Замок ужаса
Юрий Брайдер

Николай Чадович

Елена Грушко

Людмила Козинец

Виталии Пищенко

Николай Романецкий

Юрий Медведев

Альфред Xейдок








Сборник фантастики, составленный по материалам очередного семинара ВТО МПФ при ИПО ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия», проходившего в октябре 1990 года в Ирпени, под Киевом. В сборник включены также фантастические рассказы русского офицера Альфреда Хейдока, ранее не публиковавшиеся в нашей стране.




СОДЕРЖАНИЕ:

Юрий Брайдер, Николай Чадович. Мертвая вода

Елена Грушко. Хорги

Людмила Козинец. Черная Чаша

Людмила Козинец. Гадалка

Виталии Пищенко. Замок Ужаса

Николай Романецкий. Прозрение крота

Юрий Медведев. За гранью недосягаемых миров

Альфред Хейдок. Из книги «Звезды Маньчжурии»

Три осечки

Маньчжурская принцесса

Призрак Алексея Бельского

Миами

Храм снов

Песнь Валгунты

Шествие мертвых




На 1-й и 4-й страницах обложки: Бэт Эйвори (США) «В поисках приключений», «Рождение звезды»







Замок ужаса





























Фантастические рассказы и повести











Румбы фантастики








Юрий Брайдер (Минск) Николай Чадович


Елена Грушко (Нижний Новгород)


Людмила Козинец (Киев)


Виталий Пищенко (Тирасполь)


Николай Романецкий (Ленинград)


Юрий Медведев (Москва)


Альфред Хейдок (Змеиногорск)







Юрий Брайдер, Николай Чадович

Мертвая вода


Сначала была только боль — огромная, черная, вечная. Все его естество, казалось, целиком состояло из этой боли. Он различал десятки ее оттенков, она пульсировала в каждом нерве, в каждой клетке, она жила вместе с ним, то собираясь в один непереносимо мучительный комок, то кипятком растекаясь по всему телу. Была боль, которая будила его, вырывая из омута небытия, и была боль, которая ввергала в состояние, мало отличимое от смерти.

Потом появился свет — тусклый, красный, сам по себе ничего не значащий. Время шло, свет постепенно разгорался, а боль мало-помалу стихала.

Однажды он очнулся от воя — гнусного, протяжного, монотонного. Так могла выть только самая примитивная, обделенная всякими признаками души тварь, к примеру — раздавленный дождевой червь, если бы природа наделила его вдруг голосом. Звук то усиливался, то угасал, и казалось, ему не будет конца. Вой досаждал сильнее боли, гнал прочь спасительное забытье, сводил с ума. Не выдержав этой новой пытки, он закричал, вернее, попытался закричать. В заунывном глухом вое возникли истерические взвизгивания, и он понял, что вой этот принадлежит ему самому.

В красном тумане над ним шевелились огромные неясные тени. Изредка он слышал голоса — гортанные, гулкие, непонятные. Он ощущал чьи-то прикосновения. Иногда они приносили сладостное облегчение, иногда после них боль взрывалась ослепительным фейерверком.

Понемногу он познавал окружающий мир и самого себя. Ему стали доступны новые чувства — голод, жажда. Он различал свежий терпкий запах трав, составлявших его жесткое ложе. Он знал уже, что прозрачный, сверкающий предмет, похожий одновременно и на пламя свечи и на осколок льда, появление которого всякий раз приносило избавление от боли, называется «шебаут», а горячее красное пятно, с удивительным постоянством возникающее в поле его зрения, имеет собственное имя — «Алхаран». Однако пустая, как треснувший кувшин, выжженная страданиями память все же подсказала ему, что нечто подобное: круглое, горячее, но только не багрово-красное, а золотисто-желтое, — он уже видел где-то, и называлось оно тогда совсем по-другому — «Солнце».

