Любимая противная собака
Ольга Романовна Арнольд








«Собака — друг человека», — гласит поговорка. Друг, который не просто носит хозяину домашние тапочки и пульт от телевизора, тайком спит на хозяйской подушке и ест плохо спрятанные сладости, а на прогулке валяется в чем-то липком, чтобы отмыть было как можно труднее. Этот четвероногий друг еще умеет расследовать настоящие преступления, спасать жизни и ловить воров, понимает толк в живописи и, кроме того, имеет собственное мнение по поводу почти всего, что видит вокруг.

Хозяевам порой непросто оценить собственную собаку по достоинству. Разглядеть за косматой мордой ум и характер. Эта книга — увлекательное чтение, которое поможет взглянуть на домашних питомцев другими глазами и чаще прислушиваться к их ворчливым советам!

Всем владельцам домашних питомцев, а также любителям творчества Эрнеста Сетон-Томпсона, Джеральда Даррелла и, конечно же, книг Терри Пратчетта «Кот без прикрас» и Питера Мейла «Собачья жизнь»!




Почему мы так любим собак и кошек? Можно, конечно, говорить о том, что, общаясь с ними, мы ощущаем единение с природой. Еще один вариант: в нашей заполненной стрессами жизни милые домашние питомцы отвлекают нас от наших проблем и развлекают. Немногие из нас могут похвастаться тем, что их бескорыстно любят окружающие, а тут — любовь слепая, нерассуждающая и всепоглощающая (во всяком случае, со стороны собак); как приятно купаться в такой любви!

«За что мы их любим?» Где-то я услышала еще один вариант ответа на этот вопрос: мы любим братьев наших меньших потому, что это единственные существа, которые нас не критикуют. Мне кажется, что это наиболее близко к истине. И действительно, что бы мы ни сделали — они нас обожают, не рассуждая и не осуждая.

Ольга Арнольд, писатель, зоопсихолог, кандидат психологических наук






Ольга Романовна Арнольд

Любимая противная собака








В отличие от двуногих героев, все четверолапые герои этой книги списаны с реальных персонажей, за участие которых в работе автор выносит им самую искреннюю благодарность.







ЗАЙЧИК

Мысли о жизни и работе заячьего терьера Тимофея


Говорят, по длинным ушам узнают осла. Иногда мои уши называют ослиными, но мне это не нравится, гораздо приятнее, когда меня зовут «зайчик». На «зайчик» я никогда не обижаюсь, хотя я — собака. Взрослый, почти солидный пес. Меня зовут Тимоша, мне уже шесть лет, и в моей семье, кроме меня, еще двое людей — Мама и Папа. Я прекрасно понимаю человеческий язык, хотя люди об этом обычно не догадываются, и знаю, что такое заяц. У меня самого в коробке для игрушек несколько мягких зайцев, все, у кого уши я еще не откусил, длинноухие. Но мои уши немного другие — с кисточками на кончиках. Как у рыси или кистеухой свиньи, говорит Мама. Все вокруг считают, что у меня замечательные стоячие уши. Но не всегда это удобно — когда я пытаюсь спрятаться от Мамы, уши меня выдают — их видно отовсюду.

Когда я нашел своих человеческих родителей, я уже вышел из щенячьего возраста. До них я жил совсем в другой семье, а потом что-то случилось, и меня отвезли в деревню и там бросили. Я жил во дворе вместе с огромным псом — овчароидом, нам на двоих ставили одну миску с помоями (едой это назвать было нельзя), но этот зверь меня к миске не подпускал. С тех пор я люто ненавижу всех овчарок. Впрочем, я не люблю вспоминать этот период своей жизни, это печальная история, а я веселый от природы. Я тогда еще был совсем маленький, но уже кое-что соображал. Я понимал, что так жить нельзя — я просто не выживу, — и стал искать себе хозяев. Нашел человека, который мне понравился, и сказал, что буду его собакой. Буквально заставил его украсть меня прямо с деревенской улицы. Так я выбрал Папу, он посадил меня в машину и привез в Москву.

С Мамой было сложнее. Мне пришлось долго ее завоевывать. Когда Мама меня в первый раз увидела, она заявила, что мои уши ей не нравятся, потому что уши у собаки должны быть мягкие, длинные и висячие, как у спаниеля. У моих родителей передо мной была Глаша — рыжий английский спаниель, она умерла от старости, и Мама хотела видеть рядом с собой только такую собаку. Тем более что у меня нет хвоста — такой уж я уродился, — и Мама сказала, что не знает, как можно вытаскивать откуда-нибудь, из ямы или из дырки в заборе, бесхвостую собаку — за что ее хватать?

В то время я сделал все, чтобы удержаться в этом доме. И не просто удержаться — мне надо, чтобы меня любили. Хозяйка же, которую я тогда не мог даже про себя называть Мамой, была очень строга. Она меня до бесконечности отмывала и мазала какой-то гадостью мне шкурку. Кормила она меня до отвала, и притом вкусно, хотя и полезно. Тогда мне все казалось вкусным, настолько я наголодался. Сейчас я понимаю, что полезная еда всегда невкусная, но тогда мне было все равно, я все ел и никак не мог наесться. Потом пришла парикмахер Женя и сделала мне прическу; это было не слишком приятно, но терпимо. Впрочем, и меня хозяйка тоже только терпела. В конце концов, я ее обаял, но моей заслуги, как ни странно, в том не было. Я неожиданно заболел, у меня вдруг отказали лапки; больно не было, но я не мог встать, даже чтобы пописать, не говоря уже о том, чтобы соответствующим образом задрать лапку. Хозяева всполошились и, закутав в тряпочку, повезли меня к ветеринару. Это случилось, когда мы были за городом, и дорога была дальняя. Мама прижимала мое тельце к себе, гладила и шептала ласковые слова. Чуть ли не плакала и просила у меня прощения, бормотала, что второй потери она не переживет. Я тогда еще не очень хорошо понимал человеческий язык, но общий смысл понял, к тому же мне стало у нее на коленях тепло и уютно. К ветеринару мы в тот раз так и не попали — по дороге у меня все прошло, и мы повернули назад. А Мама после этого стала смотреть на меня, как на свою собаку. С тех пор мы с ней живем душа в душу, хотя иногда она ведет себя неправильно, и я не стесняюсь ей это показать.

Вообще я считаю, что к дрессировке хозяев надо приступать немедленно, пока они не распустились. Хозяева должны четко знать свои обязанности и выполнять все твои желания. Этого последнего добиться, конечно, трудно, но приложить лапу все-таки стоит. Я, например, очень люблю ездить в лифте на руках у хозяйки. Научить ее всегда брать меня на руки, когда мы спускаемся со своего двадцать второго этажа, оказалось очень легко: надо было всего лишь с громким лаем бросаться на всех собак, которые пытались подсесть к нам по дороге, и теперь Мама, опасаясь конфликтов, всегда в лифте крепко прижимает меня к себе. Или вот еще. Я терпеть не могу одеваться на прогулку, но в холодное время родители на этом настаивают. В качестве компенсации меня выносят на руках прямо из квартиры. Это теперь, но сколько мне пришлось проявить упорства, чтобы, не двигаясь, сидеть на полу и тупо сверлить родителей глазами! Это когда гулять-то по-настоящему хочется… А вот плащ, шуршащий такой, я на дух не выношу! Когда в первый раз его на меня напялили, я сел под дождем прямо в лужу и не двинулся с места, пока Мама с Папой не убедились, что прогулка на этом закончилась. Вот еще придумали, гулять, когда на тебя сверху вода льется! Надо сказать, что обучить родителей мне удалось далеко не всему. Так, если, лежа на диване, я роняю на пол игрушку, они ее почти никогда не подбирают, сколько бы по этому поводу я ни поднимал шума. Приходится самому спускаться и поднимать, а потом опять залезать на диван.

Но грех жаловаться, с хозяевами мне повезло, недаром я сам Папу выбрал. Квартира у меня теперь приличная, двухкомнатная, в каждой комнате — по спальному месту. Сперва родители решили поселить меня в кресле, постелили туда какой-то рваный плед и все повторяли: «Место, место», — будто я слабоумный. Вот еще! Ночью я пытался забраться к ним в постель, но они просыпались и снова перекладывали меня в кресло. Мама все говорила, что от меня воняет и она не может спать рядом с пахучим псом. Все это выдумки, она столько раз меня стирала, что я благоухал разве что противным шампунем — как только люди могут мыть им голову! И тогда мне пришлось изменить тактику. Когда они крепко спали, я тихонько забирался на кровать и деликатно укладывался между ними, так что они обнаруживали меня, только когда просыпались утром. Они сдались на третий день, вернее, на третью ночь. Теперь я всегда сплю на супружеском ложе.

Мои родители исправно выполняют свои обязанности. Гуляют со мной они три раза в день, обычно дважды Мама, а вечером — Папа, а порою они вместе. В этом отношении они образцовые хозяева. Мне жаль собак, которых выводят на улицу только для того, чтобы те пописали и покакали. Но гулять полагается вовсе не для этого! В конце концов, вместо туалета можно использовать пол в кухне, хотя злоупотреблять этим не следует. Нет, прогулка нужна для того, чтобы собака размяла ноги, пообщалась с другими четвероногими, а также двуногими, с кем-то обнюхалась, а с кем-то полаялась, познакомилась со всем, что написано на столбах. Ведь у нас есть не только устная речь, которую понимают некоторые особо продвинутые люди, но и письменная, а это уже выше человеческого понимания. Иногда даже выше моего — бывает, заметка оставлена так высоко, что я не в силах оставить поверх нее ответное сообщение. Тогда я делаю вид, что ничего и не было, и с равнодушным видом прохожу мимо. Правда, как-то раз я видел, как кобелек из нижнего дома (противный, надо сказать, кобелек, со сварливым нравом) писал, стоя на двух передних лапах, у него высоко получалось. Я попробовал сделать так же, но уж больно положение неустойчивое. В конце концов, я же не цирковой пес! И не большая панда — у них кобели (мама называет их самцами) встают на передние лапы, выпрямляются и писают на дерево, стоя кверху тормашками (это показывали как-то по телевизору, Мама обожает смотреть «Планету животных»). Если бамбуковые мишки таким образом меряются силой — кто выше оставит метку, — это их дело, по мне, так они хороши и в моей корзине для игрушек.

Кто сказал, что размер имеет значение! Пусть во мне шесть кило, зато я прекрасно расправляюсь с большими собаками. Вот только намедни так погонял огромного добермана! Я бы разделался с каждой встречной овчаркой, если бы Мама меня у них не отнимала. Обычно она подбегает ко мне в тот момент, когда я с громким лаем наскакиваю на чужака, и хватает на ручки. После этого она извиняется перед хозяевами овчарки: «Простите, это ведь терьер, хоть и заячий, я ничего не могу с ним поделать». И шлепает меня по попке, но это даже не обидно и совсем не больно. А один раз, когда я пытался съесть какую-то противного вида, не слишком крупную собаку, Мама так торопилась, что споткнулась и упала — прямо на меня. Но не придавила — я успел вывернуться. Поднявшись, она поспешно отвела меня в сторону, приговаривая: «Это надо же до такого додуматься — напасть на питбуля!»

По мне, так родители даже слишком серьезно относятся к своим гулятельным обязанностям, тащат из теплого дома на улицу даже тогда, когда мне этого не хочется, и главное, заставляют ходить лапами. Мне, честно говоря, больше нравится часть пути ехать на ручках — и комфортно, и видно далеко. С высоты удобно также лаять на больших собак — пусть знают, с кем имеют дело!

В общем, на родителей мне грех жаловаться, хотя кое-что меня в них и раздражает. Но и сам я — пес почти идеальный. «Ангел во плоти» — так называет меня соседка Наталья Александровна, моя любимая бабушка. Я ее так и зову — Бабушка. Я не кусаюсь. Я не пачкаю дома (за исключением редких несчастных случаев). Я ничего не подбираю на прогулках (ну разве что иногда косточки, особенно ароматные, которые так приятно отбирать у ворон). Я не валяюсь в падали и прочем гэ (лишь изредка, когда попадаются особо привлекательные дохлые мышки). Я не вхожу в лифт, если кто-нибудь до меня там написал. Я не выпрашиваю кусочки со стола (кажется, кто-то из великих двуногих — тех, кого чтит Мама, — сказал: «Ничего не проси, сами дадут»). Я не ворую (ну, подворовывал сперва, пока не убедился, что голодным здесь не оставят). Я ничего не порчу и ничего не грызу из хозяйского — у меня свои игрушки, с которыми я расправляюсь, как захочу. Я послушный — почти всегда. Я не пропадаю на прогулках — далеко от родителей не отбегаю и всегда возвращаюсь, когда меня позовут.

Правда, иногда мне хочется пойти не по тому маршруту, который выбирает Мама, и тогда я мчусь со всех лапок, изредка оглядываясь, чтобы убедиться, что Мама бежит за мной. Когда Мама меня догоняет, она обычно так выдыхается, что ругается не слишком сильно. С Папой, увы, такие штучки не проходят. Один раз, правда, Мама потерялась. Это было зимой, и я решил исследовать совершенно незнакомый мне район, с другой стороны домов; Мама туда никогда меня не водит, потому что, как она объясняет, там живут страшные дикие собаки. По своему обыкновению я стрелой пересек двор и побежал к чужому детскому садику. Обследовав местность, я оглянулся, но Мамы нигде не было. Не было, впрочем, и диких собак. Я побегал вокруг — Мама исчезла. Я как-то не учел, что по дороге была обледеневшая горка, которую Мама на своих двух ногах, да еще на каблучках, не смогла одолеть. Ну что же делать? Я хорошенько обнюхал детскую площадку и решил возвращаться тем самым путем, которым мы часто ходим с Мамой. В конце концов, вдруг она заблудилась и не найдет без меня дорогу домой? На полпути я ее встретил и решил, раз уж она нашлась, погулять еще немножко. Она меня звала плачущим голосом: «Тим, Тимоша, ко мне, ну пожалуйста», а когда я наконец подошел к ней, то схватила меня на руки и одновременно и целовала в мордочку, и шлепала по попке. Вот и пойми этих людей! Оказывается, меня разыскивали уже соседи и дворники — такую панику она развела!

В общем и целом, я — настоящий подарок, и родители должны быть благодарны за то, что я у них есть. Они меня любят, и я их тоже люблю, но не преклоняюсь перед ними, как некоторые знакомые мне собаки перед своими хозяевами. Они — всего лишь люди, но не боги. Конечно, когда они уезжают, я переживаю, но это не значит, что я теряю сон и аппетит. Папа часто ездит в командировки, и я нервничаю, когда вижу, что родители вытаскивают чемоданы. Обычно Папа уезжает ненадолго, но один раз его не было всю осень и всю зиму. Не было не только его самого, но и его вещей. Он, правда, несколько раз появлялся, когда Мамы не было дома. Без него было скучновато, зато я стал единственным мужчиной в доме, и мне это понравилось. Мама в это время ухаживала только за мной, что тоже было очень приятно. «Папа нас с тобой бросил, но не бойся, мы найдем себе другого Папу», — говорила она, прижимая меня к себе. Что значит бросил? Вот меня бросили — выгнали, между прочим, на улицу, а тут мы продолжали жить в своей квартире по-королевски, не хуже, чем с ним. В доме все время было много гостей, все со мной играли, но другого Папы мне, пожалуй, не нужно. Когда хозяин в конце концов вернулся, у нас с ним были крупные разборки на тему — кто в доме главный? Особенно мне не понравилось, что он претендовал на мой диван в гостиной — мой собственный, потому что Мама почти никогда им не пользовалась. Впрочем, ее я бы туда пустил. Один раз мы так из-за этого дивана с Папой поцапались, что мне даже пришлось его укусить, а он гонялся за мной по всей квартире с тапочком наготове, но так и не догнал — я успел спрятаться под кровать. Сейчас наши отношения наладились, но мне все равно приходится порою на него порыкивать.

Дом наш огромный, в нем много подъездов (больше семи, до семи я считать умею). Здесь живет много собак, с некоторыми мы дружим, а другие — мои заклятые враги. Я — главный пес своего пятого подъезда и отстаиваю это положение всеми способами. Поэтому я готов съесть боксершу Катю, Нику, черного терьера, толстого черного такса Трафа и особенно — Цезаря, английского спаниеля, труса и дурака.
		А Цезаря гоняли и гоняем



		За то, что он, каналья, невменяем —








так поется в одной песенке, которую любят мои родители.

Цезаря все собаки гоняют, даже его родной брат Браун. Браун — совсем другой, вполне достойный пес, мы с ним часто гуляем, к тому же он живет в другом подъезде. Еще в нашем подъезде живут два пожилых пса, белый пудель Рубик, его хозяева циркачи, и рослый метис Никки. К ним я никогда не вяжусь, стариков я уважаю.

Иногда соседи меня укоряют — чего я набрасываюсь на собачьих девочек, ведь я мальчик и должен к ним относиться по-джентльменски? Не знаю, как насчет джентльменов, но наши суки — отнюдь не леди (Мама очень любит мультик про собачку по имени Леди). Благородства в наших собаках женского пола — ни на грош, зато гонору и стервозности — хоть отбавляй! Вот взять хотя бы Кнопку — мини-кокер, от горшка два вершка, а как меня увидит, злобно лает во всю глотку, спрятавшись за свою хозяйку и просовывая голову меж ее ног, и мне приходится забираться к Маме на ручки — от греха подальше. Эта только лает, зато в дальнем подъезде живет маленькая злющая такса, очень похожая на крысу, моя Мама так ее и называет — Крыска Лариска, хотя ее на самом деле зовут как-то по-другому. Так вот, она меня укусила безо всякого повода с моей стороны и даже без предупреждения. Пребольно, надо сказать, укусила. Теперь на всякий случай шарахаюсь ото всех девочек-такс. И чего взять с этих девчонок? Непривлекательные они какие-то… То ли дело — кобели, особенно маленькие. Что-то в них есть особенное, и это особенное вызывает во мне непонятные смутные чувства. Впрочем, родители не дают мне всласть наиграться с кобельками, поэтому приходится, придя домой, заниматься сексом со своими мягкими игрушками. Не понимаю, как уважающий себя кобель может гоняться за суками.

Когда я влюбляюсь в кобельков и играю с ними, Мама оттаскивает меня от них, тащит домой и называет «голубым» и «извращенцем». Мне это не нравится. Интересно, чем они с Папой занимаются, когда выгоняют меня из постели? Разве это не извращение — ведь гладить и ласкать нужно меня, а не друг друга, в конце концов, я и создан для того, чтобы меня чесали и тискали! Как-то раз одна пожилая дама из моих поклонниц назвала меня «весьма продвинутым современным молодым человеком», вот это мне по душе!

Родители почему-то не любят, когда собак женского пола называют суками. Но ведь они суки и есть! Как-то к нам пришел гость, которого я про себя называю Волчий Человек — слышал, как Мама его так называла. Он несколько лет прожил вместе с волками. Хороший человек, единственный из людей, кто действительно умеет говорить на нашем языке и нас понимает. Он много рассказывал про собак и волков — на человечьем языке, разумеется, — и Мама и ее подруги слушали его, раскрыв рот. Я тоже слушал, мне было интересно. Это от него, кстати, я узнал, что волки умеют считать до семи — ну прямо как я! У Волчьего Человека есть один недостаток — это его собака Авва, меньше моей игрушечной крыски, комок меха — Мама зовет это недоразумение померанским шпицем. Первое, что она сделала у нас в квартире, нахалка этакая, — забралась к моей собственной Маме на колени и завладела всеобщим вниманием! А еще меня отталкивала и на меня же порыкивала — и это в моем собственном доме!

Впрочем, я отвлекся. Самый заклятый мой враг — это рыжий такс Малькольм, которого все зовут Мулей. Его привезли в наш дом, когда он был полущенком, и, естественно, наша дружная ватага поставила его на подобающее место — то есть на последнее. Мы с ним даже гуляли вместе. Потом его увезли на дачу на все лето, а когда он приехал, раздобревший и помордевший, то стал качать права — такой наглец! Мы с ним не раз выясняли отношения, как-то раз он даже меня цапнул за ухо. Однажды мы с ним устроили разборку внизу у лифтов, так Мулин хозяин за него вступился, сильно меня пнул, и я в ответ вцепился ему в ногу. Он чуть ли не единственный человек, которого я укусил. Потом хозяева Мули ходили разбираться к Маме, называли меня «чудовищем» и «монстром», а также «невоспитанным псом». Мама с ними соглашалась и извинялась, но я же прекрасно ее знаю и понял, что она только делает вид, что ей жалко, а вечером она рассказала эту историю Папе, и они долго хохотали. Теперь Мулин хозяин обходит меня стороной, боится, но я все равно пару раз хватал его за брюки, однажды даже штанину ему разорвал. Родители меня за это ругают, но не могут удержаться от смеха.

Да, я такой! Однажды мы с Мамой гуляли после дождя, и я обходил на тротуаре лужу. Навстречу мне по сухому асфальту шел какой-то плюгавый человечишка, зажигая на ходу сигарету. Не выношу, кстати, табачной вони. Человечек меня увидел, и я явственно почуял запах страха. Он грубо велел Маме «убрать собаку», на что Мама посоветовала ему через меня переступить — она сама часто так делает, когда я попадаюсь ей под ноги. Но мужчинка застыл как вкопанный, и тогда я на него рявкнул. Бедолага от ужаса отступил прямо в лужу, освобождая мне путь, и уронил в воду и сигарету, и всю пачку. Мы с Мамой двинулись дальше, а вслед нам летели грязные ругательства. Я хотел вернуться и научить его прилично выражаться при дамах, но Мама не дала.

Кроме моих врагов и моих приятелей, в нашем доме живет еще всякая мелочь, многие песики даже меньше меня. Я с мелочовкой не вяжусь. Развели всяких йорков, не собаки это даже, а куклы, все в бантиках, косичках и наманикюренные. Впрочем, маникюр и не разглядишь из-за ботиночек. Нет, не думайте, и среди йорков попадаются приличные экземпляры, например, Джонни — он и гулять любит, как всамделишняя собака, и меня уважает, и даже покрупнее меня будет. Словом, ненастоящий йорк, а истинный терьер. Но большинство йорков и лают так, как будто скулят, и характера никакого, и задаваки страшные. Вот, например, Лулу — она всех нас презирает, а все потому, что хозяйка носит ее под мышкой от подъезда до машины, и ее лапки так никогда и не касаются асфальта.

С некоторыми соседскими собаками мы дружим. Белого шпица по имени Цунами я обожаю, а она меня строит, но я не обижаюсь. Ее хозяева дружат с моими, я очень люблю ходить к ним домой, а еще мы часто бываем у них на даче. Там господствует Цунами, и она всегда первая подходит к моей миске, а я жду, пока она наестся, и потом ем из ее посуды — по счастью, она малоежка. Зато, если она видит, что меня кто-то притесняет, то всегда за меня заступается, как за младшего братца! А с лохматым кроличьим таксом Найком мы все время гуляем вместе, наши Мамы — закадычные подруги. И еще мы с удовольствием ходим друг к другу в гости, потому что и у него, и у меня много игрушек.

Игрушки — это моя страсть! У меня целая коробка игрушек, и плюшевые мишки, и мягкие собачки и крыски, и резиновые кольца и ежики. Пока у меня своих игрушек не было, я сгрыз у мамы две книги, но она не очень сердилась, а быстро признала свою ошибку и стала покупать мне игрушки. Игрушки мне дарят и те, кто приходит в наш дом. Если мы куда-нибудь едем, то Мама берет с собой игрушки, а когда приезжаем на место, я сам вытаскиваю их у нее из сумки. Играть я готов с утра до ночи, но беда в том, что родители к этому не готовы. Поэтому я всячески заставляю их играть, а когда к нам приходят гости, то они тоже выполняют игральную обязанность. Правда, не все мне поддаются, но большинство просто не в состоянии мне противостоять. Ведь это так весело — играть!

Гостей я люблю, пожалуй, не меньше, чем игрушки. Я люблю их принимать и сам ходить в гости. Я вообще — пес общительный, и люди мне интересны не меньше, чем собаки. Даже больше. Собаки, например, не умеют гладить меня по шерстке. И вкусный кусочек от гостей тоже обязательно получишь, а от собаки, даже от собственного приятеля, не дождешься. А сколько ласковых слов от хороших людей услышишь — и какой я замечательный, и умница, и красавец, и какие у меня уши прелестные!

Мне повезло, что у родителей много друзей, и поэтому и мы часто ходим в гости, и люди к нам заходят. Еще повезло в том, что Мама дружит с соседями, и поэтому далеко ходить не надо. Вот, например, Бабушка, которая живет на первом этаже. Она в душе собачница, но своей собаки у нее сейчас нет, зато я хожу у нее в любимчиках. Как-то раз Мама с Папой собирались в гости, а меня решили не брать. Я наблюдал, как Мама наносила на лицо краску, брызгала себя какой-то вонючей гадостью, которую она называет духами, надевала платье, к которому мне не разрешается даже лапкой притронуться, и мне все это не нравилось. Я попытался ей сказать, что меня надо взять с собой, встал на задние лапы и обнял ее за ногу, но она тут же меня оттолкнула с криком «Колготки, колготки!». Не понимаю я женщин в юбках — чуть я к ним брошусь, просто поздороваться или с игрушкой, как тут же начинается вопеж: «Колготки!» Как будто это самое дорогое, что у них есть! Можно подумать, что я царапаюсь, как кошка, но я не кошка, и если и задену случайно когтем, то чуть-чуть, совсем немножко. В тот раз я оскорбился и поэтому, когда мы спустились, чтобы погулять, просочился в квартиру Бабушки и отказался оттуда выходить. Мама очень на меня обиделась, но я там так и остался до позднего вечера, когда родители соизволили вернуться. С тех пор Мама, если уезжает в город, оставляет меня у Бабушки. У меня там собственный диван с подушками, в наволочке одной из которых я устроил склад припасов, и даже местные игрушки — Бабушка их сама мне подарила.

Вообще мне очень нравится наш дом. Здесь много собак, много людей, с которыми приятно пообщаться, и даже много кошек. Местные дикие собаки гоняются за кошками, но я их не понимаю. Не могу сказать, что кошки мне симпатичны, скорее я к ним безразличен. Иногда мне хочется понюхаться с местными котами, но Мама не дает, говорит, что я без глаз останусь. Впрочем, коты и кошки, как и собаки, бывают разные, все зависит от личности. Некоторые кошачьи личности мне положительно не нравятся. Вот, например, как-то мы на даче Цунами вместе с компанией пошли в гости к соседям, и вдруг из их дома вырвался запертый там кот Степка — Котище огромаднейший! — и как начал гоняться за мной! (Цуня предусмотрительно отбежала в сторонку). Я слышал, как Мама после этого рассказывала, что я бежал, петляя, как истинный заяц, а кот гнался за мной, как гепард за газелью. Но в тот момент у меня была одна только мысль — спасти свою шкурку, она мне дорога! Я удирал со всех лап, не выбирая направление, но, услышав призывный крик Мамы, подбежал к ней, и она выхватила меня из-под самого носа страшилища. Хозяйка кота его изловила и снова отправила в заключение, но я отказался сходить с маминых ручек, пока мы не ушли оттуда, — мало ли что придет в голову этому бешеному!

Наши соседи делятся на собачников и кошатников; конечно, собачников я люблю больше, впрочем, и кошатники ко мне обычно относятся хорошо. Большой кот по имени Мурзавецкий живет у друзей Мамы в соседнем подъезде. Его хозяева мне очень симпатичны, интеллигентные люди, понимают, что первая задача интеллигентных людей — это заботиться о братьях меньших. Кстати, почему меньшие? Я, может, и не крупный, но в душе я — очень большой!

Так вот, хозяева этого Мурза — творческие люди, я их зову Писательница и Журналист. Вообще в нашем доме живет очень много творческих людей. Я так понимаю, что творческие люди — это те, кто сидит дома и стучит на компьютере. Или мусолит бумагу. Или, как художники, целый день пачкается в краске, и это у них называется работой. Это несправедливо. Когда полутворческие-полурабочие люди во дворе красят заборы и я случайно измажусь, Мама меня ругает и долго отмывает. А им все можно, хоть целиком покрасься!

Я слышал, как хозяйка моего врага Мули назвала мою Маму бездельницей, потому что какая это работа, если она сидит дома? В чем-то она и права, потому что те, кто сидит дома, должны все время заниматься своими четвероногими, а Мама большую часть дня проводит, уткнувшись в свой ноутбук, и мне приходится спать у нее под боком. А хозяйка Мули вообще не работает, зато много гуляет и шляется вместе с ним по магазинам. Любопытно, а что это такое? Мама со мной никогда не «шляется», но иногда мы с ней ходим на рынок, там она покупает для меня мясо. Я люблю рынок — там очень вкусно пахнет, а еще меня там угощают и даже дарят игрушки.

Интересно все-таки, к какому классу относятся те, кто красит заборы? Они творческие или работающие? В другое время они подметают двор и таскают туда-сюда тележки. Мама их называет дворниками, а еще их зовут узбеками. Я думал, что это одно и то же, но одна знакомая мне собака считает, что дворники имеют право на существование, а узбеков надо есть. Потому что они пахнут по-другому. Это Кнопка так говорит, но кушать она их не кушает — куда ей, — а просто на них лает. Впрочем, она вообще скандальная. Но мне узбеки нравятся, они все ко мне хорошо относятся, говорят, какой я красивый, и никогда не ссорятся с Мамой, даже если я покакаю на травке у них на виду.

Так вот, я отвлекся. В отличие от творческих людей, люди работающие уходят рано утром из дома и приходят поздно вечером, усталые, а два дня в неделю отсыпаются. Мама объясняла, что Папа так много работает, чтобы покупать мне вкусные косточки, катать на машине и дарить новые игрушки, а творческие люди, увы, зарабатывают только на сухой корм и гречневую кашу (кто это решил, что собаки любят кашу?). Хозяева Мурзавецкого, как люди творческие, целый день проводят за столом: она пишет свои книги, а он сидит за компьютером. Они мне нравятся: всегда найдут, чем порадовать песика, погладят, дадут вкусный кусочек. Как-то раз, сидя под столом, я принялся жевать манжету на брючине Журналиста, так тот даже не пошевелился. Когда его спросили, почему он меня не прогнал, то он ответил, что должны же быть у собачки свои развлечения. Когда-то он тоже ходил каждый день на работу, но теперь полностью перешел в творческую ипостась личности — наверное, потому что старый стал, лет десять по-собачьему. Мурзавецкий у своих родителей как сыр в масле катается. Надо отдать ему должное: он так выдрессировал хозяев, что они у него ходят по струночке. Например, если его левой задней лапе что-нибудь захочется, то они будут его ублажать, забросив все свои дела. Если он желает играть, то Журналист ползает по полу вместе с ним, забыв про все на свете. Если им кажется, что он плохо себя чувствует, они зовут врачей и организуют целый консилиум. Иногда он устраивает им тренинг: специально прячется на несколько часов, чтобы они не расслаблялись. Хозяева обычно впадают в панику и лихорадочно его ищут, а когда он наконец выходит из своего убежища, то плачут от радости.

Один раз Мурзавецкий чуть не довел своих родителей до инфаркта. Как-то вечером он гулял на балконе и умудрился оттуда исчезнуть, просто растворился во тьме. Выяснилось, что он каким-то образом отодвинул оконную раму, но что с ним было дальше, покрыто мраком. Ночным. Так как Мурзавецкие (вообще-то у них совсем другая фамилия, но людей обычно называют по главе семьи, а Мурзик у них точно самый главный) живут на десятом этаже, то первым делом они решили, что кот разбился, и помчались вниз. Под своими окнами они искали его хладный труп или хотя бы следы крови, но ничего не нашли. Потом они кликнули на помощь соседей, и мой Папа тоже оделся и с мрачным видом пошел на поиски. Но кот как будто испарился, и мы с родителями легли спать, а родители Мурза всю ночь, как потом выяснилось, не спали. На следующее утро, совсем раннее, Журналист обнаружил кота на площадке у лифта и отнес в квартиру. Оказывается, он вовсе и не падал вниз, а просто прошелся по карнизу до двери на черную лестницу и ночью всю ее обследовал. Его хозяева после этого пили сердечные лекарства, а Мурзавецкий совсем присмирел и не выходил встречать гостей даже за дверь квартиры. Мы с Мамой через два дня их навестили, так он лежал, не вставая, на своем кресле и молча философствовал, переваривал свое приключение. На меня даже не взглянул. Вот чудак! Чего уж из квартиры выходить бояться, это же не по карнизу идти над пропастью! Подумаешь, ну забудут тебя там, посидишь немного на коврике перед дверью. Меня Мама однажды забыла, я сидел и ждал, так она даже меня не хватилась. Хорошо, сосед ей позвонил, накинулся на нее с упреками — мол, ты не мать, а мачеха, своего ребенка оставила в холодном холле и не вспомнила! Я не люблю, когда Маму ругают, но тут это было совершенно справедливо. Она меня спокойненько забрала, правда, долго извинялась. А творческие хозяева Мурзавецкого так напугались, что то и дело к нему подходили и щупали, как будто хотели убедиться, что вот он, живой, из плоти и крови. Противно смотреть даже!

Мурзавецкий и себя считает персоной творческой. Обычно, когда Писательница сидит за своим столом и пишет, то он сидит перед ней на рукописи, и она просит у него позволения вытащить из-под него листок. Видите ли, он ее вдохновляет! Не Мурз, а Муз прямо какой-то! Остальное время он проводит у компьютера вместе с Журналистом, играет с мышкой. Бедняга, он никогда не видел настоящей мышки, даже дохлой!

Я больше любил бы ходить в гости к его хозяевам, если бы его там не было. Таких огромных котов я еще в жизни не встречал, он крупнее даже того монстра Степы, который гонялся за мной на даче. Говорят, норвеги все такие. Мурзавецкий — жуткий задавака, гордится тем, что он скандинав, но разве кто-нибудь видел его родословную? Он намного больше меня; конечно, дело не в размере, но все-таки… С первой встречи Мурз дал мне понять, что он тут — хозяин, а я никто. Забрался на книжную полку и оттуда презрительно рассматривал меня, как будто я какое-то низшее существо. А когда я потянулся к нему мордочкой, чтобы понюхать, он взял и ударил меня лапой по носу! Не слишком больно, но обидно. Я завизжал от возмущения и тут же забрался к Маме на ручки, чтобы она меня утешила. Хозяева Мурзавецкого перепугались — я же сказал, они люди интеллигентные, — но Мама смеялась и уверяла, что все в порядке. С тех пор, если я прихожу в гости в этот дом, мы оба делаем вид, что друг друга не замечаем. Подумаешь, Мурзавецкий, имя тебе — Мурзик! И вовсе не викинг ты, а кот подзаборный! Куда тебе до заячьего терьера! И все-таки обидно, что такие замечательные хозяева достались какому-то коту. Им бы собаку осчастливить!

