Стерва на десерт
Ольга Володарская








Одинокая девушка желает перемен! Любых! Лишь-бы не так скучно жить было, а в конце тоннеля женского одиночества забрезжил свет личной жизни! 

Но иногда желания исполняются буквально… И перемены в личной жизни Лели наступают — разительные!

С одной стороны, у нее есть все шансы оказаться жертвой неуловимого маньяка-убийцы, с другой — в ее жизни возникает обаятельный, мужественный и абсолютно холостой следователь…

До счастья подать рукой? До счастья можно и не дожить! Необходимо действовать!..






Ольга ВОЛОДАРСКАЯ

СТЕРВА НА ДЕСЕРТ





Понедельник

Удачный день для вендетты


— Маньяка пойма-а-а-а-ли-и-и!

Этот пронзительный женский крик, разнесшийся по пустынному коридору в понедельник утром, не только заставил меня оторваться от созерцания пятна на стене, но и родил в моей душе такой мощное предчувствие скорой беды, что я даже вздрогнула. Мне бы тогда прислушаться к себе, поверить неожиданному предупреждению своего подсознания и мотать куда-нибудь в отпуск — подальше от нашего НИИ, города, планеты… Да! Именно — унестись за миллион световых лет от Земли!

Но в понедельник утром я сидела за своим столом, заваленном бумагами, карандашами, фантиками и скрепками, лицезря стену. Стена была ничем ни примечательной — крашенной в салатовый цвет до середины, а от нее и до высокого потолка беленой — но я ее рассматривала с большим интересом. Мне было любопытно, чем является пятно на уровне моих глаз: тараканьим трупом или отпечатком лапки одной из проживающих в нашей кладовке мышек, которых, судя по всему, эволюция завела так далеко, что они научились летать. А как еще прикажите объяснить тот факт, что туалет она умудряются устраивать даже на плафонах люстр?

Но я отвлеклась, а тем временем женский крик затих, уступив место топоту и стуку каблучков — это институтские женщины спешили на вендетту. Поспешила и я.

Коридор, вечно темный, с драным линолеумом на полу, вновь опустел — похоже, опять опаздываю. Прибавив скорости, я взметнулась по лестнице на 3-ий этаж, именно там располагался женский туалет, избранный вышеупомянутым маньяком местом своего паломничества.

Я распахнула дверь, ошалело обвела взглядом бело-голубое помещение. Пусто. На всякий случай заглянула в каждую из кабинок — никого! Полюбовавшись еще немного финскими унитазами и кафелем «под мрамор» я покинула туалет.

Спускалась по лестнице вниз грустная-прегрустная. Вечно я все самое интересное пропускаю. Вот, например, когда две кандидатши между собой сцепились, весь институт их драку пронаблюдал от и до. А я увидела только ее последствия — клочки волос на линолеуме и увозящую бузотерок скорую. Сегодня же и того хуже, проворонила момент поимки маньяка, а это, что и говорить, мероприятие уникальное, почище даже боя двух интеллигенток, возомнивших себя титанами реслинга.

Итак, я спускалась по лестнице, все такая же грустная, как вдруг услышала шум. Раздавался он за дверью, ведущей на второй этаж. Я резво к ней рванулась и просунула голову в щель.

Передо мной предстала картина, достойная кисти Сурикова, того, кто «Утро стрелецкой казни» написал.

Я увидела коридор весь запруженный женщинами всевозможных возрастов и должностей: тут и заведующие отделами, и инженеры, и лаборантки, и уборщицы, и седенькие пенсионерки, и молодые специалистки, короче женщины были все очень разными, но объединяло их, помимо пола, конечно, одно — праведный гнев, написанный на лицах, и делавший эти самые лица решительными и какими-то одухотворенными. В этой разношерстной толпе я углядела темный и по-боевому взлохмаченный затылок Маруси, моей коллеги и приятельницы.

— Что случилось? — спросила я, протолкавшись сквозь толпу.

— Как что? Маньяка ловим! — выпалила она, и на ее живом лице проступила такая решимость, кокой, наверное, могли похвастаться только амазонки.

— Так, говорят, поймали…

— Как же! — Маруся насупилась. А я улыбнулась про себя. Мне моя подружка напоминала Джулию Робертс — тот же большой рот, те же круглые глаза, те же ужимки, только наша Маруся была очень миниатюрной и складной, а ко всему прочему имела уникальную походку: попочка назад, носочки друг на друга смотрят, и свободная от сумки рука (ладошка вытянута горизонтально) туда-сюда, туда-сюда.

— Сбежал что ли?

— Угу. Его Вера Иванна засекла. Пришла в туалет по малой нужде, только присела, а тут видит морда чья-то снизу на нее пялится. Ну, она не будь дурой, выскочила, даже, говорит, штанишки на ходу подтягивала…

— Слушай, давай без интимных подробностей.

— Ага. Ну и кабинку, в которой он сидел, с внешней стороны и закрыла, а сама побежала на помощь звать.

— А чего он здесь-то делал?

Тут надо объяснить. Дело в том, что женских туалетов в нашем НИИ два, один новый, евростандартный, его нам администрация «подарила» на 8 марта, а второй еще с застойных времен: грязненький, убогий, с подтекающей сантехникой. Последний мы посещали крайне редко, не то чтобы так сильно обрадовались директорскому презенту, просто раз уж подарили, надо пользоваться. И зачем, в таком случае, наш маньяк устроил засаду именно в таком не популярном месте, не ясно.

— А в новом подглядывать не удобно. Там снизу у него голова не пролазит, — со знанием дела изрекла Маруся.

— И чего мы тут стоим, если он сбежал?

— Вера Иванна пошла его по институту искать.

— Она что теперь всех наших мужиков будет обнюхивать?

— Зачем же всех? Только тех, кто в синих халатах ходит. Он когда сбегал, свое лицо им прикрывал.

— Ну-ну, — с сомнением протянула я. Как-то не была я уверена, что это сильно поможет. В нашем НИИ половина мужиков в таких ходит. И слесари, и электрики, и электронщики, и научные сотрудники. — А если найдем, что делать с ним будем?

— Линчуем! — грозно выкрикнула Маруся.

Зря она так. Вообще-то мы на своего маньяка не сильно сердились, даже можно сказать немного им гордились. Что и говорить, не каждое учреждение может похвалиться своим собственным маньяком. Ведущими специалистами, задолженностями по зарплате, мышами и крысами, даже чокнутыми профессорами — это, пожалуйста. Но чтобы эксклюзивный, доморощенный маньяк… Хотя, если уж начистоту, это громкое «звание» нашему извращенцу мы присвоили сгоряча, в пылу, так сказать, возмущения. Был он самым обычным вуайеристом. Жалким и безобидным.

Обнаружил он себя давно — года полтора назад. Тогда, помнится, мы сильно перетрусили, приняв безобидного извращенца за буйного насильника. Однако, со временем страх наш улегся, уступив место возмущению. Оно и понятно, кому понравится, когда на тебя в интимные моменты исподтишка поглядывает кто-то незваный, но еще больше нас возмущало, что в столь солидном учреждении, как научно-исследовательский институт, имеются такие недостойные личности. Вот именно это, пожалуй, а не наша природная стыдливость, и послужило причиной, по которой мы уже несколько месяцев к ряду пытаемся нашего маньяка изловить.

Ловиться он, надо сказать, не желает. Но это нас не останавливает, ибо охота давно стала для нас единственным развлечением. Что поделаешь, скучно живет наш НИИ! Скучно, благополучно, без взлетов и падений, даже зарплату нам никогда не задерживают и с работы еще никого не выгнали. Так что забава у нас одна — найти и устроить самосуд. Строгий — с поркой, но справедливый — до первой крови.

…Толпа зароптала. Я, отвлекшись от размышлений, к ропоту прислушалась. Оказалось, что вернулась находчивая и не по годам прыткая маньякоохотница. Вернулась ни с чем — маньяк сгинул.

— Пошли, что ли? — я ткнула Марусю в ее вибрирующий бок.

— Ну-у! — протянула она и осталась стоять, лишь нетерпеливо переминаясь.

Я огляделась, похоже, институтские женщины решили последовать примеру Маруси — стоять, пока не произойдет чуда. И дождались. Но только не чуда…

— Чего тут у вас? Митинг? Манифестация феминисток? — рявкнул кто-то грозным басом у самого моего уха.

Женщины зарделись, но остались на своих местах. Я с интересом скосила глаза на обладателя столь мужественного голоса. Глаза наткнулись на пустоту. Тогда я их немного опустила. И обнаружила, на уровне моего подбородка, кучерявую макушку. Ну, конечно! Сулейман Абрамович, главный институтский гений и чудик в одном лице.

— Вам что же, тетеньки, делать нечего? — это он к женщинам из своей лаборатории обращался. — Марш к пробиркам! — и обсыпав близ стоящих дам перхотью, он удалился, гордо неся свою лобастую голову.

Женщины смело пофыркали, но все же потихоньку начали расходиться.

Мы с Марусей потрусили следом за толпой. Обе были жутко разочарованы. Она тем, что сорвалось интереснейшее мероприятие, а я … Стряхивая со своего рукава «следы от спиленных рогов», в очередной раз задавала себе вопрос — почему в нашем НИИ, что не мужик, то либо чудик, либо урод, либо и то и другое? Вот, например, Сулейман Абрамович. Все, вроде бы, при нем: 40 лет, холост, докторская степень, а посмотреть и не на что? Очкастый хлюпик с узкой рожицей. Даже и не догадаешься с первого раза, что к арабо-израильскому конфликту имеет прямое отношение. Вы только не подумайте, что он террорист какой, просто он у нас плод мезальянса. Дитя любви израильтянина и палестинки. Человек, в жилах которого течет кровь противоборствующих наций.

Внешностью, надо отметить, Сулейман пошел в своих иудейских предков: нос, кудри, глаза-плошки, короче, все признаки еврейской породы, что так раздражают антисемитов, были на лицо, то есть на лице. Характером, судя по всему, Сулейман тоже вышел в маминых родичей: интеллигентный, сдержанный, приятный, весь погруженный в научные размышления, а от этого задумчивый и тихий… Правда иногда в нашем, обычно тишайшем, докторе наук Швейцере просыпается его дед Сулейман, тогда уж он становится грозен и горяч, как сегодня, однако, на его внешности это никак не отражается, и даже в гневе он остается настолько добродушен и чудаковат, что никто его не пугается.

И если уж речь зашла о чудиках, то надобно упомянуть и ассистента доктора Швейцера, Леву Блохина. Про этого не расскажешь, его просто надо видеть — дебелый блондин двух метров росту, нижняя губа, как у гоблина, висит на уровне второго подбородка. Широченные плечи, руки как две лопаты. И при этом душа, как у Тургеневской девушки: нежная, ранимая.

А как они смотрятся вместе с Сулейманом! Штепсель с Тарапунькой отдыхают!

К чему я все это? Да к тому, что мне уже 25, а я еще не замужем. Я сообщаю это не для того, чтоб вы мне посочувствовали, просто объясняю, почему приятная во всех отношения девушка, я то есть, оказалась кандидаткой в «старые девы».

Но о подробностях моей личной жизни вы узнаете попозже. Сейчас же вернемся, пожалуй, на бренную землю (в данном случае, на драный линолеум коридора, по которому мы с Марусей бредем) и обсудим мое дурное предчувствие.

Вы никогда не испытывали такого? Я тоже. Вернее, раньше не испытывала, и снов вещих не видела, и даже гадать на картах не умела. Но в тот злополучный понедельник мое сердце будто игла пронзила, или осколок магического зеркала, и стало после этого так страшно, что хоть плач.

— Ты, Маруся ничего не чувствуешь? — поинтересовалась я у подруги, после очередного сердечного спазма.

— Разочарование.

— И все?

— Бездну разочарования! — выкрикнула Маруся, воздав руки к беленому потолку. — Вот бы я ему задала, попадись он мне. Ух!

— И все? Больше ты ничего не чувствуешь?

Маруся остановилась, замерла, вытянула шею, зачем-то принюхалась и радостно так выдала:

— Чувствую! В столовой лук пригорел.

— Т-фу ты, — сплюнула я и прибавила шагу.

— А чего надо-то? — услышала я за своей спиной громкий голос Маруси.

— Да не знаю я! — в сердцах бросила я, обернувшись через плечо.

— Чего тогда пристаешь?

— Плохо мне.

— Живот болит? — участливо осведомилась подружка, резво подбежав ко мне.

— Какой там живот, — отмахнулась я, — у меня предчувствие дурное, а ты…

— Фу-у! Я уж напугалась, думала у тебя газы.

— Сама ты — фу-у. Я ей о тонких материях, нюансах моего психического состояния, а она о газах каких-то.

— Каких-то? Да это знаешь какое мучение, не чета твоему… этому… как том его … химическому достоянию.

— Мне кажется, скоро что-то произойдет, — трагическим шепотом пожаловалась я. — Что-то нехорошее. И именно здесь. — Я ткнула перстом себе под ноги.

Маруся послушно проследила за моим жестом. И ее взгляд уперся в драный линолеум коридора, по которому мы все еще шли.

— А… Так тут нехорошее часто происходит, кто спотыкается, кто падает, а Сидоров из коммерческого даже ногу сломал.

— Здесь, — я опять ткнула себе под ноги, — значит, не здесь, — опять перст ныряет вниз, — А здесь, — я раскидываю руки. — Ясно?

— У тебя точно нет газов? — обеспокоилась подруга. — Или еще чего? Температуры там какой? Бред, говорят, именно при температуре бывает.

— Да что ты будешь делать! — разозлилась я. — Здесь — это в НИИ нашем. В НИИ! — Я широко замахала руками. Со стороны это, наверное, выглядело так, будто я по примеру Аллегровой пытаюсь тучи развести рука-а-а-ми.

— Зарплату что ли урежут? — ахнула Маруся и вцепилась в мой рукав.

— Хуже, — подумав и взвесив гипотетические последствия резкого снижения личного благосостояния, ответила я.

— Хуже ничего не бывает, — авторитетно заявила Маруся. Потом, поразмыслив, добавила. — Конечно, смерти, теракты, грабежи, газы, опять же…— Увидев мою зверскую рожу, она спохватилась. — Но ты не волнуйся, ничего из ряда вон в нашем НИИ произойти не может. У нас даже маньяк недоделанный.

— Сама же говоришь — смерти… А они не только от старости бывают.

— Да! Они бывают от многого. Но если нам какая и грозит, так это смерть от скуки.

И так уверенно это Маруся сказала, что я ей поверила. Причем настолько, что, вернувшись в комнату, начисто забыла о своем пророчестве, и с увлечением начала обсуждать с остальными тему дня: «Как мы почти поймали маньяка». Нас хватило почти до вечера. Поэтому, можно сказать, что рабочий день прошел плодотворно.

В 5 часов мы покинули стены нашего НИИ, даже не догадываясь о том, что этот суматошный, как нам тогда казалось, понедельник — последний спокойный день в жизни благополучно-сонного института, где если его работникам и грозит смерть, то только от скуки.

Но опустим, пожалуй, события последующих часов, как незначительные и не относящиеся к повествованию, а перейдем к обещанному — к подробностям моей личной жизни.




Я. Опять Я. И снова Я.


Я родилась 400 лет назад в горах Шотландии. Т-фу ты! Не так.

Я появилась на свет ясным октябрьским утром 25 лет назад в одном из роддомов города, хотя могла бы и в трамвае. Мне, видимо, так хотелось поскорее выбраться из маминой утробы, что я запросилась на волю на 2 недели раньше срока и в самый неурочный час — когда во всем городе отключили электричество, и трамвай, в котором моя мама ехала в роддом, встал.

Он стоял, я рвалась на волю, а мама терпела, надеясь, что электричество вот-вот включат. Но его все не включали. Потом еще оказалось, что двери почему-то заблокировались, и выйти нет никакой возможности. И в довершении всего в вагоне начался пожар.

Так к месту рождения я пребыла на веселенько орущей пожарной машине.

Последующие годы уже не сопровождались таким невезением. Я росла здоровым непоседливым ребенком. Разве что доставала своей непоседливостью взрослых. Но и ей нашлось применение. В 6 лет меня отдали в цирковую студию, где я кривлялась и кувыркалась уже не как оглашенный ребенок, а как профессионал. В 7 я начала выступать, в 8 свалилась с трапеции и ушла из цирка.

Училась я хорошо. Хулиганила в меру. Везде совала свой нос и по-прежнему много кривлялась. По этому мама пристроила меня сразу в два кружка: танцевальный и кружок спортивного ориентирования. Последний я бросила почти сразу, первый спустя год. В 12 лет я всерьез увлеклась театром, начала играть в любительских постановках и решила связать свою судьбу с искусством. Но театр мне надоел так же как и все остальное. Так что к окончанию десятилетки, я представления не имела, кем хочу стать.

Пришлось подвергнуться стадному чувству и поступить на экономический.

Жила я все это время со своими «родительницами» — мамой и бабушкой. Мужик в нашем доме был только один — кот Муслим, названный в честь любимого певца моих домашних.

Семейка у нас была примечательная. Какая-то не советская. Мы ни на что не копили, не покупали ковры и хрусталь, не имели «блата», не доставали, не закупали. Жили весело и непринужденно. Все деньги мы проматывали. Каждое лето ездили к морю, каждую зиму на лыжные турбазы. Вкусно ели, втридорога покупали шмотки.

А еще учились. Знали бы вы, до чего мои родительницы обожали учиться. Бабушки закончила 3 института, мама 2, не считая всевозможных курсов (экскурсоводов, кройки и шитья, массажа). Вечерами она прочитывали кипы газет, журналов, потом горячо обсуждали события и изобретения. Они хотели, чтоб и я стала такой.

Но, как говориться, в семье не без урода — я бросила институт, не доучившись 2 лет. Они меня не понимали, а я не могла объяснить, почему испытываю почти физическую боль, когда слушаю всю эту лабуду про экономические теории. Короче, я должна была либо бросить учение, либо умереть. Я выбрала жизнь!

Так в 20 лет я оказалась у разбитого корыта — ни профессии, ни работы. Думала, что конец. Оказалось, только начало.

По объявлению в местной газете нашла работу оператора ЭВМ. Начала трудиться и втянулась. Место моей работы именовалось, и именуется по сей день, НИИ хлорофоропармиатов, но так как сие название никто не может выговорить, его называют просто — «Нихлором». Институт наш — местечко уникальное: в нем все прилично получают, но никто не работает, вернее, не покладая рук (а в нашем случае, голов) трудится десяток химиков, разрабатывая, исследуя, патентуя, а мы, остальные 300 человек, на них паразитируем. В общем, работой своей я была бы довольна, если б не одно обстоятельство, о котором я уже вскользь упоминала, а именно — полное отсутствие потенциальных женихов.

Вообще-то в нашей семье к сильной половине человечества принято относится пренебрежительно. Мои достопочтенные родительницы развелись со своими мужьями чуть ли не сразу после свадьбы, причем, как мне кажется, и выходили они замуж только для того, чтобы «легализовать» рождение потомства. С тех пор же, как общественное мнение начало более терпимо относится к матерям-одиночкам, мои домашние не дают мне покоя своими просьбами родить им девчушку, не обременяя себя при этом походом к алтарю. Я не соглашаюсь, потому что к вопросу деторождения, как и к мужчинам, я отношусь совсем по-другому, нежели мои предки.

Я считаю, что детишки должны рождаться в законном браке, а мужчины могут дать нам, женщинам, гораздо больше, чем каплю семенной жидкости. Короче, получается так, что парней я люблю гораздо больше, чем детей, потому что, если я не встречу свою половину, то так и оставлю своих «старушек» без внуков.

Вот.

А половину я, скорее всего, не встречу, потому как встречать ее негде. Мы договорились, что наше НИИ исключается. А где еще? В ночных клубах, куда я обожаю ходить? Но там мужа не найдешь, там одни вертихвосты и пьяницы. В гостях? Мужья подруг меня не интересуют изначально. На выставках? Ну была я там. Никого, кроме теток и тех же чудиков, которых я каждый день на работе вижу. В огороде? Это я пословицу вспомнила: «… ищи не в хороводе, а в огороде». Так там я не бываю. Ну не люблю я в земле копаться…

Вы только не подумайте, что я никогда ни с кем не встречалась, очень даже встречалась. Особенно активной я была лет в 14. Мы тогда только начали взрослую жизнь — попробовали самогон и выкурили первую «Приму». Ни то, ни другое мне не понравилось, но я посчитала себя достаточно зрелой для того, чтоб закрутить первый роман. Избранником моим оказался паренек по имени Миха. Модный такой — в фуфайке, шапке с пумпошкой, в «прощай молодости». Отношения у нас были трепетными и нежными. Он воровал для меня на рынке лаки и помады, а я клялась ждать его из колонии для малолетних преступников, если он после своих рыцарских шалостей в нее угодит.

Следующий был получше. Правда, не такой модный. Этот ничего не воровал, зато врал, как Рей Бредбери. Честное слово, так же изобретательно и фантастично. Если ему верить, так в «Спортлото» он выиграл 10 тысяч, на которые купил машину, магнитофон «Романтик» и джинсовый костюм. Не стоит говорить, что ничего из перечисленного я так и не увидела.

Потом, это уже в 16, я начала встречаться с взрослым парнем. Решила, что раз старше, значит, умнее. По молодости просчиталась. Оказалось, что возраст с интеллектом никак не связан.

В 17 я уже могла похвастаться романом с рок-музыкантом. Откликался он на кличку Черт, носил длинные волосы, серьгу в ухе и ошейник на шее. Был он личностью знаменитой, правда, только в пределах нашего района, но мне и этого было достаточно.

Черт меня любил. Особенно сильно после бутылки водки. Выпьет, бывало, возьмет на руки и тащит меня по всей улице, пока руки не откажут. Народ охает, думает пьяный гопник девчушку насиловать поволок, а он так меня хотел до самой Сибири донести, где по его разумению, мы должны были дожить свой век, среди тайги и снегов.

Времена менялись. Менялась и я. В прошлое ушли фуфайки и «Романтики». На смену самогону пришел ликер «Амаретто». Из школы я шагнула в институт. Одно же осталось неизменным — мое свободное сердце.

Не скажу, что совсем не влюблялась. Было, конечно. Вот, например, этим летом. Такого парня встретила на речке. Прелесть. И красивый, и знает про Кафку. А я еще не сказала, что частенько тестирую мужчин «на Кафку»?

Как? Объясняю. Если на вопрос «Любите ли вы Кафку?» он отвечает «Что это?», значит, он мне категорически не подходит по причине своей глупости. Если он спрашивает «Кто это?» — это его не спасает, но все же немного украшает. Если «Не читал» — уже хорошо, знает хотя бы, что это писатель. А уж если мужик скажет: «Читал, но как-то не очень» — я сниму перед ним шляпу. Последний вариант ответа, и самый желанный — «Люблю» — поверг бы меня в такой шок, что я, не сходя с места, предложила бы ему руку и сердце.

Но таких я еще не встречала.

Так вот, мой речной герой Кафку не читал, но был уверен, что это не сорт конфет и не разновидность капусты, а это уже достоинство, особенно если его присовокупить к изумительной фигуре и кошачьим глазам. Вот и втрескалась я в него с первого взгляда. Чувство мое прожило 2 часа, пока мой избранник с детской непосредственностью и довольным похрюкиваньем не обрызгал меня речной водой, в то время, когда я загорала. Таких шуток я не переношу. Поэтому без колебаний и скидок на красоту я врезала ему каблуком в глаз. Парень обиделся и толкнул меня в плечо. Я обиделась еще больше и лягнула его в живот…

К моменту, когда нас разняли, моя любовь уже умерла окончательно.

Конечно, не все мои отношения были столь скоротечными. Вот, например, мой роман с неким Александром продлился почти год и чуть не закончился свадьбой. Но, знаете ли, не закончился. Причина, по которой я осталась не окольцованной, банальна и проста — жених мой, которого я считала образцовым парнем, оказался пьяницей и скандалистом. Как я это узнала? И почему не могла узнать раньше — спросите вы? Отвечаю, причем, довольно подробно.

Один очень старый друг (в данном случае ОЧЕНЬ СТАРЫЙ означает его возраст) нашей семьи аккурат за месяц до моей свадьбы дал мне один дельный совет. Дословно он звучал так: «Прежде чем замуж выходить, ты его напои. И посмотри, какой он пьяный. Если добрый, тихий — хорошо, если злой — бросай, к чертовой матери, не выйдет из такого примерного мужа».

Сначала я посмеялась. Вот, думаю, старый дурак. Да если б так просто было понять, выйдет ли из мужчины, с которым встречаешься, хороший муж, то не было бы у нас столько несчастливых браков. А потом, что я своего Сашку пьяным что ли не видела?. Но вдруг призадумалась. А ведь не видела. В моем присутствии пил он немного, а когда мы вместе гуляли в какой-нибудь компании, то первой, как и положено хрупкой женщине, пьянела обычно я, так что пронаблюдать за его поведением не могла.

После этих умозаключений я была уже не так категорична, как раньше. Так что решила послушаться мудрого дедульку и попробовать напоить своего жениха. Естественно, ничего необычного, а тем более отталкивающего увидеть я не боялась, я была уверенна, что знаю Сашку, как облупленного; но для очистки совести и, что греха таить, дабы посмеяться над стариковской мнительностью, я решилась на эксперимент.

Купила поллитровку, нарезала лимон, крекеров в блюдце положила, после недолгих раздумий печенье убрала — нечего наедаться, пусть пьянеет скорее да показывает себя во всей своей хмельной красе.

Ну и показал.

Правда, красы никакой не было, одно уродство. А начиналось все очень даже миленько. После 1-ой он разрумянился, после 2-ой начал меня комплиментами заваливать, после 3-ей приглашать на вальс, после 4-ой петь, а вот после 5-ой его румянец распространился на все лицо, даже на глаза, потом стали заплетаться ноги, превратился в львиный рык голос…

Следующая, 6-ая, стала решающей. После нее он не мог не только ли вальсировать, но даже стоять, правда, петь еще был в состоянии, и его романс «…И в овраге хмель лохматы-й-й-й…» слышал весь подъезд. Я хотела уже, было, прекратить эксперимент, из боязни, что соседи вызовут бригаду санитаров из психиатрической клиники, но во время остановилась, решив дойти до конца.

7-ая и 8-ая прошли спокойно, без видимых действий на организм. Кошмар начался после 9-ой. Мой спокойный и, я бы даже сказала, флегматичный Саня превратился в обожравшегося «озверином» кота Леопольда. Он колотил в стену кулаком, швырялся тапками, пучил на меня свои красные глаза. Он костерил правительство, не дающее столь одаренному человеку развернуться, соседей, которые робко начали постукивать нам в пол, меня, не достойную его божественного внимания…

Короче говоря, на следующий день я сказала спасибо тому дедульке и забрала заявление из загса. Так провалилась моя первая и единственная пока попытка стать замужней женщиной.

Но об этом, пожалуй, больше не будем или будем, но в другой раз, а теперь, мне кажется, имеет смысл закончить 2-ую главу и преступить к 3-ей, более детективной.




Вторник.

К чему приводит разгильдяйство


На следующий день я пришла на работу с 2-ух минутным опозданием, что уже было чем-то из ряда вон выходящим, обычно я никогда не опаздываю. Попила чаю, сделала макияж, повздыхала, запинала фантик под коврик, чтоб никто не увидел, как я свинничаю. Опять повздыхала и, наконец, дождалась всех остальных.

Сначала в комнату влетела Маруся. Повертя попочкой, пропрыгала к своему столу. Следом вошла Эмма Петровна, бывшая учительница, единственная, кого в нашем демократичном коллективе величают по отчеству. За ней две Марины, одна пухленькая хохотушка, вторая сухопарая и серьезная, последнюю мы чаще называли Марьей, в честь сказочной искусницы, наша от вымышленной по части рукоделия не только не отставала, но могла бы и посоперничать.

Последней в комнату вплыла Княжна. Вообще-то звали ее Леной, и титулованной особой она вряд ли была даже в прошлых своих воплощениях, но Ленка не желала в это верить категорически.

— Может, у меня дед был графом? — горячилась она, когда мы начинали подсмеиваться над ее аристократическими манерами. — А почему бы нет? А? Или князем?

— А, может, Великим князем? Или Императором? — тут мы принимались потешаться над ее ветвистым генеалогическим древом, естественно, вымышленным.

— Может, и так. А в прошлой жизни я вообще была английской королевой! И таких как вы … На галеры! — по-монарши горячилась она, потом, успокоившись, окатывала нас холодным презрением и грациозно стряхивала пепел со своей дешевой сигареты.

Мы не обижались, Ленка была очень милым и безобидным человеком, а всплески раздражения и монаршей спесивости от неустроенности и безденежья.

Вообще мы жили дружно, но скучно. И помещение, в котором мы обитались 8 часов в день 5 раз в неделю было соответственным — плохо освещенным, сырым, холодным. Мы, конечно, пытались его как-то облагородить: Эмма Петровна притащила из соседней комнаты розан, Марья связала салфеточки, Маринка и с Княжной надраили ручки и чайник, Маруся завесила стены плакатами с красивыми мужчинами, а я своими картинами. Но все это не сильно помогало. К тому же, от сырости отклеивались от стен мои акварели, от мрачности чах и ронял листья мне на стол розан, тускнели ручки, грязнились салфетки, и нам с Марусей никак не удавалось найти плакат с каким-нибудь полуобнаженным негром, а то все Малдеры да доктора из американской неотложки.

… Но я отвлеклась, а день тем временем был в самом разгаре, я бы даже сказала, достиг апогея, а именно обеда. Я уже, было, собралась поставить на плитку свою мисочку, как вдруг…

— Где карточки? — это шумела Княжна.

— У тебя на столе.

— Нет! Они были у меня на столе. Вчера. А теперь их нет! — И она грозно посмотрела на меня.

Я опустила очи долу, хотя карточки в глаза не видела.

— Ты выкинула? — продолжала вопрошать она.

— Не-а, — неуверенно оправдывалась я.

Вот так всегда! Все валят на меня.

Но уж если честно, валят обычно заслуженно. Что ж поделаешь, я жутко безалаберная, неорганизованная, неряшливая разгильдяйка, к тому же рассеянная. После меня вечно остаются грязные следы на дорожках, огрызки, крошки (говорят, благодаря им и мне все институтские тараканы кормятся в нашей комнате); и недостает нужных вещей: ручек, клавиш от калькулятора, документов. А куда я все это деваю, не знает никто, даже я сама.

— Куда дела карточки, Леля?

— Ленусик, зуб даю — не брала!

— Ты их так часто даешь, что можно подумать, у тебя их, как у акула, — съязвила Маруся.

У! Змеи! Я погрозила им кулаком и начала напяливать куртку.

— Куда? — хором заверещали «змеи».

— На помойку. Карточки искать, мусор-то из нашей урны уже там.

Никто меня не остановил — в одном мои коллеги были едины: маленькую свинью надо перевоспитывать, приучать к порядку и чистоте, пока она не превратилась в большую хрюшу.

Замечу, пока их старания ни к чему не привели.

Я вышла на улицу. Моросил дождь, а небо было как сгустившийся, застывший дым. Пахло то ли хлором, то ли пармиатом, но хрен редьки не слаще — и то и другое жуткая гадость.

В две секунды я продрогла, а волосы мои понуро повисли вдоль щек, и все из-за того, что ни зонта, ни платка я не взяла. Одно слово — разгильдяйка. Но не возвращаться же теперь, все равно прическа и настроение испорчены. Так что, запахнув поглубже пальто, я, вереща для бодрости духа, рванула через двор.

Мусорные бачки было недалеко, завернув за склады, я оказалась лицом к лицу, вернее, облезлому боку крайнего из них. Рыться в помойке я, естественно, не собиралась, я надеялась, что пропавшие документы могут быть где-то с краю, а не в той зловонной гуще, что мозолила мне глаза.

М-да. Пахло препротивно. Теперь к запаху химии примешивался смрад помойки.

Я встала на цыпочки. Окинула близоруким взором тошнотворный пейзаж. Коробки, бумаги, бутылки, картофельные очистки, рука… Стоп!

Рука? Белая человеческая конечность с чуть согнутой пятерней? Или обман никудышного зрения?

Я сделала шаг. Мой дорогущий ботинок ткнулся носом в подмоченную конфетную коробку, в других обстоятельствах я бы этого не пережила — мой внешний вид, единственное, к чему я отношусь трепетно — но тогда…

Я ошиблась! Это была не рука. А пара рук. А еще две ноги, голова и туловище. И все, не считая туловища, прикрытого рабочим халатом, да ступней ног, обутых в башмаки, мертвенно бледное, с голубоватым отливом.

До сих пор удивляюсь, как я тогда не упала без чувств. Наверное, остановило меня окружающее «великолепие». Я, как всякий художник, пусть и не признанный и даже не непрофессиональный, мигом представила себе композицию — прекрасная Леля в окружении отбросов, с картофельной шелухой на лбу, к тому же в соседстве с посиневшим трупом.

Короче, я осталась стоять. Вид, правда, имела бледный. И рот мой то открывался, то закрывался, как у глупого карася — это я боролась со спазмами в желудке.

Я победила! Вулкан внутри меня затих. Рот закрылся. Но лишь на мгновение, после которого я заверещала так, что копошащаяся у трупа крыса упала в обморок.




Все еще вторник

Я помогаю следствию


Приезда милиции я ожидала, сидя в кресле под розаном, окруженная запоздалой заботой и запахом валерианки. На сюсюканье подружек я не реагировала, как и на их любопытные мордочки — это я им мстила. Пусть помучаются, впредь будут знать, как меня перевоспитывать.

От шока я почти отошла — о пережитом ужасе напоминало только саднящее горло — у меня оказалась на удивление крепкая психика. Память, как выяснилось, была тоже ничего, потому что я смогла подетально восстановить в голове все нюансы увиденного.

Итак, на помойке я обнаружила труп пожилой женщины. Лежал он лицом вниз, на левом боку, руки его были вытянуты, ноги поджаты. Из живота жертвы торчала пластмассовая рукоятка.

— Жертвы? Вы так уверены, что ее убили? — Этот неуместный вопрос задал мне 15 минут спустя прибывший по вызову молодой опер, после того, как я поделилась с ним впечатлениями об увиденном.

— А вы считаете, что тетя Сима возомнила себя самураем и сделала себе харакири?

— Как-как?

— Харакири, если вам это слово в новинку…

— Что такое харакири, кстати, в Японии этот самурайский обычай называют совсем по другому — сэппуку, я знаю, мне хотелось бы услышать еще раз, как вы назвали жертву.

— Сима. Это уборщица наша. — После его вопросительного взгляда я пояснила. — Я ее по волосам узнала. Фиолетовым, как у Мальвины.

«Опер» укоризненно на меня посмотрел, и мне стало немного стыдно за свою остроту. А потом стыд прошел, в конце концов после такого шока я за себя не отвечаю.

Паренек прошелся по комнате. Развернулся, вид при этом имел сосредоточенный, но все равно не сильно внушительный. Как-то не могу я серьезно воспринимать своих ровесников в ответственных ролях. И вообще, какой-то он не солидный. Одет в джинсы и куртку, на голове кепочка (спасибо американцам, которые своими бейсболками испортили и так не очень хороший вкус наших мужиков), из-под кепочки русые локоночки, глаза голубенькие, наивные. Ну, чистый ангел!

Терпеть таких не могу. И я тоскливо покосилась на смуглые мужественные физиономоии наших настенных мужиков — Клуни, Бандераса и Иглесиаса младшего.

— И давно это Сима-Мальвина… — тут он порозовел и пристыженно опустил очи. — То есть гражданка Сима в НИИ работает?

— Это к отделу кадров.

— Ага. — Не очень вслушиваясь в мои слова протянул он, а потом так же задумчиво, не столько меня, сколько себя спросил. — И кому она могла помешать?

Я неопределенно пожала плечами, типа сами разбирайтесь. Ангелочек кивнул, сложил свой не понадобившийся блокнот и направился к двери. Моя последняя фраза настигла его уже на пороге.

— А, может, это наш туалетный маньяк?

Он обернулся, на его лице читалось недоумение.

— Кто?

— Вуайерист.

— Вуа — как?

— Вуайерист, — повторила я гордо. Вот так-то, господин всезнайка, мы не только про самураев знаем. — Он в туалетных кабинках прячется и ждет, когда какая-нибудь дама писать… — при этих словах его уши заполыхали, — простите, справлять нужду начнет.

— И что он тогда делает?

— Как что? Ловит кайф.

— И как долго?

— Да ему долго не дают, визжать начинают! — хохотнула я.

— Извините, я не точно сформулировал вопрос. Как давно вы впервые заметили его… хм… пристальное внимание?

— Давно. Года полтора.

— Вы считаете, что это он мог убить гражданку? — он заходил по комнате.

— Кто его, маньяка, знает.

— Он агрессивный?

— Что вы! Он у нас тихий.

— Тихий, говорите? — задавая этот вопрос, он остановился напротив моей акварели. Постоял, посмотрел. Ничего, видно, не понял, поэтому попытался рассмотреть ее получше. Придвинулся ближе и ткнулся своим дурацким козырьком в стену, после чего смутился и сел на стул.

— И скромный, как Гюльчатай. Ни разу нам своего личика не показал.

— Значит, личность его вам не известна?

— Так точно, — отрапортовала я, а потом как вскочу. — Послушайте! А вдруг тетя Сима его вычислила? Она была одной из самых рьяных охотниц за нашим маньяком!

— Хм… — Он ненадолго задумался, а потом буркнул. — Разберемся.

И тут в комнату ворвалась Маруся.

Маруся проскакала к своему столу, делая бедрами вращательные движения такой амплитуды, словно вертела халахуп, потом села на краешек стула и томно уставилась на паренька.

— Вы закончили? А то нам работать надо. — Это она врала, ей до работы никакого дела не было, просто Марусе было необходимо построить глазки юному Мегрэ. Как и любому мужчине, появляющемуся в поле ее досягаемости. Дело в том, что Маруся у нас страшная кокетка, хотя дальше кокетства она никогда не заходит, потому, как уже 13 лет живет в почти счастливом браке со своим мужем Алексеем.

— Да, я уже ухожу. — Ангелочек церемонно поклонился и попятился к двери.

— А как вас зовут? — вопрошала Маруся.

— Да я уже, собственно, представлялся…

— Николай Николаевич Геркулесов, — ответила за него ваша покорная слуга. — Младший опер уполномоченный, — делая упор на слове «младший», закончила я.

— Ко-о-о-ленька, — протянула Маруся, чем окончательно смутила парня. Так что из нашей комнаты он почти выбегал.

Когда мы остались одни, первое, что спросила Маруся, было:

— И как он тебе?

Я скривилась. Потом обессилено опустилась на кресло и с двух часовым опозданием потеряла сознание.




Среда

Пир во время чумы


Утро следующего дня началось со спора.

— Вам не кажется, что наше торжество надо перенести? — обратилась ко всем нам Эмма Петровна.

— Как? — испугались мы.

— Это же пир во время чумы. Наше веселье будет неуместным. В НИИ трагедия.

— А мы будем медленно и печально, — процитировал кто-то героя анекдота.

— В любом случае, я вынесу это на обсуждение всего коллектива. — Эмма Петровна знала, что в нашей комнате не найдется ни одной, кто бы добровольно отказался от вечеринки.

Сыр бор разгорелся из-за юбилея нашего отдела, которого мы с нетерпением ждали и к которому вот уже месяц готовились.

Конечно, мы все понимали, что Эмма Петровна права, и, быть может, согласились бы его перенести, (перенести, это все же не отменить) но все продукты у нас уже были закуплены, институтская столовая заказана и оплачена, не говоря уже о том, что половина женского коллектива отдела записана на сегодня в элитный парикмахерский салон.

До обеда ничего еще не было ясно. Но в час дня на всеобщем собрании решили торжество все же провести. Однако, строго было наказано громко песен не петь, не дебоширить и пить умеренно. Коллектив сделал вид, что так и сделает.

Итак, мы начали прихорашиваться.

Легче всех было Марусе и Марье — они пришли на работу с «укладкой». Труднее всего мне, ибо красиво причесать мои волосы почти невозможно. Когда-то у меня были шикарные локоны: длинные, до середины спины, темные, пышные. Всем они жутко нравились. Всем, кроме меня. Я всегда мечтала о прямых, как палки, волосах, а в последнее время еще и о «рваной» стрижке. А какая филировка на волнистых волосах? И вот уже год, как я их нещадно травлю перекисью, и, можно сказать, что они у меня стали прямыми, и у меня теперь долгожданная «рваная» стрижка, и даже предпочитаемый джентльменами блондинистый цвет. Волос, правда, стало в два раза меньше, но кого это волнует? Мне и джентльменам нравится. Слезы по моему утраченному великолепию льют только мои подруги да мама с бабушкой.

Когда мой жидкий «сассун» был зафиксирован воском и лаком, я преступила к макияжу. Краситься я люблю, особенно, когда не надо никуда спешить. Долго рисую глаза, брови, губы. Особенно тщательно накладываю румяна, ибо без них по бледности могу соперничать с Кентервильским приведением.

Потом я облачилась в длинное темно-зеленое платье из шифона, покрутилась перед зеркалом и с сожалением натянула под него чехол. Все ж просвечивающие сквозь шифон трусики «танго» выглядели немного вызывающе.

Мои товарки тоже собрались. Маруся кривлялась в центре комнаты, демонстрирую всем свою нежно-голубое платье с блестками; Маринка, более скромная, но такая же сверкающая сидела в кресле; вторая Маринка вся в облаке кружев разместилась рядом; Эмма Петровна в стальном костюме со снисходительной улыбкой следила за Марусиными кривляньями; а Княжна, с ног до головы в красном, (это ее любимый цвет, не иначе с тех времен, когда она была английской королевой и носила красную мантию) прилаживала на грудь камею из стекляруса.

Радио пропикало четыре раза. Окруженные облаком Марусиных духов, мы вошли в столовую.

Весь коллектив был уже в сборе — все 24 человека, мужчин и женщин поровну. Дамы, инженерши из соседней комнаты, ревностно осмотрели наши наряды и остались ими недовольны, как не крути, мы, хоть и были менее оплачиваемыми работниками, выглядели шикарнее их. Мужики же зацокали языками и втянули животы, а у кого их не было, сделали «грудь колесом», приосанились, словом. Вообще-то, сильная половина нашего отдела уступаете в численности слабой, (так, начальник, два электроника и два программиста) но на юбилей были приглашены еще несколько, из старого состава. Придумали это дамы из соседней комнаты, дабы было «каждой твари по паре».

С 15-ти минутным опозданием мы начали.

… Вечеринка была в самом разгаре, когда мне приспичило в уборную. Уже отзвучали торжественные речи, отгремели бодрые тосты, исчезли со стола почти все закуски, и даже первый пьяный уже успел уснуть за столом. Так что можно было смело отлучиться, не боясь пропустить что-либо интересное.

Было где-то около 7.

Я осторожно отлепила от себя нашего молодого программиста Сереженьку, бережно опустила его на стульчик. Идти одной не хотелось, поэтому я оглядела помещение, в надежде найти попутчика. Никто подходящий на глаза не попался — мои приятельницы были заняты: Маруся преданно заглядывала в глаза начальнику, Княжна курила в коридоре, Марины ели, Эмма Петровна беседовала с одним из бывших работников. Остальные 6 женщин плясали, а мужчин я в расчет не брала.

И я отправилась одна.

По коридору шла быстро, провожаемая задорным голосом Леонтьева, который хочет ИМЕТЬ и невесту и друга. В нашу эру повальной «голубизны» получается как-то двусмысленно. Ну да ладно!

Туалет встретил меня приятной чистотой и запахом освежителя. Кафельный пол блестел, он был еще влажным, видно, его только помыли. Я открыла дверь средней кабины (именно средней, потому что наш маньяк обычно ее и облюбовывал, так как из нее можно было подглядывать сразу в двух направлениях). Ожидаемого злодея не обнаружила, только сверкающий унитаз и пустое ведерко. На всякий случай решила осмотреть оставшиеся кабинки.

В первой тоже было пусто. Зато в последней… Когда я рывком распахнула дверь и увидела то, что увидела, мне показалось, что либо я сошла с ума, либо окружающий меня мир слетел с катушек.

Дежа вю! Я это уже видела!

На кафельном полу, скрючившись, лежала женщина. Тучная, одетая в неопрятный синий халат, из-под которого выбивалась шелковая комбинация. У ее поджатых колен алело густое кровяное пятно. Кровь была и на стенах, и на ободке унитаза, и на двери…

Я тихо осела и жалостно прошептала: «Помогите».




Вечер среды

«После бала»


Музыка стихла, стих и шум голосов, и вой сирен. Даже мотор милицейской «пятерки» работал как-то глухо. Я сидела на заднем сиденье машины, ничего не соображая. За рулем был незнакомый мне мужчина в форме, рядом со мной Геркулесов.

— Поехали? — обернулся к нам водитель. Геркулесов высунулся в форточку и вопросительно посмотрел на полного усатого мужика, кажется, старшего следователя. Тот махнул рукой и буркнул:

— Ладно, проводи, а то в обморок еще чего доброго брякнется. Но потом сразу в отделение.

Геркулесов кивнул с таким видом, будто ему доверили сопровождать Папу Римского и скомандовал «Трогай!»

— Прямо, вдоль трамвайной линии, — сказала я, стряхнув с себя оцепенение. — Пьяный дом, вторая арка.

— Все в порядке? — участливо осведомился Ко-о-о-ленька. Я зло зыркнула на него. Какой порядок! Если так пойдет, то в институте к концу месяца уборщиц не останется.

— Я имею в виду… Вы себя нормально…

— Нормально. — Я решительно повернулась к нему всем корпусом. — Вы его найдете?

— Ищем.

— Плохо ищите.

— Никаких улик, — развел руками Геркулесов.

— Даже отпечатков?

— Вот их как раз полно. Посчитайте, сколько женщин за день захаживают в уборную.

— Орудие убийства?

— Длинный острый предмет, предположительно нож, — затараторил он, потом замешкался, — не найден.

— Как не найден? А пластмассовая рукоятка, торчащая из живота тети Симы? Я сама лично видела, она была такая серенькая…

— Две рукоятки, — поправил меня Коленька. — Гражданку Савину убили секатором, которым она кусты подрезала. Она, видимо, пришла на помойку, чтобы ветки выбросить, поставила ведро, отложила секатор и рукавицы, тут-то ее убийца и настиг.

— Ясно, — уныло протянула я. — Значит, чем зарезали вторую женщину не известно?

— Длинным острым предметом, — как попугай повторил Геркулесов.

— Свидетели есть?

— Никаких. Разве что, вы.

— Мотивы?

— Отсутствуют.

— Связующие звенья между жертвами?

— Женщин объединяла только род деятельности.

— Что же получается? В нашем НИИ завелся уборщицененавистник?

— Скорее всего, профессия здесь не причем. Я думаю…— тут он запнулся, решая, видно, посвящать ли меня в свои размышления или нет. — Ну да ладно, слушайте. — Тут он вновь умолк, потом, воровато покосясь на водителя, зашептал, причем так тихо, что я еле-еле расслышала. — Первое убийство было совершено между 8 и 9-ю утра, это установлено экспертизой, сегодняшнее, как я могу судить, где-то около 6 вечера. А так как…

— … рабочий день у нас с 8 до 5, то укокошить он может либо уборщицу, либо диспетчера, либо «вахрушку».

— Не совсем так. Я бы сказал, удобнее «укокошить» именно уборщицу.

— Удобнее?

— А вы вот сами подумайте, — с огромным энтузиазмом принялся объяснять Геркулесов. — Рабочий день начинается в 8, но как я пронаблюдал, работники института к месту службы подгребают только к 8-20.

— Это в лучшем случае. Обычно же в половине девятого.

— Вот видите! — почему-то обрадовался он. — А потом пьют чай минут 40. И не отнекивайтесь. Я наблюдал. Специально ходил по НИИ с секундомером. Ни одной живой души до 9 часов в коридорах не появилось.

— Так уж и не одной? — усомнилась я.

— Лишь единожды из подсобки вышла женщина с большим бумажным пакетом и проследовала во двор.

— Уборщица?

— Уборщица, — довольно подтвердил Геркулесов, потом опомнился и продолжил уже более серьезно. — Так что убийца мог преспокойненько выйти из кабинета, никем не замеченный выйти во двор и притаиться за мусорным бачком, подстерегая жертву. — Тут он проследил за моим лицом и, увидев в нем немой вопрос, кивнул. — Знаю, о чем вы подумали. Я тоже сначала недоумевал, почему он был так уверен, что их никто не застанет. А потом, порасспросив коллег убитой, понял. Оказывается, тетя Сима всегда последней заканчивала уборку — она была медлительной, к тому же с больными ногами. Выходит, что убийца давно следил за женщинами, и вычислил, кого удобнее будет сделать своей жертвой.

— Ну а сегодня? — после долгих умозаключений, завершившихся полным согласием с Геркулесовым, спросила я. — Убить он мог кого угодно, меня, например, или Княжну…

— Кого?

— Вообще-то она не совсем княжна, скорее английская королева…

— Кто-кто? — Геркулесов уставился на меня с таким испугом, будто я только что на его глазах сошла с ума.

— Да не важно!

— Нет? — он еще минуты две недоверчиво на меня косился, потом, видно, мой осмысленный взгляд его успокоил, и он продолжил разговор. — Вас могли бы очень скоро хватиться — это раз, два — пьяные женщины обычно ходят в уборную парами, к тому же они непредсказуемы, а значит, более опасны, к тому же…

— А почему они не кричали? — не очень вежливо прервала стройную цепь его размышлений нетерпеливая собеседница, то есть я. — Ну, тетя Сима, понятно, кричи, не кричи, все равно ни до кого не докричишься, слишком далеко от помойки до корпуса, но сегодняшняя жертва?

— Если бы она и закричала, то и ее никто бы не услышал. Туалет находится на 3 этаже, а там в это время ни души, что до вахтера и диспетчера, то они были оглушены вашей музыкой.

— Вы сказали «если бы», это не спроста?

— Ага, — он был польщен тем, что я вслушиваюсь в каждое его слово. Мальчишка! — Я уверен, что жертва не кричала. Как я мог судить по ранам и положению тела, убийца подошел к женщине открыто, не таясь. Она обернулась, я бы даже сказал, повернулась всем корпусом, и он нанес ей точный удар в живот.

— Получается, она его знала и не боялась?

— Выходит, что так, — согласился он и добавил. — Что не удивительно, ведь убийца институтский, а вы друг друга знаете в лицо. Знаете?

Я не ответила, посчитав вопрос риторическим.

— Ну, хорошо, крика ее он не боялся. Но почему он не опасался, что его застукают. Знал же, что на 1-ом этаже пьянствуют, а значит, кому-то может приспичить в туалет.

И тут он так хитро на меня посмотрел.

— Вы чего щуритесь? — разозлилась я.

— Вы почему на 3-ий этаж пошли?

— А мне что надо было прямо не вставая со стула оправляться?

— Почему на 3-ий, а не на 2-ой? — он все еще щурился, но уже не так издевательски.

— Не знаю, — все еще не понимая, к чему он клонит, протянула я.

— Туалет на 3-ем этаже запирают в 16-45, как и все кабинеты в вашем НИИ. Мне, правда, не ясно, зачем…

— Чтоб кошки не ходили и не гадили. У нас там кафель финский.

— Ну вот! — обрадовался он. — В 5-30 уборщица забирает у диспетчера ключ от туалета и идет в нем порядок наводить. Так что, наш Икс знал, что кроме него и его жертвы на этаже никто не появится.

— А как же я?

— А вы, — он немного замялся, — вы меня, конечно, извините, сплошное недоразумение. Вы совершаете нелогичные поступки, один ваш поход на помойку чего стоит. А он очень педантичен, расчетлив. Он все продумал с точки зрения здравого смысла. У него даже в мыслях не было, что какая-то дама по ошибке поднимется на 3-ий вместо 2-ого. Я даже думаю, что вы создали ему кое-какие проблемы.

— Да? — удивилась я. Это он, по-моему, мне проблемы создает, а не я ему.

— Вы обнаружили жертву гораздо раньше, чем ему хотелось бы.

— А вы откуда знаете, как бы ему хотелось?

— Ну, подумайте сами, — он придвинулся ближе. — Вы бы как хотели: чтобы убитую вами женщину обнаружили сразу или через 12 часов?

— Я бы хотела, что бы ее вообще не обнаружили, поэтому я бы ее закопала, а пока бы вы ее искали, я бы уже на Канары смоталась. И убила бы я не беззвесную уборщицу, а миллионершу какую-нибудь, и сначала я бы ее ограбила! А уж потом…

— Ну хватит, хватит, — примирительно предложил Геркулесов.

— А вот будет знать, как меня с маньяком сравнивать! — все больше горячилась я. — А то разболтался! Его послушать, так я недоразумение, а какой-то психопат образец здравого смысла! Так вот знайте, не логично убивать несчастных уборщиц! Потому что смысла в этом никакого нет! — выкрикнула я фальцетом и устало замерла.

Геркулесов ласково погладил меня по рукаву, погладить по руке у него смелости не хватило. Я была ему благодарна за то, что он ни сколько не обиделся и, кажется, даже понял, что эта недолгая вспышка темперамента — не признак дурного нрава, а следствие пережитого стресса.

Я пришла в себя, высвободила свой рукав из его пальцев, и уже спокойно спросила:

— Значит, вы думаете, что в нашем НИИ орудует маньяк?

— Да, — горячо согласился он. Потом, опять понизив голос до шуршания автомобильных шин, добавил. — Вообще-то так считаю только я. Наш пахан… ну тот, которого вы сегодня видели, старший следователь Русов, он так не думает.

— А что он думает? Что двум уборщицам некий канадский миллионер оставил наследство, и их родственники, сговорившись, решили их порешить? — насмешливо осведомилась я. Мне теория Геркулесова показалась более чем перспективной. Кто же еще может резать уборщиц, если не серийный убийца-психопат.

— А думает он… — Начал, было петь, Коленька, да вовремя одумался. — О чем он думает, я вам сказать не могу. Сами понимаете, тайна следствия.

— Ладно, не говорите. Но знайте — я согласна с вами целиком и полностью, — проникновенно заверила я Геркулесова и продолжила выуживать у него сведения. — А, скажите, — я немного замялась, боясь смутить его, — жертвы были изнасилованы?

— Нет.

— Ни до, ни после?

— Вообще нет следов проникновения.

— Странно.

— И не говорите, — воскликнул он. — Ну и маньяки пошли!

— Импотенты, — фыркнула я, потом, еще чуть-чуть подумав, спросила. — Думаете это тот, кто подглядывает за нами в туалете?

— Я этого не исключаю.

— А я всегда считала вуайеристов безобидными.

— Вполне возможно, тот человек таился в кабинках не для того, чтобы получить удовольствие при созерцании ваших… М… Прелестей. Может, он подкарауливал жертву. А когда понял, что днем ни на кого напасть не удастся, решил проделать это в нерабочее время.

И вдруг меня осенило:

— Так мы можем спокойно его вычислить! Это кто-то из нашего отдела, ведь в институте, кроме нас, никого не было.

— В круг подозреваемых входят 26 человек.

— 26? — удивилась я.

— Вас 24, вахтерша и диспетчер.

— А не желаете сократить круг до 5?

— Почему до 5?

— Женщин надо исключить, это мужик, я чувствую.

— Я тоже так думаю, но совсем исключить… А почему до 5? Даже если это мужчина, их было 12.

— Бывшие работники не в счет. Они не имели допуска в институт до сегодняшнего дня. Первое убийство произошло в понедельник, помните?

— Помню. — Он был расстроен, как же, сам до этого не додумался.

Тем временем мы подкатили к подъезду моего дома. Водитель заглушил мотор, обернулся.

— Здесь?

— Да, спасибо. — На прощание я спросила у Геркулесова. — Значит, мы должны вычислить, кто из пятерых моих коллег является маньяком?

Он кивнул. Я вышла.

На том день и кончился.




Четверг.

Бесполезный дедуктивный метод


С тех пор, как я начала мимоходом находить потрошеные трупы, я стала самой популярной личностью в институте. Сразу я всем понадобилась, все захотели со мной дружить, каждая любопытная варвара теперь за счастье бы посчитала общение со мной. Еще меня зауважали, это уже за мою осведомленность о ходе расследования. Даже мои товарки теперь не смели учить меня жизни и тыкать носом в огрызки, оставленные мною на клавиатуре компьютера. Мне бы радоваться, но обстановочка к радости не располагала.

В нашей комнате на протяжении всего утра стояла унылая тишина. Мерно тикали часы, стучали друг о дружку Марьины спицы, за окном приглушенно грохотали трамваи. Никогда еще в нашей шумной обители не было так по-похоронному тихо. Обычно в ней стоял невообразимый гвалт и постоянно слышался смех. Главным шумопроизводителем была Маруся, которая если уж говорила, то так, что слышали люди за стенкой, если хохотала, то до колик, а уж если кричала, то дребезжали стекла и закладывало уши, словно в нашей комнате взлетел реактивный самолет. Княжна, опять же, отправляла нас на галеры очень экспрессивно, а Маринка, когда я ее выводила из себя, (делала я это по 5 раз на дню) громыхала ящиками и хлопала дверьми так сильно, что на стене качались мои поблекшие акварели.

Да и сама я человек довольно смешливый, шумный, а иногда и несносно шумный. Помню, в детстве мне за это сильно доставалось от мамы. Она, видите ли, родила дочь, чтобы ей гордится, а с такой девочкой (и она стучала пальцем по моему лбу) можно со стыда сгореть. То она орет, как резанная, на уроке физкультуры, то свистит на чтении, а что она творит, когда возвращается домой… После этих слов мама обычно замолкала, потому что ничего особенно отвратительного я дома не делала, так, побью какую-нибудь посуду, сломаю табуретку, поиздеваюсь над котом. Но ничего из ряда вон выходящего.

Правда один раз я сильно подмочила свою репутацию, побив на маминых глазах соседа по парте. Мальчиком он был жутко противным, глупым и злым, за это я ему и врезала по дороге из школы, но как на грех, в это время родительница моя стояла у окна и наблюдала, как ее милое чадо возвращается домой.

Матушка умильно следила, как я бегу по дорожке, помахивая портфелем, как весело подпрыгивают мои косички, как мило (ей показалось, что мило) я беседую с одноклассником… И вдруг как развернусь и как вмажу ему портфелем по хребту, а потом еще раз. Третий удар я нанести не успела, мама, вылетевшая из подъезда, как вездесущий Бэтмен, уволокла меня, отбивающуюся и норовящую хотя бы лягнуть противника, в дом.

Разве такое поведение достойно воспитанной девочки? — вопрошала мама, втащив меня, уже спокойную, в квартиру. Я честно отвечала, что если и не достойно, то приемлемо. Где это написано, что девочка, хоть бы даже и отличница, должна быть тихой, как мышка, и бессловесной, как арабская наложница.

После этого мы постоянно спорили на эту тему, но споры так ни к чему не привели: маму мои аргументы не делали лояльнее, а меня — ее наставления покладистее. Так мы провоевали до 10 класса. А в 10-ом, когда я единственная из 30-ти учеников принесла «неуд» по поведению, мама от меня отстала, и прекратила ходить на родительские собрания, дабы не сгореть от стыда прямо за партой. С тех пор мы стали жить без войн. Чем очень порадовали бабушку.

Но вернемся непосредственно к повествованию, а именно к унылому утру четверга, когда мы сидели в своей комнате и даром убивали время. Вернее, убивали его мои подружки, я же напрягала свои извилины, да так настойчиво, что мне даже показалось, будто моя черепная коробка начала потрескивать и искриться от напряжения. И довел меня до такого умственного напряга всего лишь один (но какой!) вопрос — кто из мужчин моего отдела является убийцей-маньяком.

Вроде, мужики все приличные, предсказуемые, добродушные. Милые ребята, одним словом. Но ведь кто-то из них все-таки укокошил двух уборщиц. Кто-то… Но кто?

Я решила проанализировать все имеющиеся в моем распоряжении сведения, подключить интуицию, врубить на полную воспетую сером Конон Дойлем дедукцию и вычислить маньяка. Для этого мне понадобилось уединение, и я уединилась под розаном. Удобно села, вытянула ноги, положила под бок подушечку. Конечно, мне не хватало камина, пледа и трубки, но уж чего нет, того нет. Я закрыла глаза и погрузилась в думы.

Итак, пятеро. Начальник, два программиста, два электроника. С кого начать? Пожалуй, с начальника.

Иван Львович Кузин был нашим руководителем на протяжении последних 5 лет. Ходой, высокий, аккуратно одетый, курящий и пьющий в меру. Лет ему было за 50. Он? Вряд ли. Тихий, спокойный человек, который даже поругать нас толком не может. Но педант и несусветный жадина. Из таких, про которых говорят «За копейку удавится».

