Белые мыши
Николас Блинкоу








Блистательный и манящий мир моды, бросающий вызов и покоряющий роскошью. Время завоеваний и желание выделиться из толпы себе подобных. Мечта и реальность. А в реальности «модели, совсем как белые мыши – смазливы, неотличимы одна от другой и каждая спит со всеми остальными». Юные брат и сестра, попавшие в круговорот этой «индустрии красоты», сполна познают изнанку столь привлекательного для многих мира моды.






Николас Блинкоу

Белые мыши


Посвящение – воспоследует






1


В ночь двадцатой моей годовщины я толком не спал и все равно, – просыпаюсь, а рядом лежит Джоди Кидд. Рука уж больно знакомая. Гостиничные простыни скрутились вокруг ее тела, оставив меня голым. Не знай я, что это она, нипочем не признал бы ее в этом свертке. Но мне хватило одной руки: от сломанного ногтя на среднем пальце до татуировки, вернее, переводной картинки, налепленной на шрам от противотуберкулезной прививки. Я же ее и налепил, вылизав квадратик кожи, чтобы картинка лучше схватилась. Язык у меня тогда совсем онемел от стопки ледяной водки, но, помню, я удивился мелкозернистости ее кожи – ни дать ни взять теплая наждачная бумага. И теперь, прижимаясь щекой к этому мягкому оселку, я пытаюсь представить себе, какова она – любовь с Джоди Кидд? Наши имена, звучащие одно за другим – Джейми и Джоди. Ей не пришлось бы называть себя Джоди Гринхол. Я взял бы имя мистер Кидд.

Пытаюсь быстренько прокрутить в уме события, которые меня сюда привели, и почти сразу застреваю. Вспоминаются все какие-то обрывки, ничего связного. Если меня когда-нибудь станут цитировать, прозвучит это бледновато: «Да шла там у Версаче какая-то фешенебельная гулянка, но это же был мой двадцатый день рождения». Я слезаю с кровати, чтобы отыскать записную книжку, и тут начинает звонить «Нокиа» Стэна.

У Стэна дислексия, он не способен научиться читать, но в художественных колледжах это не редкость. Инструкций по эксплуатации он никогда не читает, а как перепрограммировать звонок, его не научили. С каким купил, такой и бренчит – кошмарная мелодия «Нокиа». Я гоняюсь за ней по всему номеру, пока не нахожу трубку в кармане наброшенного на стул мужского пиджака. Стэну он принадлежать не может, ну никак. В номере никого, кроме меня и Джоди, нет. Однако это и не мой пиджак. Нажимаю на кнопку, и меня тут же облаивает моя собственная сестра.

– Ты куда подевался, недоумок?

– Не знаю, – я оглядываюсь по сторонам. – Похоже на номер в отеле, только тут еще Джоди Кидд.

Я умолкаю – на время достаточно долгое, чтобы она смогла отсмеяться, но не достаточное, чтобы успела вставить новый вопрос. Знаю я ее вопросы, и отвечать на них мне не хочется: «Ну, и как Джоди? Класс показала?»

– Как ты догадалась позвонить по этому номеру, Луиза?

– Я же тебе вчера вечером по нему звонила. Осел!

И точно, звонила. Я сидел в арабском кафе, недалеко от молодежной гостиницы на площади Бастилии, пил теплое молоко с бренди, которые мы заказали по настоянию Стэна. Он уверял, будто это самое-рассамое арабское питье. У меня имелись кое-какие сомнения, но, поскольку я говорю по-французски, а он нет, делать заказ пришлось мне. Официант принес молоко и бренди в отдельных стаканах, так что мы смешали их сами, стараясь не потревожить толченые фисташки, насыпанные поверх молочной пены. Я пил, отлавливая губами ореховую крошку. От этого занятия меня отвлек сигнал Стэновой «Нокиа», перебивший песни, которые лились из магнитофона за баром. Стэн как раз удалился в туалет. Я проглотил, давясь, кусок фисташковой скорлупы и, слишком смущенный, чтобы позволить телефону тренькать и дальше, ответил на вызов. Вот уж кого не ожидал услышать, так это Луизу. Ей вроде бы полагалось до двадцать четвертого – это день, следующий за моим днем рождения, – пробыть в Нью-Йорке. Она и в Париж-то на демонстрацию мод пригласила меня в виде извинения, назвав это отсроченным подарком и пообещав места на любом показе, какой я выберу.

Ну так вот, получается, Луиза звонит по этому номеру уже второй раз, а потому я переспрашиваю:

– Да, но откуда у тебя номер Стэна?

– Ты вчера уже выяснял. Ниоткуда. Фрэд дал.

Имя ничего мне не говорит, но объяснений я не прошу. Сестра моя не столько разговаривает, сколько гавкает. Голос у Луизы низкий, так и кажется, что принадлежит он собаке. Симпатичной такой собачке – особенно когда мозги у нее начинают работать быстрее, чем губы, отчего она не совсем внятно произносит слова. Теперь-то Луиза говорит медленно – не лает, только огрызается. А прошлой ночью она страшно спешила, требовала, чтобы я записал «адд-рес». Американский акцент: она проторчала в Нью-Йорке с самого Нового года, почти уж месяц прошел. В таком примерно роде: «Ручка есть? Ладно, тогда адд-рес».

Так я получил приглашение на прием Версаче. Луиза заверила, что мое имя будет занесено в список, который вывесят у дверей, а когда я сказал, что мне придется взять с собой Стэна, пообещала добавить к имени «плюс один». Вот, вспомнил вдруг, как мы потеряли Стэна. Когда я его видел в последний раз, он дрался с женщиной в аккурат у этих самых дверей. Прямо-таки катался с ней по тротуару, вцепившись в ее парик. А женщина драла ему лицо ногтями.

– Ты ведь так и не внесла вчера мое имя в список, верно?

– О чем ты?

– Вчера вечером ты пригласила меня на прием к Версаче, а в списке, по которому туда пускали, меня не было.

– Да не приглашала я тебя ни на какой прием, Джейми. Я сказала, что Осано устраивает тем же вечером собственный прием и мне придется пойти к нему. А насчет Версаче я вообще ни слова не говорила, только и обмолвилась, что там может появиться Донателла.

Спорить я не хочу. К этому времени я уже отыскал записную книжку – в том же кармане пиджака, где обнаружил телефон Стэна. Я уверен, что у меня на руках все подробности: «адд-рес», данный мне Луизой, и сведения о том, как туда добраться.

– Зайди ко мне в номер, Джейми.

– Не могу. Джоди еще спит. Я хочу пожелать ей доброго утра.

– Ну, оставь ей записку. И двигай сюда.

Я оглядываюсь на спящую в нашей постели Джоди. Оттуда, где я сижу, лицо ее различается как силуэт на фоне подушки. Что-то она такое сжимает в губах, а что, не могу понять. В номере еще так темно… Я даже не знаю, который теперь час.

– Номер четыре, один, шесть, – говорит Луиза. – Запомнил?

И вешает трубку, прежде чем я успеваю спросить, сколько сейчас времени. Наверное, где-то между семью и полуднем, и даже если я подниму шторы, то вряд ли смогу сказать точнее: просто темная зимняя ночь размывается, обращаясь в серый январский день. Думаю, показы мод потому и устраивают в январе – феврале, что никто в этой индустрии не выносит дневного света.

Я все еще не понял, что Джоди держит в губах.

Шторы тут похожи на гобелены, они такие тяжелые, что, пытаясь поднять их, можно запросто вывихнуть плечо. Я загадываю, нет ли за окном какого-нибудь ориентира, чего-то приметного, вроде Нотр-Дам или Эйфелевой башни, по которому можно было б понять, где я. Однако окна выходят во двор, и все, что я вижу, это поблескивающие под дождем мраморные столики да окошки номеров напротив. Дождь оставил на стеклах грязные подтеки, и я вдруг соображаю, что это мне как раз на руку, я же все еще голый. Опускаю шторы, озираюсь в поисках одежды. Каждый звонок сестры приводит к тому, что я начинаю судорожно суетиться.

Ни на стульях, ни даже на полу никаких признаков моей одежды не видно, поэтому я тащусь в ванную. Отделана она в стиле «ампир», самой что ни на есть Франции девятнадцатого века, но когда я включаю свет, по ней разливается злющее белое сияние. Поиски кончаются тем, что я усаживаюсь на край чугунной ванны и перелистываю последние страницы записной книжки. Обычно я все в нее записываю, непонятно, почему в ней нет ничего похожего на адрес приема Версаче. Причину я понимаю, лишь увидев в зеркале свое отражение. Адрес черным жирным маркером записан на моей руке. Это была идея Стэна. Пока Луиза выгавкивала подробности, я с помощью жестов и мимики попросил у него шариковую ручку. Стэн извлек из кармана маркер. Я показал подбородком на записную книжку, лежавшую на столике, но Стэн ее проигнорировал. Он сцапал меня за руку и накалякал на ней повторяемый мной адрес, разрисовав ее от плеча до запястья.

Чтобы прочесть каракули Стэна, приходится встать и вывернуть руку за спину, словно мне ее выламывают особым борцовским зажимом, «хамерлок» называется. Каждая буква высотой дюйма в три. И маркер оказался жирным, им только на стенах писать. Мне удается разобрать слова «КВИНС» и «ВЕРСАКИ». Ну, ясное дело, я был прав, – Луиза сказала, что это прием Версаче. Помню, как Стэн волновался, выспрашивая у меня, та ли самая это Версаче – «сестра покойника».

Я вдруг начинаю думать о моих старых комиксах. Несколько лет назад я обернул их в целлофан, теперь их только мама и читает. Больше всего ей нравятся «Черепашки-ниндзя», потому что в шесть лет, уверяет она, я говорил на их языке лучше, чем по-английски. Особенно часто она вспоминает один день, мы тогда только-только переехали в Корнуолл. Она поднялась по холму, на котором стояла наша школа, и обнаружила меня на спортивной площадке старшеклассников окруженным девочками из класса Луизы. Мама говорит, что я вопил «трубуляй его» и «коровняк» и дергался, как каратист, а девочки-десятилетки толпились вокруг, ахая и объясняя Луизе, какой у нее клевый братишка. В те дни Луиза вечно демонстрировала меня подружкам. В городе мы были новичками, а Луизе хотелось, чтобы на нас обращали внимание. Вдвоем мы производили впечатление самых смазливых в школе детишек. Волосы у нас были светлые, глаза голубые, а как к этому сочетанию ни относись, у малышей оно выглядит сногсшибательно.

Так вот, я вспоминаю, как Стэн разволновался, услышав о приеме Версаче, и первое, что приходит мне в голову, это черепашка-ниндзя, которая мало-помалу расплывается, а после приобретает четкость очертаний, обращаясь в Донателлу Версаче – с фотографии, которую я видел в последнем номере «Харперс базар». Без подписи. Вообще-то внешне мне Донателла Версаче вполне нравится. Но меня хоть о Леонардо ди Каприо спроси, я все равно первым делом увижу черепашку-ниндзя.

Второе, что мне приходит в голову, это аромат: «Блонд», парфюм Версаче. Похоже на ночную испарину, покрывшую клейкие, сладко пахнущие цветы, спрыснутые апельсиновым или лимонным соком. Донателла говорила, что помогала в создании этих духов, чтобы сделать себе подарок.

Халата я в ванной не нахожу. Возвращаюсь в спальню, смотрю на Джоди, размышляя, не улечься ли мне снова, отложив встречу с сестрой. В спальне стало светлее, теперь я вижу, что именно Джоди держит в губах: сгоревшую до фильтра сигарету, пепел по совершенной дуге спускается от загасившего табак фильтра на наволочку под подбородком Джоди. Просто не верится, что она могла спать так мирно, а сигарета гореть так ровно, что столбик пепла всю ночь оставался в целости и сохранности. Так не бывает. Но чтобы зафиксировать это, нужен фотоаппарат, а у меня всего-то и есть что записная книжка.

Одно из требований к стипендиатам художественного колледжа в Фалмуте – всегда иметь при себе записные книжки. Вообще-то туда следует заносить посещающие нас идеи, но я заполняю свою в основном объяснениями насчет того, как куда добраться, адресами, телефонными номерами и перечнями неотложных дел. Я подношу ее, раскрытую, к свету, идущему из ванной. Каракули прошлой ночи разобрать еще труднее, чем обычно. И тут вижу написанные совсем рядом слова «кокаиновый пачкун» и «Анджелина Джоли». С секунду сижу, разинув рот и гадая, откуда вдруг выскочила Анджелина Джоли. Потом вспоминаю: Стэн приплясывал на платформе метро, тараторя насчет приема и того, что ему там обломится. В голове у него лишь одно и вертелось: «кока, кока, кока». Он, собственно, и повторял это слово все время, так что, пока мы дожидались поезда, я только и слышал: «Там будут горы снежка. Чистый тысяча восемьсот двенадцатый, русская зима, кокаиновые сугробы».

Стремление поживиться на дармовщину никакого стыда в Стэне не пробуждало – ему просто хотелось попасть туда, в самое нутро. Когда я сказал, что нас пригласили на настоящий фешенебельный прием, он тут же представил, как манекенщицы, плавно двигаясь, обступят его и позовут полакомиться с ними вместе из кучи дармовых наркотиков. И пока он молол языком на платформе метро, мой череп начала взламывать невесть откуда взявшаяся головная боль. Я прикрыл глаза рукой и увидел сквозь пальцы часть лица Анджелины Джоли на киноафише. Я хотел записать в книжку слова Стэна, а не впечатление от ее лица. Воспаленные губы Анджелины, обрамленные моими указательным и безымянным пальцами, и толстые, смеющиеся губы Стэна.

Стэн был слишком возбужден, чтобы присесть в вагоне. Всю дорогу он мотался, раскачиваясь взад-вперед, вокруг опорной стойки. Стэн хоть и учится уже в лондонском колледже, но мы с ним одногодки. После школы я, не успев даже толком подумать, начал изучать французский в Эксетере. Потом, вместо того чтобы поездить по миру или, на худой конец, найти какую-нибудь работу, записался вместе со Стэном на вводный искусствоведческий курс в Фалмуте. Поскольку с поступлением я припозднился, специализированный курс мне уже не светил. Да я был и не против, я все никак не мог решить, чем мне, собственно, хотелось бы заниматься. В Эксетере предлагали сохранить за мной место, однако я вроде бы надумал изучать моду. На следующий месяц начнется прием в Сент-Мартин, вот я туда и подамся. Стэну я об этом не сказал, но только потому, что он подумает, будто живопись я бросаю из-за сестры.

Когда я пытался записать мои впечатления от плаката с Анджелиной Джоли, я находился примерно в том же положении, что сейчас: переминался с ноги на ногу в полоске света, лившегося из двери уборной. Правда, место было другое. Прошлой ночью я стоял невдалеке от дверей туалета в ВИП-зоне ночного клуба и слушал, как в кабинках хихикают и всхрапывают люди. Насчет кокаина Стэн оказался прав, и это начинало действовать мне на нервы. Я человек не такой уж и правильный, сам иногда не прочь выкурить сигаретку, однако почти не пью, а с наркотиками связываюсь еще реже. И уж чего мне определенно не хочется, так это обратиться в еще одного кокаинового пачкуна. Хоть я и могу представить себя пристраивающимся в конце их очереди из одной только нервозности – из желания поучаствовать в разговоре. Могу представить себя Стэном, мающимся за чьим-то плечом, пока все они один за другим втягивают носом дорожку порошка, насыпанного на бачок туалета. И это люди, которые, увидев на краешке бокала след губной помады, отправляют бокал назад. Да дело не в гигиене. На любой вечеринке самая противная для меня минута – это та, когда всякое чувство собственного достоинства попросту улетучивается. Я действительно хочу сделать карьеру в мире моды, но сделать ее достойно.

Стэну позарез нужен был кокаин. Однако я потерял его из виду, еще не успев попасть на прием. Другая хоть сколько-то разборчивая запись в моей книжке гласит: «НЕТ В СПИСКЕ ГОСТЕЙ».

Мы добрались до частного клуба «Ля Квин», это-то название Стэн пытался изобразить на моей руке. Стоя у входа, мы чувствовали, что гульба там в самом разгаре. Возможно, в клубе и вправду происходила вечеринка Версаче. Кое-что заставляет меня сомневаться в этом, но наверняка я сказать ничего не могу. Еще на улице нас тормознул рослый трансвестит. Есть такой оборот: «цепной пес». Так вот, сдается мне, что трансвестит был, вернее была, профессионалкой в своем деле, однако в ту ночь душу в него не вкладывала. Похоже, ей все едино было, кого пускать, кого не пускать. Никакого особого профессионализма она не демонстрировала, просто заглядывала в выданный ей список, и все.

Я представился гостем Луизы Гринхол. Она пробежалась густо налакированным ногтем по списку.

– Ma soeur. Elle est une modèle.

– Okay, chéri. Quelle agence?[1 - Моя сестра. Она модель. – О'кей, дорогуша. Какое агентство? (фр.)]

Я сообразил, что модельные агентства, скорее всего, надиктовали списки своих гостей по телефону. По последним моим сведениям, Луиза работала в агентстве Форда, я хотел об этом сказать, но что-то меня удержало. Быть может, предчувствие. И промолчал.

– Si tu ne connais pas l'agence…[2 - Если ты не знаешь агентства… (фр.)]

Трансвестит провел ногтем по обрезу пачки листов, из которых состоял список приглашенных, показывая, как толст документ, с которым ему приходится работать. Действительно, совсем как журнал.

Стэн подталкивал меня в спину. Ему не терпелось попасть внутрь, я просто чувствовал, как у него слюнки текут.

– Не засирай нам мозги своим liste,[3 - Список (фр.)] – встрял он. – Вот этот – родной брат Луизы Гринхол, а Луиза – топ-модель.

– Ни разу о ней не слышала.

– Ты ни разу о ней не слышала? Ни разу? – Стэн почти кричал, в речи его явно проступил корнуолльский акцент. Он совсем вышел из себя. – Не пустишь нас, эта гребаная дверь будет последней, в которой ты торчишь, пидор долбаный, хер в юбке!

Вот называть ее «хером в юбке» было явным перебором, однако Стэн слишком распалился, чтобы это понять. Тело трансвестита скрутилось, как затянутая в ткань вязка кабелей, он смерил Стэна взглядом, который меня испугал, хоть и зацепил всего только краешком. Потом положил руку на левое плечо Стэна и оттолкнул его, сказав:

– Отвали, друг, – а Стэн, протягивая мне телефон, ответил:

– Убери от меня свои волосатые грабли, лахудра.

И Стэн ладонью ударил по руке, стряхивая ее.

Трансвестит опять поднял руку, и Стэн опять по ней стукнул. Миг, и они уже осыпали друг друга ударами, самый настоящий боксерский матч устроили на панели перед клубом. Удары были беспорядочные, попадали все больше по рукам, не по телу. В ту минуту ссора еще могла поворотить и туда и сюда, вмешайся кто-нибудь и разними их, тем бы все и кончилось. Но рядом никого не было, только я. А Стэн вдруг прыгнул на трансвестита и впился ему пальцами в парик. Никак тот не мог его стряхнуть. Стэн рычал ему прямо в лицо, а трансвестит цеплялся за него, пошатываясь на каблуках под тяжестью Стэнова тела.

На плечо мне легла рука. Я обернулся, проехавшись щекой по ворсу полотняного пиджака, и услышал, как кто-то произнес:

– Давай-ка уматывать отсюда.

И я очутился в лимузине – рука легла мне на затылок и подтолкнула вовнутрь, так в кино полицейские делают. В машине сидела, покрикивая на водителя, чтобы тот трогался – все уже опаздывают, – Луиза.

Я сказал:

– Привет.

Луиза на меня даже не взглянула. Другие-то из сидевших в машине хоть посмотрели на меня, пусть ничего и не сказали. Кутюрье Джанни Осано, куда более краснолицый и толстый, чем на журнальных фотографиях, сидел, открывая и закрывая влажный рот – то ли ему воздуху не хватало, то ли он пытался сказать мне: «Чао». В другом углу салона виднелась девушка, костлявая, тощая, белая, как ее сигарета, и такая же тугая и хрупкая. Четвертым был мужчина, втолкнувший меня в машину – я рухнул на сиденье, лицом к ветровому стеклу, а сам он уселся рядом с курившей девушкой, далеко-далеко от меня.

– Ладно. Поехали, – сказал он.

Мы пронеслись мимо Стэна с трансвеститом, те как раз перекатывались с тротуара на мостовую.

– Слушайте, а для Стэна места не найдется?

Это я обратился к мужчине, который засунул меня в машину, – я выбрал его, потому что он показался мне куда более уравновешенным, чем все остальные. Собственно, только он уравновешенным и выглядел. Костюм на нем был черный-пречерный. Не знаю, как удается добиться такого цвета.

– А что, разве похоже, что у нас тут найдется место? – ответил он. С американским акцентом.

Я продолжал оглядываться в лимузине, пытаясь понять, сказал ли он правду. Изнутри машина выглядела огромной, больше самолета. И чем я дольше оглядывался, тем просторней она становилась. Мне начало казаться, будто в самой ее середке крутится смерч, будто он-то и заставляет так быстро расширяться пространство внутри лимузина. Я все пытался внушить себе: не волнуйся, законам физики это не противоречит. Вцепился в сиденье и постарался сфокусировать взгляд на одной точке. И получилось так, что я уставился на тощую девушку рядом с Луизой. Волосы у нее были соломенные, густые, длиннее, чем у моей сестры.

– Вы Джоди Кидд?

– Шутишь? Она на тыщу лет старше меня.

Девушка тряхнула головой и задула спичку, от которой прикуривала очередную сигарету. Что произошло с предыдущей, я не заметил.

Луиза опять крикнула, обращаясь сразу ко всем в машине – крикнула, но не так чтобы громко. Голос у нее совсем низкий, отчего кажется, что повысить его почти невозможно.

– Даст мне наконец кто-нибудь сигарету?

Я еще раз спросил у девушки, у той, что курила:

– Так вы правда не Джоди Кидд?

– Нет.

И последнее в моей записной книжке: рисунок, смахивающий на тканевый узор пятидесятых годов. Этакий вихрь неправильных форм, завивающихся по спирали. Сначала я решаю, что он навеян тем, как все кружилось внутри лимузина. Потом вспоминаю кусочки фисташек в молоке, которое мне подали в арабском кафе. Впрочем, не одних только фисташек. Тогда-то я ничего не понял, узнал лишь позже, когда ехал со Стэном в метро. Он захихикал, а потом сказал мне, что подмешал к питью остатки прошлогодних магических грибов, насыпал сверху несколько крошек, вроде как на гарнир.

– С днем рождения тебя, Джеймс, дружок, – сказал он. – Приятной отключки.

За неделю до отъезда Стэна в Лондон я отправился с ним в прощальный поход за грибами. Нас было пятеро, но в скором времени только мне одному и предстояло остаться в Фауэе. Я и не знал, что у Стэна сохранилось что-то от тех грибов. Свои-то я выбросил, едва вернувшись домой.

У меня возникают серьезные сомнения насчет того, что девушка в постели – это Джоди Кидд. Она безусловно красива, бледна, как пепел, столбик которого дугой свисает с сигаретного фильтра, зажатого в ее сонных губах. Даже просто скользнув по ней взглядом, я рискую стряхнуть этот пепел.

Кто-то начинает ломиться в дверь. Девушка пробуждается. Пепел осыпается на простыни.

– Так ты и впрямь не Джоди Кидд, верно? – спрашиваю я.

– Я тебе об этом всю ночь твердила, – отвечает она. – Неужто твоя сестра права и у тебя действительно синдром Аспергера?

Мне хочется ответить «нет». Я мог бы рассказать про Стэна с его грибами, но удары в дверь становятся громче: судя по звуку, кто-то готов раздолбать ее, чтобы попасть в номер.

Я срываю со стула чужой пиджак, накидываю его на плечи. Он куда тяжелее, чем я ожидал, один из карманов – я в него не заглядывал – прихлопывает меня по бедру. Поворачиваю ручку, и дверь распахивается с такой силой, что мне приходится отскочить. За дверью стоит, тяжело дыша, Джанни Осано, физиономия у него еще багровее, чем вчера.

– Что тебе нужно?

– Заткнись, Луиза. Где Аманда?

– Я не Луиза, – говорю.

Осано таращит на меня налитые кровью глаза с никотиново-бурыми белками. Думаю: если меня все принимают за аутиста, что же тогда говорить об Осано, больше не способном отличить мужчину от женщины? Но тут он прищуривается, и я понимаю, что Осано попросту очень близорук.

– А, братец, – говорит он. – Слушай, у вас в семье все педрилы?

Взгляд Осано переползает на девушку. Она сидит на краю кровати, голая, почти совершенно безгрудая. Ну, понятно, Осано принял ее за юношу и счел меня педиком. Не знаю, что ему сказать. И не вижу причин отрицать, что я педик: не оправдываться же перед первым попавшимся посторонним, сумасшедшим итальянцем, вломившимся в гостиничный номер. А миг спустя я связываю его слова с сестрой. Не уверен, что Луиза и впрямь лесбиянка. Однако не удивлюсь, если она именно сейчас пробует выяснить это.

Осано, может, и понял бы, что ошибся, если бы вглядывался в не-Джоди подольше. Однако та поворачивается к нему спиной и, склонившись в поисках сигареты над столиком у кровати, выставляет напоказ голый костлявый зад. Единственная лежащая на столике пачка пуста. Набитые в ее крышку окурки высыпались. Прошлой ночью, добравшись до номера, мы не сумели отыскать пепельницу, хотя сейчас я совершенно точно вспомнил, где она: в ящике стола, под блокнотом.

Осано кричит ей:

– Ну ты, пидер, где Аманда?

– Надень очки, Джанни, – откликается девушка. – Я Биби, а где Аманда, понятия не имею.

Порывшись в кармане, Осано вытаскивает очки. Кривовато пристраивает их на нос, вглядывается в девушку:

– Отлично выглядишь, Биби. А ты зачем тычешь в меня пистолетом? – Это он уже мне.

В руке у меня тяжелый, с серебристыми накладками пистолет. Он лежал в другом кармане пиджака, и я, не успев подумать, вытащил его. Уж и не знаю, сколько раз я воображал себя с пистолетом в руке, но никогда не думал, что он такой тяжелый.




2


Осано смотрит на меня, на мою руку. По телу его пробегает дрожь, но он с ней справляется. И спрашивает, уже почти без крика:

– Это ведь не твой пиджак?

– Это пиджак Фрэда, – сообщает Биби.

Так зовут человека, давшего Луизе номер Стэнова мобильника. Интересно, пиджак я у него спер или как? Не то чтобы это походило на мое обычное поведение, но ведь и я вчера на себя обычного не походил.

В голове моей вдруг возникает новая картина. Я вспоминаю ветер с дождем, хлеставшим, когда мы покидали прием Осано. Двери пивного бара, из которого нам предстояло выйти, отделяли от ожидавшего нас лимузина пятьдесят футов сплошного ливня. Мы топтались в дверях, и Биби обеими руками обнимала меня за поясницу. Дождь окрашивал порывы ветра в синевато-серые цвета, наполняя воздух драконами из японских комиксов. Кто-то набросил мне на плечи пиджак, прикрыв заодно и Биби.

Если пиджак принадлежит Фрэду, значит, Фрэд его на нас и набросил.

Я все еще держу пистолет в руке.

– И что мне с ним делать?

– Верни Фрэду, – говорит Биби. – Джанни, у тебя нет сигареты?

Голос ее так спокоен. Трудно сказать, то ли она относится к огнестрельному оружию со свойственной американцам беззаботностью, то ли ее научили этому мирному тону на каких-нибудь курсах психотерапии или самоусовершенствования. А может быть, сигареты для нее важнее опасных для жизни ситуаций.

Я говорю ей, что никакого Фрэда не знаю.

– Да знаешь, конечно, – отвечает она. – Убрал бы ты его куда-нибудь, а?

Я киваю. Иду в ванную, беру самое маленькое полотенце и заворачиваю пистолет. Сбоку у него что-то вроде скользящей задвижки, предохранитель, наверное, но прикасаться к ней мне не хочется. Надеюсь, завернутый, он не выпалит ни с того ни с сего.

Одежда моя отыскалась под ванной, за одной из ее львиных лап. Когда я, приняв душ и почти одевшись, возвращаюсь в спальню, Биби с Осано уже спокойно покуривают. Я снимаю трубку телефона у кровати. Осано оборачивается ко мне:

– Скажи сестре, что мне нужно с ней поговорить.

Звоню сладкоголосой дежурной и прошу соединить меня с Луизой Гринхол. Французский мой она понимает, но переспрашивает фамилию; я сооружаю нечто вроде «Грин'ах» с подобием мягкого магрибского покашливания в конце. Раздается щелчок – меня соединяют, – затем шесть длинных гудков. Для гостиничного номера, в котором невозможно удалиться от телефона дальше чем на три скачка, что-то долговато. Я почти уже вешаю трубку, ей остается проплыть до рычага от силы миллиметр, когда на том конце отвечает женщина.

Выговор у нее североевропейский, это все, что о нем можно сказать. Я знаю, как быстро сестра перенимает любой акцент, однако со времени последнего нашего разговора прошло всего-навсего полчаса. Спрашиваю Луизу.

– Луиза идет, да?

Видимо, это означает, что мне следует подождать. Минуты две-три я держу трубку, пошаркивая босой ступней по шелковистому шерстяному ковру. На мне почти вся моя одежда плюс пиджак Фрэда с моей записной книжкой в одном кармане и мобильником Стэна в другом. Завернутый в полотенце полуавтоматический пистолете никелевыми накладками засунут справа под мышку. Туфель вот, правда, нет. Не знаю, куда они подевались.

Биби сидит на кровати, обнимая подушку, чтобы не то согреться, не то прикрыться. Осано оседлал стул, отодвинув его от письменного стола. Орать он уже перестал. Возможно, Биби своим ровным терапевтическим тоном пыталась успокоить не столько меня, сколько его.

А может, Осано утихомирил дымок ее сигареты. Одеваясь, я через открытую дверь ванной слышал их разговор. Осано расспрашивал Биби о последних нью-йоркских новостях – об американских дизайнерах, в особенности о тех, что везут коллекции в Париж. Биби отвечала околичностями, обтекаемыми фразами типа: «Том, похоже, действительно нашел свой стиль. Говорят, некоторые его вещи очаровательны»; или: «Марк это Марк, ты же знаешь, у него глаз наметанный».

А если послушать Осано, начинает казаться, будто главная беда других дизайнеров в том, что они моложе его. Осано хоть и кивает, соглашаясь с Биби, но ловко вставляет замечания вроде: «Как подумаешь, что он, в его-то годы, уже начал дудеть в одну и ту же дуду…», и обращает ее нейтральные фразы в осуждающие. Биби, например, говорит о ком-то, что он человек новый, а Осано добавляет: «Да, зрелости им не хватает». А услышав, что показ коллекции Паффом Дэдди «Шон Джон» будет вживую транслировать телевидение, Осано напрягается, но произносит только: «Будем надеяться, что он сейчас не в тюрьме». У меня такое чувство, что Осано мог бы, если б захотел, сказать куда больше. Во всей красе его стервозность обнаруживается, когда он отзывается об одном дизайнере как о «несостоявшемся мальчике по вызовам, слишком уродливом, чтобы торговать своей задницей».

Осано начинал совсем молодым, ему в то время было всего на пару лет больше, чем мне сейчас. Когда Луиза два года назад стала выступать в его показах, я порылся в книгах по дизайну одежды и нашел фотографии его коллекций семидесятых годов. В них присутствовала распаленная чувственность – качество, которое Осано впоследствии, похоже, утратил. Он использовал африканские орнаменты, экзотические меха и перья, надевал на своих манекенщиц парики с растами и негритянскими косичками. В весенне-летних коллекциях было полным-полно бикини и головных повязок, разрисованных тропическими цветами. Для осенне-зимних он создавал африканские балахоны с огромными тюрбанами или шелковые, с разрезами до бедер, открывавшими взгляду белье в зебровую полоску. Его манекенщицы смахивали на Бианку Джаггер, Дайану Росс или Донну Саммер, воплощая, соответственно, идеи Осано по части высокой моды, прет-а-порте и смешанных коллекций. Мешанина влияний выплескивалась за пределы эклектики, однако коллекции Осано переполняло чувство, пусть даже то было чувство двадцатипятилетнего помешанного на черных женщинах итальянца, которому сколько баб ни дай, все будет мало.

Теперешние его коллекции делает словно бы совсем другой человек. Возможно, у Осано в конце концов выдохся половой инстинкт, возможно, ему просто стало неинтересно. То, что он с трудом отличает мужчину от женщины, его, видимо, не заботит. Но возврат к моделям семидесятых уже невозможен: его полосатые негритянские хламиды определенно были ошибкой.

Из трубки наконец вырывается рявканье Луизы:

– Ты, я смотрю, не торопишься. В чем дело?

– Забыл, в каком ты номере.

– Четыре, один, шесть.

И тут я слышу голос женщины, с которой говорил чуть раньше. Не знаю, всерьез ли Осано уверял меня, что Луиза подалась в лесбиянки. Но сестра, когда она в последний раз звонила домой, рассказывала о модели по имени Аманда ван Хемстра, и я теперь вспоминаю, что Осано вломился в наш номер, разыскивая Аманду.

Луиза хрипит:

– Отвяжись от меня, манда!

Это она не мне. Собственно, разговор со мной она закончила. Когда я вешаю трубку, из нее доносится какой-то непонятный грохот.

Я выбегаю из номера и несусь по коридору, проскальзывая босыми ногами по разделяющим ковры участкам деревянного пола. Уже на лестнице четвертого этажа я слышу сестру, рычащую:

– Да плевать мне на это! Не лезь ты ко мне со своими убогими, замудоханными передрягами!

Толчком распахиваю дверь. Луиза в старомодном пеньюаре, словно выдернутом из фильма тридцатых годов. Этакая подружка гангстера – зубчатое декольте ее спускается так низко, что видна косточка между грудями. Для полноты образа лицо разукрашено потеками туши, смазанной с ресниц вместе со слезами. Если бы я развернул пистолет, то пришелся бы в этой сцене в самую пору. Я умею подворачивать верхнюю губу точь-в-точь как Хамфри Богарт. Но я лишь замираю на пороге, слушая, как Луиза поносит другую женщину, поносит на все корки.

Я ожидал, что женщина эта попытается смыться, но ей, видать, все до лампочки. На сестру она и не глядит – отворачивается от нее, присаживается у туалетного столика, маленькими глоточками прихлебывая шампанское прямо из бутылки. Луиза замолкает, оборачивается к двери и, прежде чем взгляд ее обретает осмысленность, некоторое время смотрит сквозь меня. Затем хватается за ворот пеньюара, стягивает его до самых колен и убегает в ванную комнату.

Я был прав: женщина, разглядывающая меня в зеркале туалетного столика, это Аманда ван Хемстра, бельгийская манекенщица, которая за последний октябрь так примелькалась в репортажах о весенне-летних коллекциях, что и люди, за модой не следящие, знают теперь, кто она такая. Даже если бы мне ни разу не попадались в журналах ее фотографии, даже если бы я в жизни не встречал манекенщиц, увидев Аманду, я бы сразу понял – модель. В ней ощущается некая законченность, а красота ее столь многим обязана костной структуре, что кажется несокрушимой. И не важно, что волосы ее жидки и безжизненны, как у женщин с колясками, которые с раннего утра выстраиваются в очередь за детским пособием.

Аманда подходит ко мне. Она не выглядит ни пьяной, ни обдолбанной. Просто подходит, причем так, что в движении участвует все ее тело. Говорит она с акцентом, который я расслышал по телефону, – теперь понятно, с каким: с фламандским.

– Привет, братишка. Неплохо тебя встретили, верно?

Наклонясь, Аманда лобызает меня в обе щеки. Я ощущаю легкий душок темного табака и свежий аромат мыла, создаваемый скорее основным тоном ее духов, нежели чем-то, имеющим отношение к телесной чистоте. Затем Аманда удаляется. Опускаюсь на кровать, оглядываю номер. В нем полно всякого гостиничного сора: суши с торчащими из него окурками, бутылки на полу.

Подняв глаза, я вижу Луизу, она стоит, глядя на дверь, которую закрыла за собою Аманда.

– С этой все, хоть сейчас в клинику.

– Ты-то как, Лу?

– Нормально. Это у нее проблемы, у сучки.

Глаза наши встречаются – впервые со времени моего приезда в Париж Луиза вглядывается в меня. Не могу сказать, любовницы ли они с Амандой, присутствовал ли я сейчас при разрыве. Знаю только, что Луиза давно уже не была счастлива.

Говорю:

– Я ее узнал.

– И знаешь почему? Потому что она побывала в постели у каждого фотографа и каждого продюсера Европы. Так она завоевывает прессу. Просто дает ей. – Луиза помахивает из стороны в сторону подолом халата, для пущей доходчивости покачивая бедрами.

В последние два года Луиза почти не снималась. Работала все больше на показах. Вчера она прилетела из проведенного в Нью-Йорке отпуска, а когда показы кутюрье здесь закончатся, она отработает на выездах Недели мод там и сям, потом вернется в Нью-Йорк, оттуда смотается в Лондон и Милан и снова приедет в Париж, на показ коллекций прет-а-порте. Два месяца выдадутся тяжелыми, зато остальные десять заняться ей будет практически нечем. Университет Луиза несколько лет как бросила, и сомневаюсь, что она когда-нибудь снова пойдет учиться; пока она проводит время, оттягиваясь со своими лондонскими друзьями. Уж и не помню, когда она последний раз виделась с мамой. И денег она не зарабатывает. Если бы не подворачивающаяся время от времени работа у Джанни Осано – выступления в его миланском салоне или его же магазине в Нью-Йорке, – она не стала бы международной моделью. Даже за пределы Англии не выбралась бы.

Луиза начинала в подростковых журналах вроде «Ровно семнадцать» или «19», появляясь почти в каждом номере. Большие, только что не выпученные голубые глаза ее выглядели на обложках, как оттисненные. Однако три года назад она перебралась в агентство Форда, а там сказали, что ей следует сменить стратегию. Нужно, чтобы редактор поработал над ней, привел ее в соответствие с общим стилем журналов агентства, кроме того, ей хорошо бы похудеть. Луиза надеялась в первые же полгода занять место Кейт Мосс, но что-то не заладилось. Как и вчера вечером, когда трансвестит в «Ля Квин» показал мне список приглашенных, я начинаю подозревать, что в агентстве Луиза не приживется. Что она попала в беду.

Сестра подходит ко мне. Мы обнимаемся. Луиза спрашивает:

– Что это было с тобой вчера?

– Да так, немного ушел в себя.

Мне не хочется рассказывать, как поступил со мной Стэн. И вообще о наркотиках говорить неохота. При всякой нашей встрече с Луизой я рано или поздно вижу, как она опускается на колени у столика с выпивкой и насыпает дорожку кокаина. Ей такие штуки нипочем, она способна выдержать и кое-что покруче. Не понимаю. Я рядом с ней кажусь просто-напросто слабаком.

– Вечером ты выглядел совершенным зомби, – говорит она. – Хотя, по-моему, ты и сейчас под кайфом.

Я киваю. Наверное, под кайфом – проснулся рядом с девушкой, в памяти одни обрывки. В голове вертится столько разрозненных воспоминаний, что, скорее всего, хотя бы часть их должна иметь отношение к реальности. Я всегда любил целоваться и вроде бы припоминаю сейчас вкус Бибиных губ, однако мне не удается привязать каждое наше объятие к определенному часу и даже дню. Задним числом можно сказать, что грибы, возможно, сослужили мне ночью хорошую службу. Может, я и прием Осано благополучно пережил только потому, что обратился в забившегося в угол, увлеченно играющего с собственными пальцами интроверта. Видимо, потому и Биби нашла во мне что-то интересное.

– Да, но что подумает о тебе Джоди Кидд? – произносит Луиза. – Ты даже не позавтракал с ней, урод.

– Это не Джоди Кидд, ее зовут Биби.

– А то я не знаю, – отвечает Луиза. – Болван!

Разумеется, знает. Просто дразнится, вот только тон ее так быстро меняется с трагического на грубый, что я не понимаю – то ли смириться с ним, то ли попытаться выяснить, что ее так расстроило. Луиза вечно твердит, будто я аутист, но что я могу поделать, если смена ее настроений приводит меня в оцепенение?

Так что я говорю:

– Я не завтракаю с Биби, потому что ты велела мне прийти сюда.

Это я пытаюсь свалить всю вину на Луизу, однако тут же и признаюсь, что, как только у нас в номере появился Осано, меня обуяло желание удрать.

– Он бушевал. Принял меня за тебя, потом Биби за мальчика и понес какую-то чушь насчет педерастов.

– Он принял тебя за педа?

– Принимал, пока я не наставил на него пистолет.

Луиза хохочет. Она же не знает, что это правда.

– У Осано бзик насчет гомиков, – говорит она. – Думает, он единственный нормальный дизайнер, а прочие гомики и только мозги публике пудрят. Шучу. Нет, Осано чем-то напуган, это точно.

Луиза перебирает на прикроватной тумбочке сигаретные пачки, отыскивая не пустую. Никакого желания подводить под предрассудки Осано теоретическую основу я не питаю, однако и сам временами задумываюсь, почему среди дизайнеров так много голубых. Как-то не похоже, что я в скором времени проснусь и обнаружу, что тоже поголубел. Вот я и гадаю, нет ли у них какого-нибудь преимущества перед натуралами. Ну, например, желания их не томят, и оттого они обретают способность видеть женщин совсем в ином свете. И вместо того чтобы затаскивать их на пьедестал или обращать в стриптизерш, помогают им подавать себя по-новому.

Луиза отыскивает в смятой пачке «Мальборо» сигарету, расправляет ее, чтобы закурить. Зажигалки у нее нет. Я замечаю на тарелке с суши картонную книжечку спичек, беру ее, подхожу к Луизе.

Она говорит:

– Да, напуган до усеру. И если Осано рухнет, что будет со мной?

Я отдираю спичку и, чиркнув, зажигаю. Поднося спичку к сигарете Луизы, спрашиваю:

– У тебя неприятности с агентством?

– Они со мной даже работать не начали, – произносит Луиза, затягиваясь. – Меня выставили, лапушка. Так и вижу скорое их уведомление: «Пока мы уделывали эту модель, ни одно животное не пострадало».

– О господи, Луиза! Представляю, что ты должна чувствовать.

– Ярость.

Она откладывает сигарету. Только-только закуренную. Возможно, раз уж она облачилась в пеньюар тридцатых годов, курение для нее сейчас не более чем киношный жест – быстрый глоток никотина, и сигарета нервно гасится. Это у нее здорово получается.

– Ты не мог бы побыть сегодня со мной?

– Конечно. Мне только нужно встретиться со Стэном, а потом мы бы подвалили к тебе.

– Нет. Ты нужен мне на весь день.

Ну, значит, придется остаться. Раз так, то так, и может быть, в течение дня мне удастся выяснить, что творится с Луизой. Но все-таки повидать Стэна необходимо. Я должен бы злиться на него за грибы, а вместо этого чувствую себя виноватым в том, что бросил его. Как он справится с Парижем, понятия не имею. По-французски он не говорит, а из-за дислексии даже в карте метро разобраться не сможет. И еще проблема – уже моя: у Стэна ключ от ячейки на Северном вокзале, в которой лежат наши сумки.

Говорю Луизе:

– Ладно, остаюсь.

Она возвращается в ванную. Я кричу ей вслед:

– Только мне нужно со Стэном поговорить!

– Фрэд оставил номер в блокноте под телефоном, – отвечает она из-за двери.

Придется попросить всех, чтобы не упоминали при мне имя Фрэда, во всяком случае, пока я не верну ему пистолет. Не знаю, что тому виной – его имя или каша у меня в голове, – но только я беру трубку и набираю номер Стэна.

Мобильник в моем кармане начинает звонить. Чувствуя себя полным идиотом, затыкаю его и кричу Луизе:

– Как узнать номер молодежной гостиницы?

Голос ее не перекрывает шума воды. Я слышу, как Луиза переключается с крана на душ, потом шлепки ее босых ног в ванной. Ладно, номер я могу получить и у дежурной отеля, надо только вниз позвонить. Поэтому я, вместо того чтобы расспрашивать Луизу о Стэне, кричу:

– Кто такой Фрэд?

Она что-то отвечает из-под душа.

Я просовываю голову в дверь:

– Что?

– Фрэд. Ты же его знаешь.

– Да не знаю я его. Потому и спрашиваю.

– Тогда откуда на тебе его пиджак?

Ах да. Пиджак, кстати, недурен. Довольно длинный, зауженный в талии, отчего стеганая подкладка кажется теплой, льнущей к телу. Книзу он расширяется, а меховая оторочка основательно увеличивает его вес. Душ наполняет ванную комнату паром, но я вхожу и закрываю дверь, чтобы рассмотреть себя в зеркале на обратной ее стороне. Мне не нужно глядеть на ярлык, чтобы сказать – пиджак этот от Дриса ван Нотена.

Теперь я уже ясно представляю себе Фрэда, хотя образ его относится к началу вечера и к лимузину, в котором мы проплыли мимо Стэна. Это Фрэд сказал, что в машине нет места. Тогда для меня было очевидно – он из тех, кто все умеет уладить. Непонятно, правда, как у него оказался номер Стэна. Спрашиваю об этом Луизу.

Она выставляет голову из-за душевой занавески.

– Что?

– Номер Стэна. Как Фрэд раздобыл его?

– Не знаю. Я была не в себе.

В ванной слишком жарко. Возвращаюсь в спальню, звоню дежурной, чтобы выяснить номер телефона молодежной гостиницы.

Я как раз заканчиваю диктовать сообщение для Стэна, когда Луиза выходит в спальню – одно полотенце обмотано вокруг тела, другое – на голове. Она подходит к окну, сбрасывает полотенце с головы и, вороша волосы руками, сушит их под неярким январским солнцем.

– Лу, у тебя нет сигареты?

– Пусто, – она кивает на смятую пачку «Мальборо», валяющуюся на тумбочке. Опустив взгляд, я замечаю ее сумочку, втиснутую между кроватью и тумбочкой.

– А может, свежая пачка есть?

– Все может быть. Посмотри.

Ручка сумочки обернута подсохшим презервативом. Надо полагать, это означает, что Луиза с Амандой не лесбиянки, если только лесбиянкам не свойственно нечто, мне не известное. Засовываю презерватив под подзор кровати и ставлю сумочку себе на колени.

Сумочку эту я сам подарил Луизе на день рождения. Она недорогая, но приятного пуританского дизайна. А вот записная книжка в ней – совсем другое дело: переплет из ящеричьей кожи, похожей на крокодилью. Странно, как это Луиза смогла позволить себе вещь, стоящую, должно быть, несколько сот фунтов. Пролистывая книжку, я замечаю, что вверху каждой страницы вычеркнуто по нескольку имен. И, только добравшись до «QR», соображаю, что книжку Луиза у кого-то сперла, а после вымарала имена друзей прежнего ее владельца.

Я собираюсь спросить Луизу насчет книжки, но тут звонит мобильник. Это может быть только Стэн.

Я думал, он станет надо мной потешаться, но нет, он, оказывается, обижен.

– Как ты там, Стэн?

Луиза поднимает голову, отбрасывает волосы назад и с манерной медлительностью осведомляется:

– Кто это?

Чего спрашивать, не понимаю. Она же слышала, как я назвал имя Стэна. Тем не менее, прикрыв микрофон, я отвечаю ей. Стэн тем временем перечисляет свои увечья.

– А ты даже на ссадины мои взглянуть не захотел. По-моему, эта сучка все свои ногти в моих ребрах оставила. Говорю тебе, у меня теперь походка как у гейши.

– Что ему нужно? – У Луизы никогда нет времени на моих друзей, вообще на кого бы то ни было из Корнуолла.

– Стэн, я не виноват. Ты ж мне сам грибы подсунул. Когда ты ввязался в драку, меня как раз пробрало.

– Что еще за грибы?

Ну не могу я вести сразу два разговора. Снова прикрыв микрофон и глядя на Луизу, я отрицательно трясу головой.

– Ты что, подсел на грибы? Господи, Джейми, – она удивленно таращится на меня. Потом поворачивается и ускользает в ванную, напоследок поинтересовавшись через плечо: – Это его с грибов тянет с трансами драться?

До меня не сразу доходит, что она видела, как Стэн затеял драку. И даже не попыталась остановить лимузин. Я плетусь за ней, толкаю дверь ванной.

Луиза сидит голышом на унитазе, втирая между ног крем «Канестен». Я быстро выметаюсь.

Стэн говорит:

– Ты представляешь, чего мне стоило до тебя дозвониться? Монет телефоны не принимают, так? У меня три часа ушло, чтобы догадаться, что нужна карточка, и еще час на поиски места, где их продают. Ты знаешь, как по-французски «телефонная карточка»?

– Telecarte.

– Ну да, ты-то знаешь. Но куда ты, мать твою, запропастился?

– Подожди, Стэн. – Я кричу Луизе: – Как называется этот отель?

– Hotel «Costes».

Вот уж не знал, что я остановился в отеле «Кост». Я понял, конечно, – по простыням, коврам и плитке на полу ванной, – что отель не из рядовых, но мне и в голову не пришло бы поселиться здесь, в отеле, который я знаю только по журнальным репортажам о показах мод. Так или иначе, практически никаких впечатлений от вселения в него у меня не сохранилось – спасибо Стэну и его экспериментам с грибами.

Оказывается, Луиза уже некоторое время что-то говорит.

– Только не тащи сюда Стэна. За нами вот-вот заедет Фрэд.

Что-то не верится, она еще даже не одета. И вчерашний вечер вызывает во мне все большее раздражение. Она же знала, что Стэн со мной, и, уверен, бросить его – это была ее идея.

Я прикрываю микрофон и шиплю в направлении ванной:

– Ты нарочно оставила Стэна.

Луиза появляется в проеме двери.

– Да пошел ты, Джейми. Ты знаешь, через что мне пришлось пройти в Нью-Йорке? Теперь я прошу о помощи, а тебе лишь бы протыриться с какой-нибудь деревенщиной на очередную тусовку.

Мы стоим так близко друг к дружке, что Стэн слышит обоих.

– Эй, это кто это долбаная деревенщина? Что там происходит?

Отвернувшись немного в сторону, я говорю:

– Извини, Стэн. Перезвони через час.

Я пытаюсь прервать разговор, но Стэн успевает вставить:

– Стой. Стой. Ты, между прочим, мне должен, так? Добейся, чтобы нас пригласили на прием после показа Осано.

Для человека, не умеющего порядком читать, Стэн совсем неплохо осведомлен о расписании показов, во всяком случае, лучше, чем я. Луиза права, он здесь лишь для того, чтобы попытаться пролезть на столько приемов, на сколько получится. И Луиза слышала, что он сказал. Прежде чем захлопнуть перед моей физиономией дверь ванной, она одаряет меня уничтожающим взглядом. Пауза, затем раздается такой грохот, словно она содрала со стены стеклянную аптечку.

– Мне нужно идти, Стэн. Дай мне час. – Я отключаюсь и стучу в дверь ванной.

Дверь отворяется. Луиза опять в пеньюаре.

Я взмахиваю «Нокией»:

– Разговор окончен.

Луиза только кивает. Осматриваю ванную комнату – никаких повреждений. Заглядываю в ванну. Она вся в брызгах зеленной слизи и мелких осколках стекла – здесь разбился здоровенный флакон с косметической грязью «Боргезе».

– Что произошло в Нью-Йорке? Почему тебя выставили из агентства?

Луиза качает головой.

– Потом, – она опускает глаза. – Почему ты босой?




На шоу Осано нас везут за счет отеля, в черном «ситроене». Я уже в туфлях. Нашел их в коридоре, под дверью номера. Кто их там оставил, не знаю, зато знаю, что Луиза позвонила Фрэду. Я все еще не понимаю, зачем Луизе так нужно, чтобы я был с ней рядом, как не ведаю и причин, по которым она разругалась с агентством. По временам на нее нападает такая тревога и ведет она себя до того странно, что я пугаюсь, однако, когда мы втягиваемся в поток машин на рю Сент-Оноре, настроение ее производит поворот на все сто восемьдесят градусов. Ну, может, на девяносто. Я сижу между сестрой и Биби, на коленях у меня гостиничное полотенце с завернутым в него пистолетом. В «ситроене» с нами едет еще гримерша, француженка родом с Юга. Биби всю дорогу курит, говорит совсем мало. Если не считать долгого поцелуя, который я получил от нее, когда мы уселись в машину, она на меня почти и не смотрит – только один раз вдруг делает большие глаза и подмигивает. Она тиха, как Луиза, и выглядит такой же усталой, хоть и не такой, я бы сказал, дерганой.

Гримерша сплетничает напропалую. Ей непонятно, почему Осано прикатил в Париж, а потом решил устроить показ только для узкого круга. Другие кутюрье проводят демонстрации в помещениях побольше, в Музее Родена, в бальных залах отелей, во дворцах, – она сыплет названиями зданий, о которых я никогда не слышал. Я даже не знаю, что, собственно, такое показ для узкого круга: кого на него не пустят, прессу или закупщиков?

На мосту через Сену я спрашиваю:

– Сколько времени займет репетиция?

– Догадайся. Назначено на два, так что, если повезет, в четыре уже начнем, – отвечает гримерша. – Я знаю типов, которых Осано подрядил, чтобы они все организовали, не доверяю я им. Их дело – антреприза для ночных клубов, и все. Небось уверили Осано, что, если он их наймет, музыка у него будет лучше всех.

Я-то думал, что Осано захочет сам подобрать музыку, однако гримерша качает головой.

– Какая, по-твоему, музыка ему нравится? Я бы назвала Элтона Джона.

– Все кутюрье обожают Элтона Джона, – говорит Биби.