А еще в нашем доме живет несколько художников — это те, кто пачкается в красках. Мужчины-художники отличаются еще тем, что с утра они обычно пошатываются, и от их дыхания на меня нападает кашель. У нас в доме таких двое, один из них, бывает, даже ходит прямо и выглядит нормально, а второй, у жены которого собачка Лулу, всегда качается, как на ветру. Но моя Мама дружит не с художниками, а с Художницей, а от нее обычно пахнет очень приятно, какой-то смесью звериных и лесных запахов. Может, это потому, что она живет не в нашем доме, а довольно далеко, рядом с густым лесом, им она и пропахла. Идти к ней надо через парк. В хорошую погоду мы к ней ходим пешком, а в плохую — ездим. Я больше люблю туда ездить, потому что, когда мы садимся в троллейбус, мама берет меня под мышку, а потом я сижу у нее на коленях, смотрю в окно, и лапки мои не устают. Мне у Художницы нравится, потому что там очень весело. У нее большая семья: две собаки, три кошки, ну и еще, конечно, муж и дочь-студентка. Муж Художницы — бывший творческий человек, но теперь он «пашет, как вол», чтобы прокормить их всех (это из разговора Мамы и Художницы). Так что, когда мы с Мамой приходим к ним днем, в квартире, кроме хозяйки, бывают только четвероногие постояльцы.

В первый раз, когда мы с родителями зашли в квартиру Художницы, я даже оробел. Это потому, что все сразу пришли со мной знакомиться. Сначала ко мне подошла большая пушистая кошка по имени Дуся — она главная в доме, главнее всех. Наверное, даже главнее хозяев, которые очень ее уважают. Она внимательно меня осмотрела и, кажется, одобрила. Потом она поспешно отошла, чтобы ее не смяли собаки: Санни, уже пожилая и слегка прихрамывающая, с поседелой мордой (мама сказала, что это стаффорд), и здоровенная деваха по имени Берта, которая оказалась бразильским мастифом. Они обе, увидев меня, начали извиваться и крутить хвостами, но я их гордо проигнорировал, хотя и слегка опасался: такая наступит случайно — от тебя только мокрое место останется. А потом Художница принесла Кнопку — на этот раз кошку, а не спаниельку. Это была совсем миниатюрная кошечка, мне она понравилась, потому что очень похожа на мягкую игрушку. Толстика, которого так назвали из-за того, что он жуткий обжора, я в тот раз не встретил: хозяева его искали уже целый день, чтобы выдрать за какую-то провинность, и он прятался. С ним я познакомился позже, он оказался маленьким котом, чуть больше Кнопки, но очень проказливым. И вороватым.

Кроме встречавших нас кошек и собак, на стенах тоже висели кошки и собаки — плоские, и они не двигались. Это были, как выяснилось, картины Художницы. Оказывается, она пишет в основном портреты животных, называется как-то… анимистка, кажется. Или анималистка. И еще у нее на столе, на диванах валялись какие-то разрисованные бумаги, слегка пахнущие костром (из разговора взрослых я узнал, что это были эскизы, нарисованные угольным карандашом). Кошки и собаки все время пытались на них сесть, и их безжалостно сгоняли.

Выяснилось, что Художница собирается писать мой портрет. Мне пришлось позировать. Не скажу, что это было слишком тяжело, но для меня долго сидеть неподвижно, в общем-то, непривычно. Сначала Художница приезжала к нам домой. Она меня хвалила, говорила, что я отличный объект, а в перерывах играла со мной и давала вкусные кусочки со своей тарелки, прямо с вилки (от Мамы дождешься, как же!). Но еще больше мне понравилось позировать, когда мы с Мамой приезжали к ней домой.

Сначала мы долго гуляли в лесу вместе с Санни и Бертой — Мама и Художница решили, что меня нужно хорошенько «угулять», чтобы я меньше вертелся. Я быстро понял, что собаки Художницы меня не обидят, несмотря на свои размеры. Когда я был совсем юным песиком, я нападал на всех собак, какими бы крупными они ни были. Однажды на прогулке я увидел вдали двух огромных псов — потом оказалось, что это доги, — и решил их съесть. Я мчался к ним с громким лаем — пусть знают, что нечего расхаживать в моем лесу! — а за мной бежали перепуганные родители. Доги смотрели на меня с интересом, а младший из них догадался, что я хочу с ним поиграть. Его представления об игре несколько отличались от моих, и я тут же покатился кубарем. Запыхавшаяся Мама подхватила меня на руки и чуть не уронила, так она смеялась. Папа согнулся пополам от хохота, а обе хозяйки этих лошадей, замаскированных под собак, просто валялись на поляне, благо было тепло и сухо. Я обычно не обижаюсь, когда надо мной смеются, но тут мне стало как-то не по себе — они знай себе хохочут, но что бы они запели, если бы на них наступил здоровенный жеребец? Я никого не боюсь, но с тех пор не хочу сам лезть под каток.

Но Санни ступала очень аккуратно, несмотря на хромоту, а от неуклюжей Берты легко было увернуться. Эта прогулка в лесу доставила мне истинное удовольствие — так весело проводить время в хорошей компании! А как забавно было наблюдать, как Санни, взяв в пасть большую палку, сзади подкралась к нашим Мамам, тихо бредшим по дорожке, мирно беседуя, и, набрав скорость, внедрилась между ними — и обеих подбила под коленки своей дубиной! Набегавшись, мы вернулись домой, где всех нас ждал сытный обед. А после обеда меня уложили на диван, положили передо мной симпатичную Кнопку, чтобы мне не было скучно, и Художница встала за мольберт. Мама же была занята тем, что сгоняла с дивана собак и кошек, которые пытались устроиться рядом, дабы они не мешали творить. Исключение было сделано только для Санни, которая уютно устроилась под боком у Мамы и касалась меня лапой, а Берте, как выяснилось, вообще запрещено забираться на диваны, она слишком большая и тяжелая.

Мы с Мамой несколько раз приезжали позировать, и готовый портрет теперь висит у нас в гостиной, а его копия — в квартире хозяев Мурзавецкого. Мне даже жаль, что все завершилось, мне эти сеансы понравились. И скучно мне не было. Я прислушивался к разговорам, которые вели между собой Мама и Художница. Человеческий язык все-таки — не мой родной, я далеко не все понимаю, да мне обычно и неинтересно. Все, что мне нужно знать, я и так знаю. Каждая собака умеет считывать информацию прямо из мыслей своих хозяев. Мне, например, неохота дежурить на кухне каждый раз, когда Мама готовит, в надежде, что она уронит какой-нибудь вкусный кусочек, но зато я всегда через стенку ощущаю, когда она, устав от готовки, усаживается перекусить — и я тут как тут! Но когда Мама и Художница болтали между собой, я заинтересовался, хотя они говорили в основном о предметах отвлеченных, не связанных с едой и прогулкой.

О работе, например. Интересно, что люди любят больше — работать или говорить о работе? По-моему, говорить. Я наконец понял, что такое работать — значит, это делать что-то нужное и полезное. Я не понимаю, почему игра — это не работа, если это мне нужно и всем, по-моему, полезно, но Мама, когда я лезу к ней с игрушкой, часто говорит, что ей некогда играть, потому что надо работать. Так как я по вполне понятной причине не могу задавать вопросы, то из разговоров вынес смутное впечатление, что работа — это то, что делается не играючи, а серьезно, с напряжением всех сил. Теперь я понимаю, почему Папа приходит вечером такой злой и голодный.

Более того, наши Мамы рассказывали друг другу разные истории о собачьей работе. Оказывается, существуют мои собратья, которые работают, и их за это очень ценят и даже награждают орденами и медалями! (Тут уж я ушки навострил, тем более что это просто сделать, Папа говорит, что у меня не уши, а радары.) Самая простая собачья работа — это охрана. Надо охранять хозяйское добро от злоумышленников. Берта, по-моему, самая настоящая охранная собака. При мне она не дала Толстику своровать со стола пирог, который Мама сама испекла, принесла и поставила на стол в кухне. После этого мы все пошли в кабинет и не заметили, как кот пробрался в кухню. Он уже подбирался к пирогу, но Берта была на страже и стащила его со стола, правда, вместе со скатертью, в которую Толстик вцепился когтями, с посудой и самим пирогом. В результате кота с позором изгнали, наши хозяйки подобрали осколки, а развалившийся на части пирог отдали нам. Вкусный пирог, правда, с сыром, а я больше люблю с мясом.

Но в тот же день Берта продемонстрировала настоящую охранную работу («настоящая» — это так хозяйки говорили, как будто бывает ненастоящая!). В дверь позвонили, и Художница, ожидавшая дочь, пошла ее открывать, не заметив глухого рычания Берты. Старушка Санни в это время сладко спала, но, заслышав звонок, тут же вскочила и помчалась в переднюю. Но, против ожидания, за дверью оказалась не девушка Маша, а две незнакомые женщины в длинных пышных юбках — потом я узнал, что это были цыганки. Одна из них уже сделала было шаг за порог, но в это время Берта с рыком совершила бросок, а Художница, успев поймать ее за ошейник, повисла у нее на шее. Цыганки с визгом отступили, и дверь захлопнулась. Я тоже принял посильное участие в этом эпизоде, носился под ногами у всех с громким лаем (у меня низкий бас); правда, сначала я решил, что это гостьи и мы будем играть. Хозяйки нас всех похвалили и даже дали по кусочку сосиски. Из их разговора я узнал, что наши несостоявшиеся посетительницы — скорее всего, те самые воровки, которые уже обчистили несколько квартир в этом доме.

Значит, я тоже гожусь для сторожевой службы! Мама сказала Художнице, что при каждом звонке в дверь Тимоша (то есть я) поднимает такой радостный лай, что любой злоумышленник испугается, не зная, что он радостный. Я и по-настоящему умею охранять, но только не хозяйские вещи, а свои собственные. У меня есть привычка вечером, после ужина и до сна, поохранять какую-нибудь игрушку или косточку. Так как дома у меня только родители, то приходится охранять от них, раз никого другого нет. Иногда мне хочется заняться охранной работой в спальне, а они сидят в гостиной и смотрят телевизор. Тогда я сначала их зову, а потом, когда ко мне кто-нибудь из них заглянет, я уже лезу под кровать со своим сокровищем в зубах и, громко рыча, его охраняю. А порою мне даже приходится гоняться за ними из комнаты в комнату, чтобы порычать и соблюсти вечерний ритуал.

Одна из важных составляющих охранной работы — это защита хозяина. Охрана его тела. Собака-телохранитель — это чуть ли не высшая степень собачьей ответственности. Главное — не дать своего Человека в обиду любым злоумышленникам. Правда, при этом надо отличать врагов от друзей, а это бывает сложно. Поэтому на всякий случай надо охранять хозяина ото всех, а потом уже разбираться. Некоторые собаки, такие, как лабрадоры, всех считают друзьями, поэтому толку от них в этом деле никакого. Зато есть собаки, у которых это в крови. Например, алабаи. У меня только один знакомый алабай — это сука по имени Вайдат. Я ее не очень люблю, потому что, когда мы с ней встречаемся, моя Мама начинает с ней лизаться и говорит, какая она умная и красивая. Телячьи нежности! Не думайте, что я ревную, но все-таки мне это не слишком нравится, и потом, чего в ней красивого? Подумаешь, вся белая, но не пушистая, и уши какие-то обгрызенные, несолидные. Мы иногда ездим в гости к ее хозяйке, которую почему-то зовут Птичка, хотя она больше похожа на человека, чем на птицу, во всяком случае, крыльев у нее нет. Вайдат еще ничего, меня не обижает, но там есть еще один неприятный тип, такс по имени Пончик. Он у меня как-то украл косточку, которой меня угостили. Правда, съесть он ее не съел — Вайдат ее отобрала и сама сгрызла, а я так и остался ни с чем. Так вот, когда это семейство нас провожало до метро, навстречу нам попалась какая-то развеселая компания, одни мужчины. Я на всякий случай зарычал, а Вайдат вдруг выскочила из-за кустов, где занималась какими-то своими делами, и встала между нами и этими типами на дорожке так, что они вынуждены были ее обходить с дальней от нас стороны. И все это молча, зато я гавкнул разок. Встречные тоже притихли, с уважением и опаской посматривая на нас. Хозяйки потом хвалили эту зазнайку, а про меня будто забыли, что было совершенно несправедливо — я ведь тоже их охранял! Я же не лабрадор какой-нибудь, совсем наоборот!

Неправда, что охранную службу могут нести только крупные собаки. Ничуть нет! Мама рассказывала об одном фокстерьере, который ночью проснулся, обнаружив, что в квартиру проникли злодеи. Он выждал момент, подпрыгнул и вцепился в одного из грабителей. Не подозревавшие об опасности хозяева пробудились ото сна, только когда услышали его дикий крик, и вызывали они уже не милицию, а «Скорую», тем более что второй подельник сбежал. А еще, оказывается, даже йорки могут защищать хозяев. Где-то в Англии преступник решил ограбить почту, и маленькая йоркширка по имени Сайка, увидев, что бандит наставил на ее хозяйку-почтмейстера пистолет, выпрыгнула из-под прилавка, стала бросаться на грабителя и подняла такой лай, что тот решил убраться подобру-поздорову. Ну, насчет лая — это преувеличение. Йоркское тявканье скорее похоже на визг. И не верю я в эту историю. Не хватило бы у йорка, тем более у девчонки, на это пороху. Вот я — это другое дело.

Однажды я смог защитить своих хозяев от целой команды спортсменов. Это было в лесу. Мы после прогулки расположились отдохнуть на пригорке; гуляли мы долго, родители устали, я тоже решил для разнообразия прилечь. Недалеко от нас, за жидкими деревцами, проходила дорожка, и я вдруг услышал вдали топот ног, который становился все ближе и ближе. Я решил, что пора заявить о себе и прогнать тех, кто бежал к нам, и с громким лаем выбежал из-за кустов. Результат был поразительный! Бегущие люди — это были очень крупные мужчины в трусах и майках — все, как один, остановились, а потом стали издавать громкие звуки, похожие на ржание (в бытность мою бездомным псом мне приходилось ночевать и на конюшне). Один из них, схватившись за живот, даже заплакал и сквозь слезы произнес:

— Никогда не слышал, чтобы зайцы лаяли!

Вот какого страху я на них нагнал! Родители мои смеялись и хвалили меня за отвагу, с которой я их защищал. Бабушке Мама потом говорила, что я сорвал тренировку целой волейбольной команды.

Художница рассказывала еще много любопытных вещей. Оказывается, большинство терьеров — охотничьи собаки, а я и не знал. Йоркширские терьеры, например, были выведены для охоты на крыс. Это надо же! Если наша Лулу, та, что в ботиночках, увидит когда-нибудь крысу, то упадет в обморок. Впрочем, и мой приятель Найк наверняка испугался бы крысу, он и лягушек боится. А ведь таксы, оказывается, «норные» охотники! Я, конечно, никого не боюсь, но душа к охоте у меня никогда не лежала. Когда я был помоложе, то пытался охотиться на белочек в нашем лесу (хотя мы и живем в городе, но на самой окраине, и лес рядом с нашим домом — самый настоящий, хотя его часто называют парком). Но вскоре мне надоело, что эти наглые грызуны надо мной издеваются, они ничуть меня не боятся, а садятся на ветку прямо над моей головой и цокают! Мама как-то зимой показывала мне на курцхаара, охотничьего пса, который ловил мышек под снегом, и пыталась заставить меня мышковать. Вот еще! Очень нужно! К тому же я вообще не люблю охотничьих собак. Однажды в нашем парке курцхаар (тот же самый) и борзая приняли меня за зайца, сначала они меня гоняли, а потом катали, до тех пор, пока Папа меня у них не отнял. Не больно, но больно ударило по самолюбию.

Сеансы позирования продолжались, продолжались и разговоры Мамы с Художницей. Оказывается, Мама не просто стучала по клавишам, но писала книгу про собак и других четвероногих, а Художница делала к ней рисунки. И они все время обсуждали, что бы еще такое придумать, а я прислушивался. Вспоминали они, например, про собак-ищеек. Это те собаки, которые по запаху найдут кого угодно и что угодно. Много таких собак служит, они ищут преступников, выискивают взрывчатку и наркотики. Как-то Мама показывала мне фотографию полицейского пса в кителе, даже с погонами, который получал орден за поимку злодея. Но я принципиально не хотел бы носить погоны — я вам не овчарка какая-нибудь! Правда, я не прочь поискать вещи, потерянные хозяевами, но что именно? Вот Мама уже неделю ищет свою ветровку во всех шкафах, даже попросила меня ей помочь… «Ищи!» А как ей сказать, что она ее оставила на скамейке в парке? Тут недавно мне и Цунами представился случай отличиться, но нам это не удалось. Ее младший хозяин в очередной раз где-то забыл свой рюкзачок вместе со всеми документами. Он с самого щенячества вечно что-то теряет. Но нашли его рюкзачок не мы, а дворничиха тетя Катя — он его оставил на детской площадке. Обидно, мы с Мамой на детской площадке не гуляем, но так часто проходим мимо нее!

А еще есть ездовые собаки — те, которые таскают на себе санки с хозяевами и вещами. Тяжелая, надо сказать, работа. Когда мы встречаем на прогулке собак с пушистыми хвостами и голубыми глазами, Мама мне говорит, чтобы я к ним не клеился, что это хаски, ездовые собаки, и их надо уважать. По Маме, всех собак повыше меня надо уважать! За что, спрашивается? Ни разу не видел, чтобы эти хаски кого-нибудь или чего-нибудь тащили. Вот Берту в качестве ездовой собаки однажды видел. Как-то раз зимой младшая хозяйка запрягла ее, правда, не в сани, а в лыжи, и Берта добросовестно ее везла по тропинке, но потом увидела в стороне свою врагиню, черную терьершу, обо всем позабыла, резко повернулась, вывалив хозяйку в снег, и помчалась разбираться. И правильно сделала, выкупав Машу в снегу! Нечего эксплуатировать собачий труд! Однажды мы в лесу встретили двух маленьких девочек, которые с трудом тащили санки; на санках лежала бархатная подушка, а на подушке — толстый-претолстый пушистый кот, который лениво озирал мир вокруг. Вот это я понимаю! Когда эти ездовые девочки вырастут, из них выйдут отличные хозяйки.

Меня не вдохновил и рассказ о героических ездовых собаках. Где-то на Аляске (это, кажется, в Америке, далеко-далеко) во время страшной пурги упряжка собак срочно должна была доставить в городок золотоискателей, где все люди заболели дифтерией, лекарство. Человек гнал упряжку вперед, собаки не выдерживали темпа, падали, и погонщик их оставлял прямо на снегу (сволочь!). В конце концов он сам не выдержал, потерял сознание и упал на сани (они там нартами называются). Вожак, его Балтом звали, самостоятельно нашел дорогу и в гордом одиночестве довез и груз, и хозяина до места назначения, несмотря на снежную бурю. Потом ему люди памятник поставили — героическому псу, спасшему город.

Подумаешь, памятник! Чур меня! Да если бы я совершил какой-нибудь подвиг, ну, спас кого-нибудь (лучше всего Маму, но можно и Папу), я бы открещивался от памятника всеми силами. Памятники нынче делает только Церетели, а я слишком хорошо знаком с его творчеством. У Мамы и Художницы есть служебные билеты в Зоопарк, и как-то раз Мама меня туда пронесла контрабандой — то ли не с кем было меня оставить, то ли хотела меня кому-то показать. В тот день мы с Мамой и Художницей совершили экскурсию по Зоопарку. Мне там очень понравилось — столько разных зверей, столько различных запахов! Правда, по большей части Мама меня держала под мышкой, наверное, боялась, что я съем какого-нибудь там льва (лев произвел на меня большое впечатление, я на него залаял, и мама меня тут же схватила и унесла). Кстати, там меня познакомили с родственниками — разными волками. Художница рисовала неких волков под псевдонимом «гривистые», и взрослые ими восхищались, а мне они показались какими-то нелепыми — странные собаки на непропорционально длинных тощих ногах, прямых, как палки, и все время приплясывают. По-моему, наши лапы должны быть покороче, ну вот как у меня, и чуть кривоваты, самую малость — тогда положение тела более устойчиво. Зато настоящие волки мне глянулись, я им даже простил некоторое сходство с ненавистными немецкими овчарками — приятно числить в своих предках таких величественных зверей!

Но я отвлекся, я ведь хотел описать свое впечатление от Церетели. День был солнечный, мы медленно шли, я наслаждался прогулкой, как вдруг на меня упала темная тень. Я оторвался от изучения местных ароматов, поднял голову — и увидел черную и страшную многоголовую громадину. Эта огромная махина заслонила все солнце! Я не стал долго ее рассматривать, а зарычал, пытаясь напугать, и на всякий случай забежал за Маму — а вдруг я этой твари не понравился и она на меня набросится! Мама и Художница почему-то расхохотались, Мама стала меня уверять, что эта штука не кусается, а Художница заметила:

— У него прекрасное эстетическое чутье, судя по всему, он так среагировал на жирафа со сломанной шеей.

Так я узнал, что «Это» — всего лишь монументальная скульптура работы Великого Скульптора и что он лепит один такой монумент в день, и все памятники в Москве — дело его рук. Наверное, у меня и взаправду развилось прекрасное эстетическое чувство, все-таки вокруг меня люди все больше творческие, я живу в соответствующей атмосфере — недаром все вокруг твердят, какой я красавец, — но будь я просто тупым таксом, как мой враг Муля, я бы все равно не хотел, чтобы меня изобразили в виде здоровенного полубульдога-полупуделя, да еще со свихнутым позвоночником!

В общем, не хочу я быть собакой-спасателем. А почему бы мне не писать книги, как Писательница и моя Мама? Как-то раз они при мне говорили на свои профессиональные темы, и Мама рассказывала — она прочла в Интернете, что, оказывается, за одну Великую Детективистку пишет на самом деле ее мопс. Что-то еще она говорила про «чугунную задницу», но я не понял. Я знаком с несколькими мопсами во дворе, у нас с ними нейтралитет. Мне их физиономии не нравятся, круглые и морщинистые, носа вообще не видно. Если хвост вовсе не обязателен, то нос у собаки должен быть! Ведь всюду нужно сунуть свой нос, все разнюхать… Так вот, у этих мопсов такой самодовольный и высокомерный вид, как будто они тоже писатели! А если серьезно — стучать по клавиатуре Маминого компьютера я уже умею, Мама, правда, сердится, говорит, что я что ни попадя отправляю в корзинку (где она, эта корзинка? Я один раз даже проверил после ее слов свою корзину с игрушками — нет, увы, там ничего не прибавилось). Осталось только научиться писать на человечьем языке…

А может, мне лучше не писать самому, а просто вдохновлять Маму? Чем я хуже Мурза? Впрочем, я и так ее вдохновляю — недаром она пишет о собаках! А раньше, между прочим, писала о людях. Вот какой прогресс!

Но потом я как-то услышал, как Мама и Художница рассуждают о животных-целителях. Оказывается, кошки все медицинские, а собаки нет. Обидно проигрывать кошачьему племени… И тут меня осенило — я-то ведь песик лечебный! Я зализываю все ранки, и они тут же заживают! Особенно я люблю зализывать мамины колени, она их все время разбивает. Стоит мне на прогулке что-то увидеть и потянуть посильнее — и все, она почему-то падает, и для меня находится работа. Иногда я зализываю ей коленки через колготки, она смеется, а чего тут смеяться, надо ходить с голыми ногами, мы, собаки, так ходим — и почему-то ничего себе не разбиваем. Мама иногда в разговоре со мной спрашивает, почему я ее опрокидываю, а с Бабушкой хожу рядом степенно, как выученная овчарка. Тоже мне сравнение, об овчарках даже думать противно! И неужели она не понимает — Бабушка старенькая и хрупкая, если ее уронишь, то она рассыплется.

А еще, оказывается, я умею снимать стресс. Это когда Мама приходит домой расстроенная, я его с нее снимаю. Но это неправда, я ничего с нее не снимаю, я просто прыгаю от радости, что она вернулась. Вот с Папы как-то раз стащил куртку, когда мне удалось в прыжке зацепиться зубами за карман. Папа, правда, утверждал, что он сам ее сбросил, чтобы я не разорвал. Я не очень понимаю, что такое стресс, раз его нельзя пощупать. Но Мама как-то раз пришла домой в слезах и, прижимая меня к себе, стала говорить, что видеть меня якобы такая радость, что весь стресс пропадает. Может, стресс — это то, что она чувствует, когда меня нет рядом? Я без нее тоже очень скучаю, а без обоих родителей — еще больше. Наверное, когда я живу у Бабушки, а они никак не приходят за мной, хотя я точно знаю, что они здесь, потому что Бабушка слушала их в телефонной трубке, я тоже нахожусь в этом невидимом стрессе. Не могу сказать, что он без запаха, потому что, когда Мама расстроена, она пахнет совсем по-другому. Но когда родители за мной приходят, весь стресс куда-то исчезает, и мы радуемся вместе. Еще из разговора взрослых я узнал, что радость и смех лечат. Значит, я очень сильный целебный пес! Потому что, когда мы гуляем, все люди, которых мы встречаем, взглянув на меня, улыбаются и смеются. Я не обижаюсь, я посмеюсь вместе с ними и заодно пообщаюсь.

Как медицинский пес я даже выступаю на телевидении. Да, вот еще одна моя работа — я звезда телевидения! Как же я забыл! Мне очень нравится, когда меня снимают. Я подхожу к съемкам серьезно и никогда не позволяю себе задрать лапку, если съемки идут у нас во дворе. Телевизионщикам я очень нравлюсь, они меня всегда хвалят, играют со мной и говорят, что я делаю им картинку. Но тут что-то не так — это Художница делает картинку, а не я. Особенно интересно ездить с Мамой «на телевидение». Правда, мы едем туда долго, и не на Папиной машине, хоть у Мамы на ручках. Но зато, когда приезжаем, всюду хочется сунуть свой нос — столько запахов, столько комнат, какие-то непонятные штуковины стоят, я один раз даже опрокинул что-то тяжелое, хорошо, что успел отскочить в сторону. Особенно приятно незаметно ускользнуть от Мамы и отправиться исследовать местность. Я не боюсь потеряться, только сначала, когда в первый раз ездили, было немного страшно. Я знаю, что Мама меня всегда найдет. Впрочем, чаще меня к ней приносят на ручках.

Родители говорят, что у меня от телевидения развивается звездная болезнь. Но это неправда! Когда болезнь, это значит что-то болит или животик расстраивается, а я ничего такого не чувствую. Почему-то Мама называет меня «звездуном» каждый раз, когда я после съемок набрасываюсь на овчарку или перестаю ее слушаться. Но эти овчарки такие наглые, не уступают мне дорогу, а все время слушаться просто устаешь. А что касается того случая, когда я отталкивал от камеры соседа Бэтмена (он джек-расселтерьер и в общем-то приличный пес), так снимать приехали меня, а вовсе не его, и к тому же я танцую на задних лапах не хуже, а даже лучше.

Впрочем, это все рассуждения, а я рассуждать не люблю, я люблю действовать. Главное, что я для себя уяснил, — что я полезный член общества и тяжело работаю. А как же иначе? Я как-то слышал, как Мама говорила по телефону, что выступление по телевидению — это тяжелая работа, за нее полагается платить, и ей надоело светиться на экране «за просто так». Но раз Мама меня только сопровождает, значит, это мне полагается платить, а не ей! Правда, иногда она бывает на «телевидении» без меня. Бывает, она долго сидит перед зеркалом, «наводя марафет» (это она мажет себя всякой пахучей гадостью, от которой я чихаю), потом выбрасывает из гардероба все платья на кровать, долго что-то выбирает, наконец одевается и куда-то уезжает. Иногда она приезжает поздно вечером вместе с Папой и веселая, а иногда — одна и усталая, вроде бы с этого самого телевидения. Впрочем, не знаю, как ей, а мне, наверное, платят — на каждое выступление Мама мне презентует новую игрушку, у которой еще не выгрызены глазки и носик, и я могу ее трепать с удовольствием. Люблю новые игрушки, только почему-то они быстро становятся старыми, Мама их все время зашивает, а потом они куда-то исчезают.

Но игрушки игрушками, а тут еще один человеческий разговор заставил меня задуматься. Я, надо сказать, после тех сеансов у Художницы стал понимать человечий язык все лучше и лучше, особенно когда люди говорят о чем-то для меня важном. И вот не так давно мы с Мамой были в гостях у Писательницы. Мама с Писательницей сидели на диване и разговаривали, а я грыз в углу косточку, которой меня угостили, и слушал. Я, конечно, предпочел бы грызть ее на диване, но кот Мурз сидел на писательском столе и сверлил меня глазами, карауля каждое мое движение, и если бы я залез на диван, он бы точно заехал мне по носу. Или бы, того хуже, отобрал косточку. Мама с Писательницей обсуждали свои писательские темы, и я слушал их невнимательно. Говорили они на этот раз о детективах, и когда речь зашла о коте-детективе, я навострил уши. Мама как раз принесла Писательнице очередную книгу из серии о его расследованиях. И тут я поймал взгляд Мурзавецкого — он глядел на меня в упор, и на его усатой морде застыло выражение превосходства — вот, мол, мы, кошки, на что способны, не то что вы, собаки! Я понимаю кошачий язык гораздо хуже человечьего, но тут все было понятно.

— У нас есть знаменитая кошачья интуиция, — говорил Мурзавецкий, — а у вас — пшик! К сожалению, в нашем мирном доме ничего не случается, а то и я бы что-нибудь распутал с превеликим удовольствием, а ты, псина, сиди грызи свою жалкую подачку и не рыпайся!

Но мы, то есть я, и сами с усами, и даже с бородой! И если этот лентяй взирает на мир самое большее с высоты подоконника, то я-то везде сую свой нос! Родители мне нередко говорят, что любопытство доведет меня до беды. Чаще всего — когда я хочу разведать неизвестную территорию, которой владеют незнакомые собаки, а Мама меня там ловит. А какой Варваре нос на базаре оторвали, не знаю, я таких безносых шавок не встречал. Мне стало обидно, что какой-то кот, даром что норвежский, взирает на меня свысока, и именно в тот момент мне захотелось стать настоящим псом-детективом — не ищейкой, которая благодаря нюху выводит хозяина на след преступника, а тем, кто, как кот-сиамец из книги, сам находит решение.

Впрочем, мы с Мамой вскоре пошли домой, и я на некоторое время забыл об этом разговоре. Не до того было. Родители вытащили большие чемоданы и стали собирать вещи. Я, конечно, занервничал. Папа обычно уезжает на несколько дней с одной сумкой, значит, они оба собираются меня бросить. Нет чтобы взять меня с собой! А вдруг это Папа опять надолго уйдет? Скоро все прояснилось: Мама сложила в сумку мои игрушки, Папа взял мою коробочку для спанья, в которой эти игрушки обычно живут вместо меня, и повез нас к Художнице. Там они меня на этот раз и оставили.

Сперва я был ошарашен. Когда я живу у Бабушки, я у нее как сыр в масле катаюсь, она в отличие от Мамы кормит меня не два, а три раза в день и много со мной играет. У Художницы я сначала ходил почти голодный. Когда в квартире живет столько четвероногого народа, главная заповедь во время кормежки, оказывается, — «не зевай». Кошек тут кормят сухим кормом, а собак — сырым мясом. Пока я в первый день собирался подойти к своей миске, меня обокрали. Санни и Берта быстро ели, а перед самым моим носом мелькнуло что-то рыже-волосатое — и миска оказалась пустой. Я смотрел на нее, ничего не понимая, пока не увидел Толстика, уплетавшего мою порцию. Хорошо, Художница это заметила и покормила меня отдельно, приговаривая: «В следующий раз не зевай». Я, конечно, привык уступать на даче свою миску Цунами — в конце концов, это ее территория, и она там старшая. Но обычно она, после того как наестся, разрешает мне покушать из ее собственной миски. А тут собак и кошек слишком много, и за всеми просто не уследишь! Но я быстро вспомнил свое печальное детство, когда, чтобы хоть как-то наполнить желудок, мне приходилось совершать чудеса изворотливости, и уже на второй день сумел отогнать Толстика — правда, тот успел отхватить большой кус. А на третий день я так проворно подбежал к родной мисочке (Мама дала ее мне с собой в приданое), что охранял ее еще до того, как Художница ее наполнила.

На самом деле здесь никто не голодал, даже наоборот. У местных собак и кошек было излюбленное занятие — воровать еду. Воровали друг у друга, но особенно любили красть у хозяев. Воровство тут превратилось в излюбленный спорт, в азартную игру, в которую если проиграешь — накажут, но наказаний, по правде сказать, больше символических, никто не боялся. Мне эта игра очень понравилась, и я быстро в нее включился. Особенно отличался в этом развлечении Толстик, который мог слямзить лакомый кусочек ветчины прямо с бутерброда, который кто-нибудь из людей подносил ко рту. Чаще всего его жертвой становится младшая хозяйка. Это правильная девушка, она нас, собак, любит больше, чем кошек. Она даже не ругалась, когда мы с Санни на пару разорвали ее любимого плюшевого медведя, только убрала другие игрушки повыше, чтобы я не достал (не понимаю, зачем ей столько мягких зверюшек, притом совершенно еще целых, если она в них не играет!). Зато на Толстика она страшно сердится, у них идет война: если она его поймает (что ей далеко не всегда удается) и выдерет за очередную проказу, он потом метит ее самое драгоценное — косметику.

Толстик не стесняется красть и у своих товарищей. Правда, если он покусится на миску Дуси, его ждет отчаянная трепка. Дуся, кстати, его мама, вот она его и наказывает по-родственному, так, что только рыжая шерсть клочками летит. Зато у нерасторопной Берты он ворует постоянно, и пока та сообразит, что к чему, его уже и след простыл. Впрочем, грабить Берту — любимое развлечение всех здешних кошек. Она, то есть Берта, очень большая, и Художница кладет ей мясо в миску размером с тазик. Когда она ест, одна из кошек подходит сзади и ударяет когтистой лапой по ее заду; собака с рычаньем оборачивается, и в это время другая выхватывает из миски здоровый кус и удирает. Потом все вместе забираются за диван, куда Берта не может пролезть, и там наслаждаются едой. Так как я не больше средней кошки, то я тоже залезал туда вместе с ними, и они со мной делились. Очень вкусно, почему-то гораздо вкуснее, чем мясо в собственной миске. К сожалению, через несколько дней Берта научилась не отрываться от кормежки, когда ее трогали сзади, только угрожающе рычала — впрочем, ее никто не боялся.

