Хроника времён «царя Бориса» 
Олег Максимович Попцов








Куда идет Россия и что там происходит? Этот вопрос не дает покоя не только моим соотечественникам. Он держит в напряжении весь мир.

Эта книга о мучительных родах демократии и драме российского парламента.

Эта книга о власти персонифицированной, о Борисе Ельцине и его окружении.

И все-таки эта книга не о короле, а, скорее, о свите короля.

Эта книга писалась, сопутствуя событиям, случившимся в России за последние три года. Автор книги находился в эпицентре событий, он их участник.

Возможно, вскоре герои книги станут вершителями будущего России, но возможно и другое — их смоет волной следующей смуты.

Сталин — в прошлом; Хрущев — в прошлом; Брежнев — в прошлом; Горбачев — историческая данность; Ельцин — в настоящем.

Кто следующий?!






Попцов Олег

Хроника времён «царя Бориса»





У подножия надежд







Год 1987-й.





Еще не остыл съездовский микрофон, и гул съездовских баталий катился по московским улицам, набухал и остаточно взрывался на митингах. Еще не успели разъехаться депутаты, а уже шла встречная волна оценок, несогласия, осуждения: не так; не то, что хотелось. Где практические шаги? Где результаты? И съезд, тот самый съезд, которого так ждали и который в чем-то превзошел все ожидания, оказывался в положении человека, которому предписано объясниться, оправдаться, смыть досаду недоумения.

Ситуация не то чтобы странная, скорее неординарная. Тем более что речь идет не о каком-то прошлом съезде, где бурные продолжительные аплодисменты чередуются с производственной гимнастикой делегатов — все встают, а совсем об ином, первом съезде народных, да-да, народных, наших с вами депутатов, выбранных альтернативно. Не всех, но в подавляющем большинстве своем. Вот почему первым оценочным фактом съезда должен быть его состав — лицо съезда. Мы выстрадали другой съезд. Выстрадали. И не надо пускать его с молотка, не надо. Но съезд — продукт обновления, иное качество воплощения не самой власти, это шаг следующий, но её окружения, рядом расположенной среды.

Неудовлетворенность съездом, на которой так трогательно настаивают в средствах массовой информации народные депутаты, естественна, она логически была предопределена ходом предвыборной кампании. Почему? Проще говорить, что демократические преобразования — наши завоевания, сложнее понять и оценить их. Предвыборная кампания была оригинальным демократическим экспериментом, позволенным в условиях однопартийной системы. И озабоченность партии, что коммунисты не ссылаются в своем предвыборном марафоне на её программу, нельзя считать правомерной. Многопрограммность кандидатов должна была создать ощущение многопартийности при её отсутствии. И это случилось в истории.

Уникальный случай, когда результат съезда мы имели прежде, чем собрали съезд. Когда существует многопартийная система, программа кандидатов удерживается в магнитном поле программы той партии, которую представляет кандидат на выборах. Мы имели другую ситуацию. Программы будущих депутатов были ориентированы не на возможности общества, таковые оставались непроясненными, а на неудовлетворенность общества жизнью как таковой. Кандидат в борении за мандат вел игру на бирже надежд, горизонты которой всегда более беспредельны, чем видимая реальность. Можно ли в полной мере упрекнуть в этом нынешних депутатов? Нет. Потому что грани видимой реальности от имени общества многолетно определил бюрократический исполнительный аппарат, присвоив себе право на разработку модели чаяний народных.

Когда демократия, при её долголетнем отсутствии, становится для общества реальностью, ещё долго поведение людей в условиях незнакомой политической среды являет собой образ поведения нереального для этой новой среды. И это естественно и объяснимо: человек — существо традиционное. Такова данность. На том, предсъездовском, этапе вложение в банк перемен было необходимо как воздух. Экономика буксовала, как она буксует и сейчас. Растерянность стала образом мышления. Нужна была концепция. И лидеры перемен, политическое руководство партии зачли предвыборную кампанию (сделав оговорки на её передержки, эмоциональную неуравновешенность) в актив перестройки, не углубляясь в детальный анализ. Удерживала естественная боязнь осложнить ситуацию на выборах. Я думаю, этот шаг был обусловлен ситуацией, хотя нас, как всегда, подвела извечная страсть исчислять сиюминутный успех. И как результат, как факт вещей прозорливости руководства, правильности генеральной линии — надежды в неприкосновенном виде прибыли на съезд. И каждый избиратель, удобно устроившись у телевизора, стал ждать исполнения своих желаний. Это не упрощение, не романтизм. Депутаты обещали: если меня изберете — я смогу. И груз мифического оптимизма — решу, потребую, изменю — давил на депутата тысячами телефонных звонков, писем, и плюс к тому собственная самовосторженность: «от имени избирателей», «перед лицом моих избирателей», как если бы избиратели превратились в легионеров. И, чувствуя их дыхание за спиной, депутат готов броситься в атаку на неприступный редут. Это не образ, а реальная тактика депутата в столкновении с диктатом политической власти. Впрочем, неудовлетворенность имеет ещё и другие причины. Нынешний процесс мы с необыкновенной легкостью называем революцией — опять же слабость к политическому пафосу. Да, он революционен в том смысле, что затрагивает два сущностных момента общественного бытия: вопрос о власти и собственности. Затрагивает, но не опрокидывает, не взрывает. Речь идет не о передаче власти, что привело в шоковое состояние партию, а о её перераспределении. Мы не создаем новую социально-экономическую систему, не строим заново, в чем мы, кстати, преуспели — строить много и плохо, а вступаем на неведомый нам путь радикальной социально-экономической реконструкции. Тот самый, который, начиная с середины 60-х годов, прошли все развитые страны. Да, да, перестройка прошла всюду. В Японии, Америке, странах Европы, чуть позже в Латинской Америке. Просто в своем пропагандистском сумасшествии мы её называли иначе — кризисом загнивающего капитализма. В результате все эти страны вышли на иной качественный виток социально-экономической спирали. Причем занимались они не научно-технической реконструкцией, как мы упрощенно трактуем и по сей день, а социально-экономической реформой, не игнорируя элементы социализма, а активно внедряя их. Так что поговорка о новом вине и старых мехах не очень точна. Не очень. Ну а мы, как и полагается, «революцьонный держали шаг». Не могли же мы заниматься, скажем, научно-технической реорганизацией. Державе такой масштаб не предписан. У нас обязательно должна быть научно-техническая революция. Такие мы все из себя революционные.

Конечно, социально-экономическая реконструкция должна быть по сути своей радикальной, нужен рывок. И тем не менее процесс этот мы представляли эволюционным, с обязательным наличием промежуточной модели.

Кстати, о нэпе. Мы часто нынче вспоминаем нэп. Но отчего-то никогда не говорим, что нэп, по замыслу Ленина, был переходной, промежуточной моделью. В этом смысле временные прогнозы экономистов и сроки выхода из кризиса через 3-5-7 лет вряд ли точны. Расчет идет по нормам экономической реформы, проводимой в цивилизованной стране, где массив частной собственности является если не преобладающим, то бесспорно значимым, и никто не учитывает, что одновременно мы проводим ещё и реформу политическую. Подобного опыта наше общество не имело, разумеется, кроме как в 1917 году. Но это уже другая история. А потому недоумение избирателей естественно. Они все ждали: когда же власть из одного состава начнут перегружать в другой? Ведь сказано — вся власть Советам! Когда объявят о роспуске колхозов? И Маяковский кстати — «Кто тут временные?.. Слазь! Кончилось ваше время!» Как же необходим был на съезде анализ депутатских программ с точки зрения их реальности, социально-экономического и политического диапазона. Это был бы великий урок и для парламента, и для исполнительной власти, и для избирателей. И не надо думать, что это позволило бы управленческим структурам упрекнуть депутатский корпус в дилетантстве, в безответственности, в непрофессионализме, чего так бы хотелось, толкуя профессионализм как узость собственных суждений, неподъемность именуя стабильностью, закоснелость мышления преемственностью. Не случилось ни того, ни другого, а жаль. Что же произошло потом? Депутаты вернулись к своим избирателям и стали вместе с ними критиковать прошедший съезд, оставляя право на его защиту партийным лидерам всех рангов, которым-де положено это делать. Это тоже рецидив привычного — ещё не поняли, не переключились — съезд-то другой! Не очередной «исторический», необъятно партийный, а другой! Такой вот расклад получился. Иначе говоря, хоронили съезд многие из тех, кто больше всего недоволен даже не самим съездом, сколько фактом его появления в том составе, в котором он состоялся. Не заявленная гласно мысль «Мы предупреждали!!!» не перестает существовать. Политические реформы, демократизация опережают готовность народа к этим процессам. А затем — залп по неформалам, ещё один — по кооперативам, по национальным беспорядкам, и как итог фраза: «Что требовалось доказать? — Народ не готов!» А депутаты им ничего не остается, как отозваться на недовольство народа, — поднимаются на трибуны перед своими избирателями и во благо своей неоторванности от народа начинают поругивать съезд, как если бы они были гостями на том пиру, а не хозяевами. Неминуемо возникает вопрос: «Кому все-таки нужен съезд народных депутатов?» Тем, кто сдерживает демократию, или тем, кто в результате её торжественно стал депутатом съезда?! Надо ли защищать съезд? Думаю, нет. Но надо пожить, ощутить, понять, что он для нас такое. Общество ждет Закона о печати, Закона о гласности. Съезд, при всех сопутствующих несовершенствах, процедурной неорганизованности, заявил такие параметры мысленной свободы, которые вывели в иную степень общественное сознание, как таковое. И всякий закон, и уж тем более Закон о печати, будет отныне соизмеряться с этим съездовским пределом. Меньшего уже быть не может. Как не может быть в одном обществе двух пределов свободы, гласности и открытости. Ибо это мы уже проходили. Съезд сделал не просто шаг вперед это иное качество общества. На съезде было меньшинство и большинство. Мы ещё не привыкли к этому понятию. И уж тем более мы страшимся теории оппозиции. Так вот, на съезде была оппозиция. Расхождения практически не затрагивали целей — необходимость радикальных перемен признали все. А вот пути достижения, темп перемен, их масштабы — здесь обозначились разные подходы. Поэтому понятие «оппозиция» нуждается в уточнении. На съезде была конструктивная оппозиция, взгляды которой бесспорно обогатили съезд. Впервые в нашей общественной жизни взгляды меньшинства были не просто выслушаны и учтены, как это принято говорить; они обрели характер экономической и социальной альтернативы. И дело не в результатах голосования. Съезд признал значимость альтернативы. Возможно, он не проникся к ней доверием. Для этого нужно время. Но уже вычеркнуть из сознания общества факт существования экономической концепции прибалтийских республик, московской группы невозможно. И всякая неуспешность наших экономических шагов, антирадикализм, половинчатость, неукротимая верность идеологическому догматизму в сфере экономики побудит, заставит общество свершить альтернативную данность. А это — завоевание съезда, его интеллектуальный прорыв. Конечно, у нас нет времени.

Догматизм социальный, экономический, духовный исчерпан. Терпение общества истощено. История с кооперативами лучшее тому подтверждение. Экономической альтернативе не прощается ошибка. В этом, если угодно, драматизм ситуации. Но мы будем оступаться. Такова диалектика жизни. Каменистую тропу строевым шагом не одолеть. Говорят, что наличие меньшинства не позволило сделать съезду большего. Это не так. Конструктивность меньшинства не в его чрезмерной прогрессивности. Все относительно. Оно не позволило съезду сделать меньшего. В этом разум и мудрость съезда.

ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ ФИЛОСОФИЯ


Страна остывает, приходит в себя. Придумали развлечение — съезд народных депутатов СССР. Смотрим в качестве ночного сеанса.

Удивительно, как скоро мы одолели путь от упоения нашей раскрепощенностью, демократией («Ай да депутаты! Ай да молодцы! Говорят, что хотят») до отвращения к ней («Зверинец! Сумасшедший дом! Откуда они взялись? Кто их выбирал?»). Одно из призваний демократии — сделать власть открытой, а дом власти — прозрачным. Не надо падать в обморок. Это наша власть.

Москва. Кремль. 1989 год.

У премьера ныне забот сверх головы. Каждый день я видел его усталое лицо — крупным планом на телеэкране. Это хорошо, когда некто обретает политический опыт, тренируется. Но трудно, когда на твою долю выпадает роль спортивного снаряда, на котором и при помощи которого нарабатывается этот самый политический навык. Итак, эмоциональный парламентский марафон подошел к концу. Непросто провести правительственный корабль среди депутатских рифов, не потеряв ни одного человека команды. Премьер переживает, хмурится, сердится, улыбается через силу. Тут уж ничего не поделаешь — такова ситуация, такая работа.

Однако все позади. Смотрел я это действо, и одна мысль не давала мне покоя. А что такое индивидуальность руководителя? Поднимаются на трибуну претенденты. Высокие, среднего роста, потертые временем и при седине, иные средних лет, так сказать, в расцвете сил. «Если вы мне доверите; если вы мне поручите…» Все, по существу, стартуют с одной позиции — плохо или очень плохо. И вот, то ли эта одинаковость развала по всем позициям сказывается, то ли удивительная одинаковость, невыразительность языка. Не знаю, но мимо глаз идет череда удивительно похожих друг на друга людей. Никакого внешнего сходства, а все одинаковые. Ну, может быть, пять-шесть кандидатур выпадают из общего ранжира, а в остальном…

Нет-нет, я не собираюсь никого критиковать. Да и зачем? Министры уже натерпелись, как, впрочем, натерпелись и подчиненные. Их судьба тоже решалась. Если останется прежний, значит… А если придет новый, где окажусь я? Конечно, проще всего сказать, что затянувшаяся процедура формирования кабинета есть плод нашей неопытности, мы учимся. Но депутатам следует учесть немаловажное обстоятельство — процесс обучения обусловлен, с одной стороны, временем, с другой — уровнем знаний и способностей постигающих курс наук; пользуясь школьной лексикой, есть второгодники, а есть и отличники. Несформированный департамент всегда работает хуже. А это значит, что почти два месяца страна имела некачественное управление; не заключенные сделки, не выделенные средства, не утвержденные планы. Ожидание, как правило, продукт убыточный. Говорим: спрос определяет предложение. В данном случае несовершенный спрос уравновешивается несовершенным предложением. И если одни (будущие министры) знали точно, чего они не хотят — покинуть заседание парламента, лишившись должности, то положение других (депутатов) было более противоречивым: говоря актерским языком — это их первый выход. На поведение депутатов чрезвычайно влияет зритель. Мы ещё не готовы сказать, плохо это или хорошо. Такова данность, и тут уж ничего не поделаешь.

Но чего мы желаем? Вот неотступный вопрос. Как должен работать новый кабинет министров? Наверное, лучше, чем прежний, но как? И вообще, что такое советский министр в условиях обновления? Тут есть о чем подумать. А в условиях кризиса? Или в этих условиях нет разницы?

Дебаты по составу кабинета министров, что называется, получились красочные. Достаточно заметить, что за время этих дебатов телевидение не показало ни одного остросюжетного фильма, не без основания полагая, что вечерний показ парламентских прений, которые заканчивались порой в третьем часу ночи, по части драматического и зрелищного накала окажется вне конкуренции. Но вот один мой знакомый, отсмотрев очередной парламентский день, резюмировал свои впечатления жесткой фразой: «Неинтересно, игра идет в одни ворота. Они все равно «протащат» своих». Меня не удивил демократический радикализм моего коллеги. Задело слух другое. Осевшее, въевшееся в душу расчленение общества на «мы» и «они». Я часто задаю себе вопрос: кто здесь виноват? Они — потому что мы стали такими, или мы, позволившие им стать кастовым сословием. И хотя они уже совсем не они, но тень их предшественников ещё стоит на черте горизонта.

Депутатский корпус, и это, на мой взгляд, естественно, был отсечен от министерской кухни. Обсуждались предложения, заявленные одной стороной. Правильно ли это? Я бы ответил сдержанно — правомерно. Разговоры о том, что депутаты должны иметь альтернативные варианты, мне представляются, скорее, данью моде, проявлением формального радикализма. Нельзя требовать полной самостоятельности для себя, урезая при этом самостоятельность других.

Премьер обязан иметь право заявить свою команду, иначе он не премьер, ему вручается мандат на формирование кабинета. Если мы настаиваем на разделении власти исполнительной и законодательной, то это разделение предполагает высокую ответственность обеих сторон. Мы тебе доверяем, но если ты обманул наше доверие, тебе нет прощения — ты уходишь. В этой формуле все по максимуму — и доверие, и ответственность.

На встрече в Союзе кинематографистов народный депутат Ю. Щербак, отвечая на вопрос: «Имеет ли Комитет по экологии свою кандидатуру на пост председателя Госкомприроды?», ответил: «Да, имеем, но нас постигла неудача. На пленуме в Ленинграде наш кандидат тов. Гидаспов избран первым секретарем обкома КПСС». Собственно, ответ как ответ. Толковых людей не так много. Принять к сведению и двинуться дальше. Но есть в этом ответе одна тонкость. Задача Верховного Совета — распорядиться той властью, которая ему предназначена, но никак не более. Он может принять и отклонить закон, утвердить и не утвердить, скажем, пятилетний план, согласиться и не согласиться с предложенной кандидатурой, но подбирать кандидатов — это прерогатива исполнительной власти. Каждый должен заниматься своим делом.

Принцип разделения власти — по сути ключевой момент политической реформы. Вообще утверждение «вся полнота власти» — утверждение обязывающее, бескомпромиссное. И то, что депутаты с такой легкостью и необременительностью его повторяют, полагая, что владение этой самой полнотой и есть их обязанность, мне представляется симптоматичным. Как избиратель, я бы не хотел оказаться в положении человека, которому спустя некоторое время придется делать выбор: какой монополизм лучше — тот, что был до того, или тот, что наступил после.

Перед началом прений по составу правительства Н. И. Рыжков, аттестуя будущий кабинет, сделал ударение на профессионализме правительства. Мы узнали, сколько в его составе академиков, докторов наук, кандидатов. На остальную массу министров был распространен термин «высококлассные специалисты и организаторы производства». Все, конечно, члены КПСС, прошли путь от рабочего до министра или от аспиранта до академика. При этом подразумевается, что дураки и бездельники министрами не становятся, заказан путь дуракам и в академики.

С этим трудно не согласиться, хотя в стране, где высшее образование и образованность понятия отнюдь не равнозначные, где количество специалистов на единицу площади и времени превышает эти показатели в любой другой стране мира, где специалист уже давно стал валовым, а не штучным продуктом, в такой стране карьера специалиста имеет свою специфику. Не признать этого значит продолжать жить с завязанными глазами. Диктат политики, классового чутья над профессиональным навыком предопределил в качестве приоритетного начала в формировании специалистов верность идеологической концепции: «Нам нужны не всякие командные и инженерно-технические силы. Нам нужны такие командные и инженерно-технические силы, которые способны понять политику рабочего класса нашей страны, способные усвоить эту политику…» При этом предполагалось, что носителем политики рабочего класса является аппарат партии в его административном, волевом варианте. Отсюда лозунг — кадры решают все! Сделаем уточнение — максимально идеологизированные кадры.

Практически все шестьдесят лет после того управленческая модель общества развивалась по этой схеме.

Непременный стаж партийной работы стал ещё одним догматом управленческой пирамиды. Так рождались тенденции кастовости в партии. Комсомольская работа, партийный аппарат, освобожденная партийная работа, руководящая должность на этажах власти. Практически другой путь восхождения на вершину управления был исключен. Подобная модель жизненных продвижений явилась своего рода наставлением по карьеризму, и неудивительно, что именно карьеризм, кастовая ограниченность стали главными недугами, разрушающими организм партии.

По логике вещей, согласуясь с законами здравости, общество заинтересовано, чтобы сфера управления его жизнью была в руках наиболее талантливых, ярких и деятельных людей. И если с этим согласиться, то факт партийной принадлежности руководителей всех рангов есть подтверждение основополагающей мысли — все самые талантливые, яркие и деятельные люди сосредоточены в партии, потому как им доверено управление жизнью общества на всех этажах и во всех коридорах власти. По идее, правящая партия должна к этому стремиться. Но мы прекрасно понимаем, что это лишь заманчивая цель, реальность никогда не может быть таковой. Даже в повседневности эта цель имеет громкое идеологическое сопровождение: «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи». Простое сопоставление величин — 20 миллионов членов КПСС и 170 миллионов беспартийных — ставит под вопрос правомерность подобного утверждения. Но дело не только в этом. Непременная партийность человека, находящегося на вершине пирамиды управления страной, республикой, областью, районом, колхозом, предприятием, превратило партию в иную среду обитания, предполагающую некие социальные привилегии. Бескорыстность партии дала трещину. В конечном итоге это лишило партию искренности внутри самой партии. Ибо всякий получивший власть из рук партии был повязан этим благодеянием и уже оберегал не идею, не высокие принципы, которые, увы, безденежны, а собственную привилегию, ради этого ловчил, уступал, раболепствовал.

Вот, как мне кажется, в чем суть кризисных явлений в партии. Формирование партии после совершения революции происходило неоднозначно, а после смерти Ленина с удивительной точностью согласовывалось с политическими деформациями общества. Очень часто именно партия выполняла роль идейного тоталитарного авангарда общества. Партия, в которой был физически уничтожен интеллектуальный слой, партия, в которой подавлялся принцип несогласия, не могла не видоизмениться, не утратить первоначальных приоритетов. И чтобы это скрыть, был оставлен в неприкосновенности идеологический антураж, политическая атрибутика: «С именем Ленина!», «Да здравствует ленинизм!» и т. д.

Мне думается, многие неудачи, которые нас постигли в период первых реформаций, объяснялись тем, что Хрущев не смог достаточно точно проанализировать состояние партии в тот момент, когда он её возглавлял, живучесть в ней авторитарных тенденций. Лозунги типа «Да здравствует ленинизм!» очень часто завораживают и тех, кто их произносит. Сталин поставил задачу иначе — создать управляемую и послушную партию. Отсюда и соответствующая терминология: «Кто не с нами, тот против нас», «Незаменимых людей нет», «Нет таких крепостей, которые бы не могли взять большевики». Мы винтики. Всякая ориентация на совершение невозможного есть игнорирование пределов возможного, подрыв его сил в иных территориях, в иных общественных слоях. Сделав невозможное в индустриализации, мы уничтожили деревню. Энергия всегда суммарна, она лишь перемещается в сообщающихся горизонтах общества.

И все-таки вирус хрущевских перемен сделал свое дело. Именно в этот период в партию пришли силы, не приемлющие авторитарность, это было поколение, политическое сознание которого формировалось в период развенчания идолов. Потом начался длительный откат назад, но вирус сопротивления уже был занесен в среду партии. И не случайно. Именно поколение шестидесятников является сегодня опорой перемен. Им есть с чем сравнивать. А это не так мало. Подобный исторический экскурс необходим. Хрущевским реформам не хватило не только последовательности, им не хватило интеллектуальной среды. Вспышка оттепели была слишком кратковременной, ибо не было десятилетия Хрущева, как принято говорить, было два раза по пять лет. Было два разных Хрущева. И именно тогда, когда реформаторский порыв шел к своей кульминации, антиинтеллигентские тенденции в политическом аппарате взяли верх. Интеллигенция как движущая сила обновления была отсечена от процесса.

Начался затяжной конфликт между властью и интеллигенцией. Достаточно было убрать топор (вот в чем непреходящая заслуга Хрущева, вот в чем его мужество), чтобы обнаружились творческие силы, неведомые и малопонятные для, увы, ограниченно образованной власти. Сейчас трудно сказать, была ли тому причиной малокультурность самого Хрущева или он оказался под влиянием политического окружения, столь же малокультурного, но более поднаторевшего в политических интригах, однако губительный шаг был сделан. Хрущев остался один на один с бюрократическим аппаратом, который в конечном итоге и предрешил его судьбу. Это тот удивительный случай, когда лидер не стыдился, а даже гордился своей малообразованностью. Холуйское окружение поддакивало, выдавало малообразованность лидера за колорит и его близость к народу.

Странно, но именно эти мысли возникли у меня, когда я был свидетелем парламентских дебатов. Кстати, аналоги не так уж отдалены. Хрущев тоже был премьером. Он разыгрывал другой вариант (реформаторы в чем-то похожи друг на друга), объединил политическую и исполнительную власть. Как практик, он был преисполнен верой в конкретные действия. Тогда мы не задумывались, какие у нас законы. Культ личности — долой, а все остальное — нормально. Партия — наш рулевой! Понятие «надо» шло впереди нас. В смысле политической подкованности Хрущев был продуктом Краткого курса ВКП(б).

Вообще наши оценочные критерии исторического прошлого страдают синдромом усеченной вины, пропитаны духом радикального догматизма. Анализируя провалы прошлых лет, мы замыкаем их рамками личности: И. Сталин, Н. Хрущев, Л. Брежнев. Иногда сквозь зубы добавляем: «…и их окружение». Когда же мы говорим об успехах, мы их приписываем системе в целом. Это в какой-то мере естественно. Успех всегда сумма сил. Но и провал — сумма. И независимо от нас, вне риторических модуляций о просчетах, несовершенствах, извращениях системы, общество в своем воззрении сделало следующий, возможно и малоотрадный шаг. От рассуждений о несовершенствах системы — к рассуждению о её ошибочности. Если правомерны марксистские толкования о роли личности в истории, то признание влияния личности на систему не требует дополнительного подтверждения, тем более когда режим авторитарен, и неважно, какую окраску имеет эта авторитарность: культа личности, волюнтаризма или коллективного руководства, живущего по тем же самым законам. Модель извращенного социализма — вот плод влияния личности Сталина и его окружения на систему. Система, впитавшая пороки личности, становится порочной. Казалось бы, несопоставимы понятия «громадная, многоэтажная система» и «один человек». Увы, но система всегда механизм тиражирующий, в данном случае тиражирующий личность, стоявшую во главе системы, в десятках, тысячах копий политического и хозяйственного аппарата. Все одевались, как Сталин. Все прерывали ораторов, как это делал Хрущев. Все копировали, как первым, с некоторым отдалением от остальных, занимал свое место в президиуме Брежнев. Кстати, на Всесоюзном совещании в Орле в прошлом году девять ораторов повторили слово «подвижки», введенное в лексику М. С. Горбачевым. Возвращаясь мысленно к десятилетию Хрущева, следует заметить это была попытка экономических реформ, исключающих какие-либо сомнения насчет функциональных возможностей политической системы. Эта попытка оказалась неудачной. Будем надеяться, что мы учли этот урок.

Общеизвестно, что первое советское правительство было самым образованным и интеллигентным правительством. Не по сравнению с тем, что имело место до того, а по сравнению с тем, что было после. Это уточнение принципиально. Почему ленинское правительство было именно таковым? Во-первых, потому что таковым было окружение Ленина. Таковым было ядро партии. Во-вторых, Ленин отдавал себе отчет, что революция неминуемо отторгнет массы интеллигенции, специалистов, не принимающих идей социалистической революции, ибо она, интеллигенция, была в большинстве носителем идей буржуазного парламентаризма. В-третьих, не столько сама революция требует интеллекта, сколько развитие её идей, утверждение новой социальной системы.

Революция — всегда борьба и единство противоположностей. Созидание на основе разрушения… до основания, а затем… Разрушение возможно, минуя интеллект, созидание — никогда. В этих условиях интеллект, интеллигентность революционного правительства обретали сверхзначимую роль.

Но вернемся к нашим дням. Дебаты по составу правительства закончены. Несколько вакантных мест все-таки осталось. Непонятые кандидаты, так им казалось, сделали ещё одну попытку штурма депутатской несговорчивости. Ведомствам, оказавшимся на острие общественного конфликта: Минводхозу, Лесбумпрому, Министерству культуры, — ещё предстоят нервные перегрузки. Как говорится, личный состав построен, равнение направо, а на троне никого ждут. Но в основном кабинет сформирован. Поэтому разговор по столь значительному поводу уместен.

Он и прежде был бы уместен, однако упреков не избежать: «Оказывают нажим, восстанавливают общественное мнение». Сейчас ни в чем подобном обвинить невозможно, вот если только парламентарии не сочтут за оскорбление несогласие с их суждениями. Тогда новая полоса неприятностей — лишат аккредитации, оштрафуют. Правда, когда те же самые депутаты отклоняли статью 111 по причине неразличимости границ дискредитации, они вроде как считали это нормальным, а теперь вот свои правила. Обидел депутата — плати. Как в иных, называемых цивилизованными, странах. Если уж неприкосновенность, то полная.

Впрочем, поживем — увидим. Просто мне кажется, что наступает такой момент, когда пресса будет обязана занять свою позицию не только по отношению к политическим функционерам, исполнительной власти, но и к парламенту, депутатскому корпусу страны. Но не станем опережать события. Пока пресса видит в парламентариях своих союзников, те тоже — горой за гласность, значит, разночтений нет. Пока нет…

Нынче привычно в дискуссии вносить игровой момент. Если бы я был директором? Если бы я был министром? Говорить и предполагать можно все что угодно, зная определенно, что тебе не грозит эта должностная значительность. Я не рискую делать столь нелепого предположения: если бы я был премьером? Оставаясь в пределах своей профессии, гражданских и общественных возможностей, я спросил себя: «Каким ты видишь наше правительство как гражданин, как избиратель?» — и ответил себе: «Прежде всего это должно быть правительство интеллектуальное». Я думаю, что неудачные или просто несуразные решения министров, которым даже за последние четыре года несть числа, обычно не есть их злой умысел, желание блокировать процесс обновления. Это чаще всего недостаток интеллекта, способности оценить последствия высоких решений, и то, что после этих решений, раскрепощающих инициативу, самостоятельность, следовала череда ограничительных и запретительных мер, сводящих на нет конструктивность решений, — это лишь желание министров вернуть мир в ограниченные пределы, доступные их пониманию.

Известный документ налогового обложения кооператоров и творческих работников — дополнительное тому свидетельство. Во-первых, соединение этих двух начал в одном документе, подготовленном бывшим министром финансов Гостевым, говорит даже не об отсутствии профессионализма. Видимо, это уже и не порок для министра, увы, но это свидетельство гораздо большего. Вопиющее неуважение к культуре, какое-то мстительное отношение к интеллигентам. За то, что она, культура, себе позволяет. Труд, над которым творец работает 5-10 лет, приравнять к торговой операции по перекупке левого товара! И это при том, что средний заработок писателя в стране в прошлом году был 146 рублей.

Не хочешь, а вспомнишь события начала семидесятых годов, когда писателей выселяли из квартир, как якобы тунеядцев, по той причине, что они занимаются писаниной и нигде не работают. Страна, не устающая напоминать о своей духовной предназначенности в этом мире, в лице своего правительства должна излучать эту духовность. Страна, выдвинувшая концепцию нового мышления, вступившая на путь социальных, экономических обновлений и политических реформ, не может не понимать, что реформаторство на рубеже третьего тысячелетия — это прежде всего интеллектуальный прорыв.

Потребность в интеллектуальном правительстве — это потребность в правительстве не только деятельном, но и предвидящем. Интеллект — не только сумма знаний, это и иной уровень ответственности. И здесь необходимо уточнение: не ответственности с точки зрения взаимоотношений министров с премьером — тут, я полагаю, точку ставит сам премьер. Речь об ответственности перед обществом, народом. И, может быть, поэтому, и прежде всего поэтому, важен ответ на второй вопрос: что такое поступок министра? Есть исполнение обязанностей, есть механизм управления ведомством, где ты высшая точка пирамиды. Есть бесконечный поток бумаг, отчетности, под которыми стоит твоя подпись. Есть утомительные заседания коллегии, где ты на месте председателя. Есть выезды на места событий, где от тебя требуют дополнительных средств на жилье, развитие производства, на самые непостижимые нужды, потому как ты министр, ты хозяин, ты можешь.

Реально ли построить социализм в отдельно развитой отрасли? Это не каламбур. В чем все-таки поступок министра? В исполнительности? В независимости действий, в свободе суждений? Исключая Абалкина, Маслюкова, Щербакова, может быть, Павлова и ещё трех-четырех человек, ни один министр не высказал дерзкой мысли, выходящей за пределы идей, изложенных премьером. Что это, правительственная дисциплина или структура мышления? Исполнять, исполнять и ещё раз исполнять. Тогда в чем у нас проблема? Хорошо исполняем и плохо думаем или хорошо думаем и плохо исполняем? Почему у нас практически нет хорошо работающих отраслей? Если все отставали, то кто был впереди? Ну хорошо, министр угольной промышленности отвечает за поставку угля. Станкостроительной — станков. А что делает министр Гидрометслужбы тов. Израэль? Он производит информацию. Для кого? Для общества? Нет.

Во время чернобыльской беды Гидромет располагал информацией, но общество этой информации не знало. Более того, министр в своем выступлении о якобы относительной благополучности вводил в заблуждение общество. Ему приказывали обманывать или это он делал по собственному почину, так сказать, из профессиональных принципов? При утверждении вновь на пост председателя он сказал — информировал тех, кого положено. «Кого?» спросите вы. Кого надо. Но ведь после 1986-го был и 87-й, и 88-й годы. И совесть ученого, Бог с ним, с министром… Как сказал депутат Яблоков, Израэль большой ученый, не академик (хотя очень хочет им стать), но большой ученый. Так вот, совесть ученого не взбунтовалась. Я знаю слишком многое. Моя информация сверхзначима для жизни народа. Ее «процеживают», «фильтруют», редактируют. И тогда она становится дезинформацией. Я не могу молчать!

Депутат Яблоков выступил в поддержку кандидатуры Израэля и высказал, на мой взгляд, одну жутковатую мысль: «Молчание не есть вина. Всем нам возможно предъявить подобный упрек». И вообще, говорил или не говорил — это не суть действий министра. Не в этом профессионализм. Вот трех китов спас это дело. Ни с кем не согласовал, послал ледоколы на выручку. И далее что-то о мужестве министра. Как если бы он сам погрузился в ледяную воду и плыл впереди, указывая дорогу китам. О международном резонансе. Лично я испытывал удручающее чувство, слушая членкора Яблокова. Однако парламентарии, судя по голосованию, душевного дискомфорта не испытывали. Киты, как говорится, сделали свое дело. Опять же — международный резонанс.

Характерно, что именно в эти дни, когда на сессии Верховного Совета обсуждалась кандидатура тов. Израэля, было принято решение о немедленном переселении жителей ещё пятнадцати сел и деревень Белоруссии и Брянской области. В связи с критической радиационной обстановкой. То есть все эти годы жители данных территорий жили в неведении той беды, которая существует, развивается, будет иметь последствия для их детей и внуков. Разве председатель Гидромета к их горькому заблуждению не имеет отношения?

Так что же это такое — поступок министра? Есть такой термин «ролевое сознание», или иначе — тронная философия. Прав С. Залыгин. Удивительно, что ни один из министров в связи с критикой в адрес его ведомства, прозвучавшей на протяжении последних лет в прессе, не посчитал возможным снять свою кандидатуру. Ни один. И только вмешательство депутатов несколько взбадривало память претендентов, но не надолго, до момента голосования.

Мы недоумевали: почему именно сейчас столь безрезультатны выступления печати и телевидения? В чем дело? Казалось бы, парадокс: гласность торжествует, а действенность критических выступлений падает. Что, субъект критики адаптировался к гласности?

Эта ситуация имеет предысторию. Дело в том, что примат критики в нашем обществе всегда был в руках партии. А поэтому в масштабах области, края, республики, страны значимой считалась критика, высказанная только со страниц партийной печати. Критические возможности остальной печати были дисциплинарно ограничены. Можно критиковать всех, кроме партии, но при этом назидательно уточнялось: каждый занимается своим делом, побатальонно. Ведомственные издания критикуют подразделения ведомства. Молодежные, естественно, — молодежь и комсомол. Профсоюзные — профсоюзы и т. д. Партийная пресса, естественно, была подотчетна руководству партии во всех её звеньях от района до ЦК. Подотчетна — значит, зависима. Этот же принцип действовал неукоснительно и на территории ведомственных интересов. Только там уже правил бал министр и его коллегия.

Было время, когда слишком «острых» и непослушных журналистов выгоняли с работы. В этих условиях громкие критические статьи непременно обретали ореол чрезвычайности, скандальности. После таких выступлений обычно следовали оргвыводы. И ещё долго общество обсуждало детали происшествия, восхищалось смелостью журналиста, который к этому времени нередко был уже освобожден от должности. Так было тогда. Гласность, демократизация жизни, плюрализм — как позывные из другого века.

Гласность не только расширила диапазон критики, сделала её массовой, вседоступной, но и лишила критику элемента чрезвычайности. В условиях гласности критика превратилась попросту в новую среду обитания. И как всякая среда, она стала явлением повседневным. Именно тогда, когда общество получило возможность раскрыться, выплеснуть свое мнение, его критический запал стал терять эффективность. Если раньше власть не реагировала на критику, потому что её никто не критиковал и потребности в такой реакции попросту не было, то сейчас она делает то же самое, но уже по другой причине: потому что её критикуют все. Мы оказались в ситуации, когда надо вырабатывать иные критерии как самой критики, так и реакции на нее. Если критика становится частью общения, если угодно, его нормой (подумаешь, покритиковали, разве это смертельно?), то она теряет понуждающие начала, к чему так привыкли. Реакция на критику становится неуправляемой, ибо иначе мы возвращаемся на круги своя, ибо управлять — значит корректировать, ограничивать, сужать свободу слова и независимость критической мысли. Это противоречие в современных условиях крайне существенно. Демократическая среда требует демократических решений.

Плюрализм критических суждений уравнялся с плюрализмом их неприятия. Но одно дело, когда это касается воззрений на то или другое произведение искусства, другое — когда речь идет о несуразности, халатности конкретного человека или группы людей, облеченных властью.

Закон о печати, в моем представлении, будет не закон о работе печати, взвешенная сумма «за и против». Закон о печати — это закон жизни общественного мнения. Такова сегодня расстановка сил на политической арене. И никакая риторика о субъективизме печати, о её предвзятости не должна обмануть парламент. Печать обязана быть в определенном смысле субъективной, иначе она не сможет отстаивать интересы пострадавшего. Будь то экономика, нравственность, природа, судьба конкретного человека. Проблема критики в обществе — это проблема уровня общей культуры общества. А если быть точнее, насколько культура власти опережает уровень общей культуры общества.

Руководить — значит предвидеть.

Предвидеть — значит знать.

Впрочем, незнание не освобождает от ответственности. Классическое правило управления. Наслышаны в институтах, в академиях. Куда все девается? Ну что вы заладили: дефицит, дефицит… Сказано же: народ подвержен панике, скупает все подряд. Как все просто! Сказал «паника» — и нашел виноватого: народ. Сколько мы этих интервью прослушали по отдельности и скопом под председательством телекомментатора Вознесенского. И ни один вершитель судеб человеческих не смутился, глаз не опустил.

— Ну, соль скупают, мыло — дефицитная аллергия. Сахарный песок — для самогона. А холодильники или телевизоры куда? Обувь, наконец, она же из моды выходит. Кому нужны четыре телевизора, шесть холодильников, три рояля, зачем?

Правительство принимает решение о выделении земли под садовые участки. В движение приходят не сотни, не тысячи — миллионы людей. Казалось бы, земля без жилья — не земля. Значит, будем строить. До этого кое-как доходим. Еще один документ по строительным материалам. Но дальше, дальше… Какой дом без мебели? Разве трудно понять: поставил домик, перевез в него старую мебель, значит, квартира опустела. Снабдил посудой, значит, один сервиз нужен. Лампу подвесил — абажур нужен. Старый телевизор перевез, холодильник… Кто думать-то будет, кто? Это ведь задача в два арифметических действия: сложил и разделил. Оно конечно, правая рука не ведает, что делает левая. Так на то и голова, чтоб рассуждать. А вот если… Тут сложение. Возможно, правительственная мысль по другому кругу ходит. Раньше Талызин, теперь Маслюков. Человек — существо подвижное, его разглядеть надо, почувствовать. Где наши министры одеваются? В каком магазине? Пусть скажут, я займу очередь за ними. Где обувь покупают? Так и объявим: Министр легкой промышленности покупает обувь в магазине N…, только отечественную.

О продуктах ни слова. Говорят, Жискар д'Эстен в бытность своего президентства каждый день выпивал чашку кофе в обычном французском кафе. Шел пешком на работу, в Президентский дворец, и потреблял продукты общепита (французского, разумеется). Можно представить советского министра в столовой? Не во время посещения города N, а так, между заседаниями, забежал в пельменную и… Министра нельзя, а начальника Главка? Тоже нельзя. А кого можно? Начальника управления торговли?

Да, сегодня страна переживает кризис. Можно ли было избежать крайнего социального конфликта, забастовок во всех угольных бассейнах страны? Сейчас многие задают такой вопрос. Самый желаемый, но иллюзорный ответ — можно. Мне кажется, что последнее время, а тому уже более двух лет, стал вызывать кое у кого раздражение радикальный анализ обстановки. Десятилетия командного стиля, говоря образно, изменили даже состав крови у некоторых людей. Отсюда и расхожее воззрение: ну какой смысл то или иное явление критиковать? Пленум ЦК уже высказался по этому вопросу. Суждения более радикальные, чем высказанные руководством партии, зачисляются в разряд паники, очернительства.

Разве пресса не предупреждала общество о назревающем социальном конфликте? Но вместо здравых оценок этого анализа с высоких трибун звучали гневные обвинения в подстрекательстве, в желании дискредитировать партию, руководство.

Поучительно оглянуться назад. Сколько гневных слов было сказано в адрес средств массовой информации о якобы злонамеренном отношении к партийному, государственному аппарату. В оценке возобладали критические суждения — аппарат травят. Уже в какой раз власть не пожелала посмотреть в зеркало реальности. Диктат аппарата, его ограниченность, глухота к человеческим нуждам стали нестерпимыми. Об этом говорили всюду — на работе, дома, в местах отдыха. Почта в редакциях газет, журналов, на телевидении и радио превратилась в полном смысле этого слова в гневный поток. И если средства печати не вняли бы этому стону, они предали бы не только идеи обновления, они лишили бы народ последней надежды, что в обществе есть силы, которые способны противостоять идеям социального раздора, многоэтажной некомпетентности власти, ставшей нормой управления обществом.

Уже в процессе перестройки раскрепощенное восприятие нашего социалистического прошлого, когда гнев, наша неудовлетворенность, казалось бы, нашли первопричины социального паралича общества, назревала опасность некритического восприятия событий, происходящих сегодня, сейчас. Уже вызывала крайнюю раздраженность критика вновь принятых законов, потому как они, эти законы, принимались уже другой командой, другой системой мер и оценок. А значит, критика поверхностна, она сеет недоверие к обновлению, тянет нас назад.

В стране сложилась пагубная практика принятия не оснащенных материальным и сырьевым ресурсом решений. Эта болезнь приобретала массовый характер. Если быть честным, практически не выполняются даже наполовину многие решения правительства. В перестройку проникло опасное веяние бумажного социализма. Почему это происходит? Когда министр гражданской авиации заявляет, что воздушный флот недополучил «лишь 50 процентов самолетов», предусмотренных пятилетним планом, нелепым представляется утверждение о продуктивности плановой модели развития. Это великое заблуждение, что у нас плановое хозяйство. У нас хозяйство регламентированное, ибо назвать плановым хозяйство, где не выполнена ни одна пятилетка, невозможно. Двенадцатую пятилетку мы тоже не выполнили.

И все-таки, почему у нас не как у людей? Что нам помехой? Мания глобализма. Мы ведь не умеем строить нормальные предприятия. Непременно первое в мире, единственное в Европе! Если завод, то на миллион автомобилей в год. Если область, то размером в три Франции.

Партия в тупике? И тотчас окрик: при чем тут партия?! Партийный аппарат — это не вся партия. При чем здесь социализм? Это все козни бюрократов. А потом, оказывается, и бюрократ ни при чем, был период застоя. Все он, Брежнев. Завтра мы будем говорить: при чем здесь перестройка? Это все Горбачев, Рыжков — они завели.

Кризис общества не ограничивается кризисом руководства. Увы, у нас иная стадия заболевания. Общность людей под названием «советский народ» переживает кризис. Система под названием «социализм» им поражена.

Кстати, если целое (общество) находится в состоянии кризиса, то его авангард (партия) вне кризиса быть не может. Это нелогично. Мы долго жили понятиями, что спад, кризис, инфляция, безработица, наркомания, проституция, коррупция — это все звери из соседнего леса. У нас они не водятся.

Почему партия не может переживать кризис? Может. Если естественно быть здоровым, то так же естественно быть больным. Сейчас мы пытаемся выговорить эти крамольные слова: «виновата система». Она несовершенна, она уязвима. Она как часы без механизма, где стрелки переводятся вручную. Какая команда на вахте, такое и время. Кажется, мы приступили к ремонту механизма. И все-таки, касаясь экономики, мы не можем отрешиться от идеологических догм. Пора же наконец понять, что, протягивая нищему на паперти рубль, совсем необязательно оглядываться и спрашивать, что по этому поводу говорил Ленин.

Отнюдь не праздный вопрос: почему капитализм в своей современной фазе достаточно широко использует элементы социализма? Швеция, Англия, Финляндия, ФРГ. А мы приходим в шоковое состояние от слов: рынок, конкуренция, биржа труда.

То, что происходит в стране с кооперативным движением, невероятно по степени безрассудства. Великая идея губится порочным исполнением. Казалось, как просто. В стране завалы неликвида. Образовали кооперативы, провели инвентаризацию складов и отдали кооперативам неликвид, отходы, вторичное сырье, а они поднатужились, превратили всю эту массу в потребный продукт. Рынок насыщен — все довольны. Наш первый просчет не в налоговой шкале, её несовершенстве. В полном непонимании психологии отечественного хозяйственника.

Во-первых, выросшего в атмосфере постоянного дефицита и срыва всех мыслимых и немыслимых поставок. Во-вторых, уяснившего как норму извращенный принцип социальной справедливости. Я счастлив не тогда, когда стал богатым мой сосед и я, воспользовавшись его примером, стану работать лучше, предприимчивее, чтобы тоже разбогатеть. Ни в коем случае. Истинное счастье наступит в тот момент, когда сосед разорится, превратится в такого же нищего, как я.

Все это уже давно известно, достаточно раскрыть Гоголя, Салтыкова-Щедрина. Вспомнить Чичикова у Собакевича, как складывается их разговор:

«— Вам нужно мертвых душ? — спросил Собакевич очень просто, без малейшего удивления, как бы речь шла о хлебе.

— Да, — отвечал Чичиков и опять смягчил выражение, прибавивши: Несуществующих.

— Найдутся, почему не быть… — сказал Собакевич.

— А если найдутся, то вам без сомнения… будет приятно от них избавиться?

— Извольте, я готов продать, — сказал Собакевич, уже несколько приподнявши голову и смекнувши, что покупщик, верно, должен иметь здесь какую-нибудь выгоду.

«Черт возьми, — подумал Чичиков про себя, — этот уж продает прежде, чем я заикнулся!» — и проговорил вслух:

— А, например, как же цена? Хотя, впрочем, это такой предмет… что о цене даже странно…

— Да чтобы не запрашивать с вас лишнего, по сту рублей за штуку! сказал Собакевич».

Как видите, ничего нового. Не утомляющий себя чтением министр непременно скажет: «Так ведь Чичиков жулик!» — он примерно так усвоил школьный курс.

Так ведь и Собакевич жулик, коли продает несуществующее. Однако просвещение — вещь великая. Точно так же государственный сектор ведет себя с кооперативами: не отступить от этой цены даже ни на ползвука.

Сегодня для директора предприятия, в том числе и для выбранного, понятие «народ» тоже достаточно усечено, в лучшем случае границами своего предприятия. «А почему я должен думать о всех?! Для этого власть существует». Трудно возразить, но тогда вдвойне нелепо рассуждение о некой социалистической сознательности.

Торгуясь с кооперативом, назначает ему пятикратную цену на сырье, устаревшее оборудование, отходы, которые прежде сжигал. Он, директор, не думает о товаре, что появится на рынке, и уж тем более о народе, который купит товар и ахнет перед ценой, потому как не знает предыстории. Директора завода это не волнует. Гнев-то все равно обрушится на кооператора. Главное — чтоб сосед не разбогател. Он здесь монополист, и его, директора, устраивает, чтоб народ (покупатель) стоял перед ним на коленях.

Если вдуматься, аренда под началом колхозов и совхозов — это та же самая крепостная модель. Хочу дам, хочу отниму. Нас ничему не научила история с животноводческими комплексами. Разве идея комплексов была плоха, непродуктивна? Нет. Непродуктивной она стала у нас, ибо это идея цивилизованного, высокоорганизованного общества, каковым мы не являемся. Если есть комплекс по откорму, то рядом должен быть комплекс по воспроизводству, а рядом с ним комплекс по производству кормов. Потому как это звенья одной технологической цепи, и отсутствие хотя бы одного звена превращает всю линию из высокопродуктивной в убыточную. Нельзя в механизм с микронной точностью загружать топливо совковой лопатой. Нельзя создать кооператив по приготовлению шашлыков, не имея рядом кооператив по производству баранины. Ибо баранина, производимая в колхозах, на прилавке практически отсутствует. Мы же организуем кооператив не в условиях переизбытка сельхозпродукции, а при её острейшем дефиците.

Разве не исполнительная власть отдала кооперативам, в той же Москве, убыточные столовые, кафе? А это значит — у нас не расширилась сфера обслуживания. И дело не в том, что там цены другие. В городе появилась подпольная оптовая торговля мясом, овощами, сахаром, кондитерскими изделиями. Что это — бездумье власти? Или умысел? Поставим вопрос иначе. Закон о государственном предприятии практически лишен действующего начала, и предприятия не сделали ожидаемого экономического рывка. Рассуждая трезво, бюрократизм парализовал экономическую реформу в государственном секторе.

Но тот же монополизм блокировал и альтернативный путь экономической деятельности — кооперативы. Однако третьего пути нет. Вернее, он есть — все оставить как было.

Каждая страна несет свой крест. На наших плечах — крест сверхдержавы. Нас ещё не было, а крест уже был. Единственный в своем роде крест. Кажется, Чаадаев писал о великой предназначенности России удивлять. Наша социалистическая история, как бы мы ни отрекались, была продолжением, не началом, хотя и им тоже была, а продолжением, когда позади крепостное право, двухвековая монархия, когда цикл буржуазной демократии исчислялся лишь месяцами. А дальше изнуряющие, замешанные на крови, восторгах и страданиях будни социализма.

Так получилось. Мы обречены были догонять. Не развиваться и в силу этого догонять, а именно догонять и в зависимости от этого развиваться. Хотел бы заметить, что это совершенно разные, как экономическая, так и социальная, ситуации.

О безмерном отставании России говорил Ленин: «Не бояться «учения» коммунистов у буржуазных спецов, в том числе и у торговцев, и у капиталистиков-кооператоров, и у капиталистов. Учиться у них по форме иначе, а по сути дела так же, как учились и научились у военспецов. Результаты «науки» проверять только практическим опытом: сделай лучше, чем сделали рядом буржуазные спецы, сумей добиться и так и этак подъема земледелия, подъема промышленности, развития оборота земледелия с промышленностью. Не скупись платить «за науку»: за науку заплатить дорого не жалко, лишь бы ученье шло толком».

Говорил Сталин: «Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние за 10 лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут».

Говорил Хрущев: «Догнать и перегнать Америку…» Превзойти по добыче нефти, угля, по выплавке стали, по сбору зерна, количеству машин. Больше значит богаче. Вот исходная концепция. Увы, но она оказалась ошибочной, непрофессиональной экономически.

Мы выплавляем больше всех стали, мы добываем больше всех угля и нефти. Мы имеем самое большое количество сельскохозяйственных машин, мы выращиваем больше всех в мире картофеля, мы производим больше всех электроэнергии. Ну и что? Куда ушел наш металл? В самое металлоемкое: машиностроение, станкостроение.

70 процентов добываемой руды тратится на создание машин по добыче, доставке и переработке этой руды. Куда ушла электроэнергия? В самую энергозатратную и неэффективную промышленность. Куда ушла нефть? На эксплуатацию самых неэффективных двигателей внутреннего сгорания и самую высокую загазованность атмосферы. Куда делся и девается картофель? Свыше 50 процентов — в отходы.

Не стану утомлять перечислением. Практически такой путь использования возросшего ресурса избрала единственная страна в мире.

Нет, я не прав, наш опыт повторила в шестидесятых годах ещё одна страна — Китай, когда строил доменные домашние печи. Страна выплавила тогда непомерное количество некачественного чугуна, который невозможно было использовать. Там тоже торжествовал принцип — догнать и перегнать.

В свое время Аллен Даллес сформулировал концепцию отношений наших стран после войны не как возможность военного столкновения, а как гонку вооружений, которая, по его расчетам, должна была нас разорить. Кстати, и речь Черчилля в Фултоне, ставшую началом холодной войны, возможно прочесть иначе.

Изучив достаточно наш синдром: догнать и перегнать, наш комплекс сверхдержавы, подозрительность нашего политического руководства, нетрудно было просчитать ответные шаги: блокирование практически любых связей с внешним миром и решительное желание немедленно броситься вдогонку, ориентируясь на свои природные ресурсы, то есть продолжить развитие страны со смещенным центром тяжести, который в конечном итоге её опрокинет.

Если быть честным, то разрыв между нашими странами по уровню цивилизации практически сохранился по сравнению с 1917 годом. Просто и Европа, и Америка, и мы, разумеется, находимся на ином витке развития. Но разрыв остался прежним.

Тогда у нас в зачаточном состоянии было электричество, в то время как вся Америка была иллюминирована. А теперь Америка компьютеризирована, а мы смотрим на компьютеры как на демонстрацию белых слонов. Другое время, а разрыв тот же: 50–70 лет. И вот что интересно: совершая этот бег на пределе своих возможностей, как только мы настигали, как только спина бегущего впереди оказывалась рядом, Америка делала мгновенный рывок и уходила вперед. Так было с нейтронным оружием, затем с освоением космоса. Мы крайне запоздали с прозрением. Не имея запаса прочности, догнать и перегнать значит отстать.

И уже спустя десятки лет, видоизменившись внешне и внутренне, оставив позади жуткую войну, тяжкое восстановление, осознав, что мы не в силах догнать наших соперников качественно — мы менее грамотны, мы не оснащены технически, мы бедны, наконец, — разрушительный вирус шапкозакидательства, идеологического догматизма заставляет нас снова бросаться вдогонку. Причем эта состязательность происходит на странных трассах: мы устремляемся вперед там, где с нами никто не соревнуется, мы строим самые крупные гидростанции, сооружаем самые высокие телебашни, мы первыми устремляемся в космос. Это разорительно, непродуктивно, но мы уже не можем остановиться — хоть где-нибудь, но оказаться впереди. И нас не отрезвляет мысль, что ни одна европейская страна или, скажем, Япония в этой гонке не участвовали.

Лозунговый социализм — социализм поверхностный, социализм малообразованный. Ах, если бы изжили эту болезнь! И наше нынешнее правительство в нескончаемых разговорах о приоритетах открыло бы вдруг философский камень.

Дело в том, что концепция социализма претерпела деформацию не только в силу искажения лозунгов «Фабрики — рабочим, землю — крестьянам!», деформировалось само понятие социальных завоеваний, социальной справедливости. Так появились право на жилье при его отсутствии, сорокачасовая рабочая неделя при падении уровня производства и качества, дешевое питание в школах, неприемлемое к употреблению, бесплатные учебники, которых не хватает, бесплатное медицинское обслуживание, в том виде как оно есть… Вообще интересен вопрос: если есть завоевание, то перед кем? Если мы на тропе мирового сосуществования — значит, перед ними. И тут нашему взору открывается мир удивительный. Оказывается, там, у них, существует бесплатное образование наряду с платным. Оказывается, там, у них, бесплатное посещение музеев, парков. Оказывается, там, у них, несравненно более совершенное, а главное, более значительное пенсионное обеспечение. И угнетаемый рабочий класс в своей борьбе кое-чего достиг, в то время как у нас свободный рабочий класс и крестьянство кое-что потеряли.

И наши социальные завоевания есть миф, продукт дезинформации, пропагандистский трюк.

И рабочая неделя продолжительностью в 41 час есть достижение и благо при высококачественном и высокоинтенсивном труде и путь к краху, когда этот труд непродуктивен и малопрофессионален. И свободное время — национальное богатство по Марксу, когда это время употребляют на интеллектуальное и физическое развитие общества, когда интерес и увлечения имеют применение, и, наоборот, незанятое время — путь к нравственному развалу общества, путь к его деградации. Многие западные страны работают сегодня на четыре часа больше каждую неделю, чем мы, и это при том, что в развитии цивилизации они ушли от нас вперед на 50 лет.

Основополагающее социальное завоевание любой политической системы это способность создать высокое благосостояние народа, добиться коренных сдвигов в развитии великих девизов: свобода, равенство, братство. Спустя 70 лет мы оказались у начала пути.

Что же делать? Наверное, подняться и идти вперед, отрешившись от навязчивых заблуждений, что наша сознательность будет творить чудеса. Не будет. Ибо человеческая душа проделала свой путь по политической спирали социализма сначала вверх, а затем вниз. Причем путь вниз оказался более протяженным, нежели путь наверх. Вообще что такое сознательность? Это умение, способность правильно понимать и оценивать окружающее. По Далю, сознавать — значит, убедившись в истине, признать и понять её. Можно сказать иначе. Сознательность есть продукт общей культуры человека и его веры. Если нет общей культуры или она крайне низка, сознательность обретает характер фанатизма. В нашей истории такой мучительный период был. У гроба Сталина плакал слепой народ.

Бесконечные ссылки на сознательность или призывы к проявлению социалистической сознательности превратились у нас в некое проповедничество власти, в разновидность эксплуатации человеческого бескорыстия, должного компенсировать неуменье и непрофессионализм государственного и политического аппарата. Ленин говорил: социализм можно построить не за счет энтузиазма, а при помощи его.

События в угольных бассейнах. Это проявление сознательности шахтеров или сознательность взяла верх, когда забастовки прекратились? Полагаю, что она присутствовала как в первый, так и во второй момент. Та самая сознательность, которая есть способность правильно понимать и оценивать окружающее. Просто в первом случае это было точное понимание глухоты исполнительной власти к нуждам шахтеров. А во втором столь же правильное понимание положения, в котором оказалась страна в результате забастовки. «Что явилось поводом?» — спрашиваем мы. Я полагаю, речь министра угольной промышленности во время парламентских дебатов, лишенная того масштаба правды, которая бы сохранила у шахтеров веру в возможность перемен. Это великий урок для парламента. Понятие «народ безмолвствует» — понятие, уходящее в прошлое.

Правительство ещё не успело приступить к работе, а череда испытаний уже началась: забастовки шахтеров; в парламентских дебатах по республиканскому хозрасчету; в концепции, представленной правительством, депутаты увидели вчерашний день. Да и само правительство, порой кажется, не знает, что защищать. Принципы планового хозяйства? Идею хозрасчета? Или спасать государство, наименованное Союзом Советских Социалистических Республик, его сегодняшний день?

У меня такое ощущение, что вся наша жизнь — это нескончаемая присяга на верность. Целям, планам, которых у нас громады, присяга перед будущим и во имя него.

Обесценивается реальность сегодняшнего дня. Государство разучилось воспринимать день как часть конкретной человеческой жизни, единицу времени, на которую эта жизнь укорачивается. То есть в физическом исчислении этого «завтра» может не быть. У нас день в идеологическом контексте — непременно день эпохи. В хозяйственном — часть пятилетки, квартала. Утрачен личный интерес, мы его вычеркнули из календаря. И все посыпалось.

«Мы! Во имя нас!» «Советский народ, все как один!» Удары в бубен. По-прежнему шаманим, но уже никто не пляшет. И кажется мне, что наша жизнь превратилась в некую немую сцену. Нарисовали солнце, написали на нем «марксизм-ленинизм», подвесили повыше, чтоб не дотянулись, не сшибли ненароком. Сели в кружок и ждем. День сидим, два сидим, три сидим. Понять ничего не можем. Вроде как светит, но не греет. А раз не греет, что ни посеешь, ничего не всходит. А раз не всходит, урожая не соберешь. А раз урожая нет, зачем сидим?

Сегодня мы переживаем нелегкое время. Трудно народу, трудно правительству, трудно парламенту, трудно партии. Как сделать, чтоб это непомерное «трудно» объединило нас, а не поссорило вконец? Как сделать, чтоб каждый человек сказал: это мое правительство, моя партия, мой парламент? Не наш — мой Союз, потому что он не забыл меня. Встретил поутру и спросил: давай я тебе помогу, человек хороший. Каков твой интерес?

И все-таки настырный вопрос не дает покоя. Но почему, почему такие муки по любому поводу? Страдают даже не от невзгод, хотя и от них страдают, от бесполезности, от понимания, что завтрашний день — миф. Ибо все сегодняшние дни не так давно были днями завтрашними, днями реального счастья, которое убывало, как шагреневая кожа, по мере того, как якобы мечта становилась якобы реальностью. И что самое пагубное, четыре года обновления удручающе нащупывают привычную колею мифа.

В связи с этим несколько отрывочных суждений.

Признание полезности хозрасчета пока не приблизило нас к оздоровлению экономики. В силу двух причин: сопротивления нежелающих, массовой экономической безграмотности сторонников. И наконец, третья, на мой взгляд определяющая, ошибка, да и не ошибка даже — результат воспитания, социальной биографии. Догмы стали нашей плотью.

Так вот о догмах: как первая, так и вторая модель хозрасчета рождены в системе, идеологизированной до абсурда. А это значит, что творцы реформ, помимо экономических рычагов, зачисляют как действующий ресурс некий феномен сознательности, которого, увы, нет. В своем подавляющем большинстве общественный разум в лице Советов трудовых коллективов на предприятиях, в научных учреждениях, а также и в пофамильном исчислении прочел модель хозрасчета не слева направо — сначала дать, а затем взять, а как бы наоборот — сначала взять, ну а насчет дать, там уж как придется. А в результате — мы разоряемся. Рост заработной платы превышает прирост продукта почти в два раза. Вымывание дешевых товаров на потребительском рынке происходит не в странах третьего мира, а у нас. Как следствие усилий тех самых предприятий, рабочие которых обрушивают гнев на правительство: где обувь, где доступная по ценам одежда? Разве не Советы трудовых коллективов утверждают планы выпуска товаров, дающих резкое прибавление прибыли и как результат — возросшие отчисления на решение социально-бытовых проблем этого конкретного предприятия, но притом исключив массу товаров из потребления? Получается, что лучше меньше, но дороже. Разве не эти предприятия, использовав механизм договорных цен, взвинтили прибыль, сократив поштучный объем товаров, то есть ввергли страну в товарный голод? Разве не в Российской Федерации в 1989 году резко упало качество продукции буквально во всех отраслях промышленности, при возросшей цене этой самой продукции?

Отсюда вывод — нам не хватает знания и понимания мироощущения общества, в котором мы живем. Условия экономической реформы — это не только состояние фондов, ресурсов, технического обеспечения, бюджетных ассигнований, экономических связей с международным сообществом — это и состояние сознания общества. Без риторических усилений — социалистическое сознание. Речь о другом сознании. Сознании человека, уставшего от идей искаженного социализма. Человека, узнавшего, что мы, во-первых, не богаты, а бедны; что его заработная плата начислялась самым несправедливым образом; что его пенсионное обеспечение есть обеспечение унизительное по сравнению с цивилизованными странами; что его страна из отстающей превратилась в отсталую, ибо она отстает во всех без исключения сферах жизни: промышленности, сельском хозяйстве, образовании, медицине, культуре, торговле, в отношении к старикам, детям, инвалидам. Что наша самая-самая справедливость была самой-самой несправедливостью. Иначе говоря, человек понял, что он не имеет… у него нет… его обманули… ему не построили… его не вселили… ему не предоставили… он не купил, не получил, не вселился. Поэтому он сразу ринулся на плацдарм — взять, а не дать. Хоть в чем-то восстановить изголодавшуюся суть. Куда же подевалась наша сознательность? Улетучилась? Растворилась? А может быть, её никогда не было, исключая первое послереволюционное десятилетие? Да нет, она была. Просто до XX съезда она существовала как бы в двух измерениях: как сознательность, рожденная страхом, и как сознательность слепых, чье малое образование (а страна, увы, была в своем обширном многолюдье малообразованна) черпала в краткокурсовом идеологическом догмате. И это был определяющий принцип управления обществом — строго дозированное образование в замкнутом пространстве отдельно взятой страны.

Период холодной войны был, по сути, спасительным для социалистического догмата, он как бы обусловливал правомерность железного занавеса, опять же работающего на дозированное образование народа, не имеющего доступа к событиям, интеллектуальной информации за пределами страны. И тезис Сталина «Мы должны вырастить свою рабоче-крестьянскую интеллигенцию» имел совершенно иной смысл — создать плацдарм послушного интеллекта; отсюда, с этих времен, утвердились незыблемые принципы взаимоотношения власти и общества: народу положено знать только то, что ему положено, определено властью. Так считали Сталин и все его окружение. Увы, но почти так же считали и Хрущев, и все его окружение. Не случайны его слова: «В вопросах культуры — я сталинист». А далее Ильичевы, Сусловы, Брежневы и практически все без исключения руководство партии от центра до районов. Ну а исполнительная власть, на то она и исполнительная, потому как партия — наш рулевой!

Потом страх прошел. Нет, не так, Хрущев вычеркнул его из политической лексики, демонтировал материально, но, как все, плодоносящее десятилетиями, страх не сразу умер, он просто перестал быть опорой сознательности. Еще какое-то время оставалась сознательность полуфанатизма, сознательность догмы. Поколение шестидесятых отчасти было заражено этой болезнью. Оно оставалось и остается очень противоречивым. Оставшись наедине, в своем кругу, поругивая следующее поколение, они говорят: «Мы не так заражены эгоизмом, в нас ещё сохранились остатки бескорыстия». И это правда. Но со временем проходит все, и даже остаточный догматизм в душах тех, кто продолжал жить идеологическим постулатом якобы народного государства, якобы равноправия, якобы свободы, якобы демократии, якобы вне кризисов, за столом никто у нас не лишний… Якобы, якобы, якобы…

Это, на мой взгляд, и есть состояние сознания общества, окружающая среда экономических реформ.

Вот почему главенствующим признаком нынешнего правительства, которое я назвал бы правительством надежды, обязан быть его интеллектуализм. И не только в смысле читал или не читал министр журналы «Новый мир», «Знамя», «Наш современник», согласен он со Шмелевым или Селюниным, и вообще кто такой Василий Гроссман, и почему Солженицын хуже, когда его нет, и лучше, когда он есть. Без этого тоже не проживешь. А в смысле постоянной неудовлетворенности своей образованностью и жгучим желанием постоянно её пополнять не только на посту министра, но и до того. В 1917 году, формируя ядро хозяйственных руководителей на местах, мы этим пренебрегли. Отчасти упиваясь военными успехами — можем же без военного образования громить интервентов. Что из этого получилось, мы уже знаем.

И ещё один мотив размышлений. Очень часто в политическом обиходе, в период предвыборной кампании, и затем в парламентских дебатах, и за их пределами, звучит ставшая уже расхожей фраза «взять власть». Не покидает ощущение непонимания говорящими смысла этого обязывающего действия. Для чего взять власть? Как ей распорядиться? Обещать сделать и потерпеть поражение? Чтобы было по-другому, не как сейчас? Но по-другому — не обязательно значит лучше. Нетерпение, желание немедленных результатов у измученного ожиданиями общества не улетучится, его надо будет удовлетворить.

Практически среди депутатов никто, кроме Абалкина, не сказал главной фразы: «Живем так, как работаем». Работают ведь не кто-нибудь плохо, а избиратели. Прибалтийские республики сказали об этом во всеуслышание. Сказали несколько иначе, но сказали: «Если нам положено страдать, то мы хотели бы страдать только от своей скверной работы, не прибавляя к ней скверную работу всех остальных. Но если на этом общем фоне скверного мы работаем чуть лучше, то не дайте нам утратить этого качества. Дайте нам прибавить этого «лучше». Может быть, наш опыт заразит других». Прямо по Ролану Быкову: «Не даете денег — дайте самостоятельность».

В Макеевке уже после забастовки стачечный комитет выбивается из сил, чтобы добиться соблюдения элементарной трудовой дисциплины. Масса шахтеров не выходит на работу. Смены покидают забой до конца рабочего дня. По сообщению на 29 июля суммарный простой от таких невыходов равен был простою двух шахт только в Макеевке. Иллюзия взятой народом власти имела место и в Китае, в период культурной революции. Это все уроки, которые не должны проходить бесследно.

Наверное, в конце концов из руководства должны уйти те, кто несостоятелен, несведущ, неспособен. Думать о том, что люди объединяются вокруг высокой идеи, по-моему, заблуждение. Люди объединяются вокруг личностей, способных нести высокую идею. Не относящих плодоношение этих идей на недостижимое завтра. А способных изменить тяжкое сегодня. Такой иск к власти у общества, миновавшего черту духовной, социальной, политической близорукости. Это не красивые слова — нам нужна талантливая власть, власть деятельная. Не обманем себя криками: оттирают рабочий класс, не замечают крестьянство!

Забастовочный рецидив — это удар не столько по экономике, это удар по сознанию. Те, кто мешал переменам, полагали, что раз перестройка идет сверху, то и главная угроза их безбедному существованию идет оттуда. Вот выдохнутся верхние эшелоны — и все станет на свои места. Снимает-де не народ, а ЦК. И вдруг все перевернулось, разверзлась земля под ногами. Куда пойдет этот процесс — вот главный вопрос.

Не идеи перестройки вывели людей на площадь, а неверие, что эти идеи реальны. Проблема взять в какой-то части решена, но на взятое нечего купить. Тогда зачем брать? Если очередной стадией перемен должен стать распределительный принцип военного коммунизма, то зачем все это? Бунт всегда плод отчаяния. И думать о том, что слова «никому не верим, кроме Горбачева и Рыжкова» есть свидетельство авторитета двух руководителей страны, — наивно. Да нет же, нет! Мы не научены думать иначе — царь все решает, царь. Это и есть кризис власти — в чистом, незамутненном виде.

Вопрос «Как мы формируем власть?» есть вопрос ключевой. По какому пути пойдет страна — по пути взрыва или по пути веры в плодоношение демократии, которую нетрудно уничтожить собственными руками? Да не оставят нас здравость и рассудок. Всех вместе: рабочих, крестьян, интеллигентов. Во имя Отечества. Подумаем об этом.

РАЗЫСКИВАЮТСЯ ПОБЕДИТЕЛИ


(к шестилетию перестройки)


Март 1991 года Еще никогда из сферы полезного труда не было такого изъятия трудового ресурса. Мы сходим с ума. Съезды, проходящие в три этапа, городские сессии, форумы народных депутатов, не уступающие по продолжительности кругосветному путешествию. И очереди — нескончаемая траурная лента, обрамляющая мир существующих, но не живущих. Стиль общения иной, в диапазоне вибрирующего звука, похожего на всеобъятное проклятие. И не надо искушать себя вопросом: у самого края стоим или уже миновали его? Еще летим в пропасть или кричим с глухого дна: «Помогите!» Оскорбительна роль поверженных, но это наша роль. Немыслимо! Парламент, на глазах которого страна идет вразнос, не в состоянии выполнить свою конституционную обязанность — отправить беспомощное правительство в отставку.

Нынче мы играем в президентские структуры. Правительство, или, согласно президентской лексике, кабинет, инспекции, наместники, телевидение, КГБ, МВД, консультативные и совещательные, координирующие и прогнозирующие, короче — все мы при президенте. Республики, государство, народы. Такая нынче у нас жизнь. Для всякой власти реформа управления есть поиск путей сохранения власти. Президентские поиски счастливой формулы — из этой же природы. Задача упрощена до предела. Спасем власть — значит спасем страну. Рецидив почти монархического мышления. В нашей ситуации истина внизу: спасем страну — восторжествует достойная этой страны власть.

ДЕМОКРАТИЧЕСКИЕ ГРЕЗЫ


Мы сентиментальны. Никуда не денешься, мы такие. Именно сентиментализм — причинная среда всех облагораживающих власть мистификаций.

Общество, застигнутое врасплох очередной новацией президента, задает себе мучительный вопрос: о чем думал президент, когда поднимался на трибуну сессии Верховного Совета с докладом, лишающим нас всяческих надежд? Или когда поддерживал программу «500 дней», а затем от неё отвернулся? Или когда создавал президентский совет и требовал под эту идею изменения конституции — и парламент послушно внес эти изменения, а затем через восемь месяцев идея совета президенту разонравилась, и он его упразднил. И опять потребовал изменения конституции, и парламент, подвластный капризу президента, снова с ним согласился.

Так все-таки, о чем думал Президент, когда…

Однажды в череде таких вот непредсказуемостей президент высказался о своей предрасположенности к идее левоцентристского блока. По этому поводу депутат Мурашев произнес идеалистическую фразу: «Нам не дано предугадать, о чем думал Горбачев». Еще была остаточная вера, и демократы гнали от себя чувство растерянности. Я часто вспоминаю эту фразу Аркадия Мурашева и спрашиваю себя: «А почему, собственно, мы должны разгадывать указы президента, искать скрытый замысел?» Мы неисправимы, безмерна вера сограждан в доброго и умного царя. Нам стыдно признаться, что нас одурачили. Мы непременно скажем: «Замысел был замечательным — воплощение подкачало». И в 1917-м, и в 1922-м, и в 1956-м, и в 1964-м, и в 1985-м.

Этого у нас не отнять, начинаем красиво. «А был ли мальчик?» Был ли президент демократом? Полагаю, что нет.

Уставший от тупоумия и партократии человек. Фамилия, имя, отчество: Горбачев Михаил Сергеевич. Он пошел влево не в силу убеждений, а по причине крайней несимпатичности и ограниченности соратников, с которыми оказался за одним столом президиума. Его раздражал генерал, который сопровождал Брежнева вплоть до трибуны съезда, куда и помогал ему взобраться. Его раздражал «серый кардинал» Суслов. А затем — канцелярский корифей, возомнивший себя идеологом, — Черненко. Нормальная реакция нормального человека. Если это раздражало и угнетало всех, это должно было раздражать и Горбачева. Все-таки юрфак, все-таки МГУ.

Неудачность агропреобразований лучше других понял сам автор. Он не признал этого вслух, но внутренне себя остерег. Юрист Горбачев взял верх над Горбачевым экономистом-заочником. И видимо, в силу этого Горбачев как бы передоверил экономические и хозяйственные реформы. Произошло разделение труда. Ты, Коля, занимаешься внутренними делами, а я — внешней политикой. Мое дело — набросок, эскиз идеи: новое мышление, гуманный социализм, общеевропейский дом. Я над — а ты, Коля, внутри.

Собрались специалисты по эскизам, каждый делал набросок, но никто не был способен нарисовать картину в целом. Со временем очевидный недостаток, повторенный многократно, становится образом поведения, разновидностью философии.

Сейчас, когда наступил момент нести урон на ниве внешней политики, считавшейся на протяжении шести лет выигрышной картой Горбачева, самое время понять причину эволюции.

Дело не в отставке Шеварднадзе. На этот счет много домыслов. Поступок Шеварднадзе — поступок этический. Он оказался перед чертой, когда надо делать выбор: власть или порядочность? Шеварднадзе выбрал порядочность. В предупреждении: грядет диктатура (замечу, Шеварднадзе не уточнил, чья диктатура) — прочитывается не интеллигентский всхлип, в чем немедленно попытался обвинить министра правый фланг парламента, а точный анализ, признание факта, что крайне правые загнали президента в угол.

Станислав Шаталин в известном письме на имя президента крикнул вдогонку, ни на что не надеясь: «Преодолейте в себе местничество, подозрительное отношение к демократам».

Союз президента с демократами не состоялся и состояться не мог. Президент считает себя праотцем демократических обновлений в стране. И это справедливо. А потому и демократам положено платить моральный оброк праотцу. А они этого не делают. Нехорошо.

Первоначально, в 1985, 1986 годах демократов, либералов такая формула устраивала. Она давала им стартовое превосходство. Президент нас породил значит… Мысленно выстраивались права на особые отношения с праотцем. Истосковавшись по либеральной власти, они готовы были отдать в распоряжение президента свой интеллект, свое умение. Однако маятник политической жизни не удалось удержать в пределах приемлемой амплитуды, он пошел слева направо.

Почему же не получилось единения? Все дело в психологии. Демократы рассчитывали на союз, а президент — на послушание.

Создание президентского совета было последней попыткой Горбачева подтвердить свой политический центризм. К этому времени Горбачев уже «сделал свой выбор», уже возвращался в родные пенаты. От президентского совета требовалось одно — запечатлеть в сознании народа образ президента-центриста. С этой своей недолговечной задачей совет справился, оставив для потомков групповую фотографию. Дескать, и такое тоже было.

ШТОРМ ИЛИ УПРАВЛЯЕМОЕ ВОЛНЕНИЕ


Правые очень точно ловили колебания президента.

Непредсказуемость поведения левых испугала Горбачева.

Демократы критиковали КПСС, партократию, они ещё надеялись, что президент порвет с партийной верхушкой, олицетворяющей консерватизм и реакцию. И тогда его союз с демократами стал бы естественным. Конечно, в этих либеральных раздумьях присутствовал скорее политический романтизм, нежели понимание жесткой реальности. Он был присущ людям более старшего поколения, пережившим неудачи хрущевской оттепели. Горбачев был их последней надеждой. До поры до времени они сдерживали натиск крайних радикалов, оставаясь при этом знаменем перемен, сторонниками «мягкой революции». Именно их Горбачев вернул из политической ссылки, действуя скорее интуитивно, нежели по убеждению, полагаясь на проверенный принцип: враги моих врагов — мои друзья.

Пора оставить иллюзии. Никто ниоткуда никаких демократов не возвращал. В нашем обществе их попросту не было. Вернулись умеренные консерваторы, не чуждые духу либерализма. В высших слоях политической атмосферы появилось несколько интеллигентных неглупых людей. Как же мало надо нашей стране, чтобы завопить во всю глотку: «Революция!»

Нечто подобное случилось после выборов российских депутатов. По всем самым тщательным подсчетам, депутатов демократической ориентации было избрано не более 33 процентов. Но уже этого оказалось достаточно, чтобы избиратель зашелся в счастливой истерике: «Победила демократия!» Не победила, нет. Заявила о своем появлении на политической арене. Страна необъятных просторов склонна к преувеличению. И мы близки к тому, чтобы сделать ещё одно признание: президент — наше очередное преувеличение.

Китайская поговорка гласит: «Никогда не откусывай больше, чем можешь проглотить».

Горбачев надломил систему. И в разлом ринулась невостребованная социальная энергия наряду с политической пеной. Я бы назвал наше время временем разноцветного радикализма.

Суперрадикалы оттеснили сторонников «бархатной революции» (с ещё большей очевидностью это произошло в странах Восточной Европы) и стали воплощением демократии как настроения. А настроение — категория непредсказуемая.

Сейчас трудно сказать, кто первый выкрикнул опрометчивое словосочетание: «Горбачеву нет альтернативы». Вполне возможно, автором этих слов был кто-то из либералов. Мечтательность — продукт врожденного сентиментализма. На какой-то момент это примирило всех: Горбачева, Рейгана, демократов и даже крайне правых. У них не было лидера: Лигачев слишком одиозен, Гидаспов — нестабилен, Полозков — провинциален и зол, да и антибольшевистские идеи обрели характер эпидемии. И правые решили переждать. Горбачевизм нельзя назвать культом личности. Дела шли слишком скверно, не до икон. Просто президент стал объектом политической борьбы. Шла схватка за влияние на президента.

Интеллигенция жила иллюзиями. Козлом отпущения был Рыжков, сначала в одиночестве, затем вместе с Абалкиным. Горбачев набирал очки на Западе и уже через Запад внедрял в сознание соотечественников однажды услышанные ими слова: «Горбачеву нет альтернативы». Нас усиленно убеждали, что инвестиции даются Западом «под Горбачева».

Учитывая, что концепцию экономической реформы в любых её видах создавали либералы, полулибералы, радикалы и полурадикалы, так или иначе нацеленные на обновление люди, исповедующие взгляды если не демократические, то близкие к таковым, — учитывая все это, можно сказать, что демократы по собственной инициативе шли к своему распятию.

Если даже не они произнесли первыми слова «альтернативы Горбачеву нет», то, несомненно, оказались той силой, которая эту идею поддержала.

Правые понимали: в этих условиях единственный шанс — склонить чашу весов в свою сторону, зародить у президента подозрение к демократам, создать образ даже не союзника, а коварного попутчика; подсунуть президенту лжеэкстремистские лозунги, выполненные в духе политической истерии, под видом тезисов долгосрочной программы демократов.

Власть всегда подозрительна. Уже на второй день своего установления она начинает выискивать глазами тех, кто может её свергнуть.

Здесь важно перехитрить, пустить власть по ложному следу.

Реакция правильно оценила ситуацию. Во-первых, она воспользовалась либералами как заслоном. Михаил Полторанин как-то выразился более точно: «Интеллигенция вокруг Горбачева, а на первых порах она была его надежным союзником, выполняла роль волнореза, о который разбивалась бушующая стихия народного недовольства деятельностью центра, правительства и самого президента. В результате всякий шторм превращается в якобы управляемое волнение».

ПОЧЕМУ ВПРАВО, А НЕ ВЛЕВО?


Интеллигенция оказалась заложницей своего доверия к президенту. И ещё долго, оставаясь верной кодексу порядочности, уверяла окружающих, что президент по природе демократ, только боится признаться в этом вслух, ждет, когда демократы окажутся в большинстве, а пока вынужден подыгрывать правым. Я не оговорился — вынужден подыгрывать.

Правомерен вопрос: почему Горбачев пошел вправо, а не влево? Объяснить это не так сложно. Всякая реформа в консервативном обществе продукт умеренных консерваторов. Ибо в закрытом обществе — а наше общество до 1985 года было таковым, со всеми признаками тоталитарного режима, пропитанного идеологией диктатуры, — демократов на этажах управления быть не может по причине отсутствия среды обитания. Поэтому взгляд на любые реформы, будь то Хрущев, Брежнев, Андропов, Горбачев (а сегодня мы имеем основания эти фамилии поставить в один ряд), — это взгляд даже не либерала, а в лучшем случае умеренного консерватора, чье понимание реформ ограничивается степенью его умеренности. Отсюда тупиковые ситуации, неспособность к развитию идеи, увлечение переиначиванием структурных систем. В этом смысле показательны все последние указы президента, влияние которых распространяется на дисциплинарные подразделения КГБ, МВД, армии, Гостелерадио. Создается иллюзия действенности президентского управления.

В то же время указы, касающиеся экономических, социальных либо критических ситуаций, национальных конфликтов, выполняют роль не более чем многословной проповеди на эту тему. У президента не было и нет программы, поэтому процессы, начатые реформаторами, ушли дальше, за пределы его умеренности, а значит, за пределы понимания. И реформатору — а президент считает себя таковым — трудно и неловко в этом признаться. Ближайший сподвижник президента Н. И. Рыжков под конец своего «премьерства» оказался более откровенным.

Разумеется, умеренный консерватор Горбачев, вступивший на дорогу реформ практически без команды единомышленников, был вынужден подстраиваться под жесткое консервативное и даже реакционное окружение. Ему необходима была поддержка, и либеральное крыло общества протянуло Горбачеву руку, опираясь на которую, он начал свою внешнеполитическую карьеру. Конец афганской войны, отношения с Америкой, общий европейский дом. Доверие к Горбачеву на Западе рождал не сам Горбачев, а либеральное сопровождение, в окружении которого он там появлялся. Ничего удивительного, «короля играет свита». Так рождалась эйфория влюбленности Запада в Горбачева.

Внутри страны действия либералов, а равно и демократов были менее продуктивны.

Почему столь скорым был успех на международной арене? Да потому, что якобы «жесточайшее» сопротивление советской «миролюбивой» политике было дутой величиной, на которую работал практически весь пропагандистский аппарат партии и государства. Но зато продвижение реформ внутри страны, в среде «новой человеческой общности» — народ-интернационалист, народ-труженик, единый с партией, весь как один, всегда и во всем привыкший брать заоблачные высоты и одерживать исторические победы, — в среде этого народа дело застопорилось, реформы забуксовали и рухнули, увы, по той же самой причине: мир кривых зеркал, дутых величин, придуманных достоинств. Марксистская идеология-труженица омертвила сознание настолько, что политическая слепота стала разновидностью социального зрения как пророков, так и толпы.

Когда мы говорим о кризисе власти, мы неверно расставляем акценты. И вообще, что такое кризис власти? Политический скандал? Конфликт внутри власти? Ее непопулярность и нерешительность? В цивилизованном мире все обстоит именно так. Но мы — особая разновидность бытия, и кризис наш особый. Центр в процессе резкого падения престижа президента стал на путь реформирования власти от противного. Пока президент был популярен, относительная популярность других была допустимым обрамлением. Когда же популярность президента стала падать, привлечение в структуры власти людей популярных и значимых стало практически невозможным. Президент не столь ревнив в момент взлета, как мнителен в момент утраты популярности. Кабинет оказался в положении незавидном: нужно создать власть, исключающую потенциал лидерства.

Иначе говоря, власть возвращается на круги своя. Она формируется вопреки контактам с обществом, игнорируя его интересы и симпатии.

ПРЕЗИДЕНТ ЖЕРТВУЕТ КАЧЕСТВО


Демократы переживают свой первый кризис. Первая волна разочарования избирателей — стало хуже, чем обычно. Почему так? Добившись зыбкого большинства в законодательной власти, демократы остаются удручающим меньшинством в коридорах власти исполнительной. Они пришли в среду старого аппарата без своей команды. Демократы с некоторым опозданием начали понимать, что власть — это не только управление, но и подчинение. Нельзя быть одновременно как бы властью и как бы оппозицией, тут всякая путаница почерка чревата.

Месяцы рядом с «рычагами власти», не подарившие даже малейшего сдвига к лучшему, стали периодом жесточайшего разлада среди демократов. И это естественно: разлад всегда там, где нет результатов дела. Начинается поиск виновных.

У политических противников психологический режим складывается иначе. Четыре месяца ушло на зализывание ран. Затем шок прошел, и следующие три месяца были употреблены более продуктивно, нежели у демократов. Правые готовили наступление. В отличие от демократов, они скрупулезно пересчитали сторонников, а затем построили их побатальонно. Они парализовали действие законов России на местах. Они вынудили Горбачева сменить политическую команду. Новый состав политбюро — люди из одиннадцатого ряда.

Перепуганный экономическими неудачами президент панически отталкивает от себя либералов, центристов. Говоря шахматным языком, президент жертвует качество. И, как ему кажется, добивается частичного прощения у правых. Поразительно, с какой легкостью президент уступает своих вчерашних союзников.

Шеварднадзе знал все или почти все и поэтому ушел. Прибалтийский вариант перечеркивал внешнюю политику эпохи Шеварднадзе. Уход Шеварднадзе освободил коридор, и правые немедленно зашли с тыла. Прибалтийская трагедия, по сути, хрестоматия политической борьбы. Правые отрезали президента от Запада. В момент событий было бы правомерно ожидать, что президент страны немедленно прибудет в Прибалтику, но произошло совсем иное. Президент позвонил Джорджу Бушу, Франсуа Миттерану и Гельмуту Колю. После событий рухнул миф о золотом кредитном дожде, который, как эхо, мог ещё донестись до нас. «Альтернативы Горбачеву нет». Правые поставили президенту мат в три хода. Танки в Прибалтике перевернули страницу политической истории. По-разному можно её прочесть: правые пленили президента; президент сделал свой окончательный выбор, поставил на правых.

Но суть вариантов не имеет. Впервые с 1985 года президент и правые силы стали практически единым целым. Несомненно, для себя лично президент просчитал этот шаг. Он перешел в правый лагерь. Это много, но не все. Один вопрос остается открытым: захотят ли правые видеть в президенте своего лидера?..

Готовность идти вправо Горбачев подтвердил на IV съезде народных депутатов СССР, обронив в кулуарах съезда фразу: «Все естественно — правеет общество, правеет и власть». Президент слукавил, заслонившись якобы изменившимся настроением народа.

Мы начинаем привыкать к нашему Президенту. Уже не в первый раз ответственность за свои поступки он адресует в никуда. Нынче, оказывается, народ изменил свои взгляды, и Президент, выполняя по конституции его волю, сделал то же самое со своими воззрениями. Подобные аналогии имели место в истории. Наполеон менял свои взгляды трижды.

На политической арене примерное равенство сил. Переход Горбачева в лагерь правых дает им перевес в количестве власти. Воспользовавшись лояльностью Президента к отечественной реакции, правые хотели бы задушить демократию руками того человека, который начал демократический процесс в стране и которого не единожды спасали левые силы, принимая его сторону в самые критические моменты его личной борьбы за право руководить страной. Ну а потом, если это «потом» произойдет, Президент останется наедине с теми, кто ненавидел его с первых минут появления на политическом горизонте.

На гребне политических столкновений в решающий момент оказываются лидеры — таковы правила игры, такова логика истории. Блуждая по лесу, о потере ориентиров вы догадываетесь не сразу. И только очутившись дважды на одной и той же поляне, вы начинаете понимать, что заблудились. Так и в общественной жизни: куда бы мы ни поворачивали, куда бы мы не отклонялись, проплыв достаточно, выруливаем к одной и той же экспозиции: Горбачев Ельцин. И удивительное постоянство взглядов одного, что возможно назвать политическим упрямством, если говорить о Ельцине; и движение разновекторное вкупе с непостижимой переменчивостью суждений, словно бы целью было запутать следы, уходя от преследования, если иметь в виду президента, по сути, политическая западня.

Спасение Президента — в очевидном сохранении Ельцина на политической арене. И самое парадоксальное — сохранение не в качестве символа, а как фигуры, обладающей реальным объемом государственной власти. И вся стратегия реакционных сил на уничтожение Ельцина, на низложение его на внеочередном съезде, который, уступая своей человеческой обидчивости и политической уязвленности, подыгрывает Президенту, для самого Президента, по сути, политическая западня.

Сегодня, скажем Президенту откровенно, правые в том привычном понимании (а не в лукавом переиначивании левых на правых), вобравшие всю закостенелость системы, идеологический догматизм, видящие оптимистические сны «о Сталине мудром, родном и любимом…», не преисполнены чувством любви и благодарности к Президенту. Их сдержанное песнопение Президенту объясняется очень просто: правым не под силу вести войну на два фронта. Кстати, это не под силу и левым, но в данный момент мы рассуждаем о правых. Им надо сокрушить Ельцина как фигуру, объединяющую так или иначе большинство демократических течений. И Президент им нужен как таран, вот почему они его терпят на посту Генерального секретаря. Ельцин, его команда и «так называемые демократы» заставляют правых держать силы на этом фронте. Сокруши они Ельцина, и Президенту будет непозволительно уезжать даже в отпуск.

Пора подниматься из окопов — девиз, под которым прошел последний Пленум ЦК КПСС. Уже никто не тревожит себя вопросом: почему Президент не оставил пост Генерального секретаря партии, которая, по изменившейся конституции, якобы более не является правящей?

Согласиться быть неправящей и стать неправящей — это разные состояния. И если первое оглашено, то второе не осуществлено. Непредсказуемость последствий политических реформ насторожила президента. Партия, которая в силу объективного развития была средоточием крайне консервативных сил, встретила процесс демократизации в штыки. И не надо умиленных всхлипов, что КПСС была инициатором обновления, не следует инициативу пяти человек адресовать всей партии.

Критика в адрес партии обрела характер всенародного движения, и это явилось для КПСС полной неожиданностью.

Горбачев удерживал свои позиции в партии только потому, что оставался до поры достаточно популярным лидером вне КПСС. И в тот момент консерваторы внутри партии терпели Горбачева, скованные страхом перед народным брожением.

Но то было раньше, иные мысли и чувства теперь.

Партия, напуганная событиями в Восточной Европе, в спешном порядке остановила демократический процесс в своих рядах. Произошла перегруппировка сил. В спешном порядке правые силы были сосредоточены в зоне РКП. Неудивительно, что именно эти силы инициировали движение комитетов общественного спасения, идеи военного путча, вовлечение армии в политическую борьбу. Подобный маневр сохранял реакционное ядро в партии как бы в заповедном состоянии, что ещё раз подтверждает мысль: крайний консерватизм — главный генофонд КПСС. Какое-то время эта поляризация сил давала определенный эффект, пока сам Президент теоретически числил себя фигурой центристского характера. Но как только Президент сместился на правый фланг, съезд и ЦК партии стали стремительно превращаться в однофамильный, одноцветный массив. Изгнание инакомыслящих, призывы к единству, сплочению имеют явные и неявные последствия.

Единство в партии, выпестованное в традициях догматизма, — это путь к одинаковости. Предание анафеме Станислава Шаталина — шаг запредельный. Интеллект тем значительнее, чем ощутимее энергия несогласия.

Было время, когда коммунисты, отвергая Полозкова, заявляли: при чем тут Полозков, мы в партии Горбачева. Теперь разницы нет.

Самое любопытное, что эту схожесть подчеркнул Полозков на последнем пленуме РКП. «Если ещё недавно противопоставляли КПСС и компартию РСФСР, Горбачева и Полозкова, «хороших» коммунистов и «плохих», реформаторов и консерваторов, то теперь ясно — это игры вчерашнего дня. Да это и была просто дымовая завеса». Как говорится, лучше не скажешь.

Ныне Генеральный секретарь, он же Президент, в своих выступлениях напоминает нам, что коммунистов все-таки 16 миллионов. Не станем возражать Генеральному секретарю, однако Президенту напомним, что беспартийных чуть больше — 270 миллионов.

Из Липецка сообщают, из Витебска сообщают, из Гомеля сообщают то же. После почти годичного невыезда Президент посетил Белоруссию. И вот уже ТАСС поправляет нашу неточность, предлагая вернуться к старому прочтению: Генеральный секретарь, Президент страны.

Ничего нынче нет. И лампочек электрических нет тоже. На Тишинском рынке несколько ханыг продают перегоревшие лампочки по рублю за штуку. Видел всякое, но такую коммерцию разумом не понять. Зачем? Отвечают: жизни не знаешь. Покупаешь у меня лампочку, приходишь на работу, вывинчиваешь нормальную, ставишь на её место испорченную и требуешь заменить. Операция проста как гвоздь. Тебе хорошо и государству приятно — позаботилось о сотруднике. Двойной выигрыш. Неисповедимы пути Господни, и разум народа нескончаем. Такая у нас нынче жизнь. От лампочки Ильича до лампочки Горбачева.




Глава I

Начало, разорванное пополам. Пока только ощущения


Год 1991-й. Июль. IV съезд Жизнь уже ничем не может нас удивить. Продуктов нет по-прежнему. Цены возросли настолько, что человеческое воображение сделало уважительный шаг назад, потому как социалистическому разуму, а иного, в силу поспешности перемен, у нас быть не могло, такие величины попросту незнакомы. У экономистов всех направлений и ориентации, от Шмелева до Сергеева, появился повод с одинаковой убедительностью заявить — мы предупреждали. Несомненно, что одной из неразрешимых проблем ближайшего периода будут поиски ответа на житейский вопрос: как считать денежные знаки — в километрах или на вес. И самое смешное, что все это говорится серьезно, без претензии на юмор. В безнадежной ситуации придумывание надежд становится профессией.

Театр политических действий переместился в Россию. Тому уже год. Мысль о низвержении Ельцина терзает душу разномастного центрального руководства.

Энергию неприятия Ельцина аккумулирует партаппарат, практически во всех звеньях. Сюда правомерно прибавить хозяйственный актив, однако с оговоркой, здесь картина более пестрая: армия, КГБ тоже не однозначны. И тем не менее противоборство Ельцину вызревает внутри этих структур.

Отчего был столь странен рисунок борьбы? Это был ни на что не похожий съезд. Не обремененный объемной повесткой дня, он, скорее, предполагался как ритуальный. Впервые Президент. 2 тысячи журналистов. Благословение Патриарха Всея Руси. Замеченное на всех континентах рукопожатие Ельцина и Горбачева и несколько пространная речь союзного Президента, произнесенная в нарушение всех канонов и сценариев не до, а после музыкального финала. Но все равно впервые, впервые, впервые.

И вдруг сбой на рабочем старте — Председателя Верховного Совета избрать не удалось. Все остальное взаимосвязано. Нет Председателя Верховного Совета, нет Конституционного суда, состав которого предлагает глава законодательной власти. Таким образом, IV Съезд, торжественно начавшись, неторжественно, устало и даже изнурительно завершился.

Мавр сделал свое дело — мавр может уходить.

Сейчас все говорят, что они предвидели непростоту ситуации. К подобным утверждениям следует отнестись с улыбкой.

Растерянность была ненаигранной. Столь упорное несогласие среди демократических сил озадачило даже ортодоксальных коммунистов. Если бы мы знали… Если бы могли предполагать… Не стали бы тратить время на лукавство. Назовем вещи своими именами.

Разделительная черта проходит не по границе социальных слоев, а, скорее, внутри их. К Ельцину близки те, кто внизу, ему чужда и даже враждебна практически вся многомастная власть: в партии, в комсомоле (еще был комсомол), в промышленности, сельском хозяйстве, армии, МВД, КГБ. Проще всего ответить — перемены, на которых настаивает Ельцин, лишают власть вотума незыблемости. Неужели кто-то серьезно думал, что внезапное и, по сути, мгновенное обострение национальных проблем внутри России, а поначалу внутри Союза, есть результат некой ошибочности в национальной политике, как таковой?! Нет! Проблема совсем в ином, исторически национальный вопрос в СССР, а затем эта логика переместилась в Россию, рассматривался как явление сугубо отрицательного характера. В этом ошибка. Именно в автономиях власть партийной олигархии особенно сильна. Единственный путь напугать центр федеративного государства, обозначив любой конфликт, любое недовольство, вызванное непрофессионализмом местного руководства, его неумением, касается ли это экономических, социальных или культурных проблем, как конфликт этнический.

Политическую жизнь можно назвать сумбурной, перенасыщенной, довлеющей. Все сравнения допустимы. Мы живем по законам другой жизни, неведомой нам. И в меньшей или большей мере нас захватившей. Опять же непривычное ощущение потерянности, неузнавания людей, вчера ещё знакомых, и неузнавание самих себя. Ибо ты сам за какие-то два года успел прожить четыре разные жизни: восторга, непреклонности, недоумения и отчаяния. Уже не спрашиваем, что будет дальше. Потому как спрашивали, потому как уже надеялись, рассчитывали, вдохновлялись, успокаивали себя и других и обманывались, в несчетный раз обманывались.

Сколько их, этих вех?

Избрали Горбачева — ну вот, видите, не все потеряно. Есть справедливость, есть. Не Гришина, не Романова, а Горбачева. Затем ещё один персонаж нашего обожания — Рыжков. Какой ладный, какой симпатичный. А улыбка, вы обратили внимание — какая улыбка?! Землетрясение в Армении… Рыжков говорит, Рыжков обещает, успокаивает: «Я лично буду заниматься. Такое горе». Мы отвыкли видеть сострадающую власть. А здесь вот она рядом. И крики вдогонку: «Какой человек, а!» Мы верили, верили Рыжкову. Тогда все социологи, наперебой, ставили восклицательные знаки. Рейтинг Рыжкова поднялся более чем в 2 раза. Еще надо подумать, кто более значит, Рыжков или Горбачев!

Затем ещё одно необъятное восхищение — Абалкин.

Политический театр в последний раз вернулся на партийную сцену. Выступление Абалкина на XIX партийной конференции. Решился, пошел, был подвергнут критике, осужден предтрибунно и закулисно. А ведь сказано всего ничего — будет хуже. Не лучше, как положено говорить и как обещал Горбачев, а хуже. Там же, во время одного из перерывов, впоследствии будет замечено: для Абалкина это был исторический перекур, Рыжков сделал ему предложение. И мы, как один, набрав в легкие воздуха: «Ура!!!»

Нет, это не было мелочью, моментом частного характера. Иной рисунок жизни. Возвращение здравости, нечто схожее с мировым опытом. Ведущий экономист — одна из ключевых фигур в правительстве. С каким же неповторимым удовольствием мы отдались своему любимому занятию — мы опять надеялись.

Время переворачивало страницы, а мы хором повторяли одну и ту же фразу. Первый союзный съезд народных депутатов — съезд наших надежд. Второй: если не сейчас, то никогда. Третий…

Это тоже в непривычку. За шесть лет появилось на политическом небосводе и померкли, сошли на нет несколько звезд первой величины. В прежние времена — повесишь светильник и он коптит себе лет пятнадцать. И ничего.

Я бы не хотел, чтобы наше время вошло в историю как время мнимых и временных величин. Прислушиваюсь и угадываю знакомый гул — теперь вся надежда на Россию, на Ельцина. Не хочется вдумываться в эти слова, привыкать к ним. В пересчете трудностей, конфликтов, которые предстоит преодолеть Президенту России и его команде, главной была, есть и будет инерция надежд. У этой ситуации есть одна особенность — разделение общества на зрителей и участников событий. И здесь, как никогда, важно пространственное соотношение. Участниками событий очень часто становятся в силу симпатий либо антипатий — это самая неустойчивая и малонадежная среда. Продуцируют реформаторский дух не проповеди, а условия. Вовлечение в процесс реформ управленческого ядра — задача сверхважная, ибо во все времена в России реформы начинались сверху, но судьба реформ всегда в руках низов, толпы, сопутствующей или ненавидящей, — вот болевой порог, о который споткнулся Горбачев.

Он очень долго, непростительно долго, уламывал власть. Он хотел прослыть главным реформатором, но при этом оградить себя от ответственности за возможные неудачи реформ.

Переходный период, а надо учесть, что экономика находится в состоянии глубочайшего кризиса, не исключает радикальных действий, он их дозирует, только и всего.

У нас же произошло немыслимое — поэтапно разделилось два состояния: не переход реформ из одного качества в другое, что и правомерно и естественно, если сами реформы, по мере усложнения, захватывают все новые и новые пласты общественного производства, а значит, и общественного сознания. Однако ничего подобного не случилось. Переходной ступенью оказались не реформы, а разговоры о них с примесью играющих сюжетов о кошмарности шокового эффекта.

Проповедуя якобы постепенность перехода к рынку и не делая при этом никаких практических шагов, Рыжков создал иллюзию привыкания социальных слоев к намечающимся переменам. Этот вид постепенности выявил опасный принцип, когда значительный человеческий ресурс оказался психологически изъятым из оборота продуктивного труда, он переместился на зрительские трибуны и оказался в лагере ожидающих. Количество играющих на поле убывает, а количество зрителей растет.

ВПЕРЕДИ РАЗДУМИЙ


Нам хочется считать, что перевернута ещё одна страница исторической летописи. И вообще, чувство своей причастности к истории чрезвычайно распространено нынче. Открытость политики породила достаточно претензий на соавторство в ней.

Мы скоро забудем возвышенно придыхающий голос диктора российского радио: «Россия выбирает Президента!» Невероятна быстрота, с которой настоящее становится прошлым.

Уже выбрали, отспорили, отругались, отпрогнозировали. Демократия, концепция радикального реформаторства перетянула чашу весов. В полемике Ельцин — Горбачев обозначились два полюса.

«Правеет общество, правеет власть» — реплика Горбачева в кулуарах IV съезда народных депутатов.

«Народ настроен на радикальные реформы. Народ идет не вправо, а влево» — эти слова произносит Ельцин, выступая в Доме кино 24 апреля 1991 года.

Результаты голосования по референдуму, а затем выборы Президента поставили все на свои места.

Сейчас важно понять, какой период мы переживали: до или после полуночи. У Ельцина покатились свои 100 президентских дней. У Горбачева очередной тур цифрового оптимизма. Сначала — что скажет «девятка», затем что скажет «семерка». Еще существует и действует КПСС. Раздумья Президента страны, минуя череду колебаний, переросли в предсъездовские размышления Генерального секретаря. Опять чрезвычайный, опять внеочередной. Раньше всякое политическое событие трактовалось как историческое и чрезвычайное. Все справедливо. Социализм — особая среда эпитетов. У нас свой размах шага: от самой высокой телебашни в мире до самого глубокого кризиса в экономике. Замедление скорости падения Валентин Павлов преподносит как взлет. У каждого времени свои песни.

Станет ли Ельцин человеком года, я не знаю. Но непроходящей темой дня он остается.

Победа на выборах уже в первом туре потрясла воображение даже американских политиков. Сначала страсти несколько утихли, но возвращение к этим накаленным дням крайне полезно. Мы уже успели привыкнуть к формуле рассуждений: «Голосуют не за Ельцина, голосуют против Горбачева. Фамилии меняются, а суть остается прежней. Не обольщайтесь — из двух зол выбирают меньшее».

Я думаю, что эти выборы с максимальной откровенностью показали не кризис, а некую прострацию, в которую впали. Говорили, что КПСС проиграла потому, что не имела явно значительного лидера. Это утверждение несостоятельно хотя бы уже потому, что лидер партии, утратившей авторитет, в лучшем случае в состоянии мобилизовать часть части. Он может выиграть выборы в разваливающейся партии, но не в обществе. Рыжков не посчитал для себя возможным назваться кандидатом от РКП. Этим сказано больше, чем может показаться. И дело не в Полозкове и его окружении. Рыжков понимал: если даже представить невероятное — победу Рыжкова на выборах, его опорой в парламенте будут не коммунисты. Политик вне памяти не существует.

Именно консервативное, ортодоксальное крыло на местах саботировало даже сверхумеренный реформизм Рыжкова, сделав его, лично, «козлом отпущения» повсеместного краха КПСС. Демократы теребили Рыжкова, пощипывали, разыгрывали дачный вариант, предлагали ему достойную отставку, давали шанс «хлопнуть дверью», совершить поступок. Конечно, Рыжков был обречен. На его месте был бы обречен всякий. Ибо само состояние кризиса предполагало временное правительство как норму, как вариант исполнительной власти этапного характера. Спасители Отечества появляются не в момент хаоса, а лишь после того, как осядет пыль разрушений. Над Рыжковым во время выборов довлел груз прошлой ответственности. Над Ельциным груз настоящей. Первый все время повторял: нам не дали до конца воплотить замысел. Второй мне не дают его начать. При всей разнице, уязвленность обоих почти идентична. Разговор о том, что на Ельцина работал аппарат власти, скорее, вызывает улыбку. Конечно, на Ельцина работал актив, но не аппарат. Рискну повторить, именно аппарат — ахиллесова пята демократов. Самые решительные, сверхоптимистичные подсчеты говорят о том, что демократическая Россия располагает — чуть более или чуть менее — 25 процентами демократически настроенных депутатов всех уровней, которые, увы, и это особенно откровенно засвидетельствовал последний съезд, никакая не монолитная и организованная масса. Аппарат, находящийся в оппозиции к демократам, работал на Рыжкова, ещё не отвыкшего видеть в нем значительную власть, но, лишившись опорной пяты, чем была для любого аппарата, хозяйственного, законодательного, министерского, партия, а аппарат самовызрел в мысли, что он и есть КПСС; так вот, лишившись этого заслона — аппарат просел. Из повсеместно почитаемого, держащего в страхе всесилья аппарат превратился в нечто прошлое, полуотставное, образ либо тревожных, либо умиленных воспоминаний, в соседа по лестничной клетке, у которого ещё возможно «стрельнуть» сигарету и поболтать, объединившись в ругани на существующую власть, которая развалила, распродала и, конечно, погубит державу. Именно этот аппарат, численно множественный, но зависший в политическом межсезонье, агитировал за Рыжкова. Еще хорохорился, проводил собрания, бороздил глубинку, открывал ей глаза на диктатора Ельцина. Затем сочинил информацию, из которой следовало, что переломил, переубедил, повел за собой. Лгал неосознанно, мысленно оставаясь в прошлой роли влиятельного, всем владеющего — получалось весомо: скорее всего, равенство голосов, а значит 2-й тур. И вот тут… И вот тогда…

Рыжков был лидером вне самодеятельных начал, лидером занятого рабочего времени. Директорам он был ближе и понятнее, и они были искренними, заверяя Николая Ивановича в своей поддержке. Но выборы погасили амбициозный пожар. Власть над зарплатой ещё не есть власть над душой. Директорский корпус на выборах пережил внезапное отрезвление. Проголосовав на партийном собрании за Рыжкова, подчиненные сочли свой моральный и сочувственный долг исполненным. На избирательных участках они почувствовали себя свободными людьми. Поведение свободного человека программируется по иной шкале. У Рыжкова не было программы, и виной тому не краткосрочность выборной кампании, он олицетворял ту, прошлую, которая не увенчалась успехом, которой в общем-то тоже не было, была череда осторожностей, опасений, предупреждений, их следовало считать искренними.

Единственным капиталом Рыжкова оказалась его ссора с Горбачевым. Возможно, и болезнь не случайна. Уход Рыжкова был сопряжен с большими сложностями для Горбачева. Рыжков многое знал доподлинно. Болезнь позволила уйти Рыжкову без скандала, но именно такой уход оставил Рыжкова в широкой палитре политических комбинаций. Николай Иванович покинул Олимп ничем не жертвуя, а, скорее, рассчитывая на сострадание к жертвеннику. В пределах парламента, в окружении нежертвующих, он этого сострадания добивался, и не без успеха. Но в окружении страдающих, а в роли страдающих оказался народ, Рыжков не имел никаких шансов на выборах. Рыжков слишком поздно понял, что настроение союзного съезда, и тем более парламента, не адекватно настроению общества. Болезнь сыграла с Николаем Ивановичем злую шутку, не как болезнь — урон самочувствию, а как политическая краска. Остановив свой выбор в качестве вице-президента на генерале Громове, человеке приказного, сильного характера, Рыжков, вполне возможно, не сознавая этого, допустил иное толкование своей политической стратегии. Появилось суждение о марионеточном варианте, опровергнуть которое было не так просто. Перенесший инфаркт Рыжков выполняет обязанности Президента в щадящем режиме, может быть, год, может, чуть больше, затем по состоянию здоровья уходит, и бразды правления принимает вице-президент. И реакционная Россия воплощает вожделенную идею — отцом нации, Отечества становится генерал. Генералиссимус уже был. Теперь будет генерал-полковник. Затраты минимальные, зато Россия обретает покой и железный порядок. Акулы империализма, естественно, отплывают от наших берегов на положенное расстояние. Рынок, естественно, обретает привычные формы Ждановского, Центрального, Тишинского и прочих колхозных рынков. Касательно демократии, парламента и других внеуставных взаимоотношений: «Мобилизовать по существу!»

Всякое предположение — отчасти фантазия. Всякая фантазия — отчасти гротеск. И тем не менее замысел не лишен обнадеживающей простоты. Допускаю возможное раздражение. К чему все это? Ведь не случилось. Рыжков получил свои 17,5 процента голосов. Генерал Громов в прежней должности. Жириновский вместе с КПСС выступил против демократизации. И неслучайность поддержки Жириновского на Российском съезде именно коммунистами перестает быть загадкой.

Генерал Макашов не оказался в череде генералов-президентов и не занял предназначенного ему историей места после Дуайта Эйзенхауэра, Чан Кайши, Ро Де У.

Вадим Бакатин желает забыть президентские выборы, как скверный сон. Хотя, минуй он барьер 1-го тура, мог бы рассматриваться как серьезная фигура политической реальности уже на следующих союзных президентских выборах. Еще был Союз, и мы жили ощущениями его нескончаемости. Но ничего этого не произошло. Бакатин получил необъяснимо низкий результат.

Абдулатипов распрощался со своей скрытой надеждой баллотироваться на пост Председателя Верховного Совета РСФСР. Его партнер и оппонент Хасбулатов прошел свою адову дорогу на съезде и не был удачлив на выборах в должности Председателя Верховного Совета, но это глава уже другого повествования, из категории — «бей своих, чтоб чужие боялись».




Глава II

Шок Таруса


19 августа 1991 г. 6 час. 20 мин. утра Это был первый день моего отпуска. В шесть часов утра раздался стук в окно. Я открыл глаза и долго не мог понять, откуда этот стук. На улице стоял сосед. Он произнес всего одно слово: «Переворот!»

Уже по дороге к нему я узнал подробности. Президент отстранен. Создан Государственный комитет по чрезвычайному положению. Обязанности Президента принял на себя Янаев.

Сто пятьдесят километров до Москвы — как добираться? Стараюсь связаться с Компанией. Город блокирован. Информация на уровне слухов. Сосед отговаривает от поездки на машине — только электричкой. Вы человек известный, а так затеряетесь в толпе. В моих возражениях нет уверенности, скорее эмоциональный протест, отсутствие какой-либо достоверной информации делает любые доводы беспомощными. Нужна устойчивая связь с Москвой, а где её взять. Россия есть Россия, я не верил, чтобы так быстро перекрыли все дороги. Не без труда дозвонился до Москвы. Объясняемся птичьим языком, опасаемся прослушивания. Состояние нервное. Для всех случившееся — полная неожиданность. Ельцин блокирован в Архангельском. Там же Бурбулис, Скоков. В Москву удалось прорваться якобы одному Кобецу. Попробовал дозвониться до Полторанина — ответ нелепый:

— Министр обещал быть.

Уже спустя час — трезвое осознание случившегося. Горбачев проиграл. Реакция взяла верх.

Соседка, сочувствующая ура-патриотам, истово причитает:

— Свершилось — наши власть взяли. Значит, есть Бог, есть!

Церковь рядом. Побежала ставить свечку. Заметила мое волнение (я, уже в какой раз, направлялся к соседу, надо было договориться, с кем оставить кота, он мог оказаться помехой, мало ли что…), прошипела вдогонку:

— Ишь, забегал. Будешь кровавым поносом…

Все правильно. Я люблю тебя, Россия, дорогая моя Русь.

Еще раз позвонил на работу. Странно, но телефон работал. А может быть, мне все это кажется и никакого переворота нет? Сказал пять фраз:

— Буду пробиваться в Москву. Если удача — позвоню из автомата. Всю технику на улицу, снимать и записывать. Что бы ни случилось — снимать и записывать.

В Компании все будет в порядке. Я в этом уверен. Там Лысенко. Если и случится шоковое состояние, то ненадолго. Профессионализм скажет свое слово.

Кот оставлен. Набросали кое-какие вещи, запасную канистру с бензином. Жена категорически:

— Я с тобой.

Ну, со мной так со мной:

— Поехали.

Три корзины с яблоками (кстати, 19 августа — Яблочный Спас). Яблоки в машине — это камуфляж.

Дорога поражает своей обычностью. Обращаю внимание на одну деталь: машин с московскими номерами очень мало. Сам себя успокаиваю — понедельник, так и должно быть. Все очень профессионально, все крупные перевороты совершаются во время уик-энда. Власть отдыхает.

У Серпухова меня останавливают. Милицейский капитан указывает жезлом на обочину. Вижу, как побледнела жена. Выхожу.

— Пройдите со мной. Вы нарушили. Обгон при встречном потоке машин.

Обгон действительно был — молчу. Что будет дальше? Берет документы, разглядывает их. Спрашивает, где работаю. Отвечаю:

— Писатель.

Капитан смотрит на меня, вроде как разговаривает сам с собой, затем поясняет:

— Это я так спрашиваю, мало ли что. Есть люди, которых мы не штрафуем, должности у них такие, бесштрафные. С писателями все нормально писателей штрафуем.

Я ничего не ответил на этот милицейский монолог. Жду развития событий. Слышу, как верещит постовая рация:

— Восьмой, восьмой, как у тебя?

Капитан задумчиво смотрит на аппарат, вздыхает:

— У меня?.. — Выдерживает паузу, поднимает глаза. На водительских правах я выгляжу моложе. Капитан то ли сомневается, то ли хочет спросить, что нужно ответить этому надоедливому голосу из потрескивающей рации. Я уступаю этому недоуменному взгляду, пожимаю плечами. Похоже, именно такой реакции он и ждал.

— …у меня нормально, — говорит капитан и отключает связь.

Еще раз смотрит мои документы, затем аккуратно складывает и возвращает.

— А я вас знаю. Вы работаете на Российском телевидении.

Мне ничего не остается сделать, как согласиться. Я действительно писатель, но теперь уже писательский камуфляж ни к чему.

Затем капитан не выдерживает:

— Да объясните, наконец, что произошло?

— Переворот, — отвечаю я.

— Значит, они теперь и есть власть?

— Да, — говорю. — Они есть власть незаконная.

— Это я понимаю. А Ельцин где?

После этого вопроса мне стало легче.

— Пока не знаю.

— Вам не позавидуешь, — улыбается капитан. — Спешите, спешите, только не нарушайте. Доброго пути.

Возвращаюсь к машине. Жена стоит рядом с ней, лицо напряжено, она уже приготовилась к самому худшему. Полушутливый тон у меня не получается, хотя я очень стараюсь. Произношу ничего не значащую фразу:

— Хотел оштрафовать за обгон. Поспорили, договорились: обгон был, но до знака.

— И больше ничего?!

— Больше ничего, — отвечаю я. — Нам ещё ехать больше ста километров, подробности понадобятся на потом.

А БЫЛ ЛИ МАЛЬЧИК?


В эти трагические дни и ночи кабинет Ельцина был очень доступен. Никакой замкнутости, общение было практически постоянным. У меня это вызывало даже некоторое беспокойство — все-таки Президент, колоссальное напряжение, усталость… Он принял единственно правильное решение действовать, не выжидать, а действовать! Обращение к народу, к армии указы следовали один за другим. Россия должна была знать, что Президент не сломлен: он в Белом доме, он выполняет свои обязанности. Непреклонность Ельцина, его энергичность озадачили путчистов. Они не успевали дезавуировать его указы.

Путчисты понимали — главным препятствием, конечно же, станет Россия. Надо обезопасить себя на окраинах. Чрезвычайное положение вводилось только в городах России. Это дало результат. За исключением Молдавии и Прибалтики, все республики заняли выжидательную позицию.

К исходу 20 августа напряжение достигает высшей точки. Снова заговорили о штурме Белого дома. Все понимали, что предстоящая ночь решающая. Предыдущую, с 19-го на 20-е, путчисты упустили. Тому было много причин. Поползли слухи о ненадежности введенных в Москву воинских частей. Значит, сегодня!!! По информации, которой мы располагали, все складывалось именно так. Штурм назначен на 21 час.

Вообще, и в ночь предыдущую, и в предвечерние часы следующего дня сообщения о предполагаемости штурма были главной, по сути единственной, темой всех разговоров в человечьем многолюдье, окружавшем Белый дом, да и в самом Белом доме.

В президентском крыле здания до непривычности шумно. Кабинет Бурбулиса определен в качестве штаба. Три ночи и три дня были насыщены драматизмом, тревогой, неразберихой и в то же время удивительным взаимопониманием между демократами, центристами, полудемократами. Объединила беда, угроза, нависшая над надеждой. При всей разнице убеждений все рассчитывали на жизнь в другой России. Еще не понять в какой, но другой. Баррикадная атмосфера пришла сюда, внутрь Белого дома: спальные мешки, чай в термосах, обилие спецназовской пятнистой формы, противогазы, сваленные в кучу, непривычное множество небритых лиц, мятой одежды, красных, измученных бессонницей глаз.

— Я слушаю, слушаю. Станкевич у телефона.

— Эй, кто видел Руцкого?

— Он у себя. А в чем дело?

— Генерал Кобец его разыскивает.

— Все не определят, кто главнее: один вице-президент, но полковник. А другой генерал-полковник, но не вице-президент! — И смех по коридору, беззлобный, веселый.

Сотрудники охраны, в качестве гонцов, появляются неслышно, движутся кошачьим шагом. Молча приносят записки. Кто-то тотчас поднимается и спешит на вызов. Президент вызывает часто. Необходимость тех или иных шагов, по сути, следствие непрерывно поступающей информации. Похудевший, осунувшийся Шахрай — указы мало создать, надо обеспечить их правовую неуязвимость. По-моему, и улыбается он через силу, и даже извечное противостояние Шахрай — Хасбулатов уже не интересует его.

Президент вызывает, идем к Президенту. В приемной увидел Мстислава Ростроповича. Более чем странно, он назвал меня по имени, мы обнялись. Раньше мы никогда не встречались. Ростропович вне времени, что-то возбужденно говорит. Я смотрел на его тонкие, почти точеные руки, которые даже в разговоре повторяли дирижерские движения, слегка картавая, слегка захлебывающаяся речь и сам Ростропович, невероятно штатский, застенчиво улыбающийся, был частью какого-то отдалившегося, ласкового мира. Я ещё раз посмотрел на его руки, теперь он их нервно потирал. Странно, но именно руки, их поведение, задерживали на себе внимание.

С улицы был слышен голос Александра Любимова, усиленный уличными динамиками. Сообщались последние новости. Теперь генерал Самсонов отказывался ввести войска в Ленинград. Кузбасс объявил всеобщую забастовку. Танковая колонна сосредоточилась в районе Филей. Начала движение — к центру города.

Какие-то секунды, и все увиделось разом. Стрельба, крики, гул многосотенных шагов по коридорам, треск срывающихся с петель дверей… И посреди этой, смешавшейся в хаосе, жестокости, слегка сутуловатый, мягко улыбчивый человек с руками не то застывшими в дирижерском взмахе, не то укрывающими лицо от удара. Ростропович рассказывал, как он скрывал от жены свой отъезд в Москву: «Я приехал сюда, — говорил он, — и если Богу будет угодно, я разделю с вами судьбу России. Здесь, сегодня решается её судьба». На его глазах выступили слезы. Охрана Президента разглядывала этого странного человека и молчала. Немногие из них знали, кто такой Ростропович. И вообще их настораживала толчея незнакомых людей, которые в эту ночь оказались в Белом доме, и, ещё более странно, допущенных сюда, к президентскому кабинету. Не их дело вдаваться в побуждения, а вот порядка нет: говоришь — не положено — странная реакция: раздражаются, кричат. Расспросить бы, кто и почему в эти часы, самые рискованные, самые непредсказуемые, посчитал своим долгом оказаться здесь, вместе с Президентом.

Не вчера и не завтра, а сегодня, в ночь с 20-го на 21-е. Возможно сказать, они не осознавали опасности. Возможно сказать — они не верили в предстоящий штурм. Они ведь никогда не видели штурма, и в каждом из них проснулась артистическая натура, желание участвовать в зрелище, а ведь среди них было достаточно актеров; возможно пойти на удручающую крайность предположить корысть интереса: жизнь неповторима в своем умении разлучать и соединять пристрастия, цели, замыслы. Но главное, что опровергнуть невозможно, — поражение демократии, случись судьбе распорядиться именно так, для многих из этих людей не оставит жизненного пространства.

Мы прошли в кабинет Ельцина. Вообще человек не слишком улыбчивый, в эти минуты он выглядел крайне озабоченным. Пружина событий продолжала сжиматься, и Ельцин это понимал. Открытое общение — среда для Ельцина наиболее выгодная. Не случайно повседневные президентские заботы, решать которые приходится в замкнутом пространстве осажденного Белого дома, не столько утомляют его, хотя рабочий день Президента потерял границу дня и ночи, сколько противоречат его натуре. Толпа — для Ельцина среда привычная. Это очень русское состояние: «На миру и смерть красна». Его природная данность — высокий рост, неначальственность поведения, эмоциональная предрасположенность — выдают в нем натуру восприимчивую, возбуждающуюся. Сильный голос, простота и понятность речи делают его продолжением людского потока. Ельцин — внекастовая натура. Каркас власти надо подгонять под него. Человек с хитрецой, глубоко упрятанным бунтом, он способен разнести этот каркас в одну минуту. Его уже определили как политика интуитивного ряда. Именно интуитивные, эмоциональные проявления Ельцина придают его поступкам непредсказуемый характер. Совершая просчеты в повседневной политике, он, не желая того, способствует созданию критической, экстремальной ситуации, в которой чувствует себя гораздо увереннее своих оппонентов. Август показал это со всей очевидностью. Ему только что позвонил Президент Буш. И Ельцин ещё находится под впечатлением этого разговора. Драматические события вытолкнули Россию на мировую арену. Буш высоко оценил мужество Президента России, его благородство по отношению к Горбачеву. Рассказывая все это, Ельцин хитровато улыбался, как бы чуть-чуть отстраняясь от этих высоких характеристик, которые ему неловко даже повторять. Эта, из другого мира, мимолетная усмешка многого стоит, она как бабочка, залетевшая с холода в жарко натопленное помещение. Всего несколько секунд, и снова лицо хмурится, обретает насупленное выражение. Признание России не надо было вымаливать, выспаривать — оно пришло само. В обстоятельствах крайних, таящих неугаданность, возможно случиться всему. И тогда это признание даже не останется в истории. Некая сумма смысловых звуков, обозначенных как разговор через океанический кабель между Президентом Бушем и Президентом Ельциным.

Он зачитывает вслух две телеграммы. Одна, кажется, из Приморского края. Его поездка туда не прошла впустую, моряки Тихоокеанского флота отвергли ГКЧП. Однако Владивосток был слишком далеко.

Спустя какие-то минуты сообщили, что подошли десантные части из Тулы и генерал Грачев, командующий воздушно-десантными войсками, заявил о своей поддержке Президента России. Бронеколонны разворачиваются и занимают позицию вокруг Белого дома. Однако бронеколонну не пропускает народ, окруживший Белый дом. Люди боятся подвоха, не окажутся ли части, подошедшие вплотную к Белому дому, «троянским конем». Необходима точная информация.

Президент вызывает Иваненко, ему поручается проверить, те ли части выруливают на пандус Белого дома. На улице свист, крики, хлопки — все перемешалось. Кто-то подходит к окну, кажется, Илюшин. Говорит, что над бронемашинами трехцветный российский флаг. Сегодня это как пароль наших и не наших.

Ельцин раздражается, говорит резко: «Флаг можно повесить всякий, все равно — проверьте».

Уже пошли, уже ищут. Эхом катится по коридору: «Генерала Лебедя к Президенту!» Генерал Лебедь, согласно полученной информации, возглавляет части ВДВ, выступившие на защиту Белого дома.

В кабинете Президента все время люди, но именно в этот момент почти никого не остается. Кажется, Бурбулис, Полторанин, Станкевич… Нет, Станкевича не было. Ельцин слегка наклоняется вперед. Он делает так всегда, когда хочет придать сказанному доверительный характер:

— Только что звонил Силаев. Он попрощался со мной, сказал, что в эту минуту должен быть вместе с семьей.

Смотрю на Бурбулиса. На лице никаких эмоций — застывший взгляд. Его птичьи, совершенно круглые глаза смотрят прямо на Ельцина. Догадываюсь, что Бурбулису уже известна эта информация. Полторанин тоже молчит, по привычке пошмыгивает носом. Каждый старается объемно осмыслить услышанное. Мое сознание словно бы перелистывает подробности: попрощался… рыдающая жена… оказаться рядом с семьей… Фиксируется итоговая мысль: Силаева в Белом доме нет. Мы — здесь, а Силаева нет, уехал, неважно почему, неважно куда. Уехал! Это главное. Ельцин показывает глазами на аппарат, по которому звонил Силаев. Мне кажется, что я слышу голос помощника по селекторной связи: «Борис Николаевич, Силаев — по спецсвязи». Вижу, как Ельцин поднимает трубку, отвечает негромко:

— Слушаю, Иван Степанович.

А дальше говорит только Силаев.

Полторанин, все-таки речь идет о премьер-министре, говорит не то чтобы сочувственно, скорее, без протеста, оставляя отсутствующему Силаеву шанс:

— Может быть, он навестить поехал. Посмотрит, успокоит и вернется.

Это был типичный Полторанин, вкладывающий во всякую фразу достаточную долю иронии, которая никак не прочитывается на его лице. И только потом, после, если подвох разгадывали, на него откликнулись, он начинал смеяться первым. Сейчас случилось нечто похожее. Полторанин выдержал недоверчивый взгляд Президента и лишь затем лишил своего премьера всяких надежд:

— Им к нему ещё ближе ехать, чем сюда…

Смех был бы кстати, но смеяться расхотелось. Я спросил Ельцина, что он ответил Силаеву.

— Он мне — прощайте, Борис Николаевич. А я ему — до свидания, Иван Степанович.

И это уверенное «до свидания» было рассчитано уже на нас. Президент не сомневается. Президент верит. И вдруг, словно выступая перед толпой, энергично закончил:

— Пусть прощаются они, а не мы!

Услышанное я принял острее, чем остальные. Я довольно часто выходил из Белого дома, бродил среди гудящей толпы. Меня узнавали, я подолгу отвечал на вопросы. И, пожалуй, самый главный был не вопрос о надвигающейся опасности, интересовало: как там за пределами Москвы? Знает ли о случившемся Россия? С Президентом ли она или молчит, ждет? И даже этот интерес был не главным. Кто находится в Белом доме? Этот вопрос буквально втыкали в тебя. Часом ранее, не зная о случившемся, я уверенно отвечал: «Ельцин. Его окружение, Силаев, члены правительства, Хасбулатов и более двухсот депутатов». Людям очень важно было знать, кого и что они защищают.

Почему я вспомнил именно этот эпизод? Видимо, потому, что спустя ночь стало известно о намерении руководства ГКЧП вылететь к Горбачеву и надо было опередить их. Никто не знал замысла этой внезапной экспедиции. Зачем летят — арестовать Президента, покончить с ним или упасть ему в ноги? История России знала всякое. Белый дом получил информацию с некоторым опозданием, перехватить лидеров переворота до их отлета в Форос не удалось. Единственный выход — посылать свой самолет. Но как? Затея неустойчивая, проигрышная. Как опередить заговорщиков, оказаться у Горбачева раньше них? Тотчас возник вопрос: кто полетит? Эти несколько часов можно назвать паузой двоевластия. Чаши весов застыли в равновесии. Какой-то миг — и чаша поползет вниз, но этот момент ещё впереди. И вот тогда Полторанин извлекает Силаева из вероятного политического забвения. Именно он предлагает кандидатуру премьера в качестве руководителя группы, направляемой к плененному Горбачеву. Замысел очевиден, но не лишен опасности. Опередить руководство ГКЧП, встретиться с Горбачевым и вернуться вместе с ним в Москву на российском самолете. Боевая часть операции, а она могла оказаться заглавной, поручалась вице-президенту. Задача, как известно, была выполнена, и минутная слабость премьера в ночь с 20 на 21 августа перестала существовать в историческом контексте. Правда, спустя 2 месяца, настаивая на отставке премьера Силаева на закрытом заседании кабинета, тот же Полторанин напомнил премьеру события августовской ночи, полагая, что тем самым он отводит упрек в свой адрес как об инициаторе заговора внутри правительства, человеке, сеющем недоброжелательство и смуту.

Есть ли открытость в русском характере? Некая раздольность? Бесспорно, есть. Это славянские корни, это от необъятности территорий. Ибо пространство, его размеры — не только территориальное понятие или географическое. Пространство — отчасти философия нации, образ её психологии. Есть ли коварство в русском характере? Бесспорно, есть. Татаро-монгольское иго не прошло бесследно — это ещё один компонент непредсказуемости. Евроазиатское государство лишается своей однородности, оно всегда смешение укладов жизни, смешение кровей, характеров, привычек, нравственных принципов. Издревле катится — коварен Восток.

Полторанину принадлежит нестандартная мысль, высказанная в 1990 году: «Я дал согласие возглавить Министерство печати и информации, чтобы в течение 2–3 лет изжить его как необходимость и стать первым безработным министром». Убрать монопольную, распределяющую структуру. Свобода печати это не только свобода слова, но и свобода отношений. Когда закон уважаем уже потому, что не исполнить его нельзя. Он и есть регулятор. Утопия? Игра на публику или внутренние убеждения одного из соавторов Закона о печати, активного члена Межрегиональной группы, зачинателя демократической оппозиции в стране, имеющей недавнее геополитическое название — Советский Союз, — сейчас сказать достаточно сложно. Полторанин образца 1992 года это другой Полторанин: трижды министр, переживший отставки трех правительств. Он по-прежнему среди ближайших соратников Бориса Ельцина. По-прежнему верен своей тактике поведения (рядом и чуть в отдалении), по-прежнему слегка оппозиционен. Открыт и коварен одновременно. Он загадка для членов правительства и в не меньшей мере для окружения Президента. Внешне он простоват, но эта простота обманчива. Журналисты видели в нем политика и поэтому не доверяли ему, политики подозревали в нем журналиста и поэтому остерегались его. Человек, переживший тягчайшую личную трагедию — в Казахстане зверски были убиты его родная сестра и племянник. Человек, работающий практически круглосуточно, работающий на износ. Потом придет прозрение и мы начнем понимать, что Полторанин из тех, кто властвует не управляя, а интригуя. Но об этом чуть позже. А сначала… Бурбулис.




Глава III

Серый кардинал


ЛИБО ВСЕ, ЛИБО…


Его так называли, и это ему нравилось. Автор всевозможных властных построений и структур России. После их введения в народе стали говорить: «У нас, как в Америке, есть свой госсекретарь, свой Госсовет, как в Китае, и Совет безопасности, как в Организации Объединенных Наций». Не будет лишним сказать, что побуждающим мотивом всех этих экспериментов, сооружения лабиринтов власти были поиски своего места, своей должной высоты, которую Геннадий Бурбулис определил для себя сам. Иначе говоря, сначала появилась точка, вершина власти, именуемая «Государственный секретарь», а уже потом все остальное. Нечто суперамериканское, что ещё надлежало привить на древо российского президентства, а уж затем франко-американский и, отчасти, свердловский вариант. Он нащупывал свою ступень в политической иерархии с редкой тщательностью. Ни разу не сорвавшись, не сделав опрометчивого шага на людях. Безупречный игрок второй линии атаки. Ничего на виду, все спрятано во втором, третьем эшелоне. Там готовится, интеллектуально обустраивается идея взрыва. Собиратель по натуре, он пропускал через себя массу людей. Человек, умеющий молчать и слушать. Во время предвыборных кампаний Ельцина всегда находившийся чуть сзади, по правую руку, укрытый тенью Пугачева российской политики. Он много сделал для Ельцина, очень много.

Однажды, на встрече с журналистами Российской телерадиокомпании, его спросили: «Как будет правильно, Бэрбулис или Бурбэлис, на каком слоге ударение?» Он не обиделся, спокойно и по-деловому ответил: «Ударение на первом слоге». Утверждая это, он не то чтобы отрицал свое литовское первородство, а, скорее, указывал на неслучайность появления на Урале своего прадеда.

Однако положение обязывает. Он с подчеркнутой тщательностью выговаривает слова «дорогие россияне». Нет-нет, его речь чиста, все-таки философское образование — Свердловский университет. Просто, внутренним чутьем предполагая противодействие, он вытаптывает, трамбует пятачок вокруг своего генеалогического древа.

Я познакомился с ним, если так можно выразиться, увидел его вблизи на собрании Демократической партии России — партии Травкина. Это случилось летом 1990 года. Бурбулис поначалу даже входил в руководство этой партии, во всяком случае, стоял у истоков её создания. Возможно, в то время он искал приложение своим силам. Идеолог компромисса, удачно гасивший сиюминутно вспыхивающего Травкина. Ему нужна была опора, материализующая его значимость в промежутках между политическими баталиями. Ельцин в то время возглавлял комитет по строительству, был в ранге министра или что-то в этом роде. Довольно скоро Ельцин оттолкнул лодку, в которой не умещались его политические притязания, и пустился в свободное плавание. Россия избирала свой депутатский корпус. В победе Ельцина на выборах в парламент России никто не сомневался. Ельцин тянул до последнего дня, не называя избирательного округа, где он намерен баллотироваться. Я оказался в этой истории пострадавшим. Планировалось мое выдвижение по национальному округу, где я должен был противостоять бывшему секретарю Московского горкома партии, естественно, наряду с другими кандидатами, но в том же округе был выдвинут и Борис Ельцин. И хотя мы были почти уверены, что он не станет во второй раз избираться в Москве, все равно надо было ждать подтверждения этого факта от самого Ельцина. Он не торопился, и это спутало все карты демократов. Его выдвинули ещё в нескольких городах России. Москва в этом списке стояла первой, и хотя логика событий и здравый смысл никак не делали карту Москвы для Ельцина счастливой. Избираться вторично там же, где ты на первых выборах получил 95 процентов голосов, может только опрометчивый по натуре человек. В этом случае даже 80 процентов проголосовавших за тебя на фоне прошлого успеха будут представляться поражением. И Ельцин дал согласие на Свердловск. Именно в этот период началось его сближение с Бурбулисом.

Теперь уже исторической курьезностью I российского съезда является факт близких и доверительных отношений Ельцина, именно на съезде, с другим представителем свердловской политической фракции. Речь идет о Владимире Исакове.

Доктор юридических наук, одержавший победу на выборах как кандидат демократических сил, он был при Ельцине на правах поводыря в паутине регламентарных превратностей, которыми перенасыщено любое демократическое сборище, а уж тем более депутатский съезд. Почему Ельцин выбрал именно Исакова, почему доверял ему? Неужели виной всему обостренное чувство провинциального патриотизма? Бесспорно, патриотические наклонности — Урал понятие незряшное — сыграли определенную роль, но счесть их главенствующими в выборе сподвижника никак нельзя. Он, Ельцин, был избран в качестве народного депутата Союза от Москвы. И те выборы явились своеобразной общественной реабилитацией Бориса Ельцина. Той самой реабилитацией, в которой ему отказала Всесоюзная партийная конференция. Однако в той же самой Москве Ельцин был предан своим партийным сотоварищем.

Все с чего-то начинается. Обширное поле недоверия, на котором взошли всходы и подозрительности, и осторожности, было вспахано в том самом роковом 1987 году, его так и следует определить — московский период. У беды долгая память. А если учесть, что среди московского депутатства было 90 процентов членов КПСС, то опасливый взгляд Ельцина в сторону большевиков можно понять.

Ко времени своего избрания Председателем Верховного Совета Ельцин практически не знал депутатского корпуса. И его осторожная ориентация на своих (кстати, Исакова Ельцин тоже не знал) была естественной. Если смотреть со стороны, возможно угадать некую похожесть между Бурбулисом и Исаковым. Оба малоулыбчивы, сдержанны во внешних проявлениях, подчеркнуто спокойны и неразговорчивы. И тот и другой из породы людей, которые были не сразу распознаны окружающими их людьми. Один — доктор наук, другой кандидат. Еще одна черта, роднящая обоих, — упрямство. Впрочем, все вышеперечисленные качества, исключая последнее, — качества внешнего образа, некая силуэтная похожесть. Вблизи, в непосредственном соприкосновении, мир общего разрушается мгновенно. Не исключено — именно эта, внешняя похожесть обманула Ельцина. Кто знал, что под маской лица холодного, бесстрастного бурлит и сжигает нутро невостребованное желание обладать властью?

Перерождение Исакова случилось мгновенно, спустя пять минут после его избрания Председателем Палаты. Исаков занял место спикера Палаты республики и совершенно непререкаемым тоном попросил депутатов — не членов парламента покинуть зал, дабы убавить излишнюю эмоциональность, мешающую творить закон. Правомерен вопрос: что должно произойти, чтобы человек так переменился? Юристы в парламенте чувствуют себя увереннее других. Закон их профессия. Именно юристы в парламенте были завязкой большинства интриг. Исаков, Бабурин, Шахрай… Характерно, что для каждого из них претензии превышали их собственные возможности. Обостренное желание быть опережающими реальность всякий раз толкает их на шаги преждевременные. Исаков вышел из игры первым. Он рассчитывал на нечто большее. Ему казалось, что докторская мантия, пусть и недолгая, благожелательность Ельцина по отношению к нему, отсутствие именно в тот момент какой-либо ельцинской команды делали его, Исакова, человеком, незаменимым в ближайшем окружении Ельцина. Но, как говорят завзятые картежники, расклад получился иным. Скорее всего, интуитивно Ельцин почувствовал скрытую амбициозность Исакова и плохо скрытое упрямство и, как бы невзначай, отодвинулся от него. Не отодвинул от себя Исакова, а сам сделал шаг в сторону. Как будет потом не раз, ни с кем не советуясь, доверяя лишь своему чутью, Ельцин передумал. Но инерция велика, и нимб близкого к Ельцину человека ещё светился вокруг головы Исакова, никто не вдавался в подробности — формула была упрощена до предела — они из Свердловска. И Исакова избрали спикером Палаты республики. Ельцин мог быть удовлетворен. Его нельзя было упрекнуть в неблагодарности. Исаков, в том-то и дело, Исаков видел себя, по меньшей мере, заместителем Ельцина, но этого не случилось. Возраст от 35 до 40 принято называть роковым. К 35–38 годам тщеславие одаренного человека достигает своего пика, кстати, неодаренного тоже, но если ты уже в «храме», твой взор устремлен в сторону иконостаса.

Не уверен, но не исключаю, что перед Ельциным встала дилемма, на ком остановить выбор: на Исакове или Бурбулисе? И в этом нет ничего сверхъестественного. С Бурбулисом Ельцин был знаком по Межрегиональной группе. Возможно, он не выбирал и просто настроен был плюсовать сторонников по упрощенной схеме — они из Свердловска. В этой истории не суть важно, что думал Ельцин, приближая и отлучая от себя, определяющими оказались чувства и поступки Исакова. Все это было до того, и нам трудно представить подобную ситуацию, ибо все случившееся после того — ещё одно предательство стоящих рядом (заявление шести). И вотум недоверия Исакову его избирателей, позднее невоплотившийся, и безмерно увеличившаяся мстительность последнего, и вязкое низвержение его с поста спикера Палаты (голосовали раз пять или шесть) делают невозможным, невероятным подобное предположение. Однако невероятность не делает предположение менее значимым. Я настаиваю — такая версия была реальной. Исаков ушел в тень, как бы подтвердив истину: не умеющий ждать да споткнется первым на дороге. Исаков слишком хотел быть замеченным сразу, и это на первом же властном витке погубило его. Бурбулис умел ждать. Оставаясь долгое время в тени, он достаточно натерпелся от самотерзаний. Он действительно много сделал для Президента. Был предан, терпелив к его капризам. Именно Бурбулис нащупывал команду Президента. Перемешивая немалое количество интеллектуалов, знакомых и незнакомых, он лепил тело власти, мучительно ожидая, что Президент заметит и оценит его усилия по достоинству. Здесь следует сказать об особенности Ельцина. Наиболее близких к себе людей Ельцин ценит очень по-своему. Он понимает, что они полезны, необходимы ему, однако значимыми на политическом небосклоне многие из них стали благодаря близости к нему, Ельцину. Скажем, на Полторанина это правило распространялось в меньшей степени. Он был независим и заметен сам по себе, до Ельцина. Он вместе с Ельциным попал в немилость высшей власти. Эту немилость каждый переживал по-своему, погружаясь в свой социально-политический мир. Ельцин опустился в предэтажье власти, Полторанин нырнул в журналистскую нишу. С Бурбулисом все сложилось иначе. Бурбулис не получил той форы изгнанного. Тень Ельцина закрыла его, и он терпеливо перемещался в пространстве вместе с этой тенью, ни разу не выступив за её очертания. Это не просто способность, это дар. Я часто размышлял по этому поводу. Никто не сомневался, что на президентских выборах Ельцин одержит победу. Его соперники были опасны суммарно. Каждый в отдельности проигрывал многократно.

У выборов была одна особенность: уже в первом туре Ельцин вычерпывал избирательские симпатии до дна. Практически, случись второй тур, никто из его соперников не мог передать свои голоса Ельцину, ибо все они были его антиподами. Вопрос стоял: либо победа в первом туре, либо… В воплощении данного замысла, свидетельствую, Геннадий Бурбулис оказался фигурой ключевой. Ему принадлежат слова: «Победа в первом туре — иного не дано. Запретите себе думать, что может быть второй тур». Сейчас нет смысла говорить, что были и другие взгляды на ситуацию, победа состоялась, о других взглядах можно забыть.

