Перевал Подумай
Ольга Николаевна Гуссаковская








Это повесть о северном городе Синегорске, о людях, обживающих суровый, неподатливый край, о большой человеческой мечте, о дружбе и любви.









Ольга Гуссаковская

Перевал Подумай


Города создаются руками,

Как поступками — слава и честь.

    

Сергей Есенин








Глава I


За окном самолета возникла неясная тень. Валя не сразу поняла, что это такое. И только когда тень уплотнилась, а затем словно бы распалась на темные мерцающие спицы, она догадалась: винт мотора. Он останавливается!

Но самолет продолжал лететь. Прямо под ним расстилался облачный фронт, похожий на бескрайнюю заснеженную равнину. Казалось, что самолет катится по земле. Наверное, именно это помешало Вале испугаться по-настоящему. Она заглянула в темные глаза сидящего рядом мужчины. Останавливающийся винт был виден пока только им двоим. Другие увидят не сразу. А может, вовсе не увидят, не успеют? Валя закрыла лицо руками. Сосед быстро нагнулся к ней:

— Спокойно. Не надо паники. Если вышел из строя только один двигатель — еще не все потеряно: ИЛ-14 — надежный самолет.

Он говорил отрывистым, требовательным тоном, но негромко. Его слышала она одна.

И Вале стало легче. Действительно, что изменилось бы от ее крика? Но неужели никто не видит, кроме них? Нет… За ними спокойно дремлют парень и девушка. У девушки рыжие, просто-таки огненные волосы, а парень очень красив, Валя приметила его еще при посадке. Брюнет с синими глазами. Кто они? Но не все ли равно теперь?

За окном лопасти винта провернулись еще раз, другой и замерли. А самолет все еще летит. Только, словно закладывая глубокий вираж, начал крениться набок.

По проходу быстрее, чем обычно, прошла молоденькая стюардесса с белым фарфоровым личиком.

— Товарищи пассажиры! Прошу всех пристегнуть ремни, с мест не вставать! Наш самолет по техническим причинам будет совершать посадку на запасном аэродроме. Повторяю: с мест не вставать!

— Что это? Никак, гробануться собираемся? Согласно купленным билетам? — с наигранной бодростью спросил чей-то сочный баритон, но неловко охрип на последнем слове и смолк.

— Товарищи! Еще раз прошу: оставайтесь на своих местах! — настойчиво повторила стюардесса.

Она стояла посреди прохода, подтянутая, прямая, и Вале стало стыдно за свой страх. Одно дело — сидеть на своем месте, а если на тебя все смотрят? Тогда как?

Сосед протянул руку и решительно застегнул и проверил Валин ремень. Так же основательно пристегнулся сам. Глаза его по-прежнему не отпускали Валю, и на какую-то секунду она почти успокоилась.

А дальше самолет начало трясти так отчаянно, что осталось одно-единственное отвратительное, тянущее чувство тошноты и страха, да еще — в редкие минуты просветления — Валя ощущала руку, которая крепко стиснула ее тонкие пальцы.

И вдруг все кончилось: самолет тряхнуло еще раз, другой, но уже по-иному. Он коснулся земли, побежал, остановился.

И тут наступила разрядка. Не слушая никого и ничего, люди разом кинулись по узкому проходу. Точно с ними могло еще что-то случиться, точно беда гналась за ними по пятам. Рука незнакомого соседа и тут удержала Валю. А рыжая девушка тоже не сдвинулась с места и парня не пустила. Они четверо последними покинули самолет.

Их встретил тихий осенний день. Аэродромное поле напоминало чашу с отбитым краем. Впереди, где светлел разлом, уходило в бесконечность море. Оно было строгого серого цвета, и даже небо над ним отражало этот пепельный переливчатый цвет. В неизмеримой выси небо перекрещивали полосы перистых облаков. А сопки по краям чаши сгорали в пламени осеннего пожара. Синеватые облака тумана казались дымом над неподвижным огнем лиственниц. Лилово-сизый кустарник дотлевал у подножия, как угли.

В этой тиши и покое нельзя было даже представить, что лишь недавно всем грозила смертельная опасность.

Валя остановилась на краю поля, не понимая, что ей так мешает видеть? Точно пелена перед глазами… Подняла руку и только тут догадалась — волосы. Они рассыпались в самолете и теперь растеклись по спине, по плечам, упали на глаза. Ее волосам не зря завидовали девочки в детдоме, где она росла. Ни у кого не было таких. Густые и прозрачно-светлые, как медленно текущий мед. Что с ними делать теперь? Ни одной шпильки не осталось… Наскоро перекинув пряди через плечо, она начала заплетать косу.

Странное чувство пустоты: точно ты одна на всем свете, хотя кругом — люди. Суетятся возле их самолета и через поле тоже бегут. Аэродром запущенный, наверное старый. Между плит кое-где пробивается трава. И вместо стекла и бетона аэровокзала — деревянный потемневший теремок. А может, здесь и всюду такая глушь? Как-никак Крайний Север…

Маша писала: «Ты не думай ничего. Город у нас красивый и современный». Вот уже для нее этот город — «у нас». А недавно «у нас» был Братск. Они там и познакомились, работали вместе на стройке. Теперь она приедет к Маше, и для нее тоже «у нас» станет здесь, на Колыме. Если бы не вынужденная посадка, уже были бы в Синегорске[1 - Название города условное.].

А где же все остальные пассажиры? Где ее сосед? Валя оглянулась. Ушел… Нет, вон он стоит в конце поля, разговаривает с какой-то женщиной. Махнул рукой, зовет. Около них и та, рыженькая, со своим парнем.

Женщина, с коричневым от загара лицом и крепко, по-мужски зажатой в зубах папиросой, сразу же уставилась на Валину косу.

— Зря, девка, такое богатство на Север привезла. Потеряешь! Ладно, — обратилась она ко всем, — пошли в дом, чего же стоять-то?

Валя несколько ошеломленно посмотрела на нее, потом на своего соседа. Он улыбнулся:

— Пойдемте. Надо отдохнуть, привести себя в порядок. Это моя хорошая знакомая, — кивнул он в сторону женщины, — Зовет к себе, тут рядом.

Та кивнула:

— Да, давненько знакомы. Сколько раз сюда приезжал — и не счесть, пока у нас тут новый клуб строили. — Опять покосилась на Валю. — Да, а я и не спросила, Наталья-то Борисовна как поживает? В отпуск не собирается? Или вы вместе полетите?

— Спасибо, хорошо живет, — спокойно ответил мужчина. — А насчет отпуска не знаю — неясно еще, как получится… Не все ведь от меня зависит. Дела…

Обычный разговор, обычные вопросы и ответы. А у Вали вдруг сжалось сердце. Наверно, наступила расплата за пережитое. По лицу невольно покатились слезы. Женщина, взглянув на нее, заторопилась:

— Идемте, идемте! Видите, человек с ног падает. Подумать, такая кроха и в какую страсть попала!

На этот раз Валю не обидело даже слово «кроха», подчеркнувшее ее маленький рост, — она действительно слишком устала от всего.

Вечером того же дня Валя сидела на теплой, нагретой солнцем завалинке гостеприимного дома. Рядом с нею — рыжая ее попутчица, Зина.

Девушки познакомились и быстро сблизились, а из дому вышли потому, что обе не любили питейные застолья. Пусть мужчины сами.

Над бухтой повисло белое низкое и плотное облако — не то туман, не то дым. Валя нигде еще не видела такого слепого неба и такой слепящей, как белый расплавленный металл, воды. Вот он — Крайний Север…

Зина рассказывала о себе так, словно знакомы они сто лет:

— Уж и не знаю, какой из Димки старатель? Да туда всех-то и не берут, поди… Задурил ему голову один колымчанин. В Москве в ресторане встретил. Я тебе не говорила, мы же на Новом Калининском работали. Ты не думай, Димка, когда хочет, все может, даже альфрейные работы. Я против него — ничто. Ну вот. Там он его и встретил, человека этого. Отпускник, широкая душа. А имя и не выговорить — Вержбловский, Леопольд Казимирович. Он Димке и рассказал про старателей, обещал устроить. Я, говорит, все про Колыму знаю, что людям известно, а что нет — тоже знаю. Трепач, по-моему: очень уж говорит красиво.

Она вдруг смешно оттопырила нижнюю губу и заговорила чуть в нос:

— Молодой человек, внешность — ценный капитал, учтите это! Ваше лицо напоминает небо перед пургой: синие глаза — осколки неба сквозь черные тучи. Знаете, об этом у какого-то поэта хорошо сказано, но забыл сейчас у кого. А может, у меня самого? Я ведь тоже балуюсь поэзией. Так… в свободную минуту. — Зина опять перешла на свой обычный тон. — Трепач, верно?

— Похоже, — согласилась Валя. — Я тоже не люблю таких… со слишком легкими и красивыми словами.

— Ну, конечно же! — бурно обрадовалась поддержке Зина. — Я так Димке и говорю, а он не слушает! Ничего, работу мы в городе найдем — маляры везде нужны, и ни в какие старатели я его не пущу!

Валя позавидовала ее уверенности. Не то чтобы ей не хватало своей, она же была бригадиром там, в Братске, и все у нее шло как надо. Но это только с девчатами, а не в личной жизни. Никогда и ни о ком не могла она сказать так, как говорила Зина: «Не пущу».

— Девушки, где вы там? Нам скучно! — Это позвал хозяин дома — разбитной, веселый рыбак. А Вале вдруг захотелось, чтобы ее позвал сосед по самолету, позвал именно ее, а не Зину.

Она уже знала, что зовут его Александр Ильич Ремезов и что он — архитектор. Знала, что есть у него жена, Наталья Борисовна, а попросту — Ната. Час или два спустя после их приземления он позвонил ей по телефону и без конца повторял, что ничего страшного не случилось, а она все не верила, заставляла его искать какие-то новые успокаивающие слова. Сквозь щелястую дверь кабины Вале все было слышно… Видела она и то, что не очень он молод, ее сосед по самолету. Спереди темные волосы тронула проседь, и даже в густых, заламывающихся от малейшей перемены настроения бровях тоже есть редкие белые волоски. Но какое ей, собственно, до него дело?

Зина встала с завалинки:

— Пойду. А то еще напоят Димку, будет мне с ним мороки! Ты не идешь?

— Нет, посижу еще. Здесь хорошо.

Солнце ушло, и море погасло. Постепенно его заволок туман. Не видно стало и аэродромного поля. Остался только тесный, к порогу дома прижатый мирок, две хилые березки и каменистый склон сопки прямо за домом.

На сопке, по-видимому, ничего не росло, — только камни и ржавые листочки незнакомых трав между ними. Все съедал холодный морской туман. Валя поднялась выше по склону. Домик почти незаметно остался внизу.

Те же камни, но среди них Валя вдруг увидела цветок: тонкий, как нитка, стебель и на нем пять прозрачных белых лепестков, словно сотканных из осеннего тумана. Белозор — цветок поздней осени… Когда-то она собирала эти цветы вместе с отцом под Ленинградом. Там они росли на ярко-зеленых болотистых лугах и над ними печально и длинно кричали чибисы. А, впрочем, было ли это когда? Или приснилось?.. Есть ведь такие сны, что наполняют душу радостью или грустью сильнее, чем самые яркие воспоминания о действительных событиях.

Белозор, нежданный знакомец на новой земле, вернул ее в детство.

…Старинный дубовый паркет был почти зеркальным от времени. Маленькая Валя боялась по нему ходить и замирала на пороге. В другом конце комнаты стояла непонятная штука на журавлиной ножке и возле нее — отец, со скрипкой в руках. Валя уже знала, что сейчас произойдет, и сердце замирало от ожидания и сладкого ужаса. Отец наклонял голову, рука делала плавный взмах — и приходила музыка. Высокие и низкие, то смеющиеся, то плачущие звуки наполняли комнату, и Валя переставала быть сама собой. Она уже не боялась скользкого паркета, она могла бы бежать по нему куда угодно, но по-прежнему оставалась на пороге и не смела приблизиться к отцу, пока он играл. Преклонение перед силой музыки осталось в ней на всю жизнь.

Она рано потеряла родителей: оба погибли в авиационной катастрофе. Разом ушли из ее жизни Ленинград, музыка, веселые шалости в большой солнечной квартире. Она стала жить в детдоме. Постепенно появились друзья, много друзей. Как часто, собравшись все вместе, они думали о будущем! Советовались, спорили… Однако свою судьбу — стать строителем — она выбрала сама. И не жалела об этом…

Валя коснулась пальцами лепестков белозора и оставила цветок на месте: пусть растет, раз уж сумел уцелеть. Может быть, за ним придут и другие.

Уже одно, что белозор вырос здесь, на вечно холодной земле, как-то успокоило ее, показалось добрым предзнаменованием. Не так уж, видно, страшна и сурова эта новая для нее земля со звучным именем Колыма.

* * *


Секретарь комитета комсомола недоверчиво посмотрел на Валю:

— К нам? Работать у нас будете?

Валя подумала: «Сейчас спросит: а сколько вам лет?» Но он не спросил. В других местах почти всегда спрашивали. Сбивал с толку людей Валин рост. Девочки в Братске не зря прозвали ее «карманным бригадиром». И в толпе сколько раз кто-нибудь сердобольный взывал к окружающим: «Осатанели, что ли? Не видите — девочку затолкали совсем!»

— Значит, в Братске работали? — уже с ноткой уважения в голосе продолжал секретарь, заглянув в Валины документы. Она пришла к нему, чтобы стать на учет. — Вот это здорово! Да еще и бригадир комсомольско-молодежной… Сила! — На широком его лице от улыбки расцвели веснушки.

Парень этот сразу расположил к себе Валю. Смешной немножко и, наверное, добрый. Большой, но нескладный, и, похоже, сам себя немного стесняется.

— Вы куда теперь, в общежитие? Идемте вместе, мне тоже надо туда заглянуть. Да, а зовут меня Виктором. Просто Виктор. Не люблю, когда по отчеству…

— И меня можно звать просто Валей, — разрешила она.

Виктор предупредительно открыл перед Валей дверь:

— Прошу!

Управление отделочных работ стояло на самом берегу речушки Каменки, служившей естественной границей города. За ней — только кочковатый бурый луг и далекие желтые отроги сопок.

Чтобы попасть отсюда в общежитие, надо было пройти полгорода. У Вали это заняло бы около часа, но Виктор знал иные, более близкие пути.

Бетонные надежные плиты центральных улиц скоро кончились, и потянулись пружинистые деревянные тротуары шириной в четыре доски. Кое-где доски провалились, в иных местах лезла из-под них ивовая поросль, жухлые пучки мятлика, коричневые лопухи конского щавеля. По сторонам улицы высились двухэтажные деревянные дома. Некоторые опирались на костыли, другие держались стойко, с подчеркнутой старческой бодростью. Окна вторых этажей украшали ящики самой разнообразной формы — самодельные кладовые и холодильники. Здесь, на этих улицах, доживал век первый, черновой вариант города, напоминая о том, что долгая жизнь в камне и бетоне достается не сразу и не без труда.

Они свернули на встречную улочку и поднялись по ней вверх. Тут строилось здание школы, а пока вокруг него лепились времянки разных назначений. Чадила самоварной трубой старая баня, на деревянном крыльце магазина без помехи «соображали на троих» граждане в ватниках и якутских лисьих малахаях. Землю вокруг засыпала коралловая скорлупа вареных крабов.

— Эй, красивая, улыбнись разок! — попросил один «малахай». Валя не обернулась.

— Да что там — красивая, от земли не видно, один нос кверху, — обиделся за товарища второй. — Не те нынче бабы на Колыму едут!

Виктор ускорил шаг:

— Не обращайте внимания. Это так… осколки прошлого и никакие это не колымчане. Приедут весной пароходом, лето проболтаются вот так, не у дел, а осенью, глядишь, опять на палубу лезут. Позорят только город, бичи несчастные!

Валя улыбнулась про себя. Ей понравился гнев Виктора, но она не стала говорить о том, что и на прежних новостройках, где она работала, тоже бывали всякие люди. Наверно, это просто неизбежно…

— Вот теперь я покажу вам настоящий город! — с гордостью сказал Виктор, когда очередная узкая улочка вдруг вынырнула на широкий современный проспект. — Что, разве плох?

Город был хорош, это Валя видела. Ему очень помогало то, что весь он то сбегал со склона, то снова поднимался, уже на следующий. Это спасало его от надоедливого однообразия. Но чем больше Валя смотрела, тем ей все больше казалось, что город этот она уже где-то видела. И даже не раз. Вот, например, такое кафе со сплошными стеклянными стенами было и в Братске, но называлось там «Ангара», а здесь — «Северянка». И вот этот дом с косым приподнятым порталом из рифленого металла тоже напоминает что-то знакомое. Нет, это не в Братске это в Москве стоит похожий дом в одном из арбатских переулков… А где же то, что принадлежит этому городу, только ему одному?

— Так ты, значит, у Большаковой работать будешь? — Виктор совершенно незаметно перешел с колючего «вы» на привычное, располагающее к откровенности «ты».

— Да, ведь это она меня и вызвала сюда, я уже говорила тебе, — приняла его дружеский тон Валя. — Мы с ней вместе работали в Братске, только там у меня была своя бригада. Здесь пока поработаю у нее, а там видно будет…

Виктор вдруг остановился:

— Идея! А что если мы организуем комсомольско-молодежную бригаду и дадим ее тебе? Понимаешь, у нас никак с этим делом не ладится — ребят хороших много, а работают кто где, все больше у стариков. Говорим-говорим об этом на собраниях — и все ни с места. А у тебя уже опыт есть, и вообще…

— Только без «вообще»! — остановила его Валя. — Вот уж не люблю этого слова. И торопиться с таким делом тоже не надо. Я не отказываюсь, ты пойми, но надо же мне осмотреться!

— Ладно, — согласился Виктор, — поработай пока у Большаковой, а там посмотрим.

Вале как-то непривычно было слышать Машину фамилию — точно и не о ней речь. В Братске для всех она была Маша Большая. Во-первых, потому, что кроме нее в бригаде имелась еще и Маша Маленькая, а во-вторых, потому, что в росте Машу и впрямь обогнать было бы трудно. А Валя звала ее еще и Маша-мама за теплоту души. Около нее было надежно и спокойно, а такое дается немногим.

Внезапно Валя спохватилась: Маша, наверное, давно уже ждет ее и беспокоится. После случившегося с Валей в пути ей все кажется, что подругу за каждым углом поджидает несчастье. Она заторопилась и почти уже не глядела по сторонам. Только когда они вышли на главную улицу, Валя невольно опять замедлила шаг.

Улица завораживала. Она стремительно перекинулась через сопку, словно бы рассекая ее надвое. Дома по обеим ее сторонам стояли просторно, вольно. И так же вольно раскинулись, провожая улицу, густые молодые лиственницы, опаленные осенней желтизной. На газонах доцветали среди пышной и необыкновенно зеленой травы розовые цветы. Наверное, дикие. А возле стен домов, за ветром, прятались клумбы и с настоящими садовыми цветами. Они по-своему приспособились к вечной мерзлоте: густой зеленью защищают бутоны от ночного холода, а днем все-таки успевают раскрыться и напомнить людям о лете. Валя на ходу тронула полураспустившийся бутон мака. Настоящий.

К полудню солнце набрало силу, стало почти жарко. Крыши домов курились паром, как искусственный лед. Валя сняла плащ и перекинула его через руку. Хорошо. Здесь совсем хорошо! А говорили — Крайний Север…

— Думаешь, у нас так всегда? — словно угадал ее мысли Виктор. — Если бы! Но ты не бойся, привыкнешь…

— Привыкну, — кивнула Валя.

Неизвестно почему она вдруг подумала о своем дорожном спутнике. Где он сейчас? Тоже радуется солнечному доброму дню? Или так занят, что ему и не до солнца… Вряд ли доведется увидеться с ним еще раз. Да и зачем?

…Маша встретила их возле дверей общежития.

— Что же ты делаешь со мной?! Ушла — и нет ее, нет. Я уже хотела идти искать тебя, да комендантша отговорила: «Найдется, не иголка…» А тут, может, иголку-то легче найти…

— Маш, ну не надо! Я больше не буду! — Валя посмотрела на подругу умоляюще, и та оттаяла, сдалась.

— Ладно уж, прощаю. Только больше не пропадай так надолго.

Виктор, наблюдавший эту сцену со стороны, махнул Вале рукой:

— Пока, я пошел. Загляну к ребятам.

— Счастливо!

Маша удивилась:

— Ишь ты! Уже и подружиться успели! Быстро… А знаешь, он ведь очень хороший парень, Витька Самохвалов, тут многие на него заглядываются…

— Ну и пусть! — Валя строптиво вздернула нос. — Думаешь, и я стану?

— Не станешь, знаю… Только вот кого ждешь, интересно? — Маша пожала крутыми плечами. — Принцев нынче нету.

— Нету, — согласилась Валя, но больше не добавила ни слова.




Глава II


Александр Ильич вспомнил, что ему надо зайти за расчетами к Туганову. Это был один из молодых архитекторов, работавших в институте недавно. Знал его Ремезов мало и потому, поднимаясь на верхний этаж, внутренне корил себя: «Наговорил я ему лишнего в командировке. Дернул же черт…»

Ездили они на днях выбирать место для будущего поселка нового золото-серебряного рудника «Карстовый». Дорога дальняя и глухая. «Козлик» не столько ехал по дороге, сколько «плыл» против течения ручьев и речек. Вокруг стояла редкостная в здешних местах могучая тайга: иную лиственницу и двое руками не обхватят. Сердито шипела и пенилась вода, скворчала галька под днищем машины. И Александру Ильичу вспомнилась давняя, казалось, напрочь забытая история его первого проекта. Перед торжественным покоем дикой тайги город, институт — все привычное отступило. Мысли словно бы освободились от тягостных пут будничности, и Александр Ильич заговорил с Тугановым раскованно, увлеченно.

Тогда ему казалось, что Туганов не только с интересом слушает, но и понимает его. А как-то встретит он его сейчас?

Возле дверей проектной он невольно приостановился: оттуда доносились взрывы неудержимого смеха. «Уж не над моими ли откровениями потешаются?» — невольно подумал он, но сейчас же одернул себя. Глупо. Излишняя мнительность. Он открыл дверь.

Все обитатели комнаты столпились возле стола Туганова. Александр Ильич поздоровался и поинтересовался:

— Что это так развеселило вас?

Туганов поднял живое насмешливое лицо:

— Да вот пытаемся угадать, чей это девиз «Анива». Помните, проводился у нас закрытый конкурс проектов на решение транспортной магистрали в приморском районе?

— Помню, конечно, — кивнул Александр Ильич, — только я-то сам не принимал участия в этом.

— А у нас ребята делали кое-что, но не в этом суть. Тут вот один чудак под девизом «Анива» предлагает, ни много ни мало, подземный туннель под сопкой проложить! Вот это, я понимаю, размах! Знать бы только, кто он этот новоявленный гений?

Александр Ильич подумал, что подобная грандиозность замысла может быть свойственна их главному архитектору Лунину, но счел за лучшее промолчать: он ведь мог и ошибаться…

— Бывают и не такие ляпсусы. Поработаете в институте подольше — сами увидите. И хорошо, если только на бумаге.

Телефонный звонок отвлек Туганова.

Александр Ильич присел возле его стола, вполуха прислушиваясь к тому, о чем говорил Туганов. Архитекторы разошлись по местам: у каждого своя работа. Вон свисают небрежно со стола кальки с эскизами домов для «Карстового», двое склонились над чертежным столом и негромко спорят о «недопустимых масштабах». (Скорее всего дом надо «посадить» в узком месте. Что ж, дело знакомое!). А еще один со скучным лицом строчит очередную «исходящую» — то ли заказчику, то ли начальству. Обычное рабочее утро в проектной…

— Да вы понимаете, что вы хотите сделать?! — спросил кого-то Туганов с сердцем. Ремезов даже улыбнулся: горячий парень!

— Учтите, я в любых инстанциях буду отстаивать свою точку зрения, — продолжал Туганов уже спокойнее, — и меня поддержат. Кто? Да все, кому не до лампочки, что именно и как строится в городе! Нет… не оскорбление, я вам лично ничего не сказал… Пожалуйста… да, да, пишите, ничего не имею против. До свидания! — Туганов почти швырнул трубку на рычаг.

— С кем это вы так? — по-прежнему улыбаясь, дружелюбно поинтересовался Александр Ильич.

— С Синяевым…

— И чем же досадил вам сей «муж, упорный в своих намерениях», если не секрет?

Туганов свернул и снова расправил тугой рулон кальки, лежавший на столе.

— Не мне лично. Речь шла о торговом центре. Площадка отведена явно недостаточная для такого объекта, так вот Синяев спокойно решил поставить возле стадиона обычный магазин «Дом одежды» и этим ограничиться. А я понять не могу, как вообще могла родиться нелепая идея соединения спортивного комплекса с магазином? И как можно так легко и бездумно отказаться от уникального объекта? Ведь то, что разрешила нам построить Москва, — подарок городу. Современный торговый центр, подумайте сами, что это такое, а мы…

— Поставим на пятачке очередной магазин, который будет мал еще до своего открытия.

— Ну нет уж! Докажем!.. Кстати, очень хорошо, что вы к нам заглянули, я много думал о нашем дорожном разговоре, вот и с ребятами толковал, — проговорил Туганов.

Александр Ильич посмотрел на него удивленно:

— Стоило ли? Ведь тот проект не реален…

— Да, конечно, если брать его в целом. Бог мой, да кто из нас не сочинял такого же, хотя бы просто для себя? Но есть там одна изюминка, которая за душу цепляет. Вы не очень спешите? Тогда давайте поговорим.

Александр Ильич чувствовал, как недавнее напряжение спадает. Ему стало легко. Может быть, просто оттого, что комната эта была одной из самых светлых в институте? Потоки солнечного света врывались в широкие окна, ложились на пол дорожками. И лица молодых людей чем-то отвечали этому ясному, не терпящему тени свету.

— Ведь вы хотели в своем проекте прежде всего дать северному городу солнце и для этого увести его от моря, — продолжал Туганов. — Примерно за семьдесят вторым километром основной трассы климат совсем иной. Так ведь?

Сегодня социология вплотную подошла к проблеме функционального назначения города, и она — за вас, за то ваше решение, хотя и давнее. Уже тогда вы кое-что предвидели.

Александр Ильич оперся на стол, даже забыв на время о цели своего прихода сюда. Его все более интересовал и сам разговор и его собеседник. А Туганов продолжал, все более увлекаясь:

— Нельзя, невозможно разумно спланировать город, который соединял бы различные функции: порта, мастерской и административной столицы края. Все равно сама природа поставила рубеж: больше ста пятидесяти тысяч жителей на имеющейся возле моря строительной площадке не разместить. Значит, в дальнейшем это будет город-порт, за который мы должны бороться сегодня, и другой город — северная столица, за который мы вместе с вами будем бороться завтра. Не такая уж, выходит, все это беспочвенная мечта, как полагают некоторые.

Ремезов протянул Туганову руку:

— Спасибо! Оказывается, мы единомышленники. Очень рад, что судьба свела нас. Что ж, будем вместе бороться. И сегодня… и завтра. А сейчас дайте мне, пожалуйста, расчеты по «Карстовому». Да я, собственно, за ними пришел. И… хотите добрый совет? Оставьте в покое неудачливого автора «Анивы». Не стоит раньше времени наживать врагов. Это только Лунин утверждает, что, «когда больше врагов — легче жить». Я на этот счет придерживаюсь прямо обратного мнения!




…К концу рабочего дня всегда накапливалось много дел, и Александр Ильич не любил, чтобы его отвлекали.

За окном медленно стихал городской шум. Казалось, гаснущие краски вечера приглушали звуки. Небо меркло по краям, зато море, видимое из окна, наливалось вечерним прозрачным светом. На волнах четко белели тонкие гребни пены.

В такие минуты забывались неприятности, забывалась и очередная волокита с его последним проектом. Он мысленно видел, как на склоне приморской сопки вырастали дома. Сплошные ленты домов, как крепости против мороза и ветра. Они выглядели непривычно, а он знал: в институте есть люди, которые больше всего боятся непривычного.

Как раз один из таких вот уже около часа говорил о разных разностях, уютно устроившись на старом, обжитом диване, и Александр Ильич никак не мог понять, что ему нужно? Архитектора Синяева он знал давно. Точно так же знал и то, что на будущее города они смотрят разными глазами. У Синяева был свой проект. Но это ничего не значило: мало ли какие мнения существовали в институте насчет застройки портового района? Александр Ильич отнюдь не считал врагами всех, кто думал не так, как он, и ясно высказал это на недавнем архитектурном совете… Там же, на совете, выяснилось, что сторонники имеются у обоих проектов, как Синяева, так и его, Ремезова, и что, в сущности, состоявшийся в институте разговор еще ничего не решил окончательно. Следующая инстанция — градостроительный совет, куда входят представители от самых разных организаций.

Правда, совет такой давно уже не собирался. В институте много говорили о том, что он должен работать постоянно, но на деле это не получалось.

Александр Ильич ничего не имел против такой широкой аудитории. В конце концов, в домах, которые строят архитекторы, жить-то придется другим людям. Пусть высказываются. Синяева эта сторона вопроса, кажется, не интересовала, но это ведь его личное дело. Непонятно только, чего ради он пришел сейчас?

А Синяев говорил и говорил — о чем угодно, кроме дела. Рассказывал институтские сплетни, аппетитно похохатывал над своими же остротами.

Александр Ильич почувствовал, что еще минута — и он сорвется. Приближался один из тех приступов мгновенного гнева, который столько раз уже ссорил его с людьми.

— Простите, Аркадий Викторович, — заговорил он, сдерживаясь, — но мне совсем неинтересно знать, что говорят об отношениях того-то и той-то. Я думаю, вас ко мне привело более серьезное дело?

Аркадий Викторович изумился.

— Дело? Да что вы, батенька, при чем тут дела? Время уже к дому собираться, да и день такой нелегкий выдался — устали все до чертиков. Вот я и подумал: зайду к коллеге поболтать. Что это мы, все ссоримся и ссоримся… А чего делить?

— Делить нам и верно, нечего, — холодно согласился Ремезов, — но и болтать не о чем. Кажется, позиция моя достаточно ясна? Ваша — не менее. Так о чем же нам толковать?

Синяев сморщился и даже рукой отмахнулся.

— Господи, вы все о том же! Будет вам! А что до позиции… так нужно ли спор наш выносить на люди, подумайте все-таки, батенька, а? Ну, шум поднимется, а толку? Да и что люди-то эти в архитектуре смыслят? Кто говорит красно — тот у них и прав. Подумайте, еще ведь и отказаться не поздно.

Александр Ильич поднялся и встал у окна, чтобы Синяев не видел его лица.

— Думать мне не о чем, вопрос о совете решен, — сказал он как мог спокойно, — и если вы только за этим и пришли, то напрасно. Вас что-нибудь еще интересует?

Синяев тоже поднялся, сокрушенно развел руками.

— Ну, просто невозможно с вами говорить! Честное слово. Это же надо иметь такой несчастный характер!

— Желаю вам быть счастливее со своим, — не оборачиваясь, ответил Александр Ильич. Он даже не посмотрел вслед уходившему, только слышал, как хлопнула дверь.

Оставшись один, Александр Ильич посидел за столом, перебирая цветные карандаши. Потом встал, прислушался. Везде было тихо. Сослуживцы уже ушли. Уборщица тетя Варя гремела ведрами в длинном и гулком коридоре. Он кивнул ей и пошел к выходу.

По бокам тротуара из бетонного плитняка колосился сизый от избытка соков овес, медленно переползал по тротуару пух отцветавшего иван-чая, кружились, поблескивая, желтые хвоинки лиственниц. В пылающем свете заката особенно четко проступали пятна сырости на стенах домов, темнели выбоины в тротуаре. И над всем этим висело низкое северное небо, разрезанное пополам тяжелой от дождя, а может и от снега, тучей…

Все это Александр Ильич видел много раз. Он помнил и другое время, когда вместо улиц бежали через сопку верткие тропы, а вместо домов парусил под ветром «ситцевый» палаточный городок.

Тогда люди покорно уступали природе место: обходили камни, деревья, коряги, столетние пни. Даже за водой к речке отправлялись гуртом, и, бывало, за поворотом тропы видели мельком линялую медвежью спину. Но в те далекие годы он верил: здесь будет город. Особенный и непохожий, единственный на земле.

Сегодня город есть. И он по-своему хорош. Стремительно сбегает с сопки, и издали дома его кажутся красивыми, а улицы — прямыми и аккуратными. А вблизи теряется перспектива — и город исчезает. Остаются кварталы одинаковых пятиэтажных домов. Таких же, что и в Туле, Ташкенте, Норильске. Не приспособленных ни к климату, ни к пейзажу, но каким-то чудом пригодных для жилья.

Александр Ильич немало повидал их за последние годы, и этот город ничем бы не разнился от других, если бы не главная улица.

На главной улице дома иные: просторно расположились поодаль друг от друга, и каждый отмечен непохожестью. Особенно тот, самый высокий, с башенкой на крыше, просторными этажами и гулким порталом главного входа. В нем стройность и гордое желание увидеть с высоты и синие волны далеких сопок, и зеленоватую гладь моря. А если нужно, то и поспорить с осенним сокрушительным штормом. Глядя на этот дом, Александр Ильич видел, каким мог быть, но из-за строительной спешки не стал этот город. Главная улица утверждала его в собственной правоте.

Сегодня он не пошел на главную улицу. Он делал это не всегда и не во всяком настроении.

Сумерки кончились, в город тихо входил вечер. Одно за другим вспыхивали окна — словно открывались двери в чужую жизнь. Вечерние огни разогнали сумеречные тени. Город наполнился ночным пронзительным бризом и в мерцании разлива огней весь стал удивительно прекрасным.

Александру Ильичу вовсе расхотелось идти домой. Но он знал, у города свой закон: все его улицы ведут к дому. И он тоже должен подчиниться этому.

Он остановился на перекрестке. В широкую реку улицы вливалась другая, поуже, а еще дальше и эта улица дробилась на ручьи переулков, они десятками рукавов обтекали сопку, исчезали где-то в порту.

Там, где один ручеек поднялся выше других, живет Наташа.

* * *


Они дружили с юности: Наташа, он и Лена. Наташа училась с Леной в одном классе. И все, что бы ни придумала Ленина буйная голова, повторяла и подруга. В девятом классе Лена поспорила с мальчишками, что под Новый год пробежит по снегу босиком вокруг квартала. И пробежала, даже не простудившись. Все восхищались ею, а больше других — Наташа, с распухшим от насморка носом: ведь бежали-то девочки вместе. Но о Наташе как-то все сразу забыли.

Словно бы само собой получилось и то, что, когда Александр с Леной поженились и поехали работать на Колыму, вместе с ними оказалась и Наташа. Она вышла замуж за тихого бухгалтера. Сама тоже стала бухгалтером. Эта профессия очень ей подходила, но оторвала от старых друзей. На время они потеряли друг друга из виду.

А потом… Гибель Лениной геологической партии в горящей от летней суши тайге. Напрасные мучительные поиски.

Он сам выехал на место пожара и впервые увидел колымскую тайгу. Необъятный, равнодушный к любым человеческим страстям простор. Даже гарь, безразлично проглотившая горсточку людей, и то тянулась дальше, чем мог охватить глаз. Торчали заостренные, как пики, лиственничные пни, в олений рог скрутился обгорелый стланик, тонким седым пеплом рассыпался под ногами мох. Ни следа, ни намека на трагедию. Отживший покой.

Ремезов долго горевал о Лене. Тогда-то у него появилась мысль, что именно он должен дать бой безжалостной тайге. Его сокрушительным ударом станет город, который он построит в этом краю. Небывалый, неслыханный по красоте. Металл и бетон, стекло и мрамор засверкают среди бурой таежной глухомани. Слава города позовет людей со всех концов страны — и рухнет равнодушное безмолвие, оживет тайга.

Омут работы. Год, другой… Обсуждение представленного проекта. Слова, ударившие наотмашь: «Признать проект полностью не отвечающим поставленной цели…» Такого безоговорочного поражения он не ожидал. Александр Ильич заранее готовился к тому, что непривычность многих архитектурных решений вызовет недоумение, а может быть, и протест. Он готов был доказывать, спорить… А оказалось, что спорить — не с кем. Проект просто не приняли всерьез.

Зимним вечером, вскоре после обсуждения проекта, он брел по одной из улиц. Деревянные дома, деревянные обледенелые тротуары. Временное подобие города. Проживет такой поселок положенный короткий срок, и о нем забудут. Смешно и нелепо мечтать об ином, вечном городе на вечной мерзлоте. Или срок ему еще придет, а он просто поторопился, в неоправданной спешке обогнал время, забыв о насущных задачах сегодняшнего дня?

Студеные январские сумерки все ниже стлались по земле, путали тропы и очертания домов. Еще не было поздно, а на улице — ни души. Шум доносился только из дверей длинного придорожного барака с надписью известкой поперек стены: «Северный». Спиртной, вечерний, недобрый шум. Не зайти ли? Нет, идти туда не хотелось.

Сумерки сгущались, в город спешила ночь. Шахматным, черно-желтым полем легли на дорогу отражения окон. Он шагал, пытаясь ступать только на желтое, сбивался и безразлично думал, что идти ему некуда и незачем. Все кончено. Нет Лены. Проект рухнул. Никаких надежд на будущее.

