Немой. Фотограф Турель
Отто Ф. Вальтер








Два романа известного швейцарского писателя Отто Фридриха Вальтера. Первый роман — о немом юноше Лотаре и о человеческой драме, разыгравшейся в швейцарском кантоне Золотурн. Второй — о похождениях фотографа авантюриста Каспара Туреля. Острый сюжет и психологическая достоверность этих произведений служат раскрытию социальной проблематики и разоблачению современного буржуазного мифа об обществе «всеобщего благоденствия» в таких «благополучных» европейских странах, как Швеция, Швейцария и т. п.









Отто Ф. Вальтер





ЧЕЛОВЕК — СУЩЕСТВО ОБЩЕСТВЕННОЕ…

Вступительная статья


Читатель, взявший в руки книгу иностранного автора, часто не склонен дотошно уяснять для себя особенности жизни в чужой стране. В литературе сегодня ищут прежде всего то, что созвучно собственным мыслям, сомнениям, догадкам, пусть даже она открывает горизонты, совершенно незнакомые не только в географическом, но и в интеллектуальном смысле. Интерес к деталям чужого жизненного уклада, неизменно пробуждающийся при чтении классики, теперь направлен к источникам более «документальным» — разного рода путевым заметкам, дневникам или даже специальной (экономической, политической, этнографической и т. д.) литературе. Не случайно и художественное произведение так часто стремится сегодня уподобиться объективности документа. Современный читатель недоверчив и полагается лишь на точные данные. Художественную литературу воспринимают больше чем когда-либо не как отражение «специфических условий» чужой страны, а сквозь призму собственных забот.

За последние годы советский читатель познакомился с переводами многих примечательных произведений современной швейцарской литературы. У нас вышли пьесы Фридриха Дюрренматта, его романы, переведены пьесы и два романа Макса Фриша. Так нам открылось творчество двух самых выдающихся писателей сегодняшней Швейцарии. Произведения швейцарцев были восприняты у нас в контексте мировых политических и нравственных проблем. Однако «швейцарская специфика» осталась в значительной степени затемненной и не привлекала к себе внимания.

Может быть, именно так, как «свои книги» и должны входить в чужую культуру все значительные произведения мировой литературы?

И все-таки нельзя полностью исчерпать то, что нам может дать швейцарская литература, не проникнув в мир собственно этой страны.

Имеет ли значение для швейцарской литературы тот факт, что в этой буржуазной республике почти не изменена конституция, принятая еще в 1848 году? Что нейтральная Швейцария избежала ужасов двух мировых войн? Что в стране при неоднократно менявшемся политическом курсе не было общественных потрясений, значительных социальных перемен и нет развитого рабочего движения?

А такая тоже специфически национальная проблема, как, например, пресловутая швейцарская патриархальность или как волнующий интеллигенцию страны вопрос о будущем Швейцарии?

В 1966 году на страницах швейцарской прессы прошла дискуссия, начатая по инициативе Макса Фриша. Фриш упрекал молодых литераторов в том, что они мало отражают в своих произведениях действительность Швейцарии, ее политические проблемы. Тот же упрек он адресовал и самому себе. Вопрос, поставленный Фришем, имеет глубокие корни. Ему не дают исчерпывающего объяснения доводы Фридриха Дюрренматта, говорившего как-то о невозможности для автора, живущего в маленьком государстве, писать о национальных проблемах без риска погубить всякий интерес к себе за его пределами.

Сами Фриш и Дюрренматт используют в большинстве своих произведений форму иносказания, параболы. Куда, к какой стране можно отнести все сказанное Дюрренматтом в хорошо известной у нас пьесе «Визит старой дамы» или все наблюдения Фриша, воплощенные в пьесе «Бидерман и поджигатели», поставленной Московским театром сатиры? Несомненно, оба автора имели в виду и действительность своей страны. Однако «местный колорит» едва намечен: неустойчивость сознания обывательской массы трактуется в обеих пьесах как одно из самых опасных явлений современной политической ситуации в мире. Молодые швейцарские прозаики во многом следуют творческой манере Фриша и Дюрренматта. В сегодняшней швейцарской литературе Швейцария частично «исчезла».

В числе других швейцарских авторов в дискуссии об отражении национальной действительности в швейцарской литературе принял участие и молодой прозаик Отто Вальтер. Он заявил тогда, что сознательно пишет не обо всей стране, а о ее маленьком, затерянном в отрогах Альп уголке. Сдержанно говорил он и о задаче прямого отклика литературы на политическую ситуацию в Швейцарии. Связь литературы с политикой и общенациональными проблемами, по его представлению, должна быть более опосредованной, но зато, возможно, и более глубинной. Ведь в центре внимания для писателя, каких бы предметов он ни касался, всегда остается, сказал тогда Вальтер, zoon politikon — человек как общественное существо.

До сих пор, помимо рассказов, Отто Фридрих Вальтер (таково его полное имя) написал две пьесы и три небольших романа. Последний из них вышел в свет в 1972 году, а первый — «Немой» — появился пятнадцать лет назад, в 1959 году, а «Фотограф Турель» в 1962 году. Отто Ф. Вальтер работает неспешно, да и начал писать он тоже не торопясь, сравнительно молодым человеком. После окончания школы он работал учеником в книжной торговле, а потом в издательствах ФРГ и на родине, в Швейцарии, в маленьком католическом издательстве своего отца. Этому издательству Вальтер сумел постепенно придать новое направление и размах. В провинциальном городе Ольтене, возле которого он родился в 1928 году и где живет до сих пор, при его содействии были изданы наряду с новинками немецкоязычной литературы первое Собрание сочинений крупнейшего немецкого романиста XX века А. Деблина и произведения советских авторов (И. Бабель и др.). В своей издательской деятельности Вальтер был, по-видимому, достаточно бескомпромиссен, что и привело его к «отлучению от дел»…

К этому времени его первый роман уже вышел не только в Швейцарии, но и был переведен на несколько иностранных языков, в том числе в социалистических странах, а автор был удостоен одной из самых значительных швейцарских литературных премий. Книга, рассказывающая о маленьком уголке Швейцарии, оказалась произведением многослойным, по-своему отражающим актуальные общешвейцарские проблемы. Для «возвращения» швейцарской действительности в литературу Вальтер нашел свои особые художественные средства, «свой способ».

Богом забытое место в лесистых горах кантона Золотурн. Правда, оно не так далеко от города: расстояние значительно лишь по масштабам страны. Тринадцать человек, строящих здесь дорогу, живут в наскоро сколоченном бараке, а вокруг сплошная сетка дождя, каменистые склоны, завывание ветра, развороченная земля, пахнет этой мокрой землей и палыми, жухлыми листьями. Может быть, это заброшенное место в горах и не совсем типичная Швейцария? Во всяком случае, в романе «Немой» совершенно отсутствует ее более привычный образ — прекрасные окультивированные ландшафты, в бесчисленном множестве запечатленные в фотоальбомах и видовых фильмах. Характерное общешвейцарское проявится в книге позже и иным способом. А природа у Вальтера такая, какова она именно в этой части страны, — неукрощенная, дикая. Ее жизнь не менее ощутима в романе, чем присутствие каждого из тринадцати героев. Шумят деревья, громко хлопает на ветру парусина, низко ползут тучи, и чувства людей так же естественны и так же напряжены.

Оба своих первых романа Вальтер начинает похоже. В горы к дорожным строителям (а во втором романе — «Фотограф Турель» — в маленький городок Мизер) приходит никому не знакомый человек. Уже это вносит напряжение. Каждый человек для Вальтера — это особый мир. И целый мир с его закрытым для всех прошлым вступает в соприкосновение со сложившейся жизнью других людей. Читатель легко заметит, что автор не собирается раскрывать ему этот мир последовательно. В настоящее постепенно вливается прошлое, осложняя представление о человеке. Повествование прерывается воспоминаниями героя о давно минувших событиях. Казалось бы, такое построение может привести к неоправданной сложности формы. Но, вдумавшись, нетрудно понять, что автор лишь следует за самой жизнью: ведь и в жизни знакомство с человеком начинается обычно «с середины», с какого-то случайного дня. Что мы знаем о его прошлом? Что понятно нам в нем самом?

Двенадцать рабочих, занятых тяжелым трудом в горах Юры, ничего не знают о тринадцатом, ставшем их новым товарищем. «Ферро Лотар, 1.2.1941, разнорабочий, холост», — сказано о нем в бумаге, выданной строительным управлением. Начальник строительной группы Кальман «кончил читать. Положил бумагу в карман. Судя по его виду, он теперь думает, что знает все». Но знает он не все. Как и другие, он не сразу замечает даже, что прибывший — немой.

Фабула первого романа Вальтера проста, хотя и начинается с загадки — с не совсем понятной связи между Немым и стариком Ферро. Возвраты к прошлому объяснят потом читателю эту связь и неизгладимую вину старого забулдыги перед сыном. Но если сложная форма романа на поверку оказывается ясной, то как будто бы ясное содержание далеко не так просто.

В самом деле, что открывает нам эта книга? О чем рассказано в ней — только ли об искалеченных судьбах отца и сына? Но в романе еще одиннадцать героев, одиннадцать человек с непростыми характерами, о прошлом которых известно так же мало, как и о будущем. Сама фрагментарность их судеб имеет в романе особый смысл: она связана с интересом автора к еще не раскрывшемуся в человеке, к еще не обнаружившим себя свойствам его характера, его общественного сознания. Люди занимают Вальтера не только такими, каковы они есть, но и такими, какими они могут показать себя в иной, критической ситуации.

Непроясненности прошлого и будущего соответствует непроявленность отношений между героями. В тесноте барака, в каждодневном совместном труде они как будто бы досконально изучили друг друга. Известно, как каждый расшнуровывает башмак и кто чем занимается после обеда. Но откуда тогда странное чувство одиночества, не отпускающее ни одного из тринадцати? «Ничто больше не связывает тебя с этой длинной комнатой и теми, кто в ней спит».

Отто Вальтер делит повествование на двенадцать глав по числу ночей, проведенных Немым в строительном бараке. В бессонные ночи Немой вспоминает прошлое и мучается жаждой понимания, любовью, обидой, ненавистью к не узнающему его отцу. Кроме ночей, в книге описаны и двенадцать рабочих дней строительной группы — описаны, надо сказать, с замечательным знанием дела, напоминающим «техническую» информативность романов американца Артура Хейли. (Потом в «Фотографе Туреле» Вальтером с той же профессиональной точностью будет описано ремесло фотографа.)

Но писатель добивается не просто достоверности. Если бы это было только так, произведение Отто Ф. Вальтера можно было бы, пожалуй, назвать словом, оставшимся нам от 20-х годов, — «производственный роман», роман об условиях труда швейцарских рабочих. Но такая характеристика этой книги и недостаточна, и бедна. Действительной темой и внутренним смыслом романа, а вместе с тем и всего творчества Вальтера является выяснение возможностей человека в его отношениях с окружающим миром — проблема человека как существа общественного.

Кроме разбивки на главы, в тексте есть еще один принцип деления. Рассказчик как будто становится за спиной у своих персонажей. Каждый из тринадцати героев оказывается попеременно втянутым в диалог с рассказчиком. И каждый раз перед читателем будто распахивается целый мир. Своим контактом с героями автор как бы демонстрирует меру возможного взаимопонимания между людьми. Он показывает, какая напряженная, сложная жизнь могла бы открыться в каждом человеке. Но между самими героями контакты поверхностны, а часто мнимы.

Какие мысли бродят в голове молчаливого Керера, когда угасает очаг в кухне? Как может проявить себя по отношению к окружающим «здоровенный бандюга» Брайтенштайн, никого особо не замечающий и желающий лишь получить свое удовольствие? А тихий Гайм, член методистской общины, читающий по вечерам, шевеля губами, свои обычные пять страниц из священных текстов? В самом ли деле полон он доброты и милосердия к людям? Что вообще скрыто за налаженным порядком этой тяжелой жизни, в которой теперь уже вряд ли может случиться что-нибудь неординарное? (Работы должны быть свернуты ввиду приближения зимы.)

Все течет с такой же размеренностью, как и в других не столь отдаленных от общей жизни уголках страны. Героям как будто бы предстоит расстаться полузнакомыми не только друг с другом — с самими собой.

Здесь необходимо сделать отступление, чтобы прояснить далеко не прямые, но вполне ощутимые связи нарисованной Вальтером картины с общешвейцарской ситуацией.

Существование маленькой Швейцарии как будто на редкость стабильно. До сих пор не преодолено отчуждение между четырьмя языковыми регионами — немецкой, французской, итальянской и ретороманской Швейцарией. (В романе Вальтера «Фотограф Турель» герой будет часто пересекать языковую границу, неожиданно оказываясь в зоне господства французского языка.) По традиции сохраняется автономия каждого из двадцати двух кантонов. Буржуазная демократия отмечена чертами патриархальности: местная кантональная власть еще не стала здесь анонимной, в ее решениях принимает участие значительная часть населения. Однако также не подлежат сомнению узость и консерватизм этой жизни. Большинство населения стремится, по свидетельству Макса Фриша, сохранить положение вещей таким, каково оно есть. Настоящее видится в качестве будущего. Жить в Швейцарии, несомненно, удобнее, чем во многих других беспокойных уголках мира. Правда, в годы войны фашистская идеология легко проникала через швейцарско-германскую границу, а многие крупные военные фирмы работали тогда на Гитлера.

И все же история не поставила население Швейцарии перед всеобщим испытанием, которое позволило бы каждому узнать свою настоящую цену. Социальные потенции народа остались невыявленными.

Швейцарская литература последних десятилетий занята своего рода рентгеноскопией. Выясняя возможности современника, она стремится проникнуть за покров ровного течения жизни.

Можно писать о некоторых внешне ощутимых противоречиях, например, о нищете (кстати, не столь уж характерной для Швейцарии). Можно задумываться о высоком уровне преступности. (Среди многих других произведений швейцарской литературы последних лет этой проблеме посвящен, например, переведенный у нас роман Фридриха Дюрренматта «Обещание».)

Однако можно устремляться и вглубь. К общественным следствиям «личных» поступков, пока не проявившимся в полной мере в самой жизни. К социальным потенциям «частного» человека.

Чтобы выполнить эту задачу, многие швейцарские писатели пользуются сегодня средствами условной художественной конструкции. В искусственно сконструированных обстоятельствах, в условиях «чистого опыта», яснее проявляются некоторые потаенные тенденции современной швейцарской действительности.

Отто Ф. Вальтер, несомненно, стремится к тем же целям, но избирает для этого свои особые художественные средства.

Тот, кто помнит новеллу Фр. Дюрренматта «Авария», заметит сходство описанной в ней ситуации с одной из последних сцен романа «Немой». И там и здесь перед нами импровизированный суд, неожиданно приводящий к трагическим результатам. «Камерное» и не совсем всерьез задуманное испытание приоткрывает в людях склонности, имеющие далеко не только сиюминутные следствия: на какой-то неизведанной глубине испытанию подвергается общественное сознание человека. Не случайно сцена суда в бараке выделена в общем ходе романа уже внезапно сменившимся ритмом, как будто спешащим теперь к важному итогу. Напряженный, отрывистый ритм не изменится вплоть до самого конца, ибо до конца главные герои будут действовать на пределе своих возможностей. Новоиспеченный судья водрузит на голову шляпу вверх дном — и люди вдруг начнут поступать тоже не совсем привычно. Все получит неожиданную значительность, и смех судьи прозвучит «как пулеметная очередь в спину».

И все же в отличие от Дюрренматта обобщение не доведено у Вальтера до степени гротеска. Чрезвычайно важными для него остаются конкретность быта и неповторимость каждого человека, как и неповторимость того уголка горной Швейцарии, который он избрал местом действия своих произведений. Да и роль этой сцены в романе не сводится, как у Дюрренматта, к сатирическому разоблачению (сатирическими по преимуществу будут два следующих романа Вальтера). Провоцирующая ситуация дознания выявляет не только безудержную и самодовольную жестокость (Брайтенштайн, Муральт); не только неожиданный фанатизм («Мы хотим справедливости. Мы хотим справедливости», — лихорадочно, с расширенными зрачками твердит обычно тихий, как мышь, Гайм). Она обнаруживает не одну лишь озлобленность, в результате которой на смертельный риск «в наказание» посылают ни в чем не повинного человека (в иных условиях — в кризисных политических обстоятельствах — жертв могло бы быть и гораздо больше). Та же ситуация показывает еще и способность людей к солидарности и героической самоотверженности.

Разные характеры, разные «миры» героев как будто погружены в романе в стихию особой душевной чистоты и всепонимающей строгости, исходящей от самого молодого среди них — Немого. Это в его мире так остро ощутимы запахи осеннего леса. Это он не принимает жестокости не только к человеку, но и к зверю. Ненавязчивый и работящий парень относится с глубоким пониманием к людям. Немой, он ни о чем не спрашивает и не говорит о себе — он слушает.

Во всех романах Отто Ф. Вальтера особое значение придано языку как средству общения между людьми, как способу взаимопонимания и объединения. Может быть, чтобы подчеркнуть это значение, героем романа и сделан немой — человек, обреченный на муку безъязыкости, лишенный естественного права быть услышанным и понятым. «Довольно одного-единственного слова, — вдруг чувствует Лотар Ферро, — и огромное расстояние между ним и этим человеком, его отцом, исчезнет…»

В первом романе О. Ф. Вальтера именно Немой пробуждает в людях в конечном счете способность выйти из скорлупы замкнутого эгоистического существования. Но как часто, констатирует писатель, слово разъединяет, а не объединяет людей; как часто оно, подобно ровному ходу обыденной жизни, прикрывает озлобленность и отчужденность; как часто люди пользуются словами, чтобы утвердить свою якобы единственно правомочную точку зрения, чтобы узурпировать правду.

Никогда больше, ни в одном из последующих своих произведений, Вальтер не возвратится к такому простому и сильному изображению высоты человека. Правда, и социальная среда будет в следующих его романах существенно иной.

В сонный, дремотный город Мизер потихоньку и крадучись приходит боязливый человек с защитным козырьком над глазами — Каспар Турель. Приходит в тот самый Мизер, куда однажды спускались, чтобы пополнить припасы, герои «Немого». Этот же самый город, как округ Йокнапатофа у Фолкнера, возникнет и в третьем романе Вальтера: писатель не устает показывать с разных сторон созданную его воображением провинцию — маленькую часть небольшой Швейцарии и большого западного мира. Позже, в романе «Первые беспорядки», изменится только предприятие, оказывающее мощное влияние на жизнь города. Там это будет часовой трест. А в «Фотографе Туреле» на холме над Мизером возвышается цементный завод. В карьере отваливают камень; в воронку над бункером с подвесных вагонеток сыплются куски известняка. Грохот похож на глухой шум поездов, проносящихся по туннелю. В воздухе постоянно белая пыль, прикрывающая сплошной пеленой всю жизнь города.

В отличие от первого романа Вальтер не изображает в «Фотографе Туреле» повседневного труда рабочих. Жизнь проходит за оградой завода. Из домика в домик, из пивной на улицу ползут и множатся слухи, сплетни, предположения.

Во втором романе Вальтера больше загадок, чем было в «Немом». Почти во всех происшествиях, о которых пойдет речь, есть что-то невыясненное. Умирает от родов в жилище полусумасшедшего Элизабет Ферро (сестра немого Лотара, что важно, впрочем, лишь как знак душевного родства этих двух симпатичных автору героев). Бет, Принцесса Бет — так называли ее в пивной, где она разносила кружки и вытирала мокрые столики. Кто виновник ее гибели — фотограф Турель (ведь она вспоминает его в своем бреде о женихе) или, может быть, ее дядя, старый Юлиан Яхеб, продержавший ее, беременную, семь месяцев взаперти? Кто фактический убийца итальянского рабочего Карло Педуцци, одного из тех, что, по распространенному мнению швейцарских обывателей, «тысячами понаехали в наши чистенькие швейцарские города… Они умеют притворяться усердными, производят ужасный шум, передвигаются по улицам только целым стадом, а ведут себя так, как будто они-то и есть истинные налогоплательщики в этой стране».

«Фотограф Турель» — не детективный роман, хотя мы перечислили далеко не все убийства, вымогательства, кражи и наговоры, упомянутые или описанные на его страницах. Второй роман Вальтера — это роман о сомнительной порядочности внешне благопристойной жизни.

Роман имеет форму записок, которые ведет Каспар Турель с целью ознакомить с ними общественность и оправдать себя. Он начинает писать их в свой второй приезд в Мизер, укрывшись в сарае на берегу реки Ааре под пристальным наблюдением потревоженных куниц. Блестят круглые глазки куниц, а на улицах Мизера, за притворенными створками ставен — другие глаза, прижатые к щелям: «Мне вдруг показалось, что я слышу дыхание тех, кто там притаился». Постоянная подозрительность, недоверие, слежка… Что это — миф, порожденный мнительным Турелем, или реальность маленького городка, этой, как говорится в тексте, «специфической комбинации запустения и прогресса»?

В своей сбивчивой, полной лжи и противоречий исповеди, написанной нетвердой рукой, Турель пытается узурпировать правду. В отличие от немого Лотара он неиссякаемо многоречив. Оправдательным оговоркам подвергается все, начиная от внешнего вида героя, якобы совсем не такого потрепанного, как могло показаться людям до его «неучастия», «непричастности», «незамешанности» в преступлениях, совершенных в Мизере.

Как и в «Немом», истина проясняется постепенно. Лишь прочтя несколько десятков страниц, читатель обретает несомненную уверенность, что именно Турель — совратитель девушки Бет. Его жалкие оправдания перекрываются иным речевым потоком — захлебывающимся бредом Бет, фантастическими мечтами умирающей о роскошной, невиданной жизни в большом городе с женихом, подносящим ей кофе на серебряном блюде. Козырек над глазами Туреля, блеск огней, фата невесты — все сливается в череде сияющих видений: «Я поспала немного… уснула под белым покрывалом, когда они понесли меня в голубой трамвай, и я поехала с моим женихом по всем этим улицам». В самобытном творчестве Вальтера здесь, пожалуй, вновь ощутимы связи с традицией Фолкнера, раскрывавшего мир своих героев в трепетной непосредственности не всегда слышного для других «внутреннего» слова. Разные речевые стихии — лепет Бет, несвязное бормотание полусумасшедшего Мака, силящегося поведать истину; цепляющийся за ничтожные детали рассказ Туреля — все это часто подается в романе без переходов: живая льющаяся речь замещает героя, представительствует за него.

Но ложь Туреля сталкивается не только с правдой, о которой знают другие. Она сталкивается еще с молчанием — с тупой молчаливостью обывателей, не желающих, как и Турель, чтобы что-нибудь выходило наружу. Чуть приоткрытые ставни, прижатые к щелям глаза — это не только выдумка Туреля. Из обрывков фраз, из отдельных оброненных слов читатель реконструирует то, что можно назвать общественным мнением Мизера. Постепенно вырисовываются контуры сознания, непримиримого ко всему чужому, хоть сколько-нибудь выбивающемуся из ряда, непривычному. Например, к старику Яхебу, побывавшему в тридцать шестом году на спортивных состязаниях в Испании и поэтому подозреваемому в сочувствии коммунизму. В романе Вальтера мизерцы вершат расправу над Яхебом, обвиненным ими в надругательстве над племянницей, с той же легкостью, с какой он мог быть обвинен ими в любом другом совершенном или не совершавшемся в городе преступлении.

А робкая забастовка на цементном заводе, быстро окончившаяся предательством, сговором выбранного комитета с хозяевами и удвоением выпуска продукции за то же рабочее время? Кроме подстрекательства Туреля, желавшего во всем принимать участие, и в то же время сохранить анонимность, эта история раскрывает еще и некоторые качества сограждан, боящихся всего нового и уважающих свободу лишь в рамках сложившегося порядка.

Каспар Турель в романе — главное, но не обязательное лицо. Многие трагические события, случившиеся в Мизере, могли бы произойти и без его участия. Во многих он мог бы найти себе заместителя. Присутствие Туреля играет роль катализатора медленного, сонного течения обывательской, мещанской жизни и вносит в общую панораму затянутого пыльной пеленой города ту конечную четкость, которой он добивался в своих фотографиях.

В недавно опубликованном новом романе Вальтера «Первые беспорядки» подобного героя нет. Слово предоставлено здесь монолитному «мы» — лишенному индивидуальностей сообществу — всем тем, кто молча прятался раньше за прикрытыми ставнями окон, выслеживая Каспара Туреля. Огромное значение по-прежнему придано языку: именно язык лепит собирательный образ агрессивной и неконтактной среды обывателей, жителей все того же Мизера, разросшегося до размеров крупного индустриального центра.

В творчестве Вальтера этот роман наиболее документален. Его жанр автор обозначил как «конспект». «Конспектируются» распространенные идеологические шаблоны — формулы усредненных мыслей и чувств, а вместе с ними статистические сведения, выдержки из букваря, законодательные параграфы. Но художественная точность имеет, как всегда у писателя, несколько целей. За внешними характеристиками жизни открываются ее потаенные слои. Вспомним, что герои, а в данном случае собирательное лицо — мизерцы — постоянно интересуют автора не только как устойчивая реальность, но и в проекции их сознания на непредвиденный кризис в будущем. Именно поэтому реальные противоречия швейцарской действительности на пороге 70-х годов — реакция консервативного большинства на борьбу иностранных рабочих и выступления оппозиционной молодежи — показаны Вальтером в романе укрупненно — как явление более значительное, чем это было на самом деле. Жители Мизера исполнены ненависти к рабочим-ретороманцам, представителям самой маленькой народности Швейцарии. Начавшиеся беспорядки и разжигаемая концерном национальная рознь могут привести к гражданской войне…

В своем творчестве Вальтер начинает с малого — с отдельного человека. Он не спешит подчеркнуть в нем характерное и типичное, как не торопится прояснить общешвейцарское в жизни провинциального Мизера. Но каждое частное существование имеет, по убеждению писателя, свои заметные — плодотворные или разрушительные — общественные следствия. Из частного складывается и то, что становится реальным участником общей жизни, — Мизер, действующее лицо современной швейцарской истории.

Своим творчеством Отто Ф. Вальтер не только раскрывает некоторые специфические особенности швейцарской действительности. Он заставляет внимательнее относиться к проблемам, выходящим за пределы маленькой страны. Далеко не прямолинейно и не навязчиво показывает он неизбежные связи частной жизни с действительностью — общей и исторической. А отсюда, из осознания этой связи, вытекает задача ответственного, «зрячего» существования, важная для человека, в какой бы части мира он ни жил.

В. Павлова




НЕМОЙ






По слухам, к этому делу причастна третья строительная бригада в составе двенадцати человек, а еще две женщины, мальчик, собака, канистра с бензином и молодой разнорабочий, немой. Но это лишь слухи. Точно известно одно: 21 октября, на дорожно-строительном участке в лесу у перевала Фарис (округ Морнек), километрах в девятнадцати от города Мизера (кантон Золотурн), был убит человек.




ПЕРВАЯ НОЧЬ


Никто не знал даже и о том, что в бригаде будет новенький. Не знали еще в день его прибытия, в тот четверг утром; ни одна душа не знала, кроме разве Кальмана; Кальману несколько дней назад попалась на глаза какая-то официальная бумажка, но он, вероятно, успел о ней позабыть, — и уж во всяком случае, никто не знал, что за птица этот новенький и откуда он взялся.




Сразу же, как отъехали, еще пока новенький продвигался от заднего борта грузовика к кабине, ветер сорвал с него шапку. Он обернулся и проводил ее взглядом. Потом снова двинулся вперед и потом все время сидел почти неподвижно на свернутом канате, укрывшись от ветра за кабиной; то ли спал, то ли смотрел вокруг — на ленту свежеасфальтированной дороги, непрерывно текущую, тускло поблескивая, из-под заднего борта грузовика и только далеко-далеко внизу становящуюся неподвижной и твердой; на лес по обе стороны дороги — буро-красные буки, дубы и немного клена, и кое-где ели и пихты, а чем дальше — тем больше елей, и сосны, сгибаемые ветром; потом пошли участки, пока еще не заасфальтированные, а только засыпанные щебнем, и все лес да лес, и над ними мчащиеся на северо-восток тучи, а потом повороты и повороты, чередующиеся с прямыми участками, где машина шла прямо по гравию, и опять все лес да лес, — а он сидел, и смотрел, и ждал, и удивлялся, как, однако, далеко ехать.

Потом машина остановилась. Водитель высунулся из окна и крикнул новенькому, чтобы тот захватил вещи. «Вон барак», — показал он вниз, между стволов. Новенький слез. В воздухе ухало, ветер гнал унылую морось над головой, над кабиной и над окруженным деревьями бараком, и вроде бы хлопало на ветру знамя, или, во всяком случае, кусок плотной ткани. Новенький поднял глаза на шофера. Тот знаком велел ему спускаться. Он понял. Медленно, с рюкзаком в одной руке и маленьким, обвязанным веревкой чемоданчиком в другой он спустился по ступенькам — очень молодой, почти еще мальчик, лет семнадцати, не больше — и направился к бараку, остановился, снова поднял глаза на шофера — «да, да», кивнул тот — и тогда он вошел. Он оказался в тамбуре. Тут было темно. Он подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Но ведь его ждет шофер. Он опустил вещи на пол возле маленького окошка, а когда выпрямился и повернулся к двери, сразу увидел мотоцикл. То есть увидел пустые мешки, а из-под них выглядывало чуть вывернутое колесо. Довольно большой кусок шины, а за ним холодно поблескивали в полутьме несколько спиц.

Он остановился. Позже он ни за что не сумел бы сказать — даже если бы не был немым, — почему он остановился и стал смотреть на шину и спицы, не сказал бы, долго ли стоял, и что при этом происходило у него в голове, но, как бы там ни было, прошло немало времени, прежде чем он подошел ближе, снова остановился, увидел очертания руля и седла, неопределенно вырисовывающиеся под пустыми мешками, медленно стащил один мешок.

«Мотоцикл, — подумал он, — его мотоцикл». Он снял еще один мешок. «Да, это он», — подумал он, подумал медленно, и его при этом не бросило в жар, ему только сжало горло, и потом он почувствовал — начинается что-то необыкновенно важное для него, и сумасшедший страх, а может, и сумасшедшая надежда рождается в нем при виде этого мотоцикла. «Черт побери», — подумал он потом, понимая, что думать так нехорошо, но все же подумал, ибо не знал других слов, которые бы придали ему мужества и твердости. «Черт побери, — подумал он медленно, несколько раз подряд, — неужели напал на след?» Он всегда был убежден, что где-то этот след существует, и всегда, как ему сейчас пришло в голову, искал его, с самого начала, с того мгновения, которое носил в себе всегда. Он приблизился еще на шаг. Снял еще один пустой мешок и увидел широкий бензобак и за ним — черное седло, а позади седла справа и слева два багажника, а на самом бензобаке косые буквы NSU-405. Ему не пришло в голову, что это всего лишь очень похожая машина, может, просто машина той же старой модели, — со свойственным ему безошибочным чутьем на все, что касалось того прежнего времени, он узнал мотоцикл, который так часто видел тогда и на заднем сиденье которого так часто сидел: и у него все тот же номер, и все то же пятно с ладонь величиной справа, на предохранительном щитке под лампой, — тут облупилась краска. «Ты что, ночевать там собрался?» — крикнул шофер.




Слышно было, как ветер разгуливает по крыше. Он поспешно прикрыл машину мешками. Тормозные цепи новые, подумал он, и патрубок ему пришлось сменить, и купить новые рукоятки, зато все остальное… Он вышел.

— Дверь! — рявкнул водитель.

Он вернулся и закрыл дверь. Сейчас мы поедем туда, наверх, мелькнуло у него в голове, когда он поднимался по откосу. Отсюда была видна строительная площадка, на мгновение до него донеслось тарахтенье моторов. Пневматические буры. Он снова перелез через задний борт, снова сел на свернутый канат, и машина медленно двинулась дальше; дрожь кабины отдавалась у него в спине.




«Он там, наверху. Вот сейчас я его увижу», — думал он. Правда, он не был уверен, что узнает его, и от одной мысли о нем появился тот старый страх, он горячей волной хлынул из груди в глотку, и губы зашевелились беззвучно, как если бы вдруг к нему вернулась способность шептать: он ощутил, как они горят, потому что не могут шептать, а лишь беззвучно шевелятся, и язык тоже, страх внезапно овладел им, и вся храбрость, все мужество, которые он за целую жизнь накопил для этого мгновения, исчезли; только одно чувство, прежнее чувство ужаса перед этим человеком там, наверху, переполняло его. Он ушел от дяди, из дядиного гаража, прошел пешком всю дорогу до Мизера, и один Бенни, может быть, знал, куда он идет, но Бенни никому не сказал об этом. Он знал, что когда-нибудь найдет его, он был у той женщины, у женщины со светлой кожей и волосами, как темный ветер, и она сказала: «Он на какой-то стройке… Он заходил разок, ненадолго, поспрашивай, поищи, уж как-нибудь да найдешь. Человек ведь не иголка», — и она тихо рассмеялась. И он ушел, но не находил его нигде, и начал искать NSU-405 перед трактирами и на задворках, по ту сторону реки, внизу, в Мизере, неподалеку от строительных площадок и на фабричных автостоянках. Ночью он просыпался, потому что смутно видел это лицо, и он боролся со сном, он хотел быть начеку, не спать, когда за дверью раздастся пьяный голос, не проспать этот случай, быть всегда начеку, всегда готовым.

Он все продумал. Как он подойдет к нему и каким-нибудь образом спросит его, а может, даже пригрозит; ему было тогда одиннадцать или четырнадцать, он был немой, но отнюдь не робкого десятка, он был тогда маленький, но храбрости у него хватало; и вот он сидит и знает, что мгновение, которого он ждал всю жизнь, теперь уже неотвратимо, потому что грузовик подъезжает к строительной площадке; справа показались рельсы и шпалы узкоколейки, громко тарахтят моторы, вот экскаватор, вот люди, на которых он не решается взглянуть, и грузовик останавливается.

Он ждал. Они говорили: «Привет, Самуэль», и в голове у него промелькнуло, что, стало быть, человека, который привез его сюда, в горы, зовут Самуэлем. Потом они подошли поближе. Сквозь шум ветра слышно было, как человек по имени Самуэль раздает письма и газеты. Задний борт со скрежетом опустился. «Вылезай», — крикнул кто-то. Он сошел вниз. Самуэль стоял рядом. Самуэль приложил руку ко рту и крикнул: «Кальман!» Тогда подошел и Кальман; по крайней мере немой предполагал, что тот высокий человек, который подошел к ним и спросил: «А почему он без шапки?» — был Кальман.

Самуэль протянул Кальману сложенный листок. Это была та самая бумага, которую, как вспомнил новенький, вчера вечером написал служащий конторы строительного управления. Он не хотел озираться по сторонам и потому пристально смотрел на листок. Интересно, там ли он, в той группке рабочих, которые стоят и курят у кабины? Он не отрывал глаз от листка. Он видел, как листок в руках у Кальмана намокает от мороси, а потом — как треплет его ветер, когда Кальман развернул его и начал читать. Новенький знал, что там написано. То самое, о чем спрашивал его служащий строительной конторы. Он словно бы увидел перед собой того человека, — как он поднимает глаза и задает какой-то вопрос, а потом снова начинает быстро стучать на машинке, переписывая из его удостоверения: «Ферро Лотар, 17.2.1941, разнорабочий, холост, Мизер (кантон Золотурн), расстройство речи, 68 в неделю». Потом он посмотрел на штаны Лота, дырявый свитер, старую, потертую куртку, которую он донашивал после Пауля. «У нас дают спецодежду», — сказал он. Это и был комбинезон, который сейчас на нем, старый коричневый комбинезон, он ему почти в самый раз; напоследок служащий дал ему и шапку, но ее уже больше нет.




Кальман дочитал. Положил бумагу в карман. Судя по его виду, он теперь думает, будто знает все. Но он ошибается. Он даже не знает главного — как случилось, что Лот не может говорить. И не знает, зачем он явился сюда, с этой неистовой и малообоснованной надеждой, что все изменится. И не знает, почему он внезапно вновь ощутил страх, когда двинулся вслед за Кальманом вдоль борта этого громадного грузовика, — возможно, потому, что все здесь такое чужое, и потому, что сейчас он встретится с отцом, или просто потому, что где-то так неистово хлопает на ветру знамя, или что там это такое, а может быть, потому, что деревья кругом — словно злые чудища, гигантские, вставшие на дыбы звери, которые тяжко бьют косматыми лапами по тучам; и там, впереди, эта чужая стройка: дорожная стройка, прогрызшая широкую лесную просеку, покрытая мусором взрывов, вырванными из земли корневищами, щебенкой и огромными, желтоватыми осколками известняка, неподвижными, тяжелыми и словно полными решимости никому не выдавать тайны, которые им известны; или это страх перед тем, что рабочие, к которым он сейчас подходит вместе с Кальманом, будут над ним смеяться, — ведь они наверняка не представляют, что значит быть немым и каково это, когда можешь лишь издать хриплый нечленораздельный звук. Он не поднимает глаз.

Он видит глинистую почву, лужицы в колечках от дождя, ручейки, прорывшие себе путь среди комьев земли. И вдруг ботинки, тяжелые, заляпанные грязью; четыре, пять, семь пар или еще больше, расположенные неправильным полукругом; отвороты черных и коричневых брюк, забрызганных грязью, грубо залатанных или незалатанных, а потом руки, спецовки, широкие плечи, и он почувствовал — тот, кого он ищет здесь, среди этих людей, — четвертый. И, еще не успев посмотреть на него, он вдруг совершенно точно вспомнил его лицо. Он почти забыл его и все эти годы безуспешно пытался его себе представить. Большая голова, толстая шея. Красное лицо, карие водянистые глаза, мешки под глазами, черные кустистые брови, широкий нос, толстые губы — все это в течение секунды отчетливо представилось ему именно таким, каким было тогда, той ночью, в прихожей у них дома — таким же страшным; и вместе с лицом — громкий, изрыгающий проклятия голос, заполнивший скудно освещенную прихожую; даже лицо матери, искаженное ужасом, вынырнуло за ним… Но вот уже они говорят ему «Привет!», и он пожимает руки, не глядя, быстро, одну за другой, и у него нет уже в голове никаких мыслей, перед ним только лица — пришлось все-таки на них поднять глаза. Лица мелькают одно за другим, и то лицо среди них — лицо человека, который тогда был его отцом, а может, даже и сейчас его отец; скользнув по нему взглядом, он быстро переходит к следующему. К нему медленно возвращается способность думать: «Он меня не узнал, он меня — нет, так много лет прошло, может, он даже не знает, что я немой, он меня не узнал…» Он все думает и думает об этом, медленно и неуклонно, хотя другие — они над ним не смеялись — уже снова отвернулись и заговорили между собой. Он все думал об этом, когда один из них хлопнул его по плечу, и что-то сказал, и посмотрел на него. Он кивнул, потому что не понял, и продолжал думать об этом, и не слышал, что тот сказал, и как Кальман крикнул, стараясь перекричать ветер: «Ферро, пусть работает у тебя», — нет, он не слышал даже, когда Кальман, подойдя к нему, сказал: «Во взрывную команду. К Ферро». Он думал об этом и все стоял, думал об этом и смотрел вслед другим, расходившимся по своим местам. А потом вдруг подумал: «Он изменился. Он старый. У него щетина на лице. Седая щетина. Морщины. Он маленького роста. Гораздо меньше, чем я думал. Он изменился. Он старый».




Потом он увидел, как отец поманил его. Кальман громко сказал Самуэлю: «Он однофамилец старого Ферро». — «Ну и что», — сказал Самуэль. Это Лот услышал и увидел, как Самуэль поднимается на подножку, влезает в кабину и захлопывает дверцу. Когда он вновь повернул голову, отец опять поманил его или все еще манил. И Лот услышал — он уже промок до нитки от этой мороси, — как Самуэль крикнул из кабины: «Ферро, он не глухой. Он немой».




Филиппис (взрывник)


Одного из рабочих не было, когда прибыл Немой. Минут десять назад он покинул площадку и углубился в лес. Он нес на плече кирку, заступ и лопату и волочил за собой довольно тяжелый мешок. Он остановился среди деревьев метрах в шестидесяти от площадки, положил мешок, прислонил кирку и лопату к стволу бука, на глазок прикинул величину ямы, которую должен был здесь выкопать, потом шесть раз подряд всадил заступ, отмечая длину, и четыре, отмечая ширину, нарезал куски дерна, вынул их с прилипшей к ним мокрой листвой и аккуратно положил возле ямы. Он ничего не знал о новеньком; он начал копать не спеша, с хмурым видом, он был стройный, пожалуй, даже хрупкий, с узким лицом, его темные волосы выбивались из-под капюшона; только случайно заметив что-то движущееся между деревьев, ом перестал копать и выпрямился. Этот человек был Филиппис.




Это был младший из двух братьев, Джино, и, возможно, Джино, ты еще не забыл, как все было в тот четверг. Помнишь, ты выпрямился, и когда новенький спустился к тебе, ты даже и не знал, что это новенький. Просто пришел парень, которого ты прежде никогда не видал. На плече он нес лопату. Невысокий широкоплечий паренек, большеголовый, а уж уши — porca miseria![1 - Итальянское ругательство.] А приглядишься — лицо широкое, крупное, волосы прилипли ко лбу, совсем еще мальчишка, чудной какой-то, подошел, остановился возле мешка, посмотрел на яму, на тебя, на мешок, снова на тебя, потом приблизился еще на два шага и протянул тебе руку.

Ты спросил: «Новенький? Тебя Ферро прислал?» Но он только кивнул и после того, как вы довольно долго смотрели друг на друга, начал тыкать лопатой в дерн. В верхушках деревьев ухал ветер.

— Погоди, — сказал ты. — Шире не надо. Надо глубже. Начинай вот здесь. — Тогда он перешел вперед, в яме трудно было поместиться вдвоем, приходилось копать почти вплотную друг к другу.

— Он тебе рассказал?

Возможно, ты спросил слишком тихо, да и ветер выл как сумасшедший там, наверху, во всяком случае, новенький не прореагировал, он рьяно всаживал лопату в землю и даже не поднял глаз. Пахло мокрыми листьями, совсем не так, как на стройплощадке — разогретым бурами камнем, по́том и шеддитом, и компрессором, который все время будто подхлестывает, — нет, только мокрыми листьями, мокрой черной землей, и от этого запаха подкашивались колени.

Тогда ты сказал:

— Дерьмовая работенка, верно?

Он молчал, и только поднял на тебя эти свои печальные карие глаза, потом снова взялся за лопату. И снова лишь ветер ухает в верхушках деревьев, там, наверху, или, когда он ненадолго затихнет, пулеметные очереди пневматического молотка доносятся с площадки, сухие, быстрые, на два такта, отсюда похожие на далекий кашель.

Ты подумал о Шава́. На эту работу надо бы Шава послать, а не тебя, и вообще Шава всегда отлынивает; а ведь сейчас он сам же и виноват. Когда уходили в укрытие, он ведь знал, что собака привязана. Вот Ферро его бы и послал, а он всегда посылает самого младшего. А ты тут вообще ни при чем. И нечего было тебя припутывать, пусть даже речь всего лишь о том, чтоб вырыть могилу для собаки в лесу, метрах в шестидесяти от стройки, могилу в лесу…

А вслух ты сказал:

— Вот до чего дожил — могилы копаю…

Высоко над нами деревья сцеплялись сучьями, чтобы вместе лучше противостоять ветру. Дерево терлось о дерево, и от этого в воздухе стоял непрестанный скрип. Он и сейчас был слышен. Только он и был слышен, он да еще вой ветра. Новенький по крайней мере молчал как рыба. Ну что ж, прекрасно. Нет так нет. Торопиться тебе было некуда. И хотя тебе было вовсе не по нутру зарывать эту собаку, ты отложил кирку и начал лопатой отгребать грязь, думая при этом: «Ах вот что, он, значит, из тех, кто не считает нужным перекинуться словом с товарищем. Ладно. Может быть, он еще разговорится. Подождем. Подождем, например, пока надо будет взрывать макушку, а уж когда дело дойдет до этого и Кальман пошлет наверх его, вот тогда у него рот наверняка сам собой раскроется».




Теперь новенький перестал копать. Наверное, туго соображает, только сейчас до него дошло. Он посмотрел на тебя, и тут произошло нечто странное, чего ты сам потом не мог понять; пожалуй, никогда прежде тебе с такой внезапной, порывистой, с такой невероятной силой и отчетливостью не вспоминалась равнина на родине, где стоял ваш дом, равнина, и сам дом, почти одновременно и снаружи и внутри, закопченная кухня, огонь в очаге и громкое сопение черных коров в хлеву, темные сени, стол, уставленный глиняными кружками, и снова огромная равнина, серебристые оливы, вся серебристо-серая жаркая равнина под солнцем, мать с мулом за домом, среди черных олив, все сразу и так отчетливо, что ты почувствовал запах можжевельника, тимьяна, высокой сухой травы, гудящую кузнечиками жару и в то же самое время звонкую прохладу колодца; металлический звук, если уронишь камень в колодезную глубь: сначала миг беззвучного падения, и потом, когда камень врезается в черное зеркало, — металлический звук, и все это в одно-единственное саднящее мгновение, пока новенький смотрел на тебя, теперь вопросительно и удивленно, потом он отвернулся, и все отступило, угасло, и снова тебя окружали деревья и уханье в воздухе. Морось, и этот новенький стоит и осматривается. Все. Конец. Новенький оглядел стволы, мокрые увядшие листья под ногами, молодую еловую поросль и кусты, а потом его взгляд упал на мешок рядом с толстым буком. Он воткнул лопату в дерн, подошел туда, остановился возле мешка. Посмотрел на яму, присел на корточки перед мешком и медленно стащил его. Тогда ты понял, что он представления не имеет о том, что произошло сегодня утром.




Пес лежал в точности так же, как вы нашли его там, наверху, среди мусора после взрыва: нераненый, по видимости, невредимый, даже шерсть не встала дыбом; он лежал на листьях, расслабившись, слегка согнув лапы и уютно уткнувшись мордой в подстилку из листьев, и, если бы не свисавший неподвижный язык, все еще оранжево-красный, всякий сказал бы, что эта красивая черная овчарка просто спит.




Новенький смотрел на нее, сидя на корточках. Провел рукой по ее меху, все еще блестящему, и хотя он вроде бы и не интересовался, как это произошло, а время уже близилось к обеду, ты сказал, кивнув головой:

— Да, все. Два часа назад это случилось. Только мы начали работу, ты закурил и новенькому дал сигарету, он молча взял ее и тоже закурил, — а тут откуда ни возьмись эта собака, вдруг она оказалась на площадке, и лаяла, и носилась как угорелая, путалась у всех под ногами. Мы пробовали ее прогнать. Черт ее знает, чья она. Кальман думает, она из Эрленхофа, это там, возле перевала. Но ее было никак не прогнать, она все лаяла и мешала нам, и тогда, — продолжал ты, — Ферро велел одному из нас, Шава, привязать ее к кусту, наверху, на склоне. Пусть себе там тявкает и смотрит, как мы бурим шпуры для взрывчатки прямо под ней.




Новенький встал. Он смотрел не на тебя, а на собаку, которую он снова прикрыл мешком, и потому невозможно было понять, слушает он или нет. Лицо у него было замкнутое. Ты продолжал:

— По сигналу все ушли в укрытие. До этого мы, то есть я, Ферро, Кальман и Шава, подожгли шнуры, каждый по два, ты знаешь, как это делается: надо, чтоб все они загорались друг за другом через короткие промежутки, и когда мы их уже подожгли, тут кто-то из стоящих на дороге кричит: «Стой!» — и показывает на собаку. Но мы не обращаем внимания и думаем, что собака уж как-нибудь да освободится, когда приспичит, или кто-нибудь быстро вскарабкается на склон и отвяжет ее. Но когда мы уже были в укрытии, всех взяло сомнение. И тут поднялся крик, Кальман орал на Ферро, потому что ведь это Ферро послал Шава, и в конце концов Ферро отвечает за то, чтобы при взрыве соблюдались все правила. Он слишком рано подал сигнал уходить в укрытие.

Но Ферро, — продолжал ты, Джино Филиппис, — Ферро, когда трубил в рожок, подавая сигнал, даже и не мог видеть собаку с того места, где он стоял. Во всяком случае, он тогда хотел выскочить из укрытия и побежать, да, кажется, он еще и не совсем протрезвился. Он было и выскочил, но Кальман стащил его вниз. И тут они здорово поругались, а потом вдруг утихомирились.

Все мы сдвинули со лба шлемы и наблюдали из укрытия за собакой. Она тихо сидела у своего куста. Только дергала мордой, как будто принюхивалась, видно, почуяла этот сладковатый, острый запах. Знаешь, когда горит шнур. А может, услыхала, как в скале под ней что-то потрескивает. Мы увидели, что собака забеспокоилась. А потом она вдруг улеглась, и мы подумали: вот сейчас, сейчас все взлетит на воздух, но похоже было, что собака устраивается поспать. Ты знаешь, что значит восемь тяжелых двойных зарядов: если их как следует пригнать и заложить и они одновременно взорвутся, то на воздух взлетает добрый кусок скалы, и трава уже там больше не вырастает. А когда мы снова двинулись дальше и дым рассеялся, мы увидели собаку на том же месте. Похоже было, что она спит, только теперь ее окружали глыбы известняка, и вырванные из земли корни, и щебенка. Ферро велел мне как можно скорее закопать собаку здесь, внизу. А то, мол, еще будут неприятности.

И ты, Филиппис, еще повторил недовольно: «Как можно скорее», а потом сказал новенькому, чтоб тащил сюда собаку, и вы положили ее в яму, — теперь она была достаточно глубока, — а сверху положили мешок и землю, мокрый черный лесной перегной, и мокрые листья, а под конец еще утоптали землю ногами.

— Теперь ей, по крайней мере, спокойно. Так или нет? — сказал ты.




Под дождем постепенно и ты вымок до нитки. А новенький как воды в рот набрал. Ну и пусть себе молчит, если ему так нравится, главное, что наконец-то можно будет поесть горячего супу в бараке. И вот ты шагаешь с лопатой, киркой и заступом на плече, вверх по лесистому склону, новенький — за тобой, дождь все идет, и только сейчас, на ходу, стало заметно, как похолодало.




ВТОРАЯ НОЧЬ


«Должно же здесь найтись какое-нибудь местечко», — думал Лот.

— Держи, — сказал Кальман. Он протянул ему через стол защитный шлем, — хоть от дождя у тебя будет защита.

Лот взял. Да, подумал он, хоть от дождя.

— Твой размер? — спросил Кальман. Теперь и остальные посмотрели на него через стол. Их лица блестели в белом свете карбидной лампы. Он надел шлем.

— Немой, — сказал Брайтенштайн, — учись у Борера, у него защитным шлемом служит голова. Так что шлем ему как раз по размеру. — Они засмеялись.

— Порядок, — сказал Кальман.




Лот встал и направился к своей койке. Она была третья от конца. Он повесил шлем на гвоздь над ней. Потом он медленно прошел вдоль стола, за которым они сидели, и вышел за дверь. Он еще слышал, как они сдавали карты для первой партии. Должно же здесь быть какое-нибудь местечко, где человек может побыть один. Но есть еще только маленький барак-кухня; она, насколько известно Лоту, находится метров на тридцать ниже по склону, и в ней обитает человек по имени Керер, который готовит еду; а если его там нет, тогда барак, наверное, заперт. Кроме того, есть еще грузовик. Он стоит возле кухонного барака, но Лот не решился бы влезть в кабину. И больше нет ничего, кроме этого большого жилого барака; в длинной комнате все они сидят за столом и пьют, и играют в карты, а здесь, в тамбуре, стоит мотоцикл, здесь Лоту оставаться тоже не хотелось.

Ветер не давал ему открыть дверь.

— Ты куда? — раздался в это мгновение чей-то голос; он чуть было не столкнулся в дверях с отцом. — Осторожней, Немой.

Дверь за ним закрылась.




Сначала надо было немного привыкнуть к темноте. Прижимаясь к стене барака, он осторожно двинулся от двери. Но, как ни жался он к стене, ветер все равно заливал ему за шиворот потоки воды. Он медленно брел дальше, миновал первое окно. Ставни были закрыты. Заперты изнутри. Миновал второе, затем третье окно, темно было — хоть глаз выколи; дойдя до угла, он свернул и еще три шага прошел ощупью вдоль барака. Там уж он остановился, прислонился к стене. В верхнем кармане рубахи должны быть сигареты, купленные накануне вечером в Мизере. Он вытащил их. Закуривая отсыревшую сигарету, по спокойному пламени спички увидел, что здесь он и вправду укрыт от дождя и ветра. Он глубоко затянулся и попробовал выпустить дым одновременно изо рта и из ноздрей. Так делал Самуэль. Но дым попал ему в горло, он закашлялся. «Осторожней», — подумал он, ему не хотелось, чтобы они вышли, заинтересовавшись, кто это кашляет за стеной. Он осторожно попробовал еще раз. Но снова закашлялся, еще мучительнее, слезы выступили у него на глазах, и тогда он загасил огонек о стену, сунул длинный окурок обратно в пачку, а пачку — в карман и постоял, прижавшись спиной и затылком к стене. Он вглядывался в шелестящую тьму. Вслушивался в то, как ветер и дождь буйствуют в полуоблетевшем лесу — в этот многоголосый посвист, дробный перестук тяжелых капель, скрип стволов и сучьев, трущихся друг о друга. Глухое бульканье в лужах, чуть различимое карканье запоздалых ворон, леденящее завывание то на высоких, то на низких нотах, глухой хохот, далекий собачий лай, пение угольщиков и цокот копыт убегающих коней, хлопанье крыльев в воздухе. Лисица. Зовы старинных рогов. Ночь. На небе ни звездочки, а если какая и светила вверху, сквозь кроны, и та погасла. В жизни еще он не видел такой черной-черной ночи. Недвижно стоял он с нею лицом к лицу. Он замерз, но не замечал этого. Он все слушал и слушал шумящую тьму, которая была перед ним.

А за ним была деревянная стена. А за деревянной стеной, он знал — отец. Он постоял еще немного, потом извлек из заднего кармана брюк старый, потрепанный кошелек. Осторожно расстегнул кнопку и сунул туда пальцы. Ключ. Он нащупал его среди нескольких монеток. Вынул, положил кошелек обратно, а ключик бережно сжал в кулаке. Медленно ощупывая кончиками пальцев его тонкие, четкие контуры, он словно бы отчетливо видел перед собой этот маленький старый ключик от зажигания, со всеми его зубчиками и углублениями, и крохотной дырочкой. И он подумал: «Это талисман, — и потом: — Я покажу ему ключ. Талисман. Он узнает его. Для этого не обязательно, чтобы я мог говорить. Говорить мне не понадобится ни единого слова».




Осторожно, чтобы не уронить ключик в грязь — и потерять недолго в этакой темнотище, — он поднес его на ладони к носу и понюхал. Почувствовал запах своей руки, и тонкий, сладковатый запах нагретого металла, который вдруг унес его далеко-далеко назад, в тесную комнатушку на чердаке, где он спал, или лежал без сна, или стоял, дрожа от ночного холода, у двери и прислушивался; и вернулось прошлое, и вот он снова едет с отцом: полукруг по маленькому дворику, вокруг дома, на улицу. У края тротуара отец останавливается, потом они срываются с места. Оглядываясь, он видит мать, она стоит у окна, но не машет им. Он поднимает руку, другой рукой он вцепился в отцовский пиджак, мотоцикл громко тарахтит под ними, потому что отец дает полный газ. Грохот, ветер в лицо, резкие силуэты котлов газового завода, мимо которых они проезжают. Он еще ниже наклоняется вперед и закрывает глаза, прижимаясь головой к отцовской спине, и хочет только одного — ехать и ехать вот так без конца. Он подсматривает из-под дрожащих ресниц за дорогой. Все еще маленькие домики, белые, серые, высокий решетчатый забор товарной станции и наконец-то туннель. Отец едет медленнее, мотоцикл накренился, они с грохотом проезжают под железнодорожной линией и снова выезжают на свет. Зной, пахнет асфальтом и мотоциклом, и когда они проезжают по мосту и катят между безмолвными незнакомыми домами, что-то гремит в больших чемоданах, между которыми он сидит. Отец сворачивает, и они едут мимо фабрик, улица все круче спускается вниз, снова река, Ааре, лениво текущая мимо, отец еще раз сворачивает между домов, и они останавливаются. Он помогает отцу отвязать черные чемоданы. «Подожди здесь», — говорит отец. «А долго?» — думает он, но не решается спросить и отвечает: «Хорошо». Он видит, как отец уходит; угластые черные чемоданы с товаром уходят вместе с ним, покачиваясь по обе стороны его брюк. Жаль, что отец не поставил мотоцикл внизу, у реки. У реки можно бы поиграть, там и корабли, проходящие мимо, и чайки, и утки, и камыши; там можно строить из камешков пристани для длинных барж из камыша, а может, он увидел бы лебедя или кулика. А здесь, в этом узком переулке, нет ничего, кроме закрытых ставней, и солнца, и ветра, который все гонял по мостовой два желтых обрывка бумаги, а потом вдруг оставил их в покое и улегся спать. И на той, другой улице, за углом, где исчез отец, тоже нет ничего интересного, разве только иногда проедет велосипед или автомобиль, доставляющий на дом товары, кабриолет или «додж». А заправочная станция, еле видная отсюда, слишком уж далеко. Кажется, там двое чинят огромную автоцистерну, но это и вправду очень далеко, наверное, километров семь, насколько он мог судить. Так что вообще нет смысла даже смотреть отсюда, что там происходит. Он вернулся к мотоциклу, потрогал тормоза и спицы переднего колеса. И даже не заметил, как пятеро велосипедистов, проехав по большой улице, резко свернули в переулок, затормозили, и один из них спросил:

— А ты что тут делаешь?

Он быстро поднялся. Они слезли с велосипедов, и он увидел, что они больше его, трое, наверное, уже в четвертом классе, в третьем-то уж наверняка, и он удивился тому, что у самого маленького, который, кажется, даже младше его, Лота, тоже есть свой велосипед. Они поставили велосипеды друг за другом и подошли ближе.

— Я жду, — сказал он.

— А это чей? — спросил один из них, второй по росту, мальчишка с бледным лицом.

— Наш, — сказал он. — Мой и моего отца.

— Хороший мотоцикл, — сказал самый маленький.

— Пауль, — сказал тот, с бледным лицом. Самый маленький тут же отвел взгляд в сторону.

— Где он? — спросил бледнолицый, и Лот увидел, как сузились у него глаза.

— Делает обход, — ответил он. — Там, в тех домах.




Он дошел до угла и показал им. Он был рад, что он больше не один.

Улица была пустынна. Она убегала вдаль, длинная и совершенно прямая, и далеко-далеко внизу, там, где дома становились маленькими и налезали друг на друга, резко сворачивала к реке. В это время отец вышел из какого-то дома. Он был еще довольно близко. Но их не видел. Он направился со своими чемоданами к следующему дому. Они смотрели ему вслед, и, когда он остановился и позвонил в дверь, бледнолицый спросил:

— Что он делает?

Лот повернулся к нему.

— Продает товар, — сказал он.

— Что-что?

— Продает товар.

— Что еще за товар? — спросил бледнолицый. Лицо его напоминало остренькую морду крота.

— Щетки, — сказал Лот. — Щетки и пуговицы, и зубную пасту, и зубные щетки, и отличную мастику для паркета, — сказал он им.

Отец снова появился на улице и что-то сказал, подняв голову к окну.

— Старик у него разносчик, — объяснил самый большой парень, до сих пор молчавший.

Большая светло-серая машина ехала по улице. Она сверкала на солнце, солнце теперь стояло прямо над головой и палило вовсю; машина выглядела удивительно новой, и бледнолицый сказал:

— Новый «мерседес».

Некоторое время все молчали. Отец между тем двинулся дальше. Снова позвонил.

— Торговать вразнос запрещается, — пробормотал самый большой парень, Лот затылком ощутил холодок его дыхания. Они засмеялись. Отец снова исчез в дверях со своими чемоданами. Еще никогда в жизни Лот не видел такой пустой улицы. Может, она вовсе не ведет к реке, подумал он, глядя вдаль, на пустынный тротуар, может, она ведет в Граубюнден, а может, даже вообще никуда не ведет, и за этим поворотом, там, далеко внизу, просто ничего нет. Ничего, кроме прямой, как стрела, улицы, и она никуда не ведет, и если поедешь по ней, то никуда не приедешь — ни в деревню, ни домой, ни к мосту, будешь ехать и ехать и не сможешь остановиться, так и будешь ехать никуда в слепящем солнечном свете…




Они все еще стояли у него за спиной, и он быстро повернулся к ним и сказал:

— А куда вы едете?

— Молчи, покуда не спрашивают, — ответил бледнолицый. — Пошли, — сказал он потом, и все двинулись вслед за ним снова к мотоциклу.

— Разносчик забыл ключ от зажигания, — сказал Пауль.

— Нет! — закричал Лот, увидев, что бледнолицый парень вытаскивает ключ.

Парень сунул ключ в карман.

— Пошли, — сказал он. — Пусть разносчики ходят пешком. Нечего им ездить.

И только теперь Лот понял, что произошло и что произойдет, если эти мальчишки сейчас уедут на своих велосипедах куда-нибудь, где их никогда и не найдешь, — только теперь, когда они взялись за рули своих велосипедов, один за другим оттолкнулись ногой от тротуара, вскочили в седло, развернулись в узком переулке и еще раз проехали мимо него — медленно, бледнолицый впереди, и Лот почувствовал, что они нипочем его не испугаются, как бы громко он ни закричал; медленно, один за другим проехали мимо него и все так же медленно поехали прочь по раскаленной солнцем улице. Он мог бы заплакать или броситься на них, стащить их с велосипедов и закричать так, чтобы они задрожали от страха или все-таки заплакать, но он только стоял и смотрел, как они уезжают, не оглядываясь, один за другим. «Разносчик», — стучало у него в голове, лицо его пылало. Быстрый, глухой стук в ушах становился все громче. «Разносчик», — думал он и смотрел на мотоцикл, пока пять велосипедистов сворачивали на главную улицу — последний был от него всего шагах в семи; он посмотрел на пустой замок зажигания и понял, что им с отцом придется идти пешком. Нет, подумал он, и перед его глазами на мгновение возникло разъяренное лицо отца, нет, и он сорвался с места, добежал до угла, увидел их, снова побежал, они оглянулись, засмеялись, и он побежал изо всех сил.

Они не прибавили скорости. И он сам удивился, когда вдруг догнал их. Он побежал медленнее. Бледнолицый, похожий на крота, немного отстал и подъехал к тротуару, и спросил, продолжая крутить педали:

— В чем дело, разносчик? Ты что, не знаешь, что здесь у нас торговля вразнос запрещена? Идите-ка домой, и ты и твой старик. — Он говорил все так же негромко, и Лот, который трусцой бежал рядом, сначала не мог произнести ни слова. «Вот эта дверь, — мелькнуло у него в голове, — кажется, в эту дверь он вошел, в этот дом», — и только когда самый большой мальчишка тоже оказался рядом с ним и спросил: «В чем дело, малявка?» — он выдохнул:

— Ключ.

— Ах вот что, ключ, — сказал бледнолицый, сделал разворот, вернулся и продолжал: — Вы что, потеряли ключ? Эй, — крикнул он, — никто не видел ихнего ключа?

— У-у! — закричал самый маленький, он был, наверное, еще меньше Лота, и все расхохотались.

— Вот, — сказал бледнолицый, — давай, разносчик, протрусись еще немножко, вот твой ключ, достань его, — и он протянул Лоту ключ на ладони, между тем как все они продолжали двигаться по улице, Лот трусцой, остальные на велосипедах. — Давай, — сказал он и поехал чуть быстрее, — давай, давай, покажи, на что ты способен.

На его лице была теперь остренькая усмешка. Вдруг он затормозил и поставил ногу на тротуар. Все остановились. И Лот тоже. Ключ полетел ему в лицо.

— На, держи, — сказал бледнолицый.

Усмешка исчезла. Ключ звякнул об асфальт. Лот задыхался. Он неотрывно смотрел на остренькое лицо, задыхался, не понимал и даже не успел еще почувствовать тонюсенькую боль, которая забилась в щеке под левым глазом, стук в ушах исчез, он стоял, смотрел в это лицо и думал: «Сейчас он будет драться со мной». И еще: «Я дам ему по его кротовьей морде, и пусть они потом изобьют меня все вместе, я дам ему за ключ, за отца, где же он, почему не приходит мне на помощь?» — он стал вдруг готов на все и только надеялся, что это быстро кончится.

— Скучный разносчик, — сказал бледнолицый остальным и при этом даже отвернулся от него — нет, он совсем не боялся, на него не произвело впечатления то, что Лот теперь готов на все.

— Скучный разносчик, — сказал мальчик по имени Пауль.

Теперь он понял.

Он неотрывно смотрел им вслед, а они поехали дальше, развернулись, промчались мимо в обратном направлении и исчезли, даже не взглянув на него; теперь их можно было принять за гонщиков, летящих к финишу — заправочной станции, где двое мужчин в белых кепках все еще возились с автоцистерной; но они промчались и мимо заправочной станции, — сплошная лента сверкающих колес и быстро движущихся ног, все дальше, все меньше, — и исчезли в переулке, где-то далеко вверху. Лот еще постоял, повернувшись боком к очень далекому, высокому солнцу, бросающему на улицу косые лучи. Щека начала гореть, будто солнце ударило по ней, каждую минуту из какой-нибудь двери мог появиться отец, и Лот нагнулся, поднял с земли сверкающий ключик и изо всех сил побежал обратно на свой угол, а добежав до мотоцикла, сунул ключ в зажигание; потом он стал ждать. До этого дня он не знал, что без ключа нельзя ехать; он знал про мотоцикл почти все, но что ключ необходим для езды, он не знал. «В следующий раз буду умнее», — думал он.




Он снова отошел к домам, в узенькую полоску тени; он вжался в тень, и граница, где солнце своим светом обрывало тень, проходила у носков его сандалий. Он посмотрел на них. Посмотрел на мотоцикл, черный и блестящий на солнце, и на закрытые окна напротив. Жара лениво стекала по переулку к реке, и Лот увидел, что теперь граница света и тени перерезает пополам его сандалии. Она медленно перемещалась. Жгла ему ноги. Он ждал. Она взбиралась по его ногам, он чувствовал, как припекает снизу. Жара ползла вверх, по голым коленкам, по бедрам, через пояс, добралась до груди и горла, и щек, и теперь он был словно в жару, ему жгло глаза, и вдруг он почувствовал, что жаркие капли бегут по его щекам, все вокруг мерцает, переливается, а неистовые, соленые капли остывают у него на губах…




И вот он едет. Крепко держится за отца и прижимается щекой к его теплой спине. Глаза его закрыты. Он знает, как выглядит мир. Но он ни на что не хочет глядеть. Только тихо сидеть, укрывшись от ветра за спиной отца, и знать, что они едут домой, и что бы там ни было — пусть солнце давно уже опустилось в свою постель из речных волн за приземистыми серыми домами, пусть вокруг расстилаются картофельные поля, пусть снова вырастают дома, а перед ними собаки, которые лаем провожают мотоцикл, и лошади у водопоя, и мальчишка, который крикнул им вслед что-то непонятное, пусть впереди железная дорога, а рядом с ней перешептываются телеграфные столбы, пусть олень с могучими рогами и два медведя сошли с придорожных щитов и трусцой бегут вслед за мотоциклом, и пусть там трубочист с лестницей, по которой он ночами забирается в комнаты, и бык, который в ярости гонится за ними, потому что не терпит красного цвета, и королева, и карлики, и паровой молот, и кроты, и деревья с лицами стариков, и паровозы, — что бы там ни было, он хочет только тихо сидеть и знать, что они едут домой, он — на заднем сиденье мотоцикла, а все кругом со свистом пролетает мимо, и он рад, что теперь, здесь, за спиной отца, никто ничего не может ему сделать…




Он едет… и вслушивается в звук, рождаемый ветром, дождем, ночью, деревьями. Теперь позади него послышались голоса. Они доносятся из барака через деревянную стену, у которой он все еще стоит, сжимая в кулаке старый, потускневший ключ. Но ничего нельзя разобрать. Слишком шумит ветер, ясно только, что говорят громко. Но неясно, веселятся в бараке или ссорятся.

Он вслушался. Но знакомого голоса не услышал. И снова подумал о ключе. Хорошо, что у него есть хотя бы ключ, пусть старый, пусть неизвестно, что будет потом; но он покажет ему ключ, обязательно покажет. Должен же он узнать хоть ключ, а по ключу — и его самого. Но теперь он понимал, что это будет нелегко, не так легко, как он всегда себе представлял. Он вслушался. Но слышен был только шум ночи, голоса смолкли; шум ночи, да еще хлопало на ветру полотнище, И больше ничего.




Шава (взрывник)


Ты ссутулился на верхнем конце стола, неподалеку от двери, перед тобой пустой стакан из-под пива, и ты смотрел, как съеживаются и сползают по стеклянным стенкам опавшие клочья пены. Медленно, лениво текли мысли, вспоминались обрывки разговоров, и ушах снова тарахтел пневматический бур, и Ферро трубил в свой рожок; мысль о приказе мелькала у тебя в голове — он так и не пришел, а ты ждал его сегодня в обед. Потом приходил на ум твой план, а порой ты даже видел перед собой эту сегодняшнюю поджарую овчарку. Усталый, ты сидел, не двигаясь, на верхнем конце стола, на самом краю белого конуса света от карбидной лампы, и невидимая для тебя тень от козырька — это Гримм когда-то приделал к лампе кусок консервной банки — перерезала твое лицо от уха к носу, оставляя верхнюю часть в темноте. Ты не слышал, как возле тебя играют в карты, рядом с тобой — Кальман, потом Гримм, напротив — их партнеры, старший из братьев Филиппис и Муральт; Керер, Джино Филиппис и Самуэль сидели вокруг и заглядывали в карты. Гайм сидел еще дальше, ты не думал и о нем, об этом маленьком, грустном человечке, с тонким, всегда взволнованным голоском, в очках без оправы, в которых он и сегодня, конечно, читает свою чудну́ю, потрепанную книгу; ты не думал даже о Ферро, который опять, наверное, возился со своим мотоциклом; дверь была неплотно прикрыта, и ты мог бы увидеть руку Ферро, когда он подносит ко рту фляжку и делает большой глоток; но ты не смотрел на дверь, ты вдруг снова подумал о приказе: «Работы прекратить. Срочно собираться в дорогу, возвращаться в город. Строительное управление» — примерно таким должен быть приказ, но Самуэль не привез его, и не было так, как ты себе представлял: грузовик в сумерках поднимается по дороге, бульдожья морда автомобиля все ближе, и Самуэль машет из кабины; он останавливается, вылезает, бежит к вам с приказом в руке, бежит, спотыкаясь, по лужам и щебенке, и смеется, как он иногда умеет. Но ничего такого не было, и ты подумал, что сейчас самое время привести в исполнение твой план. Очень хороший план. Надо только убедить остальных. Может быть, медленно заговорить, бросая слова в прокуренную тишину, объясняя им, как могло бы быть: строительная площадка не здесь, в лесу, на высоте девятисот метров над уровнем моря, а настоящая, чистенькая, в городе; мало взрывной работы, кладка стен, на которой легко выполнять норму; жить в подвальных помещениях, сухих, защищенных от ветра. Где-нибудь поблизости — уютная недорогая забегаловка, где можно поесть горячего — сосиски, пиво, а вечером — чистая рубаха, легкие ботинки, улицы в огнях, сверкающие витрины и девочки, которые медленно выступают впереди тебя, их узкие лодыжки, бедра, и напоследок, перед тем, как идти домой, кружечка пива. И ни тебе свиста за окном, ни хлопанья парусины внизу, ни муторного чувства, когда вдруг вспомнится эта макушка, или во сне вдруг приснится резкий голос Кальмана: «Шава, ты возьмешь на себя макушку. Заложишь пять-шесть зарядов там, где начинается свес, и мы от нее избавимся. Ясно?» Со всем этим будет покончено… Но тебя постепенно оплетает, убаюкивает атмосфера барака — пустой стакан, все еще слабо пахнущий пивом, и время от времени сдержанный смех, когда кто-нибудь сострит.




Сострил Филиппис, и все засмеялись. Филиппис продолжал:

— Надо было предупредить меня, что он немой.

А Брайтенштайн:

— Кстати, где он?

— Все-таки он хоть чему-нибудь научился в первый день, — сказал Борер, — зарывать собак.

— Он вышел час назад, я видел, — сказал Филиппис.

А Брайтенштайн:

— Не иначе как проверить, вправду ли собаку вы с ним упрятали или что другое. — Брайтенштайн засмеялся.

Муральт сгреб карты.

— А красивая была зверюга, — сказал он.

Стало тихо. Твою сонливость сразу как рукой сняло. Ты повернулся к Бореру, и Борер сказал:

— Что ж вы так плохо смотрели?

— Это как понимать? — спросил Кальман. Была его очередь ходить, но он застыл с картой в руке.

Борер рассмеялся:

— Я так, к слову. Жалко все-таки собаку.

— А как понимать «вы»? — спросил теперь и Брайтенштайн. — С претензиями можешь обращаться к Шава. Это Шава привязал ее наверху.

— А кто, — спросил ты, — слишком рано подал сигнал? Как насчет этого. Уж помалкивали бы лучше.

Еще не успев повернуться к двери, ты почувствовал, как оттуда повеяло холодом. Наверное, вошел Ферро. И тут же ты услыхал слова:

— А ну, валяйте, валяйте.

Это был действительно Ферро, он стоял в дверях с этим своим стеклянным блеском в глазах.

— Валяй, Шава, — сказал он и вдруг повысил голос: — Так ты говоришь, я слишком рано подал сигнал?

Ты ничего не сказал на это. Про себя подумал: «Конечно, рано. Надо было сперва все проверить. Для того и дается сигнал». Но отвечать ты не стал. Впрочем, Ферро недолго ждал ответа, он продолжал:

— Черт подери, мне же ее было не видно!




Через какое-то время Кальман сказал: «Туз» — и бросил на стол карту. Хотя могло показаться, что теперь игра пойдет дальше и в бараке снова установится дремотная атмосфера, ты отчетливо чувствовал в воздухе грозовые разряды. «Я не буду, нет. Уж я-то ни за что не буду. Хватит про это».

И тут Брайтенштайн снова завел свое.

— Да-а, — протянул он, — так как же все-таки? Борер слишком поздно крикнул «стоп» или слишком рано был подан сигнал? Или все-таки Шава обязан был отвязать собаку? Давайте-ка разберемся, — теперь он засмеялся и посмотрел на тебя, — разберемся, кто же в конце концов виноват. Верно, Шава?

— Ладно, кончайте. — Это сказал Кальман. — Филиппин объяви козыря.

Но Филиппис ничего не объявлял. Вместо этого он спросил:

— Значит, никто не виноват? — Он оглядел всех, коротко рассмеялся. — Жаль. А то бы мы, по крайней мере, знали, кому взять на себя макушку. Верно, Кальман? — Теперь засмеялись все. Это была неплохая шутка. Опасность миновала. Филиппис объявил козыря, некоторое время шел какой-то безразличный разговор, и только Ферро все еще стоял в дверях с этим своим блеском в глазах, и ты видел, как шевелятся его губы. Теперь он даже посмотрел на тебя.

— Ты ко мне обращаешься? — спросил ты негромко и тут же понял, что он вовсе не обращается к тебе, что он, в сущности, тебя и не видел. Он просто что-то бормотал про себя, вдруг до тебя долетели отдельные слова, что-то вроде: «Морды… драпануть… паршивые морды… туда… мотоцикл», — но ты ничего не понял. Ну ладно. По крайней мере, он явно не собирался продолжать разговор о собаке. За его спиной показался новенький, этот немой. Его чересчур большая голова вынырнула из-за плеча Ферро, и тот слегка посторонился, пропуская его в комнату. Не слишком шикарный был у него вид, когда он, весь промокший, медленно прошел мимо вас в дальний угол. Ферро вышел, хлопнув дверью.




Тебе снова пришел на ум Самуэль. Значит, этот немой парень — вот и все, что он привез. Никакого приказа, и все осталось по-прежнему, и эта духота, тяжелая, прокуренная духота, и ты вдруг понял, что сейчас последняя возможность осуществить твой план: надо только медленно заговорить о строительной площадке в городе и предложить написать письмо, нечто вроде совместного заявления, которое все подпишут, а уж Гайм сумеет найти нужные слова: написать, что продолжать работу здесь невозможно. Дождь, ветер; да и холода уже начались, никто не имеет права требовать от вас такого, и вы просите перевести вас на работу в городе; третья строительная бригада хочет остаться вместе, и можно прибавить, что она обязуется в полном составе возобновить прерванную работу в апреле. Что-нибудь в этом роде. Гайм найдет подходящие слова, и уже завтра или в субботу вы уедете в кузове у Самуэля на хорошую, чистую строительную площадку в каком-нибудь городе, в Мизере, например: там у вас будет мало взрывной работы, а то и совсем не будет, и по ночам — настоящая кровать с пружинами, а не раскладушка, как здесь, — четырнадцать раскладушек рядом, по раскладушке на брата и одна свободная. Свободна вторая от стены, на крайней спит Ферро: это единственная свободная раскладушка, потому что третью от стены с сегодняшнего дня занимает Немой.




Но, возможно, Шава, подходящий момент был уже упущен. Игра замерла. Правда, Кальман еще писал что-то мелом на доске, но никто больше не прикупал карт. Ты все еще тихо сидел на своем месте, тишина шелестела по крыше, а позади тебя дождь шептал за окном свои невнятные приказы. Ты снова собрался было сказать: «Давайте бросим. Напишем письмо». Но ты не мог тягаться с этим шумом и шепотом, шелестом за окном, с глухим хлопаньем парусины над бочкой с водой, и ты сидел тихо, тупо уставившись в балку поверх головы Керера: ты не слышал, как хрипло смеется Брайтенштайн, ты опять погрузился вдруг в дремотное состояние и не замечал голосов, доносившихся с нижнего конца стола, где беседовали Гримм и Самуэль, а Муральт рассказывал Немому про случай на Пасванге, и ты не подался вперед, чтобы бросить взгляд на Гайма, который сидел в сторонке, на самом конце стола, рядом с Немым, углубившись в чтение своей чудной растрепанной книги. Даже отсюда было видно, как при чтении непрерывно шевелятся его губы, и на мгновение в тебе закипела старая злоба на Гайма, который вытерпел все ваши насмешки, и даже не обижался на вас, и вечер за вечером все сидел в сторонке и читал; итак, ты продолжал смотреть на балку или в пустоту позади нее. Ты не видел даже Керера, хотя голова его находилась на линии твоего взгляда; лицо у Керера было сонное, но он все сидел, может быть, потому, что хотел пить и оттягивал последний глоток, а может, он испытывал то же, что и ты, — то же чувство, что упущен какой-то последний случай, последняя возможность все изменить, но продолжал сидеть, поддерживаемый проснувшейся вдруг надеждой, которая коренится еще в тех изначальных временах, когда человек в своем сером бытии не научился мыслить, и которая просыпается в такие вот вечера — ни на чем не основанная и тем не менее неистребимая надежда, что вот что-то произойдет и все вдруг станет красивее, значительнее, добрее; и эта надежда не уснула даже тогда, когда лопнул последний пузырек пены, когда отзвучали сонные голоса, погасла карбидная лампа и смолкли последние звуки, какие бывают, когда двенадцать мужчин укладываются и постепенно засыпают на раскладушках.




ТРЕТЬЯ НОЧЬ


Смолкли все звуки, кроме тех, что издают в тяжелом, беспокойном сне одиннадцать мужчин, лежащих один за другим в темноте слева от Лота и до подбородка закутанных в шерстяные одеяла. Лот смотрел во тьму. Ничего не было видно. Спина и руки ныли от усталости. Но заснуть сейчас было невозможно. Потому что пустовала не только кровать справа от него; и на следующей, на крайней раскладушке у стены — раскладушке отца — еще никто не спал. Его еще нет, думал он; он представил себе, как выглядит свободная кровать. На раскладушке, которая стояла между ними и была ничья, лежали коробки, большой старый чемодан, маленький мешок и рюкзак. Имущество отца. Под тою же раскладушкой стояли теперь вещи Лота. Филиппис помог ему их внести и сказал: «Ставь сюда, вниз, так проще всего, на это место Ферро претендовать не будет».




Лот слышал удары в своей груди; глухо и быстро они падали все в одну и ту же точку. «Его еще нет». Он слегка повернул голову на подушке и различил дверь — три мерцающих разреза в темноте. Он отвернулся, перевернулся на другой бок, лежал без движения. «Где он, в тамбуре или правда в лесу?» Из леса доносился шелест; иногда он усиливался и переходил в звенящий свист. Потрескивали стены, а вдалеке глухо и неистово хлопала парусина. Он в лесу, подумал Лот. Что он делает? Уже поздно. Может, надо сейчас встать, взять ключ и выйти к нему. Ну а потом, что будет потом? Какой он дурак, что не продумал этого. Наверное, придется напомнить ему все, что произошло. Он снова ощутил жар. Этот жар не согревал. Но он выжег все, что Лот хотел продумать; перед ним возникло лицо, которое он увидел сегодня, в морщинах, с седой щетиной, и с этим страхом в водянистых глазах, — и он понял, что, может, никогда уже не найдет в себе силы припереть отца к стенке и тем или иным способом высказать ему все. Если бы у него было то, прежнее лицо, тогда другое дело, но ведь теперь лицо у него совсем не такое; какое-то испуганное, старое, совсем неожиданное лицо.




В тамбуре громко хлопнула дверь. Это он, подумал Лот. Сейчас войдет старик с фонарем. Но никто не входил. Дверь оставалась закрытой, а в тамбуре шла какая-то возня; с грохотом упала на пол стамеска. Он снова напился, подумал Лот, Борер намекнул на это, когда они ложились. «Надо пойти его поискать», — сказал Филиппис. «Оставь, — ответил кто-то, — никуда он не денется, а дождь ему только на пользу».




Все замолчали, и только Гримм еще сказал, прежде чем погасить лампу: «Если он и дальше будет так набираться, как сегодня… Придется с ним снова поговорить». Поговорить, подумал Лот, и ему вспомнилось, как он в первый раз заметил, что с отцом что-то неладно. И хотя он противился этому, и закрывал глаза, и пытался заснуть, неясные картины всплывали, становились отчетливыми, потом наплывали друг на друга, но снова медленно и беспощадно прояснялись; перед ним была снова могучая спина, он прижался к ней ухом и слышал, как отец хриплым голосом напевает, проезжая по мосту. Потом отец сбавил скорость, Лот заметил, что дома в сумерках заскользили медленнее, а потом они подъехали к одному дому и остановились. Этот дом был трактир, они сошли с мотоцикла, и отец сказал ему; «Пойдем». Они вошли в большую комнату, где играла музыка. Там стояли столы и стулья. За стойкой сидела женщина. Она повернула голову и, взглянув на них, засмеялась.

Лот остановился. Он не мог отвести от нее глаз. Она была красивая и страшная, с ярко-красным ртом и белоснежными зубами. Он впервые видел такую женщину, страшную и красивую, и с веселым лицом, и она поманила его. «Иди, иди», — тихо позвала она. Ее голос словно доносился издалека, из земли, из воздуха, или из реки, из Ааре, и он не мог двинуться и не мог ни о чем думать, такая она была красивая.

«Да иди же, наконец!» — крикнул отец. Тогда он, не глядя на нее, прошел мимо стойки со стеклянной витриной и сел на краешек стула, на который кивком указал ему отец, — сам он уже сидел за столом напротив.

Женщина, все думал он; он почувствовал, как она легко подошла к столу, увидел её руку, длинную, мерцающую женскую руку, усыпанную золотыми жемчужинками пены из стакана, который она поставила перед ним; его окружил запах дыма, и спелых яблок, и женщины, и некоторое время было тихо. Рука, которую он протянул за стаканом, дрожала. И тут она коснулась его. Щекой он почувствовал тепло ее руки еще прежде, чем ощутил ее плоть, и оно пронизало его до слабости в коленках. Он не двигался. Издалека донесся ее голос: «Значит, ты Лотар?» Он не двигался.

— Да, — сказал он.

— Господи, как вырос!

— Да, — сказал он.

— В каком ты классе?

А отец:

— Оставь его в покое. Видишь, он устал.

А она:

— Сколько ему лет?

А он:

— В первом.

А потом отец:

— Выпей с нами стаканчик.

А она:

— Ну что ж.

Отец засмеялся. «Ну что ж», — сказал он, а Лот поднял глаза и увидел, как она удалялась легкими шагами, как взяла стакан и вернулась, и он снова быстро отвернулся, потому что она была красивая, и ласковая, и страшная, он посмотрел на отца — таким, как сейчас, он не видел его никогда: могучая фигура за столом, могучий, как каменная глыба, смеющаяся каменная глыба с глазами, из которых сыплются искры, с губами, влажными от вина; и когда отец налил ей, и поднял свой стакан, и вдруг сказал ей: «Марта», тогда и он застенчиво поднял свой стакан и выпил с ними. Яблочный сок был хорош. Видно, вино тоже было хорошо, отец уже осушил свой стакан, и женщина, которую звали Марта, налила ему второй. Марта, думал он. Он украдкой посмотрел на нее. Наверное, она была приятельницей отца. Перегнувшись через стол, она что-то шептала ему на ухо. Но отец был недоволен. Он быстро сказал:

— Да ну брось, — положил ей руку на затылок и снова засмеялся. — Принеси еще.

Она встала, блеснув тканью платья.

— Не сейчас, — сказала она, и лицо ее вдруг стало серьезным. Она пошла к стойке, принесла вина.

— Хочешь еще чего-нибудь? — спросил его отец.

Лот кивнул. Да, он хотел есть.

— Принеси ему колбасы и хлеба, — сказал отец Марте.

Она вышла. Наверное, там была кухня. А потом она принесла ему много колбасы на тарелке и снова засмеялась, а он радовался, что он здесь, и ел, и его больше не смущало, что она и отец, сидя рядышком напротив, смотрят, как он ест. Колбаса, и хлеб, и все было очень хорошо, и вино первый сорт, по крайней мере, отцу оно нравилось, он все время говорил ей в ухо: «Марта, твое здоровье», они пили вместе, и отец одним махом выпивал целый стакан, так что вскоре ей пришлось встать и принести еще вина.




Лот в первый раз в жизни был с отцом в трактире. Дома он обязательно расскажет маме и Бет, как ему здесь было хорошо. Он ел медленно. Потом решил передохнуть, а отец и женщина больше на него не смотрели. Они беседовали вполголоса и иногда смеялись; Лот снова принялся за еду, он даже и не подозревал, что у отца может быть такое хорошее настроение, он ел и гордился тем, что отец может быть таким: в хорошем настроении, пунцово-красный, глаза блестят от веселья, — и он гордился тем, что отец обнимает за плечи женщину с пламенным ртом и со светлой, словно мерцающей кожей, и с волосами как темный ветер, а вот сейчас он встает вместе с ней. Она подошла к стойке и сделала музыку громче, и отец так развеселился, что они вместе пошли танцевать. Лот даже про еду забыл. Он взял кусок хлеба, повернулся и стал смотреть, как они танцуют. Он засмеялся. Отец был похож на того человека, который как-то раз пришел и стал играть на губной гармонике у них на лужайке позади товарной станции, и при этом кривлялся, танцевал, вертелся, разражался хохотом, и снова играл, а они все стояли вокруг и смотрели. Пот катился по его лицу, он играл, танцевал и кривлялся. Один под палящим солнцем на лужайке. Потом, все еще пританцовывая, он ушел по длинной дороге вдоль рельсов, которая вела в город, а они молча смотрели ему вслед, пока фигурка танцующего кривляки вдруг не исчезла в желтизне заката. «Псих», — сказала мама. Он вспомнил об этом сейчас. Отец все вертелся по кругу. Он тяжело дышал от удовольствия и громко топал. Лицо у него было мокрое и красное от веселья, от безудержной круговерти веселья. Женщина тоже танцевала и вскрикивала: «Нет, не надо», а потом стала так смеяться, что больше не могла танцевать.

Музыка прекратилась. Они вернулись к столу. Отец взял свой стакан и выпил стоя. Но не успели они сесть напротив Лота, как началась новая музыка, лившаяся громко и спокойно; отец схватил женщину за руку и потащил за собой, и они снова пошли танцевать; женщина двигалась мягко и плавно, а отец крепко обнимал ее. Женщина, Марта, посмотрела через плечо на Лота. Улыбнулась ему. Но ее лицо оставалось грустным и настороженным. Глаза у нее светились, но вдруг она отпрянула от отца. Запрокинула голову. «Нет», — сказала она тихо, а потом снова обвила руками его шею и прошептала ему что-то на ухо, но Лот не расслышал ни слова. Она попыталась высвободиться из объятий отца. «Брось, — сказала она громко, — перестань». И снова посмотрела на Лота.

«Брось, не сейчас». Голос ее прерывался. Она уперлась руками ему в грудь, пытаясь выскользнуть из его объятий. Но Лот знал, что ей это не удастся, он знал, что никого нет сильнее отца, а отец держал ее одной рукой за спину, а другой за платье на плече.

— Марта, — выдохнул он, вертя ее не в такт музыке, — не скандаль! Пойдем, — он снова засмеялся, — пойдем, кошечка, именно сейчас, — и он попытался притянуть ее к себе.

Ее взгляд метнулся к Лоту. «Нет, пожалуйста, не надо, брось, перестань, нет…»

Платье на ее плече треснуло. Она вырвалась, направилась к стойке, обернулась. Лицо у нее покраснело. Волосы, больше не похожие на темный ветер, прилипли ко лбу. И вдруг она напомнила Лоту зверя, большого, затравленного зверя, а вовсе не пламя и не снег, и не было в ней ничего ни красивого, ни страшного; обессилевший, напряженный, все еще грациозный лесной зверь в кустах ежевики и терна; она метнула испуганный взгляд на отца, на него, снова на отца. Вот сейчас она убежит…

Да нет же, наверное, все это так и надо по игре, просто Лот этой игры не знает. Он слегка улыбнулся ей. Зверь и охотник — такая игра. А теперь отец должен ее ловить?




Отец. Лот взглянул на него и испугался. В комнате стало уже почти совсем темно, и отец — огромный, черный человек среди пустых столиков — с легким свистом вдыхал и выдыхал воздух. Он медленно двинулся в глубь комнаты. Сейчас он попытается поймать Марту. И Лот уже знал, что это не игра, знал еще до того, как заметил, что отец направился не к ней, а медленно приближался к нему, теперь уже не смеющаяся каменная глыба, а огромный человек, грозно размахивающий руками. И голос, какой у него бывает по ночам, загремел:

— Брысь отсюда!

Отец обращался к нему, Лоту.

— Выметайся! Нечего тут шпионить, брысь отсюда!

Лот встал. Его охватила холодная дрожь, мысли окоченели. Он знал — ему надо пройти мимо отца, ведь тот велел ему выметаться. Но он не мог сдвинуться с места. Отец уже был так близко, что Лот чувствовал запах пота, вина, табака. Нет, он его не ударил, только хрипло повторил: «Брысь». Но тут на его плечо легла рука.




— Пойдем, — сказала женщина. И потянула его за собой — между отцом и столом, быстрее, быстрее и наконец вытолкала его за дверь. Они оказались в темных сенях. Открылась другая дверь. — Подожди здесь, — ее голос звучал где-то позади него. Зажегся свет. — Подожди здесь, — сказала она, — не бойся.