Меня бросают на произвол судьбы, как только мы прибываем на место: в Институт арабского мира, это на Левом берегу, рядом с университетом. Мне хочется посмотреть вблизи коллекцию Осано, однако ее еще не привезли. Вокруг меня служащие Осано и наемные рабочие таскают куски подиума, разгородок, динамики, звенья осветительных стрел. Коллекцию свою Осано решил показать на плоской крыше здания, и все это оборудование необходимо затащить туда и собрать. Луиза с Биби уходят в служебные помещения расположенного там же ресторана, которому предстоит стать закулисьем. А я остаюсь снаружи, озираю реку и виднеющийся к западу от меня остров Сите. Когда рабочие начинают разбивать шатер, мне становится неудобно, что я путаюсь у них под ногами. Но куда бы я ни приткнулся, тут же оказываюсь для кого-то помехой, и сколько бы я ни расспрашивал окружающих о Фрэде, никто его не видел и понятия не имеет, когда он должен появиться. Я возвращаюсь в холл и, прижимая к груди полотенце, несколькими чрезмерно изукрашенными, похожими на шкатулки для драгоценностей лифтами спускаюсь вниз.

Я хочу взглянуть, как тут катаются на скейтах. Площадь вымощена каменными плитами с неровными краями, о которые ролики клацают, точно поезд о рельсовые стыки. Заслышав этот звук, я всегда оглядываюсь, высматривая скейтбордиста. Несколько раз провожу по плитам площади подошвами моих новых туфель. Это двуцветные кроссовки, «Олд Сейл», хорошая обувка с подошвами как у футбольных бутсов, только у этой они потоньше и шипы на ней пошире. К пиджаку Фрэда кроссовки подходят не очень, зато хорошо смотрятся с моими спортивными брюками «Сайлас». Правда, с шипами на доске не больно-то разъездишься. Я шаркаю подошвами, стараясь не столько сточить шипы, сколько вообразить себя несущимся по площади, поглядывая на турникеты, бордюрные камни и уступы, как это делают только скейтбордисты. Представляю, как качу по периметру площади, как заднее колесо со скрежетом перескальзывает через бордюрный камень. За углом, уже на улице, во двор университета поднимаются ступени. Я бы проехался вдоль стены по двору, а потом посмотрел бы, далеко ли мне удастся улететь. В Фауэе особенно не разъездишься: там ты либо катаешься на автостоянке около паба «Паром на Бодинник», либо спускаешься с холма. Не то чтобы я стал сегодня кататься. У меня колено зашиблено, да и доска осталась дома. И все же я продолжаю присматриваться к ступенькам под вывеской «Парижский университет VII», воображая, как бы я над ними пролетел. Смешно, конечно, расстояние слишком велико для меня.

Езжу я не так уж и лихо – редко пролетаю по воздуху хотя бы метр. Собственно, езда не главное в моей жизни – я не тороплюсь покупать новую доску, когда старая утрачивает легкость хода, да и дома у меня всего-навсего шесть посвященных скейтборду видеофильмов. Но в катании на доске есть своя тайна: оно позволяет увидеть мир по-новому. Можно делить с людьми общее пространство – кто-то торопливо проходит верхними улицами, старуха ждет на причале парома – и сознавать при этом, что воспринимаешь это самое пространство совсем не так, как все прочие. Ты прикидываешь, как можно использовать улицу, куда поехать, где свернуть, и это меняет ее облик, обращая в место, полное движения и возможностей.

У сестры свои методы преображения мира. Ее можно назвать великолепной или кошмарной, но при этом и близко не подобраться к самому интересному в ней. А именно к тому, как она изменяет окружающее, делая его более скудным или жутким, волнующим, или глубоким, или полным вулканического драматизма. Ей было десять лет, когда мы, все трое, перебрались в Корнуолл. Идея принадлежала маме, Луизе она не нравилась. И все восемь лет, что Луиза там прожила, она разрабатывала план бегства.

Чувства, которые я питаю к сестре, усиливаются и свежеют, когда я читаю журналы мод. Там всегда присутствует некоторое количество текста – о внутренней жизни женщин, об их надеждах, о том, к чему устремлены их упования. Замени его текстом Генри Джеймса из тех, что предлагаются на выпускных экзаменах, он все равно не станет более клаустрофобичным. Однако за ним следует разворот с фотографиями, и журнал вдруг распахивается вовне. Не понимаю я этой тяги к внутреннему миру, самой идеи внутреннего мира и внутренней красоты. Нет внутри человека никакой красоты, мира, драмы, вообще ничего: они существуют только снаружи, в том, как мы относимся к окружающему, друг к другу. С Луизой же у вас выбора не остается – вы либо мотаетесь на волнах ее переменчивых настроений, либо становитесь жертвой землетрясения.

Если бы я сейчас катался по Парижскому университету VII, я пошел бы вдоль стены и набрал скорость, еще оставаясь спиной к ступеням. А у самой лестницы повернул бы правую ногу носком вовнутрь и сдвинул ее к носу доски. Потом слегка согнул бы левую и уперся ею в хвост доски. И в миг отрыва как следует пристукнул бы по доске. Удар заставил бы доску взвиться в воздух и полететь над ступенями. Слишком резкий, он лишил бы меня возможности управлять доской. И соскочил бы я с нее уже поздно, гадая, светит ли мне надежда миновать по воздуху все ступени. Тело стало бы заваливаться назад, ноги полетели бы за доской вперед. И голова моя с треском врезалась бы в бетон ступеней.

Я знаю о своей способности прикладываться мордой на ровном месте. Не понимаю, чего меня тянет в мир моды. Временами я питаю уверенность, что из меня мог бы выйти толк. Дело лишь в том, что я пока не знаю, в чем этот толк состоит. И понятия не имею, как к нему подступиться.

Кончается все тем, что я обхожу вокруг квартала, разглядывая снующих вокруг студентов. Впрочем, снуют не все, некоторые сидят на бордюре, слушая по радио французский хип-хоп. Телефон Стэна похлопывает меня по бедру. Странно, почему он до сих пор не позвонил – со времени нашего разговора прошло больше трех часов. Дело идет к вечеру, свет уже блекнет. Подходя к Институту арабского мира, я рассматриваю стальные ставни на его окнах. Предполагается, что они должны раскрываться, как диафрагма фотокамеры, впуская в здание больше света, но, похоже, ставни уже раскрылись до предела.

По крайней мере, коллекцию Осано привезли. У института стоит большой фургон, к лифтам катят стойки с одеждой. Их не так уж и много – как-никак коллекция от кутюр. И все-таки больше, чем я ожидал. Платья на вешалках упрятаны в большие серого пластика мешки с молниями. Проходя следом за ними в здание, я замечаю Осано. Он разговаривает с мужчиной лет двадцати восьми на вид – моего примерно роста, с длинными темными волосами. Определенно, фотограф; с шеи его свисает на шнурке экспонометр. Я направляюсь к ним, и тут Осано толкает собеседника в грудь, называет его «минетчиком» и добавляет еще множество итальянских слов. Фотограф не отвечает любезностью на любезность, просто выпрямляется, расправляя плечи. Улыбочка у него почти злобная.

– Херня все это, Джанни, – говорит он.

Акцент французский.

Осано отвечает:

– Сначала ты будешь харить Аманду, а кончится тем, что отхаришь всю мою организацию. Я этого не допущу.

– А я ее уже отхарил, – сообщает фотограф. – И Аманду, и Луизу, обеих сразу. И, кстати, я был великолепен.




3


Теперь, увидев француза, я, похоже, знаю, с какого члена стянут презерватив, найденный мной под кроватью Луизы. Если француз не соврал, я, наверное, мог бы обнаружить их там целую кучу. Мне противно даже думать, что я прикасался к нему. Я бы себе руку отгрыз, да только не хочу подносить пальцы хоть сколько-нибудь близко к губам.

Осано с французом никак не разойдутся: два средиземноморца, пожирающих друг друга глазами. Прически у них почти одинаковые, темные волосы обметают воротники, впрочем, у француза воротника нет. На нем белая шнурчатая распашонка. Знает, что делает: в этом сезоне шнурчатые жилеты снова войдут в моду, правда, это одежда летняя, а сейчас конец января. Грудь у него не то выбрита, не то он удаляет волосы воском, однако ею пора бы уже заняться: сквозь веревочную сеточку видны V-образные очертания темной щетины. Осано вдруг отворачивается и бросает короткое:

– На хер!

Между Осано и дверью института влезает какая-то пиарщица, в руках у нее пюпитр с зажимом для бумаг, но Осано проталкивается мимо. Перед тем как он скрывается из виду, свет отыскивает лысинку под слабым лоском его волос. Француз некоторое время стоит, охорашиваясь, потом поворачивается и идет к лифтам. Я вдруг ощущаю вес полотенца и воображаю, как прямо здесь достаю из него пистолет Фрэда и, прицелясь в спину француза, проделываю новую дырку в его распашонке.

Оглядываюсь на пиарщицу. Она, похоже, не поняла, что тут произошло и требуется ли ее вмешательство. Но у меня есть к ней просьба:

– Excusez-moi. Avez-vous une enveloppe?[4 - Простите, у вас не найдется конверта? (фр.)]

Она тут же переключается, узнав во мне человека, которого видела наверху, и спрашивает, какой мне нужен размер. Я жестами изображаю формат A4 и говорю:

– Comme-ça.

– Suivez-moi.[5 - «Такой». – «Пойдемте» (фр.).]

Пиарщица ведет меня в офис рядом со справочной и указывает на пачку конвертов, лежащую на углу стола. Пытаюсь отыскать настолько большой и крепкий, чтобы он вместил пистолет Фрэда и не порвался. Чем дольше я таскаю пистолет в полотенце, тем больше мне становится не по себе.

Было время, я целые пантомимы разыгрывал с воображаемыми пушками. Я делал это наедине с собой, в самых повседневных ситуациях – топая поутру из спальни к кухне или сидя на унитазе. Из фильмов я имел представление, какие звуки издает, когда его заряжают, то или иное оружие; хотя теперь-то знаю – что их записывают наложением, чтобы выходило поэффектнее. Я встряхивал кистью руки и слышал щелчок, с которым встает на место барабан револьвера. Или слышал, двигая вверх и вниз сложенной чашечкой ладонью, звук, с которым подкачивается помповое ружье. Разыгрывая эти сценки, я даже изображал углом рта что-то вроде: «крр-крр» – затвор, стало быть, передергивал. Казалось бы, такого рода детские привычки с возрастом изживаются, однако мне, чтобы избавиться от них, пришлось здорово попотеть.

Я разворачиваю пистолет Фрэда, оглянувшись через плечо, дабы удостовериться, что пиарщица ушла. Точно, ушла. Держу пистолет в руке: он из тех, у которых собачка на дуле. Издаю такой звук, словно быстро передвигаю затвор назад и вперед, и на этот раз пистолет отвечает мне собственным звуком. Я слышу, как первый патрон входит в патронник.

Господи Иисусе!

Ладони мои вдруг обливаются потом. Пистолет словно бы ожил, а я понятия не имею, как сделать его безопасным. Держу его в вытянутой руке, другой нашаривая конверт. Конверт мне подвернулся большой, пухлый, и я опускаю в него пистолет. Потом отдираю от пачки жевательной резинки клейкую ленточку и запечатываю конверт. И все равно не чувствую себя в безопасности.

Час спустя я сижу в ресторане, у выхода на террасу, конверт лежит у меня на коленях. Фрэд как в воду канул, да в придачу и Осано куда-то запропастился. На глаза мне попадаются часы на запястье одного из рабочих, и я понимаю: время на исходе. Люди вокруг суетятся, но я чувствую, что они начинают паниковать. И их паника смешивается с моей. В животе у меня все еще болезненно посасывает – из-за злобы, которую я испытал к французу, и страха перед пистолетом на моих коленях. Даже если я сумею расслабиться, общая тревога все равно будет просачиваться в меня. Ей присущ самый настоящий привкус, она походит на жиденькое, желтоватое дуновение, заражающее все вокруг. И дело тут не в рабочих, нанятых для подготовки шоу. Они-то, наверное, еще и не поняли, что возникли осложнения. Но людям Осано, как и пиарщикам, которых он нанял, нужно, чтобы Осано был здесь. А его вообще нигде нет.

Когда Биби подходит и присаживается рядом со мной, она проводит рукой по моему плечу, чтобы меня успокоить. Я поднимаю глаза к ее улыбке, прекрасным белым зубам, маленьким, ровным – не большим и американским. Она спрашивает, не хочу ли я покурить. Я киваю и спрашиваю, не объявился ли Осано.

Биби пожимает плечами:

– Нет.

На Биби тенниска и штанишки… скорее даже трусики, белые, как у школьницы. Мужики, которые таскают мимо софиты и динамики, не могут глаз от нее оторвать, но Биби этого, похоже, не замечает. Порывшись в рюкзачке, она извлекает бутылку «Эвиан» и маленький кальян для марихуаны. Наливает воду в резервуар, поджигает уже умятую в чашечке масляную смолку. Когда она протягивает мне кальян, я качаю головой. Услышав ее вопрос, я решил, что Биби предлагает мне сигарету. Не знаю, может, она закуривает потому, что все вокруг уже дошли до ручки. Хотя ей, сдается, все нипочем, вероятно, она работает моделью не так долго, чтобы понять, насколько серьезна ситуация. Просто любит покурить.

Спрашиваю у нее:

– Вроде у фрейдистов есть теория насчет орального удовлетворения?

– Наверняка. С меня и списана.

Облачко дыма зависает между ее губ, точно мячик. С мгновение она удерживает его, как звезды регги на старых фотографиях. Проглотив мячик, Биби сипит:

– Жалко мне эту публику.

И указывает на пиарщицу.

– Какие заголовки им приходится продавать: «Осано – великий старец моды». Тут Ив Сен-Лоран приехал, чтобы еще раз сцепиться с Томом Фордом. Ходит целая туча слухов о показе Маккуина, устроенного для «Живанши», и о том, почему он подписал контракт с «Гуччи». Так кому какое дело до Осано? Конечно, он сто лет уже всем мозолит глаза, так ведь то же можно сказать и о Люксембургском дворце, однако никто из-за него на стену не лезет.

– Если Осано так и не появится, – говорю я, – они вообще никому ничего продать не смогут.

– Фрэд рыщет где-то в поисках Осано, а Осано, предположительно, рыщет, отыскивая Аманду и желая увериться, что она выступит у него сегодня… – Биби снова прикладывается к чубуку. Еще одна пауза перед тем, как втянуть дым. – …Нет, ну ты подумай!

Надо мне было уделить Аманде ван Хемстра побольше внимания, когда мы встретились нынче утром. Наверное, это Луиза меня отвлекла. Я сообщаю Биби, что совсем недавно видел Осано сцепившимся с французом-фотографом, и рассказываю, как они ругались из-за Аманды.

– Господи, Этьен, – говорит Биби. – Ничего нет дурного в том, что ему позарез необходимо трахнуть каждую встречную манекенщицу, но зачем сопровождать это таким шумом?..

Я пересказываю Биби и все остальное, тем более что оно никак не выходит у меня из головы.

– Этьен говорит, что они занимались этим втроем – он, она и моя сестра.

– По-моему, он называет это «бутербродом».

– Ты с ним тоже спала?

– Не-ет, – как-то не очень уверенно она это произносит. Однако добавляет: – Если честно, у него хорошая репутация. Трахаться он умеет.

Биби встает.

– Ладно. Перерыв кончился.

Я остаюсь сидеть. Просто киваю на прощание.

– Ты не хочешь пройти за сцену?

– А я не помешаю?

– Как будто там есть хоть какой-то порядок. Пойдем.

И тут я вижу Фрэда. Он выходит из лифта и направляется к террасе. Он крупнее, чем мне запомнилось, и немного моложе – возможно, ему всего тридцать, тридцать два. На террасе он останавливается, похоже, его трясет от злости. В одной руке у него одежный чехол, другая сжата в кулак. Над широким плато его носа возносятся две озабоченные складки. Пиарщики, рабочие, все поглядывают в его сторону, однако глаза Фрэда на них не задерживаются. Скользнув по мне, взгляд его притормаживает. Кровь застывает в моих щеках, пульс почти не бьется. Я начинаю подниматься, выставляя перед собой конверт. Но взгляд Фрэда скользит дальше. И наконец цепляется за французского фотографа, Этьена, с ошалелым видом выползающего из гардеробной манекенщиц.

Фрэд подзывает его, подняв два пальца, держа руку в черной перчатке, как католик, осеняющий себя крестом. Мне, конечно, хочется избавиться от конверта, но сейчас для этого, похоже, неподходящее время. И когда Биби толкает меня в плечо, я ухожу с ней за кулисы.

Тут по-прежнему полный хаос. Костюмерши таскают взад-вперед платья, пытаясь оборудовать по персональной одежной стойке для каждой из шести, или около того, манекенщиц. Наверное, без Осано, который объяснил бы, что ему требуется, это невозможно. Одна из манекенщиц топает ногами – раньше я такое видел только в мультфильмах. Ей не нравится то, что она видит на стойке.

Мы идем дальше. Стойки создаются и распадаются, озабоченные помощницы катают их по всей гардеробной. Похоже на танец – двое ловко движутся сквозь безумную суету. Спустя долгое, странное мгновение я осознаю, что Биби вложила свою ладонь в мою. Она широко размахивает рукой, а когда я подхватываю ритм, смеется, сламывая напряженность, которая сковала меня, хоть я того и не замечал. Потом между стойками распахивается пространство, и я вижу гримерные столики с зажженными по сторонам от них лампами. Луиза пьет шампанское в небольшой компании людей, столпившихся вокруг телевизора. Смеется, как и они. А увидев меня, восклицает:

– О, малыш!

Я подхожу к Луизе, она обнимает меня за талию, отрывая от Биби, и представляет всем как «ее Джейми».

– А вы как думали? Это мой братишка, он еще всем нам покажет.

И сразу я как будто снова оказываюсь с нею в школе.

– Простите меня за утро, ребятки, я просто застряла в зоне стервозности.

Она наливает мне шампанского.

Гримерша, та самая, что ехала в одной с нами машине, интересуется:

– Как там все?

Я пожимаю плечами. Я же не знаю, как оно там должно быть. И говорю:

– Фрэд пришел.

Высокая блондинка спрашивает:

– Джанни с ним?

В акценте ее слышится смесь французского с чем-то еще более иностранным, я имею в виду – восточноевропейским.

– Будь он здесь, – говорит Луиза, – ты бы уже знала. Это такая трагическая королева.

– По-моему, не совсем королева. – Снова блондинка, очень серьезно.

– Нет. Он себя Цезарем числит, – говорит Луиза. Она подтягивает широкий кушак своего платья. – И сегодня нам предстоит самая дорогая в мире вечеринка в тогах.

Платье на ней из тяжелого плиссированного шелка, вечерний наряд с единственной полоской ткани, спускающейся через грудь с левого плеча. Действительно, немного похоже на условную тогу, и все-таки… Луизе никогда не требовалось много времени, чтобы отыскать возвратный путь в зону стервозности.

Впрочем, язвительность вдруг покидает ее. Я понимаю причину, когда она встает. За одежными стойками возникает Фрэд. Он подзывает Луизу тем же жестом – двумя пальцами правой руки. Когда Луиза устремляется к нему, я касаюсь ее, пытаясь задержать. Я хочу, чтобы она взяла конверт и отдала его Фрэду, но Луиза проскальзывает у меня между пальцами.

Они стоят у гримерного столика, разговаривают. Я стараюсь расслышать хоть что-то, но мне мешает звук портативного телевизора. Кто-то прибавляет громкость, отчего легче мне не становится. Девушки смотрят дневной повтор продублированного по-французски сериала «Она написала убийство», и это провоцирует изложение слухов насчет Анджелы Лэнсбери. Пересказывает их гримерша. Видимо, Биби единственная, кто их еще не слышал. Она говорит: «Нет, только не Анджела Лэнсбери!» Я улыбаюсь ей, не упуская из виду Фрэда с Луизой. По лицу Луизы ничего понять невозможно.

– Гермафродит!?

Я пододвигаюсь поближе к ним. Головы их близко сдвинуты, говорят они вполголоса, но я почти разбираю их разговор. Начинает трезвонить мобильник.

Откидываю крышку:

– Стэн?

– Ты где?

– Привет. Да, – непонятно на что отвечаю я, втыкая палец в ухо и поворачиваясь спиной к Луизе с Фрэдом. – Я в Институте арабского мира.

– Чего?

Повторяю помедленнее, но он все равно не понимает и говорит:

– Я что, записать это должен?

Фрэд с Луизой все еще беседуют за моей спиной.

– Стэн, ты не мог бы перезвонить через пару минут?

– Я голодный.

– Так съешь что-нибудь.

– Я не знаю, что попросить.

У него такой жалобный голос, наверное, это от голода. Говорю, чтобы попросил omelette frites,[6 - Яичница (фр.).] заверяя, что уж это-то он найдет где угодно. Стэн несколько раз повторяет французские слова для практики, потом спрашивает:

– Как по-французски «вегетарианец»?

– А ты попробуй догадаться, Стэн. – Ко мне уже приближается Луиза. – Мне пора.

Отключаю телефон, поворачиваюсь, слегка отдуваясь, к Луизе и спрашиваю, в чем дело.

– Фрэду нужно поговорить с тобой, сейчас.

– Со мной?

– Попросить его подождать?

Фрэд беседует с одним из пиарщиков. Протягивает при моем приближении руку. Черная кожа перчаток могла бы меня отпугнуть, но пожатие у него дружеское. Спрашивает, выговаривая на американский манер, пришлись ли мне впору туфли.

– О! Спасибо… – я чуть не произношу «Фрэд», но удерживаюсь. В итоге приходится ограничиться обращением «мистер, э-э…», оставив пробел висеть в воздухе, ожидая, когда его чем-нибудь заполнят. Протягиваю Фрэду конверт. Фрэд его не берет.

– Называй меня Фрэдом, Джейми. – Есть в его выговоре и итальянский акцент, но очень легкий, должно быть, он прожил в Штатах немалое время.

– Туфли мне действительно очень понравились, Фрэд. И пиджак тоже, – говорю я. – А вот это как-то не вдохновляет.

На сей раз он принимает конверт, надорвав, вскрывает. Заглядывает внутрь, улыбается. На щеках его появляются ямочки, такие глубокие, что кажутся черными.

– А, ну да. Полагаю, тот еще был сюрприз.

Не знаю, какого ответа он от меня ждет. Я все гадал, что за человек станет таскать с собой пистолет только затем, чтобы о нем забыть. Возможно, Фрэд читает мои мысли. Он закрывает конверт, начинает запихивать его в карман.

Приходится Фрэда остановить.

– Боюсь, он заряжен. По-моему, я отправил патрон в патронник.

Фрэд бросает на меня, немного искоса, еще один приятно удивленный взгляд и снова открывает конверт. Три секунды уходит у него на то, чтобы подкинуть пистолет на ладони, вынуть обойму и извлечь патрон из патронника. И я, и пиарщик, оба мы смотрим на него, разинув рты.

– Вот и все, – говорит он. И поворачивается к пиарщику. – Какой-то псих вчера вечером в клубе… Мне не хотелось устраивать сцену. Я просто отобрал у него пистолет.

Он пожимает плечами, опять улыбается и обращается уже ко мне:

– Вот почему мы уматывали оттуда в такой спешке. Прости, что не успели забрать твоего приятеля. Но я боялся, что все может обернуться скандалом, а там еще и Пафф Дэдди был.

И, поглядывая то на меня, то на пиарщика, он представляет нас друг другу:

– Джейми, ты знаком с Бенуа?

Пиарщик кланяется, протягивает для пожатия руку и с сильным французским акцентом представляется еще раз, называя себя «Беном».

– Ты брат Луизы, верно? – спрашивает он.

– Да.

– Хочешь попозировать?

– Нет.

– Речь не о карьере, – говорит Фрэд. – Мы о другом, ты не помог бы нам выкрутиться из нынешней ситуации? Нам нужно скормить что-нибудь прессе.

– А, хорошо, – я удивлен. Просьба совершенно неожиданная, ни о чем таком я и не помышлял. – Только ведь я все напорчу. Ну, то есть почему не взять профессионала?

По крайней мере кого-то, кто уже позировал перед камерами, думаю я. В тот единственный раз, когда меня сфотографировали для журнала, я катался на доске. И в аккурат сковырнулся через бордюр. Не самое славное мгновение.

– У нас есть идея насчет брата с сестрой, – говорит Бен. – Приманка для утренних газет.

– Ладно.

– Так мы говорим им, что вы близнецы, идет?

Даже увязнув так глубоко, соображаю я все еще туго.

– Мы не близнецы. Лу на три года старше.

– Джанни же принял тебя за сестру, – говорит Фрэд, – верно?

Верно. Я киваю. Впрочем, я уже придумал причину, которая позволит мне не ввязываться во все это.

– Они же мигом выяснят, что мы не близнецы. И что тогда?

– Наплевать, – говорит Фрэд. – Завтра вечером мы уже будем в Милане.

– Это не проблема, – поясняет Бен. – «Модели не близнецы», – он произносит это как бы в кавычках. – По-твоему, пресса станет обсасывать такую новость?

– Нет.

Снова вступает Фрэд:

– Иди вон туда, к сестре. И если хочешь, чтобы твой друг Стэн попал в список приглашенных, считай, что это уже сделано. Он получит место и здесь, и на приеме после показа.




Когда оказываешься перед камерами, чувства испытываешь все больше странные. Мы хоть и стоим на уже собранном узком подиуме и нас, подсвеченных сзади прожекторами, фотографируют на темном фоне разбитого на террасе шатра, на съемку для журнала мод это совсем не похоже. Не похоже даже на снимки, которые я делал в колледже, собирая папку с образцами моих творений, перед тем как подать заявление в Сент-Мартин. Тут все больше фотографы из прессы и телеоператоры, построение кадра их не заботит, да и выверять, щелкая экспонометрами, свежесть тонов они даже не думают. Залпы вспышек, жужжание моторчиков. Если к нам и обращаются, то только с ободряющими криками. Кричать им приходится, потому что диджеи уже проверяют звук, гоняя французскую музычку и обрывки кубинского хип-хопа. Трое телевизионщиков вьются вокруг толпы, пытаясь слепить сюжет о фотосъемках. Позируя с Луизой, я не вполне понимаю, что должен делать, но сестра легкими тычками направляет меня, как будто мы с ней – пара бальных танцоров. Она ведет, я подчиняюсь ритму движения.

Мы выглядим такими похожими, больше даже, чем обычно. Луизе подрезали волосы, так что они теперь примерно той же длины, что у меня, а мне уложили завитками вокруг ушей, на манер прически Луизы. Меня еще и напудрили, чтобы сделать бледнее, – я ведь загорелее, чем Луиза. Гримерша даже наложила мне под скулами тени, потому что с лица Луиза худощавей меня. Обоим нам накрасили ресницы, так что глаза у нас теперь вытаращенные, одинаковой формы и цвета. И оба мы в длинных белых рубахах – тех, что Луиза назвала тогами Осано. Они расшиты по груди порхающими стрекозами на манер снова вошедшего в прошлом году в моду китча восьмидесятых, только вышивка сделана белым по белому. И довольно бесформенны, из-за чего мне пришлось их немного ушить. Не такой уж я сверхъестественный портной, однако со швейной машинкой управиться может всякий, я просто сделал несколько стежков, стараясь подтянуть материю так, чтобы она хоть немного подчеркнула фигуру Луизы, не нарушив при этом присущего «тогам» небрежного стиля. Сам я довольно худ и свою рубаху подузил, чтобы выглядеть стройнее. Не такое уж и сложное было бы дело, кабы парочка Луизиных подруг не висела над душой да Биби не прислонялась к плечу, стесняя меня. Я уж собрался было объяснить им, что это я так, убиваю время, но тут меня позвали к стилисту.

Фотограф Этьен по-прежнему толчется вокруг. Пристроился с краешку к стайке фотографов, постаравшись, однако, сохранить дистанцию между ними и собой. Вглядываясь в происходящее, он курит тонкую сигарку. Я бы сказал, что позы он принимает даже более нарочитые, чем мы с Луизой. Переступает с ноги на ногу, крутит туда-сюда головой, прикидываясь, будто он так предан своему искусству, что не перестает работать, даже когда не работает.

Я говорю Луизе:

– Видишь вон там, ну, этого малого, Этьена? Как ты думаешь, зачем он тут вертится?

– Зачем? У него приступ нарциссизма.

Мы обнимаем друг дружку за талии. Носы наши соприкасаются, подчеркивая сходство профилей.

– Он хвастался, будто занимался этим с тобой и Амандой.

– С Амандой – да. Мне выпала роль наблюдательницы – ну, и происходило все в моей дерьмовой спальне.

Этьену уже надоело торчать здесь просто так. Ему требуется больше внимания. Он кричит:

– Хорошо выглядишь, бэби, просто отлично.

Обращается он к Луизе и орет так, что перекрывает музыку. Луиза изменяет наши позы, теперь мы стоим спиной к камерам, но все еще повернуты в профиль друг к дружке.

А Этьен никак не уймется:

– Эй, бэби, поддай жару!

Музыка в это время стихает, и голос его звучит громче, чем он ожидал. Я поворачиваюсь и говорю:

– Merci, chéri.[7 - Спасибо, дорогой (фр.).] На тебя у меня жару завсегда хватит.

Доходит до него медленно. Медленнее, чем до остальных фотографов, уже обернувшихся, чтобы посмотреть, к кому это я обращаюсь. Моторчики их камер настолько чувствительны, что по меньшей мере две еще продолжают щелкать, ловя меняющееся выражение физиономии Этьена. Дешевое безразличие, с которым он взирал на Луизу, сменяется неуверенностью – это он усваивает сказанное мной, – затем удивлением и, наконец, краской бешенства. Стараясь подстегнуть умственную работу Этьена, я покачиваю в его сторону бедрами и выпячиваю губы.

– Я не с тобой разговариваю, – огрызается Этьен.

– В том-то у нас и проблема. Мы никогда не разговариваем, бэби, – я подбочениваюсь, принимая позу разгневанной жены, которая, бедняжка, только на «валиуме» и держится. Говорю я ноющим тоном, манерно растягивая слова.

Этьен почти визжит:

– Пошел ты на хер, пидор поганый!

Он поворачивается и уходит. Еще несколько секунд камеры следуют за ним, потом возвращаются ко мне и Луизе.

Съемка заканчивается, а я все думаю о том, как быстро приходится вертеться редакторам теленовостей. Мы отстрелялись в 4.30, а ранние вечерние новости выходят в Париже в 5.25. Нас с Луизой показывают в последнем сюжете. Диктор по-прежнему талдычит, что мы близнецы, и ровно так мы и выглядим. Угадать разницу в возрасте практически невозможно, что меня невесть почему удивляет. В свои тринадцать Луиза сходила за семнадцатилетку, а в шестнадцать лет ей можно было дать все двадцать. Я же в тринадцать еще оставался мальчишкой, не сильно изменившимся с десятилетнего возраста. Однако теперь, в двадцать три, Луиза выглядит лет на восемнадцать, девушкой моего возраста, если не моложе.

Новости начинаются, как раз когда я заканчиваю объяснять Стэну, как добраться до института. Мы смотрим их, стоя у длинной череды гримерных столов, по тому же портативному телевизору, по которому все смотрели Анджелу Лэнсбери. Он подключен к удлинителю, провод которого тянется по полу ресторана метров на тридцать. Для двенадцатидюймового экрана длинновато. Но другого телевизора тут нет, и потому у этого столпилось человек двадцать – манекенщицы, стилисты, гладильщицы. Все, кроме Биби, которую я с начала съемки больше не видел. Когда доходит черед до нас с Луизой, люди Осано оживляются. Это единственный сюжет, связанный с вечерними показами кутюрье. А с учетом того, сколько соперничающих знаменитостей съехалось в город, то, что Осано первым урвал уголек из огня, для его людей настоящий праздник. Отчасти подпорченный тем, что это всего лишь завершающий шутливый сюжетик местных новостей.

Поначалу кажется, что он закончится стоп-кадром – мы с Луизой, замершие в эскимосском поцелуе. Но затем тон репортера за кадром меняется, утрачивая официальную непререкаемость и обретая взамен язвительность: «Mais, il ne règne pas une harmonie totale dans le camp d'Osano».[8 - Увы, в лагере Осано вовсе не царит полная гармония (фр.).] И мы видим меня, посылающего воздушный поцелуй Этьену, и его, надувшегося на манер сердитого мужа и выпаливающего: «Pédé con». Его взяли врасплох, ну и поделом ему. Все вокруг принимаются хлопать в ладоши, говоря, как здорово я его приложил.

Затем на мое плечо опускается рука и американо-итальянский голос произносит:

– Очень мило.

Я знаю, что это Фрэд, но не могу понять по голосу, рассержен он оборотом, который я придал новостям, или относится к этому спокойно. Когда он говорит: «Можно тебя на пару слов?», я не испытываю никакого желания следовать за ним. И тем не менее следую.

Мы проходим через ресторанную кухню. Я и не думал, что она работает, однако несколько поваров расставляют закуски по расписным подносам. Фрэд легко движется между обитыми жестью столами. Я иду следом, вижу в дальнем конце кухни Осано, он стоит спиной к нам, дожидаясь служебного лифта. Только теперь я понимаю, что этим-то лифтом и поднимали на крышу все оборудование. Что ж, правильно, – лифты для публики так малы, изукрашены, что последний, кого в них пустили бы, это наемного рабочего с куском подиума.

Осано задерживает лифт и, когда мы входим в него, здоровается со мной. Не знаю, видел ли он уже новости. Но когда он говорит мне, что я «неплохо справился», решаю, что это он о том, как мы разыгрывали близнецов. Он продолжает:

– Хорошо получилось, занятно. Пусть увидят, что Осано еще умеет повеселиться.

Его интерпретация представляется мне чересчур благодушной, но, возможно, Осано прав. Он варится в этой каше уже долгое время. Снято было хорошо, пиарщики божатся, что вся история наверняка появится завтра в утренних газетах. Может, нас даже покажут по национальному телевидению – попозже вечером.

Осано нажимает несколько кнопок, мы начинаем спускаться.

– Этот фокус с Этьеном, ловко у тебя получилось. Не исключено, что у него есть проблемы, о которых мы не догадываемся.

Ну, не знаю. И вообще-то не думаю. Не всякий, у кого есть проблемы с геями, и сам скрытый гей. Можно быть нормальным человеком и все же завидовать им, как тот же Осано.

– Слушай, – говорит Фрэд. – Нам нужна от тебя еще одна услуга.

Двери лифта расходятся. Я даже не знаю, на каком мы этаже; смотрю на Фрэда, он уютно кивает мне. Осано уходит по коридору. Фрэд идет за ним. Я тоже.

На ходу Осано, даже не оборачиваясь, сообщает:

– Я видел, что ты сделал с одеждой. Это ведь ты их подправил, так?

Я не сбавляю шага. Это коллекция Осано, коллекция настоящего кутюрье, а я набросился на нее со швейной машинкой. Интересно, какой услуги они от меня ждут? Начинаю думать, что «услуга» – это эвфемизм, и состоит она в том, что я потерплю, пока Фрэд будет чистить мне рыло за испорченные модели маэстро.

Фрэд говорит:

– Вот тут, в гардеробной.

Мы останавливаемся у приоткрытой двери. Внутри виден край душевой кабины, туалетный стол во всю стену. На нем ваза с белыми лилиями.

– У нас тут кое-что приключилось, – говорит Фрэд. – Я знаю, ты близок с Биби.

По правде сказать, я и сейчас еще пытаюсь понять, насколько я с ней близок. Но слова Фрэда меня встревожили.

– Ей плохо?

– Очухается. Просто нужно, чтобы кто-то побыл с ней, пока мы ищем врача.

Я перевожу взгляд на Осано, пытаясь понять, как он относится к произошедшему. Если Биби одна в комнате, почему он не занялся ею сам? И только теперь я замечаю, как он нервничает, по крайней мере нервничает сейчас.

Тычком распахиваю дверь. У стены, которой из коридора не видно, стоит софа. Я вижу голову с жидкими волосами и узнаю Аманду ван Хемстра. Она сидит, наклонясь над съежившейся фигуркой. Это Биби, дрожащая, как листок бумаги.

– Передозировка? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает Фрэд. – Приступ паники. Накурилась какой-то дряни и, может быть, не сейчас, а раньше.

Разговаривая, я оглядываю комнату. На туалетном столе валяется обожженная фольга, стало быть, героин. Аманда поднимает взгляд. Зрачки у нее величиной с булавочные острия. Держа Биби за руку, она произносит:

– Привет, Джейми.

Биби молчит.

Фрэд говорит:

– Пойдем, Аманда. Теперь за ней Джейми присмотрит. А ты иди работай.




4


Врач делает Биби укол, чтобы умерить сердцебиение, и, покончив с этим, роняет шприц в открытую сумку «Адидас». Биби, едва к ней возвращается способность говорить, просит сигарету. Врач, рассмеявшись, закуривает сам и велит ей не очень усердствовать. Я провожаю его по коридору, и он наконец подтверждает, что дело не в приступе паники, тут что-то другое, похуже. Подтверждает и то, что, вероятно, не обошлось без героина. Фрэд позаботился убрать с туалетного столика все улики – квадратики фольги с пятнами от курения – еще до прихода врача. Я смотрю, как врач вразвалочку бредет по коридору к лифту. Интересно, что это за врач такой?

Голос у Биби стал какой-то прозрачный – ровный и спокойный, как обычно, но словно лишившийся силы. Она говорит, что ей нужно в ванную. Поскольку кабинка душа торчит посреди комнаты, я заключаю, что речь идет об уборной. Дверь в нее находится рядом с душем. Я помогаю Биби слезть с софы и, заметив, что она дрожит в своей пропитанной потом тенниске, снимаю с крючка на входной двери халат и укутываю Биби. Халат дважды оборачивается вокруг ее тела. Помогая ей добраться до уборной, я по большей части несу ее, – а вот внутри ей придется управляться самой. Присев на сохранившее очертание Биби влажное пятно на софе, я обнаруживаю, что снова думаю о Фрэде и пистолете. Он сказал, что пистолет не его, и я ему верю. Хотя уже поинтересовался у Луизы, не помнит ли она случившегося в «Ля Квин» перед тем, как появились мы со Стэном. «А что там случилось?» – спросила она. Когда я объяснил, что Фрэд отобрал у кого-то пистолет, Луиза рассмеялась и сказала, что вот в это вполне может поверить. Впрочем, сама она ничего не видела.

Наверное, я слегка одурел от всей этой медицинской драмы. Сижу себе совершенно спокойно и вдруг пугаюсь того, что Биби до сих пор не вышла из уборной. Перебегаю комнату, колочу в дверь. Биби взвизгивает. Я пугаюсь еще сильнее. Она всегда такая бесстрастная, никак не думал, что голос ее способен достичь подобной высоты.

Начинаю торопливо извиняться:

– Тебя так долго не было… Я же не знаю, может, ты отключилась.

– Все в порядке. Я просто прислонилась к кафелю. Он прохладный.

– А что ты делаешь? – Тут я соображаю, что это вопрос не самый уместный, и спешу его переменить: – Ну, то есть просто сидишь?

– Сижу себе. А вот что мне делать… Пока не надумала, Джейми. – Биби замолкает, то ли задумывается, то ли притворяется в шутку. Голос ее с каждой минутой слабеет. Наконец она говорит: – Я посижу еще немного. Ты разговаривай со мной.

– О чем?

– Обо всем. Расскажи о твоей семье.

Да, тут придется подумать. Я прижимаю ладонь к деревянной двери туалета.

– Ладно. Мама у меня маленькая, смуглая и хорошенькая.

– Маленькая? Насколько?

– Пять футов. Мы называем ее мини-мамой.

– Так вы, значит, в отца пошли?

– Отца у нас нет.

– О! Ты его даже не помнишь?

– Да нет, его просто нету. И не было никогда. А у тебя?

– У меня был. И мать тоже. Оба живы, оба нормального роста.

За дверью слышится какое-то шебуршение.

– Я выхожу, Джейми.

И вправду, выходит, с сигаретой в зубах. Похоже, работа чапероне для меня на сегодня закончилась.

Она протягивает мне пачку, я спрашиваю:

– Это был последний звонок?

– Не знаю, – Биби пожимает плечами. – Со мной такое впервые.

– Ты не хочешь пройти реабилитацию или еще что?

– Конечно. Собираюсь попробовать.

– А что теперь?

Я не знаю, что делать, – позвонить кому или снова вызвать врача.

– Теперь ничего. – Она плюхается на софу, выдыхает дым. – Вот кончатся показы, пойду сдаваться.

Мы сидим рядышком, курим, рука моя обвивает Биби, одна ее нога лежит у меня на коленях. Скоро мы начинаем целоваться, короткими, глубокими поцелуями. Влажные пряди ее волос паутиной липнут к моим щекам и остаются на них, когда она отстраняется, чтобы затянуться.

– Тебе нравится работа модели? – спрашиваю я.

– О ней не думаешь как о настоящей работе, – отвечает Биби. – На работу это вообще не похоже. Да я никогда толком и не работала. Просто ездила по разным странам, местными жителями не интересовалась, – так, транжирила свободное время. Это все равно что числиться солдатом, а службы не нести. Только постельное белье тебе выдают получше.

Она озирается по сторонам, словно желая осмотреть сказанное, прежде чем задуматься над ним, как будто слова ее стоят перед нею на невидимой равнине, выстроившись в ряды, как она их расставила.

– Все-таки лучше, чем быть обычным туристом. Потому что никто не заставляет тебя таскаться по замкам да музеям или пялиться на какую-нибудь колонну. Я просто останавливаюсь в разных городах, в любом, где печатают «Вог».

Побывав чуть ли не в коме, Биби все еще слаба. Впрочем, очередная затяжка придает ей сил. Она продолжает:

– Пожалуй, европейские города мне нравятся, в каждом есть центр, а не деловой квартал, все-таки разница. В Америке деловой квартал – это всего-навсего место, из которого люди уходят, потому что живут они где-то еще, на новых, усаженных деревьями аллеях. Ты в Штатах бывал?

– Нет.

– А куда бы поехал, если бы мог?

– В Майами?

– На Южный пляж, наверное, там неплохо, но он весь размером в четыре квартала. Любой испанский город живее, красивее, да и еда в нем получше. А еще куда?

Понятия не имею. Интересно, назови я Сан-Франциско или Нью-Йорк, сумела бы Биби придумать лучший европейский вариант? И с чем, кроме Лондона, смогла бы она сравнить Нью-Йорк? А я знаю, они очень разные. Однако при этом я думаю об Антверпене, Эдинбурге, Бильбао и гадаю, удалось ли бы мне по-настоящему, так же, как их, полюбить Хьюстон, или Шарлотт, или Де-Моин? Но что меня действительно интересует в Америке, это то, о чем Биби упомянула лишь мельком: пригороды, в которых люди живут потому, что в городе жить не хотят.

Я говорю:

– Там, где я родился, стояли большие новые дома с просторными лужайками перед ними, тянувшимися до усаженной деревьями улицы, по которой мы разъезжали на велосипедах. А на задворках у них были большие сады с решетками, по которым мы лазали, и с плавательными бассейнами – не у всех, но у многих.

– Ты родился в американской комедии?

– Или в «Девственницах-самоубийцах», или в страшилке для подростков. Наверное, моя память набита кусками видеофильмов и телепрограмм, впрочем, когда мы оттуда уехали, мне было шесть лет. Луиза помнит тот город лучше, чем я.

– Так это была все-таки Англия, да? Ты уверен насчет плавательных бассейнов?

– Тут все точно. Бассейны накрывали пластиковыми шатрами, так что плавать в них можно было круглый год. И на одну, может быть, неделю летом шатры убирали, и мы носились из бассейна в бассейн, перелезая через садовые ограды.

– А почему вы уехали?

Уехали мы из-за матери. Я вообще-то не знаю, отчего она так решила. Может быть, дело было в деньгах, а может, ей всегда хотелось перебраться в корнуолльский городок, где ветер трепал бы ее на верхушках обрывов и она могла бы его перекрикивать, наедине с собой.

– Да так, перебрались к морю, – отвечаю я.




Мы снова целуемся, но тут кто-то принимается барабанить в дверь гардеробной. Ручка поворачивается, входит моя сестра.

– Бедняжка! Мне только что сказали… – Луиза приседает на подлокотник софы, прямо над Биби. – Как ты, дорогая?

Биби позволяет ей обнять себя. Луиза достаточно крупна, чтобы при желании сложить Биби пополам. Я вдруг соображаю, что Биби моложе меня, что ей, верно, лет восемнадцать – девятнадцать, так что Луиза могла бы быть и ее старшей сестрой тоже.

– Ты просто немного перебрала, верно? Перехватила героина в первый же день показа.

– Я не перебирала. Я хорошо себя чувствую, Лу-Лу.

– А зелье куда подевалось?

– Думаю, Фрэд выкинул.

Луиза озирается по сторонам:

– Жаль.

Не могу сообразить, шутит она или нет. Она мне сестра, я должен бы разбираться в ней лучше всех. Но ее непроницаемая манера сбивает с толку даже меня.

Биби спрашивает:

– Как там все?

– А, да. Репетиции – сплошная умора. Не думаю, что Аманда понимает, хотя бы на какой она планете. Она так ходит по подиуму, что вместо нее можно было нарядить мешок картошки и показывать его публике. Джанни начал было ругать хореографа, потом попытался показать ей, что надо делать. Горе в том, что он в музыку не попадает. Стоит диджею поставить что-нибудь новенькое, как Джанни тушуется.

– Может, мне пойти туда?

– У тебя получится еще хуже, чем у Аманды. – Луиза оглядывает гардеробную. – Хорошие цветы. Я слышала, Аманде отвели отдельную комнату.

Показ назначен на 6.30, а сейчас уже шестой час. Луиза полагает, что занавес поднимут самое лучшее в восемь. Считает, что Биби следует остаться здесь, плюнуть на все и попытаться очухаться. Шоу-то все равно сравнительно небольшое. Сколько моделей будет показано, я не знаю, но по прикидкам Луизы – меньше двадцати; манекенщицам придется переодеваться раза по три-четыре. Она говорит, что с Миланом это и не сравнить, потому что самую большую свою коллекцию Осано придерживает для тамошней публики. «Показаться в родном городе, ах ты, ох ты!» Я знаю, в Италии Осано уважают больше, чем где бы то ни было, – понял это еще до того, как заглянул в итальянские журналы.

Но Биби все равно уже решила переменить место; говорит, что отсидела обе ноги, что ей нужно отвлечься. На ногах она теперь держится довольно твердо, однако мы с Луизой так увлеклись, наблюдая за нею, что забыли дорогу к служебному лифту и скоро заблудились в коридорах. Когда мы находим, кого расспросить, нас направляют в переднюю часть здания, и мы грузимся в лифт для публики. Приглашенные уже прибывают, мы поднимаемся на террасу с двумя нарядными японками в темных очках. Скорее всего, закупщицами токийских магазинов. И пока мы гуськом приближаемся к террасе, я начинаю понимать, что шоу у Осано, может, и небольшое, но обошлось оно ему в целое состояние. Теперь здесь все залито светом, и до меня понемногу доходит, насколько продумана каждая мелочь. Потолок разбитого на террасе шатра затянут тучками из мягкой кисеи и купается в теплом неясном свете самых разнообразных кремовых оттенков. Выходящий на террасу подиум свежевыкрашен и утыкан крошечными лампочками, вставленными прямо в его поверхность. Мы проходим через ресторан, где между украшенных цветами коротких колонн стоят элегантные дамы, и официанты снуют с подносами, полными ближневосточного вида канапе. Нет, правда, даже вообразить не могу, сколько все это стоит. Осано уже сто лет как был в деле, однако я не удивлюсь, узнав, что ему нет еще и пятидесяти – что он на год-другой старше, скажем, Жан-Поля Готье и моложе Джанни Версаче – то есть был бы моложе, останься тот в живых. И если другие дизайнеры давным-давно ударили по рукам с домами мод покрупнее, а то и с транснациональными, вроде «Прада», или группы «Гуччи» Доменико дель Соль, или LMVH[9 - Холдинг «Луи Вюитон-Моэт-Хеннесси».] Бернара Арно, то Осано так и остался сам по себе. Состоящим из одного человека закрытым акционерным обществом с ограниченной ответственностью. Не знаю, с какого краю и подступиться к попыткам представить, что за объемы продаж ему нужны, чтобы показы его окупались. Исходная идея состоит в том, что Осано показывает коллекцию от кутюр в Париже, потом на Неделе моды в Нью-Йорке, поскольку там у него магазин, потом возвращается в Милан и, возможно, снова в Париж – каждый раз с новыми коллекциями, с другими манекенщицами, костюмерами и гримерами, с другими пиар-компаниями, не говоря уже о новых приемах для избранных. Это примерно то же, что мюзикл по свету возить или устраивать рок-концерты на стадионах.

Шоу началось задолго до того, как манекенщицы хотя бы появились на сцене. В том, что осталось от ресторана после его превращения в гардеробную, подают шампанское и канапе. Фотографов всего ничего, поскольку для прессы показ закрыт, однако они уже облепили возвышение в конце подиума, причем некоторые взгромоздились на кофры для аппаратуры. В ресторане бросаются в глаза закупщики плюс небольшое число избранных частных клиентов. Что до знаменитостей, тут я не силен. Пытаюсь прикинуть, сколько известных французов я бы узнал в лицо: ну, Винсена Касселя, ну, Ванессу Паради, ну, еще парочку. Катрин Денев. Из этих здесь никого нет. Однако нескольким людям осановская команда пиарщиков оказывает особое внимание, видимо, это самые знаменитости и есть. Луиза шепотом сообщает, что в последние два дня Осано угрохал уйму времени, отправляя Стингу отчаянные послания с просьбами приехать на шоу. Он даже послал Стингу на дом билеты на самолет – «Федеральным экспрессом». Два стула лежат в переднем ряду, у самой середки подиума, поджидая Стинга с его женой Труди. У меня такое чувство, что Луизе не терпится услышать, как я посмеюсь над помешавшимся на Стинге Осано. Однако сама же она и говорила мне, что за пределами Объединенного Королевства Стинга считают гением современности, а песни его безостановочно крутят во всех нью-йоркских ресторанах. Я знаю, Осано необходимо завлечь в свой показ больших звезд, а фотографии Стинга, сидящего в первом ряду, произведут во Франции и Италии немалое впечатление. За одного Стинга там без разговоров дадут Джорджа Майкла и Джона Бон-Джови в придачу.

Осано нигде не видно. Спрашиваю о нем у Луизы, та говорит, что он за сценой, проверяет платья. И когда мы проскальзываем туда, я сразу вижу его. Он целиком поглощен платьями – никакой лихорадочной суеты, о которой говорила Луиза, рассказывая, как Осано переживает по поводу света и музыки или пытается сам поменять что-то в хореографии.

Хоть Фрэд и выдал мне пропуск-вездеход, пользоваться им я не решаюсь. За сцену я хотел попасть атмосферы ради – чтобы представить, как бы я тут управлялся, будь это моя коллекция. Наверняка не лучше, чем Осано. Да и к Биби надо бы держаться поближе, я что-то не очень понимаю, как ей удастся дотянуть до конца шоу. В то же время я не хочу никому мешать. Скоро я уже слоняюсь по краю одежной зоны. Вижу Аманду, голую – только ремень на поясе, разговаривающую с одной из служащих Осано. У них какой-то технический спор, Аманда то и дело показывает на платье, висящее на стойке третьим. Прочитать на таком расстоянии по губам я ничего не могу, но Аманде явно что-то не нравится – и все, похоже, спешат ее успокоить. Становится ясно, что Аманда звезда этого шоу. Другие модели по очереди подсаживаются к парикмахерам и гримерам. На парижском показе я никогда еще не бывал, но даже на показах поскромнее – в колледже или на прошлогоднем лондонском, где выступала Луиза, самое сильное впечатление на меня неизменно производили гримерные столы. Быстро менять наряды не так уж и трудно. А вот когда видишь, с какой скоростью приходится работать гримерам, начинаешь по-настоящему ценить и их как художников, и усилия, которые необходимо приложить, чтобы стать одним из них. Биби сидит за крайним из череды гримерных столов, все еще в халате, который я нашел для нее в гардеробной Аманды. Гримерша говорит что-то, не закрывая рта, однако взгляд Биби остается пустым. Хотя, возможно, она вслушивается в наставления гримерши.

Прямо передо мной проходит, чтобы взять бутылку шампанского, Луиза. Голая. Впрочем, судя по виду ее, чувствует она себя уютно – с бутылкой и высоким бокалом.

Повернувшись на оцепенелых ногах, я замираю на плиточном полу. Я ощущаю беспомощность; непонятно, какого черта я тут торчу. Может, пойти посмотреть, не появился ли Стэн, не пристает ли к кому, не подрался ли с официантами? Я было уж и пошел, но, оглянувшись, встретился взглядом с Биби, и она, махнув рукой, подозвала меня. Волосы ей подвили, плотно уложив на затылке, а спереди побрызгали лаком, так что они встали торчком наподобие двух асимметричных крыльев летучей мыши. Подведенные глаза испуганны.

Заметив, как я на нее смотрю, Биби говорит:

– Тебе же хотелось увидеть все изнутри.

– Как ты?

– Не принесешь мне воды со льдом?

Я говорю «конечно». Иду к кухонной двери, намереваясь поймать официанта, но не успеваю, – один как раз захлопывает ее за собой. И я решаю войти внутрь. Поваров не видать – еда приготовлена, теперь нужны лишь официанты, чтобы ее подавать. Тут я все-таки замечаю у раковины повара и, подойдя к нему, прошу дать мне стакан воды. Он, пожав плечами, отходит.

На серебряном подносе стоят наполненные персикового цвета жидкостью высокие бокалы. Поскольку чистых стаканов вокруг не видно, беру один из этих, выливаю жидкость и ополаскиваю. Осталось найти лед. На задах кухни, невдалеке от служебного лифта, рядком выстроились холодильники. И только добравшись до них, я замечаю охранника.

– Où vas-tu?[10 - Ты куда? (фр.)]

Ну точно, охранник. У него странный акцент, «в» звучит почти как «б». Наверное, родом он не из Франции, хотя откуда именно, я бы сказать не взялся. Ни дать ни взять классический малый из службы безопасности, собранный на построенном инопланетянами заводе, производящем таких, как он. Черная куртка авиатора делает охранника неприметным в тени, из которой его серо-бурая физиономия надвигается на меня, как некое существо в стереоскопическом фильме. Весит он килограммов девяносто – сто, нос сломан, и, возможно, не раз.

Я показываю ему бокал.

Он только мотает головой и произносит «non». Добром это не кончится.