Кто-то несмело потянул его за рукав.

— Сашка, ты? Это ты?

Александр Ильич очнулся. Перед ним, вся круглая, в большом пуховом платке и мохнатой шубе, стояла женщина и не отпускала, трясла за рукав.

— Са-а-ашка! — повторила она протяжно, уже окончательно его узнав. — Вот так встреча!

Не отпущу, и не надейся, пока не зайдешь ко мне. Я ведь тут рядом живу.

А он только молча кивнул и так и не проронил ни слова за весь вечер у Наташи. Она без умолку рассказывала о себе, объясняла, почему разошлась с мужем (…всю зарплату пропивал, и вообще от него только грязь в доме), говорила что-то об общих знакомых…

Он слышал ее, но почти ничего не понимал. Окружающее воспринималось не через слова, через ощущения: свет от лампы на лице, теплая и нежная женская кожа под озябшими от мороза пальцами…

Постепенно беда отступила. Стихла боль от потери любимого человека. Напряженная работа над новым проектом заставила забыть о неудаче. А Наташа осталась рядом, но мужем и женой они так и не стали. Со временем их отношения все больше запутывались: он мучился в ненужных оправданиях, она — в неутолимой ревности к прошлому. Как костер, забытый в торфянике, уходит такая ревность вглубь и изнутри дотла выжигает душу. Он понимал, что словами ее не погасить, а большой, стирающей прошлое любви — он в себе не находил. Это чувство осталось позади — вместе с молодостью и мечтами. Но голубые глаза Наташи в частых тихих слезах тревожили, просили невозможного. Как будто он прятал от нее заветное…

…Александр Ильич нахмурился и остановился, оглядываясь. Как бывало и прежде, задумавшись, он забрел далеко, совсем в другой конец города. Ржавый пустырь, перекопанный под картошку, и невидимая, но слышная речка впереди. За ней — громада ремонтного завода.

— Господи, как это меня сюда занесло? — проговорил он вслух и окончательно пришел в себя. И, как всегда, почему-то стало неловко от своих мыслей. Сию минуту захотелось сделать для Наташи что-нибудь очень хорошее, загладить вину.

Он зашел в дощатый фургон заводского магазинчика. Бутылка шампанского, шоколадка со смешной рожицей на обертке — больше ничего там не нашлось. Завернув все в газету, он быстро зашагал по склону — дворами, пугая собак, — к порту.

Там, на взгорье, стояли три двухэтажных деревянных дома. Дома снисходительно поглядывали и на город, и на порт: ведь они были старше всех. Горожане окрестили их «фаршированными кабачками». Последнее время вспоминали о них часто: стоял вопрос о новом жилом районе вблизи порта, и эти дома доживали последние дни.

Окно Наташи встретило Александра Ильича неизменным розовым светом и ажурной тенью тюлевой занавески, упавшей на землю.

Он прошел по коридору и тихонько постучал в дверь.

— Кто-о-о там? — певуче протянул женский голос.

— Я, Ната, открой…

Дверь отворилась.

— Ты, Саша? А я уже и ждать перестала. Еще минута и ушла бы. Ведь ты же обещал позвонить, — говорила она принужденно, не глядя в глаза. Он молчал, так как только сейчас вспомнил, что действительно обещал позвонить…

— А это что, шампанское? С чего бы? Сегодня не праздник, а я, по-моему, не из тех, к кому ходят с бутылкой!

Она слишком долго его ждала и, стараясь хоть чем-то восполнить мучительное ожидание, намеренно накаляла себя обидой.

Александр Ильич знал, что произойдет дальше, и сердце тяжелело от тоскливой неотвратимости ненужной сцены. Он поставил на стол шампанское и обнял ее за плечи:

— Натка, только не сегодня! Ладно?

Она притихла, слегка высвободившись, посмотрела на него снизу вверх.

— Ты болен? Тебе плохо? Что случилось?

— Нет, ничего. Просто мне захотелось чем-то порадовать тебя. Прости, если получилось невпопад, я вовсе не хотел тебя обидеть.

— Я и не обиделась, но ведь должен ты понять: человек верит тебе, ждет звонка, время свое рассчитывает, а тебя, как ветер, носит неизвестно где…

То, что она говорила, было правдой. Но правильные Наташины слова, как осенний холодный дождь, постепенно затопляли и гасили в нем все, даже желание остаться здесь, у нее, в этой уютной комнате. Зачем все это? Все равно их отношения омрачены непониманием, сотней всяких недоговоренностей и мелочных обид.

Но по многолетней привычке он не ушел, а снял плащ и уселся на диване, чуть прикрыв тяжелые веки.

Платье на Наташе, как всегда, сидело в обтяжку. Как многие полные женщины, она верила, что это «стройнит». В юности Наташа отличалась той нежной полнотой, когда тронешь — и ощущаешь, как тело пружинит в ответ. Но с годами оно опало и утратило былую упругость. А с недавних пор у Наташи появилась привычка одеваться кричаще, по самой последней моде, что очень ей не шло. Но спорить с этим было бесполезно.

Посуда быстро заняла на столе привычные места. И горчица, как всегда, стояла возле его тарелки. (Наташа не выносила ее запаха, но упорно покупала ради него, хотя он и просил не делать этого). На широком блюде плавала в маринаде розовая кета, на сковородке постреливала салом молодая свинина, чуть румянились ломтики тепличных помидоров. Он подумал, что Наташа опять спозаранок бегала на базар, хотя и не была уверена, придет ли он… «Ну почему я не могу радоваться ее заботе, тому, что она помнит обо всем, что мне нравится?» — с раскаянием подумал он. Но заговорил о другом.

— Знаешь, Ната, я сегодня интересную вещь видел в журнале: болгарская цветная кладка из кирпича разных сортов. Просто — и до чего эффектно! А главное, никаких внешних отделочных работ. Если бы нам попробовать такое!

— Где, ты сказал, это придумали? В Болгарии? — с неожиданным интересом переспросила Наташа. — Болгария — чудесная страна. Ты знаешь, наша машинистка только что оттуда вернулась, с курорта. «Златни-Пясыци» называется, «Золотые Пески» по-нашему. Костюм джерсовый привезла — умереть можно! Говорит, муж все свои левы ей отдал… А я думаю, сказки рассказывает, что я его не знаю? Уж нашла, видно, где взять… Ой, она у нас, ты знаешь, какая? Рассказать — не поверишь. Помнишь, у нас экономистом работал лысоватый такой, мы его как-то с вашей чертежницей видели? Так вот, она…

— Ната, но при чем тут Болгария?

— Ах, да я же не про Болгарию — откуда ты взял? Впрочем, если не интересно, можешь не слушать, никто не заставляет, — она пошла к буфету, сердито стуча каблуками.

Но через минуту успокоилась. Он молчал, словно и не начинал разговора, но она не обратила на это внимания, ее мысли текли по своим маленьким руслам.

— А я точно слышала, что с Нового года никаких северных надбавок не будет, — журчала Наташа, расставляя на столе бокалы из мыльно-радужного стекла. — Начальству все равно — накопили, а мы что делать будем? Работаешь, а потом хоть по миру иди!

— Да брось, Ната, ну кто и зачем станет отменять надбавки? Это же просто невыгодно, должна и сама понимать. А болтают об этом лет десять… — сказал он устало.

— Болтают! Точно не знаешь, что с болтовни все и начинается! — Она неловко задела салатницу с помидорами, соус запачкал платье. — Ну вот, теперь еще и платье испортила, что за жизнь такая: ни в чем мне не везет! Да не смотри на меня, я сейчас… — И она убежала переодеваться.

Он остался один на один с ее вещами. Мерцал в полумраке хрусталь в серванте, на ковре юноша с неразличимым лицом протягивал руку венецианке, ледяной глыбой высился в углу холодильник. И каждая вещь упрекала безмолвно: «Посмотри на нас, мы же куплены для семейного гнезда. Сколько еще ты будешь ходить сюда просто так?»

Наташа появилась в еще более узкой, чем платье, юбке. Присела возле него на диван, потерлась щекой о плечо.

— Не соскучился? — спросила с многозначительной протяжностью и странно скосила глаза. Он не удивился, только улыбнулся чуть заметно. Все это означало, что Наташе опять понравился какой-то заграничный кинофильм, она посмотрела его раз пять и сейчас воображает себя его сокрушительной героиней. Эта ее детская черта обычно трогала Александра Ильича, но сегодня раздражала.

— Я не просто соскучился. Я устал, — ответил он вполне искренне. — Сам не знаю отчего. Как-то все смутно, Натка…

Но она уже встала и зачем-то опять побежала к буфету, потом на кухню.

Он подошел к окну и распахнул форточку. Запах большой воды, рыбы и ветра сейчас же наполнил комнату, взбудоражил нервы. Если бы можно было распахнуть окно и пустить море сюда, под тихий розовый свет торшера! Но окно летом и зимой закрыто наглухо.

Наташа вернулась из кухни сияющая:

— Уговорила-таки. Завтра едем с Марьей Семеновной. Будет и у меня нерпа, не только вашим девочкам форсить!

— Это ты все о шубе? — равнодушно осведомился Александр Ильич, берясь за бутылку.

— А о чем же еще?! Что ж я — хуже людей?! Я, слава богу, не нищая!

Пробка заупрямилась, он сделал вид, что занят только ею, и промолчал. Наташа в пятнистой нерпичьей шубке! Бочонок, на котором сию минуту лопнут обручи, — вот что это такое. Но все аргументы были давно исчерпаны, ведь этого требовала мода.

— Осторожно, не попади на обои! — успела таки предупредить Наташа, и пробка полетела в потолок. Он налил шампанское в бокалы.

— Цепочка, цепочка, это на счастье! — ахнула Наташа, разглядывая свой бокал на свет.

— Конечно, на счастье, — согласился Александр Ильич.

* * *


В доме Синяевых было два рода вещей. Одни хранились, другие служили хозяевам. Первые преобладали. Всегда казалось, что люди в этом доме или только что приехали, или собираются уезжать. Стояли в углах вперемешку с лыжами свернутые в трубку ковры. В первой комнате возле двери прятался в ящике холодильник, громоздились сундуки, до одышки объевшиеся отрезами и посудой… А людям служили совсем другие вещи — колченогие столы, липучие табуретки, кровати, где провисшая сетка касалась пола… По стенам лепились коврики с джунглями и лебедями, обрывки выцветшей декоративной ткани. С кухонного стола никогда не исчезала горка немытой посуды, которую брезгливо обнюхивала серая кошка с обмороженными ушами. Возле пыльного окна пытался расти столетник, но и у него вместо листьев торчали только мясистые обрубки.

Утром Аркадий Викторович проснулся от едкого запаха сбежавшего молока. За окном холодело лишенное красок небо. На его фоне четко выделялись черные крыши домов, шагающих вверх по склону. Новых и старых. Дальше — сломанные ветром столбы дыма над трубами электростанции. Все до того привычно, что глаза перестали замечать, что там, за окном…

— Туся! Молоко!

Сейчас же в другой комнате завозились, зашуршали и, наконец, ноги в шлепанцах протопали к двери. Жена пошла на кухню.

Она так и не стала взрослой. В детстве за нее все делали другие. В юности — тоже.

Все это кончилось после замужества. Она осталась одна среди вещей, которые ее не слушались. Она боялась их, и на лице у нее навсегда застыло растерянное, молящее о помощи выражение. Но муж ничего не замечал, ему было не до того, а дочь Нина, такая же, как мать в молодости, голубоглазая и хрупкая, или часами валялась на диване с книгой, или без конца накручивала и расчесывала свои тонкие пепельные волосы.

Туся остановилась возле постели. Рваный халат накинут на скомканную ночную рубашку. Ноги сунуты в мужнины шлепанцы. На оплывшем лице медленно моргают слинявшие голубые глаза.

— Ты что-то спросить меня хотел, да?

— Ничего. Форточку открой. Дышать нечем.

Он сел на постели. Лицо его начало наливаться кирпичным румянцем, на виске задрожала синяя вена.

Туся, как всегда, торопливо засновала по комнате, что-то переставляя, спугивая пыль… Потом молча, боком выбралась в дверь.

За стеной включили магнитофон. Сначала послышалось что-то трескучее, громкое, потом полился медленный, вкрадчивый голос модного сочинителя песенок. Это значило, что проснулась дочь. Со злости, чтобы хоть что-то сделать, Аркадий Викторович бухнул кулаком в стену:

— Нинка! Сколько раз тебе говорить — не включай при мне своего кошкодава!

Музыка продолжала играть. Босой, в пижаме, он рванулся в другую комнату — вдребезги разнести проклятую коробку! И споткнулся о глаза дочери. Равнодушные, словно налитые голубой прохладной водицей. На сонных губах размазана помада.

— Ну чего ты пришел? Вот бестолковый, папка! Сто раз тебе повторяла: мне это нравится. Иди лучше маме помоги, а то на работу уйдешь без завтрака.

Аркадий Викторович тихо побрел из комнаты.




Здание проектного института, где работал Синяев, напоминало историю самого города. В первом, так сказать, черновом наброске родилось оно давно и назначение тогда имело скромное: обслуживать несложное строительство северного портового поселка. Сегодня вместе с растущим на месте поселка городом выросло и оно, но надстроенные этажи и новый фасад выпирали из прежнего каркаса здания, как руки и ноги подростка из старой одежды.

Глядя на это странное, но отнюдь не единственное в городе подобное сооружение, Аркадий Викторович тихо злорадствовал:

— Вот так и ваш новый жилой район вылезает из общего плана города, как из тесной кацавейки, милейший Александр Ильич!

Но сколько бы ни твердил Синяев эту успокоительную истину, на деле она вовсе его не успокаивала.

В проектной группе среди примелькавшихся калек нового района за чертежными досками работали «ремезовцы». То есть на деле-то они вовсе не составляли никакой определенной группы, эти молодые ребята. И с Ремезовым внешне никак не были связаны, но по духу… Да, они были единомышленниками, на архитектурном совете Аркадий Викторович почувствовал это ясно.

Когда Синяев заговорил о своем проекте, один из них, коротко остриженный, очкастый парень, ехидно улыбнулся:

— Непыльная работенка, ничего не скажешь! С севера и юга — сопки, посреди — овраг, а слева — вода. А вы типовые дома привязывать здесь хотите.

Аркадий Викторович не сразу даже вспомнил его фамилию. Туманов, кажется… Или Туганов? Но промолчать, конечно, не смог.

— Первые поселенцы тоже выбрали именно этот приморский склон, не забывайте!

— А что им оставалось делать? — сейчас же вмешался Ремезов. — Где сел, там и осел. Выбора не было — бездорожье.

Очкастый заулыбался еще ехиднее:

— У них не было выбора. Но мы-то почему цепляемся за вчерашний день? Послушать Аркадия Викторовича, так мы до того в нем глубоко «осели», что век не выбраться…

Ремезов кивнул ему дружески — поблагодарил за неожиданную поддержку. Каждому ясно: поняли друг друга.

Сейчас, зайдя в комнату, Синяев покосился на очкастого и его приятелей с опаской, но они то ли на самом деле не увидели его, то ли сделали вид, что заняты. Зато подчеркнуто дружелюбно обернулся к нему бледный чернобородый парень, работавший как бы на особицу, чуть в стороне от остальных.

— Ба… Это вы, Аркадий Викторович! Каким ветром к нам занесло? Здравствуйте.

— Здравствуйте, — сухо, официально кивнул головой Синяев». Человек этот ему не нравился, хотя почему именно, он и сам не знал.

Виталий Гольцев появился в их институте недавно. Никто толком не знал, где он работал до этого и почему приехал на Колыму. Институтские дамы не могли разузнать даже самого главного: женат он или холост? Почему-то преобладало мнение, что Виталий Гольцев — разведенец.

Он ничем не привлекал к себе внимания: невыгодного роста, с бледным лицом, состоящим словно бы из одних прямых линий, с темными редеющими волосами и модной бородкой. Таких сотни в любой толпе. Запоминался лишь его мгновенный острый взгляд. Но глаза он обычно прятал.

Аркадий Викторович тоже не знал о нем ничего, даже того, чьим, в сущности, сторонником является Гольцев: его или Ремезова? Но не однажды, поймав на себе его внимательный, как бы приценивающийся взгляд, старался поскорее выйти из комнаты.

На этот раз помогла случайность. В комнату заглянула секретарша с лиловой прической:

— Аркадий Викторович, вас к главному…

Солидно поклонившись, в основном спинам присутствующих, Синяев вышел из комнаты, благодаря судьбу за то, что она не втянула его в дальнейший разговор с Гольцевым. С него вполне хватало и неудачно начавшегося утра. А главного архитектора он знал давно. Разговор с ним не помешает.

* * *


Про Зину с детства говорили: «Вся золотая: что душа, что руки, что волосы». И жилось ей легко и радостно, несмотря на то, что выросла она в многодетной семье без особых достатков. Но только до тех пор, пока не встретила Диму.

Дима не ладил с отцом и с семнадцати лет решил сам устраивать свою жизнь. Впрочем, теперь Зина знала, что устройство это шло не гладко и выбирался Дима из передряг чаще всего благодаря родительским хлопотам и деньгам.

На Север Дима собрался внезапно и вовсе не из-за денег, это Зина понимала. Просто он вдруг увидел себя покорителем тайги и тундры и уже не мог отвязаться от этого соблазнительного видения. Ему были свойственны внезапные порывы и необдуманные решения.

Перед отъездом Зина еще колебалась:

— Слушай, Дим, да ты подумай хорошенько. Стыдно же будет, если мы там не к месту придемся. А у тебя и здесь, помнишь, как вышло?

— Что — здесь? Разве это работа? И разве я виноват, что меня ставят в ряд с какими-то кретинами? А там, мне Леопольд Казимирович говорил…

— Ах, да оставь ты, что он тебе говорил! Дай бог, если он вообще не проходимец какой-нибудь!

Они крепко повздорили в тот раз, но на Колыму все-таки поехали вместе.

…Нет, проходимцем Леопольд Казимирович Вержбловский не был. Занимал он в Синегорске очень скромную должность клубного киномеханика, хотя им в Москве показалось, что он — чуть ли не главный на Севере человек. Он знал все: о северных льготах и как закреплять фундамент на вечной мерзлоте, как брать в озерах планктонные пробы и даже как очистить якутского осетра от ядовитой пленки «хытыс-бууга»… Своей «эрудицией» он и покорил Диму, а в городе его царство сузилось до размеров тесной и душной каморки за сценой старого клуба и единственной комнаты тоже в старом деревянном доме.

Сразу выяснилось: на то, чтобы у него остановиться на первое время, рассчитывать не приходится.

Однако Леопольд Казимирович развил бурную деятельность, и вот Дима оказался временно в общежитии шоферов, а Зину он устроил в какой-то «транзитке» — большом бараке, где временно жили веселые, чаще всего хмельные бабы, едущие работать на непонятную «трассу».

Здесь, еще не зная почти ничего о городе, Зина зато скоро разузнала, что в начале осени никого в старатели не берут — на это есть свое время, в марте. Узнала и то, что маляры и штукатуры в городе нужны позарез, значит, работу найти можно. Но Дима как одержимый и слышать ни о чем не хотел, рассказы Вержбловского вскружили ему голову. Он целыми днями бегал по городу с поручениями своего нового друга и от всех реальных предложений отмахивался: «Потом, успею…»

Виделись они не каждый день. Как-то утром женщины в «транзитке» сказали Зине, что сегодня праздник — город справляет свой юбилей. Зина решила, что уж сегодня-то под предлогом праздника она непременно задержит Диму у себя и как следует поговорит с ним. Но пришлось по телефону пригрозить немедленным отъездом, чтобы он посвятил ей этот день. Такого в их отношениях еще не бывало.




…Она издали увидела Диму. Он стоял возле афишной тумбы. На густых черных кудрях серебрилась туманная изморось.

— Зайдем к Лео? Он обещал сегодня придумать что-то интересное, — предложил Дима.

— Но ведь неловко бывать у него каждый день, — возразила Зина. — Вот, скажет, навязались, дурачки невоспитанные.

Она нарочно задела больную струну в сердце Димы. Он нахмурился, потом вздернул голову:

— Можем и не ходить! Я — сам себе хозяин. Только куда деваться в этой дыре?

— А если бы ты в тайгу попал? Тогда что?

— А что? Что тогда? Там я бы дело делал, уж не беспокойся! Впрочем, что с тобой говорить об этом…

— Можешь вообще ни о чем не говорить, не навязываюсь! — Зина опередила его на несколько шагов. Он сейчас же догнал ее:

— Ты что? Брось… Я так… Слушай, давай в здешний ресторан пойдем, а?

— А на какие деньги? — Зина тревожно заглянула в его лицо.

— Да мне… Ну, понимаешь, родители прислали… Я не просил… я так просто отцу написал. Ну, честное слово, не просил. Не веришь?!

— Верю, — грустно кивнула Зина, — ты не просил. Ты только написал, как ты погибаешь в «этой дыре» без копейки денег, вот и все. Ох, Димка, ну сколько же так может продолжаться? — Она уткнулась ему в плечо, бессознательно стараясь не видеть его глаза. В этом движении таилось отчаяние.

Он обнял ее, взъерошил жесткие рыжие волосы.

— Зина… Зинка моя! Последний раз, честное-пречестное! Больше никогда не стану просить денег. А сегодня… пусть все будет по-твоему: куда захочешь, туда и пойдем.

Несколько шагов они прошли молча.

— Так ресторан отпадает? — безнадежно спросил Дима.

— Ну какой еще ресторан? Я хочу видеть город, ведь праздник сегодня, будет интересно.

Дима нехотя согласился.




Сначала по главной улице проехала колонна сосредоточенных мотоциклистов с пружинящими под ветром знаменами, затем из улицы в улицу прокатилась дробь пионерского барабана, и подножье памятника Ленину захлестнула волна цветов и душистых стланиковых ветвей. Переговаривались и пели не в лад близкие и дальние репродукторы, и в парке на всех углах продавали мороженое в стаканчиках. А на стадионе по привычке свистели болельщики, хотя сегодня там шел физкультурный парад молодежи и отправлять «на мыло» было некого.

В наступающих сумерках летели по небу обрывки облаков и, перегоняя их, перекинулась с крыши на крышу брызжущая огнем дуга ракеты. Ей навстречу полетела вторая. Вскоре всю главную улицу перекрыла многоцветная арка, осветившая дома и лица необычным светом.

Люди покинули панели, шли группами и порознь вверх и вниз по улице, не выбирая пути. Сегодня вся улица от края до края принадлежала им, а не машинам. Лица людей казались прекрасными от бесконечно возобновляющегося света. Небо потеряло привычную синеву. Вместо него над головами людей расцвел диковинный сад из белых, зеленых и красных огней на ломких дымных стеблях. Едва успев расцвести, они тут же увядали, рассыпаясь искрами. Дольше всех жили красные. Даже умирая, они надолго окрашивали облака, как выпущенный в воду сок граната.

Зина и Дима влились в толпу на одном из перекрестков, и она сейчас же впитала их в себя, растворила среди сотен сияющих, радостных лиц. Зине захотелось жить каждой секундой окружающей жизни, не вспоминая о том, что привело ее сюда.

— Какой красивый город, Димка! Вот нам повезло, что мы будем здесь жить, верно?

Он кивнул.

Зина шла, прижавшись к Диминому плечу. На них никто не обращал внимания. Каждый принадлежал празднику и самому себе.

Навстречу им попалось несколько парней с гитарами. Один, носатый и веселый, запел, глядя на Зину:
		А косы у нее были рыжие, 



		А глаза ее были зеленые, 



		А море в тот день было тихое, 



		И ты была счастливая…








Зина только — улыбнулась и еще крепче прижалась к Диминому широкому плечу. На секунду прикрыла глаза.

«Подольше, подольше бы так, — молил ее неслышный голос. — Быть вместе, быть рядом. Так трудно жить, не доверяя. Ну, почему ты не можешь быть таким близким всегда?!»

Но Дима был глух. Мысли его бродили далеко. И Зина это почувствовала. — Резко отстранилась.

— Нам поговорить надо, Дима.

— Давай поговорим. А о чем? — ответил он небрежно.

— Как это — о чем? Да ты что, не понимаешь, что так дальше жить нельзя?! Ясно же, ничего у тебя со старателями не вышло. Так что же ты думаешь делать дальше? Я тебя почти не вижу, ничего не знаю о твоих планах.

Дима поежился:

— Какая ты… Сразу уж и упреки… Сказал же Лео: все не так просто, но он обещал…

— Не верю! Ни одному его слову не верю! — выкрикнула Зина гневно. — А ты о том подумал, где я живу? Это проходной двор! Тебе хоть бы что, а мне каждый раз туда возвращаться страшно!

— А что там такое? Что случилось? — в голосе Димы послышалась искренняя тревога. Но Зине уже было все равно.

— Оставайся со своим Лео и делай, что хочешь. Я буду устраиваться сама. Только у меня помощи не проси, если худо придется!

Она оттолкнула его руку, не слушая ничего, свернула в переулок. Теперь только небо, словно бы залитое гранатовым соком, напоминало о празднике. Широкая радость улицы осталась позади.

Дима догнал ее через несколько шагов, но она словно и не замечала его. Ах, как легко было сказать той, случайной попутчице, что Дима все сделает, как захочет она, Зина! И как все трудно на самом деле… А может, он и не любит ее вовсе? Все время пропадает у Вержбловского… И что только тянет его туда?

…На повороте к «транзитке» Дима несмело коснулся ее плеча, попытался заглянуть в глаза:

— Зин, ну перестань, ну не надо. Ладно? Как скажешь, так и сделаю. Не веришь? Честное слово!

Она обернулась, посмотрела на него долгим взглядом, но в сумерках скудно освещенной улочки он не мог рассмотреть выражения ее лица.

— А ведь ты и Лео своему пообещаешь то же самое, горе ты мое, — проговорила она грустно. — Ладно уж, проводил, теперь можешь идти. А завтра пойдем искать работу, больше так жить я не стану.

— Но ты не сердишься?

— Не знаю… Иди. — Она решительно свернула в темный зев двора, ведущего к «транзитке». Дима понял, что ждать больше нечего, и, вздохнув, поплелся к себе. В душе он жалел, что они не зашли к Лео, — что хорошего было ходить по улице и ссориться? Нет, он больше не пойдет к Зине. Хватит без конца выслушивать упреки.

А Зина уже подошла к длинному, светившемуся всеми латаными окнами бараку. Около дверей старик с черными густыми бровями и седым ежиком волос проводил ее цепким взглядом. Из комнаты неслась уже привычная вечерняя разноголосица: кто-то пел, кто-то ругался, кого-то звали и не могли дозваться хмельные, бесшабашные транзитные приятели. «Нет, еще раз подумала Зина, так больше нельзя. Но к кому обратиться? Кто поможет в чужом городе?» И тут же неслышный голос подсказал ей номер телефона, записанного просто так, на всякий случай.

Вспомнилась дорога сюда, вынужденная посадка, тихий, заросший травой аэродром… И высокий человек с невеселыми, но твердыми глазами.

Тогда, заговорив с ним, Зина даже и не предполагала, что придется когда-нибудь просить его о помощи. Просто заинтересовало то, что он — ветеран Синегорска, хорошо знает и город и людей. Она расспрашивала о жизни на Севере, поинтересовалась, правда ли такой там климат ужасный, как говорили в дороге попутчики…

Он ничем не был похож на Вержбловского. Может быть, именно это и утвердило Зину в решении позвонить ему. Будь что будет. От принятого решения стало легче, и она уже почти весело перешагнула порог «транзитки».




Глава III


Валя спустилась по лестнице, которая еще никуда не вела. Дом только снаружи выглядел домом, внутри он оставался безликим: серая штукатурка стен со светлыми шрамами на месте проводки. Ни единого цветного пятна.

Вале всегда нравилось ходить мимо домов, где приходилось работать раньше. Но еще интереснее — заранее представить себе судьбу той или иной комнаты и тех, кто поселится в ней. Ведь так легко сделать комнату веселой или грустной. Светлая полоска бордюра под потолком — и в комнате поселилось солнце, И уже верится, что следом за ним придет и счастье. И когда ее бригаду хвалили в Братске на слетах строителей или еще где-нибудь, она только улыбалась затаенно: как это люди не догадываются, что работает она совсем не ради славы, а именно ради этого всеобщего счастья, частица которого ждет где-то и ее саму.

Пока что на новом месте она не чувствовала себя так уверенно, как в Братске, — очень уж разные по возрасту и интересам люди собрались в бригаде у Маши Большаковой. Сестры-близнецы Надя и Вера, очень похожие, сероглазые и кругло-румяные, как матрешки, только и мечтают сниматься в кино. Они уверены, что не сегодня, так завтра их пригласят на студию и тогда… Что именно «тогда», сестры, кажется, и сами толком не знают — они просто хотят жить весело. Но им и сейчас живется не скучно. Украинка Галя, с тихим, прозрачно-смуглым лицом, часто болеет и ни с кем не дружит. Никто не знает, как она живет. Пробовали навещать ее во время болезни, но она ни с кем не захотела разговаривать. Есть еще немолодые замужние женщины, старые колымчанки, очень похожие чем-то друг на друга. Они даже курят одинаково. Разговоры в обед и после работы тут тоже ведутся не такие, как в Братске. Там ребята смотрели на город, который строили, как на место, где потом будут жить и сами. Здесь многие только и говорят о времени, когда уедут отсюда на «материк». Причем говорят и те, кто живет в городе по двадцать лет, и те, кто прожил от силы год. Все это странно и пока малопонятно Вале. Выходит, что двадцать лет прожиты на чемоданах? Так, что ли? И как работать с полной отдачей, чувствуя себя временной? И если хотят уехать, то почему не уезжают? Из-за денег?

Маша все это объяснила по-своему.

— Ох, Валюта, не пойму я, чего ты от людей хочешь? — Маша на шаг отступила от стены, которую они начали штукатурить вдвоем с Валей. Убедилась, что штукатурка ложится ровно, обернулась к подруге: — Не все такие, как ты. — Обычно прищуренные, почти незаметные Машины глаза вдруг словно вынырнули из-под век и осветили все лицо. Кажется, одна Валя знала, что иногда Маша умеет так улыбаться — одними глазами.

— Помнишь, в Братске про меня тоже девчата говорили — «жадная». И ты вначале вместе с ними… Что ж, я каждому рассказывать стану, что у меня отец инвалидом с войны вернулся, что в семье нас семеро росло и я — старшая? Так вот от «жадности» великой и ходила три года в одном пальтишке, хоть и зарабатывала больше вас всех. Забыла?

— Что ты, Машенька! — Валя ласково коснулась Машиной руки. — Ведь мне-то, когда я из профтехшколы приехала, именно ты помогла… Никогда этого не забуду!

— Так чего ж ты, дуреха, на людей косишься? Разве ты знаешь, что у них, какая нужда? Вот узнаешь всех получше, тогда и суди.

Долго потом обдумывала Валя этот разговор, он помог ей стать ближе к бригаде, к людям, с которыми теперь приходилось работать вместе.

…Валя шла по тропинке, петляющей среди ям и пакетов с цементом. Под ногами мостились обломки досок, плоские камни — временный непрочный путь строителя. Вокруг хаос, из которого только что родился дом. И камни не могут привыкнуть к случившемуся — ошеломленно топорщатся, протестуют.

На повороте, где начиналось шоссе, Валя остановилась. Здесь, на самой обочине, непонятно как уцелел крошечный кусочек тайги: маленькая лиственница, серый камень в белой накипи лишайника, жесткие листья брусники и между ними — серые от пыли ягоды. Мимо проезжали машины, шли люди, а тайга жила своей жизнью. В нее пришла осень: лиственница пожелтела, а лишайник на камне стал совсем белым.

Впереди, по ту сторону шоссе, раскинулся город. Окна светились, но нельзя было понять, то ли в них зажегся свет, то ли отражается медленная северная заря. Сопки канули в тень, только на гребне самой высокой дотлевали лиственницы. Ветер с моря будоражил душу, вызывал нетерпеливое ожидание чуда. В детстве такое бывало с Валей перед грозой: жизнь становилась невыносимой без того, что вот-вот должно прийти неизвестно откуда.

Но тропинка уже довела ее до дверей общежития.

Ничего не случилось.

Валя взбежала по лестнице, на ходу кивнув комендантше тете Поле. Вот и ее комната… Но ее окликнули из другого конца коридора:

— Валя, иди сюда! Дело есть!

Там, придвинув к окну ничейный стол, сидели Надя и Вера.

— Вы что здесь? Кавалеров ждете?

— Тише! — остановила ее Вера, — Это мы ради Маши. К ней гость придет сегодня, и вроде дядька хороший, шофер один. Она тебе что, не сказала разве?

Валя растерянно промолчала. У Маши, у ее Маши-мамы, появился друг? Конечно, Валя знала, что Маше уже тридцать, но… как же без нее? Тут же ей стало стыдно за свои мысли: радоваться надо! Ну сколько же Маше еще быть одной?

— Так пойдемте к другим? — предложила Валя сестрам.

— Не хочется… Посиди с нами здесь, тут хорошо, сопки видно, а потом что-нибудь придумаем.

Валя уселась рядом с Верой.

Из комнаты выглянула Маша, нарядная, с чужим накрашенным лицом.

— Ох, и Валюша здесь! Вы уж меня извините, девочки, так нервничаю — просто извелась вся. Хоть ты, Валя, мне скажи: хороший он, можно ему верить? Так посмотрю — ничего вроде, обходительный, непьющий, а как уйдет — места не нахожу.

Валя не успела ответить: в конце коридора появился бритый коренастый человек. Широкие скулы, казалось, так и выпирали из-под туго натянутой кожи.

— Ой, девочки, он! — Маша исчезла в комнате.

Одна из сестер, сидевшая рядом с Валей, тут же соскочила со стола:

— Пойду в пятнадцатую, они там ужин состряпали. Приглашали.

Вторая отправилась следом.

Валя задержалась. Постояла с минуту, глядя в окно.

Сумерки незаметно перешли в тьму осеннего вечера. Ничего за окном не разобрать. Только очень далеко петлял по сопке огонек. Словно кто-то шел с фонарем, но куда и зачем — неизвестно.

Валя вздохнула, поправила волосы и пошла следом за сестрами. На пороге комнаты она обернулась: видимый из окна огонек забирался все выше и выше, будто хотел уйти в небо.

В комнате пахло жареной картошкой и сельдью — дежурным ужином общежития. Вполголоса играл проигрыватель, и сестры в одних чулках, чтобы не шуметь, оттопывали шейк.

Девочек, живших в пятнадцатой, Валя знала мало, и ей стало не по себе: зачем пришла? У них тут, кажется, тоже гостей ждут, вон даже бутылка портвейна откуда-то взялась. Но неугомонные сестры уже тащили ее за стол:

— Сюда, сюда, с нами садись!

Валя подчинилась.

За столом скоро стало очень шумно, говорили все сразу. Потом принесли гитару, но на ней никто не умел играть толком. Кого-то ждали, но этот «кто-то» не шел, и девушкам стало скучно. Решили пойти к морю, погулять. Валя и тут пошла вместе со всеми, словно бы и не по своему желанию, а так, как все.

Ее удивляло собственное настроение. В чем дело? Чуда не произошло? Но сколько раз и прежде ее обманывала случайная игра света или далекая музыка. Стоит ли впадать в уныние по таким пустякам? Маша… нет, все не то. Скорее это тот случай с самолетом. Он поселил в ее душе не страх, а как бы тень страха, но тень эта падала на всю ее сегодняшнюю жизнь и гасила в ней радостные краски. Как от нее уйти?

На спуске к морю уже не было ярких фонарей. Редкие лампочки на столбах светили самим себе. Над серой гладью бухты опрокинулось звездное небо, на воде платиновым холодным светом сияли огни сейнеров. Гладь воды затянула невидимая сверху пелена тумана, и лишенные отражений огни повисли между небом и морем. Мерно накатывались на берег волны, обдавая лицо живительным запахом моря.

Выглаженный морем песок белел, как снеговина. Каждый предмет на нем виднелся издалека: размочаленное прибоем бревно, рыбацкий якорь, пучки водорослей с похрустывающими пузырьками воздуха, черный остов кунгаса.

Девчата затеяли игру в мяч на плотном и скрипучем песке отмели — луна светила ярко. Ямки следов сейчас же заполняла темная, подрагивающая вода, а мяч над белым песком летал, как ночная птица. Близкое море светилось бегучим ртутным блеском. Валя несколько раз поймала и кинула мяч, но внутренняя тревога мешала ей целиком уйти в игру. Мяч пролетел мимо рук и, подпрыгивая, покатился к морю — сверкающая полоса прибоя словно бы неудержимо потянула его к себе. Вале вдруг стало страшно, как будто от того, успеет или не успеет она схватить мяч, зависело что-то важное. Она побежала по топкому вблизи воды песку, но опоздала. Мелкая шипящая волна подхватила мяч и, лениво откатив его, бросила Вале в лицо пригоршню ледяных соленых брызг.

Валя повернулась и тихо побрела прочь. Девушки не пошли за ней.

Она отошла недалеко — до каменистого, обнаженного отливом мыса. Камни бросали на воду и песок угловатые черные тени. Валя уселась на одном из камней, ей казалось, что он, как летом, еще сохраняет частицу дневного солнечного тепла.