В комнате было два окна, круглый стол, вокруг него стулья, и еще стулья у стен, а у одной стены большая горка, за стеклами которой застыли серебряные кувшины, блюда; в углу за дверью — развернутое знамя, красное с белым. И больше ничего. Лот подошел к окну. За окном сумерки, мимо прогрохотал грузовик. Он подошел к другому окну. И здесь желто-серый мрак. Он придвинул стул и, встав на него, достал до шпингалета. Слегка повернул его. Окно открылось. Теперь осторожно, без шума вылезти. Постараться, чтобы не слышно было, как ботинки трутся о шероховатую стену, — он ощупывал ее ногами. Встать было не на что. Запах еще не остывшей от дневного жара стены у самого лица, и желтоватый мрак, и твердая оконная рама режет руки. Лот закрыл глаза. Земля должна быть где-то внизу. А может, ее там уже и нет, промелькнуло у него в голове. Может быть, там, внизу, вообще ничего нет. Он изо всех сил зажмурил глаза. Отец, подумал он. И прыгнул, все равно куда. Но гораздо раньше, чем он предполагал, он очутился на твердой земле. Он встал и немножко постоял, но ноги снова начали дрожать, и он прислонился спиной к стене. И только тогда увидел мотоцикл. Машина стояла у стены, ближе к улице; в ней тускло отражался свет уличного фонаря. Он медленно пошел вдоль стены к мотоциклу. Здесь он будет ждать, сядет на землю позади машины, и его не видно будет с улицы. Он чувствовал запах мотоцикла и радовался, что сидит, спрятавшись за ним. Иногда по улице проносился ветер, теплый ветер, пахнущий пчелами. Или рекой, или пением дроздов. По улице ехали два велосипедиста; они уже зажгли фонари. Вот они вынырнули рядом с домом, проезжают мимо, слышно, как тукают их моторы. Лот придвинулся еще ближе к мотоциклу, но, как ни старался он думать только о том, что его окружает, в ушах у него все раздавался громкий голос отца, а перед глазами в желто-сером мраке стояла женщина. Они вдвоем были тут, близко-близко, и он не мог думать даже о реке, об Ааре, которая течет внизу. Не мог думать даже об Ааре. «Марта», прошептал он и испугался, так отчетливо увидел он ее перед собой. «Я должен думать об Ааре», — подумал он и подтянул колени к подбородку.

Он понял, что заснул, только когда услышал голоса. Они доносились издалека, приглушенно: «Лот, Лот, где ты?» Он встрепенулся. Было темно. «Лот…»

Женщина — это ее голос; он быстро вскочил и прижался к стене. Вот она. Высунулась из окна. «Лот, иди сюда», — тихо позвала она. Открылась дверь на улицу. Отец: «Лот!» Тогда он оторвался от стены, обогнул мотоцикл и вышел на улицу. «Я здесь», — сказал он и поперхнулся — так крепко застряли слова у него в горле. Повеял ночной ветерок. У выхода зажегся свет, отец спускался по лестнице с чемоданами. Он двинулся навстречу Лоту, а женщина, Марта, остановилась у двери, провожая его глазами. Он шатался. «Помни!» — тихо сказала она ему вслед. Но отец не обращал на нее внимания. «Пошли», — сказал он, и когда они прикрепляли чемоданы, Лот снова почувствовал запах вина и табака, и еще какой-то запах, странный, страшный, сладкий; отец чертыхался, пока не завелся мотор, они развернулись, выехали на улицу и с грохотом умчались прочь — так быстро и шумно Лот никогда еще не ездил с отцом. Наверное, триста километров в час; и он вцепился в седло и так крепко зажмурил глаза, что им стало больно.




И он все не открывал их, не открывал, и только когда вдруг скрипнула дверь и раздались шаги, встрепенулся. Но тьма все равно была кромешная. Отец что-то проворчал. Он возился с дребезжащим фонарем…

Хлопала парусина. Дождь обрушивался на крышу. Когда зажегся свет, Лот лежал тихо, он натянул шерстяное одеяло до подбородка и из-под опущенных век видел, как луч света, спотыкаясь, запрыгал по стене. Потом он увидел отца. Тот стоял рядом, около незанятой койки, фонарь его качался. У него блестели глаза и блестело лицо, мокрое от дождя, седые пряди прилипли ко лбу. Широкое, красное, пьяное лицо. Из-под опущенных век Лот увидел, как старик подозрительно взглянул на него.




— Спит Немой, — проворчал он. — Свернулся в клубок, как собачонка. Вот, — сказал он хрипло. Он кинул на незанятую койку бесформенный сверток. Лот не мог разобрать, что это; сквозь ресницы он увидел лишь довольно большой пакет в оберточной бумаге, беспорядочно обмотанный шпагатом.

— Спит новенький, — продолжал бормотать отец. — Что он все время смотрит на меня, как кретин. Идите вы все к… Ладно. — Он поставил карбидную лампу на полку над своей кроватью. — А я не обязан, — ворчал он, — а если ему не нравится… пусть как хочет, с меня хватит, Кальман.

— Слышишь? — Он наклонился над ним, опершись кулаками о свободную койку и о свой чемодан. Белый карбидный свет был у него за спиной. Теперь видны были только его глаза, лихорадочно блестевшие в темноте. — Ты слышишь? — Хриплый голос. Запах дыма и водки. — Спи себе. Здесь, — и он похлопал по обмотанному шпагатом пакету, — здесь хватит. Идите вы все к… — и он снова выпрямился огромной тенью, — все вместе взятые… с меня хватит. Я отчаливаю, — он широко повел рукой, — в Мизер, а потом… на ту сторону, или по прямой, или к Фарису. Тихо. Знаешь, Немой, я чуть-чуть поддал. Не смотри на меня, как кретин, и спи. Слышишь, ты, завтра не смотри на меня так. Мне это не нравится. Имей в виду…

Открыв рот, он подозрительно прислушался к дыханию Лота. Потом сказал:

— Спит. Свернулся, как собачонка, — повел головой, взял пакет и, продолжая бормотать, засунул его под койку, где Лот сложил свои вещи; засунул, а потом, все еще пошатываясь, начал раздеваться.




Остальные спали. Далеко впереди, у самой двери, кто-то храпел, а иногда громко стонал. Потом начали шептать стены. Шумели деревья, хлопала парусина. Лот знал: сейчас не время показывать отцу ключ. Нет, пока еще не время.

Отец погасил фонарь. Фонарь тихо дребезжал. Отец заворочался на постели. Вскоре в темноте послышалось его шумное и прерывистое дыхание.




Теперь Лот широко открыл глаза. Но ничего не было видно.




Борер (экскаватор)


Работа продвигалась неплохо. Макушка приближалась. Что ни день приближалась на добрый кусок. Но никто — так, по крайней мере, казалось — не обращал больше на нее внимания. Всех охватило безумное рвение. Каждый, похоже, старался как можно скорее разделаться с последним отрезком. Главное, что конец уже виден. Еще двести семьдесят метров. Еще двести двадцать.

Но всех вас — и тебя тоже, Борер, — очень занимало, кого же пошлют взрывать макушку. Этот вопрос стоял всегда — молчаливый и неизменный, и с каждым днем все более настойчивый. Он был не в словах, а в паузах между словами. Не на лицах — скорее где-то на дне глаз, когда взгляд оторвется от лопаты или от вагонетки, или от пневматического бура, и устремится вперед, и упрется в голый крутой склон, — а его с каждым днем все лучше видно со стройки сквозь поредевшие листья деревьев, — упрется в крутой склон, а потом скользнет вверх по ломкому известняку — к самой макушке. Впрочем, сама она была почти не видна за моросью и туманом.




Морось! Хоть ты и не хотел в этом признаваться, но и тебе на твоем тяжелом гусеничном экскаваторе она доставляла много хлопот. Конечно, тем, кто нагружал и водил вагонетки, и взрывникам поначалу было тяжелее. Но и тебе с каждым днем становилось все неуютнее. Вспомни: ты сидишь в легкой кабине из парусины и кожи, руль слева, в правой руке — тяжелый рычаг, и постепенно тобой овладевает странное чувство удрученности; пахнет бензином, экскаватор с ревом вгрызается своим могучим ковшом в строительный мусор, и порой тебе кажется, будто гусеница проваливается в пустоту: в морось, в раскисшую от мороси землю, а иногда машину заносит и чуть не кружит на месте, потому что морось застряла в гусеницах и передаче, эта тонкая предательская морось, тонкая частая сеть мороси, в которой запутался твой экскаватор.

Потом ты заметил, что кто-то взял запасную канистру бензина. Факт. Канистра пропала. Вспоминаешь то ветреное и дождливое октябрьское утро? Ты заехал в укрытие, вылез из кабины — и тут как раз впереди взорвались шесть зарядов, — спустился с перегревшегося экскаватора, чтобы размять затекшие руки и ноги, и вдруг почувствовал — с экскаватором что-то неладно. Как-то он необычно выглядит. А потом понял: болтаются пустые петли. Пропала канистра.




Самуэль, подумал ты. Наверное, ему утром не хватило бензина для грузовика. Но тут же ты вспомнил, как он вчера вечером заправлялся у бочки. Нет, это не Самуэль. Впереди раздался сигнал отбоя.

Ты снова залез в кабину. Проклятый ветрище при этом чуть не сорвал с тебя шляпу. Остальные уже продолжали работу, они и не взглянули, когда ты подъехал, вперся в самую середку на своем экскаваторе, остановился и вылез из кабины. Чтобы добраться до Кальмана, пришлось перелезть через размытый строительный мусор. Кальман работал буром. Он трясся всем телом — здоровенный мужик — в такт тарахтенью инструмента. Он изо всех сил сжимал рукоятки, загоняя бур наискосок в скалу. Ты тронул его за плечо, и только тогда он взглянул на тебя. Выключил бур. Но Филиппис рядом продолжал бурить, к тому же ветер снова расходился, так что надо было орать, чтобы Кальман услышал. До него не сразу дошло.




— Что случилось? — закричал он тоже. А потом: — Канистра с бензином?

До него все еще не доходило.

— Пропала! — заорал ты.

Кальман:

— Потерял?

Нет, потеряться она не могла. Ведь ты же каждый вечер осматриваешь машину сверху донизу. Вчера петли были в порядке. Да и сейчас они целы. Они в порядке. Только что сейчас они отстегнуты. Сама собой петля не отстегнется. Кто-то их отстегнул. Ночью. Ночью тут поработала какая-то сволочь.

— Кто-то тебя разыграл. — Кальман рассмеялся. — Ладно, хватит. После разберемся. В обед.

Его бур снова затарахтел.

— В чем дело? — крикнул Керер, когда ты вернулся к экскаватору.

— Канистра пропала. — Ты показал на пустые петли. — Знает кто-нибудь, куда она девалась?

Но ничего не отразилось на лицах Керера и Брайтенштайна, и Гайма, и Гримма, выглядывавших из-за вагонеток.

— Никто не знает, куда она девалась?

— Что значит «пропала»? — крикнул Брайтенштайн. — Смотрите у меня, я вам покажу, как разбазаривать инвентарь. — Он подражал голосу Кальмана, Остальные рассмеялись.

— Кто-то ее украл.

Луиджи Филиппис поднимался по узкоколейке со своей вагонеткой. По его небритому лицу катились капли пота и дождя. Оба бура прекратили работу.

— Давайте, еще немножко осталось! — крикнул Филиппис; он подложил под вагонетку тормозную колодку и перевел дух.

— В чем дело, Борер? — спросил он.

Брайтенштайн объяснил ему.

— Борер, здесь воров нет, — сказал он на это.

— Я тоже так думал, — отпарировал ты. Неожиданно громко прозвучали эти слова в тишине, которая вдруг окружила вас, потому что случайно именно в это мгновение буры прекратили работу, и даже ветер умолк. И деревья перестали шелестеть. За последние дни буря сорвала с них последние остатки разноцветных и пегих листьев. Деревья стояли тесными рядами, почти голые, выше по склону они росли ярусами, будто прячась друг за друга, угрюмо скрывая свою наготу. От них веяло пугающим холодом. Далеко внизу, там, где широкими витками змеилась горная дорога, что-то громыхнуло. Камнепад… Снова тишина… И только морось не прекращалась. Она торопливо оплетала своей сетью тебя и экскаватор.

— Не валяй дурака, Борер, — сказал Брайтенштайн. — И вообще, давайте работать.

— А канистра?

Брайтенштайн засмеялся. Он, кажется, не расслышал угрожающей нотки в твоем голосе. Впереди снова затарахтели буры.

— Канистра! — закричал Брайтенштайн, а остальным явно было смешно. — Отвяжись ты от нас со своей дурацкой банкой бензина. Ты потерял ее, или ее смыло дождем. Валяется небось где-нибудь в грязи. Поищи ее. А нас оставь в покое.

Ты медленно обошел вокруг вагонетки. Перешагнул через рельс. Грязь вздыхала и чавкала у тебя под ногами. Брайтенштайн был здоровенный бандюга, и когда ты встал прямо перед ним, в его прищуренных глазах вспыхнули озорные искорки. Под левым глазом у него белел длинный шрам.

Ты спросил:

— А тебе не нравится, Брайтенштайн, тебя не устраивает, когда я говорю: ее кто-то украл?

Брайтенштайн посмотрел на тебя, на остальных — они подошли поближе, — снова на тебя, — он, кажется, все еще не понимал, что дело-то серьезное.

— Где канистра? — спросил ты. Не иначе как Брайтенштайн вместе с остальными решили тебя разыграть. Ведь ты отвечаешь за свой инвентарь. А тебе и так трудно уследить за инвентарем в эдакий дождь. Знали бы они, сколько у экскаватора разных частей, которые могут потеряться.

— Катись ты к чертям со своей канистрой, Борер, — подозрительно тихо сказал Брайтенштайн. — Что нам, делать нечего? Не лезь к нам с глупостями!

— Где она у тебя?! — Твой голос был резок, неоправданно резок, как мы знаем сейчас и как ты наверняка помнишь, Борер.

Брайтенштайн ухватился за поля твоей шляпы и натянул ее тебе на лицо. Ты очутился в кромешной тьме. Брайтенштайн схватил тебя за плечи, повернул кругом и с силой оттолкнул. Ты летел до самого экскаватора.

— Вы что, надрались? — рявкнул Кальман, очутившись вдруг рядом. — Немедленно приступить к работе! Приступить к работе, вам говорят! — закричал он, когда ты хотел объяснить ему, до какой наглости дошел Брайтенштайн. И он смерил тебя таким ледяным взглядом, что ты счел за лучшее подняться, влезть в кабину и, рванув с места, засадить ковш в кучу щебенки. «Брайтенштайн, наш разговор еще не закончен», — подумал ты. И теперь ты дрожал за рулем не только от тарахтенья мотора и быстрого скольжения гусениц по щебню.




Снова поднялся ветер. Тебя продувало насквозь в твоей кабине. Когда ты на заднем ходу поворачивал, чтобы опрокинуть полный ковш в вагонетку, ветер изо всех сил накидывался на длинный борт машины, так что твой экскаватор чуть ли не качало. Другие снова рьяно взялись за работу. Вагонетки быстро откатывались и возвращались снизу пустыми. А взрывники, те и вовсе вкалывали как черти. Ферро, и рядом с ним новенький, немой, которому Кальман отдал каску, а подальше — Кальман, младший Филиппис и Шава. Ну просто ждут не дождутся, когда же наконец дойдет очередь до макушки! Но, как бы там ни было, ты твердо решил вывести на чистую воду того, кто взял канистру. Уж ты-то от своего не отступишься. Вот только бы перестала эта морось. От нее раскисает земля, и того и гляди гусеница провалится в пустоту и машина завертится волчком на месте.




ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ


Но хуже всего была все же не морось. Это чудное, похожее на зубную боль чувство где-то на дне мозга, чувство, что вот уже несколько дней как все пошло вкривь и вкось: началось с истории с собакой; а может, всему виной то, что стала видна эта зловещая макушка, или все дело в идиотской басне про бензиновую канистру — так вот, это чувство было еще хуже мороси. А морось как раз и перестала вскоре после третьей серии взрывов, и даже отыскалось несколько плоских осколков, почти сухих и достаточно чистых, чтоб на них посидеть. Кальман объявил перекур. Все расселись на обломках скалы, у каждого был уже в руке кусок хлеба, а Ферро успел закурить, и только ветер и Немой продолжали свое дело: ветер непрерывно задувал из лесу на просеку и, пожалуй, даже усилился, и снова шумел; а Немой все орудовал кайлой на самом краю скалы, очищая участок, куда Ферро потом вставит бур.




— И чего он лезет из кожи вон, этот парень? — произнес Шава.

А младший Филиппис:

— Наверное, Ферро не сказал ему, что у нас перерыв.

— Заткнись, — сказал Ферро.

— Валяйте скажите ему кто-нибудь, — буркнул Кальман, продолжая жевать.

Никто не встал. Шава зевнул.

— Это обязанность Ферро, — сказал он. — Верно? — Полулежа он повернулся к Ферро. Ферро сидел повыше, шляпу он положил рядом с собой, и его растрепанные черные с проседью волосы торчали во все стороны. Он курил.

— Смотри не ошибись, — сказал он.

Теперь и остальные повернулись к нему, в том числе Кальман.

— Ферро, — сказал Кальман. — Ясно же, раз парень в таком шуме не услышал команды, ты должен был ему крикнуть.

— Я не знал, что он вдобавок еще и глухой, — ответил Ферро сверху. Однако он встал, прошел между ними и еще те двадцать шагов, которые отделяли его от Немого. Это уже было лишнее — свистнул бы в три пальца или бросил бы камень в том направлении. Но он, стало быть, подошел к Немому вплотную. Дотронулся до него — а Немой как раз замахивался для нового удара. Все видели, как Немой вздрогнул. И все видели, как лицо его чудно перекосилось и вроде бы он слегка покраснел.




Но того, что действительно произошло в то мгновение, не видел ни один из вас. Даже Ферро не знал, что произошло, вероятно, толком не знал даже и сам Немой.




После взрыва он вместе с другими вышел из укрытия. Он взял кайлу и поднялся вслед за отцом к скале. И пока отец выламывал буром огромные куски, он начал убирать осыпь: что покрупнее — разбивал кайлой, потом сбрасывал все лопатой туда, где, он знал, строительный мусор уберут экскаватор и вагонетки. Неподалеку от него работали младший Филиппис и Шава, иногда к ним подходил Кальман. Но он их не слышал; слишком шумел ветер и временами еще два бура. Он спокойно делал свое дело. Все тот же известняк в желтых прожилках; щебень, а вперемешку с ним вырванные из земли корни и крупные валуны, которые невозможно сгрести лопатой. Он нагнулся и, широко расставляя ноги, отнес вниз обломок. И снова острие кайлы равномерно движется вверх и вниз, из-под него сыплются искры и разлетаются осколки; отец выломал один из больших камней, после взрыва непрочно сидящих в скале, крикнул ему: «Назад!» — и обломок покатился прямо под острие его кайлы и раскололся на куски. Лот стал долбить их кайлой. Прямо перед ним заляпанные грязью ботинки отца. Ноги в зеленых обмотках. «Назад!» Лучше туда не смотреть. Изо всех сил долбить обломки. Быстрее. Бур прекратил работу. Долбить; от звука, с которым дробится камень, становится легче. Долбить. Руки теперь уже не болят, как вначале. Только ладони — мозоли лопаются и не заживают. Хорошо, что ветер в спину; теперь, когда нет дождя, от разбиваемого камня поднимается пыль. Ветер быстро уносит ее вверх — от него к отцу.

Если эти ботинки спустятся — нет, он не хочет додумывать до конца. Он яростно долбит. По его вискам стекает пот. Не останавливаться. Это был бы несчастный случай; никто не смог бы точно сказать, как это произошло. Несчастный случай со смертельным исходом на участке третьей строительной бригады. Лот тяжело дышит. Нет. Долбить. Не думать о нем. Не думать о его ботинках, о его лице, о его затылке! Вдруг он ясно увидел, как это могло бы произойти: отец спускается, например, чтобы, положив бур, немного подвинтить какой-нибудь вентиль на компрессоре, потом возвращается, нагибается за буром, его склоненный затылок совсем рядом с Лотом, рядом с острием кайлы, которое движется вверх и вниз, и так бы это случилось…

Он чувствует, как в нем поднимается страх, и сумасшедшая надежда, что так оно все и будет, сейчас, через минуту, ему не понадобится ни единого слова, не понадобится и ключ, одним ударом он убьет в себе это вечное чувство и освободится.




Сейчас у него в ушах звучит не только шум ветра, не только удары и резкое эхо в скалах, — это снова те давнишние шаги, он слышит их, продолжая долбить, изо всех сил, как одержимый, колотит он по камню, по этому звуку, по затылку и по шагам, по ночным шагам, по шагам отца в ночи, пот заливает ему глаза, он долбит, но все равно он их слышит…

…Слышит их внизу, на заднем дворе, они остановились у черного хода, вошли в дом, а он, Лот, лежит и не спит. Затаил дыхание. В темноте Бет приподнялась в своей постели и сказала: «Слышишь, это он». Она сбросила одеяло. Зашлепала босыми ногами по полу. Остановилась у двери. Он знал, что рот у нее приоткрыт как бы для того, чтобы ловить им звуки; дышала она часто-часто. Лот сел в постели. Мимо прогромыхал поезд. Зеленые блики, потрескивая, заскользили по стенам; поезд тихо вскрикнул.

— Он поднимается, — сказала Бет. — Слышишь?

— Да, — сказал Лот.

Но вдруг ему стало страшно, может быть, только потому, что Бет так задохнулась на слове «слышишь». В комнате было черным-черно. И дверь черная. Когда он засыпал, дверь была приоткрыта, и щель ярко светилась; и во сне он видел что-то светлое, яркое. А теперь эта беспросветная чернота. Она наступает на него, он трет и трет глаза, но она засела в них накрепко.

— Он пьяный, — сказала Бет. — Тише…

— А что это такое? — спросил Лот. На мгновение он увидел перед собой женщину, несущую вино: она красивая и страшная, с огненным ртом и волосами как темный ветер. Она смеялась, и зубы у нее были снежно-белые. — Что значит «пьяный»? — спросил он. В черноте было слышно, как Бет стучит зубами, — неужели она так замерзла?

— Тише! — прошептала она. — Слышишь? Он поднимается.

Грохот на деревянной лестнице.

— Господи, — прошептала Бет, — он чуть не упал. Он пьяный.

— А почему если кто пьяный, то падает?

— Да замолчи ты! — прошипела Бет.

Потом он сказал:

— Я пойду к маме. Пошли?

Он встал. Ощупью пробрался сквозь черноту к двери. И вдруг почувствовал теплое тело Бет. Она вздрогнула, когда он дотронулся до нее.

— Нет, не надо выходить, — с жаром прошептала она. — Он там. Поднимается. Ты что, не слышишь?

Снова шаги на лестнице. Теперь в замочной скважине мерцал свет.

И вдруг мама:

— Господи, ну и хорош же ты!

Сквозь дверь показалось, что мама тихо вскрикнула. И в это мгновение они услышали ее шаги в прихожей — она бежала.

— Иди сюда! — Это отец. Он еле ворочал языком. — Иди!

— Не трогай меня!

Лот и Бет не смели вздохнуть.

— Господи, ну и хорош же ты! И не шуми ты так. Дети… (Бет ощупью нашла руку Лота. Рука у нее была горячая.) Вдруг они увидят тебя в таком… в таком состоянии!

Далеко-далеко внизу мягкий хриплый голос:

— Иди, моя ворчунья, иди сюда…




Он дошел до верхней площадки. Это было слышно по скрипу ступенек. «„Моя ворчунья“, — подумал Лот, — так он называет ее иногда, и тогда мама смеется». Но сейчас это было совсем не весело. Никто не смеялся, и какое-то время было тихо-тихо. Потом снова осторожные шаги в прихожей, в соседней комнате. И вдруг отворилась дверь, в нее упал свет, и с ними оказалась мама. Она быстро вымела дверью свет и осталась стоять. Видно ее не было, только слышно, как она сдерживает дыхание.




— Он там, — пробормотала она, и Лот заметил, что она разговаривает сама с собой. — Нет. Нет, я не могу. Никого нет.

— Да иди же!

Гром его голоса с силой обрушился на дверь.

— Я не могу, — прошептала она и потом: — Сейчас он начнет, а в доме никого…

— Что начнет? — спросил Лот. — Звать?

Она не слыхала его:

— …станет колотить по чем попало… Или повернется и уедет. В таком состоянии… Он разобьется насмерть… Тут же…

Из черноты донесся хриплый звук, слетевший с ее губ.

— Ну иди! — это отец.

— Нет, — шепнула Бет, — не ходи.

Лот стоял совсем близко к маме. Они прислушивались.

— А то я уйду. Ясно тебе? Насовсем. Поминай как звали. Сяду на мотоцикл и умотаю. — Он вдруг расхохотался. — Думаешь, не уйду? Думаешь, мне слабо? Иди сюда. Или смотаю удочки. Давай…

— Если он пьяный, как же он может ехать? — спросил Лот. — Кто пьяный, тот падает. — И тут ему вдруг вспомнился ключ, бледная кротовая морда… Мальчишка вытащил ключ и сказал: «Пусть разносчики ходят пешком». Да, Лот знал — без ключа не уедешь. Мозг его напряженно работал. Он может что-то сделать. Отец не уедет. Не разобьется на дороге, бояться нечего.

— Я знаю, — сказал он, — ключ. Я принесу его, быстро.

Он был рад, что может помочь, и он больше не слышал ее голоса — слова не проникали сквозь дверь, в которую он выскользнул, и только когда, пробегая через прихожую, он увидел в комнате у окна отцовскую спину, ему снова стало страшно. Но он не имел права останавливаться. Он быстро спустился по лестнице. Здесь было темно. Дверь черного хода оказалась открытой. Ночь была светлее, чем он думал. Он не чувствовал гравия под босыми ногами, он добежал до сарая, вошел и даже не подумал о куницах, которые водились там, между балок. Он думал о маме и о ключе, а потом наткнулся на мотоцикл, прислоненный к стене сарая. Чемоданы. В темноте ничего не разглядеть. Ему вдруг стало холодно. От мотора еще исходило слабое тепло. Но бак с горючим, по которому сейчас ощупью пробирались его пальцы, был холодный. Он вытащил ключ. Выбежал и увидел мать. Она шла ему навстречу — медленно приближалась большой тенью. Он остановился, а она поманила его, и он заметил, что она не сердится.

— Пойдем, — сказала она; они вошли в дом, и на нижней ступеньке она взяла его за руку; они стали медленно подниматься по лестнице.

— Он у меня, — Лот, показал ей ключ. — Вот.

Она остановилась.

— Да идешь ты? — крикнул отец. Что еще он кричал, нельзя было разобрать. Они стали опять подниматься. Поднялись на самый верх и тогда увидели отца. Наклонив голову, он держался за притолоку. Вместо лица темное пятно, но из него смотрели на них его страшные глаза.

— Иди к себе, — тихо сказала мать, и Лот медленно прошел мимо отца и дальше, обратно к Бет, в черноту. Чернота жгла ему глаза, и от этого у него выступили слезы.

— Он у тебя? — спросила Бет. Лот забыл плотно закрыть дверь, и постепенно он смог различить Бет, которая сидела на своей кровати у стены, зажав руками уши. Он хотел рассказать ей, как было дело, но снова голос отца ворвался в комнату. Это была уже не человеческая речь, а просто звуки, пьяные, бессвязные звуки, медленно, громко и невнятно изрыгаемый поток ругательств и злобных выкриков, только иногда мелькали понятные слова — «шпионит тут», и «запер», и «черный ход», и «меня», и «убью»…




Лот все не двигался с места, перед ним — застывшее лицо Бет. Он слышал звуки, разносившиеся по всему дому, — там, за дверью, они обрушиваются на мать. Тяжелые беспорядочные удары. Он стоял, слушал и чувствовал, как от них цепенеет его тело, потом повернулся и, выпрямившись, двинулся им навстречу — прочь от Бет, к полуоткрытой двери, — не зная, что заставляет его идти; он ничего не видел — ни двери, ни косой полоски света, и не слышал ни шепота Бет за спиной, ни даже тишины, сменившей тарахтенье буров, ни слов, которые ему кто-то кричал, ни быстрых ударов кайлы по камню, ни ветра, свистевшего возле его каски, — только этот голос; он заполнял его целиком и заставлял идти дальше; и он дошел до двери, и увидел высоко занесенную руку отца, и смотрел, как она опускалась. Тень погасила светлое лицо матери. Падение тела, крик. Тело ударилось о лестницу и покатилось по ступенькам. Тишина, и красное лицо отца медленно поворачивается к нему. Он задрожал. Не крикнул. Остановился. Лицо. Он прочел на нем, что произошло что-то ужасное. Двинулся дальше, к лестничной площадке. Снова остановился и вдруг услыхал рядом с собой тяжелое дыхание отца. И еще там валялась туфля матери. «Пошли», — сказал тот самый голос, и отец дотронулся до него. Его как будто ударило. Он резко обернулся. Но вместо крика издал только тихий нечленораздельный звук. Он посмотрел в упор на отца — лицо было красное, как тогда, — увидел щетину, поседевшую за все эти долгие годы, почувствовал запах водки, секунду он смотрел ему прямо в глаза, прежние глаза, в них вспыхивали полупогасшие молнии…

…И медленно опустил занесенную для нового удара кайлу. Кровь бросилась ему в лицо.

— Пошли, — сказал старик. — В чем дело, пошли.

И кивком показал на остальных, сидевших на камнях и шпалах. Лот посмотрел на них — все расплывалось у него перед глазами; словно сквозь водяную завесу, сквозь завесу проливного дождя, он увидел еще, прежде чем все вокруг него погасло, как все лица обратились к ним. Медленно и ничего уже больше не видя и не слыша, он поплелся в обратную сторону.

Нет, тогда вы, конечно, ничего не могли знать про все это, про прежнюю жизнь Лота и про то, как случилось, что он стал немым. Даже у Ферро тогда и мысли такой не мелькнуло, а если что и мелькнуло, то разве лишь смутное воспоминание, что когда-то давно, в те прежние скверные времена, он видел вот так же застывшее вдруг мальчишечье лицо. Но Ферро ничего не сказал, да он и не успел бы, слишком быстро все завертелось: Немой заковылял прочь, остановился на склоне; к нему подскочили младший Филиппис, и Гримм, и все остальные, а Кальман сказал:

— Давайте помогите ему. Слышите? Ему же дурно. Ведите его сюда, тут сухо.

Почти машинально Ферро вытащил бутылку.

— Это водка, — сказал он и сам не заметил, и никто не заметил, как вдруг осип его голос; кто-то взял фляжку и поднес ко рту Немого, но Немой не стал пить, и тогда Гримм и младший Филиппис увели его вниз, к бараку.




А тут уже и время истекло. Кальман еще немного постоял, а потом сказал:

— Давайте работать.

Они вернулись на свои места, и вскоре пневматический бур заглушил хлопанье парусины.




Кальман (десятник)


Вблизи можно было с полной отчетливостью различить в шуме буров три отдельных громких звука. Однако уже на расстоянии двадцати метров не было слышно, как стреляет сжатый воздух, чем дальше, тем больше заглушался лязг, а с расстояния в пятьдесят метров слышалось только глухое монотонное тарахтенье. Наверное, так получалось из-за рева ветра, а может, из-за клубов тумана, которые уже сейчас, в начале пятого, нависли так низко, что как будто волочились по земле среди деревьев, вернее сказать, плавали среди деревьев; по крайней мере, первому из двоих, шагавших друг за другом по направлению к красным столбам наверху, они вдруг показались похожими на рыб, на огромных рыб, которые, чуть заметно шевеля плавниками, косяком шли между деревьями. Особая порода рыб, сотворенных из тумана, и они заглатывали выхлопы сжатого воздуха и лязг. Этот первый из двоих был Кальман. За ним шел Ферро; теперь они достигли края крутого склона, и Кальман остановился. Прислушался. Но сейчас он прислушивался не к шуму пневматических буров. Слегка повернув голову, он прислушивался к свисту.

Да, кто-то свистел. Ферро тоже остановился. Перед ними была скала, и ничего не было видно, кроме макушки там, в вышине, макушки с выступом, подобно башне, вздымавшейся над крутой стеной; а под ней — широкий, покрытый валунами откос, старый район оползней, усеянный этим предательским, ломким замшелым известняком, между камнями пробивался вялый папоротник и высокие, сухие стебли кукурузы. На откосе — выкрашенные красной краской столбы. Один за другим они уходили вверх, в направлении перевала, и исчезали в тумане.

— Кто-то свистел, — сказал Кальман.

Они настороженно прислушались. Потом пошли дальше, и еще метров через пятнадцать Кальман снова остановился и посмотрел на макушку.

— Ну, как думаешь? — спросил он.

Кальман правильно выбрал себе советчика. Ферро был самый старший. Он разбирался в камне, и у него был безошибочно верный глаз на все, что связано со взрывными работами. Впрочем, сейчас он сказал: «Не знаю», и зашагал дальше вверх.

Снова свист. На этот раз ближе. Долгий, горестный свист. Он вроде бы шел справа и снизу. Оглянувшись, Кальман увидел мальчика. Фигурка мальчика вынырнула из клубов тумана, далеко-далеко. Вот он остановился и снова свистнул, до них донесся резкий, пронзительный звук. Насколько можно было различить отсюда, мальчик был в коричневом плаще с капюшоном. Он снова засунул пальцы в рот, но на этот раз его свист отсюда, сверху, был почти не слышен, потому что ветер снова с громким воем обрушился на лес. Мальчик быстро поднимался, взобрался на каменную глыбу, — его короткий плащ с силой взвился на ветру, — потом он исчез из виду, вынырнул уже выше, повернул в другую сторону, двинулся дальше, что-то высматривая.

— Он что-то ищет, — пробормотал Ферро.

Он шел все дальше, останавливался, как видно, прислушиваясь к отголоскам своего свиста, мимо струился туман, свиста больше не было слышно, мальчик медленно удалялся, уменьшался, исчез.

— Да — сказал ты, Кальман, — он кого-то ищет.

Ты не знал, подумал ли Ферро о том же, о чем и ты.

Уже у самого подножия макушки Ферро сказал:

— У нас слишком мало запального шнура.

А ты ему на это:

— Я заказал еще. Вчера. Самуэль слышал, что шнур будет дня через два или три; тогда нам дадут десять мотков.

Ферро пощупал мокрую отвесную стену.

— Чем больше, тем лучше, — сказал он.

Выломав из скалы кусок породы, он оглядел его со всех сторон, невнятно пробормотал что-то и бросил камень вниз.




Минут через двадцать у тебя в голове созрел план. Дорогу следует проложить наискосок через склон, и для этого необходимо уничтожить свес. Это ясно. Ликвидировать всю макушку целиком вовсе не обязательно. Ну а взорвать свес, наверное, будет совсем нетрудно: у скалы слоистая структура, и вряд ли даже понадобится бурить шпуры. В глубокие расселины и щели прямо под свесом, которые видишь невооруженным глазом, наверняка можно вставить заряды. Это будет нетрудно. Но опасно. Потому что нельзя предусмотреть, только ли выступ будет разрушен взрывом, или еще и часть склона, и какая именно. Правда, если стоять там, где сейчас стоите вы, это неважно: в самом низу по склону идут валы из камней, принесенных старыми оползнями; они — надежная защита. Но это будет очень важно для того, кому придется производить взрыв.

— Кого ты пошлешь? — спросил вдруг Ферро. Он резко остановился (вы уже спускались) и, прищурясь, посмотрел на тебя.

«Вот тебя бы и послать», — подумал ты. Ферро отлично справился бы с этой работой. Без всякого сомнения. Ты сказал:

— Не обязательно кого-нибудь из взрывников.

— Я спрашиваю, — сказал Ферро, — кого, стало быть, ты пошлешь?

А ты, помолчав:

— В крайнем случае можно бросить жребий.

Ферро снова отвернулся. Продолжал спускаться. Пряча голову от ветра, он втянул ее в плечи. Иногда он останавливался. Возможно, у него уже появилась небольшая одышка; а может быть, он, так же как и ты, хотел посмотреть, нет ли какого движения в той стороне, где исчез мальчик. Ничего не было видно; но, вероятно, Ферро вовсе и не думал про мальчика, потому что, продолжая спускаться впереди тебя, он сказал:

— Шава ты не заставишь. И Муральта. И Брайтенштайна. И Борера.




Вы снова дошли до столбов, еще раз свернули и направились к стройплощадке, Ферро впереди, а ты за ним. Когда вы снова вошли в лес, ты опять оглянулся. Итак, мальчика больше не видно. Зато видно кое-что другое. Ты остановился.

Клубы тумана поднялись. Теперь они скользили к перевалу метрах в тридцати над тобой. Рыбы, сотворенные из тумана. Скала — вот что вдруг приковало твой взгляд, но теперь это была не просто голая скала: она выглядела гораздо более голой, чем ты ее себе представлял, ее окружала атмосфера заматерелой злобы, и этой злобой она вдруг дохнула на тебя.

Ты совсем недолго смотрел на нее, потом пошел за Ферро. Господи, подумал ты, это же чистейшее безумие. Надо уходить. Собираться. Ничего не выйдет, уже поздно. Весной — да, но не сейчас. Нет, правда, это ведь безумие. Я не имею права. Еще случится что-нибудь. И ты решил отдать приказ собираться и завтра же вернуться в город. Надо бы только попытаться внушить рабочим…




Ферро остановился у самого обрыва, спиной к тебе. — Что там? — спросил ты, и надо же, какая глупость, вдруг тебе вспомнилась эта пятнистая овчарка. Филиппис и Немой зарыли ее внизу, в том лесу, где недавно плавали рыбы, сотворенные из тумана. Но потом ты увидел стройплощадку. Рабочие стояли вокруг экскаватора.

— Завяз, — сказал Ферро. И действительно, экскаватор тяжело осел на одну сторону. Борер, очевидно, как раз делал очередную попытку выбраться. Двигатель заработал. Остальные отступили назад. Экскаватор неистово задрожал. Механический ковш на коротком рычаге разинул пасть в воздухе. Экскаватор медленно повернулся. Все напрасно! Правая гусеница уже вырыла себе в рыхлой земле настоящую котловину. Оставалось одно: привязать экскаватор стальным тросом к откосу и заполнить котловину ветками или, может, подложить несколько балок.

— Стой! — крикнул ты.

Борер не услышал, перекосившийся экскаватор снова рывками повернулся вокруг своей оси.

— Стой! — закричали остальные. Гайм помахал Бореру рукой. Тогда он, кажется, понял. Двигатель заглох.

Они смотрели на тебя, Борер, из окна кабины, остальные — стоя полукругом у экскаватора, на приличном расстоянии. Ветер ревел.

— Брайтенштайн, — крикнул ты, — принеси трос! Иди с ним, Керер. А вы…




Ферро рядом с тобой негромко сказал:

— Погоди-ка.

Он спустился по склону и поманил Борера. Борер соскочил. Ферро, ступая по шпалам и лужам, подошел к экскаватору, подтянулся на руках, и вот он уже сидит за запотевшим стеклом в кабине водителя, грузный, крупный; двигатель заработал почти без шума, плавно набирая обороты, и Ферро открыл окно, высунулся по пояс, наблюдая за гусеницей. Экскаватор дрогнул и пришел в движение, очень медленно, очень плавно, назад-вперед, назад-вперед, и еще раз назад, и, теперь уже более шумно, вперед, он качнулся и начал поворачиваться, ковш дернулся, тяжелая машина с ревом поворачивалась вокруг своей оси, быстрее, быстрее, а Ферро по-прежнему в окне, круги стали шире, брызги грязи разлетались из-под гусеницы, которая еще висела в пустоте. Вдруг ковш опустился вертикально, экскаватор, казалось, сейчас перевернется, теперь он ревел оглушительно, а потом Ферро быстро вывел его на твердую почву, выключил двигатель, опустил ковш, остановился.




Дождь усилился. Ручьи бежали по гусеничным колеям, собираясь в лужи. Ты чувствовал, Кальман, как вода стекает по твоей спине. Люди смотрели на тебя. Они, казалось, думали: «Ладно тебе, Кальман, пошли под крышу». Нет, подумал ты и знаком приказал им продолжать работу; ты спустился по откосу и снова встал у бура.

И тут ты услышал, как Брайтенштайн крикнул:

— Борер, пусть Ферро поучит тебя водить машину.

Громкий смех Брайтенштайна. Остальные тоже засмеялись. Что сказал Борер, было не слышно. И снова голос Брайтенштайна:

— Борер, я нашел канистру.

Тогда ты оглянулся. Но Брайтенштайн держал в руке пустую консервную банку. Остальные снова засмеялись. Бореру, похоже, было наплевать. Он подошел к экскаватору и влез в кабину. Брайтенштайн направился к Ферро. Ты услышал, как он сказал:

— Будет теперь ездить осторожнее.

— Да, — сказал Ферро.

Брайтенштайн продолжал:

— В другой раз его в эту яму не понесет.

— Нет, — сказал Ферро.




Ни один бур еще не работал. Было тихо, насколько можно говорить о тишине, когда так ревет ветер. И только сзади, ниже по дороге, вдруг послышалось что-то вроде грома. Далекий гром. Камнепад. И ты подумал: «Наверное, это внизу, у развилки». Тебе вспомнился Самуэль — Самуэль, который с припасами, а возможно, уже и с новым шнуром находился в пути. Перед тобой возникла картина: Самуэль на грузовике, а дороги перед ним нет. Дорогу ему преградили обломки одной из подпорных стен, построенных в июле первой бригадой, — ее выломало давление массы камней, и корневищ, и деревьев, которые сегодня ночью сдвинулись с места вместе с землей, и никакая подпорная стена, как бы хорошо она ни была сложена, не могла задержать их движения, и на пути оказывались огромные груды щебня и камней, и одна из них преградила дорогу Самуэлю, и теперь он стоит где-то там, внизу, и не может ехать дальше. Отрезаны… да нет же, чушь! Этого только не хватало. И, странно, Кальман: ты забыл только что принятое решение свернуть работу; достаточно было этого эпизода с осевшим набок экскаватором и дальнего грома, — на самом деле, подумал ты, это просто где-то валят лес, — и ты уже освободился от чувства, охватившего тебя при виде голой скалы, и решил во что бы то ни стало довести работу до конца.




Вспомни, Кальман. В эти несколько секунд, когда дальний гром отгремел, а буры еще не заработали, ты мог бы спасти человеческую жизнь. Но ты, стало быть, решил продолжать. Буры заработали. Тарахтенье. Лязг. А совсем близко слышно, как стреляет сжатый воздух.




ПЯТАЯ НОЧЬ


А в то время как Кальман со старым Ферро поднимались по склону среди рыб, сотворенных из тумана, и брели — сперва вверх, потом вниз, и обратно на стройплощадку, и пока мальчик в коричневом плаще где-то далеко, у самого перевала, свистом звал свою овчарку, в то время как экскаватор Борера вертелся волчком в яме, полной жидкой грязи, и пока его вытаскивал Ферро, и когда снова зашумели буры, покатились вверх и вниз вагонетки, и вся бригада взялась за дело, чтобы и сегодня дорога продвинулась на добрый кусок вперед и приблизилась к перевалу и к макушке, — все, кроме Керера, который уже вернулся в свой кухонный барак, чтобы приготовить ужин, и, конечно, кроме Самуэля, который все еще был в пути из Мизера сюда, все это время Лот лежал на своей раскладушке, а вернее сказать, лежал он вовсе не здесь, на туго натянутой мешковине, закутанный в шерстяные одеяла, с мокрой тряпкой на лбу; нет, он снова лежит на гофрированной железной крыше гаража, солнечные лучи низвергаются на землю со стеклянного неба, а Лот — он теперь разбойник, караульный — он лежит на животе, и из-за стеблей герани лениво поглядывает на место стоянки машин перед гаражом. В центре желтой площадки — две высокие голубые бензоколонки, дядя поставил их несколько дней назад, все совсем еще новехонькое, новехонький желтый гравий и голубые, непривычные колонки, для обычного бензина и для супера, и новый флаг компании «Шелл». Мимо проезжают машины — вниз, к городу, и вверх, в горы. Лот чувствует, как дрожит под ним железная крыша от свиста шлифовального станка из мастерской. Наверное, дядя притирает новые цилиндры или ремонтирует заднюю ось старого «форда», который ему привезли позавчера. Дядя — хороший механик, и Лот знает, что к нему приезжают даже из самого Мизера, и из отдаленных селений где-то там в горах, и отдают в ремонт санитарные машины и трактора. Он все делает сам, помогает ему один старый Бенни, и только в окраску и лакировку он отдает машины на сторону, а так все сам. «Пауль Мак, гараж и авторемонтная мастерская. Компания „Шелл“».

Лот смотрел, как машина поворачивает и въезжает на стоянку — кабриолет, зеленый с черным, а водитель в белой кепке. Не успел кабриолет остановиться, как сразу же вышел Бенни. Бенни, приложивший руку к голубой фуражке, выглядел прямо-таки шикарно. Весь голубой, в новом костюме, который сначала он не хотел надевать, но дядя сказал ему: «Не спорь, Бенни, нам надо иметь вид, теперь у нас заправочная станция. Понимаешь, Бенни?» Правда, Лоту показалось, что Бенни не понял, по крайней мере, лицо у него стало еще более старым, чем всегда. И вот Бенни поднимает глаза. И тут же невозмутимо отворачивается к колонке. Но Лот знает — он его видел. Лежать на гофрированной крыше запрещено. Но Бенни ничего не скажет. Правда, он живет здесь, у дяди, не так давно, как Лот, он пришел с гор, из какой-то деревни, у него такие руки потому, что он работал лесорубом, а теперь он старый, и заливает бензин в баки или медленно протирает до блеска крылья стоящих в гараже машин; Лот часто помогает ему, но Бенин ничего ему не говорит, да и вообще он почти ничего не говорит, и может быть, именно поэтому он так нравится Лоту.

Но тут Лот вспоминает, что он разбойник. Караульный. «А Лот будет караульным, — сказал Пауль. — Мы залезем через заднее окно, стырим их и смоемся».

— А куда? — спросил один из братьев Белартов. — Куда мы потом с этими шлангами?

Пауль посмотрел на него и сказал:

— Давайте на плотину. Или нет?

Лот знал, о чем думают Беларты. Они все собрались на заднем дворе у Белартов, и Лот думал: это запрещено. А вдруг нас поймает сторож с электростанции. Это опасно. А вдруг из старой шины выйдет воздух, и нас отнесет на середину водохранилища, и наверняка засосет под решетку, а тогда пиши пропало, это уж точно.

Но было жарко, воздух мерцал, переливался на заднем дворе у Белартов, и Пауль засмеялся и сказал:

— А Лот будет караульным, он замаскируется и будет сторожить на крыше гаража, и, если он увидит, что мой папаша вышел из гаража и идет на склад, он свистнет, а потом прибежит к нам на плотину. Тогда мы умотаем.

Лот кивнул. Он был рад, что ему не надо идти к плотине сейчас. Серо-голубая вода. Она с грохотом падает сквозь решетку. Лучше лежать здесь, лучше быть караульным — эта мысль лениво ворочается у него в голове, и он вдруг вообще перестает бояться. Как хорошо лежать здесь, продолжает он думать, здесь, на крыше, за стеблями герани, растущей по карнизу стены, чудесное местечко, пахнет горячим асфальтом, сверху видно каждую машину, огромные грузовики, красные и черные цистерны въезжают с большого шоссе, красные «остины», и иногда мотоциклы, и, может быть, даже, думает он, когда-нибудь сюда завернет и NSU.




Бенни покончил с заправкой. Повесил заправочный шланг на место. Кабриолет заправлялся супером. Водитель в белой кепке расплатился. Бенни кивнул и обошел машину кругом. Его тень лежала у самых ботинок. На обочине дороги он остановился, посмотрел налево и направо, пропустил две машины, зеленую и маленькую серую, — они промелькнули мимо почти друг за другом, — потом повернулся и сделал знак, что путь свободен. Кабриолет быстро заскользил по направлению к городу. Бенни вернулся. Он делал вид, что не замечает Лота. Он медленно вошел в гараж, захватив ведро с мыльной водой. И только его голубая фуражка скрылась под крышей гаража, как вдруг на шоссе послышался громкий шум мотора. Примчался «джип», повернул, но он не подъехал к заправочной станции, а въехал прямо в гараж, и не успел Лот разглядеть четверых, сидевших в «джипе», — наверное, это солдаты, подумал он, солдаты, пришли солдаты, — как они исчезли под крышей гаража. Но это было еще не все. Теперь появились грузовики, огромные черно-серые шестиосные машины, битком набитые солдатами, которым каски и ружья придавали сумрачный вид; а потом принесся еще один «джип», обгоняя ползущую колонну, и на нем был красный флажок. Наверное, это был сигнал. Во всяком случае, машины, мимо которых проезжал «джип», тормозили, сворачивали с дороги, две свернули сюда, остановились на стоянке. С шумом опустился задний борт. Солдаты — трое, четверо, пятеро, и уже не сосчитать сколько — заполнили стоянку, каски сверкали на солнце, несколько человек потащили тяжелые пушки, или что это там у них было, — за угол стены, которая замыкала площадку со стороны шоссе, другие побежали через дорогу и скрылись за живой изгородью фруктового сада напротив. Потом вдруг все исчезло. Даже сами машины задом заехали под крышу гаража, кто-то что-то крикнул, громко, на всю площадку, и стало совсем тихо, и ничего уже не было видно — только несколько солдат лежат на земле, да несколько касок виднеется впереди, на углу, и напротив, в саду, и мотоцикл стоит у бензоколонки. Но и эти немногие солдаты, эти несколько касок, два-три ружейных дула, да раскорячившиеся пушки, или что это там было, придавали улице, стоянке и даже самому солнцу угрожающий вид.

Война, подумал Лот. Огонь, и бомбы, и дым. Танки. Холодок пробежал у него по спине. Стрельба и танки, думал он. Солдаты. И вдруг он пригнулся. Господи, как он мог забыть! Он вжился в теплый металл. Он же разбойник. Возможно, кто-то вызвал солдат. Разбойник на крыше гаража, у Пауля Мака, на заправочной станции. И вот они здесь и сейчас поднимутся наверх. Они заняли все выходы. У них пушки. А потом они спустятся к плотине и заберут остальных, Пауля и других, братьев Белартов и Томаса. И отнимут у них добычу — оранжевые надутые шланги, на которых мальчишки плавают по водохранилищу.




На мгновение перед ним возникло взбешенное лицо двоюродного брата Пауля. Вот так караульный! Не мог прибежать сюда раньше этих солдат и предупредить нас! Дождался, что его забрали прямо с крыши… Он боялся шевельнуться и даже не решался посмотреть вниз, на площадку перед заправочной станцией, которая стала чужой и угрожающей. Свист шлифовальной машины прекратился. Стали слышны странные, нежные звуки, издаваемые самой металлической крышей, тихое постукиванье, с которым, вероятно, ударялись об нее солнечные лучи; а может, это оттого, что под тенниской у Лота часто-часто колотилось сердце, в сгибе локтя, куда он спрятал голову, было багрово-темно. В нем поднималось какое-то ощущение, что-то давнее, о чем он не хотел думать, и что все же медленно переполняло его; чувство, или, может быть, мысль, или, по крайней мере, цепочка слов возникала в его мозгу. Солдаты. Заберут. Тюрьма. Разбойник за решеткой. Иди же! Отец. Отец сидит в тюрьме. «Я его найду, мне не придется больше стоять у стены и придумывать, как мне его повидать», — подумал он, и на мгновение он снова увидел перед собой отца, не представляя, что же произойдет, если они его заберут, и он проникнет в тюрьму к отцу, проникнет сквозь все решетки. Все его существо, и все, что он думал, и слышал, и обонял, удары сердца, и багровая тьма, и зной, и мерцание, и запах асфальта, черная поверхность дороги, выстрелы, танки и крик какого-то солдата, и оранжевые шины, и грохот плотины, и все эти машины, и Бенни, дядя, и мотоцикл NSU, решетки, и вдруг донесшийся до него голос тети — все потеряло свои реальные формы, превратилось в сверкающий серо-зеленый поток, и поток подхватил его и понес, в глубину, на самое дно, и все теперь вместе с ним неслось вниз, на самое дно, и закружилось в глубине, во тьме, в давней-давней огромной темной глубине, которая была — отец в тюрьме: подобно водовороту отец затягивал в себя крутящийся поток.

Лот вскочил. Он не заметил, как обжигает накаленное солнцем железо. Его босые ступни ступали по горячему металлу, шаг за шагом он продвигался к краю. «Позвать», — думал он. Всеми мускулами своей глотки он боролся против зажимов, не выпускавших его голос. «Позвать», — медленно думал он, но, как ни напрягались мускулы, как ни выгибался язык, не получалось ничего, кроме невнятного звука, тихого звука — солдаты, занимавшие свои позиции там, внизу, не могли его услышать. Они не посмотрели вверх. Они смотрели вперед, на дорогу, по которой медленно приближался «джип». Их каски были неподвижны, они и не думали подниматься на крышу и забирать его. Он попробовал привлечь их внимание круговыми движениями свободной руки. Неужели они не видят — он ведь хочет, чтобы они его забрали, он хочет в тюрьму, и неужели они не видят, что он здесь, теперь уже на самом краю, на карнизе? Одной рукой он держался за карниз, другая, свободная, в последний раз устало описала круг и опустилась. Он понял, что он один. Ничто не связывает его ни с этой стоянкой, ни с этими солдатами, ни с Бенни. Он один здесь, наверху. Один под солнцем.




«Джип» подъехал совсем близко. Теперь он выкинул большой зеленый вымпел. Это был сигнал. «Отбой!» — громко крикнул кто-то. «Джип» очень медленно проехал мимо и дальше вниз по дороге. По стоянке забегали люди. Выстрелы. Война и пушки, во всяком случае, две большие трубы, два солдата поспешно пронесли их из сада через дорогу. Внизу, в гараже взревели моторы, а потом прямо под ним из-под крыши выехали оба грузовика. Стоянка была полна касок, и винтовок, и солдат. Все бросились к грузовикам, солдаты взбирались через задний борт по двое, а наверху стояли двое и втаскивали их; вдруг стоянка опустела; самый первый «джип» выехал из гаража на дорогу; длинная жердь — возможно, это была удочка, а может, и еще что-нибудь, — раскачивалась у него сзади; он умчался. Тут тронулись с места и грузовики, и только тогда Лот увидел солдата, который стоял посреди дороги и махал, махал флажком грузовикам, чтобы они ехали, сначала первому, потом второму, и они укатили, а снизу по дороге ехали новые и новые, три, четыре, и еще гораздо больше, все битком набитые солдатами; они ужасно грохотали, и Лот не знал, сколько времени прошло, пока наконец мимо него не проехал последний в колонне участник этих маневров.

Наконец остался только солдат с флажком на дороге. Солдат посмотрел вверх. Один, подумал Лот. Он помахал ему, хоть и сам теперь уже не знал, зачем машет; все снова стало ужасно интересно, вот если бы только он мог рассказать об этом братьям Белартам, и Паулю, и другим, и Томасу! Он махал. Он неистово описывал круги в воздухе свободной рукой. Солдат подошел к бензоколонке и сел на мотоцикл. Но продолжал немного удивленно смотреть вверх. Видно было, как он резко нажимает на стартер. Когда мотор затарахтел, он подтянул ремень каски под подбородком, все еще глядя вверх. Теперь он смеялся. Судя по лицу, добрым он не был. Но он смеялся, тряс головой, а потом рванул с места, выехал на дорогу и помчался по направлению к большому шоссе догонять остальных. Но перед тем, как исчезнуть, он оглянулся, поднял руку и помахал. И скрылся из виду. Некоторое время еще слышалось тарахтенье мотоцикла. Тише, глуше, а потом все смолкло.




Все смолкло, кроме тетиного голоса, и Лот только сейчас снова заметил, что все это время, или, по крайней мере, довольно долго, ее голос доносился с другой стороны, из сада. Иной раз, особенно перед сном, тетин голос напоминал Лоту мамин. Но только не сейчас. Тетя что-то рассказывала, монотонно и, пожалуй, слишком громко, слов он отсюда разобрать не мог. Иногда в ее рассказ врывался другой женский голос. Лот прислушался: фрау Беларт.

Он отошел от края и вернулся на свое прежнее место на крыше. Теперь ему стало жарко, капельки пота сбегали по его шее. Стеклянное небо. Небо из стекла, а ветра никакого. Наверное, спит где-нибудь в горах, там, где эти деревни, в лесу. Лентяй этот ветер! А внизу, в мастерской, дядя начал стучать молотком. Молотком по металлу. Дядя ремонтировал заднюю ось «форда». Ноги жгло как огнем. Лот снова лег. Но крыша была чересчур горячая. Вставая, он вдруг услышал… Он застыл на месте и прислушался.

— …я даже думаю, он немножко ненормальный. — Это сказала тетя.

— Неудивительно, — сказала фрау Беларт, — как подумаешь…

Через край крыши Лот увидел голову фрау Беларт. Она стояла возле своего дома и поверх живой изгороди обращалась в сад. Тетя там, подумал Лот, у себя в саду, и они разговаривают через изгородь.

— А иногда, — говорила теперь тетя, — мне кажется, что он просто ужасно озлобленный.

Что сказала фрау Беларт, он не расслышал.

— Ужасно озлобленный, и он еще не произнес ни единого слова за все время, что он здесь. По-моему, он просто прикидывается немым. Но доктор сказал, что такое бывает.

— Неудивительно, — сказала фрау Беларт. Голос у нее был резкий. Лот еще больше пригнулся у края крыши. Он прислушивался.

— Он считает, что это от шока. Ведь когда случилось это несчастье, он был совсем маленький, — продолжала тетя.

— Я что-то не очень верю. — Это был голос фрау Беларт. — А как это произошло?

— Бедная Лена. — Теперь тетя говорила грустно. — Ну и человек! Я ей всегда говорила: Лена, этот человек на все способен.

— Вот что получается, когда не слушают добрых советов, — сказала фрау Беларт.

— После этого она недолго протянула, еще полгода прожила с детьми в Мизере и умерла, теперь она, бедняжка, лежит на кладбище. А этот негодяй сидит в тюрьме. Место коммивояжера он бросил еще раньше, и в конце концов мы отправили Бет к бабушке, а этот, он онемел, или, по крайней мере, притворяется немым, и я до сих пор не знаю, что правда, что ложь, такой он озлобленный.

Озлобленный, думал Лот. Все мерцало от жары. Запах асфальта. Запах гофрированного железа. Негодяй, думал он.

— Отдать, когда Ферро выйдет? — спросила тетя. — Боже упаси!

— Берете на себя большую обузу, фрау Мак. А долго ли, — спросила фрау Беларт, помолчав, — ему осталось сидеть?

— Да уж не меньше трех лет.

И снова голос фрау Беларт:

— Ну что ж, я вам одно могу сказать, фрау Мак: перемелется — мука будет. Надо этим утешаться.




Лот больше не чувствовал жара железной крыши. Он снова лежал на животе и сквозь герань смотрел на стоянку. Но ничего не видел. Не видел даже Бенни, который вышел и снова понес к заправочной станции ведро мыльной воды. Он думал про мельницу, которая мелет и мелет зерно, чтобы из него получилась мука, он слышал, как глухо стучит мотор, приводящий в движение жернова, он думал про тюрьму и про три года, машинально следя глазами за «фиатом», подъехавшим и остановившимся у бензоколонки. Было почти совсем тихо. Тетя и фрау Беларт больше ничего не говорили, возможно, они уже разошлись по домам. Бенни держал заправочный шланг и смотрел на счетчик. Негодяй, продолжал думать Лот, и он едва взглянул на мужчину и женщину, которые вылезли из «фиата»; неудивительно, думалось ему; теперь он не отрываясь смотрел на женщину, и вдруг он понял: это она, это женщина со светлой кожей и волосами как темный ветер, это определенно она, и она в точности такая же, какою он ее помнил, она красивая и страшная, рот у нее красный-красный, и лицо по-прежнему веселое, и отец сказал тогда «Марта», и его голос вдруг зазвучал глухо, и они подняли стаканы. Дым, и спелые яблоки, и земля, и асфальт, и гофрированное железо, и поток, уносящий его в глубину, на самое дно, и теплая герань. Это она. Она пришла.

Он вскочил. Побежал по покатой крыше. Торопливо лег на край; на этот раз он даже не воспользовался трубой, которая шла от крыши до самой земли, он лег, скользнув вниз, ноги его болтались в пустоте, потом, ухватившись руками за карниз, быстро соскользнул еще ниже и на мгновение повис в воздухе. Прежде чем выпустить карниз, Лот успел ощутить, как он выгибается у него под руками. И вот он уже опять вскочил на ноги. Он совсем не почувствовал, что сильно ушибся, и, обогнув гараж, бросился через сад к стоянке. Она пришла, думал он, и краска все сильнее заливала его лицо.




Когда он подбежал к колонке, она как раз садилась в «фиат». Хлопнула дверца. Заработал мотор. Он подбежал к окну. Он хотел ее видеть. Он хотел снова услышать, как она говорит. У нее было что-то общее с мамой, что-то такое, чем они обладали обе, она пришла из маминого времени, из времени задолго до того, как мама без движения лежала на лестнице. Из прежнего времени, когда он еще мог говорить. Она должна его узнать. Она ведь помнит тот вечер, когда он и отец пили вместе с ней. Издалека донесся ее голос: «Подожди здесь. Не бойся…»

Он постучал пальцем в окно. Приоткрыто было только маленькое окошечко впереди, а большое окно в дверце закрыто. Он постучал. Она повернула голову. Вот сейчас, подумал он. Попробовал засмеяться. Но он так волновался, что уголки его рта все время снова стягивались. «Да». Он кивал ей.

Тогда она подтолкнула мужчину, который как раз клал в кошелек деньги, и Лот видел, как она кивком указала на него. Теперь и мужчина посмотрел в его сторону. Оба они смотрели на него через окно. Лот предпочел бы, чтобы этого мужчины не было. Он кивал ей и тыкал пальцем себя в грудь: «Это я». Неужели она не понимает?

Он тяжело дышал. Теперь она вдруг рассмеялась. Он услышал ее тихий смех через переднее окошко, и вдруг большое окно стало опускаться. Он видел, что это она крутила ручку до тех пор, пока все стекло не ушло в дверцу.

— В чем дело? — спросил мужчина, нагибаясь к окну.

Лот приложил палец к губам и покачал головой. Ее глаза. Ее голая рука.

— В чем дело, да говори же. По-моему, он идиот, — мужчина коротко рассмеялся. Потом громко сказал: — Ну, до свидания. Теперь уходи.

А она:

— Чего тебе, малыш? — У нее теперь было то, серьезное лицо, но оно все-таки осталось немножко веселым, зубы у нее были белоснежные. — Ты скажешь мне? — Ее рука светилась.

«Если бы мне было чем писать». И он старательно сделал в воздухе рукой такое движение, как будто пишет. И кивнул.

— Чудной какой-то, — сказал мужчина. — Ладно, поехали дальше. — Он вынул что-то из кармана и протянул к Лоту руку. На ладони его лежала монетка в двадцать пфеннигов. — Бери и уходи.

Нет. Нет, только не деньги. Лот почувствовал, что сердце у него подпрыгнуло. Вдруг он почти забыл, почему он здесь стоит. «Убирайся отсюда, мужчина», — подумал он, но в это мгновение женщина вынула из сумочки карту, красную автодорожную карту.

— У тебя есть чем писать? — спросила она мужчину. Он достал из кармана пиджака шариковую ручку.

Она поняла его. Лот улыбнулся ей. Он сделал движение рукой, будто пишет в воздухе, и кивнул, и она поняла.

— Ты хочешь мне что-то написать, правда? — спросила она и протянула ему в окно карту и ручку. Лот взял то и другое и положил карту на радиатор. Рука у него сильно дрожала, но теперь это было неважно. Он медленно вывел: «Лот». Он видел, как оба с напряженным любопытством следят за ним через ветровое стекло. Потом он написал: «Ферро».

На буквы упала тень. Тень была огромная, и Лот, даже не оборачиваясь, догадался, что это дядя.

— В чем дело? — спросил дядя. Он взял карту у него из рук. Прочел.

— Ты что, с ума сошел? — прошипел он. Лот смотрел в землю. А потом на Бенни, который тоже подошел к «фиату», а потом на нее в окне.

Он услышал, как дядя говорит: «Извините, пожалуйста. До сих пор он никогда не позволял себе приставать к клиентам. Это… Это мальчик из беженцев. Вы ведь понимаете».

А она:

— Ну конечно, конечно. Но что же он хотел написать?

— Вот, — сказал дядя. — Я сам не разберу. Карту я вам, разумеется, возмещу. Такой идиотизм!

Женщина читала. А мужчина сказал:

— Ну, до свиданья. Нам надо ехать. — Мотор загудел. — Ну все, хватит тебе, поехали. — И в окно, дяде: — Ладно, это не имеет значения.

— Погоди! — Женщина все еще читала. Ее лицо едва заметно потемнело; подняв глаза, она пристально поглядела на Лота и тихо спросила:

— Это ты?

Но мужчина ничего не слышал. «Фиат» тронулся с места. Окно с женщиной медленно ускользало от Лота. «До свиданья», — сказал кто-то. Лота вдруг обдало ее ароматом. Она приблизила голову к окну. Лот прошел два-три шага рядом с машиной, он кивал: «Да, я». Он почти не чувствовал, как дядина рука схватила его за плечо. Он видел: теперь она узнала его. «Ты?» — сказала она еще раз, а потом «фиат» выехал за границу гравия, взвизгнули сцепления, машина быстро развернулась и умчалась в направлении города.




Лот стоял неподвижно. За ним — дядя и Бенни. «Она меня узнала. Теперь все хорошо. Возможно, он будет меня бить. Хорошо». Она была здесь, вот тут, перед ним, у бензоколонки. «Не бойся…»

— Надо же, что придумал! — Это сказал дядя. — Да ты просто идиот, в другой раз я тебе по заднице надаю, остолоп ты этакий!

Лот почувствовал, как дядины узловатые пальцы сжали его ухо. Он вздрогнул, но ничего не сделал, чтобы вырваться, и почти не ощущал боли от того, что дядя драл его за ухо: он стоял спокойно и смотрел вдаль, на поворот дороги. Дорога белела на солнце. «Хорошо», — думал он. Все мерцало, и в виске у него бился пульс. Дядины шаги удалялись в сторону гаража.

— Иди, Лот, — сказал Бенни. Новенький флаг компании «Шелл» безжизненно повис над головой у Лота. — Иди давай. — Шаги Бенни тоже удалялись в сторону гаража.

— Давай же, — сказал Бенни. — Давай пей. — Он поднес к его губам кружку. — Оно тебе на пользу пойдет, Немой.

Лот выпил. Это вовсе не Бенни, подумал он, и он вовсе не стоит на стоянке под новеньким флагом компании «Шелл», это Керер, и он принес из кухни чай, и нет больше ни палящего солнца, ни бензоколонок, он лежит на раскладушке и только сейчас увидел, что, оказывается, с него сняли ботинки и пиджак и укрыли его одеялом. А рядом стоит Керер. В руке у него кружка с чаем. «Теперь тебе уже лучше», — говорит он.

Лот сел.

— Пей, — сказал Керер. — Остальные вернутся через полчаса.

Издалека донесся рожок Ферро. Три долгих звука. Взрывная тревога.

— Последняя сегодня, — сказал Керер. — Через полчаса они вернутся, — повторил он. И потом: — Я поставлю твой чай сюда. Возьмешь, когда захочешь. Немножко ты подкачал. Ну да ничего, все придет в норму. Сейчас главное — отдыхай. Конечно, новичку такого сразу не осилить, — добавил он, выходя.




Лот сидел, скорчившись, на краю кровати. Пар поднимался из кружки ему в лицо. Он пил. Глухо хлопала парусина. А вот и взрывы. Три. Пять. Он прислушивался. Пять зарядов. Потом снова тишина; здесь, в бараке, было уже почти совсем темно. Перед ним на незанятой раскладушке лежали вещи отца. Хорошо, что они расстелили в ногах кровати его пиджак. Он весь мокрый. Под кроватью — его вещи. Чемодан. Ботинки. За ними — рюкзак. А за всем этим — пакет. Он осторожно поставил горячую кружку на пол. Как же он мог про это забыть? Он опустился на колени, согнулся и сунул руку под кровать. Шершавая оберточная бумага. Он попробовал поднять пакет за туго завязанную веревку. Пакет был тяжелый. И так темно уже было там, внизу, что вместо пакета он видел только светлое пятно. Он замер, настороженно прислушиваясь. Но все было тихо, если не считать неистового рева и этого хлопанья. Он знал, что там у отца. Он только сейчас понял, что знает это с того самого вечера. С позавчерашнего вечера. Но надо удостовериться. Это важно. Он вытащил пакет. Не обязательно развязывать и разворачивать его. Достаточно ощупать. Бороздки, ручка, крышка на коротком патрубке. Он нагнулся еще ниже и медленно понюхал пакет. Бензин.




Брайтенштайн (узкоколейка)


Кухня Керера помещалась в особом бараке. Он был гораздо меньше, чем жилой барак, и имел почти квадратную форму. Он стоял у самой дороги, метров на двадцать ниже ступенек, которые вели по откосу к жилому бараку, и Керер закрепил его от ветра веревками. Продукты он хранил в больших жестяных коробках; у него, конечно, всегда был запас мясных консервов и макаронных изделий, и риса — таких вещей, которые можно быстро приготовить на открытом огне. Он даже устроил что-то вроде водопровода, и было просто удивительно, откуда в нем постоянно берется вода. Отличная родниковая вода, и совсем рядом с кухней, она, бурля, текла из спускавшейся вдоль склона трубы в большой деревянный резервуар — нижнюю половину распиленной посредине огромной бочки из-под вина, которую Керер раздобыл у одного крестьянина. Над водопроводом он устроил парусиновый навес для защиты от дождя.




В тот ветреный, холодный вечер, который ты наверняка еще не забыл, было твое дежурство. Вместе с Керером ты вымыл котел и миски; вы убрали все кухонные причиндалы на полки, а потом ты вернулся в жилой барак. Когда ты вошел, в тамбуре рядом со своим NSU сидел Ферро; ты молча снял ботинки. Карбидная лампа у тебя над головой почти не давала света. Ферро копался в маслопроводе. «Каждый вечер одна и та же история, — подумал ты, — Ферро сидит на перевернутом ящике из-под консервов, во рту у него трубка, рядом разостлан кусок мешковины, на нем — инструменты, бутылка с политурой, а перед Ферро — мотоцикл, эта тяжелая допотопная машина, модель NSU, которая после войны уже почти не встречается: мотоцикл мягко поблескивает в свете лампы, начищенный и ухоженный непривычно бережными, заботливыми руками Ферро». Некоторое время ты наблюдал за ним.

«Это прямо-таки мания у Ферро, — думал ты, — и вдобавок еще Ферро в очках, вот что самое чудное. Он надевает их только вечером, только для работы с NSU и становится похож на старого часовщика».




— А чего ты все возишься с машиной? — спросил ты.

Ферро на мгновение поднял голову. Стекла очков лихорадочно блестели.

— Хочешь смыться? — спросил ты.

— Потом — да, — сказал он. И коротко рассмеялся. — А что? — Он вытащил свою маленькую фляжку и выпил. — Какое твое собачье дело? — пробурчал он, продолжая работать.

Ну и плевать. Он уже поддавши. Ты поставил ботинки в ящик и только хотел войти в комнату, где уже сели за карты, как за дверью раздались голоса. Это был Самуэль. Он сказал: «Брошу к чертям!», а потом, перед самой дверью, отчетливо: «Дай мне двух человек, или я не сдвинусь с места. Понял, Кальман? Двоих, или я вообще не поеду».

Он замолчал, или нет, просто ветер снова завернул вовсю, казалось, он топчет барак ботинками, подбитыми гвоздями, на минуту ветер заглушил голос Самуэля, а потом:

— …я еще вчера тебе говорил. А ты со мной не согласился. И сегодня мне пришлось-таки попотеть. Каждые триста-четыреста метров во-от такие глыбы, и один раз — настоящий оползень прямо посреди дороги. Я два часа разгребал это дерьмо лопатой. Так что подумай.

Дверь приоткрылась, и можно было ожидать, что они сейчас войдут, но тут Кальман проговорил, понизив голос:

— Постой! Послушай меня. — Дверь снова почти закрылась. — Закрой плотнее, — сказал Кальман.




И тут ты понял — что-то неладно. Помнишь, Брайтенштайн? Что-то неладно, и Кальман хочет, чтобы никто не знал, но ему не повезло, потому что тебе, конечно, стало интересно, и ты подошел к двери, а она, слава богу, была щелястая; ты стоял и подслушивал, а Ферро прекратил работу, выпрямился на своем ящике и тоже стал настороженно прислушиваться. И если слов Кальмана вы почти и не разобрали, то уж Самуэль постарался, чтобы каждое его слово было понятно, он расхохотался и сказал ехидно и очень громко:

— Строительное управление? Чушь! Оно про нас давно забыло.

Кальман спокойно:

— Не говори глупостей. Неужели ты не понимаешь? Мы должны закончить. Обеспечить доступ наверх.

— А что человек погибнет на трассе вместе с грузовиком, тебя не волнует? Ты сам придумал, что мы должны закончить. Никто этого не требует.

— Не так громко, — сказал Кальман.

И опять Самуэль:

— Нас отрежет. Увидишь, и трех дней не пройдет.

Тогда Кальман ответил (вы с Ферро теперь ловили каждое слово, не дыша, а в комнате — слышно было — уже началась игра):

— Ты сам привез сегодня остаток припасов, которые я заказывал. Теперь нам хватит надолго, и уж наверняка хватит, чтобы дойти до верха. Понял?

И Кальман засмеялся.




Но чувствовалось, что сам Кальман вовсе не так уверен. Самуэль помолчал, а потом снова заговорил:

— Забыли они про нас. Там один, который у них недавно работает, мне чуть ли не прямо признался. Во всяком случае, возразить мне он толком не мог. «Не вы первые», — сказал он, и чтобы мы, мол, пока занимались своим делом. И тебе тоже нечего возразить, когда я говорю, что мы все подохнем в грязи, здесь, наверху, если и дальше пойдет в том же духе, и что в строительном управлении про нас позабыли. Хорошо. Предположим, что ты очень здорово обо всем позаботился, и у нас хватит разных припасов, и неважно, даже если нас и отрежет. Но, — и теперь Самуэль понизил голос, — а шнур, Кальман, где ты возьмешь запальный шнур? Где ты его возьмешь? Смотри не прогадай, Кальман, — сказал Самуэль и добавил: — В общем, на завтра мне надо двух человек.




Потом он вошел в тамбур. Посмотрел на вас, сказал: «Безобразие!» — прошел мимо, открыл дверь в комнату, и его грузная фигура на мгновение почти целиком заполнила светлый прямоугольник дверного проема, заслонив лампу и клубы дыма, и голоса игроков. Кальман вошел вслед за ним. Он тоже посмотрел на вас, ты в это время набивал трубку. Ферро копался в мотоцикле; Кальман не прошел в комнату, он остался — ему, видно, очень хотелось выяснить, много ли вы поняли из разговора.

Ты спросил:

— Как там дождь, не перестал?

Кальман:

— Дождь… Кстати, Самуэлю нужны на завтра два человека. На трассе иногда попадаются камни. Возьмешь с собой Немого. Самуэль выезжает в семь.

Конечно, тебе это было кстати. Плохо ли — побывать в Мизере. Правда, спутника он тебе дал не слишком веселого. Ну что ж, завтра в Мизере, пока Самуэль торчит в управлении, ты будешь развлекаться в одиночку. Очень разумно со стороны Кальмана услать именно того, кто мог слышать его беседу с Самуэлем. Ты прошел в комнату.




И тут тебя снова бес попутал: ты остановился в дверях, посмотрел на товарищей, сидевших в дыму за столом, твой взгляд упал на Борера, и ты громко сказал: — Не украл ли кто из вас канистру с бензином? — Твой смех чем-то вроде грохочущего ядра прокатился по бараку. И ты так смеялся — ведь и вправду шутка была отличная, если знать Борера, — и производил так много шума, что совершенно не заметил, как реагировали за столом: только Муральт, и Гримм, и Шава коротко хихикнули, но тут же осеклись, взглянув на Борера. Борер вдруг так чудно побледнел. Видно было, как он втягивает носом воздух. То есть все другие видели это. Ты — нет. Ты гоголем прошелся вдоль скамьи, мимоходом хлопнул Борера по плечу, взял со стола бутылку пива, сковырнул большим пальцем весело щелкнувшую крышечку.

— Никто? — спросил ты, сделав первый глоток. Пивная пена осела на твоей верхней губе. — Надо еще спросить Ферро. Может, ему понадобилось горючее для его драндулета?




Строго между нами, Брайтенштайн. Неужели ты не заметил, какая ледяная тишина вдруг заполнила барак? Нет? Ты стоял такой развеселый и снова крикнул, на этот раз обернувшись через плечо:

— Эй, Ферро, иди сюда, скажи: куда ты девал эту растреклятую Борерову канистру?

И захохотал. Вот уж сейчас он был совершенно не к месту, твой хохот. Тем и закончился для тебя так приятно начавшийся вечер. Вряд ли ты толком запомнил, что было дальше. А было вот что. Борер был невелик ростом, но проворен. Во всяком случае, вскочил он проворно. И очутился перед тобой, едва ты успел отнять бутылку от губ. А рука у него оказалась тяжелая. Наверное, это последнее, что запомнилось тебе в тот вечер: что у Борера, влепившего тебе в челюсть, тяжелая рука. В твоих глазах появилось удивление. Потом ты отклонился назад, попытался защитить лицо, подняв левую руку, но, конечно, не успел. Борер был куда быстрее. Он ударил еще раз. Слева снизу. Твоя глаза осоловели. Удар справа, и тут же еще один прямой справа. Ничего этого ты уже не помнишь — ни своего тихого стона, ни глухого звука, с которым кулак ударялся о твое лицо, ни напряженного молчания остальных, которые тоже теперь все вскочили, но не успели даже сдвинуться с места, так быстро все кончилось. Ты повалился на пол. Твое длинное тело распростерлось у ног Борера. Он-таки послал тебя в нокаут. Об отсчете секунд не могло быть и речи, надо было просто унести тебя с ринга. Что и было сделано. А Керер сделал тебе примочку из воды, смешанной с уксусом.

Конечно, тут же начался шум. Тебя честили будь здоров, Борера — тоже. Обычно бывает так: шум, гам, все кричат наперебой, но скоро успокаиваются и усаживаются в последний раз перекинуться в картишки. Но на этот раз, Брайтенштайн, в то время как ты начал снова подавать признаки жизни в виде хриплого дыхания, а остальные еще доругивались, и Кальман при общей поддержке распекал Борера, который снова сидел на своем месте за столом, бледный, глядя прямо перед собой — на свой стакан, в то время как небо впервые за много дней немножко прояснилось (только осенний ветер не давал покоя, воя над крышей), и в то время как Ферро — этого не видел никто — спокойно и в легком подпитии сидел в тамбуре перед своей машиной, тихий, полупьяный, старый, в бараке вдруг снова возникли грозовые разряды. Спорить вскоре перестали. Стало тихо. Но не в этом было дело. Дело было именно в грозовых разрядах, хотя вряд ли кто-нибудь из вас мог бы в точности определить, в чем они заключались, эти искры, которые угрожающе потрескивают в воздухе, когда собираются вместе двенадцать мужчин, и все не в духе. Да, это не в печке потрескивало, хоть она и разгорелась, потому что Гримм подложил еще дров, оставив заслонку открытой; атмосфера сгустилась не из-за дыма трубок, хоть он и плавал в жарком воздухе такими густыми клубами, что нельзя было разглядеть сидящего за столом напротив. Одному небу известно, откуда взялась эта растреклятая атмосфера. Но никуда не денешься — она была, и все ее чувствовали.

Ферро делал вид, будто ничего не слышал. Теперь ты знаешь, как ты был близок к истине. Тогда ты этого, конечно, не знал. Ты трепался просто так, хотел немного поднять настроение своими остротами. Ферро, тот, конечно, знал. Впрочем, знал и еще один человек. Все это время он безмолвно сидел рядом с Гаймом, погруженным в свою чудную книгу, сидел на самом конце скамьи, там, куда уже не падал свет карбидной лампы. Никто не видел, как он весь оцепенел от твоей остроты. Как впился в тебя взглядом. Краска залила ему шею и уши, и затылок, и щеки, виски и лоб и забралась под волосы, так что засвербила кожа на голове. Если бы кто наблюдал за ним, то заметил бы, какие он прилагал невероятные усилия, чтобы казаться равнодушным. Его выдала бы краска и медленно и напряженно сокращавшиеся мускулы лица и шеи. Но никто не смотрел на него, и даже Гайм едва ли что-то заметил, когда он немного погодя встал и одним из первых в этот вечер улегся на раскладушку.




Ну а Ферро? Когда все затихло, он поднялся и бесшумно, слегка пошатываясь, вышел из барака. Даже не взял с собой фонаря. Луна, как матовая лампа, освещала откос и верхушки деревьев. Дождь перестал. Внизу слабо поблескивала металлическая крыша кухни. Круглое окошко тускло светилось. Наверное, Керер решил вскипятить еще немного воды. «Проклятый ветер», — пробормотал Ферро и, отбрасывая короткую тень, направился к насыпному откосу. Помочился.

Возвращаясь, он увидел его. Он двигался на фоне светлой стены барака вперед-назад, вперед-назад. Ферро подошел ближе. Что-то тут неладно. Но Ферро не испугался. Он подошел прямо к нему. Только поднял руку, защищая лицо. Чтоб удар не застал его врасплох. Споткнулся о ступеньку, остановился.

«А ну давай», — сказал он. Ферро совсем не был испуган. Кто-то тут, значит, шныряет. «А ну давай», — повторил Ферро и услышал, как тот тяжело дышит у самой стены барака, рядом с дверью. Он не знал, кто бы это мог быть. Он только смутно чувствовал, что знал его когда-то раньше, этого типа у стены, который сейчас бросился на него, отступил назад, и тут же снова кинулся огромной тенью, — и Ферро замахнулся. Тяжело обрушился на него. Нанес удар, пошатнулся, попал в цель; он наверняка попал в него, прямо в его призрачное лицо. И тут стена затрещала, Ферро потерял равновесие, хотел ухватиться за оконный переплет, не смог и упал. Много раз пробовал встать, но безуспешно. И старался сообразить, что же произошло, отчего он вдруг оказался тут, у стены барака, в мокром дерьме. Все кружилось перед глазами. А правая рука будто затекла, и словно бы ее все время быстро-быстро покалывают шилом. И плечо болело.

— Вон отсюда, — сказал он, — вон отсюда, сука.

Он сделал над собой усилие. Он должен подняться. Представляешь, Брайтенштайн, как он упирается в стену и пытается встать, но тень, и стена, и матовая луна — все плывет у него перед глазами?

— Что с тобой? — спросил кто-то.

— Вон! — крикнул он.

— Давай берись, — сказал Керер.

Теперь Ферро уже ничего не понимал. Над ним склонилось лицо Керера, это не иначе как Керер, а теперь подошел еще и Муральт. Они подняли его на ноги.

— Ну и надрался же ты опять! — Они поддерживали его. — Лучше тебе? — спросил Керер.

Половина его лица освещалась луной, другая была в тени.

— Не очень-то опрятно ты выглядишь, — услыхал он теперь голос Муральта.

— Там, — выдохнул он и попытался немного отойти от стены, чтобы показать им, где именно он шныряет вокруг барака. — Вот, видишь? Сука! Хотел меня…

Муральт и Керер переглянулись.

— Где ты его видел? — спросил Керер.

— Что?

— Я спрашиваю, где ты его видел?

— Здесь, — сказал он и показал им, как он спускался, — здесь на стене.

Они посмотрели на стену, на него, снова на стену. На стене увидели только расплывчатую тень дерева. Огромная тень двигалась вперед-назад, вперед-назад.




Вот как было дело, Брайтенштайн. А ты в это время благодаря Бореру крепко-крепко спал и не видел снов. Ты спал так крепко, что Самуэль на следующее утро с большим запозданием, только часов в восемь, смог отправиться в путь. Ты сидел в кабине, а в кузове Немой.




ШЕСТАЯ НОЧЬ


Да, Немой; и Лот радовался, что ненадолго покинет стройку, барак и эти шумные деревья. Впрочем, деревья изменились. Особенно здесь, внизу. Когда Лот проезжал здесь в прошлый раз, деревья были покрыты пестрой листвой, а теперь почти все листья оборвал ветер. Деревья казались истощенными, и бурые, и черные листья лежали под дождем на дороге, и шины оставляли на них широкие блестящие следы.

Хорошо, что они с Брайтенштайном поехали. Без них Самуэль потратил бы три часа на расчистку одного того отрезка дороги перед крутым спуском. Да и дальше внизу потерял бы много времени. А так дело шло довольно быстро, оба они бежали перед грузовиком, убирали с дороги каменные глыбы, а Самуэль медленно ехал за ними. Потом, когда пошла более чистая дорога, они стояли на подножках и спрыгивали, только когда видели завал. А начиная от развилки, на последнем отрезке дороги, никаких завалов не было.

Дома. Первые дома Мизера. Лот узнал их. Они появлялись справа и слева и постепенно выстроились в две длинные шеренги, укрывшись от ветра за кабиной, он заглядывал в маленькие палисадники, иногда до него доносились голоса — это переговаривались в кабине Самуэль и Брайтенштайн, — и Лота, правда же, не очень огорчало, что он сидит один на ящике; от дождя его защищал кусок брезента — настоящая плащ-палатка, и каска, которую дал ему Кальман, тоже была на нем.

Здесь не пахло лесом. Не пахло взрывами и бараком. Пахло улицей. Дождем и улицей, асфальтом, домами, Мизером. Лот узнал этот запах. Узнал он и улицу, по которой они проезжали, эту очень длинную, прямую, как стрела, улицу, — сейчас будет угол, на котором он тогда стоял, и все почти так же, только что воздух сейчас не мерцает от зноя, и движение довольно оживленное — машины, туристский автобус на стоянке, мопеды, а на тротуарах люди, не так, как тогда, — пустая, прямая улица, ведущая в никуда, и только отец с двумя чемоданами выходит из двери и входит в следующую.

Потом они проехали гараж. Лот узнал и его. Здесь красили автомобили, и ему вспомнился Бенни, который тогда взял его с собой. «Лот, — сказал Бенни, — завтра я еду в Мизер. Можешь поехать со мной, если хочешь».




Наверное, Лот задремал; когда Самуэль закричал: «Вылезай!», он вздрогнул и быстро перелез через борт. Брайтенштайн уже вылез из кабины.

— Ну, Немой, я смываюсь, — заявил он. — Я пошел. Лот кивнул.

— У меня тут есть кой-какие делишки. Ну пока, Немой.

Лот услыхал смех Самуэля. Брайтенштайн остановился.

— Что? — спросил он Самуэля.

Самуэля было не видно за машиной. Лот слышал только, как он засмеялся и крикнул:

— Смотри в оба!

Теперь засмеялся и Брайтенштайн:

— На что смотреть?

— Ну там, куда ты идешь, — крикнул Самуэль.

— А ты откуда знаешь, куда я иду?

— Не прикидывайся. — Самуэль подошел к ним. — Во всяком случае, — сказал он, продолжая смеяться, — ты идешь на ту сторону. — И, повернувшись к Лоту: — Спорим, Немой, что он пойдет на ту сторону?

Лот не понимал, о чем говорит Самуэль. Но тоже на всякий случай засмеялся и, чтобы показать, что он в курсе дела, подмигнул.

Теперь оба громко расхохотались.

— Вот видишь, — закричал Самуэль, — он тебя тоже насквозь видит. Ну, иди развлекайся. И еще раз повторяю, — он так хохотал, что едва можно было разобрать слова, — смотри не ошпарься! Помни! Обратно поедем в полпервого.




Они пошли; Самуэль через двор в старое здание (это было строительное управление, Лот узнал его), Брайтенштайн, минуя его, дальше. «Он идет на ту сторону», — подумал Лот. Он постоял, глядя вслед Брайтенштайну. «Он хромает», — думал он. Лот заметил это только сейчас, только здесь, глядя, как Брайтенштайн уходит от него по плоской, ровной улице.




Он побрел в направлении гаража. Поплотнее завернулся в брезент — настоящую плащ-палатку на шнурах. Он не думал о том, как странно он выглядит в этом необычном плаще, да еще в защитной каске. Встречные велосипедисты, проехав, оборачивались, несколько женщин, шедших по улице с хозяйственными сумками, тоже оборачивались, а иногда и останавливались, чтобы как следует рассмотреть его и поглядеть, куда он пойдет. А потом перед ним снова оказался переулок, где тогда стоял мотоцикл, и он снова увидел все — угол, и велосипеды, и мальчишек на сверкающих колесах, и резкую границу тени, которая придвигалась все ближе; на мгновение он снова ощутил запах реки и свернул на запах, навстречу запаху; он вспомнил, что тогда ему хотелось спуститься к Ааре, но надо было стеречь мотоцикл и ключ, и поэтому он остался здесь, на углу.

Все выглядело почти так же, разве что стало чуть меньше: узкая мощеная улица начиналась далеко внизу, у моста, и тянулась вдоль реки, сараи загораживали реку, скудная, грязная трава росла перед сараями, а позади них был ржавый забор из проволочной сетки, в дыры которого, наверное, ночью пролезали рыбаки, потому что ловить рыбу здесь запрещено, — все, и, наверное, сама вода, которую отсюда не было видно, выглядело почти так же. Вот сюда они въехали на мотоцикле, отец и он, и вниз по этой улице покатили, возвращаясь домой. Мимо того самого места, где он сейчас переходит улицу, чтобы выйти к реке, они проезжали на велосипедах и тогда, с Бенни. Он хотел тогда остановиться здесь, но Бенни сказал: «Поехали», потому что им надо было в мастерскую, где красят автомобили.




Он перешел улицу. Здесь пахло рекой, угольными сараями, ржавчиной, дождем, битым стеклом, глухой крапивой, подорожником, камышом и Ааре. Чуть-чуть пригнуться, повернувшись боком, подобрать полы плащ-палатки — и вот уже пролез сквозь дыру в ржавой проволоке и вышел на берег. Вдоль берега протоптана тропинка, земля здесь смешана с речным песком, растет чертополох, частуха, маленькие кустики подорожника, шлемник, фиолетовые цветочки которого давно опали, а пониже, уже к самой воде, камыш. На листьях камыша маленькими шариками висел дождь. Шарики желто-черного мрамора — желтого от реки, которая беззвучно струится позади. Желтая река вздулась. Не блестела. Некоторое время Лот шел вдоль берега. У стены одного сарая валялась ржавая бочка из-под смолы, он прошагал сквозь крапиву и уселся на бочку. Огляделся. Кругом безлюдье и тишина. Только дождь шуршит в крапиве и на крыше у него за спиной. Да порой шушукается камыш. И больше ничего. Вдруг совсем близко раздалось «дрррит-дррит». На голом берегу метрах в десяти вверх по течению сидел черно-бурый пятнистый улит[2 - Улит — птица из семейства куликов.] и обращал к мимо текущей воде свой зов. Лот поплотнее закутался в плащ-палатку. Иногда с противоположного берега на поверхность воды садился дым из труб красильной фабрики, потом его сгонял резкий порыв ветра, который вскоре долетал и сюда, заставляя с шуршанием склоняться погруженные по пояс в воду невысокие камыши.