Тут моя бурная фантазия не удержалась и выдала: Иван Львович пыряет уборщицу ножом за то, что она выбросила в урну его любимый десятилетней давности башмак (левый он потерял два года назад, когда возвращался в подпитии с работы, но оставшийся, пусть и не нужный, но еще хороший, не рваный выкинуть жадничал, думал — а вдруг когда пригодится). Картинка получилась жуткой, и не слишком правдоподобной, но кто знает, какие страсти бушуют в душе скряги и зануды Кузина.

Значит, начальника исключать не будем.

Дальше по табельному списку программист Зорин. Круглый, как шар, бородатый, кудревато-лохматый, умный до неприличия, и до неприличия странный. Странности у него две: (вернее, их гораздо больше, но другие как-то теряются на фоне основных) стоит ему выйти из-за компьютера, он тут же засыпает, в любом положении и при любом шуме — это первая; а вторая — когда он не спит и не работает, он поет. Ходит по коридору — поет, кушает — поет, в туалете, говорят, тоже поет. А так как на Лучано Поворотти он не тянет, не смотря даже на его внешнюю с ним схожесть, то, можете себе представить, как нас его странности достали.

Вот он, уж точно, не мог! Не верю я, что такой сонный соловей может совершить злодейство.

Потом я осеклась… А ведь мог. По крайней мере, возможность у него была. Я помню, как он пропал минут на 40. Все тогда сидели за столами, а он тихонько выскользнул из зала и пропал на долго. Что он делал в это время? Он не курит, звонить ему некому — семьи нет, по нужде сходить за 40 минут можно раз 15. Не уснул же он на унитазе! Хотя…

Дальше — программист Сереженька. Юный паренек, еще студент. Хрупкий, медлительный. Этот не мог не только потому, что ни за что не справился бы с жилистыми уборщицами, но и потому, что в тот вечер был смертельно пьян. Помню я, как он оседал после каждой стопки и клонил свою буйную головушку на плечи сидящих рядом с ним дам.

Не мог!

Или он претворялся? А сам был трезв и полон злых умыслов. Что же до его силы, то мало ли какие потенциалы скрывает его тщедушное тело.

Следующего кандидата я никак не могла рассматривать отдельно от его напарника и последнего из «черного» списка — господина Санина Сан Саныча. Итак, два электроника Санин и Манин были неразлучны и похожи друг на друга, больше чем две капли воды, ибо были внешне совершенно разными, но при этом все их путали. Манин Петя был помоложе, имел редеющую соломенную шевелюру, усы, как у Ватсона, и стройную фигуру. Санин же напротив был толст, очень мал ростом и черняв. Однако, что-то неуловимое делало их похожими (как нечто делает непохожими идентичных с первого взгляда близнецов). То ли мимика, то ли походка, то ли привычка смотреть не прямо в глаза, а как-то в сторону. Словом, я не знаю, как вам объяснить, вы просто мне поверьте.

Сначала пара Санин-Манин показалась мне совершенно бесперспективной. Я просто не могла представить, что один из них, бросив другого, помчится мочить невинных уборщиц, при этом так увлечется этим занятием, что забудет о своем близнеце по крайней мере на 15 минут. Не может такого быть! Санин и Манин даже в туалет ходили вместе, не то что на такое важное мероприятие, как убийство. А если верить следователю, убийца действует в одиночку.

Значит, не они. Или они? Один убивал, другой «на шухере» стоял. По этому никто и не застукал убийцу за его тошнотворным занятием.

Вот и выходит, что все пятеро очень даже могли… И даже выходит, что в нашем отделе одни подозрительные личности работают. А еще выходит, что у меня больное воображение, и что Шерлок Холмс может спать спокойно — я ни за что не смогу составить ему конкуренцию.

Вот на такой далеко не оптимистической ноте я и закончила свои дедуктивные изыскания. После чего обратила взор на приятельниц.

— Как настроение? — бодро молвила я.

— Норма-а-ально, — протянули они без всякого энтузиазма.

Я замолкла, не зная, что еще сказать. Пока подбирала не такой банальный, как предыдущий, вопрос, тишину нарушила Маринка.

— Смотрите, — вяло, совсем ни как обычно, проговорила она и ткнула пальчиком в мутное окно.

Так же нехотя мы проследили за движением ее перста.

— Чего там?

— Три незнакомых мужчинки.

Встрепенулась только Маруся, да и та скорее по привычке рефлексировать на все слова с корнем «муж».

— И куда они?

— К крыльцу идут, что-то с собой тащат. Большое.

— Труп? — хмыкнула Княжна, проявив несвойственный ей черный юмор.

К окошку подошла Марья, пронаблюдала, как незнакомцы вошли в здании института, и выдала:

— Это шабашники. Ремонт у нас на втором этаже делают.

— А, — разочарованно протянули мы. Теперь все, что не связанно с преступлениями, нас мало интересовало.

Хотя, как я успела заметить, двое из троицы внимания заслуживали. Один был брюнетом — как я люблю, правда, несколько полноватым — что я не люблю. Второй же был еще лучше: имел прекрасную фигуру и веселенькую мелированную стрижку. Эх, в другие, более спокойные, времена мы бы с Марусей, тесня друг друга, вывалились за дверь и, перепрыгивая через две ступеньки, понеслись бы на второй этаж. Там по нюху и Марусиному наитию отыскали бы помещение, в котором парни шабашат, а, найдя, жеманясь и хихикая, пригласили бы их испить чаю. Вот такие мы вертихвостки!

Но только не теперь. Теперь мы серьезные, почти угрюмые, и на мужчин, даже таких молодых-пригожих, не делаем стойку. Просто удивительно.

— Просто удивительно, — прочитала мои мысли Эмма Петровна. — Что это вы дамы таких гарных хлопцев проигнорировали?

— Не до этого сейчас, Эмма Петровна, — сурово ответила Маруся. — Не до баловства.

— Тебе бы вообще, дорогуша, баловаться пора прекратить. Не девочка ведь, 35 скоро стукнет, а все туда же, глазки бы парням строить.

— 35 не 50, можно и построить, — с ударением на слове «пятьдесят» протянула Маруся. Типа, нам до вашего полтинника еще жить и жить, не одному успеем голову вскружить.

— И тебе 50 будет, не волнуйся. А от привычек своих профурсеточных пора избавляться уже сейчас.

— Вы тут матом не ругайтесь, Эмма Петровна, — обиделась на незнакомое слово Маруся. — И не вам советы давать, вы в мужчинах ничего не смыслите…

— Это почему же? — возмутилась бывшая учительница. — Только потому, что я не была замужем?

— Конечно, — с чувством превосходства ответила Маруся.

— Е-рун-да! Вот Лелька тоже не была, а вы с открытыми ртами об ее любовных приключениях слушаете, да еще советов спрашиваете.

Ну вот. И до меня добрались! Я вжала голову в плечи и попыталась не дышать — авось, пронесет. Но, не пронесло.

— Лель, — возопила Маруся. — Ну, хоть ты скажи ей, что ваше поколение, от ихнего отличается, как, как, как… «Мурзилка» от «Плейбоя»!

— Брейк, господа, — я сделала попытку утихомирить спорщиц, но не тут-то было.

— Вам Эмма Петровна полагалось замуж девственницами выходить.

— Прекрати, Маруся, — предостерегла представительница поколения «Мурзилки». — Я пошлости не потерплю.

— Да вы даже от слова «секс» краснеете.

— Хватит! — прокричала Эмма Петровна, заливаясь краской.

— Секс, секс, секс!

— А ну прекратите! — прикрикнула я.

Все остальные с радостным любопытством молчали и ждали продолжения. Княжна даже шею вытянула, чтобы ничего не пропустить — как-никак таких стычек в нашей комнате еще не было.

— И «Камасутру», поди, не читали?

— Зато я читала Пастернака и Ахматову.

— А что такое презерватив вы знаете?

— Знаю.

— А видели?

— Видела.

— Может, и покупали даже?

— Да как ты…

— Замолчите! Обе! — гаркнула я.

Маруся закрыла рот, Эмма Петровна наоборот открыла, чтобы глотнуть воздуха. Остальные застыли в немом ожидании.

— А ты чего раскричалась? Командир нашлась, — зло зыркнула на меня Маруся, но, судя по всему, она уже поуспокоилась и начала приходить в себя. — Мы просто спорим. Да, Эмма Петровна?

— Дура ты, Маруся, — беззлобно выругалась ответчица.

— И вы дура, — радостно ответила Маруся. Она, видимо, уже раскаивалась. Вот такая она у нас, горячая, но отходчивая.

— Вот и ладненько! — обрадовалась я и, потирая руки, приготовилась испить чаю, но тут Эмма Петровна принялась за меня.

— А ты, Лелечка, зря с этими парнями не познакомилась.

— Я?

— Ну не я же, мне-то уже поздно. А вот тебе еще пока нет.

— Еще пока? Я что уже дряхлею?

— Нет, но скоро, лет эдак через 5, тебя будет тяготить одиночество. И ты выскочишь замуж за первого встречного, помяни мое слово.

— Но вы же не выскочили! — отбрыкивалась я.

— Потому что я не знала народной мудрости.

— Мужчина должен быть чуть получше обезьяны?

— Нет. — Эмма Петровна, выдержав длиннющую паузу, торжественно произнесла. — Плохенький хорошему дорожку торит.

— Что он с дорожкой делает, плохенький ваш, я не поняла? — заволновалась Маринка.

— Прокладывает, то есть. — Эмма Петровна по старой учительской привычку встала в стойку у стола. — Мне всегда мама говорила, пусть плохенький, но твой. Я фыркала, вот как ты, Леля, и все принца ждала. А зря! Сначала неказистый, потом получше, а там, глядишь и принц бы пожаловал. Начинать надо с малого, а потом по возрастающей. Они ведь мужики какие?

— Какие? — заинтересованно выпалила Маруся, хотя уж кто бы спрашивал, но только не эксперт по мужчинам, коим она только недавно отрекомендовалась.

— Приземленные. Мы, женщины, думаем как? Если нет достойного тебя мужчины, надо быть одной и ждать, когда достойный появится. А как рассуждают они? Раз одна — значит, некому не нужна. А раз некому, значит и мне. Что я хуже других?

— Я что-то не пойму… — начала, было, я, но Эмма Петровна остановила меня жестом и продолжила:

— Потом, не забывай, что мужчина охотник и забияка. Ему за женщину драться надо. Вспомни хотя бы оленей, которые из-за самки по весне рогами сталкиваются, или собак, или петухов. А с кем ему за тебя драться, коль ты одна одинешенька? Вот то-то и оно! — Эмма Петровна сделала глубокий, удовлетворенный вдох, после чего закончила свою эффектную речь словами. — По этому и говорят, что плохенький хорошему дорожку торит.

— Эмма Петровна, миленькая, да у меня столько этих плохеньких было, что если б они и впрямь что-то торили, то ко мне бы уже не дорожка вела, а трасса Е-95.

Все согласно закивали — знали, черти, как часто я связывалась с теми, кто этого был совсем не достоин. Даже Эмма Петровна глубокомысленно хмыкнула, отказавшись от дальнейшей дискуссии.

— Может, взбодримся, чайку попьем, — предложила Маринка.

Все оживились, захлопали ящиками, доставая свои бокалы и кружки. Маруся нежно вынула чайную пару немецкого фарфора, которой гордилась, как Брежнев своими геройскими звездами.

Княжна налила мне и себе по чашке (что в обычные дни делала только после долгих уговоров), сунула мне последний сухарик, поднесла свой бокал к губам, как вдруг…




Все еще четверг

SOS!


У-а-а! У-а-а! — раздалось оглушительное, надрывное, пронзительно-противное «уаканье» пожарной сигнализации.

— Что это? — охнула Эмма Петровна.

— Учебная тревога, наверное, — беспечно ответила Княжна и отхлебнула чай.

— Какая еще учебная! — вытаращилась Маруся. — Об учебной нас за неделю предупреждают. Это настоящая.

— О господи! — вторично охнула Эмма Петровна, после чего вскочила со стула и заметалась по комнате. — Надо спасаться! Девочки, хватаем личные вещи и бежим!

— Как бежим? — преградила путь перепуганной коллеге вездесущая Маруся. — Вы что забыли?

— Забыла, — прошептала Эмма Петровна, в ужасе прикрывая глаза. — Забыла. — Тут она рванула в кладовку и под оглушительный ор сигнализации начала вытряхивать из нее зеленые тюки. — Надевайте. Только быстро! Ну что же вы? — выкрикнула она, видя наше бездействие.

— Это противогазы что ли? — поинтересовалась Марья, подпинывая один из тюков.

— Да, да, — обрадовалась нашему прозрению Эмма Петровна. — Нам надо их надеть и эвакуироваться…

Мы переглянулись. Конечно, паниковать рано, (мы же не знаем масштабов пожара, может, у кого-то просто кипятильник задымился) тем более рано напяливать себе на лица резиновое, посыпанное тальком безобразие, но покинуть стены комнаты не мешает.

— Правда, пошли отсюда, — допив чай, решилась Княжна. — Может, домой пораньше сбежим.

— Как бы не так, — гаркнула Маруся. — Вы разве забыли, что мы члены противопожарной дружины?

— О-о, — застонали мы разом.

Дело в том, что наша чрезмерно активная Маруся умудрилась записать нас во все мыслимые комиссии и дружины. Мы и за соблюдением правил техники безопасности следим, и за зелеными насаждениями, и за тараканьим племенем наблюдаем, еще мы инспектируем территорию на предмет неубранного мусора, и собираем металлолом. Короче, благодаря Марусе у каждой из нас есть как минимум 4 разных повязки, 3 пилотки и две смены униформы, включающие в себя брюки, халат, фартук и еще какую-то мелкую дребедень неизменного синего цвета.

Знали бы вы, сколько раз мы пытались протестовать, когда начальник с хитрым прищуром сообщал нам о нашем членстве в новой комиссии, сколько раз грозились побить Марусю, с чьей легкой руки мы в этой самой комиссии и оказывались, но все без толку — начальник говорил, что ничего уже нельзя сделать, Маруся клятвенно заверяла, что больше так не будет, но по прошествии времени о своих зароках забывала и ввязывалась в новые авантюры, не забывая при этом втянуть в них и нас.

Членами противопожарной дружины мы стали совсем недавно. И членство наше ознаменовалось двумя событиями: первое — нам выдали зеленую форму, второе — плакаты с нашими фамилиями вывесили во всех коридорах НИИ. Так что теперь каждый нихлоровец знает, кто конкретно стоит на страже их противопожарной безопасности, и кто какими средствами за нее борется. Я, например, вывожу людей из здания, Княжна вызывает пожарных, Маринка работает с огнетушителем, а захапистая Маруся с песком и кошмой. Что такое «кошма» Маруся до последнего времени не знала, а напросилась с ней работать только потому, что ей слово понравилось. Когда же уразумела, что это кусок тряпки, которой сбивают пламя, жутко обиделась и даже попыталась выйти из дружины, мотивирую это тем, что ее обманом в нее заманили.

— Я думала, что «кошма» — это что-то вроде «кашпо» или «кашне», — верещала она, размахивая своими худенькими ручонками перед носом начальника.

— А зачем при пожаре горшок и шарф, ты не подумала? — резонно замечал начальник. — Кашпо на стену вешают, тебе с кошмой надо работать …

— Не буду я с тряпкой работать, — горячилась Маруся.

— Раньше надо было думать, а теперь ничего уж не поделаешь, — разводил руками Кузин.

Но и тут Маруся не сдалась без боя, с присущим только ей упорством она начала выклянчивать у Маринки огнетушитель, и та даже согласилась, но было поздно — плакаты-то уже на каждой стене, и как сказал Кузин «ничего уж не поделаешь».

Маруся сделала вид, что смирилась, а в одно прекрасное утро неожиданно выяснилось, что кошма со стенда чудесным образом испарилась. Кому понадобился кусок грубой тряпки, так и не выяснили, новую вешать не стали из боязни, что и ее сопрут, чем очень порадовали Марусю, которая и старую-то своровала с большим трудом.

— Ну что, голуба, — ехидно поинтересовалась Княжна у Маруси, —

с кошмой работать будем?

— Так нет ее, — невинно замигала своими огромными глазищами наша активистка.

— Найдем, — продолжала издеваться Ленка. — И про песочек не забудем. Да?

— Отстань, — огрызнулась Маруся и зашагала к выходу.

— Противогаз возьми! — громыхнула ей в след Эмма Петровна. — Противогаз-то!

Маруся развернулась, схватила в охапку первый попавшийся тюк, нацепила его себе на бок и вывалилась в коридор, громко бумцая тяжелым противогазом по своему костлявому бедру. Мы потянулись следом.

Коридор выглядел, как всегда — ни гари, ни дымы. Зато за дверью, разделяющей его и фойе, слышались истерические вопли и топот ног.

— Ну вот, как всегда мы самые последние, — с досадой прошептала Марья.

— А еще дружинницы, — подпела ей Княжна. — Мы же в авангарде должны быть. — Она ощутимо ткнула Марусю в бок. — Особенно ты, бригадирша.

— Сами виноваты, нечего было чай дуть, когда труба позвала, — отбрила оппонентку «бригадирша». — А теперь без лишних разговоров на борьбу с пожаром, шагом марш!

И мы, как послушные призывники, зашагали к двери.

Выйдя в фойе, первое, что увидели, так это груду огнетушителей, сваленных прямо на пол. Вид эта груда имела нарядный — огнетушители были ярко-красными, сверкающими — но бестолковый. Вокруг нее бегали взмыленные мужики, пинали алые емкости и матерились. Рядом, беспрестанно вереща, размахивала руками вахтерша. А из двери, разделяющей фойе и лестничный пролет, валил густой сизый дым.

— Это что за безобразие? — генеральским басом гаркнула Маруся.

— Пожар! — с новой силой заверещала вахтерша. — Горим!

— А почему не тушим? — возопила командирша, деловито растолкав мужиков, и вырвав из груды самый большой огнетушитель.

— Нечем, — доложил один из них, самый взмыленный и почему-то чумазый мужичек, по голосу идентифицированный, как наш начальник Кузин. — Ни один огнетушитель не работает.

Все закивали, потом Кузин опасливо выглянул на лестницу, принюхался, после чего доложил:

— Скоро догорит.

— Что, что догорит? — загалдели мы.

— Патентное бюро.

— И где оно у нас находится? — поинтересовалась Маруся.

— А вот как поднимешься, так сразу и оно. Первая дверь, — охотно пояснил Кузин.

— А точно догорит? — заволновалась я.

— Ну… Наверное, — замялся Кузин. — А что, думаете, нет?

— А вдруг перекинется? Там же бумаги кругом, стеллажи, пенеплен на стенах. Все это должно хорошо гореть.

— И что нам теперь делать? — проблеял один из мужиков.

— Тушить, — скомандовала Маруся.

— Но не работают же…

— Кошмой.

— Нет ее! Украли!

— Тогда песком, — сурово скомандовала Маруся, — Мужчины, бегом за ящиком и лопатами.

Представители сильного пола во главе с Кузиным ходко затрусили к противопожарному щиту.

— Пожарных вызвали? — прокричала им вслед Княжна.

— Нет, вроде, — обернулся один из мужчин, кажется, начальник монтажного цеха. — Или вызвали? — он ткнул Кузина в сутулую спину. — Вань, вызвали?

— Не знаю.

— А главного по технике безопасности?

— Мы хотели, но его нет. Он на городском собрании, читает доклад о соблюдении противопожарных норм.

— Вот олухи! — выругалась Княжна и заспешила к телефону.

Маруся тем временем сгоняла за припрятанной в кладовку кошмой, нацепила на моську противогаз, по-ленински вытянула руку, после чего прогудела:

— Г-у-у.

— Чего? — обалдела Маринка.

— Г-у-у.

— Гу. Как?

Маруся рывком сдернула с лица противогаз и рявкнула:

— За мной, говорю!

— А-а, — облегченно кивнула Маринка. — Понятно.

— Вперед! — воскликнула командирша еще более зычно, и первой ринулась на задымленную лестницу.

Пролет мы миновали с большим трудом, ибо видимость была нулевая, и мы постоянно спотыкались, налетали друг на друга, толкались, ругались, короче, вели себя как невоспитанные ежики в тумане.

Когда лестница была преодолена, мы, откашливаясь и потирая ушибленные локти, вывалились в коридор второго этажа. Там оказалось не так дымно (видимо, сквозняк выдувал чадный туман за дверь) и мы смогли обозреть почти все пространство. Оказалось, что дверь в искомый кабинет находится прямиком перед нашими слезящимися глазами. Дверь почему-то заперта, а из-под нее валит вязкий черный дым.

— Разойдись!!! — донеслось до нас из тумана.

Мы разошлись, вместе с нами к стеночкам прилипло еще несколько зевак, примчавшихся на пожар, как на шоу Жан-Мишеля Жара. Мы непонимающе переглядывались, недоумевая, кто же отдал дурацкий приказ. Ответ не заставил себя ждать. С гиканьем из тумана вынырнул уже знакомый вам Селейман Абрамович, пыхтя, пронесся по коридору, глухо врезался в дверь своим костлявым плечиком, охая и хрипя, отлетел на исходную, после чего повторил заход еще раз десять.

— И так уже 10 минут, — доверительно сообщила нам одна из любопытных дам. — Никак взломать не могут.

— А покрепче мужика в институте не нашлось? — разозлилась Княжна.

Кумушки синхронно пожали плечами, типа, мы-то тут причем. Княжна хотела еще что-то сказать, она даже глаза сузила и рот раскрыла, но тут из тумана вместо измочаленного Швейцера вывалилась крепкая пожилая мадама в цветастом платье и бросилась на дверь с таким душераздирающим воем, как неутешная вдова кидается на гроб любимого мужа.

— Погибла! А-а! Погибла, девочка моя! Сгорела, душенька! А-А! — заголосила она, молотя руками по запертой двери.

— Чего это она? — наморщила нос Княжна. — Психическая что ли?

— Нет, это Галина Ивановна, — тут же доложила одна из кумушек. — Начальница Патентного бюро.

— И что это меняет? — с сомнением протянула Ленка, следя за беснующейся мадамой. — Разве начальники не могут быть психическими?

— Там у нее Дуся осталась. Сгорела, наверное, уже.

— А кто такая Дуся? Кошка что ли?

— Бегония, — прыснув в кулачек, пояснила еще одна кумушка.

Тут дверь, уставшая сопротивляться натиску мощной начальничьей груди, охнула и со скрежетом распахнулась. Тут же из образовавшегося проема в коридор хлынул поток черного едкого дыма, заволакивая все вокруг. Кумушки с чихом разбежались, а мы, стражи противопожарной безопасности, ворвались внутрь.

Огонь уже завладел половиной кабинета. Пылали занавески, стулья. Стеллажи с вкусными для огня бумагами уже обуглись и только дымились. Пожар медленно, но верно подползал к дверям.

— Вперед! — пророкотала Маруся и первая бросилась на амбразуру.

Тушили мы долго. Так как пользовались только подручными средствами — ни песка, ни огнетушителей мы так и не дождались. Благо, в комнате, была раковина и куча емкостей, типа, кружек, тарелок, сахарниц. Вот из них мы и заливали беснующийся огонь. Еще топтали его ногами, сбивали уцелевшими ковриками. Но круче всех боролась с пожаром Маруся. Словно ангел возмездия, она носилась по кабинету, размахивая, как знаменем, своей кошмой, набрасывалась на языки пламени, била их, топтала, и вновь срывалась с места в поисках новых.

Когда пожар был почти потушен, (оставалось залить лишь отдельные костерочки) в комнату на метеорной скорости влетел Кузин. В его вытянутых руках алел огнетушитель.

— Нашел! — проорал он радостно, после чего нажал на рычаг.

С шипением и писком из раструба вылетела нестройная струя белой массы.

— Работает! — взвизгнул начальник. — Вот! — и он вновь нажал на рычаг.

Баллон в руках Кузина задрожал, забился, потом вылетел, упал, закружился волчком по комнате, и к-а-а-к плюнет пузырчатой пеной в потолок.

— Спасайся, кто может! — взвыла я, ныряя под стол.

— Мама! — пробасил Кузин и тоже бухнулся на пол.

Через 4 минуты, когда все содержимое баллона было выплеснуто на потолок, стены, почерневшее окно, наши испуганные физиономии, мы выбрались из укрытий. Обозрели разгромленную комнату. И ужаснулись. Пейзаж напоминал иллюстрацию к футуристическому боевику или фантастической утопии, типа, Земля после атомного взрыва. Представьте: выжженное пространство комнаты, закопченные стены, обугленный шнурок, свисающий с потолка, бывший некогда очень миленькой люстрой, по углам груды головешек, луж, грязных тряпок, и все это покрыто ляпушками потусторонне-белесой массы.

— Н-да, — только и сказал Кузин, окинув соколиным взглядом сей разгром.

Н-да, — закивали мы, утирая с лица подтаявшую пену. Больше ничего вымолвить мы не успели, так как в комнату, пошаркивая, вползла Галина Ивановна. Увидев, что стало с ее кабинетом, а пуще с ее Дусей (превратившейся в черный стручок) она зарыдала.

— Одни несчастья, одни несчастья на нас сваливаются. Да что же это! Сначала Кирилл Авангардович, потом Даша, а теперь Дуся. Да что же это!

Княжна, до сего момента с сочувствием поглядывающая на потерпевшую, скривилась и сквозь зубы прошептала, обращаясь к недавней своей осведомительнице, той самой, которая сообщила ей, кто такая Дуся.

— Авангард Кирилыч и Даша, тоже бегонии?

— Что вы! — всплеснула руками сплетница. — Даша, это та самая уборщица, ну та, которую убили в туалете.

— Да вы что? — охнула я, без приглашения влезая в разговор. — А какое она имеет отношение к Патентному бюро?

— Как какое? Она здесь работала.

— Но она же…

— Уборщицей она только подрабатывала, на пол ставки. А числилась она здесь, архивариусом, — с большим удовольствием докладывала кумушка, найдя в нашем лице благодарных слушателей. — Ее убили, вы, наверное, слышали…

— А Андеграунд Косматыч этот, его тоже убили? — охнула Княжна.

— Нет, он умер своей смертью год назад.

— Так чего же она про него сейчас вспоминает?

— Да так, к слову. Жалко же мужчину, не старый ведь был.

— А-а, — протянули мы неуверенно. Она бы еще своего деда вспомнила, которого фрицы в 43-ем убили.

Мы отошли от сплетницы, решив осмотреть помещение на предмет сохранности имущества.

— Все погорело, — констатировала Княжна, разворошив груду головешек.

— Все архивы, — всхлипнула истеричная Галина Ивановна. — Да что там архивы, все новые документы тоже. Ничего не осталось!

— Странно, — задумчиво проговорила я. — Я не пойму, где очаг возгорания. Все электроприборы выключены. Ни чайника, ни камина.

Я прошлась по комнате, остро всматриваясь в руины. Мне подумалось, что это явный поджог. Ведь не могло так полыхнуть из-за проводки. Значит, кто-то этот пожарчик организовал. Правда, не совсем ясно, зачем кому-то палить Патентное бюро. Неужто в нашем НИИ еще и пироман завелся?

Канистры не нашла, как не учуяла и запаха бензина или спирта, зато под столом обнаружила полуобгоревший спичечный коробок.

— Чей это? Не знаете? Не ваш? — Начальница протестующе замотала головой. — А почему дверь была заперта? — спросила я, оглядывая замок. — У вас же код, зачем вы еще и заперли ее.

— Я не запирала, — испугалась Галина Ивановна. — Я пошла в канцелярию чайку попить. Дверь захлопнула. И все.

— Но кто-то ее запер. Вернее, повернул колесико вот так. — И я продемонстрировала, как кто-то повернул колесико на замке. — Тогда можно просто захлопнуть дверь и тогда без ключа ее не откроешь.

— Но кто? Неужели Ниночка? — пробормотала Галина Ивановна.

Я напрягла свою глупую память, чтобы вспомнить, кто такая эта Ниночка. А! Вспомнила. Эта та самая чудачка, которая из года в год ходит с одной и той же прической, под кодовым названием «грива льва». Еще она носит очки-бабочки, гигантские пластмассовые серьги, и находится в том возрасте, когда уменьшительное Ниночка ей уже совсем не «катит», короче, бабе было под полтинник, не меньше.

— Кстати. Где она? — встрепенулась Галина Ивановна. — Когда я уходила, она оставалась в комнате.

— Может, обедать пошла? — предположила я.

— Да, да, наверняка, — закивала головой Галина Ивановна и тут же зашарила глазами по кабинету, надеясь найти ответ. — Если пальто нет, то она точно ушла в столовую, она ходит на фабрику-кухню, там говорит, кормят лу…

В этом месте Галина Ивановна замолкла. С выпученными глазами и все еще открытым ртом, она привстала со стула, ухнула своей мощной рукой по не менее мощной груди, выдохнула «О-о!», после чего повалилась на стол без единого проблеска сознания.

— Чего это она? — испугалась Маруся, подбежав к пострадавшей. — Перенервничала что ли?

— А, может, сотрясение? Вон она как в дверь билась… — предположил кто-то из массовки.

— Но не головой же. — Маруся побила Галину Ивановну по щекам. Безрезультатно — начальница погоревшего бюро осталась все такой же безучастной. — Притащите кто-нибудь нашатырь, — выкрикнула наша мать Тереза в коридор. — А еще…

Что еще хотела Маруся от любительниц зрелищ, мы так и не узнали, ибо она не договорила, а подобно Галине Ивановне замолкла на полу слове, выпучилась, охнула, но только без чувств не упала, а осталась стоять, подобно статуе.

— Да что вы все с ума посходили! — выругалась я.

— Там…там… — И Маруся с распахнутым, как у умирающей рыбины ртом, вновь замолкла.

— Что там? — еще пуще осерчала я.

— Она. — Почему-то шепотом закончила давно начатую фразу Маруся. И показала пальцем в дальний, заваленный обломками стеллажей угол.

— Да кто она-то? — не поняла я и шагнула к подружке.

Сначала я не увидела того, на что указывал Марусин перст, уж очень захламлен был угол разными головешками, а потом, когда сделала еще один шаг, на этот раз левее, разглядела… О, господи! Между обгоревших остовов стеллажей, между куч сгоревшего дерева, на залитом водой и пеной полу лежала Ниночка. Вернее, это была уже не она, а то, что от нее осталось — обгоревшее до черноты и скукоженное до размеров тряпки тело да буйные, лишь тронутые огнем кудри.

— Мама! — прошептала я басовито и брякнулась на круглые колени Галины Ивановны.

Мой некорректный поступок произвел неплохой эффект, от толчка женщина очнулась и проблеяла «Пить». Но напоить бедняжку было некому, так как любопытные кумушки в полном составе вломились в комнату и, тесня другу друга, бросились к месту гибели несчастной львиноголовой Ниночки.

Тут я спохватилась и с криком: «А ну назад!» преградила им дорогу.

— Посмотрели, дайте другим посмотреть! — заблеяла одна из толпы.

— Вон! — рявкнула я.

— Не имеете права! — загалдели любопытные, так и норовя поднырнуть под мои растопыренные руки.

— Маруся, — взвыла я. — Помогай!

Но подружка помочь не успела, ибо толпа умирающий от любопытства баб смела меня за считанные секунды и ввалилась таки в закуток.

Пару секунд они тупо таращились на обугленные останки, после чего разразились таким диким визгом, что шнурок, бывший некогда миленькой люстрой, качнувшись, рухнула на пол. Когда же он с хлюпаньем ударился о залитый пеной пол, толпа все с тем же визгом ломанулась из комнаты.

Через минуты в помещении остались лишь мы: члены дружины, хозяйка кабинета и Кузин.

— Что будем делать? — всхлипнула Эмма Петровна.

— Что, что? — насупилась Маруся. — Милицию вызывать. Коленьку. Или этого, начальника его противного.

— Давайте их обоих, — предложила Княжна.

— И ОМОН, — вставила Эмма Петровна, бледная и жутко напуганная.

— А ОМОН-то зачем? — удивились мы.

— На всякий случай.

— И правда, — согласился рассудительный Кузин. — Хуже не будет. Пусть все едут.

Мы закивали, все, так все. В конце концов, человека в горящем кабинете заперли, это ж надо такое зверство удумать. На такого садиста не то что ОМОН, даже группу «Альфа» натравить не жалко.

Мы вызвали всех: и МЧС, и милицию, и ОМОН, прокричав в телефон, что «Нихлор» подвергся нападению маньяков, которых сможет обезоружить только батальон спецназа. Потом, наконец, дали попить задыхающейся Галине Ивановне. Выхлебав стакан, она принялась за старое.

— Вот горе-то! Сначала Авангард Кирилыч, потом Даша, за ней Дуся, а вот теперь Ниночка. Одна я на весь отдел оста-а-а-алась!

— Ну не переживайте вы так, — старалась успокоить несчастную сердобольная Маруся. — Вам кого-нибудь другого возьмут.

— А фонды, а патенты на новые изобретения, а…

Она опять не докончила. На этот раз помешал ей скрип. Скрипела входная дверь, которую я лично плотно прикрыла за паникующими тетеньками. Мы, как по команду, обернулись.

— Кто это? — истерично пискнула Галина Ивановна в образовавшуюся щель.

Тут дверь рывком распахнулась, явив нам потусторонне зрелище — в подкопченном проеме стояла покойница Ниночка в своих очках-бабочках, гигантских пластмассовых серьгах и с нимбом вокруг головы.

— Господи помоги! — просипела Галина Ивановна.

— Изыди! — пискнул Кузин, осеняя дверь крестом.

— Вот ни фига себе. — Оторопев, проговорила я. — Зловещие мертвецы, часть 3.

Приведение тем временем вошло в комнату и противным писклявым голосом спросило:

— Что здесь происходит?

Мы закричали, громче всех орал Кузин, меньше всех Галина Ивановна — она вновь потеряла сознание.

— Во что превратили кабинет? — продолжало издеваться над нами приведение. — Кто вам позволил? Зачем дверь сломали? И почему моя начальница бьется головой об стол? — грозно закончила покойница и почесала пальцем нимб.

Только тут мы уразумели, что перед нами не призрак, а очень даже живая и жутко злая Ниночка. А то, что мы приняли за нимб, всего-навсего огромная пуховая шапка.

— А… Э-э? — невразумительно, но с явно вопросительной интонацией пробормотала Маруся. И при этом ткнула перстом сначала в угол, где покоилась «грива льва», а потом в круглую шапку вошедшей.

— Что еще? — озлилась Ниночка. Но когда тонкий пальчик нашей подружки уперся в ее прикрытый мохером лоб, неожиданно воскресшая засмущалась и забормотала. — Ну да, паричок. И что в этом такого? Никому не возбраняется… —Ниночка нахлобучила шапку на самые брови, сконфужено потупилась.

Я пригляделась к голове мнимой покойницы повнимательнее, ну точно, из-под шарообразной беретки выбилась жалкая куцая прядка. Значит, львиная грива — всего лишь уродский, но богатый и явно сделанный из натуральных волос парик. И восхищенно зацокала языком. Надо же было столько лет это скрывать!

— Нинуся, — зашептала очухавшаяся Галина Ивановна. — Значит, ты не сгорела?

— Я в столовую ходила.

— А волосы? Как они…

— Парик под шапку не помещается. Я его сняла, чего тут не понятного.

— А я и не знала, что ты носишь па… — На сей раз договорить ей не дал приступ смеха — Галина Ивановна зашлась в диком хохоте, перемежая истерику всхлипами «Ой, не могу!» и хлопками по своим мясистым ляжкам.

— А не зачем вам знать, — огрызнулась разоблаченная Ниночка.

— Это же надо! — продолжала заливаться начальница. — А мы-то ее спрашивали, чем она голову моет, что у нее такие кудри роскошные. А она нам — хлебом да простоквашей…

— А я их и мою хлебом. Ржаным.

— Свои кудельки что ли? Те, что из-под шапчонки вылезли? Так их чем не мой. Ха-ха-ха!

Гогот Галины Ивановны оборвался так же неожиданно, как начался. Ибо разозленная обличительной речью начальницы Ниночка схватила с пола прокопченную кошму и с размаху влепила ею по радостной физиономии врагини.

Галина Ивановна замолкла. Секунду она обиженно таращилась на подчиненную, после чего медленно встала и с не предвещавшим ничего хорошего спокойствием двинулась на раскрасневшуюся Ниночку. Ниночка же, не будь дурой, приготовилась к отпору: встала в бойцовскую стойку — ноги расставлены, руки со сжатыми кулаками согнуты в локтях — и угрожающе процедила: «Не подходите ко мне, я злая, как рысь!»

Не известно, какой грандиозной потасовкой все бы закончилось, если бы не пронзительный сигнал сирены, раздавшийся за окном. Сначала он был одиноким, потом, буквально через пару секунд, к нему присоединился еще один, не менее пронзительный, но ко всему прочему еще и басовитый, а в завершении к этому дуэту присоседился еще и гнусавый гудок. И все эти надрывные звуки слились в такую адскую какофонию, что мы против воли заткнули уши.

— Что это? — проорала Маринка, стараясь перекричать дьявольский оркестр.

— Пожарные, милиция… — Заорала в ответ Княжна, подбегая к окну. А после оценки обстановки добавила упавшим голосом. — И ОМОН!

Мы бросились следом за Ленкой, уставились в подкопченное окно, и увидели вот что.

На асфальтированной площадке перед институтским крыльцом лихо затормозила алая пожарная машина, из нее выпрыгнули бравые пожарные в полной амуниции с огнетушителями и шлангами на перевес; следом, дребезжа, подкатил милицейский «козелок», выпуская из своего чрева Геркулесова и его противного начальника по фамилии Русов; за ними подтянулась серая «полбуханка» с цифрами «02» на дверке, из которой вылез молоденький милиционерчик с собакой и еще пара мужичков в гражданке; потом прибыли эмчеэсники на «ГАЗеле»… И как кульминация сего действа — металлизированный блестящий микроавтобус, подлетевший самым последним, из нутра которого на влажный асфальт повыпригивали, как из волшебного ларца, шкафообразные камуфлированные молодцы с автоматами.

— Е-мое, — прошептала Маруся. — Что ж мы наделали-то!




Полдень.

Ищут пожарные, ищет милиция…


Через 5 минут, стоило всей шатии-братии ввалиться в здание, наш сонный институт, где даже работали позевывая, стал похож на эпицентр землетрясения.

Пожарные, унюхав запах гари, носились по этажам с раскрученными шлангами, эмчеэсники сновали по коридорам, кабинетам, подвалам, выискивая несчастных, попавших в чрезвычайную ситуацию. Следом за ними бегали менты, не понимая, где же захоронилась банда маньяков. Топая своими тяжелыми ботинками, по лестницам совершали марш-броски ОМОНовцы и пугали впечатлительных сотрудниц своими автоматами. И замыкала это сумасшедшее шествие усталая собака — она все никак не могла взять след.

Словом, переполох был еще тот.

Когда, набегавшись, умученная процессия притормозила у выгоревшего кабинета, мы опасливо выползли из укрытий — кто из-за угла, кто из-под стола, кто из-за спины другого — и начали, перебивая друг друга, каяться.

— Мы не виноваты… Мы не поняли… А она лежит, вся обгоревшая… А кто-то дверь запер… И мы вас… И чтобы обязательно ОМОН… И все… А то боимся….

— А ну заткнулись все! — рявкнул багровый от злости следователь Русов. Мы разом замолкли. — Хорошо. А теперь по порядку.

— Мы пришли… Нет, сначала услышали сирену… А в туалете у нас маньяк… — Вновь начали докладывать мы.

— Стоп! — вновь перебил Русов, уже зеленый от еле сдерживаемого гнева. — Ты. — Он ткнул своим кривоватым перстом в мою сторону. — Докладывай. По порядку. Только без маньяков и сирен. По существу.

Ну я и доложила. По существу и порядку. Когда моя речь завершилась фразой «Не подходите, я злая, как рысь!», все присутствующие представители служб спасения набросились на нас с таким остервенением, будто мы вражеские оккупанты. Они орали и ругались, обзывали нас глупыми курицами (всех, даже Кузина, хоть он по половым признакам больше тянет на петуха), грозились засадить нас за решетки, оштрафовав предварительно за ложный вызов. Даже от пожарных нам досталось. Им, видите ли, не понравилось, чем мы тушили, у нас-де, сели верить отчетам, имеются гораздо более современные средства тушения, нежели кружки и сахарницы, наполненные водой.

Обруганные и запуганные, мы сбились в угол. Наши глаза просили пощады. И выпросили. Как ни странно, первым сжалился над нами на вид самый грозный, но как оказалось, более отходчивый, чем другие крикуны — старший следователь Русов.

— Ладно, хорош орать! Поняли они все. Больше не будут.

Повинуясь командирскому басу, замолкли даже визгливые пожарные. В наступившей тишине, нарушаемой только капаньем воды со столов, раздалось хмыканье старшего следователя.

— А ведь подожгли кабинетик-то, — пробурчал он. — И подожгли не бездумно. Смотри, — он кивнул Геркулесову. Коленька подошел к указываемому начальником стеллажу, посмотрел, потом с умным видом кивнул. Я с еле скрываемым любопытством придвинулась к ним поближе, но к своему разочарованию в куске горелого дерева ничего интересного не узрела — головешки, как головешки, тут полно таких.

А Русов все не унимался. Он кружил по комнате, заглядывал под столы, приподнимал коврики, нюхал, зачем-то плевал, тер, вновь кружил. Наконец, он увидел то, что искал — улику. А именно обгорелый коробок спичек.

— Видал! — сунул он улику под нос Коленьке. Держал он ее бережно, двумя пальцами за углышек. — Надеюсь, его никто не трогал?

— Э… М. М-у… — со страху я потеряла дар речи, от чего ответ мой прозвучал, как мычание глухо-немомого Герасима.

— Что — му? Трогал или нет?

— М… Да, — наконец выговорила я. — Но я не нарочно… Увидела и не произвольно…

— Марш отсюда!

Я пулей вылетела из комнаты. Следом за мной понеслись все остальные дилетанты, подгоняемые громовым голосом Русова.

— Все вон! Чтобы духу вашего не было. Сыщики любители. И никуда не отлучаться из комнат, к вам придут показания снимать.

Мы дунули по лестнице так, что пятки засверкали.

Перевели дух, только когда добежали до фойе. Отдышались, огляделись, заметили, что во время гонки потеряли Кузина и двух дебоширок (первый, наверняка, спрятался в своей комнате, она недалеко от погоревшего бюро, а последних, скорее всего, уже допрашивает Геркулесов). Первой нарушила молчание Эмма Петровна.

— Нас арестуют да?

— Ща-а-с, — фыркнула Маруся. — Не имеют права. Мы все сделали по закону. И нечего было на нас орать. Тоже мне, напугали! — Горячилась она, размахивая руками в опасной близости от моего носа. — Да они вообще нам медаль обязаны дать.

— За что? — не поняла я.

— За охрану правопорядка. За бдительность. И за борьбу с огнем.

— Тебе не медаль. Тебе орден дадут, — заверила я подружку.

— «Защитника отечества»? — с придыханием спросила Маруся. — Первой степени?

— Нет, «Орден дураков».

— Сама дура, — ни сколько не обидевшись, изрекла несостоявшаяся орденоноска, разворачиваясь в сторону двери. — Пошли чай допивать!

Мы и пошли.

Вернувшись в свою тихую и показавшуюся даже уютной комнатку мы расслабились. Расселись, вытянули ноги. Я лениво обвела взглядом периметр и тут увидела… Черта! Да, да. Самого настоящего черта с чумазой физиономией и острыми рожками меж вздыбленных волос.

— А-а! — заверещала я, вглядываясь в угольные глаза незваного гостя.

Гость почему-то тоже открыл пасть, блеснув белыми зубами, показавшимися просто ослепительными на грязной физиономии. Я ткнула в него пальцем, а он в меня. Я в него, он в меня… И только тут до меня дошло, что за чертенка я приняла свое собственное отражение. Что и не мудрено. Рожа чумазая, волосы дыбом, а темные приколки-крокодильчики, которыми я с утра заколола челку, чтобы в глаза не лезла, очень сильно смахивают на аккуратненькие рожки.

Короче, выглядела я ужасающе, впрочем, как и все остальные. Даже вечно аккуратная Эмма Петровна поражала чумазостью и лохматостью. Не говоря уже о главной пожаротушительнице — Марусе, которая была не просто грязна и всклокочена, она была грязна и всклокочена до безобразия, и до неприличия полуодета. То есть, кофта на ней была расстегнута, так как пуговицы поотлетали еще в первые минуты борьбы с огнем, разрез на юбке разорвался до самого пояса, колготки продрались и потерялась одна туфля.

Все остальные выглядели чуть пристойнее, но все равно сильно смахивали на бомжей. Да и пахло от нас почти так же — гарью и чем-то кислым, может, пеной из огнетушителя.

Следующий час мы приводили себя в порядок: мылись, оттирались, зашивались, расчесывались, обливались духами, хоть это мало помогало, ибо бомжевый душек сдаваться иноземным врагам не собирался, и перебивал французский парфюм без всяких усилий.

Наконец, более менее пристойный вид был восстановлен. Мы, бледные от усталости, сверкающие чисто умытыми, естественными лицами, расселись вокруг электрочайника, взяли по конфетке, то-о-лько приготовились испить бодрящей жидкости, как…

Тук-тук-тук.

— Открыть? — испуганно пискнула Маринка, ставя свою чашку на стол.

— Открой.

— Да-а? А вдруг это Русов?

— И что?

— Заругает. Я его боюсь.

— И что теперь? — хорохорилась Маруся, но сама не подумала даже привстать.

— Я открою. — Сказала я и смело распахнула дверь.

Страшного ничего не произошло. В сумраке коридора я разглядела очертание мужской фигуры. Очертание напоминало гору Айюдак, это означало, что в нашу дверь стучал электрик Сеня, именуемый в нашем коллективе Слоником за свою молодость и габариты — из всех институтских великанов он был самым масштабным.

— Чего тебе? — не слишком приветливо осведомилась я.

Слоник смущенно улыбнулся — для человека-горы он был очень застенчив.

— Я тут кое-что нашел, — сообщил он и, чуть не размазав меня по стене, втиснулся в комнату. — Девочки, это не ваше?

Он поднял руку, в которой был зажат измятый, местами грязненький лист, размером с альбомный, исписанный ровными машинописными строчками.

— Чего это? — привстала со своего кресла Марья.

— Документ, кажется. Вы ведь разные документы обрабатываете, да? Приходы всякие, расходы, дебеты, кредиты…

— Дебеты это не мы, а бухгалтерия, — прервала я поток его красноречия.

— Да? А я считал… — Он надолго задумался, рассматривая находку, вертя ее и так и эдак, потом сунул ее мне под нос. — Нет, это точно вы потеряли. Здесь много непонятных слов. И формулы какие-то.

— Нет, это точно не мы, — заверила я, безрезультатно подталкивая Слоника к двери.

— А кто же? Мимо нашей комнаты больше никто не ходит, кроме вас.

Это точно. Тот отсек коридора, где располагаются наши с электриками коморки (мы соседи), радиорубка да кладовка дворника, является не очень популярной пешеходной трассой. Нихлоровцы предпочитают сделать крюк: обойти вторым этажом или даже улицей, чем пробираться в кромешной тьме. А тьма в нашем коридоре стоит непроглядная — из-за отсутствия окон, и перманентная — из-за гнилой проводки. По этому, можно сказать, что мы обитаем на выселках, хоть отделены от фойе лишь дверью.

— Где, говоришь, нашел? — поинтересовалась я, попытавшись выдернуть находку из толстеньких, но цепких Сениных пальцев.

— Да говорю же, в коридоре. Я этот документик там и подобрал, прямо у двери в радиорубку. Иду, смотрю, кошки Васины шустрят, играются с чем-то… Вася, это мой напарник, знаете, наверное, Вася Бодяго…

— Да кто твоего Васю не знает. Его кошки весь институт загадили. Ты по делу, по делу, — направила разговор в нужное русло нетерпеливая Маруся.

— Да. Ну вот… О чем уж я там говорил? А! Подошел, значит, отогнал кашаков, смотрю — бумажка. И сразу решил, что вы потеряли. А кто ж еще? — Он распрямил лист, разгладил руками, стряхнул с него песок, и только после этого протянул мне. — Он ваш?

— Не-е! — хором ответили все присутствующие.

— Наш! — гаркнула я и сдвинула-таки его к двери. Пусть выметывается, решила я, а с листком потом разберемся.

— А они говорят, не ваш, — пожаловался он.

Я распахнула дверь, подпихнула его коленом к выходу. Слоник потоптался на пороге, пожевал губами воздух, вздохнул. Потом лицо его прояснилось.

— Но вы ведь все равно передадите документ хозяину, да?

— Конечно. Всенепременно.

— До свидания, — попрощался он со мной. И с чувством исполненного долга он шагнул в темноту.

Я уже готова была захлопнуть дверь, как Слоник вновь подал голос, но в этот раз обращался он не ко мне.

— Товарищ, это не вы документик потеряли? — прокричал он в темноту.

— Ты к кому обращаешься? — опешила я.

— Да вон там кто-то… Товарищ, если вы потеряли, то я его Леле отдал! Эй! — Слоник аж вытянулся весь, пытаясь разглядеть невидимого «товарища». — Эй! Постойте! Эй!

Сначала мне показалось, что Сеня бредит, ибо лично я в кромешной тьме коридора не увидела ни одной живой души. Но потом, когда последнее «Эй!» слетело с губ Слоника, я услышала тихий топот удаляющихся шагов, и поняла, что в помещении был еще кто-то третий. От этого открытия мне стало не по себе. Что и не удивительно, в свете последних событий.

— Кто это был, Сень?

— Не знаю.

— Но это мужчина?

— Не знаю.

— Как — не знаю? — осерчала я. — Ты же к нему обращался, как к мужчине.

— Я? Обращался? Как к мужчине? Когда?

— Ты кричал — товарищ. А это мужской род.

— Почему мужской? — удивился он.

— Ты в школе учился? — Он кивнул. — Три класса закончил? — Опять кивок. — Тогда ты должен знать, почему.

— А как же товарищ Крупская? Она тоже мужского рода была? — прищурился он. — Это мы тоже проходили. Уже в 5 классе. Товарищ, это не род… это… это…гордо звучит… это…

— Ты, Сеня, на выборах случайно не за Зюганова голосовал?

— А как ты догадалась? — почему-то обрадовался Слоник.

— Не важно.

— Нет, ты скажи…

— Значит, ты не знаешь, кто в темноту прятался? — прервала я не слишком вежливо.

— Нет. Откуда? Здесь же ни черта не видно.

— Тогда прощай.

— Как? А о политике поговорить?

— Как-нибудь в другой раз. — Заверила я и захлопнула дверь.

Когда я вошла в комнату, все уже выпили свой чай, на столе осталась стоять только моя чашка с чуть тепленьким противным пойлом.

— Где листок? — поинтересовалась я, выливая чай в розан.

— Выкинули, — ответили подружки, устало потягиваясь.

— Куда?

— В урну.

— Зачем? — ужаснулась я. — Вдруг это что-то нужное!

— Ничего там нужного нет, — отмахнулась Маруся. — Я смотрела. Одни матные слова.

— Какие например? Ерш твою медь? — проорала я из прихожей.

— Нет. Суспензионные, гидроэтилхлоридные и прочее, прочее, прочее.

Пока Маруся выговаривала эти труднопроизносимые термины, я достала листок из урны, стряхнула с него засохшие огрызки и с умным видом уставилась в ровные машинописные строчки. Да-а. Подружка права. Ни черта не поймешь! Без высшего химического образования тем более. Сплошные термины, длиннющие формулы, схемы.

— И что это, как думаете? — спросила я у дремавших товарок.

— Не знай. — Позевнув, ответила Маруся.

— Как не знаешь? Ты же по образованию химик-технолог! — возмутилась я. — Средне-техническое образование как-никак, должна знать!

— Ну и что! — лениво огрызнулась она. — У тебя незаконченное высшее. Замечу, экономическое. А ты таблицу умножения не знаешь.

Я заткнулась, не найдя, что на это ответить. Дело в том, что я и вправду не знаю таблицу умножения. Вернее, до пяти помню очень отчетливо, а дальше темный лес.

— По-моему, — сжалилась надо мной Маруся, — это описание какого-то химического процесса производства. Может, как герметик варить. Или состав пенопластовый производить. Или еще чего-нибудь. Что там у нас в НИИ делают?

— Значит, это нужная вещь. А вы ее в урну! — ужаснулась я.

— У них, наверняка, копия есть, — открыла один глаз Княжна. — За фиг им документ, на который Васькины кошки покакали?

— Это на машинке напечатано, не на компьютере, — рассмотрев и так и эдак бумагу, пробормотала я. — Вдруг в одном экземпляре…

Я еще потаращилась на лист. Перевернула его обратной стороной. На ней кроме пыльного отпечатка кошачьей лапы обнаружила несколько букв, накарябанных карандашом. Буквы видны были отчетливо, но ни о чем мне не говорили, сплошная тарабарщина «Сп. у г.д. ч. д» и еще какая-то околесица такого же рода. Что за «г.д.» и «ч.д» не ясно. Скорее всего, ерунда какая-нибудь, типа рецепта пирога.

— Оставлю у себя, — наконец, решила я, — пусть лежит, а если никто не хватится за эту неделю, выбросим.

После этого, я засунула документ в верхний ящик стола и благополучно о нем забыла.




Вечер вторника

Что-то в кустах, но не рояль


Возвращалась я домой в седьмом часу, что уже было событием исключительным, ибо до конца рабочего дня никто в нашем НИИ не досиживал. Шла не спеша. Гуляла, приводила в порядок свои нервы.

Вот и дом мой показался. Был он длинным-предлинным — начинался на одной улице и заканчивался на другой — при этом извивался так, что в народе его именовали не иначе, как пьяным.

Я вошла в арку. Проследовала к подъезду. Стряхнула палые листья с бампера горбатого «Запорожца», который годы назад припарковали у песочницы и там же забыли. Немного подумав, я взгромоздилась на покатую крышу автомобиля, брякнула рядом с собой сумку и застыла в бездеятельном созерцании.

Двор наш мне всегда нравился. Уютный, закрытый с трех сторон пьяными стенами. Помню, как мы гоняли по нему в детстве, как прятались в зарослях шиповника, что растет в каждом палисаднике, как взбирались на тополя, как ломали качели… Помню, как за деревянным столиком резались в домино мужики и потом пили в беседке портвейн, прячась от вездесущих жениных глаз. Теперь двор уже не тот: не смотря на пышность шиповника, в нем никто не прячется, на тополя никто не лазит — современные детишки увлекаются «ниндендами» и орейрами, их из дома не вытащишь, качели поломать они бы еще согласились, но их с наших времен так и не починили, так что ломать нечего. Да и мужики уже не режутся в домино, вечерами они тупо пялятся в телек и ругают правительство. Осталась только последняя традиция — распитие спиртных напитков в беседке, но и она опошлена залетными алкашами, которые вместо «Агдама» глушат вонючий самогон, вместо ливерной колбасы закусывают листьями тополя, а прятаться не думают не только от женщин, но и от детей.

Я вытянула шею и глянула сквозь поредевшую листву на беседку. Точно так. Пьют-с, сволочи. Я сползла со своего трона и хмуро направилась в их направлении. Вот ЩА-А-А-С как устрою им головомойку, будут знать.

В принципе, с местной пьянью у меня отношения почти дружеские, благодаря соседу Коляну, с которым в детстве я приятельствовала. Тогда он был вполне приличным пареньком, не сильно умным, конечно, но работящим и не злым. Попивал он в меру — по пятница и субботам, когда принимал пару стаканов сваливался под лавку и благополучно там засыпал. Мы, соседи, с годами привыкли к неизменному аксессуару нашего двора и длинную фигуру под скамейкой воспринимали как должное. Но пять лет назад Коляна выгнали с работы, и от нечего делать он запил по серьезному. Теперь под лавкой он почти живет. Почти, потому что иногда он живет у каких-то «синеглазок», таких же несчастных и вечно пьяных. С ними травится самогоном, ворует драгметаллы, дерется и мирится.

За пять лет таких принцесс у него было не меньше десятка.

Меня Колян любит, как сестру. Называет Леленчиком. Весело приветствует в каком бы состоянии не был. Благодаря ему все местные алкаши знают, как меня зовут. И теперь частенько, возвращаясь домой, я слышу от совершенно незнакомых «синяков»: «Леленчик, дай стаканчик!».

… Тем временем я уже приблизилась к многострадальной беседке. На ее деревянном столике разглядела почти опорожненную бутылку «Анапы» (изысканного напитка, воспринимаемого алкашами как портвейн урожая 1854 года), ломаную горбушку и соленый огурец. На лавке же обнаружила приснопамятного Коляна со своим другом-врагом Вованом.

Завидев меня, мужики заулыбались своими беззубыми ртами, закивала, заохали. Колян даже потянулся к бутылке, решив, наверное, угостить меня своим любимым пойлом, но, обнаружив, что там им сами маловато будет, передумал и просто предложил присесть.

Что я и сделала.

Колян привалился с одной стороны, Вован с другой, и мы завели светский разговор.

— С работы? — поинтересовался вежливый Вован, придвигаясь ближе.

— Ясно, что с работы, — буркнул Колян и хмуро уставился на друга.

— И не надоело тебе? — сочувственно спросил Вован. Он жалел всех, кому приходилось ходить на работу. Сам-то он до этого не опускался.

— А тебе не надоело ничего не делать? — вступился за меня Колян, он, как бывший пролетарий, к труду относился с уважением.

— А ты чего встряешь? Не тебя спрашивают!

— А ты чего?

Похоже, опять они что-то не поделили, и я даже подозреваю что — мое внимание.

Мне стало смешно. Такими поклонниками могу похвастаться только я! Ну да ладно, уж какие есть.

Вообще эта парочка была на удивление занятной. Сначала они друг без друга жить не могут, потом начинают ссорится — типа, ты меня уважаешь? — затем драться, а в заключении клянутся друг друга век не видеть, но проходит неделя-другая, и мы вновь встречаем их вместе.

Удивительнее всего то, что стычки между ними чаще всего происходят из-за женщин, так как оба считают себя неотразимыми и по этому очень болезненно переживают, когда очередная «синеглазка», пометавшись, предпочитает ему другого. В принципе, я понимаю растерянность девушек. Колян с Вованом мужчины колоритные. Оба длинные, сухие, беззубые. Только первый лохматый блондин с огромными ушами, а второй кудреватый брюнет, голову которого украшает загорелая лысина.

Я потрепала своих верных рыцарей по загривкам. Они расцвели, Колян продемонстрировал мне два своих роскошных клыка, Вован еще и пару нижних зубов. И только тут я заметила, как Вован похож… на … да простят меня женщины… на Ричарда Гира.

Вот это открытие! Те же маленькие черные глаза, тот же крупный нос, те же губы. Конечно, у нашего Вована плешь на пол головы, морщины, синяк под глазом. И выглядит он в свои 45, на все 60, а о печени его я не говорю, но все равно похож, до чего похож!

Мне стало смешно. Я представила, во что мог превратиться лощеный седовласый красавец, родись он не в Америке, а в нашем дворе. И как знать, был бы так же безобразен наш Вован, появись он на свет где-то в другом месте…

Вот об этом я размышляла, когда покидала беседку. Наверное, по этому и не заметила, кто копошился в кустах, рядом с подъездной лавочкой.

Очнулась я только тогда, когда чья-то рука (мертвенно бледная в свете уличного фонаря) не выпросталась из зарослей шиповника и не схватила меня за запястье, на котором болталась моя модная лаковая сумочка — в это время я как раз доставала из нее ключ.

Я пискнула от боли и с силой дернула руку с сумкой на себя. Хватка партизана не ослабла, он даже крепче обхватил мое запястье. Я разозлилась, напрягла свои тренированные в цирковой студии мышцы и дернула сильнее.

Из кустов показалась манжета старомодной ветровки. Тут уж я вцепилась в эту манжету и начала тащить на себя, надеясь выволочь гада из кустов.

Так мы и мерились силой. Он тянул меня в кусты, я его на освещенное пространство. Делали мы это молча, только пыхтели и отдувались. Наконец, он начал меня одолевать…

— Леленчик, дай рупь! — услышала я зычный клич моих недавних собеседников.

И тут я пришла в себя. Пошире открыла рот и приготовилась орать.

Но.

Тиски разжались. Рука скользнула назад в кусты. Я, потеряв равновесие, шмякнулась на попу. Шиповник зашуршал. И уже через секунду я услышала звук удаляющихся шагов.