Вместе с однообразным шорохом мелких волн море выносило на берег музыку. Это были голоса сейнеров, бессонно мерцавших огнями возле самого выхода из бухты. Иногда, словно по сговору, все голоса смолкали и оставался один. Так море принесло на берег аккорды рояля и голос певца, но слов разобрать было нельзя. Словно помогая далекому певцу, Валя стала читать нараспев:
		Средь шумного бала, случайно, 



		В тревоге мирской суеты…








— Тебе здесь нравится?

Валя вздрогнула, обернулась.

— Ох, Виктор! Испугал. Как ты подошел незаметно и откуда ты вообще взялся? Я тебя не видела:..

Виктор осмотрелся, нашел выброшенное морем днище ящика и, примостив его на камне, уселся рядом с Валей.

— А я все время тут был. Видел, как вы все пришли, только подходить не стал.

Он замолчал. Молчала и Валя.

Снова донесся голос певца и опять потонул в разноголосице звуков.

— Жаль, не удалось дослушать, — сказала Валя. — Люблю этот романс. Он такой весенний… нет, не то, не знаю, как сказать лучше?

— Хочешь я тебе достану эту пластинку? — вдруг предложил Виктор.

— Нет, зачем же? Пластинка — это пленная музыка, ей можно приказать — и она зазвучит. А так доносится неизвестно откуда…

Виктор покачал головой.

— Чудная ты. Вот уж чудная-то! — Он помолчал, потом спросил: — Может, скажешь, и радио не нужно?

Мысли Вали успели уйти так далеко, что она как бы не сразу поняла вопрос:

— Радио? Нет, пусть будет. Мне все равно… Домой надо идти.

Она оглянулась:

— Смотри-ка, оказывается, все ушли давно, а я и не заметила.

— Я провожу тебя, ладно?

— Проводи…

Далеко слышные над водой куранты пробили двенадцать.

Валя ужаснулась:

— Так поздно! Тетя Поля не пустит меня!

— Пустит, — успокоил ее Виктор. — Я с ней поговорю — и пустит.

Валя внимательно глянула на него. Уверенный парень. Наверное, он во всем такой. И все у него просто и ясно. Разве такому расскажешь о том, что продолжает мучить по ночам? О тени пережитого страха? Он, конечно, выслушает и посочувствует даже, но не поймет. Он хороший, но… не поймет.

* * *


Среди немногих домашних радостей, имевшихся в распоряжении Аркадия Викторовича Синяева, была одна, о которой не знали его сослуживцы: воскресный поход на рынок. Расскажи о таком кому-то — засмеют. А ему доставляло искреннее удовольствие чувствовать себя среди пестрой рыночной толпы этаким солидным покупателем, который даже и известную роскошь может себе позволить. Например, купить ранних помидоров или огурцов. А то и изрядный кусок свежей свиной вырезки на жаркое. К тому же Туся по своей природной бестолковости дает себя обсчитать кому угодно, а уж с ним самим — не выйдет, шалишь!

Рынок встретил Аркадия Викторовича оглушительным запахом рыбы и мокрой зелени: его заполонили овощи. Дощатые столы ломились от рыжей моркови, которую то и дело для блеска макали в ведра с водой. Зеленые горы лука, капуста, молодая колымская картошка и щедро распахнутые чемоданы с помидорами и огурцами из пригородных теплиц ждали покупателей.

Рыба отступила на задние столы под натиском этого зеленого изобилия, но и тут сбоку ее теснили мясо, молоко и яйца. Плоская коричневая камбала, серебристая навага и черные ерши уже не казались хозяевами рынка, скорее, им милостиво разрешили остаться. Аркадий Викторович купил два пучка редиса, лук и подошел к помидорам.

— Пожалуйста, самые свежие, сегодня сняли! Пять рублей! — зазывно пропела желтоглазая рослая женщина с папиросой в зубах. Затянулась и добавила уверенно:

— Лучше моего товара не сыщите, точно вам говорю.

— Дорого очень…

— Не дороже денег. А не надо — гуляйте дальше!

Аркадий Викторович все-таки выбрал большой, плотно налитый малиновым соком помидор.

— Чего берете? Не видите — марханцовкой наколото? — Рядом с ним откуда-то вынырнула личность в ватнике и старых, провисших на тощем заду тренировочных брюках. — Вот я вас провожу — не пожалеете! Честный товар, а это…

— Честный товар?! Это у твоей-то бабы честный товар?! — взвилась торговка. — Да на ей самой честного места нету!

— А на тебе? — Личность картинно показала на торговку земляным пальцем. — Она — честная нашлась, да? Или люди не знают, что твой дед тебя за пять литров спирта купил? Скажешь, нет?!:

— Валяй, Хмырь, выскажись! — подзадоривали с обеих сторон.

Лицо Аркадия Викторовича перекосила гримаса, он брезгливо отодвинулся в сторону, сказал сердито:

— Что за шум? Ну-ка, прекратите немедленно, не то милицию позову!.. Порядочному человеку по рынку пройти невозможно!

Слово «милиция» произвело на личность в ватнике мгновенное магическое действие: Хмырь исчез, так и не успев «высказаться», а весь ряд торговцев начал зазывать Синяева с преувеличенным подобострастием. Только одна худая темнолицая женщина, торговавшая в конце ряда сметаной и творогом, громко сказала соседке:

— На базаре-то каждая кочка сопкой кажется, а дома, поди, и от земли не видать!

Синяева кольнули ее слова, он обернулся, но, встретившись с ней взглядом, счел за лучшее промолчать: от такой всего ожидать можно. Аркадий Викторович величественно отбыл в рыбный ряд, стараясь не думать об испорченной минуте торжества: принес же черт откуда-то эту молочницу!

Рыбой тоже торговали люди разные, но он сейчас же подошел к одноглазому старику — Хозяину. Его уже много лет звали так: лучшей рыбы не было ни у кого. Блестящие, как вакса, черные ерши сочно шлепались на чашки весов, но ничей глаз не уследил бы, что на самом деле показывали эти весы.

— Пожалуйста! Вам что угодно? Наважки, ершиков? Ах, крабы… Извините, сегодня уже все-с! Завтра будут-с! Что? Не тянет? Пожалуйста, не берите, очень прошу! Вон там вязочками, так что туда-с!..

Аркадий Викторович, вдоволь наторговавшись, купил трех больших ершей и немного наваги. Подумал было вернуться к помидорам, но решил, что и так уже истратил достаточно для одного раза. Походив еще между рядами просто так, ради удовольствия, он степенно отправился домой.

Придя домой, Аркадий Викторович долго искал глазами место, куда бы положить рыбу: Туся, как всегда, загромоздила чем попало всю кухню.

На окне в несколько этажей стояли банки с остатками чего-то, причем никто уже не мог сказать, что именно хранилось в самых нижних. В полоскательнице сиротливо плавало пластмассовое бигуди, и опять никто бы не сказал, как оно туда попало. На краю стола на грязной клеенке лежало накрошенное мясо, а все остальное занимала немытая посуда. Он кое-как освободил на столе местечко и пристроил туда сетку. Оглянулся. На плите чадно догорало сало, из кастрюли тянуло банным духом переварившейся картошки.

— Туся! Что за черт, где тебя носит?

Никто не откликнулся. Значит, Туся, как обычно, поставила сковородку на огонь, а сама ушла за хлебом или еще по каким-то неотложным делам. У нее каждый пустяк превращался в неотложное дело и все дела мешали друг другу.

Он снял сковородку и открыл в кухне форточку, бормоча:

— Ну, погоди ты у меня!

Однако Туся не шла, и гнев его постепенно остыл. Он пошел к себе.

Заглянул в комнату дочери, вспомнив, что ей сегодня держать экзамен в горный техникум.

Нина валялась на неубранной постели. Магнитофон рядом на тумбочке молчал. Вокруг кровати слоями плавал папиросный дым. На ковре лебеди, похожие на клочья ваты, влекли в неизвестные дали девицу в розовой лодке. Лицо девицы скрывал каким-то образом зацепившийся на стене чулок.

— Ты — куришь?! — у него даже голос сел от злости. Конечно, он и раньше кое о чем догадывался, но чтобы вот так, на глазах…

— Давно, папа, только при тебе старалась не курить, — ответила она с обескураживающей простотой. — А сегодня, понимаешь, провалила сочинение, ну и вот… Скукота, папка!

Она пустила кольцо в расплывчатое пятно на потолке и повернулась к нему. Знакомые голубые глаза-льдинки. Но в этот раз в них непривычная беззащитность, какой-то вопрос. Он заметил все это лишь мельком, почти неосознанно, чувства его все равно катились по накатанной дороге отцовского гнева.

— Как… провалила?! Так ты же теперь и в техникум не пройдешь?

— Уже не прошла, папа. — Она встала, потянулась, как резинка, всем телом. Беззащитность словно смыли с лица. — Кстати, ты не мог бы мне дать рублей десять на чулки?

— Денег тебе?! Да я…

— Ну, я вижу, что это длинный разговор… — Нина ловко проскользнула мимо него в другую комнату.

Неизрасходованный гнев горечью осел во рту.

Просто удивительно, как они все умеют действовать ему на нервы! Он мотнулся по комнате раз, другой. Сорвал со стены чулок. Легче не стало. По странной логике вспомнился архитектурный совет. И опять мысли закружили вокруг наболевшего.

Еще недавно все шло как но маслу. Все знали, что существует его проект — апробированный, повторяющий то, что и до этого делалось в городе: еще один микрорайон, застроенный пятиэтажными крупнопанельными домами. От моря дома отгораживает и защищает линия складов нового порта. То, что таким образом бухта вычеркивается из городского пейзажа, потеря небольшая. Зато создается надежная преграда господствующим ветрам, что гораздо важнее.

В конце-концов, решение это тоже пришло не сразу. Его основа — весь предыдущий опыт строительства на Севере. Опыт известный и одобренный, а это уже немало. Все знали, что и Ремезов работает над проектом, но Синяев, как и многие другие, относился к его деятельности с привычным скептицизмом. Одно из двух: или опять беспочвенная фантазия, или вся разница сведется к каким-нибудь мелочам. Ведь практически решение может быть только одно: то, к которому город пришел уже давно, в силу сложившейся традиции. И вот проект Ремезова. Неожиданное архитектурное решение и открытое море перед фасадом города.

— Абсурд. Чистый абсурд, — сказал тогда на совете Аркадий Викторович. — Тут не Черное море, и нам не санатории строить. А на что оно, если так?

— Но оно же прекрасно, — немедленно возразил ему Ремезов.

И ведь нашлись у него сторонники — поддержали!.. Но Синяев продолжал свое:

— Эко — прекрасно! Может, и прекрасно но все равно соединение города и моря в наших условиях невозможно. Человек на Севере и без того подавлен природой, так хотя бы в масштабе жилищного строительства мы должны учесть стремление людей к привычной защищенности.

— Подавлен природой, говорите? Не замечал! А вот что человек здесь крупнее, ярче, героичнее, если хотите, — знаю. И совершенно не могу понять, о каком масштабе идет речь? Не считаете же вы, что предельно низкие потолки первых крупноблочных серий и есть идеальный вариант «защищенного» жилища вообще, а для северянина в особенности? А раз так, перестанем мыслить старыми категориями. В конце концов, главное сегодня — забота о человеке в самом всеобъемлющем смысле слова.

— Это уже политика, — перебил Ремезова Аркадий Викторович, — а мы с вами, коллега, узкие специалисты…

— Политика? Безусловно, — убежденно продолжал Ремезов. — Архитектура, так же, как и любое искусство, всегда политика. Правда, ее формы — улицы, дома, дворцовые ансамбли — условны, но они всегда точно отражают эпоху. Вот и я хочу, чтобы наше необычное время получило в архитектуре такое же необычное отражение.

— А что в таком случае отражают столь милые нашему сердцу железобетонные коробки? — не без злорадства спросил с места Гольцев.

— Вероятно, желание людей, в том числе и некоторых архитекторов, как можно скорее получить собственную квартиру, — вместо Ремезова отпарировал Туганов.

— Это, разумеется шутка, — улыбнулся Ремезов. — Если же говорить серьезно, то они отражают одну из поворотных страниц в истории архитектуры. Когда-то человек освоил камень как строительный материал и построил грубый дольмен, даже не подозревая, что его открытие приведет к умиротворяющей красоте Парфенона, выльется в летящую ввысь готику… Сегодня человек освоил технику и экономические выгоды крупноблочного и крупнопанельного строительства, но он еще не знает, как вдохнуть красоту в это открытие, как сделать, чтобы дольмен стал Реймским собором? Проблема извечная, но отнюдь не безнадежная — ведь до сих пор в строительной деятельности человеку всегда удавалось найти нужное сочетание прекрасного и созвучного времени.

Оба проекта решено было вынести на обсуждение градостроительного совета.

…Аркадий Викторович заглянул в буфет, но на дне спасительного графинчика сиротливо сохли лимонная корка и покончивший счеты с жизнью таракан. Вынул бумажник и пересчитал деньги. Хватит.

Надел шляпу и, буркнув в сторону кухни, где шуршала вернувшаяся Туся: — К обеду не ждите! — вышел на улицу, которая услужливо стекала от дома прямо к двери ресторана. Он сердито дернул шеей:

— Неряхи, бездельницы! Сами виноваты!

И уже с легким сердцем зашагал вниз под гору к гостеприимно раскрытым дверям. 

* * *


Если все дороги портового поселка вели к морю, то все дороги города вели в парк. Удивительное место, где тепличные цветы на газонах упорно боролись с тайгой. Буйные заросли трав глушили клумбы, лиственницы прорастали на обочинах дорожек. Возле фонтана расползался ивняк. Гибкая красная веточка выглядывала даже из высохшей бетонной чаши. А деревья, откинув по ветру ветки, лезли гурьбой вверх по склону сопки. Они напоминали людей. Передние согнулись чуть не вдвое, но за ними стояли следующие, и ветер, разбиваясь об их живую стену, приходил в город обессиленный… Так и жили два парка, один выдуманный, другой — настоящий, неповторимый, как сама тайга.

Вместе с сумерками в Парк приполз туман. Не торопясь, пробирался между деревьями, ощупывая их длинными белыми пальцами. Фонари, как зеваки, сбежались к центру парка, к танцплощадке.

Там, за высокой оградой, танцевало несколько уверенных в своем искусстве пар. На них очарованно смотрели застенчивые школьницы со взрослыми прическами и независимые мальчишки в морских клешах.

Дальше, вдоль цепочки фонарей, переминались с ноги на ногу упорно не замечавшие друг друга и всего окружающего парни. Всем своим видом они старались показать, что зашли сюда случайно, на минутку, и что ждать им некого. И только отчаянные быстрые взгляды в сторону уличных часов говорили, как нелегко дается это безразличное ожидание.

Александр Ильич подумал, что он сегодня не по возрасту оказался в их числе: ждал Наташу, а она опаздывала. Они сговорились вместе пойти на большой вечер в Дом культуры строителей, где Александр Ильич должен был выступить с рассказом о своем проекте. И вот он уже час напрасно бродил по тропинкам и аллеям, с нетерпением поглядывал в сторону главного входа.

Наконец его уже не на шутку начало волновать отсутствие Натальи: где она? Только серьезная причина могла заставить ее не прийти.

Александр Ильич медленно вынул папиросу и закурил, борясь со знакомой вспышкой раздражение.

«Чего ты хочешь, старый осел? — в который уже раз спросил он себя. — Чтобы она стала иной? Этого не будет никогда, и ты это отлично знаешь. Так в чем же дело? Мы оба свободны, детей у нас нет, и это уже становится нечестным — отнимать у женщины ее лучшие годы, ничего не давая взамен… Ей неопределенность отношений всегда была не по сердцу, а с годами — все труднее мириться с этим…»

Он прислонился к стволу уже невидимого в темноте дерева, закрыл глаза. Странно… Никто не поверил бы, что он иногда видел в тихой, домашней Наталье порывистую, непоседливую Лену. Свою жену. Говорят, сильные натуры навсегда оставляют отпечаток на всех, кто их окружает. Наталья и Лена слишком долго были вместе, это не могло не случиться: какие-то неуловимые жесты, манера поворачивать голову, интонация голоса. Все это жило теперь в другой: искаженное, чуть слышное, как угасающее эхо, и все равно в какие-то моменты неодолимо привлекательное.

Зато каким горьким бывало похмелье, когда эта тень былого исчезала.

Еще раз посмотрев на часы, Александр Ильич подумал, что Наташа уже не придет, ждать бесполезно. Пожалуй, самое разумное пойти сейчас к ней и узнать, что случилось. Время еще есть. Но, представив себе розовый зовущий свет Наташиного окна, Александр Ильич вдруг понял, что сегодня он туда не пойдет. Пусть все это будет завтра, еще когда-нибудь, но не сегодня. Лучше уж одному идти в клуб. А пока можно пройтись по парку.

Он свернул на боковую дорожку, где на скамейках не чувствовали тумана и холода влюбленные, а под редкими фонарями ждали опоздавших. Скоро фонари поредели, прямая дорожка парка незаметно перешла в извилистую таежную тропу и запетляла вверх по склону сопки между редких лиственничных пней и ребристых валунов.

Парк кончился. Если перевалить через вершину, начнется тайга — узкий распадок, густо заросший рябиной и елошником, и на дне его холодный быстрый ключ.

Свет города скоро отступил, лег обманным маревом, словно не решаясь подняться по склону. Здесь все принадлежало луне: изломанные серебристые камни с густыми черными тенями; седой от мелких капелек измороси стланик и прозрачные цветы болиголова, которые, казалось, могли хрустнуть в руке, как льдинки. С моря вместе с туманом шел ровный, упругий ветер, далеко шумел накат волн — начинался прибой. Александр Ильич дышал этим ветром, и ему казалось, что каждый вздох освобождает его от чего-то тягостного, ненужного. Вспомнилось: очень давно, как бы в другой жизни, он уже стоял почти на этом же месте и точно так дышал морем и ветром, и на всей земле не оставалось для него недостижимого… Так было тогда, а сейчас, постояв еще немного, он повернул обратно.

В мягко светящемся неоном вестибюле Дома культуры строителей было людно. Современное освещение молодило стены, которые только притворялись белокаменными. Клуб этот, один из первых в городе, многое повидал на своем веку. Александр Ильич давно здесь не бывал и теперь с любопытством смотрел на то, как хлесткий модерн неумело боролся со следами прошлого, которыми полнилось это причудливое деревянное здание. А может быть, борьба эта была ненужной? Старый дом следовало оставить истории, и тогда неоновые лампы не подчеркивали бы убожества выкрашенных под мрамор колонн.

Он помнил время, когда и простые, деревянные, они выглядели гордо. Ведь именно отсюда под марш самодеятельного оркестра не раз уходили тракторные колонны на тяжкий зимний штурм перевала Подумай. За перевалом на колымских приисках их ждали люди, которым грозила голодная смерть, если не будут доставлены продукты. Сегодня через перевал пролегла автомобильная трасса. И никто, кроме водителей, не знает, как труден бывает путь к его вершине в дни весенней распутицы или в гололед…

А ведь, пожалуй, в жизни у каждого есть такие же, только невидимые глазу перевалы. Кто-то одолевает их, кто-то нет. А он сам?..




Александр Ильич не очень-то любил выступать, а если уж приходилось, ему всегда нужно было в зале одно лицо, к которому он и обращался. Не зря же он столько времени прождал сегодня Наташу.

И вдруг совсем близко, в первом ряду, он увидел другое знакомое лицо. Та девочка, что была его соседкой в самолете… Только сейчас она уже не выглядит тем испуганным ребенком, которого невольно хотелось защитить от беды. Александр Ильич почувствовал глубокое волнение, сам не зная, чем уж так тронула его эта встреча? Он знал, что она — строитель, что будет работать в городе, — значит, встреча вполне возможна.

— Знает ли кто-нибудь из вас о перевале Подумай? — неожиданно спросил он притихших слушателей.

— Нет…

— Не слышали…

— Это на Чукотке?

— Нет, это не на Чукотке, это здесь, совсем близко. — Александр Ильич движением руки погасил шум в зале. — Так назвали когда-то перевал, который и сейчас виднеется за городом. Только никому он уже не кажется теперь перевалом, и название забылось. Крутой подъем, потом спуск — только и всего. А когда-то колонна тракторов пробивалась через него целый месяц, чтобы проложить первую дорогу на прииски, доставить продовольствие горнякам, попавшим в беду. Многих участников этого труднейшего похода по бездорожью перевал тогда заставил как следует подумать о жизни. А когда его покорили, дали имя — Подумай. Оно понравилось, и его понесли дальше. Туда, где еще было трудно… Может быть, и на Чукотке какой-то перевал зовут сегодня так же? Я этого не знаю. Но зато сегодня я пришел к выводу, что перевал такой может возникнуть однажды в любом деле и человек должен будет его покорить — нет у него другого пути…

Он сделал паузу, потом продолжал:

— Я — архитектор, мое дело кажется несравнимым с трудностями освоения края, о чем я говорил только что. И тем не менее все мы, стоим сегодня перед таким же перевалом и даже гораздо более трудным, чем это может показаться. Посмотрите на наш город с любой из окрестных сопок. Не правда ли, он растет стремительно? А можете ли вы издали отличить одну улицу от другой? Нет. Потому что все они застраиваются стандартно, одними и теми же пятиэтажными домами. И все равно в городе еще не хватает жилья. А теперь представьте себе, куда должен шагнуть город, если его продолжать застраивать так же? И каким станет его лицо после всего этого? Километры безликого стандартного бетона…

Один наш зарубежный коллега предсказывал: через сто лет такие серийные дома заполонят всю Землю, но человечество несомненно успеет к этому времени найти иные, более рациональные и красивые строительные материалы, иные, более гармоничные архитектурные принципы. Железобетонные коробки придется сносить. Однако железобетон — материал вечный, и человеку ничего другого не останется, как возвести на планете новые искусственные горы. Все это, конечно, фантастика. Дома эти — отнюдь не худшее изобретение нашей эпохи. Их называют «черным хлебом человечества», но разве черный хлеб это все, что человеку нужно?

А между тем уже сегодня есть пути для преодоления этого перевала. Можно не отказываться qt выгод крупнопанельного строительства, но внешне — придавать известную гибкость строениям, стараться приспособить их к рельефу Местности, слить воедино с ним. И не отказываться от высоты, ведь даже древние знали, что высота облагораживает.

Город, в котором мы живем, вырос у моря, но до сих пор у него нет морского фасада. Море и город — это пока что жених и невеста, которых должны поженить мы, архитекторы, но, к сожалению, это нелегкий брак. Дело в том, что на приморский район очень долго смотрели как на место, где должны находиться лишь подсобные сооружения. Мы же считаем сегодня, что городу необходим морской центр, а не портовый поселок. Пять линий ветровых заслонов из сплошных лент домов, прямая магистраль к морю, общественный и торговый центры, монумент покорителям Севера…

Девушка в переднем ряду тихонько встала и пошла к выходу. Такая маленькая и легкая, что никто не обернулся ей вслед.

— Вот, собственно, на этом и построен мой проект, — закончил свое выступление Александр Ильич.

Почему она ушла? Ей не понравилось то, что он говорил? Или что-то случилось?

Сколько молодых лиц!.. Славных, заинтересованных тем, что он говорил только что.

— Простите, а спортивные сооружения в вашем проекте предусмотрены?

Парень в свитере строго и требовательно смотрел на Александра Ильича.

— Да, конечно. Возле береговой полосы намечена постройка нового стадиона. Я не сказал об этом сразу. Существующий сегодня стадион уже давно городу тесен.

— Как тришкин кафтан! — доверительно улыбнулся парень. По рядам прокатился смешок. Александр Ильич подождал, пока стихнет смех.

— Возле моря сильный ветер, каково придется тем, кто будет жить в этом районе?

— Простите, а сами вы где живете?

— Возле телецентра.

— Так вот должен вам сказать, что жители приморского района будут в более выигрышном положении, чем вы и ваши соседи. Вы же знаете, ветры здесь постоянные: летом — с моря на сушу, зимой — с суши на море. Сейчас дома, стоящие на вершине кряжа, страдают и от летних и от зимних ветров, а те, что будут расположены на приморском склоне, встретятся только с летними. Кроме того, как установила метеослужба, общая сила ветра там вообще на двадцать шесть процентов меньше, чем на вершине берегового кряжа. И это еще не все. Ленты домов, а не отдельные здания, как раз и рассчитаны на то, чтобы разбивать напор ветра. Тут все дело в их расположении и расстоянии между ними. Дополнительно на первой линии домов предполагается поставить тройное остекление и специальную теплозащиту. Можете быть уверены: жители приморского района никак не прогадают по сравнению с остальными горожанами. Они будут жить в домах нового типа, а значит, и с большими удобствами. Ведь развитие архитектурной мысли идет сейчас именно в этом направлении: не только красота, но и удобство. Вот к чему мы стремимся! Еще вопросы, товарищи?

— Скажите, когда мы увидим все это не на бумаге?

— В целом, лет через пятнадцать. А начало вы видите уже сегодня, ведь город непрерывно строится…

— Пятнадцать лет? Да нас уже и в помине здесь не будет тогда!

— Очень жаль. А мне, кстати, город наш до сих пор не надоел, хоть живу я в нем очень давно.

Александр Ильич чувствовал, что на вопросы отвечает слишком торопливо. Но опустевшее место в первом ряду словно порвало невидимую нить между ним и залом. Только на улице он мысленно одернул себя: что за ребячество? Ведь получилось, что о многом он так ничего и не рассказал. А все это Наташины фокусы! Сидела бы в зале и не было бы ему дела до другого, случайно знакомого лица… И тут же внутренний голос сказал ему: «А ведь ты все время ждал этой встречи. И растерялся, потому что она ушла. И ни при чем тут Наташа…»

Он оглянулся на только что покинутое им здание клуба. В тумане и расплывчатом свете фонарей оно выглядело значительным, как прежде. А там, вдали, где когда-то встал на пути людей казавшийся неприступным перевал Подумай, карабкались вверх ровные нити светлячков — по Колымской трассе шли машины.

Вот одна выбилась из строя, остановилась. Смешная мысль пришла в голову: может быть, ее ведет один из тех, для кого этот обычный подъем был когда-то перевалом? И человек, как только что он сам, решил отдать дань прошлому?

Нет, конечно, о побежденных перевалах не вспоминают. Пока человек борется, живет — главный перевал всегда впереди.

Машина тронулась, заняла место в бесконечной цепочке, а через минуту легко исчезла за гребнем.

А следом шли и шли машины. Сердце города — морской порт днем и ночью слал грузы во все концы огромного края.




Глава IV


На окраине города дома боялись высоты. Теснясь друг к другу, они облепили со всех сторон подножие сопки, а подняться по склону не решались. И только один стоял на особицу, выше всех. Такой же беленый, как остальные дома и домишки, но вокруг него раскинулся не картофельный огород, а настоящий сад. Забор вокруг сада заменяли густые низкие кусты смородины, почти не сбросившие на зиму листьев.

Черная веселая собачонка кинулась под ноги Александру Ильичу, перекувырнулась, задрала лапы. Сразу чувствовалось, что держали ее не как сторожа, а просто так… Зина посторонилась.

— Да не беспокойтесь, Жучка отроду кусаться не умела, — успокоил ее Александр Ильич.

Когда Зина пришла к Ремезову, она даже не надеялась, что этот малознакомый человек так охотно согласится ей помочь. А он тут же договорился с какими-то своими друзьями, сам сходил в «транзитку» за ее вещами и еще поругал за то, что не обратилась к нему раньше: мол, не стоило ей оставаться надолго в таком «бойком» месте…

У Зины ком стоял в горле от такой заботы (разве ее Димка сделал бы так же?), слава богу, что этот человек ненавязчив и ни о чем ее не расспрашивает, ей не хотелось бы рассказывать о себе, о Диме, об их ссоре.

— Эй, зверюга, хозяева дома? — шутливо обратился Александр Ильич к собаке. Жучка с лаем помчалась к двери, потом обратно, навстречу, — Значит, дома, — улыбнулся Александр Ильич. — Это она приглашает нас.

Они прошли по узкой дорожке между остекленевших от заморозков лопухов ревеня и оголенных веток крыжовника. Чуть дальше сизыми комами круглились кустики местной, мохнатой от колючек малины.

— Вот уж не думала, что в этом городе могут быть сады, — недоуменно оглядывалась Зина.

— К сожалению, еще «не сады», а пока лишь один сад. Этот самый, но зато какой! В нем даже земляника растет. Вот доживете здесь до лета — сами увидите.

Жучка с разбегу ударила лапами в дверь, и она сейчас же отворилась. Пол в передней застилал чистый домотканый половик, и по этому половику им навстречу выкатился человечек, с лицом, напоминающим мудрого старого зайца. Весь он, маленький, круглый, светился тихой радостью и добротой.

— Сашенька, друг мой, здравствуй! Вот спасибо-то, что вспомнил. А это кто с тобой? Ксана, гости к нам, ты только посмотри, кто пришел, — сыпал он, как горохом, не давая вставить хоть слово.

Так они и вошли все трое в комнату. За столом у окна сидела женщина. Она неспешно повернулась, глянула на пришедших улыбчивыми глазами.

— Здравствуй, Саша, обрадовал ты меня, успокоил. Совсем ты нас забыл, я уж подумала: не случилось ли беды? — заговорила она мягким, не городским говором.

Зина глаз не могла отвести от ее лица. Конечно, хозяйка дома немолода, но зато какая красивая старость! Голубоватое снежное кольцо кос на голове только подчеркивает моложавый румянец смуглых щек и нетронутую временем линию шеи. Черные прямые ресницы так густы и длинны, что глаза открываются медленно, словно бы с трудом. Высокие дуги бровей придают лицу выражение недоступной величавости, но серые глаза в тонких лучиках морщин улыбаются ласково.

— Вот, Ксения Максимовна, знакомую к вам привел, надо на квартиру устроить, — сказал Александр Ильич, и Зина опомнилась, отвела глаза в сторону. А женщина словно и не заметила ее взгляда.

— Да чего ж далеко-то искать? Пусть у нас и живет, места хватит, — сказала она просто. — Ирушка в Москве учится, Леша только к весне из армии придет, устроим в боковушке, и с добром. Ну, а малые не помешают, они то в школе, то со двора не докличешься…

— А у вас много детей? — невольно вырвалось у Зины.

— Шестеро, да трое-то уж большие, а трое еще учатся в школе, — ответила все с той же неуловимой улыбкой Ксения Максимовна. — Да вы садитесь, в ногах правды нет, а я почайничать соберу…

Она плавно встала, вышла в другую комнату, и сейчас же появился давешний человечек.

— Федор Нилыч Гордеев, — запоздало представился он гостье.

— Стаднюк Зинаида… — смущенно и неуклюже официально проговорила Зина. Но ее смущения вроде бы никто не заметил.

— Очень рад, очень рад, — Федор Нилыч быстро закивал головой. — Коли не надоест — живите у нас, сколько вздумается. Денег не спросим, знаем, что не устроились пока…

— Но как же так? Неудобно…

— Неудобно по потолку ходить, а под потолком жить всяко удобно. Поживете, глядишь, и жилье получите. Сколько у нас так-то жило! Да вон и Саша поначалу тоже… У нас рука легкая: Все будет хорошо.

— А как ваша яблонька, жива? — спросил Александр Ильич.

Зине показалось, что он просто хочет отвести разговор в другое русло.

— Как же! И бутоны в этом году набирала, но не зацвела, не успела — дело-то уже в августе было, ночи холодные. А вот с крыжовника первый урожай собирали, Ксения сейчас и вареньицем вас угостит, не хуже материковского.

Ксения Максимовна вернулась с посудой и начала с привычной быстротой накрывать стол. Ей помогала девочка лет десяти, едва ли не краше матери.

— Тезка, кто тебе нос-то оцарапал? С кем подралась? — окликнул ее Александр Ильич.

— И не дралась вовсе! Это Жучка — противная такая. Я ей говорю: «Не лезь!» — а она — лапами. И по носу задела.

— Что же ты ее так плохо воспитала? Разве можно — по носу? — Александр Ильич посадил девочку рядом с собой на диван и обнял — она вся спряталась у него под рукою.

— Так разве я? Это же Мишка, он ее в волейбол учил играть…

— Как это?

— Ну… чтобы она прыгала и мяч кидала. Он читал, что выучить можно. Только Жучка у нас ленивая, ничего не хочет делать.

— Саша, хлеба нарежь, — позвала ее из кухни мать, и девочка со всех ног побежала выполнять приказание.

— Младшая, — кивнул ей вслед Федор Нилыч.

— Красивая какая, — улыбнулась Зина.

— Лучше есть, — убежденно заявил хозяин. — Вы бы Ирину видели, старшую, — царевна. Ведь не вру, верно, Саша?

— Да куда уж вернее? — усмехнулся Александр Ильич. — Сам бы влюбился, да годы не те.

…Зина решила сегодня же перебраться на новое место. Нужно было принести еще один чемодан, оставшийся пока на сохранении у коменданта «транзитки». Зина сразу-то про него не сказала — тяжелый, неловко и просить о помощи. Но Александр Ильич возразил, что это не страшно, тут недалеко, да и такси можно взять. Зина лишь благодарно улыбнулась ему.

Пока ждали в «транзитке» куда-то запропастившегося дядю Колю, пока нашли Зинин чемодан среди других вещей, уже совсем стемнело.

Фонарей этой улочке не полагалось вовсе, и она холодно блестела первым ледком под лучами луны. Люди попадались редко. Большей частью женщины, спешившие в магазин за поздней покупкой или с ведрами — к колонке. Они не обращали на встречных никакого внимания. Зато каждая калитка, мимо которой они проходили, провожала неописуемо разнообразным лаем: от жиденького вяканья мелкой дворняжки до басовитого громыхания свирепого цепняка.

— Знающие люди по собакам судят о богатстве хозяев, — пошутил Александр Ильич. — Вон там, слышите, как в пустую бочку, ахает громила? Это у Танцюры. Оборотистый мужчина. «Химик», как здесь выражаются.

— А про Федора Нилыча как говорят? — поинтересовалась Зина.

— Да уж не беспокойтесь, такого высокого титула, как «химик», не присвоят никогда. «Исусиком» разве назовут жалеючи. Вот жену его уважают очень.

— За что же, если не секрет?

— За любовь. Я не встречал в жизни женщины с такой целеустремленной силой любви, как у нее. Она из зажиточной деревенской семьи, видели сами, какая красавица, и семья у них крепкая. А вот полюбила на всю жизнь Федора Нилыча, чудака и мечтателя, — он агрономом был в их колхозе — да так и скитается вместе с ним по нелегким землям. Ему ведь что надо? Вырастить на земле то, что на ней отроду не росло. И в Хибинах они жили, и на Памире, и бог знает, где еще, пока сюда, на Колыму, не занесло. Денег едва хватает, детей шестеро, а она всегда всем довольна и счастлива — он-то рядом. Вот к ней другие люди и тянутся. Тепло им возле нее.

— Мою маму тоже всегда люди любили, — сказала Зина. — Ездили мы много по стране, папа у меня железнодорожник, но нас везде встречали хорошо. Пришла я сейчас к Гордеевым — и точно к своим попала. Легко так стало…

— А у них каждому легко, такой уж дом, — сказал Александр Ильич.

Они поравнялись с высокими, белевшими свежим тесом воротами Танцюры. Остервенелый лай пса перешел в свистящий хрип, но вдруг смолк. Калитка открылась, и из нее вышел высокий, в рост с Александром Ильичом, мужчина в белесом нагольном полушубке, кинутом на плечи. Даже в темноте Зина почувствовала его быстрый прицельный взгляд, смутно разглядела, что он черен и горбонос, а телом худощав.

— На квартиру к кому? Или ищете? Могу порекомендовать, — сказал он ленивым баском и нарочно загородил дорогу, — Ах, да это старый знакомый, — протянул он, вглядываясь, — Вот не ожидал. И с девушкой… Ай-ай!

— Иди добром, ты же меня знаешь, — тихо но с неожиданной для Зины злостью проговорил Александр Ильич, — Не выводи из себя!

— Ах, как страшно! Сейчас умру! — Танцюра издевательски выставил ногу и весь изломился.

Александр Ильич молча поставил чемодан на землю. Жест испугал именно своей не оставляющей сомнений простотой, и Зина вцепилась в его рукав:

— Не надо! Что вы!

Танцюра, нога за ногу, сошел с тропинки и встал возле своих ворот:

— Девушек надо уважать, девушек надо слушаться.

Александр Ильич пошел дальше, не оглядываясь. Зина едва поспевала за ним.

— У вас что-то произошло с этим человеком? — не удержалась она от вопроса.

— Так, пустяки. А вы не бойтесь, если он будет вам надоедать, скажите мне, и он отстанет.

Окна Гордеевых светились на фоне сопки, как маяки. Вокруг только черно-белые камни, город — внизу и позади, а впереди — бесконечный подъем к лунной, уходящей в небо вершине. И на полдороге — два окна, особенно манящих здесь, на окраине, где уже нет другого жилья. Пронзительный ветер посвистывал в кустах смородины, с жестяным шорохом шевелил мертвые скоробившиеся листья. Но Зина не успела проникнуться печалью вечернего предзимья, дверь распахнулась на их шаги, на пороге стояла Ксения Максимовна.

— Пришли? А мы уж заждались — вдруг да передумали?