Чем дальше Лот смотрел сквозь камыши на воду, тем более отчетливо вспоминался ему Бенни и как они вместе ездили в мастерскую, где красят автомобили. Бенни затормозил у входа и слез. «Пойдем, — сказал он, — ты можешь подождать внутри». Но Лот не хотел ждать внутри. Всю дорогу, может быть, еще со вчерашнего дня и почти всю ночь он думал о том, как бы ему уговорить Бенни поехать с ним к тюрьме. Бенни стоял и смотрел на него странно задумчивым взглядом, какой у него иногда бывал, а потом вошел в мастерскую. Но Лот и сам знал, где тюрьма. Отсюда можно было даже спуститься на лодке, если она здесь найдется, вниз по желтой, вздувшейся реке, туда, где справа и слева нет уже больше ни фабрик, ни красивых домов, ни мостов, ни казарм, чистое поле, и только справа, на том берегу, у самой воды — тюрьма.

Лот подогнал лодку к берегу. Услыхал скрежет киля по песку. Вылез. Вот она, тюрьма. Она отчетливо вырисовывалась перед ним, высокие, недоступные стены с вделанным поверху в бетон битым стеклом, колючая проволока, за ней черно-серый фасад, зарешеченные окна, тишина. Тишина, и никто не может ни войти, ни выйти. Он поднялся по откосу. Остановился наверху у ворот. Да, вот она какая, тюрьма. В точности такая, как он себе представлял: серая и безмолвная. Вот сюда-то ему и надо. Времени хватит, Бенни наверняка еще не освободился. Он подошел совсем близко. Ворота были закрыты. Конечно, их закрыли, чтобы никто не мог войти. Проще всего было бы, если бы его все-таки забрали тогда солдаты; но если немножко подождать, возможно, кто-нибудь выйдет.

Он заглянул сквозь железные прутья во двор, обвел взглядом стены, посмотрел вверх, на решетки в окнах. Он там — Лот вдруг вспомнил, зачем он пришел сюда; там, за одной из этих решеток, подумал он, и, может быть, даже цепью прикован к стене, и на шее у него деревянный ошейник, тюремщики не спеша избивают его кнутом. На мгновение Лот увидел перед собой тюремщиков. Они смеялись. Его бросило в жар. «Я войду, — подумал он вдруг. — Я не я буду, если не войду». Он вздрогнул. За его спиной сигналил автомобиль, вот он поравнялся с ним, остановился перед железными воротами. Снова дал гудок. Новый серый автофургон марки «VW». Он сверкал на солнце. И тут во дворе раздались шаги. Лот вжался в стену. Ключ заскрежетал в замке, и железные ворота распахнулись. Автофургон проехал мимо, шофер даже не взглянул на него, машина медленно въехала в ворота, остановилась, тюремщик вскочил на подножку (это было слышно), и машина поехала дальше. «Вот сейчас я войду!» Лот рванулся вслед за машиной. Но автомобиль ехал слишком быстро, расстояние между ними все увеличивалось, он свернул налево и уехал, а Лот замедлил темп и вскоре остановился. Стены, широкий двор, а метрах в семи от Лота, справа, другие железные ворота, поуже, и даже отсюда видно, что за ними еще один двор.

Он медленно подошел ближе. Автофургон исчез из виду. Пустой, залитый солнцем двор. Только его собственная тень двигалась впереди него. Еще не дойдя до решетчатых ворот, он увидел людей. Двое, трое, четверо, еще и еще, они шли по ту сторону решетки, метрах в трех от нее, друг за другом, но на довольно большом расстоянии, каждый сам по себе. Так тихо, так удивительно медленно они шли, и такие чудные были на них черно-серые полосатые костюмы, что Лот ускорил шаг и не решался смотреть ни вправо, ни влево, пока не добрался до ворот. Прижавшись к стене, он заглянул через решетку во двор.




Вот они. Оказывается, их очень много, они идут и идут мимо ворот и дальше, описывая большую дугу вокруг газона посреди двора; обойдя его, движутся в обратном направлении и исчезают за столбом ворот. Жутко смотреть на них. И они, оказывается, не так уж похожи друг на друга. Один очень маленького роста, у другого — он как раз сейчас проходит мимо Лота — белые, очень коротко остриженные волосы. Коротко острижены они все. Впереди — долговязый, идет, скрестив руки на груди, и смотрит себе под ноги. А перед ним еще один, и это отец, Лот знает это, хотя видит только широкую спину, и затылок, и обритую голову, он знает это, и затаив дыхание он смотрит ему вслед, и теперь уже уверен; это он, это он, стучит у него в голове, он здесь, вот он идет, тихо и медленно, он уходит; дрожь пробегает по телу Лота, но он ничего не может, только стоять и смотреть сквозь прутья, как отец уходит все дальше, вот он уже на другой стороне. Он еле расслышал, как кто-то позвал: «Лот!» и еще раз громко: «Иди же, Лот», он даже не оглянулся, и только когда отец поднял голову, и вдруг остановился, посмотрел сюда, его охватил ужас, и он помчался обратно.




Ворота были закрыты. Снаружи стоял Бенни. Подбегая к воротам, Лот увидел еще тюремщика, который подходил справа.

— Эй, ты, постой, — сказал тюремщик, когда они встретились у ворот, — откуда ты взялся?

Лот посмотрел на него, потом на Бенни.

— Откуда ты взялся?

Тюремщик вставил ключ в замок, но не открывал. Лот чувствовал его взгляд.

— Вы не знаете, случайно, как он сюда попал? — спросил тюремщик у Бенни, который стоял снаружи.

Бенни медленно покачал головой.

— Случайно, — сказал он, — нет, не знаю. Но он не может говорить. Он немой. Это мой мальчик. И звонил я.

— Скажите лучше, что у него не все шарики на месте, — произнес тюремщик и посмотрел на его голову.

Потом он приоткрыл ворота.

— А вы, — сказал он, — приглядывали бы за ним. Мало ли что может случиться. Наверное, прошмыгнул за машиной с овощами. Верно? — спросил он у Лота.

Лот кивнул.

— А теперь убирайся, — сказал тюремщик.

Лот вышел.

— Иди давай, — сказал Бенни, и все исчезло, только вздувалась желтая река, и шуршал дождь, и улит громко хлопал крыльями в воздухе.

Порывы ветра все еще гнали вниз дым красильной фабрики, и Лот почувствовал запах пережженного клея. «На ту сторону…» — в его памяти промелькнул смех Самуэля и его голос: «Спорим, Немой, что он пойдет на ту сторону?» За этим смехом скрывалось какое-то завистливое любопытство. Что там такое, на той стороне? Откуда Самуэль знал, что Брайтенштайн пойдет именно туда? Может, тут замешана какая-нибудь женщина, может, подумал вдруг Лот, Брайтенштайн пошел туда, потому что там та женщина, Марта, и Брайтенштайн пошел к ней. Он медленно сполз с бочки и направился дальше, задами сараев, старых складов и старых, покрытых пятнами сырости домов, дальше, по берегу, все ускоряя шаг, перешел на бег, побежал быстро, не стараясь держаться узкой, разрытой дождем тропы; он бежал, вытянув голову, все вниз, вниз по берегу. Он знал, что вскоре должен показаться мост. Мост соединял базарную площадь Мизера с Новым районом. Правда, Новый район уже тоже стал старым, но ту сторону продолжали так называть, хотя там только старые фабрики, и несколько мастерских, и пивные; еще несколько метров, и он увидел мост. Лот бежал, как бегун на длинную дистанцию, быстро и ритмично. Он откинул плащ-палатку. Снял и зажал под мышкой каску — так ему легче было взять крутой подъем. Он хрипло дышал, и его подбитые гвоздями башмаки твердо, ритмично и громко стучали по мосту.




Гримм (узкоколейка)


Дело было не в деревьях. Деревья те были в норме. Ты, конечно, прекрасно это знал. Но, как ни странно, все равно не мог отделаться от своего дурацкого ощущения. Это началось с утра, вскоре после того, как Самуэль на своем грузовике вместе с Брайтенштайном и Немым выехали в Мизер. Вы приступили к работе, ты и Луиджи Филиппис, Керер, Муральт и Гайм; из работающих на узкоколейке отсутствовал только Брайтенштайн; Борер дважды опорожнил ковш своего экскаватора в твою вагонетку, и теперь она была полна; ты подобрал лопатой просыпавшуюся щебенку и просто мусор, валявшийся поблизости от вагонетки, потом выбил колодку.

Узкоколейка короткая. Всего около сорока метров. Твоя вагонетка покатилась, ты, как всегда, стоял на раме, держа левую руку на тормозе. Легкого нажатия на тормоз было достаточно, чтобы сбавить скорость. Покачиваясь, ты не очень быстро, в нормальном темпе, выехал из зоны буровых работ, где тарахтели инструменты, и покатил вниз, навстречу ветру. И тут на тебя вдруг нашло, и ты подумал: деревья наступают на меня. Ты смотрел прямо перед собой поверх горки мусора, поднимающейся над краями вагонетки. Дождь хлестал в лицо, и тебе пришлось низко нагнуть голову, чтобы ветром не сорвало шапку. Но когда ты снова поднял голову, то ясно увидел: они наступают снизу, и слева — оттуда, где стоял барак, и справа. Разумеется, они надвигались невероятно медленно, но все же надвигались темной ревущей стеной. Стеной стволов, сучьев и неистово машущих веток. Они не только двигались вперед, но и все теснее сдвигались, по крайней мере внизу, там, где дорога терялась среди деревьев.

Конечно же, это обман зрения. Должно быть, он происходит из-за неверного освещения там, внизу. Вот видишь, Гримм, ты же это знал, но все-таки ты еще по дороге оглянулся разок, едет ли вслед за тобой Муральт; и когда ты нажал на тормоз и остановился, потому что доехал донизу и надо было опорожнять вагонетку, то оглянулся еще раз, надеясь, что Муральт уже едет. Но Муральт наверху еще преспокойно догружал лопатой свою вагонетку. Ты остался один. Правда, ты уже сотни раз оставался один здесь, внизу. Но сейчас все было по-другому: ты остался один на один с деревьями, а деревья медленно наступали на тебя.

Конечно, ты в это не верил. Деревья наверняка были в норме. Ты это знал. Не могут деревья приближаться, едва заметно и неудержимо. Ты опрокинул кузов у откоса и просто по чистой случайности еще раз взглянул вниз, на толстую сосну, росшую у самого откоса. Сейчас она стояла неподвижно. Слышно было, как она кряхтит, не желая сгибаться. Ну ладно, эта, по крайней мере, стоит на месте. Ты поставил кузов в прежнее положение. Теперь обратно. Только еще разок взглянуть. Но когда ты еще раз взглянул на сосну, ты снова почувствовал некоторую неуверенность. Правда, она неподвижно стояла на своем месте, а рядом и позади нее — сосны, и почти голые ясени, и буки, и все эти елки, и все равно она, казалось, приблизилась, чуть-чуть придвинулась, словно за этот промежуток времени украдкой сделала скачок вперед. Ты бросил тормозную колодку в вагонетку, согнувшись, тяжело уперся в нее обеими руками и погнал ее вверх по рельсам. Прочь отсюда, стучало у тебя в мозгу, прочь отсюда, наверх, как можно скорее к ним ко всем. Но уже шагов через двенадцать-пятнадцать ты остановился. Во-первых, ты вспомнил, что надо внизу подождать Муральта, потому что две вагонетки могли разъехаться только в самом низу, ну и, конечно, на самом верху; а во-вторых, было просто идиотством толкать вагонетку. Пустая она все же весила около шести центнеров. Итак, ты остановился, тяжело дыша. И оглянулся, просто так, неизвестно зачем. Правым плечом ты поддерживал вагонетку, а через левое оглянулся и ясно увидел, как они наступают. Сосна уже не стояла впереди других деревьев, остальные, шелестя, как обычно, — не сильнее и не слабее, — медленно надвигались сплошной стеной.

Когда ты вернулся наверх, ты весь взмок, и не только от дождя. Пот (или все-таки дождь?) градом катился по твоей шее на грудь. Наверное, ты не расслышал, что Кальман приказал сделать перерыв. А может, Кальман вообще велел прекратить работу и уходить? Ведь дождь лил теперь как из ведра. Да, конечно же, был приказ оставить рабочее место. Мимо тебя своим шикарным широким шагом прошел в сторону барака Луиджи Филиппис. «Шабаш!» — крикнул он и исчез за дождевой завесой. Моторы смолкли. Теперь мимо прошли Борер и Гайм. Треклятый дождь шумел, не давая разобрать, что они тебе кричат; ты быстро вставил тормозную колодку, остановил вагонетку и пошел вниз по откосу. Чудно было смотреть на Борера и Гайма, ковылявших впереди и пытавшихся перепрыгивать хотя бы самые страшные лужи. Ты радовался, что они идут впереди, а остальные позади тебя и что от деревьев тебя отделяет серая трепещущая завеса дождя.

Вскоре почти вся бригада набилась в тамбур. Облепленные грязью ботинки Луиджи Филипписа стояли у открытой двери в комнату, и слышно было, как потрескивает огонь, который он уже развел в печке.

— Ну хоть бы один! — сердито произнес Кальман за дверью и в то же мгновение вошел в тамбур вместе с последними — с Ферро, и Шава, и младшим Филипписом. Очевидно, они говорили о взрывах. Они внесли ящик со взрывчаткой, поставили его посреди комнаты, и Кальман носком ботинка откинул крышку. — Вот, полюбуйся, — сказал он.

— А откуда мне было знать? — возразил Шава.

Кальман:

— Не понял.

— Откуда мне было знать, что опять польет такой дождь? — сказал Шава. — А потом, Немой еще вчера оставил его открытым.

Ферро:

— Это ты брось!

Младший Филиппис нагнулся и вытащил два мотка шнура. Они промокли насквозь. На дне ящика поблескивала вода.

— А катушка? — спросил Кальман.

Младший Филиппис вынул и катушку.

— Вся вымокла, — пробормотал Ферро.

— А ну-ка, — сказал Кальман, — повесьте шнур над печкой.

Шава и младший Филиппис переглянулись.

— Да, да. Через час он высохнет. Можете дежурить посменно.

Филиппис и Шава понесли шнур в комнату.

— Ну и осел — оставить ящик открытым!

Шава появился в дверном проеме.

— Это ты про меня?

Кальман:

— Занимайся своим делом. Я не собираюсь здесь зимовать.

Шава побагровел. Хотел что-то возразить, но тут же исчез.

Снова наступила тишина, только деревья шумели да хлопала парусина. Вы подпирали стены друг против друга. Ты осторожно прислонился к мотоциклу Ферро, который стоял позади тебя, накрытый мешком. Ферро, правда, два или три раза взглянул в твою сторону, но промолчал.

Тишину нарушил Борер.

— Когда ты думаешь приступить?

Он не смотрел на Кальмана, а, наоборот, не сводил глаз с воды, которая натекла с ваших плащ-палаток и образовала лужицу вокруг ящика. Но все вы поняли, что вопрос обращен к Кальману и что речь идет о макушке.

— Скоро, — буркнул Кальман, — можешь не сомневаться.

По-видимому, ни у кого не было охоты продолжать этот разговор, во всяком случае, наступило необычно долгое молчание, а потом Кальман вдруг рассмеялся:

— Знаешь, Борер, мы наверняка сковырнем макушку скорее, чем ты найдешь свою канистру.

Но, кроме Кальмана, никто не увидел в этом ничего веселого. Все вы смотрели на воду, обтекавшую ящик, струившуюся к ямке, которую Ферро недавно выбил ломом.

— Одно могу тебе сказать, — отозвался наконец Борер, — если я поймаю того, кто ее спер, я ему все кости переломаю.

— Правильно, Борер, — сказал вдруг старый Муральт. — Не давай ему спуску. Кто ворует у своих здесь, в горах, тот подонок.

— Я его на тот свет отправлю, — сказал Борер.

И тогда ты, Гримм, сказал:

— Да что вы, ребята. Здесь у нас воров нет. Не верю я, чтоб кто-то ее спер.

А Керер, обращаясь к тебе:

— И главное, канистру с бензином. Добро б еще деньги, сотню — ну, это еще куда ни шло.

Борер:

— Как ни крути, а канистру сперли.

Глядя мимо Борера в окно, ты видел дождь, а за его завесой — смутные очертания деревьев. Интересно, продолжают ли они наступать, вдруг пришло тебе в голову; а что, если это правда и они наступают шаг за шагом, и в один прекрасный день снова будут стоять там, где стояли от века, и больше не дадут себя оттеснить, и уничтожат все, что вы сделали за все эти недели и месяцы? Кто знает, сколько их тут и сколько еще их подрастает позади тех, что окружают стройку, а ведь и этих не сосчитать! Кто из вас углублялся в лес дальше чем на несколько шагов?




— А вдруг это правда, — проговорил Муральт, — вдруг правда среди нас есть вор; как ты думаешь, Кальман, может, надо расследовать это дело?

И Керер:

— Да, смехом тут не отделаешься. Борер прав, что не хочет этого терпеть. Может, заявить в полицию?

— Да ну тебя, заткнись! На черта нам полиция! Или Борер потерял ее, тогда вопрос отпадает, а случиться такое может со всяким. Или Борер прав, и канистру украли, но тогда это касается только нас и больше никого. Дело ясное.

Борер:

— Я точно знаю.

А Кальман:

— И знаешь, кто именно?

А Борер на это:

— Нет.

— Вот то-то и оно! Так что хватит тебе.

— Главное тут вот что, — сказал вдруг Гайм, и все вы были поражены, что маленький Гайм вдруг подал голос, — главное, что если среди нас есть вор, — голос Гайма прямо-таки дрожал от возбуждения, — так неужели он не понесет справедливой кары?




Кальман в задумчивости посмотрел на него.

— Знаешь, Гайм, — сказал он, — уж на такую принципиальную высоту дело поднимать не стоит. Вы что хотите, — спросил он и по очереди обвел вас взглядом, — чтобы мы здесь устроили настоящее следствие, с перекрестными допросами, обысками и еще черт те с чем? Ну что мы можем сделать!




И тут раздался стук в дверь.

— Перестань, — обратился Кальман к Ферро, стоявшему рядом с Керером у двери.

— А я при чем? — пробормотал Ферро.

Он повернулся и открыл.

С твоего места дверь была не видна. Но вдруг стало так тихо, что шелест деревьев и хлопанье парусины заполнили тамбур, и сквозь этот шум детский голос произнес:

— Я ищу собаку. Овчарку. Может, кто из вас ее видел?

Ферро сказал:

— Погоди.

Он обернулся.

— Мальчик, — сказал он. — Ищет овчарку.

Вокруг ящика уже натекла целая лужа, и вода доставала своим длинным языком до неровного края ямки возле двери в комнату, где стояли Луиджи Филиппис и Шава. В печке потрескивало. Неистово хлопала парусина. Все молчали. Дверь за спиной у Ферро оставалась открытой.

— Зайди, по крайней мере, под крышу. — Кальман наклонился. — Давай заходи, — сказал он.

— Овчарку? — спросил Гайм.

Шава резко толкнул Гайма локтем.

Ферро и Керер немного посторонились; мальчика стало видно; он стоял у самого порога и смотрел на вас.

— Давай заходи, — пробурчал Кальман. — Заходи в комнату и посиди у печки, пережди хоть самую страсть.

— Самую страсть? — переспросил мальчик. В своем коричневом плаще-накидке и надвинутом на глаза капюшоне он был похож на гнома. Гном, заплутавшийся среди людей. Он как будто не совсем понял Кальмана; он все еще с сомнением смотрел на него.

— Давай, давай заходи, малыш.

Тогда он вошел, и Луиджи Филиппис вместе с ним направился к столу.




И снова все замолчали, и слышно было, как в комнате длинный Филиппис толкует с мальчиком. То есть Филиппис один говорил, все ему что-то втолковывал. Ферро открыл неплотно прикрытую дверь и вышел на порог. Его грузная фигура заполнила весь проем. Впустить немного свежего воздуха совсем не мешало. Правда, из двери потянуло холодом, но, по крайней мере, выйдет дым.

— Потише стало, — объявил с порога Ферро, он немного пригнулся и выглянул из-под крыши, верно, для того, чтобы посмотреть, все так же ли густые черные тучи проносятся над самым бараком, волоча за собой новые потоки дождя.




— Послушай, Кальман, — спросил ты, — может, ты расскажешь нам, когда ты собираешься закругляться?

И ты был прав, Гримм, — самое время было наконец выяснить этот вопрос.

— В июле нам сказали, что мы вернемся в Мизер в середине октября, не позднее, — негромко произнес Шава.

А Филиппис младший:

— Сегодня девятнадцатое.

Керер, громко:

— Дома нас ждут. Гримм прав, Кальман.

— Там, — сказал Кальман, — висит план. — Кивком он показал на стену позади тебя. И, не подходя ближе и, уж конечно, не различая деталей на таком расстоянии, он продолжал: — Видишь барак?

Да, конечно, барак был на плане. Черный прямоугольник, примерно пять на восемь миллиметров.

— Мы уже прошли на сто двадцать метров дальше. Я вчера отметил. Видите? Красная черта на четвертом от барака повороте дороги. Высоту перевала ты тоже видишь. Вот так.

— Ну а дальше что? — спросил Борер.

Кальман:

— Каждый может сам сделать вывод.

— Так ты считаешь, что мы хоть сдохнем, а должны прежде, чем ляжет снег, соединиться наверху с той бригадой?

Кальман:

— А что тут считать? Те, кто идет с севера, давно на перевале.

Борер пробормотал:

— Скажи лучше: давно дома. А на северной стороне склон не такой крутой, и этого проклятого дождя там не было.

А ты, Гримм, добавил:

— И этой чертовой липучей глины тоже.

Муральт подошел к тебе. Через твое плечо он разглядывал план, висевший за твоей спиной.

— Я думаю, — сказал он, когда все замолчали, — я полагаю, работы тут числа до двадцатого ноября. — Он медленно повернулся. — Но снег, Кальман, снег пойдет раньше.

Кальман рассмеялся. Смех получился невеселый.

— Снег… Да бросьте вы. Надо работать, пока не дойдем до верха. Логично?

Было заметно, что он старается воодушевить вас. В воздухе запахло лозунгами вроде: «Не отступать, ребята! Не сдаваться! Вы же настоящие мужчины!» А ты, Гримм, ты заметил и еще кое-что: охота пропала у всех. И у Кальмана тоже. И более того: Кальман боится. Боится оползней, и макушки, и снега. Взглянув в лицо Муральта, вы увидели снег: аспидно-серые тучи стеной за голыми, истощенными деревьями, глухой свист в воздухе, и снег. Он сыпал в комнату жирными хлопьями все гуще, заслонив своей пеленой старое серое лицо Муральта. Снег все шел и шел; он беззвучно окутал Муральта, безмолвно покрыл своей стылой известковой штукатуркой и откос, и щебенку, и экскаватор, и компрессор, и лужи, похоронил под известковым саваном все, что еще оставалось живого.




По чистой случайности ты взглянул на Шава. Шава стоял у косяка внутренней двери. Помнишь, Гримм, — стоял и таращил глаза. Так таращит глаза кошка, которую несут топить: она вцепилась в камень, который положили в мешок вместе с ней, и чует, что вот-вот появится вода, появится и заполнит мешок, и сверху мешок завязан, и вместе с камнем и с ней, кошкой, пойдет ко дну. Она ждет и таращит глаза. Шава не видел тебя. Наверное, он видел только все эти чудные вещи, может, даже и не связанные между собой: овчарку, ручьи в раскисшей глине, макушку, канистру с бензином, снег, деревья — эти деревья, которые и на него тоже наступают. Может, он видел еще окно барака, ночью, когда в свете карбидной лампы на нем вспыхивают золотом дождевые ручейки, и мальчика в плаще-накидке; может, он еще и слышал, как тарахтят буры, и рожок Ферро подает сигнал, и потрескивает шнур, и ночью хлопает парусина под ударами ветра, и кто-то стонет во сне; и может, он слышал голос Самуэля: «Пиши пропало, Кальман, я не могу проехать, нас отрезало…»




Да, Гримм, на мгновение у Шава появился этот чудной неподвижный взгляд, и челюсть у него отвисла. Ты не отводил от него глаз и никак не мог взять в толк, что с ним такое. Муральт, сказав про снег, продолжал совершенно спокойно:

— Видишь ли, Кальман, это дело с макушкой довольно-таки рискованное. И вот мы хотим знать, как ты его собираешься провернуть. Думаю, вы возьмете его на себя, ты и группа взрывников.

Из взрывников не присутствовал только Немой. Ферро, Филиппис, младший, Шава и Кальман были здесь. Ты украдкой взглянул на Ферро — какое впечатление произвели на него слова Муральта? Ферро их как будто вовсе и не слыхал. Он прислонился к стене своей крупной головой, полузакрыв глаза. Лицо его было неподвижно, только вдруг едва шевельнулись губы, и он сказал негромко:

— Чушь. При чем тут взрывники? Всякий может заложить там, наверху, взрывчатку, поджечь и смотаться.

И тогда — ты помнишь, Гримм, — на Шава нашло. Он весь посерел. Он больше не таращился, а шарил широко раскрытыми глазами по вашим лицам.

— Нет, — сказал он тихо и часто-часто задышал, — нет, Кальман, — сказал он и вдруг отделился от дверного косяка, и скользнул в комнату, и потом вы услышали, как он тихо заплакал, а потом все громче: — Нет, я не могу, только не я, нет, нет…

Вы сгрудились у двери в комнату. Из-за плеча Керера ты видел, что Шава стоит на коленях у своей раскладушки и яростно запихивает вещи в чемодан и в рюкзак. Кальман спросил со зловещим спокойствием, как он иногда умел:

— Шава, куда это ты собрался?




Возможно, кому-нибудь из вас следовало тогда войти в комнату — Кальману, Муральту, а может, и старику Ферро. Войти, схватить Шава за грудки и, не говоря худого слова, врезать ему хорошенько по морде. Может, это привело бы его в чувство. Но никто не вошел. Как на грех, тут был еще этот мальчишка в плаще-накидке. Он сидел за столом у печки и — мимо Луиджи Филипписа — неотрывно смотрел на Шава.

Шава закончил сборы. Он встал, надел рюкзак на спину, поднял чемодан и, обливаясь потом, направился к вам. Он тяжело дышал раскрытым ртом. Ничего не говорил. Быстро подошел к вам, и вы непроизвольно расступились. Он смотрел невидящим взглядом; протиснулся через дверь и, спотыкаясь, вышел.

Вы все столпились у наружной двери и смотрели вслед Шава; рядом с тобой оказался Ферро. Ты обернулся к нему и хотел сказать: «Хоть бы попрощался», но осекся, увидев его лицо. Подбородок Ферро подергивался; он сосал нижнюю губу, водянистые глаза сузились в щелочки и следили за Шава, который уже начал спускаться по дороге. На уровне кухни уже можно было только смутно различить огромный рюкзак, который быстро уменьшался и исчез в сумеречном лесу. И хотя теперь ничего не было видно, лицо Ферро продолжало беспокойно подергиваться, он по-прежнему вглядывался в откос. Он, можно сказать, инстинктивно сунул руку в карман и вынул фляжку, его палец, казалось, независимо от него, сковырнул крышку, а потом на тебя пахнуло резким запахом спиртного, и Ферро стал пить.

— Ну ладно, давайте работать, — сказал Кальман.




И правда, дождь почти перестал, лишь чуть-чуть моросил, вы разобрали свои каски и плащ-палатки, и мальчик вышел вместе с вами. Он шел за вами метрах в пятнадцати, потом стал отставать, и под конец вы услышали его тихий свист в лесу. Несколько протяжных свистков, они быстро удалялись, становились тише и вскоре совсем смолкли. А если и не смолкли, то их нельзя было расслышать здесь, наверху, где снова тарахтели буры и мотор экскаватора шумел, поглощая все другие звуки опять такая чертова трескотня стояла, что ты был просто счастлив уехать от всего этого на своей вагонетке. Ты пустил ее во весь опор, притормаживая только перед стыками. Ну и, конечно, затормозил в самом низу. Нужна сноровка, чтобы при таком уклоне как раз вовремя остановить доверху нагруженную вагонетку. Интересно, видел ли Муральт, как чисто ты это сработал. Ты оглянулся. Но Муральт все еще догружал свою вагонетку. Тогда ты стал смотреть, как щебенка сыплется вниз по склону. А когда ты потом поставил вагонетку на место, ты вдруг снова увидел деревья. Они медленно-медленно наступали на тебя.




СЕДЬМАЯ НОЧЬ


— Нет, — сказал Самуэль со своей койки, — мы не видели Шава.

Брайтенштайн расхохотался.

— Да ну его! Баба с возу — кобыле легче. Главное, что мы весело денек провели. Верно, Немой?

Лот стоял у своей раскладушки. Он расстегивал рубаху. «Весело», — подумал он. Он засмеялся, вернее, сделал попытку засмеяться, потом кивнул: «да», а Брайтенштайн, который сидел на столе и собирался стаскивать носки, снова расхохотался. Рядом с ним за столом Керер, младший Филиппис, Кальман и Гримм еще играли в карты. Позади, на границе освещенного пространства, сидел Гайм. Он читал свою маленькую затрепанную книгу. В тамбуре — Лот знал — возился отец, остальные, завернувшись в одеяла, уже лежали на своих койках. Хотя в комнате было холодно — печурка почти погасла, и больше никому, видимо, не хотелось подкладывать дрова, — холодно и сыровато, Немой почувствовал, как жаркая волна поднимается в нем при мысли о сегодняшнем дне, проведенном с Самуэлем и Брайтенштайном внизу, в Мизере. Уже лежа в постели и натянув одеяло до подбородка, он услыхал словно бы издалека голос Брайтенштайна: «Кальман, ты в следующий раз опять нас пошли. Верно, Немой? Нас вдвоем, Кальман, Немого и меня. Мы опять поедем».

— Что же там было такого веселого? — спросил младший Филиппис; он выигрывал.

Брайтенштайн:

— Ты знаешь, что значит настоящая пышная блондинка?

— Такая, что путается с тобой? — сказал Керер. — Нет уж, спасибо!

Лот услышал, как за столом расхохотались. Брайтенштайн был в отличнейшем настроении. Он подошел к Самуэлю, который уже завернулся в одеяло, сел в ногах его раскладушки и закурил сигару.

— О-о, — простонал Муральт со своей койки; он потянул носом, принюхиваясь, и сел в постели. — Высший сорт, — сказал он. — Послушай, дай курнуть.

Брайтенштайн еще раз глубоко затянулся, потом протянул сигару Муральту.

— Курни, — сказал он. — А знаешь, это подарок.

За столом снова засмеялись. Младший Филиппис повернулся к Брайтенштайну:

— Здорово расщедрилась!

Самуэль:

— Посмотрели бы вы на него, когда он возвратился! Сиял, как солнышко. Брайтер, говорю ему, ты что, увидел пасхального зайца? А он мне: «Ах, Сами, у меня все горит!»

Теперь хохот заглушил даже гул за окнами и над крышей, и — Лот увидел это, чуть-чуть приподняв голову, — даже отец показался в дверях; похоже, он собирался что-то сказать, с вопросительным и усмешливым выражением, но его все равно не услыхали бы из-за шума, а сам Брайтенштайн тер глаза и смеялся громче всех. Луиджи Филиппис подскочил на своей постели. Он, наверное, уже успел заснуть. «Что случилось?» — закричал он и удивленно посмотрел туда, где в свете лампы сидел Кальман и колотил кулаком по столу, а Керер, закашлявшись, чуть не свалился со скамьи. Самуэль, который тоже сел в постели, по-видимому, пытался пересказать всю историю Ферро и старшему Филиппису, но всякий раз доходил только до «Ах, Сами!», и тут приступ смеха снова не давал ему говорить.




Лот снова лег. Он натянул одеяло на лицо. Издалека к нему во мрак проникали обрывки смеха, слова Брайтенштайна — «штанишки», «блондинка», а потом полупьяные голоса затянули песню про девчонку, которой не было и семидесяти, а Лот лежал тихо-тихо, он приложил к носу правую руку и медленно дышал через нее, потому что хотел снова почувствовать ее запах, ее буйный, незнакомый запах, запах женщины. Но рука больше не пахла ею. Запах потерялся в дожде где-то на дороге. И все-таки сейчас, на короткое мгновение, Лот ощутил его, он снова увидел перед собой Марту, — увидел ее и в то же время увидел себя самого бегущим по мосту, увидел, как дождь низвергается на мостовую, увидел ботинки людей, проходящих мимо или останавливающихся и глазеющих ему вслед; увидел ее и услышал ее голос, и в то же время услышал, как его подбитые гвоздями башмаки равномерно стучат по асфальту, услышал свое тяжелое дыхание и испуганный стук своего сердца; увидел ее вплотную перед собой, крупным планом, совсем вплотную у своего лица, и в то же время ее за стойкой, и она не узнае́т его, когда он входит; или до этого: он увидел ее через окно, снова заглянул сквозь ослепительное стекло в полутемный зал, так зорко, как только мог, обвел взглядом стены и пустые столики, и испугался, когда она вышла из двери в глубине, не замечая, что он стоит напротив, у окна, и зашла за стойку, и, кроме нее, в зале было еще двое, за столиком в углу, справа, он скосил на них глаза через стекло, встал на цыпочки, на улице, не обращая внимания на прохожих, убедился, что ни один из них не Брайтенштайн, и, отойдя от окна, прошел прямо через открытую дверь в коридор, а потом в зал; или после этого (но видел он все почти одновременно): он сам за столиком, она приближается, у нее все та же светлая кожа и волосы, как темный ветер, она по-прежнему страшная, с этими выпуклостями под блестящей блузкой — теперь Лот знал, что это грудь, — она приближается и не узнает его, и что-то говорит про дождь, Лот не понимает ее слов, и она спрашивает его, что он будет пить или есть, и, так как он молчит, спрашивает, светлого или темного, и, когда он наконец кивает, уходит от него — у нее тонкие лодыжки — к стойке, наливает в стакан пива, возвращается, говорит: «На здоровье», и, не глядя больше на него, уходит, и исчезает в двери рядом со стойкой, и всего лишь секунду он еще охвачен ее ароматом, а потом он снова один, один за столиком, но все же видит ее, ибо она постоянно с ним, так же как жаркое колючее шерстяное одеяло, и в то же время с ним и та минута, когда он не мог больше сдерживаться и схватил ее за плечи и рванул к себе; он видит ее, как видел ее перед этим, перед тем, как он внезапно встал и в голове у него была одна мысль: «И она тоже, и она не узнает меня», и, не обращая внимания на двух стариков за столиком у двери, он прошел мимо них и мимо стойки к двери, в которую она вышла, распахнул эту дверь и увидел ее: она стояла, опершись о кухонный стол, она даже не подняла глаз, она водила пилочкой для ногтей по кончикам пальцев, и негромко спросила: «Да?», и когда он ничего не ответил и подошел ближе, а сердце у него неистово билось от страха и ожидания, она подула на ногти и подняла наконец глаза; такою он тоже видел ее, вполоборота к нему, и в глазах ее теперь мелькнуло узнавание; и, по-прежнему съежившись под грубым одеялом и прижимая к лицу ничем не пахнущие ладони, он услышал ее голос, в точности такой, как тогда, у голубых бензоколонок, — она тогда спросила «ты?»; и теперь он увидел ее улыбающееся лицо, прижался к нему губами; а до этого увидел самого себя, или, вернее, ощутил себя перед ней, — он и она теперь одни здесь в кухне, — и он увидел, как она рассеянно огляделась вокруг, как медленно подошла ко второй двери, открыла и, не волнуясь, выглянула, посмотрела налево, потом, сквозь щель у отворенной двери, направо — нет ли кого в темной передней; потом вернулась, двигаясь медленно, словно бы лениво, подошла ближе и тихо сказала: «Пойдем», и пошла впереди него, к третьей двери, и через нее в комнату, где стоял старый диван (не то небольшую гостиную, не то спальню); он увидел ее вплотную перед собой, как видел все это время, и одновременно увидел ее посредине комнаты, — она стоит и ждет, вполоборота к нему, — и увидел и ощутил самого себя, как он медлит закрыть дверь, и снова услышал ее голос, негромкий и тогда еще не враждебный: «До чего же ты грязный»; он видел ее и то, как она скользнула взглядом по его брюкам до промокших грязных горных ботинок и слышал слова, которые она произнесла, отходя к окну: «Нет, надо же, до чего грязный! Чего тебе? Ты его нашел?», и когда она снова посмотрела на него, он отчетливо прочитал ее мысли: «Господи, чего еще ему надо?! Что он себе вообразил?! Ведь я сказала ему все, что знала. Ведь он был здесь две недели назад, сперва месяц назад, а потом еще раз две недели назад, вошел, дошел до кухонной двери, и мне пришлось задавать ему вопросы, пока не выяснилось, что он хочет знать, где старик. Разве я не сказала ему все? Сказала: где-то там, на какой-то стройке, вряд ли в самом городе; скорее в окрестностях, на строительстве дороги. Нет, сам он здесь не был. Я случайно услышала, как про него говорили. Посетители, тоже дорожные рабочие, что-то про него рассказывали. Разве я не сказала ему все? Чего еще ему надо? Господи, разве я виновата? Это же все быльем поросло: этот давнишний случай, когда мы танцевали! Я его от души пожалела тогда, этого парнишечку. Сколько ему было, семь? Кажется, он сказал, что ему семь», — он читал все эти мысли, но не мог прочитать, что она думала еще: «Чего это он на меня так смотрит? Ну и глаза! Что я такого сделала? Сына это не касается. Конечно, я понимаю, но разве я виновата? Он и был-то у меня всего несколько раз. Адриан. Адриан Ферро, его отец, отец этого вот парня. Что это был за человек! Хотел меня. Непременно хотел меня, приставал, господи, как он гнался за мной вверх по лестнице в самый первый раз. Чего это парень на меня так смотрит? Ничего не понимаю. Только что он на меня злился. А теперь чудно, как у него вспыхивают глаза. Чудно, как он сейчас похож на своего старика, господи», — этого он прочитать не мог и медленно подошел ближе, и уже не помнил, чего ему, в сущности, от нее надо, ведь Брайтенштайна здесь нет, и, значит, он давно уже мог бы уйти, но он не уходил, а, наоборот, подходил все ближе и вдруг снова почувствовал жар, и сердцебиение, жар выжег в нем все, и он был не в силах думать, он вдохнул ее сладкий дурманящий запах, запах ее платья, и ее светлой кожи, подошел еще ближе, вплотную, увидел, как она отступила, и все-таки не остановился, придвинулся ближе, и, не в силах ни думать, ни дышать, потянулся к ее руке, ощутил шелковистую ткань, а вот и ее плечо, и теперь у него было только одно стремление — к темноте, к теплу; и услышал, как она зашептала: «Что с тобой, господи, ты что… сумасшедший мальчишка, нет, не смей, уходи, да уходи же», но он все еще не уходил, он сделал еще один, последний шаг к ней и словно бы погрузил в нее свое пылающее лицо, почувствовал на секунду, как прижимает ее к себе, ее твердое и мягкое тело, и ее волосы у себя на лбу, и на своих губах ее губы, хотя она тут же отвернулась, — почувствовал все это вновь и в то же время увидел со стороны, как это было; увидел внезапное превращение: ее брезгливый взгляд, она оттолкнула его, отшатнулась, мягкие плечи, извиваясь, выскользнули из его объятия; он увидел это и ощутил, и услышал ее теперь уже громкий голос: «Уходи! Ах ты, что ты себе вообразил, нет, не смей, отпусти, ты в точности как он, твой старик, да отпусти же меня, за кого ты меня принимаешь, нет, надо же, и еще в таком виде, весь в грязи, убирайся, вот дверь, и пей пиво где хочешь, только не здесь, что ты себе вообразил…» Он услышал это и увидел себя, как он оторвался от нее, медленно, не в силах думать, прошел через дверь в кухню, а оттуда в коридор, и в полутьме добрался до входной двери, не оглядываясь, вышел, постоял, ошеломленный, пытаясь языком разжать зажим у себя в горле, стоял до тех пор, пока она не вынырнула из-за его спины, и не протянула ему его плащ-палатку со словами «Возьми» и «А теперь иди», и не исчезла снова…




…исчезла, а он продолжал лежать неподвижно, натянув на лицо колючее одеяло. Пот бежал по его шее. Нет, думал он, и слышал вдалеке осипший негромкий голос Брайтенштайна, и одновременно «Нет, не смей, отпусти, ты в точности как он». Где же он? Почему отец не лежит по ту сторону свободной койки, на которой и под которой они держат свои вещи, почему он не приходит, и как было бы хорошо, если бы они могли еще немножко полежать рядом в темноте и тихонько поговорить, пока остальные все еще слушают Брайтенштайна или давно уже спят.




— Эй, Немой, а ты где пропадал? — негромко окликнул его Брайтенштайн. Нет, думал Лот. Не шевелиться. Лежать себе тихонько, спать. Брайтенштайн босиком прошел вдоль коек. Перед его, Лота, койкой он остановился.

— Вот кому хорошо, — сказал он, — может себе отмалчиваться, и никто не станет к нему приставать и выспрашивать. Как по-твоему, Гайм, верно ведь, ему хорошо?

— Не знаю, — сказал Гайм. Наверное, он все еще сидел на скамье и читал свою книгу или просто дремал. — Не знаю, хорошо ему или плохо, — услышал Лот его голос.




— Мы просто про него забыли, что Сами, что я. — Лот слышал, как шаги прошлепали обратно. — В последнюю минуту, мы уже сидим в машине, а он мчится со стороны базарной площади. Судя по виду, пробежал немалую дистанцию. Весь мокрый от пота и от дождя. Верно, Самуэль?

— Брайтенштайн, пора бы тебе угомониться, — сказал Борер. — Хватит с нас деревьев и ветра. Ты один, а нас десять, и мы хотим спать.

Слышно было, как Борер заворочался на своей раскладушке.

— Откуда «десять», — сказал Брайтенштайн и прошлепал дальше. Он был очень возбужден. Перед дверью он остановился. — А Ферро? — сказал он. — Ферро еще торчит в тамбуре и начищает свой драндулет, — он обернулся. — А Гайм, тот все еще размышляет. Верно, Гайм? Так что вас девять, Борер, девять человек хотят спать. Ты забыл Шава — на одного меньше, Борер. Ну ладно, — добавил он, — я еще на минуточку выйду. Поищу твою канистру. Ты же, кажется, говорил, что потерял канистру с бензином, верно, Борер?

Борер молчал. Возможно, он тем временем заснул. Брайтенштайн, выходя, давился от смеха. Скрипнула входная дверь. Отец что-то пробормотал в сенях. Шелест, дождь, хлопанье парусины. Муральт впереди тихо покряхтывал. Восемь, подумал Лот, спит восемь человек. Женщина… Он, Лот, не спит.




Гайм (узкоколейка)


«Когда же дракон увидел, что низвержен на землю, начал преследовать жену, которая родила младенца мужеского пола. И даны были жене два крыла большого орла, чтобы она летела в пустыню в свое место от лица змия и там питалась в продолжение времени, времен и полвремени. И пустил змий из пасти своей вслед жены воду как реку, дабы увлечь ее рекою».




Ты опустил книжечку. Нет, невозможно сейчас думать о прочитанном. Что-то изменилось здесь, в бараке, где ты один еще не спишь, а сидишь на скамье на границе света от карбидной лампы. Или что-то изменилось за его стенами? Ты прислушался. Потом положил книгу рядом с собой на скамью, встал и открыл окно. Ты встал на колени на скамье и через круглую дырочку в закрытой ставне услышал журчание дождя. И больше ничего. Даже парусина перестала хлопать; наверное, она набухла от сырости и провисла до самого бака с водой. И не движется. Твои глаза начали привыкать к темноте, и теперь ты мог различить клочья тумана; они беззвучно скользили мимо. Но ветер — где же ветер? Вот сейчас, подумал ты, вот сейчас начнется. Ветер просто переводит дух, но вот сейчас он снова завоет в лесу и ринется вверх, к перевалу. Где-то вверху, в кустах, пронзительно закричала сойка. Ты стоял на коленях затаив дыхание. Холод обтекал тебя. Тишина. Она оказалась громче, чем прежний шум. Ну да, дождь. Он все идет и идет не переставая, сорок дней продолжался потоп, и вода подняла ковчег, и он возвысился над землею, но нет, Гайм: это не потоп, право же, нет. Это октябрьская морось, и упругие капли, которые наливаются на ветвях и на желобе крыши, и звучно шлепаются о землю, а барак — это не ковчег, а всего лишь грубо сколоченная сборная постройка, и она прочно стоит на бревенчатом основании, которое вы заложили с месяц тому назад.

Осторожно, чтобы никого не разбудить, ты закрыл окно. Постоял. На столе — пустые стаканы. Пепельницы из консервных банок наполнены остывшими окурками. Все как всегда. Но в то же время все вдруг как-то изменилось, стало чужим, как в самом начале. Так или нет, Гайм? Ты прислушался. Ветер молчал. По какой-то там неизвестной тебе причине, которая побуждает ветер дуть или затихать, сейчас он затих, может быть, ненадолго, может, он просто дольше обычного переводит дух; но теперь почувствовалось: ничто больше не связывает тебя с этой длинной комнатой и теми, кто в ней спит. Чужие эти люди, лежащие в ряд с замкнутыми лицами, впереди, у двери — Самуэль, рядом с ним Муральт, потом Брайтенштайн, — и он наконец, заснул; дальше Гримм, потом младший Филиппис за ним Керер, за Керером Кальман с широко открытым ртом, потом Шава, вернее, его пустая койка. Ты посмотрел на нее, ты еще раз оглядел каждого по очереди отсюда до двери и снова в обратном порядке. Может, в этом все дело, Гайм? Может, дело в том, что каждый, по крайней мере в этот поздний час, один и замкнут в себе, и даже шум перестал связывать их с тобой, они снова бесконечно далеко от тебя и замкнуты в свои сны и в эту странную тишину, и каждый воспринимает окружающий вас мир на свой, неизвестный тебе лад; может, в этом все дело? Ничто не связывает тебя с ними, ничто не связывает их между собой. Ничто, разве только грубая бревенчатая крыша, да и она в этой жуткой тишине перестала быть кровом, под которым вы все вместе находили защиту. Шава сегодня ушел, а тебе и в голову не приходило, что он может уйти. Не была ли история с Шава прямым доказательством того, как мало вы здесь, в сущности, знаете друг друга?

Что касается тебя, то ты — это уж точно — один из самых добросовестных рабочих, какие когда-либо работали у Кальмана. Один из самых упорных. А еще: ты тощ, мал ростом, у тебя остренькое личико, и чудные очки без оправы — тебя можно принять за архивариуса, за конторскую крысу или за степенного маленького учителя, какие раньше преподавали в сельских школах. Ты — член методистской церкви, ты принадлежишь к одной из славных общин горной местности, и каждый день прочитывать пять страниц священных текстов — один из христианских обетов, который ты на себя возложил. Что знают об этом остальные? Что для них эти затрепанные страницы, на которые теперь снова падает белый свет прикрытой абажуром карбидной лампы? Ты один, и ты читаешь дальше, слово за словом. «Но земля помогла жене, и разверзла земля уста свои, и поглотила реку, которую пустил дракон из пасти своей».

«Нет!» — вскрикнул вдруг кто-то, это был младший Филиппис, Джино, и ты увидел, как он вцепился в изголовье своей кровати. «Только не я», — пролепетал он. Он спал. «Ему что-то приснилось», — подумал ты. Младшему Филиппису действительно что-то снилось. Он метался в постели, сопел, и даже отсюда было видно, как вздымается его грудь. «Господи, — подумал ты, — пошли ему праведный сон». Но, видно, господь его ему не послал, или, по крайней мере, не сразу, потому что младший Филиппис теперь громко закричал сонным голосом, разобрать можно было только «нет», и «вниз, в укрытие», и протяжное: «Немой, в укрытие!» При этом он взмахнул рукой. Немой лежал почти прямо напротив тебя. Теперь он приподнял свою большую голову, медленно сел в постели, повернулся к Филиппису, а потом посмотрел на тебя. Удивленно посмотрел на тебя, потом снова на Филипписа, и ты сказал: «Спи, Немой. Это он во сне». Немой кивнул. Снова улегся на бок. Больше никто не проснулся.




Ты откинулся назад. Поднес книгу к стеклам очков. «И рассвирепел дракон на жену, и пошел, чтобы вступить в брань с прочими от семени ее, сохраняющими заповеди божьи и имеющими свидетельство Иисуса Христа. И стал я на песке морском, и увидел выходящего из моря зверя…», но смысл слов не доходил до тебя, ты чересчур устал для того, чтобы раздумывать над ними; ты попытался представить себе, как дракон воюет с другими детьми этой женщины, и как он вышел на берег моря и стоит там, в вертикальном положении, огромный старый дракон, охваченный скорбью и гневом, и как он извергает изо рта воду, но сон или, вернее, какое-то полузабытье постепенно овладевало тобою, и как раз в ту минуту, когда старик Ферро, лежащий у стены метрах в двух от тебя, застонал и беспокойно задвигал головой, ты прислонился затылком к стене и отдался во власть тишины, и она словно опьянила тебя. Сквозь полуопущенные веки и уже запотевшие от холода стекла очков ты еще смутно различал его завернутую в одеяло фигуру на койке, иногда тебя пробирал легкий озноб, «Ферро, — подумал ты, — опять он напился», все расплылось перед твоими глазами, ты задремал.




И, стало быть, про Ферро ты тоже, в сущности, знал очень мало — разве только, что сейчас он спит, но про его сны ты ничего не знал. А снилось ему вот что.

Тарахтит бур. Затихает. Перед ним голая крутизна. Шумит дождь. Ферро, тяжело дыша, взбирается по крутому склону. Кто-то карабкается вслед за ним. Сверху он не может разглядеть, кто это. Он видит только светлую каску, и чем выше поднимается Ферро, тем выше и тот, другой. Ферро достигает подножия макушки. Отсюда она поднимается почти отвесно. Выходы пластов, изогнутые, черно-серо-зелеными вкраплениями, образуют чуть заметные уступы. Над каждым пластом — узкая, иногда не шире ступни, ровная полоса. Ферро оглядывается. Он по-прежнему видит светлую защитную каску, поднимающуюся по склону, она еще очень далеко. Ферро ощупывает мокрую скалу, отыскивая выступы, которые не отломятся, если он схватится за них, и начинает карабкаться, шаг за шагом, выступ за выступом. Больше он не оглядывается. Рыхлая, пористая поверхность известняка с горизонтальным полосатым узором — единственное, что он видит, она совсем близко, прямо перед ним. А за ним — бездна. Наконец он достигает уступа чуть пошире остальных. Пот течет по его лицу. Он подтягивается, находит довольно широкий выступ, на который можно встать, немного поворачивается и, прижавшись к стене и не глядя вниз, начинает продвигаться вперед по уступу. Пробуя путь подбитыми гвоздями ботинками, он продвигается очень медленно и не может понять, откуда берется глухое тарахтенье, которое он слышит — то ли это буры внизу, то ли его собственное сердце. Метрах в четырех от того места, где он сейчас находится, уступ расширяется в небольшую площадку, и там лежит животное. Это отнюдь не дракон, изрыгающий воду, а собака. Обыкновенная овчарка, поджарая, бурая с черными пятнами, она лежит на боку, лапы свободно раскинуты, морда вытянута вперед, а высунутый язык шевелится в такт дыханию. Она смотрит на Ферро. Ферро не удивляется. Цепляясь за скалу, он продолжает двигаться вперед. Он рад этой площадке, он как будто знал заранее, что есть здесь такое место — место, где он хоть ненадолго окажется в безопасности. Площадка достаточно просторна, на ней уместятся и собака, и человек. Он подходит, садится, придвигается к стене и к собаке близко-близко, сидит, выставив один ботинок за край площадки, а другую ногу поджав под себя, а собака все смотрит, и такие у нее глаза… Он устал. Он тяжело опускает руку на ухо собаки. Собака вертит головой, пытаясь достать мордой до его кисти. Несколько раз она лизнула его, и тут только он заметил, что собака, наверное, ранена. Сперва Ферро подумал, что собака просто прилегла отдохнуть. Но это странно-беспомощное движение собачьей головы и эта печаль в ее глазах с черно-зеленым отливом… наверное, она ранена и, если присмотреться, то, похоже, недолго протянет.

Ферро ни разу не взглянул в ту сторону, откуда вот-вот покажется его преследователь. Все еще тяжело дыша и обливаясь потом, он смотрел на собаку. Он сказал:

— Тебе хорошо.

В глазах у собаки застыла печаль.

Немного погодя Ферро сказал:

— Здесь нам крышка. — Он задыхался. — Мы погибли. Сначала погубили тебя, а сейчас придет тот, другой, и наступит моя очередь.

И вправду, позади собаки уступ кончался. Там была крутая стена, возможно, доступная для тренированного скалолаза, но не для него.

— Больше нет смысла скрывать, — сказал он. — Но тебе, — продолжал он, повернувшись к собаке, — все-таки хорошо. Я так думаю — тебе хорошо.

Ты помнишь, Гайм? Ты сидел в полудреме и слипающимися глазами смотрел на Ферро, который спал беспокойным сном, и если бы ты наклонился к нему пониже, то, может, даже расслышал бы, как он, задыхаясь, хрипит:

— Для тебя все кончится. Ну, судороги. Ну, не сразу умрешь. Ну, будет больно. Но потом все кончится.

Он умолк, потом снова заговорил:

— Кончится, понимаешь? Тебя не будет. Может, еще с месячишко полежишь здесь. Вороны растащат тебя по кусочкам. Или снежная лавина унесет тебя и похоронит внизу, между обломками, и все. Весной лисицы найдут клочья шкуры, остатки костей. Но тебе-то что до этого? Тебя не будет.

И опять только протяжный посвист ветра, тихий звук, с которым дождевые капли ударяются о скалу, да это трудное дыхание собаки. Собака со страхом смотрела на Ферро. А Ферро медленно, задыхаясь, продолжал:

— Ну ясно — тебе хорошо. У тебя и в мыслях никогда не было, что после смерти с тобой еще что-нибудь будет. Не было этого распроклятого чувства. Чувства, что вот ты подохнешь, а после еще что-то может случиться. — Ферро рассмеялся. Коротко, невесело, как всегда.

— Скажи, — обратился он к собаке, — кто-нибудь рассказывал тебе про ад? Небо не про нас с тобой. А вот как насчет ада? В этом вся разница между нами — у меня вроде бы есть выбор и все-таки его нет. Для тебя ничего не будет, даже и тебя самой не будет, а мне — уж о небе-то, во всяком случае, думать не приходится, так что вот видишь, до чего тебе хорошо по сравнению со мной.

Потом в кадре появился этот человек в защитной каске. Он немного постоял, огляделся, подошел поближе, поднял голову, наверное, чтобы определить расстояние между собою и Ферро, и тут Ферро узнал его. Это был Немой. Но Ферро не удивился.

— Вот видишь, — сказал он и повернулся к Немому, но говорил он по-прежнему с собакой, — видишь, он пришел. Я его знаю, и я был уверен, что когда-нибудь он придет. Он нашел меня. Сейчас я встану. Но толку от этого все равно не будет, он убьет меня, я знаю.

Я старый.

На мгновение перед ним возникло лицо Немого. Но он не испугался.




Ты проснулся, Гайм, — ведь ты задремал, — и не сразу сообразил, где ты. Ты встал. Руки и ноги ломило, и вдобавок ты замерз. Перед тобой лежал на своей раскладушке Немой. Он спал. А за ним, у самой стены спал Ферро. Спал? Нет, он не спал. Вспомни: полумрак, и Ферро сидит, скорчившись на койке, таращит на тебя свои хмельные глазки и бормочет: «Я его знаю. Я был уверен». И вдруг как заорет на тебя: «Убирайся! Убирайся прочь, слышишь! Оставь меня в покое!» Ты постоял в нерешительности. «Господи, — думал ты. — Ему что-то снится». Он медленно поднял руку, заслоняя лицо.




Снова стало так тихо, что слышно было дыхание спящих. Ты осторожно подошел к Ферро.

— Проспись, Ферро, — вполголоса сказал ты и слегка наклонился над ним. — Слышишь? Тебе что-то снится. Проснись.

Напряжение в лице Ферро ослабло. Он глубоко вздохнул и провел рукой по лицу, потом встряхнул головой. Посмотрел на тебя.

— Гайм, — сказал он. На тебя пахнуло водочным перегаром. — Гайм, в чем дело?

— Тебе что-то снилось.

— Что случилось, Гайм?

— Ничего, Ферро. Теперь спи.

— Что случилось, — спросил он, — почему здесь вдруг так чудно стало?

Ты сказал:

— Ветер стих, вот и все.

— Ветер? Гайм, а Немой, что с Немым?

— Ничего, Ферро. Ты же видишь, он спит. Тебе что-то снилось. Уже поздно.

— Поздно, Гайм?

— Ну да. Теперь спи.

А попозже, Гайм, — ты тогда уже разделся, закрутил карбидную лампу, спрятал книгу в карман и лежал на койке, — чуть попозже возвратился ветер. Он снова заревел во всю мочь, и снова слышно было, как за окнами в темноте с силой раскачиваются деревья, а внизу, у кухонного барака, хлопает парусина.




ВОСЬМАЯ НОЧЬ


Когда съели суп, Керер с Джино Филипписом принесли рис, и Керер в свободной руке нес еще мешок. Они поставили миску с рисом на стол, а в мешке оказались мясные консервы, по банке на брата. Младший Филиппис раздавал, Керер держал мешок, и все стали молча есть. Но хотя все молчали, тишины не было, вокруг полно было всяких звуков, они назойливо лезли в уши: ножи скребли по банкам, а ложки по тарелкам; выругался про себя Борер — он открывал банку, и у него вдруг закрылся складной нож, после пяти часов работы в ушах продолжал тарахтеть пневмобур, и отец словно бы снова вдруг произнес: «Давай, Немой, попробуй-ка ты». И посмотрел на него сверху слезящимися и все равно, как всегда, настороженными глазами. «Давай, не мешает тебе иметь хоть представление, как это делается, — сказал он. — Совсем не помешает».

Лот воткнул кайлу в землю и взобрался на два-три метра повыше.

«Прежде всего занять устойчивое положение, — сказал отец. — Так. Теперь берись, — и он отошел в сторону, а Лот взял пневмобур. — Так, правильно. Двумя руками на уровне бедер. Слегка упереться. Выключатели на рукоятках. Нажми как следует. Давай!»

Пневмобур заработал. Его сотрясение отдавалось во всем теле Лота. «Давай!» — кричал рядом отец и еще что-то кричал, но нельзя было разобрать что. Лот отпустил выключатель. Шум сейчас же прекратился. Он посмотрел на отца. Невольно улыбнулся, и у прищуренных глаз отца тоже собрались морщинки, и отец сказал: «Я тебе говорю, горизонтально держи. Не крути. А это значит, — добавил он, показывая на отметку на буровой штанге, — вот до сих пор надо вгонять. Дальше давай».

Снова затарахтел бур, и Лот слегка упирался, держал горизонтально и видел, как, дымясь, раскалывается скала и как буровая штанга, стремительно вращаясь, проникает все дальше, дальше, и Лот смеялся, жмурил глаза, держал рукоятку двумя руками на уровне бедер и работал, пока штанга не ушла в скалу по отметку. Тогда он выключил.

Отец сказал: «Вытаскивай».

Он вытащил бур.

Потом отец сказал: «Пошли», и Лот взял буровую штангу — она была горячая — и перенес пневмобур на три метра левее, и отец сказал: «Включай. Вот здесь, видишь», — и указал на вылом в желто-белом мокром известняке, и Лот ногами нащупал устойчивое положение на покатой осыпи, потом включил и посмотрел отцу в лицо. «Да».

Пневмобур заработал, но вдруг он резко отклонился вправо, и Лот выключил его.

«Нет, — сказал отец, — не вошел. Поначалу, конечно, надо нажимать сильнее… Давай сюда».

Теперь отец сам вогнал бур в скалу. Лот видел, как вздулась жила на мокром виске отца, и почувствовал на лице крохотные брызги осколков. Наконечник бура ушел в камень. «Дальше давай ты», — сказал отец, и потные теплые рукоятки снова оказались в кулаках у Лота. Перед тем как включить, он услышал, как Джино Филиппис, который бурил справа, рядом с Кальманом, что-то крикнул, и отец коротко рассмеялся. Потом бур затарахтел снова.




Теперь уже все открыли свои банки. Лот любил этот острый студень. «Хлеб», — сказал рядом с ним Керер, и Лот передал ему ковригу. На верхнем конце стола у стены сидел отец. Он ковырял ножом в своей банке и смотрел на Лота. Его не смутило, что Лот тоже посмотрел на него, — он не отвел взгляда. Настороженного взгляда. Лот снова стал быстро есть. «Он узнал меня, — вдруг пронеслось у него в голове, — наверное, он меня узнал. Господи, что, если он меня узнал?» И он попытался представить себе, как это произойдет: отец подходит к нему, смеется и говорит: «Я узнал тебя. Ты Лот».

Но когда он снова поднял глаза, отец был занят едой и смотрел на свой нож. А Лоту расхотелось есть. Почему отец смотрел на него? И почему он вообще совсем не такой, как Лот всегда себе представлял? И в чем дело с этой канистрой бензина? Когда он подумал об этом, кровь вдруг бросилась ему в лицо, так что ему пришлось быстро нагнуться над тарелкой и начать есть, чтобы никто не заметил, о чем он думает. Он думал об этом свертке под пустой койкой рядом с его вещами, об этом обвязанном веревкой пакете в оберточной бумаге, и знал, что есть какая-то связь между свертком и тем, что отец сидел в тюрьме, между свертком и теми поступками, которые отец совершал раньше и которые, значит, продолжает совершать и сейчас. Он негодяй, почти что убийца, да и обманщик. Тетя… «Вспомни о Лене! Не зря же его посадили!» Он снова увидел себя в кровати, темно — хоть глаз выколи, он стоит на коленях, прижав ухо к стене, а за стеной слышны голоса, дядин и тетин голос: Лот знал — они говорят об отце, он не смел шелохнуться до тех пор, пока не продрог и пока через стену не донеслись протяжные звуки, означавшие, что дядя и тетя заснули. Теперь он тот же, что и тогда, и вместе с тем совсем другой, продолжал он думать, и вдруг решил: сегодня! Сейчас, сразу же после еды. Пусть узнает. Я покажу ему ключ, так лучше всего: возьму ключ и покажу ему, и тогда он поймет.

«А потом, — подумал он, — потом я, может быть, даже покажу ему канистру, чтобы он понял, что я все знаю. Почему бы нет?»

На верхнем конце стола кончили есть. Кальман встал. Отец тоже встал, только Керер и Джино Филиппис еще ели. Лот тоже встал. Он подождал, пока отец выйдет из барака, потом медленно обогнул весь ряд кроватей, остановился и стал ждать у двери в тамбур. «Пропусти-ка меня, Немой», — сказал Муральт и прошел мимо. Лот увидел, как он вынимает из кармана спецовки «Курьер Юры», привезенный Самуэлем, а потом снова пропустил его: Муральт вернулся в комнату. И вот он стоит в тамбуре, прислонясь к стене у двери, и больше нет никого, только он и он. Отец не замечал, что он в тамбуре не один. Как обычно, вытащил ящик из-под консервов и присел рядом с NSU. Он снял мешковину с мотоцикла и вывинчивал ослабевшую пружину из заднего сиденья. Знакомые медленные, уверенные движения, напоминающие прежнее время и сегодняшнее утро: «А сейчас, — сказал отец, — будем заряжать. Ты знаешь хоть, что такое заряд?» — и он повернул к нему обросшее лицо. В жесткой седой щетине поблескивали капли пота и дождя.

«Ну так вот», — сказал он. Они спустились. Кальман и Филиппис уже забивали заряды. Ящик со взрывчаткой стоял рядом с компрессором. Мотор не работал, и снова стало слышно экскаватор и свист ветра в лесу. Ветер задувал все злее. Теперь он стал резким, порывистым. Сквозь общий гул в лесу прорывался треск сухих веток, сломанных ветром. Точно далекие выстрелы. Отец поднял мокрый брезент, прикрывавший ящик, и показал на отделения, в которых лежала взрывчатка. «Капсюли-детонаторы, — сказал он. — Вот эти. Восьмой номер. Они всегда упакованы по десять штук в коробке». Он вынул капсюль.

«Берешь запальный шнур, — продолжал он и отделил шнур от связки, — слегка постукиваешь капсюль, вот так, чтоб высыпались опилки. Выдувать нельзя, тут внутри пистон. Если на него дуть, он отсыреет, и никакого взрыва не будет. Вводишь запальный шнур — вот так. Ясно? Потом вот так», — и отец поднес капсюль с воткнутым в него запальным шнуром ко рту. Зажал медный капсюль зубами.

«Теперь крепко, — сказал отец. — На, держи». — Лот взял капсюль с запальным шнуром в руку. «А это, — сказал отец, — шеддитовый заряд». Он вынул тоненький бумажный столбик длиной сантиметров в двенадцать и закрыл ящик. Вынул из кармана маленькую деревянную палочку, потом развернул бумажную обертку с одного конца столбика. — «Так», — пробормотал он и слегка наклонил шеддитовый заряд в сторону Лота. Лот заглянул: внутри был желтоватый порошок.

«Шеддит, — сказал отец. — Шеддит шестидесятый номер».

Деревянной палочкой он провертел ямку в шеддитовом порошке. «Запальный канал. Видишь? Вот сюда воткни капсюль. А ну давай».

Лот воткнул капсюль в бумажную обертку с шеддитом.

«Держи, пока я буду завязывать».

Отец вынул из ящика обрезок шнура и завязал им бумажный столбик сверху. Торчавший из него запальный шнур свисал через руку Лота. Длиной он был примерно в метр. «Теперь быстро, — сказал отец, — а то заряд отсыреет». Он взял еще три шеддитовых патрона и один из двух забойников, и они снова поднялись. Лот нес шеддитовый патрон со шнуром и капсюлем внутри, и от шнура на его руке появились черные, влажные пятна.

«Сперва заряд», — сказал отец и взял у Лота заряд и воткнул в шпур. Это был первый шпур, тот, который пробурил Лот. Запальный шнур болтался, свисая со скалы.

«Заряжаем», — бормотал отец, загоняя забойником бумажный столбик поглубже в шпур, так, чтобы запальный шнур вылезал сантиметров на двадцать, не больше. Потом он взял два других шеддитовых столбика, засунул их в шпур, протолкнул забойником, сказал: «Забивай».

Лот знал, как это делается. Он взял горсть раскисшей желто-бурой земли, отец затолкал ее в ямку, и еще горсть, а потом Лот вынул из кармана свой ножик, раскрыл его, и отец взял нож и надрезал конец запального шпура на три сантиметра в длину.

«Все, — сказал он. — Теперь можешь сам подготовить второй заряд. Я займусь третьим».

Они вернулись к ящику. Кальман и Джино Филиппис уже оттаскивали свой компрессор.

«Ну как он, справляется?» — крикнул им Филиппис, и Лот уголком глаза увидел, что он улыбается. Отец что-то пробурчал в ответ, а потом сказал Лоту: «Обрати внимание на запальный шнур. У нас его мало, и он, — отец кивнул в сторону Кальмана, — заранее весь его нарезал на куски такой длины. Когда прибудет новый?» — крикнул он Кальману.

«Сегодня».

«Ты уверен?» — крикнул отец. Кальман ничего не сказал. Они с младшим Филипписом унесли буры и шланги, а отец с Лотом продолжали заряжать. Отец — знакомыми Лоту медленными, уверенными движениями, Лот — как можно быстрее, чтобы отцу и остальным не пришлось его ждать. Когда все заряды были забиты и только концы запальных шнуров выглядывали из скалы, три — у них наверху, четыре — ниже, у Кальмана, отец взял рожок. Подул. Три коротких громких сигнала. Лот снова видит его перед собой, как он тогда стоял и трубил. Шум леса подхватил и унес звуки рога, и Лот снова подумал о ключе, он не хотел больше ждать; он стоял у стены в тамбуре, за спиной у отца, и думал: «А что он мне сделает?» И перед ним всплыло лицо матери, он отчетливо увидел его, большое мягкое материнское лицо, темно-серые глаза, серьезную улыбку, мягкие темные волосы. И пока еще он видел ее перед собой, и пока она постепенно таяла и медленно исчезла, оставив лишь ощущение мягкости, тишины и спокойствия, и нежности, он вытащил из кармана кошелек, не сводя теперь глаз с отцовского затылка, вытащил кошелек, открыл его, вынул ключик и опустил кошелек в задний карман брюк. «Вот он», — подумал Лот и опустил руку с ключом в карман комбинезона. Кончиками согнутых пальцев он ощупывал зубчики и бороздки, медленно проводил по ним пальцами; он чувствовал тепло влажного металла и смутно ощущал, как в голове у него, как рыбы в реке, медленно движутся мысли: «Ключ… Убил… Вор… Теперь забивай… У нас слишком мало… Зачем украл… Мать не кричала… Канистра… Под пустой койкой… Он хочет уехать… Куда… Пневмобур… Внимание… Сигнал. Ну как он, справляется? Ты в точности как он… В укрытие… Мотоцикл… Он. Он пьян… Пружина ослабла; поцеловать, поцеловать ее в губы, сию минуту; уходи; ни единого слова. Ни единого слова, и запах спирта и бензина. Дождь за окном. Сейчас, ключ — талисман, и он узнает меня, он должен меня узнать, он должен…» — и вдруг Лот выпустил ключ из пальцев и застыл. Отец, тяжело дыша, обернулся.

— Чего тебе?

Тихо было в тамбуре, если не считать хлопанья парусины и негромкого гула голосов, доносившегося из комнаты, — Керер, и младший Филиппис, и все остальные еще там, за столом, и слова отца, прежде чем отзвучать, мгновение висели в воздухе над головой Лота.

Чего тебе, думал Лот, да, чего же ему… Что ему сделать, чтобы отец понял, почему он стоит тут, в тамбуре, у него за спиной.

— Ты что-нибудь понимаешь в машинах? — спросил отец, поворачиваясь к Лоту всем телом.

«Так это ты…»

Потом он вернулся к своей работе — вынул из бумажного пакета новую пружину для заднего сиденья и вставил винт.

Теперь уж было совсем не холодно, стало даже слишком тепло. Жарко. Тут открылась дверь из комнаты, и вышли младший Филиппис и Керер с чугуном и большой корзиной, в которой лежали мешок и тарелки. Джино Филиппис посмотрел на них, и они с Керером вышли, хлопнула дверь, и снова он и отец остались вдвоем в тамбуре, и Лот вынул из кармана ключ. Он подошел поближе, и теперь стоял рядом с отцом около мотоцикла. Сейчас только переложить ключ в другую руку и показать его отцу. Слова для этого не нужны. Ключ лучше, чем слова, достаточно показать его, и отец узнает его и все поймет.

Вот сейчас.

И отец смотрит на ключ, а может быть, только на протянутую к нему руку, смотрит на ключ или на руку довольно долго, и сверху видно, как сдвинулись его косматые брови, но неизвестно, ключ ли его удивил или дрожь руки; рука дрожит, и безумно громко стучит там, в груди, а потом голос отца:

— Это как понять?

«Это как понять? — думал Лот. — Как понять, что он чувствует сейчас, и как понять, что будет дальше, после того как он возьмет ключ, и узнает, и встанет…»

— Как же это понимать? — спросил отец и повернулся к Лоту, а потом медленно протянул руку, взял ключ и поглядел на него. Лот немного отступил. Там, в груди у него, так громко стучало, что отец не мог не слышать.

— А знаешь, Немой, — сказал отец. — Он очень похож на ключ, который я ношу вот здесь. — Он показал на маленький кармашек для часов под своим поясом, и Лот вдруг вспомнил, что отец и раньше всегда вынимал ключ оттуда. — Очень похож. Как это понимать?

Лот оставался нем. Ему казалось, будто он поджег запальный шнур и не двигается с места, не идет в укрытие, а стоит и смотрит на тонкий, стелющийся по земле дымок и видит, как быстро — сантиметр в секунду — обугливается шнур, и слышит его шипенье, и чует сладковатый запах пороха; он стоит и по какой-то причине, которую забыл, а может, никогда и не знал, не способен сдвинуться с места, и предвидит мгновение, когда заряд взорвется, и все взлетит на воздух — скала, и корни деревьев, и он, Лот, — вот так он стоял и ждал, и когда отец сказал:

— Ты его нашел, верно?




И когда он продолжал:

— И ты подумал, никак это старик Ферро потерял, верно, Немой?




И когда он потом проворчал:

— Это ты молодец, но ключа я не терял, и у меня еще два в запасе. Я их на заказ сделал, когда-то у меня пропал… да, такой же, таких много, но если ты хочешь мне его отдать, будет тоже у меня в запасе, верно…




И когда он открыл заколотый кармашек в своем рабочем мешке, разложенном перед ним, сунул туда ключ и сказал:

— Ладно, Немой, спасибо, пусть будет тут, в запасе, ну а теперь давай я буду продолжать, а то уж поздно…




Он не понял из всего этого ни слова, он только вышел из барака и остановился под дождем на вытоптанной площадке между бараком и откосом; не понял он и того, что кричал ему Самуэль: он, правда, видел, как подъехал грузовик, и с него соскочили и Муральт и Луиджи Филиппис, и даже отчетливо слышал голос Самуэля, потому что Самуэль очень громко крикнул: «Кальман! Кальман! Мы отрезаны!», но хотя Самуэль находился всего в каких-нибудь пятнадцати метрах от него и сейчас бежал к нему бегом, понять он не понял ни слова.




Керер (кухня)


Сказать, что парусина злила тебя, пожалуй, нельзя. Нет, это была не злость. Ты сам и придумал — и совсем неплохо придумал — натянуть ее как навес над бочкой с водой, прикрепив к крыше барака, а два свободных конца привязав к двум вбитым в землю высоким столбам. И она действительно защищала питьевую воду от дождя; находилась она с верхней стороны кухонного барака, и практически у нее был только один минус — она не пропускала света в окно, выходившее на откос; поэтому, когда огонь в очаге догорал, в кухне было темновато. Но с недостатком освещения, с полумраком можно было примириться, да против него и существовало такое средство, как карбидная лампа; при ней света было достаточно. Возможно, существовало средство и против хлопанья парусины, и ты все время собирался закрепить ее перекладиной или, по крайней мере, потуже привязать. Но все время забывал.

Ты и вправду забывал? Или ты не закреплял ее еще и по какой-нибудь другой причине? Помнишь, Керер: ты, бывало, сидишь у очага, или крошишь лук на широком подоконнике, или моешь сковородки, а над тобой кусок брезента неустанно бьется между крышей и столбами? И хлопает много часов подряд, звук то нарастает, то убывает, то иссякает — лишь кое-когда устало щелкнет, — то снова учащается до резкой дроби, словно бы кто кулаком барабанит по стене, барабанит до тех пор, пока ты не поднимешь голову и не спросишь себя, и как только эта проклятая парусина не разорвется в клочья? Помнишь? Но парусина была крепкая, она выдерживала, и все продолжала хлопать, наполняя воздух своей бешеной музыкой.

Ну а ты, Керер, сам ты — крепкий, у тебя-то как о выдержкой? Здесь, значит, и была настоящая причина: может быть, сам того не сознавая, ты вступил в спортивное состязание, в своего рода игру, в совершенно бессмысленный поединок, целью которого было установить, у кого из вас двоих, у парусины или у тебя, больше выдержки. И возможно, в тот четверг, когда ты как раз собрался вместе с младшим Филипписом заняться мытьем посуды и чисткой очага, ты впервые смутно ощутил, что вот-вот проиграешь это чудное тайное состязание. Было довольно темно, огонь в очаге догорал, и потому Джино Филиппис, наверное, не видел твоего лица. И слава богу. А то бы он или спросил, что с тобой, или смолчал бы, но, уж во всяком случае, не заговорил про эту историю с Ферро. Твое лицо было скрыто, одни только глаза видны, большие, немного навыкате, устремленные на отверстие трубы и на воду, которая непрерывной струей текла оттуда в лохань для мытья посуды; лицо было скрыто, замкнуто, и за ним скрыт страх, а может, еще и печаль, во всяком случае, чувство, которое, как ты теперь понял, переполняло тебя уже довольно давно: страх перед этой парусиной, которая хлопала, не унимаясь, и даже как будто все сильнее. Ты попробовал подавить это чувство, подумав про дом, про Маргрит и вашу младшенькую, которой не было еще и трех; ты подумал про Урса, который уже ходил в школу и был одним из лучших учеников, про ваше путешествие в Вельшенрор месяц назад — тебе удалось тогда отпроситься на три дня; ты вспомнил свою давнишнюю мечту будущим летом всем вместе поехать в туристском автобусе через Фурку, но тебе не удавалось так ясно вообразить себе все это, как ты обычно воображал, механически перетирая тарелки, ложки и вилки: в ушах у тебя звучали дробные залпы парусины, и только когда Джино Филиппис, подтолкнув тебя, спросил: «Что ты об этом думаешь?» — ты повернулся к нему, отвлекся наконец от этого чувства и спросил:

— Я?

— Я спрашиваю, что ты об этом думаешь.

Он понял, что ты замечтался.

— Ведь ты же сам их только что видел, — сказал он, — верно?

— Кого?

— Ну, Немого и Ферро. Заметил, какое у него было лицо?

— Не понимаю. У кого?

— Да у Немого же. Что-то с ним неладно. Ты же видел, он стоял у двери в комнату, прислонился к стене. А Ферро перед ним. У Немого на лбу были капли пота, и когда мы проходили, он так уставился старику в затылок, как будто там вот-вот взорвется заряд. Ну и глаза у него были! Я думаю, с ним что-то неладно.

— А что может быть?

— Я же тебе рассказывал про пакет.

— Про пакет?

— Керер, ты, наверное, и вправду спал. Про пакет под кроватью, где Немой держит свои манатки. Когда он приехал, у него этого пакета не было. Помнишь, две недели назад, он только приехал, а я как раз случайно был в тамбуре, когда он вносил вещи, и я помог ему, поднес рюкзак; у него был тогда рюкзак и чемодан, и больше ничего. А вчера в обед, сам он тогда был в Мизере, ты знаешь, я подошел к кровати Луиджи, у него в рюкзаке мой крем для обуви. Я нагнулся и, когда вытаскивал мешок Луиджи из-под его койки, совершенно случайно взглянул под соседнюю койку. И я увидел, что под ней ничего нет; но под следующей, под свободной койкой, кроме рюкзака Немого и его чемодана, был еще этот пакет. Понимаешь?

Младший Филиппис стоял рядом с тобой. Теперь он нагнулся с тарелкой в руке и заглянул тебе прямо в лицо.

— Сам не знаю почему, — продолжал он, — но я вдруг подумал: смотри-ка, это она. Канистра Борера. Ее взял Немой. Она у него, он ее запаковал. Представляешь?

Он смотрел тебе в лицо, дышал тебе в лицо, и ты медленно проговорил:

— Немой? Значит, ты думаешь, Борер все-таки прав? Немой украл ее, ты это хочешь сказать, Филиппис?




Младший Филиппис смотрел тебе в лицо, и в красноватых неспокойных отсветах тлеющих углей видны были его глаза, черные, блестящие, он поводил ими, в волнении ожидая твоего ответа, видна была бронзовая кожа, и видно было даже, как слегка дрожат уголки его рта. Он медленно выпрямился и сказал:

— Не знаю. Я знаю только одно — с Немым что-то неладно.

— А зачем ему канистра бензина? — спросил ты.

А он сказал:

— Если он… Видишь ли, Керер, мне пришло это в голову, потому что у него был такой чудной вид, сейчас, в тамбуре, а вдруг он, например, хочет смыться, может, он потому так волнуется, что он худое задумал?

— Ну что он мог задумать!

— Мало ли. Мне кажется, он хочет умотать на мотоцикле Ферро, и для этого ему понадобился бензин. Верно? Возьмет мотоцикл и был таков. Представляешь?

— Уж и не знаю, — ответил ты. — По-моему, он не из таких. Нравится он мне. Бедолага, а парень хороший.

И снова захлопала парусина; она дергалась как бешеная, тщетно пытаясь оторваться от крыши, и никак не унималась, а потом младший Филиппис, ставя стопку тарелок на полку, сказал:

— Но я видел этот пакет, и он выглядит точь-в-точь как завернутая в бумагу канистра, и я видел его там, и тут уж никуда не денешься.




Огонь в очаге погас.

— Ну и что же ты собираешься делать? — спросил ты младшего Филипписа.

— Сам не знаю. Может, поговорить с Кальманом? А может, проще всего припереть к стенке Немого и велеть ему уладить это дело?

Скоро надо было уже идти; остальные приступали к работе в четверть второго, а у вас с младшим Филипписом, как у рабочих кухни, обеденный перерыв кончался всего на пятнадцать минут позже, чем у других. Ты посмотрел через круглое окно вверх, туда, где среди деревьев стоял барак. Но никто еще не выходил, и дверь барака была закрыта.

— Надо сначала удостовериться, — сказал ты тогда. — Сперва попробовать выяснить, правда ли, что в этом пакете канистра.

— Постучать по нему, вот и выяснишь.

— Стало быть, Филиппис, — начал ты еще, и как раз в это мгновение Немой вышел из барака. — Вон он идет, — пробормотал ты, и вы оба наблюдали из затененного парусиновым навесом окна, как Немой вышел на утоптанную и снова размякшую от дождя площадку между бараком и ступеньками, выбитыми по откосу, и остановился под дождем, без защитного шлема, и Филиппис, устав стоять, согнувшись в три погибели, выпрямился и сказал:

— Представляешь, я голову даю на отсечение, с ним что-то не… — но даже на таком близком расстоянии невозможно было расслышать, что он сказал еще, потому что здесь, у самого окна, парусина хлопала оглушительно, звук нарастал, барак содрогался, и тут вы увидели, что шум производят не только парусина и ветер: между вами и Немым втиснулся могучий корпус Самуэлева грузовика.

Грузовик остановился. В кузове сидел старший брат Филипписа. Он вылез, а из кабины вышли Самуэль и Муральт. Самуэль что-то крикнул и побежал вниз по откосу; он подбежал к Немому, пробежал мимо него, и когда он был метрах в трех от барака, там снова открылась дверь и быстро вышел Кальман.

— Не иначе что-то стряслось! — крикнул Филиппис и выбежал из кухни.

«Отлично, — подумал ты, — только этого и не хватало». Ты медленно отошел от окна и вернулся к своему молчанию, и страху, и печали, притаившейся где-то внутри — сейчас она проснулась, разбуженная хлопаньем парусины, которая все-таки, как ты теперь понял, одержала победу в вашем бессмысленном тайном состязании.




ДЕВЯТАЯ НОЧЬ


Лот постоял перед бараком. Значит, он ошибался, думая, что и без слов сможет все сказать отцу. Ключ от мотоцикла был его талисманом, но талисман оказался бессильным; возможно, талисманы вообще имеют гораздо меньше силы, чем он думал. Во всяком случае, теперь это всего лишь ключ от NSU-405, и он находится у отца, и лежит в тамбуре, в брезентовом мешочке, где отец хранит и другие запасные ключи. Он сделал на заказ два новых, думал Лот, он забыл, что произошло с этим, со старым ключом. Он забыл его и, возможно, вообще давно уже не вспоминает о том, о чем думает Лот.




Он медленно поднялся по откосу; увидев прямо перед собой грузовик, он вспомнил, что мимо него проходили Самуэль, и Муральт, и Луиджи Филиппис, а потом еще Джино Филиппис. Наверное, это было не очень давно, хотя он за это время почти совсем успокоился — от мотора все еще пахло горячим бензином, и потом, ведь иначе другие уже успели бы подняться сюда, так как пора было приступать к работе. Он зашагал вверх по шпалам узкоколейки и только теперь заметил, что забыл защитную каску, а дождь льет как из ведра, и холодные струйки стекают ему за шиворот. Но сейчас это неважно. Важно, что у него больше нет талисмана. Наверное, надо поискать что-нибудь другое. Что-нибудь посильнее, такое, чтобы отец все понял. Наверное, он сможет достать карандаш и кусок бумаги, возьмет у Гайма, он просто напишет, что хотел сказать, отец прочтет письмо, а Лот может даже при этом не присутствовать, и отец все-таки узнает самое важное. «Письмо», — думает он, и ему вспоминается тот клочок бумаги, на котором он писал письмо в комнатушке над гаражом; сидел у стола в полутьме и писал письмо, которое начиналось словами: «Милый дядя, спасибо тебе за все. Теперь я вырос и должен уйти. У меня есть важное дело…»




Он добрался до стройплощадки, огляделся и примостился на подножке экскаватора, где его не так поливал дождь, и стал ждать остальных, и все это время он снова видел себя, как он шел тогда, шаг за шагом, с письмом в руке через темную переднюю в комнату Бенни, на цыпочках, чтоб никого не разбудить, — прошел через темную переднюю и остановился, тихонько постучал, еще постучал и подождал, и вот Бенни проснулся, и громко прошлепал к двери и открыл. Он дал ему письмо, Бенни хотел подойти к столу, к лампе, но он удержал его за руку, затряс головой и показал на то, что он написал на внешней стороне сложенной бумаги: «Дяде Паулю». Тогда Бенни приблизил к нему свое старое лицо, взглянул на него, и он посмотрел на Бенни, а потом отошел от двери, торопясь уйти поскорее, чтобы Бенни не увидел слез, которые внезапно навернулись ему на глаза, и вот он уже внизу, во дворе, а потом на улице, а потом на проселочной дороге и наконец у канала; луны не было, но облака светились, и этого было достаточно, и он двинулся берегом канала. Одно он знал наверняка: канал вытекает из реки, а река протекает в Мизере; как ни далеко дотуда, но, если он будет держаться канала и реки, он не заблудится.

Было совсем не холодно, и так тихо, что слышно было, как ветер поудобнее устраивается в кустах до утра. А утром он будет уже далеко. Еще не в Мизере, но уже далеко, и дядя не будет знать, куда он пошел. Бенни, думал он, наверное, догадается, но он ничего не скажет. Тихо. Надо идти быстрее. Может быть…

Может быть, дядя уже встал, может быть, он уже распахнул ворота гаража или позвонил по телефону, и сейчас — а вдруг — снова понаедут солдаты, колонна грузовиков с солдатами, и, может быть, они привезут с собой собак. Надо идти быстрее. А вдруг собаки уже взяли его след и идут за ним? Он оглянулся. Но увидел лишь плоские поля, далеко позади несколько огоньков. Не прожектора, а тихие уличные фонари, и высоко над ними белесо светились облака. Ни звука, только все тот же тихий ветерок в кустах, прижавшихся друг к другу на берегу. А может, это вовсе и не ветер, а сами кусты, они чуть-чуть колышутся и дышат во сне. И еще кваканье, он только сейчас его заметил, оно доносилось откуда-то снизу, от плотины, и Лот представил себе лягушек, как они сидят рядышком под причальными мостиками и квакают так громко, что даже здесь слышно. Или это все-таки лают собаки?

Он остановился. Нет. Ничего. Огромные тени скользят по сжатым полям. Тени облаков. Взошла луна. Лунный прожектор ощупывал местность, подбираясь все ближе. Серебрились кусты, серебрилась вода в канале, серебрилась бесшумно и текла мимо. Под ногами трава — здесь началась трава; на ней — его измятая тень. Он почувствовал, что трава влажная. Значит, на ней остаются следы. Следы, по которым его найдут солдаты, и дядя, и прожектора. Он нагнулся и стал рукой выпрямлять примятую траву. Возможно, она будет стоять прямо, и если он выпрямит еще десять, еще двадцать кустиков, они все потеряют его след. Какое-то время он пятился, пятился и после каждого шага проводил рукой по сырой надломленной траве, пока кровь снова не бросилась ему в голову: он забыл про собак, ведь собаки почуют его след даже и на выпрямленной траве; они же ищут его следы не глазами, а обнюхивают землю.

Тогда он спустился к каналу; он снял ботинки и вошел в холодную серебристо-черную воду; он заходил все дальше, вода стала ему выше колен, дошла до бедер и чуть не опрокидывала его, но когда он перестал ощущать под ногами подушки мха, а снова нащупал твердую почву, когда он вышел из воды и сел на откос и снова надел ботинки, у него, правда, стучали зубы, но страха он больше не чувствовал. Теперь, думал он, его не найдут и собаки. Он встал и побежал бегом; бежал вдоль канала в лунном свете и знал, что может бежать так больше часа. Утром он увидел трубы цементного завода, и вот он в городе.

Ворота были уже открыты. Служащий в строительной конторе рассмеялся, когда Лот попытался жестами объяснить ему, что он хочет работать, и смеялся до тех пор, пока за Лотом не закрылась дверь; потом — огромный двор красильной фабрики, где никто не понял, чего он хочет, и женщина вернулась в дом, оставив его стоять у крыльца; приветливый мужчина из окружной тюрьмы — не тот, с которым Лот уже когда-то имел дело, — объяснил ему, что им не требуется дворник; и наконец, ремонтная мастерская, где его взяли с испытательным сроком и через три недели выгнали, потому что он сломал паяльник. А потом августовские вечера; темнело уже раньше, но на улицах было тепло, девушки в светлых легких платьях гуляли по площади перед мостом или смеялись на задних седлах мопедов, держась за плечи водителей, и волосы их развевались на ветру; в ресторанах у реки мужчины пили пиво и играли в карты, а во дворах стояли их мотоциклы и маленькие автофургончики торговцев фруктами, иногда он видел в темноте даже NSU, но чаще легкие, более новые модели; собаки, низкорослые дворняги в пятнах, еще хромавшие после какого-нибудь уличного происшествия, по трое обгоняли его на длинной дороге, которая вела от тюрьмы, уже окутанной мраком, к городу, останавливались, а потом ковыляли следом за ним, то ли из любопытства, то ли от голода, то ли потому, что боялись одиночества, и их лапы, затвердевшие от бесконечной беготни по ночному асфальту, сухо и неритмично постукивали за его спиной, а потом тот день в бюро найма; он сидел там много часов подряд, в тесном помещении с окошечком; приходили люди в потертых куртках, молодые, ненамного старше его, и старые, они приходили и уходили, иногда, прежде чем молча выйти, вновь закуривали недокуренную сигарету, а некоторые читали газеты, развешанные по стенам, и только когда служащий, сидевший в окошечке, вышел, запер дверь и сказал, что сейчас обед, он тоже встал и провел обеденный перерыв внизу, у реки, на своем обычном месте; а потом та же комнатушка, тот же служащий за окошечком и то же ожидание; потом зазвонил телефон, и служащий дал ему адрес строительной фирмы на Рингштрассе; а через много дней его навестил дядя: дядя подъехал на своем «опель-рекорде» — теперь у него был «опель-рекорд», — вылез и зашагал по территории, долго говорил с десятником, а потом подозвал к себе Лота и под конец подал ему руку и сказал: «Ну, стало быть, Лот, старайся. И приезжай, что ли, к нам в гости на День поминовения»; а еще какое-то время спустя, в дождливый вечер, он шел по мосту, и когда уже был на той стороне, заглянул в какое-то окно, увидел ее и вошел; она сперва не узнала его, потом рассмеялась и на минутку присела рядом с ним за столик, на который поставила пиво, и ее светлая кожа мерцала, и он почувствовал жар у корней волос. «Ты видел его?» — вдруг тихо спросила она и со странной серьезностью посмотрела на него сбоку, он покачал головой, а она добавила: «Я слыхала, он опять на свободе, — и продолжала: — Ты знаешь, где он?» Он снова покачал головой и немножко отодвинулся от нее, потому что в груди у него так сильно, подпрыгивая до самого горла, колотилось сердце. «Он, говорят, теперь снова работает на дорожном строительстве. Ты не хочешь к нему?» Он покачал головой, но сам думал — и да, и нет, да, конечно, и нет, нет, ни за что, а она сказала: «На какой-нибудь стройке ты его обязательно найдешь. В самом городе вряд ли, скорее в окрестностях, на дорожном строительстве, — и когда он посмотрел на нее, она быстро добавила: — Нет, сам он тут не был; я слыхала, как о нем говорили посетители, строительные рабочие», — и она не взяла у него денег за пиво и так провела рукой по его волосам, что его бросило в дрожь, и он быстро вышел и побрел обратно в темноте, по туманной сентябрьской улице; а потом в его памяти четко всплыл тот день, когда он стоял перед воротами строительного управления, асфальтированный въезд, высокое здание, сам он — за воротами. День светлый и холодный, начало октября, молочно-белое освещение, солнце в тумане — как автомобильная фара над крышами. Никаких теней, только звуки, тонущие в тумане, и он сам у ворот; он заглянул в ворота и ждал, думая о том, что надо было отпроситься у десятника, а потом медленно пересек асфальтированную площадку, не зная, куда ему идти, а потом стоял перед служащим строительного управления, и тот сказал: «Да, ты можешь получить работу. Разговаривать там необязательно. У меня есть для тебя место в третьей строительной бригаде. В горах».