Я встала, отряхнулась. На всякий случай заглянула в кусты. Естественно, ничего не обнаружила. Ни единой улики, ни говоря уже о самом нападавшем.. Хоть бы пуговицу потерял или окурок бросил. Я достала из сумки очки, нацепила их, брякнулась на колени и зашарила по земле. Авось, думаю, что-нибудь да отыщется.

Но ни-че-го-шень-ки!

Что же это было? — тупо ворошила я мозгами, когда вылезла из кустов. Нападение с целью убийства? Попытка изнасилования? Неудачная шутка?

Ответ напрашивался сам собой, но я не хотела слышать этого ответа даже внутри себя. Неужели тот самый маньяк? И я следующая жертва?

А, может, это обычный грабитель? И ему были нужны мои деньги? Вон он, как к сумке тянулся. А то что-то мнительными мы стали. Везде маньяки мерещатся. В конце концов, мало что ли на женщин нападают с целью грабежа…

Через пять минут я себя почти убедила, а еще через пять смело шагнула в кабину лифта. Вот именно в лифте, в этом дребезжащем чуде советской техники, я и приняла решение — ради собственного спокойствия, ради оставшихся нервных клеток, ради Христа и Будды вычислить этого гребанного маньяка.




Пятница

Не 13-е, и на том спасибо


На работу я не шла — летела. Перспектива предстоящего расследования бодрила. Мне уже было почти не страшно переступать порог нашего многострадального НИИ, ибо я твердо решила убийцу отыскать и предать справедливому российскому суду (и не стоит ставить под сомнение слово «справедливому», мы же не о Березовском или Доренко, а о простом провинциальном маньяке).

Проходную я уже миновала, миновала и полутемный коридор. Вот и дверь нашего кабинета…

— Здравствуй, Леля!

Я обернулась.

В двух шагах от меня стоял программист Зорин и приветливо улыбался. Просто удивительно, как он умудрился ко мне подкрасться незамеченным. Что я его не увидела — это понятно, при такой-то темнотище даже ложку мимо рта пронести не мудрено, но как я смогла его не услышать, если он беспрестанно поет (на этот раз он насвистывал «Сердце красавицы склонно к измене…». Не ясно!

А вдруг он специально подкрался? Нацепил на свои пухлые ножки мягкие тапочки, задушил в себе песню, встал на цыпочки и засеменил по темному коридору…

— Зорин, ты чего подкрадываешься? — заверещала я, в надежде, что кто-то за дверью меня услышит и прибежит выручать, на случай если наш Поворотти и есть тот садюга.

— Я? — он очень удивился. — Я тебя из того конца коридора начал звать, а ты меня не слышала.

— Да? — на этот раз удивилась я. Что-то не припомню за собой глухоты.

Так и стояли друг напротив друга, недоверчиво сверкая глазами, пока я не схватила его за рукав и не вытащила на освещенное место.

— И зачем ты меня звал?

— Как зачем? Поздороваться.

— И только?

— Только, — не слишком убедительно буркнул он.

— Ну, тогда, привет! — бросила я и приготовилась вновь нырнуть в темноту, как он поймал меня за руку.

— Подожди, Леля. Я хотел спросить… Ну… Как продвигается следствие?

— А тебе зачем?

— Ну… Как же. Люди погибают и все такое.

— Да ты же, чертов сноб, уборщиц за людей не считаешь, так что не пудри мне мозги… — тут я замолкла, а потом как гаркну генеральским босом. — Где пропадал в течение 40 минут во время нашего юбилейного вечера?

— Нигде.

— Нигде ты будешь пропадать, когда умрешь, а в среду вечером ты был где-то конкретно. Говори!

— Отстань, — жалобно протянул он.

— Говори, а то Геркулесова позову.

Он обиженно сопел, надувал губы, прятал глаза, а потом выпалил:

— В туалете.

— Женском? — ахнула я.

— Почему женском? — удивился Зорин. — Мужском.

— 40 минут?

— 45.

— Так ты за мужиками что ли подглядываешь?

— У меня простатит, — тихо и трагично сообщил он, понурив свою буйную головушку. — Это моя беда.

— Беда? — я не понимала, зачем так переживать из-за какой-то простаты, ведь не СПИД же, даже не хламидиоз.

— Беда, — еще трагичнее вздохнул он. — Болезненное мочеиспускание, проблемы с женщинами…

Я прыснула. Можно подумать, до простатита у него проблем с женщинами не было.

— Могу даже справку показать, — закончил Зорин.

— Не надо, — я похлопала его по пухлому плечу. Я поняла, что это не ОН.

Думаете, меня убедили его сбивчивые жалобы и заверения? Конечно, нет. Просто я все это время смотрела на его руку, которой он так и обхватывал мое запястье. Это не рука убийцы. Мягкая, розовая, с ямками на пальцах, она бы очень хорошо подошла кондитеру.

А вот та, из кустов… Именно такие руки должны быть у убийцы. Сухие, шершавые, с синими прожилками. И пальцы — длинные, тонкие, цепкие.

И в тот миг я осознала, что тогда на меня напал никакой не грабитель, а наш институтский душегуб. Собственной персоной.

Мне стало дурно. Я привалилась к стене, скованная запоздалым страхом.

Через минуту наваждение прошло, и я смогла расслышать слова Зорина.

— Так что там со следствием?

— А тебе зачем? У тебя же простатит, — не к месту добавила я.

— Так ты что, ничего не знаешь?

— Я? — обиделась я. — Я знаю все. Ну, почти все.

— И про Льва?

Я уже хотела спросить, причем здесь царь зверей, но не успела. Дверь, ведущая в коридор, распахнулась, и в ее проеме показалась узнаваемая с первого взгляда фигура Геркулесова. Он обвел взглядом пространство, увидел меня, кивнул, потом прокашлялся и изрек:

— Гражданка Володарская, будьте добры, подойдите ко мне.

Я послушно подошла, Зорин рванул за мной.

Мы вышли в фойе. Было оно просторным и светлым. На одной из стен красовался не слишком удачный портрет отца-основателя института академика Гузеева, а в центре фойе имелась «проходная», с вертушкой и охранником.

На этот раз, кроме портрета и сотрудника ВОХРа было еще много всего, заслуживающего внимания. Например, два милиционера, начальник караула и техники безопасности. Но самое главное — у вертушки понуро стоял Лев Блохин, беззвучно плакал и стыдливо прятал свои скованные наручниками руки под синий халат.

Я недоуменно воззрилась на Геркулесова. Зорин же молчать не думал.

— Что же, гражданин милиционер, делаете? — завопил он. — Невинного человека сажаете!

— Не сажаем, а задерживаем.

— Зачем?

— До выяснения обстоятельств.

— Каких еще обстоятельств? — это уже я подала реплику.

— Уведите, — скомандовал бравый Геркулесов милиционерам, а мою реплику оставил без внимания.

Я не унималась.

— Вы что же Леву подозреваете?

— Именно! — выкрикнул Зорин и затряс в воздухе своим пухлым, совсем не страшным кулаком.

Я недоуменно посмотрела на Блохина. Тот сначала глянул на меня с надеждой, потом сконфузился, опустил очи и захныкал. Его нижняя губа опустилась ему почти на грудь, а соломенные волосенки трогательно упали на лоб.

Бедненький Лева! Жалкий и безобидный мужичек.

— Но почему вы задержали до выяснения обстоятельств именно Блохина? — растерянно спросила я Геркулесова. Мне даже в голову бы не пришло включить его в число потенциальных маньяков.

— Потому что именно он является первым подозреваемым, — буркнул Геркулесов и вновь махнул рукой своим подчиненным.

— Че-го?

— То-го! — передразнил меня Коленька и попытался увести подальше от проходной. Я дала себя оттащить, но когда мы оказались за дверью, зашипела:

— Вы сбрендили, товарищ милиционер?

— Никак нет.

— Никак — да. Мы же с вами договорились, что подозреваем пятерых.

— Мы с вами? Я что-то не припомню, что уполномочивал вас помогать мне вести расследование.

— А мне ваше упл…упл… разрешение и не требуется! — разозлилась я. Вот ведь наглый херувим. Сначала посвящает меня в тонкости следствия, а потом не уполномочивал!

— Я понимаю, что для того чтобы засунуть свой нос куда не надо вам хватит только наглости…

Я подбоченилась, готовая к перепалке. Конечно, я бы предпочла обычную драку, но он страж правопорядка, так что за такого много дадут, а мне сейчас не в тюрьме, а здесь надо быть, иначе этот зазнайка таких дел без моего присмотра натворит…

Неожиданно Геркулесов замолк, испугался, наверное. После продолжительной паузы, сопровождающейся моими грозными взглядами и его сопением, он заговорил.

— Извините за грубость. — Еще пауза. — Но вы выведите кого угодно. — Сопение. — Как сегодня выяснилось, Блохин был в тот день в институте.

— В какой день? — растерялась я.

— В тот, когда было совершено 2-е убийство.

— То есть кроме нас, справляющих, и вахтерши с диспетчером был еще и Лева? — Геркулесов кивнул. — А откуда вы узнали?

— На вахте есть журнал, в нем записано, что Блохин покинул НИИ в 7 вечера.

— Это еще что за ерунда?

Геркулесов устало вздохнул — видно, я ему сильно надоела.

— Блохин старший научный сотрудник, так?

— Так. Он с Сулейманом что-то разрабатывает.

— Бывает, что они задерживаются на работе?

— Наверное. Ученые все шизики, им домой не надо.

— А так как опечатать их комнаты вместе с другими в 5 вечера не могут, то они, опечатывают их сами, сами же подключают сигнализацию, потом сдают ключи на вахту и записывают в журнал кто и когда это сделал. Ясно?

— Ясно, — обиженно буркнула я. Что он со мной, как с маленькой?

— Журнал посмотреть мы догадались только сегодня, вернее, нам даже никто не намекнул, что такой существует. И там синим по белому…

— Да поняла я! — возмутилась я. — А он что говорит?

— Говорит, что в тот день не оставался. Говорит, что ушел вместе со всеми. Говорит, что в 7 спал дома.

— А доказать, конечно, это никто не может.

— Конечно. Он живет один.

— А вахтершу допросили? Ту, которая в тот день дежурила.

— Естественно. Но ничего вразумительного она не сказала. Шастали, говорит, всякие. Ваши же мужики, веселящиеся, постоянно на улицу бегали. То воздухом подышать, то покурить. Она и запуталась.

— А почерк сравнили?

— Это, по-вашему, так быстро делается, да? — вспылил он.

— Извините.

— Да ладно. На первый взгляд похож. Но результат экспертизы мы получим не раньше понедельника, выходные, сами понимаете. А пока Блохина придется задержать.

— Ясно.

— Что вам ясно?

— Что ничего не ясно. — Я почесала ухо — явный признак растерянности. — Кто-то подделал подпись. Но кто?

— Зачем?

— Его кто-то пытается подставить. Это же очевидно.

— Почему именно его, скажите мне, милая девушка?

— Потому что именно Блохин засиживается допоздна чаще других. Сулейман вечно на него работы навешает, а сам домой мчится новости смотреть — он у нас фанат информационных передач. К тому же, у Левы нет семьи, а значит, и алиби, скорее всего, не будет.

— А чего это вы так этого увальня защищаете? — Геркулесов подозрительно прищурился. — Уж не роман ли у вас?

— Да как вы… Да я вас… — от возмущения я растеряла все свое красноречие. А то бы показала ему, как сводить меня, пусть и гипотетически, с таким уродом.

— Значит, нет?

— Катитесь вы, Николай Николаич, подальше! — огрызнулась я перед тем, как развернуться.

А потом, возмущенно стуча каблучками, удалилась.




Пятница.

А день все тянется





Удалилась я не к себе в комнату, где меня ждали мои товарки и целый чайник кипятку, а в «машинный зал», помещение, где находился мозговой центр нашего отдела, в виде огромных устаревших вычислительных машин. Именно там кучкуются мои коллеги-мужчины, но не из-за многомудрых приборов, нуждающихся в их заботе, а по более прозаической и понятной русскому человеку причине — близости сейфа, в котором хранятся месячные запасы спирта.

Я распахнула обитую железом дверь. В лицо мне ударил порыв теплого ветра, это мужики включили «Муссон», то ли вентилятор, то ли радиатор, без которого наша супер-ЭВМ не может работать, она, видите ли, словно сортовая орхидея, может функционировать только при + 18. Кроме железных гробов, именуемых ЕС 1061, в помещении стоял еще плохенький пентиум, за которым я обнаружила программиста Сереженьку. Остальные мужики сгрудились в другом конце маш-зала: Санин и Манин перебирали какие-то железки, а начальник вытирал рот рукой, видно только-только принял стаканчик общественного спирта.

Я тихонько просочилась в помещение, аккуратно села на стул и стала наблюдать.

После 10 минутного слежения я выяснила только то, что и так давно знала, а именно, что в «Нихлоре» служат одни тунеядцы, и даже если кто-то и делает вид, что погружен в производственный процесс, то это еще ничего не значит. Вот, например, Серега. Сидит с умным видом, пялится в монитор, нажимает на клавиши, сдвигает брови, сопит, казалось бы, ваяет программу, ну на худой конец в пасьянс играет. Ан нет. Для Сереги это немыслимая нагрузка, по этому он просто следит за тем, как по темному экрану плавает рыбка, когда надоест, возвращается в свой пустой файл, глядит на серый фон, но и в нем, видно, не наблюдает ничего интересного, поэтому он вновь замирает, дожидается, когда монитор погаснет, ловит глазами окунька… И так до бесконечности.

Уж не знаю, всегда ли Сереженька столь не дисциплинирован, но если всегда, то теперь мне ясно, почему нашу сепер-ЭВМ 100 летней давности так и не списали.

А, может, он так задумчив только сегодня? И тогда эта задумчивость становится подозрительной.

То ли дело Санин с Маниным. Эти, словно муравьишки, вечно копошатся: то чинят, то паяют, то разбирают, то собирают. Вот и сегодня при деле. Устроились в уголочке и слаженно так, с огоньком, потрошат неисправный дисплей. Работа у них спорится, глаза горят… А ведь очень ярко горят. Лихорадочно. И жесты торопливые, будто им не терпится покончить с этим делом, и переключится на другое, а в нашем НИИ это не просто непривычно, а даже неприлично, ведь мы неделю трудимся над тем, что в нормальной организации сделали бы за день.

И тут я уловила еще одну странность в их поведении — они перемигивались. Да, да! Обычно им хватало импульсов, чтобы понять друг друга, иногда жестов, очень редко слов, но я никогда не видела, чтобы они гримасничали. А сегодня просто мимическую пантомиму какую-то устроили! Скорее всего, без слов договориться они не могли, а вслух их произнести боялись, вот и дергали ртами, бровями и даже носами. Потом в ход пошла тяжелая артиллерия — кивки головой в различных направлениях. После очередного, наверное, 33-его, они дружно встали и направились к двери, не переставая при этом перемигиваться.

Что же скрывают эти с виду безобидные близнецы? Куда спешат? Чего шифруют?

Загадка.

А вот еще одна — об этом я подумала, когда мой взгляд упал на начальника, до этого не подававшего признаков жизнедеятельности. Дело в том, что с уходом Санина — Манина, Кузин заметно оживился. Начал выхаживать по помещению, перекладывать с место на место бумагу, считать не нуждающиеся в счете пустые коробки. И в этой суетливой и, на первый взгляд, бездумной деятельности я вдруг углядела смысл, а именно — желание своим мельтешением отвлечь меня от чего-то, что я не должна была увидеть, либо вообще прогнать из машинного зала.

Но не на того напал! Я никуда не ушла, даже поудобнее устроилась в кресле и сделала вид, что занята прочтением брошюры о правильном использовании огнетушителей. Кузина это не сильно обрадовало, но посканировав меня минут 5, он пришел к выводу, что огнетушители — это единственное, что меня занимает, поэтому он расслабился и потерял бдительность.

Этого мне и надо было. Высунув из-за книжонки глаз и кончик носа, я смогла пронаблюдать, как Кузин подкрался к тому углу, где недавно копошились Санин с Маниным, как открыл шкаф, доступу к которому до недавнего времени мешали блезнецы-электроники, как, сгорбившись, закопошился там и как…

… Достал из недр шкафа упаковку спичечных коробков!

Воровато озираясь, он сунул ее в карман.

Когда дело было сделано, он вновь стал собой — ясным взором окинул комнату, нашел изъян в идеально сложенной пирамиде из коробок, затем по-молодецки бросился его устранять.

Я сидела неподвижно. Только губы мои шевелились, произнося, как заклинание «сорвать пломбу, выдернуть чеку, сорвать пломбу, выдернуть чеку». Когда слово «чека» прозвучало в 10-ый раз, я встрепенулась. Какая еще… А! Оказалось, что перед глазами у меня по-прежнему брошюра, позволяющая грамотно бороться с пожарами по средствам огнетушителя, и я от растерянности начала ее читать — «сорвать пломбу, выдернуть чеку».

Книжка полетела в урну. Я задумалась. Зачем ему спички? Тут же ответила — прикуривать. Почему они лежат в сейфе? — Выдали, а он припрятал (не удивляйтесь, нам частенько выдают в общее пользование необычные вещи, например, тряпки, спички, совки, мухобойки). Почему так много? — Выдали на весь отдел, а он «зажал». Что ж так таиться? — Так ведь на весь отдел, вдруг и мы захотим разжиться спичечками.

Вот и выходило, что все логично, но в свете недавних событий — подозрительно. Неужто он и есть маньяк? Тот самый, что режет женщин и палит помещения?

Ответа у меня не было. Не осталось и желания его получать. Хватит на сегодня! Надо признать, что для сыщика я слишком нетерпелива и мнительна. Так что вернемся к нормальной жизни, хотя бы на оставшиеся полдня.

Круглые часы над дверью показывали 12. Теперь понятно, почему у меня в животе так урчит — ведь время обеда. С блаженной улыбкой на губах, вся такая в предвкушении сытной трапезы, я вышла из комнаты.

Оказавшись в коридоре, я вновь ощутила смутную тревогу. Не то чтоб, меня пугала темнота, просто вспомнила губастую физиономия Левы, и мне стало не по себе. Я подумала, что раз убийца придумал втянуть в это дело невинного человека, значит он еще беспринципнее, злее, отвратительнее, чем я считала. И значит, он не простой садист, извращенец, маньяк, он еще и хладнокровный, умный, выдержанный стратег. А это уже хуже. Такого поймать будет гораздо сложнее. Но я поймаю!

Почти у самой двери, ведущей в нашу комнату, я затормозила. Остановил меня гомон, доносящийся из фойе. И так как любопытство не порок, я проигнорировала жалобы моего желудка на пустоту, и выпрыгнула на шум.

Моему любопытному взору открылась картина, если и не увлекательная, то, по крайней мере, занимательная. А именно: в центре фойе, прижатый спиной к будке вахтера, стоял ошарашенный Геркулесов, с ним рядом удивленно моргал Блохин, чуть поодаль митинговал Зорин — басовито ругал милицию, тряс в воздухе кулаком, топал толстой ножкой — и был смутно похож на кубинского революционера; а по оставшемуся пространству носился Сулейман, таская за собой молодого прыщеватого человека, которого он держал за руку.

— Я же вам говорю, что не мог он уйти в тот день в 7. Он ушел гораздо раньше, а вы мне все твердите… — горячился профессор Швейцер.

— Почему вы так в этом уверены? — вяло вопрошал Геркулесов.

— Потому что новости на НТВ начинаются в 7.

— И что?

— А то, что каждый интеллигентный человек обязан быть в курсе мировых новостей. А Лева только про динозавров да про мартышек смотрит…

— «Живую природу», — пояснил Блохин извиняющимся тоном, а потом вновь слился со стеной.

— Да! — Сулейман затормозил. — А его ругаю. Нельзя так, Лева! Надо быть политически грамотным!

— Ну и что дальше? — заинтересовался Геркулесов. Вид у него стал более адекватный, чем минуту назад. А то я напугалась, что мельтешения Сулеймана доведут Коленьку до обморока, видно, у бедняжечки, плохой вестибулярный аппарат.

— А то, что в тот день он мне пообещал исправиться, и именно по этому я отпустил его в 5 домой, не смотря на то, что сначала велел ему задержаться. У нас, видите ли, срочная работа…

— Ну и?

— Сам я ушел в 5, Леве разрешил отбыть в 6, а вот он, — Сулейман ткнул пальцем в молчавшего все это время парня, — как раз и ушел в 7.

— Да? — удивилась я. Как-то не сильно мне верилось, что такой дурик смог даже не убить кого-то, а просто подпись подделась. Это же Паня — тишайший, самый незаметный институтский специалист.

— Что скажите? — строго спросил Геркулесов.

— Я? — захлопал своими невинными глазенками Паня, да так растерянно, будто смысл разговора до него так и не дошел.

— Вы.

— А что я должен сказать?

— Ты в самом деле ненормальный или это у тебя имидж такой? — возмутилась я. — Неужели не понимаешь, что теперь господин Геркулесов считает первым подозреваемым тебя?

— Да? — еще больше растерялся Паня. А я подивилась тому, как это человек с такой смекалкой смог закончить институт. На мой взгляд, для него даже программа начальной школы должна быть слишком сложной.

— Во сколько ты ушел, Павел? — чеканя каждое слово и делая между ними паузу, проговорил Сулейман.

— В 5.

— Как так?

— Я его отпустил, — чуть слышно протянул Блохин и утер нос о свое плечо.

— Не понял, — вмешался Геркулесов. — Не понял, кто из вас мне голову морочит. А ну все по порядку.

— Понимаете, господин генерал, — затараторил Лева. — Суля меня отпустил, а я не хотел… Я не люблю про политику… Там насилие одно… А тут еще Паша попросился домой, он к девушку спешил… А мне не трудно…

— Во сколько ушел Павел?

— В 17-15, почти сразу после Сули.

— Какой Сули? — в конец ошалев, выдохнул новоявленный генерал.

— Сулеймана Абрамовича. А я позже… Потом…

— В 7?

— Нет же, нет. — Замотал он головой, как молодой бычок. — Раньше. И записи я не оставлял. Я никогда не подключаю сигнализацию, когда задерживаюсь, все равно в нашей комнате воровать нечего… Просто запираю, а ключ с собой…

— Как? — наконец взревел Сулейман. А то я уже испугалась, что это он не реагирует на то известие, что его бесценный труд обозвали «ничем». Но я ошиблась! Возмутило его не это. — Как! Ты не посмотрел новости? Ты и в этот раз отлынил? Но ты же клялся, что исправишься!

— Э-хе, — горько вздохнул Лева.

— Но как же! Мы же с тобой еще на следующий день обсуждали один сюжет, и ты мне рассказывал, как он тебя поразил!

— Я врал, — скорбно сообщил Блохин.

На Швейцера было жалко смотреть. И без того бледный, теперь он казался похожим на чистый лист бумаги, из-за того, что обычно яркие глаза потухли, оказавшись без всегдашнего блеска, не черными, как нам казалось, а светло карими.

— Ты мне больше не друг, — изрек Сулейман и, развернувшись, ушел.

Мы, пораженные, молчали. Наконец, Геркулесов отмер.

— Ну что, на это раз мы можем идти? — спросил он это, обращаясь к Зорину. — Больше адвокатов не будет?

— Мы уступаем грубой силе, — выкрикнул программист-революционер, уходя. — Но не сдаемся!

Когда его внушительная спина скрылась в темноте коридора, рассосались и остальные, в том числе и милиционеры, придерживающие подозреваемого за локти.

— Дурдом, — устало резюмировал Геркулесов. — Не НИИ, а психбольница. — Потом он обратился ко мне. — А вы что стоите?

— Спросить хочу.

— И я даже догадываюсь, о чем. Вас интересует, провели ли мы экспертизу его синего халата и нашли ли на нем следы фекалий?

— Зачем?

— Как зачем? Чтобы установить, он ли подглядывал за вами в женском туалете.

Вы бы слышали, какой издевательский тон был у этого Лестрейда. Вы бы слышали… Мне стало так обидно.

— Вы дурак, — обыденным тоном сказала я. Что я еще могла сказать?

— Я? И это говорит мне работница «Нихлора», где каждый первый сотрудник кандидат в психбольные.

— Я может и психбольная, но вы дурак. А это хуже. Психов лечат, а если человек дурак, он им так и останется.

— А я вам сейчас как вкачу 15 суток за оскорбления стража правопорядка…

— А я вам сейчас как дам в глаз, и тогда вам еще придется мне вкатить за нанесение этому стражу телесных повреждений…

— А я…— тут он осекся. Замолчал. Потом испытывающе на меня посмотрел. — А о чем вы хотели тогда спросить?

— Это был поджег?

— Бесспорно.

— А…

— Больше ничего вам сказать не могу.

Не очень и надо. Я развернулась и, не удостоив его вежливым «до свидания» удалилась. Рабочий день в ту пятницу я закончила в 12-30. Ну ее, эту работу.




Спокойные выходные


Субботнее утро началось, не в пример, предыдущим, прекрасно. Я поздно встала, поела тостов с сыром, умылась, посмотрела свой любимый мультик «Симпсоны», и только после этого распахнула шторы, а уж когда распахнула, ко всем приятностям дня прибавилась еще одна — солнце. Оно так щедро лилось с небес, так по-летнему грело, так весело озаряло улицу.

С какой-то детской радостью я наблюдала с высоты 6 этажа за жизнью двора. И на этот раз мне нравилось все: и изломанные качели, и «Запорожец», практически вросший в газон, и пустующая в это утро беседка. Даже валяющийся под лавкой Колян мне не казался отталкивающим. Вот она, волшебная сила ультрафиолета!

С глупым смехом я отбежала от окна. Почему глупым? Да потому что никакого повода для радости у меня не было, к тому же, я прекрасно осознавала, что жизнь далеко не прекрасна, что скоро я вновь столкнусь с бедой и что самое страшное, может быть, столкнусь вплотную (ведь кто-то пытался затащить меня в кусты шиповника, и не факт, что это не тот самый маньяк). Но в то золотое утро я решила побыть глупо-счастливой и забыть хоть на денек обо всех несчастьях.

Вот в таком по истине радужном настроении я вышла из квартиры и поднялась на 7 этаж. В квартире 66, что прямо надо мной, проживала моя подружка Сонечка.

Я вошла бесприпятственно, ибо квартира Аниськиных никогда не закрывалась, и даже беззвучно, это уже потому, что меня в их доме принимали, как родную и впускали без стука . В самой дальней комнате я обнаружила свою подружку.

Сонька сидела на полу, заваленном ворохом газет, вся растрепанная, заспанная, но веселая.

— Лелик, я нашла! — выкрикнула она, как только я переступила порог.

— Клад?

— Лучше!

— Два клада?

— Достойного мужика!

— Где?

— Вот! — и она сунула мне под нос газету. — Смотри. 30 лет, рост 175, ч/ю, в/о, без ж/п и м/п.

— А это что? — я недоуменно сощурилась.

— Где? — Сонька склонила свой обесцвеченный затылок к самой газете, она, как и я, страдала близорукостью. — Есть с/д. С/д, — она задумалась. — Может, сад с домом.

— А, может, синдром Дауна.

— Дурочка, что ли? Это, скорее, всего что-то, чем можно гордиться. Например, степень доктора, — мечтательно протянула Соня.

— Или наличие сына и дочки. С/д и получается.

— Ну уж нет! — Соня обиженно запыхтела.

— А что? Разве это не повод для гордости.

— Да куда мне его с/д? У меня своя «Дэ», да такая, что хожу «Сэ»!

— Значит, он нам не нужен?

— Даже с садом и докторской степенью, — фыркнула моя подружка.

— Тогда давай дальше смотреть, — предложила я воодушевленно. Но Соня сникала, отпихнула ногой газету, подперла щеку рукой и задумалась. По ее сдвинутым бровям я поняла, что на долго.

Здесь стоит рассказать, как о самой Сонечке, потому, как вы еще встретитесь с ней на страницах этой повести, так и о ее газетных знакомствах, хотя бы по тому, что кому-то это может послужить уроком.

Итак, Соне, как и мне, 25. От природы она миниатюрная шатенка приятной внешности, но по прихоти, блондинка эффектной наружности. Красится Соня ярко, одевается броско, говорит громко, смеется заразительно, а если напивается, то до полной потери человеческого облика.

Развелась Соня со своим благоверным в 20. Не удивляйтесь, вышла за него она 18, а так как всегда считала, что в браке год идет за два, то прожила она с мужем не так уж и мало. После развода подруге достался шкаф с холодильником да дочь Алена, но зато последняя так походила характером на отца, что память о надоевшем муже, останется с Сонькой на всю жизнь.

В личной жизни девушке не везло еще до замужества. Влюблялась она постоянно, но не в тех, в кого следовало бы. То ей хулиган приглянется, то пьяница или и то и другое в одном, как говорится, флаконе. После развода и того хуже. Косяком поперли «женатики», в которых Сонька от безысходности влюблялась, но не сильно. Ей, видите ли, нужен был мужчина, который бы на ней женился, а ее ухажеры на такой подвиг, как мена шила на мыло, были не способны.

Мне ее желание окольцеваться было не понятно. Ведь была уже там, знает по чем «сотня гребешков», да все неймется. Думает, что во втором браке не повторит ошибок первого. Хотя, уж мне ли не знать, что если какую ошибку она и допустила, то одну и в самом начале, когда пошла со своим хулиганом и пьяницей под венец.

— И что ты мне предлагаешь? Умереть разведенкой? — всякий раз задала мне свой излюбленный вопрос Соня, после того, как прослушивала мою проповедь.

— Зачем же умирать? Ты просто живи, авось, и встретишь кого-нибудь…

— Авось! — передразнивала меня Соня. — На авось поп понадеялся, и, помнишь, как он кончил?

Наши словесные баталии всегда заканчивались одним — мы решали, твердо и бесповоротно, найти Соньке жениха, причем, не откладывая в долгий ящик, то есть прямо завтра. Но завтра, как и послезавтра, контингент мужчин, окружающий Соньку и меня, оставался неизменным. Меня окружали, как вы уже знаете из моих жалоб, одни чудики, а ее и того хуже — только женщины. Дело в том, что моя подруга работала преподавателем в музыкальной школе. И на все их учебное заведение был только один мужик, старенький гармонист, да и тот женатый.

Я уж и не помню, кому в голову пришла «блестящая» идея, найти потенциального жениха по объявлению, это не так и важно, главное, что на следующий день мы зарылись в газеты, как те спаниэли в землю, в надежде найти нечто подходящее.

На удивление выбор женихов был огромен. Самое же удивительное, что все эти А-1135, Б — 1336, поражали наличием талантов и отсутствием вредных привычек, при этом, каждый второй обладал привлекательной внешностью, каждый третий спортивным телосложением, а каждый пятый собственным делом. Я уже не говоря, что почти каждое объявление содержало ласкающую взгляд сокращение — без м/п и ж/п.

Просто удивительно, как это такие экземпляры не прибраны к рукам? — помнится, именно этот вопрос я задала Сонечке, но она лишь отмахнулась, уже зараженная «золотой лихорадкой».

На первое свидание мы отправились вместе. Встретится со своей судьбой Сонечка возжелала недалеко от дома, а именно, в той самой беседке, где так любят распивать самогон наши алкаши. Когда в назначенный час мы перешагнули ее порожек, то очень огорчились, увидев, что лавка занята одним из них (надо сказать, что перед свиданием мы оповестили местных пьяниц о том, что апартаменты в течение часа будут не свободны). Мы погалдели, посокрушались, сгоряча чуть не прогнали бедолагу. Каково же было наше удивление, когда оказалось, что незнакомец ни кто иной, как наш жених.

— Это вы, симпатичный, подтянутый служащий? — вытаращив глаза на тощего оборванца, спрашивала Соня.

— Я, — горделиво отвечал тот и улыбался своим щербатым ртом.

— И где же вы служите?

— В магазине, грузчиком.

— И у вас нет «же» и «эм» проблем?

— Ну… У кого их нет, — философски изрекал он и вновь демонстрировал нам свои желтые зубы.

После этих слов Сонька из беседки вылетела, как пуля. А мне пришлось объясняться с несостоявшимся женихом.

— Вы уж извините ее, она почувствовала себя плохо, — лепетала я, пятясь к выходу.

— Усек, — понимающе подмигнул он, — критические дни.

На второе свидание сопровождать подругу я наотрез отказалась, и пришлось ей, бедняжке, идти на него одной. На сей раз, Соня встречу назначила подальше от дома и поближе к местам общественного питания, в тайне надеясь на щедрость и хлебосолие жениха, который, если верить объявлению, мог похвастаться не просто отсутствием м/п, а прямо-таки «крепким доходом».

Они встретились у дешевенькой, но приличной рюмочной, с символическим названием «Вечный зов». На 1-ый взгляд мижчинка был ничего. Простенький, правда, и одет не по доходам — бедновато, но у этого хотя бы были целы все зубы и пахло от него если не «Армани», то уж среднестатистическим «Мэненом» точно. Сонька, обрадованная этим фактом, включила все свое обаяние, защебетала, замахала ресницами, и ненавязчиво начала подпихивать кавалера к дверям забегаловки, а то день был дождливый, совсем не располагающий к прогулкам. Но кавалер на провокацию не поддался. С истинно королевским достоинством он сообщил моей подруге, что в такие заведения не ходит, а после небольшого раздумья предложил ей отправится в «более приличное место».

Вы решили, что в ресторан? Вот и она так же подумала и лихорадочно начала соображать все ли в порядке с ее гардеробом, тем, что под пальто. Но…

Через 10 минут ошарашенная Сонька оглядывала пустынный стадион, на который ее привели: мокрые лавки, вытоптанное футбольное поле, сероватые мутные лужи. По щербатой беговой дорожке трусил, разбрызгивая комковатую грязь, одинокий спортсмен.

— И что? Вы так и стояли? — ужасалась я, когда Сонька, перемежая речь вздохами, рассказывала мне подробности.

— Нет, почему же. Он достал из полиэтиленового пакета…

— Бутылку?

— Нет, к счастью. Или к сожалению… — тут Сонька на минуту зависла, — все же к счастью. Его… Так вот, достал он газету.

— Почитать?

— Посидеть, — в этом месте подружка аж позеленела. — Постелил ее, значит, сел и меня приглашает, садись, мол, почирикаем.

— А ты?

— А я деру! — тут Сонька погрустнела. — Не пойду больше ни на какие свидания. Ну их, женихов этих!

— Уже сдалась? — удивилась я. Обычно моя подруга с упорством барана бьется в закрытые ворота, пока лоб не расшибет.

— Да просто это бессмысленно. Не один нормальный мужик в газету писать не будет, у него и так от баб отбоя не должно быть.

— А я тебе что говорила?

— Да ладно чего уж теперь, — Сонька устало махала своей маленькой ладошкой. — Но я, Леля, просто не пойму, как у них хватает наглости писать, что они симпатичные, спортивные с ч/ю и без м/п. Это же такие обормоты…

— Но у этого-то, любителя спорта, вроде, крепкий заработок?

— Ф-р-р! Токарь он на заводе. Простой токарь 3-его разряда. И живет с мамой в двух комнатной квартире.

— Как же так? А писал, что без ж/п?

— А они считают, что раз не бомж и имеет какую-никакую работу, то уже без «мэ» и «жэ» «пэ». Идиоты! — и Сонька грозила в пустоту кулаком. — И ну их! И не пойду больше! И даже не уговаривайте меня!

Но на третье свидание я ее уговорила. Аргумент привела один, но зато какой — Бог любит троицу. Да еще фраза «единолично владею жилплощадью в центре» нас подбодрила. Вообще, все объявление производило прекрасное впечатление (33/175, приятная внешность, стабильный доход, прекрасный характер, честность и порядочность) — но на это мы уже не покупались.

Пришли на свидание вместе, но я тут же отбежала подальше, как будто не при делах, а просто гуляю, благо место выбрали подходящее — сквер рядом с ее «музыкалкой». Пришел жених, немного припоздав. Соньку узнал тут же, подлетел, обниматься полез.

Что он идиот, я поняла сразу, еще когда он по аллее несся. Представьте себе крупного мужчину в допотопном костюме-тройке, при галстуке, в сандалиях, на голове которого красуется белая панама, а на лацкане пиджака круглый значок с изображением птицы и надписью «чирик-чик-чик». Представили? А, может, даже когда встречали? Так вот это и есть наш жених.

Сонька растерялась, разглядев пижона, от растерянности замерла и даже обнять себя за плечи позволила. Он от такого обращения размяк, проникся к Соньке симпатией и давай ей о житье-бытье своем повествовать. Рассказал, что работает дворником, живет один, любит смотреть телевизор, особенно рекламу, и кататься на каруселях.

Я заслушалась и, обнаглев, подошла совсем близко, можно даже сказать вплотную. Ему это не помешало, он, похоже, был даже рад увеличению аудитории.

— Вот я и говорю, одиноко мне, — в пятый раз прогнусил он, так и не дождавшись от Соньки реакции на предыдущие 4 реплики.

— А мы вам чем можем помочь? — поинтересовалась я, хотя могла бы и не интересоваться, жених-то Сонькин, вот и поддерживала бы с ним светскую беседу.

— Ну, как же? Выходите за меня замуж.

— Я? — ахнула я.

— Она, — он ткнул пальцем в мою подругу, — но можно и вы.

Тут Сонька отмерла и зло на жениха воззрилась.

— А как там насчет квартиры? Вы написали, что единолично владеете жилплощадью.

— А? — не понял он.

— Единолично, я правильно поняла?

— А?

— Вам кто объявление сочинял? — развеселилась я.

— Тетя из газеты.

— Ну, ясно, — тут уж я хохотать начала. — Фраза «единолично владею» вам понятна?

— А?

— Квартира есть? — взорвалась Сонька.

— Есть, — обрадовался жених.

— Большая?

— Большая.

— Сколько комнат?

— Пять.

— Ни фига себя, — присвистнула я. И тут же мысленно выдала Соньку замуж. Поживет полгода, потом разведется и квартиру поделит. Не красиво это, конечно, но он все равно ничего не поймет, а двухкомнатной даже рад будет, меньше придется убираться. Но радовалась я недолго.

— Моя самая большая, — похвалился жених.

— А другие чьи?

— В одной Катя с Борей, в другой Павел Иваныч, в третьей…

— Ты в коммуналке что ли живешь?

— А?

— Леля, пошли, — Сонька решительно встала.

— Как же так? — расстроился жених. — Вы ведь про себя ничего не рассказали.

— У меня 8 детей, — напугала его подруга.

— Это ничего, я детей люблю!

— И зарплата маленькая.

— У меня зато хорошая.

— Рублей 500?

— 600, — гордо поправил он. — А еще я бутылки собираю.

— Я подумаю над вашим предложением, — уже на бегу бросила Сонька.

— Подумайте, — кричал он нам вслед. — Обе!

С той памятной встречи прошло 4 месяца. Видели мы его за это время единожды, и то по телевизору. Сюжет назывался «Нудист» и демонстрировался в программе «Происшествия недели». Оказался наш жених шизофреником и любителем ходить по улице в чем мать родила. Нет, пардон, кое-что на нем все же было, а именно панама, с прикрепленным к ней значком «чирик-чик-чик».

После сюжета Сонька присмирела, повыбрасывала все газеты с объявлениями и поклялась больше никогда их не открывать.

Как вы поняли, клятвы своей она не сдержала…

— Я завтра вечером на свидание иду, давай со мной, — после затянувшейся паузы заговорила Сонечка.

— Давай, — согласилась я без колебаний. — Хоть отвлекусь. А с кем?

— Почитай, — подруга протянула мне потрепанную газету, — третье с верху.

— Угу, угу. Значит так, высокий (190 см) блондин 33 лет, эффектной внешности, блестящего ума и всестороннего развития ищет красивую, скромную, без вредных привычек женщину, для создания семьи.

Я сомнением покосилась на подругу.

— Это ты что ли скромная?

— Я, — кротко ответила Сонька и для пущего эффекта опустила очи.

— И без вредных привычек?

— А что? Я не курю.

— Зато пьешь!

— Но ведь редко!

— Зато как! — И я вспомнила последнюю Сонькину пьянку, после которой она проснулась в неизвестном доме на другом конце города. К счастью, живая и здоровая. Как выяснилось, в 2 ночи она ломилась во все двери с просьбой пустить ее переночевать, а то она заблудилась и устала. Над ней сжалилась пожилая пара — пустила. — В прошлый раз помнишь, что творила?

— Не помню, — честно призналась Сонька. Она всегда забывала свои хмельные приключения. — Могу только верить на слово тем старичкам.

— И не стыдно?

— Стыдно, — она понурила голову.

— Да ладно врать-то.

— Не, правда, Лель. Очень стыдно, я же педагог. Но ничего поделать с собой не могу, стоит побольше выпить, перестаю себя контролировать. — Сонька вздохнула. — Что поделаешь — папины гены.

Тут она не соврала. Папаня у Соньки был еще тот фрукт. Алкаш с 30 летним стажем, он изводил сначала свою жену, потом детей, кроме Сони у него было еще 2 дочери и сын, а в последнее время и нас, соседей. Благодаря старику Аниськину весь дом узнал, что такое бессонница. Что поделаешь, Сонькин папа обожает ночью горланить морские песни.

— Ну а объявление тебе как? — поинтересовалась подруга, видя, что я больше не буду ее ругать.

— Блестящее. Даже слишком. Скорее всего, альфонс.

— Или очередной шизик.

— Так зачем идешь? — удивилась я.

— Из любопытства. Потом, в азарт вошла. Я ведь теперь ни одного газетного жениха не пропускаю.

— Каждый развлекается, как может, — задумчиво протянула я, а сама в объявление вчитываюсь, пытаясь понять, что же в нем не то. И нашла! — Ты это видела? — Я постучала по двум буквам. — Есть у/с.

— Видела, — недовольно сморщилась Соня. — Все так хорошо было, доступно: эффектный, умный, высокий, и на тебе у-эс какое-то.

— Что же это может быть?

— Я уже думала, но ничего, кроме совмещенного узла в голову не приходит.

— Было бы с/с/у. Потом, он же не квартира, он жених.

— Ну-у-у я не знаю! — протянула Сонька.

— И я не знаю. — Я встала с корточек. — Во сколько свидание?

— В шесть.

— Вот и узнаем.




Два сюрприза

и одно несостоявшееся свидание


Мы сидели в кафе «Уют». Сонька за одним столиком, я за другим. Больше никого, не считая бармена, конечно, в кафе не было. Я пила пиво, а подруга моя, как и подобает скромной невесте без вредных привычек, дула чай.

Было уже десять минут седьмого. Мы волновались, то и дело поглядывали на дверь и друг на друга. Недоуменно пожимали плечами, подмигивали, разводили руками, закатывали глаза, и это наша пантомима почему-то очень нервировали бармена. Наконец, я не выдержала.

— Опаздывает женишок-то.

Мой голос прозвучал неуместно громко и напугал нервного бармена так, что он выронил из рук кружку, которую протирал, и убежал в подсобку.

— Может, в пробку попал? — предположила Сонька.

— Ты чего? Какие пробки в воскресный вечер? — И я, наплевав на конспирацию, пересела за ее столик, не забыв прихватить свою еще не опорожненную кружку. — Давай пивка со мной, все равно он не придет.

— Не, подожду, может, у него машина не заводится.

— Откуда ты взяла, что у него машина есть?

— Чувствую. — И она вновь уставилась на дверь. Я хмыкнула и сделала глоток.

Вдруг Сонька напряглась и прищурилась. Значит, кто-то вошел. Но кто, я не могла видеть, так как сидела теперь спиной к двери.

— Наш что ли пришел? — спросила я, почему-то шепотом.

— Не знаю, — зашептала подруга в ответ. — Этот далеко не блондин, и расточку в нем от силы метр 75.

— Но хоть красив?

— Для колобка ничего. Румяный.

— То есть?

— То и есть, что 150 кг.

— Ну? — я хотела, было, обернуться, но Сонька не дала. — Сиди смирно. Авось, не признает меня. Я за тобой спряталась.

— Да это и не он, наверное.

— Он, — упавшим голосом констатировала подруга. — К нам катится и улыбается при этом.

Я замерла и прислушалась. Услышала тяжелую поступь, шарканье одной толстой ноги об другую и, наконец: «Сердце красавицы, склонно к изме-е-не!». Когда топот замер, и песня оборвалась, у моего уха пророкотало:

— Вы ль та самая Софья?

Подруга с глупо-испуганной улыбкой кивнула, после чего я посчитала нужным вмешаться:

— А это наш программист Зорин. И в его случае у/с означает — удивительное самомнение.

— Леля? — шарахнулся Зорин, приложив пухлую руку к груди, словно опасался, что я вырву у него сердце.

Пока мы выражали свой восторг от встречи, Сонька еще что-то увидела. И теперь ее реакция на увиденное сильно отличалась от предыдущей. Она вся засияла, приосанилась и блаженно протянула:

— Вот он идет, наш эффектный блондин. Все, как писано, красавец, обаяшка, лапочка. — Я нахмурилась, что-то не припомню, чтоб в объявлении было про «лапочку». — Просто прелесть. И у/с есть.

— И что же это?

— Улетное самбреро!

Я чертыхнулась и повернулась всем корпусом.

По проходу меж столиков пробирался молодой мужчина. Был он высок, красив, светловолос. Но ростом он был не больше 185 сантиметров, годков не 33-ех, а скорее 25-ти, на голове было не самбреро, а бейсболка, и волосы я бы назвала скорее русыми, чем белыми. Самое же ужасное, что в мужчине я узнала Геркулесова.

— Вы Софья? — выпалил он, когда поравнялся с нами.

— Я, — пропела довольная Сонька. — А вы тот самый…

— Нет, я не тот. Я…

— Значит, он тот самый, — Сонька с ужасом уставилась на Зорина.

Только тут Геркулесов узнал стоявшего рядом с ним толстяка. И недоуменно спросил:

— А вы что здесь делаете?

— А вы? — с большим чувством поинтересовалась я.

Вот тут он заметил и меня. Не скажу, что сильно обрадовался, я бы даже сказала, расстроился, потому как физиономия его стала такой кислой, будто он лимон сжевал.

— Опять вы! Куда не пойду, везде вы. Надеюсь, никакого трупа мне сегодня не подкинете? У меня выходной.

— У меня тоже, господин жених.

— Я не жених.

— Нет? — разочарованно прогнусила Сонька.

— Я следователь по особо важным делам Геркулесов Николай Николаевич.

— Я арестована? — жеманно улыбнулась моя подруга. А глазками как стрельнула, вы бы видели!

Геркулесов сделал глубокий вдох — явный признак раздражения — и сунул под Сонькин нос газету с объявлениями.

— Вы пришли на свидание с этим господином?

— С этим, — согласилась она, даже не взглянув.

— 33 года, рост 190, у/с и прочее? — после очередного Сонькиного кивка он продолжил. — Так вот он не сможет придти, вот и попросил меня предупредить.

— А почему не сможет?

— Потому что он арестован.

— Поняла! — хлопнула я себя по лбу. — У/с — это ученая степень.

— Почему? — все еще сверля Геркулесова взглядом, спросила Сонька.

— Потому что твой эффектный красавец блондин ни кто иной, как наш страдалец Лева Блохин.

— Тот самый, что на гоблина похож? — опешила Сонька. Она ни одного из моих коллег не видела, но почти о каждом была наслышана.

Я кивнула, подруга моя со словами «кругом один обман» хлебнула добрый глоток из моей кружки. После того, как живительная влага попала к ней в пищевод, она встрепенулась.

— Ну, с женихом все ясно, как и с этим, — кивок в сторону Геркулесава. — А вы-то чего притащились? — это она уже у Зорина спрашивала.

— А он, наверняка, знал, что Блохин сегодня с дамой встречается, — я посчитала нужным ответить на Сонькин вопрос. — А так как дружок все равно под арестом, наш драгоценный Зорин надумал припереться вместо него, авось уведет невесту у товарища.

— Да ты что, Леля, — возмутился он, но сначала густо покраснел. — Я наоборот… Я о Леве хотел ей рассказать… Какой он замечательный.

— А, может, ты и подпись в журнале подделал, чтоб Блохина посадили, а ты вместо него по невестам, а? — продолжала пугать теперь уже бледного коллегу ваша покорная слуга.

— Да как… Да я… — И он беспомощно уставился на Геркулесова, в надежде, что тот из-за хваленой мужской солидарности его выручит. Но спасла его Соня. Примирительно улыбнувшись во все стороны, она жестом пригласила всех сесть.

— Не будем ссорится. Раз уж так получилось, давайте посидим, попьем пивка, поболтаем. Тем более, нас четверо, а значит, двое надвое. А, Николай? — после этого игривого «А, Николай?» Сонька так зазывно посмотрела на Геркулесова, что ему даже стало не по себе.

И не только ему. Дурно стало и нам с Зориным. И тот и другой понял, что извращенное воображение Соньки нас свело, и это обстоятельство привело в ужас, как его, так и меня. Я готова уже было громко возмутиться, но тут Зорин проявил чудо изобретательности и с серьезной миной изрек:

— Это было бы прекрасно, но, по моему, товарищу милиционеру надо о чем-то поговорить с главной свидетельницей, обсудить, так сказать, судьбу нашего общего друга, а ныне несправедливо осужденного…

— Задержанного, — машинально поправил Геркулесов.

— Не суть важно. Короче, вам надо поговорить, — с несвойственной ему решительностью закончил мой находчивый коллега.

— Да не надо нам… — начала было я, но Зорин уже взял Соньку под локоток и поволок к двери.

Подруга моя упиралась, умоляюще таращилась на Геркулесова, возмущенно сопела на Зорина, но ничего не помогало — ни сопение, ни сопротивление не действовало на влюбленного интригана. Да и товарищ милиционер не спешил к ней на помощь, он только растеряно улыбался и переводил свой взгляд с Соньки на меня (уж не взвешивал ли, с кем из нас ему будет безопаснее остаться?).

У самой двери подруга сдалась и, кинув на прощание томный, полный призыва и надежды взгляд на Геркулесова, она покинула помещение.

Мы остались одни.

Сидели в полном молчании без малого 5 минут. Слушали, как тикают часы на стене и тихо журчит вода в подсобке. Первым не выдержал он:

— Прекрасная погода, не правда ли?

— Не правда, — завредничила я.

— Не любите осень?

— Не люблю. Я ж не Пушкин.

Мы опять замолчали. На этот раз, раскаявшись, разговор возобновила я.

— Чего не пьете? — я кивнула на его полную кружку.

— Да я как-то пиво не очень…

— А что «очень»? Водку?

— Нет, — смущенно засмеялся он. — «Пепси»!

— А если напиться хотите?

— Много «Пепси».

— Что ж выходит, что вы, господин Геркулесов, почти трезвенник?

— Почему «почти»? Я просто трезвенник.

— Вот это да! — восхитилась я. — И никогда? Ни капли?

Он отрицательно замотал головой. Потом сделал глоток, поморщился и изрек:

— Первая капля!

— Браво!

После моей непродолжительной овации он немного встрепенулся и осторожно хлебнул еще раз.

— А сколько вам, Коля, лет?

— 28.

— Так много? А я думала, что, как мне.

— В 18 в милицию не берут.

— О! — мои глаза округлились. Уж никак не ожидала от этого одуванчика столь изысканного комплимента.

Кажется, обстановка немного разрядилась. И я продолжила допрос уже более нагло.

— И каким ветром вас в милицию занесло?

— Ураганным.

— Это как?

— В один прекрасный день сорвался с надоевшего рабочего места и рванул служить в милицию.

— И что за «надоевшее рабочее место»? Лифтером что ли трудились?

— Нет, — тихо засмеялся он. — Адвокатом.

— Да вы что? — ахнула я. — И в какой конторе?

— В «Защите», — прозвучал спокойный ответ.

Я ошалела от такого сообщения. Дело в том, что «Защита» являлась самой преуспевающей адвокатской конторой в регионе. А это значило, что Геркулесов не просто дурак, а дурак в кубе. Уволится из солиднейшей фирмы, где гонорары работников исчисляются тысячами долларов, и устроится МЛАДШИМ опером, на две тысячи рублей в месяц, плюс 500 пайковых, с задержкой в квартал — это же как головой стукнуться надо!

— И чего это вы так? Клиентов что ли не было?

— Были, — нисколько не обидевшись, ответил Геркулесов. — Просто я с детства мечтал работать в милиции. Именно по этому я и выучился на юриста. — Он задумчиво закатил свои глазищи, хлопнув пушистыми ресницами, и добавил. — Но после института в меня сразу вцепилась «Защита», я поддался на уговоры родителей и устроился работать туда.

— И чего она так в вас вцепилась? — подозрительно спросила я.

— Я закончил с красным дипломом «Академию юриспруденции», — не без гордости сообщил Коленька.

— О-о! — восхитилась я, хотя понятия не имела, что это за академия такая. — И что было дальше?

— Ничего. Начал работать. — Сердито буркнул он. — Бандитов защищать.

— Почему бандитов?

— А кто еще мажет оплатить себе адвоката «Защиты»?

— И то правда, — согласилась я.

— Но я-то хотел их ловить! — воскликнул Геркулесов, экспрессивно взмахнув кистями рук.

— И по этому вы бросили свою перспективную работу, забыли своих клиентов-бандюков, выбросили кейс из кожи крокодила за ненадобностью и по зову сердца отправились устраиваться в ментуру, чтобы жуликов ловить? — не без издевки спросила я.

— Да, — не заметив сарказма, согласился Коленька. — Только не жуликов, а убийц.

Дурила! — подумала я, потом поправила себя — Романтичный дурила! Будь я на месте его жены, убила бы!

— А жена у вас, Николай Николаевич, имеется?

— Нет, — и он зачем-то продемонстрировал мне свои руки без единого кольца.

— А девушка любимая?

— Была, — грустно поведал он.

— Умерла? — испугалась я.

— Почему? К другому ушла. Она у меня … была… она была, да что это я, словно она умерла! Она девушка успешная, менеджером на одном преуспевающем предприятии работает. Мы были прекрасной парой. Но когда я из «Защиты» уволился, она меня бросила. Нашла себе более подходящего. Он директор какого-то банка, не чета мне, бюджетнику. С ним ей, наверное, лучше.

— А вы?

— А я остался один.

— И даже не придушили изменщицу?

— Вы это серьезно? — нахмурился он.

— Шучу, шучу, успокойтесь товарищ милиционер.

— А вы? Замужем?

— Нет. — На этот раз я сунула ему под нос свои не обремененные кольцами пальцы.

— И не были?

— Не была. А, предвосхищая ваш следующий вопрос, отвечаю — любимого у меня нет.

— Тоже ушел? — сочувственно осведомился он.

— От меня? — разозлилась я. — Ушел от меня? Да как такое в голову может придти! От меня ни разу никто не уходил, ясно?

— Ясно, — очень поспешно согласился он.

Мы вновь замолчали. Вернее, он безмолвствовал, а я обиженно сопела.

На сей раз никто не собирался заговаривать первым.

Так бы и сидели почти в тишине, но проснулся бармен:

— Будете еще что-нибудь заказывать?

— Будете? — спросил меня Геркулесов.

Я демонстративно встала и направилась к выходу. Хватит с меня задушевных разговоров, хватит пива, хватит Геркулесова.

На улице было зябко. Обширная лужа у крыльца чуть подернулась ледком. А пожелтевшие листочки на деревьях дрожали от ветра и страха оказаться сорванными и растоптанными по грязному асфальту.

Небо было уже совсем черным, почернели и близлежащие дома, но город не казался ни спящим, ни пугающим: вдали переливались огнями витрины магазинов, мигали светофоры, чертили полосы света на темном фоне дороги фары автомобилей.

Скрипнула дверь, потом послышались шаги, и повеяло пряной свежестью.

— Что у вас за одеколон? — спросила я, обернувшись.

— Не помню названия, кажется, от Хьюго.

— Ого! Да вы богач.

— Это мне мама подарила, — стыдливо буркнул Геркулесов.

— А кто у нас мама?

— Хозяйка торгового дома «Сириус», — нехотя ответил он.

— А папа? — я даже испугалась, представив, кем он может быть, при такой-то жене. Не иначе, как мэром города.

— Простой участковый.

— Они развелись?

— Почему развелись? Живут уже 30 лет вместе.

— Такие разные?

— Ну и что? Разве это важно?

— Всегда думала, что да.

— А вот и нет. Главное это любовь.

Я приглушенно фыркнула. Это ж надо умудриться при такой-то скотской работе остаться таким наивным!

— Мальчик, ты романтик? — не очень уместно сострила я, вспомнив киношного робота Вертера.

— Да, — не раскусив издевки, ответил Геркулесов и сверкнул горящими непорочным светом глазами. — Вы слышали легенду о том, что раньше люди были двуполыми, а потом боги на них прогневились и разъединили… — он резко замолк, потом грустно продолжил. — И теперь по свету бродят осиротевшие половинки, надеясь отыскать ту, которая когда-то была его частью. Я верю в эту легенду, потому что она многое объясняет… И вот скажите мне, разве эти две половинки одного целого обязательно должны воспитываться в одной среде, жить по одинаковым средствам? Я считаю, что если люди созданы друг для друга, то никакие преграды не могут их разлучить: ни болезни, ни расстояния, ни время, а уж тем более, ни деньги.

— Ну, ну. — Я была в некотором замешательстве — как ни крути, а человека, считающего, что классовое неравенство не преграда для любви, встречать еще не приходилось. По этому я подавила в себе желание поспорить и молча двинулась в сторону своего дома. Геркулесов, как истинный джентльмен, потащился следом — не мог же он бросить беззащитную, как ему казалось, девушку одну на темной улице.

Мы шли молча, думая каждый о своем. Причем, если судить по его все еще горящим глазам, он размышлял о том, как прекрасна любовь, а вот я… Мои мысли были гораздо прозаичнее — я с ужасом представляла, какую головомойку мне устроит завтра Сонечка.

Таким образом мы добрели до моего дома, вошли в арку. И тут он заговорил:

— А я ведь тоже не верю в то, что Блохин убийца. С самого начала не верил.

— Так зачем же арестовали?

— Задержали, — в очередной раз поправил Геркулесов, и вид при этом имел очень задумчивый. — Таковы правила, сами понимаете, эмоции в нашем деле только мешают.

— Не понимаю. Мне всегда казалось, что именно сыщики должны доверять интуиции.

— Но у меня слишком мало опыта, чтобы я мог доверять своему чутью, — грустно и, я бы даже сказала, горько сказал он.

— Но у Русова-то опыта полно. Он разве не видит…

— Он верит только фактам, а факты пока говорят, что Блохин мог убить этих женщин. — Он вновь задумался и уже у самого моего подъезда отмер. — Завтра сам за результатами экспертизы поеду. И как их получу, выпущу беднягу Блохина.

— Вы так уверены, что запись в журнале фальшивая?

— Уверен.

— Но ведь подделать почерк очень сложно.

— Тут вы заблуждаетесь. У Блохина почерк очень характерный и в то же время разборчивый: круглые, мелкие буквы с левым наклоном, такой подделать легко. Я пробовал, с 3-его раза получилось, к тому же образец был перед глазами: на листе, где имеется фальшивая запись, еще две, оставленные уже Блохиным, но за два и четыре дня до этого.

— А как вы думаете, преступник сразу решил на Леву свалить или потом?

— Думаю, потом. Я подозреваю, что запись он на следующий день подделал, воспользовавшись суматохой, до этого он не мог прикоснуться к журналу без страха быть застуканным.

Я согласно кивнула — мне тоже так казалось. И уже, было, собралась похвалить его за проницательность, но тут мы подошли к подъездной лавке и оказались аккурат перед злополучным кустом шиповника. Его оголившиеся колючки, родили не очень приятные воспоминания.

— А меня в этих кустах маньяк подкарауливал, — пожаловалась я.

— Когда?

— Не помню точно, в среду, кажется.

— Что значит — не помню! — возмутился Геркулесов. — А как это произошло, вы, надеюсь, не забыли?

— Забудешь такое, как же. Мы с ним, знаете, как боролись. Я его на свет, а он меня в заросли, я его на свет, он меня…

— Ну и? — нетерпеливо взревел Геркулесов.

— Сильный оказался, зараза. Упустила я его, — грустно поведала я, вспомнив прощальный шелест веток. — Все что ли маньяки такие жилистые? Хотя… Это мог быть и обычный грабитель…

— Грабитель? Да вы что? Да вы…! — завопил он, сверкая глазами. Видели бы вы их — как у бешенной собаки. — Нет, стоит только мне подумать, что вы не такая сумасшедшая, какой кажетесь, как вы…

— Эй, вы чего взбеленились? — испугалась я.

— Нет, вы не сумасшедшая… Вы, вы, простите меня, вы дура!

— Как дура? — еще больше испугалась я.

— Ну почему вы не сообщили в милицию, объясните?

— Но ведь со мной ничего не случилось…

— Тьфу! — он еще больше распалился. — Вы об уликах когда-нибудь слышали, об оставленных на месте преступления следах, окурках, например, отпечатках ног…

— Слышала, — обрадовалась я. — Я все проверила, он ни одной улики не оставил.