Но когда воровали продовольствие у хозяев, и кошки и собаки действовали сообща и дружно работали в команде. Если Берта сбрасывала с плиты кастрюлю с жарким, то ели все — и доставалось после тоже всем. Когда вскрыли запертый шкаф и разорвали большой пакет с кошачьим кормом, никто никому не мешал насыщаться, правда, здорово влетело Кнопке — когда на кухню влетела разъяренная Художница, все бросились врассыпную, а Кнопка из-за малого роста не смогла вовремя выбраться из мешка, оттуда хозяйка вытащила ее за холку и долго трясла. Кнопке вообще не везет — как-то на моих глазах она, пытаясь вытащить лапкой мясо из щей, потеряла равновесие и упала в кастрюлю. Оказывается, кошки хорошо плавают! Она быстро вынырнула на поверхность, и подоспевшая хозяйка ее вытащила. Она так смеялась, что и не подумала Кнопку наказывать. Сначала она дала Берте и Санни ее вылизать (она вся была облеплена капустой), а потом долго мыла в раковине, киска жалобно мяукала, а Санни вертелась под ногами Художницы и сочувственно постанывала. Неужели она боялась, что хозяйка утопит Кнопку? Та ведь сама виновата: главное в любой каверзе — продумать путь отступления и вовремя удрать!

Самый главный набег, в котором я участвовал, был на холодильник. Художница работала в кабинете, выгнав нас всех оттуда, и, воспользовавшись случаем, вся четвероногая компания отправилась на кухню. Берта встала у дверцы холодильника, а Толстик забрался ей на загривок. Но и в таком положении он не доставал до ручки, и ему пришлось встать на столбик — вот уж не думал, что коты на это способны — и только тогда он смог вцепиться в ручку передними лапами. Дверца открылась! И начался пир. Кошки забрались на верхние полки, а Берта встала на задние лапы, засунула морду прямо внутрь и громко чмокала. Только престарелой Санни и мне не нашлось там места — по росту мы не доставали даже до нижних полок, а запрыгнуть на них, как кошки, были не в состоянии. Санни разочарованно хныкала, а я носился вокруг с громким лаем, но никто нам так ничего и не бросил. Услышав наши голоса, прибежала Художница и застала всю компанию на месте преступления. Толстика она извлекла из холодильника за связку сосисок — он на ней повис и просто не смог отпустить. Она хохотала, но тем не менее всех отшлепала сложенной газетой, а Берту еще и поводком. Разумеется, кроме меня и Санни, — она справедливо рассудила, что, раз мы не получили удовольствия, то не заслужили и наказания.

Словом, жили мы весело. Особенно мне нравились прогулки. Мы с родителями часто гуляем в лесу, но дом Художницы расположен рядом с настоящей тайгой (я это слово услышал от Мамы, когда она отошла в сторону от тропинки и запуталась в каких-то кустах). Было сухо и тепло, но не жарко, листья на деревьях начали желтеть и потихоньку опадать. Из разговоров взрослых я узнал, что кончался август и нам повезло с погодой — самое время для походов в лес! Обычно я не люблю долго гулять — лапки не казенные, но тут было так интересно! Столько запахов, столько норок, столько незнакомых разных зверьков! Я, конечно, не охотник, но когда на опушке Санни разрыла неказистую норку и из нее вылетел стрелой какой-то пушистый и очень пахучий зверек, мне стало любопытно, и я тоже стал разрывать соседнюю нору. Но порыть всласть мне так и не удалось, из земли вдруг вынырнули острые зубки и полоснули меня по носу, а потом тут же исчезли. Хорошо, что я успел отпрянуть и меня почти не зацепило, но все равно было обидно. Я заверещал, и Художница подхватила меня на руки, но не сразу, как это делает Мама, когда меня утешает, пришлось некоторое время поныть. Я так и не увидел, что на меня напало, но Художница объяснила, что мне еще повезло, это был хорек, а хорьки больно кусаются и бывают к тому же бешеные. А еще в лесу летали какие-то большие черные птицы, похожие на огромных ворон, и каркали; завидев их, Художница подозвала меня к себе и велела идти рядом, потому что это вороны и они часто хватают и таскают к себе в гнездо кошек, а я ненамного больше средней кошки.

Если мы проходили еще дальше, за поле, где на высоких деревьях жили страшные черные вороны, то выходили к пруду и делали там остановку. Я не люблю купаться, но после дальней дороги можно и попить, и передохнуть. Санни обожала плавать и плавала долго, а Берта обычно заходила в воду по брюхо. Но не всегда. Однажды после дождя мы с Художницей подошли к пруду со стороны довольно крутого берега, Берта поскользнулась на размокшей глине, упала и стала сползать вниз. Пытаясь затормозить, она цеплялась лапами за все неровности почвы, но в результате только как-то сумела перевернуться на бок, скатилась по косогору и с громким плеском плюхнулась в воду — спиной вперед. Когда она вынырнула и выбралась на берег, вид у нее был крайне недовольный — еще и потому, что Художница просто заливалась смехом.

Там, на опушке леса, я впервые увидел тезку, настоящего зайца, не игрушечного. Игрушечный — симпатичнее. Заяц сидел у кочки, вытянувшись в струнку, и глазел на нас. Берта решила, что она охотничья собака, и погналась за ним, а у того только пятки сверкали. Я, конечно, побежал вслед за ними, но вовремя заметил канаву, через которую заяц перемахнул, и остановился. Берта же канаву не увидела и в нее на всем скаку провалилась, врезавшись мордой прямо в стенку. Выбралась она оттуда вся в грязи и почему-то очень обиженная.

Она вообще часто обижается, как будто мы виноваты, что она такая неуклюжая! Вот я если и обижаюсь, то по делу. Например, как-то раз Мама собрала мои игрушки и куда-то унесла, так я перестал ее слушаться и ей назло стал на прогулке подходить к чужим тетенькам и подлизываться — возьмите, мол, меня к себе, у меня хозяйка плохая! Мама очень переживала, но потом выяснилось, что я оскорбился напрасно, потому что она мою собственность отнесла к Бабушке — на несколько дней меня туда переселили. А когда Мама меня шваброй доставала из-под дивана, чтобы сделать укол, я вообще с ней долго не разговаривал — столько дней, сколько я считать умею (у людей это называется неделя — она кончается двумя выходными, когда Папа дома и может все время со мной заниматься). Я переселился в другую комнату, перестал с ней играть и вообще общаться, только наблюдал, как она передо мной на задних лапках ходит. Потом мне это надоело, и я решил ее простить, но с тех пор она никогда не берется за швабру.

Гулять с семейством Художницы было хорошо не только в лесу. Во дворе было очень много незнакомых мне собак, но Берта с Санни их всех, конечно, знали. Со всеми у них были свои отношения, с кем-то они дружили, а кого-то на дух не выносили. Например, в нашем же подъезде жила очень противная ризеншнауцериха Кинза, с которой Берта дралась. То есть они обе дрались бы, если бы хозяйки их отпустили, но хозяйки, упираясь изо всех сил, при встрече растаскивали их за поводки. Зато я с удовольствием готов был Кинзу съесть! Она, правда, сначала, пока я наскакивал на нее с лаем, меня не заметила, так что мне пришлось даже вцепиться ей в ляжку — должен же я, в конце концов, защищать своих дам! Она удивленно обернулась, наконец меня рассмотрела и уже разинула пасть, чтобы меня схватить, но я успел отбежать и спрятаться у Берты под брюхом. Вообще выяснилось, что это очень удобно — прятаться под Бертой. Вскоре я совершенно свободно облаивал всех окрестных овчарок, а когда они кидались на меня, то скрывался под Бертой. Некоторые овчарки резко тормозили, завидев Берту и услышав ее угрожающее рычание, а некоторые этого сделать не успевали, и начиналась всеобщая свалка — потому что к драке присоединялась Санни, ну и я, конечно, в этом участвовал. К сожалению, Художнице это не нравилось, ей надоело нас растаскивать, и вскоре я, как и Берта, ходил на поводке, на свободу меня выпускали только в лесу. Конечно, это было не совсем удобно, но зато я гордился собой — значит, я не менее грозный пес, чем бразильский мастиф! Тем более что Санни, всего-навсего мирный стаффорд, всегда гуляет без привязи.

Художница назвала меня провокатором. Я не знал, что это такое, обижаться мне или нет, но мне стало интересно, и я начал прислушиваться к разговорам на кухне за вечерним чаем. Хозяин много рассуждал о каком-то Макиавелли (это какой-то человек, которого давно нет) и о том, что мы, все звери, — его последователи. А кто-то из гостей, шибко ученый (в тот день за столом собралась большая компания) заметил, что обман — это признак высшего ума и «макиавеллизм» (слово-то какое! Если бы не Мамина помощь, ни за что бы не написал!) присущ, кроме человека, только высшим обезьянам. В ответ Художница заявила, что насчет обезьян она не знает, а вот кошки и собаки точно ученики этого самого Макиавелли — и, значит, умнее, чем все думают.

Насчет ума я, конечно, согласен, но насчет провокатора — нет. В общем, я понял, что провокация — это когда поступаешь плохо, а потом делаешь так, чтобы за твои грехи расплачивался кто-то другой. Например, Кнопка стащит со стола кусочки ветчины вместе с тарелкой, а потом, наевшись, — а ест-то она самую тютельку, — громко мяучит, в кухню вбегает кто-нибудь из взрослых, и влетает Толстику, который расположился под столом со вкусом перекусить. Или она пристает к Берте, и та не выдерживает и берет ее в пасть, а Кнопку таскать в зубах ей строго запрещено — вот Толстика она может носить, как щенка, сколько угодно. Хозяйка кричит: «Плюнь кошку!», Берта ее выплевывает, Кнопка начинает себя вылизывать с видом оскорбленной невинности, а Художница выговаривает Берте.

Нет, какой же я провокатор? Я же всегда учу уму-разуму больших собак, независимо от того, есть ли Санни с Бертой под боком или нет. Скорее это Санни — провокаторша. Хоть Санни хромая и вообще уже в возрасте, вокруг нее вьется уйма всяких кавалеров, и больших, и маленьких. У меня с этими кобелями конфликтов не было — небось, сразу поняли, что меня трогать нельзя. Так вот, на моих глазах Санни тяпнула за ляжку сначала огромного черного терьера Винни, а потом добермана Алекса. Они не поняли, кто на них напал, и сцепились друг с другом, а Санни наблюдала за дракой, и глаза у нее блестели от удовольствия. А однажды Винни посмел заигрывать с Бертой, и Санни затаила на него злобу. Берте она ничего не сказала, а на несчастного Винни набросилась так, что клочки его бороды у нее долго из пасти торчали. В общем, выдрала ему все волосы — типичная женщина (так сказал хозяин Винни).

Вообще-то Санни не вредная, а наоборот, мирная и веселая. И с Винни она могла бы поступить совсем по-другому. Как-то раз при мне к нам прибился чужой незнакомый кобель невнятной породы, лохматый и нехилый, — и вдруг ни с того ни с сего цапнул ее за лапу! К тому же за больную. Санни просто озверела — и укусила обидчика за плечо, просто повисла на нем, совсем рядом с шеей. Лохмач тут же потерял всю свою спесь и жалобно завизжал. И визжать ему пришлось долго, потому что Санни его не отпускала, и Художница вместе с подоспевшим молодым парнем, его хозяином, вдвоем никак не могли разжать ей челюсти. Когда в конце концов им это удалось, то этот дурной пес так хромал, что хозяин его унес на руках. Но обычно Санни пребывает в превосходном настроении, ко всем относится хорошо, и ее любят и люди, и собаки. С окрестными мальчишками она часто гоняет мяч, это называется футбол. Обычно он продолжается до тех пор, пока мяч случайно не прокусывается. Как-то раз я тоже принял участие в игре, но как только я домчался до мяча и попытался по нему наподдать, при этом случайно перевернувшись через голову, все вдруг перестали бегать, держась за животы, а Художница меня забрала — сказала, от греха подальше, не дай бог кто-нибудь наступит.

А однажды вечером Санни пришла домой очень веселая, слегка пошатываясь, и от нее разило почти так же, как от Художника из нашего дома. Оказывается, они с Машей ходили в лес на пикник, и наутро хозяин долго и нудно читал дочери нотацию — мол, ты же знаешь, что Санни вредно пиво, хоть она его и любит, не спаивай собаку! Бррр, как можно любить пиво, это такая гадость! Меня Папа им как-то угощал, но я его только понюхал, мне хватило, даже не лизнул.

Несколько раз вечером Маша, уходя из дома, брала с собой одну только Берту. Перед этим она наносила на лицо краску и душилась какими-то феромонами, которые пахли вполне приятно. Это духи такие особые. Из разговоров я понял, что феромоны — это то, чем пахнут суки, когда к ним особенно липнут кобели (но не я, конечно). Зачем, интересно, Маше это нужно, если вокруг нее и так вертится столько ухажеров, сколько вокруг Санни озабоченных псов? Обе девицы, и двуногая, и четвероногая, шагали по улице, одинаково вихляя бедрами и высоко задрав нос, Берта при этом подстраивалась под Машу, шествовавшую на высоких каблуках. Они вроде бы никого не замечали — ни людей, ни собак, Берта даже на всяких шавок и своих заклятых врагов не обращала внимания. Парни на них глазели, но подходить близко боялись, опасаясь Берты.

И правильно опасались. Берта — не Санни, ко всем добрая, для Берты свои — это свои, а чужие — это чужие, которых надо есть. А свои у нее — только те, кто живет вместе с ней. Подумать только, она даже на мою Маму рыкнула! Фила бразилейра есть фила бразилейра. Она гордится тем, что ее предки охотились на ягуаров и стерегли рабов на плантациях, чтоб не сбежали. А так как в Москве и пригородах нет ни рабов, ни плантаций, ни тем более ягуаров, то ей приходится искать им замену. Ягуаров ей, наверное, заменяет кошачье семейство, и если с Толстиком и Кнопкой она как-то справляется, то на моих глазах Дуся так ей заехала когтистой лапой по носу, что мало не показалось. И кровь была, и шрам остался.

А за рабов она считает узбеков и негров. Про узбеков я уже говорил, это дворники и прочие рабочие, а негры — это двуногие с темной, почти черной кожей. Это как скотчтерьеры: есть вести, белые, а есть черные — всех таких почему-то зовут Кляксами. Я одинаково отношусь и к тем, и к другим — пусть живут себе. В моем родном дворе живут и разноцветные скотчи, и одна такая темная девушка. Она дружит с младшим хозяином Цунами, очень меня любит и часто таскает на ручках. А в доме Художницы, в соседнем подъезде, поселилась целая семья негров, и Берта, встречаясь с ними, тут же вся ощетинивается и делает рывок, так что хозяйка, удерживая ее, чуть не падает на землю. При этом она меняется в лице и бормочет извинения, а потом жалуется хозяину, что боится дипломатического конфликта, мол, хорошо, что консул и его родные такие интеллигентные люди, хоть и из Центральной Африки, и на Берту не обижаются.

Согласен, и негры, и узбеки пахнут не так, как большинство белокожих хозяев, но разве это повод, чтобы на них бросаться? Как-то раз мы в лесу дошли до поляны, где узбеки сажали елочки, и Берта почувствовала себя в своей стихии: тут тебе рабы, тут тебе и плантация! Художница решила увести нас подальше от посадок и уже приготовила поводок, чтобы взять на него Берту, но не успела. Один из узбеков встал и направился к лесу, и тут Берта кинулась ему вслед: как же, раб убегает, догнать и вернуть! По резкой команде хозяйки она все же остановилась, но несчастный невольник лесничества изменился в лице и стал тихо сползать на землю. И до кустиков ему дойти не удалось: потом я переметил землю там, где он фигурально задрал лапу.

Ох уж эти собачьи девчонки, расистки несчастные! Ну ладно Кнопка, она только брешет, но даже Авва, эта малявка, чуть было не привела к международному раздору. Волчий человек жаловался, что к нему приехала работать ученая дама откуда-то с другой стороны земли, где люди и собаки ходят вверх ногами (интересно, у них что, лапки из головы растут?). Вполне белого вида дама, но Авва пристрастилась кусать ее за пятки (выше она просто не достает). Потом выяснилось, что эта женщина — наполовину маори, из того народа, чьи предки съели капитана Кука (или его спутников, а самого Кука съели где-то в другом месте). Ну, съели — так съели, так это ведь когда было! И какое дело Авве до капитана Кука, если и я знаю о нем только благодаря песенке, которую часто слушает Мама.

В общем, я считаю, неважно, как человек пахнет, лишь бы человек был хороший. И любил бы собак.

Но я отвлекся. Что еще ценного было в семье Художницы — это дача. Ненастоящая дача, по-моему. Настоящая дача — это у Цунами. Туда надо долго ехать на машине, и мы с родителями, когда туда ездим, проводим там несколько дней. Очень плодотворно проводим. Мы с Цунами охраняем участок от чужих. Сидим на террасе и ждем, когда кто-нибудь пройдет мимо, лучше, конечно, собака, но можно и человек. Тогда мы срываемся с места и с лаем гоним нарушителя от своего забора. Чаще всего мы гоняем соседскую овчарку Марту. Ее выводят на прогулку дважды, утром и вечером, и это самые лучшие моменты дня. Однажды калитка была открыта, я вылетел наружу и напал на Марту сзади. Она удивленно на меня взглянула — не ожидала меня там увидеть, но когда я повис у нее на хвосте, мгновенно обернулась и схватила меня — мне даже показалось, что челюсти у нее раздвинулись, как у акулы, и я целиком поместился у нее в пасти. Правда, она тут же меня отпустила, но перехватить не успела, потому что перепуганный Мартин хозяин приказал ей меня бросить и загнал домой, а меня отнес родителям. Крови не было, но было действительно больно, даже есть не хотелось. Два дня меня утешали и носили на ручках, а потом все прошло. Мама сказала, что на мне все заживает, как на собаке. Мама еще говорит, что неприятности, которые я сам наживаю на свою голову, меня ничему не учат, но это не так. С тех пор я все так же гоняюсь за Мартой, но со своей стороны забора, как это делает Цунами. Как-то раз она стояла с хозяином по ту сторону калитки и, когда вышла Марта, спокойно вернулась на свою территорию и стала бегать с громким лаем вдоль забора изнутри, а Марта — снаружи, даже мимо того места, где забор сняли, они пробегали, как будто он там был. Таковы правила игры, и теперь я тоже их выполняю — своей шкурки жалко. И вообще лучше всегда держаться Цунами, она плохому не научит.

Жизнь на даче Цунами сказочно хороша. Можно сколько угодно валяться на травке, а потом зайти в дом и поспать уже на диване. Почти всегда на выходные там собирается много двуногих, и взрослых и щенячьего возраста, и я могу выбрать, с кем поиграть. Иногда я там остаюсь и без родителей; тогда с нами живет самая старшая хозяйка Цунами, еще одна моя Бабушка, которую зовут тетей Галей. Она специально для нас готовит вкусные-превкусные творожники и, иногда, когда я отказываюсь гулять лапками, таскает меня на руках. А еще она меня прозвала Шнурком — это потому, что я знаю все лазейки под забором и шныряю туда-сюда, когда захочу. И на этой даче мне все позволено, кроме одного — мне не разрешают вытаскивать из дома мягкие игрушки и зарывать их в клумбы, как будто моим плюшевым мишкам от этого что-нибудь будет!

А на даче Художницы зарывать можно что угодно и куда угодно, правда, клумб там нет, есть только высокая трава и деревья. Я по привычке выбрал себе уютное местечко в тени под деревьями и только удобно расположился, как что-то ударило меня по лбу! Оказывается, эти деревья называются каштанами, и на меня свалился каштан, орешек, твердый, как камешек. Хорошо, у меня лоб толстый, но Художница совершенно не права — она смеялась и говорила: «Были бы мозги, было бы сотрясение!» Мозги-то у меня есть, больше я под этими каштанами не ложился.

Так вот, на дачу Художницы из ее дома мы ходили на своих четырех — ну какая это дача, если она так близко? Путь тем не менее относительно долгий, и поэтому хромую Санни мы обычно оставляли дома. Домик на участке совсем маленький, приличных диванчиков даже нет, туалет типа сортир во дворе. Художница и моя Мама туда заходить боятся, потому что там живет большой паук. Чудаки эти люди, вернее, женщины — нашли кого бояться, подумаешь, паук, у него даже зубов нет! Моим родителям не нравятся дачи, где в доме нет туалета, надо, видите ли, идти на улицу, а это «некомфортно». Не говоря уже о пауках. Подумаешь, у меня всегда туалет на улице! Для меня комфорт — это зеленая лужайка, где бегаешь на свободе, и уютный диванчик под крышей, где можно всласть поваляться. А у Художницы на так называемой даче мастерская. Внутри одни картины, кисти и бесконечные тюбики. По-моему, они пахнут преотвратно, но Берта как-то при мне съела один такой тюбик, потом долго рыгала, и у нее разболелся живот. Художница сначала на нее кричала, а потом мы отправились домой, и Берта по дороге все время присаживалась; какашки у нее очень странно пахли и вообще что-то в них было не то. В тот же день Художница оставила нас дома и куда-то уехала, а потом вечером жаловалась хозяину и дочери, что только такой луженый желудок, как у Берты, может переваривать берлинскую лазурь (так назывался тюбик) — там ведь цианистые соединения (оказывается, это сильный яд). Художнице пришлось бросить все и ехать в магазин за краской, без которой она не могла работать. Попутно выяснилось, что Берта и Санни в разное время съели у нее еще несколько тюбиков, но они были не такие ядовитые. Меня похвалили за то, что я не трогал краски, и поставили в пример большим собакам. Да я эти тюбики даже лизать не стал бы, гадость такая!

На даче Художница работала, а мы с Бертой бездельничали и слонялись по участку. Я себя чувствовал там не слишком уютно, все-таки Бертина территория, не моя, а за пределами участка простиралось совсем чужое пространство, и я туда не отваживался даже сунуть нос, хотя прекрасно видел лазейки под забором. Один раз на забор вскочила большая полосатая кошка и приземлилась с нашей стороны, Берта подбежала к нарушительнице конвенции и высказала ей лаем все, что она об этом думает, но та не испугалась и сильно дала ей по носу. Недаром ее звали Тигрой! Тут же выскочила ее хозяйка, старушка с крючковатым носом и всклоченными волосами, и стала орать на нас всех. Но Художница не испугалась, она пыталась что-то сказать в ответ, однако ее не было слышно из-за воплей соседки и нашего с Бертой лая. Соседка — выяснилось, что ее звали Баба Яга, а еще иногда Елена Павловна, — забрала свою кошку, которая с ангельским видом спрыгнула с забора прямо ей на грудь, и ушла, пообещав, что она «будет жаловаться». Странные все-таки люди: ее кошка обидела Берту ни за что ни про что, да еще на нашей территории, а мы же и виноваты! У нас, собак, так не бывает, у нас всегда все по справедливости. Ну, почти всегда.

Были, конечно, у нас и развлечения. Как-то раз Маша со своей компанией устроила на даче пикник и взяла нас с Бертой. Пока люди разжигали костер, а я вертелся рядом и им помогал, Берта выкопала под забором большой лаз и выскочила наружу; я, увидев это, бросил игрушку и помчался за ней вдогонку. Мы неспешно трусили по улице, а люди почему-то разбегались перед нами кто куда; какой-то парень, говоривший по телефону, завидев нас, попятился задом и так задом и упал в канаву. Как приятно чувствовать, что ты большой зверь и тебя все уважают! Или боятся — из разговоров людей я понял, что это одно и то же. Но наш торжественный выход вскоре было прерван одним из Машиных ухажеров, самым приближенным к телу — потому что только таким Берта доверяла настолько, что позволяла пристегнуть себя к поводку. Он прибежал за нами и отвел обратно. Берте строго-настрого запретили покидать пределы участка. Выяснилось, что Баба Яга уже успела вызвать милицию и пожарную команду. Ну, милиция — еще туда-сюда, но зачем же пожарных? Вскоре пришел милиционер, в форме, несмотря на это, очень симпатичный, со мной поиграл. Участковый, называли его хозяева между собой. Даже Берта его признала, только слегка рыкнула — оказывается, она его давно знала. Под крики Бабы Яги «Спасите! Собаками людей травят!» Участковый посетовал, что не может накладывать штраф за ложный вызов, как пожарные, — потому что теперь, после того, как ее хорошенько оштрафовали, бабка вызывает пожарных не каждый раз, как увидит на нашем участке людей, а только через раз. А он таскается сюда чуть ли не каждый день — обязан реагировать на сигнал. Тут я немного не понял — когда Папа мне свистит, я к нему подбегаю, отвечаю на сигнал (Мама свистеть не умеет), значит, Баба Яга свистит Участковому? Мне за него стало обидно.

Что ж, злых людей, как я убедился, на свете немало, гораздо больше, чем злых собак. Но, как я потом выяснил, подслушивая разговоры старших, Баба Яга была не только злющей по натуре — она боролась за территорию. Домик Художницы принадлежал ее семье только наполовину, а во второй половине хозяйничала зловредная старушка. Оказывается, Баба Яга считала, что и еще одна комната в доме, и часть участка возле ее забора — ее собственность, только вот бумажки потерялись. У людей все непросто — вместо того, чтобы взять и пометить границы своей территории, как это делает каждая порядочная собака, они бегают с какими-то бумажками, суетятся и очень их ценят. Однажды Толстик украдкой пробрался в кабинет хозяина и попытался пометить какие-то листочки на его столе, на хорошей бумаге и с печатями, так его выдрали так, что даже он, ко всему привыкший, это попой почувствовал, а Берта потом его вылизывала.

На следующий день после пикника мы пришли на дачу работать с Художницей, и вдруг через Бертин подкоп на участок вбежала шавка — драная, лохматая, деревенская. Увидев нас с Бертой, она взвыла от ужаса и в панике бросилась обратно, а мы с Бертой, естественно, за ней, но были остановлены на всем скаку строгим окриком Художницы. Что ж, мы и так нагнали на псинку страху! А дабы другим нарушителям было неповадно нарушать нашу границу, Берта зарыла лаз. Долго над этим трудилась, и я ей помогал, разбрасывал землю задними лапами, правда, комки, кажется, падали все больше на наши спины. А Берта молодец, даже утрамбовала землю носом, и хозяйка ее похвалила за усердие.

Хорошее было время… Художница работала, а мы валялись у ее ног и охраняли ее от Бабы Яги и приблудных дворняг. Она вытаскивала здоровенный мольберт из домика, устанавливала, смешивала краски из тюбиков на плоской дощечке, называемой палитрой, и наносила их на холст. Зря, по-моему, смешивала, получались у нее некрасивые цветовые пятна. Люди считают, что у собак нет цветового зрения, но это не так! Прежде чем решать за нас, у собак бы спросили. Я подслушал как-то разговор Писательницы и Мамы, они обсуждали рассказ, написанный от имени колли, где собака якобы восхищается «платиновыми» волосами хозяйки и ее «изумрудными» глазами — и смеялись при этом! Согласен, мы, собаки, не знаем, что такое «платиновый» и «изумрудный», это ерунда какая-то, нет таких цветов в природе, так что, согласен, может, это и не собака писала. Но мы прекрасно различаем цвета, это у людей со зрением не все в порядке. Они, как это называется… вот, вспомнил: цветоаномалы (вот какие слова я знаю)! То есть они видят цвета, но совершенно неправильно, поэтому и получается у Художницы какая-то мазня. Нет, я не хочу ее обидеть, но нельзя же так искажать природные краски! И не только она одна так делает — слава богу, с такими культурными родителями, как у меня, я побывал в разных домах и даже на художественных выставках и поэтому твердо могу заявить: цвета на всех картинах, которые я видел, подобраны неправильно! Кстати, я вспомнил, почему Бертины какашки после берлинской лазури мне показались странными: они были цвета неба.

Эпоха чистого неба (голубого, как говорят люди) закончилась, начались дожди, и наши походы на ближнюю дачу прекратились — Художница не могла больше работать под открытым голубым небом. Да и я, признаться, не люблю, когда сверху капает, а снизу лужи, и Берта с Санни были того же мнения. Так что гуляли мы понемногу, все больше времени проводили в квартире. И тут никогда не было скучно. В основном потому, что кошачье-собачье население этого дома всегда находило себе развлечения, в которых и я принимал посильное участие. И самым главным развлечением, чреватым нешуточным риском, было ворваться в святое святых, в кабинет, где работала Художница. Естественно, тогда, когда ее там не было. Закрытую дверь Берта научилась открывать, наваливаясь на нее всем своим весом, а кошки умудрялись это делать, повисая на ручках. Художница грозилась повесить на дверь настоящий амбарный замок, но у нее все не доходили до этого руки.

На окне в кабинете стоял аквариум, и Толстик ловил там рыбу. Он часами мог сидеть, выжидая, когда глупая рыбешка подплывет к самой поверхности, и тогда следовал мгновенный бросок когтистой лапы — и через секунду рыбка уже трепыхалась у него в зубах. Он относил ее за диван и там съедал. Не понимаю, как можно есть сырую рыбу, вот вареная или жареная — это другое дело!

Толстик вообще по натуре охотник, вот ему бы на дачу — ни одной бы пташки не осталось! А так как он был невыездной, то есть невыходной, то и на птичек ему приходилось охотиться в четырех стенах. Иногда он пытался охотиться на голубей на балконе, наблюдая за ними сквозь оконное стекло и мечтая о каком-нибудь чуде, которое отдаст этих наглых птиц в его лапы. Но пару раз в открытые окна влетали ласточки и в панике метались по квартире, и тогда Толстик представал во всем своем великолепии: в высоком прыжке, точно рассчитанном, он хватал птаху прямо в полете! Хозяйка являлась тут же, чтобы отобрать жертву, но было уже поздно. Все-таки кровожадные эти кошки, в отличие от нас, собак!

В кабинет нам входить не позволялось вовсе не из-за аквариума, а потому, что Художница хранила здесь свои рисунки, картины, краски и кисти. До всего этого дотрагиваться было строжайше запрещено, но Толстик презирал все запреты — пробравшись туда тайком, он ходил по рисункам, а однажды на моих глазах даже напустил на них лужу (в этот день ранее он был выдран за воровство на кухне). На Художницу было страшно смотреть, так она расстроилась, поэтому мы, собаки, бросились ее утешать, я ее даже лизнул, что делаю редко — вот еще, такие телячьи нежности годятся только для девчонок! Берта, правда, хвостом опрокинула подрамник, но он был пустой, так что на это никто не обратил внимания. Нет, все-таки размер имеет значение — с ее габаритами она никуда не вписывается.

Санни очень любит грызть кисти. Я тоже попробовал погрызть немного, но мне не понравилось. Тем более что Художница мне это запретила — она очень переживает, когда у нее пропадают кисточки. Подумаешь, что в них особенного, игрушки потрошить приятнее. У меня, слава богу, свои игрушки есть. И Машины. Санни хозяйка тоже ругает, но Санни как только доберется, так сразу очередную кисть мочалит. Особенно ей нравятся тонкие кисточки, которые Художница очень бережет, — она их называет колонковыми, оказывается, они очень дорогие. Наверное, самые вкусные.

Как выяснилось, хозяйничать в кабинете в отсутствие хозяйки не так уж безопасно. Как-то раз, когда она работала, а потом зачем-то вышла, Берта с Толстиком затеяли там бурную игру. У них вообще странные отношения: Толстик Берту все время задирает, то и дело ее обворовывает, а она носится за ним, и, когда догонит, таскает его в пасти. Но при этом они нередко вместе спят на собачьей подстилке: она кладет на него голову, как на подушку, а он использует вместо подушки ее здоровенную лапу. Иногда я тоже устраивался к Берте под бочок, с ней приятно тепло, но иногда бывает страшно — как бы во сне не задавила. Так вот, как только хозяйка вышла из кабинета, неплотно затворив за собой дверь, мы все тут же туда просочились, Берта погналась за котом и по дороге опрокинула мольберт с незаконченной картиной, я еле успел из-под него выскочить. Спасаясь от Берты, Толстик прыгнул прямо на палитру, краски полетели во все стороны, палитра тоже полетела на пол. В общем, была веселая кутерьма, и когда Художница прибежала на шум, мы все были в краске. Она нас разогнала, а потом началась экзекуция. Нас отмывали. Очень кстати вернулась младшая хозяйка, и они принялись за нас вдвоем. Начали с кошек. Только солидная Дуся не покрасилась, зато Кнопка была вся в пятнах. С ней расправились быстро, она в раковине жалобно мяукала, потом взялись за Толстика. С ним возились дольше всех, он при этом кричал дурным голосом, и я вскоре понял, почему. Следующим на очереди был я. Меня поставили в раковину и стали мазать чем-то ужасно пахучим — потом я узнал, что эта дрянь называется скипидаром и она растворяет масляные краски. Запах был жутко неприятный, но если бы только запах! В тех местах, где меня терли особенно сильно, шкурка горела, как в огне.

Я знаю, о чем говорю. В моей ранней юности огонь на меня напал. Мы с родителями были в лесу и сидели у горящего костра. Огонь — такой красный, мерцающий и потрескивающий, возле него бывает приятно тепло, а если подойдешь поближе, то жарко. Но он кусается! В тот раз на огне жарились колбаски и пахли очень-очень вкусно, а вокруг было много малознакомых мне людей и несколько собак. Одна из них, очень длинная и толстая псина по имени Маня, бассет-хаунд, не вынесла соблазна, нырнула прямо в костер и выскочила оттуда с сочащейся жиром колбаской в зубах. К сожалению, она не приняла в расчет длины своего тела, а потому зад и хвост, когда она повернула назад, попали в опасную зону, шерсть на них задымилась и очень противно завоняла, а сама Маня завопила благим матом. Люди всполошились, стали тушить Маню, а я тоже решил принять в этом участие, сунулся туда и наступил на что-то красное. Я же случайно наступил, а оно ка-ак вцепится! Я завизжал, Мама подхватила меня на руки и стала утешать. Долго — дня два — я не мог ступить на эту лапу, дома Мама ее мазала какой-то мазью, которую запрещала слизывать, но я слизывал. После этого, если мне говорят: «Осторожно, огонь!» — я всегда отхожу на приличное расстояние. Да я сам не подойду теперь близко к мангалу с углями, несмотря на самые ароматные шашлыки!