Остальные до сих пор не показывались. Лот подошел к компрессору. Он знал, как его запускать. Когда двигатель затарахтел, он пошел дальше, взял бур отца и поднялся по обломкам камней туда, где надо будет бурить, — они все вместе перед самым обедом расчистили этот участок; бур был тяжелее, чем ему помнилось с утра. Он установил бур. Нажал на выключатель, буровая штанга неистово завертелась, а он уперся в бур бедром, чтобы на этот раз он не отклонился. Штанга медленно погружалась в скалу. «А потом я увидел здесь, в бараке, мотоцикл», — подумал он.

Барак был отсюда не виден. Он теперь находился далеко позади; передний фронт работ продвинулся уже метров на двенадцать и проходил чуть ли не под самой макушкой. Лот перестал бурить и посмотрел вверх. Голые кроны деревьев почти закрывали макушку. Она была то светло-серой, то серой, то темно-серой, в зависимости от того, какой густоты туман проплывал перед ней; а в те мгновения, когда туман не закрывал ее, она была черной.

«Мотоцикл стоял в углу, в тамбуре, — думал он, — там же, где стоит и сейчас, — и он снова запустил бур, тарахтение отдавалось во всем его теле, — и когда я приехал с Самуэлем, отец был там. Там, среди них. Он гораздо меньше ростом, чем раньше, меньше, чем я его себе представлял. Он по-прежнему пьет. Больше прежнего, наверняка больше. А теперь, — вдруг пришло ему в голову, — он еще взял эту канистру с бензином. Мерзавец — так сказал старый Муральт: кто ворует у своих здесь, в горах, — мерзавец, — думал он и даже услышал теткин голос: „Этот мерзавец сидит в тюрьме“». Он уперся изо всех сил в пневматический бур, который очень медленно входил в скалу. И зачем отцу это понадобилось, далась ему эта канистра, и что будет, если остальные дознаются. Не будь он немой, он поговорил бы с отцом, и, возможно, отец понял бы его, и они вместе начали бы все сначала. Но отец даже не узнал ключа, а теперь, думал Лот, ничего у него нет, и больше ничего нельзя сделать. Написать — нет, написать не годится — буквы, написанные на бумаге, передадут только внешнее, но не то, что можно передать голосом, — сокровенное, и то, чего сам не знаешь, а только чувствуешь. Нет, надо найти что-нибудь вернее, чем талисманы и буквы. Но, сколько бы Лот ни думал, выключив бур, чтобы немного отдышаться, он ничего не мог придумать.




«И все-таки я что-нибудь найду», — подумал он вдруг; он выбрал новую точку опоры, поднял кулаки с рукоятками на уровень бедер, включил бур и не останавливался больше, пока буровая штанга не ушла в дымящийся камень точно по отметку. Что это будет, он и сам пока не знает. Но что он это найдет, он знает, и, наверное, самое лучшее сейчас — просто подождать.

Он вынул бур и перенес его туда, где надо было бурить второй шпур. Оглянулся. И тут он увидел далеко внизу, на самом нижнем конце узкоколейки, человека под дождем. Человек махал ему рукой. Это Филиппис, подумал Лот; потом положил бур и пошел навстречу Джино Филиппису. Он увидел, как Филиппис приложил руку ко рту. Теперь сквозь дождь и завывание ветра до него донесся протяжный крик: «Возвращайся!»




Самуэль (грузовик)


Тот ветреный четверг: Муральт — рядом с тобой в кабине, в кузове — длинный Филиппис. Ты ехал медленно. Видимость была никуда. Дождь, клочья облаков, и похоже, что сегодня так и не развиднеется. А ведь было уже одиннадцать. Ты ехал очень медленно, сидел, вытянув шею, справа и слева в туманной мгле скользили навстречу едва различимые деревья. Вскоре привычно запахло разогретым маслом, бензином и горячей кожей. Муральт ничего не говорил. Только один раз, — вы отъехали всего метров на двести, и прямо перед машиной вырос камень величиной с верстовой столб, прямо посреди дороги, так что ты едва смог объехать его, — он пробормотал: «Осторожнее». И снова тишина; горячий шум мотора, дрожание руля и побрякивание переключателя передач. Да еще скрип «дворника», и тишина, и только через полчаса перед тобой вдруг выросла гора обломков высотой метра в два, а ширину даже невозможно было определить. Остановились, вылезли; при ближайшем рассмотрении последние сомнения исчезли. Обвал был совсем свежий. Из камней торчали стволы деревьев. Муральт, а потом и Луиджи Филиппис молча сели в машину вслед за тобой. На мгновение, когда ветер разогнал туман, стало видно место, откуда начался обвал, и под ним — широкий след, оставленный его движением. Как всегда, лавина при спуске постепенно раздавалась в ширину, и теперь можно было определить, что ширина завала на дороге не меньше двенадцати метров.

Муральт сказал:

— Нас отрезало.

А ты:

— Приехали. Надо возвращаться.

Только через двадцать пять минут ты, давая задний ход — Луиджи Филиппис показывал, как ехать, — довел машину до места, где можно было развернуться. Снова та же тишина, та же горячая шумная тишина, наполненная звуками работающего мотора, видимость, правда, немного улучшилась, но теперь у тебя неотступно стояла перед глазами эта заваленная дорога, и тебе вспомнился Кальман, и как он не захотел тебя слушать.

— Но уж теперь-то все, — сказал ты, и сидевший рядом Муральт повернулся к тебе лицом.

— Все? — спросил он.

— Больше я ни за что не поеду.

Муральт смотрел на тебя сбоку.

— Я думаю, надо все-таки закончить. Никуда не денешься. Мы взяли на себя обязательства.

— Делайте что хотите. Но без меня.

Этот остолоп Муральт понятия не имеет о том, что значит вести машину по такой дороге; ну и пусть себе выполняет свой долг, покуда не увязнет по уши в грязи, а то и в снегу. Но без тебя. Ни Кальман, ни управление не могут требовать от тебя, чтобы ты и дальше водил машину по такой дороге. Чистое самоубийство. А вот и барак.




А потом, Самуэль, произошел тот чудной разговор с Кальманом. Помнишь? Кальман стоял на пороге, а ты перед ним, и ваши лица постепенно багровели, и Кальман быстро сказал:

— Заткнись. Борер возьмет шесть человек и расчистит дорогу. Завтра утром сможешь снова отправляться. Хватит об этом, — и он повернулся и хотел уже войти в барак.

Да не на такого напал! Видно, он в последний раз пытался сыграть роль сильной личности, которою он не был, и, заговорив быстро и резко, запугать тебя, чтобы ты не заразил своим настроением остальных. Но он ошибся — не на такого напал. А может, ошибся он не в тебе, а в самом себе.

— Кальман, — крикнул ты, — Кальман, нет, не хватит! А ну, стой!

Кальман остановился, словно прирос к порогу.

— Кальман, — продолжал ты уже тише и так спокойно, как только мог в такую минуту, — Кальман, это хорошая мысль — расчистить дорогу экскаватором. Тогда мы проедем. Ну а что если за ночь три новых лавины завалят дорогу? Что тогда? Ты понимаешь, что я хочу сказать? Я ни за что больше не поведу машину, только последний раз отсюда в Мизер и прямиком в гараж. Все. Нас отрезало. Усек, Кальман?

Пока ты держал эту длинную речь — под конец ты даже охрип, — ты все ближе придвигался к Кальману; ты знал, ты победишь, в этом единственном, но самом важном случае ты победишь, Кальман уступит, хочет он этого или нет; только оставаться твердым, только на этот раз не проявить слабость, а остальное приложится; твое дело правое. Ты так вошел в раж и с таким нетерпением ждал ответа Кальмана, что не заметил старика Ферро. Тот уже в самом начале разговора вышел из-за спины Кальмана, вместе с ним сделал несколько шагов тебе навстречу, потом вместе с ним снова вернулся к порогу, под узкий выступ крыши, защищавший крыльцо от дождя, и теперь стоял у стены возле двери, уставившись на раскисшую площадку, на лужи, на маленькие расползающиеся горки щебня и желто-бурой глины. Он стоял так тихо, что его легко было не заметить, и только перед тем, как войти в тамбур вслед за Кальманом, который так тебе и не ответил, ты посмотрел на него; но лишь днем позже ты вдруг вспомнил про него, про него и про то, как странно тих, погружен в себя он был. Пожалуй, тогда — на следующий день часов в девять — ты даже смог себе представить, что происходило со стариком Ферро в четверг. По крайней мере, до некоторой степени. Но в тот момент ты наверняка этого не знал, да и Ферро тебя тогда совершенно не интересовал. Знал ли сам Ферро, что с ним происходит? Нет. Или тоже лишь до некоторой степени; он знал или, по крайней мере, чувствовал — подсознательно, но совершенно безошибочно — только одно: это он, это Лот. «Он меня нашел, он меня знает, он — мой сын, Лотар Ферро, Лотар Адриан Ферро. А Бет, малышка, что с ней? Лот. Это он, совершенно точно. И ключ. И точно тот же взгляд. Лена. Ее сын, мой сын, и когда он отводит глаза, у него в точности такой же взгляд. Немой. Я никогда об этом не слыхал. Ну и что? Это он, Лот», — непрерывно, медленно и четко звучали в нем эти немногие слова: он стоял, прислонясь к стене, и пытался выйти из их круга, но снова и снова попадал в него; слова были точно цепь, звено за звеном; и эта круглая цепь, или замкнутый круг, или что там это было, не выпускало его. Он был замкнут в эту цепь, в этот круг, он не освободился и тогда, когда в нем возникло еще одно, тоже издавна знакомое чувство.

В то самое мгновение, когда до него издалека донесся твой голос, Самуэль, голос, говоривший о завале на дороге, и о трех новых оползнях этой ночью, и о том, что вас отрезало, его словно бы позвал мотоцикл. То, что в нем происходило, было подобно тому, как если бы окна барака не смогли больше выдержать натиск бесконечного дождя и начали бы пропускать воду. Они начали пропускать воду, и вода стекает черными полосками от подоконника вниз по стене, она собирается в длинную лужу на полу, растекается длинными языками, ее натекло уже много, и на ее поверхность всплывает старая пыль, клочки бумаги, щепочки; так и зов мотоцикла вынес на поверхность обрывки старых картин: пустая-пустая стена камеры, выкрашенная серо-голубой масляной краской; высоко зарешеченное окошко; взгляд надзирателя в глазке; Лена; мальчик у зарешеченных ворот смотрит во двор и вдруг поворачивается и убегает, он похож на Лота; снова камера и снова NSU, эта далеко не новая, правда, но все еще быстроходная и надежная машина. Сесть в седло, включить зажигание и помчаться, легко переключая скорости и точно зная, что уж бензина-то у тебя хватит; бензина достаточно, и ты можешь в любую минуту, даже ночью, сесть и уехать, свернуть в бесконечно длинную, прямую как стрела улицу и уехать от всего этого — куда-нибудь, где никто ничего про тебя не знает, где никогда нет опасности быть отрезанным, где все по-новому; куда-нибудь, а может, и никуда — вот что значит зов мотоцикла. И к нему постепенно примешивалась мысль о канистре бензина, об этой канистре, которую он спрятал где-то там, под пустой койкой, сам толком не зная зачем; эта мысль все больше заполняла его, как дождевая вода мало-помалу заполняла бы помещение (а в это время метрах в двух ты, Самуэль, вел свой чудной разговор с Кальманом и как раз сейчас прошел за ним по пятам в тамбур), и на мгновение эта мысль затопила Ферро целиком, и он стоял и уже не мог думать словами, и тихо — так, по крайней мере, могло показаться, — а потом вода начала вдруг спадать назад, на дно воспоминаний, и к нему вернулась способность думать словами, простыми словами, вроде: «Это он, Лот. Он немой».




Но все это только так, Самуэль, между прочим. Тогда это не играло для тебя никакой роли, хотя, как мы знаем теперь, через какие-нибудь несколько часов это стало чертовски важно для всех вас и для тебя в том числе.

Но сейчас для тебя важно было другое: дорога и дождь, камнепад, оползни и Кальман. Он остановился, увидев остальных — они сгрудились в комнате у двери и заглядывали друг другу через плечо: им хотелось знать, что происходит в тамбуре. Он повернул к тебе голову.

— Есть еще вопросы?

— Да, Кальман. — Ты говорил и в самом деле спокойно. — Я хочу знать, усек ты или не усек. Надо возвращаться. Надо свертываться.

Из-за твоей спины вынырнул младший Филиппис. По его шумному дыханию слышно было, что он бежал.

— В чем дело? — спросил он. — Самуэль, что случилось?

Но и на Филипписа ты не обратил внимания, хотя после его слов стало тише. Было слышно, как за окном ревет буря. Кальман сверлил тебя взглядом, потом посмотрел на остальных и сказал, и никому из вас не забыть, как хрипло звучал его голос:

— Ну, стало быть так. Свертываемся.




ДЕСЯТАЯ НОЧЬ


Когда Лот с младшим Филипписом вернулись с площадки, все уже сидели в бараке. И отец тоже. Но сейчас Лоту хотелось быть от него подальше. Не глядя на отца, сидящего за столом вместе с Кальманом, Луиджи Филипписом и Гриммом, он прошел мимо коек в самый угол и сел на свое место у стены рядом с Гаймом. Только теперь он заметил, что все возбуждены и громко говорят, не слушая друг друга. Еще на стройплощадке, когда никто не пришел, он понял: что-то случилось, и то, как Джино Филиппис кричал ему, подтверждало это предчувствие: а теперь он вспомнил, как Самуэль, не успев подъехать, тут же бегом бросился вниз, зовя Кальмана.

— Тише! — крикнул кто-то.

Это был Гримм. Но никто не обратил на него внимания. Лот наклонился вперед, и теперь ему стал виден Кальман. Кальман сидел с отсутствующим видом, и его, судя по всему, совершенно не трогало, что Брайтенштайн напротив стучал кулаком по столу, и хохотал, и кричал: «Керер, где пиво? Я хочу выпить. Выпить за Сами» — пока Гримм не встал и не крикнул ему, чтобы он заткнулся. Брайтенштайн тоже встал. На Гримма ему было плевать, он поставил одну ногу на скамью, огляделся, все еще смеясь, а потом сказал, перекрывая своим зычным басом гул голосов:

— А ну замолчите! Кто сию минуту не заткнется, того мы раз — и пошлем на макушку. Верно, Кальман? — Он посмотрел на Кальмана. — Правда ведь, того мы пошлем наверх, и пусть напоследок он взорвет эту растреклятую загогулину. А мы посидим внизу, и посмотрим, и выпьем! Или нет, мы сделаем по-другому, — надсаживался он, — мы пошлем его искать Борерову канистру.

Тут почти все рассмеялись, и Гримм и Борер тоже, никто не заметил, что кровь прилила к голове Лота, а потом подал голос Керер, который стоял позади Брайтенштайна и теперь наклонился над столом из-за его плеча:

— Ну так как, Кальман, принести два ящика?

На виске у Кальмана вздулась жила.

Казалось, он сейчас вскочит и выдаст им как следует. Но он взял себя в руки.

— Минуточку, — сказал он.

— Тише, — рявкнул Гримм, и, когда все немного успокоились, Кальман продолжал:

— Одну минуточку. Вы все слышали. Завтра с утра мы возвращаемся. Работа на сегодня: прежде всего расчистить дорогу. Этим займется Борер, в помощь ему — пять человек. Ты, Гримм, и вы, Муральт, Гайм, Филиппис и Самуэль. Я потом подойду. Керер вместе с Джино подготовят кухню, узкоколейка и все относящееся к ней остается. Остальное, что есть на стройплощадке, снести к грузовику и подготовить к погрузке. Ферро, ты возьмешь Брайтенштайна и Немого и пойдешь с ними наверх. Кстати, запишешь, чего недостает. У кого какие пропажи, ставьте в известность Ферро. Барак очистим завтра с утра. А надраться сможете, когда все будет кончено. Вопросы есть? — и, не дожидаясь ответа, Кальман встал и направился к двери.

— Будет исполнено, ваша честь, — вполголоса сказал Брайтенштайн.

Кальман остановился у двери. Он с расстановкой произнес:

— Брайтенштайн, у тебя вопрос?

Все молчали. Он вышел.

Гримм:

— Надулся как индюк.

А Брайтенштайн:

— Нам-то что? Не забудьте: завтра в Мизере получка. — Он расхохотался.




Теперь Лот знал, что случилось, но не знал, радоваться ли этому, как Брайтенштайн и остальные. «Пакет. И зачем только он это сделал? Почему, — думал он и разок быстро взглянул на отца, — почему с ним всегда случаются всякие истории? А что, если они сейчас найдут канистру? Обо всякой недостаче надо заявлять. Заявлять ему». Нет, как бы Лоту ни хотелось уехать отсюда, радоваться этому он все-таки не мог. Сборы, приготовления — это ловушка, в которую попадется отец. «Если я немножко задержусь…» — пришло ему в голову. Он мог бы попробовать вытащить пакет и зарыть его где-нибудь внизу, где они тогда зарыли овчарку.




Пока еще, казалось, все никак не могут раскачаться и взяться за работу. Борер, Самуэль и Гримм у двери громко обсуждали, как будут расчищать дорогу. Брайтенштайн, как всегда, острил, и только на верхнем конце стола, где находился отец, было спокойно, а сам он по-прежнему сидел, полузакрыв глаза. Похоже было, что он обосновался там навсегда и никогда не встанет и не уйдет. Но в нем-то в самом спокойствия не чувствовалось. Он словно бы пытался обдумать и разрешить какую-то трудную проблему, наперед зная, что она неразрешима.

«Если я немножко задержусь… — продолжал думать Лот. — Надо подождать, и когда все выйдут, я возьму его». Но какой смысл, зачем это ему, раз отец даже не узнает его. Гайм, сидевший рядом, наклонился к нему:

— Ты небось тоже рад, что мы домой едем, а, Немой?

Лот вздрогнул. «Почему, — подумал он, — почему он спрашивает меня об этом? Что знает он обо мне?» Но, взглянув в лицо Гайма, он понял, что его вопрос не ловушка, и попытался выразить мимикой, что он тоже рад вернуться домой.




Кто-то остановился перед ним. Он поднял глаза — Джино Филиппис; Джино Филиппис пробормотал:

— Немой, я хочу тебя кой о чем спросить. Пошли. — Он кивнул на конец комнаты. Лот встал и последовал за ним к задней стене. Джино Филиппис сказал, повернувшись к нему: — Насчет той койки. — Не глядя туда, куда Филиппис указал движением подбородка, Лот понял, что речь идет о свободной койке. Он кивнул. — Эти шмотки и эта картонка — старика Ферро, верно?

Лот кивнул.

— А ты, — спросил Филиппис, — ты держишь свои манатки на полу под этой койкой, верно, Немой?

«Да», — кивнул Лот. При этом он посмотрел мимо Филипписа на стену. Пакет.

Филиппис:

— Знаешь, мне хотелось бы знать, что у тебя в пакете из оберточной бумаги. Ты не покажешь его мне? — и Лот почувствовал, как взгляд Филипписа метнулся ему в лицо.

Но тут из тамбура загремел чей-то голос:

— В чем там дело? Идете вы наконец или решили здесь зимовать? А ну, сию минуту выходите!

«Нет!» — Лот поспешно покачал головой. И, обогнав Джино Филипписа, он машинально снял с крючка в тамбуре свою защитную каску и стал подниматься вслед за старым Ферро и Брайтенштайном на стройплощадку, подгоняемый ветром и дождем и охваченный злостью, ослепший от злости, так что он не раз спотыкался о рельсы и шпалы; он сам не знал, на что злится больше: на Филипписа, на зажимы у себя в горле или на отца. На отца, виновного в том, что он не может говорить, что он не может вернуться домой, как Гайм и остальные, не может вернуться завтра домой, потому что некуда ему возвращаться. Отец, который теперь вместе с Брайтенштайном тащит сюда пневматический мотор, виноват во всем. Даже к Марте он не сможет завтра пойти, потому что ведь она прогнала его, и потому что, возможно, к ней пойдет отец, подумал он, и на мгновение для него умолкла буря, и он увидел перед собой ее, ее лицо, и волосы, как темный ветер, и мерцающие зубы, и улыбку; он увидел ее, а потом вдруг, все в ту же секунду, пока он подходил к мотору, а буря все еще молчала, появилась мать: большое лицо, обращенное к нему; серьезная улыбка и ощущение мягкости, которое ей неизменно сопутствовало, появилась она сама, а вместе с ней тот давнишний запах чистого белья и горячего утюга, консервируемых фруктов, приторного бузинного сиропа и окна, открытого в августовский вечер; появился даже ее голос, как тогда она в темноте тихо рассказывала про всякие необыкновенные вещи — про ангелов-хранителей, про волков, и про орехи, про поля, про пресвятую деву, про горох, про облака, и про мышей, и про железную дорогу… На какое-то мгновение он ощущал только ее голос, и больше ничего, ощущал ушами, носом, и губами, и руками, и глазами, — а потом снова зашумела буря.

— Да идешь ты, наконец, — сказал Брайтенштайн. Как видно, у него испортилось настроение. Он упирался плечом в компрессор. Рядом с ним — отец.

— Давай, Немой, не стой сложа руки, — сказал он.

Лот взялся за железное дышло впереди, стал тянуть.

Колесики с эбонитовыми шинами медленно пришли в движение, и примерно через час они уже свезли почти все оборудование: компрессор, четыре бура, кирки и лопаты, кроме тех, которые понадобились для расчистки дороги; все стояло и лежало, готовое к погрузке, а под конец они занесли обратно в тамбур взрывчатку.

— Так, — сказал Брайтенштайн, когда они опустили ящик со взрывчаткой на пол под окном. — Сходи к Кереру и принеси нам несколько бутылок.

У Лота тоже пересохло в горле.

Он снова вышел. Поднимаясь по ступенькам, он подумал о том, что в кухонном бараке сейчас Филиппис. Он не остановился, но замедлил шаг. «Ты не покажешь мне пакет?» Что имел в виду Джино Филиппис, что он заметил, знает ли он, что это не Лот положил пакет под кровать? «Он считает, что это я, — подумал он, все больше замедляя шаг. — Он думает — я, и он хочет, чтоб я ему сам его показал, потому что хочет меня уличить. А я ведь тут ни при чем, вообще ни при чем, и, может быть, надо было бы показать Филиппису кто… — мелькнуло у него в голове. — Если Филиппис спросит еще раз, показать рукой на отца», — он шагал все медленнее и, дойдя до бочки с водой, зашел под парусиновый навес и остановился.

Он не знал о том, что в это время произошло в тамбуре жилого барака. Когда Лот вышел, отец посмотрел ему вслед и подумал: «Ну, теперь не зевать!» Некоторое время они с Брайтенштайном проверяли наличие взрывчатки; он механически повторял за Брайтенштайном: двадцать шеддитовых патронов. Пятнадцать ящиков со взрывными капсюлями. Два каменных молотка. Две буровые коронки; он повторил и последние слова Брайтенштайна, который вытащил разрезанный на куски запальный шнур и сказал: «Все равно бы нам его ненадолго хватило, шесть метров, не больше». «Да, шесть метров, не больше», — пробормотал он, но это сейчас для него не имело значения. У него была еще возможность, последняя, он это знал. Каким же он был идиотом, когда отцепил эту канистру, принес ее сюда, в этот самый тамбур, и завернул в бумагу! Была ночь. Он, вероятно, хватил лишнего, иначе он не сделал бы такой глупости. Все уж спали. Он смутно припомнил, как, шатаясь, шел вверх по дороге и вдруг очутился перед экскаватором, увидел слева под кабиной водителя канистру, закрепленную на петлях, сорвал ее с петель, принес под дождем сюда, а потом засунул пакет под пустую койку. Сейчас подходящий момент. Лота еще нет, и если он на несколько секунд отделается от Брайтенштайна, он запросто возьмет канистру и закинет ее куда-нибудь в чащобу. Конечно, поворачиваться надо быстро. Того и гляди придут Керер и младший Филиппис, и вернется Лот, а то и Кальман.

Он встал.

— Ума не приложу, куда он запропастился с пивом…

Брайтенштайн все еще сидел на корточках перед ящиком. Он укладывал все обратно.

— У меня у самого пересохло в горле, — ответил он.

И встал.

— Сходить бы взглянуть, что с ним стряслось, — сказал Ферро.

А Брайтенштайн:

— Жуть как пересохло, — и вышел. Ферро провожал его взглядом, в то же время медленно продвигаясь к внутренней двери. Увидев, что Брайтенштайн остановился вверху на краю дороги, под дождем, спиной к нему, он бросился в комнату, в дальний угол. Наконец-то он один! Он нагнулся и вытащил канистру. Вещи Лота. Ну да. Тот самый старый чемодан. Значит, точно. Скорее.

Он почувствовал, как у него заколотилось сердце. Что это? Свист. Сверху, со стороны барака, наверное, это Брайтенштайн. Скорее…




Но если обо всем этом Лот не знал, то голоса за деревянной стеной, в кухне, он слышал. Слов он не разбирал, говорили тихо. Хлопанье парусины у него над головой и стук передвигаемых в кухне ящиков время от времени заглушали голоса, потом они возникали снова: вот голос Филипписа, а вот — Керера, и вдруг он услышал совершенно четко:

— А он головой качает. Представляешь!

Филиппис. Джино Филиппис. Лот знал, о ком речь.

О нем самом. Он не шевелился. Только еще ближе придвинулся к стене барака. Что ответил Керер, он не расслышал. Потом опять голос Филипписа:

— Видел бы ты его лицо! Перепугался до смерти.

— Вот болван-то! — Это был голос Керера. — Уж сделал бы хоть как-нибудь похитрее!

Лот широко раскрыл рот, но все равно не расслышал, что еще сказал Керер.

— Похитрее? — голос Филипписа. — А чем же это не хитро? Кому бы что пришло в голову? Представляешь!

Снова хлопает парусина. Если б хоть ветер не ревел. Это не я. Честное слово, не я. Отец. Не я. Если б хоть ветер не ревел, можно было бы и вправду все расслышать. Он, Лот, услышал бы даже тарахтенье экскаватора далеко на дороге.

— Заявить Кальману. А что ж еще остается? Хотя бы для того, чтоб он знал на будущее, что за воровство по головке не гладят. Верно? — голос Филипписа.

Потом раздался свист. Лот обернулся. Наверху, на дороге, там, где начинался спуск к бараку, стоял Брайтенштайн. Он размахивал руками, и похоже было, что он что-то кричит.

Но ведь я не могу войти, думал Лот, сейчас — не могу, и он очень медленно обошел барак и оказался на другой его стороне. Дверь была открыта, и перед ней уже стояли друг на друге три ящика, а рядом с ними корзины с пивом. Не сводя глаз с двери, Лот подошел еще ближе, схватил верхнюю корзину и быстро унес. Он не чувствовал ее веса. Брайтенштайн ушел, наверное, он увидел, что Лот уже несет пиво, и Лот радовался, что принесет сразу восемнадцать бутылок.




— И где ты околачивался! А ну, тащи эту батарею сюда. — Брайтенштайн первым вошел в комнату. Отец уже сидел за столом. Лот поставил корзину на скамью. Вынул три бутылки.

— Твое здоровье, старик, — сказал Брайтенштайн. Лот был рад, что они начали пить, и, не глядя на Брайтенштайна и на отца, снова вышел в тамбур и повесил на свой крючок защитный шлем и мокрую плащ-палатку. Он услышал, как отец в комнате произнес: «Твое здоровье, Немой». Больше уклоняться было нельзя. Он вернулся в комнату и взял бутылку. Откупорил, и пена выплеснулась наружу. Пиво было холодное.




Муральт (узкоколейка)


Снега, Муральт, пока еще не было и в помине. К вечеру только чуть похолодало. Впрочем, те, кто работал внизу на трассе, этого почти и не заметили, попробуй-ка помахать лопатой три часа без передышки — взмокнешь под плащ-палаткой; и только когда дорога была расчищена и вы ехали домой на грузовике, вы вдруг ощутили холод и сгрудились потеснее, а когда слезли и возвратились в барак, заметили, что руки и ноги у вас совсем закоченели. Правда, за горячей похлебкой и жареной колбасой с картошкой вы постепенно разогрелись. Однако же настроение за столом по-прежнему было унылое, и похоже было, что и последний вечер в бараке пройдет так же, как все вечера до этого, — тупая усталость, и ничего интересного. Все сидели на своих местах за столом, неприятное чувство подспудного напряжения вроде бы исчезло, каждый почувствовал облегчение оттого, что вся эта морока в горах приближается к концу, но к веселью никто не был расположен. Только Брайтенштайн, кажется, снова был в ударе; он говорил очень громко, и похоже было, что пока вы за всех отдувались там, внизу, он уже успел хватить порядочно пива. Впрочем, и Ферро, судя по всему, уже усосал несколько бутылок; он сидел с мрачным видом наискосок от тебя, и его слезящиеся глаза покраснели еще больше обычного.




Но вернемся к снегу — очень уж не по душе тебе был снег. Может быть, потому, что он напоминал тебе про тот случай на горе Пасванг, про вашего тогдашнего экскаваторщика на строительстве туннеля; он был из Французской Швейцарии и завел себе внизу, в Рамисвиле, девчонку, иногда он вовсе не приходил ночевать, пока однажды его не застиг снег. Нет, в снег можно разве только в крайнем случае вырыть несколько сточных канав в Мизере, но прокладывать горные дороги — это тебе не по вкусу.

— И даже снег нас не захватил, — воскликнул рядом с тобой Брайтенштайн и подтолкнул тебя локтем. — Хотя Муральт пророчил нам снег!

— Ну что ж, — отозвался ты, и по лицам видно было, что настроение теперь поднялось хоть бы до среднего уровня, — просчитался!

Гримм наклонился вперед:

— Муральт, ты недавно рассказывал мне про случай на Пасванге. Давай, остальные, наверное, тоже хотят послушать.

— Давай, Муральт, — подхватил Брайтенштайн и заорал: — Тише! Муральт расскажет про случай на Пасванге!

— А вы правда хотите послушать?

Ну, конечно же, они хотели — хотя в общем-то все давно это знали — и ты, стало быть, начал, и когда ты дошел до этого места, как рамисвильские парни подкараулили твоего экскаваторщика за церковью и избили и как он вырвался и давай бог ноги, лесом, наверх, стало тихо-тихо, только в печке потрескивало, да вода тихо журчала за окнами, и порой хлопала парусина внизу, и звучал твой голос:

— Он как припустит по лесу; и еще какое-то время слышит, как эта компания гонится за ним с дубинками, хотите — верьте, хотите — нет, все это всплыло потом на суде, вот такие они там бандиты. Темно — хоть глаз выколи. Ни зги не видно. Перед ним все кусты да деревья, и только он остановится, чтоб дух перевести, как слышит, что они с криками его догоняют. И вдруг что-то холодное, мокрое и холодное, у него на щеке; он сам не знает, то ли это пот, то ли кровь, а на самом деле это был снег. Конечно, разумнее было бы спрятаться в подлеске, верно? Через полчаса они бы разбежались по домам, и он мог бы спокойно подняться. Черт, забыл его фамилию. Из Французской Швейцарии, из Мутье. Но он, когда увидел снег, еще сильнее припустил вверх по лесистому склону, выбежал на первые луга, бежит дальше, снова в лес, дальше среди елей, снег у него перед глазами, на волосах, снег забился за шиворот. Про рамисвильских парней он и думать позабыл. Думает только про снег, который застиг его и сейчас засыплет. Думает: вот он-то меня и доконает. Если только мне не повезет и я не добегу до барака, здесь он меня доконает. Он чувствует, что у него вязнут ноги, задыхается, добирается до трассы, которую мы построили, добирается до входа в туннель. Но до барака, где мы все спали, он уже не добрался. Кто-нибудь видел этот барак? Он, по-моему, и сейчас еще там стоит, примерно в сотне метров от туннеля, в лесу. Сердце у него сдало, ноги подкосились, и так он и остался лежать. Я первый вышел утром из барака, и он так и лежал у входа в туннель, уже занесенный снегом.

— Ну, а дальше? — спросил Брайтенштайн.

— Какое там дальше. Тут ему и крышка. Хана.

— Это я и без тебя понял. Но мы хотим знать, что вы сделали, отомстили вы этим, из Рамисвиля, или нет? — Волосы у Брайтенштайна упали на лоб, и видно было, что он с нетерпением ждет рассказа о грандиозной драке.

— А за что им мстить? Они, что ли, виноваты? — возразил ты. — Они-то при чем, если у него сердце сдало?

А Брайтенштайн:

— Здрасьте, а кто же виноват? Кто-то же, наверное, был, кого стоило избить, так или нет? — Он обвел вас чудными остекленевшими глазами, одного за другим, и вдруг расхохотался и стукнул тебя своей лапищей по плечу: — Муральт, все ты врешь, черт тебя подери! Все-то ты нам голову морочишь: «Думает только про снег», ведь так ты сказал? «Думает, он меня доконает» — и так далее — и ты хочешь, чтобы мы тебе поверили? Да ты-то откуда знаешь, что он думал, твой экскаваторщик? Ты что, перекинулся с ним словечком, когда нашел его замерзшего у туннеля? Ладно тебе заливать, Муральт, я тебя поймал, все это небылицы.

Все рассмеялись. А Гримм подмигнул тебе и кивнул в сторону Брайтенштайна:

— Он не такой дурак, каким прикидывается.

— Пива! — крикнул Брайтенштайн. — Повеселимся напоследок. Последний у нас сегодня вечер или нет? Кальман, скажи-ка!

Кальман рассмеялся.

— Да я не меньше тебя рад.

Керер принес из прихожей пять бутылок.

— Больше нет, — сказал он.

Брайтенштайн встал.

— Керер, что за дурацкие шутки? Тащи сюда пиво.

— Серьезно, — сказал Керер. — Больше нет.

На мгновение стало тихо.

— Ты хочешь сказать… — пробормотал Брайтенштайн и осекся, и вдруг Ферро сказал:

— Керер, а ну давай тащи водку.




И так, стало быть, продолжалось еще некоторое время, Брайтенштайн пел, но по-прежнему только он один и был в ударе, а потом Брайтенштайн снова обратился к тебе и сказал:

— А ну, Муральт, расскажи-ка нам еще что-нибудь. Расскажи про суд. Это был настоящий суд?

У тебя — да и, как ты заметил, не только у тебя одного — промелькнула мысль насчет Ферро, у которого нашлось бы что порассказать на эту тему. По крайней мере, такие слухи ходили, кажется, Самуэль рассказывал, что-то про тюрьму, и про его жену, точно никто не знал, да это было и неважно. Ты сказал:

— Ну а как же, конечно, было следствие. К нам наверх заявился инспектор. И масса шпиков, в форме и в штатском. Мерили следы, выспрашивали нас поодиночке, как на настоящем допросе; потом укатили, и мы только слыхали потом, что и в Рамисвиле все эти расспросы оказались без толку. Через десять дней мы свернулись и возвратились в город. Одно могу сказать — эти десять дней в снегу были самые скверные.

— Вот интересно бы при этом побывать! Настоящий суд. Здорово интересно, — кивнул Брайтенштайн.

Он теперь, как видно, вступил в фазу задумчивости и, хотя бы ненадолго, угомонился. С полчаса или больше настроение в бараке было сносное, стало тихо, уютно, только уже догоравшая печка пофыркивала и урчала; в густом дыму карбидная лампа казалась далекой-далекой; дым окружал ее густыми клубами, и тут появилась водка. Керер поставил на стол пузатую оплетенную бутылку, и Гайм, который сидел в самом низу стола рядом с Немым, хихикнул себе под нос, взглянул на Кальмана и снова захихикал, и вдруг Гримм спросил:

— Что это с ним? Гайм, ты чего развеселился?

А Гайм на это, продолжая хихикать — и очень он был похож на крота:

— Я вспомнил про Шава. Зря он убежал. Я говорю, оказалось, не было в этом нужды. Кальман все равно никого не посылал наверх…

— Что значит — не посылал наверх? — спросил Кальман, хотя он, конечно, как и все остальные, понимал, что Гайм имеет в виду макушку.

— Точно, Гайм, нам и с макушкой повезло, — произнес длинный Филиппис, и тут Брайтенштайн рядом с тобой вдруг снова встрепенулся. Он стукнул по столу и закричал: «Выпьем же, выпьем за растреклятую загогулину». Он схватил тебя и заставил встать, и вскоре вся бригада кружком стояла у стола с поднятыми стаканами, в которых до половины мерцала водка; кто-то затянул «Маленькую Жильберту», вы качались из стороны в сторону, подхватывая припев, а Брайтенштайн отбивал такт по столу пустым стаканом. Вспомни, Муральт: как ветром сдуло усталость, и этой тоскливой атмосферы вечернего барака вдруг словно не бывало; теперь вы почувствовали, что завтра — в обратный путь, завтра — домой, и на третьем куплете все лица уже лоснились от пота и водки. Ты слышал, правда, как Гримм заметил Кальману, что, в сущности, мол, это жаль, и что он предпочел бы, чтобы вы уже сковырнули макушку и сейчас могли не думать о том, что весной первым делом надо будет произвести этот взрыв, но Кальман махнул рукой и сказал: «Пускай остается как есть», ну а когда потом братья Филипписы встали и исполнили «Коломбу», тут уж вы поняли, что всей этой волынке по-настоящему пришел конец.




Брайтенштайн больше не сидел рядом с тобой. Ты заметил это только тогда, когда он заорал у двери:

— Я требую тишины в зале!

Раздался хохот, все оглянулись, а он, как бог свят, стоит у двери, подняв руку, лицо полупьяное, в плащ-палатке, а на голове его собственная черная шляпа. Но он ее перевернул, так что поля были не снизу, а сверху. Вид чудной до невероятности.

— Угадайте, кто стоит перед вами? — закричал он.

Борер крикнул: «Санта Клаус!», но это, конечно, была ерунда, это был какой-нибудь ученый хмырь, адвокат, что ли.

— Судья! — кинул Гайм своим тоненьким голоском.

Брайтенштайн кивнул.

— Правильно. — Он продолжал, и его голос звучал, как будто он говорил в пустую бочку: — Поступила жалоба. Жалоба на неизвестное лицо. — На мгновение он вынужден был замолчать — его душил смех. Потом продолжал снова совершенно серьезно: — Пусть суд займет свои места. Ферро, — крикнул он, — Муральт, сюда!

— С ума ты сошел, парень, — сказал Ферро, уже довольно тяжело ворочая языком, — ну только не я.

— Давайте, — закричали у стола, — давайте, вы двое — старшие.

Ну и ты встал. А почему бы и нет? Хотя никто из вас не знал, в чем заключается игра, наверное, и сам Брайтенштайн понятия не имел, главное, что происходило что-то интересное, и теперь было ясно, что этот последний вечер под самый конец все же окажется веселым. Ты стоял рядом с Брайтенштайном. Теперь подошел и Ферро, и когда вы встали как следует, слева Ферро, справа ты, а Брайтенштайн в своей чудной шляпе посередке, он объявил:

— Суд хочет пить. Тащите сюда водку!

Самуэль принес вам стаканы, хохот за столом не прекращался, и чуть ли не громче всех смеялся Кальман. Он крикнул:

— Одну минуточку! — Стало потише, и он сказал: — Сначала некоторые формальности. Выражаем ли мы доверие этому суду? — Он оглядел стол.

— Выражаем, — крикнул Гримм.

И другие подхватили:

— Конечно, выражаем!

А Кальман:

— И этот суд имеет право приговаривать к наказаниям?

— А как же, непременно к наказаниям, — заорал Самуэль, он стоял рядом с Гаймом, еле держась на ногах. И все подтвердили: да, имеет.

Ты, Муральт, спросил: «К каким наказаниям?», но Брайтенштайн уже снова вступил в игру, громовым голосом он потребовал тишины, потом сказал:

— Поступила жалоба. Где Борер? Почему Борер не предстает перед судом? Иди сюда!

Тут у тебя мелькнула смутная догадка насчет того, куда клонит Брайтенштайн. Ведь у Брайтенштайна с Борером старые счеты, и вот тут-то он ему и покажет. В сопровождении Самуэля, который молча взял на себя роль судебного пристава, — пристав, впрочем, был уже пьян в дым, — вышел Борер. Правда, в лице у него застыла настороженность, и, стоя перед вами, он сказал:

— В чем дело, Брайтенштайн?

— Я тебе не Брайтенштайн! Это суд. Суд должен выяснить некоторые обстоятельства. Вот истец, — обратился он снова к остальным. — Истец вчинил иск, он утверждает, что его обокрали. Верно я говорю?

— Совершенно верно, — рассмеялся Борер, но видно было, что чувствует он себя при всем при том здорово не в своей тарелке.

— Другими словами, — воскликнул Брайтенштайн, — Борер утверждает, что один из нас — вор. Верно?

Борер:

— Так оно вроде получается.

А Брайтенштайн:

— Правильно. Значит, все мы, — закричал он, и его язык начал заплетаться, — подозреваемые. Значит, требуется расследование, верно?

Самуэль, и Гримм, и длинный Филиппис рассмеялись. Кальман тоже не мог больше сдерживать смех, а те, кто сидел в заднем ряду, встали.

Несколько человек крикнуло: «Дальше».

— Одно из двух, — продолжал Брайтенштайн свое выступление, — или Борер прав, и среди нас есть последняя сволочь. Или он не прав, и тогда держись, Борер!

Вы покатывались со смеху. «Точно! — кричали со всех сторон. — Правильно», а Брайтенштайн кивнул, поднял руку и продолжал:

— У Борера сперли канистру с бензином. Истец, когда это было?

Никуда не денешься, пришлось и Бореру поддержать игру.

Самуэль принес ему водки.

— Две недели назад.

— Подозревает ли кого-нибудь истец?

Борер медлил. Он оглянулся, и у каждого екнуло сердце, но потом он наконец произнес:

— Нет, никого.

— Оставь ему лазейку, — подал голос Ферро. — Пусть возьмет назад свой дурацкий иск, если хочет уйти подобру-поздорову.

— Ничего подобного, — закричал Борер, — иск…

Но его прервал Гримм:

— Оставь ему лазейку, пусть Борер сам решает.

И со всех сторон раздалось: «Пусть сам решает».

А Брайтенштайн:

— Хорошо. Не возражаю. Ну, Борер, как ты — сдрейфишь или мы все-таки выведем эту сволочь на чистую воду?

Борер кивнул:

— Пропала канистра, — пробормотал он, — и тут мне никто голову не заморочит.

Аплодисменты покрыли его слова.

— Врезал он тебе? — сказал длинный Филиппис.

В это мгновение твой взгляд упал на Керера. Керер сидел рядом с младшим Филипписом, и они оба были очень серьезны, они вполголоса перекинулись несколькими словами, и Керер — ты это ясно видел — за спиной у Гримма протянул руку к Кальману и подтолкнул его. Кальман выпрямился. Через голову Гримма Керер что-то сказал ему, показывая на младшего Филипписа и кивая, но Кальман, очевидно, не понял, он только поморщился, махнул рукой, рассмеялся и стал снова внимательно слушать судебное разбирательство. А потом все снова завертелось, потому что Гримм воскликнул:

— А наказание? Ты должен ему сказать, что его ждет, если он проиграет.

— Наказание, — объявил Брайтенштайн, — определяет народ. Лично я — за виселицу, — и он посмотрел на потолочную балку.

— Точно, вздернуть! — восхищенно заорал Самуэль и хотел добавить еще что-то в этом роде, но длинный Филиппис спокойно произнес:

— Да ну, что за чушь. Каждый врежет ему разок, и хватит.

Но у тебя, Муральт, была другая идея. Ты, правда, уже здорово захмелел, но еще соображал, что приятное можно совместить с полезным.

— Я думаю, раз уж все равно надо взрывать макушку, почему не поручить это Бореру или тому, другому, кого мы найдем? По-моему, так лучше всего, верно?




Ты и не задумался о том, как поведет себя Борер, который почувствовал теперь, что дело принимает весьма серьезный оборот. Две-три секунды он оставался странно спокоен. Твое предложение было для всех неожиданностью, и Гримм крикнул: «Молодец, Муральт!», но тут Борер понес всякий вздор.

— Постойте, — закричал он, и вся его злость словно была у него на роже написана, — вы что, все с ума посходили, об этом и речи быть не может, только не я. Разве я…

Дальше дело у него не пошло. Все остальное, если он что-то еще и лепетал, утонуло в хохоте Брайтенштайна. Ты помнишь, Муральт: Брайтенштайн, смеясь уже довольно жутковатым смехом, стоит рядом с тобой, потом поворачивается к тебе, пошатываясь, со стаканом в руке, ширено раскрыв огромную пасть, а пот ручьями течет по его лицу; этот здоровенный парень перед тобой, — уже больше не добродушный, смеющийся Брайтенштайн, а огромное пьяное двуногое животное, тяжелые волны хохота, поднимающиеся из глубины его собственного существа, сотрясают, захлестывают его. Нет, у Борера не оставалось никакой лазейки. Все, что он сказал или все еще пытался сказать, было смыто волнами этой противоестественной веселости судьи в перевернутой шляпе и мантии из плащ-палатки. Только порой в шквале его хохота можно было различить отдельные слова: «То, что нужно, как раз то, что нужно», или: «Муральт, друг, ты…» или, к примеру: «Великолепно, ну и вылупит он глаза!» Ясно было одно; твое предложение, которое ты высказал наобум — просто оно вдруг пришло тебе в голову, когда ты смотрел на их лица, — твое предложение страсть как пришлось ему по сердцу. Он и сам не ожидал, что игра, которую он затеял тоже наобум, окажется такой веселой. Впрочем, и другие этого не ожидали, и тем горячее откликнулись на шутку Брайтенштайна их разгоряченные водкой сердца.




Итак, судебный процесс — ты, конечно, и сейчас помнишь все подробности — шел своим чередом. Правда, какое-то подобие тишины восстановилось лишь минуты через три, не раньше. Борер, обведя вас всех растерянным взглядом, попытался сесть на свое место. Но это ему не удалось, потому что Самуэль и длинный Филиппис, багровые от смеха, схватили его и вытащили вперед. После длительного сопротивления он как будто подчинился и неподвижно стоял между ними.

Брайтенштайн снова потребовал тишины в зале, повернулся к истцу и, заикаясь, провозгласил:

— Борер, тихо! До приговора еще далеко. Все будет расследовано, можешь не сомневаться! Держи хвост пистолетом! Если правда кто-то спер у тебя твою кастрюлю, суд выведет его на чистую воду. Будь спокоен, не сомневайся. Мы хотим справедливости.

Ты сам не слишком сочувствовал Бореру. Парень он вообще-то неплохой, но эта история с канистрой — наверное, он ее просто потерял и никак не хотел в этом признаться, даже самому себе. Ему только на пользу пойдет, если ему слегка вправят мозги, а завтра с утра пораньше он взорвет макушку — макушку, которую иначе все равно придется взрывать весной и тогда уже кому-нибудь другому. Конечно, если ночью пойдет снег, то эта и так уж не слишком веселая работенка может стать более чем неприятной, подумал ты вдруг. Но потом все опять очень быстро завертелось.




Ты не замечал того, что происходило рядом. А между тем все это имело непосредственное отношение к вашей игре. Во-первых, старик Ферро: он стоял по другую сторону от Брайтенштайна и рукой нащупывал дверной косяк позади себя. Потом крепко вцепился в него. Во-вторых, Немой: он дрожащей рукой подносил украдкой к губам уже четвертый стакан; перед его глазами давно уже все колыхалось, но сквозь это колыхание он пристально смотрел в лицо старому Ферро. И в-третьих, вой ветра за окном, ветра, который гнал мимо окна и над крышей дождь вперемежку с первыми жидкими хлопьями снега.




ОДИННАДЦАТАЯ НОЧЬ


Было слишком поздно. Шумели всё больше, и Лот глядел на длинного Филипписа, который, пошатываясь, странно пританцовывая, прошел мимо него в глубь барака и повернулся на месте; держа стакан в руке, он улыбался улыбкой наркомана, одинокий танцор запрокинул голову, и кружился, пьяный, в клубах дыма, и выпевал своим чужеземным певучим голосом: «Суд найдет его, суд его найдет»; одно и то же повторял он, монотонно, нежно, в отдалении. Лот через плечо наблюдал за ним.

Рядом кто-то шепотом произнес: «Справедливость», и, повернувшись, он оказался лицом к лицу с Гаймом. Маленький, забитый человек, обычно тихий, как мышка, был охвачен лихорадочным возбуждением, пьяная маленькая мышка-очкарик; Лот посмотрел в это лицо, увидел, как мерцают расширенные зрачки, и услышал шепот Гайма, тихо и самозабвенно повторявшего: «Мы хотим справедливости. Мы хотим справедливости».

Он отвернулся. Слишком поздно. Слишком поздно, чтобы подумать или чтобы выйти, или лечь и завернуться в толстое шерстяное одеяло; слишком поздно, остается только сидеть и наблюдать за лицами то хохочущих, то хихикающих, то вновь разражающихся хохотом людей. И водка не помогала: внутри засело чувство ужаса, он оцепенел от ужаса и лишь слегка вздрагивал, когда его взгляд встречался с серьезными глазами Джино Филипписа или падал на пьяное, растерзанное лицо отца у дверного косяка, возле Брайтенштайна.

Брайтенштайн, теперь уже в третий раз, крикнул: «Всем встать! Каждый становись у своей койки со стаканом в руке!» — и он понял, что этот приказ относится также и к нему. И под пение и смех он встал и со стаканом в руке направился в глубь комнаты. А смех Брайтенштайна — как пулеметная очередь в спину.




И вот уже Брайтенштайн кричит:

— Борер, встань на скамью! Следи за каждым движением. Ты будешь надсмотрщиком. Отличный надсмотрщик, верно? Ты, Муральт, иди в тот конец, а Ферро будет сторожить дверь. Быстро! Все готово?

Все было готово минуты через три. Филиппис, думал Лот, господи, Джино Филиппис, что у него на уме, и в его ушах возник голос Филипписа, говоривший за стеной кухонного барака: «Хитро? Еще бы нехитро… чтоб он знал на будущее, что за воровство по головке не гладят»; но кажется, пока Филиппис ничего делать не собирался; он стоял, как и другие, перед своей койкой, смеялся, поднимал стакан, он тоже был пьян, но когда Брайтенштайн в своей чудной страшной шляпе сделал несколько шагов и крикнул: «Все ясно?! Расследование начи… начинается!» — Джино Филиппис поднял руку.

— Стоп! — воскликнул он, обращаясь к Брайтенштайну. Голос у него был пронзительный, он прорвался сквозь шум, и на мгновение стало тихо.

Брайтенштайн посмотрел на него:

— В чем дело?

— Может, кто-нибудь, — сказал Филиппис, — хочет еще что-нибудь сказать.

— Вот отмочил, — послышался от двери голос Самуэля.

А Брайтенштайн:

— Не понимаю, куда ты клонишь. Суд…

Но Филиппис перебил его:

— Нет, я имею в виду… Может, кто-нибудь знает, в чем дело, и сейчас признается суду. Может же такое быть, верно? Ведь если кто-нибудь сейчас добровольно признается, ты смягчишь ему наказание, верно, Брайтенштайн?

Брайтенштайн посмотрел на Муральта, потом на отца, караулившего дверь:

— Что думает по этому поводу суд?

Но не успели Муральт или отец ответить, как Филиппис продолжал:

— Может, кто-нибудь что-нибудь знает, может, он даже хочет сказать? — Филиппис медленно повернул голову к Лоту, поглядел на него и закончил: — Но не может. — Лот увидел глаза Филипписа. Глаза, смеющиеся и угрожающие. Он знал, что думает Филиппис. Его горло сжималось, все смотрели теперь на него, а ведь он не виноват, он не имеет отношения к пакету под кроватью, где хранятся его вещи, он — нет; почему к нему направляется Брайтенштайн в своей жуткой шляпе и смеется этим неестественным смехом, почему вдруг стало так тихо, и только гул за окном звучит в ушах, и почему отец стоит на месте, почему не подходит прямо сейчас, сию же минуту; и Лот ткнул себя рукой в грудь и изо всех сил затряс головой: «Нет, не я».




«Стоп!» — голос Самуэля. И тут же Борер со своего наблюдательного пункта: «Стоп, одного не хватает. Ферро исчез. Суд…» Его слова потонули в новом взрыве шума. Все бросились к двери. Голос Самуэля раздавался уже из тамбура: «Ферро! Ферро!» И если бы Брайтенштайн, у которого была луженая глотка, не растолкал всех, не пробился к наружной двери, не отогнал от нее Гримма, Керера и Кальмана, который еле держался на ногах от смеха, и не захлопнул дверь, все бросились бы в погоню за Ферро.

— Ничего! — кричал Брайтенштайн. — Давай все назад. Каждый на свое место. Положить манатки на койки. Открыли мешки и чемоданы! Ферро я сам займусь. Наверное, блевать пошел, — добавил он. — Давайте дальше!

В тамбуре послышались голоса Самуэля и Керера. Дверь распахнулась, и Лот увидел отца. Подталкиваемый Самуэлем, отец, шатаясь, подошел к столу. Остановился. Он успел вымокнуть под дождем. Голова свешивалась на грудь. Кажется, он в чем-то убеждал его, но понять ничего нельзя было, потому что Самуэль все время кричал:

— Дальше, дальше давайте! Где водка?

А Гримм:

— Что у нас сегодня, последний вечер или нет? Кальман, скажи-ка!

Он взял со стола оплетенную бутылку и разлил водку по стаканам, протянутым Самуэлем, Кальманом и Борером.

— Давай, Немой, скорей! — услышал вдруг Лот голос Джино Филипписа. — Ты остолоп. Она же у тебя, давай. — Филиппис наклонился к Лоту, дохнув на него водочным перегаром. — Давай ее мне, и мы положим ее под пустую койку Шава. Они же все пьяные в дым. А завтра, когда будем уезжать, я им расскажу, тогда это будет уже неважно, да и к тому же они протрезвеют. А сейчас скорей давай, — он подмигнул, и Лот увидел, как он быстро прошел мимо него к пустой кровати, сел на корточки, стал шарить, обернулся, поманил Лота к себе, еще поискал и вдруг резко спросил: — Где она у тебя?

У стола уже снова раздался голос Брайтенштайна:

— Эй, давайте скорее, алкаши вы несчастные! Все манатки на койку! — Но Лот ничего не понимал, он присел на корточки рядом с Джином Филипписом и пытался в полумраке разглядеть под кроватью пакет. Его чемодан. Рюкзак, ботинки. Пакета не было. Лот посмотрел на Филипписа. Он покачал головой, указывая при этом на себя. Потом Филиппис вытащил чемодан, а Лот — рюкзак.




Над ними раздался голос Муральта:

— Эй вы, что вы так закопались? Манатки на одеяло!

Он смеялся, и Лот увидел в его глазах какой-то странный блеск. Оба встали, положили чемодан и рюкзак на кровать Лота, и Филиппис отошел. Ее нет, думал Лот, канистры нет, отец убрал ее, и на мгновенье чувство ужаса внутри отпустило, и ему даже удалось рассмеяться, когда Брайтенштайн в сопровождении Муральта подошел к нему и воскликнул:

— Отвечай суду. Все ли это, что у тебя есть? — Он указал рукой на вещи, лежавшие за спиной у Лота на кровати. — Открыть.

Муральт помог ему открыть чемодан. Брайтенштайн сказал:

— Ничего нет. Следующий.

Теперь стало потише, и, перейдя к Луиджи Филиппису, Брайтенштайн сказал то же самое, и все засмеялись. Расследование продолжалось. Муральт вернулся и перерыл вещи отца, лежавшие на свободной койке: два чемодана и рюкзак, потом он снова прошел мимо Лота. При этом он слегка подтолкнул его локтем, указал на перевернутую судейскую шляпу Брайтенштайна и постучал указательным пальцем по лбу. Ненормальный, мол.




Лот вытащил свою смятую пачку сигарет. Наблюдая за Джино Филипписом, до которого сейчас как раз дошла очередь, он закурил, выпуская дым одновременно изо рта и из ноздрей; это он теперь умел не хуже Самуэля и всех остальных, и он старался выглядеть таким же спокойным, как, например, Филиппис-старший, который стоял рядом с ним у своей койки и ждал конца расследования. Похоже было, что ему повезло и что всем постепенно надоедала слишком сложная игра, и, возможно, все бы сейчас и кончилось, они выпили бы вместе еще по последнему стакану и пошли бы спать, но тут Керер что-то крикнул младшему Филиппису, и тот, еще раз взглянув на Лота и пожав плечами, обратился к Брайтенштайну:

— Я хочу сделать заявление.

— Заявление? — воскликнул Брайтенштайн, и было видно, как ему приятно, что Джино Филиппис так активно участвует в игре. — Тихо! Филиппис сделает заявление.

— Я же говорил! — Борер слез со скамьи. — Кто-то же должен что-то знать, и если это Филиппис…

Брайтенштайн отстранил его.

— Тихо, — сказал он. — Слово имеет Филиппис. Ну, в чем дело?

Лот разобрал только отдельные слова: «Пакет, да, Немой, был на месте еще сегодня в обед, именно такого размера, представляете, — сказал Кереру». Но он знал, в чем состояло заявление Филипписа, и когда Брайтенштайн позвал его, он медленно двинулся вперед, опустив глаза в землю. Все собрались вокруг Брайтенштайна и Филипписа. Борер стоял на скамье, Самуэль в дверях. Только отец теперь сидел на скамье у стола. Лот знал это, хоть и не поднимал глаз; Брайтенштайн сказал «Немой», и Лот остановился. Он был спокоен.




— Немой, — продолжал Брайтенштайн, — как же так? Ты слыхал? Слыхал, ну так вот. Суд хочет знать. Суд хочет знать, куда ты девал этот пакет с канистрой. Давай показывай.

Лот поднял глаза. Он посмотрел на Брайтенштайна, посмотрел на остальных — разгоряченные водкой, напряженные лица, а Филиппис сказал:

— Сам знаешь, я хотел оставить тебе лазейку. Но ты наврал, ты все отрицал.

Он слышал его слова, он слышал и вой ветра за окном, слышал, как хлопает парусина, слышал — так обострены были все его чувства — легкое потрескивание в печке и скрип балок; слышал все, кроме того, как мокрые хлопья снега бесшумно падают на крышу и на карниз окна; даже тихое пыхтенье на верхнем конце стола услышал он и, чуть-чуть отведя глаза от груди Брайтенштайна, встретился (между плечом Брайтенштайна и плечом Муральта) с глазами отца. Глаза широко раскрыты. Блестят от водки. Он подпер кулаками лицо. Он старый. Рот у него полуоткрыт. Он трудно дышит. Пыхтит, как насмерть перепуганная собака. Густая тень лежит на половине его лица, и Лот вдруг снова почувствовал — довольно одного-единственного слова, и громадное расстояние между ним и этим человеком, его отцом, исчезнет, они будут вместе и вместе выдержат все. Но, как ни напрягался и ни извивался его язык, он не мог освободиться от зажимов, ничего не получалось, кроме нечленораздельного звука, которого никто не услышал. Нет, и он покачал головой. Покачал головой и вернулся к действительности, к Брайтенштайну и остальным, и Филиппис резко сказал:

— Немой, ты врешь. Ты знаешь. Где она?

А Брайтенштайн:

— Давай, Немой, показывай, ты же ее спрятал.

Лот качал головой. Он не знал, где канистра. Правда не знал. Знал он одно — взять ее не мог никто, кроме отца.

— Хорошо, — произнес Брайтенштайн. Он огляделся. — Все обыскать. Весь барак. — Он засмеялся. — Самуэль, Луиджи и ты, Джино, вы займетесь тамбуром.

Но теперь Лот знал и другое: что для них с отцом уже слишком поздно. Они оба теперь одиноки. Каждый сам по себе. И в общем-то эта история с канистрой потеряла для него всякое значение.




Филиппис Луиджи (узкоколейка)


Ты нашел ее. Она стояла в темноте за мотоциклом Ферро, в заднем углу тамбура. В комнате снова запели, кто в лес, кто по дрова, ты различал голоса Гримма, и Керера, и Кальмана, и даже Гайма. Ты поднял пакет за веревочку и тут же догадался, что это канистра. Подошли Самуэль и твой брат.

— Вот, — сказал ты. — Никаких сомнений.

— Да, — сказал Джино. — Я так и знал. Именно этот пакет я видел. Пойдем.




Вы вошли в комнату. Немой, ссутулившись, сидел на задней скамье и как раз поднес ко рту стакан. Но пить не стал. Так и застыл со стаканом в руке.

— Следи за Немым, — сказал Джино.

— Ловкач, — пробормотал за твоей спиной Самуэль, а тут подоспели и остальные и окружили вас, Борер радостно смеялся, а Брайтенштайн, который, похоже, за это время успел еще выпить, вспомнил вдруг о своей роли, облапил тебя вместе с канистрой и стал громовым голосом требовать тишины. Это продолжалось долго; наконец все снова уселись на свои места у стола. Ты сидел на нижнем конце стола, и тут же стоял обвиняемый. Самуэль — рядом с ним, в роли стража. У верхнего конца стола стоял суд. То есть стояли там Брайтенштайн и Муральт, Ферро — нет. Ферро по-прежнему горбился на скамье, и Гримм сказал:

— Оставь его в покое. Он готов.




Гримм был прав. Стоило только взглянуть на Ферро — он лежал на столе, опустив голову на руки, иногда по его плечам и затылку пробегала дрожь, да, он был готов. Допился до чертиков. Жалко его. А впрочем, это ведь последний вечер.

— Оставь его в покое, завтра ему полегчает, — сказал Муральт, когда Брайтенштайн хотел схватить Ферро за шиворот и поставить на ноги.

Брайтенштайн закричал:

— Но суд должен быть в полном составе. Гайм заменит Ферро, верно?

Никто не возражал. Гайм, покачиваясь и улыбаясь своей не слишком умной улыбкой, вышел вперед и встал слева от Брайтенштайна. Как ни странно, эта до невероятности идиотская сцена вовсе не казалась теперь смешной; вас охватило настроение мрачной торжественности; все были озадачены появлением этой дурацкой канистры, в существование которой давно уже никто не верил; но вот она, доверху налитая бензином, стоит перед вами на столе; все видят ее, а при желании каждый может потрогать, и очень интересно, как поступит суд при столь внезапно изменившихся обстоятельствах. Конечно, настроение изменилось и под действием водки. Каждый выпил свою меру, и теперь все перешли из стадии веселья в стадию задумчивости. Да и как было не задуматься, глядя на Немого: он стоял такой одинокий, такой печальный, с таким душераздирающе беспомощным выражением на широком лице, что на него просто больно было смотреть, по крайней мере, так было с тобой, Луиджи Филиппис, и у тебя вдруг появилось желание вскочить, выставить бедного мальчика за дверь, а всем остальным растолковать, что к чему. Но суд уже, кажется, удалился на совещание: Брайтенштайн стоял к вам спиной, Муральт и Гайм — справа и слева от него; они негромко беседовали, а все сидели и ждали, только Борер то и дело ударял кулаком по столу и разорялся насчет того, что, мол, он всегда был уверен и как он здорово утер нос Брайтенштайну, который думал, что ему удастся взять в оборот его, Борера. Странно, Филиппис, но у тебя было чувство, что все совсем не так просто, как кажется, и возможно, все-таки надо было дать Немому возможность защищаться; помнишь, Филиппис? Чем дольше ты смотрел на Немого, тем отчетливее становилось это чувство.

И когда Брайтенштайн повернулся к вам лицом и мрачно провозгласил:

— Следствие закончено. Канистра найдена. Сегодня в обед она была обнаружена свидетелем. Она была упакована и лежала среди вещей вот его, Немого…

И когда Борер прервал его возгласом:

— Молодец, Джино Филиппис!

И когда Муральт в ответ крикнул «Тише», а Брайтенштайн уже раскрыл рот, чтобы продолжать речь, тогда ты не выдержал, ты встал и громко сказал:

— Не так уж тут все ясно, черт подери. Факты как будто говорят против него. Но я думаю, кто-нибудь другой мог с таким же успехом…

Но Борер, и Гримм, и еще кто-то перебили тебя возгласами: «Брось! Все ясно! Посмотри на него! Мы за справедливость!» — и поднялся такой шум, что у тебя не было никакой возможности продолжать, особенно после того, как и Брайтенштайн включился и заорал громовым голосом:

— Правильно! Филиппис верно говорит. Да тише вы! Суд, слышите, я говорю: суд тоже задавался этим вопросом. Немому должна быть предоставлена возможность сказать «да» или «нет». Если он признается, дело закончено, и произносится приговор, если не признается — следствие будет продолжено. — Немой, — он возвысил голос. — Ты украл эту канистру? Да или нет?

Все замерло. Наверное, огонь в печке погас; во всяком случае, тебя знобило. Немой поднял голову. Он как будто прислушивался. Да или нет? Он перевел глаза с Брайтенштайна на тебя, с тебя на Кальмана, с Кальмана на Борера, а с Борера на Ферро. Ферро поднял голову и что-то пробормотал спьяну и под взглядом Немого снова замолчал. Теперь, Филиппис, задним числом, можно строить всякие догадки о том, что происходило в душе у Немого, и обсуждать различные варианты, и, пожалуй, можно с достаточной вероятностью предположить, что перечувствовал и передумал в этот тревожный и напряженный миг от вопроса Брайтенштайна до ответа Немого старый, допившийся до чертиков Ферро и что произошло между ним и его сыном. У каждого из вас, присутствовавших при этом, свое мнение, но никто не станет утверждать, что знает все и до конца убежден в своей версии, и потому лучше, пожалуй, держаться того, что все вы можете подтвердить со стопроцентной уверенностью.




А именно:

Немой медленно отвел взгляд от старика, посмотрел на канистру, на бутыль с водкой посреди стола, на свой стакан, на свои руки и при этом все ниже опускал голову.

А потом кивнул.




— Ну вот, — сказал Борер.

Наступила тишина. Такая тишина, черт побери, что снова стало слышно, как за окнами шумно вздыхает буря и хлопает парусина. Потом Брайтенштайн сказал, и он вроде даже опять уже смеялся:

— Немой, вопрос исчерпан. Ты, стало быть, свистнул ее. В общем-то тебе повезло, что мы все это провернули в своем кругу. Верно, Кальман, в сущности, надо было сообщить в управление, и тогда, голову даю на отсечение, они бы тебя выперли. Ты знаешь, что теперь от тебя требуется. Где макушка, тоже знаешь. Лучше всего отправляйся-ка туда завтра с раннего утра, перед отъездом. Где надо бурить шпуры, ты, наверное, тоже знаешь. Ты уж встань пораньше. — Он снова рассмеялся. — Работа, я думаю, займет часа два. Выпьем.

И он поднял свой стакан, снял левой рукой шляпу, нахлобучил ее на канистру, а потом выпил.




Немой, который все это время стоял очень спокойно, тоже схватил свой стакан, где водки, мерцавшей в свете карбидной лампы, осталось на донышке, быстро поднес его к рту и опрокинул. Но тебе-то, Филиппис, тебе, по правде говоря, расхотелось пить, а особенно когда ты снова поглядел на Ферро. До чего странный у него был вид! Все вокруг один за другим вставали, потягивались и, нетвердо держась на ногах, отбывали в направлении своих коек, а он все сидел у печки, из которой падал на пол тусклый отблеск тлеющих углей, сидел, привалившись к стене, прижав затылок к оконному стеклу, а подбородок — к груди; но хотя глаза его были закрыты, он не спал. Наоборот, сейчас он вдруг пошевелил губами, открыл рот, как будто приготовившись произнести длинную речь, но издал лишь еле слышный стон, поднял указательный палец, словно вел очень важный разговор, где каждое слово имеет значение. Он повел пальцем из стороны в сторону, опустил руку, покачал головой и возобновил разговор с пустым пространством. Да, вид у него был более чем странный. Упился, это само собой, но не только в этом дело. Было в нем что-то призрачное, а может, так казалось из-за плававшего вокруг дыма. И еще что-то хищное и жестокое. Он напоминал старого кровожадного зверя, с которым не справиться охотникам, а может, старого, измотанного охотничьего пса, прожившего уже четверть века и раненного, возможно, раненного смертельно. Ты стал продвигаться вдоль стола и оказался как раз напротив него. И тогда ты увидел, что на самом деле глаза у Ферро вовсе не закрыты. Нет, между веками оставались тоненькие щелочки, и сквозь них тебя обжег его взгляд. Взгляд, устремленный на тебя. Правда, неизвестно, видел ли он тебя. Ты вдруг протрезвел. Наклонился к нему через стол.

— Ферро, — негромко обратился ты к нему, — ты не спишь? Ты что, напился?

Он не отрывал от тебя взгляда.

— Господи, Ферро, да не смотри ты на меня так страшно. — Ты рассмеялся, надеясь, что и Ферро чуть-чуть повеселеет. Но Ферро только очень медленно приподнял веки и продолжал смотреть на тебя, потом в нем как будто проснулась жизнь, он оперся одной рукой о скамью, другой — о стол и попытался встать. Два-три раза пытался встать и снова падал на скамью. Потом наконец поднялся, встал на ноги, не сводя с тебя взгляда, прошел мимо тебя, схватился за дверной косяк и, спотыкаясь, вышел. Ты увидел в окно, как он исчез в полумраке. Ты все же хлебнул еще разок и в это время услыхал, как он двигает ящиками в тамбуре, что-то бормоча себе под нос. А когда ты сам вышел в тамбур, он как раз сел на ящик и, как каждый вечер, как все эти долгие недели, ссутулился на своем обычном месте перед мотоциклом.




Ты не подошел к нему. Ты остался на пороге; в комнате, за твоей спиной, все без лишних разговоров укладывались спать; тебя охватило какое-то смешанное чувство любопытства и тайного страха, перед тобой все время всплывало лицо Немого, настроение у тебя испортилось, разгоряченный водкой, ты мерз в тамбуре и все же не уходил и смотрел на старика. Он не видел тебя. Ссутулившись, сидел на ящике и даже не снял мешковину со своего мотоцикла, ничего не делал, только не отрываясь смотрел на мотоцикл; иногда его фигура словно бы сливалась с сумраком, не было слышно ни звука, даже в бараке за твоей спиной воцарилась мертвая тишина, и только иногда старый Ферро, подняв руку, начинал медленно водить указательным пальцем в пустоте и возобновлял свой одинокий пьяный разговор.

— Пошли, старик, — сказал ты. — Пошли, пора на покой.

Он поднял голову и повернулся к тебе лицом. Ты едва различал его лицо в темноте. Потом он сказал:

— Лот.

— Что? — спросил ты.

— Это ты. Лот.

«Ну вот, высказался, — подумал ты. — Господи, в таком непотребном виде я его еще не видел. Знать бы хоть, что это за Лот».

— Ну, ясно, Ферро, — сказал ты. — А как же. Но сейчас пойдем. Спать пойдем.

Ферро глядел на тебя, и в глазах у него мерцало и вспыхивало.

— Это ты, — сказал он. — Это ты — теперь я уверен. Лот.

— Ну, конечно, это я, — ответил ты. Только бы увести его отсюда; подхватит еще в этакой холодине воспаление легких со своим Лотом. — Что за вопрос, — продолжал ты. — Но сейчас это неважно. — Ты рассмеялся. — Знаешь, все мы надрались. Пошли, пора на покой.

— Вот здесь, — сказал на это Ферро, — здесь садись.

Ну что ж, видно, ничего не поделаешь. Ты похлопал его по плечу, а он снова указал рукой перед собой и сказал:

— Вот здесь. Садись.




Ты улыбнулся ему и сказал:

— Да, видишь ли, старик, тут и стула-то нет для меня, тут только твой драндулет стоит, и, кроме того, уже слишком поздно, ложись-ка ты тоже спать поскорее, — и ты открыл входную дверь, и увидел, что на дворе все посерело. Серый мокрый снег. И ветер… Ветер глухо завывал. Ты снова вспомнил Немого. Вспомнил его широкое лицо. Бедолага!

Когда ты возвратился, старик сидел в той же позе. Он снова поднял голову, посмотрел на тебя, что-то сказал, и опять про этого Лота, но тебе не хотелось снова ввязываться в такой чудной разговор, и ты пошел в комнату.




ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ


Утром вставали тоже без лишних разговоров, с похмелья всем было худо, не помогло и горячее какао — этот последний стакан какао выпили стоя. За окнами снова сеялся мелкий дождичек, а отца не было. Только выйдя в тамбур, Лот увидел его — отец сидел перед мотоциклом, лицо у него было серое — похоже, что он глаз не смыкал всю ночь. Лот, впрочем, боялся долго на него смотреть, он подтащил к окну ящик со взрывчаткой, открыл его и начал подготавливать заряды; вышел длинный Филиппис, присел на корточки рядом, они вместе молча работали.

— Кальман, — сказал Филиппис, когда тот тоже вышел в сопровождении Борера и еще двоих, — семи патронов хватит?

Кальман остановился. Лот увидел, что его ботинки перестали двигаться. Кальман ответил:

— Хватит и пяти.

Ботинки задвигались. Вышли.




Они продолжали работать, к ним присоединился Брайтенштайн, он на чем свет стоит ругал этот мокрый снег и дождь, а потом Филиппис вынул молоток и две тяжелые буровые коронки.

— Проверим, — сказал он. — Заряды. Молоток. Две коронки. Про запас два последних куска шнура. Изоляционная лента. Нож у тебя есть. А спички есть?

Лот кивнул.

— А рюкзак? — спросил Филиппис.

Об этом Лот не подумал. Он пошел в комнату. Там все собирались, он снова вывалил свои вещи на койку, чтобы освободить рюкзак, и в это время Самуэль велел выходить грузиться. Он слышал, как все выходили у него за спиной. Он остался один; он подумал: «Это я успею потом», ведь о взрыве он думал очень долго, почти полночи, и совершенно точно знал, что и как будет делать, и он думал: «Я быстро с этим справлюсь, а потом успею». Он, впрочем, еще увидел пожитки отца, они лежали неупакованные на койке, но он не мог больше задерживаться, теперь надо было думать о главном, не отвлекаться, а остальное потом, успеется, когда главное будет позади.




— Ну вот, — сказал Брайтенштайн, когда он вышел. Он и Филиппис помогли ему уложить все в рюкзак. Он взял защитный шлем, надел плащ-палатку, рюкзак и еще постоял перед дверью. Он думал: «Что с ним, почему он так сидит? Может, подойти к нему? Сделать как-нибудь, чтобы он понял: я иду вместо него только потому, что так лучше и проще, потому что он слишком много выпил, да и вообще старый», — но тут Брайтенштайн сказал:

— Ну вот, Немой. Но если ты считаешь, что лучше нам это уладить весной… — и Лот вышел. Когда он проходил по площадке, никто не поднял головы, так все заняты были погрузкой, и Лот увидел, что Кальмана среди них нет. Он остановился. Тогда Муральт в кузове оторвался от работы и сказал:

— Если тебе нужен Кальман, он пошел на кухню руки мыть. — Но Лот мог обойтись и без Кальмана, он и так понимал, что взрывать макушку надо было там, где начинается свес.

— Веревка у тебя есть? — спросил Муральт.

Нет, веревки у Лота не было.

— Веревку надо взять, на всякий случай, — сказал Муральт. — Давайте веревку! — крикнул он, и все прекратили погрузку, начали искать, открывать ящики, переглядываться, вроде бы даже были рады возможности искать веревку. Наконец Самуэль принес веревку из кабины. Это была хорошая, почти новая веревка, не та, которая запомнилась Лоту по первому дню, а гораздо короче. Он перекинул ее через плечо. Снизу, из леса, донесся протяжный свист. Наверное, это свистел мальчик в плаще-накидке, и, поднимаясь к стройплощадке, Лот подумал: «Хоть бы уж они ему сказали, чтобы он знал, что нечего искать эту собаку»; но и это лишь быстро мелькнуло у него в голове, сейчас он не имел права думать ни о чем, кроме макушки; он дошел до площадки, усеянной мусором вчерашних взрывов, и продолжал подъем. Снег уже почти растаял. Лежал он только на плоских местах, — посеревший от дождя, с маленькими темными углублениями, — в ямках и на подветренной стороне каменных глыб. Лот стал взбираться вверх точно над шпуром, который сам пробурил вчера, и только теперь увидел, как близко к основанию макушки они уже подвели дорогу. Еще метров двадцать — и он был у подножия макушки. Он продолжал подниматься.

Скала была мокрая. И холодная, он чувствовал это ладонями; однако на ней были удобные выступы, уступы и крапчатые серо-черные утолщения, и хотя иногда какой-нибудь камень, за который он хватался или на который ступал, подавался, а потом с шумом катился вниз, Лот быстро продвигался вперед. Глаза ему застилал пар — это застывало его собственное дыхание. А ветер, где же ветер? Он взглянул через плечо вниз.

Верхушки и ветви елей по-прежнему тяжело колыхались на ветру, и слышался гул, а впереди и правее, метрах в трех от Лота, ветер свистел на разные голоса. Только здесь, в этой вертикальной расщелине, в этой почти прямоугольной и почти отвесной траншее, по которой он взбирался, было затишье, хотя ветер дул именно с этой стороны. Наверное, дело в том, что воздух скапливается здесь и образует воздушную подушку, которая не пропускает сюда ветер. Лот стал подниматься медленнее. Здесь надо сориентироваться. Потому что, наверное, именно отсюда он должен подобраться к свесу. Да. Еще два метра по этому уступу, и он дотянется коронкой до свеса. Он нашел точку опоры, осторожно снял веревку с плеча, перекинул через каменную глыбу, выступавшую слева, медленно снял рюкзак и повесил пока на левую руку. Правой вытащил костыль, молоток и снова вбил костыль. Теперь у него было место для рюкзака. Он повесил рюкзак на костыль. Следующая задача — рассчитать. Рассчитать две вещи — где ему заложить заряды и где укрыться. Все шнуры были примерно с метр. Значит, гореть они будут минуту. За минуту он должен добраться до укрытия. Он поднял глаза и увидел, что траншея уходит вверх еще метров на десять. Значит, долезть до верха он никак не успеет. Перевел взгляд левее — уже лучше. В трех метрах — углубление. Если он доберется туда и вплотную прижмется к скале, он будет, пожалуй, надежно защищен. Он взял веревку и полез туда, вверх и левее. Запоминал, где хвататься за выступы. Наверху нашел еще один небольшой выступ и привязал к нему веревку. Попробовал — прочно. Осторожно спустился, по-прежнему лицом к скале: крохотные ручейки сбегали по узким щелям вниз, быстрой капелью спадали с маленьких выступов, встречавшихся им на пути; холод мокрого камня покусывал пальцы; запыхавшись, он добрался до рюкзака; сунув в правый карман второй костыль, а в левый два заряда, заткнув молоток и конец веревки за пояс, он начал взбираться и вдруг посмотрел вниз. Увидел отвесную стену, крутой склон под ней. Немного правее — мусор вчерашних взрывов. Еще правее, почти на одном уровне с ним, голые ветви буков и верхушки елей, а между деревьями стройплощадку. Там, внизу, стояли Филиппис, Луиджи Филиппис с Гаймом и Борером. Они смотрели вверх. В желудке у Лота появилась пустота. Люди внизу, деревья, склон, стена и макушка начали слегка смещаться вправо, поворачиваться, он почувствовал дрожь в пальцах, в руках, в коленях. Он быстро закрыл глаза, свесил голову на грудь, так что край шлема уперся в камень, схватился за скалу, крепко прижался к ней, ожидая падения; в висках и в горле у него стучало, потом головокружение стало отпускать, оно быстро проходило, прошло совсем.

Медленно и не сводя глаз со скалы, он пополз по уступу. Закрепил и тут веревку. Потом начал работать — пробивать в щели под свесом, прямо над головой, первый шпур, потом второй, третий, каждый глубиной сантиметров в тридцать. И все. Заложить заряды, забить дырки мхом, и камнями, и мокрой черной землей, которую ему удалось наскрести в расселинах, один шпур за другим, как можно скорее и не глядя ни вниз, ни по сторонам, и через час — пусть соленый пот, смешиваясь с дождем, заливал ему глаза — все заряды были на своих местах, все пять шеддитовых зарядов, которых, конечно, хватит, и запальные шнуры свисали из шпуров, и все было готово. Теперь он должен еще сложить инструмент в рюкзак и отнести его в укрытие, а там повесить на втором костыле. Он снова дополз по уступу до самого первого шпура, отвязал там веревку и закрепил ее у пояса. Теперь только бы не намокли спички. Он насек ножом концы запального шнура. Не оглядывался. Положил в рот пальцы и трижды свистнул. Внизу, конечно, услышат свистки и уйдут в укрытие.

Крепко держась за скалу и вынимая спички, он не видел, что происходит внизу. Он не видел, что погрузка почти уже закончена. Не знал, что Муральт еще раз зашел в барак. Старый Ферро сидел, в точности как час назад, перед мотоциклом, укрытым мешковиной, и только когда Муральт сказал ему, что, мол Филиппис сообщил — сейчас будет взрыв, он с какой-то странной медлительностью, вроде как бы во сне, поднялся и вышел.

— Где он? — спросил он вдруг и неожиданно зашагал вдоль рельсов с такой быстротой, что Муральт едва поспевал за ним, думая про себя, что, дескать, хмель из него еще не вышел. Ферро не ожидал ответа на свой вопрос. Когда Муральт был метрах в двадцати от остальных, — они все собрались на том месте, где вчера производились взрывы, и смотрели вверх, — раздалось три свистка.

— Давай в укрытие! — громко сказал Брайтенштайн.

Муральт свернул влево, остальные сбежали вниз и присоединились к нему, и Муральт забыл про Ферро.

— А этому что там понадобилось? — воскликнул вдруг Брайтенштайн, и только тогда они снова увидели Ферро. Он взбирался вверх по строительному мусору и обломкам камней. Взбирался быстро. Все удивились, а Кальман сказал:

— А ну верните его!

Но все стояли, и только потом Брайтенштайн сдвинулся с места.




Обо всем этом, стало быть, Лот не знал, и запальные шнуры быстро загорались, один за другим. Времени ему осталось мало. И, закончив, он быстро вернулся в траншею и взобрался налево вверх. Сейчас, подумал он. Он повернулся спиной к скале. Перед ним было небо. Одной рукой он взялся за костыль, другой ощупывал скалу в поисках выступа. Вот он. Голову он немного отвернул. Защитный шлем с ремешком, туго натянутым под подбородком, и чуть выступающая часть скалы мешали ему видеть макушку. Только бы от сотрясения не рухнула вся скала. Сейчас. Через четыре или пять секунд. Он приоткрыл глаза и, не поворачивая головы, стал смотреть вниз.

Брайтенштайн. Брайтенштайн с поднятой рукой, в двух-трех метрах от стройплощадки, на крутом склоне.




Брайтенштайн что-то кричал. И вдруг повернулся и двумя прыжками добрался до укрытия: и в то же мгновение Лот увидел отца. Отец взбирался быстро, он поднял голову, и Лот увидел сквозь дождь его лицо.

И все. Мощный удар — огонь, взрывная волна, грохот. Тишина, в ушах тоненькое жужжанье. Чернота перед глазами. Больше ничего. Ничего. Лот широко раскрыл глаза. Далекий гул осыпающихся обломков, туман, а в тумане, далеко внизу, — лицо. Он ничего не чувствовал, ничего не слышал и даже не почувствовал, не услыхал собственного крика, в пустое небо полетело слово из глубины его души, слово из того прежнего времени: «Отттец». Громко, два, три раза подряд. Громко: «Отеццц!»




Он долго не мог шевельнуться. Потом повернулся, снова лицом к скале, отец умер, он не взял ни рюкзака, ни веревки и начал карабкаться вверх по траншее; свеса больше не было, вверх, вверх, он не решался больше смотреть вниз, он достиг верхнего края и, оставив позади стену и усыпанный свежими обломками склон, где был отец, и стройплощадку, где были остальные, вошел в колючий кустарник, он опустился на колени, упал ничком в заросли, скрестив руки на мокрой земле, покрытой палым листом, и уткнулся лицом во мрак. И так остался лежать.




Примерно через полчаса они нашли старого Ферро. Не считая раны на правом бедре, он был невредим. Но, без сомнения, мертв. Они посовещались, и кому-то пришла в голову мысль снарядить Ферро в обратный путь, завернув его в парусину Керера. Двое вернулись к кухонному бараку, сорвали парусину, и еще через час все было готово: и пожитки Ферро погрузили, и его мотоцикл, и его самого; только Немой еще не вернулся. Тогда трое двинулись по крутому склону, дошли до перевала на Фарис и в обход поднялись на самый верх. Они нашли место, где Немой, видно, выбрался из расщелины. Нашли и его следы, и место, где мокрая листва была примята лежавшим здесь человеком, нашли защитный шлем; но Немого они не нашли, и он не появился, как громко они его ни звали.

Тогда они вернулись и все собрались у грузовика; кто-то сказал, что сразу же после взрыва слышал, как Немой кричал; на это ему никто не ответил, а потом они решили, что ждать бесполезно и что Немой, наверное, как-нибудь уж доберется. Они оставили его вещи в бараке, оставили дверь открытой и сели в машины. Первым тронулся экскаватор, потом грузовик, и в кузове, где сидели люди, лежала парусина с телом Ферро. В Мизер они прибыли в начале первого.




Вот что остается добавить: 27 декабря того же года в полицейский участок Фариса (округ Морнек) явился человек. Его одежда была изорвана, и похоже, что он целый месяц ничего не ел. Совсем еще молодой парнишка; он заявил, что 21 октября на дорожном строительстве у перевала убил своего отца.




ФОТОГРАФ ТУРЕЛЬ





9 июня





Как бы там ни было, а мой мизерский немецкий сослужил мне хорошую службу — прогнал куниц. Правда, правда, с тех пор, как я додумался заговорить, я от них избавился. Не то чтобы я их боялся — и уж вовсе бессмысленно сравнивать меня с человеком, который насвистывает, идя в ночную пору через лес. Просто я их не люблю, вот и все; и так или иначе, а я от них избавился. Верно, попрятались за сараем в камышах, а может быть, и здесь, вот под этими досками. Видел бы это Альберт. Бывало, стоит мне рот открыть, а он уже смотрит на меня — глазки узкие, как у куницы, — и говорит: «Опять этот твой мизерский немецкий!»

Куницы водились еще у нас дома. Куницы-белодушки. Они жили в подвале; это был сводчатый подвал, как во всех домах верхней части города, что протянулись вдоль реки. Дома примыкали к стене, которая когда-то кольцом окружала город, и грубая каменная кладка из старого сырого известняка блестела, когда утреннее солнце заглядывало — не более чем на час — в маленькие оконца, расположенные у самого свода. Если прижаться ухом к стене, можно было услышать, как в нее ударяют волны Ааре, и Роза говорила, что это стучат кулаками в стену утопленники, самоубийцы. В День поминовения усопших, возвратившись с кладбища, мы спускались с ней вниз по каменным ступеням, и когда мы останавливались перед входом в подвал, она, щелкнув выключателем, гасила свет. Подождав, пока появится тусклый отсвет на винных бутылках, она брала меня за руку, и мы входили. Пахло пролитым вином или уксусом, фруктами, свиным салом и еще куницами и мокрым деревом. Она упиралась руками в стену, за которой текла река, и прижималась к ней ухом. Прислушивалась. «Потаскухи, — говорила она, — слышишь?» Я видел, как в полумраке блестели ее глаза. Ощущал ухом холод стены и вот уже слышал отчетливо: они стучались в стену. Потаскухи — так говорила Роза. Детоубийцы. Насильники. Она возбужденно дышала и крестилась. И опять: потаскухи — и так далее. И голос ее дребезжал, и вдруг она начинала смеяться, и однажды я убежал, взлетел вверх по каменной лестнице и, промчавшись по Бастианплац, юркнул в церковь капуцинов. Эти глухие удары были еще как-то связаны с ангелами, но как — я уже не помню.

Куниц я видел часто. Этих маленьких, серо-коричневых куниц-белодушек, с белыми пятнышками под треугольной головкой, как будто с подвязанными салфеточками. Когда спускаешься по каменной лестнице в подвал, слышишь их писк, а если остановиться, можно услышать глухую дробь маленьких лапок, пробегающих по настилу для яблок, а потом на какое-то время в подвале становится тихо. Когда Роза или моя бабушка запирали меня там, я старался держаться подальше от внешней стены. Я тут же начинал пробираться ощупью мимо крынок с топленым салом прямо к настилу для фруктов. Там я давно облюбовал себе местечко. Через несколько минут снова возникали шорохи, слышался частый прерывистый писк, и вот уже тени вновь скользили по настилу. Первое время я тут же начинал кричать. Тогда они исчезали. Но ненадолго: через несколько минут я уже видел их перед собой на мокром, ослизлом полу. Перебегая с места на место, они подкрадывались ко мне, подбирались к носкам моих сандалий, глядели на меня с настила своими маленькими глазками-бусинками. Я кричал на них, топал ногами, швырялся в них яблоками, но все это давало мне лишь несколько мгновений передышки, и лишь потом, когда я вместо всего этого начал разговаривать сам с собой, негромкое звучание моего голоса прогоняло их насовсем. И так мне приходилось говорить в течение двух или трех часов, и я рассказывал обо всем, что знал, перечислял все то, что видел перед собой, вокруг себя, над собой, стараясь говорить без пауз, не думая ни о чем. И хотя я чувствовал, что куницы где-то близко — время от времени до меня доносились едва слышные шорохи, царапанье или легкое дребезжание бутылок, — все же поток моих слов держал их в узде.