В этом смысле особое значение могли приобрести голоса, поданные за Вадима Бакатина, случись второй тур. Увы, но сам Бакатин вел кампанию вяло. Против него работал убывающий авторитет союзного Президента. Все знали, что Бакатин человек Горбачева, но не в этом был главный изъян этого внешне симпатичного и порядочного человека. Назвав в качестве вице-президента Абдулатипова, Бакатин не помирился с правоверными коммунистами, но оттолкнул от себя либеральное крыло. В этой паре человеком с секретом был Абдулатипов. И тот и другой знали, что одержать победу невозможно, но очень рассчитывали получить солидную сумму голосов, которую могли бы публично передать перед вторым туром предполагаемому победителю, скорее всего Ельцину. А если учесть при этом, что оставался вакантным пост Председателя Верховного Совета, у Хасбулатова наметились трения с депутатами: демократы вошли в «штопор», Бабурин опасно молод, то шансы Абдулатипова быть избранным на этот пост становились вполне реальными. Однако ничего этого не случилось. Тандем Бакатин — Абдулатипов набрал наименьшее количество голосов.

Ельцин победил в первом туре. А Бурбулиса в преддверии победы ждало невероятное разочарование, первый политический шок. Об этом не писалось. Высокие стены власти скрыли детали этой драмы, но она была.

К этому времени Бурбулис уже числился первым человеком в окружении Ельцина со странным должностным обозначением — полномочный представитель Председателя Верховного Совета России. Уже были доказаны его преданность и нужность. Он председательствовал на консультативном совете — некоем кипении умов, покинувших стан Горбачева интеллектуалов, разуверившихся в нем и теперь наподобие метеоритной пыли клубившихся вокруг событий, опальных личностей. Проложив дороги демократии, подперев её плечом своего либерального авторитета, теперь эти люди собрались вокруг Ельцина, не побуждаемые любовью к нему, а просто уступая силе политического ветра, который их нес в эту сторону. Еще недавно многие из них отзывались о Ельцине весьма критически. Но Ельцин, а точнее Бурбулис, позвал их, и они пришли. Ельцин дал понять Горбачеву, что интеллигенция покидает его.

В современной политической истории подобное уже случалось. В свое время партийному аппарату удалось рассорить Хрущева с интеллигенцией, отсечь интеллигенцию, поверившую в хрущевскую оттепель. Аппарат понимал, что именно интеллигенция заражала Хрущева либеральными воззрениями, именно её окружение придавало фигуре Хрущева привлекательность на Западе. Не нами сказано — свита делает короля. Нечто подобное произошло и с Горбачевым, не в столь резкой форме, но произошло. Августовские события ещё раз показали полную повторяемость исторических демаршей. Перегруппировку интеллектуальных сил провел Бурбулис.

Бесспорно, сам Ельцин был уверен в своей победе. Он был действующим главой государства. И нам следовало максимально использовать это преимущество. Тогда и родилась идея избрать совершенно нестандартный образ действий будущего Президента. Были разработаны два маршрута деловых поездок по республике. Никакой предвыборной пропаганды. Председатель Верховного Совета выезжает в регионы для исполнения своих обязанностей. Там же, на месте, принимались экономические, политические и социальные решения. Ельцин как бы сознательно уклонялся от участия в предвыборной кампании, преднамеренно отдавал инициативу своим противникам. В самой Москве Ельцин появляется буквально за три дня до выборов. Его нежелание участвовать в теледебатах, сославшись на свое отсутствие в этот момент в Москве, было воспринято как вызов, каприз и, конечно же, наносило определенный урон его авторитету. Народ жаждал зрелища, а Ельцин этого зрелища его лишил. И радио, и телевидение в этот момент Ельцин использовал в минимальном объеме. Никаких сверхинтервью, никаких полемик с оппонентами. Мысленно отвечая на вопросы своих соперников по предвыборной борьбе, Ельцин мог сказать примерно следующее: «У вас есть конституционное право на свободное время, которое вы полностью отдаете предвыборной кампании. У меня этого права нет. Республика в тяжелейшем положении, я должен заниматься своей повседневной работой».

Информация с места событий была предельно деловой. Ельцин не замечал оппонентов, не комментировал их выступлений. Это было непросто, но в этот момент Ельцин существовал как бы вне предвыборного сумасшествия. Движение по касательной выбивало из колеи противников Ельцина. Они не улавливали замысла главного конкурента. Их выступления становились агрессивнее, оскорбительнее, взвинченнее. Оголтелая масса симпатизирующих впадала вместе с кандидатами в экстаз предвыборных баталий, а сомневающиеся стали тихо и незаметно покидать митингующие площади. Ельцин вел себя достойнее. Народу нравился Ельцин. Число голосов, поданных за Ельцина, не могло оказаться просто больше. Этого было мало. Избранным считался тот кандидат, который получил более 50 процентов голосов участвовавших в выборах избирателей. В досадной путанице по этому ключевому моменту был повинен сам Ельцин. Выступая в парламенте, он сказал, что посчитает себя законно избранным, когда получит более 50 процентов голосов от списочного состава. Это было сказано с вызовом и, я бы сказал, с избыточной самоуверенностью. Мы, которым надлежало заниматься этой кампанией, понимали, что допущена не оговорка (а Ельцин бывал неточен в своих принародных высказываниях), допущена грубейшая ошибка, которой сам Ельцин не придал положенного значения. Рисунок предвыборной борьбы усложнился крайне. Организация всякого дела может быть хорошей либо плохой. Поставив Бурбулиса во главе штаба по избранию Президента, Ельцин в определенном смысле передавал в его руки свою политическую судьбу. Именно Бурбулис разрабатывал концепцию президентского окружения. И если позволительно говорить о её изъянах, то здесь немалая доля просчетов самого Бурбулиса. Степень доверия к нему будущего Президента имела высший балл — 100. Когда предвыборный марафон вступил в свою решающую стадию и будущему Президенту предстояло выбрать и назвать своего главного соратника, политический мир застыл в ожидании.

Кого назовет Ельцин? Все остальные пары уже были известны. Был ли выбор? Был Гавриил Попов — предложил себя сам. Юрий Рыжов был предложен ближайшим окружением, однако не рискнул, побоялся. Отказался игриво, подтвердив старую истину: власть временна — мысль постоянна. Кстати, кандидатура Рыжова возникала и как альтернатива Силаеву в самом начале, когда формировалось первое после выборов правительство, и как привычный образ возможного. Впоследствии он не раз появлялся на политическом горизонте, но так же легко растворялся уже в политическом тумане.

Уставший Хасбулатов тоже сделал попытку, но в тот момент Ельцин искренне боялся ослабления парламента и от подобной идеи отказался. Впрочем, толкование именно этого отказа не надо упрощать. Ревнивое отношение к Хасбулатову со стороны ближайшего окружения Ельцина — факт очевидный. Хасбулатов человек умный, образованный и хитрый. Он быстро прогрессирует как политик. Его профессорская назидательность и кавказское упрямство, здоровое чувство юмора создали некий колорит. Проигрывая на съезде, он не без успеха приладился к парламенту и не без срывов, конфликтности сумел вернуть, материализовать свою самостоятельность. Кавказская данность не позволяла Хасбулатову держаться в тени. И это вечное перескакивание на солнечную сторону, желание встать рядом с Председателем Верховного Совета при достаточно частом отсутствии Ельцина преподносились Ельцину как нескромность его заместителя, желание принизить его авторитет. Сам Ельцин сопротивлялся этому нашептыванию, да и события, связанные с заявлением шести, когда практически все руководство Верховного Совета, исключая Хасбулатова, совершило акт массового предательства по отношению к Ельцину, должны были рассеять всякие подозрения.

И тем не менее постоянный прессинг депутатов демократического крыла и плюс к тому же объединенная нелюбовь Шахрая, Лукина и самого Бурбулиса, вкупе с Полтораниным, дали свой результат — уверенность Ельцина дрогнула. В процессе всего съезда, когда изнурительное голосование не дало результатов и демократам с трудом удалось оттеснить консерваторов и свести все к патовой ситуации, Ельцин, мучимый сомнениями, долго не решался подняться на трибуну и поддержать Хасбулатова. И тем не менее он сделал этот шаг.

Большого выигрыша Хасбулатову выступление Президента не принесло, но сам Ельцин, в глазах съезда, одержал нравственную победу. Он дал понять, что для него мораль выше политики.

И тем не менее, возвращаясь в досъездовский период, ночь накануне можно назвать драматической. На следующий день истекал срок, когда, согласно Конституции, кандидат в Президенты должен заявить имя своего ближайшего сподвижника на пост вице-президента. Ельцин не спал всю ночь. Где-то в душе Бурбулис очень рассчитывал, что Ельцин назовет его имя. Наверное, такой альянс мог бы состояться, но Ельцин уже почувствовал, какой бес властолюбия кроется в душе этого человека с неброской внешностью. Более того, Ельцин, отклоняя кандидатуру Бурбулиса, выдвинул самый обескураживающий и уязвивший Бурбулиса до глубины души довод: «Ты мало известен, твоя кандидатура не прибавит голосов». Так появился Руцкой.

История дальнейших отношений Ельцина и Руцкого свидетельствует, что выбор, сделанный Президентом, не оказался идеальным. И тем не менее этот шаг Ельцина был правилен и мудр по ряду причин.

Ельцин очень скоро почувствовал, что предвыборная тактика демократов, ещё в тот период, когда они избирались на российский съезд, обнаружила несколько очевидных изъянов. И хотя она не могла быть иной, демократические силы занимали свободную нишу, образованную непоследовательностью политики Горбачева, безрезультатностью реформ, уступчивостью Горбачева под нажимом правых. Очень скоро, непозволительно скоро, Горбачев стал играть на удержание собственной власти. Это сужало маневровое пространство. Породив демократические процессы, Горбачев посчитал задачу выполненной, ибо по своим масштабам она не имела равных величин в социалистической истории. Он открыл ворота, и энергия в непредсказуемых объемах хлынула на улицу.

Впрочем, улица была потом. Чего не понял Горбачев, чего он не просчитал? Демократия, как среда, обретет неминуемый характер самовыражения. В этом главная причина конфликта между Ельциным и Горбачевым? Попробуем исключить настойчивые утверждения Ельцина: «Что, дескать, если говорить о целях перестройки — у нас нет разногласий, но по тактике, методам достижения этих целей мы расходимся». При всей значимости сказанного, все это, в конечном итоге, частности. Ибо общность целей примиряет гораздо больше, чем ссорит разлад в вопросах тактики, потому как тактика неизмеримо более временна, чем стратегия. В другом причина. Начав демократические преобразования, Горбачев постарался встать над ними, отгородиться от них высоким рангом президентской власти, оставил за собой роль вершителя судеб. И тогда демократическое движение, как некую материализованную силу, структурно оформившуюся, подобрал и возглавил Ельцин. Горбачев посчитал для себя невозможным опуститься до уровня улицы. А Ельцин все сделал наоборот: он начал с улицы и никогда с ней не порывал. Не случайны его слова: «Моя команда — это мои избиратели».

Неудивительно, что Ельцина трижды избирали всенародно. Сначала как депутата Союза, затем как депутата России и в конце концов как Президента России. Горбачев этой процедуры не проходил ни разу. Отсюда его боязнь улицы.

Но вернемся к несовершенной тактике демократов. Будучи только народившейся, демократия, лишившись преград, наподобие освобожденной воде, устремилась на незанятое пространство. Она и не мыслила посягать на святая святых, извечные оплоты консерватизма, которыми являлись армия, точнее, её генералитет, КГБ, партийная номенклатура, директорский корпус или, ещё точнее, многоранговый корпус начальства. Их оппоненты и носители русской идеи патриоты-государственники тоже были уязвимы — отнесли демократию к злонамерениям проклятого Запада, как и евреев, масонов, кооператоров, биржевиков и рок-ансамбли. Национальный разлад, разрушение главенствующей вертикали власти — а ей во все времена являлась КПСС, — эти ситуационные перемены вытолкнули армию на оперативный политический простор, вывели её из-под привычного, строго дисциплинарного контроля. Армия — структура сугубо уставная, строгой ранговой подчиненности — сторонилась демократии. Армией в нашей стране во все времена руководила партия, а не государство. Привыкание армии к государственному управлению ещё впереди, и всякие утверждения о верности Президенту не более чем красивая риторика, благозвучная для нашего политизированного времени. Это невладение армейским ключом делало Ельцина уязвимым. Если на выборах в своей победе он был уверен, то после выборов все могло повернуться самым неожиданным образом. Кое-какой капитал давал и образ партийного бунтаря, в котором на партийном съезде выступал Руцкой. Выбирая Руцкого, Ельцин не выигрывал генералитета, но завоевывал среднее офицерство. А ещё он завоевывал армейский патриотизм.

Афганистан был настоящей войной, и образ героя-афганца, попавшего в плен, но не сломленного, — это капитал, хотя и двоякого смысла, но среди патриотической консервативной части общества капитал очевидный. Ельцин поступил как прагматик. Он отодвинул соратника в сторону и взял в команду человека извне, находящегося за пределами бушующего среднеинтеллигентского демократического моря. Конечно, Геннадий Бурбулис считал себя наиболее подходящей кандидатурой для вице-президентства. И, тщательно скрывая конечную цель своих политических пристрастий, он не переставал надеяться. Уже никто не сомневался, что он для Ельцина человек сверхнеобходимый, его врастание в сознание Ельцина стало не только естественным, но и необратимым. Впрочем, определение «никто не сомневался» в данном случае несколько завышено — речь идет прежде всего о самом Бурбулисе. Многие из окружения будущего Президента, естественно, сомневались, но не потому, что располагали какими-либо иными свидетельствами, а, скорее, из-за опасения по поводу чрезмерного усиления Бурбулиса, ибо каждый из них сам претендовал на особое положение рядом с Ельциным.

КРИК ДУШИ


Мне помнится встреча, случившаяся у нас едва ли не на следующий день после того, как Ельцин уже назвал кандидатуру Руцкого на пост вице-президента. Мы были одни. Бурбулис казался ещё более замкнутым, нежели всегда. Он редко терял самообладание, невозмутимый и спокойный среди беснующегося сумасшествия, трезвый среди загулявшего застолья, скупой на выражение чувств, если даже восторженность, выплескивающаяся кругом, не имеет пределов. Его маска и есть его образ, его суть. Вызвать Бурбулиса на откровение не так просто. Он должен безмерно верить этому человеку, но и это не самое главное, он должен от него не зависеть. Он всегда мысленно просчитывает ситуацию, возможность использования его слов человеком, которому он рискнул открыться. Мы достаточно знакомы, но вряд ли могли бы стать классическими друзьями. Я никогда не претендовал на сверхоткровение с его стороны, зная точно, что это непременно вызовет подозрения. Просто я очень хорошо понимал его, и, мне кажется, он это чувствовал, почему и не скрывал иногда своего раздражения по поводу меня. Есть случаи, когда упрятать мысли гораздо важнее, чем открыть их. В тот вечер он был настолько обескуражен случившимся, что страдания, разрывавшие душу, выплеснулись наружу.

— У меня был с ним разговор, — сказал он. — Я долго терпел и не проявлял инициативы. Но так не могло продолжаться вечно. Я работал на него. Я понимал, что это необходимо, и жертвовал всем. Я до сих пор живу в гостинице. Мне неудобно напоминать ему об этом. Он сам должен догадаться, что так не относятся к соратникам. Настало время позаботиться о моем статусе. Нельзя делать все и быть никем. Понимаешь, он счел мою кандидатуру несерьезной. Он сказал, что меня не знает народ. Я специально не светился, держался в тени. Конечно, я понимаю, что мы представляем из себя нечто, когда мы рядом с ним. Он должен понять, что я не могу влиять на его окружение, не имея достойного должностного положения. Он выбирает себе вице-президента, он решает тактические задачи, а кто нейтрализует этих людей, когда они станут властью?

Тогда я впервые услышал о потаенной идее Бурбулиса, скорее всего это был запасной вариант — стать госсекретарем.

Расчищая себе пространство рядом с Ельиным, он выиграл много баталий. В этой изнурительной борьбе за влияние на Президента его противниками были: Силаев, Петров, Хасбулатов, Руцкой, Полторанин, Шахрай, Скоков, Илюшин. С одними он заключил союз, чтобы оттеснить других, с иными шел какое-то время рядом, свидетельствуя им свое расположение, но это расположение было обманчивым. Он запрещал им претендовать на большее, чем, с его точки зрения, они могли претендовать. Его скрытое желание — стать разумом Президента, его глазами и ушами. Он много раз замахивался на руководство аппаратом Президента, попеременно атакуя то Илюшина — руководителя Секретариата, то Петрова как главу Администрации Президента. Но одно можно признать с очевидностью: совершить прорыв на этом участке ему не удалось.

Назвав имя Руцкого, Ельцин, к тому времени не только оценивший громадную работоспособность Бурбулиса, но и почувствовавший скрытое тщеславие этого человека и его настойчивый прессинг, посчитал даже полезным несколько обезопасить себя и поставить на пути его движения ряд политических фигур. Президент показал себя незаурядным психологом. И все эти домыслы о чрезмерной внушаемости Ельцина — глупость. Случаются ситуации, которые застают его врасплох, и он, не имея должной информации до того, воспринимает их очень прямолинейно и, я бы сказал, чувственно. Тут случается всякое: и обиды, и резкости, и упреки. Но вот что любопытно. Он мысленно постоянно возвращается к этим ситуациям, проверяя правоту своих мгновенных оценок. Я пережил эту характерность его натуры не единожды.

Однако вернемся к Бурбулису. Отодвинув Бурбулиса и оказав предпочтение другой кандидатуре, Ельцин рассуждал достаточно просто: «Я выдвинул Бурбулиса, я его приблизил! Я, а не кто-то иной, сделал Бурбулиса ключевой фигурой в демократическом процессе. Он работал на укрепление моих позиций, это верно, но и я не остался в долгу». Человек по натуре бескорыстный, Ельцин не любил, да и не умел просчитывать ситуации с точки зрения личной выгодности, меркантильности. И, возможно, именно та черта умение пересчитывать ситуацию на себя, особенно в пору предвластия, подкупала Ельцина в Бурбулисе.

Впрочем, люди меняются. И дело не в том, что испытание властью есть самое трудное для человеческой натуры. Власть искушает. И в нищем обществе искушение почти всегда будет иметь успех. Мы его сами подогреваем, обрушившись на привилегии, даруемые властью после ухода с политической арены. Мы упразднили понятия — партия позаботится, государство позаботится. Самому заботиться надо. Но как, если твоим делом является работа, дающая государственный престиж, но не дающая капитал? И, лишившись временной должностной значительности, ты так же беден, как раньше. Где-то должны созревать гарантии, защищающие тебя. Увы, но их единственным видом являются гарантии собственника.

Как-то в разговоре Бурбулис возмутился. Речь шла об одном из министров прежнего правительства.

— Все заботится о тылах. Кусок пирога на завтра ему нужен.

Насчет министра ходили всякие слухи, вплоть до вымогательства взяток. Мне был неприятен этот разговор. Министр депутатствовал вместе со мной в одном округе. И тогда я, вдруг, очень ощутимо понял, что кризис, социальный, экономический, создает совершенно иной образ власти, незнакомый нам ранее — власти временной. Выход из глубочайшего кризиса возможен как движение поэтапное. И нет ничего удивительного, если новому этапу будет соответствовать новое правительство (новая власть). Нет привычного долголетнего правления, гарантии длительного обладания чем-то, выделяющим тебя среди других. Когда власть долгая, она сама по себе ценность, обеспечивающая благополучность длительного пространства твоей жизни. Когда же она скоротечна и в обществе бедном, вдруг лишившемся всякого гарантирующего начала, опасность использовать власть во имя своего безбедного существования за пределами короткого времени властвования возрастает стократно.

Ельцин вряд ли предполагал, что конфликт между вице-президентом и Бурбулисом достигнет такого накала. Он был уверен, что дискомфорт, конечно же, проявится, но не в столь агрессивной форме, и он найдет решение. Вице-президент займется армией, и потом круг поручений Президента может оказаться достаточно значительным, а это иная плоскость политики, и никакого пересечения интересов не произойдет. Самое любопытное в этом раскладе сил то, что Ельцин никогда не думал о своих взаимоотношениях с вице-президентом. Он был убежден, что подобной проблемы существовать не может. Вице-президент не является фигурой самостоятельной, человеком со своим окружением, своей целью, своей концепцией. Он не может быть вторым или третьим человеком. Он часть первого. Часть главной государственной идеи — Президент.

Поведение Руцкого есть следствие не столько поступков самого Руцкого, скорее, это череда грубейших ошибок Бурбулиса, который с первых минут поставил на Руцком крест. Он сам воспринимал Руцкого как бутафорскую фигуру, некий отвлекающий маневр Президента, который, конечно же, с точки зрения Бурбулиса был малоудачным, как все, что совершал Президент без совета Бурбулиса. Бурбулис плохой психолог. Сильный аналитический ум в этом случае достаточная помеха ему. Он доверяет разуму, но боится чувств. О таких говорят — человек умеренных страстей. Он мгновенно построил цепкую интригу против Руцкого. С первых шагов отлучил его от всякого участия в формировании правительства, хотя, согласно поручению Президента, эта работа была возложена на вице-президента и государственного секретаря.

Будем откровенны, после выборов Бурбулис испробовал разные комбинации в поисках усиления своего влияния на Президента. Надо было разработать структуру президентской власти. Бурбулис проявил редкую настойчивость. В основу была положена американская модель.

Поиск новой модели исполнительной власти занял много времени. Создание аппарата государственных советников при Президенте по ключевым направлениям экономической, социальной и культурной политики, которым, по замыслам Бурбулиса, руководит госсекретарь, уже с первых шагов породило и несогласие, да и недоверие к президентскому механизму управления страной. Уже само название «советник» ставило как бы под вопрос его право на управление службами, аппаратом. И потом, не имея соответствующих служб по вертикали, Государственный совет не мог стать результативным исполнительским механизмом. Была сделана попытка разделить сферы влияния: правительству оставить сугубо хозяйственные вопросы управления, а всю стратегию и тактику развития реформ сосредоточить в руках Государственного совета. Вместо необходимого упрощения, сокращения звеньев управления в лестницу власти вставлялись новые структуры. Это лишь прибавляло неразберихи. Ситуация усложнялась ещё и в силу того, что президентское управление, как некая суммарная модель власти, накладывалась на уже существующие парламент и правительство. Президент, как высшая власть, оказывался на самой вершине пирамиды, но вся его консультативно-экспертная структура втискивалась на общий этаж власти и завоевывала себе место как в зоне законодательной, так и в зоне исполнительной власти.

Прежний состав правительства во главе с Иваном Силаевым оказал яростное сопротивление структурным переменам. Перед Ельциным встал непростой вопрос: как поступить с Силаевым, который в свое время был назван самим Ельциным. Однако за полтора года правительство Силаева, заявленное как некий паллиатив, формировалось хотя и под нажимом демократов, но с учетом реальной расстановки сил как на съезде, так и за его пределами. Оно не было ни демократическим, хотя демократов там было достаточно, ни консервативным, хотя номенклатурный пласт в правительстве оказался сверхвнушительным. Просто на этот раз из номенклатурной колоды взяли не верхние, а нижние карты, которые до того в открытом употреблении встречались нечасто. Это был особый вид консерватизма — консерватизм закамуфлированный. Кстати, эта смешанность правительства позволила ему миновать не одну бурю, как на съезде, так и на заседаниях парламента. Надо отдать должное Силаеву, в череде этих столкновений он практически всегда брал верх. Демократов подкупали его интеллигентность и доступность, консерваторов устраивало нечто иное — он не мешал.

Уже было сказано, что, создав иллюзию преобладания демократов на ключевых постах в правительстве, хитрые номенклатурные практики знали наверняка, что текучка, отсутствие управленческого опыта задушат демократов, и поэтому сделали нестандартный тактический ход — уступили инициативу в формировании самого Кабинета.

Во-первых, Силаев — их человек. Внешне это выглядело совершенно очевидным. Один из заместителей Рыжкова, сменивший в прежние годы три министерских кресла, шестидесятилетний по возрасту, когда и поздно, и накладно становиться демократом, не их человеком быть не мог. Отчасти консерваторы были правы, но только отчасти. Они просчитались на интеллигентности Силаева, на его порядочности. Консерваторы следили за Рыжовым, он держался в тени. Будучи поддержанным в момент выдвижения Ельциным, более того, являясь, по слухам, его другом, Рыжов, на которого рассчитывали и межрегионалы, изложил конспект своей программы и тотчас сошел с дистанции, оставив на подиуме предвластия Бочарова (за него голосовали митинговые демократы) и Силаева, которого Ельцин знал по своей прежней работе в Свердловске. К тому времени Ельцин уже раскусил Бочарова, угадал его неукротимый карьерный зуд. Ельцину, как строителю, а Бочаров тоже строитель, стало ясно, что в здании под названием «Бочаров» опасно надстраивать этажи, слишком неглубок фундамент. И категорический отказ Бочарова, в случае неблагополучного для него голосования, принять пост первого заместителя премьера убедил Ельцина в правильности своего шага. Так на политическом небосклоне России появился Силаев. Памятны слова, произнесенные Силаевым в отчаянном откровении после его избрания: «Я докажу вам, что я не консерватор…» В этот момент выплеснулось то самое силаевское противоречие, которое не учли правые. Потом, позже, они боролись против Силаева не по причине скверной работы правительства. А оно попросту результативно работать и не могло. Потому что с первых минут выполняло не экономическую, а политическую задачу. Оно должно было доказать, что у суверенной России появилось суверенное правительство. А учитывая, что союзное правительство в процессе всей перестройки работало в диапазоне популистских уверений, потому как главные усилия тратились на демонтаж системы, то и российское правительство было обречено обещать, иначе говоря, выигрывать у союзного правительства решительностью обещаний.

Силаев не был премьером в том значимом смысле, хозяин с цепким разумом и твердой рукой, он сразу возложил на себя совершенно не свойственные ему обязанности — соратника Ельцина. Он сформировал смешанное правительство из людей Ельцина и людей, понятных Силаеву.

Конечно, нестандартные ходы, которые постоянно делал Ельцин, не придумывались где-то в затворничестве, достаточно людей из окружения Ельцина, мысленно претендующих на соавторство этих ходов. Справедливы ли подобные претензии?

Как я уже говорил, у Ельцина есть одно сверхнеобходимое качество: он умеет слушать. Для человека его масштаба по нынешним временам качество довольно редкое. Высокая власть во все времена внушала властелину, что он пророк. Длительное время побуждающим мотивом всех поступков Бурбулиса был принцип — играем на Ельцина. Окружение: консультанты, помощники, советники, просто знакомые, сочувствующие и любящие, неприемлющие Горбачева, — короче, все, включая, разумеется, и Бурбулиса, играют на Ельцина. Пожалуй, с этого момента меняется внутренняя логика его поступков. С эпохой самозабвения, самосокрытия покончено. Тогда и появляется идея, а с ней и должность госсекретаря. Ельцин, испытывающий определенную неловкость, отдав предпочтение Руцкому, для которого это предложение было подобно грому среди ясного неба, пренебрег желанием верного Бурбулиса. И, как человек крайне ранимый и по природе благодарный, Президент понимает, что Бурбулис должен получить положенную ему и заслуженную им компенсацию, материализованную в каком-то очень высоком назначении.

Бурбулис изобретает немыслимую структуру исполнительной власти под Президента. Президент высматривает в этой пирамиде высшую точку. На чертеже она значится под грифом «Государственный секретарь» и напротив же, рукой Президента, пишется фамилия Бурбулиса. Это была своего рода одержимость. Ельцин не был безупречен, но он был неизмеримо понятнее, незамутненное тех, кому противостоял. Это было в большой мере чувственное объединение. Выбор вице-президента, по сути, переломный момент не в жизни Руцкого, а, скорее, в жизни Бурбулиса. В этот миг Бурбулис напоминал мне быстро бегущего человека с опущенной головой, что есть дань не усталости, а привычки, образ некого упрямства, решительности. Нетрудно представить картину, как такой вот человек, смотрящий в момент движения себе под ноги, а не вперед, путь ему известен, натыкается на столб, оказавшийся на дороге. Внезапный удар о препятствие если не опрокидывает, то буквально сотрясает человека. Возможно, впервые Геннадий Бурбулис задал себе вопрос — а как же я?

Консервативная Россия желала поражения Ельцина, внутренне благословила путчистов. Путчисты же оказались в плену расхожего домысла, что в России историю вершит провинция. Увы, революции, а равно и контрреволюции во все времена случались в столицах.

Это был первый съезд, на трибуну поднимались депутаты. Кульминационный момент съезда — избрание Председателя Верховного Совета России. Я был в числе выступавших и говорил тогда: «Образ власти меняется. На непопулярные шаги, а действия реформатора в условиях жесточайшего кризиса обречены быть непопулярными, вправе решиться только популярный лидер». Август выиграл не факт решительности, хотя решительность сыграла свою роль, не хитрость и компетентность, август выиграла популярность Ельцина. Конечно, главной причиной всех ошибок является поспешность. Демократы не взяли власть, не завоевали её в длительной борьбе, которая и есть школа, и есть навык, поиск модели власти, создание образа цивилизованной оппозиции с теневым кабинетом, глубокими и продуктивными идеями, с растущим авторитетом теневого кабинета.

Все это классический вариант. Он интересен, но он не наш. Желаемое не есть действительное. До августа команда Ельцина работала по одному сценарию: переиграть Горбачева, отжать с экономического плацдарма Павлова. Уже зараженная вирусом реформы, Россия должна была её начать и искала пути, как не утратить своего реформаторского лидерства, не перегореть. Уже было ясно, что правительство Силаева в том виде, в котором оно входило в август 91-го года, лишившись Явлинского, Федорова, Скокова, утратило костяк и не способно конструктивно обновиться по инициативе премьера. А значит, и решить реформаторских задач не может. У Силаева были свои застарелые проблемы, не имеющие ничего общего с реформами. Силаев имел богатый министерский опыт и по модели этого предшествия выстраивал свою сегодняшнюю жизнь. Его жизнь осталась там же, а жизнь за пределами Совета Министров, да и в самом кабинете изменилась. В этом была основа внутриправительственного бунта.

И тут случился август. Гнилое дерево державной власти надломилось, и власть с её атрибутами упала к ногам российских демократов. Ельцин совершил немыслимое, выиграл схватку. Непрофессионализм противостоящих в борьбе был примерно одинаков. Одни не умели проводить переворот, другие не имели навыка противостояния путчу. Импровизировали и те, и эти. Ситуация достаточно неожиданно обнаружила совершенно новую закономерность. Оппоненты демократов практически стали авторами мифа об эре демократического управления в России. Правые сыграли в поддавки и уступили демократам инициативу на центральном игровом поле. Подчеркиваю, центральном — кого назначат, кого снимут, не суть важно. В условиях экономического хаоса либо тот, либо другой ненадолго. Номенклатура была верна главному принципу, что высшая власть — призрак. В своих руках надо держать вечное, наиболее устойчивое, опорной плитой в системе государственного управления всегда и всюду является аппарат. Весь аппарат практически оказался под контролем наиболее консервативных, если не сказать больше, реакционных кругов общества.

Такова была тактика правых. Спустя какое-то время демократы поняли, что не овладели серединными этажами власти, где проживает и вершит свой суд аппарат. А посему их управление возможно считать не более чем номинальным. Однако понимание этого пришло не сразу, а лишь когда начался паралич теперь уже якобы демократической власти. Принимались законы, решения правительства, затем президентские указы, но ничего, катастрофически ничего не работало. Аппарат взял верх над правительством первой волны. И все хитросплетения, которые выстраивал Бурбулис сначала через структуру Госсовета, затем через наместников Президента, ещё позже через цепь комитетов и советов при Президенте, по всем без исключения вопросам, от религии до деторождаемости, цель хотя и благая — создать иной аппаратный мир и вытеснить тот, прошлый, традиционно-консервативный, но результат, по сути, был ничтожен. Не хватало трех составляющих: стабильности, времени и профессионализма. Отсутствие численного превосходства в значимом круге специалистов заставило демократов закрыть глаза на политические симпатии и антипатии и черпать воду из старого кадрового колодца. И чтобы излишне не страдала совесть, что, дескать, власть пользуется услугами тех, кого в предвыборных баталиях предавали анафеме, этот мир получил некое реабилитационное определение — профессионалы.

Здесь требуется небольшое отступление. Социалистический бюрократизм, по сути, явление, выпадающее из привычного ряда, именующего себя цивилизованным чиновничеством. В условиях рабоче-крестьянской среды, черпающей силы в ускоренном заочном образовании, как и в условиях многолетнего, почти монархического сохранения власти в одних руках, был выведен особый тип бюрократа, для которого непрофессионализм выражается в упрощенной формуле — практика общего руководства.

В первичном состоянии это укладывалось в понятие «профессиональный революционер». Так писалось в графе «род занятий». Специалист по народным массам, организатор маевок, стачек, митингов, пикетов, шествий, демонстраций, человек, умеющий провоцировать народ на возмущение. Как принято было считать, необязательно владеть профессией — надо знать жизнь. Этот классовый геноцид и породил самый грандиозный и самый идеологизированный аппарат власти, сделавший некомпетентность профессией. Стало хорошим правилом писать в автобиографиях: в таком-то году был выдвинут на руководящую работу.

Демократы оказались в заколдованном круге: без аппарата нельзя. Опираться на самодеятельные начала возможно было, лишь собирая митинги. Для государственной службы нужны профессионалы.

Так появился непостижимый гибрид. Новой демократической власти и прошлого, противостоящего реформам аппарата, но теперь уже аппарата нынешнего. Публицистический рефрен «Бани» Маяковского «За что боролись?!» стало малоприятной явью. Если обратиться к мировому опыту, то в общем-то ничего страшного. Разве приход республиканцев к власти, скажем, в США, или социал-демократов в Германии, или голлистов во Франции приводит к смене управленческого аппарата? Ни в коем случае, меняются ключевые фигуры, но не более того. Политические симпатии остаются на улице, в пределах избирательных округов. Существует четкое разделение — политики и люди, исполняющие повседневные чиновничьи обязанности. У нас извечное: за белых или за красных?! Все остальное — потом. Демократы унаследовали эту порочную страсть к идеологизации, хотя постоянно открещиваются от нее, ссылаясь на проклятое партаппаратное прошлое. Можно ли назвать подобную политизацию извращением? Нет. Историческая предрасположенность — вот в чем причина. Практически существование полюсных, взаимоисключающих позиций — одни за распределительное, полулагерное, коммунистическое завтра, другие — за частную собственность и возвращение в лоно капиталистической цивилизации. Власть — это всегда торжество того или иного характера собственности. Если вид собственности постоянен, то смена партии у власти не более чем смена оттенков. Вот почему гибрид власти несет в себе перманентность социального взрыва. Больно признавать, но признавать необходимо — у демократической власти нет другого пути, кроме пути драматического.




Глава IV

Разыскивается будущее


ДО СМЕНЫ КАРАУЛА И ПОСЛЕ


В этой книге трудно поставить точку. Жизнь продолжается. Мучительное движение России в сторону реформ продолжается тоже. За время работы над рукописью, а назвать его долгим нельзя — чуть больше двух лет, я вынужден был следовать событиям не столько раздумывая над ними, сколько свидетельствуя о них.

Политическое окружение Президента претерпело определенные изменения. Геннадий Бурбулис оставил ключевые позиции и, достаточно тонко маневрируя, отошел в тень, сохранил свой аппарат, а вместе с ним старался сохранить свою значимость в политической жизни республики, согласившись с трудно прогнозируемой ролью: представлять сторону Президента в Конституционном суде.

Они: и Бурбулис, и Шахрай, и Макаров, и даже Федотов — рассчитывали на громкость процесса, на его скоротечность, на очевидность вины оппонентов. Анализ, предвосхищающий сами события, давал на выходе немалый политический эффект. Однако события расположились в пространстве иначе. Процесс перерос в длительное и вязкое действо. И, как мне кажется, команда Президента к бегу на длинную дистанцию не готовилась. Скамейка запасных у противоположной стороны, отстаивающей позиции КПСС, оказалась намного длиннее. Мы говорим о качестве свидетелей, экспертов. Чисто численно высокоорганизованная структура, какой долгие годы была КПСС, имеет мощную разветвленную сеть во всех сферах, в том числе и в юриспруденции. И даже остаточный потенциал у этой сети неизмеримо больше, чем нарождающийся потенциал демократических структур.

Второй немаловажный вывод. Предполагалось, что процессу будет сопутствовать хотя бы частичное улучшение экономической ситуации, появление первых признаков стабилизации. Увы, этого не случилось. Народ, привыкший жить в страхе, не то чтобы сменил свои симпатии, он просто разуверился в положительности новой власти. При этом неумышленно подменил понятия. Ориентируясь на Президента, как представителя демократических сил, вице-премьера и нескольких министров из числа сторонников Президента, народ всей власти дал толкование как власти демократической, что на самом деле есть глубочайшее заблуждение. Если в 1990 году, когда избирался парламент России, количественное соотношение демократических сил не превышало 1/3 депутатских мандатов, то на сегодня эта пропорция ещё менее утешительна. Отсутствие результатов не прибавляет сторонников. Практически мы имеем повторение ситуации периода начала реформ. Меньшинство власти, включая Президента, борется с подавляющим консервативным большинством. Только теперь не за право говорить о реформах, а за право их последовательно проводить в жизнь. Желание выступать на стороне Президента убывает как на улицах, так и в Конституционном суде.

Третье. Ни один юрист о другом положительных слов, как правило, не говорит. Шахрай, в силу своей молодости и отсутствия богатой адвокатской практики, в юридическом мире иметь большого авторитета не мог. Шахрай, скорее, одаренный политик, имеющий хорошее юридическое образование, а не высококлассный юрист, занимающийся политикой.

Макаров, фигура в адвокатуре нашумевшая и, при иных поворотах, хитросплетениях суда, даже блестящая, хотя и несколько утратившая свой полемический порыв времен чурбановского дела, где Макаров как адвокат буквально разгромил сторону обвинения. А то, что машина суда послушно выполнила не волю закона, а волю партии, тем самым прикрывая грехи следствия, а они были немалые, Макаров не виноват.

И тем не менее нынешний Макаров не столь вдохновенен, как Макаров прошлый. Да и ореол защитника Чурбанова, зятя Брежнева, человека, олицетворяющего протекционизм, коррупцию высших эшелонов власти, не прибавлял обывателю чувства неизбывной любви к адвокату Макарову. Тут уж ничего не поделаешь. В глазах профессионального мира он вознесся, в глазах обывателя — упал.

Еще одно действующее лицо — Михаил Федотов — бесспорно юрист не из пятого десятка (все-таки доктор!). Однако в юридическом окружении ценится «школа». В бывшем Союзе таких школ две: московская, а значит МГУ, и ленинградская, а значит ЛГУ. Федотов получил юридическое образование, кажется, в Ростове. А это, как говорят в Одессе, «две большие разницы». Если же касаться самого процесса, то Федотов на нем свою роль сыграл достойно. Цепкий, ядовитый, немногословный, что, казалось бы, для юриста качество не лучшей аттестации, тем более что Федотов в обыденной жизни скупостью на слова не страдает. Просто правильно понятая роль на процессе требовала своего ключа, своего воплощения.

И, наконец, Бурбулис. Не возвращаясь к сказанному о государственном секретаре, замечу лишь, что суд, случившийся в тот самый момент, был для Бурбулиса спасением. Он тяжело переживал свой вынужденный уход из правительства, хотя и до того понимал, что вице-премьерство не его дело. В ещё большей степени он переживал должностную инфляцию рангового понятия государственный секретарь. От государственного секретаря, при котором и под руководством которого действовало правительство, до человека при Президенте, каким может быть доктор, помощник, начальник охраны. Участие в работе Конституционного суда не возвращало Бурбулису государственной значимости, однако мгновенно лишало его тени, в которую он мог угодить.

Обстоятельства вытолкнули Геннадия Бурбулиса на политическую арену под свет прожекторов. За спиной обстоятельств стоял Борис Ельцин. Не станем лукавить, Геннадий Бурбулис — человек с отрицательным магнитным полем. И здесь дело не во внешности, напряженном, неподвижном взгляде совершенно круглых глаз, смуглом, непроницаемом лице аскета. Это даже удивительно, как порой внешность может скрыть и доброту, и чувственность, умение сострадать — все то, что в объемной полноте присуще этому человеку. Власть для всякого — великое испытание. Для Бурбулиса это ещё и сведение счетов за длительное забвение своего «я». Шарль де Голль, будучи четырнадцатилетним подростком, признавался сверстникам, что он станет президентом Франции. Среди демократов второй волны (имеется в виду сугубо российский вариант) подавляющая масса пришла к власти, что называется, стихийно. Отсюда эта скоротечность самовыражения в коридорах власти. Неуемная энергия амбиций, напыженная значимость, якобы соответствующая должностному рангу, жадная, до смехотворности, эксплуатация атрибутов таковой: машины, охрана, магазины, дачи — сохранение внешнего рисунка значимости. Так положено, так заведено. Бросается в глаза, что, исключая Президента, никто даже не попробовал изменить рисунок власти. Сделать её хотя бы внешне отличимой от власти прошлой. Сохранив практически весь антураж правления, демократы не поняли особенности момента, а именно что они приняли власть в час полной утраты предшественниками контроля над протекающими процессами. А если учесть, что опыта управления у этих людей никакого не было, что они скопировали частично предшественников, частично образ демократии западного образца, но опять же чисто внешне, без понимания нестандартности происходящих в обществе событий, то станет ясным, что рисунок этой власти оказался и шокирующим, и узнаваемым одновременно. И вся изобретательность шла на разрушение старых принципов и устоев. К этому прибавлялась своя неумелость: вновь создаваемые структуры вписывались с трудом, они придумывались наспех, скоротечно. Метод внедрения принципов управления сверху, при демонтированной за ненужностью партийной вертикали власти, а этому нас не обучали, оказался практически бездействующим. Все это напоминало пальбу в воздух холостыми патронами.

Власть делает устрашающие телодвижения, но никого это не впечатляет, потому как ничего не изменяется.

Мы успокаиваем себя, дескать, это удел переходного периода. Какая-то доля правды в этом утверждении, конечно же, есть, но вот какая?

Я думаю, что одним из очевидных просчетов модели переходного периода к рыночным отношениям оказались устойчивые иллюзии о всесилии экономических рычагов, которые исключают принципы вертикального управления, делают их ненужными. Это глубокое заблуждение. И дело даже не в том, что рынок не созрел и процесс его формирования идет мучительно. Центр отказывается от своего всевластия, решение большинства проблем передается на региональный уровень. Увы, но прямо пропорционально делегированию этих властных полномочий на нижестоящие этажи будет расти чванливость местной власти. Опять уроки истории. Имперское сознание никак не образ столичного мышления, будь то Москва, Киев, Минск. Имперское сознание имеет свой рисунок, чем меньше власть, тем больше желание её употребить. Разделение власти — вещь необходимая. Швейцар, из шести входных дверей закрывающий пять, думает не о согражданах и их удобстве, а о примате своей власти. Водрузившись у единственного входа, он властвует на этом пространстве. И ваше желание посетить ресторан подотчетно этому человеку — пустить или не пустить. Не действуют законы, не действуют решения правительства, не действуют указы Президента. Все ищут того, кто может приказать. И это не тоска по кнуту обычное, приземленное желание порядка, правил поведения. Рынок не исключает главу предприятия, владельца завода, рынок не исключает контроля и наказания. Спад производства страшит материальными потерями для общества, но немыслим в этом случае нравственный убыток. Люди, отвыкшие от повседневной работы, труда, с одной стороны, погружаются в мир оплачиваемого бездействия, с другой — утрачивают навыки, профессионализм. Нас захлестывает благополучие, рожденное посредничеством. Воруем, продаем, перекупаем, делаем вид, что не знаем — перекупаем ворованное. Настанет момент, когда вернуть рабочего в литейный цех, шахтера в шахту станет сложнейшей проблемой для общества. Неисполнение стало средой существования целой страны — вот суть проблемы. Власть президентская — это возвращение утраченной вертикали не монархического характера или пролетарско-диктатурного, а нечто иное, но не перечеркивающее привычного «Вот приедет барин, барин нас рассудит». Поэтому насущны два точных ответа на два точных вопроса: «Куда переходим?» и «От чего отталкиваемся?». Ответа на первый вопрос у нас нет, ибо ответ: «К лучшей жизни», — не есть определенность, ориентир, по которому может двигаться государство.

Мы знаем точно, от чего хотим уйти. Но мы не должны забывать другое: Россия — страна традиционного мышления, консервативная в своем подавляющем большинстве. Не учесть этой данности значит совершить непоправимую ошибку, выстраивая будущую модель государства. И монархия, и диктатура пролетариата, и диктатура партии (опять же суть монархия!) — всегда предполагали личностное начало власти как олицетворение могущества, справедливости, власти значимой, способной принять на себя ответственность. Чисто парламентская абстракция, в своем многоголосье, — скорее, слепок толпы, а не собранная целеустремленная власть. Ненавистничество непримиримых не списывается простым отрицанием — они не правы, потому что они ненавидят демократов. Они ищут изъян, способный объединить недовольство, и они легко находят его. Александр Проханов (апологет самой крутой реакции) утверждает — неважно, социализм, коммунизм (фашизм добавим от себя), капитализм… Проханов любит благоустроенную жизнь. «Не это важно, — говорит он, — важен порядок».

Как ни странно, слова Президента, сказанные на одном из съездов, а затем повторенные не единожды: «Надоели «измы»: коммунизм, социализм… (и снова от себя — капитализм.) Построить достойную этого народа жизнь, достаток и мир — вот что важно», — по существу, созвучны требованию оппозиции.

Ельцин тоже желает порядка, но он настроен обнажить иную энергию порядка, ранее в обществе не обозначенную — энергию собственности.

Еще одно недавнее откровение, сделанное руководителем главной инспекционной службы Ю. Болдыревым. Бывший народный депутат Союза, представлявший леворадикальное крыло и без того левой Межрегиональной группы, отработав неполный год в качестве главного инспектирующего лица, в пространном интервью Би-би-си устало заявляет: «Я преисполнен был демократических надежд, плюрализма, поиска причин тоталитаризма. Сегодня я говорю: демократические страсти, консервативные страсти — все потом. Главное — стабилизация ситуации, её минимальное равновесие». От себя как бы раскроем скобки — порядок, ибо стабилизация и порядок отчасти синонимы.

Хозяйство, имевшее высочайший коэффициент кооперации: один завод делает карбюраторы и обеспечивает ими весь Союз, ещё один кондиционеры, и на который работает 40 заводов-поставщиков, а дальше СЭВ, практически повторяющий второй круг внутрисоюзной кооперации. И вдруг все эти немыслимые потоки грузов, сырья, комплектующих перерезаются границами, таможнями, и все разом стопорится, останавливается — вот основа хаоса. Цель, укладывающаяся в стреляющее слово «порядок», близка самым различным политическим силам. И не разное понимание методов достижения этой цели расталкивает их на противоположные стороны баррикад, а ревнивое желание их собственного полновластия над этим порядком. А это значит, никакой долговечной коалиции быть не может. Почему именно полновластие? Страна не имела образа разделенной власти либо между фракциями, либо между партиями, как и внутри самой власти, именуемой ветвями — законодательной и исполнительной. Была одна партия, монополизировавшая власть. Была одна диктатура — диктатура пролетариата. Был один генеральный секретарь. Пришла власть, желающая стать другой, но не знающая, какой именно. Владельцем опыта предшествующей власти был аппарат. Демократы после августовских событий 1991 года воспользовались аппаратом, им не принадлежавшим. Свой же за столь скоротечный срок создать немыслимо. И тут встал вопрос, кто кого переварит: демократия аппарат или аппарат демократию. Увы, профессионализм, какой угодно: чиновничий, должностной, ранговый, отраслевой, министерский, партийный — оказался устойчивей. Партия не потеряла власть, она ненадолго одолжила её демократам, зная наверное, что отдает власть на сохранение аппарату, который растерявшиеся демократы призовут под свои знамена. Тот единственный партийно-хозяйственный и бесконечно советский, другого нет. А вообще демократам положено знать: аппарат создавался десятилетиями, он, и только он — носитель традиций власти. И все наши всхлипы и выкрики накануне летних событий в «Останкино», первый штурм телевидения и то, что правоохранительные органы республики испытывают нерешительность не по причине несовершенства законов и разлада между властью исполнительной и законодательной, а в силу осмысленного ожидания смены власти, потому как та, грядущая, национально-державная власть ближе им по духу и по сути. Держава без устрашения — не держава. Право уступать или не уступать, по сути, право властвовать. Сил, претендующих на это право, оказалось больше, чем само пространство власти. А это всегда опасность. Недостающую власть придумывают. В этом смысле демократическое правление отличалось, в государственном исчислении, одной особенностью. Ушел в прошлое Союз, перестали существовать союзные министерства, комитеты, но Москва осталась средоточием чисто российских забот. Подвластное пространство резко сократилось, а аппаратный муравейник разросся не только до союзных размеров, но и превзошел их.

В этом ещё один урок маловозрастной демократии. Вынужденно приняв под свои знамена практически весь старый управленческий аппарат, власть лишила себя возможности дарить места и назначения своим активистам. В этом нет ничего предосудительного, вне такой практики не существует ни одна власть. Но места ключевые, перспективные, «лакомые» уже были заняты не своими, и тогда для своих начали придумывать не менее значимые места, либо в противовес тем существующим, либо параллельно им. Так, вне осмысленной задачи, аппарат обрел импульс приумножения своего числа.

Демократы не оправдали надежд. В том прямолинейном понимании они не могли их оправдать. Не станем повторять причин, об этом сказано достаточно. Здесь роковую роль сыграла и сама атмосфера противоборства двух ветвей власти: исполнительной и законодательной. Конфликт, по многим позициям, был заложен ранее, ещё в союзные времена. В тех условиях становление идеи политического и экономического суверенитета России могло состояться только на базе съезда и парламента. Именно съезд российских депутатов противостоял союзным структурам, он имел иное демократическое наполнение. В отличие от союзного съезда он впервые был избран напрямую народом, без промежуточных коллизий: общественные организации, партийная квота и т. д.

Это сразу дало и съезду России, и парламенту более высокие гражданские дивиденды. Когда же парламент возглавил Ельцин, средоточием защиты свобод стало поведение парламента. Отсюда и Центральный банк России был подчинен парламенту. Опираясь на неустойчивость парламента в отношении Центра, можно было положить начало экономическому суверенитету. Тогда же практически была исключена конфронтация между парламентом и правительством. Силаев был как бы выдвиженцем консерваторов, но последовательно тем не менее проводил политику Ельцина. Конечно же, столкновения были, но они не были столкновениями между законодательной, в совокупности, и исполнительной властью. Просто группы депутатов атаковали Силаева, однако он всегда мог рассчитывать на полную поддержку Председателя Верховного Совета, а именно Ельцина. В основном это были правые. Кстати, в тот момент и расстановка сил в парламенте была почти равной, ну а значимым считалось болото, серединная часть парламента.

Парламент образца 1992 года — это другой парламент. Став Президентом, Ельцин оставил в зоне парламентского контроля часть крайне важных экономических и силовых рычагов. И прежде всего Центральный банк, который по-прежнему подотчетен парламенту, только в те времена на его подчинении парламенту настаивали ещё и потому, что парламент возглавлял Ельцин. Теперь же, водрузив на голову президентскую корону и встав у руля исполнительной власти, Ельцин угодил в ловушку. Отсутствие контроля со стороны правительства над банком, конечно же, сужает пространство его экономического маневра. А обострившаяся в последнее время конфронтация между законодателями и правительством делает ситуацию тупиковой. И если раньше Председатель парламента был союзником премьера, то теперь они непреклонные оппоненты.

Экономическое образование Хасбулатова давало ему немалые дивиденды в давлении на правительственную гвардию под командованием Силаева. Появление же во главе правительства доктора экономических наук Гайдара мгновенно урезало профессорские претензии Хасбулатова. Как ученый, как популяризатор и, к тому следует добавить, незаурядный публицист, Гайдар оказался фигурой неудобной. Слишком непомерен разрыв в сфере экономических знаний между главой правительства и толпой парламентариев. Гайдар в точности повторял отчаянно сопротивляющегося на трибуне Явлинского. Ну а парламент подтверждает точность грибоедовского провидения: самым большим горем в России является горе от ума. Гайдар и его команда боролись как бы на два фронта: и со спикером, и с парламентом.

Еще один парадокс демократического марафона, в котором участвует Россия. Стремительное поправение парламента внутри себя, минуя процедуру очередных выборов: люди те же самые, а взгляды прямо противоположные. Сегодня на дворе ноябрь 1992 года. Практически контрольный пакет в парламенте перешел в руки консерваторов. Демократические силы, с переменным успехом флиртующие с центристами, создавая каждый день новые фракции в поддержку реформ, зримого перелома добиться не могут. Сил не хватает даже на блокирование реакционных и несуразных законов. Поправение парламента имеет свои видимые и скрытые причины. Ослабил демократическое крыло в парламенте сам процесс формирования президентской власти, её структур. Президенту нужна была команда, и он её заимствовал из числа депутатов. Туда ушли не худшие. Часть депутатов устремилась в лоно более реальной и меркантильной власти, а таковой всегда была власть исполнительная: дающая, отпускающая, выделяющая, снабжающая и т. д. Второй и третий ряд либерально настроенных членов парламента мог быть удачным фоном, ратью ярких парламентских лидеров (на первые роли они не годились — отсутствие опыта, знаний). Однако факта порядочности и честолюбия для изнурительной парламентской борьбы явно недостаточно. Осталось несколько не лишенных политической обаятельности фигур: Сергей Ковалев, Сергей Юшенков, Петр Филиппов, Дмитрий Волкогонов, Золотухин, Вячеслав Брагин, Сергей Носовец, Подопригора. Каждый из них в отдельности в чем-то значим, но бесспорного лидера в демократической фракции нет. Практически им остается Президент. Конечно, это греет демократов, но в практике повседневного парламентаризма отсутствие лидера в стенах парламента — изъян очевидный. Попытки использовать в этой роли первого заместителя спикера Сергея Филатова, человека, бесспорно, глубоких демократических убеждений, интеллигента, лишь обостряет ситуацию. Это вынудило Филатова раскрыться, и тотчас он лишился ореола мастера компромисса, на который он мог рассчитывать как фигура, организующая работу парламента. Этот непродуманный шаг демократов ещё в большей степени урезал их парламентские претензии. Однако это только часть беды. Опережающими шагами парламент двинулся вправо ещё и по причине страха. Отсутствие значимых результатов реформ, которые так или иначе связывались с демократическими настроениями в обществе, не просто убивало репутации демократам, а образовало некую гремучую смесь отчаяния и людской злобы. Обыватель не делит власть на законодательную и исполнительную. В его глазах власть и есть власть — она одна. И перед очередью, стоящей у булочной за буханкой тридцатирублевого хлеба, не оправдаешься. Никого никогда не убедишь, что это все гайдаровские происки, а ты здесь на правах любвеобильной к народу власти, чистой и непорочной.

Власть сама по себе — занятие комфортабельное. И депутат, не лишенный обывательских претензий, терять её не хочет и переходить обратно, в толпу в рядовом исчислении, не желает. И в парламенте он сторонится непонятных, горьких, но необходимых раздумий — он кричит. И кричит так, чтобы его крик был похож и узнаваем, как крик толпы в Тамбове, Курске, Санкт-Петербурге или Москве. Такой же, с надрывом, со слюной: «Дети падают в обморок от голода. Пенсионеры замерзают на улицах!..» «Наш, — отвечает толпа, переизберем ещё на один срок». Это не страх за себя вообще, а страх за себя перед властью. Он будет требовать смены правительства, отмены налогов, повышения зарплаты, бесплатной раздачи жилья по цене один рубль за доллар. Он ничего не может изменить. Пусть они (правительство, президент) думают, как это сделать, его задача — предупредить. И оправданием его верности, его преданности является крик, на который он может сослаться. Поэтому он требует, чтобы заседания показывали до ночи, чтобы съезд транслировался полностью. Чтобы засвидетельствовать — никого не боится, в сторону самого Президента плюнул. Вот он какой! Для моих избирателей ничего не жалко, даже собственной слюны. И если раньше любой съезд левел к своему завершению, ибо ещё четыре месяца назад демократические преобразования котировались выше. И мы могли сказать — надо «дожать» съезд, все принципиальные проблемы отнести на конец съезда. Депутат затылком почувствует приближающееся дыхание избирателей и проголосует за прогрессивный закон.

Иное теперь. Уже VI съезд показал, что страх перед избирателями сменил свои одежды. Как и сам избиратель сменил настроение. Не исключено, что после VII съезда отчитываться перед уставшими, измученными, недоумевающими избирателями депутаты будут не ответом на вопрос: почему не отстояли правительство, а совсем иными словами: почему они не послали его в отставку. Следует лишь добавить, это первый бой, который придется выигрывать, не столько на самом съезде, сколько за его пределами. Эта эволюция настроений не есть результат успешного действия оппозиции. Для реформ злейшим врагом и прогрессирующей оппозицией является факт отсутствия реальных результатов самих реформ. Все остальное вторично. Однако всякое противоборство ветвей власти, особенно в обществе, где все её атрибуты: президент, постоянно действующий парламент, прямые выборы главы государства, да и сами демократы, есть явление впервые случившееся, — это противостояние приобретает формы нелепые и даже уродливые. Итак, ещё одна болезнь на диагностической карте России.

На властном Олимпе парламенту и правительству при партийной диктатуре делать особенно было нечего. Власть принадлежала ЦК КПСС — она была всеохватной и единственной, парламент, правительство — подобие актерских составов, которым положено изобразить законодательный театр и театр правительственный. Их так же, как и журналистов можно было назвать высокопоставленные подручные партии.

Другое дело день сегодняшний. Президентская власть как бы спустилась из ниоткуда. Не из партийных структур, не из истории, а как бы взамен совсем иного свойства власти — власти партийной, пронизывающей все тело нации. И если там была суммарность людей, именуемых КПСС, то здесь один человек, который в лучшем случае мог обрасти ограниченным аппаратом и своими представителями на местах. Место президента не могло в данных обстоятельствах всеобщей первичности (самого президентства, парламента, кабинета министров), оказаться «над». Это создало бы образ повисшей в воздухе власти в марионеточном варианте. Надо было заменить структуру, выполняющую роль силы побуждающей, заставляющей, приказывающей, расправляющейся. Это возможно было сделать только погрузившись в плоть власти, причем точно нащупав себе место не над ветвями власти, а между ними, слегка потеснив исполнительную и слегка отодвинув законодательную, одновременно поставив себя чуть выше и той, и другой.

Ельцин так и поступил. Получив, с одной стороны, право издавать указы, близкие по значимости к законам, и возглавив правительство, а значит, исполнительную ветвь власти, то есть санкционировать любое решение исполнительной ветви. Однако, возглавив правительство, а этот шаг был не только мужественным, но и необходимым, он дал взаймы молодому, лишенному политического ангажемента правительству свой, ельцинский авторитет. Но не только собственный авторитет явился платой, Ельцин лишил себя права нейтральности. Ельцин априори и надолго, в любом споре и конфликте, принимал сторону правительства. По этому поводу в окружении Ельцина возник горячий спор: надо ли было так поступать? Но Президент решения принимает сам. А после случившегося спорить на эту тему было уже бессмысленно. Хотя сомнения в правильности президентского решения были, но, скорее, как желание порассуждать, абстрагировавшись от окружающей среды, как некое упражнение в политических монологах. Возможно, этого не желалось, такая вероятность в полной мере просчитана не была, решение Президента лично возглавить правительство объединило разные силы парламента на платформе неминуемого противостояния исполнительной власти. Чисто обывательски шаг Ельцина парламентариями был понят достаточно прямолинейно — во всех последующих спорах, возникающих между парламентом и правительством, Президент и в настоящем и в будущем намерен принимать сторону исполнительной власти.

На VI съезде это плюсование противоборствующих сил Президент ощутил достаточно остро. Там же, на съезде, а если говорить точнее, сразу после него правительство пополнилось тремя новыми фигурами, иного экономического вероисповедания, бесспорными практиками (это хотя и убавляло теоретическую оснащенность правительства, но приближало его к реалиям жизни): Г. Хижа, В. Шумейко и В. Черномырдин. Последовал мгновенный протест демократической прессы. Реформы сворачиваются! Команда реформ Гайдара прекращает свое существование! И много иных, взволнованных подозрений. Был ли этот президентский шаг оправдан? Мне представляется, он был необходим. В октябре 1991 года Президент передоверился Бурбулису, и костяк нынешнего кабинета собрал Бурбулис. Ничего другого он предложить не мог… Его конфликтные отношения с союзным правительством, окружением этого правительства и август 1991 года лишали его какой-либо возможности использовать этот профессиональный потенциал (вспомним, что на закрытом заседании правительство Павлова практически единогласно поддержало ГКЧП). Единственный выход — найти людей на стороне, не задействованных, не повязанных, способных начать с чистого листа. Будучи сам представителем средних слоев интеллигенции, кандидат философских наук, преподаватель высшей школы Бурбулис искал сподвижников именно в этой сфере, где чувствовал себя увереннее. Оказавшийся под рукой уже состоявшийся Явлинский был сразу отвергнут как сторонник идеи единого экономического пространства, а значит, сторонник Союза, а значит, сторонник, либо полусторонник, либо сочувствующий Горбачеву. Директорского корпуса Бурбулис никогда не знал. И в этом смысле поиск был ограничен крошечным пятачком производственников, не чуждых демократических воззрений, бывших на виду среди депутатов либо рядом с ними. Надо учитывать, что к октябрю 1992 года муки, связанные с формированием правительства, ещё усугублялись вызревшим конфликтом между Геннадием Бурбулисом и Русланом Хасбулатовым. Уже было ясно: что бы ни сделал Бурбулис, он навсегда лишается поддержки со стороны Хасбулатова. В этом смысле, поручив формирование правительства Бурбулису, Ельцин совершил тактический и психологический просчет. Он, как бы ещё до существования правительства, если употребить шахматную терминологию, дал фору противнику, согласившись играть либо без ладьи, либо без ферзя. Бурбулис пригласил Гайдара, а Гайдар собрал команду сверстников, докторов наук и завлабов; кого не знали, угадывали на ощупь. При этом ухитрились сохранить бунтующий костяк прежнего правительства: Полторанина, Козырева, Днепрова, Федорова добившихся отставки прежнего премьера.

Именно в эти дни, во время одной из встреч с Горбачевым, Силаев, характеризуя Полторанина, произнесет отчаянные слова: «страшный человек». Горбачев не примет разговора и никак не отреагирует на слова Силаева, во-первых, потому, что недолюбливал Силаева за его проельцинскую позицию, но, уступая нажиму Ельцина, вынужден был принять (а время было послеавгустовское) предложение Ельцина о выдвижении Силаева как главы межгосударственного экономического совета. А во-вторых, оценивая качества Полторанина как политической фигуры, не оставлял надежды перетащить его на свою сторону. Впоследствии, уже после своей отставки, и Полторанина, и Бурбулиса, и Шахрая Горбачев назовет как своих главных политических противников, перекрывших ему, Горбачеву, контакты с демократическими слоями общества.

На VI съезде Ельцин сделал шаг в сторону, а чуть позже, назначив Егора Гайдара исполняющим обязанности премьера, — второй. В этом смысле интересно уточнение Ельцина в одном из разговоров, когда его собеседник задавал ему вопрос, определяя место Ельцина как человека, возглавляющего исполнительную власть в республике. Ельцин мгновенно отреагировал и поправил собеседника. «Я не глава исполнительной власти, — уточнил Президент, — а глава государства». Все более отрывочное появление Президента на заседаниях правительства, хотя оно настойчиво продолжало заседать в Кремле, а не в своей привычной резиденции на Старой площади, лишь подтверждает правильность нашего предположения: Президент намерен освободить себе пространство для маневра. Будучи прикрытым им лично, правительство начало реформы. Возглавив правительство, Ельцин обеспечивал ему сравнительно лояльное отношение демократической прессы, которая поддерживала Президента. Кстати, своим присутствием во главе правительства Ельцин в немалой степени затруднил оппозиционный маневр демократов, что в конце концов привело к расколу демократического движения. Внутри демократического движения есть и было достаточно течений, лояльных к Президенту и занимающих критическую позицию по отношению к правительству. Только историческая отдаленность от настоящих событий позволит сделать более убедительный и непредвзятый анализ. Чего же больше было в этом решении: «за» или «против»? Уточним ещё раз одно обстоятельство. Ельцин возглавил правительство, которое в значительной мере подобрал, сколотил, как команду, другой человек, который, как известно, после VI съезда оставил свой пост в правительстве.

Объединение, пусть даже вынужденное, Президента с исполнительной властью (а без этого, возможно, и спорного шага рассчитывать на начало реформ не приходилось) в своих последствиях более значительно, чем кажется. Во все времена материализует реформы, придает им движущий импульс, «впрягает» чиновничий аппарат, подвигает страждущих сограждан, передавая в их руки собственнический пай, — власть исполнительная, градоначальственная и губернаторская. Только после начала реформ Президент имел право вернуться на свое президентское возвышение, вживаясь, как бы заново, в образ нейтрального и родного для всех в своей справедливости Президента. Но остаточная энергия сопротивления этому союзу Президента с исполнительной властью ещё по инерции продолжается. И все параллельные структуры, растущие как грибы вокруг Верховного Совета, есть попытки восстановить это влиятельное равновесие.

Стоило Президенту начать действовать в среде директорского корпуса, как неминуемо возникает Совет директоров при Верховном Совете, или Экономический совет, претендующий на экспертное право по отношению к экономической программе правительства. Президент, в дополнение своего Указа «По борьбе с коррупцией и организованной преступностью», создает некую группу контроля во главе с вице-президентом (в составе: Руцкой, Бурбулис, Скоков, Филатов); парламент, а точнее, его председатель, выражает свое недовольство по поводу создания такой группы, и тотчас появляется при парламенте ещё один совет, должный инспектировать и побуждать исполнительную власть действовать в этом направлении. Существует Министерство социального обеспечения и существует пенсионный фонд при парламенте. Практически создаются параллельные структуры, претендующие на исполнительные функции, ибо исполнение без создания соответствующей вертикали подчинения снизу доверху невозможно, а это значит гигантское разрастание аппарата. А он и без этих ложных образований, а впрочем, и при их помощи, разросся до размеров невероятных. Ныне государственный чиновный люд более многотысячен, в единственно российском лице. Таким образом, создается даже не параллельная якобы исполнительная структура, а некая параллельная сеть, мешающая исполнению. В этом главная опасность противостояния, печальный итог плохо сбалансированной власти.

НА БЕРЕГУ РУБИКОНА


Ноябрь 1992 года Скандал в парламенте и практически волевой захват издательства «Известий». Скандал в парламенте по поводу заявления перед иностранными корреспондентами четырех министров: Козырева, Чубайса, Полторанина и Бурбулиса. Скандал в парламенте по поводу внезапно полуобморочного состояния спикера (предполагаемая причина — наркотическое опьянение). Скандал вокруг парламентских сил безопасности. Полускандальное обсуждение в парламенте закона о правительстве. И наконец, вызов, брошенный парламентом Президенту своим созывом вновь внеочередного съезда, с единственной целью расправы с правительством, лишением Президента его прав (1 декабря истекает срок дополнительных полномочий Президента), и, наконец, нежелание принимать новую Конституцию, предполагающую укрепление законодательных основ президентской власти. Такова ноябрьская атмосфера накануне следующего съезда.

Октябрь, ноябрь проявили более зримо краски единоборства.

24 ноября — создается Фронт национального спасения, объединяющий крайне правую и крайне левую оппозиции: от монархистов до коммунистов. В тот же день — всереспубликанская акция протеста независимых профсоюзов.

7 ноября — 75-летие Октябрьской революции. Попытки правых подвести Россию ко второму социальному взрыву.

Видимо, где-то в конце ноября Конституционный суд вынесет свое окончательное решение о правомерности или неправомерности указов Президента относительно судьбы и имущества КПСС.

Ответно демократы собирают подписи для принятия решения о проведении референдума по частной собственности на землю.

Россию сотрясают слухи о введении прямого президентского правления, роспуске парламента и съезда. Два решительных шага Президента: о запрещении деятельности оргкомитета Фронта национального спасения и упразднении пятитысячной охранной команды, находящейся в подчинении Верховного Совета, исключают легкое перемирие. Президент принимает вызов и выстраивает свой тактический рисунок подготовки к съезду. Характерно, что в створ поношений и критики правых попадает фигура министра обороны Павла Грачева, предупредившего оппозицию о своей верности Президенту. Традиционно консервативный армейский генералитет поднимает голову, начинает впадать в состояние политической истерии. Вопрос — армия с демократией или против неё — в этот момент становится определяющим. По мере приближения к съезду заявления Президента становятся бескомпромисснее. Встреча Президента с «Гражданским союзом» принимается всеми, наоборот, как поиск компромисса. Однако, на следующий день, категорическое «нет» Президента по поводу выторговывания уступок: с их стороны — поддержка его линии на съезде, с его — министерские посты. Атака правых и парламента на одну из прогрессивных фигур в правительстве, министра просвещения Днепрова. Очередная парламентская комиссия, очередной акт смещения заместителей министра.

Яркий, с непростым характером, настроенный на реформу просвещения, министр покидает свой пост, переводится в ранг советника Президента по вопросам просвещения и образования. Повторю удачную фразу, сказанную кинорежиссером Говорухиным: «Уже не в первый раз серые начинают и выигрывают». Итак, лично Днепров спасен, выведен из-под удара, а что будет с просвещением? Президент понимает, что с уходом Днепрова ослабевает президентская ось в правительстве. Возвращение Шахрая симптоматично, восстанавливается внутриправительственный блок: Полторанин, Козырев, Шахрай, возможно, Федоров (теперь они не сталкиваются с Шахраем на юридической ниве, Шахрай занимается национальными проблемами) и, конечно, Бурбулис.

Отставка Старовойтовой не столь загадочна, как представляется журналистам. Вообще самокритичность демократов скорее похожа на проснувшееся чувство, нежели чувство бодрствующее. Галина Старовойтова фигура заметная и яркая в политическом окружении Президента. Сложность, непростота отношений Старовойтовой как с окружением Президента, так и с правительством была очевидной. Старовойтова — человек из непохожего смешанного мира, учено-элитного, учено-политизированного, учено-меркантильного. Блестящий полемист, в то же время страдает очевидным комплексом самоуверенности, что при внешней интеллигентности и надменной ироничности в словесном диалоге или споре (а Галина Васильевна умеет преобладать в разговоре на любую тему) выглядит и бестактным, и обижающим, о чем участники полемики признаются не в самом разговоре, а после него. У нее, конечно же, мужской ум. Она чувствует свое превосходство, и это неумение или нежелание обуздать себя, сдержать выдает неукротимое желание заявить свою значительность, свое устойчивое влияние на Президента. При этом она настроена оставаться абсолютно свободной и безапелляционной в суждениях, оценках, поучениях. Это по-своему захватывающее зрелище, когда ты с этим сталкиваешься впервые, зрелище настораживающее при встрече повторной, раздражающее и оставляющее чувство досады при частом общении. Политика дело капризное. Нельзя быть в команде и разрешать себе высказываться по поводу её членов когда угодно, где угодно и сколько угодно. Здесь должно быть что-то одно: либо ты в команде, и тут уж ничего не поделаешь: подави неприязнь к кому-либо, — или уходи. А быть и как бы не быть, выговаривая за ошибки, словно бы со стороны совершенные, словно бы без твоего участия, хотя твои собственные шаги были небезупречными, и всюду следы от твоих ног, наверное, трудно или невозможно. Здесь, скорее всего, причина отставки Галины Старовойтовой. Ей казалось, что она предназначена для сотворения философии, а нужда была в другом — «помыть стекла в доме», чтобы увидеть, что творится на улице. Может, не захотелось, может, не получилось, может, не поняли. Рискнет ли Старовойтова перейти в оппозицию? Это сейчас интересует всех. Ответ не очень прост. В оппозицию к кому, в союзе с кем? Я думаю, эти два вопроса для Галины Старовойтовой окажутся самыми трудными. Ибо, чтобы сохранить значительность своего «я», а Галина Старовойтова не может этим пренебречь, оппозиционная среда должна быть крайне значительной.

Обмен штыковыми ударами между вице-премьером Полтораниным и спикером парламента — это тоже свидетельство политической нервозности. Хасбулатов, избегая открытых столкновений с Президентом и понимая, что его собственный разлад с демократами зашел слишком далеко, уповает лишь на одно естественное убывание демократического поля, а если быть точнее, ослабление социальной опоры Президента. Пока его рейтинг несопоставим с президентским. Он это понимает, поэтому свои личные противоречия с Президентом он старается скрыть, подчеркнуто отделяя Президента от действий правительства. Однако суть маневра заключается в другом — спрятать свою неприязнь, свое желание взять верх над Президентом, опираясь на загипнотизированный парламент, инициируя его политическую наглость и неуважительность к Ельцину. Хасбулатов не может не понимать, что его союз с правыми вынужденный, и как человека неглупого консервативная, праворадикальная часть парламента его раздражает. Он им нужен на время — пробить брешь в президентском окружении, ибо только спикер способен управлять парламентом и съездом, а значит, от его способностей и усилий зависит, в какую сторону направить сгусток этой взвинченной энергии. Как только расправа с правительством состоится, съезд тотчас ограничит права Президента, и тогда власть правых станет реальностью. Государственники-патриоты постараются избавиться от упрямого и коварного чеченца. Хитрый Хасбулатов и понимает, и чувствует, что по большому счету у него нет перспектив. Блок, на который он сегодня опирается, неминуемо расколется, как только власть и её коридоры станут достижимыми.

Еще ничего не произошло, а Общероссийский собор уже отказался войти в состав Фронта национального спасения, где ключевые посты занимают представители РКП. Партия, впитавшая с молоком матери принципы диктатуры, никогда не разделит власть, и здесь Михаилу Астафьеву, Николаю Павлову, Александру Константинову предстоит пережить достаточное разочарование. Правда, у них есть шанс ещё раз составить уникальный блок коммунистов и беспартийных, но вряд ли их это устроит.

Проблема Хасбулатова прежде всего в отсутствии своей собственной фракции в парламенте, выдвиженцем которой он мог бы быть в любой ситуации. Недолговечно такие фракции существуют, их положение неустойчиво, это состояние некой диффузии. И национальные республики, и коммунисты, и фракция «Смена», и прочие правоцентристские течения просчитывают Хасбулатова не как свою кандидатуру, своего лидера, а как некую необходимость, временную гарантию при временных обстоятельствах. При этом все они отчетливо представляют неудобность и непредсказуемость натуры спикера. Его победа на VI съезде, конечно же, прежде всего его собственная заслуга, когда между съездами (а он остался в старом качестве первого заместителя) Хасбулатов сумел избежать острых конфликтов с набирающим силу правоконсервативным большинством в парламенте. Невероятен был его отрыв в умении руководить парламентским залом. Коммунисты и остальные правоконсервативные силы на съезде, да и демократы, у них не было внешне нейтральной фигуры, которая могла бы не растеряться, не упустить нить управления парламентом, окажись она на месте спикера, короче, и те, и другие сошлись на мысли — пусть будет Хасбулатов. Государственники и часть коммунистов вяло проголосовали за Бабурина, исполнив долг чести, но уже без ожесточения принимая иную позицию сотоварищей по фракциям, поставивших на более надежную и обстрелянную лошадь, каковым им показался Хасбулатов. Появление в качестве заместителей председателя парламента Юрия Воронина, как и консервативного центриста Ярова, их успокоило окончательно. Даже демократ Филатов в качестве первого зама не нарушил уверенности правых в том, что сделка, при которой за первого заместителя можно получить двух просто заместителей, выгодна и перспективна. Это был тот случай, когда консерваторы оказались намного дальновиднее, чем демократы. Избрание Филатова успокоило непросвещенных в политике «демороссов». Они по-прежнему продолжали инсценировать заглохшую было неприязнь к спикеру, который, возглавив парламент, стал и увереннее (окружение Хасбулатова внушило ему мысль, что Президент был противником его избрания), и, в силу этого, наглее. И Бурбулис, и демократы, а связь Бурбулиса с парламентом уподобилась узкой тропинке через фракцию «Дем. Россия», лидеры которой Пономарев и Якунин полностью растеряли как свой парламентский авторитет, так и авторитет движения, способного оказать существенное влияние на внутрипарламентские процессы. Кстати, по поручению Президента именно Бурбулис был обязан осуществлять повседневные контакты с депутатским корпусом, выстраивать политику Президента в парламенте. Сегодня следует признать, что с этой задачей Бурбулис не справился. Слишком много сил, много внимания было сосредоточено на противоборстве с персоной Хасбулатова. И как результат — решительной победы не одержано, но зато парламент проигран.

Еще на последнем союзном съезде, а Геннадия Эдуардовича можно назвать отцом идеи роспуска союзного съезда… Впрочем, эта ситуация оказалась шире полотна чьей-то индивидуальной инициативы. Союз перестал существовать, и роспуск съезда был неминуем, но ещё до того Бурбулис предрекал аналогичную судьбу российскому съезду. Полагаю, что именно эта заданность, сосредоточенность на своем личном противнике сделали работу Бурбулиса с парламентом малоэффективной. Бурбулис попал в зону дезинформации, которую, даже не отдавая себе отчета, распространяли демократы, продолжая внушать ему, а через него и Президенту, мысль о якобы неубывающем своем влиянии в депутатской среде. Отсюда идеи создания всевозможных блоков в поддержку реформ типа «Демократического выбора». Наиболее здравая часть «Дем. России» видела в этом расширение социального плацдарма реформ, но была и другая, которая использовала блок как прикрытие своего убывающего влияния, как политической индивидуальности, обеспечившей победу Президента на выборах. Итак, стратегический просчет демократов в парламенте — это борьба не за Хасбулатова с задачей усиления своего влияния на него — не крикливого, не истеричного, ультимативного, а располагающего пониманием, что аналогичную работу с ним проводят правые. В натуре все было наоборот — вместо борьбы «за» была изнуряющая борьба «против». В конечном итоге был потерян и внешний нейтралитет Филатова. И теперь мы имеем счет 3:1 в пользу консерваторов. И с таким капиталом идем на съезд. Деятельность первого зама блокирована, и сколь-нибудь значимого влияния на парламент он оказать не может. Бурбулис, опираясь на Филатова, подчеркнуто вовлекая его в президентское окружение, практически метил его в среде конфронтационного к Президенту парламента, не оставляя Филатову никаких надежд на сохранение своих позиций на предстоящем съезде. Очень скоро в магнитное поле интриг оказались втянутыми и Полторанин, и Андрей Козырев.

Извечное желание Президента удержать правительство в стороне от политической борьбы не дает своих плодов. Лучше других держится Егор Гайдар, который хорошо понимает, что парламент, по сути не отвечающий за продуктивность реформ (цены повышает правительство), заинтересован в навязывании правительству политического дискомфорта. Эта борьба требует постоянных сил, а значит, этих сил будет употреблено меньше в непосредственной хозяйственной практике. Борьба с правительством становится главным занятием парламента, сутью его отчетности перед политическими силами. Отсюда задача — надо принять не закон о правительстве, а закон, позволяющий свалить правительство. Надо принять не закон о земле, а закон, мешающий правительству использовать землю как частнособственнический ресурс. Конечно, определенное противостояние парламента и правительства заложено изначально. Законодательная власть назначает исполнительную, ну если не назначает, то дает свое согласие на её существование. Это право щекочет нервы парламентариев.

И необходимая квота несогласия обязана быть. На Западе проще, правительство формируют правящие партии или коалиция партий, как большинство, и они обеспечивают правительству заслон в парламенте. Наше правительство ни к каким партиям, как таковым, отношения не имеет, и никакая из них никаких обязательств по отношению к этому правительству не несет.

Президент, ориентируясь на мнение большинства, одержавшего победу на выборах, поручает лидеру большинства сформировать правительство. А дальше уже дело большинства защитить или не защитить правительство. В России все наоборот. Во-первых, нет большинства, одержавшего победу на выборах. Большинство в парламенте никаких связующих нитей с расстановкой политических сил в обществе не имеет. Оно самопроизвольное большинство, внутрисистемное и крайне временное, никак не соотносящееся со сроком выборов. Значит, ориентироваться на это большинство Президент не имеет права. У большинства в парламенте и политической жизни России нет лидера. Отсюда президентские полномочия. Президент формирует правительство, он его гарант, а не фиктивное парламентское большинство. Это точное соответствие общественной реальности.

Конечно, Президент не слеп и отчасти подстраивает правительство под политическую ситуацию в стране и соотносит его состав со своим курсом. В наших условиях Президент подстраивает состав правительства не под партии, политические движения, а под реформы. Идея коалиционного правительства по принципу партий, появившихся не до выборов, а после них, — идея мертвая. Она погубит реформы. Не национального, не коалиционного, не демократического единства надо ждать от правительства, а только единства профессионального.

Встреча Президента с «Гражданским союзом», движением, претендующим на социально-общественную весомость, показала отчетливо: непонимание главного — что такое правительство, что это за субстанция. Можно и нужно высказывать Президенту свою неудовлетворенность уровнем профессионализма ряда правительственных персоналий, но нельзя предлагать свои кандидатуры, рассматривая их не как часть уже существующего правительства, объединенного идеей реформ, а как возможность держать в своих руках рычаг, способный затормозить и, ещё лучше, при необходимости перевернуть правительственную ладью. Плохо, что этого не видят ни вице-президент, ни мудрый Вольский, ни неуемный Травкин. Правительство, не нравящееся многим, но объединенное замыслом, лучше, чем лишенное такового, но любимое всеми.

Кто первым перейдет Рубикон? Парламент и взбудораженный правым экстремизмом съезд либо Президент? Или и та, и другая сила останутся на разных берегах и предпочтут употребить свои возможности на строительство моста. Две исключающие здравость политики: лишить Президента необходимых полномочий в момент наивысшего социального напряжения в обществе, когда часть пути, мощенная страданиями, позади; и упразднить парламент, как препятствие, как оппозиционное начало, но и как энергию сомнения, энергию неудовлетворенности, — в чем всякое движение вперед обретает разум и навык. Парламент, в своем слепом упорстве, не оставляет Президенту лояльного выбора.

С другой стороны, политическая судьба Хасбулатова полностью зависит от Ельцина. Падение Президента или его ослабление делает ненужным Хасбулатова, потому как любую фигуру, способную составить ему конкуренцию, он будет принимать «в штыки». Победившей оппозиции не понадобится упрямый и коварный спикер. Маловероятно в стране, пережившей Сталина, появление чеченца в качестве первого лица государства. Хасбулатов готов быть вторым после Ельцина, ревниво охраняя это свое второе место в государстве, имитируя своей несговорчивостью постоянную претензию на первую роль Вот именно состояние претензии или, говоря жестче, полуугрозы больше всего устраивает Хасбулатова. Он так и пройдет этот путь в ранге человека, способного усмирить парламент, что сегодня не может сделать даже Президент. Он как бы напоминает и Президенту, и правительству, и средствам массовой информации — до выборов я царствую! А значит — двоевластие, и ключ от оков на ногах Президента в моих руках.

Ельцин не упразднит съезд и не распустит парламент. Демократическая одиссея Ельцина не оставляет ему выбора.

Искушение совершить это возьмет верх в одном случае — если парламент, окуриваемый спикером, попытается поднять бунт в армии и силовых структурах.

Иногда мне кажется, что эта книга, как летопись, нескончаема. Как дорога через горы. Одолев очередной перевал, вы, к ужасу своему, видите впереди цепь новых вершин, и кажется вам, что вы, уже в какой раз, в самом начале пути.




Глава V

Боже, какими мы были наивными


ЖРЕБИЙ


Позже будут возникать самые разные обстоятельства, перестанет существовать Государственный совет, а за ним, возможно, и Совет безопасности. Исполнительные функции в полном объеме вернутся правительству. С ним уже не надо бороться окружению Президента. То, прежнее, в полном составе подало в отставку. Избран Президент. Структура исполнительной власти должна меняться. На V съезд республика приходит без правительства. Былого уже нет, нового ещё нет. Главный вопрос даже не избрание Председателя Верховного Совета, а кому будет поручено формирование правительства. Молва бродит по коридорам власти, выплескивается на телетайпы, газетные полосы, в эфир.

— А вы кого видите во главе правительства?

На заседании Консультативного совета, накануне съезда, Президент ещё раз вопрошает — кого?! И хотя присутствующие не очень склонны были верить, что у Президента нет собственных вариантов, они оживились.

Назначение премьера достаточно затянулось. Идеи кружились вокруг уже известных лиц. Называли Емельянова, Скокова, сам Ельцин подбросил кандидатуру Святослава Федорова. Так и разошлись в настроении глубокой озабоченности. Ничего конкретного, близкого к определенности, что без особых возражений было бы принято всеми, не случилось.

Вечером в тот же день я допустил психологическую ошибку. Сказать, что это был принципиальный просчет, я не решусь, но он очень точно отражает настроение и характер взаимоотношений в высшем эшелоне власти. За три или два дня до Консультативного совета Полторанин пересказал мне суть своей последней встречи с Ельциным. Президент пребывал в полной растерянности. Съезд накануне, а состояние неясности нарастает, и, как бы перебрав все возможные варианты, он готов бросить в дело главные, самые надежные силы. Он предлагает Полторанину возглавить Кабинет, предупреждает о своем опасении. Полторанин наиболее близок ему, и он не хотел бы им рисковать. Президент отдает себе отчет, что это правительство смертников, но у него, похоже, нет выхода. Скокова не приемлют демократы, Рыжов отказался, Федоров — это несерьезно, Явлинский — умен, но смотрит в рот Горбачеву, все время ставит на две лошади. Команда, которая подобрана: Гайдар с его компанией, группа американских экспертов, молодое ядро старого правительства, поднявшего «бунт на корабле»: Н. Федоров, А. Козырев, А. Днепров, Э. Панфилова. «Ты всех устраиваешь, ищи людей и бери управление на себя» — такова приблизительная суть их беседы. И хотя ответом был отказ Полторанина — он не знает банковской системы, он готов быть побуждающим началом в правительстве, но не премьером, — и Ельцин соглашается с ним, однако не то шутит, не то говорит всерьез:

— Остальные, кого ни поставишь, сгорят дотла и уже никогда не вернутся в политику. Ты другое дело, ты выкрутишься.

И с этим напутствием «выкрутишься» Полторанин уходит. Спустя день он предлагает Ельцину структуру правительства. Ельцин идею одобряет и просит оставить схему. В новой структуре есть одна особенность: Бурбулис, не желающий смириться даже со второй ролью, выведен за пределы правительства. Две должности не вписываются в состав правительства: вице-президент и государственный секретарь, им надо придумывать их роли. Полторанин не скрывает этого. Ельцин хотя и отшучивается, но можно понять — вариант не вызывает у Президента особых возражений. Позже наступит период вязкой борьбы. Ее даже нельзя назвать борьбой — вытаптывание пространства вокруг Президента, вытеснение одних персоналий другими.

Бурбулис — бесспорный мастер политической интриги. Он хорошо понимает — выиграет тот, кто окажется ближе к власти. Вернувшись с Консультативного совета, я позвонил Полторанину и рассказал в подробностях о только что закончившемся заседании. Мое внимание было сосредоточено на деталях. Полторанин умел мыслить нестандартно, и для суммарного анализа это всегда плюс. Он слушал меня очень внимательно, не перебивал. Это не насторожило меня, хотя обычно он более динамичен в разговоре.

Здесь следует сделать несколько уточнений. Во-первых, Консультативный совет есть некая надстроечная структура, созданная в период нащупывания Ельциным своего стиля власти. В Совете по большей части оказались те, кто разуверился в Горбачеве, та самая элита интеллигенции, которая не просто приняла идеи перестройки, а стала её гарантом: Марк Захаров, Татьяна Заславская, Олег Богомолов, Георгий Арбатов, Алексей Емельянов, Николай Шмелев, Даниил Гранин, Юрий Болдырев, — этот из молодых, Валерий Махарадзе, Гавриил Попов, Анатолий Собчак, Егор Яковлев. Впоследствии состав Совета менялся, дополнялся новыми именами. В разные времена на заседаниях Совета присутствовали: Григорий Явлинский, Николай Петраков, Сергей Шахрай, Святослав Федоров, Галина Старовойтова. Роль секретаря Совета негласно взял на себя Геннадий Бурбулис. На заседаниях Совета Ельцин, как правило, делал короткий анализ ситуации, а затем начинался обмен мнениями. Высказывались, как правило, все. Многие из членов Консультативного совета являлись членами Межрегиональной группы, созданной на I союзном съезде народных депутатов. Кстати, Полторанин был одним из сопредседателей этой группы. Последнее уточнение имеет значение. Зная о предшествующих коллизиях, и прежде всего о главном разговоре, состоявшемся между Ельциным и Полтораниным, во время которого Президент напрямую высказался о полторанинском премьерстве, я обязан был и почувствовать и понять, что такие предложения для человека, даже если он их не принимает и находит тысячу причин для отказа, не проходят бесследно. Полторанин отказывался, возражал, ссылался на незнание банковской системы — все так… Однако в чисто личностном, внутреннем состоянии он уже поднимался на эту должностную высоту и как бы одновременно и гнал от себя эту мысль, и верил в нее. Уже после первых десяти-пятнадцати фраз нашего полуночного телефонного разговора я уловил нарастающее напряжение, хотя сам разговор ничего подобного не предполагал. Полторанин ждал от меня совсем других вестей. Я должен был почувствовать это чуть раньше. И, почувствовав, соврать, но я этого не сделал. Я назвал все предложенные кандидатуры на пост будущего премьера. И, уже перечисляя их, понял, что совершаю немыслимую ошибку, не называя в этом перечне фамилии Полторанина. Однако предупреждение внутреннего голоса я услышал слишком поздно. Полторанин обиделся. Всегда, когда это случалось, он до неприятности грубо обрывал разговор. Нечто подобное случилось и сейчас: «Ладно, меня эта возня не интересует. Все! Пока!» — выпалил он и с какой-то внезапной поспешностью повесил трубку. Будем справедливы, из всего окружения Президента Полторанин наиболее самобытная, но и наиболее непредсказуемая фигура. Его внешняя простоватость: крупное лицо, открытая улыбка, быстро меняющееся настроение — очень обманчивы. Он профессиональный журналист. Остроумен, ход мысли нестандартен. В то же время злопамятен и упрям в достижении своей цели. Удивительное сочетание бесшабашности с фанатичностью. Он человек идеи, такие поднимаются на костер молча. Впоследствии, по мере углубления нашего знакомства, я смог разглядеть в Полторанине совсем иные качества, но в тот момент мое собственное мнение о нем казалось мне бесспорным. Отношения Бурбулиса с Полтораниным рассматривались внутри президентского окружения как дружественные. Но вряд ли кто догадывался, что именно между ними шла скрытая борьба за преобладание своего влияния на Президента. Полторанин как бы заведомо уступал пространство, предоставляя Бурбулису возможность быть ближе к Президенту. Здесь сказывались охотничьи повадки Полторанина. Он вырос на Алтае и с детских лет владел охотничьим ружьем. Отдавая Бурбулису инициативу, Полторанин отдавал ему и право первым совершить ошибку. Себе в таких случаях он отводил роль судьи, не скрывая при этом своего отношения к совершенной ошибке. В суждениях человек откровенный, он не скупился на эпитеты. Трудно было поверить, что столь беспощадные оценки Полторанин дает своему другу. Структура правительства, предложенная Полтораниным, не понравилась Бурбулису. К этому моменту Геннадий Бурбулис в полной мере состоялся в понимании собственной значимости. История с вице-президентством его многому научила. Он не настроен был упускать собственного шанса.

У ситуации была своя неприятная краска — автором новой структуры правительства был Полторанин — человек, близкий Ельцину. Более того, друг самого Бурбулиса. Кстати сказать, несмотря на внешнюю близость, Бурбулис никогда не открывался Полторанину в полной мере, когда речь шла о его собственных карьерных помыслах. Уже одно это исключало полную искренность в их отношениях.

Перед Бурбулисом стояла непростая задача. Надо было убедить Ельцина в неправильности предложенной структуры будущего правительства. С одной стороны, следовало оттеснить вице-президента, низвести его до роли порученца Ельцина. Уже давал о себе знать темперамент Руцкого. Да и окружение вице-президента активизировалось и не уставало нашептывать: «Вы, Александр Владимирович, второй человек в России». Вице-президента, как человека эмоционального, а значит, внушаемого, не надо было долго убеждать. Ельцин уже сделал, как считал Бурбулис, досадный промах, поручив формирование правительства государственному секретарю и вице-президенту. И вот теперь Полторанин, со своими немыслимыми идеями, в качестве главы правительства.

В личном разговоре с Ельциным Бурбулис атакует сразу две цели. Он дает понять Президенту, что для него крайне нежелательно чрезмерное влияние Полторанина и Руцкого. Он дает понять Президенту, что по темпераменту эти два человека близки друг к другу и в будущем не исключен союз между ними. А это крайне опасно, потому как усложнит положение Президента. Трудно поверить, что сверхосторожный Бурбулис позволил себе высказать столь доверительное толкование ситуации в присутствии руководителя Секретариата Президента. Скорее всего, суть разговора с Бурбулисом Илюшину передал сам Президент. Бурбулис не мог не знать, что Илюшин уже давно уязвлен чрезмерным продвижением Геннадия Эдуардовича, претендующего, ко всему прочему, и на руководство аппаратом Президента, где влияние самого Илюшина было до сих пор подавляющим. Человек, приговоренный быть тенью Президента, а Илюшин в эту роль вжился, не мог смириться с подобной несправедливостью. Так тайное, спустя короткое время, стало явным. Полторанин узнал как о самом разговоре, состоявшемся между Ельциным и Бурбулисом, так и о реакции Президента. Ельцин выслушал соображения Бурбулиса, хотя своего раздражения скрыть не мог. Полторанин посчитал дело сделанным и успокоился. А Бурбулис?!

Мы уже говорили, в политических интригах выигрывает тот, кто хотя бы на метр ближе к вершине власти. С тщательностью крота Бурбулис продолжал рыть свою нору. Равновесие в правительственных структурах было восстановлено. И в один из дней общество было ошарашено указом Президента, объявившего Геннадия Бурбулиса первым вице-премьером.

По-разному истолковывалось данное назначение. Для всех было очевидно, что эта роль не для Бурбулиса, но именно с ним вся вновь набранная команда дала согласие работать. Команду, видимо, устроил бы и Полторанин, но Ельцин, взвешивая возможные жертвы, решил в качестве первой отдать предпочтение Бурбулису. Все это случилось уже после съезда, когда Президент принял руководство правительством на себя.

Итак, человеком, осуществляющим повседневное руководство правительством, или, как говорят в правительственных кулуарах, «пастухом» Кабинета, стал Геннадий Бурбулис. В первый или второй вечер после назначения у меня случился с ним откровенный разговор. Он понимал, что отдан на заклание, но, как человек тщеславный, принял вызов. Более того, процедил сквозь зубы:

— У них ничего не получится.

Кто эти они, у которых ничего не получится, он не уточнил. В жизни Геннадия Бурбулиса началась новая эра. Надо было ответить на немыслимый вопрос: как, оказавшись внутри костра, — не сгореть. Его мало успокаивал довод, что в условиях кризиса временность правительства есть величина постоянная. Надо было не только пройти по «лезвию ножа», рискуя быть рассеченным пополам, но еще, непонятно каким образом, сохранить за собой политическое пространство для будущей карьеры. Задача, практически не имеющая положительного решения. То, что он не отказался, все расценили как факт гипертрофированного тщеславия. Кто-то сочувствовал, кто-то ликовал, предсказывая быстрый кризис. Вывод был общим — в этом качестве Бурбулис ненадолго.

БЕРМУДСКИЙ ТРЕУГОЛЬНИК


Ему тридцать пять. Он обратил на себя внимание уже на I съезде народных депутатов. Невысокого роста, с негромким голосом, неизменно одетый в темно-синий костюм. Однажды, приглашая его на телевидение, кажется, это была передача «Без ретуши», учитывая, что Шахрай брюнет, а в студии предполагался глубокий темный фон, я предложил ему приехать на передачу в сером костюме. Помощник Шахрая ответил:

— Второго костюма у него нет.

Неплохое свидетельство. Кажется, мы переживаем новизну во всем: политики не только новые, не только молодые, но и не обремененные достатком. Профессионалы, которые никогда не были властью, ибо не вкусили её обеспеченности. Они поднялись на первой волне демократии, составив успешную конкуренцию на митингах и диспутах большевизму со стертыми деснами. И ещё одна особенность, характерная для этой генерации. Если все мы вышли из прошлого, то они, в силу возраста, им 35, выходцы из почти настоящего. Их воззрения сформировались в период застоя, когда чистота помыслов уже не числилась как достоинство, скорее анахронизм. Они грамотны, холодны, рациональны и циничны. Попадись им навстречу уже сошедшие с Олимпа, им их удел не в зависть: «Мы, — говорят они, — возьмем сполна…» Они убеждены, что настал их час, отсюда такое нетерпение. Другая жизнь, значит, другие лидеры. Шахрай один из них. Его наиболее яркая черта работоспособность. Не просто юрист, юрист-аппаратчик, и здесь ему нет равных. Как оратор он не ахти. Речь слишком выверенная, гладкая, юридически отточенная. О таких говорят — законодательно одарен. Неплохой полемист. Не блестящий, нет, но цепкий, всегда может переиграть оппонента в анализе. В политике чувствует себя свободно. Для юриста преимущество завидное. По роду обязанностей занимается политикой, по роду пристрастий — увлекается ею. Всякому избытку политической энергии ищет применения. Мастер интриги. Его умные карие глаза на миг замирают, и вы чувствуете, как взгляд прощупывает вас. Выражение лица не меняется, гримаса выжидательной внимательности на нем. Так обычно ведут себя люди, которым дано понять много больше сказанного их собеседником. Странно, что, при всей внешней спокойности, Шахрай крайне эмоциональный и чувственно предвзятый человек. Пожалуй, эта чувственная предвзятость мешает Шахраю соединить точность анализа, которая ему присуща, со столь же выверенным собственным поведением. Его взаимоотношения с Хасбулатовым, Бабуриным, министром юстиции Федоровым в этом смысле чрезвычайно показательны. Шахрай желает быть значимым. И эти его претензии не беспочвенны. Его способности как юриста, правоведа, законодателя можно назвать заметными. Он не Демосфен, это очевидно, скорее Макиавелли, Талейран. Вязкий полемист, король закулисного действия. Страсть быть власть творящим распыляет его натуру, но, как человек волевой, он способен скрыть эту страсть, побороть её. Сначала он возглавил Комитет по законодательству и практически вытеснил из него своего соперника Сергея Бабурина, почти сверстника, человека с иной профессиональной амплитудой оратора, адвоката-златоуста для небольшого зала судебного заседания. Очень скоро, в силу своей работоспособности и в силу законодательной непросвещенности депутатского корпуса, Шахрай делает свой комитет ключевым. Без визы этого комитета не может появиться практически ни один законодательный акт. Ненавязчиво, но почти сразу он становится человеком, незаменимым для Ельцина.

Еще будучи Председателем Верховного Совета, Ельцин сделал две рискованные попытки избрать Сергея Шахрая на пост заместителя Председателя Верховного Совета. Обе попытки не принесли успеха. Это был тот случай, когда признание профессионального авторитета не перерастает во всеобщую любовь. Шахрай и сам неоднократно нацеливался на штурм должностного Олимпа. Сначала это был пост заместителя Председателя Верховного Совета. На III съезде он выставлял свою кандидатуру в состав Конституционного суда. На IV — был соперником Хасбулатова на пост спикера парламента. Именно он и Лукин разъединили демократов, оттянули на себя часть голосов и практически блокировали выборы. Проиграв в первом туре, Шахрай отказался обратиться к своим сторонникам с призывом отдать свой голос во втором туре за Руслана Хасбулатова. Для Шахрая оказалось предпочтительнее унизить своего соперника, но ни в коем случае не помочь ему выстоять в этом изнуряющем выборном марафоне.

Съезд пять раз проводил голосование. Хасбулатов так и не набрал нужных голосов. Кажется, на II или даже на III съезде, успокаивая его, а Шахрай не мог простить измены демократам, которые, опустив глаза, частично проголосовали против, так вот, успокаивая его, я что-то говорил ему о временности чувств. А затем — какое шило укололо меня? — я вдруг сказал:

— Ты из тех, кому не суждено быть избранным. Твой удел быть назначенным.

Мне тогда очень понравилась моя мысль, и я не посчитал её обидной для него, я говорил искренне. Возможно, он не придал моим словам значения. Возможно, не я один предупреждал его — не торопись, твое время впереди. Его, конечно же, раздражало подобное кликушество. В его настойчивости проглядывало что-то одержимое — непременно быть избранным, непременно. Шахрай из тех, кого лучше разглядывать издалека. Не рискую назвать себя провидцем, но я оказался прав. В 1991 году Ельцин назначает С. М. Шахрая советником Президента по правовым вопросам, а затем, спустя пять месяцев, уже в 1992-м, Шахрай получит новое назначение, на пост вице-премьера в правительстве Ельцина, оставаясь при этом государственным советником. Уже никого не удивляет его работоспособность, но, пожалуй, именно здесь, в правительстве, где чувство команды более важно, чем где-либо, проявились его претензии на особую роль, не в правительстве, а в состоянии власти вообще. По своей сути Шахрай не правительственная фигура. В нем нет организаторского напора, и он это осознает. Шахрай политик. И чем бы он ни занимался, на какие бы посты ни выдвигался, он всякие должности, обязанности перевоплотит в обязанности политические. Еще на I и II съездах бросалось в глаза, что Ельцин чувствовал неуверенность, когда рядом не оказывалось Шахрая! И это естественно. Какой из Ельцина законодатель? Шахрай же мгновенно продемонстрировал свой законотворческий профессионализм. Был ли Шахрай до того человеком Ельцина? Нет.

Отличительной чертой Ельцина, когда он вторично высадился на континент, именуемый политикой, был образ человека без команды. Немыслимо, но факт. Рядом с ним оказалось несколько преданных ему людей, таких, как Лев Суханов, Виктор Илюшин, кое-кто из личной охраны — вот и все. Остальные — некая стихия, толпа, жаждущая своего кумира. Горбачев уже «двигался с ярмарки», Лигачев был до отчаянья одноцветен, Политбюро — мир теней на выставке собственных саркофагов. И вдруг, в эпицентре политических страстей — бунт. У Ельцина не могло быть команды в привычном смысле этого слова. Свердловск далеко, да и осмысленного ядра в пересчете на управление республикой не существовало. Он всегда шел в политику не от каких-либо сил, а как бы от себя лично. Не случайно, что, когда образовалась Межрегиональная группа, она образовалась не вокруг Ельцина, а вокруг Сахарова. И они, ещё в столкновениях, нелицеприятных разговорах, решали: вовлекать Ельцина в круг единомышленников или воздержаться. В этом случае доминирующей оказалась точка зрения Полторанина. Именно Полторанин и отчасти Попов соединили два понятия — Ельцин и Межрегиональная группа. Интеллектуалы, интеллигенты поначалу сторонились Ельцина, его жестковатости, провинциальности. Но была ещё одна причина, объяснявшая отсутствие команды. Разумеется, московский период в политической карьере Ельцина, будь он более длительным и благоприятным, мог заложить основы команды Ельцина. Он стал туда подтягивать силы из Свердловска. Но, во-первых, серьезных сил не было, а во-вторых, он полагал, что совладает с Москвой и уж тогда… Партократические легионы Москвы встретили Ельцина в штыки. Свердловского пришельца блокировали. Его бунтующее новаторство встретило глубоко эшелонированное сопротивление. У каждого члена Политбюро был свой клан, своя система связей, пронизывающая сверху донизу весь партаппарат, политические и государственные структуры самой Москвы. По сути, аппарат Москвы, управляющий городом, и столичный бюрократический мир напоминали сиамских близнецов, имеющих общую кровеносную систему. Стоило Ельцину тронуть транспорт, строительство, торговлю, как это мгновенно отзывалось в высших эшелонах власти. По словам самого Ельцина, его разум не мог представить таких масштабов предательства, которое было совершено по отношению к нему московским партийным окружением. Москва лишила Ельцина возможности создать команду.

Затем выборы в союзный парламент. Чуть позже — на съезд России. Команда, организующая выборы, и команда, управляющая страной, это разные команды. В этом феномен Ельцина и его драматизм. Он не был лидером сложившейся политической группы, он не вышел из её нутра. Скорее, группа арендовала его.

После смерти Сахарова начальный демократический пул мог развалиться. Ему нужен был таран, скала, которая была бы твердой и заметной. Таким человеком-скалой оказался Ельцин. Он был незаменим для бунтаря. Видный партийный функционер, личное открытие Лигачева, который по поручению Горбачева пустился на поиски лиц, способных обновить закостенелое Политбюро. Ельцин и в эту стихийную оппозицию пришел слегка упираясь, постигая её интуитивно, не во всем доверяя ей. По натуре он человек, долго присматривающийся к людям. Это объяснимо. Предательство неизменно заражает человека подозрительностью. Политическая ситуация изменялась стремительно. Времени на взвешивание не было, отсюда появление в окружении будущего Президента случайных, не отсеянных результативным делом людей.

Шахрай возник на I съезде. Ельцин по складу практик. Законодательный Олимп не его амплуа. Он поставил перед собой цель и достиг её. Председатель Верховного Совета — высшая ступень главенствующей власти. Над ним, в пределах республики, уже никого нет. И тем не менее это не его власть, не свойственная его натуре. Его утомляет многословие законов, процедурные препирательства.

Идею президентства на взрыхленную почву суверенных пристрастий уронил Горбачев. Россия искала точку опоры, и собственное президентство могло оказаться такой опорой. Нечто подобное пережил и сам Горбачев. Хотя парламентская стезя ему была ближе — все-таки Московский университет, юридический факультет. У Ельцина самая практическая специальность — он строитель. У него и сознание фрагментарное, блочно-панельное. Он должен осязать результат. Оказавшись во главе законодательной власти, в юридическом вакууме, не в смысле отсутствия юристов-парламентариев, они были, а в смысле полного неведения: кто эти люди, с кем они? На I съезде его подручным юристом был Исаков. Он помогал Ельцину отработать первичные навыки. Глава законодательной власти делал это провинциально, но упрямо. Возможно, Ельцин, к тому времени уже хлебнувший столичных невзгод, но не утративший своего провинциального замеса, пожелал иметь рядом более уступчивого, сговорчивого с ним, с Ельциным, человека.

Шахрай появился на том же съезде. Он выделил себя сам. И, в какой-то мере, сам же себя предложил Ельцину, мгновенно оттеснив Исакова. Не будучи зараженным докторской чванливостью, Шахрай готов был делать самую черновую работу. Он делал это с удовольствием. В отличие от других, Шахрай человек, наделенный карьерным мышлением. Если остальные считали результатом для себя депутатство как факт принадлежности к высшей власти, Сергей Шахрай выстраивал свои поступки по другим схемам. Он знал свой маневр. Он выбрал комитет по законодательству не только в силу собственного юридического предшествия, зарубежной практики по изучению западного парламентаризма, а ещё и потому, что в парламентской деятельности этот комитет был главным. Затем вторая ступень к цели. В главном комитете — стать главным человеком, возглавить его. Он без особого труда вытеснил своих конкурентов, ещё в преддверии I съезда доказав, что превосходит их по тщательности и усердию. А в отсутствие команды это незаурядное преимущество, когда один способен сотворить труд четверых. Шахрай очень скоро ушел в отрыв. Это его качество, брать резвый старт, удивительно выделяло его среди, возможно, и равных ему по одаренности коллег. Он, как правило, начинал буксовать потом, когда выяснялось, что бежать надо не километр, на который настраивал себя, а десять километров. Его нетерпение обладать властью, соизмеримой его способностям, было столь явственным, что непременно замечалось другими. И тотчас зависть других становилась препятствием на пути Шахрая.

Так получилось с бесплодными попытками быть избранным заместителем Председателя Верховного Совета. Одержимость Шахрая, помноженная на упрямство Ельцина, не смогла одолеть упрямства депутатов. Трижды Шахрай не был избран на эту должность. Бесспорной характерной чертой Шахрая является умение в любой ситуации нащупать ключевую позицию и постараться занять её. Став советником Президента по правовым вопросам, устроив несколько сцен Президенту (Шахрай позволял себе капризничать), пригрозив собственной отставкой, при этом точно осознавая, что никакой отставки не случится. Президенту необходимо прочное юридическое прикрытие, а значит, Ельцин зависит от него. Президент — человек привычек, и ему будет очень сложно найти должную замену Шахраю. Не следует забывать, что Шахрай — автор абсолютного большинства указов и решений Президента по наиболее острым проблемам чисто политического характера: взаимоотношения внутри СНГ, создание Министерства обороны России, отношение к Черноморскому флоту, российско-прибалтийская линия… Получив назначение в качестве вице-премьера, он немедленно создает Главное правовое управление и сосредоточивает в своих руках контроль за появлением любого документа, выходящего из правительственных кабинетов. Помимо этого, под его опеку, как вице-премьера, поступают Комитет государственной безопасности, МВД и армия. Распределение обязанностей внутри правительства не особенно афишировалось, но как только об этом узнал парламент — там началось встречное движение.

Шахрай никогда не скрывал своего увлечения политикой. Для юриста политика — это почти всегда сумма интриг. Шахрай в этом смысле не исключение. Он автор многих замыслов. Пока он играл в команде парламента, он плел сеть вокруг правительства, и в тот же час он опирался на Николая Федорова — министра юстиции, он играл вместе с Полтораниным, Андреем Козыревым. Силаев знал о близости Шахрая к Ельцину и старался не портить с ним отношения. Цель Шахрая была осознанной и даже благородной дезавуировать правительственный аппарат, под влияние которого угодил премьер. Но не только это. Разрушить наметившийся союз между Силаевым и Хасбулатовым.




Глава VI

Смена образа


ГОСПОДА, ДЕЛАЙТЕ СВОИ СТАВКИ


Июль 1992 года Можно сказать так, депутаты разгадали Шахрая. Когда интриги касаются высшего эшелона власти, они не более чем естественное поведение власти, следование тем вековым традициям, по которым во все времена жила власть. Кто-то переиграл, умерил его влияние, а усилил свое занял соответствующий пост, на который претендовал соперник, получил материальное обеспечение своих проектов, а конкурент не получил. Это целая наука — интриги внутри власти. Но совсем иной рисунок интриги, когда некто из твоих коллег получает контроль над органами госбезопасности, послужной список которых не блистает нравственной чистотой. И если этот некто властолюбив, работоспособен и тщеславен, то… Итак, Шахрай, покинувший Верховный Совет, отодвинувшись от своего нелюбимого оппонента Хасбулатова, снова угодил под его попечительство. Прознав о новом назначении Шахрая, Верховный Совет республики немедленно отреагировал — первичен контроль Верховного Совета, вторичен контроль правительства над сферой, в которой Шахрай мог утвердиться как нечто значимое. Своя сеть наблюдателей, своя сеть информации, власть, оснащенная невидимой силой. Шахрай из тех, кому не нужна половина власти, пусть даже большая. Именно эта зона действия позволяла бы ему освободиться от опеки всех и вся. И если к этому добавить Главное правовое управление (как его окрестил в шутку сам Шахрай, ГПУ), что давало Шахраю, возглавь он его, контроль над самым малым шагом правительства… Попробуем себе представить, как свои идеи Сергей Михайлович Шахрай излагал Президенту, и, судя по всему, он убедил Президента. Понимая, что в состоянии жесточайшего кризиса и хаоса, в котором пребывает страна, самое страшное — утратить контроль над событиями, Шахрай придумал некий механизм, машину контроля. Возможно, он дал понять, что через него, Шахрая, контроль и будет в руках Президента. А то, что это будет контроль неформальный, Президент может не сомневаться.

Следует предположить, что Президент, в бесконечных поисках надлежащего места Шахраю в здании президентской власти, дабы сохранить для себя этого нестандартного соратника, в конце концов устал от его капризности. На это стали обращать внимание. Да и те, кто стоял рядом с Президентом, были обеспокоены чрезмерным усилением этого невысокого, с внимательным взглядом, внешне даже анемичного, а на самом деле страстного и импульсивного человека. Его темно-карие глаза, если присмотреться, живут какой-то отдельной жизнью, более значимой, нежели происходящие вокруг, в данный момент, события. Я всегда поражался, сколько всевозможного понимания скрывают эти глаза.

В наших рассуждениях полезно не упустить ещё одну частность. Шахрай человек карьеры, Шахрай — человек расчета. Если, несмотря на неудержимое желание обладать властью, Шахрай все-таки её оставляет, вяло объясняя свой уход некоторыми расхождениями с Президентом и его окружением, то следует задуматься: каков главный мотив подобных решений? А таких похожих решений я ухожу — случилось не одно и не два. Он расчетлив, он скрупулезно расчетлив, взвешивая все «за» и «против». Шахрай не верит в победу — вот оно, главное, побудившее Шахрая принять столь объемлющее решение на этот раз.

Правые, возьми они верх, а такой расклад вполне вероятен на волне недовольства не желающего терпеть общества… А почему, собственно, терпеть? Война, землетрясение, всемирный потоп?.. Раньше терпели, сколько можно? Не осознанное — враг коварен, он замахнулся на нашу свободу. Не преисполненность, желание отстроить разоренное войной хозяйство, о чем мы витийствовали день и ночь, не вера в скорый коммунизм, хотя она и была разумом фанатиков. Терпел страх перед всевластной партией, а ранее перед всевидящим и всеслышащим вождем, страх перед арестами, лагерями, начальниками первых отделов, страх перед доносами. Еще при Брежневе ослабили цепь, и покатилась вниз производительность труда. Повозвращалось из лагерей, поубавилось их в общей сложности. Лишилась страна значительной доли бесплатного труда, и оказалось, что трудиться так, как трудятся там, за кордоном, в загнивающем и отмирающем, она не умеет. А после 1985 года на митинговых площадях перестройки вообще растеряли и без того малое желание трудиться. Терпение вне труда, по сути, — изнуряющее душу, бесплодное ожидание.

Итак, в стране, где восторжествуют правые, — у Шахрая какой-либо перспективы нет. У них к Сергею Михайловичу длинный счет. Шахрай не стал ждать, когда поезд Ельцина придет на конечную станцию. Он почти уверен — не дадут Ельцину завершить маршрут, поэтому он соскакивает на промежуточном полустанке, чтобы не мозолить глаза, оказаться к приходу к власти правых уже забытой политической фигурой, он принимает решение уйти за пределы правительства, которое будет подвергаться беспощадной критике. И потом, Шахрай политик, а не организатор хозяйственного процесса. Я говорю эти жесткие слова без чувства осуждения. Где-то в душе я хорошо понимал Шахрая. Он не хотел бы ни с кем делить симпатии Президента, и уж тем более с людьми неизмеримо менее умными, но… Однажды приблизив Шахрая, Президент обрел тьму противников. Президент тоже извлекает уроки.

Шахрай сохранил за собой единственную обязанность — право представлять Президента в Конституционном суде, защищая законность указов Президента о запрете деятельности КПСС. Здесь Шахрай-юрист не смог устоять.

Во-первых, он был автором этих указов.

Во-вторых, этот процесс не может остаться незамеченным. Покинув Олимп власти, Шахрай оставляет за собой возможность ещё раз оказаться в центре политической жизни России. Он представляет Президента, и это оговорено, как частное лицо. Для Сергея Шахрая, реши он посвятить себя юридической науке, это беспроигрышный шанс оказаться в поле зрения международной юриспруденции.

Сделаем лишь одну сноску. В процессе подготовки к суду я как председатель Российского радио и телевидения проводил ряд встреч. Конституционный суд — событие неординарное, тем более когда речь идет о КПСС — силе, составляющей оплот наиболее реакционной оппозиции. Интересы Президента в суде будет представлять команда в составе: Бурбулис, Шахрай, Федотов и примкнувший к ним Андрей Макаров, защищающий интересы группы российских депутатов демократического крыла, направивших в Конституционный суд встречный иск — о законности КПСС как партии. Любопытная деталь — когда мы договаривались о выступлении этих людей на телевидении, Шахрай поставил условие, что во всех случаях он выступает первым, касается ли это пресс-конференции, порядка выступления на телевидении или на заседании Конституционного суда. Небольшая экспансия личного тщеславия. Она поддается расшифровке — я тот человек, которому Президент поручил защищать его интересы в суде, я тот человек, который готовил эти указы, все остальные, не исключая Бурбулиса, в данной команде с моего доброго согласия.

Как уже говорилось, события 12 и затем 22 июня — митинги у ворот «Останкино», пикетирование телецентра — на мой взгляд, напрямую связаны с заседаниями Конституционного суда. У оппозиции свой рисунок действий. В сознание общества внедряется мысль, что, превратись Конституционный суд в своего рода Нюрнбергский процесс, обществу грозит раскол, гражданская война. Здесь есть большой вопрос: кому больше надо бояться такого поворота событий? Думаю, что в интересах общества, Президента, да и самого суда отстоять законность указов Президента в максимально короткий срок. Второе: не существует в настоящих условиях такой угрозы, как КПСС. После упразднения Союза, а его восстановление — утопия (вслушайтесь в канонаду в Карабахе, Приднестровье, Осетии, и вы поймете), болезнью национального суверенитета надо переболеть. Нельзя этот процесс остановить на середине. Никакая КПСС, при современных политических обстоятельствах, существовать не могла. Хотя, на будущее, некий социалистический интернационал, в пределах бывшего Союза, вполне вероятен. Главная проблема, главная опасность — это РКП. Попытка реанимировать её. Именно здесь проходит линия водораздела.

Напомним, кстати, — началом раскола в КПСС явилось создание РКП, вобравшей в себя наиболее оголтелые реакционные силы. Именно в этот момент, с появлением Полозкова на политической арене, начался массовый выход из партии. В тех условиях в создании РКП реакционное, номенклатурное ядро в руководстве партии видело спасение. Неусыпно наблюдающий за Горбачевым Лигачев начал скрытую атаку, а за идеей создания РКП прежде всего стоял он. Остановить растление партии, противостоять либеральным и расшатывающим тенденциям, которые принес в партию Горбачев. Так РКП с первых шагов стала заповедником консерватизма. В бой за РКП поднялись самые оголтелые силы КПСС, проживающие на российской территории.

Откуда эти параллели: суд над КПСС и столпотворение вокруг «Останкино»? Почему телевидение стало объектом атаки в июне 1992 года? Поначалу митинг и пикетирование «Останкино» московская власть восприняла как очередное трибунное помешательство. Следует учесть и маленькую предысторию — события 23 февраля того же года, когда демократы, увязшие в тине либерализма и, как им казалось, сохранившие верность взглядам на свободу шествий и демонстраций, не защитили должным образом действия милиции и дали разгуляться демагогии своих оппонентов, началась череда слушаний, вопли о якобы пролившейся крови, которая, к счастью, не пролилась. Ошибка власти заключалась в том, что она недоучла, сколь велика и значима ностальгическая энергия, помноженная на популизм. Сверхопасно у людей, которые в силу возраста уже лишены будущего, отнимать прошлое. 23 февраля — день всеохватный. В России через понятие армии и войны практически прошло все население. Последнее время оппозиция все свои манифестации ориентирует на пожилое население, пенсионеров — наиболее уязвимый социальный слой, наиболее настрадавшийся в результате ценового скачка. Выбирается дата календаря, созвучная жизни этих людей — ветеранов, участников войны. Армия, попавшая под пресс сокращения вооружений и конверсии, а значит, вобравшая в себя громадную энергию недовольства. Не случайно и 23 февраля, и 22 июня — день начала войны. Ну а 12 июня — как проба сил.

Власть была уже довольна тем, что не центр Москвы — не мешают. Где-то на отшибе, далеко. Наша нескончаемо близорукая демократическая власть не учла малого — речь идет о телецентре. Власть ещё жила киносценами взятия Зимнего, телеграфа. Иные времена, иные нравы. Штурмуют не банки и телеграф или вокзал, а прежде всего телевидение и радио. Кто властвует над информацией, тот властвует над всем. 12 июня — генеральная репетиция, проверка, возможно, и не скоординированных действий, но действий интуитивно осмысленных. Правые силы по всей России показали, что они способны сжиматься в кулак. В этот день были атакованы 5 телецентров в различных уголках России. А лозунг один и тот же. Внешне до обидного справедливый. Оппозиция требовала времени в теле — и радиоэфире, как если бы в этом эфирном пространстве она отсутствовала. Однако время смуты — это всегда время самозванства. В какой раз амбиции оказались значительнее возможностей. И тем не менее 12 июня надо считать успехом оголтелой оппозиции. Она добилась переговоров в Останкино. Конечно, все разговоры о бесправии оппозиции в эфире есть не более чем политический трюк. Но оппозиция, а на втором этапе в разговоре участвовали уже парламентарии: Бабурин, Павлов, Астафьев, там же сидел Зюганов (бывший секретарь РКП), Стерлигов (бывший генерал КГБ, управляющий делами Совмина, ныне одна из ключевых фигур среди непримиримых). Примечательно в этом смысле его выступление на объединенном Соборе патриотических сил (он проходил где-то в мае 1992 г.). Примечательно оно не в силу яркости, глубины, а в силу отчетливого и зловещего образа противоборствующей силы. Генерал КГБ Стерлигов в прежние времена руководил в органах отделом по борьбе с экономическими правонарушениями, человек, имеющий уникальную картотеку практически на большинство предприятий. «Нам не понадобится суд присяжных, — бросил Стерлигов в разгоряченный ненавистью к Президенту зал, — у нас есть опыт наших отцов. Опыт чистки и наведения порядка. Для врагов народа не нужен суд». Его слова потонули в овации ненавидящего вся и всех зала.

На переговоры в «Останкино», которые Егор Яковлев вел с оппозицией, я опоздал. Полемика была уже на исходе. Зюганов подводил итоги и огласил нечто похожее на ультиматум — свод требований, на которых настаивает оппозиция. Стерлигов молчал. Когда к нему кто-то из его коллег обращался, он реагировал не сразу, пропуская мимо себя вопрос. И лишь позже, вроде как вдогонку, отталкиваясь от последнего слова, отвечал очень скупо и жестко: «Мы посоветуемся. Не знаю. Меня там не было». Лицо сухое — под стать фигуре, костистой и высокой. Скулы выдают татарскую кровь. Глаза сидят глубоко, взгляд недобрый. И блеск глаз сухой и холодный. Не поймешь, что излучают эти глаза — недомогание или ненависть.

Национализм, шовинизм нашли опору в лишенных власти партийных функционерах. Точнее будет сказать иначе. Утратившая власть партийная верхушка готова объединиться с кем угодно, чтобы вернуть её.

3 июля на заседании Совета безопасности обсуждалась политическая обстановка в республике. Председательствовал Президент. По свидетельству очевидцев, это был предельно откровенный разговор. Президент умышленно обострил полемику, провоцируя самые неожиданные повороты в разговоре. Он заставил оправдываться вице-президента, упрекнув его в претензиях на высшую власть. Бурбулиса, который также неуемен в своем желании властвовать и хотел бы вытеснить Петрова и взять руководство Администрацией Президента в свои руки. И опять заверения в преданности и готовность, если он не угоден Президенту, уйти в отставку. Досталось, как всегда, средствам массовой информации. Совет был един в мнении, что 22 июня оппозиция потерпела поражение и что следует ждать очередной атаки. Заключительное слово Президента было достаточно неожиданным и жестким. Касаясь средств информации, Президент заметил: «Будем поддерживать три газеты: «Известия», «Труд», «Комсомолку». Яковлева и Попцова надо снимать». Столь резкий выпад Президента был для многих внезапным откровением. Все повторяется в этом мире. Скрыть свое бессилие в способности влиять на ситуацию проще всего уничтожив, подавив слово тех, кто напомнил обществу о твоей неспособности. Не стану вдаваться в подробности, кто возразил Президенту, кто отмолчался. Прессу и телевидение критиковали: Баранников, Ерин, Руцкой, Козырев. Когда мне рассказывали о заседании Совета и я услышал свою фамилию в такой вот президентской интерпретации, я не испытал ни чувства растерянности, ни чувства обиды. Досада на себя, на зря потраченные силы, на собственный разум, который предупреждал меня — ОН сломается, если мы не создадим вокруг НЕГО интеллектуальное окружение, не из числа холопствующих и преданных, а из числа независимых и неудобных, но необходимых. Президент умеет слушать. Этим качеством обладает не всякий президент. Так вот, если их вытеснят раболепствующие — Президент обречен. Аппарат ждет своего часа и непременно дождется его.

Есть два принципа, по которым лидер формирует свое окружение. Группа, команда единомышленников, нацеленных на общий замысел, объединенных общей идеей. Кстати, именно этот принцип положил в основу Ленин, собирая команду профессиональных революционеров. Есть другой — где главенствует личная преданность. Этот принцип не терпит равенства взглядов. Преданность, в большей своей части, — материализованная зависимость. Ты срастаешься с человеком настолько, что… Продолжение фразы может быть самым различным. Тут есть над чем задуматься. Очень часто лидеры путают эти два принципа, полагая, что они есть одно и то же. Для реформатора подобная путаница понятий попросту губительна. Однако более распространенной бывает иная ситуация. Как правило, первоначально команда реформатора — это круг единомышленников, признающих своего лидера. По мере же развития всякого процесса, а тем более развития реформ, не дающих ощутимого результата, неминуемо наступает череда разочарований, переходящих в перманентное раздражение. Происходящее, по поводу которого вчера было полное согласие, ставится под вопрос. Безрезультативность реформ требует объяснения. Мгновенно общее смятение устремляется по единственно доступному и понятному коридору, в конце которого просвечивает силуэт истины. Кто виноват? Ближайшее окружение нацелено — найти! Не найдете вы, укажут на вас. Виновные ищутся, как правило, за пределами себя. Длительность такого рода событий требует смены команды. Она обновляется по нескольку раз. Это и правомерно и необходимо. Никаких недоумений на этот счет быть не должно. Лидер ищет наиболее приемлемый вариант. Тут следует опасаться совсем другого — подмены принципов.

Неуспех — всегда немыслимое испытание психики для человека, обещавшего обратное. Это тоже талант — красиво обещать. Подозрительность становится первопричиной большинства поступков лидера. Лидер уже не замечает, что перетряхивая свое окружение, он руководствуется совсем иными принципами. Изменившиеся взгляды непременно находят оправдание, то есть прежние нужны были в момент избрания, они умели обещать. Теперь ему нужны другие — умеющие работать. Все логично. Не перед кем даже покаяться. Классический вариант. Скрывающий совсем иную сущность — преданность как категорию умения. Предан лично. В так называемой команде образуется как бы два игровых поля. Одни работают, совершают ошибки, одерживают победы, другие — информируют о том, как ведут себя те, кто работает. Факт постоянства этой информации и есть некий эталон личной преданности. Не от случая к случаю, а обязательно и постоянно.

Мне представляется, что 1992 год в этом смысле был годом, когда смена образа Ельцина в сознании людей проходила очень активно. Общество, возвращаясь на пепелище несбывшихся надежд, мгновенно преобразует свои симпатии. Надо отдать должное Ельцину, что где-то до мая и весь VI съезд он держался достойно и мужественно, не пасуя перед фактом падения собственной популярности. Верный своему «я», он совершал поездку по стране и как бы бросал вызов тем, кто отказывал ему в своей прежней поддержке, тем, кто утратил стимул обожания. Посетив в мае консервативный Алтай, он именно там, а не где-нибудь, обратился к собравшимся с просьбой поддержать его идею о референдуме по земле и президентской Конституции. И «вырвал» у опешившего зала одобрение этой идеи.

Относительно спокойно, против ожидания, прошедшая либерализация цен в апреле придала Президенту решительности как на самом съезде, так и в первые месяцы после него. Однако растущее социальное напряжение, кризис наличности, родившийся как бы на пустом месте, не без помощи крайней неторопливости Запада в предоставлении кредитов… Кстати, из каждой очередной зарубежной поездки Ельцин возвращался с новым пакетом неугасающих обещаний Запада, но без долларовых инвестиций, что приближало его к образу предшественника, который практически и создал этот трогательный миф — Запад нам поможет. Горбачев не сумел добиться помощи, но он заразил лидеров Запада страстью рассуждений о помощи СССР. В мире западных политиков это был некий тест на политическую популярность: сочувствуешь Горбачеву или не сочувствуешь? Горбачев, желая того или нет, создал некий стиль западных обещаний. При этом, заметим, обещаний не воплотившихся. Конечно, западные кредиты нельзя считать главным гарантом стабильности, но их отсутствие делает нестабильность угрожающей. Не случайно, что именно в этот момент, накануне VI съезда и после него, когда правительство Гайдара едва не пало, стало ясно, что устойчивость правительства надо искать не на съезде или в парламенте, а за их стенами. Вопрос о социальной опоре реформ, как говорится, встал в полный рост. Социальная среда, на которую могло бы опираться правительство, обладающее необходимой суммой собственного авторитета, а не как довесок к авторитету Ельцина, оказалась в неразвитом, непроясненном состоянии. Заявление Ельцина, что он не настроен выдвигать свою кандидатуру на следующих выборах, заявление, конечно же, преждевременное, не ко сроку освободило пространство для политических претензий и интриг. Возможность следующего президентства Ельцина предполагала совсем другой рисунок политической жизни. Тактика неназванных конкурентов должна была строиться на дискредитации реформ Ельцина, разрушении его личного имиджа. Что же касается до заявления своих собственных программ, можно было бы и подождать. До 1996 года ещё далеко. С уходом Ельцина из политики, даже спустя 4 года, перед демократами встанет сразу несколько проблем. Первое — поиски лидера, а точнее, нескольких приемлемых лидеров. Второе — как обеспечить единство действий, когда поле для проявления личных амбиций стало совершенно свободным. И, наконец, третье — как распределятся силы между симпатиями к нынешнему Президенту, который, с точки зрения будущего, не имеет перспективы. И как в этой ситуации создать нового лидера, при этом избежав ревнивой неприязни Ельцина, в поддержке которого демократы в данный момент нуждаются.

Заявление Ельцина мгновенно инициировало повышенную активность правых. Формула действий очевидна. Раз Ельцин не претендует на следующий срок, смешно не попытаться сократить предыдущий. Кстати, делая подобное заявление, вполне возможно, Ельцин рассчитывал «пригасить» действия правых, у которых возникла необходимая для политической жизни ясность. Я думаю, если такая мысль даже и была, ей не суждено оправдаться. Своим заявлением Ельцин и единство демократов сделал ещё более зыбким.

Трудно сказать, почему подобное заявление Президент сделал именно сейчас. Ограниченный срок власти обостряет чувство нестабильности. Ельцин не мог этого не знать. Если предположить, что это был обычный эмоциональный всплеск, обусловленный ситуацией…

Сейчас по этому поводу рассуждать уже поздно. Следует спросить себя, как это заявление скажется на самом Президенте, на поведении его окружения? Станет ли команда Президента более сплоченной и кто из его ближайших соратников сделает шаг в сторону и когда.

Думаю, что заседание Совета безопасности июльского созыва подтверждает правильность наших предположений. Именно на этом Совете Президент устроил публичное «прощупывание» своих ближайших соратников на предмет преданности лично ему, Президенту. Определенное ухудшение моих личных отношений с Президентом следует поставить в этот же ряд. На парламентских слушаниях по поводу событий 12 июня я произнес буквально следующее: «Мы должны выговаривать слова правды, какой бы неутешительной и невыгодной для нас она ни была. События последних дней со всей очевидностью дают нам понять, что правоохранительные органы занимают позицию стороннего наблюдателя. Они ждут смены власти, чтобы в кратчайший срок той, новой, присягнуть на верность». Естественно, я говорил не только это, но именно эти фразы были немедленно подхвачены средствами массовой информации и растиражированы по всему миру. Как я понимаю, мое заявление вызвало раздражение у Президента. Кстати, практически все баталии вокруг «Останкино» проходили в отсутствие Президента (он находился в этот момент в Америке). Верность данного предположения подтвердило заседание правительства, которое 20 июня прошло под председательством вице-президента. Поведение первого заместителя Генерального прокурора Москвы, не увидевшего ни в поведении организаторов, преднамеренно возбуждавших толпу, ни в шовинистическом угаре, в который погружался митинг, ни в призывах к свержению законно избранной власти, фактов для возбуждения уголовного дела. Министр внутренних дел считал, что события в «Останкино» — это головная боль Москвы. В одном министр был настойчив и этой возможности не упустил — нерешительность ОМОНа списали на необязательность главы московской милиции Мурашова, который, несмотря на серьезность ситуации, отбыл вместе с женой на Филиппины, где шла шахматная Олимпиада. В общей суматохе Мурашов был приговорен, и его решили немедленно заменить. Но это не более чем частность. Слова обвинения в адрес правоохранительных органов, столь грозно заявленные утром 22 июня, а вечером намечался тот самый митинг и у «Останкино», и на Манежной площади, подтолкнули милицию и Федеральное бюро безопасности к необходимым действиям по наведению порядка. Неудивительно, что мое заявление, сделанное буквально накануне, привело в ярость руководство правоохранительных органов.

Спустя некоторое время это же обвинение в адрес правоохранительных органов, предсказывая назревающий переворот, повторил и министр иностранных дел А. Козырев. Не случайно спустя 3–4 дня поползли слухи об отставке Козырева. Они были опровергнуты самим министром, на его пресс-конференции. Сам факт слухов, возникших в момент наибольшей активности Президента в международных делах, успех которых был очевиден и не мог исключить значительной роли Козырева в этом успехе, заставлял причину недовольства Козыревым искать в ином.

Высокому монарху, диктатору, равно и Президенту, избранному демократически, внушается одна незыблемая истина. Опорой власти, гарантом её существования является верность ей трех сил: армии, полиции и органов безопасности. В нашем случае эта истина не столь бесспорна. Ибо ранее — а этому «ранее» не было двух лет временной отдаленности — три силы были главным оплотом и защитой консерватизма в нашей стране. Более того, они сами были его заповедной зоной. На пресс-конференции для зарубежных журналистов, случившейся 6 июля, Президенту был задан вопрос о надежности правоохранительных органов. Его ответ и удивил, и озадачил меня. Гарантом надежности Президент посчитал приверженность демократическим убеждениям руководителей трех структур: прокуратуры, Федерального бюро безопасности и милиции. Президент говорил об этом как о факте очевидном, доказанном самой жизнью. Не сказанное домыслить несложно. «Я, Президент, исповедую демократические взгляды. Эти люди выдвинуты и замечены мной, следовательно, сомневаться в их приверженности демократии не приходится». Если же учесть, что каждый из этих руководителей возглавлял свое ведомство, исключая Генерального прокурора, менее года… И что попытка в недавнем прошлом министра внутренних дел слить два ведомства, МВД и органы безопасности, не принесла ему популярности, зная извечную неприязнь этих двух служб друг к другу, а также зная о том, что после неудавшегося маневра именно Баранников возглавил Службу безопасности, которую своим прежним предложением в некотором смысле унизил, думать, что его авторитет в этих кругах безупречен — опасное заблуждение, даже если предположить бесспорность его демократических взглядов.

Говоря об армии, можно сказать — свою армию Президент пока ищет. Присутствие в структуре безопасности Юрия Скокова повышает шансы Президента. Скоков профессиональный организатор и неплохой аналитик, но у Скокова существуют определенные расхождения с лидерами демократических движений. Это делает его влияние на Президента половинчатым. Скоков не демократ, а работник. Так уж сложилось, в России всегда побаивались людей умеющих и независимых. В данный момент Скоков занимается армией. Рядом с уставным генералистым Грачевым голова прагматичного Скокова просто необходима. Но это армия. Мы же говорим о правоохранительных органах. И здесь поле риска и непопадания достаточно велико.

Президенту предложили выбор: на какую силу поставить, какую из них взять в свои бесспорные соратники? Средства массовой информации, по сути, пришли к Президенту сами. Ситуацию можно счесть феноменальной: исключая непримиримую оппозицию (газеты, проповедующие принципы разлада, национализма, ненавистничества), вся иная — демократическая и по большей части центристская печать — сторонники Президента. Телевидение, радио, хотя и стараются сохранить объективное отношение к всевозможным политическим течениям, отчетливо симпатизируют Президенту.

18 июля 1992 г. 10.00.

Президент назначил мне встречу. Накануне был «Президентский час» по Российскому телевидению. Разговор был очень откровенным. Завтра Верховный Совет слушает вопрос о средствах массовой информации. Мы обсудили возможную тактику. Ельцин настроен решительно. Он понимает, что поддержка средств массовой информации утраивает его возможности. Некоторое недовольство Российским телевидением и телевидением «Останкино» представляются в этот момент Ельцину малозначительными. Никаких «но», он поддерживает средства массовой информации. Вечером, в ответ на открытое письмо к нему редакторов газет и руководителей телевидения, он намерен встретиться с нами.

— Я должен их успокоить, — говорит Президент. — Я не позволю парламенту расправиться с прессой.

Накануне он сделал ещё один упреждающий шаг. Собрал у себя руководителей парламента и правительства. Вопрос о средствах массовой информации был главной темой разговора. И хотя, как говорит Ельцин: «Мы с Хасбулатовым договорились», — я чувствую, что полной уверенности нет. Того, прежнего, влияния на Хасбулатова у Президента уже не существует. Причин тому много. В преддверии V съезда Ельцин дал понять, что на посту Председателя Верховного Совета хотел бы видеть другого человека. Суждение, высказанное при закрытых дверях, в сверхузком кругу, перестало быть тайной уже через полчаса. Именно это избрание Хасбулатова вопреки желанию Ельцина стало началом затяжной и непримиримой борьбы двух главенствующих политических фигур в России. Свою лепту в разлад этих отношений внес Геннадий Бурбулис. Это он внушил Президенту мысль о неустойчивости Хасбулатова, это он назвал карту Хасбулатова битой. Я предупреждал Президента — такие утверждения объяснимы, но не верны. Они замешаны на личной неприязни и личной уязвленности. Все последующие шаги Бурбулиса после избрания Хасбулатова имели разрушительный характер: Хасбулатов противник № 1, Хасбулатов — жесток, коварен, лжив, ему верить нельзя. И Президент должен убедиться, что опасения Бурбулиса оправданы. Время между V и VI съездами оказалось наиболее нервным. Разлад между окружением Президента: Бурбулис, Шахрай и плюс к ним правительство — с одной стороны, Хасбулатов и плюс к нему отколовшиеся от Президента — с другой, достиг высшей точки. Все ожидали, что развязка конфликта произойдет на съезде. По сути, это и произошло.

Правительство, возглавляемое Бурбулисом, пошло ва-банк. Оно заявило о своей отставке в ответ на непримиримую позицию съезда к реформам. Парламент растерялся, у него не оказалось спонтанного кадрового варианта. Немедленный уход правительства предвещал глубочайший политический кризис. В сумме с экономическим это было бы равносильно краху для власти как таковой: парламентской, президентской, правительственной. Понимая это, под нажимом президиума, который состоялся тотчас после демарша правительства, Хасбулатов отступил. Появилась компромиссная декларация, адресующая правительство, скорее, не к решениям несговорчивого VI съезда, а к решениям V, утвердившего дополнительные полномочия Президента и положившего законодательное начало реформам. Правительство праздновало промежуточную победу; Бурбулис — свой выигрыш по очкам у Хасбулатова. Президент произнес на съезде очень точную, корректную и жесткую речь. Он был верен себе и появился на самом исходе съезда. Речь не возбудила съезд. Президент давал понять, что он против войны с парламентом, хотя съезд его в определенной степени расстроил своей агрессивностью. Он блестяще воспользовался опрометчивостью парламентариев, которые в упрямом невежестве продолжали предавать средства массовой информации анафеме. Президент понял, что своим заявлением в поддержку прессы он, практически без боя, завоевывает симпатии журналистов и публично ставит мат и парламенту, и съезду, а заодно и спикеру, уступившему собственной обиде и не сумевшему разглядеть последствий невосполнимых потерь от прогрессирующего конфликта с прессой. Реакция Президента на съездовское противостояние оказалась более непредсказуемой. Он не отмахнулся от критики в адрес правительства, а взял её на вооружение, он корректирует состав членов правительства, в котором появляются на ключевых постах сразу три практика: Шумейко, Черномырдин, Хижа. Причем не в качестве министров, как было обещано депутатам, а в качестве вице-премьеров. Президент предвидел возможное раздражение крикливых демократов и как бы предвосхитил неминуемые обвинения в свой адрес. Президент уступил нажиму правых — конец команде Гайдара, нет больше правительства единомышленников. Кстати говоря, его никогда и не было. Образ команды бессребреников создал сам Президент. Это было необходимо, потому как оправдывало риск — «беру управление правительством на себя. Поддерживаю не талантливых одиночек, а команду». В этом и есть замысел. И вдруг столь мощное вливание сил инородных. Крик демократов ещё не успел сорваться с уст, как в одном пакете вице-премьеров был заявлен в качестве такового и Анатолий Чубайс, фигура в правительстве, бесспорно, ключевая, возглавившая самое трудное направление реформ — приватизацию. Чубайс однозначно человек Гайдара, а если быть ещё более точным — и человек Бурбулиса. Однако Президент понимает, что демократы умеют считать до трех и не станут скрывать от общества, что три вице-премьера — больше, чем один вице-премьер, даже если это Чубайс. Своим следующим ходом, накануне визита в Америку, а впереди ещё встреча с «семеркой», буквально у трапа самолета, Президент подписывает Указ о назначении Гайдара исполняющим обязанности премьера. Нам ещё предстоит понять: данное решение — временный ход, успокаивающий Запад и возвращающий отечественным демократам надежду, что Президент с ними? Или это всамделишная политика Президента? По логике вещей, кризис предполагает, в качестве нормы, и замену правительства, и значительное пополнение его состава. Но наш кризис — особого рода. Это не просто экономический кризис, охвативший систему, но и одновременно острейший политический разлад, когда на вершине власти, в результате политического взрыва, оказались неподготовленные к масштабу власти демократические силы. Думаю, что коррекция курса реформ, несогласие с международным валютным фондом — отказ немедленно отпустить цены на энергоресурсы, и личный нажим на Гайдара, с требованиями обрисовать экономическую политику как выстроенную поэтапно программу действий, и свое личное недоумение по поводу жесткой налоговой политики, сторонником каковой был именно Гайдар и которая неминуемо делает невыгодным рост производства, — все это говорит о том, что события, разыгравшиеся на съезде, в целом были для Президента, как говорят картежники, в масть. Как и ещё одна немаловажная деталь — жесточайшая персональная критика в адрес Геннадия Бурбулиса. Напомним, что накануне, под нажимом Хасбулатова, парламент отказывает Бурбулису в праве быть одним из докладчиков на съезде.

Президент уже давно испытывал дискомфорт от чрезвычайной близости своего настырного соратника. Ему нужен был повод, инициатива, исходящая не от него, чтобы отодвинуть Бурбулиса, обозначить дистанцию. Кстати, принять ряд последующих решений, касающихся Геннадия Бурбулиса, помог сам Бурбулис. Подав, по договоренности с Президентом, в отставку с поста первого вице-премьера и оставляя за собой пост государственного секретаря, Бурбулис не смог совладать с собственным тщеславием и буквально накануне съезда вынудил Президента подписать Указ о новых обязанностях государственного секретаря. Исходя из этого Указа (его текст стал немедленно достоянием съезда), все вопросы внешней, внутренней кадровой политики, отношения с политическими партиями сосредоточиваются в руках государственного секретаря. Этот документ, без преувеличения, вызвал шок у депутатов. Документ цитировался депутатами, на него ссылались в газетах. Если учесть, что на съезде Бурбулис оказался фигурой, объединившей в нелюбви к себе депутатов самой различной ориентации, то несложно понять недоумение, ярость и возмущение, когда человеку, на отставке которого настаивает съезд, вручаются, в этот самый момент, наиважнейшие государственные полномочия. Ошибка тем не менее была совершена. Сам Президент, получая информацию и анализ ситуации из рук Бурбулиса, не мог предполагать столь негативного отношения к своему ближайшему соратнику. Все зло в окружении Президента обретало законченный образ, имя которому Бурбулис. Кстати, и это особенно насторожило Ельцина, бешеным натиском правых, коммунистов можно было бы пренебречь (их неприязнь к Бурбулису была общеизвестна), но то, что на отставке Бурбулиса настаивали умеренные, а вместе с ними и ближайшие соратники, такие как Собчак, Гавриил Попов, они также подустали от бесконечных интриг (а в умении интриговать государственному секретарю следует отдать должное). Все это заставило Президента изменить отношение к проблеме государственного секретаря, вглядеться в неё пристальнее и предметнее. Фронт «против» оказался слишком обширным: от Хасбулатова до Волкогонова.