* * *


Время шло, а золотой мираж, поманивший Диму на Колыму, так и остался облаком на горизонте. Он уже и сам понял, что Вержбловский оказался совсем не тем покорителем Севера, за которого выдавал себя в Москве. Хотя, кем и чем он был на самом деле, Дима тоже не знал. Уж, во всяком случае, не простым клубным киномехаником, как значилось в трудовой книжке Леопольда Казимировича. Человека этого окутывала почти незаметная, но непроницаемая дымка второй жизни. И в этой второй жизни какое-то, тоже пока непонятное, место отводилось и Диме. Но как только он заикался об устройстве на работу, Леопольд Казимирович досадливо морщился:

— Умей быть индивидуальностью! Вовсе тебе незачем спешить к этому общественному корыту, найдем дело и поинтереснее. Деньги? Да много ли тебе даст эта малярно-штукатурная мазня? Налево ты же все равно работать не будешь, не такой ты парень, а если без этого… Ей-богу, я тебе больше плачу!

И верно: за поручения, которые по просьбе Вержбловского выполнял Дима, он платил щедро. А поручения все были одного сорта: «Поезжай туда-то, найди такого-то и скажи…» В том, что приходилось говорить, с точки зрения Димы, чаще всего вообще не было никакого смысла, но это его уже не касалось: мало ли какие дела могут быть у Лео с этими людьми? Дима ждал одного: обещанного устройства в старательскую артель. А там уж он и сам покажет, на что способен!

Сегодня ему пришлось ехать с очередным получением в поселок со смешным названием Ухтас. Дима все еще не мог привыкнуть к тому, что пригороды этого совсем небольшого города умудрились расползтись по трассе почти на пятьдесят километров! Едешь, едешь, кругом тайга, о городе уже не напоминает ничто, вдруг поселочек — и оказывается, что и он все еще в черте города. Нелепость!

Заметил Дима и еще одно: люди, нужные Лео, никогда не жили в больших новых домах. Возле каждого такого пригорода ютились хибарки и мазанки «самстроя», вот по их-то задворкам и плутал обычно Дима. Среди поленниц, среди заборов, увешанных сухой картофельной ботвой, среди сараев и собачьих будок… Словно и не существовало для Вержбловского на свете ничего лучшего, чем этот тесный и затхлый, как капустная бочка, мирок!

На этот раз нужного человека Дима так и не нашел. Возвращался он в сумерках, злой и голодный: ко всему прочему еще и столовая оказалась закрытой: сандень. В автобус битком набились рослые и удивительно похожие друг на друга парни. Кажется, на этом самом Ухтасе располагалось какое-то строительство, надо думать, ребята были оттуда и похожими их сделало именно общее дело.

Некоторое время Дима попросту не обращал на них внимания. Смотрел в окно, где только желтые свечи лиственниц еще боролись с наступающей тьмой. Потом невольно прислушался к обрывкам разговоров.

— …Нет, это ты зря: «на голом месте!» Да, там, где нижний створ, еще до войны ленинградская экспедиция бродила и именно ту самую точку выбрала. Эта ГЭС, можно сказать, висела в воздухе, она просто не могла не родиться!

— Но сотни миллионов рублей! А работы какие: вечная мерзлота, машинный зал под землей… Шестьсот тысяч «кубиков» скалы придется вытащить, чтобы его построить. Шутка?

— Так мы же не шутить сюда приехали, а работать. Что, не так? Сколько уже ГЭС по всей Сибири подняли! Поднимем и Синегорскую.

— …Да не о той дороге думаешь! Я же говорю про ту, где пепел с вулкана на завод возят. Вот по ней километров пятнадцать, а там распадок будет, и куропаток там…

— …Нет, не болтало. В Охотском балла три прихватили — чепуховина! Вот в шестидесятом я тоже пароходом из отпуска возвращался, так в Петропавловске отстаивались, давануло под десять баллов. Сила!

Диме вдруг очень захотелось познакомиться с этими ребятами. Он ведь и не знал, что на Ухтасе, кроме кривых тупичков и облупленных мазанок старого поселка, еще и такая контора имеется. Подумать только: Синегорская ГЭС! А Лео хоть бы заикнулся о ней, посылая его в Ухтас.

Но заговорить с попутчиками Дима так и не решился. Держались они вместе, и была в них прочность ядреного березового кряжа. Чужой, праздный интерес в такой кряж не вобьешь как клин. Нужно было что-то другое для того, чтобы расположить их к себе, заинтересовать..! Но что — Дима не знал. Во всяком случае, не запас старых анекдотов, которыми он развлекал компанию у Лео.

…Дима последним вышел из автобуса на скованную заморозком улицу. В небе ярко мерцали уже по-зимнему далекие и чистые звезды. Идти к Леопольду Казимировичу не хотелось, но ноги словно бы сами повели его к знакомой двери.

Дом этот стоял в центре, но увидеть его можно было только войдя под арку другого, нового дома. Там на широком четырехугольнике двора, прятались от времени сараюшки с проволочными клетками голубятен на крышах. И среди всего этого — двухэтажный деревянный дом в виде подковы. Первая гостиница города, давно уже заселенная постоянными жильцами.

Из комнаты Леопольда Казимировича доносилось пение: высокие женские голоса исполняли оперную арию, но в современном джазовом ритме.

— Прошу! — отозвался на стук хозяин. Дима еще за дверью понял: там гости, компания.

В комнате на тахте сидела девушка. Легкие и светлые волосы и голубые глаза с черными дышащими зрачками. В тонких и длинных пальцах бокал с шампанским. Не торопясь протянула руку:

— Нина.

— Дмитрий.

— А где же наша «рыжекудрая Эос»? — спросил Леопольд Казимирович, меняя пластинку на проигрывателе. Голос оставался равнодушно вежливым, но зеленоватые глаза на миг по-кошачьи вспыхнули.

— Она сегодня не придет. Да и вообще — зачем она здесь? Что она понимает! — с сердцем ответил Дима, кляня в душе хозяина за неуместный вопрос.

— Воспитывать надо — поймет. Просто наши условия, быт… ах, да что там говорить. Все и без слов ясно. Да… Я и забыл о поручении. Был там?

Был. Только зря промотался туда и обратно. Уехал ваш знакомый. И никто не знает — куда. Устал как черт, пока лазил по этим проклятым задворкам, да там еще и столовая…

— Уехал? Странно. — Леопольд Казимирович будто и не слышал, что еще говорит Дима. На лице его мелькнуло выражение скрытой тревоги. Впрочем, он скоро справился с собой.

Леопольд Казимирович изо всех сил старался сделать свою комнату похожей на квартиру: занавески из стеклярусных нитей отгораживали «кухню», старинная японская ширма — «спальню», все остальное занимала «гостиная», состоявшая из тахты, крошечного столика и книжного стеллажа во всю стену. Книги на нем стояли плотно и нерушимо, как в хранилище. С люстры дразнился красным языком мохнатый чертик.

Дима присел на краешек тахты, Нина сейчас же встала с рассеянной улыбкой:

— Придется мне исполнить роль хозяйки, — и она пошла на «кухню». .

— Нет, кроме шуток, отчего не пришла Зина? Ей неприятно мое общество? — настойчиво допытывался хозяин.

Дима рассердился. Ему показалось, что всеведущий Лео каким-то образом уже знает о его ссоре с Зиной и хочет просто поиздеваться над ним: «Слюнтяй, с женщиной не мог справиться!» Такие разговоры уже велись прежде, и Дима не раз хвастался, что в их отношениях все решает он сам. Вот и Нина, наверное, иронически улыбается там, в углу, за почти условной занавеской. Он вскочил:

— Я… мне нельзя задерживаться сегодня… меня ждут!

— Дима, куда же ты? А я-то возилась с этими проклятыми тартинками, думала, угощу человека, — обиженно проговорила Нина.

— Да… конечно… только я… — Дима махнул рукой и сел на прежнее место, ругая себя за ненужную мнительность. Все-то ему показалось. И о Зине его спросили просто так — мало ли почему?

Нина внесла и поставила на столик расписное блюдо, на котором лежали ломтики хлеба, причудливо украшенные рыбой, икрой и кольцами лука.

«И не еда, а красиво, — подивился про себя Дима, — ах как эти люди умеют жить!»

— За тебя, Димочка! Можно так — запросто? Ведь ты хороший мальчик, верно? — Нина чуть дотронулась своим бокалом до рюмки, в которую Леопольд Казимирович налил густой коричневый ликер собственного изготовления.

Дима выпил и чуть не задохнулся от крепости, но справился, и стало легче. Он словно шагнул через трудный порог: теперь его уже ничто не смущало и не мучило.

— Походим? — предложил он Нине, и нежные руки покорно легли ему на плечи, а душистые волосы коснулись щеки.

— Ниночка, ты забыла о своей роли, мы кофе хотим, — напомнил хозяин.

Она мгновенно погасила улыбку и деловито высвободилась из Диминых настойчивых рук. Как и не было ничего. И опять сквозь первый одуряющий хмель прошла язвительная мысль: лишний. Но Леопольд Казимирович уже протянул новую рюмку:

— Учитесь пить, молодой человек, это первый завет колымчан.

Дима выпил и сразу понял, что зря: комната и все, что в ней, поплыло кругом, словно его посадили на карусель…

Очнулся от холода. Он сидел на скамейке, а рядом стояла женщина, мерцая огоньком папиросы.

— Очухался? — спросил смутно знакомый голос. — Теперь иди. Между прочим, я могла бы не стеречь тебя. Раздели бы до нитки — только и всего.

Она нагнулась, в свете фонаря мелькнули и вновь ушли в тень светлые волосы. Это же Нина…

— Как я здесь? Почему? — несвязно спросил Дима.

— И ладно, что здесь, а не у Левушки, — непонятно ответила она. — Впрочем, что с тебя брать? Ума не приложу: ты-то ему зачем?

Она затоптала папиросу.

— Давай руку, пошли. Сегодня я добрая — провожу. Видишь, стыки плит — по ним и ступай.

— Я сам, — попробовал протестовать Дима, но тут же уцепился за спасительную руку: мир опять превратился в карусель.

* * *


На исходе осени изредка бывали в этом городе дни, радовавшие почти летним теплом. Ночной крепкий заморозок растаял вместе с клубами морского тумана. Курилась черная обнаженная плоть земли, и желание жизни было в ней так велико, что ожили на затоптанной клумбе последние маргаритки. Розовые лепестки их цветов раскрылись навстречу солнцу. Улица тоже расцвела: люди шли в распахнутых пальто.

Александр Ильич остановился на пологой лестнице здания института. Мимо него проходили сотрудники, спешившие на обед. Он не замечал знакомых лиц: перед его мысленным взором опять вставала давняя мечта.

Нет, уже не чудо из стекла и бетона, не сказочный город — утешение, навеянное когда-то горечью утраты. Вполне реальные, современные ленты жилых массивов на удивительном, самой природой данном приморском амфитеатре. Он знал: в том, что предлагал теперь, невыполнимого нет. Но все равно, как труден путь к новому, непохожему!

Чья-то тяжелая рука легла на плечо. Ремезов резко обернулся. Около него, дружески улыбаясь, стоял главный архитектор Лунин.

— О чем это вы так размечтались, Александр Ильич? Уж, конечно, не о работе?

Александр Ильич настолько удивился непривычному тону начальства, что даже не нашелся, что сразу ответить. Но отнюдь не из уважения к имени Лунина. Человека этого он знал давно и давно имел о нем твердое, сложившееся мнение, которое менять не собирался.

Существовала в их городе категория людей, главным капиталом которых были «мои двадцать колымских лет». В разное время и по разным причинам приезжали на Север люди. Обживались на новом месте, привыкали и с годами становились ветеранами вне зависимости от того, что на самом деле успели они этому Северу дать. Лунин давно и прочно занял место в этой когорте, хотя как архитектор прославился лишь тем, что, несмотря на протесты общественности, ухитрился все-таки навязать свое решение застройки красивейшей площади города, навсегда испортив ее топорным, лишенным даже капли пространственного воображения ансамблем жилых домов.

Ремезов так и не мог понять, в силу каких обстоятельств Лунин попал на пост главного. Для него, как и для многих других архитекторов, Лунин давно уже не представлял авторитета, и Александр Ильич этого не скрывал.

— Представьте себе, Яков Никанорович, думал я именно о работе, — суховато сказал Ремезов, высвободив плечо из-под его руки.

— А зря, — ничуть не обиделся на эту сухость Лунин. — Вот я, как выходной подходит, уже ни о чем думать не могу, кроме рыбалки. Ездили мы прошлым воскресеньем в одно место. Ручеек там есть заветный, и форель по нему такая идет — мечта! Видали когда-нибудь ее?

— Нет. Я рыбалкой не увлекаюсь.

— Напрасно. Ведь это же не рыба, а чудо живое! Возьмешь в руки самца покрупнее, а у него брюшко, как закат ветреный, пылает, да еще и плавники белым очерчены. Спина голубая, а по ней накрап малиновый. А уж уха из форели… Нет, много вы теряете, ей-богу! Давайте-ка с нами в эту субботу, а?

— Спасибо, но мне некогда. Дел очень много. Вы должны знать, что в свободное время я занимаюсь своим проектом, — Александр Ильич уже окончательно вышел из себя.

Может быть, Лунин заметил это (внезапная резкость обычно замкнутого Ремезова в институте была известна всем), а может, ему просто надоело вести бесполезный разговор, но он оставил Александра Ильича в покое.

Проблема обеда вовсе не мучила Александра Ильича. Единственное, чего ему не хотелось, это спускаться в полуподвальный этаж столовой, в духоту и жестяной лязг подносов. Он просто вышел на улицу и побрел не торопясь, еще не зная, собственно, куда лучше пойти: в ресторан или в маленький кафетерий в парке? Поколебавшись, он выбрал ресторан.

Тяжелый от лепных украшений потолок «Арктики» подпирали такие же могучие колонны. Акантовые листы на потолке посерели от дыма, а по пятнам на розовом шелке занавесей можно было прочесть обычное меню этого заведения. Народу набралось пока немного, только в другом конце зала за сдвинутыми столиками шумно кутила ватага бородатых парней.

Ремезов занял столик возле окна, от души желая, чтобы судьба не послала ему компаньона. Но не успел он сделать заказ, как к его столику подсел Синяев.

— Кого я вижу? — воскликнул он. — Редкая в этих стенах птица… Разрешите?

Собственно, разрешения и не требовалось: Синяев и без него по-хозяйски уверенно расположился за столиком.

Официантка с отсутствующим видом взяла заказ и ушла на кухню. Видимо, надолго. Компания в углу нестройно затянула «Я помню тот Бакинский порт…»

Синяев откупорил вилкой одну из стоявших на столе пивных бутылок.

— Пока суть да дело, выпьем пивка?

— Пейте. Я не хочу. — Александр Ильич подчеркнуто отвернулся к окну. Ему было противно дряблое лицо соседа, его бодряческий тон. А тот как ни в чем не бывало булькал пивом, крякал от удовольствия.

— И что это вы все в окошко смотрите, коллега? Нет ведь там ничего… Пыль. Впрочем, и все в нашей жизни пыль. Суета сует и прах земной…

— Одной бутылки пива для такой философии маловато. Или успели до? — Александр Ильич взглянул на Синяева и вдруг заметил, как неожиданно и странно изменилось его лицо. Оно словно бы обнажилось: со злыми желваками на скулах, с ничего не стыдящимся взглядом водянистых глаз.

— Я слышал, Яков Никанорович на рыбалку вас приглашал? Удостоились, значит… — Синяев усмехнулся. — А меня вот не зовет. Я что?

Вчерашний день. «День нынешний и день минувший…» Нехорошо быть минувшим. Скучно. Кстати, если уж на то пошло, то Якова Никаноровича я знаю давно. Куда раньше вас.

— Вот и гордитесь этим. Можете заодно поехать на рыбалку вместо меня, а я туда не собираюсь.

Синяев придержал в руке куриную косточку, только что выуженную из лапши.

— Вон что! Нет, вместо вас не поеду. Дождусь, пока самого позовут. Да… а в прошлые времена любил Яков Никанорович сказочку одну рассказывать. О последнем сухаре. Слыхали такую?

— Нет.

— Вопрос в той сказочке простой: что делать, если в тайге на двоих остался последний сухарь? Одного он спасет, двоих — нет. Так вот, слабый отдаст другому, сильный — себе возьмет, но дело спасет. А тихий поделит пополам. Сам погибнет, и делу — конец. Яков-то Никанорыч из сильненьких был: все себе, но и дело не страдало, нет!

— Завидуете ему, что ли?

— А что и не позавидовать? Я рядом с ним — человек маленький. Да и вы тоже. Потому что он огонь, и воду, и медные трубы прошел, да уцелел. А вы пока что только нос задирать умеете. Вот хоть ваш этот проект взять…

Да он, Лунин, если вы ему поперек горла станете, на одной экономике вас слопает! Не зря же говорится: портниха может разорить только женщину, а архитектор — государство. Окажется, что вавилоны ваши в смету не укладываются, — и прости-прощай, прекрасное виденье! Вот тут-то я Лунину и пригожусь. Я человек не гордый, позовет — пойду.

Александр Ильич уже готов был встать из-за стола и уйти, но что-то удержало его. Была все же какая-то перемена в Синяеве, которая его насторожила.

— Послушайте, Аркадий Викторович, чего ради вы мне это рассказывать вздумали? Напугать экономикой хотите? Так я не из пугливых. И вообще, зачем вам этот тон? Мы можем быть соперниками в деле, но я вовсе не считаю вас своим личным врагом. Вы это знаете. Как-никак, мы с вами дольше всех работаем в нашем институте… В былые времена и общий язык находили, и дело общее делали.

— Вот именно! Именно так, дорогой коллега! — Лицо Синяева чуть прояснилось. — Однако смотрю я на вас и на себя… Вон там, в зеркало, и что вижу? Орла и старую ворону. А? Не так?

Ремезов поморщился.

— Вот это вы, ей-богу, зря! И я не так уж молод, но вы пьете, вы слишком много пьете, Аркадий Викторович. Я давно хотел вам это сказать.

— А зачем говорить? Когда человеку говорят «много пьете», это попросту значит, что пить мало он уже не может. К чему же лишняя трата слов?

Александр Ильич решительно отодвинул стул.

— Ну что ж? Простите, если сказал лишнее. Всего хорошего!

— Да, лишнее. — Синяев тяжело посмотрел ему вслед. — Но я-то прощу, я все прощу. А вот Яков Никанорыч — нет, тот ничего не простит. А вы мешаете ему, коллега, еще как мешаете!

Но Ремезов его уже не слышал. 

* * *


— Девочки, загораем. Извести нет, — сообщила Надя.

— А в чем дело? — Вале показалось, что Надя, по природному своему легкомыслию, не очень-то огорчена простоем.

— Печь вышла из строя. А что там — никто не знает.

— Опять, значит, мусор таскать до вечера, — подвела итог Вера. — Ни заработка, ни радости.

Бригада работала на разных объектах, и Маши в этот раз не было с ними. Ее заменяла тихая Галя. Но она ничего самостоятельно не решала, поэтому никому и в голову не приходило относиться к ней, как к бригадиру, всерьез.

Сегодняшний простой был не первым, и, кажется, не последним. Заказчик попался нерадивый, сроки сдачи больницы все отодвигались, а заработок бригады уменьшался: много ли получишь за уборку мусора и шпаклевку полов? То всех держали плотницкие работы, а теперь вот извести нет…

— Буська, сюда! Бусенька… — Вера, сделав умильное лицо, поманила большую лохматую дворнягу. Валя уже знала, что будет дальше: сейчас девчонки запрягут Буську в самодельные салазки и будут возить на ней мусор. Визг, лай, шум и пыль столбом. Но Буська вовремя почуяла опасность и умчалась по пустому коридору с гулким лаем. Сестры побежали за ней:

— Держи ее! Буська, Бусенька…

— Слушай, Галя, надо найти Машу, пусть она позвонит в управление — нельзя так работать дальше! — Валя сердито отставила в сторону ведро олифы.

— А чого це я ее шукать буду? Надо — сами приидуть! — Галя относилась ко всему с непробиваемым спокойствием.

Все та же временность… Неприметная для тех, кто живет в этом городе давно, и режущая глаза новичку.

— Что ж, позвони сама, — Валя повернулась, чтобы идти.

— А тебе что, больше других нужно? Или перед Витькой покрасоваться хочешь — вот, мол, какая я сознательная? — Надя посмотрела на Валю вызывающе.

Валя удивилась на секунду ее тону, но тут же вспомнила: ведь у Нади что-то было с Виктором, так говорили. Все понятно…

Валя все-таки позвонила Маше.

— Извести нет, говоришь? Хорошо, я поговорю с прорабом, ждите меня. Пусть только девчонки там дурака не валяют, ты посмотри за ними. И вот что еще… — Маша запнулась на слове. — Там Николай должен подъехать, так ты ему скажи, что я задержусь сегодня, ладно? Вот с известью этой надо выяснить…

Маша говорила обычным деловым тоном, но в то же время в голосе ее слышалась новая, незнакомая Вале прежде интонация. Как будто рядом с этими, такими обычными словами жили в ней другие, невысказанные, нежные, и они невольно смягчали все, что она говорила, делали строгую Машу добрее, женственнее. Да разве и сама Валя не видела, что последнее время Маша поглощена своим Николаем и их возможным общим будущим? Осуждать ее за это не стоит — каждому счастья хочется. Одно плохо: не хочет Николай, чтобы Маша работала, ему нужна хозяйка в доме — и только. Сначала они из-за этого ссорились, а теперь, похоже, смирилась Маша… Даже и советов больше не спрашивает.

Валя уселась на подоконнике еще не застекленного окна.

Окно на первом этаже, при желании можно спрыгнуть на заклеклую от мороза землю. Там, на строительной площадке, по-прежнему цепляется за жизнь кусочек тайги. Каким-то чудом так и не попала под колеса самосвалов крошечная, уже совсем осыпавшаяся лиственница, и даже серые пыльные ягоды так и висят на кустике брусники, приютившемся между ее корней.

Валя соскочила с подоконника, оглянулась. Сломанная рама? Годится. И вот эта доска тоже, и ящик из-под гвоздей… Возле деревца выросла временная ограда. Пусть живет. Глядишь, и поднимется когда-нибудь возле окон нового дома настоящее большое дерево. Говорят, лиственницы растут очень медленно, но все равно…

Из-за угла дома показалась группа людей. Валя присмотрелась: может, начальство пожаловало? Было бы в самый раз. Но нет, она ошиблась: это «лэповцы», они тут уже не первый день ходят.

Линия электропередач вначале должна была проходить по пустырю, но теперь здесь вырос жилой район, и началась тяжба связистов и архитекторов. Вчера даже главный архитектор города наведывался. На этот раз шли двое и опять спорили о чем-то. Издали видно.

— А поперек Невского вы тоже протянули бы свою ЛЭП? Нет? Так почему же считаете, что здесь все возможно? Ах, лишние земляные работы… Так на то и генеральный план, чтобы из-за временных факторов не страдал будущий облик города!

Очень знакомый голос… Так это же Александр Ильич. Валя не узнала его сразу. В рабочей обстановке он выглядел совсем иначе — проще, собраннее, энергичнее. Валя пошла навстречу.

— Здравствуйте. А вы знаете, я ведь уже хотел вас искать, — приветливо сказал он, протягивая ей руку. Спутник его, обрадовавшись свободе, тут же исчез за углом.

— Меня? Зачем? — Валя удивилась и в то же время обрадовалась.

— Надо бы помочь одному человеку. Помните девушку, что была вместе с нами в самолете? Рыженькая такая? Зина Стаднюк?

— Помню… — Валя отвела глаза. — Конечно, помню. С ней еще такой красивый парень сидел рядом.

— Да? Я, признаться, забыл спросить о нем. Но это все равно. Ей надо помочь с устройством на работу. Поговорите с кем надо, пожалуйста. Согласны? Хорошо, если ее возьмут в вашу бригаду.

— Да, конечно… А как ваш проект?

Он пожал плечами:

— Что — проект? Видите, сколько текущих дел? Дорожники диктуют, сантехники наседают, тут об архитектуре поневоле думать некогда. Мало мне хлопот с привязкой домов, так еще и линия электропередач на мою голову!

— А Корбюзье утверждал: «Архитектура — это порядок». Ошибался, видимо?

— Так это он говорил о чистом искусстве, а не о нас, грешных…

Валя рассмеялась.

Александр Ильич некоторое время смотрел на нее, словно бы не узнавая стоявшую перед ним девушку. Вот ведь можно, оказывается, и рабочий комбинезон превратить в красивую одежду! Очень маленькая, ловкая, складная, и каждый жест у нее точен и красив. И даже обычная косынка повязана на высоких волосах по-своему, не так, как у остальных. Улыбается, а в светлых, чуть раскосых глазах прячется грусть. Они как стылая осенняя вода под солнцем…

Александр Ильич чувствовал, что так стоять и молча смотреть нельзя, надо что-то сказать или сделать, но не мог. Окружающее вдруг перестало существовать, был только один человек, которого он видел перед собой. Один на всей земле. Что думала и чувствовала стоявшая перед ним девушка, он не знал — он не решался взглянуть ей в глаза.

Сколько так прошло? Минута? Две? Они оба не знали. Их вернул к действительности низкий женский голос:

— Валентина! Едва нашла тебя… Что делаешь тут?

Валя обернулась на оклик.

— Да вот лиственницу огородила, чтобы машины не сломали. И Александра Ильича встретила… Вот Маша — наш бригадир. Познакомьтесь. Она поможет устроить Зину.

Александр Ильич вежливо поклонился Маше и сразу же ушел, извинившись, что спешит.

Маша посмотрела ему вслед подозрительно:

— Это что еще за старый тип? Откуда ты его знаешь? И что за Зина?

— Какой же он старый? — возмутилась Валя. — Ты что, с ума сошла? Знаю я его потому, что мы в самолете с ним рядом сидели, это он помог мне тогда. Я чуть не умерла со страху. Фамилия его Ремезов. Он архитектор. А Зина летела с нами. Ее на работу надо устроить. Она штукатур, работала в Москве.

— Вон оно что… — Маша еще раз посмотрела вслед уходящему высокому темноволосому мужчине. — Но ты все равно очень-то на него не заглядывайся. Женатый, поди, давно.

Валя окончательно вышла из себя:

— Господи! Что тебе за мысли вечно в голову лезут! Знаю я, что он женат, он с аэродрома говорил с женой. Да мне-то какое до этого дело?! Просто человек он хороший…

Сказала — и почувствовала, как сжалось сердце: ведь у него есть жена. Она даже помнит ее имя: Наталья Борисовна…

А Маша уже командовала:

— Девочки, кончайте уборку! Известь привезли. Ну-ка, за дело! Я тоже с вами. Помогу немного…

Вале всегда нравилось смотреть, как работает Маша. Руки у нее сильные, размах кисти широкий и уверенный. Мазки ложатся ровными, гладкими полосами — один к одному, между ними не найдешь зазора. Взмах, еще взмах — и вот уже почти весь потолок побелен. Сейчас он еще влажный, невзрачный, а высохнет и засветится ослепительной белизной. И унылая серость, которую так ненавидела Валя, начнет отступать.

В быстроте и сноровке с Машей трудно соперничать. Но Валя не завидовала подруге. Ее работа была, пожалуй, не хуже: не такой спорой внешне, но не менее чистой. Еще в училище про Валю говорили: «Красиво работает…» или: «Загляденье — не работа!..» Со временем это мнение еще более утвердилось. И все же Маша работала лучше.

Как и всегда, они шли с разных концов комнаты навстречу друг другу. Работали молча, сосредоточенно.

В соседней комнате захохотали сестры: видно, нашли себе какую-то забаву. На них строго прикрикнула Галя: когда Маша была рядом, она чувствовала себя увереннее.

Солнце заглянуло в окно, лучи его пробежали по свежей побелке. Здание новой больницы стояло высоко, и вечерний разлив теней еще не скоро доберется до него.

Валя поправила на голове косынку, окинула взглядом оставшуюся серую полоску на потолке: чепуха, совсем немного — и она, может быть, даже чуточку опередит свою подругу и соперницу. Недавнее раздражение прошло. Конечно же, Маша говорила не со зла. Да и не знает она Александра Ильича!

Маша заметила перемену в ее настроении, улыбнулась:

— Никак перегнала меня сегодня? Растешь! — И уже серьезно продолжала: — Пора бы тебе на свою бригаду идти, вот что я думаю.

— Неужели все-таки решила уходить?

Маша промолчала, и Валя поняла, что этой темы лучше не касаться.

* * *


Воскресный день обещал быть погожим. Утро еще не успело осилить ночной туман. Он прятался в арках домов, в густой пожухлой траве газона, широкими рваными полосами тянулся по небу. Но вот выглянуло солнце и осушило плиты тротуара.

Александр Ильич вышел из дому, сам еще не зная, куда пойти. Уже поздно идти за город и слишком рано для того, чтобы просто залечь с книгой на диван.

Млеет под ласковыми лучами бухта. Словно и не море это, а небольшое озерко, полное чистой зеленоватой воды. Навстречу ему вверх по склону с усилием поднимались две женщины с голубыми колясками. В колясках — оранжевые вареные крабы и золотистая пупырчатая камбала, прикрытая мешковиной. Чего только не придумают! Женщины спешили на базар.

Он посторонился, уступая им дорогу, и побрел вниз по изломанному каменистому переулку. Как всегда, эти крутые улочки вызвали у него мысли о проекте.

* * *


Самое «узкое» место в проекте — дорожная магистраль к морю. Жители портового поселка разрешили проблему просто: тропа ныряет зигзагами справа налево по сторонам глубокого оврага, разделившего склон надвое. Овраг, конечно, можно засыпать, а вот крутизна останется. Единственно возможное решение — вообще отказаться от прямого спуска к морю. Дорога должна пройти правее, сделав большую петлю.

Александр Ильич приходил сюда почти каждый день, все расстояние вымерял шагами.

Город рос почти стихийно, но если и есть у него какая-то неповторимая особенность, так именно этот заброшенный склон. Немногие города мира могут похвалиться таким амфитеатром. Только не погубить, не испортить природного дара казенщиной.

А пока на склоне теснятся один к другому домики портового поселка — давней колыбели города. Он вырос и забыл о ней, а поселок продолжал жить своей, во многом отличной от города жизнью, хотя время, конечно, и здесь постепенно меняло быт. Поднялся лес телевизионных антенн на крышах, гуще стала зелень огородов под окнами, появились новоселы.

Александр Ильич замедлил шаг, осматриваясь. Он успел дойти почти до самого берега бухты, где сохли сети и на мелкой воде болтался на приколе самодельный поселковый флот. Тут было все: от надежного рыбачьего баркаса со стационарным мотором до непонятного верткого сооружения из пустой бензиновой бочки. Однако и это сооружение покачивалось на волнах, прикованное к свае амбарной пудовой цепью.

Дальше идти было некуда. Он постоял немного возле самой кромки прибоя, наблюдая, как прозрачные медузы качаются на волнах. Потом неожиданно подумал, что надо бы навестить Наташу. Не был у нее давно, хоть и сам бы не сказал — почему. Все время что-то мешало…

Наталья встретила его слезами. Открыла дверь и сразу повалилась на постель. В непроветренной комнате остро пахло валерьянкой.

— Ната! Господи, что случилось? — Он присел на край постели, обнял ее за плечи, но она отчужденно высвободилась из его рук.

— Что случилось! Ты бы еще через месяц пришел! Хоть заболей, хоть умри — тебе-то что?!

Она резко села на постели. Голубые глаза до краев налиты обидой и злостью.

— Ограбили среди бела дня, и никто… никому дела нет! — выкрикнула она с рыданием. — Милиция эта не поймешь, зачем и есть? Сами бы, говорят, не доверяли денег… А как не доверять?! Как не доверять, если в магазинах ничего хорошего не достанешь?

Александр Ильич начал догадываться, что произошло, и тревога его утихла, уступив место тоскливому раздражению: все одно и то же.

— Тебя с шубой обманули? — спросил он как мог спокойнее. — И все из-за этого?

— А из-за чего, по-твоему?! — она вскочила. — Тебе этого мало?

— Нет, — ответил он холодно. — Просто мне непонятно, как можно так расстраиваться из-за собственной оплошности?

— Из-за оплошности?! А ты сумей лучше! Чего ж не сделал? Почему я одна думаю обо всем, а тебе все некогда? Ненавижу! — Наталья с размаху рванула со стола скатерть, чашка с недопитым чаем брызнула осколками. Пинком отшвырнула стул. Тревожно запел хрусталь в серванте.

Александр Ильич схватил ее за руки, посадил обратно на постель.

— Хватит. Соседи уже потешились, с них достаточно. Успокойся, и будем говорить. — Сначала она вырывалась, но вскоре затихла, ткнувшись лицом в подушку. Тогда он отпустил ее. Закурил, отошел к окну…

— Теперь скажи, чего тебе не хватает? — он распахнул дверцу гардероба, переполненного одеждой. — Смотри, этого мало? Половину этих вещей ты надевала не больше чем по разу, какого же черта?! Ты упрекаешь меня, что я не достал тебе шубы? Но я не умею заниматься такими вещами. Не хочу уметь! И ты это отлично знаешь.

Но беда не в этом. Мы же перестали понимать друг друга, вот что главное… Мое дело не интересует тебя. Завтра градостроительный совет, то, что на нем скажут о моем проекте, может почти решить его судьбу. А тебе все это так же чуждо, как мне — твоя погоня за нерпичьей шубой. Разве не так?

Наталья молчала. Лежала на постели, глядя в потолок, дышала часто, со всхлипом. Ее молчание обезоруживало. Каких бы клятв он себе ни давал, кончалось всегда одним и тем же: он уступал.

Он поднял с пола скатерть, поставил на место стул. Хрусталь все еще пел комариным голосом, муха на закрытом окне вторила ему баском.

Взяв со стула шляпу, он молча пошел к двери. Уже на пороге, оглянувшись через плечо, заметил, что Наталья провожает его тревожным потеплевшим взглядом. Беспомощно провела пальцами по виску. Мучительно памятный жест Лены…

И опять, как и прежде, он не смог уйти. Вернулся, присел в ногах постели. Наталья, всхлипнув, отвернулась. Александр Ильич нагнулся, взял в ладони ее лицо, повернул к себе и поцеловал в мокрые от слез ресницы:

— Ну, успокоилась? Куплю я тебе шубу, бог с ней. Не нерпичью, так другую. Стоит ли из-за этого сидеть дома в такой чудесный день? Пойдем к морю, в парк — куда хочешь?

Она приподнялась, женским бессознательным движением поправила волосы, платье, прижалась щекой к его плечу, заглянула в глаза:

— Ты меня любишь?

— Наверное, да, — ответил он после коротенькой, почти неощутимой паузы. — Ведь у меня никого нет, кроме тебя, ты это знаешь. Кого же мне еще любить?

Он сказал это и вдруг явственно увидел, как все мелкие недоговоренности и обманы слились в одну большую ложь: он не любил Наташу. Привык, жалел, боялся одиночества, но никогда не любил.

Ни прежде, ни теперь.

Через час они шли по парку, направо и налево раскланиваясь со знакомыми. Погожий день незаметно гас, терял краски. Чернее, рельефнее выступали на фоне неба узловатые ветви лиственниц, а от корней пополз по земле серебристый иней. Кусты елошника, зеленые и густые летом, сейчас выглядели реденьким частоколом прутьев, натыканных в землю по прямой линии. Без зелени и цветов парк еще больше напоминал кусочек чудом уцелевшей в городе тайги.

И, как в тайге, с ветки на ветку перепархивали тихие птицы — пуночки, вестницы близких холодов.




Глава V


Градостроительный совет собрался в одном из залов нового Дворца культуры. Синяеву здесь нравилось. Он любил подавляющее архитектурное великолепие общественных зданий: многоколонные ложноклассические портики, тяжелую гипсовую лепку потолков, сумеречные просторы парадных залов, где в углах, даже при ярком освещении, прячутся тени.

Аркадий Викторович остановился на верхней галерее и неторопливо закурил. Снизу из вестибюля тянуло холодком осенней улицы. В пустом, гулком коридоре певуче звенело стекло: буфетчицы расставляли на столах стаканы. Синяев подошел и взял бутылку пива — просто от нечего делать. Потом вторую.

Хотя он давно краем глаза видел пришедшего Ремезова и других институтских, но идти в зал не торопился. От выпитого залпом пива мысли приобрели знакомую легкость — вот теперь можно и заходить. Тем более, там уже начали…

Большой породистый Лунин выглядел очень солидно. И слова с его губ срывались такие же солидные, веские.

— Последние годы характеризуются бурным ростом городов и ускорением темпов градостроительства. Это относится и к нашему городу, население которого за прошедшую пятилетку увеличилось почти на одну треть. Проблема широкого жилищного строительства в нашей стране поставлена на индустриальную основу это и упрощает и усложняет задачи архитекторов. Могут ли в условиях стандартизации строительного процесса родиться оригинальные архитектурные идеи? Думаю, что могут, если архитектор никогда и ни при каких обстоятельствах не будет отрываться от реальной действительности, будет помнить, что и для кого он строит.

Наш институт, как известно, не занимается только городом, мы отвечаем за все, что строится в крае. Тем не менее двое наших архитекторов разработав проекты застройки приморского района. При видимых различиях оба они достаточно интересны.

Согласно этим представленным на ваше рассмотрение проектам, застройка района выполнена с учетом климатических условий Севера, а также известных уже обоснований зонального института.