Странно, как я мог забыть все это. Вчера, когда я под вечер, часов в семь, пришел сюда, я снова все это вспомнил. Наверное, для воспоминаний нужна тишина, а здесь тихо, во всяком случае, если закрыть глаза — вернее, уши, — на грохот с цементного завода. В этом одно из достоинств вот таких сараев для лодок. Впереди — открытый выход в Ааре, здесь посредине — узкая водяная дорожка, по обе стороны от нее — дощатые настилы шириной примерно в семьдесят сантиметров каждый. На одном из них я лежу сейчас, подстелив охапку камыша, — я еще вчера нарезал его на берегу. Под голову я подложил свой портфель; позади — входная дверь. Надо мной — толевая крыша, ее поддерживают подгнившие балки; на чердаке, как я установил еще вчера, все те же бачки из-под вара, измятые куски жести, красные с черным. Все это было еще в те дни, когда мы купались напротив, на левом берегу Ааре, лет так двадцать пять тому назад. Здесь меня никто не слышит. Итак: я вернулся случайно. Вчера я случайно возвратился в эти края. Может быть, мне следует сделать небольшое вступление: здесь, в Мизере, прошли, как говорится, ранние годы моего детства. В верхней части города, в одном из старых домов у городской стены. Мне было одиннадцать лет, когда я уехал; сначала я учился в школе при монастыре цистерцианцев в Санкт-Леонхарде, потом четыре года изучал фотографию у Цоллера и Кº в Фарисе. Потом я год стажировался в фотоателье Окье в Обонне, городе к северо-западу от Лозанны; здесь я учился и французскому. После этого я провел полгода в заведении, которое у нас называют рекрутской школой. Через три месяца я уже командовал отделением. «Турель, — говаривал мне мой лейтенант, — вы обязательно должны стать офицером». Но я отказался. Вернулся в Фарис, к моему бывшему шефу. Там я проработал двенадцать лет и могу сказать, что достиг прочного положения и завоевал уважение, работая сначала младшим, а потом и старшим фотографом. Господин Цоллер-старший может в любое время это подтвердить. Он выдал мне отличную характеристику, и я вновь заявляю; слухи насчет причин моего отъезда из Фариса распускают клеветники. Сейчас я не хотел бы распространяться на эту тему; во всяком случае, я оставил фирму Цоллера по взаимному согласию и по собственному желанию. Это произошло примерно год назад. А именно пятого июня прошлого года. За четыре дня до моего тридцатидвухлетия. Я намеревался провести некоторое время здесь, в Мизере, в городе моего раннего детства. Именно так я и поступил. Я сразу же снял квартиру на Триполисштрассе, напротив цементного завода, в доме Иммануэля Купера, торговца тропическими фруктами; это совсем недалеко отсюда, меньше четырехсот метров. Я жил в этой квартире с шестого июня до восьмого ноября прошлого года. Некоторые события побудили меня покинуть город моего раннего детства во второй раз. Это случилось семь месяцев назад. Вчера мой злой рок — или что там еще — снова привел меня сюда, после семимесячного путешествия по всей Юре. За мной нет никакой вины, и я подчеркиваю, что мне известны слухи, которые обо мне ходят. Я намерен обратиться с жалобой в соответствующее учреждение. Зачинщики будут привлечены к ответу, и я без колебаний скажу всю правду.

Вчера я вернулся сюда почти ровно через год после моего первого возвращения. Впрочем, кажется, я уже говорил об этом. Сначала было я намеревался податься в район Прунтрута. Но машина, которую я остановил на шоссе перед Нугларом, свернула на большое шоссе, ведущее в Хауэнштайн, и я должен признаться, что по дороге я несколько раз засыпал. Смехотворно утверждение, что я был пьян; в этой связи я хочу подчеркнуть, что мои финансовые дела в полном порядке, а то, что я сейчас не занимаюсь или лишь изредка занимаюсь фотографией и что я продал по дороге мой аппарат, так это все как раз соответствует моим планам. Ни эти планы, ни моя весьма странная одежда к моему материальному положению никакого отношения не имеют. Но к этому я еще вернусь.

Итак, я приехал сюда вчера вечером около шести. Я вышел из машины в верхней части города, как раз возле виадука. По Триполисштрассе я спустился вниз. Ставни по правой стороне улицы были все еще закрыты, из-за солнца. На улице — ни души. Над этой белой улицей, запорошенной цементной пылью, над белыми крышами сараев воздух все еще дрожал от зноя. Дождя не было больше месяца, печать засухи и жары лежала на каштанах, растущих вдоль улицы. Снова этот пыльный воздух, и повсюду запах золы, дыма и цемента — все было мне привычно; я увидел дом Купера, в котором я жил, автомобильное кладбище за ним. Я шел все дальше вниз, мимо заводских ворот, увидел группу рабочих за проволочной оградой, вновь услышал доносившийся с завода грохот. Несомненно, он начался еще раньше, грохотало все время примерно с двухминутными интервалами, и это было похоже на глухой шум поезда, проносящегося по туннелю, — на самом деле грохочут куски известняка, сбрасываемые с подвесных вагонеток в воронку бункера; вот это-то я и услышал, и остановился, и только теперь я по-настоящему понял, что я вернулся, что я снова в Мизере. Остановился, огляделся.

Спят все, что ли? За оградой я увидел рабочих — человек шесть или семь; ну а остальные? Все ставни были закрыты не только на солнечной, но и на теневой стороне улицы. Я повернул назад, и, вновь пройдя мимо заводских ворот, дошел до того места, где начинались низенькие домики. Мои сандалии скрипели при каждом шаге. Повсюду ставни были закрыты. Ни души — и это днем, около шести! Лишь со стороны моста через Ааре смутно доносились детские голоса. Они пели. И вдруг совсем близко высокий женский голос негромко сказал: «Нет, он не здешний». Я опять остановился. Звук на мгновение повис над улицей. Серые, или белые, или облезлые ставни, а за ними темнота, за ними — раскрытые створки окон и глаза, прижатые к щелям, — мне вдруг показалось, что я слышу дыхание тех, кто там притаился; никто не спал, — а в воронке опять грохот, — я пошел дальше, я шел все быстрее, прошел мимо рабочих за оградой, они посмотрели в мою сторону, но, судя по всему, меня не узнали. Эта куртка, моя трехнедельная щетина, шрам над глазом — я действительно изменился, это точно, но на то есть свои причины, я еще выскажусь по поводу отдельных частностей в письменной форме. Я уже сделал кое-какие записи, они здесь, в портфеле, который служит мне подушкой. Двести метров до моста через Ааре я почти бежал, и еще с моста я увидел сарай для лодок в ольшанике, шагах в семидесяти от улицы — и вот я здесь. Вот и вся история.

Я свернул с дороги, которая тянется вдоль Ааре, и спустился по полусгнившим, поросшим травой деревянным ступеням в полумрак зарослей ольхи и орешника. Ломая сучья и ветки, я пробрался к двери. Она и сейчас была не заперта. Я прошелся по доскам — сначала в одну сторону, потом в другую — до выхода на воду, очень осторожно, немного покачался, пробуя доски на прочность, постучал кулаком по балкам. Все это еще держится, разве что чуть расшаталось, и когда я лежу совсем тихо, я слышу, как впереди, у столбов, плещет вода. Настил вокруг пустующего лодочного причала все так же покрыт ореховыми скорлупками, высохшими стеблями камыша, птичьими перьями — следами трапез куниц. Пауки опять поразвешивали свою паутину между балками, и даже здесь повсюду лежит толстый слой пыли с цементного завода. Связав веник из веток орешника, я подмел пол, потом выложил настил камышом. Теперь здесь стало почти уютно, меня раздражает только вид потемневших балок наверху, но с этим пока приходится мириться. Странно, что летучая мышь не улетает, когда я разговариваю. Вчера в сумерках она несколько раз облетела вокруг моей головы, а сейчас вот уже несколько часов спокойно висит под сводом крыши. Может быть, она наблюдает за мной, как вчера те двое рыбаков, когда я пробирался вдоль стенки сарая к воде, держа в руке перочинный нож, чтобы нарезать камыша. Они сидели на корточках на том берегу, недалеко от Миланского камня, два пожилых рыбака; Ааре здесь уже довольно широка, так что мне не удалось ни рассмотреть их лица, ни различить их голоса. Но по тому, как они смотрели то в мою сторону, то друг на друга, то снова сюда, можно было догадаться, что они меня заметили. Ну и пусть, а в общем я могу сказать, что мне повезло. Мне нужно было только одно — покой. Здесь я нашел его. Вот если бы еще прекратился этот грохот на цементном заводе! Каждые две минуты вагонетка опрокидывается — и опять грохот. И еще этот еле слышный шорох маленьких волн. Передо мной неспешно течет Ааре, отливая металлическим блеском на солнце, и только тут, в сарае, в канавке для лодок и под настилом, вода черная и порядком грязная, слышатся всплески и приглушенное бульканье, постоянно возникают водовороты. Но, я думаю, к этому можно привыкнуть.

И, конечно, дети по-прежнему играют у моста: «Эй, отворяйте ворота!» Да. Совсем как прежде. Милые, приятные детские голоса. В общем и целом мне повезло. Я пробуду здесь несколько дней. Последние семь месяцев сильно меня подкосили. Семь месяцев в дороге. Я пробуду здесь несколько дней. И я не премину выступить против этих слухов. Может быть, письменно, в виде подробного изложения. Я не побоюсь представить некоторые вещи в верном свете, в соответствии с фактами. И я выступлю со всей необходимой резкостью против людей, которые позволяют себе называть меня мошенником. Я пробуду здесь несколько дней. Куницы мне не помешают.

Еще вчера вечером я заглянул к Коппе. На первый взгляд все соответствовало картине, сохранившейся в моей памяти. Было около десяти, когда я поднялся по Райской Аллее, конечно, там до сих пор нет освещения, и автомобили Мака остались на своих местах на кладбище, за проволочной оградой. Их покрывала пыль, белая в слепящем лунном свете, и наверху, где железнодорожная ветка ведет к товарной станции, был виден пивной павильон Коппы; перед ним — все та же площадка для игры в боччу[3 - Бочча — итальянская игра, напоминающая игру в кегли.], и фонари освещают снующих взад и вперед итальянцев; вокруг павильона каштаны, в окнах — тусклый свет. Лишь подойдя совсем близко, я услышал музыку. Никто не пил пиво на воздухе, не светились разноцветные фонарики на проволоке между ветвями каштанов, все было пусто, и когда я сел за деревянный столик в глубине павильона, возле окошка раздачи, я увидел, что и в помещении нет никого, кроме Коппы и его жены, которые сидят друг против друга за столом, и как всегда заспанной старой Эрминии. Коппа возле приемника читал газету, а жена его, в новых очках, вязала. Наклонившись слегка над столом, я мог разглядеть в окошке квадратный пивной зал, — удачное я выбрал место, — и когда я просунулся в окно и позвал, Коппа быстро обернулся и, как всегда, громко крикнул: «Эрминия!» Пробудившись от музыки, — наверное, по радиостанции «Монте Ченери» передавали конкурс шлягеров, — она вздрогнула, увидела меня и подошла к окну. Я заказал ячменный суп, охотничьи колбаски с хлебом и бутылку пива. Она все так же говорит на ломаном языке, на этой смеси итальянского и мизерского; прошло несколько минут, и она подала мне в окно мой ужин — два франка восемьдесят плюс чаевые. Вокруг меня вились мухи, а музыка по «Монте Ченери», доносившаяся, к сожалению, с большими помехами, погружала меня в приятную меланхолию; я еще не доел супа, когда отворилась дверь в пивной зал. Через окно я увидел, как с улицы в зал вошло пятеро мужчин. Серые комбинезоны, расстегнутые на груди, запыленные лица, двое или трое в кепках, — это явно были рабочие с цементного завода, последняя смена; прошли мимо Коппы, — при этом один из них слегка похлопал Коппу по плечу, — и заняли стол посреди зала, второй от моего окна.

Коппа встал. Подошел к стойке. Когда трубач или певица замолкали, чтобы перевести дух, слышно было, как он разливает по кружкам пиво. И еще я услышал, как он громко сказал: «Так в чем же дело?»

Один из сидевших за столом ответил ему, но я не мог разобрать слов, не слышал и того, что говорил теперь Коппа, а потом он сказал вдруг: «Хорошо, если я продам кружку пива за пять дней. И что только пьют эти итальянцы? Ни вот столечко — никто сюда и носа не показывает. Сидишь вот так каждый вечер и плюешь в потолок, и все из-за этой истории с Яхебом, и что это с вами случилось…» — и дальше в таком духе. Я видел, как он, все еще ворча, понес кружки к столу, и один сказал: «Хватит, Коппа, ладно тебе», а другой громко добавил: «Да утихомирь ты наконец этот ящик». — «Эрминия, слышишь, приверни…» И тут началось:






— Понимаешь, они сегодня опять вынюхивали.

— А при чем тут я, в конце концов, это ваше дело, и если…

— Ладно, Коппа, перестань. Это мы все знаем. Мы-то здесь, чего ж ты еще хочешь. Они снова вынюхивали. Втроем пришли в сушилку. Мы были там, все дробильщики, и вот он там был, и Кесслер…

— И чего им надо, не пойму.

— Ну их к черту! Мы им так сразу и сказали: ничего не знаем, ясно? Знаем не больше того, что уже говорили здесь другие.

— И чего они хотят? Все те же вопросы. Кто там был. А почему вы пошли туда. Кто первый сказал: «Нужно посмотреть, что там происходит». Что сказал Матис Юли Яхебу. А вы слышали, как жена Вилли Шауфельбергера крикнула: «Кровосмеситель!» А почему и когда именно. Опять все то же, и конечно…

— Сразу после обеда они побывали у женщин, а у Кати и у фрау Вагнер проторчали почти до трех, — это Карл говорил старому Борину. — Но мы им сразу сказали — ничего подобного, просто несчастное стечение обстоятельств; ведь в конце концов кто мог знать, что Юли выкинет такую штуку! И только из-за того, что ему задали вопрос! Имеет же, черт возьми, право общественность знать о таких вещах, и вообще надо полагаться на здоровое народное чутье… — А этот тощий, с негритянскими волосами каждый раз спрашивал одно и то же: «Что вы под этим подразумеваете?» — Подразумеваю, что меня при этом не было. Но был ты или не был, теперь разницы никакой: кто тогда по чистой случайности оказался у ворот завода в четверть седьмого, пусть даже в полседьмого, тот пошел вместе со всеми, а кто по чистой случайности там не оказался, как я, например, потому что мы еще хотели заглянуть к Тамму, — ну, этого я им не сказал, — тот уж, не знаю, либо пошел, либо нет; во всяком случае, если бы кто-нибудь мне раньше рассказал, что Юли продержал ее в своем доме взаперти семь месяцев подряд, я бы тоже поперся, и если вы это хотите записать, говорю я ему, ну что ж, пишите…

— Неприятные типы. Настоящие полицейские в штатском. А один еще под конец спросил: «А кто такой этот Каспар Турель?» Мы смотрим друг на друга: Турель — это, кажется, фамилия фотографа, того, что уехал года два назад. А Кесслер говорит: «Так или в этом роде, вполне возможно». А Карл говорит: «Год назад, не больше, он жил там, у Купера-пророка, если вы имеете в виду фотографа, только не знаю, фотограф он был или просто бродяга, я видел его раза два или три, вечно он ходил с зеленым козырьком от солнца», — и больше нам нечего было сказать.

— Турель его звали, а как же. Было время, он приходил сюда, ко мне, чуть ли не каждый вечер, сидел всегда вон в том углу, а в теплые вечера — в павильоне. Турель — это точно, но вот чем он занимался днем, я никогда толком…

— Конечно, я им ничего не сказал, только: «Нет, я его не знаю». К чему все эти вопросы? Я мог бы им рассказывать целый день. Конечно, я знал фотографа! Его все знали. Когда он сюда приехал, мы как раз сидели на веранде у Юли. Там еще быль Шюль, и сам Яхеб, и еще Кесслер, кажется, это было в субботу, после обеда, духота, туман, ну, Шюль сдает карты и вдруг говорит: «Мак это, что ли?» Мы оборачиваемся, и точно — по насыпи спускается Мак со своим мешком для улиток. «Собирается искать улиток в живой изгороди», — говорит Яхеб, и в это время на светофоре зажигается красный свет, и мы уже слышим, как за домом пыхтит товарняк. Перед светофором он останавливается, дает два гудка. Ну, мы продолжаем игру, и когда я еще раз взглянул на насыпь, я увидел, что там все еще стоит Мак возле изгороди, мокнет под дождичком, посматривает на товарные вагоны, и вот в одном из них отодвигается дверь. Я это хорошо заметил, и Шюль тут еще говорит: «Смотрите-ка, вон там новое явление». И правда: из вагона кто-то вылез, спустился по ступенькам, к нам спиной, достал из-за двери свой багаж. Не успел он еще сойти с насыпи, как поезд медленно тронулся, а этот тип исчез в туннеле. Юлиан Яхеб встал, подошел к столу. «Чудно», — говорит, и тут мы видим, как Мак с приезжим выходят из-за живой изгороди, Мак песет чемодан, и они подходят к мосту через Ааре, там, внизу, туман еще гуще, но можно различить, что у приезжего большая кожаная сумка через плечо, а пальто у него нет, а накидка Мака мелькает некоторое время за старым шинным складом, потом оба исчезают за перилами моста. Вот так он приехал сюда, кажется, это было в субботу, в конце мая, насколько я помню, и Мак рассказывал мне на другой день, что он поселился у Купера-пророка, снял у него подвал. Позже я его несколько раз…





В окне появилась Эрминия. Я расплатился, и пока она сдавала мне сдачу, я опять услышал, что Коппа сказал:

— Бросьте вы, они скоро прекратят свои расспросы.

Снова музыка по «Монте Ченери» — а может, она не прекращалась — приглушенная, на площадке для боччи два раза стукнули шары, кто-то, кажется, выругался, раздался громкий смех; звук повис надо мной в ветвях каштанов. Я видел, как Коппа снова подошел к стойке, слышал, как он разливает по кружкам пиво. Вдруг фрау Коппа говорит:

— Карло сегодня пришел домой — они играли внизу у моста — и рассказал про какого-то человека в лодочном сарае… Кто бы это мог быть?

Как всегда, чувствовался ее итальянский акцент.

— Когда дети играют там, внизу, — сказала она, — у меня сердце не на месте.

Кто-то из сидящих за столом сказал:






— Это точно. Я сам его видел с другого берега, со стороны Миланского камня. Позавчера. Сидим мы там с Карлом, и у него как раз клюнуло. Он крикнул мне «Наверное, щука!» — леска разматывается, поплавок пляшет и уходит под воду, против течения, и Карл повторяет: «Щука, наверное», — а поплавка нет и нет. Карл аккуратно накручивает леску, вытягивает поплавок, а за ним — полуфунтовая форель, только и всего, он подходит с ней к ведру, снимает ее с крючка и говорит мне в спину: «На том берегу кто-то стоит, — а я смотал свою леску, размахнулся и снова забросил, — вон там, на том берегу, как ты думаешь, кто это?» Ну, я смотрю на ту сторону, а Карл снова спускается к Миланскому камню, а я никого не вижу, и тут я говорю ему: «Что ты там увидел, там только тень от кустов да вход для лодки чернеет, да над сараем красное солнце и дым от труб», а Карл говорит мне: «У сарая кто-то стоит и смотрит сюда». — «Точно, — говорю я, — теперь я его тоже вижу, он стоит, — говорю, — прямо у воды, по грудь в камышах, и даже бороду видно, хотя плохо, только видно светлое и темное пятно в кустах, но он точно стоит и смотрит сюда». — «Да, бороду видно», — говорит Карл, а тут внизу пахнет рыбой, в прошлом году даже в августе Ааре не так обмелела, а сейчас еще только июнь. «Это бродяга, — говорю я Карлу, — раньше их тут толпы бродили, этот пусть радуется, что у него в сарае есть крыша над головой. Когда я вспоминаю, как раньше…».

— Небось это он и был здесь позавчера. В куртке.

— Да, да, просто шел, и все, фрау Коппа, он шел вниз по Триполисштрассе, как раз когда он остановился перед воротами, я его увидел, а Матис говорит: «Смотри-ка на это огородное пугало — ну и куртка!» — а Мезер встает, поворачивается к нему и спрашивает: «Откуда у тебя эта надувная лодка? Вот так куртка. Допотопная, длиннющая — таких давно не носят». А он уж и не смотрит в нашу сторону. Поворачивается и идет снова вверх по Триполисштрассе, а через пять минут, я вижу, он снова идет вниз по улице, быстро спускается к мосту, а Матис…





Я встал. Я подумал было, не зайти ли мне в зал и не объяснить ли этим наглецам, как некрасиво потешаться над такими людьми, как я. Как будто человек виноват в несчастьях, которые выпадают на его долю. Куртка у меня, конечно, не новая. Я купил ее несколько лет назад на деньги, заработанные в поте лица, если так можно выразиться. Я еще вернусь к этому. Не обращая внимания на их разглагольствования, я покинул пивной павильон Коппы. Это было часов в одиннадцать. В начале первого я был уже здесь.




Ну, ну, как сказал бы Альберт, час от часу не легче. Клеветники за работой. Их средства — фальсификация, распространение слухов с целью навредить мне, хотя бы в мелочах. Обо мне почему-то всегда сплетничают. И где бы я ни появлялся, везде начинается одно и то же — разговоры, перешептывание за моей спиной; наверное, и правда есть во мне что-то такое. Ну что ж, я не буду молчать. И сразу же — так я решил сегодня ночью — буду все записывать. Все голоса я зафиксирую на бумаге. Только так может защититься преследуемый — я вынес это убеждение из опыта моего общения с соответствующими органами. Как говаривал Альберт, лучше документ в руке, чем журавль в небе. Буду записывать все слово в слово — на свою память я, слава богу, могу положиться. Кстати, такая память встречается поразительно редко. Правда, в этом отношении Мак не менее одарен, только, к сожалению… — но об этом после; важнее в данный момент нерешенные вопросы. Ну вот, например: почему извращаются факты, связанные с моим прибытием сюда? Кому это выгодно? И что, черт возьми, произошло здесь за это время? Почему делаются явные попытки поставить мое имя в связь с вещами, о которых я знать не знаю? Все это время меня не было здесь, я путешествовал, могу поклясться, что с ноября я ни разу не был в Мизере. Интересное дело. Значит, что-то случилось за это время с Юли Яхебом? Ну что ж, я не имею никакого отношения ни к нему, ни к этой девушке. Если быть точным, то могу сказать, что я с ней даже незнаком. Конечно, виделись, я встречал ее на улице, а что я, в конце концов, не имел права выпить кружечку штайнхегера у него в пивной? Имел и имею, как и всякий другой. «Юлиан Яхеб. Бензозаправочная станция и пивная». Говорят, она племянница старика. Так тогда говорили. Во всяком случае, прежде чем распускать обо мне слухи, почему никто не выяснит, что за фрукт этот господин Яхеб. Сомнительная личность. Я ничего не хочу утверждать, но в мою бытность здесь я слышал, что он пошел добровольцем на гражданскую войну в Испанию. Уже это одно, я думаю, могло бы навести на размышления.

Ее называли, если я правильно помню, Принцесса, в шутку, конечно, и ведь он сам (так, по крайней мере, говорили) изобрел это дурацкое прозвище. А чего в конце концов можно ждать от отставного мотогонщика? Я к этому не имел никакого отношения. Вернулся я в ту пору сюда для того, чтобы передохнуть после двенадцати лет непрерывной успешной работы по специальности, передохнуть после того, как выполнил свой долг. Вот причина моего приезда, а не что-либо другое. А эти разговоры о товарном вагоне — ну что тут можно сказать? Придет же такое в голову! Я ехал сюда в июне прошлого года через Юру — один мой знакомый из Фариса подвез меня на машине. Вот как было дело, и ничего больше. В верхней части города, у товарной станции, мой знакомый высадил меня: ему нужно было ехать дальше по северному шоссе, в Золотурн, а я не хотел, чтобы он из-за меня делал крюк; мы распрощались, и когда я стоял там с чемоданом в одной руке, с портфелем в другой и с фотоаппаратом через плечо, стоял под дождичком, вдыхая знакомый запах пыли, и махал моему другу рукой, — тут с насыпи спустился Мак — парень лет двадцати пяти, а может, и тридцати пяти, а может, и, наоборот, пятнадцати, я уже не помню, собственно, я и сейчас не знаю, сколько ему лет, так я этого и не узнал; он шел от насыпи прямо ко мне через площадь возле товарной станции, держа в руке кусок красной автокамеры, перевязанный проволокой, — мешок для улиток, как потом выяснилось. Метрах в пяти от меня он остановился, втянув голову в плечи, покосился в мою сторону, и когда я спросил, нельзя ли здесь где-нибудь поблизости снять комнату, без затей, сказал я, и чтобы не слишком дорого — он как-то ужасно долго смотрел на меня из-под красно-рыжей копны волос, а потом вдруг его круглое лицо просияло, он кивнул и сказал:

— Комнату, да, да, у нас есть комната.

Он позвал меня с собой, и мы пустились в путь: он схватил мой чемодан и не отдавал его мне, пока мы не прошли всю Райскую Аллею.

— Здесь я живу, — сказал он, когда мы проходили мимо скопища мокрых машин.

— На автомобильном кладбище? — спросил я, решив пошутить. Он молчал, а когда я взглянул на него сбоку, то увидел, что он энергично кивает. Мы вышли, как оказалось, к дому фрау Кастель. Мак теперь ускорил шаг, он свернул к дому, но повел меня еще дальше, на пустырь. Обескураженный, я шел за ним.

— Улиточий питомник, — сказал он, когда мы проходили мимо низкого, покрытого старыми оконными рамами дощатого загончика, уже по ту сторону ограды, потом он свернул в проход между остовами машин и тут же свернул еще и еще раз. Нас окружали покореженные машины, маленькие автофургоны, прицепы без колес, докрасна проржавевшие американские легковики без крыльев, кучи выдранных дверец, старый-престарый «пежо», побитый передок которого с высоко посаженными фарами упорно напоминал грозно вопрошающее человеческое лицо; в ряд стояло несколько тяжелых грузовиков. К ним-то и подвел меня Мак.

— Здесь, — сказал он. Перед нами возвышался бывший автофургон. Обитые жестью створки дверец перекосились, и потому дверцы были прикрыты неплотно. К кузову была приставлена лесенка в четыре ступени. Мак кивнул, поднял чемодан и подошел к лесенке.

— Здесь я живу, — сказал он.

Вокруг — крыши автомобилей, глянцевые под моросящим дождем, позади них — ограда, по ту сторону ее — грязные дома на Триполисштрассе, продолговатые крыши сараев, все было покрыто этой чудной грязно-белой пылью, и я снова увидел за крышей жилища Мака бетонные стены цементного завода, полукруги бункеров, трубы, башню дробилки с огромной деревянной воронкой в тумане; все было затянуто этим серым, негустым туманом, все было еще более мощным и мрачным, чем та картина, которую сохранило мое воображение, — несомненно, завод разросся во много раз. Товарная станция, Триполисштрассе, все здешние домишки казались мне у́же, меньше, пожалуй, даже симпатичнее, а цементный завод превратился за эти годы в гигантский фантастический лабиринт, и грохот, доносившийся сверху, из воронки, когда над ней останавливалась очередная вагонетка, напоминал раскат грома. Я стоял на автомобильном кладбище, метрах в ста от завода, между мной и заводскими воротами были только Триполисштрассе и участок с высоким домом и двумя сараями; я размышлял о том, не поискать ли мне жилье в верхней части города или все же остаться в районе завода: эта каморка в фургоне, в которую меня приглашал войти Мак, конечно, не могла всерьез считаться жилищем, — и тут из дома позади нас женский голос позвал: «Мак! Сейчас же иди сюда! Слышишь, сию минуту!»

Мак уже стоял на лесенке.

— Входите, — пробормотал он, — скорее, она идет! — Он смотрел на меня с ужасом.

— Дай-ка сюда чемодан, — сказал я. Но он не шевелился. Прислушивался. Смотрел через мою голову на дом. Потом вдруг обернулся, ухватился за ручку дверцы и распахнул одну створку. Прошептал: «Она идет!» — и вот он уже запихивает мой чемодан куда-то наверх, в темноту фургона, поднимается на последнюю ступеньку, влезает в дверь, и не успел я оглянуться, чтобы выяснить, кто же это идет, как он схватился за дверцу и захлопнул ее изнутри.

— Иди сюда! — Женщина с черной вязаной кофтой, накинутой на голову и плечи, вынырнула из-за автомобиля. — О господи, — пробормотала она. Она вошла, вернее, вбежала в проход между машинами, направляясь ко мне, — низкорослая старуха лет шестидесяти пяти — с шерстяной кофтой на голове вместо дождевого плаща. — О господи, теперь он там заперся, и черт его знает, когда вылезет. — Она остановилась, посмотрела на захлопнутую дверцу, потом на меня. — Что? — спросила она.

А я ничего и не говорил.

— По два дня, по три дня торчит там, черт его возьми. А вас-то он где подцепил, — спросила она меня, — вы кто такой?

Я попытался ей объяснить, но она меня не слушала; она поднялась по лесенке к дверцам фургона и стала молотить кулаками по жести. Все это время Мак не подавал признаков жизни. Она колотила по задней стенке фургона, удары были резкие, хотя и не сильные, потом она вдруг остановилась, рывком повернула голову и снова уставилась на меня.

— Квартиру? Бы имеете в виду комнату? Так вот, — сказала она, — у меня нет комнаты. Нет, и не надейтесь. И что это он вообразил? — Она спустилась с лесенки, подошла ко мне вплотную и забормотала: — Иногда мне кажется, у него не все дома, понимаете? — И заговорщически подмигнула мне.

— Да, — сказал я. — Но все обойдется, — сказал я, не подозревая, насколько я расположил ее к себе этими словами. Она улыбнулась, и ее старое лицо с запавшими щеками сделалось почти добродушным. Она кивнула.

— Обойдется? Обойдется, вы считаете?

— Я действительно ищу комнату. Если вы можете помочь мне советом…

— Мак, — крикнула она, — господину нужна комната. Сейчас же вылезай. Вылезай и сходи с ним к господину Куперу. Это здесь, напротив, — сказала она, обращаясь на этот раз опять ко мне, и показала на трехэтажный дом, стоявший — если смотреть отсюда — прямо перед цементным заводом.

Дверцы отворились. Вылез Мак с чемоданом.

— Я иду, — сказал он. Мы молча пошли по автомобильному кладбищу.

— У Иммануэля Купера пустует бывшая прачечная, — сказала она. — Спросите у него. Хороший человек, а ты, — повернулась она к Маку, — сразу же вернешься домой. Что ты сделаешь?

— Я сразу же вернусь домой, — сказал Мак.

Мы снова шли вдоль проволочной ограды. Шагах в пятидесяти от Триполисштрассе Мак свернул к дому господина Купера.

Я хотел бы подчеркнуть, что при всех обстоятельствах, связанных с моим тогдашним прибытием в Мизер и поисками жилья, я вел себя спокойно и с достоинством. С тем, судя по всему, с безбилетным пассажиром товарняка, о котором у них шла речь, я не имел ничего общего. Ровное плато, прозванное Мезозойским районом, простирается от бывшего промышленного района на той стороне и моста через Ааре далеко в направлении Шёненверда; это старый район песчаных наносов, в половодье затопляемый рекой, местность выглядит недоступной и враждебной. Маленькие рощицы, особенно буковые, ясеневые или, может, ольховые, — я их все время путаю. Но еловые рощи есть точно; между ними широкие некошеные луга, заросли ежевики и камыш; больше всего камыша в низине, вокруг Хебронбука в излучине Ааре. Так что вполне возможно, что там обитает всякий сброд, который боится дневного света, наверняка там есть и браконьеры; может быть, следовало понастойчивее расспросить тогда об этом Юлиана Яхеба, он, наверное, знал об этом не так мало, как пытается изобразить. Подозрительный тип, и даже, то что ему семьдесят или сколько-то там лет, дела не меняет. Во всяком случае, я помню, он больше других был в курсе дела, когда речь шла о всяких темных историях. Не то чтобы он был со мной когда-нибудь груб, ничего подобного. Да и оснований у него для этого не было; видит бог, я был одним из лучших клиентов его пивного бара — бар ведь вообще-то находился на отшибе, и народу там почти и не бывало. Нет, он прикидывался прямо-таки моим ближайшим другом, и мне не оставалось ничего иного, как сдержанно, но решительно отклонять его попытки втереться ко мне в доверие. Упоминал ли я уже, что он был в Испании? Ходили такие слухи, но, как уже сказано, это не играет в данный момент никакой роли, и я позволю себе возвратиться к моему приезду в Мизер пятого июня прошлого года.

Иммануэль Купер был хороший человек. Был и, очевидно, есть. Что я с трудом переносил, так это его библейские словеса. Они у него с языка не сходили. Он опьянялся ими. Часто доходило до того, что он от них действительно пьянел, у него было что-то вроде легкого помешательства, я всегда это говорил; случалось, что он средь бела дня врывался в мое ателье или даже выбегал на Триполисштрассе и начинал выкрикивать фразы из Ветхого завета. Он то исступленно и хрипло бросал их в пространство, то, бормоча, облачался в них, как в древние пурпурные одеяния. Он не проповедовал, нет: он просто выкрикивал слова без всякого смысла, например, так: «Земля обетованная! Блудный сын! Соляной столб! Между Мигдолом и между морем! Кедр ливанский!» — а иногда он так входил в раж, что усаживался на перила моста и декламировал целые главы из священного писания; до меня доносился этот далекий речитатив, когда я в полдень спал в своей прачечной. По профессии он был — или есть — торговец тропическими фруктами. Его бабка была гугеноткой, так мне говорили, и как-то раз он сказал мне, что в юности ему хотелось стать священником. Почему-то ничего из этого не вышло, и тогда он стал владельцем фруктового магазина; кажется, он унаследовал его от дяди. Хороший человек, это точно, и у него-то я и нашел тогда себе пристанище за двадцать франков в месяц; и еще я мог по дешевке покупать у него вино марки «вальполичелли», и бананы, и все такое. «Иммануэль Купер. Торговля тропическими фруктами»; двор позади дома, с севера — ограда автомобильного кладбища, со стороны города — два ветхих деревянных сарая, забитые ящиками, сваленными как попало друг на друга. Во второй половине дня этот двор был в моем распоряжении. Я обычно вытаскивал по подвальной лестнице свой матрац и спал там в тени сараев, вдыхая запах цементной пыли и перезрелых бананов.

Конечно, эта прачечная была, так сказать, временным решением вопроса. Вначале я предполагал снять ее лишь на несколько дней, чтобы на этой основе, если можно так выразиться, начать исследовать варианты построения новой жизни. Но скоро моя берлога мне так понравилась, что на какое-то время вопрос о смене жилья перестал меня волновать. Ко всему еще я не способен на быстрые решения, а серьезные проблемы нельзя решать скоропалительно. Почему бы не пожить немного по-походному, сказал я себе, почему бы не поразмыслить, не оглядеться, не отдохнуть, не заняться на досуге фотографией просто так, для души; я ведь давно уже собирался провести кое-какие фотографические эксперименты. И точно, постепенно я устроился вполне уютно. Две старые лохани служили мне для проявления и закрепления, в одном углу я оборудовал темную комнату, сколотил из досок чуланчик; все, так сказать, импровизированное, но вполне удобное, а в другом углу лежал матрац — моя постель.

Как я уже говорил, я опять встретил его вчера по дороге домой. Я мирно спускался по Триполисштрассе, остановился, чтобы взглянуть на дом Иммануэля Купера, потом пошел дальше и увидел его возле заводских ворот, то есть сначала я просто увидел его в тусклом свете уличного фонаря, какую-то фигуру у столба возле проходной. Я подумал, не зайти ли мне в заводскую столовую и не выпить ли еще кружечку пива на сон грядущий. Поравнявшись с человеком в тени, я спросил у него, который час. Тут он оторвался от столба, и вот он уже возле меня. «Мак?» — говорю я. Конечно, все тот же Мак, он это и был, со своей копной красно-рыжих волос; он говорил еще бессвязнее, чем в те времена, я сразу узнал его монотонный голос. «Ну, хватит, Мак», — но было слишком поздно, он завелся и говорил теперь беспрерывно, глядя на меня снизу вверх, возбуждаясь, как это с ним бывает, когда он дает волю словам, я не понимал и половины, но догадался, что ему нужно рассказать о каком-то страшно важном событии, облегчить свою память, феноменальная точность которой поражала меня еще в прошлом году; ну, в общем, я на минуту остановился и стал слушать его болтовню, какую-то совершенно невероятную историю; наверное, он ее выдумал или увидел во сне. Она настолько нелепа, что пересказать ее было бы весьма затруднительно.

Я пытался прервать его, но он меня не слушал, все продолжал говорить:

…Принцесса Бет пришла сюда, она шла вверх по Райской Аллее, а все рабочие с цементного завода уже давно прошли, я постоял еще немного возле ограды и говорю себе — наверняка это Бет, Принцесса Бет. Подхожу к ограде и слышу ее голос. «Мак, — говорит она, она мне говорит, — Мак, а ты не видел моего жениха?..» — А не было никакого жениха, и я говорю ей через ограду: «Нет», — а она стоит и смотрит в сторону кладбища, смотрит на крыши машин, на них лежит пыль, а у Бет круглый живот, а на лице у нее пятна, такие темные пятна. «Ну, заходи же, — говорю я ей, — и подожди немного», — а сам бегу в дом, только бы фрау Кастель… думаю, и поднимаюсь по ступеням, и беру подушку, я ее беру и снова иду вниз по ступеням, ох, какие страшные бы она сделала глаза, если бы я при ней взял подушку, и опять вхожу на кладбище и говорю: «Заходи же», а все лицо в пятнах, и она идет вдоль ограды и пролезает в дыру, а уже закат, отблески на крыльях, а она поднимается вслед за мной по лесенке и входит в каморку. Она то сидит, то лежит там на камышах, я ведь собрал эти камыши в излучине Ааре, где всегда цапли вьют гнезда, она лежит там у меня и говорит мне: «Мак, расскажи что-нибудь, тогда мне будет не так одиноко», — говорит, уже почти темно там внутри, а нет даже свечки, пока еще сумерки, но быстро темнеет, и фрау Кастель — я слышу, как она что-то кричит. «Слышишь, Принцесса Бет», — говорю я, а фрау Кастель варила обед, теперь она зовет есть, варила суп и жарила глазунью со свиной колбасой, но Принцесса Бет совсем не хочет есть, только пить, только воды. «Ни слова обо мне, слышишь», — сказала она, и я ухожу, мне нужно пойти туда пообедать, и на кухне я смотрю на трещины в досках стола, не говорю ни слова, опять выхожу во двор и иду обратно к себе в каморку, убрал лесенку внутрь, прикрыл дверцу, она ведь не закрывается до конца, немного остается, а снаружи крылья, крылья птиц и машин, а она лежит, и я слышу в темноте ее хриплое дыхание на камыше, и она говорит: «Мак, с моим женихом… — и дышит хрипло, — подожди немного, сейчас все пройдет». Я жду и снова иду к двери, все машины во дворе уже темные, и только фрау Кастель во дворе, совсем маленькая и черная, зовет: «Мак!» — «Пожалуйста, успокойтесь, — говорю я, — не могу же я быть и там и здесь», я как раз здесь, потому что у нее такие пятна на лице, а она говорит: «Не надо никого, и фрау Кастель не надо, мне уже лучше, еще только немного боль в животе», — а я все пытаюсь закрыть дверь, она ведь не закрывается до конца, а она говорит мне: «Кажется, голос дяди Юли», — я прислушиваюсь, но я не слышу голоса господина Яхеба…

А она говорит мне: «Он его прогнал, он сказал ему — Бет уехала», — он ему сказал, а я стояла в спальне, позади кухни, за дверью, слышала его голос, там они все вместе на веранде перед залом, я старалась не дышать, слышу голос дяди Юли, слышу, как он говорит: «Уехала», — а мой жених: «Куда же?» — а дядя Юли снова: «Уехала», — а мой жених: «Как так?» — а дядя Юли снова громко: «К Люси Ферро, к своей тетке, она живет в Бернской Юре», — а мой жених спросил: «Когда же?» А дядя Юли опять: «Живет в районе Прунтрута». Каждое слово, — говорит она мне, — я слышала каждое слово и шаги моего жениха, когда он спускался с веранды по ступенькам и уходил, а дядя Юли сейчас же вернулся, поворачивает ключ, открывает дверь — его сандалии уже на пороге, — и говорит: «Ты будешь всегда здесь, можешь выходить готовить себе завтрак и ужин, и ночью, когда нет посетителей, а в обед я уж сам принесу суп, и если тебе что-нибудь понадобится, — говорит он мне, — то стукни…»

А я сижу на краю постели, а он смотрит на меня, потом на окно, а вечером принес доски, прибил их к рамам, крепко прибил, и только вверху отверстие шириной с ладонь, и опять идет к двери, говорит мне: «Бет, будешь здесь, пока все не кончится», — и говорит, и дышит, и все стоит в дверях, и вдруг говорит мне: «Нет», — и качает головой, и смотрит сюда, и говорит мне: «Спокойной ночи, Принцесса». Или вот ночью я ужинаю на кухне, а дядя Юли за столом все время только смотрит на меня, и иногда уже был двенадцатый час, — она говорит мне: «Понимаешь, Мак, понимаешь, семь месяцев в этой темной комнате, всю эту зиму, и уже в пять становилось темно, но я не такая дура, — говорит она мне и засмеялась, — не такая дура, Мак, я вынула три половицы кочергой, — она смеется, — под ними утоптанная земля, я выскребала ее сломанным кухонным ножом, по два часа каждую ночь, снова укладывала сверху доски, а землю я все время ссыпала в мешок, сшила мешок, большой такой, и клала его в платяной шкаф позади одежды, но туда все не вошло, а по две горстки из мешка я каждый день просеивала через воронку и спускала в водопровод, каждый день понемножку, начиная с ноября или с декабря каждый день, а дядя Юли приносил в обед суп, смотрел на окно, там все было в порядке, а в шкаф он не смотрел, да там ведь все равно темно, а доски я укладывала каждую ночь на место…

И вот однажды, — говорит она мне, — я ушла, поехала далеко, и в Монце я видела скачки и всех этих людей, Мак, целых сто тысяч, на трибунах, а на дорожке мотоциклы, такой шум, ужас, подошла совсем близко, все смотрела на них, боже мой, что за скорость, а дядя Юли на втором месте, на „нортоне“, он же для легкого веса немного тяжеловат, а Лузетти впереди всех, лицо забрызгано машинным маслом. Первый призер, и второй призер, и всюду развеваются флаги на солнце, и всюду музыка и цветы — венок победителям, и вдруг меня понесли вверх по этой широкой лестнице, кричали: „Принцесса!“, — белое платье вот до сих пор, с такими вот рукавами, но снизу уже поднимается Лузетти, останавливается передо мной, ему надо вручить призовой кубок, а я ничего не знаю, и дядя Юли поднимается по лестнице, останавливается передо мной, тоже хочет получить кубок, но у меня же нет кубков, а люди, стоят вокруг и кричат: „Принцесса! Кубки давай! Принцесса, ты забыла кубки, победители ждут!“ — а дядя Юли, он смотрит снизу: „Встань прямо, Бет, слышишь, ну давай встань же наконец прямо, где эти проклятые кубки“, — почему они кричат, я же вовсе не здесь, повторяю я все время, а они еще громче: и еще: „Победителям нужно вручить кубки, давай их сюда, нечего сказать, хороша принцесса!“ — и еще много всякого кричат на трибунах, вокруг такой шум, я все еще вверху, но вдруг вижу, как мой жених взбегает вверх по лестнице, говорит: „Бет, скорее, ну что ты стоишь, пойдем со мной!“ — и тащит меня по лестнице вниз, мимо дяди Юли и Лузетти. „Я купил дом, — говорит он, — купил уже дом на озере, нужно идти, идем, я уже все приготовил“, — мы ушли вместе, позади нас шум, музыка, все эти флаги, а мы уехали. Дом весь из бетона, и всюду занавеси, и терраса над озером. „Это наш дом, — говорит он мне, — но никому, слышишь, ни слова об этом, я все начертил и сфотографировал“, — а на террасе я могу утром немного потанцевать на солнце, и шелковую рубашку он мне тоже купил, а по озеру плывут парусники, и на них — швейцарские кресты» И вот я не знаю, опять она плачет в темноте, а может, она смеется, я не пойму, и дышит хрипло, и говорит: «Мак, птицы в небе над озером, птицы, не летучие мыши, а может, и летучие мыши, и еще птицы из стекла, не то лебеди, не то просто куропатки, все из стекла, но ведь они не разобьются, как ты думаешь, если они разобьются…» — И опять ничего не говорит. «Из стекла — я не понимаю этого, ничего такого никогда не видел», — говорю, и сижу там, и слышу ее дыхание, трудное дыхание, вдох и выдох, и камыш похрустывает в темноте, но она хватает меня за руку, впивается ногтями мне в руку все сильнее. «Перестань», — говорю я ей и чуть не плачу, но хрип проходит. «Сейчас пройдет, — говорит она, — выгляни-ка за дверь, может быть, мой жених уже вернулся, он придет за мной». Я выхожу, спускаюсь по лесенке, но дверь оставляю открытой, а на дворе уже ночь, и даже луна не светит, туманная ночь, и пыльные крыши машин, и облака на небе немножко светятся, но в окне у фрау Кастель уже нет света, нигде нет света в окнах, я прохожу вдоль пятого ряда, крылья — прислушиваюсь, — крылья в ночи, летучие мыши. «Куропатки из стекла», — сказала она мне, но они не из стекла, на них перья, и что это они никак не оставят в покое моих улиток, и там над заводскими воротами я вижу лампу, двор, пыльный воздух, а наверху господин Тамм в окне печного цеха, но никаких шагов не слышно в Райской Аллее, слышен только, как всегда, шум из воронки, — он снова стихает, и только крылья шуршат в воздухе, мимо меня, и нет ее жениха, он не идет и не идет, опять прохожу вдоль рядов, взбираюсь по лесенке, а Принцесса Бет, ее голос…




Я задумываюсь над тем, стоит ли мне теперь здороваться с моими старыми знакомыми. Я терпеть не могу эти разговоры: «Как поживаешь, дружище?» — «Спасибо». — «Как жена, детишки, так ты, значит, снова здесь» — терпеть не могу! Если это получается случайно — конечно, почему бы и не поговорить, скажем, минут десять. Не то чтобы я сторонился людей, боже упаси, и не то чтобы у меня были причины бояться встреч со здешними жителями, но зачем — всегда спрашивал я себя, — зачем, например, здороваться с этим Иммануэлем Купером, если я собираюсь отдыхать здесь не больше трех-четырех дней, вдали, так сказать, от людской сутолоки. Или зачем встречаться с рабочими, конечно, это мои друзья, Матис, Тамм, Кесслер, и как их там зовут: Шауфельбергер, Борн, Кати и Карл, фрау Кастель… Остается Ульрих, с которым меня связывает особенно близкая дружба, его я навещу при случае, толковый парень, всем взял, и как у него ловко все получается! Да здесь вдобавок и большая текучесть: пока я вчера ужинал у Коппы — а заглянул я к нему всего на несколько минут, — мне бросилось в глаза, сколько новых лиц тут появилось, особенно итальянцев, есть и испанцы; говорят, больше полумиллиона представителей этих южных рас находится сейчас в стране, а ведь наш народ насчитывает всего пять миллионов — не понимаю, о чем думает правительство, ведь это угроза чистоте крови наших детей и внуков.

Бросается в глаза и то, что вчера у Коппы было уже побольше народу, чем два дня назад. Видно, восстанавливается нормальный ритм жизни; во всяком случае, если так пойдет дальше, дня через три-четыре там будет, как раньше, каждый вечер битком набито. В прошлом году там не было ни одного свободного стула, ни одного места на скамье, ни в зале, ни в павильоне — клубы чада вырывались из открытых окон, и даже во дворе густой дым так и висел под фонарями в пыльном душном воздухе. И тут мы возвращаемся к извечным мизерским жалобам — везде один и тот же разговор: «Ах, эта пыль, ах, эта пыль!» Я всегда отвечал: «А почему вы с этим не боретесь?» Я проповедовал так месяцами, и я думаю, что могу со спокойной совестью открыто заявить: это движение возникло благодаря мне. Чем дело кончилось — я хочу сказать, что же было в конце концов достигнуто, — я до сих пор, к сожалению, не смог выяснить. Честно говоря, мне очень огорчительно видеть, что атмосфера здесь так мало изменилась, огорчительно дышать все тем же пыльным воздухом. Мало того, сегодня, когда меня так раздражал детский крик, доносившийся с моста, и назойливый запах рыбы, мне показалось, что в воздухе стало еще больше пыли, вот и сейчас — стоит мне подумать об этом, как у меня начинает першить в горле. «Тут нужны самые большие фильтровальные установки, — говорил я им всегда, — очень большие фильтры, а если старуха не хочет тратиться на это, надо объявить забастовку».

Они всякий раз смотрели на меня круглыми глазами. «А что тут такого? Что в этом такого ужасного? — говорил я. — Закон на вашей стороне, чего же вы ждете? Действуйте, наконец, и вот вам мой совет: поставьте во главе этого дела Шюля Ульриха. Он сумеет это пробить». Постепенно они начинали понимать, что к чему. Действительно, долго так продолжаться не может. Эта вечная цементная пыль рано или поздно прямо-таки удушит весь район. Не говорю уже о том, какой вред она наносит человеческому организму. Разве случайно, что в прошлом году, через три недели после приезда, у меня появилось нечто вроде скрытого коклюша, в горле все время царапало, и это жжение в глазах каждое утро — только потом я стал замечать, сколько людей, даже самых простых, здесь носят очки, и большинство — очки с дымчатыми стеклами. Интересно, что получилось из всей этой затеи. В ноябре, когда я уехал, события были в самом разгаре, и Шюль Ульрих со своими помощниками, следуя моим советам, был готов на крайние меры, Я расспрошу при случае об этом и о любопытной истории с Юли Яхебом. Вчера я вновь уловил обрывки разговора:






— Но как же это, — сказал вдруг кто-то не совсем трезвым голосом, — как же это? Подумай, ведь девчонке Ферро и двадцати не было, а Юлиан Яхеб…

— Не говорите мне о ней. Потаскушка, вот кто она такая. Из молодых, да ранняя.

— Не похоже это на Бет.

— Принцессой себя называла, надо же…

— Это Юлиан Яхеб придумал, самолично…

— Конечно, он ведь и этого фотощелкуна тогда прогнал. Я бы и сам так сделал. Я вовсе не хочу сказать…

— Эту дурость с Принцессой не она выдумала, это сам Юли. Я свидетель: мы сидели, как всегда, на веранде прошлым летом, кажется, в начале августа, вечер был жаркий, солнце хоть и низко стояло, а пекло будь здоров, и Юли…

— И этот бродяга там был, и Шюль, и Мак с автомобильного кладбища сидел на дальнем конце стола, и Шюль спрашивает его через всю веранду насчет улиток: что они делают целый день? «За ними, — говорит, — верно, нужен глаз да глаз, а то ведь при таких скоростях они и сбежать могут». Ну, а что касается скоростей, то тут уж Юли Яхеб собаку съел, — и Шюль смотрит на Юли и смеется: «Если я не ошибаюсь, ты ведь тоже был гонщиком, вроде этих улиток?»

Юли тоже смеется. Кивает.

«А ты слышал когда-нибудь о гонках в Монце? — спрашивает. — Сорок градусов в тени. Пятьдесят кругов. — Юли встал. Одернул спереди рубаху. Подтянул пояс. — Что ж, могу вам показать», — говорит и идет в дом.

«Юли, — кричит Шюль. — Эй, Юли!» Но он уже исчез за дверью пивного зала. Оттуда выходит девчонка Ферро, выносит несколько кружек пива — мы их заказывали, — и не успела она поставить пиво на наш стол, в дверях появляется Юлиан Яхеб. В руке у него серебряный кубок, он подходит ближе, ставит кубок на стол перед Шюлем. На кубке красивая гравировка: «Монца 1924, второе место».

«Было мне тогда ровно тридцать три года», — говорит Юли. И снова заводит свою старую песню насчет автотрека в Монце, какие высокие были скорости, уже тогда в среднем сто двадцать, два двойных полукольца и два прямых участка на полной скорости, и местность ровная, а все кольцо — шесть километров с четвертью, слыхали мы все это сто раз, но сейчас Юли вошел в раж.

«Лузетти был легче, — говорит он. — За три круга до финиша я вырвался вперед, и только Лузетти висел у меня на хвосте». — Юли спускается с крыльца, выводит из-под каштана мотоцикл Келлера, заводит мотор, подъезжает на мотоцикле к крыльцу, пускает мотор на холостой ход…

«В третьем круге, — говорит он, — на повороте педаль стала цеплять землю. — Он наклоняет мотоцикл. — Вот так, — говорит. — Из-за этого у моего „нортона“ снизилась маневренность, пришлось выправить, и смотрю — Лузетти уже рядом со мной. Дорога идет немного вверх, и тут до меня доходит, что я на несколько фунтов тяжелее, чем Лузетти. Он пригнул мотоцикл к самой земле и орет, сам себя подбадривает. Опережает меня метра на два, на три, и там, где участок опять выравнивается, пришлось уже мне ему в хвост пристроиться. Так мы прошли весь третий круг, проскочили мимо трибун, а потом Лузетти на подъеме перед поворотом делает вираж и отрывается от меня. И уже из виража выходит с преимуществом метров в пятнадцать». — Юли-то был слишком тяжел для «нортона», теперь Лузетти об этом догадался, и когда они в предпоследний раз мчались мимо трибун, итальянцы тысячами стояли на скамейках и орали. А когда за двенадцать секунд до этого они проезжали мимо ложи компании «Нортон», те вывесили красно-зеленый флаг, и теперь Юли знал, что в последнем полукольце ему нужно напрячь все силы.

«И, — говорит, — иду первый полукруг на скорости девяносто, перехожу во второй, но скорости не сбавляю, удерживаю девяносто, перехожу на девяносто пять и снова вхожу в хвост Лузетти, вишу у него на хвосте, и тут начинается подъем. Вот так я и шел дальше, — сказал Юли. Он смотрел на нас снизу. — Ну, скажу я вам, масло из его бака так брызгало, что я чуть не ослеп, но я висел у него на хвосте, и, как он ни гнал на виражах, теперь ему не удавалось выиграть даже три метра, я словно прилип к нему, и когда мы снова спустились на финишную прямую, я еще раз сделал легкий поворот влево и вышел к финишу, отстав от него на полкорпуса. С этим же временем, — сказал он, — я пришел вторым».

«Одним словом, — кричит Шюль, — если учесть, что ты весил больше, то ты оказался лучшим гонщиком, — и он толкает нас ногой под столом. — И потом начинается чествование победителей, и эта благородная принцесса из Монцы вручает тебе кубок», — и Шюль опять поворачивается к нам.

«Теперь пойдет потеха», — говорит нам Келлер, мы все это давно знали. Только один фотограф не смеется, сидит со своим зеленым козырьком на лбу и смотрит на Юлиана Яхеба.

А тот уже ничего не слышит. Выключает мотор и подталкивает мотоцикл Келлера к столбу веранды.

«Бет, — зовет он. Она стояла позади, возле Мака с кладбища, а он говорит ей: — Ну-ка, подойди сюда!» — Она вышла вперед в своем сером рабочем халате и остановилась возле столба, на солнце. И он снова говорит мне:

«Лузетти и я вернулись, мы подошли к трибунам. Тут подъехали последние гонщики, а распорядитель гонок и его помощники окружили Лузетти, и меня они тоже взяли с собой и подвели к почетной трибуне. „Принцесса“, — повторяет кто-то возле меня, фамилию ее я не разобрал, а тот показывает наверх, и правда, она стоит там на лестнице. Все вокруг повскакивали с мест, кричат, аплодируют, хлопают нас по плечу. С нас обоих, конечно, пот градом, рожи в машинном масле, а на флагштоке взвился итальянский флаг, и швейцарский крест тоже подняли». — Он говорит Бет:

«Ну-ка, встань прямо!» — а нам говорит:

«На ней было белое платье», — а Шюль громко хохочет, чуть не падает со смеху.

«Юли, — кричит он, — какой же ты болван!» — И мы тоже помираем со смеху, только Юли Яхеб…

Он, видно, вообще ничего не слышал. Лицо все потное, а сам свое:

«Ну и руки у нее были — длинные, белые, и с такими кольцами, вы никогда таких не видели, клянусь богом», — и мы смотрим — Бет, она от жары порозовела, держит в руке пустую бутылку из-под пива, а Юли свое:

«Лузетти и я стоим перед ней. Играют итальянский гимн, Лузетти стоит ступенькой выше, вот так, — Юли поднялся, сделал шаг по направлению к Бет. — Хотите верьте, хотите нет, но у меня коленки дрожали. Она говорит с Лузетти по-итальянски, вручает ему первый кубок, а когда подошла моя очередь, я уже ничего не слышал, а видел только лицо Принцессы».

Он поднимается выше по ступеням. Стоит перед Бет и говорит:

«Встань прямо, ну!» — но не смотрит на нее, говорит с нами, а девчонка Ферро заливается краской, и мы видим, как бутылка из-под пива дрожит у нее в руке. Шюль смеется и кричит: «Юли, тебе явилась святая богородица!»

Все ухмыляются, только Бет стоит серьезная. Она поворачивается, быстро идет к двери пивного зала, но Шюль уже вскочил с места, и мы тоже встаем, а Шюль схватил ее за руку, и хлопает ее по плечу, все смеются, кричат: «Принцесса!», а Юли начинает ругаться на чем свет стоит, он вдруг оказывается среди нас и кричит:

«Убирайтесь прочь!» — но мы и не думаем, нам еще раз хочется посмотреть на кубок принцессы.

Я случайно взглянул на фотографа… Хотелось бы мне увидеть этот снимок. Он тоже смеялся, и поднял свой аппарат, и щелкает, а потом положил деньги на стол и пошел, и не стал ждать, что будет дальше… Хотел бы я получить этот снимок…

Мы стоим вокруг Яхеба, и все говорят наперебой.

А он спустился не спеша с крыльца, прошел мимо каштана и ушел. Все успокоились как-то сразу, Юли еще что-то ворчал про себя, потом и он ушел вместе с кубком. Вот так все и было. Он сам прозвал ее «Принцесса», да, точно, он сам, и мы, конечно, иногда тоже называли ее Принцессой, так, шутки ради.





Уже несколько минут в зале за этими голосами слышался какой-то шум, и теперь я увидел через окно, как из-за стола напротив площадки для игры в боччу, встал какой-то человек без шапки и громко сказал:

— Да идите вы с вашим комитетом! Плевать я на него хотел!

— Кричи громче, болван, — сказал кто-то в наступившей тишине, а парень без шапки продолжал:

— Плевал я на комитет! Кто в вашем комитете? Шюль был перед забастовкой точно таким же, как любой из нас. Идиоты вы! — а когда кто-то встал из-за стола и начал его урезонивать, он заорал еще громче:

— Что, лучше вам стало? Идиоты! Поверили им, черт бы вас драл! — его голос сорвался; в прокуренном, странно притихшем зале слышно было, как шумит вентилятор. Коппа встал.

— Брось ты это, — сказал он. — Слышишь, брось.

В моем заведении…

— Вы кивали, бодро рассуждали о пикетировании, ставили свои подписи на листе, но вы понятия не имели о том, что эдак вы только играете на руку предателям! — Он, конечно, выпил. Волосы упали ему на лоб, смотрел он куда-то вдаль, поверх полупустых столов. — Они давно в руках у хозяев, а вы — в руках у господ Шюля Ульриха, Келлера и иже с ними. Идиоты вы — вот кто, двойная продукция, двойная проституция… — он шатался, пытаясь отбиться от трех человек, которые теснили его к дверям, — двойная продукция за то же время, такой теперь лозунг, восемь часов сверхурочных вдобавок к двадцати четырем, крепко, а? К дьяволу! И жалованье тоже ни черта не выросло, ну а как насчет пыли?

Коппа сказал:

— Отведите его лучше домой.

А кто-то другой сказал:

— Перестань, Штрелер, будут неприятности!

Потом голоса опять смешались:

— Он прав, конечно, но…

— Посмотришь, его переведут!

— Вышвырните его!

И я видел, как они тащили его к дверям. Кто-то сказал рядом с моим окном:

— В точности как молодой Тамм, можешь не сомневаться, этого теперь тоже переведут в каменоломню.

— Тамм вдобавок еще имел глупость высказаться не где-нибудь, а в заводской столовой.

— Ты что думаешь, это пьяный треп, и все? А я думаю, если мы все еще раз…

— А, брось! Видел бы ты Тамма в то утро, когда ему объявили о переводе! Он пришел сразу после гудка, снял свой номерок, поторчал возле пульта, прошел мимо нас, не сказав ни слова, вид у него был пришибленный, наверное, он знал, что мы уже все в курсе. «В чем дело?» — крикнул он Матису, и уже через десять минут вошел Келлер. «Тамм», — только и сказал он, показав кивком на лифт, и оба они исчезли. А потом, когда они шли через двор, мы с Люсьеном все еще стояли наверху. Тамм на секунду задержался перед лестницей. Потом они оба вошли в дверь. Теперь он машет лопатой в каменоломне, и если Штрелер будет продолжать в том же духе, можете быть уверены, они доберутся и до него.




Полгода я пробыл здесь, довольно долго, если сосчитать все эти дни. Я хотел отдохнуть. Позади у меня двенадцать лет напряженной работы по специальности, и я смею сказать — ничто не могло помешать мне выполнять мой долг. Я часто работал и по ночам, и господин Цоллер-старший говорил мне иногда: «Господин Турель, вы должны больше отдыхать». В то время я ходил по понедельникам на курсы английского, а по средам встречался с моими коллегами в фотоклубе в Фарисе. В двадцать семь лет я стал секретарем фотоклуба, третьим членом правления. И факт остается фактом: мои коллеги завидовали мне. «Четкость прежде всего, Каспар!» — таков был мой девиз во время ученичества. Четкими и ясными были и мои снимки, даже в шестикратном увеличении. Я часто для собственного удовольствия увеличивал какой-нибудь снимок в три, шесть и даже девять раз и проверял потом, до каких пор, до какого формата сохранялась не только общая атмосфера снимка, но и великолепная резкость.

«Вы у нас пуританин», — часто говорил мне президент. Я уже тогда сделал снимки, которые вызывали всеобщее восхищение в клубе. Я начинал с самого начала, сперва снимал камни, простые формы, но я их не только воспроизводил, как делают мои коллеги, я их, можно сказать, производил на свет. На одном из моих первых успешных снимков был запечатлен камень из ручья, галька величиной с куриное яйцо, только чуть покороче и поплоще, с двумя впадинами.

Я отчистил ее до блеска щелоком и жесткой щеткой и после ужина отправился с ней в ателье. Я снял и положил плашмя стенное зеркало, водрузил на него гальку, потом начал устанавливать осветители. Пять осветителей я поставил на точечный источник, пять «филипсов», по четыре сотни. Потом установил позади гальки узкое зеркало с ножкой, наискось и, конечно, так, чтобы не было никакого встречного света; так я получил нужное освещение. Я пододвинул штатив поближе и начал делать снимки со вспышкой и без нее. И уже когда я нес пленку в лабораторию, я знал, что мне удалось что-то особенное. И действительно, уже первые штрихи, появившиеся на пленке при зеленоватом свете, доказывали это. А когда я извлек первые три снимка из закрепителя, галька предстала передо мной с ясностью и отчетливостью, каких мне еще не приходилось видеть на фотографии. Тогда я понял, что на снимках я способен представить вещи в более чистом виде, чем они нам представляются в природе. Каждая жилка в камне, каждая трещинка, малейшие неровности, невероятно богатая гамма оттенков между синим, серым, коричневым и зеленым, несмотря на то, что снимок был черно-белый, — все это было прекрасно видно, или, по крайней мере, об этом можно было догадываться.

Неделями я занимался этой галькой. Не прибегая к ретуши, но меняя положения камеры, добиваясь все новых световых комбинаций, я пытался улучшить свои результаты, и когда я взял глянцевую фотобумагу, я наконец добился того, чего хотел. Я представил на обозрение снимок форматом пятьдесят на шестьдесят. Господин Цоллер-старший, оба ученика и даже Анита из магазина и мои коллеги из фотоклуба вынуждены были признать, что такой гальки они еще не видели. Я снял со стен своей комнаты все фотографии и повесил гальку напротив окна. С этого времени я украшал стены комнаты лишь лучшими моими снимками. Два года спустя снимки закрыли последний кусочек обоев на стенке, — от пола до потолка по обе стороны окна, над дверями и даже в горизонтальном положении на потолке висели гальки и колеса бормашин, крестовины окон, снятые против света, висел рот Аниты, ее затылок, еще висели кувшины для молока, отрезанная петушиная голова, две лягушки, мотки проволоки и автомобильные шины в профиль. Иногда одни снимки я заменял другими. Этот мир определялся мной, здесь мне было хорошо, здесь не было ничего, что могло бы мне помешать, и, что особенно важно, этот мир не менялся, он оставался таким, каким я его запечатлел.

Забавно, что много позже, когда я уже жил в своем ателье в прачечной, Мак, этот бедный дурачок с автомобильного кладбища, однажды подтвердил мое открытие. Как я уже говорил, я устроился в прачечной: в одном углу располагалась постель, затем стол с двумя стульями, старый стенной шкаф, который предоставил в мое распоряжение Иммануэль Купер, а в другом — загородка из досок, служившая мне темной комнатой; тут же стояли две старые лохани, в которых я проявлял и закреплял снимки; деревянные козлы с доской служили мне письменным столом; у самого окна стояла газовая печурка. Труднее всего было сделать копировальный аппарат; я вышел из положения с помощью коробки из-под сигар, желтой бумаги, куска матового стекла и кокосового волокна. Зато здесь чего хватало, так это веревок; на них я развешивал снимки для просушки. Мак обычно появлялся у дверей каждое утро часов в одиннадцать. Он почти бесшумно спускался по ступенькам в своих кедах, и только когда свет, проникающий сквозь стекла входной двери, вдруг немного тускнел, я знал, что явился Мак: можно было и не смотреть, это точно он стоял у двери, прижимаясь носом к стеклу.

Со временем мне удалось приучить его, по крайней мере, смотреть и не болтать. Тогда я только слышал, как он дышит рядом со мной, открыв рот и посапывая, — хотя и это меня всегда ужасно раздражало. У него был настоящий талант мне мешать. Когда я — обычно ближе к вечеру — предавался отдыху на своем матраце в тени сараев, а вокруг меня жужжали мухи и меня клонило в сон от «вальполичелли», он пел. Он, конечно, сидел в это время за рулем одного из своих автоскелетов, и его монотонное пение, прерываемое каждые две минуты грохотом дробилки, часами звучало над нагретыми крышами автомобилей. Оно доносилось из-за проволочной ограды, разъеденной ржавчиной, и вся эта музыка портила мне настроение, каким бы миролюбивым, оно ни было после обеда. Потому что это пение заставляло прислушиваться. И что хуже всего — оно могло вдруг оборваться, но не успевал я заснуть, как оно начиналось снова, и мне снова приходилось прислушиваться к этим странным переходам от высоких тонов к низким и наоборот. В конце концов я не выдерживал, подбегал к забору, вооруженный маленькими камешками, и осыпал Мака угрозами, какие только приходили мне на ум. Иногда я даже, чертыхаясь, бросал в пыльное марево над крышами машин мелкие камешки, но и это не могло заставить его замолчать. Может, он просто ничего не понимал, а может, тут же забывал, не знаю, но часто случалось так, что он тут же после этих протестов с моей стороны возобновлял свое бедуинское пение и прогонял меня вместе с моим матрацем в полутьму ателье.

Или этот его улиточный бзик. Помню, только это я начал подравнивать бритвой снимки, как, слышу, кто-то кричит, громко так: «Господин Турель!» Слегка удивленный, я встал, подошел к двери, поднялся по ступенькам. За оградой автомобильного кладбища, конечно, стоял Мак, кому же еще здесь быть. Он махал мне рукой; махнув ему в ответ, я вернулся к себе и запер дверь на задвижку. Но только я сел за стол и снова взялся за работу, как он появился у двери. «Господин Турель!» — крикнул он опять и начал взволнованно делать мне из-за двери какие-то знаки рукой. Чтобы он отстал от меня, я снова вышел за дверь. Сентябрьская жара неподвижно висела над двором Купера; тогда тоже больше месяца не было дождя. Белые облака из высоких труб клубились в пыльном небе.

«Вот!» — сказал он, протянув мне заржавленную консервную банку. В ней было немного земли и несколько улиток, коричневых и белых. Он в возбуждении смотрел на меня. «Очень красиво! — сказал я. — Да, Мак, они очень красивые». Меня от этих улиток всегда немного тошнит. «Ну что ж», — сказал я, но он покачал головой и говорит мне, сияя: «Господин Турель, ты ее знаешь?» — и показывает пальцем на самую маленькую улитку в белой раковине, наполовину засыпанную комочками земли. Ну конечно, я ее не знал; если бы он не показал мне за несколько дней до этого свой улиточий питомник, я не смог бы распознать даже простых виноградных улиток, — это такие большие коричневые улитки в раковинах, которые поздней осенью в огромном количестве появляются на витринах гастрономических магазинов. Он вытащил ее из банки и, зажав между большим и указательным пальцами, стал вертеть во все стороны. Банку он поставил на пол. Потом пошарил в заднем кармане брюк, и, прежде чем он успел что-либо извлечь оттуда, я уже знал, что он снова хочет заставить меня найти точное описание этой маленькой улитки в его растрепанной, изорванной книжке «Улитки твоей родины». Я раскрыл книжку, я знал ее, он несколько раз показывал ее мне, рождественский подарок фрау Кастель, в ней было около десятка таблиц, на которых разноцветные улитки обозначались цифрами; на соседней странице можно было прочесть текст под соответствующим номером, там описывались всевозможные виды улиток, их подвиды, разновидности, — башенки, и завитковые улитки, и росомахи, и ашаты. Листая страницы, я натолкнулся на изображение какой-то белой улитки, относящейся к хелицидрам. Номер три, это, должно быть, она. «Вот!» — сказал я. Там было нечто в таком роде: «Белая горная улитка». Дальше что-то по-латыни. «Поперечник раковины 20–27 мм, высота раковины…» ну, допустим, двенадцать миллиметров, столько-то витков. «Южное подножие Альп. Не выше трех тысяч метров над уровнем моря. Бассейн Средиземного моря. Изредка встречается на Юре». Что-то в этом роде.

Но Мак засмеялся. «Нет, это не она!» Он покачал головой. «Не пять, — сказал он, — не пять витков. Это другая», — и он опять взял у меня из рук книгу, стал листать назад, потом сказал: «Вот». Он повернул книгу ко мне и показал на номер один. Я прочел описание вслух, примерно следующее: «Картузианская улитка», скажем, монаха мизеренсис, поперечник раковины, скажем, от двенадцати до восемнадцати миллиметров, высота раковины от восьми до десяти миллиметров, шесть витков — Мак энергично кивает, — бассейн Средиземного моря, что-то там еще… редко в Альпах. Не встречается на Юре. Водится на сухих склонах, на осыпях. Во всяком случае, не встречается на Юре и — шесть витков, это я точно помню.

«Шесть, да. Но нет, встречается! Я нашел ее там, в карьере, — он все еще рассматривал свою триумфальную находку и бормотал: — Нет, очень даже встречается. Как так не встречается?» В течение нескольких лет его мыслительные способности были сосредоточены на улитках, и вот теперь он сделал свое великое открытие. Теперь он пролезет с ней сквозь проволочную ограду, там, где внизу она разъедена ржавчиной, пройдет автомобильное кладбище, и посадит ее в свой улиточий питомник. Тогда, в первое время, чуть ли не каждый день он порывался показать мне его — два загончика, примерно два на два метра, высотой до колена, сколочены из досок, а сверху — две старые оконные рамы, так что через стекла можно было видеть улиток. В одном отделении — виноградные улитки, их фрау Кастель продавала магазину «Дерунгс и К°» — это там, за мостом; в другом — коллекция, включающая, наверное, всех улиток, которые встречаются в этих местах, — с раковинами и без них, передвигающихся с помощью усиков или щупалец. И я здесь кое-чему научился, например: улитки больше всего любят — конечно, по словам Мака, — грибы лисички и салат, еще влажную бумагу, разрезанную на мелкие полоски, и лишайник.

Но я хотел рассказать о фотографии. Так вот, у Мака был прямо-таки дар приводить меня в отчаяние. Больше всего меня раздражало то, что он ходил за мной по пятам. Я всегда любил побродить вечерком в одиночестве по окрестностям, в конце концов у меня было на это право, а если я при случае выходил погулять с дамой, то это было мое личное дело. В этом вопросе Альберт придерживался правильных взглядов. Он говорил всегда: «Ты прав. Это никого не касается», — и только когда немного выпивал, опять начинал язвить. В таких случаях он говорил примерно так: «А почему это вдруг так торжественно? То ты так мило описывал свою жизнь, а тут — что ж это ты, Турель? — заговорил вдруг напыщенно, — будто защищаешь самого себя в суде, спокойнее, мой милый», — и все в таком духе, но, конечно, лишь с целью меня поддразнить. Он всегда знал, как меня завести. Однако в данном случае Альберт сам признавал, что это мое право. Могли же в конце концов у такого мужчины, как я — хотя независимость для меня превыше всего, — могли же в те времена, когда я жил на Триполисштрассе, найтись дамы или девушки, во всяком случае, существа женского пола, с которыми я охотно проводил несколько часов по вечерам, когда эта мизерская жара немного спадала и можно было выйти погулять. Альберт прав — для чего лезть в бутылку? А что касается этих вечерних прогулок, то мне тут нечего скрывать. Обычно я встречался с одной из моих знакомых на мосту через Ааре, более или менее случайно, мы немного болтали о том, о сем, и я вспоминаю, как однажды мы заговорили об этом старом, заброшенном карьере. Он расположен слева от большой каменоломни в Хардвальде, и если смотреть с моста через Ааре, поверх деревьев, то можно увидеть распределительную башню. Наверное, я заметил эту башню и спросил тогда у нее, разрабатывается ли еще карьер, или что-то в этом роде, и так как выяснилось, что нам обоим делать в этот вечер нечего, мы отправились на прогулку вниз по Ааре. Уже начало смеркаться. Дорога довольно скоро перешла в тропинку, я шел впереди, отгибал ветви ольхи, чтобы она могла пройти, взял ее за руку, когда сумерки в кустарнике сгустились, я не столько видел, сколько ощущал ее рядом с собой, и, говоря откровенно, она не была мне совсем уж безразлична. Я могу спокойно признаться, что речь идет о моей знакомой — женщине довольно высокого роста, на несколько лет моложе меня, и там, внизу, где разрушенная лестница ведет от берега к карьеру, мы сделали короткий привал: вполне возможно, что я намеревался обнять ее и поцеловать. В эту минуту мы услышали в листве шорох. Мы приподнялись и сели — так и есть, со стороны берега кто-то приближался. Это был Мак. Он бежал. Я приложил палец к губам. По лицу моей спутницы было ясно, что она меня поняла. Она улыбнулась в полутьме. Сквозь ветви мы видели тень Мака на разрушенной лестнице метрах в двух от нас. Мы слышали, как он хрипло дышит открытым ртом. «Господин Турель!» — позвал он негромко и вдруг побежал дальше. Через несколько минут все затихло. Она спросила, не случилось ли чего, но я ее успокоил — я уже знал Мака достаточно хорошо. Потом мы отправились в обратный путь. Как раз благодаря этому случаю я и обнаружил впервые лодочный сарай; когда мы проходили там поверху, я заметил едва различимые в сумерках ступени в траве откоса. Мы спустились вниз, сели вот на эти доски, и я рассказал ей о моей юности, о Лозанне, о моей жизни в Обонне, о Женевском озере, о кораблях на нем, и далее в таком духе. В сарае стало настолько темно, что едва было видно, как плещется вода. С завода каждые две минуты доносился грохот, а воздух все еще был теплым и влажным, и пахло толем, и порой слышался всплеск — это выпрыгивали рыбы, ловя мошек. Я помню, как вздрогнула моя знакомая, когда что-то темное пролетело у нас над головой, — огромная ночная бабочка, как я подумал в первое мгновение, — но это была летучая мышь. Может быть, та самая, которая и сейчас еще висит под потолком.

— Ты знаешь, что они умеют кричать? — спросила она меня. Мне пришлось признаться, что я никогда не слышал их криков, а она засмеялась и сказала: — Они кричат. Но на слишком высоких нотах, так что их никто не может услышать. Кричат от страха, но на слишком высоких нотах, — и она сказала, — правда, ведь это ужасно? — Я так и не мог понять, что она имела в виду.

— Может быть, она и сейчас кричит, — сказала она. Ее лицо было неразличимо в темноте. Потом мы услышали, как поверху пробежал назад Мак.




Луна еще немножко светила, когда я отворил дверцу, а Принцесса Бет говорит: «Мак, я высчитала, на троицу, завтра будет троица», — а я думаю: что это она все говорит про троицу, троица ведь прошла, троица была на той неделе, так что какая уж там троица; а она то сядет, то ляжет там, в темноте, и все говорит, говорит, «Мак», — говорит она мне, потом вдруг замолчала и тяжело дышит в темноте, а я ей говорю: «Если ты больна…» — «Да нет же, я не больна, — отвечает, — вовсе нет», — так она говорит, а потом я слышу, как она смеется в темноте. «Что, уже троица? — спрашивает. — Я все высчитала и прочла в требнике: это через пятьдесят дней после пасхи, и явились им языки, как бы огненные, и внезапно сделался шум с неба, будто от ветра, ты это понимаешь, Мак?» — спрашивает она, конечно, я понимаю, но она говорит: — «Они заговорили после этого на всех языках, вот чего я не понимаю, Мак, и святой дух снизошел в виде огненных языков». А я говорю: «Почему бы и нет, вот я однажды искал улиток ночью, я всегда говорил, знать бы, что делают улитки ночью, а фрау Кастель сказала: „Иди и посмотри сам“, и я пошел к улиточьему питомнику и посветил фонариком в стекло, никого там нет, все попрятались, хоть бы один усик торчал, а я хотел знать, и я пошел вниз к карьеру, прошел мимо лодочного сарая и все думаю — ночью они спят, потому что света нет, и они ничего не видят, у них есть усики, а в усиках глаза, но ночью они ничего не видят, и я пошел к ступеням, потому что там в камнях, на откосе над Ааре, есть ямки, и в них всегда сидят улитки, когда сыро, и вот я думаю — что это там такое, какой-то свет на ступенях, он идет из ольшаника, и вот он стоит, не движется, и я нагибаюсь и смотрю, что это тут такое, а это улитка, и я видел ее собственными глазами, блестящая улитка, они вообще-то черные, раковина у них серая и коричневая, чуть в полоску, и едят они только лишайники с коры деревьев, мокрую бумагу и лисички, но вот этот свет, я все думаю, откуда у нее этот зеленый свет, и я наклоняюсь и вижу на ее раковине светлячка, я это точно видел, он сидел на ней, и вот он включил свой зеленый свет, а я смотрю и смеюсь, пока они переползают через мокрую балку, с их-то скоростью, большая блестящая улитка, и теперь ей достаточно света, этот свет, я же видел в темноте этот свет, и вот я говорю: „Бет, это же ясно каждому, и, может быть, есть языки, которые горят и дают свет“», а она говорит: «Нет, Мак, это не одно и то же, тут что-то другое с этими языками», и опять говорит про троицу и про жениха, но он не пришел, это я бы слышал, потому что ведь дверца не закрывается.

И тут стало опять тихо, и я думаю — она спит, и вдруг я услышал, что она плачет в темноте на моих камышах и зажимает рот рукой, но я все слышу, а господин Шюль смеялся и говорил: «Она спятила, и все дела, и ничего удивительного, ведь Юли держал ее взаперти семь месяцев, Мак, — говорил он, — это у нее было такое тихое помешательство», — но это неправда, она ведь говорила про дух и как он на всех снизошел, и об этих языках на троицу, и я долго слушал, как она плачет, а потом сказал: «Бет», а сам все думаю, что делать, если она плачет, но нет, она не плакала, и я вдруг начал смеяться, потому что она тоже все время, оказывается, смеялась, а не плакала, и она говорит: «А потом мы вместе едем в город Лозанну, большой город, понимаешь, гораздо больше, чем Мизер, и там, конечно, есть трамвай, мой жених мне все показал или покажет еще, и мы все хорошо посмотрим, и всюду там эти голубые трамвайчики, и мы входим в один, и мой жених берет билеты, и у нас много времени, и когда трамвай трогается, а мой жених уже все уладил с кондуктором, мы сидим впереди, рядышком, и все ездим по городу, а иногда идем немного пешком, и все эти витрины и магазины одежды, и кафе, а в кафе у них большие кофеварки, как у Коппы, только, конечно, еще больше, официанты и официантки подносят нам кофе на серебряных подносах, и мы пьем кофе и штайнхегер, потому что мой жених любит штайнхегер, и сколько людей, и красные и зеленые огни, все это, и машины, которые не уместились бы здесь, на автомобильном кладбище, в десять раз больше, чем на пасхальной неделе в Мизере, а в Лозанне так каждый день, и все эти фотоателье, мой жених останавливался, и все мне объяснял, и мы едим горячие сосиски с булочками, а все так дорого, а штайнхегер, бог ты мой, Мак, втрое дороже, чем у нас, два сорок, но он все время говорил: „Мы можем себе позволить“, и мы ночью прошли по самым большим улицам. Какие там фонари, светло как днем, а слева и справа — высокие дома, всё высокие дома, как в Сантельфельде, только еще выше, чем заводские трубы, и все стоят впритык друг к другу, и огни, огни, снизу доверху, и еще эти цветные рекламы, все небо полно ими, „Рекс“, и „Сити“, и „Зингер“, и „Индия“, то вспыхивают, то гаснут, все огромное и цветное, и все время машины, которых не слышно совсем, только видно, как все сверкает и отражается в них, и слышно только гудение в воздухе, и мерцание, и запах города, но пыли нет, а далеко внизу, далеко впереди — озеро, и на нем огни, никаких катеров или только катера из огней, а на перекрестках трамвай звонит, когда проезжает мимо полицейских, и когда мы переходили площадь, мы видели двери церкви с фигурами апостолов и с колоннами, а под самой крышей там было совсем темно, и слышно, как воркуют голуби, настоящие голуби, которые устраивались на ночь, голубь, Мак, и в свете фонарей мое свадебное платье, я увидела его издалека, длинное платье, какое надевает на свадьбу невеста, мы стояли перед витриной, и мне пришлось объяснять все моему жениху, оно блестело, оно было еще белее, чем солнечные лучи на чердаке, все объяснять, но насчет моего свадебного платья я ни слова, а на самом деле я уже все сделала еще накануне, а эта седая женщина с короткой стрижкой: „Пожалуйте сюда“, и мы вместе поднимаемся, у них там есть лифт, мы поднялись в нем, вверх через все этажи, и мы обо всем поговорили, „так, значит, свадебное платье“, — сказала она и улыбнулась, она была так мила со мной, а глаза у нее все подмигивали, так мила, а ведь уже очень пожилая женщина, и чего только не знала о свадебных платьях, где уж до нее какой-нибудь Кати или даже фрау Кастель и фрау Стефании, а ведь, можно сказать, старая женщина, и она была так любезна со мной, а я перебираю все ткани, все ощупываю, и бумажный гипюр, и тафту, и санктгалльское шитье, и сатин, она все это выложила на большой стол и провела рукой по всему этому, и можно пощупать любую ткань, а она достала еще и белый бархат, но об этом ни слова до самой троицы, ну и удивится утром мой жених, ни слова, это подчеркивает грудь, с широкой сатиновой оборкой вокруг талии, и она накинула мне бумажный гипюр на плечи, и я видела в зеркале, как спадают складки, моему жениху такой сюрприз, а ты когда-нибудь видел бумажный гипюр? — а она все говорила — красивый воротник, глубокий вырез, декольте сзади, спереди глухо и гипюр до плеч, а сзади до сих пор, на голове фата, рукава полудлинные, сказала я ей, узкие, и она рисует рукава на листе бумаги, да, такие, ведь полудлинные гораздо красивее, не широкие, а полудлинные и узкие, а верхняя часть скроена по фигуре и переходит вверху в воротник, а внизу — белая сатиновая оборка, говорит она, и все так весело, и потом, конечно, широкая юбка до самого пола, до сих пор и в талию, а справа и слева на бедрах — мягкие складки, а нижняя юбка из тафты, вокруг талии сборки, а на спине обтянутые пуговицы, а напротив у нас туфельки для невесты, прекрасная модельная обувь, я всегда думала, у меня слишком большие ноги, но они оказались впору, а эта госпожа: „Не изволите ли присесть?“ — я с этими пакетами, а в них все эти кружева, еще бы, если все платье из гипюра, а на голове фата, она падает на плечи, такая легкая, только до затылка, не длиннее, и длинные перчатки, и я стою, и зеркала со всех сторон, зеркала, они все подшивают на руках, каждый кантик, и каждую петельку, и воротник, и фату в волосах, и я оглядываю себя и не узнаю, и надо же такое, думаю я, Бет — и я же вдруг принцесса, и я настоящая невеста, и все модельное, а они стоят впереди меня и позади меня на коленях с булавками и все зашивают и зашивают меня в гипюр, и эта госпожа, уже совсем пожилая дама, и в глазах блестят слезинки, но такая веселая, все время такая веселая, и говорит: „Настоящая невеста“, и я так же думаю и осматриваю себя в зеркале и думаю — настоящая, надо же, настоящая невеста, и хотя я не совсем настоящая невеста, я ведь уже не девушка, уже нет, после всего, что было, и я уже почти такая же белая, как те солнечные лучи, лучи на чердаке, и я осматриваю себя во всех семи зеркалах, только лицо у меня побелело, и все кружится, кружится, Белоснежка и Спящая красавица, и ветер на чердаке со стороны заводских складов, меня покрывают облака дыма и цементной пыли, и нет тюля, уже нет тюля, только шлейф из пыли, кто кашляет тут в башне, в башне, где стоит лифт, в башне с веретеном, то смеется, кто зашивает и зашивает меня, а какая она веселая, и во всех зеркалах белое лицо, и белое подвенечное платье в полдень над улицей, а когда я заснула, она расправила надо мной большую белую сатиновую оборку, она с короткими седыми волосами надо мной, и такая веселая, а у туфелек совсем тонкие каблучки, и я обута в свадебные туфельки, и вот все зашито, много рук понесло меня, но я была слишком тяжелая, и они смотрят на меня, эти их глаза, подмигивают и все время смотрят на мой живот, ну, малышка, нечего сказать, хороша невеста, нет, надо же, а еще из деревни, они смеются, и я засыпаю, засыпаю, я не помню даже этой глупой песенки, этой веселой печальной песенки, и я поспала немного, все же устала от этих хождений и уснула под белым покрывалом, когда они понесли меня в голубой трамвай, и я поехала с моим женихом по всем этим улицам, а за окнами все дома и полицейские, и чьи-то лица, и меня несут вниз, к озеру, где дети, мои глаза слипались, хотелось спать, но мой жених нес меня, только его голос, только его спокойный голос, хрипловатый чуть-чуть от куренья, хрипловатый голос говорит — дядя Юли иногда по утрам ходит вокруг дома и кашляет, и я всегда его слышу, в тумане, у окна, когда он в сарае начинает рубить дрова и хрипло кашлять, а мой жених посмеивается спокойно, говорит: „Подвенечное платье, на витрине, мы его смотрели, — говорит, — платье для Принцессы“, посмеивается вместе со мной, а я проснулась, и мне было весело с ним, а про платье у этой женщины наверху я не сказала ни слова, и мы поехали трамваем домой».

«Роза красная в садочке», — напевает она, а потом молчит и молчит в темноте, и сказала только раз: «Ты понимаешь, — это мне, — ты понимаешь меня, Мак», — и, конечно, я понимаю, уж торчал довольно в Мизере и смотрел на витрины, и один раз я нес улиток в магазин «Дерунгс и Кº», и много девушек шло по улице, и у них были венки, а позади… но она сказала: «Нет, не это, Мак», — и опять засмеялась, и вдруг начинает тяжело дышать и ничего не говорит, а только дышит, а потом говорит: «А знаешь, как больно…» — и стонет в темноте, и что-то шепчет, а я ничего не пойму. «В этой каморке на колесах, в этой пещере, сейчас… нет, нет, а как больно, только глубоко дышать и ждать, Мак, Мак, но это уже прошло, — и снова заговорила: каждую ночь два часа, и все время перед тем, как лечь спать, я вставляла доски, как были, а выкопанную землю в мешок… семь месяцев в затемненной спальне, и зима прошла, а дядя Юли говорит мне: „Здравствуй, Принцесса!“ — но я думала о троице, на троицу будет наша свадьба, и мой жених, и мое платье…»
		Эй, отворяйте ворота,



		Подъехала карета…








Каждый день по нескольку часов и всегда одно и то же, а в промежутках еще и смех и глухой топот маленьких ног, когда они пробегают по мосту через Ааре. И все время этот запах разогретого толя, запах воды с речки, запах мокрого дерева, а с завода — запах пыли. Когда я возвращался сюда вчера вечером в белесом свете луны, я вспомнил, что я ощутил, когда в первый раз вместе с Маком спускался по Райской Аллее: Мизер, подумал я, ведь я вернулся, я в Мизере, а Мак шел рядом и тащил мой чемодан, и вдруг я услышал голоса Розы и моей бабушки, и глухие удары в подвале, и шум мотоцикла на Бастианплац перед окном; я ощутил запах Ааре, вкус цементной пыли на языке, ночной перезвон в церкви капуцинов, ненавистные школьные звонки, отдаленный шум цементного завода, доносящийся с Триполисштрассе в жаркие летние дни, — все это я ощутил одновременно, это был Мизер, здесь ничего не изменилось, так, по крайней мере, я думал поначалу, и только когда мы подошли ближе, я лучше рассмотрел завод, — он все отчетливее проступал из тумана, — и понял, что завод изменился. Он вырос. Я провел два дня в моей новой квартире, отдыхая после дороги. Было часов одиннадцать, когда я вновь поднялся по ступенькам подвала Иммануэля Купера, и тем временем моросящий дождь сменился летней жарой; грохот от воронки доносился и сюда, и тут я впервые увидел пыль. В день моего приезда все было одинаково серым от дождя, обыденным, серым и грязным, но теперь здесь, во дворе дома Купера, на крышах автомобилей на кладбище, на обоих сараях, на Райской Аллее и по ту сторону дороги на штабелях труб — всюду лежала эта сухая пыль, ослепительно белая в лучах солнца. Я дошел до виадука, постоял перед вокзалом в мерцающих лучах солнца, посмотрел на мост через Ааре, на безвкусные фасады административных зданий на той стороне, на старый город слева, все еще густо заселенный, на серое здание тюрьмы, выходящее на Бастианплац, на каштаны по берегу реки и подумал, что изменилось здесь только одно. Несколько высоких домов в отдалении, правда, были построены, по-видимому, не так давно, и их силуэты, черные на фоне заката, совсем не вписывались в общую картину города. Но даже если бы они и вписывались в Мизер, даже если бы Мизер, этот небольшой городок у отрогов Юры, заполнился вдруг новостройками, он все же остался бы самим собой, сонным и благополучным городком, защищенным от всех ветров; дело было не в новостройках, изменилось что-то другое, изменился цвет, цвет фасадов, цвет крыш, цвет каштанов. Все стало белесым от пыли и дыма из заводских труб, это показалось мне тогда немного странным, я быстро сделал несколько снимков, потом вернулся в свой подвал. Ну а вчера, когда я возвращался от Коппы и все было залито лунным светом, я прямо-таки испугался — таким белесым, таким известковым казалось все, и я был рад, когда наконец добрался сюда. Здесь, по крайней мере, ночью так темно, что ничего нельзя увидеть, разве только блики на воде Ааре. Только куницы меня беспокоят, и когда я перестаю говорить и пытаюсь уснуть, я снова слышу, как они что-то грызут, мне иногда кажется, что они подгрызают снизу столбы; честное слово, когда они начинают работать зубами, столбы хоть и еле заметно, но все же шатаются. Я чувствую это: когда столбы покачиваются от волн, это бывает совсем по-другому.