Бурбулис часто выступал на телевидении. Телевизионный экран ему был противопоказан. Человек с внешностью отрицательного героя. Я настойчиво просил его умерить пыл, отказаться от еженедельных выступлений от имени правительства. В моих возражениях усматривалась злая преднамеренность. Наши отношения обострились. Холопствующие чиновники уверяли Бурбулиса в его теленеотразимости, после чего упрямое желание не создать, а буквально втиснуть свой имидж в сознание соотечественников брало верх. Ситуация развивалась стремительно. Счет шел на дни, и Бурбулис спешил. Я бы сказал так — уже в какой раз Президент разрешал Бурбулису пережать. Практически пост государственного секретаря был создан Президентом специально для Бурбулиса, а ещё точнее, был придуман Бурбулисом для себя. И первый «ЗИЛ», номенклатурный «членовоз», возвращенный из атрибутов прежней власти, повез Бурбулиса. Чуть позже сыграл на опережение уже сам Президент, зная неуемное тщеславие Бурбулиса, в сложный момент отречения от правительства Силаева, а бунт против правительства Силаева начинал Полторанин при содействии Бурбулиса. Но тот, верный своим тщеславным помыслам, в последний момент перехватил инициативу в этой борьбе и как бы довел её до логического конца… В одном из разговоров я сказал ему: «Гена, не насилуй телевидение, это дает обратный эффект». Наши отношения стали сдержаннее. Мы не поссорились, нет. Он просто почувствовал мое сопротивление и насторожился. Следовало несуетливо лепить собственный образ, а он торопился. И его окружение торопилось. Они не верили во властную долговечность Бурбулиса и хотели получить то, что давала их приближенность к нему. А поиск лидера правительства между тем затягивался. И вот тут Президент сделал ещё один, не просчитанный никем, ход. Ельцин принял управление правительством на себя, а право сформировать правительство доверил Бурбулису, в ранге первого вице-премьера. Этот шаг Президента сочли неудачным и даже опрометчивым. Президент отныне отдает себя на растерзание толпы, он жертвует своим авторитетом, он губит себя. Популист по натуре, он вряд ли выговорит горькие слова: «Сначала будет хуже, чем есть, много хуже». Все сказанное и написанное, конечно же, правомерно, но правомерно отчасти. Ошибочность наблюдений заключалась в оценке президентского шага как вынужденного, как поступка человека, прижатого к стене. Президент если и не все просчитал, то почти все прочувствовал с некоторым опережением. Он дал Бурбулису больше, чем тот того желал. Подобная манера взаимоотношений в характере Президента. Узнав о своем вице-премьерстве, Бурбулис не проявил особой радости, он даже изобразил некое удивление. Не знал, полная неожиданность, говорили, намекали, но он не верил этим намекам. Смешно, конечно, однако допустим, что так оно и было — не знал. Теоретически диалог между Ельциным и Бурбулисом мог выглядеть следующим образом:

— Я сдержал слово, я уступил вашим притязаниям. Вы получили все. И теперь говорить о вашей бессребрености наивно. Однако значимых результатов нет. Более того, жалобы в ваш адрес преследуют меня.

— Борис Николаевич, враги не могут вести себя иначе. Их задача дискредитировать команду Президента, облить грязью его соратников.

— С врагами все ясно, к красно-коричневым вопросов нет. Но жалуются отнюдь не враги — наши единомышленники. У вас задерживается масса информации, которая не доходит до меня.

— Вы же знаете, что это не так. Я стараюсь выполнять ваши поручения. Мы отстояли правительство. Мы начали реформы.

— Почему вы не предупредили меня о возможном скандале на съезде? Вы информировали меня, что владеете ситуацией и шансы иметь устойчивое большинство на съезде неплохие. Где это устойчивое большинство?

— Я говорил о парламенте.

— Оставьте, в парламенте положение ещё хуже. Стоит вам где-либо появиться, и тотчас начинается атака на Президента. Вы до невозможности испортили мои отношения с Хасбулатовым.

— Хасбулатов, после избрания спикером парламента, возомнил о себе немыслимое. Он только внешне высказывает свою поддержку вам, а на самом деле считает себя равным Президенту, не упускает случая унизить вас. Вспомните съезд.

— С Хасбулатовым я разберусь сам. Сколько раз вы говорили об объединении сил в поддержку реформ. Где эти силы? Или все держится только на Президенте? Тогда зачем команда?

— Вы правы, мы переоценили возможности «Демократической России», но раскол присущ не только им. У наших оппонентов единства тоже нет.

— Неокоммунистов, ура-патриотов, националистов объединило чувство ненависти к демократам. А демократов даже чувство опасности, что им свернут шею, не может объединить.

— Их должна была объединить реформа.

Ельцин (раздраженно):

— Нужны результаты, пусть небольшие. Народ почувствует — обстановка меняется. Однако вернемся к вашей проблеме. Я предупреждал вас — «Указ Президента о статусе государственного секретаря» взорвет съезд. Вы меня не послушали. Что прикажете делать теперь? Почему вас так не любят?

— Вы же знаете, кто гонит волну…

— Вот именно, волну. Поэтому давайте договоримся, чтобы не разразился шторм, определим ваши обязанности как государственного секретаря при Президенте. Недовольны? По глазам вижу — недовольны. Власти желаете, а управиться с ней не можете! Умерьте желания. Займитесь внешней политикой… Козыреву нравится путешествовать вокруг света, а концепции внешней политики нет. А Шелов-Коведяев?! Его же никто всерьез не принимает. Кто занимается ближним зарубежьем? А то и внешняя политика, и внутренняя, и связь с партиями и движениями, и работа с интеллигенцией, и МВД, и государственная безопасность, и координация деятельности аппарата Президента… Хватит этой мешанины. Сосредоточьтесь на чем-то одном и добейтесь ощутимого результата. Будете атаковать с задней линии. Вы уже всем намозолили глаза.

Как уже было сказано, разговор этот можно счесть гипотетическим, но все случившееся после съезда лишь подтвердило, что Президент материализовал свое недовольство работой Бурбулиса. Без откровенного разговора не обошлось, слишком многое связывало Президента с Бурбулисом. Он единственный, кто, кроме Илюшина, имел право входа к Президенту без предварительного доклада. Бурбулис слишком хорошо знал «президентскую кухню», недоучитывать этого Ельцин не мог. Своей близостью к Президенту Бурбулис уже был защищен от максимальной опалы. Его нельзя было снять. Его можно было отодвинуть, переместить, но при этом оставить в кругу если не ближайших, то, по крайней мере, близких людей. Одолевая собственную впечатлительность, я должен признать очевидное. За эти два года Бурбулис решил главную для себя задачу, он стал Президенту необходим. Его можно не любить, раздражаться, но не признать цепкий ум, способность не терять самообладания в сложнейших условиях, умение работать по двадцать часов в сутки нельзя. Он хорошо держался в этой, замеченной всеми, опальной обстановке. Он настоял на том, чтобы все атрибуты прежнего Бурбулиса были сохранены: два кабинета (в Кремле и на Старой площади), место на заседании правительства — первый справа от Президента. Не являясь членом Совета безопасности, он регулярно присутствовал на его заседаниях. Он встречал Президента после его зарубежных поездок и на глазах у всех, преодолевая слабое сопротивление уставшего Президента, садился в его машину, при этом повторяя загадочную фразу: «Есть информация. Надо поговорить». На подписании всех официальных протоколов он не просто присутствовал на снимках, сопутствующих этим процедурам, в телекадрах, он оказывался рядом с Президентом. И если даже предположить ворчание Президента по этому поводу, а оно, конечно же, было, нельзя недооценивать и силы, которые боролись против Бурбулиса, в том числе среди ближайших соратников Ельцина. Если даже все это предположить, надо признать умение проникать в среду феноменального. У Геннадия Эдуардовича был готовый ответ: «Я не могу эффективно представлять интересы Президента, если те, в переговорах с которыми я должен их защищать, не будут уверены, что я близок к Президенту и пользуюсь его полным доверием. Я рядом с ним». Ельцину мало желать замены неугодных. Вопрос — кем заменить? Реформам ещё суждено спотыкаться, а значит, круг добровольцев будет сужаться. Впрочем, в поведении президентского ядра будут просматриваться поступки, ориентированные на последующие пять лет, в которых не будет Президента Ельцина. Не исключено, что, делая свое сенсационное признание о нежелании продлить свое президентство ещё на пять лет, Ельцин сыграл от противного. Если не будет общепризнанного лидера, а его, судя по всему, не будет, они придут и попросят его перерешить, забыть о своем отказе. Такой шаг оставляет ему свободу выбора — я не хотел, они упросили меня. Никто не посмеет обвинить его в несерьезности — сказал, взял свои слова обратно. Впрочем, расчет на то, что позовут, — рискованный расчет. Ельцина часто сравнивали с де Голлем, фигурой из числа непредсказуемых политиков. Де Голль же рассчитывал, что Франция позовет его, как это она делала дважды, но чуда не произошло. Французам надоел их уже не молодой и капризный генерал, вернувший величие Франции. Они его не позвали. Разумеется, здесь дело не в Ельцине, а в том, как будет вести себя, в силу заявленной временности, по мере убывания срока, его команда. Кстати, судьба Бурбулиса вне Ельцина просматривается смутно. Активное поле внешней необаятельности не позволит уже в разбуженной России стать ему первым. Так, видимая победа Бурбулиса обернулась для него уходом с главной позиции, он был переведен в ранг фигур меньшей политической весомости. Внешне все происходящее: уход Бурбулиса, изменения в правительстве, заявленная, с достаточной долей коррекции, программа реформ, — выглядят как уступки Президента непослушному парламенту. Если это так, то следует здраво оценить возможности Президента, он не готов идти на риск, он не готов бросить вызов. Но можно эту же ситуацию расценить иначе. Президент не желает связывать себя накрепко с командой Гайдара, ему необходимо пространство для маневра. При наших личных встречах мы не раз касались проблемы: Кравчук — парламент. Несговорчивый якобы украинский парламент всегда дает возможность Кравчуку выговаривать какие-либо условия, ссылаясь на эту несговорчивость, на непростоту своих отношений с парламентом, при этом представляя себя как гаранта устойчивых отношений с Россией. Я полагаю, что эта частность большой политики воспроизводилась во всевозможных беседах с Президентом и не осталась Ельциным незамеченной. Поведение парламента давало Ельцину достаточный повод материализовать свое собственное недовольство и политикой правительства, и поведением Бурбулиса, и пригрозить демократам, чтобы они придержали языки, не болтали направо и налево о своем безмерном влиянии на Президента. Не случайно в одном из своих обстоятельных интервью Ельцин мгновенно среагировал на мой вопрос: «Испытывает ли Президент давление со стороны тех или иных сил?» При этом я добавил, что практика давления на Президента — опробированный прием, как в цивилизованном, так и нецивилизованном обществе. К подобным действиям в равной степени прибегают и оппозиция, и окружение всех президентов мира. Как бы не услышав рассудочную часть вопроса, Ельцин выделил факт давления на него. Хитро сощурившись в мою сторону, он сделал исключающий жест рукой.

— Пора бы всем понять, — сказал Президент, — что на меня бесполезно давить. Я не поддаюсь давлению.

Та быстрота, с которой Ельцин отреагировал на вопрос, категоричность ответа не оставляли сомнения — не только давят, но ещё и распространяют слухи, что добиваются результатов в этом давлении.

КАРФАГЕН ДОЛЖЕН БЫТЬ РАЗРУШЕН


Что держит авторитет демократических преобразований в России на плаву? Казалось, безрадостнее экономическая ситуация, чем она есть на самом деле, быть не может. Предчувствие грандиозного социального взрыва не оставляет общество, навязчивые идеи голода, переворота стали общим местом в размышлениях политологов, амбициозных журналистов, разнохарактерных симпозиумов и дискуссий. Термин «гражданская война» стал настолько привычен, что полностью притупилась реакция на сообщения о человеческих жертвах в межнациональных столкновениях. Великое помрачение охватило людей. И при всем этом с нами ведут переговоры, не без опаски, разумеется, но верят, что империя рухнула и демократия возьмет верх в России. На чем держится эта вера? Практически на единственном Законе и, как все мы сейчас понимаем, Законе опорном и главенствующем в обществе, избравшем демократический путь развития. Речь идет о Законе о печати и средствах массовой информации. Режим, разрешивший свободу слова, а затем спохватившийся и пытающийся отыграть ситуацию назад, своими последующими шагами в любой сфере экономики, производства, банковском деле, даже в изменении характера собственности, решении социальных проблем, образования, пенсионного обеспечения, сколь бы прогрессивными они ни были, неважно, свою демократическую принадлежность могли засвидетельствовать только по одному паспорту — Свободы слова. Все остальные преобразования доступны любому тоталитарному режиму, с разной степенью допуска — полусвободной и свободной на четверть. Так вот, с нами ведут разговор прежде всего в силу этой свободы, которая действует. Не потому, что эта свобода лучше других свобод. Просто у этой свободы свои гонцы — средства массовой информации. Они не дают обществу об этой дарованной законом свободе забыть…

Закон не предполагал никаких новых структур, и это крайне важно. На создание новых структур потребовалось бы время, и сами эти структуры стали бы продолжением дискуссий и бюрократических манипуляций. Закон сделал главное — установил нормы поведения, нормы отношений между средствами массовой информации и обществом. И ещё одна особенность. У этого Закона существовал аналог, принятый Верховным Советом Союза. Россия не могла принять закон менее прогрессивный, нежели принятый союзным парламентом, хотя бы уже потому, что сам российский парламент постоянно подчеркивал свое разительное отличие от Верховного Совета Союза, естественно, оставляя за собой большую демократичность и активную предрасположенность к прогрессивным воззрениям. Впрочем, это не помешало парламентариям возвращаться к Закону о печати дважды. Под угрозой президентского вето прозорливый и хитрый Хасбулатов взял на себя инициативу. При повторном рассмотрении уже принятого Закона он настоял на исключении нескольких реакционных поправок, которые были проголосованы в запальчивости.

Отношения власти с прессой в период демократических реформ — даже не тема, не предмет дискуссий между политиками. Это состояние общества, среда его обитания. Если телевидение, газеты властвуют над сознанием общества и предопределяют его настроения, то ключевой вопрос, первый и главный: есть ли у них ещё одна власть — власть над теми, кто властвует над умами? Скажем проще — реален ли контроль над теми, кто властвует над умами?

19 июля 1992 г.

После длительного маневрирования воплотилось, состоялось, выплеснулось обостренное желание правых расправиться, поставить на место, свести счеты, пригвоздить к столбу позора, а в понимании депутатов правого толка — столбу справедливости, демократическую прессу, Всероссийскую телерадиокомпанию, компанию «Останкино», газету «Известия»… Да свершится суд праведный, суд справедливый!

Три слушания, прошедших до того, выхолостили душу. Для нас, а это самое досадное, наступило некое безразличие. Абсурдность происходящего была столь очевидной, что на неё не хотелось тратить нервных сил. Непростота ситуации была налицо. Парламент, в своей затянувшейся непросвещенности, плох, и это очевидно. Но яйцеголовое правительство, в экстазе политической ревности, не уступает парламенту. Характерен один из разговоров, который у меня случился с премьером правительства Егором Гайдаром. Разговор, при всей частной актуальности — речь шла о постановлении правительства, принятом не более месяца назад и касающемся, от первой до последней буквы, нужд Российского телевидения и радио, — был удивительно беспредметен, в силу манеры, избранной премьером-реформатором для общения с людьми своего или почти своего круга. Я убеждал премьера в необходимости выполнить решение правительства, которое он подписал лично. Егор Тимурович благосклонно сочувствовал мне, как бы даже удивляясь моей непонятливости: дескать, неглупый человек, а принимает всерьез столь естественные вещи. Правительство принимает соответствующие решения не для того, чтобы их выполнять. Задача совсем в другом — уступить настойчивым требованиям истца, обнадежить его документом. Ну а выполнение или невыполнение — это уже совсем другой вопрос. Схема рассуждений проста: вы желаете иметь решение правительства? Вы его получили. Вы же не интересовались, есть ли у правительства возможности по его выполнению или их нет. Если бы даже правительство сказало, что выполнение нереально, вы бы не согласились. Настояв на решении, вы должны сами позаботиться о его реализации. Сами! Убедить, склонить в свою пользу, вырвать ресурсы у тех, кто их распределяет. Получится — ваша удача. Не получится — значит, удачливее ваш оппонент. Ничего этого, разумеется, сказано не было, подразумевалось, угадывалось. Премьер же говорил о другом, ему более близком и понятном. Он ещё подумал бы, надо ли выделять средства на развитие Российского телевидения, которое… Далее я услышал обиды, разочарования, недоумение. Зачем вообще Российское телевидение преисполнено желания внушить людям, как плохо кругом? С хлебом — плохо, с металлом — плохо, с наличностью — плохо. Премьер намекнул, что понятие «социальный оптимизм» не перестало существовать с приходом к власти команды Гайдара. Но премьер посчитал сказанное недостаточным и предложил мне однажды посмотреть Российское телевидение с утра до вечера и спросить себя — способствует ли оно, формирует ли чувство уверенности в успешности реформ, в продуманном курсе правительства?! И когда я возразил и сказал, что чувство уверенности рождает результат реформ, а не рассказы о том, что могло бы быть, если бы не мешали, если бы плодоносило, если бы не воровали, если бы не преступали. Народ заинтересован не в вопросах, а в ответах. Не в объяснении — почему нет, а в рассказе, как иметь больше. Если не воплощается малое, опасно призывать к воплощению большего. А насчет посмотреть с утра до вечера… «Мне десять лет назад, — ответил я премьеру, — это же самое советовал Михаил Андреевич Суслов, предлагая прочесть журнал, который я редактировал, с первой до последней страницы и получить ответ на вопрос: способствует ли его содержание утверждению идей развитого социализма?» Интерес к разговору угас.

Я часто ловлю себя на мысли, что, оказываясь в кругу жизни, я вижу совсем другую жизнь и мое желание винить кого-либо за невоплощенные надежды возрастает. Конечно, у власти — мироощущение власти. Власть сопричастна к желанию сделать, изменить, реформировать, навести порядок. И, затрачивая на это немалые усилия, что естественно, в сознании власти всегда превалируют масштабы этих усилий. Власть недоверчива к свидетельствам, подтверждающим тщетность затраченных сил. В условиях кризиса, политической нестабильности меняется приоритетная шкала. Век информации. Конец двадцатого и тот, следующий, двадцать первый. Уже убедились, поняли: центры информации сфера главных притязаний политиков, ключ к власти и сама власть.

Столкновения вокруг средств массовой информации обрели перманентный характер. У съезда, парламента сложилась своя философия поведения: все, что поддерживает Президент, — надо сокрушать. Телевидение и радио, сохраняющие лояльность к Президенту, нетерпимы в силу этой самой лояльности. А дальше как по накату: захватить, подавить, подчинить — все глаголы из категории энергичных.

В основе столкновения — коллекция личных обид: не так показывают, не то говорят; что они (газеты, телевидение, радио) себе позволяют?! Партии как режима, как меры всевластия давно нет, а мышление большевистское: «журналисты — подручные партии, подручные власти».

Спикер расплачивается за свою недоброту, нерасположенность к журналистам.

Сначала ревнивое — почему вся любовь Президенту? И отчаянный всплеск, повторенный не однажды: «Неужели я меньше сделал для демократии, чем Ельцин?!» Затем мстительное желание подавить, доказать всем — все эти пишущие, транслирующие, снимающие из разряда получерни, холопов — их можно купить, можно продать. Есть одна власть, единственная и первая. И никакой четвертой, третьей, пятой нет и быть не может. Этот термин — «четвертая власть», адресованный печати и произнесенный в присутствии Хасбулатова, почти всегда вызывал у него ярость. Хотя он и произносился без претензий, как образ века информации и никак не более. С решительностью, похожей на бешенство, обрушивался Хасбулатов на это посягательство на власть — «Я, Президент, парламент — мы избраны народом, правительство назначено нами. А кто такие вы? Самозванцы!» Слово «самозванцы» он произносил на свой манер, ставя ударение на самом последнем слоге. Во всем этом была причина и личной уязвленности, недоумения. Хасбулатов сам писал много и часто. В девяностом году, на заре создания еженедельника «Россия» — одного из первых изданий, сотворенных новой суверенной российской властью, — он определил себя его главным редактором. Он, доктор наук, а чуть позже уже и академик, автор монографий и книг, можно сказать, профессиональный журналист и плюс к тому почти заглавная власть, должен состязаться, отвоевывать любовь и уважение у журналистов. И почитание положено лично ему, а не какому-то партократу, бывшему секретарю обкома, не написавшему ни единой строчки самостоятельно «Подумаешь — Президент. А кто его сделал Президентом? Я! Я!» Это было выше его понимания.

Хасбулатов упрямо повторял, встречаясь с журналистами: «Мы, парламент — оплот свободы, а не Президент. Неужели вы этого не понимаете? Не может единоличная власть быть гарантом свободы. Я такой же журналист, как вы». И уже не говорилось, а подразумевалось: «Я — ваш человек, а не Президент». Хасбулатов искренне не мог понять этой нелюбви к себе, этой отчужденности средств массовой информации. Все происходящее, как ни странно, ни в коей мере не относилось к умышленному субъективизму, замалчиванию, якобы организованным Президентом и его командой. Воспаленное воображение воспаленных политикой людей. Парламент и его спикера попросту по-людски недолюбливали, как можно не любить сварливого, злого, мстительного человека. Странно, но именно это чувство было первичным. И что бы ни делали журналисты, соблюдая все нормы равноправного, объективного освещения событий, парламент, сам породивший это отторжение, все равно выискивал, ставил под сомнение, досочинял эту нелюбовь к себе. И круг замыкался. Журналистам присуще эмоциональное начало. Они уже не могли совершить самонасилие над собой и свидетельствовать свои якобы пропарламентские, прохасбулатовские настроения.

Однажды я сказал Хасбулатову: «Депутатам недостаточно объективности, они требуют влюбленности в свое поведение. Но, увы, насильно мил не будешь». Ответом были оскорбительные слова в адрес телевидения и прессы, которые продались Президенту.

Извечная истина — тот, кто платит, тот заказывает музыку, — обретает трагическое звучание в процессе экономического кризиса, когда банкротом оказывается государство, отказываясь от субсидирования печати, которая вывела на политический Олимп новую генерацию власти, только за то, что она не так же легко подвержена политической переменчивости, как сама власть, в череде бесконечных реорганизаций своих структур. Я с трудом представляю положение газеты «Известия» или Российского телевидения, которые, при всей своей неоднозначности, порой неглубине суждений, если говорить о телевидении, конечно же, опора и реформаторских действий Президента, и рыночных маневров правительства, и демократической платформы парламента. Если курс правительства, в силу пополнения его рядов активными представителями ВПК, развернется на 180 градусов, ситуация станет непредсказуемой. Средства массовой информации уже утратили условный рефлекс подчинительства. И Президент, меняя правительство, проводя коррекцию курса, но опять же коррекцию, а не смену вектора движения, должен думать об информационном поле, не о замене редакторов, что совершить несложно, а практически о создании континента послушной прессы, которая мгновенно перестроится и начнет вытаптывать новую тропу в общественном сознании. Возможно, предчувствуя это, целый ряд персоналий из окружения Президента, на первых порах Бурбулис, чуть позже Полторанин, нетонущий Петров, так или иначе возвращаются к идее президентского канала на телевидении и радио. Можно придумать зеркало с обратным эффектом, но тогда оно перестанет быть зеркалом. Но проблема даже не в этом.

Мы заложники своего прошлого. И даже одержимость в его разрушении не может изжить в нас эту приговоренность. Привычка иметь средства массовой информации, беспрекословно подтверждающие правильность твоих действий, сформирована партией. И мы, вышедшие из её чрева, даже те, кто вирус непослушания взращивал в себе ранее и был гоним, — даже они чувствуют себя потерянными на полях разгулявшегося плюрализма. Все устают от отрицательных эмоций. Но первой устает власть. Это в адрес прессы: «Вы очерняете действительность, вы сеете национальный раздор, вы подрываете доверие к реформам».

В этот момент власть забывает, что в информационном зеркале не фиксируется желаемое, а отражается только действительное. Болезнь реформаторов всех времен: если результатов нет — их надо придумать. Во благо самих реформ. Отсюда желание иметь новое, президентское телевидение. А у парламента — парламентское. У правительства — правительственное. Тогда мы сами будем говорить о себе, что и следует с этого дня считать правдой. Не надо за нас домысливать, дописывать. И никто не задается вопросом: «Где взять такого зрителя, слушателя, читателя, который станет верить тебе президентскому, парламентскому, правительственному?»

Пока Бурбулис возглавлял правительство, он был одержим подобными замыслами. Теперь вот Петров роет свою нору. И только сам Президент противится, чувствуя интуитивно и в замысле Петрова, и в замысле Бурбулиса, и в замысле Полторанина непроясненную опасность. Опасность для себя Президента, как гаранта демократического развития государства. Идея Полторанина, конечно же, не столь примитивна, как ласковая идея Петрова. Упразднить министерство печати, создать на его месте Федеральную службу информации при Президенте. Расширить, как считает Полторанин, зону свободной, независимой информации. Единомоментно уйти из-под контроля парламента и правительства, но при этом остаться влиятельной фигурой в правительстве, в ранге вице-премьера. И этим рангом как бы укрепить вторую линию обороны.

Я уже говорил, что любая идея, возникающая в коридорах власти, ориентирована на личность, предложившую эту идею. В данном случае именно Полторанин становился руководителем Федерального информационного центра. При этом он ни в коей мере не ослаблял себя, а, наоборот, усиливал. Именно это вызывало сопротивление на всех властных этажах.

Уязвимость отечественных реформ в том, что они, как правило, инициировались высшей властью, что не следует считать изъяном, однако власть при этом всегда сообщала — импульс реформ идет снизу. О чем низы даже не подозревали. В любой реформе власть боролась с самой властью. Когда реформатор использовал механизм реформ, расширял свое собственное пространство за счет либо сокращения, а чаще и упразднения пространства своих оппонентов. На бюрократическом языке это называлось «реорганизация управления». Иначе говоря, реформы делались не под идеи: движение капитала, технический прогресс, политическое обновление, а под себя, своих сторонников, свою послереформенную власть. Отсюда драматизм нынешних реформ и реформаторов, попытавшихся отчасти отойти от этого стереотипа. И, как результат, бескомпромиссное сопротивление тех, кто не разглядел себя в послереформенный период у кормила власти. Партийное сопротивление реформам имело две тональности: оголтелую, или социалистическую, и неизбежную (иначе говоря, уловить направление течения реформ, сначала подстроиться под него, а затем скрыться в нем). Их девиз — нельзя выступить против реформ — не поймут. Цель должна быть иной — найти в этих реформах свои властные этажи. Если их нет, придумать и пристроить. Первый банковский капитал и первая банковская элита — это бывшие партийные функционеры. Трудно сказать, какая часть капитала партии ушла за рубеж, но то, что её капитал лег в сейфы отечественных коммерческих банков, в этом нет сомнения. В этом смысле реформа государственных структур, введение российского президентства, у истоков которого стояли Геннадий Бурбулис и Сергей Шахрай, выстраивалась не по новым, а по извечным законам власти. Увидеть в этих структурах себя. Отсюда идеи Госсовета, государственного секретаря, Консультативного совета. Нужны были структуры, при которых власть второго человека была бы неопровержимой. Во-первых, он стоит у дверей первым и все, включая залетающий ветер, может осязать лично. Во-вторых, если в связке Президент вице-президент его нет, надо изменить структуру власти таким образом, чтобы третий стал вторым, не меняя порядковых номеров. Я говорю это не в укор авторам идеи. Просто такова специфика Отечества. А ещё надо учесть, что будь то Чубайс, Явлинский, Бурбулис, Шохин, Гайдар или Хасбулатов, они новое поколение политиков, в возрасте от 35 до 45 лет, до того стоявшие на привязи или в услуге номенклатурной старости. При помощи этих реформ, другой возможности у них нет, они могут совершить восхождение на «политический Эверест». Для них реформы экономического механизма — не только решение социальных, этнических, территориальных вопросов, но ещё и их личная лестница, где только они, как им кажется, знают очередность ступеней и по которым, поднимаясь с закрытыми глазами, могут подняться только они. Правила игры написаны в расчете на их возраст, их язык, их привычки. Для них реформы не ответ на общественную потребность, а, скорее, их личный замысел, воплощение диссертационных амбиций — мою модель положили в основу, мой экономический механизм, мою политическую концепцию. Реформы это я. Их можно назвать клубом президентов. Каждый из названных, оставаясь наедине с собой, скажет непременно: «А почему нет?»




Глава VII

Синдром Горбачева, или Накануне


ЛОС-АНДЖЕЛЕС







17 сентября 1991 г.





Однажды обнаружив удачную формулу, мы повторяем её с одержимой настойчивостью. После недолгой, но драматической изоляции Горбачев вернулся в другую страну. Три дня, потрясшие мир, похоже, лишили Президента его навязчивого недуга — политической слепоты. Демократы устало вздохнули кажется, наш Президент определился. Потерпевшая поражение реакция в отчаянном озлоблении прокляла Горбачева ещё раз. Вряд ли они имели основания сказать — он нас предал. Если что и было общее у правых и левых, то это недоверие к Президенту — не наш. Изолируя Президента, они готовили ему неутешительный итог.

Касательно президентства, конечно же, было несколько вариантов: если получится в полном объеме, то…; если постигнет частичная неудача, то… О поражении не думали — страшно. Я не прав, и о поражении думали. Не случайно заболел Павлов. При аресте он скажет: «А что, собственно, произошло? Разве мы не говорили о чрезвычайном положении? Разве не призывали к созданию правительства общественного спасения? Разве нас не страшил хаос, разгул преступности, митинговая вакханалия? Если этого ничего не было, то зачем Президент потребовал чрезвычайные полномочия? Вот войска ввели напрасно, я предупреждал».

Все это в той или иной форме прозвучит на суде. Таким образом бывший премьер как бы напутствовал защиту. Нет смысла говорить о том, на что они рассчитывали и в чем просчитались. Анализ всегда был застарелым недугом политической номенклатуры. Путч лишь подтвердил: кто был ничем — всем стать не может.

Пожалуй, самой зловещей в групповом портрете заговора является фигура Болдина. И не потому, что человек, ближе всех стоящий к Президенту, облеченный всей полнотой доверия, предал. Нет. Во все времена предавали ближайшие. Потому как поступки стоящих в отдалении и не считались предательством. Стоящие в отдалении совершали ошибки, не справлялись с работой. Они всегда имели возможность сказать: нам приказали, мы не были информированы. Для окружения, на расстоянии человеческого дыхания, эти оценки неприемлемы. Окружение, вознесенное самим самолично, предает изысканно.

В 1985 году, ещё не Президент, а просто Генеральный секретарь, оказавшись у кормила страны, Горбачев восстал против всесилья помощников, окружавших предшественника. Одряхлевший лидер достиг той стадии политической неполноценности, что превратился в плохо двигающийся, плохо соображающий объект. Помощники правили страной. Помощники продуцировали коррупцию. Помощники вознеслись над Политбюро, Советом Министров. Не случайно первым шагом Горбачева было упразднение этого надинститута власти. Помощники покидали Олимп под злорадное сочувствие партийного и государственного аппарата, измученного долголетней завистью. Рабы не прощают возвышения себе подобных. Кто их сейчас помнит, Прибытковых, Агентовых… — «барвихинских глухарей», нашептывателей высшей власти?

Еще раз повторим, трагедия реформаторов всех времен — они всегда приходили в стаю прежнего окружения. Аппарат — среда обволакивающая, проникающая в поры власти, принимающая форму каприза власти. Вот на чем держится доверие власти к аппарату.

Итак, изгнав и предав анафеме институт прежнего кормчего, Горбачев практически повторил его ошибки. Он чуть медленнее, чем его предшественник, вползал в трясину власти и ложного почитания. Брежнев купил аппарат. В дальнейшем его покупали помощники. Однако начало паноптикуму положил Леонид Ильич сам, раздавая награды, привилегии и прочие дарственности разносортным политическим пролазам. Ничто не изменилось в психологии власти со времен Древнего Египта, Рима, Ивана Грозного, Гитлера, Сталина.

Власть, в своем самовыражении, одинакова при всех режимах, она живет не по законам социального строя, демократии или антидемократии, монархии или республики, власть живет по закону власти. И в этом смысле существуют вечные истины. Вознесенные не по заслугам не могут не знать об их отсутствии, а потому придумывали их, создавали шлейф побед и успешностей, не существующих в реалиях. Только человек, для которого власть есть смена профессиональных занятий, независим в своих суждениях. Жаден до власти, как правило, малоумеющий. Он использует власть в привычном социалистическом толковании — руководить в целом, вообще. В этом случае власть способна скрыть профессиональную посредственность, когда знания подменяются организаторским марафетом: собрать, обеспечить, принять меры, повысить, сосредоточиться, обратить внимание.

В среднестатистическом измерении Болдин — руководитель аппарата Горбачева — человек достаточно ограниченный. О таких говорят: толковый оргработник, полагая, что для человека, обладающего этим навыком, совсем не обязательно наличие общей эрудиции. При исполнении воли начальства она как бы помеха. Но именно Болдин стал пружиной заговора. Можно сказать проще первым был куплен Болдин. Мне не хочется повторять: мы предупреждали Президента. А кого не предупреждали?!. Тут я не прав, Горбачева предупреждали соратники-либералы, все те, от кого отвернулся Президент. Горбачева предупреждали шестидесятники, политологи.

Что парализует лидера? Отсутствие власти? Ни в коем случае — её видимость сохраняется. Неуважение? Вряд ли. Почитание — это ещё и лицедейство. Шестидесятники грешны перед Горбачевым, они задержались в своей влюбленности в него. И когда их критика в адрес Президента достигла апогея, ожесточившийся Президент, подвластный собственной обиде, маниакально клял судьбу, обвиняя всех в неверности. Именно Горбачев называл демократов, водрузивших на свое знамя имя Ельцина, политической шпаной, и именно с его легкой руки покатилось по стране — «так называемые демократы». Так все-таки что парализует лидера? Информационная блокада, оплодотворенная обилием дезинформации. Наш Президент должен знать все.

Уже в 1988–1989 годах было замечено, что Президенту нравится быть информированным. Один лидер коллекционирует автомобили, другой выращивает кукурузу на собственной даче, третий — врагов народа. Горбачев не упускал случая повторить:

— Как вы понимаете, я располагаю достаточной информацией.

Это очень быстро почувствовало ближайшее окружение. Если Президент желает чувствовать себя информированным, не будем его разочаровывать. Он должен знать то, чего не знают остальные. Он должен знать прямо противоположное общедоступному. Реакция готовит заговор, об этом говорят на улицах. Окружение дает понять Президенту — паника стала модой. «Интеллигенция во все времена была предрасположена к истерике. Мы вам дадим информацию другого свойства. Заговор действительно готовят, но его готовят левые, во главе заговора — лидеры Межрегиональной группы. Их программа: сокрушить правительство, затем съезд, затем Президента».

Так, слабость реформатора, вовремя замеченная аппаратом, помогает аппарату прибрать власть к рукам, о чем Президент даже не подозревает. Рождается формула — они рвутся к власти. И любое столкновение, митинг, выдыхающий людское негодование: «С кем вы, Президент Союза?!» заворачивается в ту же упаковку — они рвутся к власти. Они — «так называемые демократы», они — «политическая шпана». Почему реакция блокировала Президента? Их насторожил его осязаемый поворот в сторону левых. Да мало ли шараханий переживал Горбачев, чтобы так нервно воспринимать его очередное колебание. Конечно же, нет. Победа Ельцина на выборах поставила логическую точку. Расхристанные, разобщенные демократы преподали урок интеллектуального превосходства. Им нечего было сказать о приобретениях, мы по-прежнему летим вниз, и непонятно, какой глубины эта пропасть. И если мы окажемся на её дне, услышит ли нас цивилизованный мир? Казалось бы, напуганный предрекаемым голодом, народ должен был поступить иначе. Не поступил. Народ выбрал свободу. Никаких обещаний, простая формула — о моей политике вы будете знать все. Я не отступлюсь от реформ. Реформы — это свобода духа, предпринимательства, собственности. Вот и вся программа. Без полутонов, полунамеков: ещё не созрели, не поймут, не примут…

Интересно, за кого голосовал Горбачев на выборах? Я думаю, за Ельцина. А его жена? А внучка? Он ещё скажет об этом в мемуарах. А может, накануне выборов надо выбрать момент, когда сказать? Я даже знаю, как будет назван материал, посвященный этому откровению Президента, — «Три моих голоса за Бориса Ельцина».

Выборы, их итоги, оказались для реакции последним звонком. Дальше ждать бессмысленно — нужен переворот. Я полагаю, что интенсивная подготовка началась именно тогда.

ИГРУШЕЧНЫЙ ПЕРЕВОРОТ ИЛИ…


Был ли переворот истинным?

Журналистская зарисовка того периода: пожилой человек, похоже из КГБ, бродит вдоль баррикад, выстроенных у Белого дома. Трогает ногой рыхлое строение, бормочет:

— Разве так баррикады строят? В Литве, там все было без дураков. Две дневные нормы бетонных заводов положили. Танки и те опасались — надолбы. А здесь все на живую нитку. Дунь — разлетится.

Голос со стороны:

— Какой переворот, такие и баррикады.

Почему переворот в нашей стране непохож на переворот в банановой республике или, скажем, в Чили? Потому, что эта страна называется Россией. Цель переворота — свергнуть Россию. Не Горбачева, нет, — Россию. Танки можно ввести в Литву, на Россию танков не хватит. Поэтому и переворот был задуман как некое действо, лишенное жесткого рисунка, заметного внешне. Вроде как переворот — и вроде как нет. Танки ввели, но телефоны не отключили. Радио и телевидение России, все прогрессивные газеты прикрыли, но аэродромы закрывать не стали. Комендантский час ввели, но въезд в Москву оставили свободным. Он был задуман как переворот, который впоследствии вписался бы в опробованную формулу: «По многочисленным просьбам трудящихся…», «Народ требовал навести порядок!». И это не лишено смысла.

Социологические исследования, случившиеся сразу после августовских событий, показали, что свыше 30 процентов практически поддерживали идею введения чрезвычайного положения. Они не желали вдаваться в подробности, насколько конституционны методы путчистов. Раньше было лучше — вот и все. Верните нам «раньше». Эти 30 процентов трудящихся, если их очень попросить, могли высказать такую просьбу.

СЕЙЧАС, СПУСТЯ ДОСТАТОЧНОЕ ВРЕМЯ


Отстранение Горбачева они не считали большой проблемой. Был же отстранен Хрущев, человек в корне изменивший отношение к Советскому Союзу. Без особого шума, можно сказать, лояльно отстранен. А день спустя заявление от имени нового руководства страны: «Мы признаем неизменность внешней политики, соблюдение всех договорных отношений». Полгода помучаемся, а потом все вернется на круги своя. Проведем инвентаризацию внутренних ресурсов, заместитель премьера Щербаков предупредил: «Запад перекроет кислород на время». Вот он, ключевой мотив — на время.

Почему переворот был задуман так, а не иначе? Не по классической формуле: телеграф, телевидение, газеты, вокзал, аэродромы. Закрываются границы. Арест руководства. Роспуск парламента. Прекращение действия Конституции. Введение чрезвычайного положения на год. Обещание новых выборов после наведения порядка. В черновом эскизе все так и было, но… Такой сценарий был возможен в 1982-м, даже в 1985-м, но не в 1991-м. Путчисты отдавали себе отчет — партия парализована — окриком не поднять нужно долго кричать. Зарубежье отреагирует на Горбачева, страна — на Ельцина. Опять война на два фронта. Репетиции, конечно, были, но удачными их не назовешь. В Прибалтике — сорвалось. Эксперимент с РКП не дал чистоты результата, пришлось сменить лидера. Закон о КГБ вселил надежду. Это было, пожалуй, самой большой удачей реакции. Вот почему слова Лукьянова о его нежелании войти в состав ГКЧП не следует ставить под сомнение: «Я вам пригожусь на посту Председателя Верховного Совета». Это профессиональный ответ. Надо же снабдить переворот флером законности. Заматывать парламент мог только Лукьянов, как друг Президента, как однокашник по институтской скамье, как хранитель детища по имени Союз, как демагог средней руки, но для парламента того разлива почти Демосфен. Парламент, поддержавший преступный закон о КГБ, мог утвердить любые изменения к любой Конституции. Попытка Павлова получить чрезвычайные полномочия — это тоже репетиционный вариант, шаг к легальной блокаде Президента. Президент почувствовал дискомфорт и возразил. Лукьянов в этот миг уже был на перепутье. Ему тоже можно посочувствовать — трудно вести парламент, когда за спиной сидит Президент. Президент помешал чрезвычайным полномочиям премьера. И западная пресса сообщила миру: Горбачев проявил себя как блестящий тактик. Слепота обожания — самый страшный вид слепоты. Потом был Пленум ЦК. И снова молва, обещающая грозу, поползла по стране: сметут, исключат, в лучшем случае откажется сам. Пленум был тактической новинкой реакции. Прошедший на удивление мирно и спокойно, более того, поддержавший в основе проект новой программы партии, он должен был усыпить бдительность Президента, создать иллюзию затухающего политического кризиса. Демократы высказывали привычное недоверие, в скоротечном анализе предрекли — главный бой перенесен на съезд. Надо готовиться к этому событию. То, что консерваторы добились именно такой реакции на партийном Пленуме, следует считать их тактической победой. Еще раз прокукарекали свои восторги западные лидеры, и Президент, с сознанием одержанной победы, отбыл на отдых. Ракетой, просигналившей о начале штурма, был факт исключения Александра Яковлева из партии. Как мы помним, это случилось накануне путча. Реакционное ядро партии дало понять пылким партийным резервистам: Генеральный секретарь больше не управляет партией. Демократы уже как бы вывели партию за пределы политического ринга, частично утратили к ней интерес, на этот факт прореагировали вяло. Далее случилось то, что случилось.

Все было: недовольство народа, предсказание голода, безработицы, нулевой рейтинг Горбачева, оскорбленная армия, ждущий реванша КГБ, страх перед развалом Союза, неуправляемость атомным потенциалом, объединенный страх партократии и, конечно же, травля набирающего силу Ельцина. Эти девять страхов как бы суммировались, создали иллюзию всеобщего недовольства, которое и должно стать опорой переворота. На деле же оказалось, что недовольство недовольству рознь. Затея с переворотом — затея безумная, хотя бы уже потому, что неподъемным оставался главный камень камень экономики. Ничего, кроме инвентаризации ресурсов, путчисты предложить не могли. Помимо прочего, непростительным просчетом для ГКЧП был факт объединения в его составе наиболее непопулярных в народе лидеров. Что это, слабомыслие, атрофия сознания? Как можно от имени всеобщей непопулярности призывать народ под свои знамена?

И все-таки вопрос остается открытым: на что же они рассчитывали? На обилие, ниспадающее с небес? Вряд ли. На интеллект, высокий разум? Вслушайтесь в речь каждого из них, и вам станет жутко от культурной ограниченности этих людей. Тогда на что? Значит, на страх. Следовательно, переворот предполагал конвейер расправы. Другого гарантирующего мотива у заговорщиков не было. Вот ответ на вопрос: был ли этот переворот игрушечным?

Возвращаться к деталям событий не хочется. Много написано, доснято, додумано. Здесь тоже своя закономерность, по мере удаления событий число их участников увеличивается. Будучи все эти дни практически круглосуточно там, нельзя было не почувствовать, что людей объединило, поддержало в сосредоточенном состоянии — не фанатизм, не идеологическая наполненность, попросту — порядочность. В самый критический момент в Малом зале собрались депутаты. Нас было человек двести. Следовало четко определить рисунок собственных поступков. Есть перехват — штурм назначен на 23.00. Началось передвижение танковых колонн. Есть три варианта действий. Предложить женщинам и всем сотрудникам аппарата правительства, Верховного Совета покинуть здание. Время и место выхода из здания определено. Здесь споров не было. Как вести себя депутатам? Оставаться на рабочих местах? Собраться вокруг Президента? С оружием в руках защищать Белый дом? Или покинуть его, выйти в толпу защитников и там, своим присутствием, повлиять на характер событий? Практически мнения разделились. Не в пользу правильного и неправильного, а в пользу — где ты наиболее результативен. Часть депутатов осталась на рабочих местах, часть вышла на улицу. Но, пожалуй, самым неожиданным было выступление депутата Аслаханова. Как принято говорить в таких случаях, «тетива натянулась до предела». Он был одет в полевую армейскую форму.

— Среди нас достаточно военных, — сказал Аслаханов, — верность присяге — это верность Президенту. Мы будем защищать Белый дом по всем нормам боевой ситуации.

В вестибюле первого этажа по гладкому мраморному полу перетаскивали мешки с песком — закладывали окна первого этажа. Высокие, просторные проемы, скорее напоминающие магазинные витрины, вряд ли были приспособлены к обороне. Десантники, если они будут задействованы в штурме, пройдут через них, как проходят в открытые настежь ворота. Что же касается песка, то надо было бы срыть три Поклонных горы, чтобы закрыть эти проемы. На полированном черномраморном полу хорошо смотрелась фигура вице-президента Руцкого. В английском костюме безукоризненного покроя, со Звездой Героя, уже потучневший после Афганистана (прошло более двух лет, для летчика это много), он в тот момент был в своей стихии. Двигался на удивление легко и, я бы сказал, с гусарской удалью отдавал команды. Возможно, он не очень верил в штурм, в эту безумную затею атаковать Белый дом в присутствии десятков тысяч людей.

Что-то говорилось о сужении сектора обстрела. По радио ещё и ещё раз предупреждали о необходимых 70 метрах, которые непременно должны быть между затихшим в ожидании зданием и толпой. Кто-то вспомнил слова Горького, сказанные в день штурма Зимнего дворца. «Последняя ночь капитализма была холодной, под утро выпал снег». Я стоял у окна, смотрел в туманную мглу наступающей ночи. И только по лоснящейся сверкающим блеском мостовой можно было понять — идет дождь. Если этой ночи суждено стать роковой, то можно будет сказать: «Последняя ночь социализма в России, развитого или какого-то еще, скажем с гуманным лицом, была дождливой». Это если чет, а если нечет, то скажем иначе: демократия в России перестала существовать летней дождливой ночью с 20 на 21 августа.

Ельцина называют человеком экстремальных ситуаций. О Горбачеве этого не скажешь. Странно, в те дни мы все говорили о Горбачеве. Человек ни на что не влияющий стал вдруг неким символом законности, которую, опять же вдруг, утратил. Спасали не Горбачева, а некий масштаб, объем демократии.

Я был на даче. Это достаточно далеко, 140 км от Москвы, в Калужской области. Меня разбудили ранним утром стуком в окно. Во вторник, 20-го, я должен был встретиться с Ельциным, обсудить подробности его предстоящего выступления по телевидению. В моих планах так и значилось — где-то в середине дня, во вторник, оказаться в Москве. После выступления Президента, что это будет — интервью, беседа, неважно, мое участие в той или иной роли предполагалось.

Так вот, после этой работы я был нацелен на фундаментальный отпуск.

ОТСТУПЛЕНИЕ НОМЕР РАЗ


Декабрь 1992 года Послесъездовские события (мы говорим о VII съезде народных депутатов), и прежде всего безуспешность действий правительства первые полтора месяца, не оставляли никаких надежд на примирение политических сил. Правые, не сумевшие дожать ситуацию на самом съезде, чувствовали себя одураченными и занялись, уже на следующий день, сочинением сценария реванша. Левые, увидевшие в оскорбительной наготе дырявость своих рядов и оставившие на поле брани боевое знамя по имени Егор Гайдар, метались по политической арене в поисках укрытия. Сергей Филатов, сменивший должностной ранг и занявший в Кремле кабинет главы президентской Администрации, с ужасом признался, что стал комендантом некого лагеря беженцев.

Депутаты всех без исключения демократических фракций наперебой предлагали свои услуги в качестве единственно что не разнорабочих в структурах исполнительной власти. Это можно назвать массовым бегством из парламента. Противник, ранее цепко удерживающий свои позиции (свидетельство крайне консервативного парламентского крыла), без боя оставляет свои окопы. Хасбулатов, хотя и с некоторым опозданием, оценил опасность возникающей ситуации. Филатов покинул стены парламента, и он, Хасбулатов, может быть удовлетворен. Уже не в первый раз он настоял на своем и заставил Президента принять неудобное для него решение (до этого был Бурбулис, теперь ключевой политической позиции, первого заместителя главы парламента, лишился Филатов).

Стремительность, с какой развернулись события на съезде, и, подчиняясь этой спешности, Хасбулатов не успевает просчитывать ходы. Филатов ещё числится заместителем спикера, хотя гром уже грянул и в кулуарах он отвечает утвердительно на вопрос о своей возможной отставке. Место выбывшего Шумейко, он уже полгода в должности вице-премьера, занимает Рябов. Но тут же, почти одновременно, парламент отдает правительству другого заместителя — Ярова. В результате немыслимой комбинации Хасбулатов получает позицию, говоря шахматным языком, с потерей качества. Вместо четырех положенных замов он имеет двух одноцветных заместителей. Уже никто не сомневался, что Воронин и Рябов найдут общий язык, а значит, спикер лишается возможности маневра, что для профессионального политика равносильно гибели.

Заявление, сделанное спикером 2 февраля, спустя месяц после съезда, во время торжеств, посвященных 50-летию Сталинградской битвы, многих озадачило.

— На будущих выборах, — сказал Хасбулатов, — я не намерен выдвигать свою кандидатуру ни в Президенты, ни в качестве рядового депутата. Политика — дело грязное, я утратил к ней интерес.

Кто-то расценил этот шаг как политический маневр. Предупредил же Президент, что на второй срок своей кандидатуры выдвигать не намерен. Вот и Хасбулатов решил сделать прощупывающий ход. Конечно, исключить подобный вывод в полной мере нельзя, и все-таки, я думаю, заявление Хасбулатова было осознанным. Он действительно ищет способ, не разрушающий его политического авторитета, не перечеркивающий профессиональной перспективы, но который позволит ему лучше соскочить, в худшем случае — спрыгнуть с «несущегося в никуда экспресса».




Глава VIII

Кавказский пленник


ЗАМЕШАНЫ НА ПОДОЗРЕНИЯХ


Июль 1991 года Съезд не предвещал неприятностей. Названный в кулуарах ритуальным, он даже по предварительным прикидам не вытягивал более чем на четыре заседательных дня.

Во-первых, коронация Президента! Все мысли руководства Верховного Совета, а точнее, окружения Ельцина были нацелены на этот завершающий аккорд выборной кампании. Принижать событийность данного факта нелепо и неразумно.

Впервые в истории России… А дальше, да мало ли слов можно было сказать. И о нереальности подобного события ещё три года тому назад, и о адовых муках, которые пережило Отечество, и о неудавшемся, сроком почти в восемь десятилетий, социальном эксперименте, о государственности Российской, уже не сочтешь точно, на третьем или четвертом витке спирали, и, может быть, самое главное, о факте невероятном в истории русского консерватизма: народ, на четверть осознанно, на четверть интуитивно, ещё на хорошую долю потому, что не такой как все, — проголосовал за Ельцина лидера демократических сил республики.

Предполагали, что торжественность самого акта даст импульс доброго настроения на весь съезд.

К этому моменту имя премьера перестало быть тайной. Президент определился, назвав кандидатуру Силаева, он дал понять, что хотел бы сохранить команду, с которой прошел скоротечный и мучительный год. Последняя сессия парламента оказалась на удивление продуктивной. Умиленного согласия не было, но чувство здравости взяло верх и основные законы были приняты, минуя изнуряющие согласительные комиссии, когда компромисс вершится не во благо закона (закон утрачивал свою кардинальность), а во благо сохранения равенства политических сил.

Впервые российский съезд оказывался в положении, когда он привычно не принимал эстафету парламентского конфликта и не доводил его до съездовской кульминации, как случилось на IV, когда консерваторы были преисполнены решимостью конституционного переворота. На III, когда на костре депутатского гнева должно было сгореть правительство. И депутат Воронин в приватной беседе, выражая волю коммунистов России, уже указывал премьеру Силаеву на дверь. На II… Уже и не вспомнишь, кого предполагали низвергнуть, изжить, изгнать консерваторы. Так вот, ничего подобного перед V, внеочередным съездом не случилось, что позволяло сделать вывод каких-либо сверхособых осложнений на съезде быть не должно.

Сложнее других в этот период было именно Руслану Хасбулатову. Заседания парламента, как правило, вел он, давая возможность Председателю Верховного Совета в этот непростой момент межсезонья, когда президентство, как новая форма исполнительной власти, было предрешено и правительство как бы зависло в непредсказуемости своей судьбы, взяв на себя инициативу и масштаб дополнительных полномочий и наметив эскиз региональной, хозяйственной и экономической самостоятельности. Мне кажется, что Хасбулатов выполнил возложенную на него задачу, парламент продемонстрировал высокую работоспособность, избежал критического противостояния. Фракции, каждая по-разному, были озабочены президентскими выборами.

Парламент России понял, что упустил время на внутренние распри и утратил законодательную инициативу. Если ранее наиболее важные законы он принимал, опережая союзный парламент, вынуждая последний исходить уже из существующего, то теперь он делал это как бы вослед. Надо было наверстывать упущенное. Да и потом, оппозиция, так долго упрекавшая Ельцина в нежелании найти общий язык с Горбачевым, оказалась парализованной после новоогаревских событий. Позиция России сделала Ново-Огарево реальностью. Как ни странно, речь даже не о союзном договоре. Договор несовершенен и поныне. Обозначилась формула взаимоотношений Центра и республик на сегодняшний день. Как кажется Президенту страны, он нашел свое место в совете федераций 9+1, обозначив себя как приплюсованную независимую величину. Президент преуспел в самовыражении, но история — это всегда аналогии, и всякий плюс есть величина прибавленная, величина примкнувшая (так и просится на язык воспоминание — «и примкнувший к ним Шепилов»). Такова была политическая пропозиция накануне съезда. Ничто не предвещало чрезмерных осложнений. Внутрипарламентские трения, конечно, были, но они не выглядели чрезмерными, чтобы о них говорить с придыханием и волнением.

Два внутрипарламентских события в преддверии «коронации» съезда имели место, но прошли почти незамеченными. Некая алогичность ситуации, конечно, была.

После победы Ельцина на выборах положение «группы шести» выглядело как политический нонсенс. Вряд ли кто-либо сомневался, что спустя некоторое время эти люди подадут в отставку. Избрание Хасбулатова Председателем Верховного Совета ставило как бы логическую точку в этом затянувшемся конфликте. Победу одержал бы не только бывший Председатель, но и его первый заместитель, противостоящие оппозиции. Всем памятно то драматическое заседание парламента, на котором прозвучало заявление шести. Ельцин был в отъезде, для Хасбулатова заявление оказалось полной неожиданностью. Не потерять в этот момент самообладания, оказавшись, по сути, в кольце своих политических оппонентов, удержать парламент в состоянии равновесия, не маневрируя, а, наоборот, подчеркнув свое единство со взглядами отсутствующего в этот момент Ельцина, что и удержало депутатов-демократов от политического срыва, истерики, а, наоборот, придало им уверенность в эту критическую минуту. Может быть, именно тогда Хасбулатов сумел понять, что демократы сильны не своим единомыслием, а своей неодинаковостью. Однако съезд преподнес сюрприз. Логика событий была нарушена. Оптимизм первого дня съезда так и остался в его пределах и распространения на дни следующие не имел.

Пять туров голосования не дали отрадных итогов. Съезд прервал свою работу. Место Председателя парламента осталось вакантным. Что же произошло? Почему совершенно естественное вдруг обрело контуры нереального? Разногласия среди демократов никого не могут удивить. Лучшее всегда враг хорошего. Упрощать ситуацию, возникшую на съезде, не следует, но уже тем более не следует её усложнять. Для коммунистов России раскол среди демократов был очевидным откровением. Они знали об альтернативных кандидатурах Шахрая и Лукина, но воспринимали это не более чем политический маневр, возможность лишний раз воспользоваться трибуной съезда для усиления позиции блока, в расчете не столько на сам съезд, сколько на избирателей. То есть «Коммунисты России» исходили из возросшего политического профессионализма своих оппонентов. Выборы Президента республики разрушили миф о неорганизованности демократических сил, их неспособности к объединению. То, что было засвидетельствовано на открытых просторах России, естественно, подтвердится и на съезде, у демократов связь с избирателями более органична. Время платить по векселям ещё не пришло, а значит, загадочный образ реформ сохраняет свое гипнотизирующее действие. Конечно, демократы опростоволосятся, не избегут они номенклатурных искушений привилегиями. Власть развратит их, на то она и власть. Но это произойдет позже. Выиграет тот, кто способен сохранить спокойствие и ждать. Так, или почти так, рассуждали депутаты-коммунисты, аграрии, национал-патриоты. Нет, разумеется, в блоке с другими консервативными силами они готовы были выставить своих кандидатов. Но Хасбулатов, в их понимании, имел слишком большое преимущество. Они намерены были провести зондаж ситуации. Показав численную весомость своих голосов, они готовы были уступить должность Председателя, получив взамен пост первого заместителя. Тем более что роль его, конечно же, возрастет. Президентство не может не подтолкнуть к определенным изменениям структуры законодательной власти. Разумные, не лишенные здравости рассуждения из мира реальной политики. Однако «все смешалось в доме Облонских».

Если Бог желает кого-то наказать, он лишает разума. Не станем говорить о том, что голоса, разделенные между тремя демократическими кандидатами — Хасбулатовым, Шахраем и Лукиным — в сумме, отданные одному из них, имеющему наиболее реальные шансы, могли принести победу уже в первом туре, в худшем случае — во втором, потому как разрыв в голосах был бы достаточно весом. На что, кстати, рассчитывали оппоненты демократов.

Упрямство взяло верх над разумностью. Демократы блестяще разгромили самих себя уже в первом туре. Отступать некуда, а наступать не с кем. И, уподобившись сталинградской дивизии Чуйкова, они вгрызлись в землю и держали оборону на узкой съездовской полосе — если нереальна победа, надо отстоять ничью.

Для того чтобы понять смысл случившегося, следует коснуться одного фрагмента предсъездовской партитуры. Не дождавшись заявления об отставке со стороны шести, демократические силы решили форсировать события. На заседании Палаты национальностей был заслушан отчет Председателя Палаты Абдулатипова. Все естественно. Выразив недоверие Абдулатипову, отставочный процесс как бы инициировался сам собой. Исаков — Председатель Палаты республики, также кандидат на отставку, понимал это и необходимой активности не проявлял. Заседание Палаты республики с аналогичной повесткой срывалось дважды.

За двадцать минут до заседания Палаты национальностей я беседовал с Хасбулатовым, он нервничал. Не идти на заседание Палаты нельзя. Настаивать на освобождении Абдулатипова — тоже нельзя. Это осложнит ситуацию на съезде (политик обязан быть прагматиком), обострит взаимоотношения с автономиями. Считал ли в этот момент Хасбулатов голоса, которые будут поданы за него на съезде? Конечно же, считал. Он не мог не понимать, что в многонациональной России автономии связывают с его именем свои надежды. Он спросил меня, как поступить, я ответил, что, если бы я оказался на его месте, я бы сказал мне чужды взгляды и поступки Абдулатипова, но как политик я обязан признать — общественный деятель, оказавшись в таких непростых условиях, может совершить ошибку. К неудовольствию демократов, Хасбулатов не пошел на обострение и не стал уничтожать Абдулатипова. Требование выразить недоверие Абдулатипову не получило нужного большинства голосов. Демократы были удручены, разгневаны. После заседания Палаты один из членов Верховного Совета, адресуясь к Хасбулатову, в запальчивости сказал: «Он полагает, что этим своим шагом выиграл голоса коммунистов. Дурак, радикалы ему этого не простят». Я не знаю, чьи голоса Хасбулатов выиграл, чьи проиграл. Я полагаю, он поступил мудро, не уступив чьим-либо страстям. Возможно, он даже защитил Абдулатипова, того самого Абдулатипова, который… Ну что ж, в таком случае достоинство взяло верх над выгодой. Для политика это, возможно, и просчет, для человека — превосходство.

Не без внутренней восторженности мы часто повторяем: «Мы такие максимализм у нас в крови». И хотя тут восхищаться особенно нечем, надо согласиться, что подобное утверждение — точное отражение нашей национальной сути. Одна шестая часть всей суши мира — это в меньшей степени понятие географическое или пространственное, это, скорее, арифметическое выражение национальной философии как философии максимальных величин. А если признать, что марксизм разновидность идеологического максимализма, то, может быть, станет понятнее его чрезмерное распространение именно в России.

Итак, максимализм у нас в крови — у коммунистов, либералов, анархистов, социалистов, ну и, разумеется, демократов. Как черта характера максимализм малоприятен, но терпим; как политика — губителен: «кто не с нами — тот против нас!» V съезд был очевидным подтверждением факта максимализма демократов, той же пробы, что и максимализм коммунистов. Либо я, либо никто. Конечно, вся драматургия съезда была за кулисами. Тем более это был единственный в истории съезд, на котором суммарная продолжительность перерывов превысила время пленарных заседаний. Нелепость выдвижения на пост Председателя Верховного Совета человека, враждебно настроенного к Президенту, его курсу, как главы законодательной власти, настолько очевидна, что вдаваться в частности не имеет смысла. Если Бабурин практически по всем принятым Верховным Советом законам проголосовал «против» (276 раз) и лишь 13 раз — «за», то представить этого человека во главе Верховного Совета как гаранта независимости последнего от политики Президента значит признать всю деятельность Верховного Совета за 1991 год, а также пяти съездов ошибочной. Не случись президентских выборов, не окажись на посту Президента Ельцин, избранный всенародно, такой вариант мог бы иметь место. Ибо ещё раз съезд выбрал бы не человека, а социальный и политический курс. Но когда этот курс определен, мы выбираем уже не политику, а человека, способного проводить в жизнь социальную и политическую концепции, за которые проголосовал народ. Противник такой концепции возглавлять законодательную власть, призванную обеспечить правовое пространство этого курса, не может. Случись подобное, съезд в одночасье лишится поддержки подавляющего большинства избирателей и прекратит свое существование. Тут, как говорится, все ясно. И оппоненты демократов настаивали на Бабурине не потому, что он мог победить, нет, Бабурин явился той фигурой, которая засвидетельствовала максимум голосов уже в первом туре. А ещё они понимали, что ни во втором, ни в четвертом туре Бабурин голосов не доберет. Он сразу взял максимум. И его преимущество держится только на разладе оппонентов. Консервативное крыло съезда знает наверняка, Бабурин добился главного — должность первого зама у них в кармане.

При зыбком равновесии сил на съезде доминирующие депутатские фракции могут стать заложниками малочисленных политических групп, тяготеющих к авантюризму, политической спекуляции. Прошедший съезд был в этом смысле симптоматичен. Та или иная группа, способная добавить 20 нехватающих голосов, практически диктовала линию поведения, закладывала начало интриги. Здесь торжествует факт от противного: не могу построить, зато способен разрушить.

ОТСТУПЛЕНИЕ НОМЕР ДВА


Говорить о какой-либо культуре парламентских отношений, проще говоря, отлаженном механизме переговоров, без чего немыслима продуктивная работа депутатской многочисленности, именуемой съездом, так вот, ни о чем этом говорить не приходится. Пусто, голо, пещерно, первобытно. Нет даже азов. Навык прошлых лет, которым обладали большевики (партийные функционеры), непригоден, он не более чем тиражирование норм партийного собрания в стенах парламента. Демократы постигали азы политики на улицах и площадях, они в достатке перенесли эту практику на сам съезд. Ничего общего этот стиль с кропотливой тактикой переговоров, взвешенной полемикой между фракциями, разумеется, не имеет. Проще всего сказать: на все нужно время. А если его нет? Нет времени на привыкания, притирания друг к другу. Исчерпан лимит ожидания, терпения. И даже лимит долготерпения исчерпан. Этим и отличается наш кризис от всех прочих кризисов, характерных для других цивилизаций.

Нынешняя власть — законодательная, исполнительная — работает с чистого листа, без страховки, без задела прочности. Отставки правительства могут следовать одна за другой, через квартал, год, месяц, мы сколько угодно можем привыкать к созданию коалиционного правительства, правительства согласия, национального доверия, но при этом следует учесть, что главное для правительства не в умении договариваться внутри кабинета, а в его способности управлять хозяйством. Все эти термины: согласие, доверие, коалиция — есть атрибутика политической борьбы, идеологический антураж. Правительство, если оно правительство, а не ещё одна палата парламента, обязано исповедовать только один вид согласия — согласия профессионального. И по составу, в нынешних условиях, не может представлять лишь знание и умение. Обладатели этих качеств не спешат определяться в своей партийной принадлежности. Да и партии, находясь в зародыше, ещё не успели расхватать всех умных людей. И требовать многопартийного кабинета в современных условиях значит уже в какой раз поставить политику над экономикой. Нельзя парламентскую практику, как скрытую модель, навязывать правительству. Я не рискну признать, что экономический авторитет ДПР, в силу того что её членом является академик Шаталин, больше, нежели потенциал республиканской, тем более что надо ещё выяснить, кто из экономических светил вступил в её ряды. Все это рецидивы оппозиционного мышления. В нашем многострадальном Отечестве не партии, через процедуру выборов, создали парламент, а парламент, усилиями фракций, приступил к созданию партий под себя. Эта практика не только алогична, но и аморальна. Парламентарии, используя трибуну съезда и парламента, свои права по бесплатному передвижению по стране, расходуют средства налогоплательщиков не для упрочения законодательства, а в целях чисто политических, корыстных, создавая партийные представительства в регионах, территориально далеких от их собственных избирательных округов, таким образом навязывая себя как будущих лидеров всевозможных политических течений.

По прошествии того или иного события его анализ становится более объемным. Вы оказываетесь вне собственных переживаний, если угодно, на вас нисходит историческое видение собственных поступков. Сразу после съезда по телевидению, радио, страницам прессы прокатилось его недолгое эхо. Руслан Хасбулатов, закрывавший съезд, поблагодарил за корректность прессу, которая могла, но не воспользовалась возможностью употребить свое остроумие по поводу безрадостных итогов. Мне кажется, что корректность средств массовой информации как бы подтвердила общее недоумение самой прессы по поводу случившегося. И весь анализ, имевший место, скорее не оценивал событие, а оправдывал его. Демократы наперебой стали разъяснять, почему они раскололись. У демократического крыла возникли проблемы со своими избирателями. Я бы не хотел вдаваться в частности, хотя могу понять своих коллег. Если раньше тот или иной кризис был следствием столкновения политических сил в парламенте, на съезде, возложить вину за провал можно было на своих оппонентов, то теперь следовало объяснить, почему Хасбулатов устраивает Ельцина, Силаева, избирателей и неприемлем для части парламентариев, претендующих на демократические воззрения и поддерживающих того же Ельцина и Силаева. Хасбулатов груб, обрывает выступающих, комментирует выступления депутатов, чего, как им кажется, делать не должен. Плохо организует работу аппарата. Уступает оппозиции. Многие законы могли бы быть лучше, не соверши Хасбулатов этих ошибок. А дальше… как оборвал одного, как перебил другого, заставил ждать в приемной третьего. Похоже на квартирную склоку. Скучно. Но при всем этом парламент, в котором роль Хасбулатова была не последней, оказался последователен в своем реформаторском порыве, и 200 законов для молодого парламента цифра достойная. Возможно, деятельность первого заместителя, как и премьера, была бы более результативной, если бы парламенту и правительству не навязывали политической борьбы как внутри парламента, так и за его пределами. Возможно, деятельность первого заместителя как организатора внутрипарламентской жизни была бы более продуктивной, если бы остальные заместители могли принять на себя обязанности по руководству аппаратом. Но для этого они должны быть если не единомышленниками, то хотя бы не противниками. Возможно, председательствующий мог бы исполнять роль спикера, как это имеет место в Америке, либо Англии, либо Швеции, но для этого необходима одна незначительная частность, ещё одно столетие парламентаризма. В наших условиях председательствующий, лишенный психологического чутья, умения погасить конфликт или прервать полемику, к неудовольствию участников, потому как эта полемика готова перерасти во взаимные оскорбления, не пасующий перед политическими авторитетами, и есть то самое, без чего парламенту в России не встать на ноги. Не спикера выбирали, а Председателя Верховного Совета. Выбирали личность, главу законодательной власти многонационального Отечества. Митинг не может руководить страной.

НАДКУШЕННОЕ ЯБЛОКО


В этой связи примечателен один факт из недалекого прошлого. Поздней осенью 1990 года я, по договоренности с Ельциным, прилетел в Кисловодск, где он отдыхал. Еще не было Российского телевидения, существовало только радио, и мы договорились с Ельциным, что сделаем обстоятельную беседу для радиослушателей. В моем распоряжении был вечер и практически весь следующий день. Запись беседы запланировали на 14 часов. Ельцин отдыхал с женой. Ничего из ряда вон выходящего: игра в теннис, плавание, изучение документов, поступающих из Москвы. В утренние часы пешие полуторачасовые прогулки.

У входа в корпус, где отдыхал в то время ещё Председатель Верховного Совета России, дежурила небольшая толпа любопытствующих. Она становилась то больше, то меньше, в зависимости от вероятности появления Ельцина. Он охотно беседовал с людьми, слухи на этот счет распространялись мгновенно, отчего ожидание становилось оправданным: спорили, критиковали, защищали, сравнивали с Горбачевым. Этакая ассамблея у цветочной клумбы.

В этот период Бурбулис был особенно близок к Ельцину. Практически не отходил от него ни на шаг, сопровождая во всех поездках, на отдыхе, теннисном корте, прогулках. Он был и советником, и консультантом, и режиссером дня. В тот момент я искренне сочувствовал ему. До какой степени, думал я, можно забыть о собственной личности, подчинив и отдав всего себя интересам другого человека, при этом помнить о дистанции, о разности общественного положения и нигде не переступить эту грань. А если учесть, что Ельцин не один, а с женой, то точно так же оказаться нужным, понятным другому человеку, войти в роль друга семьи. Зная Бурбулиса — угадывался скрытый бунт тщеславия, одержимость в достижении поставленной цели, — я жалел этого человека и поражался его умению быть незаметно властным. Все беды Бурбулиса случатся потом, а сейчас — он главный архитектор здания под названием «Борис Ельцин». И вопрос лишь в одном: надолго ли хватит его, чтобы носить этот титул негласно, ибо отступи он от принятого образа — и всякое его достоинство мгновенно обернется грехом и пороком, и лавина поруганья будет нескончаема.

На утренней прогулке случился эпизод в духе шекспировского «Короля Лира». Мы шли по уже привычному маршруту, преодолевая незначительные подъемы и спуски, навстречу попадались любители утреннего моциона. Узнав Ельцина, кто-то подходил. У охраны был наметанный глаз — кому разрешить сказать накоротке несколько слов, а кого сдержать, людей сочувствующих, симпатизирующих они чувствовали кожей. Коржаков — начальник охраны, он был с нами, успешно дирижировал этим ритуалом. Еще все было впереди, люди жили надеждами, и добрые, светлые слова в адрес Ельцина произносились легко, и слов этих было много. Ельцин заряжался хорошим настроением, добрел лицом, подшучивал над женой. Сам Ельцин шел впереди, чуть сзади, не вровень — шага на два, на три отступив, шел Бурбулис. А уже потом — его жена Наина Иосифовна, я и Александр Коржаков. Я понял, что так положено. Поспевать за Ельциным было непросто, у него шаг размером под стать росту. Неожиданно я увидел женщину лет 37. Она совершала утреннюю пробежку. Красивое, с южной примесью лицо, темные, отдающие рыжиной волосы, перстень на руке. Вообще её появление выглядело каким-то странным, и было непонятно, по какому маршруту она двигалась — навстречу или нагоняя нас. Но так или иначе она оказалась рядом с Ельциным и стала что-то говорить ему. Мы все замедлили движение, потому что первым это сделал Бурбулис, давая Ельцину уйти чуть вправо, придавая разговору некую конфиденциальность.

— Удачи вам! — это были последние слова, сказанные женщиной, в отличие от других достаточно громко. Мы видели, как Ельцин пожал ей руку и как она побежала скачками, по-спортивному, как это делают бегуньи, достигая финишной черты. Мы снова прибавили шагу. Я о чем-то говорил с Наиной Иосифовной, хотя знал точно, что она слушает меня вполуха, на самом деле её, как и меня, как и Александра Коржакова, как и Бурбулиса, интересует суть сказанного этой, невесть откуда появившейся женщиной. Еще минут десять, а то и пятнадцать Ельцин шел как ни в чем не бывало и только где-то на подходе к корпусу неожиданно произнес:

— Вы знаете, что сказала мне эта женщина?

Ответил не сразу, выдержав паузу:

— Не верьте Хасбулатову.

Ельцина, конечно же, интересовала наша реакция. Никто не спросил: кто эта женщина, почему она так сказала?! Кажется, Бурбулис заметил, что со стороны многое видится иначе, чем вблизи.

Коржаков был прямолинеен — Хасбулатов много «якает» и ему не дает покоя авторитет Бориса Николаевича. Я понял, что наступила моя очередь что-то сказать. Я напомнил ситуацию с шестью членами руководства Верховного Совета, которые выступили против Ельцина, и сказал, что Хасбулатов в тот момент проявил себя лучшим образом. Бурбулис согласился со мной, но сделал уточнение: «Тогда — да. Тогда он вел себя как надо». Я не стал дожидаться, когда он разовьет свою мысль и расскажет о шагах Хасбулатова, сделанных в ущерб авторитету Ельцина. К этому моменту конфликт Бурбулис — Хасбулатов уже обрел некую эскизность. Сказал совсем о другом, на мой взгляд, более важном в этот момент. О том, что главная опасность, подстерегающая всякую власть, — это подозрительность. Не к противникам, нет. К соратникам. (Бурбулис обожал это слово, и я употребил именно его.) В этом импровизированном споре Ельцин ограничился всего одной фразой, сказанной с лукавой усмешкой:

— Руслан Имранович никак не отвыкнет от профессорской манеры поучать, и лично я не понимаю, как депутаты терпят оскорбления, которые ненароком Хасбулатов допускает в их адрес.

Больше на этот счет сказано ничего не было — мы пришли.

РУССКИЙ ФАКТОР


Уже в процессе съезда стало ясно, что камнем преткновения к избранию Хасбулатова являются не только интеллигентские амбиции демократов, но и патриотический угар государственников. По здравому рассуждению, чеченец во главе парламента многонационального российского государства лишь подчеркивает благородство России, неприятие ею националистических идей. В раскладе — русский Президент и русский премьер — нарушение этой национальной однородности в третьем звене власти сверхзначимо. И, следуя политической логике, шансы Хасбулатова в сопоставлении с Бабуриным выглядели предпочтительнее.

Называя национальный вопрос вопросом деликатным, мы, конечно же, лукавим. Нет проблемы более обнаженной и естественной в многонациональном государстве. Исторически русский шовинизм, как правило, пробовали на лезвии еврейского вопроса. Существовала своя гнетущая традиция, от которой постоянно открещивалось руководство страны. Что же касается других национальностей, благополучность русской среды была столь естественна, что вопроса национального противостояния как бы не существовало. Вспышка антирусских настроений в последние годы — неизмеримо в меньшей мере проблема национальная, нежели идеологическая. В значительной мере это явилось потрясением и неожиданностью для исконно русских областей, издревле привечающих разноплеменный народ. Однако история — наука жестокая, именно русские явились распространителями марксизма по всей территории безбрежной империи. Именно русские осуществили жесткий контроль за соблюдением идеологических догм в республиках, являясь недремлющим оком центра, в должности вторых секретарей в структурах партийной власти. Мы жили иллюзиями, что марксизм привился на дереве мусульманства, что восставший рабочий класс Прибалтики плоть от плоти из неподкупных латышских стрелков. Сейчас пытаться спорить, было ли это присоединение историей придуманной добровольности или историей непридуманного насилия, судя по всему, бессмысленно. Неприятие марксовой теории распространилось на её носителей. Равенство наций материализуется равенством прав и возможностей, в том числе равенством власти. В цепи власти — Президент, вице-президент, премьер, Председатель Верховного Совета — не может игнорироваться понятие Россия федеральное государство.

Если Хасбулатов, то…

Виктор Шейнис, человек умный и воспитанный, отдав свой голос в последнем туре за Хасбулатова, с досадой сказал: «Не может Хасбулатов быть символом демократической России». Я, полушутя, возразил ему: «Имперской не может, а вот демократической, коли она демократическая, в самый раз». Все эти разговоры об имперском сознании — догматическая наивность. Заяви Крым о своем отделении от Украины, и имперское сознание тотчас перекочует в Киев. А если это сделают польские районы, то импульс этого сознания окажется в Вильнюсе. Абхазия и Южная Осетия лишь подтвердили все сказанное ещё и ещё раз. Несоизмеримая с Россией по размерам территории, Грузия тоже страдает этим недугом. Дело не в имперском сознании, нет. Дело в ощущении целостности государства, ибо целостность, иначе говоря, незыблемость границ есть определяющее начало суверенности общегосударственного сознания как такового. Обеспокоенность молдаван понятна. Молдаване, гагаузы, евреи, болгары, украинцы и русские территориально составляли государство Молдова. Определяющим для государственного сознания является незыблемость места, территории, а не количество наций. Вот вам и весь имперский синдром.

Осложнение отношений между автономиями внутри России не могло не породить настороженности и неуверенности у русского большинства на съезде. Раскол демократов скрыл весомость этого фактора в момент голосования.

Если рассматривать съезд как некое массовое действо, подвластное не только политическим страстям, но и как созвучие психологическим законам, как им созвучен театр, то я бы выделил три кульминационных момента. Они были различны по своей очередности, но они были.

Перетягивание каната изрядно утомило всех. Большинство осознавало, что на этом съезде выборы не дадут нужного результата и имя Председателя Верховного Совета названо не будет. Состояние депутатов можно было бы назвать состоянием вялого азарта. Жаль было себя, потраченного времени, и уже без веры в успех депутаты голосовали за очередного выдвиженца. Уже несколько ораторов призывали в третейские судьи Ельцина, а он все отмалчивался и ждал, страдал больше других от некой непонятности и бесполезности своей роли на съезде. Выступление Силаева соединило в себе полюса несовместимые: благодарность за оказанное ему лично доверие (премьер был переутвержден съездом в своей должности) с подтверждением своих симпатий Руслану Хасбулатову, который помогал премьеру в трудные минуты политической экзекуции на парламентском помосте. Силаеву было что вспомнить: окаянное дело о 140 миллиардах, которое, по замыслу инициаторов, должно было бы «короновать» Силаева как «крестного отца» международной мафии, бюджетные и налоговые баталии. Да мало ли причин парламентских капризов: поисков виноватого, попыток вырваться из замкнутого круга неработающих законов, хромающей на обе ноги исполнительной власти, злорадного ожидания реакции и растущего недовольства избирателей. Радикальные демократы, а также депутаты, проповедующие демократический эстетизм, показно сердились — что себе позволяет исполнительная власть! Коммунисты, раздраженные непостоянством автономий, своих союзников по коалиционной блокаде, просто не слушали Силаева, изображая на съезде благородный шум. Выступление Силаева, как показали результаты выборов, дополнительных очков Хасбулатову не добавило. Ельцин это понимал. Его положение стороннего наблюдателя на съезде становилось алогичным. Уже закралось сомнение: а надо ли вообще настаивать на Хасбулатове? Уже поползли слухи о разладе между Президентом и его бывшим первым заместителем. Ельцин крепился до последнего момента, он знал, что Хасбулатов ждет его поддержки. Но и предупреждающие голоса наиболее доверенных людей остерегали Президента: если ваше выступление не переломит ситуацию, пострадает президентский авторитет, значит, их можно приравнять к словам любого выступающего. В этой аппаратной логике была своя правота Хасбулатов человек потерянный, а короля надо сохранить. А он тем не менее выступил. Знал, наверное, что чуда не совершится и перелома на съезде, завязшем в своем упрямстве, не произойдет, а значит, случится обратное малозначимыми будут признаны его слова, поступок, влияние. Потери сочтут большими, чем приобретения… И все-таки выступил. Объяснить этот шаг одним желанием вывести съезд из тупика будет вряд ли правомерно. Возможно, и была малая надежда к тому, но слишком малая, чтобы её считать основным доводом в пользу выступления. Ельцин всегда хорошо чувствовал зал. Он был немногословен, он поддержал компромиссные варианты — Хасбулатов — Бабурин, хотя более немыслимого сочетания придумать было трудно. Его формула поддержки Хасбулатова носила внеполитический характер, была чисто ельцинской: «Я верю Руслану Имрановичу», — сказал Президент. Это усиленное его голосом «верю!» и было той президентской чертой. Много это или мало?! Судя по результатам голосования (Хасбулатов не был избран) — мало. Судя по эталонности власти, своего образа власти, своего поведения — в этом образе Президент сделал много. Они проработали с Хасбулатовым трудный год. Не раз до того подтверждал Ельцин свою уверенность в Хасбулатове. И в человеческом измерении молчание Ельцина расценивалось как акт неблагодарности, когда на политических весах остается лишь понятие выгодности. Надо отдать должное Ельцину, он всегда дорожил такими оценками, как порядочность, благородство. Он мучительно отмалчивался, и чувствовалось, что в нем борются две плохо примиримые сути: политика и человека. Человеческое чувство, несогласие души, вытолкнуло Ельцина на трибуну. Общество имело возможность увидеть, как на другом политическом ринге сбрасываются с карусели вчерашние соратники, как инстинкт самосохранения увеличивает аморальное кредо власти.

Когда измученный бессмысленными страстями зал после заседания согласительной комиссии стал обсуждать возможность сдвоенного выдвижения кандидатур, Председателя и его первого заместителя, как вариант, спасающий ситуацию, случилось событие, не столь приметное со стороны, но ключевое во всей баталии. Было решено методом мягкого голосования определить рейтинг возможной комбинации. Первым и главным вариантом согласительная комиссия признала связку Хасбулатов и Бабурин — его первый заместитель. Другие комбинации, где первым лицом ставили Бабурина, предполагалось также опробовать мягким голосованием. Как только первое предложение было поставлено на голосование, Бабурин, на всякий случай, подошел к микрофону в зале. Он не стал выступать до голосования. Он считал, что низкие цифры сделают свое дело и добьют оппонента. Табло вспыхнуло и показало внушительный результат — «за» 487. И вот тут впервые Бабурин дрогнул. Он поднялся на трибуну и стал критиковать концепцию сдвоенного выдвижения. Бабурин никак не хотел допустить, чтобы голосовался вариант, где он в главной роли, а Хасбулатов его первый заместитель, или какие-либо другие варианты. Он опасался, и не без основания, что иные комбинации наберут меньшее число голосов. Бабурин дрогнул, это заметили его сторонники. В следующем туре он недосчитался почти трети голосов. Шансы сторон сравнялись полностью.

УКРАДЕННАЯ ВЛАСТЬ,


или Моя несостоявшаяся речь на съезде


Уважаемый съезд!

Лично для меня федеративный договор — явление крайне осязаемое. Я живу на Грузинской улице, в городе Москве. Это татарский район города. Татарская речь в магазине, парикмахерской, на улице, рынке. Я к этому привык. И я не скрываю, что с крайней настороженностью слежу за всей процедурой обсуждения федеративного договора, как, впрочем, и за российским референдумом, не столько в Краснопресненском районе Москвы, сколько в городе Казани.

Трагедия любой власти в её постоянстве. Это не парадокс, это истина, длительность власти рождает иную философию, иное восприятие жизни. Все нами осознанное существование, наш режим, именуемый социалистическим, по сути оставался структурой монархического характера. И то, что происходит сейчас, есть сопротивление сложившимся властным принципам, сопротивление власти, привыкшей к бессменному долголетию. Нельзя от демократии отгородиться национальными традициями, хотя бы уже потому, что состояние демократии внетерриториальное. Это всегда отношение целого и части, когда внепредельным является все-таки демократия. Мы полагаем, что столкновения в этом зале — это столкновение партий, политических течений, фракций. Смею вас заверить, что это не так.

Мы являемся свидетелями столкновения власти избранной и власти присвоенной. И если первая пришла практически с улицы, не как навык, а как настроение, и в этом её трудности, её изъян, то вторая разыграла привычную картину — власть порождает власть. Постижение другого состояния для этой власти мучительно и практически невозможно.

На этом съезде суммируются неумение с нежеланием, поэтому так труден путь реформ. Носители разные, а итог один — стена. Поэтому и стиль выступлений прямо противоположен: одни выступления как бы в парламенте, другие как бы на Пленуме ЦК КПСС.

Проблема федеративного, союзного договора — это проблема согласия. Для нас этот процесс пока мучителен. Мы с непостижимой страстью впитываем идеи суверенности, а значит, отчасти идеи разобщенности, разделения. Договоренность в пределах этого зала не есть конечная цель. Проблема в другом: договоренности, достигнутые здесь, имеют смысл лишь тогда, когда мы на их основе договариваемся с Центром. Нам не дает договориться Центр, его тоска по всевластию. Присутствующий в этом зале разлад, делегированный сюда Центром, уничтожает, губит Россию. Слияние Центра с Россией, растворение Центра в России есть превращение российской государственности в декорацию. Это равносильно признанию, что премьером России является Валентин Павлов, а Президент у России уже есть, его фамилия Горбачев. Кстати, Михаил Сергеевич так и считает. Политический анализ был бы неточен, если бы мы здраво не оценили в современной ситуации той роли, которую играет КПСС и состояние самой КПСС. Кризис КПСС не в её закостенелости, неумении реформироваться, появлении фракций и платформ внутри партии, все это во-первых, в-третьих и в-десятых. Кризис партии в шоковом прозрении, что народ более не считает партию защитником своих интересов, иначе говоря, народ обвиняет партию в присвоении этой роли или, проще говоря, в самозванстве. Вот причина кризиса, причина потрясения. Руководство партии на всех уровнях стало жертвой мифа, созданного многолетней партийной пропагандой. Отсюда тактика — попытаться вернуть авторитет не продуктивностью собственных действий, а за счет критики ошибок оппонентов.

Может ли быть хуже, чем есть сейчас?! Необъятная страна имеет нескончаемую возможность взлета, но необъятная страна имеет беспредельную глубину падения. Наступил момент, когда поведение высшей власти становится непредсказуемым. Семь человек могут обратиться в военный гарнизон. И в столицу республики вводятся войска. 29 человек могут счесть свое состояние неудобным, и 9 миллионов москвичей, являющихся избирателями, лишатся права повседневного контакта с депутатами.

Россия не имеет власти продуктивной, самостоятельной, суверенной. И это реальность.

Но Центр, который в утверждении своего права опирается на бронетранспортеры, бронежилеты, на охрану, подтверждает, что власть над навыком, экономикой, трудом, творчеством Центр утратил. Непредсказуемость поведения власти — это тоже энергия. Прошу вас это понять и почувствовать. Фундаментальная мысль, высказанная в докладе: Советы оказались неспособными принять весь объем, всю тяжесть власти, которая им предназначалась. Они, Советы, были приспособлены к выполнению одной обязанности — нести шлейф партийной власти. Я вам должен сказать, что в таком же положении в недалеком прошлом пребывало и Российское правительство.

Нынешнее правительство России выполнило очень важную задачу. Оно доказало, что оно есть. Никогда никто не знал, что существовало Российское правительство. Все знали Воротникова — члена Политбюро, но никогда никто не знал членов Кабинета министров России. Однако задача — быть или засвидетельствовать свое политическое присутствие — это слишком малая задача для правительства великой страны. Чем плох Силаев для политических течений коммунистической ориентации? Тем, что он не стал фигурой, противодействующей Ельцину, — вот в чем вопрос. Правые и консерваторы поддержали назначение Силаева и сейчас требуют от премьера «расплатиться по векселям».

Почему правительство плохо работает? В силу отсутствия профессионализма? Нет, тому есть причина иная — правительство вовлечено в политическую борьбу. А как и всякое действо, борьба, а тем более политическая, забирает силы. А значит, их остается неизмеримо меньше на выполнение собственных обязанностей — осуществлять экономическую политику, то есть то, чем никто другой заниматься не может и не умеет. Но дело не только в этом.

Нестабильная обстановка в парламенте, отсутствие гарантированной поддержки вынуждают правительство на свой страх и риск и по своему усмотрению расширять политические горизонты, постоянно разрабатывать штольню, так как иначе сужается возможность маневра. И все происходит наоборот, уже правительство и его актив лоббируют членов парламента.

Говорят, беда объединяет. Разруха — это жутчайшая беда. Странно, что в этих условиях не случилось объединения усилий парламента и правительства.

И все это кликушество о 142 миллиардах есть мелкопробный политический театр, инициируемый Центром, месть за то, что Российское правительство перебежало дорогу Центру. Задумывался целый пакет таких операций. Когда нечего продавать — продают деньги. Этой экономической практике более ста лет. Просто интересы Центра и крайних консерваторов российской постсоветизации объединились. И тем и другим надо свалить правительство Силаева, чтобы войти в освободившийся коридор монолитным строем и вернуть в руки Политбюро этот рычаг управления Россией. Замысел профессиональный и должен быть оценен по достоинству.

ОТСТУПЛЕНИЕ НОМЕР ТРИ, ПО СУТИ


Почему же, уже будучи Председателем Верховного Совета, если верить словам Президента, во время одной из многочасовых личных встреч Хасбулатов дал понять, что мог бы возглавить правительство? Как можно объяснить этот шаг?

Будучи избранным в качестве депутата от Чечни, Хасбулатов не может не понимать зыбкости своего положения, когда Чечня, изнасилованная генералом Дудаевым, практически вышла из состава России. Чисто формально Чечня уже потребовала отозвать своих депутатов как из парламента, так и со съезда. И только упрямство и возмущение парламента поведением самозваного президента Чечни, удержавшегося у власти (какими методами, это уже второй вопрос), сумевшего взорвать равновесие на Северном Кавказе, оставляла чеченских избранников в пределах российского парламента. Иначе говоря, только неприязнь к Чечне остается гарантией устойчивости депутатского мандата Хасбулатова. Уход в коридоры высшей исполнительной власти освобождает Хасбулатова от этой трагической раздвоенности. Хасбулатов — экономист, ему кажется, что его профессорская мантия позволит ему на равных держаться в мире науки. Об академическом звании говорить не будем. В этой необузданной многовсхожести академий на российской земле видится явление скорее карикатурное, нежели духовное. Когда академиком числят Невзорова, человека, не имеющего высшего образования, академическое звание Хасбулатова можно уподобить посвящению в сан Нильса Бора. И все-таки как человек неглупый, хотя и тщеславный, он старается реже вспоминать об этом синдроме верноподданности. Опьянение неополитиков академической доступностью, явление, по существу, драматическое, зло, свидетельствующее о двойственном вырождении и академиков, и политиков.

Хасбулатову, конечно же, надоел и парламент, и съезд. Он безумно устал и желал бы уйти заметно, но без самокризиса. Его беспокоит активизация правых, которые временно, и он этого не может не замечать, опираются на него и, теперь уже публично, поддерживают. Он уязвлен неверностью демократов и, уж тут ничего не поделаешь — кавказская данность: должен наказать, отомстить за собственное унижение, которому был подвергнут на IV съезде, в процессе изнурительной процедуры своего неизбрания. Он им докажет, что, отвернувшись от него, демократы, леворадикалы потеряли больше, чем приобрели. Да, он не может претендовать на первую роль в России. Он — чеченец. Но быть вторым, быть рядом с Президентом, в этом смысл его устремлений. Стать для Президента не просто нужным — необходимым. Он образованнее Президента, и это непременно заметят. Пусть все увидят, что Президент без него — это половина Президента.

Да, он пошел на компромисс, он уступил. Филатов будет первым заместителем. Они неплохо работали вместе, когда Филатов выполнял обязанности секретаря парламента; для равновесия политических сил, чтобы успокоить эту скандальную «Демократическую Россию» (Филатов их ставленник), он готов уступить. Конечно, он недооценил Шумейко, проглядел. Он полагал, что именно Шумейко усилит практическое влияние парламента на правительство. Неглуп, был преуспевающим директором завода, сторонник разумного реформаторства. Поначалу так и получилось, но затем они объединились с Филатовым. Это был первый сигнал.

Ельцин думает, что это он пригласил Владимира Шумейко, убедил, уломал Хасбулатова и тот согласился. Ничего подобного. Да, он согласился, но почему? Шумейко, в идеале, может сменить Хасбулатова на его посту, случись крайняя ситуация разрыва или самоотставки спикера. Они на это и рассчитывают. И напрасно. Хасбулатов в отставку не подаст. Ну а Шумейко он отпускает. Ему ведь все равно, кого подсиживать, будет подсиживать премьера. Политик, не умеющий резервировать силы и разгадать ход оппонента, обречен.

Атмосфера повального кризиса выбросила на поверхность иной тип политиков. Их можно назвать лидерами без стратегии. Хаос повсеместный, усиливается не в течение дней, а в течение часов. И, подчиняясь этому тактическому поветрию, нацеливаясь на задачи, контуры которых различимы, Ельцин, как ему казалось, тем самым усиливал правительство. На данный момент правительство для Президента — задача № 1. Его не очень заботит судьба парламента. Он ещё не махнул на него рукой, но уже близок к тому. Изъятие Шумейко из руководства парламента нельзя считать шагом разумным. Вряд ли безучастен к этой операции был и сам Шумейко. Назовем это непродуманным приобретением исполнительной власти во благо сиюминутной выгоды, которая впоследствии выгодой не оказалась. За всеми этими должностными перемещениями скрывалась своя интрига. Идею перевода Шумейко в ранг вице-премьера инициировал Хасбулатов, когда понял, что в его окружении возникла ось: Филатов — Шумейко, и ещё неизвестно, куда примкнет колеблющийся Яров. Подозреваю, что Президент и его окружение не просчитали этой ситуации. Дело в том, что Шумейко приглянулся Президенту ещё раньше и он был уверен, что, приглашая Шумейко, перетягивая его в правительство, он воплощает свой замысел. Хасбулатов, со своей стороны, провел эту операцию не менее безукоризненно. Он публично сожалел о притязаниях Президента, как бы даже препятствовал уходу Шумейко. Хотя и вяло, но давал понять забирают лучших. Однако реформы превыше всего, и он готов, даже во вред себе, отдать Президенту самых способных. Да, их отношения с Президентом расстроились, но кто может упрекнуть его, после таких шагов, что он не идет навстречу Президенту?

Затем наступил черед Филатова. Уже не в первый раз чрезмерная активность Геннадия Бурбулиса и, отчасти, Михаила Полторанина провоцирует события, придавая им отрицательное ускорение. Все дело в том, что после избрания Хасбулатова Председателем парламента влияние Бурбулиса в депутатской среде стало стремительно убывать. И уже адресуясь Президенту, можно сделать упрек: нельзя человека, который являлся одним из соавторов похорон союзного съезда, оставлять заглавной фигурой, осуществляющей связь Президента с парламентом России. Шила в мешке не утаишь. И хотя круг сторонников Президента в парламенте стремительно убывал (здесь уже приложил руку Хасбулатов, создавая ореол независимости депутатов), Бурбулис продолжал внушать Президенту, что его влияние на парламент по-прежнему значительно и любое выступление Президента перед депутатами может обеспечить перелом. Тем самым Бурбулис как бы подтверждал и результативность своей собственной работы. Когда же положение стало критическим, к середине лета 1992 года, круг сторонников Президента сузился до 50–70 депутатов, ангажированных правительством. Бурбулис стал поспешно форсировать укрепление своих личных связей с Филатовым, выделяя последнего как фигуру наиболее близкую к Президенту. Это моментально было замечено и явилось как бы оправданием для ответных шагов Хасбулатова, посчитавшего недопустимым, когда первый заместитель вступает в столь дружественные отношения с его злейшими политическими противниками. Чисто по-человечески, да и согласуясь с нормами внутривластных отношений, это было и объяснимо и логично. Бурбулис, укрепляя свои связи с Филатовым, доказывал Президенту, что его работа с парламентариями дала результат и у Президента есть опора.

С другой стороны, он вроде бы подготовил себе замену и отныне президентское лобби в парламенте возглавляет Филатов. Глубоко убежден, о чем предупреждал Президента, спорил с Бурбулисом, остерегал Филатова, что эта безграмотная и пагубная линия поведения приведет к отсечению Филатова и ослабит демократическое крыло в парламенте. Появление Филатова в составе Совета безопасности, где по логике и по должности обязан быть спикер, предрешило дальнейшие шаги Хасбулатова. Формально Хасбулатов дал согласие на то, чтобы в Совет безопасности был включен Филатов. Будучи глубоко уязвленным, он сумел скрыть свое негодование и, следуя логике врожденного коварства, ответный ход оставил за собой. Ельцин предпочел присутствие на заседаниях Совета безопасности человека более приятного и расположенного к нему лично. В политике удобность не всегда лучшая оценка успешности. Этим шагом Президента Филатов был приговорен. Демократические силы должны были потерять ключевую позицию в парламенте. События, разыгравшиеся между VI и VII съездами, подтвердили верность этого прогноза. Сначала полная изоляция Филатова, практически полное отстранение его от решения ключевых вопросов с унижающей аттестацией, заявленной спикером публично, — я вам не верю! А чуть позже — вынужденное заявление Филатова об отставке и как следствие поспешный переход на работу в аппарат Президента в качестве главы его Администрации.

Я, помнится, сказал тогда Филатову:

— Быть приглашенным и быть устроенным, пусть даже на высокую должность, это не одно и то же. Смири гордыню.

Но вот что парадоксально. Хасбулатов достиг поставленной цели: Филатов покинул свой пост, как, впрочем, и Яров, опять же в силу дружественных отношений, теперь уже вместе с опальным Филатовым переместился в сферу исполнительной власти. Хасбулатов ещё сохраняет слабую надежду, что Яров, хотя бы из чувства благодарности за свое выдвижение, будет информировать его о внутреннем климате в правительстве, которое, в гайдаровской его части, Хасбулатову чуждо. И тем не менее, осуществив все это, Хасбулатов не может оградить себя от мыслей тревожных — кто следующий?!

Избрав Николая Рябова в качестве своего заместителя, человека упрямого и, как оказалось, агрессивного в своем возродившемся консерватизме, властолюбивого, сохранив Воронина, ставленника наиболее жесткой к Президенту оппозиционной фракции «Коммунисты России», Хасбулатов хотел бы на их фоне выглядеть более демократичным, просвещенным и либеральным политиком, но…

Именно Филатов, его присутствие в руководстве парламента мешало правым, объединившись с националистами, начать атаку на гордого чеченца. Это можно было совершить много раньше, скажем, после IV съезда, когда он не был избран Председателем парламента, но правым не хотелось для достижения своей цели заключать союз с заклятыми политическими противниками демократами. А в одиночку взять эту крепость штурмом до VI съезда они не могли. Теперь, не без помощи Хасбулатова очистив парламент от демократической «скверны», сократив присутствие либералов до ничтожных 15 процентов, они готовы пойти на приступ. Не верю, чтобы коварный и хитрый Хасбулатов этого не опасался. Ему не простят даже сдержанно-демократических прошлых воззрений, ему не простят СНГ, а он не только поддержал идею, но и убедил парламент. Ему не простят Горячеву. Вот почему, в желании соскочить с несущейся колесницы, покинуть парламент с почетными слезами на глазах, отозваться на зов измученной неудачами страны: приди и спаси нас — встань во главе правительства, — желание вполне естественное для уставшего, если не сказать больше — изможденного спикера и преуспевающего академика Хасбулатова, который пишет свою пятую книгу.




Глава IX

Бой с тенью


АТЛАНТА. США. КАРТЕРОВСКИЙ ЦЕНТР







16 ноября 1991 г.





Удивительная страна Америка. Бывший президент Джимми Картер придумал себе игру, а если быть честным, продлил свою политическую жизнь. И тотчас игра перестала быть игрой. О чем-то совещаются, оглашают неплохие идеи. Он остался проповедником, миссионером. Он верит в значимость творимого им, а это уже очень много. Он не был удачлив как Президент, но, пожалуй, в отличие от других сохранил свою самозначимость и после своего президентства. Возможно, Америка подсмеивается над ним как над неудачником, но для Атланты он остается апостолом.

Ельцин постоянно отталкивает от себя судьбу Горбачева. Однако чем настойчивее он это делает, тем разительнее становится сходство. Ему кажется, что, убирая единообразие внешнего рисунка, он убирает похожесть вообще. Ельцин — человек тактики. Его решения нацелены на скорую реакцию. Политик интуитивного ряда. Его сравнивают с генералом де Голлем. На этот счет много надуманных рассуждений. Все неизмеримо проще и естественней. Образ Ельцина как политика исчерпывается двумя словами — очень русский. Отсюда непредсказуемость, обидчивость, недоверчивость, некая смесь осторожности с подозрительностью. Впрочем, власть всегда подозрительна. Уже в день своего коронования власть начинает озираться, пытаясь угадать, кто её намерен свергнуть. Подозрительность Ельцина имеет иные причины. Его политическая карьера разделяется на два этапа. Первый — свердловской благополучности, когда Ельцин просчитывался по шкале заметного партийного работника из глубинки. Все-таки Урал! Открыт, энергичен, напорист, не гнется перед центральной властью. Тогдашнее руководство ЦК КПСС, и прежде всего его новое пополнение, Горбачев, Лигачев, понимали, что без немедленного обновления состава Политбюро им попросту не выстоять. С этой целью и был послан Лигачев на Урал. Находясь под впечатлением от увиденного, он позвонил Горбачеву из Свердловска и дал высокую аттестацию Ельцину. Такова предыстория появления Бориса Ельцина в Москве. В нашем Отечестве всегда бытовало убеждение, что спасение России должно явиться из провинции.

ЖЕЛАНИЕ ОПАЛЫ


Меня раздражает молчание, и я неустанно твержу: ты должен написать эту книгу.

Свидетельства, воспоминания — они уже громоздятся друг на друга. Ощущение такое, что авторов больше, чем участников событий. И зуд раздражающий: не успею, опередят. Но уже после первой строки голос отрезвляющий — рано.

События 19–21 августа 1991 года имели эпическое, трагическое и трагикомическое предшествие, его нельзя миновать. Потом была пауза, затянувшаяся эйфория по поводу победы, справедливо названной пирровой, и снова череда дней, в которой всякий следующий добавлял драматизма. В который раз история писалась не годами и месяцами, а днями и даже часами. Если очень вглядеться в прожитое шестилетие, то с непременной очевидностью вы увидите очертания сна, в котором пребывали мы все до 1985 года. Дисциплинированный сон великого государства. Сон гиганта, проспавшего свою значимость.

Появление Горбачева поначалу воспринималось как очередная номенклатурная перемена. Общество нуждалось в потрясении, но не предполагало его в таком объеме. На шесть невероятных лет тема Горбачева, так или иначе, была определяющей: да — Горбачев, нет — Горбачев. Ельцин появился позже, как развитие все той же темы — Горбачев. Сегодня, на исходе 1991 года, следует задать себе вопрос: как назвать время, которое мы пережили и которое нам ещё суждено пережить?

Перестройка, реформы, обновление — миф или они были на самом деле? Разумеется, были, есть и, скорее всего, будут. Но, как всегда в России, в виде искаженном, мучительном, кровопролитном.

Простим себе противоречивость суждений, заметим главное — это редкое везение, непозволительная роскошь — быть очевидцем нескольких политических эпох.

Горбачева сравнивали с Хрущевым, с кем будут сравнивать Ельцина? Закат эры Горбачева — закат эры шестидесятников. Их поглотит прилив новых политических сил. Они нашли себе временную нишу в движении демократических реформ, но эта лакуна просуществует недолго.

Попов рассчитывал внутри движения подготовить вторую волну реформаторов. Он ушел в отставку в поисках нового политического пространства. Его разъяснение по поводу причин собственной отставки, якобы исключающих противоречия с Ельциным, — маленькая хитрость большого политика. Их противоречия были очевидны. В приватных разговорах Попов уже давно жаловался на непонимание со стороны российского Президента. Каковы эти расхождения?

Во-первых, масштаб самостоятельности, которую запросил Попов для себя как мэра Москвы. Теоретически это был оправданный шаг, но практически сил, материализующих эти возросшие права, оказалось недостаточно. Попов не упал, он споткнулся. Это насторожило Ельцина. Ельцин не любит дискомфорта под собственным боком. Он, как медведь в берлоге, не успокоится, пока не угадает причину сквозняка и не нащупает щель, из которой дует.

Осознание всей сложности затеянных преобразований и непредсказуемости сопротивления со стороны своих вчерашних союзников (именно сопротивление некомпетентных Советов доконало Попова), тех самых демократов, которых породил Попов собственными руками и которые пришли к власти в Москве, опираясь прежде всего на авторитет Ельцина и Попова. Конечно, между Поповым и Ельциным есть значительные расхождения. Предложив реорганизацию управления Москвой, точно осознавая неспособность демократов освоить навык исполнительной власти, Попов решился на волевое решение. Он с достаточным опозданием понял, что других аппаратных специалистов, кроме прежних, у демократического правления нет. И, превратив этих прежних в момент избирательной кампании в своих идейных противников, предав их во всеуслышанье анафеме, он совершил непостижимую ошибку не в силу собственной слепоты, а по вине обстоятельств, развернувшихся непредсказуемым образом. Власть упала к ногам. И ничего иного не оставалось, как прибегнуть к услугам тех, кого ты вчера проклинал. Рассчитывать на идейную близость этих людей не приходилось. И Попов вместе с Лужковым избирают единственный доступный путь, предлагая этому микромиру соучастие в предпринимательстве. Они делают власть частью этой среды. Личная выгода, которую извлекает власть, Попову представляется меньшим злом, нежели бесперспективное ожидание. Кстати, точно так поступал царь Петр, заражая Русь идеями первичного капитализма. Власть и согрешит, и украдет, зато его царская воля покарает, но это будет меньшим злом, нежели непротоптанная дремучесть России.

Демократические Советы, ещё не остывшие от митинговой стихии, ринулись на своего кумира, посчитав его ренегатом. Уязвленные публичным признанием их неспособности, они с невероятным злорадством свидетельствовали, что те, с кем они боролись, опять в коридорах власти. Когда колодец один, воду из него черпают все проходящие мимо. В этом случае о прозрачности воды рассуждать не приходится.

Итак, Попов подал в отставку, и, судя по всему, Ельцин эту отставку принял. Почему? Есть много причин, очевидных и не очевидных. Попов систематически встречался с Ельциным. Со стороны, и это впечатление близко к истине, — они выглядели единомышленниками. Ельцина, бесспорно, тяготили настырность Попова, его заметное превосходство в эрудиции и очень настойчивое желание быть определяющей фигурой в окружении Ельцина. А точнее, не фигурой в окружении, а фигурой над таковыми, советы которых и есть политика Ельцина. Попов считал, что он на это имеет право. Ельцин этого не считал.

Почему Попов стал мэром и хотел ли он этого? Полагаю, что нет. Попов упорно искал путь наверх. Он желал материализации своих усилий. На сравнительно коротком отрезке времени он трижды предлагает себя Ельцину. Сначала в качестве вице-президента, затем председателя КГБ, затем министра иностранных дел. И трижды Ельцин отклоняет эти идеи. Причем делает вид, что не воспринимает их серьезно. Он ценит Попова выше. Идея с вице-президентством была первой. Отказав Попову, Ельцин подтолкнул последнего к выдвижению своей кандидатуры в мэры Москвы. Попова избирают с значительным отрывом от остальных претендентов. Не успел Попов приступить к своим новым обязанностям, как его тут же обвинили в узурпации власти. Почувствовав активное противодействие со стороны Моссовета, он очень точно оценил возможности своего демократического окружения. Вывод оказался неутешительным — демократия, пришедшая в коридоры власти, это среда неустойчивых настроений, и те, кого он привел к власти, теперь связывают его по рукам и ногам, требуя равенства властных прав, не имея к этому никакой профессиональной предрасположенности. Дело не в расхождении позиций, дело в невероятном разрыве уровней понимания проблем. Попов, прошедший пусть скорую, но достаточно насыщенную школу оппозиции в среде Межрегиональной группы, уже там начал понимать безмерную слабость демократических сил в навыках исполнения, воплощения программ и идей. Неплохое знание теории, достаточно объемное представление о западной экономике создавали вокруг демократов загадочное облако надежд, дескать, эти что-нибудь придумают, их любит Запад, Запад им поможет. За все в жизни надо платить. Действительно, в политике появилось достаточное количество ученых — факт, бесспорно, отрадный, расширяющий горизонты власти.

Оказалось, у нас есть экономисты, много экономистов. Когда их впервые в 1988 году собрал академик Абалкин (в ту пору вице-премьер), получилось зрелище впечатляющее. Только в нашей стране, практически не имевшей действенной экономики, могло существовать такое количество экономистов, обслуживающих политику, игнорирующую законы нормального экономического развития. Не сочтем это лыком в строку, но Попов из числа тех самых экономистов. Разумеется — это никак не принижает Гавриила Харитоновича. Просто все это беды нашего исторического развития, и все мы часть этих бед. Еще перед выборами мэра Попов подбросил идею о своей отставке. Это был пробный укол, добавивший Попову политической популярности. Москва желала иметь своего реформатора, находящегося в череде высших политических жрецов новой демократии. Попов в тот момент в сознании москвичей продолжал существовать как ключевая фигура общего демократического процесса, как человек, близкий к Ельцину, а значит, способный влиять на политику последнего. Ельцин, по крайней мере внешне, этого заблуждения не нарушал. Ельцину была нужна Москва, как оплот его политического курса. Но уже в тот момент окружение Ельцина прикладывало достаточно усилий, чтобы вытеснить Попова из зоны активного влияния на Президента. Использовался хрестоматийный метод, столь привычный в политических интригах, — заронить подозрение. Как поступил Попов, что и где он сказал. В таких случаях власть податлива. Не потому, что она плоха, а потому, что соперничество, ревность — составляющие любой власти.

Ельцин на пути своего политического восхождения дважды пережил предательство своих непосредственных помощников, должностных лиц, подчиненных ему лично. Правда, оба случая были схожими. Ельцин либо приходил в окружение не своих единомышленников, а, скорее, десантировался на уже занятый плацдарм власти, так случилось в Москве в 1987 году, либо создавал окружение как компромисс, расплачиваясь за свою долю власти, так случилось в 1990 году, когда он был избран Председателем Верховного Совета России. Московский партаппарат его предал классически, массированно, сразу во всех эшелонах. Справедливости ради уточним: как в первом, так и во втором случае Ельцин проявил слабость. Он трудно вписывается в непривычную для себя кадровую ситуацию; оказавшись на высшей ступени власти, он по собственной инициативе, а это синдром одинокого человека, как бы отдаляется от своего окружения, выдерживает дистанцию. Это не проходит бесследно. Аппарат мгновенно свидетельствует заинтересованность в подобных процессах, так как на его глазах сужается круг самых близких. Однако всегда находятся люди, без которых невозможно существование главы государства. Он общается с ними ежечасно. И вот тогда люди, поначалу выполняющие хотя и жизненно важную работу, создающие среду обитания лидера, главы государства, но не его политику: обеспечить его безопасность, отследить распорядок дня, подготовить текст выступления, организовать встречу, — оказываются самыми значимыми. Так постепенно меняется интеллектуальная среда окружения, его многокрасочность. Появляется возможность дозирования информации, а значит, владения гневом и восторгом лидера, направить их на тех людей, которые противостоят теперь уже интересам не Ельцина, а этих, наиболее приближенных лиц. О Ельцине правомерно сказать — Президент был ужален змеей дважды. Его осторожность, недоверчивость сотворены политической судьбой. В окружении Ельцина крайне часто можно услышать слова: «Напрасно он доверяет такому-то». Это слова-предвестники. С этой минуты «такому-то» не позавидуешь. Отрицательная информация о нем плюсуется ежечасно. Иногда это делается из добрых побуждений, искренне. Но очень часто этим злоупотребляют те, кто знает о повышенной ранимости Ельцина.

Подозрение — это ещё и искушение аппарата приоткрыть некую запретную дверь, получить информацию, которой не обладает никто. И тогда складывается классическая ситуация — король не терпит дурных вестей. Вот тогда возглас со стороны, будь то газета, телевидение, радио, — по сути, крик, заставляющий оглянуться власть во благо её собственного спасения. Если ещё власть к тому способна.

В обстоятельном и откровенном изложении причин, в силу которых Попов уходил в отставку, о чем из уст самого Попова Москва сразу же и узнала, безмерно много правды, однако и лукавство тоже есть. Попов не говорит — «я не справился». Он предпочитает иную формулу — «мне не дают справиться».

Я пишу эту главу, сидя в самолете австрийской авиакомпании. В качестве лоцмана на время пролета над нашей территорией по маршруту Токио Вена на борту вместе с австрийским экипажем наш летчик. Он время от времени выходит из кабины и заводит со мной разговор. Российский пилот — яростный приверженец демократии. Суждения его удивительно точны. «Демократы не брали власть, она сама ковырнулась. Повезло. Так удержите, — говорит он возбужденно. — Докажите, что способны её отстоять, и народ пойдет за вами».

Относительно «повезло» я не соглашаюсь с ним, пытаюсь разъяснить ему, что это не везение, а, скорее, приговор судьбы, вынужденность, и она добром не кончится. Мой собеседник молчит, что-то взвешивает, затем соглашается со мной. «Нынче вся жизнь — вынужденность». Мы ещё о чем-то говорим, он вспомнил статью в «Огоньке», точнее, её эпиграф: «В армии нет демократии, но есть ли у демократии армия?» Вдруг так же внезапно заговорил о Гаврииле Попове, назвал себя его сторонником и подытожил: «Ельцин не прав. Он отдал Попова». Мы не договорили, самолет вошел в зону активных воздушных потоков, последовала команда пристегнуть ремни, и наш разговор лишился продолжения.

Кому Ельцин отдает Попова? Отвечая на этот вопрос, нам следует сделать шаг назад. Итак, Попов предлагал свою кандидатуру Ельцину трижды. До избрания мэром — на пост вице-президента. Чуть позже, в момент формирования нового правительства, на пост руководителя российской Службы безопасности, а затем на пост министра иностранных дел. Об этом никогда не говорилось вслух, но такие мотивы присутствовали в их доверительных разговорах. Если внимательно вглядеться в эти должности, то каждая из них при высоком навыке исполнения может стать ключевой как во влиянии на процесс в целом, так и на Президента, его воззрения, конкретно. Мы уже говорили, Ельцин не отклонил этих претензий. Он поступил иначе. Промолчал и в дальнейших разговорах к этой теме не возвращался. Хотя и насторожился внутренне. Если для Попова подобные предложения серьезны, значит, он не рассматривает пост мэра для себя как реально значимый. Это — если постараться увидеть в поступках Попова карьерные устремления. Но Попов мог высказывать их по другой причине. Он почувствовал, что не в состоянии справиться с ситуацией и не желает оказаться под «колесом истории», боится лишиться политической перспективы на будущее, на которую он, конечно же, рассчитывает. Человек, оказавшийся за спиной главной фигуры, имеет шансы сохранить себя в случае социального взрыва. Его реформы остались невоплощенными. Он всегда может сказать — я предупреждал, мне не дали спасти вас! В таких случаях крайне важно в момент разгрома не оказаться во главе войска. Пожалуй, эту часть своего замысла Попов упустил. А все, что касается сил противостоящих, мафиозных, партократических, — сущая правда. Убежден, что отставка Попова не просто обострит ситуацию, она усложнит её в демократическом движении.

К этому времени Попов уже достаточно разочаровался в своем детище «Демократической России». Он станет искать политическое пространство и неминуемо углубит раскол демократического движения, обескровит его интеллектуально. Профессионалы, тяготеющие к либеральным взглядам, из числа шестидесятников, разобщены и стараются держаться в стороне от митингового буйства демократов. Попов может оказаться тем магнитом, к которому они потянутся. Его движение, партия, реши он её возглавить, никогда не будет многочисленной. Попов устал от массовости.

Благополучность политики реформ в России зависит, в первую очередь, не от сознания, которое поднимет или не поднимет Содружество; останется или покинет политическую сцену Горбачев; будут ли возникать перманентные конфликты между Президентом и парламентом, главное условие в другом — в наличии политической стабильности в столице, Санкт-Петербурге, Свердловске и ещё трех — пяти регионально значимых городах. Столица занимает особое положение. Без гарантированного социально-политического климата в столице не смогут действовать Президент, правительство, парламент.

Президенту неудобен Попов. Почему — другой вопрос. И вопрос не основной. Уход Попова открывает коридор фронтальной атаки обезумевшего от своей неумелости депутатского корпуса, атаки на Лужкова. Возможно, и не идеальную фигуру, возглавившую ту самую власть, которая была коррумпирована по горизонтали и вертикали до него, но совершенно явственно: человека, обладающего организаторской и хозяйственной одаренностью. Демократия в России не в том состоянии, чтобы позволить себе разбрасываться такими людьми. Поколение шестидесятников — основное ядро, вздыбившее страну в эти нелегкие 6 лет, — уходит с политической арены. И окружение Президента России этому способствует. Наступил момент противоборства поколений на политическом Олимпе.

Силаев пропустил молодых в правительство, но не сумел с ними найти общий язык. Он и так совершил невозможное, не дал сбыться надеждам реакции, не превратился в противника Ельцина. Его втянули в политику, и он, будем откровенны, не особенно сопротивлялся, более того, увлекся политикой. Это был премьер, которого любила пресса и необязательные демократы. Силаев очень хотел войти в политическую историю как сподвижник Ельцина. Приятный, эмоционально выверенный, воспитанный человек, однако поднявшийся на высшую ступень власти в заключительной возрастной фазе и отсюда — обостренное желание продлить второе дыхание собственной государственно-политической жизни. Правительство напоминало многовесельную ладью, где чего-то не хватало, не то весел, не то рук, — ладья утратила управление. И вина Силаева здесь значительна. Он не принял молодых прагматиков, он опасался их. Еще точнее, против них боролся, их не воспринимал его аппарат. С правительством надо работать, это аксиома. Там должен быть человек, для которого форма и есть главное. Помимо главы, в правительстве должен быть пастух. Силаев этого так и не понял.

Но это к слову, как силуэтная аналогия.

Конечно, отставка Попова, если она все-таки случится именно сейчас, не прекратит его политической жизни. Движение демократических реформ, которое создал Попов как запасной аэродром, станет своеобразной политической резервацией шестидесятников.

26 декабря 1991 года состоялась встреча Ельцина с Поповым, ей предшествовала ещё одна встреча Президента с правительством Москвы. Полемика вокруг отставки Попова имеет несколько составляющих. На вопрос, что будет с Поповым, ответить не сложно. Попов возглавляет Международный университет, который он, не без доли лукавства, создал под свое ректорство. Недавнее сообщение об избрании его академиком наводит на мысли отчаянные: холуйство в России — черта нутряная. Истребить его в душах усилиями только холуя и холопа немыслимо. Извлечь и показать — стыдно. Исторгнуть, изгнать — мучительно. Натура сопротивляется. Раз холуйство находит применение, значит, оно — гарант существования и даже достатка, от этого так просто не отказываются. Холуйствующий чтит в лице властвующего не знание или талант, а право вершить его холуйскую судьбу. Однажды, в отчаянной ярости, Бурбулис взорвался:

— Все запачканы. Все готовят тылы!

Время бессребреников и романтиков прошло, и не потому, что измельчал человек. Система, безумная советизация и само государство доказали, что оно не способно обеспечить жизнь состарившихся бессребреников и романтиков. Их неизмеримо больше, чем санаториев старых большевиков, этих привилегированных богаделен. И не имеющая границ зависть, даже к этим очагам полумертвого большевизма, к этим мирам инфарктных, склеротичных, подагрических старцев, бывших некогда властью, делает упрек вице-премьера понятным, но бессмысленным, как и умиление бескорыстием правительства, давшего обет не пользоваться дачами, не соучаствовать в акционерных обществах, быть вне привилегий и отказаться от индексации собственной зарплаты. Донкихотство, но все равно приятно. Шаги эти значительные, но мимолетные в силу непродолжительности жертвенности, правительство просуществует не более десяти месяцев.

СРЕДИ ДРУГИХ — САМЫЙ, САМЫЙ…







01.01.91 г.





Я с ним познакомился — точнее, даже не так — выпукло и отчетливо я увидел его во время шокового телевизионного интервью. Он обвинял окружение Горбачева и самого Горбачева в подтасовке документов, так или иначе связанных с Ельциным. Полторанин пошел ва-банк. Кто-то из моих друзей пошутил — смертельный номер. Некий запас прочности, кое-какие разоблачительные материалы у него, разумеется, были. В то время Полторанин возглавлял московскую журналистскую организацию. Но это был тот самый порох, который ещё предстояло высушить, прежде чем он начнет стрелять. Иначе говоря, опровержение, так же как и обвинение, нуждалось в проверке. Общество, построенное на лжи, всякое публичное заявление рассматривает не по сути информационной значимости, а совсем по иным законам. Кто стоит за человеком, рискнувшим заявить подробности? Измышлениям, догадкам на сей счет несть числа, и вся энергия фантазии употребляется в единственном направлении. Власть в тот момент не очень интересовало — велика ли толика правды в заявлении Полторанина. Кто толкнул его на этот шаг? Какие силы стоят за ним? Уж больно откровенна дерзость. Но самое нелепое в другом — за Полтораниным стоял Полторанин, и более никого. Случись беда, его, разумеется, не оставили бы один на один с ней. Но полагать, что силы влиятельные вмешались бы, — сомневаюсь. Нет и ещё раз нет. Заговорила бы пресса. Участвовавшего в этой передаче собеседника Полторанина, Алешу Ломакина, отстранили от эфира. Чуть позже, это возможно назвать переломным моментом, Горбачев был возмущен газетой «Аргументы и факты». Я присутствовал на этой традиционной встрече Президента с прессой. Помню, как Горбачев задал вопрос, а где редактор «АиФ». Старков вяло откликнулся, он был предупрежден заранее о недовольстве Президента. Горбачев изобразил на лице гримасу недоумения: как, вы все ещё работаете? Совещание закончилось. Растерянный Старков вышел из зала. Мы стояли втроем: Егор Яковлев, Андрей Грачев, тогда заместитель заведующего международным отделом, и я. Подошел Старков и обреченно спросил, не рассчитывая на какой-то вразумительный ответ: «Что делать?» Мои коллеги говорили что-то успокаивающее, приличествующее такой минуте. Мне показалось это нелепым и ненужным, я сказал жестко:

— Драться. За тобой 17 миллионов читателей.

Это был не первый зигзаг Горбачева, когда он ретиво пошел вправо. На этой же встрече он взвинченно процитировал якобы слова Полторанина, что демократов не беспокоят гражданские войны. Во благо торжества демократии можно пожертвовать миллионами.

— Где-то я уже слышал подобное, — не то рассуждая, не то вопрошая зал, сказал Горбачев. И угодливый Михаил Алексеев, в то время ещё редактор «Москвы», поддакнул:

— Так Мао Цзэдун говорил.

Надо было видеть, как наши ультрареакционеры завозмущались. И Горбачев стал возмущаться:

— Мы не позволим этим новоиспеченным авантюристам от политики ввергнуть страну в хаос.

И, естественно, неавантюристы от политики, мастодонты консерватизма одобрительно загудели. Это был маленький праздник на их улице — Горбачев пошел вправо. Ура-а-а!.. Но случилось невероятное.

Медведев — секретарь по идеологии, в то время член Политбюро, имевший категорическое указание Горбачева — убрать Старкова, сделать этого не смог. То был отнюдь не частный факт — проба сил. Старков попросил снять его с должности официально, указав причины. Подать же миролюбиво в отставку отказался. Популярность Горбачева уже прошла свой пик. Он вступил в полосу осмысленного беспокойства за свое будущее. Демократы воспользовались нерешительностью Генерального секретаря, подняли всегосударственный шум. Старков, дотоле человек малоприметный, стал героем дня. Уже через день оказавшиеся по случаю в Москве ведущие западные политологи и журналисты (проходил один из бесчисленных симпозиумов, что-то о гласности, о перестройке, о разбуженной демократии в СССР) написали коллективное письмо в защиту Старкова. Его вручили Примакову, который, как глава одной из палат союзного парламента, согласно процедуре имел встречу с журналистами, а тот, в свою очередь… Это был «звездный час» Старкова. Волна сочувствия, сострадания, протеста взметнула его на свой гребень и на выборах российского парламента обеспечила Старкову победу. Мы вместе выступали на одной из встреч перед избирателями. Зал интересовался нашим политическим прошлым. Я вынужден был рассказать о своих столкновениях с Сусловым М. А., на что Старков отреагировал достаточно остроумно.

— Если Попцова преследовал Суслов, — сострил он, — то меня «суслик» (имея в виду Медведева).

Остается добавить, что ту самую встречу вел Михаил Полторанин. На выборах депутатского корпуса России, к тому времени депутат Союза, Полторанин был моим доверенным лицом. Я помню, как, не будучи с ним знакомым (мы знали друг друга, скорее, по статьям, выступлениям), я позвонил ему и предложил стать моим доверенным лицом на предстоящих выборах. Этот телефонный разговор трудно откомментировать. У Полторанина очень российская манера разговора, некая помесь сибирского и поволжского говора. Покатистое «да-а-а», «та-ак»… Они венчают каждую фразу. И ещё располагающее к согласию — «ага-а-а». Все это удивительным образом не засоряет речь, а создает свой стиль. Человек по натуре размашистый, но непредсказуемый, он выслушал мое предложение, произнес свое накатанное «ага-а-а», помолчал и добавил: «…буду». Эти частности характерны для Полторанина. Все его поступки настроенческие.

Несколько штрихов из прошлого. Профессиональный журналист, вырос на Алтае. С детских лет увлекался охотой. Долгое время работал и жил в Казахстане. До недавнего времени там, в Чимкентской области, жила его сестра. 14 декабря пришла страшная весть: его родную сестру и 8-летнего внука зарезали. Сестра работала после пенсии сторожем на кирпичном заводе. В эту ночь она взяла с собой на дежурство внука, где они и были зверски убиты. Пожилой женщине и мальчику перерезали горло, пытались сжечь трупы, но не успели. Немедленно возникли подозрения о заказном убийстве с целью политической мести, но вскоре следствие от этой версии отказалось. Просто жулье пыталось ночью с территории завода вывезти кирпич. Просто грабители, просто… до этого наверняка вывозили и не убивали, а тут горло перерезали. Для большей убедительности сослались на азиатский фанатизм, хотя не исключено, что преступники были заезжими и никакого отношения к казахам не имели. Спустя полгода дело закрыли.

Но вернемся к Полторанину. Какое-то время работал специальным корреспондентом газеты «Правда» по Казахстану. Именно в тот период, в конце семидесятых, Полторанин знакомится с Назарбаевым, в ту пору — парторгом крупнейшего Карагандинского металлургического комбината. В определенной степени Полторанин причастен к появлению Назарбаева как значительной политической фигуры. Будучи корреспондентом «Правды», он написал очерк о молодом, напористом парторге и как бы извлек Назарбаева из небытия, выдернул его из нескончаемой номенклатурной шеренги. Назарбаев был замечен, о нем заговорили. Они дружны и по сей день. Как рассказывал сам Полторанин, приезжая в Москву, Назарбаев тут же находил его. Ему нужна была московская ориентация. Полторанин участвовал в подготовке нескольких выступлений Назарбаева, сначала на съезде компартии Казахстана, затем на Всесоюзном съезде. Он придавал речам Назарбаева привкус самостоятельности и независимости суждений. Это импонировало, сочеталось с духом реформ. И теперь уже Назарбаева заметил Горбачев. Назарбаев, будучи руководителем компартии Казахстана, предпочитал упряжку из двух лошадей. И хотя коварство не столько прерогатива партийного мировоззрения, сколько национальная восточная черта, Назарбаев был последним, кто не распустил, а реорганизовал партию и кто не пошел на союз четырех республик ещё в феврале 1991 года. Существует молва, что тогда его и Дементея разубедил Горбачев; думаю, что Назарбаев хотел, чтобы Горбачев его разубедил.

06.01.92 г.

Пока на политической арене существует две очевидные силы, а до конца 1991 года было именно так — Горбачев и Ельцин. Взаимоотношения этих двух людей оставались в центре внимания. Назарбаев появился на политической арене чуть позже. С первых шагов пресса его окрестила «сильным человеком с Востока». Политологи, случись существование Союза более долгим, рассматривали бы Назарбаева как реальную фигуру в самых высших эшелонах власти. Если не первый, все-таки казах, то второй или третий непременно. Назарбаев это отлично понимал, однако избегал риска. Оказавшись в магнитном поле двух сил, он избрал безошибочную тактику. Чтобы помешать усилению Ельцина, он не скрывал своей близости к Горбачеву. С другой стороны, чтобы не упустить Ельцина и, как говорят спортсмены, не дать ему уйти в отрыв, он с редкой настойчивостью, и во время новоогаревских дискуссий, и во время двусторонних контактов с Россией, подчеркивал настойчивое согласие с российским лидером и даже намекал на дружбу с ним. В этом поведении нет ничего непредсказуемого. Третья сила, пока её возможности не станут доминирующими, непременно будет объединяться с первой во имя борьбы со второй, при этом сохраняя лояльность ко второй силе, что и будет сдерживать первую, страшащуюся объединения второй и третьей сил. Беловежская ситуация оказалась для Назарбаева неожиданностью. Его последующее поведение подтвердило подозрения славянских лидеров. Назарбаев не долетел до Пущи. И не потому что он слепо верил Горбачеву, и не отсутствие Горбачева, о чем он сообщил в Минск, было виной его задержки. Назарбаев понял, что среди четырех, прилети он с некоторой задержкой в Минск, он будет четвертым. Тщеславного Назарбаева этот порядковый номер на политическом Олимпе не устраивал. Он понимал, что Казахстану придется выходить на международную арену и капитал его отношений с Горбачевым ему ещё пригодится. Поэтому Назарбаев разделил одиночество Горбачева, а затем улетел в Ашхабад. Там были свои сложности. В мусульманском мире акции Узбекистана предпочтительнее, и тем не менее соперничество с Каримовым Назарбаева беспокоило меньше, чем соперничество с Ельциным. Казахстан исторически был воротами России в Среднюю Азию. Экономическим и политическим коридором, через который столетиями мусульманский мир двигался в сторону варягов. Именно этот козырь в сумме со стратегическими преимуществами давал Назарбаеву шанс в Ашхабаде оспаривать политическое лидерство. На самой встрече среднеазиатских республик Назарбаев сыграл осторожно, но точно. Он не повел Среднюю Азию за собой, а пошел вместе с ней в сторону СНГ.

Не очень логично в главе, посвященной Михаилу Полторанину, уделять столько внимания другой политической фигуре. На сей счет можно и согласиться, и возразить. Как уже было сказано, именно Полторанин обнаружил Назарбаева, выявил его. Полторанинская статья в «Правде», по сути, оказалась для Назарбаева его первой всесоюзной аттестацией. Оттуда, с газетной полосы, никому не известный парторг металлургического комбината стартовал в большую политику. Объективно говоря, присутствие Полторанина рядом с Ельциным мешает Назарбаеву. В октябре 1991 года в еженедельнике «Россия» появляется статья Полторанина о российской государственности. Отвечая на вопросы корреспондента, касающиеся незыблемости границ России, он дает оценку политическим взглядам Назарбаева, а затем напоминает, что пояс русских областей Казахстана может оказаться очень тугим, если начнут возникать в каком-либо виде антирусские настроения. Все «ахи» и «охи», прозвучавшие по этому поводу как упрек Полторанину за непродуманность и опрометчивость его высказываний, мне показались малоубедительными. Почему именно Украина и Казахстан столь ревнивы в вопросах границ? Потому, что Никита Сергеевич Хрущев баловался географическими играми. Опыт предшественника ему не давал покоя, и он тоже отрезал и пришивал, дарствовал с барского плеча и китайцам, и финнам, и украинцам, и казахам. В результате чего целинная эпопея оказалась не только зерновой, но и географической.

Полторанина с Ельциным сблизила Москва. Ельцин возглавил Горком партии, Полторанин возглавил газету «Московская правда». Их тандем сложился именно в этот период. Вообще похожие люди редко объединяются, и если это происходит, то, как правило, союз их противоречив. Впрочем, похожесть Ельцина и Полторанина обманчива. Что-то общее в облике. Два крупных лица, черты грубоваты. Хотя и лица разные. Одно, полторанинское, широкое, даже чуть плоское. Неприметно, а чувствуешь: гуляет в теле не то казахская, а может горно-алтайская кровь. Тело литое, тяжелое, в молодости занимался спортивной борьбой, дошел до мастера спорта. Возможно, и коварство отсюда перехитрить противника, выследить, выждать момент и бросить на ковер. Восток, гуляющий в крови Полторанина, чужд Ельцину. Ельцин не обучен коварству, и в этом он уязвим как политик. Лицо у Ельцина трудное, неулыбчивое. Крупное неулыбчивое лицо всегда кажется тяжелым. Что же общее? В лицах того и другого нет государственного изыска, беловоротничковости нет. Советская плоть из крестьян и рабочих. И Президент, и его ближайший сподвижник — материал натуральный. В середине восьмидесятых они оказались рядом. Полторанин по натуре человек независимый, ему претит роль приближенного. Близкий по духу — да, но не приближенный. Ельцин это сумел понять и оценить. Оказавшись в команде Ельцина, Полторанин никогда не претендовал на роль советника, но всегда защищал свое право давать советы и, что самое главное, — быть услышанным. Будучи человеком конкретного дела и настаивая на конкретном деле для себя, он не претендовал на кусок власти. Хотя, будем честны, чувствовать себя властью Полторанину нравится. В этом смысле он делал беспроигрышный шаг. Тогда, в 1987 году, это была газета «Московская правда», теперь, в 1990–1991 годах — Министерство печати. Конкретное дело позволяло Полторанину проявить свои способности организатора идей, но и представлять из себя реальную силу, чем являются средства информации. Он многое сделал за эти два года. Практически создан новый информационный мир демократической прессы, сотни межрегиональных газет, издательств. В одном из разговоров с Силаевым, когда нам стало совсем невмоготу, я в приступе возмущения сказал премьеру:

— Назовите хотя бы один завод, фабрику, которые вы построили за этот год.

Силаев усмехнулся и согласился со мной, что ничего подобного пока сделать не удалось.

— А мы создали российское радио, телевидение. Создали на пустом месте, создали вопреки.

Август многое изменил, но главное, в немыслимых условиях, было сделано до августа. Россия обрела то, чего не имела никогда ранее информационно-демократическое пространство. Именно так выглядит прорыв демократии в глубь России. Заслуга в этом Полторанина бесспорна. И прежде всего это касается печати.

Свое дело — свой мир, объем забот, часть жизни, это не только забирает тебя, но и хранит тебя от искушения быть властью вне дела. Полторанин образца 1991 года это хорошо понимал. Конкретное дело позволяло сохранять дистанцию, не оказаться вовлеченным в политический водоворот полностью. Всегда можно сослаться на заботы этого дела и сделать шаг в сторону. Потом я понял, высчитал, что это было временное состояние. Герой ждал своего часа. Охотничья повадка (а он занимался охотой с малых лет) подкараулить ситуацию.

Один из изъянов окружения Ельцина 91–92-го годов — это обилие людей, номинально числящихся властью, вне конкретного дела. Из чего не следует, что эти люди бездельники. Они как бы при власти, они её шлейф. У них есть обязанности. Но результат их действий абстрактен. Высшей ценностью всегда был не просто способный, профессиональный, верный человек, а человек при деле. Вместе с ним в круг союзников, сподвижников, единомышленников приходило его дело. Ельцин очень скоро почувствовал, что Полторанина нельзя держать при себе. Ему надо дать свободу. Он должен быть рядом, невдалеке, но не при нем. Два самых близких Ельцину человека: Полторанин и Бурбулис. Люди-антиподы, хотя и соратники. Это устраивало Ельцина, по этому принципу он подбирал команду.

ПАУЗА В ПОЛЬЗУ ВОСПОМИНАНИЙ


Ключевой фигурой во время августовских событий был Бурбулис, я смело это утверждаю, так как все 72 часа провел в Белом доме, находясь рядом, а практически в кабинете государственного секретаря. Я уходил под утро на два часа, чтобы побриться, принять душ и вернуться назад. Полторанин был тоже там. Вспоминается сцена, случившаяся в ночь с 19-го на 20-е. Мы только что подготовили обращение Ельцина к народу, и он должен был выступить с ним. Все записывалось на кассеты и развозилось по республике. Белый дом находился в информационной блокаде. Каждый час поступали сообщения о передвижении воинских частей по Москве. Удалось «засечь» несколько переговоров по рации между танковыми соединениями. Мы знали, что предполагается штурм Белого дома. Народу вокруг было сравнительно мало, и мы, разумеется, нервничали. Силы, которые могли оказать поддержку, были где-то под Тулой. Информация о настроении воинских частей, готовых поддержать Президента России, поступала самая противоречивая. И в этот момент ко мне подошел человек с вопросом, какой вид оружия я предпочитаю: автомат или пистолет? «Надо получить, — сказал угрюмый военный человек, — и расписаться». Я растерялся. Появление этого странного человека, проводящего опись желающих вооружиться, мне представилось забавным. Я огляделся кругом, увидел Полторанина.

— Миша, — спросил я, — а ты взял оружие?

Он лукаво посмотрел в мою сторону и довольно бесшабашно ответил:

— Не-а…

Мне стало легче и от его ответа, и от улыбки. Я повернулся к участливому человеку и, словно взбадривая себя, отшутился:

— Вот и я не-а.

Мне показалось этого недостаточно, я спохватился и заговорил: «Мы опасны для них не потому, что вооружены, а потому, что мы здесь вместе с Президентом. И тот стоящий на улице народ тоже здесь».

Военный внимательно выслушал меня, отдал честь и вышел. Мы переглянулись с Полтораниным и, уже не сдерживая себя, рассмеялись. Этот смех мне запомнился в силу поразительного контраста с напряженностью, которая окружала нас тогда. А чуть позже я заглянул в соседний кабинет, там сидел Рыжов и что-то писал. Мы все что-то писали, разместившись кто где. Рыжов показал мне пистолет, который только что получил. Он очень неловко стал заправлять его под ремень, ждал моей реакции. Я угадал молчаливый вопрос, успокоил Рыжова — все в порядке, не видно. Затем рассказал ему, что мы с Полтораниным от оружия отказались. Рыжов посмотрел на себя в зеркало, остался доволен, ответил раздумчиво:

— А я взял. Мне мужики из КГБ показали снимки: допрос четвертой степени, второй… Я тоже был настроен отказаться, но посмотрел фотографии и взял. Лучше уж сам.

Странно, но меня не удивил этот разговор, он для меня так и остался чем-то туманным, частью какого-то сна.

Появился Илюшин. Поискал ещё кого-то глазами, не нашел. И всем сразу объявил: «Ельцин вызывает». Все разом встали и пошли в кабинет Президента.

В коридоре на надувном матрасе сидели трое десантников, при нашем появлении они поднялись. Вид автоматов не вселял страха, но и уверенности тоже не вселял.

Время совершает свое безостановочное движение. Август сначала становился недалеким вчера, затем более отдаленным позавчера. Я вдруг понял: очень важно не переторопиться рассказать об августе. Даже Горбачев написал об этих событиях книгу. Закатный август — продолжение физической и конец политической жизни М. Горбачева. Президент, угодивший в плен, извлеченный оттуда своим соперником, в час своего возвращения в Москву ещё не понимал, что, настрадавшийся, измученный, он сходил не по ступенькам самолетного трапа, а спускался с Олимпа власти. В рассеянных вспышках блицев, одетый в походно-домашний костюм, он подарил миру образ экс-президента. Горбачев вернулся в другую страну.

Путч был событием неожиданным. Он совершен был по всем правилам путча — в уик-энд, с воскресенья на понедельник. Природа неожиданности не в скрытности заговорщиков, не в слепоте верховной власти, которая не учла, проглядела. Ничего подобного. Неожиданность была как продолжение нелепости затеи. Ссылки на предостережения ЦРУ, провидение Шеварднадзе, лишь повторяющее предупреждение прессы о контрнаступлении реакции, — все это не более чем первый всплеск эмоциональных интеллигентов. Таких предостережений было сверхдостаточно. Но все они предполагали более отдаленную перспективу. Силы, противодействующие реформам, были разобщены, они не имели явно выраженного лидера. У них не было экономической концепции, им нужна была помощь так называемой третьей силы, которая существовала как некое предощущение. Они нуждались в поддержке более широких слоев общества и теоретически, предположительно, имели её в лице директорского корпуса ВПК и Агропрома, лишившихся монолитности, но ещё многолюдных КПСС и РКП. Да и провинциальная исполнительная власть, имевшая партократическое происхождение, только календарно могла считаться властью демократической.

И все-таки инициаторы путча совершили две серьезные ошибки. Переоценили авторитет вышеназванных сил, степень их воздействия на массы, им подвластные. Поддержка директорского корпуса не значит — поддержка завода. И во-вторых, они сочли недовольство политикой Горбачева недовольством всеобщим. К тому времени рейтинг союзного Президента опустился до самой низкой отметки — 10–12 процентов. Прибавим к этому затянувшееся декларирование реформ при их полном отсутствии. Кто-то принимает законы, но они не выполняются, кто-то принимает указы, но они не выполняются, кто-то принимает постановления — и та же череда неисполнения. Чисто эмоциональное восприятие — либералы провалились, либералы не могут. Достаточно изолировать Ельцина, а все остальное произойдет само собой. Путчисты поставили знак равенства между недовольством политикой Горбачева и неудачами либералов. Объединив их, сами того не подозревая, они объединили сопротивление. Второй ошибкой явился факт неожиданный. Оказалось, что свобода, право не оглядываться, говорить, двигаться, встречаться самоценны сами по себе и обществом не связываются с экономическими трудностями. Свобода оказалась дороже.

Была и третья ошибочность. В современных условиях шанс на успех имеет только популярный политик. Путчисты этим доводом пренебрегли. Более того, они сделали ход от противного. Объединив в руководстве ГКЧП самых непопулярных и мало любимых политиков: Павлова, Язова, Крючкова, Пуго, Янаева, Стародубцева, никому не известных — Бакланова, Шейнина, Тизякова и других, видимо, полагая, что сложившаяся ситуация внесет коррективы в арифметическое правило, гласящее, что ноль, помноженный на какое-либо число, результат оставит без изменения. Непопулярность, умноженная на одиннадцать (число членов ГКЧП), не создала героического образа коллективного спасителя народа. Все остальное — и невладение ситуацией в армии, органах МВД, КГБ, и, конечно, непомерный масштаб собственного страха — было в-четвертых, в-пятых, в-шестых. Неподготовленность ситуации оказалась очевидной, отсюда эффект неожиданности, а точнее — недоумения. Даже идеально подготовленный заговор в нынешних экономических условиях, в атмосфере национального раздора обречен. Взявшие власть могли просуществовать не более пяти месяцев. Но говорить о смехотворности путча значит лукавить. Помнится, Александр Николаевич Яковлев в дни путча предупреждал о чрезвычайной опасности разворачивающихся событий, об опрометчивом желании недооценивать противника, принижать его возможности. И более чем странным было услышать 21 декабря, на проводах Горбачева, когда, уже став экс-президентом, Михаил Сергеевич прощался с командой, совсем другие, замешанные на обиде, слова Яковлева:

— Ну что вы все твердите, августовский путч, августовский путч… Да ничего, по сути, и не было! Это все равно что на футбольном матче одна из команд не явилась, а другой, прибывшей, записали два победных очка.