Дождавшись часа, когда боль достигла вполне терпимого предела, он исполнил давно намеченный план: дотянулся до стоящего в изголовье плоского металлического сосуда и напился, — первый раз без посторонней помощи. Он лакал по-звериному, стоя на четвереньках и погрузив лицо в воду, лакал, захлебываясь и отфыркиваясь, лакал до тех пор, пока не уткнулся лбом в прохладное, до зеркального блеска отполированное медное дно, откуда на него в упор глянуло странное, смутное и расплывчатое отражение — черный, как головешка, бугристый шар с висящими кое-где клочьями кожи, огромная дырка безгубого рта, гноящиеся щелки глаз…

Его лечили, кормили, учили говорить и двигаться. Жаркое и сухое лето сменилось ветреной и дождливой осенью. Красное светило перестало всходить над горизонтом, и один долгий период мрака отделялся от другого только краткими мутными сумерками. Его закутали в мягкие звериные шкуры, уложили на плетеную волокушу и повезли куда-то. Дорожная тряска пробудила боль, едва затянувшиеся раны открылись, мир вокруг вновь свернулся, багровым удушливым коконом, в недрах которого билась, хрипела, взывала о помощи его вконец измученная, бренная душа. Тогда из багровой смертной мглы опять выплыл пронзительно-холодный волшебный камень, и костлявая лапа сразу отпустила горло, боль понемногу перетекла куда-то за пределы тела, бред сменился сновидением.

Очнулся он от холода с ощущением бесконечной слабости и еще более бесконечной надежды. Лагерь спал. Ближайший костер выгорел, под его меховой шлем успела набиться ледяная крупа. Буря, разогнавшая тучи, стихла, и воздух словно оцепенел от мороза. Черное небо светилось серебряной пылью, сверкало целыми гроздьями хрустальных подвесок, переливалось россыпями изумрудов, слепило глаза бесчисленными бриллиантами. Таких крупных и ярких звезд, такой могучей космической иллюминации ему еще никогда не приходилось видеть, однако некоторые небесные узоры смутно напоминали нечто давно знакомое.

И тут что-то странное случилось с его памятью — стронулись какие-то колесики, что-то лопнуло, а может, наоборот, соединилось, и он совершенно отчетливо, во всех подробностях вспомнил название этого мира: планета Химера, она же по малому штурманскому справочнику — Лейтен 7896-2…

Зиму они переждали в глубокой карстовой пещере, истинные размеры которой не позволял определить плотный сернистый пар, поднимавшийся от многочисленных горячих источников. Здесь его лечением занялась целая коллегия знахарей и чародеев, на время зимнего безделья оказавшихся, как видно, не у дел. При помощи какого-то отвратительного на вкус зелья его постоянно держали в состоянии полусна-полуяви, когда реальность нельзя отличить от видений, когда чередуются печаль и радость, свет и тьма, взлет и падение, а призраки склоняются над ложем вместе с существами из плоти и крови. Чуткие пальцы касались его век, гладили мышцы, разминали суставы. Многоголосый хор с фанатическим вдохновением шептал, бормотал, выкрикивал непонятные, но грозные и величественные заклинания, и в такт им раскачивались подвешенные на кованных цепях, витых шнурах и кожаных лентах шебауты — всех цветов и размеров, то прозрачные как слеза, то опалесцирующие, как жемчуг. Когда таинство достигало апогея, его тело обильно кропили летучей влагой, от которой мгновенно затягивались воспаленные раны, заживали смердящие язвы, осыпалась гнойная короста.

В самом конце зимы, когда свет красного светила стал на краткий срок проникать в пещеру, он убедился, что на пальцах рук у него выросли ногти, а на голове — мягкие короткие волосы. Однако и после этого он даже отдаленно не стал похож на окружавших его существ — сплошь покрытых густой рыжеватой шерстью гигантов с зелеными, светящимися в абсолютной тьме, кошачьими глазами.

Он был сыном совсем другого народа и прекрасно понимал это.

Еще он понимал, что его лечат, кормят и берегут вовсе не из чувства сострадания, а из каких-то других, совершенно непонятных ему побуждений. Он не мог стать для своих спасителей ни братом, ни другом, ни даже забавной игрушкой. Для них он был врагом. Все ненавидели его и даже не пытались этого скрыть.