Так вот, этот скипидар жег, как огонь, особенно нежное ухо, на которое попало много краски. Я даже испугался, когда Маша сказала своим басом (у нее очень низкий голос, почти как у меня):

— Что с ухом будем делать? Отрежем, что ли?

При этих ее словах я рыпнулся изо всех сил, пытаясь выпрыгнуть из раковины, но Художница меня удержала и успокоила, сказав, что уши останутся почти целыми, а Маша пригрозила, что если я буду барахтаться, то вместо белья меня замочат в ванне. Подумаешь, в ванне! Не в сортире же.

Наконец меня вытерли большим жестким полотенцем и отпустили. Хорошо хоть, не сушили феном. Нас было слишком много, а хозяйки уже еле держались на ногах, поэтому про фен они забыли. После меня настала очередь больших собак, их по одной загоняли в ванну. У Санни, которая во время всеобщей кутерьмы держалась сбоку, бок и пострадал, а у Берты сильнее всего покрасился хвост. Глядя на нее, я тихо порадовался, что родился бесхвостым, — ее хвост всюду попадал, все опрокидывал, а один раз на моих глазах его даже прищемили дверью. Отмытые, несчастные и злые, мы забились по углам, зализывая свои раны. То есть ран, конечно, не было, но были обиды.

С этих самых пор не терплю скипидарной вони и не выношу запаха свежих картин. Не понимаю, как Санни могла добровольно разгрызть банку с разбавителем № 1, который разлился по полу и вонял так ужасно, что, раз вдохнув, я долго кашлял и никак не мог откашляться. Маша назвала ее «токсикоманкой» — никогда раньше не слышал такого ругательного слова! Даже в кабинет, когда дверь была открыта, я теперь заходил с опаской. Даже когда Художница сама меня приглашала!

А приглашала она меня, потому что я должен был помочь ей в работе. Обычно она рисовала нас, собак и кошек. То есть не нас — всех тех, кто жил в доме, Художница уже написала, — а чужих собак и кошек. Их привозили хозяева, а нас обычно закрывали — собак в комнате Маши, а кошек на кухне. Если пришельцы были по характеру добродушными, то запирали только Берту, которая не терпела чужих. Но пока Художница писала с натуры, никого в кабинет не пускали. Только когда она работала в одиночестве, мы имели право заходить туда, но не мешать. Однако однажды ей заказали портрет не собаки, а человека. Оказывается, люди позируют гораздо хуже собак! Во всяком случае, мужчины. Этот конкретный мужчина, высокий и плоский, без груди и зада, все время вертелся в кресле и был натянут, как стрела. Поэтому Художница попросила меня зайти и полежать на диване, чтобы он мной любовался и забыл, что его рисуют. Вот еще одна моя работа — я ассистент художника! Частично наша уловка удалась, но он все равно Художницу извел. Я слышал потом, как она на него жаловалась Маме, — он просил, чтобы на портрете были видны его золотые часы «Ролекс», а для этого ему надо было вывернуть руку так, как будто она сломана. А еще он хотел, чтобы все знали, что его рубашка — от Армани. Не знаю, что такое Армани и зачем мужчины носят золото. Наверное, они как йорки — все в брюликах и лейблах (сам видел, такая нашивка на комбинезоне у Лулу, Мама прочла: «Армани» и чуть не померла со смеху). Не все, конечно. Мой Папа не такой!

Как ни весело было у Художницы, как ни душевно было жить в разношерстной компании, а без родителей все-таки тоскливо. Особенно вечером, когда засыпаешь то на чужой постели, то на чужой подстилке, то вообще на полу, как бездомный пес. Так не хватало мне моих родных диванов! И своей территории вокруг дома. И поэтому, когда звонила Мама — а я всегда знал, что это ее голос в телефоне, — я принимался скулить. Хочу домой! И наконец, вскоре после достопамятной помывки, за мной приехали родители. Они были потемневшие, свеженькие и очень виноватые — еще бы, бросили ребенка на чужих людей! Мама и Папа погрузили в машину меня, мою коробочку и мои игрушки — те, что остались в живых, — и мы вернулись домой.

Слава богу, дом был на месте, никто не украл ни мой любимый диван, ни моего любимого дракончика. В тот же день я протащил Папу вокруг дома, тщательно проверил все метки и оставил повсюду свои подписи — пусть знают, что я тут живу и никуда не делся! Собак было мало — особо привилегированные персоны весь теплый сезон живут на даче, они еще не вернулись, хотя уже начались дожди. Так, моего врага Мули еще не было, не с кем поскандалить. Зато появилось несколько новых песиков. У бабушки из шестого подъезда вместо старины Барсика, который куда-то исчез, появилась пушистая симпатяга с бантиком на челке — хоть девчонка, но не вредная, меня сразу зауважала. Во втором подъезде поселилась крупная псина-девица, чем-то похожая на Санни, только гораздо больше, — оказалось, ее зовут кане корсо. И, наконец, вместе с Лулу, той, что в золоченых ботиночках, стал теперь гулять некий Зазик. Этот пес на собаку мало похож, чуть больше меня, очень лохматый и на тонких лапках-палочках, в общем, что-то шерстяное, гавкающее, и главное, очень скандальное. На моих глазах он вылетел из подъезда и с громким лаем вцепился в штанину проходившего мимо ничего не подозревавшего парня. Потом он попытался швырнуться и на меня, но я вовремя успел заскочить к Папе на ручки. Мама и Художница между собой окрестили это противное создание Швабриком. Действительно, чем-то на швабру похож, особенно до того, как кане корсо ему показала, где раки зимуют — после этого он стал почти лысым. А где раки зимуют, я не знаю, это Мама сказала, когда ее, то есть кане корсу, у меня отбирала. Жалко, конечно, потому что раки — это такие большие креветки, мне один раз дали попробовать, очень вкусно, но больше они в нашем доме не водятся.

С Лулу и Швабриком мне скоро довелось познакомиться поближе, и не скажу, что я был бы от этого в восторге. Дело в том, что их хозяева оказались знакомыми Художницы, и она все чаще стала наведываться в наш дом. Жили эти отвратные шавки, как и мы с родителями, очень высоко, под самой крышей (Мама называет наш этаж двадцать вторым, и думаю, что даже Мурзавецкий не отважился бы выйти с нашего балкона прогуляться, а я так просто глаза закрыл, когда меня к окну поднесли), но только в другом подъезде. В следующий раз, когда Художница пришла ко мне в гости, мы все вместе туда отправились. Лулу и Зазик-Швабрик жили в семье Пошатывающегося Художника. Оказывается, его даже по-человечески звали примерно так же, как я его привык называть: Качалин. Мама и Художница, когда мы на прогулке встретили Пошатывающегося в его обычном состоянии, шутили, что, видно, предки Пошатывающегося, прикладываясь к бутылке, нестойко держались на ногах, от этого и прозвище пошло. А Мама даже замурлыкала песенку:
		Нас качало с тобой, качало,



		Нас качало в туманной мгле.



		Качка в море берет начало,



		А кончается на земле.








А Художница подхватила:
		Ну а водка? Да что нам водка?



		Разудалый народ лихой.



		Нас укачивала работа



		С боку на бок и с ног долой.








Мне понравилось, как они пели, я даже им подвыл.

Жену Пошатывающегося все звали Гала. Мне даже немного стало обидно: у меня есть несколько знакомых, которых зовут Галями, это хорошие, добрые женщины, а эта особа мне не нравилась. Однако из разговора старших я понял, что жена Пошатывающегося — вовсе не Галя, а Гала. На самом деле у нее совсем другое имя, а Галой один великий художник с закрученными кверху усами, Сальвадор Дали, прозвал свою жену и вдохновительницу и на всех картинах ее изображал. Пошатывающийся, когда у него руки не сильно дрожат, тоже пишет свою жену, и у него хорошо получается — она такая страшная, что ее можно испугаться одинаково что в жизни, что на картине. Я-то ее не боюсь, это все Мама и Художница рассуждали. Они смеялись, что и муза бывает не краше черта. По мне, так чем Гала хуже муза Мурза?

А еще Гала — владелица картинной галереи (ГАЛеристка), и ее с Художницей связывают деловые отношения. Чего только не наслушаешься, подслушивая разговоры людей! Гала будет выставлять картины Художницы и их продавать, а деньги отдавать Художнице, так что она сможет покупать для Берты и Санни вкусные косточки. Но, посмотрев критическим взглядом на растрепанного Швабрика, сиявшего расшитым стразами ошейником, который совершенно не шел его лохматости и свирепости, и на наманикюренную и напудренную Лулу, я понял, что если от Галы кому-нибудь и достанется что-то лакомое, то только им. Мне Гала сразу не понравилась, и вовсе не из-за Лулу и Швабрика. Она всегда так воняет, что с ней невозможно ехать в одном лифте. Я начинаю чихать, и Мама чихает тоже. Мама говорит, что она любит хорошие французские духи, но не тогда, когда на себя выливают целый флакон. По-моему, любые духи — всегда гадость, но кто меня слушает? Так вот, Гала приглашала меня в гости вместе с Мамой, она сюсюкала надо мной, но я чувствовал, что она меня не любит. Не спрашивайте — как, но я всегда знаю, кто меня любит, а кто нет. А эта Гала только делала вид, что она нам рада — то есть мне, Маме и Художнице. На самом деле она терпела нас, потому что мы ей были нужны, для чего, я тогда не понял, но мы были нужны ей больше, чем она нам.

Гала сюсюкала и над своими собаченциями, тискала их и таскала, но я думаю, что она их любит примерно так же, как я свои игрушки. Уф, никогда столько не философствовал, я же не кот какой-нибудь, но иногда очень трудно объяснить людям то, что любой нормальной собаке понятно даже не с первого взгляда, а с первого нюха. Впрочем, вскоре выяснилось, что хозяйка этих противных тварей — вовсе не Гала, а ее и Пошатывающегося взрослая дочь. Я эту девицу несколько раз видел и до нашего знакомства, она приезжала в наш дом на большой машинке, больше, чем наша, джип называется. На ней всегда высокие сапоги и очень короткая юбка. Бабушка как-то раз, увидев ее, окрестила Голенастой, и теперь все мои родные, смеясь, так ее называют. Так вот Голенастая, оказывается, жила в совсем другом доме вместе с мужем, но теперь с ним развелась. Развелась уже давно, но к родителям не переезжала, только переселила Лулу, потому что у нее была «великая битва за квартиру». Пока она воевала, ей нужен был при себе Зазик, потому что он постоянно кусал бывшего мужа и вообще не давал ему никакого житья. Так вот, квартиру она отвоевала (почему она? Это Зазик-Швабрик сделал — всегда надо признавать заслуги, даже такого, как он), а сейчас переселилась к родителям, потому что после военных действий и бомбежек необходим был ремонт.

И вообще, зачем биться за квартиру, если у Пошатывающегося и Галы такая большая территория, что, кроме трех людей и двух мелочовок, здесь спокойно бы разместилось еще с десяток нормальных собак? У них очень много комнат (пять — столько я насчитал), а еще лестница, которая ведет наверх, и там еще одна большая комната со скошенным потолком.

— Наверху у нас студия, муж там работает, — объяснила Гала гостьям, когда поила их кофе. — Мы выкупили у кооператива участок чердака над нами, там даже окошко есть, света вполне хватает.

Конечно, как только я оказался в этой квартире, тут же стал все обследовать, несмотря на тявканье и визги владельцев (четвероногих, я имею в виду). Взобравшись на лестницу, я начал чихать — пахло этим жутким разбавителем № 1, скипидаром и еще какой-то дрянью. Там, наверху, была еще одна дверца, я попробовал ее открыть, но тут сзади ко мне подбежала запыхавшаяся Гала, схватила меня на руки, при этом больно ущипнув, и завопила: «Нельзя!» Я залаял во всю глотку и даже попытался ее слегка прикусить, потому что от Галы исходил сильнейший запах страха. По счастью, меня сразу же перехватила Мама и стала успокаивать. Впрочем, я бы Галу не съел, только попугал бы да заодно и ее шавок. Лулу валялась в обмороке, а Зазик-Швабрик тоже загавкал, но при этом выглядывал из-за ног хозяина, так что виден был только кончик носа.

После этого мы с Мамой быстро ушли, а потом вернулась и Художница. Они меня ругали — мол, чуть не сорвал сделку, но я прекрасно понимал, что они шутят, потому что обе смеялись. У меня тоже прекрасное чувство юмора, но мне лично было не до смеха — как эта Гала посмела меня ущипнуть, ведь я ничего дурного не сделал! Но рассказать я Маме об этом не мог, а Волчьего Человека, который мог бы меня перевести, не было — он уехал куда-то в горы ловить леопардов. Леопарды — это такие большие кошки, покрытые пятнами, больше Дуси, даже больше Мурза, живут они в Зоопарке, а еще, оказывается, на Кавказе. Это где-то далеко на югах, так далеко мы с родителями не ездили. Перед отъездом Волчий Человек пришел к нам попрощаться, он показывал Маме «ловушку» — маленькая такая, похожая на фотоаппарат. Так и называется — «фотоловушка». Интересно, как леопард туда поместится? Вот бы поставить такую ловушку на Галу, а еще лучше на ее глупых тявкалок! Впрочем, я и сам, безо всяких ловушек, с ними разделаюсь, пусть только удобный случай представится! Увы, после этого неудавшегося визита Мама, только их завидев, брала меня на поводок и уводила в другую сторону. Ну, ничего, я еще до них доберусь!

Художницу я видел теперь часто — она писала портрет Лулу. Вернее, как я понял из разговора взрослых, это был двойной портрет — Художница писала Лулу, а Пошатывающийся рисовал свою жену.

— Представляешь, Лулу мне позирует в красном платьице с люрексом, — рассказывала, смеясь, Художница, забежав к нам после сеанса. — Оборки прямо-таки сверкают, как рождественская гирлянда. А Гала будет изображена в костюме Евы!

Евой зовут нашу пожилую консьержку — ту, которая никогда не забывает меня угостить, когда мы с Мамой идем на прогулку. Она всегда одевается в одно и то же платье, которое пахнет борщом. Неужели она отдала это платье Гале? Но потом я понял, что тут что-то не так. Потому что Художница сказала, что Гала позирует голая и получается китч такого уровня, что это своего рода шедевр. Потом они долго хихикали, а я решил, что больше их слушать не буду, не стоит напрягаться — все равно мне это неинтересно, раз я не знаю, что такое «китч».

А на следующий день мы встретили Галу с двумя ее псинками, и она сладко нам с Мамой улыбалась, зазывала в гости, даже Швабрика придержала. Мама тоже ей улыбалась, но когда мы распрощались, улыбка у нее с лица слетела, и она задумалась. Мне никогда не нравилось, когда у Мамы на мордочке… то есть на лице, появляется такое выражение — в это время она от всего отключается, и прежде всего от меня. А про меня забывать нельзя, я этого терпеть не могу!

Между тем погода стояла такая, как мне нравится, — было нежарко и сухо, и мы с Мамой много ходили в лес в обществе Найка и его хозяйки. Мне очень нравится бегать по лесу, когда под лапами шуршат сухие листья, их и носом можно толкать! На бульваре возле нашего дома дворники-узбеки собирают листья в кучки, и на каждой надо расписаться. Иногда, понюхав их, я чувствовал, что у меня шерсть на загривке встает дыбом — это когда я улавливал запах врага, например, Мули или овчарки из дальнего подъезда. А Зазик-Швабрик в свои чернила, кажется, добавлял растворитель № 1 — сразу понятно, что это пес художественный, то есть живет у художников.

С семейством моей любимой Художницы мы, бывало, тоже встречались в лесу и вместе гуляли. Однажды мы с Мамой и Папой поехали к ним на дачу на шашлыки; было очень весело и вкусно. Кроме моих родителей и родителей Санни и Берты, была еще Маша с тремя кавалерами (меньше за ней никогда не увязывается). Мы, собаки, повеселились на славу! Кроме шашлыков, было еще много чего лакомого, и нам подарили по косточке. Но особенно весело стало, когда кошка Бабы Яги прокралась к мангалу и попробовала украсть палочку шашлыка прямо с пылу с жару! Она ухватила ее за сочный кусочек мяса и потащила. Мы с девицами в это время рыли яму в дальнем углу участка, но сей же момент очухались и побежали разбираться с воровкой. У своих воровать имеем право только мы сами! Берта была к мангалу ближе всех, она добежала первая, но, вместо того чтобы схватить кошку, по своему обыкновению промахнулась и опрокинула мангал. Что тут было! Люди все вдруг разом забегали, закричали, замахали руками, а мы с Санни носились вокруг с громким лаем, об меня даже кто-то споткнулся, и я отлетел в сторону, но приземлился, как всегда, на все четыре. Горящие угли просыпались на землю, и сухая трава вспыхнула; кто-то полил угли водой из чайника, и они зашипели, как кошка, которая так и застыла с куском мяса в зубах. Убежать она не могла, потому что Берта наступила ей на хвост и раздумывала, что делать дальше. В конце концов она решила с честью отступить — знала, что такое разъяренная киска, но при этом так рявкнула, что Тигра взвилась в воздух, как ошпаренная. В суматохе никто из двуногих не заметил, что ароматное мясо на палочках откатилось в сторону, но мы с Санни это обнаружили и стали его охранять от наглой кошки; конечно, за охрану мы взяли плату натурой, ну совсем немножечко.

Про нас забыли еще и потому, что на шум выскочила соседка Баба Яга и завопила так, что даже Берту стало неслышно.

— Изверги! Кошку спалили! — орала она. — Посмотрите, у нее усов не осталось!

(Благополучно вырвавшаяся от нас Тигра сидела уже у нее на руках, довольно облизываясь.)

— Вы сейчас дом подожжете! Пожар! Сожгли заживо!

Берта наконец очнулась от столбняка, в который ее повергло стремительное бегство кошки, подбежала к забору и глухо, с подвыванием залаяла, так что Баба Яга подпрыгнула и отбежала подальше, не переставая вопить. Маша поддержала Берту своим звучным басом. Мы с Санни решили не отвлекаться, тем более что через минуту старшие хозяева, разобравшись с мангалом и горевшей травой, отобрали у нас шашлыки, которые мы для них сохранили, и даже «спасибо» не сказали — а ведь им осталось немало кусочков!

Тут на улице раздался пронзительный громкий вой, и подъехала большая красная машина — это именно она так противно завывала. Тут все закричали: «Пожарные, пожарные!» — и в калитку вбежали трое мужчин в одинаковых робах, разматывая на ходу толстую-претолстую веревку. Тот, кто был впереди, закричал:

— Где горит?

И все трое молча уставились на слегка дымящуюся траву и погасший мангал. Потом один из них поднял голову и посмотрел куда-то вдаль, где за несколько дач от нас поднимался столб дыма. Шумно втянув в себя воздух, он сказал:

— Так вот откуда пахнет гарью! Наверное, жгут сухие листья…

Все-таки какое плохое обоняние у людей! Не умеют совершенно пользоваться своим носом! Спросили бы у меня, я бы им сказал, как пахнут угли для шашлыков, а как сухие листья. Кстати, на дальнем участке жгли не только листья, но еще и резину — терпеть не могу эту вонь.

Баба Яга снова подскочила к забору и, протягивая кошку на вытянутых руках, как бы выставляя ее на всеобщее обозрение, заверещала:

— Пожар устроили, изверги! Вот, мою кошку сожгли, полюбуйтесь!

Тигра уже не улыбалась, а, извиваясь, вырывалась из цепких костяных пальцев. Пожарные, как по команде, разом повернулись к ним, и выражение их лиц изменилось. Из книги, которую Мама читала маленькой девочке, которую хозяева зовут Племяшкой, я узнал, что Баба Яга — это вроде бы колдунья, только злая, и она умеет делать то, что обычные люди не могут. Например, читать мысли. Но Елена Павловна, хоть и злая, не была полноценной Бабой Ягой, потому что, если бы она знала, о чем думают эти люди в форменных робах, она убежала бы со своей кошкой подальше от забора и спряталась. Я-то видел, что будет дальше. Один из пожарных нагнулся, подобрал ту змеистую веревку, которую они притащили с собой, что-то с ней сделал и, направив на старуху, окатил ее вместе с кошкой водой. Оказывается, это был шланг — такой же, как у Бабушки, когда она поливает цветочки в своем садике у подъезда. Недаром я его боюсь! Баба Яга даже пошатнулась под напором тугой струи, а промокшая насквозь Тигра с громким мявом вырвалась, оставив на щеке Бабы Яги глубокую царапину.

Двуногие на некоторое время остолбенели, а мы, собаки, залились радостным лаем. Наконец Баба Яга немного пришла в себя и тут же завопила благим матом. Дождавшись, пока она задохнулась собственными словами и на секунду замолкла, пожарный со шлангом улыбнулся и сказал:

— Вот видите, Елена Павловна, я потушил вашу кошку! — и добавил: — За сегодняшний день мы вам штраф выписывать не будем!

После этого пожарные, посмеиваясь, свернули кишку и быстро уехали, а Бабы Яги и след простыл, как и ее кошки. А у нас праздник продолжался, и наши хозяева веселились так, что даже остатки шашлыка с нами поделили. Только еще одно происшествие чуть не омрачило всеобщее торжество. В пылу веселья один из Машиных поклонников резко встал и полуобнял ее за плечи. Полностью обнять ее он, если бы даже захотел, не смог бы, потому что Берта с глухим ворчанием буквально взвилась в воздух — не ожидал от нее такой прыти, — и в следующий момент парень уже лежал на земле, а Берта стояла над ним, наступив ему на грудь, и жарко дышала ему в лицо. В общем, ничего не случилось, хозяин Берту отозвал, парню помогли подняться, он был цел и невредим, но почему-то стал совсем белым. После этого вечера я его никогда не видел.

Да, с Бертой шутки были плохи! Мне, честно говоря, это в ней нравилось, порой я готов был за ней бегать, как хвостик, которого у меня нет. Показала она себя во всей красе в следующий раз, когда мы были на даче. В тот день светило солнышко, но не кусалось. Мама называет эту пору «бабьим летом». Мы с Мамой приехали туда в автомобиле, и Санни с Бертой меня радостно встретили (думаю, что именно меня, а не Маму, потому что Берта мою Маму хоть и признает, но не совсем). Кроме них, на даче была еще Художница с мужем. Впрочем, что делали люди, нас не интересовало, Санни играла с палкой, а мы с Бертой носились по участку, сминая по дороге кусты.

Занимаясь своими делами, мы чуть не прозевали прибытие гостей. У калитки остановилась большая машина — я по нюху ее узнал, это был джип Голенастой. Оттуда высыпало все семейство наших соседей — сама Голенастая, Гала, Пошатывающийся и еще один тип. Этот персонаж был кавалером Голенастой, который часто появлялся в нашем доме. Моя Бабушка прозвала его Дуремаром, хотя по-настоящему его звали как-то по-другому. Как-то раз мы с Мамой к ней пришли и застали у нее Галу, которая жаловалась, что «этот тип присосался к ее дочери, как пиявка». К Бабушке вообще все соседи приходят жаловаться на жизнь, и всех она выслушивает. Мне это не нравится, потому что отнимает ее у меня, тем более что некоторые приходят со своими собаками, а это уже верх наглости — Бабушка моя, и только моя! Но на этот раз Гала была без своих барбосов, и мне стало интересно. Я как-то видел, как Дуремар с Голенастой целовались во дворе, так действительно было похоже, что он присосался, потому что это было очень долго и дама его в конце концов оттолкнула. Но на пиявку он вроде не похож, хотя длинный и тощий. Я-то знаю, что такое пиявка, — мне Мама показывала этого толстого червя, когда я случайно провалился в пруд, и объяснила, что эта гадость ко мне прилипнет и не отстанет, если я не буду ее слушаться. Из разговора Мамы и Бабушки я усвоил, что Дуремар, в честь которого окрестили кавалера Голенастой, — это не пиявка, а всего лишь имеет какое-то отношение к пиявкам, и, главное, что в фильме про Буратино он ходил в клетчатой кепочке, как и наш. Мне Дуремар никогда не нравился — он пахнет отвратной смесью табака, какого-то одеколона и страха. Наверное, страхом он пахнет не всегда, а лишь тогда, когда встречается с собакой. Не удивительно — если он вынужден тесно общаться со Швабриком!

Так вот, во всем, что произошло в тот день, виноваты исключительно Дуремар и Швабрик, а Берта тут ни при чем. Увидев гостей, хозяин мгновенно поймал Берту за ошейник и привязал к тому самому дереву, с которого летом сыпались каштаны. Заслышав оглушительный лай, визитеры слегка оторопели и заходили на участок уже с опаской. Мы с Санни, как воспитанные собаки, захотели подойти поздороваться, но нам не дали — Санни приказали сесть, и она послушно села, а меня Мама схватила на руки. И тут, когда все двуногие собрались у стола под каштаном, откуда-то выскочил Швабрик — я так и не понял, то ли он сидел у Галы под мышкой и спрыгнул наземь, то ли вылез из машины вслед за хозяевами, а они его не заметили. Швабрик метнулся к Берте и, по своему обыкновению, вцепился ей в заднюю лапу. Та взвыла и рванулась, пытаясь дотянуться до обидчика, но поводок отбросил ее, однако второго рывка он не выдержал — лопнул, и Берта ринулась вперед, ослепленная гневом. Она нацелилась на Швабрика, тот заметался и спрятался за Дуремара. Берта бы его просто сшибла, но этот идиот — люди бывают куда большими идиотами, чем мои сородичи! — со страху замахал руками и, отступая, слегка задел Художницу. Бразильянка-телохранительница решила, что это нападение на ее любимую хозяйку, и, забыв про Швабрика, повалила Дуремара и вцепилась ему в руку. Он дико завопил, и в этот момент откуда-то выпрыгнул Швабрик и вдобавок куснул его за голень.

За этим последовал всеобщий переполох. Когда Берту заставили отпустить несчастного Дуремара, всех нас, собак, кроме Швабрика, шмыгнувшего на соседний участок, отвели в домик и заперли в комнате. Но я все видел в окно, запрыгнув на кресло, стоявшее у подоконника. Сначала Мама и Художница пытались поднять с земли покусанного, а он все время падал. Потом подошел муж Художницы, поднял его, как мешок с картошкой (я, правда, не видел, как поднимают мешки с картошкой, но Мама потом так рассказывала об этом Папе), и посадил на скамейку. Потом они смывали с него кровь, чем-то присыпали раны и перевязывали, а он, очевидно, уже пришел в себя, потому что громко верещал: «Ой-ой-ой! Ай-ай! Больно, больно!» Пошатывающийся в это время, прислонившись спиной к дереву, наверное, чтобы не упасть, и закатывая глаза, то и дело прикладывался к пузырьку, который вытащил из кармана. Гала сидела на другом конце скамейки совершенно неподвижно и ни во что не вмешивалась, а Голенастая рыдала в голос. То есть я думал, что это она плачет, жалея Дуремара, но потом из рассказа Мамы понял, что она не плакала, а смеялась. Вот и пойми этих людей! Я до сих пор иногда путаю, когда они плачут, а когда хохочут — уж больно похоже они это делают.

Нас не выпускали из комнаты до тех пор, пока не уехали Гала и ее свита. Мы, собаки, всегда знаем, кто в стае главный, так вот, Гала в этом семействе была вожаком, Пошатывающийся ей всегда подчинялся, Голенастая — тоже, хоть порою и рыпалась, а Дуремар был так, придатком. Я видел в окно, как, оставив жалобно скулившего Дуремара сидеть на скамейке, а Галу — искать Швабрика, все остальные стали перетаскивать упакованные в картон и бумагу картины из мастерской в машину Голенастой. Их перевозили в галерею Галы. Когда все перенесли, то переключились на поиски Швабрика, который в конце концов нашелся на участке Бабы Яги. Наконец джип уехал, и мы очутились на свободе. Надо отдать должное хозяевам Берты — они ее не ругали, но настроение у всех было «ниже уровня моря», как выражается моя Мама.

— Надо же, ну и начало делового сотрудничества! — Художница укоризненно смотрела на Берту. — Я понимаю, ты меня защищала, но зачем же было зубы в ход пускать!

— Ничего страшного, — успокаивала ее Мама, но голос ее звучал не слишком уверенно. — Этого… Дуремара… не могу запомнить, как его зовут на самом деле… в семье Галы не слишком уважают, тем более что они сами виноваты — нечего было Швабрика с собой таскать!

Но, как выяснилось чуть позже, ничего страшного не произошло, и через несколько дней мы отправились на персональную выставку Художницы в галерее Галы. Перед этим Мама меня вымыла. Я понимаю, когда меня тащат в ванну, если я в чем-то вываляюсь, — так уж у нас заведено, тут ничего не попишешь. Но меня возмущает, если меня, почти идеально чистого, стирают, как половую тряпку! Я давно смирился с тем, что после каждой прогулки Мама моет мне лапы, но мытье головы — это уж слишком! Несколько утешило меня то, что после того, как меня вымыли, высушили и причесали, все говорили, какой я красивый.

Когда мы приехали на вернисаж, то встретили там кошку Кнопку на руках у Художницы, тоже отмытую и расчесанную. Была там и Лулу, вся в бантиках, а на шее у нее была какая-то странная ленточка, вся в блестках — Гала гордо всем говорила, что это специальное ожерелье от «Сваровски». Подумаешь, фифа какая, со мной даже не поздоровалась! Не очень-то и надо! Все равно я был в центре внимания, а не она. Швабрика они с собой не взяли и правильно сделали, он совсем не умеет себя вести в обществе — в любом обществе.

А потом пришла еще одна девчонка йорки, некая Мими. То есть не пришла, а ее принесли на ручках. Эта была вся в завиточках, с блестящими заколками и висела на руках у хозяйки, как моя любимая плюшевая собачка. Хозяйка тоже была вся в сверкающих камешках, только завитков у нее не было, потому что она была почти лысая — так, какая-то рыжая короткая щетина на голове. Я подпрыгнул, чтобы понюхать это недоразумение, Мими то есть, и фыркнул — она воняла, как самый неприятный шампунь из Маминого арсенала моющих средств, которые она на мне испытывала. Хозяйка этой куклы всем совала ее под нос и требовала, чтобы люди понюхали ее задик — оказывается, он был обрызган духами из последней собачьей коллекции, и те, кто не успел уклониться, вынуждены были нюхать, а потом фыркали, прямо как я. Ничего себе «собачья коллекция»! «Собака должна пахнуть собакой!» — так говорит Папа, уговаривая Маму «не замывать Тимошу», чтобы «он» — то есть я — не пах шампунем. Он часто нюхает меня, зарываясь носом мне в шерсть, и ему мой запах нравится. Впрочем, и Мама, и Бабушка тоже с удовольствием меня нюхают, как и я их.

Гала, склонившись к чересчур душистому заду Мими, втягивала в себя воздух с видимым наслаждением и заявила, что обязательно купит себе — то есть Лулу — такой же парфюм. Но она врала, потому что, отвернувшись, сделала такую гримасу, что стала сразу похожа на мопса Филю из соседнего двора. Потом они с Художницей о чем-то поговорили, и в результате Мими вместе с хозяйкой, то есть хозяйку вместе с Мими поставили прямо под ее портретом, и там они стояли почти до самого конца вечера. Оказывается, нас, четвероногих, привели сюда потому, что наши портреты висели на стенах — мы были героями выставки!

А вообще мне все понравилось! Я, конечно, раньше не знал, что такое «вернисаж», а это оказалось очень весело. Это такая большая толкучка. Было очень много людей, часть из них я знал. Был, например, Волчий Человек. Мы с ним поговорили — как приятно, когда кто-то из людей тебя абсолютно понимает и говорит на твоем собственном языке. Я ему пожаловался, что Мама в последнее время водит меня на поводке. Она меня не спускает после того, как я попытался съесть большого толстого пса из соседнего подъезда, а его хозяйка, такая же большая, толстая и с мордой точь-в-точь как у него, пообещала в следующий раз его спустить с цепи, чтобы он проглотил в один присест и меня, и Маму. Подумаешь, напугала! Я Маму всегда отобью. Волчий Человек, по счастью, был без своего померанского довеска. Оказывается, Авву он оставил в горах, она там охотится на леопарда. Она ходит по его следам, разрывает в этом месте землю и ее метит. Что ж, надо отдать ей должное — такая может пойти и на леопарда. Пусть она совсем малявка, но, честно говоря, когда я ее встречаю, мне становится не по себе. Я видел однажды, когда летом мы были в гостях у Волчьего Человека на даче, как она строила огромного самоеда — тот поджал хвост и убежал прятаться за своего хозяина. Я тогда порадовался, что у меня хвоста нет и не видно, как я трушу. Но мне все равно очень там понравилось, несмотря на Авву, и уезжать я не хотел. Когда надо было садиться в машину, я попросил Волчьего Человека меня временно оставить у себя и для убедительности даже встал перед ним на столбик. Конечно, ничего не вышло, все кругом засмеялись, а Мама все равно меня увезла и очень на меня обиделась. Но я же не специально, я не виноват, что у родителей нет своей дачи, это их недочет, а там было очень хорошо. Не так жарко, как в Москве, много зелени и много тени, и никто не заставляет тебя специально гулять на солнцепеке. Ну и общество приятное, конечно, не считая Аввы. Я родителей люблю, но считаю, что собаки летом должны жить на даче, пусть и без них.

Но я отвлекся. Мама говорит, что это мой недостаток — я все время отвлекаюсь и забываю, что надо делать. Например, на прогулке, встретив знакомых собак, я могу побежать к ним, забыв и про родителей, и про то, что надо писать-какать. Так что возвращаюсь к вернисажу. Женщины почти все были в длинных платьях и намазанные, как моя Мама. Одна Гала была в каких-то странных широких штанах с резиночками внизу, очень похожих на те, в которых наш сосед из нижних домов бегает с ирландским сеттером Гошей. «Треники», называет их Мама. Мне очень захотелось пометить Галу — я всегда мечу все мешки и мешочки, но Мама меня поймала в самый последний момент, когда я уже задирал лапку, и схватила на ручки.

— Ты что! — в ужасе прошептала она мне на ухо. — Нам еще скандала не хватало, если бы ты испортил дорогущий костюм от Сен Лорана!

Не знаю, что такое «Сен Лоран», но треники есть треники, и мои мысли подтвердил басок стоявшей за моей спиной Маши, которая тихо говорила Голенастой:

— Вот уж не знала, что Сен Лоран шьет спортивные костюмы! — и они засмеялись.