Спорить мне не хочется. Мне хочется убраться отсюда, и, по возможности, целым. Я вижу, как за его спиной открываются двери служебного лифта, как из них появляются еще какие-то смахивающие на него люди; может, инопланетный завод как раз здесь, в подвале, и находится? Я понимаю, что в местах вроде этого без службы безопасности не обойтись. Странно, однако, что вся она собралась именно здесь. Если это передовой отряд охраны Стинга, тогда другое дело.

Прежде чем я успеваю отвернуться, один из новоприбывших вглядывается в мое лицо и спрашивает, кто я такой. «Не модель?»

– Pas de problème. C'est authentique, – это я о моем пропуске говорю. – Je cherches Fred.[11 - Никаких проблем. У меня настоящий… Я ищу Фрэда (фр.).]

Понятия не имею, почему я так сказал, – вероятно, из уверенности, что Фрэд чувствовал бы себя среди этой публики, как дома. Хотя неизвестно, знают ли они его. Ни один из тех двух, что заговорили со мной, больше пока ничего не сказал. Они, надо думать, люди в большинстве своем немногословные.

– Savez-vous où est Fred?[12 - Вы не знаете, где Фрэд? (фр.)]

– Il n'est pas ici.[13 - Его пока здесь нет (фр.).]

Тут я соображаю, что повод разыскивать Фрэда у меня вообще-то имеется. Надо бы все же проверить, включен ли Стэн в список приглашенных. Я стараюсь глядеть сквозь этих людей, как делал бы на моем месте Фрэд.

Первый из охранников упирается мне в грудь ладонью и повторяет, что вход в эту часть кухни запрещен.

Я указываю на дверь в ресторан и сообщаю, что пришел вон оттуда. И имею право находиться здесь.

На сей раз он наполовину переходит на английский:

– Мотай отсюда, bébé.

Будь я на скейте, я бы и то не смотался быстрее. Я и бокал-то чуть не забыл наполнить. Пришлось плеснуть в него воды из крана и извиниться перед Биби. Вид у нее почти такой же заторможенный, как прежде.

Она произносит:

– Что бы ни дал мне этот врач… – но не заканчивает, а просто жадно глотает воду.

Я вижу капли пота на ее лбу. Гримерша тоже замечает их и промокает лоб бумажным полотенцем.

– Еще и задница болит, – говорит Биби.

Укол ей как раз в попу и сделали.

– У меня осталась еще одна переводная картинка, – говорю я. – Хочешь, залеплю ей дырку от иглы.

Биби смеется, и то хорошо.

Показ вот-вот начнется. Луиза ждет за кулисами, костюмерша копошится в спинке ее белой накидки. Луиза, надо полагать, упражняется – помаргивает глазами, распахивает их пошире, плотно сводит губы в тонкой улыбке, расслабляет мышцы лица. Костюмерша берется теперь за подол, и я мельком вижу голое тело Луизы от плеч до копчика. На чем держится накидка, я не понимаю, но когда Луиза поворачивается, собираясь выйти на подиум, я обнаруживаю, что ее снизу доверху оплетает тесьма – что-то вроде «колыбели для кошки». В техническом отношении совсем неплохо. А вот насчет новизны я не уверен; помнится, несколько лет назад я видел что-то похожее в Лондоне. Осано удалось сделать эту штуку более приметной, но и менее практичной, и требующей большей возни.

Луиза выходит. Когда она скрывается из виду, вход на подиум озаряется фотовспышками, такими белыми, точно распахнулась дверь в раскаленный добела мир. Место Луизы занимает Аманда, еще одна костюмерша что-то подправляет в ней напоследок. Я подбираюсь поближе, надеясь увидеть Луизу на подиуме.

Луиза позирует на дальнем его конце, подняв лицо к фотографам, устроившимся на осветительном кране. Снова вспышки, ослепляющий белый свет. Когда они гаснут, Луиза поворачивается и плавно идет назад, лицо у нее – словно лишенная выражения маска, этому фокусу она научилась еще в школе. В середине подиума Луиза расходится с Амандой, тоже облаченной в хламиду без рукавов, и вспышки возобновляются, даже более яркие, вновь потопляя все в белом свете. Прежде чем Аманда тонет в этом мареве, я замечаю, что на ее одеянии переплетение тесемок заметнее. Они доходят до шеи, образуя подобие воротника хомутиком. Груди Аманды тяжелее, чем у большинства других манекенщиц, наверное, потому ее и выбрали для демонстрации именно этого платья.

За кулисами Луиза протискивается мимо меня, издавая звук наподобие «бррр». Я почему-то решаю, что она зла на Аманду, чувствует себя отодвинутой в тень, но тут же понимаю, что у нее неладно с туфлями: они на размер меньше, чем нужно. Не сделав за кулисами и трех шагов, Луиза сбрасывает их. Я смотрю, как она идет к своей стойке с платьями. Следующая Биби, костюмерше приходится подтолкнуть ее, потому что Биби едва не пропускает свой выход. И на ней тоже накидка, завершающаяся паутиной перекрещивающихся тесемок, хотя у Биби она опущена много ниже попки. Наверное, когда демонстрируешь ягодицы, возиться с одеждой приходится меньше. Вырез у Биби до того низкий, что я не сразу понимаю, почему платье так тесно облегает тело. Однако потом соображаю, что Осано, должно быть, прошил ткань тесьмой и плотно подтянул ее. Что же, умно, если только навсегда забыть о необходимости писать.

Когда Аманда входит за кулисы, рядом со мной возникает Фрэд. Я слышу, как он бормочет: «Где этот хренов певец?», и, проследив за его взглядом, вижу сиденья у самого подиума. Кресло Стинга пустует.

– Опять все зазря, – говорит Фрэд.

– Время еще есть.

– Мы и так запоздали на три часа, успел бы появиться. Ладно, остается надеяться, что мы сможем добыть кого-нибудь для Милана.

Настроение у Фрэда не из лучших, но если я не спрошу про Стэна сейчас, неизвестно, представится ли мне еще такая возможность.

– Он в списке, – говорит Фрэд. – И кстати, ты-то чего тут толчешься? Тебя, по-моему, просили присмотреть за этой наркоманкой, Биби.

– Я не знал, что мне делать. Она рвалась на подиум, я не смог ее удержать.

– А тебе и не надо было ее удерживать. Твое дело – помочь ей дотянуть до конца показа. Вон, полюбуйся на нее.

Некоторое время я недоуменно моргаю, глядя на Фрэда. Потом перевожу взгляд на подиум. Биби старается воспроизвести поступь покачивающей бедрами Аманды, но ничего у нее не выходит. Ступни Биби тяжело и плоско ложатся на доски. На возвратном проходе ее начинает бить дрожь. Я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на ее одежную стойку, и вижу, что на очереди у нее брючный костюм.

– Видишь, в каком она состоянии? – говорит Фрэд. – Ей нужна собственная костюмерша, а у нас рук не хватает. Займись-ка ею.

Когда я принимаюсь за платье Биби, пытаясь сообразить, как распускаются тесемки, Фрэд подзывает взмахом руки испуганную итальянку, показывает ей на меня и на быстром итальянском отдает несколько распоряжений. Итальянка вручает мне листок с именем Биби наверху. Мне надлежит следить за расписанием и выпускать Биби на подиум в нужном туалете и в нужное время. Ей предстоит вот-вот вернуться туда, а я не знаю, сколько у меня времени – минута или тридцать секунд – на то, чтобы вытащить ее из платья и облачить в брючный костюм. Я почти сдираю с Биби платье и в поисках места за кулисами волоку ее мимо людей, занятых примерно тем же, чем я. Осано бесчинствует, норовя руководить всем сразу. Он молча тычет в меня пальцем, отправляя, будто регулировщик движения, влево. Подчиняясь его указаниям, ставлю Биби третьей в очередь на подиум.

Она прекрасна, но слишком накрашена, макияж ее похож на размазанный по лицу подсохший на коже клей, если не сперму. Впечатление это несколько скрадывается дымком от сигареты, которую Биби отобрала у стоящей впереди нее манекенщицы. Я позволяю ей затянуться разок, потом отбираю сигарету и каблуком гашу ее об пол. Заставляю Биби влезть в брюки и, застегнув ремень, начинаю прилаживать ей на плечи пиджак. Что-то не так; груди Биби почти вываливаются наружу – достижение, при ее плоскогрудости, немалое. Ухватив Биби под мышки, верчу ее, пытаясь понять, в чем дело. Шов на спине пиджака разошелся, кто-то кое-как прихватил его ниткой. Провожу ладонью изнутри, между тканью и холодной испариной на спине Биби. Там болтается какой-то лоскут. Стало быть, пиджак уже перешивали на скорую руку, пытаясь подогнать его по фигуре Биби. И похоже, пока это делалось, Биби и свалилась. То, что стежки разъехались вкривь и вкось, не так уж и важно, публика этого, скорее всего, не заметит. Я задираю пиджак сзади, чтобы еще раз взглянуть на брюки, и обнаруживаю, что те стянуты английской булавкой. Ладно, не заметят и этого, полы у пиджака длинные. Биби боса, и я заглядываю в выданный мне список, проверяя, полагается ли ей обувь, – там на этот счет ничего не сказано. Ноги у Биби длинные, тонкие, косточки на ступнях торчат, точно когти. Приглядевшись к ним, я кое-что замечаю. Вдоль пальцев тянется ссадина и даже засохшая полоска крови. Это что же она за обувь такую носила?

У выхода на сцену Биби вдруг обмякает. Я провожу пальцем по ее позвоночнику и говорю:

– Спину держи.

И чувствую себя при этом суровой учительницей танцевальной школы из книжки для девочек.

– Сигарету хочу, – говорит Биби.

– Я прикурю ее для тебя и буду ждать, когда ты вернешься, – и я подпихиваю ее вперед.

Биби относит в угол между сценой и подиумом, прямо на черную манекенщицу в еще одном строгом костюме. Отыскав центральную линию подиума, Биби, похоже, сосредотачивается. Возможно, она наугад выбирает точку впереди и использует ее как навигационный ориентир, возможно, цепляется, когда срабатывает вспышка, взглядом за одну из камер. Что бы это ни было, оно срабатывает. На сей раз Биби, такая же высокая и осанистая, как черная модель перед ней, движется лучше.

Выпрашиваю у одной из гримерш сигарету, раскуриваю ее для Биби. Когда она появляется за кулисами, я подношу сигарету к ее губам. Кажется, что Биби просто делает вдох, – сигарета вскакивает ей в губы и застывает меж ними.

Следующие десять минут я работаю как собака. Ну, может, не как собака. Но и не как кутюрье. Карманы моих спортивных брюк наполняются нитяными шпульками и коробочками с булавками; подол майки утыкан иголками с уже вдетыми нитками – так их легче вытаскивать, чтобы поправить одежду Биби. Туалетов для нее осталось всего-то два предмета, да только шили их не на Биби, а репетиции и подгонки она пропустила. Впрочем, Биби податлива, работать с ней – все равно что с покорным ребенком. Шестой британский размер, даром что росту в ней почти шесть футов. Я облачаю ее в легкую ткань, стараясь разобраться в геометрии нарядов Осано, в его замысле. Похоже, он хотел показать тело, и я начинаю гадать, стоит ли так откровенно выставлять напоказ тело Биби, состоящее главным образом из костей. Однако, снова выходя на подиум, Биби выглядит еще более собранной. И способной продемонстрировать тело, во всяком случае идею его – самого тела ей явно недостает.

Последний ее наряд – вечернее платье. Линии его – возвращение к белым накидкам, которыми начинался показ. Не уверен, что мне удастся подогнать платье по фигуре Биби, – я все не могу сообразить, как подтянуть шнуровку, чтобы платье с нее не свалилось. Неплохо бы увидеть на ком-то такое же, тогда я смог бы разобраться в его устройстве. Я веду полуодетую Биби к кулисам в надежде, что мне поможет кто-нибудь из итальянцев Осано. А нахожу самого Осано.

Ухватив полную пригоршню шнурков, он стягивает перед платья на плоской груди Биби.

– Вот, в этом роде.

Ну, до этого я и сам бы додумался. Я же не собирался отправить ее на подиум с титьками наружу и волочащейся сзади тесьмой.

– Ага. И что дальше?

Осано отвечает:

– Это не моя модель. Так что не знаю.

– А кто знает?

То, что эскиз платья сделан не им, меня удивляет. Вообще-то дизайнеры обычно отстраняются от смешанных коллекций, как и от коллекций прет-а-порте, – ну, может, иногда зададут тему и даже спроектируют один-два предмета. Что до остального, всегда находятся никому не известные выпускники дизайнерских школ, жаждущие пробиться наверх. Даже Донателла делала кое-что для Версаче, когда о ней никто и слыхом не слыхивал. Однако я думал, что линия от кутюр требует полного внимания со стороны человека, именем которого она названа.

Осано бросает еще один взгляд на паутину тесемок, украшающую спину Биби. Он снова дергает за них, мотая Биби туда-сюда, как марионетку. Потом толкает ее в спину, препоручая мне.

И говорит:

– Все, я спекся. Как я на твой взгляд?

Я трясу головой: «На мой взгляд?» Мне непонятно, почему он переводит разговор с Биби на себя.

– Мне сейчас кланяться выходить, болван. Как я выгляжу? Заметно, что я спекся?

Он человек средних лет, не так чтобы в форме. Мог бы выглядеть и получше. С другой стороны, Александр Маккуин выходит на поклоны в старых джинсах, сползающих с его пивного брюшка.

Я оглядываю Осано, одновременно копошась в спине Биби.

– Костюм у тебя никудышный. Как будто ты в нем и спал. Другой есть?

– В отеле. Только эта шалава, Луиза, облевала его в Нью-Йорке.

Я едва-едва начал разбираться в шнуровке. И теперь чуть не выпускаю ее из рук. Осано до того погружен в собственные переживания, что даже не заметил, как обидел меня. Но тут он извиняется – или вроде того.

– А, ну да, твоя сестра. Ее стошнило. А у меня не было времени почистить костюм.

Я принимаю извинения Осано. Я все еще панически боюсь испортить шоу. Биби наконец зашнурована. Осталось найти костюм для Осано.

– Я видел, Фрэд пришел с чехлом для костюма. Наверное, собирался переодеться к приему.

– Фрэд, чтоб его… – Осано на мгновение задумывается. – Ладно. Спроси у него.

Фрэда поблизости не видно. Я прочесываю все помещение, заглядываю на кухню. Охранники еще там, стоят полукругом между холодильниками и лифтом. Из середины полукруга выделяется Фрэд, идет в мою сторону.

– В чем дело?

– Осано нужно выйти на поклоны. Я подумал, нельзя ли позаимствовать для него твой костюм?

Фрэд пожевывает изнутри щеку.

– Как по-твоему, сможешь ты добиться, чтобы он не потел?

– Не думаю.

– Ладно. Костюм в мужской уборной. Ты его сразу заметишь.

Охранники уставились на меня, на пятерых из них одинаковые авиаторские куртки. Я киваю, прохожу рестораном в мужской туалет. Это, должно быть, самое тихое во всем здании место – находится оно в пределах одежной зоны, а кроме меня, Осано и Фрэда, ни один мужчина в показе не занят. И все-таки здесь не совсем пусто – на раковину умывальника присела женщина в вечернем платье. Сидит она сгорбившись, спиной ко мне. Платье на ней кремовое, с лентой, диагонально спускающейся с плеча. Вот она, тога, думаю я. И узнаю Луизу. Она вытирает ватным тампоном пол между своими ступнями.

Что-то в этой сцене не так, но я, не успев сообразить, что к чему, говорю:

– Тебе вроде еще на поклоны выходить.

– Похоже, я на них опоздала.

Она откидывает голову назад, делает несколько глубоких вдохов, рот ее открывается и закрывается в такт дыханию. Шприц, который она прятала в ладони, со стуком катится по меламину раковины.

Не знаю, произношу я что-нибудь или нет. Наверное, произношу, потому что Луиза оборачивается, медленно фокусирует на мне взгляд и говорит:

– Заткнись, Джейми.

Я не хочу даже оставаться с ней рядом. Сдергиваю с крючка костюм Фрэда и выхожу, хлопнув дверью. Осано в сорочке и подштанниках ждет меня у кулисы.




5


Когда Биби сходит с подиума, я уже жду за кулисами с плащом Фрэда, чтобы укутать ее и отвести в отель «Кост». Внизу на площади мы отыскиваем машину отеля, Биби, съежившись, приваливается ко мне на заднем сиденье, я обеими руками обнимаю ее. Мы оба не в той форме, чтобы отправиться после показа на прием, да и рисковать снова столкнуться с Луизой мне не хочется. Впрочем, в четыре утра, – Биби еще спит – я уже сижу в коридоре у номера Луизы, сижу тихо, но через каждые десять минут стучу в дверь.

Так я провожу около двух часов, и наконец из лязгающего лифта появляется, раздвинув под прямым углом локти, чтобы защититься от автоматически закрывающихся дверей, Осано. Я смотрю, как он, покачиваясь, приближается ко мне. Голова его свешена, он грозно таращится на ковер, словно виня замысловатый восточный узор в том, что тот лишает его равновесия. Добравшись до моего кресла, он останавливается, поблескивая, словно грузный мираж, в мареве из запахов спиртного и пота. От костюма Фрэда остались, почитай, рожки да ножки.

Осано щурится, пытаясь навести глаза на резкость.

– Это ты, Джейми?

– Да.

– Что такое? Ей опять не по себе?

Мне не хочется рассказывать, почему я тревожусь за сестру.

Осано с силой растирает одну щеку.

– Если она не подходит к двери, значит, наверное, опять перебрала с дозой.

Скорее всего, он просто перепутал – решил, что я сижу у номера Биби. Но как только я заговариваю об этом, он трясет головой.

– Нет. Биби это сегодня, – говорит он. – А Луиза на прошлой неделе, в Нью-Йорке.

Я с трудом поднимаюсь на ноги. Непонятно, почему я не ору на Осано, уж больно он остается спокойным.

– Что?

– Ты не знал? Она едва не загнулась четыре-пять дней назад.

– Где можно получить ключ от ее номера?

– У портье. У меня его нет. Я дизайнер, а не опекун этих девок.

До портье слишком далеко. Я отступаю на шаг и со всей силы бью ногой в замок. Дверь немного подается. От второго удара из нее летят щепки, после третьего я влетаю вовнутрь. Осано следует за мной, молча озирает пустую спальню. Постель убрана. Луиза еще не приходила.

Я стою, отдуваясь. Спустя какое-то время Осано говорит:

– Напрасно ты это сделал. Она, наверное, еще на приеме.

Он прав. Наверное, там.

Осано заглядывает в мини-бар.

– Хотя прием должен бы уже закончиться. Скоро вернется. Открой это, малыш, ладно?

Он протягивает мне бутылку шампанского. Я беру ее. И пока поддеваю ногтем проволочную петельку, пытаясь высвободить ее из-под фольги, он удаляется. В голове у меня ни единой мысли.

Осано кричит из ванной:

– Ну хоть убей: не могу я пить шампанское из стаканчика для полоскания зубов.

В буфете со встроенным мини-баром стоят высокие бокалы. Я беру один для Осано, ставлю на стол, стягиваю с пробки проволочную уздечку. Когда я выкручиваю пробку, Осано уже стоит рядом. Отбирает у меня бутылку, наливает бокал до краев и протягивает мне. Сам он пьет прямо из горлышка.

– На приеме был? – спрашивает он.

Я качаю головой.

– Я разозлился на Луизу. Не хотел ее видеть.

– Да? То-то ты мне показался расстроенным.

Он делает еще один здоровенный глоток и принимается рыться в косметике, разбросанной по туалетному столику Луизы.

– Кстати, спасибо за костюм. Армани тебя тоже, я думаю, поблагодарит – как только увидит мою фотографию.

Не похоже, чтобы Осано это заботило – костюм-то все еще на нем. Если только он не снимает его в отместку Фрэду. Не могу поверить, что я, после того как застукал Луизу в уборной, все же сумел забрать костюм и отнести его Осано.

Я спрашиваю:

– У тебя все манекенщицы сидят на героине?

Осано понимает, что я его задираю, но не отвечает тем же и даже не пытается обороняться. Он только и говорит:

– Я где-то читал, что они таким образом борются с лишним весом. Слушай, а может, и мне тем же заняться, а? – он похлопывает себя по животу.

– Что произошло с Луизой в Нью-Йорке?

– Ее агентство устроило большой прием. И Луиза решила, что это самое подходящее место для передозировки. Как по-твоему, что это было: зов о помощи или попытка привлечь к себе внимание?

Осано бродит по номеру, лапая все, что попадается по пути: сложенную одежду, оставленную горничной на спинке стула, Луизин фен, лежащий на тумбочке у кровати рядом с записной книжкой в экзотическом переплете. Однако сделав полный круг, он возвращается ко мне. Осано итальянец, так что, возможно, нет ничего странного в том, что, заговаривая, он кладет руку мне на плечо. Но тут он подтягивает меня поближе к себе и заглядывает мне в лицо.

– Думаешь, мне плевать? Думаешь, меня только мои тряпки волнуют?

Не знаю, что ему ответить: именно так я и думаю.

– А известно тебе, что это Фрэд отыскал для нее врача? Ей еще повезло, что мы оказались рядом, – он кивает, подчеркивая сказанное. – Я приехал в Нью-Йорк, чтобы разжиться деньгами. А плюнь я на все и останься дома, что было бы, а?

И он отпускает мое плечо, словно доказав свою правоту. Утрачивая интерес ко мне, как утратил его ко всему, чего касался в комнате. Теперь он, потерев виски, начинает жаловаться:

– Зрение у меня ни к черту. И очки я вечно теряю. Может, носить их на шее, как Лагерфельд?

– Тогда уж и веером обзаведись.

Это я вспомнил виденную пару лет назад в «Вог» фотографию, сделанную Энни Лейбовиц: Карл Лагерфельд беседует после показа мод с Готье. Разговаривая, Лагерфельд прикрывает черным кружевным веером рот, словно боится случайно сболтнуть лишнего. Готье склонился к нему – видимо, Лагерфельд говорит очень тихо. Я в тот раз задумался: о чем он может рассказывать? Действительно он так несдержан на язык или это одно притворство?

Осано говорит:

– Ты знаешь, до чего я ненавижу этот веер? Так бы и выхватил его и отлупил бы им Карла по роже. – Он швыряет пустую уже бутылку в мусорную корзину. Я и не заметил, как он ее прикончил. – Как по-твоему, понимает он, что этот веер его выдает?

– То есть?

– То есть? Это дела фрейдистские, малыш. – Осано плюхается на край кровати. Потом ложится на спину и говорит в потолок: – Представь себе Карла маленьким мальчиком, по уши влюбленным в мамочку, но уже заподозрившим, что настоящая власть принадлежит, похоже, мужчинам.

Осано приподнимается, чтобы одарить меня многозначительным взглядом – как будто я понимаю, о чем он говорит.

– Ну вот, Карл маменькин сынок, да только у него торчит пиписька, а у мамочки ничего не торчит. Но, видишь ли, он до того боится ее, что не решается взглянуть в лицо реальности, и потому выдумывает себе всякие фантастические оправдания. И вот в один прекрасный день мамочка – шлеп его веером по носу, и рождается новая версия: инфантильное, извращенное сознание Карла говорит ему, что веер будет покруче члена.

Осано не сводит с меня взгляда, который с каждым его словом становится все более многозначительным.

– Ты понимаешь, о чем я?

– О том, что у Карла Лагерфельда бзик насчет вееров?

– О том, что он долбаный кастрат, вот о чем!

Многозначительное выражение сползает с его лица. Мгновение оно, в ожидании моей реакции, не выражает ничего. Я не сразу понимаю, что Осано валяет дурака. Или вроде того. Но тут он, рассмеявшись, зевает и снова валится на спину.

Не сдержав любопытства, я спрашиваю его о показе:

– Ты сам проектировал всю коллекцию?

Он что-то бормочет. Что-то вроде «угу». Потом перекатывается на бок и говорит:

– Я бы сказал тебе, кто ее проектировал, да только тогда тебе придется дать такую же подписку о неразглашении, какую дала она.

– А…

Адвокатов в номере как-то не наблюдается, впрочем, Осано быстро показывает, чего стоят в его бизнесе подобные договоренности.

– Это женщина, которая работала у меня раньше. Говорят, она теперь ведет переговоры с Арно, хочет получить место Донны Каран. Я ее уж месяца два как не видел, – и он спрашивает меня о Луизе: – Теперь-то она в порядке, так?

Я рассказываю, как застукал ее, впрыскивающую героин, в уборной.

– А, дьявол! – Похоже, Осано и вправду огорчен. – Обещала ведь, что, если я привезу ее в Париж, она с этим покончит. Вот мерзость.

Он указывает на вышибленную мной дверь. Деревянную раму перекосило, косяк висит на выдранных с мясом гвоздях.

– Зря ты это. Мне и так-то нечем платить за номера, а если ты их станешь громить, мне и кредита больше никто не даст.

Я начинаю понимать, в каких неприятностях увяз Осано, – если то, что денег у него ни гроша, а главного своего дизайнера он потерял, действительно правда. Похоже, вся его организация состоит нынче из него самого и Фрэда.

– Где сейчас Фрэд? – спрашиваю я. – На приеме?

– Нет. Все еще препирается с полицией. После показа у меня увели всю коллекцию. Представляешь? Какие уж после этого приемы?




Коллекцию Осано украли с заднего двора Института арабского мира, при погрузке в фургон. Я возвращаюсь с этой новостью в наш номер, как раз когда Биби выходит из ванной. Стоит ей увидеть меня, как глаза ее проясняются, но я мгновенно понимаю, что она недавно плакала. И осознаю – почему, когда она произносит:

– Я проснулась, а тебя нет.

– Прости, Биби. Я разговаривал с Осано.

– А. – Она забирается в постель, сидит, скрестив ноги, набросив на плечи одеяло. – Так хорошо спала, а потом вдруг сна ни в одном глазу.

Я сажусь рядом, беру ее за руку.

– Коллекцию Осано украли прямо с показа.

Последнее платье Биби висит на спинке кресла, чуть надорванное – она никак не могла выпутаться из шнуровки.

– Наверное, это единственное, что от нее осталось.

– Так ему и надо, – говорит Биби. – Лодырь. Надеюсь, коллекция застрахована.

Я лишь киваю, потому что на глаза мне попадается ступня Биби. Вспоминаю, как видел на ней царапину и то, что я принял за кровь, между пальцами. Не знаю, почему я так туго соображаю, но именно в это место Луиза себя и колола. Я соскальзываю с кровати, беру ступню Биби в ладони, потираю ее, словно стараясь согреть. И тут же выдаю себя, сказав, что застукал Луизу, когда та делала себе укол между пальцев ног.

– Значит, вот что ты там ищешь? – говорит Биби. – Я так никогда не пробовала.

– У тебя пальцы ободраны.

– Это Осано с его дерьмовыми туфлями. Я еще и кровавый волдырь натерла, – она выдергивает ступню из моих рук, подтягивает ее к лицу. – Все ноги сбила.

– Прости, Биби. Я просто испугался. Только что узнал, что у Луизы была в Нью-Йорке передозировка.

– Это Этьен ей что-то подсунул. Вроде как полный чистяк и так далее. Может, он и мне то же самое дал, если только героин не всегда действует так кошмарно. Больше и прикасаться к нему не стану.

Первое, что я думаю: Этьен приторговывает. И только потом соображаю, что Биби никогда прежде героина не пробовала. Видимо, потому и решила первым делом его покурить. Она и сейчас курит, достав сигарету из валяющейся у кровати пачки «Мальборо лайт». Взмахивает в мою сторону пачкой, но у меня и так уже горло дерет.

– И больше ты Луизу не видел? – спрашивает Биби.

– Нет. К себе она не вернулась.

– А к Этьену ты не заглядывал?

Я качаю головой. Почему-то я не подумал, что она могла пойти к нему. Да я, собственно, и не знал, что Этьен остановился в этом же отеле.

– Ты правда думаешь, что она там? – Я начинаю волноваться.

– Конечно. Они уж несколько месяцев как хороводятся. – Биби вглядывается в меня. – Ты не знал, что он ее бойфренд?

Тут уж мне и головой покачать не удается. Думаю, у меня отвисла челюсть.

– Он на втором этаже, – говорит Биби. – В двести шестнадцатом, что ли.




Не помню, как я вылетел из нашего номера и под каким предлогом. Наверное, всего лишь пробормотал на бегу: «Извини». Около лифтов я более-менее прихожу в себя. Вспоминаю, что насчет того, в каком номере поселился Этьен, Биби была не уверена, и потому, достигнув второго этажа, замираю, надеясь хоть что-нибудь расслышать. Коридорный выкладывает под двери утренние газеты, я подбираю одну, гадая, попала ли в прессу новость о краже коллекции Осано. Попала. В газете приведено заявление некоего Федерико Сосса, названного бизнес-менеджером Осано. Я понимаю, что это, по-видимому, полное имя Фрэда. Приведена и сумма страховки: три четверти миллиона долларов США.

В 216-м тихо. Прижимаюсь ухом к двери, но ничего не слышу. Пробую 218-й, потом возвращаюсь к 214-му, потом перехожу на другую сторону коридора. Из меня словно выкачали воздух; не знаю, сколько часов я спал за последние трое суток. Не много. Я ощущаю себя едва начавшим ходить ребенком, уставшим настолько, что ему хочется лишь одного – поплакать. Прижимаясь щекой к каждой двери по очереди, я оставляю на них влажные следы. Ничего не могу расслышать. И тут замечаю на дверной ручке самого первого номера, 216-го, засохшую кровь. Толкаю дверь. Открыто.

Первое, что я вижу, войдя в номер, это руины кровати. Матрас разодран крест-накрест, похоже, ножом, внутренности его вывалились наружу. Клочья белой набивки опутывают вылезшие пружины. Я вдруг ощущаю жуткую ненависть к Луизе. Я думал войти к ней и сказать, что она может и дальше губить себя, принимая наркотики и якшаясь с психопатами, что мне наплевать. Все, чего я хочу, это вернуться домой, завершить учебу и поступить в хороший колледж. Но Луиза неизменно опережает меня на пятнадцать шагов. Раскромсанная кровать это знак: я понимаю, что никуда не уеду, мне от нее не сбежать.

Осматриваюсь, пытаясь сообразить, где можно присесть, подождать, и вижу скорчившуюся в углу фигуру. Это Луиза – сидит на корточках, с головой завернувшись в простыню. Ткань закрывает ее лицо.

– Луиза?

Она стягивает простыню, и я вижу лицо, до того опухшее от слез, что оно походит на забытую в ванне резиновую игрушку. Но оно еще и беззащитно и пусто, как будто с него смыло все чувства.

– Что случилось?

– Конец, – хрипло отвечает она. – Все кончено.

– С чем?

– Со мной. Крышка.

– Да ну тебя! Подыщешь себе другое агентство. Или займешься чем-то еще. Ничего не кончено.

– Иди ты знаешь куда, Джейми! – Даже эти слова она произносит без тени эмоций. Голос вот только хриплый, и все. Голос мне кажется странным. – Я не о работе говорю.

Оглядываюсь по сторонам. Кровать изодрана в лоскуты, но все остальное в номере цело, только на ковре валяются перевернутое кресло, нож и мобильный телефон. Нож лежит у ног Луизы. Черная пластиковая рукоять и пилообразное лезвие, такими пользуются ловцы крупных экзотических рыбин. Спрашиваю:

– Где Этьен?

– Здесь ему больше ничего не обломится, так что он умотал. Умно, а? Трахнуть тут некого, я с ним расплевалась. Чистая работа.

На этот раз ей удается меня напугать.

– Он думал, я покончу с собой, а я вместо этого покончила с кроватью. Знаешь, когда кто-то спрашивает тебя о чем-то, это значит, что ему втайне хочется, чтобы ты это сделала. Знаешь?

– Нет.

– Ты не знал этого, Джейми?

– Нет, Луиза, не знал. О чем он тебя спросил?

– Ты не слушаешь. Он спросил, не собираюсь ли я покончить с собой, то есть ему хотелось, чтобы я это сделала. Получилась бы отличная дерьмовая драма. Рассказывать всем, как он отодрал ту, другую и третью, ему прискучило, а тут – новая тема для разговоров, мертвая любовница. – Луиза пытается что-то внушить мне взглядом, не могу понять что. Она продолжает: – Я хотела было кишки себе выпустить, да только не для него же это делать. Вот и искромсала кровать.

Теперь я начинаю гадать, не в шоке ли сестра, может, потому она такая и тихая.

Луиза произносит:

– Это лучше самоубийства, потому что длится подольше.

В осмысленности этого заявления я не уверен. Кровать уничтожена полностью, это точно. Я снимаю телефонную трубку.

– Ты кому? – спрашивает Луиза.

Я не отвечаю. Нужно, чтобы на нее взглянул врач. Регистраторша говорит, что дежурного врача у отеля нет, но она может дать номер специалиста, к услугам которого отель иногда прибегает. Беру лежащий у телефона карандаш, но тут Луиза нажимает на рычажок, отсоединяя меня.

– Я думаю, тебе нужно показаться врачу.

Она стоит передо мной в своем простынном саване.

– С чем? С самоубийством на нервной почве?

– Я хочу, чтобы ты показалось ему, тогда я хоть буду знать, что думать. Ты перебрала?

– Чего?

– Героина, я полагаю.

– Какой там перебрала! Ширнулась немного во время показа, потому что у меня болели ноги и спина и есть очень хотелось. Я почти ничего и не ощутила.

– А тогда, в Нью-Йорке?

– Тогда сволочь Этьен, не предупредив, всучил мне девяностопроцентный героин.

Я начинаю думать, что, возможно, Этьен действительно желал ей смерти. Но не говорю этого, а только глубоко засовываю руку в матрас.

– Ты его и вправду прикончила.

– Хотела всю кровать выпотрошить, да притомилась. – Луиза потягивается, приподнимая край простыни. – Наверное, перетрудилась.

Я ощущаю такую усталость, что, пожалуй, мог бы завалиться спать прямо на руинах ее кровати, да только кровать не ее, а Этьена. Впрочем, ничто в номере не указывает, что он вообще здесь побывал – не видно ни одежды, ни кофров с фотоаппаратурой. Похоже, Луиза права, Этьен ушел насовсем.

– Хочешь, куплю билеты на поезд? – спрашиваю я.

– Зачем?

– Чтобы вернуться домой.

– Я не собираюсь домой. Осано сказал, что до показов в Нью-Йорке я могу пожить у него в Милане.

Ушам своим не верю.

– Не делай этого, Луиза. Тебе необходимо отдохнуть.

– Если ты так за меня беспокоишься, поезжай со мной. – Тут она замечает на кровати принесенную мной газету. – Там наши фотографии есть?

Надо ее как-то притормозить, уж больно быстро меняются ее настроения. До показов в Нью-Йорке еще две недели, не пасти же мне ее все это время.

– Я не могу поехать с тобой, Луиза, мне скоро в колледж возвращаться.

Интересно, можно ли по суду отдать под опеку человека двадцати трех лет, существует ли законный способ посадить Луизу под замок? Я говорю:

– Луиза, прошу тебя. Поедем домой.

– Не возвращайся в Корнуолл. – Луиза выпевает это на мотив «Не возвращайся в Роквил», песенки группы «РЭМ». Берет газету, листает ее, продолжая напевать: – Не возвращайся в Кор-ну-олл. О, вот и мы.

Она отпускает угол листа, газета раскрывается, и я вижу фото: мы с Луизой стоим, скосившись на камеру.

– Ну, разве мы не премилые, дорогуша?

– Я все-таки позвоню врачу, – говорю я.

Луиза взмахивает газетой у меня перед носом.

– В чем дело? У тебя появилась мания?

Она снова взмахивает газетой, резче и ближе к моему носу. Газету я отбиваю, но слишком поздно. Луиза уже держит телефон в одной руке, обвив его провод вокруг другой.

Я протягиваю руку, как будто и впрямь верю, что она так вот просто отдаст мне трубку.

Луиза улыбается и сильно дергает провод слева направо. Провод остается в стене. Вид у Луизы почти озадаченный. В кино этот фокус всегда срабатывает. Делает еще одну попытку, однако провод не поддается. Только простыня сваливается с Луизы, поскольку она больше не придерживает ткань локтями. И пока Луиза оглядывает себя, я вырываю у нее телефон.

Я уже нажимаю первую кнопку, когда Луиза вдруг бросается в сторону. Взгляд мой сам собой следует за нею, подхваченный скоростью, с которой движется ее голое тело. И я вспоминаю про нож.

Выронив телефон, прыгаю вперед. Пальцы Луизы смыкаются на пластиковой рукоятке. И когда я плюхаюсь на пол, она отдергивает нож. Приземляюсь я на колено, на то, которое повредил, катаясь на скейте. Боль продирает все мое тело. Из глаз брызжут слезы, мне не удается их удержать. На другом конце комнаты Луиза старательно заворачивается в простыню. И перерезает провод.

Я ложусь на живот. Прямо под грудью у меня мобильник, про который она забыла.

Впрочем, Луиза быстро вспоминает о нем.

– Отдай телефон, Джейми.

– Не отдам.

Я стискиваю зубы. Боль возвращается, утекая из головы и спины, чтобы снова заняться коленом.

– Отдай телефон. – Она уже стоит надо мной с ножом в руке.

– А что ты сделаешь? Зарежешь меня?

Воображаю, как нож вонзается мне под лопатку.

Ощущение это зеркально отражается впившимся мне в грудь твердым углом телефона. Лежу, не шевелясь.

Луиза пинает меня. Ну, это ерунда. Она боса и вряд ли причинит мне большую боль, чем уже причиняет колено. Я поплотнее прижимаюсь к мобильнику.

– Отдай, Джейми.

Я и говорить-то с ней не хочу. Сказать все равно нечего.

– Ну и хрен с тобой. Я еду в Милан, а не в Корнуолл. – Она еще пару раз пинает меня, потом отходит. – И ты со мной.

Я слушаю, как она расхаживает вокруг. Потом раздается шорох, скрип кроватных пружин. Видимо, Луиза решила еще разок взглянуть на свою фотографию в газете. Приподнявшись, я беру телефон, продолжая прикрывать его телом. Жидкокристаллический экранчик освещается. Семнадцать пропущенных вызовов, сообщает он. Несколько секунд я пялюсь на него и наконец соображаю, что это мобильник Стэна. Я так старался не думать о нем, что не заметил, как потерял его. Или как его сперла Луиза.

За спиной у меня Луиза поднимается на ноги.

– Ну и жуткие же фотографии! Мы с тобой смахиваем на гулящих девок. Теперь мне и вправду никакая карьера не светит.

Ступни ее резво топочут по ковру, хлопает дверь ванной. Минуты две я остаюсь лежать, опасаясь ее возвращения. Потом осторожно приподнимаюсь, чтобы просмотреть пропущенные вызовы. Все сделаны с разных номеров: наверное, Стэн дозванивался до меня из телефонных будок. На показе я его не видел, скорее всего, и на прием он не попал. Чемодан мой, должно быть, так и лежит на Северном вокзале, а в нем единственная чистая одежда, какая у меня есть. Рубашка и штаны уже почти два дня как на мне, и ощущение от них не самое приятное. Может быть, Стэн еще рядом с последним в списке телефоном.

Нажимаю «обратный вызов».

– Centrale, – отвечает голос француженки-телефонистки центра обслуживания вызовов. – Qui?[14 - Центральная… Да? (фр.)]

– Je churches David Stanley, – говорю я. – Pardon. Qui est là?[15 - Я ищу Дэвида Станли… Простите. Это кто? (фр.)]

– La Préfecture Centrale, monsieur, – терпеливо сообщает женский голос. – La Police.[16 - Центральная префектура, месье… Полиция. (фр.)]

Я отсоединяюсь.

Луиза возвращается в комнату.

– Читал? Коллекцию Осано свистнули этой ночью. – Она перебирает пальцами страницы газеты. – И какой-то англичанин помогает полиции в расследовании.




6


Не знаю, как мне поступить, знаю лишь, что подумать в присутствии Луизы мне не удастся. Ее мир лишен полюсов хорошего и дурного, в нем есть только опасные и спокойные – для Луизы – места. Уходя, я в последний раз оглядываю номер. Луиза причинила ему больший ущерб, чем я – двери ее номера, и если Осано не может позволить себе оплатить ту дверь, то уж наверняка и разрушения, учиненные Луизой, окажутся ему не по карману. Тут я вспоминаю, что это номер Этьена – значит, ему и предъявят счет.

Хромаю по коридору. В холле у лифтов стоит кресло, я опускаюсь в него, размышляя, что мне предпринять. Я мог бы, пожалуй, отправиться в полицейское управление и спросить о Стэне. Но тут мне приходит в голову другая мысль.

Я нажимаю на мобильнике кнопку повторного набора последнего номера и, когда отвечает женский голос, спрашиваю, наугад выбирая предположительные французские термины, офицера, ведающего в «бюро» связями с прессой. Телефонистка, видимо, понимает, чего я хочу, потому что переводит мой вызов на другую женщину. Увы, она способна сообщить мне только одно – бюро открывается не раньше чем в половине десятого.

– Что вас интересует?

Говорю, что меня интересует случившееся вчера на показе моделей кутюрье Джанни Осано:

– Я журналист из лондонской «Таймс».

«Таймс» я выбрал из-за того, что в ней подробно освещается мир моды, в особенности все, что касается общей атмосферы и колорита. Поначалу я собирался представиться сотрудником «Геральдтрибюн», но передумал – отчасти потому, что Сьюзи Менкес, редактор тамошнего отдела мод, широко известна сама по себе, главным же образом вспомнив Джин Сиберг, носившую в «На последнем дыхании» майку «Геральд трибюн».

– Вы хотите поговорить с ведущим расследование офицером?

Вот в этом я не уверен. На самом-то деле у меня нет причин связывать Стэна с англичанином, которого они задержали. И в то же время я знаю – это он. Говорю женщине:

– Да. Именно с ним. Спасибо.

Приходится ждать. Впрочем, недолго. Меня соединяют с полицейским.

– Инспектор Эрве. Чем могу быть полезен, сэр?

– Алло. Да. – Я еще раз объясняю, что звоню из «Таймс». – Насколько я понимаю, вы арестовали человека по имени Дэвид Стэнли?

– Откуда вам это известно?

От ответа я уклоняюсь, продолжая гнуть свою линию:

– Имеется ли у Стэна адвокат, инспектор Эрве?

Полицейский быстро соображает, что к чему:

– Кто вы?

Я резко прерываю разговор. Может, следовало бы позвонить не в полицию, а родителям Стэна?

Телефон начинает трезвонить, почти без паузы. Я отвечаю, это все тот же полицейский.

– Вы друг Дэвида Стэнли, не так ли?

– Да. Верно. Извините.

– Прекрасно. И кто вы?

– Меня зовут Джейми. Стэн собирался встретиться со мной на показе мод. Мы с ним разминулись.

– Вашего друга обнаружили вблизи Института арабского мира. На голове у него красовалось одно из творений месье Осано.

– О?!

– Вы не могли бы зайти в участок и поговорить с мистером Стэнли? – спрашивает Эрве. – Видит бог, он не мог сделать все это в одиночку.

– Хорошо. Конечно.

Нажимаю сразу две кнопки вызова лифта – верхнюю и нижнюю, это признак нерешительности: никак не пойму, следует ли мне сначала переговорить с Луизой. Я же не знаю, сколько времени пробуду в полиции, и потому боюсь, что она покинет Францию до моего возвращения. Когда приходит лифт, я все еще пребываю в смятении. Отпускаю лифт и опять нажимаю обе кнопки.

В следующем лифте приезжает Фрэд.

– Я слышал, ты едешь с нами в Милан, – говорит он.

– Меня просили зайти в полицию.

Фрэд улыбается:

– Не стоит. Иди, помоги Луизе уложиться. Я раздобуду для тебя новый костюм.

Через полчаса в номер Луизы заходит Биби, приносит мне новый костюм. До отъезда остается около часа.




В последний раз я надевал новый костюм на крестины дочери Стэна, Бонни. Церемония проходила в церкви Лоствитьела. Было начало зимы. Стэн уже учился на подготовительном отделении в Фалмуте, а я – в выпускном классе школы. Насколько я знаю, окрестить ребенка захотела подружка Стэна – или, может, ее родные. К тому времени она уже разругалась со Стэном, и единственным, на кого он взирал с еще большим отвращением, чем на Ребекку, была ее мамаша. И сомневаться нечего – я был самым веселым из собравшихся: упивался ощущениями, которые вызывал во мне новехонький белый костюм от Хельмута Ланга. Теперь я сажусь попрямее и затягиваю ремень безопасности поверх костюма, который выдал мне Фрэд. Он сидит сзади, переговаривается с кем-то, то и дело переходя с английского на итальянский и обратно, пока стюардесса не просит его выключить мобильник. Мы вот-вот начнем выруливать на взлетную полосу.

Костюм для крестин Бонни я чуть было не купил себе сам. На благотворительной распродаже. Собирался сам же его и перешить. Мне правда хотелось сделать это. Я тогда не знал, из каких частей состоит костюм, и думал, что лучший способ выяснить это – распороть его, а после собрать заново. Но тут мама стала настаивать на покупке нового. Думала, он мне может еще пригодиться: ну, когда я отправлюсь на собеседование в Эксетерский университет. Да только она купила бы его в одном из магазинов Труро, в «Некст» или «Фостерс». Я помню, какой была мама в конце восьмидесятых – совсем молодой, следившей за модой; она никогда не отпускала волосы, не подбивала плечи. Когда ей было уже под тридцать, она смахивала на брюнетку из группы «Хьюман Лиг». Но чем дольше жила она в Корнуолле, тем более функциональной, всепогодной становилась ее одежда. Я чувствовал, она не поймет, чего я хочу от костюма, да и вряд ли представляет себе, во что он обойдется. Поэтому я сказал: нет, я хочу сделать все по-своему. Но, видимо, мама переговорила с Луизой, поскольку из Нью-Йорка нам курьерской почтой доставили костюм от Хельмута Ланга. Великолепный. Мне нравилось, как он подтягивает меня, расправляя мою сутуловатость. Целое утро я даже присесть не мог. Не хотел испортить свежую глажку. Вдруг костюм обвиснет и не сможет больше поддерживать мою осанку.

Стэн, увидев его, спросил, чего это я вырядился в белое:

– Никакого дерьмового венчания нынче не предвидится.

Мне стыдно, что я вот так бросил Стэна. Но я все повторяю себе, что, окажись на его месте кто-то еще из моих друзей, было бы намного хуже. Я точно знаю, Стэн попадал и не в такие передряги. На сей раз он хотя бы ни в чем не виноват. По тону инспектора Эрве я понял: он не верит, что кража – дело рук Стэна. Если б я пошел в полицию, я, может, и ускорил бы освобождение Стэна. Но все так гладко перетекало одно в другое: Биби принесла костюм, потом, когда мы шли за Луизой к веренице автомобилей, взяла меня за руку. А потом нас мигом доставили в аэропорт Шарля де Голля.

Если костюм, надетый мной на крестины, я помять боялся, то сегодня меня такого рода заботы не донимают. Костюм на мне полотняный, так что помнется он в любом случае. Летим же мы первым классом: места, чтобы вытянуть ноги, у меня так много, словно я лежу в американском откидывающемся кресле. Биби сидит рядом со мной. Луиза – через проход, около швейцарского бизнесмена. Веки ее сомкнуты, уши закрыты наушниками плеера. Осано сидит через ряд впереди, с людьми, которых я видел на шоу, но по именам не знаю. Фрэд – прямо за мной, в одиночестве, на коленях у него один компьютер, на соседнем сиденье другой, карманный. Свита Осано невелика, нас всего семеро. Этьена не видно, и на том спасибо. Я так до сих пор и не понял, с какой стати Осано взялся опекать Луизу – и меня заодно. Знаю только, что Биби здесь из-за меня, она сама мне это сказала.

Голос по ретрансляции просит нас выключить мобильные телефоны. Стэнов я выключил больше часа назад.

Биби останавливает стюардессу.

– Курить можно?

– Табло, разрешающее курение, еще не зажглось, мадам.

– Ну да, но позже-то я смогу закурить?

– Рейс для некурящих, мадам.

Биби окидывает стюардессу неприязненным взглядом, однако, открывая рот, поворачивается ко мне:

– Вот и задавай им после этого простые вопросы, верно?

Стюардесса, решив, что уделила нам достаточно времени, удаляется по проходу. Биби права, вопрос был из простых. Я все еще пытаюсь подбодрить стюардессу, сочувственно глядя ей в спину. Впрочем, она этого все равно не видит.

Биби вздыхает:

– Всегда ненавидела полеты.

– А мне они когда-то нравились, – говорю я. – Помню самый первый, я еще маленький был. Мы летели в Грецию, отдыхать, и когда подлетали к острову, как раз пришла моя очередь сидеть у окна. Мы кружили над островом, и я видел очертания берега, мелководье вблизи него и глубины вокруг.

– И что потом – ты пресытился? Если хочешь к окну, только скажи.

Я качаю головой.

– Спасибо. Чем выше я становился, тем меньше мне нравилось летать. Главным образом из-за тесноты. Я ощущал себя вмятым в кресло, а мне это было не по душе.

– Тут-то тебе места для ног хватает? Мы же не в экономическом классе.

– Все отлично. Собственно, потом перелеты мне снова понравились.

Какое-то время самолет набирал скорость, и теперь нос у меня вибрирует, это шасси отрывается от полосы. Когда я летел в последний раз, эта часть полета особенно пришлась мне по душе. В первую очередь – ощущение полной расслабленности, возникающее, когда задирается нос самолета. Отрыв от земли – самый опасный момент, тут тебе остается одно – смириться с ним. А я столько лет пребывал в напряженном состоянии, что расслабление приводит меня в экстаз. Напряжение спадает так быстро, что я словно бы весь размякаю.

Самолет рвется вперед, набирая все большую скорость, разворачивая наши тела под углом в сорок пять градусов. Я закрываю глаза и воображаю внезапный взрыв, шар огня, летящий по салону от носа к хвосту. Летит он в десять раз быстрее самолета, и пока тот с ревом рушится наземь, пламя выжигает салон дотла. Обращая меня в пар. Приподнятое настроение не покидает меня, даже когда на высоте в тридцать тысяч футов самолет выравнивается. Повернув голову влево, я смотрю на Луизу. Никаких признаков того, что она пришла в себя, так и не видно, она все еще пребывает в состоянии, чреватом самоубийством на нервной почве.

Пытаюсь смотреть телевизор – экран вделан в кожаную спинку сиденья передо мной. Показывают новый голливудский фильм с одним из братьев Болдуин в главной роли, однако Биби его уже видела, она то и дело наклоняется к экрану и проводит пальцем по лицу Болдуина. Палец оставляет на жидкокристаллическом экране похожий на ссадину цветной отпечаток, через миг блекнущий.

Немного погодя Биби задирает майку и легонько подпихивает меня в бок локтем. На животе ее рядком наклеены три полоски антиникотинового пластыря.

– Как по-твоему, эти штуки помогают?

– Думаю, да. Я их ни разу не пробовал.

На самом-то деле я в них не верю. Насчет научной стороны дела я не в курсе, но знаю, что уверения косметических компаний, будто их увлажняющие кремы проникают в подкожный слой, – вранье, потому что кожа водонепроницаема. Хотя черт его знает, может, вода сквозь кожу не проходит, а никотин – сколько влезет.

Биби говорит:

– Если с ними заснуть, снятся совершенно бредовые сны.

– Тогда лучше бодрствуй.

– Бодрствуй или усни.

И через несколько минут она уже спит. Голова ее лежит на моем плече. Некоторое время я читаю газеты, потом выбираюсь из кресла и иду в туалет. Чтобы попасть в него, приходится неуклюже маневрировать, а когда я в самом конце оглядываюсь, то натыкаюсь на взгляд Фрэда. С той минуты, как его попросили выключить мобильник, он разговаривал по радиотелефону, вмонтированному в подлокотник кресла. Как только наши взгляды встречаются, он опускает веки, кивает мне и улыбается.

Я киваю в ответ.

Когда мы добрались до аэропорта, Фрэд уже ждал нас там. Объяснив водителям, как проехать к залу вылета, и велев им дождаться его, он быстро провел меня в сервисное бюро для пассажиров первого класса компании «Свисс-Эйр». Там я расписался за доставленный на мое имя конверт. Я еще раньше сказал Фрэду, что мой паспорт – в камере хранения Северного вокзала, но на него это никакого впечатления не произвело. Фрэд просто ответил, что в течение часа мне привезут в аэропорт другой.

В туалете самолета я еще раз изучаю фотографию в моем новом паспорте. Человек на ней почти лишен сходства со мной, разве что глаза у него расставлены широко, ну и еще он блондин. Имя – Карло Тьятто – звучит неправдоподобно. Хотя в итальянской «Серии А» есть футболист с такой же фамилией.

Чищу зубы щеткой из пластиковой сумочки, которые «Свисс-Эйр» выдает своим пассажирам. Зубы у меня каждые несколько часов точно мхом обрастают – как будто мой организм слишком устал, чтобы сражаться с ордами бактерий, накатывающими на меня волна за волной. Я понимаю, что в самолете поспать не удастся – до Женевы и лететь-то всего ничего. Так что не стоит и пробовать. Я не стал спрашивать Фрэда, почему мы летим в Швейцарию, а не в Италию, но Биби уже объяснила мне, что мы проведем несколько дней на вилле Осано, вблизи Итальянских Альп. И что успеем еще, пока не начнутся показы в Нью-Йорке, немного покататься на лыжах.

Надо поинтересоваться у Фрэда, нет ли новостей насчет Стэна. Когда мы садимся в Женеве, я говорю себе, что с этим лучше поспешить – пока меня не покинуло порожденное приземлением чувство холодной опустошенности. Но Фрэд сразу куда-то упархивает, а я лишь вяло волокусь за ним, так что расстояние между нами возрастает.