Оба проекта застройки приморского района предусматривают строительство на склоне сопки крупного комплекса жилых и административных многоэтажных зданий. В этом районе, являющемся морским фасадом города, будут построены пяти- и девятиэтажные многосекционные жилые дома с общей площадью триста пятьдесят тысяч квадратных метров. Вдоль берега бухты предусматривается зеленая зона отдыха и благоустроенная набережная. Задача присутствующих здесь представителей общественности города — рассмотреть оба проекта и дать им соответствующую оценку.

Синяев покачал головой: толково! Словно бильярдные шары катает вместо слов. Силен Яков Никанорович! Захочет — и любое слово эдак вот укатит шариком в лузу… Синяев даже не обиделся, когда понял, что Лунин почему-то первое слово предоставляет Ремезову, а не ему, несмотря на негласный уговор.

Ремезов вышел вперед не торопясь и, прежде чем начать говорить, медленно обвел собравшихся своими тяжелыми темными глазами. Начал резко, без обычной вступительной словесной канители:

— Я хочу сказать о главном. Не о сравнительных достоинствах и недостатках проектов, а о самом принципе застройки приморского района. Речь о нем идет в институте давно, и ни я, ни мой коллега Синяев не являемся пионерами в деле архитектурного разрешения поставленной проблемы. В разное время выдвигалось немало и других проектов, но все они имели один существенный недостаток: в основу их была положена давняя схема, отводившая приморскому району второстепенную роль поселка при порте. Как сумел обойти это узкое место мой коллега — судить не мне.

— Действительно… — иронически бросил Гольцев.

— Дело говорит Александр Ильич, — отозвался Туганов, — Сколько еще будем вместо современных центров возводить времянки — барачный городок на сорок тысяч коек? Надоело.

— Тише, товарищи! Нельзя же так… — Это уже начальственно вмешался Лунин. — Каждый выскажет свое мнение.

Александр Ильич отнесся к вынужденной паузе спокойно, будто и не заметил стычки.

— Мне известно, что приезжие чаще всего считают наш город красивым. И у него, безусловно, есть свое лицо, но… за счет рельефа! К сожалению, естественный дар природы нами, архитекторами, используется слабо. Попробуйте развернуть город на плоскости, что останется от него?

— Прошлые ошибки архитектуры, — опять подсказал с места Туганов.

— Совершенно с вами согласен! Но хотя бы сейчас мы не должны повторять их. В наших руках огромная ценность — амфитеатр над морем. Все города, располагающие подобным, — мировые достопримечательности по красоте. Так неужели застройка приморского склона должна считаться у нас второстепенным мероприятием? Нет, город должен располагать современным морским центром. Мой проект представляет одно из возможных решений именно в этом направлении. Море должно стать неотъемлемой частью городского пейзажа.

— Позвольте, о чем идет речь? Что вы тут, черноморский курорт предлагаете строить? Я, например, двадцать лет здесь живу, а на море только на рыбалку езжу. И жить вблизи него не хотел бы. Что там? Туман да камни. — Это заговорил, кажется, кто-то из работников управления «Сантехмонтаж».

— Как вы можете судить по себе? — перебил Ремезов раздраженно, но тут же сдержал себя. — Согласен, в нашем городе туман — частый гость, но разве его меньше на Балтике или даже в Ленинграде? А все же люди живут там… Почему же только из-за того, что кто-то за двадцать лет не смог полюбить наше море, мы всех должны лишать его красоты? Но дело не столько в море, сколько в наиболее рациональном использовании естественных возможностей приморского склона. Многосекционные дома, слитые в слегка выгнутые по рельефу ленты, надежно сопротивляются господствующим ветрам. Кроме того, появляется возможность использования цокольных этажей: благодаря крутизне склона, под каждой лентой домов можно сделать помещение для гаражей, складов и всего того, что обычно загромождает городской пейзаж. А выше, под защитой домов, располагаются торговый и общественный центры. Вот прошу всех посмотреть, — Ремезов подошел к большому макету из пенопласта, висевшему на стене, — Здесь все показано наглядно. Вопросы будут?

Если вопросы и были, то их задавали не автору, а решали между собой в мгновенно вспыхнувших по разным углам зала спорах. Наконец шум утих, и слова попросил тот самый солидный мужчина, который так не любил моря. Теперь Александр Ильич вспомнил точно: это действительно сантехник. Один из тех, с кем чаще всего ссорятся архитекторы.

— Я понимаю, товарищи, о завтрашнем дне думать надо, но ведь стоило бы не забывать и о сегодняшнем: к примеру, подумать об элементарном благоустройстве, если уж, как вы утверждаете, с архитектурой пока не все в порядке!

— Постойте, но какое это имеет отношение к предлагаемому мной проекту? — спросил Ремезов. Он по опыту знал, что на таких совещаниях люди, увлекшись своим, часто совсем забывают основную цель.

— Да я разве о проекте толкую? — ничуть не смутился говоривший, — Я о нуждах города…

По залу прокатился смешок. И сейчас же с места поднялся Туганов.

— Я понимаю, совет у нас не собирался давно, могли назреть самые различные проблемы. В том числе и благоустройства. Это правильно, что в городе запущены скверы, дворы, аляповатая реклама на зданиях, не все улицы освещены. Но это требует особого разговора. Не о том сейчас речь.

Мне хочется сказать несколько слов не о самом даже проекте Ремезова, а о принципиальном его отличии от всего того, что строилось в городе до сих пор и строится сегодня.

Современный городской район должен быть прежде всего удобным. Точно так же, как и квартира — просторная, светлая, благоустроенная, где все на виду и все «под рукой». Любая архитектурная идея мертва, если в основу ее не положены запросы и потребности нашего советского человека…

В своем проекте Александр Ильич Ремезов идет от уже известного опыта литовских строителей, хотя и разработал его давно и самостоятельно. Как и в проекте района Жирмунай в Вильнюсе, здания на приморском склоне нашего города располагаются свободно, между лентами домов много простора, они развернуты так, что в каждую квартиру проникает солнце. Транспортная магистраль вынесена на край жилого массива, а следовательно, уменьшается и опасность дорожных происшествий с детьми. Торговый центр и комбинат бытового обслуживания находятся посреди района, прийти туда удобно любому из жителей. Предусмотрены детские игровые и спортивные площадки. Короче говоря, данный проект — один из вариантов города будущего, а не скороспелая модернизация старых образцов. И это, на мой взгляд, главное. А недостатки, если таковые имеются, всегда могут быть устранены в процессе доводки проекта.

— У вас завидная осведомленность, — улыбнулся Лунин, — можно подумать, что вы с Ремезовым вместе работали над проектом.

— К сожалению, нет. Но я работал в Литве, знаю район Жирмунай и могу сравнить. Скажу откровенно: проект Ремезова меня заинтересовал. Он вполне современен, убедителен. Думаю, за ним будущее.

Слово взяла молодая женщина — преподаватель истории, скромная на вид, но отнюдь не робкая.

— Мне, товарищи, очень понравилось то, о чем говорили товарищ Ремезов и товарищ Туганов. Конечно же, город наш красив, а должен стать еще краше и еще удобнее для нас, северян. И это все в проекте есть. Но мне хочется, чтобы он больше отразил историю края. Обелиск покорителям Севера — хорошо, но, может, удастся привязать к нему как-то и новое здание музея? Старый так тесен, что туда почти невозможно прийти с большой экскурсией. Вот это мое пожелание.

И опять на какой-то момент возникла пауза, заполненная торопливыми, вполголоса спорами в разных концах зала.

Заговорил человек, чем-то удивительно похожий на Лунина:

— Я — экономист по профессии. Если хотите, старый финансовый волк. — Он помолчал, ожидая реакции присутствующих, — Так вот, меня интересует только один вопрос: стоимость проекта. Не слишком ли дорого придется платить нам за эту, хе-хе, красоту?

— Разрешите контрвопрос? — Ремезов подался вперед. — Если вы занимаетесь строительными сметами, то должны знать, что красота в архитектуре не является самоцелью. Это, прежде всего, полезность, лучшее использование любой строительной площадки и, в конечном итоге, большие удобства для людей. Уверяю вас, что незначительное превышение сметы при строительстве лент жилых домов вполне оправдает себя со временем.

Зал одобрительно зашумел и, словно испугавшись этого, с места резко поднялся Лунин.

— Что ж, видимо, мы должны послушать автора второго проекта? — предложил он. — Аркадий Викторович, вы готовы?

Синяев неуверенно встал с места, будто проснувшись. Зачем-то провел рукой по лысеющей голове. В эту минуту ему показалось, что во всем зале нет человека, которому было бы интересно то, что он может сказать, — настолько все были увлечены, полны только что услышанным и своими мыслями по этому поводу. И самому Синяеву вдруг стало ясно, что его проект — это вчерашний день.

— Товарищи, я… в общем, я отказываюсь… надо доработать… современные задачи требуют… Ах, да все равно теперь!

Синяев прошел меж рядов и побрел из зала, ни на кого не глядя. Недоумевающий ропот проводил его до дверей и стих.

Аркадий Викторович спустился по лестнице. Торопиться ему было некуда: все кончено. Но он сам все еще не понимал, почему, как это произошло? Ведь он собирался выступать, обдумывал аргументы, мысленно спорил с Ремезовым. А когда поднялся с места, вдруг понял, что сказать ему нечего. Мысли и слова разбежались, как тараканы, выпущенные из банки. И он понял, что ни одно из этих слов поймать не может. Самое лучшее — уйти.

Совершенно машинально он забрел в зимний сад. Там несколько молодых фикусов и пальм несмело присматривались к простору и свету после привычной тесноты родной теплицы. Между ними стояли аквариумы и свисали бледно-розовые, почти прозрачные кисти плакучих цветов. За всей этой зеленью можно было укрыться от любопытных глаз людей, выходивших из зала. До Синяева долетали обрывки разговоров:

— Порт — ворота края. Значит, и обрамление у бухты должно быть соответствующее: красивые большие дома. Прав Ремезов!

— Знаете, я в пятидесятом году приехала на «Дзержинце». Смотрю — хибарки лепятся над портом, как стрижи по карнизу. Страх! Это сегодня город подступает к порту, а тогда его за сопкой и не видно было…

— Да, сейчас уже несомненно наметился морской фасад, но должно-то быть лучше!

— Ишь, размахнулся: торговый центр! А на деле-то выйдет все тот же встроенный продмаг на четыре рабочих места…

— Ничего подобного! Мне этот проект по душе, давно пора.

Почувствовав внезапно, что он в своем укрытии не один, Синяев вздрогнул и обернулся. Позади стоял Гольцев и смотрел на него все тем же непонятным, приценивающимся взглядом. Только сейчас глаза его ясно выражали неодобрение.

— Та-ак… Крепости капитулируют изнутри. Совершенно точное утверждение. Впрочем я хочу поговорить с вами не об этом. Ничего не будете иметь против, если, скажем, дня через три встретимся с вами в ресторане вечерком? Вижу по глазам, что никаких возражений на этот счет у вас нет. Вот и прекрасно. Всего наилучшего!

Гольцев ушел так же быстро и неожиданно, как появился. Синяев проводил его недоуменным взглядом, пожал плечами: он так и не понял, что Гольцеву от него нужно.

Александр Ильич уходил последним. Никакой радости победа над Синяевым не доставила. Проект одобрен большинством голосов. Внешне все в порядке, но душу грызет смутное беспокойство, как остаточная боль в мускулах напрасно занесенной для удара руки. Он готовился к бою, а сражаться было не с кем.

Возле выходных дверей его нагнал Лунин. Дверь открывалась и закрывалась, как створки огромной раковины, пропуская людей. По каменному полу вестибюля тянуло сквозняком. Стоять в этом месте было неудобно, но Лунин неожиданно взял Ремезова под руку и отвел в сторону, словно для конфиденциальной беседы.

— Прекрасно, просто-таки чудесно поработали, батенька! Можно только позавидовать вашим творческим возможностям. Но, конечно, есть и недоделки — без них не обходится. Кое-что надо довести. Например, ваше разрешение дорожной проблемы явно не того… не на уровне всего проекта. Я говорю так потому, что сам в свободное время занимался приморской магистралью. Есть один вариант, и мне хотелось бы на досуге ознакомить вас с ним. Как-никак приморский район — наше общее дело, а общее дело, как водится, всегда лучше вершить, взявшись за руки…

— Безусловно, — холодно кивнул Александр Ильич. — Важно только, чтобы руки при этом были чистыми. Я отлично вас понял, Яков Никанорович. Кстати, я догадывался о возможности такого поворота дела.

— Какого такого поворота? Что вы говорите? — Барственное лицо Лунина выразило всю доступную ему гамму возмущения и недоумения. — Ужасный у вас характер, Александр Ильич. Не зря коллеги ваши обижаются.

Лунин торжественно выплыл в дверь. Ремезов закурил и пожал плечами: зря или не зря погорячился? А, да черт с ним! Все равно, рано или поздно, не миновать было этого разговора.

Он ведь тоже давно знал Лунина и его любовь к соавторству. Но с ним, с Ремезовым, этот номер не пройдет.

* * *


— Не понимаю, почему ты сразу к вам не пришла? Ты же знала адрес Маши? И почему обратилась к Александру Ильичу за помощью? — Валя чуть-чуть запнулась, произнося это имя, и тут же зорко посмотрела на Зину: а она как? Но девушка никак не отреагировала на это имя. Она пристально, но невидяще смотрела на самодельный плакат, который кто-то повесил на двери управления: кособокие ухмыляющиеся рожи разливают «на троих» и подпись: «Сегодня зарплата! Пьяницам — бой!»

— Виктора, секретаря нашего, работа, — пояснила Валя, не понимая, что интересного нашла в этом плакате Зина. Та опять не ответила, и только тут Валя заметила, что Зина плачет.

— Ты что же это? О чем? Случилось что-нибудь? — Валя тут же забыла обо всем остальном. Но Зина не хотела утешений. Вынула из сумочки платок, сердито вытерла глаза…

— Извини. Это я так просто… Конечно же, мне давно надо было к вам прийти, да вот Димка… Даже не знаю, что будет у нас с ним? Мы давно не виделись. Спасибо, хоть Александр Ильич помог устроиться с жильем.

— Это он сам тебе предложил?

— Сам.

— Хороший он…

— Хороший, — согласилась Валя. — Значит, с жильем ты устроилась. Ну и прекрасно. А то у нас в общежитии кошке поселиться негде. И с Димой все наладится — сама же говорила, что он у тебя послушный. Ты куда сейчас идешь? Я — в институт, может, нам по пути? Я ведь в заочный политехнический поступила…

— Нет, мне в другую сторону. — Зина сделала вид, что не замечает участливого внимания Вали, явного ее желания вызвать на откровенный разговор.

Они попрощались. Зина толкнула обитую войлоком дверь и вышла на улицу. Крупные бесшумные хлопья снега мгновенно отрезали ее от всего мира. За ними исчезло все — стены домов, прохожие, перспектива улицы. Лишь смутными пятнами светили сквозь снег ранние зимние фонари.

Зина подняла воротник легонького «семисезонного» пальто. «Дуреха ты, Зинка, — сказала она сама себе, — и чего это ты так легко отдала Димку этому тину? Парень запутался, надо его вернуть, а не гордостью своей любоваться». Ноги уже сами несли ее знакомой ненавистной дорогой. Конечно же, он там, у лучшего своего друга. Где же ему быть?

Рыхлый, чуть слепленный снежок рассыпался на щеке. Зина сердито стряхнула снег варежкой. Мальчишки в воротах захохотали, засвистели вслед. Словно проснувшись, Зина оглянулась и увидела, что вся улица живет радостью первого щедрого снега.

Бегут, отмахиваясь от снежков, девчонки. Просто так, неизвестно куда, идут по улице взрослые — на лицах улыбки, и вот уже кого-то, словно бы ненароком, толкнули в пушистый, едва родившийся сугроб…

А снег падает и падает. Им наполнено все вокруг, он везде и нигде, и свежий его дразнящий запах обещает праздник.

Зина нырнула в черную глухую арку двора, как в другой мир. Прошла по длинному пустому коридору. На минуту ее насторожила непривычная тишина за дверью, но она все-таки постучала.

С паузой, словно нехотя, знакомый голос ответил:

— Да-а-а…

Она вошла, и ей сразу стало не по себе — Вержбловский был один. Чисто прибранная комната говорила о том, что никакой компании тут и не бывало. Сам хозяин лежал на тахте, но при виде гостьи книга упала на пол, а зеленоватые глаза Леопольда Казимировича вспыхнули.

— Димы у вас не было? — спросила все-таки Зина. Ей хотелось как можно скорее уйти, но ради приличия она помедлила секунду, спросила о том, что и так было ясно.

— А зачем он вам? — Вержбловский неуловимо быстро скользнул навстречу, взял ее за руку, усадил на тахту и так же, словно крадучись, скользнул назад. Зина поняла: он хочет запереть дверь. Вскочила, кинулась наперерез.

— Что вы делаете?!

Узкая холодная рука сжала ей запястье, а глаза — острые, с нервно дергающимися веками — заставили Зину отшатнуться.

— Не пугайтесь! Не надо… ну, зачем так? Он же не стоит вас — мальчишка, слизняк, веревки из него вить… — твердил он захлебывающейся скороговоркой, — Вы себе цены не знаете, и никто, кроме меня…

Зина вырвала руку, дернула дверь, захлопнула ее за собой. Все на одном дыхании. Только в коридоре глубоко вздохнула, и тут же ей показалось, что лампочки под потолком расплываются в радужном тумане. Она затрясла головой, отгоняя непрошеные слезы. Почудилось, что дверь за спиной медленно приоткрылась. Зина опрометью побежала по коридору и опомнилась только на улице, где по-прежнему кружился добрый первый снег.

Люди уже разошлись по домам, лишь изредка — стенкой, во всю ширину панели, брела компания длинноволосых подростков или медлительно рождались из снежной круговерти и вновь исчезали в ней занятые собой пары.

Зина шла домой сначала бессонными улицами, потом спящими переулками и постепенно успокаивалась, приходила в себя. К дому Гордеевых она подошла уже почти спокойно. Обеими руками потянула на себя тяжелую дверь и чуть не упала, когда дверь стремительно распахнулась ей навстречу. Перед ней стоял Дима. Без шапки, но в пальто. Из-за его плеча выглядывало встревоженное лицо Ксении Максимовны.

— Возле дома слонялся, ждал тебя. Я уж его пустила — не замерзать же человеку на улице, — проговорила она участливо.

Только взглянув на жалкое, скомканное лицо Димы, она поняла: пришла беда.

Взяв Диму за руку, Зина оттащила его в угол, за шкаф.

— Что случилось? Да говори скорее, не мучай, мне и так тошно! — сердито потребовала она.

— Надо ехать… немедленно… сейчас… Только бы достать денег… — Диму трудно было понять, его бил нервный озноб. Таким Зина не видела его никогда. Ей стало жутко: неужели он совершил преступление?

— Дима, Димка! Опомнись! Что с тобой! — затрясла его за плечи, уже и сама плача от страха и не замечая этого.

— Я проиграл деньги… в долг… я пропал… ты не знаешь… это такой человек…

Зина выпрямилась, отпустила его.

— Кто? Вержбловский? — спросила она, не сомневаясь в ответе.

— Нет-нет… хотя… он тоже… Понимаешь, я должен, много должен Лео… Они смеялись надо мной за это… Ну, вот я и решил: выиграю и отдам все. Познакомился с одним типом — Танцюра его зовут… Был тут в одной компании с ним. Сели играть, он сам предложил. Я думал…

— Знаю я, что ты думал: сразу, легко, без труда добыть деньги, чтобы потом так же легко их истратить, — горько продолжала Зина. — Так и в Москве бывало. Сколько же ты проиграл?

— Триста рублей… Он сказал: «Завтра чтобы были, а то…» Я боюсь…

Зина ответила не сразу. Думала. Вот он стоит — такой, как всегда: любимый и слабый. Ну почему для нее клином свет на этом парне сошелся?! Но уже, как и прежде бывало не раз, она искала выход, готова была спасти его от беды.

— Денег таких у меня нет, ты знаешь. Но я найду, попытаюсь найти… Но это последний раз, понимаешь? Последний! Лео твой — мерзавец, хуже всех других. Не сможешь без него — никогда не приходи ко мне!

Зина с минуту молча смотрела ему в глаза. Потом, словно опомнившись, отвернулась, стряхнула с пальто тающий снег. Сняла косынку, тоже отряхнула. Лицо ее уже не выражало гнева и боли. Она приняла решение, внешне успокоилась и как-то вдруг вся преобразилась, похорошела.

Дима смотрел и себе не верил: он никогда такой ее не видел. Размокшие рыжие кудри прилипли к очень белому лбу, а глаза уже не рыжие, а черные, с глубоким, тревожащим блеском.

Он потянулся к ней невольно:

— Зинка, хорошая моя! Честное слово…

Зина отстранилась:

— Не надо… Не надо слов! Устала я от них. Я поверю тебе только тогда, когда ты найдешь работу, займешься делом.

— Работу… Найду я работу, не беспокойся! А ты… довольна своей?

— Не знаю еще. Но люди там вроде бы хорошие.

— Вот именно! И это все, что тебе нужно, а мне…

— А что нужно тебе? Что?! — Зина стиснула руки. — Сам ты не знаешь этого, Димка, горе ты мое!

Знаю. И ты узнаешь скоро. — Дима опять потянулся к ней, но Зина качнула головой: «Нет». И он ушел. Зина посмотрела в оконце за дверью: оглянется? Оглянулся…

* * *


Валя с детства любила первый снег. То ли случилось в такой день что-то забытое, но хорошее, то ли сам первый снег казался праздничным. Она любила его даже в трудные детдомовские времена.

За порогом ее встретил рой снежков. Она тоже, как ребята вокруг, стала хватать рыхлый и липкий снег и кидать его в смеющуюся белую мглу, потом ее толкнули в сугроб, и она кого-то толкнула… Улица приняла ее в игру.

Опомнилась, почувствовав, что набившийся за воротник снег холодит шею. Встала, отряхнулась. Ускользнула от чьих-то рук, от летящих неизвестно откуда снежков. Укорила себя за легкомыслие: ведь собиралась идти в институт. Но в этот вечер думать о лекциях и чинной тишине аудиторий так не хотелось, что Валя невольно выбрала самую длинную дорогу.

Она свернула в тихий переулок, до краев наполненный тишиной и снегом. Неровные доски тротуара покрыла хрупкая снежная пелена. Ближе к забору по ней вилась цепочка чьих-то следов. Валя старалась не замечать их, ей хотелось быть первой, единственной. Снег превратил знакомую до последней щербинки дорогу в новую, неизведанную землю, и каждый шаг по нетронутой белизне словно бы приближал ее к чудесному открытию. Следы возле забора нырнули в калитку и кончились. Она осталась одна на снежной целине. Возле крайнего дома с забора бесшумно упала на дорогу кошка. Валя махнула на нее варежкой: «Брысь! Тебя здесь не хватало!» Кошка сжалась в комок — и стрелой метнулась на другую сторону улицы, пропала в метели. Тонкую цепочку следов на глазах занесло снегом. Валя усмехнулась: «И не подумаю возвращаться из-за тебя! Не жди!» Почти неприметной тропкой она вышла на вершину приморской сопки.

На ней, сплетаясь и расплетаясь, плясали струи метели, и только смутное марево огней порта указывало направление. Казалось, эти огни бесконечно далеко, а тропинка никуда не ведет. Город исчез. Время остановилось.

Валя медленно ловила губами снежинки, никуда не спеша и ни о чем не думая. Подошла редкая минута отрешенного покоя, когда становится легко, бездумно, радостно. Весь мир, все лучшее в нем сосредоточилось в этой одной, словно бы навсегда остановившейся минуте, и кто скажет, не это ли и есть наиболее полное ощущение неуловимого человеческого счастья?

Разноголосица поселка вывела ее из этого хрупкого восторженного настроения. Лаяли собаки, женщины звали детей со двора. Почти незаметно для себя Валя вернулась к действительности.

Она еще немного постояла в раздумье, стряхивая варежкой снег с воротника. И почти не удивилась, когда на тропинке появилась знакомая фигура: она сейчас подумала именно об этом человеке!

Голос его прозвучал нервно, когда они здоровались, но улыбался он спокойно, дружелюбно, и Валя тоже улыбнулась ему:

— Шла в институт. Да, кажется, сегодня так и не доберусь туда — так чудесно вокруг. Первый снег… А вам он нравится?

— Да, очень.

Не сговариваясь, оба шагнули в белую ласковую мглу, и она мгновенно поглотила их.

— Мне кажется, наши случайные встречи не так уж случайны, — заговорил он. — Должен вам признаться, что часто думаю о вас. Смешно, наверное, это в моем возрасте?

Валя остановилась, посмотрела ему в лицо открыто:

— Нет, я ничего смешного не вижу в этом, я и сама…

Даже в темноте она почувствовала его потеплевший взгляд и смутилась. Но не отошла. Так и стояла, почти касаясь щекой его плеча. Они оба замерли, словно подошли к краю обрыва, где опасен каждый следующий шаг.

— Я все понимаю, — наконец проговорил Александр Ильич. Лицо его было совсем близко.

Она опомнилась и отстранилась тихонько.

— Извините, — сказал он глухо.

— Не нужно извинений… Но пусть будут только такие случайные встречи. Другого не надо.

— Но почему? — вырвалось у него.

— Вы знаете почему, — сказала она внешне ровным и лишь затаенно грустным голосом. Не все ли равно, жена вам или не жена женщина, с которой вы живете? Вы с ней вместе много лет, этого достаточно. Вы не сможете оставить ее. Иначе это были бы не вы…

Валя проговорила все это тихо, но убежденно. И все же с какой-то смутной надеждой: а вдруг он сейчас скажет, что она заблуждается, что ничего этого нет? Подробности о нем сообщила ей Маша вскоре после той встречи возле дома. Маша разузнала все: и где он работает, и кем, и какие у него отношения с Натальей Борисовной. Она уж постаралась! Ремезов ей явно не нравился. Но она, конечно, ошибается в нем.

Александр Ильич молчал. Мучительно долго. Наконец тихо проговорил:

— Вероятно, вы правы.

Ну, вот и все. Валя даже не сразу осознала, что он сказал. Слова не имели значения.

Они шли вдвоем по той же тропинке, по которой Валя только что шла одна. На смену недавнему чувству отрешенно-радостного покоя из души рвался неслышный крик радости и боли оттого, что вот он — встретился, наконец, тот единственный, но никогда им не быть вместе…

На широкой светлой улице, где уже было много прохожих, он остановился, натянуто улыбнулся:

— Мы еще увидимся?

— Конечно, город невелик. — Валя ответила как могла беспечнее, а внутренне вся сжалась от безнадежности.

— Еще один, последний вопрос. Мне не дает покоя мысль: почему вы ушли, когда я выступал в клубе? Показалось неинтересным то, о чем я говорил?

— Нет, что вы! Меня позвали, были срочные дела. Я жалела, что пришлось уйти.

Он помолчал секунду, потом протянул руку:

— Ну, что ж, до свидания…

Он ушел быстро, не оглядываясь.

И снова на опустевшей улице кружился только ласковый первый снег.






Глава VI


Застройка целого района — праздник для архитектора. Будни: привязка к плану отдельных магазинов, столовых, жилых домов и даже разного рода «времянок». Всего того, без чего, как ни мечтай о прекрасном, невозможна жизнь растущего города.

Деятельность такого рода была главным капиталом Синяева. Он быстро проектировал и строил сборные жилые дома, неказистые, но вместительные столовые, магазины, подсобки. И это создало ему имя делового человека. Представители заводов, порта и разных других учреждений города шли к нему торной тропой:

— Аркадий Викторович, магазин вот тут надо…

— Столовую бы нам, да побыстрее…

Возле стола Синяева с утра до вечера толклись заказчики далеко не интеллигентного вида, рабочими негибкими пальцами водили по самодельным «чертежикам». Вкусы их он знал. И чтобы магазин стоял на самом людном перекрестке, да чтобы и другие, посмотрев на него, позавидовали: «Вот, мол, вроде и магазин и не магазин — дворец с колоннами». Насчет колонн Синяев был непреклонен, а сами магазины строил толково.

Только одного не видел он за привычной многолетней суетой: город уже давно оттеснил его времянки на окраины.

А сегодняшние проекты новых школ, Дворца спорта, кинотеатров поручались другим, не ему. Для их исполнения требовалось что-то еще, Кроме удобной для заказчика практичности и расторопности. Но ведь он первым начал работать над проектом застройки приморского района. И он вложил в свою работу все, что мог. Пусть на этот раз победа осталась за Ремезовым, разговор еще не окончен…

День начался неудачно и не обещал ничего хорошего. Аркадий Викторович твердо знал: как с утра начнется, так уж и пойдет. А тут не успел взяться за давно уже просроченный проект очередного «магазинчика», как пришел представитель промкомбината — унылый, но неотвязный, как комар, толкач, которому тоже давненько была обещана столовая.

От толкача спас Синяева вызов к начальству, а вернувшись, он застал возле своего стола человека, совсем не похожего на обычных, примелькавшихся посетителей. Он был молод и старался придать себе солидность неуверенно растущей бородкой и темными очками. Карманы его хищно ощетинились авторучками.

«Не иначе корреспондент, — догадался Синяев, — только откуда? Вроде у нас таких не было…» Пишущую братию он не любил, хоть люди среди журналистов попадались разные: один забегал на часок, а другой неделями вникал в дело, стараясь понять его суть. Но все равно Аркадия Викторовича раздражало их показное всезнайство.

Он заранее сморщился, глядя на гостя, но тот не смутился и, назвав московскую газету, заявил, что хотел бы ознакомиться не с деятельностью института вообще, а конкретно с проектом Синяева. Неопределенно намекнул, что ему так «порекомендовали».

Это уже меняло дело. Синяев коротко рассказал о своем плане.

— Простите, — перебил гость, — а почему, собственно, вы так легко отказались в пользу Ремезова? Вы твердо убеждены, что море северянам не нужно?

— Я ни от чего не отказываюсь и ни в чем не убежден, — раздраженно ответил Синяев, — я просто хотел бы разместить на данной территории максимальное число людей.

Аркадий Викторович чувствовал, что корреспондента что-то не удовлетворяло в его словах, и постепенно все больше раздражался.

— Вас, видимо, полностью проинформировали о проекте Ремезова? Так вот. Эстетика, романтика, алые паруса, красоты моря — все это очень хорошо. Но мой уважаемый коллега в своем романтическом взлете, кажется, забыть изволил, что место сие все же не пусто, оно занято индивидуальными застройщиками, владения которых пойдут на снос. Куда прикажете девать этих людей? Между тем имеется совершенно свободное пространство на вершине берегового кряжа. Товарищ Ремезов предлагает там воздвигнуть монумент покорителям Севера и гостиничный комплекс с обзорной террасой вокруг. А я смотрю на дело с точки зрения сегодняшних нужд — когда нет черного хлеба, о булках не мечтают. Потому мной и предлагается массив пятиэтажных жилых домов серии 1-464. При них — обслуживающий комплекс. Экономичность такого рода застройки доказана практикой, кроме того, выигрывается время: так мы скорее разрешим проблему переселения. Что ж до моря и его красот, то любители могут ходить к нему по-прежнему, а другие точно так же, как прежде, обойдутся без него. По-вашему, это не логично?

Корреспондент оживился: его перо уже не повисало вопросительно над страницей, он едва успевал записывать все, что говорил Синяев.

Когда корреспондент наконец ушел, Аркадий Викторович заметил, что в комнате находится Гольцев.

— Признаюсь, что даже я на этот раз слушал вас не без интереса, — небрежно заговорил Гольцев. — Жаль только, что все необходимые слова пришли к вам поздновато. Но ничего, мы еще повоюем. Вы помните — за мной обещанный вечер в ресторане. Так — как?

Вечером они сидели в укромном уголке все того же ресторана «Арктика». Было время, когда официантки побойчее перестают давать сдачу, а посетители уже никого не видят и не слышат, кроме самих себя. Табачный дым клубился между колоннами, как в древнем храме, а вместо песнопений готовый на все оркестр неблагозвучно исполнял «Эти глаза напротив». Оба выпили изрядно. В голове Синяева слабо бродила мысль о крепком черном кофе и уходе домой. Но Гольцева словно и водка не брала: сощуренные ледяные глаза по-трезвому ничего не упускали из виду.

Он закурил сигарету, затянулся неторопливо. Глаза его уставились на Синяева с каким-то внезапно вспыхнувшим сомнением.

— Можете благодарить судьбу за то, что она вовремя поставила меня на вашем пути. Но если бы знать, что впереди? Неужели я опять… Хотя нет… Я вас поддержу, несмотря ни на что. А Ремезова не мешает проучить — зарвался.

— О чем вы говорите, не слышу? — почти заискивающе спросил Синяев.

Его угнетал тяжелый, пронизывающий и невидящий взгляд Гольцева.

— Да что толку, если вы и услышите? — ответил тот снисходительно. — Теперь все равно отступать поздно. Я говорю, что мне не нравится, просто-таки не нравится лицо этого Ремезова. Такие всегда прячут козырей в рукаве. Но я-то знаю, на чем он собирается играть! Так… я вижу, что с вас, коллега, вполне довольно.

Гольцев оглянулся, ловко поймал за край фартучка убегающую официантку:

— Кофе и расчет, девочка. Быстро.

На светящейся изморозью улице они расстались. Гольцев неуловимо быстро исчез в мерцающем облаке, окутавшем дома и деревья. Синяев сейчас же забыл о нем, как будто сбросил с плеч тяготивший груз.

Улица радовалась. Из лучистой мглы слышался смех, его то и дело толкали бегущие куда-то группы девушек. Разноцветные окна домов казались гирляндами праздничных огней. Но облегчение не приходило. Тяжело переводя дыхание, запоздало огрызаясь на прохожих, спешащих мимо, он брел вверх по улице, к знакомому парадному с вечно открытой настежь дверью.

* * *


Жизнь в доме Гордеевых начиналась спозаранку. Ксения Максимовна вставала еще до света, бесшумной тенью скользила по тесной кухоньке, готовила детям завтрак. Им всем на занятия идти: одним — в школу, Генке — в техникум. За дверью простуженно тявкала Жучка, дверь отворялась, и в кухню, согнувшись, входила высокая костлявая Фая-молочница. Молча ставила на стол литровую банку с парным молоком.

— Чайку горячего на дорожку? — спрашивала Ксения Максимовна.

— Плесни, плесни, студено на дворе-то, ох студено! — качала головой Фая, обеими руками беря горячую кружку. Она торопилась на базар — занять место получше. За дверью ждали ее санки с бидонами и крынками. Зине долгое время было непонятно, чего ради эта скуповатая и недобрая на вид баба каждый день приносит Гордеевым то молоко, то сметану, ничего не беря взамен?

А вечерами шли другие. Зина только удивлялась, как умудряется Ксения Максимовна помнить их всех?

— В интернате-то была? — отчитывала она вертлявую бабенку с синими следами татуировки на руках, — Не была? Да не прячь глаза-то, вижу ведь! Эх, совести у тебя, Настасья, нету: такой сын растет, а ты что? Все гуляешь?

Или молча выносила и передавала не по-колымски легко одетой женщине теплые детские вещи.

— Только приехали. О морозах наших не подумали. В дороге поиздержались, а зарплата когда еще будет? Пусть носят… — объясняла она Зине. — Мы и сами-то попервоначалу такого бы горя хватили, кабы не добрые люди.

«Да, есть добрые люди, и Ксения Максимовна одна из них. Как мне повезло, что я здесь», — думала Зина и втайне гордилась своей хозяйкой. А Ксения Максимовна уже бежала куда-то унимать расходившегося пьяницу или вела к себе чьих-то детей… Жить без людей она просто не могла, не умела.

К Федору Нилычу Зина относилась иначе. Да он и сам был человеком иного склада. Работал он в городском тресте озеленения.

Каждый год весной и осенью на улицах появлялись машины, перевозившие в город тайгу: молоденькие гибкие лиственницы, шершавую елоху и дерн с кустиками голубики и карликовой березки… Рабочие треста сажали деревья и закрепляли дерн. А потом город и тайга вступали в свое извечное единоборство, и город побеждал: лиственницы и елоха еще выживали, но нежный лесной дерн погибал. Через полгода все начиналось снова. Существовал план озеленения, он упорно выполнялся, хотя в нем явно не хватало какого-то звена, знания здешней земли, терпения. Может быть, сад Федора Нилыча и мог рассказать о том, на какие чудеса способна северная земля, но он был пока лишь делом рук одного энтузиаста.

Вечерами Федор Нилыч сидел в углу возле столика, заваленного пакетами с семенами, шуршал аптечной негнущейся бумагой, делая новые пакеты, или писал письма друзьям-садоводам, во все концы страны. Маленькая лампочка допоздна освещала его отрешенное, задумчивое лицо и чуть дрожащую от усталости руку. Вряд ли он сознавал в такие моменты, где находится, и уж вовсе не думал о том, что будут завтра есть его дети. Дом, семья были полностью на плечах Ксении Максимовны.

В то утро Зина и сама встала до света. Выйдя на кухню, она не только услышала, но и увидела обеих женщин — Ксению Максимовну и Фаю.

Лицо у Фаи жесткое, сухое, с шелушистой от мороза кожей. И глаза как бы заранее нацелены — не упустить своего. А Ксения Максимовна передавая ей кружку, словно погладила ее добрыми лучистыми глазами. И на секунду лицо Фаи оттаяло. Зина поняла, что, вероятно, этой цепкой, горластой бабе как раз и недоставало простой человеческой ласки, бескорыстного участия.