Что мне в них обеих понравилось — у них были короткие юбки; длинные юбки я не люблю, неудобны они для собаки моего роста, я в них путаюсь. И животики у обеих были голые, только у Маши в пупочке еще болталось блестящее колечко, за которое хотелось схватиться зубами. У нее на этот раз было всего лишь два поклонника, они ходили с подносами и разносили напитки. А Голенастая была вообще без Дуремара — наверное, он боялся, что Художница приедет не только с кошкой, но и с собаками. И правильно сделал, потому что, хоть Берты и не было, Вайдат, та, которая алабайка, тоже здесь присутствовала, хоть и опоздала, он бы ее точно испугался. Пошатывающийся на этот раз не шатался, а, затянутый тугим воротничком, галстуком и тесным пиджаком (обычно он ходит в заляпанном красками свитере или майке), мрачно стоял в углу. Иногда его рука сама тянулась к бокалам с водой, которые стояли на столике рядом, но Гала была начеку, она тут же толкала его локтем, наверное, сильно, потому что он тут же руку отдергивал. Интересно, что это за вода была такая? Понюхать ее мне не удалось — слишком высоко было. Зато Мама схватила один стаканчик, хлебнула и тут же раскашлялась, а потом, вытирая глаза платком, сказала:

— Фу, какая гадость!

Пошатывающийся тут же выхватил у Мамы бокал, который она чуть не уронила, и допил, пользуясь тем, что Гала кого-то очень важного водила по выставке. Тут же он пришел в благодушное настроение, наклонился ко мне и стал лохматить мне челку, приговаривая: «Какой хороший мальчик! И ведь не кусаешься, как наши заразы!» Честно сказать, когда он на меня дыхнул, я не укусил его только потому, что нас снимали телевизионщики. Но укусить очень хотелось — Пошатывающийся источал настоящий смрад, от него исходил тошнотворный запах разбавителя № 1, скипидара и еще какой-то мерзости. А также «вискарика» — так он назвал прозрачную жидкость в стаканчиках. Многие мужчины брали этот странный напиток и с удовольствием его смаковали. Какие все-таки люди чудаки! Ни одна порядочная собака не притронулась бы к тому, что так воняет.

От Пошатывающегося я удрал к Маме на ручки. Я заметил, что Кнопка-кошка тоже не сходила с рук, но не своей хозяйки, а Писательницы. Жаль, что Мурзавецкий не видел такого предательства! Но и у меня тоже нашлись поклонники, которые просили Маму дать меня подержать, и я с достоинством переходил из рук в руки, делая людям одолжение. Потом мне это надоело, тем более что там был один молодой человек почти щенячьего возраста, который пытался открутить мне уши, и я улегся под бок Вайдат. К ней публика относилась почтительно, и возле нее образовалось пустое пространство. Лулу же сидела на стульчике, куда ее посадила Голенастая, и как будто любовалась своим изображением на самой большой картине, возле которой собралась целая толпа. Это был тот самый двойной портрет, который писали вместе Художница и Пошатывающийся, как «Репин с Айвазовским», сказал кто-то позади нас. Мама обернулась вместе со мной, и я увидел, что это была знакомая девушка с телевидения. Очень понимающая девушка — она как-то снимала, как я ем курицу с вилки, и уговаривала Маму дать мне еще и еще, потому что ей были нужны какие-то дубли.

— Собачка вышла замечательно, — ответила ей высохшая дама в толстых очках, — но вот зря Гала решилась так позировать. Она очень проигрывает в сравнении с Лулу! Тем более что Лулу одета, а ее хозяйка раздета, лучше было бы наоборот…

Они тихонько похихикали, и Мама тоже хихикнула, взяв меня на руки и уткнувшись носом мне в шерсть — так, чтобы никто этого не заметил. Все прошло бы достаточно чинно и скучно, если бы Мими от волнения не описалась. Поднялась суматоха, и один из гостей, которого толкнули, случайно наступил на лапу Вайдат. Вайдат — очень выдержанная девчонка, она только взглянула на невольного обидчика, слегка показав зубы, но тот от ужаса метнулся в сторону и упал, с грохотом повалив стул. Гала и Художница при этом почему-то побелели и бросились поднимать и утешать этого неуклюжего типа, а хозяйка Вайдат Птичка и моя Мама решили, что с нас хватит, и быстро нас увели. Так что я не видел своими глазами, чем все это закончилось. Прежде чем сесть в машину — Птичка обещала нас подвезти, — мы немного погуляли во дворе, и когда уже совсем собрались уезжать, из подъезда вышла Гала под руку с Пошатывающимся. Вернее, Пошатывающийся висел на руке Галы. Он был такой же, как обычно, то есть покачивался из стороны в сторону и не хотел идти прямо. Гала кричала на него:

— Опять нализался, ублюдок! — и запихивала его в джип.

Но Гала была не права. Пошатывающийся ничего не лизал, он просто пил из стаканчиков, я видел, я ведь наблюдательный. А если кто что и подлизывал, так это была Мими — она, когда хозяйка на минуту спустила ее с ручек, увидела на полу лужицу возле столика с напитками и попробовала, что это такое. Не знаю, понравилось ли ей, но после этого ее слегка покачивало, как Санни после пива. Наверное, и напрудила поэтому.

Вечером Мама в лицах рассказывала Папе про вернисаж. Я оказался героем вечера. На выставке меня все хвалили и называли «светским песиком», наверное, в отличие от оконфузившейся Мими. Папа возразил, что я вовсе не светский, а тусовочный. Потому что такого понятия, как «свет», а тем более «высший свет», сейчас не существует. Мама с ним согласилась, что на самом деле на вернисаже была просто большая тусовка, и некоторых присутствовавших никак нельзя назвать людьми светскими, потому что они не умеют себя вести в приличном обществе, хотя изо всех сил пыжатся казаться важными персонами. Во всяком случае, сказала Мама, те две весьма высокопоставленные дамы, которые, скрываясь за бокалами с шампанским, рассказывали друг другу вполголоса анекдоты на туалетную тему, значительно менее светские особы, чем несчастная Мими, которая сходила в туалет по необходимости, и уж ни в какое сравнение они не идут с великолепной Вайдат. Тут я возревновал, потому что подумаешь — не откусилась, когда ей наступили на лапу, я бы тоже стерпел! Попутно выяснилось, что тот тип, которого она смертельно напугала, оказался известным художественным критиком, и по этому поводу мои родители долго смеялись.

Но когда на следующий день мы встретились в нашем лесу с Художницей и ее собаками, Мама уже не смеялась, а притворилась, что очень переживает, что с критиком так нехорошо вышло, ведь он должен был писать о выставке. Они обе поохали-поахали, а потом расхохотались, вспоминая эту сцену. А вообще Художница осталась довольна, несмотря на «неприятные инциденты».

— Но больше я на свои вернисажи животных приглашать не буду, — заявила Художница, — хватит одного раза. Они отвлекают внимание публики от картин!

Интересно, а чего она хотела? Конечно, на меня, например, смотреть гораздо приятнее, чем на плоских собак и кошек, развешанных по стенам!

Гром грянул на следующий день. Вернее, это Мама так говорила, но ни грома, ни молнии не было, хотя дождь на самом деле шел. С утра Маме позвонила Художница, они долго разговаривали, и физиономия моей хозяйки становилась все мрачнее и мрачнее. Я в разговор их не вслушивался, понял только, что речь идет о белой собаке (Вайдат, что ли?) и волке. Мама со мной отказывалась играть, а потом, когда пошли гулять, она ходила вся отрешенная и на меня почти не обращала внимания. По дороге нам встретилась Гала, шедшая откуда-то с большой сумкой. Мама хотела пройти мимо, но Гала, поздоровавшись, вдруг показала на меня и, всплеснув руками, спросила:

— А что это с вашим песиком? У него лапка болит?

Тут Мама взглянула на меня, и я понял, что я, пописав, забыл опустить лапку и скачу на трех. Со мной это бывает.

— Ничего страшного. У него задние лапки слишком длинные, мешаются, — ответила она и прибавила шаг. Но от Галы отделаться было непросто, она догнала нас и воскликнула:

— А я уже собиралась вам звонить! Мне так надо с вами поговорить! Только не на улице — вот-вот снова польет. Может быть, зайдем к вам?

На это Мама ответила, что к нам домой, к сожалению, нельзя, потому что у нас не убрано. Она говорила неправду — накануне они с Папой занимались квартирой, и мне приходилось перебегать с места на место в попытке скрыться от ненавистного пылесоса. Но я ее понимал — она не хотела пускать Галу на нашу территорию. Мне Гала тоже не симпатична, и нечего ей напрашиваться к нам в гости!

Вздохнув, Гала повела нас к себе. Вот уж у кого был беспорядок так беспорядок! Всюду валялись картины, рамы, кисти — и все это вперемешку с какими-то тряпками. Зазик злобно затявкал, увидев меня, но Гала быстро закрыла его и Лулу в дальней комнате. Пахло очень неприятно, смесью противного запаха Швабрика (подозреваю, что он использовал углы квартиры в качестве туалета, что недостойно приличной домашней собаки), Галиного парфюма, «вискарика», разбавителя № 1, скипидара и еще чего-то очень мерзкого.

Гала извинилась за беспорядок, сказала, что не ждала гостей. Вот уж действительно — когда я здесь был раньше, так не воняло. Меня неудержимо тянуло к той лестнице, на которую меня в прошлый раз не пускали. Воспользовавшись тем, что взрослые отвернулись, я быстро по ней поднялся и попытался открыть лапой заветную дверцу — я это умею делать, но эта дверь никак не поддавалась. Там, за ней, творилось что-то неладное, я это нутром чуял. Что-то такое, отчего у меня на загривке поднялась шерсть, и я зарычал. Услышав мой рык, Мама спохватилась и быстро за мной прибежала. Я вырывался, и ей непросто было со мной справиться. После этого она меня уже не выпускала.

Хозяйки уселись на кухне, где пахло, на мой взгляд, более прилично, чем-то съедобным. Дальше у них состоялся серьезный разговор, и так как мне все время пришлось сидеть у Мамы на коленях, я не пропустил ни слова. Не все понял, но все сейчас напишу.

— Вы, конечно, слышали про наше несчастье, — начала Гала.

— Да, я знаю, что галерею обворовали, — ответила Мама. — Украли портрет белой собаки и волка.

— Позавчера в галерее был выходной день, — продолжала соседка, — а вчера мы с дочерью пришли в десять, а вместо этих картин на стене — пустое место. Мы, конечно, тут же вызвали милицию, но что они могут? Единственное, что они сказали, — это что следов взлома нет. Замок внутренний, его легко открыть изнутри, а если захлопнуть дверь, то без ключа дверь уже не откроешь. Скорее всего, вор был среди гостей, он где-то спрятался, например в туалете, и уже после того, как мы все ушли, выбрался из тайника, похитил картины, вышел через входную дверь и захлопнул ее за собой.

— А разве вы не ставили помещение на охрану? — спросила Мама.

«Какая охрана, если все собаки ушли? — подумал я. — Вернее, охранять могли бы только мы с Вайдат, но хозяйки нас увели раньше всех».

— Провод был перерезан.

— А видеокамеры? Только не говорите, что они тоже не работали!

— Увы! Одна из них была разбита, у двух других тоже обрезаны провода. Я теперь пытаюсь выяснить, кто когда ушел.

Тут Мама возмутилась:

— Это кого же вы подозреваете? Не меня ли?

— Нет, что вы! Я же помню, что вы с хозяйкой Вайдат ушли первыми! Но я не со всеми гостями была знакома, поэтому хотела вас расспросить про тех, кого пригласили лично вы…

У людей есть такое слово — «озвереть». Я его не люблю, потому что для описания состояния, к которому его применяют, больше бы подошло «олюдеть». Но тут Мама просто озверела и даже подпрыгнула на стуле, так что я еле удержался у нее на коленях.

— Вы это серьезно? — буквально завопила она. — Вы что думаете, знаменитая Писательница и ее не менее знаменитый муж будут воровать картины? Или профессор нескольких зарубежных университетов? (Это, как я понял, она про Волчьего Человека.) И, конечно, известный Путешественник, сам недавно обворованный, будет этим грязным делом заниматься?

Путешественник — это Мамин приятель с телевидения, он меня тоже как-то раз снимал. Как и профессор, он редко бывает в Москве, а все больше где-то болтается. Только если Волчий Человек ищет в горах леопардов, то Путешественник идет по следам людей, которые все еще живут в каменном веке, то есть ходят без одежды и живут в шалашах из веток. Подумать только, у них нет холодильников! Не представляю, откуда они берут еду… С голодухи они даже едят друг друга! Однажды где-то в южных морях Путешественнику пришлось жениться на важной людоедке, дочери вождя, чтобы его не съели. И его там не съели, зато его уже дома ограбила другая жена, не из племени людоедов, но зато, как говорила Мама, та еще людоедка. Мама как-то к нему ездила домой смотреть змей, но меня с собой не взяла, потому что, она объяснила, змеи хоть и похожи на больших червяков, но питаются маленькими собачками. Этих змей — они питонами называются — его жена тоже утащила. Вот и нечего дома змей держать, завел бы он нормальную охранную собаку, вроде меня, — и все добро его было бы в целости и сохранности!

— Так, значит, вы подозреваете приглашенных мною гостей, людей весьма и весьма уважаемых, — Мама говорила таким тоном, каким делает мне выговор, если я от нее убегаю на прогулке. Гала стала успокаивать Маму, она тоже нервничала, руки у нее дрожали. Но Маму остановить было невозможно. Я-то знаю: если Мама заведется, что с ней бывает, по правде сказать, редко, это надолго.

— А что насчет тех, кого привели на выставку вы? — продолжала она. — Кто, например, были те две крашеные блондинки, одна в рюшечках, другая в блесточках, которые выпили практически все шампанское и постоянно шушукались во время выступлений?

— Да что вы! — тут уже Гала начала кричать. — О ком вы говорите! Одна из них — жена богатого бизнесмена, а другая — личный референт заместителя Зюганова!

— Коммуняка, значит, — Мама уже улыбалась, но знакома мне эта улыбка, — у нас, собак, это как ощериться и зубы показать. — Ну, у них с этим все просто — экспроприация экспроприаторов… или эксплуататоров, как у них это называется… Подзабыла уже марксизм-ленинизм. И вообще, — тут она так сильно прижала меня к себе, что я взвизгнул, — давайте подведем итог. Картины выкрал кто-то, кто знал, где расположены камеры слежения, как проходят провода от пульта охраны, где, в какой кладовке можно спрятаться. Знал, как работает замок, возможно, у него даже был ключ, а все ключи у вас…

При этих словах Гала вскочила, Мама тоже встала и, прижав меня к груди, направилась к выходу, продолжая на ходу говорить:

— Так что все следы ведут сюда, к вам… Я, конечно, не про вас с мужем говорю, но, подумайте, может, этот Дуре… то есть Анатолий, или кто-то еще из друзей вашей дочери в этом деле замешан?

Гала бежала за нами, пытаясь перехватить, и что-то второпях говорила, но мы с Мамой гордо вышли за дверь, ее не слушая. Даже пока мы ехали в лифте, Мама не спускала меня с рук, и ее трясло от злости. Мне пришлось пискнуть, чтобы напомнить, что меня пора поставить на лапы.

На следующее утро Мама уехала куда-то по делам, подбросив меня Бабушке. Мы с ней прекрасно провели время, играли, гуляли и нежились, греясь на солнышке. Надо сказать, что я очень люблю такое времяпровождение — в погожий день сидеть с Бабушкой на лавочке перед подъездом и слушать людские разговоры. Это очень комфортабельный наблюдательный пункт: видно, кто приехал, кто уезжает и, главное, какие собаки проходят мимо, выходят из подъезда или входят в него. Отсюда очень удобно облаять, кого надо, и показать, кто тут главный. И с соседями — людьми можно и нужно поздороваться, особенно со старушками, которые все меня обожают. Изредка мне выпадает особая удача — это когда возвращается домой хозяин Мули. Он должен пройти мимо меня, а я на него бросаюсь с громкими ругательствами, и если бы не Бабушка, которая меня удерживает, я бы его съел с потрохами. К Бабушке все время кто-нибудь подходит и делится с ней новостями. Именно поэтому, наверное, Мама называет меня «заядлым сплетником», но я ведь сплетни не распространяю, я их только выслушиваю! И потом, обычно я не прислушиваюсь к людским разговорам, разве только меня начинают хвалить или вообще говорят о собаках.

Не понимаю, почему Мама презирает такое занятие — общаться с соседями на скамеечке, если бы она почаще участвовала в наших посиделках, узнала бы много интересного. Вот как в тот день. К нам подсела пожилая соседка Валентина из другого подъезда и пожаловалась, что почти не спала, потому что в квартире Галы, которая находится с ней на одной лестничной площадке, всю ночь бушевал скандал. Периодически дверь квартиры распахивалась, и из нее вылетал Пошатывающийся, а вслед ему летели его вещи. Пошатывающийся, правда, вел себя тихо, зато, кроме ругани Галы, все время были слышны громкие вопли Голенастой, а также визгливое тявканье Швабрика и изредка — скулеж Лулу. Так как все бранились на повышенных тонах, старушка поняла, что шум был из-за денег. Якобы из-за какого-то идиота, какого именно — непонятно, они лишились и картин, и денег. В результате утром Голенастая выскочила из подъезда с большой сумкой в руках — это уже при мне было, я собственными глазами видел — и бросилась к своему джипу. Под ближайшим к джипу деревом ее поджидал Дуремар, нервно покуривая, но она села в машину и поехала, не обращая на него внимания, чуть ноги ему не отдавила, так что он, чертыхаясь, еле успел отскочить в сторону. Потом все-таки вернулась и его подобрала.

Деньги… Не понимаю, почему люди устраивают такой шум из-за этих бумажек! Они все время вкалывают, зарабатывая эти деньги, а какая от них радость? Я так понял, что если они что-то сделают правильно, то получают эти бумажки, как я — кусочек сосиски, когда по команде встаю на столбик или даю лапу. Но мне быстро надоедает такая игра, а они все трудятся и трудятся, чтобы бумажек было все больше и больше. Я в них не разбираюсь, но Мама мне как-то объясняла, что в обмен на красную бумажку можно получить два мешка моего корма, а на желтую — косточку из жил. Но шарики, которые мне насыпают в миску, я есть не люблю, а вкусными косточками меня бесплатно угощают соседи, хозяйка Цунами например. Мама, когда мне это все рассказывала, была очень расстроена, потому что долго не могла найти свой кошелек, а потом нашла его среди моих игрушек. Как он туда попал, не знаю, я его туда не притаскивал, наверное, сам завалился, но Мама решила, что это я. Если бы у нее было другое настроение, когда она читала мне лекцию о достоинствах купюр, она бы сообразила, что «желтый» и «красный» мне ни о чем не говорит, у нас, собак, видение мира другое. Птичка как-то жаловалась, что один из ее питомцев сжевал вместе с карманом куртки последние деньги в доме, так те вообще были «голубыми» — сейчас таких уже нет. Самые ценные, однако, называются «зелеными». Мне об этом рассказал один знакомый ворон, который живет у Маминых знакомых. Вот кто прекрасно разбирается в деньгах!

Судя по моему жизненному опыту, люди делятся на две категории: тех, кто любит нас, животных, и тех, кто нас терпеть не может. В начале своей жизни я больше сталкивался со второй категорией — так называемые хозяева меня не кормили и пинали, когда я им под ноги попадался, а один пьяница в деревне даже обещал с меня шкуру спустить, если я еще раз задеру лапу под тем кустом, где он отсыпается. И в нашем доме есть одна противная консьержка, которая, как видит меня, требует, чтобы Мама «забрала эту мерзкую собачонку, чтобы она тут не гадила». Я как-то порывался высказать ей все, что о ней думаю, но Мама мне запретила, сказала, что нечего с убогими связываться. Однако среди Маминых-Папиных друзей таких отвратных типов нет. Все, кто к нам приходит или к кому ходим в гости мы, особачены или окошачены. В крайнем случае, у них живет кто-нибудь еще — ну, как змеи у Путешественника. А в том доме, куда мы с Мамой как-то заглянули, нашего народа было очень много: три кошки, три собаки и две вороны.

Гриша, ворон, был у них самый умный и самый главный. Его даже хозяйка слушалась и уважала, а хозяин, хозяйкин сын, так просто его боялся. Гриша как только над ним не издевался! Вечно прятал его часы куда-нибудь на шкаф, а когда тот ел, то выхватывал кусочки прямо у него изо рта. Гриша в доме всем распоряжался, участвовал в собачьих драках, мирил забияк. Своего младшего товарища он опекал, утром выпускал из коробки, куда его закрывали на ночь — сам-то он спал на хозяйской подушке. А когда злился, больно тюкал провинившегося по голове. Он и нас с Мамой обещал клюнуть в темечко, как только мы вошли. Мама тут же схватила меня на ручки, и мы прижались к двери. Пробыли мы там совсем не долго, но за это время Гриша на хорошем собачьем языке, правда, с провинциальным акцентом — дело было за городом — популярно объяснил, что чужаков в доме ему не надо и со своими подчиненными хлопот хватает. Да и собственные его хозяева тоже не всегда ведут себя должным образом, вот и сейчас они на него сердятся и перерывают весь дом, чтобы найти вытащенные им из портмоне купюры. Хозяин обещал ему голову свернуть, но пусть только попробует хоть к одному перышку прикоснуться — он опять ему нальет в постель воду из собачьей миски. Он, Гриша, знает цену деньгам и берет только крупные, желательно не наши, с мелочью не связывается. Пусть люди ищут сколько хотят, да только не найдут они тайники, где он прячет свои сокровища на черный день. А нам этот пернатый господин посоветовал убираться подобру-поздорову, пока целы. Мы и убрались быстренько, причем Мама, по-моему, испугалась этого наглеца не меньше моего. Как хорошо, что у нас во дворе вороны не такие просвещенные, самое большее, на что они способны, — это гоняться за пышным хвостом Найка, благо у меня хвоста нет.

Люди всегда расстраиваются, когда у них пропадают деньги. Я, правда, не сразу понял, какое отношение картины Художницы имеют к деньгам, но появившаяся у нас Птичка сказала, что на деньги, полученные за пропавший портрет Вайдат, можно было бы кормить ее собак целый год. И Художница, и Птичка на следующий день собрались у нас в квартире на кухне, и они все втроем с Мамой долго разговаривали. Лица у них были хмурые, как низкое небо с дождем за окном, и мне никак не удавалось заставить их развеселиться и в полную силу со мной поиграть. Художница говорила, что она теперь не может получить ни картины, ни деньги и что в милицию лучше не обращаться. Потому что она уже ходила в милицию, и там долго выясняли, не сама ли она себя обокрала.

Все-таки странные люди: как можно себя самого обокрасть? Оказывается, можно, чтобы получить страховку. Страховка — это еще одно чисто человеческое понятие, которое нельзя ни пощупать, ни понюхать. Этого я до конца так и не уразумел, да и вообще мне было бы совершенно на это наплевать, если бы не Мурзавецкий. Вскоре после незадавшегося визита к Гале мы пошли в гости к Писательнице. Журналиста не было дома, Мурзавецкому не на кого было отвлекаться, и он сосредоточился целиком на нас. Мама и Писательница удобно устроились на диване и тихо беседовали, я улегся на коврике у Маминых ног, хотел было тоже вскочить на диван, но под пристальным взглядом кота не решился это сделать. Мурз на этот раз сидел не на писательском столе, а удобно развалился в кресле и смотрел на меня в упор, не мигая, так что я чувствовал себя не слишком уютно. Мама машинально чесала меня за ушком и рассказывала писательнице последние новости. Оказывается, у Художницы и Галы был договор: Гала устраивает выставку, а потом везет картины куда-то за границу, во «Франкфурт». (Интересно, где этот Франкфурт? Неужели дальше Воронежа? Мы туда ездили с хозяевами на машине, и меня жутко тошнило.) Она уже даже оформила все бумаги «на вывоз». Просто удивляюсь, почему люди так любят всякие бумажки? Даже у меня, так как я тоже принадлежу к их миру, есть документ, с моей большой фотографией. Когда мы с Мамой в последний раз ездили на телевидение, она дала охраннику сразу два паспорта, свой и мой, и сказала при этом: «Нет бумажки — нет собаки!» Интересно, а кем же я был, пока жил на улице? Наверное, бомжом — оказывается, только у бомжей нету документов.

По контракту, картины должны быть застрахованы, чтобы, если с ними что-то случится, Художница получила за них деньги. Но Гала пожадничала и не стала оформлять страховку, и денег за две украденные картины Художнице она платить не собирается, хоть и нарушила договор. По этому поводу Художница и ее муж страшно расстроились и забрали у Галы все оставшиеся картины. Художница потеряла всякую надежду вернуть украденное.

Тут Мурзавецкий перевернулся в своем кресле и выразительно мяукнул, привлекая к себе внимание. Писательница тут же вскочила и подбежала к нему, спрашивая, что ему нужно, но кот только отмахнулся от нее лапой. Оказывается, он хотел поговорить со мной — снизошел, — и я стал его внимательно слушать, но подойти к нему поближе мне почему-то не захотелось.

— Ты, блохастая помесь кролика с болонкой, все еще корчишь из себя сыщика? — вопрошал он. — Вот на твоих глазах совершилось преступление, и что ты делаешь? Да ничего! А все потому, что ты необразованный полкашка. Ты даже не знаешь, что такое страховка. — И тут он мне это объяснил, и я, как ни странно, почти все понял. Может, потому, что он мне все это показал образами, а не словами.

— Вот сейчас у тебя шанс найти украденное и вывести на чистую воду воров, — продолжал Мурзавецкий, — а ты только и знаешь, что ходить по чужим коврам и приставать к чужим хозяйкам со всякими нежностями! Я бы на твоем месте этим шансом воспользовался!

Меня это его выступление заинтересовало, хоть и обидно выслушивать о себе всякие пакости. Впрочем, на дураков не обижаются. Но кот был, увы, совсем не дурак, а потому я, преодолев оскорбленное самолюбие, спросил его:

— А как бы вы, уважаемый, поступили бы на моем месте?

— На твоем месте я бы положился на свою интуицию! Но разве она у тебя есть?

— Есть, есть, — обрадовался я.

— И так что она тебе говорит?

— Что и сама Гала, и ее семейство подозрительно пахнут и подозрительно себя ведут.

— Да это ты разговоров своей хозяйки наслушался!

— И вовсе нет! Может, это она полагается на мою интуицию!

Как ни странно, Мурзавецкий тут со мной согласился, потому что об интуитивной чувствительности людей он был еще более низкого мнения, чем о «сверхчувственном восприятии» собак. Надо же, мне удалось повторить за ним эти умные слова! Это кошки, сказал Мурзавецкий, живут в нескольких параллельных мирах и могут мысленно разговаривать с кем угодно, даже с ушедшими из «земной юдоли». Поэтому кошки прозревают много такого, о чем ни люди, ни собаки даже не догадываются. И даже могут предугадывать будущее.

— Ну, например? — не выдержал я.

— Двумя украденными картинами дело не ограничится, — заявил норвег и, спрыгнув с кресла, забрался на диван. Он свернулся клубочком — вернее, гигантским шаром — между нашими хозяйками, давая таким образом понять, что разговор окончен. Я подумал-подумал и решил послушать, о чем говорят женщины. Ведь если Мурз прав, то я еще смогу проявить себя как сыщик!

А хозяйки говорили как раз о краже.

— Никак не могу понять, — говорила Мама, — зачем надо было красть эти две картины? И почему только две, хотя вор мог вынести за один прием гораздо больше? Я, конечно, очень уважаю Марианну (так зовут Художницу по-человечьи), но все-таки она не Рембрандт или Леонардо, чей один-единственный набросок стоит миллионы, — тут она протянула руку и взяла с журнального столика книгу. — Ага, это «Преступления в океане искусства»! Эту же книжку, читаную-перечитаную и с оборванной обложкой, я заметила в кухне у нашей галеристки — она лежала на подоконнике!

— Интересно, зачем она ей? — размышляла Писательница. — То ли она намерена сыграть роль частного детектива и искать пропавшие картины, то ли сама планировала преступление и использовала книгу как руководство… Возможно и то, и другое. Она же не совсем дура, понимает, что все стрелки указывают если не на нее, то на ее родных, и наверняка захочет каким-нибудь способом обелить свою репутацию…

Тут моя Мама хмыкнула:

— О чем вы говорите? Какая репутация! Она уже проявила себя во всей красе. Недаром Марианна говорит, что честных галеристов не бывает. Может, это она так со злости выражается, но очень похоже на правду.

И тут они стали говорить о том, какие преступления можно совершать с картинами. Я навострил уши. Не могу сказать, что это было очень интересно, по большей части это было совсем не о собаках и даже не о кошках. Но меня задело за живое, что Мурзавецкий обо мне такого низкого мнения, и захотелось доказать ему, что собаки на эволюционной лестнице стоят выше кошек, как говорит Птичка. И вообще мы умнее, и я в частности. И к тому же я действительно хотел найти украденное и тех, кто украл! Я, конечно, в герои не рвусь, но неплохо бы выглядеть выдающейся личностью в глазах соседей. Ну и Мамы с Папой, разумеется. К тому же Художница мне очень нравится, и если я найду для нее картины, она мне скажет много ласковых слов и наверняка угостит курочкой с вилки.

И чего только я не наслушался! Оказывается, картины крадут, чтобы их продать и получить большие деньги. Только самые дорогие картины самых известных художников продать почти невозможно, потому что поднимается большой шум и воров ищут повсюду. Лет сто назад какой-то горе-грабитель украл самую знаменитую в мире картину, «Джоконду» художника Леонардо, который жил вообще невообразимое количество лет назад. Это было в Париже, а вор был гастарбайтером из Италии. Потом он сдуру захотел ее продать, и его тут же повязали, а «Джоконду» вернули на место. Чересчур известные краденые картины покупают некоторые коллекционеры-любители, это незаконно, и они сами становятся преступниками. Такие кражи обычно совершают по заказу либо по глупости. Гораздо выгоднее красть менее известные картины плодовитых гениев, таких, как Пикассо, который сам не помнил, сколько всего он написал, и продавать их на черном рынке. Краденые вещи обычно продают по заниженной цене, и поэтому картины таких художников, как Марианна, красть не имеет смысла, например, воровать кошельки легче и прибыльнее.

Чаще картины не похищают, а подделывают. Художник — не гений пишет картину в стиле признанного гения, и потом ее продают «за бешеные бабки». В Голландии жил-был художник, который научился писать картины точь-в-точь как их знаменитый мастер Ян Вермеер из Дельфта. Звали этого человека Ван Мегеерен. (Тьфу! Какие у них там имена сложные, не выговоришь — то ли дело Васька, Муська!) Он был неплохой живописец, этот Ван Мегеерен, но его не ценили, а ему хотелось славы и денег, и поэтому он все время «находил» потерянные шедевры. Подделывал он картины так хорошо, что в обычное время его никогда бы не разоблачили, но ему не повезло — в Европе тогда шла ужасная война, и он продал одну картину страшному врагу голландцев и вообще всех порядочных людей Герману Герингу. После войны, когда фашистов из Нидерландов выгнали, художнику это припомнили и арестовали за сотрудничество с захватчиками и продажу им ради наживы «национального достояния». Ван Мегеерен подумал-подумал и решил, что лучше быть жуликом, чем предателем, и признался в том, что это он создавал «вермеерские» шедевры. Так ему никто не поверил! Он в отчаянии попросил кисти, холст и краски и прямо за решеткой написал свою последнюю подделку. Тут уж эксперты схватились за голову и признали, что они ошибались. Художника все равно посадили ненадолго за мошенство… то есть за мошенничество, но это лучше, чем быть всеми презираемым. Впрочем, за то, что он надул фашистскую шишку, ему, по-моему, могли и орден дать, но, к несчастью, он продавал свои полотна и в лучшие музеи страны. Он так и умер в тюряге, но другие поддельщики (их называют фаль-си-фи-каторами, не выговоришь, или, проще — фоссерами) после разоблачения и отсидки чаще всего процветают. Подумаешь, посидишь несколько месяцев в тюрьме, зато потом тебя все знают и твои картины — или твои копии — выставляют в галереях и покупают! Это же такой пиар!

Вообще, как я понял, художники, как и собаки, делятся на три категории. Первая — это элита во всех смыслах. Это как Вайдат. Она и красива (так люди говорят, по-моему — ничего особенного), и неглупа, и обучена правильно охранять хозяина — на соревнованиях она всегда быстро брала нарушителя и получала призы и дипломы. В общем, признаю, что ее хвалят заслуженно. И среди художников есть такие, чьи творения обсуждать не принято — они выше этого. Ну, например, те же Леонардо и Вермеер. Вторая категория — это якобы «породистые» собаки, которые бренчат разными цацками, их возят на выставки и присуждают им почетные звания. Они ими хвастаются, но ни по внешности, ни по характеру, ни по уму ничего из себя не представляют. Таков, например, мой враг Муля. Его хозяйка им гордится и всем говорит, что он чемпион породы, но выглядит-то он, как барбос с Птичьего рынка! Не думайте, что я пристрастен, просто как-то мы с Художницей встретили его на прогулке, и она потом расписывала Маме его недостатки — лапы не так поставлены, грудь колесом, я уж всего не помню, и все удивлялась, как он умудрился на выставке получить положительную оценку. Ну и характер у него отнюдь не нордический. Или Зазик-Швабрик — он, оказывается, не дворняга, а представитель какой-то редчайшей породы, Мама забыла, как она называется. Родословная у него доходит до древнего китайского императора… Или, кажется, мексиканского, то есть до любимой императорской собачки. А посмотришь на него — ну чисто метелка! И ведет себя, как скандальная деревенская Жучка (была такая в моем грустном детстве). Так вот, оказывается, существуют художники, которые пользуются совершенно незаслуженным признанием, хотя рисовать совершенно не умеют — и перспектива у них никакая, и анатомию они не знают, и просто кистью не владеют. Это все пиар! Пиаром занимаются сами художники (ну, например, раздеваются догола, бегают на четвереньках, лают и кусают зрителей за ноги — словом, совершают все то, что нормальные собаки никогда себе не позволяют) и критики. Про таких художников нам с Мамой рассказывала Марианна и фамилии называла, только я их повторять не буду, чтобы потом меня не обвинили в оскорблении личности. Картины у них никакие, а продаются за огромные деньги. Далеко ходить не надо — у Галы в гостиной висит такая страшная картина, на черном фоне темное нечто, похожее на человека. Я на нее всегда рычу на всякий случай. Гала говорит, что она со мной согласна, сама бы зарычала. Она бы эту жуть сняла, но не может, потому что к ней домой ходят коллекционеры и они должны видеть, какие знаменитости у нее выставляются. Правда, продать эту картину она тоже не может, несмотря на громкое имя, потому что, как сказала Мама, «повесишь такое у себя над кроватью, и будут сниться одни кошмары».