Как быстро и плотно оседает эта цементная пыль, я понял еще тогда; помню, раз Мак снова был у меня и смотрел, как я работаю. Мы стояли в темной комнате, Мак, как всегда, возбужденно и тяжело дышал, а я держал в проявителе какой-то снимок завода. Быстро обозначались голубоватые контуры, и Мак большими глазами смотрел то на меня, то на лохань с проявителем. «Цементный завод», — повторял он шепотом, это был увеличенный снимок, наверное, для фрау Стефании, вид с запада, и вот показались трубы и бетонные кубы цехов, административный корпус, бункера, воронка, установка для вагонеток, а внизу — односкатные крыши складов. Я вынул снимок. «Это все останется, — сказал Мак, и, когда я клал снимок в закрепитель, он сказал: — Идем! — и еще: — Возьми это», — и он показал на мой аппарат. Естественно, мне было некогда, но он не отставал, и когда я сделал перерыв, он потянул меня за рукав к двери, и на свету я увидел, какое возбужденное у него лицо. В конце концов мы опять очутились на автомобильном кладбище, и он снова стал демонстрировать мне свой фургон марки «додж». Он показывал мне на его крышу, тянул меня вперед, заставлял любоваться крыльями, фарой, радиатором; весь радиатор и одно крыло были сильно повреждены, с одной стороны красна облупилась, не было бампера и одной фары, охладительные трубы выпирали из дифрактора, и все-таки бросалось в глаза, что эта машина по сравнению с теми, которые ее окружали, выглядела начищенной Прямо-таки до блеска. Мак полез на сиденье водителя. Он вернулся с тряпкой. Он часто мыл машину и, по крайней мере, раз в день стирал с нее пыль и сейчас стал поспешно наводить на нее красоту, а меня попросил минутку подождать. Тут я начал понимать, в чем дело, и так как время шло к шести и в конце концов я уже выполнил свою сегодняшнюю норму, я вытащил аппарат из футляра. Я сел на радиатор соседней машины, и меня разобрал смех, когда я увидел сквозь глазок камеры, как Мак начищает колымагу, в которой он устроил себе жилье.

— Давай, Мак, — крикнул я, — брось ты это, встань как следует, вот здесь, перед машиной!

Но он не хотел.

— И такой она останется, — сказал он, кивая, — такой останется!

Я, кажется, понял его неправильно. Он хотел не сам сфотографироваться на фоне своего убежища, а иметь снимок автомобиля, чистенького автомобиля, о каком он мечтал, стирая пыль, снимок сверкающего, незапыленного «доджа», который таким и останется.

Он отступил в сторону.

— Скорее, господин Турель, — воскликнул он, — пока снова пыль не насела, — и я щелкнул дважды.

Через несколько дней уже можно было полюбоваться фотографией, висящей в его каморке на колесах. Туда вела лесенка и жестяная дверца. Каморка и вправду напоминала пещеру — полумрак, стены завешаны мешками из-под картошки, самодельная скамейка, сорокалитровая бочка, которую он, по его утверждению, в половодье выловил в Ааре, — она служила столом, а когда глаза привыкнут к темноте, на полу можно было различить что-то вроде ложа из связанного камыша, застланного мешковиной, высотой примерно в полметра. Потертый чепрак заменял подушку, а на стенке, почти неразличимый в полумраке, красовался мой снимок. Мак вставил его в импровизированную рамку, сделанную из оконной рамы со стеклом, она была немного не по размеру, зато крепкая. Мак стоял рядом со мной, повторяя: «Здорово я сделал, а? А, господин Турель, здорово?» — и в ожидании моей похвалы переминался с ноги на ногу от возбуждения. И только когда мы вышли, я по-настоящему видел цементную пыль. За три или четыре дня, прошедшие с тех пор, как я сфотографировал «додж», она снова густо улеглась на автомобиль Мака — слой пыли, на котором можно писать пальцем. Впрочем, после того, как у Мака появилась фотография, он уже не так рьяно стирал пыль; я видел его теперь за этим занятием не чаще раза в неделю.

«Ничего не скажешь, отличные там у вас люди, — говаривал Альберт. — Как послушаешь тебя — вот этот Мак, к примеру… И зачем ты только уехал оттуда?» И по выражению его близко посаженных глаз видно было, что он ищет ссоры. Но я и не думал реагировать на такие подковырки, а что касается моего тогдашнего отъезда, то мне, разумеется, известно, что мои недоброжелатели постарались и по этому поводу распространить всякие лживые слухи. Мне стало известно, например, что они пытаются связать мой отъезд, явившийся результатом моего добровольного решения, с этим Юлианом Яхебом. Это вынудило меня сегодня утром добавить к моим заметкам еще несколько страниц. В ближайшие дни я доведу их до конца, и они будут достаточно убедительны, даже если они и похожи, по выражению Альберта, на речь защитника в суде. А почему бы мне и не выступить в защиту правды, если ей угрожает опасность?

Итак, я стоял на дороге между лесом и аэродромом, поставив на землю чемодан и фотоаппарат, а Мак приближался ко мне, кивая еще издалека, а когда подошел, сказал, смеясь: «Я с тобой»: он стал рядом со мной и тоже пытался останавливать машины, когда они были еще метрах в восьмидесяти от нас. Отвратительное ноябрьское утро, резкий западный ветер в спину, дикие голуби, а иногда и сойки пролетают над самыми телеграфными столбами в направлении к Хардвальду, и каждую минуту — машина, по которой еще издалека видно, что она очень спешит и не остановится. Я был вынужден отослать Мака. Но он ушел, жалобно бормоча, только минут через десять. Он еще не скрылся из виду, когда появился этот лесовоз. Тяжелая машина с трудом брала подъем, и когда водитель, поравнявшись со мной, переключал скорость, я успел даже покричать ему. Он остановился, и мы положили вещи в ящик с инструментами, который стоял за кабиной водителя под бревнами. Для меня нашлось место в кабине. И вот мы едем, все хорошо, в кабине тепло от мотора, водитель все время молчит, редко-редко промелькнет мимо хутор или деревушка, и я уношусь все дальше на юго-запад, в полудремотном сознании, что еще перевернута одна страница моей жизни. Вскоре после полудня перед нами возник Вальденбург, потом Ольтен, потом Шефтланд — забытые богом места, которые я знал разве только по названиям. Молчальник рядом со мной, казалось, не ведал, что такое усталость. Один раз он вынул из коробки бутерброд с ветчиной и протянул его мне, чтобы я отодрал себе кусок. Он все время тупо смотрел прямо перед собой. Я откинулся назад, в угол, и, видно, заснул, положив голову на его куртку, хоть это была не слишком мягкая подушка, а мне в висок упирался какой-то упругий предмет, наверное, бумажник в нагрудном кармане. Когда я, разбуженный тряской на выбоинах, — там, по-видимому, чинили дорогу, — открыл глаза, я увидел в зеркальце заднего обзора маленькие огоньки фар. Впрочем, за это время стемнело, мой водитель тоже включил фары; в их лучах нам навстречу плыли клочья тумана. Один раз он спросил меня, куда мне надо. Он сказал, что сейчас будет развилка на Хальбах.

«В… Кербруг», — сказал я первое, что пришло мне в голову. Не мог же я объяснять ему, что предпринял это путешествие только для того, чтобы, так сказать, начать где-нибудь новую жизнь. На мгновение я почувствовал на себе его взгляд. Он осторожно повернул, велев мне открыть правую дверцу и следить, как бы при повороте чего не случилось. Высунувшись, я увидел, что та машина в тумане идет вплотную за нами. Поехали дальше, дорога шла слегка под уклон, через лес, во всяком случае, справа я видел кусты, орешник или ольшаник, молодую поросль, едва достигавшую высоты дорожной насыпи. Но и сумерки, и туман сгустились, даже в свете фар дорога была видна не дальше чем на двадцать метров. Все новые клочья тумана плыли нам навстречу; внизу, в молодом леске, кажется, журчал ручей; раза два-три в зеркальце заднего обзора мигнули фары машины, шедшей за нами. Она хотела обогнать нас. Мой кормчий прижал свою машину к самому краю дороги справа и ехал со скоростью километров сорок в час вдоль заградительных камней; слева, где находилась та машина, в нашу кабину уже упал свет — и тут мой водитель тихо ойкнул, и я тоже увидел впереди, метрах в тридцати от нас, луч света. Поворот, а за самым поворотом, без сомнения, еще одна машина. Еще миг — она появится. Обгоняющая машина уже поравнялась с нашим радиатором. Дала сигнал. И тут вспыхнули фары, и встречная машина оказалась вплотную перед нами. Я невольно закрыл лицо руками. «Осторожно», — пробормотал водитель, потом толчок — швырнул меня вперед — врезались в ограду, успел я подумать. На мгновение почернело в глазах, в мою голову вгрызлось железо, кто-то закричал, и все опрокинулось: грохот, и потом тишина.

Я лежал на ветровом стекле; прямо подо мной, под стеклом — придавленные сучья, ольха, подумал я, а из-под них все еще бросала сноп света фара. Боль в голове не утихала. Прошло несколько минут, пока мне удалось вылезти. Передние колеса и половина радиатора — так, по крайней мере, это выглядело на первый взгляд — увязли в заболоченной почве и мелком кустарнике, под насыпью, грузовик тяжело нависал надо мной; бревна уходили вверх по насыпи; как ни странно, цепи выдержали давление. Вверху смутно маячил свернувшийся на сторону прицеп, он, казалось, висит в воздухе, но водитель, господи, да куда же запропастился водитель! Я снова пробрался сквозь подлесок к кабине, забрался внутрь. Лампочка на щитке тоже еще горела. Я увидел его — он навис надо мной, словно тяжелая тень. Ни звука. Уж не спит ли он? Я дотронулся до него. «Эй, приятель, — сказал я, — пошли, тут можно вылезти».

Его зажало между сиденьем и рулем, и мне с большим трудом удалось его высвободить. Я вытащил его из кабины, поволок по топкой, заросшей кустарником земле к насыпи. Он по-прежнему молчал. Ничего не было видно, я с трудом различал в темноте серое лицо. Я положил его на землю. Попробовал расстегнуть ему рубашку. Прислушался в надежде уловить дыхание или слабое биение сердца под свитером. Но слышен был только шум внизу, среди деревьев, — там, наверное, бежал ручей. И больше ни звука. Я вспомнил, как однажды при мне кому-то делали искусственное дыхание — руки в стороны, потом на грудь, в стороны и на грудь, в стороны… нет, я больше не мог. Чего я начисто лишен, так это способностей к медицине. Я больше не мог. На дороге — никого. Я вскарабкался наверх. Видно, тем двум машинам удалось благополучно разъехаться — здорово же им повезло! Поехали себе своей дорогой и небось даже не заметили, как не повезло нам. Но следующая же машина наверняка остановится у накренившегося прицепа с бревнами, торчащими, словно поднятые шлагбаумы. Я снова прислушался. По-прежнему ни звука, только журчанье и дальний плеск воды.

Я наклонился над насыпью и негромко крикнул: «Эй, вы!»

Над насыпью торчал заградительный камень. Я посидел на нем. Потом спустился, залез в кузов. Ящик с инструментами был открыт. Я нащупал в темноте фотоаппарат, затем чемодан. Они не пострадали при падении. Я положил их на откос. Еще раз залез в кабину. Вытащил куртку водителя и прикрыл его ею, потом повесил фотоаппарат через плечо, взял чемодан и ушел; буду я ждать или нет, следующая машина все равно остановится, а молчальнику на откосе не легче от моего присутствия.

Сначала я шагал без дороги, сквозь густой кустарник, заросли молодой ольхи и орешника, тащил за собой целые ветки терна с мокрой листвой, прицепившиеся к штанам. Потом я достиг ровной полосы берега, по которой вилась протоптанная тропинка. Здесь было и посветлее, ручей оказался шире, чем я думал, не ручей, а небольшая речка, и в ней бледно отражался серый туман. Хальбах — кажется, такое название только что упоминал водитель. Никогда не слыхал о таком, но, возможно, туда-то и ведет тропинка?

Кажется, кто-то кричит? Я остановился. Позади сквозь ветки мелькал свет. Шум мотора и — да, кто-то кричал. Наверное, с места катастрофы. Значит, получилось так, как я и предполагал. Теперь Молчальник уже не один. Что ж, тем лучше. Не отзываясь, я поднял чемодан и зашагал дальше по тропе, ветки беспрестанно хлестали меня по лицу. Самое худшее было позади, вот только птицы — некоторое время я нес чемодан в левой руке, и вдруг в темноте задел им за ствол ольхи; в голых ветвях дерева, очевидно, устроились на ночлег какие-то птицы, и теперь они взлетели, с шумом задевая крыльями ветки, две, три, еще и еще, и подняли крик на разные голоса. Этот крик ширился, как будто расходился кругами: «дхээ-дхэ-ээ» — это сойки; «гууруу» — вяхири, на том берегу хрипло и жалобно кричал канюк, и рябчик, и стучал дятел, и синицы, и рябинники, и сорокопуты, дикий гам и гомон надо мной, рядом, сзади и впереди, сойки, я ведь узнал их, и что только с ними творится, да тише вы, но крик опережал мои шаги, и у меня снова начала сильно болеть голова, особенно лоб. Наверное, последние полкилометра я шел слишком быстро, да и нести вещи было тяжело и неудобно. Пот лил с меня градом, заливал глаза. Наверное, тут, надо лбом, у меня рана, и сейчас она разболелась. Я потрогал это место свободной рукой. Ушиб размером с линзу средней величины как раз там, где начинают расти волосы над правой бровью, а вокруг все распухло. Постепенно я притерпелся и к птичьему крику. Он прекратился не раньше чем через час, когда тропа, все извивавшаяся у самой воды, вышла из лесу. Впереди сквозь туман мерцали огоньки. Хальбах. Теперь я вдруг все-таки почувствовал, что слегка запыхался. Я то и дело останавливался, присаживался на чемодан, а потом шагал дальше, мимо голого ольшаника и ивняка; иногда попадались и осины. Огоньки словно бы все удалялись. Дело шло к семи, когда я добрался до первого строения — лесопилки со штабелями бревен. Кругом ни души. Наверное, все сидят за ужином. Я не был голоден. Я даже и не устал, разве только руки и плечи ныли от тяжелой ноши, и время от времени меня слегка знобило.




12 июня


Они жужжат и гудят вокруг меня, как осы, стоит мне показаться наверху. Что им, говорить больше не о чем? Правда же, тут не во мне дело, вовсе я не прислушиваюсь, в конце концов, все это меня совершенно не касается, так что не может тут дело быть во мне. Но факт остается фактом: куда бы я ни сунулся, всюду я слышу о вещах, не имеющих ко мне никакого отношения. Ну в точности как будто осы вьются целым роем в пропыленном воздухе, а, я, к несчастью, с особой остротой воспринимаю все, что говорится о том времени, да это и понятно. Это вполне естественно, и только потому, что у среднего человека восприятие обычно притупленное, другие не переживают того же, что я. Но уж сегодня вечером дело было никак не во мне, хотя — не вижу причин это скрывать — уши у меня действительно большие и слух великолепный. Жужжанье — ну в точности как осы, когда они строят себе гнездо; я спускался по Райской Аллее, свернул на Триполисштрассе, и еще там мне смутно послышался сдавленный смех, наверное, из какого-нибудь окна, а может, и из нескольких. Я еще немного прошелся в направлении виадука, и смех слышался все явственнее, за низкими оградами убогих палисадников, в узких двориках между домами, примерно там, где в мои времена жила Кати (вероятно, она и сейчас там живет) со своим Карлом, по-моему, его звали Карл. Или сверху, из окон, или теперь вдруг за моей спиной, или впереди, ну точно как осы, клянусь, жужжали женские голоса: «Нет, он нездешний», и снова смех, да мне и неинтересно было совсем, но они жужжали со всех сторон; богом клянусь, со всех сторон, и неважно, что я остановился, если б я и шел дальше, я все равно бы слышал.






— …Они же всегда так хорошо играют все вместе, да, и Петер и Коппин Карло, и вдруг, говорит Нетти, он выходит из ольшаника. С бородой, говорит, стоит и смотрит. Тогда они побежали домой. Понятное дело, испугались, и я одного не понимаю: куда смотрит полиция? После того как несчастье уже случится, они тут как тут, но чтоб прежде чем… а так как дети все примерно одного возраста…

— Еще хорошо, что они были все вместе, целая компания, да, да, вы правы, и в наше время, когда столько всяких бродяг развелось… Еще три дня назад Карл рассказывал мне, он ведь у меня завзятый рыболов, что они видели его с лодки, он стоял возле лодочного сарая, и Карл сразу сказал: нет, он нездешний, чего это он здесь околачивается, а вчера ночью приходит с вечерней смены и говорит: тот чудной, в куртке, говорит, он все еще в наших краях ошивается, а я: да что ты, а Карл: точно, я его только что своими глазами видел, он шел вверх по Триполисштрассе, идет себе спокойненько впереди нас, наверное, в тапочках на резине, судя по звуку, а потом свернул на Райскую Аллею и направился к автомобильному кладбищу, говорит Карл, смотри, как бы там еще чего не стряслось.

— Точно, а два года назад обокрали Шауфельбергеров, и вора так и не поймали!

— А я еще такое слыхала, что будто бы тот фотограф снова у нас объявился, вот я и говорю Ольге, может, это он и есть? Господи помилуй…

— Господин Турель? Нет, уж он-то не стал бы в таком виде разгуливать, и будет ли такой человек спать в лодочном сарае? Ведь прачечная у Купера все еще свободна, и такой любезный господин…

— Любезный? Этот… Ольга, ты слышишь, она еще называет его любезным, господи помилуй! С тобой, Кати, может, он и был любезным, но одно я тебе скажу: есть у меня одна покупательница, как ее фамилия — неважно, к слову сказать, хорошая покупательница, да, да, здешняя, живет на Триполисштрассе и, можно сказать, наша соседка, сама догадайся, кто это, так вот, в прошлом году, этот Турель только месяца три как здесь объявился, приходит она к нам в магазин, и когда уже все уложила в сумку, открывает она свой кошелек и говорит: «Ну вы подумайте, у меня же нет с собой денег», и даже покраснела, а потом выяснилось: в то самое утро какой-то тип постучался к ней и предложил купить фотографию ее собственного дома, она спрашивает, сколько стоит, и тут началось, что у жены, мол, воспаление почек, и она уже несколько месяцев лечится на курорте, а дома трое голодных детей, в общем, старая песня, все это мы уже слыхали, а эта дуреха, иначе и не назовешь, дает ему пятьдесят франков взаймы, такой, говорит, приличный, любезный мужчина и на вид совсем молодой. Помнишь, Ольга, что я ей тогда ответила? Бьюсь об заклад, что это Турель, говорю я, скажите, не было на нем козырька от солнца? Он же всегда носил на лбу козырек на резинке; этого она не помнила, но когда я спросила про коричневый вельветовый пиджак, она подтвердила, да, говорит, был на нем такой пиджак. Знаете что, говорю я ей, забудьте про эти деньги. Этого типа вы больше в жизни не увидите, разве только чисто случайно. Мы тогда его уже знали, Ольга и я, что это за покупатель, господи помилуй, первые несколько раз он заплатил, а потом — все, и брал только кофе, и сигареты, и бульонные кубики…

И вот однажды он заходит, а он всегда являлся около полудня, а моя сестра как раз ушла ненадолго в город, и вот он заходит и хочет, как всегда, взять с полки «Юбилейные», а я ему говорю: «Господин Турель, моя сестра оставила вам несколько чеков, не хотите ли взглянуть», и взяла да и собрала ему все чеки, семьдесят франков с лишним. Не очень-то приятно ему было на них смотреть, видит бог — нет, и вот он выгребает из кармана франков тридцать, а больше там не было ни гроша, я голову даю на отсечение, и быстро выходит, ни слова не говоря.

— Ну и жарища, а ведь скоро одиннадцать!..

— И что бы вы думали, больше он в наш магазин ни ногой. Верно, Ольга? Поминай как звали. Да, Кати, так оно все и было, не веришь? Да и откуда бы он их взял?

— За фотографии?! Мы-то сроду в этом его шикарном ателье не бывали, но послушать фрау Кастель — мне их даром не надо, говорила она про эти снимки, а уж она-то частенько туда захаживала звать Мака домой обедать или ужинать. Нет того, чтобы сфотографировать цветы или там лесную опушку, а если даже у него и снят мост, то всегда — вид снизу. Старые стены, растрескавшийся бетон, металлолом, а больше всего — заводские трубы, печи, лица кочегаров — все в саже, и такие снимки, чтоб специально было видно цементную пыль. Фрау Кастель говорит, Мак их потом целые кипы домой приволок, в ноябре, когда уже этого Туреля давно и след простыл.

— Да я не знаю, мне всегда казалось, он такой любезный со всеми, а в августе, перед тем первым собранием насчет забастовки…

— А знаешь, Кати, что я еще тогда говорила? Уж кто-кто, а тот, кому фрау Стефания частным образом дает заработать, сказала я Ольге, постыдился бы говорить такое, и это после того как она ему, мерзавцу, специально давала заказы, чтоб он с голоду не подох, бездельник. Уж чья бы корова мычала, а его бы молчала. Зубы заговаривать — да, это он умел, такие на это всегда мастера, ну и — тут я с тобой не спорю — любезничать с молодыми женщинами он тоже умел.





Ну и дальше в таком же духе, и я жалею только о том, что со мною не было Альберта. В Кербруге мы часто вечерами шатались по улицам, и однажды, когда мы спускались по Дюфурштрассе, я вдруг услыхал, как рядом кто-то произнес: «По этим двоим давно тюрьма плачет». Я, конечно, тут же остановился. «Слышишь?» — спросил я тихо, но Альберт засмеялся, я шикнул на него и прислушался, и снова услышал этот голос, по-видимому, из какого-нибудь окна; он произнес: «Прунтрут», неизвестно к чему, просто «Прунтрут». Тут Альберт меня прямо-таки обидел. «Милый мой, — сказал он, хлопнув меня по плечу, сами понимаете, как мне было приятно. — Знаешь ли, в кантоне Ваадт вина коварны, я думаю, тебе лучше снова перейти на штайнхегер», — с этакой интонацией… В сущности, мне бы надо взяться и дословно записать всю эту досужую болтовню, конечно, неблагодарное занятие, и у другого, кто не обладает моей феноменальной памятью или хотя бы приличной долей фантазии, ничего бы не получилось, но мне и вправду стоило бы попытаться тупо и дословно воспроизвести хотя бы то, что мне удалось разобрать, а потом все это послать Альберту. Держу пари, он здорово удивится, тем более что сам он принадлежит к тем несчастным, которые совершенно не умеют слушать, даже вечером. Возможно, что при этой попытке от меня ускользнет то или иное слово, лучше бы был магнитофон, ведь они все время перебивают друг друга, но главное, чтоб Альберт наконец понял, каково мне приходится, как действует на нервы во время невинной вечерней прогулки такое жужжанье совсем как в пивном зале Коппы. Не успел я сделать и нескольких шагов, как снова довольно явственно услыхал в душном воздухе:






— …Представь себе, сегодня утром въезжает к нам на заводском грузовике господин Борн, я как раз стою в мастерской, а мужа не было, он в город вышел минут на десять, и тут, значит, он приезжает и хочет отдать хромировать целый мешок металлических букв, и, узнав, что надо немножко обождать, говорит: «Надеюсь, не очень долго». А я ему на это: «А куда вам торопиться? Раньше-то вы всегда могли выкроить четверть часика», но он не смеется и говорит: «Н-да, фрау Штайнман, у нас теперь новый начальник».

«Это еще кто же опять?» — говорю, а он: «Некий господин Ульрих» и смотрит на меня.

«Ах, Ульрих, — говорю, — но, по-моему, у вас на заводе и так уже Ульрихов хоть пруд пруди».

«Роберт Ульрих, — говорит. — Раньше был механиком в гараже в Туне. Потом мы их всех пересчитали: в комитете Шюль Ульрих, с января он заведует производством, прекрасно, говорю, это мы знаем. В феврале явился его брат, Берт Ульрих, стал заведовать канцелярией. Не следует забывать и Августа Шмида, зятя господина Шюля, мужа Лены, прежде он был взрывником в карьере в Хауэнштайне, а с января — начальник карьера в Хардвальде. Потом появился Оскар Ульрих — явился из Цофингена и тут же возглавил отдел найма и увольнения. Руководство бухгалтерией в ближайшее время перейдет к Лилли Ульрих, а с сегодняшнего утра, — говорит господин Бори, — появился этот новый, Роберт Ульрих, двоюродный брат. Что вы на это скажете»?

— И что это Карл домой не идет! Он уже три месяца одно твердит: «Уволюсь», все время повторяет: «Уедем, Кати, это единственный выход», но я не знаю, дети…

— Да и не бросить же родителей…

— Карл говорит, они собираются поставить пятую печь. Он говорит, тогда поставят третью трубу. У нашей младшенькой ведь все время глазки воспалены, она уже и видеть стала хуже, и когда я ее повезла в город к доктору, он говорит: что тут поделаешь, загрязнение воздуха, дал нам капли, месяц они помогали, а теперь все снова начинается. Карл все твердит: «Уедем, Кати, это единственный выход», вот только что двое старших уже ходят в школу, а то бы…

— А когда муж возвратился из города, он спрашивает: «Зачем тебе эти буквы?» Фамилии начальников на дверях кабинетов, говорит господин Борн, потому-то здесь так много буквы «у». Вот смеху-то было!

— Слышишь, Ольга, она говорит: честный! Господи, только что я об этом спорила с Кати, а теперь снова здорово! Когда он еще только приехал, это было, наверное, в июле или в августе, в прошлом году, я как раз стояла в дверях лавки, и вижу, от моста поднимается тяжелый бензовоз с прицепом. Пылища от них такая, что я тут же закрыла дверь и смотрю сквозь стекло. Перед заводскими воротами он останавливается, и из кабины вылезает какой-то тип с сумкой через плечо, и вытаскивает еще во-от такой чемоданище. Бензовоз трогается, медленно въезжает в ворота, а тот все стоит шагах в тридцати от меня, не больше, оглядывается, и я вам скажу — он мне сразу не понравился. Среднего роста, коротко остриженный, на лбу козырек, пиджак на руке, озирается, осматривает один дом за другим, поворачивается, разглядывает стены завода, все выше задирает голову, и я говорю: «Ольга, а ну-ка поди сюда, посмотри на этого типа». Интересно, чего ему надо, говорит она, может, это какой уголовник; вот видите, мне сразу пришло в голову, что тут дело нечисто. Потом появился Мак, и они оба скрылись за домом Купера. С тех пор я его видела почти каждый день, он скучал, слонялся без дела, и я все время говорила Ольге: чего-то ему надо. Знать бы только чего. Ему определенно чего-то надо, и как бы чего не случилось. Так продолжалось до октября, а в конце октября он вдруг снова куда-то подевался. Хотела бы я знать, в чем тут дело, почему он вдруг куда-то…

— Могу вам сказать совершенно точно. Пошли, значит, мы с Альфредом погулять вниз, в Мезозойский район, было это в понедельник утром, у Альфреда по понедельникам закрыто, и он хотел сходить за грибами, а когда мы спустились до излучины Ааре, ему надоело собирать грибы, и мы пошли через Хебронбук, к насыпи, и по насыпи поднимаемся. Почти уже к туннелю подходим, и вдруг дождь, известно, ноябрьский дождь, видно, что зарядил надолго, и Альфред говорит: «Пошли-ка лучше к Юли Яхебу, посидим под крышей», и так мы и сделали. Юли в пивной один, этой девчонки Ферро не видно, и Юли нам говорит: «Я теперь опять один управляюсь». Наверное, раза три он это повторил, сидя у себя за стойкой, а я ему на это: «Но вам же Бет помогает», а он только смотрит прямо перед собой, в пустоту, молчит, и, наверное, так бы он и сидел, и больше рта бы не раскрыл, но тут вдруг встает этот здоровенный пес, Ара…

— А Карл мне говорит, уехать, это бы прекрасно…

— …встает и трусит к двери. Тявкнул разок-другой, выходит на веранду, и Альфред мне говорит: «Там еще кто-то пришел». Тогда Юли Яхеб тоже направляется туда, останавливается в дверях, мы слышим, как он говорит: «Она уехала». На веранде вдруг послышались шаги, а Юли повторил: «Бет уехала».

«Это фотограф», — говорит мне Альфред. А Юли: «К Люси Ферро». Этот Турель переспрашивает: «Что-что?», и Юлиан Яхеб повторяет еще раз, на этот раз громко: «К Люси Ферро. Это ее тетка, она живет в районе Прунтрута». Он возвращается в комнату, а Турель еще довольно долго стоит на веранде. «Куда?» — спрашивает он через дверь. Но Юли молчит. Потом Альфред его спрашивает: «В чем там дело?», и мы слышим, как этот Турель идет через веранду, спускается по лестнице и уходит. Пес возвращается. А через два дня выяснилось, что как раз в этот день Турель и уехал, вот как было дело.

— Мошенник, я про него еще и не то слыхала, спросили бы вы господина Шюля, он и не то рассказал бы, уж такая мерзкая история, вот только что тогда, в ноябре…

— Тише! Ведь расследование еще не кончилось. Подумай только, вдруг все пойдет по второму кругу? Мы им прямо сказали: это был несчастный случай, и когда меня спросили: «У вас есть подозрения о том, кто отец?», я, конечно, сказала: «Нет». «А почему вы тогда пошли с ними?» — спрашивают. «Да, господи, просто хотелось узнать; говорили, что он держал ее взаперти семь месяцев, вот мне и захотелось узнать, а как же…»

— А нас они спрашивали в точности то же самое, а тот длинный вдруг и говорит Карлу: «А откуда вы знаете, что он был коммунист?» А Карл: «Сроду я этого не говорил. Какие-то там слухи ходили, ведь в тридцать шестом он полгода провел в Испании. Он сам рассказывал, — это Карл им говорит, — он рассказывал, что поехал тогда на какие-то гонки, еще с двоими, а больше я ничего не знаю». Все это они записали…

— А потом вдруг: «А теперь скажите нам еще только одно: когда вы в последний раз видели Элизабет Ферро?»

— Бог ты мой, у нас они тоже два раза спрашивали про это, нет, что я, три, и этот господин Хузи — тот, что поменьше, в очках, — ну да, конечно, его фамилия Хузи, его сестра когда-то каждый день приходила к нам в магазин, — так вот, он еще имел наглость спросить: «Как вы допустили, чтобы девушка в таком состоянии осталась без всякого присмотра?» А я ему: «Что? Да вы соображаете, что говорите?» Ну да, в таком состоянии, а я даже и не видела, как она подошла, и вдруг, средь бела дня, она стоит в дверях магазина. «В чем дело?» — кричит Ольга из комнаты за магазином, а она уже стоит в дверях, видели б вы — в грязи с головы до ног, прямо-таки пыльный дух, и с такими волосами, я ее сначала просто не узнала, ну и вид, халат спереди вот-вот лопнет, как ей только не стыдно, просто позор, я им прямо так и сказала! Ну и самомнение у этих чиновников, господи, что они только о себе воображают?! И спрашивают, разговаривала я с ней или нет. «Конечно», — говорю, — я ей сказала: «На кого ты похожа!» А она стоит себе с идиотской улыбкой и держится рукой за косяк, а когда я ее спросила, откуда она взялась, она говорит: «Вы не видели моего жениха?»

Так и сказала: «жениха», а я тогда говорю: «Ольга, слышишь: ты не видела жениха Бет», а Бет опять говорит: «Сегодня мой жених вернется домой. Вы знаете, — говорит, — он купил дом; теперь он вернется, и мы вместе переедем в новый дом».

«Давно пора», — говорю, а Ольга так и прыснула: «Жениха? Ты говоришь, жениха?» Нет, ее жениха мы не видели, а она так ни одного разумного слова и не сказала, ну я им это и выложила, мол, мы, конечно, ничего не утверждаем, но, может, она была и под мухой. А может, она помешалась? «А для чего же существуете вы, господа, — спрашиваю я этих двоих, — вы, полицейские, разве не ваше дело следить, чтоб у нас не было таких случаев?» «Да ты хоть зайди, по крайней мере, у нас в комнате за магазином ты можешь умыться», — говорит ей Ольга, потом мы дали ей минеральной воды, и я говорю: «Зайди, посиди, а твой распрекрасный жених подождет…»





Я пошел дальше. Прошел мимо дома Купера и мимо ворот фабрики, вернулся, но осы никуда не делись, они жужжат вокруг меня, что ни ночь, то хуже, и, что самое противное, чтобы услышать их, мне больше не нужно идти к Коппе или на Триполисштрассе, я слышу их гуденье, стоит мне приложить голову к дощатой стене; голос Мака, и гуденье ос, и гуденье пыльного воздуха, я отчетливо слышу все. То же было и вчера, я дошел до моста и направился дальше вдоль берега, и снова голоса.






— Но их не это интересовало. По крайней мере, у нас они сразу спросили: «Когда вы видели Элизабет Ферро?» — «Когда?» — говорю. — Три-четыре раза она к нам спускалась в тот день, первый раз — утром, часов в одиннадцать, сперва постояла немного у дамбы, глядя в пространство, а я думаю, да что же это с ней? А в два она снова прошла мимо, я поднимаю жалюзи и смотрю на нее, а она то остановится, то снова зашагает, а я думаю, господи, вот грязнуха, и в чем бы тут дело, а она стоит у забора внизу, а часа в четыре я пошла за покупками, подхожу к товарной станции, а она сидит там на насыпи в тени и глазеет на меня и вдруг говорит: «Вы знаете, мой жених сегодня возвращается, — вы не видели моего жениха?»





Короче говоря, кругом болтовня. Но, в сущности, мне-то какое дело? Вот только интересно, что Шюль Ульрих, кажется, за это время сделал карьеру. С Шюлем я познакомился здесь чуть ли не сразу, как приехал, у Коппы. Он был чем-то вроде начальника печного цеха на заводе — цеха вращающихся печей, как он мне сказал, и я решил, что у него-то и стоит спросить, как избавиться от пыли на Триполисштрассе. Я рассказал ему, какие испытываю затруднения, сказал, что здесь невозможно получить чистый фотоснимок, протянул ему тут же несколько фотографий Триполисштрассе, на которых было видно, как сильно затемняет завеса пыли отдельные детали — пешеходов, уличные фонари, велосипедистов, витрины на заднем плане. В особенности отчетливо пыль была видна на увеличенных снимках — как серая вуаль.

— Конечно, — сказал он. — Сейчас я вам объясню: еще наверху, в каменоломне, крупные куски известняка и мергеля измельчают, обрабатывают в дробилке; это наше сырье, ясно?

Оно подвозится вагонетками по канатной дороге, попадает в воронки, потом — в шаровые мельницы. Там все это перемалывается. При этом, конечно, из барабанов летит пыль, цех внизу полон пыли, сырьевой муки, как он ее назвал, и при всяком движении воздуха сквозь крышу выталкиваются фонтаны пыли. Из бункеров в воздух тоже все время проникает немного пыли, и еще у них есть на фабрике эти проклятые шахтные печи, — это он их назвал проклятыми — и от них тоже масса каменной пыли, перемешанной с угольной.

— То, что летает в воздухе или лежит здесь, на подоконнике, — он провел мизинцем по подоконнику и показал его мне, палец был белый, точно в муке, — это смесь из всего понемножку, с добавлением пепла. Во вращающейся печи как-никак тысяча четыреста пятьдесят градусов Цельсия, что угодно превратится в пепел при такой температуре. Пепел поднимается по трубам и охлаждается, а потом выпадает вместе с дождем. Конечно, это можно изменить. И должно изменить! Но что вы хотите, фильтровальные установки стоят денег, а старуха…

Он посмотрел на меня через стол. Его глаза были в тени, но я чувствовал, как он ощупывает меня взглядом.

— Вы работаете на нее, верно? — спросил он вдруг.

Я не имел с этой фрау Стефанией ничего общего, но я знаю — уже тогда раздавались голоса, утверждавшие, что я, так сказать, состою на службе у старухи. Чудовищное искажение фактов. Правда, однажды, в самом начале, она попросила меня сделать несколько снимков завода. И я их сделал. И больше ничего. Мог ли я отказаться от этого заказа? Она была владелицей завода, да и сейчас, по-видимому, осталась ею, и она хотела иметь несколько его снимков. И я их тогда сделал. И на этом все кончилось. Так я ему и сказал. Некоторое время он продолжал смотреть на меня через стол, потом спросил:

— Почему вы здесь?

Возможно, я пожал плечами и, наверное, объяснил, что я бросил работу в Фарисе, чтобы раньше времени не погрузиться в спячку. Он не понял. Двенадцать лет на одном месте, продолжал я, в моем возрасте…

Он настаивал:

— Но почему вы приехали именно сюда?

— Я вырос в Мизере, — сказал я. — Я приехал сюда, чтобы оглядеться. Посмотреть, по-прежнему ли течет Ааре, и на месте ли виадук, и мост, и старый карьер, и завод на Триполисштрассе. Немного отдохнуть. И потом, видите ли, фотографы любопытны. Они всегда в поиске, ищут снимков с изюминкой, понимаете?

— Стало быть, вот чем вы интересуетесь, — сказал он. — Той крохотной изюминкой, что есть у нас здесь, на Триполисштрассе и на заводе?

Насколько я помню, я тогда действительно работал над серией снимков завода — вид с запада, вид с севера, вид с востока: я делал все новые и новые попытки запечатлеть на пленке и само здание, и одновременно то странное чувство, которое охватывает человека при виде завода — что-то вроде смеси восторга, гордости и страха; все новые и новые попытки опустить в проявитель снимок целого. С запада, если смотреть с крыши одного из сараев, видны были на переднем плане склады, наклонные плоскости для въездов вагонов-цистерн, на которых пронзительно по серому было написано «16,5 тонны», пожарные лестницы; слева — высокий цементный бункер и белые трубы разливочной установки, въездные ворота из ржавого железа, узкий проход между наружной стеной и тридцатиметровой стеной производственных цехов; справа напротив ворот — административный корпус, выходящий фасадом во двор, единственное во всем комплексе здание с черепичной крышей, прямо-таки веселенькое по сравнению со всем остальным, даже похожее на жилой дом. Над стеной производственных цехов, или, вернее, позади нее, три едва различимые, прилепившиеся друг к другу круглые бункера, еще выше — деревянная воронка, правее — две трубы, над ними — белое, а в солнечные дни желтовато-белое облако дыма в небе. По нему можно определять направление и силу ветра, а когда грозовой ветер прибивает его к земле, видно, как плывут вдали вагонетки подвесной дороги. Все это можно было увидеть с запада, но отсюда не виден был второй двор перед фабричной столовой, дробильная установка, горы угля (они были видны с северной стороны), не были видны ни исполинские клинкерные весы, ни трехсотметровый штабель строительных материалов, предназначенных на продажу, ни поливочная установка, ни косой башенный копер, ни сырьевой бункер на восточной стороне, за высоким проволочным забором.

На фотоснимках завода чего-то не хватало. Жесткие глубокие тени на серых бетонных плоскостях, конечно, получались, на увеличенных снимках получалось даже грубое зерно штукатурки на стенах, и швы опор позади, и всегда немного туманный пыльный воздух. Но чего-то все же не хватало, все сразу становилось как будто мельче, чем в действительности, и мрачное величие, фантастическая запутанность всего невероятного строения представала как бы в игрушечном виде. Помню, однажды — дело было к вечеру — фрау Кастель спустилась ко мне. Дверь в ателье была открыта, и я как раз поставил на стол, прислонив к стене, по меньшей мере шесть снимков завода, сделанных с разной диафрагмой и с разным увеличением: я стоял на контрольном расстоянии и рассматривал фотографии; и вдруг на стену упала тень. Голос фрау Кастель, задыхаясь, произнес: «Мак!», а потом она появилась в дверях.

— Его здесь нет? — спросила она. — Прошлась по комнате, огляделась, подошла к столу. Маленькая, костлявая особа лет шестидесяти пяти со странно медлительными движениями. Стоя ко мне спиной, она изучала снимки. Ее седые волосы были стянуты на затылке в жидкий узелок; в нем торчала длинная железная шпилька. Чтобы нарушить молчание, я шутливо спросил:

— Что, фрау Кастель, не хотите ли какой-нибудь из них наклеить в ваш альбом? — и я указал на снимки.

Она повернула голову. Глаза у нее были воспаленные. Усталые, маленькие глазки на стародевичьем лице.

— Нет, — сказала она, покачав головой. — Они мне не нравятся. — Она стала рассматривать фотографии на стенах, шепча — Лодочный сарай. Трубы. А это никак девчонка Ферро. Колесо. Мост через Ааре. — Она переводила глаза со снимка на снимок и один за другим называла их — трубы, каменоломня, Триполисштрассе, бетонная стена, Принцесса, — здесь я должен прибавить, что как-то я экспромтом сделал несколько фотографий, когда был в пивной у Юлиана Яхеба, и так как силуэт этой Бет Ферро получился относительно удачно, я увеличил его и повесил на стену как пример снимка скрытой камерой, вот и все, — она рассматривала их, как будто была здесь одна, опять покачала головой, сказала: — Этого я бы у себя не повесила. Нет, — сказала она, — это — нет. И все остальное тоже нет. Хоть бы раз сфотографировал цветок герани, или лес, так нет, — она посмотрела на меня с сожалением, почти с состраданием, и наконец сказала: — Ну, тогда до свидания.

Я подождал, пока она уйдет, а потом снова принялся за работу. Меня-то беспокоило не то, что у меня отсутствовали снимки леса и цветочков. Конечно, и снимков заводов и улиц типа Триполисштрассе на свете существует предостаточно, — так думал я тогда, но никто еще не раскрыл средствами фотографии эту совершенно определенную комбинацию запустения и прогресса, — благосостояния и почти незримой цементной пыли, — которая интересовала меня, и, продолжая рассматривать свою серию из шести снимков, я решил, что надо сфотографировать завод с южной стороны. Может быть, все-таки удастся получить картину завода в целом.

Я знал, что снять завод с юга можно, только находясь на личном участке фрау Стефании. Там — то есть если смотреть с Триполисштрассе, позади завода — начинается небольшая возвышенность, наверху она переходит в лесистый холм, под которым, дальше к востоку, находится старый карьер. В самом начале подъема территория завода ограничена стеной; за стеной начинается сад старой фрау Стефании. Я повесил фотоаппарат через плечо. Освещение с южной стороны меня устраивало — было примерно полшестого. Я вышел из ателье.

До тех пор я мало слышал о фрау Стефании. Я знал только, что на Триполисштрассе ненавидели алчную старую заводчицу, и незадолго до того Иммануэль Купер рассказал мне одну примечательную историю. Сейчас я уже не помню, как у нас зашел об этом разговор, возможно, я просто спросил его о ней. Помню только, что он сидел на садовой ограде перед своим домом, откуда он, когда им овладевал словесный понос, выкрикивал — а часто шептал — свои библейские изречения; его ноги в грязных черных сапогах свисали со стены: он посмотрел на меня и сказал:

— Несчастная грешница. Даже умереть и то не может!

— Сколько же ей лет? — спросил я.

Но он вернулся к своим библейским выкрикам.

Потом успокоился, посмотрел на меня.

— Сколько ей? Девяносто, сто десять, кто ее знает! Она здесь старше всех.

Смешной, длинный тощий старик; сгорбившись на стене, он был похож на какую-то хищную птицу с подбитым крылом.

— Однажды я видел ее, — сказал он по-прежнему спокойно, — когда мне лет десять было, а может двенадцать. Мы допоздна купались у излучины Ааре, позади Хебронбука. Идем домой по берегу. И сразу же, как свернули на мост, увидели ее. Она шла нам навстречу с Триполисштрассе, солнце было прямо у нее за спиной. Черная женская фигура, мы останавливаемся и смотрим, а она приближается к нам по мосту и несет детскую люльку. Розовую плетеную люльку с занавесочками, они слегка развеваются у ее плеч. Мы остановились у перил, и кто-то говорит: это же фрау Стефания, и тогда я увидел людей на Триполисштрассе, все они стояли и смотрели ей вслед. Она дошла до середины моста. Она была не пьяная. В длинном платье, статная женщина с блестящими черепаховыми гребешками в высокой прическе. Она несла люльку и смотрела на нас, но мы знали — она нас не видит и существует для нее только то, что она несет, существует для нее только ненависть, или унижение, или, как я предполагаю теперь, мужчина, и потом она останавливается и бросает эту люльку через перила — размахивается и швыряет люльку через перила моста. Розовое барахло медленно опускается на воду — занавесочки, сама люлька, и все то, что она туда напихала, курточки и штанишки, и крошечные чулки, их уносит вода, а мы перегнулись через перила и смотрим, как они уплывают, и вдруг фрау Стефания обращается к нам:

— Уходите. Слышите? Если это все, что вы умеете… — и она еще сказала что-то насчет «делать детей», а вы, дескать, даже и этого еще не умеете. «Слышите, уходите отсюда!» — Мы почти ничего не поняли и молча смотрели ей вслед, а она пошла дальше, у самых перил; теперь она шла медленно, но она была не пьяная. Нет, не пьяная. И вдруг я понял — она грешница, вот такие бывают грешницы, а между тем слово божье было обращено и к ней, и когда я вечером рассказал матери про фрау Стефанию, она троекратно перекрестилась и помочила мне губы святой водой, но истинно говорю вам, господин Турель, ищите же прежде царства божия, просите… так говорит господь… — и он снова понес свою библейскую ахинею.

Произнеся шепотом последние слова, он слез со стены. Я знал — теперь он завелся, мне это было не впервой, на его лице снова уже появилось это странное напряжение.

— Истинно! — громко сказал он мне вслед, когда я уже пересекал Триполисштрассе, направляясь к воротам: — Истинно!

Что еще он кричал у меня за спиной, я не расслышал, потому что расстояние между нами быстро увеличивалось.

На пути к моему снимку с юга я сначала пересек двор. Меня здесь знали, никто меня не задержал. Двое кладовщиков перед большим цехом едва взглянули в мою сторону, старый Борн поздоровался со мной через открытую дверь ремонтной мастерской, и когда я, как всегда с фотоаппаратом через плечо, свернул влево перед крыльцом административного корпуса, в окно мне улыбнулись из-за своих арифмометров две девушки. Я прошел между административным корпусом и бетонной стеной производственного цеха, вышел на стоянку, — длинные ряды мотоциклов, два малолитражных автомобиля, веломотоциклы, — дошел до стены и, опять свернув налево, оказался возле огромного резервуара. Железная лестница вела наверх.

Теперь я находился в частных владениях фрау Стефании. Ухоженный огород: грядки лука, помидоры, салат латук и так далее, вверх по склону почти до самого дома. Наверху — большой двухэтажный дом, перед ним крытая терраса, к которой с обеих сторон ведут лестницы. Роскошные вьющиеся глицинии в деревянных кадках скрывают окна. Никого не видно. Я медленно пошел вверх по тропинке между грядками. Пахло луком, горячей, только что политой землей. Солнце стояло на юго-западе, и, когда я добрался до посыпанной гравием площадки перед террасой и обернулся, передо мной и подо мной была вся территория завода; окутанное пылью огромное здание, пристройки с плоскими крышами, складские помещения, а на переднем плане — большой резервуар. Освещение было подходящее. Охотничий азарт подгонял меня, я поставил на землю сумку, вытащил штатив и аппарат; при помощи экспонометра определил освещенность, привинтил широкоугольный объектив, и через две минуты цементный завод от складов слева до весов на самом правом краю был у меня в объективе. То, что я увидел, привело меня в восхищение. Как раз та картина, которая была мне нужна: не только весь завод в целом, но и то фантастическое, что было присуще этому зданию и его территории, его жутковатая и величественная атмосфера, и даже дрожание зноя наконец-то ощущалось в объективе. То и дело отирая пот с лица, я еще раз проверил выдержку, диафрагму, счетчик кадров, светофильтр и тогда щелкнул. Я сделал серию снимков — семь подряд, — потом передвинул аппарат сантиметров на двадцать вправо и решил, что остаток пленки потрачу через четверть часа, когда солнце еще ниже склонится к закату.

Потом ходили слухи, что кто-то на заводе якобы наблюдал, как Бошунг — это садовник, и дворник, и слуга, дворецкий, и, если угодно, телохранитель фрау Стефании — спустился по лестнице у меня за спиной, пока я еще работал у штатива, и велел мне идти за ним. А потом я якобы появился наверху, на террасе. А там стояла фрау Стефания и ждала меня. И она горячо заговорила, и сам Бошунг на следующий день якобы рассказывал, будто там, на террасе, я поступил к ней на службу. И будто она дала мне задание делать для нее по всему заводу что-то вроде контрольных снимков, и якобы я за хорошую плату согласился. Эти россказни мне известны. Они столь же бессмысленны, сколь и злонамеренны. Вполне возможно, что эта женщина, которая теперь уже была не в состоянии ежедневно совершать обход предприятия, пыталась получить информацию об изменениях, происшедших на нем за месяц, о новой аппаратуре, о запасах угля, о состоянии машин и мало ли о чем еще. Как говорят, она два раза в неделю на основании ежедневных докладов своего управляющего составляла промежуточный баланс. В ее гостиной, погребенной под пылью, скапливавшейся десятилетиями, в гостиной, которая, как рассказывали на Триполисштрассе, служит ей рабочим кабинетом, будто бы стоят метровые штабеля ее деловых бумаг, а в двух огромных ящиках серванта хранятся толстые пачки документов о наследовании, банковских книг, чековых книжек, торговых договоров и ипотек. Все это она оберегает с величайшей тщательностью и уже много лет заставляет своего слугу Бошунга по ночам спать на раскладушке рядом с этими ящиками. Так что легко можно себе представить, что она могла задумать нечто вроде фотошпионажа. Но я? Как мог я дойти до того, чтобы согласиться на такое предложение и стать своего рода коллаборационистом? Разве я из таких? Разве я похож на шпиона? Все эти взрывники и истопники, экскаваторщики, кочегары, механики и укладчики, Матис, Тамм, Борн, все они всегда были моими друзьями, я был на их стороне, я пытался помочь им в их борьбе за чистый воздух, и в первую очередь я всегда предлагал мою помощь Шюлю Ульриху. Все эти люди доверяли мне, так неужели же я вдруг стану заодно с владелицей завода? Какое извращение фактов! Через Бошунга она попросила меня сделать два-три снимка завода. Самого здания. И их я сделал. Вот и все. Я никогда в жизни не был у нее на террасе. Я и не видел-то толком эту фрау Стефанию и ни разу с ней не разговаривал.

Не кипятись, говаривал Альберт. Легко сказать! Он никогда не был жертвой предательства, да и, кроме того, у него никогда не было такой безупречной репутации. Но я хотел рассказать про Шюля Ульриха. Я познакомился с ним почти сразу после приезда, у Коппы. Может быть, я об этом уже рассказывал. Во всяком случае, в тот августовский вечер, когда мне удался мой лучший снимок с тех пор, как я занимаюсь фотографией, снимок завода с южной стороны, я вспомнил о нем. Только я собрался уложить мои фотопринадлежности, как на заводе раздался гудок. Конец рабочего дня. Шесть часов. Через три минуты внизу, во дворе, зашумели моторы. Около сотни мотоциклов и мотороллеров тронулись с места. Это была дикая музыка, то нарастающая, то снова спадающая, и она натолкнула меня на мысль сходить в гости к Шюлю. Он ведь сам приглашал меня тогда у Коппы, и тогда он так и не ответил мне на мой вопрос насчет пыли, вот я и решил к нему сходить.

Но до этого, если уж выкладывать все до конца, у меня было назначено свидание с одной моей знакомой; мы договорились — правда, не очень определенно — встретиться в начале седьмого на берегу, там, где тропинка уходит в заросли. Я покинул владения фрау Стефании. А к Шюлю, как я полагал, можно зайти и после свидания, часов в десять.




Дверь была открыта. Время от времени в нее влетала оса, кружила над пустыми столиками, ударялась об оконное стекло и падала. Бет не шевелилась. Перед ней лежал на столе кухонный нож, а рядом сетка с салатом; на угловой скамье стояла жестяная миска, куда она положила первые почищенные пучки салата. Она едва замечала, когда Ара вставала и трусила на своих тяжелых лапах по пивному залу. Ара всегда опаздывала, осы успевали улететь, и Ара подбиралась, готовясь к прыжку, а потом шла обратно. Она тяжело дышала. Пахло горячей смолой, немножко — цементной пылью, пролитым пивом. Дядя Юли еще спал. Дверь на веранду была открыта. Время от времени с цементного завода доносился приглушенный грохот. Он напоминал шум скорого поезда, когда тот проезжает по туннелю за домом. Но был это всего лишь известняк, который беспрестанно подвозили из каменоломни вагонетки подвесной дороги: они проезжали над гигантской деревянной воронкой, останавливались над ней в воздухе, сбрасывали свой груз, потом отправлялись в следующий рейс. В холодную погоду было слышно, как гудят под кабелем шкивы. Но сейчас ничего не слышно, кроме отдаленного грохота, сушь стояла уже больше месяца, и белесая цементная пыль покрыла все кругом, всю равнину между Триполисштрассе, железнодорожной насыпью, Хебронбуком и Ааре, и высокие каштаны на том берегу Ааре, и заброшенную распределительную башню карьера — желтовато-белую в солнечном свете, процеженном сквозь дым труб. Из города должен бы уже донестись бой часов. Но, наверное, пяти еще нет. А может, бой часов просто не долетел от Триполисштрассе досюда, зной поглотил его.

Бет сидела наискось от двери на веранду. «Я кивнула», — снова вспомнилось ей, ей вообще целую ночь и целый день вспоминалось все это; она кивнула, и теперь надо идти, тут уж никуда не денешься; вспомнилось, как мужчина с солнечным козырьком ждал, пока дядя Юли уйдет. А тогда он сказал: «Завтра». Он посмотрел на нее, засмеялся и сказал вполголоса: «Завтра, как на заводе закончится работа. На берегу, на тропинке, что ведет к старому карьеру. Ясно?»

Она не смотрела на него, но все-таки кивнула: «Да». И с тех пор лицо у нее горело, и в животе покалывало, она ощущала это и позднее, когда пришли Шюль и Матис с остальными, и еще позже, под нарастающий шум мотоциклов, и тогда, когда шум растаял в теплой августовской ночи.

Наверное, пяти все еще нет. Дядя Юли спит. Не позднее половины шестого заскрипят пружины дивана, послышатся тяжелые шаги, и он войдет; лицо у него будет красное и помятое со сна. Он дойдет до середины пивного зала, проведет рукой по глазам, чтобы стереть сон или зной, свернет к стойке и остановится перед календарем, но не посмотрит, какое на нем число, и она поймет — он украдкой поглядывает на фотографии. Изображение больших гонок в Монце в 1923 году: он тогда пришел вторым в легкой категории. Или изображение гонок в Люттихе; Люттих — ровное место и находится, как он говорит, в Бельгии, и дядя Юли сразу же, как взяли старт, вырвался вперед и держался восемь кругов; в 1924 году в Люттихе, при сильном западном ветре и по самой трудной трассе, какая только бывает, он оторвался от остальных, он обошел и англичан, и Лузетти, и Фердинанда Гейера (Германия), и только из-за поломки передачи на восьмом кругу он не получил Большого приза наций. Юлиан Яхеб на «нортоне», после Люттиха на всех мотогонках от Голландии до Монцы известный как «тяжеловес Юли». Он не улыбался, рассказывая об этом, у него только всегда появлялся блеск в глазах, под конец он направлялся к стойке и наливал себе стакан штайнхегера, и было ясно, что сейчас пойдет история про принцессу.

— Ну как тут? — спрашивает дядя Юли. — Почта была?

Когда открылась задняя дверь, Бет не оглянулась. Она взяла нож и снова начала чистить салат. Пока еще все было в порядке. Дядя Юли еще не знал, что она прислушивается, не знал, что, когда зашумят мотоциклы, тот человек будет ждать ее на берегу. Сейчас уже, наверное, больше полшестого. Дядя Юли отошел от календаря, подошел к двери на веранду, на его сандалии падало солнце; да, сегодня была почта. Она подала ему письмо. Он спрятал его.

Ара встала. Она прошла мимо дяди Юли и вышла. Ее лапы простучали по деревянному настилу веранды; а теперь она, наверное, остановилась. Бет не могла ее видеть, и даже фигура дяди Юли на фоне мерцающего света казалась всего лишь тенью. Только бы ему не пришло в голову сходить прогуляться с Арой в сторону карьера. Ее бросило в жар. А что, если он правда пойдет туда с Арой — и вдруг ей захотелось, чтобы так и случилось, и она попыталась на секунду представить себе: она стоит там с этим чужим человеком, у самой воды, в зыбучем песке, она кладет руку ему на плечо и чувствует запах его кожи, а дядя Юли с Арой пробирается сквозь заросли. Подходит к ней. Пока еще молчит. Они словно застыли на месте. Его лицо. Лицо дяди Юли, рассерженное лицо семидесятилетнего старика. Он смотрит на нее, подходит ближе, неумолимо, и как только она могла кивнуть вчера? Она не знает, что сделает дядя Юли, но произойдет что-то страшное, она это чувствует. Чувствует и тягучую боль, боль от страха. Случится что-то страшное, но все-таки она пойдет. Сегодня. Через час. Вот — теперь.

Она тщательно очистила пучок салата, положила его в миску, взялась за другой. Увядшие, потемневшие листья на столе пряно пахли зеленью. Дядя Юли все еще стоял в дверном проеме. Появилась Ара, она заглянула в комнату, потом подошла ближе, остановилась рядом с Бет, в ее печальных карих глазах отражалась тень дяди Юли. Нет: теперь уже белый, пустой четырехугольник дверного проема. Наверное, первые машины сейчас уже выехали на дорогу, а может быть, они уже едут домой через мост, мимо карьера. Оса кружилась над стойкой, с гудением ползла по потолку. Ара вдруг снова пришла в возбуждение, повернулась к окну, посмотрела по сторонам, подобралась, приготовившись к прыжку, но Бет увидела, что она не знает, где оса. Оса, наверное, притаилась где-то между стаканами — и вот она, возмущенно жужжа, вылетает на волю.

Бет быстро встала, подошла к двери, выглянула. Свет ослепил ее, зной словно бы губкой провел по лицу. Дяди Юли на веранде не было. Наверное, он пошел к бензоколонке. Она подошла к окну, открыла его и тут же услыхала далекий шум моторов. На цементном заводе закончилась работа.

Она стояла довольно долго. Перед ней в узком просвете между приоткрытыми ставнями — мерцающий кусок беловатой Мезозойской равнины, а дальше — раскопанный край карьера, который блестит на солнце от полегшей сухой травы, а за ним — верхняя часть распределительной башни над высокими каштанами. Шум моторов то нарастал до треска и грома, то снова замирал в знойном воздухе, опять прорезался нестройным бормотаньем и переходил в четкие ритмы, а Бет все стояла, прислушиваясь к этой музыке, потом отвернулась, вышла на середину длинного пивного зала, опять повернулась к двери, прислушалась, выставила вперед ногу, снова повернулась, покружилась, — и стойка, и Ара, и черная задняя стена, и дверь на веранду промелькнули перед ее полузакрытыми глазами, — и теперь уже, прислушиваясь к своим собственным танцующим шагам, не в силах думать ни о чем, на секунду отдалась чувству танца, и только ощущала, как из этих ее неуклюжих танцевальных па рождается отвага — отвага, и свобода, и уверенность, что она есть, она сама, Бет Ферро, девятнадцати лет от роду, круглолицая и веснушчатая, и она сейчас пойдет туда, и даже дядя Юли не в состоянии этому помешать.

Она направилась за стойку, в кухню, и дальше, в свою затемненную спальню. Смеялась, снимая голубовато-серый рабочий халат. Тихо смеясь, сняла с вешалки желтое платье с короткими рукавами и длинным рядом пуговиц, надела его и все время смеялась про себя, потому что теперь ей стало вдруг очень весело одной, в темноте; переодевшись, она вернулась, прошла мимо Ары и вышла на веранду. Веранда тянулась по всему фасаду дома. Это был дощатый помост, со стороны насыпи защищенный досками же, а со стороны Мезозойской равнины — ржавой железной рамой со вставленными в нее матовыми стеклами. Все это дядя Юли сделал сам, а над лестницей он написал красной анилиновой краской: «Веранда»; но добрая половина матовых стекол давно выпала, и поэтому, как только Бет вышла из двери на солнце, она сразу увидела, что дяди Юли поблизости нет; наверно, он все еще у бензоколонки, или в пивном погребе, или в сарае. Она спустилась по двум ступенькам с веранды, зашагала через подъездную площадку, а потом дальше, по узкой пыльной тропинке через равнину. Она не оглядывалась и тут же снова забыла о том, что в деревянном заборе у бензоколонки, в сером, иссушенном солнцем дощатом заборе есть дырка, в которую ее может увидеть дядя Юли. Нет, теперь она продолжала свой путь довольно быстро, все кругом было бело, все мерцало, глаза никак не могли привыкнуть к яркому свету. Постепенно тропка потерялась в сухой траве. Дальше вели только старые, заскорузлые колеи от автомобильных шин.




Этот длинноносый тип в Хальбахе напомнил мне радиатор старого «пежо» с мизерского автомобильного кладбища. Я, надо сказать, ввалился в трактир со своим багажом здорово вымотанный; к счастью, у них оказалась свободная комната, и почему бы в конце концов мне было не позволить себе пару телячьих отбивных с яйцом и бутылку «бордо» после этой автомобильной катастрофы! Когда я часов в восемь спустился в ресторан, там еще никого не было; я только что помылся, и должен же я был восстановить свои силы! Пока я в углу был занят едой, низкая комната начала постепенно заполняться — рабочими с лесопилки, как объяснил мне потом толстяк, севший напротив; наверное, тут были и окрестные крестьяне, а за столиком у двери ужинали двое шоферов: ну, а потом еще заявился и этот костлявый парень не ниже меня ростом, с огромным носом, который напомнил мне радиатор Макова старого «пежо»; он подсел к шоферам и стал на меня пялиться. Я позволил себе выпить кофе с водкой, и меня еще и сейчас зло берет при воспоминании о том, как этот толстяк сделал вид, что не слышит, когда я его пригласил распить со мною вторую бутылку «бордо». Я сказал, что мне сегодня здорово повезло, так что он спокойно может выпить за мой счет, но он уставился на стенку за моей спиной этаким пустым, как у кельнера, взглядом, покачал головой, и вдруг вежливо распрощался со мной, встал и вышел.

Минут через пять я услышал, как Пежо на всю лавочку сказал своим неприятным гортанным голосом:

— Этот субчик небось еще не успел далеко уйти.

Конечно, наступила тишина, и со стола, где сидели крестьяне, кто-то спросил, в чем дело.

— Я остановился на том, как приехал врач, — сказал Костлявый. — Но тому врач был уже не нужен, и это я им сразу мог бы сказать. Он лежал на откосе, лицо у него было будто известью обмазано, и как раз когда мы подняли его — тогда на месте аварии было уже человек семь, не меньше, — подъехал легковой автомобиль с люцернским номером, и водитель нам все рассказал.

Он добрых двадцать минут ехал в гору от Цофингена вслед за лесовозом, и на уровне опушки леса ему удалось его обогнать. Он доехал до Аттрида и как раз оттуда возвращался, значит, с тех пор прошел самое большее час. Он спросил, а как же пассажир, но никакого пассажира не было, по крайней мере сейчас. А люцернец говорит: «Я голову даю на отсечение, когда машина поворачивала, я видел в кабине второго человека, а на развилке в Лангенталь он еще высунулся из окна и следил за дорогой».

Тогда и полицейский забеспокоился, мы еще раз все как следует осмотрели при свете фар и карманных фонариков и обнаружили: да, тут явно был еще один человек. Водителя не выбросило из кабины, как можно было бы предположить: кто-то его вытащил и положил на откос. Но обнаружили мы и кое-что еще, а именно: у мертвеца не было при себе ни гроша — ни мелочи, ли бумажника. У него не было ничего, а мыслимое ли дело, чтобы человек ехал полдня, от Дорнаха досюда, да и наверняка он направлялся в Хутвиль или в Люцерн и собирался вернуться только завтра, так что ему надо было где-то ночевать, — так мыслимое ли дело, чтоб он не имел при себе ни гроша?

— А следы… — продолжал Пежо теперь уже громко; он отхлебнул и при этом смотрел на меня в упор из-за своего стакана, а ведь я сделал все возможное, чтобы вернуть того молчальника к жизни. Конечно, я мог бы и остаться или пойти в полицию, но что от этого изменилось бы для несчастного? Или для меня? Стоять и отвечать на бесконечные вопросы? И что я стал бы отвечать? Куда вы едете? Зачем? А я и сам не знал, а бумажник его меня совершенно не интересовал, и если Пежо уставился на меня, желая на что-то намекнуть, то это была явная клевета. Кроме того, он спокойно мог и не повторять фразу: «Этот субчик не мог далеко уйти». Он это уже говорил.

Вино подкрепило меня. Во всяком случае, у меня вдруг появилось желание пройти еще несколько километров. Я поднялся к себе в комнату, положил деньги на стол и через десять минут вышел пустынными огородами позади трактира на пешеходную тропу. Вскоре справа от меня в тумане появилось озеро. Рядом со мной шушукался камыш. Топкая почва. Я пошел медленнее. В воздухе пахло снегом, а вскоре у меня появилось такое чувство, будто лицо у меня покрыто слоем обжигающего льда. Ушиб на лбу снова заболел. Останавливаясь, я слышал за камышом волны, которые, по-видимому, накатывались на буйки фарватера. Наконец-то совсем рядом со мной возникла в темноте светлая полоска — причальный мостик, побелевшие доски, я мог на минуту поставить чемодан и сумку с фотоаппаратами. И только теперь, в этой недвижной сырой стылости, в мое сознание проник хлюпающий звук, который, очевидно, сопровождал каждый мой шаг. Потом я наткнулся на буковую изгородь примерно в человеческий рост высотой. Я пошел вдоль нее и, дойдя до низенькой калитки, увидел за нею невысокое строение; оно чернело на фоне серо-черного тумана над озером. Я перелез через калитку. Нигде никакого движения. Я подошел ближе — что-то вроде грубо сколоченной дачки. Поскольку окно, выходящее на озеро, оказалось открытым, то есть ставни были только притворены и достаточно было лишь немножко подергать их, чтобы они открылись как будто сами собой, и стекло за ними тоже, без сомнения, раскололось еще раньше, я мог сделать вывод, что хозяин разрешает мне немного соснуть. Я лег на кушетку в комнате. Разумеется, я ориентировался только при помощи спичек, и вообще все в этой исключительно удобно оборудованной даче оставил в точности в том виде, в каком нашел.

Мне повезло. На следующее утро туман был такой сильный, что я с трудом мог разглядеть забор перед домом, а в погребе я обнаружил велосипед. Потом я корил себя. Надо было записать адрес, потому что, еще отдавая свои вещи носильщику, я твердо намеревался вернуть велосипед владельцу багажом. Я потом часто себя корил. История с велосипедом угнетала меня. Примерно в полдень я, миновав Виддау, приехал в Кербруг.

Я люблю эти маленькие промышленные городишки у подножия Юры, расположенные вокруг живописного древнего городского центра. Я остался в Кербруге. Я провел там три недели и даже собирался подыскать себе там ателье. Я и сейчас убежден, что мне удалось бы начать новую жизнь как фотографу, я, безусловно, мог бы по случаю снять, а со временем, вероятно, даже купить подходящее помещение на одной из центральных улиц. В клиентуре у меня не было бы недостатка — ведь в Кербруге всего две фотографии. И это в городе с почти двадцатитысячным населением, в промышленном центре! Город химиков, фармакологов и часовщиков. Город, который развивается, процветает и наверняка жаждет фотографироваться. Если бы только я не столкнулся с Педуцци! Карло Педуцци. Итальянец, кажется, откуда-то из-под Турина.

Мы жили втроем у одной семидесятилетней вдовы, церковной крысы, ее муж торговал когда-то лошадьми — воровал лошадей, как утверждал Альберт, и у нас, то есть у Альберта и у меня, было по комнате во втором этаже; Педуцци уже не первый год жил в каморке на чердаке. Дом стоял на одной из тех тихих старых площадей, где прежде, наверное, располагались скотные базары. Я познакомился с Альбертом случайно, в первый же вечер после моего приезда, мы оба засиделись в трактире «Ваадтский погребок»; он занимался распространением какого-то средства для ухода за кожей, давал небольшие объявления в местных газетах и дважды в неделю объезжал на веломотоцикле окрестные деревни, — человек моего возраста, только гораздо тщедушнее. Он так же, как и я, недолюбливал итальянцев. И прежде всего тех, что тысячами понаехали в наши чистенькие швейцарские города без копейки за душой, — немытая, неквалифицированная рабочая сила. Они умеют притворяться усердными, производят ужасный шум и передвигаются по улицам только целым стадом, а ведут себя так, будто они-то и есть истинные налогоплательщики в этой стране. Кто все время выставляет свои чувства напоказ, у того никаких чувств нет, говаривал Альберт и не скрывал, что имеет в виду нашего соседа с мансарды. Этот Карло Педуцци имел обыкновение петь жирным тенором по вечерам, а главное, по воскресеньям, только мы, бывало, приляжем отдохнуть; при этом часто у него ошивались его бездельники-друзья. Тут уж об отдыхе нечего было и думать. Как это ни странно, хоть ему уже было около сорока, он не пошел дальше подсобного рабочего на кирпичном заводе; он был женат, и наша хозяйка утверждала, что каждый месяц он отсылает больше половины своего заработка в Италию — маловероятно. Но, как бы там ни было, мне в этом жирном человеке больше всего не нравился собачий взгляд его карих глаз; должен признаться, что уже через три дня я стал каждый вечер убегать от этих глаз в трактиры, и вечный запах супа на нашей темной лестнице тоже, увы, исходил из его комнаты. Ну так вот, мой приятель Альберт дал маху. Пошли слухи, что девочку мясника с Дюфургассе кто-то, как говорят в таких случаях, обидел. Лично я думаю, впрочем, что Альберт приписал это дело себе, только чтобы похвастаться. Я-то с самого начала заподозрил Педуцци. Итальянец, неукротимый южный темперамент… Ну, пошли слухи, что Альберт заманил эту семнадцатилетнюю девчушку в дом нашей хозяйки, пообещав ей средство для ухода за кожей. Сплетня, которую может выдумать только итальянец. Через два дня началась заваруха.

Ее отец был не из драчливых. Но он явился не один. Выйдя из своей комнаты на лестницу, я услышал внизу голоса, а когда я перегнулся через перила, то увидел уже и руки — они скользили вверх по перилам, он услышал грохот башмаков по лестнице, тяжелое дыхание возбужденных мужчин и сначала непонятные для меня причитанья чуть не со слезами в голосе: «Я ему покажу, мерзавцу, я…» — что-то в этом роде. Мне очень захотелось спрятаться в каком-нибудь укромном уголке чердака. Предупредить Альберта? Он спал рядом, накануне вечером мы немножко посидели в «Ваадтском погребке», но вот они поднялись на последний марш лестницы, впереди — тощий парень лет двадцати, за ним — мясник. Ненавижу такие инциденты! Слышно было, как на первом этаже Церковная Крыса призывает святую Риту, специалистку по безнадежным случаям.

Я показал рукой наверх, кивнул. Прошептал:

— Итальянец. Этажом выше, направо.

Еще минута — и они были наверху и барабанили ногами в дверь.

— Открывай, — кричали они. И тут же дверь с треском ударилась о стену. На мгновение наступила тишина, и я крикнул им:

— Что, нет дома? Сейчас придет.

Потом я спустился по лестнице. В конце концов, меня это все не касается. Я быстро прошел мимо Церковной Крысы, но тут внизу, у подножия лестницы, возникла черная дурья башка Педуцци. Широкая улыбка на его лице мне не понравилась. И он еще орет:

— Buon giorno[4 - Добрый день (итал.).].

— Как для кого, — сказал я, когда уже прошел мимо и был у входной двери.

— А! — засмеялся он и посмотрел на меня сверху вниз. Еще поднял над головой связку из пяти охотничьих колбасок. — Как для кого! Ну да, ну да! — Хитрюга сделал вид, будто не понял моего достаточно ясного предупреждения. Вверху послышался топот мстителей.

Теперь я сказал уже серьезно:

— Карло, они пришли за тобой. На твоем месте я бы рвал когти, слышишь?

«Святая Рита, молись за нас…» Я открыл входную дверь, и ноябрьский воздух сыростью ударил мне в лицо.

Дело было в пятом часу, в субботу. На площади было довольно людно, тут сошлись домохозяйки всего района, прихватив свои самые большие сумки, а справа or двери стояло несколько подростков, и все они смотрели на меня. Слева придвинулись трое стариков, они тоже смотрели на меня.

— Поймали? — вполголоса спросил один, а из группки подростков кто-то сказал:

— Убери кастет.

— Итальянец, — сказал я. — Чего от них ждать.

— Что, — спросил старик, — индеец?

Ладно, по мне хоть индеец, в конце концов, что мне за дело до дочери мясника, я пересек площадь, направляясь в «Ваадтский погребок», и, пройдя шагов пятнадцать, услыхал за своей спиной крики. Входная дверь распахнулась, я остановился, оглянулся и увидел, как Педуцци, еще наполовину в дверях, ругаясь по-страшному — так только итальянцы могут, — вырвался из клубка рук и припустил через площадь, мимо меня.

Карло Педуцци был примерно моего роста. Но гораздо грузнее, со склонностью к полноте, и теперь, когда он — недостаточно быстро — пытался спастись бегством, его ноги (он всегда носил чересчур широкие штаны) напоминали сзади лопасти колесного парохода, отплывающего вверх по течению. Он исчез в Дюфургассе. Количество преследователей все увеличивалось. Мопеды срывались с места. На площади остались только старики и я. У меня вдруг пропала охота глотать дым и пивную вонь в «Ваадтском погребке». Когда я снова подходил к нашей двери, я услышал, как старик, громко, как все глухие, рассказывал своим приятелям: «Мой зять, повар, умер в Бомбее. От чумы».

Наверху под дверью стоял заспанный Альберт в одном нижнем белье. Его узкие лисьи глазки блуждали.

— Не иначе как она рехнулась, — сказал он. — Я только…

Но я перебил его. Церковная Крыса сейчас никого не интересовала. Мы упаковали наши вещи. Договорились встретиться в Лисе, в вокзальном ресторане, в десять часов вечера. Он тут же выехал на своем веломотоцикле. В шесть часов я тоже покинул Кербруг.

После я слыхал, что Карло Педуцци схватили в одной из узких улочек позади старой церкви. Спрашивается, почему мужчина такого тяжелого веса не мог даже как следует постоять за себя? Итальянцы, говаривал Альберт, трусы по природе. Говорят, Педуцци свалился после первых же ударов.




13 июня


Не иначе как куницы размножаются; еще на тропинке я слышал, как они шуршат под крышей, а когда я остановился перед дверью под ольхой, они устроили настоящий концерт — засвистели на разные голоса. Но как только я распахнул дверь, они бросились врассыпную. Плохо, что у меня нет теперь карманного фонарика. Терпеть не могу возиться ощупью в темноте, а здесь, где посередине фарватер, это даже небезопасно. Ну и темень! Их определенно было здесь штук шесть-семь, судя по звуку, и среди них — детеныши. Действительно ли это куницы-белодушки? Роза определила бы это, она разбиралась в грызунах. Скребутся, с бесконечным терпением подкрадываются в темноте, свистят, дают тягу с быстротой молнии — в точности как те, что жили у нас в погребе. Куницы-белодушки, или, как их называют в здешней местности, пыледушки; впрочем, видеть-то я их до сих пор почти и не видел, разве только этот пушистый буро-серый хвост, который мелькнул передо мной, позавчера, когда я проснулся в сумерках. Это могут быть и другие зверюшки, ну, скажем, ласки или сони, а не то так и ондатры. Уж Роза бы разобралась. Но кем бы они ни были, битый час я отгонял их разговорами, прежде чем заснуть. Вот не люблю я их, и все. Все время такое чувство, будто за мной наблюдают. Наверное, при первой возможности надо будет снова отправиться путешествовать. «И что тебе не сидится на месте», — говаривал Альберт. Но я, право же, такой, как все; может, немного общительнее других, может, меня иной раз больше тянет путешествовать, чем других, согласен, но всю жизнь мне не хотелось бы провести ни в этом сарае, ни в дороге. Говоря откровенно, я намереваюсь в скором времени начать новую жизнь на перспективной деловой основе.

Просто удивительно, до чего холодно по утрам, и я просыпаюсь около шести, дрожа от холода, не понимая, где нахожусь, и лишь потом замечаю запах пыли, грохот с цементного завода и отверстие для лодок. И с головой укрываюсь курткой; я никогда не мог спать при дневном свете. Это куртка Альберта. Я выменял ее у него на экспонометр где-то в конце ноября, — я легкомысленно отправился в свое зимнее путешествие без пальто. Она отнюдь не роскошна, но меня она устраивает; тот, кто много путешествовал, подобно мне, предпочитает практичное красивому. Разумеется, иногда на улице на меня оглядываются. Но я никогда не придавал значения мнению посторонних людей.

Альберт — неглупый человек. Но улыбка у него была гаденькая. Если он был не в духе, он внезапно появлялся у меня в дверях и вскользь задавал вопрос вроде: скажи-ка, что ты, собственно, надеялся выгадать для себя от этой забастовки? Интонация и в особенности улыбочка показывали, что он ищет ссоры. Я садился в постели и, чтобы его отвлечь и рассеять его хандру, уже в который раз — адское нужно было терпение! — начинал рассказывать разные истории из времен моей юности. Это было нелегко, и мне приходилось напрягать всю свою силу воли, чтобы не нагрубить ему. Иногда он заходил чересчур далеко. Например, вдруг замечал: как интересно, я знаю такой тип людей. Видно, тебе было довольно-таки одиноко в вашем пропыленном Мизере, так или нет? Ты искал человеческих контактов, верно? Хотел быть вместе со всеми, хотел играть видную роль и в то же время раствориться в массе, да? Как это соблазнительно — анонимность и вместе с тем причастность! И, наконец, тот, у кого ничего нет, может всегда надеяться на выгоду, если начинается какая-нибудь заваруха. Верно я говорю? Ну, вот видишь. Но расскажи же мне немного про это, я ведь так люблю этот ваш мизерский немецкий, — и всё такие же рискованные вещи, и эта его улыбочка, — нет, правда, иногда он заходил слишком далеко, и поскольку я человек от природы добродушный, я в таких случаях вставал и оставлял его в одиночестве улыбаться и подмигивать лисьими глазками в печальной тишине комнаты или в накуренном «Ваадтском погребке».

Я знаю, раздаются и другие голоса, неблагожелательно оценивающие мои усилия, направленные на благо Триполисштрассе. Что поделаешь, у человека существует потребность говорить о человеке, — это слова Альберта, а дальше он сказал что-то в таком духе: а поскольку правда, как известно, глаза колет, то неизбежно возникают недоразумения. Вот что говорит Альберт. По мне, так ничего особенно трагического в этих так называемых недоразумениях нет. Хуже, когда из многих возможностей выбирают лишь одну, изображают одну только сторону дела и выдают ее за целое. Такая полуправда — не что иное как ложь, в моем случае — клевета. Альберт сказал однажды: если бы мы все ограничили себя и стали всякую свою фразу начинать словом «возможно», это положило бы начало миру на земле. И я согласен с ним. Людей, которые безапелляционно судят о других, я ненавижу; во всяком случае, их уверенность действует мне на нервы. Альберт часто говорил: если кто хотя бы в самом себе может разобраться, это уже много. Этого-то я теперь достиг. Моя феноменальная память помогла мне. Альберт тоже часто говорил: ну и память у него! Это дар божий, отвечал я обычно на такие комплименты, все равно что певческий голос: с ним рождаются или не рождаются. Как отчетливо, например, вижу я перед собой ту сцену на складе. Это было где-то в конце августа. Мы с Шюлем и раньше часто обсуждали в его мастерской проблему забастовки, и я разъяснял ему, что решить проблему пыли можно только активными действиями, вплоть до насилия. Я указывал, что важнее всего целеустремленность и продуманность. Начать надо с создания, так сказать, забастовочного комитета или совета в составе семи человек. При этом присутствовали молодой Тамми и некий Келлер, этих двоих я хорошо помню, кроме них, было еще четверо; все они пришли поодиночке на первое совещание в мастерскую Шюля Ульриха. Это прямоугольная дощатая хибара на бетонированном цоколе с пристройкой — такой она, по крайней мере, была тогда. В пристройке хранились части моторов, шланги, ленточная пила, автомобильные фары и предохранительные щитки. Сама мастерская примерно площадью три на шесть метров; через комнату наискосок протянута проволока, на которой висит ручной фонарь, стоит стол и три стула, массивный верстак вдоль стены, на котором, кстати, я и примостился во время обсуждения, запыленная железная печь, токарный станок, на нем — наполовину разобранный мотор «фиата», в углу — куча опилок, — так примерно выглядела мастерская, и здесь мы собрались, но что до самого обсуждения, то все это было переливание из пустого в порожнее. Я слушал со своего места, иногда прихлебывал штайнхегер, который выставил Шюль, и только около полуночи вмешался. Я слез с верстака.

— Подведем итоги, — сказал я. — Все присутствующие, все работающие на цементном заводе, а также население района — все против пыли. Мы знаем, что с загрязнением воздуха можно бороться. Это обязанность администрации завода, иначе говоря фрау Стефании Демас. Однако же она, несмотря на многочисленные заявления, ничего не предпринимает, разве только от случая к случаю производит ремонт старой негодной фильтровальной установки. Следовательно, ее надо заставить что-то предпринять. Единственное средство, каким вы можете ее заставить, — это забастовка. Хотите вы его применить или нет — вот что вам надо решить, все остальное приложится.

Конечно, они хотели, пусть даже сначала, как мне показалось, им было при этом немного не по себе.

— Прекрасно, — сказал я. — Этот пункт ясен. Далее ясно, что всю эту акцию должен кто-то возглавить. Я советую вам организовать комитет из рабочих завода. Этот комитет получит от общего собрания всех заинтересованных лиц полномочия для принятия тех или иных мер; он же впоследствии и будет нести ответственность. Я себе представляю, что в комитет войдете вы семеро, а возглавит его, — продолжал я, — наш гостеприимный хозяин, Шюль Ульрих. Кто против? Ну, значит, решено.

Поговорили еще о деталях, например: надо ли ставить в известность профсоюзных боссов? Выяснилось, что в то время в этой отрасли вообще не было действующего профсоюзного руководства. Я спросил, не будет ли целесообразно ввести в комитет кого-нибудь из жителей Триполисштрассе, не работающих на заводе.

— Весь вопрос в том — кого, — сказал Келлер. — Уж не Купера ли Пророка?

Мы засмеялись.

— А может быть, Юлиана Яхеба?

Они думали и гадали, качали головами в чаду ручного фонаря, и Тамм сказал:

— Не знаю, он, говорят, коммунист.

— Ну что значит коммунист, — сказал я. — Старый человек, живет на отшибе, бобылем, торгует понемножку пивом и бензином, уж какой тут может быть особенный коммунизм.

— Но он был в Испании тогда, поехал туда добровольцем и…

— Нет, они и не думали участвовать в гражданской войне, что вы! Он и некий Штруб записались участвовать в каких-то гонках, поехали, пробыли там с месяц, а тут началась война. Юли нам как-то сам рассказывал в пивной.

Он еще утверждает, что в конце двадцатых годов победил в шоссейных гонках и завоевал первенство Швейцарии, но Матис думает, что красное трико со швейцарским крестом ему попросту сшила Эльза.

Так или иначе, Юлиан Яхеб отпал как личность подозрительная, и одновременно отпал вопрос о представительстве жителей улицы в комитете. Они непременно хотели ввести в комитет меня. Но я счел нужным отказаться. Во-первых, сказал я, я здесь всего четыре месяца, а во-вторых, возможно, вы еще будете рады иметь в моем лице человека незаинтересованного, третейского судью. А в-третьих, кто тогда выдвинет ваши кандидатуры в комитет? Вы же не можете сделать это сами. Это я возьму на себя.

Теперь каждый вечер обсуждались детали, была составлена программа из пяти пунктов; она излагалась в заявлении забастовочного комитета; путем устной пропаганды всем рабочим завода и жителям улицы было передано приглашение на собрание. Тенденции, носившие какую-либо политическую окраску, были устранены, ибо забастовка, если до нее дойдет, должна была быть надпартийным, независимым от партий делом, делом Триполисштрассе: наша забастовка, и больше ничья.

Собрание состоялось в начале октября в самом большом из складских помещений. Шюль Ульрих произнес краткое вступительное слово, а потом я предложил кандидатуры. Комитет был утвержден в своих полномочиях приветственными кликами, и таким образом на Триполисштрассе настали новые, лучшие времена. Я не без гордости подчеркиваю это сегодня, так же как и тот факт, что решающую роль в этом сыграла моя энергия, да и мое благоразумие. Что сталось со старухой, с этой полоумной фрау Стефанией, я, к сожалению, до сих пор не смог выяснить.




Не буду скрывать, что в поисках ответа на этот вопрос я вышел сегодня вечером пораньше и по дороге в пивную Коппы немного прогулялся в районе дома фрау Демас. За домом сквозь заросли крапивы вьется тропка, выходящая к берегу, по ней-то я и побрел; взошла ранняя луна, и сначала я быстро продвигался вперед. Правда, ноги в сандалиях мне здорово обстрекало. Роза однажды сказала мне, что крапива кусает только того, кто ее боится. Как было не вспомнить об этом, когда я, вскидывая ноги, точно аист, пытался спастись от ее укусов. Лунная изморозь лежала на всем вокруг; при луне слой пыли еще больше похож на известняк, чем при дневном свете, не знаешь, что у тебя под ногами — пятно света на голой земле или покрытый пылью ковер из крапивы. Наконец я попал в огород за заводом, или, вернее, туда, где прежде, очевидно, был огород — на территорию, заросшую латуком, кустами ежевики в человеческий рост и высокими вьющимися глициниями. Теперь я продирался вперед очень медленно; то и дело приходилось останавливаться и отцеплять от куртки или от волос колючие усики вьющихся растений, ветки хлестали меня по лицу, ноги горели — я изранил их в кровь, — и только грохот, регулярно повторяющийся каждые две минуты, помог мне не сбиться с дороги. В поту и запыхавшись, я выбрался на открытое место у самого дома. На стене и на ступенях лежал известковый налет, окна чернели. На лестнице под моими подошвами заскрежетали черепки, — разбитые цветочные горшки валялись на террасе, а когда я добрался до двери и легонько толкнул ее, она повернулась на петлях. «Есть тут кто?» — спросил я, немного отступил назад, задрал голову и посмотрел на окна верхнего этажа. Они показались мне голыми, слепыми. На них не было штор. Я снял куртку. Вверх по стене, справа от двери, поползла расплывчатая тень. Я оглянулся. Снова, как тогда, цементный завод лежал подо мной. Три-четыре тусклых фонаря между сложно переплетенными блоками зданий освещали огромные строения, опорные балки, башню с воронкой примерно на том уровне, где я находился. В этом слабом свете завод выглядел величественно необозримым, неизмеримым. Из нагромождения крыш вонзались в небо две дымовые трубы; та, что была поближе, казалась отсюда почти на треть выше другой. Над нею реял в ночном небе дымовой вымпел, чуть-чуть наклоненный в мою сторону, а совсем рядом плавала белая половинка луны. Я снова ощутил запах пыли и вместе с ним — своего рода уверенность, что я уже когда-то раньше, давным-давно, стоял здесь, видел то же самое зрелище — дымовые трубы, игру света, дыма и тени, и тогда это напомнило мне занятные солнечные — или, вернее, лунные — часы: труба и полоса дыма под углом к ней — огромные стрелки, они указывают свое особое время, определяемое также и ветром, время Триполисштрассе, время, которому подвластны дома внизу, автомобильное кладбище, и Ааре, и, по-видимому, эти стены здесь, наверху, время пыли, возможно, оно движется по кругу, а может, оно остановилось, но, во всяком случае, оно пребудет, покуда дымная волна плывет над этим районом. У меня было такое чувство, будто все те месяцы, что я провел на Триполисштрассе, мое путешествие, и последние пять-шесть дней, что я живу в лодочном сарае, — все слилось воедино, и все это здесь со мной в одну краткую минуту на террасе покинутого дома Демас: переплетение событий, вещей, лиц, водоворот жизни, неразбериха голосов, несогласных, противоречивых, но каким-то непонятным образом связанных между собою и со мной… Господи, подумал я, если так поддаваться настроениям, недолго и с ума сойти, и все же я пожалел, что у меня больше нет ни одного из моих аппаратов. Я продал их в Невшателе, ведь не будешь же без крайней необходимости трогать свои сбережения, и так как я все равно собираюсь в ближайшее время, применительно к требованиям моей новой жизни, обзавестись новой аппаратурой… Но как бы там ни было, вчера я упустил возможность сделать прекрасный ночной снимок; я довольно долго смотрел на все это, потом снова повернулся к дому и еще раз крикнул, на этот раз громче: «Есть тут кто?»

Нет, дом был пуст, покинут. Я спустился по лестнице и не без труда нашел обсаженную туей дорогу. Она тоже заросла высокими сухими сорняками и ежевикой. Потом я свернул по направлению к Триполисштрассе и начал спускаться. Вот уже появились низенькие заборы из штакетника, а вдалеке показался уличный фонарь на перекрестке, и тут я услышал разговор. Двое мужчин, так мне послышалось, взволнованно беседовали вполголоса. Пока нельзя было ничего разобрать, но, сделав еще двадцать шагов, я оказался всего в нескольких метрах от них; один стоял в темноте у двери, опершись об оконный карниз, спиной ко мне; другой — это я разглядел, когда уже подошел к ним почти вплотную, — примостился на пороге. Они замолчали — глядели на меня, курили, и когда я, не зная, заговорить ли с ними или пройти мимо, пожелал им доброго вечера, тот, что стоял, поднес ладонь к краю фуражки, не отрывая локтя от карниза.

Они молчали; на мгновение между нами повисла тишина, и, так как мне второпях ничего другого не пришло в голову, я спросил:

— А что, старуха, фрау Стефания, уехала, что ли?

— Уехала, — сказал тот, что стоял, и белое пятно его лица повернулось вниз, к сидящему на пороге. Над моей головой кто-то засмеялся. Как будто женщина, но невысокий фасад был в тени, и я не мог ничего разглядеть в темном окне.

— А что? — сказал кто-то, может быть, тот, что сидел на пороге, или скорее кто-то третий, кто стоял за открытой дверью в темных сенях. — А что? Она тебе нужна?

О, этот некультурный обычай моих земляков — сразу же они начинают «тыкать»!

— Видите ли, — сказал я, — она когда-то заказала мне картину. Я, видите ли, художник, и я ей тогда написал, что при случае зайду за деньгами. Ну и раз уж я в этом районе, я решил сюда заскочить, понимаете? Но похоже…

— Давай на «ты», — устало заметил сидящий на пороге, — в конце концов все мы пыль и прах, а что до Стефании, то она уехала после той ноябрьской истории.

— Уехала?

— Говорят, в Фарис, а другие говорят, в Лозанну, но для нас одно важно — что здесь ее нет. Ты, наверное, слыхал про забастовку. Вот тогда-то она и уехала.

— Да, слыхал, конечно, только не знаю, что правда, а что вранье.

Я чувствовал на себе их взгляды. Я все стоял на улице, с курткой через руку. Постепенно я разглядел и третьего в темноте за дверью. Их обращенные ко мне лица оставались неразличимыми, и постепенно они рассказали мне все о собрании в октябре.

— Весь квартал сбежался, больше трехсот человек сидели на штабелях труб: солнце целый день шпарило, крыши все еще горячие, сверху так и пышет: жаром, и впереди над последним штабелем горит одна-единственная лампочка. На штабель взбирается Шюль Ульрих, понимаешь, читает вслух целую программу, чего там только нет, пятидневная неделя и новые почасовые расценки для каждого, и, конечно, требование насчет ликвидации пыли, ясно тебе?