За этим-то она и приходила сюда.

«Сегодня же найду Димку, спрошу, как у него с работой, а насчет денег все расскажу Ксении Максимовне, она поможет», — подумала о своем Зина.

Однако Диму она не нашла.

Сказали, что из общежития, где он жил временно, его выселили, а куда ушел — не знают. Весь день все валилось у Зины из рук. Она умудрилась покрыть стену такой немыслимой зеленью, что Маша только головой покачала:

— Где твои глаза? Завтра переделаешь все. Ведь эту стену корова оближет: подумает — трава…

Потом к ней тихонько подошла Валя:

— Тебе помочь?

— Нет, спасибо, я сама.

Еще не хватало, чтобы такую простую работу за нее делали другие! Что о ней тогда вообще подумают?

Ксению Максимовну Зина застала одну — редкий случай. Та штопала детские колготки — вечная неизбывная работа матерей и бабушек.

По дороге домой Зина почти уже решила зайти и поговорить с Танцюрой, ведь не убьет же он ее? Она уже знала, что жил он ото всех на особицу — замкнуто и нелюдимо. Дом вели у него старуха-мать и дурнушка-сестра, которые, в отличие от других, никогда не навещали Ксению Максимовну. Зарабатывал он хорошо: зимой шоферил, летом ходил мотористом на сейнере. Что уж, кажется, такому человеку какой-то картежный выигрыш? Но только увидела его, стоявшего по привычке возле своих ворот — нога отставлена, но колено мелко, нервно подрагивает, взгляд сонный, мутный, — поняла: никогда и ни за что она не подойдет к этому человеку. Не сможет. И никакого, даже пустячного долга он не простит.

— Вы не знаете, что у Александра Ильича когда-то произошло с Танцюрой? Он что-то говорил, но я так и не поняла, в чем там дело… — спросила Зина, едва сняв пальто. — И что это вообще за человек? — Спрашивая, Зина хотела окончательно убедиться, стоит ли ей связываться с Танцюрой или нет?

Ксения Максимовна помолчала с минуту, словно решая, нужно ли отвечать? Потом сказала:

— Это уже давно было, можно и рассказать. Девушку Танцюра тогда пустил, квартирантку. Верой звали. Вежливая такая была — всем «спасибо» говорила. А собой — ничего особенного. Но знаешь, как оно бывает? Дом один. Поладили как-то… Ну, потом все женщины видят — ходит Вера в положении, а о свадьбе что-то никто не заикается. Да и по ней заметно — нехорошо там у них, плачет она часто… Я попыталась потолковать с ней — молчит. Саша тогда у нас жил. Давайте, говорит, я с ним по-мужски побеседую. Я не велела. Танцюра — из бывших уголовников. Вот я и боялась — не вышло бы хуже. А оно так повернулось, что я и не ожидала! Зима тогда лютущая выдалась, сил нет, и как раз январь на дворе. Жучку мы и то в дом брали на ночь… А тут — стук в окно заполночь. Тихий, еле слышно. Хорошо хоть сплю-то я чутко — открыла, а там Вера! Пальтишко кое-как накинуто, еле на ногах держится — так мне на руки и упала. Середь ночи, бессовестные, выгнали. Ну, тут Саша-то и не удержался, бросился как бешеный, с ним бывает… Побил тогда Танцюру, крепко побил. Но тот не жаловался — знал за «то.

Она замолчала, чуть заметно улыбнувшись.

— А что же Вера?

— Да что? Собрали мы ей денег на дорогу, она и поехала к родителям на «материк». Живет теперь в Армавире, сына растит. Дай-то бог, чтобы не в отца пошел, пропащий это человек…

— Да, с ним бесполезно говорить, — сама не замечая того, вслух произнесла Зина.

— А о чем говорить-то? — сразу встревожилась Ксения Максимовна. — Какое такое дело может быть у тебя к нему?

— Деньги ему Димка проиграл… Танцюра грозился. Димка струсил, исчез куда-то. Что теперь будет? — Зина заплакала навзрыд, уже не сдерживаясь, не стесняясь слез.

— Успокойся. Никто твоего Димку не убьет.

А Танцюру-то уж я знаю — на словах грозен, но ничего он не сделает, ему деньги главное. Вот сейчас ты успокоишься, и я схожу к одним людям, мне всегда дадут. Говоришь — триста рублей? И Димка твой сыщется — не иголка… Но надо с ним поговорить построже. Непутевый он у тебя…

Ласковые материнские руки гладили Зинины плечи. Заплаканная, но успокоившаяся Зина незаметно задремала возле печки. Ксения Максимовна прикрыла ее своим платком и тихонько пошла из дома — улаживать еще одну людскую беду.

* * *


Дима никак не ожидал, что его так быстро выставят из общежития. Леопольд Казимирович утверждал, что комендант — его друг и Дима может жить у шоферов, сколько захочет. Но комендант куда-то исчез, а вскоре выставили Диму, да еще и милицией пригрозили.

На улицу опустился пасмурный, но бесснежный вечер. Даже светлые окна домов не могли разогнать его неопределенной мглы. Отчужденно скользили мимо человеческие фигуры. Большинство торопилось куда-то. Коротки пути этого города — и не хочешь, да скоро придешь.

Дима брел по сумеречной улице, курил горькие отвратительные сигареты, ежился от внезапных порывов ветра — в этом городе ветер всегда прятался за ближайшим углом. Что с ним происходит, почему он никак не найдет свое место в жизни? Кто в этом виноват? Куда ему идти теперь?

К Зине — стыдно. Она поехала за ним сюда, на край света, А он вот мотается без работы, без жилья, без денег. И теперь еще в долги залез… Нет, надо идти только к Лео, больше некуда. Лео — друг, он столько раз повторял это. Попросить хорошенько — он снова поможет с жильем, а там и на работу устроит.

Мысль эта словно подстегнула его. Он зашагал быстрее. Оправдание нашлось — и сразу стало легко. Казалось: все утрясется само собой, как прежде не раз бывало.

Дима постоял с минуту на знакомом крыльце и шагнул в душный от керогазов коридор. За дверью Леопольда Казимировича не слышалось обычной музыки и звона рюмок. Только гудели, спорили о чем-то два мужских голоса. Один — хозяина, а второй? Может, не стоит заходить, — мелькнула, мысль, но Дима тут же протянул руку к двери и постучал.

Леопольд Казимирович открыл не сразу.

— Ах, это вы, Дима? — чуть нараспев протянул он, словно бы ничуть не удивившись, но и не обрадовавшись его внезапному приходу. — Ну, входите, входите, что ж вы?..

И Дима зашел. Первой он заметил Нину. Она, как всегда, что-то готовила, полускрытая бисерными струями занавески. Улыбнулась заученно и нежно — всем и никому и, кажется, тут же забыла про Димино существование.

В комнате, кроме Нины и Леопольда Казимировича, находился еще один, незнакомый Диме мужчина. Сидел он, развалясь на тахте, с небрежностью второго хозяина. Был он немолод, поношен, лыс и весь светился странной пугающей ласковостью, а глаза так глубоко потонули в набрякших веках, что и не рассмотреть, какое у них выражение.

Он благодушно кивнул Диме, отпил капельку коньяка из почти полной стопки, зажмурился, причмокнул и вдруг в упор, неуловимо быстро глянул Диме в лицо. Это напоминало мгновенный ожог, но когда Дима понял, откуда это ощущение, глаза человека уже исчезли в темных веках. Заметил Дима и то, что Вержбловский был явно не в духе.

Леопольд Казимирович не стал знакомить Диму со своим гостем, а просто усадил за стол и налил коньяка.

— «Одесский». Советую не пренебрегать. Такого здесь не достанешь.

Нина вынырнула из бисерных струй, поставила на стол тарелку с салатом, хлеб и сыр. Диме показалось, что она недавно плакала, но он не успел присмотреться и понять, в чем дело, — девушка исчезла за занавеской.

Он выпил немножко мягкого, действительно очень хорошего коньяка, но ощущение неловкости, как бывало обычно, не исчезло. И еще этот человек… Кто он? Зачем он здесь? Не познакомили. Наверное, надо было обидеться. Но это сразу. Теперь-то поздно…

Леопольд Казимирович тронул Диму за плечо:

— А это даже хорошо, что вы пришли, Дима. Я догадываюсь, что разговор будет о работе. Не так ли? Я и сам давно хотел поговорить с вами по-мужски. Неужели вы хотите остаться простым штукатуром или как там это у вас называется? То есть я, конечно, не против в целом — любая профессия почетна, но… как бы вам сказать? Есть разные виды почета, и этот, мне кажется, как раз без ущерба можно оставить другим. Вы не думаете?

— Я… Да… Впрочем, нет… только Зина.

— Да, кстати, о Зине. Сложившиеся отношения, видимо, тяготят вас, я понимаю. Но ведь в вашей власти порвать с ней.

— А что ж тогда?

— Для мужчины мир велик. Скажите, а вы все еще хотите работать в старательской артели?

— Очень хочу! Но туда же… вы сами говорили, трудно устроиться?

— Все возможно, парень, если захотеть! — вмешался вдруг Димин сосед и надолго зашелся мелким тряским смехом. — Уметь только надо, уметь! Ох, умора мне с вами!

Леопольд Казимирович покосился в его сторону, слегка поморщился и налил себе коньяка.

— Уметь… не уметь… все это потом. Речь идет о главном — готовы ли вы, Дима, к смене жизненного пути? Да, может, ничего и не получится, если… не сумеете. Но если сумеете… вам не придется больше никогда быть бедным родственником на чужом пиру. Вы неплохо справлялись с нашими поручениями, еще немного терпения — и, возможно, нам удастся вас устроить. Но для начала…

«Бедный родственник… вот оно как… да я уж и сам знал… ведь знал». Дима резко повернулся к Вержбловскому и как мог тверже спросил:

— Что я должен делать?

— Ничего ты не будешь делать! Ничего! Хватит и других дураков! — вдруг выкрикнула Нина. Она вынырнула из-за занавески так стремительно, что бисерные струи взвились и хлестнули по стене.

— Что ты знаешь о них?! Думаешь, если у него, — она кивнула на Вержбловского, — всегда деньги есть, так это деньги чистые?! Да ты даже не понимаешь, к кому попал, дурак несчастный! Это волки, золотишники, спекулянты! Они-то выкрутятся, таковские, а ты срок получишь, ясно? Да они…

— Молчи, сволочь! Дешевка! Ну!

Дима никогда не видел таким Вержбловского. Словно бы сквозь привычное лицо обаятельного интеллигента проглянуло второе — костлявое белоглазое, лицо убийцы. От жестокого прямого удара наотмашь Нина отлетела к двери. И тут, не соображая, что делает, Дима схватил коньячную бутылку и со всей силы ударил Вержбловского по затылку. Тот зашатался, осел на пол. Боковым спасительным зрением Дима увидел того, второго у себя за спиной, но уже успел отскочить к двери, которая оказалась открытой. Он не сразу понял, что ее открыла Нина и что она даже успела накинуть на себя пальто, а его вещи держала наготове.

— Бежим скорее… — Она схватила его за руку. Они оба опрометью выскочили на крыльцо, перебежали двор, но в тени арки Нина остановилась.

Она нагнулась, набрала горсть снега, и он только сейчас увидел, что ее лицо в крови.

— Больно? Очень больно? — растерянно спрашивал Дима.

— Да что там… пройдет… — сказала она со спокойной горечью. — Это мы еще легко отделались. Он ведь зверь, Левушка-то. Мне не раз доставалось.

— А ты? Терпела? Почему? Не понимаю…

— Почему… почему… Дура потому что была, вот и терпела. Поманил меня красивой жизнью, это он умеет, а я поверила. Дура! — Она сердито топнула ногой, словно споря с кем-то.

— Ладно. Все прошло. А вот ты и дорогу туда забудь! Слышишь?!

Они вышли все на ту же, безвременно сумеречную улицу. Редкие прохожие не обращали на них внимания. Нина шла, опустив голову, прикрыв лицо варежкой. Дима брел рядом, чувствуя, как голову постепенно наполняет звенящая пустота.

Он проводил ее до темного подъезда и даже не обиделся, что Нина ушла, не простившись. Да, бывали в его жизни черные минуты, но сейчас им овладела непроглядная чернота. Привычного легкого выхода из положения на этот раз не предвиделось. Никогда он не думал, что ему придется, хотя бы и защищаясь, ударить человека. Это было страшно. И никогда еще не доводилось ему оставаться в чужом ночном городе без крова над головой. Куда ему деться? К Зине? Нет, не сейчас. Он бесцельно брел и брел, не зная куда…

— Смотри, а это ведь тот парень, которого из нашей общаги сегодня выставили. Говорят, нигде работать не хочет, а приехал из Москвы… Эй, подожди-ка!

Дима обернулся. Перед ним стояли двое дружинников. Один — точно, шофер из бывшего Диминого общежития, а второй — конопатый рукастый верзила — уставился на него во все глаза.

— Что ты бродишь взад-вперед? Потерял чего? — спросил шофер. Дима уже готов был послать его куда подальше и сбежать, но второй цепко взял его за плечо.

— Э, парень, да ты не в себе! Петро, посмотри-ка на него! Не иначе с ним беда стряслась. Идем-ка со мной, лучше будет… А ты походи пока один, — обратился он к напарнику.

Дима покорно поплелся рядом с дружинником: собственно, ему было безразлично, куда и зачем идти.

— Что ж, давай знакомиться. Меня зовут Виктором. А тебя? — Парень уже не держал Диму за плечо, а шел рядом. Назвал себя просто и дружески. Дима невольно ответил так же.

— Значит, Дмитрий… И ты действительно москвич?

— Был когда-то.

Потом они долго шли молча. И то, что Виктор молчал, не лез больше с расспросами, вдруг заставило Диму заговорить. А начав, он говорил, говорил… Виктор слушал его внимательно, не перебивая. Потом сказал:

— Тут посложнее дело-то получается, чем я думал. Пойдем-ка к бате моему, это самое лучшее.

Шли они тихими многоснежными переулками к одинокой группе домов, высоко забравшихся по склону сопки. Там намечался новый жилой массив, но пока стояли только три больших дома, доступных всем ветрам. Вокруг домов топорщился из-под неглубокого снега стланик, лежали дикие валуны. Люди ворвались здесь в необжитую тайгу, пренебрегая законом первопоселенцев, испокон века славших пашни впереди домов. Город мог себе это разрешить.

— Ты с батей моим не таись, батя у меня — сила! — уже возле дома сказал Виктор.

Дима кивнул. Он вспомнил о своих родителях. «Напишу отцу, пусть вышлет на дорогу, — как всегда, подкралась спасительная мысль, — теперь уж все равно. Надо скорее отсюда убираться».

Виктор позвонил у двери.

— Тебя где это носит, полуночник?! — грохотнул из-за двери оглушительный, но совсем не злой голос.

Дверь открылась. Оба они с Виктором были парни рослые, но рядом с таким дядей почти всякий невольно чувствовал себя цыпленком: уж очень высок и плечист был Викторов отец. «И усы, как у Буденного», — подумал Дима.

— Э… да ты не один… Ну, проходите, проходите, гости незваные, так уж и быть — чайком побалую.

— Ты не удивляйся, — тихо сказал Виктор, — это он всегда так шумит, но он по-доброму…

— Да я вижу… — так же тихо ответил Дима, снимая пальто, — а как его зовут?

— Степан Дмитриевич.

— Ну, где вы там застряли? Идите уж в кухню, малые-то спят давно, — опять прогрохотал Степан Дмитриевич.

В тесной кухоньке половину окна занимал хитроумный ящик с дырочками, из которого поднимались светло-зеленые, как салат, лопухи огуречных листьев.

— Гидропоника, — с гордостью сообщил Степан Дмитриевич. — Круглый год огурцы растут, и никакой земли не надо. — И только после этого покосился на гостя: — Хорош!.. Откуда к нам прибыл?

— Из Москвы, — невольно улыбнулся Дима.

— Так… Из матушки-столицы, значит. А кем работаешь?

Дима замялся. Выручил Виктор.

— Не успел он еще устроиться. Приехал сюда сам, не по оргнабору, и малость не повезло — не тех людей встретил.

— Вон что… А родные-то у тебя есть, нет?

— Есть. Только я с ними давно не живу вместе. Решил жить самостоятельно.

— Понятно. Что же всухомятку речь держать… Давайте чаевничать, так-то лучше будет.

Дима присел возле кухонного неудобного стола, на котором Степан Дмитриевич с мужской небрежной торопливостью собрал чай и кое-какую еду. Взял в руки кружку с обжигающим, дочерна заваренным чаем. Ему понравилось здесь. Кухня хоть и невелика, но все в ней обжитое, прочное. И Степан Дмитриевич, грубовато-шумный, но добрый, открытый, чем-то напоминающий отца.

Ночь светила в окно далекими городскими огнями. Тикали на стене старинные часы-ходики с гирей, похожей на еловую шишку. Виктор помалкивал, не перебивал Диму, а Дима чувствовал, что перед этим пожилым, много повидавшим человеком оба они одинаковые щенята. Но чувство это не было обидным.

Степан Дмитриевич долил чайник и вновь поставил его на плитку. Потом спросил:

— Значит, за длинным рублем погнался. А в Москве ты как в маляры попал? Поди, посоветовали: халтурить маляром можно, не работа — живая копейка в кармане?

— Ну… не совсем так. Я рисовать могу немножко, мне альфрейные работы давались легко.

— Почему же в старатели решил податься? За альфрейную работу платят везде хорошо. И здесь тоже мастера нужны. Эх вы, искатели! Драли вас мало!

Лицо и голос Степана Дмитриевича неуловимо посуровели, Диме даже стало не по себе.

— Вон и Виктор мой… С одной стороны, большое доверие парню оказали — секретарь комитета комсомола. Вся молодежь в управлении у него под началом. Могу я гордиться сыном? Могу. А с другой — шел человек в мастера, а теперь, видите ли, освобожденный секретарь. Это от чего же его освободили, от работы?

— Ну уж ты, батя, скажешь! — улыбнулся Виктор. — Да какой от меня в бригадах был бы толк, если бы я свое ремесло забросил? Только словом много ли поможешь?.. Нет, я своего дела не забываю, да и не век в секретарях ходить, а специальность у меня на всю жизнь.

— Хорошо, коли так, — смилостивился Степан Дмитриевич, — Нам, Самохваловым, отроду языком стараться ни к чему — руки есть, руками и старайся! Чтобы твоя работа людям была видна. У Виктора и деды, и прадеды белокаменщики, поди-ка, и Москву они строили. Так что помни об этом. И цени.

— Я помню. Сколько бесед за последнее время провел о рабочих традициях, сколько рассказывал о лучших мастерах страны! Но это еще и самому человеку понять нужно. Для себя. Не ради галочки в отчете, — Виктор покосился на Диму.

— Вот именно самому. Человек все сам должен! — Степан Дмитриевич как гвоздь вбил на этом слове и разом словно вожжи отпустил — заулыбался по-домашнему, дружески посмотрел на Диму:.

— Надоел я тебе? Думаешь, поди, старик качает права, а что толку? Ты вон хорошее дело решил бросить — и хоть бы что. Потому что легко досталось — вот еще в чем твоя беда.

Степан Дмитриевич вкусно отхлебнул чай и продолжал, ни к кому вроде бы не обращаясь особенно:

— А меня учил мой дед. Отец тогда на гражданской воевал. Учил трудно. Руки у меня, вишь, были не слабые, да вроде как не с той стороны приделаны — все в них ломалось. Ну и попадало за это крепко. Чуть что не так — оплеуха. Но ведь что я понимал? Хоть через битье, а мне эту науку одолеть нужно. Ведь это же позор будет, деды-прадеды в гробах перевернутся, если отступлюсь. И одолел. Стал мастером не хуже деда. И почет пришел и уважение. В нашем-то городе кто первый каменный дом строил? Моя бригада. Сейчас школу новую кто строит? Опять же — мы. И Дворец спорта — мы. И все, что ни есть в городе лучшего, — все мы, каменщики. Потому как из блоков этих дома получаются, а красоты в них нет. Красоту в камне увидеть нужно. Что бы там еще ни придумали ученые, а главные здания — дворцы, театры — все равно из камня строить будут.

Степан Дмитриевич увлекся и совсем забыл о времени. Он говорил убежденно, все более увлекаясь, описывал каждое выстроенное им здание, и можно было только дивиться памяти старого мастера.

А Дима слушал и не спускал глаз со Степана Дмитриевича. Смотрел и думал. Вот так бы найти свое дело, как этот старик! И никакой Лео не поднял бы его на смех: «Велико счастье — быть каменщиком!» Не посмел бы…

И вдруг пришло неожиданное решение:

— Возьмите меня к себе, Степан Дмитриевич, очень прошу!

Степан Дмитриевич приподнял мохнатые брови.

— Так сразу и взять? Быстрый ты, однако… Возьму, а ты сбежишь через месяц-другой удачи искать, где полегче…

— Не сбегу! Честное слово. Я умею работать, вот увидите. Мне бы только в вашу бригаду, с вами…

— Вот оно как? Клюнул, значит, жареный-то петух? Бывает. Так вот давай сразу договоримся. Хочешь быть с нами — заслужи это.

Пойдешь чернорабочим сначала — пусть ребята на тебя посмотрят, какой ты есть. Да рук-то не жалей и ни от чего не отлынивай. Не молочные реки тебе обещаю, это понятно, но ведь для тебя, парень, иного пути в люди нет: и так уж чуть по кривой дорожке не пошел. А выдержишь… тогда и поговорим. Может, к своему делу вернешься, а может, еще и возьму тебя в ученики. Но уж если что, учить буду истинно, как самого дед учил. Согласен?

— Согласен, — кивнул Дима.

— И даже на оплеухи, — весело вставил Виктор. Старик продолжал:

— В общежитие устроим. А сегодня здесь переночуешь. Теперь спать. Утро вечера мудренее.




Глава VII


Машу провожали под Новый год. Узнать ее было невозможно: щеки расцвели румянцем, глаза горели. Все вдруг увидели то, чего не замечали прежде: у Маши длинные густые ресницы и белые веселые зубы. Счастье словно выпустило в ней на волю вторую, никому до сих пор неизвестную женщину со звонким голосом и неугасающей улыбкой.

Валя помогла Маше собрать вещи. Остальные девчата больше судачили, чем дело делали. Как раз, когда Валя последний раз окинула взглядом комнату — не забыто ли что? — пришел и Машин Николай. Маша еще больше засуетилась и, видно, совсем перестала понимать, что делать, за что браться?

Валя распределила мелкие вещи между всеми, тяжелый чемодан с неловкой улыбкой взял Николай — его явно стесняло такое шумное и многочисленное женское окружение.

Маша на ходу поцеловала комендантшу тетю Полю, смахнула слезу со щеки. Та перекрестила ее вслед, но этого Маша уже не заметила. Кроме своего Николая, она все сегодня видела словно вскользь.

На улице немного поспорили — каким путем ближе идти? Нужно было отнести вещи к Николаю, в те же дома, где жил Виктор. Решили, что через сопку напрямик ближе, и скоро вся компания уже прыгала и скользила по обледенелым тропинкам.

День выдался необычный. Хоть и была середина зимы, самый канун Нового года, но всех не оставляло чувство, что там, за зубчатой грядой сопок, откуда растекался по небу мягкий золотистый свет, прячется весна. Совсем не зимний — влажный и теплый ветер шел им навстречу с моря, и совсем не зимние тени быстрых белых облаков скользили по земле. Казалось даже, что и низкое солнце вдруг набрало силу и лучи его греют, а не только светят.

Валя откинула с головы шарф. Волосы ее засветились на солнце, глаза лучились. Рядом с ней, держа за другую ручку сумку с посудой, шагал Виктор. Он тоже был радостно возбужден, шутил, смеялся.

И не они одни чувствовали необычность этого дня. Когда все вернулись в город, чтобы взять оставшиеся вещи, толпа на главной улице почти не уступала московской. Плыли над головами запоздалые «елки», сделанные из сизых тугих веток стланика, в сумках, сетках и просто в руках празднично светились игрушки, а малыши уже обновляли зверушечьи маски, полученные на утренниках в детских садах и школах.

Напротив театра рабочие срочно подключали к сети бесчисленные гирлянды лампочек огромной городской «елки», тоже сооруженной из стланика. Лапы стланика прочно и густо крепились на полой металлической мачте. Рядом поливали из шланга огромную «спящую голову» и трех ледяных коней, везущих деда-мороза. Из открытого рта головы сбегала вниз горка, на которую, пока что издали, зарились мальчишки с санками и фанерными листами в руках. Один держал даже жестяной поднос, из тех, на которые уличные продавцы выкладывает пирожки.

Во всем чувствовалось приближение Нового года.

Теперь уже Николай прокладывал дорогу в толпе, текущей им навстречу. Маша шла рядом, чуть отступив и как бы прячась за его плечом, словно это не она раньше всегда и везде выступала впереди и водила за собой девчат.

Пока остальные ходили за вещами, в комнате у Николая хлопотала Зина — сама вызвалась. Возле дома они издали увидели ее огненные волосы — Зина вышла их встречать. Рядом с ней стоял и немного смущенно переминался с ноги на ногу Дима — он еще не всех знал из окружающих.

Как всегда, из беды выручила его опять Зина. Деньги Танцюре отдали, решив с ним не связываться. А встретив как-то на улице Вержбловского, Зина высказала ему все, что о нем думала.

— Так и знайте: за Димку есть теперь кому заступиться! Не оставите его в покое — вам же будет хуже!

Леопольд Казимирович выслушал все это молча, с обычной непонятной усмешечкой и так же молча удалился.

Вот тогда-то Дима окончательно понял, что в его жизни значит Зина, хоть и не сказал ей ничего. Просто старался быть послушным, внимательным, ласковым, как только мог.

В комнате Николая было совсем мало мебели, и от этого она выглядела очень просторной.

— Ой, как красиво! Спасибо, Зиночка! — простодушно восхитилась Маша, глянув на празднично накрытый стол.

— Можно рассаживаться, — пригласила Зина. — Все готово.

— Молодых — на почетное место, а кто с хозяйкой сядет рядом, скорее всех замуж выйдет, — пошутил кто-то из гостей.

Возникли шум и толкотня. Никто из девчат не хотел первой занимать оговоренное место, уверяя, что замуж им вообще ни к чему. В конце концов рядом с Машей оказалась Зина, а Валя села рядом с Виктором.

Валя продолжала смотреть на все как бы сквозь призму сегодняшнего, предновогоднего дня. Ей все нравилось: и колючий радостный холодок шампанского, и Машино расцветшее лицо, и красиво убранный стол. Заботливые руки Виктора подкладывали ей то одно, то другое на тарелку, она отмахивалась, шутя:

— Ты что, думаешь, я слон?

Свет за окном погас, еще некоторое время его отблеск хранили стены, потом вспыхнула маленькая люстра под потолком. Включили проигрыватель, принесенный из общежития, и Маша закружилась в вальсе. Потом танцевали шейк, летку-енку, а потом все подряд — по настроению. Было весело, шумно.

Маленькая елка в углу ожила от тепла, и всю комнату наполнил свежий запах хвои и тающего снега. Валя остановилась возле елки, потрогала податливые, совсем не колючие иглы стланика — вот и не ель, а все равно хорошо пахнет. От одного этого запаха в дом приходит праздник. «Если бы я выходила замуж, — подумала она, — я бы тоже хотела, чтобы это случилось на Новый год. Счастливая Маша!»

Виктор подошел к Вале, о чем-то спросил ее. Валя подняла руку:

— Внимание! Есть предложение: взять с собой шампанское и пойти к большой елке встречать там Новый год. Чтобы все сегодня было необычным. Кто — за?

Валино предложение поддержали дружно.

Улица встретила их синим и алым светом. Синело так и не похолодевшее небо, как бы окутавшее собой и улицу, и людей. Радостно алели гирлянды лампочек, протянутые через улицу. Игра синего и алого света до неузнаваемости меняла лица: стало еще веселее и беззаботней. Люди словно вернулись в детство.

Все это сделала елка. Огромная, выросшая вдвое от окутавшего ее звездного облака огней. В ее лучах все принадлежало празднику. Дома люди могли чинно сидеть возле столов, подгоняя последние, старчески медлительные минуты уходящего года. Здесь праздник давно уже вступил в свои права: одни провожали старый год, другие уже встречали новый, и всем было одинаково хорошо.

Обдав площадь дрожащими всплесками света, взлетел фейерверк. Захлопали пробки от шампанского.

Дима протянул Зине пенящийся стакан:

— С Новым годом! За счастье!

Оглянувшись и ища своих, Зина увидела, что рядом с Валей и Виктором вдруг появился Александр Ильич. Валя что-то говорила ему, протягивая стакан.

Подошли Николай и Маша. Вместе с ними Зина еще раз выпила за счастье в новом году. Слегка кружилась голова. Валю и ее спутников Зина больше не видела.

Дима взял ее за руку:

— Пойдем кататься на горку? Все наши уже там.

— Конечно, — весело согласилась Зина.

А людей вокруг становилось все больше и больше, словно улицы потекли вдруг, как реки, в одно море — площадь, где стояла елка. И скоро совсем невозможно стало кого-либо различить в прибое смеющихся лиц.

В город пришел Новый год.

* * *


Дом, где жил Александр Ильич, стоял под самой сопкой. Из своего окна он до последнего штриха изучил пологий склон и напоминающую вогнутое зеркало широкую седловину. И все-таки каждый день она выглядела иной, чем вчера. В пасмурные дни сопка напоминала спустившееся на землю облако — так ярко и чисто светилась ее белизна. Под солнцем она цвела, как летний луг, голубыми, синими и алыми красками и льдисто зеленела и серебрилась в полнолунье.

Сегодня все обещало погожий воскресный день. Улицы города еще тонули в сплошной мгле, а иззубренный край седловины уже начал наливаться светом… Потом словно кто-то обвел каждую иззубрину огненным карандашом.

Александр Ильич стоял у окна и смотрел на тысячу раз виденную и никогда не повторяющуюся картину. Вот уже и небо порозовело от близкого солнца, и гребень сопки пылает нестерпимым светом плавящегося золота. День наступает, и победа всегда за ним.

Он улыбнулся, тряхнул головой, откидывая упавшие на лоб волосы, и отошел от окна.

* * *


У Наташи он бывал сейчас чаще, чем прежде. Но каждый раз он шел с одной и той же мыслью: нужно сделать одно из двух — или сказать, что они должны пожениться, или расстаться. И ни того, ни другого но говорил и не делал.

Его мысли все больше занимала Валя. Он видел ее то на улице, то в кино, то на стройке. И всегда, раньше чем глаза его успевали ее увидеть, он уже знал: она здесь. Да и в самом повторении этих случайных встреч была своя закономерность: ведь даже в маленьком городе можно не встречать человека годами. Он чувствовал, что и она тоже ждет этих встреч, видел это… Но сколько так может продолжаться?

В это погожее утро он старался просто ни о чем не думать. Неторопливо вышел на почти еще безлюдную, розовую от морозного утренника улицу.

Александр Ильич издавна знал секрет красоты этого города: он словно расцветает по утрам, но особенно преображается летними белыми ночами, когда негреющее полуночное солнце заново рождает невиданно широкие улицы, а дома превращает в дворцы. Зимой эта красота недолговечна. Лишь час-два пятнистые от сырости стены домов залиты волшебным светом зари. Кажется, что и нет неукладистых бетонных плит, а светится и живет розовый, изнутри освещенный мрамор. Улица, перечеркнутая синими тенями молодых лиственниц, широка и бесконечна, как проспект.

Город медленно просыпался, не подозревая о преобразившем его чуде. Только несколько рыбаков в негнущихся дохах спешили в бухту — ловить нежную, пахнущую свежим огурцом корюшку, да возле газетного киоска толпились самые заядлые любители свежих новостей.

Александр Ильич на ходу взял несколько газет, пробежал глазами заголовки. Что это? Бросающаяся в глаза шапка: «Каким быть тебе, северный город?» Он начал читать, и улица померкла. Речь шла о проектах, его и Синяева, причем именно от его проекта не оставалось камня на камне. Это был удар.

Александр Ильич по-прежнему шел по улице, направляясь к дому Наташи.

Утренние краски незаметно поблекли. Розовый цвет остался, но стал иным — обычным. И улица сразу сузилась, запетляла между серых от копоти сугробов и оставшихся еще с лета ремонтных колдобин. Только на причудливой башенке дома на главной улице все еще горел отблеск прежнего, алого цвета.

Александр Ильич свернул в знакомый переулок. Со стороны бухты потянул ледяной ветер, он поднял воротник.

Наташа встретила его приветливо и слишком спокойно. Он сразу понял: «Знает. Кто-то успел позвонить». Против ожидания, на ней было простое и скромное платье — синее, в белый горошек, которое очень молодило ее.

— Завтракать будешь? Я вчера такой хорошей колбасы достала — материковской, — сказала она, как ни в чем не бывало, подчеркивая: все, как всегда.

— Ну что ж? Посмотрим, что это за редкость, — в тон ей беспечно ответил он, подумав, однако, что от привычки «доставать» Наташа не отучится никогда.

Завтрак, конечно, был приготовлен на славу, но Александр Ильич заметил, что у нее есть еще какой-то сюрприз: голубые глаза ее блестели, как камешки в сережках, — неглубоким, но ярким блеском. Она чему-то заранее радовалась. Наконец она сказала:

— А теперь отвернись и не поворачивайся, пока не сосчитаю до трех. Ну!

— Зачем это? Что ты еще придумала? — резковато спросил он.

— Вот ты какой;., весь сюрприз испортил… Хорошо, вот смотри: я тебе дубленку достала — прелесть!

— Но я не просил, и мне ничего не надо. Я одет вполне прилично, даже хорошо. И терпеть не могу эти твои доставания!

— Но как же… ведь нигде не купишь… а это так модно, — глаза у Наташи мигом налились слезами, губы обиженно задрожали.

Он на секунду прикрыл глаза: все одно и то же…

— Извини меня. Но мне сейчас не до моды.

— Ты об этой статье? — сразу оживилась она. — А знаешь, я даже рада, что она появилась. Когда мне позвонили…

— Ты… рада?!

— Да, рада, и не смотри на меня так, Пожалуйста. Ну сколько еще можно работать впустую? Ведь у тебя виски седые, а какой ты архитектор? Что у тебя есть? Люди хоть дачи, машины имеют, деньги на книжке, а ты что? Били тебя за твои проекты и будут бить, потому что не умеешь с людьми ладить как надо — и все тут. Может, хоть теперь чему-нибудь научишься…

Он изо всех сил вцепился в спинку стула, пальцы побелели. Нет, так нельзя, еще слово — и он сорвется.

— Давай прекратим этот разговор.

— Что ж, могу и помолчать, — с легкостью согласилась она, — только ты подумай все-таки о себе, пока не поздно.

— Подумаю, не беспокойся.

Наташа искоса глянула, и он сразу понял: сейчас попросит о неприятном.

— Лебедевы нас звали… Да, да, я знаю, ты их не любишь, — опередила она его ответ, — но ведь она — моя начальница, неудобно отказаться…

— Знаешь, я и им и себе буду только в тягость. Пить я не собираюсь.

— Ну, рюмку-то, другую выпьешь, ничего с тобой не сделается, да мы и не будем сидеть долго… А пока, если хочешь, можно к морю прогуляться, погода хорошая, ты же любишь море, и мне полезно. Правда, у моря холодновато сейчас, но все равно… — щебетала Наташа.

— Да, все равно, все — все равно, — машинально повторил он.

— Что ты сказал?

— Ничего. Пойдем к морю.

…То, что он увидел с берега бухты, заставило его мигом забыть обо всем на свете. За ночь то ли ветер, то ли течение оторвало и унесло в открытое море огромное ледяное поле. Только вдоль берега громоздились неровные, выщербленные на стыках торосы. Свободное море синело и серебрилось. Довольно сильный ветер даже ряби не мог поднять на этой, уже как бы и не водяной, а металлической глади. Металл напоминали и сопки, словно выкованные из черненого серебра. Все вокруг холодно сияло и жило своей медлительной, почти неподвластной быстрому человеческому времени жизнью…

Ремезов застыл в благоговении.

— А вот нарисуй такое — не поверят, — буднично сказала Наташа. — Но я уже замерзла, пойдем отсюда.

Уходя, он приостановился и еще раз окинул взглядом ледяной простор. На высоком торосе, словно огонек, горела яркая шапочка. Издали ему показалось, что это Валя. Но уже через секунду он понял, что ошибся. Девушка была не одна, рядом с ней стоял высокий парень, да и еще кто-то лез по торосу следом за ними.

«Вот и Валя, может быть, так же…» — подумал он и тут же почувствовал, что все в нем до последней клеточки протестует против этого. Но тогда какая же сила заставляет его каждый раз уходить от нее? В другую сторону, к другой женщине?

— Пошли быстрей, я совсем замерзла, — торопила Наташа, — у Лебедевых, наверное, уже ждут. Только переоденусь…

— Я все-таки думаю, лучше не идти…

— Так и знала! — Она остановилась, — Да ты что, издеваешься надо мной?! Да иди куда хочешь, иди! Хоть к своей этой потаскушке! — Лицо ее мгновенно исказилось. — Что я, слепая? Да мне тысячу раз уже женщины говорили, что ты с ней встречаешься!

— Наталья, замолчи! — крикнул он, не узнавая своего голоса.