— Тоже мне мисс Марпл нашлась! А про собак-ищеек не слыхали? Ведь мы могли след взять… Глядишь, он бы уже за решеткой сидел. Эх!

— Ну не подумала, простите.

— Нет вам прощения, — отрезал Геркулесов. Потом развернулся и, возмущенно сопя, зашагал к арке.

А я осталась стоять истуканом, униженная и оскорбленная. Когда его широкая спина скрылась в темноте арочного проема, я отмерла и прокричала:

— А за дуру вы еще ответите!




Снова понедельник

Затишье перед бурей


Тропка, ведущая к институту, была на удивление чистой. Не было ни привычной грязи, ни полусгнившей листвы, видно дворник успел все это убрать, не было даже луж — они замерзли, превратившись из символов осени в символы зимы.

Вот по этой тропке я и неслась пасмурным утром понедельника, рискуя поскользнуться и сломать, как минимум, одну ногу. Пальто мое распахнулось, сумка била по боку, шейный платок сбился, но я не обращала на это внимание — главное для меня было оказаться у институтского крыльца быстрее того, кто гнался за мной от самой трамвайной остановки.

Я неслась, что есть силы, и насколько мне позволяли высоченные каблуки. Огибала лужи, лавировала, тормозила, когда ноги начинали разъезжаться. До заветного крыльца оставалось каких-то 10 метров, когда я поняла, что не успею.

— Чего тебе надо, маньяк? — выкрикнула я, обернувшись.

Преследователь затормозил, утер пот, струившийся из-под вязаной шапочки и, задыхаясь, выпалил:

— Хотел узнать, не спрашивала ли Сонечка обо мне.

— Не спрашивала, — отрезала я. — Все?

— Все, — пробормотал он расстроено.

Вот этого я и боялась! Еще вчера, когда обнаружила под дверью подкарауливающую меня Соньку, я поняла, что завтра на работе будет почти тоже самое. Только подруга интересовалась у меня, не спрашивал ли о ней Геркулесов, а вот теперь Зорин желает знать произвели ли его вокальные и ораторские способности впечатление на Соньку.

— А что она вообще обо мне говорила? — полюбопытствовал Зорин, догнав меня и пристроившись рядом.

— Ничего.

— Совсем? — Он стащил со своей косматой головы шапчонку и утер ей вспотевший лоб. Видимо, эта утренняя пробежка тяжело ему далась.

— Совсем. Мы не виделись, — соврала я, а потом пожалела — он же и завтра начнет день с того же вопроса, что и сегодня. Лучше б я сразу ему сказала, что подруга моя нашла его «булькающим бочонком». Попереживал бы, да отстал от меня.

— А ты быстро ходишь, — уважительно изрек изрядно повеселевший Зорин. — На силу успел.

Я не была расположена обсуждать своею физическую подготовку — настроение не то, да и час ранний, по этому я только хмыкнула и, распахнув входную дверь, перешагнула порог института.

В нашей комнате стояла тишина, нарушаемая лишь мышиным шуршанием. Опять я первая! Как не пытаюсь начать рабочий день позже всех — не получается. Ничего не поделаешь, пунктуальность мой пунктик. Если сказано — быть в 8, без одной минуты я уже тут как тут. И как это уживается с моим разгильдяйством, безалаберностью, наплевательством? — спросите вы. Отвечу — сбой системы, парадокс, нонсенс. А еще смех и слезы. Видели бы почтенные читатели, как я собираюсь на работу: как ищу колготки, которые почему-то висят на ручке кухонной двери, как глажу брюки, найденные не на полке или вешалке, а за диваном, как переодеваю кофту, надетую впопыхах на изнанку, как застегиваюсь на бегу, на бегу же снимаю последнюю бигудюшку; впрыгивая в трамвай, повязываю платок, по новой застегиваю пальто, так как до этого сделала это не правильно…

И так изо дня в день. Ношусь по квартире, ругаюсь, швыряюсь ненужными вещами, но не смотря ни на что никуда не опаздываю. Даже на свидания.

Народ пришел, когда я уже устала наблюдать за роняющим листья розаном. Произошло это в 8-35.

— Вы чего так поздно? — напустилась я на пришедших.

— Поздно? — удивилась Княжна. — Так ведь только пол девятого.

— А то, что точность — вежливость королей вы, ваше величество, разве забыли?

— Это на королев не распространяется, — благодушно уверила меня Ленка, после чего села красить ногти. Сразу было видно, что настроение у нее сегодня прекрасное.

Не иначе, муженек зарплату принес. Конечно, для кого-то такая ерунда не повод для счастья, но только не для Ленки, так как замуж она вышла не за коронпринца, не за графа или князя, даже не за мелкого купчишку, а за простого, тогда еще, советского пожарного. Ко всему прочему муженек попивал, любил повеселиться с друзьями, не по зарплате вкусно поесть и имел наглость не ценить то сокровище, что досталось ему в законные супруги.

У других моих сослуживиц мужья были если и лучше, то ненамного. Самый на наш взгляд удачный выбор сделала Маринка. Ее муж не пил, не курил, даже не матерился. Он работал, работал, работал. В свободное же время… работал по дому. В общем, не муж — мечта.

Между тем, пока я размышляла о судьбах своих товарок, супруга мужа-мечты вошла в комнату, бросила сумку, брякнулась в кресло и выдала свое любимое: «Тоска!». Вот так начинается почти каждое утро.

— Чего опять? — участливо осведомилась Княжна.

— Доссс-та-а-л! — процедила Маринка.

— Чем?

— Занудством своим, вот чем. Работает и спит, спит и работает.

— А тебе надо, чтоб напился да погонял тебя? — вступилась за Маринкиного благоверного Маруся — вечная мужская адвокатесса.

— Чтоб сходил со мной куда-нибудь. Или в гости кого пригласил. Да хоть бы телек посмотрел, и то польза.

— А он не смотрит? — удивилась Маруся. Она, на примере своего мужа, убедилась в том, что на втором по значимости месте у них стоит именно он, телевизор, сразу после машины.

— Смотрит он, как же! Ложится на диван, включает футбол, а через минуту храп на всю квартиру стоит. Смотрит он!

— Ну так давай меняться, — предложила Княжна, весело сверкая глазами. — Я тебе своего Леху, а ты мне своего Серегу. А?

— Ну… Давай, — согласилось Маринка совсем неуверенно.

Все дружно рассмеялись, потому что прекрасно понимали, что своего Серегу Маринка не отдаст никому.

Мне стало хорошо и спокойно от нашей пустой болтовни — забылись все переживания, отошли на задний план страхи. Никогда бы не подумала, что праздные разговоры могут так умиротворяюще на меня подействовать. И стоило только мне обрадоваться, успокоиться, ощутить себя простым обывателем, а не свидетелем и участником трагедии, как Маруся все испортила.

— Красавчик не к тебе приехал?

— Какой еще красавчик?

— Коленька, какой же еще! — выдала Маруся, состроив многозначительную мину.

Я удивленно заморгала.

— А где он?

— На проходной стоит. С вахрушкой беседует.

— Ну и черт с ним, пусть беседует, я-то причем?

— Так он о тебе спрашивал, — елейным голоском доложила Маруся и захихикала. Остальные подхватили.

Я показала им язык и, выйдя из комнаты, прошествовала в фойе.

Да, Маруся не соврала — Геркулесов стоял у вертушки, листая злополучный журнал. Но обрадовало меня не это, а то, о чем подруга умолчала, а именно: Лев Блохин, собственной персоной, да еще без наручников и охраны.

— Выпустили? — воскликнула я.

— Ага, — глупо улыбаясь, согласился Блохин. Вид у него был довольный и до неприличия смешной: брыластое лицо так и светится, волосы торчат веничком, желтая щетина переливается золотом на толстом подбородке. Не гоблин, а домовой-переросток какой-то.

На наш диалог среагировал Геркулесов. Он недовольно насупился и стал еще усерднее, я бы даже сказала, с остервенением перелистывать страницы журнала. Сразу было видно, что он не только не хотел меня видеть, но даже не желал слышать мой голос. Вот Маруся получит, когда я вернусь в комнату.

— Значит, не экспертиза показала, что это не твой почерк? — я решила продолжить разговор, назло Геркулесову — пусть не мечтает, что его неприступность меня спугнет.

— Ага, — вновь согласился Лева и вновь дурашливо улыбнулся.

Тут на лестнице раздался грохот, будто по ней неслось стадо мамонтов. Потом с вжиканьем и скрипом распахнулась дверь, разделяющая фойе с пролетом, и в проеме показался взлохмаченный, слегка вспотевший и сильно запыхавшийся Зорин.

— Лева! Друг! — взревел он и бросился к Блохину.

Чуть не своротив по дороге вертушку, он преодолел разделяющее их расстояние, гикнул, воздал руки к небесам и заключил-таки друга в объятия.

На это стоило посмотреть, господа! Даже Геркулесов оторвался от своего занятия и уставился на воссоединившихся товарищей. Судя по его физиономии, подумал он о том же, о чем и я, а именно о том, что горячие объятия этих двух гигантов производят не душещипательное, а уж скорее душераздирающее впечатление. Мне, например, сразу вспомнился старый фильм «Гадзила против Кинг-Конга», и я с ужасом ожидала, когда один из них падет под тяжестью другого — потому как столь энергичных похлопываний не смог бы выдержать даже японский ящер.

Но никакого членовредительства не произошло. Нанеся напоследок друг другу пару ощутимых тычков в область солнечного сплетения, друзья угомонились. Мы с Геркулесовым вздохнули с облегчением.

— Можно идти? — красный от возбуждения Блохин все еще не мог решить, пора ли ему ретироваться.

— Можно, — разрешил добряк Геркулесов. После, когда они, топоча, ушли, он обернулся ко мне. — А вам чего?

— Ничего.

— Ну, так и идите себе, работайте.

— Не пойду, — спокойно ответила я и взгромоздилась на ограду «проходной».

— Как хотите, — буркнул он, не поддавшись на провокацию.

— И кто у нас теперь первый подозреваемый? — после долгой паузы поинтересовалась я.

— Вас это не касается.

— Раз не касается, тогда я вам не расскажу о результатах своего расследования.

— Ха! — вот и все, что он сказал.

Что ж, как пожелаете! Еще немного посидев и дождавшись, когда господин следователь удалится, удалилась и я.

В остальном день прошел, как обычно. И, пожалуй, можно бы было на этом закончить главу, если бы не один инцидентик, о котором я сейчас расскажу.

Итак, около 5 вечера я подходила к своему подъезду. Темнело нынче рано, но было еще достаточно светло, чтобы разглядеть, что природа уже подготовилась к зиме, вот, например, шиповник, еще неделю назад его листва, хоть и поредевшая и пожелтевшая, была довольно пышной, а теперь на шипастых ветках остались лишь единичные листочки.

Меня это обычно угнетало, но только не сегодня, на сей раз я обнаружила в этом природном умирании один плюс — теперь никакой маньяк меня в кустах не подкараулит.

Взбодренная этим открытием, я весело запулила валяющуюся на дороге бутылку подальше в кусты и двинулась к крыльцу, как вдруг… Бутылка подпрыгнула на кочке, звякнула и сменила траекторию. Теперь полетела она совсем не в палисадник, а под лавку. Тут же, как она достигла цели и обо что-то ботнулась, из-под скамейки показалась рука.

Костлявая, бледная, с худыми цепкими пальцами.

Я судорожно втянула ртом воздух и вопреки всем законам здравого смысла замерла. Нет бы рвануть, пнуть, заголосить, наконец. Но нет, стою, не дышу.

Но рука тоже повела себя не совсем привычно, вместо того чтобы обхватить своими цепкими пальцами мою щиколотку, она безжизненно опустилась на асфальт.

Я прерывисто выдохнула, но это и все, что я предприняла, чтобы спастись — только лишь избавила себя от смерти от нехватки воздуха. А в остальном, была так же открыта и беззащитна. Режь меня, господин маньяк, на здоровье.

И вот тут произошло самое страшное. Из-под лавки выпросталась нога. Тоже белая, тоже костлявая, при этом еще и голая.

Как я заголосила, увидев эту ногу! Сирена скорой помощи отдыхает! Весь ужас в ор вложила, все силы! Голошу стою, легкие надрываю, представляя при этом, чей же труп сейчас под лавкой обнаружу. Кого из моих соседок умертвил вездесущий убивец?

Вдруг слышу, к моему ору кто-то присоединился. Только второй голос послабее и погрубее будет. Я замолкла. Прислушалась.

— Че-е-его-о-о-о? — сипло кричал кто-то неизвестный. — Чего о-о-о-решь?

Прошипев последний слог в слове «орешь», крикун замолк.

— Ты кто? — теперь уже шепотом спросила я.

— Дед пых-х-х-то! — нечленораздельно просипел голос.

Тут из-под лавки показалась еще одна нога, эта была уже в дырявом носке и с огромным синяком на щиколотке. Вслед за столь примечательной частью тела высунулась не менее примечательная, лопоухая и лохматая, голова.

— Колян?

— Кто ж ещ-щ-ще? — законно удивился он.

— Ну не скажи, — буркнула я, ругая себя, на чем свет стоит. Вот ведь какой истеричкой стала! В вечном подлавочном квартиранте узрела сначала маньяка, а потом его жертву. И с чего бы это? Ах, да — сначала рука, потом нога, и та и другая не обремененная ни покровом. — Ты, Колян, чего голый?

— Я не. Ик. Не голый. — Он выполз из-под своего укрытия, обнаружив на себе завернутые до колен тренировочные штаны с оторванными лампасами, линялую футболку и один носок.

— И тебе не холодно? На дворе-то конец октября.

— Ок-ок-тября? — удивился Колян. — Вот время летит! — Произнести это членораздельно, ему, видно, было очень нелегко, по этому закончив фразу, он устало вздохнул и без сил повалился на асфальт.

— Горе ты наше! — вздохнула я.

Потом взвалила «горе» на плечо и поволокла в подъезд.




Вторник

Упс ай дидед эген


На следующий день проснулась я в 7-00, то есть с 30-ти минутным опозданием. Не спеша умылась, поковырялась в яичнице, нашла разбросанные по квартире вещи, облачилась в них, посидела перед телевизором и только после этого посмотрела на часы — 7-58. Нормально. Если выйду сейчас, то на работу прибуду как раз в 8-25, то есть вместе со всеми.

А то сколько же можно быть вечно дежурной по кухне. Да и выполнять обязанности привратника надоело! Всегда я их встречаю, чаем пою, новости, услышанные в 8-ми часовых радио-новостях, рассказываю. Хватит с меня! Буду теперь приходить, как все нормальные люди. И не пялиться на стенные пятна от нечего делать. И не смотреть в окно в ожидании остальных. И не слушать новости! Все, начинаю новую жизнь.

Я решительно вышла из дома, приготовилась сделать привычный рывок к трамвайной остановке, как сказала себе «Т-пру!». Нечего бегать, бегали мы в прошлой жизни, а теперь будем ходить степенно, торопиться-то нам некуда.

И я поплыла. Походка от бедра, взгляд мечтательный, а не как обычно — бешенный. Вышагиваю, красотами любуюсь, хотя, по сути, любоваться было нечем: грязноватые дворы, пожухшая трава, полуголые деревья — короче, серость граничащая с унынием.

К остановке я приплыла, когда грохот уходящего трамвая почти стих. Ну вот. Опоздала! Первый раз в жизни опоздала. Ура! Но на смену чувству гордости тут же пришла досада, я поняла, что теперь мне придется идти пешком, потому что следующий трамвай будет только через полчаса, а «наши люди в булочную на такси не ездят».

И что же теперь делать?

Я присмотрелась к стоящим на остановке людям, надеясь узреть собрата по несчастью, который, опоздав на трамвай, как и я, смог бы составить мне компанию в пешей прогулке до института. Как закон подлости, ни одного знакомого лица, вернее знакомых полно, (за столько лет почти все физиономии примелькались) но не единого работника нашего «Нихлора» не обнаружилось — видно, все уже были в пути. Зато я наткнулась взглядом на паренька, который мне кого-то смутно напомнил. Стоял он недалече, привалившись к дверке автомобиля, и нагло на меня пялился.

Я надменно фыркнула и отвернулась. Потом исподтишка начала на него поглядывать — уж очень знакомой мне показалась его носатая физиономия. После нескольких минут изучения, я, наконец, вспомнила…

— Андрейка! — радостно воскликнула я, причем обрадовала меня не столько наша встреча, сколько тот факт, что я все же смогла вспомнить, что это за фрукт.

— Андрей Никифорович, — поправил меня паренек, нацепив на свою детскую мордашку маску спесивого самодовольства.

Пряча улыбку, я кивнула. Андрей Никифорович, так Андрей Никифорович, как прикажите, но для меня вы, уважаемый, навсегда останетесь Андрейкой.

Знала я его давно, еще с институтских времен. Мы учились в одной группе, и я с ним даже какое-то время встречалась. Не помню, чтобы он мне сильно нравился, просто мне с ним было весело. Пареньком он был добрым, компанейским, пел хорошо, любил на мотоцикле погонять, с внешность, правда, не повезло: ушастый, носастый, тощий, узколицый и густобровый. Но так как ничего серьезного между нами не было, (то есть детей от него рожать я не собиралась) меня его некрасивость не сильно расстраивала.

Повстречались мы месяца три, а расстались по банальной причине — не сошлись во мнении по жизненно важному вопросу. Он считал, что его изгнание из института и последующее увольнение с работы — не повод для расстройства, я же думала наоборот. Перед самым расставание, то есть когда все прощальные слова были произнесены, я посоветовала ему взяться за ум и пересмотреть свои взгляды на жизнь, иначе, сказала я, ты вряд ли добьешься в ней успеха и будешь до пенсии мести общественные дворы. Сказала и забыла.

А он помнил.

С тех пор Андрейка вырисовывался на моем горизонте с удивительным постоянством. Всякий раз, как в его жизни происходило что-то значимое, он как бы случайно оказывался поблизости от моего дома.

Я напрягла извилины, пытаясь припомнить, когда же я встречала его последний раз. Пожалуй, полгода назад. Тогда он подкатил к этой же остановке на старенькой, но еще приличной «девятке», вскользь упомянул, что это его последнее приобретение, довез меня до работы, похвалился (опять же, как бы между прочим) своей, после чего пропал до следующего свершения. Как я понимаю, сразу после того, как под его колесами оседала пыль, я должна была, по его сценарию, начать рвать на себе волосы и покусывать локти, и все из-за того, что когда-то ошиблась на его счет и прохлопала столь завидного жениха. Должна сознаться, что ни угрызений совести, ни тем более сожаления после его визитов я не испытывала. Скажу больше, всякий раз я с трудом его узнавала, а стоило ему скрыться из виду, тут же забывала, как о его успехах, так и о нем самом.

Сегодня Андрейка был самодовольнее обычного. Да и было из-за чего щеки надувать: вместо подержанной «девятки» на сей раз подпирала его бок новехонькая «десятка», цвет «мурена», тонированный круг и прочие прибамбасы. Как пить дать, не его.

— У кого тачку позаимствовал, Андрей Никифорович?

— Моя, — с вызовом выкрикнул он и выпятил губу. Я испугалась, как бы не расплакался, и согласилась:

— Ну ладно, верю. А здесь-то чего забыл?

— Девушку свою жду, — все еще обижено буркнул он.

Я опять сделала вид, что поверила.

— Красивая девушка-то?

— Красивая, — гордо доложил он и проследил за моим лицом — сгораю ли я от ревности или нет.

Но вид у меня, наверное, был не сильно расстроенный, потому что после напряженной паузы, он решил меня добить:

— Она фотомодель.

Я прыснула и, пожелав ему счастья, двинулась по тротуару в сторону института.

Не пройдя и десяти шагов, вынуждена была остановиться. Андрейка, бешено сигналя, гнался за мной на своей «мурене». Догнав, вывалился из двери и заорал:

— Давай подвезу.

— А как же модель?

— Она не придет. Звонила. — И он сунул мне под нос огромный, устаревший лет 5 назад телефон «Нокиа». — По мобильнику. Вот. — Он еще раз показал мне трубку, на случай, если я не рассмотрела ее в первый раз.

Врунов я не люблю, а бездарных врунов не люблю еще больше. Но этот лгунишка был настолько бесхитростен, что мне его стало даже жаль.

— Ну, хорошо, едем!

Добрались мы без приключений. Все дорогу я вынуждена была слушать сказки о его заводах, газетах и пароходах. Благо, доехали быстро — минут за 5. И вышло, что сама судьба не дает мне опаздывать. Можно было, конечно, еще посидеть в уютном салоне, послушать музыку в хорошем качестве, но я вылетела из машины, как пробка, уж лучше я опять явлюсь на работу первой, чем позволю хотя бы еще одной макаронине повиснуть на моем ухе.

Распахнув дверь института, первое, на что я обратила внимание, так это на тишину, второе — на электронные часы, висящие над портретом академика, часы показывали 8-20, и время это объясняло, почему в институте царит безмолвие — опять я оказалась сомой ранней пташкой. Что ж поделаешь — такая карма!

Я нажала кнопку на щитке проходной, услышала привычное вжиканье — это пропуск вылетел из ячейки и прокатился по желобку к окошку вахтера. Вслед за этим звуком последовал еще один, до боли знакомый: за стеклянными дверями прогрохотал трамвай и со скрежетом остановился. Значит, не так уж рано я и пришла. Прогресс!

Я подошла к окошку вахтера, вытянула руку, как делала каждое утро, ожидая, когда мне отдадут мой пропуск. Но пропуск почему-то в моей ладони не появился.

Тут я услышала звук открываемой входной двери, потом голоса, шаги, смех и прочий шум надвигающейся на меня толпы.

Я засунула руку поглубже и сделала пальцами хватательное движение, типа, не томи, гони документ.

Сзади на меня уже напирали исстрадавшиеся без работы нихлоровцы.

Мое терпение лопнуло. Я вытащила руку из окна и засунула в него голову по самые плечи.

— Вы там уснули или как?

В данном случае вопрос был неуместен, ибо полулежащую на столе женщину нельзя было принять за спящую ни при каких обстоятельствах. Была она неподвижной, застывшей, бездыханной. Лицо ее, с выпученными стеклянными глазами, находилось прямо под колпаком настольной лампы, и можно было прочитать на нем тот ужас, который она испытала перед смертью.

Ноги мои подогнулись, но я не упала, так как с одной стороны мой бок упирался в «вертушку», а к другому привалилась внушительная шеренга нихлоровцев. Сил на то, чтобы вылезти из окна, у меня хватило. Хватило и выдержки, чтобы не заорать при виде ее распоротого живота. Не доставало мне лишь трезвости мысли. По этому, как в тумане, я обернулась, мутно оглядела толпу (Ба! Знакомые все лица: Маруся, Паня, Слоник, рядом со мной Сулейман, значит, это он ввинчивает мне в бок свой локоть) и, нечленораздельно мыча, ткнула пальцем в окошко.

Тут толпа поднажала. Привлеченная моим мычанием и жестами, она ринулась вперед, надеясь побыстрее узнать, что же меня столь поразило. Непрозрачная органика, коей обнесли пятачок вахтера, не выдержала столь мощного давления и после секундного сопротивления сначала треснула, а потом и разлетелась.

И тут все увидели то, что минутой раньше пришлось наблюдать мне.

Что тут началось! Визги, крики (и не только бабьи), охи, плач. А тут еще последний кусок стекла, до этого чудом державшийся в пазах, вылетел и рухнул в лужу еще не совсем запекшейся крови.

Визг перешел в писк, плач в рыдание. Стало напряженнее, но тише. И в этой напряженной тишине мы вдруг услышали…

Тот, тот, топ.

По лестнице, скрытой от нас дверью, кто-то шел.

Толпа замерла, притихла, приготовилась увидеть.

Дверь распахнулась. На ярко освещенное пространство фойе вышел, робко улыбаясь, Лева Блохин.

Все ахнули.

За моей спиной удивленно ойкнул Сулейман.

Блохин, все еще не понявший в чем дело, продолжал улыбаться, переводя водянистый взгляд с одного знакомого лица на другое. Когда глаза его наткнулись на мою побелевшую физиономию, он видно что-то понял, потому что лыбиться перестал и шепотом спросил:

— Вы чего?

Я показала ему глазами, куда надо посмотреть. Он медленно опустил очи. Несколько секунд непонимающе таращился на мертвую женщину… И вдруг начал оседать.

Первая моя мысль была — никогда не видела, как Гадзила падает в обморок, вторая — а я чем хуже?

И согретая последней мыслью я обмякла, позволив чьим-то заботливым рукам меня подхватить.




Вторник. Продолжение

Явление Геркулеса


Очнулась я уже за проходной, на банкетке, стоящей в углу фойе. Под моей головой лежал чей-то плащ, а перед носом белел вонючий тампон.

— Чего это? — вяло отмахивалась я от ватки.

— Нашатырь. Нюхай давай, — упрямая Маруся продолжала издеваться над моим обонянием.

— Да я уже очухалась, отстань!

Я приподнялась. В голове было еще мутно, да и тела пока будто ватное. Но я знала, что это скоро пройдет, как никак в обморок падала уже не в первый раз. Ужаснее всего было ощущение, что я вся покрыта потом, у меня всегда очень обильное потоотделение перед отключкой, притом, что в обычной жизни даже в страшную жару я остаюсь сухой и благоухающей.

— Дай платочек, — попросила я у подруги.

— На, — услужливая Маруся сорвала с шеи шелковую косынку и протянула мне.

— Носовой. А, впрочем, не надо!

Я вытерла лоб ладонью. И только тут до меня дошло, что я наделала… В это миг пот на моем лбу высох сам собой, ибо я похолодела и даже слегка замерзла от досады.

— Зачем вы вперлись в институт? — ошалело обводя взглядом сердобольных нихлоровцев, ужаснулась я. — Вы же не только следы затоптали, вы еще и Леву лишили надежды на оправдание.

— Как это? — насупился Сулейман, который на соседней банкетке обмахивал тетрадкой лежащего Блохина.

— Нельзя было никого пускать, разве не ясно? Нужно было вызвать наряд, оцепить здание и прочесать все кабинеты.

— Зачем? — пролепетал Лева, совсем скисший после моих слов.

— Затем, чтобы найти того, кто женщину убил. Ведь это не ты?

— Не я, честное комсомо… честное слово, не я! — и он так трогательно схватился за сердце, словно не был уверен, выдержит ли оно подобные обвинения.

— Вот и я так думаю. Значит, в здании еще кто-то был. И этот кто-то теперь смешался с толпой, и мы его уже не вычислим.

— Вот именно!

Этот грозный возглас раздался откуда-то издали, и сначала я даже не поняла, кто его пророкотал, но секунда спустя, услышав вжиканье «вертушки» и уловив едва заметный аромат пряной свежести, я поняла — Геркулесов приехал.

— Вы, дорогие нихлоровцы, меня просто поражаете своей беспечностью! — продолжал браниться он, подойдя. — У вас под носом маньяк орудует, а вам на это глубоко наплевать.

— Почему наплевать! — возмутилась одна дама из лаборатории переработки. — Мы очень хотим, чтобы ВЫ его поймали, и МЫ бы вздохнули спокойно после этого.

— Как Я его поймаю, если у меня в НИИ только один помощник и тот иногда такие фортели выписывает, — после этих слов он посмотрел на меня, но так строго, что все поняли, что и из меня помощник аховый.

— А вы господин Блохин чего лежите? — продолжил он, все так же по-деловому строго. — Вставайте давайте, на допрос пойдем.

— Можно и я с вами? — встрепенулась я и тут же с резвостью молодой козочки вскочила с банкетки.

— Нельзя. А вы, — он обратился к остальным любопытствующим. — Расходитесь. Нечего вам здесь делать.

Народ пороптал, но, гонимый начальственным взглядом Геркулесова, вынужден был ретироваться. В фойе остались только мы: следователь, подозреваемый, свидетельница и труп, труп, оказывается, прикрытый, причем прикрытый скатертью из нашей комнаты.

— Как вы здесь оказались так скоро? — спросила я у Геркулесова.

— Случайно, мимо проезжал, решил проверить, как тут у вас, — буркнул он. Потом подошел к трупу, отогнул край скатерки, мельком глянул, передернулся и спросил у меня. — Все тоже самое?

— Да. Мертвая, с раной в животе. Только эта не уборщица, а вахтерша.

— Кто ее так? — впервые подал голос несчастный Блохин.

Геркулесов пристально посмотрел на подозреваемого, потом сочувственно спросил:

— И кто же вас так не любит, гражданин Блохин? Кто вас с таким упорством подставляет?

— Не знаю, — всхлипнул, вновь разнюнившийся Лева.

— Вы во сколько на работу-то пришли?

— Я и не уходи-и-ил, — заныл Блохин. — Я заработался, а когда на часы глянул, оказалось, что уже 12, а в это время трамваи уже не ходят, а живу я на другом конце города, и мне лучше было вообще домой не ходить.

— То есть вы хотите сказать, что ни единая душа в НИИ не знала, что ночь вы провели здесь.

— Ни единая, клянусь. Даже Суля и Паня. Я вместе со всеми вышел, а уже по дороге решил вернуться, я же день пропустил, у меня работы накопилось, знаете сколько!

— Фатальное невезение! — хмыкнул Геркулесов.

— Чего?

— Не везет, говорю, вам по страшному. Один раз маньяк вас подставил, так вы во второй раз сами подставились.

По отвисшей нижней губе Блохина, я поняла, что он опять сейчас завоет, по этому быстренько взяла его за локоток и подтолкнула к графину, стоящему на столике рядом с вахтой и посоветовала:

— Хлебни водицы, Левушка, полегчает.

Он благодарно кивнул и поплелся к источнику живительной влаги.

А Геркулесов, между тем, уже трепался с кем-то по сотовому.

— Выехала, говорите? Я уже 10 минут здесь, а что-то не… Ну лады, жду, — увидев мой пристальный взгляд, он пояснил. — Вызвал криминалистов, а что-то никого. Долгонько добираются.

— А вы, значит, теперь каждое утро будите нас проведывать?

— Буду, — успокоил меня Коленька. — А вот теперь вы мне скажите, кому на хвост наступили?

— Я? Наступила на хвост? Да с чего вы взяли?

— А вам не кажется, что он трупы специально на вашем пути разбрасывает?

— Не кажется, — уверенно ответила я. — Разве он мог знать, что именно я первой войду в институт, — тут я осеклась — знать он мог, любой из нашего отдела был в курсе моей пунктуальности. Подумав, я продолжила, уже увереннее. — А первые два случая. Кто же мог предположить, что я…

— Да, да, да. О том, что вы попретесь на помойку, не мог догадаться ни один, даже самый извращенно мыслящий, психопат.

— Вот видите, — мило улыбнулась я, хотя Геркулесов, наверняка, ждал от меня взрыва негодования.

— Значит, в этой богодельне не везет не только Блохину, но и вам.

Я развела руками, типа, что поделаешь, не все такие везунчики, как ты. Геркулесов хмыкнул и заторопился к входной двери, ему показалось, что к крыльцу подъехала машина.

— Ваши прикатили? — вежливо осведомилась я, решив больше с ним не цапаться.

— Вроде, нет. Обычная «газель» притормозила. И что они не едут? Как всегда бензина что ли нет, — начал кипятиться Геркулесов.

— Да приедут, не волнуйтесь. Труп-то никуда не денется.

Но Геркулесов волновался. Он нервно ходил по фойе, сцепив руки за спиной, и чем-то напряженно размышлял.

Я до поры не лезла, решив дать возможность Геркулесовским извилинам поработать на полную мощь. Коровин тоже не мешал, тихо и печально он сидел на банкетке, держал в руках стакан с водой, вздыхал и охал.

— А извне никто не мог проникнуть? — ни с того, ни с сего спросил Геркулесов, затормозив прямо передо мной.

— Вы ограждение видели? Там два метра цемента, а по верху ток проходит. Кто через такое проникнет?

— Может, через окна на 1-ом этаже?

— На всех решетки, — разочаровала я. — Значит, вы думаете, что…

— Я ничего не думаю, просто рассматриваю все версии. — Он устало протер глаза. — Мне ваш убийца покоя не дает. Это ж надо быть столь расчетливым и осторожным. Эх, такую бы энергию, да в мирных целях.

— Да! — протянула я и поймала себя на какой-то смутной догадке. Что же мне не давало покоя все эти минуты. Что? И тут меня осенило. — А вдруг это диспетчер? Ведь он тоже мог, вернее она.

— Что уже не так уверены, что это мужчина?

— По-прежнему, уверена, но уже не на 100 %. Может, она свихнулась на почве… Ну не знаю… — Тут я ляпнула о наболевшем. — Она старая дева, бездетная и одинокая, на этом и двинулась. По этому все остальные женщины вызывают у нее чувство зависти и отвращения.

— Мне тоже в голову приходила эта мысль, — радостно сообщил мне Геркулесов. —Но. В дни убийств дежурили разные женщины. А заговор лесбиянок-мизантропок мне в голову не приходил.

— Не ерничайте, вам это не идет.

— Не буду, — послушно согласился Геркулесов, после чего встрепенулся и бросился к дверям. — Ну, наконец-то, приехали!

Увидев, как к крыльцу подкатил ментовский «козелок», я посчитала нужным убраться. Пусть без меня разбираются.

Оказавшись в комнате, я была взята в плотное кольцо. Окружили меня не только коллеги-подружки, но и почти незнакомые дамы, которые, оказывается все это время подкарауливали меня в нашей комнате. Я что-то им плела про тайну следствия и обязательства их не выдавать, лишь бы они не поняли, что я на самом деле ничегошеньки не знаю. Тетки мне не поверили, но и о моей неосведомленности не догадались — решили, что я себе цену набиваю. И ушли немного обиженные. Ну, как пожелаете!

К обеду меня вызвали на допрос. Прошел он быстро и неинтересно. Допрашивал меня незнакомый опер, старый и скучный. Задал несколько вопросов, ответы записал, моего мнения не спросил и даже не поспорил.

Выйдя из кабинета, я отправилась на поиски Геркулесова, он хоть и злючка, но все же свой человек, глядишь, болтнет что-нибудь лишнее. Пробегала я по этажам полчаса, не меньше, но искомого не нашла. В последнем кабинете, 46-ом, где обитал главный институтский бабник, а по совместительству инструктор по физкультуре (Только не спрашивайте, зачем он нам — не отвечу, сама не знаю) Антон Симаков. Антону было уже за 50, но был он еще очень даже ничего, не смотря на нехватку нескольких зубов и переизбыток жировых отложений на талии. Симаков, любопытный, как подъездная бабушка, и вездесущий, как Чип и Дейл вместе взятые, ввел меня в курс дела:

— Забрали Левку в ментовку!

— Ты мне рифмами зубы не заговаривай, скажи лучше, кого они из мужиков допрашивали, ты ведь в курсе?

— А то! — Горделиво тряхнул поредевшими кудрями Антон. — Допрашивали всех ваших, даже каждому домой звонили, чтобы узнать, кто во сколько на работу уехал.

— И что выяснили?

— Ниче! Зорин с Сережкой живут одни…

— Зорин с Сережкой?

— Ну да.

— Живут?

— Че? — он непонимающе на меня уставился, а потом как прыснет. — Ну молодежь пошла, одни пошлости на уме. Я в смысле, что и тот и другой живет один.

— Фу, — облегченно выдохнула я. — А то я напугалась.

— Ну, слушай дальше, — с азартом престарелой сплетницы продолжил Симаков. — Кузинская жена раньше его на работу отчаливает, так что во сколько отбыл ее муж, не знает. Санин с Маниным вообще только что прибыли, у них машина по дороге сломалась, они чинились 2 часа.

— И откуда ты все знаешь? — подозрительно прищурилась я.

— Оттуда, — многозначительно хмыкнул Антон. — Допрос знаешь, где ведут? Прямо подо мной, — он топнул ногой по полу. — А у меня радар есть.

— Радар?

— Ага, — и он показал на пустую литровую банку, стоящую на столе. — Прикладываешь к стене или полу и слушаешь.

— Ну, теперь мне ясно, откуда ты узнаешь процент премии первее всех. Кстати, ты случайно, не видел, во сколько каждый из наших мужиков на работу пришел?

— Кузин вместе со мной в проходную входил, это точно, Зорин, говорят, чуть раньше, его наши тетки видели, Серега опоздал примерно на час, а про Санина-Манина я тебе говорил. — Антон придвинулся ко мне и заговорщицки зашептал. — Выходит, что никто из них и не мог.

— Да нет. Выходит, что кое-кто мог…

В полной растерянности я вышла из комнаты, даже не обратив внимания на обиженную физиономию Антона и на его вопросительные взгляды. Мне пришла в голову мысль. И мысль эта, при всей ее первоначальной абсурдности, была не так уж и глупа, а именно… Мне вдруг подумалось, что Санин с Маниным, например, могли приехать к восьми, кокнуть вахрушку, потом спокойно сесть в машину и уехать в противоположном институту направлении. Мог это сделать и Серенька, он же опоздал…

Ох ты боже мой! До чего ж погано подозревать людей, с которыми бок о бок проработал несколько лет. И до чего, оказывается, сложно абстрагироваться от личной приязни к ним, для того, чтобы беспристрастно судить о происходящем.

О-хо-хо! — охала я, бредя по коридору. Э-хе-хе! — кряхтела, сидя в своей комнате под розаном. У-ху-ху! — вздыхала, пережевывая безвкусный обед.

В два я настолько устала от окружающего и от себя самой, такой разбитой и нечего не соображающей, что, не смотря на то, что нам подкинули кой-какую работенку, решила уйти домой — как-никак с утреца тако-о-о-е пережила, что ни каждому дано увидеть даже в фильме ужасов.




Среда

Я начинаю сердиться


На сей раз в институт я вламываться не стала — решила подождать, когда все остальные подтянуться. Так и стояла у крыльца, ковыряя носком сапога подмороженную грязь. На ничейных собак смотрела, на тополя, на одинокие машины, так редко проезжающие мимо нашего богом забытого НИИ. Вот говорят, что нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Не согласна! Вернее, согласна, но не до конца. Я, например, при том что вечно гоняюсь за каким-то видом транспорта, и страшно от этого страдаю, предпочту именно погоню, нежели бесцельное ожидание. Объясню почему. Когда я мчусь за ускользающим от меня трамваем, я что-то предпринимаю: шевелю конечностями, прибавляю или убавляю скоростью, машу руками, кричу, наконец, короче, произвожу действия, способствующие моему успешному предприятию. А шо це таке — ожидание? Лишь тупая покорность судьбе. Ведь в этом случае от меня ничегошеньки не зависит, а мне такое бездействие претит.

И вот именно от такого бездействия в это ясно-морозное утро я и страдала. Уже и на тополя насмотрелась, и собак распугала, и грязи нарыла гору величиной с Мамаев курган, а нихлоровцев все нет. К 8-20 я почти впала в какой-то транс, по этому бумцанье трамвая по рельсам, громкое, даже оглушительное, мне показалось тихим шуршанием ужика в траве.

Чекнулась — резюмировала я, отогнав от себя дурман. Тут же в ушах зазвенело, зарокотало, загомонило. Не иначе, дождалась.

— Ты чего тут стоишь? — удивилась Маруся, поравнявшись со мной.

— Вас жду.

— Нет бы чайник поставила, — недовольно пробубнила Княжна.

— А круассанов горячих вашему высочеству не надо? — разозлилась я.

— Я бы от обычных плюшек не отказалась, — запальчиво ответила Ленка.

— Да заткнитесь вы, сороки, — урезонила нас Маринка. — Я вам блинов принесла, сейчас поедим.

— А варенья? — я даже зажмурилась, предвкушая столь дивную трапезу.

— Есть варенье, — смилостивилась надо мной Княжна, она хоть и бубнила постоянно и отчитывала меня, но скорее для порядка, а не со зла. — Специально твое любимое принесла. Сливовое.

По истине, сегодня мой день! Блины да еще со сливовым вареньем — это же настоящий праздник для такой обжоры, как я.

А я вам разве не говорила, что обожаю поесть? О, да это же целая история! Начнем с того, что в детстве я не ели практически ничего, как та Дюймовочка, которой и горошины хватало, беда только в том, что я и горошину не желала проглатывать. Как меня бабушка обхаживала, чтобы я питалась хотя бы 2 раза в день: и в цирк обещала сводить, и постель разрешала не заправлять, и даже клялась купить мне собаку, как только я пойду в школу. Но ничего не помогало — есть я категорически отказывалась. Именно по этому меня перестали водить в детский сад, где я закатывала скандалы с битьем посуды, стоило только воспитательнице поднести к моему рту ложку с гречневой кашей (кстати, гречку я до сих пор терпеть не могу).

И бабушка придумал гениальный в своей простоте выход. Всякий раз, как наступало время обеда, она приглашала к нам в гости Сонькину старшую сестру Нину, девчушку прожорливую, пухлую и румяную. Нинка никогда не отказывалась ни от супов, ни от каш, ни даже от колбасы с жиром, более того, стоило только ей положить все это на тарелку, как она сметала предложенное в считанные минуты. Ее аппетит был заразителен, и я потихоньку начала кушать.

Будучи уже школьницей, ела я, как грудничок. Ложку картошки, кружку молочка, единственное, что поглощала в неограниченном количестве, так это конфеты «Барбарис». Лет в 13, когда все мои ровесники сводили с ума родителей своим обжорством, я только начала есть: впервые попробовала печень, суп, пельмени, до этого все это я просто в рот не брала. В институте отведала холодец, оказалось, что объеденье. Устроившись на работу, продегустировала сало. Господа! Я даже не догадывалась, как это вкусно, раньше-то я и представить не могла, что жир мертвой свиньи может мне настолько понравиться.

И вот с тех пор, ем я с таким завидным аппетитом, что даже Сонькина сестра Нинка мне бы позавидовала. Особенно я люблю все то, что вредно для здоровья и фигуры, а именно: копченое, сладкое и соленое. Шоколад, торты, жирную скумбрию, сало, тушеную со свининой фасоль, плов — все это я обожаю! А еще пиво в неограниченных количествах, орехи, чипсы. Мои товарки только диву даются, когда видят, как часто я совершаю набеги на холодильник.

— Ты скоро не пролезешь в дверь! — ругается на меня Княжна.

— И печень посадишь, — вторит ей Маруся.

— А еще прыщами покроешься, — добавляет Эмма Петровна.

Но мне все нипочем! Я отъедаюсь за предыдущие 20 лет голодовки, ни на минуту не беспокоясь ни о фигуре, ни о здоровье. Просто я считаю, что если пища в удовольствие, то вреда она не принесет. А что касается фигуры, то она у меня почти идеальная: тонкая талия, крутые бедра, аппетитная попка, полная грудь, чуть округлый животик. До модельного стандарта мне, естественно, далеко, но даже если я буду изводить себя диетами, то при моей крупной конституции, все равно не стану двойником Кейт Мосс. И слава богу! Мне мои формы, а-ля Дженифер Лопес, нравятся гораздо больше, чем суповой набор супер-моделей. И, поверьте, не только мне.

Но, пожалуй, приостановим поток самовосхваления, и вернемся к повествованию.

В комнату мы ввалились в полном составе. Тут же загрохотали стульями, защелкали выключателями, зашаркали подошвами сапог, вытирая их о коврик. Я нетерпеливо завозилась с плиткой.

— Давай, Маринка, блины! Есть хочу.

— А когда ты не хочешь?

— Когда сплю.

— А я именно ночью и хочу, — пожаловалась Марья. — Иногда просыпаюсь часа в 2 и иду на кухню пельмени варить.

— А я, — гордо сообщила я. — После 6 не ем. По этому ваши пророчества насчет того, что скоро я не пролезу в дверь, не сбудутся. И я останусь стройной и красивой до…

— До? — вопросительно вытаращилась не меня Маруся.

— До… До самой смерти, — упавшим голосом закончила я.

— Леля, ты чего? — испугалась за меня Маруся. Она, в отличие от других, уловила перемену, произошедшую с моим лицом.

— Там. — Я ткнула пальцем в свой стол.

— Что там?

Все, как по команде, обернулись. И увидели то, что минуту назад увидела я — мой разгромленный, выпотрошенный стол. Ящики валялись на полу, а содержимое их, смешанное в кучу, громоздилось рядом. Перевернутые стаканчики, с высыпавшимися из них ручками и карандашами, бумажки, скрепки, и прочие мелочи покрывали поверхность стола почти сплошь.

— Ты всегда была не слишком аккуратной, — нахмурилась Эмма Петровна, — но сегодня ты превзошла саму себя.

— Надо было так нахавозить! — охнула Марья.

— Когда бы она успела? Мы ведь только пришли. — Княжна глянула на меня растеряно. — Откуда этот бардак?

— И почему ты так побледнела? — испугалась Маруся, а сама тем временем подошла к моему столу. — Фу, гадость!

— Не трогай! — выкрикнула и бросилась оттаскивать подругу от стола. — Или перчатки надевай!

— Почему?

— Пусть милиция приезжает, отпечатки пальцев снимает.

— Ты думаешь, кто-то обыскал твой стол…

— А ты как думаешь? — выкрикнула я. — Только что он искал? — Я зашарила по захламленной поверхности, разгребая перемешанную канцелярскую мелочь.

— Ничего не пропало? — спросила Марья, высунувшись из-за моего плеча.

— А чему тут пропадать? Денег нет, косметики тоже. Одни бумажки. А бумажки он изорвал… Козел…

— А тот документ, который Слоник нашел? Его тоже порвали?

— Нет. — Я достала из сумки книжку, в середине которой красовался потрепанный листок, использованные мной в качестве закладки. — Кстати, в пятницу я проконсультировалась по поводу этой бумажки с доктором Швейцером. Он сказал, что это ерундовая писулька, скорее всего, контрольная по неорганической химии какого-нибудь студента заочника. Сказал, что смело могу выкинуть. — Я засунула книгу обратно в сумку. — Вот дочитаю роман и выкину…

Хмуро оглядев завалы, я начала потихоньку их расшвыривать, едва прикасаясь к предметам обтянутыми перчатками пальцами.

— И что же он искал?

— А кто ОН? — свистящим шепотом спросила Маринка.

— Кто, кто? Маньяк! — испугала саму себя Княжна.

— Ой, мама! — Маруся охнула и брякнулась на стул.

— Да какой маньяк? — разозлилась я. — Чего вы болта…

Я замолкла, ибо под грудой ластиков, только что мною разобранной, я обнаружила лист белой бумаги, на котором красным фломастером было написано:




Берегись, сука!




— Ох, — охнула я, резко отстраняясь от стола, будто кровавые буквы могут причинить мне боль.

— Ох, — испуганно вдохнули все.

Потом загалдели. Каждая старалась перекричать остальных.

— Это кто-то так шутит! — орала Маруся. — Придурок какой-то.

— Скорее всего, — поддакнула Эмма Петровна. — Только не придурок, а придура. Это же баба, ясно, понятно… Она из зависти, наверное…

— Какая баба! Это мужик, — перебила Княжна. — Баба не додумается. Потом, почерк явно мужской, вон буковки какие корявые…

— Конечно. Воспользовался общей паникой и решил тебя напугать…

И среди этого гама вдруг раздался тихий, испуганный, но очень отчетливый голос Марьи.

— А как этот придурок попал к нам в комнату?

Повисла напряженная пауза.

Девчонки стояли истуканами, даже не шевелились. Все взгляды были устремлены на меня, будто они надеялись, что я их сейчас успокою, заверю, что я сама устроила на столе беспорядок, и анонимную угрозу адресовала сама себе, дабы всех развлечь.

— Выходит, что кто-то был в нашей комнате. И этот кто-то не шутник, а убийца. И он решил сделать следующей жертвой меня, — чуть не плача закончила я.

Все ахнули.

— Но как он сюда попал? Ведь у нас кодовый замок!

— Код многие знают.

— Как многие! — возмутилась Княжна. — Только наши мужики и зна… Леля, уж не хочешь ли ты сказать, что это кто-то из них?

— Скорее всего.

— Не может быть! — заголосил весь курятник в страшной панике.

— Но чтобы вас успокоить, скажу, что замок у нас элементарный, количество комбинаций ограничено, открыть его мог практически любой упорный человек.

— Значит, это не обязательно кто-то из наших? — обрадовалась Маруся, она просто не могла представить, что кто-то из тех, кого она с таким пылом любит и кормит своей выпечкой по праздникам, способен на злодейство.

— Не хочу тебя разочаровывать, но, похоже, что все же кто-то из них.

— Но кто? Кузин старый, у него внуки, ему не до этого, Серега слишком хилый, чтобы справится с кем-то, кто крупнее зайца, Санин с Маниным чокнулись на железках, им не до убийств.

— Остается Зорин, — страшным шепотом выдала Княжна.

— Да перестань! Нашла на кого думать, этот и мухи не обидит, — уверенно оборвала ее Марья.

— Стоп, стоп! — Я подняла руку, предотвращая зародившийся спор. — Не о том размышляем. Нам надо выяснить, когда это, — я брезгливо мотнула подбородком в сторону стола, — подбросили на мой стол.

— Как когда? Ясно, что вчера.

— Почему именно вчера?

— Точно — вчера, — деловито изрекла Маруся и поудобнее устроилась на стуле, который до сего момента занимала лишь на треть. — Ты ушла в два. Ну и мы следом.

— А работа? Нам ведь полно складских документов принесли на обработку.

— Какая работа, Леля? Мы все перенесли душевную травму, когда увидели ту несчастную женщину, как там ее…

— Мы все? — засмеялась я. — По-моему, кроме нас с тобой ее никто не видел.

— Остальные могли вообразить. А воображение у нас, сама знаешь, — и Маруся со значением покосилась на Княжну. — Короче, мы отпросились у Кузина пораньше, наплели ему о расшатанных нервах и утаили о том, что у нас работы полно. Он нас и отпустил.

— И, выходит, что весь отдел знал, что наша комната пустует.

— Весь, ни весь, а мужики, как есть четверо, присутствовали, когда я перед Кузиным страдание жертвы Фреди Крюгера изображала.

— Так, — попыталась сосредоточиться я. — Так. Что же нам делать?

— Провести свое расследование, — радостно вскрикнула Маринка.

— Каким образом? Спросить у каждого, не он ли обозвал меня сукой и пошвырялся в моем столе.

— Нет, конечно. Но ведь можно что-то сделать. Например, поискать улики, опросить свидетелей.

— Каких свидетелей? На всем этаже только мы да электрики, — обречено махнула рукой Княжна.

— Стой, а она ведь дело говорит, — встрепенулась я. — Пойдемте к электрикам сходим, вдруг они что-то видели…

— Что можно в нашем темном коридоре увидеть?

— … или слышали. Или обоняли. — Все дружно рассмеялись. Вот обезьяны! Лишь бы похихикать. Даже угрозы в мой адрес не мешают им веселиться. — А чего вы ржете? От Сереги, например, всегда одеколоном несет, а от Кузина спиртом. Санин с Маниным, правда, не пахнут, но зато Зорин благоухает лавандовым маслом, как французская куртизанка конца 18 века.

— Кстати, зачем он им мажется?

— Он его в волосы втирает, — сообщила Маруся, она была поверенной во всех делах нашего чудо-юдо программиста. — Для придания пышности.

— А лаванда, похоже, по ошибке придает пышность не волосам, а телу, — хихикнула Княжна.

— Собрались, — строго проговорила Маринка. — Нам расследование вести.

— Насчет улик можете не беспокоиться — их нет. Следов ОН не оставляет, — задумчиво протянула я. — Скорее всего, бардак он устроил, чтобы их замести… А вот поспрашивать электриков, думаю, стоит.

Тут Эмма Петровна, бледненькая, осунувшаяся, встала, пошаркивая, прошла к двери и у порога прошептала:

— Не могу, девочки. Что-то мне страшно. Можно я не буду расследование вести, а? Можно я пойду? — Эмма Петровна молитвенно сложила руки и жалостно на нас посмотрела.

— Можно, — смилостивилась Маруся. — Идите погуляйте.

— Или домой езжайте, — сурово молвила Княжна. — Нечего у нас под ногами мешаться. Нам сейчас не до вас.

Эмма Петровна закивала головой, вскочила и бросилась к двери. Маруся рванула следом и участливо распахнула дверь перед трусоватой коллегой. Тут же комнату огласил ее радостный вопль:

— На ловца и зверь бежит!

— Неужто маньяк? — ахнули мы.

— Какой маньяк? Электрики идут. Сеня, Вася, подите сюда.

Мы высыпали за дверь. В полутемном коридоре разглядеть мужиков было практически невозможно, Маруся их скорее почуяла. Спустя 10 секунд и мы догадались об их присутствии: Сеню мы услышали, он громко топал и сопел; а о Васином приближении нас оповестил многоголосый кошачий хор.

Когда мужчины подошли вплотную, мы загалдели:

— Мужики, вы не видели, в нашу комнату вечером никто не заходил?

— А если не видели, может, слышали?

— Или обоняли?

— А подозрительного ничего не заметили?

— Девчонки, вы чего? — растерянно спросил Вася и осторожно улыбнулся. Он вообще все делал осторожно, уж такой был человек. Больше всего в жизни Вася Бодяйко боялся кого-то нечаянно обидеть.

— Мы тебе вопрос задали, отвечай.

— А чего вам хотелось бы услышать? — поинтересовался он, преданно заглядывая в глаза каждой из нас.

— Видел ли ты кого или нет? — нетерпеливо переспросила Марья.

— Я нет, — выдал-таки Вася, после чего наклонился к своим облезлым четвероногим любимцам и засюсюкал. — Проголодались, мои хорошие? А вот я вас покормлю. А какой я вам вкуснятины сейчас дам, м-м-м!

— Убери ты их! — выругалась Княжна. — Нагадят нам под дверью, а мы в темноту потом наступай!

— Они не гадят, где попало, они воспитанные.

— Еще скажи породистые, — фыркнула Княжна, благоговейно относящаяся к голубой крови не только у людей, но и у животных.

— Да они даже лучше… — Горячо начал Вася, но неожиданно был прерван своим другом Сеней:

— А я видел!

— Как они гадят? Так и я видела, — торжественно изрекла Княжна.

— Да нет, как к вам в комнату кто-то заходил.

— Когда?

— В начале пятого.

— И кто это был?

— Разве увидишь в такой темнотище?

— А ты бы пригляделся, — разозлилась Маринка.

— Да если б я знал, — и он беспомощно развел своими пухлыми руками.

— Ну, хотя бы силуэт ты можешь описать?

— Могу, — Сеня сморщил лоб, вспоминая. — Худой, длинный, немного сутулый.

— Кузин или Серега? — вопросительно посмотрела на меня Маринка.

— Серега маленький, скорее всего, Кузин. Сень, а еще что-нибудь не вспомнишь?

— Ну…Э…. А! Чуть не забыл! Спиртом от него несло, как от…от…

Пока Сеня придумывал звучное сравнение, мы возбужденно переглядывались. Значит, Кузин. Наш безобидный, славный и простой гражданин начальник и есть тот самый убивец? Или его визит в нашу обитель еще не доказательство, а простое совпадение?

Маруся поманила нас в комнату. Мы дружно переступили порог и захлопнули за собой дверь, не взирая на то, что Сеня уже подобрал нужный эпитет и приготовился его выдать.

— Пошли выведем его на чистую воду!

— Правильно, — поддержала подругу Княжна. — Скажем, мы все знаем, так что нечего отпираться.

— А вдруг он просто так заходил? — предположила я.

— Зачем, если нас никого не было?

— Чайники считать.

Княжна нахмурилась. Она знала, как и все остальные, что Кузин мог зайти к нам и для этого. Дело в том, что наш начальник был настолько рачительным хозяином, что даже гоголевский Плюшкина по сравнению с ним был вертопрахом и транжирой. У Кузина каждая ерунда, типа стаканчика для карандашей или ластика, была учтена и прономерована. Для более серьезных вещей — машинок, чайников, каминов — имелся регистрационный журнал, в котором еженедельно он отмечал, в каком состоянии находится вышеперечисленные предметы. Даже пустые коробки Кузин не выбрасывал, и сломанные стулья хранил, не говоря еже о перегоревших лампочках.

— Давайте ему позвоним и спросим, что он делал в нашей комнате, — предложила Марья.

— Давайте, только осторожно, как бы не спугнуть.

— Кто будет говорить? — Маруся замерла с поднятой трубкой.

— Пусть Леля. — предложила Княжна. — И громкую связь не забудь включить.

— Ладно. — Я набрала номер, когда трубку взяли, осторожно произнесла. — Але.

— Кузин слушает.

— Иван Львович, это Володарская.

— Здравствуй, Лелечка, я узнал.

— Вы, говорят, к нам вчера заходили?

— Кто говорит? — голос его напрягся, или мне это только показалось.

— Соседи наши — Сеня с Васей. Так вы заходили?

— Заходил.

Все так испуганно ахнули, будто он уже и в трех убийствах сознался.

— А что ты хотела?

— Вы, Иван Львович, из моего стола ничего не вынимали?

— Как я могу… Без спросу.

— И ничего не оставляли?

— Нет, — растеряно протянул он.

— Может, что-то видели?

— Конечно, видел.

— Значит, когда вы вошли, на моем столе что-то было? — я даже дыхание затаила, предвкушая ответ.

— Было, было, не волнуйся ты так. — Он немного покашлял, потом затараторил. — Машинка счетная, 1 штука, регистрационный номер 1122, стаканчик пластмассовый, 1 штука, номер 1165, в стаканчике: карандаши, 2 штуки…

— Эй, Иван Львович, стойте, — испуганно выкрикнула я, вспомнив, что у меня на столе была коробка со скрепками, и не известно, коробками он их учитывает или поштучно. — А больше ничего?

— Как ничего? Скрепки…

— А альбомного листа с красными буквами?

— Откуда у тебя альбомные листы? — с опаской поинтересовался Кузин. — Нам их не выдавали.

— Иван Львович, вспомните, пожалуйста. Был лист или нет?

— Нет. Никакого листа на твоем столе не было. Только машинка счетная, 1 штука, регистрационный номер…

— Спасибо, — прокричала я в трубку и дала отбой.

Все выжидательно на меня пялились и молчали, наконец, Маруся не выдержала:

— Ну, что скажешь?

— Либо он очень хороший актер, либо это не он.

— И если это не он, то весь этот кавардак нам устроили после половины пятого, то есть прямо перед тем, как уйти с работы.

— И что нам это дает?

— А ничего! — я зло отодвинула телефон. — Давайте ментов вызывать, пусть сами разбираются!




Четверг

Ату, его, ату!


Четверг выдался сумасшедший!

Началось все с пробуждения, когда в 5 утра я вскочила с кровати с бьющимся сердцем и бешенными глазами. Спросонья никак не могла понять, что же заставило меня покинуть тепленькую постельку в столь неурочное время, пока не услышала нечленораздельное, но бодрое пение: «Я мор-я-кккк! Красивый сам с-с-с-бою!».

Все ясно, старик Аниськин проснулся. Его концерты мы слушали уже несколько дней, с тех пор, как он пенсию получил. Но все это время домочадцы следили за тем, чтобы он не напрягал свои драгоценные связки ночью и утром, а только днем и вечером, и вот видно недоглядели. В оправдание Соньке и ее матушке могу сказать одно — за Аниськиным уследить крайне сложно, ибо отличается он крайней мобильностью (притом, что левая часть тела у него парализована) и удивительным нюхом на все, что горит. Я сама ни раз была свидетельницей тому, как он, приволакивая нечувствительную ногу, со скоростью спринтера скакал на кухню, где унюхивал запах спиртного даже через закрытые двери и нераспечатанные пробки.

«Раскинулось море ш-ш-ш-иро-ко!» — грянуло над моей головой. «На помощь ми-ня отчизна за-ве-е-ет!». Куда еще позвала Аниськина отчизна, я не смогла узнать, потому как песня оборвалась, и вместо куплета послышался отборный мат, за ним грохот, ор и снова мат. Видно, Сонька решила прекратить папанино концертирование и огрела его скалкой. Не пугайтесь, ничего со стариком Аниськиным страшного не произошло, его сухлявое тело привычно к ударам не только скалки, но и табуретки, тем более бьют певуна его женщины хоть и со злостью, но жалеючи. Что и говорить, не очень это интеллигентно, но никуда не денешься, Аниськин понимает только язык грубой силы.

Я прислушалась. Так и есть — затих.

Кряхтя, как столетняя старушка, я вылезла из кровати. Конечно, можно было еще поваляться, но я решила встать и в коем веке собраться не спеша. Правда, ничего из этого не вышло. Сначала я полчаса пила кофе, потом столько же принимала душ, к 8-ми вообще скисла и никак не могла сообразить, что мне сделать в первую очередь: покрасить губы или собрать сумку. В итоге, вышла я как обычно, то есть в самый притык к трамваю. К счастью, успела.