Ну а третья категория — это нормальные собаки безо всяких отличий и генеалогических деревьев, которые завоевывают уважение хозяев своим умом, характером и преданностью. Таких — огромное большинство. Я тоже, наверное, к ним бы относился, если бы не попал на телевидение и не прославился. Это прекрасные, пусть и не выдающиеся, псы, но ценят их только близкие. Так вот, огромное большинство художников относятся именно к такой категории. Например, творчество нашей Художницы «широко известно в узких кругах», говорит Мама. Узкие круги — это те, кто любит нас, животных, и наши рисованные изображения. Тех, кто любит наши изображения и имеет возможность их покупать, гораздо меньше, чем собачников и кошатников. Поэтому обычные художники так любят, когда о них пишут критики, и так переживают, если с критиками что-то случается, ну, например, если они наступают на лапу кому ненужно и из-за этого падают.

Но я опять отвлекся. Оказывается, сейчас многие художники, которым не удается пробиться как художникам, занимаются подделками. Это целый бизнес, в котором обычно участвуют несколько человек. Художник пишет картину под кого-то известного, а его сообщники получают нужные бумажки, в которых говорится, что картина подлинная, и ее продают. Сейчас фальшивок столько, что даже нашему премьер-министру подарили картину якобы знаменитого мариниста Айвазовского (это тот, который все море рисовал), но она оказалась липой. Подделывать полотна старых мастеров очень трудно, потому что раньше и краски были не те, и лаки, и еще готовую картину надо сунуть в печку, чтобы она «состарилась». А современных художников — гораздо легче. И особенно абс… абстракционистов. Это те, кто рисует не собак и кошек, не людей, не цветы и не деревья, а просто малюет на холсте разные черточки, палочки и точки и ставит разноцветные кляксы. Особенно почему-то любят подделывать некого Малевича, который рисовал квадраты. Сейчас развелось столько черных квадратов и красных квадратов, что уже потеряли им счет. А по мне, квадрат есть квадрат, кто бы его ни рисовал. Я теперь знаю, что это такое, мне Мурз объяснил, правда, при этом ему пришлось уронить шахматную доску со всеми фигурками. У Мамы вот коврик в передней квадратный, она же его на стенку не вешает!

Оказывается, абстрактной живописью могут заниматься и мои собратья-животные. Больше всего рисуют человекообразные обезьяны, они даже выставки своих рисунков устраивают, ну прямо как наша Художница! Недавно Мама ходила в музей на такую выставку, она так и называлась — «Творчество высших обезьян». Первым догадался дать в руки шимпанзе кисти и краски Десмонд Моррис, куратор Лондонского зоопарка. А потом он выставил эти обезьяньи картины как шедевры до того малоизвестного художника, и все ими восхищались! Вот это была гениальная фаль-си-фи-ка-ция, но Мама говорила, что это вовсе не фальсификация, а розыгрыш, потому что он это делал бескорыстно и потом во всем признался.

Некоторые другие четвероногие тоже занимаются изобразительным искусством. Например, слоны. Это такие громадины, я их видел в Зоопарке, по-моему, они очень уродливы. Мало того что они такие огромные и неуклюжие, так у них вместо носа впереди торчит нечто вроде хвоста, хобот называется. При мне один слон набрал в этот самый хобот воды и поливал себя, как из шланга. Хоботом они и рисуют, но не все, а только избранные, точь-в-точь как у людей — моя Мама, например, точно этим не занимается, а Папа — только изредка. Одна очень талантливая слониха из Канады заработала своим творчеством 200 тысяч долларов, то есть «зелененьких». Можно подумать, что она разбогатела, так нет же — ей только улучшили жилищные условия, а все остальное пошло на нужды зоопарка. А где-то на острове Бали — это очень-очень далеко, но мои родители там побывали — слоны вообще зарабатывают себе на жизнь, рисуя картины. У каждого из этих исполинов, оказывается, кроме общего хозяина, который заботится о них всех, есть еще и личный слуга, который ухаживает за своим слоном чуть ли не круглые сутки, кормит, поит и моет его в озере. Хозяину слоны обходятся дорого, и он чуть не разорился. Поэтому слоны вынуждены работать, развлекая туристов, а особо одаренные с помощью красок и кистей создают произведения, которые продаются по всему миру. У этих слоновьих художников есть собственные сайты в Интернете, как у художников-людей, и их картины пользуются большим спросом.

Дельфины тоже рисуют. Моя Мама как-то водила меня в дельфинарий и показывала мне дельфинов. Не понимаю, что в них люди находят, по-моему, это просто большие рыбы, все время плавают в воде и только носы высовывают. Маме они почему-то очень нравятся, она называет их «лапочками». Ничего себе лапочки! Меня Мама поставила на бортик у самой воды, и когда этот непонятный зверь подплыл, я на всякий случай зарычал. Так он взял и облил меня водой, как из душа! Терпеть не могу, когда меня обливают, я вообще не люблю воду, тем более что плавать не умею, не нужно это нормальной собаке, мы не водоплавающие. Самое обидное, что все кругом засмеялись, и Мама первая! Так вот, эти дельфины считаются ужасно умными. И они действительно рисуют, взяв в зубы кисточку, только, оказывается, это всего-навсего трюк — их этому учат для развлечения публики, а для себя они не рисуют. А настоящие художники, как говорит Мама, творят, потому что иначе они не могут. «Произведения» дельфинов тоже продают — ох уж эти люди, им бы на всем деньги делать!

Ну и некоторые птицы тоже рисуют — для себя. Гриша, например, тоже иногда этим развлекается.

А вот мы, собаки, ну и кошки тоже, в художниках почему-то не числимся. Я считаю, что это несправедливо. Когда мы дома у Художницы вымазывались в красках и случайно ступали на листы ватмана, то такие абстракции получались, куда там обезьянам! А после того, как Толстик неосторожно упал на палитру, а потом прошелся по покрывалу на диване, его, то есть не Толстика, а покрывало, вообще можно было бы в музее выставлять как образец современного ковра! Впрочем, и Толстика тоже. И ни один эксперт не понял бы, что это не человеческая фантазия.

Эксперты — так называется еще одна категория людей, которая участвует в подделочном бизнесе. Без них у художников-фоссеров ничего бы не вышло. Эксперты — это те люди, которые решают, подлинная картина или нет. Бывает, что эксперты добросовестно ошибаются, как это было в случае Ван Мегеерена или шимпанзе Десмонда Морриса. Но современные эксперты редко ошибаются за просто так, чаще они ошибаются за деньги. В последнее время было много шума из-за того, что они слишком часто и откровенно ошибались. Впрочем, некоторые умельцы подделывают не только сами картины, но и подписи художников, и заключения экспертов.

Я не совсем понял, какая разница между критиками и экспертами. Даже кот Мурз признался, что он тоже этого не знает, но, по его мнению — какая разница? — это якобы совершенно неважно. Как это неважно? Может, не только у экспертов, но и у критиков часто бывают криминальные наклонности, и того критика, которого Вайдат простила за наступление на лапу, надо было скушать. А я-то не догадался! Уже потом я специально вслушивался в разговор Мамы и Художницы, когда они говорили именно об этом столь отвлеченном для меня предмете. Оказывается, критики чаще всего получаются из неудавшихся художников. Не умея рисовать сами, они учат мастерству других, удавшихся, художников и объясняют любителям живописи, что хорошо, а что плохо. Это критики когда-то превознесли до небес творчество шимпанзе из Лондонского зоопарка. Художница, по-моему, не любит критиков и их побаивается. Эксперты иногда тоже вырастают из художников, но, в отличие от критиков, они долго и упорно учатся, что не мешает им ошибаться. До того дошло, что на дорогом аукционе в том же Лондоне продавали картину известного русского художника, от которой сам художник открестился: мол, не моя! — а эксперты ему говорят: «Врешь, ты писал!»

Словом, запутанное это дело, и если бы не кот, не стал бы я в него вникать. А кот, свернувшись в писательском кресле, казалось, задремал, а потом открыл один глаз и сообщил мне на телепатическом уровне — то есть не открывая рта, совсем не так, как говорят люди, — что мозгов у меня слишком мало, чтобы все это понять.

— И не надо тебе все это понимать, — продолжал он. — Это люди все рассуждают и рассуждают, они мыслят логически, дедуктивным методом вычисляют преступника, а мы, кошки — я имею в виду Кошек и Котов с большой буквы, — идем другим путем. Мы видим! Мы внутренним зрением распознаем, у кого нечистые мысли. И тебе, пес, если ты утверждаешь, что тоже на это способен, не надо слишком много думать, а то голова разболится. Тебе надо просто воспользоваться внутренним зрением!

Тут уж у меня действительно разболелась голова, и я потянул Маму на улицу. Гулять! Не общаться с котами-зазнайками! Забыть о преступлениях и сыщиках! И в тот день я успешно обо всем забыл — я всегда забываю то, о чем не хочется вспоминать — только порычал, почуяв подпись Зазика-Швабрика. А на следующий день опять грянул гром, как сказала Мама. На самом деле гром был ночью, только это была ненастоящая гроза, а искусственная — во дворе устроили салют. Мы как раз гуляли поздно вечером с Цуней и нашими хозяйками, так Цуня, как услышала, как пуляют, побежала разбираться с петардистами, а я помчался за ней. Мамы нас догнали, только когда Цунами уже укусила за ногу парня из развеселой компании, а я ей помогал, громко лая. Хозяйки схватили нас на ручки и помчались домой со всех ног, пока стрелки не сообразили, что напали на них не овчарки какие-нибудь, а маленькие собачки.

Так вот, на следующее утро гром грянул фигурально, как выражается Мама. Было довольно поздно, Папа уже давно ушел на работу, Мама допивала свою пятую чашку кофе, а я дремал рядом с ней и ждал, пока она ее допьет и мы пойдем гулять. И тут зазвонил телефон — тот, что у нее висит на шее. Я разобрал только, что звонила Художница. Мама, против обыкновения, быстренько отговорила и стала носиться по квартире, одеваясь и собираясь. Уже выскакивая за дверь, она схватила меня в охапку и позвонила Бабушке, но той не было дома — консьержка сказала, что она пошла к врачу. И тогда Маме пришлось взять меня с собой. Мы с ней на какой-то чужой машине быстро доехали до дачи Художницы и обнаружили здесь и Марианну с мужем, и ее дочь с одним из самых верных ее поклонников, и Берту, и даже хромую Санни. Кроме них здесь был знакомый милиционер Участковый и еще двое мужчин в форме, поэтому собаки были привязаны к дереву — Берта слишком рьяно защищала своих родных ото всех, а Санни принадлежит к стаффордширскому племени, которого люди почему-то боятся. В том числе и милиционеры, которые бояться не должны. Художница сидела в вынесенном из домика кресле, рядом с ней на бревне пристроился Участковый и чего-то строчил на колене. Художница говорила монотонным голосом:

— Несколько дней назад мы с мужем забрали мои картины с выставки и привезли сюда, в мастерскую, потому что у нас дома ремонт. Конечно, временно. Мы понимали, что это строение непрочное, поэтому укрепили дверь, муж с Сережей, вон он стоит, — она кивком показала на Машиного кавалера, — сами все делали. Поставили решетки на окна, а потом закрыли их ставнями. Ставить на охрану что-либо в нашем поселке — сами знаете, долгая история, мы рассчитывали забрать картины недельки через две-три, а пока каждый день ходили проверять, как тут обстоит дело. Обычно я работаю здесь все лето, пока тепло, но и сейчас, в солнечные дни, я тоже проводила часы за мольбертом. Вчера погода была прескверная, поэтому я сюда не пошла, а муж заезжал по дороге на работу и проверил замки — все было в порядке. А сегодня с утра выглянуло солнышко, и я решила поработать. Пришла, а тут такое, — и она смахнула слезу с щеки рукой.

Странные создания — женщины! Чуть что, у них из глаз вода льется! Правда, с Мамой это редко бывает, да и Художницу я в первый раз видел по-настоящему плачущей. Цунина бабушка Галя, глядя в телевизор, бывает, прослезится. У Мамы-Папиной Племяшки нередко глаза «на мокром месте», но она еще маленькая. Вот мужчины и собаки не плачут, у нас это не принято. Нам не полагается, иначе «бабой» назовут. И не говорите мне, что я сам жалобно пищу, когда родители меня бросают, так это ведь не плач, а так, легкий скулеж. Так вот, Мама тоже готова была заплакать из солидарности с Художницей. Оказывается, у той украли все картины.

Воры не тронули ни замок, ни входную дверь, ни решетки на окнах; ставни как были, так и оставались закрытыми. Они проникли внутрь через пролом во внутренней стене с половины Бабы Яги. С ее стороны к узенькому коридорчику, который вел в мастерскую, примыкала хозяйственная пристройка, и вот оттуда-то и пришли грабители. Мне повезло — я видел своими глазами, как работают милицейские сыщики, потому что, когда мы с Мамой приехали, нас с ней тут же попросили быть понятыми. Это свидетели, которые наблюдают, чтобы все было по правилам и милиция бы записала все как есть или нет. В нашем случае было — нет. В доме ничего не осталось, кроме разломанных рам. На стенах, там, где висели картины, остались пустые места. Я все разглядел с Маминых ручек. Пока Берта с Санни, привязанные, подвывали потихоньку, я побывал на месте преступления! Два милиционера ползали по полу, чего-то осматривали и даже обнюхивали пол, как будто были собаками. Все равно люди никогда ничего не унюхают, чутье у них подкачало! Вскоре привезли и настоящую собаку. Это был рыжий кокер-спаниель с нахальной мордой, я на него слегка погавкал с Маминых ручек, и Мама меня унесла. Этот рыжий вскоре проскочил сквозь дыру на половину Бабы Яги, выбежал наружу через дверцу пристройки, а потом заметался по ее участку. В конце концов он подошел к ограде там, где она была наполовину сломана, и пролез обратно к нам. Потом дошел до калитки, остановился и даже слегка взвыл от огорчения — потерял след. Это так объяснил нам приставленный к нему милиционер, с нами, собаками, этот гордец-спаниель общаться не стал — некогда ему, видите ли, он служит! Тоже мне служивый, ничего и никого он не унюхал, подумаешь, дождь шел, и следы размыло! Когда он ушел, таща за собой на поводке хозяина, а милиционеры закончили свои дела и вышли из мастерской наружу, Мама меня опустила на землю, и я смог все обнюхать собственноручно, то есть собственноносно.

— Понимаете, тут все пропахло красками, это сбивает нюх, — растерянно объяснял Маме и расстроенной вдрызг Художнице один из милиционеров. — Да еще дождь ночью прошел. Все запахи, что еще оставались, смыл.

Это для этого рыжего зазнайки смыл, а для меня — нет! И я прекрасно чуял, что кроме запахов красок Художницы и картин Художницы (свежие краски и то, что она ими делает, пахнут по-разному), тут был еще один оттенок. Это было нечто среднее между тем, чем пахло наверху в квартире у Галы, то есть каких-то других красок, скипидара, разбавителя, и собственным «ароматом» Дуремара. Вони его одеколона, табака и страха. Сильнейшего запаха страха, и я даже зарычал.

— Смотрите, у вашего песика даже шерсть на загривке поднялась, — сказал Маме наш знакомый Участковый, заканчивая свою писанину прямо на ходу. — Настоящая служебная собака, ей бы преступников ловить!

Я понял, что это комплимент, подошел к Участковому, поднялся на задние лапы и высказал ему свое уважение.

— Если бы он только смог найти воров, я бы кормила его одними куриными грудками и печенкой, — вздохнула Мама и забрала меня у Участкового, добавив для меня: — Что за манера пачкать людям брюки, тем более форменные!

После этого я опять сидел у Мамы на ручках и слушал людские разговоры. Картин украли столько, что в руках унести их было невозможно, значит, где-то поблизости у грабителей была машина. Увы, следов колес, по которым можно было бы что-то сказать об автомобиле, обнаружить не удалось. Преступников было не меньше двух, но их никто не видел и не слышал. Никаких следов в мастерской они не оставили. На всякий случай милиционеры сняли отпечатки пальцев, но это дохлый номер — наверняка преступники работали в перчатках, а в помещении ходили не в верхней обуви, а в носках. Свидетелей нет. Когда начинается осенняя непогода, большинство домиков в дачном поселке пустеет, их обитатели перемещаются в московские квартиры, остается лишь несколько постоянных местных жителей. Как раз на соседних участках, к несчастью, никого не было. К числу постоянных жителей относилась Баба Яга, она же Елена Павловна, но она утверждала, что ничего знать не знает, ведать не ведает, всю ночь проспала беспробудным сном. Своего сна у нее нет никакого, поэтому спит она со снотворным. Когда ей сказали, что воры, ломая перегородку, не могли обойтись без шума и она должна была его слышать, она отвечала, что, во-первых, хозяйственная пристройка — это еще не дом, а во-вторых, она вообще глуховата и давно уже надо купить слуховой аппарат, но он денег стоит, а их у нее нет. Она, чай, «не барыня и в деньгах не купается, как некоторые». Очевидно, она имела в виду ограбленных соседей.

Тут и сама Баба Яга пришла, «легка на помине», как сказала моя Мама. Она попала на нашу половину через дыру в заборе. Конечно, у нее на руках сидела ее полосатая Тигра. Я вспомнил свои успехи в беседах с Мурзом и решил с ней поговорить — наверняка она кое-что знала. В конце концов, дружу же я с кошками Художницы, даже сумел установить почти нормальные отношения с творческим котом — почему бы не попытаться пообщаться и с этой кошкой? Поэтому, когда Мама устала меня держать и опустила на землю, я подошел к Бабе Яге — не буду же я бояться какую-то Бабу Ягу! — и только хотел вежливо поздороваться с Тигрой, как та на меня грозно зашипела. Я на всякий случай отскочил, а Мама снова подхватила меня на ручки. За Маминой спиной Маша тихо сказала:

— Считается, что у ведьмы должна быть черная кошка, а у этой — полосатая.

— Зато такая же злющая, как и ее хозяйка, — отвечал ей Сережа.

Как выяснилось, Баба Яга пришла, чтобы пожаловаться, что весь ее участок вытоптали милиционеры своими сапожищами. Кроме того, она поинтересовалась, кто ей будет возмещать ущерб. Тут муж Художницы возмутился:

— Помилуйте, Елена Павловна, какой ущерб?

— Как какой? А кто будет чинить перегородку? Забор вот повалили, это менты уж постарались, хуже чем воры, ей-богу. А еще на мою любимую розу наступили, — и она показала на какой-то жалкий прутик, торчавший из земли довольно далеко от забора.

Хозяин Берты и Санни переступил через поваленную изгородь и пошел полюбоваться бывшей розой. Вслед за ним потянулись и все остальные, причем Мама со мной шла в первых рядах. По-моему, она не менее любопытна, чем я, только почему в таком случае она меня за это ругает? Все стали кружком вокруг несчастного кустика и пристально его рассматривали, но ничего интересного не обнаружили. Воспользовавшись случаем, я снова соскользнул на землю, чтобы получше обнюхать Бабу Ягу; по счастью, Тигра куда-то запропастилась. Да, я не ошибся: от ее фартука действительно несло чем-то подобным тому, что я унюхал на даче. Видно, я слегка зарычал от возбуждения, потому что Баба Яга вдруг завопила: «Караул! Собак спустили, собаками травят!» Мне понравилось, что обо мне говорят во множественном числе, но, оказывается, к нам присоединилась и Санни. Она никого не собиралась есть, но бабка перепугалась, бодренько так побежала в дом и с грохотом захлопнула за собой дверь. Оказывается, Саньку отпустил Машин Сережа, и теперь он довольно улыбался.

— Хотел было отвязать не Санни, а Берту, но побоялся, как бы старуху кондрашка не схватила, — пояснил он.

Маша обозвала его хулиганом, но видно было, что она довольна: она даже обняла его и чмокнула в щечку. Тут сверху опять полило. Я уже говорил, что не люблю воды, и забежал в мастерскую. Но люди почему-то не захотели там оставаться, и мы побежали к машине мужа Художницы. Нас было много, и мне пришлось сидеть на широкой спине Берты, а Маша рядом устроилась на коленях Сережи. Мы поехали на «военный совет» к Художнице, но «военного совета» не получилось, потому что в квартире орудовали какие-то незнакомые люди. Одетые, как узбеки, но не узбеки. Мама сказала, что это маляры. Так что мы с ней сразу поехали домой.

«Военный совет» состоялся на следующий день. Наш дом очень удачно расположен, «на перекрестке всех дорог», как говорит Мама, поэтому у нас часто собираются люди — по делу и так просто. На этот раз Художница пришла после того, как три часа провела в милиции. Она была очень бледная и расстроенная — настолько, что даже отказалась со мной играть! Потом забежала Птичка, «по пути с работы», как она сказала. Взрослые пили кофе и серьезно разговаривали, а я не вслушивался, потому что смог заставить Птичку поиграть со мной. Но сидели они недолго, потому что позвонила Писательница и сказала, что пропал Мурзавецкий и они с мужем уже битый час его не могут найти. Мы все вскочили и побежали к ним искать кота. Правда, Мама сначала не хотела меня брать, но гостьи ее уговорили, что я могу быть полезен — дескать, найдет кота по нюху! В подъезде Писательницы стояла кутерьма, Мурзавецкого на черной лестнице искали Журналист и соседи. В квартире оставалась только хозяйка. Когда мы вошли, она заглядывала за шторы, приговаривая:

— Он нередко здесь прячется, но я подоконники уже раз десять проверяла. Боюсь, он выскользнул за дверь, когда приходил почтальон…

Мама сказала мне: «Ищи» — я забегал по квартире. Впрочем, я и так бы стал проверять все углы — я давно там не был. Но помощь моя не понадобилась: Мурзавецкий вдруг решил выйти. Это было настоящее явление! Потягиваясь, он спрыгнул с верхней полки, что под самым потолком, где сладко спал, спрятавшись за книгами. Взрослые заахали и заохали, Писательница схватила кота на руки и прижала к груди, причем тот отчаянно сопротивлялся, его лапы так и мелькали. Потом она, не выпуская Мурза, упала вместе с ним в кресло, а Мама отпаивала ее каплями с очень сильным и, по-моему, неприятным запахом. Но Мурзавецкому он явно понравился, он стал принюхиваться, а потом начал с блаженным мяуканьем кататься на коленях у хозяйки.

Когда все успокоились и вернулся Журналист, разговор продолжился. Художница рассказала, что в милиции она дала описание всех своих картин. Но надежды на то, что они найдут воров или похищенное, не было никакой. Милиционеры посоветовали ей обратиться к частным детективам, но предупредили, что это, скорее всего, напрасная трата денег. Вчера позвонил знакомый из Центрального дома художника и сообщил, что видел картины Марианны на лотке на набережной — там, где торгуют разными ремесленными поделками. Ее муж помчался туда и быстро обнаружил усатую тетку, которая задешево продавала грубые копии ее старых, хорошо известных картин, причем с ее же хорошо выполненными подписями. Тетка заявила, что картины ей приносит сама художница, и ее описала — лже-Марианна оказалась женщиной полноватой, приземистой и жгучей брюнеткой, в то время как настоящая Художница выше даже моей высокой Мамы, худощавая и совсем не темная. Так что эта ниточка вела в тупик, а искать фальшивого двойника Марианны сейчас никому не хотелось. Что делать дальше, Художница не знала. Ей было очень жаль своих работ, но она уже свыкалась с мыслью, что она их больше никогда не увидит. Но кто же ее ограбил?

Тут подал голос Журналист:

— Еще Цицерон сказал: «Ищи, кому это выгодно».

Цицерон? Разве Журналист знаком с Цицероном? Странно! Цицероном зовут чау-чау, с которым мы иногда встречаемся на прогулках у нижних домов возле леса. Но чтобы Цицерон говорил, тем более что-то умное? Да он собачий язык едва знает, куда ему с людьми разговаривать!

— Не представляю, кому это выгодно, — ответила Художница. — Разве что нашей достопочтенной галеристке… Но зачем ей еще один скандал, хватит того, что у нее прямо из экспозиции пропали две мои картины!

— Но ведь она собиралась выставлять ваши полотна за границей, — вмешалась Мама, — и там выгодно их продать. Может, соблазн был слишком велик?

— Но теперь она не сможет их вывезти! Муж постарался, заставил ментов написать обращение в таможенный комитет! Теперь там известно, что картины краденые!

— Что ж, может, письмо до них дошло, а может — нет. Но вряд ли Гала станет рисковать…

— С нее станется… если, конечно, это ее затея…

Они говорили много и долго, иногда все вместе, чуть ли не перебивая друг друга. Спорили, имеет ли отношение к краже Елена Павловна — Баба Яга. Кто-то, кажется Журналист, предложил дать ей денег, чтобы она сказала правду, на что Художница отвечала, что если даже воры ей и заплатили за молчание, то действовала она исключительно из глубоко укоренившейся ненависти к соседям. Про собаку — то есть меня — все забыли. Так как разговор был мне неинтересен, я пропустил бы его мимо ушей, если бы не кот, то и дело бросавший на меня взгляды, говорившие: «Эх ты, горе-сыщик». Но все равно меня в конце концов сморило, и я почти заснул. Вернее, задремал. Тут кто-то задел меня по носу, я проснулся и на всякий случай гавкнул. Оказывается, это Мурзавецкий перебрался вместе со своей хозяйкой на диван и, устраиваясь поудобнее, меня толкнул. Разбудил он меня именно в тот момент, когда взрослые снова обсуждали животрепещущий вопрос — организовала кражу Гала или нет? Мама, смеясь, заявила:

— Вот видите, Тимоша подал голос за то, что воры — наши неприятные соседи, имеющие, к сожалению, некоторое отношение к искусству! — и она почесала меня за ушком. Я почувствовал себя собачьим гением: ведь это так непросто — проснуться в самую нужную минуту!

Но Мурзавецкий меня гением не считал. Он еще раз сильно пихнул меня, на этот раз специально, и спросил:

— Ну что, дворняга ушастая, ты-то знаешь, кто украл? Что тебе говорит твоя жалкая интуиция?

И моя интуиция, и мой нюх говорили мне, что я точно знаю, кто преступник или, скорее, преступники, и я с гордостью поделился своим открытием с котом. Но, вместо того, чтобы поздравить меня, Мурз сказал:

— И ты думаешь, что этого достаточно? Теперь ты должен донести это до людей.

— А как?

— Это уж твое дело. Я тебе в этом не помощник.

Потом он отвернулся от меня, спрыгнул с дивана и оказал хозяину высочайшую честь — пригласил его поиграть.

На следующий день на прогулке мы встретили Пошатывающегося, который шатался сильнее обычного и, почуяв его, я не смог остановиться и вцепился ему в штанину. К сожалению, прокусить брюки и вонзить зубы ему в ногу мне не удалось, Мама тут же схватила меня на руки, отшлепала и извинилась перед пострадавшим. Правда, Пошатывающийся уже был в таком состоянии, что не понял, кто на него напал. Он обогнул нас и пошел к себе в подъезд неверным шагом, бормоча:

— Какая же ты сволочь, Зазик, родного хозяина ни за что ни про что готов покусать!

Мама была довольна, что все обошлось, но пожаловалась на меня Папе. Папа меня потискал, посмеялся, обозвал террористом и велел никого не кусать и слушаться Маму. Потому что он уезжает в командировку. Родители вместе собрали чемодан, и наутро он уехал, я даже не проснулся.

На следующий день мы с Мамой пошли в гости к Бабушке. Конечно, плохо, когда Папы нет дома, зато у меня есть Бабушка! Как всегда, она угостила меня курочкой, а они с Мамой пили кофе и болтали. Бабушка пересказывала Маме последние сплетни. Оказывается, весь дом уже знал, что сначала пропали две картины Художницы из галереи Галы, а потом уже из ее мастерской вынесли все, что осталось. Мама только удивлялась, как быстро распространяются слухи. И от кого все об этом узнали? Оказывается, от самой Галы.

Она была легка на помине. Только мы вышли, как ее встретили с двумя ее псинками, причем она была так любезна, что Лулу спустила на землю, а вырывавшегося Швабрика взяла на руки. Обратилась она к Маме, как лучшая подруга, с широкой улыбкой на лице, которая быстро сменилась скорбной миной, как только она начала говорить о потерях Художницы. Не нужно было собачьего чутья, чтобы увидеть, насколько и то и другое было неискренне — Мама это тоже прекрасно поняла. На женщин я не бросаюсь, поэтому я просто грозно зарычал. Мама тут же подхватила меня на руки и извинилась, сказала, что это я на Швабрика, но я-то рычал на Галу!

Гала стала говорить, как она сочувствует Художнице, и с оттенком злорадства заявила, что если бы она не забрала из ее галереи картины, то ее бы не ограбили, а потом поинтересовалась, не украли ли у нее ту большую картину, которая была на выставке в Саратове. Мама немного удивилась и ответила, что нет, ее еще не привезли. После этого она задумалась, и мы пошли дальше. Еще сильнее она задумалась после того, как мы встретили на этой же прогулке Дуремара. Тут уж я оторвался по полной! Мама неосторожно меня отпустила довольно далеко, и я, заметив его, помчался к нему с громким лаем. Увы, добраться до него мне не удалось — он бросился от меня удирать со всех ног и успел запрыгнуть на скамейку. Пока я подскакивал, пытаясь его достать, прибежала Мама и меня забрала. Против обыкновения, она меня не ругала и даже не извинилась, а когда мы пришли домой, сказала:

— Что ж, поехали в университет. Мне все равно надо было туда съездить, но теперь я возьму тебя с собой, придется взять такси.

Я, конечно, страшно обрадовался. Я никогда раньше не был в том месте, которое Мама называла «университет», и мне там очень понравилось. Это как идти в гости, но только людей очень много, и все добрые и мною восхищаются. Больше всего похоже на «телевидение». Уже в лифте кто-то попросил разрешение почесать меня за ушами, а когда мы пришли в большую комнату, так все вокруг меня бегали. Угощали меня печеньем, я его не люблю, но из вежливости взял и зарыл в углу, и все почему-то смеялись. А сколько запахов! Там я впервые увидел живого кролика, но поиграть с ним, мне, увы, не дали. А потом мы с Мамой пошли в совсем маленькую комнатку, где был Волчий Человек, я ему очень обрадовался. Оказывается, Мама привела меня для серьезного разговора. Она рассказала Волчьему Человеку о последних событиях на даче Художницы, о том, что я был вместе с ней на месте преступления и теперь бросаюсь на членов семьи Галы. Она хотела знать, почему мое поведение по отношению к этим людям так резко изменилось — не потому ли, что я учуял там их запах? Это я уже потом понял, а тогда мы просто с Волчьим Человеком поговорили. После этого он сказал Маме, что всегда доверял и доверяет своей, волчьей и собачьей интуиции (тут уж я слушал — к нему я всегда прислушиваюсь). Если Мама подозревает, что эти люди замешаны в краже, то моя агрессивность свидетельствует против них (оказывается, я агрессивный!). Еще он рассказал ей о собаке своих знакомых, которая терпеть не могла одного из друзей дома и готова была его съесть, да хозяева не позволяли. Через некоторое время этот человек совершил кражу в доме общих приятелей, у которых собаки не было.

— Думаю, что Тимоша зря нападать не будет, он умный пес, обязательно должна быть причина, — заключил он.

Как приятно иметь дело с умным человеком! И молодец Мама, наконец она поняла, что я пытался рассказать. Хотя могла бы понять и раньше.

Вернувшись домой, Мама развила «бурную деятельность» по телефону. Не знаю, как это можно назвать деятельностью, но висела она на трубке до позднего вечера. На следующее утро она разбудила меня рано и сразу потащила гулять, причем все время меня подгоняла. Не люблю, когда она чересчур энергичная. Зато потом мы зашли к Бабушке. Оказывается, Мама с подругами устроила заговор с целью поймать злодеев, и Бабушке в нем была отведена важная роль — ей было поручено через «сарафанное радио» передать Гале, что картину Художницы с волками наконец привезли из Саратова и пока что ее поместили в мастерскую на даче, только на два дня, пока не закончится ремонт в квартире. «Сарафанное радио» — это, оказывается, старушки на лавочках перед подъездами, но почему сарафанное? Сарафан — это то, что Мама надевает на себя, когда жарко, но наши бабушки сарафанов не носят, к тому же осенью они уже все сидят в пальто.

На следующий день к вечеру мы поехали устраивать засаду. Вообще-то Мама собиралась ехать без меня, я попал туда случайно. Примерно ко времени дневной прогулки у нас очень кстати случилась авария: весь дом остался без света и воды — так что ей пришлось взять меня с собой. Недалеко от дачи мы встретились с Художницей, Санни и Бертой и пошли в мастерскую, только мы прошли не через калитку, а через соседний участок и тихо-тихо, крадучись, пробрались к себе. Последний отрезок пути мы все впятером вообще ползли, как заправские охотники, только трава была мокрая, и у меня вымокло брюшко, а наши хозяйки промокли насквозь. Я, конечно, рад приключениям, но это оказалось не совсем веселым, тем более что хозяйки велели нам сидеть совсем тихо, чтобы нас никто не слышал. Дыра в стене была заделана, мы прятались рядом, в маленькой комнатке рядом с мастерской. А в мастерской стояла огромная картина, упакованная в картон. На самом деле это была не картина, а пустая картонка, картины не так пахнут, я в этом разбираюсь. Ее незадолго до нас внесли муж Художницы и Машин кавалер Сережа, постаравшись, чтобы Баба Яга их заметила. Сидели мы долго, играть было нельзя, стало скучно. Впрочем, Мама шепотом мне сказала, что скоро мы пойдем домой, потому что мужчины нас сменят, как только стемнеет. Оказывается, они согласились, чтобы мы дежурили только до темноты, потому что были уверены, что все черные дела совершаются во мраке ночи, и вообще не слишком верили в нашу затею. Наутро их должны были сменить Маша, Птичка и Вайдат.

Я уже задремал, когда вдруг в передней раздался стук — кто-то ломал стену. Спросонья я хотел залаять, но Мама зажала мне рот рукой. Рядом Художница точно так же двумя руками сжимала пасти Санни и Берте. Вскоре мы увидели в передней свет, и двое злоумышленников проникли в мастерскую. Один из них споткнулся обо что-то, громко выругался, и я узнал голос Дуремара. Они довольно долго там возились, и только когда потопали обратно, таща за собой коробку, хозяйки скомандовали нам, дрожащим от нетерпения:

— Фас!