К тому времени, когда племя хейджей вернулось в буйно цветущую саванну к своим поредевшим и одичавшим за зиму стадам, он начал уже вставать на ноги. Боль и слабость нередко возвращались, но самое страшное было позади. Он выжил, и выжил не только потому, что попал в руки необыкновенно умелых, прямо-таки волшебных целителей, но и потому, что умел бороться за свою жизнь. У него всегда были способности к этому, а потом их развили и закрепили опытные учителя. По-видимому, умение выживать в любых условиях было непременным условием того дела, которым он занимался раньше.

Каждый день в нем по крохам оживали воспоминания о той другой, прежней жизни. Некогда расколовшаяся вдребезги мозаика памяти мало-помалу складывалась вновь. Но он все еще не знал самого главного — как и почему оказался здесь.

Научившись сносно передвигаться на самодельном костыле, он стал надолго уходить из лагеря. В первое время кто-нибудь из аборигенов обязательно увязывался следом, но потом, когда стало ясно, что он неплохо ориентируется в саванне и способен постоять за себя при встрече с тростниковым котом или ядовитой жабой, его оставили в покое. Крупных зверей можно было не опасаться: все они, как хищники, так и травоядные, старались держаться подальше от охотничьих угодий и выпасов хейджей.

Однажды, уйдя особенно далеко, он набрел на огромную овальную воронку, уже начавшую зарастать густой травой и молодым кустарником. Озерцо воды на ее дне было охристо-красным от ржавчины. Поскольку версия об артобстреле или бомбардировке отпадала сама собой, оставалось предположить, что здесь в поверхность планеты врезалось какое-то космическое тело — крупный железный метеорит или звездолет, летевший со стороны заката под углом примерно тридцать градусов к горизонту, о чем свидетельствовали глубина и контуры воронки, а также характер выброса грунта.

Он присел и стал методично осматривать почву вокруг, пока не наткнулся на тонкий и узкий, свернутый в штопор, кусок блестящего металла. Это подтверждало его предположение о происхождении воронки. Аборигены добывали золото и свинец, умели сплавлять медь с оловом, ковали серебро, использовали самородное железо, но не имели никакого представления о легированной стали. Этот кусок нержавейки был гостем из совсем другого, далекого мира!

Затем его внимание привлекла вертикальная каменная глыба, одиноко торчащая на вершине пологого, наполовину срезанного взрывом холма. Такие примитивно обработанные стелы, обозначавшие границы владений давно исчезнувших племен, нередко встречались в саванне у водопоев и на водоразделах крупных рек, однако элементарная логика подсказывала, что этот камень появился здесь совсем недавно, — иначе каким образом смог бы он уцелеть при катаклизме, как пригоршню грязи вывернувшем из недр планеты тысячи тонн песка и суглинка?

Ощущая смутное волнение, он взобрался на холм. На поверхности плиты наспех и без особого тщания было нацарапано несколько строк:






АРТУР КВАСТ, АСТРОЛЕТЧИК

СЕРГЕЙ КОРОБКИН,

ИССЛЕДОВАТЕЛЬ-ИНСПЕКТОР





Он долго смотрел на эту надпись, потом, словно пробуя твердость камня, коснулся плиты куском металла, который все еще сжимал в руках, и рядом с Первой строкой вывел две даты — год рождения и год смерти. Вторую строку он зачеркнул, как сумел.

Теперь он знал свое имя. Теперь он знал, ради чего прилетел сюда.




Минул год, куда более долгий, чем год на Земле. Трава в саванне отцвела, обильно усыпав почву семенами, потом привяла, высохла, утонула в холодной слякоти, была засыпана снегом, промерзла насквозь, в положенный срок оттаяла, напилась теплой весенней воды и вновь зазеленела на огромных пространствах.

Два существа, внешне сходные издали, но весьма различные вблизи, уже много суток подряд шли по этому шелестящему, мерно колышущемуся, благоухающему океану. Впереди шагал широкоплечий, высокий даже для своего племени абориген, всем своим видом, а особенно резкими гротескными чертами лица и могучими мохнатыми ногами напоминавший Пана, древнего бога лесов и стад. Для полного сходства не хватало разве что козлиных рожек на голове да свирели в руках. На его груди посреди широкого выбритого круга — знака высокого сана и почтенного возраста — покачивалась на толстой цепи пустая бронзовая оправа. Больше при нем не было ничего: ни оружия, ни припасов. При рождении отец, следуя воле старейшин, нарек его именем Гарпаг — так на языке их народа назывался самый могучий зверь саванны, который был к тому же так хитер, что никому еще не удавалось его увидеть. Впоследствии Гарпаг оправдал свое имя, став на закате жизни бхайлавом — вождем и главным чародеем всех хейджей.