— Конечно, — сказал я, — ну а дальше?

Они говорили так похоже, что всякий раз я с трудом мог различить, кто из них рассказывает, но в конце концов не все ли равно, что тот, что этот. Я слушал, кивал, а они рассказывали об ультиматуме, — дескать, дали ей сроку до двенадцатого ноября, и Шюль крикнул: а если она не примет, объявим забастовку!

— Ты забыл про забастовочную кассу! — теперь явно говорил тот, что стоял у окна. — На штабель взобрался Келлер. Все подробно объяснил, а потом мы за это проголосовали: чтоб каждый, значит, отдавал два часовых заработка в день в забастовочную кассу, и комитет мы тоже выбрали…

— Какие там выборы! Келлер говорит: «Если вы согласны, мы семеро все организуем, ясно?» — а Люсьен сзади крикнул: «Ладно, Келлер, давайте», и тут все наперебой заорали, заключительное слово Шюля я слышал с пятого на десятое… Сам понимаешь, долго мы не продержались бы. Старуха могла уморить нас голодной смертью, забастовочной кассы и на две недели не хватило бы. И вот наступает двенадцатое ноября, и сначала нам показалось было, что дело дрянь. Сразу же после гудка с обеда мы собрались во дворе перед административным корпусом. Жарища была, хоть и осень уже, духота, а перед лестницей давка. Все молчали, разве что скажет кто одно словцо вполголоса соседу. Нам объявили, что комитет там, внутри, и Бошунг вкатил туда же старуху в кресле на колесиках, а мы, значит, стоим и ждем. Наконец наверху открывается дверь, выходят Шюль и Келлер, и Шюль кричит нам: «Пока вы здесь стоите, фрау Демас отказывается вести переговоры».

Можешь себе представить, как все засвистели, заорали, а Люсьен сзади кричит: «Если она отказывается, так и мы тоже отказываемся работать!» Но потом Шюль нам разъяснил, что срок ультиматума ведь истекает только вечером, и часа в три мы все-таки пошли в цеха. В шесть, после работы, мы снова собрались во дворе, прибыли еще рабочие с карьера, и когда Шюль, и Келлер, и остальные вышли, они все смеялись и хлопали друг дружку по плечу. «Все в порядке!» — несколько раз крикнул нам Келлер, Шюль машет в воздухе договором, а потом начинает его читать вслух. Поняли мы только то, что фрау Стефания Демас передает цементный завод со всем его активом и пассивом населению Триполисштрассе. Неплохо, а? Ну и веселье тут началось! Мы вытащили во двор всю заводскую столовую, все скамьи и стулья, и пивные бочки, какие только удалось отыскать, гуляли далеко за полночь, жгли костры во дворе. Но главного мы не поняли — что получится из этого роскошного подарка, ясно?

Нет, мне было не очень ясно, и один из них продолжал, теперь уже вполголоса: они добиваются удвоенной продукции за то же самое время, сказал он. Правда, почасовые расценки выше и теоретически — сорокачетырехчасовая неделя. Но восемь часов сверхурочных — это теперь самое меньшее. Десять процентов заработка прямо отчисляются в фонд капиталовложений. Тамма, и Матиса, и Борна из комитета вывели. Келлер и Шюль, правда, остались, но Келлер стал надсмотрщиком, а Шюль — что-то вроде посредника между комитетом и нами. А сам комитет, как говорят, теперь состоит из одиннадцати человек, представителей каких-то заграничных концернов, знать их никто не знает, и только одно и слышно: удвоить продукцию в единицу времени. Куда ни плюнь, рапортички, каждые два часа Келлер с одним из новых делают контрольный обход, в отхожих местах установлены секундомеры, кто курит во время работы, того увольняют, частные разговоры в рабочее время запрещены, да и пыль осталась — да, хитра была старуха, видит бог, хитра: точно знала, что получится!

Я спросил, неужели нельзя изменить такое положение вещей. Прошли те времена, сказали мне; Тамм пытался организовать новую забастовку, но за десять дней, в тот самый вечер, как было назначено первое настоящее собрание, произошла эта история с Юлианом Яхебом, так из-за нее и затея с забастовкой провалилась. С тех пор Тамм снова машет лопатой в каменоломне, не может же он остаться без заработка, верно? Да, хитра была старуха, все повторяли они, и я медленно пошел дальше по узкой улочке, а под фонарем снова свернул на Триполисштрассе.

«Но я все сделала как следует, — а сама смеется, и дышит в темноте, — все как следует, скребла и скребла кухонным ножом, у которого конец отломан, каждую ночь по два часа, а дядя Юли спит рядом за деревянной перегородкой, и как я прислушаюсь, он все ворочается во сне. А землю я в мешок, а мешок в шкаф, и скребу, скребу, каждую ночь еще немножко поглубже, а темно, земля холодная, но не промерзшая, только крепко утоптанная, а яма все больше, и я копаю под наружной стеной, яма все больше, мне ведь с каждым днем труднее пролезть. А позавчера дядя Юли ушел на весь день, и я целый день скребла, и ночью еще четыре часа, а вчера после обеда я подумала: „Вот сейчас“, — и лезу все глубже, и не хочу думать про дядю Юли, мой жених меня ждет, думаю, он уже все приготовил, и прислал мне из Лозанны письмо и фотографии нашего дома…»

А я и понимаю, и не понимаю, а она мне говорит. «Мак, — говорит, — он мне обо всем написал, и я думаю, он еще сегодня вернется», и я ее только слышу, а не вижу, ведь темно, а она часто дышит в фургоне у меня и больше не говорит ни слова. И я встаю и прислушиваюсь, приоткрываю жестяную дверцу, чтоб ей попрохладнее, и прислушиваюсь, и вижу вокруг только крыши автомобилей, а фрау Кастель больше не стоит у окна, окно закрыто, и вообще дома не видно, в такой-то темнотище, и никакого жениха не видно, и я опять зашел к ней и говорю: «Не пришел жених», и жду, и слышу, как она трудно дышит в темноте, и думаю: «Сейчас она еще заплачет, а я разве виноват», но нет, она говорит: «Мак, — и снова развеселилась, — иди садись сюда и расскажи мне что-нибудь», — и хватает меня за руку. Я слышу пыль, слышу, как над головой пыль стучит по жести и как сердце стучит, и шорох, когда она шевелится на камыше, но не слышу больше ее сопенья, а она: «Расскажи что-нибудь», а я: «Что рассказать, ведь улиток в июне нет», она снова шевелится, в фургоне пахнет смазочным маслом, и потом, и ее волосами, и теперь опять она начинает плакать, и я тоже реву. Фрау Кастель мне всегда говорит: «Да перестань же наконец, Мак; если хочешь здесь жить, веди себя прилично, ты как малый ребенок, перестань сию же минуту. Ну и рева, — говорит мне всегда фрау Кастель, и говорит: — Перестань сейчас же стол ковырять, он и без того весь червями источен, положи-ка вилку», и я тут же откладываю вилку. А Принцесса говорит: «Если будет мальчик, пусть его зовут Каспар, назовем его Каспар», но мой жених сказал — об этом после поговорим, мы шли в темноте по тропке, и он обнял меня за плечи, а из Ааре пахло рыбой, и он говорит: «А ты уверена?» — «Ну конечно», — говорю, а он в своем вельветовом пиджаке, и я отворачиваю голову, его рука на моем плече, и я кусаю вельвет на рукаве, потому что меня смех разбирает, я не могу больше быть серьезной и грустной. Я, наконец, все ему сказала, и я была рада, я же теперь была уверена, но мой жених… Он высокий, гораздо выше тебя, и когда он смотрит на меня, у него всегда улыбка прячется около рта, она прячется, но она всегда есть, и тут я посмотрела на него, но не увидела улыбки, было же так темно. Мы как раз проходили мимо завода, и когда мы шли под фонарем, он убрал руку и сказал: «Давай заглянем к Шюлю». Я давно знала господина Шюля и уже почти перестала его бояться, вот раньше, как он начнет свои шуточки у нас в пивном зале, и такой у него голос… А теперь я его не боялась, но был уже одиннадцатый час, все уже, наверное, спят, а мой жених смеется: «Нет, пойдем», — и мы идем вверх по Триполисштрассе, а он говорит: «Это мой старый друг, его ты можешь не бояться, он в таких делах разбирается, так для тебя лучше, а потом посмотрим», — это все она говорит, и хватает меня за руку, и говорит: Просто весело провели время, все это была просто игра, чтоб меня попугать, и что им только не взбредет в голову, Мак… У господина Шюля в мастерской горел свет, и мы обошли дом и открыли дверь, а он сказал: «Сначала мы за это выпьем». Мастерская — но на самом деле это длинный сарай, там стоит верстак и два старых автомобильных мотора у двери, на полу несколько ящиков, а позади рядом с токарным станком эта механическая пила и во-от такая куча опилок, на стенах висят всякие инструменты, а через всю мастерскую натянута длинная проволока, и с нее свисает лампа в колпаке из проволочной сетки, не слишком-то там светло. Господин Шюль ушел в пристройку, а мой жених говорит: «Он здесь в свободное время исправляет старые моторы», и говорит: «Он все может исправить, и к тому же он еще наполовину доктор». Господин Шюль принес бутылку штайнхегера и два стакана, сначала налили мне, потом мой жених взял мой стакан, и они выпили вдвоем…

«Веселенькая история», — сказал господин Шюль и снова засмеялся, но мой жених сказал, что это точно, а господин Шюль снова подошел к токарному станку, и со шлифовального круга полетели искры. Он говорит: «Я только притру клапан, а потом мы немножко выпьем все вместе». Они вытащили из угла стол и вокруг поставили ящики, а господин Шюль еще принес стул из пристройки, и я села, и на столе была бутылка и стаканы, ну а какие шуточки отпускал господин Шюль, скажу я тебе, — она чуть-чуть засмеялась в темноте и опять помолчала. Я слышал, как пыль садится на крышу, и как шуршит камыш, и как она трудно дышит, и ее рука сжимает мое плечо, потом она снова заговорила: «Мы правда веселились все вместе, и мы пили штайнхегер». «Это единственный из спиртных напитков, какой тебе можно пить в твоем состоянии, — сказал господин Шюль, — но правда ли ты в таком состоянии, ведь этого нельзя знать, ты такая молодая, разве ты уже разбираешься в этих вещах? А ты?» — обратился он к моему жениху. Мой жених считал, что Шюль его ближайший друг и потому он ему рассказал, понимаешь, а господину Шюлю он сказал: «Ты наполовину доктор, ты разбираешься в этом, конечно, лучше, чем мы, грешные, ладно, давай выпьем». И господин Шюль наливает и говорит, что, мол, и не из таких положений выходили, есть кое-какой опыт, а мой жених говорит: «Ты феноменально способный и невероятно ловкий парень, этого у тебя не отнимешь, Шюль», а господин Шюль: «Что умею, то умею» и «Ловкость рук и никакого мошенства». Потом мы все снова засмеялись, и господин Шюль поднял стакан и воскликнул: «Долой пыльную ведьму!» — и они стали спорить про забастовку. Под конец господин Шюль сказал: «Ну, оставим это пока, кто платит наличными, того лучше обслуживают», — и посмотрел на моего жениха. «Кто платит вперед, — говорит господин Шюль, — того лучше обслуживают», — и смотрит на него. «Лучше всего тебе сейчас же положить на стол две сотняги, и мы еще раз выпьем за твою святую простоту. Слышишь?» — говорит мой жених, он встал и подкинул поленьев в печку за дверью — искры так и брызнули, весело так, он еще твердо держался на ногах. «Выпьем, Принцесса, только не слишком много, — сказал мой жених, — тебе еще домой возвращаться». — «Я потом отвезу вас к Юли», — сказал господин Шюль. — «Он ведь купил у нас „пежо“, я сам его видел, и видел, как он его чинил, и он купил у нас почти новые фары, а фрау Кастель все время говорила, посмотрим, удастся ли тебе его починить, и я сам толкал его по улице вместе с господином Шюлем, и он починил его, и на нем две фары, обе почти новые». — «Но, Мак, — сказала Принцесса, — дядя Юли не знал, что я там, я ему наврала, будто мы с Кати и Карлом пойдем прогуляться по городу, посмотреть на новые витрины, вот и все, а про моего жениха я ему ничего не говорила. Бывало, он по вечерам заходил к нам, когда в пивной уже никого не было, дядя Юли сидел за стойкой и читал газету, — по три-четыре раза перечитывал одно и то же, он не смотрел на нас, а мы сидим за столиком в углу, и мой жених через столик мне глазами показывает, — выйди, мол, но я не решаюсь, он ведь хоть и читает, а сам все-все видит, и я только вот так качаю головой, и мы сидим. Мой жених приносил мне фотографии, и мы говорили про фотографии, а дядя Юли иногда подойдет к нашему столику со своим стаканом, и опять заведет про давнишние гонки в Люттихе, и про машины, и про давнишних призеров, про „нортон“ с коляской, мой жених отвечает: „Да“, „Нет“, „Да“, но дядя Юли не уходит и все рассказывает, и не спускает с нас глаз, и если теперь я приеду домой на машине с господином Шюлем и с моим женихом… Нет, это невозможно, ведь он сразу услышит мотор… И мы засмеялись.» «Ну, так ты и вправду такая храбрая?» — спросил господин Шюль. Теперь лампа чуть-чуть повернулась, и лицо у моего жениха такое чудное, белое, а это ведь просто была игра. «Да, я храбрая», — и мы с господином Шюлем рассмеялись, а он сказал моему жениху: «Тогда ты сейчас давай-ка выйди, ну, игра в фанты, или игра на храбрость, так, что ли…» — «Ну что ж», — сказал мой жених, он был немножко пьяный, он вышел, и таким холодом потянуло, когда он открыл дверь, жуть какой холод из двери! Наверное, был уже двенадцатый час, я встала, и от штайнхегера в голове у меня шумело, мне от него стало нехорошо, и я держалась за токарный станок, чтоб не упасть, и я спросила, что теперь будет. Господин Шюль подошел ко мне. «Теперь мы прежде всего выясним, как обстоит дело». Он снял лампу, навесил ее сзади на токарный станок, там, где куча опилок, и снова прошел в соседнюю комнату. Я услыхала, как скрипит водопроводный кран (интересно, что теперь будет?), но господин Шюль вернулся, в руках у него напильник, узкий, заостренный на конце, он подошел к печке, снял крышку, она была раскаленная докрасна, искры — до потолка, он сунул напильник прямо в искры. «Садись вот сюда, — сказал он, — на опилки, поняла?» Но мой жених… и я спросила: «Это такая игра?» А он сказал: «Ты все такая же дурочка, а?» И тогда я пошла и села, лампа — у меня перед носом, это игра на храбрость, мужская игра, или он пьяный? Он снова подошел, и я закрыла глаза рукой от света: у него в руках напильник, зачем этот напильник?.. «Ну а теперь веди себя смирно, малышка, сейчас мы это все устроим». Я обхватила руками колени. «Убери-ка руки». Зачем напильник, зачем убрать руки… Он взял меня за руки. «Откинься немного назад, ну, давай». Он подтолкнул меня в плечо. Что это за игра на храбрость, я такой не знаю… Он толкнул меня назад, оторвал мои руки, и вдруг — его колено у меня между ног, света больше нет, только его тень, и его руки… Я закричала. «Ты что, с ума сошла?» — сказал он, тяжело дыша. Уж какая там храбрость, я зову моего жениха, и вдруг как вся затрясусь, я ничего не вижу, не слышу, даже рук его не чувствую, только этот напильник, я как ударю, по нему, вырвалась, как ударю по тени, пнула ее ногой, била, кричала, вскочила и держусь за станок, лампа упала, я оттолкнула его, спотыкаясь, побежала, какая там храбрость, только страх. «Бешеная кошка, нет, такая дурища…» Я обежала вокруг стола, а дверь закрыта… — «А, я понимаю, моя дверца, — она тоже один раз вдруг совсем закрылась, а я спал на своем месте и хотел выйти, но дверца закрылась, а я кричал „фрау Кастель! фрау Кастель!“, но никто не слышал, я барабанил в дверцу кулаками, но никто не приходил, и было темно, и ничего не слышно, только грохот с завода!..» «…Ладно, Мак, — сказала Принцесса Бет, — я вижу, ты понимаешь, о чем я, — говорит она, — я колочу в дверь, а господин Шюль повесил лампу на прежнее место над столом, и выпил свой стакан, и сказал: „Неплохо“ и „Как-нибудь, когда у тебя будет время, я покажу тебе еще другие игры“». Тут дверь открылась, и вошел мой жених… «Пойдем, — сказал он, — и прекрати». На улице стоял октябрьский холод, и, наверное, за это время прошел снег, но небо было чистое, и под луной облако дыма из трубы, и все стало белое — его лицо, и дорога до Триполисштрассе, и сама Триполисштрассе была белая, и крыши белые, и стены домов, белые дома, и даже деревья и ольшаник на берегу почти голый и белый, и Ааре. — «Как крыши автомобилей в лунном свете, — говорю я ей, — как крыши здесь, на кладбище, они похожи на овец, и иногда, — говорю я ей, — иногда я думаю: вот теперь все они там чистые, и на них нет больше пыли, и все моторы заработали, и я выезжаю вместе с ними из-за забора, и мы едем вниз по Райской Аллее и по мосту. Колонной по одному, сначала „доджи“, потом „опели“ и грузовики, и просто расклепанные радиаторы, все за мной, Принцесса, урчат моторы, иногда я себе так представляю, и все старые клаксоны снова на месте, и снова гудят, и все снова едут, выезжают вместе со мной…» Но она громко дышала в темноте, совсем даже и не слушала меня, и сказала: «Болит, сейчас еще больнее стало, только бы мой жених шел поскорее, и сразу пройдет, Мак, надо ждать, и только, пожалуйста, не реви больше, слышишь, ждать, и все, а твои машины, Мак, это ведь стадо, — значит, она все-таки слушала, — они проедут мимо дома дяди Юли, и если он станет меня искать, Мак, — я все сделала как следует, но если дядя Юли все же станет меня искать, сиди тихо, пока не придет мой жених, тогда мы с ним поговорим. Я выскребла дыру, и сегодня я залезла в нее, и под наружную стену, все глубже, выбралась на волю…».




Я все же решил вести свои записи в двух вариантах. Одни, в котором я восстанавливаю истину, я по-прежнему буду хранить здесь, в щели между стеной и балкой. Другую связку я отправлю Альберту. Я дополню ее. Пока буду складывать листки в портфель, а когда придет время, отправлю с коротким сопроводительным письмом в Трамлан, на адрес его сестры. Там, как он мне однажды признался, она вместе со своим мужем, неким Борелем, держит ресторанчик «Фонтан пива», но об этом я, кажется, уже упоминал. Я напишу ему: «Милый Альберт, ты довольно часто, хоть и в шутку, брал на себя роль чего-то вроде моей совести; с другой стороны, ты часто утверждал, что люди, подобные мне, не должны обращать внимания на сплетни. Мало того, ты утверждал, что эти сплетни существуют лишь в моем воображении. Ты знаешь, как глубоко оскорбило меня тогда это твое предположение. Я и сейчас как будто слышу твой голос: „Ну почему ты все всегда принимаешь на свой счет?“ Поверь мне, Альберт, я знаю, что говорю.

Остаюсь глубоко огорченный клеветой, которая обрушилась на голову твоего старого приятеля, так сказать, в городе его детства и которая, по несчастному стечению обстоятельств, выглядит весьма правдоподобной, с сердечным приветом, твой Каспар». И постскриптум: «Прилагаю свои записи; в них я пытаюсь по возможности дословно воспроизвести то, что чуть ли не каждый вечер слышу от здешних обывателей или от Мака (ты помнишь Мака, укротителя улиток?). Скоро напишу подробнее. Ну, что ты теперь скажешь?»

Без сомнения, он прав: в принципе не следует придавать значения людским толкам. Но в конце концов всему же есть граница. Например, я совершенно не намерен, да и не в состоянии молча смириться с явной тенденцией не только представлять в извращенном виде, но и сознательно замалчивать мои заслуги, мои усилия, направленные на благо Триполисштрассе. Как я тогда из кожи лез, сколько сил положил, чтобы предостеречь народ против крикунов типа Шюля! «Он бессовестный хам, — говорил я всегда, — если вы доверите ему руководство, он вас предаст. Подумайте о том, что говорю вам я, Каспар Турель, — он вас предаст!»

Видит бог, даже в последнюю минуту я пытался предотвратить худшее. Я позволю себе здесь, ничего не утаивая, изложить факты, касающиеся того собрания. Оно состоялось в самом просторном из трех складов. Когда я в начале девятого явился туда, собралось уже более двухсот человек, в том числе женщины; они кучками стояли между штабелями труб, а сами штабеля, облепленные людьми, напоминали виноградные грозди. Отдельные фигуры, почти неразличимые в полумраке, маячили за проходом.

Когда я вошел, царило всеобщее оживление. Меня приветствовали громкими криками, и я тут же направился к моим друзьям с вращающихся печей. Они немного подвинулись, и я сел рядом с ними на второй штабель от стены. Передний штабель, у самой торцовой стены, был пуст. Он был сложен перпендикулярно к стене, и на нас черными сотами смотрели отверстия труб. С высокого потолка светила единственная лампа, ее свет пробивался сквозь завесу пыли и дыма от трубок и сигарет, которая взмывала вверх всякий раз, как дверь отворялась, пропуская опоздавших. Кругом громко разговаривали, сидевшие на штабелях весело перекликались друг с другом, и тут позади нас вдруг раздались бурные аплодисменты. «Рабочие с карьера», — сказал кто-то рядом со мной, как мне показалось, немного презрительно. Впереди на штабель поднялся Шюль Ульрих, аплодисменты усилились, и Шюль заговорил своим хриплым громким голосом — не столько говорил, сколько выкрикивал. Начал он с грубых нападок на профсоюзное руководство — оно-де соглашается поддержать забастовку только в случае выполнения многочисленных бюрократических условий; и он, Шюль, предлагает, чтобы мы взяли это дело в собственные руки, мы достаточно сильны, и нам не нужно ничье согласие. Овации отдались эхом в пустом высоком помещении, и от этого стали вдвое сильнее, и я почувствовал, как именно в это мгновение людей вокруг меня вдруг охватило странное возбуждение. Оно еще возросло, когда Шюль перешел к нападкам на Пыльную ведьму, как он ее называл, на старую фрау Стефанию — он обвинял ее в скаредности, а администрацию завода в коррупции и неспособности к действиям, и я отчетливо видел, как ненависть, которая так и перла из его голоса, даже еще больше, чем из слов, заражала толпу вокруг меня лихорадкой разрушения. В воздухе висело насилие, суд Линча — и было отчетливо видно, как эта реакция слушателей, в свою очередь, воздействовала на оратора и побуждала его неистовствовать еще больше. «Гнать их всех поганой метлой, — надсаживался он. — Растоптать их, стереть с лица земли!» — и дальше в этом духе, голос его сорвался, овации сопровождали каждое его слово, теперь уже почти неразличимое в шуме. «К оружию! — орал он. — Смерть пыли!» — и вдруг, еще не зная, что я скажу, я понял: сейчас я встану и заговорю, немедленно, ибо надо предотвратить неизбежное. Иначе этот обезумевший подстрекатель использует возбуждение толпы и организует какую-нибудь акцию, например, марш к дому фрау Стефании или поход в производственные цехи, где, судя по всему, уже никто не сумел бы обуздать жажду разрушения, охватившую зараженных фанатизмом людей.

Я встал. Все обернулись ко мне, все глядели на меня с удивлением.

— Погодите, — сказал я. — Минуточку. — Я стоял теперь на нашем штабеле, спиной к Шюлю, поставив ногу на самую верхнюю трубу, вокруг меня — кожаные куртки и картузы, и во внезапно наступившей тишине я начал свою речь. Я сказал: — «Вы знаете меня. По профессии я фотограф. Одна пылинка может испортить снимок. Поэтому внимание к пыли — моя повседневная обязанность, даже если иногда я сознательно делаю дефокусированные снимки. Пыль, конечно, так же необходимо связана с землей, как огонь с дымом. Но здесь у вас пыль особая. Просыпаясь по утрам, я чувствую ее запах, я чувствую ее привкус в воде, слышу ее скрип под ногами, она скрежещет в дверях и звенит в воздухе, когда ветер горячими облаками несет ее мимо окон. Я вижу ее, когда она летит с заводских крыш и из труб, я вижу ее на улицах, на стенах, и на деревьях восточной части Мизера; засыпая, я ощущаю ее у себя в легких. Она вокруг нас и внутри нас, и она на каждой моей фотографии».

Некоторые кивали. Я сделал паузу, оглянулся на Шюля и услышал в почти бездыханной тишине, как эхо откликнулось — «…афии». Шюль старательно закуривал сигарету. Но даже на таком расстоянии — добрых восемь метров — я видел, как дрожат у него руки. Очевидно, от моего выступления он поначалу потерял дар речи. А может быть, поскольку я говорил хоть и спокойно, но быстро и напористо, он решил, что лучше дать мне высказаться.

— Вы видите, — продолжал я, — я вас понимаю.

И хотя здесь сегодня шла речь также о повышении заработной платы и о сокращении рабочего дня, в основном вы боретесь за устранение пыли. Вы предъявите ваши требования. И чтобы они были действенны, вы сопроводите их угрозой. Угрозу эту вы в случае необходимости сможете осуществить. Объявите забастовку. Но забастовка — это насилие, ведь в ваших контрактах не записано право на забастовки. А можно ли, — спросил я их, — устранить беззаконие при помощи насилия? Ведь всякое насилие вызывает ответное насилие. Куда же это приведет? — И я воскликнул: — Беззаконие лишь тогда воцаряется безраздельно, когда умолкает всякое слово протеста. Вот о чем должны вы подумать, и когда вы осознаете это, вам станет ясно: речь идет о том, чтобы помешать безраздельному воцарению беззакония на Триполисштрассе. Вот где, по-моему, наша задача, наше поле деятельности. Протест, непрерывные демонстрации против пыли и против тех, кто ее производит.

На тускло освещенных лицах слушателей появилось беспокойство.

— А как протестовать? — крикнул кто-то, пока я переводил дыхание.

— Например, — ответил я, — вы принимаете сегодня решение через совет ваших представителей, то есть через комитет, в письменном виде передать ваши требования этой бестолковой старухе или ее управляющему. Предоставляете им, например, месячный срок для ответа. И начиная с завтрашнего дня ежедневно работаете на десять минут дольше, зато собираетесь, скажем, в одиннадцать часов утра на десятиминутный митинг протеста. Митинг в молчании, ежедневный молчаливый протест. Без сомнения, вам придут в голову и другие формы, и чем дальше…

Мне не дали договорить. Теперь-то я уверен, что еще во время моего выступления Шюль знаками приказал своим подручным, сидевшим сзади, парализовать действие моих слов, инспирируя беспокойство. Только так я могу объяснить, почему контакт между мною и слушателями, необычайно тесный во время первой половины моей речи, постепенно ослабел и в конце концов порвался. Конечно, я не записной оратор, но тогда, на складе, формулировки, которые рождались у меня под влиянием момента и которым моя собственная глубокая вера придавала убедительность, безусловно, возымели бы эффект столь же непосредственный, сколь и прочный, если бы эти примитивные крикуны под руководством Шюля Ульриха не спровоцировали мое поражение. Я не боюсь назвать это поражением. Но на самом-то деле я вышел победителем. Они знали это, и потому им ничего не оставалось, как поднять бессмысленный крик. Да, не скрою, меня перебили возгласами вроде: «Да чего ему надо?», «Забастовка — и никаких гвоздей!» — и когда я умолк и стал смотреть на дебоширов, сказалось, что Шюль уже стоит или сидит где-то сзади, в толпе среди них. Наверное, он незаметно пробрался туда, пока я говорил. Парни с карьеров, запасшись несколькими ящиками пива, взгромоздились на самый высокий штабель, и там находился сейчас и он, и с их помощью, так сказать, снова захватил руководство, которое столь досадным образом ускользнуло было от него. Дальнейшее меня мало интересовало. Я стойко боролся, я призывал их прислушаться к голосу разума, хоть и безуспешно, как теперь выяснилось, — и после этого я ушел; вот и вся правда.

Шюль Ульрих — как часто предостерегал я против него народ! Ну и кто оказался прав? Подумать только, неужели когда-то мы с ним были почти что приятелями? Чего стоят хотя бы его спесивые манеры, а его огромные лапы, а это странно узкое и вместе с тем мясистое лицо — настоящая морда хищного зверя, — и этому-то человеку я доверял!

Помню, Альберт однажды сказал: «Занятно, почему ты все время говоришь про этого Шюля? И всякий раз, как о нем заходит речь, начинаешь кипятиться? Что же у тебя с ним было на самом деле? — И он посмотрел на меня этими своими чудны́ми куньими глазками и сказал улыбаясь — коварнее нельзя, разве только он сам и мог бы: — Ты, кажется, хотел рассказать мне все, верно?»

Не исключено, что Альберт за моей спиной собирал сведения обо мне, но через кого же? Во всяком случае, что бы ни говорили про меня и Шюля, все это наверняка вздор. Может быть, он сам распространяет этот вздор из хвастовства. Я сроду не прибегал к его грязным услугам. Я ни разу не приходил к нему в мастерскую вместе со своей знакомой, — я могу себе позволить назвать ее своей тогдашней подругой. Того, кто распространяет подобные слухи, надо привлечь за клевету. И я не замедлю сделать это при первой возможности. Якобы я еще и деньги платил ему за его услуги! Смешно! Вот вам и вся правда.




Воистину этих людей надо бы по всей форме привлечь к судебной ответственности. Если б на нашу полицию можно было положиться! Я не замедлил бы! Но я, к несчастью, достаточно часто убеждался на опыте в бездарности, более того, в профессиональной непригодности стражей нашего общественного порядка, например, в тот вечер в Лисе. Согласен, я был пьян. Сразу же за кирпичным заводом, там, где дорога из Кербруга спускается к озеру, меня посадил шофер фургона, развозивший какие-то продовольственные товары, и довез до вокзала в Лисе. Альберта еще не было, во всяком случае, вокзальный буфет был пуст. Я вышел на перрон. Под высокой крышей три-четыре коммивояжера, рыночная торговка, несколько подростков ждали поезда на Берн. На третьем пути сперва начали загонять на горку три товарных вагона, потом раздался свисток, вагоны снова пришли в движение и покатили обратно. Немного погодя они опять двинулись по направлению к Берну, потом завизжали тормоза, из-под колес посыпались искры, и серые вагоны покатили обратно все по тому же третьему пути. Я не мог больше на это смотреть. Я сел в зале ожидания. Горные вершины в сверкающей зимней белизне, девушка в темных очках, воплощенная голубая кровь, и эдельвейс. «Зимой цены на билеты снижены». Совсем рядом раздался удар вокзального колокола, через стеклянную дверь были видны освещенные часы на перроне. Четверть девятого. На стенке ящика для угля в углу за дверью играли блики пламени из печки. Я прислонился головой к стене, закрыл глаза, но тут быстро нарастающий стук колес возвестил о прибытии пассажирского поезда малой скорости. Я снова повесил сумку через плечо, взял свой чемодан, и когда я выходил, мне пришлось навалиться на дверь всей тяжестью, чтобы она открылась, — такой ветер поднялся. Дверь с шумом захлопнулась за мной. Я наблюдал, как трое пассажиров сошли и как рыночная торговка взбирается по лесенке в вагон со своими корзинами; на ее ногах под юбкой было намотано черт те сколько всякого тряпья. Она повернулась в дверях, поставила корзину, потом подняла ее и исчезла. Сквозь освещенные окна я видел, как она садилась к окну, против хода поезда. Усевшись, она приблизила лицо к самому стеклу. Кого-то, видно, высматривала. Потом она снова встала, опустила стекло и высунулась из окна. «Эй, — крикнула она в направлении тех трех товарных, — это на Берн поезд?» Мужской голос ответил: «Да. Он самый». Она закивала, закрыла окно, села. Поезд-то верный. Но он все стоял. Чего он ждет? Стоит и стоит. Слышно было, как беснуется ветер под высокой крышей перрона. Впереди загорелся зеленый глаз светофора. Поезд тронулся.

Час я убил, читая захватанные газеты в вокзальном буфете. Альберт явился в половине десятого. Не знаю почему, но шумная развязность, с которой он уселся напротив меня и стал звать официантку, немного раздражала меня. Зал наполнялся. Он повернулся и стал довольно беззастенчиво разглядывать посетителей за другими столиками; я видел, как дрожит его рука и когда он потом взглянул на меня своими узкими глазками — этим своим влажным лисьим взглядом, — мне стало ясно, что он где-то уже здорово набрался.

Он засмеялся.

— Так что, стало быть, произошло с этим Карло Педуцци, с этой дурьей башкой? — и мы снова пустились в воспоминания, и вскоре у нас пошел разговор наиприятнейший, и мы выпили вместе несколько стаканов штайнхегера, не без того же, в целом вечер удался бы на славу, если бы под конец, когда уже во всем зале стулья были поставлены на столы, Альберту не вздумалось вдруг снова начать потешаться над нашим «мизерным немецким». Очевидно, здесь надо упомянуть, что сам Альберт родом из Трамлана, центра часовой промышленности, находящегося примерно на языковой границе, которая проходит по Юре; сестра его там, как я позже узнал, содержит нечто вроде гостиницы, а люди там ни по-французски, ни по-немецки прилично говорить не умеют; и именно эта ущербность родного языка, — так я понимаю, — заставляет способнейших из них с чрезмерной остротой воспринимать разные, если можно так выразиться, особенности лексики, грамматики и интонации, и так далее, характерные для — признаюсь, часто действительно трудного для понимания — немецкого языка, на каком говорят в наших краях.

Короче, он снова стал надо всем этим потешаться, называл наш «мизерный немецкий» типичным языком немецких швейцарцев как таковых, нейтралов, которые умеют сидеть между двух стульев и уклоняться от всякой ответственности, языком людей, которые «скромно» объявляют сами себя храбрыми и безукоризненно честными… Все это говорилось из зависти, присущей тем, кто живет по ту сторону языковой границы и толком не говорит ни на французском, ни на «мизерном немецком», аутсайдерам, одним словом, людям второго сорта. В конца концов мне просто надоел этот бесплодный спор. Я пытался остановить его, я слишком устал, к тому же официантка объявила, что буфет закрывается, я несколько раз отодвинул от себя его тощую физиономию, несколько человек орали на меня — куда же запропастился Альберт! — отражения, или размножившееся, или, по крайней мере, расщепившееся надвое или натрое и все же по-прежнему нормальное человеческое лицо, а может, лисье, черт его знает; меня нервировал весь этот шум, визг официантки и пьяное упрямство размножившегося Альберта, я уперся руками в стол и как сумел встал: описывая круги, нагнулся и поднял свою сумку, сумел схватить и ручку чемодана, смел на своем пути триста куниц и бог весть сколько официанток, стулья с грохотом посыпались на пол, я прошел сквозь остекленелые, озеркаленелые двери, отодвинул рукой стену и наконец очутился на воле. Шел дождь. На булыжной мостовой сверкало черное небо. Кто-то увещевал меня.

Видимо, я немного задремал, во всяком случае, когда я открыл глаза, все было совсем по-другому. Я лежал на спине. Надо мной — узкое, высокое пространство, вокруг — голые стены, окна не было, и постепенно я различил луч света, исходящий справа и падающий на стену слева от меня. Там, где он падал на поверхность стены, видны были расплывчатые очертания пятна от сырости. Я повернул голову, посмотрел на дверь. И она голая, без ручки. На уровне глаз в ней было отверстие, откуда и падал свет.

Слышались голоса. Стрекотала пишущая машинка, кто-то смеялся, захлопнулась дверь.

— Давай же наконец, — сказал кто-то, и другой голос, басовитый, — наверное, он принадлежал толстяку, — произнес мое имя. Застучала машинка.

— Родился девятого июня тысяча девятьсот тридцать первого года в Мизере (кантон Золотурн), метр восемьдесят два, шатен, холост, нет, фотограф, один чемодан. Одежда. Белье. Один пакет с фотографиями. Одна сумка кожаная. Три фотоаппарата с принадлежностями к ним. Нет. Куртка вельветовая, бежевая. Изношенная. Брюки полушерстяные, темно-коричневые, на правой штанине заплата. Черные полуботинки. Нет.

Теперь заговорил первый голос, более молодой, еще под стук машинки. Когда стук машинки прекратился, в наступившей тишине я понял только: — «…прос. — И: — Давай дальше».

— С семьей все в порядке. — Это снова был толстяк. — Начальная школа в Мизере, если я его правильно понял, а что было потом, я так и не разобрал, Обонн, что-то он там все время плел насчет Обонна, и насчет Лозанны, наверное…

— Неважно, — перебил его второй. — А ты что, свой собственный почерк не разбираешь? Давай запишем: пребывание в Обонне, кантон Ваадт.

— Ну и хватит, Хуго. А ну-ка покажи эти фотографии.

— Погоди, у меня тут еще кое-что осталось: потом снова в Фарисе. У Цоллера и Кº, фотоателье.

Машинка застрекотала.

Я потянулся за сигаретами. Сел. Свет из двери колебался. Это было, очевидно, смешение электрического и дневного света. Карманы брюк были пусты. Я хотел взглянуть на часы. Часов не было. Я продолжал сидеть, упершись локтями в колени. Справа, под самым потолком, я заметил отверстие для вентиляции.

— Фотоателье Цоллер и Кº. По-видимому, фотографом. — Снова машинка.

— Выехал в тысяча девятьсот шестидесятом году.

Да пиши же: в шестидесятом году, в июне. Кажется, тогда дождь шел. Но почему он выехал, он сказал, что не помнит. Напиши: «Причина» — и поставь вопросительный знак.

— Закруглялся бы ты поскорее, Хуго.

— Нельзя ж так! Мало того, что, когда я его привел, тебя не было на месте! Этак можно было его и вообще не приводить. Я только вышел из дому и начал обход, подхожу к вокзалу и слышу шум. Иду туда, но там только один и орет. А этот…

— Знаю, Хуго, ты уже все это рассказывал два часа назад.

— А другой орет на него, а у этого глаза закрыты. Спал, похоже.

В соседней комнате послышались шаги. Хлопнула дверь.

— Прекрасно, — сказал толстяк.

Я услышал, как щелкнула зажигалка, еще и еще раз, я начал считать — после девятого щелчка на мгновение наступила тишина. Потом снова неразборчивое ругательство, и тут же он открыл ящик, закрыл, выдвинул другой, зашуршал бумагой, пробормотал: «Черт побери», с шумом задвинул ящик, встал, явно обошел вокруг стола. Снова бормотанье и снова тишина. Наверное, он стоял у окна, уставившись в пустоту. Я представлял себе все это, и тут в моем сознании всплыло его лицо, — круглое красное лицо любителя выпить, я видел его сегодня ночью, да, седые волосы над большим, полным лицом, маленькая сигара между губ, мешки под глазами, я ведь знал это лицо, вот теперь он вынимает окурок изо рта и говорит хрипловатым голосом: «Уехала. Она уехала. К Люси Ферро. К тетке своей. Уехала», он все повторяет это; я встал с матраца, подошел к двери без ручки и приблизил лицо вплотную к отверстию.

Он действительно стоял у окна. Я видел узкую спину, над воротником форменного кителя длинные, зачесанные на затылок черные волосы с едва заметной проседью, гладко прилизанные. Человек лет пятидесяти, самое большое, вот он поворачивается. У него испитое лицо. В руке он держит блокнот.

— Что, очухался? — спросил он по-прежнему сочным басом толстяка, но сомневаться не приходилось, это был именно его голос.

Я кивнул.

Он заглянул в свои записи.

— А что там насчет принцессы? — спросил он.

Я не понял.

— Ну как же, — сказал он. — Принцесса. Давай выкладывай, что это за принцесса. — Он подошел ближе, тощий усталый человек, которого какой-то шутник обрядил в чересчур широкую форму. — Вот привел я тебя, — он указал блокнотом на дверь, — привел и сказал, что, мол, утром мы вкратце запишем твою биографию, а ты уселся вот на этот стул и потребовал, чтобы тебя допросили немедленно, вот как было дело. Ну а потом и давай трепаться. Я половины не понимаю, да ведь времени-то у меня ночью достаточно… Ну так как, стало быть, что там с принцессой? — Он подошел еще ближе, открыл дверь. — Иди садись вот сюда.

— Вы не достанете мне сигарету из моей куртки?

Он подошел к шкафу.

— И спички там тоже есть.

Он вынул все это из моего кармана, принес, и, пока я вынимал сигарету из пачки, он зажег свой окурок, протянул мне огонь и снова заговорил.

— Ты еще там, перед ратушей, начал. Твой приятель и я вели тебя, и вдруг ты останавливаешься и заявляешь: «Пусть придет Бет!» И тот костлявый тоже не понял, а я у тебя спросил, а ты на это стал плести что-то про принцессу, по крайней мере, так мне показалось, а уже когда мы почти дошли, ты вдруг как завопишь: «Принцесса!», на этот раз у тебя получилось совсем понятно. А потом снова про Бет, и про какого-то Юли; в общем, надрался-то ты здорово, верно?

Я глубоко втянул в себя дым. В руках и ногах я почувствовал легкую слабость, на несколько секунд и этот человек, и комната расплылись и закружились у меня перед глазами светлой мешаниной желтых и зеленых красок.

— Понятия не имею, — сказал я. Во рту у меня пересохло. — Правда, — сказал я, — не помню. Начисто забыл. У вас здесь нельзя попить водички?

Теперь он даже улыбнулся.

— Мучной суп с похмелья лучше помогает. Значит, ничего такого нет с этой принцессой? — Он хитро взглянул на меня. — Ну ладно, — он не стал настаивать.

Тут вошел второй полицейский.

— Хуго, — сказал он мягко, но, увидев меня в углу на стуле, спохватился: — Ну, как этот?

Дверь в камеру за моей спиной была открыта.

— Выспался? — спросил он.

Через десять минут они отпустили меня, настоятельно порекомендовав в ближайшее время не показываться в Лисе. С фотоаппаратами через плечо и чемоданом в руке я вышел на улицу. «Мучной суп», — воскликнул еще раз Хуго, а второй, уже из-за двери, посоветовал мне опохмелиться.

Об Альберте я больше не думал. Хорош друг — выдал меня полиции! За мой старый «Цейсс-Икон» торговец фототоварами предложил мне сто сорок франков. А через полчаса мне удалось сбыть его трактирщику за казармой за сто семьдесят. В три часа с минутами, в тот же день, четвертого января, я вышел из Лиса в направлении к Аабергу.

Дорога проходила по равнине. Снега все еще не было, туман не стлался по земле, а висел над ней в воздухе. Ровные поля блестели тускло-черным блеском. Ближние фруктовые сады так и просились на фотографию. Окруженные мокрыми оградками из штакетника, они протягивали в воздух свои голые ветки. Верхушки мачт высоковольтной линии расплывались в сером тумане. Не видно было ни одной птицы, за четверть часа со стороны города не появилась ни одна машина, и я, встав со своего чемодана, оцепеневший от холода, пошел дальше. Дорога широкой петлей шла до середины холма, исчезала из поля зрения, а потом снова появлялась правее и гораздо дальше впереди, коротким черным шнурком поднимаясь на другой, отсюда почти неразличимый холм.

Передо мной блестел асфальт, и когда я поднимал голову, в лицо ударяли крошечные капельки мороси. С холмов дул слабый ветер; я рассчитал, что с того момента, как я услышу машину позади себя, до того, как она поравняется со мной, мне хватит времени обернуться и поднять руку. Поэтому я шагал напрямик все дальше, все дальше на запад, каждые пять минут преодолевая искушение оглянуться; я шагал напрямик все дальше, и даже если я на минутку присаживался на мой видавший виды чемодан, а сумку с аппаратами ставил рядом, я сидел лицом к западу, ждал, потирая онемевшие от холода, да и от тяжести, руки, и только мой слух напряженно ловил в воздухе шум мотора. Дорога полого поднималась. Наверху, почти сливаясь с серым туманом, виднелась группка домов. Серо-бурые крыши. Наверное, все они составляли одну большую усадьбу. От шоссе ответвлялась посыпанная гравием дорога, ведущая к ней. Я раздумывал, не попроситься ли мне на ночлег. Но пока еще был день, если этот туманный сумрак можно назвать днем, я зашагал дальше, достиг наконец почти незаметного вблизи перевала — вокруг расстилались поля, скошенные луга, пашни, словно покрытые испариной. Вот и отрезок дороги от Лиса скоро исчезнет у меня за спиной; я по-прежнему не оглядываюсь из страха перед разочарованием. Теперь я уже не надеюсь.

Вдруг у меня за спиной послышался шум мотора; я обернулся и поднял свободную руку, но это было бесполезно, я знал это еще в то мгновение, когда поворачивался; это было бесполезно, бессмысленно, попросту идиотство: и человек в грубой кожаной куртке, который проехал мимо на легком красном мотоцикле, был того же мнения, во всяком случае, он проехал мимо, никак не прореагировав, в таком темпе, будто решил выжать из своей машины все, что возможно; на заднем сиденье у него, как я теперь увидел, громоздились две поставленные одна на другую и крепко привязанные корзины.

Ветер усилился. Холодный безуханный ветер. Я представлял себе, как в это же время дня летом и осенью ветер насыщен запахом свекловичных полей и костров, на которых пекут картошку, пылью ячменя и ароматом, который поднимается от земли, когда грозовой ливень быстро высыхает под солнцем на листьях одуванчика или на горячем асфальте.




УТРО


По пути из Лиса на запад я, по-видимому, пересек языковую границу. Из темноты выступали таблички с французскими названиями деревень, а водитель трактора, который в конце концов пригласил меня сесть к нему на двухколесный прицеп, говорил по-французски с красивым немецким акцентом, как говорят в Берне. Сам он был немецким швейцарцем, а меня принял за французского. Я люблю бродить на лоне природы пешком, так гораздо больше узнаешь о стране и ее людях; я согласился сесть на прицеп без особой охоты, только потому, что устал от ходьбы. Стало уже совсем темно, меня подкидывало на выбоинах, да и январский холод не давал заснуть: итак, я предался воспоминаниям. Кажется, именно там и тогда я решил письменно изложить некоторые обстоятельства моего прошлого, как неоднократно советовал мне Альберт. В настоящее время мною написано более двухсот страниц убористым почерком, я связал их в две пачки — одна для Альберта, другая — для меня или же для общественности. Только за сегодняшнее утро — ночь была невыносимо жаркая, лишь в пятом часу стало чуть прохладнее — прибавилось еще пять страниц.

Этот злосчастный Мак опять нагнал меня, когда я уже возвращался домой и как раз проходил мимо заводских ворот; мне пришлось приложить немало усилий, чтобы он, хоть и не сразу, отвязался от меня со своей басней про принцессу, которая, право же, не слишком меня интересует. Горемыка он, спору нет. Но могу ли я верить его бредням, этим извращенным порождениям автомобильного кладбища? И даже если бы они и соответствовали действительности — что маловероятно, — можно ли требовать от меня, чтобы я стоял ночью и дышал пылью, выслушивая их? Я велел ему идти домой. Слава богу, он меня пока не узнал. А то бы он от меня вообще не отвязался! Уж я его знаю. Признаюсь, я иногда просто не в силах его перебить, когда он так потешно, не переводя дыхания, рассказывает о том, что явно считает великим событием в своей жизни; меня трогает открытое выражение его плоского лица с отвисшей нижней губой. Вот и стоишь как дурак, и терпишь его гнусавое бормотанье, поглядываешь иногда на часы, и ждешь, пока он переведет дух, чтобы вставить: «Ладно, Мак, оставим это до завтра, если хочешь, а сейчас хватит» — и так далее. Как легко он поддается влияниям! Вот, к примеру, сидим мы на веранде у Юли Яхеба, перед нами — раскаленная Мезозойская равнина, только что зашло августовское солнце, мы играем в карты за обитым жестью столом посреди веранды, и тут из тени запыленного каштана выныривает Мак. Я смотрел через стол, из-за крупной головы Юлиана Яхеба, как он приближается, с красным мешком для улиток через плечо, с ног до головы покрытый пылью, на плоском лице, красном от жары, — полоски грязи; когда он подошел к лестнице, ведущей на веранду, мы заметили, какой измученный у него вид. Юли бросил на стол свою карту и обернулся к нему. «Мак», — сказал он. И посмотрел на Мака через плечо. Потом сказал: «Иди сюда. Садись». В дверях пивного зала показалась Бет, эта племянница Юли Яхеба.

— Что с тобой стряслось?

Мак поднялся по ступенькам. Она подвинула ему складной стул, он заботливо прикрепил мешок к спинке, потом сел; Шюль заказал ему пиво, мы стали доигрывать, а девушка наливать ему кружку, а он и говорит:

— Только одна, а я ведь сегодня целый день, и только одна, и потом две, и больше ничего за целый день.

— Сейчас он еще разревется! В чем дело? — спросил Матис, и, короче говоря, после долгих расспросов выяснилось, что он искал улиток, в час он вышел со своим мешком, перешел через мост и направился вниз по Ааре, мимо Миланского камня, все дальше по песчаному берегу. Он искал ленточных улиток и нашел только одну. Он повернулся и отвязал мешок, размотал бечевку и вывалил его содержимое себе на колени — три улитки и несколько перьев цапли.

— Но ведь их же три, — рассмеялся Шюль.

— Не, — сказал Мак. — Одна. Одна ленточная улитка, — он положил на обитый жестью стол самую маленькую. — Пять витков, — сказал он, — пять с половиной витков, — и теперь у него снова был такой вид, точно вот-вот он заревет. Он положил на стол и двух других, и мы увидели, что они действительно немного отличаются от пятнистой серо-коричневой ленточной улитки.

— Горные улитки, — сказал он. — Их у меня полно, а ленточная только одна, и фрау Кастель сказала: «Ну, ступай», — и прочитала вслух из книги про улиток, они в октябре вылезают из-под листьев и пробираются к воде, и…

— Но послушай, — сказал Матис и подмигнул нам: — Их, значит, летом и быть не должно здесь, внизу? А ты уже сегодня отправился искать их у воды? Что ты себе вообразил? Что они в такую жарищу вылезут из своих ямок? Тебе повезло, что ты эту-то одну нашел, ты просто счастливчик, так или нет? — и он посмотрел на нас.

— Да ты у нас в рубашке родился, Мак, — сказал Шюль, и дальше все в том же духе; Мак сначала все качал головой, потом стал переводить глаза с одного на другого, — он еще сомневался, — потом его плоское лицо расплылось в улыбке, на нем появились блестки пота, он смеялся, и под наш смех и поздравления он собрал свою бесценную добычу и сложил ее обратно в красный резиновый мешок. Вот какой случай мне вспомнился, и скажите после этого, можно ли верить его басням? Не будем ставить все точки над «и», но разве нельзя предположить, что кто-то использует словоохотливость Мака для того, чтобы выставить меня в неблаговидном свете? От них всего можно ожидать. Явно существуют люди, которым приходится спасать свою шкуру. Юлиан Яхеб, к примеру. Ему, наверное, крайне неприятно, что его имя связывают с темной историей, которую рассказывает Мак про его племянницу. Не знаю, кто тут на самом деле виновен, но лично я, во всяком случае, к этой истории совершенно непричастен. Как гнусно облапошили бедную дурочку, и меня бы не удивило, если бы оказалось, что у этого негодяя Шюля Ульриха рыльце в пушку. Я вспоминаю, как однажды вечером, в октябре, мы до полуночи засиделись за стаканчиком в заводской столовой, а все уже разошлись, и вдруг он заговорил со мной про мою знакомую, осведомился, как она себя чувствует, и надо же дойти до такой наглости — утверждал, что она, как он слышал, ждет ребенка. Мало того. Он прямо предложил свои услуги для восстановления прежней нормы, как он выразился, да еще посмел спросить, сколько я заплачу ему за это. Я сразу понял, что ему просто нужны деньги. А когда я отверг его домогательства, он пытался меня шантажировать. И при этом улыбался мне — сидит, откинувшись на спинку стула, лицо с черными провалами глазниц под лампочкой без абажура смутно различимо сквозь табачный дым, улыбается и бормочет: «Сотню за то, что я буду молчать, как, пойдет? Или две, и мы обтяпаем это дельце, по рукам, что ли?»

Это было в октябре, то есть когда нам обоим уже было достаточно ясно различие в наших позициях по отношению к забастовке. Я незлопамятен и хочу жить в Мире и согласии с окружающими. И я первый сделал шаг к установлению взаимопонимания. Тем непонятнее это новое оскорбление. У меня не было выбора. Я ответил так, как того требовал мой долг.

«Эй, отворяйте, ворота» — от этого с ума можно сойти! Я люблю детей. Но все-таки больше двух часов подряд одно и то же, с одинаковой интонацией, семь-восемь голосов хором, все тот же куплет — бессмысленный, но с какой-то хитрой подковыркой — это уж чересчур! Сходить, что ли, прогнать их с моста? А жара с каждым днем все несноснее; толь на крыше вот-вот расплавится и потечет. И так воняет дегтем, что дурно становится. Одно хорошо — куницы пропали. У нас дома в погребе они тоже водились, и иногда они помогали мне коротать время. Вдруг посреди рассказа я умолкал. Прислушивался и начинал считать, и замечал, до скольких я досчитаю, пока первый зверек с белым пятном на груди покажется в полумраке на груде яблок. Я успевал досчитать самое большее до трехсот. Подпускал их поближе, и когда они подходили примерно на метр, снова начинал говорить — негромко, без пауз. Забавно было видеть, как они застывали на месте, сжимались в комок, вытягивали пушистые хвосты и, очевидно, устрашенные звуком человеческого голоса — слабого детского голоса! — пятились назад, пританцовывая на передних лапках, и наконец одним великолепным прыжком скрывались в свои норы.

Они и сейчас верны себе: вчера вечером они решились спуститься до половины средней балки. Впереди — взрослый зверь, мать, длиной, наверное, сантиметров в сорок; я заметил ее, когда случайно поднял глаза от своих записок. Она, возможно, давно уже наблюдала за мной своими глазками-бусинками из-за края балки. Я видел только треугольную головку, широко расставленные тупые кончики ушей и часть белого нагрудника. Мне было очень интересно посмотреть, что она будет делать дальше, — ведь я молчал. Я вспомнил, что, если не хочешь их спугнуть, не надо смотреть на них в упор. Очевидно, куницы-пыледушки физически ощущают человеческий взгляд и сразу теряют свободную естественность поведения; я вспомнил об этом и стал рассматривать фактуру дощатой стены позади треугольной головки, но незаметно наблюдал за зверьком.

Минут пять она не шевелилась. Меня уже подмывало заговорить, как вдруг она повела носом, вылезла на балку, сделала несколько осторожных шагов, слегка повернула голову и коротко, хрипло свистнула или, вернее, зашипела, и в одну секунду появились три белых шерстяных клубочка, маленькие кунички, на голове у них, как шапочки, первые коричневые пятнышки. Я все смотрел мимо них. Они подошли ближе, по пятам за матерью, еще раз, как по команде, остановились и замерли, глядя на меня, а потом началось. Куница-мать одним прыжком перемахнула расстояние от средней балки до стены, у которой я лежал, — расстояние метра в полтора — и совершила посадку на продольной балке надо мной. Через несколько секунд и малыши взвились в воздух; только коготки стукнули о дерево, когда они опустились рядом с матерью, и не успел последний перепрыгнуть, как она погнала их по бревну вперед, вниз по угловой стойке, наискосок к лодочному проему, а там снова вверх. Детеныши двигались в невероятном темпе, они буквально висели на кончике хвоста у матери; наверх, снова наискосок, снова на среднюю балку и вперед, и снова на продольную балку, и сразу же по второму кругу, начался писк и свист, озорная игра, они сопели, когти скребли по дереву, пыль серыми клубами вырывалась из проема лодочного сарая, потом мать прыгнула наперерез детенышам, заставила их остановиться на продольной балке, повела носом в моем направлении и стала осторожно продвигаться ближе. Прижав головку к балке, она кралась ко мне. Скоро все они были от меня так близко, что я, не вставая, мог бы схватить их рукой. И только в то мгновение, когда все они снова замедлили шаг, ощупывая меня своими бусинками-глазками, я негромко, ровным голосом заговорил — настырно, как называл это Альберт, начал рассказывать о том, как я ехал из Лиса на запад, и пересек языковую границу, и о тракторном прицепе, и как я влип в эту злосчастную историю с пожаром, и представьте себе: они тут же застыли на месте, не двигаясь, но прислушиваясь, а потом втянули голову в плечи, сжались в комок, их пушистые хвосты вытянулись, и, завороженные и устрашенные звуками человеческой речи, они поползли назад, стали пританцовывать на передних лапах, выбирая подходящий момент для прыжка. И вдруг прыгнули, словно по команде, повисли на средней балке, потом кинулись за косяк лодочного проема, только хвосты мелькнули, и лишь по еле слышному стуку когтей можно было догадаться, что теперь они с молниеносной быстротой убегают в свои норы.

«Ближе к делу», — говаривал Альберт своим сонным голосом, а однажды в «Ваадтском погребке» он прямо-таки пришел в исступление. Глаза еще больше сузились, если только это вообще возможно, и он стал шепелявить, как всегда, когда выходил из себя. «Если уж ты хочешь, чтобы я выслушивал твои дурацкие мизерские истории, — прошепелявил он, — то перестань, по крайней мере, отвлекаться. Ты что, издеваешься надо мной? Или, — продолжал он, и это было очень в его духе, — ты нарочно говоришь не по существу? Так о чем же ты хочешь умолчать? Давай выкладывай, ближе к делу».

Мак легко поддается чужому влиянию. Во всяком случае, он очень внушаем. Поэтому его трактовку событий не следует принимать на веру. Он легко мог оказаться слепым орудием в руках тех, кто стремится к одной цели — погубить меня. Я с негодованием отмечаю подозрение, что я тоже был тогда в мастерской Шюля Ульриха. Наверное, следовало бы спросить самого Шюля. Уж он-то должен быть в курсе дела. Но, конечно, весьма вероятно, что он будет вообще все отрицать.

Остается Юлиан Яхеб. Сомнительная личность. Мое подозрение постепенно превращается в уверенность. Девушка — его племянница; она жила у него. Но действительно ближе к делу: тогда, по пути из Лиса на запад…






— Они спрашивают: «А почему именно кровосмеситель?»

— Почему? — говорю я. — А потому, что он был братом бедняжки Лены. Она вышла замуж за алкоголика, за Адриана…

— И вовсе не братом. Лене он приходился дядей, а девчонке Ферро двоюродным дедом, она дочка Адриана, это точно.

— Да, Адриан Ферро, он был взрывником на дорожном строительстве, два года назад, начальником в группе взрывников. Когда новую дорогу через Фарис прокладывали. И погиб при взрыве, когда уже дошли почти до самого перевала, ну, вы ведь знаете эту историю с его сыном. Лотар его зовут.

— Сейчас он в Фарисе, у Пауля Мака, знаете, «Гараж и авторемонтная мастерская», мы его там видели на троицу. И ему Юли тоже дядей приходится. «Конечно, это нехорошо, что они все время были наедине, и кругом — никого», — так я им сказала… Правда, можно было ожидать, что после этой истории с фрау Стефанией он станет умнее, вполне можно было ожидать…

— А кто бы стал жаловаться? Брат? Он ведь маленько того, с приветом, мы там были на троицу — говорю. — Люсьен ехал порожняком, и мы поехали с ним, а в Фриктале уже начали собирать вишню, и Тереза вдруг говорит: «Ну и воздух здесь у них!» — и мы все принюхались, а Люсьен говорит: «Да, черт побери, про ихний воздух слова худого не скажешь. Что твое молоко», — и тут мы подъезжаем к Морнеку, и как раз слева — гараж Пауля Мака с флагом компании «Шелл», и я его издалека вижу и говорю: «Люсьен, тут ты можешь заправиться», — мне хотелось заглянуть к Паулю, мы же вместе в году так…




— …А вращающаяся печь, ее видно в контрольное окошко, вдруг так чудно посинела, небось масляный фильтр засорился, думаю, а Матис все еще висит наверху, у вентилятора, представляешь? Еще бы секунда — и все. Я бросаюсь туда, и тут как раз Келлер орет с контрольного мостика: «Сто семнадцать! Вы что там, с ума посходили, сто семнадцать на третьем термостате!» И тут я добежал и перекрыл подачу масла. Повезло, а то могло получиться, как с Конни Шенкером.

— Да пойми же, дурень, — он ее двоюродный дед. У них с девчонкой Ферро одна кровь, и потому им нельзя. Не говоря уже о том, что он на полсотни лет старше.

— Можешь меня не обзывать, я вот о чем: а кто сказал, что Юли ее?..

— Подожди, сейчас мы тебе все объясним: вот представь себе — тебе семьдесят три года. Жена у тебя умерла молодой, ты держишь эту пивнушку на окраине, продаешь несколько литров бензина в месяц и тридцать лет живешь там один как перст, только что с собакой. Ненадолго-то, может, оно и приятно, да и бывает, что ты находишь себе в компанию какую-нибудь добрую душу, но больше трех-четырех лет она не выдерживает, а потом поминай как звали. Зимой этот туман и грохот с цементного завода, а если ты еще веришь россказням Бошунга, то по ночам к тебе является волчица-оборотень, представляешь? Ну вот, а потом появляется твоя внучатая племянница. Допустим, ты ее раньше никогда не видел, ей шестнадцать лет, она прибирает в кухне, штопает носки, и хочет он этого или нет, но видит же он, что она растет и становится взрослой девушкой, и то, что нужно мужчине, это все при ней; Юли это, конечно, видит, он не слепой. Ну вот, стало быть. И целое лето она разгуливает перед ним в ситцевых платьишках или в нейлоновых блузках, а по ночам он слышит, как она ворочается на постели, ну-ка, сообрази, да ведь тут самый что ни на есть праведный отшельник соблазнится. Не то чтоб она была красотка, видит бог, нет, вся физиономия в веснушках, но девочка в порядке, тут никто ничего не скажет, а походка, как она, бывало, пройдет по пивному залу, сразу чувствуется — что-то в ней есть.

— Да я что хочу сказать, откуда все…

— Ей шел двадцатый год или уж девятнадцатый наверняка. И тут ему еще и боязно стало. Скорее всего вот как: до последнего года у них вообще ничего не было, разве только что он на нее поглядывал втихаря, но пока что все чисто, и вдруг до него дошло то, что ему вообще-то и раньше было известно, но тут по-настоящему дошло: что удержать ее у себя он не сможет.

И он начинает следить, когда появятся первые признаки. Доходит до него теперь и то, что он-то сам как мужчина уже никак не котируется. Но вот этого он как раз и не хочет понимать, не может с этим примириться, и ему надо обязательно самому себе доказать, что он еще не такой старик, что рано его на свалку выкидывать, верно я говорю?

— Двоюродный дед, так я им и сказал, двоюродный дед. Его жена была урожденная Бларер, да, они с Люси Ферро в один год окончили школу, и моя жена с ними, при монастыре Всех святых, в горах.

— Он-то к ней не очень. А вот Бет к нему — да, действительно. И тут же стала за ним бегать. Мы сами ее видели, с завода, у нас как раз заело клинкерные весы, и Шюль вдруг присвистнул и говорит: вон она бежит. А она прошла по мосту и мимо нас, вдоль Ааре, к карьеру, а на следующий день фрау Кастель говорит нашей Кати: вечером она опять ходила туда с этим фотографом. У баб на такие вещи нюх, а Кати только чудно так рассмеялась и вдруг выскочила в сад, с бабами это бывает. Ну и постепенно Юли Яхеб тоже заметил.

— Ну да, возможно. Вообще-то ведь все, кто там бывал прошлой осенью, обратили внимание — стоит ему только появиться под каштаном, как Бет заливается краской. Ну а дальше что? Это еще ни о чем не говорит!

— А дальше вот что: Юли сходит с ума. Понимаешь — спятил, потерял голову, так я, по крайней мере, себе представляю. А они спросили: «Отчего же он потерял голову?» От страха, говорю, боялся ее упустить, а может быть, если к тому времени грех уже случился, боялся, что новый любовник разберется, что к чему. Сдрейфил! Вот и потерял голову. Спятил — ясно как день, верно?

— Это уж ты хватил. Ну, немножко вскружилась у него голова, что тут такого? Если все это так, я повторяю — если. А Кати сказала: «Да кто у него вообще был? Ну, жена. Она прожила с ним четыре года и умерла. Потом он два года жил бобылем. Потом появилась эта золовка, эта костлявая жердь, и всегда-то она улыбалась, а через пять лет подцепила железнодорожника. И поминай как звали. Дальше Эльза…» Вы смеетесь, а она жила там у Юли почти два года. Не знали?

— Да уж Эльзу-то я как-нибудь знаю, ты бы еще Шюля спросила. Вот уж кто знал Эльзу лучше, чем мы все, вместе взятые.

— Господи, эта Эльза…

— Кати говорит, теперь она живет в Винтертуре. И стала порядочной женщиной — нет, правда, я имею в виду…

— Боже мой, ну и шлюха была! Уж чего только она не…

— Ну, ладно, значит, Эльза, и уж с ней-то Юли получил свое удовольствие, во всяком случае…

— А кто помнит, в праздник, первого августа[5 - Датой образования Швейцарии считается 1 августа 1291 года.], кажется, это было в сорок четвертом, идет это она по мосту, и дальше по Триполисштрассе, пьяная, как… как… пьяная, как свинья, иначе не скажешь, и тут она…

— А после Эльзы он опять остался один как перст, и лавочка у него пришла в полное запустение. Пока…

— Ну, конечно, потом была еще эта австриячка с дубленой рожей, у нее возле уха был шрам от пули, из Тироля она была, да, она еще там пела песенки, хорошенькая такая смугляночка, и крутила с младшим Келлером, ну, конечно, Инга ее звали, или как-то в этом роде.

— А в конце концов она вышла за итальянца, Бруно, невысокий такой, жил вместе с братом…

— Ну да, Бруно, а его брат, это вроде бы и есть тот миланец, по кому камень назвали, там, внизу?

— …и Юли Яхеб опять один управлялся со своей лавочкой, кому охота жить на отшибе со стариком под семьдесят, у которого ни гроша за душой (ведь крохотное наследство, что ему от жены досталось, наверняка растрачено), и выслушивать его идиотские воспоминания. А три года назад появилась эта девчонка Ферро.

— …в Фарисе, у Пауля Мака, нет, к нашему дурачку Маку он не имеет никакого отношения, Пауль Мак — владелец гаража и авторемонтной мастерской, а парня, кажется, зовут Лотар. На троицу едем мы по Фрикталю, у Люсьена машина шла порожняком, едем, значит, вниз по Фрикталю, а Тереза вдруг говорит: «Ты только посмотри на эти вишни», а я ей: «Видишь, уже и лестницы приставлены, начали собирать», а Тереза и говорит: «Ну и воздух здесь у них», а Люсьен на это…

— …Да нет, говорю я им, никакой не дядя, а двоюродный дед…

— А я так думаю, что он потерял голову. Сообразил, что стоит кому-нибудь польститься на лакомый кусочек, и он снова останется один как перст среди пыли. Заходим мы к нему, дело было в конце ноября, Юли сидит в пивном зале, мы входим, тогда он встает, и лицо у него такое, будто он трое суток глаз не смыкал, и он подходит и спрашивает: «Что желаете, господа?», а мы расхохотались, и Тамм, а может, еще кто-то, говорит: «Юли, что у тебя за похоронная физиономия», но он не засмеялся, а только сказал: «Я теперь опять один управляюсь», и сообщает: «Она уехала. Бет уехала». И смотрит нам в глаза и говорит: «Уехала к Люси Ферро, в район Прунтрута».

— А она небось слышала этот разговор через деревянную стенку. Бред какой-то…

— А насчет писем это точно. Фрау Кастель его вывела на чистую воду.

— Знаем. Не стоит об этом. Это к делу не относится. Их-то интересовало…

— Нет, относится. У Мака вдруг появились три новые тряпки, и фрау Кастель их, конечно, сразу же засекла и спрашивает, откуда он их взял, а он наутек. Она и думает: к чему бы Маку такие роскошные шерстяные тряпки, они и есть только у Фреда Вердера, который торгует шерстяными тканями…

— А чтоб протирать крылья у машины. Вы разве не видели, как он стирает с машины пыль, настоящий спектакль…

— Ясное дело, для этого. Но он молчит, будто язык проглотил, а она спрашивает: «Мак, ты их украл?» — и тут он в рев, и через несколько дней она выяснила, что кто-то дал ему деньги. Но больше он ничего не говорит, ревет и твердит, что обещал не говорить. Но в конце концов она из него вытянула, что деньги у него от Юли Яхеба — раз в неделю, скажем, в четверг, Юли вечером подходил к мосту, давал Маку письмо, адресованное ему самому: «Мизер, Доггервег, господину Юлиану Яхебу, отставному тренеру Мизерско-Золотурнского объединения по мотоспорту», все в точности, каждую неделю, и Мак должен был опустить письмо в ящик на вокзале. За это Юли давал ему деньги, всякий раз двадцать центов.

— Но зачем все это, я никак не могу понять. Юли всегда казался мне разумным человеком…

— Ну, конечно же, двоюродный дед! Через Лену, он был дядя бедняжки Лены Ферро, она еще вышла за Адриана Ферро, за алкоголика, ну да… Со стороны отца, Адриана, дедом ее был Густав Ферро, а жена Густава была урожденная Демас. Понимаете, двоюродная сестра фрау Стефании, ведь фамилия фрау Стефании Демас, так или нет? Так что девчонка Ферро еще и с Демасами в родстве, и фрау Стефания приходится ей, да, точно, двоюродной бабушкой, нет не двоюродной, а троюродной, что ли, или четвероюродной — погоди-ка, сейчас…

— …И тут этот тощий вдруг спрашивает, а кто именно выкрикнул «кровосмеситель», а маленький Хузи тут же добавляет: «И кто крикнул „коммунист“?» Да что вы, говорю я им, никто ничего не кричал, а тощий: «Но мы точно установили этот факт, а если вы занимаетесь укрывательством, то имейте в виду, что это расследование официальное, вам ясно?» Но я не испугался и говорю: «Чего вы хотите, там было сорок человек, да что я, сорок, не сорок, а пятьдесят, откуда мне знать, кто кричал? Может, никто, а может, все, мне-то откуда знать?» — «Но ведь вы были при этом, — говорит он мне, — и непосредственно перед этим судом Линча…» — «Погодите-ка, — говорю, — да кто же это…»

— …да не двоюродный дед, а дядя, конечно, ведь он был братом бедняжки Лены…





Она говорит: «А вдруг мой жених пошел к дяде Юли, а ведь Ара укусила почтальона. Ара всегда сопела в кухне, а иногда она тихо лаяла во сне, когда ветер зашумит, или дядя во сне разговаривает, говорит „Лузетти“, или „Поворот“, или „Фердинанд Гейер“, и „Принцесса“, необычным голосом разговаривает за стеной. Но несколько раз мой жених все-таки приходил и говорил: „А вот и я!“ — и сдвигал свой зеленый козырек со лба, и смеялся, а потом брал меня на руки и выносил из дома».

Она говорит: «Мак, какая долгая-долгая ночь», и тяжело дышит, а может, плачет, и сжимает мое плечо, я чувствую ее ногти сквозь рубаху, куртки-то на мне нет. «Не плачь, — говорю я ей, — скоро утро, и все пройдет», — и встаю, и распахиваю дверцы, и сразу такой холод — осень ведь уже, и все еще ночь, и даже луна не светит, только серое мерцанье в темноте, и все эти крылья в холодном воздухе, и никакого ее жениха нет как нет, и я снова захожу, и закрываю дверцу, плотно-то ее все равно не закроешь, но как только могу, а она говорит: «Он выносил меня из дома, и нес мимо пожарища, где раньше стоял склад старых шин, в лодочном сарае было наше местечко, он — рядом и гладил меня вот так, и меня окутывал его голос, и мы слышали, как мимо течет Ааре и как цапля кричит в камышах, совсем близко. А потом начинает светать, и туман медленно поднимается вдоль Ааре, и летучая мышь возвращается под крышу, она не кричит, а чего ей кричать, она ведь нас хорошо знает, а куниц мы почти не слышали, только вода билась о мостики и о нашу лодку, а он обнимает меня и целует вот сюда, и лодка выезжает, он пригибается, когда мы проезжаем в проем, и садится напротив, и смеется, и спрашивает, когда же свадьба, и мы спускаемся по Ааре, мимо Миланского камня, и мимо Хебронбука, и мимо камышей, и цапель, мы все обдумали, назначили на трощу, мы спускались, а огромные цапли все летели над нами, провожали нас, дядя Юли однажды показал мне их, в апреле, и сказал, что они возвращаются из теплых краев и у нас пробудут всего лишь несколько дней». И тут я говорю ей: «Ну да, но некоторые цапли каждый год остаются здесь, у нас, и рассказываю ей всю эту историю, как однажды в полдень я вышел из дому и увидел эту длинноногую птицу, она стояла возле улиточьего питомника, вся в черных и серых полосах, и тыкалась клювом в щели, а я думаю: „Что же это за птица такая“, и на всякий случай выдернул жердь на огороде, подхожу и вдруг вижу…»

«Да, да — говорит мне Принцесса и тихонько так стонет, — я слушаю, Мак, рассказывай дальше», — я ее не вижу, только слышу, как она раскачивается туда-сюда в темноте. «Расскажи мне что-нибудь», — и я, стало быть, продолжаю: «Шея-то у нее длинная, она опустила голову чуть не до ног и наклонила ее набок, и тычется в щели между досками, а ростом она с колесо грузового автомобиля, вот так птичка. Но тут я припустил бегом, с этой жердью, и думаю: „Ах ты, воровка, пришла воровать моих улиток“, и бегу, и вот уж она передо мной, черные, серые полосы, и я как дам ей жердью по спине и по голове, и кричу: „Ах ты, воровка!“ — а она взмахнула крыльями и закричала, и щелкает клювом, и машет крыльями, и убегает, а от крыльев ветер, и я ей как дам по крыльям и думаю: „Теперь тебе не взлететь, сама виновата“, думаю, а она мимо машин, во второй проулок, назад, где проволочная ограда, взлетела на крышу автомобиля, и скребет по ней когтями, и машет, машет крыльями, голову вытянула и кричит, так и перелетает черед ограду, и я обливаюсь потом, я вылезаю через дыру в ограде и бегу по двору, и слышу голос господина Туреля, и бегу дальше, за ней на Райскую Аллею, она там лежит у стены, расправила одно крыло и вытянула шею, я к ней подбегаю, а она смотрит на меня своим круглым глазом, и опять все сначала, она бежит, и спотыкается на своих длинных ногах, она же воровка, она сама виновата, и я слышу вдруг голос господина Туреля, у меня за спиной: „Ты что, спятил?“ А я не спятил, а он догоняет меня и говорит: „Нельзя так мучить животных, черт подери, или ты ее убей, или оставь в покое, а так колотить бедную тварь… А ну, давай сюда“. А она уже доковыляла до Триполисштрассе, и кричит все громче, и крыльями поднимает пыль, а он берет у меня жердь, и я иду за ним, а она бьет крыльями и шатается, и взлетает, и снова ковыляет по Триполисштрассе, а в глазах у меня все мерцает от жары, она же воровка… Она шатается, и взлетает, и делает три прыжка, и бежит, и снова расправляет крылья, она уже вся белая от пыли, а на улице ни души, и вдруг она полетела, совсем низко, но все-таки полетела, и я говорю: „Она же летит, видите, господин Турель, она летит“, — и мы остановились», — вот так я ей рассказываю, а она: «Дальше, Мак».

«Она расправила запыленные крылья, и бьет ими, и мы слышим шум, она летит все быстрее, все выше, к мосту, все выше, делает петлю, и кричит, пролетает над ольшаником, солнце, и дым из труб, и она летит… „Цапля, — говорит господин Турель, он смотрит на меня, смотрит на жердь, которую держит в руке, бросает жердь и говорит: — Цапля… А в чем было дело?“, и мы идем обратно, и я ему все рассказал… На улице ни души, наверное, все спят после обеда, и все мерцает от жары, и только грохот с завода…» А Принцесса тяжело дышит в темноте и иногда тихонько так стонет. «Ты смотри у меня не заболей», — говорю, а она: «Нет, я здорова, только опять эти боли вот здесь, они теперь все чаще и чаще, и жарко, и в горле пересохло». Тогда я выхожу и иду к дому, но внутрь не вхожу, в прачечной разбито стекло, в дырку можно просунуть руку, и я открываю шпингалет, влезаю и зажигаю свет, там нет даже кружки, только маленькая лейка, я взял ее и принес ей, и мы оба засмеялись. «Леечка, Мак», — говорит она, приободрилась, стала пить, а я держал лейку за носик, она пила, а я снова стал рассказывать, а потом поставил лейку у стены, а она говорит: — Ведь он и есть мой жених, а ты, Мак, ну ты прямо совсем как дитя малое, — и смеется, и говорит: — Мы уже все приготовили, и приглашения разослали всем нашим друзьям, мы решили, что свидетелями будут Кати и дядя Юли, и когда мы прибыли, все уже были в сборе, мы вылезаем, и тут подходят девушки с цветами, становятся в ряд и поют, и все в ярких нарядах, и хлопают в ладоши, а перед церковью играет оркестр, мой жених в черном костюме, с гвоздикой в петлице, он взял меня за руку, и мы направились в церковь, я в длинном белом-белом платье с атласной оборкой, спереди глухо, в волосах белые розы, а у нас над головами цапли, и летучие мыши… И вдруг нет моего жениха, а передо мной в два ряда эти люди, будто длинный коридор, и я остановилась, а коридор все шире, и вдруг не стало музыки, а девушки с цветами шепчутся, а коридор все шире, а вокруг меня пустое пространство, и кругом все незнакомые лица, я смотрю на них. «Где же Каспар?» — кричу, а они смотрят на меня, девушки с цветами хихикают, и вокруг — глаза, глаза, они подмигивают, со всех сторон глаза вокруг меня, стена из глаз, глядящих на меня, и кто-то говорит: «Вот так невеста», они смеются, и кто-то говорит: «На пятом месяце», и еще кто-то: «Птичья невеста», и тишина, и вдруг этот надтреснутый женский голос: «Птичья невеста», а я, правда, стою, а вокруг меня птицы, птицы, будто я их притягиваю, я закрыла глаза — сейчас он придет, сейчас он вернется, — я притягивала к себе жару, и пустое пространство поехало в сторону, закружилось, еще сильней закружилось, а глаза, все смотрят на мой живот, только бы не заплакать… Я повернулась. «Нечего сказать, хороша невеста», — и я медленно пошла навстречу этой стене из глаз, и девушки с цветами хихикают, а я иду все дальше, и прошла сквозь них к самой Ааре, и снова села в лодку, и поехала обратно. «Откуда ты взялась?» — спросил мой жених, он, оказывается, все это время сидел в лодочном сарае и ждал. «Пусть себе говорят, это мы уладим», — и мы оба засмеялись, а наверху под крышей опять летучая мышь в своих черных покрывалах, а глаза у нее — как бусинки, но она не кричала, — это все она рассказывает. — «И мой жених снова понес меня на руках мимо сгоревшего склада и принес домой, и даже Ара не проснулась, она только тявкнула во сне, а сейчас он, может, уже стоит за дверью, вот только эта жара…» И я не понял ее, когда она про жару сказала, ведь было холодно, и даже луна не светила, нет, никто не стоял за дверью, там был только шорох и шелест, только цапли…




Под тарахтенье трактора я заснул. Проснулся — я лежу, укрытый мешковиной, над головой у меня электрическая лампочка. Она подвешена где-то очень высоко, по-видимому, к опорной балке остроконечной крыши сарая, и рядом со мной мужской голос все повторяет: «Leve — toi, шоп vieux, alors, leve toi»[6 - «Вставай, приятель, давай вставай!» (франц.).].

Кто-то потряс меня за плечо. Я сел. Человек, который вел трактор, крепкий мужчина лет сорока, в кожаной куртке на меху, стоял надо мной и с немецким акцентом твердил по-французски, чтобы я слезал. Я так и сделал, но я с трудом держался на ногах, они у меня затекли и закоченели, мне пришлось ухватиться за железную стенку прицепа. Из широкой щели в воротах гумна тявкала собака. Я никак не мог унять озноб. Лишь позднее, в кухне, когда мне после нескольких тщетных попыток удалось-таки донести до рта горячую кофейную чашку, дрожь отпустила, а под действием вишневой наливки, на которую здесь не скупились, оттаял и мой дух. И тут я услышал, как за стеной разговаривают хозяин и его жена. «Еще чего не хватало», — негромко произнес взволнованный женский голос, и скоро они оба вернулись в кухню. Он молча подвинул мне кусок пирога с корицей, но сам за стол не сел, и я услышал, как он за моей спиной медленно стаскивает сапоги.

— Qui etes vous?[7 - Кто вы такой? (франц.).] — спросила вдруг женщина.

Она стояла рядом со мной, за спиной у нее — лохань для мытья посуды, она опиралась о ее край и смотрела на меня сверху вниз, — еще не старая женщина с широким лицом, отсюда казалось, что глаза у нее полузакрыты.

— Давайте лучше говорить по-немецки, — сказал я. — Моя фамилия Турель, Каспар Турель.

Мы все трое засмеялись.

— Но, — сказал он, — вы же говорили по-французски?

Я напомнил ему, что ведь это он первый заговорил со мной по-французски где-то на дороге из Лиса, тут мы все вместе посмеялись, и я продолжал:

— По профессии я…

Но тут я, наверное, должен сначала объяснить: у меня сильно развито чувство юмора. Не то чтобы я был остряк, но все же Альберт, например, частенько говаривал: «И откуда только берется у тебя этот юмор!» Речь идет о типично мизерской разновидности природного остроумия, о способности в серьезных вещах видеть их забавные стороны, и этот-то юмор и взыграл во мне в ту минуту в кухне уединенного крестьянского дома где-то к югу от Ле-Ландерона. Я вдруг словно бы увидел себя со стороны — себя, столь мало подходящего ко всей этой обстановке, не имеющего ничего общего с этими славными людьми, наверняка здешними старожилами. Итак, я сказал:

— По профессии я геолог.

— Землемер, — сказал хозяин и кивнул, а его жена поправила:

— Геолог.

Я продолжал:

— Я здесь с особым заданием.

На их лицах было написано недоверие, удивление, любопытство. Мой мозг лихорадочно работал, я чувствовал, что здесь можно устроить великолепный розыгрыш, и я скромно сказал:

— Для меня очень важно, чтобы вы пока об этом никому не рассказывали, — и, разобрав фамилию, оттиснутую штемпелем на лежащем на столе номере газеты «Курье Юрасьен», добавил: — господин Марти.

— Конечно, — пробормотал он.

Уголком глаза я видел, что и жена энергично кивнула, и я уточнил:

— Задание чисто научного характера. Поручение от Государственного управления по планированию разработки полезных ископаемых, знаете — оно находится в Берне. Пока что задание чисто научного характера, хотя, не скрою от вас, в дальнейшем оно будет иметь очень важные практические последствия.

Марти налил мне еще вишневки. Я сидел и курил. В кухне воцарилась тишина, замолкло даже тявканье в сарае. Крестьянин напряженно думал; когда я взглянул на него, он тут же отвел глаза и сказал:

— Значит, вы ищете полезные ископаемые.

Его жена засмеялась. Она посмотрела на мой чемодан и сумку с фотоаппаратом, — они все еще стояли у двери.

— Ну, тогда вам придется еще где-нибудь поискать, — сказала она. — Полезные ископаемые! У нас тут ничего полезного не выкопаешь, верно, Эрвин?

— Наши исследования установили, что как раз в вашем районе имеются крупные залежи аруния. А в общем, — продолжал я, — завтра мы все это выясним. У вас есть дети?

И так мы еще немножко поболтали — о семейных делах, о том, что прошлой осенью картошка не уродилась, откупорили еще бутылочку домашнего вина, а когда часы за стеной пробили десять, господин Марти встал. Он натянул у двери резиновые сапоги и вышел.

— Вечно он боится! — фрау Марти вздохнула. — Мы, знаете ли, опасаемся поджога. У нас был батрак из Сент-Имье, потом муж его выгнал, настоящий псих. Посреди работы, когда мы мешки грузили у канала, вдруг встанет столбом и смотрит в одну точку. А смотрел он на сарай. И глаза у него блестели, как у больного. А если где надо было огонь развести, в печке ли или под яблонями, когда в мае вдруг заморозки ударили, или на поле, Каспар всегда тут как тут, и уже держит спички наготове, а если кто из нас его опередит, так он, бывало, прямо в ярость приходит. А потом сядет и уставится на огонь, молчит, а глаза так и блестят. Вот такой тип, муж его выгнал, месяца еще не прошло. Он ему сказал…

Просто удивительно, до чего она вдруг разоткровенничалась. Ее слова еще и сейчас свежи у меня в памяти. Она действительно рассказывала мне все эти подробности про странного батрака Каспара и еще много чего другого в таком же роде, а если кто-то потом утверждал, что никакого Каспара никогда не существовало и что за последние несколько лет крестьянин Марти из Ландерона не выгонял ни одного батрака, то он намеренно извращал факты, чтобы мне повредить; впрочем, все это неважно, и больше я не буду на этом останавливаться. Хочу задать лишь один вопрос: а зачем же ему понадобилось совершать этот ночной обход, если он не боялся — и видит бог, у него были на то причины — не боялся этого несчастного батрака, одержимого неуемной страстью к игре с огнем? Фрау Марти рассказала мне, что между десятью часами вечера и пятью утра ее муж выходит каждый час. Идет на сеновал, осматривает конюшню, гараж, свинарник, обходит вокруг гумна, он все делает на совесть, — обнюхивает дровяной склад и, снова обогнув гараж, возвращается домой.

Я попросил разрешения позвонить по телефону. Мне, мол, нужно сообщить моему шефу, где я нахожусь, и сказать, что, несмотря на аварию по выезде из Лиса, мне все же посчастливилось попасть именно туда, куда надо; понятно, что мне хотелось продолжить мой розыгрыш насчет аруния. Телефон висел на стене, и, стоя перед ним и набирая наудачу какой-то бернский номер, я услышал, как снова затявкала собака, услышал спокойный голос хозяина и его шаги в коридоре.

Мне ответил женский голос. «Алло? Демерон слушает, кто это говорит? Что-что? Кто-кто?» — «Ну так вот, мой милый, — громко сказал я в трубку, — долго разговаривать не буду, хочу тебя просто успокоить», а женский голос все повторял: «Что-что? Кто? Что вы сказали? Я не понимаю… что… Вы что, шутите? Что за безобразие!» Но я продолжал: «Все-таки я добрался туда, куда надо. Да, представляешь, какая досада? А вы уже отправили машину обратно? Ладно, значит, я буду ждать звонка господина Грабера вечером. Как и предполагалось. Ясно. Ну, бывай. До скорого».

Вернувшись на кухню, я поблагодарил за гостеприимство и попросил разрешения удалиться на покой. Марти взял мои вещи и повел меня на второй этаж, в комнатушку под скатом крыши. Погрузившись в аромат сушеных груш и чистого белья, я быстро заснул. Разбудили меня рано. Дети с грохотом бегали по лестнице. Вокруг дома ездил трактор. Совсем близко кто-то, по-видимому, мучил быка. Собака не иначе как взбесилась. Когда я вышел в кухню, там никого не было. Стол был накрыт на одного человека, явно для меня — сало, сыр, масло, хлеб, — хватило бы на четверых, кофе был прикрыт, чтоб не остыл. Я вспомнил про аруний. Без сомнения, мой вчерашний намек возымел действие. Я ел медленно, налил себе вторую чашку кофе, закурил и вскоре так глубоко погрузился в свои мысли, что испугался, когда за моей спиной скрипнула дверь. Но вошел не батрак Каспар, а фрау Марти с двумя своими толстощекими отпрысками — они ходили в деревню за покупками, — и с этой минуты меня уже не оставляли в покое. Сперва фрау Марти хотела во что бы то ни стало заставить меня позавтракать во второй раз, и мне стоило невероятных усилий отвертеться, потом мне пришлось осматривать игрушечные автомобили, коров, трактор, собаку Дагобера, свинарник, дровяной склад с шалашом из веток на чердаке — один из младших детей сказал мне, что это его корабль, а когда мы вернулись к дому, господин Марти предложил мне обойти его поля и фруктовый сад. Однако же лишь после обеда, за кофе, который на этот раз был подан в комнате, господин Марти снова завел разговор о моей работе, внезапно спросив:

— Аруний — это металл такой, насколько я понимаю?

Я откинулся на спинку стула. Кивнул.

— До некоторой степени, — сказал я. — Благодаря некоторым своим свойствам он очень важен, можно сказать, необходим для военной промышленности. Практическая трудность его добычи обусловлена прежде всего тем, что, хотя в Китае, в Индии, а также и в Польше имеются богатые месторождения аруния, в нашей стране, и вообще в западном мире, он встречается лишь в крайне незначительных количествах. К счастью, с недавних пор стало возможно быстро локализовать даже небольшое месторождение при помощи так называемых инфрачувствительных устройств — небольших приспособлений, которые по внешнему виду почти не отличаются от обыкновенного фотоаппарата. Они очень точно регистрируют излучение аруния… — Я улыбнулся. — Но самое главное для нашего управления — это организация разработки месторождений. Чтобы получить, к примеру, двадцать четыре миллиграмма — а это уже считается довольно много, — должны быть произведены раскопки на площади в квадратный километр и глубиной в тридцать метров. А ну-ка, представьте себе: что, если такое опустошение произведут на вашей земле? Никаких денег не хватит его компенсировать! Так что государству ничего не остается — впрочем, сейчас я выражаю только свое личное мнение, — ничего не остается, кроме как экспроприировать, то есть принудительно изъять, у владельцев те участки, в недрах которых обнаружен аруний. Вот как обстоит дело, — закончил я.

Господин Марти, я сказал бы, немного поспешно, во второй раз поднес огонь к уже зажженной сигаре.

— Вон оно как, — проговорил он. Его жена встала и вышла из комнаты.

— Ну, — продолжал я, — все это пока еще находится в стадии планирования. Мой шеф и я, мы оба отдаем себе отчет в том, какой ломкой чреват этот путь. Мы убеждены, что надо сделать все возможное, чтобы свести ее к минимуму. В тех случаях, когда придется разрушать процветающие хозяйства, как, возможно, и здесь, очевидно, надо будет что-то предложить взамен; найти для бывшего владельца равноценный участок выше, в Бернской Юре. Разумеется, с переселением — а это, по-видимому, единственный выход — будет связана и коренная перестройка вашего, так сказать, производства, не правда ли, например, переход от молочного хозяйства, ну, скажем, к коневодству — что вы на это скажете, впрочем, лично вас я беру только к примеру. А может быть, у вас возникнут свои соображения, и вы в свое время обратитесь к нам со встречными предложениями. Во всяком случае, пока, то есть до рассмотрения результатов моих исследований, не будем ломать над этим голову. Все в свой срок: придет времечко, вырастет и семечко, как говорит в таких случаях один мой приятель, и я часто на опыте убеждался, что он совершенно прав!

А теперь, — продолжал я, — я примусь за работу. Сначала пойду к каналу, потом вернусь сюда.

Я попросил его не обращать внимания на мое присутствие в усадьбе; да я и закончу самое позднее через четыре часа.