По-прежнему полусонная вошла в здание НИИ, забыв даже о том, что теперь переступаю его порог только в компании. Но на этот раз все было спокойно — меня встретила живая вахтерша да еще в компании молодых ОМОНовцев, которые с недавних пор берегут покой и жизнь некоторых работниц, дежуря у проходной.

Комната как всегда была пуста. Но сегодня я не стала суетиться, даже свет решила не включать, просто плюхнулась в кресло под розаном и, мурлыча: «Я моряк, красивый сам собою!» начала клевать носом. Через полчаса в комнату ввалились мои товарки.

— Ты че в темноте сидишь? — удивилась Княжна, включив свет и обнаружив меня, полусонную, в кресле.

— Сплю.

— Дома что ли не спится?

— Не дают.

— Мужика завела? — заинтересованно вытаращилась на меня Маруся. — Любовника, да? Кто он? Геркулесов? Или другой какой?

— Другой. — Заверила я. Вся компашка сразу сгрудилась вокруг, сверкая глазами от любопытства. Вот он женский коллектив! — прыснула я и разочаровала подружек. — И не любовник, а сосед.

— Коляна что ли всю ночь домой затаскивала?

— Нет, Колян, как ему и положено, под лавкой спит. Зато Аниськин бодрствует и несет культуру в массы.

— Понятно, — кивнула Маринка, потом бросила сумку на стол, брякнулась в кресло и выдавила: — Дос-с-с-тал!

Ну уж нет! Сегодня я не расположена слушать их вечный спор на тему, чей муж хуже, с меня и Аниьскинских песнопений хватит.

— Мариш, давай сегодня обойдемся без этого, а?

— Да он меня…

— Достал, мы помним. — Я рывком выдернула ее из кресла. — Пошли со мной в уборную сходим. А то я одна боюсь.

— Съедят тебя что ли?

— Съесть не съедят, а покромсать могут.

— Ну ладно, — смилостивилась Маринка, — пошли.

Мы вышли из комнаты и, обнявшись, побрели по коридору.

— Менты-то что вчера сказали? — спросила Маринка, высоко задрав голову, дело в том, что она у нас очень маленькая, где-то метр 50, а я на своих каблуках около метра 80, вот и приходится Маринке либо шею вытягивать, либо мордашку запрокидывать.

— А ничего! Просмотрели все, сфотографировали. Как всегда задали кучу глупых вопросов.

— А Геркулесов был?

— А как же.

— А он чего?

— Ничего, ходил рожу кирпичом, будто меня не знает.

— И не спросил про наше расследование?

— Нет. Ему не интересно, — с досадой ответила я, вспомнив, с каким раздражением Геркулесов вчера меня выслушал.

Тем временем мы уже достигли заветной двери. Вошли. Все кабины оказались заняты, а в воздухе стоял запах никотина.

— Вот ведь какие бяки! — выругалась я. — Им же для курения старый туалет выделили, так они все равно в новом чебарят. Пошли, Маринка, на второй этаж. Нечего тут никотином дышать.

Подруга за компанию повозмущалась, хотя к сигаретному дыму, в отличие от меня, относилась терпимо. Мы спустились на второй, отварила облезлую деревянную дверь и оказались в помещении подстать двери, мрачном и мусорном.

Свободной была только одна кабина, так что Маринке пришлось подождать. А я вошла в отсек, закрылась, недовольно осмотрела битый кафель пола, разбросанные вокруг урны бумажки, как мой взгляд наткнулся на… не поверите… на чью-то любопытную морду, высунувшуюся из-под перегородки между кабинами. Расстояние от пола до этой самой перегородки было маленьким — сантиметров 20, и морда была видна не полностью, а только до половины, то есть рыжеватые волосы, белесые брови, блеклые глаза и толстая переносица.

Я испугано отшатнулась. В соседней кабине тоже произошло какое-то движение: то ли у незваного гостя ноги затекли от неудобного сидения на полу, то ли он понял, что я его заметила. Времени на раздумье и на панику не было. По этому, позабыв о естественной надобности, я выскочила из своей кабины, подперла дверь соседней плечом и заголосила:

— Маньяка пойма-а-а-а-ли-и-и!

Маринка, надо отдать ей должное, не растерялась. С таким же воплем она распахнула дверь, ведущую в коридор, но сама не ушла, а встала на страже бок о бок со мной, не забыв при этом вооружиться шваброй.

Так мы голосили пару минут, пока на наш клич не начали сбегаться институтские барышни, причем первыми оказались Маруся с Княжной, пришедшие покурить.

— Вы чего орете? — испугались они.

— Маньяк там! — после слова «там» последовал тычок черенком швабры в дверь закрытой кабины.

— Тот самый? — округлила глаза Маруся, потом немного досадливо добавила. — Вот вечно ты, Леля, в центре событий!

— Выходи, душегуб, — гаркнула Княжна, пнув дверь ногой.

— Как он выйдет, если Леля своим крутым боком дверь подпирает, — буркнула Маруся, после чего оттеснила меня и рванула ручку на себя. Но, к ее досаде, дверь оказалась запертой изнутри. — Выходи, гад! Все равно ты в осаде!

Тут в туалет ввалилась компания лаборанток. Одна из них, пожилая и бойкая, метнулась к Марусе.

— Заперся? Вот он всегда так. А потом, когда нам его караулить надоедает, он через верх вылезает.

— Или снизу пролазит, там худой мужичок как раз втиснется, — добавила только что прибывшая дама, кажется, из канцелярии.

Маринка поудобнее обхватила черенок швабры и со всего маха загнала лохматую щетку под дверь. В кабине ойкнуло, зашуршало, потом послышался скрежет.

Маринка нагнулась, заглянула под дверь.

— Он ноги поджал.

— Или на унитаз встал и сейчас поверху рванет! — заверещала пожилая. — Глядите, руки показались!

А ведь и правда, за бортик зацепились две пятерни с короткими, покрытыми рыжеватыми волосиками пальцами. Я схватила еще одну швабру и стукнула ей по верху кабинки. Руки тут же исчезли, и послышалось уже знакомое ойканье.

Потом наступила тишина, прерываемая лишь нашим нетерпеливым сопением. Проходили минуты, наши руки, обхватывающие швабры и совки, вспотели, ноги затекли от напряжения, адреналин клокотал в организме, но, тот, кто затаился за покрытой пластиком дверью, выходить из укрытия не собирался.

— Мы так до вечера простоим, — прервала молчание ваша покорная слуга.

— Если надо, то простоим, — решительно изрекла Княжна.

— Глупо. Надо его выкуривать оттуда.

— Как? Слезоточивым газом? — хмыкнула Маруся.

— А что? Это идея. У меня есть баллончик в кармане, давайте прыснем, — предложила я.

— А мы? Мы же тоже нанюхаемся.

— Противогазы наденем, нам же всем выдали.

— Можно, — нерешительно согласилась Княжна. — Но ты, Лель, лучше придумай что-нибудь другое. А то напяливать на лицо это резиновое уродство что-то не хочется.

— Можно кипятком полить, — наугад ляпнула я.

— А вот это мысль! — неожиданно поддержали меня остальные.

— Да вы чего! Мы так обварить его можем до ожога 3 степени.

— И ладно. Не будет впредь подглядывать, — кровожадно упрямились рассерженные женщины.

— Это не гуманно!

— А уборщиц убивать гуманно? — возмутилась дама из канцелярии. — У меня теперь два участка убирать некому.

— Это-то здесь причем? — пискнула я.

— Как причем? Антошка Симаков говорит, что этот милашка следователь…

— Это Русов-то милашка?

— Какой Русов? Геркулесов.

— Но он не следователь, а всего лишь младший опер…

— Да какая разница! — возмутилась дама. — Милашка Геркулесов подозревает именно туалетного маньяка…

— Уж об этом Антошка откуда знает?

— Антошка знает все, обо всем! — не терпящим возражений тоном изрекла канцелярская дама. И тут я ее вспомнила! Конечно же, эта та самая Вера Иванна, первейшая институтская маньякоохотница. — Так что мы не просто подглядывальщика…

— Вуайериста.

— …не суть важно, — пренебрежительно махнула рукой Вера Ивановна. — Мы поймали не просто этого вуй…ай…, как там его, а, быть может, убийцу.

— Сомневаюсь, — серьезно заметила я. — Наш убийца не такой дурак, чтобы так глупо дать себя поймать, он даже улик не оставляет, а вы говорите…

— Душка следователь разберется, — отрезала оппонентка. — Я принесу кипяток.

Пока дама ходила за чайником, мы обсуждали, кто из нас будет несчастного пленника поливать. Все упорно тыкали на меня, а я, из-за человеколюбия, отказывалась.

— Ну, Леля, не ломайся. Та здесь самая высокая и молодая.

— И добрая, судя по всему, — отпиралась я. — Я пацифистка, я не согласна живого человека обваривать.

— Но кроме тебя никто до верхнего края не дотянется.

— Тетя из канцелярии с меня.

— В ней 90 кг, ее унитаз не выдержит, а на него надо встать, чтобы было видно в ком направлении лить.

— И возраст у нее предпенсионный, пожалей старушку.

— Ну, хорошо, — согласилась я. — Только сначала по правилам надо его предупредить… — Я осторожно постучала в дверь. — Гражданин маньяк, если вы добровольно не покинете кабину, мы нанесем вам тяжкие телесные повреждения.

— Сдавайся, вражина! — крикнула одна инженерша и швырнула через перегородку свой ботинок.

Но заключенный не удостоил нас ответом. Он сидел тихо, как мышь, и даже спикировавший на него ботинок не вызвал не единого возгласа.

Что ж, у нас не осталось выбора, придется по-плохому!

Я взяла только что принесенный чайник, взгромоздилась на рундук, одной рукой обхватила трубу, чтобы не упасть, вторую, с кипятком, перекинула через бортик и, зажмурив глаза, плеснула. Ожидаемого душераздирающего крика не последовало, не было слышно даже писка.

— Ты промазала, — ответила на мой недоуменный взгляд Маруся. — Прицелься получше.

Я вздохнула, покрепче вцепилась в трубу, потом привстала на носочки и заглянула за перегородку. Увидела сгорбившегося на унитазе мужика, закутанного с головой в синий халат.

— Мужик, сдавайся, теперь я попаду! — предупредила я. Но синий куль только пошевелился, кажется, от судорожного вздоха. Его упрямство меня разозлило — это ж надо быть таким твердолобым, ведь все равно мы его выкурим рано или поздно, но ему обязательно надо, чтобы пацифистка отказалась от своих принципов. — Ты сам напросился! — вздохнула я и плеснула на синеющую перед глазами спину.

На этот раз он закричал, правда, не душераздирающе — все-таки вылила я чуть— чуть. Зато он дернулся, отчего халат с его головы сполз, обнажив уже виденные мной рыжеватые волосенки. Виденные-то они, виденные, да только не опознанные. Я все не могла понять, кого же мы поймали. И тут я решила, как выражаются в криминальных кругах, взять его на понт.

— Эй, да я тебя узнала! — воскликнула я очень убедительно.

Эффект превзошел все мои ожидания: неопознанный объект вздрогнул и резко поднял голову.

— Вася!? Вася Бодяго!? — охнула я.

— Вася? — не поверила Маруся.

— Кошатник? — переспросила еще одна дама. Всем не верилось, что такой милый, воспитанный Вася, такой предсказуемый, ласковый, и если не брать в расчет кошек, даже нормальный Вася Бодяго и есть тот маньяк, за которым мы больше года охотимся.

— А мне он всегда казался подозрительным! — торжественно изрекла инженерша.

Я передала чайник в надежные Марусины руки, а сама, уцепившись покрепче, продолжала балансировать на ободке унитаза.

— Как же так, Вася? — удрученно выспрашивала я, пытаясь заглянуть в его глаза.

Но глаза Вася прятал, он стыдливо закрывал их руками и, кажется, всхлипывал.

— Зачем ты, дуралей, в толчке засел?

— Хы-ы-ы, — все громче всхлипывал он.

— Ты разве не знаешь, что это плохо?

— А я плы-ы-ы-хой.

— Ты, Васенька, просто больной.

— Нет, нет. Я плохой, — убивался Вася, размазывая по конопатым щекам слезки. — Я с детства подглядываю. И мне это нравится.

— А женщин невинных резать тебе тоже нравится, нехристь? — выкрикнула из толпы какая-то правдолюбка с горящими от возмущения глазами.

— Это не я! Не я! — взмолился Вася и на сей раз преданно заглянул мне в глаза. — Ты же веришь, что это не я.

— Он это, точно он, — зашумели женщины. — Больше некому.

— Не я это, клянусь, не я!

— А вот милиция разберется, ты или не ты, — закричала Маруся и попыталась взобраться на занимаемый мной унитаз. — Мы уже Геркулесова вызвали, вот он тебе задаст! — продолжала пугать Маруся, не оставляя при этом попыток добраться до Бодяго, на сей раз по средствам подпрыгивания. — Поплатишься, кошколюб за все! — со злостью закончила она и допрыгнула-таки до края перестенка. Допрыгнуть-то, допрыгнула, да так и повисла, так как сил на подтягиванье уже не хватило, все они ушли на угрозы.

— Оставьте меня в покое, — послышалось из-за двери жалобное блеянье.

— Нет, вы поглядите на него! — заголосила Княжна. — Он, извращенец, нам житья не дает, а мы еще и виноваты.

— Оставьте…

— Ща-а-а, я тя оставлю… — пыхтела Маруся, подтягиваясь на своих ослабевших руках. — Вот как ща оставлю… — Нога ее уперлась в дверную ручку, что очень помогла подъему. —Узнаешь, почем сотня гребешков.

— Маруся, уймись. Сейчас у тебя от натуги пупок развяжется, — предупредила я, хотя переживала не столько за подругу — ей-то двужильной ничего не будет — а за Васю, который в скором времени сможет на себе испытать все силу Марусиного гнева.

Но Маруся не слушала, она уже висела на локтях, причем одна ее нога по-прежнему опиралась на ручку, зато вторая вдавливала в унитаз мою.

Ее ярость оказалась заразительной. Все остальные, видя с каким остервенением Маруся пытается добраться до маньяка, потихоньку начали заводиться и плотнее придвигаться к закрытой двери кабинки.

— А ну открывай, вискас проклятый! — забарабанила по пластику самая старая и, на первый взгляд, самая безобидная (просто «божий одуванчик») лаборантка.

— Ату его, ату! — подхватила Вера Ивановна.

— Выкуривай гада! — «божий одуванчик» прицелилась и метнула совок, как бывалый индеец свой бумеранг, через дверь.

К ней присоединилась еще парочка особо взбешенных дам. И вслед за совком полетела мыльница в паре с чьим-то беретом. Раздался грохот, жалостный писк. А потом помещение огласил победный клич Маруси, которая добралась до верха, перекинулась через перегородку так, что все туловище до пояса свисало в забаррикадированную кабинку, и вцепилась мертвой хваткой в загривок ошалевшего, совсем не сопротивляющегося Васи.

Чем бы это кончилось, могу только представить! Но на счастье Бодяго, в тот момент, когда вторая Марусина рука уже примерилась к его взлохмаченной челке, дверь туалета распахнулась, явив нашему взору Геркулесова с вытянутой от удивления смазливой физиономией. И скажу честно, еще никогда я не была так рада его видеть!

— Что здесь происходит? — вымолвил он, когда немного пришел в себя.

— Вот, товарищ милиционер, вашу работу за вас делаем, — ехидно доложила Вера Ивановна. — Преступника ловим.

— По моему, вы его уже поймали и теперь, — он глянул на торчащую к потолку Марусину попу, — …пытаетесь устроить суд Линча.

— Мы просто пытаемся его выкурить из кабинки, — буркнула я.

Геркулесов с сомнением на меня глянул, оценил мою диспозицию, после чего сделал вывод.

— И зачинщица, конечно, вы.

— Я не зачинщица, я наоборот…

— Ну, хватит. — Он решительно вошел в нашу кабину, схватил меня под колени и снял с унитаза. Потом дернул Марусю за штанину. — И вы слезайте.

— Не могу, — послушался сдавленный шепот нашей подруги. Похоже, после того, как кровавая пелена спала с ее глаз, она обнаружила, что висит на высоте 2 с чем-то метров от земли и не имеет никакой возможности слезть.

— Не дурите, слезайте!

— Не могу, боюсь.

— Но как-то вы ведь туда забрались!

— Сама не знаю, как мне это… ой, мамочка, высоко-то как, — запищала Маруся.

Геркулесов удрученно вздохнул, встал на унитаз, просунул руку под Марусино пузо и приподнял ее на себя.

— А-а-а! — послышалось из закрытой кабинки. Голос, причем, принадлежал не женщине.

— Ну, чего еще? — рявкнул Геркулесов, заглядывая за перегородку. — Да вы волосы-то его отпустите, гражданочка. Так можно и без скальпа человека оставить. Ну!

Судя по всему, Маруся добычу из рук выпустила, потому что в следующее мгновение она уже стояла на полу, красная, всклокоченная, но довольная оттого, что душка следователь все еще продолжал ее придерживать за плечи.

— Ну, с нами вы быстро разобрались! — поддела я Геркулесова. — А вот как вы Ваську оттуда будете вытаскивать?

Он не удостоил меня ответом, вместо этого он запустил свою левую руку за перегородку, секунду пыхтел, потом к левой присоединилась правая, и уже через полминуты из-за перестенка показалась рыжая макушка Васи, которого Геркулесов вытащил, вцепившись в его подмышки.

— Браво, доблестной милиции! — заверещала Маруся.

— Браво, — подхватила Маринка, но не слишком восторженно. — И что вы теперь с ним сделаете?

— Временно задержим.

— А когда выясните, временно или постоянно? — забеспокоилась Вера Ивановна. — А то я послезавтра в санаторий собираюсь.

— И что из этого?

— Но я же должна знать он это или нет! Иначе я не смогу сосредоточиться на отдыхе.

— Сочувствую, но успокоить не могу. Никто не знает, как будет продвигаться следствие.

Тут Геркулесову пришлось немного встряхнуть Васятку, ибо он яростно трепыхался и порывался сигануть в дверь.

— Успокойтесь, пожалуйста.

— Но это не я, не я.

— Как не ты? — уперла руки в боки Княжна. — Ты застигнут на месте преступления!

— Да, это я. Но то, другое, не я! — забормотал он. — Я не убивал. Я плохой, знаю, но я не убийца. Это не я.

— Разберемся! — выдал Геркулесов свое любимое слово, после чего распрощался с нами и отволок уже притихшего Васю к милицейской машине.

А уже через 10 минут, весь институт облетела новость о том, что маньяка поймали. Еще через полчаса оказалось, что поймали при попытке очередного убийства. Спустя час институтские кумушки ломились ко мне в дверь, требуя показать рану, которую нанес мне маньяк перед тем, как его повязал вездесущий Геркулесов. К обеду меня уже похоронили, поэтому кумушки ломились уже с другой целью — выразить соболезнования моим товарищам по работе. В два я воскресла. В три вновь умерла, причем кто-то даже видел, как меня увозила «труповозка».

Когда же рабочий день подошел к концу, Антошка Симаков оповестил всех о том, что Вася вовсе не Вася, а известный маньяк Чекотило, которому каким-то волшебным образом удалось избежать смертной казни.

Вот на такой оптимистической ноте мы и закончили день.




Пятница

Друг Колька и его находка


С утра институт еще гудел. В каждой комнате велось горячее обсуждение Васькиных пороков, зверств, его биографии, родословной, а так же его обозримого будущего, которое, если верить Антошке Симакову, намечалось не просто безрадостным или страшным, а почти никаким, ибо окончить свою жизнь Вася Бодяга должен в скором времени и на электрическом стуле. Тот факт, что стул этот в нашей стране никогда не применяли, Симакова не смущал, как и то, что смертная казнь уже больше года, как отменена.

Вообще в последнее время в нашем НИИ второй по популярности личностью (пальму первенства по-прежнему удерживаю я) является Антошка Симаков. Благодаря своему умению знать все обо всем, богатому, я бы даже сказала, роскошному воображению, ну и, конечно, хорошо подвешенному языку бывший инструктор по физкультуре превратился в шоу-мена. Теперь, как мне рассказала одна приближенная к «императору Антону 1-ому» особа, в его 46-ой комнате постоянно толчется народ, окружая его вниманием и ловя каждое его пустое слово. А он, вальяжно развалясь, восседает в кресле в центре комнаты и «гонит им такое фуфло», что позавидовал бы даже Стивен Кинг.

Вот по этому, первое, что я сделала, переступив порог института, так это отправилась на третий этаж и постучала в дверь 46-ой комнаты. Мне просто необходимо было узнать, что предприняли «Геркулесов и компания», чтобы «повесить» на Ваську три трупа.

Мне не ответили. Тогда я не стала церемониться и просто вошла.

Пред моими удивленными очами предстала живописная картина: в центре комнаты на покрытом плюшем кресле полулежал его высочество Антон Григорич Симаков, вокруг него тетки всех возрастов, одна чашку ему с чаем протягивает, другая торт, третья сигарету (хоть в комнатах курить строжайше запрещено), десятая веером из сложенных инструкций обмахивает. Ну, просто султан-паша в окружении наложниц.

— … и вот, друг Колька мне и говорит. Помоги Антон Григорьевич следствию, подскажи, что нам делать, — самозабвенно врет Симаков, а кумушки его слушают, пораскрывав рты.

— А друг Колька тебе не сказал, какое обвинение он собирается предъявлять задержанному?

— А? — испуганно озираясь, вымолвил Антошка.

— Обвинение, говорю…

— Лелечка, — показушно обрадовался он, — героиня наша!

— Так что там со следствием, как дела идут?

— Да я вроде… хм… вот девочкам рассказал уже, — начал мямлить он, мудро рассудив, что, продолжив брехать, может нарваться на неприятности. Знает, что я пустой трепотни не выношу.

— Обыск в комнате Бодяго провели?

— А как же!

— Неужели? А по моему, еще не успели.

— Да? — испугался Антон, он понял, что до развенчания культа его личности остались считанные минуты.

— Да. И меня удивляет, почему твой друг Колька еще этого не сделал.

Антошка засопел, придумывая, что бы сказать, а потом нашелся:

— Дамы, не соблаговолите ли оставить нас с госпожой Володарской наедине, нам, видите ли, надо обсудить кое-какие следственные тонкости.

Дамы понимающе закивали, после чего покинули помещение.

— И чего ты им тут брехал?

— Да ничего, собственно, так рассказал, что знаю.

— Вот давай теперь и мне, только без этих твоих штучек, про друга Кольку и прочее.

— Конечно, конечно, — начал лебезить Антон, поняв, что я не собираюсь выводить его на чистую воду. — Я ведь так, для красного словца… Ну, ты понимаешь.

— Короче, Симаков, мне некогда.

— Ага, ага, — он наморщил лоб, сосредотачиваясь.

— Ну?

— Ну-у-у.

— Так ты что же, ничего не знаешь? — заподозрила я.

— Почему ничего? Кое-что мне известно.

— И что?

— Ну-у-у.

— Это я уже слышала. Ты по делу давай.

— Ага.

— И это ты уже говорил, — я махнула рукой. — Не знаешь ты, короче, ни фига.

— Не знаю, — сознался, наконец, Антошка.

— Радар что ли сломался? — кивнула я в сторону банки.

— Хуже. Перенесли штаб в недоступное место, — увидев мое недоумение, пояснил. — В бывшую вентиляционную, а там стены толщиной в 20 см, там мой радар не действует.

— Жаль, — сказала я совершенно искренне.

— Еще как! — понурил он головушку, но вдруг встрепенулся. — Но я знаю, что сегодня Геркулесов прибудет в «Нихлор» ровно в 10.

— Подслушал, зачем прибудет?

— Не смог, — вздохнул Антошка. — А это правда, что он еще в Васькиной комнате обыск не провел?

— Издеваешься? Конечно, провел, правда поверхностный.

— Так ты что же…

— А ты думал, что врать один ты у нас мастак?

И провожаемая его возмущенным взглядом, я покинула комнату.

Когда я достигла первого этажа, часовая стрелка моих часов замерла аккуратненько напротив 10-ки. Значит, именно сейчас к нам пожалует сам господин Геркулесов.

Добравшись до двери своей комнаты, я узнала, что немного ошиблась. Оказывается, Геркулесов уже прибыл и к моменту моего появления успел не только открыть комнату Бодяго, но и пошарить там. Короче, когда я уже готова была скрыться за своей дверью, из комнаты по соседству вылетел наш доблестный страж, был он возбужден и растрепан, к тому же жутко пах.

— Отстаньте от меня, — шипел он, лягаясь во все стороны. — Брысь!

Тут я заметила, благодаря вырвавшемуся вместе с Геркулесовым из комнаты свету, что за ним, воя и урча, бежит свора кошек.

— Пошли вон! — продолжал гнать взбесившихся кошаков бедный Коленька.

— Помощь нужна? — поинтересовалась я.

— А? — он поднял на меня свои ошалелые глаза. — Это вы? Чего вам?

— Я, собственно, здесь работаю, — я показала на дверь своей комнаты. — Вот мимо шла.

— Ну и идите себе! — Он хотел еще что-то сказать, но одна из своры, самая облезлая, уперлась своей одноухой головой в его ногу и начала тереться об нее. Геркулесов брыкнулся, но это не помогло, кошка не только не отлетела, но еще и вцепилась когтями в штанину его фирменных джинсов. — Господи, что же мне делать, перестрелять их что ли?

— Не надо. Господь, к которому вы взываете, вам этого не простит. — Я принюхалась. — Вы валерианкой что ли надушились?

— Да не надушился… Черт бы ваш институт побрал, здесь не только люди, но и кошки психические… Я пролил!

— На что?

— Естественно, на себя.

— Естественно, — улыбнулась я, что, конечно, не очень вежливо, но видели бы вы эту одноухую, обнимавшую милицейскую ногу. — На что именно? На куртку, штаны или кроссовку, кстати, пора перебираться в более теплую обувь, зима скоро…

— На кроссовку, — завопил он, стряхивая еще одну паразитку со своего башмака.

— Ну, так снимите и отдайте на растерзание.

— А в чем я домой пойду?

— Если не отдадите, вопрос будет стоять не так.

— А как?

— Чем? Или на чем? Так как на своих двоих у вас не получится. Они одну отгрызут.

— Кошки-людоеды? Впервые слышу.

— Это ж Васины кошки, а они, как и хозяин, отмороженные.

— Ну, уж нет, я лучше…

Что он хотел сделать, я так и не узнала, потому что в следующий миг одноухая вцепилась в понравившуюся ей ногу зубами. Геркулесов взвыл, тряхнул пострадавшей конечностью, да так энергично, что кроссовка, шнурки которой четвероногие монстры уже успели обмусолить и расслабить, слетела, перевернулась в воздухе, после чего, пролетев не меньше трех метров, благополучно приземлилась.

Кошки с воем бросились к ней.

— С облегчением! — поздравила я.

— Ну вас, — махнул он на меня рукой и заковылял в Васину комнату. Я за ним.

— Не расстраивайтесь, вам мама новые купит.

— Я сам себе на жизнь зарабатываю, — отбрил он меня. — Ясно?

— Угу.

— И в чем теперь, прикажите, до машины идти?

— Ну не знаю, — протянула я, оглядываясь. В комнате ничего подходящего не было — Вася кроссовки «Рибок» видел только по телевизору, а носил стоптанные ботинки или не менее задрипанные кеды. Как раз последние я и обнаружила на батарее. — Вот, пожалуйста, почти то же, что и на вас. В смысле, спортивная обувь, как вы любите.

— Издеваетесь? — укорил он.

— Подшучиваю. А это разные вещи.

— Ладно, — мирно буркнул он. Потом сел, стащил оставшуюся кроссовку, швырнул ее в урну.

— А хотите, я вам шлепки свои дам?

— Опять шутите?

— На этот раз нет. У меня есть шлепки, то есть сланцы резиновые, такие, знаете, что на пляж носят.

— Розовые, наверное?

— Черные, с плоской подошвой.

— А размер? — он показал мне свою ногу, размера примерно 42-го.

— У меня 39, я далеко не Золушка, так что натяните.

— Ладно, тащите.

— А вы мне что?

— Я знал, что эта женщина ничего бескорыстно не делает, — вздохнул он притворно разочарованно. — А что вам надо?

— А вы будто не знаете?

— Догадываюсь.

— Ну тогда рассказывайте, да поскорее. Что нашли? — я обвела глазами помещение.

— Много всякой гадости.

— М…м…м. — Я задумалась, прикидывая, что он имеет ввиду, произнося слово «гадость» — И какой?

— Много грязных фотографий, профессиональных и совсем непрофессиональных, то есть любительских.

— И кто любитель?

— Вася, кто же еще.

— А где он снимал?

— Да везде. На улице под женские юбки объективом залезал. В общественных туалетах. Он и в раздевалках снимал, и на пляже. Много фотографий, сделанных здесь, в институте.

— Как? — Ахнула я. — И кто же на них?

— Все вы.

— Все? — я застучала по своей груди. — Даже я?

— И вы.

— А меня-то он где умудрился…

— Вы сняты в раздевалке в момент примерки какой-то обновки. Кажется… гм… бюстгалтера.

— Все равно не понимаю, я же в комнате была одна.

— Это вы так думали, а Вася ведь не только по туалетам любил прятаться, он и в комнатах засады устраивал. В вашей, например, кроме раздевалки, есть еще и кладовка, так?

— Так.

— Вот в ней он иногда и хоронился, там, между прочим, в стене дырка есть, через которую он и смотрел, и вас снимал.

— Так вот кто там шуршал! — выкрикнула я, негодуя. — А мы думали — мыши.

— Не волнуйтесь, там и мыши есть, он их мышеловкой для своих любимцев ловит именно в вашей кладовке.

— Но откуда он узнает коды? У нас же все комнаты на замках?

— Он же электрик, значит, часто бывает в разных комнатах для того, чтобы лампочки поменять. Вы ему открываете, он запоминает код, а потом проникает уже без вас.

— Какой кошмар! — я, закрыв глаза ладонями, села на стул. — Моя фотография в стиле «ню» есть у какого-то маньяка.

— Теперь нет. — После моего недоуменного взгляда, он добавил. — Теперь она вместе с другими уликами в следственном отделе.

— Успокоили, спасибо. Это значит, что теперь на нее пялится не только Васька, но и весь следственный отдел.

— Что вы, я не даю.

— Один любуетесь?

— Да я одним глазком, — не слишком убедительно успокоил он.

— И как я вам?

— Могу вас заверить, что у вас самые роскошные формы из всех институтских дам, — горячо выпалил он.

Я зарделась, как кисейная барышня, от этого пусть и не очень приличного, но зато искреннего комплимента. Мне было приятно его принять, потому что даже человеку с таким раздутым самомнением, как у меня, радостно получать подтверждение своей исключительности. Но мою эйфорию неожиданно задушила одна уж очень неприятная мысль.

— Так что же получается? Получается, что Васька очень даже мог попасть к нам в комнату и подбросить эту анонимку?

— Запросто. Правда, он это отрицает, как и многое другое. Например…

— Стоп, — я предостерегающе взмахнула рукой. — Мы же с вами решили, что убийца кто-то из наших. А Васька…

— Вы знаете, что электрики имеют совсем другие пропуска, нежели вы?

— Как так другие?

— Они не оставляют их на проходной, когда входят и выходят. Их пропуска предъявительские, то есть…

— Поняла я, поняла. Они просто их показывают вахтеру, когда проходят через вертушку, оставляя при этом у себя.

— А это значит, что в момент второго убийства, если вы помните, произошло оно во время вашей вечеринки, он вполне мог быть в здании.

— Как это?

— Очень просто, — начал сердиться Геркулесов. — Вы все, когда уходите, сдаете пропуска, вахтер их раскладывает в ячейки, если какая-то ячейка пуста, он выясняет какая, сверяет со списком работников, что лежит у него под стеклом, звонит диспетчеру и докладывает, что работник такой-то, такой-то не покинул здания, а уж диспетчер либо находит зазевавшегося, после чего выдворяет, либо выясняет, зачем тот задержался, и докладывает на вахту.

— Это еще зачем?

— Зачем докладывает?

— Зачем вообще все эти глупые игры в засекреченную правительственную организацию? Что у нас филиал КГБ что ли?

— Ах вот вы о чем.. Ну это очень просто. В застойные времена этот НИИ и впрямь был секретным объектом, здесь какие-то отравляющие химические соединения изобретали.

— А сейчас?

— Сейчас, как будто, перестали, но порядки остались прежние.

— Ага, — удовлетворенно кивнула я, а потом до меня дошло, что с этими разговорами про конспирацию, я потеряла нить беседа. — А о чем мы до этого говорили?

— О том, что электриков часто вызывают в неурочное время, чтобы починить, например, сигнализацию. Или проводку, или пробки какие, вылетевшие, именно по этому у них особые пропуска.

— И это доказывает, что он мог убить уборщицу в то время, когда мы веселились? — с сомнением протянула я.

— Нет, это доказывает, что он мог убить, потому что учет предъявительских пропусков никто не ведет.

— Не поняла, — с сожалением призналась я.

— Тьфу ты! — разозлился Геркулесов. — Он просто мог остаться в институте на ночь, и никто бы этого не заметил, ведь пропуск на проходную он не сдает, а если он его не сдает, значит, вахтер его не хватится…

— Все! Поняла! — торжественно воскликнула я.

— Фу, — он облегченно вздохнул и картинно вытер лоб рукавом, будто я своей тупостью его замотала до пота.

Я напряженно молчала минуты две, пока не выдала вот что:

— Но это даже косвенными уликами не назовешь, скорее вашими догадками.

— Может и так, но вместе с этим. — И он достал из кармана завернутый в полиэтилен длинный тонкий нож.

— Где нашли?

— Здесь, — он кивнул на тумбочку. — Заметьте, на лезвие запекшаяся кровь.

— Это он для кошек мясо резал.

— А вот и нет! — торжественно воскликнул наш Шерлок Холмс. — Кошкин нож мы изъяли вчера, он лежал на видном месте, поэтому его обнаружили сразу. А вот этот, — он потряс перед моим носом пакетом, — был спрятан за тумбочкой, его я нашел только сегодня. И, как мне кажется, эти сгустки на лезвие, — вновь пакет мне в нос, — говорят о многом.

Я недоуменно уставилась на него, не уяснив, о чем могут говорить сгустки.

— Вы что про сворачиваемость крови ничего не слышали? — удивился Геркулесов. — Кровь, вытекшая из живого человека, и кровь из… ну допустим… замороженной говяжьей печени имеет разную консенстенуцию. Первая еще не свернулась, когда попала на лезв…

— Ну, хватит, — возмутилась я. — Давайте обойдемся без этой тошнотворной лекции. Я вам верю на слово.

— Что и требовалось доказать, — изрек очень довольный собой Геркулесов.

— Значит, это Васька.

— Васька, — уверенно подтвердил он.

— Хм, — я все еще не верила в это, но, скорее, лишь из упрямства — мне претила мысль, что я на Бодяго даже подозрение не распространяла. — Да, пожалуй, вы правы. Больше не кому. А он что говорит на это?

— Естественно, в несознанке.

— В чем?

— Отпирается, значит, не признает своей вины. Но это было вчера, вчера у нас не было этого, — он вновь вскинул пакет с ножом, но на этот раз я отстранилась, хватит, на сгустки я уже насмотрелась.

— Думаете, сегодня сознается?

— Не знаю, от него чего угодно можно ожидать, он же того, — Геркулесов свистнул и покрутил пальцем у виска.

— Да ладно, никакой он ни того, — я повторила свист, — обычный маньяк.

— Да вы что! Он с детства того. У него задержка в развитие 5 лет была, он и сейчас иногда в детство впадает. Сядет в уголке, засунет палец в рот и повторяет «Я плохой, я плохой».

— Вон оно что!

— И мама у него не совсем нормальная. Вернее, совсем ненормальная. Правда, когда-то она была директором ПТУ, именно в нем Вася учился, в другое его бы просто не приняли, а потом у нее крыша съехала, ее выгнали на пенсию и теперь она изводит соседей по подъезду своими выкрутасами. Я ходил к ним домой, так жильцы ко мне с петицией — выселяйте, орут, этих Бодяго к чертям. Мамаша месяц слесарей в квартиру не пускает, чтобы они трубы ей починили, а из-за этих труб весь подъезд в дерьме плавает, а сынок кошатню развел в однокомнатной «хрущевке». А это вонь, знаете, какая?… Нет, лучше вам не знать. — Геркулесова передернуло. — Вот такой фрукт наш Вася.

— Н-да. А сразу и не подумаешь. Я всегда считала его очень приличным парнем. Он такой безобидный на первый взгляд, тихий, и на маньяка совсем не похож.

— А вы думаете, все маньяки имеют зверскую рожу? Да ничего подобного!

— Я не о том. Про рожу понятно, она действительно такая, какой тебя природа наградила… ну или обидела, у кого как. Просто он был таким вежливым, спокойным. Простите, извините, даже глазки лишний раз боялся поднять.

— Это легко объяснить — просто он боялся, что взгляд его выдаст, а по поводу всего остального, я вот что могу сказать. — Геркулесов сел по-турецки, приготовившись вещать. — Лет 20 назад в нашем городе стали находить изнасилованных, изуродованных и убитых девушек. Находили их не часто, но регулярно, примерно пару раз в год. И так на протяжении 4 лет. Маньяк отличался изощренной жестокостью и неуловимостью, прозвали его Лиходеем. Ловили Лиходея все эти годы всем уголовным розыском, но никак не могли поймать, уж больно осторожным был. Но на пятый год охота увенчалась успехом — маньяка поймали. Им оказался слесарь 5-того разряда, активист, трудяга, трезвенник, примерный отец двоих детей Сергей Лимонов. Не слыхали?

— Нет. Мне тогда еще слишком мало лет было.

— Мне тоже не много, но я знаю об этом, и не только потому, что Лиходея поймал мой отец, но еще и потому, что жил он в нашем доме. Так вот к чему я веду? А к тому, что приятнее человека я не встречал. Я же его с пеленок знал, видел, как он к жене относится, к детям, знал, как его уважают на работе. И вот такой положительный гражданин оказался кровавым убийцей. В нашем доме никто не верил, бабки, которые его обожали, даже с транспарантами к дверям прокуратуры ходили.

— Так, может, это и не он? Мало что ли бывает ошибок следствия?

— Это он. Его застигли на месте преступления. После чего он не стал отпираться и во всем сознался, причем, не теряя спокойствия и продолжая вежливо улыбаться. — Геркулесов вздохнул. — Вот так-то! А вы говорите, не похож на маньяка.

— Ничего я, видно, в людях не смыслю! — с сожалением пробормотала я.

— Просто вы их видите лучше, чем они есть, — упокоил Геркулесов, причем, даже не поняв, что сморозил глупость. Знай он меня получше, никогда бы такого мне не сказал, ведь каждый мало-мальски знакомый с моей натурой человек в курсе, что я самый отъявленный циник женского пола, каких только видел свет.

— Значит, подозрение с мужиков нашего отдела можно снять?

— Можно, — кивнул он, после чего встал, поиграл пальцами ног, зачем-то попрыгал и бодро скомандовал. — Тащите сланцы, я уматываю.

Я притащила, он умотал.




Несколько дней спустя

Среда

День рождения


Итак, прошло пять дней, почти неделя. Спокойная, размеренная неделя, такая, будто и не было тех кошмарных дней, когда мы ходили по институту с оглядкой. Теперь жил наш НИИ по-старому сонно. Мне даже показалось, что все, кроме, пожалуй, меня и вспоминать-то об убийствах перестали. Ну укокошили пару уборщиц и одну вахрушку, так ведь поймали, кровопийцу, и сидит он, сердешный, нынче за чугунной решеткой. Так что может «Нихлор» вернуться к своим насущным делам: сплетням, чаепитиям да легкому флирту.

Даже мои товарки угомонились, обмусолив за прошлую неделю все детали происшествия, посмаковав подробности поимки маньяка, приукрасив, конечно, для красного словца и сознания собственной значимости, к понедельнику они уже переметнулись к обсуждению более свежих новостей. А если у них и возникали всплески воспоминаний, то не рождали они ничего, кроме облегчения. Еще пуще был доволен Геркулесов, как же, засадил маньяка, прекратив тем самым кровавую вакханалию (столь изысканно он обозначил ту мочиловку, которую наш маньяк устроил).

Страдали по Васе только двое: Слоник да я. Слоник ясно почему — как никак Бодяго, хоть и вуайерист, но все ж друг, а вот я… Даже и не знаю, почему я не могла смириться, поверить, успокоиться в конце концов. Но что с меня, глупой бабы, взять?

***


… Квартиру я покинула, как обычно, полвосьмого. Вышла на улицу, вдохнула полную грудь свежего утреннего воздуха и подивилась погоде. Надо же! 31 октября, а на асфальте еще ни следа снега, ни грамма слякоти, даже листья шиповника продолжают сопротивляться порывистому ветру и проискам осени. О небе я ни говорю — оно ясное, как в июле, светлое, еще не подернутое предзимним туманом.

Водрузив на нос солнечные очки, я навострила свои стопы в сторону остановки, не забывая при этом любоваться красотами: живописно разбросанным вокруг урны мусором, перегнутыми качелями, собранными дворниками кучами листвы, оголенными стопами Коляна.

— Сосед, ты бы шел домой, а то, не ровен час, бронхит подхватишь, — предупредила я, оглядываясь на высовывающийся из-под лавки профиль Каляна.

— А-а-а? — профиль превратился в анфас, а на нем приоткрылся и начал посверкивать один глаз.

— Дуй, говорю, домой. Простудишься.

Колян сделал усилие — приподнялся на локте, но это и все, на что его хватило.

— Подбросишь? — поинтересовался он, в изнеможении опускаясь на покрытую инеем кочку.

— Сейчас не могу, на работу опаздываю, — извинилась я. — Но чтобы тебе не было так скучно, вот тебе, — я протянула Коляну конфетку.

— Эту отраву я не употребляю, — скривился он, отмахиваясь от гостинца. — Сахар — это белый яд.

— А водка?

— А водка — пиницея от всех болезней.

— Панацея, Колян, панацея.

— Один фик, — отмахнулся мой всезнающий сосед и почесал одну костлявую ногу об другую. — А еще водка хороший антибеп…деп… депирсант.

— Депрессант, — зачем-то поправила я.

— Ну а я что говорю! Просто отличный диперсант. Сам как жахну, диперсию как рукой…

— Ты где этого набрался?

— На лекции вчера был, — гордо ответил Колян и постарался лечь посолиднее, как и подобает ученому человеку.

— За каким бесом тебя туда понесло?

— Там доктор каждому, кто до конца лекции досидит по сто грамм наливал.

— Понятно, — хмыкнула я. Уж я-то знаю, как Колян любит продавать за водку свое внимание, свой голос (если грядут выборы), свой некачественный труд.

— Че те понятно? Я, можа, девушку туда водил. Свидание у меня было назначено, а водка она так, дело десятое.

— Вот я и говорю — понятно. Я ж тебя, шалуна, знаю, — подмигнула я Коляну, решив потешить его самолюбие, ведь как не крути, а он мужик, а мужик, как известно, до страсти любит, когда его обзывают бабником.

— Я такой, — горделиво изрек он. — У-хх!

Согласно закивав, я сделала несколько шагов задним ходом. Все ж, как не было приятно беседовать, а на работу идти надо. Колян еще что-то бормотал, когда я достигла милого сердцу «Запорожца», это означало, что до заветной арки оставалось совсем чуть-чуть.

— Леленчик, я ж тебе не сказал…

— Про то, что водка излечивает СПИД и рак?

— Че? А! Не. Про это не знаю, доктор про это ниче не говорил. Я вот че… к те мужик тут приходил.

— Какой еще мужик? — прокричала я, уже отойдя на порядочное расстояние от подъезда.

— Не знаю, какой. Обычный. Где ты живешь, спрашивал.

— А ты?

— Сказал. Квартира говорю такая-то, тока, горю, ща не ходи, там нету никого. Леленчик, горю, не пришла, а маманя ейная с бабкой в санаторий укатили на две недели.

— Выложил, значит, всю подноготную…

— Не-е. Не всю, — Вован позевнул, сверкнув клыком. — Он еще что-то хотел спросить, да я отрубился.

— Что ж ты так? Вдруг это мужчина мое мечты!

— Да не… вряд ли! Он знаешь какой? Ну…ну…

Времени на то, чтобы Колян сформулировал и выдал свою мысль, у меня не было — я услышала, как вдали загрохотал трамвай, поэтому я нетерпеливо махнула на него рукой и с криком: «вечером расскажешь» ломанулась к остановке.

Надо сказать, что я успела, правда, успела в последний момент. Стоило мне поставить обе ноги на подножку, как дверь захлопнулась.

Вот и веди после этого неспешные беседы с соседями.

Уже разместившись на узком кресле и придя немного в себя, я заинтересованно подумала, кто же это мог про меня спрашивать. Тем более любопытствовать, где я живу. Уж не Геркулесов ли? А, может, Зорин, решил таким образом вычислить, в какой квартире проживает Сонька, он, вроде бы, знал, что ее «покои» располагаются прямиком над моими.

Нет, все же приятнее думать, что это Геркулесов. Да, гораздо приятнее!

Когда я вошла в институтское фойе, меня ждал сюрприз. Только вы, бога ради, не пугайтесь! На этот раз не было никакого трупа, даже привычного омоновца не было, зато в проходной толпилась улыбчивая компашка моих коллег, с радостной Марусей на переднем фланге.

— Вы чего тут тусуетесь? — растерялась я, причем, даже испугаться не успела, хотя столь непривычно раннее их появление на рабочем месте могло сулить какие угодно беды.

— Тебя ждем, — сообщил Зорин, вынырнув из-за плеча Левы Блохина, умудрившегося как-то затесаться в компанию работников вычислительного центра.

Тут уж я испугалась. И было чему! Мало того, на работу приперлись ни свет ни заря, так еще и по кабинетам растекаться не хотят, променяв утренний чай на ожидание столь недостойной их внимания фигуры, как я.

— Убили что ли кого? — охнула я.

— Нет, — возопил Зорин. — Родили!

— Кто? И кого?

— Твоя мама, тебя!

— Когда? — продолжала тормозить я.

— Сегодня, когда же еще? Лель, ты че, забыла, когда у тебя день рождения? — вытаращилась на меня Маруся.

Тьфу ты! А ведь и впрямь забыла! С этими убийствами и не то забудешь.

— И сколько мне?

— 26, — совсем не по-джентльменски напомнил мне Зорин.

— Так много?

— Если хочешь, то 18, — сжалился надо мной Кузин.

— Да ладно, 26, так 26. Зачем при нашей красоте годы считать!

— Вот именно, — ввернул Блохин и как-то очень нежно на меня посмотрел. Уж не втрескался ли в свою спасительницу наш «трусливый лев»? Не дай бог, конечно — мне такие поклонники даром не нужны.

— И мы тебя поздравляем! — отрапортовала Маринка, просунув голову между локтями двух гигантов: Зорина и Блохина.

— И дарим… — Маруся еще шире растянула свой джулияробертсовсий рот и вытолкнула на передний план Княжну. — Вот!

— В пожизненное пользование или как?

— Чего?

— Неужели в рабство? С правом передачи по наследству? Вот спасибо. Я только не пойму, как потомственная дворянка, а некогда и английская королева, — я кивнула на Ленку, — на это согласилась?

— На что? — не поняла Княжна и устало привалила поднос (который я только что заметила) на вертушку проходной.

Тут-то до меня, наконец, дошло, что они решили мне подарить!

— Ленка, неужели ты испекла для меня свой чудо-торт?

— Ну, — подтвердила Княжна, после чего скинула с подноса полотенчико, дав тем самым мне и остальным возможность увидеть огромный овал торта, а потом и уловить аромат ванили и миндального ликера. — Вчера три часа пекла. А ты чего про наследование какое-то говорила?

— Да я это… Э… Надеялась, что ты мне рецепт дашь, — нашлась я, причем, не сильно погрешив против истины. Дело в том, что торт «Чудо», который свел с ума весь персонал нашего отдела, могла печь только Княжна, а делиться секретом его приготовления не соглашалась даже под пытками.

— Размечталась! — фыркнула Ленка. — Жуй, когда надо я испеку.

— Спасибо.

— А вот от меня, то есть от нас, мужчин. — На этот раз от толпы отделился Кузин и протянул мне пластиковую бутылку, наполненную какой-то оранжевой жидкостью.

— Что это? — ошалев от такой щедрости, поинтересовалась я.

— Спирт, — гордо сообщил Санин, а Манин пояснил. — Настоянный на апельсиновых корках.

— Вот это да! Спасибо, мужики, — растрогалась я.

— А я вот… тоже тебе… подарок, — это Лева Блохин, пунцовый от смущения, выдвинулся в первые ряды и протянул мне литровую банку, закрытую полиэтиленовой крышкой.

— Тоже спирт?

— Что ты! — еще больше покраснел он. — Это духи. Французские.

— В Париже кончились флаконы?

— Они в разлив продаются. На рынке. Мы решили взять побольше, чтобы тебе надолго хватило.

— Да, — высунулся Зорин. — Пусть, думаем, Леля хорошими духами вдоволь попользуется, а то я видел твой флакончик, он во-о-о-т такусенький. — И он продемонстрировал всем ноготь на своем мизинце.

— И название какое-то дурацкое то ли Кензо, то ли Мензо.

— Дешевые, наверное, — встрял Кузин.

— Как пить дать, китайские. А мы вот, то сеть он, — Зорин ткнул друга в бок. — Он тебе настоящие французские купил. «Шанель» называются, слышала, может?

— В разлив? — уточнила я.

— Ага. Из города Парижа в цистерне привезли.

— Ну-ну.

Все присутствующие дамы приглушенно прыснули. Я же залилась громким, псевдо счастливым смехом.

— Спасибо огромное. Теперь могу смело свои копеечные «Кензо» выкинуть на помойку.

Дамы прыснули еще громче.

— А вас всех приглашаю к 10 часам в нашу комнату, праздновать.

Все радостно загалдели и разошлись. А мы, я, подружки, торт и две спиртосодержащие бутыли, отправились в комнату, где в скором времени должен был состояться банкет.

— Давай понюхаем, — предложила Маринка, когда мы водрузили банку на стол.

— Может, не надо?

— Давай, открывай, — скомандовала Маруся, известная своим неравнодушием к пахучим химическим соединениям.

— Сами напросились, потом не жалуйтесь, — предупредила я и сорвала крышку.

Сначала мы ничего не почувствовали, но уже через секунду по комнате разнесся приторно-сладкий запах то ли сирени, то ли фиалки. Сразу вспомнилось детство, международный женский день 8 марта и сосед по парте, подаривший мне на этот праздник флакончик рублевых духов «Цветущий сад», которыми я ни разу не рискнула подушиться из-за боязни, что все окрестные пчелы слетятся на меня, как на этот самый сад.

— Кошмар! — резюмировала Княжна.

— Что, интересно, туда налили?

— Тебе же сказали, что «Шанель», — простодушно подсказала Эмма Петровна.

— Размечтались. В лучшем случае «Цветы России».

— А что? Нормально пахнет, — неуверенно протянула Маруся. Мы все уставились на нее, как на идиотку. — Нормально, говорю, цветочками.

— Тогда забирай, — я милостиво подвинула банку подруге.

— Можно?

— Нельзя! — закричала Княжна, вырвав сосуд из рук Маруси. — Она нас задушит, ты же знаешь, сколько она на себя духов выливает!

— Ладно, не дам.

К большому недовольству Маруси я закрыла банку, убрала ее в стол и под страхом смерти не позволила ей к ней прикасаться. Потом я включила кондиционер, плюхнулась в кресло, задумалась.

— Чем ты нас будешь поить? — поинтересовалась Княжна.

И, правда, чем? Не спиртом же дареным. Больше-то у меня ничего нет.

— А вот хотя бы шанелем этим. Там градусов 60. А тортом закусим.

— Ну, пра-а-а-вда? — заканючила Маруся.

— Вот алкоголики! Чем я их кормить буду, им не интересно, им водки подавай.

— Можно и джина.

— Будет вам водка, — пересчитав в уме содержимое кошелька, добавила, — и джин.

— Ура! — возопила радостная компания.

А я засела за телефон. К моему счастью, я сразу дозвонилась до фирмы «Вуаля!», которая специализировалась по доставке продуктов на дом.

— Девушка, — обратилась я к оператору. — Нам две бутылки джина, нет, пожалуй, одну, его все равно никто пить не будет, и «Швепса». Три водки «Пшеничной»…

— Четыре, — встряла непьющая Марья.

— Четыре.

— А мне портвейна, — пискнула Маринка.

— Бутылку белого массандровского портвейна. Колбасы, сыра, хлеба, горбуши копченой, так, что еще, — я вопросительно посмотрела на подруг.

— Шпротиков.

— Шпротов 3 банки, маринованных огурчиков, лимонов.

— И ананас, — ошалело гаркнула Маруся.

— И ананас, — смиренно заказала я и дала отбой.

— А горячего?

— Чего тебе?

— Жульена.

— Картошки из нашей столовки поешь, — отбрила я Марусю.

— Пустую картошку?

— Тушеную с мясом.

— Ну, тогда ладно.

Я треснула ее по загривку и начала составлять столы.

Через 20 минут столы были составлены в один большой, еще через 20 на нем появились бутылки и закуски, а спустя очередные 20 вокруг него уже сидели мои возбужденные коллеги и сверкали голодными глазами на угощение.

Я из вредности потомила их лишнюю четверть часа (как никак, вытрясли из меня весь аванс, а теперь клацают зубами от нетерпения, не волнуясь о том, что в кошельке у меня осталась только пятерка на проезд и пластиковая карта с заначкой), но к 10 —15 мы все же начали.

Не буду утруждать вас рассказами о застолье, все и без того знают, как гуляют у нас на Руси. Тост за именинницу, потом «между первой и второй перерывчик не большой», дальше стоя за прекрасных дам, потом «чтобы елось и пилось» (будто без тоста им не пьется и не есться), и так до бесконечности, вернее, до конечности, то есть до опорожнения последней бутылки.

… Было почти 12, когда в дверь постучали.

— Хто тама? — спросил у дверной ручки программист Сереженька.

— Это я почтальон Печкин… — захихикал Кузин и уронил в тарелку с картошкой свои очки.

— Это милиционер Геркулесов, — раздалось из-за двери. — Принес известия про вашего … кхм… мальчика.

— Коленька! — радостно запищала Маруся, рванувшись к двери.

Через секунду Геркулесов уже стоял в нашей комнате и робко извинялся.

— Простите, ради бога, я не знал, что у вас застолье.

— Да ладно, не берите в голову, лучше присоединяйтесь к нам, — заискрила Маруся и, вцепившись в его локоть, начала тянуть к столу.

— Нет, я пойду…

— Нет уж, садитесь. — Маруся все настойчивее пихала парня в гущу веселящихся.

— Да не удобно…

— Неудобно на потолке спать — одеяло падает, — ляпнула я. — Так что лучше сядьте, от нее все равно не возможно отделаться.

Геркулесов, еще помявшись для виду, сел. Маруся примостилась рядышком.

— Чего празднуем? — поинтересовался он, подозрительно принюхиваясь к джину, который благодаря заботливым рукам Маруси, оказался вместе со стаканом в его руке.

— У Лели День рождения, — сообщила Маринка.

— У вас? — он оторвался от созерцания янтарной жидкости и удивленно уставился на меня.

— И чего тут странного? — насупилась я. — Даже если вы считаете, что меня нашли в капусте, это еще не говорит о том, что у меня не может быть…

— Нет, вы не правильно поняли… Просто, — он робко улыбнулся, — у меня тоже сегодня День рождения.

— Вот это да! — шумно выдохнул Зорин и полез через стол обниматься.

Все остальные тоже повскакивали с мест, обступили именинника, загалдели. Геркулесов еще больше стушевался: покраснел, опустил очи, залепетал «спасибо, спасибо». Добила его Маруся — с воплем «Дорогой вы наш!» она, растолкав всех, бросилась к нему на грудь, прижалась нарумяненной щекой к его кожаной куртке, а, належавшись, подпрыгнула и запечатлела на пунцовой щеке Геркулесова смачный поцелуй. После такого поздравления именинник впал в ступор, из которого его смог вывести только джин.

— Какая гадость! — прохрипел он, когда неразбавленная тоником жидкость обожгла ему горло. — Как вы это пьете?

— Нормально, — заверил Зорин, хлопнув залпом полстакана. — Мы уже в той стадии, когда градусы не чувствуются, как и горечь, и противный вкус. Приходили бы раньше.

— К-хе, спасибо. Но, боюсь, я бы после такой дозы уже спал вон под тем розаном. — Геркулесов еще немного помолчал, потом встал, одернул куртку, снял с головы на сей раз кожаную бейсболку и, обращаясь ко мне, буркнул. — Поздравляю.

— Спасибо, вас так же.

— И вас. То есть спасибо. В общем, поздравляю и желаю… Желаю счастья! — выпалив это банальное пожелание, он схватил мою руку и затряс, потом опомнился и чмокнул.

Все заулюлюкали. Я глупо хихикнула. Геркулесов, вконец растерявшись, чмокнул еще раз.

Тут уж все дружно заржали, а мы с Геркулесовым присоединились. Этот хохот и разрядил обстановку. По этому последующая беседа велась уже непринужденно.

— Какие новости, Николай Николаич? — стараясь выглядеть серьезно и по возможности трезво, спросил Кузин.

— Вы о чем? А, о Бодяго! — Геркулесов помрачнел. — Собственно об этом я и пришел сказать гражданке Володарской.

— Леле, — поправил его Зорин.

— Нет, пусть будет гражданка, — одернул друга Лева Блохин, а потом для профилактики очередной бестактности еще и в бок ткнул. — Их объединяет общее дело, а не фигли-мигли… — Что подразумевал Лева под этими «фиглями», никто не понял, но больше на панибратстве ни один не настаивал.

— И что вы хотели мне рассказать?

— Что Бодяго уже предъявили обвинение.

— Значит, нож, который вы нашли, и есть орудие убийства! — ахнула я.

Геркулесов укоризненно на меня посмотрел, как бы говоря «Эх ты, а я тебе, трепушке, еще секреты доверял!». Мне сразу стало совестно, но ощутить всю глубину этого стыда мне не дали коллеги, они зашумели, загалдели, обсуждая услышанное, чем очень меня отвлекли от самобичевания.

— Так ты знала, что Коленька нож нашел, и ничего нам не сказала? — возмутилась Маруся, когда первая волна удивления спала.

— Знала. И не сказала! — Я с надеждой посмотрела на Геркулесова, авось это меня реабилитирует. Но его лицо было непроницаемо. Поэтому я снова сникла.

— И что еще ты скрыла от своих лучших друзей? — продолжала бушевать Маруся, но неожиданно была прервана Саниным:

— Он сознался?

— Или отпирается? — добавил Манин.

— Отпирается. Только теперь его признание нам не нужно. Улик достаточно.

— Вы сказали улик? Во множественном числе, я правильно поняла? — встрепенулась я.

— Именно во множественном. Дело в том, что я провел очную ставку. Свел его и вахтершу, что дежурила в тот день, когда было совершено второе убийство. И она вспомнила, что он выходил из проходной около 7.

— А Вася что на это отвечает?

— У него одна песня. «Я плохой» называется, — махнул рукой Геркулесов.

— Так все палец сосет? — поинтересовалась я.

— Сосет, иногда еще и в носу ковыряет. Я даже опасаюсь, что если адвокат потребует провести обследование на вменяемость, врачи признают его того, ш-ши, — и он вновь, свиснув, покрутил у виска.

— А, может, он косит под психа? — встрепенулась Маринка. — Я что-то раньше не замечала, что он такой уж ненормальный.

— Да, точно! — вскочила Княжна. — Он придуривается!

— Логично, — степенно пробасил Кузин, не замечая, что начал крениться на левый бок.

— И мне Вася всегда казался нормальным, — поддакнул Лева. — Таким же, как мы все.

Мы захрюкали, сдерживая смех. Это Лева-то нормальный! Надо же иметь такую манию величия.

— Я не знаю, правы вы или нет, но сели дело дойдет до суда, мы его под орех раздавим, — воинственно рыкнул Геркулесов.

Все посмотрели на Коленьку с уважением, а Маруся еще и придвинулась поближе, дабы удобнее было заглядывать ему в рот. Но их идиллию испортил ненасытный начальник.

— Ещ-щ-ще по одной? — предложил Кузин, уже почти из-под стола.

— Е-щ-ще, — согласился Серега.

— А нету, — потрясла перевернутой бутылкой Эмма Петровна. — Ни капли.

— А спирт? — громыхнул Зорин.

— Этого добра полно, но мы как-то не очень, — залепетала я, внутренне содрогаясь от предчувствия, что нам уже ничего не поможет избежать этой дегустации.