Следом шел человек, одетый в долгополый плащ из грубой домотканой шерсти. Судя по всему, совсем недавно он перенес тяжелую болезнь. Долгие переходы утомляли его, и к концу дня он едва волочил ноги. Чистая, не знакомая с бритвой кожа лица и пухлые, почти детские губы совершенно не вязались с его невозмутимым и пристальным взглядом. Через плечо он нес сумку, сплетенную из чего-то похожего на асбестовое волокно. В сумке находился небольшой, выдолбленный из особого камня сосуд с тщательно притертой пробкой.

Поход обещал быть долгим и трудным, но не менее долгими и трудными были предшествовавшие ему переговоры. На всем протяжении саванны, от приморских лесов на севере до безлюдных пустынь на юге, кипели мелкие стычки, грозившие в скором времени перерасти в большую войну. Каждое племя, каждый род ревниво следили за неприкосновенностью своих территорий, своих стад, своих рудников и водопоев. Закон гостеприимства, свято соблюдавшийся зимой, с наступлением тепла терял свою силу, и любой неосмотрительный путник, заранее не заручившийся покровительством всех без исключения противоборствующих сторон, рисковал не только свободой, но и жизнью, особенно сейчас, в период высоких трав, в пору отела, когда наглеют ночные хищники и скотокрады, а Хозяин Подземной Воды, Владыка Заоблачных Стад и бог агонии свирепый демон Ингула требует человеческих жертвоприношений.

Они шли звериными тропами и опустевшими караванными путями, сначала по влажной саванне, трава которой скрывала их обоих с головой, а потом по сухой кочковатой степи, однообразие которой нарушалось лишь редкими, почти не дававшими тени колючими деревьями, — и весть об их приближении летела далеко впереди. Нередко им встречались обитатели этих мест — воинственные пастухи и охотники. Завидев путников, те сходили с тропы, оставляя на ней корзины с пищей и горшки с соком сладкой лианы. Обострившаяся за время долгой болезни интуиция подсказывала Сергею, что руководят ими при этом отнюдь не добрые чувства, а какая-то высшая необходимость, более сильная, чем ненависть, жажда мести или страх, — ведь именно такую гамму эмоций испытывали по отношению к нему почти все аборигены.

До настоящей стычки дело дошло всего один раз.

Они только что перешли вброд широкую, сильно обмелевшую реку, кишащую сонной ленивой рыбой, и углубились в заросли гигантских камышей, как путь им преградили два воина: судя по вооружению, болотные роджулы — пожиратели жаб и рабы своих суровых женщин. На левом предплечье каждого из них висел шестигранный кованый щит, из-за спины торчала рукоятка боевого молота, а правая рука, одетая в длинную, выше локтя перчатку из кожи питона, сжимала остро заточенную с одного конца палку. То, как они держали эти палки — осторожно, на отлете, острием вниз, — подсказывало, что это ветви змеиного дерева, чей сок, проникнув в кровь, убивает мгновенно, а попав на кожу, растягивает смертные муки на несколько часов. Перед этим ядом были бессильны любые заклинания и снадобья.

— Возвращайся к своему костру, бхайлав, — сказал один из воинов. — Мы не причиним тебе вреда. Нам нужен только голокожий.

— Он нужен и мне, — не замедляя шага, ответил Гарпаг.

— Мы много слышали о тебе, бхайлав! — крикнул роджул, пятясь. — Но против нашего оружия ты бессилен! Опомнись!

— Прочь! Для свободного хейджа разговор с вами позорен! Убирайтесь в свои берлоги! Жрите болотную нечисть! Целуйте грязные пятки ваших повелительниц! Прочь с дороги! — Голос старика грохотал, как осенняя буря, а от его твердых тяжелых шагов сотрясалась почва.