Мы ещё вернемся к послеавгустовским событиям. Но есть частности, которые в полной мере могут передать драматизм этих роковых дней.

В ночь с 20-го на 21-е, самую тревожную ночь, я оказался в кабинете Ельцина. Я сказал ему, что единственной радиокомпанией, прорвавшейся в эфир, является «Эхо Москвы». Это очевидное упущение ГКЧП, и мы должны быть готовы, что они опомнятся и в скором времени прикроют и эту станцию. Так и случилось.

Надо искать себя, делать свой собственный прорыв. И нам это удалось мы вышли в телевизионный эфир «из подполья». После 24.00 на орбиты — Урал, Сибирь, Дальний Восток. Это была первая правдивая информация, которая прорвалась в эфир, о событиях, происходящих в Москве, — 35 минут правды. Мы вышли в эфир нелегально, с Ямского поля.

Накануне Кравченко долго пытал специалистов: в полной ли мере блокировано Российское телевидение и нет ли какой-либо щели, незадействованного канала, через который они могут прорваться в эфир. Сотрудники заверили, что Гостелерадио и Министерство связи контролируют ситуацию. К августу мы уже успели проложить коммуникации, которые ещё не были зафиксированы никакими техническими, правоохранительными или иными органами.

О нашем выходе знали, помимо нас, два человека. Валентин Лазуткин, в то время первый заместитель председателя Гостелерадио СССР, он был тогда нашим негласным союзником. Афишировать дружбу с нами было опасно да и неразумно. Именно от него Кравченко мог узнать о нашей домашней заготовке не узнал. Скорее всего, позиция Лазуткина — умолчать — не позволила сделать Валентину Горохову (как руководитель технического центра «Останкино» он знал о нашем замысле) никаких необдуманных шагов. Таким образом эти два человека стали «сообщниками эфирного бунта Российского телевидения». Они рисковали. В тот момент они были на солнечной стороне. Тем значимее их поступок и наша признательность коллегам.




Глава X

Нет худа без добра


У ПОГОДЫ СВОЙ РЕЗОН


То, чего не сделали ведущие республики: Украина, Казахстан, Белоруссия, — сделали ведущие страны Запада. Они решительно и даже категорично, устами своих руководителей, поддержали позицию Ельцина. Вообще Америка в событиях 19–21 августа 1991 года сыграла индивидуальную и значительную роль. Тактической неудобностью для путчистов были не только действия Бориса Ельцина, но и тот факт, что парламент России расположен практически напротив американского посольства, следовательно, все, что происходило вокруг Белого дома, можно сказать, происходило почти на территории американского посольства. И не человеческих толп и жертв боялись Крючков и Пуго, боялись беспощадного и громкого свидетельства Запада, боялись и не могли не бояться экономического и политического демарша Америки. Путчисты были приговорены называть себя продолжателями реформ. Мировой скандал вокруг событий имел бы не разовые последствия — разрыв отношений, экономическое эмбарго, отвернувшуюся Европу и самоутешение путчистов, высказанное на заседании правительства: «Полгода подуются на нас, а затем признают. Куда им деваться. Союз есть Союз». Звучит неубедительно. СССР не Гаити. Мировой скандал, при крайней персональной политической неустойчивости субъектов переворота, отсутствии общественного авторитета, практически давал им, в лучшем случае, двухмесячное существование.

Позиция президента Буша, который позвонил первым, а затем Мейджора, Франсуа Миттерана, Коля, конечно же, придала уверенности Ельцину. Безусловно, барометром положительных перемен в Союзе для Запада был Горбачев. Это невероятное несоответствие авторитета внутри страны и вне её пределов в конечном счете погубило экс-президента. Но в тот момент не судьба демократии взволновала американцев, не симпатии к неулыбчивому Ельцину, который только «забрезжил» на внешнеполитическом горизонте, а отстранение от власти Горбачева, который в понимании Запада был гарантом позитивных перемен в Союзе. И то, что Ельцин, о котором Горбачев на Западе не сказал ни одного доброго слова, главный политический противник экс-президента, вопреки привычной политической фабуле не возрадовался свержению конкурента, а протянул плененному экс-президенту руку помощи, как бы восстановил в правах своего противника, позволило заговорить о благородстве Ельцина, его чуждости меркантильным политическим интересам. Уже никто не видел в нем авантюрного политика, а все заговорили о Ельцине как о непреклонном демократе. В ту ночь Ельцин стал значимой фигурой и гарантом демократических свобод в западном понимании.

Что мы испытывали в ту ночь, когда ожидался штурм? Время предполагаемого наступления на Белый дом переносилось несколько раз. Всем было ясно, что предстоящая ночь решающая. Время работало на нас. Где-то в 19.00 в зале Совета национальностей собрались депутаты. Нас было около двухсот человек. Выбиралась форма действия. Три варианта на выбор: двинуться навстречу частям, влиться в ряды защитников на площади перед Белым домом и своим присутствием поддержать их, не дать случиться самому страшному кровопролитию — все-таки народные депутаты — законно избранная власть, это может остановить омоновцев. И в первом, и во втором варианте проглядывался наш демократический романтизм. И, наконец, третье перебраться на половину Президента, получить оружие и остаться внутри Белого дома. К тому времени уже было ясно, что весь наличествующий воинский контингент внутри Белого дома, включая неисправимо штатских — 500 человек. Не знаю, в какой пропорции разделились депутаты, но каждый выбрал свой вариант. Я, будучи депутатом от Красной Пресни (кстати, Белый дом — это мой избирательный округ), пошел пешком в райсовет. Спешно были нужны тяжелые машины, автокраны, асфальтоукладчики, бетонные блоки для укрепления оборонительной линии вокруг Белого дома. Гнать технику издалека и накладно, да и невозможно. Нет никаких гарантий, что её не остановят на полпути. А Красная Пресня рядом — расчет на нее. Странное было чувство, когда я уходил из Белого дома, я бы назвал его чувством укора: вроде как ухожу в безопасную зону. По первой версии, штурм был назначен на 21 час. Кое-какую технику к Белому дому подогнать удалось. Минут за двадцать до предполагаемого штурма я вернулся. Картина, представшая перед моими глазами, заслуживает особых слов. По радио, весь Белый дом был увешан радиодинамиками, непрерывно сообщалась информация, поступающая из России и, разумеется, из Москвы, Ленинграда. Бэлла Куркова, меняясь с Александром Любимовым, практически обеспечили круглосуточное вещание. Это был немыслимый, изнуряющий труд. Я слышал, как по радио стоящих на площади инструктировали по поводу их действий в момент штурма: «Отойти от Белого дома на 50 метров. В случае танковой атаки — танки пропустить…» Если вдуматься — зловещие слова, не для слабонервных. Нелепость ситуации была невероятной. Обращаться к народу с призывом покинуть подступы Белого дома не поймут. Они пришли защищать свободу. Но если начнется штурм, состояние этих людей, их образ поведения — лечь под танки, броситься наперерез вооруженным до зубов омоновцам, стать живой баррикадой; здраво рассуждая, каждый из этих вариантов неприемлем. Значит, остаться просто свидетелями? Но как? Их было там не менее 30 тысяч. Все понимали, если прольется кровь, она не может быть малой.

До неправдоподобности пустынный холл здания. Этот подъезд можно считать главным, независимо от нумерации. На втором этаже зал заседаний. Стена из сплошного стекла, отделанная медью и черным металлом, красивые двери. Всех подъездов более двадцати. Этот рассчитан на тысячный зал. Много дверей. Сам холл напоминает громадную сцену, где согласно драматургической экспозиции расставляют актеров. Если верить добытой информации, занавес поднимут через 20 минут. На улице этакое полутемье, люди видны, но лиц не различить — третья декада августа. В холле, высоком и просторном, правит бал вице-президент. Народу вообще-то мало, а тот, что есть, рассредоточен небольшими группами. Какая-то часть непосредственно у входа. Все время кто-то появляется, проверяет документы. Остальные чуть в отдалении, но тоже группами. Все вооружены. По-моему, Руцкой снова себя почувствовал в Афганистане. Его зычный, густой баритон отдавал последние команды: как стрелять, в кого, с какими интервалами. Согласно более поздним свидетельствам, участникам операции отводилось на штурм Белого дома не более 30 минут. Предполагались две волны: первыми врываются десантники, а за ними, в качестве чистильщиков, войска КГБ, у этих подробный план здания, им дан приказ стрелять на поражение по всему движущемуся. Руцкой в импозантном двубортном костюме, со Звездой Героя на лацкане, безукоризненный галстук, такая же, безукоризненной белизны, рубашка. На фоне рассыпавшихся по вестибюлю молодых парней в пятнистой маскировочной одежде он выглядел и впечатляюще, и чуточку театрально. Кстати сказать, в руках вице-президента тоже автомат. Я какую-то минуту постоял и даже, кажется, сказал вслух: «Лихой мужик», — и поднялся в штаб.

Не знаю, кто куда собирался уезжать, в какое посольство, в тот роковой день, знаю другое: всякий раз, когда я оказывался на улице, меня обступали люди и задавали один и тот же вопрос: «Президент в Белом доме?» Потом начинались дотошные расспросы, кто ещё там. Это не было любопытством, люди хотели знать точно, что и кого они защищают. Их власть, названная демократической, действительно с ними — или они защищают миф, символ, укладывающийся в митинговый скандеж: если мы едины, мы непобедимы!

В штабе накурено. Рассказываю о своих впечатлениях — информации, прозвучавшей по радио, о командах вице-президента. Ему поручено защищать Белый дом, и как боевой офицер он выполнит свой долг. Приказы не обсуждают. Руцкой в своей стихии. Но он не только генерал, он ещё и вице-президент. Эти четыреста или пятьсот человек под его командой, случись штурм, даже не капля — а микрокапля многомиллионной беды.

Бурбулис привычно втягивает воздух. Лицо заостряется, становится напряженным и бледным.

— Нет, нет, это сумасшествие. Этого нельзя допустить.

И снова начинаются утомительные телефонные поиски коменданта города генерала Моисеева — первого заместителя министра. Телефоны Язова не отвечают. Крючков непонятно где. Так и должно быть. В момент самых решительных действий они избегают контактов. И тем не менее какие-то переговоры идут. Информация о передвижении войск нуждается в проверке. Кто-то говорит о танках на Ленинградском проспекте, кто-то на Киевском шоссе. Похоже, что время штурма опять перенесено.

Моисеева наконец находят, он заверяет, что разговоры про штурм парламента — вымысел. Теперь уже нет сомнения, что военная техника, находящаяся в постоянном движении, — не следствие некой несогласованности, а хорошо отработанная тактика психологического давления на Белый дом. Следует заметить, что кольцо маневрирования постоянно сжималось и подходило все ближе и ближе к Белому дому. На площади перед парламентом горят костры.

Мы сосредоточенно смотрим на танцующее пламя, напряжение столь велико, что желание говорить воспринимается как напрасная трата сил и подавляется внутренним сопротивлением. Откровением для всех, в череде бесконечного кликушества об аполитичности молодежи, был факт её бесспорного преобладания в этой многотысячной толпе. Молодые люди пришли сюда как свободные граждане, не по приказу. Их не привезли на автобусах, не освободили от работы, им не вручали транспарантов. Я много разговаривал с ними, им тоже осточертела дороговизна, беспредел — никто ни за что не отвечает. И даже Горбачев им осточертел, но Ельцин прав — пусть покажут, если болен. А может, его нет в живых?! И все равно он законный Президент. Болтает много, но что поделаешь. Каков съезд, таков и Президент. Не мы избирали — они.

— А эти — партийные бизоны?..

Я запомнил этот термин. Засмеялся.

— Партийные понятно, но почему бизоны?

— А потому, что жизнь в заповедных лесах, на заповедных харчах.

Один, беловолосый и лопоухий, с российским флагом, он растянул его у себя на спине, спросил:

— Вот вы ответьте мне. Самые неавторитетные люди: Пуго, Крючков, Павлов, Янаев — его на вожжах Горбачев на стул втянул. Им предать все равно что два пальца…

Лопоухий показал, как это делается.

— А у Павлова лицо похоже на… она же в железнодорожный вагон не уместится. Оказывается, он о нас заботится, ночей не спит. Вот и переворот сварганил. Но почему, почему они думают, что могут управлять нами?! Мы же проклятый народ, если любая пьянь за престол хватается. И мы терпим! Хватит!..

Он ещё что-то говорил о свободе, о дырявом кармане, о Ельцине. Не зло, нет. С отчаяньем, с надрывом. Я пожалел, что не спросил, сколько ему лет. Он был небрит и выглядел старше. Наверное, года двадцать три, а может, меньше.

Вот такой разговор состоялся 20 августа, где-то около 19 часов, на площади, названной позже площадью Свободной России.

Часы пробили 23.00, затем…

Спустя год, из разговора с Юрием Скоковым, я узнал, что примерно в это время Павел Грачев вышел на связь и сказал буквально два слова: «Плюс три», — и повесил трубку.

— Я не сразу понял, что значит, — рассказывал Скоков, — плюс три. Но тотчас проинформировал Президента. Судя по всему, сказал я, штурм назначен на два часа ночи. Президент согласился со мной.

Анализируя ситуацию, мы ещё раньше пришли к выводу, что где-то в районе двух ночи они предпримут попытку атаковать нас. При всех оптимистических стараниях министра внутренних дел России Баранникова, решившего перебросить Рязанское училище МВД в Москву и этим усилить защитный потенциал Белого дома. Оборонительный заслон выглядел зыбким. Александр Рюмин — председатель Рязанского совета, в недавнем прошлом кадровый офицер — обязал решением Совета одну из частей, дислоцированных в Рязани, двинуть на помощь московским сопротивленцам. Однако шаги такого рода сводились на нет противодействием союзных министерств, выполнявших приказы ГКЧП. Приказы России как бы «гасились» сверху. Окончательное решение ложилось тяжким грузом на плечи командира конкретной части: ему решать, чьи приказы выполнять.

И хотя мы подбадривали друг друга, а радио уже сообщило, что эти части на марше, и двигаются к Москве, и вот-вот будут здесь, мы понимали реальность менее благополучна. В тот момент и МВД России, и уж тем более Служба безопасности существовали, скорее, теоретически, как некое ещё не воплотившееся желание Президента, парламента, правительства. Они были лишены необходимой самостоятельности. Их численный состав, в сравнении с масштабом республики, был карликовым. И вся суверенность действий укладывалась в бунтующие поступки Баранникова либо Иваненко. С армией дела обстояли ещё хуже. Понятие «российская армия» фигурировало пока только в дискуссиях. Россия ещё стояла на перепутье, и вопрос об армии был даже не следующим, а лишь одним из возможных вопросов. Все это значило, что реально Белый дом к началу штурма может рассчитывать на все те же четыре танка, лениво вращающие башнями, как подтверждение их жизненных сил, полк под командованием генерала Лебедя Тульской воздушно-десантной дивизии. Шесть или семь БТР беспрестанно бороздили пространство перед Белым домом под развевающимися над башнями российскими трехцветными флагами и не столько свидетельствовали о способности к обороне, сколько совершали психотерапевтический сеанс. Бронемашины генерала Лебедя двигались то в одну сторону, то в другую, вызывая восторженные крики: «Ура! Армия с нами!!!» Прибавим ко всему сказанному вооруженное меньшинство внутри Белого дома не то 500, не то 600 человек, вот и весь оборонительный потенциал. Иначе говоря, нашей главной силой были те тысячи безоружных людей, стоящих у Белого дома и, в подлинном смысле, заслонивших его своими телами.

Когда мы получили сообщение, что танки на Садовом кольце, практически в пятистах метрах от Белого дома, и что защитники Белого дома затрудняют их движение (даже были попытки поджечь их бутылками с горючей смесью), стало ясно, что столкновение неизбежно. В этот момент запомнился телефонный разговор Бурбулиса с военным комендантом Москвы. Бурбулис спросил, знает ли генерал, что уже есть жертвы. Комендант ответил, что таких сведений у него нет, информация, скорее всего, ложная. В Москве обстановка спокойная, и напрасно российское руководство нагнетает страсти. Я никогда не видел таким Бурбулиса. Он буквально вжался в кресло, как если бы приготовился к прыжку. Рассудочная манера, столь характерная для этого человека, мгновенно пропала, он говорил сквозь стиснутые зубы:

— Послушайте, генерал. Если вы немедленно не прекратите свои преступные действия, мы обещаем вам скверную жизнь, по сравнению с ней военный трибунал покажется вам раем. Погибло три человека. Место гибели туннель при пересечении Садового кольца и Нового Арбата. Я вам клянусь, мы достанем вас.

Комендант города что-то возражал в запальчивости:

— Не угрожайте мне, у меня есть свое начальство.

— Я вам не угрожаю, я вас ставлю в известность. Вы нам ответите за смерть этих ребят.

Я уверен, что известие о трех погибших, после того как были названы их фамилии, лишило руководство ГКЧП последних остатков и без того зыбкой уверенности в своих действиях. Кровь смывается трудно. И голос, отдававший приказ, дрогнул. Еще не случилось главного столкновения, но жертвы уже были. Каждый из них — и Янаев, и Язов, и Варенников, и Моисеев — понимали, что основной и, по сути, единственной причиной гибели людей оказался факт присутствия армии в городе.

Штурм Белого дома, который планировался и которого ждали, — не случился. Сейчас много рассуждений на этот счет. Чего недоучли участники заговора, в чем они просчитались? В настроении армии, в неприязни Ельцина к Горбачеву, в отсутствии какого-либо авторитета у самого Горбачева, в нежелании народа терпеть и идти по пути реформ, в наличии осмысленной демократии, пусть первой волны, в силу которой могут подняться на её защиту? Они полагали, что их действия мобилизуют партию. Они не учли одного — что в той партии, которую уничтожил путч, реакционное большинство на съезде и пленуме ЦК не есть большинство в самой партии. И случившееся до того самозванство РКП (а практически переворот в партии) лишило основную массу коммунистов всяких надежд. И действия ГКЧП воспринимались обществом как следующий шаг на пути порочного самозванства, присвоения себе прав, никогда им не принадлежавших. Народ плохо воспринимает самозванство. Они жили иллюзиями в мире ложной информации, которую передавали первые, вторые секретари, они по-прежнему ориентировались на информационное поле партии и Комитета государственной безопасности. Комитет был тот же, а среда, из которой он черпал информацию, изменилась, снизился коэффициент раболепия и беспрекословия, стал уходить страх, и стукачи уже трудились с меньшей тщательностью, чувствовали, что трон репрессивной власти закачался и поэтому возможно поубавить пыл и снизить коэффициент ретивости. Информация была либо заниженной — стукачи оглядывались на грядущую демократию, либо завышенной — совесть мучила, да и рабство надоело, стукачи желали смерти жестокого хозяина. Они не поняли, что наступает время популярных лидеров. Согласия подчиненных достаточно, чтобы занять высокопоставленный кабинет, но его слишком мало, чтобы управлять страной. Я часто слышал в эти дни: да, Ельцин не идеален, у нас есть к нему вопросы, но те, с Крючковым во главе, сплошной мрак.

Ночь с 20 на 21 августа коснулась рассветных часов. Они не решились на штурм. Усилия всех, и прежде всего стоящих у Белого дома и сменявших друг друга, чтобы не убавилось многолюдья: Президента и его команды; депутатов; «демороссов», которые были ключевой силой, будоражащей Россию в эти дни; Моссовета; отказавшихся выполнять приказ подразделений войск особого назначения группы «Альфа»; Павла Грачева; зарубежных и отечественных журналистов, — не дали бы результатов, и это страшно признать, если бы на жертвенный алтарь не были принесены три молодых жизни. Три непохожих друг на друга человека. Их смерть в преддверии неминуемой трагедии остановила на пороге саму трагедию, заставила путчистов, в зеркале надвигающихся событий, увидеть накат народной ярости и отступить. Они спасли общество от неизмеримо большей крови и страшной беды. Они были любимы и любили сами. Три человеческие судьбы с единым тяжким итогом — их больше нет среди нас.

В рассветной тишине был слышен гул взбудораженной толпы. Ночь пошла на убыль. Мы боялись быть суеверными и принимали её как ещё одну пережитую нами ночь. Мы не знали, что она решающая. Нам хотелось думать так, но на всякий случай мы сказали друг другу — ещё одна ночь позади.

ПЕРЕЛОМ


Время работало на нас. Путчисты не рискнули задержать депутатов России, собиравшихся на свою чрезвычайную сессию. Уже назревало запоздалое волнение союзного парламента. Когда мы узнали, что войскам дана команда покинуть Москву, стало ясно — мы выиграли. Где-то часов в одиннадцать 21 августа я был у Президента, когда стало известно, что руководство ГКЧП вылетает специальным рейсом в Форос. К этому времени было известно, что, как бы отвечая на требование Президента России — освидетельствовать ситуацию — Крючков пригласил Ельцина вместе с ним и Лукьяновым полететь в Форос. Известно, что этот вариант был отклонен, хотя и обсуждался. Никаких гарантий безопасности Ельцину дано не было. Предложение Крючкова могло оказаться ловушкой. Ельцина таким образом хотят выманить из Белого дома, чтобы затем беспрепятственно арестовать его. И вот тут я стал свидетелем нескольких примечательных ситуаций. Информацию об отлете руководства ГКЧП в Форос Ельцин получил с определенным опозданием. Отлаженных каналов информации, своей агентуры в лагере противника российское руководство не имело, сигнал начинал срабатывать где-то уже на выходе, во втором или третьем эшелоне окружения ГКЧП. Так случилось и на этот раз. Все попытки перехватить, как сказал Президент, беглецов по дороге в аэропорт успехом не увенчались. ГКЧП ещё был в силе и имел мощное охранное прикрытие.

Это интересный вопрос: зачем они полетели в Форос? Три версии, которые обсуждались, имели аналог в российской истории, они в духе придворных интриг нашего Отечества.

Они вылетели, чтобы заявить Горбачеву ультиматум и, если он его не примет, убрать его.

Они вылетели, чтобы повиниться и упасть в ноги царю. В их распоряжении обширная информация. Они будут шантажировать Президента, и, перед страхом быть раскрытым, он найдет выход, чтобы вывести руководство ГКЧП из-под удара. Тогда он вернется из Фороса как миротворец.

И, конечно же, они летят для того, чтобы дискредитировать Бориса Ельцина. Зная давнюю неприязнь Горбачева к Ельцину, им удастся преподнести его шаги как желание показать бессилие Горбачева как человека, не владеющего ситуацией и которого он, Ельцин, спасает в назидание самому Горбачеву, превратив бывшего Президента в политический труп.

Мы лишены возможности узнать истинную правду. И суд над ГКЧП, начнись он через месяц, полгода, год, вряд ли даст ответ на эти вопросы. Все, теперь уже бывшие, постояльцы «Матросской тишины» уверены — время работает на них. Они как бы поменялись местами со своими оппонентами по событиям 19–21 августа 1991 года. Они заинтересованы в отсрочке предстоящего суда. И мои опасения по поводу странного поведения прокуратуры, несмотря на громкие заверения, что преступившие закон получат по заслугам, подтверждаются. Прокуратура выжидает. Вопрос: чего? Обострения политической ситуации в стране, смены власти — или когда Павлов закончит читать материалы следствия? Вообще-то курьезный мотив. Думаю, что у пассажиров спецрейса, вылетавшего с военного аэродрома, были в просчете все три варианта. Их карты смешал не только Ельцин, но и сам Горбачев. Это был очень трудный день, 21 августа 1991 года. И хотя по всей России демократические силы активизировались и начали на местах теснить консервативное крыло, присягавшее на верность ГКЧП, уже назывались номера частей, покидавших Москву, Собчак в Ленинграде полностью контролировал положение — нормы чрезвычайного положения продолжали действовать. Самолет с российским руководством, с разрывом почти в два часа, тоже вылетел в Форос. Задача не допустить контакта Президента с путчистами, быть готовыми к вооруженному столкновению, освободить пленного Президента и вернуть его в Кремль. Всего-то делов… Как ни странно, возникла ситуация с многими неизвестными: Х — с какой целью руководство ГКЧП летело в Форос? Y — возможности охраны, и какое количество ОМОНа задействовано в операции со стороны Крючкова? Z блокирована ли дача Горбачева и к ней надо прорываться или ситуация достаточно лояльна; и, наконец, как поведет себя командующий флотом, когда самолет с делегацией Ельцина приземлится в Крыму? Если Горбачев изолирован, то флот осуществляет эту изоляцию с моря, значит, руководство флотом… (В самом деле, вопрос — с кем руководство флота? — оставался открытым.) Как рассказывал Руцкой: «Мы просчитывали и допускали возможность западни, поэтому предупредили экипаж — быть готовым к немедленному взлету».

И все-таки главная неясность: что с Горбачевым? И как поведет себя сам Горбачев? По возвращении негромкоголосый Силаев пошутил: «До последней минуты было неясно, кто кого будет арестовывать: они нас или мы их?»

Отрицая примат и диктат идеологии, предавая прошлую идеологию анафеме, они по политическим мотивам размежевываются, расторгаются, рассекаются, находясь практически в неоидеологическом угаре. Заметив друг друга на улице, переходят на противоположный тротуар, чтобы, упаси Бог, не поздороваться, запрещают детям своим поддерживать отношения. И низвергают, низвергают с сиюминутных, потешных пьедесталов, в силу политического опьянения считая их властью.

День 21 августа, как теперь уже известно из печати, устных свидетельств, имел свою драматургию и в Форосе. Наступал момент развязки. Смятение пленного Президента именно в этот день в целом объяснимо. Остается загадкой другое — его спокойствие в те, предыдущие два дня. 18 августа Горбачев был ознакомлен с замыслом заговорщиков — они были у него. Так называемая спецсвязь на ручном управлении, лишенная автоматического режима, в момент отдыха Президента вполне допустимая реальность. Президент отдыхает, его не должны беспокоить. Все неудобства по поводу необязательных, не первостепенных контактов, телефонных разговоров принимают на себя службы, ограждающие покой Президента. Однако в категорию необязательных не могут попасть телефонные звонки президентов Буша и Миттерана. И то, что тот и другой были переадресованы Янаеву, а данные телефонные вызовы случились 19 и 20 августа, после известных событий, говорит со всей очевидностью — изоляция Горбачева была не выдуманной. Без ответа остается другой вопрос: была ли изоляция инсценирована извне участниками заговора — или изнутри, когда её правомерно назвать, скорее, самоизоляцией, желанием Горбачева устраниться и переждать, имея освидетельствованный исторический нелицеприятный разговор с гонцами из Москвы 18 августа, в котором Горбачев якобы страшно ругался, назвал заговорщиков мудаками и авантюристами? Он демонстрировал спокойствие наблюдавшим за ним службам, а сам «кипел» и был полон энергии? Он смирился, и внешнее спокойствие было, скорее, безразличием уставшего бороться человека. И тут мы вспоминаем реакцию Хрущева, узнавшего о причине его немедленного вызова в Москву, на Пленум ЦК, созванный с целью его свержения. Хрущев догадывался о сговоре своих противников, но не предпринял никаких значимых шагов, скорее всего не по причине своей неспособности, а в силу понимания, что его не хватит на тот следующий период, когда он разгонит, снимет с должности, выведет из состава ЦК тех или иных своих противников; он понимал, что вычистить до конца свое партийное окружение он не сможет и рецидивы повторятся через год, возможно, через два. И этим рецидивам будет противостоять человек ещё более преклонного возраста. Хрущеву в момент «тихого партийного переворота» было уже 70 лет. Известны его слова, сказанные в те дни: «Пусть поступают как хотят. Я не стану им мешать».

Судя по своим форосским воспоминаниям, Горбачев был полон энергии сопротивления. Идти на поводу у судьбы — не его стиль. Так или иначе, эту мысль он повторил в своих многочисленных интервью и на пресс-конференциях. Следовательно, спокойствие 19 и 20 августа не было безразличием побежденного. Горбачев ждал. В его положении другого состояния и быть не могло. Ждал, потому что был уверен, или мучился сомнениями, искал выход из ситуации? Скорее всего, 18-го Горбачев понял, что не контролирует ситуацию. Его немедленное вмешательство не могло остановить раскочегаренной машины, да и организаторы переворота не позволили бы ему это сделать. Горбачеву ничего не оставалось, как с достоинством сыграть роль узника. Только изоляция в этом случае оставляла ему шанс, пусть робкий, возвращения к политической жизни. 21-го причина переполоха имела две составляющие: непредсказуемость развязки для него лично и внезапное нервное расстройство у жены. Похоже, в этот момент он на время лишился своего главного советника. Одержи победу путч, у Горбачева не было значимых перспектив. Путч возглавили правые силы, скорее считавшие себя центристами с приверженностью социалистической идее. Все они были поставлены на крыло Горбачевым, однако при закрытых дверях нещадно его поносили: и Павлов, и Янаев, и Крючков, и Стародубцев, и Бакланов, просто они получили права машинистов, когда поезд уже сошел с рельсов. Если при совершении путча они бы обошлись без него и одержали победу, наивно полагать, что они вернули бы его в Москву на золотой колеснице. Заболевший Горбачев был им нужен на случай несговорчивости парламента, каких-либо иных сложностей. Отсюда заверения в верности идеям перестройки и немедленном возвращении Горбачева к своим президентским обязанностям после якобы выздоровления. Он был им нужен и на случай поражения. Это верно. В их руках было достаточно информации, компрометирующей Президента, и, возможно, они рассчитывали повязать Горбачева этими разоблачениями. Но экс-президент оказался хитрее, в эндшпиле он переиграл противников. Узнав о приезде путчистов, Горбачев отказался их принять, однако потребовал от Крючкова, как он утверждает, немедленно восстановить спецсвязь. И далее последовала наиболее интересная деталь. Первый телефонный разговор Горбачева, получившего свободу, состоялся не с Ельциным, а с Назарбаевым. Это был истинно горбачевский шаг, шаг политика, для которого понятие «искренность» — понятие несуществующее. По-разному возможно истолковать очередность телефонных разговоров, предпринятых Президентом, например, как желание получить наиболее объемную информацию. О позиции России он уже понаслышан, а как же Казахстан, как Назарбаев — энергичный, хитрый политик, кстати, его, Горбачева, ставленник. Все может быть, однако наиболее реальной нам представляется совсем другая версия. Горбачев позвонил Назарбаеву первым, потому что хотел выяснить, так ли уж безукоризненна победа Ельцина над путчистами, а если идти в рассуждениях дальше, то и над самим Горбачевым. Длительная полемика «кто кого» получила однозначное разрешение: Ельцин Горбачева. Если даже предположить дикую мысль, что за этой немыслимой авантюрой в пятом или шестом ряду стоял Горбачев, то в этом случае он проиграл дважды. Горбачев понимал, что Назарбаев самолюбив и тщеславен, и он, Горбачев, выдвигая Назарбаева, симпатизируя ему, а факт этого благоволения был замечен, имел очевидную корысть. Ему нужен был тщеславный, не бездарный лидер, одержимый идеей высокой власти, который мог бы соперничать на союзном небосклоне с Ельциным и был бы способен умерить притязания Ельцина на лидерство. Это бесспорное столкновение двух наиболее значительных фигур, конечно же, ослабляло каждого в отдельности. А значит, каждый из них нуждался бы в союзнике, чтобы взять верх. И таким союзником должен стать сам Горбачев. Выдвигая Назарбаева, Горбачев открывал второй фронт против Ельцина. Не станем выбрасывать на поверхность завершающую фразу: Горбачев ошибся. Он не ошибся, и запоздалое приглашение Назарбаева на Беловежскую встречу лишь подтверждает наше предположение. Участники встречи не торопились приглашать Назарбаева, потому как его флирт с Горбачевым затянулся. Много ли дал Горбачеву разговор с Назарбаевым? Видимо, нет. Как говорят в таких случаях, Горбачев перепроверил себя. Он понял, что карта путчистов бита, но и у него нет козырей. Горбачев вздохнул, пересилив себя, и позвонил Ельцину.

Остальное уже описано, рассказано и пересказано. Встретились, переговорили и полетели назад. Брать с боем резиденцию Президента не прельщало. 21 августа политическая диффузия усилилась, политические силы стремительно меняли полюса притяжения. Однако возвращение двух самолетов назад имело свой драматический сюжет. Как я уже говорил, курс самолета с премьером и вице-президентом на борту штаб Белого дома отслеживал поминутно: где находятся, настроение экипажа, настроение пассажиров. Эта нелегкая задача легла на плечи Иваненко, главы зарождающейся Службы безопасности. Для крайней ситуации, в которой пребывали все мы, вызывающе спокойный, неразговорчивый, с внешностью удивительно стертой, чуть более выдавались полные губы и несерьезная прическа под полубокс. Взгляд пристальный, глаза темные, отчего взгляд становился ещё более внимательным, выжидающим. С периодичностью не более пятнадцати минут появлялся человек, передавал Иваненко листки с какими-то цифрами. Тот внимательно их изучал, делал это молча, показывая глазами, что ждет следующего листка. Затем что-то сопоставлял, и только после этого мы узнавали и про скорость самолета, и про настроение в аэропорту прибытия. Где-то в районе 19 часов Иваненко обронил скупую фразу: «Взлетели. Наши первыми. Горбачев вместе с ними». Мы уже вжились в эту манеру, ничего не спрашивали. Взгляд Бурбулиса буквально прилип к лицу Иваненко, тот с кем-то разговаривал по телефону. Иваненко кладет трубку, опять молчит, затем произносит: «Выруливают на полосу. Сейчас будут взлетать». Странная вещь, как только самолет с российской группой захвата (назовем её для броскости именно так): Горбачев с семьей, все наши, ещё и Бакатин, и Примаков, — короче, как только этот самолет взлетел — мы как бы утратили к нему интерес. Нас беспокоил тот, другой, с Лукьяновым, Крючковым, Баклановым и остальной компанией. И опять гадание. Надежда на экипаж. Какие силы задействованы в их поддержку здесь, в Москве? Охрана Крючкова, это не иначе головорезы, плюс охрана Лукьянова, плюс охрана Бакланова и Язова — он министр обороны, с ним шутки плохи, а вдруг где-то дивизия поддержки? О чем ещё думалось, предполагалось, размышлялось? Все силы безопасности России, а их практически не было, значит, главной фигурой становился Баранников, так вот, вся его команда была стянута во Внуково. Переговоры с экипажем второго самолета каких-либо изменений маршрута не выявили. И все-таки опасения не оставляли нас. Как там в самолете, что там в самолете? Чьи приказы будет выполнять экипаж, что им стоит вместо Внуково посадить самолет на военный аэродром в Кубинке. Что тогда? Или ещё где-нибудь, не обязательно в Московской области, а в оплотном регионе, среди сторонников. А их не так мало. Иваненко держал связь с авиадиспетчерами. Время от времени повторял, ни к кому не обращаясь, одну и ту же фразу: «Вроде все нормально — летят». Ждем, когда второй самолет запросит посадку. Тут же стоит Баранников, он нервничает, хотя старается не подавать виду.

— Значит, летят? Сколько им еще?

Иваненко смотрит на часы.

— Минут двадцать, двадцать пять.

Баранников набирает в легкие воздух и шумно выдыхает:

— Сядут, никуда не денутся. Ладно, мы поехали.

Какое-то оживление, беготня, похоже, что Баранников едет не один. Бурбулис тоже вроде как собирается. Надевает пиджак, одергивает его. Ну что ж, думаю я, финал! Пытаюсь понять, зачем едет Бурбулис. Встречать Горбачева? Это на него не похоже: не любит и не скрывает этого. Арестовывать ГКЧП? Нелепо. Штаб пустеет. Выхожу в коридор. За длинным столом сидит группа депутатов Союза, о чем-то спорят. Председательствует Элла Панфилова. Подхожу ближе. Не верю собственным ушам. Оказывается, это комиссия по привилегиям готовит проект закона. Геннадий Хазанов, он тоже тут, уже вторую ночь, подходит вместе со мной к заседающим.

— У меня есть предложение, — говорит Хазанов. — Девятым пунктом в постановлении о привилегиях — всем членам ГКЧП, учитывая их прошлые заслуги, предоставить камеры с окнами на солнечную сторону. Инвалидам войны и детства камеры с туалетом. Пусть знают, мы не жлобы. Предлагаю лозунг: «Демократы за гигиену тюремного быта!»

Радио Белого дома только что сообщило: самолет с Президентом на борту приземлился в аэропорту Внуково. Площадь и все подступы к Белому дому, заполненные народом, взрываются криками «ура!».

— Ну, все, — говорю я Полторанину. — Финита.

Он кивает:

— Переждем ещё одну ночь, мало ли что.

— Переждем, — соглашаюсь я, — где две, там и три.

— А где Бурбулис? — спрашиваю я. — Уехал в аэропорт?

Все изображают незнание. Затем кто-то из помощников выдает тайну Бурбулис спит.

Вообще всю эту книгу возможно назвать штрихами к портрету общества, команды, или, чуть точнее, окружения Ельцина, демократии, в том несвойственном виде, в котором мы её постигаем, вымучиваем и, что самое невероятное, — строим. Мне меньше всего хотелось бы задерживаться на воспоминаниях. Три дня и три ночи, как бы они ни были насыщены, это не жизнь и даже не её половина или четверть — это три дня и три ночи. Безусловно, они многое высветили, прояснили, но и неизмеримо больше поставили вопросов. Слишком невелик срок, чтобы получить ответы. А 22 августа была уже другая жизнь, другая ситуация, другое настроение.

Когда стало известно, что руководство ГКЧП наладилось лететь к Президенту в Форос, встал вопрос о характере действий российского руководства. Определив все случившееся как факт переворота, как попытку отстранения от власти законного президента, тем самым определялась преступность их замысла, и никаких ответных мер, кроме ареста этих людей, употреблено быть не могло. Ельцин это прекрасно понимал. Немедленность, с какой был вызван Степанков (Генеральный прокурор республики), подтверждала решительность действий Президента. Согласно Конституции, санкции на арест дает прокурор. К тому моменту Степанков в своей должности отработал не более трех-четырех месяцев и было трудно сказать, кого все мы приобрели в лице этого человека. Излишней приверженностью к демократическим взглядам Степанков не отличался, по крайней мере ни сейчас, ни ранее в этом грехе замечен не был. Непривычно молодой для своей должности, из далекой периферии — прокурор Хабаровского края, он производил впечатление робкого и даже застенчивого человека. Пухлогубый, пухлощекий, с полудетской улыбкой никакой прокурорской внешности. Фактом случившегося Степанков был напуган. Я присутствовал при этом разговоре. И вообще в те дни свои решения Президент, осознанно или неосознанно, принимал на людях. Был ли в этом психологический расчет или все происходило чисто интуитивно, сказать трудно, но нужный эффект достигался. Мы все как бы заряжались общей энергией, не оставалось времени на гнетущие раздумья — опасно, не опасно, что с нами будет, если… Не помню, кто ещё был в президентском кабинете, кажется, Баранников, Илюшин. Я даже спросил Президента, следует ли мне присутствовать при этом разговоре, на что он хитровато усмехнулся и как бы разом для всех присутствующих сказал:

— Наоборот, останьтесь. Дело, как говорится, общее. Сейчас мы увидим, какой у нас прокурор.

Я понимал, что и для Ельцина разговор со Степанковым очень важен. Давшего согласие на утверждение Степанкова Ельцина не оставляли сомнения в правильности выбора. Новые назначения были самыми мучительными для Президента. Не потому, что эти решения давались трудно. С одной стороны, не хватало людей, с другой — не хватало информации, знания этих самых людей, насколько они неслучайны. Здесь очень много значило московское прошлое Ельцина. Я не ошибусь, если скажу, что у Ельцина произошло своеобразное отравление Москвой. Когда я слышу разговор о свердловской команде, мне представляется все это достаточно несуразным. Человек не в состоянии адаптироваться в чужом мире, не имея перед глазами ни одного знакомого лица. И дело даже не в команде, а в микроатмосфере, наличие которой делает период привыкания более болезненным. Не только в Союзе, но и в самой России существует «защитная реакция» провинции. Продуцирующая легенда, что потенциал России — это прежде всего интеллектуальный потенциал провинциального замеса, имеет глубинные исторические корни. Отправляясь на учение в столицу, талантливые провинциалы быстро обретали столичный лоск и очень скоро не то чтобы становились не своими, а, скорее, плохо узнаваемыми, чужеватыми. Провинция никогда не могла простить столице, что вылетевшие из гнезда птенцы забывали своим отгородить угол, а наоборот, становились яростными ревнителями московской избранности. Сила Ельцина в том, что он сумел сохранить в себе истинность первородства. Честно говоря, этому помогли обстоятельства. Пережив предательство московского окружения, он надолго сохранил подозрительность к любым выдвиженцам из Москвы. Но, рассуждая объективно, уже будучи Председателем Верховного Совета, он ещё раз был предан своим окружением, на этот раз созданным вопреки его желанию, продуктом компромисса, и это было совершено истыми провинциалами. Правда, то, второе предательство, как, впрочем, предательство первое, нельзя делить по категоричной шкале: провинциалы — москвичи. Ельцина предавала особая порода людей — партийный и государственный аппарат. Они предавали шумно, с идеологической патетикой, как коммунисты, как бы самоутверждаясь в этом коллективном акте. Я помню то неправедное московское судилище, когда каждый из поднимавшихся на трибуну, вытравливая из себя человеческое, уточнял: «…как коммунист, я настаиваю… как коммунист, я не могу согласиться…» Это же самое повторилось спустя пять лет на Верховном Совете. Замысел предательства принадлежал членам бессмертной партии. Печальное совпадение, но это факт.

Назначению Генерального прокурора сопутствовали сомнения. На стол легли карты столичного и не столичного достоинства. У Степанкова были конкуренты, но пост занял Степанков. Ельцин остался верен своему замыслу: вместе с собой ввести в политический фарватер новую генерацию молодых политиков.

Степанков нервничал. Вообще-то ситуация, как говорится, из ряда вон… Законопослушному Генеральному прокурору предлагают арестовать высшее руководство страны. Судя по лицу Степанкова, он ждал этого вызова и боялся его. Когда Ельцин обрисовал ситуацию и спросил Степанкова, как он собирается это сделать, Степанков сказал, что он вообще этого сделать не может без санкции Генерального прокурора страны, но тот, судя по всему, эту санкцию не даст, так как есть сведения о его приказной телеграмме, в которой он требовал от местных органов прокуратуры полного подчинения ГКЧП.

— Я должен арестовывать союзное руководство, являясь прокурором республики. Без санкции и поручения Трубина я этого сделать не могу.

Мне показалось, что Степанков не слишком сожалеет о невозможности исполнения требования Президента.

— Ну что ж, — сказал Ельцин, — Трубин защищал Горбачева в бессмысленной ситуации, когда этого не следовало делать Теперь ему все карты в руки.

И Ельцин позвонил Трубину. Ельцин не спрашивал у своих собеседников, каково их мнение о ситуации, разделяют ли они позицию Ельцина. Он переходил сразу к сути дела. И с Трубиным разговор Ельцин повел в том же стиле:

— Мы вот тут сидим и думаем, что пора закону сказать свое слово. Арестуйте вы этих преступников. Так же нельзя.

Я слышу, как трубка говорит о каких-то юридических сложностях. О том, что сначала парламент должен подтвердить факт попытки свержения власти или что-то в этом роде, относительно освидетельствования здоровья Президента. Ельцин говорит очень спокойно и даже апатично. Степанков показывает руками, как надо «дожать» Трубина. Ельцин смотрит на Степанкова, толкует его жестикуляцию на свой лад, как нужно ему, Ельцину:

— Ну, не хотите сами арестовывать, дайте санкцию нашей прокуратуре. Степанков сделает все как полагается. Он же без вашей санкции не может.

Трубин снова начинает путаные объяснения. Вроде как Степанков имеет право произвести задержание, хотя и… Тут уже вмешивается Степанков, говорит о нормативных 48 часах, дальше которых он не имеет права задерживать.

— Ну хорошо, — говорит Ельцин, — Степанков с вами встретится, и вы все решите.

Ельцин чувствовал, как упирался Трубин. Да и смятение Степанкова ему неприятно. Он хочет скорее закончить этот разговор. Он не настроен что-либо домысливать: почему Степанков ведет себя так. С Трубиным все ясно, этот ещё не понял, как карта ляжет, вычисляет. В истории остаться хочется, а вот вляпаться в историю — это уже нечто другое. Тоже гадает, зачем полетели они к Горбачеву, в каком качестве? Опасливость Степанкова расстраивает не меньше. Трусит, не настроен действовать решительно. Боится промахнуться: дам санкцию на арест, а они возьмут и победят. Я рассуждаю на эту тему сейчас без желания кого-то уязвить. Один человек прочел несправедливое свидетельство о его поведении в те дни и был страшно расстроен. Все спрашивал меня: «Как же так, за что меня унизили?» Я старался успокоить его. Он был полон гнева и решил написать письмо автору книги. И все было хорошо, все было искренне, но неожиданно он обронил одну фразу: «А может, это даже к лучшему, что обо мне написали так…» Меня будто толкнули в спину. Он увидел мой вопрошающий взгляд и поспешил уточнить: «Я в том смысле, что мне наплевать, к лучшему это или к худшему. Он сказал неправду, и я должен с ним объясниться». Возможно, все то, что я пишу, — к худшему для меня. Тем более что мне не наплевать, как развернутся события. Все дело в том, что всякое призвание вне прагматичности, если оно истинное. Прагматичен профессионализм, но не талант. Таланту присущи свои законы, исчерпывающие: самовыразиться вне норм, правил, издательских требований, выписаться, выговориться, как хочу и как могу. Затем, оставшись наедине, встать перед зеркалом прагматизма и в своем воображении воспроизвести урон твоей карьере, твоей любви, твоей свободе, твоему благополучию — случись написанному тобой быть изданным, выставленным, исполненным. Все пройдет по коридору твоих мыслей. Это и есть самый страшный и трудный для тебя момент. Не дрогнуть, не упасть перед самим собой на колени, все довести до конца и оттолкнуть лодку от берега. Поймут, оценят — ты победил. Не поймут и проклянут — значит, ты оказался на другой части вселенной, это тоже судьба дарования. В таланте, как и в жизни, как и в том, следующем мире, есть Рай и есть Ад.

Еще несколькими строчками возвращусь в август 1991 года. Спрашивали мы себя, что будет, если… Я не очень верю в списки, обнародованные позже. Списки, конечно, составлялись. И неугодные лица выделялись жирной чертой. В этом традиция России, и уж тем более России советской. Однако предсказывать этой пофамильной череде судьбу физического устранения вряд ли сопоставимо с истинным замыслом. Скорее, речь шла о политическом и общественном мщении, на которое рассчитывали клевреты государственного переворота. Вся авантюра ГКЧП имеет несколько измерений. С точки зрения большевистской философии все совершенное вполне логично: народ бедствует — спасем народ, Союз разваливается — остановим развал. Неважно, что право говорить от имени народа им, естественно, никто не вручал. Им это делегировала якобы партия, которая, с точки зрения руководства партии, сама до последнего времени была умом, честью и совестью эпохи. Но, что удивительно, и партия им этого не поручала. И съезд прошел недавно, и пленум, и ничего такого, чтобы…

Я помню слова Лигачева, сказанные где-то в середине восьмидесятых, когда началась эта пагубная для нашей экономики антиалкогольная кампания. Егор Кузьмич сказал достаточно искренне и убежденно: «Мы должны спасти свой народ» (имея в виду народ пьющий). Чуть раньше, осуждая появление рок-музыки, тот же Егор Кузьмич сказал, адресуясь к руководству комсомола: «Мы должны спасти нашу молодежь…» Вот эта убежденность в некой идеологическо-диктаторской миссии, что их обязанность спасти народ, а не управлять развалившимся хозяйством страны, прибавлять идеологичности, а не человечности, эта зашоренность сверхъявственно прозвучала на Конституционном суде.

Как только на трибуну поднимаются бывшие вершители партийных и государственных судеб, мы сталкиваемся с фактом обнаженного догматизма, где даже скудная аналитическая мысль мечется в границах догмы. И каждый из них: Рыжков, Зюганов, адвокат Иванов, Слободкин и сотни других — осознают, понимают, не могут не понимать, что партия никогда не была партией в общепринятом цивилизованном смысле, каковой должна быть партия, как единение свободное, терпимое и демократическое. Они настаивают, чтобы разговор о КПСС шел не по нормам цивилизации, нормам закона, а по нормам и принципам самой КПСС. КПСС никогда не была правящей партией, противостоящей другим партиям и движениям. Она была партией единственной, она была партией диктатурной, она была сутью тоталитарного режима, его механизмом, его законодателем, его надзором. И тогда следует упрек, что Президент России, накладывая запрет на деятельность партии, на её имущественное преобладание, убирает оппозиционную силу, якобы противоборствующую власти, — это умышленная подмена понятий, сужение задачи президентских указов до уровня своего диктаторского мировоззрения, каковым всегда было мировоззрение партийных функционеров. Они истолковывают указы Президента России, как если бы авторами подобных документов были бы они сами, а значит, и цель этих документов иной, кроме как уничтожить, запретить, лишить жизни, а именно так во все времена партия, а значит, и государство (оно и было партией) поступало с оппонентами, несогласными, инакомыслящими. Их растаптывали, лишали работы, свободы передвижения и свободы общения. Ничего подобного указы Президента попросту не совершали. Следуя медицинским аналогиям, рак, как заболевание, всегда физическая оппозиция здоровому организму. Так и в этом случае. Утратив власть, партия не пересмотрела свой внутренний уклад, не повернулась в сторону демократических институтов. Все произошло как раз наоборот. Партия обвинила в утрате своего прежнего авторитета либеральное крыло. Буквально с первых минут своего нового положения партия заняла бескомпромиссную позицию практически по всем демократическим процессам, происходящим в России. Указы президента не безошибочны, это бесспорный факт. Они результат действий в реальных условиях переворота. Упразднялась не оппозиция, а диктат, всесилие, побудитель тоталитаризма, имущественное преобладание одной из партий. Выравнивались стартовые возможности для всех политических сил общества.

Характерно, что все шаги ГКЧП, от замысла до воплощения, выстраивались не в пределах закона, Конституции, а в диапазоне партийных догм, которые нутром этих людей и воспринимались как высший устав жизни, ибо на протяжении всей их сознательности, за исключением полутора последних лет, иных принципов не существовало. Некое право, дарованное свыше: спасать народ, вести его, устанавливать пределы его чувств и желаний, навести порядок, вернуть распределительную пайку и держать народ в строгости. Хватит этой демократии, «допрыгались».

С точки зрения привычных внутрипартийных традиций эти люди поступали мужественно. Ну а что касается Генерального секретаря партии, мы не говорим о Президенте, Верховном Совете, то ничего предосудительного здесь нет, все в пределах партийной истории. Одного заставили сослаться на нездоровье и оставить руководство партией (уход Хрущева), другого объявили нездоровым с некоторым опережением — опять же во благо партии, которая, с их точки зрения, два года работала в режиме саморазрушения по вине Горбачева. Я полагаю, что действия ГКЧП раз и навсегда прекратили существование мифа, что автором перестройки якобы была партия… Как всегда, и мы уже об этом говорили, в России реформы, да и не только в России, всегда начинались сверху. В 1985 году верхом считалась партия, другого верха попросту не было, значит, дело не в партии, а в принадлежности к высшей власти узкого числа партийных лидеров. Это никак не снижает их заслуги, а просто все ставит на свои места. Ну а партия, с первых шагов предполагаемых реформ, её преобладающая консервативная масса, её аппарат, противостояли реформам. Меньшинство власти боролось с её реакционным большинством за реформаторский курс. Именно поэтому с 1985 по 1990 год включительно никаких реформ не было, была нескончаемая череда разговоров о реформах и создание образа страха перед их последствиями. Энергия по разрушению старых структур не переливалась в энергию реформаторского созидания. Она оставалась невостребованной, а потому, требуя выхода, стала искать нестандартные, а порой противоположные пути.




Глава XI

Спотыкаясь о собственное прозрение


VI СЪЕЗД НАРОДНЫХ ДЕПУТАТОВ







6–21 апреля 1992 г.





Ждали, знали, предполагали, просчитывали. И все равно неожиданность.

Из разговора на улице:

— Неужели они (реакция) так сильны? Отчего мы (демократы) так неуверенны и слабы?

— Пустое, и то, и другое преувеличение. Демократам самовлюбленность мешает, они же впервые на выданье, впервые власть.

— Ах, если бы так!

— Точно так, не сомневайтесь.

— Ну, слава Богу. А то мы обмирали у телевизоров. Злобы-то сколько. Эти не пожалеют. Настроение такое, как утром 19 августа, когда радио сообщило о перевороте.

ПЕРЕТЯГИВАНИЕ КАНАТА


Начало съезда было удручающим. Тактика оппонентов очевидна. Координатор фракции промышленников Гехт открыл заседание фракции словами:

— Либо сегодня, либо никогда.

Ситуация сложилась крайняя, когда шесть из девятнадцати наиболее многочисленных фракций на съезде объединились в блок непримиримой оппозиции: аграрии, промышленники, «Коммунисты России», «Отечество» и др. Демократы, перессорившиеся между собой, продолжали выяснять отношения.

Здесь проявилось одно не просчитанное ранее противоречие. Демократы, оставшиеся в сфере общественной жизни как представители партий, движений, самых немыслимых организаций и демократы, материализовавшие свое «я», вовлеченные в структуры исполнительной и законодательной власти, утратили общий язык.

Та самая демократическая власть, которая и была главной целью нескончаемых противостояний, в первую очередь потеряла сторонников среди своих. Не следует искать каких-то глубинных причин. Кажется, Маркс говорил: «Даже запах власти пьянит». Это несколько циничный вывод, но вывод единственно справедливый — для властей всех рангов, ступеней, кабинетов. Иначе говоря, власти на всех не хватило. На Олимпе оказались не самые достойные. Хотя определение «достойные» здесь подходит меньше всего. Измерить достоинство в одночасье нельзя. Среди власти оказалось много тех, кто страстно этого желал, но властвовать в извечном понимании — управлять не умел, а значит, не мог. Из этого не следует, что те, кто излучал недовольство, способны были на большее. Демократическая среда, в общем пересчете, имела примерно один коэффициент возможностей: оппозиционное мышление, беспощадный и точный анализ действий предшествующей власти, свежие, в силу интеллекта, идеи и полное отсутствие навыка управления обществом. В отечестве случилось как бы мимолетное разделение труда: одни управляли по привычной схеме, играли мускулами, распределяли, но думать не умели, другие умели думать, но к штурвалу управления допущены не были и творили мир в книжно-лабораторных условиях. Страна, где любое направление научной мысли было слепком политики, породила особый вид практика, презирающего науку как чуждое классовое проявление.

Демократы на съезде утратили положенную им долю (пропорции сложились на первом съезде: 30 процентов — упорные консерваторы, ещё 30 — демократы, остальные 40 процентов, в большинстве своем соединившие в себе достаточную неприязнь к партократии с устойчивым недоверием к шумно-митинговым демократам). Кстати, как показала жизнь, это недоверие было хотя и импульсивным, никакого особого анализа возможностей или неэффективности демократического развития, естественно, быть не могло, но здравым и точным. Да и эта серединная среда, а попросту «болото» (термин времен французского Конвента), ничем особенно и не интересовалась. Извечная российская подозрительность, жизневосприятие человека, выросшего в замкнутом, закрытом обществе. И тем не менее недоверие оказалось вещим — демократическая власть не породила ренессанса власти в сфере государственного управления. Так, на VI съезде завоеванная не без труда тридцатипроцентная доля депутатских мест как бы перестала существовать. Демократы раскололись, перессорились, перекрасились, сменили одежду. На съезде уже после первых голосований прозвучал сигнал бедствия. 200–220 голосов, неустойчивая пятая часть — вот и весь капитал демократов. Если раньше демократы могли сказать: «Нам трудно выиграть, но мы в состоянии преградить путь к победе нашим оппонентам, заблокировать любой проект, который требует парламентского большинства в 2/3 голосов». Увы, пятая часть может рассчитывать лишь на «шумовой эффект». Прошлые возможности демократов осознавали их противники, и компромисс был единственным выходом, чтобы двинуться вперед. Так случилось, кстати, и на V съезде, и вдруг… Впрочем, не вдруг.

Созданная накануне съезда коалиция реформ — инициатива радикальных демократов — получила основательную поддержку со стороны правительства. Иного быть и не могло, коалиция стала правительственным лобби в парламенте, хотя сам блок имел свою неправительственную историю.

За месяц до VI съезда Филатов — в отсутствие Хасбулатова он председательствовал на сессии — с трудом удержал руль управления парламентом. И вот тогда, возможно впервые, именно Филатов поставил вопрос: «Что делать?» Ротация парламента, прошедшая на очередном съезде, усилила консервативное крыло. Президент, создавая собственные президентские структуры, опирался прежде всего на демократически настроенных депутатов. Укрепив, как казалось Президенту, свое окружение, он естественно ослабил демократическое крыло парламента. Часть депутатов получила министерские посты в новом правительстве и в новом аппарате Президента. И вот тогда возникла идея создать здоровое большинство, позволяющее двигать курс реформ. Положение крайне осложнялось ещё и тем, что в течение последних месяцев резко ухудшились отношения между Президентом и Русланом Хасбулатовым. Избрав на VI съезде новое руководство парламента, демократы одержали очевидную победу. С. Филатов, В. Шумейко, бесспорно, ярко выраженные демократы, лишенные недуга политического упрямства, умеющие находить компромисс. Яров — фигура на ничейной полосе. И, наконец, Воронин — сторонник консервативных сил. Если к этому прибавить Хасбулатова, исторически связанного с Ельциным и его курсом, можно было сделать вполне оптимистический вывод — парламент обрел устойчивое демократическое руководство. Конечно, эта победа была несколько омрачена усиленной борьбой против избрания Хасбулатова на VI съезде леворадикальных демократических сил. Сам я считал тактику радикальных демократов ошибочной. И дело не в том, будет избран Хасбулатов или не будет. В тот момент единственной кандидатурой, способной составить конкуренцию Бабурину, мог быть только Хасбулатов. Я лучше других видел и знал его недостатки, но я знал и масштабы политического магнетизма, который имела связка Ельцин-Хасбулатов. Здесь все имело значение, и то, что он родом с Кавказа, а почитание старшинства у горцев в крови.

Хасбулатов — чеченец. Еще один репрессированный народ. Именно поэтому он, как человек и политик, будет очень ревниво относиться к факту своей близости к Президенту. Он был его первым заместителем, он остался верен ему в самую трагическую минуту, когда все прежнее руководство парламента отвернулось от Ельцина, предало его. Хасбулатов болезненно реагировал на доминирующую роль Бурбулиса в окружении Ельцина. Он, не без основания, считал Геннадия Бурбулиса главным виновником своих разладившихся отношений с Президентом. Вообще формула «Президент — парламент» требует более детальной расшифровки.

Непродуманные и, скорее, амбициозные выдвижения наряду с Хасбулатовым Шахрая и Лукина на пост Председателя парламента мало того что перессорили демократов, но и явились началом отторжения Хасбулатова от демократического крыла парламента. Кстати, это отторжение всегда инициировалось и поддерживалось Бурбулисом. Случившееся не прошло бесследно для консерваторов, они решили предложенную им карту разыграть на свой манер. Уже на следующих выборах они поддержали Хасбулатова. Это было ясно по итогам голосования.

«Хасбулатов раскрыл свое собственное лицо, он ищет поддержку в лагере, противостоящем Президенту» — так интерпретировал ситуацию Бурбулис и именно в таком виде преподнес её Ельцину.

Замысел Бурбулиса был не лишен изящества. Сначала он поддержал праведный гнев благовоспитанных демократов, взбунтовавшихся против хасбулатовской бестактности, грубости, и всячески поддерживал эти разрывающие демократическое единство действия. Факт, что отношение к Хасбулатову разъединило демократов, не воспринимался как факт значимый. Замечу, что на VI съезде Бурбулис ещё не афишировал своего негативного отношения к Хасбулатову, но появление Лукина среди претендентов являлось тем самым скрытым маневром. Шахрай упрям и непредсказуем. Лукин, конечно же, хитер, но рационален, а значит, более управляем. Вывод напрашивается сам собой. Президент не сможет обвинять Бурбулиса в бездействии. Бурбулис ищет и просчитывает варианты, Лукин — один из них. Именно Бурбулис считал политическую биографию Хасбулатова после его неизбрания на предыдущем съезде конченой. И вот тут концепция Бурбулиса забуксовала, а затем попала в тупик. Кандидатуры, равной Хасбулатову по популярности, у Геннадия Эдуардовича не оказалось. Понимая, что фигуры должной политической достаточности нет и Хасбулатов будет все равно избран, Бурбулис проводит тонкий маневр — подталкивает Хасбулатова вправо. Его союзником в этой интриге является Сергей Шахрай. После утверждения Шахрая на пост ещё одного вице-премьера партия против Хасбулатова играется уже в четыре руки.

Итак, замысел прост. Первый этап — лишить Хасбулатова поддержки демократов, заставить его искать опору у правых или, что одно и то же, подтолкнуть правых под бок Хасбулатова. Объективно обстановка так и складывается — парламент правеет. Все демократы разобраны по должностям либо устроены. Проводить законы, обеспечивающие деятельность правительства в ключе реформ, все труднее — спикер заигрывает с правыми. Бурбулис запускает через лоббистов в парламенте (Глеб Якунин, Старовойтова, Пономарев) идею об упразднении съезда, вынесения вотума недоверия Хасбулатову и, как следующий шаг, роспуска парламента. Случившееся не осталось незамеченным и ожесточило парламент. Идею распространяют демократы из окружения правительства. Таким образом, Бурбулис добивается своего скрытым маневром и отсекает Хасбулатова от демократов. На митинге перед Белым домом толпа скандирует: «Петрова и Хасбулатова — в отставку!» В качестве дирижеров Глеб Якунин и Галина Старовойтова. Это уже были завершающие мазки к портрету «душителя демократии и реформ». Учитывая темперамент Хасбулатова, его неадекватную реакцию, которая порой являлась следствием переутомления, длительного, пребывания в среде отрицательных эмоций. Разговоры о том, что Хасбулатов балуется анашой и курит травку, шли довольно давно. Повседневное поведение спикера, его отношения с подчиненными лишь усиливали подозрения: мгновенно меняющееся настроение, утренняя неврастения, когда изголодавшийся организм не получал необходимого допинга, и, как следствие, вспышки агрессивного озлобления. Здраво рассуждая, следует признать — случаи неадекватного поведения действительно были. Но это довод шаткий — у кого неадекватного поведения нет? Все остальное — из мира намеков, подозрений и все тех же слухов, распространяемых якобы очевидцами, якобы людьми доверенными, соплеменниками. По этому поводу взрывались то одна, то другая газета, обещая скандал, но скандала почему-то не получалось. Этому есть объяснение. У непримиримой оппозиции была наиграна своя карта — о якобы пьющем Президенте. Нежелание обострять ситуацию вокруг якобы наркомании Хасбулатова можно счесть пактом о ненападении, заключенным негласно между противоборствующими сторонами.

Нескончаемы наскоки прессы. Демократические газеты не щадят Хасбулатова, истерия становится мироощущением. Кстати, нацеленность на нервный срыв оппонента — по сути, метод, не без успеха используемый правыми против Президента. Зная о его чрезмерной чувственной ранимости, правые, организуя атаку на Ельцина, избирают не критический, доказательный стиль, а популистский, агрессивный (народ голодает, министры воруют, мафия всевластна), ругательно-оскорбительный, унижающий человеческое достоинство. VII съезд, состоявшийся уже на закате 1992 года, его атмосфера — очевидное тому доказательство. И тогда нервы Президента не выдержали. Но не станем забегать вперед. Наше повествование тем и значимо, что оно сопровождает события, и выводы соответствуют тем обстоятельствам, той атмосфере и настроениям, которые были характерны для самого момента. У нас есть как полная возможность убедиться и в непроходящей логике событий, так и возможность осудить политиков за их поспешную изменчивость, исходящую из выгод личного характера.

Причина уязвимости спикера — в его переоценке собственного волевого начала. Для человека, слишком часто говорящего о собственной решительности и смелости, — это не только сеанс самовнушения, но и страх перед утратой таких качеств. Вселить веру в эти свои качества людям, тебя окружающим, а ещё чаще — тебе подчиненным, значит отбить у них охоту эти черты твоего характера ставить под сомнение и проверять.

Темп политической жизни опережает способность организма к самовосстановлению. Это уже замечено. Шепчутся в кулуарах, ссылаются на конфиденциальную информацию, предчувствуют, предсказывают: конфликт в руководстве Верховного Совета неминуем.

В моменты депрессии спикер вызывающе груб, он унижает своих ближайших помощников. А это не второразрядные люди, каждый из них в ранге заместителя Председателя Верховного Совета. А значит — бунт человеческого достоинства неминуем. И Шумейко, и Филатов, и Яров, да и Воронин высокопрофессиональная команда. Не видеть и не понимать этого Хасбулатов не мог. У него хорошо развито чувство опасности. Не исключено, что это приобретенное качество, скопированное с интуитивного поля Президента, но, в отличие от Ельцина, у Хасбулатова эта черта не интуитивного характера, а, скорее, продукт изворотливого разума. Он очень скоро заметит, что его заместители вечерами собираются вместе, нарабатывая, как они утверждают, чувство «команды». В окружении повсеместного разлада — факт отрадный. Но Хасбулатов прочел ситуацию по-своему. Ему не нужны объединившиеся заместители, ему нужны заместители, выполняющие его волю. Сегодня они объединяются в команду, а завтра эта команда выступает против него. Одна такая команда уже была, но тогда у Ельцина был он, а у него нет такого же преданного Хасбулатова, поэтому… В его голове рождается тонкий замысел разлучения своих заместителей, но об этом чуть позже.

Хасбулатов хорошо понимает смысл политической интриги, которую ведет против него Бурбулис. Хотя, возможно, я несколько преувеличиваю. Он видит конечную цель интриги, но не вникает в детали — как это делается.

Действия Бурбулиса, Шахрая небезупречны прежде всего потому, что каждый из них утратил весомый авторитет в депутатском корпусе, кстати, в определенной степени в силу ошибочного анализа ситуации. Чрезмерно упрощая задачу, плененные чувством личной неприязни к спикеру, и тот, и другой переоценили свое «я» и недооценили «я» Хасбулатова.

Предрасположенность к политическому маневру у Сергея Шахрая была замечена ещё в парламенте. Для юриста, занимающегося политикой, это скорее профессиональное поведение, нежели порок. Но когда успехи двух достаточно преуспевающих в этой роли людей плюсуются, количество неминуемо перешагнет черту дозволенного. В данный момент эти два человека союзники, их объединяет общая нелюбовь к Хасбулатову, который своей грубостью объединил двух не доверяющих друг другу людей. Он не единожды высмеивал и оскорблял и того, и другого. Вирус вождизма уже заразил спикера. Умный, коварный и дальновидный поступил бы иначе. Он непременно бы развел этих людей, попытался если и не сделать одного из них своим союзником, то, по крайней мере, не превращать его в злейшего врага.

Спикер совершил то, что трезвые и профессиональные политики не совершают. Особую остроту случившемуся придал факт, когда спикер высказался принародно, и не где-нибудь, а на пресс-конференции, созванной им наспех, в маниакальном стремлении немедленно ответить на выпад, сделанный в его адрес командой Бурбулиса. Конфликт разрастался на глазах.

Хасбулатов начал действовать, проявив при этом завидную активность. Уязвимость исполнительной власти была очевидной, у «яйцеголовых» отсутствовал практический опыт — выходцы из научных кругов, игроки второй линии. А в итоге плохо скрытая кастовость правительственной команды. Отсюда и возрастная солидарность (к власти пришли 35-летние), они готовы уважать шестидесятников, они все вынырнули из-под крыла Абалкина, Петракова, Богомолова, Аганбегяна — оппозиционного ядра иных возрастных кондиций: вызревшего внутри режима, но вызревшего уже на ступенях привилегированных. Даже Явлинского, практически их сверстника, ставшего началом, но опаленного привязанностью Горбачева, а значит не своего, можно считать предтечей гайдаровской волны. Они готовы уважать мэтров, не уставать их благодарить за преподанные им, молодым и безусым, жизненные и теоретические уроки, но делить с ними власть они не собираются. Они засиделись в ассистентах, хватит! Они осознают, что превысили, непозволительно молодыми дерзнули посягнуть на власть и стали властью. Но это, как говорится, не их каприз так время распорядилось.

Спикер почувствовал ситуацию и стал перетягивать институтскую элиту, вчерашних мэтров в свой лагерь, делал он это осторожно, понимая, что большинство из названных входили в круг консультантов Президента. Но одно дело Президент, демонстрирующий лояльность к научной экономической элите, другое дело Гайдар — прагматик, рискнувший начать дело, прекративший нескончаемую череду разговоров о реформах и не желающий, чтобы его вчерашние учителя усыпили Президента предостережениями, опасениями, сомнениями. Стоит ли ориентироваться на Запад или не стоит? Какой экономической школе отдать предпочтение? Привлечь в качестве консультанта Джефри Сакса или ориентироваться на Оксфорд и не спешить с Гарвардским университетом? Мэтры сделали сомнения своей профессией.

Гайдар (плох он или хорош — это уже второй вопрос), побуждаемый Президентом, вошел в реку. Все остальные предпочитали бурные дискуссии на берегу реки. У общества появился программный синдром.

Просчет Явлинского заключался в том, что он предпочел остаться теоретиком. Претворять идеи труднее, чем их выдумывать. Так полагают практики, потому как в придумывании слабы. У молодых теоретиков своя беда они мыслят отлаженными моделями, опробованными вне пределов России. Они специалисты не по пошиву костюмов. Они специалисты по их закупке.

Хасбулатов заметил разобщенность среди экономистов и решил подбросить им идею согласия. Оставил дверь к Президенту открытой, вместо безоглядного отрицания курса реформ выдвинул тезис о необходимости коррекции курса. Получалась некая полупопулистская смесь. Изменение налоговой политики, отказ от либерализации цен на энергоносители и, наконец, регулирование цен на ряд товаров первой необходимости. Сочувствие к пострадавшим — вот ключ к диалогу. Реформы раздавили образование, науку, культуру — спикер делился состраданием.

Где-то подспудно Хасбулатов высказывает идею создания теневого кабинета, который в критический момент будет предложен Президенту и который он готов возглавить сам.

На личных встречах с Президентом Хасбулатов дважды дает понять, что мог бы занять пост премьер-министра. Следуя здоровой логике, это странный шаг. Но он и делается в расчете на отказ. Совершая его, Хасбулатов как бы самоутверждается. Осмысливает себя в ином государственном качестве, переживает иную, воображаемую жизнь. И за счет этого фокуса, как ему кажется, становится опытнее и ещё более государственно значимым.

И все-таки действительно ли Хасбулатов считает пост премьера реальным для себя? Публично, в своих интервью на российском телевидении, он отверг подобную возможность. Впрочем, для Хасбулатова разнотолкование своих взглядов достаточно характерно. Отрицание чего-либо сегодня не исключает согласия вчера или завтра.

Мы все помним, что Хасбулатов предлагал свою кандидатуру на пост вице-президента. Это не было случайностью. Хасбулатов до конца не верил, что Россия примет чеченца как главу законодательного органа. Крайне трудные выборы подтвердили его опасения. Предлагая себя на пост вице-президента, он рассчитывал быть ближе к Ельцину. И тогда уж наверняка связка Ельцин Хасбулатов в общественном сознании станет реальным фактом. Но это фрагменты высшей материи. Было в этих шагах и чисто человеческое. Хасбулатов устал заниматься нудной законодательной деятельностью, ему надоели изнуряющие взаимоотношения с парламентом.

Ельцин ответил отказом, хотя и мягким, почетным, но все-таки отказом. А как же парламент? В то время Ельцин искренне был убежден, что Хасбулатов наиболее приемлемая фигура на этом посту. Однако новый виток политических событий изменил президентские настроения.

18 апреля Хасбулатов избирается Председателем Верховного Совета. Только теперь это случилось уже не благодаря поддержке Ельцина, а, скорее, вопреки его молчаливому нежеланию видеть на этом посту своего бывшего первого заместителя. К этому времени окружение Ельцина сумело создать плотный заслон вокруг Президента. Встречи Президента с главой парламента перестают быть очевидной нормой отношений.

Вынужденный искать поддержку вне демократических сил, Хасбулатов начинает свой скрытый рейд. Сначала в сторону центристов, затем… Впрочем, об этом говорить ещё рано, что будет затем. Есть два очевидных вектора движения — либо вправо, либо попытка восстановить свои отношения с демократами, к которым предрасположен Президент.

Обстановка на съезде менялась на глазах. К моменту решающего голосования консервативное крыло съезда: аграрии, промышленники, — начало склоняться в сторону Хасбулатова. Своей фигуры, способной не только обеспечить их интересы (поначалу им таким человеком представлялся Бабурин), но и держать в руках парламент, у них не оказалось. Они без сожаления сдали Бабурина. Внушительная часть консервативного крыла отдала свои голоса за будущего главу Верховного Совета.

Главный просчет окружения Ельцина, и прежде всего Геннадия Бурбулиса, — это уверенность, что политическая судьба Руслана Хасбулатова в руках демократов. Они не рискнули даже предположить, как быстро Хасбулатов сторгуется со своими бывшими противниками. Подталкивая демократическое крыло съезда к демаршу против Хасбулатова, Бурбулис в большей степени услаждал свое оскорбленное тщеславие, чем творил большую политику. Скрытое стало явным, и на той злополучной пресс-конференции, созванной внезапно, Хасбулатов обозначил полный разрыв отношений. Сделал это не выбирая выражений, в беспардонной и агрессивной форме.

Суть проигрыша правительственных лоббистов в парламенте из числа «Демократической России» была не в разжигании страстей вокруг Хасбулатова, не в истериках по поводу его грубости, не в давлении на Ельцина, не в намеках, что уже якобы существует союз Хасбулатова с Руцким (еще один поспешно придуманный миф), просчет оказался более глубоким. Его следует квалифицировать как психологическую ошибку. Действия демократов и противостояние этим действиям самого Хасбулатова убедили спикера в том, что он может выигрывать, не опираясь на Ельцина, не прибегая к его помощи. Для меня было совершенно ясно, что с этого момента комплекс всевластия у Хасбулатова начнет прогрессировать. Он утверждается в мысли своего полного равенства в политической значимости с Президентом. То, к чему он стремился, гонимый собственным тщеславием, как бы свершилось. У него в руках съезд, который Президенту не перебороть. Их рейтинг по-прежнему несопоставим, и все-таки он сам обрел власть, она может и помочь, и неизмеримо помешать Ельцину.

Бурбулис и Шахрай обязаны были сориентировать Президента на изменившуюся ситуацию. Этого не случилось. Никаких своих просчетов, напротив — упрямое тиражирование ими же созданной «опасности»: «Хасбулатов есть зло главное, против него надо бороться». В России появилась новая плеяда политиков вне практики, точнее сказать, заявивших себя скорее в театральном действии, нежели в труде государственном. Именно таким действием была предвыборная кампания, где аттестующим был практически единственный навык, навык отрицания. В мир большой политики эти «новобранцы» властного Олимпа принесли опыт и страсти малых пространств, где раньше вершили свою биографию: кафедр, институтов, отделов, лабораторий и академических секторов. Масштаб власти, ими обретенной, громаден, а привычки малообъемны. Скорее всего, это одна из очевидных слабостей политиков переходного периода. Ельцин, показавший достаточное умение избегать открытых конфликтов, и на этот раз отодвинул от себя малоприятную ситуацию — дал понять, что действия Бурбулиса — это его личная инициатива, а Президент обязан находить общий язык с парламентом.

Затем был V съезд, давший Президенту дополнительные полномочия, на котором Хасбулатов в целом поддержал линию Президента. V съезд шел на фоне пусть затухающего, но все-таки эха августовских событий. Мы ссылались на август, мы мерили себя августом. Это был самый короткий съезд. И хотя, как отметили политологи, момент в значительной мере был упущен — съезд надо было проводить в сентябре 1991 года, однако затянувшаяся эйфория (демократия одержала, по существу, первую внушительную победу), необъятные глубины и просторы обретенной власти, оказавшиеся под рукой — кому кто теперь подчиняется, — и полная растерянность и незнание, что с этой властью делать, если не оправдали, то хоть как-то объясняли затянувшуюся паузу. В театре под названием «эпоха Горбачева» опустили занавес.

V съезд был непростым по ситуационной новизне. Ельцин ещё раз использовал домашнюю заготовку. Кульминацией съезда оказались два момента: дополнительные полномочия Президента и кандидатура на пост премьера. Предупредив депутатов, что он намерен начать незамедлительно, Ельцин ошарашил съезд сообщением о своем намерении самому возглавить правительство. Как правило, самые неожиданные ходы Ельцин делал в конце съездов. Тактически это было оправдано: сказывалась усталость, депутаты не желали втягиваться в очередной круг дискуссий, и поэтому вопросы, поставленные в конце съезда, как правило, проходили менее болезненно. Не вдаваясь в детали, о V съезде можно сказать просто — он расширил поле надежд. К тому же ещё один этаж демократического здания был достроен: съезд избрал Конституционный суд.

Я спрашивал себя: когда был потерян Хасбулатов? Если рассматривать эту проблему во временных пределах, то где-то между V и VI съездами.

КТО-ТО ТЕРЯЕТ, КТО-ТО НАХОДИТ


Конечно, совмещая посты Президента и премьера, Ельцин делал рискованный шаг. Он ставил на карту свой авторитет. С другой стороны, он прекращал череду бесконечных притязаний на этот пост, что для неустойчивого политического равновесия в обществе было бесспорным благом. Фракции, партии, движения лишались объекта штурма. Своим самоназначением Ельцин решал и вторую, очень сложную задачу. Отныне он принимал критический огонь на себя, но…

Чрезвычайно усложнилось положение средств массовой информации, особенно демократической ориентации. Концептуально поддерживая Президента, им было гораздо удобнее не трогать его фигуры и авторитета. Президент всегда остается над схваткой, и его не следует упоминать всуе. Теперь же, при критике правительства, а правительство должно критиковаться, под колесо попадает персонально Президент как его глава. В своем интервью Российскому телевидению Ельцин сказал с горьким откровением: «В любых иных случаях правительство уже трижды бы закопали».

Было бы неверно считать, что внезапное решение породило только плюсы. Все осознавали, что Президент не будет заниматься правительственной повседневностью, а это значит, что в команде появится разыгрывающий. С Гайдаром все ясно. Он не претендует на политическое амплуа. Ельцин Президент, прошедший парламент. Следовательно, претензии парламента на Ельцина сохранятся. Демократические фракции парламента по праву считают Ельцина своим президентом. Именно они, разъехавшись на места, в те трудные весенние дни были доверенными лицами будущего Президента. И все штабы, комитеты по избранию Президента возглавляла эта самая демократическая рать. Между Президентом и парламентом всегда должен быть мост, открытый коридор. Теоретически это признается и приветствуется устами самого Президента. Более того, именно Бурбулису вменяется в обязанность создать некую буферную зону между парламентом и Президентом. И тут происходит, пожалуй, самое неожиданное. Факт присутствия Геннадия Бурбулиса в правительстве в качестве первого вице-премьера оказался роковым. Правительство, прикрытое Президентом, не устраняется от политики, а, наоборот, бросается в круговорот политических схваток. Кабинет министров начинает играть роль политической партии, не являясь таковой по существу. Разумеется, сама ситуация отчасти подталкивает к этой роковой черте. Но только отчасти. Потому как само правительство не слишком упирается. Наоборот, его ключевые политические фигуры с удовольствием поднимаются на политический ринг. Уловив столь нестандартную ситуацию, слабеющее на глазах движение «Демократическая Россия» прилагает непомерные усилия, чтобы убедить общество в том, что правительство реформ благословлено и создано именно движением «Дем. Россия». Ход, хотя и лукавый, но результативный. Без особых усилий восполняется авторитет, утраченный «демороссами» в межпартийных схватках.

Ни для кого не секрет, что первой и главной социально-политической опорой Ельцина на общероссийских выборах было движение «демороссов», поднятое на крыло ещё либералами первой волны — Межрегиональной группой союзного съезда.

Демократы в нашей повседневной жизни, по сути, новый политический образ, люди с иной жизненной философией, иным рисунком поведения. По мере нарастания их значимости ожесточались характеристики, огрублялась, наливалась хамством лексика оппонентов. Уже на II или III союзном съезде относительно демократов был употреблен термин «так называемые демократы».

«Демороссы», как их принято называть сокращенно, вписали свою страницу в скоротечную политическую историю новой России. Наиболее многочисленные, проклюнувшиеся ранее других, они какое-то время оставались доминирующей краской в общественной и политической жизни. Они, как и вся демократия середины и конца восьмидесятых, пришли с улицы — из нутра митингов, демонстраций. Главенствующий импульс их движения вперед отрицание существующей власти, осуждение нерешительности Горбачева, его запоздалой реакции на события, нежелание и неспособность порвать с партией. Очень скоро «демороссы» стали профессионалами оппозиционных потрясений. Для традиционно консервативной России, либо в своем монархизме, либо в своем большевизме, это было похоже на столкновение земли с метеоритом, после которого меняется климат, начинаются наводнения и землетрясения. Уточним, что к этому моменту Горбачев «уже ехал с ярмарки». Неудача умеренных либералов первой волны, куда практически вошли все шестидесятники, проснувшиеся диссиденты, была очевидной. Странно другое — вторая волна демократов утверждала себя не столько в борьбе с консерваторами и откровенной реакцией, сколько в противостоянии Михаилу Горбачеву, породившему их и создавшему условия для обновления общества.

Горбачев надломил, надрезал, подточил систему тоталитаризма, полагая, что все остальное сделает избыточная энергия нетерпения. В какой-то мере так и произошло, но не более того. Общество, вся пирамида управления во главе с Генеральным секретарем как бы вошли в высококолонный, необъятных размеров зал, где нескончаемым эхом гремела одна и та же фраза, годная для объяснения каждой отдельной ситуации, как равно и всех ситуаций сразу: «Старые структуры рухнули, а новые ещё не народились». Поэтому мы имеем то, что имеем. Общество впало в созерцательную прострацию всеобщего отвыкания от повседневной работы. Сокрушая дьявола, устои тоталитарного режима, когда идеология лишила общество постижения простейшей истины, что главным стимулом, подвигающим общество к созиданию, является энергия собственности, а проще говоря, энергия естественная, а не программируемая, распределенная, назначенная или отпущенная. И мы разучились распознавать эту первоосновную энергию. Торгующий на улице человек для нас порочен потому, что непривычен. Такого раньше не было. Свободная торговля это не только экономический стимул, но и высвобождение зажатой, скрытой энергии собственника. Ты вправе распоряжаться тем, что имеешь. Да, эта собственность — упрощенного оборота, перекупки, где из всех экономических составляющих пока действует один свобода. Идея черного бизнеса легализовалась, все, что творилось скрытно, стало явью. И не признать эту опасность нельзя. Другой практики предпринимательства в социалистическом обществе не было — перекупил с «черного хода» и пустил в оборот. Это и ближе, и понятнее. Вроде не украл, ну а то, что перехватил краденое, это не считается. Первоначальное накопление капитала — вот как это назвали классики. Мы говорим, что это приобрело уродливые, нецивилизованные формы.

Так и должно быть. Мы же утверждаем эти принципы не в нормальном обществе, а в обществе изначально уродливой экономики, в которой дефицит есть суть потребительского мышления. Дефицит как образ жизни, как идеология общества.

Наши несколько отвлеченные суждения на самом деле крайне предметны. VI съезд был памятен, по образному выражению Михаила Полторанина, тем, «что с поразительной четкостью обозначил черные дыры, которые, в конечном итоге, поглотят и демократию, и реформы, и надежды».

Прозрение первое — у реформ нет мощного социального носителя. Неслучившиеся социальные потрясения, которые могла вызвать либерализация цен, неверно воспринимать как готовность общества к реформам, как результат изнурительной и плодотворной работы демократических сил. Такое утверждение в предсъездовском анализе правительства присутствовало. Усталость ожидания непременно рождает апатию, безразличие к событию. В этом смысле тактика правительства была психологически точной. Преждевременное предупреждение о повышении цен сметает товары, опустошает магазины — это очевидный минус, но есть и обратная сторона медали — привыкание к ситуации.

В свое время, заявив о выходе из партии, Ельцин охарактеризовал этот свой шаг как шаг, обусловленный принципами его новой должности — высшая власть в многопартийном государстве должна быть вне партийных притязаний, но только ли это было тому причиной? Обстоятельства, при которых Ельцин совершил этот поступок, были исполнены политического риска. Думаю, что нет. В том поступке было неизмеримо больше человеческого, индивидуального, нежели политического и общественного вызова. Это был шаг на пути самоочищения, не отречение от прошлого, а нежелание находиться в окружении людей тебя ненавидящих, связывать с ними свое будущее. Он пошел с теми, кто в тот момент был слабее, и в этом значимость его поступка. Ельцин очень русский человек. Чувственное начало в его поведении играет громадную роль. Может быть, поэтому и его успехи, и его просчеты всегда обретают нравственную окраску. Всем памятен тот миг, когда под улюлюканье озлобленных делегатов он покидал съезд партии. Он сделал свое, возможно, самое трудное заявление в жизни. И чувство обретенной свободы делало его красивым и независимым в этот драматический момент. Телевизионные камеры проводили Ельцина до дверей зала. Ничто не уходит в никуда. Любой поступок имеет последствия. Объяснив решение о прекращении членства в партии, тогда ещё здравствующей, пусть ослабленной внутренним разладом, но достаточно сильной, желанием быть независимым в своих решениях, Ельцин, возможно, сам не подозревая того, сузил, ограничил возможность будущего маневра. Прошло время. Обстоятельства изменились. Внепартийное существование Президента породило некую двойственность положения. Поляризация политических сил требовала ответа на вопрос: с кем Президент? Если Президент лидер какой-либо партии, никакого вопроса возникнуть не может и отношения с оппозицией вполне здравы и естественны. Если Президент вне партии, то его программа лишается общественного фундамента. Есть сочувствующие, есть сторонники, но нет партии Президента, вокруг которой и благодаря которой формируется социальная опора реформ. И тогда возможны заблуждения, начинается перетягивание каната, самые разные политические силы вступают в откровенную борьбу за Президента, за усиление своего влияния на него. У оппозиции всегда есть возможность обвинить Президента в предвзятости. Тем более что нейтралитет Президента, конечно же, нейтралитет надуманный. Теоретически Президент — лидер демократического движения, но тот факт, что у него нет своей партии, неминуемо лишает Президента возможности оказывать нацеленное влияние на это движение. «Демороссы» стараются не потерять Президента, дают понять, что они по-прежнему считают Ельцина своим лидером. Напоминают, что именно демократические силы обеспечили ему победу на выборах. Все, что касается победы, вполне справедливо, с одним уточнением. К моменту выборов в парламент России движение только-только зарождалось, а Ельцин уже был, и был длительно. К этому времени уже совершилось и низложение Ельцина, и возвращение его в активную политическую жизнь. Образовалось некое магнитное поле. Движение нуждалось в знамени (ушел из жизни Сахаров), и этим знаменем стал Борис Ельцин. Он не создавал движения, оно пришло к нему само. За многих будущих депутатов голосовали потому, что их предвыборная кампания освящалась именем Ельцина. Это был ключ к симпатиям избирателей: за Ельцина или против него. А ведь до президентских выборов был ещё целый год. Да и никто не гадал, не думал, что такие выборы будут. Партия Президенту была нужна не на выборах, а после них.

Симпатии к Ельцину не есть плод осознанного понимания его возможностей, веры в его реформаторские принципы. Это, скорее, усталость от многословия Горбачева. Симпатия от противного. Назло ЦК КПСС, назло Горбачеву, Рыжкову, Лигачеву, короче, всем тем, кто топил, унижал, старался очернить и растоптать Ельцина.

Сейчас часто можно услышать риторический вопрос. Нерешительность погубила Горбачева, что погубит Ельцина?!

Горбачев, конечно же, по своей сути демократ, исключающий в действиях политика жестокость, насилие, не признающий принципа «твердой руки». Все правильно, твердыми должны быть не руки власти — рука Верховного, а стимулы, механизм жизни.

Пагубность разлада среди демократических сил общества со всей очевидностью проявилась на VI съезде народных депутатов России. Все осознают, что объединение сил необходимо, но раскол между тем углубляется. Казалось бы, есть формула. Объединяемся вокруг политики реформ, людей, олицетворяющих эту политику. И тут обнажается самая главная проблема — нет людей. Первопроходцы поизносились, утратили блеск. Находясь в оппозиции, они выглядели куда весомее. Каждый из них: Попов, Шмелев, Собчак, Абалкин, Петраков, Селюнин, Бунич — не скупились на идеи. Кстати, это и отличало демократическую оппозицию — полет идей. Это переломило симпатии общества в её пользу. Однако в практическом преломлении свет идей померк. Нынешнее реформаторство очень схоже с попыткой разжечь костер из сырых дров — то там, то тут сухого хворосту бросят, костер вспыхнет, заиграет огнем на мгновенье, а нам уже кажется — пошло, мы руки к теплу тянем… Но все это лишь миг, огонь спадает, и опять нескончаемый дымный чад.

«За доллар нынче только по восемьдесят рублей дают, против ста сорока на прошлой неделе». Сушняк горит. Вот видите, мы уже говорили, уладится, пошла реформа, а вы не верили. Но радость кратковременная, уже через два дня доллар опять во власти, а рубль на коленях.

Почему нет единства среди демократов? Потому, что нет результата властотворчества. Дело, лишенное успеха, — всегда причина разлада. До сих пор даже на четверть отдачи не сработала ни одна модель: земельная реформа, приватизация, стабилизация рубля, налоговая система, концепция внешней политики, социальная защита. Наоборот, социальное напряжение обретает опасную динамику и совершенно иную окраску.

Правительство не устает повторять, что его общественной опорой является интеллигенция. Большинство социологических служб подтверждает этот вывод. В процентном исчислении авторитет правительства у людей с высшим образованием неизмеримо значительнее, нежели у людей, этого образования не имеющих.

Однако то, что происходит сейчас, есть не просто нарастание политической активности, весеннее наступление. Бастующие врачи, учителя это бастующая интеллигенция. Это на 3/4 бастующие женщины. Обывательски вы больше всего верите врачу, учителю, священнику. В одном случае в его руках ваше здоровье, а значит — жизнь, в другом — судьба ваших детей, в третьем судьба веры. Влияние на общество этих социальных категорий практически всеохватно. Гудит Кузбасс, Воркута… — это отраслевой, территориальный конфликт. Бастующие врачи, педагоги — это конфликт всеохватный, всероссийский. Мне кажется, что правительство и группа сопровождения реформ (эта коридорная карусель консультантов, экспертов, советников) не поняли, не уловили смещения центра тяжести, недоучли скрытой энергии этого взрыва. Очень характерно, что именно в этот момент оживились транспортники — ещё одна всеохватная цепь, звенья, не завязанные структурой производства. Нельзя допустить, чтобы тайм-аут после съезда, с завышенными суждениями о якобы сокрушительном поражении реакции, повторил паузу, наступившую после августовского путча.

Слава Богу, Президент на месте. Он совершил продуктивную поездку на Север. Перешедшая было в спокойный эндшпиль партия между Президентом и парламентом была вновь обострена по инициативе Президента. Находясь в Череповце, он заявил о своем неотступном желании провести референдум, дабы убрать с дороги деконструктивный съезд. Определиться по вопросам частной собственности на землю и новой конституции, раз и навсегда определить форму правления в России: парламентская республика или президентско-парламентская. Отвергая непродуктивный девиз: вся власть Советам, Президент понимает, что всякая чрезмерность вредит. Диктатура пролетариата, или диктатура Советов, или военная диктатура, в конечном счете разновидность властного монополизма. Многие недоумевают, почему после столь взвешенной и примиряющей всех речи, с которой Президент выступил в последний день съезда, буквально спустя четыре дня он предпринял подобный демарш. Я думаю, молчание на съезде было не только тактикой Президента, но и непростым испытанием для него. На встрече с коалицией в поддержку реформ Президент суммировал итоги съезда как ничью в пользу Президента. Рейтинг правительства вырос; в России всегда жалеют гонимых, рейтинг парламента и спикера упал. В России, натерпевшейся от власти хамов, болезненно реагируют на невоспитанность власти. Противостояние обнажилось до крайности. В своем выступлении на съезде Президент сказал одну принципиальную фразу, которая осталась незамеченной, но именно эта фраза есть ключ к пониманию последующих шагов Президента. Кстати, самой фразы не оказалось ни в одном из информационных отчетов, опубликованных в печати. Она осталась как бы на слуху. Суть её в следующем: съезд с достаточной остротой обнажил проблемы законодательной власти, и Президент намерен эту проблему решить. Все разговоры о якобы осторожном и компромиссном выступлении Президента на съезде — заблуждение. Разумеется, были силы, призывающие Президента занять ещё более жесткую позицию к съезду. Это была нестандартная тактика. Ее можно выразить несложной словесной формулой: Президент должен быть несговорчивым. Иначе говоря, если и компромисс, то на основе собственной жесткой позиции. Идеологом этой концепции достаточно длительное время был Сергей Шахрай. Президент произнес конструктивную, откровенную и сдержанную речь. Ну а спрессованная энергия неудовлетворенности съездом осталась невыплеснутой. А значит, следовало ждать её выброса. И этот выброс случился в Череповце.

Анализируя события, происшедшие на съезде, важно задуматься над тремя отклоненными поправками.

Первое: в названии вооруженных сил осталась их адресность — СССР. Второе: в названии общественных организаций и политических движений также сохранилась аббревиатура СССР. И наконец, третье — провал поправки о частной собственности на землю.

Попытаемся сложить мозаику из этих действий консервативных сил, угадать их закономерность. Если учесть, что существует Указ Президента о запрещении деятельности КПСС как организации, совершившей акт противоправных действий против законно избранной власти, и если нет Союза, то наличие КПСС просто беспредметно, как партии, объединяющей членов, проживающих в разных государствах, и непонятно, чьи интересы отстаивает надгосударственная партия, ибо деятельность её членов в таком случае есть вмешательство в жизнь этих государств. Но вместе с тем уже существовало обращение в Конституционный суд о признании незаконности президентского Указа. Сохранение в Конституции понятия «СССР» в связи с общественными организациями придает этому обращению в суд некую конституционность, открывает возможность давления на суд. Оставляя понятие КПСС, как и армии СССР, консервативное крыло надеется на возрождение двух этих сил, которые по их замыслу должны стать оплотом нового реакционного взрыва. Что же касается блокирования земельной поправки, то это обычное желание призвать под свои знамена наиболее консервативный слой общества — не крестьян, нет. Крестьянство, как среда, как сословие, выкорчевано. Аграриев на съезде представляет прослойка чиновников: председатели колхозов, директора совхозов, управленцы разной масти. Таким образом консервативный съезд «завербовал» далекую провинцию, куда и долететь, и доскакать, и доехать труд немалый. Но она, эта провинция, пространственно велика. Заметим, что ориентация на эти три силы, завязанные на ностальгическую идею Союза, крайне характерна. И не потому, что, опираясь на них, в прежние времена держался идеологический монолит страны. Других опор тоже было в избытке. Однако эти три силы сохранили остаточный консерватизм в бушующем море демократических исканий. И если армия и КПСС ждали возвращения своей избранности, то провинция — привычного почитания властей, где четкое понимание, кому следует подчиняться, всегда имело громадное значение.

Ну а сроки?! Весна, как проба сил. А вдруг удастся без улицы, за кремлевскими стенами, вознеся над головой старую конституцию, как Библию. Не удалось. Значит, осенью. Ранней или поздней, это не столь важно, как только выяснится, что саботаж земельной реформы дал результат и площади несеянных полей, однако зачисленных статистикой (последняя правдива лишь в миг смены власти, но никак не в часы, дни и годы её правления) как плодоносящие, а значит, в весенне-летних ожиданиях присутствуют как поля, колосящиеся и тучнеющие. Однако наступит осень и все обернется стороной черной, воображение сограждан нарисует безрадостную картину приближающегося голода. И все это будет сопровождаться правительственными заклинаниями, что реформа в движении дает результаты: цены сменили галоп на рысь и дно пропасти, в которую мы тем не менее продолжаем падать, уже различимо.

В этот самый момент они должны, обязаны начать.

21 мая на заседании правительства Гайдар объявил о втором этапе реформы. Цены на энергоносители были отпущены. Парламент одобрил вступление России в Международный валютный фонд, намечается коррекция налоговой системы, медленнее, чем ожидалось, идет приватизация. Однако желание конвертировать рубль остается. Импорт, получивший налоговую свободу, должен поменяться местами с экспортом, который, не выдержав налогового бремени, стал угрожающе сокращаться. Валютные поступления достигли критической точки, точнее говоря, они попросту прекратились.

Весна дала вспышку социальных волнений. Однако огородно-дачные интересы взяли верх. Митинги, прокатившиеся по площадям городов, были, как всегда, злобными, но не многолюдными.

Президент объявил, что на грядущей неделе реформирует состав правительства. Центр политического внимания переместился в зал Конституционного суда. 26 мая началось слушание протестационного заявления группы депутатов-коммунистов о незаконности Указа Президента России, запретившего деятельность КПСС. К этому времени Сергей Шахрай ещё раз подал в отставку. Геннадий Бурбулис лишился ключевого поста госсекретаря и первого вице-премьера, вице-президент сделал политическую паузу. Скорее всего, Президент отставку Шахрая не примет или, наоборот, примет, сохранив его доотставочный режим до конца суда. На Конституционном суде Шахрай будет привычно представлять интересы Президента. Скорее всего, консерваторы используют суд как промежуточный бой. Эти слова я пишу накануне суда 24 мая. Затея с судом — опасная затея. Указы Президента ставятся под сомнение не только противниками. На приеме в польском посольстве, буквально накануне суда, в приватной беседе, Александр Яковлев сомневался в успешности суда для Ельцина. Отто Лацис был также озабочен. И тот, и другой считали Указ Ельцина излишним, полагая, что после 19–21 августа партия уже не могла подняться и надо было дать ей спокойно умереть. Я не согласился с этим, как мне показалось, либо наивным, либо лукавым заявлением.

— В лучшем случае, — сказал Яковлев, — шансы сторон в суде 50 на 50.

— Шансы сторон, — заметил я, — будут прямо пропорциональны политической ситуации в момент окончания суда. Потому что это не конституционный, а ситуационный суд.

Мы не то чтобы поспорили — обменялись колкостями.

А ещё было сказано, что тогда между указами Президента и путчем прошло три месяца. Ельцин подписал свои указы в ноябре. Они появились не спонтанно. Указы можно считать реакцией на поведение партийного руководства в эти три месяца. РКП очень скоро отошла от шока, на всякий случай обвинила демократов в организации «охоты на ведьм», и, не очень смущаясь, предав Горбачева анафеме, стала спешно перестраивать ряды, бросив все силы на сокрытие средств и имущества партии.

По существу, указами, запрещающими деятельность партии, должны были быть указы Горбачева, а не Ельцина. Это был последний шанс Горбачева вернуть себе хотя бы часть общественного авторитета. Но Горбачев остался верен себе. Его хватило лишь на самоотречение от партийного престола. Не исключено, что в череде политических комбинаций, изучаемых Горбачевым, был вариант с партийным указом, в мемуарах он скажет — «меня отговорили Яковлев, Фалин или кто-либо еще». Разумеется, если такие раздумья посещали экс-президента, то он, объясняя свое бездействие, непременно внушал окружающим, что подобный шаг с его стороны будет истолкован как политическая месть. Если бы он был Генеральным секретарем, то тогда…

Указ Ельцина не только правомерен, он был единственно верным политическим шагом. Уже не в первый раз он вычищал «авгиевы конюшни» Горбачева.

Неожиданно Конституционный суд сделал паузу, посчитав претензии сторон равными. Если возможно говорить о неконституционности Указа Президента, то тогда правомерен вопрос, а была ли конституционна сама партия? У демократов есть безотказный козырь — архивы. Еще задолго до суда, скорее всего под впечатлением акта передачи атрибутов президентской власти (в тот день Ельцин провел наедине с Горбачевым более 8 часов), один прощался с недолгим президентством, другой — опасливо оглядывал кремлевский кабинет, в котором отныне ему пребывать, входил в роль. Процедура передачи дел была утомительной не по причине обилия этих самых дел, а в силу нелюбви персоналий друг к другу. И хотя Ельцин это старательно скрывал, его не оставляло чувство злорадного торжества. Уходил с исторической арены его главный соперник, унижавший его, не принимавший его всерьез, человек, которого он, Ельцин, в августовские дни если и не спас, то уберег от исторического позора (допустим, что Горбачев знал о путче и был по плану путчистов фигурой в засаде, которую они, спустя короткое время, извлекут на свет Божий). Среди прочих должностных обязанностей была папка со сверхсекретными документами, несколько папок, точнее, томов — страшное свидетельство жестокости тоталитарной власти. Они, эти тома, переходили как зловещее наследство. От Сталина к Хрущеву, от Хрущева к Брежневу, Андропову, Черненко, Горбачеву и вот теперь к Ельцину. Как рассказывал сам Ельцин, не страх он испытывал перед открывшейся кошмарной тайной брезгливость, удушье. Буквально на второй или третий день он публично заявил о необходимости рассекречивания партийных архивов и своем желании непременно это сделать. Тогда и родилась идея комиссии по рассекречиванию архивов.

Ортодоксы типа Слободкина, дезавуируя Указ Ельцина, находились в плену политической ненависти к нему. Их неотступно преследовала цифра 18 млн. Такова была численность КПСС где-то в 1987–1988 годах. Конечно, в 1991 году, на день принятия президентского Указа, ничего подобного не было. Массовый выход из КПСС уже случился, но ортодоксы продолжали жить вселяющими оптимизм воспоминаниями. И от имени этих воспоминаний — во всесилии, вседозволенности, недоступности партии — они обращались в Конституционный суд. Шаг, сделанный группой Румянцева, — встречный иск о законности партии, как таковой, — практически превращает суд, хотим мы того или не хотим, в суд над партией, её тоталитарной идеологией. В этой ситуации рассекреченный архив становится ахиллесовой пятой партии и дело демократического обвинения превращает в беспроигрышное.

Коммунисты, даже если бы они очень этого хотели, не могли воспользоваться партийным архивом. Архив был оружием их противников. Коммунисты в этом случае могли желать лишь одного — уничтожения архивов. Мысленно они проклинали свое прежнее руководство, которое сохранило этот многоподвальный компромат. А как не сохранить — архив он во все времена архив. Без него нет истории. И тем не менее обнажение этих пластов сегодня могло превратить заседания Конституционного суда во второй Нюрнбергский процесс. Не имея очевидных экономических сдвигов, Ельцин вынужден выискивать ходы, которые разорвут фронт, оппозиционный его курсу. Конституционный суд, на котором будут, без сомнения, оглашены страшные документы, может оказаться той картечью, что значительно проредит ряды наступающих. Суд отсекает коммунистов как силу, претендующую на возвращение в коридоры власти. И нельзя завопить в ответ: ложь! Документы пронумерованы, подшиты, систематизированы. Еще одна немаловажная деталь во главе комиссии поставлен Михаил Полторанин — вице-премьер, министр печати, человек из ближайшего окружения Президента. В силу своей профессии (журналист) и натуры (предрасположенность к сбору материалов против своих оппонентов) он лучше, чем кто-либо, мог оценить значение документария в политической борьбе с КПСС.

Просмотрев очередные архивные завалы, страдая от пылевого клеща, он чихал, кашлял не переставая — и тем не менее глаза его обретали нервный блеск, и настроение его в эти моменты было схоже с настроением удачливого охотника или рыбака, возвращающегося с внушительной добычей. Суд мог превратиться в грандиозный триумф, но не превратился. Этого страшились сам суд, его председатель. Где-то в душе этого страшились и участники. Лавина, сорвавшаяся с гор, всеохватна. Она не разбирается в политических пристрастиях. Она способна похоронить всех.




Глава XII

Если не коммунисты, то кто? Спросите дедушку


В этой книге нет хроникальной точности. События столь стремительны, что их мгновенное отражение под силу только телевидению и газетам. Наша задача в ином. Запомнить, осмыслить, как запоминают урок, десятки, сотни уроков, чтобы потом возможно было сказать, так уже случалось на первом витке демократии: чего-то мы недоучли или, наоборот, поступили единственно верно.

В политизированном обществе деление на силы противоборствующие всегда контрастно. Правые — приверженцы большевистской идеи — и левые, либеральные интеллектуалы, откликнувшиеся на призывы Горбачева. Интеллигенты, для которых свобода личности, по существу, единственный капитал любых перемен. Интеллигенция оказалась недолгим попутчиком Горбачева. Именно она и была атмосферой перестройки. Именно интеллигенция придумала бога перестройки и назвала его Горбачевым. И Горбачев не без успеха использовал эту влюбленность в себя. Либералы приходили не с пустыми руками, они несли идеи реформ. И тут начиналось самое мучительное. Ни одна из реформ не умещалась в «прокрустово ложе» социалистической действительности. Вообще-то все реформы были заимствованы. Так и говорилось: «Не надо изобретать велосипед». Опыт Швеции, Западной Германии, Японии, наконец, Америки. Это было естественное желание — в качестве прообраза видеть цивилизованные страны из первой пятерки. Сверхдержава ищет аналог себе среди государств державного масштаба.

Увы, но математическая модель, построенная в координатах звезд первой величины, применительно к нам нелепа. Даже в годы «великой депрессии» Америка оставалась передовой страной, вступившей в полосу депрессии. И дело не в модели реформ. Явлинский предлагал одно, Петраков другое, Абалкин третье, Гайдар четвертое, принципиально совершенно иное. Реформы в России в короткий срок проведены быть не могут. «Свой путь», на котором настаивают патриоты, не более чем горделивый лозунг. Своего пути для одной страны не было и быть не могло, ибо любая страна живет в сообществе государств. И главная ошибка, если иметь в виду власть, в сознательном обмане: ещё год, и будет лучше, ещё полгода… и т. д. У нас не было частной собственности, а все государства, прошедшие путь экономических реформ, имели один и тот же частнособственнический уклад. Переворот в сознании — процедура неизмеримо более длительная, нежели, скажем, государственный переворот. Новое мышление — лозунг Горбачева, обновленный образ союзного лидера за рубежом, готового не только наступать, но и отдавать. Опережающее понимание, что проблемы внутри страны значительнее собственных возможностей, которыми располагает власть, подтолкнуло Горбачева к идее с молотка продавать политические догмы: «Берлинская стена», Афганистан, Ангола, Куба… Войти в доверие — на это тоже надо время, поэтому он форсировал процесс. Он успел завоевать доверие политиков, но его не хватило на доверие банкиров. Новое мышление внутри страны ростков практически не дало, но это совсем не значит, что перестройка захлебнулась, что её не было. Энергии перестройки хватило ровно на столько, на сколько могло хватить — начать. Демонтаж тоталитарного режима уподоблен охоте на медведя: самца выгнали из берлоги, но совладать с ним не смогли, он ушел. И здесь Говорухин прав: «Свободы раздавили нас».

Весь груз внутренних проблем в непочатом виде Горбачев оставил Ельцину. Шесть лет разговоров о реформах, с 1985 по 1991 год, исчерпали лимит терпения. И это тоже была плата за перемены. Обещание результата в достижимом будущем — для политического лидера состояние оправданное и более нормальное, нежели обещание результатов реформ после смерти поколения, на плечи которого реформатор опирается. И вот тут встает главный вопрос. Если не смогли коммунисты, если не смогли демократы, то кто материализует результат, какая сила?

Всякий разговор о появлении третьей силы, которая якобы ждет своего часа, в достаточной мере разговор надуманный. Почему именно сейчас коммунисты объединяются с самыми различными движениями, партиями не демократической ориентации? Здесь несколько причин. С одной стороны, естественное желание раствориться в толпе. Уйти, чтобы остаться. Употребляя деньги и средства на развитие коммерческих начал, освоившись в банковском деле, проторив дорогу в совместные предприятия, они уже сейчас становятся владельцами рыночной инфраструктуры. Они рассчитывают на многопартийность. Та третья сила, по их сценарию, должна быть порождена ими. Тридцатилетние партократы, у которых так называемые демократы сорвали банк и лишили не только власти, но и партии, им просто необходима черная волна ненависти, идущая впереди. Ей, этой волне, предназначено обрушиться на демократов и смыть их с политической арены. Конечно, мрачный шлейф прошлого у коммунистов намного значительнее, чем у демократов, но, как ни странно, выпестовать демократам третью силу неизмеримо труднее, чем коммунистам.

ДЕМОКРАТЫ — ЖЕРТВА КОММУНИСТОВ


Возвращаясь к событиям 19–21 августа, надо признать, что именно в эти дни власть упала к ногам демократов. Ее непомерный объем рухнул с небес и придавил неокрепшее тело демократического управления. Вся концепция Ельцина, рассчитанная на вязкую борьбу с центральной властью, постоянное оттеснение её из зоны прав на управление Россией, перестала существовать в одночасье. Конечно, это была бы изнурительная борьба, но она, по замыслу команды Ельцина, давала свои неоспоримые преимущества. Во-первых, в достаточной мере понять себя, отладить образ демократической власти, сохранить выгодный во всех случаях потенциал оппозиционности, возможность обвинить в неудачном экономическом реформаторстве центральную власть. Но, и это самое важное, — формирование принципиально иного аппарата управления, противостоящего, с одной стороны, центральным бюрократическим структурам, и здесь выстраивалась приемлемо гибкая модель взаимоотношений с патриотическими течениями, которые, конечно же, поддерживали идеи суверенитета, самостоятельности России, что, конечно же, было вопреки желанию центральной власти. Никак нельзя было не заметить ещё одной особенности момента. На образ демократии, принципы её управления работала и возрастающая реакционность КПСС и РКП. Стратегия Ельцина предполагала победу.

Оглядываясь на события в странах Восточной Европы, шли поиски разрешения конфликта с КПСС. Появление на политической арене РКП, якобы вопреки желанию Горбачева, следует понимать как своеобразную политическую уловку бывшего Генерального секретаря, сопряженную с риском для себя, но, как казалось Горбачеву, неизмеримо меньшим по сравнению с опасностью, которую будет представлять РКП для Ельцина. Горбачев увидел в РКП озлобленный противовес Ельцину на территории России. Не все оказалось просчитанным в этой комбинации. Она задумывалась и осуществлялась с крайней поспешностью. По этой причине и спонтанные наскоки реакционного актива российской партии на самого Горбачева. Когда очень спешишь, договоренности соблюдаются неряшливо. Вот почему Горбачев дал согласие на Полозкова. Человек с отрицательной внешностью — уже не конкурент. Потому и подсаживал его на трон Председателя Верховного Совета России на I съезде. Собственноручно создавал реальную угрозу для Ельцина, открывая у него в тылу второй фронт.

Нельзя сказать, что в тот момент Ельцин разгадал замысел Горбачева. Просто он действовал в единственно возможном для себя режиме — он наступал на Горбачева, и неважно, что в тот момент олицетворяет Горбачев: партию или Центр. Сейчас трудно сказать, что дал бы период длительного противостояния с Центром, не случись августовских событий, но одно неоспоримо: временная длительность давала, как я уже заметил, возможность сформировать более отлаженный и близкий демократическим убеждениям управленческий аппарат. Этого не произошло. У партии не выдержали нервы, и она решилась на путч. Почему именно август? Рейтинг Горбачева упал ниже допустимых пределов. Это позволяло сделать вывод, что перестройка захлебнулась. Кстати, именно этот тезис был главенствующим во всех воззваниях ГКЧП. И вот тут чрезвычайно важно понять, не пропустить одну особенность. По-прежнему на площадях буйствуют в полуобморочном состоянии Анпилов, Макашов, обвиняя в продажности, предательстве национальных интересов, в жидомасонстве Президента и правительство. И толпы пенсионно-люмпенизированной ориентации скандируют: «Долой! В отставку!» Почему именно пенсионеры, люди преклонного возраста столь непримиримы к реформаторам? Проще всего сказать — это самая социально незащищенная возрастная группа. На первых порах, подчеркнем, на первых, уровень пенсионного обеспечения был несопоставим со скоростью инфляционных процессов. Все это так. И тем не менее главной причиной их озлобленности является совсем иное. В нашем благословенном обществе старость живет не поступлениями от вложенного капитала, а сбережениями. Именно этих людей реформы ударили наотмашь, в одночасье превратив их денежные накопления, которые они так старательно скрывали, стыдясь показаться богатыми в обществе, где бедность являлась принципом классовой чистоты, — в пыль. Эпитет «богатый» в этом случае звучит достаточно смехотворно. Это ж надо себе представить, у него 20 тысяч рублей на книжке! Богатый человек! Он может купить сразу две автомашины!.. И вдруг некто Гайдар мгновенным инфляционным маневром лишил их всего. И никакие 40 процентов индексации вкладов уже ничего спасти не могут.

Казалось бы, размер пенсии внушительно меняется, а неприятие демократической власти не ослабевает. Вернуть симпатии пенсионеров возможно, лишь восстановив значительность их сбережений, а по сути, признав ненапрасность их нелегкой жизни. Что же касается идеологических догм, разрушение которых противно их слуху, то это питательная среда гнева пенсионного меньшинства, наиболее идеологизированной в прошлом, привилегированной партийной номенклатуры, из числа тех самых кадров, которые решают все. Они не приемлют никаких реформ. При любом раскладе это угасание коммунистической идеи. Сложилась ситуация, когда в подавляющем большинстве пенсионеры — постоянный актив правых сил. Для коммунистов, которые в данный момент не выбирают сотоварищей по блоку, а объединяются с теми, кто готов принять их союз (в данный момент они особенно дружны с национал-патриотами), эта разбуженная масса крайне политизированных и действительно обедневших, озлобленных людей, как бы она ни называлась: «Трудовая Россия», «Единство», — ведомая вперед осатаневшими Анпиловым, Макашовым, Скурлатовым, удобна. На их фоне партократические бизнесмены, вчерашняя кадровая надежда КПСС и РКП, будут выглядеть вполне пристойными либералами социалистического толка. Что особенно беспокоило КПСС стремительный рост популярности Ельцина и возможный союз между Горбачевым и Ельциным во имя разгрома КПСС.

Но был и второй вариант поведения Горбачева. Он объединяет свои силы с КПСС во имя превосходства над Ельциным. КПСС тоже устала бороться на два фронта: и против Горбачева, и против Ельцина. Путч подводил черту под Горбачевым, его политической и государственной карьерой, независимо от того, знал Горбачев о путче или не знал. Путч имел и другой резон. Он поднимал РКП и всю оппозицию внутри России против Ельцина, он объединял прокоммунистические национал-патриотические силы. Идея великой империи как бы возвращалась в старое обрамление: «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь». Лучше ближе к Сталину, чем к Горбачеву и Ельцину.

Мы вернулись к разговору о путче не для того, чтобы вспомнить подробности августа, а чтобы точно очертить главную, итоговую мысль власть, её масштабы оказались неизмеримо больше возможностей демократических сил России. Назвав себя преемницей Союза, а не назвать было нельзя, России ничего не оставалось, как незамедлительно натянуть на себя все властозначимые одежды, и неоперившейся демократической власти было уже не до тактических и стратегических вариаций. Надо править громадной страной. Должен ходить транспорт, продаваться хлеб, работать водопровод, зажигаться свет в квартирах. Должны звонить телефоны, выдаваться пенсии. Жизнь продолжалась. И все это как бы помимо и вне реформ. А это невозможно вне громадного чиновного аппарата. Таким образом, о чистоте помыслов пришлось забыть уже в августе. И весь союзный и, отчасти, партийный аппарат, боровшийся против демократов, ненавидящий их, был вовлечен в процесс исполнения. Сознательно, собственными руками демократы ввели силы, боровшиеся против них, в коридоры власти. Вот почему так мучительно идут реформы.

Был ли выбор? Возможность маневра существовала до августа 1991 года, и силаевское правительство правомерно считать правительством коалиционным, но, будем справедливы, начать реформы это правительство не смогло. И не заставившие себя ждать отставки Явлинского и Федорова лишь подтвердили неестественность союза реформаторов и староаппаратных кадров в пределах одного правительственного кабинета. Но именно тогда бытовала формула о невыгодности взятия власти, одним из её авторов был Гавриил Попов. Идея, кстати, была не так наивна — окрепнуть в оппозиции, нарастить её ряды уже не в уличном варианте, а присутствуя значительно в депутатском корпусе, сформировать образцовый теневой кабинет и т. д. Правда, в этой ситуации не очень вырисовывался образ самой власти: судьба Ельцина, за которого боролись в момент избрания его Председателем Верховного Совета. Победа Ельцина на президентских выборах дала возможность с опережением заявить о демократическом правлении в России, хотя, по существу, его не было. Появление нескольких заметных политических фигур демократического вероисповедания есть признак демократии, но не её победа. Не брать власть было нельзя. Ельцин возглавил борьбу против ГКЧП, путч провалился. Значит, восторжествовали силы, победившие путч. Непримиримо против путча боролись прежде всего демократы. Их состояние было первично. Отсутствовал опыт власти, как, впрочем, и опыт демократии, культуры отношений. Демократы оказались заложниками своей победы. Всегда лучше немного какой-то власти, чем очень много никакой. Демократам пришлось работать именно по второму, неблагодарному сценарию. Такова плата за вынужденность победы. Когда мы, бичуя нынешнюю власть, говорим о чванстве, коррупции, невыполнении законов, указов, решений правительства, мы должны знать, что все эти беды хрестоматийны, они — плата за поспешность свершившегося. У демократии в России, в силу её кратковременности, не выработался иммунитет к профессиональным порокам власти. Своего навыка не родили, не выпестовали. Воспользовались уже сложившимся, противным по сущности, но умеющим исполнять, согласовывать, отказывать, ставить на учет. Иначе говоря, переваривать громадную массу людей, которые и есть народ, аттестующийся всевозможными справками, доверенностями, документами, записывающийся на прием, стоящий в очереди. У ворот власти непременно кто-то должен сидеть. Таких ворот миллион. Он, сидящий у ворот, ещё не сама власть. Он её атрибут, персонаж, и он сверхзначим потому, что именно он закрывает ворота в 19 часов и открывает их в 8 утра. Он может не пропустить, задержать. Вот эти самые, стоящие у врат, и есть главное зло, олицетворение губительного образа аппарата. Коммунисты понимали и не понимали, что, лишаясь власти чисто внешне (речь идет о персоналиях, проигравших на выборах, отстраненных в силу одиозности), они в целом, в скрытном варианте эту власть удерживают в руках. Они дважды выиграли. Власть называется демократической, и, находясь в её нутре пусть не на самых главных ступенях, их люди имеют неоспоримую возможность парализовать действия этой власти, а значит, дискредитировать её демократическую суть в глазах общества. Еще раз повторюсь — никакого демократического правления в России не было. Избранный всенародно Президент-демократ, бесспорно, с точки зрения либеральных принципов победил основательно, но условия, в каких он избран, и все, что случилось потом, лишь подтверждает вывод: у демократов был выбор оставаться в оппозиции и обеспечить себе сочувственное существование — либо подобрать власть, рухнувшую к ногам. Не возьми они её, а как было сказано, в спорах эта идея возникала не раз, и тотчас вырисовывается образ народа, который не простит. Ох уж этот народ, не прощающий, лишенный чувства благодарности. Горбачев и по сей день обижен на народ, который не оценил его. Увы, таков удел всех реформаторов: от слепого обожания к слепой ненависти. Пообещать легко — воплотить трудно. Не всегда один реформатор успевает сделать и то, и другое при жизни. Этот разрыв особенно характерен для России.

ЧТО ПОДСКАЗЫВАЮТ ЗВЕЗДЫ?


Для всякого политолога интересны не персоналии, а процессы. Однако процессы, лишенные значимых героев, безлики.

Пока я пишу эту книгу, а пишу я её, сопутствуя событиям, три года в структурах политической власти России идет свой скрытый процесс, сходят с круга одни и берут старт другие политические фигуры. Двумя главами ранее я написал, что заявление об отставке, сделанное Шахраем, четвертое на моей памяти, и, как мне кажется, оно, это заявление, ждет та же судьба, как и три предыдущих — Президент пригласит Шахрая, у них состоится долгий разговор, Шахрай ещё раз подтвердит свои опасения, будет последователен в своих политических капризах, Президент, осознавая, что Шахрай ему нужен, скажет прочувственные слова о значимости молодого политика. Если быть справедливым, Сергей Шахрай был первым осознанным выбором Ельцина, и выбором удачным — толков, работоспособен, профессионален, самолюбив, тщеславен не по годам. А может быть, наоборот, по годам. Самое время для тщеславия — 35 лет от роду. Ельцину не за что себя корить. Шахрай в самые трудные минуты проявил свои способности, значит, при очередной встрече Президент скажет о своем сожалении, о своей привязанности, — как-никак это привязанность Президента, и Шахрай не устоит, Шахрай останется. В прошлые дни каждое такое заявление об отставке было предшествием очередного выдвижения Шахрая. Все справедливо, если нужен — значит, нужен. Однако события развернулись иначе. Президент принял сначала одну отставку Шахрая с поста вице-премьера и руководителя Главного правового управления. Здесь Шахрай недоучел потенциальных возможностей Николая Федорова — министра юстиции, поведение которого в правительстве, мне кажется, представляется достаточно смутным. Кстати, они примерно одного возраста. Федоров очень ревниво относится к доверительным отношениям между Шахраем и Президентом. Будучи не менее самолюбивым, он долгое время сдерживал себя, но создание Главного правового управления, которое возглавил Шахрай, его взорвало. То, что Правовое управление подменяло министерство, это было видно невооруженным глазом. Отныне все документы имели право на жизнь только с санкции Шахрая, он как бы давал им юридическое благословение. Николай Федоров — выходец из провинции. Его звездным часом был союзный Закон о средствах массовой информации, он был одним из его соавторов. Именно тогда Федоров оказался в центре внимания как юрист-демократ с радикальными воззрениями. Он на удивление быстро приладился к министерскому креслу и не без мудрости избежал политических интриг, в которых преуспели другие члены кабинета демократического толка, и, как мне кажется, успешно самосохранился в трех правительствах. Если быть справедливым, Федоров не любит черновой работы. Это и позволило Шахраю выдвинуть свою идею, так как юридическая неоснащенность исполнительной власти давала о себе знать.

Конечно же, была ещё одна причина отставки Сергея Шахрая. Возможно, и не одна. Здесь следует разделить причины, побудившие Шахрая сделать этот шаг. Прежде всего — последовательное действие сил, создающих среду, атмосферу причин, не вообще среду, а строго очерченный рисунок действия против Сергея Шахрая. Как уже было сказано, интерес у юриста к политическим интригам, если по роду своих обязанностей он привык заниматься политикой, по сути — интерес профессиональный. У Сергея Шахрая этот интерес был настолько явным, что очень скоро круг его прежних друзей и единомышленников стал сокращаться. С одной стороны, они сами стали предметом этих интриг это прежде всего депутатское товарищество, ряд лиц из окружения Президента. Назовем Юрия Скокова, или правительственная среда — уже названный ранее Николай Федоров, а чуть раньше Григорий Явлинский. Сам Шахрай не мог в одиночку осуществить своих идей. С одной стороны, его подталкивали к их осуществлению, с другой — скрупулезно следили, не слишком ли далеко Шахрай ушел вперед. Геннадий Бурбулис, Михаил Полторанин — два этих человека долгое время были рядом с Шахраем и чуть-чуть над ним.

Шахрай сделал одну очевидную ошибку — получив пост вице-премьера, он как бы естественно занял пустующее кураторство. В правительстве не было вице-премьера, который бы опекал три ведомства: армию, КГБ, прокуратуру. Сам Шахрай возможно, скрыто на это рассчитывал. Неуверенно предлагавшийся на этот пост Юрий Скоков от назначения отказался. Итак, мы имели удивительный синтез: предрасположенности и необходимости («свято место пусто не бывает»). Как только Шахрай занял этот пост, внутри Верховного Совета мгновенно вызрел ответный ход — в виде закона, возлагающего на Верховный Совет контроль за деятельностью органов государственной безопасности и разведки. По логике это вполне здравый ход, но поспешность, с которой он был сделан, объясняется появлением Шахрая в органах исполнительной власти.




Глава XIII

Бревно Ильича


«ИХ БЫЛО МАЛО НА ЧЕЛНЕ»


Эта ситуация уже прописана Ильфом и Петровым в главе «Дети лейтенанта Шмидта». И хотя, согласно известной картине Сергея Серова, на которой вместе с Лениным на первом субботнике несут бревно два человека, претендующих на эту роль оказалось более трех десятков. При историческом отдалении от известного события у старых большевиков обострялась память, и число несших бревно с Ильичом резко увеличивалось.

Сейчас появилось много книг, воспоминаний, связанных с августовскими событиями. Сразу после событий прошло что-то вроде исповедальной кампании, демократического очищения. На этот счет шутили, что в анкету, положенную заполнять при устройстве на работу, вписана новая, графа: что ты делал с 19 по 21 августа. Ко множеству авторов, рискнувших оставить в истории свое восприятие известных событий, я отношусь крайне положительно. Это замечательно, когда человек воспринимает себя центром вселенной. Возможно, ему не хватало значимости и участие в этих событиях придало ему уверенности. Возможно, он даже в них не участвовал, но степень его сочувствия к демократам была столь высока и исчислялась не тремя днями, а месяцами и, что ещё серьезнее, годами. И он, подстегнутый собственным воображением, посчитал вправе приравнять год сочувствия ко дню участия. Вполне приемлемый пересчет, близкий к коммерческому курсу рубля. Так или иначе, книг, статей, интервью, документальных фильмов появилось много. Возможно, даже больше, чем этого заслуживают события. Вообще очевидной болезнью демократов является их чрезмерное внимание к собственным успехам и удачам. Это вполне объяснимо. Того и другого случается так мало. И вообще словосочетание «победа демократов» достаточно новое в отечественной лексике, и к нему ещё должны привыкнуть философские словари и всевозможные энциклопедии. А раз победы — редкость, их дыхание хочется продлить.

Виктор Клачко — глава администрации Тарусского района. Я был у него накануне годовщины, 17 августа. Я знал, что ему приходится непросто, что ему противостоит Александр Лазарев, бывший секретарь райкома партии, а ныне председатель районного совета. Что кадры в Тарусе не подарок. А демократические воззрения держатся на воспоминаниях о Марине Цветаевой и «Тарусских страницах», редактором которых был Константин Паустовский. Так что демократические веяния в Тарусе, скорее, заезжего разлива. Местные демократы на тарусских суглинках всходят туго. Мы проговорили недолго. И меня крайне интересовало, чем гордится глава новой власти, олицетворяющий демократическое правление, или, как о них принято говорить — люди Президента. Первое, что он мне показал и о чем стал рассказывать, это малоформатная газета «Таруса», которую он, Клачко, лично и почти вручную печатал, а затем сам распространял на вокзальных перронах Серпухова и Тулы. Тогда, в дни — предвестники политического сумрака, Клачко многим рисковал. Провинция хранила недоброе молчание, и было очень мало надежд, что в Тарусе наступит демократическое пробуждение. Оно и не наступило. Путч потерпел крах, и российская провинция, в значительной массе своей вздохнув с сожалением, настроилась ещё на один сезон терпеливого ожидания: чья возьмет?

Если посчитать по территориям, в те дни вряд ли большая часть поддержала российского Президента. Право России на демократическое развитие отстояли крупные города, промышленные и культурные центры России. Сама Москва, тогда ещё Ленинград, Свердловск, Кемерово, Владивосток, Сыктывкар, Петрозаводск, Псков, Пермь, Новосибирск, Ростов, Калинин, Казань. Калужская область в числе оплотов демократии не числилась. И тогда поступок Виктора Клачко — заместителя военкома района — обретает иной, более значимый смысл. И все-таки спустя год, теперь уже в роли главы администрации, должность, которую он занял отнюдь не по профессиональным возможностям, а в чисто политическом смысле — нужен был демократ. Власть в спешном порядке укомплектовывалась демократами. И вот год позади, и никаких более значительных воспоминаний, ощущений, радости совершенного дела у Клачко нет, кроме крошечной газеты «Таруса». Сам редактировал, сам печатал, сам распространял. Хотелось бы сказать, что демократы долго запрягают, но быстро едут, но это не так. Запрягают долго, потому как вязнут в полемике: кому хомут вешать, кому супонить, кому оглобли ладить… И едут не скоро, на финиш наездники пешком приходят, растеряв лошадей. После августа время было потеряно, выборы глав администраций, их надо было провести уже в октябре, но затянувшийся фейерверк и, конечно же, масштаб обязанностей, свалившийся на новую власть, придавил, прижал её к земле. Но откажемся на минуту от аналитических выкладок и дадим волю собственным воспоминаниям. Существуют детали, которые многого стоят. И когда сейчас о них узнаёшь поражаешься себе самому, забывшему и пропустившему их мимо сознания.

Я добрался до Белого дома где-то часам к 16.00. Тех толп, которые впоследствии создали образ людского моря, окруживших Белый дом, ещё не было. Сразу прошел в штаб. Штабом считался 5-й этаж Президентского крыла, кабинет Бурбулиса. Напротив кабинет Скокова. На шестом этаже, в том же крыле, размещался премьер Иван Силаев. В коридоре, при входе в президентский кабинет, стояла усиленная охрана. Вид милиционеров с автоматами был непривычен. Они ещё не успели переодеться в другую, более соответствующую обстоятельствам форму. На 18.00 было назначено совещание у Силаева. Радио и телевидение России решением ГКЧП № 2 было запрещено. Практически выпуск всех демократических газет был прекращен. Еще «на птичьих правах» работало «Эхо Москвы», но мы понимали, что это, скорее, по недосмотру. И вряд ли радиостанция продержится больше 12 часов. Там, на совещании, было редкое единодушие: надо искать выход, найти способ прорвать блокаду. Еще не подполье, но задача та же самая — наладить вещание любыми средствами, из любой точки. У себя в Компании я появлялся наскоками, скорее с целью разведки — не стоят ли омоновцы? Омоновцы стояли от нас в 100 метрах, охраняли идеологический оплот ГКЧП: газеты «Правда» и «Советская Россия». Три бронетранспортера и безразличные сытые лица привилегированных войск, которым разрешено больше, чем разрешено остальной армии. Нас спрашивали, мы сами недоумевали, почему здание Компании не блокировано спецвойсками. Чуть позже мы поняли: а зачем? Весь теле — и радиоэфир сосредоточен в Останкино. Мы только начинали, сами кричали о своей технической бедности. Чего ради их перекрывать?

Утром 19 августа генеральный директор Компании Анатолий Лысенко дал жесткое указание — любыми способами вынести из здания компании съемочную технику: кассеты, магнитофоны, рассредоточить её по квартирам работников. Ситуация вообще-то была предельно проста. Эфир нам перекроют любыми способами, значит, надо внедриться туда и войти в контакт с теми, чей эфир закрыть невозможно. Схема действий сложилась практически мгновенно. Снимать, записывать во всех точках Москвы, во всех точках Ленинграда. Что бы ни произошло, как бы ни сложилась наша судьба, Всероссийская государственная телерадиокомпания свой выбор сделала не в эти дни, а много ранее — мы должны располагать неповторимыми документами, свидетельствующими о том, что произошло в России, именно в России. Войска были введены только в городах России, в ночь с 18 на 19 августа и в последующие дни.

Заседание союзного правительства, прошедшее именно в эти дни, с единственным вопросом, поставленным премьером Валентином Павловым высказать свое отношение к действиям ГКЧП, — дает ключ к пониманию, почему путч проходил именно так, а не иначе. Во-первых, само заседание подтверждает факт существования заговора, так как с правительством советуются не до начала событий, а после их свершения. Во-вторых, это правительство, хотя и формально, но постоянно подчеркивало свою реформаторскую суть, а значит, было завязано в общей системе взаимоотношений с мировым сообществом, которое хотя бы на словах, но поддерживало курс Горбачева на перестройку. В диалоге, возникшем на заседании, между премьером Павловым и его первым заместителем Щербаковым, с репликами министра финансов Орлова, обозначается главный страх — неминуемый отказ в кредитах. И Павлов, и Щербаков, и Орлов (неизмеримо более профессиональные в финансово-банковских делах, нежели Геннадий Янаев, Бакланов, Крючков, Язов или Пуго) понимали, что классический переворот пиночетовского характера мгновенно изолирует страну. И вся риторика так называемого «слова к народу» не более, чем политическая демагогия, не имеющая под собой ни финансовой, ни материальной, ни технической, ни структурной основы. И все призывы и заклинания провести ревизию, переаттестацию внутренних резервов этих самых резервов прибавить не могли. Поэтому и организовали такой переворот, при котором правила очевидной изоляции как бы не действовали: телефоны работают, поезда ходят, самолеты летают. Со стороны посмотреть — и никакой это не переворот, а незначительная коррекция курса, мобилизующая население на преодоление бесхозяйственности, безделья и анархии, вызванных разрушением старых структур. Ну а что касается средств массовой информации, их деятельность действительно приостановлена, но это так, для острастки, чтобы с перепугу не извратили реформаторский смысл координации курса. Отчасти цинично, но отчасти и правдоподобно. Отсутствие омоновцев перед входом на Российское телевидение не исключало наличие двух, а возможно, и четырех спецмашин (их дежурство чередовалось), люди, сидящие в машинах, были заняты своим профессиональным занятием — фиксировали входящих и выходящих из Компании посетителей. Немножко слушали, немножко записывали. Для спешной эвакуации техники это представляло определенную сложность, но нет худа без добра. Именно на эти дни планировался переезд части сотрудников в другое здание. Подъезжали грузовые машины, с кряхтением и руганью выносили мебель. Ничто не напоминало экстренности действий. Мы знали, что руководство ГКЧП было проинформировано Леонидом Кравченко (главой Государственного телевидения и радио) о состоянии дел на Российском телевидении и радио: «У них своей базы нет. Все, что они делают, создается на базе арендуемых площадей в «Останкино». Эту базу мы блокировали, поэтому их действия можно посчитать безопасной суетой, поэтому ОМОН не нужен, достаточно двух постов наблюдения. К ним непременно придут иностранные корреспонденты, они убедятся — никаких препятствий передвижению, никаких помех работе нет».

Между тем атмосфера накалялась. На совещании у Силаева была признана единственно правильной наша концепция создания автономного Российского телевидения и радио. Сожалели, что не успели закончить, заложить хотя бы минимальную техническую базу. До этого нас все время толкали к мысли раздела «Останкино», чему я противился, объясняя, что от раздела наши информационные возможности не возрастут. Вещание, сосредоточенное в едином центре, уязвимо. Август это показал со всей откровенностью. Вещание из разных точек — это, по сути, заранее подготовленные позиции, на которые в критический момент смогут отойти демократические силы. Смешно, но именно так мы рассуждали в блокированном бронетехникой Белом доме.

Еще задолго до августа нас изгнали по воле Михаила Горбачева с радиоволн первой союзной программы… Мы вещали на этих волнах в объеме четырех часов. Гнев Президента был неподдельным. Он назвал «Радио России» вражеским голосом и потребовал закрыть его. Закрыть нас было уже невозможно. «Радио России» успело, за каких-то три месяца, снискать популярность независимого радио и составить конкуренцию на то время лучшей радиопрограмме, каковой был «Маяк». Закрыть не закрыли, но изгнание состоялось. Формула, выдвинутая Горбачевым: «Не можете закрыть, сделайте так, чтобы их не слышали», — была реализована. Нам был поставлен ультиматум: либо полная лояльность к Президенту Союза, всем его действиям, с правом руководства Гостелерадио вмешиваться в наши программы. В этом случае мы оставляем вас на первом радиоканале под нашим контролем, иезуитски улыбаясь, сообщил мне Анатолий Тупикин, — либо мы даем вам диапазон, и ваше вещание уходит с первой кнопки, с проводов, а значит, аудитория сокращается почти в три, четыре раза. И там делайте что угодно. (Последняя фраза принадлежит, разумеется, мне). Ну что ж, решили мы: чем цензура на свободе, лучше уж свобода в подполье. С того момента «Радио России» слушали как радиостанции «Свобода», «Голос Америки», Би-би-си. Люди прекращали работу, чтобы в нужный час собраться вокруг приемника и послушать «Радио России». Уже было ясно, что мы встали на путь оппозиционного вещания.

В те самые дни я предупредил правительство России, что в случае дальнейшего обострения отношений между союзным руководством и российским вероятность закрытия «Радио России» вполне реальна. Надо иметь резервный вариант вещания. Такой вариант был разработан с использованием военного канала, который был зарезервирован на случай чрезвычайных ситуаций. Канал не предоставлял возможности качественного эфира, но мог существовать как чисто информационный, и тем не менее техническая схема запасного варианта, на случай открытой конфронтации с союзным руководством, на этом сверхзакрытом совещании была одобрена. Я впервые присутствовал на совещании, где явка освидетельствована твоей росписью на специальном бланке. Все это выглядело и грустно, и смешно. Тогда у России не было своей армии, своих органов безопасности, а Министерство внутренних дел имело выщипанный вид и птичьи права. Несколько генералов-связистов, присутствующих на совещании, поочередно вытирали пот со лба. Я читал на их лицах неподдельный страх, как если бы мы, по собственной инициативе, пригласили их для участия в заговоре. Этот генеральский мандраж, заикающуюся речь заметил премьер и вынужден был даже прикрикнуть на напуганных генералов:

— Вы где находитесь, на территории России?

— Так точно, — почти хором ответствовали генералы.

Тогда входило в моду выражение, придуманное министром юстиции Николаем Федоровым, — «юрисдикция России». Силаев усмехнулся:

— Я, как российский премьер, гарантирую вам безопасность ваших действий. Запомните — и помещения ваших станций, и их оборудование собственность России. Так что будьте добры выполнить приказ.

Ровно через два часа документы сверхзакрытого совещания лежали на столе у первого заместителя Язова, генерала армии Моисеева. Тогда поговаривали, что Моисеев человек Горбачева и вот-вот сменит Язова. Моисеев, естественно, поднял шум. О совещании было доложено Горбачеву, как о действиях российского руководства, имеющих целью создать сеть нелегального вещания на территории Союза. А спустя неделю Силаев с усмешкой показал мне Указ Президента СССР, тоже, разумеется, закрытый, налагающий вето на решение нашего секретного заседания.

Но вернемся в августовские дни. Многолюдье в осажденном Белом доме меня даже удивляло. Ни о какой конспиративности принимаемых решений не могло быть и речи. Можно сказать, что была демонстрация открытой политики. У каждого своя дорога в Белый дом. Полторанин считался в отпуске, хотя каждый день появлялся в министерстве. Не объем навалившейся работы тревожил его, а нервная напряженность, витающая в воздухе. Все чего-то ждали. А ведь был август — отпускное, каникулярное время. Именно в этот день, а был понедельник, Полторанин, судя по его рассказу, решил все-таки отдохнуть и собрался за грибами. Оделся, выбрал получше нож, корзину, поставил чайник на огонь. Так и решил: выпью стакан чаю, съем кусок хлеба с маслом и айда. Небогато, однако не натощак. Чай он вскипятил, кусок хлеба успел даже надкусить, когда звонком в дверь его вызвал начальник охраны Президента Александр Коржаков. А было 6.20 утра 19 августа. Коржаков не стал ничего объяснять. Он только сказал: «Борис Николаевич вызывает. Срочно». Полторанин вспоминает, что он чертыхнулся, но понял — случилось что-то сверхнеординарное. Ну а что было потом, уже известно. Как собрались все проживающие на дачах в Архангельском: Хасбулатов, Бурбулис, Полторанин, Ярошенко, Скоков и стали тут же сочинять текст обращения к народу. Мнение всех совпало — произошел государственный переворот. Из этого полторанинского рассказа интересна одна деталь: он так и не вернулся на свою дачу. Он оказался на ней почти месяц спустя. Надкушенный хлеб засох, но, намасленный, так и лежал на столе рядом с холодным, замутневшим от пыли чаем.

Я не жил на правительственных дачах в Архангельском. И моя дорога в Белый дом была более дальней. Я тоже считался в отпуске. Мой отпуск начинался 19 августа. Я не поехал ни на какие курорты, а решил засесть на своей даче в Тарусе и там, если не сорвут с места, поработать. В шесть утра 19 августа я проснулся от стука в окно. Серая предрассветная мгла, солнце ещё не встало. На улице стоял мой сосед, художник. Тогда у меня мелькнула мысль, что Роман Владимирович здорово постарел. А может, тому виной скорбное выражение его лица, какая-то общая напряженность, которую выдавали его глаза.

— Дорогой мой, — сказал очень тихо сосед, — случилась беда, мне кажется, это переворот. Горбачев отстранен от своих обязанностей. Создали какое-то ЧПУ. В Москву введены войска, производятся аресты.

Мой друг уже немолодой человек и, как все пожилые люди, просыпается рано. Он рассказал, что машинально включил приемник и услышал, как потом стало ясно, заявление ГКЧП.

Таруса в 150 километрах от Москвы. Раздумье, смятение, волнение всего было поровну, как и причитаний: «Я предупреждал. Этого следовало ожидать…» Где-то в девятом часу, с пятого или шестого захода, я дозвонился до Москвы. Я бы не сказал, что разговор с Компанией расширил мои познания о случившемся. Просто из первых уст я узнал, что танки действительно на улицах, что мои коллеги просят меня быть осторожным. И опять эта навязчивая идея об арестах: «Говорят, я слышал, мне передавали все о том же — въезд в Москву строго контролируется». Еще один сочувствующий, Григорий Остер, он оказался рядом, подтвердил все случившееся в худшем варианте. В его пересказе мир выглядел уже рухнувшим. «Ельцин и все руководство России арестовано в Архангельском. Белый дом окружен». Я вернулся на дачу моего друга, и мы обсудили услышанное мной. Как человек впечатлительный, он был предрасположен поверить в худшее.

— Не вздумайте возвращаться в Москву на машине. В крайнем случае, на электричке от Серпухова, на Курском вокзале смешаетесь с толпой. И даже это будет непросто, — говорил в отчаянии мой друг, — вас знают в лицо, могут арестовать.

Честно говоря, я во все эти опасения не очень верил, а точнее, старался не верить. Я знал, что поеду, поеду немедленно. Запомнилось совсем другое. Когда я шел по улице, а общество, когда оно разделено, оно разделено везде: в городах, деревнях, на заводах, в театрах и, разумеется, в дачных поселках. Я спешил по улице и, казалось, спиной ощущал злобное шипенье: «Засуетился Попцов, запрыгал». И тут же, без паузы: «Наши взяли власть! Наши!» На тихой дачной, ещё не проснувшейся улице уже готовили мысленную расправу. Несчастная Россия. Надо прорываться в Москву.