Все мы в легкой одежде, позаимствованной, а то и утянутой в благожелательных магазинах или у таких же дизайнеров, одежде из весенне-летних коллекций, которая уже начинает заполнять парижские магазины. Хоть сейчас и январь, на женщинах хлопчатобумажные вечерние платья или открытые до пупа чистого шелка блузки с одними лишь лифчиками под ними. Пассажиры первого класса, к Осано отношения не имеющие, одеты в шерсть, женщины – в консервативные пары от «Ейгер», мужчины в костюмы Хьюго Босса и Барберри. Рядом с Биби и Луизой они выглядят богатыми, хмурыми тетушками и дядюшками, по ошибке забредшими на гулянку подростков. Однако когда мы проходим паспортный контроль, я, оглянувшись, обнаруживаю, что почти все пассажиры первого класса успели облачиться в меха. Не знаю уж, откуда они взялись, я среди ручной клади никакой верхней одежды вроде бы не видел. Даже Биби с Луизой и те в шубках. На Осано эффектное, пышное голубовато-серое меховое пальто, доходящее до самых щиколоток. В мягком свете, льющемся из окон аэропорта, кажется, будто оно шелестит, переливаясь всеми своими цветами.

Не думаю, что в Женеве намного холодней, чем в Париже. Небо чистое, хотя на земле и лежит кое-где снег. Прежде мне редко случалось видеть людей в шубах, а в Англии так и вовсе ни разу. Однако, засовывая в карман мой поддельный паспорт и двигаясь дальше, я замечаю и людей, одетых не в мех, а в дутые лыжные куртки. Я, может, и противник меховой одежды, но шубы все же определенно красивее нейлона. Биби с Луизой, шагающие к поманившему их Фрэду, выглядят потрясающе – ни дать ни взять два поднявшихся на дыбы зверя. Даже глаза их походят на глаза животных: распахнутые, так и сохраняющие испуганное выражение с той минуты, как она проснулась в самолете, у Биби; широко расставленные, тусклые, точно у психопатических львов в Лондонском зоопарке, – у моей сестры. С тех пор как мы покинули отель, я с Луизой почти не разговаривал, даром что здесь я только для того, чтобы присматривать за нею.

Фрэд уже получил наш багаж и уложил его на четыре тележки. Однако нас он посылает вперед, к таможенникам, а сам остается с багажом позади.

Заметив, что я в нерешительности топчусь на месте, он спрашивает, в чем дело. Я качаю головой и пожимаю плечами. Фрэд почти уж отправляет меня следом за остальными, однако передумывает.

– Слушай. Побудь здесь немного со всем этим.

Он хлопает ладонью по ближайшей тележке. Я говорю:

– Ладно.

Решаю, что он пошел за носильщиками. Фрэд отходит к широкой сетчатой двери, отделяющей прохладный устланный плиткой зал аэропорта от служебной территории – архитектурный барьер между разными плоскостями реальности. Из этого серого бетонного пространства с грохотом выползает автокар на электрическом ходу, колеса его, въехав на плиточный пол зала, почти смолкают. Автокар волочет за собой еще три багажные тележки. Фрэд сигналит водителю, манит за собою рукой и возвращается назад, ко мне.

– Спасибо, Джейми. Дальше я сам.

Я гляжу на собранный им багаж – первые четыре тележки, теперь еще эти.

– Тебе не помочь?

Он качает головой и указывает на знак над багажным коридором.

– Только лишняя волокита получится.

Появляются носильщики. Я снова спрашиваю, точно ли не нужна моя помощь.

– Ты представляешь, какой дрянью напичканы чемоданы девушек? – он улыбается. – Иди к пассажирскому выходу. Увидимся снаружи.

Я киваю и наконец отхожу, стараясь двигаться так, чтобы походка моя соответствовала новому костюму. Хорошая одежда встряхивает человека, как звонок будильника, – в ней волей-неволей ведешь себя по-другому. Сворачивая в проход для пассажиров, я уже передвигаюсь размашистым шагом. Таможенники, если они вообще смотрят в мою сторону, не делают ни единой попытки меня остановить. Интересно, какой такой властью обладает Фрэд: он ведь и вправду может приказать таможенникам не осматривать его багаж.

Осано и прочие ждут снаружи, вид у них такой, словно без руководителя они не способны организовать даже посещение уборной. Фрэд появляется минут через десять и указывает на вереницу стоящих рядом с нами автомобилей. Это, как выясняется, наши.

Пока носильщики перегружают багаж в машины, он отводит меня в сторонку.

– Мне придется на несколько часов задержаться в Женеве. Присмотри, чтобы все вели себя прилично, хорошо? Увидимся на вилле Осано.

Дождавшись, пока Луиза выберет автомобиль, я нарочно усаживаюсь в другой и Биби забираю с собой. Это «рейндж-ровер», с некоторым запозданием пристроившийся в конец вереницы машин. Выясняется, что принадлежит он Осано, за рулем сидит квадратноголовый итальянец. За пределами аэропорта снег становится заметнее. По краям дороги наметены высокие сугробы, да и горы над нами тоже все белые. Но небо по-прежнему остается чистым. Дорога к итальянской границе, не так чтобы безумно красива, но дух захватывает. Шоссе идет вверх, потом обращается в эстакаду, на гигантских опорах тянущуюся вдоль горного склона над промышленным пейзажем.

Я сижу впереди, рядом с водителем. Он смотрит прямо перед собой, за ним мне видна долина, верхушки заводских труб. Заводы, надо думать, химические, на оцинкованной стали труб красуются красные полосы. Швейцария славится своими химикатами, какой пузырек с лекарством ни возьми, на этикетке непременно обнаружится название швейцарской фирмы. Я представляю себе страну фармацевтов и банкиров. Откинувшись на сиденье, поглядываю в зеркальце заднего обзора, пытаясь понять, интересен ли этот вид Биби или Осано. Последний развалился на сиденье так, словно все оно принадлежит ему. Наверное, и принадлежит. Осано, посапывая, потирает лицо, и я понимаю, что он в стельку пьян.

Он кричит, обращаясь ко мне:

– Как тебе твой первый парижский показ, малыш?

Не знаю, говорю.

– Мне не с чем сравнивать.

Луиза, приглашая меня в Париж, пообещала, что я смогу сам выбирать показы, включая и демонстрации мужской одежды, идущие параллельно показам от кутюр. На прошлой неделе «Геральд трибюн» очень хорошо отзывалась о мужской одежде, которую демонстрировали итальянцы, но поездка в Италию была мне не по карману. Приезд в Париж стал подарком ко дню рождения – предполагалось, что Луиза будет меня развлекать, а дорогу оплатила мама. Теперь же все там продолжается без меня. Начал я с того, что гонялся за Луизой, а кончил тем, что сбежал с нею в Милан. Я уже пропустил Тома Форда, который привез в Париж свою коллекцию, Ива Сен-Лорана после заслужившего восторженные отзывы шоу, устроенного им неделю назад для Гуччи. Сам же Ив Сен-Лоран аккуратненько натянул ему нос, посетив показ соперничающего дома Диора. Я мог бы увидеть там Сен-Лорана, а приходится довольствоваться чужими рассказами о нем. Теперь я пропустил и Дриса ван Нотена, даром что Луиза обещала мне билеты на него. А был еще и Готье, вернувшийся в Париж после нескольких сезонов в Милане, и Ямамото, и Раф Симонс, и даже Пол Смит. Черпать сведения мне придется из газет, разве что читать их я буду не в Корнуолле, а в Италии. Из пропущенного мне особенно хотелось увидеть коллекции Гальяно. Я слышал, что манекенщицей у него будет Кейт Бланшет. Слухи о том, что показ Живанши закроют для всех, кроме закупщиков, оказались чистой правдой, хотя никто не знает, вызвано это разрывом Маккуина с Живанши или как-то связано с контрами между Сен-Лораном и Томом Фордом.

Осано говорит:

– Успеешь еще сравнить. Дождись только Нью-Йорка. Вот уж будет полный кошмар.

За моей спиной Биби произносит:

– На тебя, Джанни, не угодишь.

Впервые слышу, что мне, возможно, придется ехать в Нью-Йорк. У меня вдруг возникает множество вопросов, однако Осано кричит:

– Как по-твоему, сумеет Луиза уломать эту дуру Аманду, чтобы она выступила для меня в Нью-Йорке?

Так вот, значит, в чем дело. Не знаю, что ему ответить.

– Что ни говори, а она из лучших. И практически пообещала сделать это. – Осано всхрапывает, устраивается на сиденье поудобнее. – Ты умасливаешь Луизу, она умасливает Аманду.

Я стараюсь оставаться спокойным:

– Предполагается, что Луиза поехала сюда отдыхать. Ей нездоровится.

– Да? Попробуй-ка ее удержать. Какой там отдых, при ее-то амбициях, – и Осано, просунув между спинками сидений голову, добавляет: – Без обид, ладно?

От него несет бренди.

Я гляжу на дорогу, чувствуя, как на лбу у меня натягивается и подергивается кожа. Сзади Биби говорит:

– Заткнись, Джанни.

– А чего? Что есть, то и есть, – он снова начинает посапывать.

– Одной Аманды, чтобы спасти нью-йоркское шоу, не хватит, – говорит Биби. – Тебе придется найти кого-то на место Джины.

– К черту Джину. Верно, Джейми?

Я, не оглядываясь, качаю головой:

– Кто такая Джина?

– Да я тебе про нее рассказывал. Была моей помощницей, пока не ушла.

– Не помощницей, а партнершей, – говорит Биби.

– То-то и оно. Я нуждался в помощнике, а получил партнера. Вон Джейми вполне может поработать вместо нее.

Ладонь Осано ложится мне на плечо. Биби возражает: «У Джейми нет опыта», но Осано ее игнорирует. Просто трясет меня за плечо и спрашивает:

– Как насчет этого? Ты чешешь спинку мне, я тебе. Ты позаботишься о Луизе, Луиза об Аманде, а я о тебе. Звучит неплохо?

– Я не могу быть твоим помощником. Я ничего не умею.

– Ты неплохо справился в Париже. И вообще, я тебя научу.

Я оборачиваюсь:

– Заставлять Луизу сделать что-нибудь я не могу. По-моему, ей лучше бросить все и вернуться домой.

– Так ведь не бросает же, верно?

Я качаю головой:

– Нет.

– От тебя требуется только одно, – говорит Осано, – выяснить, что происходит между Луизой, Амандой и этим сучарой Этьеном.

Вот уж чего я совсем выяснять не хочу. Пусть кто-нибудь другой за меня выясняет. И делает потом что угодно. А мне бы поспать.

Машина въезжает в пронизывающий Монблан туннель, налетевший внезапно ветер больше не позволяет мне слышать ни Осано, ни Биби. Я пытаюсь изгнать из головы любые мысли, сосредоточившись на веренице оранжевых ламп в потолке туннеля. Вскоре они сливаются в стремительно летящие, вспыхивающие в глазах полосы. И я начинаю плакать, тихо, чтобы никто не услышал. Слезы приносят мне облегчение; они текут так быстро, что вскоре все лицо мое становится мокрым. Я нажимаю кнопку, опуская на пару сантиметров стекло. И ветер высушивает лицо.




Вилла Осано расположена в нескольких милях от Монблана, вблизи итальянской границы. Мы подъезжаем к ней уже в сумерках. Ночь наступает так быстро. До шоссе всего четверть мили, но виллу окружают сосны, от которых становится еще темнее.

Водители сваливают багаж на мраморный пол вестибюля. Из-за перил галереи на нас смотрит горничная, но спускаться, похоже, не собирается. Осано топчется в вестибюле, выкликая женское имя:

– Мария! Мария!

Никто не выходит.

Кроме Осано нас здесь пятеро. Он оглядывается – четыре женщины в шубках и я, одни стоят, прислонясь к двери, другие опустились на кушетку под большим зеркалом в золоченой раме.

– Сейчас Винченте поставит «рейндж-ровер», – говорит Осано, – и отнесет сумки наверх.

В конце концов появляется горничная, и Осано быстро кричит ей что-то по-итальянски. Потом поворачивается к нам и сообщает:

– Ну вот, теперь и повар исчез. Похоже, ужинать придется вне дома.

Он снова зовет Марию. И снова несколько раз упоминает Винченте.

– Мне нужно поспать, – говорю я. – Можно, я поднимусь?

– Валяй, – говорит Осано и, снова обращаясь к горничной, кричит что-то, прежде чем прибавить: – Иди за ней.

Комната моя на втором этаже. Она почти пуста – только большая двуспальная кровать, кушетка и резной платяной шкаф родом, похоже, из Шри-Ланка или какой-то другой экзотической страны. Сумочка «Свисс-Эйр» по-прежнему при мне, но, заглянув в ванную, я вижу на пушистом белом полотенце новую, еще не извлеченную из футляра зубную щетку. Присутствуют также нитка для чистки зубов и зубная паста. Устал я настолько, что не без труда вытаскиваю щетку из футляра.

Мне снится наш первый дом у дороги, которую обступали плавательные бассейны. Луиза в моем сне помолодела, хоть и не сильно. Сестре полагалось бы быть восьми-, девятилетней, а ей около пятнадцати. Она сидит на надувном круге посреди бассейна, освещенная пробивающимся сквозь зимнюю кровлю оранжевым солнцем. Тут же и мама смотрит телевизор. Что она смотрит, мне не видно, но выражение ее лица меняется от ошеломленного до подавленного, изменения совершаются долгими, медленными циклами. Я понимаю, что смотрит она, скорее всего, на Луизу, присутствующую одновременно и на экране, и в бассейне. Глядя на маму, я вспоминаю, как неспешно меняются ее настроения, – еще медленнее, чем сейчас. Она способна оставаться ошеломленной несколько лет, а потом еще несколько – подавленной.

Наполовину проснувшись, я оглядываю комнату и не узнаю ее. Жаль, что проснулся, потому что я понял, о чем мой сон. Когда-то мама, показывая мне на видео «Барона Мюнхгаузена», сказала, что нашла Луизу в море, в жемчужной раковине. В фильме был один кадр с Умой Турман, целиком слизанный с «Рождения Венеры» Сандро Боттичелли. Мама сказала мне это, объясняя, откуда взялась Луиза. А когда я спросил, откуда взялся я, ответила, что сходила на тот же пляж и, поскольку она была терпелива, волны вынесли ей еще одну раковину. В которой был я.

Биби на четвереньках стоит рядом со мной на постели.

– Господи, все простыни мокрые.

Сновидение вышло таким живым, но, поскольку я знаю, что это был всего только сон, то понимаю – у меня подскочила температура. В то же время я чувствую, что вплотную подобрался к какому-то прозрению, теперь для меня потерянному. То, что идея порождена ознобом, вовсе не означает, будто она не верна. Меня охватывает раздражение, которое я никак не могу стряхнуть.

– С тебя же течет, Джейми. О боже!

Она права, – я лежу в луже холодного пота.

– Вылезай из кровати.

– Нет.

С каждым словом Биби раздражение мое нарастает.

– Надо переменить простыни.

И я вправду не знаю, стоит ли. Неужели это с меня столько натекло? Свешиваю ноги на пол и, голый, сижу на краю кровати. В комнате вдруг становится очень холодно.

– У нас с тобой одна комната? – спрашиваю я.

– А ты против?

– Нет. Не против, – я, кажется, наконец просыпаюсь. И, разглядев Биби как следует, улыбаюсь.

– Господи, теперь тебя трясет.

Она бежит в ванную и возвращается с полотенцем.

– Завернись. С постелью я управлюсь сама. Как по-твоему, у Джанни осталась хоть какая-нибудь прислуга? Интересно, как он добился такой преданности?




7


Наихудшая часть дня – это первые минуты после пробуждения. Но для меня, просыпающегося рядом с Биби, они с каждым днем становятся все более легкими. Биби – словно одна долгая конечность, изгибающаяся внутри свободной кофты, которую она надевает на ночь, рука, снабженная собственными, обвивающими меня руками. Я жду, когда глаза мои начнут различать окружающее, когда Биби медленно возникнет из белых подушек. Утыкаюсь носом в сгиб ее локтя и вдыхаю запах другого человека. День за днем я слежу, как переводная картинка на ее плече покрывается трещинками и бледнеет, капитулируя перед заменителем мыла, которым пользуется Биби. Я могу пролежать так несколько минут, делая вид, что лишен воспоминаний, поскольку все это для меня ново.

По словам Биби, в ту первую ночь я мало что потерял. Пока я валялся в жару, все отправились в ближайший городок, горнолыжный курорт под названием Курмейер, и Осано настоял на том, что сам закажет для всех еду. Очки он оставил в машине, меню прочитать не мог и потому импровизировал, выкапывая из памяти блюда, которые пробовал когда-то. Все шло хорошо, пока память не начала его подводить – вскоре после того, как подали вино. Мне повезло, что я остался на вилле, потому что, как только жар спал, я почувствовал себя почти воскресшим.

Каждое утро я вылезаю из постели раньше Биби. В самое первое из них Биби проснулась, лишь когда я плюхнулся на пол. Спросила, что у меня с коленом. Опухоль и синяк было почти уж сошли, но потом я ввязался в драку с Луизой на полу гостиничного номера, и колено опять раздулось и посинело. Я объяснил Биби, что слетел с доски.

– Лихо. Хотя вообще-то жаль. Как же мы на лыжах будем кататься?

– Ничего страшного. Перебинтую.

Мне всегда хотелось научиться кататься на лыжах.

Пока я чищу зубы, Биби наполняет ванную паром. Всякий раз, как я наклоняюсь над раковиной, она шлепает меня по заду. Шуточка, достойная школьной раздевалки. Извинением Биби служит то, что она все еще учится в школе, весной у нее выпускные экзамены. Странно, как она меняется в горах, в ней словно проступает ее настоящий возраст. Биби отлично умеет напускать на себя надменность модели, но без этой надменности вся так и светится.

Катание на лыжах я осваиваю быстро: если это такое уж сложное дело, как же с ним другие справляются? Нельзя сказать, что я уже созрел для участия в Олимпийских играх, – колено у меня все-таки не в порядке. Но за пять дней я обживаю все спуски, какие есть вокруг городка. Когда я начинаю задирать по этому поводу нос, Биби напоминает мне, что Курмейер навряд ли может похвастаться самыми сложными в Альпах трассами. Главные его достоинства – рестораны и то, что он расположен в двух часах езды от Милана.

В те утра, когда Винченте, водитель, не нужен Осано в Милане, он отвозит нас к лыжному подъемнику. Высаживает на шоссе, и мы с Биби ковыляем по короткому склону вниз, к фуникулеру. Биби вечно жалуется на свои прокатные лыжи с ботинками, уверяя, что, будь при ней ее собственные, она бы меня обставила. Я одолел главный спуск, еще толком не научившись поворачивать, и когда Биби поинтересовалась, как мне это удалось, я ответил, что просто орал не переставая до самого низа. В конце концов, если ты падаешь, то на снег. Когда мы вечерами заходим в бар выпить по коктейлю, я слышу с разных сторон жалобы на твердый, точно бетон, снег. Мне такой что-то не попадался. Когда я падаю, снег неизменно мягок, пушист, хоть снежных баб из него лепи.

Мое лыжное снаряжение тоже взято напрокат. По вечерам, выходя в бар «Гранд-отеля», я надеваю футболку и выданный мне Фрэдом костюм. Я его то и дело отглаживаю, так что выгляжу не так уж и плохо. Зато в прокатной лыжной одежде я похожу на бродягу. Я и сноуборд пробовать не хочу, потому что слишком уж бросался бы в глаза в моем облачении счетовода из альпийской деревни. Не лучшее из извинений: ссылка на тщеславие. Собственно, кое-кто из сноубордистов выглядит так, что жуть берет, – словно их нарядили в голливудской костюмерной, чтобы они изображали толпу на концерте «Лимп Бизкит».

Есть у меня и извинение получше – Биби хочет поупражняться в спуске, а у нее всего восемь дней до возвращения в Америку и подготовки к нью-йоркским показам. Начнутся они 10 февраля с демонстрации коллекции Паффа Дэдди, которую будет транслировать телевидение. Луиза все посматривает на календарь, висящий на кухне Осано. Тоже, значит, считает оставшиеся до отъезда дни.

Луиза теперь целиком зависит от Осано. Ни в какие другие шоу она не приглашена, потому что у нее больше нет агентства. Даже на лондонской Неделе моды работы она не получит. Я знаю, сестра сообщила телефон виллы нескольким дизайнерам, однако никто ей не звонит. Я слышу, как она по два-три раза на дню спрашивает у Марии, нет ли для нее сообщений.

Луиза поднимается поздно и к завтраку выходит с такой помпой, словно ожидает от нас аплодисментов за то, что не дрыхнет целый день. Едим мы в зимнем саду, втроем, поскольку все остальные перебрались в Милан, поближе к ателье Осано. Из зимнего сада видна за покрытой снегом лужайкой цепочка сосен, с которых начинается лес. По утрам Луиза выглядит веселой, с удовольствием читает газеты, прихлебывает, чуть морщась, грейпфрутовый сок. Биби сидит рядом со мной, перед большой чашкой эспрессо. Рука, которой она обнимает меня за плечи, неизменно держит кончиками двух пальцев горящую сигарету. И когда Биби шепотком просит меня передать сахар, я всякий раз удивляюсь, почему от нее не пахнет табаком.

По вечерам настроение Луизы меняется – примерно к тому времени, когда она приканчивает свой пятый «негрони». Она вдруг наскакивает на меня, говоря, что я здесь только из-за Биби. Я отвечаю: неправда. Неправда и есть – это Биби здесь только из-за меня. Однако и я тоже поглядываю на календарь. Не то чтобы я предвкушал поездку в Нью-Йорк – и уж точно не в составе бродячего цирка Осано. Глядя на календарь, я прикидываю, сколько недель осталось до подачи документов в Сент-Мартин. Я составляю в уме расписания, вроде сооруженного мною когда-то перед сдачей выпускных экзаменов. Если я возвращусь в колледж к середине февраля, все у меня, скорее всего, получится, придется лишь попотеть. А вот семнадцатого будет уже слишком поздно.

Бар в вестибюле отеля сооружен из местного камня – гранитных глыб, на которые уложена толстая стойка из выдержанной под открытым небом сосны. Стойка выступает в зал с низкими диванчиками и восточными коврами. Заказывая напитки и записывая их на счет Осано, я всякий раз чувствую себя виноватым, впрочем, ни Биби, ни Луизу не интересует, сможет ли он оплатить счета.

Как-то я делаю попытку предостеречь их, говоря:

– Вас ничего не тревожит? Осано, похоже, на мели. Того и гляди, обанкротится, к тому же он вечно пьян.

Луиза не думает, что Осано чем-то отличается от любого другого дизайнера:

– Разве что пьет многовато. Вествуд несколько раз была на грани банкротства, даже Донна Каран. Это такие американские горки. Ты продаешься большой корпорации или находишь спонсоров, и у тебя опять куча денег.

Сообщают, что английская дизайнерша Луэлла Бартли подписала контракт с производящей аксессуары итальянской компанией «Боттега Венета», имеется также свеженький слух, будто «Луи Вюитон-Моэт-Хеннесси» вот-вот купит дом Ланвин, только что лишившийся своего главного дизайнера. Однако у Осано ситуация иная. Это не тот случай, когда месье Ланвин худо-бедно, а все-таки существует, приходит, нетвердо ступая, на заседания правления, пытается влиять на события. Я не могу представить себе никого, кто пожелал бы купить Осано, как не могу вообразить и Осано, приветствующего такое желание.

Большую часть ночей Осано проводит в Милане. Однако каждые два-три дня Винченте привозит его сюда и высаживает у «Гранд-отеля». Появляется он поздно, всегда после десяти. К этому времени Луиза уже, как правило, успевает прилепиться к какой-нибудь компании богатых молодых горнолыжников и нас с Биби покидает. Осано плюхается на одну из кушеток и посылает меня к бару за выпивкой. Прибегать к услугам официантов, медленно кружащих по вестибюлю, он не хочет. Похоже, в последние несколько недель он проникся еще пущей неприязнью к гомосексуалистам и готов на все, лишь бы уклониться от общения с барменом, единственным здесь голубым, который в шутку флиртует с ним. Возможно, законченным гомофобом Осано не стал, поскольку сцен он не закатывает и никого не оскорбляет. Просто внимание бармена, видимо, угнетает его, вгоняет в мрачное настроение, заставляя вертеть и вертеть на круглой картонной подставке бокал с «Катти Сарк».

Я спрашиваю у Биби, не кажется ли ей, что Осано мало-помалу съезжает с катушек. Она отвечает:

– Определенно. Но ты-то почему так решил?

– Он почти не разговаривает. Только бормочет что-то под нос, я как-то прислушался и обнаружил, что говорит он по-итальянски, так что я ничего не понял.

– Просто ему сейчас туго. Приходится много работать над нью-йоркским показом.

Луиза, та по-итальянски говорит превосходно – и пользуется этим, бродя по вестибюлю и настроив свои антенны на наркотики. Обнаружить компанию, у которой имеется кокаин, ей удается всегда, и скоро она ускользает в уборную. Я и не пытаюсь остановить ее, все равно не получится. Я как-то спросил у Луизы, стала бы она есть шоколад или трюфели прямо с толчка. Почему кокаин – единственный деликатес, потребляемый там, где люди мочатся? Она посмотрела на меня, как на умственно отсталого, и велела сменить пластинку. Не припоминаю, чтобы она хоть раз поговорила с Осано, и сомневаюсь, что ей известно, в каком состоянии сейчас пребывают его мозги.

Мне приходится провожать Осано по скользкой каменной дорожке от отеля до «рейндж-ровера». В один из вечеров он останавливается, и я решаю, что ему нужно отдышаться. Даже когда он начинает говорить что-то, я почти не прислушиваюсь – все равно не пойму. Но он все талдычит свое, и до меня наконец доходит – Осано задает мне вопрос: он хочет знать, получила ли Луиза от Аманды ван Хемстра окончательное подтверждение того, что Аманда выступит в его показе. Я киваю, говорю, что столковаться с Амандой сложно, но беспокоиться ему не о чем. Все вранье, от начала и до конца. На самом деле я и понятия не имею, разговаривала ли Луиза с Амандой после Парижа. Спрашивая Марию о телефонных звонках, она никогда Аманду не поминает. С другой стороны, она не поминает и Этьена, а я по какой-то причине, интуитивной, надо полагать, уверен – Луиза все еще поддерживает с ним связь. Не верится мне, будто их парижский разрыв был таким окончательным, как она утверждала.

После того как я успокаиваю Осано насчет Аманды, он с полминуты стоит, кивая. А потом говорит:

– Впрочем, теперь это, может быть, и не важно. Нью-Йорк, похоже, отменяется.

– О, – на миг я испытываю облегчение, потому что теперь ничто не мешает мне вернуться в колледж. Об Осано и его бизнесе я даже не думаю. Но тут до меня доходит: а как же Луиза? Может получиться, что я пропущу еще больше занятий, ведь возвращаться в Корнуолл она наверняка не захочет.

– Сестра знает?

Осано качает головой:

– Пока все туманно. Но мы потеряли место в «Брайант-Парк», а искать новую площадку уже поздновато.

Выясняется, что теперь все зависит от Фрэда, от того, сумеет ли он в ближайшие несколько дней найти достаточно денег.

Фрэд появляется здесь еще реже Осано. Первый молниеносный визит он наносит нам на пути из Женевы. Но, не проведя с нами даже пары часов, уезжает почти на два дня, вновь появляясь в Курмейере спустя долгое время после того, как Осано с помощниками перебираются в Милан. Когда бы Фрэд ни приехал, он неизменно знает, где мы. То ли это Мария для него шпионит, то ли он просто обходит кафе и рестораны, пока не отыскивает нас. Курмейер – городок маленький. По Фрэду никак не скажешь, что он разделяет тревоги Осано насчет денег. Если мы обедаем вместе, он заказывает блюда и забирает счет, успев еще уговорить нас попробовать две разновидности граппы. Я знаю, региональные различия значат в Италии немало, и потому предполагаю, что Фрэд северянин, уж больно много ему известно о местной еде и напитках. Однако, когда я его спрашиваю об этом, он трясет головой: нет. Он не из этих мест, а последние десять лет и вовсе провел в Штатах. Просто он рад, что снова оказался среди итальянцев.

Я Фрэду нравлюсь. Не знаю уж, чем я заслужил его дружбу. Чувство юмора у него суховатое, но таково же оно у Биби и Луизы, и то, что я его понимаю, вовсе не обязательно свидетельствует о существовании между нами каких-то особых уз. Когда Фрэд встревает в разговор сидящих за соседним столом сноубордистов, он важно кивает, расспрашивая их о «сальто-родео», «подхватах» и «группировке», – сыплет терминами с такой легкостью, что его собеседникам и в голову не приходит, будто он и понятия-то не имеет, о чем говорит. Завершив беседу, Фрэд пожимает плечами и поворачивается к нам троим. А мы, давясь хохотом, кусаем салфетки. В конце концов, я принимаю дружбу Фрэда такой, какова она есть, – ему просто-напросто нравится общество покладистых людей.

Я говорю Фрэду, что мой друг, Стэн, пришелся бы ему по душе.

Мы решаем пройтись до виллы пешком – это всего мили две; девушки уже укатили вперед на «рейндж-ровере». Фрэд идет не спеша, широко расставляя ноги, чтобы не подскользнуться на негусто посыпанной солью просеке. Идти с ним мне приятно, но я предпочел бы, чтобы он немного поторопился. Я начинаю мерзнуть, а он одет куда теплее меня – в пальто, в перчатках.

– Как твой приятель? – спрашивает он. – Его выпустили?

Ну, уж это-то Фрэду лучше знать. Он же следит за развитием дела – из-за страховки. Сообщаю, что Стэн уже вернулся в Лондон, в колледж. На прошлой неделе я пару раз разговаривал с ним. Правда, с тех пор я посадил батарейку его мобильника, так что он больше не может звонить мне и меня укорять. Да ему и не пришлось особенно стараться, чтобы я почувствовал себя виноватым в его аресте. Мне следовало дождаться его в институте. Однако и в этом случае мы могли бы разминуться. Судя по всему, Стэн, прежде чем заблудиться в коридорах, вошел в здание через задний ход. Оправдывался он тем, что не знал, на каком этаже находится кровельная терраса. Я спросил его – а на каком она обычно находится? Поинтересовался я и временем происшествия. Поскольку у меня такое ощущение, что все это было после показа, даром что начали мы его с большим опозданием.

Стэн пообещал мне только одно – матери наши о случившемся в Париже ничего не узнают. Моя и так уж обеспокоена тем, что я прогуливаю колледж. Это несмотря на то, что винить во всем ей следовало бы Луизу, которая меня сюда затащила. При каждом нашем разговоре я порываюсь позвать сестру к телефону, но мама говорить с ней не хочет.

Фрэд выслушивает меня. Он не понимает только одного:

– Почему твой друг, когда его арестовали, тащил одежду на голове?

– По-твоему, это не забавно?

Фрэд морщится, задумываясь, фары проезжающих мимо машин заливают его лицо оранжевым светом.

– Может, и забавно. Хотя, если бы он еще пел при этом…

И запевает сам, без слов – «бом, бом, бом» – безумную народную мелодию, ускоряющуюся с каждым повтором. Он еще и приплясывает между колеями, оставленными в снегу машинами, и наплечная сумка ритмично похлопывает его по бедрам.

– Не думаю, чтобы Стэн это спел, – говорю я.

– Как знать. Мелодия популярная.

– На свадьбах мафии.

– А, так вот где я ее слышал. – Фрэд хлопает себя по лбу. – Начало «Крестного отца», правильно?

Мы срезаем путь по лесу, направляясь прямиком к светящимся за деревьями огням виллы. Фрэд подбирает крепкую палку, колотит ею по стволам попадающихся навстречу елей, осыпая меня снегом. Я ухитряюсь оставаться сухим, замедляя ход и припускаясь бежать между ударами.

Удалившись от Фрэда на безопасное расстояние, я спрашиваю:

– Что ты сделал с пистолетом?

– А как по-твоему, что? Передал властям? – Он отбрасывает палку и бьет перчаткой о перчатку, стряхивая с них снег. – Полиции это, пожалуй, понравилось бы, особенно сразу после ограбления.

Да уж, вопросов к Фрэду у нее, верно, прибавилось бы.

– Так он еще у тебя? – спрашиваю я.

– У меня. – Фрэд снимает с плеча сумку и вытаскивает пухлый конверт. Окна зимнего сада Осано дают достаточно света, чтобы я смог разглядеть пистолет.

– Как же ты протащил его через службу безопасности аэропорта?

– Он был в багаже. Я про него забыл, а те его не обнаружили.

Я вспоминаю, как осторожно вел себя Фрэд на швейцарской таможне, как настаивал, что займется всем сам. Не верю я, что он забыл о пистолете. Сую руку в конверт, касаюсь пистолета, вспоминая, каким он мне показался тяжелым. Чем дольше я таскал его с собой, тем тяжелее он становился.

– Ты когда-нибудь из пистолета стрелял? – спрашивает Фрэд.

Никогда. Я качаю головой.

– Ну так попробуй.

Мне кажется, не стоит. Но Фрэд говорит:

– Да почему же нет? Мы за городом, никто не узнает.

Я вытаскиваю пистолет из конверта. Затем достаю обойму. Она аккуратно встает на место, как ей и положено, совсем как в кино.

Смотрю за деревья. В зимнем саду движутся люди, и хоть отсюда их не разглядеть, я знаю, это Осано, Биби и Луиза.

Я поднимаю ствол вверх.

– А куда стрелять?

– Не в меня и не в сторону дома. Весь остальной лес в твоем распоряжении.

Я целюсь в ближайшее дерево. Но тут же думаю, что оно, пожалуй, слишком близко – вдруг пуля отрикошетит в нас. Слегка подогнув колени, беру на мушку другой ствол, подальше. Пистолет слишком тяжел. Я меняю позу и берусь за рукоять обеими руками.

Стреляю. Отдача бьет по рукам еще до того, как я слышу выстрел. С деревьев вокруг рушится снег – скорее от звука, чем от моего попадания. Я поворачиваюсь к Фрэду, так и держа пистолет дулом кверху, вместо того чтобы опустить и прижать его к боку.

– Осторожнее.

Едва он предупреждает меня, я поскальзываюсь и, падая, вижу, как Фрэд ныряет в сторону, боясь, что я случайно пальну еще раз.

– Как ты там, Джейми? – голос его доносится из-за дерева.

Я киваю ему, говорю:

– Порядок.

– У меня немного звенит в ушах.

– Знаешь, лучше ты его забери.

Протягиваю пистолет, держа его за дуло. Фрэд уже склоняется надо мной. Берет пистолет, опускает его в конверт. Когда он складывает конверт пополам, я слышу, как лопается пузырек пластиковой оболочки. Похоже, уши не пострадали.

– Ну как? – спрашивает Фрэд.

– Не знаю. Смахивает на разочарование.

Сколько себя помню, всегда воображал, как стреляю из пистолета, но это не означает, что сегодняшний опыт переменил всю мою жизнь.

Фрэд смотрит в сторону виллы.

– Похоже, мы их напугали.

Я поднимаюсь на ноги, вглядываюсь туда же. За деревьями видны прижавшиеся к стеклам, обращенные в нашу сторону лица. Но мы же за городом, наверняка здесь время от времени постреливают по ночам.

– Когда Биби улетает в Штаты? – спрашивает Фрэд.

– Завтра.

– Будешь скучать без нее?

– Да.

– Знаешь, уже решено, в Нью-Йорк мы не едем, – говорит он. – Жаль, что копы не предъявили твоему дружку обвинение. Эти сволочи, страховая компания, стоимости похищенного так и не возместили.




8


Фрэд приехал в Курмейер, чтобы самолично сообщить дурные известия из Нью-Йорка. По дороге к вилле, я спрашиваю, не может ли он подождать, пока не ляжет сестра. Я уж как-нибудь сам расскажу ей все поутру. Даже если я не смогу сделать это деликатно, все лучше, чем узнавать такую новость на ночь глядя, пьяной да еще и под кокаином. Правда, о том, что Биби уезжает, я сестре так и не сказал. Луиза стоит на крыльце, машет на прощанье рукой. Я гляжу на нее, свернув назад голову, а потом смотрю, как она уменьшается в боковом зеркальце машины.

За рулем Винченте. Осано, по обыкновению, сидит сзади, закутавшись в меховое пальто, хоть кондиционер и включен на обогрев. Мы проезжаем миль десять, прежде чем он просит Винченте притормозить и вылезает из машины, чтобы снять пальто. Осано бросает пальто на заднее сиденье, и мы продолжаем путь. Я думал, он предложит мне поменяться местами, чтобы я смог посидеть сзади рядом с Биби. Возможно, мы расстаемся с нею надолго. Биби знает, что Нью-Йорк отменен, но хоть эта весть ее и расстроила, она сказала только:

– На конец месяца всегда остается Милан.

Я провожаю Биби до стойки регистрации. Пока проверяют ее паспорт, она покручивает мою кисть в руке, поглаживает мне ладонь, отвечая на вопросы о том, кто укладывал сумку. Для аэропортов у Биби имеется собственный ритуал – она не трогается с места, пока сумка не уползет по конвейеру в люк. Как будто это доказывает, что багаж ее доползет до того же самолета, каким полетит она сама. Убедившись, что сумка в безопасности, мы идем к выходу на посадку.

Не думаю, что хотя бы один из нас знает, что сказать. На меня накатывает желание втолковать ей, что я человек серьезный, хотя объяснить, что меня таким делает, не могу. Как только Луиза надежно устроится, я вернусь в Корнуолл. Поскольку я все еще живу с мамой, мне приходится каждый день совершать на машине часовую поездку в Фалмут. Возвращаюсь я обычно к полуночи, а вставать нужно в семь. Время подумать выпадает мне только по дороге, но какие мысли о Биби посетят меня, я не знаю. Знаю, что буду видеть сны наяву. Воображать хореографию моего выпускного показа в Сент-Мартине, с Биби на подиуме. Она будет топ-моделью, оказывающей услугу старому приятелю, сообщающей красоту моим вещам уже тем, что облачается в них. К тому времени Луиза вновь заберется на самый верх, или откроет агентство, или начнет писать о моде; и, если она попросит, Аманда ван Хемстра с удовольствием выступит в любом показе, даже в выпускном шоу младшего брата Луизы. Все трое превосходнейшим образом вписываются в нарисованный моей фантазией грандиозный финал. Фантазией, поскольку особых надежд попасть в Сент-Мартин я не питаю. Колледж в Фалмуте хорош, но его сильные стороны – это керамика и скульптура. Я остаюсь в нем чем-то вроде самоучки.

Мы целуемся. Ласковые легкие поцелуи соскальзывают с моей верхней губы на нижнюю. Длинные пальцы Биби гладят меня по затылку, мои лежат на ее пояснице – волшебное место, вроде центра пропеллера, точки, вокруг которой вот так вращается все тело Биби. Как хорошо, когда рядом есть человек, который движется ради тебя, когда знаешь кого-то так близко, что проникаешь в его тайны. Она в мои тоже проникла. Пальцы Биби нажимают на точку чуть ниже кромки волос, и я ощущаю, как напряжение мое спадает и улетучивается.

Но тут на спину мне ложится ладонь – Осано стоит сзади, тяжко дыша, выпаривая из себя вместе с потом вчерашнее спиртное. Обойдя меня, он обнимает Биби, трижды целует ее – в правую, в левую, снова в правую щеку, говорит, что она прекрасна, просто великолепна.

– Чао.

И он проталкивает ее за турникет. Я остаюсь стоять за ним, чуть скособочась, чтобы Биби видела, как я машу ей.

– Пошли, – говорит, отодвигаясь в сторону, Осано.

Биби в последний раз оглядывается на меня. И исчезает.

Осано кричит:

– Пошли, малыш. Винченте даже мотора не заглушил. Мы опаздываем.

– Куда?

– А ты думал – куда? На работу. Кому нужен Нью-Йорк, когда существуют Милан и Париж?

Я иду за ним.

Миланский аэропорт Линате расположен неподалеку от центра города. Вместо привычных длинных, пустоватых отрезков скоростных автострад мы катим по обыкновенным городским улицам, и они становятся все более тесными, а здания вокруг – все более высокими и старыми. Но затем Винченте выныривает из города. До ателье Осано нам ехать, как выясняется, еще сорок минут. Мы въезжаем в небольшую промышленную зону и в конце концов останавливаемся перед двухэтажным зданием с застекленным фасадом. Сквозь стекло видны конструкции из стальных труб, лестницы и коридоры. Тут вполне мог бы размещаться заводик, производящий застежки-молнии или компьютеры. На то, что это штаб-квартира Осано, указывает лишь бронзовая табличка с выгравированным на ней именем. Большую часть поездки Осано помалкивает. Да и теперь, выбираясь из машины и пересекая парковку, ничего мне не говорит.

Перехожу на трусцу, чтобы не отстать от него.

На лестнице Осано останавливается и спрашивает, сколько сейчас времени. Часов у меня нет, но я вспоминаю – те, что вделаны в приборный щиток «рейндж-ровера», показывали двенадцать.

– Так, у меня через полчаса совещание. Пойдем, посмотришь мастерские.

Мы входим в ярко освещенную студию – трубки дневного света на потолке, привинченные к столешницам шарнирные настольные лампы. Пятеро сидят за чертежными досками, еще десять человек кроят или шьют. Закройщики ближе всех к двери; склоняясь над большим столом с резиновым верхом, они работают с выкройками. В середине комнаты – две женщины со швейными машинками. В дальнем ее конце еще две подшивают вручную наряды, с виду почти готовые. Только этих двух я и узнаю: они летели с нами из Парижа в Женеву.

В каждой из частей комнаты свои манекены, одетые либо в бумагу, либо в приблизительно завершенные платья из дешевой ткани. На тех, что стоят в дальнем конце, платья совсем уже готовые. Оглядывая эту настоящую студию дизайнера, я гадаю, какая роль ожидает в ней меня.

Осано кивает в направлении женщины, стоящей за чертежной доской. Она всего на несколько лет старше меня, пострижена небрежно, в весьма недешевой парикмахерской. Ее высокий стул на колесиках похож на конторский, при нашем приближении она отъезжает от доски и разворачивается, чтобы поздороваться. Осано расцеловывает ее в обе щеки, называя, по-английски, «дорогушей», но меня представляет по-итальянски. Похоже, объясняет ей, что я буду работать в показе. Пока он разглядывает ее рисунок, изображающий женский костюм, женщина разглядывает меня. Я протягиваю руку.

– Рад познакомиться с вами.

– Кэти. Здравствуйте.

Не понимаю, почему меня удивляет, что она англичанка, родом откуда-то из-под Ньюкасла. Она так и не отводит от меня глаз, и я внутренне съеживаюсь.

– Мы что же, собираемся на этот раз выставлять мужскую одежду? – спрашивает она.

– Я не модель, – отвечаю я. И неизвестно зачем добавляю: – Сестра, та да.

Осано, обернувшись, говорит:

– Он будет работать со мной. Это… – он постукивает пальцем по ее рисунку, – это кусок дерьма. Где оригинал?

Кэти застывает, но тон ухитряется сохранить спокойный:

– Сейчас посмотрю.

Сунув руку под доску, она вытягивает старый конверт с карандашным наброском на обороте.

– Вот твой набросок.

Осано рассматривает собственные неразборчивые каракули. Когда он поворачивается к рисунку Кэти и говорит, что она все испортила, на лице его нет и тени смущения. Он тычет в рисунок фломастером, оставляя на бумаге сердитую россыпь точек.

– Балахон какой-то. Сколько в нем длины?

– Кончается на уровне ладоней. И это не балахон.

– Это мешок. – Осано некоторое время пыхтит. – Так не пойдет. Забудь о нем, Кэти. Надо будет еще подумать. Нью-Йорк нам все равно не светит. Теперь работаем на Милан.

Прежде чем Кэти успевает задать ему хотя бы один вопрос, начинает трезвонить мобильник. Приоткрыв рот, она оседает на стул, а Осано свирепо смотрит на нее сверху вниз. Всем, кроме него, понятно, что звонит его телефон. В конце концов Осано выуживает аппарат из кармана, отворачивается, вглядываясь в экранчик.

– Покажи тут все Джейми, – бросает он, – мне нужно поговорить.

Прежде чем отщелкнуть крышку телефона, Осано успевает пройти половину комнаты. На Кэти он только что не орал. Теперь голос его понижается до негромкой воркотни. Еще несколько шагов, и он скрывается за дверью на задах помещения.

Кэти глядит на меня.

– Чем ты, собственно, помогаешь Осано?

Понятия не имею: для меня все это полная новость. Я и работать-то до сих пор толком никогда не работал, разве что летом, в местной парусной школе. В четырнадцать лет я полгода развозил газеты – практически единственное занятие, при котором умение ездить на доске считается достоинством. На него моей квалификации хватало. А что касается индустрии моды, так я не знаю даже, как называется в ней большинство профессий. У Кэти холодные голубые глаза, жесткий взгляд, и все-таки непонятно, с чего это я так испугался. Ответить на ее вопрос мне решительно нечего.

– У Осано не хватало в Париже рабочих рук. Я помогал ему как костюмер, вот и все.

– Ты знаешь, почему у нас не хватает рабочих рук? Осано умудрился выставить Джину. А только она и была способна организовать здесь хоть что-то. Опыт у тебя какой-нибудь есть?

Я пожимаю плечами.

Кэти не единственный в студии Осано человек из Англии. Одна из закройщиц родилась в Кардиффе. Обе они учились в хороших колледжах, Кэти в Сент-Мартине, Ронда в Ноттингеме. Две портнихи – француженки, а остальные все – итальянки. Кэти говорит, что работает у Осано год, впрочем, наняла ее теперь уже исчезнувшая Джина. В последние два месяца Кэти каждый божий день тратит по нескольку часов, отвечая на звонки из модных изданий и отрицая, что марка Осано вот-вот прекратит свое существование. Причина, по которой в Париж отправились столь немногие, в том, что они сильно отстали от графика Недель моды, вот и пришлось почти всем остаться в Италии.

С Джиной Осано рассорился в Нью-Йорке. Кэти там тоже была. Она говорит, что Осано пытался собрать деньги, используя в качестве дополнительного обеспечения магазин, арендуемый им в Нью-Йорке. Видимо, срок аренды был настолько краток, что собрал Осано всего ничего, а если он не вернет долги, это поставит под удар его розничные продажи – единственный источник наличных, какой у него имеется.

– Осано сидел по уши в переговорах, и Джине приходилось управлять нью-йоркским магазином и руководить работой в Милане. И как только Осано находил людей, готовых его финансировать, он закатывал для них прием и так напивался, что они отваливали. А потом Луиза, мать ее за ноги, Гринхол переширялась, и больше мы о них вообще не слышали.

Ну что тут скажешь? Я молчу, Кэти и Ронда тоже. Теперь обе уставились на меня.

– Знаешь… а ты очень похож на Луизу.

Я киваю.

– Да? – Придется сдаваться. – Ну я, вроде как, ее брат. Сами понимаете.

– А, черт! И что ты теперь собираешься сделать? Налить кислоты в наш бачок с питьевой водой?

Не отвечая, я опускаю взгляд на стол. Резиновую столешницу покрывают бумажные выкройки, приколотые к куску золотистой ткани. Целый рулон ее лежит на дальнем конце стола рядом с еще одним, тоже золотистым, но искрящимся ярче, и третьим – темно-красным, такую ткань использовал в восьмидесятых Терри Мюглер. Выкройки схожи с парижской коллекцией Осано, хотя материал другой.

– Очередные тоги?

Кэти смотрит на стол. Похоже, на миг ее охватывает удивление, но тут она вспоминает, что я был на парижском показе.

– Такова в этом году его манера.

– Если честно, – говорит Ронда, – это идея Джины. Но, делая по четыре коллекции за сезон, много ли нового выдумаешь?

Я снова оглядываю стол. Выкройки не совсем такие, как у моделей, которые я видел в Париже. Если оставить в стороне брючные пары, основных стилей здесь два: асимметричная, спадающая с плеч композиция и другая, со сложными, стянутыми тесьмой воротниками хомутиком. Оба работают, только если туго шнуровать манекенщиц.

– Нет, эти получше, – говорю я. – В них больше от стиля «ампир».

На парижском шоу была похожая модель. Помню, как изменилось настроение публики, когда ее показали. Аплодисменты стали погромче, и камеры вспыхивали чаще. Возможно, аплодисменты предназначались Аманде, все-таки звезда, – возвращаясь с подиума, она, казалось, плыла над полом. Я говорю Кэти:

– Платье в этом роде очень хорошо приняли в Париже.

– Это я уже поняла. Осано пересматривает коллекцию, хочет, чтобы подобных моделей было больше. Наверное, на Джину в последнюю минуту накатило вдохновение.

– А ткань кто выбирал?

– О, ну как же! Тут уж сработала безошибочная рука Осано.

Ронда чувствует себя неловко. Касается плеча Кэти, пытаясь удержать ее от неприкрытой критики Осано.

– Может, и имеет смысл делать много коллекций, это позволяет прилаживаться к разным рынкам.

– Угу. Если ты Армани, то можешь мыслить глобально. Да только у нас и на один показ людей не хватает.

– Так, может, и хорошо, что Фрэд не сумел набрать достаточно денег для нью-йоркского показа?

Как только я произношу это, Кэти и Ронда начинают смотреть на меня так, будто я обладаю неведомыми им сведениями. Они все еще относятся ко мне с подозрением, однако тут есть что-то еще, мне непонятное. Даже я это улавливаю.

– Кто он такой, этот Фрэд?

– Вы что же, с ним не знакомы? – Я перевожу взгляд с Кэти на Ронду. Обе отрицательно качают головами.

– Он начал работать на Осано только после ухода Джины, а здесь ни разу не появлялся.

Я рассказываю им о Фрэде, что знаю. Я, может, и разливался бы соловьем, да только для связного рассказа мне слишком мало известно. То, что Фрэд с Осано знакомы всего лишь месяц, меня поразило, но я стараюсь этого не показать. После окончания разговора с Кэти и Рондой мне остается только одно – слоняться по студии. Больше всего меня интересуют француженки-белошвейки, но они заняты аппликациями, и наблюдать за ними – примерно то же, что наблюдать за работой мультипликаторов с пластилином: процесс до того тягомотный, что сил нет смотреть. Чего бы мне действительно хотелось, так это взять какое-нибудь платье, распороть его и выяснить, из каких частей оно состоит: я делал это с костюмами, которые покупал на дешевых распродажах и в благотворительных магазинчиках. Но я понимаю, это не та помощь, какая от меня требуется: до показа в Милане осталось всего двадцать дней.

Осано отсутствует уже почти час, когда я решаю заглянуть на склад, расположенный на первом этаже. Это кладбище погибших нарядов, образцов из прошлых коллекций, отправленных на вешалку и забытых. Я провожу ладонью по ткани, воображая себя первым, кто потревожил их с той поры, как они сюда попали. Пытаюсь сыграть в игру «Угадай год, назови дизайнера». Одежда снабжена бумажными бирками, но на них значатся не даты, а коды, так что определить, прав я или нет, невозможно. Многие дизайнеры образцы распродают. Осано же либо предпочитает не делать свои эксперименты всеобщим достоянием, либо не нашел магазинов, через которые он мог бы прибыльно их продать. Чем больше я узнаю об организации Осано, тем ясней понимаю, что проблемы у него возникли уже давным-давно. Возможно, Фрэд – выбор не из лучших, однако деятельный человек Осано необходим.

На первых одежных стойках, которые мне подворачиваются, висят модели Джины, тут я не сомневаюсь. Им, вероятно, года два-три, то есть от четырех до шести сезонов. Вытягиваю шоколадно-коричневое платье из джерси с низким поясом и обвислым, преувеличенного размера воротом «поло». Затем, через несколько стоек, костюм из двух предметов, иронически старообразный, примерно такой, в каком можно представить себе Нэнси Рейган. В моделях этих чувствуются идеи и стили, считавшиеся передовыми несколько лет назад. Я приписываю их Джине, потому что и вообразить не могу Осано обращающим внимание на новейшие веяния либо старающимся угнаться за ними. Я другое дело. Я читаю журналы мод с таким же энтузиазмом, с каким иные листают музыкальные издания. Но, глядя на эти модели, я понимаю, что у многознания есть и оборотная сторона. Они так несхожи, лишены единой направляющей идеи, драматической индивидуальности, необходимой в каждой коллекции. Опять-таки тут есть нечто общее с музыкой. Если я слышу не похожий ни на один знакомый мне голос – голос, в котором звучит неподдельное чувство, я понимаю – этого певца ждет великое будущее, пусть даже то, что он поет, не очень мне нравится. То же и с великими дизайнерами – у каждого неизменно имеется идея столь яркая, что ее уже нипочем не забудешь. В работах Дольче и Габбана присутствует доведенное до последней грани гомосексуальное чувство. Хельмут Ланг, может, и австриец, но мундиры он создает совершенно прусские, доходя до таких элементов экипировки, как наколенники или ремни, которые не позволяют фалдам хлопать даже на ураганном ветру. Готье любит английскую готику, и хоть в последнее время его модели сдвинулись по шкале времени вверх, именно этот образ запал мне в душу. Армани делал костюмы для «Американского жиголо» и «Неприкасаемых», на нем лежит отпечаток высокого Голливуда. Как и на Прада, но это уже версия 2.0 – новый, цифровой Голливуд. Версаче уверял, что сама идея «знаменитости» целиком придумана им, и ему хватало дерзости держаться за нее. Дрис ван Нотен бельгиец, но ухитряется быть одновременно и мягким, и суровым.

Возможно, проблема Джины в том, что она работала на Осано и не могла выразить себя, используя его имя. Да и одежды эти, так или иначе, всего только образцы. Идеи, в конечном итоге отвергнутые. Однако, столкнувшись с этой эклектикой, с набором идей, позаимствованных из стиля «ретро» и поданных с определенной иронией, я вспоминаю о некоторых чертах английского характера. О принципе сдержанности: давнем стереотипе, требующем сохранять дистанцию между собой и своими чувствами. Быть англичанином означает еще и выражаться строго определенным образом, пользуясь словами осмотрительно и иронично. Лучшие английские модельеры вовсе не обязательно являются образцами сдержанности, и все же им присуща тенденция моделирования скорее головного, чем подлинно чувственного. Вивьен Вествуд, к примеру, принадлежит к числу иконоборцев; использует ли она тартан, или сооружает турнюры, или воспроизводит на груди манекенщиц классические полотна, ее, похоже, по-настоящему увлекает столкновение различных мотивов, а не их красота. Пол Смит ухитряется превозносить романтику английской мужской одежды, вызывая в воображении образ молодого плейбоя, кого-то вроде Майкла Кэйна шестидесятых годов. И в обоих случаях модели почти неизменно лучше выражаются в словах, чем в тканях.