Роджулам, быстро отступавшим перед ним по узкой тропе, судя по всему, было невыносимо страшно, однако менять планы они не собирались. Одновременно вскрикнув, оба прикрыли головы щитами и занесли для удара свои страшные пики.

«Его же убьют сейчас! Почему он не защищается?»— успел подумать Сергей.

Однако старик, в пять шагов преодолев отделявшее его от воинов расстояние, поравнялся с ними и столь же уверенно двинулся дальше. На тропе остались торчать две словно окаменевшие фигуры. Осторожно минуя их, Сергей увидел, что глаза роджулов полузакрыты, лицевые мышцы расслаблены, челюсти отвисли. Они спали стоя, слегка покачиваясь, словно внезапно настигнутые сильнейшей усталостью.

Гарпаг, не оборачиваясь, удалялся и уже успел достичь поворота тропы, как тростник за его спиной бесшумно раздвинулся и из него выскользнул еще один воин, — до этого хладнокровно наблюдавший за всем происходящим из засады.

Все, что затем произошло, заняло времени не больше, чем требуется человеку на то, чтобы чихнуть. По крайней мере, Сергей не успел даже испугаться, а тем более придумать что-то дельное. Какая-то другая, подспудная и темная память, изначально жившая в нем помимо всего остального сознания, швырнула его тело вперед, заставила вцепиться в рыжие лохмы на голове роджула, и когда тот, резко перегнулся назад, оставил без прикрытия лицо, шею и грудь, безошибочно указала наиболее уязвимую точку среди этой груды каменных мышц и бычьих костей — впадину в самом низу гортани, там, где тупым углом сходятся кости ключиц…

Когда на закате дня они расположились на ночлег, Гарпаг суровым тоном спросил:

— Зачем ты напал на роджула? Разве я просил тебя о помощи?

— Ты мог и не видеть его. Разве у тебя есть глаза на затылке?

— В камышах и высоких травах нельзя полагаться только на свои глаза. Кто хочет жить, должен глядеть на себя со стороны. Глазами птиц, зверей, насекомых. А еще лучше — глазами врага. В засаде было шесть роджулов. Трое ждали нас на этой тропе, трое на соседней. Я знал об этом еще накануне.

Грубое, похожее на маску Квазимодо, лицо старика ничего не выражало. Именно это лицо Сергей чаще всего видел во время своей болезни, именно этот голос громче всех звучал в хоре заклинателей, именно на этих глазах он впервые натолкнулся на непроницаемую броню ненависти.

С этого самого дня в их отношениях что-то неуловимо изменилось. На отдыхе и перед сном они перебрасывались теперь парой фраз, причем Гарпаг не только отвечал, но нередко и сам задавал вопросы. В пути он стал чаще останавливаться, поджидая отставшего Сергея.

Стена недоброжелательности если и не рухнула окончательно, то серьезно подалась еще после одного случая, едва не закончившегося трагично.

Дело происходило на исходе дня, когда они уже начали внимательно посматривать по сторонам, подыскивая безопасное место для ночлега. Степь вокруг была ровная как стол. Десятки троп, глубоко выбитых в почве копытами диких быков, пересекли ее во всех направлениях. Гарпаг, указав на кучку росших неподалеку колючих деревьев — среди них без труда можно было оборудовать почти неприступное убежище, — повернул на боковое ответвление тропы и тут же исчез, словно покрытый плащом-невидимкой.

Уже в следующий, миг Сергей понял, что его спутник угодил в ловушку для крупного зверя, устроенную хоть и довольно примитивно, но зато тщательно замаскированную. Падая в душную зловонную пустоту, где на глубине трех человеческих ростов поджидал очередную жертву остро отточенный деревянный кол, Гарпаг сумел каким-то чудом зацепиться за край ямы, и теперь его пальцы в поисках надежной опоры судорожно рыли твердую, как обожженная глина, почву. Сергей уже собрался протянуть руку, но вовремя спохватился — старик должен был сорваться через секунду-другую, и ему ни за что не удалось бы удержать такой огромный вес.