В Белом доме было несколько зон самостоятельного действия: Президент и его окружение, депутатский корпус, прежде всего москвичи и те, кто не успел уехать в отпуск. Хасбулатов все эти дни и ночи также находился в Белом доме. И наконец, многолюдье сочувствующих, сопереживающих. Для дома, куда положено входить строго по пропускам, их было до невероятности много. Особенно их прибавилось в последнюю ночь с 21 на 22 августа. Возможно, кто-то не успел приехать раньше, возможно, кто-то сомневался, кто-то выжидал. Бросалось в глаза обилие журналистов — как если бы здесь открывали съезд, а не готовился штурм того самого дома, где они находились. Теле — и радиожурналисты, газетчики, репортеры, представители зарубежных агентств. Американцы. Служба Би-би-си, французы, немцы, шведы. Своих тоже было в достатке. Как я уже писал, постановлением № 2 ГКПЧ приостановил деятельность Российского телевидения и радио, а также практически всех газет демократической ориентации. А значит, все журналисты этих компаний и газет оказались единовременно уволенными с работы. В этот момент всех объединил этот вызов власти, это оскорбление. Вряд ли все собравшиеся были сторонниками Ельцина, но, что совершенно точно, они в одночасье превратились в противников Крючкова, Пуго, Янаева. Случилось плюсование энергии: профессиональной и гражданской. Журналисты, направляясь в Белый дом, ехали туда не только как свидетели, а в большей мере как его защитники, защитники своей профессиональной свободы.

Дни 19 и 20 августа вобрали в себя две кульминации. Некий взрыв демократических чувств, всколыхнувший Москву, Питер, ряд других крупных городов. У инициаторов переворота ненависть к демократам подавила все иные ощущения, и они даже не попытались их расколоть. И те, кто шел к Белому дому, делали это не просто повинуясь порыву, но и прекрасно осознавая, какой удел им лично готовят организаторы путча. Вторым полюсом притяжения оказалась Лубянка. И сотни таких же «лубянок» в краях и областях. Как отмечают старожилы Госбезопасности, с тридцатых годов не было такого количества звонков и посещений с желанием дать информацию о соседях, родственниках, сослуживцах, руководителях. Я очень сожалею, что последующие события, и в том числе вокруг Комитета госбезопасности, не позволили сделать отсечение потока информации. И мы так и не узнаем в численном выражении, как выглядел этот голод на доносы. Сразу после ареста руководства ГКЧП в Москву хлынули толпы разномастных людей, якобы приверженцев демократии, преисполненных желанием совершить разгром Лубянки. И только авторитет Ельцина (его уже в тот момент воспринимали как лидера нации) удержал их от совершения непоправимого. Такие же действия развернулись вокруг горкомов и обкомов партии. На площадях и улицах раскачивалась, гудела гремучая смесь справедливого мщения за искалеченную ГУЛАГами жизнь, за расстрелянных и замученных. Но рядом с ней, в этом же потоке, имитируя праведный гнев, требовали якобы расправы скрытые стукачи, специалисты по доносам, гражданская агентура КГБ, желавшая уничтожить, сжечь архив, смыть следы своего нравственного и гражданского позора.

Но вернемся в Белый дом. Ночь с 19 на 20 была самой изнурительной и непредсказуемой. И все разговоры о том, что путч не был неожиданностью, должны пониматься в чисто российском толковании. В историческом разрезе мы отдавали себе отчет, что столкновение неминуемо. Употребив местоимение «мы», я рискну тем самым объединить достаточно широкий круг людей, которые в тот момент, бесспорно, были единомышленниками. И дело не в Шеварднадзе, который предупредил о возможности реакционного переворота. И до Шеварднадзе, и после него эта идея витала в воздухе. Правые поняли, что у идеолога перестройки программы нет, он двигается ощупью, и люди, которые его поддерживали в своем подавляющем большинстве, лишь добавляют растерянности, и желание многих из них пересесть в другой поезд угадывается невооруженным взглядом. Потому и рисунок действий реакции не нуждался в тщательной разработке. Отсутствие программы уравнивало сторонников и противников реформ. Цель оппозиции сразу стала ясной и понятной — не допустить результатов! «Желающие реформ — не умеют, а мы не хотим. Их неумение и есть наш главный союзник».

Поражение, которое потерпел Горбачев на последнем съезде партии, можно назвать первым звонком. Удержавшись в седле сам и потеряв, а точнее, отдав всех соратников, он, в какой уже раз, продемонстрировал незаурядный навык самосохранения, но он не учел одной немаловажной детали. Можно избрать другой руководящий состав, подарить ему власть в партии, можно сформировать его из второго и даже третьего эшелона партийцев, ранее подчиненных тебе, но при этом надо помнить, что твой собственный авторитет за пределами Дворца съездов идет по нисходящей. А при отсутствии авторитета у нового руководства партии, и это естественно, опорой остаются лишь убывающие симпатии к лидеру, который ещё держится на поверхности. Если его нет, власть призрачна и её существование просчитывается не месяцами и годами, а мгновениями. Горбачев уже ответил на главный для себя вопрос: «Если я не в состоянии совладать с партией, а не считаться с её остаточной силой я не могу, я должен партию распустить. И тогда мое руководство партией уйдет в небытие, как и сама партия. Других вариантов нет. Во всех иных случаях — партия уничтожит меня». Разумеется, состав съезда не отражал настроение партии, но говорить об этом было поздно — поезд ушел. Правые главенствовали на местах. Они блокировали демократическую оппозицию в партии повсеместно, оттеснили её на время выборов делегатов и обеспечили сверхконсервативный состав съезда, который перечеркнул всякие надежды на реформирование КПСС, более того, партия, и особенно РКП, превращалась в заповедник реакции. Именно этот съезд дал понять Горбачеву, что партийные функционеры, многослойный аппарат партии не простят ему ни шестой статьи, ни утраченной, практически повсеместно, власти. И если не произойдет чего-то непредсказуемого, никакое президентство его не спасет, они достанут его, потребуют партийного суда над ним. Повторить шаг Ельцина он уже не мог. Во-первых, он опоздал, как всегда опоздал. А во-вторых, этот шаг сделал его главный соперник, а значит, путь в ту сторону для него закрыт.

ОТВЛЕКАЮЩИЙ МАНЕВР


На что рассчитывал Горбачев на последнем съезде? Одержать победу, нанести сокрушительное поражение консерваторам? Разумеется, нет. На этом съезде Горбачев откровенно пошел вправо. Контрольный пакет на съезде оказался в руках правых, и Горбачев решил не рисковать. Съезд с удручающей очевидностью показал полную бесперспективность КПСС. Показал, что именно здесь, в высшем эшелоне партии, сосредоточена энергия противодействия реформам, любым реформам, исключающим привычное главенство КПСС. Состояние партии, нарастающая агрессивность реакционного крыла в ней делали партию попросту опасной. Любой ценой сохранить себя во главе партии — вот единственная и главная задача, которую решал Горбачев на этом съезде. Он понимал — сложить с себя добровольно обязанности Генерального секретаря по сути, совершить политическое самоубийство. Оставить такую партию вне себя — значит оставить в своем тылу вооруженную до зубов армию, которая в любой момент начнет штурм президентского дворца.

После последнего съезда партии правые праздновали победу. Они поняли, что демократические настроения в партии — это настроения очевидного меньшинства, поэтому всякий разговор о компромиссах неуместен. Изгнать — и дело с концом. Очистить партию от ренегатов, соглашателей, фракционеров. Оставаться во главе такой партии был достаточный риск, но ещё существовал Союз, а вместе с ним и руководители республик, совмещающие свои президентства с высшими должностями в партиях. Существовало Огарево, а значит, и перспектива его возможного президентства во главе не столь монолитного, однако Союза, президентства, на этот раз прошедшего через процедуру всенародных выборов. Оставаясь инициатором сохранения Союза, он имел шанс. Он и вправо пошел осознанно, ориентируясь на настроение РКП. Президентом Союза его могли сделать только избиратели России. Россия по природе консервативна. Он должен, на какое-то время, стать понятным и близким российскому консерватизму. Итак, логика действий Горбачева становится более объяснимой. Только процедура всенародного избрания делает его президентство значимым. Вот тогда можно говорить о чистом президентстве, президентстве без партии. Но и в этом случае оставить вне контроля сгусток консервативной энергии, с гигантским аппаратом, и, будем откровенны, наиболее организованным аппаратом, с финансовыми средствами, и средствами немалыми, собственностью, по предварительным расчетам, где-то в пределах трех триллионов, — затея сверхрискованная. Это все равно что поселиться на постоянное место жительства на склонах действующего вулкана. Разумеется, в этом смысле Ельцин был бы его союзником, но… Причина ещё одной ошибки Горбачева — навязчивое самовнушение что Ельцин будет его конкурентом на выборах президента Союза.

Возвращение к Горбачеву в связи с августовскими событиями примечательно. Сами события, в момент их кульминации крутились вокруг форосского пленника. Но ещё в большей степени причиной тому вспыхнувшая и не затухающая по сей день полемика, — знал ли Горбачев о путче или не знал. Что есть август 1991 года — хорошо разыгранный спектакль на грани фола или авантюризм стяжающих власть? Не станем ворошить — знал, не знал… Посмотрим на ситуацию иначе. Как я уже сказал, мысль об избавлении от нестерпимых объятий партии, конечно же, была причиной не одной бессонной ночи экс-президента. Логическая нить рассуждений рвалась в самый последний момент. Как это сделать, не потерпев при этом личного поражения. Сохранив себя, свой имидж. В этом смысле неудавшийся переворот, который возглавляли члены Политбюро и который был поддержан на местах прежде всего аппаратом партии, удивительная удача для Горбачева. Он отрекается от престола не под нажимом, не как проигравший, а как обманутый, как человек, которого предали, над которым надругались. Вот она, чистота президентства, о которой он мечтал. Но остается ещё одно — вместе с ним должна прекратить свое существование партия, иначе его самоотставка не более чем красивый жест. Все, что сделал Ельцин, издав ряд указов относительно дальнейшего существования партии, — должен был сделать Горбачев, как Президент Союза. Этот шаг стал бы своеобразным вызовом всем правым силам страны. Проще всего сказать: он это сделать не мог. В самом деле, доводов против этого шага экс-президента достаточно. Подобный указ Горбачева мог быть воспринят как обыкновенная месть. Все события развивались практически только на территории России. И главные усилия заговорщиков были нацелены на изоляцию, если не сказать большего — уничтожение демократических сил России, её руководства. Следовательно, опорой переворота было руководящее ядро РКП, прежде всего на местах. Никакого решения в целом по КПСС формально Президент принять не мог. Однако Горбачев ещё оставался Генеральным секретарем, и его последние шаги могли оказаться несравненно более решительными в оценке действий партии в эти августовские дни. Они, эти шаги, как бы открывали дорогу Ельцину, побуждали его к ответным действиям против сил, поддерживающих переворот. Ничего подобного Горбачев не сделал. На своей первой пресс-конференции, сразу после возвращения из Фороса, он не только не дал оценки позорному поведению руководства партии, напротив, ещё раз подтвердил значимость КПСС как политической силы, якобы открывшей путь реформам, а потому он призвал участников пресс-конференции не делать скоропалительных выводов. Горбачев — человек, в действиях которого политический меркантилизм достаточно явственен. Он понимал, что Огареве, в том виде как оно существовало до августа, рухнуло. Лишившись партии, он утратил главную опору — партийный аппарат. Перед ним встала немыслимая задача: собрать силы, на которые он мог бы рассчитывать в своих действиях. Вновь появляется Яковлев А. Н., возвращен на работу Эдуард Шеварднадзе. Однако был утрачен государственный аппарат. Задача усложнилась до крайности. Прежде чем собрать силы, их надо было найти. Реанимация, а Горбачев был нацелен только на это, требовала времени. Окружение послеавгустовского Горбачева понимало — что-то надо вернуть, но как? Из Фороса Горбачев вернулся экс-президентом. Никто и ничего его не лишал. И первая маевка будущего СНГ в Беловежской пуще должна была собраться, в каком бы виде она ни собиралась, без Горбачева. Никто, по сути, уже не представлял своего участия в переговорах, окажись на них Горбачев. Он же пытался решить задачу прямо противоположную — прежде всего найти место для себя в этом перевернутом мире.

Если чуть-чуть оглянуться назад и вспомнить недолгую историю горбачевского президентства, то заметим точное совпадение. Упразднение шестой статьи и, как немедленная контрмера, введение союзного президентства под девизом: альтернативы Горбачеву нет! Обоснования необходимости союзного президентства имели обширный круг доводов. И прежде всего — предотвращение хаоса, создание якобы мощной вертикали, способной заменить утраченный стержень, которым был ЦК КПСС. Ничего этого сделано не было. Решение имело другой результат — упреждающий. Уже было ясно, что роль партии сходит на нет. И значит, сходит на нет значимость поста Генерального секретаря. Отец перестройки должен получить достойную компенсацию. Это было типичное, в духе советского мышления, решение. Власть создавалась не в силу общественной необходимости, а под человека, в силу необходимости субъективной, с надеждой, что впоследствии все устоится и интерес индивидуальный нащупает интерес общественный. Горбачев мог не знать о путче, но не догадываться о нем он не мог. Посещение участниками ГКЧП Фороса 17 августа, перед путчем, давало Горбачеву все основания сделать заявление либо предупредить народ о возможной опасности. Этого не произошло. Все ограничилось нравоучительным возмущением по формуле — я их выгнал, сопроводив воплем — одумайтесь! В этом смысле напоминание Горбачева о наступившей к этому моменту его полной изоляции выглядит даже навязчивым. Однако все может быть. Если это принять за истину, как и утверждение охраны, наблюдавшей за дачей Горбачева с моря, что 19 августа дневной режим экс-президента соблюдался без отклонений: купался, загорал, гулял с внучкой, иначе говоря, спокойно отдыхал, — то приходится признать: после взвинченного разговора, о котором рассказывал в своей книге сам экс-президент, он смирился, положился на волю судьбы. Характерно, что сам Горбачев такое истолкование своего поведения считает недопустимым и ложным.

Очень хочется сказать — суд над ГКЧП прояснит ситуацию, но здоровый рассудок подсказывает прямо противоположное — не прояснит. У подсудимых нет другого выхода, как утверждать, что Горбачев о путче знал и они, следуя неоглашенной договоренности, претворили в жизнь один из вариантов, обсуждаемых ранее. А значит, их действия не противоречат взглядам Президента. С другой стороны, Президент, подтвердивший на всех предварительных встречах со следователем, что все случившееся явилось для него полной неожиданностью и иначе как преступной политической авантюрой он эту затею назвать не может.

Конечно, ни о чем об этом в те августовские дни мы не думали. Горбачев был слабым местом заговорщиков, и Ельцин это талантливо использовал. Гавриил Попов в своих воспоминаниях совершенно прав, утверждая — они переоценили обидчивость Ельцина. Кажется, Герцен сказал, определяя сложность положения интеллигенции в России, что все дело в том, что в конфликте, возникающем между мерзавцем и порядочным человеком, мерзавец смотрит на порядочного человека как на мерзавца, а порядочный и интеллигентный человек к мерзавцу продолжает относиться как к человеку порядочному. Они не рассчитывали, что Ельцин в своем противопутчевом поведении поддержит Горбачева. Их неприязнь друг к другу столь велика, что, в понимании руководителей путча, Ельцин будет рад низвержению своего политического соперника и, конечно же, вступит с ГКЧП в переговоры, отспаривая себе необходимые политические и государственные дивиденды. Ельцин поступил иначе. Чуждый нормам современной политики, если можно так сказать, он действовал как идеалист, действовал по принципу — политика может быть нравственной. Ельцин пренебрег своими личными отношениями с Горбачевым, он забыл о них. Он встал на защиту закона и Конституции. И если даже отрешиться от мысли, что действия Ельцина были проникнуты верностью демократическим убеждениям, пониманием пагубности действий путчистов для будущего России, вставшей на путь реформ, если оставить на поверхности единственное требование Ельцина о немедленной встрече с законным Президентом и его усилия по немедленному восстановлению конституционных прав своего главного политического противника, — то, следует признать, он выиграл многократно: как демократ, мужественный политик и просто как человек, для которого порядочность не пустой звук. Я полагаю, что в тот момент Ельцин меньше всего думал, как этот его шаг оценят ведущие страны Запада. Честно говоря, было не до того. Теперь, спустя время, отталкиваясь от порочного взгляда — нравственной политики не существует, многие в этих действиях Ельцина усматривают глубоко идущий расчет, считают, что, сыграв на Горбачева, Ельцин одним ходом выиграл политические симпатии Запада. Бессмысленно оспаривать или подтверждать, что это не так. Ельцин действительно выиграл Запад, но не в силу расчета. Честно говоря, у Ельцина не было большого выбора в симпатиях. Либо Горбачев, либо Янаев или, скажем, Пуго. Ельцин выбрал защиту Конституции. Как говорят в таких случаях юристы — Горбачев оказался в пределах конституционного поля.

Воздержусь от рассуждений о чувстве опасности, подстерегавшей его лично. Думал ли он об этом? Внешне это никак не проявлялось. Да и мы сами, кто был в Белом доме в эти дни и ночи, каких-либо явных ощущений на сей счет не имели. Возможно, гнали их, сдерживали, скрывали. Было состояние общей взволнованности и напряженности. В такие моменты важно не что, а как ты делаешь. Без сомнения, главной фигурой этого действа в замкнутом пространстве Белого дома был сам Президент. Он мгновенно уловил нерешительность в действиях ГКЧП, которая проявилась уже с самого утра, это и позволило российскому руководству без особых трудностей вырваться из якобы блокированного Архангельского. В случившемся был и момент везения, однако важно другое — из факта нерасторопности противников был сделан единственно правильный вывод — у путчистов что-то не стыкуется в узлах заговора. Должны были задержать, не задержали. Должны были перекрыть связь с городом, не перекрыли. Либо они слишком уверены в успехе и считают крайний вариант ненужным, либо не могут просчитать ситуацию до конца и не знают, что будет потом.

Я думаю, что спортивное прошлое Президента в этом случае сыграло значительную роль — умение собраться. Проигрывает тот, кто останавливается, начав движение. Нерешительность действий ГКЧП имела несколько подтверждений. У путчистов не оказалось пакета подготовленных директивных документов, ориентирующих сторонников на местах, способных эти директивы осуществить. Разумеется, в случае успеха это плюс, а в случае неуспеха вскрывается продуманная и адресная сеть заговора. Именно в этот момент аппаратный навык Сергея Шахрая, его работоспособность сыграли решающую роль. Указы Ельцина, лишающие инициативы самозванцев, следовали один за другим. Человек, находящийся в осаде, перехватил законодательную инициативу. Армия, лишившись Главнокомандующего в лице плененного Президента, мгновенно обрела его в лице Ельцина. Эта решительность импонировала армии, которая, даже в лице своего высшего офицерства, была далека от безудержных симпатий к маршалу Язову. У Ельцина отношения с армией были также далеки от идеальных. Ельцина обвиняли в развале Союза, а значит, и в подрыве его основы — державных вооруженных сил. Ельцин находился в самом начале своих отношений с армией. Однако его предвыборная поездка в Тулу, в расположение базовой дивизии воздушно-десантных войск, не была случайностью. Там Ельцин познакомился с Павлом Грачевым, в то время командующим воздушно-десантными войсками. Когда стало известно, что именно дивизии Грачева выдвинуты на острие действий, Ельцин понял, что у него появился шанс. Юрий Скоков, советник Ельцина, знавший Грачева ранее и сопровождавший Ельцина в той предвыборной поездке в Тулу (кстати, именно Скоков познакомил Ельцина с Грачевым), получил задание начать челночную операцию по переговорам с армией. Кабинет Скокова располагался напротив штабного, через коридор. Устав от колготни штабного кабинета, глубокой ночью, я заходил к Скокову пить чай. Здесь почти всегда горел приглушенный свет. Он был какой-то вызывающей противоположностью кабинету Бурбулиса. Тот, скорее, напоминал зал ожидания одного из вокзалов, там вечно толпился, заседал, совещался, спорил разноранговый народ. И тем не менее в этой внешней толчее у каждого было свое дело. Я с Павлом Вощановым занимался подготовкой выступления Ельцина по радио. Полторанин сидел чуть в стороне, сочинял канву очередного президентского указа, теперь уже о средствах массовой информации. Группа депутатов обсуждала с Бурбулисом обстановку в городе. Если у руководителей ГКЧП, бесспорно были свои люди внутри Белого дома, и этому не следует удивляться, то с той же уверенностью хочу заметить, что мы располагали хотя и разноречивой, и порой неорганизованной, но достаточно обильной информацией о деятельности ГКЧП в пределах Москвы. Прежде всего это была информация сочувствия. Нас предостерегали, что-то в этой информации излишне драматизировалось, но она была — и это главное. Надо было сводить этот разноречивый материал, полученный из пяти, а то и семи источников, касающийся одного и того же факта, и только после этого высказывать отношение и принимать решение. Бесспорно, путч застиг новую власть врасплох. Политологи так часто предсказывали возможность столкновения, переворота, что рассуждения на этот счет стали общим местом практически во всех аналитических публикациях, интервью, заявлениях. Мысль обрела характер ординарности, стало разжижаться чувство опасности. Поэтому некая бестолковость, имевшая место в Белом доме, стихийность поведения и принимаемых решений — явление хрестоматийное в подобных ситуациях.

Незаметную, несуетливую и профессиональную работу в эти дни проводил Иваненко — руководитель несуществующей российской Службы безопасности. Он практически не уходил из штаба. Сидел он, как правило, за столом Бурбулиса или где-то рядом, чуть в стороне. Именно он выявлял степень достоверности той или иной информации. Без преувеличения, все эти трое суток мы провели на ногах. Как мне показалось, Иваненко вообще не спал. Бурбулис пропал на полтора часа, когда Баранников зашел в штаб, это были заключительные штрихи последней драматической ночи. Он вынул оружие, по-деловому, никак не смущаясь моего присутствия, проверил его.

— Ну вот и все, — сказал Баранников. — В штаб только что сообщили, что самолет с руководством ГКЧП на подлете к Внуково-2. Мы поехали.

Он очень волновался. Причин к волнению было сверхдостаточно, но об этом чуть позже.

Самой важной и жизненно необходимой информацией для нас были сообщения о положении в России и передвижении войск в самой Москве. Информационное поле было сужено до минимума. Спецсвязь блокирована. Газеты не выходят. Исключение составляют «Правда», «Советская Россия» и, разумеется, Гостелерадио, которое в лице своего руководства присягнуло на верность ГКЧП. Народ приветствует, народ одобряет. Следовало поверить, что наш народ изголодался по палочному порядку. Отклики восторженные, истерично-восторженные: «Наконец-то мы победили!» — сыпались как остриженная шерсть. Согласно газете «Правда», повсюду шли собрания, собирались активы и партактивы, чтобы припасть к руке высокой власти. Ура-патриоты сожалели, что в общей предпереворотной смуте не успели провести несколько еврейских погромов, однако чувства удовлетворения в связи с переворотом не скрывали.

Армия оставалась главной проблемой. Говорили, что настроение в частях неустойчиво. Депутаты решили усилить эту настойчивость: выходили навстречу танковым колоннам, прорывались в воинские части, разъясняли, спорили, уговаривали. Это был немалый риск, но я не ошибусь, если замечу, что депутаты всех мастей и уровней — районные, городские, республиканские — и просто москвичи, для которых понятие свободы — единственный мотив всех перемен, сделали свое дело — армия дрогнула. В этом смысле характерен разговор, состоявшийся в ночь с 19 на 20 августа с Павлом Грачевым. Неважно, был ли это прямой телефонный разговор с Президентом России, в чем я сомневаюсь: телефоны прослушивались, и такой разговор для Грачева был сопряжен с громадным риском, и Ельцин это очень хорошо понимал. Скорее всего, это был разговор через Скокова и его людей. Грачев подтвердил, что ему поручено изолировать наиболее опасные объекты в Москве, в том числе и Белый дом. Впоследствии он же подтвердил, что имеет указание взять Белый дом штурмом. Более сложной ситуации, чем ситуация Павла Грачева, быть не могло… Невыполнение приказа грозило командующему воздушно-десантными войсками трибуналом. Мало сказать, что он не намерен воевать с собственным народом, ему, как человеку военному, и всем тем, кто ему подчиняется, нужны гарантии. Скоков после переговоров с Грачевым напрямую сказал Президенту о риске Грачева: «Войска не двинутся с места, но им нужны гарантии». Президент эти гарантии дал.

Крючков первым почувствовал зыбкость ситуации. На смену распропагандированным частям армии на позиции выдвигались войска КГБ. Все детали этой информации стали известны уже после путча. Защитники Белого дома с восторженными криками «ура!» встретили сообщение, что часть состава Таманской дивизии перешла на сторону защитников Белого дома и подтвердила свою верность законной власти и Президенту России. Экипажи шести танков выбрали свою судьбу сами. Все эти ребята и их командир, майор Голубев, заслужили не просто слова почитания или восхищения, они напомнили мне декабристов на Сенатской площади. Шесть танков заняли ключевые позиции перед Белым домом, прикрывая горообразные баррикады, они и сами стали частью этих баррикад, своеобразным каркасом общей самодельной обороны Белого дома. Я часто спрашивал себя: на что они рассчитывали? Разве они могли противостоять штурму или возможному десанту с воздуха! Шел дождь. Он пугал и радовал нас. В ночь с 19 на 20 августа вокруг Белого дома было тысяч семь — десять. События только разворачивались. Информация, поступающая с мест, была противоречивой. Все понимали, что пока главной реакцией на события, исключая Москву и Ленинград, где образ переворота был наиболее рельефным, можно считать состояние недоумения: почему случилось и что произошло?!

Путч ещё раз показал, что всякая революция, как и контрреволюция, есть действие политизированного меньшинства. Навязчивый вопрос: готовился ли переворот или решение о нем было спонтанным? Вопрос немыслим по сути если речь идет о перевороте, но детали происходящих событий показали, как велика оторванность власти от житейской повседневности общества. В России власть всегда заблуждалась относительно собственных сограждан, принимая за народ партию и административный аппарат.

Я бы сказал так: концепция переворота вряд ли отрабатывалась в деталях. А если отрабатывалась, то достаточно короткий срок. Готовилась среда переворота, готовилось настроение партии. Пленум ЦК, обсуждавший программу партии, проходивший в июле 1991-го, по предчувствию, готовился как пленум решающий, где предполагалось не только утверждение новой программы партии, но и завершающая атака на Горбачева, его полное пленение правыми. И хотя пленуму была свойственна привычная озлобленность в адрес демократических сил, руководства России, оскорбительная тональность по отношению к Ельцину, однако, на удивление, он, вопреки всем прогнозам, заканчивается, может быть, не очень впечатляющей, но все равно победой Горбачева. Я писал тогда — произошедшее не может быть случайностью. Если это летняя пауза и удар перенесен на очередной съезд, то, значит, реакция не уверена в достаточности своих сил, однако, судя по последнему съезду партии, поведению РКП, все обстоит как раз наоборот. Пленум достиг своей цели, он усыпил бдительность прежде всего самого Горбачева. Все сочли паузу правдоподобной и стали готовиться к отпускам. Ну а то, что реакция пребывала в расцвете своих сил, подтвердило решение Контрольной партийной комиссии об исключении А. Н. Яковлева из партии. Если так можно выразиться, это была сигнальная ракета — начинаем.

Когда забрезжил рассвет и день 20 августа наступил, мы поняли, что пропасть, в которую нас должны были вот-вот столкнуть, чуть отодвинулась. Должна была материализоваться работа, совершенная 19 августа, и вслед за тем напряженные ночные бденья. Проявился рисунок, контур сопротивления. Первое — это действующая центральная власть России — она оплот сопротивления. Решительно настроенный Президент, действующий парламент, работающее правительство. Указы Президента, признающие любые действия ГКЧП как антиконституционные, а его организаторов — государственными преступниками. Пакет указов Ельцина, перехвативших управленческую инициативу у заговорщиков. Второе — расширение информационного поля любыми средствами. Достаточно заметить, что свое первое выступление из блокированного Белого дома Президент делал в записи, которая распространялась кассетами и перебрасывалась в регионы с поездными бригадами, самолетами, их увозили с собой примчавшиеся в Москву демократы. И там, преодолевая сопротивление теперь уже местных ГКЧП, это выступление выходило в эфир.

Два дня и три ночи в Белом доме работала команда радиолюбителей. Оборудование в Белый дом было доставлено ночью с 19 на 20 августа. Я предложил вести эфир на двух языках, русском и английском. Нужен был блестящий переводчик-синхронист. За ним поехали тоже ночью. Спорили, нужна охрана или достаточно просто машины. Не буду говорить, как организовывалась эта работа в одной из комнат на шестнадцатом этаже. Надо было сделать все, чтобы о событиях в Москве узнал мир. Мы выяснили, что на земле где-то 50 млн. радиолюбителей. Это уникальное сообщество фанатов.

Один эпизод, который меня потряс. Где-то в два часа ночи, во время очередного сеанса, мы услышали ответ: «Борт 60–14 слышит вас. Повторите информацию. Борт 60–14 слышит вас!» Не знаю почему, но в этот момент я едва не заплакал. Я совершенно по-иному увидел работу этих ребят. Только что сообщили, что штурм назначен на три часа ночи, до этого срока оставалось 40 минут. Представляют ли эти ребята, как поступят с ними, когда возьмут Белый дом? Существовали факты, которые приходилось скрывать.

К августу мы уже несколько месяцев осваивали новое помещение на 5-й улице Ямского Поля. Раньше там помещался Уралсибстрой. Не без помощи Ивана Силаева мы вытеснили оттуда строителей. Здание мы выбрали не случайно, оно находилось напротив издательства «Правда». Партия о себе умела заботиться, о своей газете тоже. Все коммуникационные подводки там уже были. Следовало протянуть соответствующие линии на незначительное расстояние — и проще, и дешевле. Да и сам Уралсибстрой считался не бедным министерством и с точки зрения связи о себе позаботился. Строили-то не в Москве, а за Уралом, так что без связи — никак. Реконструкцию здания, неприспособленного к телеэфиру, мы проводили негласно. Политическая обстановка накалялась, и я считал, что будет разумнее, если о наших сверхсрочных работах будет знать как можно меньше людей. Нашей конспирации помогала ещё и вездесущая российская безалаберность. В то время Министерство связи Союза, которое видело свою главную задачу, чтобы перекрыть кислород слишком часто открывавшему рот Минсвязи республики, уже плохо управляло ситуацией. Когда руководство ГКЧП спросило у тов. Кравченко, а он в свою очередь спросил у Минсвязи, могут ли Российское телевидение или радио вести откуда-либо эфир, кроме как из студий, расположенных в «Останкино», им твердо ответили — нет. Нельзя сказать, чтобы кто-то кого-то обманул. Если закрыть глаза на политическое кредо большевиков: незнание не освобождает от ответственности, — то все сказанное было правдой.

О том, что мы готовились, а 19 августа, в 12 часов дня, такая задача перед техническими специалистами Компании была поставлена — обеспечить любой ценой выход в эфир, когда угодно, даже глубокой ночью, — знало не более десяти человек. И сделать это не откуда-нибудь, а с Ямского Поля. Просчитали мы ещё одно упущение заговорщиков. Вне внимания зловещего ока ГКЧП оказалось ленинградское телевидение. Оно было составной частью Гостелерадио, но власть в городе принадлежала демократам. Впопыхах не учли, что Анатолий Собчак может выйти в эфир. На первую программу он не попадет, но до Урала, а это практически почти вся европейская часть, его могут услышать. Мы знали об этом, но не говорили вслух даже в Белом доме. Я боялся утечки информации. И потом, лучше думать о противнике как об умном, нежели упрощать его. О том, как Российское телевидение выходило в эфир в ночь с 20-го на 21-е, а именно в половине первого ночи, как мы миновали все коммуникационные заслоны — это сюжет для большого рассказа. На Гостелерадио об этом знал один человек — Валентин Лазуткин. И до того он выстраивал свои непростые отношения с Леонидом Кравченко, натыкаясь на злое противодействие по любому, самому незначительному вопросу… Открытию Российского телевидения, памятуя малольстивое Российское радио, противился прежде всего сам Горбачев, опять же ориентируясь на информацию, исходящую из недр Гостелерадио. Это развязывало Кравченко руки, делало его поведение особенно непримиримым. В таком контексте поведение Лазуткина было не просто контрастным, оно было мужественным. Лазуткин не афишировал своих отношений с нами, но и не раз предупреждал, что позиция противостояния России для Гостелерадио пагубна. Я не знаю степень его симпатий или антипатий к Ельцину образца 1989–1990 годов, я знаю другое — в ту ночь, когда разъяренный Пуго увидел на телеэкране Анатолия Собчака, дающего оценку перевороту, и буквально восставший Ленинград, протянувший руку демократам Москвы, он потребовал от Лазуткина немедленно отключить канал, прекратить вещание. В ответ Лазуткин заметил, что технически это сделать невозможно. Ленинград осуществляет вещание автономно. Кто-то скажет — невелико мужество. Как знать. В Ленинграде тоже есть специалисты с партийной выучкой. Им можно было позвонить, разыскать, приказать. Лазуткин этого не сделал. И нас Валентин Валентинович, говоря простецким языком, мог «заложить». Горохов — начальник технического центра — тоже знал о наличии нелегального выхода в эфир, но то ли от природной опасливости, а может, под влиянием Лазуткина, смолчал.

Я до последнего момента, из-за суеверия, что все сорвется, никого не предупредил, что через полчаса мы выйдем в эфир. Мне позвонил Лысенко и сказал всего одно слово: «Выходим». А ровно через час позвонили из Свердловска, подчеркиваю — ночного Свердловска, и сказали: «Мы видели вас. Весь Свердловск на улицах. Держитесь!» Эта была получасовая программа о том, что происходило в Москве. Программу вел Юрий Ростов. Мы дали её по часовым орбитам. Я до сих пор не могу понять, как пропустили нас. А ведь в последний момент понадобилось разрешение заместителя министра связи СССР Иванова. Он не стал вдаваться в частности.

— Передача сигнала будет оплачена? — спросил он, непонятно зачем.

— Разумеется, — ответили мы.

— Валяйте.

Как же хорошо, когда ты вдруг понимаешь, что порядочных людей гораздо больше, чем мы думаем и знаем. Но в тот момент было важно, что их неизмеримо больше, чем считало руководство ГКЧП. Кстати, тот же Иванов, когда ему позвонил Лазуткин и пересказал просьбу Пуго куда-то залезть и что-то перекусить, чтобы отключить Ленинград, выругался матерно и затем сказал: «Вот пусть берет кусачки и сам лезет… мать!»

Двадцатого августа, благодаря усилиям прежде всего западных корреспондентов, мир узнал о случившемся более объемно. Телевидение России снимало день и ночь и передавало пленки своим западным коллегам. Радиожурналисты делали то же самое с магнитофонными лентами. Потом, в передачах CNN, на радио «Свобода», Би-би-си, «Немецкой волне» мы узнавали свои материалы.

Итак, шел дождь, мы стояли у окна, разглядывали не кучно блуждающий на площади народ, и ещё раз прикидывали — пойдут они сегодня на Белый дом штурмом или не пойдут. Кажется, Руцкой сказал: «Облачность низкая, очень низкая. Риск для выброски десанта громадный. Они не решатся». Руцкой летчик, говорят, хороший летчик, ему надо верить.

— А народу мало, — сказал Бурбулис. — Как-никак — дождь.

— Они должны этим воспользоваться.

— Нет, при дневном свете они на штурм не решатся, — возразил Полторанин.

В наших рассуждениях была некая наивность штатских, не рискующих говорить военным языком людей. Фраза «при дневном свете они на штурм не решатся» была, конечно же, не военной, хотя смысл тактического плана имела. Они не решатся потому, что устыдятся толпы, свидетельствующих глаз. Они не решатся потому, что, случись штурм днем, людская масса хлынет сюда. Они не решатся потому, что испугаются жертв. Наивная импровизация гражданских интеллигентов. Это если они — хотя бы чуточку мы. А если нет? Штурм ночью увеличивает количество жертв неизмеримо. Я не думаю, что ему будет сопутствовать иллюминация. А в темноте урон очевиднее. Возможно, они надеются, что к ночи толпа рассеется. Они уверены, что людей привело сюда любопытство, зрелище, а не какие-то симпатии к демократии, Ельцину.

Когда ночь с 19-го на 20-е миновала, мы сказали — они упустили свой шанс. Двадцатого маховик событий стал раскручиваться. С часов девяти утра народ стал прибывать к Белому дому. Депутаты, «демороссы»… Радио «Эхо Москвы» разбудило столицу. Скупая информация о событиях стала проникать в глубь России. На этом этапе сопротивление путчистам держалось на двух опорах: Москва и Ленинград. Все понимали — путч своим острием направлен против России, значит, волна гражданского неповиновения должна прокатиться по республике. Надо поднимать Россию. Формально путч подстраивался под 20 августа — день подписания союзного договора. Путч хоронил Союз. После силового демарша, который предприняли путчисты, ни одна из республик не поверила бы ни в какой союзный договор. Из этого следовал малоутешительный вывод: если они одержат победу, весь репрессивный запал обрушится на Россию, ибо иной территории, где они способны употребить власть, территории, которую могут счесть своей, у них нет. Они вершат свое злое дело в Москве, а Москва — территория России. В эти дни путча некоторые специфичные черты Ельцина проявились достаточно рельефно. Я уже говорил о его непосредственности и, я бы сказал, нравственной незамутненности. Фраза, адресованная руководителям республик: «Неужели они не понимают, сломают нас, следующими будут они», — повторялась несколько раз. Он оставался во власти своей порядочности, когда разговаривал по телефону с Назарбаевым, на поддержку которого рассчитывал и поддержки которого не получил. Он оставался во власти своей порядочности, когда звонил Кравчуку. Я присутствовал при этом разговоре. Он убеждал, что руководство ГКЧП, которое только что вылетело в Форос, необходимо арестовать, так как они государственные преступники. Чувствовалось, что Кравчук юлит, ссылается на отсутствие информации, на непростоту собственного положения, на невеликую его, Кравчука, власть, что все это делать должно правительство… Помню, как Ельцин взорвался:

— Леонид Макарович. Я вам даю эту информацию. Они — государственные преступники, они самозванцы, отстранили от власти законного Президента!

Чувствуя, что Кравчук упирается, Ельцин отступает:

— Ну хорошо, не можете арестовать, дайте команду, чтобы их самолет посадили в Симферополе, а не на военный аэродром. Следом вылетает наш самолет. На его борту премьер и вице-президент. Путчисты не должны попасть к Горбачеву первыми. Мы не знаем, что задумывают эти преступники.

Кравчук опять что-то объясняет. Делает это витиевато: он постарается… Так и заканчивается этот разговор. Ельцин кладет трубку. Возбуждение не проходит.

— Пообещал, — говорит Ельцин. Сокрушается, качает головой, выдавая свое неверие в обещание Кравчука. Угадывает на наших лицах сомнение, говорит уже более твердо:

— Должен помочь.

Кравчук не сказал ни да, ни нет. В том же духе он и поступил. Он не посадил самолет с руководством ГКЧП в Симферополе и не дал нам необходимые два часа разрыва; от Симферополя до Фороса дорога занимает чуть больше полутора часов, и тот, и другой самолет приземлились на военном аэродроме. Один раньше, другой, с Силаевым и Руцким, позже. Леонид Макарович принял компромиссное решение. В тот момент он ещё не решил, чья победа его устраивает больше.

Назарбаев все знал. Он располагал полным объемом информации. В его кабинете стоял телевизор, к которому были подведены каналы международной связи и где давались материалы всех зарубежных агентств, аккредитованных в Москве. И в момент, когда он говорил по телефону с Янаевым и тот давал ему гарантии о невведении чрезвычайного положения в республике, и на вопрос «Как в Москве?» услышал успокоительные слова Янаева: «В Москве — нормально. В целом страна поддерживает действия ГКЧП, и никакой необходимости использовать армию нет»… В этот самый момент на экране назарбаевского телевизора по улицам Москвы шли танки, и окруженный Белый дом, и толпы народу вокруг него строили баррикады. Все это Назарбаев видел, не отлучаясь из собственного кабинета. Потом газеты напишут, что Назарбаев не поддался эмоциям и поступил как мудрый политик. Все доселе жили в страхе перед Центром, и необходимо было время, чтобы все взвесить и не поставить под удар Казахстан. По этому поводу Назарбаев собирал даже Совет старейшин, совет аксакалов — наиболее удачная форма по выработке коллективного решения: надо ли поддержать демократическое руководство России или делать этого не следует. Ночь на 21 августа была самой тревожной. Опять зарядил дождь. Он шел и днем, и ночью. И людской пояс вокруг Белого дома, прикрытый по преимуществу зонтами, имел вид сумрачного ожидания. Работали полевые кухни, в тупике, прямо напротив балкона, дежурили машины «скорой помощи». Мы получили информацию, что днем, 20 августа, по всем больницам была дана команда — максимально освободить площади и на ночное время усилить медперсонал. Руководство Москвы, и Попов, и Лужков, не признав законности ГКЧП, создали для путчистов чрезвычайную сложность. Практически Моссовет стал как бы вторым фронтом, откуда инициировались практические действия по организовыванию акций гражданского неповиновения.

А народ все прибывал. Кажется, днем 20-го я поднялся на 11-й этаж. В незначительном отдалении от Белого дома расположен стадион. Я видел, как на теннисных кортах играют четыре спортсмена. От Белого дома до них было не более трехсот метров. Тут решалась судьба России, судьба свободы, там четыре российских гражданина, загорелые и ухоженные, представляющие, скорее всего, так называемое третье сословие, а может, я не прав, обменивались репликами, смачно «крякали» при удачной подаче и смеялись. Взбудораженную, уставшую от нервного напряжения толпу, которая вошла в историю как группа особого социального предназначения — защитники Белого дома — и этих четверых, в кроссовках «ADIDAS», безупречно одетых и ухоженных, разделяло всего триста метров. Я часто выходил из Белого дома и с удивлением замечал, что в высотке на площади Восстания продают пиво и в колбасный отдел завезли свиные копченые головы и за ними очередь. На Садовом кольце, напротив ресторана «Арбат», продают билеты на сеанс заезжего экстрасенса. Это даже не один микрорайон, это один пятачок — Белый дом, набережная, зоопарк, стадион, начало Нового Арбата, ресторан «Арбат». Россия многолика. И края российские за тридевять земель. И не доскачешь, и не доедешь, не долетишь. И расстояния от души до души одолеть единым махом невозможно. Потом будет написано — поднялась вся Москва. Неправда, не поднялась.

Двадцатого утром, а накануне эта идея обсуждалась, группа в составе: Иван Силаев, Руслан Хасбулатов, Александр Руцкой, — выехала в Кремль, на встречу с Лукьяновым. Вообще в той августовской ситуации коллективность разума и действий, мобилизованных опасностью, проявилась с редкой значительностью. Мы ещё долго будем вспоминать, как мы были едины в те дни, как расположены друг к другу. Хасбулатов был инициатором этой встречи. Просчитывались несколько вариантов будущего. Путчисты возьмут верх российский Президент, парламент, правительство не перестанут существовать, их положение усложнится. До какой степени? Авантюризм заговорщиков очевиден, они долго не продержатся. Значит, должна быть тактика действий на все случаи. Необходимо «расколоть» заговорщиков. Если Лукьянов не в составе ГКЧП, по крайней мере формально, почему не сыграть на его тщеславии, на его преданности Президенту? И если Ельцин своими действиями символизирует непреклонность, значит, за ним кто-то и что-то стоит. Встреча с Лукьяновым во вред быть не может. Если даже она ничего не изменит, она даст определенную информацию либо ответит на вопрос: Лукьянов с заговорщиками или в скрытой оппозиции к ним. Принципиальной в этом случае была неизменность позиции Ельцина. Какие бы варианты по контактам, переговорам ни возникали, все должно делаться от имени Президента России, но без его участия. Ельцин должен оставаться в Белом доме. Ельцин — лидер сопротивления, и надо исключить любую возможность ареста либо устранения его. Переговоры состоялись, о них написано их участником Русланом Хасбулатовым. Я спросил Силаева после переговоров:

— Ну как?

— Все врет, — сказал Силаев, имея в виду Лукьянова. — Хитрая лиса, я ему не верю. Говорит, что мы заявили ультиматум, а нужен компромисс. А как ещё говорить с преступниками?

Сейчас кое-кто пытается упрекнуть Хасбулатова в его приверженности к идее переговоров. Ссылаются на телефонные разговоры, которое якобы были между Янаевым и Хасбулатовым. Не вдаваясь в суть, были такие разговоры или нет и как при этом собеседники называли друг друга, по имени или по имени и отчеству (кстати, Янаев с Хасбулатовым знают друг друга более 25 лет), замечу, что путч в истории социалистического государства имел место впервые и какой-либо отрепетированной реакции вызвать не мог. Надо было прорвать замкнутое пространство, каковым оказался блокированный Белый дом.

Переговоры были одним из вариантов такого прорыва. Возможно, Хасбулатов, настаивая на переговорах, преследовал и другую цель — дать понять, что в российском руководстве не все столь категоричны, как Президент. И на будущее оставлял себе запасной ход. Мне думается, такое предположение может быть, по стилю оно в духе Хасбулатова. И тем не менее скорее нет, нежели да. К этому времени Хасбулатов уже потерпел поражение на съезде, выдвигая свою кандидатуру на пост Председателя Верховного Совета. И его шансы при столь скрытой политической игре оказались бы очень невысокими. Не следует забывать, что против Хасбулатова на съезде боролись правые, и они же, правые, провели переворот.




Глава XIV

Бунт в свите короля


ЕСЛИ ЗАГЛЯНУТЬ ЗА КУЛИСЫ


26 марта 1993 года Собрался IX внеочередной съезд народных депутатов.

Ситуацию можно трактовать по-разному. Немедленный созыв съезда спровоцировал Президент, сделав это сознательно. Президенту ничего не остается, кроме как играть на обострение. VIII съезд не дал Президенту референдума. Силы на исходе. Противоборство властей загоняет Президента в тупик. Президент использует факт своей возросшей популярности и намерен перейти в атаку. Возросший рейтинг Президента в момент VIII съезда, по сути, ткань сочувственная. Симпатии, как правило, на стороне оскорбленного, униженного. Такова логика толпы.

Законы борьбы имеют иной смысловой рисунок. Сочувствуют поверженному, а идут за сильным. IX съезд в свой первый день отклонил идею импичмента Президенту и отказался рассматривать этот вопрос на съезде. 467 депутатов проголосовало «за», однако положенных 517 голосов эта идея не получила. И все же вопрос возник повторно. В неприемлемо изменившейся ситуации виноват отчасти сам Президент. Заключение Конституционного суда должно было, по замыслу четверки, противостоящей Президенту: Хасбулатов, Руцкой, Зорькин, Степанков, — выполнить роль детонатора. Суд заседал целую ночь, чтобы подтвердить прозорливость преждевременного заявления Зорькина о попытке государственного переворота. И хотя заключение Конституционного суда было не столь агрессивным, в целом оно подтверждало неконституционность ряда положений предстоящего указа Президента, на который он, как на якобы существующий, ссылался в своем обращении. Самих указов об особом положении никто не видел.

Сессия Верховного Совета, обсуждающая обращение Президента, была преисполнена ярости. Зорькин, заявивший, что Конституционный суд по своей собственной инициативе (факт в практике столь высокого учреждения невероятный) принял дело к рассмотрению на предмет выявления президентского замысла произвести государственный переворот, спровоцировал этот конфликт. Всякий здравый человек отдавал себе отчет, что это нелепость. И опять газеты запестрели ядовитыми репликами: «Президента подловили, использовали». Непродуманность шага Президента, на мой взгляд, в другом. В экстремальных ситуациях крайне трудно держать паузу, когда окружение Президента ежечасно напоминает ему о поруганиях, которым он подвергся на VIII съезде.

Каждый следующий съезд становился зрелищем не только удручающим, но и жутковатым: масштаб озлобления, ораторской неуважительности к Ельцину, нестерпимое желание оскорбить, унизить общенародно избранного президента вряд ли имеет схожий пример в какой-либо стране. И во всей этой ругательности, несдержанности, грубости видишь нечто похожее на удаль многоликого хама. Нелегок крест лидера нации. Мы помним, как унижал Горбачева партийный съезд. Стерпеть подобное непросто. Тем более что оппозиция делала расчет на чувствительность Ельцина, она подталкивала Президента к срыву.

Нынче много говорится о несовершенном окружении Президента. С этим утверждением трудно спорить. Однако, замечу, в истории любой страны не было Президента, окружение которого считалось бы удачным, тем более когда эту оценку делают либо противники, либо сторонники, не оказавшиеся в числе президентского окружения. С противниками все ясно, им противопоказано думать иначе.

Накал политических страстей достигает максимальной отметки. Все ждали обращения Президента к народу, понимали, что в этой ситуации у него нет другого выхода. Каждый президентский Консультативный совет, на заседаниях которого мне приходилось присутствовать, заканчивался одним и тем же призывом: «Борис Николаевич, вам надо выступить по телевидению…» Советовали разное: «успокоить народ», «познакомить с программой экономических реформ», «проявить твердость». Этот Консультативный совет призвал Ельцина к шагам решительным: Президент должен проявить характер, показать всем, что он Президент. Консультативный совет, обновленный в сторону ещё большей радикальности взглядов, рекомендовал решительность. Характерно заявление Костикова (пресс-секретаря Ельцина), сделанное 16 марта, в день заседания Консультативного совета:

— Я увидел разбуженного Президента, отрешившегося наконец от благостной созерцательности, отца нации, вновь нацеленного на действия решительные, как и в августе 1991 года.

На том памятном совете все убеждали Президента, что на VIII съезде он не проиграл, а выиграл. Кстати, такое суждение отчасти спорно, но вполне правомерно. Рейтинг Президента после съезда возрос. Хотя немаловажно учесть — с определенного момента его рейтинг имел иное наполнение. Поначалу это был образ бунтаря, неуемного, несогласного, способного подняться в одиночку против Политбюро, Горбачева; затем — лидера, олицетворяющего решительные действия (август 1991 г.)… Все телеэкраны мира, газетные полосы и обложки книг обошел снимок — Ельцин читает свой очередной указ, поднявшись на танк. В тот момент в толпе кто-то зло пошутил:

— Один уже выступал, стоя на броневике. 80 лет расхлебать не можем… — Помолчал и с сожалением добавил: — Плохая примета.

Но вернемся к съездовским баталиям. Будем честны, начиная с VI съезда для Ельцина депутатский корпус фактически был потерян. Наблюдая публичные поругания Президента на всех последующих съездах, зритель — а депутаты маниакально требовали многочасовых трансляций — начинал жалеть Президента и сочувствовать ему. И, что немаловажно, наливаться антидепутатской яростью. IX съезд превзошел все предыдущие по своей политической распущенности. Народу не понравились ожесточенность депутатов, злорадное ликование по поводу возможной расправы над Президентом, объявления ему импичмента. Все верно, наш народ непредсказуем: возрастающий рейтинг президентской популярности на фоне безумствующего съезда есть грань этой загадочной непредсказуемости. И все-таки реакция общества на съезд есть состояние более чувственное, нежели момент веры в возможности и способности главы государства. А чувства — субстанция переменчивая. Наблюдая лихорадочную деятельность мозгового штаба в преддверии референдума, я понимал, что команда Президента этих изменений в настроении сторонников Ельцина не уловила.

Но съезды открываются, проходят и заканчиваются, оставляя позади предчувствия, предположения, накал страстей. Каждая из противостоящих сторон случившееся на двух съездах, VIII и IX, записала в свой актив. Коммунисты на VIII и тем более на IX съезде усилили свои позиции. Этому в немалой степени способствовали два правовых акта, заявленные примерно в это время. Утверждение Министерством юстиции Устава запрещенного недавним президентским указом Фронта национального спасения. Действо, по сути, рядовое, но в условиях политической вакханалии вдохновившее реакционные силы в России. Интересно, что регистрация Устава Фронта случилась сразу же после отставки министра юстиции Федорова. В свое время Федоров был активным членом Межрегиональной депутатской группы, автором, по сути, единственного и самого прогрессивного закона, принятого союзным парламентом, — Закона о печати. На VIII съезде Федоров выступает с обескураживающим заявлением о неконституционности законодательных актов, принятых съездом и парламентом. Он единственный из министров, воздержался при голосовании, когда правительственный кабинет практически единогласно поддержал Президента.

Цепь нестандартных поступков министра юстиции имеет свою историю. Когда правительство Гайдара в качестве демарша на съезде приняло решение полностью уйти в отставку, тем самым поставив съезд перед фактом зияющей пустоты, Николай Федоров в отставку подать отказался. Но не будем завышать демократичность взглядов бывшего министра, тем более что его поступок мне не представляется бунтом принципов. Федоров, по сути, провалил судебную реформу, в которой общество нуждалось крайне. Человек, страстно желающий остаться на виду, был уязвлен той дистанцией, которую по отношению к нему, историческому единомышленнику, выбрал Президент. Возможно, профессиональная значимость министра юстиции Президенту представлялась меньшей, нежели неотступная помощь Шахрая, Федотова, Макарова. Поговаривают и о другой причине отставки. Федоров не без умысла при голосовании дистанцировался от Президента. На предстоящих выборах президента Чувашии он намерен выставить свою кандидатуру. В этом смысле продемонстрировать свою неангажированность крайне важно. Но факт остается фактом. Сразу после отставки Федорова Устав Фронта национального спасения — организации крайне радикального толка, не исключающей из арсенала средств борьбы и вооруженного сопротивления конституционной власти (естественно, ничего подобного в Уставе организации, конечно же, нет — другое дело на устах), был утвержден.

Вопрос, что происходит с вице-президентом, задают всюду. И на VIII, и на IX съездах Руцкой заявил о своей особой позиции. Было похоже, что съезд нащупал в окружении Президента уязвимое место и с редкой настойчивостью начиная с VII съезда заставлял подниматься на трибуну вице-президента и секретаря Совета безопасности Юрия Скокова, требуя от них фактического отречения от президентской команды, разрыва с ней. Обвинения в том, что Руцкой и Скоков предали Президента, тиражировались демократической прессой с чувством зловещего восторга.

Еще одним невероятным зигзагом политической жизни, оставшимся незамеченным, оказался факт публикации в газете «День» — органе «духовной оппозиции» — статьи вице-премьера Хижи, приглашенного в свое время в состав правительства Ельциным. Это была первая операция на теле гайдаровского кабинета. Тогда его состав был дополнен Черномырдиным, Хижой, а чуть ранее Шумейко — людьми других взглядов со значимым практическим опытом работы.

В мировой истории нет случая, когда бы вице-президент публично выступил против линии президента. Свое несогласие вице-президент материализует в немедленной собственной отставке, освобождаясь тем самым от моральных обязательств перед президентом. Он избирался в паре с ним, он шел под его парусом, разумеется, кое-что добавлял президенту на выборах, но выигрывал, конечно же, за счет авторитета будущего президента. Наши выводы, возможно, не будут безошибочны. Им положено соответствовать тому моменту, который как бы итожил некий временной пласт, недолгий в своей продолжительности, но крайне насыщенный политическими страстями и переживаниями.

Ельцин выбрал Руцкого сам, в какой-то момент отрешившись от советов (кандидатуры были совсем другие) и предостережений. В случае с Руцким Ельцин ещё раз подтвердил свою непредсказуемость, как человек, принимающий целый ряд сверхзначимых решений наедине с собой, доверяя лишь собственной интуиции. Самое непостижимое и опасное для Ельцина (а в истории с вице-президентом это проявилось крайне отчетливо) — человека выбирал Ельцин, а отношения между Президентом и вице-президентом стали выстраивать другие. Избрав вице-президента, Ельцин давал понять — это все, что он мог сделать для полковника авиации Александра Руцкого. Остальное дело самого Руцкого и его, Ельцина, помощников. И с правительством Гайдара случилось нечто подобное. Ельцин назвал себя главой правительства, опять же приняв это решение в последний момент, наедине с собой. А руководить правительством, выстраивать отношения внутри правительства и вокруг него было доверено другим лицам. Это не случайность, это стиль. Президент принимает решения, он как бы освещает их своим именем, а дальше в процесс включаются люди, порой неизвестные даже самому Президенту, но вершащие действо от его имени. Это чисто обкомовская психология человека, осуществляющего общее руководство. И там, в обкоме, в ЦК, это было оправдано. Существовал могучий, отлаженный аппарат, который держал в своих руках всю полноту власти, когда непослушание каралось жестоко, свита всегда патронировала идею короля. Сейчас, в отсутствие ярких и толковых людей на скамейке запасных, в атмосфере полной разлаженности механизма народного хозяйства, отношений Центра и субъектов федерации, момент личного участия в воплощении идеи громаден. В хаосе цементирующей силой является не суммарная власть, её, как оказалось, нет, а масштаб персональной ответственности, помноженной на личностный авторитет. Много партий, много фракций, все что-то решают, с кем-то борются. Общество перегружено словесными низвержениями, заверениями, угрозами, программами. Трудное время. Слова политических лидеров обесценились. Это уже было: словесная жизнь переходит в словесную смерть, так и не коснувшись жизни материальной, а жизнь дел — в другом мире. Они, эти дела, вне досягаемости власти. И слова, которые произносит власть, — это озвученная жизнь самой власти, и никакого другого значения эти слова не имеют.

Итак, два совершенно разных в окружении президента человека оказались в схожем положении: Руцкой и Скоков. Они и между собой не очень ладили, претендуя каждый на свое властное пространство. Но беда, как известно, объединяет. На двух съездах подряд их объединила депутатская предрасположенность. У них с депутатами, как казалось последним, была одна группа крови. Их объединение можно назвать условным. И того, и другого пытались использовать силы, бескомпромиссно враждующие с Президентом. Всякое отсечение не плюсует, а вычитает, что ослабляет команду. Скверно, когда уходят не худшие, тем более что их некем заменить. Не новость запасных игроков в команде Президента недостает. И в этом смысле пополнение президентской команды за счет демократов крайне радикальных воззрений — шаг вынужденный. Им нечего терять, они оказались заложниками радикального романтизма. Они все в неладах с консервативной практикой нашего Отечества. Отставка Гайдара, которым они гордились, в которого верили и который как никто иной понимал, как ненадежна опора на крайних радикалов, — не потому, что они неверны, а потому, что за их плечами нет авторитета прежнего дела, — поставила всех их на край политической пропасти. В той, прошлой жизни они, по существу, были никем. И вместе с ними в его, гайдаровский, стан не придут промышленники и стреноженная колхозами деревня тоже не придет. Он, Гайдар, для неё слишком элитно-западный, чужой. Умный, но чужой. И команда его преступно молодая, тоже чужая. Да и сама команда смотрела на склонных к истерике леводемократов с грустной всепонимающей иронией, как на некую службу, ответственную за звук и шум. Их сочувствие малоэффективно в силу перманентного убывания их собственных рядов.

Растеряв все силы в толпе, демократы собрались вокруг осажденного Ельцина и рухнувшего Гайдара. У Гайдара все впереди. Его класс, социальный слой, которому он нужен позарез, ещё не народился.

Иное — Руцкой и Скоков. И тот, и другой были чужды команде Гайдара. У дружбы, как и у неприязни, всегда своя история.

Свои отношения с Руцким Ельцин, сам того не подозревая, передоверил Бурбулису, Гайдару и отчасти Полторанину. Последний в этом раскладе стоял особняком, не очень доверяя Гайдару и его команде. За глаза называл их «шпаной», чувствовал оторванность команды от реальной жизни и злился на доверчивость и даже влюбленность Президента в этих умненьких мальчиков. Президент же считал всю группу молодых реформаторов своим открытием. И он был прав, он отдал им самое дорогое, чем располагал, — свой авторитет. Он «прикрыл» их. Дал им войти в реку и, что естественно, оказался во власти своей доверчивости. Они плыли, их сносило течением, по мере их движения река расширялась, увеличивалась в размерах, а берег которого они так желали достичь, не приближался. Стихия российской действительности, кстати и западной, оказалась неизмеримо менее познанной, чем об этом Президенту докладывали Гайдар, Чубайс, Бурбулис, Нечаев и даже Козырев. Там, где по их расчетам предполагался берег, не оказалось даже середины реки. Простота Руцкого, открытость в чем-то схожи, по крайней мере внешне, с простотой Полторанина. Я почти был уверен, что Полторанин будет противиться оттеснению Руцкого, но я ошибался. Как журналисту, Полторанину Руцкой нравился. Колоритен, гусарист, смачно рассказывает анекдоты, смачно и лихо матерится — короче, персонаж. И если Бурбулис отваживал, теснил Руцкого, то Полторанин, оказавшись в вице-премьерском кресле, встал как бы боком к тому и другому. Странно, но чрезмерное усиление одного из них, при всей разнице натур, могло дать один и тот же отрицательный результат.

ДЕМАРШ РУЦКОГО


Эффект Руцкого в факторе внезапности. Она, эта внезапность, и породила проблемы. Решение, которое принял Президент, оказалось и скрытым и неожиданным. Ночь не спал, а затем объявил — Руцкой. И разом рухнули надежды сразу нескольких человек, видевших себя в должности вице-президента рядом с Борисом Ельциным. Речь идет не о тех, кто предложил себя на этот пост. Речь о других, кто этого не сделал, однако в душе, мысленно, к этой роли был готов, полагая, что имеет право на расположение Ельцина.

Если вспомнить конец 1991 года, уже без Силаева, но ещё без Гайдара, случился разговор, после которого Полторанин поверил в свое премьерство. Ельцин, намекая на эту возможность, конечно же, говорил серьезно положение, по сути, было безвыходным. Полторанин в роли премьера в тот момент — факт более парадоксальный, нежели несколькими месяцами ранее он же в роли вице-президента. Вполне возможно предположить, что два скрытых, похожих и не воплотившихся желания Геннадия Бурбулиса и Михаила Полторанина объединили их в противодействии Руцкому. Думал ли Ельцин о Полторанине как о вице-президенте? Почти уверен — думал. Из всего ельцинского окружения именно Полторанин мог составить с Ельциным сильный политический дуэт. Что помешало? Предчувствие Ельцина, понимание непростоты полторанинской натуры, его неуживчивости в любой команде, неотступной претензии на особую роль? Это не так просто — под внешним скоморошеством, которым балуется Михаил Никифорович, природным юмором усмотреть и резкость суждений, радикализм и нетерпимость. Умен, строптив, такого в узде не удержать — может и «понести».

Итак, не Бурбулис, не Полторанин, не Попов, а Руцкой. Результат неудачного президентского выбора перед нашими глазами.

За две недели до референдума вице-президент заявляет о невозможности своего примирения с Борисом Ельциным. В нероссийской истории, где президентство не новость, факт невозможный. На IX съезде своим выступлением, взвинченным и агрессивным, Руцкой категорически порывает с демократическим движением, Президентом, исключив при этом возможность своей вынужденной или насильственной отставки. Таким образом, вопрос, поставленный Ельциным перед избирателями: доверяют ли они Президенту и вице-президенту, о чем он заявил в своем обращении 20 марта, после демарша Руцкого, перестал существовать. В окончательной редакции вопрос о доверии касался уже только Ельцина. Эту коррекцию вопроса сделал сам Президент. Говорить о разрыве Руцкого с демократическим движением не очень правомерно, так как он сам никогда не был близок ни к «Дем. России», ни к Движению демократических реформ. Избрав центристскую стезю в чисто риторическом плане, он превратился в «зонтик», политическую рекламу «Гражданского союза». Это было удобно «Гражданскому союзу» — таким образом они выделялись среди других политических движений, получали свое высокономенклатурное знамя с портретом вице-президента. Поначалу они полагали, что Руцкой и есть тот коридор к Президенту, которым они, конечно же, воспользуются. Хитрый и осторожный Вольский отдавал предпочтение скрытому маневру. Однако надежды не оправдались. Сторож у дверей президентской власти оказался без ключей, а значит, зайти к Президенту, образно говоря, через вице-президентские покои не удалось. Вице-президент несколько завысил градус своего влияния на Ельцина, и, что совсем удручало, запасных ключей от президентских апартаментов у Руцкого нет — ни от главного входа, ни даже от входа со двора. Но это все стало понятным много позже.

Перед «Гражданским союзом» в полный рост встал вопрос — значим ли вице-президент, не имеющий влияния на Президента? Они полагали, что у них в руках знамя со всеми атрибутами, а оказалось, не поймешь что: то ли древко потеряно, то ли украли стяг. Разумеется, такой расклад сил случился не по вине Руцкого, точнее, не только по его вине. В драматические дни перед референдумом… (Написал и задумался — лексика становится одинаковой. Каждый прожитый день теряет свою обычность, неспешность, простоту. Если он прожит, то обязательно как драматический или трагический. Поодиночке и хором создаем образ страха. Слова «гражданская война», «кровопролитие», «с оружием в руках» становятся общим местом. Не заметили, кто начал. А теперь уже привыкли, сжились. Это ужасно, когда не сопротивляется душа.)

Так вот, накануне референдума Руцкой, как оторвавшийся от звезды метеорит, уже совершал полет по своей орбите. Сразу после нашумевшего часового заявления на заседании парламента, полностью посвященного коррупции в высших эшелонах исполнительной власти, я имел с ним откровенный разговор.

Я не выговаривал ему, может быть, потому, что лучше, чем кто-либо, понимал непростоту его отношений с Президентом. Отчаяние Руцкого — это отчаяние отступника, человека эмоционально невыверенного, который по настроению рванул из мира, ему опостылевшего, однако ничего, кроме этого мира, не знал. Некая сила его возвращает назад. Он куражится, упирается, но идет, прельщенный бальными одеждами и золотыми галунами. Он и здесь на пределе и, мучимый своей ненужностью, готов на союз с кем угодно. Он знамя коммунистов, которых ещё недавно предавал проклятию. Он знамя ура-патриотов. Он выкрикивает их лозунги. Он гонит от себя мысль, что его используют, что он карта в игре. «Пусть так, — думает он, — лишь бы уцелеть, лишь бы зацепиться за трон, овладеть державной властью! И тогда он всем покажет!» Наивный человек, полагающий, что, ухватившись за стремя несущегося коня, он непременно окажется в седле.

Я думаю, афганский плен, пережитый Руцким (его самолет был сбит, а сам он захвачен моджахедами), да и вся война изуродовали его психику. Комплекс насилия, а рядом с ним комплекс мстительности. Потребуется длительная адаптация участников афганской войны в гражданском обществе, чтобы изжить этот недуг. И не рассматривать любое дело как очередную боевую операцию — выявить, окружить, уничтожить.

Неоднозначно отнеслись общественные силы к его обвинительной, порывающей с Президентом раз и навсегда речи. Подзуживающие потирали руки: «Молодец, сумел заложить фугас в самое надежное место — под мост!» Демократы не стали заниматься анализом, определили поведение Руцкого как предательство, перестали его замечать. Добродушная аттестация Руцкого, гулявшая по миру ранее, соединявшая в щедринском варианте и гусарство, и армейскую прямолинейность, и нешибкую просвещенность, утратила свою смешливую безобидность. Но это все началось не сразу, а после обширных статей Руцкого, которые тот сочинял, лежа в госпитале, начитавшись Бердяева, Ильина и Столыпина. Руцкой громил экономическую модель Гайдара, в которой ему, вице-президенту места не оказалось. Руцкой, не пожелавший мириться с конституционной нормой, по которой вице-президент выполняет поручения президента, чем и исчерпывается поле его деятельности, стал сам придумывать себе роль. Поручения имели разовый характер и «второго человека в государстве», а именно этот образ окружение вице-президента ему внушало, удовлетворить не могли. Поток статей, многословных, злых, удивительно похожих друг на друга, был расплатой Руцкого за невовлеченность его в процесс. Усилиями Бурбулиса, да и самого Гайдара, его сотоварищей (среди них наиболее активны: Чубайс Козырев, Нечаев, Шохин, Салтыков, Хлыстун, руководитель аппарата Головков) вице-президент был нейтрализован, изъят из повседневного общения с Президентом. Однако не следует забывать: неучтенная либо неиспользованная энергия не пропадает, она находит иной путь для своего проявления. Российская непредсказуемость подтвердилась ещё раз. Вице-президент против Президента. Две несвойственные для российской политической истории должности вместо согласия породили столкновения. Вокруг Руцкого стала оседать гремучая смесь из числа «обиженных властью» и не оставивших своих претензий на эту власть. Сторонники изоляции вице-президента оказались плохими психологами. Они не учли, что порядочность — понятие из мира принципов, а не психоанализа. Они полагали, что крылатое, отливающее бронзой изречение Руцкого о чести русского офицера и есть мерило всех его поступков. Уязвленное самолюбие проснется, и Руцкой немедленно подаст в отставку. Но честь русского офицера избрала нестандартное продолжение политической игры. Руцкой в отставку не подал. Хотя, с точки зрения государственной перспективы, для человека одаренного подобный шаг естествен. Он немедленно становится знаменем оппозиции, кандидатом № 1 на политический престол. Руцкой в политике человек случайный (о чем он сам говорил не раз), легко внушаемый, обязанный по должности говорить много и на разные темы, что особенно бросается в глаза на фоне немногословного Президента. Милый колорит, матерщина в узком кругу очень скоро наскучили, и стало ясно, что без посторонней придуманности Руцкой колеса не изобретет и своего лидерства, опираясь на личные качества, не докажет. Политический расклад к моменту вице-президентского бунта получился иным. Мы уже говорили, что центристы на съезде оказались малоэффективной силой, их переиграли не демократы, на которых они зловеще оглядывались, а коммунисты, вместе с которыми они подспудно подпирали оппозиционное крыло. Этот итог не столько для съездовских центристов, сколько для партии Руцкого можно считать удручающим. Монстр, каковым считалась РКП, восстал из пепла. И тотчас партия Руцкого, а также сам Руцкой уменьшились в своей значимости прямо пропорционально успеху коммунистов на съезде. В те дни у меня случился разговор с первым заместителем Председателя Верховного Совета Юрием Ворониным. Дело как бы считалось решенным, и Воронин не очень скрывал главную идею замысла. То, что референдум окончится либо значительным, либо полным поражением Ельцина, Юрий Михайлович не сомневался или делал вид, что не сомневается. Справедливости ради следует признать — он, как и Хасбулатов, был противником самой идеи референдума скорее из меркантильных соображений — отставка Филатова, освободившего пост первого заместителя спикера, открывала путь Воронину. Референдум, в случае активного голосования по 4-му вопросу о доверии депутатскому корпусу (а голосование не могло быть положительным), делал Воронина «калифом на час». Выборы в этом случае намечались на осень 1993 года. Далее схема действий выстраивалась сама собой. Потерпев поражение на референдуме, Ельцин уходит (он же обещал в случае, если народ скажет «нет», заявить о своей отставке). Объявляется дата выборов. Обязанности президента возлагаются на Руцкого. Я собирался было возразить — уж больно модель микропереворота показалась благостной. Один уходит, сдержав свое слово, другой приходит с клятвенной верностью кодексу офицерской чести. Но Воронин, употребив свое любимое выражение: «Минуточку!» — останавливает меня. Собирается съезд и принимает немедленные поправки к Конституции, лишающие президента прав на власть исполнительную. И, чуть подхихикивая, скрывая улыбку на своем лисьем лице, Воронин в чисто доверительном тоне, надеясь на мое понимание, уточняет:

— Руцкой во главе исполнительной власти?! Вы представляете, что он натворит? Упаси Бог, мы же трезвые люди. Пусть вручает верительные грамоты, если очень хочет, подписывает наши законы и открывает станции метро. Пусть произносит речи по этому поводу. И будет все очень даже хорошо. На выборах он выставит свою кандидатуру, и мы поддержим его. Симпатичный, веселый, герой Афганистана, что нам ещё нужно?!

— А правительство?..

— Минуточку, — вновь урезонивает меня Воронин. — Там должны быть люди умеющие. Есть народ, есть. Черномырдина мы, конечно, попросим — не устоял, дал слабину. Правительство мы во всех случаях заменим. Поддержат Президента, не поддержат… По первому вопросу это уже не играет никакой роли. Да и по предложенной съездом формуле у Ельцина нет шансов.

— Вы же понимаете, — пробую я возразить Воронину, — что формула голосования по первому и второму вопросу — антизаконна.

— Это как посмотреть. Но если даже Конституционный суд признает, что подсчет голосов надо вести от количества участвующих в голосовании, все равно второй вопрос (об экономической политике) для Президента мертвый. Он большинства не соберет. А это значит, что съезд имеет все основания отправить правительство в отставку в полном составе. Мы получаем чистый результат: с этой минуты правительство и парламент — едины.

— Но вы же сказали о выборах. Значит, единство сохраняется до осени?

— А зачем тогда выборы депутатов? — искренне удивился Воронин. Когда Никсон подал в отставку, разве Конгресс переизбирался? Зачем?!! Съезд принимает решение, что вице-президент исполняет обязанности президента до очередных выборов. Кстати, через полтора года он себя в президенты выдвигать не будет. Все же поймут, что такое герой Афганистана.

Юрий Михайлович Воронин — бывший зав. отделом пропаганды обкома КПСС, бывший секретарь обкома КПСС, бывший зам. премьера Татарии, председатель Госплана республики, бывший член фракции «Коммунисты России», председатель комиссии Верховного Совета по бюджету, затем зам. Председателя Верховного Совета — как результат политических торгов после IV съезда. Тогда демократы согласились поддержать Хасбулатова, а коммунисты — отказаться от Бабурина. Так появились среди заместителей председателя, с одной стороны, Филатов он представлял демократов, с другой — Воронин и Яров, сдержанный центрист, умеющий оставаться в тени. Но Ленинград есть Ленинград, сказалась петербургская интеллигентность, Яров долго колебался — к кому пристать? К высокому начальству, которым и был Хасбулатов, но уж больно непредсказуем, груб и жесток. Служил верно, но душа страдала. Интеллигентный Филатов выглядел отзывчивее. Хасбулатов, почувствовав раздвоенность Ярова, утратил к нему интерес. До сих пор непонятно, как Яров оказался в правительстве. Существуют две легенды. Одну подтверждает сам Яров. Дескать, он стал неугоден Хасбулатову. Хасбулатов желал рабского верноподданничества, а он, Яров, к этому не способен. Да и предать Филатова, а от него Хасбулатов требовал их публичного разрыва, он не смог. А тут все сложилось как нельзя лучше. Вмешался Президент и предложил ему пост в правительстве. Для приличия Яров поломался, дескать, он ни на что не претендует и готов оставаться заместителем Председателя Верховного Совета, если он нужен Верховному Совету. Хасбулатов с готовностью поддержал вторую версию. Действительно, Президент к нему обратился и попросил откомандировать Ярова в правительство, а ответ на что Хасбулатов ответил уклончиво — надо подумать, Шумейко забрали — лучшие кадры отдаем. Однако разговор этим не окончился. Хасбулатов выдвинул условие — заберите Филатова. Президент разыграл недоумение. Это ещё был период, когда, как исключение, случались и нормальные телефонные разговоры между Президентом и главой представительной власти. Как рассказывал сам Хасбулатов, Ельцин даже участливо спросил: «Неужто так разладились отношения, чтобы спешить?»

— Разладились, — раздраженно подтвердил Хасбулатов. — Найдите ему должность и заберите.

Ельцин пообещал решить вопрос в ближайшие дни, а уже вечером сообщил Ярову, что Хасбулатов согласен, и это же самое сказал в одном из своих интервью. Провожая Ярова, Хасбулатов не преминул об этом напомнить: «Никто не собирался никого никуда отпускать». Такая легкость в расформировании руководящего ядра Верховного Совета озадачила даже депутатов.

Несмотря на торжественность момента (и Филатову, и Ярову вручали памятные подарки и произносились сладко-лукавые благодарственные речи), Хасбулатов был раздражен и, отвечая на вопрос одного из депутатов — чего ради такая поспешность, — заметил:

— Я сказал Президенту — надо подумать, посоветоваться. А он, буквально через час, объявляет предварительную договоренность как договоренность окончательную — дескать, Хасбулатов дал согласие. Такой у нас Президент!..

И далее, с детской обидой в голосе:

— Все! Больше ни одного человека без решения Верховного Совета никуда не отпустим! Яров — последний!

Так получилось, что вместе с Хасбулатовым Шумейко, Филатов, Воронин и Яров проработали меньше года. Подозрительность, мстительность и нетерпимость спикера сделали свое дело. Практически остался один Воронин. Чуть раньше появился Рябов — провинциальный юрист, в прошлом заместитель директора сельскохозяйственного техникума в городе Сальске Ростовской области. Хасбулатов оценил его упрямство, которое тот проявил в противоборстве с газетой «Известия». На какое-то короткое мгновение Рябов становится любимцем Хасбулатова. На VII съезде в громадной степени усилиями Рябова заключается трехстороннее соглашение. Консервативность, упрямство и провинциальность Рябова столь явственны, что на их фоне Хасбулатов выглядит сверхпрогрессивным гуманистом. Хасбулатову нравится и неистовость Рябова, с которой он «прет» на Президента. Во всем усматривается этакая слоновая поступь крупнотелого, ширококостного Рябова с небольшими темными глазами на смугловатом южнорусском лице. Кстати, в глазах Рябова постоянно присутствует выражение недоброй хитроватости. И улыбка, блуждающая на лице, подчиненная этой самой хитроватости, никогда не бывает открытой и безмятежной. Рябов быстро освоился с доверием Хасбулатова, хотя и прочитал его по-своему. Он заметил, что спикер в целый ряд вопросов, по сути, не вникает, какой-либо системы работы с Верховным Советом нет, и ему нужны люди, которые способны «тянуть воз», и он, Рябов, готов это делать, даже подставив собственную грудь под прицельный огонь демократической прессы, которую он, как провинциал, побаивается и недолюбливает. Однако Рябов не хотел, чтобы профессор Хасбулатов числил его за мальчика, которому можно дать подзатыльник и указать на место. Тут произошло пересечение заблуждений. Рябов недооценил возможности хасбулатовского аппарата как некой службы досмотра. Его откровения в узком кругу мгновенно доносились Хасбулатову. Но и Хасбулатов не ожидал, что Рябов воспримет свое выдвижение так серьезно и, минуя его, Хасбулатова, станет выстраивать свою систему отношений как внутри Белого дома, так и за его пределами. Выдвигая Рябова, Хасбулатов рассчитывал на его тщеславие и почти был уверен, что он станет ревнивым противовесом Воронину, у которого «партийные уши» повсюду. У меня случилось в этот период несколько встреч с Хасбулатовым, и во время VII съезда, и во время VIII, IX, и после них. Мы достаточно давно знаем друг друга, и наши разговоры были вполне откровенными. Хасбулатов — постоянный свидетель, а иногда и вдохновитель полубезумной критики в мой адрес как руководителя Российского радио и телевидения. В то же время он лучше других способен оценить непростоту положения средств массовой информации, особенно государственных, оказавшихся заложниками конфликта, возникшего между ветвями власти.

На наших отношениях сказывался и тот факт, что, выступая на IV съезде (для Хасбулатова наполненном непостижимыми личными человеческими страданиями), я поддержал его кандидатуру. Возвращаясь в недалекое прошлое, и на I съезде, когда решался вопрос о первом заместителе, я был среди тех, кто предложил, чтобы заместителем Ельцина был представитель национального меньшинства. Кто-то назвал имя Хасбулатова, отметив его всестороннее образование, работоспособность, профессорское занудство, которое необходимо первому заместителю. Это хорошее сочетание — нацмен, облагороженный Москвой, сказал я тогда Ельцину. Хасбулатов жил в Москве более 30 лет, что не могло не сказаться на стиле его поведения в будущем. Были и другие кандидаты, но Ельцин выбрал Хасбулатова. Я помню только один вопрос, который Ельцин почему-то задал мне. Это был вопрос в его духе: «Вы его лично знаете?» Я ответил полуутвердительно и пояснил: «Он достаточно оппозиционен нынешней власти. Это я знаю». Кто-то обратил внимание Ельцина на профессиональную широту Хасбулатова: юрист, экономист, не чужд национальным проблемам… Ничего этого, разумеется, Хасбулатов не знает. Мы никогда с ним на эту тему не разговаривали. Да и зачем? Но сейчас, чуть отстраняясь от событий, я рискнул об этом вспомнить. Как и намек, сделанный мною в разговоре с Ельциным после тех памятных событий, когда от Ельцина отвернулось все его окружение: заместители Председателя, руководители палат и их заместители — все, кроме одного — Хасбулатова.

С какой легкостью, с каким оптимизмом я сказал тогда Ельцину: «А вы не верили (имея в виду Хасбулатова), а вы сомневались!» Сейчас, когда мы стали свидетелями немыслимого личного конфликта между Ельциным и Хасбулатовым, я с сожалением признаю, что в этом свихнувшемся мире любой правоты хватает лишь на час. Даже 9 мая 1993 года, после потрясшего всех столкновения на первомайской демонстрации, они не смогли пересилить себя и явиться на возложение венков к могиле Неизвестного солдата вместе. Народ стал свидетелем ещё одной нелепости. Сначала у могилы появился Президент с главой правительства, а затем, спустя какое-то время, спикер, председатель Конституционного суда и вице-президент, непонятно кого и что теперь представляющий.

Возвращаюсь к своим откровенным разговорам с главой парламента: мне запомнились два из них, между ними не больше месяца. В одном вместе со мной участвовал и Валентин Лагунов. Уход Филатова поставил Хасбулатова в крайне сложное положение. Как я уже писал, он сам лишил себя маневра. Однако неприязнь взяла верх над разумом. Мы обсуждали с ним эту проблему, рекомендуя рассматривать её как первостепенную. Хасбулатов отказался признать ошибочность своего шага, назвал Филатова «пятой колонной» и стал зло раскуривать трубку. Наладившийся было разговор ужесточился.

Чуть позже Хасбулатов остыл и назвал двоих, Захарова и Исправникова, полагая, что и тот и другой могли бы стать неплохими заместителями спикера. Лагунов, отстаивая свои симпатии, назвал Травкина. Сближение Травкина, настроение которого крайне неустойчиво, с Хасбулатовым наметилось отчетливо. В часовой телевизионной полемике с Андреем Карауловым (ведущим популярной передачи «Момент истины») Травкин на прямой вопрос: «Верите ли вы Хасбулатову?» — ответит: «Верю… — Помолчит и добавит: — Больше, чем кому-либо». Хасбулатов всех названных оценил как людей вполне реальных, но более конкретно прояснять свое предпочтение кому-либо не стал. В той же беседе, оценивая Юрия Воронина, резюмировал:

— Лиса. — И, привычно покрутив волосы на правом виске, с глухим отчаянием признал: — Не с кем откровенно поговорить.

И я вдруг увидел это осмысленное самозатворничество высшей власти, это гулкое одиночество «короля», не верящего никому из окружающих. Нечто подобное, а по сути, то же самое я чувствовал при встречах с Президентом. Наивысшим удовлетворением для Ельцина было его собственное сравнение с Горбачевым, а время преисполнено аналогий: повторит ли Россия путь СССР, потеряет ли Ельцин управление страной, как потерял Горбачев, взбунтуется ли исполнительная власть, как это случилось с Павловым, ещё что-то о переменчивости окружения, о параллелях: Горбачев — Лукьянов и Ельцин Хасбулатов?!. При раскладывании этого политического пасьянса Ельцин всякий раз выдергивал из колоды одну и ту же карту и клал её уверенно, с вызовом: «Меня, как его (имея в виду Горбачева), не предадут». Однако с каждым прожитым днем незыблемость этого утверждения не то чтобы теряла истинность, с неё стирался слой уверенности, он становился все тоньше и тоньше.

До вице-президентского демарша их отношения то выравнивались, то вновь обострялись, их пробовали мирить, но мир мужских отношений (если эта формула позволительна в разговоре о политиках) был недолгим. Спустя дни, о неделях и говорить не приходится, подозрительность брала верх.

Итог безрадостен: качнулся купол президентской власти, уже и сам Президент убирает вторую опору. Отрублено. Отсечено. Из суммы «Президент плюс вице-президент» убирается одно слагаемое. И вопрос на референдуме теперь касается доверия одному лишь Президенту.

Руцкой пошел ва-банк. Ельцин принял игру.




Глава XV

В отсутствие человека № 2


ТРЕБУЮТСЯ КУКЛОВОДЫ


Спустя недолгое время после своего избрания президентом, возможно, даже не сам Ельцин, а в первую очередь его окружение оказалось перед дилеммой — кто в России человек № 2.

Следуя политической иерархии, привычному восприятию власти, после президента — это Председатель Верховного Совета или премьер. В этом случае автоматически действовал принцип — избранный весомее или, говоря по-научному, легитимнее назначенного. В таком случае кто такой вице-президент, который тоже избран? А государственный секретарь, пока он был, — который назначен?

Нестабильное бытие вынуждает делать уточнение. Второй — за кем? Взаимоотношения ветвей власти не упрощают этот вопрос, просто ответ на него всегда очевиден. Тот, кто по Конституции второй. Конфликт все ставит с ног на голову. Номинально второй, достигни он успеха в противоборстве, может, в силу его возросшего влияния, оказаться первым.

В атмосфере разлада, когда ни у одной из сторон нет видимого превосходства, второй человек исчисляется не умением созидателя, а возможностями разрушителя — чему он способен помешать.

Столкновение Верховного Совета с Президентом не было абстрактным противостоянием, борьбой вообще — определялось влияние на второго человека, каковым положено считать премьера правительства.

В этом иерархическом танце Председатель Верховного Совета себе лично отводил роль человека, стоящего на одной ступени с Президентом, словно бы в государстве два первых лица. Ельцин не мог этого не заметить. Его ответным шагом можно считать возложение на себя обязанностей главы правительства. Двухходовая комбинация, лишающая парламент и Хасбулатова какого-либо влияния на второе лицо. Следуя примитивной логике, Президент не может быть ступенью ниже Председателя парламента. И опять о легитимности. Он избран всем народом. А раз Президент и премьер в одном лице, то…

Политические интриги, как правило, не решают проблемы, а лишь отчетливее обозначают факт её существования.

Время отпусков Президента перестало быть общей командой — отдыхаем. Наоборот, стоило Президенту отбыть в краткосрочный отпуск в Кисловодск или на Валдай, как тотчас политическая ситуация в стране накалялась. Вице-президент — порученец — к тому времени закусил удила. Время разговоров по душам между Президентом и его визави прошло. Конфликт шел по нарастающей.

Место человека № 2 как бы переместилось в пространстве. Не просто второй человек, а второй человек в Кремле. Стремительное сближение Президента с премьером, подчеркнутое доверием ему, высказанное не раз публично (к декабрю 1993 года Черномырдин отметит всего-навсего год своего премьерства), — все это отдавало неожиданностью. Для осторожного, недоверчивого Ельцина столь быстрое сближение не характерно. Президент, как правило, внимательно и долго присматривается, привыкает к новому лицу, но, поверив ему, так же долго отвыкает, не рвет с ним мгновенно, даже в том случае, когда понимает, что совершил ошибку.

Говорят, Черномырдин — особый случай. Не столь заметно различие возрастов. Схожее прошлое: один строитель, другой прокладывал газовые магистрали, а значит, тоже строил. Один тип характера: и тот, и другой жестковаты в общении, умеренны в страстях и эмоциях. Оба пришли в политику из нутра практики. Действительно, черт близких достаточно, чтобы сказать особый случай. И все-таки их особость в другом. Ощущая кремлевскую пустоту на месте вице-президента и невозможность без осложнений внутри существующей президентской и правительственной команды выделить своим расположением и доверием ещё одну фигуру (Президент обжегся на Владимире Шумейко), решив, что от добра добра не ищут, — премьер набирает, его образ более привычен согражданам, чем элитарный, улыбающийся Гайдар, — Президент остановил свой выбор на премьере. Поэтому, именно поэтому Черномырдин вовлекается в процесс подготовки новой Конституции. Иначе говоря, втягивается в дела политические, вообще-то чуждые сугубо исполнительной власти. Но Президент нацелен на решение своей задачи. Нужен человек № 2, необходим. То есть человек, слово которого закон, как если бы это было слово Президента. И никаких конфликтов с Конституцией. Новой Конституцией. Отчасти эти шаги можно считать вынужденными. Скамейка запасных в президентской команде невелика, если сказать честно, её почти нет.

Нелепость ситуации ещё состояла в том, что некое президентское вето на разрушительную деятельность вице-президента не имело конституционной силы. Президент и вице-президент избирались в одном пакете, и фамилию своего напарника будущий президент называл сам.

Президент — надежда демократии и угроза таковой, злоупотреби он своей немалой властью. И вся агрессия законодательной мысли направлена на человека, этой властью владеющего, а не высокого порученца, каковым, по сути, является вице-президент. Мыслилось просто: в одном строю пришли, в одном строю и покинут. Незначимое в своей самостоятельности угрозы не представляет. И, может, потому процедура ухода вице-президента с политической сцены в Конституции отсутствует. Об этом не думали, так как предположить подобное казалось немыслимым. И вот теперь, после признания Президента в своем недоверии Руцкому и нежелания последнего починиться законам той же офицерской чести, подать в отставку, а дальше жить так, как тебе Бог на душу положит: возглавить оппозицию, зачислить себя в фараоны или в будущие президенты, — все что угодно, но не цепляться за кабинет, харч, охрану, врача, достаток, потому как нежелание подать в отставку диктуется только этим. После всего перечисленного не хлопнуть дверью значит дать повод назвать себя человеком вне гордости. Сопровождая во всех публичных и скандальных протокольных действиях Хасбулатова и Зорькина, Руцкой становится их свитой. Смысл собственных дел, именуемых поручениями Президента, перестал существовать, а все другие можно счесть неконституционными, так как о них в Конституции ничего не сказано. Ситуация становится трагикомичной. Но, как человек непрофессиональный и самовозвеличенный, Руцкой переоценивал весомость материалов, которыми располагал. Ему казалось, что он наполняется значимостью этих документов, что у него в руках тот самый рычаг, при помощи которого он опрокинет любой авторитет. Его оппозиционность, а точнее, его крикливость в этой оппозиционности к Президенту, кураж политического скомороха поначалу возбуждали толпу. Однако очень скоро увлечение Руцким пошло на убыль. Люди начинали понимать, что, впадая в обвинительный раж, Руцкой бесконечно повторяет одну и ту же речь. И по своей сути он самый заурядный скандалист. И никакой борьбы с коррупцией он организовать не может, это понимали даже люди, его опекающие. Руцкой вызывал интерес, как вызывает его бузотер, но у него никогда не было авторитета, да и не могло быть. Из него буквально извергалось фанфаронство, хлестаковщина. Тем же, кто поставлял ему материалы, нужны были эти материалы только на момент наивысшей «точки кипения», как возбудитель страстей, не требующих никаких доказательств, а дающих эффект рухнувшей власти. В той, будущей власти отличительно значимой роли у него, по сути, нет. Им, превратившим его во временное знамя, не хотелось бы с ним расплачиваться, возвращать долг. Он должен, по их замыслу, «сгореть» сам, на огне собственной опереточности. Подай он сначала в отставку, хотя поезд уже ушел, он может сыграть спектакль уязвленной гордости. Он не вернет проигранного полностью, но хоть часть уважения к себе отстоит. Надо уметь «хлопнуть дверью» красиво. Ему, именно сейчас, заказан путь в армию, но в будущем, если вдруг… А почему нет?! Даже не став Президентом, он может рассчитывать на пост министра обороны в том, другом правительстве. Если учесть, что у него хватит ума исключить себя из президентского списка.

ПРЕДЧУВСТВИЕ ЗАКАТА


«Сейчас или никогда» — излюбленный лозунг предпереворотной поры во все времена от Римской империи до наших дней.

Столь же вечно утверждение: революцию, бунт замышляет и совершает политизированное меньшинство. Кстати, понятие демократии имеет греческое происхождение: демос — народ, в буквальном переводе — народовластие, что есть не более чем лукавое сокрытие истины — революцию совершает меньшинство. Оно же, меньшинство, управляет обществом, но не просто так, как зафиксированное меньшинство и признавшее себя меньшинством, а как бы от имени большинства. Весь смысл власти в этом уточнении — от имени кого? Когда меньшинство осознает, что удержать власть или сделать её более продуктивной нельзя, оно вспоминает о большинстве, которое призывает на помощь. Ельцин и его команда, настаивая на референдуме, попросту опробовали этот классический механизм, проверили его на практике. Межвластие, а правильнее будет сказать — двоевластие, не оставляло Президенту иного пути. Хотя, по справедливому утверждению экс-президента Франции Жискара д'Эстена, Президенту, избранному всенародно на шестилетний срок, обращаться к народу с вопросом: доверяет ли ему народ через два года, — достаточная политическая нелепость, сумасбродство политического игрока. Но это в условиях респектабельной французской демократии, а мы имеем дело с Россией, где любое социальное, политическое, экономическое потрясение претендует не просто на национальную окраску, а на обязательное подтверждение непредсказуемости русской души. В России все необходимое и очевидное совершается мучительно и трагически. Ельцин на референдуме пошел на «вы», пошел «с открытым забралом», он апеллировал к тем, от имени кого творил, осуществлял власть. Вообще это красиво звучит — обращаясь к своим политическим противникам, громогласно заявить: «Пусть нас рассудит народ!» Кстати, коммунисты и их нынешний лидер Зюганов, делегируя любой конфликт вниз, вытрясая из толпы вопли, призывающие к свержению власти, делают то же самое. Ощущение недостаточности сил для переворота заставляет их усиливать состояние смуты, вовлекать в драку большинство, вынуждая его «пострадать» в этой драке и, воспользовавшись энергией гнева, совершить замысел своего, ныне очевидного, коммунистического меньшинства. Почему Ельцин добивался референдума? Во-первых, потому, что всегда воспринимал себя не как лидера политического течения, а как лидера общества, толпы. Еще во времена своего большевистского прошлого свой бунт он осуществлял вроде бы как снизу, выступал в заводских цехах, на площадях от имени обиженной толпы. Это стало сутью и стилем Ельцина, причиной постоянных обвинений в популизме. Я помню его слова, сказанные на I съезде, сказанные в кулуарах. Речь шла о его избрании Председателем Верховного Совета. Разрабатывалась тактика — первый тур выборов не дал результатов. Встал вопрос о переговорах с лагерем политического противника, Иваном Полозковым. Цель очевидна — попытаться нащупать в одиозном окружении Ивана Полозкова слабые места и попытаться «перевербовать» сторонников Полозкова и отобрать хотя бы два-три десятка голосов. В тот момент 7–10 голосов могли склонить чашу весов в чью-либо сторону. Вспомним, что Ельцин был избран 528 голосами «за» из 1041 списочного состава депутатов. Любопытной была реакция Ельцина на саму идею «прощупывания» полозковцев, его главных политических противников. Ельцин насупился и в какой-то отчаянной растерянности сказал очень обиженным тоном: «Это невозможно. А как же мои избиратели, они не поймут меня». Он, по сути, «висел на волоске». Демократы бились за Ельцина с тупым упрямством, но очевидных гарантий его победы не было. Но даже в этот момент он словно бы напомнил всем, и прежде всего «Дем. России», чей он по существу лидер. В этом секрет успеха его всенародного избрания. Он, без сомнения, пошел на прямые президентские выборы, считая толпу своей стихией. Именно эта черта позволяет ему чувствовать себя в определенной степени независимым даже от политических движений, оказывающих ему поддержку. Он всегда может сказать им: «Надо ещё посмотреть, кто больше извлекает выгоды: я от вашей поддержки или вы, потому что связываете свою политическую стратегию с моими именем». И он прав. Референдум это подтвердил ещё раз.

Бесспорно, большинство конвентального окружения Хасбулатова уйдет со сцены, не оставив даже смытых, стертых ветром следов в истории. Сам Хасбулатов запомнится. И не потому, что практически достиг вершины власти. Власть многих предшественников была более значительна и осязаема. Но это было другое время и другая власть. Хасбулатов прошел этот путь по крутой спирали: от ближайшего сподвижника Ельцина до его непримиримого противника. Тому много причин. О чем-то рассказано в этой книге напрямую, о чем-то опосредованно. И, если на протяжении этой недолгой истории (с точки зрения эпохи два года — срок смехотворный) нас не покидала мысль о временности конфликта между Президентом и спикером парламента и надежда общества, вопреки выкладкам экспертов, политологов и вообще всякого высокочинного люда была связана с согласием между этими очень разными, но, как выяснилось позже, похожими в своих изъянах и ошибках политиками, то в финале их непростых отношений не осталось ничего, кроме вражды, подозрительности, когда личность каждого в отдельности в понимании оппонента и есть камень преткновения на пути к другой России. А значит, и главенствующая цель своего предназначения — сокрушить эту личность. Признаю это с горечью, потому как помыслами и сутью моих собственных усилий было достижение цели прямо обратной. И, сталкиваясь в споре со своими коллегами, участниками и свидетелями этих драматических событий, я не уставал предупреждать обострение конфликта между Ельциным и Хасбулатовым делает сам образ демократического процесса в России и мелкосущностным, и этически неопрятным. Когда судьбы России (а в заклинаниях на этот счет особенно преуспел Хасбулатов) — не более чем меняющаяся декорация, которую выставляют на спектакль ради устрашения и придания всем событиям положенной исторической значимости. Все-таки Россия, все-таки держава!.. «Свита делает короля!» И, как ни настаивали оба на своей независимости и неуступчивости всякому давлению своего окружения, и Ельцин, и Хасбулатов находились в постоянном психологическом дискомфорте, под воздействием скорректированной под их настроение политической, социальной и бытовой информации. Это, по сути, замкнутый круг. Сначала лидер противостоит окружению, изначально, казалось бы, программирует влияние этого окружения на себя. Но нестандартность, экстремальность условий, в которых приходилось действовать и Ельцину, и Хасбулатову, непререкаемо приближали момент усталости, который, естественно, выявился бы гораздо позже, случись им работать в классических, пусть даже стесненных, но приемлемых условиях.

Когда-то я уже говорил: индивидуальность и непохожесть политического деятеля в его отношениях с окружением не продолжается вечно. Порог усталости для политика — это больше чем физическая утомленность; однажды достигнув его, политик мгновенно не рушится, он просто переходит в иное качество своих отношений с подчиненным ему аппаратом. Внешне все остается по-прежнему: и почитание, и громогласные заявления… Лидер, глава той или иной власти, уже приучил окружение к себе. Информация, устраивающая лидера, становится главенствующей. Он устал. Он по-прежнему определяет, когда и как ему поступать, но все его поступки с этой минуты базируются на информации, выгодной его окружению. Другая информация, конечно же, существует, однако люди, приносящие её, упрекаются в неверности, вокруг них создается атмосфера недоверия, их начинают теснить. Постепенно окружение становится одноцветным. Здесь требуется уточнение. Окружение и команда — разные понятия. Окружение создает атмосферу вокруг лидера. Команда же осуществляет политику лидера за пределами его непосредственного окружения.

Наступает качественный перелом. Необходимые, профессиональные, но несговорчивые уступают место преданным либо играющим в преданность. Преданность — категория эгоистическая, она почти всегда вне понятий «свобода» и «гордость». Преданность ещё — это самоподавление разума. Ибо разум — всегда материя бунтующая. С этого момента, как правило, начинается личная трагедия лидера, открывается первая страница его политического краха.

При последнем разговоре с Президентом, случившемся 13 мая 93-го года (уже отгремел референдум, и Президент неделю назад в телевизионном выступлении подвел для себя его итоги)… Ничего особенного: спокойная речь, слова благодарности тем, кто поддержал Президента, его экономическую политику. Ответ на второй вопрос, об экономической политике, — вопрос лукавый или, как говорят экзаменаторы, — «вопрос на засыпку», по замыслу депутатов должен был «похоронить» экономическую политику Президента. Он не мог собрать необходимого большинства. Объективно все складывалось в пользу этого предположения: инфляция, грозящая перешагнуть роковые рубежи и превратиться в гиперинфляцию, безудержный рост цен, жесточайшие прорехи в семейном бюджете и спад производства, пусть несколько замедлившимися темпами, но спад. Расчет оппозиции был очевиден — если на первый вопрос о своем доверии Президенту избиратели, скорее всего, пусть с небольшим перевесом, но ответят положительно (может сказаться, как считала оппозиция, остаточная симпатия к Ельцину), то уж на второй вопрос, в обществе прошлом и настоящем, обществе нищающем, раздражение множится на зависть к нарождающемуся классу бизнесменов или, проще говоря, предпринимателей, работающих на откровенной спекуляции, ответ будет сокрушающим. Должны были сказаться все эти «марши пустых кастрюль», вопли об обнищании масс, наступлении мафии и незащищенности граждан перед экспансией преступного мира… Тем более что два последних разрушительных порока не просто обретали силу, а стали доминирующими. Во имя победы над Президентом на этом фронте оппозиционный к Президенту съезд готов был пожертвовать своим «я» и пойти на досрочные выборы депутатского корпуса, разумеется, одновременно с выборами и Президента.

Накануне референдума практически никто не сомневался, что уставший от изнурительной межвластной борьбы народ подтвердит свое желание скорее переизбрать депутатов и Президента. Идея досрочных выборов противников, по существу, не имела. И коммунисты, и демократы, и национал-патриоты, и Фронт национального спасения, и «Гражданский союз» — все поддерживали идею досрочных выборов. Так что накануне референдума настроение оппозиции было оптимистичным. С судорожной поспешностью подбирались кандидатуры в будущий кабинет министров. «На волоске» висели Программа приватизации и сам Чубайс, вообще круг людей, над которыми предполагалось учинить политическую расправу в случае…

Оппозиция потирала руки. Воронин как-то незаметно стал ключевой фигурой среди них. Употребим художественный образ — очень заметным силуэтом. «Президент референдум проиграет, это же однозначно!» — так не уставал повторять вице-спикер.

— А если Президент победит? — возражал я.

— Да ты что! Это невозможно. Николай Ильич, — Воронин призвал в союзники Травкина, — сказал точно, свой ресурс возможностей Президент исчерпал. После референдума он будет конченым человеком. Я знаю, — вдруг сказал Воронин, — у тебя с Травкиным добрые отношения.

Я не смог ничего ему возразить. С Травкиным у меня действительно добрые отношения.

— Ты считаешь, что он не прав?

Я почему-то засмеялся:

— Кто знает, когда Николай Ильич настроится начать свою президентскую кампанию?

Его политическая страсть непредсказуема. Он может вспыхнуть неожиданно: кто-то не ответил на его депутатский запрос, вице-президент отказался посадить его в свой самолет или что-нибудь еще. Потом, много позже он вырулит на истину, но до того с непримиримой, мгновенно созревающей злостью он расправится и с Бурбулисом, кстати, поддержавшим его затею с поездкой в Шаховской район. Я случайно оказался свидетелем того разговора: мечущийся Травкин, не знающий, где приложить свои силы, разрывающийся между депутатством и партией, которую создал, именем своим вдохновил, но сладить с которой не смог (партия-то раскалывалась, поначалу в самом зачатье), решил вернуться в родные пенаты (он родом из Шаховского) и там построить новый мир в отдельно взятом районе. В 1990 году Травкин стоял в единой когорте с «Дем. Россией», но срочно рассорился, откололся. А может быть, лидеры «Дем. России»: Пономарев, Салье — откололись и увели с собой часть партии? Так или иначе, демократическую партию стали называть «Партией Травкина». Потом он снова с кем-то объединялся. В одиночку создать политическую силу, партию продуцирующую, имеющую структуру, многочисленность — не получалось. По натуре он был чужд этой кропотливой и очень непростой, в атмосфере развала и отрицания коммунистических стереотипов, работе. Он мог бросить идею, зажечь, мотаться по стране, выступать, обвинять, срывать аплодисменты или уходить с трибуны под свист зала, но не тщательно и продуманно заниматься текущей работой, без которой нет партии. Все говорили о создании партии парламентского типа, но за отсутствием отечественного опыта создавалось нечто отдаленно (или не отдаленно) напоминающее партию коммунистическую. И по построению, а если говорить о Травкине, то и по дисциплинарным основам. Партия тотчас стала терять прелесть новаторства, и её численность стала уменьшаться. Травкин по натуре человек тоталитарный, не терпящий конкуренции. И, чтобы скрыть свой тщеславный порыв, а нацелен он был всегда на лидерство значительное, и одновременно сознавая, что одной Высшей партийной школы, которую он некогда окончил как выдвиженец КПСС, из категории «такие самородки нам нужны, им верит народ, пусть знают, что партия ценит талант», — так вот, к чести своей, Травкин всегда понимал и ощущал в себе недостаток знаний и культуры. Не «знания жизни» — здесь было все в порядке, здесь он троих за пояс заткнет, — он первым заговорил об идее экономической самостоятельности, по сути рыночных отношений, в строительстве, а вот культуры, которая и делает интеллигенцию интеллигенцией, ему недоставало. Именно в силу этого Травкин всю жизнь мечтал встать вровень с лидерами, излучающими интеллигентность, но в равной степени их и недолюбливал, если сказать жестче, по-своему скрыто ненавидел. Оценивая его самого, эти люди отмечали его нестандартность, колорит, но всерьез, как фигуру главенствующую, политического масштаба, не принимали. Однако людям ярким, типа А. Яковлева, Гавриила Попова, Святослава Федорова, Травкин эти их качества готов был простить, но людям в его понимании сверхсредним, которые пытались вытеснить его с политического Олимпа и которые, как он сам говорил, «буквально облепили Президента, как тля», он прощать ничего не собирался.

Момент растерянности наступил в 1991 году, когда Травкин, благополучно провалив свое председательство в комитете Верховного Совета по местным советам, поверив в серьезность закона, запрещающего совмещение партийного лидерства с должностью в парламенте, решает оторваться от того и другого и выбирает Шаховской район Московской области, с тем чтобы там, в глухом районе, начать реформировать жизнь. И Бурбулис, может быть, лучше других знавший неуемную натуру Травкина и уже достаточно натерпевшийся от его непоследовательности, поддерживает замысел Травкина и из своего кремлевского кабинета (а Бурбулис занимал кабинет Лукьянова) обеспечивает на первых порах содействие и прикрытие Травкина. Они так и расстались со словами:

— Давай, Коля, начинай. Будем помогать. Нам надо знать свои возможности в масштабах района.

И в ответ слова Травкина:

— Позвони Тяжлову, Гена (Тяжлов был главой администрации Московской области), чтоб не «ставил палки в колеса». А в остальном я с ним договорюсь.

Такие вот были отношения зимой 1991 года: «Привет, Коля! Здравствуй, Гена!»

Прогноз Травкина о сокрушительном поражении Ельцина на референдуме не оправдался. Более того, хотя и в целом по России четвертый вопрос о доверии к депутатам не собрал необходимых 50 процентов плюс 1 голос, дающий право на досрочные выборы депутатов, но в Московской области, Москве, Санкт-Петербурге, Екатеринбурге и ещё ряде регионов этот процент был выше 50 процентов. Он был выше и в округе, где избирался Травкин. Импульсивный Николай Ильич немедленно делает вызывающий политический ход: он слагает с себя депутатские полномочия, предлагая то же самое сделать всем демократическим депутатам. Сам поступок Травкина — бесспорно поступок не случайный. Он в духе Травкина, в его стиле. Но вот призыв к тем, кто должен поддержать этот поступок, заставляет задуматься об истинных побуждениях этого человека.

Призывом ответить на четвертый вопрос референдума положительно демократы, успокоенные единодушием своих политических оппонентов, считали вопрос о досрочных осенних выборах депутатского корпуса решенным. Смысловым эффектом должны были оказаться значительная разница между голосами тех, кто требовал досрочных выборов Президента, и теми, кто этого же самого требовал для депутатов всех уровней. Разумеется, по расчетам демократов эта разница должна была быть впечатляющей. И все организаторские и пропагандистские силы были брошены на участок фронта под кодовым названием — третий вопрос. Ответ на вопрос о досрочных выборах Президента как бы материализовал соотношение симпатий между Президентом и съездом. В этот момент никто ни о каких политических ловушках не думал. В итоге голосования разница, разумеется была, и, как предполагалось, в пользу Президента. Однако впечатляющей её назвать нельзя: 11–15 процентов. Но самым удручающим оказался даже не этот, отнюдь не крошечный разрыв, а неисполнение главной тактической задачи — переизбрание депутатского корпуса, появление нового закона о выборах в новый парламент, но уже без съезда. В решении и без того сложной задачи надо было программировать ещё одно действие, делающее перевыборы неизбежными. По мнению ближайшего окружения Президента (Гавриил Попов, Сергей Шахрай, Сергей Филатов, Владимир Шумейко, Сергей Алексеев и ещё несколько человек), таким действием должна стать новая Конституция и вся процедура её принятия.

Так родилась идея Конституционного совещания. Это был и хитрый, и мудрый шаг. Говоря военным языком, в тылу у противника высаживался десант. Съезд Конституцию, которая должна упразднить съезд как власть, не пропустит, а Конституция нужна. Все измучены противостоянием властей. Новая Конституция, принятая… В этом месте следует поставить отточие. Если не съездом, то кем?

Таким образом, упирающиеся консервативные съезд и Верховный Совет теперь вынуждены были озираться на некое правовое образование (Конституционное совещание), которое могло выполнить их работу. Положение съезда в глазах общества сразу становилось менее устойчивым. Съезд так настаивал на трансляции своих неуемных заседаний, что выработал у зрителей устойчивое неприятие своей сущности. Все было перед глазами: и как он препятствовал принятию новой Конституции, усложнял работу над ней, и как маниакально инициировал столкновения в самой конституционной комиссии, ссорил исполнительную власть с местными советами, упирал на неблагополучную ситуацию в экономике, что непременно помешает принять Конституцию. А рядом, в Кремле, собираются люди, общественно многоцветный народ: партии, движения, фронты, нацеленные проделать эту крайне необходимую предконституционную работу, но уже в сжатые сроки.

После референдума — а его итоги оказались достаточной неожиданностью практически для всех сил — Президент, его окружение продумывали собственные действия в ответ на контрнаступление оппозиции, связанное с возможным неодобрением экономической политики Президента. То, что это наступление начнется уже на следующий день, сомнений не было. Похожий вариант действий разработала непримиримая оппозиция, но уже из расчета собственных интересов. Она готова была примириться с положительным ответом на вопрос о доверии Президенту, ибо главным и ключевым для атаки был, конечно, момент несогласия с экономическими реформами. Непримиримые считали дело сделанным. Они понимали, что массовое неприятие экономического курса Президента дает им достаточную фору на внеочередных выборах. Вопрос о доверии экономической политике Президента, его включение в опросные листы, оппозиция считала своей громадной победой, одержанной на IX съезде. И здесь оппозиция была права. Голосование избирателей по этому вопросу ничего утешительного для Ельцина не предвещало. Именно появление этого опроса сделало непримиримых в одночасье сторонниками досрочных выборов депутатского корпуса и Президента. Надо отдать должное оппозиции, она неплохо провела весь 92-й год. Постепенно наращивалось давление на Президента на всем пространстве, которое удерживала исполнительная власть. По нарастающей — VII–VIII, а затем IX съезд (с пусть не удавшимся импичментом, не хватило 50 голосов) практически завершил эволюцию съезда в сторону агрессивного консерватизма. Съезд перестал существовать как среда, воспринимающая Президента. Демократы сначала потеряли парламент (Хасбулатов, используя механизм ротации, оттеснил демократов), а затем, уже как следствие, мы никуда не уйдем от своего прошлого, и съезд, избранный на 85 процентов из членов КПСС. Успех 1990 года мог остаться в демократическом поле, естественно, не в стопроцентном исчислении, а хотя бы в заявленном первоначально — 35 процентов демократически настроенных депутатов. Это постоянство могло быть сохранено при пусть малых, но осязаемых удачах реформы. И второе, не менее важное, — максимальная устроенность этих 35–40 процентов в структурах власти. На том, первом этапе, сразу после августа 1991 года, бесспорным кадровым ресурсом могли оказаться и депутаты союзного парламента, избранные от России. Здесь предстояла кропотливая селекционная работа. Увы, все это осталось благими пожеланиями. К апрелю 1993 года демократическое съездовское ядро едва насчитывало 20 процентов. Столь необходимая треть была потеряна безвозвратно. Оппозиция имела обнадеживающие перспективы. К сказанному следует добавить перманентный раскол, характерный для демократов первого и второго призыва. Демократические суждения, декларации существовали как некая настроенческая субстанция, поветрие, не завязанные в чисто государственных структурах. Демократия в России всегда существовала на общественных началах, как некая пикантная приправа, дань модности. И вот, когда им суждено было стать властью, демократы перенесли этот навык оппозиционной необязательности в плоть управления и очень скоро парализовали его.

СКОЛЬКО СТОИТ СТРАХ


Россия — непредсказуемая страна, измученная недостижимостью светлого завтра, а 75 лет жизни общества — это нескончаемая погоня за будущим, способным осчастливить нас, она пустилась в новое плавание, погрузив на корабль скарб, но при этом забыв лоцию. Для коммунистов страшна утрата постов, но неизмеримо более страшен факт безболезненного, в масштабах общества, отказа от мировоззрения, мироощущения, характера поведения, именуемых в повседневности социалистическим образом жизни. Странности референдума в том и заключаются: реформы не дали ощутимых результатов, но даже в их уродливом воплощении большинство активного общества почувствовало некую, пусть непознанную, реальность другой жизни. И здесь ответы на очень многие вопросы. Разумеется, принизить в случившемся роль средств массовой информации было бы неразумным, но и утверждать, что Президент узурпировал телевидение, радио и газеты, по меньшей мере — жить в мире иллюзий. Все средства массовой информации призывали к переизбранию депутатского корпуса: левые, правые, центристы, либералы — все. Казалось, в этой связи уточнение: от списочного состава или от состава участвующих в голосовании — не остановит избирателей. Однако итог голосования оказался другим. Именно в силу этой, казалось бы, нелогичности поведения общества демократы угодили в ловушку. Не дав согласия на перевыборы ни президента, ни депутатов, сограждане проявили осторожность.

Итак, на референдуме демократы отстояли президента, но, не просчитав нежелательного результата, напоролись на собственный энтузиазм. В городах, где они были более весомы, население проголосовало за переизбрание парламента. Оппозиция тотчас подала голос — вот и пусть переизберут демократов, которые и депутатствовали в этих городах. Еще дышали, ещё переживали, ещё самовосхищались несбыточными итогами референдума и, как положено демократам, поспешно воздвигали обелиск собственным победам. А в это время в коридорах власти уже сверлили воздух холодные сквозняки.

P.S. Из моего разговора по спецсвязи с вице-премьером Шахраем







26 июня, 10.40 утра (суббота).





— Как ты оцениваешь разоблачения, сделанные в парламенте Макаровым заместителем Генерального прокурора?

Шахрай:

— Они допустили ошибку и дали нам шанс.

— Ты хочешь сказать: они поторопились? Но их можно понять — переходят в наступление при нехватке сил не когда нужно, а когда возможно.

Шахрай:

— Дело не в том, раньше или позже. Можно ли вообще переходить в наступление на участке, именуемом коррупцией и преступностью, таким вот громогласным образом?!

— Это их стиль. Руцкой и его одиннадцать чемоданов, заполненных документами.

Шахрай:

— Наверное, ошибку они совершили именно тогда. Это шаг был обусловлен интересами политической борьбы, преподнесен как товар, как некий компромат, должный разрушить авторитет Президента, его команды в пользу вице-президента и его окружения. Поставлен знак равенства. Истерика Руцкого лишила всех, и правых, и левых, каких-либо надежд в борьбе с коррупцией. Отныне любые шаги в этом направлении всей этой коррумпированной сволочью неминуемо будут преподноситься как происки политиков, которые рвутся к власти либо хотят удержать власть! А речь будет идти об очевидных обнаглевших ворах и жуликах. Пока этим занимался вице-президент, а шаг его был чисто политическим, мы могли его осуждать, но и понять могли. Политик ведет себя как политик. Не очень умный, непрофессиональный — тут уж ничего не поделаешь, какой есть. Решил коррупцию использовать себе во благо, дурак. Однако втянули его в этот процесс структуры сугубо профессионально-правовые. А прокуратура, вместо того чтобы немедленно отсечь притязания политиков на свой корыстный интерес, «заглатывает приманку» и выборочно начинает дискредитировать ключевые фигуры, противостоящие оппозиции. И таким образом принимает сторону не права, а политики.

— Ты считаешь, что есть основания обвинить прокуратуру в умышленном стремлении дезавуировать ситуацию, сделать борьбу с коррупцией невозможной? А если учесть, что на должность главного антикоррупционера выдвинута достаточно специфическая фигура Андрея Макарова, — я уже не помню, как это называется — управление или комиссия по борьбе с преступностью, — то это ещё и дискредитация нового лица заблаговременно.

Шахрай:

— Похоже, что тот, другой, Макаров, действует осознанно. Он не может недопонимать сущности игры, которая затеяна с его участием. Как и того, что после подобных сверхполитических шагов на борьбе с коррупцией будет поставлен крест. Куда ушли партократы, партийные функционеры? Они ушли в сферу коммерции и бизнеса. Начавшие эту атаку не исключают, что обвинения в адрес Шумейко, Полторанина, Гайдара не более чем шумовой эффект, осуждение неугодной им власти, при существовании которой воровали и обогащались не их сторонники, а их противники. Что же касается названных персоналий — я сомневаюсь в их причастности. Слишком много крика. Это, как правило, первое свидетельство об отсутствии значимых улик. Скандал создает возможность тем, кто подкупает и перекупает, сыграть в борьбе за чистоту идеи, а если ситуация изменится и прозвучат ответные обвинения, они так и скажут: «Обвинения в наш адрес сфабрикованы. Обычная политическая месть тех, кого мы обвинили в мздоимстве и коррупции». Вот что внушается обществу.

Такой вот внезапный разговор состоялся у меня с вице-премьером Сергеем Шахраем. Его настроение было несколько подавленным. На вопрос, как складывается ситуация на Конституционном совещании, Шахрай, уже в какой раз, сказал, что его отодвинули, с его мнением не считаются.

Его уязвленность не лишена основания. Он был инициатором проекта президентской Конституции. Ему даже приписывают её авторство. Так ли это, трудно сказать. Но то, что он являлся её ведущим соавтором — вне всякого сомнения. Шахрай был отчасти идеологом Конституционного совещания. И теперь вот привычный рефрен — я отстранен, оттеснен, отодвинут. Я ничего не отвечаю ему, отделываюсь сочувственным недоумением: «Как, тебя?!» Мне не хочется затевать этот разговор. О его даровитости, работоспособности я уже писал. О его обидчивости тоже. Что это, непомерно высокие самооценки, когда уступка даже сотой балла немыслима и воспринимается как нарочитое неуважение, преднамеренное принижение твоей роли или боязнь конкуренции со стороны тех, кто претендует, кто стоит рядом с Самим?!! «Все или ничего» принцип, рискованный для политика, но Шахрай, устремленный в своих притязаниях на высшую ступень власти, — сторонник этих принципов. Его капризность стала «притчей во языцех». Сам он отрицает это. Если не способен перебороть, отжать противника, хотя и уверен в своем превосходстве, уходит, без особого скандала, но зримо, сообщив ещё раз журналистам, что горе от ума есть основное горе, значимое на Руси. Он много раз подавал в отставку, после чего я слышал похожие фразы из его уст: «Меня блокируют. Я не вхож к Президенту. Я неудобен, я мешаю». Что ж, в этом весь Сергей Шахрай — либо поступайте, как считаю я, либо… Его заявление о создании «Партии российского единства и согласия» явилось полной неожиданностью для ближайшего окружения Президента. Разумеется, это был сигнал: я начинаю свою игру. Движение «Выбор России», новая коалиция, призванная объединить силы вокруг Президента, заявленная буквально накануне, не устраивала Шахрая, она лишала его лидерства. С этим он смириться не мог. Время, когда Шахрай был готов идти в упряжке, прошло. Советовались с Шахраем перед тем, как заявить новую коалицию? Скорее всего, нет — или слишком необязательно советовались. Немыслимо, но реплика Президента на пресс-конференции 12 июня о будущем Президенте России, когда он ещё раз подтвердил свое нежелание баллотироваться на повторный срок, а затем, лукаво усмехнувшись, вдруг стал рассуждать как бы о своем преемнике, какого Президента желала бы видеть Россия. Возможно, получая обильную почту, он вычитал это именно там, в одном из писем, возможно, даже не в одном, а в нескольких. Так или иначе, Ельцин решил опробовать шутку на журналистах, из неё следовало, что народу нравится облик нынешнего Президента. И тот, следующий, должен быть чем-то на него похож.

«У него, — сказал Ельцин, — должен быть рост такой, как у меня». Мелочь, которая должна потонуть в одобрительном гуле и забыться. Однако недобрые операторы в этот момент показали помрачневшее лицо Гайдара. И этот крупный план гайдаровского лица тоже мог стать фрагментом шутки, но не стал. Президент уже не в первый раз шутит преждевременно. Эту его реплику журналисты немедленно расшифровали на свой лад. Своим преемником Президент видит статного, обаятельного внешне Владимира Шумейко. Незначительный, скорее всего, необоснованный домысел испортил настроение многим из присутствовавших на пресс-конференции и ещё большим из неприсутствовавших. Возможно, к этой шутке подтолкнул Президента и сам Шахрай, успевший к тому времени принародно заявить, что намерен в недалеком будущем выдвинуть свою кандидатуру на высший должностной пост России. Ничего не поделаешь, человек раним по натуре. И все стоящие рядом с Президентом мгновенно привстали на цыпочки у стены, придирчиво отмеряя свой рост.

Референдум, его результаты — некий итог. И недолгое рассуждение о Конституционном совещании необходимо как подтверждение, что демократические силы что-то поняли, что-то учли и август 91-го не прошел напрасно. Президент перехватил конституционную инициативу и материализовал, отчасти материализовал положительную энергию референдума, но… Это извечное «но», подглядывающее за нами, подстерегающее нас. Мы и бодрствуем, и спим, сдерживая в сознании это угрожающее, настораживающее нас, никогда не проясненное до конца «но».

Итак, в чем же суть этого «НО»?! Осознание, что Конституция является камнем преткновения и что эта задача первоочередная, пришло не сразу. Конечно же, полем наивысшего напряжения оставалась экономика. И опыт гайдаровского правительства, сама история его создания, непривычность состава, возраст, возросшая внешнеэкономическая масштабность, продуцирующая кредитные заведения Запада, держали эту проблему в центре внимания, что в конечном итоге и привело к отставке Гайдара на VII съезде. Избрание и назначение Черномырдина несколько успокоило оппозицию и давало временную передышку Президенту для осмысления ответных действий. Два последующих съезда, VIII и IX, подвели окончательную черту — съезд перестал быть зоной какого-либо влияния Президента. История с импичментом и референдумом практически предрешила ситуацию. Представительная власть в нынешнем виде, конституционная необузданность съезда, его всевластие, якобы противостоящее возможному всевластию Президента, превратилось в явление перманентного взрыва. И если диктатура Президента была предполагаемой, то претензия на некий монархизм представительной власти существовала наяву. А значит, человек, руководящий съездом, обретал те самые права, в которых съезд желал отказать Президенту. Небезынтересен разговор, случившийся у меня 12 июля, после заключительного пленарного заседания Конституционного совещания. А заседание было коротким, и я тотчас же вернулся в Белый дом, предполагая успеть на заседание Президиума Верховного Совета. Но Президиум вместо 15 часов, как обычно, собрался на два часа раньше. Хасбулатов улетал на сессию Европарламента. В пустом просторном холле я заметил нескольких скучающих журналистов, которые, как и я, видимо, не зная об изменении, тоже приехали к трем часам. Мы перебросились несколькими ничего не значащими фразами, когда к нам подошла некая Озерова — член парламента, горячая поклонница Михаила Астафьева — лидера мифической партии кадетов. Сама же Озерова — в прошлом партийный функционер, но меняются времена, меняются взгляды. Она поинтересовалась, был ли я на заключительном заседании в Кремле. Я ответил утвердительно и тут же был атакован полуразоблачением, как якобы сторонник Ельцина, допустивший на телевизионном экране уважительное отношение к Конституционному совещанию, которого, по мнению этой политизированной дамы, быть не должно.

— Вы умный человек, — сказала она с осуждением, — к тому же депутат, поддерживаете Конституцию, по которой Президент может распустить парламент.

— Я ничего не поддерживал, — ответил я, — просто я обязан рассказать обществу о происходящем, не скрывая от него, что есть проект, где Президент обладает определенными правами и является гарантом стабильности и порядка. А есть проект, где Президент является не более чем символом. И вся судьба России будет зависеть от настроения парламента. Под видом антидиктатуры во все времена рождалась диктатура.

— Разве вы не читали ельцинский проект? Президент может распустить парламент!

— Разумеется, читал, но там есть предложение и назначить новые выборы. Следовательно, право выбора остается за народом. А почему вас не возмущает, что в Японии этим правом обладает премьер-министр, кстати, как и в Англии? А во Франции это делает Президент.

— Но ведь речь идет не о заоблачном мире, а о нашем Президенте. У него есть имя и фамилия, и все знают, на что он способен.

— Пока Президент только гремит латами, а поступки совершают парламент и спикер.

Этот разговор случился 12 июля. Парламент был напуган идеей постоянно действующего Конституционного совещания. Эту мысль высказал Президент. Непримиримая оппозиция, уже в какой раз, отреагировала на подобные действия Президента, выдержанные в раздумчивой и достаточно неопределенной манере («может быть, стоит подумать»), воплем о государственном перевороте.

— Никого не интересует право! — взвинченно наступала дама.

— А разве справедливо, что судьбу парламента, в случае кризиса, должен решать сам парламент? Хочу — объявлю досрочные выборы, хочу — не объявлю. И ссылки на Конституцию, где должны быть оговорены обстоятельства, при которых досрочные выборы неминуемы, ничего не значат. Выражаясь вашим языком, речь идет не о заоблачном, предположительном государстве, а о государстве реальном, где мы с вами живем. А значит, о реальном парламенте, для которого Конституция не указ и закон — не указ. «Соберемся, — говорят депутаты, не ведая смущения, — и изменим закон, а если понадобится, и Конституцию». Такой парламент, лишенный сдерживающих начал, и есть монополия на абсолютную власть.

Она слушала мои рассуждения с выражением капризной неприязни на лице.

— Что же дальше?! — с вызовом спросила дама.

— Ничего. Проект Конституции рассылают на места. Слово за субъектами Федерации.

Разговор так же внезапно прервался. Внизу послышался настойчивый шум возбужденной толпы. Я был почти уверен, что подъехали депутаты из тех, кто участвовал в работе Конституционного совещания. Моя собеседница оживилась, перегнувшись через перила, и победоносно заявила:

— Депутаты приехали.

Хотя мы по-прежнему стояли рядом, но я чувствовал, что мое присутствие её уже тяготит. Я решил ей помочь.

— Что ж, идите, встречайте ваших депутатов.

— Пойду, — согласилась она. — Должна же я узнать правду о происходящем.

Чисто по-женски — последнее слово останется за ней. Она свела со мной счеты.

Итак, Президент провел Конституционное совещание. Все средства массовой информации: кто-то в тоне усталого безразличия, кто-то с восторженным оптимизмом, кто-то с ненавистью, однако все признали Президент перехватил инициативу. Разумеется, не вообще, а в конституционном процессе. В этом случае понятия «вообще» и «в частности» достаточно противоречивы. Наступил момент, когда понятия «вообще» не существует. Хаос — или, ближе к российской сути, время смуты — прежде всего характеризуется нестабильностью, неустойчивостью власти, её неуверенностью. Если власть не уверена, это значит, у неё не хватает сил. Значит, общего наступления быть не может. Есть частности, направления, на которых, перегруппировав недостающие силы, делается прорыв и продвижение вперед.

Три болевые точки, неравнозначные в понимании обществом, но равнозначные по последствиям: Конституция, борьба с коррупцией и преступностью, экономический спад и судьба реформ. Все совершалось по классической схеме. Парламент, упустив инициативу на конституционном поле, нанес ответный удар Президенту на наиболее уязвимых участках.

Сначала публичные обвинения вице-президента, заявленные им документы. Правительство коррумпировано, продажно, недеятельно. Столь откровенной, самоуверенной атаки со стороны своего недавнего соратника Президент, конечно же, не ожидал. Руцкой по серьезному счету ничего нового не добавил. Об этом уже писала пресса: и о Западной группе войск, и о нашей собственности в Германии, и о кредитах, непонятно куда и кем использованных; несколько возбуждали воображение сгущенность фактов и пофамильные жертвы политической расправы: Шумейко, Полторанин, Бурбулис, Чубайс. Демократические силы недооценили этого шага, посчитав, что ответной пресс-конференцией они дезавуируют атаку вице-президента. Они не учли, что вице-президент выступил не на страницах печати или телевидении, а выступил в парламенте, апеллируя к нему, коленопреклоненно отдавая себя в распоряжение парламента и под его знамена. Парламент, переживший внутренний переворот, после которого правые обеспечили себе контроль в обеих палатах, услышал вице-президента и назначил прокурорское расследование, отрядив на выполнение этой задачи первого заместителя Генерального прокурора Николая Макарова, который спустя месяц выступил с первыми итогами скоропалительного расследования. Парламент торопил. Обвинения должны быть материализованы в некое профессиональное действие.

Страх — это тоже капитал, и непримиримая оппозиция воспользовалась им. Кривая преступности взметнулась вверх. Люди обезумели от страха, необратимо меняется нравственный фон общества: вы не откроете дверь просящему ночлега или стакана воды, вы не остановите машину, увидев взывающего о помощи, — вы запуганы, травмированы повседневной информацией, слухами о грабежах, избиениях, насилиях, угонах машин. Преступный мир совершает свои деяния днем, на людных улицах. Страх, оставленный без присмотра, был подобран непримиримыми. Они выплеснули его на транспаранты. Они размахивали им, как жупелом: «Дайте нам власть, и мы наведем порядок в течение трех месяцев!»

23 июля мне позвонил вице-президент. «Собрав 11 чемоданов документов» — выражение самого Руцкого — и начав кампанию с трибуны парламента, он должен был приготовиться к ответным действиям. Были грехи у вице-президента, не были — не станем гадать. Много раз бывая в Кремле, в его необъятном кабинете, трогая эти пухлые папки с документами, в такие минуты Руцкой был похож на Гобсека, проживающего свою вторую жизнь, разглядывая и поглаживая этот свой, как ему казалось, бесценный капитал: оригиналы, ксерокопии, уведомления или, точнее, — доносы… Наверное, в этих тугих папках было «неуютно» Чубайсу, Шумейко, Полторанину, Гайдару, Шохину. Команда, судя по всему, работала нацеленно — все-таки генерал заканчивал штабную Академию, какой-никакой, а навык анализа присутствовал. Когда Руцкой «зажигался», а говорил он смачно, темпераментно, матерщинничал с изыском и даже удовольствием, в минуты такого обличительного подъема поруганное достоинство вице-президента буквально бурлило. Уменьшенная до взвода личная охрана, к тому же обновленная без его ведома, а новые, как ему кажется, все наперечет осведомители; протекающая крыша на государственной даче, не первой новизны «мерседес», закрепленный за вице-президентом, — в прошлые времена персональный «мерседес» Л. И. Брежнева…

Так вот, поруганное достоинство делало позу, и перед вами возникал гоголевский Городничий, который, сжимая сытый кулак, ревел по-толубеевски: «Вот где они у меня, субчики: Чубайсы, Шумейки, Шохины проклятые!..» Я пробовал урезонить и, сожалея (экая энергия пропадает), остерегал: «Зачем тебе это, Александр Владимирович, отдай нам, мы раскрутим. Тебя начнут честить, кости перемалывать. В таком мордобое каблуками не щелкают. Ничего не пожалеют. Ты ведь, Александр Владимирович, их тоже не жалеешь». Он взрывался, требовал ещё и ещё внимания. На столе оказывались новые папки, и разговор шел по пятому кругу.

И вот эта череда ответных сокрушительных обвинений наступила. Вице-президенту числят фонд «Возрождение». На сцене появляется некий Якубовский — агент всех политических сил и многих разведок разом, прослушивающий, кодирующий, записывающий все и вся. Легко меняя своих хозяев, он становится одинаково опасным для всех. Банк компрометирующих материалов, созданный Якубовским, мало сказать внушителен. Он неповторим, потому что человек, его создавший… талантлив. Я первый раз вижу такой масштаб непорядочности, претендующий на нравственное алиби. Он рассказывает о Руцком то же самое, что говорил вице-президент о Чубайсе, о Шумейко. А значит, настал час сравнивать, кто больше украл или присвоил или разрешил украсть или присвоить, и нам теперь ползать с сантиметром по дачам Махарадзе, Бурбулиса, а чуть позже — по дачам Руцкого, Зорькина и обмерять: туалеты, гаражи, пересчитывать унитазы, биде и записывать их цветовую гамму — бело-розовый, или лазоревый, или под цвет морской волны.

У меня было такое ощущение, что нас всех вместе погружали в грязь, испытывая при этом неповторимое наслаждение. Понимая, что у Президента недостает сил, оппозиция начинает атаку ещё на одном направлении. Ей надо свести на нет конституционное наступление Президента, заставить его захлебнуться.

Вторая возможность привлечь, задеть, возбудить общество — конечно же, экономическая реформа. Никому не хочется страдать. На фоне нарождающегося упитанного, замешанного на мафиозности предпринимательского сословия бедность и неустроенность подавляющего большинства сограждан выглядят удручающими. Оставив экономический плацдарм без внимания, Президент получил Всероссийское экономическое совещание, созванное вопреки его желанию. А до того — Круглый стол, где демократы попросту оказались выставленными за дверь. Практически полностью потеряв позиции в пережившем ротацию парламенте, демороссы любую инициативу парламента с этого момента предают анафеме. Это же произошло и с Экономическим совещанием и предваряющим его Круглым столом, который был задуман для выработки некой концепции экономического согласия. Демократы бойкотировали заседание Круглого стола, попытались собрать альтернативный Круглый стол, затея не имела успеха. Таким образом, игровое поле взаимодействия с оппозицией в сфере экономики оказалось занято другими общественными течениями и пристрастиями. Правительство на первых порах (Черномырдин только начинал и хотел отработать свою модель отношений с парламентом) выступило в качестве соучредителя Круглого стола. Речь Черномырдина была ещё одним призывом к согласию. В силу недавности своего назначения премьер не постиг всех тонкостей политической борьбы, и зал, слушающий его, представлялся Черномырдину залом сочувствия, расположенности и надежд, связанных с его появлением в сфере большой политики. Премьер не собирался повторять путь Гайдара и был преисполнен устремлений на примирение с парламентом. Он не предполагал, что от него потребуют не согласия, а переподчинения и все большинство собравшихся в зале ждет реванша или как минимум уступок, подтверждающих полный разрыв с политикой Гайдара. «Карфаген должен быть разрушен!» И весь смысл декларации экономического согласия — это согласие на фронтальное отступление Президента. Такое развитие событий было спровоцировано организаторами. Хасбулатов не хотел иметь в зале значительного присутствия сил, которые боролись против него в парламенте. Поведение «Демократической России», возглавляемой Львом Пономаревым, настроенное на митинговый протест, не сумело внедриться в Круглый стол и стало искать политическое пространство вне его. Президент занял позицию наблюдателя, передав инициативу кабинету министров. Круглый стол ещё раз показал политический непрофессионализм демократических сил. Оставляя правительство один на один с оппозицией, следует отчетливо понимать, что это не только участие правительства в политике, но и возможная деформация правительственных воззрений под давлением и авторитетных ученых, а в зале присутствовала вся оппозиционная когорта от академика Абалкина до академика Аганбегяна, тех самых, кто ещё до 85-го года будоражил общество дерзкими экономическими идеями. Еще и зрительный эффект: численная внушительность оппозиции — полуторатысячный зал был полон. Здесь есть некая парадоксальность. Казалось бы, демократические силы, опираясь на Президента, удерживали свои позиции в правительстве, но вместе с тем демократы как бы мгновенно утрачивали навык действия, оказываясь в меньшинстве. Это наглядно показала обстановка, сложившаяся в парламенте. Когда Хасбулатов провел ротацию парламента и, опираясь на возрастающий консерватизм съезда, резко сократил в парламенте присутствие демократов, те отреагировали и вяло, и непродуктивно. Они оказались не готовы к подобному развитию событий. Их отлив из парламента скорее напоминал не маневр, а элементарное бегство. Демократы покидали парламент на фоне собственного стона: «Мы ничего не можем изменить, мы — в меньшинстве, нас изгоняют». Отсюда один из выводов по поводу непростого, лишенного классических норм демократического процесса, вершащегося в России. Мы чувствуем себя уверенно, когда нас много. И никакие другие качества, обладание которыми и есть гарантия нашей значимости, независимости: будь то образованность, коммуникабельность, приверженность демократии и даже осведомленность (не в смысле заимствования, а в смысле знания опыта зарубежного), — не могут перекрыть это зловещее — много. Кстати, об осведомленности.

Дело тут не в западничестве или упорной русскости, а в интеллектуальной оснащенности. В этом — неумение переходить из одного состояния в другое: из состояния власти — в состояние уверенной в себе оппозиции, уверенность которой обретена, пусть даже недолгим, опытом управления страной. Это — главный изъян современных демократических сил. Демократы не обрели необходимой структурности. У них не выработался навык осмысленного и программируемого объединения своих сил. Они вечно в раздоре, в выяснении отношений самих с собой, в нескончаемых претензиях на лидерство в демократическом движении. Если демократия в России настроена на выживание, она должна иметь несколько вариантов перегруппировки своих сил: на время подготовки к выборам — тактика большинства, когда это большинство наличествует, тактика меньшинства, коалиционный вариант — объединение с силами промежуточными, более консервативных, национальных воззрений. Демократия без разработки такого тактико-стратегического досье обречена. Этот же принцип предполагает и партийное построение демократических сил. Не более двух-трех достаточно многочисленных партий — от российского менталитета мы никуда не уйдем: в большой стране партии должны быть большими. У непросвещенного человека, разглядывающего наше бытие, может сложиться впечатление, что общество и власть живут в разных домах. В доме власти жильцы ссорятся, бьют посуду, дерутся. Шум от этих скандалов разносится через разбитые окна. И тогда жильцы дома соседнего всякий раз спрашивают, что там опять у них, и выбредают на этот шум, скандал — всегда зрелище.

Где-то в самом конце июля мне опять позвонил вице-президент. Он был возбужден, разговор начался на повышенных тонах. Выразив свой гнев по поводу обвинений, сделанных в его адрес в одной из телепередач с участием Андрея Караулова, вице-президент неожиданно спросил меня:

— Олег, вот ты умный человек, ты веришь, что я навел бы порядок в России в течение 3–4 месяцев?

Я засмеялся и сказал:

— Если, Александр Владимирович, ваше первое утверждение справедливо, то нет, не верю.

— Ну и зря, — запальчиво ответил вице-президент. И мы заговорили совсем о другом.

Из этого мимолетного разговора вытекает один характерный для переживаемого нами времени вывод: «Россия устала ждать». На этом строился популизм Президента до поры его избрания, на этом строится популизм всех его политических оппонентов. Профессионализм в политике — это смелость обещаний. Не задумывайтесь над последствиями, тогда сказанное будет выглядеть убедительнее.

А что же тогда непрофессионализм? Думать, что ваших избирателей интересует правда. Правда нужна избирателям, если она созвучна их надеждам на лучшую жизнь.

Долгое существование однопартийной системы выработало у народа образ властного долголетия, или, говоря проще, незыблемости власти. Находясь в оппозиции, демократы этот принцип беспощадно критиковали; став властью, они оказались в путах традиции. В России крайне болезнен период предчувствия власти и уж тем более неприход к ней, кстати, как и утрата властных полномочий. Все потому же — ты лишаешься не просто власти: на час, на год, такой власти в советском варианте не существовало, — ты лишаешься длительной благополучности. Искоренение инакомыслия из той же оперы, наследие однопартийности. Коммунисты почувствовали себя обманутыми перестройкой, которую, как они заявляли на каждом шагу, они и затеяли. И это было правдой. Разговоры о необходимости перемен начали члены КПСС. Другой, непартийной власти у нас попросту не было. Разговор о переменах был бесспорным капиталом, и этот капитал был необходим. Кризис партии неминуемо перерос в кризис власти в государстве. До этого момента «власть в партии» и «власть в государстве» были понятиями тождественными.

Непримиримая оппозиция, инициируемая КПСС, требует не смены власти, а отмщения, угрожая расправой, судом, тюрьмой. Иначе говоря, непримиримая оппозиция желает не только захвата власти, но и искоренения продуктивного инакомыслия. Она желает долголетнего правления. Это неминуемо вызывает адекватную реакцию демократических сил. Идет не соревнование идей и программ, а соревнование угроз.

ДВА ГОДА СПУСТЯ


Июль — август 1993 г.

Все повторяется. Опять тревожный август. Опять навязчивые разговоры о перевороте.

Где-то в начале июля меня пригласил Юрий Скоков. Перед этим я сделал с ним нашумевшую передачу «Кто вы, Юрий Скоков? (Часть вторая)», сразу после его отставки с поста секретаря Совета безопасности. Передача, как мне сказали, Президента насторожила. Я пожал плечами. Президент знал, что отставку Скокова я считаю ошибкой. Мы легко и необремененно создаем врагов. Я бы не хотел, чтобы вчерашний соратник Президента стал его противником. Скоков другой, в этом его данность, а не вина. И сегодня Президенту, с возвращением идеи Совета Федерации, было бы неизмеримо легче, если бы рядом был Скоков. Но что случилось, то случилось. И речь не об этой нашумевшей передаче. Скоков долго «прощупывал» меня, а затем предложил объединить усилия и создать некое движение согласия.

Идея чистого центризма никому не дает покоя. Определение «чистого» я употребил не случайно. Неожиданно в компании Скокова оказался Егор Яковлев. С Яковлевым мы много и подолгу обсуждали ситуацию: и он, и я тяготились безнравственностью, которую тиражируют современные политики. Подозрительность стала главной чертой времени. Мне было труднее, чем ему; возглавляя государственное телевидение, я чувствую, как меня пытаются втянуть в эту политическую склоку. Когда власти начинают состязаться в полемике, кто больше коррумпирован, и немыслимые усилия тратятся не на управление страной, а на сбор компромата — большего безумия быть не может. На глазах общества политический Олимп превращается в авгиевы конюшни.

При наших встречах неминуемо возникала мысль о создании клуба единения, не претендующего на политическую власть, а анализирующего, размышляющего принародно о её нравственном наполнении. Мысль в чем-то сумасшедшая, идеалистическая, но крайне необходимая. Вернуть словам их смысл, понятиям, обозначающим высшие нравственные ценности, — их истинность.

Власть должна быть честной. Человеческое достоинство — превыше всего. Демократия и демократы — это не ругательство, а главная ценность цивилизации, если сохранять чистоту идеи и т. д. От имени этого единения личностей, их может быть двести, обратиться к обществу с манифестом. Создать нечто, нервирующее власть постоянно, из людей независимых, не истерзанных меркантильными интересами, но готовых всегда сказать свое слово и вынести на публичный суд проблемы, для власти, возможно, нежелательные, но не терпящие умолчания. Не претендуя на власть, говорить с ней на равных, заставить её считаться с мнением этого единства личностей, которое, расширяясь незначительно, может стать неким нравственным порогом для власть держащих.