В куртке и шляпе, с фотоаппаратом через плечо я направился к каналу, вытащил «инфрачувствительное устройство» — мой старый аппарат с выдвижной камерой, — ввинтил осветитель с лампой-вспышкой и, встав на колени, заснял, так сказать, излучение аруния. Я всякий раз делал два-три снимка, потом отсчитывал сотню шагов, останавливался, делал вид, что тщательно записываю местоположение и результаты, снова устанавливал «инфрачувствительное устройство», и все повторялось сначала. Я рисовал себе картину всеобщего веселья вечером после того, как я объявлю, что все это не более чем забавная шутка. Но люди в этих местах совершенно лишены чувства юмора. Было около половины пятого, когда я снова подошел к дому. Лощины уже заполнились мраком, а из-за крыш надворных построек замигали первые огоньки. Там была деревня. Мороз пощипывал мне пятки сквозь подошвы. Из сарая доносились голоса детей. Я радостно предвкушал этот вечер в кругу вновь обретенных друзей — тепло очага, рассказы о необъезженных лошадях, о служанках с дурным глазом, о батраках-пироманах и об охоте на уток в прибрежных камышах, во время которой погиб человек. До дома оставалось метров тридцать, и тут я увидел, как трое младших детей, ни слова не говоря, опрометью бросились в дом. В прихожей горел свет, в комнате и в кухне тоже. Я отметил, что собака не залаяла. Я пересек площадку перед домом, подошел к крыльцу и лишь тут заметил фрау Марти. Ее силуэт чернел на фоне освещенного дверного проема.

Не успел я и рта раскрыть, чтобы произнести «Добрый вечер», как она сказала: «Уходите». Я остановился и смотрел на нее снизу вверх. «Мы дозвонились в ваше управление в Берне, — сказала она. Она говорила очень тихо. — Нам заявили, что это недоразумение. Вы мошенник. Уходите, уходите немедленно, мой муж…»

Она не дала мне и слова вымолвить. «Вы хотели получить взятку, — сказала она устало, — хотели, чтоб мой муж предложил вам взятку, вы мошенник». — Она как будто затвердила все это наизусть и невыразительным голосом, в котором не было ни тени сомнения, не говоря уже о юморе, бросала мне в лицо ужаснейшие оскорбления; и я, разумеется, не собирался их сносить молча. Но только я пытался что-то сказать, как она — невежа, как все крестьяне, или даже не невежа, а просто хамка — жестом приказывала мне молчать, и я, конечно, молчал из уважения к женщине, и она все твердила: «Уходите, уходите сейчас же, мой муж сказал: я даю ему пять минут с того момента, как захлопнется эта дверь. И если вы за это время… поверьте, он вполне способен на такое. Собаку он взял с собой в комнату». Она скрылась в прихожей.

«Вот, забирайте!» — услыхал я ее голос. Она вынесла мой чемодан. Поставила его передо мной на ступеньку, потом вернулась в прихожую. И медленно захлопнула дверь.

Не буду скрывать, меня охватила ярость. Но мне удалось быстро взять себя в руки. Я внял голосу разума, утверждавшему, что нет никакого смысла оспаривать эти ни на чем не основанные обвинения. Я взял свои пожитки и зашагал в морозный сумрак. Лишь один раз я оглянулся. Последнее, что я увидел, были детские лица в окне кухни. Через двадцать минут я уже стоял на дороге примерно в полукилометре к западу от Ле-Ландерона. Страховой агент из Невшателя посадил меня к себе в машину. В Невшателе я в тот же вечер продал мой фотоаппарат владельцу маленькой фотографии за тысячу сто семьдесят франков наличными — по-моему, это было в тот же вечер или, в крайнем случае, на следующее утро. Так или иначе, я точно помню, в обед я купил «Курье Юрасьен», чтобы узнать, что делается в мире. Я спустился к озеру и сел на скамейку погреться в лучах белесого январского солнышка, и тут мой взгляд случайно упал на сообщение о пожаре в крестьянской усадьбе неподалеку от Ле-Ландерона. И там говорилось, что полиция разыскивает батрака Каспара X.




ПОЛДЕНЬ







— Допустим, ты приезжаешь в город и тебе у нас дают семьсот пятьдесят в месяц, а цемент теперь на четырнадцать процентов дороже, и, допустим, ты хочешь построить дом. Ну и как? Хватит тебе или нет?

— Вот видишь. Значит, нужно больше получать, верно? А раз все они хотят строить себе дома, и всем им не хватает, и каждому нужно получать больше, то производство удорожается, и мешок цемента становится еще дороже, и опять же им всем еще больше не хватает…

— Чарли, предложи комитету новый лозунг: половинная продукция при том же жалованье… или, еще лучше, наполовину…

— Ты все смеешься, а ведь у нас теперь новые правила — пятьдесят пунктов. Ну, а каково дышится? Воздух-то все тот же, так его и не…

— Ладно, оставь, и без тебя все знаем.

— Оставь, оставь! Вы что же, хотите вечно…

— Побеседуй как-нибудь с Таммом, он точь-в-точь так же говорил, а в чернорабочих на каменоломне у них наверняка нехватка.

— Тамм был прав! Ему не повезло — если бы не эта история с Юли, у нас была бы еще возможность…

— Да хватит про это, дело прошлое! И к тому же во вчерашнем «Мизерском курьере» написано, что расследование прекращено, говорю тебе, хватит, а то…

— А вдобавок никто же не знал, как обстоит дело. Откуда нам было знать, правда, Чарли? А вы разве знали? Мы только увидели, когда она появилась на улице уже вот с таким животом, а откуда нам было знать, тем более что ее распрекрасный жених…

— Я только хотел сказать, что из-за этой истории с Юли все как раз и сорвалось. Если бы не она…

— Да хватит про это, раз уж теперь и расследование….

— Я говорю им: сколько бы вы тут ни вынюхивали и ни выспрашивали, виновного вы не найдете. И знаете, почему? Потому что нет тут виновного, так я им и сказал. Они хотели знать, с чего это началось, а что началось-то? Ничего ведь и не было. В четверг она тут расхаживала, в ночь на пятницу она была у Мака в его халупе, и когда мы в пятницу вернулись домой, тогда-то мы и услышали, что произошло. Это было в шесть часов вечера, мы увидели женщин возле дома Иммануэля Купера и еще издали услышали пискливый голос Мака. Так я им все точно и рассказал. Мы подошли посмотреть, почему это Мак там стоит с Кати и фрау Вандер и еще с целой толпой женщин. Стоит и говорит, говорит и ревет, ни слова не разобрать. «Что это тут у вас?» — говорит Матис, ну и выясняется, что Юли держал ее взаперти семь месяцев. «Стыд-то какой, — говорит фрау Шауфельбергер, — кровосмеситель». А я говорю: «Разве возможно такое, как старик может держать взаперти такую молоденькую девчонку? Девушка в таком состоянии, — да это вам Мак все наплел», — а люди все подходят и подходят с Триполисштрассе и с Райской Аллеи, а Матис говорит: «Какая чушь, ее и в городе не было, она была в Прунтруте, у своей тетки». Тут Кати говорит: «Надо сходить к Юли, посмотреть», а фрау Шауфельбергер говорит Матису: «Конечно, это надо все выяснить», — и вот мы не спеша идем вниз по улице. И нас уже человек тридцать, а потом, пока мы шли через мост, к нам присоединились и другие, и когда мы проходили мимо шинного склада, Кати говорит: «Я ведь его видела вчера ночью возле нашего дома». — «Кого?» — спрашивает Люсьен, а Кати: «Юлиана Яхеба. Примерно в половине двенадцатого», а фрау Вандер: «Конечно, он был там, он и к нам звонил и стоял у дверей», а Кати: «Он стоял там, и когда я включила свет, я вижу: стоит какой-то тип, рубашка на нем расстегнута, и я уж хотела пойти разбудить Карла, но тут этот тип поворачивается так, что на него падает свет, и я думаю: „Так это ведь господин Яхеб, в такое-то время, что же могло стрястись?“ А лицо у него красное, потное, и я тут же открыла дверь, но в дом он не вошел, остался стоять у порога и говорит: „Принцессы нет“, — а я ему на это: „Конечно, а я все жду, что она и мне напишет, ведь она все еще у своей тетки, правда ведь? Ну и как она там?“ Но он смотрит на меня, и в глазах у него этак чудно мерцает, и он все толкует свое: „Принцессы нет“. А потом повернулся и стал спускаться по ступенькам, уже молча, и так он прошел через калитку на улицу». — «Фрау Кастель сразу же утром побежала к нему и сообщила, — говорит Борн, — но они хотели выяснить, с чего все началось». С чего такие вещи начинаются? — это я их спрашиваю, — действительно, с чего они начинаются? Мы ведь тоже потом подошли, и Чарли там был, такие вещи вообще никак не начинаются, просто они происходят, и все. Почему все мы пошли? Да от любопытства, и потому что нам хотелось узнать, Маку-то с автомобильного кладбища кто поверит, а еще потому, что — если эта история с Бет не выдумки — должен же быть кто-то в этом виноват, — это я им и высказал прямо в лицо, а тот низкорослый, лысый, все это записал в свой блокнот. Мне нечего было скрывать. Разве мы хотели смерти Юли? И вот уже собралась целая толпа, и прежде чем мы пошли к дому Юли, Матис нам говорит: «Не забудьте, в девять, у Тамма, смотрите все приходите…» Ну да, Чарли, им ведь не терпелось, наконец, принять решение о новой забастовке, я тоже был «за», а как же, но всем потом уж было не до того, чтобы в девять идти к Тамму, после всего этого… А когда эти стали расспрашивать, как все началось, мне нечего было скрывать, и я им прямо сказал, что, когда мы пришли, там уже был Иммануэль Купер. Это вообще никак не начиналось. Мы подходим к веранде. Время уже, наверное, около семи, веранда уже розоватая, и когда мы подошли ближе, я подумал, что Юли во второй раз покрасил железный переплет суриком. Ну, подходим совсем близко и тут увидели Иммануэля, он стоит наверху у входа на веранду. «Ах ты, господи, — говорит фрау Шауфельбергер, она шла рядом, — Иммануэль надел черный пиджак с черным галстуком», а он говорит: «Мир этому дому, — говорит негромко, а на лице у него опять это блаженное выражение: — непорочно она зачала и родила сына», — и когда мы поднялись наверх, Матис говорит: «Ладно, Купер, а теперь немного подвинься», — а Люсьен: «Я предлагаю кандидатуру святого духа пока что не рассматривать». Он подтолкнул Иммануэля к двери в зал, и мы оказались в помещении — наверное, человек так пятнадцать, — а остальные остались стоять на веранде или внизу перед ней. Юли сидел за столиком в самом конце зала, на нем был красный национальный спортивный костюм, и я им так и сказал, без обиняков: не будь у него такое лицо, выложил бы я ему все начистоту, но похоже было, что он не спал ночь, лицо у него было совсем серое, припухшее, глаза покраснели, он посмотрел на нас и говорит, не вставая: «Что им всем тут надо?» Ара под столом несколько раз громко тявкнула. Он притянул ее к себе. На минуту стало тихо, слышно было, как жужжит оса, она ударилась об оконное стекло и упала. «Сидеть!» — сказал Юли, он притянул Ару к себе и вдруг снова подал голос Иммануэль Купер: «Господь крепость моя и слава моя! Он бог мой!» что-то в этом роде, не разобрать, а жарища там была не приведи господи, а Люсьен — он стоял рядом со мной… А Юли говорит: «Принцесса, — тут он запнулся, глаза его забегали по нашим лицам, и он сказал: — Но если вы насчет этого, я ее не трогал, не трогал ее, уж точно, слышишь, Матис, теперь, когда ее нет… — и еще он сказал: — Но если вы насчет ребенка, я ее не трогал, и все же у меня теперь есть сын, да, он теперь мой, Матис, у старого Юли теперь есть сын, понимаешь, он у меня есть, а она непорочная, если вы насчет этого», — он говорил все быстрее и все одно и то же, тогда Матис вышел вперед и зашел за стойку, и, подойдя к двери, сказал Юли: «Но ведь ты ее запер, так, Юли! Нам охота поглядеть», — и он толкнул кухонную дверь, а Люсьен и женщины шли за ним. Ну и я, конечно, за ними пошел! А тем я так сразу и сказал, мол, в конце концов, это каждому интересно, и когда я вошел в кухню, они стояли у двери. Я видел одни затылки да плечи, и только когда прошел немного дальше, мимо стола, и смог заглянуть через их плечи в комнатушку, я увидел окошко, забитое досками, и кровать, а когда Люсьен входил, я увидел пол, но ямы не увидел: половицы были положены на место.

«Настоящая тюрьма», — громко сказала фрау Вандер. Кто-то прошептал: «А еще называл ее Принцессой», а потом опять фрау Вандер: «Чудовище, коммунист, прямо не знаю, как назвать!» — и так они все там ругались, пока впереди не началась заваруха. Юли Яхеб крикнул срывающимся голосом: «Вон отсюда!» — и мы опять прошли мимо стойки и вернулись в зал, а он стоял, прижавшись спиной к стене, и кричал нам, чтобы мы убирались, а мы встали все перед ним, Матис там был, и фрау Вандер, и Кати, и Люсьен сказал тихо: «Юли, нам этого достаточно». Мы снова двинулись вперед, прошли мимо него, и вот мы уже опять за дверями, на веранде, и Люсьен говорит Куперу-Пророку: «А теперь заткнись, я этого не люблю, ясно?» — И так мы стоим на веранде, а перед ней еще человек тридцать, не меньше, а когда Юлиан Яхеб показался в дверях пивного зала, какая-то женщина из этой толпы вдруг крикнула: «Коммунист!» Поднялся ветер, он дул с запада, вялый, теплый, противный ветер, стало вдруг отчетливо слышно, как тарахтит дробилка, и Юли снова говорит Матису: «Нет, я ее не трогал, а теперь у меня есть сын», но Матис посмотрел на него искоса и сказал: «И запирать ты ее не запирал, так, что ли?» — «Да скажи ты ему, кто он такой: „Кровосмеситель! — крикнул кто-то внизу. — Проклятый козел!“» — и начался страшный шум, а Юли подошел уже к столбу на веранде. Его лицо стало еще темнее. Он тяжело оперся о столб. Огляделся, наверное, искал Иммануэля Купера, но его не было видно, его остроносое лицо только на секунду появлялось вдруг над головами стоящих в дверях, он что-то возбужденно говорил Кати и еще каким-то людям. Так вот, его не было, а Юли Яхеб стоял на солнцепеке в своем красном спортивном костюме с белым Швейцарским крестом и сопел, как измочаленный боксер в одиннадцатом раунде, я им так и сказал, и еще говорю, если вы хотите знать точно, можете спрашивать меня, я ведь там был, просто меня немного оттеснили к столу, обитому жестью, но я видел, что никто его не трогал. Из нас никто. А он говорит таким нутряным голосом: «Принцесса, — и при этом сопит и смотрит на нас бегающими глазами, — Принцесса», — но, кроме этого слова, он уже ничего не успел сказать, потому что как раз в это время он сделал шаг вперед, споткнулся и с верхней ступеньки шагнул в пустоту, я им так и сказал, просто споткнулся, потерял равновесие и упал с лестницы, и, падая, повернулся, чтобы ухватиться за столб, но не смог, схватил рукой пустоту и упал с лестницы, упал на бок, и никто его не подхватил, потому что те, кто стоял внизу, ничего не поняли и расступились.

Но они хотели знать, с чего началось, и я сказал им, что это вообще никак не начиналось, просто это произошло, и всё, да мы и сами не сразу поняли, что случилось с Юли. Сколько бы вы ни выспрашивали, я так прямо им и сказал, и как бы вы ни разнюхивали, никто тут не виноват, никто этого не хотел, и никто из нас не думал его толкать. «Беда никогда не приходит одна», — сказала фрау Шауфельбергер, а Юли лежал на земле, он был мертв, и тут уж ничего не изменишь. Чего ж вы хотите — так я им сказал. Ну, они и сами это поняли. Расследование прекратили. И верно, к чему эти вопросы, бесконечные расспросы, толку от них все равно никакого, пора об этом забыть, ну и Люсьена они, наконец, выпустили. Еще не хватало, чтобы…





Один из сидящих в зале оперся локтем о подоконник и выставил голову в сумеречную прохладу веранды. Но я быстро бросил мелочь на стол, встал и, прежде чем он успел со мной заговорить, вышел из павильона Коппы и направился через сад к выходу. А ведь я привык к этому моему месту. Отсюда видно, как итальянцы играют в боччу на освещенной площадке под каштанами, и даже слышен глухой стук шаров. Чтобы заглянуть через открытое окно в зал, достаточно немного наклониться над столом. Облака дыма медленно выплывают из окна в ночную прохладу. Редко бывает, что кто-нибудь садится поблизости от меня, — наверное, для них здесь слишком темно. Право, я привык к этому месту; вот уже шесть вечеров подряд между девятью и двенадцатью я провожу время за этим столом, а когда Коппа закрывает свой павильон, по дороге домой можно еще заглянуть в заводскую столовую. Горячий суп, хлеб, колбаса и кружка пива — при такой жаре больше не осилишь. Вчера, в десять вечера — я слышал, как Коппа это сказал, — было двадцать восемь градусов. В прошлом году по вечерам здесь сидело много народу, и Коппа вывесил фонарики, а итальянцы играли на гитаре и пели. А теперь все, кроме игроков в боччу, толпятся в зале. Слышно, как постукивают шары да вдалеке тарахтит дробилка, а из окна зала доносятся голоса. Мне нравится мое место на веранде у Коппы, но стоит кому-нибудь заговорить со мной, как я ухожу. Я не хочу влипнуть в какую-нибудь историю.

А дети опять распелись:
		Эй, отворяйте ворота,



		Подъехала карета,



		Сидит в карете человек,



		Весь в красное одетый, —








их целая стайка, человек восемь или десять, и как только я закрываю глаза, мне слышится топот их ног по нагретому солнцем мосту. Приятные голосочки. Интересно, те же ли это дети, что и год назад? Я часто слышал их голоса, даже находясь внизу, в моем ателье, а когда я работал, то иногда они мне ужасно мешали. «Разве ты можешь работать?» — так обычно спрашивал меня Альберт, прищурив глаза, а когда я, не обращая внимания на его задиристый тон, начинал спокойно рассказывать, о моих занятиях фотографией, о том, что я неделями мог как одержимый возиться с одним-единственным снимком, добиваясь четкости и точного сходства с оригиналом, и что я не щадил ни своего времени, ни нервов: то он отмахивался и говорил: «Ты ведь говоришь не о себе. — Он улыбался. — Ты говоришь о человеке, которого ты выдумал, так ведь?»

А я возражал ему: «Я говорю о человеке, который серьезно относился к своей профессии, который начинал с простейших вещей, например, с фотографирования галек, — помнишь? — и только когда овладел гальками, перешел к вещам более серьезным, более сложным, каких в Фарисе даже и не было. И тогда он отыскал их в Мизере, главным его шедевром был тот снимок цементного завода. И только после этого он начал фотографировать людей. Тебе это ясно, Альберт?»

«К чему такая торжественность? — он качал головой. Мол, все эти подробности его не так уж и интересуют. — Я ведь ни в чем не сомневаюсь. Ну ладно, — продолжал он, развалившись в кресле в моей комнате, которую я снимал у Церковной Крысы, — но чего он достиг, фотографируя людей?»

Я ответил ему: «Ну что ж, поначалу его интересовал человек по имени Матис, или как там его звали. Рабочий с цементного завода. Какое-то время он присматривался к нему. Шюль провел его по всему заводу. Ты представляешь, Альберт, как делается цемент? Из каменоломни поступает сырье — известняк, мергель, глина; все это попадает в дробилку — это что-то вроде мельницы, — сюда же добавляется тридцать пять процентов воды. Десятиметровые жернова перемалывают эту массу, сорок тонн в час, а потом помпы автоматически перегоняют ее в бункера. Здесь сжатый воздух перемешивает ее, — видел бы ты, как она бурлит, будто гейзер, снятый замедленной съемкой, — потом вся эта масса перетекает в открытый резервуар. А потом по трубам идет на обжиг. Посмотрел бы ты с контрольного мостика на вращающиеся печи в огромном цехе! Только одна труба у такой печи длиной метров так в полтораста, а шириной — в четыре. Печи медленно вращаются вокруг своей оси, четыре штуки рядом, дальний конец приподнят на опорах, и, конечно, в перспективе они короче. Шюль сказал мне — то есть тому увлеченному своим делом человеку, — что он может здесь постоять и понаблюдать, и когда Шюль сбежал вниз по стальной лестнице и исчез, тот, в смысле я, все стоял и смотрел. Тогда-то он и увидел этого Матиса, кочегара, на нем были защитные очки, синяя спецовка, тяжелые прорезиненные ботинки; на лице его играли зеленые и красные отсветы с контрольного пульта. Он так и просился на фото. Он спустился по стальной лестнице и остановился на некотором расстоянии от меня, по правую руку у него был огромный пульт с контрольными приборами, автоматическим управлением, амперметрами, — десять-двенадцать кнопок и зеленые, синие и красные контрольные лампы, а по левую — огромные трубы печей. Грохот беспрерывно вращающихся броневых плит, звон жары, звон шарикоподшипников, звон клинкера в печах, облака пыльного воздуха, и между печами и пультом, под огромным куполом цеха, в шуме и грохоте — этот человек. Во всем цехе только два живых существа — он, в смысле я, и этот человек. И прежде чем он успел оглянуться и заговорить с кочегаром Матисом, он почувствовал, нет, он уже знал точно, что это как раз один из тех сюжетов, в поисках которых он оставил благополучную монотонную рутину фотоателье Цоллера и Кº в Фарисе. Это был как раз один из таких умопомрачительных сюжетов, понимаешь, от охотничьего азарта у него прямо-таки затряслись поджилки, он выдвинул фотокамеру, вставил кассету, приподнял аппарат, навел, проверил диафрагму, отошел метра на два влево, потом щелкнул, еще раз щелкнул, а потом вернулся на стальную лестницу и с нее щелкнул в третий и в четвертый раз, еще и еще раз. Он все снимал и снимал этого парня, Матиса, который все еще не замечал человека у себя за спиной и, как можно было догадаться по легким движениям его головы, смотрел то вперед, в контрольное окошечко, то вправо, на пульт; он сидел, слегка наклонясь вперед на своем складном стуле, время от времени ссутуливаясь, когда его одолевал приступ кашля, в волосах у него на затылке, не закрытых кепкой, чуть просвечивала седина, на левой половине лица, которую мог видеть фотограф, играл красно-голубой отблеск, и вдруг на мгновение на него нахлынуло воспоминание: улочка позади Бастианплац в верхней части города, открытая дверь литейной, его руку сжимает холодная рука Розы, они останавливаются, видят красно-голубое свечение расплавленного свинца, ощущают сладковатый свинцовый запах, видят пламя, и он слышит доносящийся сверху голос Розы: „Нет, это не чистилище“, или что-то в этом роде, она тащит его дальше, и он видит в дверях чье-то покрытое сажей лицо, обнаженные в смехе зубы, а она тащит его дальше: „Да пойдем же!“, — одно мгновенье, нахлынуло и исчезло, — конечно Альберт, это глупость. Но вот снова этот грохот, он подходит к Матису, и тот вздрагивает, встает, подносит палец к козырьку. Фотограф громко назвал свое имя, Матис кивнул, засмеялся, показал на свисающую фотокамеру, потом на печи, опять кивнул, он понял, в чем дело, и несколько секунд они стояли рядом, глядя на пламя, а потом фотограф спросил: „И как вы выдерживаете такое?“ — „Что?“ — крикнул Матис, он поднял руку к уху, наклонился немного. Фотограф повторил свои слова. Матис кивнул. „Все на электронике, — крикнул он, — семнадцать тонн клинкера в час. Каждая печь дает семнадцать тонн, — кричал он. — В день расходуется семь-десять пять тонн угля!“ — Он засмеялся, подошел к пульту, сдвинул слегка вправо какой-то рычаг, но тут наверху уже появился Шюль. Он сделал знак фотографу, чтобы тот возвращался на контрольный мостик. Теперь, когда снимок был уже у него на пленке, его не очень интересовало то, что он видел во время дальнейшего обхода: самый большой цех, горы оплавленного, охлажденного клинкера, известь и глина, как объяснил ему Шюль, огромные грохочущие дробильные барабаны, которые одновременно перемалывали еще и пять процентов гипса — он использовался как скрепляющий материал, — мелко перемолотый цемент, и всюду эти косые, осыпанные белой пылью транспортировочные установки с их конвейерами, элеваторами и сепараторами».

«Хорошо, я тебе верю, — обычно перебивал меня Альберт, когда я начинал вдаваться в детали. — А что было дальше, что сталось с этим портретом господина Матиса?»

«Старая фрау Стефания купила его у меня за приличную цену».

«И это все?» — спрашивал меня Альберт.

«Да… ну я, конечно, работал, я каждый день заново проявлял этот снимок, он мне, несомненно, удался».

«И это вся твоя портретная съемка?» — говорил он, но ему не удавалось вывести меня из равновесия. Я знал его. В сущности, он был до неприличия любопытен, и ничто его не злило больше, чем молчание, которое он не умел истолковать. Я молчал. Я дал ему выговориться, а затем поднялся, вышел и спустился вниз по лестнице.

О снимке, который был мне дорог больше, чем все другие, я ему ничего не рассказал. Я совершенно случайно познакомился здесь, на Триполисштрассе, с одной женщиной, совсем молоденькой; ей было немногим больше двадцати. И случайно я с ней разговорился. Внешность у нее была, пожалуй, ничем не примечательная. Среднего роста, наверное метр семьдесят, для ее возраста, пожалуй, широковата в бедрах. На загорелых ногах всегда — по крайней мере, все то лето — слегка стоптанные сандалии. Ее темно-каштановые волосы падали на плени прямыми прядями, такими жесткими, что они даже не развевались на ветру. Спереди челка почти до середины закрывала ее высокий лоб, на затылке волосы доставали как раз до воротника. Само лицо — что ж, лицо овальное, довольно широкое, с легким загаром и большим количеством едва заметных веснушек на переносице. Глаза большие и тревожные, зеленовато-карие; обращали на себя внимание ее четко очерченные брови, прямые, с крутым изломом у висков. Ее красивый рот, небольшой в соотношении с широкими скулами, казалось, всегда улыбался, — такое впечатление, видимо, возникало из-за того, что губы у нее были полные, и их уголки чуть-чуть загибались вверх. Как я уже сказал, в ней не было ничего примечательного, молоденькая девушка, каких много, но — возможно, чисто случайно — только глядя на нее, я понял, каким подвижным может быть человеческое лицо: каждый раз новое — то напряженное, то задумчивое, то веселое, то возбужденное, то печальное, или все это вместе взятое — оно менялось благодаря едва заметным движениям уголков рта, крыльев носа, подбородка, ресниц, головы. А сколько еще в нем таилось других самых неожиданных возможностей! Это-то как раз и привлекло меня, и я пригласил ее, так сказать, в качестве натурщицы в мое ателье.

Конечно, нашлись люди, которые делали разные замечания по поводу этого посещения, начали болтать, что между нами якобы была связь, и еще теперь кое-кто поговаривает, что я не слишком корректно вел себя по отношению к ней. Но поскольку речь идет о высказываниях людей, страдающих хронической склонностью к разного рода измышлениям, я не хотел бы больше распространяться на эту тему, тем более что тут пришлось бы затронуть и несчастного Юли Яхеба. Если я не считаю возможным упоминать здесь ее имя, то это лишь в целях сохранения профессиональной тайны, что является непреложным правилом для человека моей специальности. В тот душный вечер она спустилась по лестнице в мой подвал. Легкое постукивание сандалий по ступенькам, полумрак у меня в комнате, в которой стало еще чуть-чуть темнее, когда она подошла к застекленным дверям прачечной… В моей памяти отчетливо запечатлелось, как она нерешительно, улыбаясь только большими живыми глазами, вошла в комнату, словно бы в облаке жары, пыли и жизни, и когда я об этом думаю, видение возникает вновь, я слышу, как она произносит мое имя, слышу звук ее хрипловатого и все-таки звонкого голоса, вижу перед собой желтое платье без рукавов, с застежками на спине, закрытое спереди; смеясь, она разглядывала обстановку фотоателье. Особенно развеселила ее сколоченная из досок темная комната, она с нескрываемым любопытством рассматривала старые лохани, фотографии на стенах. Я тотчас же принялся за работу: опустил пониже лампу, немного отодвинул стол, пригласил ее сесть на скамеечку у побеленной стены, установил оба мои осветителя и штатив. Она следила за мной глазами, пока я устанавливал аппарат. «Учтите, мне нужно скоро идти, — сказала она мне. — Мне нужно еще на вокзал». Я нажал спуск.

«Уже готово?» — она встала с явным облегчением, и мне пришлось попросить ее снова сесть. «Расскажите мне что-нибудь, — сказал я. — Неважно что». — «Но ведь я ничего не знаю, — сказала она. — А вы не могли бы мне что-нибудь рассказать?»

Я стал рассказывать. По моим расчетам результат должен был получиться примерно такой же: выражение ее лица будет постоянно меняться под влиянием рассказа. И вот я стал рассказывать экспромтом какую-то историю из того времени, когда я жил в Обонне, о доме из бетона и стекла над озером, в таком доме — я сказал ей, — я хотел бы когда-нибудь жить. Видимо, рассказ сразу же увлек ее, и хотя верхней части ее лица, как я теперь заметил, было присуще выражение неизгладимой печали, лицо ее все время менялось; иногда эти изменения были едва уловимы, так что я примерно три раза в минуту нажимал спуск и очень осторожно взводил его, не прерывая рассказа о доме, обстановке, о лодках на озере, в пелене тумана, — и так я делал один снимок за другим. После двенадцатого щелчка она вдруг сказала: «Какой странный у вас аппарат. Разве не нужно переводить кадр?» — Я улыбнулся. — «Да, надо бы», — сказал я. И я объяснил ей, что именно в этом-то и вся соль: это эксперимент.

«Эксперимент?»

Я хотел попробовать двенадцать раз снять лицо на один и тот же кадр, наложить друг на друга двенадцать изображений (лицо-то все время одно — и вместе с тем каждый раз другое) — и я попытался ей это объяснить. Пока я говорил, она вновь поднялась со скамейки. Двенадцать раз? Нет, на это у нее нет времени, ей нужно на вокзал, сказала она. Когда я объяснил ей, что она свободна, что двенадцать снимков на один кадр уже сделаны, ее лицо слегка порозовело. «Двенадцать раз? — Она смеялась. — Ну, хотела бы я посмотреть, что получится! Нет, я этого не понимаю. Двенадцать снимков на один кадр, и все разные, и все-таки одинаковые, — нет, вы смеетесь надо мной!».

Но ей и правда пора было идти. А я снова взялся за работу, затянул шторы и в возбуждении, какого я не испытывал со времени моих первых фотографических экспериментов, склонился над лоханью с проявителем, впивая в себя знакомый запах щелочи и буры, и стал наблюдать, как на бумаге появляются очертания лица, как они становятся все отчетливее: передо мной вырисовывалось ее лицо, печальное, смеющееся, удивленное, обескураженное, напряженное, радостное, испуганное, жадное, задумчивое, веселое, серьезное, неукротимое. Я вытащил фотографию из раствора, быстро переложил ее в закрепитель, и когда наконец прошли необходимые восемь минут, я повернул выключатель и осветил снимок.

Теперь прошло много времени, и я смотрю на все это другими глазами. Мне нетрудно открыто и честно признать: эксперимент не удался. Лицо на фотографии было не таким, какое я ожидал увидеть. Это был, безусловно, интересный снимок, но чего-то ему не хватало, может быть, протяженности во времени — оно было слишком сиюминутно, если можно так выразиться; на снимке присутствовали двенадцать возможных выражений ее лица, но не было здесь сорока четырех или четырехсот сорока других возможностей; я понял, что таким путем, видимо, нельзя передать лицо. Я переоценил не столько свои возможности, сколько возможности фотографии, — конечно, Альберт, мне следовало бы знать это заранее. Но, как обычно в таких случаях, я стал богаче опытом, а это, как ты сам понимаешь, никогда не может повредить — по-моему, вполне логично.

«И с тех пор ты забросил это свое дурацкое занятие?»

«Пожалуй, действительно, фотография мне немного поднадоела. Мне стало казаться, что она представляет людей или вещи слишком однозначными, слишком законченными, если угодно, но черт с ней, оставим это».

«А ты бы еще раз попробовал, — сказал Альберт. Он всегда потешался, когда я хотел завязать серьезный разговор. — В твоей специальности есть нынче виртуозы, они давно решили твои проблемы. Возможности у фотографии есть. Дело в твоих собственных возможностях. Но все-таки я вижу, ты действительно работал, этого у тебя не отнимешь. Так что давай продолжай в том же духе».

Вот что примерно сказал Альберт. Если я до сих пор не использовал возможности сделать новый эксперимент, то это связано исключительно с отсутствием объективных условий. Я приехал сюда, чтобы немного отдохнуть. И чтобы пролить свет на некоторые факты и дать отпор слухам, с помощью которых определенные круги пытаются меня опорочить. Я сумею пресечь эти слухи, в случае необходимости — в письменной форме. Мне нечего скрывать, я не имею ничего общего с теми небылицами, которые распускают по поводу моей работы. Эти фотографические эксперименты служили исключительно моим, так сказать, научным целям. Утверждение, что я использовал их как предлог для того, чтобы заманить женщину, а именно вышеупомянутую натурщицу, в свои грязные сети, — это выражение моих врагов, и оно одно уже изобличает их позицию, — так вот, это утверждение выстроено на пустом месте. К этому я еще вернусь.

«Тетя Люси раньше часто бывала у нас в гостях, она называла моего отца Адри, и иногда он смеялся и называл ее сестричкой, и смеялся над ней: „Все еще не замужем, сестричка?“ — и клал ей руку на плечо, но с тех пор как он умер… — говорит она. — А прошлым летом, — говорит, — в июле она приехала, у дяди Юли в руках письмо, не такое письмо, как он из союза получал каждую неделю, — ему все предлагали вернуться в швейцарскую команду, каждую пятницу приходило письмо, и дядя Юли стоял у стены под фотографией гонок в Монце и спрашивал, не пришла ли почта…» А я говорю: «Ну да, я же знаю эти письма, ведь я сам каждый четверг отношу их на вокзал», — но она меня не слушает, лежит в темноте и говорит: «У него письмо из Прунтрута, так и написано, а подпись — Люси Ферро, и дядя Юли говорит: „В пятницу можешь встретить ее на вокзале“, — „Кого — ее?“ — а он говорит: „Твою тетку Люси, в пятницу, в шесть пятнадцать, на вокзале“, — и вот она вылезает из вагона со всем своим багажом и говорит: „Ах ты господи, это ведь Адрина дочка, как ты выросла, — и говорит мне: — Деточка… — и еще: — Да ты настоящая барышня!“ Она была в серой шляпе с вуалью, и с большим чемоданом, и с огромной корзиной величиной с детскую люльку, и она поцеловала меня в щеки и в лоб и говорит: „Настоящая молодая дама! — и осмотрела меня и говорит: — У тебя будет сын!“ — и рассмеялась и говорит: „Убери руки, я уж как-нибудь и сама донесу свои вещи, — и говорит: — Да перестань же ты!“ — и только небольшую часть пути разрешила мне нести, а сама уже стала вся красная и говорит: „У тебя будет сын, — и кивает: — А теперь давай мне корзину, ты думай о том, как сохранить свою красоту, еще натаскаешься тяжестей на своем веку, Бет“. Такая веселая тетка, и она пробыла у нас субботу и воскресенье, и когда она рассказывала о моем отце, она его называла Адри, а в глазах у нее были слезы: „Ах ты господи, как выросла, у тебя будет сын“, — сказала она, а у меня тогда даже еще не было жениха, а дядя Юли говорит ей: „Люси, ну хватит вам языком молоть, кумушки“, а я его и видела-то тогда всего два раза, и то больше смотрела на фотографии, я была у него внизу, и свет бил мне прямо в глаза, и он снял меня двенадцать раз на один и тот же кадр, вот и все…» — и потом она замолчала и только говорила мне: «Мак!» — и тяжело дышала все время. «У тебя не осталось воды?» — и тяжело дышала в темноте, и я поднял лейку, и она стала пить, и все пила, пила и опять начала стонать, и впилась мне в руку, и стонет, говорит мне: «Нет, Мак, нет, нет, перестань, нет!» — но ведь это же не я стонал, а я только сидел на этом камне, и говорю ей: «А если этот жених, — говорю, — или господин Яхеб придет, или фрау Кастель…» — «Нет, нет, Мак!» — и мне пришлось ей пообещать, никому ни слова, но я должен говорить, я ведь должен…

…и она попросила у меня платок, и все говорит, что жарко, а ведь на самом деле холод, и там, где щель, — ведь дверца не закрывается плотно, — ночь снова стала светлая, но жениха нет, а она долго молчала, и опять заговорила шепотом, и опять часто так дышит, и говорит: «Ты делаешь мне больно, слышишь, но нет, Мак, не ты, — и провела рукой по моей шее, — это не ты, и вот уже все прошло».

Тетя Люси сказала: «Надо будет, так люлька у нас найдется, только дай мне знать вовремя», — а у меня тогда еще и жениха-то не было, мы обе засмеялись, и я ей даже не написала, так все быстро произошло. «Ну и жара, — сказала она дяде Юли в воскресенье, — как у вас тут жарко и пыльно, — и жить не живешь, и помереть не помрешь!» — мы взяли Ару и пошли на Мезозойскую равнину и в Мезозойскую рощу, и пошли вниз по реке до того места, до излучины, где такая мошкара в июльскую жару. «Не так быстро, — сказала она, — я ведь старая, могла бы быть твоей бабушкой», а Ара стала гонять уток в камышах и нырков, она подняла брызги, лаяла в воде, сверху слышались крики, у Миланского камня купались. «Ну и жара!», — и тетя Люси сняла чулки и села на прибрежные камни и опустила ноги в воду, она завернула юбку на колени, а у меня под ногами был песок, и теплая галька, и водоросли. «Не заходи слишком далеко, — сказала она, — я не смогу тебя вытащить». У меня под ногами была галька, скользкая, а впереди полоса каменных блоков, тех, что от наводнения, вода о них плещется и шумит, и мне уже вот по сих пор, а она сидит на своем камне и болтает. «Я слишком старая, — говорит она, — жаль, мы не захватили бутылку пива», — а я подбираю юбку и слышу еще, как она говорит: «О господи!», — и нет больше гальки, только холодная вода и вода во рту, в волосах, в глазах, и водоросли вокруг меня, и улитки в волосах…

Она засмеялась в темноте; я ее понял, я думаю, это там, внизу, где я искал ленточных улиток, а она смеется: И я выбралась из воды, и кашляю, а напротив, на камнях, тетя Люси сидит, опустив ноги в воду. «Ах ты господи, вот дуреха, — говорит она, — и не стыдно тебе, испортила такую чудесную сатиновую блузку!» — а я пробираюсь по волнам к берегу, а юбка на волнах вокруг меня. «Ну ты как маленькая, иди сейчас же сюда, садись здесь на солнце, и не стыдно тебе, на кого ты похожа, и сними испорченную блузку, садись сюда, так можно до смерти перепугать человека, ты ведь уже не школьница, чахотку можно схватить в таком мокром платье, в твоем возрасте женщина уже должна беречься, а ты уже думаешь о своем собственном доме? Готовишь себе приданое? Ты уж эти шутки брось! Ах ты господи, когда я вспомню Адри, он тоже был такой непутевый», — и в ее глазах опять слезы, и Ааре течет у ее ног. А дома в зале было уже полно народу, а дядя Юли опять один управлялся. «Ей надо работать, а не разгуливать», и: «Ну и вид у тебя! Знаешь, Люси, я должен тебе сказать…», а ночью тетя Люси вошла и спросила: «Ты еще не спишь? Ты уже теперь взрослая девушка», — и целый час говорила, а я лежу в постели, и в полуоткрытом окне ее голова, и грохочут поезда в туннеле, и пахнет ночью, и ее голос: «Они ничто без нас, понимаешь, они без нас только половинка, и они всегда возвращаются к нам, они возвращаются, и только благодаря нам они существуют, — говорит она, — мы вынашиваем их, и рожаем, и кормим грудью, и воспитываем, и говорить они учатся от нас, и от нас рождаются, а когда они появляются на свет, мы дуреем от боли, еще у нас в животе они брыкаются своими маленькими ножками и выкарабкиваются на волю, и хоть пуповину перерезают, но она соединяет их с нами всю жизнь, и они уходят, но как бы далеко они ни ушли, они всегда в конце концов возвращаются, и можешь быть спокойна, как ни брыкайся, ничего не поможет. Подумай об этом, а теперь спи, дочка, и если тебе придется плохо, вспомни о своей тете Люси, если станет невмоготу, вспомни обо мне и давай готовь себе приданое», — сказала она мне, и я слышу, как она уходит, идет в одних чулках в темноте, и как она рукой нащупывает дверь и потом ее закрывает. «Давай готовь приданое», — сказала она мне; я этого не забыла, я подумала и о занавесках, и каждый вечер вышивала метки на простынях, красивую монограмму «БФ», — вышивала, пока у меня в глазах не начинало рябить, и еще столовое серебро — двенадцать ложек, двенадцать вилок и двенадцать ножей — очень дорогое, но я копила чаевые. Ведь у моего жениха такое ателье, не может же он взять меня без ничего, это каждому ясно.

Мак, — говорит она, но снова у нее эти боли в животе, а я не могу понять и говорю ей: «Если ты больна, то лучше всего горячий компресс, так всегда говорит фрау Кастель, а хочешь…», — и опять мне страшно. «Но ведь я не больна, — говорит она, и говорит мне: — дурачок», — и снова начинает стонать — лежит с открытым ртом и дышит все тише и медленнее. «На вот, накинь мою куртку! — сказал я ей. — Компресс был бы лучше». — «Дурачок», — говорит она и тихо смеется, она устала и дремлет. «Я приготовила приданое, — говорит она шепотом, — занавеси с каймой и сервиз для завтрака, он мне остался от моей матери, и тарелки, и блюда, и салатница, а недавно я ездила в Цюрих и купила стеклянную посуду — бокалы для вина и для воды и кофейные чашки, и наволочки, и гарнитур-спальню с матрацами на конском волосе, а моему жениху я ничего не сказала, ни словечка, и коврики, и еще себе две рубашки в Цюрихе, и коврик на стену для детской с вышитыми красными и белыми птицами. А недавно я съездила в Базель, нужно же купить сковородки; раз у моего жениха теперь есть свое ателье, разве может он взять меня без кухонной утвари и ножей для хлеба, и жаровен для мяса? Ну и дорого же они стоят, просто ужас! „Мы еще раз зайдем к вам с моим женихом“, — сказала я в магазине ковров, а радио нам, может быть, подарит дядя Юли, я покупаю только самое необходимое; и обеденный стол, конечно, и стулья для гостиной, и я подумала — мой брат, может, подарит нам торшер. „Давай готовь себе приданое“, — сказала она мне, а в понедельник она уложила чемодан, а дядя Юли сказал: „Набрала вещей, как будто в Испанию…“ — и вынес чемодан и корзину, „в Испанию“, тут мы все засмеялись, потому что ведь он сам ездил в Испанию… Мы снова пошли вверх по Мезозойской дороге, столько вещей… „А всего-то и проехала сто тридцать километров из Прунтрута сюда, — сказал мой дядя, — через Юру сюда два шага“, — и он помахал нам рукой перед туннелем… „Теперь давай мне“, — сказала она и пошла рядом со мной, и нисколечко не дала мне нести, и говорит: „А если ты встретишь человека, — говорит она, — и тебе покажется, что он мог быть твоим женихом, посмотри сначала ему в глаза, — говорит, — посмотри, какой у него взгляд, и какая у него походка, и как он смеется, — говорит она, — приглядись к нему“, — а у моего жениха глаза веселые и подмигивают, карие и немного раскосые, я приглядывалась к ним достаточно долго, и морщинки у глаз лучиками, когда он смеется, и он на две головы выше меня, и козырек от солнца на лбу, и от него зеленая тень», — она засмеялась. «Мой жених», — сказала она и засмеялась, я думал, она смеется, но это был не смех, вдруг я слышу — она опять стонет и тяжело дышит в темноте: «Его все еще нет, Мак?» — и я снова подхожу к дверце, но там нет ничего, только серая ночь, и уже начинает светать.

«Я уж как-нибудь сама донесу, а ты береги свою красоту», — сказала она, и идет рядом, и тащит свою корзину — люльку и чемодан к вокзалу, и говорит мне: «Скоро у тебя будет жених, и скоро будет сын, вот увидишь, я тебе говорю», — и она была в своей шляпе с вуалью, и сидела на чемодане там, на вокзале, и все время болтала: «Дочка Адри», — и опять у нее слезы в глазах, а когда она уже стояла у окна вагона, — и все у нее слезы в глазах — она говорит: «Дочка Адриана, у тебя будет сын!» — и машет рукой.

Первоначально я намеревался перебраться в Прунтрут. Тихое, спокойное место, как мне неоднократно рассказывали, никакой пыли, район за Верхнеюрским плато, район точной механики, в основном часовой промышленности, район процветающий и жизнерадостный. Он интересовал меня давно, всегда привлекал меня, еще в детстве Роза — она родом из Дельсберга — рассказывала мне о Прунтруте — она произносила Поррантрюй, что вообще-то вернее, Прунтрут в настоящее время чисто французский город, и только из-за нашей мизерской мании все переиначивать на свой лад сохранилось старое название Прунтрут, — уже Роза, а позднее в Фарисе мой шеф Цоллер рассказывали о нем так много хорошего, что мне захотелось и в самом деле там побывать. «Этот Прунтрут, — сказал мне однажды Альберт, — одна из твоих идефикс. Представляю, как быстро он тебя разочарует. Впрочем, пожалуйста, — сказал он, — кто тебе мешает? Окрестности там действительно красивые». И вот я снова стою недалеко от Домбрессона на краю шоссе; прохладный ветер, предвестник весны, осушил асфальт, влага сохранилась только в трещинах, проеденных морозом, — серый, сухой асфальт и кое-где черные трещины, — поднимаю руку, когда внизу из-за поворота появляется машина, и делаю знак большим пальцем. Характер у меня спокойный, или, как с некоторым раздражением говорил Альберт, благодушный, и поэтому я не вышел из равновесия, хотя за час мимо меня проехало по меньшей мере сорок машин. Видит бог, спешить мне было некуда. Если что меня и раздражало, так, пожалуй, эти дурацкие кивки: примерно в каждой третьей машине находился какой-нибудь дурак, — водитель или пассажир, — который, проезжая мимо, кивал мне в ответ на мой знак. Допускаю, что разок-другой я вышел из себя, и, погрозив кулаком, прокричал вслед проехавшей машине бранные слова. При этом я ограничивался такими безобидными выражениями, как «Дурак», или «Чурбан», или что-нибудь в этом роде. Никогда я не мог бы совершить поступок, который хотел мне приписать этот несимпатичный виноторговец из Валлиса только потому, что он, возвращаясь домой, по-видимому в нетрезвом состоянии, задел за что-то багажником своей тяжелой американской машины; он же обвинил меня в том, что я бросил в его машину камень величиной с кулак. Я и ему, когда он подъезжал, сделал знак остановиться. Я видел темную фигуру за быстро приближающимся широким ветровым стеклом, видел, как он, уже почти поравнявшись со мной, искоса взглянул на меня и схватился рукой за тормозной рычаг, видел, как включился тормоз, как замедлилось движение проплывающего мимо меня сверкания стекла и металла, кремового с синим, видел, как вспыхнули красные сигнальные огни и как вдруг они снова погасли, и машина стала с ревом удаляться, — и все это в течение каких-нибудь семи секунд; я посмотрел ей вслед, признаюсь, с разочарованием и вновь обратил свой взгляд вниз, к повороту, и тут я услышал визг тормозов, шорох шин об асфальт и увидел, что машина с валлисским номером остановилась… Дверцы распахнулись. Из машины вылез приземистый парень — те, кто видел виноторговцев из Валлиса, могут себе представить, как он выглядел. На мгновение он замешкался у багажника своей машины, потом двинулся ко мне, из обрушившегося на меня потока слов я разобрал вначале лишь несколько неприличных выражений, которые не могу повторить публично. Он остановился прямо передо мной. Мое невозмутимое спокойствие, — я позволю себе подчеркнуть это, — спокойствие человека, которому не в чем себя упрекнуть, видимо, произвело на него впечатление. Он ловил ртом воздух. «Осторожнее, — сказал я ему, — поберегите свое сердце».

Странно устроен человек. Даже это мое замечание, это проявление заботы о его здоровье, судя по всему, усилило гнев виноторговца. Смысл его словоизвержения был вот в чем: он якобы ясно видел в зеркальце, что, как только он проехал мимо, я быстро нагнулся, поднял камень и бросил ему вслед, — камень величиной с кулак! — он снова и снова выкрикивал это. «Пойдемте со мной, вы, хулиган, посмотрите, что вы наделали! Вмятина на багажнике величиной с кулак! Полиция!»

Я сожалею лишь о том, что у меня не было свидетелей. Я бы, не колеблясь, передал грубияна в руки властей. Однако мы находились за сотни метров от ближайшего населенного пункта, вверху южного склона Юры, а тем, кто изредка проезжал мимо, не было до нас никакого дела. Так что мне оставалось одно: вежливо, но решительно попросить виноторговца больше меня не задерживать. Он дышал на меня винным перегаром. Я принял воинственную позу, что было мне нетрудно, ведь я был на голову выше его. Не исключено, что я похлопал его по плечу, чтобы успокоить. Он отпрянул. «Он меня еще и избивает! — закричал он неожиданным визгливым голосом (искусная, хотя и бессмысленная подтасовка фактов). — Избивает! — кричал он. — Бандит! Хулиган!» А расстояние между нами было уже двадцать метров! «Оставьте меня в покое», — сказал я ему. С меня было достаточно. Медленно, не оборачиваясь, пошел я вниз по шоссе. Неужели он думал, что ему удастся втравить в скандал мирного путника? Он, видно, надеялся, что своими провокациями выведет из себя даже и мирного путника, и тогда ему легче будет приписать мне вину и за вмятину на багажнике. Обычные штучки виноторговцев! Его счастье, что перед поворотом у леса по моему сигналу остановился самосвал с углем и взял меня. Мы проехали мимо моего приятеля из Валлиса. И хотя было не понять, что он там кричит, я видел, как на его багрово-красном лице энергично двигались губы и как он размахивал в воздухе кулаками. Я ограничился кивком.

Лесная дорога шла в гору, мы перевалили через Шасраль, около пяти мы уже были в Сент-Имье, водитель сказал, что он проедет через Прунтрут. Мы находились на главном шоссе, пересекающем Юру. И тут я опять подумал о виноторговце. С него станется оклеветать меня перед властями, и тогда уж не миновать мне встречи с полицией. Чтобы избавить себя от возможных неприятностей, я решил сойти на перекрестке перед Ле-Рёссий. Так я и сделал. Теперь я понимаю, что это было ошибкой. Смеркалось. Я поблагодарил водителя, и когда он снова пустился в путь по шоссе, ведущему в Сеньлежье, я поднял с земли чемодан и пешком одолел три километра, отделявшие меня от Трамлана, что, как я уже говорил, было ошибкой.

Пожалуй, мне стоит упомянуть еще вот о чем: в Невшателе мне было неплохо, я снял комнату на Рю Жакоб и мог спокойно осматривать город. Я изучал его, если так можно выразиться, с целью выяснить, смогу ли я здесь начать новую жизнь. Через полтора месяца мне стало ясно, что город для этого не годится. Правда, некоторые улицы с первого взгляда нравились мне, но при ближайшем рассмотрении они оказывались слишком оживленными, слишком шумными, к тому же квартиры были слишком дороги, и, главное, тут я не нашел бы того, о чем я мечтаю: солидного дома в стороне от изнурительной лихорадки торговых кварталов, дом, в котором высококвалифицированный фотограф-специалист, сохраняя полную независимость, мог бы открыть фотоателье для избранных.

Я вел переговоры с маклерами. По утрам я ходил в контору по аренде недвижимости. Часами я бродил по тем улицам, в которых можно было бы снять помещение под ателье, незаметно вымерял шагами расстояние от двери того или иного дома до ближайшей стоянки автомашин, иногда я несколько дней подряд подсчитывал, сколько машин проезжает за час по улице, сравнивал результаты и приходил в конце концов все к тому же выводу: движение чересчур большое. Эта моя деятельность, это мое тайное планирование, незаметное изучение конкретных объектов, необходимое для подготовки к новой жизни, было, однако, как, впрочем, и следовало ожидать, превратно истолковано. К моему несчастью, на одной из узких улиц торговой части города, на Фобур Сент-Франсуа, находился фотомагазин того человека, которому я продал сразу же по приезде все свои аппараты вместе с сумкой, кстати всего-навсего за восемьсот семьдесят франков, — уж я пошел на такую прямо-таки непростительную уступку своему коллеге. За этим человеком — фамилия его была Морон — я часто мог наблюдать, стоя на углу улицы напротив его магазина. Я это делал, если у меня не было других занятий, без какой-либо особой цели, просто так, чтобы убить время. Пешеходы и машины не мешали мне смотреть на застекленную дверь магазина на другой стороне улицы, и нередко я видел, как Морон подходил к этой двери и с выражением крайнего любопытства смотрел в мою сторону. Разумеется, взгляд его лягушачьих глаз не мог прогнать меня с моего поста. Я оставался на месте или в крайнем случае делал двадцать шагов по улице, чтобы дать ему время уйти в глубь магазина, но потом всякий раз возвращался. Чаще всего он больше не стоял у двери, и я снова занимал свой пост.

Однажды, возвратясь на свое место, я увидел его лицо за дверью; взглянув на меня, он возмущенно задернул занавеску. Не спеша я пересек улицу. Перед магазином я остановился. Осмотрел витрину. Конечно, мне сразу же бросился в глаза мой старый «тиссофлекс». Так вот где он теперь! И — надо же! — триста девяносто пять франков. Я вошел в магазин, отдернул занавеску. Господин Морон стоял у кассы. Он был один. Я заметил, что он слегка побледнел. У него и вправду были лягушачьи глаза.

— Что вам угодно? — Его голос дрожал. Я притворился, будто вижу его впервые.

— Я хочу купить свой «тиссофлекс», — сказал я спокойно, указав кивком головы на витрину.

Выпучив свои глазки, он неуверенно обошел прилавок.

— Вот, вот, — сказал я.

Он взял аппарат с витрины.

— Ладно, — сказал я, — значит, триста девяносто пять. — Я положил деньги, взял аппарат и вышел из магазина. От такого человека, как он, можно было вполне ожидать какой-нибудь грубой выходки. Поэтому я ушел, чтобы больше не возвращаться и не вспоминать о нем. Кстати, это было в день моего отъезда из Невшателя.

Я не предполагал тогда, что скоро мне снова придется услышать о нем, об этом господине Мороне. Я услышал о нем в Трамлане, к моему немалому удивлению, от моего друга Альберта. В Трамлан, этот небольшой, довольно грязный городок за Шасралем, известный своим часовым заводом, я пришел пешком. Уже смеркалось и было прохладно, когда я вошел в город; я устал нести чемодан и был голоден, я шел в свете уличных фонарей и никак не мог найти гостиницы, поэтому я зашел в первую попавшуюся харчевню. Зал был полупустой. Я поставил чемодан под вешалку, повесил куртку, и когда примерно через полчаса я начал хлебать мой суп, оба мои соседа по столу пожелали мне приятного аппетита. Как и я, они были швейцарские немцы, родом из Восточной Швейцарии. Мы заговорили о здоровом, как я слыхал, чистом от пыли воздухе Трамланского района, и, когда я откинулся на спинку стула, чтобы отхлебнуть пива, мой взгляд упал на перегородку из матового стекла, отделяющую зал от комнаты хозяев; если встать, то можно было, наверно, заглянуть из этой комнаты в зал. Над перегородкой маячило чье-то лицо. Глаза как у куницы.

— Я узнал тебя по твоему мизерскому, — сказал Альберт. Он улыбнулся, покачал головой. — Турель, — сказал он, — откуда ты здесь взялся?

Его голова исчезла. Сквозь матовое стекло я увидел, что он идет сюда.

— Говоря откровенно, — сказал он, усевшись напротив меня, — я ждал тебя.

Я ничего не понимал.

— На твоем месте, — продолжал он, — я бы тоже пробирался сюда.

Он коротко рассмеялся своим беззвучным смехом. Я все еще сохранял спокойствие.

Вполне возможно, конечно, что я, увидев дорожный указатель с названием Трамлан, на секунду вспомнил об Альберте, ведь, кажется, он был отсюда родом. Вполне возможно, что в Лисе он к слову упомянул, что собирается в Трамлан, к своей сестре, хозяйке харчевни «Фонтан пива», доставшейся ей от родителей. Но неужели я потащился бы сюда только ради него?

— Что значит «на твоем месте»? — спросил я.

Почти не поворачивая головы, он на секунду задержал взгляд на моих соседях по столику, наклонился ко мне и сказал:

— У тебя не такое уж большое преимущество во времени.

— Говори же наконец по-человечески! — сказал я, теряя терпение. Я говорил громко, но мой голос, как видно, перекрывался воем пластинок, гомоном посетителей, шипением кофеварок. Альберт смотрел на меня не отрываясь.

— Я был сегодня в Невшателе, — сказал он. И, помолчав, добавил: — Зачем тебе это понадобилось?

При всем желании я не мог понять, о чем идет речь. И тут наконец он открыл мне глаза. Мне еще и сегодня кровь бросается в голову, когда я об этом вспоминаю. Приблизив ко мне лицо, он быстро заговорил:

— Конечно, ты тут ни при чем, ведь я тебя знаю, но пока что дела обстоят так: владелец магазина подробно описал внешность грабителя, вот что я слышал. Тебе ясно?

Больше он ничего не хотел объяснять, он говорил, что сейчас не до этого.

— Лучше будет, если ты сейчас же двинешься в путь. У тебя не такое уж большое преимущество во времени. Что даст тебе твоя невиновность, я в ней не сомневаюсь, но что она даст, если тебе придется сидеть полтора месяца в предварительном заключении и доказывать ее? Ты же знаешь, что это за люди, — предостерег он меня, — с ними не оберешься неприятностей. У меня шурин в Мутье, его фамилия Флюри. Если ты сразу двинешься в путь, через час ты будешь там.

Он был прав. Через десять минут я уже сидел на его веломотоцикле. В одиннадцать я был в Мутье. Позднее я написал Альберту открытку из Нуглара. «Дорогой Альберт, — писал я, — могу тебе сказать одно: на этот раз ты ошибся. Остаюсь любящий тебя и благодарный тебе Каспар».




ВЕЧЕР


Я обнаружил нечто ужасное. Но лучше я расскажу все по порядку. Вчера во второй половине дня жара в сарае стала настолько нестерпимой, что я решил совершить прогулку вдоль берега и подняться к старому карьеру. Я вернулся около пяти. И первое, что я увидел, была открытая боковая дверь лодочного сарая. В волнении, которое нетрудно себе представить, я вошел в сарай. Постель из камыша, кожаный портфель — все было вроде бы в целости и сохранности. Ну что ж, я прикрыл дверь. Лег. Через несколько минут я услышал с моста крики детей. Я не стал обращать на них внимания, лишь немного приоткрыл глаза и стал благодушно смотреть в проем, как течет Ааре, и вот я увидел — какая приятная картина! — бумажные кораблики, которые весело скользили мимо небольшими стайками, скрываясь в длинной тени лодочного сарая, бодро кружась и вновь выскальзывая на солнце; очаровательное зрелище, право же, и только когда один из них, делая круг, подплыл близко к проему, я сел и, наклонясь вперед, увидел на кораблике какие-то буквы. Бумага были исписана шариковой ручкой; я смотрел, как кораблик проплывет мимо, и еще не успел он исчезнуть из поля зрения, а я ухватиться за край проема, как я уже знал, что это мои заметки, мои сугубо личные бумаги; а все дети, для них, конечно, это просто развлечение, бумага для корабликов, — и вот она проплывает мимо. Сначала я словно оцепенел. Потом во мне закипел гнев. И наконец поздно вечером я понял, что надо смириться перед неизбежным. Что тут можно поделать? И правда: что поделаешь? У меня сохранились страницы, предназначенные для Альберта. Слабое утешение, но что поделаешь?

По крайней мере, буду продолжать говорить, чтобы отпугивать куниц. Итак, вернемся в Мутье. Я не мог долго там оставаться. Альберт позвонил мне на следующий день после моего приезда. Я только что познакомился с местечком, прикидывал, нельзя ли здесь начать новую жизнь, обнаружил несколько небезынтересных объектов, и когда я подходил к дому Альбертова шурина, господин Флюри высунул голову в окно первого этажа. «Скорее!» — крикнул он мне, а когда я вошел, он жестом пригласил меня в комнату и втиснул мне в руку телефонную трубку. Это Альберт, настоящий друг, проявил обо мне трогательную заботу, сочтя нужным вновь меня предупредить. Оказывается, полицейские прочесывают Трамлан, а из Невшателя приехали какие-то двое, один из них, судя по всему, — Морон. Сейчас они сидят у них в пивном зале.

Что мне оставалось делать? Вряд ли стоит ехать в Прунтрут, если уж я решил следовать совету Альберта и избегать всяких столкновений с полицией. Ехать во Францию через Дельсберг? Но чего я не видел во Франции? В стране, состоящей из воров, потаскух и политиканов, да еще из милитаристов, коварно напавших на нашу родину в 1798 году? Короче говоря, в тот же вечер я отправился дальше на север. На попутной телеге я добрался до Шуанде. Здесь я снова пересек языковую границу. Примерно месяц я провел в Дорнахе и Гемпене. Об этом периоде я расскажу после; прибыв в Нуглар, я снова решил отправиться в Прунтрут. Но машина, которую я остановил на южной окраине Нуглара, свернула к каменоломням — обстоятельство, на которое я, к сожалению, не обратил внимания. Просто я очень устал, по дороге я несколько раз засыпал, и неудивительно, что я не заметил, как быстро мой приветливый шофер доставил меня к той цели, к которой я меньше всего стремился. Так мой злой рок, или просто судьба, или случай привели меня снова сюда, в город моего раннего детства. Смехотворно утверждение, что я был пьян, и я пользуюсь случаем заявить, что я никогда не был в Прунтруте, и никогда не сидел в тюрьме, ни в Прунтруте, ни еще где-нибудь, если не считать этого несчастного инцидента в Лисе. Я знаю, что об этом ходят разные слухи, видимо, существуют круги, заинтересованные в дискредитации моего доброго имени; в свое время я направлю жалобу в соответствующее учреждение, а если уж дойдет до крайности, то выступлю перед общественностью и расскажу всю правду. Я не буду молчать, и если понадобится, я не отступлю перед тем, чтобы изложить все обстоятельства в письменной… То есть я имею в виду, что, может быть, я найду в себе силы описать все это еще раз, — ну, не знаю… — но так или иначе я пошлю эту кипу бумаги Альберту, пусть он сам судит о том, что здесь истинно, а что ложно. Я вовсе не претендую на правоту в каждом отдельном случае, но если меня не оставят в покое, то — я решил это сегодня ночью — я призову моих друзей и бывших соратников с цементного завода помочь мне отстоять мои права!

«И чего ты петушишься?» — спрашивал меня Альберт, и сейчас я вспоминаю его лицо с маленькими глазками-бусинками, глядя на куниц, вылезающих из-под настила. Они появились здесь еще в обед. Когда я начал говорить, они хотя и скрылись, как обычно, за столбом у проема, но насовсем не ушли. Наверное, они привыкли к моему голосу, который часами звучал здесь восемь, если не все девять дней подряд: три, а иногда и четыре треугольные головки выглядывают из-за балок, одна на самом верху, почти что под сводом крыши, прямо надо мной, две напротив меня, едва различимые в темном углу сарая, — только белое пятно на грудке выдает их, — но они не уходят, сколько бы я ни говорил, и вот как раз сейчас они подкрались ко мне. И все они смотрят на меня. Я их не люблю, могу признать это открыто, они совсем не в моем вкусе; а тут еще и жара опять словно в пекле, скоро наверняка расплавится толь, уже и сейчас от него вонь, как от бочки с варом, духота ужасна, и из Ааре у меня на глазах, среди бела дня, выпрыгивают форели; я бы и сам не прочь поплавать вместе с ними.

Итак, уже девять дней я снова в Мизере, как раз вчера исполнилось восемь дней, как я сюда приехал, почти день в день через год после моего первого возвращения. Или я это уже говорил? В тот раз я приехал сюда, чтобы снова увидеть город, в котором прошло мое детство. В один прекрасный день меня потянуло сюда, и я сказал моему шефу: «Господин Цоллер, завтра я еду домой, в Мизер», — и поскольку он не мог отказать мне ни в чем, ведь я был его старший фотограф, то пятого июня я сел в поезд и приехал сюда. На вокзале я подозвал такси, положил в багажник свои вещи и сел на заднее сиденье. «По городу», — сказал я шоферу, и он повез меня через мост, вдоль по берегу, и наверх, к старой площади Бастианплац. Здесь мало что изменилось, и так как я не хотел видеть тех, кто жил в нашем доме после моих родителей, мы тотчас же поехали дальше и объездили весь город, а в заключение прокатились по Триполисштрассе. Вот каковы подробности моего появления здесь. Я отпустил такси и принялся за поиски жилья. Довольно скоро я нашел то, что искал: маленький, но удобный магазинчик, за ним — крохотное ателье, на улицу выходило что-то вроде витрины; все вполне соответствовало моим вкусам. Там я и жил, и работал, выполняя заказы, обычные для промышленного городка: от случая к случаю снимки завода, в остальном — семейные фотографии, снимки на свадьбах и крестинах, фотокарточки на паспорт, — и вместе с тем я мог здесь продолжать совершенствоваться в своей специальности. Естественно, я вступил в контакт с местными жителями, познакомился, как говорится, с радостями и горестями рабочих цементного завода; по вечерам я иногда ходил вместе с соседями в пивной павильон Коппы, — в то время там было еще довольно оживленно, и итальянцы играли на гитарах, а Коппа развешивал цветные фонарики. Я довольно быстро привык к этому сухому пыльному воздуху, которым они здесь дышат. То есть не то чтобы я привык к нему, нет, в сущности говоря, я к этому не привык, вряд ли к такому вообще можно привыкнуть, так что мне было хорошо понятно тайное недовольство здешнего населения руководством завода; мне стало ясно, что недовольство вызвано и не ахти какими заработками, и слишком продолжительным рабочим днем, короче, разными обстоятельствами, присущими отношениям между работодателями и рабочими; но корень ею в бессилии перед пылью, на которую эти люди, постоянно страдающие от кашля и воспаления глаз, смотрят как на неизбежное зло. Какими же робкими бывают подчас люди, когда они разобщены. «Почему же вы не объединяетесь?» — я задавал им этот вопрос уже в первые недели после моего приезда сюда. Больше, правда, я ничего не говорил. Какое мне в конце-то концов дело? Сейчас я рад, что не ввязался в историю с забастовкой, хотя, впрочем, мой вопрос и послужил к ней первым толчком. За это дело взялись совсем не с той стороны. Да и как могло быть иначе, если во главе движения встали такие люди, как Шюль?

Но это не значит, что меня не трогали заботы здешних жителей. Я могу со спокойной совестью утверждать, что все они доверяли мне, а кое с кем я даже подружился. Я пользовался всеобщим уважением и популярностью — только клеветники и могут отрицать это. Я уж не говорю о симпатии со стороны особ женского пола, которых я — с большим или меньшим успехом — старался держать от себя на расстоянии. Конечно, и у меня были определенные связи, если можно так выразиться, я даже поддерживал серьезные отношения с одной из моих знакомых, но все это никак не сопряжено с вопросом, который мы сейчас обсуждаем, так что в данный момент я не буду на этом останавливаться.

Вот они опять повылезали. Глаза — бусинки, четыре, пять пар, узко поставленные глазки, совсем как у Альберта, уменьшенные до куничьего масштаба. Ох, и не люблю же я их! Вы слышите? Я вас не люблю. Я что, неясно выразился? Или, может, мне начать кричать? По крайней мере, я буду громче говорить, кажется, на вас это все же действует. Ну-ка, прячьтесь, что ли, вот так-то лучше, убирайтесь-ка, ну! Привыкли тут к моему бормотанью. Только высуньтесь еще раз, уж я вам тут такое устрою, что вы не обрадуетесь! А Роза, будь она неладна, еще говорила, что куницы милые зверюшки. Я вспоминаю, как она это говорила, а кстати, тогда я вовсе и не их испугался. Это когда она опять заперла меня в подвале, — но мне, видимо, нужно пояснить, о чем идет речь, или я уже говорил об этом? Я имею в виду вот что: мы жили тогда в верхней части города, на Бастианплац, в старом доме у каменной стены, и в наш подвал вела лестница со сбитыми ступенями, внизу была сводчатая подвальная дверь, здесь было холодно, пахло яблоками и уксусом, и когда загорался свет, виден был сводчатый коридор со стенами из больших, ослизлых камней. А пол в коридоре и подвале был выложен каменными плитами, мы называли этот подвал винным погребом, почему — я никак не мог уразуметь; ведь бутылки с вином хранились в другом подвале, как зайдешь — налево, на потемневшем деревянном пастиле. Пол здесь был земляной, и я сейчас еще — стоит мне закрыть глаза — чувствую резкий запах от кринок со свиным салом, от куниц и от бочонков с уксусом. И тогда тоже — стоило мне услышать, как Роза говорит бабушке: «Давайте запрем его там сегодня вечером», как в голове у меня начинали вертеться все эти куницы, и потаскухи, и детоубийцы, в нос ударял запах подвала, я слышал перестук за стеной, и вот уже я опять сижу в этом подвале и начинаю говорить. А однажды я подождал, пока Роза закроет подвальную дверь, пройдет через винный погреб и поднимется по ступеням; услышав стук захлопнувшейся двери, я встал. Сквозь окошки над боковой стеной проникал серый свет. Уже много дней шел дождь, в темноте беспрерывно стучали по жести тяжелые капли, может быть, они бились об одну из консервных банок, в которых Роза, как она говорила, храпит отрезанные языки лгунишек. Земляной пол был скользким и сдавленно попискивал под ногами. Мои руки уперлись в мокрую, ослизлую каменную кладку. Я долго стоял неподвижно, потом наклонился вперед и приложил ухо к стене. Я услышал перестук. Они стучали. Их стало больше. Их уже, наверное, сотня, а может быть, и тысяча, этот перестук и тяжелое биение сердца у меня в груди слились в один сплошной гул. Не помню, сколько времени я простоял там, помню только, как я медленно, пятясь маленькими шажками, отступал от стены, пока не уперся спиной в дверь. У меня першило в горле, но я не решался дать волю кашлю, и вдруг в этом гуле я распознал мое собственное прерывистое дыхание, а потом еще я услыхал, как позвякивают винные бутылки, и я вдруг понял, почему я отступил сюда: я стоял и ждал, что внешняя стена начнет крошиться под ударами неведомого существа, соединившего в себе всех этих самоубийц, насильников, потаскух и детоубийц. Сперва упадут небольшие обломки, потом посыплются камни, все крупнее и крупнее, вот уже целые глыбы, в зияющие проломы хлынет вода и грязь. Я закрыл глаза.

Помню, потом я стоял, прижавшись лицом к двери, и кричал, и барабанил в дверь кулаками. «Откройте, — кричал я, — Роза!» — и так до тех пор, пока много позже, вечером, не открылась дверь наверху.

«Глупый! — сказала Роза еще с лестницы. — Чего ты разорался, они же не кусаются! Это ведь милые зверюшки. Такой крик поднял!»

Вот как было дело. Но я хотел рассказать о том времени, когда я жил здесь, на Триполисштрассе, только вот куницы не дают мне сосредоточиться, они на меня плохо действуют; ну так вот, как я уже говорил, оказывается, Юли Яхеба нет больше в живых. Какая жалость, такой умный был человек, и сильный, в нем чувствовалась личность, пожалуй, его можно назвать яркой индивидуальностью. Жаль, что я не приехал сюда раньше. Вернись я несколькими днями раньше, я бы еще успел, по крайней мере, с ним повидаться.

Не то чтобы я близко его знал. Но случалось, что в мою бытность здесь я встречался в его пивном павильоне с моими знакомыми и два или три раза он играл с нами в карты. И как мы ни различны с ним по характеру, я всегда считал его порядочным человеком. Да, это был очень порядочный, милый человек, яркая индивидуальность, и, честно говоря, я сожалею о том, что не успел с ним повидаться. Жуткая история! Я об этом что-то такое случайно слышал, но что поделаешь, такова жизнь. И сейчас уже нечего искать правых и виноватых. Господи, упокой его душу. Меня крайне удивляет, что некоторые круги не делают еще более настойчивых попыток поставить мое имя в связь с этой историей, с целью повредить моей репутации. Ведь это для них такой удобный повод позлословить. Ну, думаю, это еще впереди. Я их знаю и полагаю, они меня тоже за это время немножко узнали. Не исключено, что они пока просто не решаются подступиться ко мне. Ну что ж, пусть нападают. Пожалуйста, нападайте. Скрывать мне нечего. Наоборот, пусть нападают открыто, и тогда я наконец во весь голос выскажу им всю правду в глаза. Мне нечего их бояться. Я даже могу себе позволить честно и открыто признать свои ошибки. А кто из нас не ошибался? На все надо смотреть с более общей точки зрения. Это выражение Альберта. Я никогда не забуду, как он однажды сказал: «И чего ты трепыхаешься? На всех на нас тяготеет первородный грех». Так прямо и сказал. Должен признать, что в тот вечер мы были крепко поддавши, и я помню, что при этих словах его на меня напал приступ смеха. Теперь это мне не кажется таким уж смешным, во всяком случае, мне думается, нам нужно находить в себе мужество признавать свои ошибки. Например, Альберт. Вот, кстати, и покаюсь. А что, почему я должен об этом молчать? Я не побоюсь открыто признать, что здесь я солгал. Альберт, если мне позволено будет так выразиться, Альберт — это моя фантазия, да-да, это так, чистейшая фантазия, розыгрыш. «Солгал» — это конечно сильно сказано, да, Альберт — это розыгрыш. Прошу по этому поводу прощения, просто мне понравилось это имя, и, кроме того, сознаюсь, я немного тяготился своим одиночеством, я не хотел признаться в нем перед общественностью, если так можно выразиться, ведь должен же человек с кем-то общаться, верно? Но это между прочим, это дело в общем не стоит выеденного яйца. Во всяком случае, одно должно быть ясно: я отвечаю за свои слова, и там, где я под влиянием минуты был не совсем честен, — я ведь в конце концов принадлежу к так называемым артистическим натурам, — я это открыто признаю. Но тем большей честности требую я от своих противников! Я ее требую. Я имею на это право! Я выступлю против них со всей резкостью. Я достаточно натерпелся, теперь я требую публичной реабилитации. Заверяю вас, я не побоюсь. Я встану, возьму свои вещи, выйду и встречусь с ними лицом к лицу. Вот он я. От открытым забралом. Честное слово, я это сделаю. Я обрушу на них праведный гнев. А почему бы и нет?

Разве у меня нет друзей? Что, если я созову их всех, всех, кто знал меня тогда? Мои свидетели. Они придут. Их будет двадцать, пятьдесят, в сто голосов заявят они о своей солидарности со мной, этот хор будет моим голосом и моим оружием против лжи, слухов и клеветы со стороны тех кругов, которые решили меня погубить. Да. Да, я выступлю, я восстановлю мое доброе имя, воистину я…

«…Но если мой жених, Мак… нет, он же написал мне: „на троицу я вернусь“, и описал, как он съездил, и про этот дом, как его там обставляют, про новое ателье, фотоателье, такой энергичный человек» — это она мне, в темноте, но ведь никого нет, а я укрыл ее курткой по подбородок, и тут она опять в меня вцепилась и тяжело дышит, а ночь такая холодная, а у меня дрожь по спине, ночь такая холодная, но уже забрезжило утро, и все машины во тьме стоят не шелохнутся, так смирно стоят на кладбище, только пыль на крышах, на крыльях, только пыль, и в щель — рассвет, — дверца ведь плотно не закрывается, и я хотел вылезти, но она говорит: «Нет, ты останься, поговори еще немножко, ну поговори…» И трудно дышит, все чаще, чаще. «Господи, и не вздумай хныкать, успокойся, — говорит она мне, — вот дурачок», — и опять лежит тихо, а я уж и сам даже устал…

«Сын», — сказала тетя Люси. Будет большой мальчик, в него, и умный, научу его говорить, скажу ему: скажи «дом» и покажу на дома, скажи «папа», и все ему покажу — деревья, и стекло, и бетон, и воду, и он скажет: «вода» и «рыба, огонь, река» или: «земля», и «машина», и «воздух», и названия птиц и зверей — куницы, форели в Ааре, мыши и куры, лошади, моторы, машины, и Монца, и, конечно, расскажу сказки про Ганса и Гретель, и про веселого Анатоля, и про цемент, и реку, и деревья, и скажу: «Не трогай ос», и про вечерние облака, и покажу ему облако, похожее на льва, я научу его танцевать, и рисовать, и писать — «А» и «О», и он будет главным на строительстве или кем-нибудь в этом роде, но если мой жених больше не придет… Ты ему пока ничего не говори, слышишь, такой сюрприз, вот он удивится, но если он уже там, то пусть подождет, пусть увидит тогда, когда все уже кончится, уже скоро, скоро, он опять барахтается, теперь уже недолго, пусть он подождет, слышишь…

И я снова подхожу к дверце, раскрываю ее, и врывается утренний свет, и грохот с завода, и холод, я возвращаюсь: «Нет никакого жениха», — но она не слушает, она стонет, не слушает, она хватает меня за руку, обнимает за шею. «Ты здесь!» — «Но ведь я все время был здесь», — говорю я. «Ты здесь, ты пришел наконец», — и тяжело дышит и прижимается к моей щеке своим потным лицом. «Только бы не случилось чего», — говорю я. «Ты здесь, ты пришел наконец, — и она тяжело дышит, — ты вернулся; знаешь, — говорит она, — я теперь совсем некрасивая, но теперь уже недолго, — она трудно дышит, — уже недолго, не…» — и она впилась мне ногтями в плечо, а я уже почти не слушал ее, я отодвинулся в темноте, надо же, такая сила у нее, и я говорю: «Принцесса, если ты не перестанешь…», но она прижимается лицом к моему плечу: «Ты вернулся, ты… — говорит она шепотом, — ты со мной». Я ничего не сказал, ни слова, не могу уже ни слова сказать, только жду и чувствую лицом ее волосы и жар, и ее руку вокруг моей шеи, надо же, какая у нее сила. «Ты здесь» — я в жизни такого не видел и все хотел позвать фрау Кастель, а она — «нет, нет», и опять стонет, и все повторяет: «Ты здесь» — и я говорю ей: «Да, я здесь, где же мне еще быть», но она не отвечает. «Принцесса, — говорю я ей, — Принцесса, — но она молчит и не дышит, и снова дышит, и опять не дышит. — Принцесса, — но в ответ ни слова, и только удары у нее в груди. — Принцесса, — зову я, — Принцесса Бет», — но она только крепко держит меня, прижимает к моей щеке свое мокрое лицо. И вдруг такой тихий голос, кто-то закричал — тихо, но закричал там, внизу, а Принцесса говорит: «Да, я тоже слышу, да», — и она трудно дышит, и кто-то кричит, тихо, но кричит, кричит…

«Фрау Кастель, — говорю я, и она отпускает мое плечо. — Фрау Кастель, — и я выбегаю, — фрау Кастель, там кто-то кричит», — и бегу мимо машин, и уже рассвет, скорее к дверям, но дом ведь заперт, я стучу, стучу. «Фрау Кастель!» — кричу, и мне страшно, и я все думаю — кто-то у меня в каморке, кто-то там появился и кричит… «О господи, — говорит она, — это девчонка Ферро, — говорит, — да открой же ты дверцу», — и она опускается возле нее на колени. «Бет, — говорит она ей, — ах ты боже мой, да скажи же что-нибудь, ребенок… Почему же ты не шевелишься, господи, он ведь живой, ай да мальчик, слышишь меня, Бет?» Нет, она спит. Ребенок… «Да проснись же ты, ты ведь не можешь тут так оставаться», — а она не шевелится, ну ни капельки, и не дышит, и не улыбнется даже, лежит в полутьме и лежит, и не дышит совсем, и только ребенок… «Беги, — говорит мне фрау Кастель, — и не мешайся тут, беги к господину Куперу и к Кати, слышишь», — но Принцесса не шевелится, только ребенок… Ай да мальчик, он кричит и кричит…






— Люсьен, значит, подошел к окну. Стоит и стоит там, и все смотрит вниз. И тут я кричу ему: «Двойная продукция при том же жалованье!» — так просто, и смеюсь. Тут он поворачивается ко мне, потом опять смотрит в окно. Кивает мне, опять высовывается, смотрит вниз, — и что это он там высмотрел? — ну, я тоже иду к окну. Представляете, какая там жара, под самой крышей, и грохот из дробилки там сильнее. Люсьен подвигается немного, смотрит на меня, кивком показывает в окно. Тут я его и увидел.

— Ты про этого крикуна? А нам Борн сказал: «Там кто-то кричит, — слышите?» Ну, мы подошли к выходу из цеха, но во всем дворе ни души, а жара такая, прямо с ног валит, еще бы, эти бетонные стены весь день на солнце, а дело уже к шести, пыль так и стелется, но на улице ни души, только кто-то кричит. Борн подтолкнул меня, и тут мы видим, что вверху, из окна над клинкерным цехом, торчат ваши головы. Люсьен, наверное, тоже нас увидел, он показывает на ворота, и когда мы прошли немного вперед, то видим этого в куртке, он что-то кричит, но никто…

— Он кричал нам что-то, но я разобрал только несколько слов, мы ведь были на самой верхотуре, ну я и говорю Люсьену: «Ты что-нибудь понимаешь?» Он повернулся ко мне, лицо все потное, засмеялся и снова перегнулся вниз, а там у ворот…

— …и разбираем только: «не я», и «всю правду», или «не имею ничего общего», или «свидетели», поток слов, а Борн говорит: «Пьяный он, что ли?» — «Точно, — говорю, — это тот тип из лодочного сарая, Кати говорит, что это тот, прошлогодний». «Это же Турель», — говорит нам Шауфельбергер. «Да разве это он, ведь у Туреля всегда был защитный козырек, ты о нем говоришь?» А Шауфельбергер: «Все-таки это тот самый Турель», и пока мы там стояли, в воротах появился Мак.

— Я заметил его сразу, как он появился на Триполисштрассе, он еще остановился, а я говорю Люсьену: «Мак это, что ли?» Он кивнул, а Мак как раз входит во двор и подходит к этому типу в куртке, а тот все разоряется, орет на весь двор, обращаясь к бетонным стенам, а сверху он кажется маленьким, придавленным, и тут над нами снова раздается грохот, и ничего не разобрать, а Люсьен говорит: «Ну и наклюкался он!» Но в это время снизу уже прозвенел звонок, требовали лифт, так что я перевожу рычаг на крупный просев и тут же спускаюсь.

— И о чем это они там совещались? Мак сперва остановился, выставил вперед свою стриженую голову, а этот, в куртке, все говорит, его почти не слышно, и похоже, он ничего не видит вокруг себя, даже нас не видит, а Мак потом подошел к нему потихоньку и опять остановился, и тут этот поворачивает наконец к Маку голову. Теперь он замолчал, и они смотрят друг на друга… Даже и не знаю… А Шауфельбергер нам говорит: «На что спорим — Мак рассказывает ему свою историю про Принцессу», — а Борн говорит негромко: «Давайте работать» — и кивком показывает на административный корпус, а там у окна стоит Келлер и смотрит. Ну, мы разошлись, и я подумал: «Наверное, тот и вправду пьяный». Но нет, он был не пьяный, точно не пьяный, говорю тебе, мы…

— …говорит Люсьен, и мы слышим гудок — шесть часов, и в умывальной встретили Матиса. Он смеется. «Видели б вы его! — говорит он, намыливая лицо. — Сумасшедший, честное слово». А Люсьен говорит: «Пьяный, и все тут». И мы все вместе идем через двор на улицу. «Ушел», — сказал Матис, и вдруг я вижу, что перед домом Купера-Пророка стоит Мак, а рядом с ним этот тип в куртке, я-то его в первый раз в жизни вижу. Я говорю: «Вон он где», — а Кесслер шел впереди нас, он оборачивается и спрашивает: «Вы тоже слышали?», и мы идем все вместе, и Шауфельбергер, он ведь тоже там был, и Борн, кажется, и Карл тоже подошел, да, а те двое ну ничегошеньки не видят и не слышат, стоят там как истуканы.

— «И что ты тут опять целый день мелешь?» — говорит Келлер Маку, но тот и не слышит, — он вообще ничего не слышит, а все говорит и говорит, и бродяга тоже не слышит, он смотрит на свои сандалии, он теперь без бороды, а Мак все говорит про Принцессу Бет, вы же знаете эту историю, я только и услышал: «И я бегу к Кати… но Принцесса нисколечко… ай да мальчик …он кричит и кричит…» — он ведь всем это рассказывает, хотят его слушать или нет. Матис останавливается. Кесслер тянет его за руку: «Погоди, посмотрим, что они тут затевают», — говорит он довольно громко, а стоит он совсем рядом с ними. Они вполне могли бы его услышать, но какое там, Мак все говорит и говорит, рассказывает про ребенка — как он кричал, и про эту чудную тетю Люси, «она забрала малыша», — говорит он, — на другой день она уже прискакала и взяла у Яхеба его малыша, — ну ладно, это теперь неважно, раз уж девчонки Ферро нет в живых, — в общем, она уложила его в свою корзину и увезла в Прунтрут, и про все это Мак рассказывает бестолково, ну как всегда, а этот Турель или как его там…

— …этот тип в куртке, он стоит там и стоит, то смотрит на свои сандалии, то на Мака, и похоже, что он слушает только в пол-уха или вообще не слушает, вдруг он перебивает Мака и спрашивает: «Что? Он живой? Значит, малыш жив?» Он повторяет это в наступившей тишине, и тут Матис кладет ему руку на плечо, и нам вдруг становится ясно, что этот тип вовсе не пьян, а я говорю Кесслеру: «Куртка ему так же велика, как и дня два назад». — «Это точно, — говорит Кесслер, — я и сам его видел в ней на Триполисштрассе, и в пивном павильоне он часто бывал», а Матис все держит его за плечо и спрашивает: «Интересуешься, значит?»

— Он посмотрел на нас, и мне показалось, что он только сейчас очнулся, а до этого стоял и спал, он смотрит на нас, видит рядом с собой Матиса и говорит, быстро так: «Да. Да, да», — словно его что душит, и кивает, но хоть говорит членораздельно, а все же опять никак не очнется. А Люсьен: «Мы не любим, когда кто сует сюда свой нос, понял?» — а Кесслер: «Что этот трепач с кладбища немного не в себе, ты, видать, еще не заметил? Беда невелика, конечно, но такие вещи нужно знать, ясно?»

— Он смотрит то на Люсьена, то на меня, то на Карла, то на Матиса и говорит как будто спросонья: «Да, да», и мы видим, что он еще что-то хочет сказать, и Люсьен говорит нам: «Постойте, пускай он выскажется, — а ему говорит: — Ну что там у тебя, выкладывай». И тот что-то начинает лепетать, смотрит на нас и мямлит: «Я…» — но тут опять начинается этот грохот, и мы не понимаем ни слова, и когда опять стало тихо, Матис, или Люсьен, или Карл, кто-то из них сказал: «Ладно, интересуешься, значит? Что ж, мы очень любим, когда кто-нибудь приходит и начинает нами интересоваться», — тихо так говорит, а Кесслер сказал: «Ты, пожалуй, двигай отсюда полегоньку, только живо, идет?»

— Он так ничего и не понял. Мак опять начинает хныкать, а Люсьен спокойно так, слегка его отпихивает: «Я только хочу выяснить, — опять говорит Матис и смотрит на эту парусиновую куртку, — правда ли, что в ней так тепло и уютно», — мы смеемся, а на меня снова нападает кашель. Чего я совершенно не переношу, так это душного запаха пыли и асфальта, ну я уж почти ничего не слышал и не видел, но все же услышал, как Люсьен говорит: «А ну-ка, покажи эту свою сумку», — и он, дружелюбно так, снимает ее у него с плеча. А Матис опять берет его за плечо и говорит: «Так, значит, это тебя касается?» — и продолжает еще тише: — «Вот что, вся эта история с Юли уже кончена, вынюхивать тут больше нечего, понятно? Все кончено, так что давай двигай отсюда, пока цел». Тот пытается взять у Люсьена свою набитую сумку, но Матис как даст ему по руке, а потом подходит к нему вплотную и говорит, теперь уже громко: «Двигай!» Люсьен перебрасывает ему сумку. Матис поймал ее: «А ну-ка, посмотрим, что это, — и вываливает кипу бумаги, подержал ее так на руке и говорит: — Это мы, пожалуй, на время оставим здесь», — и не глядя бросает весь ворох Маку под ноги. Теперь наконец бродяга понял, что к чему. Посмотрел на нас круглыми глазами. «Двигай!» — говорит Матис, ну, тот повернулся и зашагал прочь, все быстрее, вверх по Триполисштрассе, за это время она почти опустела; и мы тоже пошли. Он обернулся разок-другой, глянул через плечо, и опять убыстряет шаг, еще пять минут, и вот серое пятно — его куртка — исчезло за поворотом к мосту. Нет, пьян он не был, а Кесслер вдруг останавливается и говорит: «Он же здесь был. Он был здесь в прошлом году, и к Юли Яхебу он заходил, постой-ка, да-да, он точно к нему заходил», — и Кесслер еще говорит: «И предположим, просто предположим, что эта девчонка, Принцесса…», а Люсьен: «Да хватит вам, ну я пошел», а сам все стоит, а я оглянулся и вижу, Мак переходит улицу, а под мышкой у него эта кипа бумаги, и мы смотрим ему вслед, как он пускается рысью по тротуару, пробегает метров пятьдесят или сто и снова переходит на шаг, потом вдруг останавливается, оборачивается, а когда раздается этот грохот…

— Но вот что самое смешное: сидим мы там все, было часов семь, входит Кесслер, рот до ушей, а я говорю: «Чего это ты ржешь?» Ну он и выкладывает — шел по улице и видит: Мак на автомобильном кладбище сидит, что-то там не то бормочет, не то напевает себе под нос и вытаскивает лист за листом из бумажной кипы этого типа в куртке. Макает лист в ведро, разрывает на мелкие полоски и опускает через раму в свой улиточий питомник. И когда Кесслер спросил его, что все это значит, он крикнул: «Они ведь так любят мокрую бумагу!» А в полвосьмого мы с Люсьеном поехали на его машине в Цофинген, и когда мы за Хардвальдом стали поворачивать, я вижу — у развилки кто-то стоит голосует. Ну я и говорю Люсьену: «Там кто-то голосует». Мы поворачиваем и видим, что это он, стоит у поворота на Юру, ему ведь нужно уехать из города. А Люсьен говорит мне: «Вон он опять. Хочет уехать в горы». Мы проехали, а тот и не шелохнулся, посмотрел только на нас, лицо потное, и куртка через руку, а сам в майке, мы проехали, а он и не шелохнулся. «Он сегодня же хочет уехать, — говорит Люсьен, — в Прунтрут, наверное», — и пока мы не свернули, я видел в зеркале заднего обзора, как он стоит у дороги и ждет.





notes



Примечания





1


Итальянское ругательство.




2


Улит — птица из семейства куликов.




3


Бочча — итальянская игра, напоминающая игру в кегли.




4


Добрый день (итал.).




5


Датой образования Швейцарии считается 1 августа 1291 года.




6


«Вставай, приятель, давай вставай!» (франц.).




7


Кто вы такой? (франц.).