Метрах в пяти от тропы торчал трухлявый, изъеденный древоточцами пень, разбросавший по сторонам кривые цепкие корни, которые, как хорошо было известно Сергею, даже после смерти дерева долгое время сохраняли отменную прочность. Он сорвал с себя плащ, рифовым узлом завязал его длинные рукава вокруг самого толстого корня и, намотав на кулаки плотную, жесткую ткань, лег ничком, ногами к яме. Пальцы, словно клещи, тотчас вцепились в его щиколотки. Пень заскрипел, затрещала натянутая до предела ткань, в позвоночнике Сергея что-то хрустнуло. Могучая хватка переместилась на голени, потом на бедра, и обессилевший Гарпаг рухнул рядом с ним на тропу.

— Встать можешь? — спросил старик некоторое время спустя.

— Могу, — ответил Сергей, продолжая лежать.

— Отпусти плащ.

— А вот это не могу.

Гарпаг осторожно разжал его побелевшие пальцы, разом лишившиеся молодых, недавно отросших ногтей. И тут как нельзя кстати оказалось содержимое каменного сосуда, с которым никогда не расставался Сергей.




Так они достигли края степи. Дальше расстилалась пустыня, дыхание которой обжигало, словно вся она целиком состояла из только что извергнувшейся магмы. Изломанные горячим дрожащим маревом, повсюду, до самого горизонта, торчали узкие острые утесы, от каждого из которых текли песчаные реки — то сахарно-белые, то угольно-черные, а иногда золотистые. Сергей слышал где-то, что это и на самом деле было золото очень высокой пробы, но здесь оно почти ничего не стоило. Сливаясь, перемешиваясь, наплывая одна на другую, эти странные реки создавали мрачную, неповторимую гамму.

У последнего перед пустыней колодца их ожидали мешки с вяленым мясом и фляги с шипучим напитком, прекрасно утолявшим жажду и очень долго сохранявшим свежесть. Здесь путешественники решили дать себе краткий отдых перед самым тяжелым отрезком пути.

Бхайлав, — сказал Сергей после того, как они утолили голод. — Ты ведешь меня туда, куда я и сам стремлюсь попасть. Вот только планы твои мне совершенно непонятны. Поделись ими со мной, и я, возможно, смогу помочь тебе не только словом, но и делом.

— Вдали от родных костров — в лесах и на побережье, а особенно в пустыне — я привык полагаться только на себя.

— Это разные вещи. За долгие годы ты мог узнать все тайны лесов и пустынь, но совершенно не знаешь мир людей. Они не пасут скот и не роют ловчих ям. В вашем языке нет даже слов, чтобы рассказать об их жизни. Весь твой опыт и ум могут оказаться здесь бесполезными. Вот поэтому я и хочу помочь тебе. Неужели ты еще не убедился, что я не враг вам?

— Случается, что хейджи находят в траве брошенного матерью птенца чернохвостого кровохлеба. Он очень красив и забавен. И он совсем не враг нам, пока еще мал, пока ест из наших рук, пока у него не отросли клюв и когти. Но если потом его вовремя не убить или не прогнать, в одну из ночей он обязательно прикончит своих спасителей.

— Но ведь ты умеешь читать в чужих душах. Загляни в мою.

— В твоей душе есть много недоступного мне. Когда я гляжу в ночное небо, то вижу только костры счастливых заоблачных пастухов. А ты говорил, что видишь там свой дом. Чувствую, ты не лжешь, но и поверить тебе я не могу. Нам никогда не понять друг друга. Будет лучше, если голокожие навсегда покинут нас.

— Земляне обидели тебя чем-то?

— Не только меня. Очень многих. Нет такого племени, которое не потерпело бы от твоих братьев.

— Если это действительно так, виновные понесут наказание.

— И кто их накажет? Ты?

— Хотя бы и я.

— Голокожие построили в пустыне неприступную крепость. Оттуда они могут видеть все происходящее до самого края мира. Их оружие сжигает даже камень. На врагов они насылают страшную железную осу. А у тебя — только твои слабые руки.

— Со мной весь народ Земли и еще четырнадцать других населенных миров. Со мной законы людей. Любой землянин, совершивший здесь зло, пусть даже по ошибке, обязан держать передо мной ответ. Для этого меня и послали сюда.

— И ты сможешь принять сторону хейджей в их споре с твоими братьями?