И вдруг эта встреча со Скоковым, нащупывание единомышленников ради согласия, во имя согласия, опираясь на согласие. Я понимал, что слова Скокова, сказанные недавно: «Я не собираюсь уходить из политики», — не назовешь эмоциональным всплеском, надо ждать поступков, действий. Мне был интересен тот немыслимый союз, и я пришел. Собрались люди мало сказать непохожие: Николай Федорович Полосин — член Президиума Верховного Совета, Николай Травкин, Дмитрий Рогозин — один из молодых политиков, Вартазарова лидер социал-демократической партии, Евгений Кожокин, Егор Яковлев и я. Еще предполагалось участие Абдулатипова и Степашина, но и тот и другой были где-то чем-то заняты. Исходный девиз встречи: мы, разные по убеждениям, отказываясь от своих партийных пристрастий, создаем движение «Согласие ради Отечества». И, как первый шаг, готовим ассамблею народов России. Тут к месту и наш Манифест, который мы сочинили втроем: Егор Яковлев, Евгений Кожокин и я. Два заседания оргкомитета прошли в деятельных разговорах: кого привлечь, на кого опираться, как захватить идеей регионы, и вообще, зачем и почему?! А на третьем Егор Яковлев заявил, что он «сходит с поезда». Я чуть опоздал на эту встречу, и все взгляды присутствующих вперились в меня. Все ждали моей реакции. Я сказал — нет, я остаюсь. Пока остаюсь. Любой шаг к согласию должен быть использован — это моя философия. Хотя выход из игры Егора Яковлева ситуацию усложняет. У Егора есть авторитет среди интеллигенции. Накануне он обсуждал идею движения с Явлинским и Горбачевым. Когда я узнал об этом, я рассмеялся. Нетрудно предположить, что они ответили ему: Скоков — не тот человек. А кто нынче тот в понимании того и другого? Хотел бы я знать. Хотя я знаю. В понимании Явлинского — Явлинский, в понимании Горбачева — Горбачев. Кстати, Яковлев, обсуждая возможный состав будущего оргкомитета, не уставал повторять, характеризуя того или иного достаточно известного человека, но по каким-то качествам не укладывающегося в формулу честного и бескорыстного политика, одну и ту же сакраментальную фразу: «Отыгранный шар. Ему не верят, он себя исчерпал». На что я возразил: «Полторанин считает, что Скоков себя исчерпал, а Хасбулатов Полторанина называет «политическим трупом».

Почему эта деталь заслуживает внимания — мало ли создается партий, движений. Каждый инициатор считает себя более удачливым и свою, вновь созданную организацию более перспективной, но, как правило, удел этих партий, их шансы на успех примерно одни и те же, плюс-минус единица. Свежесть этой идеи — в объединении не единомышленников, а озабоченных… которые ради объединения готовы поступиться привычными для них пристрастиями. Доказать, что можно объединить разных на основе личной уважительности друг к другу. Появление в этой команде неуемного Травкина симптом. Будучи человеком порядочным, но увлекающимся, он быстро остывает в своих симпатиях, но разум, а в этом Травкину не откажешь, берет верх. И еще, ему не хочется в команде быть десятым. При всем при этом Травкин всегда несет вирус разлада в любом блоке, союзе. Как только он почувствует, что опять ошибся, он, как птица, устремляется на поиск другой стаи. С Травкиным нельзя ладить вообще, он человек конкретного участия. Партия Травкина не стала тем, на что он рассчитывал. Мне кажется, что эта самая партия отчасти тяготит его сейчас. Партии не хватает интеллектуального, культурного наполнения. Они пошли за популизмом Травкина, но сам он понимает — этого слишком мало, чтобы управлять страной или участвовать в управлении. Травкин неуемен в своем желании затянуть в партию интеллигенцию, ту самую, которую внутренне Травкин недолюбливает. Если случатся в ближайшее время выборы, Травкин будет деятелен в этом поиске особенно.

Травкин ищет значимого союза. И вождизм, и капризность — все это у Травкина есть, как есть и обаятельность бессребреника.

На недавнем совещании государственных телерадиокомпаний я, обращаясь к Президенту, напомнил его собственные слова об агонии режима Горбачева. Было такое время, и тогда говорить на эту тему становилось едва ли не модным. Теперь об агонии режима говорят, адресуясь к Ельцину, его окружению, правительству. И говорят это не только непримиримая оппозиция, дошедший до политической истерии парламент, а люди в кабинетах исполнительной власти, говорит окружение Президента. Предрекают, что Президент продержится не больше месяца, его свалит инсульт, как если бы этот недуг был запланирован и его кто-то готовил. Хасбулатов не распустил парламент на каникулы. Присутствуя в зале одной третью своего состава, парламент имитирует факт своего существования, свою готовность начать действовать в крайней ситуации. Президент пожинает плоды своего непостоянства. Сразу после референдума, на котором Президент одержал победу, он был обязан явиться в парламент и без пережимов и давления, указав депутатам на бесспорный итог референдума, предложить им программу сотрудничества. Президент должен был вернуть и ряд законов по развитию экономической реформы, которые на самом деле эту реформу усекают, и это было бы не пустым предупреждением, а выводом из итогов референдума. Рассуждения на этот счет так и остались рассуждениями. Пакет законов, требующих пересмотра, подготовлен не был. Что это: неопытность или разгильдяйство команды? Президент показал неплохое умение в перехватывании инициативы, но в то же время он последователен в неумении её удерживать. И опять вопрос: в чем дело? Президент не справляется с ситуацией, его не хватает? Что значит — удержать инициативу? О команде Президента сказано достаточно. Это даже удивительно, как много сказано о том, чего, по сути, нет и не было. Президент по своей натуре — человек, который не работает с командой сам. Возможно, это изъян любого президента, но тогда у него должен быть второй человек, который работает с командой. На первых порах таким человеком был Бурбулис. Плохо это или хорошо — второй вопрос, но такой человек был! Запоздалое привлечение на эту роль Сергея Филатова частично ситуацию выровняло, но только частично. Старое окружение Президента: Грачев, теперь уже выбывший из игры Баранников, Ерин — воспринимают Филатова настороженно, потому что это последний стопроцентный выходец из движения «Демократическая Россия».

Неудача с Шапошниковым, заступившим на должность секретаря Совета безопасности и спустя месяц подавшим в отставку с этой должности, лишь подтверждает, что вхождение в ближайшее окружение новых людей происходит сверхсложно либо блокируется. Парламент проявил некорректность к нему лично, не утвердил Шапошникова. Скверно — такой у нас парламент. Но не в этом причина его отставки. Практически Грачев исключил участие Шапошникова в делах армии, а без этого говорить о Совете безопасности нелепо. Да и сам Совет безопасности не заявил себя сверхзначимой для жизни общества властной структурой. Вполне возможно, это и было причиной замены прежнего секретаря Совета безопасности Юрия Скокова, разрабатывающего тактику скрытого влияния. Но если это так, то Скоков переусердствовал до такой степени, что Совет безопасности исключен из нового проекта Конституции.

Итак, у Президента должен быть второй человек, значимый конституционно, который бы в отсутствие Президента вел дела, слово которого для всей президентской команды — закон. Вице-президент такой фигурой не стал и, видимо, стать не мог. Внутренне не согласный с этим решением Бурбулис, о чем я уже писал, употребил достаточно усилий, чтобы доказать Президенту ошибочность его выбора. Бурбулис этого добился, но и сам вынужден был покинуть территорию президентского лагеря, переместившись на должность председателя Фонда с непроясненными задачами и дефицитом средств на его существование. Он по-прежнему появляется рядом с Президентом на общественно значимых собраниях, но какого-либо заметного влияния на события уже оказывать не может. Вполне вероятно, Бурбулис является фигурой, отведенной на запасные пути, и Президент ещё воспользуется организаторским дарованием этого человека. Если это произойдет, то, скорее всего, на досрочных выборах, на которые Президент пойдет и ему понадобится человек руководитель предвыборной кампании. Бурбулис дважды показал себя не худшим образом в этой работе.

Завис в политическом вакууме Михаил Полторанин. Хасбулатов уже дважды отпраздновал победу по этому поводу. Сначала — практически вынудив Полторанина подать в отставку с поста министра печати. И хотя демократическая пресса не высказала столь прямолинейные выводы (по причине несимпатии к Хасбулатову — очень не хотелось признавать очевидность победы), следует учесть, что именно Хасбулатов несколько ранее умело использовал депутатский прессинг и недовольство в стане Президента действиями Геннадия Бурбулиса для его ступенчатой отставки практически со всех значимых постов. Поэтому отставка Полторанина истолковывалась как политический маневр. Отчасти это справедливое утверждение. Президент переждал и затем назначил Полторанина руководителем Федерального информационного центра, который был признан структурой неконституционной и Конституционным судом упразднен. Очевидной ошибкой при создании Центра было существование рядом с ним Министерства печати. Не будем говорить об опережающем замысле, попытке под началом Центра оставить электронные средства информации и, при всем отрицании этого факта, установить над их деятельностью контроль. С этим можно соглашаться, можно отрицать. Суть в другом. Хасбулатов довел свой замысел до конца, он лишил Полторанина практически значимой власти. Президент обязан признать, что его политический оппонент переиграл его, вывел из окружения Президента две ключевые фигуры, совершил свое аутодафе.

Анализируя эту ситуацию более пристально, можно сказать, что Хасбулатов добился поставленной цели не без помощи Бурбулиса и Полторанина. И тот и другой, уже несвободные в своем непримиримом отрицании Хасбулатова, конечно же, переоценили собственные силы, не учли разнохарактерности команды Президента и скрытого неприятия их самих этой командой. Ревнивое отношение к появлению в окружении Президента новых людей, не отягощающих Президента отрицательной информацией (те же Баранников, Ерин, Грачев), а, наоборот, внушающих ему идею возросшего авторитета Президента в силовых структурах, сразу же поставило первую волну соратников Ельцина в трудное положение. На их долю выпала незавидная роль разрушителей иллюзии, что Президент прикрыт и никаких непредсказуемых действий, ни со стороны армии, ни со стороны МВД и КГБ, быть не может. Беда в том, что дворцовые интриги, всегда скрытые от глаз обывателя, лишившись покрова, не без помощи средств массовой информации, да и самой власти, которая эти средства использует как таран, как катапульту, в которую закладываются все новые и новые камни, стали образом власти, как таковой, родом её занятий.

Последнее заявление Хасбулатова, сделанное на пресс-конференции, состоявшейся 18 августа 93-го года, значимо в своем удручающем откровении: «Авторитет парламента сегодня, — сказал Хасбулатов, — никак не меньше авторитета Президента». Авторитет парламента в его нынешнем состоянии практически не возрос, но Хасбулатов прав в другом: авторитет Президента пошел по нисходящей и, по сути, сравнялся с парламентской нормой. Иначе говоря, — мы плохи одинаково. Еще один урок мучительного и смутного демократического правления. Не будучи никогда властью и отталкиваясь от своих прошлых привычек — власть положено ругать, что справедливо… Критика власти в демократическом обществе — побудитель её действия, ибо там в демократической среде, власть сменяема в силу механизма правления, а не в силу переворота, скандала, хотя и то и другое, как исключение, случается и там. Так вот, демократы не постигли двух истин: власть не беспредельна в численном измерении. На всех постов не хватит. И механизм обновления здесь важен чрезвычайно. Второе: особая ситуация прихода к власти — отсутствие длительного оппозиционного состояния, позволяющего сформировать среду, стиль, принципы правления. Не увлекаться концепцией крайних, радикальных мер, а закладывать, утверждать принципы не только перехода к реформам, но и одемокрачивание аппарата власти, не в духе распространения на него уличного митингового стиля, что произошло в Советах всех уровней на первой стадии их существования, а большую терпимость к инакомыслию, не исключающую жесткой дисциплины в момент проведения решения в жизнь. Отсутствие этих качеств у нынешней власти позволило более организованным коммунистам прошлого и настоящего прибрать «импотентные» Советы к рукам. Ответный шаг Президента был органичным, но малопродуктивным. Понимая, что митинг не может быть структурой управления, появилась идея малых Советов. Еще следует очень порассуждать: кто был инициатором этой идеи — демократы (от бессилия) или коммунисты, которые уже добились в Советах должного перевеса в свою пользу. Случилось очевидное — малые Советы стали копировать стиль исполкомов и бюро обкомов партии. Но и эта мера не сделала работу Советов более продуктивной в исполнительском начале, то есть оттеснить исполнительную власть и взять её функции на себя. И тогда был выработан иной мотив объединения сил вокруг идеи борьбы с исполнительной властью, с Президентом. Спровоцировать Президента на крайние действия, чтобы повторно и уже беспроигрышно объявить ему импичмент. В дело дискредитации власти, как таковой, депутаты всех уровней внесли самую весомую лепту.

В условиях крайнего противостояния властей положение Российской телерадиокомпании было усложнено её историей. В 1990 году Компания была образована Президиумом Верховного Совета, который в ту пору возглавлял Ельцин. Нынешняя реакционность Верховного Совета никак не соответствовала взглядам журналистов. Впрочем, проблемы были ещё и в другом. Обыватель не разделяет власть на исполнительную и законодательную. Непредсказуемы условия, в которых мы действовали, и непривычны задачи, которые приходилось решать — защищать авторитет власти, не противопоставляя значимость одной ветви власти другой. Надо признать, что тоталитарный режим, как и режим монархический, рассматривает власть как определяющий мотив государственности и порядка. И медленная либерализация режима, начатая ещё Хрущевым, есть проникновение в структуру власти веяния инородного, которое есть разрушитель привычного, и только через длительный период создания собственной среды внутри власти может стать силой, формирующей её образ. Сейчас мы переживаем второй этап частичной либерализации. При всех проклятиях в адрес Горбачева основной груз первого периода лег на его плечи, хотя и период так называемого застоя мучительно медленно, но допускал проникновение либералов. И Андропов при всем зловещем лике своего прежнего титула, и Горбачев, и А. Яковлев стали характерными фигурами этого властного советского либерализма. Демократические силы в этих условиях обязаны воспринимать власть не как данность, результат их тактики и стратегии, а как историческую случайность, досрочные роды, появление несозревшего плода. Они же стали вести себя в коридорах власти, при полном отсутствии навыка, как власть состоявшаяся. В этой ситуации радикальная стратегия объяснима, она вскрывает незапрограммированный источник энергии, зашоренное и скрытое в нашем сознании частнособственническое начало. Опасность этого хода заключается в неокрепшей структуре самой власти. Призывая эту новую силу себе в помощь, власть не способна просчитать реакцию на её поведение люмпенизированной части общества. С чем мы сегодня и столкнулись. Складывается ситуация, когда сила, призванная во спасение, способна эту власть и погубить.

Первый симптом подобного противоречия случился при Горбачеве, в мучительной истории с кооперативами. Разговор о власти в федеративном государстве — это всегда разговор о судьбе центральной власти. Демократы «прогуляли» этот исторический урок. Сокрушая Центр, именуемый союзной властью, они не учли ситуации, не поняли, что авторитет Центра есть главная цель любого федерального действия. И опять был использован ход, активизирующий разрушительную силу в тылу, на этот раз силу суверенитета, якобы раскрепощающую инициативу регионов. Путь от самостоятельности до неподчинения очень короток, если сам Центр разрывают интриги и единственное, что его беспокоит, — это проблема разделения властей, при всей своей важности, в момент формирования нового государства, новой экономики проблема не первостепенная. В этот момент неизмеримо важнее проблема объединения властей. Еще одна особенность нынешней власти подмена значимости проблем. В таких случаях велико искушение — важность той или иной проблемы подменить выгодностью её для политических сил. И тотчас меняются приоритеты. Это крайне опасный путь. Конституционный процесс, объявленный как главенствующий, не являлся главенствующим по сути. И дело не в расхожей критике оппозиции, что он, процесс, навязан, чтобы уйти от проблем повседневности, чтобы сосредоточить внимание общества на вопросах второстепенных, так как первостепенные (экономика) неразрешимы и неподъемны для нынешней исполнительной власти. Все это лукавство, тем более что экономические проблемы неподъемны и для власти законодательной и решать их придется не одному поколению власти. И Хасбулатов, главный автор обвинений такого рода, это хорошо понимает. Политические силы объявляют проблемы главными с точки зрения выгодности для себя, где они способны обеспечить перевес. Ситуация с Конституционным совещанием явилась именно таким маневром, произошла мгновенная перегруппировка сил. И в этом направлении демократические силы действительно продвинулись, перехватили инициативу; утвердив совещание как совещательный, постоянно действующий орган, они как бы «повесили дамоклов меч» над парламентом. Продвинуться продвинулись, а прорвать фронт не смогли — процесс захлебнулся. И если здесь, в Центре, парламент покачнулся и часть его руководства двинулась в сторону Президента… Александр Починок, отвечая на разгневанный вопрос Хасбулатова, почему он оказался там, на Конституционном совещании (Хасбулатов был убежден, что именно этот член Президиума его человек, он и не скрывал своих симпатий к Починку, человеку высокопрофессиональному, занимающему ключевой пост в парламенте — председателя финансово-бюджетной комиссии), так вот, Починок, будучи прагматичным до мозга костей, ответил: «Так ведь там сила, Руслан Имранович».

Периоды смуты — это период девальвации принципов и убеждений. Хасбулатов аккумулирует отрицательную энергию, сам он этого не понимает. Он нередко переигрывает команду Президента глубиной анализа, у него выгодная позиция критикующего, он удачлив в создании временной команды, временного преимущества на том или ином участке борьбы. Он сам занимается этой командой, и, нащупывая временных союзников, он умело использует, подбирает всех, от кого отвернулся или мимо кого прошел Президент, точнее, кем пренебрегла его лишенная традиций команда. Так получилось с научной интеллигенцией, руководством военно-промышленного комплекса — средоточием технической элиты страны. Судьба власти, её авторитет во все времена зависели от её отношения к интеллигенции. Интеллигенция не может быть беспризорной, и Хасбулатов это понимает. Многие действия Хасбулатова создают иллюзию его перевеса в противостоянии, что впечатляет примкнувших, рождает иллюзии, что они рядом с властью. Они не задают себе вопрос: настоящая ли это власть? Она считается властью, и с них этого достаточно. Кстати, и это тоже имеет располагающее значение. Обласканных, замеченных властью прибавилось не в силу прибавившегося таланта, а в силу двоевластия — каждая ветвь тянет одеяло на себя и старается побороть ветвь противостоящую числом приверженцев, собравшихся на встречу. Для встреч подбираются помещения просторные, многоместные. Митинговая философия управляет властью, главный критерий — чей митинг многолюднее. Все справедливо, все верно. Как и верно то, что отыгранные Хасбулатовым очки в этой изнуряющей всех и вся схватке верхов, управляющих державой, не прибавляют ему любви соотечественников. В этом смысле прав один из его ныне опальных заместителей Николай Рябов, охарактеризовавший Хасбулатова, по просьбе журналистов, одной фразой: «Хасбулатов — фигура трагическая».

Несмотря на все кризисные симптомы — жизнь продолжается. Президент преждевременно вернулся из краткосрочного отпуска, ужаленный во время своего отсутствия не единожды спикером. Трагедия на границе с Таджикистаном; эйфория парламентской вседозволенности: законы следуют один за другим, приостанавливаются действия указов, под вопросом судьба приватизации, свободы слова, под вопросом отношения с Украиной, принимается с немыслимым дефицитом бюджет, исполнение которого нереально, но парламент это не интересует. Возникает нешуточное подозрение, что Фронт национального спасения руководит парламентом. В этой связи фраза, произнесенная лидерами Фронта, ранее принимаемая как политическая риторика: «Мы придем к власти конституционным путем», — уже не кажется амбициозным всплеском. Первая часть пути пройдена, влияние Фронта в парламенте очевидно. Электронные средства информации становятся уже не предметом политического торга, а высотами, вокруг которых разгорается главное сражение. А тут ещё отмена части денежных купюр. Страна «стоит на ушах»: паника, очереди в сбербанках. Ветви власти соревнуются в отречении: «Не знали — не согласовали».

«С нашим руководством не соскучишься!» — реплика в программе «Вести».

Президент обеспокоен, Президент сожалеет, Президент возвращается из отпуска. И даже после этого сообщения, в течение десяти дней, ни одной телевизионной съемки, ни одного заявления, ни одного интервью. И вновь слухи о болезни Президента. Лицо Ельцина, смутно мелькающее на экране, изучается специалистами — психиатрами, наркологами, медиумами.

События, разразившиеся сразу после возвращения Президента, не упростили ситуацию, не успокоили её. Август стал роковым месяцем, и июльский отдых Президента — это ещё и оглядка на тот август — в августе надо быть на месте. И если раньше все отмахивались от навязчивой мысли, что президентский отпуск вдохновляет оппозиционные силы, полагая, что это, скорее, «отрыжка» горбачевских времен (путч и форосское заточение Генерального секретаря), то теперь не может быть никаких сомнений. Инициатива теряется именно в этот период. Ходы, которые сделал Президент, сначала остановив вакханалию с обменом денежных купюр, сняв напряжение в двух наиболее болезненных точках: времени, отведенном на обмен, и размере суммы, разрешенной к обмену от имени одного лица, — 100 тысяч. Но это, так сказать, действия мгновенного порядка, должные ослабить социальный дискомфорт. Власти, как и положено властям, конфронтирующие друг с другом, разыграли незамысловатый сюжет на тему: кто больше любит свой народ? Пресс-службы соревновались в оперативности, надо было успеть первыми обвинить противостоящую власть как власть непрофессиональную, погрязшую в интригах, а потому с преступной легкостью добавляющую страданий своему народу. Но главное случилось чуть позже.

Указ об освобождении Баранникова с поста руководителя Службы безопасности взбудоражил непримиримую оппозицию, взбудоражил парламент. Скупая формулировка, данная в Указе, лишь добавила недоумения и слухов. Я присутствовал на экономическом совещании, организованном Хасбулатовым и оппозицией. Зал был полон. На улице стояла нестерпимая жара, столь непривычная для нынешнего дождливого лета. Люди, выходившие из помещения, не то недоумевали, не то радовались по поводу неожиданного тепла. Совещание закончилось очередным поруганием правительства, теперь уже возглавляемого Черномырдиным. Оппозиция радовалась многолюдью, и хотя совещание, собравшее столько народу, возможно было отнести к успеху противников Ельцина, однако в размышлениях по поводу случившегося преобладало недоумение — что же дальше?

Я шел навстречу толпе, выходящей из парламентского центра, и, видимо, потому Геннадий Зюганов (лидер российских коммунистов) заметил меня. Мы разговорились. Мне показалось, что где-то рядом с Зюгановым топтались его охранники, я их засек боковым зрением. «Прискорбно, — подумал я, — партия, подчеркивающая свою близость с народом, побаивается его». Зюганов был искренне обеспокоен отставкой Баранникова. Я достаточно давно знаю Зюганова. На крупном, мясистом, раскрасневшемся лице, скорее напоминающем лицо немецкого бюргера, но никак не лидера российских коммунистов, смешались устойчивая неприязнь ко мне, желание разжиться информацией и непридуманная взволнованность. Вообще во всяком разговоре со мной Зюганов непременно дает понять, что не сомневается в моей близости к Президенту и разговаривает со мной как с человеком хотя ему и чрезвычайно неприятным, но не потерявшим рассудок. Он всегда встревожен дестабилизирующей ролью радио и телевидения, которые разжигают, обостряют, стравливают. Эта его манера сочувственных обвинений была достаточно неприятной. Я не переставал удивляться цинизму этого человека. Я видел его на митингах. Тяжелое, налившееся кровью лицо, небольшие голубые глаза, он потел быстро, как это бывает с тучными мужчинами, и говорил зло, вымучивал из себя ораторство, самовзвинчивался. Хотя по складу своему, и он на этом настаивал, числил себя человеком, чуждым экстремизму, и тем не менее всякая речь его была призывом к конфронтации, свержению Президента. В его речах было тесно от политических штампов. Мы встречались не часто, но встречались непременно друг с другом, как бы одновременно вспоминая, что знакомы не один год. Зюганов во всякой новой аудитории был другим, он подстраивался под зал не рисунком внешнего поведения, а прежде всего крайностью, либо умеренностью, либо дерзостью своих высказываний. Так ведут себя вербовщики по найму. Он не изменил своих привычных воззрений работника сначала ЦК ВЛКСМ, затем ЦК КПСС, своими личностными качествами он остался в том времени. Хотя именно это время, с его баламутностью, позволило аппаратчику, что бывает довольно редко, стать секретарем ЦК РКП. Такова констатация человеческой сути Геннадия Зюганова — нынешнего лидера российских неокоммунистов. Он много говорит о непомерной утрате значимого старого, но он не знает, как должно выглядеть обрушившееся на нас новое. И то, что это новое вызвано к жизни не такими, как он, рождает у него непримиримую ярость. Он и раньше был близок русской национальной идее. В одном из таких же мимолетных разговоров он сказал с сожалением: «Практики управления государством нет». К чему относились эти слова? Сам Зюганов — новое поколение политиков. Он понимает, что опыт старых лидеров полезен, но неприемлем, да и состав партии преобладание людей старшего возраста — объясним. Численность сыграет свою роль на выборах, но для деятельной партии фактор нового поколения, для партии, претендующей на участие в управлении государством, — по сути, проблема ключевая. Впрочем, и интеллектуальная бедность — факт, как говорится, очевидный. Любопытная деталь — Зюганов живет в одном доме, в одном подъезде с Борисом Ельциным. Я как-то пошутил в разговоре с Президентом: «Если по забывчивости Наина Иосифовна не купит хлеб, к Зюгановым зайдете одолжить батон?» Ельцин не ответил на вопрос, а как-то раздумчиво сказал: «Соседей много».

Но вернемся к разговору на расплавленной от зноя Самотеке. Зюганов сразу заговорил о непредсказуемости Президента, о том, что Россией руководит больной человек. Знаю ли я, в каком состоянии Президент? И понимаю ли я, чем чреваты его шаги? Речь шла об отставке Баранникова. Он убирает умеренных из своего окружения. Я сказал Зюганову, что нынешнее время, как никакое иное, — среда для слухов самых невероятных. Раз существует противостояние властей, значит, существует и две среды информации. Есть выбор, каждая ветвь опирается на ту, которая её устраивает, тем более что сама власть в сочинении этой информации участвует в первую очередь. Все живут в мире преувеличений, все изобретают страшного врага — чем страшнее, тем лучше, — все добавляют себе несуществующей значимости: парламент, Председатель парламента, правительство, партии, лидеры движений — все. Поэтому слухи о болезни Президента — из той же категории, хотя я не утверждаю, что он титанически здоров. Кстати, первым, кто ещё сравнительно недавно, год назад, требовал убрать Баранникова, был Хасбулатов. Вспомним начало событий в Чечне. Но времена меняются, противники становятся союзниками. И чтобы полностью не разочаровывать Зюганова, я заметил, а разговор был во время экономического совещания:

— Неучастие правительства в экономическом совещании лично я считаю ошибочным.

Никогда нельзя отдавать пространство. Этого я, разумеется, не сказал, об этом подумал. В данном зале преобладали противники, однако пожелай правительство участвовать в подготовке совещания, соотношение сил в зале было бы другим.

Еще раз подтверждается принцип: власть не умеет быть в меньшинстве, боится этого. Так мы и разошлись. У меня уже не было сомнений — отставка Баранникова непримиримую оппозицию застигла врасплох. Они связывали свои надежды с присутствием этого человека в ближайшем окружении Ельцина. Не станем уточнять — какие это надежды. Во все времена личность председателя КГБ была лишена ангельского ореола.

Создав межведомственную комиссию по борьбе с коррупцией и преступностью и сделав её заседания еженедельными под своим председательством, Президент потеснил на этом участке обличительный пыл и Руцкого, и парламента. И вот новая сенсация: заседание комиссии от 18 августа и как итог — пресс-конференция и новые разоблачения. На этот раз речь идет о Генеральном прокуроре и вице-президенте. Но при этом не следует забывать правило: ответный ход и воспринимается как ответный. Уже вечером парламент заявил о своем сомнении в достоверности фактов, на которые ссылается комиссия, разумеется, за исключением фактов, высказанных в адрес некоторых министров. Кстати, нетуманные намеки по поводу членов правительства: министра внешнеэкономических связей, министра экономики, министра топливной промышленности — делают настойчивое требование оппозиции — «Даешь правительство национального доверия!» — вполне оправданным. Похоже, что комиссии это в голову не приходило.

Каждый раз предупреждаю себя: надо поставить точку. Однако череда событий идет внахлест. Сегодня 19 августа 1993 года. Ровно два года с августовского путча. И опять в центре внимания Белый дом и столкновения вокруг него. Удручающее впечатление — состязание в оскорблениях, разоблачениях, угрозах. Отряды самообороны боевиков становятся реальностью. Пока власти занимаются перетягиванием силовых структур на свою сторону, политическая стихия формирует силы физического подавления. История повторяется.

Совещание, которое проводит Руслан Хасбулатов совместно с А. Руцким 18 августа 1993 года, на которое не приглашается демократическая пресса, хотя в зале присутствуют Стерлигов и Ампилов, — это уже нечто новое полное смыкание праворадикальных движений и руководства парламента. Если это так, положение Всероссийской телерадиокомпании, образованной Верховным Советом как компании, отстаивающей демократический курс Президента и реформ, становится критическим. Теперь уже ясно, что создание комиссии Верховного Совета по проверке финансовой и творческой деятельности Компании имеет одну цель — уничтожение её как оплота демократических воззрений.




Глава XVI

Я, впопыхах и сбивчиво


Я, Олег Попцов, родился в мае 1934 года в городе Ленинграде. Как говорили в прошлые времена, в семье служащих. Мой отец — Попцов Максим Афанасьевич — родом из Вятской губернии. Революцией мобилизованный, он кончил рабфак, затем университет, преподавал русский язык в средней школе.

Мать — Неугодова Антонина Александровна, по первой профессии актриса, затем сцену оставила и поступила в Ленинградский университет, который закончила экстерном. Так в России на одного историка стало больше.

Я осиротел рано, в возрасте семи лет. Отец погиб осенью 41-го в Ленинграде. Похоронен на Пискаревском кладбище в братской могиле, под мраморной плитой «41-й год».

Уже была блокада. Все, что могло гореть, шло на отопление, чтобы сохранить жизнь ещё оставшихся в живых. Голод и холод были ужасающими. Покойники поступали большими партиями. Гробов сначала не хватало, затем они пропали вообще. Хоронили в той одежде, в какой их застал последний час. Невиданный мороз облегчал работу, могильщики укладывали трупы в глубокие рвы, как укладывают бревна, замерзшие тела весили меньше. Могильщики тоже голодали, силы приходилось беречь.

Мать ушла из жизни в 1986 году, в возрасте 82 лет. Диагноз приблизительный, но распространенный — рак. Урну с прахом захоронили там же, на Пискаревском.

Моя самостоятельная жизнь началась в студенческую пору. Я окончил Ленинградскую лесотехническую академию. С ранних лет увлекался политикой. В момент избрания секретарем Ленинградского обкома комсомола, в 1959 году, был самым молодым молодежным лидером такого масштаба в стране. В активную журналистику ушел в 1965 году. Первую книгу выпустил в 1972 году. Был принят в Союз писателей. Написал и издал 12 книг. Романы, повести, сказки, рассказы.

Женат дважды, от каждого брака по одной дочери. Моя вторая жена Инна Данилевич — художник-график. Фамилию сменить отказалась. В этом она похожа на мою мать. В творчестве, когда оно уже состоялось, фамилии не меняют. Наши жены — продолжение наших матерей не только по отношению к нашим детям, но и к нам самим.

Данная глава должна ответить на вопрос: кто такой «Я» и почему это «Я» написал книгу? Последние годы я, более чем когда-либо, был связан с политикой. Еще в 1990 году, мучимый сомнениями: выдвигать или не выдвигать свою кандидатуру на предстоящих парламентских выборах, — я вдруг почувствовал, что судьба страны словно бы пододвинулась ко мне вплотную. Перестройка, а мы повторяли это слово как заклинание, уже кружилась в тупиковом пространстве. При этом следует помнить, что бунт против власти, передающей свою дряхлость по наследству, объединил недовольство сил, противоположных по своим убеждениям. И Горбачев, для большинства явившийся шальной картой, взял в долг время — не только на претворение своих якобы реформ, но и на узнавание самого Горбачева — чей он? Смерть Брежнева давала шанс разным силам. Национал-патриоты, для которых лидер, имеющий жену-еврейку, — не лидер, конечно же, желали власти с сильной рукой, которая свою непримиримость употребит на усиление державы, русской национальной идеи, поставит на место распоясавшихся евреев и оставит незыблемыми привилегии чиновников от партии, науки, культуры, экономики и просто чиновников. Традиционные партократы были более умеренны в вопросах еврейства, так как понимали, что всякая шовинистическая волна самоизолирует страну. В этом смысле ура-патриоты были для них временными союзниками — до прихода к власти. Уже на исходе первого года горбачевского правления и та, и другая силы почувствовали себя одураченными. К либералам, связывающим с именем Горбачева свои надежды, осознание одураченности пришло с опозданием на четыре года. Выявилась ещё одна безрадостная тенденция. Горбачевская политическая реформа сделала политику вседоступным занятием. В стране, где идеи глобализма, превосходства есть национальная философия, это неминуемо привело к немыслимой и массовой политизации жизни. И лозунг «Кто был ничем, тот станет всем!» обрел второе дыхание. Только теперь из политического небытия хлынули зараженная истеричностью интеллигенция и масса несостоявшихся, невостребованных в прошлые времена людей. Теоретически это и справедливо, и разумно. В реальности итог менее оптимистический. В среде невостребованного и несостоявшегося во все времена большинство составляли люди, не умеющие работать. И самородки, выявленные демократическим процессом, потонули в многолюдье политических пустозвонов и в агрессивной бестолковости. Все сказанное можно назвать первой причиной моего безрассудного шага — ввязаться в политические игры. К сказанному следует добавить, что именно в писательской среде, к которой я принадлежал, накатывалась мракобесная, провинциальная жуть, замешанная на серости и антисемитизме. Вторая причина была сугубо творческой. Я вдруг понял период в истории России, равный сегодняшнему, переживается один раз. Партия, сросшаяся с КГБ, уходит с политической сцены. Уходит вечный страх за себя, свою карьеру, детей. Расписанная по графам жизнь вдруг обрела свободу. Рушится многолетний и по-своему «великий» порядок, где ты был прописан, просчитан, прослушан. Ты старался не замечать своих унижений, своей зависимости, делал вид, что этого на самом деле нет. Хорошо, если твои знакомые, близкие были сродни тебе и тоже делали вид… А если нет?! Они все понимали, и уважение к тебе перестало быть уважением, а превратилось в полуобязательное: «Здравствуй! Как жизнь? Что нового?» или ещё отстраненнее: «Ну как там, у вас? Все строите, все пишете, все дискутируете?» Вам отдают инициативу, не терзают малоприятными вопросами доколе?!

В общем, поднявшем нас с колен порыве мы легко выговаривали — конец тоталитарного режима. Это о нас, о нашей стране, о нашей партии, членами каковой многие из нас являлись, о нашем Союзе, который нынче всякий называет «рухнувшей империей». В России вспыхнула эпидемия демократии, вот в чем вопрос. Это наш менталитет — ничего наполовину, если плюрализм, то… Поначалу, кстати, как социалистический (выражение М. С. Горбачева), а потом, помните, Роже Гароди, «Реализм без берегов», подпольная книга брежневского времени. Нынче мы переживаем ещё один безбрежный этап, теперь это касается плюрализма. Потому и демократией мы переболеем в том же сверхтемпературном режиме, когда равенство совершающих насилие тождественно равенству незащищенных. Если рушится десятилетиями утверждавшийся порядок, как неприемлемое, недопустимое, то материала на новую модель нет, потому как тот, прошлый, исчерпал ресурс до дна. Отсюда единственным материалом для новых принципов, устоев режима, как бы он ни назывался, могли стать развалины режима предшествующего. А значит, и прошлая пыль и прошлые болезни — все тут, с нами. И времени, и сил у новой власти хватило даже не на фасад, а так, отбелили, надстроили верхний этаж и написали «демократия», странно предполагая, что живородный ток потечет сверху вниз, а не наоборот. Памятники снесли, улицы переименовали, вот и вся атрибутика.

Никогда, ни при каких режимах, ни в одном государстве реформы не пытались проводить в условиях подобных нашим. Рассыпающаяся государственность, непривычная острота национальных конфликтов — границы пылают, границы в крови. Северный Кавказ, как разбуженный вулкан, сотрясаемый внутренним грохотом, выбрасывает раскаленную лаву на поверхность. Противоборство ветвей власти в режиме рукопашного боя. Разорванное экономическое пространство; спад производства, достигший неправдоподобной величины, непонятно, почему мы ещё существуем. И это ещё не все. Голод на реформаторские кадры, а те, что есть, одного покроя; весь капитал — умение критиковать предшественников, специалисты по обличению. А рядом, на расстоянии вытянутой руки, непримиримая оппозиция, непропадающая тень переворота.

Реформы — обязательный побудитель оппозиции, и, как правило, непримиримой, в этом нет особого открытия. Однако власть власти рознь. Для нынешней, с её малыми реформаторскими навыками, хватило бы одной оппозиции, не обязательно непримиримой, тем более что реалии самого властного Олимпа ещё менее утешительны: казна пуста, авторитет центральной власти путчистами превращен в пыль. Непостижимо, имея все это за спиной, решиться на реформирование России. Не захочешь, а вспомнишь осторожного Абалкина. Постепенность, взвешенность. Не вхождение, не вступление, а вползание в реформы. Теоретически — да. Всех страшит социальный бунт. Но в громадном государстве, с необъятной и по большей части неустроенной территорией да немалой многолюдностью, инертная масса так велика, что она немедленно поглотит любую постепенность. Положение должно стать безвыходным, чтобы поиски выхода превратились в общую заботу. Для России это правило наиглавнейшее.

Нарождается новый класс, возвращается чувство собственника. В семьях раскол на почве политических пристрастий: за Ельцина или за Хасбулатова? За демократов или за «Гражданский союз»?

Обиды всегда идут впереди успеха. Я решился на этот шаг, я дал себя увлечь. Сейчас мне кажется, что я об этом жалею. Хочется отрешиться от грязи, политических склок, интриг, ненависти противостоящих, подозрительности, лжи — оказаться в стороне и «над». Но потом, спустя такие вот часы отчаяния, понимаешь: вне этого — уже нет тебя. И то и другое, страдание неучастия, зрительского бессилия вряд ли будут меньше страданий нынешних.

Мое увлечение политикой можно считать наследственным, от матери. Ее послеартистическая жизнь — это российская история, чуть позже марксизм-ленинизм и прочие «измы». Мать была неплохим лектором-международником. У неё до конца жизни остались любимые институты, заводы, партийные активы, ЖЭКи, куда её непременно приглашали. Международные публицисты были предвестниками перемен, первыми разрушителями замкнутого информационного пространства. Они, конечно же, были ангажированы марксистской идеологией, и все-таки они были первыми, кто рискнул легально говорить обществу, что за пределами его границ есть другая жизнь. Итак, моя мать занималась современной политической историей, преподавала в институте.

Я, в отличие от жены, коренной москвички, её антипод — коренной ленинградец. Дети ленинградской блокады. Это о нас. Отец погиб в сорок первом, при защите города. Матери тогда было тридцать шесть. Входящий в мертвую блокаду Ленинград и двое детей на руках. Отец тоже из преподавательской когорты, окончил МГУ, преподавал русский язык. По отцовской линии у меня тьма родственников. В семье отца было одиннадцать детей. Я практически никого не знаю из них и не знал. Родственные связи сохранились только по линии матери. Возможно, ранняя смерть отца, я лишился его будучи семилетним ребенком, тому причиной или непомерное самолюбие матери. Она начинала как актриса МХАТа. Есть отзыв Станиславского после просмотра пробных сцен. Он написал на уголке её заявления или характеристики (не помню точно): «Много мусора, но огонек есть. За! Станиславский». Потом что-то не сладилось, возможно, отец повлиял — он безумно ревновал мать, она оставила театр. Стены нашего дома вечно сотрясали бурные сцены, объяснения, рыдания. После смерти отца мать не вышла замуж, хотя я помню «ходоков»: ученые, профессора, военные — тоже вроде ученые. Мать обожала пафос, в доме висел портрет отца, сфотографированного за письменным столом: отец пишет, настольная лампа наполовину освещает его лицо. Указывая на этот портрет, мать не раз говорила: «Я дала ему клятву верности, и я её не нарушу». От её слов мне почти всегда становилось неловко. Фраза произносилась в духе сценического монолога, и именно это вводило меня в смущение.

Однажды мать заговорила о своей смерти. И внезапно спросила меня, что я хочу взять из её вещей. Я потерянно молчал, не зная, что сказать. Мать подвинула ко мне красный чемоданчик: «Здесь письма отца ко мне. Я их хранила всю жизнь. Постоянно перечитывала. Пусть они останутся у тебя». Да, так оно и было. Иногда, засыпая, я слышал, как мать вслух читает эти письма. Много лет спустя, перечитывая их, я понимаю, почему мать не вышла во второй раз замуж. Если возможно назвать любовь стадией безумия, то отец любил мать именно так.

Мать всегда неплохо зарабатывала и очень гордилась этим фактом. Она зарабатывала больше, чем отец. Таким образом она отстаивала свою жизненную независимость. Отца уже давно не было, но этот синдром — я могу больше, чем кто-либо, — остался при ней. Когда мать состарилась, она наотрез отказалась от моей помощи. Переломить её упрямство было невозможно. «Твоя мать, говорила она, — способна себя прокормить». Она была абсолютно безразлична к накопительству, бытовой роскоши, даже к роскоши средней приличности. Когда её хоронили, у неё в гардеробе оказался единственный приличный костюм, а ведь мать тщательно следила за собой. Возможно, для женщины она была слишком умна и властолюбива и это отпугивало мужчин. До глубокой старости она сохранила свою привычку на месяц-полтора выезжать на юг. Пенсионные деньги старательно собирались для этого шика. За два месяца до отъезда всем знакомым сообщалось, что в сентябре её не будет, она, как всегда, на юге. Это уточнение — как всегда — для неё было очень важным. Как всегда утренняя физкультура, как всегда — просмотр газет, как всегда — два раза в месяц театр, как всегда — маринованные грибы, как всегда, до 80 лет, — не менее 10 лекционных выступлений в месяц. О политике она могла спорить до хрипоты. В доме, полном портретов писателей, актеров, философов на стенах, висел громадный и очень редкий фотопортрет Сталина. Сталин сидит в кресле. Кресло стоит на ковре. Фон темный. На лице Сталина улыбка. Разглядывая этот портрет уже позже, я думал, что истинный палач всегда артист.

Появление Хрущева на политической арене потрясло мать. Это был слом сознания политической интеллигенции. Та, прошлая власть была властью за темной дверью. Она была великим таинством. А этот круглолицый, плешивый, с вульгарными манерами, многословный, с грубоватым юмором…

Сталин оставался на своем месте, в углу комнаты, все эти антикультовые годы, по-моему, вплоть до низложения Хрущева. Мысленно, видимо, мать сочла отмщение состоявшимся и сняла портрет. У матери были свои воспоминания о репрессиях. Непостижимо, но она добилась освобождения отца.

Когда мать узнала, что её сына избрали секретарем Ленинградского обкома комсомола, она произнесла буквально потрясший меня монолог:

— Даже когда ты плохо учился…

Тут мать права; в классах пятом, шестом, седьмом я учился скверно. Так уж получилось — высоких, трогательных воспоминаний о школе, первых учителях, выпускном бале и белых ночах у меня не осталось. В школе мать была всего один раз, когда меня туда принимали в качестве перевода (мы переехали в другой район). Мать много работала и возвращалась затемно. Работа была её жизнью. А моя жизнь была предоставлена мне самому, как и дом, который с 10 лет полностью лег на мои плечи. В этом смысле я — продукт улицы. В районной милиции меня знали достаточно хорошо. Но возвратимся к монологу, произнесенному матерью в майские праздники (пленум обкома случился накануне)…

— Значит, не зря, — неожиданно сказала мать и заплакала. Подошла к портрету отца и повторила: — Ты слышишь, Макс, не зря. Ты помнишь, как я его тяжело рожала, как тяжело носила?! Все боялись за мою жизнь, но я и выжила, и родила. Ты считал, что я несправедлива к дочери. Ты прав. Теперь я знаю, это была не любовь, в том простом понимании, это была вера. Сегодня целый день звонил телефон, Макс. Все поздравляют меня и тебя. Он теперь будет работать там, где работал Киров. Обком комсомола, как и обком партии, помещается в Смольном.

Я стоял ошеломленный, понимая, что говорится обо мне. Конечно, мать оставалась актрисой до конца жизни, но я не посмел в тот момент обидеть мать иронией. Я обнял её за плечи и сказал:

— Ну что ты, право. Там четыре секретаря обкома, я всего-навсего один из них.

Недавно сестра рассказала мне, что когда мы были с ней в детском доме в Сибири, она никак не могла заставить меня написать матери письмо. Наконец сестра добилась своего и такое письмо появилось. Оно начиналось трогательной фразой: «Дорогая мамочка, поздравляю тебя с днем смерти Ленина». Шел 1942 год, мне было тогда восемь лет.

Во время войны мать работала в горкоме партии. Она знала Капустина, Попкова — первых секретарей, впоследствии расстрелянных по известному ленинградскому делу.

Да, я был секретарем Ленинградского обкома, а несколько лет спустя первым секретарем Ленинградского сельского обкома комсомола. Так что мое демократическое начало замешано на тесте тоталитарного режима. Я превыше всего ценил свою независимость и, может быть, поэтому был не особенно удачлив в аппаратной карьере.

После конфликта, кажется в 1964 году, в то время с первым секретарем обкома партии Толстиковым (Толстиков меня откровенно недолюбливал) я уехал в Москву.

В ЦК ВЛКСМ я проработал недолго, меньше года. Я так и не обрел навыка подчинения. Политическая жизнь тем и отличается, что номенклатурный механизм выводит на орбиту не более способного, а более дисциплинированного. Когда ты заставляешь себя придумывать достоинства человека, стоящего над тобой, которыми он на самом деле не обладает. Ты это делаешь сознательно, дабы избежать неминуемого укора, что подчиняешься примитиву. Не без сожаления, я был тщеславен и молод, я понял, что среди партноменклатуры, а в силу своей должности я таковой являлся, мне суждено стать «белой вороной», чужим. Я стыдился так называемых привилегий, старался ими не пользоваться. Сначала это разозлило моих коллег. Один из них на сей счет брезгливо процедил: «Выпячивается, ну-ну…» Потом мое «чудачество» перестали замечать. Положенное мне номенклатурно уже никем не предлагалось. Это было суровое испытание в надежде на то, что взбунтуется моя жена и под её напором я сам приползу к кормушке.

Странно, но мои коллеги, даже недолюбливая меня, мои шансы в политической карьере расценивали достаточно высоко. И мой собственный отказ от её продолжения в 1966 году всех удивил. Мне было тогда 32 года. Обсуждая этот мой вывих, многие недоумевали: с какой стати он ушел в журналистику?! Я начал писать сравнительно поздно, в возрасте 30 лет. Другой мир, другая школа ценностей.

Журнал, который я возглавлял, был под жесточайшим цензурным прессом. Один из цензоров, он в этом ведомстве курировал наше издание, как-то признался мне: «Когда я вижу, что по графику приближается выход очередного номера журнала «Сельская молодежь» (а я редактировал именно этот журнал), у меня портится настроение». Главный цензурный комитет (Главлит) стал местом моего постоянного присутствия. Я там проводил по нескольку дней накануне выхода буквально каждого номера. Так продолжалось почти 25 лет.

Мы делали неплохой журнал, один из наиболее популярных в стране. В ЦК КПСС на журнал смотрели косо. Нас не оставляли в покое. Очень разным было это внимание. Дважды меня пытались снять с должности, но было и другое три раза меня приглашали на работу в аппарат ЦК КПСС. Помнится, когда я отказался в последний раз, а это было уже после смерти Брежнева, один из высокопоставленных партийных чиновников по фамилии Севрук сказал мне:

— Вы отказываетесь, как мне говорили, второй раз.

Я уточнил:

— Третий.

— Тем хуже, — сказал Владимир Николаевич, — вы должны знать, у ЦК КПСС хорошая память.

Я не удержался и схулиганил:

— Мне точно такую же фразу уже говорили однажды.

— Вот как? — оживился Севрук. — Где же?

— В КГБ, — сказал я, отвел глаза в сторону.

Севрук крутнул лысой яйцевидной головой, усмехнулся, усмешка появлялась на его лице самым непонятным образом, без повода, и была даже не усмешкой, а саркастически-угрожающим выражением лица, что делало тоньше губы и заостряло и без того длинный и сухой нос.

— Наверное, вы правы, что отказываетесь, — сказал Севрук задумчиво и, сняв трубку с телефонного аппарата, дал понять — разговор окончен.

С Б. Н. Ельциным я никогда прежде знаком не был. В эпопее выборов союзных депутатов не участвовал. Отраженно докатывались слухи, когда он «пришел на Москву»… Феликс Кузнецов, в то время возглавлявший писательскую организацию Москвы, делал очередной политический вираж, сверяя свой курс с новым политическим руководством. Он хорошо ладил с предшественником Ельцина, Гришиным. Настолько хорошо, что когда после смерти Сергея Наровчатова ему предложили возглавить журнал «Новый мир», Гришин его не отпустил, сказав что-то партийно-пафосное сначала о значимости Москвы в общесоюзной жизни, затем о значимости Кузнецова в жизни общественной и литературной, умеющего сохранить зыбкое согласие в непростом писательском мире. А тут произошла осечка. На двух партийных пленумах Кузнецов выступил с прямо противоположными взглядами. Это дало повод Ельцину при встрече с Кузнецовым обвинить его в двурушничестве и политической корысти. Кузнецов, дипломат и хитрец, двурушничество отрицал. Расстались, по его словам, почти дружелюбно, однако на будущее каких-либо уважительных отношений не получилось, не сложились. Мы с Кузнецовым в ту пору были дружны, и я переживал эту его неудачу. Честно говоря, ему было непросто: пик его авторитета в организации уже прошел, он искал возможность почетно, без скандала, уйти на новое значимое дело. Эту услугу ему оказал Александр Яковлев, в то время член Политбюро, сделав его членом-корреспондентом Академии наук и директором Института мировой литературы.

На одном из писательских собраний, уже наслышанном о дерзких наездах Ельцина в московские магазины и уязвленном нежеланием первого секретаря горкома встретиться с московскими писателями и интеллигенцией (шли пересуды — кого Ельцин привез из Свердловска), я, под смех зала, сказал: «Москве вполне достаточно одного Свердловского района».

Потом был известный пленум, на котором Ельцина уничтожали. У Кузнецова хватило разума на пленуме не выступать. Он вернулся подавленный и мрачно рассказывал, что он в общем-то Ельцину не симпатизировал, но поведение горкома партии было омерзительным — такого массового предательства он, Кузнецов, не видел никогда.

Первая встреча с Б. Н. Ельциным у меня случилась в МГУ, на предвыборном собрании, куда меня пригласили и где я должен был выступать вместе с ним и Гавриилом Поповым. Все эти разговоры, что Ельцин якобы следил за моими выступлениями в печати и присматривался ко мне, скорее всего, вымысел. В то время, а это был 1989 год, у Ельцина не было никакой сложившейся команды и уж тем более отлаженного аппарата, за исключением очень узкого круга преданных ему людей из числа охраны и двух-трех помощников, оставшихся от прежних времен. Среди них наиболее запоминающимися можно считать Льва Суханова и Александра Коржакова. Так что сил на анализ, просчет ситуации и не могло быть. Все постижения, знакомства, контакты случались по большей части стихийно. Практически обязанности команды Ельцина взяла на себя Межрегиональная группа депутатов Союза. Это был первый опыт конституционной оппозиции в СССР. Первый опыт общественно-политической альтернативы, которую готово было предложить обществу парламентское меньшинство, уточним — съездовское меньшинство. Однако назвать межрегионалов командой Ельцина можно было с большой натяжкой. Межрегиональная группа сыграла в политической биографии Ельцина куда более важную роль, она создала его окружение, новую среду общения. Можно сказать иначе — межрегионалы приобщили, приучили Ельцина к интеллигенции. Этот процесс ускорила внезапная смерть Сахарова.

Стал ли я членом команды Ельцина уже потом, когда это понятие вошло в лексику общественной жизни? Самозванство всегда выдает слабость человека, присваивающего себе ему не принадлежащее. Кто составляет команду Ельцина ныне или был в ней ранее, должен признать сам Президент. Сделать это будет непросто. Никогда не знаешь — где та черта, отсекающая ядро от основного круга и разделяющая понятия «окружение» (команда) и «сторонники». Мне кажется, что и сам Ельцин этого разделения не делал, избегал. Не случайно в одной из наших бесед на вопрос о его команде он мне ответил: «Не знаю. Перечислить трудно, да и невозможно. — Помолчал, раздумчиво качая головой, и добавил: — Моя команда — это мои избиратели». Кто-то скажет — слукавил, ушел от ответа, отделался красивой, ничего не значащей фразой. Стоит ли на этот счет умиляться? Умиляться не стоит. Понять важно. Ельцин по сути своей — человек толпы. И в данном ответе есть очевидное признание этого факта. Для него ценность узкой команды всегда будет ценностью относительной. И в политической игре он намерен использовать все игровое поле, а значит, смена команды, её обновление будет совершаться Ельциным постоянно и без каких-либо нравственных самоистязаний. Но это к слову. Я не был приближенным к Ельцину человеком. Мои отношения с ним я бы назвал равными. Он никогда не отказывал мне во встречах. Таких встреч было немало за время моей работы. Как и встреч с его главным оппонентом, Русланом Хасбулатовым, они были тоже достаточно частыми. Я знал, что Ельцина раздражают мои контакты со спикером, и, делая вид, что шутит, он мог в присутствии других, кивнув в мою сторону, сказать — вот пришел человек Хасбулатова. Я никогда не скрывал, что считаю их разлад, переросший затем уже в открытую борьбу, немалой бедой для страны. Я очень старался, ещё когда это было реально, примирить их. При всей разности характеров власть делает поведение людей, оказавшихся на её вершине, очень похожими. И тот и другой крайне мнительны и самолюбивы. И тот и другой крайне ранимы. И хотя при этом ранимость Ельцина внешне более зрима, он тяжело переживает выпады в свой адрес, критику, это немедленно сказывается на его настроении. Вы видите, каких усилий стоит ему молчание и сдержанность. Ельцин уносит боль с собой и ещё долго живет состоянием этой обиды и боли.

Хасбулатов делает вид, что он якобы безразличен к нападкам, но это совсем не так. У него цепкая память, и он неотступно сводит счеты с людьми, его критиковавшими. Вся его деятельность в качестве главы парламента свидетельство тому. Будучи человеком толпы, Ельцин чувствует себя в любой ситуации менее связанным. И то, что Ельцин любит повторять: «Я всенародно избранный Президент», — не есть дань гордыне, это напоминание о своей независимости.

О Хасбулатове этого не скажешь. Он понимает, что размер его толпы неизмеримо меньше толпы Президента, и поэтому он пытался переиграть Ельцина в аппаратной игре.

СМЕНА ЛОШАДЕЙ


Хасбулатов в быстротечной политической истории фигура меченая. Мы являемся свидетелями личной драмы политика, властолюбивого и на наших глазах полностью утратившего свою самостоятельность. Фронт национального спасения уже не скрывал факта своего полного контроля над деятельностью парламента и поведением его главы. 19 августа 1993 года Владимир Исаков делает заявление от имени блока не то «Россия», не то «Единство» (тем более что это не имеет принципиальной разницы: и тот и другой входят в состав Фронта национального спасения): «Мы поддерживаем Руслана Имрановича в его действиях по защите законности и Конституции, как действия, отстаивающие взгляды парламентского большинства». Буквально через час один из лидеров ФНС Смирнов от имени Фронта национального спасения высказал полную поддержку Руслану Хасбулатову. А ведь это тот самый Исаков, который ещё в марте, на съезде, требовал тайного голосования по доверию Хасбулатову. Хасбулатов и Президент волею судеб оказались опять в одной связке. Импичмент Президенту и недоверие Хасбулатову. Замысел не воплотился, отставка не состоялась. Разумеется, это был скрытый политический маневр, и авторы идеи очень скоро поняли нереальность замысла. Нерешенным оставался главный вопрос: кто вместо Хасбулатова и как добиться на этом съезде избрания нужного человека. Кроме Воронина, который был все-таки известен, никого. Всем остальным — заново набирать очки. В лучшем случае кто-то из них соберет 250 голосов, но не более. Воронин, возможно, соберет и больше, но положенных 531 — никогда. Кстати, такой вариант и был ключевым. Выборы не дали бы нужного результата. И первый заместитель, согласно Конституции, исполняет его обязанности, по крайней мере, до следующего съезда. В таком случае со съездом можно будет и потянуть. Однако сомнения оказались сильнее дерзких планов. Консервативное мышление консервативного крыла не решилось на риск. За отставку Хасбулатова проголосовало 285 человек. За импичмент Президенту — почти в два раза больше. В этом смысле, чисто внешне, Хасбулатов одержал моральную победу над Президентом. Но это только внешне. А по существу? Самостоятельность Хасбулатова перестала быть таковой. Спикеру «погрозили пальцем», спикера строго предупредили. То, что замысел удался, показали все следующие месяцы. И теперь, по законам логики, сам Хасбулатов обостряет ситуацию в отношениях между парламентом и Президентом, дабы скрыть свою несамостоятельность. В этом случае его поступки имеют как бы иной, изначальный мотив. Он действует так не в силу давления полонившего его Фронта национального спасения, а потому, что резкие шаги допускает Президент. Изгнание из Президиума инакомыслящих, разгон непослушных комитетов — все это делает уже «послушный» Хасбулатов. И даже совершая такие шаги по собственной инициативе, как месть зачинщикам «бунта на корабле», он не может не понимать, что исполняет не им написанный сценарий. И на заседаниях парламента он отсутствует довольно часто по той же причине. Трудно осознавать, что ты идешь на поводу у Астафьева, Челнокова, Тихонова. Пусть лучше эту роль выполнит его заместитель Агафонов. Появляясь всюду в обществе вице-президента и председателя Конституционного суда, Хасбулатов не только демонстрирует им созданный антипрезидентский фронт, но и подавляет в себе чувство страха — оказаться в одиночестве. Вряд ли он высоко ценит каждого из рядом стоящих с ним в отдельности. У него на этот счет своя жесткая и нелицеприятная мера: и Руцкой в роли Президента для более умного и коварного Хасбулатова — факт скорее комичный, нежели масштабный, и Зорькин, истерично верящий в возможность своего президентства, которого Хасбулатов подмял с отталкивающей легкостью, утомляющий аудиторию многословными проповедями, которые сам Хасбулатов (тут они коллеги — оба профессора) произносит более фундаментально. О Зорькине Хасбулатов скажет в узком кругу: «слабый и малозначительный человек». И обо всех скопом, в своей нагловато-презрительной манере: «амбициозные людишки». Эти двое и плюс прокурор все время как бы убеждают Хасбулатова, присутствуя в его свите, — на твоей стороне сила. Ему необходимо это свидетельство, что-то же должно заменить любовь сограждан.

Борьба против средств массовой информации — ещё одна глава того же самого романа. Сейчас объектом расправы, скорее всего, стану я, как председатель национальной телерадиокомпании. У меня с Хасбулатовым особые отношения. Мы достаточно давно знаем друг друга. И на съездах, не уступая требованиям немедленной расправы со мной, он поступал искренне, как бы отдавая долг за поддержку, которую я ему оказывал ранее. Но это был другой Хасбулатов, в большей мере принадлежавший себе. Моя отставка — одно из условий, которые, вероятно, поставил Фронт. У них тоже нет выхода. Захватить Компанию — значит обеспечить себе успех на выборах. Видимо, так устроена жизнь: из всех ролей, которые мы исполняем, есть одна — она написана без нашего участия — роль жертвы. Меня всегда потрясали архивные откровения времен войны, из которых следовало, что та или иная воинская часть должна выполнить отвлекающий маневр, имитировать либо наступление, либо прорыв, иначе говоря, принести себя в жертву во имя великой победы. Ну а все настоящее произойдет на другом участке фронта. Опять же немалые жертвы, но и возможность победы мне не дают уйти в отставку, не дают сказать: «А пошли вы все!..» — и хлопнуть дверью. Мне не дают это сделать мои коллеги. Окружение Президента тоже не в восторге от этой идеи. Мне как бы напоминают — ты ещё не сыграл свою главную роль, роль жертвы, роль распятого на кресте либо сгоревшего на костре ненависти. Меня останавливают либералы, демократы. Рушится хрупкая убежденность, что можно сохранить равновесие, баланс объективности. Парламент перестал быть парламентом. Компания никогда не примет идеи Фронта национального спасения, собравшего под свои знамена мыслимую и немыслимую реакцию. А современный парламент, по сути, её ядро. Но, вопреки обескураживающим фактам, я — счастливый человек, и не в силу везучести (я родился в мае, и, по народному поверью, мне суждено маяться), мое счастье совсем в другом. Трижды в своей жизни я начинал совершенно новое дело, я создавал нечто, чего не существовало ранее.

В шестидесятых мы пережили хрущевское реформаторство, когда партия была структурно разделена на сельский и городской массив. Я был избран первым секретарем Ленинградского сельского обкома комсомола и создавал этот обком, создавал совершенно другой мир отношений. Несколько лет спустя я оказался во главе журнала «Сельская молодежь». Журнал имел незначительный тираж, и передо мной стояла задача создать журнал заново, как говорят «возродить из пепла». Я не заменил команду, не стал подыскивать журналу новое название, я задался целью доказать, что эти же самые люди, которых мне было рекомендовано уволить как бесперспективных, могут подняться на новую творческую ступень, захваченные высоким замыслом. И дело совсем в немногом — создать образ этого замысла и заставить поверить в него. Именно в те годы я сформулировал свое кредо, сначала как молодежного лидера, а затем как профессионала: руководить — значит разрешать. И мне с коллегами удалось создать один из самых популярных журналов.

И наконец, спустя двадцать пять лет, уже будучи немолодым человеком, я согласился на рискованное плавание, не без сомнений, внутреннего сопротивления, но согласился. Надо было создать общероссийскую телерадиокомпанию. Создать и построить в условиях тотального разрушения вокруг. Мои друзья и единомышленники, а в каждом из этих дел они были, я верю, не жалеют, что судьба нас свела вместе.

Возможно, переворачивается последняя страница моих карьерных притязаний. Я устал от непонимания и угроз. Общество никогда не бывает идеальным. И период смуты — время неподходящее для торжества великих идей. Я не знаю, что утешительнее: когда жертвуем мы или жертвуют нами. Самое странное, что в эти моменты интеллигенция отождествляет свою нужность обществу с нужностью власти. Это объяснимо. В разбушевавшейся стихии тонущие хватаются за рифы в надежде на спасение, не подозревая, что эти самые рифы станут причиной их гибели.

Вопрос, почему мы не нужны власти, терзает душу. Как объяснить, что хаос тем и страшен, что в нескончаемом смешении и движении находится миллион частей раздробленного общества? И будучи не в силах управлять процессом, власть уповает на то, что хаос образуется логикой самого хаоса и в нем сложатся, суммируются, обозначатся связи выживания. И сама власть становится одной из дробных частей, которая борется за свое выживание. Власть всегда живет по своему сценарию, полагая, что она должна выжить не как часть общества, наподобие завода, банка, института. Она должна сохраниться как власть. И находясь на пересечении конфликтов и сознавая, что уже не управляет, а только присутствует, использует эти потрясения не как импульс реформаторских перемен, а как усиление своих дивидендов в борьбе с другой ветвью власти. Нестерпимо признавать, что в этом случае общество выполняет роль горючей смеси, которую подбрасывают то в одну, то в другую топку.

Один из лидеров Фронта национального спасения в приватной беседе сказал обо мне: «Либо мы заставим Попцова уйти, либо превратим его в жупел и он станет олицетворением приспособленчества» (последние четыре слова добавлены мной). Оставаясь наедине с собой, я могу не скрывать своего человеческого желания — оставить свой пост. Людей, сочувствующих этому моему шагу, из круга людей мне близких, наверное, не меньше тех, кто разубеждает меня в целесообразности такого шага. Егор Яковлев, оказавшись свидетелем одной из таких филиппик — «Все, ухожу!!!», — высказался в исключающей манере: «Сам, по своей инициативе?! Никогда! Пусть снимут, освободят». Я слушал его эмоциональные возражения и думал: во имя какой цели ждать мгновения, когда уготованная тебе расправа свершится?! Не проще ли заявить о своем несогласии публично, подтвердить ещё раз собственные взгляды, уйти достойно?

Конечно же, проще. От тебя же требуют сохранения ранее заявленного образа. Все укладывается в обыденную, не лишенную цинизма формулу — зрители пришли на спектакль, надо выходить на сцену, надо уважать зрителя!

В одном из разговоров я задал вопрос Хасбулатову: каким он представляет свое собственное будущее? Я думаю, он был откровенен в этот момент. Он сказал, что такая мысль возникала, но он её гонит от себя. И не умиленное — займусь профессорскими делами, буду писать книги, что он проговаривает прилюдно, есть ответ истинный. Он готов уйти и понимает, что рассчитывать ему, чеченцу, на президентский пост нелепо. Он готов уступить (Президенту, потому что он Президент). Но уступить шантрапе, окружающей Ельцина, которая поставила целью сломать Хасбулатова, — этого не произойдет никогда. Я и нашел, угадал слова, которые хотя и не были сказаны, но являлись логическим продолжением — он должен доказать Президенту, что тот совершил пагубную ошибку, не оценив хасбулатовской верности в минуты для Президента, ещё не ставшего Президентом, драматические. Он — гордый человек и не простит подобной неблагодарности. И еще, он докажет Президенту пагубность его выбора, что тот позволил Бурбулису, Полторанину, Шумейко оттеснить Хасбулатова. Он не просто сведет с ним счеты, не просто превратит их в политические трупы, он их доведет до скамьи подсудимых и докажет Президенту, что он остановил свой выбор на преступниках.

Традиции неистребимы. И никакие степени: докторские, академические и, возможно, даже религиозные — не в силах заглушить голос предков, голос кровной мести. Отбросим цивилизованную шелуху. Отмщение! — вот суть его поступков. Бесовщина, бесовщина во плоти своей.

И все-таки о будущем. Вряд ли, выполнив роль тарана, роль свинцовой бабы, при помощи которой непримиримые намерены прошибить кремлевскую стену, Хасбулатов сумеет удержаться в седле. Джинн выпущен из бутылки…

Нечто подобное инкриминировалось Горбачеву, тогда речь шла о демократических свободах. И сам Горбачев, под нажимом руководства КПСС и правого крыла Верховного Совета СССР, пытался приостановить действие Закона о печати, но не смог. В то недавнее время Хасбулатов сделал бы ответственный шаг — по принципу: клин клином вышибают. Своими действиями, как спикер, он легализовал Фронт национального спасения, а позже и действовал и сопутствовал захвату власти в парламенте непримиримой оппозицией, после чего объединился с ней, став, по существу, выразителем её интересов. В этом смысле, как самостоятельная фигура, фигура сложная, не лишенная политического мужества, Председатель Верховного Совета Руслан Хасбулатов перестал существовать. Его ведет «под уздцы» Фронт национального спасения. Он ещё надеялся где-то в возникшей суматохе «перескочить с лошади на лошадь», оседлать неоцентристские течения, но не смог. Все эти движения, блоки, пытающиеся занять промежуточную позицию, прикрыться щитом компромисса, слишком слабы, а он сам невероятно похож на Горбачева, в его маневрировании, когда Михаил Сергеевич пытался примирить в себе святые принципы, которым он якобы присягнул, и интересы властного большинства, которое он ненавидел, но боялся.

Но все-таки в Форосе принципы взяли верх. Уже второй вопрос — по причине нравственной силы принципов или от безысходности ситуации. Хасбулатов почитаем как временная сила, но внутренне нелюбим всеми — и союзниками, и противниками. В этом его личностная драма. Я понимаю его, я абсолютно уверен, что его коварство проявится беспощадным образом ко мне лично (а он умеет быть беспощадным). И тем не менее я сожалею, что столь необходимая демократическим свершениям энергия, которой обладает этот человек, утрачена для демократии.

27 августа 1993 года. 14 часов. Я в отпуске, на даче. Звоню в Москву: «Как там на сессии Верховного Совета?»

Обещанная Президентом артподготовка заканчивается. Чего ждать дальше?

Несколькими днями ранее Президент заявил, что он никогда не подпишет бюджет, утвержденный Верховным Советом с немыслимым дефицитом, и вернет закон на повторное рассмотрение в парламент. Владимир Исаков, ключевая фигура в рядах непримиримой оппозиции и Фронта национального спасения, тотчас отреагировал в привычно жесткой, неприязненной манере:

«Если Президент позволяет делать подобные заявления, мы должны задать вопрос: а нужен ли нам такой Президент?» Это был намек на повторную попытку импичмента, которую предпримет оппозиция на очередном либо внеочередном съезде. Вот и все наши ожидания на 27 августа 1993 года.

ВСЕГДА ПРОТИВ


В книге нет главы «Оппозиция». Но так же верно и то, что побуждающим мотивом многих потрясений являются действия именно этой, противостоящей Президенту силы. И здесь следует подумать о некой необыкновенности образа сегодняшней оппозиции. Она, оппозиция, не имеет постоянного модуля, и части, её составляющие, крайне неоднородны. Именно сейчас состояние оппозиции наиболее агрессивно. Если непримиримая её часть требует свержения Президента и крови, то более центристская и умеренная хотела бы сначала оттеснить Президента, повязать его условиями, превращающими Президента в некую деталь, примету власти, но не саму власть, уже затем, по истечении срока, избрать другого Президента, принимающего эту новую президентскую роль как благо. Есть и третья часть оппозиции, готовая вести торг с Президентом и сосуществовать с ним, получив гарантию своего постоянного влияния на него. На первых порах этих принципов придерживался «Гражданский союз», до очевидного разрыва Президента с Руцким, до одиннадцати скандальных чемоданов с документами (выражение Руцкого), компрометирующих правительство и окружение Президента. Конечно, ни о каком длительном единстве этих сил не может быть и речи. В недалеком прошлом партия сдерживала порывы ура-патриотов, неприкрытый антисемитизм последних или иную крайность — монархо-белогвардейские взгляды. Но это было в тоталитарном прошлом. Партия, как монопольная сила, представляла власть не только внутри страны, но и за рубежом, где антиеврейский пошиб политиков мог вызвать полную изоляцию цивилизованного мира. И партия, хотя бы внешне, старалась держаться на цивилизованном уровне. Коммунисты послепутчевых времен пытаются преодолеть инерцию распада партии, наивно полагая, что стимулирующим началом этого процесса могут стать их поношения на головы демократов, которые «сначала развалили страну, затем её предали и разграбили». Возможно, и не осознавая, ослепленные ненавистью, коммунисты возвращаются к классовой теории, пытаясь убедить пролетариат в его обнищании, инициируя ненависть к нарождающемуся предпринимательству и экономической свободе. В силу своей очевидной вторичности все течения коммунистического направления пытаются вызвать реакцию люмпенизированной среды. Тот же Геннадий Зюганов понимает, что это крайне рискованный шаг. И никаких гарантий на удержание этой слепой пещерной силы от непредсказуемых поступков у его партии нет. Но желание прорваться к власти гасит все остерегающие инстинкты. И оказавшись на одном митинге с «Трудовой Москвой», на одной трибуне, надо подстраиваться под вопль толпы, надо подстраиваться под Анпилова. Каждый такой шаг погружения в мир осатанелости отсекает от неокоммунистов интеллигенцию, и тогда придумывается своя интеллигенция: Лимонов, профессор Сергеев, Ричард Косолапов (последний в брежневские времена слыл либералом, позволяющим себе толкования нестандартные и глубокие, несвойственные догматическому разуму Политбюро). Поезд с нарастающим грузом освободившейся и дарованной свободы, проскочил линию, и умеренные партийные либералы, типа Ричарда Косолапова, Феликса Кузнецова, не восприняли масштабов исторгнутых из глубин молчания свобод, сочли это временным хулиганством и стали ждать своего поезда с возвращенным уважением и почитанием малообразованных, но дисциплинированных коммунистов. Но такой поезд по привычному маршруту не пошел. Так они и остались, сначала в хвосте либерализма, затем переместились на левый фланг консерватизма, затем в его зыбкий центр, общество уже не могло остановиться в демократическом угаре. Экс-либерализм стал опорой правого течения, самого непримиримого. Они остались среди тех, кто их ценил за начитанность и знание классиков марксизма-ленинизма. Они были начитанными догматиками, и их авторитет был значим в малоначитанном догматическом обществе. Уязвимость непримиримой оппозиции в её неспособности объемно и точно оценить происходящие процессы. Впрочем, этот изъян столь же характерен и для сил противостоящих. Догматизм, как всякая неоспоримость, создает иллюзию постоянства и порядка, этим он удобен и по-своему прост в постижении. Догматизм — привилегия хорошей памяти, а не деятельного ума. Практически весь идеологический актив партии строился на навыке запоминания, а не размышления. И если у демократов безоглядное приятие происходящего потому, что подобное уже было «там», без анализа специфики сложившегося жизненного уклада и психологии нации, то у непримиримых — полное отрицание правомерности происходящих процессов и неумение понять и принять новый вид энергии, излучаемый этими переменами. Как ни странно, и те, и другие способны лишь к догматическому восприятию событий. Для одних — так быть должно потому, что было и есть, у других — чем мы хуже? Для непримиримых — так быть не может, потому что не было у нас никогда. А мы уж никак не глупее их.

Никаких иллюзий по поводу разногласий в рядах оппозиции питать не следует. Отчасти они временны, какие-то разногласия, конечно же, есть, но в основном это тактический прием, расширение взлетной полосы перед главной схваткой, которой должны стать выборы. Разъединение, а не раскол, используется для более свободной вербовки своих сторонников, чтобы в обозначенный час снова воссоединиться уже возросшими силами. Есть ещё одна причина — нежелание потерять собственных ортодоксов, которые пока единственный интеллектуальный капитал. Они, при всех ситуациях, упрямы и не воспринимают идею даже условного компромисса.

В личностном преломлении оппозиция малоинтересна. Практически все духовное наполнение — это порох старой пробы — сторонники великодержавной русской идеи. Группа литературных критиков, художников, немного ученых, настаивающих на обособленном величии, и, бесспорно, более многочисленная когорта технарей — это уже результат непродуманного деформаторства в сфере конверсии и практически полного экономического паралича в главенствующей и элитной отрасли, которой всегда был военно-промышленный комплекс. Если говорить серьезно, это не так мало. И нарождающийся предпринимательский слой безусых банкиров и менеджеров, на который делает ставку команда реформаторов, пока не более чем теоретическая перспектива большой политики. Людские ресурсы, многомиллионная масса по имени народ, группируется не вокруг банковского монолита, а на заводах. Там, на заводах, в больших городах — проигрыш и выигрыш большой политики.

Оппозиция пока не родила новых ярких политических лидеров. Так называемая депутатская плеяда из молодых: С. Бабурин, М. Астафьев, В. Аксючиц, Н. Павлов и еще, может быть, пять-семь членов фракции «Смена новая политика», — это люди без биографии, без авторитета прошлого дела. Дети вселенской смуты, рожденные не пенностью морских стихий, умытые и благородные, а пеной политической, замешанной на людской корысти, недовольстве, крике и зависти. И здесь, в этой стихии политической мелкотравчатости — фланги равны.

Что же касается внепарламентской оппозиции, то здесь вообще россыпь, где главным капиталом является регистрационный лист партии. Все остальное из категории преувеличений и вымыслов. Поэтому оппозиция охотится за топором, не имея устойчивого влияния ни в одной из сложившихся структур общества. Оказаться за спиной толпы, которая, двигаясь впереди, в слепом недовольстве и сокрушит, и подожжет, и сорвет памятник с пьедестала, таков вот немудреный сценарий. Опыта нам не занимать, Россия всегда жила потрясениями.




Глава XVII

Предчувствие


РАЗМИНКА







Июль, начало августа, 1993 г.





А лета будто не было. Москва мокла. Садоводы и огородники страдали. В столь непростое время житейских неурядиц ещё и неурожай. В июне ударил мороз. Старожилы говорят: «Бог гневается. Чтоб семь-восемь градусов ниже нуля — такого лет семьдесят не было!» Холод сжег даже молодые ивы, липы, рябины. Они ещё долго стояли в лиственной черноте.

Потом зачастили дожди. И лишь буйная зелень вселяла какие-то сомнения. А так, смотришь в окно, струи воды промывают стекло почти до чистоты. Печи не остывают. И окна, запотевшие поутру и к вечеру, лишь добавляют недоумения: не было лета, не было.

Удивительным образом политические страсти тех дней вскипали вопреки похолоданиям, дождям, неудавшемуся отпуску. Президент пообещал горячий сентябрь — и он не ошибся. Да и ошибиться было невозможно. Уже в июле было понятно — затяжной конфликт между парламентом и Президентом движется к своей развязке. После Экономического совещания, на котором уже невозможно было сказать — консервативное крыло или большинство. И то, и другое из лексики недавнего прошлого. На день и час Экономического совещания (а это середина июля) парламент един в своей ненависти к Президенту. Уходящий на предполагаемые каникулы Верховный Совет мог лишь номинально числиться парламентом. Игра была сделана. Фронт национального спасения в блоке с коммунистами очистил Белый дом от демократов. Апофеозом этой эволюции следует считать слова депутата Ребрикова, произнесенные им при обсуждении поправок Президента к одному из законов. «Зачем, — сказал депутат, — нам рассматривать эти поправки? Разве не ясно, мы их все равно не примем. Давайте беречь свое время».

Цель совещания, а по первому замыслу правительство неминуемо в нем участвует, — сломать Черномырдина. Многолюдье впечатляет. Вместимость зала — тысячи полторы. Зал полон, несмотря на летние отпуска, несмотря на жару.

В последний момент, почти накануне, Президент жертвует мифической идеей — возможностью принять на совещании «Декларацию экономического согласия», которую якобы разработал Круглый стол всех партий и движений (напомним, демократы отказались участвовать в заседаниях Круглого стола, где им отводилась роль немногочисленного меньшинства). Президент накладывает вето на участие в совещании Черномырдина и правительства. Чуть ранее, получив проекты документов совещания, сам Черномырдин возмущается коварством Верховного Совета. «Меня обманули, — выражает свое мнение премьер, — они намерены устроить расправу над правительством». В этих условиях защитить экономическую концепцию правительства, отношение к которой было неоднозначно даже в среде сторонников, сочли маловероятным. Явлинский, оказавшийся на совещании, уязвленный ревностью к Гайдару, с трудом сдерживает себя, чтобы не пересесть в ложу оппозиции вместе с Абалкиным, Зюгановым, Коптюгом. Григорий Алексеевич понимал, что его присутствие здесь приметно лишь по причине его личного противостояния Гайдару, но внутренне, как «прародитель» программы «500 дней», он участниками совещания не любим. Президент, удержавший Черномырдина и правительство за пределами совещания, спутал все карты. Политологи назовут этот шаг спорным. Участие в совещании, при тщательной подготовке к нему, могло бы быть продуктивным. Но все это требовало значительных усилий и, самое главное, внешнего подтверждения факта сотрудничества с Верховным Советом, а значит, c Хасбулатовым. К этому моменту Президент однозначно ответил себе на этот вопрос — до тех пор, пока во главе Верховного Совета стоит Руслан Хасбулатов, сотрудничество с парламентом для Президента немыслимо. Это нельзя назвать капризом, сослаться на влияние демократов, отрицать которое бессмысленно. Просто плод созрел и пришло время ему упасть. Их отношения (Хасбулатов-Ельцин) трудно назвать даже тупиковыми. Оказавшись в тупике, возможно отойти назад, начать двигаться повторно с исходной точки. Отличительной чертой этого конфликта можно считать принцип: каждый, следуя своей линии поведения, предполагает поведение другого как неминуемо враждебное. При этом для Хасбулатова определяющим являлся факт личных встреч «один на один» с Президентом, контакты иного рода его не устраивали. Встречи «тет-а-тет» ставили Председателя Верховного Совета на одну ступень с Президентом в общественном восприятии. Они давали Хасбулатову немалые возможности для маневра, особенно в его взаимоотношениях с демократами. Был тут и другой навар — Президенту консультации с Хасбулатовым необходимы, он нуждается в спикере. И все эти внешние стычки — скорее игра, фантазии журналистов. Никто не понимает Президента лучше, чем спикер. На Олимпе власти они равны. В условиях цивилизованных отношений эта тактика оправдана, более того, в ней заинтересован Президент, если влияние спикера на парламент конструктивно. В этом случае спикер становится проводником идей Президента в парламенте. Однако в нынешних условиях эта картина — из мира иллюзий.

Президенту в 1991 году нужно было сделать непростой выбор: поддержать Хасбулатова, против которого на съезде выступила значительная часть демократов, или дистанцироваться, отмолчаться, что было равнозначно согласию с критикой леворадикалов в адрес спикера. Это испытание Президент прошел дважды. На IV съезде он пересилил самолюбие и поддержал Хасбулатова, но съезд окончился ничем. Выборы перенесли на следующий съезд, на котором Президент отмолчался и в результате Хасбулатов оказался выбранным теперь уже вопреки внутреннему желанию Ельцина. Союзу с Хасбулатовым Президент предпочел сохранение заинтересованных отношений с демократическим крылом парламента. Без сомнения, это предрешало эволюцию самого Хасбулатова.

Мог ли Президент поступить иначе? Мог, если бы у него была своя партия, наличие которой давало возможность политического маневра. Демократические движения, неустойчивые в своем настроении, постоянно делили между собой Президента, претендуя на большие, чем к другим, симпатии Ельцина. Увы, иной социальной опоры, менее несобранной, разношерстной и амбициозной, у Президента не было. Для коммунистов, аграриев, директорского корпуса ВПК он — неугодный реформатор, посягнувший на их безграничную власть и толкнувший их в мир неопределенности.

Еще существовала легенда о «третьем сословии», предпринимательском классе, который мог бы, при благоприятной ситуации, стать опорой Президента, но… Нечистота этого нарождающегося сословия, прибавляющего свои капиталы на людской беде и собирающего вокруг себя гроздья гнева бедного изначально и продолжающего беднеть общества, — все это заставляло Президента делать свой, невыгодный выбор.

Первое президентство России, рожденное в хаотичном беспартийном пространстве, вынуждено жить в обстоятельствах, когда Президент любой партии нужен больше, нежели она Президенту, потому что её собственный авторитет так мал, что появление на фотографии лидера партии вместе с Президентом и есть главный завлекающий мотив. Именно поэтому Президент продолжает рассуждать о необходимости создания своей партии. Об этом он заявил ещё раз на своей пресс-конференции на исходе 1993 года, уже после выборов в Федеральное собрание. Побуждающим мотивом к высказываниям Президента можно считать изменившиеся политические обстоятельства.

Принята новая Конституция, избрано двухпалатное Федеральное собрание. Мы ещё вернемся к этому событию. Расстановка сил в Думе не обещает уравновешенной политической жизни. И все-таки, зачем Президенту его партия, если в 1996 году он собирается оставить свой пост? Только для одного: ему нужен политический заслон, который обезопасит его «послепрезидентскую» жизнь.

Выбор Президента, сделанный им в 1991 году, практически смоделировал дальнейшее поведение Хасбулатова и положил начало его длительному движению вправо. Разумеется, здесь наличествовала и масса субъективных моментов. Президент избегал именно того, к чему так стремился Хасбулатов, — беседы с глазу на глаз. Любая встреча «один на один» давала право её участникам толковать её результаты, как они сочтут нужным. В этом Хасбулатов видел бесспорный плюс. Какое бы толкование он ни допустил, его невозможно уличить во лжи — нет свидетелей. Президент понимал, что его оппонент находится ежедневно в парламенте и имеет практически неограниченные возможности истолковывать их закрытый разговор в депутатском окружении, что немедленно выплескивается в радиоэфир, появляется на экранах телевизоров, страницах газет уже через восприятие депутатов. Он же, Президент, в силу своей должности такой ежедневной встречи с политизированной толпой не имеет. Ему не пристало высказываться по поводу множества депутатских толкований, интерпретирующих закрытый разговор. Президент может высказаться один раз. Он вообще избрал тактику не замечать выпадов в свой адрес, быть выше этого. Любая встреча (пока они были возможны) — только в присутствии свидетелей. Со временем встречи стали случаться все реже, пока не прекратились вообще. Наступил момент, когда уже несуществующие встречи придумывались, обрастали слухами, деталями. Молва возникала и катилась легко. Люди были доверчивы к любым слухам на эту тему. Авторами этих слухов были либо Хасбулатов, либо его ближайшие сотоварищи. Эти агрессивные фантазии стали тоже правилами игры, которую навязал Президент. Впрочем, такая уловка срабатывала до поры, пока Хасбулатову было выгодно сохранять образ якобы доступной ему скрытой договоренности с Президентом. Известные съездовские переговоры с участием Зорькина можно считать штрихами новой политики Президента. И надуманность, напыженность Валерия Зорькина относительно своей исторической судьбоносной миссии наивна. Он был приглашен как свидетель, дабы сузить пространство интриг, которые неминуемо, после всякой встречи, затевал спикер. По мере ожесточения борьбы, поправения сначала съезда, затем парламента сложилась ситуация, когда тактики на обострение стали придерживаться обе противоборствующие стороны. К июлю 1993 года Хасбулатов уже пережил голосование по поводу собственной отставки, он проходил эту процедуру в одном пакете с Президентом. Фронт национального спасения дал понять спикеру, что его судьба в их руках. Голосование закончилось для Хасбулатова благополучно, но он все понял. Ему дали шанс свести счеты с Президентом, и на этом его политическую карьеру можно считать завершенной. С этого момента тот самый Хасбулатов, который прежде инициировал созыв каждого внеочередного съезда и при помощи съездовского агрессивного большинства держал команду Президента в напряжении, теперь выискивает всевозможные причины, чтобы созыв съезда оттянуть. При подобных обстоятельствах контакты с Президентом для Хасбулатова бессмысленны. Его тотчас обвинят в закулисном сговоре. И ныне уже Хасбулатов, играет на обострение. Реакции нужен импичмент Президенту, и Хасбулатов должен этот импичмент обеспечить таково негласное условие.

Всем памятна аттестация Фронта национального спасения в поддержку Хасбулатова. О своем согласии с линией Хасбулатова заявили коммунисты. Хитрый и осторожный Исаков делает уточнение: «Мы сторонники Хасбулатова, пока он защищает Конституцию». Именно по настоянию Исакова голосовался на съезде вотум недоверия Хасбулатову.

Июль и август — кульминация напряжения.

Отсутствие на Экономическом совещании правительства сделало всю затею бессмысленной. Организаторы публичного действа оказались в ловушке собственной неприязни к правительству. Приглашенные академики (Абалкин, Коптюг, Петраков, изначальные реформаторы), по замыслу организаторов, должны были интеллектуально благословить оппозицию, придать ей антураж академической респектабельности. Спикер давал понять: академическая наука отвернулась от Президента, ей ближе профессор Хасбулатов. Не обнаружив на жертвенном месте правительства, участники совещания самовосполнились в неприязни и озлобленности: ругали, обвиняли, угрожали. Казнь, в отсутствие приговоренных, превращалась в демонстрацию эшафота, вид которого мог взбодрить сторонников, но удивить тех, для кого предназначался, уже не мог.

Пресса вяло отреагировала на совещание. Еще одна репетиция, какая по счету?

Президент, отдыхавший в это время на Валдае, молчал. Как уже было отмечено, очередной отпуск Президента перестал быть общей командой отдыхаем. Наоборот, противная сторона немедленно оживлялась. Именно в эти дни обретали второе и третье дыхание слухи о нездоровье Президента. Президент попеременно находился то в предынсультном, то в предынфарктном состоянии. Ему пророчили даже не месяцы, дни здравого рассудка. В июле и августе оппозиция находилась в некой предчувственной эйфории. Все смотрели на часы. Полунамеками Хасбулатов, во время одного из разговоров, дал понять, что Ельцин кончился и они ждут главного сообщения со дня на день. На сей счет грешили и средства массовой информации. Демократические картинно заламывали руки, осуждая «непонятное, необъяснимое, зловещее, опрометчивое, роковое» молчание Президента. Оппозиционные, поверившие в крушение демократических бастионов, в инсультное недомогание Президента, кликушествовали, срываясь на хрип — они придут к власти, они наведут порядок, они предадут суду тех, кто… Мысль о расправе над нынешней властью представлялась оппозиции самой продуктивной и, как им казалось, органично вписывающейся в канву рассуждений о продолжении реформ.

Парламент, завершивший работу очередной сессии и настроенный на положенные каникулы, болезненно воспринимал каждое сверхплановое заседание.

Хасбулатов в своей недолгой заключительной речи, казалось бы, завершающей сессию, предупреждает депутатов о непростоте политического момента, просит их быть в пределах досягаемости. И уже совсем в своем стиле, слегка завалив голову набок, отчего его непроясненно-задушевный взгляд устремляется куда-то в сторону и вверх, словно главные слушатели его слов сосредоточены именно там, добавляет: «Может получиться так, что нам придется собраться дней через пять-семь».

В зале не более ста человек. Это чуть менее трети от положенного. Всем все надоело. Предупреждение спикера вызывает ответный гул — и не поймешь, протест или одобрение? У кого-то семьи, жены, какие-то планы на лето. И без того уже половина позади — июль. А у кого-то мщение и есть жизнь. Хочется верить, что первых больше, чем вторых. А может, просто усталость сказывается. Их погрузили в эту вязкую политическую жижу, которой нет конца. Победа, обещанная на завтра, переносится на послезавтра, а там ещё дальше. Слухи один немыслимей другого. То депутат Челноков, то депутат Астафьев — эти, как всегда, в роли глашатаев: «Замечено передвижение войск. Перебазированы три эскадрильи. Войска Московского округа приведены в боевую готовность…»

Ответные опровержения министра обороны — «не следуют, не двигаются, не приводятся».

Высказывания Хасбулатова в адрес Президента становятся все оскорбительнее. Уже и не сдерживается, и не стесняется.

Парламент, разъехавшись, странным образом остается на месте. Издевательски присутствуя в зале четвертой частью своего состава, голосует, вносит поправки в законы, останавливает действие президентских указов, бодает экономическую политику правительства, не принимает внесенный на рассмотрение проект бюджета, увеличивает его дефицит до 60 процентов.

Президент издает указ, аннулирующий замечания парламента к бюджетному посланию, и предлагает правительству исполнять бюджет в том виде, в каком он был внесен правительством и одобрен Президентом. Оппозиция обвиняет Президента в нарушении Конституции. В начале августа Президент возвращается из отпуска. Оппозиция грозит ему новой, открывающейся в сентябре сессией парламента, на которой будет объявлена дата очередного съезда — съезда «победителей». Либо импичмент, либо поправки к Конституции, блокирующие Президента, а дальше как по накату: отставка правительства, приостановка (а ещё лучше, аннулирование) Программы приватизации и как апофеоз — суд над Ельциным вкупе с Горбачевым. Об этом пишется, говорится вслух. «ТВ-парламент» и «Радиопарламент» полностью контролируются Фронтом национального спасения.

Гавриил Попов требует срочно собрать Конституционное совещание для завершения работы над проектом новой Конституции — перерыв затянулся.

Ответный шаг Хасбулатова — разгон парламентского комитета по законодательству, смещение его руководителя Митюкова, избрание на этот пост Исакова с директивным заданием — возглавить работу над новой Конституцией.

Рябов, ещё в ранге заместителя Председателя Верховного Совета, но принявший в этой борьбе за новую Конституцию сторону Президента, понимает, что инициатива упущена. Парламент воспользовался летней паузой и пытается деморализовать участников Конституционного совещания. Все депутаты и члены парламента, поддержавшие идею Конституционного совещания, лишаются своих постов в Верховном Совете.

И тем не менее Николай Рябов делает примиренческий шаг, приглашает Владимира Исакова для работы над окончательным вариантом Конституции.

Оппозиция рассматривает предложение Рябова как проявление слабости, неуверенности Президента. Следует категорический отказ Исакова.

Становится ясным, что Конституционное совещание, созванное сейчас, немедленно, может оказаться малоэффективным. Кто-то в отпуске, кто-то напуган действиями парламента, расправой над инакомыслящими депутатами.

18 августа возвратившийся из отпуска Президент прерывает обет молчания. На пресс-конференции по поводу второй годовщины подавления августовского путча Ельцин выглядит отдохнувшим, в хорошем настроении. Он заявляет о неизменности своего курса, обвиняет парламент в разрушительных действиях, ещё раз предупреждает о красно-коричневой опасности, предрекает горячий сентябрь и предлагает использовать конец августа для артподготовки.

Лицо отсутствовавшего более месяца Президента, появлявшееся мимолетно на телеэкранах в минуты встречи зарубежного гостя или беседы с ним, изучалось с завидным вниманием психиатрами, кардиологами, урологами, хирургами, невропатологами, специалистами по черепным и спинномозговым травмам, экстрасенсами и гипнотизерами.

Просматривались видеоролики, отслеживалась речь. В дело шло все даже ощущения отставных и действующих политиков, которые, адресуясь к собственной практике, свидетельствовали особенности физического недомогания после значительных доз спиртного.

Распространялись слухи о беседах министра здравоохранения Нечаева и лечащего врача Президента, в чем особенно усердствовали демократы. Из конфиденциальной информации можно было заключить — Президента лечат не от того и не так. И делается это, конечно же, не случайно. Скорее всего, именно эти слухи ободряли оппозицию и выстроили её действия по восходящей.

Слова Президента о горячем сентябре и августовской артподготовке, произнесенные в ответ на вопрос журналиста, выделяются всеми изданиями, цитируются по радио и телевидению. Никто не склонен считать эти слова экспромтом Президента, его приверженностью к образным выражениям.

Чуть ранее Президент совершает инспекционный выезд в воинские части. Обычные поездки немедленно истолковываются как подготовка к введению чрезвычайного положения.

Парламент буквально срывается на вопль о защите Конституции. В спешном порядке начинают создаваться комитеты по защите конституционного строя, легализирующие действия оппозиции по созданию полувоенных формирований — дружин, отрядов.

Примерно в это же время происходят две отставки. На этот раз в окружении Хасбулатова. Покидает свой пост бессменный руководитель секретариата Перисадченко — тень Хасбулатова. Уходит с должности руководителя Парламентского центра Константин Лубенченко. И если первая отставка была инициирована самим Хасбулатовым и её детали ещё предстоит узнать, то вторая — бесспорное желание самого Лубенченко, пожалуй, наиболее способного политика в окружении Хасбулатова. Очень скоро стала известна причина этой отставки. По словам самого Лубенченко, во время очередной акции, проводимой Верховным Советом, ему было предложено разместить в Парламентском центре более двухсот человек, названных «техническим персоналом». Вскоре в распоряжение этой команды поступило несколько ящиков с аппаратурой, которые по внешнему виду и весу, скорее, напоминали ящики, в которых обычно хранится оружие. «Технический персонал» оказался обыкновенными боевиками. Лубенченко выступил против подобных действий руководства парламента. Потом он скажет: «Этот ополоумевший человек требовал беспрекословного подчинения».

Из свидетельств соратников Хасбулатова. «Наступали моменты, когда его охватывала мания преследования. Гонимый нервным недугом, Хасбулатов среди ночи вызывал машину, приезжал в парламент, где под защитой охраны, в собственном кабинете, досыпал ночь».

Слухи о террористах Дудаева, якобы появившихся в Москве с единственной целью — устранить Хасбулатова, из той же серии. Повсеместно спикера сопровождает чуть ли не взвод личной охраны. Обстановка подогревается разговорами о связи Хасбулатова с чеченской мафией. Миф, рассчитанный на московского обывателя. Хасбулатов достаточно осторожен, чтобы оказаться заложником этой авантюры. Присутствие чеченца во главе парламента (независимо — есть генерал Дудаев — нет его) переполняет души соплеменников гордостью. Второй человек в России — чеченец! И неблагополучие в самой Чечне, и чувство вседозволенности — свой не обидит, защитит — способствовало разрастанию чеченской мафии без всякого видимого участия в этом самого Хасбулатова. Это можно назвать синдромом самовнушения. Факт присутствия в руководстве Верховного Совета чеченца Хасбулатова и дагестанца Абдулатипова (естественный в многонациональном государстве), в момент хаоса спровоцировал амбиции именно этих регионов. Засилье в столице и других крупных городах представителей Северного Кавказа на колхозных рынках, при перекупке предприятий торговли в малом и среднем бизнесе, которое можно уподобить лавине, хлынувшей с гор, происходило именно в эти три года. Возможно, голос крови, возможно, внутренний протест за прошлое угнетение (Кавказ издревле завоевывался русской армией) и вечно мелькающий на телеэкране СВОЙ на властном Олимпе — вселяли надежду. И двигаются жаждущие разделить добычу, двигаются на запах надежды…

Из сказанного следует — Фронт национального спасения, обеспечивший полный контроль над действиями парламента, опьяненный этим успехом, стал проговариваться об идее вооруженного сопротивления.

Скорее всего, именно этот пункт программы Фронта напугал Зюганова, лидер РКП стал пятиться назад, придумывая малоубедительные причины к разногласию.

Не случайно, что в июле — августе средства массовой информации характеризуют действия оппозиции как подготовку к государственному перевороту. Демократы тотчас в паническом единодушии начинают обвинять Президента в нерасторопности, в утрате инициативы. При всех эмоциональных издержках этой критики она справедлива. Результат апрельского референдума в пользу самого Президента и в пользу его экономической политики не оставил у оппозиции шансов, но Президент позволил себе неосмотрительную паузу, и возможность фронтального наступления на законодательный саботаж парламента была упущена. Не станем утверждать, что столь традиционно повторяющиеся паузы в самый неподходящий момент есть некая продуманность, характеризующая политическую стратегию Президента. Не станем тратить на обоснование этой условности политологических доводов. Признаемся в очевидном. Президент устал от нервного переутомления. С каждым следующим годом он не становится моложе. Он не может бежать всю долгую дистанцию со скоростью спринтера.

Уже 1 мая Фронт национального спасения спровоцировал беспорядки и попробовал тактику силового давления. Не лучшим образом действует правительство Москвы. Становится ясно, что милиция не располагает ни навыками, ни желанием противостоять агрессивно настроенной толпе.

9 мая шествие, посвященное Дню Победы, московскими властями разрешается. Непримиримая оппозиция проводит смотр своих возможностей. Народу собрано достаточно, где-то около 70 тысяч. Толпа агрессивна, хотя факт, что ответственность за соблюдение порядка взял на себя Верховный Совет, её беспокоит. Каких-либо видимых эксцессов не происходит. Организатором шествия является Союз офицеров. Руководитель Союза подполковник Терехов, изгнанный из армии распоряжением министра обороны и восстановленный решением суда, производит впечатление личности маниакальной. Его популярность прямо пропорциональна чувству обиды среднего армейского офицерства. Власть их забыла, власть от них отвернулась. Деятельность офицерских собраний в армии запрещена приказом министра обороны Павла Грачева. Еще один рецидив политического реформаторства. Партия держала армию в руках, полагаясь на разветвленную систему политических органов. С первых дней революции, понимая, что рабоче-крестьянская армия обречена, если она полностью лишится военспецов, большевики оставляют часть прежнего офицерства на командных постах, но создают систему политического надзора. В воинских частях появляются комиссары, отвечающие, согласно политической лексике того времени, за «торжество идей революции в душах красноармейцев». Они и стали впоследствии основой армейских политических органов, так называемыми замполитами глазами и ушами партии в воинских частях. Кадровое офицерство, в меньшей степени рядовой состав всегда недолюбливали ГлавПУР, нарушавший принцип единоначалия в армии. Но вот что любопытно. Упразднение армейского политсостава лишь подтвердило истину — порядок в армии держался на двух точках опоры, а не на одной, как полагали командующие полками, дивизиями и армиями. Возможно, это сила привычки — ведь 70 лет двуопорная система держала боевую и политическую подготовку на высоте. Одну опору вынули, и армия закачалась. Стянув обручами партийности весь армейский офицерский корпус, партия держала армию в железных тисках идеологии. Идея офицерских собраний — это, с одной стороны, конец политической Атлантиды, а с другой попытка среднего офицерства воспользоваться своим численным превосходством и накинуть на армейский генералитет узду. Терехов в этом смысле изгой, в его подполковничий мундир закачано ефрейторское начало. Такие не в состоянии объединить офицерство. Обыкновенный бунт обиженных подполковников, не ставших генералами, не получивших каракулевых папах.

Итак, затраты на политсостав были сокращены, но… В жизни чистых политических решений не бывает. Практически это стало началом социальной неблагополучности в армии. Разоружение, конверсия, изменение военной доктрины, распад Варшавского договора и вывод войск из стран Восточной Европы, а затем и с территорий бывших республик — все это обрушилось на армию если не одномоментно, то в срок крайне короткий в историческом пересчете. При этом вся тяжесть социального дискомфорта сосредоточилась на российской армии, составлявшей в прошлом основной костяк Вооруженных Сил СССР. К тому времени российская армия ещё была не узаконена, самообразовывалась как армия независимого государства.

Офицерские собрания, с которыми бывший министр обороны Шапошников пытался найти общий язык и вписать их в дисциплинарную структуру вооруженных сил, повели себя крайне агрессивно и как бы заявили себя на роль армейских советов времен 1917 года. Немаловажно заметить, что упраздненные политические структуры были достаточно многочисленными и считались привилегированной частью армии. И то, что в армии лишился своих прав значительный процент привилегированной части её высшего и среднего офицерства, выпускников политических училищ и академий, сделало ситуацию особенно тревожной. Собственно, эти упраздненные политкомиссары и составили основной массив офицерских собраний, говоря грубо, сформировали их демагогический потенциал. Самое интересное, что отталкивалось это оказавшееся не у дел офицерство от двух неблагополучностей — неспособности государства в период кризиса сохранить приоритетность запросов армии и кризиса в самой армии, в образе беспредела, чинившегося генералитетом, лишенным политического контроля.

И то, и другое было отчасти правдой. Только ранее этот самый беспредел был под опекой самих политических органов, поэтому его как бы не существовало, хотя о рутинном насилии в армии постоянно писала либерально настроенная пресса, что вызывало в Главном политическом управлении Министерства обороны постоянную изжогу.

Итак, перед Президентом встал вопрос — сохранить эту разрушительную силу внутри армии, а значит, до поры до времени не трогать политические органы, частично подновив их, подстроить под новую идеологию (правда, немаловажен ответ, под идеологию какую? Если социализм и коммунизм преданы анафеме, то какой великой идее суждено объединить в подавляющем большинстве атеистическое общество?). Видимо, этот вариант невозможен в силу идеологического коллапса. Значит, надо опробовать другой путь, постараться вывести эту силу за пределы армии, внедрить её в различные гуманитарные структуры общества, к чему эти люди, конечно же, не были готовы. Но тогда Президент удваивает энергию сопротивления этих сил своему курсу, как в пределах самой армии, так и, впоследствии, вне её.

Президент избрал второй путь, более болезненный, более социально уязвимый, но и более открытый. Это несколько стабилизировало положение в армии, теперь приходилось держать в узде только профессиональное командование армии, а не, как прежде, ещё и политическое. Но именно этот шаг Президента усложнил ситуацию в армейских кругах. Незадействованной, не занятой полезной работой оказалась человеческая душа. К вхождению религии армия оказалась не готова — засомневалась православная церковь. Слишком многочисленной и внезапной оказалась аудитория. Любая армейская часть постоянно находится в пространстве замкнутого действия, и в силу этого она подвержена упрощенным политическим веяниям, понятным малообразованному большинству. На выборах армия почти на 40 процентов своего состава проголосовала за Жириновского.

Характерная деталь — лидеры крайних сил, тяготеющих к радикальным, неокоммунистическим либо национал-патриотическим воззрениям, равно как и профашистским веяниям, в своем недалеком прошлом были связаны с армией, «становились на крыло» в армейских политических академиях. Баркашов, Терехов, Уражцев… В этом есть своя логика. Коммунистическая идея требовала всеохватного внедрения, она была идеей общества, а значит, и тотального подчинения. Ну а армия во все времена действовала на принципах тотальных.

Приказы не обсуждают — их исполняют.




Глава XVIII

Горячий сентябрь


ТАНЕЦ ОГНЯ


18 июля следует считать днем политической сенсации — Президент подписывает указ об освобождении Баранникова с поста министра государственной безопасности. Формулировка расплывчатая: «за нарушение этических норм и утрату контроля за действиями российских погранвойск на таджикско-афганской границе». Чуть позже от своих обязанностей будет освобожден заместитель министра внутренних дел Дунаев. Очевидным поводом увольнения Баранникова послужили материалы, которыми располагала межведомственная комиссия по борьбе с коррупцией. Материалы, собранные и систематизированные все тем же Якубовским. В этих материалах были задокументированы значительные суммы, истраченные на подарки, преподнесенные жене Баранникова. Уже нет сомнения — политическая ось «Генеральный прокурор Степанков — министр безопасности Баранников вице-президент Руцкой — Председатель Верховного Совета Хасбулатов» существует.

Межведомственная комиссия, созданная по решению Президента, изолируется как со стороны прокуратуры (которая контролируется Верховным Советом), так и со стороны Министерства безопасности. Баранников опасается разоблачительных документов, которые могут попасть в руки Макарова. Тем не менее документы попадают в комиссию и ложатся на стол Президента. Во всех странах мира шеф ведомства безопасности — доверенное лицо, ближе, чем кто-либо, находящееся к главе государства. Баранников не составлял исключения. Ельцин доверял ему полностью. Ориентируясь на расположенность Президента к министру безопасности, доверял ему и премьер, хотя их отношения можно считать чисто деловыми.

Президент тяжело переживает неверность министра безопасности. Реакцию оппозиции на освобождение Баранникова от должности можно назвать яростной. Обвинения, обличения одни и те же. «Президент окружил себя мафией (имеются в виду Макаров, Якубовский). Он на грани инсульта. Радикальными демократами захвачен Кремль. Рукой Президента водят Полторанин, Филатов, Гайдар, Чубайс». Примерно так высказывался Геннадий Зюганов в тот жаркий летний день. Потом подумал и с ещё большим ожесточением стал объяснять свою мысль:

— Президент не способен управлять страной. Он представляет для всех нас опасность. Он убирает из своего окружения умеренных, нормальных людей сначала Скокова, теперь Баранникова.

Беспокойство лидера РКП и правомерно, и объяснимо.

Во-первых, невыдуманность сведений о том, что Баранников вел двойную игру, которую в случае дезавуирования своих действий был намерен преподнести как поиски примирения ветвей власти.

Во-вторых, Баранников, будучи тесно связан с оппозицией, рассчитывал в случае поражения Президента остаться на плаву.

В-третьих, появление человека по фамилии Бернштейн, агента двух, а возможно, и трех зарубежных спецслужб, создающего на всей территории бывшего Союза сеть совместных предприятий, нацеленных на вывоз сырья, ценных металлов, золота и, как понимает любой здравомыслящий человек, нацеленных не только на это, нельзя считать случайным. Именно в этот период фамилия Бернштейна, да и сам он, попеременно тасуясь с Якубовским, появляется на телеэкранах и на газетных страницах.

Бернштейн — частый гость на даче Баранникова. Еще до этого Баранников пытается вовлечь в этот замкнутый круг Шумейко. Там же, на своей даче, он знакомит Шумейко с Бернштейном. В какой-то момент Шумейко почувствовал неладное и раньше времени покинул застолье.

Одиозный Якубовский уже успел поработать в Генеральной прокуратуре, а затем в правительстве. И там и там в качестве помощника самых высоких должностных лиц, проще говоря, порученца по особо важным заданиям. И это все в возрасте 27 лет.

Владимир Шумейко о своем знакомстве с этим человеком рассказывает так:

— Меня познакомили с Якубовским случайно. После того как я перешел с должности заместителя Председателя Верховного Совета на пост вице-премьера, я оказался в положении лимитчика. Никого в Москве не знаю, а формировать собственный аппарат надо. Там, в Верховном Совете, правительству Гайдара я был нужен, а здесь, по сути, изгой. У них уже сбитая команда, а тут — нате вам, Президент преподносит сюрприз и подсовывает Шумейко. У всех один вопрос — зачем? Сижу не поймешь где — ни кабинета, ни телефонов. А срок Указа Президента о моем назначении как бы истекает. К положенным дню и часу я, судя по всему, не приступлю к работе. Руководитель правительственного аппарата Головков практически ничего не делает. Он их человек. И вот тогда мне порекомендовали Якубовского. Я взял его в качестве своего внештатного помощника. Помню наш разговор. Я спросил его:

«Справедливы ли слухи, что для вас не существует невозможных дел?» Якубовский, ничуть не смущаясь, отвечает: «Справедливы!» В таком случае я ему называю номер кабинета, этаж. Там сидел один высокий чиновник из старой гвардии. Когда я попросил его освободить кабинет, он засмеялся и не без наглой уверенности заявил: «Вас, уважаемый Владимир Филиппович, снимут или переведут, не исключено, что вы все подадите в отставку, а я как сидел в этом кабинете, так и буду сидеть». Все это я рассказал Якубовскому, попросив его действовать осторожно. Мне не хотелось никаких осложнений, скандалов. «Задачка простая, — говорю я ему, — завтра истекает срок президентского Указа и я должен сидеть в том самом кабинете. К этому времени кабинет должен быть обставлен мебелью, оснащен связью. Короче, стать нормальным кабинетом вице-премьера». Разговор у нас происходит днем, накануне, а въехать в новый кабинет я должен завтра к девяти утра. Приезжаю на следующий день к десяти. Невероятно — все стоит, все работает, скандалиста, моего предшественника по кабинету, и след простыл.

Вы спрашиваете, что из себя представляет Якубовский? Его наглость не имеет степеней. Это тот случай, когда наглость, самонадеянность и самоуверенность позволительно назвать талантом. Я, не скрою, ведь и сам нагловат, но такого класса я ещё не видел.

— Вы его боитесь? Я слышал, он возвращается.

На этот вопрос вице-премьер мне не ответил — его внезапно вызвал Черномырдин. Не хотел отвечать односложно: да или нет, а на более подробный разговор времени действительно не было.

Потом интересы разошлись. Члены межведомственной комиссии совершили рейды в Швейцарию, Канаду и разжились компрометирующими материалами на Руцкого и Баранникова у того же Якубовского.

Деятельность межведомственной комиссии по борьбе с коррупцией, череду разоблачений и намеков на разоблачения, последовавших за этим, можно считать ещё одной краской непростого лета 1993 года.

В августе парламент заседал в вялом режиме. Верховный Совет оказался не готовым к столь спонтанным решениям своего руководства — сделать работу ВС перманентной. Настроенный на каникулы аппарат не располагал необходимыми запасами проектов будущих законов. Правительственные разработки были отвергнуты с порога. На создание своих собственных необходимо время. Хранилище законодательной мысли оказалось пустым. Августовский период Верховного Совета можно охарактеризовать одной фразой: парламент сторожил Президента.

После 91-го года август — месяц меченый. В августе густеют предчувствия, все чего-то ждут, пророчествуют. Нынешний август из той же серии — что-то должно случиться.

Владимир Исаков — председатель парламентского комитета по конституционному законодательству — исключает возможность принятия новой Конституции. Вместо этого он предлагает более двадцати поправок к существующей. Одна из них дает право съезду «по собственному усмотрению решать любой вопрос в пределах Российской Федерации». Суть остальных отныне и навсегда всевластие парламента. По признанию средств массовой информации, в случае принятия данного проекта «самодержавие парламента станет конституционным».

Чуть раньше, при вручении верительных грамот послам ряда стран, Президент как бы проговаривается и прогнозирует горячий сентябрь. Предгрозовые приметы налицо.

Активизировался Союз офицеров. Его представители намерены посетить воинские части в Поволжье. Интересная деталь: Союз офицеров создавался в 1988–1989 годах как общественный клуб при военной академии им. Ленина.

17 августа Прокуратура России предупреждает Фронт национального спасения о незаконности призывов «к началу национально-освободительной борьбы в России». Министру юстиции предлагается сверить устав организации с её заявлениями.

19 августа Президент проводит пресс-конференцию. Два года после августовских событий 91-го года.

Ельцин обвиняет, намекает, предупреждает. «Я перед выбором, — говорит Президент, — либо реализовать волю народа, выраженную на апрельском референдуме, либо позволить Верховному Совету дестабилизировать обстановку в обществе». После недолгого отдыха Ельцин хорошо выглядит, никаких намеков на недомогание. Говорит он очень спокойно, но жестко и внушительно. Президент считает, что Белый дом превратился в оплот реакции. Фраза о «горячем сентябре» находит свое повторение. И уже экспромтом, как образное добавление, — в августе надо провести артподготовку.

Военная терминология взвинчивает оппозицию. Следует череда домыслов, предположений. Любой жест, шаг, реплика Президента отслеживаются оппозицией. Все ищут подтверждение его словам. Однако ничего сверхъестественного не происходит. Противоборствующие стороны обмениваются уколами. Каждая из них предупреждает общество о готовящемся государственном перевороте. Естественно, авторство переворота предполагается за оппонентом.

30 августа Ельцин посещает части Таманской и Кантемировской дивизий, а затем парашютно-десантный полк, выведенный несколько ранее из Прибалтики. Образ августовской артподготовки обретает некоторую конкретику. Ельцин присутствовал на показательных стрельбах. Президент в форме десантника улыбается, похоже, он сам себе нравится в этой форме.

Спустя два дня Ельцин временно освобождает Руцкого и Шумейко от исполнения обязанностей до окончания расследования по предъявленным обвинениям. Следует немедленная реакция Верховного Совета, не признающего правомерность указа о временном отстранении Руцкого. Простота, с которой ВС соглашается на отстранение Шумейко, вызывает улыбку.

7 сентября Ельцин и Кравчук встречаются в Крыму. Долгий спор о судьбе Черноморского флота оканчивается в пользу России. Украина воздерживается от прежних притязаний на раздел флота. Нет средств, нет нефти. Этот шаг усиливает позиции Ельцина и несколько примиряет его с рядовыми патриотами.

Но Карфаген должен быть разрушен. Маниакальное желание довести Ельцина до больничной палаты не оставляет Исакова. Комитет по конституционному законодательству разработал положение о Государственной медицинской комиссии с правами публичного освидетельствования государственных и политических деятелей. От Вашего Величества — до его благородия.

11 сентября Хасбулатов делает ещё одну попытку расправиться с Рябовым с целью изгнания его из Верховного Совета. Рябов отбивает атаку. В зале угадывается растерянность. Этот день можно назвать днем перелома. Депутаты пытаются установить контакт с Президентом.

15 сентября «Известия» публикуют сенсационный материал. Откровения Бориса Бернштейна, где последний рассказывает о своих встречах с Ельциным, Хасбулатовым, Черномырдиным. Власти не замечают публикации. Молчит Кремль, молчит Белый дом, молчит Старая площадь.

17 сентября В правительство возвращается Гайдар.

Руцкой и его одиннадцать чемоданов компромата стали главной темой для карикатуристов различных газет. Руцкой летит с чемоданами по воздуху, прячет чемоданы в тайник, загружает их в багажник машины.

На какое-то время вице-президент монополизировал интерес карикатуристов.

Тогда же, 17 сентября, Руцкой выступает на сессии Верховного Совета. Тот же темперамент, то же многословие. Интерес к речам вице-президента угасает даже среди сторонников. Немногочисленный зал в количестве 80 человек вяло аплодирует. Вице-президент обвиняет Ельцина в подготовке государственного переворота. За сравнительно короткий период Руцкой пятый раз на трибуне парламента — ни новой мысли, ни новых фактов. Даже эмоции одни и те же. Скучно. Похоже, оппозиция перемаялась в ожидании. Еще раз проверяется готовность провинции. Срыв идеи создания действенного Совета Федерации обнадеживает оппозицию. Руководители республик с утра совещаются с Президентом, а ближе к вечеру собираются у Хасбулатова. Ждут, чья возьмет, боятся прогадать.

18 сентября Хасбулатов проводит совещание руководителей местных советов. Почти двадцать дней сентября позади, однако ничего не произошло. Президент обещал горячий сентябрь. Где он? Что Президент имел в виду? Такие слова не произносятся просто так.

Хасбулатов решается на крайний шаг. Он публично оскорбляет Президента. Замысел очевиден — заставить Президента сорваться, потерять контроль над собой, побудить его к неким действиям, которые возможно будет истолковать как насилие. Это открывает путь к импичменту Президенту.

21 сентября Ельцин подписывает Указ за № 1400, которым приостанавливает деятельность съезда и парламента. Назначается дата новых выборов. Немыслимо, казалось бы, все предупреждали, предчувствовали, прогнозировали, а Указ рухнул как снег на голову. Отдадим должное Президенту, он сумел сохранить этот свой шаг в глубокой тайне. Вызов телевизионной команды был сделан в последний момент. После записи обращения Президента к народу кассета была изъята у журналистов и вернулась к ним за два часа до трансляции. Состояние шока повсеместное.

22 сентября Очередная сессия парламента уже носит название «чрезвычайной». Ответный ход Президента — Белый дом замыкается в усиленное кольцо милицейской охраны. Президент дает понять, что его намерения сверхсерьезны. Оскорбительную речь Хасбулатова 18 сентября политологи называют последней каплей, переполнившей чашу терпения Ельцина. Теперь всем понятно, что подразумевал Президент, называя сентябрь горячим месяцем.

Ответный ход парламента предугадать не трудно — созыв чрезвычайного съезда. Но как, где? С 20 часов двадцать первого сентября согласно Указу Президента все действия прежнего парламента по продолжению своей деятельности признаются незаконными.

22 сентября на уже «чрезвычайной» сессии парламента вносится поправка в Уголовный кодекс о введении «высшей меры наказания» за попытку изменения конституционного строя. Подобный шаг парламента вызвал тягостное впечатление и симпатий к Верховному Совету не прибавил.

С этой минуты события обретают часовую хронологию.

23 сентября Место действия — Белый дом. Время действия — 23.37. Как сообщено на пресс-конференции, только что Президиум Верховного Совета принял решение об отстранении Президента Ельцина от должности за совершение государственного переворота. Его полномочия переходят к вице-президенту Руцкому.

На пресс-конференции объявляется, что через час, как только соберутся депутаты, откроется внеочередная сессия.

В 00.04 Хасбулатов открывает заседание сессии словами, обращенными к Руцкому: «Александр Владимирович, прошу вас занять ваше место». Руцкой поднимается на сцену и занимает традиционное место Президента. Затем делается сообщение о созыве внеочередного съезда. Тут же депутатов информируют о государственных изменениях. Организация обороны Белого дома поручается генералу Ачалову. Под аплодисменты оглашается распоряжение: «Центральному банку РФ прекратить финансирование исполнительной власти». Руководство Центрального банка в этот момент в зале отсутствует. Еще накануне спецсвязь Белого дома с государственными учреждениями была отключена. Работают только городские телефоны. Зачитываются телеграммы трех районных советов города Москвы, не признающих на своей территории действия Указа Президента. Это несколько вдохновляет депутатов, они отвечают аплодисментами. Не остывшим от оптимистического порыва депутатам представляют нового Президента России. После столь спонтанной презентации главы государства первым слово просит депутат Бабурин. Он рекомендует Руцкому назначить своих уполномоченных во все министерства. Руцкой соглашается и уточняет, что именно об этом он сегодня думал.

Время 00.30. Объявляется перерыв. Все расходятся по буфетам. Среди депутатов — лидер «Трудовой России» Анпилов. Он бродит между жующими депутатами и, не обращаясь ни к кому лично, жалуется — он мобилизовал своих лучших людей, а парламент не раздает оружия.

На часах 02.15 ночи. Народных депутатов срочно созывают в зал. На трибуне Руцкой. Новый Президент оглашает свои первые указы. Грачев (министр обороны) и Голушко (министр безопасности) отстранены от своих обязанностей. Россия обретает новых назначенцев: министром обороны становится генерал Ачалов, министром безопасности — Виктор Баранников. За окнами темень. Осенью рассветает поздно. На часах 03.10 ночи.

Эта ночь будет отмечена ещё одним драматическим событием. Подполковник Терехов с группой боевиков из числа «защитников» Белого дома попытается осуществить захват Штаба объединенных вооруженных сил СНГ. Цель захвата — овладение крупнейшим узлом оперативной связи. Замысел не удался. Два человека убиты. Одна из них — пожилая женщина, случайно подошедшая к окну на звуки выстрелов. А утром этого же дня парламент узнает об обращении к депутатам правительства России. Депутатов призывают, депутатам обещают, депутатам гарантируют, депутатов предупреждают. Все дисциплинирующие глаголы в послании употреблены.

26 сентября Виктор Баранников получает от парламента полномочия на переговоры с премьером. Парламент требует снять блокаду, включить связь, электричество, воду. Любые переговоры только после отмены президентского Указа.

Первые дни шока миновали. Осажденный Белый дом привлекает все большее внимание. Указ Президента застал врасплох оппозицию. Получивший поголовно враждебный парламент, лишенный возможности опираться в своих действиях против непримиримой оппозиции на Конституционный суд, прокуратуру, предчувствуя возможные колебания в милицейских структурах, органах безопасности и, что самое опасное, в армии, Президент, используя фактор внезапности, перехватывает инициативу.

Он понимал, что в ответ на его Указ враждебный ему парламент немедленно соберется. Президент не стал размениваться на эмоции, он скрупулезно просчитал — насколько реальна и велика реальная сила местных советов, ощутимо ли их влияние на общественное настроение в пределах областей.

«Все преувеличивают свои возможности. И я их тоже преувеличиваю, рассуждал Президент, — если сил нет, их придумывают. Похоже, парламент поддался собственному самовнушению. Указ принят, регионы сохраняют спокойствие. Возможно, они не преисполнены любви к Президенту, но то, что они спокойны, подтверждает их усталость и недовольство озлобленным парламентом. Парламент им надоел, на его защиту регионы не встанут. Все зависит только от Москвы. А в Москве он, объявив о роспуске, обязан победить полностью». Не было сомнений, что парламент не подчинится Указу Президента. Просто закрыть парламент, опечатать здание вряд ли возможно. Это позволило бы парламенту буквально на следующий же день имитировать скопление народа у Белого дома.

Он не закрыл Белый дом, он ограничил доступ туда посторонних. Признав неэффективность нынешнего парламента, он не предложил в качестве альтернативы президентское правление, к чему его, конечно же, подталкивали. Он назначил новые выборы. Все обвинения в диктатуре несостоятельны. Диктатор предлагает себя, он, Ельцин, предлагает демократические выборы. Спокойствие, с которым общество прореагировало на президентский Указ, оказалось для парламента удручающим откровением. Уже находясь в замкнутом пространстве, Хасбулатов сетовал на непросвещенность общества, которое не оценило демократической оплотности парламента. Советы, которые, в понимании Хасбулатова, до того демонстрировали незаурядный бунтующий потенциал, дружно аплодировали Хасбулатову на всех спонтанных совещаниях и слетах, которые он лично инициировал, поддерживая высокий градус нервозности в обществе, непонятным образом именно сейчас проявляют преступную апатию.

Предчувствие чрезвычайных событий, арестов демократов, преследования сторонников Президента — под этот страх, под эту восторженную месть вербовались ряды сочувствующих и разрасталось поле амбиций местных советов. Но мы уже говорили: смутное время — время самозванства. Общество не просто было утомлено противостоянием ветвей власти, оно отвергало перманентную скандальность подобных отношений. Указ, возможжо, не идеален, рассудило общество, но, слава Богу, хоть какой-то исход.

Случился обратный эффект. Парламент, в силу постоянности своего ежедневного появления на телеэкране и в радиоэфире («Парламентский час», «Дневник сессии»), самораскрылся, лишился тайны. Претендуя на исключительную власть, парламент не убедил в своей значимости. Возможно, Президент плох, но чем же хорош парламент? Он с удручающим однообразием ругает Президента, разглагольствует о замалчивании оппозиции, хотя парламент полностью контролируется непримиримыми. Президент отмалчивался. Правительство занималось своими делами, а депутаты буйствовали, выталкивая вперед то Руцкого, то Степанкова, то Баранникова. Народ устал от горлохватов и счел благом президентский Указ. России всегда нравился решительный царь. Президент долго грозил пальцем и ничего не делал, и вдруг… Все взоры устремились в сторону провинции, регионов. Как там, за Уралом, в Тюмени, Саратове? А там в один голос — наконец-то. Надоели промежуточность, межвластие.

Парламент, возможно, так и не понял, что играет в самозванство, призывая под свои знамена всю без исключения оппозицию. Самовнушение оказалось сильнее реальности.

Отчаянное сожаление Хасбулатова по поводу политической недоразвитости сограждан, неспособности Советов всколыхнуть страну и ринуться на защиту оплота демократии, каковым, по его убеждению, являлся парламент, было похоже на стон. Это и был стон. Рушилась власть, уже отпраздновавшая по ошибке свою победу. С диктатурой Советов придется подождать. Несколько региональных Советов приняли протестующие резолюции, скорее имитируя единство с парламентом, нежели настаивая на нем. И все!

Несовершенная, задерганная парламентом, большими и малыми Советами исполнительная власть оказалась сильнее. Комментируя эту ситуацию, политический обозреватель Российского телевидения Николай Сванидзе точнее других охарактеризует сложившуюся ситуацию: «Во всех предыдущих схватках с Президентом, будем объективны, в сфере устных баталий Хасбулатов почти никогда не проигрывал. Его анализ оказывался глубже, шаги более выверенными. Он заставлял Президента сводить партию вничью. И каждая следующая ничья давалась Президенту и его окружению немыслимыми усилиями. И вот очередной раунд. Не стоит спешить с выводами, однако заметим, Президент подготовился к решающей схватке. Он не повторил прошлых ошибок. Не стал демонстрировать уверенность в успехе, ориентируясь на доклады ближайших помощников, после чего любая неудача завершалась отрепетированной репликой оппозиции — Президента опять подставили!»

21 сентября ничего подобного не случилось. Небезукоризненный Указ № 1400 был заявлен жестко. На удивление синхронно сработала вся государственная машина. Правительство провело экстренное заседание кабинета, на котором с вызывающим единством поддержало Президента. Единственный воздержавшийся при голосовании министр внешних экономических связей Глазьев спустя два дня покинет правительство, а несколькими днями позже он будет приглашен к Руцкому, где ему сделают официальное предложение разработать экономическую программу для нового Президента. Бывший министр это предложение примет. Этот шаг можно назвать симптоматичным для парламента. Действия Руцкого в этом случае можно посчитать прямолинейными, действия Глазьева — осмысленно амбициозными. Критикующих Указ Президента оказалось сверхдостаточно: и среди экономистов, и среди либеральной интеллигенции, и в кругах, исповедующих шовинизм, национал-патриотические идеи. Задача последних — создать некую среду мифов, которые первично инициировал блокированный Белый дом, как, впрочем, и впитывал любой авантюрный слух, рожденный в национал-патриотических кругах.

Эти силы, как очевидные, можно вывести за скобки, все же остальные персонажи, а среди них обиженных Президентом было сверх меры, пошумели на немногочисленных собраниях, однако поддерживать парламент не рискнули.

Нет-нет, не испугались. «Независимая газета», Павловский в «Общей газете», «Комсомолка» — все сквозь зубы пробормотали что-то о попрании прав личности, о негуманности действий московского правительства, отключившего свет, воду, отопление, но каких-либо более ощутимых действий не совершили. Вся исполнительная власть на местах вдруг увидела, что у России помимо Президента есть премьер, есть правительство, которое в эти дни утратило образ клуба по интересам и стало нормальным, действующим в чрезвычайных обстоятельствах правительством. И тем не менее либеральный вариант — пусть заседают, сколько им заблагорассудится, все равно де-факто они признаны несуществующими, — этот вариант по мере удлинения срока самозатворничества парламента оказался уже не таким оптимистичным вариантом.

Попутно несколько личных ощущений. Где-то в августе я попросил Президента о встрече. Еще не было Указа, и, оставаясь между Сциллой и Харибдой, ВГТРК приходилось маневрировать. Мы проделали скрытый юридический рейд, обнаружив крохотную лазейку в законодательстве. Летом 1990 года Президиум Верховного Совета принял решение о создании Всероссийской государственной телерадиокомпании. Других документов, а уж тем более документов, учреждающих Компанию, — кстати, концепция учредительства предполагает формальную и достаточно подробную процедуру, — так вот, этих документов не существовало. Появилась возможность по-иному прочесть решение. «Образовать — не значит учредить». Желание образовать, скорее, признание необходимости, которое предполагает дальнейшую законодательную процедуру. Президент, понимая сложность нашего положения, подписал Указ о принципах учреждения Компании на трехсторонних началах. Коллектив, правительство и парламент. Во всех случаях, при единстве взглядов двух учредителей (правительства и трудового коллектива), появлялась возможность сдержать агрессивные притязания парламента как единственного, всеправного якобы, учредителя Компании. Отношения между парламентом и Компанией становились все более напряженными. Так получилось исторически, после августовского путча 1991 года. Российская телерадиокомпания уже существовала, возникал вопрос: каким, в таком случае, будет статус «Останкино»? Союз перестал существовать. Россия, являясь преемницей Союза, и должна была «принять компанию «Останкино» под свою юрисдикцию» — в те дни очень модное понятие, которое внедрялось с такой быстротой, что намного опережало понимание этого термина. Подобная судьба компании «Останкино» вряд ли могла вызвать у бывших республик возражение. Ведь телецентр строился за счет бюджетных средств прежде всего России, тем более что каждая республика имела свое телевидение и радио, куда и вкладывала собственные средства. Но в этом случае сразу же вставал вопрос о том, что у России теперь две общероссийские компании — какую считать главной? Тогда же (прежнее руководство «Останкино» было утверждено ЦК КПСС), после отстранения от должности Леонида Кравченко, человека, скоротечно отрекшегося от своего прежнего хозяина, хотя общеизвестно, что Леонид Петрович был ставленником Горбачева, возник вопрос о новом руководстве Компании. Указ на сей счет был одним из первых, подписанных Президентом в ту тревожную ночь с 20 на 21 августа. Освободить освободили, а кого поставить? «Останкино» в лице прежнего руководства, по крайней мере, внешне приняло позицию ГКЧП. Значит, ориентироваться на кого-либо из заместителей нельзя. Я находился в штабе, когда мне сообщили, что меня разыскивают Станкевич и Шахрай. Станкевич к тому времени ещё числился заместителем председателя Городского совета г. Москвы, и я не очень понимал, зачем я ему мог понадобиться. Все собрались в кабинете у Шахрая. Раньше меня туда пришел Полторанин. Все трое были достаточно оживлены и продолжали спорить, не обращая внимания на мое появление. Я поинтересовался, в чем дело. Мне объяснили, что пишется Указ по телевидению. И, как сказал Полторанин, надо посоветоваться, кто заменит Кравченко. Станкевич сказал:

— Текст Указа готов, нет только фамилии, так что ты появился как нельзя кстати. Мы считаем, что этим человеком должен быть ты.

— И вообще, «Останкино» и вашу Компанию надо объединить. — Это уже сказал Полторанин. — Кому нужна дополнительная головная боль?

Я возразил:

— Почему у вас не возникает желания для простоты управления объединить все оперные театры в один?

Шахрай засмеялся:

— Об этом мы ещё не думали. Кто знает, может, и такой указ сочиним.

В одном из вариантов уже стояла моя фамилия. Я попросил её зачеркнуть, а затем, для большей надежности, сделал это сам. Для меня этот вариант был губителен. Во-первых, я с трудом согласился на свой нынешний пост. При всех изъянах моей нынешней должности хотя бы имело смысл на пустом месте, не имея ни гвоздя, ни стола, ни стула, вдвоем с Анатолием Лысенко создать федеральное телевидение и радио, придумать его. В условиях немыслимых, когда кругом все сыпалось и разрушалось. В то лето 1990 года я настоял, чтобы фамилия Лысенко стояла в постановлении Президиума Верховного Совета рядом с моей. Попцов О. М. — Председатель Компании, Лысенко А. Г. Генеральный директор. Я сразу предложил некое равенство отношений, установив его даже в этом административном документе. Таковы были мои убеждения. Время показало — то, что восхитительно в декларациях, не всегда удачно в жизни. Каковы бы ни были наши убеждения, мы должны осознавать, что не может быть равенства власти, и уж тем более нельзя побуждать своих подчиненных к этой иллюзии. Власть всегда одна, и демократия продуктивна только тогда, когда она способна разделить время дискуссий и время решений. Но не буду вдаваться в описание наших добрых и непростых отношений, хотя и то верно, что всякая часть общества — завод ли, театр, институт, телевизионная компания — повторяет в миниатюре состояние общества в целом, его пристрастия и его пороки. Главная составляющая любого кризиса — потеря управления. И тут наполнение самое различное — экономикой, политикой, нравственностью, правопорядком.

Страна погружается в хаос, имеющий в российской лексике устойчивое определение — «смутное время». Время самозванства, плутовства, интриг. Эти три порочных стихии способны заполнить и подчинить себе жизнь театра, завода, телевизионной компании, колхоза либо института. Наступает час завышенных претензий, утрачены ориентиры. Свергаются не только монархи, правительства, президенты, ссорятся семьи. Игра в микро — и макроперевороты захватывает воображение больших, не очень больших и прочих всеразмерных начальников. «И я там был, мед-пиво пил».

Итак, моего рискованного переназначения в ту роковую ночь не случилось. Я предложил временно возложить обязанности по руководству тогда ещё Гостелерадио на министра информации России Полторанина. Так и записали.

Михаил Никифорович не стал особенно возражать, так как в его руки передавалась судьба нового назначенца. Сам он телевидения и радио не знал, а значит, подходящего человека предложить немедленно, дабы не угодить под колеса президентского гнева, не мог. Так появилась фамилия Егора Яковлева. Практически она появилась несколько позже, но достаточно скоро. Дважды Михаил Полторанин короновал телевизионно-радийный мир. Егор Яковлев полностью его идея. Когда он спрашивал мое мнение, он прекрасно понимал, что я не стану возражать. Да и возражать не было смысла. Полторанин предлагал независимого (а в этом Егору не откажешь), профессионального организатора журналистского дела. На «Московских новостях» Яковлев уже перегорел, его голубая мечта возглавить газету «Известия» не выстраивалась. Ему нужно было уходить. Да и я, извлеченный на должность первого заместителя редактора «Московских новостей», достаточно подпортил пейзаж, когда неожиданно для себя оказался во главе никогда до того не существовавшей Всероссийской телерадиокомпании. У нас были замечательные планы. Егор Яковлев умел влюбить в себя, но и был влюбчив, а значит, пристрастен. Вспыльчив, жесток и добр одновременно. Егор есть Егор. Так о нем принято было говорить в узком кругу. На юбилее «Московских новостей» в одной из пародий на его счет было точно и остроумно подмечено антагонистическое противоречие между именем и фамилией — намек на общеизвестный конфликт в высших эшелонах власти между Егором Лигачевым и Александром Яковлевым.

Где-то внутренне, предлагая Егора Яковлева на этот пост, Полторанин ставил на место и меня. Его раздражала моя независимость. Был и другой замысел, исключающий превосходство одного из нас. Сам Полторанин, оказавшись причастным как к моей судьбе, так и к судьбе Егора Яковлева, имел постоянную возможность маневра, присоединяясь то к одному, то к другому. Я никогда не думал, что в голове человека с крупным крестьянским лицом, обманчивой, открыто дурашливой улыбкой таится столько неожиданных и лукавых замыслов, скрытых от разума и глаз даже ближайших сотоварищей. Когда однажды он рассказал мне с хитроватым похохатыванием, что ему предложили пост министра государственной безопасности, я не склонен был подыгрывать ему в скоморошистой манере. Я вдруг увидел Полторанина в генеральской форме, и мне стало слегка не по себе. В хорошо освещенном богатом кабинете как бы разом пригас свет, и в голосе похохатывающего Михаила Никифоровича послышались зловещие нотки. Он и в газете был собирателем. Его побаивались партийные тузы. Одно слово — охотник. Главное — углядеть на снегу след. А пройти по нему не сбившись — это уже дело техники.

Нелепая деталь — 21 сентября 1993 года в 15 часов я улетел в Вену, где предполагался мой доклад на общеевропейском конгрессе средств массовой информации. Тема доклада: «Телевидение и демократическое обновление России».

Пока мы летели, Ельцин успел выступить со своим обращением к народу.

Телефонный звонок выдернул меня из-под душа в венском отеле. Я взял мокрой рукой телефонную трубку. Звонил Слава Мостовой из Берлина. Он должен был приехать в Вену. Спросил, знаю ли я о последних событиях в Москве. Ничего не подозревая, я пошутил: «На какой час?» Мостовой совершенно серьезно ответил: «На 18 часов московского времени». После чего он пересказал мне подробности телевизионного выступления Президента. Что-либо уточнять было бессмысленно. Я тотчас заказал обратные билеты в Москву. Слава Богу, на следующий день из Вены был утренний рейс. Затем я имел пространный разговор с Анатолием Лысенко. Обычный разговор. Я просил сохранять спокойствие, самостоятельность суждений и поступков. Если Указ Президента действует с 20 часов, то «Парламентский час», идущий часом раньше, трогать, на мой взгляд, не стоит. В этом есть некая чистота почерка. Потом, уже вернувшись в Москву, я узнал, что наш разговор был интерпретирован иначе, как несогласие с Указом Президента, о чем немедленно было сообщено Полторанину, который в этот момент находился в «Останкино», где прощупывал политическую надежность непредсказуемого творческого коллектива. Данный разговор имел свидетелей и был пересказан мне в деталях. Полторанин на сообщение Анатолия Лысенко прореагировал в своей манере. Сами события как бы возвысили его собственную роль, и хотя Федеральный информационный центр, который он возглавлял, оставался в подвешенном состоянии, Полторанин снова почувствовал себя вершителем политических судеб. Вообще с момента назначения Брагина на пост руководителя компании «Останкино» полнообъемное политическое руководство Компанией осуществлял Полторанин. Во-первых, он чувствовал свою ответственность — кандидатуру Брагина Президенту предложил Полторанин. В ту пору его отношения с Президентом оставались хотя и в меньшей мере, но достаточно доверительными. Нужен был свой человек — исполнительный и не строптивый. Полторанин уже обжегся на Яковлеве. К отставке Яковлева он, разумеется, никакого отношения не имел. Тень Горбачева тому виной. Егор Яковлев не сумел разлюбить Горбачева столь быстро, как того требовали политические обстоятельства. Государственное телевидение — это не самоучрежденная газета, каковой были «Московские новости». Яковлев решил остаться самим собой. Это вызывает только уважение, но он не просчитал, не разглядел второго и третьего узла противоречий. В газете он проявлял личную самостоятельность, зная газету и редакцию до каждой паркетной половицы. В «Останкино» он оказался заложником телевизионного монстра. Его личные признания по этому поводу лишь подтверждают его растерянность: «Каждый день, открывая ещё одну, не замеченную ранее дверь, я обнаруживал за ней двести, а то и триста незнакомых лиц». На этот раз он проявлял личную самостоятельность в мире неузнанном и неуправляемом, но аттестованном всюду как мир Егора Яковлева.

В «Останкино» Брагин — человек для телевидения и радио чуждый оказался в недоброжелательном кольце, и Полторанин страховал его ежечасно. А тут этот лысенковский телефонный звонок, и нет в Москве Попцова, который умотал в самый ответственный момент за рубеж. Полторанин не упустил возможности, присутствуя на заседании правительства 21 сентября, именно так охарактеризовать мой отъезд. Указ Президента держался в строжайшей тайне, и никто из нас не знал о назревающей политической сенсации ни накануне, ни в тот день с утра. Мой самолет улетал где-то в 17 часов по московскому времени. Можно понять Президента, он осознавал ненадежность окружения в эпоху плюрализма, когда информация превратилась в своего рода товар. Он не мог поступить иначе. В подобной ситуации фактор неожиданности оказался, по существу, главным превосходством не столь многочисленных, как хотелось бы, сторонников Президента. Мы уже говорили, что в экстремальных условиях безукоризненных решений не принимается.

Полторанин нашел третий вариант, он принял оскорбительное для независимой Компании решение. Телевизионный канал «Россия» был перекоммутирован на управление из Останкино, которое с этого момента могло в любой момент воспротивиться неугодной передаче. Скорее всего, Лысенко не ожидал столь неадекватной реакции. Он, видимо, рассчитывал, что позиция Попцова с этой минуты будет истолкована как ненадежная — и опорой Президента в Компании должен стать некто другой, подтвердивший незамедлительно свою верность. Его вообще раздражала моя политическая активность. Мое депутатство вынуждало меня погружаться в политику. В этом смысле я был приговоренным человеком. Он, как не глупый, не чуждый интригам человек, извлек из этого внутреннего дисбаланса немалый общественный капитал: всячески инициировались слухи о Попцове, занимающемся политикой, о истерзанном черным, неблагодарным трудом Генеральном директоре, который один тащит неподъемный воз управления Компанией. Лукавый слух непременно дает лукавый результат. В тот момент подобное поведение моего коллеги явилось для меня досадным откровением. Ответный шаг Полторанина, о котором Лысенко узнал на следующий день, вынуждал его пойти дальше. Когда я приеду и начнется малоприятная процедура объяснений, он скажет: «Речь шла о существовании Компании». Лысенко, узнав о вероломном решении не то Полторанина, не то Шумейко, дает случившемуся объяснение, провоцирующее возмущение эмоциональных коллег. «Нашей Компании выражено недоверие», говорит он. Он, Лысенко, всегда старался держаться в стороне от политики. Политикой занимался Попцов, и вот результат. Нас считают прохасбулатовской командой.

Это объяснение можно признать скорее эмоциональным, нежели сущностным. Именно в этот момент в Компании работала комиссия Верховного Совета, нацеленная на поиски компромата на председателя Компании. Создание комиссии инициировал Хасбулатов. Ни для кого не было секретом, что Верховный Совет готовил расправу над российскими радио и телевидением. В моих словах есть определенная смысловая приблизительность, но рисунок атаки, предпринятой на меня в мое отсутствие в моей собственной Компании, передан достаточно точно. Смятение, как следствие внезапности случившегося, дурные предчувствия преследовали нас последние месяцы. Уже 21 сентября Лысенко предложил сделать заявление, в котором от имени административного совета Компании свидетельствовалась безоговорочная верность Президенту и его курсу. Я в этот самый момент срочно возвращался из Вены в Москву. В 15 часов по московскому времени самолет совершил посадку.

Как рассказывал днями спустя сам Анатолий Лысенко, заявление переправили в Кремль. Последовал ответный звонок пресс-секретаря Президента Вячеслава Костикова. Он похвалил за оперативность и добавил: «Теперь с вами все о'кей». Не скрою, подобные шаги не в моем стиле. Компания, которая столько сделала для защиты демократии и самого Президента, должна сохранять самоуважение и профессиональную гордость.

Я отсутствовал всего один день, но по телефонному разговору с вице-премьером Шумейко понял, как далеко продвинулись мои оппоненты как внутри Компании, так и за её пределами. Не помню, по какому поводу я выразил сомнение, и тогда Шумейко с вызовом ответил мне: «В отличие от вас, Лысенко не сомневается». С этого дня на все правительственные совещания к Шумейко, Полторанину, Гайдару вместе со мной приглашали непременно и моего заместителя — Генерального директора. Кстати, в этом нет ничего нового. ЦК КПСС всегда исповедовал подобный принцип. У каждого первого номера есть второй, который также подотчетен высшей партийной власти. И это хорошо, когда первый номер оглядывается на второго, зная, что тот вхож в ЦК КПСС и всегда может дать необходимую информацию. Склонная к истерике демократическая власть давала мне понять: в вашей Компании, господин Попцов, у нас есть свой коридор.

Где-то в районе 17 часов 22 сентября я уже был в Компании и спустя час собрал руководство. Разговор получился жестким. Я зачитал текст принятого административным советом заявления и попытался объяснить моим коллегам, что такая Компания, как наша, имеет право на менее заискивающий тон и ещё что-то о профессиональном достоинстве. Нет сомнения, в те дни Президент нуждался в поддержке. И я одобрил идею заявления. Но текст, слова должны были быть другими. Все дело в словах. Не что сказать, а как сказать.