С громким лаем мы все трое понеслись ловить злодеев, я едва успел вывернуться из-под Бертиных лап. Они все побросали и побежали. Вот уж не думал, что люди способны так быстро бегать! Мы догнали их только у самой калитки. Тут я обогнал больших собак, потому что воры захлопнули калитку перед самым нашим носом, и пока Берта вышибала ее, бросаясь на нее всем телом, я шмыгнул в дыру под забором. Дальше все было делом техники: пока Дуремар и Пошатывающийся — конечно же, вторым грабителем был он — месили грязь на проезжей части, я обогнал их по обочине, забежал вперед и стал носиться поперек дороги, перегораживая им путь. Первым удирал Дуремар, увидев меня, он замахал руками, поскользнулся и шлепнулся в грязь. Тут уже набежала Берта и плюхнулась на него всей своей массой, а я для острастки куснул его за ногу — давно мечтал добраться. Увидев поверженного сообщника, Пошатывающийся сел на землю и обнял голову руками, закрыв глаза. И правильно сделал, потому что над ним уже стояла Санни, забывшая о своей хромоте. Она грозно рычала, и шерсть у нее на загривке стояла дыбом, так что лучше ему было на нее не смотреть.

Хозяйки добежали до нас, когда все было закончено. Они закричали, чтобы воры не двигались, иначе собаки пустят в ход зубы, и Художница вызвала по телефону Участкового. Тот вскоре пришел, он был не в форме и выглядел совсем не внушительно. Почти одновременно появились и муж Художницы с Сережей, донельзя удивленные. Рядом с Дуремаром в луже валялась его клетчатая кепочка, и я ее пометил.

Конечно, с нами обращались, как мы того заслуживали, то есть как с героями. Пока мужчины разбирались с задержанными, хозяйки отвели нас домой к Художнице и там вкусно-вкусно накормили. А потом мы с Мамой поехали домой, и нам не пришлось подниматься по черной лестнице на наш двадцать второй этаж, как она грозилась, — свет включили, и лифты уже работали.

Ночью Мама меня несколько раз будила, потому что во сне я бегал и лаял. А наутро мы с Мамой пошли гулять, но на самом деле мы почти не гуляли, а сразу зашли к Бабушке, которая копалась у себя в садике. Так что остаток прогулки я провел у нее на ручках — Мама рассказывала ей о моих подвигах, а Бабушка целовала меня и говорила, какой я замечательный. В свою очередь, Бабушка доложила Маме последние новости. Соседка Валентина донесла, что ночью у ее соседей опять был скандал. Громко ругались Гала и Голенастая — мужчин в доме не осталось. Вернее, слышен был голос одной только Голенастой. Она вопила, что родители «подвели ее под монастырь» и она ни минуты тут не останется, и в конце концов она убежала, прижимая к себе перепуганных собачек, даже без вещей. Валентина подглядывала, чуть приоткрыв дверь.

Мы с Мамой гуляли долго, вернее, сидели у подъезда. Она чего-то ждала. И, наконец, дождалась. Подъехала незнакомая машина, из нее вышли трое мужчин, один из них тот, кто приезжал на ограбленную дачу, и вошли в соседний подъезд. Мама подхватила меня и помчалась вслед за ними. Мы сели в следующий лифт и вышли на двадцать втором этаже как раз вовремя для того, чтобы записаться в понятые. Второй понятой оказалась соседка Валентина. Мама мне шепнула: «Сиди тихо, как мышка» — никогда не слышал, как сидят мышки! Но я понял, что надо сделаться незаметным, чтобы нас не выгнали. Меня все-таки заметили. Но тут знакомый мне милиционер — он один из них был в форме — сказал:

— А, наш герой! — и на этом обо мне на некоторое время забыли.

В квартире Пошатывающегося находилась одна только Гала, только она была на себя непохожа и пахла, как старушка. Как перепуганная старушка. Оказывается, мужчины пришли с обыском — то есть они искали украденные картины. В квартире был страшный беспорядок, как в прошлый раз, картин было много, но это были не те картины. Милиционеры о чем-то спрашивали Галу, но она отвечала одно и то же — дескать, ничего не знаю, ни в чем не участвовала, никаких чужих картин в доме нет, а если моего мужа бес (то есть Дуремар) и попутал, то мне он о своих планах ничего не говорил. Это она на словах так говорила, но я-то видел, что думала она совсем о другом и еще очень боялась.

Милиционеры начали с большой комнаты, которая называется гостиной, все шкафы пооткрывали, все вытаскивали, зачем-то стучали по стенам, но ничего не нашли. Это продолжалось долго, я соскучился и заерзал у Мамы на ручках, но она только крепче прижимала меня к себе. Потом мы ходили по всем комнатам, Гала следовала за нами с каменным лицом, но и там ничего не было. Наконец все стали подниматься по лестнице на чердак, в студию, мимо заветной двери, куда меня не пускали. Главный милиционер велел Гале открыть эту дверь, и она открыла, сказав:

— Это стенной шкаф, там мы храним всякий хозяйственный хлам.

Там действительно ничего не оказалось, кроме ведер и швабр, но я-то чувствовал запах, который сводил меня с ума! (Это люди так выражаются. На самом деле меня с ума свести не так просто, но шерсть у меня на загривке поднялась, это точно!) Я уже хотел спрыгнуть у Мамы с ручек, но она была начеку. И мы все вместе пришли в мастерскую Пошатывающегося, но и в мастерской ничего подозрительного милиционеры не обнаружили. Воспользовавшись моментом, когда Мама наклонилась, чтобы повнимательнее рассмотреть валявшийся на полу холст, я соскочил на пол и, рыча, помчался в кладовку, откуда исходил ненавистный запах. Расшвыряв ведра, я стал царапать заднюю стенку. Гала сказала:

— Уберите отсюда этого пса! У меня и так голова болит!

Один из милиционеров грубо приказал Маме вышвырнуть меня за дверь, но тут другой — тот, кто был на даче, — остановил его, возразив:

— Постойте, этот ушастик — большая умница. Давайте посмотрим, что там за стеной. Тем более что глядите — тут свежая побелка!

В мастерской они нашли молоток и долго отколупывали им стенку, а когда они наконец ее сломали, за ней обнаружилась маленькая комнатка без окон. Мы всей гурьбой туда хлынули, не обращая внимания на глухой шум сзади — это Гала упала на пол (хлопнулась в обморок, потом рассказывала Мама). Я продолжал глухо рычать, потому что в этой комнатушке сконцентрировались все ненавистные мне запахи. Свежевоняющие картины, испускающие ароматы скипидара, разбавителя № 1 и еще какой-то дряни, стояли, прислоненные к стенам, а одна была криво прислонена к подрамнику. В одном углу были свалены кисти и кисточки, тут же были банки и бутылки с красками и еще какими-то жидкостями. Одна склянка опрокинулась, и лужа вытекшей из нее темной жидкости пахла так сильно, что я тут же стал фыркать и кашлять.

— Эти картины, что ли? — спросил Маму тот, кто был в форме.

— Да, это они, — отвечала она и тут же закашлялась.

И так мы оба, чихая и кашляя, выбрались наружу и спустились вниз. Там уже была Голенастая, хлопотавшая над Галой. Она взглянула на нас с ненавистью и что-то прошипела себе под нос. Вскоре возвратились и милиционеры, один из них, сморкавшийся в носовой платок, распахнул окно. Дышать сразу стало легче. Милиционер в форме подошел ко мне, потрепал за ухо и сказал:

— Ну, ты даешь, братец кролик! Не хочешь поступить к нам на службу?

Вот еще! Что бы я — и служил! Я отвернулся от мента, а Мама поспешно ответила:

— Нет, вы знаете, Тим любит в промежутках между подвигами отдыхать на мягком диване, а у вас это вряд ли возможно, — и потом добавила, кашлянув: — Вы знаете, мы с ним оба аллергики, я, пожалуй, вынесу его на свежий воздух, а то тут атмосфера больно ядовитая. — И она поспешно вынесла меня из квартиры, мы с ней спустились вниз, где она передала меня Бабушке, пообещав скоро за мной вернуться.

Мы с Бабушкой ждали на скамеечке и видели, как подъехала «Скорая» и двое в зеленых халатах вошли в подъезд. Они там оставались довольно долго, а потом вышли с носилками, на которых лежала Гала, рядом шла Голенастая, и они все уехали. Потом наконец вернулась Мама, вся раскрасневшаяся и возбужденная, подняла меня высоко над головой, а потом расцеловала. Бабушка была первой, кому она рассказала о моем очередном подвиге, и Бабушка первой меня поздравила. Вареным телячьим языком.

Вечером у меня была еще одна радость: вернулся из командировки Папа. Выслушав мамин рассказ, он потрепал меня по затылку, долго со мной играл, а Маме сказал, что если бы он был дома, то ни за что бы не отпустил нас сидеть в засаде, потому что это не для женщин и детей. Но победителей не судят! Так он сказал, я теперь Победитель!

Если бы я умел держать в лапе ручку, то раздавал бы автографы, так сказала Мама. В нашем дворе не было ни одного человека, кто не подошел бы ко мне и не сказал, что я молодец. Кроме хозяина Мули, пожалуй. Даже хозяин жалкого спаниеля по имени Цезарь признал, что я не монстр, поздравил Маму и пожал мне лапу. Мне надарили множество подарков, в основном вкусных, но много было и игрушек. Чуть ли не каждый день приезжают телевизионщики, даже надоело сниматься. Но лучше всех меня отблагодарили Художница и ее дочь Маша — они привезли мне Машиного любимого плюшевого медведя, в два раза больше, чем я сам. Когда я у них жил, то даже дотронуться до него мне не давали! А теперь я делаю с ним, что хочу, вот только поднять его на диван у меня сил не хватает, приходится просить Маму или Папу.

И, главное, кот Мурзавецкий наконец признал, пусть и неохотно, что у меня действительно есть интуиция и кое-какие мозги. Он оказал мне высшую честь — разрешил забраться на диван между его хозяйкой и им самим. И молча стерпел, когда Писательница меня хвалила и гладила.

Да, о писательстве… Я с высот своего нынешнего положения осознал, что не собачье это дело — стучать по клавишам, а поэтому разрешил записать всю эту историю Маме. Под мою телепатическую диктовку, конечно. Надеюсь, у нее это получилось неплохо, а если что не так — так в этом она виновата, а не я. А уж свое письмо Волчьему Человеку она присоединила к моему произведению по собственной инициативе, я не возражал, потому что этот человек настолько превзошел своих собратьев, что по своему уровню приблизился к нам, собакам.



Письмо Мамы Волчьему Человеку


Дорогой друг, надеюсь, это письмо застанет Вас в добром здравии и хорошем настроении. Когда Вы спуститесь с гор после встречи с леопардом, уверена, Вам захочется узнать конец криминально-зоологической истории, в которой Вы приняли столь деятельное участие. Ведь если бы не Ваша убежденность в том, что Тимоша действительно вышел на след похитителей, мы бы не устроили засаду и не поймали бы их на месте преступления. Конечно, я и сама подозревала, что мой ушастик неспроста вдруг ни с того ни с сего активно невзлюбил семейство Качалиных, но именно Вы уговорили меня, что нужно доверять своей и собачьей интуиции. Итак, рассказываю все с самого начала. А начало было такое: галерея Галы стала приносить одни убытки. Не знаю, в чем было дело: то ли она не тех художников выставляла, то ли непомерно высокой была арендная плата за помещение, но семейство оказалось в долгах как в шелках. Когда я говорю про семейство, я имею в виду только Галу и ее алкаша мужа. Их дочь, которую вслед за Бабушкой нашего песика Натальей Александровной все так и прозвали Голенастой (действительно, чем-то она напоминает цаплю, возможно, длиной ног), прекрасно в этой жизни устроилась. Я думаю, одна ее мини-юбка стоит намного больше, чем месячная зарплата искусствоведа в скромном подмосковном музее, где она до сих пор числится на службе. Разведясь с мужем-бизнесменом, Голенастая стала весьма состоятельной особой, и не за горами ее следующий брак с богатым иностранцем, как сообщило мне наше «сарафанное радио» в лице старушек у подъезда. В общем, типичная представительница нашего гламура, она же — золотая молодежь. А Дуремар (наконец запомнила — его по-настоящему зовут Анатолий) был у нее проходным эпизодом, она его просто использовала. Этот мелкий антиквар, приторговывавший, как выяснилось, и краденым, был приятелем ее студенческих лет, они вместе учились. Но если дочь устроилась в этой жизни неплохо, то родители этой последовательницы Оксаны Робски и Ксении Собчак оказались в отчаянном положении. Качалин когда-то, может, и подавал надежды как художник, но свой дар давно пропил. Однако проблески былого у него иногда встречаются. Вот на эти-то проблески и обратил внимание один наш бывший соотечественник, посетивший галерею Качалиной. Он купил три его картины, заказал еще несколько и быстро установил дружеские отношения с художником и его женой. В очередной свой приезд из Германии этот компатриот заказал картину с изображением лошади, но когда он увидел готовое полотно, ему чуть не стало плохо. То ли художник был совсем пьян, то ли не имел ни малейшего представления об анатомии, но у него получилось нечто среднее между осликом Санчо Пансы и Россинантом (я своими глазами видела в его мастерской эскиз, так что можете мне поверить). За бутылкой закордонный любитель изобразительного искусства поведал огорченным супругам, что у него есть богатые покупатели, коллекционеры, интересующиеся анималистической живописью. Он раскрыл перед собеседниками душу, а в душе у него было жгучее желание торговать картинами старинных художников, писавших животных. Или же, за неимением оных, полотнами, подделанными под старину. Оказывается, в Германии у него был целый бизнес, он специализировался на продаже фальсификаций, причем на него работал некий каллиграф, изумительно умевший подделывать и подписи художников, и экспертные заключения. Не хватало только картин. Состарить современные картины довольно просто, для этого нужны только специальный лак и самая обычная кухонная духовка, где при определенной температуре на верхнем слое лака возникают микротрещины, имитирующие воздействие времени. Качалин тут же опробовал этот метод на своих собственных произведениях, и у него получилось.

И тогда его жена вспомнила о Марианне, с которой была шапочно знакома. Она приобрела одну ее картину — это был слон из Зоопарка, — и их русско-немецкий сообщник продал ее как работу Василия Ватагина. Хотя нашей публике Ватагин известен почти исключительно как автор иллюстраций к «Маугли», это замечательный художник-анималист, и его произведения ценятся дорого. Даже подстаривать картину не пришлось, ведь Ватагин умер не так давно, и за свою долгую жизнь он написал огромное количество слонов. После этого подельникам пришла в голову идея с выставкой. Сначала они не собирались ничего красть, это было чистой воды мошенничество. После закрытия выставки в галерее Качалин должен был быстро состарить картины, а некоторые из них — слегка изменить, чтобы подстроиться под стиль того или иного мастера. Например, две картины с портретами лошадей они сначала собирались выдать за работы отечественного художника Николая Сверчкова, но потом посчитали, что Джордж Стаббс, английский анималист позапрошлого века, более знаменит и, соответственно, дорог. Портрет ньюфаундленда Гоши фоссеры решили приписать сэру Эдвину Лансиру, прославившемуся изображением ньюфаундленда черно-белого окраса, который даже получил его имя. На картины были оформлены соответствующие разрешения, так что их переправка за границу не должна была вызвать вопросов на таможне. Во Франкфурте на картинах меняли только подпись автора и изготавливали акты экспертизы; продавали их в частные коллекции, минуя известные аукционы — компаньоны не хотели лишний раз светиться. Это была хорошо отлаженная цепочка.

Если бы все пошло, как было задумано, Качалины бы ухватили приличный куш и щедро бы расплатились с Марианной. Неизвестно, знала ли об этом плане Голенастая, думаю, что знала. Но посторонних в него, естественно, не посвящали, а одним из этих посторонних был Дуремар, он и спутал им все карты. Он проигрался в нелегальном казино в пух и прах, ему позарез нужны были деньги, поэтому он решился на кражу. Зная все ходы и выходы, он незаметно, не светясь перед камерами наблюдения, проник в галерею перед самым закрытием, когда почти все гости уже разошлись, а Гала увезла домой набравшегося благоверного. Помещение закрывала Голенастая, а ей и в голову не пришло заглянуть в крошечную кладовку рядом с туалетом. Дуремар отключил сигнализацию, разбил камеры и, сняв со стены две картины, на которые он заблаговременно нашел покупателей, так же незаметно удалился. Кстати, эти картины так и не нашли; Марианна обещала Птичке сделать еще один портрет ее Вайдат.

Для Качалиных пропажа картин была настоящим шоком! И истинной катастрофой. Они подозревали, что в этом замешан Дуремар, и приперли его к стенке, но ни денег, ни картин у него уже не было. Выплатить страховую сумму Марианне они не смогли, и та забрала оставшиеся полотна. Из Германии шли грозные послания по электронке, и тогда они решились на кражу. Узнав, что произведения хранятся в мастерской, Качалины подкупили соседку Елену Павловну, которая им помогала. Эта Баба Яга — твердый орешек; когда преступники уже сознались, она все отрицала и продолжает отрицать, так что дознаватель от нее отступился. Да и что взять со старухи? Сначала Качалины хотели послать на дело одного Дуремара во искупление грехов, но потом поняли, что одному человеку там не справиться, и с ним пошел сам художник. Кто был за рулем джипа — неизвестно. Хотя расклеившийся Дуремар утверждает, что шоферила Голенастая, Качалины дружно это отрицают. Впрочем, это неважно. Понимая, что подозрение падает на них, похитители собирались как можно быстрее вывезти картины в Германию, и фальсификатор, забыв про алкоголь, принялся за работу. Конечно, был риск, что картины задержат на границе, но на этот случай у них был предусмотрен запасной вариант — знакомый таможенник на границе с Финляндией. Но погубила Качалиных опять-таки жадность. Их немецкий компаньон хотел завладеть картиной Марианны, на которой запечатлена сцена охоты волков на зубра — он видел ее репродукцию. У него на примете был богач американец, который мечтал присоединить к своей коллекции произведение Сетона-Томпсона — того самого Сетона-Томпсона, которого мы знаем по книгам о животных. А был он еще и известным художником, его эскиз с головой волка находится в доме весьма почитаемого президента Теодора Рузвельта. Вот эта картина и послужила приманкой, на которую их поймали, впрочем, об этом Вы знаете. Одна только деталь — Дуремар никогда не пошел бы на кражу, если бы знал о собаках, он их отчаянно боится! Когда взломщиков повязали, мы думали, что сядут они прочно и надолго, но не тут-то было! Надо отдать должное Голенастой — она организовала защиту родителей на самом высшем уровне. Сама она на допросах играла святую невинность — якобы она ничего не знала о незаконных действиях родителей, которых совратил с пути истинного ее бывший приятель. Для отца она наняла ловкого адвоката, который убедил Качалина рассказать все о своих связях с немецкими мошенниками, чтобы наши передали эту информацию Интерполу. Благодаря его показаниям эту лавочку прикрыли, всех: и главного, и каллиграфа, и мелких агентов — повязали. Качалина, за которого, кстати, ходатайствовал какой-то союз или художественный фонд, выпустили до суда под подписку. Галу Голенастая сумела под носом у следователей положить в больницу, ее даже не задержали. Судя по всему, за все грехи придется отдуваться одному Дуремару — кстати, на нем и первая кража из галереи, и еще кое-какие прежние проступки, в милиции на него оказалось досье.

Впрочем, никто из нас, даже Марианна, не жаждет их крови. Зачем немолодых уже людей сажать за решетку? Они и так наказаны, и очень сурово. Гала потеряла и свою галерею, и свою репутацию. Представляю, в какую сумму им обошлось освобождение главы семьи, а суд еще и не начинался… И старые долги тоже на них висят. Зная Голенастую, я уверена, что потом она вытрясет из родителей все до копейки. Очевидно, им придется продавать роскошную квартиру в нашем доме, сейчас они ее пока сдают. Сами они живут пока что у Голенастой, но вряд ли мать и дочь с их характерами смогут долго уживаться под одной крышей.

Марианна наконец смогла получить назад свои испорченные картины, которые фигурировали в деле как улики. Если бы не Тимоша, их никогда бы не нашли! Ведь никто не ожидал, что они находятся в квартире Качалиных — слишком очевидно, что при неудаче предприятия их там стали бы искать в первую очередь, так что обыск был мероприятием чисто формальным, пока Тимоша не указал, где надо искать. Честно говоря, я отнюдь не случайно напросилась присутствовать при обыске и захватила с собой Тимошу. Конечно, я не могу похвастаться собачьей интуицией, но что-то мне говорило, что мы там должны быть обязательно… А может, это я почувствовала, что мне пытался сказать Тимоша? Объяснить это трудно, надо признать, что есть еще в этом мире тайны, которые мы не в состоянии разгадать.

Марианна, увидев, во что превратили ее картины, сначала не смогла удержаться от слез. Она попробовала снять верхний слой лака, но он сходил только вместе с краской… Тут же объявилась Голенастая и предложила свою помощь в приведении картин в первоначальный вид — дескать, у нее диплом реставратора, — но от ее услуг с негодованием отказались. Но у людей очень странная психология, однако! Вся эта история немедленно попала в Интернет и газеты. И Марианна вдруг стала очень модным художником! «Подстаренные» картины очень быстро раскупили, причем по весьма хорошей цене. Более того, ее атаковали потенциальные покупатели, которые хотели у нее заказать картины под «старину». Теперь Марианна от них отбивается изо всех сил, доказывая, что она — это она, а вовсе не Стаббс или Лансир, и пишет исключительно в своей манере. Но открою маленький секрет — все-таки пару раз она поддалась искушению, ведь у художника нет других заработков, а предложения были очень выгодные. Но больше она так поступать не собирается, потому что иначе не сохранить свой собственный неповторимый стиль.

Что еще вам сказать? Наши собаки показали себя настоящими героями, жаль, Ваша Авва в этом не участвовала, она была бы в первых рядах! Тимоша совсем возгордился, его захвалили, и теперь он не менее самодоволен, чем известный Вам кот Мурзавецкий. Не знаем, как сбить с него спесь… Он с нетерпением ждет вашего возвращения, как и мы все. До скорой встречи!




Сэр Илтон, лабрадор королевской крови


Трудно себе представить, что когда-то лабрадоры были в нашей стране редкостью. Первый лабрадор, с которым мне довелось близко общаться, был привезен из Англии и приходился внуком королеве Елизавете… то есть, простите, собаке королевы Елизаветы. Звали его Сэр Илтон, граф де… Впрочем, все звали его просто Тошкой. Было это в 80-х годах прошлого века. Выглядел он, как настоящий аристократ: стройный, поджарый, с безупречно черной шерстью, очень густой; когда она намокала, то гладко прилегала к его телу, безо всяких там вихров.

Когда я познакомилась с Тошкой на биостанции Малый Утриш на Черноморском побережье Кавказа, ему было уже полтора года. Это был почти взрослый пес, плавал он отлично и делал все, чтобы не посрамить своих далеких предков. Как только кто-нибудь из людей входил в воду, Тошка немедленно подплывал к купальщику и вытаскивал его на берег. Когда он приближался к человеку в воде, нужно было немедленно поворачиваться к нему лицом и хватать его либо за длинную шерсть на загривке, либо за хвост. Тогда он буксировал «спасаемого» к берегу, и было просто удивительно, сколько сил было в его мускулистом теле, с какой скоростью он тащил за собой живой груз в несколько раз тяжелее его самого.

Я потом для сравнения несколько раз пыталась кататься в воде на ньюфаундлендах — но это было совсем не то, они еле-еле выгребали, так что было непонятно, кто кого везет: собака ли меня тащит или я толкаю собаку вперед. Наши московские ньюфы слишком долго служили в качестве компаньонов и нянек, чтобы быть настоящими спасателями, как их предки! В отличие от флегматиков-ньюфов с их «сырым» телосложением лабрадоры — это крепкие, плотные, мускулистые собаки, веселые подвижные сангвиники.

Если в воде находилось одновременно несколько человек, то Тошка терялся и начинал метаться. Обычно он подплывал к первому попавшемуся и буксировал его к берегу, потом бросал его на полпути и кидался «спасать» того, кто был дальше в море. Такие ситуации очень его нервировали. Уплыть от Тошки было невозможно; лабрадоры плавают гораздо быстрее, чем профессиональные спортсмены.

Потерявших сознание людей лабрадоры вытаскивают из воды за волосы. Поэтому, если спасаемый объект не желал спасаться добровольно, то Тошка хватал его за волосы и тащил к берегу лицом вниз, а если тот пытался сопротивляться — то еще и слегка его притапливал, чтобы не мешал процессу. Один раз мы с несколькими студентами затеяли в воде веселую игру, и тут, как на грех, появился Тошка. Мы все бросились врассыпную, каждый надеялся на то, что спасать будут не его, а соседа. Я нырнула — Тошка нырять еще не умел, — а когда вынырнула, то он оказался совсем рядом. Я попыталась снова уйти под воду и таким образом от него удрать, но не тут-то было! Я недостаточно ловко проделала этот маневр, и Тошка успел ухватиться зубами за мои длинные распущенные волосы, а когда я попыталась увернуться, прошелся по моей физиономии передней лапой. Мне очень не понравился такой способ буксировки, при котором действительно трудно не наглотаться воды, поэтому я все-таки сумела зацепиться за его хвост, и дальше Тошка прокатил меня со свистом — к нашему взаимному удовлетворению.

Но когда настало время обеда, то мое появление в столовой почему-то вызвало фурор. Каждый счел своим долгом проехаться насчет моей внешности. Я не понимала, в чем дело, пока повариха не принесла мне зеркало. Я остолбенела. Оказывается, Тошка в процессе спасения слегка поцарапал когтем мне физиономию, но, очевидно, случайно задел какой-то сосудик, и под глазом у меня образовался огромный синяк. Я так и ходила с ним целую неделю — сначала он был густого синего цвета, а потом постепенно желтел, что давало новую пищу для дружеских комментариев.

Но кое-кто пострадал от Тошки и серьезнее. Его хозяйка всегда предупреждала новых людей на биостанции, как надо вести себя с ее собакой в воде. Однако один из студентов, делавших на биостанции диплом, решил, что кто-кто, а уж он-то плавает быстрее, чем какой-то несчастный пес. Этот парень был кандидатом в мастера по плаванию. Он смело прыгнул в воду с причала, и когда Тошка поплыл за ним, чтобы вернуть заблудшего на твердую землю, то стал удирать от него изо всех сил. Но сил не хватило, и когда Тошка догнал спортсмена, то ему пришлось слегка его притопить, чтобы тот не сопротивлялся. Дальше лабрадор собирался тащить его к берегу за волосы, но, увы, спасаемый был пострижен наголо, и тогда псу пришлось буксировать жертву, придерживая ее за ухо. Ухо потом пришивали в Новороссийске…

Конечно, в этой ситуации был виноват исключительно горе-спортсмен, собака только выполняла свой долг. Стремление спасать людей заложено у лабрадоров в генах, это поведение инстинктивное. Когда он был еще полугодовалым подростком, хозяйка в первый раз взяла его с собой на море. Плавать он тогда еще не умел, но если он видел в воде людей, то немедленно прыгал в воду, пытаясь до них добраться — и шел ко дну. Наглотавшегося воды и чуть не захлебнувшегося щенка приходилось вытаскивать и откачивать.

Тошка вел свой род от настоящих собак-спасателей с полуострова Лабрадор; его далеких предков — пиренейских псов — завезли с собой на эту далекую землю поселившиеся там баски, и в течение многих-многих собачьих поколений пращуры Тошки служили на рыбачьих судах. Их миссия была двоякой. Они не только спасали моряков, почему-либо оказавшихся в море, но и выполняли повседневную работу: когда рыбаки вытаскивали сети, собаки загоняли в них расплывающуюся треску. Многие современные лабрадоры и другие ретриверы по собственной инициативе пригоняют к берегу плавающий на воде мусор вместо рыбы.

В полтора года нырять Тошка еще не умел, и мы занялись его обучением. Мы бросали в воду ласт, с каждым разом все дальше, все глубже и глубже, и Тошка раз за разом его приносил. Наконец, ласт оказался на дне чересчур глубоко, и Тошка никак не мог его достать. Я сжалилась над ним, нырнула и достала ласт, но не успела еще выплыть на поверхность, как пес выхватил его у меня из рук и с гордым видом понес на берег — мол, я сам!

Лабрадоры — вообще создания общительные и жизнерадостные, иногда даже чересчур. Сэра Илтона, несмотря на его голубую кровь, никак нельзя было назвать снобом. Поздними вечерами, когда всем порядочным собакам полагается спать, Тошка нередко удирал от хозяйки и приходил на «Красную площадь» — поляну, где собиралась у костра молодежь, чтобы попеть у костра под гитару. Улыбаясь, он тоже садился в круг и, казалось, готов был петь вместе с нами. Ему, как и всем собравшимся, доставался кусочек копченой рыбки. Но долго посидеть с нами ему не удавалось: хозяйка его разыскивала по всему лагерю, и кто-нибудь из зоологов приходил и уводил его домой (а чаще уносил на руках).

Словом, более веселого, дружелюбного и общительного существа я никогда не встречала. Впрочем, разве кто-нибудь видел угрюмого лабрадора? Англичане, завезшие лабрадоров-ретриверов из Канады в начале XIX века, использовали их в качестве охотничьих собак, приносящих хозяину дичь с воды, но у нас для охоты они используются редко. Это собаки совершенно универсальные: компаньоны, няньки, помощники инвалидов и они же — спасатели. Лабрадоры и золотистые ретриверы обычно составляют основу собачьего контингента поисково-спасательных служб, главная задача которых — поиски и спасение людей во время стихийных бедствий и чрезвычайных ситуаций, а также розыск заблудившихся и пропавших. Единственное, на что они не способны, — это быть охранниками, слишком любят они людей и не могут видеть в них злодеев. Недостаток, который является продолжением их достоинств.




Любимая противная собака


Пока в нашей квартире не появился золотистый английский кокер-спаниель, я и понятия не имела, что по статистике больше всего кусают людей не злобные овчарки или какие-нибудь питбули, а именно эти плюшевые обаяшки, — ни в каких книгах этого не сказано. Оказывается, при выведении их главными считались охотничьи качества, а на агрессивность по отношению к людям не обращали внимания и не подавляли ее. Кокер — это не та собака, у которой можно отобрать косточку, и мы с мужем убедились на своем горьком опыте. Впрочем, говорят, и среди англичан есть линии, в которых эта агрессивность не столь выражена. Увы, к нашей собаке это не относилось.

— Как ты могла взять такую кусачую собаку? — удивлялась моя подруга; ее немецкой овчарке, родной внучке неизвестного сибирского волка, никогда в голову не могло бы прийти даже просто оскалить зубы на хозяйку.

— Что ж, у каждого свои недостатки, — вздыхала я в ответ. — Мы не выбираем, кого любить.

Глашу мы взяли уже пожилой дамой. Она потерялась, а у женщины, которая ее подобрала, было уже своих две собаки, и Глаша устроила им всем веселую жизнь — и своей спасительнице, и ее дочери, и ее песикам. Ведь кокеры всегда должны быть в центре внимания, страшно приставучи и обычно не терпят подле себя конкурентов из своего же собачьего племени — борясь за исключительное внимание со стороны хозяев, они ведут себя отвратительно, кусают даже детей или просто чахнут. К нам Глаша попала с выраженным неврозом, полная истерической решимости завоевать себе место под солнцем. Завоевывала она его в том числе и при помощи зубов, так что из-за выяснения вопроса о том, кому принадлежит диван, у мужа остался шрам на всю жизнь. Впрочем, через несколько месяцев, когда она усвоила существующие в нашем доме правила, мы стали общаться почти без скандалов, а диван поделили к удовлетворению всех заинтересованных сторон.

Кроме всего прочего, у Глаши, изголодавшейся за время беспризорничества, был выраженный синдром блокадника. Кокер-спаниели вообще отличаются прожорливостью, у них не работает центр насыщения, а Глаша просто не могла остановиться. Она даже подворовывала в наше отсутствие, но очень застенчиво: например, если в вазе лежали шесть шоколадных конфет, то она съедала не больше двух, чтобы незаметно было; ее выдавали фантики на подстилке и вкусный запах изо рта, когда она здоровалась. Это вскоре прошло, и через несколько месяцев наша деликатная девочка не брала без разрешения даже случайно упавшие на пол кусочки ее собственного корма.

На прогулке стоило спустить ее с поводка, как она тут же мчалась к ближайшей помойке; к тому же она не имела представления о том, что автомобили не только ее любимое средство передвижения, но и весьма опасная штука, и их не боялась. А чего стоили нам ее «критические дни», когда я гуляла с ней, вооруженная скалкой, к бурному восторгу прохожих и соседей! Но постепенно все утряслось, и мы приспособились друг к другу. Глаша научилась слушаться хозяев на улице и не выходить ни в коем случае одной на проезжую часть, а поводок теперь служил лишь ритуальным целям: его она трепала с громким рычанием, когда выходила из квартиры. И с удивлением я постепенно начала сознавать, что жду нашей дневной прогулки с неменьшим нетерпением, чем собака; я стала ловить себя на том, что уже начиная чуть ли не с полудня я украдкой бросаю взгляды на часы (особенно когда работа не клеится). Когда по внутренним собачьим часам наступало время «Ч», Глаша забиралась ко мне на диван и начинала стучать лапами по клавиатуре компьютера, помогая мне писать, и мне оставалось только быстро его выключить, чтобы потом не отделять чересчур долго собственный текст от собаченского, и пойти у нее на поводу.

Да, у многих кокеров типично истероидный характер и, надо сказать, что то, что меня раздражает в людях, в собаках забавляет. Например, Глашеньке сделали серьезную операцию, и чтобы она не разлизывала шов в период выздоровления, ей сшили специальный комбинезон; на прогулку его обычно снимали, чтобы не запачкать, потому что она и так берегла свой животик как зеницу ока. Как только на нее надевали комбинезон, Глаша воображала себя самой больной собакой на свете — и вела себя соответствующе. Когда хозяин приходил с работы, а она лежала рядом со мной на диване, то собачка слегка привставала и подставляла ему нос для поцелуя, слабо помахивая при этом хвостиком («Я страшно рада тебя видеть, но у меня нет сил встать и приветствовать тебя как следует, так что, пожалуйста, подойди ко мне ты»); а через полчаса, когда ее выводили на прогулку, она забывала обо всем и мчалась к лифту со всех ног, так что я за ней еле поспевала. Интересно, что моя родная тетка, весьма схожая с Глашей по характеру и сразу же почувствовавшая в ней родственную душу, очень интересовалась ходом выздоровления больной и однажды даже проговорилась, спросив у меня: «А что, неужели собаки тоже симулируют?» Ах, это предательское «тоже»…

Глаша мастерски научилась манипулировать окружающими. На прогулке, если ей не хотелось идти по выбранному хозяевами маршруту, она так искусно притворялась больной и артистически хромала на все четыре лапы, что некоторые встречные ее жалели и ругали садистов-хозяев, а другие аплодировали ее драматическому мастерству. Добившись своего — например, пойти по той тропинке, где высока вероятность найти дохлую кошку, — она тут же забывала о немощи и бежала со всех ног.