— Да вы че! Это же спи-и-ирт! Настоянный на апельсиновых корках, — Санин даже причмокнул.

— Он вонючий, — скривилась я.

И тут меня предали!

— Да ладно, наливай, — хихикнула Княжна.

— Ваше величество, вам предлагают не «Дом Периньон», а спиртягу, сучок по-нашему.

— А! — беспечно махнула рукой Ленка. — Авось не отравимся. Наливай.

Вот после этих слов Геркулесов от нас и сбежал. Зато все остальные остались и благополучно опорожнили литровку.

Когда последняя капля этого пойла осела в чьем-то луженом желудке, вечеринка закончилась.




Вечер

Подарки ко дню рождения


Мужики уже разбрелись домой, а мы все мыли посуду. Как нас угораздило загадить такое количество тарелок и ложек — не ясно. Ко всему прочему, какой-то свин перепачкал стену шпротами, и нам пришлось ее отмывать с мылом.

— Лель, — весело окликнула меня Маринка.

— Чего? — хмуро отозвалась я, вываливая из сахарницы очистки апельсина. Терпеть не могу убираться, а тем более расчищать «авгиевы конюшни»

— Левчик-то в тебя втрескался.

— Похоже на то.

— Рада? — хихикнула она.

— Безумно, — буркнула я и с ужасом уставилась на свои длиннющие ногти, под которые забился жир.

— А чего так безрадостно? — оторвалась от горы грязных ложек Маруся. — Разве плохо, когда тебя любят?

— Конечно, хорошо. Особенно, когда тебя любит вот такой, — я кивнула головой в сторону Джоржа Клуни, томно улыбающегося со стены.

— На всех не наберешься, — встряла Эмма Петровна. — Да и зачем тебе такой? Чтобы баб от него гонять поганой метлой?

— Да! — поддакнула Маруся. — Лева тоже неплохой. Вон какой щедрый. Духи тебе купил, — она мечтательно закрыла глаза, — французские.

— Лучше бы посуду за собой помыл! — в сердцах воскликнула я. — Или помог хотя бы.

— Не мужское это дело, — стряхнув с себя томность, ринулась на Левкину защиту Маруся. Она всегда становилась похожа на разозленного бультерьера, когда мы пытались ославить какого-нибудь, пусть и плохонького, представителя мужского пола.

— А ведра тяжелые таскать? Тоже не мужское? — рявкнула я, приподнимая пластиковое ведро до верху наполненное грязной водой.

— Но он же не знал…

— Не знал он. Не знал… — Забубнила я, выруливая из комнаты.

Так называемые помои (то есть остатки чая, супа, воду из-под грязной посуды) мы обычно выливаем на улицу, потому что вылей мы их в раковину, она тут же засорится, а слесарей мы не дождемся, бог знает сколько времени. По этому, выйдя из комнаты, я потащилась через фойе на задний двор, дабы полить жирной водицей растущую прямехонько около крылечка сосну.

— Еще работаете? — весело окликнул меня ОМОНовец, дежуривший у проходной.

— Ага, — кивнула я, пыхтя от натуги. Я, видите ли, ничего тяжелее сумки носить не привыкла.

— Помочь?

— Не-е-надо, — прокряхтела я в ответ, отказавшись от помощи из чистого бабьего упрямства.

До двери, ведущей на задний двор, я все-таки доковыляла. Распахнула ее ногой, вцепилась в ручку ведра двумя руками и почти вытолкнула его на крылечко. Ф-у!

Вот и сосна — пышная и высокая (не иначе наши ежедневные поливки оказывают на нее такое живительное действие). А вот ведро — тяжелое и грязное, из которого надо вылить под пышную, высокую ель. А вот два несчастных метра, которые надо преодолеть, чтобы вылить тяжелое и грязное ведро под пышную высокую ель.

И как их преодолеть, если руки уже отваливаются? Естественно, надо отдохнуть, набраться сил. А пока я отдыхаю, пусть другие домывают посуду.

Обрадованная этим мудрым решением, я вольготно привалилась спиной к стене и застыла, рассматривая пейзаж.

Погода стояла прекрасная. Не было ни ветра, ни дождя. Так что дышать воздухом можно было без всякой боязни простудиться. Я осмотрела внутренний двор института, с его складами, мощными тополями, асфальтовыми дорожками, грудами строительного мусора, бачками с мазутом. Окинула взглядом само здание, на удивление бестолковое — длинное, извилистое, с множеством коридоров, входов, дверей, пожарных лестниц, с галереей, соединяющей два корпуса, с бомбоубежищем, располагающимся под этой самой галереей. Раньше, видимо, в нашем «Нихлоре» народу трудилось раз в 5 больше, не зря же Советское государство отгрохало эдакую махину, теперь же больше половины окон заклеены газетами, многие двери заперты на висячие замки, самые дальние комнаты второго корпуса и вовсе захламлены и заброшены. Мы, конечно, в столь дикие места не забредаем, туда просто-напросто очень трудно забрести, так как ходы перекрыты, но если постараться…

К чему я все это? А к тому, что здание нашего НИИ с прилегающими к нему обширными владениями — идеальное поле деятельности для маньяка. Я удивляюсь, как это раньше он не завелся, за компанию с тараканами и крысами, которых у нас полно. Вот взять, например, подвал, там столько закутков, что в них сможет спрятаться не то что один несчастный маньяк, а целая рота душегубов. Не лучше и само здание, мало того истыканное комнатенками, так еще и плохо освещенное. Аккурат для маньяка подходящее. Знай себе хватай глупых бабенок да тащи в темный закоулок. И никакая бригада ОМОНа, которую нам прислали, не поможет.

Я отлипла от стены, зябко поежилась. Как ни хороша была погода, а без пальто все ж холодновато. Оторвав ведро от земли, я сделал три шага и выплеснула помои под толстый ствол сосны. После чего развернулась и почти ушла. Почти, потому что на полпути я остановилась, замерла и прислушалась. Мне показалось, что я услышала голоса. Я постояла, ловя каждый звук. Тишина. Видно, померещилось.

— Тебя предупреждали… — Услышала я отдаленный, почти замогильный, шепот.

Я вздрогнула. Мне показалось, что обращаются ко мне. Ведь именно меня, суку, предупреждали… Но тут в разговор вступил кто-то второй, и я облегченно выдохнула.

— Но я не понимаю, почему надо молчать… — ответил второй голос, тоже тихий и далекий, но более робкий.

Тут я поняла, почему мне этот шепот показался замогильным — люди разговаривали у входа в бомбоубежище, над которым был надстроен то ли ангар, то ли тоннель, то ли гараж без двери. А там такая акустика, что любой, даже детский голосок кажется зовом преисподни.

— Потому что…

Почему неизвестный с робким голом должен молчать, я разобрать не смогла. Я даже не поняла, какого пола были говорившие. По голосу среднего. А так, не знаю. Сгорая от любопытства, я сделала несколько крадущихся шагов в сторону бомбоубежища. Ну-ка посмотрю, кто там ссорится.

Не дойдя до цели каких-то трех шагов, я остановилась. Голосов больше слышно не было, зато до меня долетел другой звук, ни на что не похожий. И звучал он примерно так: «К-хы-ы-ы». Я удивленно моргнула. Что это может быть?

Звук повторился. На этот раз был он более протяжным. Да что же… Я подкралась еще ближе. Только собралась заглянуть за стену, как из-за нее выскользнула худая рука.

Я отпрянула. Я видела эту костлявую, в синих прожилках руку! Видела!

Только тут я заметила, что она охотится не за мной. Просто некто отвел свою правую руку назад, как для размаха, и… СОБИРАЕТСЯ ЗАРЕЗАТЬ второго неизвестного, потому что в его тонких бледных пальцах зажат длинный острый нож.

Я хватанула ртом воздух, чтобы закричать. Но не успела. Рука скрылась так же молниеносно, как и показалась. Тут же послышался всхлип. А из-за стены вылетело три капли густой алой крови.

Я зажала рот рукой, задушив рвущийся крик, и рванула к двери, забыв о ведре, оставшимся стоять у крыльца. Я ввалилась в здание, распахнула дверь, взметнулась по немногочисленным ступенькам, ворвалась в фойе, ошалело зашарила глазами по помещению, пытаясь высмотреть ОМОНовца. Но его не было. Не было и привычной вахтерши. Либо они вместе пошли пописать, либо их на пару укокошили.

***


Взвыв от безысходности, я рванула в коридор. Чуть не переломав ноги, продралась сквозь темноту, распахнула дверь, влетела и заголосила:

— Ба-а-бы, там человека уби-и-и-или!

Товарки недовольно нахмурились, обидевшись на нелестное «бабы». Но, увидев мое красное лицо с ошалевшими глазами, заволновались.

— Чего ты? — испуганно спросила Маруся.

— Там кого-то зарезали… сейчас только… я видела нож… и кровь…

— Кто? Кто зарезал-то?

— Не знаю, не видела. Пошлите, вдруг он еще живой… — Лепетала я, таща то одну, то другую к выходу.

Подружки, так ничего толком и не поняв, все же послушались и двинулись к двери.

Выйдя из темноты коридора, первое, на что они обратили внимание, так это на отсутствие охранников.

— Куда наша стража подевалась? — нахохлившись, спросила Эмма Петровна. — Они нас беречь должны, а самих носит не известно где…

— Их, наверное, тоже убили, — всхлипнула я.

— Да ты что!? Таких молодых? — залепетала она. — Оба ведь не старше 30.

— Вот именно. Молодых. — Поддакнула Маруся и показала глазами на комнату, в которой обычно отдыхала охрана. Дверь ее была закрыта, а из-за нее раздавались характерные охи и ахи.

— Понятно, — Буркнула я. — Вместо того чтобы нас охранять, они там, прости господи тра…

— Занимаются любовью, — порозовев, поправила Эмма Петровна.

— Какая, на фиг, разница?

Я сделала шаг к двери, из-за которой послышалось мужское похрюкиванье, дабы стащить этого поросенка с любовницы и надавать тумаков за разгильдяйство, но потом передумала, пусть себе тра… занимаются любовью, без них разберемся.

Я кивнула подружкам и первой шагнула на лестничную клетку.

На улицу мы высыпали тесной кучкой, перепуганные и растерявшие всю недавнюю решимость. Даже вечно взлохмаченный Марусин чуб безжизненно улегся вдоль черепа.

— Пошли. — Сказала я, клацая зубами, то ли от страха, то ли от холода.

— Пошли. — Согласились они, судорожно вдохнув.

Мы и пошли.

До стены домчались быстро. А заглянуть за нее не можем. Стоим, перемигиваемся, глаза закатываем, мнемся. Продрогли все, но так и не двинулись.

— Давай ты, — предложила мне Маруся.

— Почему я?

— Ты нашла, ты и подбирай.

— Я не нашла… Я просто увидела, как кто-то…

— Болтаешь много, — оборвала меня Маруся. — Действуй.

Я зажмурилась и шагнула за угол.

— Ну чего там? — донесся до меня нетерпеливый голос Маруси.

— Не знаю. Чернота одна.

— А ты глаза открыла?

— Кажется… нет.

— Ну так открой!

Я открыла, готовая тут же зажмуриться, если вид мертвого тела будет сильно меня пугать.

— Ну? — взвыла из-за угла любопытная подружка.

— Нет никого, — упавшим голосом, сообщила я.

— Как нет? — Маруся высунула свою глазастую мородочку из-за стены. — Уполз что ли?

— Не знаю. — Я совсем растерялась. Раз я видела руку с ножом и кровь, значит должен быть тот, в кого нож воткнули и из кого эта кровь вытекла. Даже если неизвестный чревовещатель сделал себе харакири, то труп все равно быть обязан. Но трупа нет. Как нет и следов преступления.

— Ну? Что скажешь? — грозно спросила Маруся, напирая на меня.

— А что сказать? 5 минут назад здесь кого-то укокошили. Точно вам говорю. Я сама лично видела кровь, и слышала, как кто-то кому-то угрожал.

— Так где же труп?

— Не знаю. — Я растерянно мигала. — Может, спрятали?

— А, может, тебе это привиделось? — сменив тон на сочувственный, предположила Маруся.

— Как это?

— А вот так. Спьяну.

— Не-е, — не слишком уверенно ответила я. — Мне спьяну никогда, ничего… Обычно…

— Ну так это обычно… — нашлась Маруся. — А сейчас что твориться. Маньяки рыщут, уборщиц режут. Тебя сукой обзывают. — Она приобняла меня. — Это у тебя нервное.

— Думаешь?

— Уверена.

Все закивали, соглашаясь. Я призадумалась. А, может, и впрямь привиделось? Спьяну и страху. Говорят, такое бывает. Сон наяву. Однако ж, как натурально, как натурально, товарищи… И кровь эта так брызнула, как, ну…

Я нагнулась к самой земле. Присмотрелась. Ничего нет. Я, конечно, допускаю, что за эти минуты она могла впитаться в землю, но это вряд ли. Скорее всего, ничего не было: ни крови, ни ножа, ни всхлипа, ни трупа. И как ни ужасно было то обстоятельство, что я, похоже, схожу с ума, мне стало весело и хорошо. Может, именно по этому и стало…

— Девочки, — подскочила я, мерзко, как и положено сумасшедшей, хихикая. — Дайте выпить!

— Зачем? Ты и так вон… глючишь… — промямлила Княжна.

— Дайте, — закапризничала я. — Хочу другой глюк. Хороший.

— Нету. Выпили все.

— Есть! — обрадовала Маруся. — Я припрятала на завтра. На опохмилку. Но тебе, Леля, как имениннице, так и быть дам.

— Спасибо, — облегченно выдохнула я и, обнимая запасливую подружку, заспешила в здание.

***


… Возвращалась я домой уже затемно. Шла не спеша, радуясь теплу, легкому отрезвляющему ветру. Я подставляла лицо его порывам, запрокидывала голову к загорающимся звездам, перелетал через лужи, как легкая горная козочка. Одним словом, я была довольна жизнью и изрядно пьяна.

Дворик наш был пуст. Даже Коляна под лавкой не было видно, что меня немного огорчило — так хотелось с ним поболтать, обсудить лечебные функции водки. Я даже заглянула под скамейку и пошарила рукой, вдруг, думаю, сослепу не заметила, но нет, ни каких следов пребывания моего драгоценного соседа не обнаружила, наверняка, он отправился к своей новой даме сердца. Не было видно и Вована, хотя обычно он в это время дремал в беседке. Даже малолетние хулиганы в этот вечер не тусовались рядом с качелями. Двор будто вымер.

Горестно вздохнув, я открыла подъездную дверь и вошла в скудно освещенное помещение. Лифт, как назло, не работал — опять, наверное, алкаши сперли какую-то деталь. Я вздохнула еще горше и побрела пешком.

Добредя до своей двери насилу перевела дух. Вроде и не курю, а дыхалка ни к черту — вон как запыхалась. Постояв немного, дабы унять сердцебиение и головокружение (это уже не от натуги, а от алкогольного дурмана), я достала ключ, сунула его в замочную скважину и…

… не поворачивая, открыла.

Боже! Я забыла запереть дверь?!

Нет. На меня это не похоже. При всей своей безалаберности и оторванности от бренного мира, я очень внимательно отношусь к замкам и газовым конфоркам, потому что не запри я дверь, меня ограбят, а без своих шмоток я не проживу и дня. О газе я не говорю. С моим везением, и на воздух взлететь можно.

Я толкнула дверь. Она без скрипа (вы заметили, во всех детективах двери почему-то открываются неизменно со скрипом) распахнулась. Перед моими глазами предстала картина разгромленной прихожей. Сваленные в кучу пальто и куртки, раскиданные шапки, рассыпавшиеся по всему полу книги, сброшенные с полочки над телефоном.

Я пошарила глазами по помещению, но ожидаемого «Берегись, сука!» не обнаружила. И на том спасибо.

С бухающим сердцем, я сделала шажочек. Еще один. Входить в квартиру я побоялась, решила только посмотреть мельком, что твориться в комнатах, благо двери в них в нашем доме никогда не закрывались. Так. В большой все вверх дном. Особенно пострадал книжный шкаф, из него повыкидывали все, даже газеты. В родительской лучше, там кровать и диван занимают почти все пространство, по этому перетряхивать там особо нечего.

Остается моя комната. Она самая дальняя. В нее отсюда я заглянуть не смогу.

Значит, придется сделать еще шаг.

Р-р-раз! Я зажмурилась, приготовившись провалиться в черноту, если меня двинут тупым предметом по голове. Но ничего не произошло. Я по-прежнему прибывала в полном сознании и, между прочим, в дурном настроении. А в каком еще прикажите прибывать, если вашу квартиру превратили в помойку. Убирайся тут теперь!

Комната моя меня поразила даже больше, чем вся остальная квартира. И не потому, что там было особенно хламно. А потому, что на кресле я обнаружила свою подружку Соньку. Сонька сидела в неудобной позе, свесив руки вдоль тела, опустив голову на грудь, и, кажется, не дышала. Одета она была по-домашнему, то есть в неизменный застиранный халат с дыркой на боку, тапки, шерстяные носки, на ее переносице болтались треснутые очки, а на голове… на голове растеклась и застыла какая-то беловатая кашица… Мозги? Неужели мозги? Которые вытекли из дурной Сонькиной головы после удара тупым предметом по темечку?

— А-а! — заголосила я, отшатываясь от трупа.

— А? — спросил труп, привстав с кресла.

Я брякнулась на пятую точку и в испуге зажмурилась. Когда же, наконец, открыла глаза, то обнаружила Соньку, стоящую передо мной, только не как лист перед травой, а как оживший мертвец перед грешником.

— Сгинь, — пискнула я, отгоняя призрака.

— Чего это ты гостей прогоняешь? — насупилась Сонька. — Я, понимаешь, к ней в гости пришла, поздравить с днем рождения. А она, мало того, стола не накрыла, так еще и «сгинь» говорит.

— А что ты… ну… на кресле… тут… — заблеяла я, приходя в себя.

— Пришла, а у тебя не заперто. Забыла что ли, закрыться-то? Вот тебе бабуля задаст, если узнает, — хихикнула Сонька, вытирая с щеки, стекшие «мозги» — Я и решила тебя здесь подождать, заодно и квартиру покараулить.

— А…это… что? — икнув, спросила я. — На голове?

— А. Это. — Сонька слизнула с пальца кашицу, причмокнула и доложила. — Маска для волос. Из майонеза и хлеба. Классная вещь.

— Ф-у, — облегченно выдохнула я, потом, окинув разгромленную комнату тоскливым взглядом, заявила. — Давай милицию вызывать.

— Давай, — обрадовалась подружка. — А зачем?

— Ты разве не видишь?

— Нет. — Она обвела глазами помещение, после чего пожала плечами. — Ничего необычного.

— Ты не видишь, какой здесь разгром?

— Вижу. Но у тебя в комнате всегда так…

— А в прихожей? А в большой комнате?

— Ну-у. Там, пожалуй, и вправду хламнее, чем обычно.

— И это тебе не показалось странным?

— Нет, — протянула Сонька растеряно. — Я решила, что ты просто так поспешно собиралась на работу. Помаду искала, или туфлю, или, что ты там обычно ищешь… Вот и раскидала вещи… чуть, чуть. Убирать-то за тобой некому, мамули твои в санатории.

— Ко мне в квартиру ворвался какой-то маньяк, а моя подруга даже не замечает этого! — разозлилась я.

— Да ты что! — Сонькины глаза округлились. — Маньяк, ух ты! Это тот, которого Коленька ищет?

— Наверное.

— Значит, ты его сейчас вызывать будешь?

— Кого? Маньяка?

— Коленьку, — капризно топнула ногой Сонька.

— Его, его, родимого. — Я достала записную книжку, нашла там номер Геркулесовского сотового и пошла к телефону.

— Так что ж ты… Да как ты… Ух! — Она сунула мне под нос свой кукольный кулачок, после чего ломанулась к двери.

— Ты куда? — прокричала я ей вслед.

— Мыться. — Донеслось до меня уже из коридора.

Я хмыкнула и набрала номер.




Четверг

Новые открытия


Ночь я почти не спала, ибо тот дурман, в который я погружалась, больше походил на обморок. Я боялась засыпать, страшась кошмаров, но пробуждение вызывало у меня не меньший ужас, потому что очнувшись, во всем, что меня окружало — будь то очертание шкафа, тень от торшера, блик на стене — я видела угрозу. Стоило мне открыть глаза или даже убрать с головы подушку, как мне начинал мерещиться убийца. Я уже видела его фигуру, притаившуюся в темноте, слышала его дыхание, а холодный пот на моем теле мне казался прохладным прикосновением его длинного острого ножа.

Как я не сбрендила в ту ночь, сама не знаю — только помню, что никогда в жизни я так не радовалась тому, что скоро вставать, а ни один рассвет не рождал в моей душе такую бурю восторга.

Короче, поднялась я с первыми лучами солнца, как раб с бобовых плантаций. Выпила пять чашек кофе, две таблетки аспирина, налила себе ванну и погрузила свое исстрадавшееся тело в теплую пенную жидкость. Конечно, больше бы мне помогла гильотина, это, говорят, вернейшее средство от головной боли, но за неимением таковой, сойдет и расслабляющая водная процедура.

И, знаете, помогло. Виски уже не ломило, мозги прочистились и в них даже начали происходить, пусть вялые, но успешные мыслительные процессы.

После двадцатиминутного лежания и столь же длительного размышления я поняла вот что. Первое: Вася — не маньяк, и маньяк — это не Вася, а, значит, убийца на свободе; второе: он со мной развлекается — запугивая и запутывая — и скоро ему это надоест, третье — когда надоест, он меня шлепнет, четвертое — мне надо мотать подальше от нашего НИИ, города, планеты, как мне и предсказывало предчувствие, пятое — теперь я уж точно никуда не помотаю, не на ту напал, шестое, и последнее — Геркулесов дурак. Последнее угнетало больше всего, потому что, именно Коленьку я считала единственным своим помощником в поимке зарвавшегося душегуба. Но, видно, не судьба.

Я зло хлопнула ладонью по куцей горке пены, вспомнив наш с ним вчерашний разговор. А состоялся он после того, как милиция в лице Коленьки и прочих старших и младших оперов прибыла место.

Сразу по приезде, покуда эксперты снимали какие-то отпечатки, изучали взломанные замки, запечатлевали на фотопленку разгром, Коленька осматривал лестничную клетку. Наконец, мрачный, как грозовая туча, он подошел, приподнял меня за локоть и скомандовал:

— Пойдемте на улицу.

— Зачем?

— Посидим, поговорим, вы воздухом подышите, а то больно вы бледная.

— Еще бы, вам бы такой подарочек ко дню рождения приподнесли.

— Хм. Так вы из-за этого. А я-то решил, что из-за выпитой бормотухи.

Я сначала хотела обидеться, но потом передумала — ну его на фиг, пусть язвит на здоровье, и говорю:

— И заодно Коляна посмотрим, вдруг он уже под лавкой.

— Зачем нам Колян? И почему он должен быть именно под ней?

— Колян — мой сосед, а под лавкой он живет…

— Значит, и вы живете под лавкой?

— Почему?

— Ну раз он ваш сосед, — ехидничал Геркулесов. — Резонно предположить, что под соседней…

— Будете хамить, я вам больше ничего не скажу, — радостно сообщила я.

— А я и не хамлю, я подшучиваю.

— Шутки у вас, Николай Николаевич, дурацкие, так что больше не острите. Лады?

— Лады, — хмуро согласился он. — Так что там с соседом вашим?

— Колян видел убийцу.

— Бросьте болтать, — недоверчиво буркнул Геркулесов.

— Видел, точно вам говорю. — И я поведала историю своей утренней встречи с соседом, которая почему-то не произвела особого впечатления на Коленьку. Прослушав ее, он пренебрежительно махнул рукой, — Глупости.

— Как это глупости? — возмутилась я.

— Очень просто, — Геркулесов усадил меня на лавку, под которой, кстати, никого не было. — Колян ваш алкоголик, словам его грош цена. Ему это могло привидится.

— Он алкоголик, но не шизофреник, — оскорбилась за соседа я.

— Да ладно, его «белочка» посетила, а вы…

— Какая еще белочка? Чего вы тут зоопарк развели? Колян же ясно сказал, что незнакомец спрашивал у него…

— Хватит болтать, — невежливо оборвал меня Геркулесов. — Давайте вашего Коляна сюда, я его сам допрошу. Конечно, толку от этого не будет, но для вашего успокоения.

— Да почему вы так наплевательски относитесь к таким ценным сведениям? — возмутилась я.

— Потому что незнакомец (если он не плод больного воображения, конечно) мог быть просто вашим поклонником.

— Чего?

— Того. У вас их, поди, полно.

— С чего вы взяли?

— Вон у вас какие… — глаза его недвусмысленно уперлись в мою вздымающуюся от возмущения грудь, — … очи черные. И все остальное тоже…

— Черное?

— Красивое, — протянул Геркулесов, оторвавшись, наконец, от созерцания моих прелестей.

— Да нет у меня никаких… — тут я прикусила язык. Нечего ему знать, что я далеко не сердцеедка. — Хм… Поклонники у меня есть… конечно… даже много… Но это был не поклонник, — более уверенно затараторила я. — Это был убийца, он и лифт, наверное, сломал, чтобы мне напакостить…

— Ну конечно, — Геркулесов выдал свой фирменный смешок. — Такой умный, изобретательный и осторожный взял, да и показался вашему дегенерату на глаза.

— Он, наверняка, был уверен, что Колян его не видел. Или же он замаскировался. Или думал, что Колян заспит. Или надеялся, что вы, наш премудрый оперуполномоченный, ему не поверите. Да мало ли, что творилось в его голове!

— Давайте вашего алкаша, — выпучив на меня глаза, гаркнул Геркулесов.

— Не видите что ли, что нет его? — гаркнула я в ответ и шаркнула ногой под лавкой.

Коленька заглянул под скамью.

— Он, правда, там живет?

— Прописан он в квартире 59, но там он только ест и моется иногда. А здесь его излюбленное место.

— И во сколько он возвращается… гм… домой?

— Когда как. Обычно в это время, но у него сейчас новая дама сердца, он, наверняка, у нее.

— Так. — Геркулесов нахмурился. — Так. Ну ладно, соседа вашего мы допросим, как будет возможность, сейчас меня волнует другое.

— Что именно? — с готовностью поинтересовалась я.

Геркулесов почесал затылок и задумчиво протянул:

— Имеет ли ограбление вашей квартиры связь с цепью убийств?

Я удивленно на него воззрилась, потаращилась со значением, потом, не дождавшись от него реакции на мой гипноз, сказала:

— Конечно, имеет.

— Ф-р, — фыркнул он, уничтожающе, — откуда вы взяли? Это, милая моя…

— Я вам не милая.

— Да уж, — хмуро буркнул он, — с этим я, пожалуй, погорячился.

— Пожалуй. К тому же, я не ваша.

— Слава тебе, господи, за это!

— Но-но! — я ткнула его в плечо, позабыв на минуту о том, что он лицо при исполнении, а значит, неприкосновенное.

— Так откуда вы взяли? — поинтересовался он, поморщившись от моего тычка. — Вроде, наш убийца мародерством не грешил.

— Посудите сами, — я придвинулась поближе к собеседнику. — Квартира перевернута, но практически ничего не пропало.

— Как ничего? — взвился он. — Вы же сами сказали, что украдены: магнитофон, золотая цепочка, кожаная куртка и энная сумма …

— 300 рублей, лежащие на тумбочке, приготовленные для покупки мешка картошки. Зато в шкафу под бельем (все домушники, кстати, в курсе, что российские бабенки прячут сбережения именно там) имеется заначка в 300 долларов, она там так и лежит.

— Не заметил. Проворонил. Да мало ли… — Он махнул рукой. — А двухкассетный магнитофон «Филипс»? Его-то украли. А цепочка?

— Магнитофону 5 лет, он старый, к тому же собранный в Малайзии.

— Сейчас ничем не брезгуют…

— А в моем столе лежал и, между прочим, до сих пор лежит плеер фирмы «Панасоник». Новенький. А рядом сотовый телефон «Сименс», правда, отключенный, но раз сейчас, как вы говорите, ничем не брезгуют, мог бы и прихватить. К тому же, куртка купленная на обычной барахолке за 150 долларов, пропала, а коллекционный пиджак от Сони Рикель висит на вешалке. Дешевая турецкая цепочка исчезла, а настоящее жемчужное колье (купленное у одной престарелой графини еще моей бабкой) так и болтается на шее у куклы.

— Но он же не знал, что вы на кукол настоящие жемчуга вешаете! — возмутился Геркулесов.

— Вот именно! Ничего-то он не знал! Ни где деньги обыватели прячут, ни как барахло от фирмы отличить. Уж больно подозрительный домушник.

— А с чего вы решили, что он профессионал? Может, это случайный воришка? Пьянь местная? У вас дверь на честном слове держится, ее любой мог открыть.

— Тогда он просто обязан был украсть и плеер, и телефон. Ведь стол-то он перетряхнул! — все больше распалялась я. — И даже пульт от телевизора.

— Зачем ему пульт от телевизора, без телевизора? — растерянно моргнул Геркулесов.

— Они их сдают на радио рынке по 100 рублей за штуку. Вы разве не знали? Нет?

— Нет. — Устало молвил он. — Но я так и не понял, к чему вы клоните?

— Я клоню к тому, что некто, забравшийся ко мне в квартиру, что-то в ней искал. А чтобы завести вас или меня в тупик, прихватил для вида первые попавшиеся под руку ценные вещи, чтобы представить свой визит, как ограбление.

— И что?

— Что — что?

— Что он искал?

— Не знаю, — уныло молвила я.

Я и впрямь даже предположить не могла, что именно маньяку понадобилось в моей бедноватой квартире. Вернее, предположить-то я могла, да что толку, от моих гипотез легче не станет. Я, например, допускаю, что выискивал он что-нибудь из моего нижнего бельишка, трусики или лифчик. Может, ко всему прочему, он еще и фетишист. А что? Не исключено. Мало ли, какие заскоки он нам еще продемонстрирует. Мог он еще искать…

Тут мысль моя резко оборвалась, и я … уместное в этих случаях словосочетание «похолодела от страха» не подходит, так как не достаточно точно характеризует мое тогдашнее состояние… я просто заиндевела от ужаса, как вспомнила, что еще испарилась из моей хламной обители. А испарился длинный тонкий стилет, в кожаных ножнах, висящий на стене большой комнаты. Ножичек этот мама привезла из Грузии лет 10 назад, купившись на его изящество, благородство линий, тонкость работы и на горячие уговоры красавца-продавца. Привезла и повесила на ковер, дабы он украшал и облагораживал нашу стандартную комнату. Не знаю, как красавец-стилет справлялся со своей задачей, знаю только, что, водрузив его на стену, мама о нем благополучно забыла.

И вот теперь он пропал!

Я открыла рот, чтобы поведать об этом Геркулесову, я даже возбужденно вцепилась в его руку, но тут же ее одернула. Нельзя! Нельзя говорить! Вдруг сегодняшняя расправа над неизвестным говоруном неизвестного пола мне не привиделась? И тогда все было: и нож, и кровь, и труп, который убийца непонятным образом спрятал за считанные минуты. А вдруг именно моим грузинским стилетом он и убили свою жертву? И что тогда? Я лихорадочно, если не сказать, припадочно, начала вспоминать свой недавний «глюк». Значит, рука с зажатым в ней ножом, всхлип, три капли крови… Рука с зажатым… Не помню. Не помню, что был за нож.

Я вновь собралась обратиться к Коленьке, но пять захлопнула «варежку». А если на стилете мои отпечатки? Вернее, на стилете есть мои отпечатки, я же с него пыль стирала. Значит… значит, они и меня могут заподозрить, так что ли? Геркулесов, конечно, нет, а вот скорый на расправу Русов… Скажет, при первом убийстве была поблизости, при втором тоже, не говоря уже о третьем, там вообще один на один с жертвой в течении не известно какого времени. Всех жертв нашла, может, сама и укокошила. И нос свой постоянно в расследование сует, не иначе разнюхивает угрожает ли что-нибудь ее шкуре, да еще ограбление своей квартиры сымитировала, чтобы следы замести… Короче, получилось у меня, что первейший кандидат в убийцы именно я. Причем, стало это так очевидно, что я даже подивилась, почему меня до сих пор не арестовали. Когда удивление спало, сама себе ответила — погоди, вот труп с твоим ножичком в пузе найдут, сразу арестуют. Как возьмет товарищ Русов тебя за шкирку, да как упечет в «предвариливку» до выяснения обстоятельств. И будешь там сидеть, вшиветь, пока эти самые обстоятельства не выяснятся. Вон Ваську-то как захомутали, он и оглянуться не успел. Они, конечно, все выяснят, но к тому времени у тебя будут колтуны в волосах, бельевые вши, обгрызенные ногти, а может и цинга…

Тут я сказала своему разыгравшемуся воображению: «Т-пру», иначе оно и не такое выдаст, например, как я, гремя кандалами, сижу в подвале замка Иф. Все это, конечно, глупости. И задерживать меня никто не будет, и подозревать, наверняка, тоже. Допросами, конечно, задолбают, но это не смертельно. Так что про стилет Геркулесову сказать, пожалуй, стоит.

— Нож еще пропал, — вякнула я, отбрыкиваясь от малодушного страха.

— Кухонный?

— Нет. Стилет декоративный. Со стены.

— Опишите приметы, — деловито поинтересовался он и раскрыл блокнотик. Я описала, он записал. Когда, его гелевая ручка замерла, я с обреченным вздохом продолжила. — А еще я видела, как сегодня кого-то убили.

— Чего? — Коленька очень не эстетично на меня вытаращился. — Чего?

— Убили, говорю, — тоскливо повторила я, а потом поведала ему обо всем, что видела и слышала, не забыв упомянуть про нерадивого ОМОНовца. А закончила повествование следующей фразой. — А потом стыбзил у меня стилет, чтобы вы на меня подумали.

Геркулесов внимательно меня выслушал. Потом замер, и начал что-то гонять в своей светловолосой голове. После внушительной по времени паузы, выдал:

— Не пойдет.

— Что не пойдет?

— Версия ваша.

— Почему?

— Маразм, потому что.

— Как это? — не поняла я.

— Очень просто. — Он тоскливо посмотрел на подъездную дверь, наверняка, примериваясь бежать. — Трупа нет, нет и преступления. Это во-первых.

— А что, еще и во-вторых будет?

— Будет, — заверил Геркулесов, отрывая задницу от лавки. — Во-вторых, ОН сидит.

— Кто?

— Маньяк.

— Где? — испуганно обернулась я.

— Как где? — разозлился он. — В «предвариловке».

— Да? А, дошло, — обрадовалась я. — Вы о Васе? — тут я радоваться перестала. — А ведь точно, он сидит. Так, это… Что же получается?

— Получается, что вам привиделось…

— Получается, что Вася сидит ни за что.

— Здра-а-а-асьте!

— Здоровались уже. — Я усадила возмущенного Геркулесова обратно на лавку, а-то он пока свое «Здра-а-а-астье» произносил, не просто встал, а встал на носочки, словно взлететь пытался. — Вы подумайте сами. Вася сидит, а в мою квартиру вырываются…

— Воры это! Воры! — заголосил Коленька.

Я недовольно покосилась на крикуна. Разорался, понимаешь, вместо того, чтобы меня послушать.

— А нож? — вновь завопил Геркулесов, воспользовавшись моим возмущенным молчанием.

— Что нож?

— Как вы объясните нож? А? — он торжествующе прищурился.

— Подбросили, — спокойно ответила я.

— Ну, знаете! — возмутился Геркулесов, причем, не понятно чему больше: ответу или моему спокойствию.

— А вы подумайте, — я придвинулась поближе к Коленьке. — И придете к тому же выводу. Мне ведь сразу казалась Васина кандидатура на роль душегуба неперспективной. Не тянет он на изощренного убийцу. Слишком глуп…

— Вы это специально?

— А? Что? — я недоуменно захлопала своим черными, страстными очами.

— Специально меня из себя выводите? — загрохотал он.

— Да я вам помогаю, — залепетала я.

— Вы-ы-ы? Да вы мне не только работать, но и жить мешаете! Под ногами путаетесь, следствие в тупик заводите…

— Как это завожу в тупик? Если бы не я, вы бы вообще…

— Жил припеваючи! — торжественно выдал он. — Жил бы и не тужил. — Он схватил меня за плечи и уставился своими наивными глазюками в мое лицо.

— Отстаньте вы от меня! Христом богом прошу. Идите домой, поспите…

— Да не хочу я спать…

— Ну, поешьте, попейте, гваздание сучка или ацетона, только меня не доставайте!

— Я никогда никого не доставала, — гордо молвила я.

— Никого? — он издевательски гоготнул. — Вы даже маньяка довели!

— Дове-ве-ла? — упавшим голосом уточнила я.

— Именно! Почему, думаете, он именно вам трупы эти подбрасывал? А? Почему вас сукой называл? Не знаете? И вообще, я давно вам хотел сказать, перестаньте меня вызывать по любому ничтожному поводу! Что это за манера такая, как что случится, меня вызванивать! Я не расследую ограбление квартир…

Он что-то еще говорил, но я не слышала. В ушах у меня вдруг так сильно зашумело, что я зажала их руками, закрыла глаза (перед которыми тут же поплыли рыбки) и попыталась усилием воли заставить себя не хлопнуться в обморок. Так я стояла, глухая и слепая, пока Геркулесов выплескивал на меня свой гнев. Я даже обижаться на него перестала, и не только потому, что два дела сразу делать не умею, но и потому, что понимала его злость. Он-то, наверняка, уже кучу благодарностей получил, премию, быть может, начальник для него выхлопотал, даже звездочку лишнюю к погонам пообещал присандалить, и все это за успешную поимку особо опасного преступника, а тут оказывается, что никакой этот преступник не особо, никакой не опасный, и, может, даже не преступник, а так, мелкий хулиган. Так что Коленьку я понимала, я даже ему сочувствовала, но простить его я пока не могла.

Когда рыбки перед глазами скрылись в черной мути, а шум несуществующих реактивных двигателей в ушах затих, я поняла, что избежала обморока. Мне бы радоваться, но Геркулесов не дал, увидев, что я начала реагировать на посторонние шумы, он с новой силой принялся меня костерить. Вот тут я и поняла, что он дурак. И не потому, что обзывается, и не потому, что не хочет поверить очевидному, а потому, что и тем и другим лишает себя такой неоценимой помощницы, как я.

Все! Достал. Больше я ему помогать не буду! — вынесла я приговор и гордо, стараясь не качаться, удалилась к себе домой.

Потом сделала вид, что уснула, а об остальном вы знаете: кошмары, глюки, кофе, ванна. После я отправилась, таки, на работу.

***


Стоило мне переступить порог нашей комнатенки, как на меня накинулись мои товарки.

— Что случилось? — заверещала Маруся, только завидев носок моего сапога. Когда же показалась я вся, к ней присоединились и остальные. — Что опять произошло?

— Вы чего, граждане? — опешила я, не ожидая такой осведомленности.

— Как чего? А ограбление? Рассказывай!

— А вы-то уж откуда знаете?

— Уж знаем. — И Маринка затараторила. — Сонька, подружка твоя, доложила. Позвонила, предупредила, чтобы мы, типа, бережнее с тобой обращались, щадили тебя, типа, у тебя травма… Будто тебя тут заобижали все, несчастную. — Она затихла, ехидно улыбаясь, потом встрепенулась и потребовала. — А теперь колись.

Я тяжко вздохнула и выложила им все сведения под чистую. Не стоит говорить, что мой рассказ произвел фурор.

— Ворвались? Замки взломали?

— И курку стибрили, и золото? И нож пропал?

— А Сонька что? Никого не видела?

— И не страшно было?

Последний вопрос задала Эмма Петровна, до сего момента лишь пораженно молчавшая.

— Нет, — растерянно ответила я.

— А я бы умерла…

— Уж это мы догадываемся, не сумлевайтесь, — Княжна похлопала побелевшую Эмму Петровну по плечу, а потом деловито осведомилась у меня. — А ты, Леля, не выяснила кто к тебе забрался?

— Я вам что Ванга что ли?

— Нет, ты у нас Шерлок Холмс, — польстила мне Маринка.

— Да какой там… — я устало отмахнулась. — Я ведь даже теперь не могу узнать, как продвинулось следствие. Нашли ли какие отпечатки, видел ли кто из соседей злоумышленника, допросили ли Коляна…

— Почему? Разве Геркулесов тебе не скажет?

— Не дружусь я с ним, — буркнула я.

— Милые бранятся, — захихикала Маруся.

— Заткнись, — предупредила я. Маруся испугалась и заткнулась.

— Может, нам спросить. Мы, вроде, тоже не посторонние, — неуверенно предложила Марья.

— Вам он тем более ничего не скажет, — расстроила я подружек.

— Остается только одно, — изрекла Княжна, вставая с трона (облезлого кресла со сломанным подлокотником). — Идти на поклон к Антошке Симакову.

Я кивнула и направилась к двери, все остальные потрусили следом, даже бледная Эмма Петровна.

Застали мы Антошку за его любимым занятием — подслушиванием. Стоял он, когда мы без стука ворвались в его кабинет, у стены, прислонив банку (на сей раз трехлитровую) к уху, выражение лица при этом имел одухотворенно-счастливое. Нас он даже не заметил.

— Товарищ Симаков, — гаркнула я бодро. — Какие новости?

Антошка охнул и выронил радар из ослабевших рук. Мы с ужасом, самый неподдельный читался на Антошкином лице, следили за тем, как банка приближается к полу, как ударяется об него, как бумцает, катится… и не разбивается.

— Ура! — возопил Антошка и тут же вцепился в уцелевший локатор обеими руками. — Сейчас самое интересное будет.

— Про кого? — Маруся засеменила к Симакову, навострив ушки.

— Про чего.

— Про что, — поправила Эмма Петровна.

— Да тихо вы, там Геркулесов слово взял.

— Так значит, они за стеной…?

— Помолчите, — пресек любые дальнейшие расспросы институтский Штирлиц, после чего вновь припал к банке.

Мы послушно замолкли. Только Маруся, бубня что-то обидное, начала кружить по комнате, шаря глазами по сторонам. Мы уже не знали за кем нам следить: за Антошкой, стоящим, как цапля, на одной ноге, и постигающим нечто нам неведомое, или за подружкой, целенаправленно что-то в помещении вынюхивающей. Не знаю, как других, но меня привлекала больше Маруся, поэтому я плюнула на Симакова, и двинулась за ней. И не зря, ибо Маруся нашла, что искала — с победным улюлюканьем она кинулась к тумбе, на которой стояли искусственные цветы в аляповатой вазе, хватанула их за соцветия, швырнула в угол, и, завладев тем, что так долго выискивала, ломанулась к стене, пихнула Антошку в бок, заняла его место, пристроила вазу, приложила ухо к ее дну, зажмурилась, после чего замерла.

Стояла она так недолго. Минут 5. По истечении которых оторвалась от стены, повернулась, продемонстрировав нам свое покрасневшее оттопыренное ухо, и растеряно выдала:

— Не знают они ни черта.

— Как это? — возмутились мы, буравя глазами то Марусю, то Антошку.

— Очень просто.

— Вот тебе раз! И никаких улик в моей квартире не нашли? — переспросила я, на всякий случай. Антон кивнул, а я не успокоилась. — А что еще Геркулесов говорил?

— Про какого-то алканавта, который живет под твоим диваном.

— О! У нас под диваном кто-кто живет? — Марусины щеки стали под цвет ее уха, наверняка, от любопытства. — И от кого мы его прячем, если у нас нету мужа?

— Это он про Коляна, а живет Колян, сами знаете где.

— А… Эта история нам известна, — разочаровалась Маруся. — А ты впрямь думаешь, что он видел нашего убийцу?

— Уверена.

— Так чего мы тут дурью маемся? — вскочила Маринка. — Побежали его искать!

— Где? Я адресов бомжатников, где его подружки живут, не знаю.

— Надо узнать, — не умеряя пыла, настаивала Маринка.

— Не к спеху. Все равно он мало чего сможет рассказать — он же отрубился.

— Но вечеров ты его допросишь, да, Лель?

— А как же.

Антошка, который весь превратился в слух, стоял, как Пизанская башня, чуть наклонившись, и ловил каждое наше слово. То, что слова эти были ему мало понятны, его не волновало, он, видно, решил, что главное запомнить все досконально, а уж потом расшифровать. А уж коль и расшифровать не получится, то смысл придумать самому — при его таланте, это раз плюнуть.

— А про Ваську он там ничего не говорил? — задумчиво протянула я.

— А? — Антошка заморгал, не сразу понимая, что этот вопрос обращен к нему.

— Говорил что-то, — встряла Маруся, очень гордая оттого, что из нас оказалась самой находчивой. — Что-то про то, что пока Ваську выпускать нельзя. Потому что, хоть он и в несознанке, все улики против него.

— Ага. А про наших мужиков?

— А про них-то чего?

— Ну так. Может, чего болтнул?

— Ваши субчики у Николая Николаича под колпаком, — веско вымолвил Антон, шарахнув по Марусе уничтожающим взглядом. — За ними давным-давно слежку установили, и пока решили не снимать.

— Неужто?

— А то! — самодовольно хмыкнув, заверил нас Антошка, после чего отнял у Маруси вазу и вновь превратился в слух.

Мы еще немного постояли, перекидываясь фразами, коими обеспечили Симакову пищу для размышления и материал для фантастических историй. После, с чувством исполненного долга, удалились в свою комнату. Последнее, что мы видели, притворяя дверь 46-го кабинета, это счастливую физиономию Антона, прижимающего к груди недавно приобретенный чудо-радар, украшенный лепными розочками.

К обеду нас ошарашили известием о том, что кое-кому из нас надобно задержаться до 7 вечера для срочной работы. Авралы у нас случаются крайне редко, и мы к ним не привыкли, по этому хотели отпинаться, но на сей раз Кузин был непреклонен — директор распорядился выдать работникам зарплату днем раньше, поэтому вычислительный центр обязан сделать ведомости к завтрашнему утру.

— Как же мы без предупреждения домой не явимся? — захлопала глазенка Маруся, давя на Кузинскую жалость и верность домостроевским устоям.

— Позвоните, предупредите. — Настаивал Кузин, проявляя несвойственную решимость. Видно, страх перед директором был сильнее верности и жалости.

— У нас дети маленькие, мы не можем, — начала канючить Княжна.

Я хрюкнула — ничего себе маленькие, Ленкиной дочке 15, остальным не меньше 7.

— И мужья любимые, их надо ужином кормить, — подключилась Маринка, которая даже посуду за благоверным не мыла.

— И что вы предлагаете? — озлился Кузин. — Ослушаться директора, чтобы нас всех уволили?

— Оставить тех, у кого ни детей, ни мужа, — пряча глаза, промолвила Марья.

— Правильно! — встрепенулась Маруся, довольная тем, что первой озвучила подлую мысль не она.

— А у нас что же, по-вашему, и личной жизни нет? — возмутилась Эмма Петровна.

— Есть? — Маруся придвинулась ближе, надеясь услышать нечто грандиозное о бурной личной жизни Эммы Петровны.

— Есть. У меня, например, мама сейчас живет, она больна, и мне надо за ней ухаживать.

— Ну… — вздохнул Кузин. — Это, конечно, причина уважительная. Мама, это мама. Кхм, — кашлянул он и воззрился на меня: типа, что ты, девонька, придумаешь, чтобы отлынить от исполнения своего долга.

— Иван Львович, — неуверенно начала я. — Мне бы сегодня Коляна поймать…

Договорить я не успела, так как, мой блуждающий от безысходности взгляд вдруг наткнулся на окно, и я смогла разглядеть, как за стеклом, по асфальтовой дорожке, ведущей к институту, вышагивают братья-электроники Санин и Манин. Шли они бодро, неся — один за одну ручку, другой за другую — преогромную сумку, на первый взгляд пустую. И ноша их так меня заинтересовала, что я потеряла и пыл, и аргументы для достойной отмазки, чем не преминул воспользоваться Кузин:

— Значит, Леля остается. Да, Леля?

— А? — я отвернулась от окна, так как Санин с Маниным уже скрылись за дверями НИИ. — Что я делаю?

— Остаешься, — повторил Иван Львович, умоляюще глядя на меня.

— Ладно, — пожалела начальника сердобольная Леля. — А кто со мной? Вдруг наша супер-ЭВМ сломается.

— Санин с Маниным, — радостно взвизгнул начальник. — Вместе и домой поедите.

— Уху, — задумчиво кивнула я. Потом отпустила Кузина восвояси, а сама уселась под розаном шевелить мозгами.

Спросите, что меня так озадачило? Отвечу — сумка. Уж очень большая, просто огромная, такая огромная, что в ней запросто мог бы поместиться человек, если бы он соблаговолил согнуть колени. А если его положить по частям, то… Стоп! Вот оно! Сумка для расчлененного трупа…

Пусть мне сто раз повторяют, что мне привиделось; пусть я лично облазила на карачках весь задний двор, не далее как с утра, и не нашла не единого следа, не единой капли; пусть кто-то считает, что нет трупа, нет и преступления… Пусть. Я все равно уверена, что вчера кого-то укокошили. А труп спрятали. А мою квартиру обшарили еще утром и стянули со стены мой стилет, которым в последствии и укокошили этого самого кого-то. А труп его спрятали. Тьфу-ты, кажется, повторяюсь… От волнения, наверное… Но на чем я остановилась? Ах, да, на трупе, который до поры спрятали, чтобы потом вынести (замечу, по частям, чтобы не привлекать внимания) с территории института. А там сделать с ним что угодно, спустить в канализацию, например. Или выкинуть на помойку. Спросите, зачем наводить тень на плетень? Оставлял же раньше этот неизвестный убийца трупы на месте преступления, и ничего. Правильно, но раньше у милиции не было подозреваемого, а теперь есть — Вася. И так от этого нашему душегубу хорошо, так хорошо и удобно, что раскрывать он себя никак не хочет, ведь теперь режь институтских баб — не хочу, трупы по частям из НИИ выноси, никто на тебя и не подумает. Вот так-то!

Надо было подготовиться к вечеру.




Вечер

Шпионские игры и разбитый лоб


В 5 вечера, когда коридоры института опустели, я на цыпочках вышла из маш-зала. Крадущейся походкой проследовала до двери в свою комнату, тихо ее открыла. Вошла. Здесь уже я была в безопасности, по тому действия свои начала производить с изрядным шумом. Перво-наперво я помолилась электронному богу, чтобы он позволил машине поработать без поломок и без моего присмотра, потом достала из сумки сотовый телефон (не мой — мой давно отключен за неуплату — а подруги Ксюши, именно за ним я гоняла в обеденный перерыв) и газовый баллончик. Немного подумав, баллончик с газом сунула в карман, а во вторую руку взяла швабру. После, еще немного помолившись, на этот раз человеческому богу, в которого, к слову, не верю, я вышла из комнаты и слилась с темнотой коридора.

Ждать пришлось недолго. Уже минут через 10 я услышала, как открылась дверь, соединяющая лестничный пролет и коридор, потом шаги, шарканье тяжелого предмета о линолеум и, наконец, приглушенные голоса.

— Бери ее снизу, а то неудобно тащить.

— А я что делаю? — Сопение. — Тяжесть-то какая.

— Аха. А ведь выпотрошили ее.

— Уху. И внутренности ненужные выкинули, и пару верхних деталей, а, поди ж ты, тяжелая…

Я с ужасом слушала их диалог, не веря ушам своим. Это же надо с таким спокойствием говорить об убиенной ими женщине! И руки ее верхними деталями называть! Не люди, а монстры!

Тем временем Санин и Манин миновали меня, так и не заметив, что за ними кто-то наблюдает, и направились к дверям, ведущим на задний двор. Я опешила. Где ж они тогда ее прятали? Уж не у себя ли в комнате. И зачем они волокут ее во двор? Разделывать что ли? Или решили не валандаться, а просто на помойку выкинуть? Немного помявшись в нерешительности, я двинулась за ними. Риск быть замеченной, конечно, велик, но надо выяснить все до конца, а уж потом (я сжала трубку ледяными пальцами) звонить Геркулесову.

Дверь хлопнула. Выждав 5 секунд, я пронеслась по коридору и, крадучись, вышла на крыльцо. Санин с Маниным уже подтаскивали свою ношу к забору, огораживающему институт. Я притаилось за деревом, причем, спрятаться пришлось целиком, то есть вместе с головой, по этому видеть действия братьев-душегубов я не могла, могла я только слышать.

— Пролезет, как думаешь?

— Должна. Только тихо надо, а то вахтер может услышать.

— Аха. — Кряхтение и скрежет. — Да тихо ты! Не то застукают!

— А какая статья нам за это грозит?

— Откуда я знаю? Тащи давай.

— Никак, — послушался сдавленный голос Манина. — А если вахтер нас засечет, что будем делать?

— Что, что? Придется… — Тут Санин замолчал, что-то, видимо, изображая, а потом издал такой звук: — Фьють!

Я зажмурилась. Живо представив, как Манин проводит ладонью по горлу и свистит, смысл жеста понятен и дураку.

— А если Леля хватится?

— И что? Искать нас что ли пойдет?

— Она пойдет, не сомневайся, а мы тут вот… Что с ней будем делать?

Я похолодела и вжалась в дерево, притворившись, как ящерица, виденная в учебнике зоологии, высохшей веткой.

— Что, что? Тоже…фьють!

Вот тут самообладание меня покинуло, и я пискнула. Тут же, испугавшись своего голоса, выглянула из укрытия, чтобы проверить, услышали ли меня душегубы, и с ужасом обнаружила, что да — услышали. Санин и Манин стояли в полусогнутом положении, обхватывая обеими руками бока сумки, и таращились на меня со зверским выражением на лицах. Я поняла, что пропала.

— Руки вверх! — заорала я, выставляя перед собой черенок швабры.

Братья-садисты переглянулись, недоуменно, типа, что это за вша там орет, но руки от сумки оторвали. Я, окрыленная успехом, заорала еще громче и в этот раз без дрожи в голосе:

— Вверх, говорю!

Они послушно вытянули свои пятерни, наверняка, надеясь, что я потеряю бдительность от их сговорчивости. Но я была начеку. Отшвырнув нелепую швабру, я вынула баллончик, вытянула его, демонстрируя надпись, и продолжила стращать:

— Это вам не «Черемуха», это настоящий нервно-паралитический газ, как прысну, мало не покажется. А это, — я выставила перед собой сотовый, — телефон и палец мой лежит на курке… на кнопке…кнопке включения. Шаг в мою сторону, я тут же звоню Геркулесову.

Санин с Маниным переглянулись и еще выше подняли руки. А я стояла, как агент ФБР из американского фильма, (кажется из «Молчания ягнят) на полусогнутых, резко поворачивалась то в одну, то в другую сторону, выставляла то телефон, то баллончик, сипло дышала: и была похожа на перепуганную курицу (точно, как Клариса Старлинг).

— Тебе, Лель, чего? — не выдержал моего мельтешения Санин.

— Засадить вас, садюги, за решетку.

— Ну зачем же так? Может, договоримся? — огорчился Манин.

— Чтобы вы меня… — я хотела изобразить, как он чиркнет мне ножичком по горлу, но руки были заняты, по этому я ограничилась свистком. — Чтобы вы меня фьють.

— А ты против что ли? — удивился Санин.

— А вы думаете, что я так хочу умереть в расцвете лет? — истерически захохотала я.

— Чего? — спросили они хором и оба вытаращились на меня.

— Что там? В сумке что, спрашиваю?

— Ты, наверное, сама догадалась, — замямлил один из них, не помню какой.

— Догадалась, поэтому звоню в милицию.

— Треть твоя! — в панике заверещал Манин.

Мои глаза полезли из орбит. Мало того, что они решили меня подкупить, так они еще в качестве взятки мне треть мертвой бабы пытаются втюхать!

— Не нужна мне треть!

— Половина!? — возмутились они хором. — Так это же грабеж!

Мне все это до чертиков надоело. Я решила больше с ними не церемониться, и, убедившись наглядно в том, что в сумке именно труп, — в чем я, естественно, не сомневалась — вызывать наряд милиции.

— А ну открывайте сумку! Быстро!

Они подчинились.

— А теперь отошли к забору! Руки за голову! — продолжала срывать голос ваша покорная слуга.

Они отошли, даже руки закинули за голову, как было велено. Я же аккуратненько, шажок к шажку, подошла к баулу, не переставая следить одним глазом за арестованными. Мне было страшно. До жути. Я уже представила, как, заглянув в прорезь сумки, увижу пустые глаза жертвы, ее отрезанные руки, вспоротый живот, весь покрытый запекшейся кровью. Как пахнет со дна гниением…

Я подошла. Стараясь не дышать, заглянула.

Красное! Кровь! Ма-ма-а! — чуть было не заорала я, но что-то меня остановило. И это что-то имело форму старого дисплея, с торчащими во все стороны красными проводами. Зачем это им? И где труп? Где отрезанная голова и обрубленные руки? Я пошире распахнула сумку, даже, замирая от отвращения, порылась в ней, но… Детали, микросхемы, провода и больше ничего.

— Что это? — сипло спросила я.

— Будто не знаешь, — опасливо обернувшись, пробормотал Санин. — Сама же…

— А где остальное?

— Больше ничего нет, — растерялся Манин. — Все здесь.

— Но что это?

Они переминались с ноги на ногу, боясь подойти. Они даже рук из-за головы не убирали. Вот до чего я их напугала.

— Да хорош истуканами стоять, подите сюда.

Братья-электроники робко подошли и почтительно встали рядом. Они молчали, а я тем более. Я онемела от своей глупости. Надо же обычное ворье принять за убийц. Ну не дура ли я?

Санин тем временем наклонился над сумкой и вынул одну из десятка микросхем:

— Вот разъемы, 3 долларов штука, вот конденсаторы, — он ткнул в яркие пуговки на плате, — 5 долларов грамм, тут еще платины чуть чуть, палладия, серебра. Но все это надо выпаивать, а это сложно, по этому на половину не рассчитывай.

— И на сколько тут? — я ошарашено обвела взглядом содержимое сумки. Мне показалось, что в ней миллионы.

— Не больше чем на 500 долларов, — поспешно доложил Манин и так хитро зыркнул на друга, что мне сразу стало ясно, что меня надувают. — Так что твои 150.

— 165, — грозно поправила я.

— Хорошо, 165. И только после реализации.

— Лады, — согласилась я, чем очень обрадовала хитрющих близнецов. Я, конечно, понимала, что мне не доплачивают, как минимум, половину, но торговаться мне не хотелось, мне необходимо было поговорить с ними о другом. — Ребята, это ведь не первая ваша кража?

— Какая кража? — искренне удивились они. — Мы берем то, что никому не нужно…

— Хорошо, хорошо, не будем спорить из-за терминологии. Это ваше заимствование не первое?

— Тебе что и с тех сделок процент нужен? — обалдев от моей мнимой жадности, вскрикнули они.

— Господи, дай мне терпения! — я порывисто воздала руки к небесам. — Я хочу узнать, как вы награбленное, то есть заимствованное, вытаскивали. Не через забор же перекидывали?

— Нет. Не перекидывали, — Манин хитро подмигнул и, схватив меня за руку, поволок к забору.

Я дала себя притащить, хотя сначала не понимала зачем. Но когда цементное ограждение было перед поим носом, я поняла. В том месте, где забор смыкался с заброшенной будкой, на боку которой еще виднелись полу стертые буквы «Огнеопасно — газ!», цемент обкрошился, а на самом стыке даже вывалился глыбами из ограждения, от чего стена, всегда казавшаяся нам, нихлоровцам, монолитной, приобрела заметную брешь. Мы ее не замечали не только потому, что никогда не подходили к заброшенной будке, но и потому, что премудрые воры-электроники дыру усердно маскировали и с той и другой стороны листами поржавевшего железа.

— И кто об этой лазейке знает? — полюбопытствовала я, пытаясь в нее пролезть.

— Никто, — отрапортовали они, с интересом наблюдая за тем, как моя грудная клетка застревает в щели.

— Точно? — прохрипела я и протиснулась, таки, в дыру.

— Точно, — тут Санин замялся. — А, может, и не точно. Дыра существует давно, это мы ее только полгода назад обнаружили. А так о ней кто-нибудь из старейших работников мог знать.

— А кто-то мог так же, как и мы, случайно натолкнуться, — поник Манин. Но тут же встрепенулся. — Но это вряд ли. Иначе через нее весь бы институт вынесли.