И бросился прочь, почти бегом, ничего уже не слыша и не видя…

Он где-то бродил, зашел в парк — почти безлюдный, занесенный белым, нетоптаным снегом. Лишь следы лыж пересекали его там и тут. А дальше поднимались вдвое выросшие от снега вершины сопок. Сейчас бы туда — высоко, высоко…

Александр Ильич бывал на Кавказе, видел горы куда выше этих. Казалось бы, что особенного в сглаженных ветрами сопках? Даже и сейчас, зимой, им далеко до величавых горных вершин. Но в них таилась сила, которая открывалась не всем и не сразу. Сила, рожденная их непрерывностью и однообразием. Именно сейчас он чувствовал это как никогда прежде.

Поднимись на одну — и до горизонта лягут одинаковые снежные увалы, словно медлительные волны, толкающие друг друга к морю, к свободе. И что такое горсточка домов перед их слепым движением к цели?

Ощущение недолговечности всех человеческих свершений было таким сильным, что захотелось немедленно окунуться в привычную уличную суету, сбросить с себя колдовской морок белого безмолвия, вернуться к людям.

И та же неподвластная ему сила повела Александра Ильича к знакомому до последней щербинки крыльцу.

— Здравствуйте, а я узнала ваш адрес и к вам домой ходила, — произнес рядом с ним женский голос.

— Вы! — он обернулся. В раннем зимнем сумраке Валино лицо было смутным, встревоженным.

— Да, я прочла статью. Показала ее и нашим ребятам в общежитии. И о вашем проекте рассказала то, что знала сама. Завтра соберем комитет комсомола, но уже и сегодня ясно: статья эта касается нас всех. Она неправильная. Ведь мы все строим город, все в нем живем. И мы должны доказать, что нашему городу — жить долго и быть красивым. Разве не так? Мы вот что придумали. В нашем клубе строителей организуем выставку о сегодняшнем и завтрашнем дне города. Энтузиасты найдутся. Как вы на это смотрите?

Говорила Валя подчеркнуто деловым тоном, но каждое ее слово отогревало душу. И хотелось ему только одного — чтобы она подольше была рядом.

— Это было бы замечательно, но это не так легко осуществить.

— Не беспокойтесь! Нам нужна ваша помощь только в получении макетов, рисунков, фотографий.

Валя подняла глаза:

— Только… вы поймите меня правильно. Это не я одна… и не потому, что я…

Она убежала, не попрощавшись, а он стоял, не веря себе и всему случившемуся. Потом опомнился и тихо пошел к дому.

Уже совсем стемнело, но фонари еще не зажглись. Рассмотреть что-либо было трудно, но Александр Ильич не увидел, а почувствовал — он не один, за ним следят. Неожиданно резко свернул во двор, под арку, и оглянулся.

Наташа стояла невдалеке, посреди панели, недоуменно оглядываясь по сторонам. Растерянная полная женщина в пушистом платке. Под ногами — черно-желтые отражения окон. Темный зимний вечер. Все почти так, как в далеком, связавшем их прошлом.

— Зачем ты так? — подойдя к ней, сказал он с болью. — Все это совсем не то, что ты думаешь… Все сложнее, труднее. Если бы ты не сказала тех слов… впрочем, нет, все равно.

— Тебе все равно! А я?! — Ее сдавленный шепот звучал громче крика.

— Наташа, ну разве это жизнь то, что у нас было? — Он ждал от нее ответа, какого-то решения, но она только махнула рукой:

— Подлец! Все вы — подлецы! Все! — И по шла прочь, жалко съежив плечи.

Он долго стоял один в раздумье: что же дальше?

Но теперь он знал: надо переступить через все — через жалость, через привычку, через унизительную зависимость. Он сам виноват, что для него не осталось иного пути. И если новая, нелегкой ценой доставшаяся любовь не окажется той единственной, настоящей, ему тоже некого будет винить. Но все равно, отступиться он уже не в состоянии.

* * *


Кабинет директора института больше напоминал минералогический музей. Пожилой человек, когда-то мечтавший стать геологом, питал слабость к камням. Сиреневый аметист, расцветший, как цветок, на голубоватом обсидиановом основании, стрельчатая друза хрусталя, изысканный агат-змеевик не имели прямого отношения к архитектуре, но по-своему тоже рассказывали о прекрасном, и Ремезов не осуждал директора за эту страсть к коллекционированию камней. Он понимал его.

Сегодня утром архитекторы собрались здесь, чтобы обсудить статью в газете. Последним пришел солидный и непроницаемый Лунин.

— Так что же, товарищи, — негромко начал директор, — все та же старая история получается: два архитектора — три мнения. Разговор о застройке приморского района ведется давно, можно бы уже, кажется, прийти к единому решению, время было. На градостроительном совете рекомендовали проект Ремезова — очень хорошо. Но если верить этой статье, проект никуда не годится. Где же истина?

Лунин словно только и ждал этого вопроса.

— Разрешите? К сожалению, истина заключается в том, что с положительной оценкой проекта Ремезова, как единственно возможного, мы несколько поторопились. Проект, безусловно, не лишен достоинств, но…

И покатились слова-шарики:

— …Общее решение скучно… пространственно не просматривается… коммуникационно недовыявлено… не гарантирует…

— Короче говоря, — перебил Лунина незаметно вошедший в кабинет секретарь парторганизации института Берг, — проект Ремезова перестал для вас существовать. Внезапно и бесповоротно. А ведь только что признавался вполне реальным. Завидная твердость мнения, ничего не скажешь!

Жгучие южные глаза Берга казались огромными и неестественно яркими от сильных очков. Взгляд их в упор не всякий мог выдержать. Берг в последнее время часто болел, и его появления в кабинете директора Лунин не ожидал. Однако не растерялся.

— К тому же, — закончил он после секундной паузы, — с застройкой приморского района мы можем еще и повременить. В нашем портфеле, сорок объектов первоочередной важности, и мы должны им уделить преимущественное внимание. Что же касается приморского района, то ведь не надо забывать, что им занимается не один Ремезов. Есть еще группа Синяева — Гольцева, они недавно обращались ко мне за консультацией, и я должен сказать, что проект их отнюдь не бесперспективен. Отнюдь. В конце концов, нам нужна архитектура, а не пропаганда ее возможностей.

— Иными словами — безликость! — не выдержал Александр Ильич. — Ведь все, что мы строили за последние годы, основано на том, что берется один-единственный дом и ставится, ставится… Сколько это может продолжаться?! Райт говорил, что «стандартизация — не более, чем средство для достижения цели». Так какую же цель преследуем мы?

— Экономию и сокращение очереди на жилье хотя бы. Разве этого недостаточно? — На лице Лунина не дрогнул ни один мускул.

— Простите, но это чистой воды демагогия! Экономия за счет качества, за счет красоты, за счет удобств… Вы обманываете тех, кто ждет очереди на жилье, потому что вместо прекрасного современного жилища подсунете им в конце концов жалкий суррогат!

— Дело не только в эстетике, — вмешался Туганов. — Мне кажется, автор статьи был информирован неверно: задачи вчерашнего дня он принял за сегодняшние. Мы как-то забываем, что речь идет же об отдельном квартале, а о целом районе, застроенном заново и по единому плану. Что греха таить? Пока большинство из нас специалисты лишь по затыканию дыр: осталось свободное пространство между двумя уже существующими строениями — быстренько сажаем туда дом.

Аркадий Викторович, сам того не замечая, этот же принцип — количество вопреки качеству перенес в свой проект. Он решал не строительный комплекс, а всего-навсего максимально экономично привязал к рельефу жилые дома…

— А что, по-вашему, должен делать архитектор? — перебил его Гольцев, — Архитекторы не могут рассуждать как скульпторы: этот объем красив, он смотрится на данной площади, поэтому я его здесь ставлю. Экономика…

Экономика ничего не выиграет от того, что вы навяжете городу застройку целого района домами тех серий, которые уже сегодня устарели морально! — не дал ему договорить Берг.

Директор постучал по столу карандашом:

— Тише, товарищи! Я вижу, что разговор у нас явно ушел в сторону, а положение таково, что спорить мы можем до бесконечности. Считаю рациональным привлечь к решению этого затянувшегося конфликта специалистов из нашего зонального института. Пусть рассмотрят оба проекта и дадут свое заключение. Если же и тот и другой будут признаны недостаточно обоснованными, придется, видимо, прибегнуть к их практической помощи в более широком смысле. Иного выхода я не вижу. Думаю, что с нашей стороны это будет самым правильным ответом на статью в газете.

— Совершенно с вами согласен, — подхватил Лунин.

Ремезов вышел из кабинета первым. В длинном коридоре надстроенного здания курила молодежь. Коридор был нелеп и бесконечен, и среди местных остряков бытовал анекдот о заблудившемся здесь и съеденном тараканами ревизоре.

К Ремезову подошли Туганов с Бергом.

— Ситуация снова становится острой? — спросил Туганов, закурив сигарету.

— Ну, не в большей степени, чем бывало прежде. Я, знаете, привык уже ко всему…

— Зачем же так, Александр Ильич? Я как раз хотел сказать вам, что если где-то и как-то потребуется моя помощь, я всегда буду с вами. И не я один.

Ремезов окинул его быстрым взглядом, улыбнулся:

— Что ж? Будем считать, что мы — коллектив. Я не против. Только не ждите, что после этого дни ваши будут наполнены одобрением начальства, а вечера — радостью открытий.

— А мы согласны, мы не гордые. И начальства не боимся. Я от бабушки ушел, я от волка ушел… и от тебя, Лунин, уйду… Так? Или не так?

Берг слегка поморщился:

— Вечно вы шутите, Туганов, и, к сожалению, не всегда удачно. Но главная мысль ваша верна — с отшельничеством этим пора кончать. Я сам хотел поговорить с вами, Александр Ильич. Не возражаете?

— Отчего же? Я к вашим услугам.




…В продолжение всего разговора в кабинете директора Синяев словно бы отсутствовал. Выступать ему не пришлось, за него все сказал Лунин. Как, впрочем, и предугадал Гольцев. С тех пор, как после вечера в ресторане они стали соавторами, Гольцев вообще всем командовал сам. Это он и предложил отдать Лунину «на откуп» дорожную магистраль в проекте.

— Уступите вы ему этот кусок, Аркадий Викторович, не пожалеете! Нагородит он там, вероятнее всего, чушь, но что не так — можно будет исправить в процессе доводки, а зато мы за ним будем как за каменной стеной.

Все верно: огородил-таки их Яков Никанорович круглыми и ладными словами. Отсиделись без урона. Одного только не мог понять Аркадий Викторович: какую роль играет он сам во всей этой истории? Имя его упоминается, правда, а дело уплыло из рук и не заметил как. Сразу после совещания у директора Гольцев надолго засел в кабинете Лунина. Ясно, говорили о проекте, о чем же еще? А его даже и не подумали позвать.

Теперь Аркадию Викторовичу все время казалось, что жизнь в институте словно бы отгорожена от него прозрачной, но непроницаемой стеной. Все люди по одну сторону, а он — по другую. И что бы он ни говорил и ни делал, это никого не коснется по-настоящему, никого не взволнует. Это чувство особенно усилилось после совещания, как и чувство зависти к упорству Ремезова, его убежденности, умению заглянуть в завтрашний день. Все чаще и чаще свою горечь и досаду на себя он топил в вине…

Как занесло его после работы в темноватую и довольно непривлекательную забегаловку с пышным наименованием «Хризантема», он и сам не знал. Так получилось.

Он не помнил, когда именно покинул безразлично-гостеприимный кров этого заведения. Обломки мыслей ворочались тяжело, как испорченный часовой механизм. Он словно проваливался временами в небытие, и эти провалы вызывали у него неизъяснимый ужас, который был страшен тем, что не находил себе выражения вовне, а гнездился в неподвластных воле глубинах мозга.

Синяев карабкался по знакомой лестнице, машинально отирая рукавом холодный пот с лица. Вот и дверь. Знакомые шаркающие шаги жены, лязг замков и цепочек. Перед этими привычными звуками ужас отступил, но что-то раздражающее, тревожное еще осталось, и оно требовало разрядки.

— Какого черта ты еще там возишься?! Заснула?! — с порога обрушился он на жену, и сразу стало легче. — Запирается на десять замков, точно кому-то нужна!

— Но ты же сам говорил… вещи, — запинаясь, начала Туся.

— Вещи, вещи! На то и без дела сидишь, чтобы их стеречь! Все равно ни на что другое не годишься… Нинка дома? Дома, я спрашиваю?!

— Дома. Голова у нее болит. Упала, говорит, на катке, а я вот думаю…

— Ты думаешь! Новое дело: век не думавши жила, а теперь она, видите ли, думает! А эта тоже хороша — в техникуме учиться пороху не хватает, а по каткам бегать — пожалуйста! Ну, погоди, я с тобой поговорю!

Аркадий Викторович стремительно влетел в комнату дочери и не сразу понял, что остановило его на пороге. Комната ослепила чистотой. Исчезли рваные чулки и тряпки из углов, исчез и нелепый коврик с розовой девой. Нина сидела возле окна и штопала белье. Голова по-старушечьи повязана материным пуховым платком. Одни глаза смотрят.

— Это ты что же? Что все это означает?! — начал он сначала недоуменно, потом привычно переходя на крик.

— Не ори. Надоело, — сказала Нина немного невнятно из-под платка, но с такой презрительной твердостью, что он, как это бывало и прежде, смолк. — Ты уже и на человека-то не похож, а тоже еще, требуешь чего-то… Алкоголик несчастный!

Она сорвала платок с головы, швырнула на стул. По лицу растекся багровый синяк, но ей, видимо, и дела не было, какое это производит впечатление.

— Что… что это? — уже совсем ошеломленно пролепетал Аркадий Викторович.

— Это лучше, чем многое, что бывало со мной прежде, — ответила она с болью. — А тебе и дела не было ни до чего. Ты думал что? Если у дочери есть тряпки и деньги, так это и все, что ей нужно от отца? Да я человеком не была, понимаешь?! Чуть не погибла, а ты… Да что там говорить? Как бы я хотела начать другую жизнь! Но не знаю, как и выйдет ли… Это я не для тебя говорю, ты и этого не поймешь.

Аркадий Викторович задыхался. Ему казалось, что он нырнул на страшную глубину и нет сил вынырнуть, хотя легкие теряют последние капли воздуха. Комната сначала медленно, потом быстрее закрутилась перед глазами.

Нина успела подставить стул, иначе он рухнул бы на пол. Молча вышла, принесла смоченное холодной водой полотенце, положила на лоб. В комнату опасливо заглянула Туся:

— Что это с ним? Господи, а вдруг инфаркт…

— Никакой не инфаркт, просто перебрал, как всегда, а тут еще и выкричаться не дали, — с усталой злостью ответила Нина. — До чего же мне все это надоело, если бы только кто знал!

Она снова вернулась к окну и, не обращая больше внимания на отца, принялась за прерванную штопку.

Видя, что поле деятельности свободно, а Аркадий Викторович по-прежнему тихо сидит на стуле, откинув голову и закрыв глаза, Туся бочком подобралась к нему, поправила полотенце, покрутилась по комнате, вышла, вернулась с пледом и остановилась в недоумении — как бы его пристроить? Но тут Аркадий Викторович открыл глаза, молча сбросил с головы полотенце и вполне твердо направился в свою комнату.

— Ты бы еще ноги ему облобызала, — горько сказала Нина.

— Ну как же? — пряча глаза, почти прошептала Туся. — Ведь я никогда не работала, а он мне муж, он нас кормит, как же я могу иначе? Вот ты… Тебе он отец, а ты грубишь…

Нина ничего не ответила, только внимательно посмотрела на мать. Туся поняла ее по-своему, закивала согласно:

— Да, да, ты другая, я знаю… Ты и живи по-своему, я ведь ничего… я не против. Я глупая, конечно, но я уж с ним останусь. Ведь он только хорохорится, что сильный, а удача-то от него давно ушла… давно. И никому он, кроме меня, не нужен такой. Поймет — не поймет, а я все рядом буду, вдвоем и в беде легче.




Глава VIII


Виктор и Валя пришли в клуб строителей, где готовилась выставка, позднее обычного — в управлении было комсомольское собрание. Говорили там обо всем: о плане, о простоях по вине заказчика, о новом почине в соревновании и о равнодушии «стариков», которым лишь бы стаж заработать, о нечистом на руку прорабе, которого тут же решили осветить «прожектором». А еще единогласно приняли предложение Виктора рекомендовать Валентину Берендееву в бригадиры комсомольско-молодежной. Часть людей останется из бригады Большаковой, часть придет из других бригад.

Вале предоставили слово. Вокруг был свой, понятный ей народ — строители. Приметив среди остальных Надю и Веру, она весело подумала: «Девчата вы хорошие, да с ленцой. Но у меня уже не будете мусор на собаке возить! Некогда станет!»

— Я недавно в этом городе, — начала она обычной фразой и тут же поправила себя: — Но «недавно» — это еще не значит, что я чувствую себя здесь случайным гостем. Город наш мне нравится, даже очень. Он так молод! И мы тоже. А ведь у нас, молодых, все лучшее впереди. Вот я и хочу, чтобы будущее нашего города стало прекрасным. Мы не должны оставаться в стороне, когда речь идет о том, каким нашему городу быть завтра. Потому комсомольцы нашего управления вместе с горкомом ВЛКСМ организуют выставку, где будут показаны генеральный план строительства нашего города, макеты новых жилых районов. Ведь нам же будет интереснее работать, когда мы увидим все это!

Валя перевела дыхание.

— Мы, строители, все равно что пионеры в новой, никем еще не открытой стране завтрашних домов и улиц. Вместе с архитекторами только мы, наши руки могут сделать их или безликими, серыми, или самыми прекрасными на земле. Может быть, я говорю сбивчиво, я волнуюсь, но так хочется, чтобы вы поняли меня! Мы не имеем права работать плохо, даже средне. Потому что средне это уже серость, а из нее никогда не родится истинная красота. Мы должны работать отлично!

Раздались аплодисменты.

— Но надо сказать, — горячо продолжала Валя, — что с качеством работ у нас не все еще обстоит благополучно. Иной раз бывает: купишь в магазине красивую вещь, платье, например, а пуговицы на нем — глаза бы не смотрели на них. Естественно, мы огорчены, возмущаемся даже… А не думаем, что то же самое может испытывать и новосел, въехавший в квартиру, где мы, строители, что-то недоделали. Получается же так не потому, что мы не хотим или не можем работать. Видимо, не умеем мы как следует бороться с тем, что нам мешает: простоями, некачественными стройматериалами, браком. Паспорт качества у нас введен, но заполнять его мы должны не формально.

— Это верно! — подтвердил чей-то звонкий голос.

— Еще я хочу сказать вот о чем. — Валя по привычке поправила легкие волосы. — В нашем управлении пока нет бригад, работающих на хозрасчете, а ведь об этом методе говорилось на съезде партии, пишут в газетах. Вот и я предлагаю: перейти на хозрасчет самим и вызвать на соревнование одну из молодежных бригад Братска. Пусть нам трудно будет поначалу, но мы не должны отступать. А потом, кто знает? Может, мы еще и опередим их? Мне, во всяком случае, хочется верить в это.

* * *


…Валя еще раз окинула взглядом знакомые макеты домов, фотографии на стендах. Да, теперь все хорошо, все на месте. А сколько было хлопот! То свет неправильно падает (в жизни не думала, что это так важно, а оказалось — еще как!), то проход загородили…

Нетерпеливый декоратор из театра, помогавший комсомольцам в устройстве выставки, по десять раз на дню хватался за лохматую свою голову и утверждал, что «ничего не выйдет» и «все к черту пошло», но потом одно переставляли, другое убирали, он сменял гнев на милость и снисходительно кивал: «Терпимо».

Декоратора привел Виктор, и вообще он всячески старался показать, что выставка интересует его ничуть не меньше, чем Валю. Таскал с места на место тяжелые стенды с фотографиями, раздобыл даже где-то светящиеся краски. Но вид у него далеко не всегда был радостным.

Александр Ильич заходил к ним часто, но ненадолго. Да и Валя гнала его: «Идите, мы сами…» Но Виктор видел, как хорошело, освещалось радостью ее лицо, как вся она становилась в присутствии Ремезова и порывистой и неловкой. Тут и слепой понял бы в чем дело…

Откуда-то издалека доносилась музыка, напряженная и страстная, как бывает только в кино: в большом зале шел киносеанс. Виктор подумал, что можно бы пригласить Валю на следующий, этот скоро окончится. Но тут же решил, что не стоит. Отец правильно сказал: «К любви, сынок, не подлаживаются, ее строят. Вот все равно, как мы дома. А коли не из чего, нет доброго камня, так стоит ли из чего попало городить? Из фанеры да глины дом все одно не устоит».

Верно. Не из чего строить ему, Виктору. У Вали своя жизнь, в которой ему нет места. И прежде не было. Так уж вышло. Но разве от этого легче?

— Что ж, пойдем? — предложила Валя. — Кажется, больше здесь делать нечего. И спасибо, что привел этого лохматого чудака.

— Не за что. Я же для всех хотел как лучше, — смутился Виктор.

— Конечно, — согласилась Валя, словно не заметив его смущения. — Только бы все прошло, как задумано. 

Они вышли на широкую безлюдную сейчас лестницу. Прямо перед ними, отраженный в окне, встал город в вечерних огнях. Выше других вспыхивал, гас и снова вспыхивал зеленый свет рекламы. Казалось, что надпись укреплена не на крыше дома, а на заснеженной вершине перевала и сам он, вместе с нею, то появляется, то исчезает из глаз. Зовет куда-то…

Валя на секунду задержалась, глядя в окно. Зеленый отсвет вспыхнул и погас и в ее глазах. Виктору показалось, что она загадывает что-то, дожидаясь следующей вспышки света.

— Ты любишь его, — неожиданно произнес он вслух то, о чем подумал в эту минуту.

Она вздрогнула, сердито обернулась к нему, но ничего не ответила. Только спустившись с лестницы, проговорила скорее для самой себя:

— Я боюсь этого. Тут так все непросто! Вот, понимаешь, ты только не сердись, ладно? Если бы это был ты, все было бы понятно. Ты — такой, как все, как другие ребята, которых я встречала. Ну, не вышло у нас ничего больше дружбы, может, и по моей вине, не знаю… Но это тоже все понятно, ясно… А тут — я и сама не пойму, чего ждать…

— Значит, ты его просто еще не знаешь, — ухватился за ее сомнение, как за соломинку, Виктор. — Может, он плохой человек? И он старше тебя.

— Старше? Ну и что ж! Плохой? Неправда! — оборвала Виктора Валя. — И пойми, я ведь все равно без него не хочу, не могу!

Она обеими руками рванула на себя тяжелую дверь и, прежде чем Виктор опомнился, выбежала на улицу. Он постоял еще минуту, закурил. В кинозале прозвучал последний торжественный аккорд, и сейчас же захлопали стулья, послышались голоса. Сеанс кончился. Виктор посмотрел на часы, на торопливо идущих к дверям людей и повернул обратно — к кассе. Ему было совершенно безразлично что смотреть. Он даже не спросил, что идет в кино. Просто не хотелось оставаться один на один со своими мыслями. И тревожить отца — тоже.

…То, что Валя впервые заговорила о своем чувстве вслух, принесло ей облегчение. Словно бы погасило на время неутолимое внутреннее беспокойство, мучившее ее последнее время. О том, какое это произвело впечатление на Виктора, она почти не думала. Люди часто ранят тех, кого избирают объектом своей исповеди. Просто потому, что и добрые способны забывать о чужой боли, когда своя делается нестерпимой. Валя никогда не сопоставляла чувство Виктора со своим, не считала его серьезным. Оттого и сейчас, идя домой, думала о чем и о ком угодно, кроме него, и была не виновата в этом: сердце не поделишь надвое.

* * *


В утренних сумерках клуб «Таежник» выглядел вполне прилично. Розовые фанерные колонны потеряли обычную зыбкость театральной декорации, и высокое крыльцо еще не успела замусорить шелуха семечек и кедровых орешков. Первый сеанс начинался в девять и привлекал в основном малолетних «зайцев» из окрестных домов.

Нина остановилась возле крыльца:

— Ну вот я и пришла.

Дима тоже остановился, не зная, что сказать. Нину он встретил случайно, идя на работу. Они пошли рядом. И хоть она ни словом не обмолвилась о Лео, Диме вдруг припомнились все подробности последней дикой встречи, и стало нехорошо на душе.

Точно прочтя его мысли, Нина сказала:

— Ты не думай, я там тоже не бывала с тех пор ни разу. Не знаю, как он там…

Лицо ее на минуту погасло, стало жалким.

— Удивляешься, наверное, почему я связалась с ним? Сначала потому, что дома уж очень все опротивело. А потом… потом показалось, что он сильный, умный. Уж, во всяком случае, не такой, как мой милый папочка или эти ресторанные пижоны в мокасинах. А ты… тоже ни разу не видел его?

— Мельком… А, знаешь, я рад, что и ты оттуда ушла совсем. Не думай, я помню все. Ты тогда здорово выручила меня…

— Не надо об этом! — перебила его Нина. — Лучше скажи, где ты работаешь?

— В бригаде у Степана Дмитриевича Самохвалова. Слыхала о таком? Ветеран Севера. Лучший каменщик города! Мы сейчас на Дворце пионеров работаем. Никому другому не доверили, только нам, а Степан Дмитриевич позвал меня и говорит…

— Ладно, — перебила Нина, — все понятно и так: ты — герой труда. Или будешь им завтра. А вот я…

— А что ты? — немного обиженно спросил Дима: ему не понравилось, что она его перебила, когда он хотел сказать о самом интересном, о том, как справился с первым и, конечно, самым трудным заданием.

— А я — билетер в этом вот культурном центре! — Нина кивком головы показала на клуб. — И работу эту я едва нашла — не нужны у нас в городе люди без специальности. И на Чукотке не нужны, — добавила она после паузы вовсе уж непонятно для Димы: при чем тут еще и Чукотка?

— Тебе бы с учебой решить вопрос. Пока отец в состоянии помочь… А там все бы наладилось, — сказал Дима раздумчиво. Ему очень хотелось помочь Нине, но как, он не знал, — Ну, мне пора. Я как-нибудь загляну к тебе. Ладно? А сейчас пойду. У нас за опоздание знаешь как влетает?

— Иди, конечно. До свидания! — Нина махнула Диме на прощание рукой и поднялась на крыльцо, где уже тузили друг друга нетерпеливые мальчишки: шел фильм про шпионов.

В широком и низком вестибюле клуба потолок подпирали деревянные колонны. В люстре горела только одна лампочка, и по углам за колоннами пряталась тьма. Нине показалось, что одна из колонн словно бы разделилась надвое — перед ней бесшумно выросла слишком хорошо знакомая фигура. Сердце замерло.

Вержбловский кивнул ей со своей обычной, непонятной усмешкой.

— Здравствуй. Осуществляем главный лозунг государства: «Кто не работает — тот не ест». Я правильно понял смысл этой комедии?

Нина глубоко вздохнула и выпрямилась. Изменило Лео обычное его чутье — не так надо было говорить с ней сейчас.

— Никакой комедии нет, — ответила она спокойно. — Я тут работаю… временно. Получу специальность — уеду. Кажется, и до меня так поступали многие. Что тут плохого?

— Ничего, ровно ничего. Я пошутил. Ты что, перестала понимать шутки?

Леопольд Казимирович нервничал и торопился, а она делалась все спокойнее. Теперь Нина поняла: ему просто нужна какая-то ее услуга. Очень нужна. Иначе бы не пришел. Даже привязанности с его стороны и то не было никогда…

Бывает так. Все это время она думала о нем, о себе, перебирала прошлое. За что-то осуждала себя, в чем-то оправдывала. И его — тоже. Но где-то подспудно неотступно жила мысль: «Хоть в самом начале знакомства, хоть недолго он меня любил. А потом… я сама виновата, что слишком на многое закрывала глаза». И только сейчас, стоя в двух шагах от человека, о котором столько думала, глядя на него, сегодняшнего, Нина поняла: «Такой не способен на чувство. Не может иметь ни друзей, ни близких. А вот хитрить — может, и надо не дать ему еще раз обмануть себя…»

Она вся подобралась внутренне, готовая к отпору, но Леопольд Казимирович наконец понял, что с ней происходит. Он закурил, остро поглядывая на нее из-под приспущенных век. Затянулся раза два и растоптал недокуренную сигарету.

— Я ошибся. Кажется, тебе и впрямь по душе эта дурацкая упряжка. Что ж, дело твое. Найдем другую.

Он, не оглядываясь, пошел к выходу. Слово «другую» кольнуло, как булавка, но Нина сдержалась. Широкая его спина на минуту закрыла чуть брезжущий свет в пролете двери. Исчезла.

Ушло ее прошлое.

* * *


«До Нового года зима в гору плетется, после — с горы катится», — говорят в народе. Но на Колыме и у зимы свои законы: в феврале она еще только набирает силу. Март все-таки улыбнулся солнечными днями, робко, словно издалека прозвенел капелями. А в апреле налетели жестокие предвесенние пурги — ледоломы.

Александр Ильич шел, то и дело отворачиваясь от кинжальных ударов ветра. От него не спасала никакая многолетняя привычка, глаза не выдерживали напора ледяной струи, полной крошечных снежных дробинок. Иные пешеходы просто пятились до тех пор, пока ветер не останавливал их где-нибудь на перекрестке, не давая и шагу шагнуть. Матери извечным жестом закрывали детей, оставляя себя без всякой защиты.

А на крыше клуба строителей с ветром боролись флаги. В клубе недавно проходил слет передовиков производства, и вся крыша по карнизу была украшена небольшими узкими флажками, а на куполе здания развевалось одно огромное алое полотнище.

Ветер уже успел разделаться с флагами: только два или три еще держались на согнутых, как удилища, древках, другие распластались по карнизу, лишь изредка вздрагивая, и только флаг на куполе жил и боролся. Древко его лишь слегка отклонялось под напором урагана, а полотнище, свертываясь и вновь распрямляясь, отвечало ударом на удар. Флаг сверкал сквозь пургу и как будто радовался возможности во всю ширь взмахнуть своим алым крылом. Зрелище это было завораживающим.

Александр Ильич шел на выставку «Сегодня и завтра нашего города». От памятного разговора с Валей до этого дня пролег хлопотный путь. Но сейчас все уже было позади.

Он вошел в знакомый парадный зал и сразу понял: выставка удалась. Все вокруг выглядело праздничным, зал утратил свою официальность. И не потому, что давно уже здесь не собиралось такого количества людей, а потому, что на этот раз каждого привела сюда не обязанность, а личный интерес.

Два угла зала занимали огромные макеты, показывающие один и тот же склон, но в разной застройке. А рядом — на стенах и в простенках словно бы дышали летней свежестью цветные фотографии выращенных здесь, на Севере, цветов и отяжелевших от ягод ветвей… Того, что должно было дополнить будущий облик города.

Мысль показать на выставке эти снимки пришла Александру Ильичу при последнем посещении Гордеевых. Он знал, что сад фотографировали много — и для газет, и для местного музея, нужно только собрать все эти разрозненные фотографии и заставить заговорить их в полный голос. Лишь мельком глянув на них, он понял, что не ошибся и в этом. Видение сказочного сада зачаровывало людей, привыкших к вечному холоду северной земли, к ее скупости.

— Ты смотри, смородина-то, как виноград!

— И самолетом возить не надо…

— Земляника, земляника настоящая. И это у нас, а?

— Вот это маки! Красота!

И никто из них не замечал маленького человечка, который и сам смотрел на дело рук своих как на чудо и готов был дивиться и восхищаться вместе со всеми.

Увидев Ремезова, Федор Нилыч сейчас же подошел к нему.

— Нет, ты посмотри, Сашенька, какая прелесть, — с восторгом показал он на фотографию, где были изображены крупные ромашки, — Это же здешний дикарь, белый нивянник. Великолепное декоративное растение, не правда ли? Да еще и многолетник. А это сенецио… И как хорошо, что люди наконец видят все это сами! Ведь я, Саша, ветки с крыжовника, бывало, вместе с ягодами показывал, чтобы видели: он здесь созрел. Посмотрят, как на диковинку, — и забудут. Не землей на Колыме люди заняты…

— Я всегда говорил, что вы, Федор Нилыч, знаете о здешней земле то, чего о ней не знает никто. И, будем надеяться, теперь и о вас вспомнят, кому нужно.

— Твои слова да богу в уши, Сашенька…

— Ну, бог тут ни при чем, положим…

— Да ведь и я просто так сказал — по присловью. Нас не забывай!

Федор Нилыч шариком укатился в толпу.

Александр Ильич сразу увидел и Лунина вместе с секретарем парторганизации института Бергом. С ними о чем-то толковал Гольцев, как всегда, оттеснивший своими острыми плечами неповоротливого Синяева. Были тут и представители общественности, облисполкома и обкома партии. И еще много других, мало знакомых ему людей. Вместе с ними Александр Ильич смотрел на макеты и думал, что, пожалуй, зеленый пояс следует отодвинуть от береговой полосы. Морской туман не даст подняться деревьям. Спортивный же комплекс удобно разместится в защищенном от ветров распадке. Вероятно, и еще кое о чем придется подумать, учесть высказывания посетителей выставки. Какая все-таки удача, что ее удалось организовать! Это все Валя…

— Что ж, товарищи, — сказал секретарь обкома, — выставка получилась интересная, и открыта ко времени.

— Простите, — не вытерпел Гольцев, — но выставка — это самодеятельность в какой-то мере, а в институте речь давно уже идет только об одном проекте. Оценка прессы…

— Вероятно, вы и есть товарищ Гольцев? — остановил его секретарь обкома, — Мы только что говорили о вас. Вот товарищ Лунин нам объяснил, что статья организована лично вами с заведомо предвзятой позиции. Пользуясь тем, что корреспондент новичок, вы его намеренно дезинформировали. К этому вопросу еще придется вернуться. А с автором «морского» проекта мне хотелось бы побеседовать. Он здесь?

— Да, Александр Ильич, подойдите сюда, пожалуйста, — нехотя позвал Лунин.

Ремезов подошел, поздоровался. Он не суетился и был относительно спокоен.

— Так вы считаете, что ваши «ленты» смогут противостоять даже такому ветру, как сегодня? — заинтересованно спросил секретарь обкома.

— Безусловно, — уверенно ответил Александр Ильич.

— Интересно, очень интересно, — произнес секретарь, — не знаю, конечно, что скажут московские специалисты, но мне ваш проект по душе. Я ведь тоже люблю здешнее море и нашу природу. Недавно мне пришлось побывать в Тольятти. Город молодой, такой же, как наш, хоть и стоит на другой широте. Строится бурно. Смотрел, сравнивал… И, право же, много общего вижу в том, что делают архитекторы там и что предлагается здесь, на этой выставке. И у них и у нас, с одной стороны, — современный город, с другой — лес, парк, река, море. Индустрия и природа рядом.

Секретарь подошел ближе к макету и еще раз внимательно пригляделся к нему.

— И вот что примечательно, — добавил он после небольшой паузы, — большинство наших новых городов вообще чище, светлее, благоустроеннее капиталистических. Да и размах строительства у нас огромный: шестьсот миллионов квадратных метров жилья за пятилетку. Конечно, мы — Крайний Север, мы далеко, но надо и нам равняться на передовые образцы в архитектуре и строительном деле…

— Но ведь проект Ремезова не типовой! — опять не утерпел Гольцев.

— Проект типовой, и вы, товарищ Гольцев, это прекрасно знаете! Застройка — индивидуальная, и этим достигается «непохожесть», — пояснил Александр Ильич. — Архитекторы Вильнюса давно уже используют этот метод, и не без успеха.

Гольцев не стал больше возражать, понял, что здесь лучше не делать этого, а Синяев вообще не подумал вмешиваться — он слишком привык оставлять инициативу партнеру.

Все понимали, что мнение секретаря обкома — большая поддержка. Александр Ильич заметил, что привлек к себе всеобщее внимание. А он все искал и не находил в толпе Валю. Неужели, столько сделав для него, она так и не пришла?

К нему протолкалась смутно знакомая женщина в поношенной беличьей шубке. Он вспомнил — Наташина соседка.

— Немедленно идите к Наташе, — шепнула она испуганно. — Там скорая помощь…

И радость мгновенно померкла. Вторая сторона его жизни, о которой он старался не думать, идя сюда, снова завладела им безраздельно. Соседка не уходила, ждала, чтобы пойти с ним вместе. Александр Ильич вышел с нею.

Пурга постепенно выдыхалась. Теперь только отдельные шальные порывы подстерегали людей на перекрестках да во дворах зги не видно было от снега, летевшего с крыш.

…В коридоре Наташиного дома свет не горел: пурга оборвала провода. Сквозь единственное окно слабо светил только что выпавший чистый снег. Таким же снежным показался халат идущего навстречу человека.

— Доктор, что с ней? — остановил его Александр Ильич.

— Сейчас уже ничего опасного. Приступ стенокардии, нервы разгулялись — только и всего, — с профессиональной, нелюбопытствующей вежливостью ответил на ходу человек в белом халате.

Александр Ильич медленно открыл дверь и вошел к Наташе.




Глава IX


Как ни уговаривала Валя подругу, Маша все-таки ушла с работы: Николай настоял на своем. Замужество разбудило в Маше вулкан домовитости. Забегая по старой привычке в общежитие, она только и говорила, что о стряпне и разных покупках «в дом».