Сварливые женщины редко бывают забавны, и иметь с ними дело неприятно. А вот сварливые собаки — совсем другое дело! Если расшалившуюся Глашу посылали на место, то она выполняла команду, но — против воли; направляясь в свой угол, она непременно оборачивалась и произносила свое недовольное «ры». Таким образом, последнее слово всегда оставалось за ней! Кроме этого рычанья, для выражения отрицательных эмоций у нее был еще визгливый, высокий, очень противный лай. Охотничий инстинкт пробуждался в Глаше в основном при виде коров — она любила их гонять. Но как громко и раздраженно она лаяла, отскочив от «неправильной» коровы, которая вместо того, чтобы испугаться и отступить, развернулась и пошла на нее, нагнув голову с кривым рогом… На следующий день она коров демонстративно игнорировала, а когда ей на них показывали, отворачивалась в сторону. Ну прямо по принципу «виноград зелен», которым так часто руководствуются люди…

У Глаши была настоящая страсть к воде. Нет, не к рекам и озерам — плавать она умела, но побаивалась, предпочитая мелководье, — а к лужам, предпочтительно грязным. Ей доставляло огромное удовольствие ползать на брюхе в любой луже, в том числе и на асфальте. Как-то раз из леса мы возвращались с зеленой собакой, и люди показывали на нас пальцем: она выкупалась в зацветшем болотце. Однажды у нас во дворе я увидела улыбку на лице вечно угрюмого соседа: глядя на перепачканную Глашу, он радостно сообщил мне, что у нас на целый день отключили воду. Начинался сезон купания у нее рано, в марте-апреле, и мы с мужем очень боялись, что она простудится. Порою ее можно было остановить, если вовремя закричать — «Не-ет!». В один холодный весенний день мне удалось ей втолковать, что в лужу ложиться еще рано. Она со мной согласилась, стала выбираться на сухое место, но тут лапки у нее подогнулись, и она бухнулась в воду. В ее взгляде ясно читалось: «Видишь, я не виновата, я просто упала!»

Да, Глаша давала нам повод посмеяться каждый божий день. Летом в экспедиции она, бывало, веселила весь лагерь. Раньше мы каждый год ездили на биостанцию Малый Утриш на Черноморском побережье Кавказа. Ехали мы долго и когда наконец прибыли на место, Глаша пулей вылетела из машины и помчалась к морю. Сколько воды! Какое большое озеро! Увы, тут же наступило разочарование: накатившая волна ее перевернула, к тому же ей совсем не понравился вкус соленой воды. После этого мы десять дней не могли выманить Глашу на берег. В конце концов она стала сопровождать меня на пляж, ложилась на подстилку (она считала, что все, что постелено на песке или траве, — это для нее) и смотрела, не отрываясь, в море, пока я плавала. Встречая меня, она заходила в воду по животик. Постепенно она поняла, что в жаркий день зайти в море — это единственная возможность охладиться, и стала просить меня или хозяина занести ее в воду; только к концу нашего пребывания она стала отваживаться заходить туда сама.

Она вообще-то была послушной девочкой, и когда мы с мужем уходили три раза в день по гонгу в столовую, то строго-настрого наказывали ей оставаться дома, но никогда ее не закрывали (если собаку запирают в тесном помещении, она воспринимает это как наказание), и она обычно ждала на крылечке нашего крошечного бунгало. Но однажды нас что-то отвлекло; заслышав гонг, мы отправились на обед, забыв дать ей команду, и Глаша бодро побежала за нами. Спохватившись уже почти у самого здания столовой, куда собакам был вход строго воспрещен, я повернулась и повелительным жестом, подкрепленным словами, отослала ее домой; она нехотя поплелась обратно. Потом нам рассказывали, что Глаша шла по тропинке к домику, мотая головой, подметая ушами землю и что-то сердито бормоча себе под нос. Впоследствии выяснилось, что одной руганью дело не ограничилось: она пошла жаловаться на хозяев коллеге, которая жила в соседнем домике, и получила от нее в утешение кусочек сыра. Так как эта добрая душа в тот момент находилась на территории, которую Глаша считала своей, то формально запрет не был нарушен.

А на следующий год мы с ней жили уже не в самом лагере, а за его забором, в палатке. В этих условиях Глаша просто расцвела! Она мгновенно усвоила, что палатка — это дом, притом дом очень удобный: входить и выходить при этом можно сколько угодно и когда угодно, независимо от воли и желания хозяев.

Например, легко укладываться спать в детское время, не дожидаясь родителей. Дело в том, что у нашей собаки была одна особенность: ровно в десять вечера она ложилась спать, где бы она ни была. Когда мы в первый раз взяли ее в экспедицию, то однажды вечером страшно перепугались: мы находились довольно далеко и от самого лагеря, и от своего домика, сидели у костра и готовили шашлык, когда собака вдруг пропала. Муж нашел ее на ступеньках родного бунгало: она дремала перед закрытой дверью.

После этого мы уже не впадали в панику, когда были в гостях и ровно без пяти десять собака исчезала. «Светская жизнь» на биостанции начиналась обычно где-то в половине десятого, одновременно с наступлением темноты, когда ученые заканчивают свои дневные труды. Глаша нас сопровождала, куда бы мы ни направлялись, а потом незаметно растворялась во мраке. Когда мы уже ночью возвращались к себе, то обнаруживали ее спящей на своем коврике в палатке. Зато она компенсировала свое отсутствие на вечерних посиделках утренней активностью, о которой мы долгое время и не подозревали; о ней нам рассказали впоследствии другие «подзаборные» — так называли тех, кто жил в палатках не на самой биостанции, а за ее забором — наши соседи, которые по молодости лет нередко проводили ночи напролет у костра. Оказывается, ровно в четыре часа, когда в этих местах летом наступает рассвет, Глаша ползком вылезала из палатки, воровато оглядываясь. Потянувшись и размявшись, она обходила злачные места: кострища, где накануне жарили шашлыки и курочку; впрочем, как и все местные собаки, она не пренебрегала и селедочными головами. Сделав полный круг, она бесшумно возвращалась и ложилась спать, чтобы поздним утром проснуться и встать одновременно с хозяевами. В полевых условиях она вообще чуть ли не полностью одичала — стала гулять сама по себе, как кошка. Она никак не могла понять, зачем ее идиоты хозяева настаивают на прогулках: ведь стоит отойти немножко от палатки, и вот тебе туалет. Впрочем, сначала она уходила на прогулку вместе со мной, но метров через сто исчезала в кустах, а потом вообще плюнула на приличия и стала ходить как, когда и куда ей вздумается. Как-то раз, когда собака отсутствовала больше часа и мы уже готовы были отправиться на ее поиски, к нам прибежала маленькая дочка научных сотрудников.

— Тетя Оля, — затараторила она, — мама велела вам передать, чтобы вы не беспокоились о Глаше. Она только что вышла из леса, что-то дожевывая, окунулась в море и сейчас направляется домой.

После этого мы перестали волноваться и махнули на нее рукой: одичала так одичала. Нам рассказывали, что каждое утро она обязательно посещала биостанцию, причем во время своего инспекционного осмотра заходила в каждый домик, так что ее «в лицо» знали даже рабочие-строители, жившие на отшибе и мало общавшиеся с остальными обитателями. Впрочем, иногда она разыгрывала из себя послушную домашнюю собачку. Как-то раз, собираясь на море, мы не стали дожидаться ее возвращения из «тура», а махнули на нее рукой и ушли. Потом нам что-то понадобилось из палатки, муж пошел за этой вещью — и вернулся вдвоем с собакой, причем она шествовала с ним рядом, у ноги, как обученная немецкая овчарка. Тешу себя мыслью, что ей стало скучно в нашем маленьком палаточном лагере без хозяев…

Нельзя было назвать Глашу гениальной, но лоб у нее был поистине сократовский, необычайно крутой. Когда она думала, на лбу появлялись глубокие морщины; когда же она понимала, что ей делать дальше, лоб разглаживался. Учить ее элементарным трюкам оказалось очень легко. А с выученными трюками она расправлялась лихо. Как-то раз в экспедиции во время общего праздника я отвлеклась на минуту и выпустила ее из поля зрения. Только услышав общий смех за детским столом, я увидела «пасшуюся» там Глашу. Передние ее лапки так и мелькали в воздухе, а содержимое тарелок детей быстро исчезало в ее желудке за «десятую» или «двенадцатую» лапу.




А еще наша Глаша обладала ярко выраженной эмпатией: она прекрасно чувствовала настроение близких людей и, если кто-то из нас был расстроен, тут же кидалась его вылизывать. Правда, она не всегда могла отличить смех от плача. Однажды Глаша чуть не сорвала мне сеанс гипноза. Пациентка, которую она хорошо знала, в состоянии гипнотического транса зарыдала, как и было положено в тот момент по сценарию, и моя собачка ринулась ее утешать — хорошо, что я умудрилась перехватить ее в самый последний миг. Ей бы вообще работать психотерапевтом: когда у меня тяжело заболел отец, она с упоением вылизывала мою мать, которую в обычное время не слишком жаловала из-за самой банальной ревности.

Давно уже нет с нами Глаши, которая прожила с нами до глубокой старости; надеюсь, она в собачьем раю. У нас на стене висит ее портрет. Последние несколько лет место рядом со мной на диване занимает очаровательное существо, с идеальным собачьим характером, умный, веселый и игривый пес — и при этом абсолютно не кусачий. А я все тоскую по Глаше — несмотря на ее скверный характер, а может, благодаря ему. Да, характер у нее был, да еще какой! Как ни странно, ангелов любят меньше, чем стерв…




Дневник одной кошки


Меня зовут Динка. Я — маленькая кошечка, родом из далекой страны, которую называют Персия. Я Персию никогда не видела, но мне туда не хочется. Мне и дома хорошо. Правда, народа у нас много: кроме меня, еще моя мама Дуся, мой брат Толстик, моя сестра Кнопка. Есть и еще существо тоже на четырех лапах, но на нас, кошек, не похожее. Зовут ее (это она) Санни, а из разговоров хозяев я поняла, что это собака. Хозяева — это те, кто на двух ногах, и их много. Больше трех: старшая хозяйка, две хозяйки поменьше и хозяин. Они передвигаются на двух ногах (наверное, страшно неудобно) и очень большие. Они нас кормят, ласкают, а еще следят за порядком в доме. Порядок, по их мнению, совсем не то, что считаем мы, кошки, а за его нарушение они нас наказывают — не больно, не так, как мама Дуся, но очень обидно. Но мы, кошки, хитрые, и их легко обманываем. Я люблю сидеть на коленях у хозяина, он очень хорошо умеет гладить. Хозяева думают, что они главные в доме, но на самом деле главная — это моя мама Дуся. Ей все подчиняются, даже Санни, и порядок она наводит лучше, чем люди. Хозяева ее уважают. Я горжусь тем, что я кошка, быть кошкой очень почетно.

Первое мое воспоминание — это мягкий бок мамы. У нее на животе что-то такое, от чего, пососав это, становится очень вкусно. Нас у мамы трое. Из разговоров наших хозяев я поняла, что маму зовут Дуся, моего крупного и более сильного брата — Толстиком, а мою сестру — Кнопкой. Мама огромная, а мы все маленькие, даже когда выросли, причем Кнопка еще меньше меня. Говорят, что нашего отца звали Вовиком, но о нем у меня нет отчетливого представления; кажется, я его видела, но он куда-то исчез.

Люди думают, что мы не понимаем, о чем они говорят, но мы все понимаем. Мы считываем их мысли. Вот сегодня самая младшая хозяйка говорила по телефону и кому-то рассказывала, что собирается вести дневник, и объяснила, что это такое. Я ее знаю, у нее никогда не хватит терпения все записывать, а вот у меня хватит. Почему бы не попробовать?



День, когда я в первый раз украла котлету


Я этот день помню смутно, потому что я тогда была совсем маленькая. Мама Дуся меня только-только перестала кормить своим животиком. Я тогда узнала, что есть еще другие вкусные вещи, кроме молока. Меня, как магнитом, тянуло на кухню — оттуда шли такие умопомрачительные запахи! Как-то раз я улучила момент, когда хозяйка вышла, забралась на стул, а оттуда прыгнула на стол. На самом краю стояла плоская миска — из таких едят люди, называется тарелка, — а в ней лежали восхитительные кругляши мяса, сочащиеся маслом! Я вцепилась всеми лапами в котлету, но она оказалась очень тяжелой и меня перевесила, и мы вместе упали на пол. Тут же прибежала хозяйка, подняла меня, но я успела съесть половину. Странные все-таки создания люди — за воровство они всегда нас наказывают, я об этом узнала позже, поэтому красть надо тайком, но в тот раз хозяйка почему-то меня не наказала, а долго смеялась.



День, когда я почти поймала ласточку


Когда я подросла, то узнала, что мы, кошки, хищники. То есть мы должны охотиться на мышей и птичек. Мышек у нас в доме, к сожалению, нет. Было одно толстое маленькое существо, которое называлось «хомячком». Мы с мамой как-то раз, когда оно вылезло из клетки, попытались его съесть, но Санни его у нас отобрала и стала вылизывать (Санни очень хорошо лижется), а из ее пасти хомячка взяла хозяйка и куда-то отнесла. Из разговоров мы поняли, что его отдали каким-то детям. А вот птички — это другое дело. Птичек у нас много летает за окном. Я люблю наблюдать за ними, сидя на подоконнике. Летом, когда окна распахнуты настежь, они порою залетают к нам в дом, и мы с братом Толстиком за ними охотимся. Один раз ему удалось поймать ласточку, но он не успел ее съесть, как влетела разъяренная хозяйка и ее отобрала. Я тоже однажды почти схватила ласточку, но, увы, она улетела, а у меня в когтях осталось только перышко. Есть у нас еще одна птичка, не дикая, но охотиться на нее строго запрещено. Но, может, когда-нибудь…



День, когда мы с мамой Дусей съели попугайчика


Этот попугайчик давно меня раздражал, он пробуждал во мне охотничьи инстинкты. Он жил в кабинете, куда нам, кошкам, вход всегда запрещен — хозяева плотно закрывают дверь. К тому же его держали в запертой клетке. Но сегодня все двуногие из дома ушли, а вожделенная дверь осталась открытой, и мы с мамой туда проникли. Мама Дуся ходила вокруг клетки, облизываясь, и тут пригодилась я! У большой мамы и лапа толстая, зато моя лапка пролезла через решетку, и я смогла отодвинуть щеколду. Я любой замок смогу открыть! Ну, почти любой. Дальше все было делом техники. Мы с мамой разделили добычу по-братски — то есть она съела попугайчика почти целиком, а мне достался небольшой кусочек. Но зато какое удовольствие я получила! Очень забавно было наблюдать, с какими лицами вернувшиеся хозяева ходили по квартире в поисках пропавшей пташки, но нашли они только одно перышко под шкафом.



День, когда я выловила карася


У окна в большой комнате стоит аквариум, и в нем плавают рыбки. Это караси, которых хозяева принесли из пруда. Мама Дуся часто сидит возле аквариума и смотрит туда. Но видит она там не рыбок, а себя — так говорят люди. Но мы с братом Толстиком — не такие. Мы охотимся! Наблюдая за Толстиком, я поняла, как это делается. Надо долго-долго сидеть неподвижно, держа лапу наготове, и когда рыбка подплывает к поверхности, тут ее и — цап! Не так вкусно, как попугайчик, но гораздо приятнее на языке, чем те шарики, что хозяйка сыплет нам в миски. После того как мы с Толстиком поохотились, хозяйка выдрала братца и закрыла аквариум стеклом. Толстик — недотепа, он всегда попадается, а так как он больше всех озорничает, то ему влетает даже тогда, когда он не виноват. Он больше и сильнее меня, ему удалось сдвинуть стекло, и мы очень быстро поймали и съели двух оставшихся карасиков. После этого хозяин поймал Толстика и всыпал ему как следует. А я сидела в углу за полкой, с удовольствием наблюдала за экзекуцией (слово-то какое сложное! Я его недавно выучила) и облизывалась.



День, когда мама наказала братца


К сожалению, аквариум убрали. Теперь нам приходится охотиться только на кухне. Недавно Толстику удалось забраться в холодильник, пока хозяйка не видела. Он там сидел долго-долго, до самого обеда. Когда старшая хозяйка открыла дверцу холодильника, он оттуда вывалился, круглый, как шарик. Я думала, что ему теперь достанется, но хозяйка повела себя очень странно, схватила Толстика и стала ощупывать. Она все удивлялась, как в него поместился килограмм ветчины. Весь вечер Толстик икал. Толстик всегда хочет есть. Иногда он пытается покушать из миски мамы Дуси, но она всегда это чувствует, даже если находится в другой комнате. Она дерет Толстика так, что только шерсть летит. Главное, в этот момент не попадаться ей под горячую лапу. Вот и сегодня она разъярилась, и мы с Кнопкой спрятались под диваном. Вылезать оттуда было бесполезно, когда она в таком настроении, она никому из нас не даст рассесться на подушках.



День, когда я опрокинула сковородку


Сегодня я совершила подвиг! Хозяйка жарила мясо, и мы все были как пьяные от одного запаха. А потом ей позвонили по телефону, и она пошла говорить в комнату. Огромная сковородка с мясом так и манила, но даже Толстик не решился влезть на плиту — в прошлый раз, когда он это проделал, он тут же слетел вниз с отчаянным мявом, и почему-то бок у него стал лысым — и долго таким оставался. А я взяла и запрыгнула туда, втиснулась между стеной и сковородкой, напрягла все свои силы и сдвинула ее, так что она полетела на пол! Я думаю, все наши это оценили, пировали все, и почти ничего не оставалось к тому времени, когда на кухню вбежала хозяйка. Она повела себя странно — сначала схватилась за голову и начала раскачиваться, но потом пришла в себя, схватила Толстика, который не успел спрятаться, и стала трясти. Не думаю, что он был в обиде — пока она его трясла, он спешно что-то дожевывал.



День, когда мама наказала Кнопку


Я люблю хозяина, уважаю маму Дусю и старшую хозяйку, терплю младших хозяек и Толстика, а вот свою сестрицу Кнопку терпеть не могу. Она вечно затевает какую-нибудь проказу, а потом за ее проделки наказывают Толстика или даже меня, а она сидит себе с ангельским видом — я, мол, хорошая кошечка, а они все плохие! С удовольствием я вспоминаю тот день, когда она схватила кусок ветчины с тарелки, а удрать не смогла — зацепилась когтями за скатерть. В результате ее отшлепали газетой. Сегодня я была просто счастлива — она попалась еще раз! Мы все залезли в тумбочку, где хранятся мешки с нашей и Санниной едой. Почему-то шарики из этих пакетов гораздо вкуснее, чем шарики из нашей миски. Мы разодрали самый большой мешок и успели наесться до отвала к тому времени, как вернулись хозяева. Санни и мы, кошки, бросились врассыпную, а Кнопка застряла в пакете и никак не могла вылезти. Ее вынули и сразу же отшлепали! А потом хозяева стали отлавливать остальных преступников, но меня не нашли — я отсиделась под шкафом.



День, когда в доме появилось страшилище


Сегодня ужасный день — в доме появилось настоящее чудище. Это существо похоже на Санни, но только больше, толще и с огромными лапами — не дай бог, на тебя наступит! Хозяева называют ее «щенком» и Бертой, а еще говорят, что это бразильский мастиф. Ничего себе щенок! Да она же больше Санни! Она сразу же начала ко всем приставать. Попробовала сунуться к маме Дусе, но тут же получила когтями по носу. Мама показала, кто тут главный! Когда она попыталась взять меня в свою слюнявую пасть, я хотела сделать то же самое, но не смогла пошевелиться — оцепенела от ужаса. По счастью, хозяйка тут же сказала: «Плюнь кошку», — и Берта меня бросила. Это было совсем не больно, но очень неприятно.



День, когда меня снова выплюнули


Никакого сладу с этой Бертой нет! Она думает, что мы, кошки, игрушки, совсем как плюшевый мишка, которого она стаскивает с постели самой младшей хозяйки. Кошек таскать в зубах строго запрещено, ей за это достается, но она снова и снова таскает нас по квартире, пока хозяйка не закричит: «Плюнь!» Я заметила, что Кнопка и Толстик почему-то ее не боятся. Кнопка на моих глазах била Берту лапами по носу, в результате та взяла ее в пасть, тут же появилась средняя хозяйка, отобрала Кнопку и наказала собаку, а Кнопка сидела в сторонке, умывалась и при этом по-ангельски улыбалась. Толстик же сам иногда начинает приставать к Берте, а наигравшись, часто засыпает на ее подстилке, положив голову на ее лапу, а собака использует его вместо подушки. К тому же Берта неуклюжа и часто зевает, а у нас зевать нельзя. Толстик выхватывает чуть ли не у нее из пасти вкусные кусочки и бежит с ними за диван. Берта за ним гонится и застревает своим толстым задом между диваном и стенкой, а Толстик, наблюдая, как она пытается высвободиться, ложится перед самой ее мордой и, причмокивая, кушает. Но мне Берта внушает панический страх! Ничего не могу с собой поделать! Сегодня хозяин, утешая меня после очередного покушения на мою неприкосновенную личность, бормотал про себя: «Бедная Динка! И что же нам теперь делать?»



Самый сытный день


Все-таки Берта хоть на что-то годится. Без нее мы никогда бы не смогли открыть холодильник! Ручка больно высоко расположена, а снизу мы как-то открыли, а там оказались ящики. Хозяйка потом допрашивала дочерей — кто из них открывал морозилку и не закрыл? Пока я Берту боялась, они с Толстиком скорешились, и теперь это самая настоящая команда. Берта подходит к холодильнику, а Толстик забирается ей на загривок, становится на задние лапы, а передними повисает на ручке, и дверца открывается. Сегодня у нас был пир. Берта стояла на задних лапах и ела то, что внизу, а мы, кошки, вкушали лакомства, хранившиеся на верхних полках. Толстик забрался с головой в пакет с печенкой, Дуся степенно, но быстро поедала буженину, мне же достались сосиски. Выдала нас Санни. Она, даже встав на задние лапы, не доставала до нижней полки, а потому принялась протяжно скулить. На этот звук примчалась хозяйка, и мы бросились врассыпную кто куда. Я боялась, что из-за туго набитого животика не влезу в свое самое любимое убежище, под диваном, но все-таки смогла туда протиснуться. Но возмездие все равно нас настигло — всех без исключения, даже маму Дусю. Больше всех досталось, конечно, Берте и Толстику, которого вытянули из-под шкафа за связку сосисок, которую он так и не сумел заставить себя выпустить. Интересно, как он успел их схватить, если ела их я? Он висел в руках у средней хозяйки, которая шлепала его тапочкой, как тряпка, и совершенно не реагировал на трепку, как будто у него на заднем месте мозоль. Нас с Кнопкой, которая корчила из себя святую невинность, вытащили на свет божий последними, когда хозяйка уже устала, и влетело нам несильно, но это того стоило.



Самый страшный день


Я еще вчера вечером поняла, что затевается что-то нехорошее. Все хозяева были какие-то грустные, а у младших хозяек глаза были красные. Хозяин долго носил меня на руках по комнате и все гладил. А сегодня с утра основная хозяйка понесла меня в ванную и вымыла. Я терпеть не могу, когда меня моют! Впрочем, это бывает крайне редко. Я и так чистая, я хорошо умею умываться. Это Толстика вечно стирают с мылом — он всегда найдет, куда вляпаться. А потом случилось самое страшное — меня схватили и посадили в закрытую со всех сторон корзину, которую называют «переноской». Я царапалась, как львица, но вырваться не смогла, зато у хозяйки остались на руках отметины. Переноску подняли и понесли; я ощущала странные запахи и слышала незнакомые звуки. Наконец крышку открыли, и хозяйка вытащила меня наружу. Я, которая никогда еще не покидала своего дома, очутилась в совсем незнакомом месте! И там были еще два человека, которых я никогда не видела. Женщина протянула мне кусочек ветчины, который пах очень вкусно, но я была не в состоянии его проглотить. Как только хозяйка меня выпустила, я убежала. Этот новый мир оказался огромным и пустым — там не было никого! Три комнаты, и очень много шкафов с книгами. Я знаю, что это такое, потому что Толстику было категорически запрещено сбрасывать их на пол, а Берту однажды наказали за то, что она сгрызла книгу. Я нашла себе укромное местечко на книжной полке и спряталась там. Хозяйка звала меня, но я не показывала и носа, а потом ушла. Так я осталась совсем одна в незнакомом месте с чужими людьми.



День, когда я начала приручать новых хозяев


Вот уже третий день я прячусь в своем убежище и наблюдаю за людьми, моими новыми хозяевами. Женщина повсюду меня ищет, и мужчина ей помогает. Я поняла из их разговоров, что они боятся, что я умру с голода. Вот чудаки! А кто оставил сыр и нарезанное тонкими ломтиками мясо на столе? У меня теперь запасы, на которых я могу продержаться год, а они даже ничего не заметили. Пожалуй, они уже достаточно намучились, и я решила выйти. Как они обрадовались! Новая хозяйка немедленно схватила меня на руки и стала гладить, и я ей это позволила. А хозяин смотрел на меня как-то настороженно. Я постаралась уловить его мысли и прочла в них образ большого плосконосого кота — это был кот, которого они потеряли. Мужчина хотел видеть именно его, а вовсе не меня! И тогда я прыгнула на диван и стала кататься на спине. Я так никогда не делаю, мне это не нравится, но такая привычка была у их кота, а мне нужно было, чтобы новый хозяин меня полюбил! Мы, кошки, не можем жить без того, чтобы нас не любили, мы позволяем себя любить, в этом смысл нашей жизни, а иногда мы даже любим в ответ. И когда я покаталась на спинке, хозяин расплылся в улыбке: «Ну прямо как Томик!» — и я поняла, что он покорен. Пожалуй, тут неплохо, никто меня не задирает, нет этого четырехлапого страшилища. Скучновато, конечно, но жить можно. Пора начать дрессировать новых хозяев. Я придумала для них страшное наказание — если они в чем-то провинятся, я снова пропаду, и они в тревоге будут меня искать, а когда я соизволю появиться, они сделают для меня что угодно.



День, когда я стала Главной Кошкой


Ура! Я никогда не думала, что жизнь может быть так прекрасна! Меня кормят такими деликатесами, что я даже перестала воровать — нет никакого смысла. Даже дрессировки особой не потребовалось. Хозяева выполняют все мои капризы беспрекословно, буквально ходят у меня под лапкой. Скучать мне некогда. Хозяин развлекает меня, специально для меня купили игрушку для «интеллектуальных кошек» — надо через маленькие отверстия вытащить из коробочки шарик. Интересно, кого люди считают интеллектуальными? Я вынула шарик через пять минут, надо быть полным идиотом, чтобы возиться с этой головоломкой дольше. С хозяйкой я люблю рядом валяться на диване или сидеть на столе, когда она работает. Она хорошо умеет гладить, и я часто забираюсь к ней на колени, чтобы поласкаться. Хозяева от меня без ума, именно от меня, так что мне не нужно больше притворяться Томиком. В общем, они очень милые, и я тоже к ним привязалась. Да, теперь меня зовут не Динкой, а Диной или, уважительно, Диной Владимировной. И самое важное — я наконец стала ГЛАВНОЙ КОШКОЙ!




О силе любовной поэзии


Эта история произошла в Южном Бутове. Это счастливое место для собак, потому что хозяева при первой возможности выгуливают их в лесу, настоящем лесу за Варшавским шоссе — там заканчивается город. Мара, интеллигентная симпатичная вдова лет пятидесяти, по профессии востоковед, специалист по древней китайской поэзии, тоже гуляла в лесу со своей Нелли, малым пуделем. Нелли очень подходила Маре — такая же тихая и изящная, и даже ее серебристый окрас перекликается с благородной подкрашенной сединой хозяйки. И вот настала весна, пригрело мартовское солнышко, и Мара с Нелли отправились в лес. Над снегом и чернеющими проталинами летали первые бабочки, раздавался птичий щебет — уже распевали вовсю синички и прилетевшие с юга зяблики. Пробуждение природы, пробуждение чувств… Мара спустила с поводка Нелли, уселась на солнышке на пенек и раскрыла принесенную с собой книгу — это были «Стихи о любви» русских поэтов Серебряного века. Наслаждаясь поэтическими грезами, которые навеяли на нее строчки Гумилева и Кузьмина, она как-то упустила из виду, что для ее верной четвероногой подруги тоже настала романтическая пора. Нелли тоже наслаждалась моментом — лес, новые свежие запахи, теплое солнышко… А тут еще откуда-то из-за деревьев выскочил элегантный усатый джентльмен весь в белом, правда, с серыми и рыжими пятнами, и подбежал к ней с самыми серьезными намерениями. Это был соседский фокстерьер Филя, известный хулиган и сексуальный террорист, привлеченный ароматом течной сучки. Словом, когда Мара вернулась в мир реальности, она увидела непристойную сцену: собаки уже были в замке, и расцепить их не было никакой возможности… Жалуясь впоследствии собачникам, романтическая дама все время повторяла:

— Но как Нелли могла, она ведь такая интеллигентная девочка!

Впрочем, своей вины она не отрицала. Почему-то все собачники восприняли эту историю с юмором, многие не могли удержаться, чтобы не расхохотаться ей в лицо. Прошло немного времени, и те же собачники стали от Мары бегать, потому что ситуация изменилась. Нелли понесла, и ее неудачливая хозяйка стала приставать к окружающим с просьбами — она надеялась пристроить щенков. А их ожидалось много, не меньше десяти, как сказал прощупавший пуделиху ветеринар, — будущая мать теперь двигалась медленно и горделиво, а бока ее раздулись. Мара и подумать не могла о том, чтобы лишить жизни крошечные создания — проще говоря, топить щенков она ни за что бы не стала, скорее бы оставила себе весь выводок. Но претендентов на них было маловато. Правда, хозяйка Фили, ощущая некоторую моральную ответственность, обещала пристроить одного «алиментного» песика, а то и двух, в деревню, где она обычно проводит отпуск, — Филя там ценится как отменный крысолов.

И только один из собачников не смеялся над Марой, а ей сочувствовал. Павел, капитан в отставке, побывал в свое время в Афгане. Это был мужчина огромного роста, с обветренным лицом, на котором выделялся шрам на подбородке (правда, как говорили недоброжелатели, полученный не во время военных действий, а в пьяной драке). Выглядел он чуть постарше Мары и не было у него ни семьи, ни детей. Павел гулял со своим доберманом Гошкой, которого легко было узнать по разодранному уху, жутким хулиганом и драчуном. Впрочем, к Нелли, как и ко всем собачьим девчонкам, этот пес относится положительно. Его хозяин сам был не дурак подраться, однако только за правое дело, например, когда трое нападают на одного. Так вот, Павел, подумав и посоветовавшись с опытным кинологом, уверившим его, что доберман с мелюзгой поладит, решил взять себе будущего полуфокса-полупуделя. Более того, он обещал Маре, которая, как всегда, оказалась беззащитной перед лицом жизненных реалий, присутствовать при родах и при необходимости помочь. Теперь они гуляли вместе, здоровенный грубый мужик и изящная хрупкая женщина, пес-хулиган и беременная томная пуделиха. Наверняка Павел не прочитал после школы ни одного стихотворения, а Мара вряд ли когда-нибудь слышала те изысканные выражения, которые слетали с его уст, когда Гошка выводил его из себя. Она ему страшно нравилась, это было видно невооруженным глазом, а он ее все время шокировал. Ее обожаемый покойный муж так же, как и она, был из литературно-профессорской среды, Мара вряд ли когда-нибудь общалась с людьми «от сохи»…

Настала пора родов, как обычно, поздно вечером, и эту ночь Павел провел вместе с Марой и роженицей. Ветеринар немного ошибся — щенков оказалось не десять, а одиннадцать, и все они выжили. Нелли рожала легко и быстро, управилась за час.

— Интересно, а что тогда Павел делал у Мары всю ночь, раз щенков сучка просто «выплевывала»? — ядовито интересовалась собачница Наташа.

Вообще Павел и Мара сделались любимым предметом обсуждения досужих сплетниц. Не одна из них даже пострадала по этому поводу — сцепившись языками у местного магазинчика, женщины не замечали, как подвальный кот, пестрый разбойник Васька, разъевшийся на дармовых харчах, вытаскивает у них из сумок колбасу и сосиски.

Щенки росли. Теперь Павел, Мара и их собаки стали гулять отдельно от остальных собачников. Плавно и медленно вышагивала кормящая мать, семеня крошечными лапками, рядом шел доберман, до того присмиревший, что даже почти перестал драться и не обращал внимания на окрестных сук. Дошло до того, что красавица Берта, крупная фила бразилейро, возревновала и стала рычать на крошечную пуделиху, отбившую у нее поклонника. Владелец двух роскошных ирландских сеттеров, наблюдая за отъединившимися от всего остального мира мужчиной, женщиной и их любимцами, как-то сказал хозяйке Берты:

— Какая странная влюбленная пара!

— Кого вы имеете в виду?

— Ну, конечно же, добермана и пуделя…

Это реальная, невыдуманная история и, уж простите, она действительно закончилась хеппи-эндом. Щенки родились в июне, к августу их всех раздали, даже того, которого хозяйка хотела оставить себе. Решили, что двух собак для семьи достаточно. Для семьи? Да, Павел и Мара поженились и уехали в свадебное путешествие в Крым вдвоем… то есть вчетвером, со своими собаками. Велика сила любовной поэзии…

Прошел год, как они поженились. Все у них прекрасно. Только теперь, когда у Нелли течка, ее выгуливает хозяин, жене не доверяет. Хватит с него производных романтики! Недавно они обменяли свои квартиры, съехались вместе и уехали на другую улицу, за железную дорогу. Зато в квартале появилась новая соседка с миниатюрной пуделихой, с розовым бантиком и в украшенном стразами ошейнике в тон. Эта симпатичная девочка в отличие от многих маленьких собачек не слишком капризная и совсем не крикливая. Ее хозяйка, милая дама средних лет, носит с джинсами блузку с рюшами. Недавно она была страшно удивлена, когда один из собачников, подойдя к ней, спросил:

— Скажите, вы любите поэзию Серебряного века?