Вот тут я была с ним не согласна. В «Нихлоре» воров мало, здесь в основном интеллигентные люди работают, ученые, им до бесхозных железок дела нет. Но мысль о том, что на дыру мог наткнуться убийца, повергла меня в шок. Вдруг именно он обнаружил лазейку? И тогда его неуловимость легко можно объяснить. Кокнул — вылез через дырку, и поминай как звали. И так мне стало плохо от этого моего открытия, что даже затошнило. Ведь что же тогда получается? А получается, что любой работник нашего НИИ, да что там работник… любой бомжара, бандюган, псих мог проникнуть на территорию и устроить здесь, как бы выразился товарищ Геркулесов, кровавую вакханалию. Вот так-то!

Я понуро прошлась вдоль забора, просмотрела каждую пожухшую травинку, но не найдя ничего интересного, кроме пары выпавших из сумки проводов, пролезла обратно на территорию.

— Ну так что, Леля? Мы займемся делом? — спросил Санин, видя, что я, задумчивая, растерянная и печальная, побрела к институту.

— А? Да тащите что хотите!

Я махнула рукой и поплелась к крыльцу. Настроение упало настолько, что захотелось поработать. Так я хоть отвлекусь, а о дыре этой, гадской, подумаю завтра, да и Геркулесову о ней сообщу не раньше. Пусть в наказание за глупость остается, как идиот, в неведении.

***


… Вновь вечер. И я как всегда бреду на измотанных каблуками ногах домой. Прохожу арку, миную «Запорожец», пустую беседку, песочницу, сгоняю с канализационного люка двух влюбляющихся кошек — нечего прелюбодействовать при свидетелях; и добираюсь, таки, к подъезду.

Фонарь над козырьком вновь разбили, и темнота стоит такая, что для того чтобы разглядеть есть ли кто под лавкой, мне приходится нагибаться. Но я не поленилась, отбила поклон Коляниному пристанищу, за что была вознаграждена — жилец оказался на месте. Он, развалившись в вольготной позе, спал глубоким сном и источал такой резкий сивушный дух, что у меня глаза заслезились.

— Коляныч, просыпайся, — я дернула соседа за голую ногу. — Замерзнешь напрочь, дурень.

Но мой морозоустойчивый сосед даже и не подумал просыпаться.

— Колян, вставай, говорю, потолковать надо, — я пихнула его почувствительнее. Ничего не помогло, видно количество принятого на грудь антидипрессанта было чудовищно большим, потому что обычно он хотя бы мычит. Я пошарила рукой под лавкой, нащупала бутылку, достала. Ну, точно. Литровка. Доза, превосходящая привычную вдвое. — Сосед, будешь вставать или нет? — я уже без сожаления ткнула его в спину кулаком.

Колян продолжал меня игнорировать. Что за гад, — ругнулась я про себя — надо ему было надраться именно сегодня, жди теперь, когда он очухается.

Я, кряхтя, наклонилась, подхватила соседа под мышки, рванула и после недолгой натуги выволокла Коляна из-под лавки. Так. Теперь надо его взвалить на плечо и дотащить до лифта, если, конечно, вонючий и скрипящий механизм, именуемый лифтом, починен, если же нет, то брошу это пьяное сокровище под батареей, пусть там спит. Итак, сделав глубокий вдох, я преступила к исполнению соседского долга.

Первые шаги дались мне легко — в конце концов, не впервой. По этому втащила я его в подъезд без особых усилий, до лифта доволокла тоже играючи, но вот потом заминочка вышла — на кнопку-то нажимать нечем, обе руки заняты. Обычно ведь Колян хотя бы стоять может, не самостоятельно, конечно, а подпираемый моим боком к стене, сегодня же держаться вертикально он не желал. Только я его прислоню, только руку оторву, как он на бок заваливается. Я уж его и так и эдак, а он не в какую, знай себе падает.

Измучилась я. Проголодалась. Хотела уже бросить, да упрямство не позволило. И тут меня осенило — а дай, думаю, я ногой по кнопке шарахну, она, конечно, высоковато находится, но для такой девушки, как я, прыткой и гибкой, высоковато — не недосягаемо.

Сказано — сделано. Сделано, правда, с пятой попытки, но кого это волнует, главное же результат. А он не заставил себя ждать, и через пару секунд перед моим носом распахнулись двери лифта. Вот радость-то! Я весело подпинула Коляна под костлявый зад, перекинула его с плеча на грудь, обхватила под пузом руками, готовясь зашвырнуть пьяное сокровище в кабину, как вдруг мой взгляд от взлохмаченной макушки сокровища переместился к собственным рукам. И что-то в них было не так! Хотя и ногти, вроде, в ажуре — не один миллиметр не обломан, и краска на них идеальной ровности, и колечко с микроскопичеким брюликом на месте, а что-то не то. Что-то не…

Я ахнула и, бросив Коляна на пол кабины, приблизила руки к лицу. Красные! Они красные!

Мой непонимающий взгляд опустился ниже — с кистей на запястья. И по ним тонкой струйкой стекала красная жидкость.

Тут двери лифта загудели, зашипели, тронулись на встречу друг другу. По мере их сближения света становилось все меньше, и с каждой минутой я больше и больше погружалась в темноту подъезда. Мне стало жутко! Я вдруг представила, что как только я останусь наедине с мраком, то, что покрывает мои руки, расползется по всему телу, и я, опутанная со всех сторон кровавой паутиной, окажусь в руках чудовища…

Двери крякнули и вместо того, чтобы сомкнуться, разъехались. Чудо! Произошло чудо? Я тупо опустила взгляд и наткнулась им на голые Колькины ноги. В голове проскрипела мысль — вот что задержало дверки, и чудеса здесь не при чем. Вообще тогда я соображала туго, а если уж точно, то и вовсе не мыслила, просто функционировала, как робот или, скорее, тень робота, или тень тени… Наверное, мое подсознание, предчувствующее недоброе, дало приказ мозгу — отключайся, братан, иначе кранты тебе, крякнешь от жути. Он и отключился.

А моя бренная оболочка продолжала движения. Тело согнулось в талии, рука вытянулась, пальцы вцепились в Колькино плечо, бицепсы напряглись, помогая предплечью перевернуть лежащего на полу человека лицом вверх. Наконец, когда Колян обратил на меня свои пустые глаза, мои глаза, огромные и дикие, увидели то, что сработало как электрошок… Вот тут до моего запуганного подсознанием мозга дошло! И я закричала! Как я закричала.

Я верещала, когда смотрела на перерезанное Колькино горло, на окрашенную красным знакомую линялую футболку, на вываливающиеся из раны кишки. Я блажила, когда из квартиры на первом этаже выбежала соседка тетя Тоня. Я все еще орала, но уже хрипло, с кашлем и икотой, когда пол начал надвигаться на меня. Замолкла я только после того, как мой лоб врезался в холодный бетон лестничной клетки. Тут я вздохнула, сипло, и провалилась в долгожданное небытие.




Пятница

Безоговорочная капитуляция


Спала я на удивление хорошо, черт его знает почему. Хотя, думала, что мне не удастся даже задремать. Но видно у меня атрофировались все нервные окончания, потому что, как только я пришла в себя после столкновения с бетонным полом, сразу отползла к Соньке домой, ночевать одна побоялась, уж лучше через стенку со стариком Аниськиным, там наскоро ополоснулась, рухнула на кровать (даже не позаботясь приложить ко лбу лед) и захрапела. По-моему меня пытались будить, вроде бы тормошили за плечи какие-то люди, скорее всего, милиционеры, но я продолжала спать, как ни в чем не бывало. Пусть катятся! — вяло отмахивалась я и тут же вновь погружалась в дрему.

Проснулась я, правда, раньше обычного — в 5 утра, когда за окном еще не пахло рассветом. Тупо обвела комнату взглядом, потрогала саднящую шишку, прислушалась, не поет ли старик Аниськин, а потом пошлепала в кухню пить чужой кофе вперемешку со слезами. После третьей чашки (первые две я выпила даже не почувствовав вкуса) обнаружила, что в квартире немного посветлело. Значит, перевалило за 6 и пора собираться на работу. С тоскливым всхлипом я отправилась к себе домой.

Слоняясь по квартире в поисках то одной ерунды, то другой, я несколько раз порывалась выглянуть в окно, чтобы, по выработанной годами привычке, проверить на месте ли Колян. И всякий раз замирала с зажатой в руке занавеской, вспоминая, что соседа я больше не увижу, разве что в гробу.

Когда я вышла из подъезда, было 7 часов утра. Время раннее даже для местной пьяни, славящейся своей привычкой вставать с петухами. Но в это утро они уже сидели, нахохлившись от холода и похмелья, на лавке, вяло что-то обсуждали и бросали голодные, полные огня взгляды на Колькины окна. Предводителем ватаги был Вован.

— Чего вы тут расселись? — недовольно спросила я, после того, как атаман вежливо со мной поздоровался.

— Пришли… так сказать… проводить в последний путь…, — состроив жалостную мину, доложил Вован.

— Провожать его будут только послезавтра, — строго сказала я.

— Да мы… так сказать… помочь. Могилку… там… типа… выкопать.

— За три дня до похорон? — я вопросительно приподняла одну бровь, и все компания стыдливо понурилась.

Я оглядела их, уже без недавнего раздражения. Несчастные ведь люди, что с них взять. «Шланги горят» — вот они и приперлись ни свет ни заря. Сейчас клянчить самогон у Колькиной матери начнут, только она в окне покажется. Но это ничего, пусть себе клянчат, глядишь и впрямь помогут бедной женщине. Потом, конечно, укушаются и начнут песни горланить. Ну и ладно, песни это хорошо, тем более что после поминок они поют только жалостные, вышибающие слезу романсы.

— Ну, братья-соколы, — обратилась я к ним, не считаясь с тем, что в их компашку затесалась одна «соколиха». — Кто мне скажет, что вчера Колян делал?

— Ну, так…как, — вытаращился на меня Вован. — Пример!

— А до этого?

— Ясно что, бухал.

— С вами? — Двое из компашки утвердительно кивнули. — А он вам, случайно, не говорил про незнакомца, который у него кое-что спрашивал?

— Не-е, — протянул один, сизоносый, загорелый до черноты мужик в старом школьном пиджаке. — Он тока про диперсию какую-та говорил.

— Точно?

— Точно, — хмуро кивнул мужик, потом, поскрябав нечесаный затылок, добавил. — И про Шурку еще.

— Про кого?

— Про меня, — с вызовом ответила «соколиха» и элегантно перекинула одну ногу на другую, сверкнув при этом исцарапанной коленкой, торчащей из дыры на колготках. — Хахиль он мой был. Почти муж.

— Примите соболезнования, — с серьезной миной выдала я, потом, порывшись в кошельке, выудила из него предпоследний полтинник и протянула вдове. — Возьмите, помяните Коляна.

Шурка хищно схватила деньгу и молниеносным движением спрятала ее на своей не обремененной лифчиком груди. Все остальные завистливо покосились на «вдову», но ничего не сказали, видно, понадеялись, что Шурка с ними поделится. Как ни как, литровку самопальной бодяги на эти деньги купить можно. Вот на этой оптимистической ноте мы и расстались.

К институту я подъехала раньше обычного, где-то без четверти 8. И это значило, что товарки мои подгребут нескоро. Перспектива почти час сидеть одной одинешенькой в пустой комнате меня не прельщала, так что я решила немного побродить вокруг бетонного ограждения НИИ, в надежде отыскать чудо-улику, которая поможет мне вычислить убийцу. Но для начала надо было избавиться от сумок (одна дамская с косметикой и книгами, вторая полиэтиленовая с питьевой водой и пакетами с едой), чтобы не мешали следствию. Сделать это можно было тремя способами: выбросить, что глупо и расточительно; оставить у вахтера, что долго и муторно; либо закинуть в окно. Мне понравилось последнее, так как наши окна открывались просто, стоило только отогнуть гвоздь, держащий форточку закрытой и толкнуть створку, а сумки мои прекрасно протискивались между прутьями решетки.

Я подошла к окну и начала отгибать гвоздь. Сумки я поставила у своих ног, чтобы не оттягивали руки. Гвоздь не поддавался, видимо, примерз. Я чертыхнулась и устало припала ноющим лбом к холодному стеклу. Хорошо!

Когда я успокоилась, как и моя боевая рана, я решила приняться за гвоздь с новой силой, на этот раз он поддался с первого раза, и я смогла протиснуть сумки внутрь.

Избавившись от них, я зашагала вдоль забора, всматриваясь в пожухшую траву. Что я надеялась найти сама не знаю, просто шла и шла, шла и шла… Стоп! Вот что-то поблескивает в ямке. Я наклонилась. Тьфу. Железка какая-то. Наверняка, Санин с Маниным какую-нибудь стыренную деталь обронили. Я двинулась дальше. Ни черта не видно. На улице пасмурно, а я без очков, без которых с высоты своего роста пробку от пятачка не отличаю. Надо бы вернуться, взять их из сумки. Надо, но не охота тащиться обратно…

Я решительно развернулась и потрусила к окну. Добежав, быстро отогнула гвоздь, взялась за раму, приготовилась открыть, как заметила за окном, наполовину задернутом занавеской, нечто необычное. Сначала я даже не поняла что. Вроде комната, как комната: розан, плакаты с актерами на стенах, стулья, кресла, столы, на столах лампы… Вот оно! Одна лампа была зажжена, что не только непривычно, а просто дико, так как Кузин перед уходом домой проверяет все осветительные приборы на предмет их правильного отключения, то сеть просто нажать на кнопку, по его мнению, не достаточно, надо еще и вилку из розетки вытащить. Так что не ясно, как мы могли оставить одну из настольных ламп зажженной. Именно с этой мыслью я припала к окну вплотную ( иначе не возможно было разглядеть, что творится за стеклом) и напрягла свои близорукие глаза. Так и есть, одна из ламп включена. Но я точно помню, что мы ее выключали. Может, уборщица? Но у нее, вроде, нет такой привычки. Значит, ее включил кто-то посторонний, кто-то кто был в нашей комнате… Или… Или еще есть. И этот кто-то сидит, притаившись, и поджидает меня.

Я отпрянула от окна. Зажмурилась. А когда открыла глаза, света уже не было. Да, да. Та самая лампочка, которая еще минуту назад горела, теперь была выключена, и комната вновь нырнула в привычный сумрак. Но больше всего меня испугало не это, а то, что я обнаружила мгновение спустя, когда глаза привыкли к тусклому освещению — моя сумка исчезла. Испарилась. Сгинула. На столе остался стоять лишь пакет с обедом и питьевой водой.

Вот после этого я по настоящему струхнула. И приняла единственное мудрое решение за все эти страшные дни — я сбежала. Да, да, не удивляйтесь. Схватила пакет, подобрала пальто и рванула к остановке, едва заслышав тарахтения возвращающегося из кольца трамвая. Я капитулировала. Сдалась. И до смерти устала. Мне уже не хотелось выводить маньяка на чистую воду, не хотелось ничего доказывать Геркулесову, не хотелось становиться богиней возмездия. Единственное, о чем я мечтала, трясясь в шатком вагоне, это оказаться как можно дальше от своей комнаты, НИИ, планеты… Именно, оказаться за миллион световых лет от Земли!

***


Дома я быстренько разделась, стерла помаду с губ, достала лед и, приложив его ко лбу, приготовилась ждать неприятностей. Ждать пришлось недолго. В четверть десятого входной звонок затренькал, требуя впустить визитера. Я пошла открывать.

— Здравствуйте, товарищ Геркулесов, — поприветствовала я стоящего на пороге гостя. — Заходите.

Коленька вежливо поблагодарил, пошаркал подошвами кроссовок о коврик и вошел. Не забыв на входе окинуть меня удивленным взглядом.

— Вы чего так смотрите? — поинтересовалась я, приглашая гостя в кухню.

— Если бы не родинка, — он указал на мою крупную мушку у носа, — я бы вас не узнал.

— Почему?

— Какая-то вы другая, — неуверенно начал он, садясь на табурет. — Не как обычно.

Я глянула на себя в зеркало, стоящее на широком подоконнике кухни. Какая другая? Обычная. Разве что шишка на лбу, но я ее челкой прикрыла… А! Поняла. Он ведь никогда меня без макияжа не видел, без ярких губ, румяных скул, длинных ресниц. Потом, на работу я хожу на неизменных каблуках, в мини юбках или брюках стрейч. И волосы у меня обычно другие — тщательно развитые, уложенные гелем. А кого он видит перед собой сегодня? Шишигу и растрепу. Спортивные штанишки, маечка, тапки. На голове кудеряшки, торчащие как антенны. Да еще во лбу звезда горит! Не девушка — а мечта идиота.

— Так ужасно выгляжу? — полюбопытствовал я, приглаживая челку.

— Что вы! Напротив! Прекрасно! Вы такая женственная и милая без этой своей боевой раскраски, без шпилек, декольте… — горячо начал он, потом опомнился. — То есть, я хочу сказать, что вы и без макияжа прекрасно выглядите. И совсем не похожи на женщину-вамп …

— А как вам это? — насмешливо спросила я, сдувая со лба ненавистную кудряшку.

— Чудесные локоны, я и не думал, что у вас волнистые волосы.

— Я про шишку.

— А-а, — смутился он. — Ну… она вас не портит.

Я хмыкнула и налила ему кофе, даже не спросив, хочет ли он его. Но Геркулесов, судя по всему, хотел, так как жадно хлебнул из чашки, не дав ей даже поостыть. После глотка, наверняка, обжегшего небо, он заговорил:

— А почему вы не спрашиваете, зачем я пришел?

— Ну, думаю, хотите про убийство Коляна поговорить. Вчера-то я ничего не рассказала.

— Про какого… А! Вы о соседе вашем. Нет, я не о том. Хотя, раз уж речь зашла. — Он глотнул еще раз, уже осторожнее. — Его убили, перерезали горло.

— Это я уже знаю, — прошептала я.

— Ага, — немного сник он и, покашляв, продолжил. — Вы почему не на работе?

— Болею, — с придыханием молвила я, еще раз продемонстрировав шишку. — Не могу же я вот такая заявиться.

— Понятно, — сказал Коленька очень неуверенно, видно не совсем понял, как можно прогулять службу из-за какого-то синячка. — А сумку свою вы на работе не забывали?

— Какую? У меня их много. Если красную…

— Черную. Лакированную.

— Ридикюль? — я сделал вид, что вспоминаю. — Кажется… Не помню… сейчас посмотрю.

Я вышла в прихожую. Походила по ней, изображая поиски. После минутных изысканий вернулась в кухню.

— Да. Я ее забыла на работе. А что?

— Нашли. — Он на секунду замолк. — Валялась в коридоре. Обгаженная кошками.

— Это, бесспорно, неприятно. Но зачем из-за этого приезжать ко мне домой?

— Я волновался, — буркнул он.

— Да? — Мои глаза непроизвольно округлились.

— Да, — резко ответил он. — Вас это удивляет?

— Немного.

— Почему же? Нормальное чувство нормального человека — беспокойство о ближнем.

— А чего беспокоиться-то? — понизив голос, поинтересовалась я.

— Как чего? Вам трупы мерещатся, значит, ваша психика надломлена, это раз. Вас грабят, значит, вы недостаточно защищены, это два. Ваша сумка валяется в коридоре института, хоть я точно помню, что вчера вы пришли домой с ней, это три…

— Постойте! Откуда вы знаете, что я пришла…

— Я видел. — Заметив мой ошарашенный взгляд, пояснил. — Когда вы нашли соседа и вызвали милицию, вы провалились в сон, так?

— Так.

— Вас пытались будить, так?

— Ну так. И что?

— Будил вас я. Я же и принес вам сумку, которую вы выронили в коридоре, когда потеряли сознание. Это был черный лаковый ридикюль.

— А-а. — Многозначительно протянула я. Но этим и ограничилась, не желаю ничего объяснять.

— Кстати, — после долгой паузы изрек Коленька. — Вы до сих пор не дали показаний.

— Кстати, — встрепенулась я. — Давайте дам.

— Не надо. Это дело веду не я. К вам еще заедут сегодня по этому поводу…

— Почему не вы?

— Это бытовуха. Наш отдел ей не занимается.

— Как так «бытовуха»? Коляна убил этот самый…

— Николая Дуреева порешили его же собственный дружки, это ясно.

— Нет, не ясно!

— А я говорю — ясно! — громыхнул он.

— А я говорю…

— Заткнитесь наконец, — взревел он. Когда я захлопнула варежку, он удовлетворенно кивнул и продолжил уже спокойнее. — Не хотел вам говорить, но придется… Видите ли… Короче, вашу квартиру ограбил именно гражданин Дуреев. Скорее всего, в компании с дружками алкашами. Потом, наверное, не поделили добро и передрались…

— Да ладно болтать! — возмутилась я.

— В его квартире найдены принадлежащие вам вещи, которые, между прочим, вы получите, как только следствие по факту ограбления…

— Найдены? В его квартире? — вскричала я, ничего не понимая.

— Именно. И цепочка, и куртка, и магнитофон. Стилета, правда, не обнаружили. Скорее всего, именно им дружки вашего Коляна и прирезали.

— Но как же? — я подняла на него бессмысленные глаза. — Как же так?

— Вы расстроены. Понимаю. Но факты, есть факты. — Он тяжко вздохнул. — Сейчас ведется следствие. В скором времени убийц найдут, не волнуйтесь. Такие преступления быстро раскрываются.

— Не верю, — тихо проговорила я. — Колян не мог…

— Мог. Он алкоголик. А они непредсказуемы… Кстати. Чтобы вы не очень переживали из-за его кончины… — Он даже придвинулся ко мне, чтобы утешить. — В желудке гражданина Дуреева плескалось столько жидкости, содержащей сивушные масла, что он все равно бы скончался, но сутками позже.

— Да? — не очень хорошо понимая, что он хочет этим сказать, переспросила я. Потом, когда до меня дошла, я встрепенулась. — Сивушные масла, говорите? А что это означает?

— Что ваш Колян выдул бутылку бормотухи, от которой даже конь бы сдох.

— А что за бормотуха?

— Если верить бутылке, которая нашлась на месте преступления, и из который, согласно экспертизе, он пил, это была водка «Пшеничная».

— Странно. — Я задумчиво почесала шишку. — Он никогда не пил водку. Только самогон.

— Только? Но алакаши пьют все, что горит…

— Нет. Наши дворовые пьяницы употребляют исключительно самогон, а в особо торжественных случаях «Анапу». Водке они не доверяют.

— К чему вы клоните? — подозрительно спросил Геркулесов.

— К тому, что Коляна одарили бутылкой отравленной водки.

— И вы считаете, что это сделали намеренно? — он начал злиться. — Да мало ли, откуда она взялась, эта бутылка! Украл, нашел, выменял, поставил ему кто-то!

— Странно! Ставят паленую водку именно в тот момент, когда его милиция допросить хочет.

— Да вы… да что же это… — залепетал Коленька, а сам так и дышал огнем и паром, словно Змей Горыныч. — И вообще! Вы мне зубы не заговаривайте! То же мне, Мата Хари! Перевела стрелки, думает, перехитрила!

— Вы чего, товарищ Геркулесов? — опешила я.

— Чего? Того! А ну рассказывайте, почему ваша сумка оказалась в институте?

— Так говорю — забыла, — с невинной миной, ответила я.

— А я говорю, что вы вчера пришли именно с ней!

— Может вам привиделось? А?

— С чего это вдруг?

— Не знаю. Причин может быть множество. Стресс, например. Мне-то вон какие видения приходят. Вы же помните. Мне убийцы мерещатся, ножи, капли крови. А вам невинные сумочки из лаковой кожи… Да мне бы ваши «глюки»…

— Издеваетесь, — упрекнул меня Коленька. — А я вам доверял!

— И я вам! Но вы мне не верите, считаете шизофреничкой! А теперь требуете правды! А я столько раз вам гово…

— Что-то вы мне сегодня не нравитесь! — подозрительно косясь на меня, изрек Геркулесов.

— 10 минут назад нравилась.

— А сейчас нет. Какая-то вы сегодня не такая.

— Обычная, — буркнула я.

— Не-е-ет, — протянул он, всматриваясь в мое лицо, — не обычная. Странная. — Он еще немного посверлил меня глазами, что-то прикидывая, потом выдал. — А знаете, что за каждым из ваших мужчин ведется наблюдение? Наверняка, не знаете. Так вот, ни один из них не подходил к вашему дому на расстояние пушечного выстрела. Как вам это?

Он игриво на меня посматривал, ожидая взрывной реакции. Но я никак не прореагировала. Только сказала:

— И что?

— Что? Это вы у меня спрашиваете? Ведь это вы у нас специалистка по версиям. Вот и придумайте какую-нибудь!

— Я устала, Николайколаич. У меня сил уже нет, понимаете? — я встала с табурета, прошла к холодильнику, прислонилась раненым лбом к дверке. — Вы были правы — я дилетант. Я не буду больше совать нос в расследование. Я сдаюсь.

— Как это? Но ведь именно вы…

— В понедельник я уеду. На время. Надеюсь, что пока меня не будет, вы его поймаете. Если же нет… Тогда я не знаю, что буду делать: топиться или вешаться.

— Но почему? — он вскочил. — Почему именно сейчас? Я понимаю, вы не верите, что это Вася. Я тоже не верю. Я вам больше скажу, теперь и Русов не верит. Да что там! Он располагает доказательствами, что это не Бодяго, и его со дня на день отпустят. Теперь у нас больше шансов поймать убийцу… Я вам еще кое-что скажу, у меня есть твердая уверенность, что преступления совершали Санин с Маниным, они очень подозрительные ребята, и только оии могли совершить последнее преступление…

— А вы знаете, — оборвала я поток его сбивчивой речи, — что в заборе есть дыра, вам ее подозреваемые покажут, вы сами убедитесь, что проникнуть в НИИ мог то угодно… Вот по этому я самоустраняюсь. — Я вздохнула, провела рукой по лбу и улыбнулась. — Так что будем прощаться.

Геркулесов встал, открыл, было, рот, чтобы что-то сказать, но передумал и вышел в прихожую молча. Так же беззвучно он покинул мою квартиру.

Оставшись одна, я присела на стульчик у двери. Мне полегчало. Решение, принятое с перепугу, и теперь казалось мне единственно правильным. Уеду! Но сначала получу деньги от братьев-воров Санина и Манина, а потом рвану в Сочи. А завтра, пожалуй, отправлюсь с Сонькой и Ксюшей развлекаться. В ночной бар. Или стриптиз-клуб. Или казино. Куда угодно, только бы забыть пустые глаза Коляна, смотрящие в никуда.




Суббота

Ночные странницы


Я стояла у зеркала и разглядывала свое отражение. Отражение было так себе, посредственным, хотя обычно оно мне кажется сногсшибательным. И причина столь критичного отношении к себе, любимой, проста и банальна — недостаток положительных эмоций. Уж так много поганого за последнее время навидалась, что даже излюбленное произведение искусства (в данном случае мое лицо) не рождает привычного восторга. А ведь как я сегодня хороша, как хороша. И волосы легли аккуратно, и ресницы в одну сторону завились, и румянец наложен очень естественно, и губы, я пошлепала одной об другую, размазывая блеск, куриной гузкой. Прелесть, а не девочка! Но не радует!

Я отошла от зеркала. Глянула на часы — они показывали 19-06 — нахмурилась. Вот опять мои драгоценные подружки опаздывают. А ведь должны мяться от нетерпения в моей прихожей уже 6 минут как. Я торопливо прошла в комнату, постучала по трубе, чтобы Сонька поспешила, а сама вернулась к зеркалу — любоваться.

Сегодня на мне было платье, вернее, закрытый купальник, или открытая сорочка, или, как утверждает моя бабушка, усовершенствованный фартук. Короче, наряд, состоящий из куска переливающейся материи, скрепленный двумя шнурками. Наряд хорош до неприличия, и до того же откровенен. Купила я его в порыве гнева на судьбу за свое одиночество, думала, что как облачусь в него, так сразу к моим оголенным ногам упадет какой-нибудь роскошный кавалер. Купить-то купила, да вот выйти в нем в свет (да что там в свет, хотя бы из квартиры) так и не решалась. До сегодняшнего дня.

В дверь заколотили. Прикрываясь ковриком Муслима, который сорвала с веревки для сушки белья, я открыла. На пороге, весело скалясь, стояли мои подружки Сонька и Ксюша.

— Ты чего колотишь? — напустилась на меня Сонька, протискиваясь в квартиру.

— Пора, — я постучала по циферблату своих часов.

— Знаем, — заверила Ксюша, растеряно оглядывая мой наряд. — Почем попонка?

— 160 долларов.

— Полторы сотни баков за накидку, напоминающую кошачий половик?

— Какой… — приготовилась возмущаться я, но, опустив глаза, поняла удивление подруги и прыснула. — А, ты вон о чем! Это не мое, это Муслима…

— Тогда зачем ты его примеряешь? — резонно удивилась Ксюша и попыталась оторвать половик от моего тела. — Ты же не в нем поедешь? Ты хоть и экстравагантная дама, но не настолько же. Чего под ним-то? — она вновь дернула за край коврика, но я вцепилась в него мертвой хваткой. — Да отпусти ты! Дай посмотреть.

— Не дам! Я лучше переоденусь, — заверещала я, пятясь.

— Сымай, говорю, попону!

— Нет! — решительно гаркнула я и отошла еще на шаг. И в тот момент, когда я уже почти переместилась в комнату, моя нога зацепилась за приготовленный к выходу ботинок. Нога зацепилась, я пискнула, покачнулась и, взмахнув ковриком как флагом капитуляции, плюхнулась на пятую точку.

— Вот это да! — восхитилась Сонька, увидев мое заголившееся бедро и перечеркнутую двумя золотыми лямками спину.

— На-рма-льна! — выдохнула Ксюша.

— А не слишком? — робко поинтересовалась я, безрезультатно натягивая подол на колени.

— Слишком только цена, отдать 160 баксов за носовой платок с двумя веревками — это жест достойный миллионера, — Ксюша подала мне руку, помогая встать. — Подымайся, а-то застынешь в своем полупердяйчике. И одевайся давай, опаздываем.

— Может, лучше переодеться? — я сделала последнюю попытку к отступлению.

— Некогда, раньше надо было думать, — отбрила меня Сонька и, набросив мне на плечи пальто, потащила к двери.

***


К остановке мы подбежали, когда водитель уже закрывал дери, готовясь к отбытию. Запрыгнули, запыхавшиеся, в салон, упали на неудобные кресла. Я тут же начала утирать слезки, которые вечно выступают на глазах при любой природной аномалии (причем, мои капризные органы зрения аномалией считают и дождь, и снег, и ветер, и слишком яркое солнце), Сонька слюнями оттирать с сапога несуществующую грязь, а Ксюша считать деньги. После недолгих умственных упражнений подруга подвели итог:

— На вход и пару бутылок хватит.

— Куда так много? — испугалась Сонька. — Одной хватит.

— Тебе точно хватит, — пробурчала Ксюша, прекрасно осведомленная об особенностях поведения своей приятельницы, когда та подопьет.

Ксюша была третьей нашей «не разлей вода» подругой. Дружили мы с раннего детства, так как жили в одном доме, вместе ходили в сад, потом в один класс школы, и, наконец, поступили в один институт. Закончила сие учебное заведение лишь Сонька, мы же с Ксеней, хоть и подавали большие надежды, его бросили. Я по причинам уже вам известным, а Ксюша потому, что на 2-ом курсе выскочила замуж. Надо сказать, что после институтского брака у подружки было еще два, один законный, другой гражданский. И все они кончились разводом, в том числе и последний. Сейчас Ксюша собиралась замуж в 4-ый раз, надеясь, что и этот брак не продлиться больше года, ей, видите ли, надоедало жить с одним мужиком больше этого срока.

Вообще Ксюша и ее три мужа достойны отдельной книги, поэтому не буду посвящать вас во все перипетии ее семейных жизней, скажу только, что все мужья Ксюшу обожали и не один не позволил ей работать, поэтому пока мы с Сонькой зарабатывали себе пенсию и нарабатывали стаж, наша третья подружка коротала дни за пролистыванием модных журналов и трепотней по телефону.

Тем временем, автобус уже выехал за пределы города, за окнами замелькали частные домики, колодцы, густые лесонасаждения и прочий периферийный ландшафт. Тут я вспомнила, что мы так и не выяснили, на чем будем добираться домой, и спросила об этом своих товарок.

— Ясно на чем, на последней электричке, — ответила Ксюша, томно потягиваясь. — Она в 0-30.

— Поперлись за 7 верст водку лакать, — забубнила Сонька. — Будто в городе нашем мест приличных нет.

— Есть, — горячо воскликнула Ксюша. — Только на твою учительскую зарплату там не разгуляешься.

— Что обязательно в барсеточные кабаки ходить? — продолжала упорствовать Соня. — Можно и в дискотеку.

— Ну какие тебе дискотеки, старушка? Там твои ученики колбасятся. Причем обкуренные и пьяные. Нам, шикарным женщинам, — Ксюша горделиво повела плечами, — пора посещать более солидные заведения.

— И бар в занюханном военном городишке ты считаешь солидным заведением?

— Этот городишко финны строили, он, как игрушечка: красивенький, современный, а видела бы ты, какой там ночной клуб. Закачаешься. Да, Лель? — Ксюша призвала меня в свидетели потому, что мы вместе с ней посещали это заведение месяц назад.

— Ага, — подтвердила я, с облегчением захлопывая пудреницу — наконец, мой раскрас был восстановлен. — Данспол отличный, столиков много, цены низкие, обслуживание отличное. Чего тебе еще надо?

— Ну-у не знаю, — промямлила Сонька. Но по блеску ее глаз я поняла чего. И, сделав мечтательное лицо, пропела:

— А какие там мужики! Все, как один, подтянутые, хорошо одетые, воспитанные.

— Так уж и все? — недоверчиво хмыкнула подруга, но крючок, как я поняла по глазам, теперь уже мерцающим, заглотила.

— Почти, — авторитетно подтвердила я, а потом, зная о ее любви к мужчинам в форме и красивым автомобилям, добавила. — Они же военные, преимущественно в чинах. К тому же недавно из ГДР расформированные, все на крутых тачках.

Сонька мечтательно вздохнула и затихла. А автобус, сделав крутой вираж, остановился у конечной остановки.

***





Прошел час, с того момента, как мы вошли в этот полутемный зал, с зеркальной стойкой, пластиковыми столами, флюрисцентными лампами, из-за которых Сонькино белое белье под платьем светится так, будто и нет на ней этого самого платья, Ксюшины зубы сверкают и кажутся лошадиными, а мои белые волосы похожи на седые лохмы.

Было уже больше 9 часов, а мы все еще оставались трезвыми. Оно и понятно, выпили мы, по нашим меркам, совсем немного — бутылку водки и два литра пива, к тому же закусили прилично — съели по сосиске и по пачке чипсов. По этому за столиком сидели скромно, лишь осторожно оглядываясь на мужиков и танцевать совсем не хотели.

— Еще бутылочку? — робко предложила Сонька. Она знала, что мы поклялись контролировать каждую каплю спиртного, попавшего ей на язык.

— Еще? — посмотрела на меня Ксюша, которая в этот день угощала.

— Можно, — прикинув, согласилась я.

— А она… — подруга кивнула на Соньку, — буянить не начнет?

Я пристально посмотрела на Сонечку, но та показалась мне совсем трезвой, по этому я дала добро:

— Заказывай, вряд ли от 150 грамм она окосеет.

Сонька энергично закивала, и Ксюша подозвала официантку.

Прошел еще час, опустела вторая бутылка. Настроение поднялось настолько, что окружающие мужчины мне уже казались именно такими, какими я их описала Сонечке: красивыми и здоровенными. Подружки мои тоже заискрили от переизбытка положительных эмоций, особенно светилась Соня, умудрившаяся за два часа, что мы пробыли в этом клубе, вскружить голову мужичку с соседнего столика. Мужичок, правда, был так себе — староватый и толстоватый, но подружке моей, когда она находилась «под мухой», все представители сильного пола казались сказочно прекрасными.

Когда мы пошли танцевать, Сонькин кавалер потащился за нами. Вслед за ним на данспол перекочевали еще два экземпляра, эти, как пить дать, решили увязаться за мной и Ксюшей. Итак, взятые в плотное кольцо почитателей, мы влились в поток танцующих.

Последующие 2 часа я помню смутно. Единственное, что запомнилось, так это то, что каждый отирающийся рядом мужик норовил меня приобнять, а так как за что меня ни обнимай, всегда наткнешься на обнаженную часть тела, липли они ко мне с большой охотой и дрожью в теле. Только отбиваться успевала.

Когда электронные часы над барной стойкой показали 4 нуля, мы с Ксюшей заволновались.

— Надо валить, — шепнула я подруге.

— Надо, надо, — согласилась она, отпихивая от меня потного молодого человека, который набивался в провожатые хоть на край света.

— А где Сонька? — озираясь и шикая на кавалера, спросила я.

— Когда я видела ее в последний раз, она отрывала от стены всех стоящих мужиков и тащила их в круг.

— А когда я ее видела, она уже с ними хоровод водила. Но это было в 11.

— А к диджею не она залезла? — испугалась Ксюша. — Какаю-то девицу, вроде, оттуда охранник отволок.

— Не знаю, — упавшим голосом, созналась я. Мне было стыдно за себя — как меня угораздило не доглядеть за подругой, а все это платье дурацкое и всеобщее внимание к нему. — Ксюш, пошли искать. А то сейчас натворит что-нибудь!

И мы рванули в танцзал почти бегом. Когда, оказавшись на кишащей дрыгающимися людьми площадке, мы огляделись, то первое, что увидели, так это Соньку, возбужденную, лохматую и до неприличия счастливую. Она, радостно повизгивая, стояла в окружении 4 мужчин и энергично пихала то одного, то другого бедром в бока. На лицах кавалеров был написан неописуемый восторг вперемешку с вожделением, они, бедняги, не знали, что Сонька только на авансы щедра, а как доходит до дела, она выпучивает глаза и оскорбленным тоном говорит: «Я не такая!».

Мы, растолкав локтями кавалеров, пробились в центр круга и увидели, что Сонька, обхватив шею давнишнего поклонника, того, что сидел за соседним столиком, бодро отплясывает канкан, при этом задирая ноги так, что ажурные белые трусики выглядывают из-под подола и задорно светятся.

— Звезда моя далекая, пора домой! — прокричала я в самое ухо подруги.

— Не пойду! — беспечно промурлыкала Сонька и задрыгала ногами с удвоенной энергией.

— Электричка через полчаса. А нам еще идти на станцию минут 15, — воззвала к здравому смыслу плясуньи Ксюша. Она еще не поняла того, о чем я уже догадалась, а именно — Сонька пьяна в стельку, а значит не управляема.

— Не пойду, — более строго сказала наша резвушка и позволила пожилому толстяку приобнять себя за талию.

— Пойдешь, как миленькая, — разозлилась Ксюша, после чего дернула Соньку за руку.

— Отстаньте, — вступился за свою пассию толстяк. — Она сегодня остается со мной. У нас намечается ночь любви.

Я смерила наглеца презрительным взглядом (терпеть не могу, когда мужик пытается воспользоваться женской слабостью) и бросила:

— Вам, дедушка, пора о душе подумать, а не о любовных приключениях. К тому же целую ночь вы не протяните. Так что отвалите!

— Она остается, — продолжал упорствовать кавалер, все теснее прижимаясь к своей хрупкой избраннице.

— Она едет домой, — гаркнула Ксюша и попыталась отлепить мужика от подруги.

Со стороны сцена, наверняка, выглядела уморительно. Представьте: в центре — пьяная блондинка, все еще дергающая стройной ножкой и виляющая попкой, хоть это и затруднительно, на блондинке висит тучный мужик в возрасте, а две подвыпившие злые барышни прыгают вокруг, то отрывая от подруги прилипшего мужика, то оттаскивая от него ее саму. Не забудьте еще о том, что молча бороться мы не умеем.

— Отвали, клещ, — орала на толстяка Ксюша.

— А то милицию позову! — вторила я подруге, перемежая выкрики чувствительными тычками в толстое пузо приставалы.

Надо сказать, что ни наша ругань, ни мои хуки не помогали — мужик вцепился в Соньку мертвой хваткой, и в ответ на мои тычки лишь морщился. К тому же наша подружка и не думала нам помогать, с глупой улыбочкой на просветленном лице она твердила: «Девочки, не трогайте его, он хороший!».

Наконец противоборство утомило всех, за исключением, пожалуй, Сони, той было все по фигу, она по-прежнему дрыгалась под музыку и улыбалась звездам.

— Мужик, — примирительно обратилась к толстяку Ксюша, — давай договоримся.

— Она идет со мной.

— А ты идешь с нами.

— Зачем? — удивился он.

— Проводишь до станции, а там посмотрим, — выпалила Ксюша, взволнованно глянув на часы.

— Ладно, — подумав, согласился он.

Мы облегченно вздохнули. Главное сейчас было выволочь Соньку из клуба, а в лице этого толстяка мы могли найти хорошего носильщика. Со всеми же остальными проблемами решили разобраться позже, когда время не будет так поджимать.

Выбежали мы из помещения в четверть первого. Вернее, бежали мы с Ксюшей, а влюбленная парочка шла медленно — ему быстро передвигаться мешала одышка, а ей заплетающиеся ноги. В итоге, когда мы уже влезали на платформу, они все еще плелись где-то вдалеке.

Тут темноту разорвали два световых луча. Потом послушалось гулкое чуханье.

— Сонька, — взревела Ксюша, — беги скорее, электричка на подходе.

Но наша подружка проигнорировала призыв. Приглядевшись к двум силуэтам, мы поняли, что они не только не приблизились, а даже замерли.

— Оставим что ли ее? — растерянно обратилась ко мне Ксюша. — Может, он правда ей понравился.

— С ума сошла? — крикнула я, спрыгивая с платформы в темноту. — Она же не соображает ничего, дура пьяная.

— Не успеем! — в панике пискнула Ксюша, сползая вслед за мной.

Электричка приближалась — мы уже слышали как она тарахтит — а мы только еще подбегали к кустам, в которых обжимались наши голубки. С бешенными глазами я подлетела к влюбленным, затормозила, вцепилась в Сонькину руку и завопила:

— Бежим!

В эту же секунду ко мне присоединилась Ксюша и с таким же воплем потянула подругу в направлении платформы, у которой как раз начал притормаживать электропоезд.

— Она остается со мной, — надул губу поклонник, покрепче вцепившись в избранницу.

Я в панике обернулась к платформе и похолодела — по ней уже ступали первые сошедшие с электрички индивиды.

— Сонька, дура, бежим! — верещала Ксюша, дергая подругу за рукав. — Бежим! Не то на вокзале ночевать будем.

— Она остается.

Мне это надоело! Не зная что предпринять я с размаху саданула мужику по уху. Он охнул и на мгновение разжал тиски. Мы с Ксюшей не замедлили этим воспользоваться — и вырвали, таки, Соньку из его лап.

Но рано мы начали праздновать победу. Мужик тут же оклемался, и не успели мы отволочь Соньку на пару метров, как он вновь ухватился за ее плечи.

— Отвали! — заорала Ксюша и лягнула его в голень.

— Это вы отвалите! Она хочет быть со мной.

Я застонала, увидев, что последний пассажир покинул тамбур, и бросилась трясти Соньку за лацканы пальто, надеясь, что от такой болтанки она хоть чуточку протрезвеет. И, знаете ли, эффект не заставил себя ждать. После пятого толчка подружка скривилась и слабым голоском пискнула:

— Я хочу домой. К ма-а-а-ме.

Ксюша победоносно пнула мужика в другую голень и рванула Соньку на себя. Он же потянул ее в свою сторону. Ксюша опять на себя. В итоге оба они разжали руки (уж не знаю зачем, наверняка, чтобы набраться сил перед новым заходом), и я увидела, как Сонька, оставшись без опоры, валится на асфальт, причем валится бревнышком, то есть не выставляя вперед рук и не сгибая колен.

Секунда, и она лежит на дорожке лицом вниз, не произнося ни звука.

Вот тут мужика как ветром сдуло! Мы с Ксюшей только наклонились над пострадавшей, а его уже и след простыл. Испугался, видимо, наш Казанова, что угробил бедняжку насмерть. Он-то не знал, что Сонька, истинная дочь своего отца, даже из опаснейших для жизни ситуаций выходит, отделавшись лишь легким испугом.

Мы подняли пострадавшую с асфальта, холодея от страха, мы не сомневались, что все ее ребра переломаны, а зубы выбиты. Я даже не удивилась бы черепно-мозговой травме. Но оказалось, что кроме ободранной щеки и подбитого глаза, больше никаких повреждений не обнаруживается. К тому же, приняв вертикальное положение, Сонька не застонала, не заплакала, как я ожидала, а очень бодро и требовательно изрекла:

— Я хочу домой. К маме.

Я треснула ее перчатками по лбу, взвалила одну ее руку на плечо, вторую перекинула через Ксюшину шею, и мы понеслись, горланя во все мощь «Подождите нас!» к платформе.




Дом, милый дом!


Когда мы вскарабкались на платформу, электричка уже тронулась. И напрасно мы надрывали глотку, взывая к жалости машиниста, нам ничего уже не могло помочь — поезд ушел, а мы остались. Три тонких силуэта на пустынной платформе: два высоких и один маленький; а вдали убегающие огни тепловоза.

— И что нам теперь делать? — упавшим голосом проговорила Ксюша. — Следующая только в 5 утра, а до шоссе часа 2 ходьбы, а с этой красоткой… — она встряхнула Соньку, которая все еще висела на наших плечах, как раненый боец, — и все 3.

— Тачку поймаем, — попыталась успокоить себя и подругу всезнающая Леля.

— Ты оглянись.

Я оглянулась: станционная домушка, запертый ларек, пустынные лавки и ни одной живой души, не говоря уже о душах, имеющих автомобиль.

— Хочу домой. К ма-а-а-ме, — требовательно запищала Сонька и попыталась поджать ноги, чтобы вольготно повисеть на наших шеях.

— Я тебе покажу маму! — зарычала я. — Как ща дам в лоб!

— Не надо. Она и так пострадала, — вступилась за подругу Ксюша, но только для виду, знала же, что я Соньку никогда не обижу.

— Черт! — вдруг заорала я радостно. — У тебя же сотовый. Давай такси вызовем!

— Точно! — взвизгнула Ксюша и полезла в сумку.

Вскоре она уже давила на кнопки, лучезарно улыбаясь окружающему миру.

— Ну что? — прокряхтела я, вспотевшая под тяжестью Соньки, забота о которой теперь целиком лежала на моих плечах.

— Ничего, — захныкала Ксюша.

— Как ничего? У тебя что тоже телефон за неуплату отключили?

— Да не работает он тут! — она потрясла трубкой. — Сплошные шумы и треск.

— Н-да! Положеньице! — сокрушенно протянула я. Потом, подпинув Соньку под пятую точку, скомандовала: — Пошли, девоньки, ножками. Авось к утру доберемся.

… Мы прошли километра полтора по ухабистой, грязной дороге, пока нас, ошалевших от усталости, мокрых от жиденького снежка, подающего на наши непокрытые головы, не подсадил одинокий автомобилист.

Нырнув в теплый, пропахший бензином салон старенького «Москвича» мы ощутили себя почти счастливыми. Я вытянула ноющие ноги, Ксюша сунула замерзшие руки себе под попу, а Сонька и вовсе почувствовала себя как дома — растянулась на сидении и захрапела.

— Притомилась? — хмыкнул водитель, весело косясь на спящую.

— Ага. Шла долго, — буркнула я, надеясь, что до него не дойдут перегарные выхлопы, выпускаемые Сонькиным приоткрытым ртом. — До Города довезете?

— Довезу. Только до промзоны.

— И на этом спасибо.

Мы замолчали. Я выглянула в окно — судя по указателям ехать нам оставалось минут 25. Неужто меньше чем через час я окажусь в своей теплой постельке? Воистину! Я блаженно закрыла глаза и задремала.

Проспала я не больше 10 минут, и разбудил меня хриплый ото сна голос Соньки:

— Я хочу домой! К маме!

— Едем уже, — ткнула ее в бок Ксюша. — Заткнись.

— К маме, — продолжала требовать Сонька.

Ксюша наклонилась к самому моему уху и прошептала:

— Она что никогда не протрезвеет?

— Пока не проспится, — огорчила я подругу. Что поделаешь, Соньку даже пешая прогулка под дождем со снегом не может привести в чувство.

Тем временем наша неугомонная вскочила, проморгалась, совершенно бессмысленно уставилась на водителя и изрекла:

— Пшел вон!

— Чего? — ошалел мужик.

— Все вон, — прохрипела он и ткнула кулаком в дверку.

— Уймите подругу, девочки, — недовольно проговорил водила. — А то высажу.

— Да чте-е-о ты! — сощурившись, выдала Сонька, очень похожая в эти минуты на своего папашку.

— Заткнись, — зловещим шепотом скомандовала Ксюша.

— Сама заткнись! — огрызнулась Сонька, вновь долбанув по двери.

Ксюша натянула ей на лицо капюшон, надеясь, наверное, что в темноте скандалистка потеряется и от безысходности уснет. Но не тут-то было!

— Мне жарко! Положите меня на снег, — голосом пьяного боцмана заорала Сонька.

— Молчи, — цыкнула я.

— На-а снег! — начала скандировать она и дубасить кулаком по водительскому сиденью.

— А ну выметывайтесь! — взревел хозяин авто.

— Ну, пожалуйста, потерпите, — взмолилась Ксюша.

— Вон! — заорал он, резко затормозив.

И вот мы вновь стоим на дороге, и снег опять залепляет нам глаза.

— Что же нам теперь делать? — чуть не плача, произнесла Ксюша.

— Вызывать такси. Здесь-то телефон должен работать?

— Да? А знаешь, сколько времени пройдет, прежде чем они сюда доберутся? И где их ждать прикажешь? Здесь? Под снегом и дождем? Я устала! Я спать хочу. Вот сейчас упаду прямо на дорогу и умру, — захныкала она и бухнулась своим обтянутым велюровым пальто задиком в кучу придорожного мусора.

Я стояла в растерянности, одной рукой утирая влагу с лица, другой поддерживая дремлющую Соньку, и не знала, что мне предпринять, чтобы выпутаться из этой передряги. Я тоже измучилась, проголодалась и меня мучил «отходняк».

— Мы где хоть находимся? — подала голос Ксюша.

— В начале промзоны, — окинув взглядом периметр, ответила я. — Вон там вдали свалка, а вон… Черт! Как же раньше я не додумалась…!

Я схватила Соньку в охапку, коленом подпинула Ксюшу под локоть и радостно скомандовала:

— Вперед, мои храбрые воины! Я дам вам кров и пищу!

— Сбрендила? — неуверенно протянула Ксюша.

— Сама ты сбрендила! Вставай давай, я поведу тебя в сад Эдема.

— Лель, ты бредишь? — не на шутку испугалась подруга.

— Вот блин! — выругалась я. — Да тут за поворотом начинается забор нашего НИИ. Минут 10 ходьбы.

— И что?

— А то, что в нем есть лазейка. Мы через нее проникнем на территорию и… вуаля… кров, диван и кое-какая еда.

— А охрана?

— А мы тихонько, как мышки, только этой мышке, — я вновь встряхнула посапывающую Соньку, — надо рот зажать. Прокрадемся на второй этаж, там комната наших мужиков, она ее никогда не запирают на ключ, а код я знаю. Так что погнали.

Ксюша бодро вскочила, перекинула вялую Сонькину руку через свое плечо и припустила так резво, словно не она минуту назад собиралась умирать от усталости.

До дыры мы добрались, как я и прогнозировала, через 10 минут. Беспрепятственно в нее протиснулись, даже Соньку удалось впихнуть с первой попытки.

Крадучись, мы вошли в здание. На цыпочках (а Сонька и вовсе на весу) миновали лестничный проем, на счастье отгороженный от фойе закрытой дверью. Просеменили по коридору. Бесшумно открыли кодовый замок. Вошли.

— Счастье-то какое! — воскликнула Ксюша, падая на скрипучий диван в углу комнаты.

— Разденься хоть! А то ты вся грязная.

— Ага, — согласилась она, но разоблачаться и не подумала.

— Разденься, говорю, — настаивала я, а сама тем временем усаживала Соньку в глубокое кресло.

Ксюша не реагировала — она уже спала.

Я подошла к ней, стянула с нее сапоги и пальто, укрыла фуфайкой, на Соньку накинула скатерть. Сама же разделась до трусиков, скинув, наконец, с себя ненавистное платье, и облачилась в самый чистый из найденных, наверняка, Кузинский, синий халат. Потом залезла в холодильник — как мне ни хотелось спать, есть хотелось еще больше — обшарила полки, ничего кроме подкисших маринованных огурцов и черствого хлеба не нашла, но и этому была рада. С восторгом вгрызлась в корку и приготовилась упасть рядом с Ксюшей, как вдруг услышала…

Шаги…

Тихие, медленные, даже крадущиеся.

Охранник? Но зачем ему красться? Вор?

Маньяк!?

Я поперхнулась краюхой и замерла, будто загипнотизированная этими мерными — топ-топ, топ-топ — звуками. Так я простояла, неподвижная и безмолвная, пока шаги не затихли. После этого я отмерла, тихонько подошла к двери, приоткрыла ее и выглянула в щель.

Длинный коридор, освещенный лампами дневного света, на первый взгляд показался пустым. Но это только на первый. На второй, оказалось, что в конце его, там, где приоткрыта дверь на лестничную клетку, стоит человек. Стоит неподвижно, спиной ко мне. Ни лица, ни фигуры разглядеть не возможно. Единственное, что я могу изучить, так это его тень: длинную, черную, устрашающую.

Человек, постояв немного, двинулся к лестнице. Я поняла это по возобновившемуся топоту и изменению очертания тени. Теперь она из длинной и тонкой, стала широкой, сплющенной, но все еще огромной.

Кто же это? Кто? Чья же эта гигантская тень? Сначала мне показалось, что принадлежать она может только Блохину, уж очень большим был отпечаток мрака на полу, потом, когда тень видоизменилась, мне пришло в голову, что там, в конце коридора, стоит Слоник, потому что, человек, обладающий таким объемным трафаретом, должен быть не просто большим, но и необъятным. Теперь же я не знала, что и думать, ибо неизвестный, легко, почти бесшумно шагая, скрылся за дверью, лишив меня возможности рассматривать свою тень.

Я мялась в нерешительности у приоткрытой двери. Я не знала, что лучше — затаится, зарыться головой под покрывало и сделать вид, что меня не существует, или выйти из укрытия, чтобы выяснит все до конца. Все же я выбрала последнее. И не ругайте меня за это! Просто я считаю, что лучше умереть и быть спокойным, чем жить и волноваться. Как большинство героинь фильмов ужасов. Помните таких? Они вечно выходят на темное крыльцо дома, заслышав малейший шорох, вместо того, чтобы затаится до приезда полиции. Их еще вечно убивают самыми первыми. Вот я из их числа. Не обессудьте.

На этот раз прихватить средства индивидуальной защиты (как-то: швабра и баллончик) я не успела, единственное, что цапнула в последний момент, так это Ксюхин мобильный телефон.

По коридору я кралась очень осторожно, с оглядкой. Хоть я любопытна и упряма, но не безрассудна, по этому решила только проследить и установить личность, но никак не ловить маньяка. Так я добрела, тихая, как приведение, до конца коридора, остановилась у двери. Прислушалась — ни единого звука. Облегченно вздохнула и вышла на площадку.

В ту же секунду, как моя нога зависла над порожком, чья-то сильная рука обхватила мои плечи, ладонь зажала рот, и я оказалась немой и беспомощной жертвой неизвестного маньяка. Я застыла, обмерла от ужаса. А потом начала извиваться, лягаться, царапаться, отрывать его руки от своего лица. Я боролась, понимая, что от этих бабских приемчиков самообороны зависит моя жизнь. Не сразу я вспомнила про телефон, но когда до меня дошло, что именно он мешает меня полноценно защищаться, я лихорадочно начала жать на кнопки.

Нападающий сначала растерялся, видимо не понял, что я делаю, но на последний «пип» он среагировал — резко выбросил руку и саданул ребром ладони по моему запястью. Я взвыла, выронив телефон. Он упал мне под ноги, и я увидела краем глаза, как тот, кто сжимал мое горло, заносит свой ботинок над светящейся зеленым трубкой, чтобы растоптать ее… Но я опередила его. Из последних сил я отпинула телефон подальше, надеясь на чудо и веря в способности Геркулесова к телепатии. А вдруг он поймет, кто звонит ему среди ночи и молчит в трубку?

Когда аппарат, проехав по полу, ткнулся в угол, маньяк обрушил мне на висок что-то тяжелое (наверное, рукоятку своего ножа). После чего я обмякла в его руках и потеряла сознание.




Развязка.


Часть 1. Маски долой!


Я очнулась. Открыла глаза. Первое, что увидела, так это пыльную лампу, вокруг которой нарезала круги жирная муха. Потом, когда голова перестала кружиться, разглядела кирпичные стены, забитые фанерой окна, битое зеркало на стене. Света в комнате было мало — пыльная лампа озаряла лишь тот угол, в котором стояла, все же остальное помещение тонуло во мраке.

Я попыталась встать, но не смогла пошевелить ни рукой, ни ногой, единственное, что было подвижным, так это шея. Ее-то я и изогнула, чтобы рассмотреть, что же случилось с моим телом. Оказалось, что оно привязано к массивному стулу — руки за спинкой, ноги примотаны проволокой к ножкам, вокруг туловища несколько слоев бечевки. Мне стало тошно, ибо я поняла, что просто умереть мне никто не даст.

Тут краем уха я уловила какой-то скрежет. Повернула голову в ту сторону, откуда раздался звук, но никого не увидела, видно этот кто-то стоял чуть позади меня.

— Кто здесь? — сипло прошептала я.

Мне никто не ответил. Но скрежет повторился, причем, теперь я распознала его — это было шарканье металла обо что-то твердое…

Шарканье ножа о точило!?

— Кто это? — истерично вскрикнула я. — Покажись, сукин сын!

Скрежет прекратился. Минуту стояла абсолютная тишина, а потом послышались шажки. Человек приближался ко мне. Приближался медленно, оттягивая удовольствие. Наконец, он подошел совсем близко, я даже ощутила на своем лице его теплое дыхание. И резко наклонился.

— Сулейман?

Он ничего не сказал, только надменно хмыкнул.

— Неужели это ты…?

Он лениво кивнул.

— Ты…Ты убил всех этих женщин?

— Не ожидали? — захихикал он, склоняясь надо мной, как коршун над ягненком. — Никто не думал, что маленький еврейчик способен на ПОСТУПОК! — Селеймановы глаза недобро сверкнули. — Все надо мной смеялись, издевались, презирали меня, а вот я всем показал!

— Никто над тобой не…

— Замолчи, — взвизгнул он. — Ты ничего не понимаешь, ничего не знаешь ни обо мне, ни о жизни вообще.

Он нервно дернул головой. Теперь он совсем не походил на того Сулю, к которому мы привыкли. Этот был нервный, злой, дерганный и жутко опасный.

— Вычислила меня? — чуть хрипло спросил он, нарушив этим вопросом гнетущую тишину. — Не ожидал. Вернее, я сразу понял, что ты опасна. — Он ткнул меня пальцем в нос. — На вид дура дурой, а поди ж ты… От таких всех больше бед. Как догадалась-то?

— Я не… — тут я захлопнула рот — он ни в коем случае не должен знать, что на 2-ом этаже института, то есть почти под боком у него, даже если не считать того, что я не догадываюсь, где именно мы находимся, спят беспробудным сном две потенциальные жертвы.

— Что замолкла? Не хочешь со мной говорить? Презираешь? — он поднес нож к моему носу и поводил им из стороны в сторону.

— Сулейман, — прохрипела я. — Опомнись, Сулейман!

Он захохотал, запрокинув голову, а когда вновь вперился в мое лицо взглядом, выражение его лица изменилось. Оно стало каким-то, каким-то… ну не знаю… осмысленным что ли, не таким, каким было минуту назад. Я решила, что у него просветление, и попыталась заговорить ему зубы, между прочим, не очень удачно.

— Почему ты убил их? Объясни? Неужели ты так ненавидишь женщин, что готов резать их? Я не понимаю. Ты женоненавистник да? Или просто мизантроп? — продолжала нести чушь ваша покорная слуга, прекрасно понимая, что ошиблась с выбором темы для разговора. Для заговаривания зубов она подходила мало. — Сулейман, тебя в детстве обидела какая-нибудь девочка? Мама часто порола? Невеста к другому ушла? Объясни мне, почему ты нас ненавидишь?

Тут он расхохотался еще громче, причем в смехе его было столько искренней радости, что я поежилась. Похоже, у него не просветление, а кризис. Внеочередной приступ безумия.

Отсмеявшись, Сулейман, замолк, потом остро на меня посмотрел и после небольшой паузы весело выдал.

— Ну ты и дура!

— Чего? — ошалела я от такого поворота событий.