На работе Машу незаметно заменила Зина — такая же умелая, быстрая на руку и ровная с людьми.

Валина новая бригада постепенно создавалась, превращалась в единый слаженный коллектив. Но не всегда процесс этот шел гладко, поэтому за работой Вале некогда было особенно много раздумывать о своих чувствах, об извечных проблемах любви и дружбы.

Но пример Маши нет-нет да и заставлял поразмыслить и о себе, и об остальных девчатах: как-то сложится их жизнь? Неужели любимая работа так мало значит, что ее можно бросить, как сношенную обувь после покупки новой? Внутреннее ее убеждение не мирилось с этим, и Вале казалось, что и Маша со дня на день поймет свою ошибку и вернется. Но время шло, а Маша по-прежнему варила борщи и бегала по магазинам.

Мысли не подвластны человеку. Совсем они не покидают его никогда, но гаснут, отступают перед отупляющей усталостью. И Валя вся ушла в работу, думая, что в чем-то сумела одержать над собой победу.

Победа над собой… Но что это за победа, если она приносит человеку страдание? Валю терзали сомнения.

В институт она ходила по-прежнему. Одно время она совсем было забросила занятия. Но стоило ей подумать однажды, что Александр Ильич наверняка не похвалил бы ее за это, как учеба сразу приобрела новый смысл: в один месяц Валя отделалась от «хвостов» и догнала свой курс. Девчата смотрели на то, как «убивается» Валя и на работе, и в институте как на причуду. Одна Зина, кажется, догадывалась о Валиных чувствах и сомнениях. Но ее отличала редкая деликатность и ненавязчивость: сама она ни о чем не спрашивала.

Валя всегда выбирала самую дальнюю дорогу в институт — просто для того, чтобы не ходить мимо одних и тех же домов. На этот раз она пошла через парк, а дальше переулками выбралась на бульвар возле агентства Аэрофлота.

На углу возле нового дома толпился народ. Коричневый человек в тюбетейке и овчинном тулупе доставал из ящика тонкие бессильные ветви цветущей сирени. Земля вокруг него словно бы заново покрылась голубоватым чистым снегом. Сирень пахла вянущей зеленью и влагой и лишь чуть-чуть сама собой. Валя остановилась, удивленная: откуда взялся этот продавец сирени, как сумел довезти ее с юга? Мимо нее спешили прохожие с ветками сирени в руках, и невесомые белые и голубоватые крестики отмечали их путь. Одна такая дорожка вела к высокому крыльцу агентства. Там всегда толпился народ. Даже в явно нелетную погоду это место притягивало людей обещанием сказочно быстрой дороги к теплому, незамерзающему морю или неоглядному разливу столичных огней.

Валя всегда задерживалась на минуту-другую, провожая глазами отъезжающих. Так же случайно глянув на крыльцо и в этот раз, она вдруг почувствовала, как у нее на секунду остановилось сердце: на крыльце стоял Александр Ильич и рядом с ним — «та» женщина.

Все это было так неожиданно, что до нее не сразу дошел смысл происходящего. Они уезжают? Куда? Город, улица, лица людей — все исчезло у нее из глаз. Она видела только этих двоих. Но именно поэтому она сумела быстро приметить многое: и то, что он не держал в руках никаких вещей, и то, что женщина лишь стояла рядом с ним, но даже на расстоянии чувствовалось ее отчуждение. Уезжала она.

Они стояли так, пока не подошел автобус. Валя видела, как он протянул ей руку, чтобы помочь подняться в машину. Но она словно и не заметила его руки. Автобус тронулся, разбрызгивая снежную кашу. Брызги попали ему на пальто, на руки, но он, видимо, не почувствовал этого. Говорят, в любой разлуке три четверти боли достается оставшемуся. Вале показалось, что именно таким было состояние и Александра Ильича.

Она тихо пошла своей дорогой.

* * *


Оба проекта ушли в Москву. Страсти вокруг них временно стихли. Ремезов ничем не выдавал своего волнения по поводу их дальнейшей судьбы. Кажется, его вообще занимали совсем иные мысли. А злая и нетерпеливая натура Гольцева искала хоть какой-то объект для разрядки. Одним из них стал не оправдавший его расчетов, опостылевший ему соавтор проекта.

Гольцев свел знакомство с Синяевым в момент его временного, как казалось, поражения. Расчет его был прост: в такую минуту никто от помощи не откажется, а ведь для работы над собственным проектом нужны годы. Времени же Виталию Гольцеву не хватало всю жизнь… И главное — ему показалось, что в институте пока не до ремезовских новшеств, а сейчас похоже, что он и тут просчитался. Ремезовский проект с некоторыми поправками может проскочить. Синяев, конечно, не знал о его прошлых поражениях, Но оттого Гольцев ненавидел его ничуть не меньше.

Предвидя неудачу, он стал вмешиваться буквально во все, что касалось Синяева. Даже в семейные дела Аркадия Викторовича.

— Слушайте, коллега, у вас скверная привычка ни в чем не идти до конца… кроме начатой бутылки. Если уж вы сделали из дочери билетершу, почему бы не послать ее в ресторан водку подавать? Великолепная реклама, сразу поднимет ваши шансы в среде алкоголиков. Чего еще и желать?

Они стояли в неутвержденной институтской «курилке» — возле дальнего коридорного окна.

Синяев медленно разминал пальцами папиросу, сыпля табак себе на костюм. Гольцев одну за другой гасил недокуренные сигареты.

— Во-вторых, кто вас просил говорить Лунину, что корреспондента газеты к вам привел я? Нет, на меня просто затмение нашло, когда я связался с вами!

— Да оставьте меня в покое. Надоело… — вяло отмахнулся Синяев.

— С удовольствием бы, коллега, с истинным удовольствием. Одна беда — отступать некуда. Поневоле придется теперь ждать, что скажет Москва.

— Ну и ждите… Только не ходите вы за мной по пятам. Что вы ко мне привязались в самом деле?

— Потому что не доверяю. Вам-то на все наплевать, а мне — нет. Фамилии наши рядом стоят, так что уж извольте терпеть!

К окну подошли незнакомые люди, и Синяев, с облегчением глянув на них, немедленно удрал от своего назойливого и язвительного компаньона. Его давно уже ждал проект клуба, но он и не собирался над ним работать. Один вид тугих ватманских листов и кальки вызывал у него в последнее время тоскливое раздражение. Он давно уже лишь притворялся, что чем-то занимается, и сам дивился, как это сходит ему с рук. Аркадий Викторович знал, что архитектор в нем умер скучной канцелярской смертью и вряд ли воскреснет вновь. Но это тревожило его не больше, чем явная травля со стороны Гольцева. Ныло что-то внутри, как приглушенная лекарством боль, но так и не могло вырваться наружу. Отвертевшись от Гольцева, он еще часа два слонялся по отделам, создавая видимость деловой озабоченности, потом курил и, так ничего и не сделав за весь рабочий день, пошел домой.

Возле магазина Аркадий Викторович привычно сунул руку в карман, но денег там не оказалось. А он точно помнил, что в кармане еще утром лежала заветная сумма. Выпить захотелось вдвое против прежнёго.

Он встал возле освещенной витрины, всматриваясь в лица прохожих — хоть бы одно знакомое! Но вместо кого-либо из сослуживцев увидел дочь. Она вышла из магазина.

Нина сама узнала отца.

— Ты что здесь делаешь, папка? Неужели ты… Нет, не может быть, — заговорила она, смятенно всматриваясь в его лицо.

— Что-что! — буркнул он. — Просто… жду знакомого. Уж и этого не могу, по-твоему?

— В таком месте добрых знакомых не ждут.

— Не твое дело — отрезал Аркадий Викторович. Повернулся и зашагал в другую сторону. Без всякой цели. Куда-нибудь.

Он знал, что сейчас-то и начнется главная мука: одно дело привычно купить бутылку, другое — знать, что купить ее не на что. Куда девались деньги, он вспомнил: перед уходом отдал Тусе. Жаловалась, что могут за злостную неуплату отключить электричество. А вчера то же самое говорила про телефон. Давняя течь все сильнее кренила их семейный корабль, того и гляди, ему не подняться на следующую жизненную волну. Но что с того, если сейчас, сию минуту, нестерпимо хочется лишь одного: сунуть в портфель заветную бутылку.

Аркадий Викторович снова вернулся к магазину, но поток идущих с работы людей уже схлынул. Теперь у него и вовсе не оставалось надежды на встречу с добрым знакомым. А случайно увиденная в толпе соседка его никак не устраивала: он знал, что она не понимает в этом; даже своего мужа.

На улицу уже давно должен был прийти вечер, но он задержался в пути. Как первый вестник летних белых ночей, разливалось по небу неуловимое бледное сияние, гасившее фонари и звезды. Еще по-зимнему неподатлива была оледенелая земля, но с крыш уже свисали серебристые гривы сосулек и ветви ивы в скверике возле магазина густо облепил иней. В город, крадучись, замирая ночами, входила пугливая северная весна.

Но Аркадий Викторович не приметил ее наступления, как не замечал и смены других времен года. Поскользнувшись на замерзшей лужице, он чуть не упал и невольно схватился за плечо поравнявшегося с ним прохожего.

— Финансовый кризис, не так ли? — доверительным тоном заговорил прохожий. — Не удивляйтесь и не сердитесь. Я вас знаю, хотя мы и не знакомы. В общем, я близко знаю вашу дочь. Моя фамилия — Вержбловский. Ничего вам не говорит? Я так и думал. Но право же, это не помешает нам выпить за более близкое знакомство.

Синяев и опомниться не успел, как рука этого человека уже властно взяла его под локоть, и они пошли. Со стороны — как давние закадычные друзья. Вержбловский говорил не переставая, как будто всю жизнь ждал этой минуты. Витиевато и туманно. Аркадий Викторович поначалу ворохнулся раз-другой, пытаясь освободиться или хоть вставить слово. Но скоро понял бесполезность сопротивления и целиком отдал себя на волю случая: не ограбит же его этот тип? В конце концов лучше уж пойти с ним, чем «страивать». Кроме того, должен же он знать, с кем его дочь водит знакомство?

Эта мысль окончательно его успокоила, и он даже начал краем уха вслушиваться в то, что говорил его спутник. Сначала о Нинке… Неопределенно, но вроде бы ничего плохого. Потом о его положении в институте, о какой-то срочной командировке на трассу, которую он, Синяев, может попросить, о небольшом поручении, о внезапно заболевшем друге… Чепуха… Но лучше слушать, молчать и соглашаться. Дальше будет видно.

Немеркнущий вечер по-прежнему светил городу и людям, таинственно красил лица девушек, спешащих в парк на каток или на берег моря. Весенними первоцветами вспыхивали то там, то здесь легкие вязаные шапочки, сменившие пуховые серые, как сумерки, шали. И отчаянно весело прозвенели по плитам каблучки девчат, бегущих в одних туфельках на концерт.

Вержбловский с Синяевым свернули с просторной светлой улицы и погрузились в глухой сумрак каменной арки. За нею их поджидала никому не радующаяся распахнутая дверь старого дома. Синяев с удивлением всмотрелся: он даже и не думал, что этот дом жив до сих пор. Когда-то город им гордился, и он сам строил его. Торопливо, но в заданный жесткий срок. «Сегодня мы с тобой равны, — подумал Аркадий Викторович, — обоим нам пришел Конец, хоть мы еще и числимся в живых. Но ты хорошо послужил людям, сделал все, что мог, а я… Ладно. Тяпнуть бы скорее, что ли…»

* * *


Труд архитектора сходен с трудом садовника, и там и тут лишь потомки познают истинную цену созданного. Сколько погибает недолговечных хилых саженцев, сколько исчезает и непродуманных, вычурных сооружений, не нужных уже к концу жизни одного поколения. Но как долог век того, чему сейчас отдана твоя душа? Этого не знают ни садовники, ни строители Но сады поднимаются и растут дома. И обо всем судит Время.

Александр Ильич стоял на самой высокой точке склона, возле покосившейся хатки, упрямо не признававшей морских далей. Даже огород возле нее тянулся к городу, а не к морю, внизу на большой расчищенной площади сновали бульдозеры. Огромный морской амфитеатр словно стряхивал с себя надоевшую шелуху временных жилищ и заборов. И оттого еще свободнее и шире просматривалась ослепительно синяя бухта и далекие, замыкающие ее склоны в блестках снега. Природа требовала от людей созидания, равного себе по совершенству.

Эта мысль возникла у него давно, еще зимой, и только теперь окончательно созрела, нашла словесное выражение. Да, это главное: единство природы с тем, что строит человек на земле……..

«Лет через пятнадцать этот склон станет таким, каким он должен стать», — думал Александр Ильич. Пусть почти столько же лет он отдал своему проекту, но он готов отдать всю жизнь, чтобы увидеть свое дело осуществленным.

Непонятно почему вспомнилась болтовня Наташи о том, что «нарисовать — так не поверят». Бедная, она так и не поняла ничего… Кричала о его неудачливости, изо всех своих слабых силенок тащила его к надежному, обжитому берегу. Опять возникло чувство вины перед нею, слишком долго позволял себе не замечать, что берег — чужой. А как-то сложится ее жизнь теперь?

Приземленные, надоедливые заботы нарушили недавний высокий мысленный настрой.

Собственно говоря, ведь еще неизвестно, чей проект утвердит Москва?

На солнце набежало быстрое весеннее облако, и бухта померкла; стали видны мелкое ледяное крошево возле берегов и куча хлама, натасканная прибоем и людьми. И домики портового поселка смотрели на мир с непобедимой уверенностью, что сегодняшний день принадлежит им наверняка, а там еще посмотрим…

Александр Ильич повернулся и пошел к институту. Перед ним лежали две дороги: магистраль главной улицы и неприметная тропка через парк. Он выбрал вторую, потому что она вела мимо строящегося нового Дворца спорта. Там Валина бригада. Он знал, что Валю не увидит, она работает внутри здания, и все-таки хотелось пройти хотя бы поблизости.

Который уж раз, проходя мимо стройки, Александр Ильич думал, что зданию чего-то не хватает, чтобы быть современным, чем-то поразить воображение и привлечь сердца молодых. Валя, наверное, тоже понимает это и, может быть, как-то постарается восполнить этот просчет внутри здания? Впрочем, и от нее тут не все зависит, да и неизвестно, чувствует ли она то же, что и он? Александр Ильич не знал, на чем основывается его убеждение, что она смотрит на мир его глазами, и в то же время верил в это.

…В институтском коридоре к Александру Ильичу всегдашней деловитой походкой подошел Гольцев. Александр Ильич весь внутренне подобрался, ожидая очередного язвительного выпада. Узкие губы Гольцева раздвинула совсем не идущая к ним улыбка.

— Поздравляю, коллега! От души поздравляю! А кто старое помянет, тому и глаз вон, не так ли?

— С чем же вы поздравляете меня? Не понимаю…

— Ну как же! В центральной прессе получил одобрение Вильнюсский проект. Вы не читали сегодня «Правду»? А ведь это значит, что и вы со своим решением попали в точку. Принцип тот же… Теперь уж Москва наверняка одобрит ваш вариант. Да я так и говорил Синяеву, он совершенно напрасно втравил меня в эту авантюру. К сожалению, я был новичком в ваших краях и недостаточно ясно представлял местные условия, иначе…

— Разрешите пройти, — сказал Ремезов ледяным тоном. — Я не заменю вам Синяева.

Гольцев молча посторонился.




Глава X


Город будет жить, пока он — чья-то непокидаемая родина, пока он нужен и дорог людям, пока в его домах одно поколение сменяет другое, а деревья, высаженные на его улицах отцами, поднимают сыновья. И Валя уже знала, что такое право на жизнь у этого города есть. Неожиданные среди лиственниц тополя высажены еще первооткрывателями края. Они до сих пор радуют людей живым шелестом своей листвы. Есть в городе и династии старожилов — геологов, горняков, шоферов, строителей, рыбаков. А сколько в нем молодежи!

Вале особенно хотелось, чтобы этот, полюбившийся ей город был не только по-весеннему молод, но и радостен, светел, красив. Уже около месяца ее комсомольско-молодежная бригада занималась «косметикой» — красила наружные стены домов. Из-за огромного объема работ частенько приходилось оставаться на сверхурочные часы. Но против этого никто не возражал. Даже сама Валя, для которой во-вот должна была начаться весенняя экзаменационная страда. Для девчат было радостью видеть, как поблекшие от тумана дома расцветают один за другим, словно высаженные вдоль улицы гигантские цветы. День за днем эти дома-цветы все выше поднимались по склону, туда, где на самой вершине уже вовсю хозяйничали экскаваторы и бульдозеры.

И пусть по-прежнему хозяйственно суетился под сопкой старый поселок, дни его были сочтены. Уже бродили по улочкам и огородам землемеры с рейками, то там, то тут городские новоселы крест-накрест заколачивали досками отсмотревшие окна мазанок. И даже шерсть на собаках поседела от мелкой известковой пыли, летевшей с новостройки.

Валя только спустилась с лесов, как увидела Машу Большую. Та подошла, весело поздоровалась, как обычно, спросила про жизнь. Но Валя сразу поняла, что за всем этим прячется какой-то важный для Маши разговор. Слишком хорошо она знала подругу.

— Ты парком пойдешь? — спросила Маша.

— Да, так ближе.

— Ну и я с тобой пройдусь…

— А не застесняешься, вон ты какая стала модная. — пошутила Валя.

— Что ты, Валюша. Ты и в робе все равно красивее меня!

Они прошли по чуть тронутой первой зеленью аллее парка, свернули на боковую дорожку, где не бегали даже вездесущие мальчишки с самокатами.

— Посидим немного, — предложила Маша, показывая на скамейку под лиственницей.

Валя внимательно посмотрела на нее, садясь с краю, и спросила откровенно:

— Уж не с Николаем ли поссорилась?

— Нет, что ты. У нас с ним все хорошо. Просто скучно мне стало. Сижу дома, все одна да одна, когда, еще он с работы вернется? Раз вымою пол, посмотрю, вроде в углу еще пыль осталась — и снова вымою. Пробовала шитью учиться, да все это не то. Мне самой работать нужно, не могу я без этого.

— Ну вот! А я что говорила?

Маша слегка нахмурилась:

— Ты не то говорила… Ты еще не понимаешь. Я ведь с работы не из-за каприза своего ушла и не только потому, что Николай просил. Маму свою вспомнила, всегда говорила: «Для женщины ничего нет важнее семьи и уж коли есть она — береги». Мама моя это умела — семью беречь.

Она задумалась и, вздохнув, добавила:

— Но только время тогда было другое вот о чем я забыла… В общем, пойду-ка я опять в родную свою бригаду, трудно ведь вам сейчас. Не возражаешь?

— Конечно, нет! Ты-прелесть, Машенька! Только… что скажет Николай?

— А я уж его уговорила, он не против — улыбнулась Маша, — Значит, договорились? А сейчас мне пора, Николай скоро вернуться должен. Может, зайдешь ко мне пообедать?

— Спасибо, но мне некогда. Иди уж одна сегодня к своему Николаю. Но чтобы завтра на работу не опаздывать! — пошутила Валя.

Валя осталась одна на тихой безлюдной аллее Она неторопливо пошла вперед, на ходу пригибая и нюхая веточки лиственниц с только что брызнувшими из почек мягкими иголками.

Аллея привела к читальному залу. Как-то они здесь были с Александром Ильичом. Но как давно она его не видела! Он не искал больше встреч с ней и как будто исчез из города. Вале даже казалось, что та женщина уехала не одна, она и его увезла с собой.

В читальном зале шла лекция. Валя прислушалась, но не сразу поняла, о чем говорит лектор — смешной маленький человек с добрым лицом. Потом заинтересовалась. Он говорил о том, что люди этого северного города должны умело и бережно пустить на его улицы тайгу — деревья и кусты, цветы и травы.

Вот никто ведь не сажал на газонах города простые желтые одуванчики, но как хороши они в густой зеленой траве. А если рядом с ними вырастет нежный голубой журавельник, синие ирисы, розовый иван-чай! А сколько еще других цветов прячет от людей тайга! Пока что вдоль улиц тянутся лишь реденькие шеренги елохи, но ведь совсем недалеко от города цветут и черемуха, и шиповник, и сияющие золотистые рододендроны. Сопка, на которой раскинулся город, когда-то принадлежала им одним. А где они сейчас? Деревья и цветы можно вернуть обратно, лишь бы люди их не губили, а берегли.

Валя невольно вспомнила маленькую лиственницу и кустик брусники, которые она пыталась спасти возле строящегося дома. Сегодня там ровная асфальтированная площадка. А почему бы не оставить на месте этот крошечный кусочек тайги? Лектор был прав: зеленой красоты леса еще очень не хватает улицам города. А кто же это все-таки выступает?

Валя заглянула в зал и узнала выступавшего: ведь это Гордеев. Зимой на выставке в клубе она видела, какое чудо совершили его руки, вырастившие даже землянику на этой земле! А то, о чем он говорит сейчас, разве это менее важно? Уметь самой видеть неброскую красоту колымской тайги и научить этому других! Сделать так, чтобы северная природа стала деталью будущего городского пейзажа, чтобы сам город обрел наконец собственное, никому, кроме него, не принадлежащее лицо… Теперь все это станет и ее кровным делом.

* * *


Зина поднималась по лесам дома. Самого высокого на всей главной улице. И с каждым шагом вверх город развертывался вширь и вдаль.

Вот дома отступили, и с высоты стал виден район новостроек. Главная улица не захотела остановиться на полпути к вершине. Некоторые дома, перевалив через сопку, хоть одним этажом успели подняться над вершиной и увидели море. Пока еще скрытое от них лесами и дощатыми вагончиками всяких подсобных служб, но уже близкое, манящее. Незрячие, кое-где лишь намеченные в камне окна, все тянулись к морю, как одуванчики — к солнцу. Этой части Синегорска дружить с ним всегда. Город словно бы перекинул через приморскую вершину второе белокаменное крыло и теперь сверху напоминал птицу перед полетом.

Зина поднялась на самую верхнюю линию лесов и остановилась. Отсюда был виден спуск в поселок, к берегу моря. Туда город еще не пришел, он только смотрел на свои будущие владения со всех вершин огромного амфитеатра.

Если взглянуть с любой из улочек поселка, Зина знала это, море выглядит иным — мелким и серым. Гораздо лучше смотреть на него с высоты. Очень далеко, там, где море сливается с небом, синеет остров. Его видно только в самую ясную погоду. А если быть очень зорким, то на самом пределе видимости можно рассмотреть и второй. Он похож на низкое облако.

— Ты о чем это размечталась?

Зина обернулась. Перед ней стоял Дима. Вид у него был крайне деловой.

— Я ни о чем не мечтаю, просто очень красиво. Посмотри. А вот ты откуда взялся?

— Меня Степан Дмитриевич послал за цементом, — ответил Дима. — А все это вокруг — я уже видел. — Ему гораздо больше нравилось смотреть на саму Зину.

— Письмо от отца пришло. Он согласен.

— На что согласен? — сразу же встревожилась Зина. Уж не запутался ли Димка в новой беде? Хоть и непохоже вроде бы…

— На свадьбу нашу, — совсем уже тихо и робко ответил Дима.

Зине показалось, что краска, которую она наносила на стену, стала переливаться всеми цветами радуги. У нее перехватило дыхание. Только Димка мог придумать такое! Написать отцу об их отношениях, ничего не сказав ей самой. Когда они познакомились, Дима сразу хотел на ней жениться, но родители возражали. И Зина сама уговорила его не настаивать: если Дима ее любит, они все равно будут вместе, и родители это поймут.

— Да как ты мог писать без меня?! — рассердилась Зина, но, увидев виноватое Димино лицо, рассмеялась. — Господи, ну какой же ты непутевый у меня, Димка! Разве так делают? Хлебну я с тобой горя, ох хлебну-у…

Но в последнем утверждении Дима не почувствовал уверенности, а по лицу Зины понял, что он прощен и вообще все отлично. Он шумно вздохнул и бросил взгляд на море.

— А ведь верно, красотища какая! — сказал он, подойдя к Зине и обняв ее за плечи.

Зина поняла его настроение, но руку Димину все-таки сняла со своего плеча. Они еще немного постояли просто рядом, потом Зина сказала:

— А о нашей свадьбе ты сам скажешь девчатам, ладно?

* * *


Его разбудил запах дыма. Он повернул голову, вровень с глазами оказался крошечный пожар. Бесцветным на солнце огнем полыхали две травинки и сухая веточка стланика. Окурок папиросы рядом с ними выглядел бревном.

Синяев поднял руку… и снова опустил ее. Поразила беззащитность этого нового для него мирка и его собственное, Синяева, могущество. Он мог дать жизнь и обречь на смерть. Вот и пусть горит!

Выпитая водка еще туманила сознание. Он не сразу сообразил, как его занесло на сопку. Разговор с Вержбловским… подождать человека… кому это все было нужно? Мысли, так и не прояснившись, вернулись к окружающему.

Как все просто! Вон уже трава одевается сизым пеплом. Врассыпную бегут муравьи, улетает жук. Огонь добрался до корней стланика…

Можно встать и все затоптать ногами, но… Вон как бестолково мечутся муравьи: совсем как люди на пожаре… Как люди. Действительно, почему бы и не люди? Сердце захолонуло — до того ясно увидел вдруг картину: рыжие волны огня перекатываются над городом. Исчезло небо. Исчезли дома. Пепелище. Ничего и никого… Никто не упрекнет, никто не глянет презрительно…

Он машинально отодвинулся в сторону: теперь перед ним тем же бесцветным огнем полыхал небольшой куст стланика. Стало жарко. Где-то дальше в кустах пронзительно, как милицейские свистки, верещали бурундуки.

Синяев обеими руками потер виски. Так…»

…Вержбловский сказал:

— Все равно вас выгонят, можетё верить слову. Сегодня или завтра — велика разница? А я предоставлю вам возможность вполне приличного заработка. Рискованно, конечно…

Кажется, он в конце концов согласился взять и спрятать до времени украденное золото? Да, именно так. И все это было еще до того, как за Вержбловским и тем шофером… как там его… Панцюра, Танцюра… пришла милиция. Синяев в это время уже вышел из квартиры Леопольда Казимировича… Танцюра задержался. А дальше… Дальше он стоял за углом дома… бежал куда-то… очутился здесь…

Теперь все. Вспоминать больше нечего.

Кто-то дунул в лицо пустынным неутолимым жаром. Синяев окончательно опомнился. Стало жутко. Вокруг бушевал пожар. Неудержимый от давней суши. Извилистыми ручейками, как пролитая вода, огонь катился вниз по склону. К городу. К кварталам новых домов со слепыми, без стекол, окнами. Оттуда никто не увидит опасности. Что теперь делать?

Синяеву показалось, что город беззащитен, как муравейник.

Спасать… Скорей спасать всех! Друзей, врагов — неважно. Всех. Людей.

Синяев вскарабкался на самый высокий камень, качаясь, встал на его ребро. Лишь бы увидеть, куда бежать. Но вокруг огромной дугой растекался огонь. Концы дуги перехлестнули через гребень сопки и скатывались куда-то к морю, а центр — ревущий, стреляющий горящими ветвями, мчался прямо на город.

Теперь огонь уже не притворялся бесцветным. Он был красным, рыжим и даже голубым — там, где горели тонкие ветви лиственниц. Облака белого лесного дыма скрыли дома внизу.

Синяев уже не отдавал себе отчета в происходящем. Руки его сами собой хватались за ломкие обгорелые ветви стланика, ноги проваливались в седой пепел сгоревшего мха, скользили по камням…

Неизвестно, как он выбрался на небольшую каменистую осыпь. Заметил это потому, что к ладанному запаху дыма прибавился едкий запах горящей резины — это от раскаленных камней тлели подметки ботинок.

Осыпь была короткой. Дальше идти некуда.

Синяев забыл о городе, о людях. Теперь внутри остался один вопль; жить! Но он задыхался. Дым настиг его раньше, чем огонь. Ему казалось, что он бежит, а на самом деле он кружил около одного и того же камня. Снова и снова. Ноги все медленнее переступали, все уже делался круг.

И тут к ровному гулу огня прибавился еще какой-то звук. Синяев мгновенно припал к земле. Звук стал настойчивей и ближе: «Бульдозеры… Это идут бульдозеры! — дошло до его сознания. — Там люди, они спасут меня!»

Он уже не чувствовал ожогов, не замечал дыма. Его гнала вперед одна мысль: к людям, к спасению!

Вот кончилась осыпь. Теперь перед ним целый лес сгоревшего стланика. Издали кажется, что узловатые кусты стоят, как прежде, но только тронешь — рассыпаются в пепел. Это лишь тень леса.

Синяев почти не замечал окружающего. И когда вдруг на него надвинулся дымящийся вал земли, веток и мха перед ножом бульдозера, он даже не отбежал в сторону. Он цеплялся за тлеющие коряги, карабкался, падал.

Бульдозер успел остановиться. Водитель испуганно выглянул из кабины:

— Ты что, от дыма угорел?! Куда под нож лезешь?! — Хотел добавить пару крепких слов, но осекся.

Человек в обгорелой одежде, со странным, застывшим в улыбке лицом, хватался руками за машину и, видимо, даже не чувствовал жара. Глаза его бессмысленно блуждали.

Чьи-то руки подняли Синяева, понесли. Из бездны сознания выплывали какие-то образы, обрывки мыслей, он пытался что-то сказать. Ему казалось, что он даже кричит. Но на самом деле губы на обожженном лице шевелились почти беззвучно…

* * *


Валя вышла на улицу, еще не зная, куда пойдет. Весенний день долог. Многие уже возвращались с сопок, неся букеты мерцающих рододендронов — их цветы хороши именно в сумерки. Валя тоже любила бродить по окрестным сопкам, и ей захотелось увидеть эти неповторимые цветы самой — близко. Недавно она нашла место, где их было много… Кроме нее, там не бывал никто…

Она шла по тропинке над морем, туда, где среди мертвого камнепада притаилась зеленая полянка. Вся она принадлежала одному дереву. Много сотен лет тому назад на вершине сопки, где и расти-то ничего не должно, выжила лиственница, но подняться ввысь так и не смогла.

— Зимние штормы срезали вершину, и от всего дерева уцелел только могучий ствол с одной-единственной ветвью, зато в ней словно сосредоточилась вся душа дерева. Иглы на ветви были длиннее и пушистее обычных, и цвет иной — слегка синий, прозрачный. Корни лиственницы раздробили окрестные камни, вода и ветер помогли им, и теперь рядом с деревом тянулась к небу молодая лиственничная поросль и цвели диковинные по высоте рододендроны. Многоцветковые их грозди слабо светились в сумерках.

А под обрывом шумело море — шел прилив, и вода торопилась вернуться в свои покинутые владения. Мелкие волны набегали на камни, осматривали их со всех сторон, переговаривались негромко, считая им одним ведомые потери…

— Добрый день, — раздался позади знакомый голос.

Валя вздрогнула, но ответила спокойно:

— Здравствуйте, Александр Ильич.

Он поравнялся с нею. Одет был в тренировочный синий костюм. Куртку кинул на плечо и смешно держал за вешалку одним пальцем.

Помолчав, Валя сказала:

— Я иду за цветами…

— А меня… — начал он неуверенно и смолк.

Она перевела дыхание, глянула обрадованно:

— Вы хотите пойти со мной?

— Да, если вы не против…

…Они шли рядом и перебрасывались простыми, ничего но значащими словами, но и то же время эти слова были по-особому значительными, каждое из них будто протягивало между ними невидимую нить и, переплетаясь, нити эти все крепче связывали их друг с другом. Она думала о том, как все в нем ей знакомо: и шрам на лице, и привычка заламывать бровь, и походка, и жесты.

Они очутились у подножья пологой необъятной сопки.

— Куда же теперь? — Он взглянул на нее и тут же отвел глаза.

— Вон, где вершина и, видите, одинокое дерево возле? Туда…

— Но там одни камни!

— Увидите…

Серые камни громоздились один на другой. Лишь изредка мелькали между ними зеленые клочья мха и мелких сиреневых цветов — словно кто-то развесил над мхом фонарики.

Александр Ильич шел первым по крутому склону, протянув Вале руку. Она чувствовала, как бережно поддерживает ее эта сильная рука, и радостно было необычное чувство защищенности. Так хотелось, чтобы дорога не кончалась! Но вот они у цели…

Валя смотрела на дальний, видимый отсюда берег. Там неширокой, густо-синей полосой лег не то дым, не то туман, отрезав подножия сопок. И сопки повисли в небе сизой тучей, словно бы угрожая издали этому миру света и тишины.

Александр Ильич тронул ветку лиственницы над головой, и она брызнула на него дождем спелых прозрачных капель. Он невольно вздрогнул. Все в нем было обострено до предела. Ему казалось, что сейчас он мог бы услышать шелест звезд, рост травы, невидимый ход косяка рыб под спокойной гладью моря, парящий полет чаек…

— Скажи, о чем ты думаешь?

Ее голос и нежданное, как подарок, «ты» почти испугали его. Он затаил дыхание и не ответил, смутно чувствуя, что любое слово — ничто перед тем, что должно случиться…

…Возвращались они уже в поздних сумерках и другим путем. «Так ближе», — сказала Валя.

Берег кончился возле черной скалы, далеко врезавшейся в море. Дикая сила осенних штормов пробила гроты в ее подножье, изрешетила склоны пещерами, где жили птицы.

Отсюда им пришлось подниматься вверх, к городу. Среди высоких древних валунов они остановились. Камни успели намертво срастись неровными ребрами в бархатной шкуре из мха и лишайника.

Белая ночь окутала сопку ворожбою негаснущего света. Здесь уже не цвели рододендроны, но жили другие, более скромные цветы. Ночь сумела сделать и их прекрасными. Желтые чашечки калужницы у ручья, сбегавшего в море, мелкие фиалки, еще какие-то белые и розовые соцветья, которых днем и не разглядеть в траве. Каждый клочок этой вечно холодной земли цвел по-своему, на минуту забыв о долгой зиме. Струи тумана сплетались в ночное непрочное кружево, превращая мир вокруг них в сказочную страну.

Он мягко притянул ее к себе одной рукой, другой взял ее ладони и прижал к губам, согревая дыханием озябшие пальцы. Все случайное ушло, осталось только одно никем не измеренное, мгновенное и вечное счастье любви!

Перед ними за последним поворотом тропинки раскинулся город. В дымке вечернего тумана огни его напоминали приземлившийся звездный рой. Город казался большим и прекрасным. Таким, каким он станет завтра…




Коротко об авторе и о книге


«…Сегодня я пришел к выводу, что перевал такой может возникнуть однажды в любом деле и человек должен будет его покорить — нет у него другого пути…» — так говорит архитектор Александр Ильич Ремезов — главный герой новой повести Ольги Гуссаковской «Перевал Подумай».

Ольга Николаевна Гуссаковская — выпускница Костромского педагогического института, приехала на Крайний Северо-Восток в 1955 году. Работала преподавателем истории в Дебинском медучилище, затем в областной молодежной газете «Магаданский Комсомолец», редактором Магаданского книжного издательства. В 1966 году она окончила Высшие литературный курсы при Московском литературном институте имени А. М. Горького.

С 1963 года О. Гуссаковская — член Союза писателей СССР.

Имя писательницы уже хорошо знакомо читателю, В 1960 тоду в Магаданском книжном издательстве вышла ее первая книга — «Дорогой приключений», а через три года — повесть «Ищу страну Синегорию». Повесть принесла автору широкую известность, в 1965 году она увидела свет в издательстве «Молодая гвардия». Затем последовали новые книги О. H. Гуссаковской: «О чем разговаривают рыбы» (Магадан, 1966), «Вечер первого снега» (1960) и «Повесть о последней ненайденной земле» (1970), вышедшие в Москве, в издательствах «Советская Россия» и «Детская литература».

И вот — «Перевал Подумай». О чем эта повесть? О городе Синегорске, выросшем на суровой северной земле, о его людях, обживающих трудный и неподатливый край, о мечте, о дружбе и любви.

С незапамятных времен каждое новое поколение людей, представляя себе будущее, создавало в своем воображении либо «город солнца», о котором мечтал итальянец Т. Кампанелла, либо «города-сады», что виделись англичанину Э. Говарду, либо «лучезарные города», какими проектировал их француз Ле Корбюзье.

Но лишь в конце нынешнего тысячелетия человечество стало располагать возможностями, чтобы строить города при жизни одного поколения и проектировать города будущего. Но какими им быть? Об этом сейчас много говорят и спорят архитекторы.

Этот вопрос волнует и героев повести О. Гуссаковской «Перевал Подумай»: архитекторов, которые зримо представляют завтрашний день Синегорска, вобравшего в себя основные, характерные черты наших северных приморских городов, и строителей — тех, кто возводит город своими руками. Волнует потому, что для них Синегорск не случайное, временное место жизни, а вторая родина. Ему отдали они свое сердце, и им не безразлично, что они оставят своим потомкам, которым предстоит жить и трудиться в этом городе. Поэтому так страстно борются они с равнодушием и косностью людей, живущих только лишь нуждами и заботами сегодняшнего дня.

Героев повести ведет легенда о перевале Подумай. Однажды он встречается каждому человеку, подвергает серьезному испытанию все его жизненные силы и способности. Только сильному духом удается преодолеть такой перевал. Это и есть основная мысль новой книги О. Гуссаковской.


notes



Примечания





1


Название города условное.