Возможно, этот вариант англичанства и не имеет таких уж глубоких корней. Ироническое выхватывание стилей, производимое наобум, и их смешение может быть и временным этапом, вовсе не исключено, что он подходит к концу. Я могу с легкостью указать иные ролевые модели, того же Александра Маккуина. Или объявить себя британцем, если существование в качестве англичанина обратится в помеху. Хотя, вообще-то говоря, сама идея кутюрье создана англичанином, Фредериком Чарльзом Уэртом из Лондона, – правда, чтобы открыть салон, ему пришлось перебраться в Париж.

По мере того как я углубляюсь в хранилище, мне начинают попадаться образцы самого Осано. Я видел его модели прежде, пусть только на фотографиях, и забыть его стиль не смогу теперь никогда. Его огненные краски, тончайшие ткани, заполнить которые способно лишь эротическое воображение, – настоящему, живому телу это не по силам. Проблемы Осано как дизайнера необычны – и почти противоположны проблемам англичан. Его модели рождаются не в голове, их создает чистая чувственность. А я уверен, что чувственность Осано давным-давно перегорела. Других людей он почти не замечает, но не из-за самовлюбленности. Он то и дело разглядывает себя в зеркалах, однако лишь потому, что ему стыдно.

Если Осано утратил интерес к женщинам, возможно, ему стоило бы подумать о мужской одежде. Я продолжаю рыться на стойках, надеясь отыскать что-нибудь для себя. По крайней мере другой костюм, чтобы отправить тот, что на мне, в чистку. Впрочем, найти здесь что-либо я не надеюсь. С мужчинами Осано в ладу еще меньше, если это возможно, чем с женщинами. И Фрэд, и Этьен вгоняют его в угрюмость, ему с ними неуютно. Когда мы ехали в ателье, я чувствовал за его дружелюбной болтовней напряжение. Даже водитель его, Винченте, действует ему на нервы. В ночь после парижского шоу, когда он растянулся с бутылкой шампанского на кровати Луизы, Осано сумел разговориться со мной. Однако я на тридцать лет моложе да еще и смотрел на него снизу вверх. К тому же он был пьян.

Перебираю стойки в надежде найти костюм, который мне удастся переделать. Хранилище завершается сдвижной стальной дверью на роликах, достаточно большой, чтобы пропустить автофургон. Около нее расположен еще один комплект одежных стоек, на которые вещи набросаны как попало, без бирок и кодов. Мне хватает одного взгляда, чтобы узнать их.

Это парижская коллекция, в целости и сохранности пребывающая на принадлежащем Осано складе. Не могу сказать, что я сильно удивляюсь, поняв: кража совершена кем-то из своих.




9


Сегодня Осано возвращаться на виллу не хочет. Из своего кабинета он выскакивает в спешке – я в это время готовлю «эспрессо» для белошвеек и завариваю липтоновский «Желтый ярлык» для англичанок, пытаясь понять, знает ли кто-нибудь из них об украденной коллекции, сваленной внизу, на складе. Осано кричит, чтобы я бросал все, мы едем в Милан. До Курмейера слишком далеко:

– Я не могу тратить на это время.

Что-то в том же роде, только по-итальянски, он говорит и Винченте, уставясь ему в затылок.

Ни что его так рассердило, ни почему мы не можем вернуться на виллу, Осано не сообщает. Разговаривать ему не хочется – на всем пути от промзоны до города он обращается ко мне от силы с двумя словами. Я беспокоюсь о Луизе, в одиночестве оставленной в горах. Если она заскучает, то, глядишь, пригласит Этьена, чтобы тот побыл с нею, а он накачает ее наркотиками похуже кокаина.

Я пытаюсь заговорить с Осано, но он мотает головой и надевает темные очки. Затянутое тучами небо уже становится сумеречным, но очки мне нравятся. Впервые вижу на Осано нечто такое, что с удовольствием носил бы сам. Классическая итальянская модель: маленькие плотно прилегающие к лицу с висящими на золотой проволочной оправе эллиптическими стеклами – такие могли бы носить герои nouvelle vague.[17 - Новая волна (фр.).] Мне приходит на ум Жан-Поль Бельмондо, его глаза, мечущиеся за стеклами очков, когда он с тоской говорит об Америке и Италии – так, словно дом его мечты находится где-то между ними. Не понимая, что он давно уже в этом доме, что в нем-то и живет – в своем собственном варианте Парижа. И у Осано глаза тоже мечутся, однако, о чем он думает, я и вообразить не могу.

Я уже был однажды в Милане, и хоть плохо помню город, все-таки узнаю поворот на виа Алессандро Мандзони, когда мы проплываем мимо верхнего ее конца. Проехав еще немного, Винченте сворачивает налево, во двор старого палаццо, притормаживая, чтобы дать мужчине в темном костюме открыть чугунные ворота. Двор окружают крытые аркады на каменных колоннах, в середине его бьет фонтан. Вместо стоянки для автомобилей здесь мог бы размещаться прекрасный сад. На желтоватом булыжнике стоят еще три машины – «феррари», маленький «фиат» и «лексус», – напоминая о том, что в этих строениях живут и работают люди. Палаццо разделено на офисы и квартиры, Осано принадлежит пентхауз. Входя в лифт, он кивает привратнику. И наконец-то, повернувшись ко мне, говорит:

– Ну, так будешь у меня работать?

– Что?

– Ты же видел, что там творится. Никому нельзя доверять.

– Ты хочешь, чтобы я шпионил за твоим персоналом?

Осано тычет в воздух ключом от квартиры.

– И про Фрэда не забудь, про Фрэда. Главное для тебя – приглядывать за ним.

Осано отпирает дверь и уходит от меня по коридору. Прежде чем я решаюсь войти, он уже скрывается за углом. Я тащусь следом, но, не догнав его, сворачиваю под аркой в гостиную, она же кабинет. Квартира совсем не такая, какой я ее себе представлял. Загородная вилла Осано оставляет ощущение дома, предназначенного для отдыха, – броская смесь современности и Востока. Я думал, что и миланская его квартира окажется современной, выдержанной, быть может, в духе семидесятых – годов его наибольшего успеха. Однако квартира скорее английская, почти профессорская. В гостиной стоят темно-красные кожаные кресла с глубоко вдавленными в кожу пуговками – мебель, обычно мелькающая в мыльных операх, когда действие переносится в аристократические клубы и профессорские университетов. Просидев в одном из них минут сорок пять, я начинаю думать, что кресла эти, в конце концов, не так уж и ужасны. В них гораздо удобнее, чем я ожидал.

Вдоль стен кабинета выстроились книжные шкафы. Присутствие книг меня не удивляет, однако я полагал, что Осано воспользуется ими как элементом декоративным: несколько фотоальбомов и монографий по искусству, классики в кожаных перелетах, расставленные в строгом порядке. Между тем полки Осано заполнены мешаниной книг в бумажных и твердых обложках, и расположение их определено скорее порядком чтения, чем художником по интерьеру. Я считаю себя человеком начитанным, впрочем, все относительно, у лучшего моего друга и вовсе дислексия. Осано – игрок другой лиги: даже когда мне попадается на этих полках знакомый автор, выясняется, что книг им написано куда больше, чем я полагал. Похоже, Осано тяготеет к полным собраниям.

Я размышляю о сделанном им предложении, о том, как ему отказать, и потому далеко не сразу обнаруживаю, что библиотеке Осано присуща некая странность. Каждая книга издана на родном языке автора: французском, итальянском, испанском, немецком, английском. Чехов, правда, по-итальянски, а полное собрание Фрейда – в английской серии «Пеликан». Возможно, тут намеренно подчеркнута манера дизайнера – перевернутые вверх ногами корешки создают в окружающем их хаосе цветовые пятна.

Осано наконец возвращается с графином виски в руке. Графин прямоугольный, с глубоким резным узором – знак того, что Осано с чрезмерной серьезностью относится к академическому облику своего кабинета. Он обходит меня, направляясь к буфету, а я остаюсь сидеть, вглядываясь в краски Фрейда.

– Позвони сестре, – он бросает мне переносной телефон. Я ловлю трубку в воздухе.

– Зачем? – Позвонить-то Луизе нужно, хотя бы ради того, чтобы сказать, что к ночи я не вернусь. Однако я понимаю, что просьба Осано вызвана вовсе не этим.

– Аманда выступает в Нью-Йорке у Ральфа Лорена, это уже решено. Теперь я узнал еще, что, вернувшись сюда, она подпишет контракт с Берарди.

Я качаю головой, как бы задумавшись, а на деле – просто пытаясь выиграть время. Осано человек по природе своей не лукавый – в противном случае трудно было б сказать, когда он начинает двуличничать. Но в эту минуту с ним определенно творится нечто странное.

– Есть же и другие модели.

– Таких, что способны пропихнуть мою коллекцию во все журналы и в половину газет мира и при этом согласны получать по таксе, немного. – Осано пробегается пальцами по одной стороне лица. Я где-то читал, что лжецы вечно играют со своими физиономиями.

– А если заменить ее какой-нибудь знаменитостью?

– Одной из итальянских девиц, излагающих по ящику прогнозы погоды? Или из тех, что ахают над призами в телевикторинах? Такую мне раздобыть труда не составит. Да только ни один американский журнал не напечатает ее фотографию.

Он окунает палец в виски, протирает им один из коренных зубов. Я понимаю, что у него и вправду неладно с зубами, может быть, даже абсцесс. Возможно, потому он и кажется таким замкнутым.

– Тут нужна знаменитость, признанная Америкой. Или хотя бы дочь американской знаменитости. Да и что такое, черт побери, знаменитость? Знакомая Донателлы. Почему в Америке больше почти нет настоящих звезд?

– А кто настоящая американская звезда?

– Чака Хан. Я с ней однажды встречался. Какая красавица! И ростом-то от силы метра полтора. Вот почему мы используем моделей. – Осано убежденно кивает. Но кончает тем, что трясет головой. – Они совсем как белые мыши – смазливы, неотличимы одна от другой, и каждая спит со всеми остальными. Но без них не обойтись. Позвони сестре.

– Давай сначала поговорим о моей работе.

– А, ну правильно. И что? Торговаться будем? Хочешь вытянуть из меня побольше?

Я объясняю:

– Мне не нужна работа, Осано. Я хочу вернуться домой.

– Правда? – он оседает в кресле пониже. – Черт бы подрал эту зубную боль.

Выходит, я был прав.

– Я хочу поступить в колледж, Джанни. И должен подать документы в этом месяце.

– Мне казалось, ты собираешься стать дизайнером.

– Собираюсь. Потому и поступаю в Сент-Мартин.

– Плюнь на него. Поработай у меня.

Я начинаю оправдываться:

– Сент-Мартин лучше всех остальных.

– Да и хрен с ним. Самое лучшее – поднабраться опыта. Сколько тебе сейчас, двадцать один, двадцать два? – Я его не поправляю. – Если и поступишь туда, ко времени выпуска тебе будет двадцать пять. И никто твоего дипломного показа не увидит, значит, никто и денег не даст. Кончится тем, что ты станешь искать работу: ровно такую, какую я тебе предлагаю. А там скоро и тридцать стукнет, опыта у тебя будет хоть отбавляй, но ни одной собственной коллекции. А только такой опыт в счет и идет.

– Если я стану сейчас работать у тебя, я такого опыта тоже не получу.

– Послушай. Поработай у меня два года. Я сам договорюсь с Сент-Мартином, напрямую, тебя примут на магистерский курс. Так что колледж ты закончишь ровно тогда же, да только у тебя будет диплом магистра, будут связи и твой выпускной показ не пройдет незамеченным.

– Как, интересно, я стану магистром, не получив бакалавра?

– А как Александр Маккуин стал магистром, не закончив даже средней школы? – У Осано на все есть ответ. – Если тебе нужен диплом, поступи в Миланский университет. То, что ты будешь делать у меня, зачтется как курсовые модели – за два года наберешь все, что требуется для диплома.

Этот спор он выиграл. Сдается, мне следует поблагодарить его за предложенную работу. Да он это и сам понимает.

– Если тебе действительно нужен диплом, валяй по моим стопам: Римский университет, выпуск семьдесят второго, антропология. Я серьезно. Надеюсь, тебе она принесет столько же пользы, сколько принесла мне. – Осано набирает в рот виски, полощет зубы. Он понимает, что я на крючке. – Позвони сестре.

Для быстрого набора номера виллы надо нажать двойку. Я уж почти и нажимаю. Но останавливаюсь.

– Луизе придется переехать в Милан.

– Зачем?

– Потому что я здесь. Как мне присматривать за ней, если она в горах?

– Ну и пусть там сидит. И в неприятности не вляпается, и обдумать все успеет.

Вот тут до меня и доходит. Не по причине зубной боли производит он такое странное впечатление, а потому, что норовит словчить. Он хочет, чтобы я стал его шпионом в Милане. И чтобы Луиза скучала в Курмейере, томилась одиночеством, пока не решится сделать то, что требуется Осано. Мы обратимся в узников, осуществляющих его планы.

– Ты думаешь, Луиза не отыщет себе неприятностей в Курмейере? – теперь я и впрямь разозлился. – Там же отдыхают богатые люди, а она вольна будет делать, что ей в голову взбредет. Нет уж, пусть переезжает в Милан.

Осано не отвечает, он лишь наполняет свой стакан и взмахивает графином в мою сторону. Я качаю головой. Пить я не хочу. Хотя Осано, возможно, попросту тянет время, чтобы подумать, потому что в конце концов он говорит:

– Утром Винченте привезет ее сюда.




Осано решает, что жить все мы будем в его квартире, – во всяком случае, пока не завершатся показы. Каждое утро я, просыпаясь, стараюсь, как могу, приладиться к предстоящему дню. У меня есть собственный ритуал, никак не связанный с чужой для меня спальней; даже дома я почти каждое утро проделываю одно и то же. Лежу ничком в постели и воображаю, как кто-то стреляет из винтовки мне в спину. Часть обряда состоит в том, чтобы точно представить себе выбранную стрелком точку на спине, – слева от позвоночника, под лопаткой. Теперь, стрельнув из пистолета, я могу вообразить даже звук. Я лежу неподвижно, ощущая, как вес моего тела проминает кровать, и представляя, как пуля разрывает его. Я знаю, звучит все это ужасно. Но я часто просыпаюсь в настроении настолько подавленном, что такие фантазии кажутся мне простейшим способом встряхнуться и успокоиться.

Под душем я провожу времени совсем немного, не считая тех дней, когда бреюсь. Потом быстро прохожу коридором, чтобы позавтракать с Осано. Он либо читает итальянские газеты, либо просматривает, пользуясь лежащим на обеденном столе карманным компьютером, интернетовское издание «Women's Wear Daily». Когда в Нью-Йорке начинаются показы, он пересказывает мне то, что пишет о них пресса. Я слушаю и прикидываю, как приняли бы нашу коллекцию. Я уже думаю о ее показе как о «нашем», о том, в чем я принимаю деятельное участие. Правда состоит в том, что наши непростые обстоятельства начинают меня доставать. Однако в отвратительное настроение я раз за разом впадаю отнюдь не из-за работы. Сдается мне, что я просто впитываю в себя окружающее, а потом, достигнув состояния, когда меня начинает распирать то, что я и хотел бы сказать, да не могу, выворачиваю мое недовольство наизнанку. И принимаюсь играть в игру типа «а-чтоб-я-пропал».

Это не значит, будто я утрачиваю способность действовать или что кто-то, взглянув на меня, может сразу сказать – бедненький. Когда Осано начинает переводить для меня итальянские отзывы либо разворачивает газетный лист, показывая мне снимки, я действительно весь обращаюсь во внимание. Он читает мне статьи Сьюзи Менкес, демонстрирует фотографии моделей: Кимберли Стюарт, дочери Рода Стюарта, или Элизабет Джаггер, дочери Мика и Джерри.

Он бросает косой взгляд на интервью с Парис Хилтон, наследницей владельца сети отелей, в просматриваемом мной экземпляре «Гардиан» и бормочет:

– А сестру ее как зовут? Бангкок?

Мне попадается фотография Биби в бронзоватом вечернем платье, сделанная на показе Каролины Херрера. Выглядит Биби замечательно – тело рассекает снимок по диагонали, уравновешенное, но выглядящее так, словно потяни его, и оно тут же вымахнет за край фотографии. Я вспоминаю, насколько более легкими казались мне утренние часы, когда она была рядом. Впрочем, рядом красуется куда более броская фотография Аманды ван Хемстра, выступающей в шоу Ральфа Лорена. Она присутствует во всех газетах – английских и итальянских. Осано долго разглядывает ее, потом отбрасывает газету. И говорит:

– Коллекции в этом роде на редкость профессиональны, но профессиональность в данном случае – не более чем умение завладеть вниманием рынка: сделать коллекцию, которую можно описать в двух-трех словах. В этом году, например: клуб наездников.

На Аманде мужской жокейский камзол и бриджи с вшитыми вдоль бедер накладками из мягкой кожи. Одежда для верховой езды.

– Как описать Ива Сен-Лорана? Когда он на пике, слов попросту нет. Но даже когда он из рук вон плох, сказать можно только одно – это Сен-Лоран.

К концу завтрака Осано неизменно ухитряется впасть в дурное настроение. Винченте увозит нас в девять утра – слишком рано, чтобы я успел повидаться с Луизой. Я так ни разу и не услышал ее шагов, звука спускаемой в туалете воды или шелеста душа. Однако в каждый обеденный перерыв я заимствую у кого-нибудь из работающих в ателье машину и еду в Милан, чтобы встретиться с нею. Работницы ателье ссужают мне автомобили при первой же просьбе. Все они так легко расстаются со своими машинами. Человеку, привыкшему к тому, как к машинам относятся англичане, это поначалу кажется странным, но, с другой стороны, это всего лишь автомобили, не более.

С парковкой тут большие проблемы, я всегда оставляю машину во дворе палаццо и встречаюсь с Луизой либо в отеле «Четыре времени года» на виа Джезу, либо в новом универмаге Армани на виа Алессандро Мандзони. Армани владеет магазином на паях с «Сони», там имеется бар, где можно полакомиться японской лапшой. Он-то и становится обычным местом наших встреч. Нам даже удается поесть здесь. Хотя времени на это у меня всего ничего – дорога в город и обратно оставляет мне не более двадцати свободных минут.

День Луиза проводит в приготовлениях к вечеру. А я – слушая Осано. Проходит неделя, прежде чем я усваиваю, что он пытается по моим «хмм», «э-э» и движениям головы понять, что я думаю о его моделях. Не веря в умение Осано понимать язык жестов, я говорю ему правду. Я тоже работаю – не над настоящей коллекцией, а над примерными вариантами: крою из обычной плотной хлопчатобумажной ткани и пристраиваю с помощью булавок на манекены. Работаю я быстро, главным образом потому, что навыков и мастерства, которые могли бы затормозить работу, у меня нет. Впрочем, в одном я хорош – в умении добиться от Осано точных объяснений. Что касается набросков, тут он не силен, – чтобы понять, чего он хочет, его приходится дотошно расспрашивать. Возможно, наброски Осано дурны потому, что он и сам не вполне представляет, что ему нужно, – когда он стоит рядом с тобой и воодушевленно размахивает руками, они становятся намного понятнее. Скоро я начинаю таскаться за ним по ателье, чтобы в тех случаях, когда у него возникает желание поговорить с кем-либо, подпитывать его вопросами, которых собеседники ему задавать не станут. Его обращение с сотрудниками способно лишь выбить их из рабочей колеи. Надеюсь, мне удается вести себя достаточно дружелюбно для того, чтобы меня терпели, не считая всего только мальчиком на побегушках. Впрочем, для верности я рассказываю об Осано столько баек, сколько могу.

Я сообщаю всем о неспособности Осано запоминать лица людей и вообще отличать одного человека от другого. Официанты неизменно выводят его из себя, потому что он не может запомнить, кто у него принял заказ и кто принес вино. О его суеверности: Осано громогласно объявляет себя атеистом, однако в спальне его висит африканское изваяние, к которому он относится примерно так же, как католик к Мадонне. Ежедневно он совершает один и тот же ритуал: делает неопределенный жест, что-то вроде экономичной версии крестного знамения, потом целует кончики пальцев и прикасается к округлому, плодовитому животу скульптуры. И вид при этом имеет болезненно виноватый.

Или о его боязни дантистов, которую я обнаружил, потому что мне пришлось сопровождать его к зубному врачу в качестве стороннего наблюдателя. Как будто если дантист напортачит, я сумею это заметить.

По вечерам Осано ведет меня в один из своих излюбленных ресторанов. Дома у него готовить некому, а горничную он держит только на вилле, где бывает редко. Как-то за ужином я узнаю, что прежде палаццо целиком принадлежало ему. Ателье размещалось на первом из трех этажей, а сам он жил прямо над магазином. Потом пришлось экономить, и в конце концов он перебрался в промышленную зону. На улицах, окружающих его жилище, расположены штаб-квартиры «Прада», «Армани», Джанфранко Ферре, «Феррагамо» и прочих.

Осано уплетает уже четвертое блюдо из заказанных им пяти, тогда как я до сих пор не справился со своими двумя. Он уже потребовал принести третью бутылку вина. Я же выпил всего два бокала. Губы Осано, покрытые красными пятнами «Вальполичеллы», раздуты, сложены в неловкую улыбку – следствие укола новокаина, который сделал ему зубной врач. Никто бы сейчас не принял его за элегантного кутюрье, хоть я и знаю, что у него все еще имеются личные клиенты – примерки он производит на квартире, новое местоположение его ателье держится в строжайшем секрете.

Осано вдруг замирает, измельчая ножом кусочек голубиного мяса. Готовится задать мне вопрос. Я ожидаю чего-то обычного: его боязнь, что еда мне не понравится, испарилась раньше, чем я добрался до второго блюда. Однако он спрашивает:

– От Фрэда ничего не слышно?

Накануне мы оба видели Фрэда. Он заскочил на квартиру Осано еще до того, как Винченте повез нас на работу. Поэтому я отрицательно качаю головой.

– Он тебе не звонил?

– Он звонил в ателье. И я соединил его с тобой.

Осано кивает.

– Ты знаешь, что он получил страховку?

Об этом я не слышал.

– Хорошая новость.

– Да уж.

Мы сидим, кивая друг другу. Не зря, значит, мы тратим на коллекцию столько сил.

– Знаешь, как я познакомился с Фрэдом? – спрашивает Осано.

– В Нью-Йорке, после ухода Джины?

– У меня была встреча с денежными людьми. Ничего из нее не вышло, они не способны понять сути нашего дела. Но после нее Фрэд позвонил мне и сказал, что слышал о моих проблемах. И что мог бы поискать для меня деньги.

– А где он услышал о твоих проблемах?

– Мне потребовалось время, чтобы выяснить это. Фрэд был телохранителем одного из тех денежных мешков: собственно, он присутствовал на встрече, только я не обратил на него внимания. Потом Фрэд пришел ко мне с предложением – он будет в течение года финансировать мои показы, весенне-летний и осенне-зимний. И после каждого успешного шоу получать акции моей компании.

– Да, но как финансировать-то? Жульничая со страховкой? – Тут я спохватываюсь. Я так и не сказал Осано, что обнаружил в его ателье украденную коллекцию. А насколько Осано осведомлен о методах Фрэда, мне неизвестно.

Осано кивает.

– Ага, я слышал, коллекцию удалось вернуть. Впрочем, страховка выплачена, зачем теперь углубляться в технические сложности? Фрэд хорошо поработал, особенно если учесть отсутствие у него средств. Но так это продолжаться не может.

Лицо Осано снова приобретает хитрое выражение, губа, в которую был сделан укол, отвисает, впуская струю вина в рот. Не нравится мне ход его мыслей – он уже прикидывает, как облапошить Фрэда. Внезапно двухлетняя работа в Милане перестает казаться мне привлекательной. Я вспоминаю, в чем состоял начальный план Осано: держать Луизу в Курмейере, пока я буду жить под его присмотром в Милане.

И я решаю, что самое для меня лучшее – это как можно скорее вернуть настоящий паспорт. Если нам придется сваливать отсюда, я предпочел бы не полагаться на итальянскую подделку.




Отобедав с Осано, я отправляюсь к Луизе – пешком или на трамвае. Бары, в которых она встречается с друзьями, расположены либо в юго-западной части города, рядом с каналами, либо на одной из сторон квадрата «Джардини Пабличи», неподалеку от печально известного ночного клуба «Голливуд». Оба эти места изрядно удалены от quadrilatero d'oro,[18 - Золотой квартал (ит.).] того квартала, в котором сосредоточены ателье дизайнеров. Знакомых у Луизы в Милане полным-полно – стилисты, фотографы, но также и студенты, и продавцы, и какие-то неведомо чем занимающиеся скользкие типы. Людей, реально работающих с дизайнерами, среди них немного, а почему, непонятно, – при ее-то превосходном итальянском. Пока мы с Луизой бродим из бара в бар, я стараюсь, как могу, освоиться с этим языком. Некоторые из заведений вполне изысканны, другие достаточно ободранны, чтоб быть молодежными клубами, и нам, несмотря на холодную погоду, приходится торчать в окружении самокатов на улице, слушая непрестанный писк сотовых телефонов. В темном баре, который был бы вполне под стать старому готическому клубу, Луиза просит меня взять что-нибудь выпить, а сама ускользает в туалет с мужиком, называющим себя пиарщиком – термин он использует английский, но, боюсь, не совсем точно. Я стою у имитирующей сталагмит колонны из стеклопластика, прислушиваясь к ведущимся вокруг разговорам, а глаза мои не отрываются от двери уборной в ожидании, когда из нее появится, пошмыгивая носом, Луиза.

Как правило, я отваливаю еще до того, как Луиза перебирается в тот или иной ночной клуб. Если попасть на последний трамвай я не успеваю, то топаю к дому Осано пешком. Итальянцы считают Милан некрасивым, вероятно, их избаловали другие города Италии: он бывает прекрасным, когда идешь по нему ночью, даже в дождь. Выходя из Порта-Тичинезе, я пробегаюсь под триумфальной аркой и поднимаюсь по улице, вдоль которой выстроились коринфские колонны – все, что осталось от римского храма. Фары автомобилей отбрасывают тени на колонны по другую сторону улицы. Считаю шаги, медленно приближаясь к кафедральному собору. Одним таким утром было уже почти светло, и звуки моих шагов по цветным плитам площади поднимали в воздух тучи голубей. Пролетев перед фасадом собора, они садились на другой стороне площади.

После собора я продолжаю путь по обращенной в пешеходную торговой улице, через Сан-Бабила, на каждом шагу минуя магазины, названия которых можно увидеть в любом уголке мира, хотя настоящее место их здесь, в Милане.

К моему возвращению в квартиру Осано обычно уже спит. Случается, что я какое-то время сижу в гостиной, надеясь, что гудение во всем моем теле прекратится и оно начнет расслабляться, приготовляясь ко сну. Почти каждый раз я что-то читаю. Поначалу я брал какой-нибудь французский роман, но, прочитав на ночь несколько абзацев, все потом забывал. Теперь читаю у Фрейда истории болезней, смахивающие на короткие сказки, – по одной на ночь. Затем ухожу к себе, чищу зубы и ложусь.

Всякую ночь я предаюсь разного рода фантазиям. Скажем, утыкаюсь носом в подушку и воображаю себя умирающим от удушья. Или размышляю о машине, которая могла бы погрузить меня в сон. Вообще-то таких машин множество, – одни изобретены американскими и голландскими врачами, сторонниками эвтаназии, другие, взятые из книги какого-то японца, я отыскал в Интернете, третьи использовались в Штатах – для смертной казни. От этих меня в особенности пробирает дрожь, поскольку с их помощью умерщвляли людей, вовсе не обязательно желавших смерти. В электрическом стуле так часто ломается что-нибудь, да и сама процедура тянется так долго, что стул кажется пыточной машиной, для которой убиение человека – всего лишь побочный эффект. Я помню доклады «Эмнисти интернешнл» о том, как израильские секретные службы применяли при допросах пытки электротоком, и рассказы о голых железных кроватях, на которые подавалось напряжение, – ими пользовался режим генерала Пиночета в Чили. Газовая камера все-таки лучше, как и легкая смерть от включенного в закрытом гараже автомобильного двигателя. Однако страшнее всего смерть от укола. Я представляю, как бьющегося человека привязывают к кровати, не позволяя ему отвести взгляд от иглы, которую втыкают в его вену, обращенную годами пьянства, злоупотребления наркотиками и дурным питанием в затвердевший канат.

Самое лучшее – это, наверное, гильотина, не понимаю, отчего ею не пользуются в странах вроде Китая, Саудовской Аравии и Соединенных Штатов – там, где каждый год казнят сотни людей. Я думаю, американцы предпочитают закапывать мертвецов в целом виде – по соображениям религиозным или желая избавить родных покойника от лицезрения обезглавленного трупа. Но тогда непонятно, почему они используют электрический стул, от которого на теле остаются обширные ожоги да еще и глаза у казнимого лопаются. И газ, и яд тоже оставляют на коже следы. Мне кажется, иллюзия гигиеничной смерти американцам дороже, чем стремление к гуманности. Это их метод маркетинга смерти.

Мне необходимо заранее подготовить сценарий моей казни. Иногда я спохватываюсь – упущена какая-то мелкая техническая подробность, – и мне приходится начинать все сначала, проверяя правильность каждой детали. Если этого не сделать, все может пойти насмарку.

Мои фантазии выглядят более пугающими, чем они есть на самом деле. Не так уж и отличаются они от текстов, которые распевают группы металлистов. Впрочем, лучше всякого другого меня убаюкивает диск с музыкой RZA из фильма «Пес-призрак: Путь самурая». Между музыкальными номерами голос Фореста Уитакера читает выдержки из «Хагакурэ»: «Путь самурая отыскивается в смерти. Следует каждодневно медитировать, размышляя о ее неизбежности. Во всякий день, когда тело и разум пребывают в мире, должно думать о том, как тебя пронзит стрела, пуля, копье или меч. Как унесут нахлынувшие волны. Как тебя бросят в самую середину большого костра. Как поразит молния. Убьет великое землетрясение. Как ты упадешь с обрыва высотой в тысячу футов. Погибнешь от болезни. Совершишь после смерти хозяина харакири. И во всякий день каждый должен неизменно взирать на себя как на покойника».

Впервые услышав эти слова, я испытал такой подъем – даром что в подлинность их не поверил. Решил, что они написаны Джимом Джармушом для фильма. Теперь-то я знаю, что это не так: они действительно взяты из кодекса самураев. В фильме их читают за кадром, а в аннотации к диску указаны и первоисточник, и переводчик. Но, лежа в спальне, я думаю, что Джармуш все-таки кое-что присочинил, уж больно длинный получился перечень. Впрочем, это пошло ему на пользу – стало еще смешнее. Это что-то вроде мантры, и срабатывает примерно как слова «Bonjour tristesse»,[19 - Здравствуй, грусть (фр.).] когда я каждое утро произношу их, глядя на себя в зеркало ванной.

Я часто слушаю этот диск. Читаемые Уитакером куски текста создают ощущение отрешенности. Если бы я смог как-то высказать мои чувства, они уже не порождали бы тайной мании, от которой мне не по силам избавиться. Вся суть в медитации, я просто проделываю нечто, помогающее мне расслабиться. Пожелай я умереть, сделал бы это с легкостью. И, начиная засыпать, я выбрасываю все эти мысли из головы.




10


Уик-энд после нью-йоркской Недели моды и перед началом лондонской дается Луизе тяжело. Газеты печатают фотографии трех самых известных английских моделей – Стеллы Теннант, Эрин О'Коннор и Карен Элсон, позирующих на единственном нью-йоркском шоу, бросая вызов показываемым там и сям коллекциям типа «Манхэттен-отправляется-в-Гэмпшир». Альтернативной коллекции «Ньюйоркец», представляемой той или иной английской моделью, присуща невротичная, утонченная сексуальность – минимум одежды, в обтяжку, с разрезами и молниями. С коротенькими рукавами драчливой девки или чрезмерно длинными – девки ширяющейся. Луиза могла бы выступить в этом показе и выглядела бы при этом более невротичной, сексуальной, драчливой, а возможно, и более переширявшейся, чем Стелла, Эрин или Карен.

В эту субботу я провожу на работе лишь половину дня, а потом, вместо того чтобы встретиться с Луизой в магазине либо отеле, возвращаюсь на квартиру, где она сидит за завтраком, орошая злыми слезами репортажи о показах мод. Не нужно никакой братской интуиции, чтобы понять, в чем дело.

– Для Лондона еще не слишком поздно, Луиза.

– Поздно.

– Но после Нью-Йорка перспективы Лондона улучшились. В газетах пишут, что тамошние показы будут поинтереснее. Я уверен, ты сможешь найти работу.

– Я же тебе говорю. Слишком поздно. – Голос ее звучит непреклонно. Однако она тут же спрашивает: – Что у нас с деньгами?

Это я и сам хотел бы знать. У меня ни гроша, за работу, которую я делаю для Осано, мне ничего не платят. Хотя, может, Фрэд одолжит мне денег, если я придумаю, что предложить ему взамен.

– Сколько-то я, наверное, смогу раздобыть.

– Только не у Осано. Он так и будет держать нас в заложниках, пока я не уломаю Аманду выступить в его говенном показе.

Она права.

– Аманда уже дала какой-нибудь ответ?

Луиза пожимает плечами:

– Обещала дать завтра.

Она что-то скрывает, но я понимаю, что вытянуть из нее ничего не смогу. Я спрашиваю, не хочет ли она отправиться со мной в город, – нет, не хочет. Уверен, она отправилась бы куда угодно, лишь бы не встречаться с Осано. Но ничего не говорю. Мне-то в любом случае надо бежать, чтобы поспеть до закрытия на Центральный почтамт, что на пьяцца Эдисон. Добравшись до его запертых дверей, я дивлюсь, зачем вообще было пытаться сюда попасть. В Италии существует особая система: любая контора закрывается именно в тот миг, в какой она оказывается вам нужной. Я надеялся получить мой паспорт, посланный Стэном не к Осано, а на почтамт. Опасаясь, что Стэн напутает с адресом, я позвонил ему в студию при колледже и сказал, чтобы он попросил написать адрес кого-нибудь другого.

– Например? – спросил Стэн.

– Например, человека, не страдающего дислексией, – ответил я.

Стэн положил трубку рядом с аппаратом, некоторое время я прислушивался к звукам какой-то возни, к возгласам, потом он вернулся и сказал, что, вроде как, есть тут одна не пораженная дислексией скульпторша, трудится над магистерской диссертацией. Мне придется подождать, пока он ее отыщет.

Милан начинает готовиться к Неделе моды. Целая куча показов состоится в «Фиера», гигантском выставочном центре в западной части города. Впрочем, некоторые общественные здания и музеи также закрываются, чтобы загодя подготовить интерьеры к приемам. У принадлежащих дизайнерам палаццо припарковываются автофургоны, из которых выгружают растения в горшках и осветительное оборудование. Начинают съезжаться и манекенщицы, все больше бледные девчушки из Восточной Европы. По городу ползут жутковатые слухи: о пятнадцатилетней словацкой модели, которую во время последних октябрьских показов изнасиловали в ночном клубе сразу трое. Говорят, будто городская прокуратура намерена выдвинуть обвинения против ее агентства – предполагается, что агентства обязаны выделять для молоденьких манекенщиц сопровождающих. Судя по тому, что я видел и слышал, выходя вечерами с Луизой, эти самые сопровождающие и снабжают ее кокаином.

В остальном же в городе тихо. Туристы сюда в середине февраля не приезжают. Обнаружив, что некоторые музеи закрываются, я решаю попытаться заказать по телефону билет на осмотр «Тайной вечери» Леонардо да Винчи и получаю его на тот же день, мне остается только подождать два часа. К церкви я иду не спеша, останавливаюсь, чтобы выпить «эспрессо» или купить совершенно не нужные мне сигареты, и всю дорогу думаю о черепашках-ниндзя. Придя на место, я обнаруживаю, что в экскурсии участвуют еще пятнадцать американцев – простые люди, не богачи, которых я обычно встречаю в Европе. Узнав, что билеты обратно не принимают, они затевают свару с кассиршей. У них два лишних. И я вдруг соображаю, что все они итальянского происхождения – хотя таких воплей и визгов я пока ни от одного миланца не слышал. Не считая Осано.

Несколько томительных минут мы ждем у дверей старой трапезной Санта-Мариа делла Грациа – и не только потому, что они оборудованы переходным шлюзом с задвижными дверьми, совсем как на космических кораблях. Американцы вдруг притихают. Не думаю, что хоть кто-то из нас представляет себе, какое впечатление произведет на него фреска, поэтому все мы немного тревожимся. Переминаемся с ноги на ногу в ожидании события, которое, возможно, перевернет всю нашу жизнь. А тут еще сомнения на свой счет: так ли уж мы хороши и тонки, чтобы впитать трансцендентальный опыт? Какое уж тут спокойствие? Затем мы проходим через шлюз – и вот она, перед нами: «Тайная вечеря», занимающая всю стену.

Фреске присуща непосредственная кинематографическая мощь; даже размеры ее те же, что у широкого экрана. И в ней так много мыслей и сюжетов, что сразу разобраться в них невозможно. Взгляд мой блуждает по фреске взад-вперед, просто пытаясь освоиться с нею, а тем временем в сознание мое понемногу просачивается трагедия преданного Христа. Со спутниками моими я не разговариваю, но, отступив на шаг, чтобы спросить себя, что же я на самом-то деле думаю, я понимаю: картина овладела ими, как овладела мной. Но совершенно не так, как я себе представлял.

Стэну ни за что не понять, почему я ценю моду больше, чем живопись или скульптуру. С его точки зрения, мода до настоящего искусства не дотягивает. Он догматик и потому оперирует черно-белыми понятиями великого искусства и полного дерьма. Я знаю, склонность к сомнениям свойственна мне в большей мере, чем Стэну. Потому-то мода и важна для меня. Я не догматик, а стало быть, не уверен в своем вкусе. В реальной жизни мы норовим отогнать сомнения, иначе они погубили бы нас. А в мире моды приходится рисковать, выставляя их на всеобщее обозрение. Вот это я и чувствую, вглядываясь в «Тайную вечерю» вместе с людьми, с которыми у меня нет ничего общего. Наши страхи не покинули нас, но, вместо того чтобы загонять их поглубже в себя, мы позволяем им ожить, играть, переливаясь красками, пока они не обращаются в нечто иное. Красота, порожденная страхами: это и есть трансцендентальный опыт?

Домой я прихожу в состоянии и издерганном, и приподнятом: меня распирают идеи. Луизы нет, никакой записки с указаниями, где ее искать, она не оставила. Мне-то плевать, а вот Осано рассержен. Он хочет, чтобы Луиза наконец определенно сказала ему: выступит Аманда ван Хемстра в его показе или не выступит? Я пробую успокоить его, уверяя, что точно мы это узнаем завтра. Но ему все равно хочется увидеть Луизу.

В эту ночь она в квартиру не возвращается, а мне приходится приглядывать за Осано, пока тот, мертвецки пьяный, не убредает в свою спальню.




Луиза звонит в воскресенье, после ланча. Когда до Осано доходит, с кем я разговариваю, он произносит:

– Спроси у нее. На этот раз я серьезно.

– Ему нужно знать насчет Аманды.

– Он рядом?

– Да.

– Ладно. Тогда помолчи минутку и послушай. Похоже, мы смогли бы все провернуть, но только Осано придется самому поговорить с Этьеном.

– С Этьеном!

Вот это я зря. Стоящий рядом со мной Осано взрывается:

– Этот говнюк!

– Убеди его, – говорит Луиза. – Около полуночи Этьен будет в «Голливуде», добейся, чтобы и Осано туда пришел.

Я знаю, Осано и помыслить противно о том, что придется тащиться в «Голливуд». Спрашиваю Луизу:

– Это и вправду сработает?

– Надейся, для тебя же так лучше будет. Я слышала, Аманда должна подписать завтра контракт на выступление у Берарди, значит, необходимо все уладить сегодня.

Я вешаю трубку и все рассказываю Осано.

– «Голливуд»? Да разве там можно разговаривать? – Осано делает большой глоток вина, которым у него заканчивается ланч. – Этот ублюдок знает, как выставить меня курам на смех. Явится туда на три часа позже. А тем временем все будут пялиться на меня и гадать, почему Осано дожидается бездельника фотографа.

Он плюхается в одно из кожаных кресел и погружается в размышления; я почти вижу, как над головой его колышется облачко с надписями внутри.

– У меня сегодня совещание с одними финансистами. Отправляйся в эту дурацкую дискотеку и, когда Этьен припрется, позвони мне.

– Ладно, – отвечаю. И тут же спрашиваю: – А кто они?

Осано молча глядит на меня, явно что-то прикидывая. Я все еще чувствую, что в основном он мне доверяет.

– Финансисты – это такие люди с деньгами. Вообще-то они занимаются спекуляциями, но еще и владеют кое-чем в Интернете.

– Это одно из достижений Фрэда?

– Это одно из достижений, о которых Фрэд ничего не знает. – В глазах Осано появляется удрученное выражение. – И лучше, чтобы не узнал. Фрэд держит мое шоу на плаву. Но дальше так продолжаться не может.

Обедаем мы в «Багутте», ресторане двадцатых годов, расположенном вблизи квартиры Осано. В такой близи, что мы отправляемся туда пешком. Все магазины закрыты, но внутри них сияет свет. И на улицах царит оживление. Множество людей прохаживаются по тротуарам, беседуя по двое, по трое, выгуливая собак. Похоже, в городе нет ни одного человека, способного пройти, не остановившись, мимо магазинной витрины. Опять-таки Осано и здесь является исключением. Он практически ни на что не обращает внимания, однако шагает так медленно, что я успеваю внимательно разглядывать витрины. Правда, один раз он останавливается – перед витриной новехонького магазина Пола Смита в палаццо Галларати Скотти. Первую свою витрину Смит заполнил мятыми номерами «Файненшл таймс». На Осано эта шуточка впечатления не производит.

В ресторане Осано, не заглядывая в меню, быстро заказывает еду. Когда я пытаюсь встретиться глазами с официантом, чтобы задать ему несколько вопросов, а уж после сделать заказ, Осано говорит, что все уже для меня выбрал.

– Тебе не кажется, что у меня это получится лучше? Как-никак я тут двадцать пять лет кормлюсь.

Пока мы едим, я размышляю о предстоящем разрыве с Фрэдом и о том, так ли он опасен, как мне кажется. Не знаю, насколько осведомлен Осано о том, что произошло в Женевском аэропорту. Думаю, Фрэд вез украденную коллекцию на борту нашего самолета и предпочел сесть в Женеве, чтобы не дать итальянцам зарегистрировать содержимое нашего багажа.

– Чем живет Фрэд, – спрашиваю я, – пока он собирает деньги для твоего показа?

– Контрабандой, – отвечает Осано. – Это его повседневная работа.

Я разеваю рот. Способность справляться с вилкой покидает меня, брызги летят с нее на белую скатерть. Осано смеется.

– Решил, что Фрэд наркотики перевозит? Ни боже мой. Он занимается контрабандой денег.

– О…

Не знаю, существуют ли какие-нибудь законы относительно ввоза и вывоза денег из Парижа. Или Швейцарии, коли на то пошло.

– И для кого он их возит?

– Для американцев. Подробностями я не интересовался. – Осано кусочком хлеба собирает с тарелки смесь масла и трав – все, что осталось от морского окуня. – Да ты не волнуйся. Фрэд, может, и жулик, но не больший, чем палаточники на рынке. Не гангстер.

Вот тут-то я и понимаю, что Осано ничего толком не знает. Он живет в собственном мире, где люди вроде него одерживают верх, как бы ни были они пьяны и беспомощны. Осано человек интеллигентный, возможно, не менее интеллигентный, чем любой другой современный дизайнер. Он, похоже, так и не избавился от усвоенной в университете привычки допоздна засиживаться с друзьями, рассказывая, что он прочитал и что узнал. Обнаружив, что каждую ночь, перед тем как лечь, я читаю его Фрейда, он устраивает мне экзамен. Задает вопросы о сознательном и бессознательном, оспаривает мои толкования. Он нравится мне. Однако Осано – из тех друзей, которых стараешься избегать, и я сознаю, что он быстро лишается всякой симпатии, какую испытывала к нему индустрия моды. Чем меньше следит он за ней, тем в большей изоляции оказывается. И уж совсем не стоит ему относиться к Фрэду с такой беспечностью.

Я желаю Осано удачи с его потенциальными спонсорами. Встреча у них назначена на 10.30, время довольно позднее. Я почему-то полагал, будто бизнесмены блюдут рабочее время, и уж тем более по воскресеньям. Видимо, сведения у меня неверные. Милан похож на Канны в пору кинофестиваля – огромная ярмарка, где люди назначают встречи как получится, во всякое время суток. И это при том, что до Недели моды еще остается семь дней.

Прежде чем усесться в такси, Осано вручает мне мобильный телефон и дает номер, по которому его можно будет найти.

Времени чуть-чуть больше десяти, в «Голливуде» мне нечего будет делать еще два часа. Мало что нагоняет такое беспросветное чувство одиночества, как посещение ночного клуба без какой ни на есть компании. Поэтому я иду пешком. Сворачиваю налево, в надежде обнаружить залитые светом витрины и какое-нибудь подходящее кафе. И тут же испытываю разочарование, потому что никакого выбора я не вижу. Лучше всего было бы отыскать что-нибудь совсем новое, но, однако ж, вполне миланское. Иду дальше, бракуя каждый встречающийся на пути бар, и наконец решаю, что забрел куда-то не туда. Прыгаю в трамвай, идущий к Порта-Тичинезе, – оттуда уже рукой подать до баров, по которым меня таскала Луиза. Выбираю наобум один – смахивающий на университетскую столовку ресторанчик с вылепленной в виде огромной руки колонной посередке, подпирающей потолок.

Скоро в Милан приедет Биби. За последнюю неделю она звонила всего два раза и, поскольку в Лондон она не собиралась, обещала появиться в Милане за несколько дней до начала показов. Она не совсем уверена в своем расписании. Ожидая, пока мне нальют апельсинового соку, я перебираю воспоминания о нашем с ней катании на лыжах. Сижу, глядя в окно на прохожих.

И вижу Луизу.

Я бегу к дверям, выглядываю на улицу. С ней была какая-то женщина, почти уверен, что Аманда ван Хемстра. Мне хочется догнать ее, но за стойкой торчит, не сводя с меня глаз, бармен. Перед ним – мой апельсиновый сок на бумажном кружке. Побежать назад, отдать ему деньги и откланяться? Однако, еще раз оглядев улицу, я никакой Луизы не вижу. Я могу и не найти ее, сколько б ни бегал туда-сюда. И я возвращаюсь к табурету у стойки.

До ночного клуба я добираюсь ровно в полночь. В нем пока еще пустовато. Я чувствую себя не очень уютно, главным образом из-за моей одежды. К тому же под костюмом на мне все еще вчерашнее белье и носки. Дома у Осано валялись две футболки моего размера, так и не вытащенные из пластиковых пакетов. Одна из них сейчас на мне, но больше я у него ничего просить не стал. Подхожу к бару, беру ром с колой и забиваюсь, чтобы выпить его, в угол потемнее. Наверное, Осано прав, Этьен подождет часов до трех утра, а там уж и объявится. Долго мне тут придется сидеть.

Когда начинает звонить мобильник, я решаю, что это Осано. Нажимаю на кнопку и слышу короткую взрывчатую итальянскую фразу. Смысла ее я не понимаю, зато понимаю, что это Фрэд.

– Осано здесь нет. Это Джейми.

– Джейми? А где Осано?

– С ним я встречусь попозже.

Чем занят Осано, я Фрэду не говорю. Зачем? А насчет Этьена и о том, что Осано послал меня сюда, рассказываю, объясняя, что он не хотел терять лицо, ожидая тут в одиночестве.

– Сволочь этот ваш Этьен. Если Осано просто поползает перед ним на брюхе, это делу не поможет. Тут надо подумать.

Фрэд думает, мурлыча какую-то мелодию, потом начинает напевать. Я удивлен: это «Седлая время», группа «Блэкбокс».

Вскоре он говорит:

– Ладно. Я смогу добраться к тебе за пару часов. Если Этьен появится первым, задержи его до моего прихода.

– А как быть с Осано?

– Позвони ему, скажи, что план изменился.

Фрэд отключается.

Я тут же звоню Осано, рассказываю о новом плане. Услышав, что я разговаривал с Фрэдом, он приходит в волнение, но стоит ему полностью уяснить ситуацию, и в голосе его проступает неподдельное облегчение.

– Хорошо. Пусть Фрэд разбирается, это по его части. Только не говори ему, с кем я тут беседую. Не то башку оторву.

Услышав это, я чувствую, как у меня стягивает на лице кожу. Ему вовсе не нужно было мне угрожать. Уж как-нибудь не проболтался бы.

Ночной клуб постепенно заполняется, но только мужчинами. Я тут самый молодой, моложе остальных лет на десять; по-моему, средний возраст присутствующих – где-то около тридцати пяти. Когда появляются женщины, то появляются они все сразу, как будто автобус подъехал к дверям и высадил их. И все до единой модели. Не важно, сколько раз я уже видел целую стаю манекенщиц, сомневаюсь, что когда-нибудь они перестанут меня поражать. Группа из двадцати с чем-то высоких и стройных женщин в возрасте от пятнадцати до двадцати пяти – зрелище впечатляющее. Дух захватывает. Ты можешь считать, что они не в твоем вкусе, что ты предпочел бы кого-нибудь вроде Лил Ким или Кристины Ричи, Кэтрин Кинер или Дебби Харри, – не важно, стоит тебе увидеть скопление манекенщиц, и тут же голова идет кругом. А если еще и время ночное и все они приодеты пошикарнее, так можно и вовсе очуметь.

Ясно, что мужчины ожидали их появления. Мужчины поднимаются на ноги, выползают из затененных уголков клуба, занимают места позаметнее. Делают они это неспешно, как в замедленной съемке. Но делают все. Не исключено, что и я начал двигаться медленнее. До меня доходит, что каждый из тех, кто меня окружает, пытается привлечь внимание нескольких мужчин, пришедших вместе с моделями. Какой-то стоящий невдалеке от меня дядя, на вид бизнесмен, красивый мужик лет сорока, ухитряется одновременно указать на кожаную угловую банкетку и посигналить бармену. Жесты его точно рассчитаны – он и объясняет одному из спутников манекенщиц, где сидит, и при этом заказывает шампанское. К нему подгоняют стайку моделей, он представляется, неторопливо обходя их одну за одной. Знакомство еще не завершается, а уже появляются бутылки шампанского. Похоже, бизнесмен намерен несколько позже забрать одну из моделей домой. Он обходителен, богат, красив – нужно время, чтобы понять, какое он по сути своей ничтожество.

Я наконец понимаю, что происходит. Ночной клуб подряжает мужиков, чтобы те приводили сюда манекенщиц. Все они похожи один на другого, всем немного за двадцать, и различить их можно разве что по прическам. Все в бородках – от шкиперских до мушкетерских. В замысловатых бакенбардах их чуется отзвук восьмидесятых – у некоторых они похожи на стилеты, в таких щеголял в старых клипах певец из «Ультравокс». Наблюдаются также собранные в хвостики волосы, а равно и навощенные ангельские локоны. При таком обилии взаимозаменяемых мужиков Этьена я замечаю не сразу. Он сидит в нише с двумя несовершеннолетними модельками, на столе перед ним камера, пальцы Этьена постукивают по чехлу с объективами, на который девушки ну никак не обращают внимания.

Я проскальзываю в их кабинку и улыбаюсь девушкам:

– Привет, я Джейми.

Этьен меряет меня взглядом из-под тяжелых, приопущенных век. Теоретически безразличным, но я чувствую, Этьену не по себе. Надо было ему опустить веки пониже.

Девушки представляются – Дженни, Софи. Обе говорят на превосходном английском, но, правда, с датским акцентом.

– А ты здесь зачем? – спрашивает Этьен.

– Осано попросил дождаться тебя. – О Фрэде я решаю умолчать. – У него совещание, которое затянется допоздна.

– Ему лучше прийти сюда, пока я не отыскал себе занятие поинтереснее, – и он слегка поводит головой в сторону одной из датчанок.

Спрашиваю:

– Могу я угостить всех выпивкой?

– Ага. Сделай одолжение.

Девушки предпочитают водку с тоником. Этьен – «Джим Бим». Иду с деньгами Осано к бару и через несколько минут возвращаюсь. Этьен уже что-то шепчет на ухо одной из девушек. Подруга ее сидит как на иголках, поскольку ее вдруг исключили из разговора. Они такие молоденькие, интересно, это первая их серьезная Неделя моды? Не думаю, что подруги они близкие, – было бы слишком большим совпадением, если б они знали друг дружку еще до того, как попасть в списки агентств. Наверное, на это Этьен и рассчитывал, подцепив для надежности сразу двух.

Этьен вываливается из кабинки, девушка выпархивает за ним. Подружка спрашивает – куда она?

За нее отвечает Этьен:

– Потанцевать.

Врет, конечно. На площадке для танцев пусто, а Этьен здесь не для того, чтобы разогревать публику. Да и направляются они к туалетам, значит, скорее всего, он предложил ей попробовать наркоты.

Девушка смотрит на меня, улыбаясь храброй улыбкой. Спрашивает, не фотограф ли я.

– Нет. Я… – первый раз мне приходится говорить о работе, и я вдруг смущаюсь, слушая собственный голос, – …я работаю ассистентом Джанни Осано. Только что начал.

– Тебе сколько?

– Двадцать. Исполнилось недели две назад.

– А Этьену?

– Не знаю.

– Дженни четырнадцать.

Проходит несколько секунд, прежде чем я соображаю, что рот хорошо бы закрыть. Непонятно, что меня так удивило; я и сам не так уж давно учился в четвертом классе. И возможно, выделывал в четырнадцать вещи похуже тех, которыми Дженни займется сейчас с Этьеном в уборной. И все-таки не думаю, что я вправе сидеть здесь, пока это происходит.