Запомнился монолог А. Лысенко, точнее, первая фраза: «Я не берусь учить Президента, как это делают некоторые, но как человек законопослушный я принял Указ Президента и поддержал его полностью». Странное заявление, когда никто из присутствующих против Указа не высказывается. Это был камень в мой огород. Все мои встречи с Президентом носили достаточно доверительный характер и касались, как правило, анализа политической ситуации и, естественно, роли средств массовой информации применительно к обсуждаемым проблемам. Я старался не досаждать Президенту нашими нуждами, полагая, что эти проблемы обязано решать правительство, которое, увы, их не решало. Мои замечательные демократы, идеологизированные до умопомрачения, не могли мне простить Скокова, ныне опального, моих призывов к взвешенности, согласию, моего нежелания обливать Хасбулатова грязью. Буквально накануне событий, в понедельник, я появился в популярной телепередаче «Момент истины» вместе с Андреем Карауловым, где все эти острые утлы Олега Попцова были обозначены. У демократов, разместившихся в подзуживающей зоне, появилась возможность, как им казалось, осадить, а если повезет, и убрать Попцова. Они призвали под свои знамена Анатолия Лысенко, и он дрогнул.

Возможно, это была минутная слабость, я всегда верю в лучшее, но, возможно, и убеждения моего коллеги. Мы с ним прошли трудный путь, и при всех различиях (а мы поразительно непохожи друг на друга), при всех спорах и микростолкновениях теплое чувство к Анатолию Лысенко было главным моим чувством. Получилась комбинированная игра с участием Бурбулиса, который не доломал меня в свой звездный час, вкрадчивого Шахрая, Шумейко, не желающего простить мне Скокова, у которого он, в бытность свою в городе Краснодаре, работал заместителем, и Коржакова — начальника охраны Президента. У него тоже на меня зуб. Попцова не упрекнешь в любви к вице-президенту. Но телевизионную передачу, в которой ведущий высказал сожаление, что советское правительство излишне переплатило за освобождение полковника авиации Руцкого из афганского плена, я с повтора снял. Демократия и цинизм все-таки явления разные. Коржаков, узнав о моем решении, произнес приметную фразу: «Ничего, в одной камере будут сидеть». Милые и забавные мелочи жизни.

Содержание разговора, происходившего в моем кабинете, в виде сбивчивой информации было передано в ведомство Коржакова в момент самого разговора. Сообщение так и начиналось: «В настоящий момент в кабинете Попцова собрались руководители компании…» Мои собственные высказывания характеризовались как антипрезидентские, из чего можно было сделать вывод, что информация составлялась как заведомый подлог, в том виде, в котором была нужна ведомству. Обо всем этом я узнал на следующий день.

Чем опасно суждение окружения лидера, главы государства? Не уменьшением количества доверенных лиц, а усечением и стерилизацией информации, которая с этого момента ложится на стол главы государства.

А события между тем обретали совершенно иной характер.

Скорого самороспуска парламента не произошло. Парламент решил повторить вариант августа 1991 года. Во-первых, сыграть на сочувствии к осажденным. Многодневная осада парламенту была выгодна. Во-вторых, они рассчитывали на информационный прорыв через Запад. Западные корреспонденты имели свободный допуск в Белый дом. В конечном счете, рассуждали лидеры Верховного Совета, тяготеющие к сенсационности западные журналисты сделают свое дело и заставят собственные правительства оказать давление на Ельцина с тем, чтобы он снял осаду. А то, что блокада парламента — информация из мира сенсации, ни у кого не вызывало сомнения.

Ударить сильнее — это ещё не значит оказаться сильнее. Ельцин пока не выиграл у Хасбулатова, он просто ударил сильнее, и схватка продолжается, как продолжается и осада Белого дома. И каждый блокадный день делает успех Президента все более проблематичным.

В эти дни Президент и вся исполнительная власть мучительно искали выход из сложившейся ситуации. Парламент упорствовал на своем нероспуске. Милиция сдерживала натиск демонстрантов, пусть немногочисленных, но агрессивных. Средства информации, хотя и скупо, комментировали ситуацию как ситуацию с критическим сальдо.

Каждая из противоборствующих сторон решала свои задачи. Осажденным нужна была длительная осада. Заявления самого Президента, а затем Лужкова, Черномырдина о неприемлемости насилия свидетельствовали не только о приверженности всех троих демократическим убеждениям, но и опасения по поводу решительных действий, обеспечивающих безусловное исполнение президентского Указа. Задача оказалась намного более сложной: как, избежав насилия, применить его. В те дни на всевозможных встречах мне приходилось слышать призывы, обращенные к Президенту: «Борис Николаевич, проявите жесткость». Президент утвердительно кивал головой, хотя и не знал, как это сделать.

Давление экстремистского крыла в окружении Ельцина сдерживал Сергей Филатов — глава администрации Президента. Он был инициатором идеи раскола депутатского корпуса, перетягивания значительной его части на сторону Президента, вовлечения прошлых депутатов в осмысленную послеуказную жизнь. Открывались новые вакансии, людей приглашали на работу. Подобные действия оценивались как разумные и верные, на смену слепому упрямству депутатов должно прийти реальное восприятие отношения сил.

Эйфория по поводу управляемой России, правительства, поддерживающего курс Президента, контролирующего положение дел, несколько дезориентировала Президента и само правительство. Стало ясно, что поддержка президентских действий за пределами Москвы ещё не дает эффекта полной победы. Тогда во всевозможных приватных разговорах, случались ли они в кабинете Президента либо в кругу его ближайшего окружения, многие из нас не уставали повторять:

— В Ростове можно выиграть наполовину, в Мордовии — на две трети, в Иванове — на треть. И все равно в общем пересчете это будет вроде как победа. Но так возможно сказать только в одном случае — если в Москве выигрыш окажется полным, на все 100 процентов.

Никакой непроясненности относительно упраздненного, но заседающего в осаде парламента, коронующего нового «главу государства», приговаривающего к смертной казни, прекращающего финансирование, низлагающего и карающего, быть не может.

Срок, обозначенный в обращении правительства к парламенту — к 5 октября полностью освободить Белый дом, — приближался. За неделю до этого в беспорядочных столкновениях у Белого дома погибает полковник милиции Рештук. И попытка захвата Штаба вооруженных сил СНГ, и гибель Рештука можно посчитать испытанием нервов, пробой сил. И хотя среди депутатов произошел ожидаемый раскол, группа в 150–200 человек, настроенных наиболее агрессивно, продолжает инициировать деятельность чрезвычайного съезда.

ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА


28 сентября Патриарх всея Руси Алексий выражает готовность способствовать примирению сторон. Начинаются переговоры в Свято-Даниловом монастыре. На первом этапе парламент представляют Вениамин Соколов и Рамазан Абдулатипов — первый возглавляет палату республики, второй национальную палату парламента. Позицию Президента на переговорах представляет Сергей Филатов, правительства — Олег Сосковец, руководства Москвы — мэр города Юрий Лужков. К этому моменту уже ясно: внутри Белого дома созданы вооруженные формирования. Ясно и другое — что ранее отрицаемые закупки стрелкового оружия, сделанные с согласия первого заместителя спикера Юрия Воронина, на самом деле имели место, как и колоссальные запасы продуктов, что, конечно, нельзя считать простым совпадением.

Дом оборудован резервными энергосистемами. Чисто теоретически его жизнь в автономном режиме могла быть достаточно длительной. Именно оружие, оказавшееся в руках казаков, участвовавших в боевых действиях в Приднестровье, чеченцев, прибывших с Северного Кавказа, да и чеченцев московского разлива, отставных офицеров из союза Терехова, отрядов Баркашова (организатора фашистской партии в России), явилось сигналом опасности и ключевым моментом как самих переговоров, так и возможности их продолжения.

На переговорах были заявлены две взаимоисключающие позиции. Полное разблокирование Белого дома, восстановление энерго — и водоснабжения, телефонной связи, беспрепятственного движения автотранспорта. И как итог отмена Указа Президента.

С другой стороны, исполнительная власть любые свои шаги связывала с выполнением главного требования — немедленного разоружения незаконных формирований и столь же немедленной сдачи оружия поштучно и под контролем прокуратуры. Далее следовал перечень обязательств, выполнение которых исполнительная власть гарантирует бывшим депутатам: устройство на работу, беспрепятственный отъезд по месту жительства и участие в выборной кампании в новое Федеральное собрание, выплаты за незавершенный срок депутатской деятельности. Разумеется, все это исходя из Указа Президента, который и есть законодательная норма до следующих выборов.

Как раз в эти дни я встречался с Абдулатиповым. За месяц до того мы участвовали в пресс-конференции нового общественного движения «Согласие ради Отечества», что впоследствии навлекло на меня гнев демократов. В конце июля конфронтация достигла предельной отметки, и необходимо было найти иное пространство согласия вне привычных властных структур. Тогда и появилась, на мой взгляд, неглупая мысль созвать Ассамблею граждан России, которая могла ослабить противостояние в центре и в регионах. В инициативном комитете оказались Юрий Скоков, Егор Яковлев, Нина Валтазарова (Социалистическая партия), Рамазан Абдулатипов, Николай Травкин, Евгений Кожокин, Дмитрий Рогозин, Николай Федоров, и пригласили меня. Затем Егор Яковлев спрыгнул с поезда, а я остался. Туда же собирался войти и Степашин. Но это можно считать поводом № 1 моего участия в этой затее. Поводом № 2 следует считать попытку противостоять искушению, а оно могло возникнуть, образовать ещё одно ядро антипрезидентской оппозиции, тем более что в составе оргкомитета оказалось трое обиженных Президентом: Е. Яковлев, Ю. Скоков и Н. Федоров. Не менее важным было ещё одно обстоятельство: авторы замысла в большинстве своем отрицательно относились к Верховному Совету и были сторонниками досрочных выборов.

Последний раз в усеченном составе мы встретились 27 сентября. Наши прежние замыслы теперь были похожи на исторические свидетельства другой эпохи. Указ Президента перевел стрелки часов. Абдулатипов предложил принять заявление, осуждающее действия Президента. Мнения разделились. Я сказал, что самое нелепое сейчас собачиться с Президентом, надо готовиться к новым выборам. Указ Президента лишен безукоризенности, как всякое вынужденное решение. Он антидиктаторский, потому что назначает выборы и готовит референдум по новой Конституции. Кожокин, Степашин, а после небольшого раздумья и Скоков поддержали меня.

Я спросил Абдулатипова: что его удерживает в Белом доме? Он не может не понимать бесперспективность затворничества. Чуть ранее он достаточно темпераментно осуждал Хасбулатова, говорил, что его непомерное властолюбие, мстительность, коварство завели парламент в тупик, что он, Абдулатипов, стал заложником этого страшного человека.

Я повторил вопрос, почему он не употребит своего влияния, чтобы убедить какую-то часть людей покинуть Белый дом и тем самым убавить накал противостояния. Он ответил:

— Если я уйду, они бросят мне в спину — предатель, испугался.

Следует признать, что, исключая достаточно узкий круг политиков, слепых приверженцев парламента, все остальные, в том числе и противники Президента, понимали: Указ Ельцина — это выход из тупиковой ситуации. Наконец узел, затянутый до каменной твердости, рассечен.

Зададимся вопросом: а разве результатом замысла «непримиримых», одержи они верх, был бы либерализм? Ничего подобного. Бескомпромиссное, волевое подавление, направленное на низложение Президента, чуть позже суд над ним и его сторонниками, — вот на что рассчитывала противоположная сторона.

Я полагал, что Абдулатипов не говорит всей правды. Доподлинно известно, что после объявления Указа, во время первого заседания парламента, он шепнул на ухо Хасбулатову: «Я с тобой, Руслан». Традиционная кавказская солидарность или свой рисунок борьбы? Известно, что Абдулатипов всячески стимулировал агрессивность Хасбулатова на протяжении первых двух дней «парламентского мятежа». Известно и другое: попытка выдвижения осужденного Хасбулатова в депутаты уже нового парламента случилась именно в Дагестане, где избирался в Федеральное собрание Абдулатипов. Попытка не имела успеха, так как была пресечена Центральной избирательной комиссией. Абдулатипов в Дагестане самая популярная политическая фигура. Мог ли он не знать, что в этой маленькой республике вызревает идея избрания Хасбулатова в новый парламент? Полагаю, что и знал, и, вдали от Москвы, не противился этому замыслу. Сказанное не есть упрек. Абдулатипов, как человек образованный и умный, в одинаковой степени недолюбливал и Президента и Хасбулатова, но, будучи зависимым и от того и другого, старался хотя бы негласной критикой в их адрес засвидетельствовать свое бунтующее начало, свою несломленность. При равной нелюбви в тот момент вверх взяла сила кавказской сродненности.

Первый тур переговоров в Свято-Даниловом монастыре обнадежил ненадолго. Доклад, сделанный по возвращении в Белый дом Соколовым и Абдулатиповым, был принят в штыки. Делегации было высказано недоверие. Тут же утвердили новый состав, но уже во главе с Ю. Ворониным. Помимо него, в делегацию были включены депутат Домнина, когда-то сторонница Ельцина, а затем его оголтелый противник, и все тот же Абдулатипов. Появление Воронина во главе делегации на переговорах усилило подозрение, что агрессивность парламента обретает новый импульс. Оставалось понять: на что рассчитывает парламент, избирая тактику ультиматума? Рисунок переговоров мгновенно изменился. По разные стороны стола сидели бывший первый заместитель Хасбулатова и нынешний. По свидетельству Сергея Филатова, уже первые часы переговоров с участием Воронина показали, что начинается продуманная игра, цель которой — затянуть процедуру, как бы априори признать бессмысленность переговоров. Характер требований, заявленных от имени парламента, стал, по существу, ультимативным, позиция — непримиримой. Прямо с порога Ю. Воронин заявил: «Ни о каких условиях и договоренностях не может быть и речи, пока полностью не будет снята блокада Белого дома».

Попробовали наладить вторую переговорную цепь — создали группу экспертов. Они готовили проект соглашения. Затем за стол переговоров садились делегации в полном составе. Председательствовал Патриарх Алексий. Три попытки выработать соглашение успеха не имели. Соглашение не выстраивалось, превращалось в обыкновенное заявление. Уже договорились подписать совместное заявление, но вскоре и от этого отказались. Любой шаг к сближению Воронин перечеркивал очередным ультиматумом, окрашенным истерикой депутата Домниной. В итоге каждая из сторон давала свое свидетельство журналистам, обвиняя противоположную сторону в нереалистичности её позиции. Срок, обозначенный в правительственном обращении, тоже был своего рода ультиматумом, он приближался. Его истечение могло стать началом каких-либо нестандартных действий, иначе беспомощность центрального правительства, как и правительства Москвы, становилась очевидной. Представлялось алогичным, что нарастающая нервозность исполнительной власти, не желающей силового столкновения и, конечно же, опасающейся его, не вызывает неадекватной реакции в Белом доме. Переговоры в Даниловом монастыре оказались на грани срыва. Использовалась любая мелочь, вплоть до неточностей, допускаемых журналистами. Когда патриарх встретился с Президентом днем ранее, а телевизионный сюжет ошибочно был заверстан днем позже. Этого оказалось достаточно, чтобы Воронин обвинил патриарха в лукавстве, что тот якобы наезжает с докладами в Кремль, где получает у Президента инструкции на следующий тур переговоров. Краткосрочный перерыв в переговорах по причине нездоровья Алексия объясняется этой выходкой Воронина, оскорбившей патриарха.

Все эти дни на телевидении, радио были тревожными. В воздухе висело предчувствие беды. В течение практически всей недели каждый рабочий день я начинал разговором с начальником службы безопасности Компании.

Очередной раз рисуя на листе бумаги всевозможные комбинации, я спрашивал себя: какой резон Белому дому затягивать переговоры? Чем вызвано ужесточение позиции Воронина? Мы имели постоянную информацию из Белого дома, там работали наши корреспонденты. Все они говорили в один голос о гнетущем чувстве, преобладающем среди депутатов, нежели взвешенном, предполагающем какую-то нестандартную активность. Очень скоро стало ясно, что в Белом доме образовалось некое подобие военной хунты в составе: Ачалов, Макашов, Баранников, Дунаев. Все они формально подчинялись Руцкому, который руководил предполагаемой обороной резиденции парламента. Но все они были неизмеримо профессиональнее Руцкого в своем деле, и, скорее всего, именно они контролировали ситуацию и поведение Руцкого. Если военные затягивают переговоры, а их положение вроде как безвыходное, следовательно, они на что-то рассчитывают. Возможно, ждут перелома в настроении общества, но это ожидание длительное.

Всего могло хватить — продуктов (окруженный милицией Белый дом — это же не всамделишная блокада) и скупо расходуемой электроэнергии (депутаты, заседающие при свечах, производят впечатление экзотическое, театрально-постановочное, как и момент самовеселья — поющий оперную арию депутат Челноков или пляшущий депутат Бабурин — все это мы увидели в информационных выпусках).

При всей трагикомичности происходящего отсеченность от окружающего мира, когда ты находишься в самом центре Москвы, действует изнуряюще. Военные не могли не заметить, что у депутатов сдают нервы, и тем более у людей, вовлеченных в эти события, собранных откуда ни возьмись и не очень жалующих понятие «воинской дисциплины». Вооруженные формирования, наспех сбитые в отряды, были больше похожи на махновцев, чем на воинские части. Не было главного — психологической устойчивости, или, проще говоря, поведение защитников Белого дома могло оказаться непредсказуемым. Следовательно, переговоры — отвлекающий маневр. И суть замысла — дотянуть до субботы и воскресенья. Примерно в это же время стало известно о выступлении в Белом доме Соколова, потребовавшего отставки Хасбулатова как человека маниакального и не способного в этих условиях ни на какие разумные шаги.

На защиту Хасбулатова поднялся Руцкой.

«Коней на переправе не меняют», — сказал он. Затем в своей солдафонисто-гусарской манере он охарактеризовал Руслана Имрановича как надежду России, демократа, выдающегося парламентариста, мужественного борца против диктатуры. Надо отдать должное Соколову, с точки зрения политической этики он сыграл безукоризненно, поступив и принципиально, и мужественно. Вениамин Соколов красиво вышел из игры, сохранив авторитет среди людей своего круга. А для доктора наук, академика Соколова это не так мало. Съезд, а точнее, немногочисленное собрание депутатов Соколова не поддержало. На пресс-конференции Хасбулатов оценит выступление Соколова как вредное и ошибочное.

Один из заместителей спикера, Исправников, совершает челночные рейды между Кремлем и Белым домом. Я случайно оказался свидетелем одной из его встреч с Филатовым. Исправников жаловался, что он вот уже три дня под подозрением, его отсутствие тотчас замечается, отлучаться из Белого дома ему становится труднее и труднее. Филатов усиливает давление на депутатов. Срочно создаются промежуточные службы при Президенте, нацеленные на заключительную работу над проектом Конституции, подготовку к выборам, формируется некое пространство престижных рабочих мест для депутатов. Цель замысла — расколоть не просто депутатское многолюдие, расколоть оппозицию. Предложить значимые должности с хорошей зарплатой. Оставить в Белом доме ярых и непримиримых. Дать понять обществу — разумная и умеренная часть депутатов составляет большинство и считает противоборство с Президентом бесперспективным. Депутаты, приступившие к работе в структурах исполнительной власти, президентской администрации дают направо и налево интервью, призывают своих коллег прекратить бессмысленное заседательство и покинуть Белый дом, говорят об усталости общества и гибели идей парламентаризма. С последним нельзя не согласиться. Верховный Совет много сделал для того, чтобы доказать, что парламент в России — ещё одна разновидность диктатуры, не имеющая ничего общего с парламентскими традициями развитой демократии. В этом смысле рисунок взаимоотношений парламента и Президента, парламента и правительства был выдержан в предельно контрастных тонах, не дополняющих друг друга, а взаимоисключающих. Никого не интересовало разделение обязанностей, прав, как, впрочем, и функций контроля. Борьба шла только за верховенство, а значит, право бесконтрольности и непогрешимости своих действий.

Если оглянуться назад и перечитать любые изменения статей прежней Конституции, касающиеся управления государством и обществом, нетрудно увидеть желание депутатов усечь, парализовать любую власть, кроме собственной.

Нельзя сказать, что депутаты, покинувшие парламентский лагерь, преуспели в своих обличительных откровениях и перевербовали своих коллег. Общество измучено конфронтацией, и его политические амбиции упрощены. Даже плохой конец лучше бесконечной неизвестности. Не существовало поднимающейся как на дрожжах любви к Хасбулатову либо парламенту, как не существовало и безмерной, незыблемой любви к Президенту. В этот момент симпатии оказались на стороне Ельцина, поступившего мужественно и решительно, как и подобает поступать главе государства. И уже мало кого интересовала степень бесспорности президентского шага.

Россия выросла на традициях сильной власти, потому столь велико смятение перед беспределом и беспомощностью тех, кого принято называть властью. Кошмарная череда нерешительности была наконец нарушена главой государства. В душе большинства сограждан возникла чувственная симпатия к уже позабытой силе верховной власти. Решительность в этот момент оказалась в большей цене, чем безупречность.

Захваченная событиями вокруг Белого дома и вызывающим недоумение послеуказным молчанием Президента, пресса проглядела Данилов монастырь. «Мало ли переговоров. Ну, ещё одни, подумаешь».

Просматривая газеты за последние дни сентября, я обратил внимание на два момента в поведении российского парламента.

27 сентября на переговоры с Черномырдиным делегируется не кто-то из руководства парламента, а Виктор Баранников. Кстати, сам Черномырдин в эти дни неоднократно заявлял о своей готовности поехать в Белый дом и попытаться лично убедить депутатов в бесполезности затянувшегося конфликта. Трудно сказать, кто именно: Президент, его окружение или члены кабинета удержал Черномырдина от этого шага. При агрессивности Ачалова и Макашова премьер мог оказаться в числе заложников. И второе. Договоренности, достигнутые Соколовым и Абдулатиповым в Даниловом монастыре, были аннулированы не Хасбулатовым или Президиумом Верховного Совета, а так называемым военным руководством, отвечающим за оборону Белого дома, в составе Ачалова, Баранникова, Макашова, Дунаева. И только потом по этому поводу высказывается спикер. И хотя понятно, что главным мотивом на переговорах является факт сдачи оружия, тем не менее голос военных в оценке событий внутри и вокруг самого гражданского ведомства, каковым во всех странах является парламент, становится определяющим.

Да и все воронинские маневры на переговорах крутились вокруг одной и той же проблемы: как заставить президентскую сторону признать формирования, оказавшиеся в Белом доме, законными. Здесь была маленькая хитрость. Придать незаконным формированиям статус воинских частей, якобы охраняющих Белый дом, значит признать законность указов Руцкого по этому поводу, а значит, признать законность его президентства. Плюс к тому и оружие, оказавшееся в их руках, становится обыкновенным атрибутом регулярной армии. Все происходящее в Белом доме на самом деле обретало иное наполнение. Поэтому решительным требованием президентской стороны было аннулирование факта нелепого президентства Руцкого. Пожалуй, именно тогда я понял, что ситуация будет иметь не политическое, а силовое разрешение. Если в Белом доме военные взяли власть, рассуждал я, они изберут путь наиболее близкий их профессиональному навыку. А если мои предположения правильны, то тактика на затягивание переговоров в Свято-Даниловом монастыре не может быть рассчитана на дальнюю перспективу. Скорее всего, вызревал скоротечный план, который будет осуществлен в ближайшие дни. По традиции, днями массовых шествий и беспорядков считались дни нерабочие — суббота и воскресенье. Нацеленность на силовое столкновение уже не вызывала никакого сомнения. Это подтверждал и характер слухов о якобы переходе на сторону взбунтовавшихся депутатов некоторых частей в российских гарнизонах, войсках КГБ, МВД, сотрудников прокуратуры. В этом смысле затворники рассчитывали на Руцкого, который был кадровым офицером и, как им казалось, был для армии своим человеком. Правда, в кадровости Руцкого есть один изъян — Руцкой летчик. Россия — страна сухопутная, и в ней традиционно главенство в армии держала пехота. И министрам обороны, нарушавшим эту традицию, в силу собственной биографии представляющим другие рода войск, было всегда непросто. Маршал авиации Шапошников — тому справедливое подтверждение. Рассчитывать на особую популярность Руцкого в армии, как и в других силовых ведомствах, было бы излишним. К тому же, судя по ситуации, и внутри Белого дома Руцкой, как, впрочем, и Хасбулатов, утратили свою главенствующую роль — один над военными, другой вообще над парламентом.

30 сентября В этот четверг я подписал приказ о переводе Компании на работу в чрезвычайном режиме. Была усилена охрана, установлено круглосуточное дежурство всех технических служб и служебного транспорта, созданы оперативно-информационные команды, работавшие в круглосуточном режиме. Генеральный директор Компании Анатолий Лысенко, человек спокойный и флегматичный, счел эту меру скорее проявлением моей эмоциональности. Однако возражать не стал, подчеркнув, что режим может быть более мягким, с правом дежурства дома.

1 октября Пятница прошла достаточно нервозно. Никаких особых событий не случилось. Увеличилось количество митингующих. Митинги были спонтанными, не особенно многочисленными, но злыми. К этому следует добавить несколько вылазок в вечерние часы с попыткой захвата ИТАР-ТАСС. Все эти действия, скорее, напоминали психологические атаки, прощупывание.

Виталий Игнатенко, руководитель ИТАР-ТАСС, позвонил мне вечером. Пожаловался — главный центр информационной связи страны охраняют несколько вахтеров, и добиться от министра внутренних дел Ерина какой-либо помощи в усилении охраны он не в состоянии. Вообще поведение милиции в эти дни, как и руководства КГБ, было малообъяснимым.

2 октября Предчувствие нас не обмануло. В субботу на Смоленской площади, у станции метро «Смоленская», произошло одно из самых ожесточенных столкновений. Все было: баррикады, перевернутые машины, спецназ, ОМОН, водометы и даже пожар. Противоречивые цифры раненых и покалеченных.

Я вместе с генеральным директором находился на работе. Информация поступала прямо с места событий, техническая неоснащенность корреспондентов раздражала до крайности. Не было даже радиотелефонов. Поступающую информацию приходилось все время перепроверять. Было такое впечатление, что мы погружаемся в мир слухов. Любая информация казалась недостоверной. В эти дни во мне, как в писателе и редакторе с многолетним опытом, боролись два начала: редакторское и авторское. Как редактор и политик я все время успокаивал себя: «Сдержанность, главное, сдержанность. И без того все воспалено до предела. Никаких комментариев, только факты». Но во мне говорил и другой голос: «Катастрофа накатывается как лавина. Не проморгать, успеть предупредить». В кругу коллег уже в субботу вечером я сказал:

— Столкновение на Смоленской площади похоже на генеральную репетицию. Что-то у них не получилось. Завтра мало дождаться, его надо пережить.

Мне показалось, что я разгадал план Макашова, а может быть, Ачалова или Баранникова. Тот факт, что Смоленская площадь практически соседствует с Белым домом и именно там произошли беспорядки, нельзя рассматривать как случайное совпадение. Не исключено, что главные события должны были произойти в субботу. Задача непримиримой оппозиции была простой организовать столкновения в непосредственной близости от Белого дома, в районе, который не относится к разряду неблагополучны. Лучше всего, чтобы это было место, где беспорядки раньше не случались. Центр города, старый Арбат, субботнее гуляние… Народу много, все расположены к веселью и отдыху. И вдруг близкая и кровопролитная схватка, перевернутые машины и водометы. Зачинщики беспорядков получили жесткое задание: раскачать толпу до истерического состояния, чтобы милиция и ОМОН запросили подкрепления. По упрощенной и естественной схеме дополнительные силы будут переброшены из близлежащих районов города. Таким районом можно считать район Белого дома. И вот тогда на ослабленные кордоны милиции двинутся главные силы путчистов, ведомые и подстрекаемые Анпиловым и Константиновым. Они прорвут блокаду (численное преобладание толпы очевидно), соединятся с силами защитников, а дальше… А дальше произойдет то, что произошло на следующий день, в воскресенье. Субботний замысел не удался. Ерин оцепление вокруг Белого дома не ослабил, не заменил части, хотя это следовало сделать. Психологическая усталость частей ОМОНа, окружающих Белый дом, была заметна невооруженным глазом. Не усиленной оказалась московская милиция значимым пополнением из других частей. Полурастерянность, немобилизованность нашей милиции наводили на грустные размышления. Многолетно правоохранительные органы имели дело с послушным народом, и вся атрибутика: лагеря, пересыльные тюрьмы, Лубянка, создали не только образ всесильных правоохранительных органов, но и стиль взаимоотношений с ними. Наша милиция уже шестьдесят лет не противостояла разбушевавшейся толпе. Она всегда сопровождала толпу организованную: праздничные демонстрации, футбольных болельщиков. У нас даже водометов не оказалось. «Моя милиция меня бережет». Звучит как притча. Мы просто не учли, не разобрались, что начальный этап демократического развития одарил нас иной философией, иными нормами поведения. В этом смысле преступность есть величина, сопутствующая плюрализму, свободе, демократии. Плюрализм всеохватен. Вор пользуется возможностями демократии с не меньшей изобретательностью, чем директор завода или депутат. Один привык к привилегиям и в их отсутствие страдает, другой создает привилегии ловкостью рук и пользуясь отсутствием закона. Сейчас мы говорим вслух об экономической амнистии. Денег у государства нет. Демократия ещё не оснастилась способностью производить. Пока она профессиональна только на ниве разрушения, на придании проклятию тоталитарного прошлого. «Мы наш, мы новый мир построим» — это ещё впереди. «Закон должен разрешить отмыть черные деньги, пустить их на развитие производства». Тоже из категории иллюзорных заблуждений. Отмыть отмоют, а вкладывать куда-либо подождут.

Однако вернемся к событиям первой октябрьской субботы 93-го года. Схватка на Смоленской площади потому и затянулась. Беспорядок гасили малыми силами, опасаясь ослабить другие болевые точки в городе. Утро 3 октября не предвещало беды. Состоялось богослужение в соборе Василия Блаженного. Высокие лица государства со свечками в руках были запечатлены во всех информационных программах. Многие посчитали, что оппозиция выдохлась в субботней схватке и воскресенью достанется лишь остаточный пар эмоций. Митинг у парка Горького. Еще где-нибудь подемонстрируют свой протест. У Белого дома поиграют мускулами и разойдутся. Где-то в начале первого я распрощался со своим заместителем Анатолием Лысенко: ему нездоровилось и он поехал домой со словами: «Кажется, все спокойно». Ни я, ни он ещё не знали, что получасом позже в районе площади Свободной России будет прорвано кольцо ОМОНа и вооруженные формирования, сосредоточенные в Белом доме, начнут штурм мэрии.

Сам факт штурма мэрии казался диким и нелепым. Зачем? Но очевидное и кажущееся, как правило, понятия несовместимые. Я немедленно собрал у себя в кабинете руководителей технических служб. Мы проанализировали ситуацию, посетовали на недостаточность охраны (в Компании находилось около 40 милиционеров с 15 автоматами). Программа «Вести», вышедшая в 14 часов, и материалы, поступившие на радио, лишь подтвердили, что события вокруг Белого дома приобретают драматический характер. Штурм мэрии увенчался успехом. Мятежники захватили четыре этажа, оттеснив охрану мэрии на седьмой этаж. Надо заметить, что все видеоматериалы, передающие эти события, засвидетельствовали факты мародерства, когда захватившие мэрию вытаскивали телевизоры и растаскивали компьютеры, пишущие машинки. Потом мы узнали подробности и увидели парламентский балкон, на котором ораторствовали опьяненные победой Руцкой и Хасбулатов, призывая к штурму «Останкино» и Кремля.

Ранее, в четверг, очень поздно, где-то в половине первого ночи, раздался телефонный звонок. По характеру сигнала я понял, что это межгород. Каково же было мое удивление, когда в трубке я узнал голос Югина, заместителя председателя парламентского комитета по средствам массовой информации. Югин мне сообщил, что я приглашаюсь на заседание съезда. Депутаты хотели бы определить степень моей вины за информационную блокаду, в которой находится Белый дом. Любопытно, что именно в четверг мы записали группу депутатов, которые высказали свое мнение о происходящих событиях, среди них были и те, кто покинул Белый дом, и те, кто в нем остался. Но материал был ценен не откровением депутатов. Мы предполагали этот материал поставить в эфир в пятницу. Я сказал Югину, что информация о событиях, происходящих внутри Белого дома, постоянно присутствует на телеэкране. Парламент, а значит и съезд, Указом Президента распущен, назначены новые выборы. А значит, участие экс-депутатов в теле — и радиопередачах, как это было прежде, попросту нереально.

— Начинается предвыборная кампания, милости просим! — закончил я разговор раздраженным призывом. — Кончайте же это томление мстительным бездельем. Работать надо, мужики.

(Когда я заканчивал эту книгу, спустя восемь месяцев после октябрьских событий, в прокуратуре России я узнал об указе А. В. Руцкого. Указ был подписан в тот самый четверг. Из указа следовало, что я отстраняюсь от своих обязанностей и новым председателем Всероссийской телерадиокомпании назначается Виктор Югин).

На съезд явиться я, конечно, отказался. Бесспорно, этот звонок был санкционирован. Учитывая мое депутатство, приверженность идеям гражданского мира и согласия, непростоту отношений как с непримиромой оппозицией, так и с леворадикалами, мои парламентские противники решили использовать шанс. В безвыходном положении люди и сверхподозрительны, и сверхдоверчивы одновременно. Дезинформация обо мне, широко распространенная не без участия ряда «доброжелателей» из окружения Президента, достигла стен Белого дома. Попцов не согласен с Указом Президента. Попцов постоянно брал интервью у Хасбулатова. Конечно, Комиссия Верховного Совета, проверявшая Компанию накануне событий, многое здесь поднапортила. Уж слишком очевидной была враждебность к самому Попцову. И тем не менее надо попробовать с ним столковаться. Не получится — прямо в зале и арестуем.

С кем обсуждал эту идею Югин, я не знаю. Его последняя фраза в нашем разговоре была симптоматичной: «Ты, конечно, не придешь?» Я засмеялся. Мне ли не знать, что и для депутатов Николая Павлова, и Михаила Астафьева, и Анатолия Аксючица, для всей непримиримой оппозиции я был костью в горле, врагом номер один. Впрочем, они никогда не скрывали этого.

Мои переговоры с МВД, Администрацией Президента о необходимости усилить охрану Компании кончались многословными обещаниями. «Трудно, но постараемся». При каждом из таких разговоров меня не оставляло чувство общения с людьми, застигнутыми врасплох. Их кто-то ненароком разбудил, а они продолжали жить ощущениями воскресного дня. Нечто подобное произошло и в «Останкино». Я позвонил Брагину, он подтвердил информацию, что мятежники на пяти машинах движутся к телецентру. Мы ещё раз проверили нашу готовность работать в автономном режиме, независимо от «Останкино».

Станислав Буневич, технический директор Компании, со всем своим штабом находился тут же. Я спросил: «Сколько времени потребуется на перекоммутацию каналов?» Невозмутимый Остапович пожал плечами.

— Минут двадцать, а можно и быстрее.

Вернулся запыхавшийся Лысенко. Он узнал о событиях по радио и, не добравшись до дачи, погнал машину назад. В эти часы мы смогли убедиться — у нас есть команда. И хотя недостатка в сотрудниках не было — мы работали в чрезвычайном режиме, — народ все прибывал и прибывал. Людей собирало чувство профессионального долга, опасности и азарта, журналист всегда остается журналистом. Чисто житейски телевидение и радио в эти часы становились самым рискованным местом. Мои коллеги съезжались на беду: отстоять, защитить. Каждые полчаса я разговаривал с Брагиным по телефону. Немыслимо, милиция не задержала колонну машин с мятежниками, двигающуюся на «Останкино». Где-то в районе 17.30 у Останкинской башни началась стрельба. Мы ещё раз собрали технических специалистов, руководителей служб информации.

Все понимали — время не терпит. Я сказал, что принимаю решение перевести управление телеканалами на ВГТРК. Судя по всему, с минуты на минуту начнется штурм «Останкино».

Никто не спорил. Я тотчас позвонил министру связи Владимиру Булгакову. Я сообщил ему о нашем решении. Он понял меня с полуслова, однако попросил зафиксировать это решение письменно. Я не стал отрицать. Порядок есть порядок. Быстрота, с которой была проделана эта техническая операция, у меня вызвала восхищение. 14 минут. «Радио России» и «Вести» размещались в «Останкино», какого-либо недостатка подробностей о происходящем у нас не было. Спецотряд «Витязь», брошенный на усиление охраны «Останкино», практически уже вел бой. Позже мы увидели эти страшные кадры. И грузовик, проламывающий стену здания, где размещалась эфирная зона, и окровавленных людей, и трупы, лежащие на полу, непонятно чьи — все в одинаковой пятнистой одежде. Часом ранее горела мэрия, теперь горит «Останкино». Мы с Анатолием Лысенко быстро просчитали варианты. Выбор невелик. Студий, откуда идет вещание, должно быть по меньше мере две. В 18.30 Александр Нехорошев (руководитель информационной службы) высказал опасение, что «Вести» из «Останкино» в 20 часов не смогут выйти в эфир. Весь видеоматериал там.

Несколькими минутами позже я снова позвонил Брагину. Голос хотя и рапортующий, но растерянный. Ему там непросто. Я произношу ободряющие слова, хотя понимаю — им там нужны бронетранспортеры, а не заверения в солидарности. Брагин высказывает опасение, что не исключена возможность прекращения вещания. Я его успокаиваю, говорю, что мы готовы к этому варианту. Еще раз собираю людей, уговариваемся о плане действий. Главное безопасность сотрудников. Их надо предупредить, что мы готовим запасной вариант. Под рукой информационные потоки службы радио. Первые выпуски по телевидению проведем в устном варианте, с листа из запасной студии. Первые часы будет ощущаться нехватка видеоматериала. Надо установить контакты с нашими зарубежными коллегами, пригласить к сотрудничеству все независимые коммерческие съемочные группы. Опыт, слава Богу, есть — август 1991 года. Работаем круглосуточно. Выходим в эфир с информационными выпусками каждый час. Сергей Скворцов предложил усилить вещательный пояс и вывести в прямой эфир Шаболовку.

Договорились с Анатолием Лысенко, что он более предметно займется Шаболовкой. Я — резервной студией. Тут же сформировали рабочую команду. Скворцов во главе. Торчинский в качестве ведущего, Крюков как режиссер. Всех остальных соберут на месте. Машина, охрана вперед, работаем попеременно, координация за дирекцией канала «Россия». Спустя час Скворцов и Торчинский сообщили о готовности выхода в эфир. Я почему-то засмеялся и подмигнул Буневичу.

— Порядок, Шаболовка под ружьем.

События развивались стремительно. Обстановка в Москве обострялась буквально по минутам. Молчание властей становилось угрожающим.

Здесь правомерно вернуться несколько назад. В 15 часов, когда уже горела мэрия, переговоры с Свято-Даниловом монастыре продолжались. События в Москве обретали характер всероссийских. Президент находился в своей загородной резиденции, премьер молчал. У Грачева отвечали, что министр на выезде. Вся остальная власть, включая мэра Москвы Лужкова, на переговорах в монастыре. Было ясно, что в этих условиях значимым может оказаться выступление только первых лиц. Попытки дозвониться до монастыря оказались тщетными, тогда я выбрал другой путь. Я дозвонился до машины Лужкова и очень понятно и жестко объяснил водителю, что ситуация критическая, он немедленно должен проникнуть в зал переговоров и, сославшись на звонок Попцова (у нас с Юрием Михайловичем добрые отношения), немедленно вызвать его к телефону. Кто это был, водитель, охранник, я не знаю, но мою просьбу он выполнил незамедлительно. Лужков позвонил через несколько минут. Я не могу скрыть своих симпатий к этому мужественному и профессиональному человеку. Я бегло проинформировал его о ситуации:

— Мэрия горит, семь этажей в руках мятежников. В данный момент несколько машин с вооруженными людьми приближаются к «Останкино». Через час они начнут штурм телецентра. На Шаболовке студия для эфира готова.

Как рассказывал потом Сергей Филатов, они втроем (Сосковец, Лужков и он) поехали на Шаболовку. Тут же в студии набросали текст обращения. Сначала хотели все втроем выйти в эфир, потом посовещались и решили, что этого делать не стоит. Главой города является мэр, и успокоить москвичей должен он. Трое в прямом эфире в такой момент — это ещё и факт растерянности. Появление Лужкова на телевизионном экране (а ведь это был воскресный день, и тревожная информация уже взвинтила общество) можно счесть мигом отрезвления. Растерянность, охватившая Москву, споткнулась о препятствие. Мэр слыл мужественным человеком. Он очень волновался и, может быть, в момент выступления — спонтанного, непричесанного, под рукой не было достаточного анализа ситуации — понял, что от его уверенности зависит если не все, то очень многое, и он старался. Я пошутил тогда в кругу своих коллег (в кабинете толпился народ): «Первую задачу мы выполнили. Показали согражданам живую власть».

По мере нарастания напряжения вопросы: почему молчит Президент? Почему молчит премьер? И вообще, что происходит?.. — обрели характер навязчивых. Где-то спустя два или три дня в газете «Известия» один из лидеров «Демократической России» задавал риторический вопрос: где была наша славная милиция и были ли в Москве вообще надежные силы, способные противостоять беспорядкам? Он сообщил также о паническом настроении одного из руководителей московских правоохранительных органов. Увы, но именно изнутри милиции исходили слухи о предполагаемом переходе частей МВД на сторону мятежников, о бунте неподчинения в следственном управлении, о ненадежности группы «Альфа». Я могу свидетельствовать, что в эти часы я руководитель общенациональной телерадиокомпании, — имея доступ к разного рода правительственной связи, не смог переговорить ни с министром внутренних дел, ни с министром обороны, ни с руководителем московской милиции.

«Нет!» «На выезде! Проводит совещание!» Единственным человеком, с которым связь была постоянной, был премьер. Он с трудом отвыкал от мнения, что все существующее телевидение и радио в России — это «Останкино». Скорее всего, только после того как перестал работать останкинский канал, премьер осознал, что каким-то малопонятным для него образом национальный канал продолжает работать, а значит, существует ещё какое-то телевидение и какое-то радио, которые называются российскими. Это печальное признание сделать необходимо.

Выжидательная тактика правоохранительных органов, конечно же, была не случайной. Господин Ерин в эти минуты, сам того не подозревая, скорее чисто теоретически управлял своим ведомством, никак не предполагая, что на практике оно уже давно ему не подчинено. Вся ситуация в Москве с 16 часов 3 октября, когда милиция отступила под натиском толпы, во главе которой шла линия боевиков, вооруженных железными прутьями и захваченными у той же милиции единичными щитами, стала неуправляемой. И город, имевший самое большое насыщение милицией на «каждый квадратный метр площади», буквально в одночасье лишился людей в милицейской форме: сотрудников ГАИ, омоновцев. В этой ситуации в Москве могли начаться любые беспорядки и хулиганские действия. Только нацеленность политизированной толпы на Белый дом все буйствующее стягивала словно в единую воронку.

В 19.30 у «Останкино» загромыхало, начался штурм. Я опять связался с Брагиным. Понимал, что ему особенно не по себе. Его просьбы усилить охрану телецентра остались гласом вопиющего в пустыне. Я, как мог, подбадривал его. В телефонную трубку были слышны хлопки одиночных выстрелов и пулеметные очереди. Бой шел уже на подступах к телецентру. До его начала Брагин ещё слабо надеялся на разрешение ситуации политическими переговорами: кто-то куда-то спускался, кто-то с кем-то вступал в диалог. И только первые выстрелы перечеркнули эти мифические надежды. Руцкой, призывая к штурму «Останкино», повторял с балкона Белого дома одну и ту же фразу:

— Нам нужен эфир!

«Президент страны» Руцкой имел в виду себя, он скажет народу правду.

Не каждый день на глазах любопытствующей толпы разгорается бой. Воскресный день. Останкинский парк, место отдыха. Как на грандиозной театральной сцене, падают сраженные прицельной или шальной пулей люди. И кажется любопытствующим, что все происходящее — не натуральная смерть, а декоративный бой. И кровь на самом деле не кровь, а краска, и дымовая завеса — все для антуража. Снимается кино.

А потом была ночь.

Где-то в 19.40 отчаянным голосом Брагин прокричал в трубку:

— Мы отключаемся! Они уже на четвертом этаже!

Поначалу отряд боевиков в силу элементарного незнания атаковал главное здание телецентра, более внушительное. Но очень скоро тележурналисты из числа своих, доставленные к месту событий в окружении охраны, разъяснили, что захват главного здания не гарантирует эфир, так как управление вещанием ведется из технического центра, который расположен напротив. Мгновенно бой переметнулся на другую сторону улицы.

В действительности атакующие не захватили никаких первых, вторых и третьих этажей. Они сделали пробоину в стене, но в здание фактически не вошли. Эмоциональное восприятие всегда опережает событие. Выстрелы у подъезда воспринимаются как бой внутри здания. И убитые в самом здании, лежащие на мраморном полу в самых неестественных позах, потрясают психику. Потом, до самых поздних сумерек, мы показывали бой у стен «Останкино». Не CNN, не CBS, а мы.

Почему Макашов, а штурмом «Останкино» руководил он, не добился успеха? Во-первых, слухи о незащищенности «Останкино» были несколько преувеличены. Охрана самого здания была усилена и численностью, и вооружением. Другой вопрос — не было защитного пояса на подступах к «Останкино», а тот, что был, правомерно назвать призрачным. Как уже было сказано, УВД Москвы оставило сограждан, а вместе с ними и московскую власть, на попечение собственных чувств и возможностей самозащиты. Патрульные машины, оказавшиеся на пути движения мятежников, заметив приближающуюся колонну, немедленно снимались с точки наблюдения и на предельной скорости устремлялись в близлежащие переулки. Прибывшие были настроены на атаку, на штурм. Завязалась перестрелка. Очень скоро стало ясно, что у атакующих недостает ни сил, ни опыта. Защищающиеся ведут огонь на поражение, там находятся профессиональные части, действующие более успешно. Макашов вызывал по рации подкрепление, и, видимо, ему это подкрепление пообещали. Наступающие залегли, и перестрелка обрела перманентный характер. Как профессионал Макашов оценил ситуацию. Ворвавшись в здание, которое защищалось более успешно, чем охрана мэрии, он может оказаться в ловушке, тем более что атакующие в любом случае, будут ли они штурмовать главное здание или технический центр, расположенный напротив, оказываются под перекрестным огнем, ведущимся как из одного, так и из другого здания. В основном команда Макашова состояла из приднестровских гвардейцев, казачества; людей в полувоенной форме странной принадлежности, вооруженных новенькими автоматами АКСУ, принятыми на вооружение федеральной милицией. Уверенности и взвинченности атакующим придавала толпа, оснащенная железными прутьями, кольями, арматурой и автоматами. Люди в разномастной штатской одежде с армейским оружием в руках. Толпа гудела недовольством: «Патронов маловато!» Надеялись на подкрепление, которое вот-вот подтянется. Сигналом к атаке стал выстрел из гранатомета, нацеленный в пролом здания. После него началась нестройная и неуправляемая пальба. В районе 20 часов и с той и с другой стороны заговорили гранатометы. Как свидетельствуют наши журналисты, это было похоже на кошмар. Бой вне войны на одной из мирных улиц города. Три появившихся БТРа подняли было мятежников в атаку, но, как скоро оказалось, бронетранспортеры пришли на помощь не мятежникам, а защитникам «Останкино». Правда, по их поведению было видно, что они плохо понимают, куда положено стрелять. Они проносились на большой скорости между атакующими и защитниками телецентра, вселяя в тех и других надежду — наши пришли!

В 21 час Макашов дает команду — отходить, В «Останкино» бушует пожар. Макашов понимает, что штурм не увенчался успехом, он подавлен. Есть жертвы.

— Уходим, — командует Макашов, — возвращаемся к Белому дому. Там мы нужнее. Мы свое дело сделали. Теперь эта гадина (он имеет в виду «Останкино») долго не заговорит.

Генерал не знал, что Российское телевидение и радио продолжает вещание. Если всмотреться в телекадры, то видно, как в вечерней полутьме толпа, рассеченная на потоки, уходит от «Останкино». После 22 часов появились пожарные машины.

— Хорошо горит, — сказал водитель одной из машин. Ноздри дернулись, и он невозмутимо пояснил: — Пластик, химия горит.

Начали тушить пожар. Потом будет сказано так: у стен «Останкино» погибло 62 человека. Это случилось 3 октября с 19.30 до 22 часов. 62 убитых человека! За что? Во имя чего? Кого-то успели оттолкнуть в сторону, кого-то увезли. А кто-то ещё долго лежал в удобных и неудобных позах на мостовой, гранитном полу вестибюля, в узких коридорах телецентра и просто осел у бетонных столбов, будто в пьяной дремоте, посреди загустевших разводов коричнево-красной крови.

Наша драматическая теле — и радиовахта началась ровно в 20.00 3 октября. «Останкино» прекратило вещание, работал только Российский канал. Первым в эфир, без секунды опоздания, вышел Валера Виноградов. Привычная, ставящая все на свои места фраза: «Здравствуйте, в эфире «Вести». Голос Виноградова возвращал сограждан к реальной жизни. В этот момент всеобщего оцепенения, последовавшего после отчаянного сообщения останкинского диктора: «Мы вынуждены прекратить вещание», — нетрудно понять состояние москвичей. Кто-то бросился к окну, кто-то стал поспешно одеваться, полагая, что там, на улице, он поймет и разузнает подробности случившегося, а кто-то судорожно переключал телеприемники с канала на канал, желая вернуть к жизни погасший экран. Санкт-Петербургский канал работал. Но он в эту минуту был как бы не в счет. Он находился в стороне от событий. Все самое ужасное и непоправимое происходило в Москве. Сейчас, в этот момент, все доброе и недоброе совершалось здесь, за стенами их домов, в их вечном городе. Возможно, никто из них ещё не осознал, не просчитал, что нечто подобное или, по крайней мере, очень похожее на это уже было. И вот спустя два года — снова Москва, Краснопресненская набережная, Белый дом. Горит мэрия, стреляют в «Останкино». И снова Россия в неведении. Что с нами? Куда мы идем?

В преддверии этих событий в районе 17 часов я позвонил Президенту.

Молчание власти обретало нехороший оттенок. По Москве метались зарубежные корреспонденты с одним и тем же вопросом — когда ждать заявления Бориса Ельцина и будет ли оно?..

Воскресный день, Президент в своей загородной резиденции. Ни одно лицо из аппарата Президента (а глава администрации Сергей Филатов на переговорах в Даниловом монастыре) дать вразумительного ответа на вопрос об ответных шагах Президента, естественно, не может.

Премьер, соблюдая нормы субординации, тоже держит вынужденную паузу. Зная характер Ельцина, его выжидательный стиль, я был почти уверен, что Президент в ближайшие 2–3 часа выступать не будет. Во-первых, в экстремальных ситуациях Ельцин максимально приближается к самой ситуации. И та привычная для сторонних суждений информационная заданность, которая якобы формирует окружение Президента, перестает существовать. В эти минуты Ельцин погружается в политическую реальность и доверяет только своей интуиции. Следовательно, какое-либо решение о своем выступлении он примет, возвратившись в Москву. Во-вторых, заявление Президента — это не психотерапевтический сеанс, успокоительный бальзам для страждущих. Успокоить — непременно! Но этого мало. Глава государства — это гарант. Обстоятельства чрезвычайные, и здесь не может быть предположительных слов, делегирования ответственности в чей-либо адрес. После слов Президента ситуация должна претерпеть немедленное изменение. Если нет воинских частей, они должны появиться, возникшие беспорядки — прекратиться. Пока у Ельцина не будет полной уверенности, что Президент лично контролирует ситуацию, он не выступит. И все-таки я позвонил. Трубку взял начальник охраны Коржаков. Я в двух словах обрисовал положение и сказал, что в этих условиях выступление Президента погасит панику и обеспечит перелом в настроении общества, да и правоохранительных органов, которые, как мне кажется, более, чем кто-либо, деморализованы. Коржаков сказал, что Президент в данный момент занят анализом ситуации и ни в ближайшее время, ни вечером выступать по телевидению не намерен. Я не стал ни на чем настаивать, Коржаков человек самонадеянный, упрямый. Возможно, в данный момент Президент разговаривать не может, Коржакову виднее, он там рядом. Через час-два Президент вернется в Москву, в этом я уверен. Других вариантов у него попросту нет. И если обстоятельства того потребуют, к идее выступления Президента можно вернуться чуть позже.

Больше других беспокоило молчание министерств обороны и внутренних дел. Молчание руководителей силовых ведомств продуцировало слухи о растерянности, неподчиняемости, путчевой неразберихе. Белый дом был особенно энергичен в распространении дезинформации о переходе воинских частей на сторону Руцкого и Хасбулатова, о конфликте внутри руководства МВД, о нежелании Грачева отдавать приказ на подавление путча силами регулярной армии, об оппозиции в ведомстве государственной безопасности. Все эти домыслы, а возможно, и реальные факты подхватывались информационным потоком, иностранными корреспондентами и попадали на компьютерные мониторы и телетайпные ленты. Они требовали подтверждения, опровержения. Практически всю ночь я провел стоя на ногах. Все телефонные аппараты спецсвязи, а их три, городские, а их четыре, местные, а их два, звонили не переставая. Более других ориентировался в ситуации премьер. В течение ночи мы несколько раз разговаривали с ним по телефону. Он понимал, что в эту ночь от работы Российского телевидения и радио зависит ответ на извечный вопрос: быть или не быть? Премьер уже выступил сам, и вслед за ним через прямой эфир прошли все его заместители. Первым был Гайдар. Каждый из приезжающих высокочинных лиц поражался условиям, в которых мы работаем, говорил о позорности того факта, что национальная телерадиокомпания два года работает в полевом, а точнее, походном режиме. Свет в коридорах был погашен, окна зашторены. И, передвигаясь ощупью, в полутьме, через бесконечные лабиринты на улице и в самом здании, наталкиваясь на вооруженную охрану, высокие чиновники проникались драматизмом момента. И уже в самой студии вели разговор не о путче, а о будничных делах, которые положено решать власти. Исключение составил Гайдар, он выступил первым, ещё до премьера. На правах человека, олицетворяющего реформаторский курс, призвал москвичей подняться на защиту Президента, реформ и демократии. Место сбора — площадь перед зданием Моссовета. До этого с той же идеей ко мне дважды пробивались руководители «Дем. России». Я не согласился, предупредив, что с такими призывами имеет право выступить материализованная власть, ибо именно ей положено обеспечить безопасность граждан. Призыв Гайдара взбудоражил Москву, но в той же степени он создавал эмоциональный противовес поднявшей голову реакции. Всю ночь мы работали в режиме прямого эфира. Два нескончаемых потока на разных концах Москвы шли через студийные площадки Шаболовки и резервной студии, попеременно выходили в эфир. Представители технической, художественной интеллигенции, журналисты, врачи, учителя, актеры, академики, власть московская и власть региональная, депутаты демократической ориентации, представители православной церкви, бизнесмены, банкиры, работники профсоюзов добирались ночью непонятно на чем, пробирались к этим засекреченным адресам, чтобы сострадать, воззвать, докричаться, устыдить тех, кто вверг людей в это немыслимое кровопролитие. Где-то к 22 часам мы уже имели приличные видеоматериалы. Нам звонили многие, кто располагал съемочной техникой, предлагали свои услуги. Страшно ли было нам? Скорее всего, нет. Мы старались об этом не думать. Мы делали свое дело в условиях экстремальных и были полностью заняты им. Нам некогда было думать, насколько правомерно отключение «Останкино». Мы были здесь, они были там. У нас не оказалось секунды передышки. Мы так спешили, что забыли записать и снять нашу собственную работу в эту историческую ночь. Когда позже нам понадобился фильм об этих событиях, мы имели любые материалы, кроме тех, которые могли рассказать о нас самих.

Силы мятежников, покинувших «Останкино», могли в любой момент оказаться здесь. Я старался избегать разговоров на эту тему. Кому я только не звонил: в Администрацию Президента, МВД, Министерство обороны, коменданту Москвы. Все сочувствовали, обещали распорядиться, прислать подкрепление. Я слышал в телефонную трубку, как кому-то называют ситуацию, в которой мы оказались, безумной. Но ничего не менялось. Все те же 90 милиционеров с пятьюдесятью автоматами на руках. Собственными силами мы перегородили улицу с двух сторон бетонными блоками и выдвинули туда первый оборонительный заслон. Примерно в 21.30 мы узнали, что «Останкино» отбито. Чуть позже мне сообщили, что и к нам прибыл небольшой отряд транспортной охраны. Появился немолодой человек в штатском, сказал, что его послал министр Фадеев.

— Со мной тридцать человек, — сказал человек в штатском, — среди них девять афганцев.

Я поблагодарил министра за участие в нашей судьбе, но буквально следующей фразой был сражен наповал. Человек в штатском спросил, каким образом мы намерены использовать прибывших к нам людей и где они могут получить оружие. Несмотря на всю напряженность ситуации, я впервые за эти часы рассмеялся. Для верности я все-таки переспросил:

— Все тридцать, включая девять афганцев, без оружия?

— Так точно! — по-военному ответил человек в штатском.

Бесполезность прибывшего подкрепления не требовала уточнения. Я предложил этим бескорыстным и мужественным людям вернуться домой.

Еще одну попытку усилить нашу безопасность сделали добровольцы, собравшиеся на площади перед Моссоветом. Их, судя по всему, послал Егор Гайдар, обеспокоенный полной незащищенностью. В основном люди штатские, укомплектованные для острастки несколькими опять же афганцами и десантниками. Едва не возник конфликт. Милиционеры, охранявшие Компанию, чуть было не открыли огонь по энергичным десантникам, оказавшимися в этом самом отряде. Внутрь мы прибывший народ не пустили, предложив им обезопасить улицу. Через полчаса на улице вспыхнул костер. Ночь была прохладной, добровольцы грелись.

Половина двенадцатого ночи. Генерал армии Кобец (он на правах заместителя министра обороны отвечал за безопасность стратегически важных объектов), узнав о нашем критическом положении, прислал для прикрытия три БТРа. Они, постояв в оцеплении пару часов, так же бесшумно удалились. Слава Богу, мы ничего не знали об их самовольном отбытии и поэтому ещё долго были окрылены чувством собственной безопасности.

Эфирная всенощная — так следует назвать эти 24 часа непрерывного вещания. Члены правительства, вселив в сограждан уверенность, разъехались по своим рабочим кабинетам. Решалась судьба свободы, судьба России, судьба власти. А люди все шли и шли. Во многих окнах горел свет. Москве было не до сна. Она ждала наших сообщений. Информационные выпуски сменялись прямым эфиром. Немного музыки, истории и снова «Вести».

У площади перед Моссоветом строили баррикады. Иннокентий Смоктуновский, закутанный в шарф, тащил куски арматуры. На вопрос, зачем он здесь, Смоктуновский ответил скупо:

— Пришел защищать свободу. В такие минуты нам положено быть здесь.

Кого он имел в виду, я не знаю. Но он так и сказал «нам».

Позвонил Торчинский, сообщил, что на Шаболовке образовалась очередь желающих выступить, по его прикидкам, хватит до семи утра.

В «Вестях» собралась практически вся информационная команда. Эту ночь можно считать ночью молитвы и ночью клятвы. Мы понимали, что нам удалось переломить настроение. Из всех выступлений, прозвучавших в эфире в эти нескончаемые часы, я бы выделил два. Прежде всего — монолог Явлинского.

Он позвонил мне и спросил:

— Как к тебе проехать?

Я объяснил.

— Мы сейчас подъедем. Я тебе кое-что покажу.

Этим «кое-чем» оказалась кассета.

— Посмотри, — попросил Гриша, — я тут подожду.

Последнее время Явлинский был одним из самых жестких оппонентов Президента и Гайдара. Где-то месяцем раньше я предложил последнему теледебаты с Явлинским. Гайдар сначала согласился, затем передумал. У Явлинского было хотя и безденежное, но выгодное положение, он пребывал как бы на вольных хлебах, работал в каком-то самосочиненном институте, полуобщественном, полуреальном. Он критиковал легко, убедительно и зло. У мэрии и «Останкино» пролилась кровь. И было непросто угадать настроение эмоционального Явлинского. Он сказал прекрасно. Осмысленно, бескомпромиссно и убедительно. Он не просто поддержал Президента:

— Там, в Белом доме, сосредоточилось зло. Неуемное желание расправы над инакомыслием, над неугодными. Если люди, исповедующие фашизм, их охраняют, значит, с именами Руцкого и Хасбулатова русские фашисты связывают свои надежды.

— Отлично, — сказал я, — мы ставим эту пленку немедленно.

Изобразив на лице отрешенность, Явлинский как бы посоветовал и попросил:

— Поставь прямо сейчас, а?

Я мог бы рассердиться за его неуемную капризность, но сдержался. Явлинский был прав. Его устами говорила некая нераскрывшаяся легенда. Он по-прежнему был популярен среди интеллигенции, образованной молодежи.

Итак, всю ночь, двумя потоками, через Шаболовку и резервную студию, на разных концах этого громадного города, появлялись на телевизионных экранах те, для кого случившееся было больше чем потрясения. Суть происходящего для этих людей умещалась в надписи, нацарапанной на кирпичной стене колокольни в двух шагах от Белого дома снайпером из числа боевиков, собранных под знамена Руцкого и Хасбулатова. Страшная надпись, немыслимая по своей жестокости и откровенности: «Я убил пятерых И этим доволен!» А чуть ниже: число, месяц, год.

Уже после событий, 6 октября, во дворе собственного дома я увидел скорбную процессию. Хоронили сверстницу моей дочери, девочку 18 лет. Ее пригласила подруга на свой день рождения. Политические потрясения усложняют жизнь, но не в состоянии перебороть её традиции. Дом, как принято говорить военным языком, находился в зоне боевых действий. Прошла ночь, две ночи… Миновали следующие два дня. Телевидение и радио продолжали сообщать: «Группы боевиков рассеялись по городу. Милиция, армейские части прочесывают опасные районы Москвы». Пришедшая на день рожденья гостья подошла к окну, чтобы поставить в воду цветы. Неслышно прогремел выстрел. Силуэт в окне оказался удачной мишенью. Пуля угодила в голову. Девушку хоронили спустя три дня после страшных событий, вошедших в отечественную историю как второе кровавое воскресенье. Ее отец, кажется, слесарь-сантехник, вот уже 15 лет приходит в мою квартиру по срочным вызовам. Я не знаю, когда он придет в следующий раз и придет ли вообще. А если придет… Раньше он меня расспрашивал о Президенте, наивно полагал, что я все знаю о высшей власти. О чем он спросит меня теперь?

Та ночь была мало предрасположена к воспоминаниям. События фиксировались как бы на бегу. Где-то в три часа у микрофонов шаболовской студии появилась дерзкая останкинская команда, авторы либеральной волны конца восьмидесятых. Те самые, что начинали полудозволенный демократический прорыв на телевидении. Ребята из команды «Взгляд». Птенцы из гнезда Анатолия Лысенко. Нагловатые, циничные, не лишенные дарования: два Александра — Любимов и Политковский, Владислав Листьев, Дима Захаров, Андрей Разбаш. Ныне многие из них делают на телевидении крутой бизнес. Они так и остались в пределах своего амбициозного амплуа — когда-то молодых, но уже тронутых легкой сединой волков эфира, для которых амбиции определяющее начало профессионального поведения. Они быстрее других оказались в коридоре бизнеса и очень скоро перевели в категорию товара все: информацию, политические взгляды, бедность, смех и даже сострадание. Посреди этой зловещей, с непроясненными последствиями ночи все пятеро или шестеро, в походно-импортной одежде, засидевшиеся на ночной тусовке и прямо оттуда нагрянувшие в студию. Уже год предлагающие зрителю свою игру в грядущих политических лидеров, а точнее, будущих Мэрдоков российского разлива. Намекнув на лживость всех, кроме себя, подчеркнув свою безучастность и безразличность к событиям прошедшего дня и наступившей ночи, они призывали сограждан к такой же безучастности: «Закройте двери и задерните занавесками окна, предайтесь любви, алкоголю и чему угодно и плюньте на эту политику. Делайте как мы! Пусть идиоты идут на Васильевский спуск строить баррикады и отстаивать свободу. А лично мы пойдем спать! И вообще, смотрите наши программы. Нам на все наплевать, поэтому мы честные и объективные». Это было нечто.

Конечно, Москва была разделена и в эту ночь, и дни и ночи накануне. На площадях, у станций метро клокотали политические страсти.

В информационной программе ещё раз сообщили: «Останкино» отбито, в город вошли воинские части. Ситуация полностью под контролем правительства. Это пригасило политическое вдохновение непримиримых. Они поняли, что путч захлебнулся и понедельник станет днем тяжелой платы за неудавшийся переворот.

Если бы телефонные провода могли менять цвет от возросшего напряжения, это бы случилось в ночь с 3 на 4 октября. Нас поддерживали, нас вдохновляли, нам сочувствовали, нас ненавидели. И вдруг в этом нескончаемом порыве образовалась внезапная пауза. Это был шок, последовавший после выступления наших «неореалистов». А потом шквал проклятий и поругания по все тем же раскаленным добела проводам.

«Предатели, недоумки, сытые дельцы, мерзавцы!» Это самые невинные выражения. Не жалели и нас: «Как вы могли? Кто позволил? Кто допустил?» Россия — страна непредсказуемая в своих увлечениях и страстях. А потом сухонькая, достигшая состояния пассионарной истерии Ахеджакова (актриса театра «Современник») отвечала Любимову и Политковскому. Возможно, они уже добрались домой и спали, а возможно, слышали эту гневную, мужественную речь, сжигающую за собой все мосты.

В 4.00 утра позвонил премьер. Ему не понравились политические комментарии нашего обозревателя Николая Сванидзе. А ещё ему не понравилось, что он бородат и, как ему показалось, одет в несимпатичный, несвежий свитер. В ответ я рассмеялся. В моем смехе не было неуважительности. Посреди вакханалии, непостижимости и непредсказуемости завтрашнего дня, беспризорности правоохранительных органов (когда нет четкого ответа — с кем они?) премьер делал мне выговор за внешний вид бородатого Николая Сванидзе. Я успокоил Черномырдина и объяснил, что во фраке (который, возможно, был бы больше ему к лицу) Николаю Сванидзе, похожему в эту ночь на мученика, ожидающего своего распятия, неудобно спать на полу. Я рассказал об этом Коле. Он устало улыбнулся, а затем заметил: «Побриться не обещаю, нечем, да и незачем. При моей бороде премьер не разглядит перемен. А галстук добуду непременно». Он так и вышел в эфир с воспаленными от бессонницы глазами, обильно чернобородый, но при галстуке, смахивающем на ослабленную петлю, которая едва не затянулась.

5.00 утра. Уже брезжил рассвет. Опять позвонил премьер, попросил подготовить съемочную группу. Ожидалось выступление Президента. Через десять минут раздался повторный телефонный звонок. Черномырдин произнес всего одну фразу: «Гримера не забудьте». Однако телевизионная группа так и не выехала. Спустя час Толя Кузнецов, личный оператор Президента, в сопровождении четырех автоматчиков привез кассету с выступлением Ельцина. Запись получилась не очень качественная. Материал требовал небольшой монтажной доработки. Охранники настояли, чтобы монтаж шел в их присутствии. Лена Поздняк, работавшая с видеоматериалом, потом скажет, что ствол автомата издает неприятный металлический запах.

Выступление Президента вышло в эфир в 8.00 четвертого октября. В это время колонны БТР вперемешку с танковыми колоннами взяли Белый дом в кольцо. Началась процедура официальных предупреждений. Всем, находящимся в Белом доме, был предъявлен ультиматум — немедленно прекратить сопротивление, сдать оружие, покинуть Белый дом. На все раздумья оппозиции отводился один час. Сначала предполагалось, что все будет завершено к девяти утра, затем к десяти. Однако события завершающего дня растянулись на гораздо более долгий срок. Все происходящее было зафиксировано на телеэкране. Съемку вела компания CNN. Еще одно самоунижение. Отечественные компании не были допущены к месту событий. Ни у одной компании, ни у нас, ни у «Останкино», не существовало съемочной площадки в пределах видимости на соответствующей высоте. CNN вела съемки практически из своего офиса, расположенного в районе гостиницы «Украина», напротив Белого дома.

Я дал команду завести картинку CNN на наш канал. Это тоже было не так просто. Решиться на прямую трансляцию с места события значит пригласить к участию, спровоцировать разрастание толпы, что небезопасно: не желая того, можно побудить столкновение. Впрочем, армия выглядела впечатляюще. Решиться на столкновение с ней мог только безумный. Сергей Скворцов договорился с нашими коллегами из CNN, взяв на себя нелегкую роль синхронного переводчика. Картинка, появившаяся на Российском канале, сначала вызвала переполох в коридорах власти. Зачем? Кто разрешил? Что вы делаете? Нормальная реакция. Подобного на Российском телевидении не было никогда.

Обстрел Белого дома, вынуждающий засевших там к сдаче оружия, должен был начаться с минуты на минуту. На ультиматум Грачева, который сам руководил операцией, Руцкой, Макашов и Ачалов ответили отказом.

«Отключите, — кричала телефонная трубка, — немедленно отключите! А впрочем, — говорящего уже самого захватил вид происходящих событий, делайте, как знаете».

Со стороны набережной появилась группа правительственных машин. Стало известно, что президент Ингушетии Руслан Аушев, друг и соратник Руцкого (они вместе воевали в Афганистане), изъявил желание стать посредником на переговорах. Было решено его пропустить в Белый дом. Аушев должен был убедить Руцкого в бесполезности сопротивления. Как стало ясно чуть позже, миссия Аушева оказалась безрезультатной. О неготовности армейских частей к самой операции говорит одна деталь. Скорее всего, существовала уверенность, что обстрела удастся избежать. Все ограничится в худшем случае маневрами БТРов, ОМОНа, двумя-тремя холостыми выстрелами. Танки, занявшие боевую позицию, оказались без боезапаса. Холостые выстрелы не произвели ожидаемого психологического воздействия. Из Белого дома ответили шквальным пулеметным огнем. Было видно, как падали убитые, как ползали, оттаскивая раненых, санитары. Впечатление можно отнести к категории непостижимых массовых натурных съемок. Недоумевающие возгласы — чего они ждут? — имели равное отношение как к той, так и к другой стороне. Было видно, как несколько грузовых машин задним ходом подрулили к танкам. Кто-то из находящихся в этот момент в моем кабинете, видимо, из бывших армейских чинов, со знанием пояснил:

— Полный боекомплект перегружают.

На вопрос, какой мощности пушка у танка, голос в том же понимающем тоне разъяснил:

— Трехсотмиллиметровая. Прямым попаданием раскалывает трехэтажный дом.

На экране был дом иной этажности, беломраморный и высотный. Когда его построили, он, как и любое сверхмасштабное строение в Москве, был подвергнут критике за архитектурную несостоятельность. «Функциональность, лишенная образа» — так, кажется, писалось в газетах. В народе дом прозвали трактором. Издалека он действительно напоминал трактор: громадная кабина высотная часть здания — на двух широченных гусеницах.

Где-то в 10.30 один из танков вздрогнул. Звук был похож на хлопок в ладоши. Рядом с одним из окон в высотной части здания взметнулось облачко. Это была мраморная пыль. Первый выстрел — первое попадание. Было трудно понять, почему стреляли по верхним этажам. Вряд ли именно там находились засевшие боевики. Скорее всего, для устрашения. Все, находящиеся в Белом доме, были сосредоточены… Непросто ответить, где. Одна ситуация, где следует находиться при артобстреле, другая — при штурме. Правительственные телефоны на моем столе отзванивали попеременно. Стоило отключить трансляцию, все недоумевали — почему отключили? Стоило включить, возмущались — зачем включили! Я уже сказал, зрелище было немыслимым, не в силу трагизма, его в полной мере мало кто понимал, а в силу образа, ретроспекции, событие в окружении всамделишных «декораций»: гостиница «Украина», мост, излучина Москвы-реки, набережная. Стреляющие танки, перебегающие от одной машины к другой автоматчики. И толпы зевак, запрудившие мост, и цепи ОМОНа, то пропадающие неизвестно куда, то снова появляющиеся на мосту и теснящие любопытствующую публику с первого яруса, каковым можно назвать мост, с амфитеатра, на который был похож пандус перед зданием СЭВа и сам СЭВ с пустыми глазницами выгоревших окон — следствие вчерашних событий. Кажется, после четвертого выстрела начался пожар. И опять все выглядело как на огромном киносъемочном пространстве. Горящие белокаменные декорации, красноватые языки пламени, жгуче-черная копоть и белый мрамор, чернеющий на глазах. Небо высокооблачное. Погода пасмурно-сыроватая, но пространства много и видимость достаточная. Не знаю почему, я вспомнил утро 20 августа 91-го года. Тогда я стоял у окна. Внизу колыхалось людское море с транспарантами, горели костры, прямо на танке сидел экипаж. А чуть в отдалении, не более 500 метров, на теннисном корте двое молодых людей в красивой спортивной одежде играли в теннис. Танки, ожидание штурма, костры, пятнистая одежда десантников, и в двух шагах от них, в том же городе, в том же микрорайоне, очередь в гастроном — привезли колбасу — и двое играющих в теннис. И вот теперь тот же рисунок. Танки, лениво ворочающие башнями, выискивая цель; окровавленный солдат: пуля раздробила локоть. Солдат кричит, его никак не могут уложить на носилки. Маршальские погоны министра обороны. Он где-то тут, рядом, руководит операцией. ОМОН при шлемах и пластиковых щитах, издалека похожий на гладиаторов. А рядом праздная толпа — женщины, дети и даже собаки. С ними вышли на прогулку — а тут как раз зрелище. Вот почему прямая трансляция чревата — толпа прибавляется. Поговаривают о сторонниках Руцкого, которые в момент его ареста, а в этом уже никто не сомневается, попытаются освободить вождя. И действительно, на пандусе у СЭВа агрессивность нарастает. Те, что на мосту, в большинстве своем зеваки. Оказавшийся непонятно по какой причине в этой толпе сотрудник телекомпании Артем Троицкий все время в кадре. Он то и дело дает пояснения зарубежным корреспондентам — зеваки, обыкновенные зеваки.

Все должно было начаться в восемь утра. Не получилось. В девять тоже не получилось. В десять тоже. Кто замешкался — армия, командиры, политическое руководство?! Как свидетельствуют авторитетные источники, решение о штурме Белого дома принималось трудно. Коллегия Министерства обороны, Генеральный штаб заседали несколько часов. Грачев не решался брать ответственность на себя. В определенной степени повторялся вариант августа 1991 года. Тогда Грачев тоже требовал гарантий от Президента. И никакой особой самостоятельности, решительности не проявлял. Давал понять, что симпатизирует Ельцину, но гарантий требовал — президентской защиты. С военным трибуналом не шутят.

Зрелище было богатым; праздная толпа считала выстрелы, которые делались по Белому дому; спросили, в какое окно угодил снаряд. Хвалили за меткость. Один с пониманием сказал:

— Аккуратно стреляют. Внешне практически никаких повреждений.

Горело уже несколько этажей, черный дым заволакивал российский флаг, развевающийся над Белым домом. Миновал полдень, и только к 15 часам разрешилась ситуация. Покатилось по толпе: «Сдаются!» Сначала вывели милицию, перешедшую на сторону парламента. Какому-то мордастому майору врач, видимо доведенный до истерики, съездил по роже. Его оттащили в сторону.

Появились идеологи путча. Хасбулатов — серое, мумиеобразное лицо, узел с одеждой в руке. Руцкой — с синими кругами под глазами, в пятнистой форме десантника. Макашов, в берете, с брезгливой надменностью поднялся в автобус. Затем толпы депутатов. Челноков, бегущий прямо по газону. Югин лицо показали крупным планом. По-лисьи злого лица Воронина среди арестованных не оказалось.

Так кончилась эта эпопея. Еще долго говорили о неверности спецназа, который 3 октября едва не принял сторону парламента. И группа «Альфа», устрашающая всех группа «Альфа», тоже как бы устранилась. Общее количество погибших ещё долго уточнялось, но затем имело многократное подтверждение число 147. Из депутатов, оказавшихся в Белом доме, никто не пострадал. Эту непростую обязанность — умирать — они доверили другим.

Где-то в 16 часов заработал останкинский канал. Президент одержал свою самую трудную победу. В Москве ввели комендантский час. Преступность в эти дни в столице как бы перестала существовать.

Эти строки пишутся 27 февраля 1994 года. А двумя днями ранее Государственная Дума (она появилась во исполнение Указа Президента и выборов 12 декабря) приняла постановление о политической амнистии тех, кто готовил переворот 91-го года, и тех, кто пытался совершить его в октябре 93-го. В день публикации этого постановления я, как руководитель Компании, вручал ордена журналистам за мужество, проявленное в те тяжелые октябрьские дни, за победу, которой, как следует из постановления Государственной Думы, не было. Не было 147 погибших, не было штурма «Останкино», штурма мэрии, не было беснующегося на трибуне Руцкого, призывающего раздавить ненавистный режим, частью которого он являлся сам и с которым он повздорил, недоделив власть. Не было той страшной надписи на колокольне: «Я убил пятерых и рад этому!» Ничего не было. Потому что Сергей Михайлович Шахрай, проголосовавший вместе со своей фракцией за амнистию, поставил уже на других лошадей (кому-то очень хочется стать президентом). 253 — за, 76 против, остальные в голосовании не участвовали.

Демократы, проголосовавшие «против» в усеченном составе (они так и не смогли объединиться), истомленные властным инстинктом, давали направо и налево интервью.

Пресса, особенно демократическая, взвинченными, срывающимися на фальцет голосами комментировала ситуацию в духе истерических предреканий гражданской войны, виселиц и крови. А мы с Анатолием Лысенко, как уже было сказано, от имени Президента вручали запоздавшие награды в те самые часы, когда на подмостках парламента бушевал этот политический скандал. Я опасался, что у журналистов не выдержат нервы. Зачем? Ради чего?! В тот вечер, обращаясь к ним, я сказал:

— Перемирие, достигнутое в силу политической разумности или политического абсурда, не может перечеркнуть мужества, проявленного в бою. Вы ставили на кон свою жизнь и свою свободу. Переполненные желанием властвовать политики проголосовали «за», обменяв на этот документ свою совесть. История покажет, чей капитал окажется более значимым.

Не успел ещё выветриться запах гари от пожаров, ещё постреливали на улицах, а банкиры уже заявили о своей решительной финансовой поддержке разрушенного «Останкино» и первый вице-премьер Олег Сосковец посетил поле боя и был несколько озадачен умеренным масштабом разрушений, никак не соответствующих масштабам живописаний самих тележурналистов. Памятникообразный Брагин произнес благодарственную речь и лично пожал руки всему подразделению «Витязь», оборонявшему Компанию. Затем тот же Брагин провел пресс-конференцию, должную публично освидетельствовать не только страдания и память о 26 погибших, но и политическую прозорливость и мужество руководства Компании. Однако разразился скандал. Достойное затворничество Брагина в своем кабинете на девятом этаже было расценено как профессиональная несостоятельность, унизившая компанию «Останкино» в глазах российского и мирового сообщества. И в тот же час все те, кто был недоволен Брагиным и натерпелся от него, а тому причин было достаточно, пошли на штурм теперь уже председательского трона. Конечно же, 3 октября Вячеслав Иванович оказался в атмосфере воскресного дня: Компания не работала, необходимых профессиональных работников под рукой, скорее всего, не было (остаточные дачные заботы, самое начало октября), а может быть, он ими пренебрег? Уверенность придавало наличие правительственных телефонов, при помощи которых его общение с руководством страны было наполненным и постоянным. Я бы назвал это райкомовским синдромом. Вячеслав Иванович в недалеком прошлом секретарь райкома КПСС. Если стоит аппарат спецсвязи, значит, власть существует.

В своих последующих интервью Вячеслав Иванович не уставал сообщать, что он постоянно поддерживал связь с Президентом и постоянство этого общения придавало ему силы. Дай Бог. Мое общение с Президентом было более умеренным. Сделав один, в общем-то безрезультатный звонок, я понял, что у Президента достаточно своих проблем, так что моими мне придется заниматься самому.

Две телевизионные компании — это два сообщающихся сосуда, и даже в нервотрепке ночных бедствий, в бесконечных шараханиях по темным коридорам, переругиваясь по телефону с разноранговым начальством, которое обещало подослать подкрепление, обезопасить, однако наяву ничего не происходило, мы даже не знали, как будут выглядеть те, кто якобы должен прийти к нам на помощь и усилить наши оборонительные редуты. В ночи подъезжали огромные самосвалы и сбрасывали железобетонные блоки. Они обрушивались с грохотом, и все бросались к окнам. Наши или не наши?! Что они там вытворяют, кого окружают? Зачем? Чтобы помочь нам обороняться или подставить ещё одну ступень лестницы для тех, кто против нас? В суматохе (к середине ночи она чуть выдохлась) по коридорам блуждал навязчивый вопрос: почему отключили «Останкино»? Даже если бы один из корпусов был разрушен до основания, без излишних трудностей в течение часа мог быть задействован второй, который в не столь далекие времена был единственным, оттуда и велись все трансляции, прямые эфиры. Там же работала информационная программа «Время».

Отгрохотали выстрелы. Наступили дни следующие, и уязвленное журналистское самолюбие обрушилось на монументального Вячеслава Ивановича Брагина. Не станем утверждать, что заслуженно или незаслуженно. Журналистская впечатлительность неточна по факту — на какой этаж ворвались, где стреляют? в твоей приемной или в конце коридора? — но реальная по ощутимости — власть не защитила свой главный оплот — телевидение, бросила его под пули. Конечно же, добавились смятение и неуверенность. Да и как угадаешь — от нерасторопности, недомыслия, неумелости, от страха или осознанно свершилось все? Не наш оплот. Возможно, президентский, но не наш. Пусть горит. Есть такая человеческая натура. Оказавшись посреди неразберихи, куда тебя прислали навести порядок, и поняв полную свою неспособность совершить это, ты стоишь посреди сумасшествия наподобие символа власти, её обозначения. И исчисляешь свой подвиг фактами присутствия: «Не ушел, не сбежал, не отказался. Стою! Пусть все знают Брагин на месте, Брагин с нами. Ему и делать ничего не надо. Он есть — в том сила». Бывший секретарь сельского райкома. Фактурный, зычный, но не профессиональный в нашем радийно-телевизионном деле. А что делать — такого прислали.

И покатилось время, и обнаружилась милиция — оказывается, она была в городе. И сотрудники ГАИ высыпали, как грибы после обильного дождя, поодиночке и кучами на каждом перекрестке. Кто сказал, что нас нет? Бдим. Прогорел беломраморный гигант. С зачерневшей вершиной сразу же ставший достопримечательностью. Верткие фотографы творили свой мгновенный бизнес. Отшумевшая, отгрохотавшая, прогоревшая площадь собирала толпы любопытствующих. Фотографировались на фоне, в отдалении, у покореженных, сожженных машин, перевернутых автобусов, неразобранных баррикад. Иностранные туристы, как стаи комаров. Однако же быстро, подумал я, беда становится товаром. Еще долго будут показывать эти кадры. Отрешенного Хасбулатова в молитвенной позе. Орущего в полевой телефон Руцкого, призывающего авиацию с воздуха поддержать Белый дом и разбомбить эту сволочь, то есть армию. В берете набекрень Макашова, отбирающего десант на «Останкино». Марширующих чернорубашечников Баркашова. А потом другие кадры, как они один за другим появляются из недр пылающего дома. Их сопровождает цепь омоновцев. Затем их сажают в автобус и увозят в Лефортово. Журналисты не могут успокоиться, в этой внезапной войне они были мишенью, по которой велся огонь на поражение. Они не забудут, их трудно заставить молчать. Комендантский час — тоже не так просто, тоже в непривычку. Задерживают на ночных перекрестках, держат до утра в каталажках. Бунтующих усмиряют без излишней интеллигентности. ОМОН живет по законам ОМОНа. Оживились, запричитали о правах человека, гражданских свободах. Долгожданный ОМОН, странно не появлявшийся в ту ночь с 3 на 4 октября, опатрулил все значимые улицы, перегородил их. Движение по пропускам, строго по пропускам. А через день-два пропусками уже приторговывают, и цена названа — 20 тысяч с грифом «всюду». При неисполнении команды «стоять» стреляют без предупреждения. Как в заправдашнем фильме. Ночью в Москве постреливали.




Глава XIX

Восход на фоне заката


НОВЫЙ КАЛЕНДАРЬ, ЕЩЕ НЕ НОВАЯ ЭРА


А потом Россия занялась выборами и референдумом. Демократы, окрыленные запрещением непримиримой оппозиции, вдохновились, встряхнулись, оправили потрепанные перья. Все случившееся посчитали своей победой и стали в привычном для себя стиле совершать одну ошибку за другой. Ни для кого не секрет, что Указ от 21 сентября был отчаянной попыткой Президента переломить ситуацию и перехватить стратегическую инициативу. И это ему удалось. В параграфах прежней Конституции, власть над которой была в руках парламента, Президент имел лишь номинальную самостоятельность. И всякий раз дополнительные полномочия, которые запрашивал Президент у съезда и парламента, воспринимались депутатами не как деловой запрос, обусловленный нестандартностью обстоятельств, а как посягательство на их нескончаемую власть. Три прожитых нами года на многое открыли глаза. Нестабильность в обществе инициируется не только социальным напряжением, которое вполне правомерно при проведении реформ. Из развитых стран мы последними вступили на этот путь. Мы слишком долго были ослеплены своей собственной революцией. И провоцирует нестабильность неослабевающий конфликт между ветвями власти. Он парализует управление страной, а значит, и управление реформами. Учитывая, что та и другая власть избраны народом, народ неминуемо втягивается в конфликт, с неминуемым повторением исторической беды — за кого ты: за белых или за красных, за Ельцина или Хасбулатова.

Всякий спор о большей или меньшей легитимности определялся только сроками, кто избирался раньше и на кого распространялась в большей мере свойственность, присущая другой, теперь уже не существующей стране — Союзу Советских Социалистических Республик.

Парламент успел сделать во вред Президенту многое, но не сумел совершить главное — лишить Президента его влияния на силовые структуры.

Президент допустил массу ошибок: потерял прокуратуру, утратил свое влияние на Конституционный суд. Разгул откровенной враждебности к Президенту обрел повсеместно безнаказанность только в силу того, что первоисточником враждебности был сам парламент. Но роковой ошибки Президент не допустил, он успел перекусить бикфордов шнур, по которому уже бежала змейка огня в сторону армии, МВД и КГБ. Из этого следует малоприятный вывод, что заряды достаточной мощности внутри этих структур уже были наготове и ждали лишь бегущей к ним искры. Министр обороны Павел Грачев провел определенную деполитизацию армии, остановил разгул офицерских собраний, который допустил либеральный Шапошников, оброс новым генералитетом.

Президент вовремя спохватился и создал в армии свою генеральскую когорту. Помнится, кто-то посмеялся над моей наивностью, когда я сказал о возрастающей весомости в армейской среде лейтенантского и капитанского состава. Мой оппонент рассуждал прямолинейно, по-военному. Он был многозвездным генералом.

— Роту и даже батальон можно изолировать, — сказал мой военный собеседник. — И то и другое, бесспорно, сила, но сила подавляемая. Самой боеспособной единицей в армии является полк. Полк может взять город, полк может обеспечить наступление. Полк — это уже не бой, а сражение. Командиры полков — опора власти. Запомни это, мой уважаемый штатский друг.

То, что частично удалось Президенту в армии, он так и не смог сделать в органах безопасности. Последовавшую после октябрьских событий реорганизацию органов можно счесть признанием президентской неудачи трех предшествовавших лет. Ознакомившись с документами, аттестующими деятельность бывшего руководителя ГБ Баранникова как недостойную, как политическое двурушничество, Президент произнес удручающую в своем отчаянии фразу:

— Я верил ему, как себе самому.

Назначение Голушко, конечно же, было поспешным. Пуста скамейка запасных в президентской команде.

Одной из черт президентской власти, как и власти современной России в целом, является удивительная бедность, отсутствие кадрового резерва. Каждое новое назначение превращается в мучительную процедуру. Поиск, как правило, заканчивается ничем. Возвращают уже известного, нелюбимого оппозицией, а значит, не способного расширить поле президентского влияния.

Уход Степанкова с должности Генерального прокурора не разрешил острейшие проблемы прокуратуры. Политическая неверность Степанкова лишила прокуратуру даже тени справедливости. Мы каждый день могли ждать новых обвинений, обусловленных не буквой закона, а превосходством тех или иных политических сил, в плену которых в тот момент находился Генеральный прокурор. Власть искалечила Степанкова. Она пришла к нему слишком рано, в возрасте 36 лет. Для России такая молодость высшего прокурорского лица дело рискованное. Русские — нация философическая. И для неё власть, лишенная житейской мудрости, уже не власть, а только должность. Степанков не справился и со своими профессиональными обязанностями. Окружение, вся прокурорская этажность пересилила Степанкова. Она оттеснила его от прокурорских обязанностей, позволила ему быть властью, отдаться своему увлечению, а им, обвыкшимся и приладившимся, дать возможность вершить свои дела, сохранять верность прежним идеалам. Во времена Степанкова прокуратурой не было раскрыто ни одного крупного дела, не состоялось ни одного громкого процесса, исключая суд над членами ГКЧП.

Суд над гэкачепистами показал полную деградацию республиканской прокуратуры как сферы активного обвинения. Именно суд над ГКЧП подтвердил истину, что Генеральный прокурор России и подведомственная ему прокуратура живут двумя разными жизнями. Один увлечен многоликостью своей власти (и депутат парламента, и Генеральный прокурор), ну, а команда созерцает своего начальника на телевизионном экране. Степанков посещал заседания парламента с такой тщательностью, которой мог позавидовать солдат, заступающий на дежурство; ни один парламентарий, работающий в Белом доме постоянно, не мог похвастаться такой дисциплинированностью. Заметив его на очередном заседании, я терялся в догадках: когда же он работал, вершил свое прокурорское дело?

А затем книга о членах ГКЧП, написанная Степанковым в соавторстве со следователем по особо важным делам Лисовым, который вел это дело и предал гласности его факты и детали ещё до суда. Действие незаконное, юридически несуразное, но и показательное, к сожалению.

В любой стране это стоило бы прокурору его кресла и предрешило бы мгновенный закат его профессиональной карьеры. В любой стране, но только не в России, переживающей свое судорожное демократическое рождение, сделавшее безалаберность, безответственность, безнаказанность образом обретенных свобод.

Степанков понимал, что никакого значимого суда над ГКЧП не будет. Политическая конфронтация буквально на глазах сжирала дивиденды, на которые он мог рассчитывать как Генеральный прокурор. Он уже давно играл в противоположной команде. Другой вопрос — по своей воле или по принуждению? Надо отдать должное Хасбулатову, он буквально спеленал Степанкова. И вот тут меркантильная сущность молодого Генерального прокурора взяла верх. Зачем же добру пропадать. Степанков получил за книгу хорошие деньги. А разразиться скандалу на этой почве, реальному в любой цивилизованной стране, помешал Верховный Совет, отклонивший отставку Генерального прокурора. Как я уже сказал, с кадрами у власти (и законодательной тоже) было скверновато. А этот свой, меченый, нужен Верховному Совету и лично Хасбулатову в другом, назревающем скандале вокруг материалов, обнародованных вице-президентом Руцким. Но была ещё одна причина. Степанков слишком много знал и был опасен, окажись он вне сферы постоянного парламентского давления. Когда Президент после Указа 21 сентября провел блестящий маневр с переназначением Степанкова, но уже от своего имени, тот в ответ едва ли не был арестован в Белом доме Баранниковым и Ачаловым.

Разумеется, в новой политической ситуации, сложившейся после Указа, Степанков был не лучшим вариантом Генерального прокурора. Перетянутый на сторону Президента, можно сказать, силой обстоятельств, не сделавший этого шага по собственной воле, он слишком был расчетлив, этот молодой Генеральный прокурор. Материалы, которыми располагала комиссия по борьбе с коррупцией при Президенте, в том числе и против него, чего не скрывал Андрей Макаров, сделали положение Степанкова безвыходным. В его руках был компромат на исполнительную власть. После Указа Президента значимость этого материала снизилась, но не перестала существовать. Разумеется, в будущем Степанков Генеральным прокурором оставаться не мог. Появление в этой истории Якубовского, с его телефонным разговором с самим Степанковым (операция, не без блеска проведенная недавним помощником Генерального прокурора, начальником контрольного управления при Президенте Ильюшенко), поставила в этом деле точку. Но, как потом станет ясно, предрешив судьбу не только Степанкова, но и самого Макарова.

(Более благосклонной судьба в этой тройке оказалась к Ильюшенко, он был выявлен, замечен и обласкан, но, как подтвердили последующие события, слишком поспешно. Возможно, взрывоподобное появление на прокурорском Олимпе переломит психику и душу молодого многозвездочного прокурора, и, может быть, навязчивая фраза, повторяемая Ильюшенко в кабинетах высокого начальства: «Только вам я обязан своим выдвижением на эту высоту», — стала свидетельством обреченной радости последнего).

И все-таки тот самый разговор, а я имел возможность прослушать пленку, конечно же, был достаточно криминален. Степанков не возражал против предлагаемого Якубовским плана по пресечению активности Макарова, к тому времени всколыхнувшего достаточную грязь вокруг Степанкова на основании документов, которыми Макаров разжился как глава межведомственной комиссии при Президенте. Генеральный прокурор республики с таким политическим балластом — невеликое приобретение. Однако все познается в сравнении. Не без нажима со стороны демократов Степанков был отправлен Президентом в отставку. Роль Андрея Макарова, Александра Котенкова, министра юстиции Калмыкова и все того же Ильюшенко в свержении Степанкова — это роль взрывателей, заложивших заряд в шурф. На кнопку автоматического устройства, приведшую заряд в действие, нажал Президент. Единственным человеком в окружении Ельцина, усомнившимся в бесспорности этого шага, был Сергей Филатов, знавший наверняка, что «запасного» Генерального прокурора у команды нет.

24 сентября случилось некое потрясение. На пост Генерального прокурора был назначен Алексей Казанник. Забегая несколько вперед — спустя полгода Казанник подаст в отставку. И «Комсомольская правда», выразившая недоумение в дни его назначения (ибо неготовность Казанника к столь значимой должности была настолько очевидна, что усомниться в перспективности назначения можно было, как говорится, не моргнув глазом), завершила эту недолгую прокурорскую эпопею остроумным заголовком «Инопланетянин отбывает в Омск». Казанник действительно через два дня после своей отставки вернулся в родной город.

Появление Казанника не имело никакой особой предыстории, кроме известного факта, когда в 1988 году Алексей Казанник уступил свое место в Совете национальностей бывшего Верховного Совета Союза Борису Ельцину. Тогда это был поступок. С того момента началось политическое возрождение Ельцина. В ту пору Центральный Комитет партии снял его со всех возможных и невозможных партийных постов. И с партийного Олимпа спустился не только Ельцин. Наступило время новой партийной истории, которая на этот раз оказалась короткой. Так Борис Ельцин стал должником Алексея Казанника. Ко времени своего назначения Генеральным прокурором России Казанник занимал не очень внятную должность председателя областного комитета по вопросам национальностей в Омской области. Узнав о назначении Казанника, я позвонил Филатову и спросил, не скрывая недоумения:

— Что же вы делаете? Кто насоветовал Президенту сделать этот немыслимый выбор?

— Не я, — с раздражением ответил Филатов.

Еще по инерции я что-то говорил о донкихотстве этого человека; возможно, он был бы неплохим священником, лучше в каком-либо отдаленном приходе. В своем наивном проповедничестве он чист и искренен. Милые эмоциональные всплески. Но какое отношение все это имеет к российской прокуратуре? Если на Алексея Казанника взглянуть со стороны, то можно понять — мы обрели стыдливого, застенчивого человека, неофита в сферах высокой власти. Этому только бы радоваться, если бы как первая, так и вторая черта явились внятным дополнением к высокому профессиональному навыку, воле, организаторскому таланту и крайне необходимому в этой ситуации знанию повседневной политической жизни. Власть, избранная народом, пороки отечественные содержит в избытке. Чтобы быть вне политики, надо досконально знать политику, а не заниматься проповедями, обращенными к областным и краевым прокурорам. «С этой минуты никакой политики, только закон». Это даже не идеализм, это паралич сознания. В этом смысле отстраненность и бездействие есть лучшая форма независимости. Если прокуратура в течение последних трех лет была объектом политических претензий ветвей власти, а во все предыдущие годы частью политического аппарата партии, а потому как власть была неделима, то следует признать возвращение прокуратуры в лоно чистой законности будет долгим. Я был свидетелем откровений А. Казанника, аттестующего свое прокурорское окружение как собрание людей честных, обаятельных и высокопрофессиональных, которые вздохнули свободно только в дни восшествия на прокурорский престол самого Казанника. И далее, как любят, как уважают, как ценят его подчиненные. Я слушал эти восторженные всхлипы и недоумевал, что это самовнушение, бегство от грязной реальности или врожденная слепота сознания? Возможно, город Омск (из которого он прибыл по вызову Президента) на другом конце света, но не в другой же галактике. Непостижимая оторванность от жизни. Прекрасно, когда глава ведомства так говорит о своих сотрудниках. Но тогда что же такое атмосфера всеобщего недовольства бездействием прокуратуры, её повязанностью с преступным миром, выжидательной позицией в отношении правового беспредела, сотрясающего общество? Генеральная прокуратура переварила Казанника, как удав переваривает свои жертвы. Он даже не знал об этом. Ему отвели роль венценосца. И он не принимал решений, перепоручая их своим заместителям, отвечал невпопад на различные запросы, как правило, повторяя суждения своих помощников и сотрудников, легковерно доверяясь им. Он двигался по прокуратуре, как можно двигаться по музею, осматривая зал за залом, наполняясь чувствами и уставая от положительных эмоций. Эдакое маниловское фантазерство — «Хорошо бы мост построить. А ещё лучше перелететь в теплый мир справедливости и всеуважительности».

Говорят, после беседы с Хасбулатовым он не спал всю ночь. Узник Лефортова отчитал и отругал Генерального прокурора по всем статьям. Это было похоже, как если бы он посетил Руслана Имрановича в его прежней должностной значимости.

Казанник угодил в ту же ловушку, что и Степанков. Прокуратура отгородила себя от Генерального прокурора, продолжая жить своей, независимой от главы ведомства жизнью. Трудно было сдержать улыбку, когда вы видели, с каким удовольствием, хотя и нечасто, наши прокуроры носили свои парадные мундиры, расшитые золотыми галунами. На Степанкове мундир сидел получше. Казаннику мундир был узковат. Портной переусердствовал, а может, подогнали готовый.

Решение Думы об амнистии при всех его изъянах имело одно печальное достоинство. Оно со всей очевидностью доказало, что в России нет Генерального прокурора, способного действовать самостоятельно и, уж тем более, умеющего взять на себя ответственность. Прозрение даже через боль все равно полезно. Возможно, амнистия уберегла прокуратуру от повторного судебного позора, подобного суду над ГКЧП. Не знаю, успел бы Казанник написать книгу, как это сделал Степанков? Наверное, успел бы. Надо быть полностью вне ощущения жизни, чтобы, взирая на 147 трупов — жертв октября, испытывать большие затруднения в определении состава преступления. Понимание, что из себя представляет Казанник, его невлияние на процессы, происходящие в прокуратуре, устойчивые симпатии к непримиримым внутри самого законоохранного ведомства позволили оппозиции в Думе провести двухходовую комбинацию в пределах вольера власти. Общество, в своем большинстве относящееся к акту поспешной амнистии отрицательно, было выведено за рамки этого действия. Зашумели, заволновались, когда поезд уже ушел. Неверие в возможность столь откровенного выступления против Президента оказалось сильнее умения анализировать и предвосхищать события со стороны президентской команды. В эти дни в коридорах Кремля я встретил чиновника из протокольных служб. Не стану называть его имени. Я знаком с ним давно, со времени всевластия Бурбулиса. Времена меняются, теперь он о своем бывшем шефе говорит в осуждающих тонах. Однако наш разговор был приметен совсем другим. Он задержал меня у лифта, оглянулся опасливо на пустынный коридор и, нагнувшись к самому уху, прошептал:

— Шахрай — главный раскольник.

Мой смех напугал его.

— Вы мне не верите?

— Отчего же, верю.

В этот момент двери лифта закрылись, и я уехал, ничего ему не объяснив. В этом что-то есть. Главный инспектор, главный инженер, главный архитектор, главный врач. И тут же — некий высший титул в мире интриг главный раскольник.

Шахрай сделал свой выбор. Надо идти дальше. Сергей Михайлович прощупывает тропу.

Сразу после амнистии узники Лефортова дают первые интервью. Поговаривают об их возвращении в большую политику. За исключением Анпилова, каждый посетовал на оторванность от жизни, изъявил желание отдохнуть и оглядеться. Генерал-полковник Ачалов сказал приметную фразу:

— Больше я не поддамся на провокации.

Это непростой вопрос: почему Белый дом и его сторонники решились на вооруженный конфликт? Почему они решились на штурм мэрии и «Останкино»? Для Президента ситуация была ещё более тупиковой, чем для парламента. Необходимость решительных мер становилась все более очевидной. Парламент в осаде набирал очки сострадания. Относительное спокойствие в регионах становилось зыбким. Очаг, провоцирующий повышение температуры в столице, продолжал действовать. Переговоры в Даниловом монастыре зашли в тупик. Жесткая, непримиримая позиция на переговорах, которую от имени парламента заявил Воронин, конечно же, свидетельствовала о нарастающей уверенности Белого дома, что Президент не воспользуется армией, не решится на применение оружия, а значит, он вынужден будет уступить парламенту, его к этому побудят регионы. Выступления Тулеева на сессии возбуждали депутатов, вселяли в них надежду: «Ура! С нами Кузбасс!»

У политики свои законы. Если потрясению суждено повториться, оно неминуемо повторяется как фарс. Но столь же закономерен и обратный ход. Теперь уже ясно — август 91-го при всем драматизме был фарсом. Октябрю 93-го, отчасти повторившему события, суждено стать трагедией.

Военная хунта внутри Белого дома меньше всего была расположена к философским умозаключениям. А зря. Они не учли трех моментов. Первое криминальности защитников Белого дома, их чувственной агрессивности и опьяненности правом употребить оружие. Чеченцы, участники боев в Приднестровье, волонтеры, казаки и просто искатели приключений, с легкостью приезжающие куда угодно, главное — туда, где стреляют. И, наконец, баркашовцы. Вся эта масса более предрасположена к анархическим, бунтующим действиям. Фактор профессиональной военной выучки был лишь у части уволенных в запас. Но и они в большей степени были готовы выступать на митингах, но не идти под пули. Хотя и обижены. Долой Ельцина! Долой Грачева! Еще сто раз долой, но повязать себя кровью — нет.

Второй фактор — завышение собственной значимости. Действительно, большинство региональных советов не поддержали Указ Президента, но из этого совсем не следовало, что регионы охвачены чувством солидарности с парламентом. Советы почти повсеместно не пользовались значимым авторитетом.

Хасбулатов последние месяцы жил в мире самовнушения, инициируя многолюдные сборы представительной власти, выступая на каждом из них с докладами, проникнутыми идеями вождизма и ненависти к Ельцину.

И, наконец, третий момент. Преждевременные «похороны» Президента. Они совершили ту же ошибку, что и путчисты в 91-м, которые преувеличили нелюбовь общества к Горбачеву, переоценили падение его популярности. Они слишком поверили летучим социологическим исследованиям и нашей постигающей вкус к сенсационности печати. Плюрализм не отделяет информацию от дезинформации. Он предоставляет равные права той и другой. Недуг излишней доверчивости — явление, скорее, психологическое. После выборов 12 декабря 93-го года проигравшие демократы будут предавать анафеме отечественную социологию и все исследовательские фонды и центры, вместе взятые, которые пророчили им победу. Знали ли депутаты доподлинно настроение в обществе? Конечно же, нет. Их недоумение по поводу отмолчавшейся Москвы выразил Руцкой на одной из первых своих пресс-конференций уже в качестве мини-президента на территории Белого дома:

— Я обеспокоен равнодушием общества и намерен немедленно выехать на заводы, раскрыть людям глаза и призвать их на защиту Конституции.

Неприязнь, переходящая в ненависть, непременно порождает слепоту разума. Даже если допустить всеохватную нелюбовь к Ельцину, а Указ № 1400 от 21 сентября парламентом трактовался как признание Президентом своего краха, то нельзя было допускать немыслимого тождества: нелюбовь к твоему противнику — есть выражение любви к тебе лично. Депутаты продолжали жить иллюзиями весеннего референдума, когда народ отказал в досрочных выборах как Президенту, так и депутатам. В доводах «за» или «против» мы очень часто ссылаемся на реакцию своих знакомых. Каждый из находящихся в Белом доме реакцию родственников воспринимал как факт общественного негодования. Палитра действительности получалась достоверной. Знакомые и соратники Анпилова, Руцкого, Хасбулатова, Сыроватко, Бабурина, Варфоломеева, Югина, генералов Тарасова и Макашова, депутата Челнокова были разными знакомыми и при сложении создавали иллюзорный образ общества, отвергающего власть Ельцина. А толпа сподвижников 3 октября, сначала на Смоленской площади, а затем прорвавшая кольцо истомленной непонятным ожиданием милиции (к тому времени она стояла в оцеплении Белого дома уже более десяти дней), была многолюдной. Вид этой толпы не просто взвинтил, он породил эйфорию, вернул ощущение силы, вседозволенности, всевластия. Желание мстить вырвалось наружу.

Но существовал ещё один побудитель агрессивных действий. Возможно, он более чем что-либо инициировал непримиримость А. Руцкого, Р. Хасбулатова, Ю. Воронина. Не верилось, что министр ГБ Баранников, утративший свой пост месяц назад и, по его собственному признанию, имевший в ГБ свою сеть, не сумеет привести в движение эти скрытые силы. Не меньшие надежды вселял Дунаев, бывший первый заместитель министра внутренних дел, убедивший депутатов в невлиятельности Ерина как главы МВД. Происходившее становилось похоже на некий фокус. Получившие отставку Баранников и Дунаев были немедленно подобраны противоборствующей стороной и решением парламента возвращены на свои высокие должности. Дунаев даже получил повышение и был назначен министром.

Я уже говорил — обе ветви власти испытывали чрезвычайный голод на профессиональные кадры. Одна и та же колода тасовалась по нескольку раз. Власть не знала сама, чем она в конце концов станет, и поэтому путано нащупывала замену на места выбывших. Отсеченные от президентской когорты Баранников и Дунаев не могли оказаться в другом лагере с пустыми руками, они пришли с легендой о своем влиянии в тех самых структурах, откуда они были изгнаны. И как доказательство этого влияния они захватили с собой информацию, компрометирующую исполнительную власть. Я не думаю, что, сложись ситуация иначе, проиграй это противоборство Ельцин, судьба двух генералов была бы в будущем благополучной. Они нужны были на момент столкновения. Ну а потом уже другая власть напомнила бы им о материалах, которые были оглашены ранее, об их женах, магазинах, норковых шубах, счетах в швейцарских банках. Являясь агентом как бы двух сторон, президентской и хасбулатовской, Баранников мог рассчитывать на будущее там, где властвовал либо тот, либо другой. Ельцин его изгнал сам, Хасбулатов был следующим, даже в случае своей победы в союзе с Руцким (что, кстати, спикер прекрасно осознавал).

Слухи о следственном управлении МВД, перешедшем на сторону осажденного парламента, о взбунтовавшейся Лубянке, конечно же, запускались в общественное сознание Баранниковым и Дунаевым. Первыми, кто верил в эту желаемую, но вымышленную информацию, оказывались депутаты. Сам ход последовавших затем событий лишь укреплял их веру. Легко отступившая милиция, легко совершившийся штурм мэрии, беспрепятственное движение вооруженных людей по Москве, ни одного заслона на их пути. В эти несколько часов город был открыт и беззащитен. Пишу эти строки и начинаю понимать, что ультиматум, заявленный Ворониным в Даниловом монастыре, был предчувствием близкой победы. Все шло по плану.

Мятежники споткнулись в «Останкино». Немыслимое поведение батальона специального назначения, который практически оголил мэрию, — это фрагменты хорошо разыгранной мятежниками партитуры. И что бы ни говорил впоследствии полковник Васильев — командир частей особого назначения — о якобы продуманном плане рассечения фронта атакующих, все это лишь усиливает чувство неуверенности и подозрительности. Последовавшая вслед за этими событиями, согласно распоряжению Президента, немедленная реорганизация частей спецназа подтверждает вывод — происшедшее не явилось случайностью. Как бы там ни было, а третьего октября к вечеру вернувшийся из загородной резиденции Президент, вертолет сел на Ивановской площади Кремля, получил неоспоримый шанс овладеть ситуацией. Президент понимал — силовое вмешательство без жертв обойтись не может. И, мучимый сомнением, он искал мирного решения, искал компромисса. Более того, весь предыдущий период непримиримые толкали Президента на крайние меры. Нужна была пролитая кровь, нужны были масштабные беспорядки, чтобы импичмент Президенту не встретил общественного сопротивления. И в июне, и в июле, и в августе, и в сентябре непримиримые ждали ельцинского срыва. И вот теперь ситуация развернулась на 180 градусов. То, что было невозможно для Президента вчера, стало необходимым и оправданным сегодня. Незаконно вооруженные люди учинили массовые бесчинства в столице. Президент обязан обеспечить безопасность сограждан, защитить их и подавить мятеж. Объективно с этой минуты общественное мнение на его стороне. Решительные действия, даже несмотря на их драматизм, восстановят его популярность. Россия любит сильную власть. Выход, который он мучительно искал, подарили ему непримиримые. Они пролили кровь. Теперь вопрос в другом — обладает ли он реальной силой, не замыкается ли круг верных ему людей стенами Кремля? Может ли он рассчитывать на армию? Сработают ли те сто с лишним генералов, которых аттестовал уже он? Грачев нервничает, сомневается. Ему нравится эта формула — армия вне политики. Сейчас они затеяли спор: кто должен отдать приказ? В угрозу штурма Кремля он не верил. Это возможно в одном случае, если армия и милиция перейдут на сторону парламента. Он ещё раз спросил у Ерина и Голушко, контролируют ли они ситуацию. Голос у Ерина бодрый — в полном объеме. Голушко, тот осторожнее — в основном да. Возможно, Москва так и не узнает, какую ночь она пережила с 3 на 4 октября. И в книге Президента опять же будет объективная субъективность.

В 22 часа Президенту сообщили, что штурм «Останкино» захлебнулся. Подошло подкрепление. Обстановка вокруг телецентра полностью контролируется. Макашов увел своих обратно к Белому дому.

В 23 часа Грачев подтвердил, что части регулярной армии входят в город для обеспечения порядка. Впереди трудная ночь и ещё более трудное утро. Одно ясно. Белый дом должен быть освобожден от засевших там вооруженных людей и депутатов.

— К восьми часам утра, пока Москва ещё не пришла в движение, все должно быть кончено. Главная задача — избежать кровопролития. Объяснить бессмысленность сопротивления. Предложить сложить оружие. Все гарантии, исключающие дальнейшие преследования, будут даны.

Таким Президенту представлялся итог.

К двум часам ночи Ельцин уже знает, сколько войск вошло в город и где они сосредоточены. Настроение стало ровнее. Беспокойство не улеглось, но перелом произошел. Он позвонил Черномырдину и попросил предупредить телевидение, что утром он выступит с обращением к народу. Теперь он это может сделать. Все должное случиться уже произошло. Он будет говорить уверенно и жестко. В такие минуты проповеди неуместны. Народ увидит и услышит решительного Президента.

ХОЛОДНЫЙ ДУШ


Потрясение от происшедших событий уходило в прошлое. Уточнялись цифры погибших. Представительная власть в регионах, негромко огрызаясь, самораспускалась. Россия вняла призыву Президента и приступила к подготовке выборов. У нас будет другой парламент, с другим названием. У нас будет другая Конституция. Разумеется, если то и другое произойдет. И выборы, и референдум.

Произошло, свершилось. Результаты оказались ошеломляющими. Об этом много сказано, ещё больше написано. Сам я отказался баллотироваться и в Думу (нижнюю палату), и в Совет Федерации (верхнюю палату) нового Федерального Собрания. Причина? Поначалу ещё было какое-то сомнение, но оно оказалось недолгим. Должно пройти отравление от моего прошлого депутатства. Устаешь отмежевываться от решений, которые принимаются вопреки твоей воле. На все сделанные мне предложения я ответил категорическим отказом.

Победу на выборах одержала партия Жириновского (Либерально-демократическая партия). Весомо выглядели коммунисты и аграрии. Эти три силы в нижней палате в результате блокирования составят устойчивое большинство. Демократы разругались ещё в преддверии выборов. Шахрай затеял новый маневр и образовал партию, уже с прицелом на президентские выборы, партию, ориентированную не на центр, а на регионы, всячески обкатывая идею федерализма. Григорий Явлинский создал свой блок из ранее замеченных, а затем обиженных нынешней властью. Лидерами блока стали сам Явлинский, бывший вице-премьер, Болдырев, бывший руководитель Контрольного управления при Президенте, Лукин, бывший посол в США. Каждый из названных имел свой личный объект борьбы. Явлинский хотел бы закопать Гайдара, впрочем, последний никогда бы не появился в сфере высокой политики, не окажись до него в этой политике Явлинского со своей программой «500 дней». Это был конфликт не только талантливых экономистов-теоретиков, но и сверстников, которые при той, прежней великовозрастной власти были завлабами, руководителями отделов и готовили той власти предреформаторские доклады. Болдырев имел персонального врага в лице Филатова, на долю которого выпала материализация долгого недовольства Болдыревым глав администраций, в результате которого и появился президентский Указ о его отставке. Без предваряющих встреч с главой государства и объяснений по поводу отставки. Лукин боролся с министром иностранных дел Козыревым и мысленно уже дважды занимал его место, но мир воображаемый существовал недолго и удручающие реалии все возвращали на свои места. Сначала Лукин, не без помощи Козырева, уехал в Америку в качестве посла. А затем, в этом же качестве, уже Козыреву противостоял. Почувствовав зыбкость своего положения в Америке (Буш потерпел поражение), решил попытать счастья вновь в сфере внутренней политики. Блок оказался удачлив на выборах, миновал пятипроцентный барьер, и его лидеры оказались в Думе.

Партия Травкина впервые выступила индивидуально и не ошиблась. Все три силы: ПРЕС (или партия Шахрая), ЯБЛОКО (или блок Явлинского, Болдырева, Лукина) и Демократическая партия России (партия Травкина) — с небольшой разницей набрали близкие проценты. Не повезло Движению демократических реформ, возглавляемому Гавриилом Поповым, Анатолием Собчаком, Евгением Шапошниковым. Они были слишком аморфны как организующее ядро и не преодолели того самого пятипроцентного барьера.

Сенсацией выборов оказался провал движения «Выбор России», лидером которого являлся Егор Гайдар.

Я употребляю эти жесткие выражения — сенсация, шок, сокрушительное поражение — даже не по своей воле, а как бы соответствуя лексике послевыборного анализа, который в своем подавляющем большинстве был истеричен, если говорить о демократах, и злораден, если говорить о коммунистах. Берусь утверждать, что демократы на выборах не потерпели никакого поражения. Они потерпели его после выборов.

Партия может считаться проигравшей выборы, если утратила большинство в парламенте либо резко убавила свое присутствие в нем. Ничего подобного не случилось. Еще задолго до выборов, при создании блока «Выбор России», преподнесенного обществу как правительственный блок, демократы придумали свое превосходство, создали мир мнимых величин, определив свое будущее парламентское присутствие как 38 процентов от общего числа депутатов.

Я участвовал в работе этого вече и выступал там. Я назвал прогноз будущих депутатов беспочвенным и непрофессиональным. Демократы приняли запрет, наложенный президентским Указом на участие в выборах непримиримых, с оптимизмом, как свою уже состоявшуюся победу. Для начала демократы раскололись. Это нельзя считать неудачей. Прав Явлинский — «отколовшись, мы самоорганизуемся и можем использовать энергию некоторой оппозиционности. Безграмотно этот капитал отдавать непримиримым».

То же самое сделал Шахрай, разумеется, не очень задумываясь о судьбе демократического движения, так как аттестовал партию как консервативную, но был повязан с демократами своей биографией и длительным присутствием в ближайшем окружении Президента.

Просчет «Выбора России» и в том, что движение сразу заявило себя как пропрезидентское и проправительственное. Само того не ожидая, оно сразу превратилось в движение чиновников-демократов, а именно их считают виновниками экономических невзгод полунищего, но привычного социализма. Отношение к ним можно определить как раздраженно-отрицательное. Появление среди лидеров движения таких разноплановых фигур, как Бурбулис, Полторанин, Шумейко, ещё вчерашних, говоря словами Бурбулиса, «соратников», а ныне разобщенных любовью и нелюбовью к каждому из них Президента, по сути конкурентов, осложнило ситуацию внутри блока ещё больше. Если взять по отдельности Егора Гайдара, Бориса Федорова, Анатолия Чубайса (двое последних по настоянию Гайдара стали вице-премьерами), Андрея Козырева, Геннадия Бурбулиса, Владимира Шумейко и Михаила Полторанина, теоретически каждый из них мог претендовать на лидерство. Трудно не увидеть, что большинство из названных поштучно убеждены, что первый именно он. Известен анекдот, когда молодого Когана великий маэстро Ойстрах назвал вторым в скрипичном мире, тот уже за праздничным ужином решил уточнить, кто же первый. Маэстро ответил: «О, первых много». Именно эта амбициозность вообще-то даровитых людей погубила движение изначально. Естественно, и Шахрай, и Явлинский, считающие себя никак не меньшими величинами, поспешили отколоться. Лучше быть первым в ЯБЛОКЕ и ПРЕСе, чем шестым в «Выборе России». И вот выборы прошли. Демократы в прежнем парламенте в самые лучшие времена, до первой ротации, имели устойчивые 20 процентов. А что же теперь? 15 процентов «Выбор России». 7,5 процента — ЯБЛОКО. 6,5 процента — ПРЕС. В общем, где-то в пределах 30 процентов. И это только по партийным спискам. Демократы на выборах не получили ни максимум, ни минимум, они обрели самое реальное — оптимум. В послевыборной истерии демократы в своем несуществующем поражении сначала убедили коммунистов и Жириновского. И тем ничего не оставалось, как в этом же самом теперь убедить самих демократов. Кстати, коммунисты, добившиеся на выборах умеренных результатов, стали сразу рассуждать оптимистичнее. Если демократы проиграли, значит, мы выиграли.

Почему одержал победу Жириновский? Потому что демократические силы не числили ЛДП в ряду ощутимых противников. Они продолжали бороться с коммунистами. Случился эффект «велосипедной гонки», когда лидер оглядывается на того, кто идет вторым, и старается оторваться от него. А в результате побеждает четвертый, выскочивший из-за правого плеча. Бесспорно, предваряющий социологический анализ, сосредоточенный в крупных городах, давал извращенную картину, бесспорно, и бездарно проведенная предвыборная компания, и груз невоплотившихся надежд, связанных с реформами, и обещания менее затратного пути, связанного с меньшими страданиями, чего на самом деле не произошло, — все это усложнило предвыборную баталию демократических сил. Определенным шоком для демократов оказался факт дистанцирования Президента от движения. Это случилось как бы внезапно, к чему демократические силы были совершенно не готовы. Демократы априори числили Ельцина своим лидером. Это было, с одной стороны, справедливо (ностальгически адресуясь к 90–91-му годам), с другой — политически выигрышно. Рейтинг Ельцина хотя и снижался, но по-прежнему превосходил рейтинг всех видимых и невидимых соперников. Увы, но демократы в своих рассуждениях шли по проторенному, ошибочному пути. Не наличие демократов усиливало Президента, а присутствие в их стане Президента оставалось единственной опорой демократов. Демократическое движение так и не сумело избавиться от этого синдрома политического иждивенчества. Президент почувствовал это и сделал выжидательный ход. Если бы демократы проиграли при его формальной поддержке, а это могло случиться, поражение следовало бы считать двойным. Президент в своей ненавязчивой манере сделал объединяющий жест. Пригласил лидеров блоков (Гайдара, Шахрая), получил от них заверения во взаимном уважении и в обязательном сотрудничестве в будущем… И успокоился.

Президент нуждался в Конституции, новой Конституции. Он, как автор этой идеи, хорошо понимал, что провал референдума по Конституции может стать крахом всех надежд. Соединяя эти две кампании: выборы и референдум, Президент действовал достаточно расчетливо, полагая, что политические партии употребят свои силы прежде всего на утверждение своего «Я», им будет не до Конституции. Партии и их лидеры сосредоточатся на вопросах экономики, критики реформ. Если они против Конституции, то выборы, которые проходили, не имеют смысла, так как концепция новой законодательной власти вытекает уже из новой, а не из старой Конституции. Следовательно, критика новой Конституции если и будет, то будет вялой. И ещё одно просчитывалось явственно. Предвыборная полемика своей остротой, взаимообвинениями, скорее всего, усилит нервозность в обществе. Конституция, как гарант стабильности, на этом фоне выигрывает. Конечно, результат голосования по Конституции мог быть более внушительным, сказалась поспешность. Но раздельная процедура выборов и референдума могла приговорить проект. Единственность цели объединила бы противников сильной президентской власти, и сам референдум неминуемо превратился бы во всеобщее политическое противостояние. Этого удалось избежать.

Предсказание, что Президент получит Думу, которая по стилю своего поведения по отношению к нему лично будет хуже прежнего парламента, скорее похоже на социологическое кликушество, столь модное ныне.

Думу будет вечно преследовать тень прошлого парламента, и она приговорена открещиваться от своего неудачного предшественника. Это заставит Думу искать другой общественный образ. Дума неизмеримо сложнее прошлого парламента, её конфронтирующие возможности имеют устойчивую политическую структуру. Если в прежнем парламенте фракции придумывали несуществующие партии, то ныне партийный мандат реализован и фракции отражают более реальную расстановку политических сил в обществе. Недавнее избрание Думы позволяет ей говорить о большей легитимности по отношению к Президенту, так как теперь уже он избирался в политической среде, именуемой СССР.

Есть ли перспективы у ЛДПР? Вопрос следует разделить — перспективы ЛДПР и перспективы Жириновского. Я сомневаюсь в какой-либо значимости этих сил, собравшихся стихийно. Их будущая политическая самостоятельность проблематична. Желание властвовать доступно тысячам, умение — единицам. Жириновцы, кстати, болеют той же болезнью, что и демократы 1990 года. Естественнее существование ЛДПР, входящей в общую стратегию российских коммунистов. В этом случае они играют от противного. На прошедших выборах, упустив ситуацию из рук, коммунисты не просчитали в полном объеме Жириновского. Он отобрал голоса в том числе и у них. Коммунистам нужен был этот раздражитель, таран, крушащий демократов. Им нужен был экстремизм Жириновского. Это позволило коммунистам действовать на фоне двух сил: демократов, допустивших коррупцию, преступность, лишивших общество привычного уклада жизни, а значит, посягнувших на святая святых российских консерваторов, — и фюрерства Жириновского, его схожестью и замашками вождя германских национал-социалистов. На этом фоне их умеренность, признание частной собственности, требования порядка и безопасности для сограждан, но без походов на побережье Индийского океана, без полевых судов, вернут симпатии общества. Коммунисты готовы разменять свою ортодоксальность на социал-демократические поветрия. Для них важно оторваться от собственного прошлого, от 37-го года, от «железного занавеса», от холодной войны, всесилья КГБ. Они почти уверены, что демократы в том виде, как они были заявлены в 1991 году, изжили себя. И значимой силы на будущих выборах составить не смогут. Еще и извечная скандальность демократов, внутренние распри. Значит, им придется бороться с другой силой, пока они не знают, какой именно, как она сконструируется. До той поры бревно в виде ЛДПР, партии, порождающей страх, коммунистам необходимо. Не опасна эта партия. Опасен Жириновский как возможный президент. Этого коммунисты не могут не понимать. Они будут нащупывать новых союзников, в том числе и в стане изменивших либералов. Именно президентская Конституция делает Жириновского опасным.

ПРЕЗИДЕНТСКИЙ МАРАФОН


Кто они, будущие президенты? Попробуем вглядеться в них если не внимательнее, то чуть пристальнее. И представить их в кремлевском облике. У Ельцина есть одна особенность. Он породил некую фактурность российского президента. Скорее всего, Ельцин повторит свое выдвижение в 1996 году. Не будет он препятствовать и выдвижению Черномырдина. Для последнего участие в президентских баталиях реально только в случае благоприятных перемен в экономике. Иначе его задача на выборах — как лидера отвлекающего маневра, оттянуть голоса консерваторов с партийным прошлым. Вряд ли это устроит Черномырдина. Если к тому времени исполнительная власть в его руках остается, он может рассчитывать на поддержку административного аппарата на местах. Но, как показала история нашего недавнего прошлого, аппарат силен в коридорах власти, но он порой бессилен вне правительственных зданий, на улице. И тем не менее, адресуясь к 96-му году, рисунок совместных действий Президента и премьера будет подчинен достижению одной цели — удержать власть. Судя по всему, кандидатов в президенты будет, наверное, несколько больше их числа на первых президентских выборах. Они будут иметь четкое деление. За спиной одних — сложившиеся политические партии: Зюганов, тот же Жириновский, возможно, Руцкой. Руцкому нужны выборы. До 96-го года лефортовский пленник утратит узнический аромат. Руцкой не удержится, его вовлекут, толкнут в водоворот событий, чтобы сбить пену, которую подымет Жириновский. Бесспорно, Зюганову, когда он появится на политической арене в новом качестве, не нужны ни Жириновский, ни Руцкой, но тот и другой необходимы как противовес Ельцину и Черномырдину. У Зюганова есть тыл. Остаточный менталитет РКП, даже убывающий как шагреневая кожа. Эта партия в сравнении с новыми, народившимися — наиболее многочисленна. Бесспорно, это, в своей основе, люди преклонного возраста. Распалась организация не в сто или двести человек — 18 миллионов — такова была численность КПСС в 1985 году. У Зюганова тяжелая, так говорят, нетоварная внешность. Это его беспокоит. О своих президентских притязаниях он особенно не распространяется.

Непримиримые гужуются, плюсуются, умножаются. В октябре 94-го года они съехались в Калининград на свой объединительный съезд. Калининград выбран не случайно. Кусок России на отшибе. С одной стороны — литовское давление (военная база Российского флота); с другой стороны — Германия (старые идеи об исторической принадлежности этих земель Пруссии). Есть ещё третья сторона — страны Скандинавии, которые почему-то тоже чувствуют себя неуютно оттого, что на противоположном берегу моря существует Калининград. Странно, когда был Союз, четыре года назад, это особых беспокойств не вызывало. Все вместе — достаточные основания, чтобы проявиться патриотическому синдрому. Чем же занимался этот объединенный съезд? Выработкой общей тактики на предполагаемых выборах? И да, и нет. В какой уже раз выявились разногласия. Откололся пассионарный Илья Константинов, рассорившийся с флангом коммунистического кликушества, олицетворяемого Сажи Умалатовой и генералом Макашовым. Константинов выступил на съезде с постисторическим откровением.

— Следует признать, — заявил он, — что лозунги «Да здравствует Советский Союз! Вся власть Советам! Долой приватизацию!» в настоящих условиях являются анахронизмом.

Однако вернемся к Калининграду. На закрытых заседаниях прощупывалась возможность выдвижения единого кандидата на предстоящих выборах. Если и не договорились окончательно, если не ударили по рукам, то эскизно определились. Нет, не Руцкой. Он ещё был остаточно энергичен, но не мог не заметить, что любовь сотоварищей по борьбе убывает. Этим самым «единым кандидатом» Руцкой назван не был. Из таежных глубин Сибири был извлечен Петр Романов — красноярский заводчик. В недавнем прошлом член президиума Фронта национального спасения. Человек догматичный, достаточно косноязычный, сделавший журналистам поразительное заявление: «Моя фамилия многого стоит!» В недавнем прошлом коммунист, Романов намекал на свое родство не с Георгием Васильевичем Романовым, в не очень далеком прошлом первым секретарем Ленинградского обкома КПСС, что тоже было бы значимо для человека из советского периода. Ничего подобного. Петр Романов, мучимый подозрениями о своих исторических корнях, прямиком устремился в глубины династии Романовых, царствовавших на Руси более трехсот лет. Уже нет сомнения, что этот неофит в политике, достигший шестидесятилетнего возраста, будет выставлен на дистанции президентского марафона.

Не скрывает своего непомерного честолюбия Шахрай. Обстоятельства вынудили сделать этот шаг и Гайдара. Пребывая в настроении 1994 года, объявил о своем желании выдвигаться на президентский пост Григорий Явлинский, он подтвердил это совсем недавно, 10 марта, а затем ещё раз и ещё раз. Не хочется употреблять этот модный ныне термин — электорат. У всех троих одна аудитория. В этом их слабость. За её пределы более других может продвинуться Шахрай. Но в этой общей аудитории его часть наименьшая. Он не знает экономики, по-прежнему самой насущной беды. До 1996 года Шахрай ещё раз или два уйдет в отставку, отодвигая от себя тень неудачливого правительства. Пока Черномырдин благоволит Шахраю, этим он как бы подчеркивает свою нечуждость реформаторам. Шахрай даже стал вице-премьером. Это его третье восхождение в ранг вице-премьера.

Однако вернемся к будущим претендентам. Все трое имеют непрезидентскую фамилию, и это существенно снижает их шансы. Бесспорно, соперничество Гайдара и Явлинского зрительно наиболее интересно. Оба интеллектуалы, превосходные полемисты, оба со знанием экономики, помноженным на политику. Явлинский признается, что стал мудрее, разумнее, постарел. Я давно уже не слышал из его уст таких слов:

— Президент назначает команду, и с этой минуты команда — исполнитель его воли.

Это в ответ на вопрос Беллы Курковой, приглашал ли его Черномырдин в новое правительство. Он ответил не без хитрости:

— Я согласился сформировать новый кабинет. После моего ответа, буквально через четыре часа, Президент подписал Указ о новом составе правительства, которое сформировал Черномырдин.

Есть люди, у которых разум написан на лице. Явлинский принадлежит как раз к этому типу. Вот уже несколько раз я предлагал Гайдару теледебаты с Явлинским. Заманчивая идея. Это могло бы стать зрелищем. Сейчас я понимаю этого делать не стоит. Они не могут договориться об общей пресс-конференции, хотя и тот, и другой считают себя потенциальными союзниками. Им будет непросто в президентской гонке, если они на неё решатся.

При всей разности ощущений, политических симпатий они в границах одного реформаторского поля. Они готовы объединить усилия и воспрепятствовать наступлению реакции. Объединиться ненадолго, без каких-либо обязательств на будущее. Их сторонникам будет непросто поделиться между собой. В одинаковости их биографий — их слабость. В правительственном лабиринте Гайдар прошел дальше Явлинского. Он сумел начать дело и совершить ошибки, Явлинский же покинул корабль и до начала дела, и до совершения ошибок. И дело, и ошибки он унес в небольшом кейсе. Он уехал в Нижний Новгород и там опробовал свою экономическую модель. Затем он Нижний покинул. Сейчас область вроде как новаторствует, но никто не говорит, что в жизнь претворяется концепция Явлинского.

И Гайдар, и Явлинский, даже объединившись, внутри этого объединения останутся фигурами противостоящими. Одно поколение, похожее образование, похожие увлечения, похожие симпатии Запада, похожая безбедная жизнь до того. И как итог — некая одинаковость претензий и амбиций.

У меня на столе удивительный документ, полученный из неофициальных источников. Свидетельство некоего лица о заговоре, который должен был совершиться в марте. Стиль, лексика документа хотя и отдают авантюрой, но несут на себе печать времени. Отголоски его, с частичной передачей его сути, появились в ряде газет. Затем он полностью был опубликован в «Общей газете», с некоторым редакционным сопровождением, в «Комсомолке». Документ называется интригующе — «Версия № 1». Как правило, сенсации такого рода приурочиваются к отъезду или отпуску Президента. Новой Конституцией Президент оградил себя от взбалмошных посягательств законодателей, но одна причина отстранения всегда существует — нездоровье Президента и, в силу этого, невозможность исполнять свои обязанности. Первой ласточкой, предвестником этой волны слухов можно считать мартовское выступление в Думе депутата Исакова, который сообщил депутатам об угрозе распада личности Президента. Исаков к теме нездоровья Президента возвращался многократно и ранее. На этот раз он пошел дальше, посчитав отныне всенародное избрание Президента ненужным, предложил этот ритуал перевести в Федеральное Собрание, где Президент должен избираться из числа депутатов на совместном заседании палат. Естественно, потребуется изменение Конституции, но председатель комитета по законодательству большой беды в этом не видит. Уже меняли, и не раз. Откровение Исакова было столь претенциозно, что Иван Рыбкин, спикер Думы, откомментировавший этот факт, сразу после заседания был сфотографирован в позе крайнего недоумения. Рыбкин заметил, что с трибуны прозвучали слова не депутата Думы Исакова, а члена прошлого Верховного Совета. Зацикленность Исакова на своей неприязни к Ельцину стала уже притчей во языцех. «А Карфаген должен быть разрушен».

И потом, спустя неделю. На улице шел немартовский снег. Было сыро, гололедно, ветрено. В газетах уже громыхало: «Из конфиденциальных источников — заговор!» Если внимательно вчитаться в этот документ, сосредоточенный на личностных деталях участников заговора, то неминуемо угадываешь и авторскую обеспокоенность, и авторское умение сосредоточиться на факте достоверности. Характерная черта прошлых материалов — они, как правило, являлись информацией из лагеря политических противников, оппонентов. Теперь же в перечне идеологов заговора были задействованы не лица, близкие к Президенту (это выдавало бы явную нацеленность информации, её злонамеренность), а попросту ключевые фигуры политической жизни, второй страхующий ряд. Они были странным образом перетасованы. Сосковец, Кокошин, Колесников — начальник Генерального штаба, Лужков, конечно же, очевидный кандидат и на президентство и на премьерство, как, впрочем, и Сосковец. Степашин, только что получивший назначение на пост начальника государственной безопасности. Правдивость документа строилась на трех бесспорных координатах. Подтверждался факт дружественных отношений между Сосковцом и Кокошиным, Кокошиным и Колесниковым, Скоковым и Лужковым, Лужковым и Сосковцом. Эти отношения были общеизвестны и обывательски, в своем кругу, конечно же, обсуждались (жены, дети, общие знакомые, шахматы, рыбалка, охота, игра в теннис, или волейбол, или футбол).

Правдой было и то, что каждый первый заместитель имел, естественно, трения с главой ведомства. Недовольство начальства прямо пропорционально недовольству первых заместителей. Если не говорилось вслух, то подразумевалось, а значит, разносилось по коридорам власти помощниками, секретарями. Перечень первых заместителей должен был зародить подозрение. Всякий бунт полковников всегда подразумевает смещение генералов.

Скокову в этом документе предлагалась особая роль — человека, компрометирующего всех сразу и каждого в отдельности. А как апофеоз публичное самосожжение самого Скокова. Неожиданно накануне этих событий последовало несколько телефонных звонков мне и Александру Николаевичу Яковлеву. Вопрос был один и тот же. Верно ли, что мы отклонили и не выпустили в эфир в одном случае — заявление Юрия Скокова, в другом передачу с его участием. Еще одно «случайное» совпадение. Именно в этот момент на страницах печати появились новое воззвание и новая общественная коалиция, заимствовавшая девиз невоплотившегося движения «Согласие ради Отечества». Тогда одним из инициаторов его был Ю. Скоков, и вместе с ним от имени оргкомитета движения заявление подписали Абдулатипов, Рогозин, Травкин, Степашин, Попцов, Вартазарова, Кожокин, Скоков.

Теперь партитура якобы та же. Девиз движения «Согласие во имя России», правда, состав исполнителей другой. В. Зорькин — в аттестации не нуждается; А. Руцкой — в аттестации не нуждается; Лапшин — лидер аграрной партии; Г. Зюганов — в аттестации не нуждается; П. Романов — член руководства Фронта национального спасения; А. Тулеев — в аттестации не нуждается; С. Глазьев — бывший министр внешнеэкономических связей, единственный член правительства, не поддержавший президентский Указ от 21 сентября 1993 года, подавший в связи с этим повторно в отставку; С. Бабурин — в аттестации не нуждается; В. Липицкий — идеолог «Гражданского союза», бывший работник ЦК КПСС, соратник Руцкого; А. Проханов — писатель, подурневший от избытка ненависти к своим оппонентам, редактор газеты «День»; Г. Селезнев — бывший главный редактор газеты «Правда», центрист с правым уклоном; В. Чикин — в аттестации не нуждается; А. Шилов — художник, точнее, придворный художник прошлого режима; С. Говорухин — кинорежиссер, смесь политических воззрений где-то между Родзянко и генералом Корниловым, как правило, оппозиционер; А. Ципко — политолог, реакционер с демократическими привычками. Вся группа подписавших ещё одно риторическое воззвание аттестует себя лидерами левоцентристской оппозиции.

Вышеуказанное действо благословил митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн, находящийся в непримиримой оппозиции к Патриарху Московскому и всея Руси Алексию. Пресса мгновенно окрестила этот блок как второй Фронт национального спасения.

Кто же инициировал многостраничную информацию о заговоре? Кому это выгодно? Окружению Президента, а точнее, части его, увидевшей в Сосковце, Кокошине, Колесникове и Шумейко некую угрозу для себя? Вряд ли. В информации намертво завязаны как вторые лица, так и первые, от которых якобы вторые получили благословение на переворот. Любопытна редакция акция, назначенная на 10 марта, сорвалась и поэтому связанные с ней лица покинули Москву. Скоков улетел в Германию, Колесников — во Францию, Степашин лег в больницу, Черномырдин отбыл в Финляндию. Если представить на минуту, что Черномырдин одержим идеей захвата высшей власти, то для него подобный документ пагубен. Так, медленно, но верно, наши предположения относительно происхождения подтасованного документа смещаются в сторону Думы и политических сил, стоящих за ней. Назовем эти силы непримиримой оппозицией.

Вопрос первый — может ли такой состав заговорщиков удовлетворить непримиримых? Присутствие в составе инициаторов заговора Юрия Лужкова делает это предложение нелепым. Непримиримые нетерпимы к Кокошину в той же степени, как и к Грачеву. Ко второму — за преданность Президенту, к первому — за интеллигентность. Непримиримым чужд и Виктор Черномырдин которого в их глазах не оправдывает даже принадлежность к корпусу красных директоров. Смирятся ли непримиримые, завершись заговор победой и усилением власти именно этих людей? Никогда! Следовательно, непримиримые к этой продуманной дезинформации отношения иметь не могут.

Подозрения насчет РКП тоже малоубедительны. За исключением Лужкова, Грачева, возможно Степашина, Полторанина, хотя последний, уже в депутатском звании, совершает свой очередной дрейф то в сторону РКП, то вокруг острова под названием «Жириновский», под знаменем компромисса и согласия. Нельзя исключить, что деятельность Полторанина в Думе не самоинициативна, за этим стоит глубоко запрятанная договоренность с Президентом. Это предположение. В своем интервью от 12 марта в «Российской газете» Полторанин неожиданно выдвигает внешне разумную, но и скользкую идею. Продлить срок думского депутатства на два года, как и срок ельцинского президентства, дабы не мучить страну новым предвыборным ажиотажем, не тратить на ветер деньги, которых и без того малая малость, и дать Думе, которая к тому времени обретет законодательную культуру, плодотворно поработать. Что касается Президента, его бы этот вариант устроил при лояльности к нему лично Федерального Собрания. Ельцин устал. Участие в выборах 1996 года — шаг, по сути, вынужденный. Его вполне бы устроило суммарно семилетнее правление, нежели выдвижение своей кандидатуры и на следующий пятилетний срок.

(Любопытно, что три месяца спустя эту же идею выскажет Владимир Шумейко в своем докладе перед верхней палатой парламента. Причем на вопрос, знает ли об этом Президент, Шумейко даст утвердительный ответ — мы советовались. После данного сенсационного заявления Шумейко предположение о неслучайности мартовских прощупываний общественных настроений Полтораниным представляется ещё более правдоподобным).

И все-таки кто стоит за скандальным документом?

Практически единственной силе выгодно инициировать этот шаг радикально настроенным демократам второй волны. В жертву приносится один Степашин, но ставятся под подозрение все неугодные, в том числе Юрий Лужков. По этой кандидатуре непременно возник бы раскол, начни инициаторы лжеинформации на очередной тусовке дискуссию по этому вопросу. Всех заявленных в подложном документе лиц в политическом запале радикалы называют антиреформаторскими силами. Что же касается Павла Грачева и Ерина, у радикалов есть свои счеты к силовым министрам за события с 3 на 4 октября. Появление в напечатанном «Комсомольской правдой» дополнении к данной скандальной информации ещё имени Валентина Лазуткина, якобы организовавшего всю положенную предэфирную работу со Скоковым (но ему в последний момент помешал демократ Александр Яковлев), позволяет предположить, что радикальные демократы к этой истории отношение действительно имеют. Упоминание фамилии Лазуткина как бы уже вслед событиям крайне неаккуратно. Смещенный со своей должности одного из руководителей «Останкино» Кирилл Игнатьев, ныне руководитель подкомитета по радио и телевидению Госдумы, считающий Лазуткина непримиримым врагом брагинской волны в «Останкино», мог сочинить такое дополнение.

Впрочем, все сказанное не больше чем «Версия № 1».

Эти маленькие потрясения уподоблены пробным подземным толчкам, напоминающим, что через 22 месяца президентские выборы.

От Лефортовской тюрьмы до Кремля в обычный день вы добираетесь за 30 мин. Это если на машине, вам не препятствуют транспортные пробки и дорога сухая — ни дождя, ни снега.

Сейчас многие задают вопрос: Лефортово и Матросская тишина — это политический капитал на предстоящих выборах или, наоборот, зона торможения, убавляющая общественную значимость? Из узников Матросской тишины, организаторов путча 1991 года, кандидатов в будущие президенты мы вряд ли найдем.

Возможно, из плеяды того времени рискнет ещё раз Рыжков. Внешне он в прекрасной форме. Образ плачущего большевика с либеральными манерами глубоко запал в душу. Но уже слишком изменилась жизнь. Однако Рыжков сегодня возглавляет один из процветающих коммерческих банков. Вполне возможно, это адаптация к новым условиям, чтобы спустя два года примерить президентский кафтан.

Одной из причин, обрекших заговор 91-го года на поражение, была крайняя непопулярность «могучей кучки», их личностная неинтересность. Ни Янаев, ни Язов, ни Пуго, ни Павлов не вытягивали на авторитет, способный перешагнуть пороги их кабинетов и, разумеется, узкий круг подчиненных, близких знакомых, обязанных им лично за продвижение по службе. Я не говорю уже о Тизякове, Стародубцеве, Бакланове, Шейнине. В армии более других был известен Варенников, но его авторитет можно было бы назвать историческим достоянием, но никак не общественным. «Матросская тишина» у сентиментальных коммунистов и россиян породила сочувствие к узникам, но не добавила им общественной значимости. Лукьянову повезло больше, он был вознагражден за свой большевистский менталитет и стал депутатом Госдумы. Ему повезло даже ещё больше, его крайне слабые поэтические пробы были названы стихами и изданы в виде внушительной книги. Рецидив времени. Лукьянова объявляют поэтом, а Александра Невзорова, не имеющего высшего образования, избирают академиком. Не исключено, что и Лукьянова водрузят ещё на знамя на президентских выборах, хотя почти уверен, что осторожная мудрость этих уже состарившихся политических лиц удержит их от этого безумия.

Лефортово не столь отдалено по времени. И жертвенность Белого дома образца 1993 года казалась более ощутимой.