— Дура, говорю, — беззлобно и даже благожелательно повторил он, усаживаясь напротив меня на колченогий табурет. Вид он при этом имел вполне адекватный, даже нормальный. Будто не он недавно слюной брызгал.

— Ничего не понимаю! — взвыла я и попыталась высвободиться.

— Да не трепыхайся ты. Сиди смирно, — спокойно молвил он, отбрасывая нож. — Понравился спектакль? — Он вновь сделал зверскую рожу и засверкал глазами. — Вижу, что понравился. Ты ведь именно этого ждала? Маньяка с пеной у губ?

— Постой… Так это не ты их всех убил?

— Я. — Ответил он с достоинством.

— Но… Я ничего не понимаю… — залепетала я. — Ты не маньяк?

— Конечно, нет. Разве я похож на идиота?

— Нет, не похож, но… Из за чего же ты их?

— Точно дура, — после очередного уничтожающего взгляда, бросил он. — Ясно из-за чего — из-за денег.

— Как? Неужели им и впрямь кто-то оставил наследство?

— Полная дура, — констатировал он, хмыкнув. — Даже странно, как с такими куцыми мозгами смогла меня вычислить. Не иначе, бес попутал. Ну да ладно! — Сулейман привстал, оглядел помещение. — Мне надо собираться, так что извини, придется тебе поскучать.

— Куда собираться?

— Уезжаю. На историческую родину. Завтра утром самолет.

— На которую из двух?

— В Израиль, козе понятно.

— А я?

— А тебя, извини, придется убить, — очень обыденно доложил он, после чего начал собирать в стопку какие-то книги.

— Как убить? За что? С меня взять нечего!

— Знаю. Что можно было, я из твоего дома вынес. — Сулейман хихикнул. — Но ты единственный свидетель, так что сама понимаешь… А вообще я против тебя ничего не имею. Мне даже нравятся твои… к-хм…ноги.

— Ну тогда оставь меня в живых. Свяжи, кляп в рот засунь. Когда меня в понедельник найдут, ты будешь уже далеко…

— Не болтай ерунды.

Я закусила губу, чтобы не зареветь белугой. Мне стало ясно, что договориться с ним у меня не получится, как не получится и перехитрить. То обстоятельство, что Сулейман не психопат, несколько меня успокоило (корыстные убийцы, по крайней мере, не издеваются над своими жертвами, перед тем, как убрать), но намного усложнило дело. Такого фиг переиграешь!

Мне конец! Надеяться на то, что Геркулесов, как Черный плащ, летящий на крыльях ночи, примчится ко мне на помощь, мне не позволял здравый смысл. Если б смог — давно бы примчался. Значит, спасти меня не кому. А сама себе я помочь не могу.

— Чего же ты тянешь? — спросила я.

— А? — он обернулся, в руках его были какие-то бумаги. — А! Тебе придется подождать. Здесь я тебя убивать не собираюсь. Мне сейчас лишние трупы не нужны. Вот думаю вывезти тебя отсюда куда-нибудь: к теплотрассе или на свалку, там крысы растащат в момент. Но ты не переживай, я тебя сначала оглушу, чтобы ты не очень мучилось, я ж не садист. Опять же ора женского не люблю, а так будешь лежать куколкой, я тебя через дырку вытащу, погружу в машину, она, кстати, за кустами стоит… Ты ее не видела, нет? «Жигули» «копейка», на другую, к сожалению пока не заработал, но скоро, скоро… — Он весело покивал головой, потом деловито продолжил. — Я бы тебя прямо сейчас… м-м-м… избавил от мук бренной жизни, но ты при такой температуре быстро остынешь, а я, знаешь, как трупняков таскать не люблю — они тяжелые. Да еще этого надо вывезти. — Сулейман дернул подбородком в один из темных углов. — Не знаю, правда, как вы уберетесь в багажник, он у «копеечки» моей небольшой.

Я скосила глаза, чтобы глянуть на то, что он собирался вывезти вместе со мной, и с чем я должна делить багажник. Сначала тюк полиэтилена, который занимал один из углов комнатенки, показался мне грудой ненужной пленки, но, приглядевшись, я поняла, что ошибалась, в центре тюка была что-то завернуто. Что-то довольно большое. Что же это? Я сощурилась. Тряпки что ли? Нет. Похоже на манекен. Но зачем ему…. Тут меня передернуло. В кусок полиэтилена был завернут труп! Я видела скрюченные руки, сжатые плечи, и голову, с выпученными стеклянными глазами, смотрящими сквозь пленку в пустоту.

— Кто это? — сипло спросила я, не в силах оторвать взгляд от этого страшного зрелища.

— Пашка.

— Паша-тишайший? Но зачем его-то?

— Ты совсем ничего не понимаешь, да? — участливо поинтересовался он, кажется, я заслужила его сочувствие из-за своей непроходимой глупости. — Да. Плохо жить с фанерной головой.

— Так вот ты кого укокошил на заднем дворе!

— И это ты знаешь? — кажется, я себя немного реабилитировала. Потому что он благосклонно улыбнулся, типа, молоток, не умом, так наблюдательностью! — Его. Но заметь! Не единого следа. Как тебе это?

— Блестяще! Только я не могу понять как…

— Ты фильм «Смертельное оружие» смотрела?

— С Мелом Гибсоном?

— Ага. Фильмец, конечно, барахло, но мне он помог. Помнишь, там какой-то мафиози вызвал одного из своих «шестерок» для разбора полетов, при этом, предварительно расстелил на полу своего кабинета кусок пленки. Помнишь такое? Ну вот. Провинившийся гангстеренок встал на этот кусок, кажется, еще поинтересовался, зачем патрон его постелил, патрон, не будь дураком, что-то ему наплел, про ремонт что ли, ну и всадил ему пулю в лоб. Клеенку тут же свернули и выкинули. Нет ни трупа, ни следов крови. Каково?

— И ты сделал то же самое?

— Ага. Только Пашка даже на полиэтилен внимания не обратил. Дурковатый он был малость.

— И не жалко тебе его? — зачем-то спросила я.

— Немного. Но он сам виноват. Из-за него, по большому счету, вся каша и заварилась.

— Как это?

Сулейман тяжко вздохнул, закатил глаза и даже перестал перекладывать с места на место книги, что, видимо, свидетельствовало о его возмущении.

— Ну дура я, дура, — воскликнула я. — Знаю, ты мне уже об этом говорил. — Начала голосить я. — Но я еще и любопытная дура! Так что давай, выкладывай все до конца! Иначе я сдохну прямо сейчас!

— Некогда, — немного подумав, буркнул он.

— Сдохну от любопытства! — пригрозила я.

Он что-то взвешивал в уме, прикидывал, даже на часы смотрел, потом, наконец, сжалился:

— Ладно. Только ты меня не перебивай, когда я буду говорить, иначе я собраться не успею. Договорились?

— Угу.

— И еще. Ты извини, что я иногда спиной к тебе буду поворачиваться. Мне вещи надо упаковать. — Сулейман и впрямь начал сборы, он раскрыл огромную дорожную сумку, в которую бережно уложил какие-то папки. — Итак…

Он вновь замолк, собираясь с мыслями. А я шалела от нереальности происходящего. Мало того, что безжалостный убийца, в лапы которого я попала, мило со мной беседует, так он еще и прощения у меня просит за свои не слишком учтивые манеры. Если так пойдет, он, пожалуй, еще и всплакнет над моим остывающим трупом. Абсурд!



Часть 2. По местам боевой славы…


— Итак, — сосредоточившись, изрек Сулейман. — Для начала хочу тебя спросить, ты слышала когда-нибудь об Абраме Эммануиловиче Швейцере?

Я искреннее силилась вспомнить, но у меня ничего не получилась.

— Не знаешь, — правильно истолковал мое молчание Сулейман. — И никто не знает. А почему?

— Потому что у нас фанерные головы? — ляпнула я первое, что пришла на ум.

— Нет, не по этому. А потому, что академик Швейцер, гениальнейший, между прочим, ученый, вел важнейшие оборонные разработки, поэтому все его достижения были засекречены… Он был убит агентами КГБ, когда ему не исполнилось и 50-сети.

— Это твой отец?

— Совершенно верно. Он трудился в этом НИИ на протяжении 12 лет. Скажу больше, «Нихлор» и создали именно под моего отца.

— Но причем тут он? — не вырубалась я. — Какое отношение академик Швейцер имеет к тому, что ты тут натворил…

— Я же просил не перебивать, — досадливо обронил он. — Просил? Ну вот. А ты не слушаешься… Это все ваша бабья нетерпеливость.

— Я больше не буду. Только ты не отвлекайся от темы…

— Я и не отвлекаюсь, — отрезал он. — Разработки моего отца — вот что главное в этой истории. — Сулейман поморщился. — Вот сбила меня, теперь я не помню, на чем остановился… Ага. На институте. Так вот, в нашем НИИ мой отец с командой одареннейших ученых работал над созданием новейшего нервно-паралитического газа. В результате их труда появилось много полезного государству оборонного продукта, но газ, его, кстати, за раннее окрестили «Осой», за быстроту и эффективность, все никак не получался. Вернее, не получался такой, который бы устроил моего отца.

— А какой бы его устроил? — встряла я, но, опомнившись, тут же прикусила язык.

— Мгновенного действия и не наносящего вреда организму. Понимаешь, даже сейчас нет идеального газа. Он либо рассеивается, либо вызывает лишь рвоту и слезоотделение, либо имеет очень ограниченный радиус действия, либо доводит в лучшем случае — до инвалидности, а в худшем — до летального исхода. А это, как ты понимаешь, самое неприятное, так как такой газ не может применяться, например, при освобождении заложников. Они же передохнут вместе с террористами. — Сулейман остановился, покашлял, видимо, не привык так много разговаривать. — О чем, бишь, я? Ага. Так вот «Оса» — газ нового поколения. Мгновенно парализует все нервные окончания, не вызывает физической боли, не действует на мозг, а главное, не оказывает никакого отрицательно влияния на организм, остаточное явление — лишь легкое головокружение и жажда, как с похмелья.

— Ты так говоришь, будто эту «Осу» уже изобрели…

— Изобрели и опробовали на себе.

— Но кто? Ты же сказал, что твой отец не успел…

— Он успел, — торжественно выдал Сулейман. — Он изобрел «Осу». Но скрыл это и от гэбешников, и от ученого совета, и даже от коллег, потому что, побоялся, что его детище станет новой ядерной бомбой. Тогда шла холодная война, отношения с Западом были очень напряженными, к тому же мы воевали в Афганистане, и появление столько мощного оружия могло привести к всемирной катастрофе. КГБ, видимо, что-то пронюхало о том, что формула «Осы» существует, но скрывается академиком Швейцером. Поступок моего отца был истолкован превратно, чекисты решили, что он хочет бежать со всеми документами на Запад. По этому, его убрали. Одно они не учили — весь архив академик Швейцер спрятал, и сколько его не искали, так и не нашли. С тех пор прошло много лет, но газ, подобный, «Осе» до сих пор не изобретен.

Сулейман замолк, присел на табурет. Я тоже безмолвствовала, так как переваривала услышанное. Мне было еще не совсем ясно, какое отношение эта история имеет к цепи убийств. Наконец, Сулейман отдохнул, встал, глянул на часы и заговорил:

— У меня еще 20 минут, пожалуй, успею. — Он зашагал по комнате. — Архив Абрама Швейцера был надежно спрятан в тайнике, о существовании которого знал только его сын Сулейман. Ему он завещал воспользоваться формулой, наивно считая, что когда мальчик вырастит, мир станет лучше, а то и вовсе на планете восторжествует коммунизм, он у меня был заядлым ленинистом. — Сулейман хмыкнул. — И тайник этот находился здесь, — он ткнул себе под ноги.

— Где? — не поняла я, отчего очень заволновалась и заерзала, чем причинила себе немалую физическую боль, так как проволока тут же врезалась мне в щиколотки.

— Здесь. В этом помещении. Тут. — Он подошел к стене, отвинтил одну из ржавых труб и указал на образовавшуюся дыру.

— А мы где?

— Ты так и не поняла? Будку «Огнеопасно — газ!» помнишь? Она аккурат между бомбоубежищем и дверью в подвал.

— Это та, рядом с которой дыра в заборе?

— Да, да. Она самая. Заброшенная будка, с заколоченными наглухо окнами. Идеальное место. Ни единого лучика не проникает через доски, и стены двойные, так что звуков не слышно. Я здесь в последнее время почти круглосуточно обитаю, незамеченный никем.

— Вот оно что! Теперь ясно, как ты умудрялся быть везде и нигде.

— Ага, — Сулеймана очень порадовал мой «комплимент», похоже, и он был не чужд человеческих слабостей. — Эту будку еще мой отец приметил, тогда она не была заброшенной, здесь какая-то рефрижераторная располагалась, естественно, она всегда была заперта, за исключением тех случаев, когда в нее смотритель заходил, а делал он это, как ты понимаешь, не часто. Тут отец и решил тайник устроить, из института-то вынести бумаги он не мог, его почти до трусов раздевали на проходной.

— И ты этот тайник нашел?

— Нашел. К счастью, в «Нихлор» мне удалось устроиться сразу после аспирантуры, меня взяли из уважения к памяти отца и, что греха таить, к моим блестящим способностям.

— Но ты работаешь в НИИ уже 10 лет! — вскричал я. — Почему же…

— Потому что, когда 10 лет назад я вскрыл тайник, от архива академика Швейцера осталась лишь груда хлама.

— Почему?

— Потому что в этом долбанном НИИ балом правят крысы! — вышел из себя Сулейман. — Все изгрызли, изгадили! Папаша мой, конечно, тоже хорош! Спрятал бесценные бумаги в трубу, он разве не знал, что эти проклятые грызуны обожают по ним шастать!

— Неужели изгрызли все? — охнула я.

— Почти. Кое-что сохранилось, но хронология нарушилась, потерялось масса материала. На то, чтобы разобраться в этих, с позволения сказать, бумагах мне понадобилось 5 лет. Но и это еще не все! Главного — формулы «Осы» я восстановить не смог.

— Ужас! — искренне посочувствовала я, потому что сейчас передо мной сидел не убийца нескольких человек, а одаренный ученый, которым Сулейман, собственно и оставался, даже притом что являлся преступником.

— Ужас. Но я не сдался. Если мой отец смог вывести формулу, значит, и я смогу. Тем более, я начинаю не с нуля, как он, у меня есть его записи. — Сулейман возбужденно заходил по комнате, сцепив свои маленькие ручки за спиной. — Я работал, как сумасшедший. И если раньше, когда я разбирал архив, мне не терпелось сорваться побыстрее домой, так как трудился я именно там, то, начав практические разработки, меня из института нельзя было выгнать, я и после работы оставался, и в выходные выходил, но времени не хватало, так как надо было выполнять свои непосредственные обязанности, изобретать всякую ерунду, типа, чистящего средства, чтобы такие, как ты, зарплату получали. Пришлось прибегнуть к помощи Левы Блохина.

— Кстати, — вновь не сдержалась я. — Весь институт до сих пор голову ломает, почему своим ассистентом ты сделал… э-э-э… скажем, не самого блестящего сотрудника.

— А ты не догадываешься? — расплылся в улыбке он, от чего его узкая рожица стала похожей на лисью. — Догадываешься, по глазам вижу. Конечно, потому что мне нужен именно такой — исполнительный, но туповатый, деятельный и не любопытный, а еще чтоб звезд с неба не хватал. Между прочим, и Паша, покойник, попал в мою команду по тем же соображениям. В одном я, правда, с ним прокололся — инициативным оказался слишком, да и мозгов, — Сулейман пренебрежительно скривился, — кот наплакал. И как таким дипломы о высшем образовании дают, не понятно. — Он «завис», видимо, размышлял на тему: «А вот в мои времена…», потом отмер и продолжил. — Короче, пахали мы с Левкой, как проклятые. Однако заветная формула все не выкристаллизовывалась. А тут еще Генеральный ввел жесткий контроль над используемыми химикатами, пришлось экономить… В общем, три года бились над «Осой», вернее, бился я, а Лева помогал по мере сил, причем твердо был уверен, что мы мне изобретаем новый освежитель воздуха для туалетов. Говорю же, дурачок… Я, веришь, уже руки опускать начал, все, думаю, не выведу эту треклятую формулу, но однажды, я, между прочим, один тогда работал, без горе-ассистента, у меня кое-что получилось. Это было еще не то, не «Оса», но близкое, очень близкое химическое соединение. Я назвал его «Слепнем». «Слепень» отличался от «Осы», как… ну не знаю… как слепень от осы, усекла? Вроде, похоже, но не то. Хотя по началу, мне показалось, что я достиг своей цели, потому что мыши, ну подопытные, понимаешь, они не передохли, как раньше, на сей раз мыши очухались, не прошло и 20 минут. Я, было, возрадовался, пока не заметил, что грызуны начали не адекватно себя вести. Одни носились по клетке, другие дрались, третьи грызли прутья, а некоторые блаженно валялись на полу клеток и жмурились. Но прошло еще 30 минут, и это буйное стадо угомонилось, спокойно поело, после чего благополучно захрапело. — Сулейман сел по-турецки на стол, подпер кулаком свой острый подбородок и задумчиво спросил. — Знаешь, что я сделал потом? Не знаешь. А я сам нюхнул. Отмерил небольшое количество газа и нюхнул.

— И что? Ты тоже начал грызть прутья? — глупо сострила я, забыв на мгновение, что передо мной мой же собственный потенциальный палач.

— Нет. Я начал собирать со стен груши.

— Чего стал собирать?

— Груши. И ананасы. Они росли прямо из стен.

— В смысле? — все еще не врубалась я.

— В смысле глюк такой меня посетил, не понятно что ли? Глюк, знаешь что это? ЛСД пробовала? Кокаин? Героин?

— Не пробовала.

— Неужели? — изумился он. — А выглядишь такой прожженной…

— Я только анашу курила. И то давно.

— Ну да ладно, не о тебе речь. Короче. Газ мой оказался галлюционагенным. И я чуть не расплакался, когда это понял. Но потом подумал, подумал и пришла мне в голову одна мыслишка. — Сулейман возбужденно заерзал. — В мире миллионы людей, готовых за кусочек миража маму родную продать. Уж что они не делают, чтобы оторваться от действительности: и в вены себе тычут, и в нос что-то суют, и жрут, и нюхают. А что если моего «Слепня» продать этим людям, подумал я, дать им то, о чем они мечтают. Упаковать можно в баллончики, наподобие тех, которые астматики с собой таскают. Конечно, массового производства я наладить бы не смог, да и на наркотик нового тысячелетия «Слепень» не тянул: уж больно дорого его производство, но загнать партеечку, другую — это было бы неплохо. Глядишь, деньжатами разживусь — так размышлял я, очухиваясь от наркотического дурмана на своем домашнем диване.

— И что? Загнал?

— Ага. Вот машину купил на эти деньги, компьютер со сканером, мне все это необходимо для работы. Сама понимаешь, научные изыскания требуют передовых технологий…

— Но кому? Что просто вышел на улицу и спросил у первого попавшегося прохожего, не желает ли он кайфа?

— Нет, — засмеялся Сулейман. — У меня есть сосед, Кирпичом зовут. Он «смотрящий».

— Кто?

— Ну не знаю, как этот титул или звание переводится с блатного на русский, авторитетный, короче, мужик, так вот, я к нему пришел. Мы с ним с детства знакомы, так что я ему доверяю. Пришел, все ему по полочкам разложил, товар на пробу дал, а через неделю он мне «бабки» вручил. Так завертелся мой маленький бизнес.

— Значит, всю эту резню, — я втянула ртом воздух, запыхтела, как паровоз, — всю эту резню ты устроил из-за наркоты!

— Опять ты не дослушала! — вспылил Сулейман. — Что за дурацкая привычка делать поспешные выводы!

— А что ты все вокруг да около? Ты по делу говори! — огрызнулась я.

— Все, что я говорю — по делу, курица ты безмозглая, — более спокойно, но все еще нервно воскликнул он. — А будешь перебивать, вообще ничего не узнаешь, ясно?

— Ясно, — буркнула я. — Только ты побыстрее излагай, мне некогда.

— На тот свет торопишься? — хохотнул он.

Я ничего не ответила — много чести будет! Тем более ответ ему явно бы не понравился, так как звучал совсем не так, как Суле думалось. Дело в том, что проволока, обхватывающая мою правую щиколотку, ослабла настолько, что, пока он вещал, я смогла освободить ногу от пут, и мне не терпелось лягнуть этого горе-ученого в район промежности. Может, это и не решило бы моих проблем — как ни как, на одной ноге отсюда не ускачешь, но я хоть душу бы отвела.

Однако пока я не узнаю всех подробностей, путь моей ноге к его паху заказан.

— Первую партию я вынес без проблем, — бодро продолжил свой рассказ Сулейман, видимо, ему самому не терпелось похвалиться передо мной своим коварством. — Семь баллончиков, они уместились в моих карманах… И чтобы ты не перебивала меня, поясню, про дыру в заборе я тогда еще не знал, так что выносил через проходную. Но со второй, более крупной, партией вышел прокол. Все баллоны в карманы не поместились, сумки у нас осматривают, так что пришлось засунуть несколько емкостей за пазуху. Когда я проходил КПП, дура вахтерша крутанула «вертушку» так сильно, что она долбанула меня под дых, я согнулся, пальто распахнулось, и из прорехи посыпались баллончики. Боже, я думал, что умру от страха и стыда. А эта курица начала кудахтать, грозить, хвататься за телефон, чтобы наябедничать начальнику караула. Короче, бучу подняла, еще ту! Благо, в институте уже никого не было, я тогда задержался до семи. И что мне осталось делать?

— Неужели прикончить бедняжку?

— Вот кровожадная баба! Чуть что — прикончить. — Возмутился он. — Конечно, нет. Я откупился. Достал из кармана всю имеющуюся наличность и отдал ей. Наврал про больного племянника, астматика, которому заправляю баллончики. Короче, выдумал какую-то дурь, они и поверила. — Сулейман вновь брезгливо скривился. — С той поры у меня появилась сообщница, если, конечно, можно так сказать, и я выносил «Слепня» уже не таясь. Это длилось где-то около 4 месяцев. Потом я забросил свою «наркоторговлю», так как подошел совсем близко к открытию «Осы», и мне было не до баловства. — Он мечтательно вздохнул. — И в один прекрасный день я вскричал «Эврика!». Газ нового поколения был изобретен и опробован. Причем, опробован не только на мышах, но и на людях — на мне и Пашке, произошло это по случайности, а вернее по небрежности моего дурня-ассистента, допустившего утечку. Валялись мы, помниться, на полу минут 20, ни рукой, ни ногой пошевелить не могли, а мозги-то ясными остались. Чудно!

— И этот хэпи-энд так потряс тебя, что ты укокошил тройку бабенок? — встряла я. — Я все еще ни черта не понимаю, Сулейман!

— Где ж тебе понять, курице безмозглой, — весело молвил он, сверкнув темными глазами. — Вот тут фортуна от меня отвернулось. Знаешь, будто за удачу с меня решили плату взять. — Сулейман погрустнел. — А началось все с тети Симы. Ты знаешь, что она в моей лаборатории убиралась. И убиралась из рук вон плохо. Мало того, вечно забывала подоконники протирать и стены, так еще постоянно нос совала, куда не надо. Приду иногда, а мои бумаги перерыты, колбы переставлены, реактивы в беспорядке. Будто что понимала, карга безмозглая! Я уж и ругал ее, и жаловался, и другую уборщицу просил прислать, но ничегошеньки не помогало — убиралась она так же отвратительно, но увольнять ее никто не собирался, в хозчасти ее за что-то ценили. Симка, надо сказать, меня терпеть не могла за мои придирки. И в долгу не оставалась. То бумаги мои зальет, то стул сломает. Но все эти мелкие пакости ее душу поганую не грели, поэтому она начала за мной следить. Я, конечно, не был в курсе ее шпионской деятельности, я даже подозревать не мог, но в один далеко не прекрасный вечер она завалилась ко мне в кабинет и злорадно так сообщила, что все про меня знает. Я отмахнулся от нее и попытался выгнать вон. У меня было прекрасное настроение, «Оса» появилась на свет, а значит в долбанной России меня больше ничего не держало, планы я строил грандиозные, о них я тебе позже расскажу, и тут эта вша… Она не уходила, даже когда я вышвыривал ее за шкирку. Она верещала, что выследила меня, что знает о моем воровстве, знает о моих «душегубских»… так именно и сказала… «душегубских» опытах, и что обо всем расскажет Генеральному директору, как только он вернется из командировки. Вот тут я струхнул.

— Почему? — удивилась я. — Думаешь, стал бы он слушать полуграмотную Симу?

— Стал бы. А знаешь почему? Потому что в свое время наш дражайший Поликарп Константинович работал в команде моего отца. Тогда он был еще младшим научным сотрудником, молодым и подающим надежды. Он знает и про «Осу», и про пропавший архив. И вот представь, пришла к нему эта синеволосая Сима…

— И что?

— Что, что? Наш ушлый Поликарп сразу бы просек о чем разговор, наложил бы лапу на мое изобретение, а то и присвоил бы себе, с него станется… Я же незаконно занимался разработкой, мне никто не давал ни полномочий, ни разрешения, я даже, если формально подходить к делу, химикаты воровал у института.

— Спрятал бы архивы, как твой отец… Ничего бы не доказали!

— Началось бы расследование. И не местными дурашками, типа этого волоокого Геркулесова, а ФСБ-шниками. Меня бы взяли на контроль, и тогда ни о какой Земле Обетованной речи бы уже не шло! Я стал бы, как мой отец, персоной нон грата. За тем исключением, что меня бы не казнили, не те времена! — Сулейман весь затрясся. — Я изобретал «Осу» не для того, чтобы переродившиеся в «дерьмократов» комуняки, убившие, между прочим, моего отца, захапали его себе, а мне сунули в нос копеечную премию, даровали звание академика и присвоили мое имя какой-нибудь провинциальной школе с химическим уклоном…

— А для чего тогда, Сулейман? Для чего тебе «Оса»?

Он зажмурился, блаженно привалился к стене спиной и промурлыкал:

— Завтра я вылетаю в Иерусалим. Сразу по приезде я продам «Осу» израильскому правительству. За миллионы долларов, заметь! Миллионы!

— Почему именно израильскому? Не лучше ли американцам? Они больше дадут.

— Не лучше! Потому что с помощью «Осы» Израиль, наконец, избавится от грязных арабов и установит свое господство в Палестине! — прогремел он, сверкая глазами.

— Но ты же сам…. э… вроде как… араб.

— Я еврей!

— Но Сулейман…

— Я еврей! И точка.

— Лады, — смиренно молвила я. — Продолжай.

— А? — он моргнул. — Чего?

— Ты про Симу давай, про Симу, а то из-за споров о твоей национальности, мы так не дойдем до финала.

— Я еврей.

— Ладно.

— Еврей. Ясно? — он еще минуту побуравил меня глазами, потом, убедившись, что я приняла его «чистокровное еврейство» продолжил. — А что про Симку рассказывать? Зарезал я ее без всякого сожаления. Пользы от нее человечеству никакой, так что…

— Так просто взял и…

— Конечно, не просто. Не решался целые сутки. Но не из-за того, что мне ее было жаль. Нет. Просто я знал, что по закону жизни, вспомни Достоевского, за преступлением следует…

— Наказание?

— Это не обязательно! За преступлением, следует еще одно. Насилие порождает насилие! Вместе со старухами процентщицами погибают безвинные… Разве ты это в школе не проходила?

— Не люблю Достоевского, — вякнула я.

— Ну и дура.

— Сам дурак! — разозлилась я.

— Рот закрой. — Скомандовал он и швырнул в меня первой попавшейся под руку книжкой. Я уклонилась, но рот закрыла. А то кинет в меня что потяжелее, — вон лампа настольная рядышком — и буду в гробу лежать с фингалом под глазом. — Короче, убил я ее по утру. Когда она мусор выкидывала. Получилось это спонтанно. Я хотел только проследить за ней, прикинуть, рассчитать удобное для идеального убийства время, я не торопился, у меня ведь был в запасе день, я знал, когда директор возвращается. Но тогда все будто специально сложилось благоприятно, видимо, не ее день был, — он лукаво улыбнулся, — кругом ни души, дождь, секатор рядышком. Ну я и пырнул… Потом вернулся в здание и занялся своими делами.

— Я-я-ясно, — протянула я. — Вернее не совсем. А вторая уборщица тут причем? Эта, как ее, Даша.

— А вот тут вступает в игру недоделанный Павел Игнатьич, чтоб ему! — Сулейман бросил негодующий взгляд на тюк полиэтилена. — Я ж ему, идиоту, говорил, что сам с «Осой» разберусь. Предупреждал, чтобы он не лез, куда не просят. А он… Да я сам, конечно, дурак… Понимаешь, когда мы с ним очухались после, так называемой, газовой атаки, я ж ему на радостях половину правды выболтал. Вот, говорю, открытие века сделал, и ты, говорю, Паня, к нему причастен… — Швейцер скрестил руки на груди, насупился. — Утром пожалел, конечно, да поздно. Пашка весь светится, меня чуть ли не «ваше величество» называет, сам весь раздувается от гордости. А несколько дней спустя подходит ко мне, радостный такой, и сообщает, что приготовил мне сюрприз… Знаешь, какой? Он, видишь ли, всю документацию по «Осе» — формулы, выкладки — законспектировал, отпечатал на машинке и отнес в патентное бюро. Чтобы, значит, мне не беспокоиться. Прикинь?

— Да-а. — хмыкнула я невесело. — Оказал тебе Пашка медвежью услугу…

— Ну, а я что говорю. Уж я его ругал… — Он тяжко вздохнул. — Да что ругать, если сам виноват. Этот идиотик ведь не знал, какие у меня планы на «Осу».

— И что ты сделал? — спросила я на всякий случай, хотя догадывалась «что».

— В патентное понесся. Прибегаю, а там Дарья Махална, сидит. Одна. Ну я к ней. Так и так, говорю, госпожа архивариус, вам тут мой ассистент документы принес, но я заявку на патентование не подавал, так что ошибочка вышла… А она хитренько так, знаю, знаю, господин Швейцер, о чем вы говорите, о некой «Осе», но мне Паша и заявку, и бумаги, все принес. И все это уже взято на учет, вот ждем Генерального, когда вернется из Стокгольма, подпись поставит, поедем юридически патенты оформлять. Так что, вернуть бумаги я вам не могу, извиняйте, только если с разрешения директора. Она вообще вреднющая баба была, эта Дарья Михална. Я обомлел. Вот, думаю, влип. — Сулейман вытер капельки пота под носом, выступившие от волнения. — А кто говорю, видел бумаги, кроме вас? Она, никто. Вот Генеральный приедет… Я заволновался. Покажите, говорю, бумаги, проверю, все ли правильно. Она достала папочку, тесемки развязала и подает мне стопку бумаг — листов 10, не больше. Вот тут я сглупил. Взял, да и разорвал в клочки все 10 листов…

— Почему сглупил? Правильно сделал. — Я одобрительно кивнула, рвать бумагу, все ж таки лучше, чем резать людей.

— Нет, не правильно. Когда клочки разлетелись по комнате, она укоризненно так на меня посмотрела и говорит, что же вы Сулейман Абрамыч, хулиганите? Все равно это ни к чему не приведет, у нас еще ксерокопия имеется, а где она хранится, я вам не скажу… А сама зырк на один из стеллажей. Ну, думаю, не говори, сам найду. Одна загвоздка, вечером нельзя — кабинет на сигнализации, а днем эта грымза постоянно в нем торчит. — Он сморщился. — Об этот я думал, выходя из кабинета. А возвратясь к себе в лаборантскую, я пришел к выводу, что у меня есть единственный выход…

— Убить грымзу!

— Нет, выкрасть бумаги, когда грымза будет убирать в туалете, на это время она свой кабинет не запирает, а сигнализацию подключает только после того, как вымоет свой участок. — Сулейман хихикнул. — А ты кровожадная! И мышление у тебя преступное. В прошлой жизни Джеком-Потрошителем не была? — он еще пуще разулыбался. — А убивать грымзу я не собирался. Но, по закону жизни, я тебе уже говорил… Пришлось. Видишь ли, она меня застукала, когда я в бумагах рылся. Вошла тихохонько в кабинет и говорит, вы, гражданин Швейцер, весь в отца — предатель. Я вас давно раскусила. Вы что-то там изобрели, но сделать это достоянием родины не желаете… — Сулейман фыркнул. — Тоже мне патриотка! Вы, говорит, гражданин Швейцер, преступный элемент. Вы вор и обманщик. И катитесь, говорит, из моего кабинета, пока я охрану не вызвала.

— Вот это да! А ты?

— А что я? Выкатился.

— А потом кокнул ее?

— Кокнул я ее на следующий день.

— Чего тянул-то?

— Искал, куда бы ее труп спрятать. — Сулейман завозился, пристраивая свой костлявый зад поудобнее. — Я ведь только потом понял, что сглупил, когда Симку на помойке оставил. Надо было оттащить ее, но я не додумал… Растерялся, сама понимаешь, в первый раз же, в конце концов. Зато второе убийство я решил обстряпать более профессионально. Чистенько убрать, труп припрятать. Пока гадали бы, почему Дарья Михайловна на работу не является, меня бы уже и след простыл.

— И что же не припрятал?

— А ты не знаешь? — ехидно пискнул он. — Все из-за тебя. Хотя, по большому счету… — Очередная пауза. — По большому счету ты не при чем. Я когда территорию осматривал, выискивая место для тайника, наткнулся на дыру в заборе. Я сразу понял, что это открытие огромной важности. Я даже расстроился, что раньше на нее не набрел, ведь была она под самым моим носом, тогда не пришлось бы вахрушку подкупать, светиться… И вот, стоя у забора, я придумал план, согласно которому я убивал сразу двух зайцев. Вернее, одного убивал, другого убирал. А план был таков. Демонстративно уйти с работы, пошуметь на проходной, чтобы меня запомнили, потом обогнуть забор НИИ, ты же знаешь, я езжу домой не на трамвае, как вы, а на маршрутном такси, и моя остановка правее вашей, так что вы не видите, поехал я домой или нет. Так вот. Вернуться в здание, а предварительно, я забыл тебе сказать, необходимо было оставить после работы Пашку, найдя ему срочную халтурку.

— А его-то зачем?

— Ты слушай, слушай… — Он подался вперед и начал деловито объяснять. — Смотри, я убиваю грымзу, нож уношу с собой, выхожу через дыру и еду домой на попутке. На утро, когда тело обнаруживают, начинается выяснение — кто был в здании в момент убийства. Потом выясняется, что…

— Я, кажется, поняла. Ты решил свалить вину на Пашку! — я даже подпрыгнула, вернее шаркнула задом по стулу, потому как исполнить полноценный прыжок мне мешали путы.

— Именно. А ножичек подбросить ему в стол.

— И что же помешало?

— Что, что? Закон подлости. Я когда в туалете Дашу ждал, делать мне было особо нечего, иногда в окно поглядывал. И вот вижу, идет мой благодетель Пал Игнатич, уши по ветру… Ну, думаю, дела, опять сердобольный Блохин сжалился над молодым дарованием — домой отпустил. И что мне было делать? Весь план псу под хвост! — Сулейман зло сплюнул. — Ну да ладно, думаю. Прикончу Дашку по быстрому, труп оттащу в подвал, а потом перепрячу. Но и тут неудача! Дашку я прикончил без проблем, веришь, даже угрызений совести не было. То-о-олько собрался отволочь, как слышу — шаги. А потом фальшивое женское пение. Кто, думаешь шел?

— Неужто я? — удивилась я — мне-то всегда казалось, что я хорошо пою.

— Ты. Я так разозлился, сто и тебя прирезать хотел. До кучи. Но вовремя одумался.

— Пожалел?

— Нет. Испугался. За такими, как ты, вечно выводок кобелей бегает. Вдруг, думаю, вассалы на лестнице поджидают, не вернешься во время — хватятся. Вот по этому я и скрылся. — Сулейман вздохнул. — Но самое ужасное — я не успел выкрасть бумаги.

— И как же ты? — растерянно заморгала я.

— Ой! Получилось даже лучше, чем я планировал. На следующий день я пришел в Патентное бюро и нагло так, уверенно обращаюсь к начальнице, так, мол, и так, говорю, Галина Иванна, я намедни патентик вам приносил на аэрозоль освежающий, но напутал в одном месте, позвольте, исправлю. Она без слов бумаги достала, мне дала, только, говорит, при мне исправляйте, выносить не положено. Я взял, тут же присел за стол и давай листами шуршать, а когда она отвернулась, я их подменил. Так просто, представляешь!?

— Ага! — воскликнула я. — Ясно! Вернее… — я нахмурилась. — Не ясно, зачем ты тогда бюро сжег. Ведь это ты?

— Я. — Он слегка поклонился, торжественно улыбаясь.

— А зачем?

— Понимаешь… Я подумал, подумал… У них же в бюро все учитывается. Каждому патенту регистрационный номер присваивается. Вдруг, думаю, в связи со смертью одной из работниц, менты в архивах копаться начнут, выявят несостыковку, а там и до разоблачения недалеко. А мне надо быть безупречным, хотя бы до поры, пока я на историческую родину не вырвался.

— И как ты это сделал? Ведь дверь…

— Ну-у! Это проще простого. — Он вновь самодовольно улыбнулся. И я подумала, что если так пойдет, то к концу своего монолога он раздуется и лопнет от гордости. — Ты знаешь, где моя лаборатория находится?

— На третьем этаже.

— Ну. Прямо над Патентным бюро. Окна под окнами. А у них всегда форточка открыта — эта дура, Ниночка, вечно кабинет проветривает.

— Ты влез в форточку?

— Я тебе акробат что ли? — Сулейман насупился. — Я сварганил зажигательную бомбочку. Дождался, когда в кабинете никого не будет, и бросил ее в форточку. И все! Почти без шума, а как полыхнуло!

— Здорово!

— Как и все проделанное мной! — Он спрыгнул со стола, расправил свои коротенькие брючки и провозгласил. — Ну, мне пора.

— Как это? — закудахтала я. — Ты же еще не все рассказал…

— Я рассказал о самом важном, а остальное…

— Но как ты проникал в комнаты? В нашу, в коморку Васи Бодяго? Ведь они на кодовых замках?

— Элементарно, — фыркнул он. — Кнопки, на которые чаще всего нажимают, самые истертые, так что…

— А вахтершу ты зачем кокнул?

— Она мне проходу не давала в последнее время. Привязывалась — когда племянничку новый баллончик понесете, да когда. Понравилось на халяву деньгами разживаться. Я уж ей говорю — помер племянник. А она — врете, с другой, наверное, вахтершей договорились, она, видать, меньше берет. Вот поспрашиваю, говорит, если узнаю что, тут же директору про вас расскажу. Задолбали, честное слово! Каждая на меня жаловаться решила, и главное, не кому-нибудь, а директору. Ну что мне оставалось?

— А Пашку зачем?

— Его-то в первую очередь надо было — он же единственный свидетель. Да я все жалел.

— А Коляна?

— А это еще кто? — опешил Сулейман.

— Кто, кто? Сосед мой, Никалай Дуреев.

— А! Алканавт этот, из-под лавки. Видишь ли… он меня узнал.

— Да ладно! Он и поговорить с тобой толком не успел, отключился. Не то что внешность твою запомнить…

— И я так думал, по этому не таился, когда твой адрес спрашивал. К тому же, если рассудить, где два таких разных человека, как доктор наук и бомжеватый алкоголик, могут пересечься в четверть миллионном городе? Нигде. И узнать меня он не может, даже если и запомнил что-то.

— Вот именно! А ты говоришь — узнал!

— Вот именно! — передразнил Сулейман. — Встретились на следующий день. И где? В «Доме просвещения и науки»! Это же надо! — возмущенно запыхтел он. — Пьянь наведывается в дом науки. Зачем?

— Лекции слушать. О пользе спиртных напитков.

— Ну дела! — Сулейман вновь присел. — И главное, увидел и тут же узнал. Ломанулся ко мне, да еще оторву какую-то за собой под ручку тащит. Лыбится. Орет «Лелин хахаль!». Еле убежал. А вечером наведался к Коляну вашему в гости. Нарядился пьянчужкой — это ж самая лучшая маскировка. Синяк себе подрисовал, шапчонку на глаза, рот самогоном прополоскал. Так и явился. Бутылку с собой принес.

— С отравой, — пробормотала я.

— С отравой. Все равно, думаю, помер бы — не сегодня, так завтра. Либо от водки паленой, либо от пневмонии.

— Но не помер же!

— Ты прикинь! — Сулеймановы глаза округлились еще больше. — Выжрал бутылку денатурата, от которой даже лошадь бы сдохла, и ничегошеньки! Лежит песни поет.

— И ты его ножичком…

— Ножичком, — согласился он. — А предварительно мешок ему с твоими вещами дал, наврал, что у жены барахлишку натырил, и пока его припрятать надо. А завтра, говорю, вместе с тобой загоним. Он и обрадовался.

Сулейман замолчал, вздохнул удовлетворенно и начал сосредоточенно застегивать молнию на сумке. Видимо, сказал, все что хотел, и больше разговаривать не намерен. Что ж, значит, мое время пришло. А как умирать-то не хочется! Надо еще что-то придумать, что-то, что оттянуло бы мою кончину еще хотя бы на четверть часа.

— Вроде все ясно, — подумав секунд двадцать, выпалила я. — Не понятно одно — за фиг ты в моем столе рылся, за фиг в квартиру проник…

— Вот дурочка! — радостно воскликнул он. — Неужели до сих пор не поняла?

— Нет. — Я нахмурилась. — Вроде, нет.

Сулейман вновь расплылся в улыбке, зачем-то припрыгнул и вытащил из кармана смятый листок.

— Узнаешь? — он помахал им перед моим носом.

— Э-э-э. — Я послушно уставилась на листок. — Э-э-э. Вроде.

— Как это вроде? — Сулейман ткнул бумагу мне в нос. — Это же тот самый, что Сеня в коридоре нашел.

— А! Контрольная по органической химии. И где ты ее взял?

— Ну ты ва-а-аще! — протянул он уже разочарованно. — Неужели не дошло, что это та самая формула «Осы» из-за которой все и началось?!

— Но ты же сказал…

— Да мало ли что я сказал! — гаркнул он. — Я много чего тебе мог наговорить, например, что это реферат по квантовой физике, и ты бы поверила. — Он шлепнул меня листком по носу. — Надо же быть такой необразованной дурочкой, чтобы принять это, — вновь шлепок, — за институтскую контрольную. И я еще думал, что ты это специально…

— Что специально?

— Я решил, что ты издеваешься надо мной. Веришь, я подумал, что ты все знаешь, все вычислила, поняла, по этому зажала формулу, припрятала ее, а мне сунула в нос с банальным вопросом лишь для того, чтобы поиздеваться.

— Поиздеваться? — ахнула я.

— Ну…Либо дать понять, что формула у тебя, и в скором времени мне придется у тебя ее выкупить. — Он досадливо тряхнул головой, от чего вокруг его лба закружился вихрь белой пудры. Выглядело это очень гадко!

— И когда же ты понял, что я не коварная шантажистка, а просто дура?

— Когда, когда, да никогда! Разве я мог предположить, что ты ей книжку закладываешь! — не унимал возмущения Сулейман.

— И как ты потерял этот лист?

— Как, как. Бежал после пожара по вашему коридору, запнулся. Упал. Бумаги, ну те, что я выкрал, из-за пазухи высыпались, я их собрал. Думал, что все, а оказалось, что главную проворонил. Потом вернулся, давай искать, а тут вы с Сеней. Пришлось сбежать. — Сулейман почесал своей внушительный нос. — И я не придумал ничего лучшего, как подкараулить тебя в кустах, думал сумку вырвать. Помнишь такое?

— А как же! Чуть руку мне не оторвал.

— Ты же мертвой хваткой в сумку вцепилась! Как фурия. Бросила бы кошелку свою, ничего бы не случилось … Вот тогда я и подумал, что ты явно хранишь в ней что-то ценное, не иначе формулу… Не из-за мелочи же, не из-за пудры с помадой ты жизнью рисковала… Это же ерунда…

— Ерунда? — оскорбилась я. — По твоему помада «Гош» и пудра «Римель» ерунда? А духи «Кензо»? А тушь «Ревлон»?

— Ничего не понял, — замотал головой он.

— А маскировочный карандаш «Буржуа»? Да это твоя квантовая физика по сравнению с моей косметикой — ерунда.

— Н-да, — протянул он удивленно. — Я знал, что у всех система ценностей разная, но чтоб настолько…

— Потом ты обыскал мой стол, — продолжила я, не давая ему времени на раздумье, а то вспомнит еще о том, что я уже пол часа, как должна быть мертва. — И между прочим сукой обозвал.

— Разозлился, извини. — Он пожал своими костлявыми, обсыпанными перхотью, плечами. — Потом пришлось наведаться в твою квартиру. Но и там ничегошеньки не обнаружилось, только жуткого вида соседка, с какой-то гадостью на голове…

— Ты видел Соньку? — охнула я.

— Не знаю, как звали то отвратное существо… Я, веришь, даже испугался сначала, когда она мимо меня проплыла — думал приведение. Я, чтоб ты знала, в прихожей прятался, хотел тебя там подстеречь. Но чудо вошло в комнату, покричало, очень, кстати, противным голосом, потом село на кресло. Что оно делало дальше, не знаю, я выскользнул из квартиры и из подъезда. Да! Покидать твой дом очень удобно — кругом арки, куда не поверни, везде есть проход на бульвар.

— А потом ты засел в нашей комнате?

— То, что формула лежит в твоей сумке, стало очевидным. Поэтому я затаился в вашей коморке и стал ждать — я знал, что ты первой появляешься на работе.

— Ты хотел меня убить?

— Уж не сомневайся. Убил бы. Но произошло чудо! Сижу я за шкафом, жду. Вдруг открывается окошко. И что я вижу? Заветную сумку. А в ней, между страницами какого-то идиотского романа лежит он, родимый, листок с формулой. — Он счастливо улыбнулся. — Так что сгубило тебя твое глупое любопытство и самонадеянность. Если бы ты не стала за мной шпионить, осталась бы жива. Вот так-то!

Он крякнул, хлопнул себя по коленям, сполз со стола. Взял нож, поиграл им, весло глядя на меня, потом спросил.

— Орать не будешь? А то я тебе рот скотчем заклею.

— Не надо!

— Значит, не будешь? Клянешься?

— Не надо меня убивать! Ну пожалуйста. — Взмолилась я, мне еще казалось, что раз он не маньяк, с ним можно договориться.

— Заткнись, — приказал он.

— Ты сам говорил, у меня ноги красивые. Так хоть их пожалей, их же крысы погрызут.

— Так. Где у меня скотч? — обозлился он.

Мне конец! Теперь окончательный.

Я мысленно чмокнул маму, бабушку, подружек, даже коту Муслиму достался поцелуй, и приготовилась к скорой смерти. Сулейман, видя мое смирение, сосредоточенно кивнул и начал приближаться, обхватив рукоятку ножа так, чтобы удобно было долбануть меня по башке. Спустя десять секунд, за которые я успела помолиться всем известным мне богам: от Будды до Амона-Ра, он размахнулся и тюкнул меня по лбу.

Я закричала, пронзенная болью.

— Чего орешь?

— А ты чего? Мало каши что ли ел?

— А ты не вертись! Дай прицелиться.

— Может тебе еще и показать, куда бить удобнее?!

Он вновь долбанул меня по башке. На этот раз сильнее. Голова закружилась, перед глазами поплыли привычные караси, но сознание ни как не желало покидать меня.

— Да что за убийцы-то пошли! — взвыла я. — Убить с первого разу не могут!

— Нет, это женщины пошли с черепными коробками, как у Терминаторов!

— А ты не умеешь, не берись! Только шишек мне набил.

— А тебе то что? Все равно помирать!

— Хрен тебе! — взревела я и каким-то непонятным образом дотянулась лбом до его подбородка и ка-а-ак шарахну им по Сулеймановой челюсти. Мучитель хрюкнул, из его рта брызнула кровь.

Тут я вспомнила про свободную ногу. Резко ею дернула, вскинула ее вверх, да как вмажу по Сулеймановой промежности. Он пискнул, моментом перейдя на фальцет, и согнулся по полам. Когда его лоб оказался на уровне моей груди, я вскинула ногу еще раз и обрушила ее вновь, теперь уже на костлявый хребет доктора Швейцера.

А потом произошло уж совсем невероятное. В дальнем конце комнаты грохнуло, потом оглушительно бухнуло, затем вновь грохнуло. За этой канонадой последовал фейерверк: вспышки света и бегающие огоньки. А в финале этого карнавала Сулейман захрипел, схватился за бок и, накренившись куда-то в сторону и вперед, начал заваливаться на меня.

Когда его тело накрыло мое, а его припорошенный перхотью затылок оказался у моего лица, мы грохнулись вместе со стулом на пол, после чего я благополучно провалилась в небытие.




Воскресенье

Почти Хеппи и точно Енд


Когда я очнулась, было светло. И тихо. Еще приятно пахло свежестью и духами. К тому же глаз радовал беленый потолок с веселеньким абажурчиком в центре — именно его я увидела, когда приподняла тяжелые веки.

Я повернула затекшую шею. Тут же ткнулась носом в огромный букет, лежащий на прикроватной тумбочке.

— Тьфу ты, — слабо выругалась я, отодвигая веник, чтобы обозреть все помещение.

После детального осмотра выяснилось: а) я нахожусь в больничной палате; б) голова моя перебинтована; в) она трещит, но сильно не болит; г) запястья синие от недавних пут, а на щиколотке и вовсе рана, которую, судя по всему, пришлось зашивать, и, наконец, д) в уголке палаты на табурете клюет носом Геркулесов.

— Эй, — позвала я дремлющего.

Он вздрогнул, заморгал, а, увидев меня в добром здравии, даже подпрыгнул.

— Леля проснулась! — заголосил он радостно и бросился через все комнату ко мне. Когда добежал, хотел чмокнуть, но вовремя одумался и участливо спросил: — Как ты?

Я подвигалась на матрасе. Поморщилась от возобновившейся боли, после чего заверила, что нормально.

— Это здорово. Ты знаешь…

— Я что-то не припомню, чтобы мы переходили на «ты».

— Прости…те.

— Да ладно, — я по-дружески хлопнула его по плечу. — Это я так, по привычку вредничаю. Не обращай внимания. Ты мне лучше скажи, это ты меня спас?

— Я! То есть не столько я, сколько ты сама. Да еще подружки твои.

— Как это? — опешила я.

— Рассказать? — он подтащил к кровати табурет, угнездился на нем и начал. — В общем, дело было так…

Как было дело, расскажу своими словами. Итак, мой звонок застал Коленьку в кровати. Разбудил. И разозлил, естественно — мало того подняли среди ночи, так еще и не понятно кто, номер-то определился незнакомый. Решил, что это я издеваюсь. Ну и вздумалось ему мне в ответ гадость какую-нибудь сделать. И не придумал Геркулесов ничего лучшего, чем позвонить мне, дабы сказать, что обо мне думает. Звонит, значит, по номеру, который его сотовый зафиксировал. А в ответ лишь гудки. Странно — подумал Коленька и забеспокоился.

На всякий случай позвонил ко мне домой, разбудил семейство Володарских, поболтал с бабушкой, из разговора выяснил то, что меня нет, хотя должны бы уже давно прибыть, и то, что я разгульная баба, раз предки обо мне не беспокоятся, даже тогда, когда я не являюсь домой в назначенный час. После беседы Коленька принял решение плюнуть на меня, хулиганку, и завалиться досматривать сны.

А тем временем в комнате, где я оставила подруг, произошло страшное — Сонька проснулась. Она свалилась с кресла, в которое я ее посадила, открыла глаза, а кругом чернота. Бедняжка чуть не наложила в штаны от страха. И с перепугу начала носиться по темному помещению, натыкаться на все углы, громить стулья, пинать ведра, орать «Хочу домой, к маме!». Как раз в это время вахтер, до сего момента мирно дремавший, решил совершить обход объекта: поднялся на 2 этаж, прошелся по коридору, как неожиданно заслышал нечеловеческий рев, то есть пьяные Сонькины вопли. И они произвели на вахтера такое впечатление, что он, выхватив из кобуры пистолет, вломился в комнату с криком: «Руки вверх, иначе всех порешу!». Не стоит и говорить, что то, что он увидел, включив свет, поразило его гораздо больше, чем ожидаемая банда оборотней. А увидел он следующее: в разгромленной комнате, среди поваленных стульев и сдвинутых столов, стоят две заспанные барышни, одна полупьяная, вторая пьяная; последняя, ко всему прочему, имеет под глазом огромный синяк, на щеке царапину, а на ноге вместо сапога эмалированное ведро.

Когда шок от увиденного прошел, вахтер захотел выяснять, каким ветром задуло этих барышень в НИИ. Но ничего вразумительно он так и не услышал, потому что Сонька вдруг поняла, что меня в комнате нет, и так напугалась, что, выдернув ногу из ведра, ринулась на мои поиски. Ксюша бросилась за ней. И обе они на бегу орали, что Леля пропала. Так они носились по коридорам НИИ довольно долго, (Сонька в авангарде, Ксюша дыша ей в затылок, а вахтер, пыхтя и выкрикивая угрозы, в хвосте) пока на лестничной клетке не нашли брошенный мною телефон. Потом произошла короткая, но бурная драка, в финале которой поверженный вахтер был вынужден смириться с присутствием моих подруг в здании. Мало того, он согласился им помочь в поисках пропавшей подруги.

С начала они хотелись обойтись своими силами, но когда выяснилось, что пистолет вахтера не заряжен, Ксюша предложила вызвать Геркулесова — мало ли от кого придется подругу отбивать, вдруг без оружия не обойтись. Когда Коленька прибыл, Сонька уже вся извелась от бездействия, по этому очень ему обрадовалась, но, увидев, что бравый опер не привез с собой ни базуки, ни даже автомата, сникла, посчитав наган несерьезным оружием. Однако ж отправилась на поиски вместе с ним.

Искали они меня долго. Прочесали все кабинеты, закутки, прошарили подвал, но ни следа Лели Володарской не обнаружили. Не осмотренными остались только складские помещения, хотя там меня найти они не надеялись. Пошли скорее для очистки совести. Вот по дороге они как раз и услышали мой крик.

Компания как раз шествовала через внутренний дворик, когда Геркулесову показалось, что он услышал мой бас. Он остановился, прислушался., не понимая, откуда может идти этот звук, ведь поблизости ничего, кроме заброшенной кирпичной домушки с надписью «Огнеопасно — газ!», не было. Тут крик повторился. И стало ясно, что именно за обшарпанной дверью этого зданьица, я и ору.

— После этого мы и ворвались, — закончил повествование Геркулесов. — Я вбежал первым, выломав дверь. Следом Соня с фонариком, за ней вторая девушка и вахтер. Когда я увидел, что вся истекаешь кровью, я выстрелил.

— Ты убил его?

— Только ранил. — Коленька грустно улыбнулся. — Приберег гражданина Швейцера для судей.

— Ты видел его… ну, после этого?

— Час назад.

— Он что-нибудь говорит?

— Нет. Лежит молча. Маленький, жалкий, даже какой-то сплющенный, будто раздавленный. А в глазах такое недоумение, будто до сих пор не верит, что для него все кончено.

— И почему он стал таким? — задумчиво спросила я. — Откуда это пренебрежение к чужой жизни? Ведь он не такой уж страшный человек, я говорила с ним, он не садист, не маньяк… Просто когда-то он решил, что чья-то смерть — ничто, по сравнению с его идеей.

— Идеей? Но, как я понял, Швейцер просто хотел загрести побольше бабок.

— И это тоже. Но еще он собирался бороться с мировым терроризмом…

— С арабами он хотел бороться, а не с мировым терроризмом, — уверенно сказал Коленька. — А это, как ты понимаешь, не одно и тоже. Потому что против террора он ничего не имеет, зато против арабов…— Он махнул рукой над головой. — Так что Сулейман ваш Абрамыч фрукт еще тот. Доктор Зло, какой-то. Одержимый идеей фикс.

— А чем ему арабы так не угодили?

— Скорее всего, из-за матери. Он вообще-то с детства малость тронутый был. — Тут Геркулесов замолчал, собираясь с мыслями. — Мы ведь его дневник нашли. Он вел его с детства. Конечно, не очень интеллигентно читать столь личные записки, но, сама понимаешь, в нашей профессии щепетильность только мешает… Тем более дневник многое объяснил и помог в расследовании. Так вот. — Он вновь сделал паузу. — Лейла Швейцер, в девичестве Фаяд, бросила сына и мужа, когда мальчику было 6. Вернее, она вынуждена была это сделать. За Абрама Швейцера она вышла замуж без родительского благословения, попросту сбежала с ним. Ее семья ее искала, через 7 лет нашла. Аж в Советском Союзе. Тогда они и увезли ее, они бы и мальчишку взяли с собой, чтобы попробовать сделать из него настоящего борца с неверными, но тогда он лежал в больнице — Сулейман рос очень болезненным — а чахлые бойцы им не нужны. Вот так Абрам Швейцер остался без жены. А Сулейман без матери. На мальчишку ее исчезновение произвело сильнейшее впечатление. Он замкнулся, зачах. Стал дичиться всех, даже отца. А все потому, что мать заменяла ему всех, ее он не просто любил, а боготворил. Дальше больше: мальчик серьезно заболел — у него по всему телу пошли фурункулы и на нервной почве отказала левая сторона тела. Днями он молча лежал в кроватке, а если и заговаривал с отцом, то только чтобы узнать скоро ли приедет его мамочка. Абрам не знал, что делать. Он был хорошим человеком и не желал наговаривать на родственников жены, по этому решил оградить сына от реальности, придумывая разные сказочки про мамино исчезновение: то она поехала за границу работать, то поплыла на корабле в кругосветное путешествие, то ей пришлось ненадолго уехать на родину, чтобы стать там королевой. В итоге Сулейман, запутавшись в отцовых легендах, сделал своей вывод, что мать его бросила, потому что не любит, а папа не хочет его ранить, по этому и не говорит правды.

— Все это ты узнал из дневника?

— Там о многом написано. Например, о том, как мучительно он выздоравливал, как с головой окунулся в учебу, лишь бы забыть о том, что он не нужен своей матери. — Геркулесов мрачно хмыкнул. — Ты знаешь, а он ведь был вундеркиндом. Если в школу он пошел, не умея ни читать, ни писать, да что там, он говорил-то с трудом, то к 3-ему классу он уже решал сложнейшие задачи по физике. Сулейман вообще имел склонность ко всем точным наукам. Школу он закончил в 15, и учителя не знали, какую профессию он выберет, так как одинаково блестяще он разбирался и в математике, и в физике, и химии. Но он выбрал химию, решил пойти по стопам отца — Абрам Изральевич Швейцер был очень известным специалистом в этой области. Ну вот. Потом учеба, работа, диссертация. Признание. И вместе с этим страшное одиночество — отца убили, когда парень еще учился на первом курсе — комплексы, переросшие в психическое расстройство. — Геркулесов перевел дыхание, хлебнул немного воды из графина и закончил. — Вот такой он, ваш Суля. Вроде страшный человек, а сочувствия заслуживает.

Я хмуро уставилась в стену, решая изменить ли мне мнение о Сулеймане в связи с новыми фактами или нет. После недолгой внутренне борьбы сделал следующее заявление:

— Знаешь, я бы ему, быть может, и посочувствовала, если бы не одно обстоятельство.

— Какое?

— Он мне шишек набил! И щиколотку изуродовал! — воскликнула я возмущенно. — Теперь у меня на ноге шрам останется. На всю жизнь. — Я судорожно охнула, готовая зареветь, но потом мне пришла в голову спасительная мыслишка. — Хотя… Я давно хотела змейку на щиколотке вытутуировать, да все денег жалела. А теперь такой повод, шрамчик прикрыть-то надо…

— Не надо. Я девушек с татуировками не люблю.

— Ха! — Я приготовилась ему нахамить, но что-то новое, появившееся в его взгляде, заставило меня проглотить свою глупую остроту. Чего это он на меня так проникновенно смотрит? А? Я засмущалась и невпопад спросила. — А со шрамами тебе девушки нравятся?

— Ты мне любой нравишься, подружка.

Я открыла, было, рот, чтобы ляпнуть какую-нибудь глупость, но Коленька вдруг наклонился ко мне и поцеловал. В губы. И поцелуй этот совсем не походил на дружеский. Он был скорее… Ну… Э… Улетный, короче, был поцелуй. Вот так-то, господа.

Когда мы оторвались друг от друга, я вдруг вспомнила, что забыло кое-что узнать. И с замиранием спросила:

— Ты любишь Кафку?

Он недоуменно сморщил лоб.

— А что это?

Я посмотрела в его ласковые голубые глаза и беспечно прошептала.

— Да какая разница!