– Я сейчас, – говорю.

Когда я толкаю дверь уборной, девушка вплотную следует за мной. Догадаться, где они, не составляет труда – заперта только одна кабинка. Ну, и что дальше?

Я останавливаюсь. Софи не сводит с меня глаз. В тишине мы слышим голос Этьена:

– Давай еще разок. А я поссу, раз уж мы здесь.

Вот вам один из способов ненавязчиво привлечь свой пенис к участию в происходящем. Не скажу, что самый классический. Я на цыпочках приближаюсь к дверце кабинки и с помощью монеты отодвигаю задвижку.

Дверца распахивается.

Заглянув внутрь, я больше всего сожалею, что на глаза мне первым делом попадается член Этьена. Ясное дело, Этьен им размахивает, однако я мог бы и не опускать взгляд так низко.

Гнусная ухмылка немедля сползает с физиономии Этьена; миг, и выражение ее становится потрясенным. Потрясена и Дженни. Впрочем, когда она выскальзывает из кабинки и присоединяется к Софи, лицо ее выражает облегчение. Девушки устремляются к выходу, оглядываются, проталкиваясь в дверь. Не знаю почему, но вид у обеих виноватый. Бессмыслица какая-то.

Я не пытаюсь притвориться, будто дверца кабинки не была заперта. Просто присаживаюсь на раковину умывальника. Этьен застегивает молнию, втягивает носом с крышки бачка порошок, оставленный Дженни.

Делая шаг ко мне, он вытирает нос тыльной стороной ладони.

– Мистер долбаный Белый Рыцарь.

Сложен Этьен не так уж и крепко, и рост у нас примерно одинаковый, однако мне почему-то кажется, что если он на меня полезет, то без труда поднимет в воздух. Хотя я почти уверен – не полезет.

– Предполагается, что ты – тот, кто доставит нам Аманду, – говорю я. – Если ты будешь трахать школьниц, она может рассердиться.

– С чего бы этой шалаве сердиться? – Он пощипывает пальцами нос, шмыгает. В глазах его стоят слезы. Если кокаин у него столь низкого качества, значит, Этьен занимает место в самом конце цепочки, по которой распространяются наркотики: просто подъедает остатки.

– Я о том, что она, наверное, сильно втюрилась в тебя, если готова отказаться от контракта с Берарди и работать у Осано.

– Так она это не ради меня. Все устроила сестрица твоя. Аманда выступит у Осано только потому, что Луиза ее попросила.

Это у меня в голове не укладывается.

– Тогда при чем тут ты?

– Я должен заставить Осано выписать чек. До тех пор, пока я получаю от него магарыч, Луиза будет из кожи лезть, чтобы Аманда вертела своей усталой задницей на его показе. – Теперь Этьен, оттягивая веки, разглядывает в зеркале свои глаза. – Я на мели. Представляешь?

Вероятно, я слишком медленно соображаю.

– Значит, Луизе достаточно было попросить – и Аманда выступила бы в шоу, однако она устроила так, чтобы еще и тебе заплатили. – При произнесении вслух в этих словах появляется смысл. – А ты поделишься с Луизой.

То есть Луиза пытается вытрясти из Осано побольше денег, а тот об этом не знает. На самом деле Осано ей даже благодарен. Вполне в духе моей сестрицы.

Этьен кивает:

– Ее идея.

– А почему ты на мели?

– Остался на бобах после Нью-Йорка. Кто-то пустил слух, будто я пытался отодрать дочку редактора «Вог», вот и приходится пока что отсиживаться в кустах, – он пожимает плечами. – Поганое дело.

– Сколько ты хотел запросить?

– Тебе это знать не обязательно.

– Ладно. – Я потираю запястье. Часов у меня нет. – Который час?

– Часа два, наверное. Не знаю.

Я говорю:

– Осано не придет. Вместо него вот-вот появится Фрэд.

Этьен перестает возиться со своей физиономией. Заглядывает мне в глаза:

– Что?

По крайности, он понял, что это серьезно.

– Фрэда тебе не надуть, – говорю я. – Он сразу все просечет.

– Фрэд мне не нравится, – Этьен качает головой.

– Ты просто объясни ему, что Осано не разобрался в ситуации. Скажи, что пришел подтвердить согласие Аманды.

– А от кого же я, едрена мать, деньги получу?

– Забудь про деньги?

Произношу это вопросительным тоном. Понимая, что попытка запугать его никакого впечатления на Этьена не произведет. Но надо же, чтобы до него дошло как следует. По моим прикидкам, Фрэду понадобилось бы пять минут, чтобы вытрясти из Этьена всю правду.

– Как же, жди, – говорит он. – А если эта сука Фрэд тронет меня хоть пальцем, я сделаю все, чтобы Аманда никогда больше у Осано не выступала.

Ситуация становится по-настоящему неуправляемой.

– Брось, Этьен. Луиза все равно уговорит Аманду выступить. Фрэд ее заставит.

Он бросает на меня разъяренный взгляд.

– Не уговорит, если я ей не велю. А Фрэд пусть делает что хочет. Луиза все еще висит у меня на конце.

Никогда не слышал француза, произносящего «У меня на конце». При французском акценте звучит это так смешно, что смысл сказанного доходит до меня не сразу. А смысл таков: он до того люб Луизе, что та готова рискнуть ради него карьерой.

Этьен продолжает:

– Что я Луизе скажу, то она и сделает.

Я выхожу из уборной.

И едва не промахиваю мимо датчанок, даже не заметив их. Софи останавливает меня, спрашивает, все ли в порядке.

– Ты плачешь? – говорит она.

Я трясу головой и только тогда понимаю – да, плачу. Это движение смахнуло слезу, она скатывается по моему носу. Но я знаю, что должен найти Фрэда. Возможно, он уже в клубе.

Около бара Фрэда нет, у площадки для танцев тоже. Пристраиваюсь на лестнице, поближе к гардеробу, надеясь увидеть его, когда он войдет.

Через три примерно минуты мимо пролетает Этьен. Меня он не замечает, и я его не окликаю.

Он почти уж выходит на улицу, когда я замечаю подходящего к дверям клуба Фрэда. Рефлекторно открываю рот, чтобы предостеречь Этьена, но тут выясняется, что я разучился дышать. Этьен выскакивает на улицу, и Фрэд, выбросив руку вперед, дергает его на себя. Все происходит так быстро, что кажется, будто Этьена выхватили из воздуха.

Я выбегаю из клуба. Фрэд держит Этьена, прижав его мордой к капоту автомобиля.




11


Губы Этьена размазывают капли дождя по капоту большого серебристого джипа. Фрэд держит Этьена за шею, возя его головой по капоту так, будто рисует небольшие круги. И говорит по-английски:

– Медленнее, медленнее. А то уж больно ты шустрый.

Я подбегаю пыхтя.

– Пристрели его!

Фрэд оборачивается, на лице его написано: «повтори еще раз?», он думает, что ослышался. Мне не удается выровнять дыхание достаточно быстро для того, чтобы сказать Фрэду – слух его не подвел. По всему моему телу волнами пробегает дрожь, глаза мечутся в сухих глазницах то вправо, то влево. Мне нужна доска потолще или железная труба: самое время, пока Фрэд держит его, врезать Этьену чем-нибудь тяжелым. Но на Корсо-Комо нет ничего, кроме дорогих машин и прохожих. Поэтому я бросаюсь вперед и сбоку бью Этьена в лицо. Зубы его проезжаются по моим костяшкам, а Фрэд в удивлении распрямляется. Голова Этьена приподнимается, и я бью снова. И на сей раз обдираю кулак.

Фрэд, протянув руку, хватает меня за запястье.

– Джейми. Эй! Уймись.

Фрэд удерживает меня правой рукой, левая все еще остается на шее Этьена. На Фрэда я даже не смотрю. Гляжу на рот Этьена. Я рассек ему губу. Расслабляю руку, чтобы Фрэд ощутил, как с меня спадает напряжение. И тут же пинаю Этьена ногой, целя в промежность. Промахиваюсь и попадаю по колену Фрэда. Тут уж он Этьена выпускает.

– У-уй! Господи, Джейми!

Этьен колеблется, потом понимает, что свободен, и бегом устремляется по улице. Я мчусь за ним, даже не удивляясь, насколько я быстрее его. Пробежав ярдов десять, делаю ему подножку, от которой он растягивается на тротуаре. Этьен пытается подняться, и я пинаю его в грудь. Никогда прежде этого не делал. Ногой упираюсь в его тело. Я все в тех же кроссовках, что дал мне Фрэд, с шипами, как у футбольных бутсов. Этьен съеживается, защищая живот, и я дважды бью его сверху, топча шипами. Фрэд оттаскивает меня.

– Боже мой, Джейми! Когда ты успел так распсиховаться?

В голове моей стоит гул, сквозь который прорывается мысль, что распсиховаться как следует я даже и не успел: «Думаешь, это и есть псих? Подожди немного, увидишь настоящего психа!» Фрэд придерживает меня сзади за пиджак. Я бестолково лягаюсь, не попадая в Этьена.

– Пусти!

– Джейми-Джейми-Джейми, – голос Фрэда становится все спокойнее. – Ты не против, если я сам им займусь? Хорошо? Да или нет?

Это еще надо обдумать.

Он не отпускает меня.

– Хорошо, – говорю я. Рука Фрэда, помедлив, опускается.

Я отступаю к мостовой. Фрэд подходит к Этьену, глядит на него сверху. И говорит:

– Надо же, какой неожиданный поворот: выходит, теперь я хороший, а он плохой. Так что ты меня лучше слушайся, не то напущу на тебя моего дружка.

Он приподнимает Этьена, усаживает его на бордюр. Супружеская чета, идущая по другой стороне улицы, останавливается, вглядываясь в нас, потом продолжает прогулку.

– Итак, Этьен, что у тебя за проблемы с Амандой?

– Он хочет денег, – говорю я.

– Помолчи, Джейми. – Фрэд опять поворачивается к Этьену. – Ты хочешь денег?

Этьен не знает, что ответить. Трясет головой.

Ну уж нет.

– Спроси его, где остановилась Аманда.

– Это правда, Этьен? Аманда уже в городе?

Этьен скашивает на меня глаза. Рот у него полон крови. Судя по его роже, он с радостью разорвал бы меня на куски. Фрэд подсовывает палец под его подбородок и мягко разворачивает голову Этьена к себе.

– Она уже здесь, Этьен?

– Нет, – говорит Этьен.

– Врет! Гадина лживая! Я ее видел! – Я кричу и ничего не могу с этим поделать; говорить тише у меня не получается.

Этьен пытается взглядом уверить Фрэда в своей невиновности, таращит глаза, как будто они способны изобразить невинность.

– Клянусь, ее здесь нет.

– Пристрели его! Пристрели! Чертова, чертова… – никак не могу подыскать слово. – Замочи мудака!

Фрэд оборачивается ко мне:

– Замочить? Что значит «замочить»?

Это слово использовал Снуп; я слышал его на одном старом компакте.

– Чушь какая-то у нас получается. – Фрэд поглядывает то на меня, то на Этьена. – Ладно, Джейми, стрелять в него я не буду. Годится, Этьен? Я не буду в тебя стрелять. Это незаконно. Кругом свидетели. К тому же я не при пистолете. Всем понятно?

Затем тон его становится более резким.

– Но ты, Этьен, ты лживый гондон. Ну-ка, быстро – адрес Аманды.

Этьен молчит. Фрэд придвигается к нему, склоняется почти театрально.

– Ну?

Этьен мотает головой. Потом говорит:

– Хорошо. Она в Милане, – он называет адрес, мне незнакомый. Впрочем, тут же уточняет: около Порта-Венециа, и я понимаю, это совсем недалеко от квартиры Осано, за углом.

– Как вы с ней условились? – спрашивает Фрэд. – Аманда выступит у Осано, если ты ей скажешь, и не выступит, если нет?

Этьен кивает.

Фрэд смотрит на него. Смотрит долго, устало; я даже слышу, как он причмокивает, посасывая щеку. Потом произносит:

– Ой, что-то не верится.

И поворачивается ко мне.

– Поехали, Джейми. Нанесем ей визит. Попробуем ее обаять.

Он направляется к большому джипу, тому самому, к которому прижимал Этьена. Я и не думал, что это его машина. За нашей спиной Этьен поднимается с бордюра. Я слышу, как он, прихрамывая, удаляется по улице, слышу, как постукивают высокие каблуки его сапог.

– Он опередит нас, позвонит по телефону, – говорю я. – Она будет знать, что мы едем.

– Не важно. Не думаю, что у него есть какая-то власть над Амандой или даже подходы к ней.

Да я и сам так не думаю. Этьен же и признался, что уговорить Аманду выступить или не выступить на показе – задача Луизы. Хотя этих троих связывают такие запутанные отношения, никак я в них не разберусь. С какой стати Аманда должна верить Луизе, если никто, пребывающий в здравом уме, ей не верит? И почему Луиза питает такую страсть к этому жалкому прохвосту, Этьену?

Фрэд осматривает капот своей машины, отпирает биппером двери, мы забираемся внутрь.

– А здорово ты взъелся на этого французика, – говорит он. – В чем дело?

– Он сказал кое-что о моей сестре.

Фрэда, похоже, такое объяснение устраивает.




Дорогой я соображаю, что мы совершили ошибку. Надо было выяснить телефон квартиры, в которой остановилась Аманда. Фрэд с шумом втягивает в себя воздух, пожимает плечами. Теперь уж ничего не поделаешь. Похоже, он прикидывает, как нам быть, но, открыв рот, сообщает только:

– Вон там застрелили Маурицио Гуччи.

Я быстро оборачиваюсь, хоть и не думаю, что там есть на что посмотреть. И вот мы уже добрались до места и, сидя в машине Фрэда, глядим на пару безликих стальных дверей. Это жилище Аманды, однако двери его похожи на тюремные: в большую врезана справа дверца поменьше, ребенок лет десяти сквозь нее еще пройдет, но для взрослого человека она маловата. Переговорное устройство отсутствует.

– Что будем делать, Фрэд? – спрашиваю я.

– Не знаю. Если бы я пристрелил Этьена, толку было бы ровно столько же.

Меня уже мучает стыд за мое поведение.

– Да, – говорю. – Это была плохая идея.

Фрэд кивает.

– Пожалуй. Но я мог подержать Этьена, пока ты не забил бы его до смерти.

Вытаскиваю пачку «Мальборо лайт». Фрэд останавливает меня:

– Не в машине.

– Я вылезаю и, закурив, подхожу к дверям, чтобы получше их разглядеть. Двери крепкие, старые, глухие. Затем осматриваю фронтон дома. На первом этаже окна отсутствуют, а те, что выше, зарешечены, в них пробивается тусклый свет. Выглядят они так, словно выходят на лестницу, а не в квартиру.

Фрэд, перегнувшись через сиденье, кричит:

– Постучи!

Времени уже около двух. Не стану я среди ночи колотить в стальные двери, тем более в одном из самых богатых кварталов чужого города.

Отхожу подальше на проезжую часть и говорю:

– Я посмотрю сбоку.

Здесь окон побольше, некоторые освещены. Но все они, а этажей в доме четыре, выше моей головы. Я и представления не имею, где может находиться Аманда, да и рявканья Луизы тоже не слышно.

Фрэд трогает машину с места, поворачивает за угол. Я чувствую на себе его взгляд. Немного потоптавшись на месте, возвращаюсь к нему.

– Фрэд?

– Да?

– Откуда ты родом?

Он смеется. Не знаю, почему я об этом спросил, и оттого пожимаю плечами. Уличные фонари дают достаточно света, чтобы Фрэд заметил мой жест.

– Могу сказать, – говорит он. – Оба деда и бабки были итальянцами.

– А ты нет?

На сей раз плечами пожимает он.

– Родители у меня австрийцы.

– Вы много разъезжали?

– Нет. Все они родом из одной деревушки рядом с Пулой, на Далматинском побережье. Когда я родился, мы были югославами. А дети у меня – хорваты. – Фрэд улыбается. – Там хорошие места. Лучшая граппа и лучшие трюфели в мире.

– Не знал, что у тебя есть дети.

– Ну а как же иначе. – Как будто я сам должен был догадаться. Он оглядывается на дом. – Давай плюнем на это дело. Тебя подвезти?

Я говорю, что лучше пройдусь. До квартиры Осано рукой подать.

Фрэд уезжает, а я возвращаюсь к фасаду и присаживаюсь перед стальными дверьми на каменные блоки, служащие основанием крыльца. Этьен сказал, что Аманда остановилась в четвертой квартире, и я размышляю, нельзя ли определить отсюда, на каком этаже эта квартира находится. Если, скажем, первые две квартиры – на первом. Нет, сдаюсь: так ничего не установишь.

Время от времени кто-нибудь проходит мимо по улице. Я каждый раз встаю и с поддельным интересом разглядываю дверь. Минут через двадцать чьи-то шаги замедляются и замирают за моей спиной. Обернувшись, вижу мужчину лет шестидесяти с собачонкой на поводке.

Он спрашивает, в чем дело, вытаскивает, покопавшись в кармане, ключи и открывает дверь поменьше. Я объясняю, что не говорю по-итальянски. И сообщаю по-английски, что в этом доме остановилась моя сестра. Он сощуривается, потом лицо его расплывается в улыбке узнавания.

– А, модель?

– Да.

Меня все еще удивляет, что наше с Луизой сходство так бросается в глаза, даже когда мы не вместе.

– Bene.[20 - Хорошо (ит.).] Брат Луизы. Прошу.

Луиза провела здесь всего одну ночь, а соседи уже знают ее. Мужчина, согнувшись, пролезает в дверцу и удерживает ее открытой, чтобы и я мог войти. Собачонка скачет вокруг моих ног, словно я долгое время отсутствовал, а она жаждала поскорее со мной свидеться. Мы проходим через вторые, решетчатые двери и попадаем во двор. Мужчина указывает на ряд больших, ярко освещенных окон второго этажа.

– Квартира четыре. Передайте привет сестре.

Он направляется к своей квартире на первом этаже; собачонка, поразмыслив немного, решает последовать за ним, а не за мной. Я иду к лестнице.

Из квартиры доносится музыка; приходится несколько раз ударить по двери ладонью. Я уже начинаю думать, что меня никто не услышал, но тут дверь отворяется, прямо передо мной возникает в панковской футболке Луиза.

– А ты не спешил, – произносит она.

– Дверь была заперта, – я невесть почему оправдываюсь. – Что за игры затеяли вы с Этьеном?

– Ради бога, Джейми. Не сейчас.

Голос у нее очень усталый. Даже по коридору она идет так, будто стала невесомой и ее несет ветром. Я следую за плывущей впереди футболкой, вглядываясь в дату давнего турне группы «Рамонес»: Европа, 1980-й. Футболка старше меня, она вылиняла до серости и вся покрыта мелкими дырочками, словно в нее стреляли из дробовика. Не знаю, где сестра разжилась такой и сколько заплатила. Луиза выглядит в ней семнадцатилетней.

Попадая в чужую квартиру, чувствуешь себя так, словно проник в принадлежащее другому человеку пространство. И правильно, оно же не наше. Но в этой я ощущаю себя незваным гостем еще в большей мере, чем в отеле «Кост» или здесь, в баре «Четырех времен». Вступив в гостиную, я попадаю словно бы в водоворот деревянных извивов, изображающих лесные деревья и цветы. Двери – настоящий модерн, я такие только на фотографиях видел. Камин тоже отделан настоящим деревом и тоже весь в завитушках, подрагивающих в отблесках пламени.

– А где Аманда?

– У нее приступ дурного настроения.

Луиза стоит в центре гостиной. Руки ее скрещены поверх эмблемы «Рамонес» – орла с девизом «Хей-хо, вперед!». Голые ноги подрагивают, дрожь сотрясает даже колени. Похоже, ей холодно. Хотя натоплено в квартире так, что дышать нечем.

До меня наконец доходит, что Луиза здесь одна. Я спрашиваю:

– Чья это квартира?

– Аманды, – говорит она и уточняет: – Принадлежит компании ее отца. Текстильной.

– Богатая и прекрасная. Выходит, твоим затруднениям конец.

Произношу это не без язвительности. В каких, собственно, отношениях состоит Луиза с Амандой, мне все еще неизвестно.

– Если бы.

Она, похоже, расстроена. В любом другом месте, в любое другое время она ринулась бы в контрнаступление и довела бы меня до слез. А сейчас плачет она.

Странноватый здесь запах, тяжкий, цветочный. Я с самого начала учуял его, в моем сознании он связывался с резными деревянными барельефами, как будто цветы вокруг камина могли наполнить воздух своим благоуханием. Но когда я, следуя за запахом, прохожу в спальню, он усиливается. Постель неубрана, покрывало валяется на полу. Пахнет из ванной. Толкаю дверь, и меня окатывает волна густого аромата. Осколки стекла в ванне – на сей раз это флакон со спреем. Марки духов я не узнаю, но дуновения их наплывают основными тонами – своего рода старая классика, словно пропитывающая воздух черно-белых фильмов. Мне приходится присесть на край ванны и сложить вместе несколько кусков стекла, чтобы прочитать название духов: «Первый номер», духи не старые, но редкие. Я их никогда не встречал и флакона прежде не видел. Спиртовая составляющая их въедается в оставшиеся на моих костяшках отпечатки зубов Этьена.

Луиза стоит в двери. Я подбираю кусочек стекла.

– Твои?

– Аманды – и духи, и разрушения. Я же сказала, у нее дурное настроение.

He уверен, что это правда: бить в ванне стекло – один из трюков Луизы.

В руке у нее бутылка граппы:

– Выпьешь?

– Да.

Я думал, она отдаст мне бутылку, однако Луиза выходит из ванной. Иду за ней. Она берет со стола в гостиной две увесистые стопочки, наливает каждому из нас по глотку.

– Будем здоровы.

– Будем здоровы, Луиза.

Опрокидываю в себя стопку. И, глубоко вздохнув, отчего спиртное лишь сильней обжигает горло, говорю:

– Не понимаю, что происходит. Ты с кем любовь-то крутишь, с Амандой или с Этьеном?

– С Этьеном? Только не с ним.

Звучит это так, словно Этьен для нее пустое место. Мне бы успокоиться, но я знаю, как умеет врать Луиза.

– Правда?

– После того как мои агенты от меня отказались, его полезно было иметь под рукой. Только и всего. Его иногда приглашают в такие места, куда мне хода нет, слышит разные вещи, мне неизвестные.

– И помогает тебе тянуть деньги из Осано.

– Нет. Мне стыдно, что я вообще на это пошла.

Она наливает себе еще и протягивает мне бутылку. Пока граппа сжигает мне глотку, я слышу, как сестра говорит:

– Хотя Осано такой проходимец.

Что верно, то верно.

– И Аманда действительно выступит в его показе, если ты попросишь?

– Конечно. Она хочет помочь мне. Фокус-то в том, что если она выступит, шоу заметят. Но при этом никто не заметит, что и я участвую в нем. Вот я и не знаю, просить мне ее или нет.

Ну что тут можно сказать? Сестра выглядит такой слабой и юной, хлюпает носом.

– Ах, Луиза, Луиза.

– Я попрошу ее ради тебя, малыш, – говорит она. – Тебе ведь это пойдет на пользу, правда? Если Аманда выступит в показе?

– Наверное.

Какая она все-таки грустная! Разводя руки, делаю шаг к ней, и сестра ныряет в мои объятья. Мы стоим, она рыдает мне в плечо, громче, громче, пока плач не достигает высшей точки и не начинает стихать. И тут, еще сквозь рыдания, она заявляет:

– У Осано такие убогие модели. Ты бы не уговорил его переделать их?

Я заливаюсь смехом. Луиза тоже.

– Хотелось бы, – соглашаюсь я.

– Мне надо лечь.

Да уж! Я и сам, того и гляди, свалюсь с ног.

– До Осано недалеко.

– Нет. Здесь, – говорит она. – И ты оставайся.

Она уходит в спальню, а я стою в замешательстве.

Приходится спросить:

– Здесь только одна спальня?

– Поспи сегодня со мной, Джейми. Как-нибудь разместимся.

Луиза уже лежит, так и не сняв футболки, в постели, подтягивает за уголок одеяло с пола, заворачивается. Пожалуй, мне лучше остаться. Потоптавшись на месте, закрываю дверь в гостиную, чтобы в спальню не лез свет от камина и настольных ламп. Граппа выжгла оставшийся на моих зубах налет от сигарет. Зубная щетка мне не нужна, ничего не нужно, и никаких неотложных дел у меня нет. Сбрасываю в темноте пиджак и брюки, проскальзываю в постель, к Луизе. Ее трясет и под одеялом, она прижимается ко мне, чтобы согреться. Подушки чуть отдают разлитыми в ванной духами, а может быть, если это не их аромат пропитал все вокруг, и Амандой.

Спустя какое-то время, когда я, прислушавшись к ее дыханию, решаю, что Луиза заснула, она вдруг говорит:

– Это корабль.

– Нет, не корабль.

– Корабль, а одеяло – его паруса.

– Не смешно, Луиза.

– Жемчужинки в устричных раковинах.

– Только не я, Луиза.

– Ты, ты. Я тебя чувствую. Вставь его в меня.

Еще бы ей не чувствовать: головка уже протиснулась сквозь ширинку моих трусов. Луиза приникает к ней, мягкий зад ее словно тает, пока она ласково жмет, жмет. Ткань трусов сначала подается, потом натягивается, соскальзывая, сворачиваясь жгутом; артерии под кожей сдавлены страхом.

– Мы не можем, Луиза.

– Ш-ш-ш, малыш. Ты уже во мне.

Всего на миллиметр, даже меньше. Но тут Луиза расслабляет мышцы, и я погружаюсь в нее целиком. Кажется, будто мы снова в нашей судовой койке и теперь поднимаем волны. Луиза раскачивается, волны переливаются с ее кожи на мою. И скоро они уже движутся сами. Нам ничего не приходится делать, нужно лишь не мешать им скользить в жарком трепете сквозь нас. Вода отдает духами, солью, скатывается по спине сестры, выплескиваясь мне на грудь, – колеблющаяся заводь, в которой руки мои, вцепившиеся в сестру, становятся скользкими. Живот ее содрогается под моими прикосновениями, новые волны сносят мои ладони к ее груди и вниз, к водовороту пупка. Движение разделяет нас и тут же соединяет вновь. Луиза седлает меня. Эта твердая штука меж нами больше уже не пенис, но то, что держит нас вместе, то, что Луизе необходимо как можно полнее ощутить в себе. Держа Луизу за ягодицы, я чувствую, как напрягаются ее мышцы, как наполняются мои ладони ее плотью, прежде чем, набравшись энергии, она снова подается вперед.

Потом, уже в ванной, делать вид, будто ничего не случилось, становится сложнее. Семя, извергнутое мной в унитаз, оставляет в воде маслянистые следы, плавучие морские нити. В квартире жарища, ванную заполняет благоухание «Первого номера», мысль о котором становится истерически смешной, особенно если учесть, чем я занят. Мой член содрогается, содрогается от смеха. Но мне необходимо затолкать его назад, в провинившуюся ширинку. Я смеюсь и не слышу своего смеха. Все, что я слышу, это шаги в коридоре и голос Аманды.

Говорить она начинает еще до того, как входит в спальню. Целая литания извинений с подвыванием.

– Прости, милая. Мне так жаль…

Подходит к Луизе.

Похоже, присаживается на кровать.

– Простыни, они же совсем мокрые.

Спускаю воду, и все вокруг словно взрывается, рушится Ниагарой звуков.

– Кто там? – Аманда насторожилась, голос поднялся на несколько тонов.

– Брат.

Выхожу из ванной. Аманда глядит на меня во все глаза, однако, поняв, что Луиза не врет, смягчается.

– Это ночной пот. Но Джейми был рядом.

Улыбка Аманды сменяется выражением озабоченности.

– О, милая. Как жаль, что не я.




12


Аманда просит меня остаться.

Я уверен, она любит Луизу. Аманда, может быть, и капризна, даже театральна, предпочитает бурные препирательства другим способам выражения своих чувств. Возможно даже, она и раскокала в ванне флакон духов. Сомневаюсь, но все может быть. Я знаю только, что она хочет Луизе добра и верит в общее с ней будущее. На самом деле она упрашивает меня остаться, потому что я – хороший брат, я сидел с заболевшей сестрой, а не гонял, как некоторые, по Милану на машине, упиваясь своей хандрой. И хоть я остаться отказываюсь, Аманда пытается соорудить для меня постель на софе, достав из платяного шкафа подушки и одеяла. Когда я ухожу, она со стаканом в руке провожает меня по коридору и все спрашивает, не хочу ли я напоследок выпить. Я извиняюсь – спасибо, не могу.

Ночь кажется мне более холодной, чем несколько часов назад. В следующие дни температура продолжает падать, город окутывают вьюги. Эта перемена помогает мне заново воссоздать для себя Милан как город, полный опасностей. Проходя в людской толпе изгибом виа Торино, я воображаю, что за мной кто-то следит; что засевший на одном из верхних этажей снайпер снимает меня выстрелом в голову. Улицу я перехожу, оставшись в целости и сохранности, но на другой ее стороне застреваю в подобии клинча со встречным пешеходом – кто кому уступит дорогу, он или я? Он улыбается, ему смешно. Мы обмениваемся извинениями, я проскальзываю мимо него, представляя, как его нож втыкается мне между ребрами. Живот мой стягивается в узел, настолько уверенно жду я удара стали.

Перебегая пьяцца Эдисон и приближаясь к дверям почтамта, я представляю себе, что вот сейчас вляпаюсь в ограбление банка и бегущие к поджидающим их машинам грабители расстреляют меня. Ничего такого не происходит. Где бы разжиться футболкой с надписью «Убейте меня, ради бога»?

Паспорт мой наконец пришел, в графе «адрес доставки» значится: «Главный почтамт в Мали, Италия». А вместо подписи отправителя стоит: «Ха-ха-ха».

По пути в аэропорт Линате я набираю побольше газет. В ночь со вторника на среду состоится вручение Британской премии за достижения в области моды, газеты печатают фотографии получившего звание «Дизайнер года» Александра Маккуина. Если бы победил не Маккуин, я попросил бы местные власти предоставить мне статус беженца. Или покончил бы с собой. Для последнего мне хватит любой причины, поскольку о настоящей я даже думать не хочу.

Биби выходит из дверей таможни. Физиономия моя расплывается в самоуверенной улыбке – не зря я практиковался все те сорок минут, что дожидался Биби. Она обнимает меня за плечи, повторяя «малыш, малыш, малыш», осыпая мое лицо поцелуями, и завершает приветствие последним, долгим, медленным поцелуем в губы.

– Ум-м. Соскучилась, – говорит она, вынимая из сумочки пачку «Мальборо». Закурив и наполнив легкие дымом, она спрашивает: – Ну как ты?

Трудно сказать, какое я произвел на нее впечатление. Говорю:

– Куча работы у Осано.

– О господи. Поверить не могу. И ты даже живешь у него. Черт. Теперь хоть сможешь перебраться ко мне. «Времена года», малыш. Люкс на первом этаже.

Миланский «Времена года», возможно, единственный в мире отель, в котором люди предпочитают жить на нижних этажах. Построен он на раскопанных остатках монастыря эпохи Возрождения, от монастыря сохранились сводчатые залы – но только на первом этаже. Толкая перед собой багаж Биби и приближаясь к парковке, я гадаю, смогу ли каждое утро просыпаться в месте, напоминающем не то церковь, не то роскошную гробницу. Боюсь, оно сведет меня с ума. Хотя я и так уже чувствую себя сумасшедшим.

По дороге к центру Биби сгребает с заднего сиденья газеты, говоря:

– А, лондонская Неделя моды, ну и как они там? – и быстро пробежавшись по фотографиям манекенщиц: – Твоей сестре следовало быть с ними.

– Следовало.

– Как у нее дела?

– Живет у Аманды ван Хемстра. Мы с ней не часто видимся.

Я отклоняюсь от маршрута и останавливаю машину у Центрального вокзала. Когда Биби спрашивает, куда я, говорю, что мне нужно посмотреть расписание поездов, и прошу ее остаться в машине, чтобы нам не пришлось искать стоянку. Перебегая трамвайные пути, представляю, как я, подскользнувшись, падаю, а трамвай не успевает затормозить.

Я хочу оставить в камере хранения паспорт, поскольку опасаюсь за его сохранность в доме Осано. Если я вдруг почувствую, что пора удирать, пусть уж ни у кого не будет возможности мне помешать. После того как я запираю ячейку и опускаю ключ в карман, меня посещает новая мысль. Вытаскиваю паспорт на имя Карло Тьятто, итальянский, с синей европейской обложкой, и помещаю его в другую ячейку. Я полагаю, что настоящий Карло Тьятто, человек, потерявший паспорт, а то и вовсе его не получивший, все же где-нибудь да существует. Но мой-то паспорт – подделка; не исключено, что и Фрэд разъезжает по такому же. Все итальянские имена кажутся мне поддельными: Гуччи, Пуччи, Прада, Феррари. Разве похожи они на настоящие имена? Разве не были товарными знаками даже и до того, как отцы основатели пооткрывали первые свои магазины и фабрики? Ну что это такое – Федерико Сосса? Я понимаю – Федерико Феллини. Фредо Корлеоне. Кайзер Фридрих. И я сооружаю имя: Кайзер Сосса. Примерно так зовут злодея, который из дыма появляется на Балканах в фильме «Обычные подозреваемые» – Кайзер Созе.

Биби машет мне из машины рукой.

– Господи, Джейми. На тебе же лица нет. Хочешь, я поведу?

Я задумываюсь. Автомобильное движение организовано в Милане самым причудливым образом; чтобы добраться до отеля, придется проехать чуть ли не всю кольцевую дорогу.

– Да нет, все нормально. Просто не хватает времени на сон – слишком многое приходится обдумывать. Но я в порядке.

– Знаешь, чем я хочу заняться? Сделать косметическую маску. Полный послеполетный ремонт физиономии. Не составишь компанию?

– Мне нужно вернуться в ателье. Прости.




Если Биби так и будет спрашивать, что со мной неладно, боюсь, я ей все расскажу. По окончании работы я, как и обещал, еду к ней в отель, медленно заползаю в указанный мне девушкой из регистратуры по-церковному тихий угол. Меня тревожит, что Биби могла договориться также и о встрече с Луизой. Дыхание мое выравнивается, лишь когда я убеждаюсь, что в баре – только Биби и официантка. Биби с колодой карт в руках сидит за столиком. Официантку предсказание судьбы по картам не интересует, поэтому Биби решает заняться мной. Я говорю, что, по-моему, предсказать судьбу можно только по картам «таро». Биби не соглашается – на это годится любая старая колода. Шут ее знает, может, и годится.

– Не сейчас, ладно?

– Конечно. Скажи, как захочешь. – Она тасует колоду, роняет ее на стол. – Я договорилась с твоей сестрой.

– Что?

– Вечером мы с ней сходим куда-нибудь.

Кладу ладони на стол, разглядываю их.

– Ты хочешь сказать, что тебе нужно работать? – спрашивает Биби.

– Именно. – Я вообще-то еще не придумал, как отпереться, но лучшей причины не найти.

– Кончай дурить, Джейми. Ты выглядишь просто жутко.

– Теперь уж недолго. Еще десять дней.

Я даже принимаю импровизированное решение притащить с собой Биби на ужин с Осано. Вроде как: ужин с Осано – это такой ритуал, который я никак не могу нарушить. Я уже дошел до того, что, стоит мне остаться с Биби наедине, у меня начинают трястись руки. Мы с ней целуемся, но совершенно невинно: с того дня, как она заняла номер в отеле, я ни разу не попытался затащить ее в постель. И теперь, за время, оставшееся до нашей встречи с Осано во дворике напротив магазина Версаче, не пытаюсь тоже.

До сей поры я вел жизнь по большей части не преступную. Правда, один раз маме пришлось вызволять меня из полицейского участка – после того как я уничтожил чужую лодку. Я стыдился содеянного. Лодка была старая, развалившаяся, никакая починка ее бы уже не спасла, и мы с друзьями летней ночью сожгли ее на пляже, потому что напились, слушали музыку и разводить настоящий костер нам было лень. Я могу найти оправдания нашему поступку, но знаю, что всем этим оправданиям грош цена, потому что я не способен вообразить, что почувствовал тогда владелец лодки или какие он на нее имел виды. То происшествие стало многообещающим началом, моим вступлением в свихнувшийся мир. Мне тогда было пятнадцать, мы с Луизой уже успели согрешить, и не один раз. А когда мы завязали с этим, я словно забыл обо всем. Не подавил свои мысли в том смысле, какой вкладывает в это слово психология, но забросил их куда подальше и там оставил. Сожжение лодки внушало мне больший стыд, потому что содеянное мной и Луизой вовсе не составляло многообещающего начала чего бы то ни было. Оно не было ни исходным пунктом, ни многозначащим поступком – просто мертвой точкой мира, который напрочь лишился смысла. Вот я и относился к этому, как к части моего прошлого, смутно памятному, прерванному эксперименту, оставленному позади – что было, то было, а теперь и нет ничего. Мысли эти сжимают мне голову, как тиски, лезут в нее через лобные доли, давят на затылок. И за ужином мне приходится мучительно бороться с ними, загонять их назад, прежде чем я обретаю способность беседовать на какую бы то ни было тему.

Хорошо еще, что Осано хочется разузнать как можно больше о нью-йоркской Неделе моды. Я задаю Биби вопросы о шоу, про которое читал в газетах, – о показе коллекции испанского дизайнера по имени Мигель Адровер. Фотографии изображали джеллаба – исламского пошиба свободные рубахи и кафтаны. Мне интересно, что о них думает Биби. В показе этой коллекции она не участвовала, но в одном из наших разговоров по телефону сказала, что присутствовала на нем.

Временами кажется, что Осано полностью поглощен едой. Расправляясь с ней, он покряхтывает, как будто разжевывать запеченный козий сыр такое уж нелегкое дело. Однако когда Биби принимается описывать наряды, он отрывает взгляд от тарелки.

– Джеллаба? Ты думаешь, мои клиентки согласятся укрыть себя с головы до ног? Да на это даже мусульманки не пойдут.

– Одежда была прекрасная, и балахоны лишь подчеркивали это, – ну, как бы отзвук общего настроения. Там был и трикотаж, знаешь, такие костюмы, чтобы только тело прикрыть. Но ткань балахонов – это нечто фантастическое.

– Ну и ничего из этого не выйдет.

Я иногда думаю, что Осано угробил пьянством все до единой клетки своего мозга.

– Брось, Джанни, – говорю я. – Разве это не похоже на кое-какие твои модели семидесятых?

– Думаешь, я оказал на него влияние?

Я едва не давлюсь куском: впервые за последние четыре дня у меня появляется что-то вроде желания засмеяться. Однако я ухитряюсь подтвердить сказанное Осано простым пожатием плеч.

– У нас, – говорю, – тоже много ниспадающих складками платьев в стиле «ампир», они отлично выглядят.

Я улыбаюсь Осано, стараясь заставить его наконец задуматься. В общем-то, я сказал правду. Платья нашей коллекции выглядят замечательно – те, что похуже, мы отбросили, сосредоточась на самых лучших. Я говорю:

– Допустим, мы соединим этот греческий стиль с другими ниспадающими одеждами из твоих коллекций семидесятых годов?

Осано качает головой. Все-таки он тугодум. Даже Биби, улыбающейся ему бодрой американской улыбкой, не удается пробудить в нем никакого воодушевления.

– Слишком поздно.

До показа осталось десять дней. Я это знаю не хуже его.

– Слишком поздно для Милана, Джанни, не для Парижа. Получится именно то, что нужно. Где состоятся показы, пока не сообщалось, но все знают – в Институте арабского мира. Если ты выставишь сейчас одежду в арабском стиле, это внушит людям мысль, что у тебя появился серьезный новый подход.

Ну, наконец-то – Осано кивает.

– Это неплохо.

– Так что, попробуем?

– Не знаю. Но что неплохо, то неплохо. Я сегодня опять встречаюсь с этой денежной публикой, и по крайней мере у меня будет что им сказать. Глядишь, и загорятся, – он пережевывает еду. – Вот только арабы… Разве Джордж Буш не бомбил их на прошлой неделе?

– Бомбил. Однако популярности ему это не принесло. Может быть, сейчас самое время обарабиться.

Англичане их тоже бомбили: покупая каждый день по три-четыре газеты, я волей-неволей в курсе последних новостей.

Теперь мы все улыбаемся. Я смотрю на Биби, на ее кошачью ухмылочку, на большие голубые глаза и фантастически густые волосы. Я вовсе не намерен делать из нее святую – втаскивать Биби на пьедестал всего лишь потому, что я в Италии и мне достаточно обернуться, чтобы узреть очередную мадонну, я никакого желания не испытываю. Она не лишена недостатков: курит весь ужин, даже втыкает бычок в остатки своего «равиоли». Но одного у нее не отнимешь: Биби хочется, чтобы все шло хорошо, она старается помочь этому своим энтузиазмом. И она не какой-нибудь подонок, спящий с собственной сестрой.

– С тобой все в порядке, Джейми?

Я, оказывается, забыл, что надо дышать. И челюсть у меня отвисла.

– Осано, ему обязательно работать сегодня вечером? – спрашивает Биби. – Он же просто сгорит.

– Нет, работать ему не обязательно. Да и кто тут вообще работает? Кроме меня. Ладно, пойду вылизывать задницы финансовым гениям.

Пойман на вранье. Нет у меня никакой работы. К концу ужина в голове моей начинает вертеться мысль о фокусе совсем уж подлом – разыграть ссору с Биби, чтобы никуда с ней не идти. Но это оказывается не нужным. Мое странное поведение внушает Биби такую тревогу, что она предлагает лечь сегодня пораньше.




Номер в «Четырех временах», в общем-то, не похож на гробницу; он столь очевидно дорог, так роскошен, простыни в нем так плотны и кремовы, настенные лампы льют чрезмерно мягкий, лучистый свет, согревая живые тона кожи Биби. Я остаюсь. Я мог бы вывесить снаружи табличку «Не беспокоить», препоясать дверь полицейской лентой и остаться здесь навсегда. Однако каждое утро я жду на тротуаре Винченте, и Осано подбирает меня и отвозит в ателье.

Я провожу у Биби почти каждую ночь, но избегаю посещать приемы и вечеринки, на которых она бывает. Биби купила зарядное устройство для Стэнова телефона и взяла с меня обещание носить телефон с собой. Обычно я сообщаю ей, когда собираюсь вернуться в отель, а это неизменно случается после двух часов ночи. Мне удается выспрашивать у нее, виделась ли она с Луизой и Амандой, и при этом сохранять незаинтересованный вид. Тем не менее, заглядывая в бары и рестораны, я все еще трепещу, опасаясь столкнуться с пьющей в их обществе Биби. Однажды так и случается, и я вжимаюсь в стену, прежде чем кто-либо из них меня замечает. Двое, хихикая, проходят мимо, загораживая меня. Мужчина повыше останавливается, прямо на линии взгляда Луизы. Я благодарен ему за прикрытие, и потому проходит какое-то время, прежде чем я понимаю, что он и его приятель разглядывают меня. Затем оба кивают: «Чао», и уходят. Странное мгновение, совершенно не сексуальное; я так и не понял, что между нами произошло. Впрочем, скоро они теряются в толпе, и мне приходится подыскать другую группу людей, чтобы прятаться за ними, наблюдая за происходящим из-за их затылков. Луиза стоит спиной ко мне, позируя вместе с Биби и Амандой снимающему их фотографу. Интересно, сколько времени удастся мне оттягивать встречу с девушками? Ясно ведь, что недолго. Но в эту ночь я выбираюсь на улицу, звоню и сообщаю, что задержусь позже обычного, а после вернусь к Осано. Снаружи стоит жуткий холод, улицы покрыты снегом. Аэропорт Линате из-за метелей закрыт, поэтому на начало Недели моды приходится спад напряжения. Город притих как раз тогда, когда никто этого не ждал. Прохожих на улице всего ничего, и странно выглядит между ними ковыляющая по снегу, засыпавшему виа Монте-Наполеоне, женщина в легком платье, голоногая, в ременчатых туфельках. Единственное, что указывает на близость важных событий, это съезжающиеся со всех концов света люди: закупщики, журналисты, – они прилетают в Швейцарию, а оттуда поездами добираются до заваленного снегом города.

До странного тихое начало затягивается, захватывая уик-энд, поскольку первый большой показ, результат слияния Доменико Дольче и Стефано Габбана, должен состояться только во вторник. Я его пропускаю. Выбраться из ателье днем мне сложновато, а чтобы попасть на показ, посмотреть его и вернуться, пришлось бы потратить часа три. Я извиняюсь перед Биби, которой предстоит выйти на подиум, и в ту же ночь уклоняюсь от встречи с ней в баре отеля. Ночую я у Осано, а за завтраком разглядываю фотографии в газетах. Осано передает мне их, плотно сжав губы; ему уже попалась на глаза фотография Аманды. Журналисты называют манекенщиц «D&G „рок-цыпочками“», поругивая напечатанные на футболках отсылки к Дебби Харри и рассуждая о том, что Блонди окончательно вытеснила Мадонну из сердца Дольче и Габбана. Никто из них не упоминает о футболках с логотипом группы «Уайтснейк»: видимо, сотрудники журналов мод в «хэви-метал» не разбираются.

В среду я попадаю на показ Версаче, поскольку происходит он вечером. Занимаю место в задних рядах, стараясь устроиться так, чтобы увидеть Биби и не попасться на глаза Луизе. Обычно мне легко удается обнаружить сестру в толпе – Луиза словно бы возвышается над нею. На этот раз – нет, людей тут собралось несколько сотен. А если взглянуть на первый ряд, в глазах начинает рябить от знаменитостей. Я вижу Сьюзи Менкес с ее фирменной челкой над круглым, замечательно веселым лицом. Вижу Стинга, сидящего рядом с Труди Стайлер, и гадаю, что теперь скажет Осано, попытается ли уговорить их остаться еще на пять дней, чтобы посмотреть его шоу. Коллекция Донателлы не так необузданна, как ожидалось; платья сексуальны, но скорее изысканны, чем откровенны. По большей части длинные, как и наши. Зато при завершении показа мне наконец удается увидеть вышедшую на поклоны Донателлу Версаче. Вживе она еще экстравагантнее, чем на фотографиях. Будь в ней пятьдесят футов росту, она и то не производила бы более сильного впечатления. У техасской группы «Слоббербоун» есть песня под названием «Все, что ты считал правильным, сегодня неверно». С Донателлой как раз наоборот: все, что ты считал неправильным, становится верным, она что-то вроде ходячего разрешительного свидетельства. После показа, я выскакиваю на улицу и попадаю под град. У меня имеется железный план – на случай, если мы не увидимся с Биби на показе, я договорился встретиться с ней в отеле. К нему я и прибегаю, хотя, разумеется, видел ее. Она сидела с Амандой и Луизой у самого выхода на подиум.

Похоже, показ коллекции Версаче преобразил Милан. Я словно попадаю на проводимую в бешеном темпе телевикторину, где мне на миг показывают из самых разных углов карточки со словами и числами, а я должен все их запомнить. Ощущение это только усиливается, когда я вижу в «Четырех временах» входящего в ресторан Джорджио Армани, куда более крепенького, чем я ожидал, человека, заметно выделяющегося из группы окружающих его людей. Я стою в фойе, читая на экранчике телефона текстовое сообщение Биби, и через две минуты вижу редактора отдела мод «Таймс», диджея Голди и пару английских моделей – и в голове моей становится пусто, я не могу припомнить их имен. Такое впечатление, что отключился сопровождающий показ карточек звуковой сигнал, а взамен него пришло ощущение паники – я ничего не могу вспомнить, ничего не знаю. Да еще и манекенщицы ведут себя так, словно мы с ними знакомы: оборачиваются, улыбаются и говорят: «Хай», отчего мне становится совсем хреново. Потыкав пальцем в кнопки мобильника, я узнаю, что планы Биби изменились. Мы должны встретиться в другом отеле, в «Принчипа ди Савойя».

Выглядываю на улицу – град еще усилился, летящие льдинки посверкивают в свете фонарей, о том, чтобы идти куда-то пешком, нечего и думать. Пытаюсь припомнить, как выглядит карта метро, и тут рядом со мной обнаруживается Фрэд. На нем старомодный вечерний костюм, двубортный, с широкими лацканами и обшитыми шелком пуговицами. Он явно куда-то собрался – не знаю, впрочем, куда этим вечером положено являться в галстуке-бабочке. Надеюсь, меня там не ждут. Впервые за целую неделю я ощущаю себя уютно в том, что на мне надето: в пиджачной паре, которую Биби выцыганила для меня у «Прада». Она накинула ее поверх спинки кресла в своем номере, чтобы иметь возможность, вернувшись туда позапрошлой ночью, небрежно осведомиться: «Ой, а это что?»

– Неплохо ты поработал с Луизой, – говорит Фрэд.

– Что?

– Аманда выступит у Осано. Теперь уж наверняка. Все трое выступят.

Он вглядывается в кого-то через фойе, и меня охватывает мгновенный страх – это Луиза; мне все время кажется, что она где-то рядом. Впрочем, проследив за его взглядом, я понимаю: Фрэд изучает компанию мужчин и женщин, похоже, направляющихся на тот же прием, что и он.

На ходу Фрэд сообщает:

– Агентство, потерявшее твою сестру, теперь локти себе кусает. По мне, в ней есть настоящий класс. – Фрэд произносит это тоном гурмана, только что попробовавшего незнакомое блюдо.

Ответить мне нечего. Однако у меня возникает желание поцапаться с ним.

– Ты знаешь наших моделей и думаешь, будто шоу у нас в кармане? А наряды, над которыми мы работаем, ты видел?

Фрэд обращает ко мне лицо.

– Это будет шоу Осано, – отвечает он совсем просто.

– По-твоему, это знак качества?

Фрэд поднимает вверх указательный палец.

– Вот этого я больше слышать не хотел бы, особенно на людях. – Он обнимает меня за плечо, чтобы прошептать мне на ухо: – Я знаю, Джейми, тебе приходится выбиваться из сил. Мы все тебе благодарны. Но изменить Осано за одну неделю невозможно. А значит, надо делать то, что нам по силам, и стараться, чтобы его имя не умерло в сознании публики, пока мы занимаемся долгосрочным планированием.

– Ты полагаешь, что останешься с ним надолго? – Я все еще на грани срыва.

– Почему же нет? Я человек преданный. Или тебе известно что-то, чего я не знаю?

В пустом желудке моем разливается желчь, но я понимаю, что наговорил лишнего. Фрэду же неведомо, что Осано чуть не каждый вечер совещается с потенциальными спонсорами.

– Я знаю только одно, – говорю я, – я знаю… что устал и проголодался.

Фрэд ухмыляется.

– Вот тут тебе не повезло – до апреля ни сна, ни еды не предвидится.




Народу в «Принчипа» еще больше, чем во «Временах года». Стеклянный потолок задыхающегося от плюша вестибюля отражает свет сверкающих люстр. Здесь шумно, люди, развалившиеся в креслах или переходящие от одной группы к другой, наполняют вестибюль гомоном разговоров. Когда уши мои немного свыкаются с ним, я осознаю, что слышу больше английской речи, чем за последние несколько недель, вместе взятых. Потом замечаю в другом конце салона Александра Маккуина – один раз в жизни я его уже видел, но теперь мне кажется, что за прошедшие с тех пор два года он непонятным образом похорошел. И не просто похорошел, но словно исполнился силы. На нем плотно прилегающие к лицу солнечные очки вроде осановских, но более темные, скошенные, как глаза панды, сообщающие его облику угрюмость. Я вдруг понимаю, что он разговаривает с Томом Фордом из «Гуччи».

Я стою вблизи неоклассических колонн входа, пока глаза мои не свыкаются с окружающим и знаменитости, на которых они натыкаются там и сям, не сливаются в толпу обычных людей с сигаретами и бокалами белого вина в руках. Первой же, кто выныривает из нее, оказывается Луиза. Она меня не видит, как и стоящие рядом с нею Аманда и Биби.

Пить мне не хочется. Перед показом Версаче я проторчал на работе ровно двенадцать часов, без перерывов, и умотался до того, что, вероятно, даже не почувствую вкуса первого бокала. От вина я бы лишь одурел, а то и вовсе свалился. А вот интересно, нет ли в баре подносов с tramezzini или канапе? Мне нужно что-нибудь, способное пробудить во мне голод, напомнить моему телу, что я сегодня почти ничего не ел. Пересекая вестибюль, я время от времени ловлю на себе любопытные взгляды, почти такие, как если бы я был не я, а Ферби, или Телепузик, или еще какое-то занятное существо, о котором каждый что-нибудь да слышал, но так и не удосужился поинтересоваться, как оно выглядит. Стараясь избавиться от этих взглядов, я опускаю глаза.

Биби замечает меня, когда я вновь выхожу в фойе, машет мне рукой над головами обступивших ее людей. Плетусь к ней, напустив на себя безмятежный вид, чтобы скрыть мои настоящие чувства. Я вижу, что она уязвлена, но обида появляется на ее лице совсем ненадолго, исчезая уже со следующим облачком сигаретного дыма. Стараясь утешить Биби, я глажу ее по руке и вновь вспоминаю шершавость ее кожи. Залитый солнцем пляж с тонким песком вместо густой, текучей млечности – кожи Луизы.

– Давно здесь?

– Не так чтобы, – отвечаю я. – Фрэд подбросил меня от «Времен года».

Биби уже усвоила – любой разговор о работе автоматически выводит меня из равновесия. Я же ей это и внушил, рассыпая, словно ядовитые шипы, специальные термины, о чем бы мы ни говорили: об Осано, поставщиках, тканях, людях, с которыми я работаю в студии, любом из дизайнеров мира. Так что о Фрэде я могу упоминать спокойно, никакого любопытства Биби не проявит; улыбка ее почти не меняется, когда она представляет меня стоящим вокруг женщинам.

Одна из них, в шляпке «Шанель-19» и трикотажном платье ей под стать, переспрашивает:

– Брат Луизы? Ну конечно. Я поняла бы это, даже не зная, кто вы. Луиза такая талантливая…

Я стараюсь скрыть удивление:

– Вот как?

– Подруга мне только что сказала – Луиза выступит у «Прада».