Руцкой и Хасбулатов. О том и другом произнесено и написано много слов. Они покинули Лефортово и по-разному, и очень одинаково. И того и другого от ворот тюрьмы увезли в шикарных «мерседесах». И того и другого сопровождали многочисленные охранники. Они покидали тюрьму не как герои страна по большей части безучастно молчала, по меньшей — недоумевала. Витийствовали лишь их малочисленные сторонники и Жириновский, который греет руки у любого костра. Он даже здесь проводил предвыборную агитацию, разумеется, не за Руцкого, а за Жириновского. Трудно поверить, чтобы Руцкой и Хасбулатов ушли из политики, хотя Руслан Имранович о своем отравлении политикой уже заявил. Но что для политика слова — не больше чем созвучие известному анекдоту: «Я хозяин своему слову. Хочу, дам. Хочу, возьму обратно». Сегодня сподобиться на призыв «Хасбулатова — в президенты!» может только умалишенный. Не станем вдаваться в подробности, повторять очевидное: умен, хитер, но не любим. Организаторский навык невелик, те же завлабовские изъяны. Заведовал кафедрой. Численность кафедры — 23 человека. Иных организаторских проявлений в прошлом не имел. Оставаясь у руля законодательной машины, преуспел в интригах, однако в практическом действии слаб и даже наивен. Преподавательский навык и недавнее профессорство употребил с максимальной удачливостью. За время спикерства написал и издал не то три, не то четыре книги, две из которых являются учебниками. В популяризаторстве собственных идей доходчив и убедителен. Умело использует непросвещенность аудитории. В длительной полемике озлобляется. Мстителен по натуре.

И без того одолел немыслимое. Будучи чеченцем по национальности, продержался во главе законодательной власти в России в течение трех лет. Понимает, что президентом России стать не может, хотя мысленно видит себя на этом посту. Проигрывать не умеет. Собственную вину в проигрыше признавать не любит, а если признает, то в пределах, мало угрожающих ему лично. От участия в российских президентских гонках, скорее всего, откажется. В Чечне, куда сразу отбыл после освобождения, имеет неплохие перспективы, но там свой фараон. Впрочем, это уже глава другой книги. Если Хасбулатов вернется в политику через Северо-Кавказский коридор, России придется искать второго генерала Ермолова.

Как сказал Станислав Говорухин в одном из телевизионных интервью, у Руцкого живой литературный язык. Общаясь с Александром Владимировичем, замечу, что государственного деятеля, употребляющего такое количество матерных слов «на одном квадратном метре» совместной беседы, я ещё не встречал. Матерится Руцкой с удовольствием, хотя в словарном выборе неизобретателен. Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Руцкой хочет постоянно — и очень многого. Появление его фамилии под очередным воззванием очередного оппозиционного блока («Согласие во имя России») вместе с частью его соратников можно считать заявочным листом на участие в будущих президентских выборах. И хотя все, подписавшие воззвание, ранее Руцкого поддерживали и практически выстраивали, моделировали его действия против Бориса Ельцина, одна частность обращает на себя внимание присутствие среди подписавших Геннадия Зюганова. Зюганов, поддерживающий Руцкого в 92–93-м годах, и Зюганов образца 94-го года — это не одно и то же. Тогда Геннадий Зюганов, оставаясь лидером РКП, действовал как бы за кулисами, сохраняя все нити управления тем же Руцким в своих руках. Теперь Зюганов на открытой сцене. Депутат Думы, глава фракции и потенциальный кандидат в президенты. Этот шаг Зюганова, конечно же, не случаен. Пока силы, заявленные в новом блоке, нужны ему как союзники. Возможно, Зюганов не уверен в своем имидже. Не хватает обаятельности, артистичности. Тяжелое лицо, тяжелый взгляд, недолгая улыбка. Остальные тоже не с лицом Алена Делона, но все-таки…

Зюганов готов уступить высший пост, но не потерять влияние на возможную власть. Он уверен, что все заявившие о новом движении, а их четырнадцать, претендующих на лидерство, задай им вопрос: Руцкой или Зюганов? — скорее всего, выберут Руцкого. Поживем, увидим, — рассуждает Зюганов, — а пока… Он в союзе со всеми, кто против демократов, в союзе сиюминутном, в союзе на час, на день, на месяц.

Руцкой — фигура иного калибра. Приметен внешне, эмоционален. Его держат не против Ельцина. Александр Владимирович излишне гусарист и легковесен, хотя в больнице прочел Ильина, Столыпина. В Лефортове тоже, наверное, читал. Он способен оттеснить Жириновского, а в предстоящей предвыборной кампании бои местного значения могут решить судьбу сражения в целом. Политический пасьянс многофигурен уже в том раскладе, который есть на сегодня: март-апрель 1994 года. Новые имена, появление которых постоянно предрекают политологи, не более чем инфантильное желание. Все перечисленные сделали немного, но удержались на плаву в смутное время. Вот и весь их, на сегодняшний день, политический достаток. Волной не смыло, уже хорошо.

Россия не взорвалась. Не так мало, по нынешним временам. Из заслуг Ельцина — эта главная. Президентство трудно выстраивается. Владимир Шумейко, отвечая на вопрос журналистов о том, будет ли он участвовать в президентских выборах, претендовать на высшую ступеньку, ответил уклончиво, но объемно:

— Пока в этой стране один человек знает, что такое быть президентом.

Шумейко прав. У Ельцина надо будет выигрывать не на выборах. Он может и отказаться от участия в них. Сам Ельцин не исключает такого поворота событий. У Ельцина надо будет выигрывать после избрания. А это намного сложнее.

Так было в марте 94-го, а в феврале 95-го года Владимир Шумейко на вопрос, будет ли он выдвигать свою кандидатуру в президенты, ответил утвердительно — буду.

ТОТАЛИЗАТОР


Март 94-го года мало чем отличался от июля 93-го. Досадная одинаковость слухов. Болен. Инсульт, инфаркт, гипертонический криз, паралич. Это все о Президенте. (Мы догоняем США, и это приятно. У нас всегда была эта цель — догнать и перегнать. Разборки мафии, как в кварталах Бруклина. Заказные убийства. Сообщения по телефону о взрывных устройствах, подкинутых в самолет, оставленных в универсаме. Москва уже немного смахивает на Белфаст. Правда, ответственность за взрывы пока никто на себя не берет.)

Отсутствие второй фигуры, уже конституционно оформленное, ещё в большей степени инициирует подозрения. Конституционное изменение в духе времени. Неверность вице-президента Руцкого имела печальный итог не только для него лично, но и для его должности. Мы проживем без вице-президентов.

21 марта 94-го года в ночном информационном вещании выбрасывается ещё один фонтан слухов. О срочно выехавшем в Сочи премьере (где отдыхает Президент), о приведенных в боевую готовность частях спецназа, о телефонной связи Белого дома, работающей в одностороннем режиме. И тут же, через минуту, опровержение. «Только что мы связались с канцелярией премьера. Не подтвердилось. Связались с Генеральным штабом — не подтвердилось». И телефонному молчанию в Белом доме нашлось объяснение. 21 марта — воскресный день.

Легкость, с которой произносятся и тиражируются слова о частях специального назначения, приведенных в готовность, армии, поднятой по тревоге, говорит не об изменившейся ситуации, просто механизм дезинформации достигает своего совершенства. Вторая среда информации, каковой принято считать слухи, незаметно для нашего сознания становится первой. И в этой налаженной системе дезинформации находят свое место не только органы безопасности, пять-шесть изданий, два-три информационных агентства (Постфактум, скажем, или АР НИ), но и правительство, его пресс-службы, и даже Кремль, аппарат Президента. Всякая замкнутость власти, её желание избежать утечки информации по поводу своих решений и действий, лишь усиливает давление второй информационной среды. В этом случае закон информационного пространства вечен: «Если информации нет, её придумывают».

Очередная история с якобы очередным заговором перешла в затухающий режим. С некоторым запозданием откликается провинция. «Не позволим!» Или прямо противоположное. «Этого следовало ожидать!»

Реакция Президента была нестандартной:

— Найти сочинителей хулы и подать в суд!

26 марта стал известен один из соавторов конспиративного документа. Глеб Павловский — зам. главного редактора газеты «XX век», приверженец шестидесятников, в последнее время опубликовавший несколько желчных статей в адрес демократов второй волны. Как и Егор Яковлев, исполнен желания выступить в роли человека, вставшего над событиями, и оттуда, из непонятно чем защищенного высока, судить нас, грешных, не скупясь на гротеск, вымысел, эмоциональное бурление. Объяснение Павловского, данное какому-то ошалелому журналисту, кроме всего прочего, познавательно:

— Я просто систематизировал информацию, блуждающую по страницам печати, в теле — и радиоэфире. Я сочинил некую «рыбу», которая показалась мне любопытной; события, выстроенные во временной последовательности, обрели логику. Я выполнял заказ для одного из аналитических центров. Текст был заложен в компьютер, откуда был изъят неизвестным лицом.

Фамилии соавторов Павловский назвать отказался. Вечером того же дня на своей первой пресс-конференции глава российской контрразведки Сергей Степашин сообщил, что выявлены ещё четыре человека, имевшие отношение к этой дезинформации. По понятным причинам он не захотел называть их имен.

Навязчивое упоминание армии как участницы событий 3 и 4 октября в определенной степени делает политическую власть заложницей генералитета. И то, что произошло с бюджетом, когда армия выдвинула требования о выделении дополнительных ассигнований и это требование поддержал Президент, а затем на этом же настоял и Совет Федерации, лишь подтверждает эту истину. Теперь уже нет сомнений, что Владимиру Шумейко поручается либо опробование президентских идей, либо их прикрытие, как это произошло с бюджетом.

Если вернуться к первым выборам Президента России, уже тогда нестабильность и желание общества быть защищенным выплеснули на политическую арену сразу трех генералов из высшей военной элиты: Макашова, Громова и бывшего министра внутренних дел бывшего Советского Союза, а затем председателя КГБ Бакатина.

Еще из недалекой истории. Читая документы обвинения по делу ГКЧП, делаешь жутковатое открытие. Организационной пружиной и вдохновителем заговора был не Янаев — вице-президент, не Павлов — премьер, а Крючков председатель КГБ.

Думаю, что на будущих президентских выборах повторится проявление общественной ностальгии по сильному человеку и среди фигур, претендующих на высшую коронацию, окажутся имена из военной элиты. Нет смысла говорить о генерале авиации. Во-первых, он не военная элита. Во-вторых, армия в лице её офицерства вряд ли видит в Руцком своего кумира. Скорее всего, это будут генерал армии Громов или маршал авиации Шапошников. Ну, а Руцкой вернется в политику через другой коридор.

Евгений Иванович Шапошников — по-своему явление редкое. Оказавшись на перепутье политических бурь в самое неустойчивое время (закат Горбачева, первые шаги российского суверенитета, распад Союза), обреченный отстаивать идею единства вооруженных сил, он объективно угодил под колесо независимости России. Его недолгое пребывание в ранге министра имело свое объяснение. Даже внешний образ: открытая, располагающая улыбка, непривычная для армейских кругов, доступность в общении, немаршальская демократичность, застенчивость и, судя по всему, добрый и начисто лишенный казарменной грубости характер. Солдат, но не солдафон. Это не первый министр, который не приживается в среде интригующего, сосредоточенного на своих привилегиях генералитета. Грачев, сменивший Шапошникова, и попроще и пожестче. Он сразу же пресек всяческие иллюзии офицерского собрания на роль управителя армии и был прав. Растерянность Шапошникова, сидящего в президиуме этого самого Общесоюзного офицерского собрания, проходившего в Кремле, была столь явственной, что даже дилетанту, далекому от армии, в одночасье стало ясно офицерские собрания, повторяющие, по сути, депутатский съезд — кратчайший путь к расколу и развалу армии. Митингующая армия — это даже не анархия, это стреляющее в разные стороны оружие. Человек с ружьем, самовольно покинувший казармы, на пути от них до улицы становится опорой криминальной среды. И все-таки Шапошников, его открытость, удивительно русская внешность, порядочность, роднящая его с офицерством дореволюционных времен, приближает Шапошникова к образу общегражданского лидера. Ему очень многое надо добавить. Как-то, оказавшись в окружении военных, я услышал откровения одного из военачальников. Поминая Шапошникова, он с сожалением заметил:

— Кулака нет! А в нашем деле без кулака быка не повалишь. И защитить, и пробить, и напугать — всюду нужен кулак. Евгений Иванович хороший человек. Недопустимо чувственный и порядочный для нашего жухлого, замешанного на заботах, поте и матюгах времени.

Возможно, армия, решись Шапошников выдвинуть свою кандидатуру, его не поддержит. Грачев, ставший, по сути, антиподом Шапошникова, к этому руку приложит. Да и Громову (формально своему заместителю) Грачев не выстелит тропу цветами.

Но армия в предвыборных сражениях, в силу своей численности (2–3 млн человек), решающего перевеса иметь не может.

В эти мартовские дни, отмеченные двумя отпускными неделями Президента, страну сотрясал ещё один скандал местного значения. Известный тележурналист, руководитель телерадиокомпании «Санкт-Петербург — 5 канал» Бэлла Куркова была обвинена в коррупции и получении взятки в размере 12 млн рублей. Взятку якобы получил её муж на содержание малозаметной в печатном мире газеты, которую он сам и редактировал, и распространял.

И покатилось: возбуждено уголовное дело, прокуратура Санкт-Петербурга дает санкцию на арест, депутаты Думы направляют комиссию. Очень скоро стало ясно, что в раздувании скандала странным образом объединились коммунисты, леворадикалы, «соколы» Жириновского, финансовая группа «Мост», владелец пяти газет и НТВ (негосударственное телевидение).

НТВ было укомплектовано за немалые деньги из числа тележурналистов «Останкино», многие из которых уже ранее совершили бегство. Сначала из «Останкино» они перешли на РТР, затем их сманил обратно в «Останкино» Егор Яковлев, недолгий шеф Компании. Затем, вступив в конфликт с «оловянным» Брагиным, опять же скоротечным лидером «Останкино», сменившим Егора Яковлева, они покинули ставшее опостылевшим гнездом «Останкино» и завербовались в «Мост-банк». Именно так. Как того требовала дисциплинарная и юридическая норма — сотрудники будущего НТВ подавали заявление о приеме на работу в правление «Мост-банка». Чего не сделаешь в нашем обществе во благо независимости. Рядом с «Мост-банком» в числе зачинателей скандала был господин Марычев, в недавнем прошлом заместитель Жириновского по Санкт-Петербургскому отделению ЛДПР. А дальше в списке низвергателей Курковой шли депутат Госдумы Александр Невзоров и радикальные демократы, соратники Бэллы Курковой по демократической юности.

Куркова — человек, возможно, не эталонного воспитания, склонный к самовзвинченности, пленница своего неврастенического характера, в то же самое время женщина искренняя, лишенная житейской хитрости, шумливая, не умеющая ни взвешивать, ни просчитывать последствия собственных поступков. Она из тех, кто в порыве смел, непререкаем, неотступен и жертвенен. Из тех, кто взойдет на костер, но только в порыве. Она не сжигает за собою мосты, они вспыхивают сами. Ее надо знать, чувствовать — и либо понимать, либо терпеть. На это хватает немногих. Потому друзей у неё и врагов в лучшем случае поровну. А если по правде, без эмоциональных оправданий — друзей на треть, все остальные — совсем не друзья.

Сейчас можно по-разному оценивать ситуацию. Жажда быть больше, чем ты есть, обуревает многих. И, вспыхнув однажды, мы ещё долго живем жаром этой вспышки, никак не предполагая, что мы уже давно потухшие звезды.

Хитрый Полторанин уловил это неистощимое желание Курковой встать вровень с телекомпаниями «Останкино» и РТР. Он лишь немного поддержал Куркову за локоток, и она сама ринулась в эту мрачную пещеру. Она явилась в мир, который был ей враждебен. История с Санкт-Петербургским телевидением стала ещё одной политической комбинацией, которую затеял и провел в жизнь бывший министр печати. Идея была не столь сумбурной, как это могло показаться, — заставить правительство выделить деньги на создание третьего федерального канала, используя политическое тщеславие второй столицы. Как и всякая полторанинская идея, она была не лишена искры, нестандартного подхода, но, как и многие предыдущие его идеи, несколько недодумана. Любая полторанинская идея может быть уподоблена незаживающей ране, она постоянно болит, не дает покоя, требует внимания и средств на лечение. Разумеется, Санкт-Петербургское телевидение стало политическим тылом и самого Полторанина. Со временем у него разладилось с правительством, затем с Президентом. Он сгорал на огне собственного раздражения, вызванного отчасти тяжелыми переживаниями по поводу охлаждения своих отношений с Ельциным. Сначала он отошел в сторону, сделав ложный выпад, затем перешел под чужой флаг, в депутатство, которое ещё недавно высмеивал и презирал. Это был не первый случай, когда неудобный и нестандартный человек, измученный своей невостребованностью, выталкивается с президентского корабля.

Так к врагам Бэллы Курковой присоединились враги Михаила Полторанина, а посредством казни Курковой, на которую они очень рассчитывают, они как бы полуказнят и самого Полторанина, оставляя пепелище там, где он когда-то строил.

Мечта сбылась! Неидеальный персонаж, за глаза — фурия, пассионария, железная Бэлла, перестанет стоять как кость в горле. Разумеется, даже истовые враги понимали, что история со взяткой имеет шаткую гарантию устоять долго. Расчет был на мгновенную дискредитацию, на столь же решительные и молниеносные действия санкт-петербургской прокуратуры, которая арестует Куркову, пусть и продержит под арестом не более дня, но дело будет сделано. Возможно, позже многое прояснится, и действия прокуратуры будут расценены как ошибочные, недостойные, и кого-то показательно накажут в той же самой прокуратуре. Но одно бесспорно. После такого скандала человек не может возглавлять государственное телевидение. Никто не станет впоследствии предавать её анафеме. Важно столкнуть со ступени, а дальше она покатится сама. Президент послал комиссию. Комиссия столкнулась с предвзятостью санкт-петербургской прокуратуры, которая, по сути, выполняла социальный заказ антисобчаковских сил. В этом случае не следует питать иллюзий. Анатолий Собчак раздражает не только коммунистов, ура-патриотов, «соколов» Жириновского, он раздражает и окружение Президента и его самого. Бесспорный радикализм и непримиримость самой Курковой явились первопричиной многих разладов и на телевидении, и в масштабах города, и за его пределами. Тут уж ничего не поделаешь — мы такие, какие есть.

Создатель некогда самой популярной политической программы «Пятое колесо», известивший о переходе умеренного либерализма в состояние либерализма радикального, атакующая Бэлла Куркова так и осталась в образе демократической пассионарии с факелом в руке. Добрый, неуемный, незащищенный человек, всегда прикрывающий собой идущих вослед. Открывшая многих, и бездумно и преданно проповедуя их идеи, возвела их на высшие ступени власти, оказалась на пустой улице у глухих дверей этих тучных властных зданий наедине с презрительными усмешками упитанной, гладко выбритой охраны, с недоумением разглядывающей её провинциальный документ, а затем возвращающей его с неприступными словами: «Не положено». Непростые уроки нашего демократического прозрения. Низвержение предшествующих, отрицание их революционного предназначения. Демократическая непримиримость повторяет эту ущербную революционность, замешанную на классовом самосознании, ибо этот вид демократии неминуемо претендует на авангардность. А всякий авангард диктатурен внутренне.

В настоящее время против Курковой объединились недоброжелатели Президента, недоброжелатели Полторанина, недоброжелатели Собчака и её собственные недоброжелатели, в сотворении которых Бэлла Куркова преуспела достаточно. Затем действие развивается по законам диффузии. Противостоять объединенным силам Куркова не может, ей нужны союзники. С союзниками хуже. Скажем, Президент, Полторанин и Собчак объединены, скорее, прошлым, а не настоящим. Те, кто поддерживает Президента, крайне сдержанно относятся к Полторанину. Те, кто поддерживает Полторанина, а сейчас их просчитать непросто, достаточно холодно относятся к Собчаку. Союзники Собчака подозрительно относятся к окружению Президента, которое, как кажется Собчаку, восстанавливает Ельцина против него. Гайдар не может простить Курковой её симпатии к Явлинскому, а значит, тоже полусоюзник. Выводы комиссии Контрольного управления при Президенте не понравились кое-кому из окружения Президента. Их потребовали ужесточить. Отсюда следует малоутешительный итог — Куркова не устраивает не только непримиримую оппозицию, но и часть президентского окружения. Ей не могут простить многого коммунисты, прежде всего её непримиримости к недавнему прошлому. Ура-патриоты — её верности Президенту. Демократы санкт-петербургского замеса — верности Собчаку. Просто консерваторы — резкости суждений, которые не всегда подкреплены знанием предмета.

Не будем углубляться в этот конфликт далее. Случись победа мнимых союзников над Курковой, обыватель это воспримет как поражение Президента. В этом есть логика. Проигранный бой местного значения — дурной предвестник поражения в главном сражении. А оно грядет, ему название — президентские выборы 1996 года. Возможно, и раньше.

На дворе весна. Апрель 1994 года. Весна тревоги нашей. Политические прогнозы повторяются, как времена года. Обещают весеннее наступление оппозиции. Впрочем, оно уже началось. Три фрагмента повседневной жизни способны потрясти спокойствие любой страны.

Газета «Коммерсант — Daily» публикует статью о практике повсеместного прослушивания в кремлевских и правительственных кабинетах, после чего Президенту кладут на стол умело составленные досье на неугодных. После чего ранее доверенные лица переводятся в ранг просто сотрудников президентского аппарата, а затем, уже с меньшим шумом, становятся персонами non grata, покидают его. Такова схема. Поговаривают о борьбе в президентском окружении, о неуютных отношениях между Филатовым и Коржаковым, а теперь уже между Коржаковым и Илюшиным. Президент верен себе, у него есть пространство для маневра. Жесткий фланг: Коржаков, Барсуков, Рогозин. Либеральное крыло: Филатов и группа помощников и советников: Лифшиц, Сатаров, Батурин, Краснов, Рюриков и Илюшин — он посередине. В этой вязкой борьбе вокруг Президента особенно активен начальник Службы безопасности Президента генерал А. Коржаков (пожалуй, самый близкий Президенту человек); генералы Барсуков и Рогозин — его подчиненные, это одна команда. Здесь и особые части, и неусыпный контроль над спецсвязью.

Президенту не откажешь в воле, интуиции и памятливости, но, как человек по натуре добрый, он внушаем. Внушаемость возможно счесть президентской слабостью, но следует признать, что доверчивость у любого человека, и в том числе Президента, есть признак нравственной незамутненности. Складывается впечатление, что в очередном противостоянии Илюшин может взять верх, но есть ещё Коржаков, который неудобен как Филатову, так и Илюшину.

Информация о прослушивании так и осталась мини-сенсацией. Один из журналистов заметил: в Америке Уотергейт стоил Никсону президентства, а в России информация подобного рода не более значима, чем сообщение о сгоревшем магазине…

Впрочем, это поверхностное суждение.

Информация такого рода не просто дискредитирует президентский аппарат. Она идет дальше. Она создает атмосферу подозрительности и страха, а значит, нежелание работать в такой системе. От Президента таким методом отсекают ярких и работоспособных профессиональных специалистов, факт прослушивания — ещё и факт личного унижения. В результате скамейка запасных в президентской команде становится ещё короче. Деталь. Во время моего очередного посещения С. Филатова, уже после этой скандальной статьи, последний предложил мне продолжить разговор в коридоре, что мы и сделали, вышагивая взад и вперед по долгим кремлевским паркетам.

Второй сенсацией, как уже было сказано, явился материал о заговоре под названием «Версия № 1». Любопытная частность: если первую сенсацию предал гласности Яковлев-сын, редактор «Коммерсанта», то вторую Яковлев-отец, главный редактор «Общей газеты». И та и другая информация погружают Президента в мир неуверенности и подозрений. Такие вещи случаются, когда интересы обиженного КГБ и обиженных леворадикалов совпадают. И тех и других не устраивает власть, которую они вынуждены были покинуть. Те же, кто остались, тоже хотели бы лишиться конкурентов.

О третьей сенсации уже было сказано. Бэлла Куркова как главная «взяточница» Российской Федерации. Не станем множить подозрительность и произносить сакраментальную фразу: «Это не может быть случайностью». Для себя же уясним — умелое соединение случайного есть кратчайший путь к выработке закономерности.

Во всяком движении власти есть своя логика. Долгий неуспех утомляет власть, длительный успех расхолаживает, притупляет реакцию. В игнорировании законов, предназначенных властью для общества, власть последовательна. Как правило, машины ГАИ не обращают никакого внимания на красный свет, двигаются беспрепятственно. Власти, высшая и низшая, очень похожи друг на друга, потому как всякий низший имеет подчиненного, для которого относительно невысокая ступенька власти — почти Олимп.

Любые катаклизмы в обществе опасны для правителей не утратой власти, а изменением её образа. И тогда наиболее близкие заменяют необходимых, независимых и, естественно, более отдаленных. С этого момента преданность ценится больше, чем профессионализм. Решают дело не люди, с которыми советуется власть, выполняя свои повседневные обязанности, а с которыми она парится в бане, делит застолье, плавает в бассейне, охотится или рыбачит. Их нельзя отпускать от себя далеко, потому что они знают больше других. Это, как правило, миг торжества преданных и близких и начало конца власти.

Им ведомы не политические, экономические слабости и просчеты власти. Как правило, они в этом не разбираются. Им известны слабости личные, которые для общества всегда за семью печатями. Потому как власть, лишенная тайны, перестает быть властью. И власть, заявившая о своей открытости, оказывается перед костром, который готовят ей сподвижники, ибо для них утратить тайну, значит потерять власть.

На улице солнце. Воскресный день 27 марта 1994 года. Весна. Не хочется думать о политике.

Синоптики обещают обильный паводок, снега действительно много. А сегодня — к вечеру похолодание и снова надоевший всем снег.

Долгая зима. Началась в ноябре. Морозная и бесснежная, сделала паузу на декабрь со слякотью и неправдоподобным теплом. А потом, как и положено, снег, снег, снег.

Все газеты, телевидение наперебой предупреждают о возвращении Президента из краткосрочного отпуска. В Сочи, говорят, тоже непогода. Приходит на ум газетная эпитафия: «Всякий раз, как Президент отъезжает в краткосрочный отпуск, в бесхозную Москву вселяется нечистая сила. Тотчас появляются подлые грамотки, составляются дворцовые заговоры, газеты пугают народ здоровьем Бориса Николаевича, чиновники стервенеют. Дела приходят в расстройство, в умах смятение. К исходу первой недели народ томно посматривает на небо, не летит ли Хозяин? Плохо в стране без Хозяина. Завтра прилетит!»

Справедливые слова. Россия испокон веку Россия.




Глава XX

Неизвестный президент


С ПРОБУЖДЕНИЕМ ВАС…


Июль 1994 года Определенно можно сказать: в ночь с 3 на 4 октября 1993 года Россия обрела другого Президента.

И дело не в том, что немного позже была принята новая Конституция — с невеликим перевесом в голосовании на референдуме, но все-таки с перевесом. И даже не в выборах, опрокинувших все мыслимые и немыслимые прогнозы, давших обществу облик законодательной власти с явно проясненным профилем, что позволило всем противникам новой Конституции, новых выборов, да и самого Президента злорадно подытожить — мы предупреждали, лучше не будет! И не амнистия, рухнувшая как снег на голову, ужалившая размагниченную демократию в самое сердце. Преисполненным чувства мести, расправы сначала придали образ мучеников, а затем, памятуя горящий Белый дом, простили по «испанскому варианту» — дескать, смерть уравняла и сторонников и противников, и это справедливо. Смерть уравнивает усопших, но только жизнь делит здравствующих на виновных и невинных. И в этом смысле жизнь, поминутно превращающуюся в историю, трудно обмануть.

Власть, извечно пребывающая на олимпийском возвышении, такими приземленно-порочными категориями не мыслит. Точнее, скажем так, собственные мысли любой власти представляются высокими, объемлющими и вечными. В этом случае вечность и всеохватность мыслей измеряются высотой властного крыльца. Либо в пределах губернии, либо волости или района. Или же княжества, а то и всего царства.

Люди меняются. И нет ничего удивительного, что меняются и президенты. Сначала новая Конституция и Договор об общественном согласии, когда усиливший себя законодательно Президент как бы дал понять, что он далек от желания злоупотреблять дарованной ему властью. Наоборот, он призывает к общественному миру, без которого немыслимо развитие реформ. Договор об общественном согласии оказался неплохим изобретением либерального крыла президентской команды. Где-то он был и фактом политического торга. Президент подписал закон об амнистии, пожертвовав симпатиями и поддержкой демократов, отстоявших и власть как таковую, и Президента (в ночь с 3 на 4 октября). Президент дал понять, что это решение далось ему нелегко. И не из-за боязни суда, предрекаемого коммунистами, суда, на котором надлежит назвать имена виновных. Трюк чисто пропагандистский. Симпатии подавляющего большинства общества были на стороне решительных действий Президента и в ту ночь, и после нее. Так что не угроза предполагаемого депутатского расследования явилась побудительным мотивом спорного, неоднозначного решения Ельцина согласиться на амнистию своих откровенных врагов. В обмен на амнистию он получал поддержку Думы и Совета Федерации его идеи Договора об общественном согласии, который впоследствии и стал договором между всеми ветвями власти, а затем и между большинством общественных движений, политических партий… Договор подписали более двухсот восьмидесяти субъектов.

Ельцин давал понять: я владею ситуацией, армия, МВД, ФСК в моих руках, но я настроен миролюбиво. Я — сторонник миролюбивых традиций. Тактика оказалась продуктивной. Постепенно взаимоотторжение между законодательной и президентской властью перешло в стадию органического равновесия. Президент наконец нащупал, как ему казалось, свое единственно правильное место. Над событиями, над столкновениями и вообще над процессами, именуемыми нашей повседневной жизнью.

Нет, он не отвел себе роль небожителя. Он был слишком натурален и житейски естественен, чтобы вещать откуда-то свысока. Он по натуре практик, человек заземленный. Конечно, он, Президент, вынужден считаться с уже складывающимися традициями, выпестованными его многоцветной командой. Он не чужд почестей, он к ним привык. И он уже плохо понимает, как положенные ему почести и внимание могут уживаться с журналистской колючестью. Что его контакты с народом ограничиваются официальными встречами с представителями общественности или кратковременными выездами по стране в окружении численно разросшейся личной охраны. Последняя деталь немаловажна, она окажется прелюдией последующих событий.

Можно сказать, что лето прошло без особых потрясений. В конце августа начались поминальные даты. И даты эти вспенили оппозиционное море. Непримиримые по-прежнему грезили улицей, собираясь теперь уже на малочисленные митинги. Толпа досадно уменьшалась, хотя цены за участие в демонстрациях росли. Ходили слухи о разработанной таксе. За появление в колоннах — пять тысяч, за скандирование — ещё плюс три тысячи. За шествие с плакатом или транспарантом — от десяти до двенадцати тысяч. Дескать, пенсионеры на этом подрабатывают, надо отдать должное коммунистам и жириновцам. Главное совпадение интересов — нащупать обиженных, все остальное они делают сами.

19 августа отметили трехлетие августовского путча. 3 октября годовщину октябрьского мятежа 1993 года. Каждый по-своему бренчал латами. Демократы, как бы среагировав на политическую усталость общества, работали в умеренном режиме — теоретические конференции, симпозиумы. Сами себя убеждали, что, если надо, они поднимут народ, а семь — десять тысяч, собранных коммунистами, это не их масштаб. Подобные настроения следует назвать лукавством. Народ без особого энтузиазма шел защищать Ельцина, как, впрочем, и предавать его анафеме. Его сторонники и противники пребывали в устойчивом равновесии.

И тем не менее следует сказать, что конец лета и осень были периодом наиболее стабильным в политической жизни страны за последние четыре года. Осеннего наступления трудящихся, на которое рассчитывала непримиримая оппозиция, не случилось. По стране перекатывалась лавина неплатежей, угрозы забастовок, но как-то все рассасывалось, если и не благополучно, то без особых социальных взрывов. Правительство пятилось, неплатежи частично гасились, затем возрастали снова. Парламент вернулся с летних каникул началось политическое оживление.

Лето венчалось событиями, скорее, торжественно-политическими — 31 августа российские войска покидали Германию. Ожидалось присутствие Президента России на этих торжествах. Затем визит Ельцина в Америку и его выступление в Организации Объединенных Наций.

В Европе стояла немыслимая жара. В Берлине температура поднималась до +40. Думаю, что упомянутые события и некая несуразность, случившаяся в те дни, изменили климат внутренних взаимоотношений в президентском окружении, поколебали симпатии сторонников Ельцина к своему политическому кумиру, насторожили интеллигенцию и заставили демократически настроенные средства массовой информации с редким единодушием сожалеть о нестандартных проявлениях президентской натуры. Запад никак не привыкнет к непредсказуемости российских политиков, проявляющейся подчас самым неожиданным образом.

В зале заседаний Организации Объединенных Наций в Нью-Йорке вам непременно расскажут о шокировавшем весь дипломатический мир эпизоде, когда руководитель советского государства Н. С. Хрущев, сняв ботинок, стучал им по столу во время заседания, выражая тем самым свое негодование. Я думаю, что такими же откровениями русского характера будут кадры, на которых Президент России Ельцин появляется в несвойственной ему роли, дирижирует военным оркестром. Впечатлительная интеллигенция, увидев эти кадры, заламывала руки, восклицала — Боже мой! Вообще-то ничего из ряда вон выходящего. По чисто русской традиции, праздник есть праздник. Глупо обрушивать свой гнев на прессу, которая это событие заметила, не умолчала о нем. Приезд первых лиц на столь знаменательное событие всегда приметен. При этом надо понимать, что камера профессиональных операторов поворачивается в сторону необычного, нестандартного, заметного. В этом-то и заключается профессионализм — заметить то, что не увидит всякий. Прямая трансляция предполагает «отслеживание» главных лиц, участвующих в торжествах. В обывательской российской среде случившиеся странности воспринимались с меньшей нервозностью — по принципу: Президент тоже человек, он имеет право на слабости. Пожалуй, именно эта точка зрения в бескрайней России была подавляющей.

Немного позже корреспондент французского телевидения Маша Симонова опросила российских граждан, как они реагируют на случившееся (имелся в виду нелепый случай в аэропорту Шеннон, куда специально для встречи с Ельциным прибыл премьер-министр Ирландии, а Ельцин, утомленный длительными перелетами и многочисленными напряженными встречами в США, эту встречу проспал). Из десяти опрошенных трое ничего определенного сказать не могли; четверо высказали Президенту свое сочувствие, как человеку уставшему и имеющему право на отдых; двое возмутились дерзостью страны, о существовании которой они и не подозревали; и только одна учительница воскликнула стыдно! Что же касается самой несостоявшейся встречи, заметим, что, когда после получасового ожидания из самолета вышел вице-премьер О. Сосковец (судя по затянувшейся паузе, тоже проспавший намеченную встречу), нелепо было ожидать шутливого восприятия этого теперь уже дипломатического скандала со стороны средств массовой информации. Временная близость двух случаев позволила оппозиции впасть в патетическое состояние и задать риторический вопрос: кто правит нами? Накал страстей был недолгим, тем более что поездку в Америку можно отнести к самым результативным и удачным визитам Президента за рубеж.

Итак, Президент имеет право на слабости. Клинтону припоминают любовные истории его джазового прошлого. Об амурных грехах Президента Франции говорить не принято, касается ли это Помпиду или Миттерана. Франции нравится, когда её Президент — настоящий мужчина. Не исключение и Гавел, президент Чехии.

И катится впереди: а почему нет? Президент — русский человек, может себе позволить. Досадно, но именно эти сугубо специфические проявления президентского характера обострили отношения Ельцина со средствами массовой информации. Это был первый звонок. Президент обиделся! Укусы газетчиков, тележурналистов, на которые он раньше не обращал внимания, стали его раздражать.

По новой Конституции Президент обладает неизмеримо большей властью, чем раньше. Возможно, она так велика, что постичь, переварить её, сделать не созерцающей, а работающей оказалось непросто. Все приводные ремни были рассчитаны на тот, прошлый президентский вариант. Не востребованную Президентом, но принадлежащую ему конституционно власть стал прибирать к рукам чиновный люд. Это как громадный дом, принадлежащий вам, в котором заселена только часть, остальная пустует. Как ни странно, пустующий дом стареет быстрее, нежели тот, в котором живут. Так и с властью.

Власть предназначенная должна быть задействована в полном масштабе, проявляться повседневно. В ином случае образовавшиеся пустоты либо разрушают власть (так как становятся слишком заметными), либо будут заняты людьми, пристегнувшимися к власти, толкующими эту власть на свой манер и использующими чужую власть в своих корыстных целях. Результат один и тот же. Власть как единое целое, принадлежащая определенному лицу и истолкованная от его имени, — эта значимая, объединяющая власть разрушается. Мы странные люди — ищем несуществующей идеальности. Разве монарх, занимавший престол по наследству, был совершенен? И всенародное избрание не делает человека безукоризненным. Оно лишь гарантирует присутствие главных качеств у личности, в силу которых этот человек был избран. Либо светлый ум, либо воля, либо работоспособность, либо… Мы их ценим и за утрату тех качеств, которым мы доверились, справедливо спрашиваем с лидера. Конечно, те или иные изъяны, выявленные во время царствования, президентского правления, должны вызывать досаду, но исчисление власти только этими изъянами есть опять же разрушение её. Существует равенство в формуле: если ценим — прощаем. Формы поведения легче декларировать, нежели воплотить в жизнь, — всегда возможно опровергнуть сказанное. Достоинства личности должны быть слишком велики и приметны, чтобы изъяны на их фоне выглядели досадной малостью. И тогда наше возмущение положено расценить как капризность и придирчивость.

Характерной чертой последних поездок Президента стало замеченное всеми присутствие в них Олега Сосковца. Рассуждая логически, в этом нет ничего особенного. В отсутствие первого лица на месте, на «хозяйстве» (термин, расхожий в структурах власти) остается премьер. До поры до времени это так и расценивалось, но отказ взять с собой в поездку в Америку советников, разрабатывающих внешнеполитический курс и концепцию безопасности, представляющих интеллектуальное крыло в президентском окружении, — насторожил. Впервые не сопровождал Президента в столь важной поездке его пресс-секретарь Вячеслав Костиков.

Причина же опалы крылась в письме, направленном Президенту группой его ближайших сотрудников, советников и помощников. В этом письме они высказали беспокойство по поводу быстро меняющейся, как им казалось, ориентации Президента, его разлада с демократическим крылом общества, опираясь на возможности которого Ельцин и стал главой государства. Именно в этот период газеты запестрели намеками, откровениями об образовании нового влиятельного ядра в президентском окружении. Его основу составили генерал А. Коржаков (начальник Службы безопасности Президента), генерал М. Барсуков (начальник Главного управления охраны), О. Сосковец (первый вице-премьер), Рогозин (шеф некоего полумифического Аналитического центра при Главном управлении охраны), Бородин (начальник Управления делами администрации Президента). Туда же причислялись два силовых министра — Грачев и Ерин, а также и. о. Генерального прокурора А. Ильюшенко. Последний прослеживался пунктирно, находился в подвешенном состоянии, так как уже дважды не был утвержден в этой должности Советом Федерации, обладающим по Конституции правом одобрять или отклонять кандидатуры, предлагаемые Президентом на этот пост. В случае с Ильюшенко мы имеем расхожий вариант президентской практики — дожать оппонента. В прошлом Ельцин дожимал Верховный Совет, Руцкого. В нашем случае следовало «дожать» российский сенат. Ельцин с присущей ему настойчивостью отказывался выдвинуть другую кандидатуру. Ильюшенко, бесспорно, человек непривычно молодой для столь высокого и жесткого поста. Он был рекомендован на этот пост Сергеем Филатовым и Александром Коржаковым. Трудно сказать, кто из них предложил эту кандидатуру первым, а кто присоединился. Это вторая попытка шефа президентской команды подобрать стране Генерального прокурора. Первая была малоудачной — Алексей Казанник доверия не оправдал.

Ильюшенко — одна из ключевых фигур в качестве исполнителя операций по дезавуированию бывшего вице-президента Руцкого и его одиннадцати чемоданов компромата. Документ, на который ссылалась комиссия, обвиняющий Руцкого в присвоении крупных средств, заверенный одной из канадских нотариальных контор, Прокуратурой Москвы как подлинный принят не был. Никаких подтверждений в пользу истинности разоблачающего документа или доказывающих обратное не последовало. Перестала существовать сначала комиссия, а затем и Руцкой в качестве вице-президента. Случился теперь уже второй путч в ночь с 3 на 4 октября 1993 года. Все как бы ушло в песок, а осадок остался.

Убедительных доводов в свою пользу по поводу деятельности той прошлой комиссии выдвиженец на пост Генерального прокурора республики привести не смог. Выглядел на трибуне неуверенным и положенных для утверждения голосов не набрал. Попытки на этом основании атаковать главу президентской администрации Сергея Филатова, что якобы провал Ильюшенко — его вина (не так преподнес кандидата, не то о нем сказал), беспочвенны. Причину надо искать в самом Ильюшенко: нет и не может быть авторитета в консервативных прокурорских кругах у столь молодого человека, ангажированного президентской командой: матерости не хватает, да и предыстория с Руцким не подарок. К сказанному добавим: в составе сената удельный вес пропрезидентски настроенных депутатов несколько преувеличен.

Раздраженный неудачей с Ильюшенко, Президент в беседе с Филатовым скажет: «Меня предупреждали, не поручайте этого Филатову. Кандидатура Ильюшенко будет провалена».

Рисунок игры очень прост. Сначала Президент предлагает Филатову заявить кандидатуры Генерального прокурора и судей Конституционного суда. А его, в свою очередь, к этой идее подталкивают силы, желающие усложнить жизнь Филатову. Президент вызывает последнего и на его сомнения, надо ли это делать именно ему, лаконично парирует: «Больше некому». И Президент по-своему прав. И если с судьями, отклоненными и утвержденными сенатом, ситуацию можно считать приемлемой, то с Генпрокурором хуже — повторно выдвинутый на эту должность Ильюшенко снова не набрал положенных голосов.

Президента отговаривали, но он не любит менять своих решений. Филатову пришлось выполнить эту жертвенную роль. Легкий на обещания Владимир Шумейко и на этот раз пообещал Президенту благоприятный исход голосования. Шумейко не упростил ситуацию, он подал себя как человека, владеющего ситуацией, чего на самом деле не было. Его собственное положение в сенате не столь прочно, и оно не укрепляется, когда он пытается провести те или иные президентские решения. У него сложная роль. Демонстрируя преданность в президентском кабинете, он старается перевоплотиться, оказавшись в зале сената. Делает это с присущим ему вызовом, не скрывая своего перевоплощения. Дескать, есть такое задание — играть отстраненность. Невольно возникает вопрос, можно ли считать своим Шумейко в нарождающемся блоке? Ответить на него однозначно — рискованно. Шумейко не устает свидетельствовать свою верность Президенту. Его последний демарш есть ответ на сомнения, которые могли возникнуть у новой околопрезидентской группировки. Двадцатого января 1995 года Шумейко предлагает поправку к Конституции, из которой следует, что в случае решения Президента о роспуске Думы её полномочия до выборов переходят к Совету Федерации. Выступая с этой инициативой, Шумейко рассчитывает убить сразу двух зайцев. Во-первых, подтвердить свои верноподданнические чувства Президенту, как и свое согласие действовать в диапазоне вновь образовавшегося ядра в президентском окружении, которое в данный момент занимается селекцией президентских симпатий и антипатий. Вторым же зайцем оказывался сам Совет Федерации. События, имевшие место 17 января 1995 года, когда СФ настроился обсудить вопрос об отстранении Шумейко от обязанностей председателя и этот вопрос был внесен в повестку дня, говорят достаточно красноречиво о непростоте положения спикера российского сената. Этим своим шагом Владимир Шумейко мог сыграть на тщеславии сената и укрепить тем самым среди его членов свой авторитет.

Какое место занимает Шумейко в новой группировке и занимает ли он его вообще? По этому поводу можно высказать достаточно убедительное предположение. Комиссия по борьбе с коррупцией во главе с Андреем Макаровым (куда входил и Ильюшенко) в своих американских и европейских путешествиях, собирая компромат против очевидных противников, не пропускала мимо рук и материалы о своих к тому времени очевидных союзниках, если таковые появлялись. Собирала их впрок, на всякий случай. Несомненно, любая служба безопасности такие документы впитывает. А если их нет, то делает вид, что они у неё есть. У Шумейко, при всей внешней фактурности, подвижном уме, умении подать свою верность с чарующей непосредственностью («не лести ради, а только во имя справедливости и правды, Вы — гений, Ваше Величество»), так вот, при всех этих очевидных и не очень очевидных достоинствах у Владимира Филипповича не развито чувство опасности. Мешает самонадеянность, поэтому внезапно обрушившиеся неприятности способны его надломить. Так было во время допросов в прокуратуре в 1993 году. Он с трудом выдерживал давление следователей. Надо отдать должное Филатову, не без помощи которого Шумейко был выдернут в те дни из-под дамоклова меча.

Так было во время избрания Шумейко председателем Совета Федерации, которое дважды проваливалось. Понадобился правительственный десант, чтобы спасти фактурного претендента в спикеры и водрузить его флаг над председательским столом. Слезы Шумейко, случившиеся в те дни, о которых он не любит вспоминать, достаточно говорят о нем как о человеке, о его силе и слабостях.

Но вот что удивительно. Как только опасность минует, самовосстановление Владимира Филипповича происходит мгновенно, в виде некой политической раскованности, легкости суждений, порой метких и ядовитых, создающих образ независимого и удачливого политика. Поговаривают об охлаждении отношений спикера сената с Президентом. В это верится с трудом. Если Гайдара в свое время к Ельцину привели, то Владимира Шумейко он открыл и выбрал сам.

Когда порядочность Шумейко была поставлена под вопрос и обвиняемый во всех коррупционных грехах вице-премьер был неудобен как Черномырдину, так и Ельцину, Президент своим указом о временном отстранении Шумейко от должности вплоть до выяснения обстоятельств дал понять, что готов отмежеваться от недавнего любимца. Но даже в этой невыгодной ситуации Филатов с не присущим ему темпераментом продолжал утверждать, что не защитить, не отстоять Шумейко — значит не просто проиграть, а лишить команду уверенности в том, что её преданность ценима Президентом.

Сейчас эти два человека поменялись местами. Филатову как главе президентской администрации нынче труднее, чем кому-либо. И будет небезынтересно увидеть, протянет ли ему руку помощи Шумейко в противостоянии с силами, затеявшими многоходовую операцию по отторжению Филатова от Президента, или сошлется на занятость и отбудет с очередным визитом в далекие аргентины?..

ТАКТИКА МАЛЫХ ПОТРЯСЕНИЙ


Где-то в середине осени, переждав возникшую отчужденность между Президентом и средствами массовой информации, Ельцин решил провести встречу с руководителями СМИ на одной из загородных дач. События, послужившие определенному обострению отношений, уже достаточно отдалились. Анализ симпатий и антипатий соответствующими службами был проведен. Президент счел, что время для предметного разговора созрело.

Ельцин остался верен себе. Разговор был лишен условностей и получился достаточно откровенным. Особенностью разговора можно считать прицельную критику Всероссийской государственной телерадиокомпании, прозвучавшую из уст Президента. Пожалуй, это был первый случай, когда Президент высказывал свои соображения не в целом, а адресно и жестко. Как руководитель Компании, я давно заметил, что подобные атаки со стороны президентских служб на Компанию готовятся с навязчивым постоянством. Несколько предваряющих эту встречу газетных публикаций, явно инспирированных, должны были меня насторожить. И прежде всего «письмо читателей» в «Новой ежедневной газете», подписанное нагловато-игриво «Наина Иосифова и Борис Николаев». Публикация была озлобленной. Я понял, что мои оппоненты решили задействовать вторую среду информации, каковой всегда являлась среда слухов и домыслов. Этим они пользовались довольно умело, организуя некую «утечку» информации; после чего она появлялась на газетных полосах под грифом «Как нам стало известно из достоверных источников…».

На встрече разогретый дезинформацией Ельцин, условно говоря, подвел итоги этой кампании, обвинив ВГТРК в неуважительности к Президенту и намеренном искажении информации, касающейся его деятельности. Все это, конечно, можно было бы назвать полным вздором, если бы сказанное не прозвучало из уст Президента. У меня было два пути: смолчать, склонив смиренно голову, либо ответить, а точнее, вступить в полемику с Президентом.

Ельцин нас противопоставил уважительному и респектабельному «Останкино», их стилю. Несправедливость была слишком очевидной. Президент обострил разговор. Полемика становилась неизбежной. Доказать несостоятельность обвинений Ельцина было не столь сложно, так как их готовили люди недоброжелательные, запрограммированные на дискредитацию Попцова, а всякий переизбыток неприязни неминуемо превращает анализ в разновидность доноса.

Подобного рода материалы изобилуют терминологией эмоциональных уколов типа: «неудивительно, бросается в глаза, просматривается логика, угадывается последовательность». Задачи этих докладных — взвинтить Президента, создать образ затаившегося врага, очага антипрезидентских взглядов, а затем, подладившись под эмоциональный президентский всплеск, положить ему на стол некий итоговый текст, который Президент может или огласить, или оставить без внимания — в зависимости от настроения. Жертву готовят постепенно, учитывают президентскую недоверчивость. Компромат, обрушившийся сразу, внезапно, может вызвать у Президента отторжение. Важна эволюция во времени. Выбираются случаи, фразы, эпизоды в течение года. Используются ссылки на прошлую непоследовательность, нерешительность потенциального объекта президентской критики — хотя ни того, ни другого в действительности не существует — это легко придумывается, домысливается. Очень хорошо действуют намеки на контакты объекта недовольства с политическими фигурами, к которым Президент охладел, ещё лучше, если они попали в разряд президентских противников. Такая информация ценится дороже всего и, как правило, попадает в точку.

Материалы, касающиеся моей персоны, прошли все перечисленные стадии. К ним были добавлены ещё и семейные мотивы. По свидетельству самого Президента, его семья крайне политизирована. У него самого времени смотреть телевизор нет. Этим неблагодарным делом занимаются его близкие. В частности, за каналом «Россия» следит жена Президента, Наина Иосифовна. Начальнику президентской охраны положено знать настроение семьи лидера государства. И реплики Ельцина о недобрых глазах Светы Сорокиной*, о её преднамеренной недоброжелательности к Президенту есть эмоциональная реакция на нечиновничье восприятие. Это я понял уже давно.

Итак, я избрал вторую, неблагодарную линию поведения, вступил с Президентом в полемику. Важно было не зациклиться на его критике в наш адрес, а высказать свои соображения, сделать анализ политической ситуации и даже в этом, уязвимом для нас положении высказать Президенту то, ради чего мы все приходим на эти встречи, — правду.

«Нельзя провозглашать принципы открытой политики и в то же самое время ограждать власть от журналистского присутствия, — сказал я. — Если информации нет, её придумывают. Недопустимо, чтобы после выступлений Президента о направлениях социально-экономической политики из уст вице-премьера или министров звучали высказывания, прямо противоречащие президентским, дезавуирующие их».

«На смену прошлой борьбе аппарата Президента с аппаратом Верховного Совета пришло противостояние президентской администрации аппарату правительства, — сказал я. — Это подрывает авторитет власти». Говорил я и о меркантилизме власти, который скрывать трудно, о чиновничьем разгуле. Никогда ещё безразличие власти на всех её этажах не было столь разительным в пересчете на конкретного гражданина. Не достучишься, не докричишься, не дозвонишься, не допросишься на прием. Народ, оказывающийся наедине с собой, ожесточается. Не все способны быть банкирами, играть на бирже. Общество чувствует себя забытым, обманутым, как если бы власть существовала исключительно ради себя самой.

«Вы правы, — сказал я Президенту, — когда упрекаете нас в избытке негативной информации, в малой доле, как вам кажется, положительных событий. Но мы не можем придумать Ренессанс, мы не в состоянии малое, частное положительное сделать всеобщим! Есть такая формула: прослеживаются обнадеживающие тенденции. Формула, придуманная властью для успокоения самой власти. Если что-то лишь прослеживается — это, в лучшем случае, довод для ученых-экономистов. Тенденции, которые только угадываются, а не видимы отчетливо, не в состоянии повернуть общественное мнение в сторону социального оптимизма».

Президент дал мне выговориться. В этом ему не откажешь. Мои коллеги, редакторы ведущих изданий, поддержали этот тон разговора, который со стороны средств массовой информации начал Александр Яковлев. Он высказал, на мой взгляд, очень важную мысль: «Если власть совершает грубые ошибки, то складывается впечатление, что её покидают союзники, так как в оценках просчетов точки зрения оппозиции и союзников крайне сближаются. И власть может сказать союзникам — вы предали нас, вы объединились с нашими противниками. Это ложное и поверхностное суждение. Ошибка власти в том, что исходя из этого посыла она замыкается и наливается неприязнью к газетам, телевидению, на которые ещё вчера опиралась».

Рассказывая об итогах встречи, руководитель НТВ Игорь Малашенко в разговоре с Егором Яковлевым заметил: «Во время выступления Попцова я наблюдал за Президентом. Бесспорно, Попцов выиграл эту полемику. Он говорил и страстно, и логично. Но, глядя на Президента, я понял — лучше бы Попцов этого не делал».

После моего выступления Президент помолчал, а затем в своей неторопливой манере сказал: «Мне нечего вам возразить». На этот момент, момент встречи, я, возможно, в чем-то и убедил Президента. Но всегда надо помнить одну из главных заповедей властных коридоров. Важно не то, что скажут в твоем присутствии, а то, что будет произнесено, когда за тобой закроется дверь. В соседних комнатах этой тяжеловесной загородной дачи (раньше здесь размещалась резиденция шефа КГБ Крючкова) сидела Служба безопасности Президента и, конечно же, её глава А. Коржаков, усилиями которого и лепился образ «антиельциниста» Олега Попцова.

Мы разъезжались по своим домам после этой встречи, закончившейся, по традиции, гостеприимным столом, с чувствами тревожными. На встрече не присутствовали представители «Комсомольской правды» (в газете только что сменилось руководство), был в командировке главный редактор «Известий» Игорь Голембиовский, а его заместителя Костиков пригласить не решился, что же касается редактора «Аргументов и фактов» Старкова, то он как бы опоздал на встречу, приехав в Кремль, когда автобус с участниками уже отправился в загородную резиденцию (такова была его версия). Отсутствие Старкова оказалось для пресс-секретаря Президента полной неожиданностью. Старков выполнил свой маневр, он подозревал, что встреча может сложиться жестко, придется обнажить собственную позицию, и решил не рисковать.

К прочим проблемам добавилась ещё одна. После летней поездки Президента по Волге заговорили о возможной отставке Вячеслава Костикова. Истинных причин названо не было, хотя предположительно причина все та же борьба в президентском окружении. Не секрет, что Коржаков всегда относился к Костикову неприязненно, и, как считали в кругах, близких к Президенту, именно это послужило истинной причиной назревавшей отставки пресс-секретаря. Необходимый в таких случаях материал лег Президенту на стол, и он уступил. На встрече была сделана неуклюжая попытка защитить Костикова, но Президент это воспринял без особого энтузиазма, разговор развития не получил и как бы сам собой угас. Тем не менее отставку пресс-секретаря, человека со сложившимися демократическими убеждениями, следует отнести к фактам нерядовым. Тревожное впечатление от встречи, которое уносил каждый из её участников, можно выразить двумя словами кольцо сжимается. Информация, поступающая к Президенту, крайне выборочна. Это означает, что Ельцин может оказаться в совершенно неадекватном информационном поле.

Позже мы узнаем, что вслед за Костиковым вынужден будет покинуть свой пост руководитель пресс-службы Президента Вадим Красиков, доктор наук, в недавнем прошлом тассовец. А на его место придет Марина Некрасова, ещё один человек А. Коржакова. Так предположения становятся явью. Взаимоотношения Президента и средств массовой информации обрели иной рисунок. Такие шаги власти — всегда предвестие потрясений и перемен, неминуемо требующих информационного обеспечения. В этом случае самостоятельность и независимость средств массовой информации достаточная помеха для власти. Можно все списать на грядущие выборы. Президент принял непростое для себя решение участвовать в выборах 96-го года. Значит, наступила пора набирать рекрутов, формировать команду, которая обязана обеспечить победу. Что из этого следует? Одно, и самое главное. Любые фундаментальные действия власти, и прежде всего власти исполнительной, будут предполагать предвыборные коллизии, а равно и судьбу самой власти после выборов. Для упрощения лексики скажем так — любые поступки политических деятелей надо рассматривать с учетом предвыборного коэффициента.

К потрясениям объемлющего масштаба, случившимся в осенние месяцы, можно отнести «черный вторник» 11 октября, когда курс рубля в течение двух дней рухнул сразу на 1500 пунктов и на финансовой бирже началась паника. Не станем вдаваться в частности случившегося, обращать внимание на разницу во взглядах Президента и премьера (последний отнесся к столь нестандартным финансовым скандалам достаточно спокойно и поддержал действия главы Центрального банка В. Геращенко, а первый своими указами тут же снял и. о. министра финансов Дубинина и все того же руководителя Центробанка Геращенко). В негласном анализе политологи расценили неспособность премьера отстоять две ключевые фигуры, осуществляющие финансовую политику правительства, как бесспорный симптом ослабления его позиций. Однако удивительно не то, что случился финансовый шквал. Это явление возможное в период кризиса. И не гипотезы, выплеснувшиеся на страницы газет и телеэкраны: все заварил сам Центробанк (нужны были рубли для погашения платежей); Центробанк проморгал ситуацию, задержал валютный выброс, а затем стихия стала неуправляемой и в дело включились наиболее крупные коммерческие банки, которые воспользовались ситуацией и хорошо заработали на обвальном падении курса. Заговорили о манипуляциях Джорджа Сороса, который, воспользовавшись аналогичной паникой на Лондонской бирже, стал мультимиллионером. Разумеется, мифические прибыли Сороса были малым утешением, ибо всех должен был интересовать ответ на вопрос «как это могло случиться?» — по сути, вопрос ключевой: понять, чтобы не повторить. Однако все вожделенно ждали другого признания — кто и сколько на этом заработал? Привычная советская психология — найти врага. И самым любопытным в этой истории оказался тот факт, что разобраться с «черным вторником» поручили не правительству или комитету парламента, а Совету безопасности. Комиссию по расследованию возглавил его секретарь Олег Лобов, заместителем определили директора Федеральной службы контрразведки Сергея Степашина. Тем самым событие сразу было возведено в ранг как бы государственного преступления. Замысел удался наполовину, но все же удался. В сети угодило несколько коммерческих банков, в том числе и «Мост-банк». Другие банки, хоть и были названы, все же остались в тени.

«Мост-банк» достаточно нашумел в последнее время. Являясь главным партнером правительства Москвы в финансовых операциях, он вошел в число наиболее крупных коммерческих банков страны. И тут следует сделать одно уточнение. По обороту средств и уставному капиталу его вряд ли можно назвать крупнейшим. Просто Владимир Гусинский (президент банка) настолько политически активен, что это добавляет ему различные дивиденды (симпатии и антипатии), что регулярно выявляется во всевозможных социологических опросах. Его активность на рынке средств массовой информации — приобретение газет, создание собственного телевидения, финансирование одной из самых популярных в Москве радиостанций — заметно изменила весовую категорию финансовой группы «Мост» и перевела её в следующий разряд: финансово-политических. И когда, оказавшись уже в этом новообретенном качестве, Гусинский опять появился на верхней ступеньке социологических опросов, количество его оппонентов, в силу чрезвычайной общительности главы группы «Мост», его эмоциональности, склонности к широковещательным прогнозам, предвещающим ему, Гусинскому, победу, а его противникам, конечно же, поражение, недовольных артистической натурой Гусинского (а по первому своему образованию он театральный режиссер) оказалось несколько больше, чем думал он сам, его многочисленные сотрудники и друзья. Кто-то из великих предпринимателей на Западе сказал: бизнес — дело малоразговорчивое, деньги любят молчание. По-видимому, эту устойчивую профессиональную заповедь банкиров не положено нарушать. Скандал вокруг «черного вторника» не дошел до судебного разбирательства, но он выявил другое — верхние слои власти тесно связаны с той или иной финансовой группировкой. Просто проявление этих контактов не так очевидно, как в случае с группой «Мост». Грозные заявления с обещаниями кары на головы виноватых лишь усилили звуковое наполнение атмосферы, но не материализовались. И не могли материализоваться. Потому как, зацепив одну ниточку, можно было распустить все или почти все шерстяное одеяло власти.

Гусинский открыл шлюзы. Интерес банкиров к политике стал проявляться повсеместно. И теперь уже другая финансовая группа акционирует телевидение «Останкино». Этот банковский пул возглавляет Борис Березовский, глава финансово-промышленной группы «ЛОГОВАЗ», которая как сверло врезается в политические монолиты и освобождает дорогу автомобильному концерну «ВАЗ» и его генеральному директору Каданникову. Березовский в разговоре со мной не скрывал, что не питает никаких иллюзий на получение экономических прибылей. «Политика и только политика. Мы не хотим уезжать из этой страны». Еще что-то о поддержке Президента. Правда, я не уточнил, какого именно — того, что есть, или того, которого они хотят иметь. Назовем его условно «Каданников».

Мгновенность, с какой проект указа прошел через все властные структуры, и прежде всего президентские (правительство, по свидетельству премьера, отказалось визировать документ), лишь подтверждает — плох не тот банк, который занимается политикой, а тот, который ею занимается вне вас, если вы сами — часть вершинной власти.

Однако вернемся ещё к одной примете «черного вторника». Он выявил предмет атаки. Он обозначил группу «Мост» в череде сил, подрывающих, в данном случае, финансовые устои государства. Именно таков контекст документа, подготовленного комиссией Совета безопасности. Как я уже сказал, любые действия, а тем более с такими прозрачными намеками, следует рассматривать как стратегические.

Президент решил участвовать в выборах 1996 года. Мучительными были эти пять лет. До выборов ещё почти полтора года, но не понять, не увидеть всю тяжесть ноши, которую взвалил на свои плечи этот человек, невозможно. Всякий раз он, как и все мы, с какой-то потаенной надеждой называет следующий год годом просветления, предчувствия, прелюдией перелома, которого ждет, поверив прогнозам и выкладкам своего не желающего терять власть окружения. Но год проходит — горизонт отдаляется. Ждать и чувствовать, как ожидание забирает силы, — нерадостный удел. Ему нужны перемены, это единственное, что может гарантировать его личный покой и безопасность в этой стране, где желание свести счеты с несостоявшимися реформаторами, завопить об обманутых надеждах всегда возьмет верх над пока ещё только ощущением перемен. До поры он не воспринимает угрозы неутешных коммунистов о расправе, о суде. Теперь вот уже и демократы, отчаявшись договориться и проглядев перевоплощение, смену президентского образа, случившуюся с Ельциным, перебирают пальцами обрывки нитей, связывавших их с Президентом, и почти в голос вопят о своей брошенности, грозятся стать непримиримой оппозицией. Им действительно невмоготу, они были той силой, которая сделала Ельцина Президентом, выиграла референдум, помогла принять новую Конституцию, встала на его защиту в октябре 1993 года, и вдруг… Они уже давно отрешились от восхищения и оправдательных тирад в адрес Президента. Они возмущались его просчетами больше других, и вся демократическая пресса, вторя их настроениям, делала то же самое. Они забыли, что в новой Конституции их рукой вписан Президент, обладающий властью не только значительной, но и абсолютной. И этот Президент может позволить себе обидеться на демократов и поискать другую опору, дабы не чувствовать себя должником. Разумеется, такой президентский порыв заблуждение: коней на переправе не меняют. Демократы нужны ему в той же мере, в какой они нуждаются в нем. Они, при всех изъянах, значительное средоточие интеллекта. Они — очевидная связь с демократическим, правовым пространством Запада. Они расхристаны, разобщены, категоричны, малопрактичны, но неплохо образованны. Те, другие, готовы пойти с ним на временный союз во имя одного — чтобы не без его помощи задавить этих, именуемых демократами.

Итак, впереди выборы. Проводить или не проводить, вот в чем вопрос. В его власти сказать — нет. И кто-то из тех, кто окружает его, стоит за его спиной и уже живет по принципу — мы власть, мы все можем, не исключают такого варианта.

Но если все же выборы? Задача разбивается на несколько составляющих. Первое — создать новый имидж Президента. Второе — тех, кто может составить конкуренцию, обескровить, лишить их политической перспективы. Третье создать несколько ситуаций, позволяющих восполнить убывающий авторитет Президента, что неминуемо в судьбе любого реформатора. Четвертое — собрать средства информации в один кулак. С газетами это вряд ли получится, с телевидением надо попробовать. Все изложенные посылы вполне закономерны, вытекают из тактики предвыборной борьбы, но способны обернуться своей противоположностью в случае подмены или существования скрытого интереса у некоторых исполнителей замысла. Тому есть достаточно причин и предпосылок. Можно было бы сказать: не станем анализировать возможные ошибки, позволим им свершиться. В этом случае сам факт ошибок способен предотвратить беду. Но мы-то знаем: вечная истина «на ошибках учатся» хороша на бумаге. И значит, нам не остается ничего другого, как пройти по проторенному пути и попытаться сделать хотя бы беглый анализ.

Начнем с очевидного. Обновление команды в переходный период практика общепринятая и не должна вызывать недоумения. Вопрос — во имя чего? Какой идее, какой стратегической новинке подчинены эти перемены? Худший вариант — паническая перетасовка команды без видимого замысла, некая самоаттестация — мы меняемся. Частично такой изъян в практике последних лет существовал, но в большей мере он был характерен для начального этапа — как тактическая хитрость исполнительной власти перед буйствующим парламентом. Не менее характерна вторая ситуация: перемены внутри власти без каких-либо перемен вне её. Проще сказать — борьба за власть в среде самой власти, перегруппировка сил в зависимости от возросшего или утраченного влияния на первую фигуру государства. Сейчас, возможно, более чем когда-либо, мы переживаем именно этот процесс. Смену Гайдара на Черномырдина на посту председателя правительства можно назвать стратегическим осмыслением действительности, хотя и совершенным впопыхах, но таковы были условия игры в тот момент, надо было удержать реформаторский курс. Смену предшествующую, пожалуй, самую принципиальную, Силаева на Гайдара тоже — надо было не только решиться на реформы, но и начать их. Новый статус Президента, резкое расширение его полномочий по новой Конституции кардинальным образом изменили отношения внутри власти. Правительство, с точки зрения его главы, стало более бессменным. Черномырдин отметил вторую годовщину своего премьерства, однако перемены в самом правительстве обрели характер внутриквартирных, когда появление новых лиц в правительстве вершится не под идею, новый тактический замысел, а в силу настроения высокой власти.

Сначала возникает посыл: он мне не нравится, я ему не верю, а затем под этот посыл собираются материалы на лицо, угодившее в сеть совсем не президентской немилости. Состояние «мне не нравится» готовится тщательно и по-крупному, чтобы затем принять отскочивший мяч и направить его уже по своему усмотрению.

Некие странности, имевшие место в общественной жизни России, оказались зримым подтверждением изменившегося стиля политической власти.

Отсутствие Черномырдина в Москве во время двух принципиальных визитов. Сначала премьера Италии. Черномырдин считал откровенные беседы с Берлускони во время поездки в Италию своим дипломатическим успехом, итальянцы более активно, чем кто-либо, шли на расширение экономических связей со средним бизнесом и в области торговли. Приезд Берлускони в Москву должен был закрепить этот премьерский альянс. Однако почему-то Черномырдин не прервал свой отпуск для проведения этой важной встречи.

И уже совершенным политическим алогизмом все посчитали отпускное отсутствие премьер-министра во время первого в истории визита английской королевы в Россию. Это при том, что он находился на территории своей страны, в двух часах лета от Москвы. Премьер интенсивно отдыхал в Сочи, занимался водными лыжами и прыгал в море с парашютом. В первом случае ещё можно было сослаться на изменившееся настроение итальянского премьера, отказавшегося вдруг лететь в Сочи, где уже был заказан изысканный стол и подготовлен не менее изысканный концерт (такой вариант, по словам Черномырдина, был избран опять же исходя из их встречи в Италии, где Берлускони принимал главу российского правительства в одном из своих родовых загородных поместий). Но именно в момент московской поездки на Апеннинском полуострове случилась всеобщая забастовка. И, ограничившись торжественным обедом в Кремле, устроенным Борисом Ельциным в честь итальянского премьера, Берлускони, не подписав ряда довольно важных документов, спешно вернулся в Рим.

У королевы Великобритании всеобщей забастовки на родине не намечалось. Единственным событием, регулярно омрачающим жизнь королевской семьи, были непрекращающиеся личные баталии между принцем Чарльзом и принцессой Дианой. Но эта тема на момент визита ушла с полос российской прессы, что лишь подтвердило, что разнузданные демократические российские СМИ чтут британские консервативные традиции и готовы застыть в уважительной паузе перед Ее Величеством.

В моей приватной беседе, коснувшись общественной реакции на факт отсутствия премьера в Москве в момент столь неординарного визита, Черномырдин хитровато улыбнулся, решив как бы отшутиться:

— Да ничего за этим не стоит! Просто так решили с Президентом. Визит, конечно, важный, ритуальный, но не связанный с экономикой, хозяйственными проблемами. Все, что положено по высокому протоколу, могло быть сделано и без премьера. Сейчас, после того шума, который поднялся, надо согласиться: королева приезжает не каждый день, традициями нельзя пренебрегать. А тогда я не стал возражать. Для меня надеть смокинг…

Премьер потянул шею, как бы давая мне понять, что галстук-бабочка (непременный атрибут приемов и ритуальных действий), как и широкий брючный пояс, стягивающий мощную фигуру, — элементы чуждой для него одежды, облачаться в которую премьеру с газово-нефтяным прошлым великое испытание. Да и где этот смокинг взять? А если сшить не успеют?

Эти два эпизода, внешне не столь значимые, были подмечены и прессой, и политиками разного толка. Как и тот факт, что в последнее время наиболее частым попутчиком Президента во всех политически значимых вояжах за рубеж, как, например, в Америку, Германию, является первый вице-премьер Олег Сосковец. Именно в этот момент стала проявляться прогрессирующая активность Александра Коржакова. Характерна одна, скрытая от посторонних глаз, частность. После «черного вторника» и отстранения от должности министра финансов Дубинина временно исполняющим его обязанности был назначен Андрей Вавилов, работавший до этого в ранге первого зама Дубинина. Так вот, на собеседование в Кремль Вавилов ездил к Коржакову. По сути штрих, но штрих-предвестие. Там, на Олимпе, начинается малопонятная диффузия.

Пресса заговорила о возможной отставке премьера. Несмотря на все уверения Президента и самого Черномырдина, обстановка не упрощалась, и теперь об отношениях Президента и премьера говорили: ровные, но не доверительные. Надо отдать должное Олегу Сосковцу, он стойко переносил манипуляции вокруг своего имени. Никаких заявлений, никаких интервью. Кто его выделяет — сам Ельцин, или Александр Коржаков мостит дорогу? Ни да, ни нет. Силы, противостоящие премьеру, пока не хотели бороться с Черномырдиным в открытую. Их устраивал ситуационный выигрыш. Тогда премьер может быть вытеснен другими силами, скажем в парламенте. Тем более что в повестке дня последнего уже числился вопрос «Об отчете по исполнению бюджета за 1994 год и экономической политике правительства». Все занялись возможным раскладом голосов. Экономическая ситуация не радует. Тут ещё «черный вторник», депутатское недовольство приватизацией и ещё в большей мере самим Чубайсом, который по эстафете принял проклятия ещё от прошлого парламента. Раздор в самой многочисленной фракции «Выбор России», единственной на тот момент поддерживающей Президента. Короче, шансы на вотум недоверия правительству были отнюдь не призрачными. Как свидетельствовал Сергей Шахрай, вероятность правительственного кризиса налицо. Наступает время торгов. Если голосование будет закрытым, он, Шахрай, уверен, правительство не соберет необходимых ему голосов. Вопрос в другом — решится ли Дума в своем большинстве на такой демарш? До 12 декабря остается практически месяц с небольшим. Если правительству будет вынесен вотум недоверия, этот месяц пройдет в конституционных проволочках, предусмотренных Основным законом. Президент предложит заведомо непроходимую кандидатуру премьера, а затем распустит Думу. В этом случае может остаться Черномырдин, либо кто-то новый, назначенный Президентом, но не утвержденный Думой, так как последней будет уже не до этого, надо будет думать о новой жизни, о новых выборах.

Вотум недоверия правительству позволял новой группировке тоже перейти в атаку и заменить премьера. Но Черномырдин устоял. Он не без успеха выступил в Думе, ответил на множество острых вопросов и при сравнении с выступавшим в той же Думе двумя неделями ранее Сосковцом выглядел динамичнее и увереннее. Он неплохо сыграл на своей директорской простоватости, недомолвках, выдающих непростоту отношений с Президентом. Нелюбовь к Президенту у непримиримого парламентского крыла оказалась большей, чем к премьеру.

Второй немаловажный вопрос: кандидатуру премьера все равно будет предлагать Президент. Возможный вариант — Олег Сосковец. Отнесем его к ставленникам ВПК, но за Черномырдиным стоят газ и нефть. «Оборонщики» многочисленнее, но их величие отчасти в прошлом. Их задушили неплатежи, сокращение государственных заказов. В руках же нефтегазовых «баронов» по-прежнему главное богатство страны. Черномырдин продемонстрировал готовность к компромиссам с Госдумой, и это предопределило успех. Для того чтобы свалить правительство, непримиримым не хватило 30 голосов.

Черномырдин неплохо воспользовался полученной передышкой и, как бы отталкиваясь от критики, прозвучавшей в парламенте, сделал ряд принципиальных перестановок в правительстве. Во-первых, он как бы уступил Президенту и убрал руководителя правительственного аппарата Квасова. Он это сделал достаточно безболезненно, так как понимал, что глава президентской администрации Сергей Филатов переживает не лучшие дни, а значит, его внимание будет поглощено борьбой внутри президентского аппарата как за само существование понятия «президентская администрация», так и за свое собственное существование. Так что замена Квасова прошла без особых трений и излишнего внимания со стороны администрации Президента.

Следующий ход премьера был более серьезным. Он назначил Анатолия Чубайса своим первым заместителем. Таким образом, в правительстве появился противовес Сосковцу, тоже занимающему ступень первого вице-премьера. Чубайс является олицетворением реформаторского курса, приватизации, и на возможную нестабильность этого курса очень болезненно реагирует Запад. Отныне он ведет все экономические вопросы. Но оппоненты премьера тоже не дремлют. Их усилиями в правительстве появляется новый руководитель Госкомимущества Владимир Полеванов. Губернатор Амурской области, человек с расхожей державно-популистской идеей: Россию продают.

Лишившись своей главной опоры — системы, которую он создал, — при всей значимости своего нового поста, Чубайс в правительстве странным образом завис. Полеванов в своих первых интервью сделал признание, что никогда вплотную приватизацией не занимался и не очень хорошо себе представляет, что и как, но уверен — в этом деле мы перегнули палку и дело надо выправлять. Трогательное признание молодого министра с внешностью российского золотопромышленника начала XX века все сочли полунамеком и полупредупреждением — скучно не будет! Суть своих взглядов Полеванов очень скоро изложил в серии выступлений: он высказался против иностранных инвестиций, предложил пересмотреть правомерность приватизации ряда крупнейших предприятий Сибири, проведенной в рамках государственной программы приватизации 93–94-го годов. И в качестве сокрушающего финала заявил о возможной национализации этих предприятий. Последнее заявление «Чубайса № 2» предвещало грандиозный скандал. Именно Полеванов более других пролил свет на взгляды своего «наставника» Коржакова как антизападника, не чуждого национальной идее, сторонника государственного регулирования и доминирования в экономике отечественного капитала. По законам простой комбинации появление Полеванова на ключевой позиции в правительстве усиливало Олега Сосковца, а значит, допускало око руководителя Службы безопасности Президента в святая святых — имущественный заказник государства. Неудавшаяся попытка Коржакова провести частичную ревизию в топливно-энергетическом комплексе, не без труда отбитая премьером, делает рисунок схватки очевидным. Речь идет об известном письме Коржакова на имя Черномырдина, в котором Александр Васильевич популярно объяснил премьеру, как следует распоряжаться нефтяными запасами страны в интересах отечественного капитала. Письмо вызвало большой шум. Все тайное становилось явным. На политической арене появилась фигура, претендующая на ключевую роль в государстве.






ИМЯ: Александр;

ОТЧЕСТВО: Васильевич;

ФАМИЛИЯ: Коржаков;

ЗВАНИЕ: генерал-майор;

ДОЛЖНОСТЬ: руководитель Службы безопасности Президента Российской Федерации.

Прошу занавес. Конец первого действия.




ЧЕЧЕНСКИЙ УЗЕЛ


Когда не могут развязать, тогда решают разрубить..

Решением этой проблемы надо было заниматься три года назад — расхожее суждение последних недель. Его с одинаковой эмоциональностью высказывают либералы, коммунисты, рабочие, банкиры. Даже сторонники военной операции в Чечне не возражают, но…

Рассуждая логически, тезис «лучше раньше, чем позже» правомерен во все времена. Однако камнем преткновения оказывается ответ на вопрос: а возможно ли было раньше решить то, чем мы вынуждены заниматься сегодня? И исключить те немыслимые потери, а также общественный разлад, вызванный этими потерями?

Тогда, в 1991 году, Россия заявила о своем суверенитете. И Горбачев с Лукьяновым толкнули автономии на взрывоопасный путь их равенства с союзными республиками. Они почти не сомневались, что накажут Ельцина: суверенный вирус, сепаратизм окажутся не по зубам этим новоявленным политикам, и ком возникших противоречий, несущийся с высот, раздавит и сметет их. Неопытность, этническая непросвещенность сказались и в действиях новой команды. Фраза, оброненная Президентом в одной из поездок: «Возьмите себе столько суверенитета, сколько можете переварить», — выполнила роль детонатора, и никакие разъяснения уже не могли остановить нескончаемую череду притязаний на суверенитет, самостоятельность, независимость. Слова, прозвучавшие из уст высшего должностного лица в России, были истолкованы как факт внутренней федеральной и национальной политики, к проведению которой даже в разумных, сдержанных, а не самоопределяющихся масштабах новая Россия была не готова.

Дудаев пришел к власти как на волне антисоюзных, антиимперских тенденций, так и тенденции отречения от коммунистической номенклатуры, в руках которой оставалась политическая власть в Чечне. Это был период, когда новые лидеры России не очень хорошо понимали, каким образом должна обновиться политическая власть в национальных республиках. Изменение образа власти трактовалось упрощенно: подальше от коммунистических догм. Хороши любые, но только не те, кто был вчера.

По утверждению Полторанина, Дудаев, вернувшийся из Эстонии, где он командовал дивизией стратегической авиации и откуда комиссовался по состоянию здоровья, был готов занять пост заместителя министра внутренних дел республики. На сей счет якобы существует даже письменное заявление Дудаева. По мнению Полторанина (а он в 1991 году в составе неофициальной делегации вместе с Бурбулисом и Хасбулатовым посещал Чечню), Дудаеву нужно было добавить одну звездочку на погоны, превратить его в генерал-лейтенанта и замминистра республики, и, скорее всего, никаких чеченских амбициозных передряг не произошло бы. Так ли это на самом деле, не упрощена ли излишне ситуация, сказать трудно. Известно другое — многими приход Дудаева к власти в 1991 году воспринимался как победа демократии, сместившей партократический клан. И даже несогласие с этим Хасбулатова, в то время Председателя Верховного Совета, воспринималось как уязвленность одного чеченца победой другого. Тем не менее Верховный Совет признал результаты выборов в Чечне недействительными. Но, опять же, все это выглядело излишне спонтанным; хотя было ясно, что выборы были проведены с серьезными нарушениями, но превалировало чисто эмоциональное неприятие фигуры самого генерала Дудаева. Уже тогда Хасбулатов называл нового чеченского лидера преступником.

Поздней осенью 1991 года на заседании Верховного Совета обсуждался вопрос о Чечне. Самую непримиримую позицию занимали Руцкой и Хасбулатов. И тот, и другой считали возможным применение военно-полицейских, карательных методов. Руцкой, как всегда, горячился, сидел в первом ряду и отпускал ядовитые реплики по поводу нерешительности демократов (возражавших против силового решения), а также неумелости Баранникова, который обещал подтянуть к границе с Чечней части МВД, но слова не сдержал. Позиция Руцкого была очень схожа с позицией Грачева на момент начала военных действий: «одного десантного полка хватит для того, чтобы навести порядок в Грозном». Иваненко (в то время шеф российской ГБ) считал силовое решение ошибкой. Хасбулатов метал молнии, грозился всех посмещать с должностей. Ни до чего не договорились. Приняли очередное решительное предупреждение Чечне, создали комиссию. Сейчас, оглядываясь назад, думаешь: а можно ли все это назвать бессилием? И да, и нет. Доводы «за» и «против» мало в чем изменились за последние три года.

Угроза кавказской войны… Права человека… Обострение отношений с республиками внутри федерации… Нарушение Конституции… Армия должна быть вне политики… Что скажет Запад о нашей демократии?..

А с другой стороны неслось: надо поставить Дудаева на место! Единство России — прежде всего… Они должны почувствовать жесткую руку Центра… Это охладит горячие головы сепаратистов в национальных республиках… Запад нам не указ… Дудаев восстанавливает Кавказ против России…

Одни считали, что пожар кавказской войны вспыхнет, если вмешаемся. Другие — если будем молчать и не пресечем всекавказских амбиций Дудаева.

Не помню, было ли на момент того заседания Верховного Совета оружие уже передано чеченцам или нет. Я хорошо помню другое — в тот момент у России своей структурно обозначенной армии не было, как не было и сколько-нибудь внушительных войск МВД. И органы государственной безопасности находились в зачаточном состоянии. Возможно, не было той техники, которая скопилась у Дудаева сейчас, но не было и сил, способных легко противостоять ему. И тень Союза ещё плыла над Россией. И передача техники после вывода войск рассматривалась как часть именно политического решения конфликта, И сейчас, в общей перебранке, сваливая друг на друга неудачи военной операции, желая подтолкнуть к скамье подсудимых то маршала Шапошникова, то генерала Грачева, то ещё кого-то, мы забываем именно об этой частности: оставленное оружие было как бы условием мирного решения проблемы, дабы погасить тенденции к отделению от России. Умное это решение или недальновидное — легко говорить сейчас. Разумеется, если бы у Дудаева не было столько военной техники, сегодняшние жертвы были бы неизмеримо меньшими.

Скорее всего, военная операция, начнись она в 1991 году, не имела бы логического конца, ибо сложившегося военного ведомства к тому моменту ещё не было. А стрелковое вооружение в Чечне было всегда. Что же касается политического решения, достаточно заметить — договор с Татарстаном, по сути, с откатами и приливами готовился почти три года.

Но вернемся к сегодняшнему дню. Почему все случилось именно в декабре 1994 года, а не раньше или позже? Что означает формула, сказанная Николаем Егоровым, вице-премьером, которому правительством было поручено возглавить операцию в Чечне: «Дальше ждать было нельзя!»? Какие доводы и силы подтолкнули Бориса Ельцина в сторону силового решения?

Есть несколько версий развития событий.

Версия первая. «Борьба с мафией».

Разумеется, чеченский кризис нельзя рассматривать в отрыве от предстоящих выборов, и прежде всего выборов президентских. 95-й год будет ещё одним трудным полуреформенным годом. Уже в который раз обещанные перемены приходится откладывать на начало года следующего. Таким образом, улучшение экономической конъюнктуры и обещанный экономический рост не могут стать главным доводом в пользу будущего Президента. Положительные изменения надо будет выявлять, извлекать, доказывать. Их явность будет весьма сомнительной для миллионов сограждан. А выборы, если их проводить, приближаются. Вывод напрашивается сам собой. Надо найти деятельное пространство для политического маневра, которое может компенсировать экономические неудачи. Что же это за идеи, вид деятельности, образ поступков, который должен овладеть вниманием каждого? Надо действовать не в расчете на поддержку той или иной партии, в возможности которых Президент верит мало, и уж тем более не на симпатии и антипатии кучки партийных лидеров. Президент — человек толпы. Единственный путь к победе — изменить настроение общества в свою пользу. Задача ясна, как её решать?

Россия — традиционно страна, уважающая сильную верховную власть. От собственной истории не отгородишься. Сначала монархия в течение нескольких столетий, затем диктатура — марксистская модель той же монархии. И вот теперь президентство, замешанное на демократическом бульоне. Все зависит от концентрации, чего больше: демократии или президентства. В одной из последних бесед с Борисом Ельциным я высказал мнение: победу на выборах одержит не человек, пообещавший экономическое чудо, а человек, способный остановить преступный беспредел в стране и гарантировать согражданам безопасную жизнь.

Чечня сегодня, по сути, центр российского преступного мира. Черный рынок оружия, наркотики, фальшивые деньги — криминальный бум. 200 тысяч покинувших Чечню до военного конфликта — это не только русские и чеченцы, совершающие бегство от Дудаева, но и выверенная миграция криминального сообщества, создание разветвленной сети на территории России. Утверждение премьера временного правительства Чечни Саламбека Хаджиева, что сегодня федеральные войска в Чечне воюют с преступным миром всей России, недалеко от истины.

Было ли это соображение высказано Президенту как довод в пользу военной операции? Нет сомнения, было. Впоследствии ликвидация криминального чеченского узла, его разгром будут преподнесены Президентом как объявление войны всему преступному миру страны.

Версия вторая. «Американский вариант».

Каждый американский президент придумывал маленькую войну, чтобы одержать в ней победу. Американцы должны постоянно помнить, что их президент возглавляет самую демократическую и самую сильную страну в мире. Гренада, Ирак, Гаити и даже неудачная экспедиция в Сомали — все это лепестки одной и той же ромашки.

Для президентов США фраза, принадлежащая одному из крупнейших американских генералов: «Если войны нет, её надо придумать для блага и величия Америки», — является своеобразным руководством к действию.

Россия не Америка. Но военные — всюду военные. В давние годы вьетнамской войны Генштаб СССР не раз напоминал политическому руководству страны, что мы отстаем от американцев, у них есть постоянный полигон, на котором они совершенствуют свою боевую технику. Под этим полигоном подразумевался Вьетнам. Не в последнюю очередь из-за таких напоминаний у нас появился Афганистан с ограниченным контингентом советских войск. Разумеется, эти доводы были не единственными, но они были.

Армию необходимо время от времени встряхивать. Молниеносная война всегда стопроцентный успех. Война затянувшаяся, даже если она приносит победу, наполовину проиграна. Такова историческая логика. Для российской армии эта война — самое большое потрясение последних лет. Она дала ответы на многие вопросы, и прежде всего: о боеспособности армии, об уровне её командного состава. Затянувшаяся военная операция, слишком серьезные потери, значительная часть которых явилась даже не следствием непривычности боевых действий в условиях города, а результатом фантастической неразберихи.

По свидетельству одного капитана (мы видели его на экране, окровавленного, грязного, только что вернувшегося из боя), они более двух с половиной часов вели ночной упорный бой с противником, вызвали авиацию на подавление огневых точек и только спустя три часа выяснили, что им противостоит соседний полк федеральных войск. И так почти каждый день на каком-то участке фронта свои бомбят своих.

Непростота возникшей ситуации чревата ещё одним осложнением падением популярности Президента в армии. В Чечне Грачев не сумел проявить качеств яркого военачальника. Будем справедливы, на заседании Совета безопасности перед началом операции именно Грачев дал наиболее здравую оценку ситуации, предупреждал о неготовности армии и нестандартности обстоятельств, при которых будут вестись предполагаемые военные действия. Однако времени, требуемого для подготовки ввода войск, Грачев не получил.

Чечня расколола не только общество, но и армию. Обласканный Президентом армейский генералитет оказался, возможно, более преданным, однако менее профессиональным и менее обстрелянным. Это решительно подтвердила Чечня. Отстранение от руководства армией группы высших офицеров (таких, как Громов, Миронов, Воробьев), а в ближайшее время, возможно, и генерала Лебедя, вряд ли усилит авторитет командного ядра вооруженных сил России.

Генералитет как правило, недоволен штатским руководством армии, это характерная черта практически любого государства. Россия не исключение. Примирение, и то ненадолго, происходит с президентами-генералами. Де Голль, Эйзенхауэр, Пиночет, Ро Де У, Чан Кайши, Броз Тито. Сталин и Мао не в счет. Диктаторы всегда мыслят казарменно.

Разговорчиво-гражданский Горбачев приводил генералов в ярость. Отсюда американские или западноевропейские варианты: глава оборонного ведомства сугубо штатский человек. Это не случайно. За этим стоит желание усилить гражданский пояс вокруг армии, отсечь армию от политики. Идея отделения Генерального штаба от Министерства обороны, высказанная на совещании «четверки» (Президент, премьер, председатели Думы и Совета Федерации) из той же оперы, хотя обоснование идеи замешано на совершенно иных доводах. Отделить техническое оснащение армии от задач сугубо военных. Усилить реформаторский настрой в армии. Армию призывников заменить войсками профессионалов. Именно потому, именно для того.

Еще один вывод. Чеченский конфликт дал однозначный ответ на вопрос надо ли реформировать армию? Надо, и немедленно. Вопрос второй — реформа объединит армию или станет причиной её раскола? Вопрос третий — какая армия будет большим оплотом Президента в преддверии выборов — нереформированная, во главе с прежним министром, или вступившая в зону реформ, а значит, не совсем точно представляющая собственное будущее?

Такой вот расклад получается из невоплощенной, заимствованной у американцев идеи молниеносной войны. Невольно повторишь слова премьера: «Хотели как лучше, а получилось как всегда».

Версия третья. «Юг, или Когда казаки плачут».

К началу 1994 года Чечня обрела характер криминальной монополии в России. В одно криминальное русло слились пять потоков: нефтяной бизнес, торговля оружием, торговля наркотиками, изготовление фальшивых денег, игорный бизнес. Пять мощных насосов, откачивающих деньги сначала из государственной казны, затем из карманов налогоплательщиков. Незаметно и постепенно бытовое насилие стало философией власти в республике. При слове «чеченцы» возникал образ вооруженных людей, свободно разъезжающих на всех видах транспорта, совершающих, как скифы или гунны, набеги на пограничные районы богатого и зажиточного юга России. Казачий ропот постепенно перерастал в осмысленное недовольство всего хлебного пояса России: Ставрополья, Кубани, Дона, Калмыкии, Волгоградской области, — регионов с традиционным укладом крупных зажиточных хозяйств, в штыки принявших идею фермерства и аграрной реформы на гайдаровский манер.

Возрождение казачества — это и возрождение консервативной русской идеи. Именно в этих регионах последние выборы практически вернули к власти коммунистов и номенклатурно-хозяйственный актив прошлых лет. Нелепо предполагать, что давления южных регионов не чувствует Президент. Изменение политической ситуации на Юге вдохнуло новые силы в действия РКП, непримиримой оппозиции. В газетах замелькали исторические аналогии с двадцатыми годами, когда именно с Юга начало наступление белое движение на революционные Питер и Москву. Чеченский кризис способен не только обострить ситуацию, но и возбудить центробежные силы в этих густонаселенных регионах. Демократы в этих регионах не проиграли выборы. Они сдали их без боя, заведомо выдвинув ограниченное количество кандидатов. Желающих отстаивать демократические идеи в представительных органах власти оказалось не более 10–12 процентов. Не исключено, что, проявляя решительность, Президент осознавал, что в южных регионах проживает почти тридцать миллионов будущих избирателей. Все прошлые голосования, участие в референдумах не вселяли большого оптимизма. В лучшем случае 50 на 50, однако в большинстве регионов вырисовывалось отрицательное сальдо.

Сильный и решительный Президент, управляющий армией и страной, должен вернуть симпатии избирателей Юга. До распада СССР Украина и Казахстан могли компенсировать зерновые запасы. Теперь — нет. Здесь, на Северном Кавказе, Дону и Кубани, 70 процентов российского хлеба. С этим нельзя шутить. Поэтому можно предположить, что версия «Юг» была на чаше весов и добавляла Президенту уверенности в пользу силового варианта.

Версия четвертая. «Нефть».

Открытие новых месторождений азербайджанской нефти, равно как и сосредоточение грозненской нефти в руках дудаевского режима, делало ситуацию безвыходной. Именно через нефть, использование которой оказалось бесконтрольным со стороны России, режим получил неограниченный доступ к рынкам вооружений.

Общеизвестно, что разработка нефтяных месторождений есть только половина успеха, не менее важной является транспортировка нефти. Удорожание нефтепродуктов на мировом рынке в значительной степени обусловлено неудобностью и опасностью доставки нефти покупателю. Участившиеся случаи кораблекрушений при доставке нефти морем и, как следствие, колоссальный экологический урон — все это на первое место выдвигает трубопроводный транспорт, то есть прокладку нефтепроводов, как самый гарантированный и экологически чистый метод. Из всех вариантов нефтепроводов наиболее предпочтительной была признана нитка через Северный Кавказ — более короткая и экономически выгодная. Таким образом, российский проект нефтепровода имел шансы стать наиболее жизненным. В пользу России говорит и её громадный опыт в строительстве нефте — и газопроводов. Но главным препятствием в осуществлении проекта был даже не рельеф местности, хотя нефтепровод частично должен проходить через горы, а обеспечение его безопасности. Чеченский кризис, криминальная среда в республике практически делали невозможным это строительство.

Политические переговоры, которые велись с руководителями Чечни скорее спонтанно, нежели последовательно, оказались долгими и бесперспективными. Несомненно, что непримиримость Дудаева опиралась на уверенность в поддержке режима криминальным миром России, его влиянием в коридорах российской власти, и в том числе в сфере нефтяных сверхприбылей.

И, наконец, пятая версия. «Вторая кавказская война».

Пожалуй, это единственная версия, широко используемая как сторонниками военной операции, так и её противниками. Первые предупреждают: создание Северокавказской мусульманской республики под началом Дудаева реальная опасность, и тогда кавказской войны не избежать. Не дать Дудаеву усилиться — значит предотвратить распад Северного Кавказа, значит предотвратить войну. Антивоенно настроенная оппозиция говорит прямо противоположное. Затянувшаяся война, неспособность преодолеть сопротивление Дудаева делают из него героя. Сочувствие всегда на стороне слабого. Авторитет Дудаева в результате войны возрастет многократно. Сейчас мы как никогда близки к кавказской войне, которая вспыхнет сама собой и в Ингушетии, и в Дагестане. Самое страшное, если федеральные войска будут вынуждены действовать по всем территориям Северного Кавказа.

Разрубить этот узел, убеждали Президента, можно только военной операцией. Ничуть не малый довод в пользу действий решительных и скорых.

Бесконечная смена политических фигур, привлекаемых к разрешению чеченского конфликта (С. Шахрай, С. Филатов, Р. Абдулатипов, Н. Егоров и, наконец, Н. Семенов), лишь подтвердила — Москва бездеятельной в попытке решить эту проблему не была. Можно считать эти попытки малоудачными, так как они требовали более глубокого внутреннего анализа, знания предмета не извне, а изнутри республики. Наличие оппозиционных сил в Чечне, отказавшихся подчиняться Дудаеву районов создавало иллюзию мощного антидудаевского плацдарма. Теперь, спустя определенное время и пережитые неудачи, ясно, что амбиции Автурханова, пытавшегося совершить бесславный штурм Грозного 26 ноября 1994 года, когда профессиональные дудаевские части буквально разгромили штурмующих, отсекли от танков пехоту (типа ополчения), а потом сожгли технику, оказались пустозвонной болтовней. Как, впрочем, оказались неэффективными и действия ФСК, которая консультировала и, по сути, руководила этой операцией, осуществляя секретный набор вольнонаемников и профессиональных военных по всей России. Эта напыженность силовых структур вызывает удручающее впечатление.

События 26 ноября 1994 года были последней попыткой Москвы погасить чеченский конфликт силами как бы самой Чечни. Какое-то время в решении чеченской проблемы участвовал и Сергей Филатов. Именно усилия Филатова, которого бывший спикер парламента мало сказать не любил, побудили Хасбулатова вмешаться в чеченский конфликт и попытаться сыграть роль миротворца. Миссия Хасбулатова, окончившаяся полным провалом, лишь подтвердила, что декларации Руслана Имрановича о своем подавляющем влиянии на разум и чувства чеченского народа — не более чем политическая риторика, рассчитанная на московскую аудиторию. Единственным «успехом» Хасбулатова можно считать то, что он рассорил, разобщил дудаевскую оппозицию, и без того не имеющую ни политического, ни военного навыка, чем, бесспорно, усилил Дудаева. Произошло ли это бессознательно или умышленно, остается только гадать. Что же касается досконального знания ситуации в стане Дудаева, о чем неоднократно сообщал обществу Руслан Имранович, это тоже можно счесть профессорским экспромтом на тему: «У чеченской нации есть один лидер. Это я, Руслан Хасбулатов». Отставные лидеры очень часто продолжают собственную политическую жизнь в стране мифов. Поход Хасбулатова в Чечню окончился его личной драмой. Там, в его штаб-квартире в селе Толстой Юрт, был убит дудаевцами его брат.

Отстранение Сергея Шахрая от руководства Государственным комитетом по национальной политике и появление на этом посту краснодарца Николая Егорова можно считать очевидным подтверждением версии, что юг России сыграл решающую роль в выработке окончательного решения по чеченскому вопросу. По данным, исходящим из Министерства обороны, именно Егоров, а не Грачев настаивал на форсировании событий и практически руководил новогодним штурмом Грозного.

Итак, Президент имел как минимум пять версий, предполагающих положительный результат скорой военной операции в Чечне. Похоже, что затяжной вариант попросту не изучался, так как несопоставимость величин (федеральные войска — незаконные чеченские формирования) была столь разительной, что говорить и рассуждать на эту тему, видимо, посчитали лишним. Пусть не неделя, пусть десять дней, пусть две недели, но никак не больше. Победителей не судят. Потери, конечно же, минимальные, а выигрыш весомый. Вперед!!!

Если все хотят победы, откуда разлад? Война в Чечне идет более трех месяцев. Официальные сводки о потерях наших войск на 6 февраля 1995 года 573 человека убитых — вызывают сомнение. По всем военным учебникам бои в городских условиях имеют пропорцию потерь атакующих и защищающихся 3:1. Если мы потеряли 573 военнослужащих и где-то 65 человек в войсках МВД, из этого следует, что наша армия всей своей военной мощью за два месяца уничтожила не более 213 наемников. Это если следовать пропорциям, выведенным военной наукой, а не опираться на пропагандистские реляции как с одной, так и с другой стороны.

Сергей Юшенков, председатель думского комитета по обороне, назвал ориентировочную цифру потерь среди гражданского населения — 20 тысяч. Разумеется, все это нуждается в тщательной проверке. По свидетельствам военных, Афганистан не идет с боями в Чечне ни в какое сравнение, и прежде всего по количеству ежедневных потерь.

В недрах либерального президентского окружения был выдвинут альтернативный вариант чеченской операции. Он был предложен спонтанно, когда войска уже были на марше, так как решение о военных действиях не предавалось широкой огласке и явилось достаточной неожиданностью для общества.

Авторы альтернативной версии рассуждали примерно так. Вернуть войска назад нельзя — это крах авторитета федеральной власти, свидетельство её беспомощности. Брать штурмом Грозный не следует: это громадные потери, и прежде всего гражданского населения. Грозный надо окружить в кольцо. Вторым кольцом окружить саму Чечню, чтобы исключить поступление оружия и продовольствия извне. На всей территории Чечни начать процесс восстановления конституционного режима. По соображениям авторов, жесткая блокада Грозного должна заставить Дудаева сесть за стол переговоров без каких-либо условий. Дошел ли этот проект до Президента, неизвестно. Судя по решениям Совета безопасности, настроение использовать армию для мощной наступательной операции было подавляющим. Внезапное президентское решение (хотя передвижение военной техники по всему периметру чеченской границы уже само по себе наводило на мысль о назревающих событиях) вызвало бурную реакцию общественности. Явилась ли столь мгновенная и, по сути, единая реакция неожиданностью для Президента? Отчасти да.

Разумеется, Ельцин понимал, что его непростое решение по Чечне будет иметь неоднозначный резонанс. За несколько дней до самих событий уже проявились демократы. Публичные заявления сделали Егор Гайдар, Григорий Явлинский, Сергей Юшенков.

Андрей Козырев на демарш своих коллег по партии ответил собственным демаршем и вышел из фракции «Выбор России». Министр иностранных дел тем самым дал понять, что он за силовое решение чеченского кризиса. Естественно, он снабдил свою позицию оговорками, что полицейская акция по наведению конституционного порядка есть норма и демократического, и цивилизованного государства. Сохранение единства России, недопущение сепаратизма, противостояние криминальной диктатуре Дудаева по сути и есть те главные ценности, которые должен защищать истинный демократ. Доводы Козырева более похожи на политическую публицистику, хотя отказать им в серьезности нельзя. Спустя недолгое время после своего демарша Козырев пригласил к себе несколько человек для обсуждения ситуации. Я оказался в их числе. Козырев понимал определенную уязвимость своего положения. Когда министр иностранных дел становится ярым сторонником силового решения на фоне общественного протеста, он обязан испытывать чувство дискомфорта. Козырев интересовался идеями, которые могли бы быть использованы в Обращении Президента в связи с чеченскими событиями. Он искал компромиссные варианты. Он давал понять, что он лично — сторонник переговоров. Вопрос — с кем и на каких условиях? Его не устраивала позиция Сергея Ковалева. Он не отрицал её, но считал столь же категоричной, как и позицию военных. Будучи демократом, он испытывал неловкость даже от временного союза с Жириновским, ура-патриотами. Позиция Козырева была ещё одной краской в поведении демократов.

На пересечении вселенского почитания и вселенской ненависти оказался Сергей Адамович Ковалев. За несколько дней он превратился в мессию в умах пацифистов и с таким же единодушием был проклят военными, национал-патриотами, русскими фашистами. Как представитель Президента по правам человека, он исползал Грозный. Он с первого дня встал на сторону страждущих. Иного и не могло случиться. Его не интересовал Дудаев как личность. Он был чужд Ковалеву как политический лидер. И банды, и криминальную среду, и наемников — все это Ковалев и понимал и видел. Но он видел и то, чего не хотели признавать в Москве: отчаявшийся и поднявшийся на защиту своего очага народ. Он видел неимоверные страдания гражданского населения. Там, в Чечне, людей лишали главного права, права на жизнь. Любое признание правоты и неправоты имеет смысл только после предотвращения кровопролития. Ковалев одержим добротой и справедливостью, как и его учитель академик Андрей Сахаров. Он — Дон Кихот, и это делает его, Ковалева, неповторимым в его кропотливом мужестве.

Так получилось, что 30 января я встречался с Черномырдиным часом позже после его беседы с Ковалевым. Ковалев собирался в Страсбург, на заседание Европарламента. Там ожидался его доклад о ситуации в Чечне. Официальный Кремль нервничал и был раздражен несговорчивостью уполномоченного по правам человека. Выдвижение Ковалева на соискание Нобелевской премии мира ещё больше усложнило ситуацию. Этот факт практически оградил Ковалева от посягательств власти. Премьер, оценивая свою встречу с Ковалевым, пожаловался на тяжелое впечатление, которое осталось у него от общения с этим человеком.

— Я признаю его заслуги, — сказал премьер. — Его нельзя не уважать, но он видит только одну сторону. Почему он не расспросит беженцев? Я ему говорю, чеченцы три года совершают изуверства, они кастрируют раненых… Он отвечает: «Где? Покажите. Я этого не видел». «Поезжайте к нашим солдатам», — говорю ему; он отказывается: «Зачем?»

Я сказал премьеру, что обязанность Ковалева защищать права страждущих. Таковым в этих трагических столкновениях является гражданское население. Настроениями в армии должен заниматься не представитель Президента по правам человека, а министр обороны. Премьер ничего не ответил. Вздохнул, а затем с каким-то усталым сожалением сказал:

— Неужели мы потеряли этого человека?..

Я понимал и сочувствовал премьеру. Он пробует начать переговорный процесс. Каждый день встречается с представителями Чечни. Правда, трудно понять, насколько они авторитетны там, у себя на родине. Круг консультантов крайне узок. Лучше других владеет информацией Сергей Шахрай, однако к последнему охладел Президент, и это ставит премьера в уязвимое положение. И посоветоваться не с кем, и нарываться на раздражение Президента не хочется.

При всех изъянах у Шахрая есть козырь — он идеолог договора между федеральной властью России и Татарстаном, на который ныне ссылаются как на некий эталон взаимоотношений с национальной республикой внутри федерации. Шахрай понимает это и потому заявляет: «С Чечней могло быть то же самое. Аппаратные интриги оказались выше интересов России. Я был отстранен от решения национальных проблем». В чем-то Шахрай, бесспорно, прав. В федеративном государстве национальный вопрос является ключевым, тем более в тот момент, когда сама идея федерализма нуждается в структурном обновлении и новой идеологии. Здесь, более чем где-либо, нужны логичность и постоянство.

Несогласие с вводом войск в Чечню в стране, пережившей афганскую войну (кстати, в 1991 году дыхание Афганистана было ещё более ощутимым), не только возможно, но и естественно. Президент не мог этого не понимать. Нарушение прав человека, образ второй кавказской войны, обширная вынужденная миграция гражданского населения, — все эти возмущения, слившиеся в один поток, должны были обрушиться на головы тех, кто выбрал и настоял на силовом варианте. Однако, судя по раздражению Президента, в полной мере ответная реакция просчитана не была.

Надо учесть, что незадолго перед чеченскими событиями основательно пошатнулся авторитет военного руководства, и в первую очередь министра обороны Павла Грачева. Скандал вокруг Западной группы войск, публичное обвинение в коррупции бывшего командующего этой группой генерала Матвея Бурлакова, впоследствии назначенного на пост первого заместителя министра обороны, последовавшее затем страшное убийство журналиста Дмитрия Холодова, проводившего журналистское расследование, накалили ситуацию до предела. Президент решил отделаться малой кровью. Министра обороны, который оказался в эпицентре общественной критики, он в обиду не дал, однако генерала Бурлакова впредь, до выяснения всех обстоятельств, касающихся Западной группы войск, от должности отстранил. Так или иначе, Павел Грачев начинал чеченскую операцию при неблагоприятном общественном климате. Президент же, будучи неплохим психологом, построил свою тактику от противного: он дал Грачеву шанс публичной реабилитации. Грачев, судя по его заверениям, одерживает молниеносную победу. В этом случае победителю — только лавры. В случае неудачи, каковая представлялась маловероятной, у Президента развязаны руки: «Я, Паша, сделал для тебя все. Прикрыл тебя в трудную минуту своим доверием, доказал, что не забываю оказанных Президенту услуг и ценю верность, которую ты проявил в ночь с 3 на 4 октября 1993 года. Я дал тебе шанс в Чечне. Ты этот шанс использовать не сумел. Так что не обессудь». Был ли такой внутренний монолог Президента или его не было, не столь важно. Логика поступков свидетельствует: в Чечне министр обязан был показать, на что он способен. И он это показал.

Теперь уже ясно — чеченский конфликт будет иметь не одну, не две и не три фазы.

Раздражение, с каким власть обрушилась на средства массовой информации за их непослушание, за нежелание увидеть чеченские события глазами власти, — крайне показательно. Уже через семь — десять дней и Президент и правительство, которое, кстати, от подготовки операции было в определенной степени отодвинуто — все силовые министерства подчинены непосредственно Президенту, как и заместитель председателя правительства Николай Егоров, назначенный уполномоченным представителем Президента, на которого было возложено руководство всей операцией, он тоже был подчинен Ельцину, а не Черномырдину, плюс Олег Лобов, секретарь Совета безопасности, — все ощутили неблагополучность ситуации. Наличие силового большинства в Совете обеспечило принятие силового решения. Так вот, спустя неполных две недели Президент, исполнительная власть, от имени которой проводилась чеченская операция, почувствовали, что события разворачиваются по непредвиденному сценарию. Скорого окружения Грозного не произошло. Сказалась раскоординированность в управлении войсками. Движение бронетехники буквально с первых минут выбилось из графика. Темп был потерян. Боевая несостоятельность многих военных чинов оказалась столь очевидной, что их приходилось менять прямо на марше. В операции оказались задействованы части, укомплектованные солдатами осеннего призыва, срок их службы в армии исчислялся тремя-четырьмя месяцами. В силу абсолютной неопытности молодых солдат ощутимые потери начались ещё до начала основных боевых действий. В большинстве своем гибли офицеры, они прикрывали неопытных, оберегали их.

Первоначальной реакцией Президента на всколыхнувшийся общественный протест было обыкновенное раздражение — дескать, подняли шум раньше времени. Интеллигенция не может без истерики. Простые люди меня поймут. Депутаты, конечно же, используют ситуацию в корыстных целях, станут нарабатывать предвыборный капитал. Чего-нибудь фундаментального против линии Президента они предпринять не смогут — ни Дума, ни Совет Федерации. Конституция не позволяет. На пересмотр Конституции они не решатся. Процедура слишком канительная.

У Президента, согласно той же Конституции, всегда есть возможность распустить парламент и назначить новые выборы. Следовательно, Президенту со стороны законодательной власти ничего не грозит. Пошумят несколько дней и успокоятся. Президент искренне верил, что чеченская операция продлится именно несколько дней. Разумеется, Ельцина в этом убедили военные. И Президент поверил. Всегда хочется верить в лучшее, обеспечивающее успех, возвращающее утраченное. Но военные ошиблись, они обманули и себя, и Президента. Неискоренимая русская черта — шапкозакидательство. Как показал ход операции, российские военачальники не представляли себе, что такое Чечня. А те, кому положено было изучать и знать (скажем, ФСК), этого тоже не сделали.

Складывалось впечатление, что, оказавшись в Чечне, армия действовала вслепую и на ощупь. Если о плане проведения операции ничего толком не знал заместитель командующего сухопутными войсками генерал-полковник Эдуард Воробьев, по этой причине отказавшийся возглавить командование федеральными войсками в Чечне, то можно себе представить как степень секретности, так и степень игнорирования профессионализма при разработке операции. Врасплох в этой ситуации прежде всего следовало бы застичь Дудаева, а застигли Россию, армию, правительство.

Наибольшей неожиданностью для Президента, своеобразным откровением явилась реакция демократической прессы, которая в своем подавляющем большинстве приняла в штыки военную акцию в Чечне. Газеты, радио, телевидение, также застигнутые врасплох, наперебой заговорили об опасности гражданской, кавказской, партизанской войн, дестабилизации экономического положения, неминуемых потерях среди гражданского населения, фанатичном сопротивлении чеченцев, бесперспективности военного решения проблемы. О молодых солдатах — зеленых, необстрелянных, которые стали первыми жертвами этого рискованного решения. С большим опозданием заговорили как раз о том, что могло предвосхитить военную акцию. И нежелательное подтверждение многих из этих прогнозов, случившееся в реальности, ещё больше усилило раздражение власти, которая хотя и поняла, но не хотела себе признаваться в том, что угодила в ловушку, устроенную ей недальновидными военачальниками.

Общество раскололось и не могло не расколоться, когда счет жертв пошел на тысячи. Настроение общества — непростая категория, его нельзя изучать по принципу: я должен получить тот вывод, который мне нужен.

Все возвращается на круги своя. Президент, как и его предшественники, будь то Президент Союза или Генеральный секретарь партии, на определенном этапе неминуемо входит в зону селекционированной информации. Эту селекцию проводит аппарат. В обиходе это называется отбором информации. Девиз благородный: не может высокое лицо в силу своей непомерной занятости читать все — отберите главное. Так рождается «главное», придуманное вне главного человека. Этим занимаются всевозможные аналитические центры, статус которых постоянно пересматривается в силу неблагоприятности полученных выводов. Выводы ставятся под сомнение, и создаются новые центры, уточняющие и проверяющие работу прежних центров.

Эти службы строят свою работу в двух направлениях: сначала изучают информационные потоки, пропуская их через сито своих убеждений, симпатий и антипатий, а затем с той же кропотливостью изучаются вкусы и привычки заказчика, чтобы не опростоволоситься, попасть в масть. В этих уютных кабинетах с непрерывно работающими факсами, чисто выбритыми лицами, иногда тронутыми остаточным недугом от вчерашнего застолья, вы можете довольно часто услышать приметную фразу: «ОН этого не любит». Повторимся. Меняется власть. Вечен только аппарат, значит, вечны его привычки.

Вообще-то всякий человек верит в то, во что ему хочется верить. Удивительное единодушие прессы от «Правды» коммунистов до «Московских новостей» или газеты «Известия» озадачило Президента. Президент посчитал, что журналисты, для которых он столько сделал, его предали. Так появилась опрометчивая президентская фраза в его официальном обращении к народу по поводу чеченских событий: «Мне известно, что не без участия чеченских денег функционируют ряд СМИ России». Сейчас невозможно сказать точно, кто подтолкнул Президента к такому заявлению. Говорят, что автором этого тезиса является генерал Котенков, один из заместителей Егорова. Другие называют Степашина, главу ФСК; третьи — Валентина Сергеева, руководителя пресс-службы правительства. Гадать на этот счет бессмысленно. Не исключено, что после принятия новой Конституции, по словам главного редактора «Известий» Игоря Голембиовского, Президент почувствовал себя всевластным и посчитал, что поддержка демократических средств массовой информации, покусывающих его, напоминающих ему о невыполненных обязательствах, нарушениях закона, допускаемых почти ежедневно не простолюдинами, а властью, и властью высокой, так вот, поддержка таких СМИ ему не нужна. Из логики президентских рассуждений вытекает, что если глава государства печется о единой России, благосостоянии сограждан, спокойствии и мире в их домах и дает свое согласие на военную операцию в Чечне, значит, он уверен в успехе и непродолжительности военных действий. По официальным данным на 10 февраля, а их нельзя считать реальными, погибли свыше тысячи солдат и офицеров, ещё 3800 сделались инвалидами и калеками. Потери чеченцев вне учета, что само по себе дикость! Ополченцы, боевики — неважно. Это же не насекомые, это люди! Мы ничего не сказали о немыслимых, я подчеркиваю, немыслимых даже для условий масштабной полицейской операции жертвах среди мирного населения. Их погибло больше, чем при недавнем землетрясении в Японии. А ведь это землетрясение классифицируется как небывалое. Так вот, при всех этих немалых издержках убежденности высшей власти в своей правоте, все те, кто поднял свой голос, заговорил об ошибочности сделанного шага, предупреждал о невосполнимых потерях людских, экономических, нравственных, оказался в полном смысле слова врагом единой России, паникером, антипатриотом. Эта невероятная аберрация политического мировоззрения власти, по сути, трагична и непредсказуема для будущего страны. Она не может оказаться незамеченной, не имеем права.

Печальные, но вещие слова произнес Сергей Адамович Ковалев: «Россия удивительная страна. В ней Бенкендорф считается патриотом, а антипатриотом — Пушкин».

Впрочем, излишняя доверчивость наказала не только власть, она затмила сознание жителей Грозного. Они тоже поверили в быстрый исход, о котором наперебой заявляли то Павел Грачев, то Николай Егоров. Теперь и тот, и другой рассуждают об упорном сопротивлении бандформирований. Теперь и тому, и другому боевые командиры объяснили, что федеральным войскам противостоят профессионалы, прошедшие Афганистан, Приднестровье, Абхазию, Югославию. Хорошо технически оснащенные, натренированные военные части.

«Мы не сразу приноровились к ситуации. Никто не ожидал, что огонь по нашим частям будет вестись из окон жилых домов». Жутковатое признание профессиональных военных. Кто-то, видимо, из них считал, что чеченцы спустятся в долину и, как на Куликовом поле, пойдут рать на рать. По этому поводу красноречивое резюме высказано генералом Ачаловым (в октябре 1993 года он был в Белом доме, отвечал за его оборону). Так вот, в одном из своих интервью, оценивая военную операцию в Чечне, Ачалов заметил: «Такое впечатление, что никто никого ничему никогда не учил».

Доверчивые жители Грозного не учли, что у политиков не принято отвечать за свои слова. Сначала они попросту не покидали свой город — ещё день-два, и все кончится. А те, кто покинул, ушли с одной-двумя сменами белья, оставив весь скарб, с верой, что уходят ненадолго и им будет куда вернуться. Житейская доверчивость обернулась катастрофой. Тех, кто упорствовал с отъездом, настигли бомбы и снаряды установок «Град». Другие успели уехать и с ужасом смотрят телевизор. Они ещё не понимают, что города, в котором они жили, больше нет. Нет нажитого, семейной утвари, мебели, садов, цветников. Все вспахано бомбами и минами. Густо полито кровью их сограждан и разноязычных солдат. Говорят, что земля, пропитанная кровью, не сразу плодоносит.

Один из таких поездов, заполненный беженцами, стоит на запасных путях в столице Ингушетии, городе Назрани. Поезд без станции назначения, поезд в никуда.

Не будем рассуждать на тему, как долго продлится чеченская операция. Не станем пророчествовать по поводу гражданской войны и как её составляющей войны партизанской, дабы избежать упреков в злопыхательстве и преднамеренном нагнетании страстей. Поговорим о другом, что оказалось упущенным и не легло в графу расчетов со знаком «минус».

Несмотря на то что реального урона Президенту законодательная власть нанести не может, приемлемое равновесие и неагрессивность этой власти по отношению к Президенту больше не существуют. Депутаты как верхней, так и нижней палат парламента убедились в своем конституционном бессилии. Из этого следует, что атака на Конституцию со стороны депутатов и общественности последует незамедлительно. Отринем лукавство, экономический урон в момент экономической нестабильности — это урон удвоенный. Военные действия, рассчитанные на неделю или десять дней, а вместо этого идущие в течение месяцев; частичные разрушения или город, стертый с лица земли; спонтанный поток беженцев или исход с территории каждого третьего жителя республики — это разные цифры. Суммы, которые уже не смогут пройти по статье «прочие расходы». Это ещё одна черная дыра в экономике. И разговоры о компенсации этих затрат продукцией, нефтью, зерном, машинами, произведенными восстановленным чеченским хозяйством, так как за три прошедших года Чечня в федеральный бюджет не перечислила ни копейки, — все это похоже на романтические грезы. Мало восстановить производство, поднять из руин жилье. Как и кто вернет веру в то, что на этой земле можно безопасно жить? Отчаяние, неверие в справедливость, в способность и желание власти защищать сограждан от бандитизма, разорения, насилия — всю эту жуть принес дудаевский режим. С этим, за исключением узкого ядра дудаевского окружения, никто не спорит. И эта жуть нарастала по мере того, как республика, по образному выражению Сергея Шахрая, превращалась в «свободную криминальную зону». На территории Чечни не действовал ни один закон Российской Федерации. Вытеснение русского населения, выселение из квартир, угрозы, грабежи, бандитизм, убийства — все это правда, имеющая достаточное фактическое подтверждение. Таким он был, дудаевский режим. Но все познается в сравнении. И горе. Его масштабы подвластны тем же самым законам сравнения. Человек переживает несправедливость: незаконное увольнение, не выплаченные в течение двух лет пенсия или зарплата; обреченный на полуголодную жизнь, он готов об этом кричать до того момента, пока неизмеримо большее горе и несправедливость не накроют его с головой. Когда разрушен до основания твой дом и от разрыва снаряда в твоем саду погибли дети, человек не в силах вспоминать, как год назад на базаре вооруженные чеченцы отняли у него трех баранов и избили его. Какой бы разговор с этим человеком вы ни начинали, он способен говорить только о последнем горе, затмившем все остальное. И удивление властей, что средства массовой информации не заполнили эфир или газетные полосы свидетельствами дудаевского беззакония, подтверждает полное непонимание властью того, что есть на самом деле человеческая психология. Кто определит меру преступности Дудаева и его режима? Время, правосудие, кто? Существование в течение трех лет криминального режима на территории России не могло быть без скрытой заинтересованности в этом значимых политических сил в Центре. А если кто уточнит — криминальных сил, то это равносильно признанию, что их влияние на федеральную власть громадно. Еще предстоит выяснить, только ли предвыборные мотивы под патриотическим девизом о сохранении единства России побудили власть начать чеченскую операцию именно в декабре 1994 года. Что стоит за словами вице-премьера Егорова «Именно сейчас, потом будет поздно!»? Вряд ли стремление отличиться и въехать сначала в Грозный, а затем в Москву на белом коне. Хотя это тоже довод…

Бесспорно — одно появление Егорова в высших эшелонах власти ускорило начало чеченской операции. Это нельзя счесть случайностью. Подчеркнем, справедливость гарантируется не только фактами соблюдения законов, но и безупречностью судей, которые решаются на праведный суд.

Война и её разрушительный итог парализовали, свели на нет нараставшие антидудаевские настроения внутри Чечни и почти на всей территории Малого Кавказа. Возможно, она не сделала из Дудаева героя, но она может его вознести в ранг великомученика. Чечня обновила рынок политических спекуляций, ещё глубже расколола демократические силы общества, похоже, отсекла демократические течения от Президента. Егор Яковлев назвал наступающий период периодом бархатной диктатуры. Опять заговорили о скрытом, тихом, вялом перевороте.

Вряд ли надо доказывать, что уверенность Президенту в его реформаторстве придавала и поддержка цивилизованного Запада. Мировое сообщество, привыкшее к Горбачеву, долго отвыкало от своей любви к нему, но после августа 1991 года однозначно приняло Ельцина. Запоздалое признание Гайдара — «Мы переоценили помощь Запада» — больше свидетельствует о непрактичности и романтизме молодых российских реформаторов, нежели об открытом коварстве западных партнеров, которым романтизм вообще не присущ, им нужны гарантии политической стабильности. И понятие «бардак» они воспринимают не как интимное удовольствие, а как торжество неуправляемости и беспредела.

Чечня показала, что Президент может принимать жесткие и непопулярные решения. Остается открытым вопрос, сумеет ли он подтвердить свои волевые качества, овладеть ситуацией и справиться с последствиями чеченского кризиса?

Запад нам не указ — это верно. И нет большой трагедии, что прием нас в Совет Европы отложен, а на этом заседании в её состав принята Молдова. Жили без Совета Европы столько лет, проживем ещё год-два. Пока об экономических санкциях против России говорят намеками, эскизно. Но то, что выделение кредитов будет сдерживаться под разными формальными предлогами, это очевидно. О первых симптомах такого характера уже заявил Анатолий Чубайс, возглавлявший российскую делегацию в Давосе. Усложнится и практика переоформления отсрочек по долговым платежам, которые имеет Россия. Сторонники недоверия к России и более жесткого курса по отношению к ней получили реальный шанс. Думать, что он не будет использован, наивно и непродуктивно. А если учесть, что бюджет на 1995 год не предполагал резкого улучшения кредитной конъюнктуры, более того, в своих расчетах в определенной мере ориентирован на эти кредиты, то экономический рисунок чеченской проблемы обретает дополнительные краски.

В политике все имеет цену. И когда действия общественности в защиту прав человека официальной властью трактуются как негативные, то надо знать, что западный капитал, в определенной степени, замешан и на этих принципах. Как-то Сергей Филатов сказал:

— Запад сейчас определяет свое отношение к нам по двум, наиболее очевидным, параметрам: соблюдение прав человека и свобода слова. Если мы здесь споткнемся, у нас будут большие сложности.

Часто говорят, что Афганистан нас ничему не научил. Почему же, научил. Некоему необременительному восприятию международных сложностей, когда один из советников Президента, улыбаясь, журил демократов: «Что вы все шумите, Европейское совещание, Совет Европы. Куда они без нас денутся. Спокойствие в нашей стране им нужно больше, чем нам». Я слушал советника и думал — ещё минута, и он непременно скажет: «А мусульманский фактор? Вы думаете, Европа не кряхтит под его нажимом? Мы им нужны! Не поймут сейчас, поймут завтра». Нет, не сказал. Но скажет когда-нибудь позже, на следующей презентации. Говорят, что советники любят презентационные вечера. И то верно. За день в прокуренных кабинетах одуреешь. Какой же он советник без общения.

Желает того Президент или нет, но чеченский кризис изменил общественный климат в стране. Идея общественного согласия непродуктивна, если судьбу такого гражданского потрясения, как Чечня, решает узкий круг людей.

Активизация суверенных претензий в национальных республиках будет толковать власть в сторону возвращения России к территориальному делению по губернскому принципу (кстати, идея, на которой настаивает Жириновский). На сегодняшний день в Российской Федерации проживает 87 процентов русского населения и только 13–14 процентов приходится на другие национальности, проживающие хотя и компактно (как Татарстан, Башкортостан, Северный Кавказ), но даже там имеющие незначительное превышение над русскоязычным населением. Чечня способна положить начало этим тенденциям.

Сейчас в полный рост встал главный вопрос: чеченские события укрепили позиции центра или ослабили их? Военные события в Чечне поднимут авторитет армии, объединят её или станут побудителем раскола в вооруженных силах, который не только не поможет провести в армии реформы, но и даст повод определенным политическим силам, пользуясь этим расколом, внедриться в армию и погубить ее? Изменение имиджа Президента есть желание части его окружения или принципиальная позиция самого главы государства? Каким образом, отказавшись от опоры пусть на разрозненные демократические силы общества, Президент и его окружение намерены создать новый социальный плацдарм его президентской концепции? Это возможно сделать только в одном случае — сохранив демократов и прибавив к ним деятельные силы общества, массовую интеллигенцию, работников культуры, просвещения, медицины, тех, кто способен убеждать, — но именно в этом мире власть понесла главный нравственно-этический урон. Переориентировать промышленные силы, директорский корпус без экономического рывка невозможно. В расчете на победу разыграна комбинация с телекомпанией «Останкино». Но есть одно «но». «Новые политики», в том числе в окружении высокой власти, плохо представляют «новых русских», хотя бы уже потому, что считают себя их частью. А это не так. «Новые русские» не верят «новым политикам» и не уважают их, потому что капитал «новых русских» появился не в силу помощи «новых политиков», а в силу безграмотности и меркантильности последних.

И наконец. Сфера средств массовой информации — ключевой плацдарм, которым в течение четырех лет владел Президент. Он был гарантом независимости СМИ. Право прессы говорить власти, Президенту об их ошибках есть главнейшее завоевание демократии и самого Президента. Раб предрасположен к лести. Лестью он выторговывает себе новые права. По меткому определению Михаила Полторанина, появился новый слой чиновников, присущий именно нашему времени, — «холопократия». Это опасная эволюция власти. Только бунтующий способен на противоборство. Власть, обрастающая холопами, лишается защитного слоя. Холопы — это прилипалы, им нужно тело власти. Талант холопа в безропотности. Власть думает, что этим холоп и полезен. Она ошибается — своей безропотностью холоп страшен. Поэтому власть, не умеющая защитить себя результатами дела, отстоять в борьбе свои идеи, всегда пряталась за штыки.

В этой главе я не хотел подробно касаться конфликта, возникшего вокруг Всероссийской государственной телерадиокомпании, желания Президента отстранить от должности её председателя за якобы искаженное отражение чеченских событий. Иначе говоря, за недостаточное соответствие точки зрения теле — и радиожурналистов точке зрения Совета безопасности и правительства. Я уже сбился со счета, какая это попытка убрать Попцова. Но дело не в Попцове.

Сложилась ситуация, когда авторитет средств массовой информации, наработанный якобы на критике власти, теперь противостоит самой власти и является угрозой её существования. Власть по-своему расшифровывает понятие «государственное телевидение и радио», посчитав их не телевидением и радио общества, а телевидением и радио власти. И то, что общество в подавляющем большинстве своем не приняло методов, избранных властью для разрешения чеченского конфликта (как и подавляющее число политических сил, депутатских фракций), отразилось, естественно, в эфире. Власть оказалась на одной чаше весов с жириновцами, национал-патриотами, Баркашовым и другими. Власть, увидев на телеэкране отражение этого общественного неприятия, решила разбить зеркало. Вот где собака зарыта. А Попцов так, к слову, персонифицированная жертва.

Но прежде чем рассуждать на тему конфликта, я хотел бы обернуться назад. Иногда это очень полезно.

Это был конец шестидесятых. Я, молодой секретарь Ленинградского обкома комсомола, приехал в ЦК ВЛКСМ, где познакомился с Аликом Петерсоном, сыном или внуком легендарного чекиста. Алик собирался в командировку в город Вологду по поручению тогдашнего Первого секретаря союзного комсомола Сергея Павлова. Задание, которое получил Петерсон, он сам назвал непростым и почетным. Только что вышел роман Александра Яшина «Вологодская свадьба» сочинение нашумевшее и взбудоражившее умы. Книгу прочел то ли Ильичев, партийный идеолог, то ли М. А. Суслов, а может, и сам Н. С. Хрущев. Возможно, ни тот, ни другой, ни третий и не читали. Доложил аппарат. Именно в те годы такой стиль стал преобладать: в статьях, романах закладывались страницы и отчеркивались нужные места. Сталин-то книги читал сам. Однако сути дела это не меняет. Одно ясно — высокой власти роман не понравился. Очень не понравился. В ту пору, как известно, народ и партия были едины. И потому комсомолу было поручено раздобыть свидетельства возмущения народа по поводу романа, вызвавшего недовольство власти. И честь добыть это возмущение выпала Алику Петересону. Так сын или внук прославленного чекиста очутился в северном городе Вологде. Задача была сформулирована четко: разбудить классовое чутье земляков Александра Яшина, открыть им глаза на то, какой скверный писатель рядом с ними живет. И наполнить их письма в адрес ЦК КПСС гневом и возмущением на «порочащий нашу советскую действительность» роман «Вологодская свадьба». Алик Петерсон с поставленной задачей справился и нужные письма привез. Правда, гнев в них отдавал удивительной похожестью, но данный изъян в укор Петерсону поставлен не был. Быстрота, с какой Алик справился с порученным делом, компенсировала столь незначительные просчеты. Газета «Комсомольская правда» эти письма, изобличающие А. Яшина, напечатала. Так начались травля и уничтожение выдающегося прозаика и поэта. В нашем рассказе приметна ещё одна деталь. Чуть позже, выступая где-то с очередной многословной речью, Никита Сергеевич Хрущев посетовал на оторванность писателей от советской действительности, привел в качестве примера Яшина — и подтвердил свое умозаключение выдержками из тех самых писем, опубликованных в газете «Комсомольская правда».

А спустя двадцать лет я работал главным редактором журнала «Сельская молодежь» и, как мне помнится, пребывал в очередной немилости властей. Именно тогда в журнале случилось событие неординарное. В редакцию был внедрен (или уже потом завербован) нашими бдительными органами литературный консультант, назовем его условно К. Задачи, поставленные перед К., были удивительно схожи — «доказать антисоветскую суть главного редактора журнала «Сельская молодежь» Олега Попцова, дочь которого, будучи студенткой МГУ, вышла замуж за англичанина Гая Кука, преподававшего в том же Московском университете, и собиралась после защиты диплома вместе с мужем уехать в Англию».

К. изобрел уникальный метод компрометации. Получая нескончаемое количество стихов от графоманов (в обязанности литературного консультанта входило отсеивание и сдерживание этого потока), он каждому автору сообщал о его немыслимой талантливости и о своем неубывающем желании непременно напечатать его стихи, которые, конечно же, достойны этого. Но есть одна загвоздка — главный редактор, антипатриот и антисоветчик, мешает наполнить журнал талантливой поэзией провинциальных самородков. Поэтому, писал К., нам надо объединить силы и убрать этого редактора. ЦК КПСС уже заметил гниль в журнале и нуждается в помощи молодых поэтов. Распознать, заклеймить и изгнать. К каждому письму К. прикладывал инструкцию о том, как следует писать письма в ЦК КПСС, как не оставлять на них отпечатков пальцев, как не писать их от руки (могут узнать почерк), а печатать не на своей машинке. Лучше писать от имени рабочего. Ни в коем случае не ругать органы КГБ, в ЦК этого не любят. Возмущаться упадничеством и очернительством, сквозящими в стихах, публикующихся на страницах журнала. К. обращал внимание своих протеже, что редактор отдела поэзии — еврей, и это не случайно. Каждому автору предлагалось написать по 3–4 письма и отправить их из разных мест. И письма пошли в ЦК КПСС, пошли потоком. Была создана комиссия ЦК, дабы разобраться и укрепить руководство журнала зрелыми партийными кадрами. Так получилось, что я вычислил и разгадал К. А спустя некоторое время ряд авторов, вовлеченных в эту страшную интригу, сами передали нам опусы К.

По прошествии времени эти истории вспоминаются даже как забавные. Поиски аналогий — неблагодарное занятие, потому как, обнаружив похожесть, мы часто впадаем в отчаяние, чувствуя бессмысленность собственных деяний. В этих сюжетах из эпох Хрущева и Брежнева есть чрезвычайный штрих. Человек, сокрушивший культ личности Сталина, по сути сотворивший немыслимое, предавший проклятию и запрету практику политического террора и доноса, удивительным образом использовал те же самые методы, выявляя неугодных и несогласных с его политикой.

И, может быть, ныне, спустя ещё пятнадцать лет, перечитывая так называемую «аналитическую» записку, подготовленную в глубинах президентской администрации, подготовленную на основании пачки писем сограждан, высказывающих свое недовольство освещением средствами массовой информации чеченских событий, я тотчас вспомнил бессмертную партийную практику «организации народного гнева». Язык тот же, и композиция та же.

«Вывод авторов писем, как правило, один, — пишет бдительный сотрудник аппарата. — Российские государственные электронные средства массовой информации либо не осознают меру своей ответственности перед обществом за политическое информирование граждан и их духовное самочувствие, либо утратили её (выделено мною. — О. П.)». По нормам 1937 года — это обвинение в государственном вредительстве. К докладной прикладываются цитаты из писем, должные обосновать обвинительный посыл автора записки.

«Руководство Российского телевидения превратило его в антироссийское, антирусское, антиправительственное и, в последнее время, антипрезидентское».

Все сказанное можно было бы счесть мелочью, опустить, если бы на наших глазах не рождалась методология создания президентского мнения по той или иной проблеме, тому или иному человеку. На записке справа в верхнем углу указан адресат: «Президенту Российской Федерации Ельцину Б. Н.». Вот он, большевизм, в котором мы по пояс, а кто-то и по горло. Главное — найти врага, а затем списать на него все наши беды, неудачи, нашу беспомощность, неспособность. Социологические исследования неумолимо свидетельствуют о снижении доверия к высшей власти. И нет ничего опаснее, если аппарат власти, зная, что власть поддерживают 10–12 процентов сограждан, продолжает опираться в анализе и выводах на эту остаточную категорию верноподданных, дабы подтвердить правильность всех неправильных решений. Это осмысленное либо неосмысленное уничтожение власти. Нельзя натопить дом искрами, когда погасло пламя.

Чеченский конфликт вскрыл ещё одну проблему. Неумение работать со средствами массовой информации в чрезвычайных условиях, когда военную операцию, подготовка которой велась в строгой секретности, проводят закрытые структуры, а таковыми всегда являлись армия и войска МВД. Профессиональная задача этих структур — скрыть сущность замысла и, уж тем более, потери при его осуществлении. Задача СМИ обратная — рассказать об операции, придать детали гласности. Поэтому для стыковки нестыкуемого и вводится цензура на время проведения боевых операций или каких-то иных чрезвычайных ситуаций, не подлежащих широкой огласке. А если вы не желаете устанавливать цензуру и хотите сохранить хорошую мину при плохой игре, не запятнать демократического фрака в глазах мировой общественности, относитесь спокойно к издержкам, которые будут обязательно между открытостью и закрытостью. Информация из федеральных войск на нуле. Генералитет исторгал неприязнь к журналистам, а Дудаев был открыт. И в его положении другой тактики быть не могло. Дудаев работал в пределах агрессивной дезинформации — устрашая, преувеличивая, преуменьшая, — это очевидно. Дезинформацией Дудаев как бы добавлял себе сил, и многие средства массовой информации попались на этот крючок. Ничего удивительного, война на своей территории случается не каждый день. А правительственные информационные службы продолжали работать в усеченном режиме (либо безнадежно запаздывающие сведения, либо вообще никаких). А информационное поле не может оставаться пустым, на то оно и поле, его засевать надо.

Мы живем в мире стереотипов. За годы тоталитарного режима сложилась четкая модель пропагандистской обработки в связи с политическими событиями, пятилетками, съездами партии… Когда нынешние чиновники с сожалением говорят об отсутствии информационной подготовки общества к чеченским событиям, я непременно вспоминаю пропагандистские авралы прошлых лет, которые не поднимали авторитет КПСС, как этого хотели высокие партийные деятели, а, наоборот, уничтожали его.

Главной заслугой демократического периода жизни России, проявившейся особенно во время чеченских событий, является тот факт, что россиян не захлестнула мутная волна шовинизма, не начались чеченские погромы. Вот в чем наше завоевание. Вот что следует оберегать как зеницу ока. И не дай Бог, чтобы растревоженная душа молодых солдат, прошедших через эту мясорубку, вспенилась ненавистью и обуреваемые жаждой отмщения эти ребята стали вершить самосуд, вернувшись к себе домой. Уже наметанным взглядом выискивать чеченцев на улице или базаре.

О какой информационной обработке нации идет речь? Говорить о том, что действия Дудаева преступны, что он совершал насилие? У обывателя правомерен вопрос: почему об этом власть не говорила раньше? Может быть, потому, что пришлось бы назвать тех, кто был связан с рынком оружия в городе Грозном здесь, в Москве? А на оружейных заводах по всей России, в Министерстве обороны, Росвооружении? Или этого не было?

Как мимо Центробанка и Министерства финансов мог пройти необъятный вал фальшивых денег, куда и к кому ведут нити фальшивых чеченских авизо? А что, в России нет банков, которые связаны с наркобизнесом? А вдруг эти банки, по странному совпадению, являются партнерами правительства и об их крутом бизнесе Министерство финансов даже не предполагает? Иначе говоря, чеченский криминальный узел не замыкается границами Чечни. Странным образом бездействовало руководство МВД, на глазах которого созревала в течение трех лет открытая криминальная зона. Наверняка пришлось бы коснуться и нефтяного бизнеса, который порой бывает черен, как сама нефть.

И я очень сомневаюсь, что предчеченский информационный зондаж облегчил бы разрешение конфликта. Речь идет не о запредельной территории, а о части России. Вот в чем вопрос.

Что же касается американцев, «Бури в пустыне», или Гаити, или Гранады… Это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Война на территории другого государства обостряет патриотические чувства, если вы отстаиваете интересы своей страны. А если воюете на территории твоего собственного отечества (применительно к Америке, например, в штате Алабама или Айова), то никакие пропагандистские акции не принесут результата. Гибнут граждане твоей страны, родственники твоих родственников, знакомые твоих знакомых, а вместе с ними гибнешь ты, так как лишь формально живешь в другом городе, от имени которого вершится война.

Полицейская операция, длящаяся неделю и восстановившая порядок, всегда будет приветствоваться большинством общества, и крики «против» быстро погаснут и забудутся. Не можете этого сделать — ищите другой путь. Но заставить страдать страну в течение месяцев, под стоны и плач матерей, потерявших своих сыновей… Это значит не просто совершить просчет, а обрести слепоту. До удивительной степени не знать, не разглядеть своего народа, который милосерден и гуманен издревле.

А нам все успешные американцы покоя не дают. Вспомните Сомали. Как только армия США завязла в операции, как только на родину стали возвращаться цинковые гробы (а ведь погибло всего шестнадцать американцев), миф об информационном оснащении рухнул в одночасье.

У чеченского потрясения ещё будет второй толчок. Власть должна знать, что самый тяжелый момент — это не когда жизнь порождает смерть. Такое случается. А когда смерть диктует свои условия жизни. Когда урезанные цифры погибших обретут реальные числовые измерения. Вот тогда власть должна спросить себя, что она ответит людям.

И будет при этом Олег Попцов на своем посту или же усилиями некоего генерала и ему подобных смещен с него, не облегчит ответа. Уже не замолчать, не сократить, не обелить. Мертвые сраму не имут. Живым страдать и судить.

* * *


Я завершаю эту главу, последнюю главу книги, которую я вынужден был написать под настырным давлением моего издателя, когда книга уже была сдана в набор.

16 февраля 1995 года Президент России на совместном заседании двух палат парламента выступил со своим ежегодным Посланием Федеральному Собранию.

Всевозможные конфликты, кризисы, политическая неустроенность — все при нас. Дата выступления Президента переносилась несколько раз. Ожидание обрастало слухами и добавляло тревоги. Президент выступил — страсти приутихли.

Президент признал курс на реформы неизменным.

Президент подтвердил верность идее правового демократического государства.

Президент подтвердил свою приверженность принципу открытой политики. И свобода средств массовой информации для него остается фундаментальным приоритетом.

Ни о какой отмене выборов не может быть и речи, так сказал Президент.

Таков он, наш Президент. Почувствовал неладное и успокоил. А какова природа беспокойства? Разве предшествующие потрясения не были достаточным поводом к нему? А может, это почерк, рисунок поведения? Нагнать страха, сочинить опасения, а затем публично побороть их.

Что-то здесь не так?! Листаю собственную книгу, выписываю фамилии и ловлю себя на мысли: если вдуматься, всмотреться, выстроить по порядку?.. И сам себе признаюсь: не получается образа случайности, нарочного совпадения. Не получается!

За четыре года от Президента были отодвинуты, отсечены (назовем это как угодно, суть одна — выведены за границы возможности убеждать Президента и влиять на него) тогдашние, последующие и настоящие его сторонники. Вот их список.

Все началось с Руслана Хасбулатова — не будем же отрицать, в 90-м и даже в 91-м году они были сторонниками и единомышленниками.

Следующим стал Иван Силаев, за ним Гавриил Попов, потом Геннадий Бурбулис.

Чуть позже Михаил Полторанин.

Где-то в промежутке — Юрий Скоков (овощ из другого огорода, и тем не менее). Примерно в это же время — Галина Старовойтова и Сергей Станкевич (больше говорившие о своем влиянии, чем имевшие его), чуть позже Евгений Шапошников, Анатолий Собчак.

Следующий — Егор Гайдар, как внезапно приблизившийся, так и откатившийся внезапно. С небольшим интервалом — Сергей Шахрай.

Теперь есть желание оттеснить Юрия Лужкова. Отдадим должное Президенту. Он этому активно сопротивляется. На очереди, возможно, Сергей Филатов.

Лишь два человека неизменны и вечны в зоне влияния — Александр Коржаков и Виктор Илюшин.

Слышу возражения: «Бывает. Что тут особенного?» И в самом деле бывает. Обновление в президентской команде так же естественно, как смена погоды за окном.

Рассудочные полустранности — так это называется.

Жизненно-театральное действо под кодовым названием «ОЧИЩЕНИЕ» или ещё проще: «Операция «ДРУГ».

Захватывающая это тема: откуда и как появляются в окружении власти самые близкие? Почему они остаются? И кто их уходит?..

Но об этом в следующей книге.

Президент настроен быть избранным на очередной срок. Оценим его мужество и пожелаем ему успеха.

Чеченские жернова перемалывают человеческие судьбы, и власть они не жалеют. Николая Егорова, угодившего в больницу, сменил Николай Семенов, теперь вот очередь Олега Сосковца, тоже откомандированного на чеченское направление. Кто-то воспринимает назначения с надеждой, кто-то со злорадством. Дескать, Чечня и существует для того, чтобы ломать хребты политикам. И тут же далеко идущие прогнозы. Одна группа усилилась, другая ослабла. И так каждый день, каждый час, каждую минуту…

Потеплело в феврале. Отгрохотала гроза над Москвой, и среди снежных заносов вдруг пошел долгий дождь. Февральские громовые раскаты — весной запахло. А там, в Чечне, весна не в радость.

Много болей у России. Чечня — одна из них. Сегодня, возможно, самая больная боль. Важно другое — всем миром подняться, переболеть, перебороть себя и идти дальше, нащупав свою великую российскую тропу. Это наша судьба — через тернии и адовы муки к звездам, которые заманчиво близки и вечно далеки от нас.