– Она же выступает у Осано.

– Правда? У него тоже?

Я беспомощно оборачиваюсь к Биби, но та говорит лишь:

– Я тебе потом все расскажу.

Образовавшиеся в вестибюле силовые линии подтягивают нас все ближе и ближе к Луизе с Амандой. Луиза уже увидела нас. Я точно это знаю. Но глаза ее на нас ни разу не задержались. А потом мы с ней оказываемся в одном кружке людей, и Аманда хохочет, откидывая голову.

Луиза глядит на меня с отвращением. Так, будто я и вправду подонок. Я съеживаюсь, словно желая укрыться за обнимающей меня рукою Биби, но где там, при ее росте и весе укрытие из нее получается никакое.

Кто-то тычет меня в спину, примерно так же, как цирковая лошадь, толкающая носом мяч. Обернувшись, я вижу, что это фотограф расставляет моделей, чтобы сделать очередной групповой снимок.

– И вы двое, – говорит он.

Позы для нас выбирает Луиза да и фотографируют только ее и меня. Когда срабатывает вспышка, Луиза спрашивает:

– Как делишки, братец?

Тон у нее неприветливый, она иногда бывает свиньей, сама того не желая.

Я качаю головой. А то она не знает, каковы мои делишки. Ей не нужно заглядывать мне в глаза, чтобы это понять.

Аманда хохочет снова.

– Вечно неразлучные брат и сестра, – произносит она.

– Это еще что? – настораживаясь, спрашиваю я. Луиза только отмахивается.

Перевожу взгляд на Биби, я знаю, она-то мне все скажет. Уводя меня к официантам, Биби говорит:

– Дурацкая шуточка Аманды. Она всем рассказывает, будто застукала вас с Луизой в постели.

– Что?

– Плюнь. У Аманды язык без костей, и от романа с Луизой лучше она не стала.

– Но нельзя же говорить такие вещи. Ты заткнула ей рот?

– Это всего лишь шутка. – Биби выглядит такой виноватой. И испуганной тоже. Она понимает, как сильно я разозлился. – Ну перестань, Джейми. Луиза только посмеялась в ответ. И теперь, раз о ней пошли разговоры, она получит гораздо больше работы. Она фантастически выступила вчера у Дольче и Габбана.




13


Биби выбегает за мной из отеля, бежит, стараясь нагнать, по пьяцца делла Репубблика, но я не останавливаюсь. И не оглядываюсь, даже когда она окликает меня. Эта минута разрушит наши отношения, и я не возьмусь с уверенностью сказать, прикидываюсь я или мое поведение имеет реальные основания. Да оно и не важно. Я не могу больше каждую ночь возвращаться в ее номер, лежать, глядя в сводчатый потолок, в постели, слишком вялый, чтобы отзываться на ее смех, с пальцами слишком скованными для ласк. И я перестаю видеться с нею. Или она со мной, потому что я присутствую на четырех показах, в которых она выходит на подиум. В четверг я еду в Милан на шоу «Прада» и «Библос», потом в воскресенье, когда все перебираются, чтобы подготовиться к нашему шоу, из ателье в выставочный центр «Фиера», я вижу ее на показах Роберто Кавалли и Антонио Берарди. В трех из этих показов участвует и Луиза, по два раза выходящая на подиум. На шоу Кавалли она сидит в публике, и мы встречаемся на движущейся дорожке, развозящей людей по гигантскому выставочному зданию.

Не отрывая глаз от длинной вереницы людей, стоящих впереди нас, она спрашивает:

– Ты почему не отвечаешь на звонки Биби?

– Ты знаешь почему.

Долгое время она молчит. Мы стоим плечом к плечу. Идти нам некуда, надо ждать, пока не кончится дорожка. Наконец сестра произносит:

– Так уж случилось, Джейми.

– С другими этого не случается. Мы что, не такие, как все?

– Продукты изгаженного детства.

– Да не было наше детство изгаженным. И близко к тому не лежало. – А если и лежало, я все равно не понимаю, как это может нас оправдать. Когда я рассказываю о нем кому-нибудь, получается сплошная идиллия. Но Луиза всего лишь пожимает плечами:

– Мне оно не нравилось.

– Это не одно и то же. – Я наконец поворачиваюсь к ней и говорю шипящим от гнева голосом. Но мы уже достигли конца дорожки и должны сделать четыре шага, чтобы попасть на следующую. Почему-то, когда идешь в толпе, настоящего спора не получается. Я теряю нить разговора и подхватываю ее, лишь снова ступив на дорожку:

– Дело не в Корнуолле. Тебе просто не нравилось быть ребенком.

– Ладно. Это тоже не объяснение. Просто скажи себе: ДВСНИ.

– Что?

– Дислокация в счет не идет.

Когда мы оказываемся у нового пропускного барьера и у нас проверяют пригласительные билеты, я, еще перед последним эскалатором, намеренно позволяю оттеснить себя от Луизы и теряю ее из виду. В итоге, сижу в зале один.

Что касается «дислокации Луизы», о ней мне известно все. Помимо показов «Прада» и «Библос», она выступила в основном шоу Дольче и Габбана и у Эмпорио Армани. Когда я встретил ее на показе Кавалли, она как раз направлялась в «Фенди» для примерки у Карла Лагерфельда. У нас так много работы с нашей коллекцией, а ателье находится так далеко от города, что большинство этих показов я пропускаю. Впрочем, когда нам присылают приглашения на показы, мы распределяем их между собой, и это позволяет каждому из нас хоть что-то да увидеть. Уже установилось общее мнение – и не только в британской прессе, – что в Нью-Йорке было скучновато, а в Лондоне чуть получше. Мы сами – часть Милана, и потому нам трудно сказать, действительно ли здесь происходит нечто интересное или нам просто пыль пускают в глаза. На показах и приемах только и разговоров о том, что может оказаться превосходным, на что стоит взглянуть, а на что – ни в коем случае. Погода улучшилась, уже начался Миланский карнавал: по улицам слоняются люди на ходулях, их огромные, красочные тюрбаны и шляпы плывут над головами прохожих. Кажется, будто весь город охвачен праздничным настроением. Работающие в ателье Осано женщины приносят это настроение с собой, и, хоть я ни на каких приемах не бываю, слухи мимо меня не проходят. В прессе начинаются разговоры насчет того, что общим для всех дизайнеров стал стиль Лолиты. Именно такую характеристику дает пресса, хотя утверждение это справедливо в отношении далеко не всех, да и то лишь отчасти: девчоночьи пальтишки, несколько трапециевидных платьев, заканчивающихся на уровне бедер, вот, почитай, и все проявления кукольной темы. Один дизайнер продемонстрировал некое подобие передников, другой – своего рода матросский костюмчик. Я вовсе не уверен, что все это сделает в Милане погоду: по-моему, это просто пена, разрозненные попытки возбудить внимание к своим коллекциям. К нашему времени стиль Лолиты уже несколько приелся: куда ни плюнь, везде он – начиная с поп-звездочек подросткового возраста и кончая долговязыми ножками еще не созревших девчонок на обложке каждой второй книги. Возможно, образ Лолиты – это образ начала двадцать первого века, свидетельство надругательства или заботы, ностальгии или эмоциональной честности – в зависимости оттого, кто и как пишет тексты песен или напускает на себя показное стремление переспать с такой вот девчушкой.

Что по-настоящему волнует всех и каждого в ателье, так это – сколько еще дизайнеров намерены прибегнуть к стилю «ампир». Веянья подобного рода безусловно витают в воздухе, а мы никак не поймем – хорошо это или плохо. Конечно, благодаря им Осано приобретет вид не менее современный, чем все остальные. Но с другой стороны, если наши модели не будут выгодно отличаться от прочих, если наши выверты не сработают, мы покажемся совсем уж вторым сортом. Высокие лифы Альберты Ферретти более чем классичны. Вариант «Прада», обрезанный до длины мини-юбки, действительно, если быть честным, напоминает кукольные платьица.

Я заметил и другую тенденцию. Число англичан, которые присутствовали в «Принчипа», оказывается, и впрямь соответствует числу английских дизайнеров, выставляющихся в Милане. Антонио Берарди британец – как и дизайнер «Библоса». «Боттега Венета» управляется по преимуществу англичанами. В «Армани», в особенности у Эмпорио Армани, их тоже хоть пруд пруди. Обосновавшиеся в Лондоне София Кокосалаки и Луэлла Бартли показываются в Милане обе. В то же время и Александр Маккуин присутствует здесь en masse[21 - В массе, целиком (фр.).] – вся его компания приехала знакомиться с новыми своими деловыми партнерами, с «Гуччи». Похоже, насчет невозможности быть одновременно и дизайнером, и англичанином я ошибся. Не исключено, что нарождается новое поколение.

Создается даже впечатление, будто определенного рода англичанство приобретает влияние. Я то и дело слышу разговоры о Джин Мьюир, о ее стиле – даже о том, что ее дом, возможно, купит одна из крупных компаний. Становится очевидной и другая разновидность английского влияния. Уверяют, что показанная Томом Фордом в Париже коллекция YSL вдохновлена английским портным Томми Наттером, тем самым, что сделал белый костюм Джона Леннона и подвенечное одеяние Бианки Джаггер. Я слышал также мнение, что-де основы принятого Дольче и Габбана стиля новых хиппи заложил Биба. Говорят, будто и «Прада» опирается и на Биба, и на Осси Кларка, еще одного английского дизайнера шестидесятых – семидесятых годов. Не знаю, действительно ли для британцев настало время с оптимизмом взирать в будущее. Однако в ателье Осано все твердят, что мне следует почаще появляться на людях, разговаривать с английскими дизайнерами, работающими на другие дома. Я этим советам не следую. Даже если бы я и хотел побывать на всех показах, у меня все равно не нашлось бы на это ни минуты. С каждым новым днем я трачу на нашу коллекцию все больше и больше времени. В пятницу я даже ночевать остаюсь на работе. Когда заканчиваешь в три утра, в город возвращаться бессмысленно. В воскресенье, несмотря на то, что большая часть коллекции уже свезена в «Фиера», двое из нас продолжают работать в ателье, – нам еще и прерываться приходится, поскольку каждому необходимо побывать на двух показах. Заканчивается все тем, что я укладываюсь спать на полу кабинета Осано, а Ронда, девушка из Уэллса, – на диване.

В девять утра прикатывает, чтобы забрать меня, Ронду и последние наряды, грузовой фургон. В «Фиера» мы попадаем к одиннадцати. Показ назначен на три, так что всем уже кажется, будто мы запоздали, будто потратили слишком много времени на погрузку. Моделям велено было прийти к одиннадцати, но до сей поры появилась всего одна. Осано прикатил в «Фиера» прямо с квартиры и прождал, практически в одиночестве, так долго, что нервы у него теперь основательно натянуты. Он продолжает заниматься тем же, чем занимался вчера, – руководить плотниками и техниками. В отличие от парижских, эти выглядят сверхрасторопными. Подиум выкрасили заново еще позапрошлой ночью, свежая краска уже подсохла, все нужные Осано декорации – подобия триумфальных арок – уже собраны, их осталось только установить.

В полдень, за сценой. Две парикмахерши, гримерша и маникюрщица трудятся над нашей одинокой моделью. Это нервная пятнадцатилетняя литовка, совсем не говорящая по-итальянски и кое-как – по-английски. Увидев на прикрепленной к стене пробковой доске свою фотографию, она страшно пугается, потому что не сразу замечает рядом со своей фотографии других пятнадцати манекенщиц с подписанными под каждой именами. Я провожу какое-то время, помечая наряды, предназначенные для каждой из них, – на самом-то деле пора уже начинать примерки. Обнаружив, что меня закрепили за Биби и Луизой, я перевешиваю бирки. Если уж и заниматься с кем-то примерками, пусть это будет Аманда ван Хемстра. Ей, надо думать, сказали, что я злюсь на нее за распространение дурацких слухов. И если она в это поверила, мое поведение не покажется ей слишком странным.

В час дня, всего за пару часов до начала, появляются, все сразу, шесть моделей – каждая со своей историей о том, по какой причине она опоздала да как спешила. Понедельник – самый напряженный день во всей заканчивающейся завтра двенадцатидневной миланской Неделе моды, день последних волнений и суматохи. Теперь, когда у нас есть наконец манекенщицы, которыми мы можем заняться, шум усиливается, за сценой полным ходом идет обмен сплетнями. Остальные восемь девушек пока не пришли, но мы, похоже, и без того работаем на пределе наших возможностей. Последние модели появятся в половине третьего, до этого времени мы как-никак, а справимся. Единственная явившаяся в срок девушка неподвижно сидит на стуле – слишком испуганная, чтобы шевельнуть головой, рискнув тем самым разрушить высоченный начес, едва способная дышать, потому что ее «ампирное» платье снабжено для пущей пикантности мини-корсетом. Корсет-то надет поверх платья, она могла бы его и снять, если бы захотела, но никому не пришло в голову сказать ей об этом. Я бы и сам сказал, однако девочка робко лепечет что-то по-литовски в сотовый телефон, и я решаю ей не мешать.

Одна-две из новопришедших манекенщиц слегка на взводе, интересно, в каком состоянии явится Луиза? Хорошо хоть, что показ у нас дневной и все настолько заняты, что напиться в хлам никто попросту не успеет. Аманда появляется раньше Биби и Луизы. Я подхожу к ней одновременно с Рондой, которая приятельски расцеловывает ее в обе щеки. Вот уж не думал никогда, что эти двое знакомы да еще и дружат. Я говорю, что могу заняться Амандой, но Ронда отвечает:

– Нет, милый, все в порядке. У нас с Манди есть о чем поболтать.

Ронда уходит за одежную стойку, а я спрашиваю Аманду, как она себя чувствует.

– Отлично. Я слышала, ты на меня злишься.

– Глупости.

– Ну так будь с Биби поласковей, ладно?

Я киваю и отхожу, чтобы еще раз перевесить бирки. Теперь я думаю заняться Биби, но уж никак не Луизой.

Мой способ управляться с любыми проблемами, способными довести меня до слез или нервного срыва, состоит в том, чтобы не позволять чувствам выходить за пределы сколь возможно более узкого коридора. Метаться от крайности к крайности я не желаю, я хочу стоять там, где стою, в тесной и темной юдоли, отведенной для тех, кто вставляет родным сестрам. Но когда я подкалываю булавками подол платья Биби, она высится надо мной, оставаясь такой холодной и напряженной, что я начинаю думать, как бы согреть ее, как бы снова сделать счастливой.

– Биби…

– Что? – невыразительно, непреклонно.

– Я не уверен в длине подола.

– Какая разница?

– Давай я позову Осано и спрошу, не укоротить ли эту штуку. – В голове у меня вертятся кукольные платьица «Прада» – нам, может, такие короткие и ни к чему, однако Биби достаточно высока и стройна для чего-то в подобном роде. Спрашиваю ее об этом.

– Я всего только вешалка.

– Мне нужно знать твое мнение.

– Ты его не узнаешь.

Я опускаюсь на пол, голова моя оказывается ниже ее колен. Пожалуй, более жалкой позы мне уже не принять. И говорю Биби:

– После показа все будет по-другому.

– Поздравляю.

Я гляжу на нее снизу вверх.

– Я был почти на всех твоих выступлениях. Мне хотелось видеть тебя. Я просто совсем замотался.

Биби опускает на меня взгляд. Еще не теплый, но все же смягчившийся. Я провожу сзади пальцами по ее икре. Однако Биби молчит. Говорить должен я, а сейчас уже поздновато валить все на работу и необходимость ходить по показам. Это она уже слышала, и слишком часто. Повисает долгая пауза. Не могу я заполнить ее враньем или даже полуправдами. Однако и ничего другого тоже сказать не могу.

Наконец губы мои приходят в движение.

– Мы могли бы завтра ночью уехать спальным вагоном в Париж. Только ты и я.

Она качает головой. Я понимаю, это мой последний шанс: дальше давить на нее нет никакого смысла, остается просто-напросто покончить с подолом и перейти к следующей примерке.

И тут Биби произносит:

– В последнюю ночь Милана? Ты не найдешь ни одного свободного купе.

Это-то я знаю. Я уже заказал себе билет через Осано. Поэтому киваю и лепечу:

– Что-нибудь придумаю. Я должен ехать вместе с Фрэдом, но он не станет возражать против самолета.

Пытаюсь припомнить книги и фильмы, в которых влюбленные ехали в спальных вагонах. Последние несколько секунд в «К северу через северо-запад», некоторое количество эпизодов в фильмах о Джеймсе Бонде. Еще вспоминаются «В джазе только девушки» и Джим Кэри в «Я, снова я и Ирен». И «Человек, который преследовал Рипли» Патриции Хайсмит. Все это не очень вдохновляюще.

– Прошу тебя, Биби. Я хоть смогу излить тебе душу по дороге.

Она наконец кивает, хоть и медленно.

– Я подумаю.




Обещание все рассказать Биби не выходит у меня из головы до конца примерок. Конечно, всего я ей рассказывать не собираюсь. Пока я работаю, в голове у меня мутнеет от бешеного темпа, в котором совершается все вокруг, а пальцы между тем движутся сами собой. Я нашел способ изменять швы прямо на манекенщицах, так что об этом мне думать не приходится. И окружающее мельтешение понемногу приводит меня к мысли не откровенничать с Биби. Быть может, я действительно мог бы открыться ей. Отвертеться от разговора в поезде не удастся, придется что-то ей рассказать, чтобы хоть как-то выправить наши отношения. В свою способность довериться ей целиком я, конечно, не верю, но возможность такая существует. Я мог бы сделать это. Предполагается, что человеку бывает необходимо выговориться – какую книгу ни открой, там обязательно об этом написано.

Осано кружит по комнате, стараясь оставаться в курсе всего, что здесь делается. Я чувствую общий ритм нашей работы, расторопность Осано, беззаветную теплоту его отношения к нам. С моделями он ласков и добродушен. Более того, он сегодня в очках и даже присаживается на корточки, чтобы осмотреть каждый шов. А по завершении осмотра девушки помогают ему подняться. Осано подчеркивает, что важно не только то, как туалеты будут выглядеть на подиуме. Когда за сцену придут редактора модных журналов, они изучат платья во всех подробностях. Я предлагаю ему оставить всю одежду на улице и позаботиться, чтобы ее украли прежде, чем у критиков появится возможность разорвать ее в клочья.

Осано говорит:

– У меня хорошие новости. Похоже, сделка заключена.

– Ты получил субсидии?

Кивок:

– И очень немалые.

Он оглядывается – не то на одежду и манекенщиц, не то желая удостовериться, что нас никто не слышит.

– Это шоу, оно будет посредственным, но и пусть его. Посредственное означает всего лишь среднее. А в Париже все пойдет на лад. За последние двадцать лет наше будущее никогда еще не было более радужным.

Я следую за его обегающим комнату взглядом. Кэти, которая, как мне известно, Луизу на дух не переносит, закалывает на ней вечернее платье. Луиза источает холодность. Пока Кэти ползает вокруг нее по полу, Луиза стоит, вытянувшись в струнку, прихлебывая из бокала шампанское и куря сигарету. Да не просто сигарету, а в мундштуке. Глазам своим не верю – в черепаховом мундштуке длиной сантиметров в десять: более отчужденной она никогда еще не выглядела. Но вот она вынимает мундштук, говорит что-то, – пауза, и Кэти пригибается к полу от смеха. Возможно, Луиза просто решила воспользоваться вторым своим шансом стать преуспевающей моделью, взяв на вооружение подобие грациозности.

Нечего и сомневаться, карьера Луизы опять на подъеме. Мне даже передали недавно ее шуточку насчет того, что теперь она зарабатывает больше, чем когда бы то ни было, потому что ей не приходится отстегивать агентству комиссионные. Агентств, желающих снова подписать с ней контракт, уже хватает: показ «Фенди» положил конец всем сомнениям на этот счет. А что возвратило ее в первые ряды? Дурацкая сплетня Аманды. Не знаю, с какой стороны это характеризует индустрию моды.

Я мог бы, разговаривая с Биби, слепить из сплетен и слухов некое подобие правды. Смягченное, этакий схематичный набросок нашей с Луизой истории, передающий общее ее настроение, но никак уж не подробности. Оно помогло бы объяснить Биби, отчего я так расстроился, когда обо мне и Луизе поползли слухи. Я мог бы сказать Биби, что Луиза чувствовала себя лишенной чего-то, принадлежавшего к нашей докорнуоллской жизни, чего-то, по чему я никогда не скучал, поскольку был для этого слишком мал. Что Луиза, пытаясь подыскать замену утраченному, стала использовать меня как сочетание уютного одеяла с модным аксессуаром. Все это я безусловно мог бы скормить Биби. Вот только не понимаю, зачем ей это рассказывать, – предполагается вроде бы, что всякая исповедь должна иметь терапевтический эффект, а я не вижу, чем может помочь мне такой разговор. Я не уверен даже, что это правда: нет, я, конечно, надеюсь, что так оно и есть, но ведь это мое понимание произошедшего, и выразить его вслух значит произвести переоценку нашего детства. А к подлинным-то фактам мы при этом и близко не подойдем, потому что зайти в моей исповеди так далеко я не решусь никогда.

Можно придумать рассказ и получше – дескать, в детстве меня использовали в качестве модного аксессуара, и я построил на этом мою жизнь. Это позволило бы объяснить, почему я оказался здесь, в «Фиера», с карманами, полными булавок и шпулек. Должна же существовать причина, по которой именно я тут портняжничаю, подшивая сметки и спинки жакетов, чтобы подчеркнуть талии женщин, причина, по которой я развил в себе умение выявлять или скрадывать их зады. Что ни говори, а это дано не каждому. Но и такой рассказ мне не нравится, поскольку не объясняет, при всей его гладкости, почему мне вообще интересно все это: существует же разница между одаренностью пальцев и одаренностью сердца. Кто возьмет на себя смелость сказать, что я не мог бы управлять вместо этого яхтой, или преподавать французский, или стать профессиональным скейтбордистом?

Я продолжаю репетировать разговор, который может состояться между мной и Биби en route[22 - По пути (фр.).] в Париж, а манекенщицы тем временем приступают к репетициям проходов. Теперь у нас звучит музыка церковная – запись не идеальна, но все лучше рока или танцевальной дребедени, в которых Осано ничего не смыслит и потому не может соотнести с ними свои работы. Идея такая: когда публика поймет, что слышит классическую музыку, она и коллекцию начнет воспринимать как выполненную в классическом стиле. Впрочем, для парижских показов у нас имеется мысль посвежее – северная и восточноафриканская музыка, которую никто еще никогда не использовал. Пока же Биби величавой поступью проходит под хоровое пение между колонками, и у меня возникает чувство, что нынешний показ будет совсем не плох. Может, и посредственным, но хорошим. И, раскачиваясь по дороге от успеха в Милане к предвкушениям Парижа, я расскажу Биби, как я…

Когда в зале гаснет свет, разного рода возможности еще бултыхаются у меня в голове. Выглянув из-за кулис, я вижу челку Сьюзи Менкес, сидящей с записной книжкой на коленях. Международных знаменитостей в зале нет. Не исключено, впрочем, что присутствует куча итальянских. Снова звучит музыка. Биби готова, ей выходить первой. Я шепчу ей: «Удачи», – и она выходит.

Фотографы пристроились на высоких помостках. Когда Биби приближается к ним, начинают сверкать вспышки, я вижу лишь ее силуэт – подобный статуе, как она и задумала. Ткань струится вокруг нее. Выходит следующая модель, Биби разворачивается, идет прямо на меня. Лицо ее лишено выражения, но не надменно. Осано, обращаясь ко всем перед показом, несколько раз повторил слово «украшение», вот им-то Биби и выглядит. Стоит ей ступить за кулисы, и маска соскальзывает с ее лица.

– Ладно. Я поеду с тобой в Париж.

Я улыбаюсь, произношу одними губами: «Спасибо», а в голове опять вертится: «Что же я все-таки буду говорить, когда мы останемся наедине?»

Вот и Аманда уходит на подиум, помахивая руками, – по стилю она больше, чем Биби, напоминает воинствующую святую, платье на ней ярко-красное.

Отходя от кулис, ловлю улыбку Луизы – ласковую. Все идет хорошо, мы подготовились гораздо лучше, чем к показу в Париже. На Луизе одно из самых эффектных наших платьев: легкая ткань лежит свободными складками только вокруг грудей, плотно облегая все остальное тело по диагональным линиям. При первых же шагах Луизы в направлении подиума тело и платье сливаются, с каждым шагом, с каждым ударом ее острых каблуков ткань то натягивается, точно веревка индийского факира, то ослабевает. Луиза даже не останавливается в конце подиума, когда начинают сверкать фотовспышки, но продолжает мерцать, ворс ее шелков кажется волоконцами веревки, ловящими, изгибаясь, свет.

Рядом со мной возникает Фрэд. Заметив его тень, я оборачиваюсь. Он улыбается, произносит:

– Здорово.

Если ему и известны планы Осано на будущее, он это скрывает.

– Фрэд, ты не мог бы отдать Биби свой билет на поезд?

– А мне что прикажешь делать?

– Полетишь самолетом.

Фрэд кивает и улыбается снова:

– Нет проблем. Ты это заслужил.

Одна за другой выходят еще четыре девушки, потом снова Биби, за нею, отпустив ее до середины подиума, Луиза. Я возвращаюсь к вешалкам, проверяю последние платья. Осано со мной, на сей раз он в чистом костюме. Каждой проходящей мимо модели он желает удачи и говорит, что она прекрасна. Никогда не видел его в такой форме, таким внимательным ко всему вокруг.

Наступает черед последнего дефиле, все пятнадцать моделей гуськом выходят на подиум. Публика хлопает – на мой, во всяком случае, слух, восторженно. Девичья колонна, дойдя до конца дорожки, разворачивается и идеальной поступью направляется назад. Осано готов выйти на поклоны. Из-за кулис он выкатывается, странно взмахивая руками. Возможно, это его фирменный жест, я его на поклонах еще не видел. Тут он ладонью манит кого-то на подиум. Я не понимаю, в чем дело, но Луиза берет меня под руку, и до меня доходит – мне предстоит выйти на всеобщее обозрение.

Пока я иду в направлении аплодисментов и вспышек света, какая-то часть меня думает, что я заслужил это не больше, чем Кэти или Ронда – да любая из наших женщин, – но я все равно иду. Мы уже на середине подиума, я поворачиваюсь к Луизе, чтобы разделить с ней этот миг, и тут она подмигивает и подставляет мне губы для поцелуя. Вспышки камер походят на замедляющие время посверки стробоскопа, мягкие губы Луизы не отникают от моих несколько долгих секунд. Я соображаю, что неведомо как обратился в часть шоу, и именно в ту, что называется шоу-бизнесом, и, отрываясь от Луизиных губ, гадаю, что запечатлели камеры – капитуляцию или панику?




14


Казалось бы, завершение миланского показа должно позволить нам перевести дух. Куда там, оно лишь порождает новые страхи – мы с ужасом осознаем, как мало времени осталось до Парижа. Повеселиться после показа нам не удается: Осано устраивает в «Фиера» прием для закупщиков и прессы, однако все приглашенные вскоре уходят на вечернее шоу Армани, привлеченные приемом пороскошнее. Я возвращаюсь в ателье, понимая, что мне предстоит работать до самого завтрашнего вечера, до отхода парижского поезда. В «Фиера» мы выступили в понедельник, так что на подготовку к показу в Доме Инвалидов у нас остается всего неделя – сроки навязаны нам директором музея, однако Осано предпочитает валить вину на Фрэда. В любое другое время его поведение могло бы дурно отразиться на всех нас, сделать работу еще более изнурительной. Однако Осано срывается только на Фрэда, – ясно, что ему просто хочется разорвать их партнерские отношения. На самом-то деле Осано с самого завершения шоу пребывает в приподнятом настроении, а когда утром на работе появляются газеты с откликами, оно лишь укрепляется. Наш показ, быть может, и не произвел на журналистов сильного впечатления, но, по крайней мере, все они дали отзывы на него, а некоторые даже похвалили присущую коллекции ностальгию по романтике – это, собственно говоря, означает, что обилие свободно ниспадающих платьев временами делало показ подобием костюмной драмы, этаким гибридом «Гладиатора» с «Разумом и чувствами». Одна из газет с одобрением отозвалась даже о высоком качестве пошива, что уж совсем ни в какие ворота не лезет. Нам было не до портновских изысков, на них у нас попросту не хватало времени. Определенная часть этой работы была проделана мной, так что я вправе считать, что принес кое-какую пользу. И совсем уж приятно то обстоятельство, что некоторые издания клюнули на приманку, которую мы подсунули им через наших пиарщиков, – на уверения, будто эту коллекцию следует рассматривать в контексте нашего парижского шоу, на котором линия готового платья и смешанная соединятся в одну. Им даже в голову не пришло задаться вопросом – если мы собираемся показать обе эти линии позже, что же, черт подери, мы показывали в Милане?

В особенности доволен Осано фотографиями. У меня же снимки, на которых мы с Луизой целуемся – голая рука ее перекинута через мое плечо, тела наши перекрещены, – вызывают чувство скорее неуютное. Луиза не забыла вновь облачиться к финалу в самое красивое наше платье. Выглядела она сногсшибательно – сочетание старомодной романтичности с чертами женщины-вамп высокого полета приковало к себе все взгляды. А тут еще наше с ней немалое сходство. Меня использовали – и это сработало. Вот только не спрашивайте, что сам я об этом думаю.

Отклики прессы поднимают у всех настроение, и если меня обуревают в связи с ними чувства отчасти подавленные, они улетучиваются, стоит мне увидеть новую коллекцию. Несколько лет назад Осано нанял кого-то для создания каталога всех его моделей семидесятых годов, и теперь это безмерно нам помогло. Воспроизведение их почти не потребовало усилий. Но мы попытались сделать нечто большее, и Осано был прав, понукая нас. Кэти работала над ближайшим подобием джеллаба, какое мы отыскали в его архиве, опираясь также на одежду, показанную Мигелем Адровером в Нью-Йорке. Сьюзи Менкес назвала коллекцию Адровера слишком буквалистской. О нашем варианте этого не скажешь, в нем присутствуют элементы европейского плаща с капюшоном, а вокруг только и разговоров о том, что в нынешнем сезоне плащи возвратятся. Конечный результат напоминает картинку с обложки видеокассеты «Женщина французского лейтенанта» – картинку, вызывающую в памяти образ моей матери, стоящей на ветру с растрепанными волосами. Надо отдать Кэти должное, она здорово потрудилась, создавая эскиз, а сейчас она и Осано уже начали подбирать ткань для окончательного наряда.

Я вызвался поработать над длинными рубахами, вдохновленный одеждами арабов, живущих по берегам Персидского залива. Рубахи я сделать сумею, как сумею выполнить и большую часть портновской работы, а чего не умею, тому быстро научусь. Мы уже знаем, что они будут из шифона, тонкого шелка и, возможно, хлопковой ткани, которую Осано в огромных количествах закупил в Египте. Это те же три материала, которые использовались в его – или Джины – одежде стиля «ампир». Идея в том, что манекенщицы будут выходить попарно: одна в более смахивающей на мужскую, исламского вида одежде, другая в женственной, напоминающей о Греции или Французской революции. Замысел состоит в создании такого варианта высокого классицизма, в котором Восток пересекался бы с Западом: вполне пуританского, но с легким оттенком греховности. Если, конечно, лесбийские полутона еще способны показаться кому-то хотя бы отдаленно греховными.

Осано предлагает и мне выйти на подиум, в паре с сестрой. Меня это не удивляет. Я хоть и просидел, точно отшельник, всю последнюю неделю в его студии, но знаю, какой интерес вызываем мы с Луизой. Как единое целое. Интерес этот постоянно витал вокруг меня, женщины, возвращаясь в ателье с показов и приемов, приносили его с собой. Я от него отмахивался, но теперь, после нашего сфотографированного поцелуя, не знаю, как мне быть. От беспомощности я начинаю прислушиваться к тому, что о нас говорят. И понимаю, что интерес этот даже не похотлив – просто жужжат вокруг люди, и все. Так что причин лезть из-за него на стену у меня, собственно, нет. Нервы он никому не щекочет – ну, такой стилистический мотив, и что? Поэтому, услышав предложение Осано, я не возражаю. Просто стараюсь обратить все в шутку, спрашивая, кому из нас предстоит выйти на подиум в женском платье.

Непонятно, почему Осано задал мне этот вопрос так поздно: в машине, по пути на Центральный вокзал. Услышав мой ответ, он смеется и предлагает мне выбрать самому; если я хочу выйти в платье, – пожалуйста. Сидящая сзади нас Кэти говорит, что может его немного ушить, а примерку мы устроим в поезде.

Когда мы входим в огромный главный зал вокзала, времени уже за девять. Весь день мы с Биби обменивались записками, поговорить нам так и не удалось. Я надеюсь встретиться с нею там, где мы договорились: у выхода на платформу. Однако единственный, кого я там вижу, это Фрэд, ожидающий нас с билетами, – от своего он, как известно, отказался. Фрэд машет нам рукой. Сообщает, что коллекцию уже грузят в поезд.

Осано грубо осведомляется:

– А ты почему не там? Хочешь, чтобы и эту коллекцию сперли?

Полная чушь. Оба мы знаем, что чем дальше Фрэд от коллекции, тем в большей она безопасности. Осано явно нарывается на ссору, а повод для нее ему безразличен.

– Иди, проследи за всем.

– Ладно, – отзывается Фрэд. – Я там поставил своих людей, но если ты так нервничаешь, будь по-твоему. Мне только нужно переговорить с тобой – всего два слова.

Ничто в поведении Фрэда не предвещает опасности. И Осано ее явно не видит, он неторопливо отходит с Фрэдом к стене зала. Возможно, я сверхчувствителен, но я чую – Осано дождался неприятностей. В голосе Фрэда присутствует некая деланная нотка, этакое синтетическое волокно. Я и последовал бы за ними, но у меня остается совсем мало времени на то, чтобы забрать из камеры хранения паспорт. Да и что я, собственно, смогу сделать, если Фрэд перейдет к угрозам.

Я успеваю пройти всего половину зала, когда начинает звонить сотовый телефон. На ходу откидываю крышку, затыкаю пальцем ухо, чтобы приглушить гул вокзала и доносящуюся из громкоговорителей тарабарщину объявлений.

Это Биби, отчаянно повторяющая мое имя.

– Да, Биби. Где ты?

– В отеле.

– Поезд же вот-вот отойдет.

– Я знаю. – В первый миг голос у нее был встревоженный, теперь в нем слышится негодование. – Фрэд велел мне ждать здесь.

– Зачем?

– Вот ты мне и скажи.

– Оставайся там, Биби. Я выясню, что произошло.

– Да что теперь толку?

Я встряхиваю головой. И сам не знаю. А потому разворачиваюсь и бегу к выходу на платформу. Не могу понять, что пошло не так. Или Биби неправильно поняла Фрэда?

– Ты просто подожди. Я мигом.

Единственное, что мне остается, – попросить Фрэда как-то выправить положение. Что еще я могу сделать? Другого поезда сегодня не будет, но, может, мы с Биби сумеем улететь самолетом? Отключаю телефон и на бегу осматриваю вокзал. Вскоре я уже стою в центре зала, верчусь, вглядываясь в коридоры, в марши ведущих наверх лестниц. У выхода на платформу никого. Возможно, все уже сели в парижский поезд.

И тут я замечаю спорящих у журнального киоска Осано и Фрэда. Бегом устремляясь к ним, я вижу сначала улыбку Фрэда, а потом уже пот на лице Осано.

А подбежав достаточно близко, слышу, как Фрэд рычит:

– И когда же ты собирался рассказать мне о твоих спонсорах?

– Ты все не так понял. Переговоры были неофициальные. – Осано пытается умаслить Фрэда, но он испуган, это видно. И не поверишь, что всего минуту назад он придирался к Фрэду и издевался над ним.

– Настолько неофициальные, чтобы не подпускать к ним твоего финансового директора? – Судя по лицу Фрэда, он собой доволен. Ему удалось напугать Осано до колик, не тронув его и пальцем. – А насчет моих десяти процентов акций у тебя какие-нибудь соображения имеются?

– Конечно. Их у тебя выкупят, по хорошей цене. То есть подробностей я не знаю, но цена их много выше рыночной.

– Какой, на хрен, рынок, Осано? Ты еле-еле начинаешь выкарабкиваться, и только благодаря мне. Единственное, чем ты располагал, это твоя марка. Плюс куча долгов, в которых ты и сейчас сидишь по уши.

– Перестань. – Осано становится страшно. Фрэд зашел слишком далеко. Теперь ему остается либо отступить, либо усилить нажим. – Успокойся, Фрэд.

Я едва ли не слышу, как Осано, не отводя глаз от Фрэда, считает секунды. Я замер в нескольких футах от них, жду, когда Фрэд заедет Осано по глупой роже.

Но Фрэд переводит взгляд с Осано на меня.

– Ты знал об этом?

– Знал. – О том, чтобы соврать, нечего и думать. И, продолжая говорить, я сам сознаю, насколько шаткими выглядят мои оправдания. – Понимаешь, дело же не в том, кто знал, кто не знал, просто он старался увеличить вес нашей марки, а от этого все бы мы только выиграли.

– Если бы не необходимость посадить тебя в поезд… – Фрэд замолкает. Не исключено, что он угрожает Осано смертью. Из вокзальных громкоговорителей льется высокий женский голос. Фрэд использует эту помеху, чтобы нагнать на Осано побольше страху, потом продолжает: —…я нашел бы время все с тобой обсудить. Очень надеюсь, что мы займемся этим завтра: датами, цифрами, всем.

– Разумеется. – Ноги Осано, пытающиеся отыскать опору, достаточно надежную, чтобы он смог повернуться и удрать на платформу, скользят по плиткам пола.

– А ты куда намылился, Джейми? – спрашивает Фрэд. – Тебя уже ждут.

Моего итальянского хватает на то, чтобы понять – по радио объявили о посадке на парижский поезд.

– Я не поеду. Биби все еще в отеле.

Фрэд качает головой.

– Это она не поедет. Билет понадобился Луизе. Ты с ней в одном купе.

Он берет меня под локоть и ведет к платформе. Я чуть ли не парю над мраморным полом. И, достигнув выхода, вижу в нескольких шагах впереди Луизу. На ней куртка «Макс Мара», до нынешнего вечера у нее такой не было. На платформе стоит свой особенный запах – гудрон, пары дизельного топлива. Но даже на этом фоне я ощущаю шлейф, оставляемый в воздухе духами Луизы. Это одна из популярных марок восьмидесятых, возможно, «Пуазон». Если так, она надушилась совсем недавно: я различаю плавающие в густом мускусном аромате оттенки корицы, кориандра, цветов мелиантуса.

Луиза машет мне рукой:

– Поторопись, Джейми.




Луиза сидит рядом со мной, уложив ладони на белую скатерть, пальцы у нее все в кольцах. Осано сидит напротив. Мы в вагоне-ресторане, настольная лампа заключает всех троих в колдовской кокон красно-оранжевого цвета. За окном, надо полагать, проносятся Альпы. Где-то невдалеке должна скользить темная стена леса, но никаких очертаний я различить не могу. Окно лишь возвращает мне наши отражения. Довольно жмурящегося Осано, меня – тощего и то одурманенного, то напрягшегося, Луизу – гипнотическую, непроницаемую. Всякий раз, как официант наполняет ее бокал шампанским, она слегка откидывается назад. Блузка ее застегнута наполовину, и при этом движении обнажается глубокая ложбинка между грудей и усыпанная веснушками белая кожа. Не знаю, откуда они взялись, солнца давно уже не было.

– Миланское шоу уже успело принести нам заказы.

Осано распространяется о том, что скоро его одежду можно будет встретить повсюду – по крайней мере, на Дальнем Востоке, но также и в нескольких европейских магазинах. После Парижа он надеется получить новых клиентов, а это значит, что стоимость акций компании пойдет вверх. Когда его новые спонсоры увидят книгу заказов, у них слюнки потекут, до того им захочется откусить от его пирога. Осано даже ладони потирает.

За столом нас только трое. Кэти с Рондой могли бы сидеть с нами, увеличивая аудиторию, перед которой разглагольствует Осано, но они вернулись в свое купе. Никто из нас толком не спал уже несколько дней. К концу ужина они только что на стол не падали. Прекрасно понимая, как они себя чувствуют, я все же сохраняю решимость остаться здесь, в ресторане. Возвращение в купе, которое я делю с Луизой, мне совершенно не улыбается. Перестук колес звучит так, словно происходит с некоторой задержкой – за мягким пощелкиванием следует удар потяжелее, чтобы удержать ритм, его нужно пропускать. Я сосредоточиваю все внимание на этой задержке.

От расчудесных качеств своей коллекции Осано переходит к расчудесным качествам женщин, ее показывавших. Луиза возбуждена, но это возбуждение умеющей владеть собой женщины – тонкая ткань незастегнутой блузки, дымящаяся сигарета в черепаховом мундштуке. Ладонь ее уже не лежит на скатерти. Мне приходится оглядеть стол, чтобы удостовериться: да, она действительно на моем колене и пальцы в кольцах сплетены с моими.

– В тебе столько стиля, – говорит Осано. – Я от моих платьев не отказываюсь, ты же понимаешь, но оживают они лишь на тебе. Ты вдыхаешь в мои идеи жизнь.

– Только Луиза? – спрашиваю я.

– Так ведь она особенная. Я всегда это чувствовал. Ну, может, недостаточно хорошо понимал. Все твердили, что мне нужна Аманда ван Хемстра, чуть с ума не свели, вот я в конце концов и перевалил мои заботы на твои плечи, – он говорит это Луизе, не мне. Постукивает себя по виску. – Но вот этим я понимал – ты должна быть рядом со мной, тебя ждет великое будущее.

Это что еще за дерьмо? Ни разу ничего подобного от Осано не слышал. Он, конечно, хвалил моделей и прежде, но это уж не похвала, а целая литургия.

– Я тоже хочу работать с тобой, Джанни, – говорит Луиза. – Мне нравится, в каком направлении ты движешься, это совершенно новое видение. И я хочу быть рядом – с тобой и с Джейми.

И ладонь ее, чуть изогнувшись в моей, отыскивает пульс, запускающий во всем моем теле переливчатую цепную реакцию. Держащую меня в состоянии и одурманенном, и напряженном. Одна сторона уравнения: вино, да, конечно, обильная еда – разумеется, и духи Луизы, ее прикосновения, ее длинное, тонкое тело, мягкая улыбка, с которой она выдыхает сигаретный дымок, – все это определенно дурманит. А другая его сторона – дерьмо, дерьмо, дерьмо – держит меня в напряжении.

Я извиняюсь. Запершись в уборной, разглядываю в зеркале свои глаза. Без всякой на то причины – разглядываю, и все. Достаю из кармана сотовый телефон: шесть оставшихся без ответа вызовов. Я слышал их все, но был слишком испуган, чтобы ответить, и чувствовал себя слишком виноватым, чтобы выключить телефон.

Выйдя из уборной, я натыкаюсь на Осано.

– Что происходит?

Осано ухмыляется:

– Ты происходишь, малыш. Мы происходим.

Я толкаю его:

– А все эти нежности с Луизой? Ей-то ты зачем жопу лижешь?

Он пожимает плечами:

– Ладно. Ты меня раскусил. Она – вот что происходит.

Не стоило ему пожимать плечами. От этого жеста руки его смещаются, оставляя тело открытым. Я бью Осано в живот так, что он отлетает к двери уборной.

И прежде чем он успевает набрать воздуху в легкие, бью снова. У проходящего мимо официанта руки заняты тарелками под стеклянными колпаками. Остановить драку он не может, да и вообще он слишком изумлен. Он что-то кричит по-французски, сначала мне, потом, обернувшись, в конец коридора – зовет кого-то на помощь.

Осано тяжело отдувается, пытаясь почерпнуть кислород откуда-то из недр живота. Лицо его, раскрасневшееся от вина, становится почти лиловым.

– Остановись, Джейми. – Руки его поднимаются, норовя оттолкнуть меня. Мои кулаки тоже приподняты, но я не знаю, что делать дальше. Покачиваться по-боксерски из стороны в сторону, попробовать врезать ему снизу по челюсти?

Однако в меня уже вцепились чьи-то лапы. Пытаются оттащить. Не вижу, кто это, и повернуться не могу. Потом ощущаю ладонь Осано, ложащуюся мне на плечо – не похлопывание, не удар, просто ложащаяся на меня грузная рука.

– Джейми.

Глаза Осано расширены. И наверное, они меньше налиты кровью и не так блуждают, как мои.

– Джейми, ты не станешь меня больше бить?

Я молчу. Осано продолжает вглядываться мне в лицо, потом кивает кому-то за моей спиной. Руки, держащие меня, опускаются. Скосив глаза, вижу, как нависавший надо мной официант в белой униформе пожимает плечами и убирается восвояси.

– Я не пытаюсь заигрывать с Луизой. Я говорил серьезно.

Внезапно на меня наваливается жуткая усталость. Все, что мне удается произнести, это опять-таки:

– Жопу ей лизал.

Впрочем, без особой уверенности.

– Послушай, Джейми, я такие штуки уже видел. Модель вертится вокруг да около, никому она особенно не нужна. А потом все вдруг переворачивается вверх ногами, и она становится женщиной сезона. Все стремятся поработать с Луизой. Все. И если она хочет работать со мной, я польщен. Больше чем польщен, я хватаюсь за нее обеими руками, чтобы напитаться ее энергией.

– Использовать ее.

– Нет, Джейми. Честно. Знаешь, чего не хватало моей одежде?

Я мог бы дать не один ответ: дизайнера, например. Но Осано уже разговорился, он прислоняется к двери уборной, старается подыскать точные слова.

– Им не хватало вожделения. Правда-правда. Я слишком ушел в себя и утратил его. Это все депрессия. Но Луиза его вернула.

– Занимаясь со мной сексом.

Осано смеется:

– Да, что-то в этом роде. Великое табу. Великая фантазия. Это секс, но он лучше чем секс. Это романтика, романтика страсти, романтика и запретность. А что такое мода? Всего лишь вещественное выражение фантазии. Только и всего.




Совершенно голый, прислоняюсь к собственному отражению в окне нашего купе. Луиза, полностью одетая, лежит, глядя на меня, на кушетке. И улыбается.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает она.

– Немного пьяным. Очень уставшим. Неплохо.

– Хочешь, расскажу тебе сказку?

– Секунду. – Я выключаю свет, оставляя горящей только люминесцентную лампу над раковиной умывальника. – Валяй.

– Жила когда-то сумасшедшая женщина…

– Погоди, мне казалось, об этом мы с тобой договорились. Она не сумасшедшая…

– Ладно, жила на свете женщина с волосами как вороново крыло, большими грустными карими глазами и склонностью к меланхолии. Как-то раз, гуляя по берегу моря, она нашла устричную раковину. Почти с нее размером, потому что росточку в ней было всего ничего, но, по счастью, она прихватила с собой тачку.

Я хихикаю. Тачка – это что-то новое.

– Она отвозит раковину в свой стоящий на отшибе дом с четырьмя спальнями и осторожно опускает ее в плавательный бассейн, защищенный от непогоды навесом. А потом смешивает себе коктейль и ложится спать.

Луиза одной рукой гладит меня по животу; другая подсунута под голову.

– Когда назавтра она подходит к бассейну, светит солнце, наполняя воду дрожащим светом. Темноволосая, немного печальная женщина вглядывается в глубину и видит, что раковина начала раскрываться; женщина смотрит во все глаза, а раковина раскрывается и раскрывается, медленно-медленно. И внутри нее обнаруживается прекрасная устричная принцесса с большими, синими рыбьими глазами и длинными, золотыми волосами в брызгах морской воды. Женщина приходит в изумление. Она забыла принять обычную свою таблетку «валиума», а тут вдруг оказывается, что та ей почти и не нужна, такое ее охватывает счастье. Она кричит в воду: «Кто ты?» И со дна бассейна доносится голос, похожий на те, какими перекликаются тюленята: «Я потерялась, и пока я не выясню, откуда я, мне, наверное, придется побыть твоей дочуркой».

Проходит три с половиной года, устричная принцесса выучивается ходить по земле, хотя ей больше нравится плескаться в бассейне. Волосы ее остаются пока золотыми, но большую часть своей особенной, морской грациозности она утрачивает, и глаза ее, по-прежнему большие и синие, лишаются прежнего глубоководного блеска. Как-то раз печальной женщине удается секунды на две сосредоточиться на чем-то, находящемся вне ее, и она спрашивает устричную принцессу, отчего та грустит. И принцесса, все еще по-тюленьи тявкая, отвечает, что ей одиноко. Ей хочется, чтобы рядом с ней был маленький устричный мальчик, с которым можно поиграть.

Луиза уже играет со своим маленьким устричным мальчиком, и раковина его начинает раскрываться.

– Назад, на пляж, за новой раковиной, тачка стук-постук. Раковина опускается в плавательный бассейн. Плюх, плюх, плюх. Прекрасная устричная принцесса ныряет на дно и шепчет в раковину: «Привет, кто это?» А это златовласый устричный принц с сосками, как рачки, и рыбкой между ног.

Мы уже целуемся. И теперь мне это дается легче, чем прежде, – легче, чем когда мы могли опереться лишь на заверения матери, на ее рассказ, в который хотелось верить, ибо он свидетельствовал об отсутствии у нас общего отца да и любой родственной связи между двумя устричными малышами. Легче, может быть, и потому, что поезд мчит по темной стране, далеко от моря, и потому, что купе достаточно мало, чтобы стать нашей раковиной. К тому же запирающейся изнутри. Но я знаю, легче еще и оттого, что Осано сказал – все это нереально, фантазия, лучше чем фантазия.

Под окошком купе имеется откидной столик на петлях, привинченных к скобе шириной всего сантиметров в десять. Он как раз по размеру Луизина зада. Луиза сидит на нем, прислонясь к запотевшему стеклу, ее руки и ноги обвивают меня. Я стою, глубоко погруженный в нее, руками стискивая ей бедра, зарывшись носом в волосы. Ритмичное покачивание поезда делает за нас половину работы, но не всю; мы безостановочно вжимаемся друг в дружку, расходимся и сходимся снова. И когда наступает оргазм, нам кажется, что это в аквариум с рыбками уронили голый электрический провод.




15


Поезд сбавляет скорость, проходя мимо стадиона, ярко-зеленые стены которого словно колышатся под утренним солнцем, как трава на ветру. Я вглядываюсь, пока не обнаруживаю ряды проволоки, вдоль которых по крутым стенам передвигаются вверх и вниз навесные косилки. Луиза касается моей руки. Мы уже уложили вещи. С сумками в руках проскальзываем в следующий вагон, и когда поезд останавливается на Лионском вокзале, выскакиваем и бежим по платформе. Таков наш тайный план – бросить все на Осано и прочих, а самим взять отпуск на целый день. Маскировка у нас не бог весть какая, но ведем мы себя так, будто она полностью нас изменила: слетаем с платформы в просторных белых плащах «Дольче и Габбана» из шерсти косматых, как будто причесанных под африканца, лам, бежим, грохоча кубинскими каблуками по тротуарам бульвара Дидро, бежим так быстро, что ящеричные узоры наших узеньких брюк начинают сливаться. Единственное различие между нашими одеяниями состоит в том, что на моей футболке написано «Французские поцелуи от Дебби», а на ее изображен логотип «Лед Зеппелин» – «Зозо». Одежду она позаимствовала в мастерской «D&G» – теперь, когда на Луизу такой спрос, слово «позаимствовать», в ее случае, больше не означает «спереть».

Мы делим с ней завтрак в кафе «Пауза» на рю де Шарон. «Делим», потому что стоит мне засмеяться, как Луиза закидывает в мой рот кусочек своего круассана. Отчего я хохочу только пуще. Она велит мне заткнуться, а я не могу. От ее слов меня лишь разбирает сильнее.

– Я тебе нос джемом намажу.

– Не надо.

– Уже несколько лет не слышала, чтобы ты так смеялся.

– Измажешь мне джемом нос, сразу и перестану.

– Но ты же Джемовый Джейми.

Вот не думал, что Луиза знает мою школьную кличку – больше того, ей известна вся фраза.

– Джемовый Джейми с самой клевой сестрой в Корнуолле.

Прозвище, данное мне в школе, было вполне невинным. Во всяком случае, наполовину: какое уж такое везение находили все в том, чтоб быть братом девочки, о которой мечтал каждый мальчишка? Если, конечно, они не думали, что на моем месте каждый занялся бы ровно тем, чем занимались мы с нею – дважды, мне было тогда четырнадцать лет. И с тех пор еще пять раз: три – прошлой ночью и один – нынешним утром.

Луиза высасывает из чашки кофе с молоком, нарочно макая в него кончик носа.

– Сливочная Луизочка.

– Свинячья Луизочка.

– Постой-ка, – она остерегающе поднимает палец. – Послушай. Только что сообразила: одеты мы с тобой одинаково, а пахнем по-разному. Давай, я тебя подушу?

Она вытаскивает из сумочки большой флакон «Пуазон». Я поднимаю руки вверх.

– Только не этим.

– Нет? А что так?

– Желаю сохранить остатки индивидуальности.

– Тогда, может, пройдемся по магазинам, поищем тебе духи?

Это меня устраивает. Я уже знаю, что купил бы, будь у меня те несколько тысяч долларов, которые лежат сейчас в сумочке Луизы. Флакон «Нероли Соваж» фирмы «Крид». Мне известен даже адрес магазина, это рядом с рю Сент-Оноре, а Луиза уже наметила себе отель «Кост» и несколько магазинов в качестве жертв дальнейших «заимствований». Мы неторопливо пройдемся по ним, предоставив другим распаковывать коллекцию и приводить в порядок зал, снятый Осано на первом этаже Дома Инвалидов.

– Почему в Инвалидах? Он не боится невыгодных ассоциаций? – спрашивает Луиза.

Я объясняю ей, в чем тут связь.

– Там похоронен Наполеон.

– И почему все дизайнеры помешаны на Наполеоне? Потому что все они коротышки и страдают манией величия? – Луиза украшает свой нос новым мазком капучино. – Не быть тебе дизайнером, Джейми, уж больно ты высок.

– А, так ты тоже заметила? Успех достается тем, кто ростом не вышел, – вообще-то я имею в виду актеров. Спешу добавить: – Не считая моделей, конечно.

– Потому я и занялась этим делом, больше мне все равно ничего не оставалось.

– Ты просто уродец, малыш. Смотри, на тебя даже футболка не лезет, она рассчитана на человека нормального роста.

Футболка Луизы задралась выше пупа. Как, впрочем, и моя. День стоит солнечный, но в воздухе ощущается холодок. Мы с Луизой дрожим в наших легких одеждах. Даже при том, что мы под крышей, придется, пожалуй, снова надеть плащи. Перед кафе есть терраса, но она пустует – из-за погоды, да и час еще ранний. Негромкая североафриканская музыка плывет из динамиков, висящих над нашими головами. Когда одна мелодия сменяется другой, я узнаю ритм – старая запись Джеймса Брауна, впрочем, сходство исчезает, едва начинает звучать мелодия. Голос певца мягок и романтичен, поет он на языке, которого я ни разу не слышал. При первых же его звуках я понимаю – вот что нам нужно для показа: нечто африканское, неизвестное, но действующее мгновенно. Поднявшись, направляюсь к бару, чтобы выяснить название диска.

– У тебя что, стрелка назначена? – спрашивает Луиза.

Я притормаживаю, оглядываюсь на нее:

– Кстати, что такое «стрелка»? Всегда хотел узнать.

– Да, в общем и целом, свидание. Ты, случаем, не в бар?

– Да.

– Тогда шампанского, братик.

– Так рано? – произношу это с возмущением. От себя далеко не уйдешь, а я – правильный молодой человек.

– Добро пожаловать в мое королевство, – отвечает Луиза. – Все правила отменены или временно приостановлены.

Перегнувшись через стойку, читаю вкладыш диска. Бармен отправился за ведерком со льдом. Диск называется «Аддис свингует» – это сборник эфиопской музыки начала семидесятых. Фанковый ритм Джеймса Брауна переходит в другой, заимствованный из «регги». Я почти уверен – это что-то из «Апсеттеров», сборник «Олл-Старз», однако мелодия мне опять-таки незнакома. И снова томящийся, романтический голос несется по залу. Все, непременно выучу эфиопский. Я подумываю сделать его официальным языком мира Луизы. Начинаю торговаться с барменом из-за диска, объясняя, что он нужен мне для показа моды.

Бармен оглядывает меня с головы до ног, и по спине моей пробегает холодок смущения. Слово «мода» подразумевает некую общность. По крайней мере, молчаливое согласие относительно того, что является и что не является модой, la mode, определенным видом поведения. А на мне одежда «Дольче и Габбана», совсем новенькая, дня четыре как с подиума, и чтобы поверить, будто это и есть мода, приходится трижды подумать. Я нуждаюсь в соседстве Луизы, оно придает мне уверенность, необходимую для того, чтобы болтаться по Парижу в этом облачении суперзвезды: чтобы не сомневаться – сколько ни есть на свете людей, все они непременно захотят вырядиться подобным же образом. А стоит мне отвести глаза от ее глаз, и я начинаю испытывать неловкость. Я уже собираюсь сказать бармену, что передумал, что диск мне не нужен, но тут ловлю в зеркале бара свое отражение и ощущаю прилив уверенности в себе. Я вижу себя глазами Луизы и разделяю ее веру в то, что нет ничего проще, чем разгуливать в таком вот одеянии. Парень я видный, так чего ж мне не одеваться и не вести себя подобным образом?

Встретясь глазами с барменом, я называю цену: «Trois cents francs».[23 - Триста франков (фр.).] Это тридцать фунтов, раза, должно быть, в два больше, чем стоит диск. Вытаскиваю из кармана комок банкнот и разглаживаю их на стойке.

– Хорошо. – Бармен отходит к плееру, выщелкивает диск и вручает его мне. Уложив диск в футляр, отворачиваюсь, все еще чувствуя: я плыл, задерживая дыхание, под водой, а стоит мне усесться рядом с Луизой, как я словно бы вынырну на поверхность.

Когда я возвращаюсь к ней с нашим шампанским, Луиза как раз отшивает какого-то заигрывающего с нею француза. Она умеет делать это одними глазами, даже не открывая рта. Вскоре француз обращается в бегство. Размашистым жестом водружаю на столик ведерко и бутылку, и Луиза тут же говорит:

– Плесни мне.

Конечно, я прошлой ночью напился. И через несколько минут напьюсь снова. Хотя, с другой стороны, не так уж и напился – проснулся-то я без каких-либо признаков похмелья и без помышлений о ритуальном самоубийстве, которое обдумываю каждое утро. Проснулся, улыбаясь, потому что думал о Луизе. И когда открыл глаза, она лежала рядом, улыбаясь в ответ мне. Джемовому Джейми.

Скорее всего, нас разбудил сотовый телефон. Звук прошел мимо моего сознания, и, когда Луиза спросила, давно ли он звонит, я не понял, о чем речь. Она потянулась через меня, ерзая по моей груди, нашаривая под кушеткой сумку. Вытащила телефон Стэна, выключила и швырнула через все купе. Я следил за тем, как он по дуге пролетает мимо окна. Опустить шторку мы так и не удосужились, и теперь за окном проносилась ярко освещенная сельская местность. Когда мы опять принялись целоваться, я все время чувствовал, что занимаемся мы этим у всех на виду, что нас видно в открытое окно. Я спросил у Луизы, каков я на вкус.

– Как мой ребенок, – ответила она.

Я целовал ее груди, кожу вокруг их бледных, набухших венчиков. Духи Луизы глубоко впитались в поры ее кожи. Я узнал их запах, она пользовалась ими в те летние дни – ДК – до Корнуолла. Воровала, должно быть, у соседских мамаш. Поэтому, когда Луиза спросила, какова на вкус она, я, хоть и мог бы говорить об этом часами, ответил:

– Как прошлая ночь.

– Сейчас я покажу тебе одну штуку, – сказала она, выбираясь из постели. У нас осталась валяться в раковине нераскупоренная бутылка шампанского. Луиза начала потряхивать ею, пританцовывая, с улыбкой скверной девчонки на устах. – Потряси-ка ты, малыш, теперь твоя очередь.

Я поднял вверх руки.

– Только в меня не целься.

– Смотри, – она оттянула крепким, наманикюренным ногтем проволочное ушко, открутила его. Пробка так впечаталась в потолок, что я ошеломленно вздрогнул, испугался, как бы она рикошетом не прибила меня. Прошла микросекунда, прежде чем я снова взглянул на Луизу.

Бутылка торчала у нее между ног.

– Шампанский душ.

Луиза дрожала и улыбалась, светлая эспаньолка лобковых волос искрилась капельками шампанского.

– Шампанский душ? – Отродясь о таком не слышал. – Так действительно делают или ты только что это придумала?

– Еще как делают, – она провела пальцем вдоль промежности и смахнула блестящие капельки винной росы. – В полевых условиях, если не знают, когда удастся принять настоящий душ.

Пока она приближалась ко мне, глаза мои оставались прямо на уровне порозовевших от смущения складок кожи, облегавших ее палец, желтоватых и гладких от бразильского притирания.

– Это даже лучше, чем душ, потому что – каково оно, по-твоему, на вкус?

Именно этот вопрос и не давал мне покоя.

– Придется тебе попробовать, малыш.

Она была уже на полке, подползала ко мне на коленях, упираясь ими в постель по сторонам от моего тела. Когда ее бедра коснулись моих щек, я поднырнул навстречу, дыша открытым ртом, чтобы дать ее вкусу запечатлеться на моем языке. Капли шампанского орошали мое лицо, но вкуса я почти не чувствовал, – лишь легкую горечь согретого ее кожей вина. И тут мой язык ощутил густой мускусный запах, – не ладанного мускуса ее духов, но ее собственный. Я лизнул ее снизу вверх, мягкой, толстой частью языка, легонько прищелкнув по самому кончику. Луиза, что-то сладко залепетала наверху, надо мной, немного сдвинулась, словно пытаясь уравновеситься между моими губами и основанием носа.

Переходя площадь Бастилии, Луиза просовывает свою ладонь в мою. Шампанское, которым мы запивали круассаны, подействовало на меня странновато. Подозреваю, что оно пробудило мирно дремавшие в моей крови остатки ночного шампанского. Ощущение совсем не плохое. Я легко шагаю, слушая, как Луиза рассказывает о том, что она чувствовала, когда ее выставило американское агентство. Что ж, она чувствовала себя преданной, это понятно. Однако она уверяет, что к английским манекенщицам там относились с большой подозрительностью, считали их более упрямыми, чем остальные модели. Или, по крайней мере, не склонными к извинениям; не желающими являться по утрам на гимнастику, отказывающимися принимать средства, которые пойдут им на пользу, и никогда не выказывающими искреннего раскаяния в своем поведении прошлой ночью. Хотя за Луизой числится кое-что посерьезнее нежелания извиняться: ее поведение угрожало бизнесу. Она пугала людей.

Существует такой «синдром англичанина-вне-дома» – его можно наблюдать на заграничных курортах и в среде футбольных болельщиков. Луиза так просто родилась с ним.

– Теперь твое агентство хочет, чтобы ты вернулась.

– Это из-за слухов, я превратилась в легенду.

Меня опять пробирает дрожь неловкости. Но Луиза гладит мою ладонь.

– Вернее, мы с тобой.

Ей хочется прогуляться по рю Сент-Оноре. Мы идем параллельно Сене, длинной улицей, проходящей мимо ратуши. Прикосновение Луизы всегда действует на меня успокоительно, это единственный якорь спасения, за какой я в состоянии уцепиться. Я мог бы переживать по поводу других ее любовников и любовниц – Аманды ван Хемстра и, возможно, Этьена, но это такая странная компания, у меня нет никакого отношения к избранникам Луизы – разве только как к светилам, входящим вместе со мною в одно сумасшедшее созвездие. Когда все лишается смысла, когда исчезают правила, поддерживающие в мире порядок, остается два пути. Я склоняюсь к первому, а именно: как следует приглядеться к грязи, в которую обратился мир, и после ступать с осторожностью, чтобы не потревожить еще сильнее те обломки, что от него остались, не разворошить их. Вот я и передвигаюсь с опаской или даже сажусь и оглядываюсь, гадая, куда это вдруг запропали – напрочь – принципы, которые удерживали все на своих местах. Я могу рассказывать себе сказки: случилась война, налетел ураган, или разразился экономический кризис, или просто здоровенная лапища какого-то ублюдка вдруг опустилась с небес и все, к чертям, раздавила. Но я пытаюсь внутренне освоиться с пустотой, не виня ни себя, ни других за беспорядок и не дергаясь, чтобы не напортить еще сильнее.

Второй путь повеселее: вглядываясь в царящий вокруг хаос, воспринимать его не как ландшафт, лишенный каких бы то ни было правил и принципов, но как скопление сверкающих осколков. Хотя нет, не осколков, осколки подразумевают все-таки, будто что-то разбилось. Пусть будет – драгоценных камней. Или даже атомов – некоторые из них, разумеется, смертельно опасны, зато другие безобидны, если только не вступать с ними в реакцию. Атомы цибетина, к примеру, предположительно пахнут нечистотами, но в сочетании с ароматами цветов наделяют духи чувственной пылкостью. Примерно таким, я думаю, видит мир Луиза, никогда не задающаяся вопросами о подразумеваемом его порядке или отсутствии такового, поскольку ей кажется, что все в нем и так хорошо, что он буквально кишит возможностями. Две эти точки зрения выглядят противоположными, однако дело даже не в этом: они полностью несовместимы, и если вы живете, приняв одну, вам даже вообразить не по силам, что существует другая.

Дорогой мы покупаем духи: не научно и вдумчиво, но с глупой поспешностью, как на пожаре. Бросив сумки в отеле «Кост», мы зигзагами бродим по рю Сент-Оноре, переходя из одного бутика в другой. Луиза мотает меня по магазинам, и скоро я забываю, с какой стороны улицы мы начали и откуда вообще пришли, справа или слева. Мы заглядываем и в магазины Ива Сен-Лорана, и в соперничающий с ним YSL Тома Форда, в «Прада», где я покупаю себе скейтборд длиной всего в три дюйма. И повсюду мы пробуем духи, пока не лишаемся способности отличать одни от других. Впрочем, оно и не важно – я-то ведь знаю, какие хочу купить. Хотя и позор, конечно, что, проведя несколько часов на маленькой улочке, мы заскакиваем в магазин «Крид», и я опрыскиваю Луизу «Флериссимо», духами, в которых выходила замуж Грейс Келли, а сам еле-еле улавливаю их запах.

Возвращаясь в отель, мы смеемся. Консьерж вручает мне вместе с ключом записку. Разворачиваю ее, полагая, что она от Осано, желающего узнать, где я проболтался весь день.

Записка гласит: «Агланис Джемс».

Почерк Стэна. Я резко оборачиваюсь – и нате вам, вот он, Стэн, сидит в кресле теплых коричневых тонов, прислонив к нему цветастый свой рюкзачок. Поза его тщательно продумана: ноги перекрещены, подбородок недоуменно подперт пальцем. Но он сразу расплывается в улыбке и вскакивает.

– С прошлого вечера тебя жду, паренек. Ты почему на звонки не отвечаешь?

Я встряхиваю головой. Я ошарашен, но улыбаюсь. И только когда я делаю к нему первый шаг, улыбка моя начинает вянуть. Стэна и реальность нельзя, конечно, назвать близкими друзьями, и все же он напоминает мне о существовании другого мира. И я понимаю: заткнуть этому миру рот с такой же легкостью, с какой я прошлой ночью заткнул рот телефону, мне не удастся.

Слева ко мне приближаются несколько мужчин. Эта заминка мне на руку, я отступаю, чтобы дать им дорогу. Однако они не проходят мимо, а словно слипаются, образуя передо мной сплошную стену.

Один из них произносит:

– Джеймс Гринадж?

Ни единому французу не дано правильно выговорить мою фамилию. Я пожимаю плечами, еще раз обмениваясь взглядом со Стэном. Прямо-таки вижу, как у него начинают шевелиться мозги; глаза Стэна буквально вылезают на лоб, едва он уясняет ситуацию, в которой я разбираюсь не сразу.

Тот же человек повторяет, уже более нетерпеливо:

– Джеймс Гринадж?

– Qui.

– Vous devez nous accompagner, monseur.

– Pourquoi?

– Police.[24 - – Да. – Вам придется пройти с нами, месье. – Зачем? – Полиция (фр.).]

В руке у него ордер на арест.




16


Меня вводят в комнату и мягко подталкивают к креслу. Глаза мои оказываются на высоте поясницы нормального человека, и я ловлю себя на том, что рассматриваю короткий кусок телефонного шнура, которым прикреплен к брючному ремню пистолет инспектора. Шнур поражает меня, как деталь из научно-фантастического фильма шестидесятых годов, сразу и современная, и продуманная, и привязанная к определенной эпохе. Такое же впечатление производит вся обстановка комнаты для допросов: качество практичной мебели, запашок резинового покрытия пола, меламиновые тона столов. Я думаю о Луизе, которая сидит в такой же комнате, отвечая на задаваемые ей вопросы. Способность говорить по-французски меня покинула – так я, во всяком случае, заявил. Использование переводчика замедляет допрос, давая мне время обдумывать ответы.

Инспектор садится.

– Вас видели ссорящимся с одним человеком в вагоне-ресторане.

– С Джанни Осано. Да.

– Не скажете ли, из-за чего вышла ссора.

– Не знаю. Сколько я помню, он произвел кое-какие перемены, а мне они не понравились.

Слушая, как переводчик передает мой ответ инспектору Эрве, я задаюсь вопросом, мог ли я сказать еще меньше. Возможности договориться о чем-либо с Луизой у меня не было. У дверей отеля «Кост» полицейские рассадили нас по разным машинам, и больше я ее не видел. Стэн, когда мы отъезжали, крикнул с тротуара, чтобы мы ничего не говорили. То же самое он сказал мне при прошлом моем аресте – за сожжение лодки на пляже. Тогда я его совету не последовал. Теперь попытаюсь.

Эрве спрашивает, что это были за перемены.

– Предполагалось, что с нами поедет моя подруга, Биби. А Осано отдал ее билет моей сестре. Вот и все. – Я умолкаю, потом решаю, что могу сказать немного больше. – Не такая уж и основательная причина для ссоры.

– Вы с ним подрались?

– Это не было дракой.

В комнате нас четверо: я, переводчик и двое полицейских. Переводчик – безликий человек лет тридцати с очень жидкими белобрысыми волосами, которые не мешало бы постричь. Инспектору Эрве слегка за сорок. На нем темный костюм, для него узковатый, хотя инспектор не так уж и грузен. Стрижка у него короткая, почти военная. Напарник инспектора постарше, у него большие усы, приобретающие, когда он вставляет в рот сигарету, сходство с меховым зажимом. Все трое невысокого роста, и хоть выглядят они ребятами жесткими, для настоящих полицейских все же несколько мелковаты.

Я больше не чувствую себя удобно в футболке с «Французским поцелуем» и шерстяном плаще от «D&G». Я чувствую себя полным идиотом. Спасибо и на том, что я не похож на человека, имеющего обыкновение затевать драки в поездах. Впрочем, я же не сказал, что подрался с Осано, а если бы и сказал, вряд ли это можно счесть таким же уголовным преступлением, как драка на борту самолета. Мысли мои вертятся не вокруг драки, а вокруг настоящего моего преступления, даром что мне неизвестно, как относится французский закон к тому, чем мы занимались с Луизой.

Я повторяю:

– Это не было дракой. Осано был совершенно пьян.

Переводчик заменяет «совершенно» на «немного». Я его не поправляю, хотя картина получается неверная. Осано лыка не вязал.

– Что произошло потом?

– Мы закончили ужин. Очень-очень мирно. И легли спать. Я лег спать. – На этом можно бы и остановиться, но я решаю продолжить: – Ночь прошла спокойно.

Вспоминаю, в каком виде оставили мы наше купе. На полу пустые бутылки, еще одна торчит вверх дном из раковины, полка превращена в постель, единственную, и единственная, вымокшая в шампанском простыня валялась смятой на полу. Наволочка заляпана губной помадой, припорошена высохшей тушью для ресниц, пропитана потом и «Пуазоном». На оконном стекле – отпечатки моих ладоней и чуть ли не всего тела Луизы. На Лионском вокзале мы так торопились удрать, что прибраться в купе у нас времени не было. Да если б и было, мы все равно бы не стали. Мы были беззаботными суперзвездами, замыслившими побег.

Интересно, насколько быстро перецепили локомотив, прибрали в вагонах, а сам поезд отправили обратно в Италию? Противно думать о том, что полиция рылась в нашем купе, в поисках непонятно каких улик.

Когда инспектор Эрве почесывает свою коротко стриженную голову, звук получается, как при поглаживании щетины на подбородке. Я уже понял, что Стэн узнал инспектора еще когда тот подходил к нам: это же Эрве допрашивал его после похищения коллекции Осано. Стэн старался помешать моему аресту как мог, хватал меня за руку, кричал «беги». Но я был слишком нерасторопен, и в этом перетягивании каната победил Эрве.

– Итак. Вы утверждаете, что больше Осано той ночью не видели?

Я этого не говорил. Да это и неправда. Я выходил той ночью в уборную. В коридоре стояла тишина, я вышел в одних брюках, натянутых прямо на голое тело, и в футболке. Уборная оказалась запертой, и я никак не мог решить, что мне делать, – отправиться в следующий вагон или подождать в проходе. Я разглядывал свое отражение в темных окнах вагона, пытаясь понять, порядочным человеком я выгляжу или распутником. Тут легкая дверь туалета отворилась, Осано выполз наружу и приступил к попыткам ее обогнуть.

Я ждал, когда он наконец справится с этим. Осано еле стоял на ногах, на нем был тот же костюм, что и за ужином. Спать он еще не ложился.

Я спросил, не помочь ли ему. Он отрицательно потряс головой.

– Не понимаю, зачем я поехал поездом. Вечно мне в них не удается заснуть.

Скорее всего, он и не пробовал.

– Ладно, – сказал я. – Мне нужно в уборную.

– Ты ударил меня.

Лицо у него было обиженное. Я кивнул, извиняясь.

– Прости. Мне показалось, что ты используешь Луизу.

– Да кто б ее смог использовать? – спросил он. – Это невозможно, она всегда на целую голову впереди.

Меня опять начала разбирать злость.

– Вот и не пытайся. Две недели назад ты собирался держать ее в горах, под запором. А теперь она тебе нужна, и ты не хочешь даже из виду ее упускать.

– Верно, нужна. Но я не принуждал ее ехать поездом. Она сама настояла на том, чтобы занять место Биби.

Фрэд уже говорил мне об этом, так что я знал – Осано не врет. Мне бы пожать плечами и сказать: «Дело ваше». Но он не умолкал:

– Это ж твоя сестра, сам знаешь, какая она.

Что-то такое было в его повадке, в уверенности, что мы с ним одинаково хорошо постигли характер Луизы. Осано, может, и читал Фрейда, однако не стоило ему претендовать на то, что он понимает мою сестру. И я снова попер на него, хоть и не физически. Не такой уж я и забияка – за все школьные годы я дрался всего, может быть, раза три.

– Ты не пробовал хоть на пару секунд удержаться и не оскорблять Луизу?

– Да не оскорбляю я ее. Можешь оскорблять меня, если хочешь. Я слишком долго не понимал, насколько она совершенна. Она соблазнительна, склонна к интригам, это делает ее опасной. Этого не видишь, пока не становится слишком поздно – она тебя уже сделала.

Все это никак не походило на похвалы. Дыхание у меня участилось. Я только и смог сказать:

– Она моя сестра. И она хорошая.

– Никто другой никогда ее хорошей не называл, но и это в ней тоже присутствует.

И я толкнул его, не сильно, однако Осано, видимо, ждал, что я его ударю, и потому отпрянул и поскользнулся. И свалился на дверь купе, ударившись так, что эхо покатилось по коридору.

Поэтому я говорю полицейским, что где-то среди ночи мы с ним снова повздорили. Использование переводчика оставляет мне достаточно времени для подбора правильных слов. Я только не понимаю, почему все это так их интересует – какие фантазии сплел Осано из своих пьяных воспоминаний?

– Я видел Осано еще один раз, в коридоре. Он выходил из уборной.

– И вы опять подрались.

– Нет.

– У нас имеются показания двух свидетелей. Вы кричали на него, а потом сбили его с ног.

Луиза о второй моей стычке с Осано не знает, стало быть, получить эти сведения от нее полиция не могла. Похоже, за нашим арестом стоит Осано, не знаю только, что он на этом надеется выиграть. Другим свидетелем может быть либо Кэти, либо Ронда.

Когда Осано свалился, я ничего не стал делать, просто стоял и смотрел на него. Гнев мой остыл так быстро, что я просто сказал:

– Ложись спать, Джанни. Нам нужно, чтобы к тебе относились серьезно. Тебе вообще лучше не появляться на людях в таком состоянии.

Я постарался хлопнуть за собой дверью уборной. Получился глухой дребезг, но мне и он показался достаточным.

Когда я вернулся в коридор, дверь в купе Кэти и Ронды была открыта. Кэти опустилась между полками на корточки, осматривая Осано, сидевшего на краю кровати. Бровь у него была рассечена и сильно кровоточила. Я знал, что это не моих рук дело, – должно быть, Осано упал еще раз, пока я был в уборной. Пьян он был настолько, что любое покачивание поезда могло свалить его с ног.

Кэти взглянула на меня.

Я ответил ей гневным взглядом, выпалил оборонительное «что?» и, топая, ушел по коридору.

Вопросы начинают сбивать меня с толку. Я знаю, что натворил немало, но почему допрос вертится исключительно вокруг моих препирательств с Осано?

– Это Осано говорит, что я с ним подрался?

– Нет.

– Так в чем же дело?

Эрве бросает взгляд на напарника, прикуривающего новую сигарету. Табак темный, французский, дающий синеватый дымок. Эрве по-французски бормочет:

– Скажи ему.

Я понимаю каждое его слово, но не верю услышанному и жду, что переводчик прибегнет к другим словам, скажет что-нибудь более правдоподобное.

– Тело Осано нашли сегодня в восемь утра в пяти километрах от Лиона. Видимо, его какое-то время тащило под поездом. Однако, покидая поезд, месье Осано определенно был уже мертв. Ему прострелили голову.

Челюсть у меня отвисает задолго до того, как полисмен умолкает. Я даже не гляжу на переводчика, повторяющего его слова.

Я прошу об адвокате и на дальнейшие вопросы отвечать отказываюсь.




Меня отводят в другую комнату, цинично чистую, и два судебных эксперта берут пробы из-под каждого ногтя моих пальцев. На руке у меня выбривают всухую участок кожи, выкладывают волоски на предметное стекло. Два ученых мужа делают даже срезы моей кожи. Я-то думал, что они всего только снимут отпечатки моих пальцев, поэтому полнота обследования действует мне на нервы. Я раз за разом спрашиваю о сестре: по-французски, поскольку переводчика отослали.

Ни один из двоих ничего не отвечает.

Инспектор Эрве появляется в тот миг, когда мне мажут какой-то химией кончики пальцев. Я решаю, что ему-то, в отличие от криминалистов, о сестре известно. Однако Эрве лишь молча пожимает плечами и наблюдает за тем, как идет проверка реакций моей кожи на различные химические вещества, как проводят вдоль руки верх и вниз ультрафиолетовым световым пером, держа его в сантиметре от кожи.

В конце концов Эрве, взглянув на часы, сообщает:

– Вашу сестру освободили под залог. Однако за последний час ваш французский настолько улучшился, что мы предпочли бы подержать вас здесь чуть дольше. Через несколько дней вы уже сможете бегло изъясняться на нашем языке.

Мне приходится ждать до следующего дня, прежде чем кто-либо снова поговорит со мной. Я остро чувствую, что Луиза где-то в этом же здании, что она ждет меня. Хотя знать я этого, конечно, не могу. Меня оставляют в камере с койкой и унитазом – это практически все. Если у меня возникает желание помочиться, а происходит это чаще, чем я мог бы предположить, я обмакиваю в воду квадратик туалетной бумаги и затыкаю им глазок в двери. Когда приходит, чтобы взглянуть на меня, полицейский, он дует в глазок, квадратик выпархивает и медленно планирует на пол. Во всяком случае, я в это время не сижу на толчке. Лежу, широко раскрыв глаза, на койке.

Меня приводят в другую комнату, но вместо Луизы я обнаруживаю в ней высокого мужчину с косым служебным пробором. До этой поры я ощущал либо упадок сил, либо гнев. Теперь во мне начинает вызревать что-то вроде отчаяния. И даже после того, как мужчина объясняет, что он адвокат, нанятый для меня Луизой, оно никуда не девается. Адвокат склоняется над разложенными по столу заметками, в ответ на мои вопросы кивает и поднимает глаза лишь затем, чтобы похвалить мой французский. Но по крайней мере он уверяет меня, что следующей моей посетительницей будет Луиза, просто он должен был повидаться со мной первым. Почему – он не объясняет. У меня создается впечатление, что его присутствие столько же на руку полиции, сколько и мне. После того как формально устанавливается наличие у меня адвоката, можно возобновить допросы. Адвокат говорит, что вернется через десять минут.

Он стучит в дверь, и полицейский выпускает его. Они заслоняют собой весь проем, однако стоит им разделиться, как образуется брешь, через которую я вижу Луизу. Еще секунда, и мы обнимаемся, согревая друг дружку. Я не хочу выпускать ее, но полицейский трогает меня за плечо, и я разнимаю руки. Руки Луизы липнут ко мне, как усики вьющегося растения, она опускает их, лишь когда я сажусь на стул.

Теперь Луиза одета не так, как я. На ней темный костюм, от которого лицо ее кажется осунувшимся и бледным, но тело по-прежнему выглядит сильным и стройным.

– Насколько все плохо? – спрашиваю я.

– Плохо? Ничего не плохо.

Я ожидал, что Луиза будет храбриться. Но в голосе ее слышна и безмерная уверенность. Луиза садится напротив меня, и, пока она говорит, я начинаю осознавать, в каком идиотском положении очутился.

– Тебя обвиняют в убийстве Осано, представляешь?

Глаза ее, яркие, честные, расширены, она поводит ими в сторону стоящего у двери полицейского. Все это просто невероятно.

– Надо постараться, чтобы мама ничего не узнала, Лу.

Мне ненавистна даже мысль о том, что наша мать приедет в Париж. Представляю ее в приемной полицейского участка, неистовую, истеричную, пытающуюся просунуть руки сквозь стекло на дверях – она так однажды расколотила все стекла нашей теплицы.

Луиза содрогается.

– Она ничего не узнает, обещаю. Как насчет залога? Скоро тебя могут выпустить?

Этот вопрос я уже задавал адвокату, по крайней мере часть его. Пытаюсь объяснить ситуацию Луизе.

– Без паспорта меня под залог не выпустят.

Склонившись к ней, шепчу, что паспорт мой лежит в камере хранения, в Милане. Луиза сразу предлагает слетать в Италию. Потом передумывает – она пошлет Стэна, а сама останется в Париже, поближе ко мне.

– Где ключ от ячейки?

– В отеле, в моем мешочке с умывальными принадлежностями.

– Значит, уже в полиции. Они забрали все наши вещи.

Вот это мне в голову не приходило, хотя могло бы. Луиза говорит, что они конфисковали даже ее вещи. И, коснувшись отворота своего жакета, поясняет, что ей разрешили оставить лишь немного чистой одежды. В костюм она переоделась в уборной кафе на другой стороне улицы, поручив Стэну уведомить ее, если появится возможность повидаться со мной. Стэн просидел с ней всю ночь.

– Сколько уйдет времени, прежде чем полиция поймет, что это ключ от камеры хранения в Милане?

– Может быть, просто сказать об этом?

Я пожимаю плечами.

– Не знаю, стоит ли мне им помогать. Стэн всегда советовал помалкивать.

– Стэн что – специалист по международному праву? – Она хлопает по столу. – Поговори со своим долбаным адвокатом, Джейми. За это ему и платят.

Я киваю. Хотел бы я знать, во что ей обходится адвокат?

– Фрэд не предлагал помочь с оплатой судебных издержек?

– Нет. Сукин сын говорит, что платить он не может, это будет плохо воспринято публикой. Помог мне найти адвоката, и все. – Луиза вытаскивает из кармана вырванную из газеты страницу. – На, почитай.

Разглаживаю страницу на столе. Она из «Монд», первая: я попал в новости, о которых сообщают на первой странице. Статья проиллюстрирована фотографиями нашего с Луизой выступления в Институте арабского мира.

– На самом деле имя твое нигде пока не упоминается, – говорит Луиза.

– И то хорошо. – Я пытаюсь улыбнуться, но напряжение не покидает меня. Больше всего меня беспокоит, что эту историю подхватит английская пресса и мама обо всем узнает.

Посреди текста крупным шрифтом напечатана врезка, из которой я узнаю, что шоу Осано состоится в понедельник, в Доме Инвалидов.

– Ты собираешься выступать?

– Пока все не кончится, мне придется соглашаться на любую работу, – отвечает Луиза.

Я понимаю: ей нужны деньги, для меня. Пробегаю глазами рассказ о том, как обнаружили тело Осано и в каком оно находилось состоянии после того, как скоростной поезд пять километров волок его по путям. Полиция сообщает, что некий человек помогает ей в расследовании. Внизу страницы, в рамочке, приведены рассуждения редактора отдела мод по поводу предстоящего показа коллекции Осано. Из них я узнаю, что на поклоны, скорее всего, выйдет давняя сотрудница Осано Джина Мантейфель. Предварительные отзывы о коллекции очень хорошие. Кончается все сообщением, что Джина Мантейфель назначена творческим директором компании Осано. Интересно, кто же это ее назначил?

Кто-то, владеющий акциями компании.

Прежде чем повернуться к полицейскому и сказать, что я готов к встрече с адвокатом, я беру Луизу за руку. Полицейский исчезает, на его месте оказывается инспектор Эрве. Мы с Луизой едва успеваем поцеловаться, прежде чем меня уводят.

Я знаю, что мне следует говорить. Как только мы приходим в комнату для допросов, я сообщаю полиции, где найти мой паспорт. И предупреждаю, что в другой ячейке камеры они найдут еще один, поддельный. Подделку передал мне человек, называющий себя Фрэдом Сосса, однако в то, что это его настоящее имя, я не верю.

Эрве кивает:

– Вам нравятся вокзальные камеры хранения, не так ли?

– Я пользуюсь ими.

– А камерой Лионского вокзала вы не пользовались?

– Нет.

– Я потому спрашиваю, что мы обнаружили в ней оружие, из которого убили месье Осано.

– Камерой хранения Лионского вокзала я не пользовался.

– Нет. Как только поезд прибыл в Париж, вы с сестрой убежали и отсутствовали целый день, – он читает это из лежащей перед ним на столе расшифровки стенограммы. Еще чьи-то показания.

– Я провел этот день с сестрой.

– Она подтвердит, что в камеру хранения вы не заглядывали?

– Да.

– Разумеется. Тем не менее на пистолете отпечатки ваших пальцев.

Я сижу совершенно спокойно, не сводя с полицейского глаз. Не знаю, как мне удается сохранять такое спокойствие, особенно если учесть, до чего я испуган. Но ведь что есть, то есть, верно? Так складываются обстоятельства, от меня же требуется только одно – помочь установить истину, во всех подробностях.

– Это легко объяснить, – говорю я. – Если на нем и есть мои отпечатки, они более чем месячной давности.

И сразу вспоминаю судебных экспертов. Эрве и тут меня опередил.

– Да, но у нас имеются доказательства, что вы недавно стреляли. Не из того же ли пистолета?




Полицейские выдают мне подобие комбинезона из пропитанной каким-то пластиком бумажной ткани. Я предпочел бы обвислые тюремные штаны. Еще лучше, чтобы мне вернули мою одежду, но ею до сих пор занимаются эксперты. Я узнал, что химические вещества, остающиеся после сгорания пороха в гильзе пистолета, могут сохраняться на руках стрелка в течение трех месяцев. Я узнал также, что смесь светлого пива, частиц картона, из которого делаются подставки под пивные кружки, и чистящих жидкостей оставляет следы, схожие со следами взрывчатого вещества под названием «Семтекс». Полиция не может полностью положиться на науку, тем более что официально обвинение в убийстве мне пока не предъявлено. Тем не менее мое имя уже появилось в газетах. Правда, насколько мне известно, мама пока ничего не знает. Да и вряд ли узнает, поскольку газет она, как правило, не читает. Но я не сомневаюсь, рано или поздно кто-нибудь из соседей проникнется желанием сообщить ей о карьерных достижениях ее детей. Из коих одна стала моделью, а другой – железнодорожным убийцей.

Адвокат у меня теперь новый.

При следующем допросе полицейские выкладывают на стол два паспорта, один мой, другой на имя Карло Тьятто. Их интересует, зачем мне понадобились два паспорта, и я повторяю, что второй мне дал Федерико Сосса, директор компании Осано.

– Но для чего он вам был нужен?

– Мы собирались пересечь по дороге в Италию швейцарскую границу. Почему бы вам не спросить у него, зачем ему это понадобилось?

Я и желал бы рассказать им то, что узнал от Осано, о контрабанде денег, которой занимается Фрэд, но у меня нет доказательств. Мой новый адвокат пообещал провести в отношении Фрэда расследование, однако до сих пор ничего не нарыл, не выяснил даже, как Фрэд добирался в ночь убийства из Милана в Париж.

– Но вы можете доказать, что вы Джеймс Гренарх, а не Карло Тьятто?

Спрашиваю, как они себе это представляют? Паспорта раскрыты на фотографиях, никаким сходством с Карло Тьятто, мрачным малым лет двадцати с лишком, я не обладаю. С другой стороны, и на перепуганного двенадцатилетнего мальчишку из моего паспорта я тоже не шибко похож.

Инспектор Эрве говорит:

– Мы могли бы заняться биографическими подробностями. Место и дата рождения. Имя отца.

– У меня нет отца.

– Разве в заявлении о выдаче паспорта имя его не указывалось? Или в свидетельстве о рождении?

На самом-то деле не знаю. Заявление писал не я. Я могу только повторить: отца у меня нет.

– Но ведь это биологически невозможно, верно?

– Вы не знаете моей матери.

Я тут же жалею о сказанном. Мне вовсе не хочется, чтобы они потребовали допросить маму.

Эрве прищелкивает языком.

– Вы не первый плод непорочного зачатия, и все же оно остается редкостью.




После предъявления обвинения меня переводят из полицейской камеры в настоящую тюрьму и выдают мне настоящую тюремную одежду. В полиции я приладился спать урывками, по два часа за раз, но даже от этого режима в тюрьме приходится отказаться. В полицейском участке бывало шумно. В разгар ночи наступал момент, когда число арестов, похоже, резко возрастало. Я думал об этом шуме как о звуках, доносящихся из преступного мира. На самом деле он создавался, скорее всего, внезапно набиравшим силу звучанием ночной уличной жизни. В тюрьме такие регулярные всплески звуков отсутствуют, здесь слышатся лишь одиночные выкрики да постоянный стенающий ропот. У меня отдельная камера – скорее всего потому, что я нахожусь под следствием. Так что никакой пятидесятилетний насильник не разглядывает меня с верхних нар, прикидывая, не сгожусь ли я ему в полюбовники. Людей старше меня в тюрьме вообще не много – все больше молодежь примерно моего возраста. Это внушает мне страх, но какой-то пустой, холодноватый.

Стэну пришлось вернуться в Англию прежде, чем он смог меня посетить. Луиза рассказывает, что последний вопрос, с которым он к ней обратился, был таким: как она думает, смог бы он выдержать отсидку в тюрьме? Я пожимаю плечами. Наверное, смог бы, ко всему привыкаешь.

Луиза оглядывает скамью для посетителей по свою сторону стекла, потом моих товарищей по несчастью – по другую. Тянет носом воздух:

– Надо было ему о запахах рассказать.

– Скажи, что с ними свыкнуться невозможно.

У Стэна, по-видимому, собственные фантазии насчет тюремных порядков. Так полагает Луиза. Она говорит:

– Сказать ему, что ты стал паханом?

Я качаю головой:

– Здесь их нет. В этом отношении тюрьма похожа на наш с тобой дом.

Пока нет никаких признаков того, что мама услышала обо мне. Перед тем как уехать из Парижа, Стэн позвонил на пробу своим родителям. Их это удивило, однако обо мне они вопросов не задавали. Луиза надиктовала на автоответчик нашего дома номер, по которому с ней можно связаться, но мама так и не перезвонила. Кроме сестры меня навещает только мой новый адвокат и – единственный раз – врач. Его задача – выяснить, не подвергался ли я в полиции дурному обращению. Я говорю, что полиция меня арестовала, а больше я от нее ничего худого не видел.

Еще он спрашивает, как у меня со сном. Я признаюсь, что не сплю совсем, зато медитирую, это помогает. Тут он проникается ко мне подлинным интересом, спрашивает, использую ли я какую-нибудь специальную технику, прибегаю ли к трансцендентальной медитации, с какими индийскими школами знаком? И я понимаю, что под его короткой стрижкой и очками кроется бывший хиппи. Он явно испытывает разочарование, когда я объясняю, что о восточной философии не знаю почти ничего. Говорю, что медитирую о том, как совершу харакири после смерти моего господина.

И почти сразу за мной начинают присматривать на предмет предотвращения попытки самоубийства.

До сих пор я раз за разом отказывался повидаться с Биби, но адвокат говорит, что повидаться с ней следует. Она единственная, кто способен подтвердить мой рассказ о том, откуда у меня взялся пистолет.

Со времени последней нашей встречи Биби здорово похудела. Собственно, она и всегда-то была худышкой, но теперь в худобе ее появилось что-то неестественное. Щеки впали, под глазами темные круги.

Я говорю ей, чтобы она не волновалась, улик против меня нет.

Биби кивает и спрашивает, действительно ли Осано убил я.

– Конечно нет.

– Но пистолет тот же, что был у тебя в Париже.

– Я вернул его Фрэду.

И я пытаюсь объяснить, что произошло потом, в горах:

– Мы валяли с ним дурака. Я выстрелил один раз.

– Значит, Осано убил Фрэд?

Судя по ее виду, она в этом далеко не уверена.

Я кладу ладони на стол и, глядя ей в лицо, спрашиваю:

– Фрэд из Милана летел вместе с тобой?

Биби отрицательно качает головой. Да мне ее подтверждение и не требуется. Я и так знаю, что не летел. Адвокат проверил все рейсы из Италии и Швейцарии – за ту ночь и за следующий день. На допросе в полиции Фрэд заявил, что приехал в Париж на машине.

Биби говорит:

– Если Фрэд убийца, почему же Луиза все еще работает с ним?

Тон у нее обвиняющий. Я начинаю заводиться. Стараюсь этого не показать, но Биби улавливает мой гнев, когда я говорю:

– Луиза вынуждена работать. Кто, по-твоему, оплачивает моего адвоката?

– А зачем она рассказывает всем, что ночь ты провел с ней? Зачем говорит, что ты не мог никого убить, потому что был слишком занят, трахая ее?

Я опускаю голову, костяшки моих пальцев, вцепившихся в край стола, белеют. Мне не хочется смотреть на Биби – не от стыда, но потому, что я не хочу видеть отчаянное, глупенькое выражение ее лица: блестящие глаза, слезы, заполняющие темные круги вокруг них.

Биби не умолкает:

– Эта поблядушка намеренно треплет направо-налево насчет кровосмешения, так что теперь спрос на нее даже больше, чем сразу после твоего ареста.

– Уходи, Биби.

– Это правда.

– Я серьезно. Убирайся.




Вот так, и ко времени появления адвоката, гнев, который распалила во мне Биби, только возрастает. Единственная причина, по которой он приходит сюда, состоит в том, что Луиза ему платит, а ей это почти не по карману. Луизе пришлось даже влезть в долги, чтобы он от меня не отказался. Но когда и он принимается расспрашивать меня о ночи в поезде, я набираю воды в рот.

Я молчу, а адвокат все говорит. Полиция установила время и место смерти. Двери поезда оборудованы сигнализацией, срабатывающей, если их открывают на ходу поезда. Стало быть, тело Осано могли вытащить из поезда только во время стоянки в Лионе. Судя по всему, Осано привязали за шею к шасси вагона. Убийца воспользовался его же брючным ремнем, и тот лопнул в нескольких километрах от Лиона.

Адвокат говорит:

– Поезд простоял в Лионе тридцать минут. Он опережал расписание, и его задержали, чтобы в Париж он пришел вовремя.

Эти тридцать минут и становятся самыми важными, все остальное не имеет значения. Адвокат ждет, а когда ему становится ясно, что я так ничего и не скажу, вытаскивает газету.

– Ваше дело принимает дурной оборот.

Нынче вторник, вчера прошел показ Осано. Еще одна фотография на первой странице, еще один снимок, на котором мы с Луизой целуемся. Этот сделан на показе в Милане. Я заглядываю на страницы, посвященные моде, и вижу фотографию Луизы на подиуме, рядом с ней женщина в одной из придуманных мной рубашек. Уже по заголовкам можно сказать, что коллекцию нашу приняли хорошо. Для меня это сюрприз: не думаю, что кто-нибудь из нас ожидал встретить в Париже восторженный прием. Однако весь материал мне прочесть не удается, адвокат слишком нетерпелив. Он отбирает у меня газету, открывает ее на другой странице и показывает статью, проиллюстрированную одной только моей фотографией.

В статье говорится, что мне отказали в освобождении под залог из-за неладов с паспортом. Появилось и нечто новое: история о том, как я пытался убить французского фотографа около ночного клуба в Милане. Присутствует даже интервью с Этьеном. Он совершенно выветрился из моей головы; за всю миланскую Неделю моды я его ни разу не видел и ни разу не задумался – почему. Теперь ненависть к нему вспыхивает во мне с новой силой. На фотографии губы Этьена сложены в подобие глумливой ухмылки, глаза сощурены из-за дымка сигареты, которую он курит. Историю он излагает красочную, оказывается, я измолотил его на улице до беспамятства. Он признает, что был слишком испуган, чтобы сопротивляться, он знал, что я ношу с собой нож. Я, видите ли, изрезал его матрас в отеле «Кост».

Адвокат еще раз спрашивает: помню ли я остановку в Лионе?

Я киваю. Остановку я помню. Это было около шести утра.

– И где вы находились?

– У себя в купе.

– Ваша сестра сможет это подтвердить?

Я выдерживаю паузу. Которая перерастает еще в одно долгое молчание. Тон адвоката становится более неприязненным: возможно, гонорар, полученный им за то, чтобы он меня представлял, кажется ему недостаточным.

– Сможет она подтвердить это? Она бодрствовала, спала?

Я говорю:

– Она не сможет этого подтвердить.

– Почему?

– Просто не сможет, и все.




Луиза сообщает, что приехала мама. Прошло больше недели, прежде чем мама узнала, что я в тюрьме. Страшно подумать, в каком она сейчас состоянии.

Спрашиваю Луизу, виделись ли они.

Луиза качает головой:

– Она в бешенстве из-за того, что ее не известили раньше. Провела весь день с месье Марти.

Месье Марти – это мой адвокат.

– Когда вы встречаетесь?

– Завтра. Прежде мы надеемся получить кое-какие хорошие новости. – Луиза старается сохранять бодрый вид. Что сложновато при таких, как у нее, испуганных глазах. – Я тоже переговорила с месье Марти. Об остановке в Лионе.

– Да?

– Ты помнишь ее?

Киваю.

Когда мы прибыли туда, уже светало – я узнал город по собору. Луиза завернулась в снятую с постели простыню. На мне была та же футболка, в которой я ходил в уборную и ругался с Осано. С того времени я успел снять ее и надеть снова. То был момент дремотного покоя, мы разговаривали, куря одну сигарету. Откидной столик мы подняли и закрепили, чтобы было на что поставить локти да заодно и пепельницу.

Теперь Луиза говорит:

– Мы вовсе не обязаны полагаться только на алиби, которое я тебе обеспечиваю. Есть еще железнодорожные рабочие, они видели нас в окно.

– Я их не помню.

– Помнишь.

Я продолжаю качать головой. Мы сидели за столиком, сплетя руки, словно предаваясь игре вроде армрестлинга. Головы наши были любовниками, сближавшимися для поцелуя, а руки – врагами, запрещавшими целоваться, удерживавшими нас на расстоянии. Простыня соскользнула с Луизы, она заявила, что для сохранения равновесия ей необходимо опираться грудью о стол.

Все верно, за окном стояла, подбодряя нас криками, бригада железнодорожных рабочих. Они думали посмеяться над нами, полагали, что, увидев их, мы покраснеем, прервемся и опустим шторку.

Я сказал Луизе:

– Покажи им шампанский душ. Вдруг ему суждено обратиться в неотложную железнодорожную процедуру.

Она подмигнула:

– Я их много чему могу научить.

И показала рабочим язык. Те стояли и словно смотрели кино, склоняя головы набок, оценивая кадры, возникающие на стеклянном экране окна.

– Думают, мы сейчас засмущаемся.

Луиза ухмыльнулась:

– А с чего нам смущаться?

Теперь, когда Луиза просит меня припомнить каждую подробность, мне хочется, чтобы она смутилась. Она сидит напротив меня за столом в тюремной комнате для посетителей, дрожа от нервного возбуждения и гнева. Говорит, что хватит в игры играть: месье Марти уже в Лионе, ему не потребуется много времени, чтобы найти тех рабочих. Он снимет с них показания и, может быть, вернется в Париж уже нынче вечером.

Утро месье Марти провел с моей матерью. Не уверен, что его так уж тянет в Париж.

– Как Марти поладил с мамой?

– Он отвел ее в полицейское управление.

Я киваю. Полиция отказала мне в освобождении под залог под предлогом того, что она именует «нарушением паспортного режима», и адвокат хотел, чтобы мама подтвердила подлинность моего паспорта. Когда мне впервые понадобился паспорт – для школьной поездки, – она дала мне подписать пустой бланк и сказала, что остальным займется сама. Ни заполненного ею заявления, ни свидетельства о рождении, которое полагалось к нему приложить, я так и не видел.

– Они из нее что-нибудь вытянули? – спрашиваю я.

– Месье Марти говорит, что она за тебя поручилась. Причин отказывать тебе в освобождении больше нет.

– Но она признала, что у нас был отец? Один и тот же?

– Да будет тебе, Джейми. Мы же оба знаем, кто наш отец.

– Я не знаю.

– Никакой тайны тут нет. – Луиза называет имя, которого я никогда прежде не слышал. – Третий дом от нашего? С мансардой из желтой вагонки?

Я качаю головой. Ничего не помню.

Луиза пожимает плечами:

– Ну да, ты же на три года младше меня. Но он был так похож на нас… ладно, я думала, ты знаешь. Это не было таким уж великим секретом.

Для меня было. Я говорю:

– Выходит, мы с тобой совершенно нормальные.

– За сто процентов не поручилась бы, – отвечает она. – Но мы в пределах нормы.

Я опускаю глаза к меламиновой поверхности стола, к ее резным углублениям, имитирующим древесные волокна. Поверхность сделана из двух соединенных в стык листов пластика. Пытаюсь понять, где на каждом из них начинает повторяться рисунок, – я всегда делаю это, разглядывая обои или оконные шторы.

– Не надо, Джейми, – говорит Луиза. – Посмотри на меня.

Я смотрю.

– Знаешь, почему я согласился повидаться с тобой сегодня? – Я поднимаю ладонь; на ней пятно от синих чернил. – Ручка потекла, пока я писал признание.

– Что?

– Оно уже у полиции. Я заявил, что находился в купе Осано. Что у тебя был кто-то в купе, и я не хотел вам мешать.

– Но так нельзя. Это неправда. Рабочие видели нас.

– Сомневаюсь, что они вглядывались в мое лицо. – Я улыбаюсь, хочу, чтобы Луиза поняла: это конец. Я принял решение – за время семи вдохов и выдохов, как самурай. Но мне нужно, чтобы она поняла, прежде чем я уйду. И я говорю: – Я не хочу, чтобы то, что произошло между нами, стало всеобщим достоянием. Не хочу, чтобы об этом судачили. И не собираюсь пользоваться этим для своего спасения.

Тут она взрывается:

– Да почему же нет, черт возьми? Я-то пользовалась! И тобой тоже, причем не один раз. Я использовала тебя. – Лицо ее, залитое слезами, вспыхивает. – Я все докажу! Докажу!

Она вцепляется в мою руку. Тюремный служащий, увидев это, бегом направляется к нам.

– В ту ночь, в отеле «Кост», когда я изодрала постель Этьена. Я сказала тебе, что мы поругались, но он туда даже не заходил. Я с ним и не виделась.

Служащий хватает ее за запястье. Но оторвать руку Луизы от моей ему не удается.

– Он распускал обо мне сплетни, и я разнесла его номер вдребезги, чтобы преподать ему урок. Вот и все. А потом пришел ты, и я решила вовлечь тебя в это. Я все выдумала, Джейми.

Служащий отгибает Луизины пальцы, один за другим. Слезы льют по ее лицу так обильно и скоро, что оно словно уплывает за водяным экраном.

– Я хотела, чтобы ты поехал со мной в Италию. Я использовала тебя.

– Ты ничего плохого не сделала, – говорю я.

Времени остается всего ничего. Тюремщик тащит меня через комнату, к камерам.

– Я люблю тебя, Луиза.




Благодарности


Я хотел бы поблагодарить всех, кто вольно и невольно меня вдохновлял:




Лейлу Сансур, Роберта Блинкоу, Кароль Уэлш, Кэти Хейнз, Энтони Харвуда, Мэтта Торна, Алекса Гарланда, Мэтью Брайтона, Кандиду Кларк, Дарен Кинг, Реббеку Рэй, Тоби Литта, Саймона Льюиса, Бена Ричардса, Энн Дэвис, Тони Уайта, Джеффа Дайера, Бо Фаулера, Майкла Тернера, Кристин Кенвэй, Александру Хеминсли, Кинду Хаддад, Худу Абузеид, Жан-Люка Годара, Франсуазу Саган, Жан-Пьера Мельвиля, Кристофера Макквери, Эрика Амблера, Патрицию Хайсмит, Иммануила Канта, Жиля Делёза, Мишеля Уэльбека, Харуки Мураками, Цунэтомо Ямамото, Джима Джармуша, «RZA».

Сьюзи Менкес, Лайзу Армстронг, Лайзу Дункан, Ануж Десаи, Сьюзен Ирвин, Джесс Картнер-Морли, Дебору Бретт, Чарли Портера, Мюррея Хили, Хэдли Фримена, Хилари Александер, Джоанну Коулз, Джоди Кидд, Ива Сен-Лорана, Дриса ван Нотена, Александра Маккуина, Скотта Хэншелла, Донателлу Версаче, Луэллу Бартли, Мигеля Адровера, Мартина Маргьела, «Дольче и Габбана», Альберту Ферретти, Антонио Берарди, «Боттега Венетта», Хельмута Ланга, «Макс Мара», Анну Молинари, «Труссарди», Дэрила Кэя, Оливера Крида, Патрицию де Николаи.


notes



Примечания





1


Моя сестра. Она модель. – О'кей, дорогуша. Какое агентство? (фр.)




2


Если ты не знаешь агентства… (фр.)




3


Список (фр.)




4


Простите, у вас не найдется конверта? (фр.)




5


«Такой». – «Пойдемте» (фр.).




6


Яичница (фр.).




7


Спасибо, дорогой (фр.).




8


Увы, в лагере Осано вовсе не царит полная гармония (фр.).




9


Холдинг «Луи Вюитон-Моэт-Хеннесси».




10


Ты куда? (фр.)




11


Никаких проблем. У меня настоящий… Я ищу Фрэда (фр.).




12


Вы не знаете, где Фрэд? (фр.)




13


Его пока здесь нет (фр.).




14


Центральная… Да? (фр.)




15


Я ищу Дэвида Станли… Простите. Это кто? (фр.)




16


Центральная префектура, месье… Полиция. (фр.)




17


Новая волна (фр.).




18


Золотой квартал (ит.).




19


Здравствуй, грусть (фр.).




20


Хорошо (ит.).




21


В массе, целиком (фр.).




22


По пути (фр.).




23


Триста франков (фр.).




24


– Да. – Вам придется пройти с нами, месье. – Зачем? – Полиция (фр.).