— Если правы хейджи — безусловно.

— Искренность твоих слов я испытаю ровно через двенадцать дней. А сейчас спи. Мы встанем задолго до восхода Алхарана.

Для Сергея оставалось загадкой, как Гарпаг ориентируется в пустыне, однако уверенность, с которой он прокладывал путь сквозь это раскаленное пекло, невольно внушала уважение. От Сергея требовалось только одно — по возможности не отставать и ступать за своим проводником след в след. Гарпаг объяснил, что в пустыне встречаются участки зыбучих песков, в которых, случалось, бесследно исчезали целые караваны вместе с грузом, носильщиками, вьючным скотом и охраной.

Пройдя первую половину пути за шесть дней, они не увидели ни одного зверя, ни одной птицы, ни одного облачка. Единственным звуком, сопровождавшим их, был шорох песка, стекавшего с гребней барханов, поэтому далекое монотонное тарахтенье, донесшееся откуда-то из глубины пустыни, сразу привлекло внимание путников. Очень скоро они увидели то, что, несомненно, являлось источником этого шума, — темную точку, плавно скользящую над вершинами самых дальних утесов.

— А вот и железная оса, — мрачно сказал Гарпаг.

— Подожди-ка! — Сергей, прикрывая глаза ладонью, внимательно всматривался вдаль. — По-моему это… Ну, конечно! Патрульный геликоптер! И, кажется, он летит сюда. Считай, что нам повезло. Ужинать будем уже на базе.

Точка, между тем, стремительно приближалась, выросла до размеров мухи, а потом превратилась в серую поджарую стрекозу. Облетев путников по широкому кругу, геликоптер резко снизился и, гоня перед собой песчаные вихри, понесся прямо на них.

— Эге-гей! — большими пальцами вскинутых над головой рук Сергей подавал сигнал посадки. — Вниз! Вниз! Нам нужна помощь!

Черная ревущая тень на мгновение накрыла его, песок больно хлестанул по лицу, забил глаза и рот. Сильно кренясь на правый борт, геликоптер круто развернулся, блеснул на прощание прозрачным нимбом винта и унесся в ту же сторону, откуда прилетел. Силуэт его вскоре растворился в багряных просторах неба, и только звук двигателя, многократно отраженный скалами, некоторое время еще глухо перекатывался где-то у горизонта.

— Странно, — разочарованно сказал Сергей. — Может, нас просто не заметили?

— Заметили. От железной осы невозможно спрятаться.

— Может быть у них на исходе горючее… Или пилот боится зыбучих песков, — сказал Сергей скорее для самого себя, чем для Гарпага.




Где-то в середине девятого дня пути через пустыню, Гарпаг, никогда раньше не обнаруживавший даже признаков колебания или нерешительности, вдруг резко сбавил темп ходьбы. Несколько раз он приостанавливался, словно прислушиваясь к чему-то, подолгу кружил на одном месте и даже возвращался по своему следу обратно.

Выбившийся из сил Сергей присел на горячий обломок скалы и сквозь полуприкрытые веки наблюдал за стариком.

Поиски вскоре увенчались успехом, хотя, судя по всему, Гарпаг вовсе не обрадовался своей находке. Руками вырыв в песке порядочную яму, он присел на корточки и стал внимательно рассматривать то, что находилось на ее дне.

— Что ты там нашел? — крикнул Сергей, однако старик ничего не ответил ему и даже не шевельнулся.

Сильный порыв ветра сорвал с кучи вывороченного песка что-то невесомое, похожее на пучок сухой травы, и швырнул под ноги Сергею.

Но это была вовсе не трава. Это был свалявшийся, пахнущий тлением клок рыжеватой шерсти.

— Кто это? — тихо спросил Сергей, когда Гарпаг, тщательно заровняв яму, вернулся к нему.

— Какой-то кайтак. Я не знаю его имени.

— Отчего он умер?

— От жажды.

— Кайтаки живут у самого побережья. Как он здесь оказался?

— Скоро ты узнаешь все. Осталось три дня.

…Как и предсказывал старый вождь, цели своего путешествия они достигли на двенадцатый день. Последние сутки Гарпаг ничего не пил, отдавал свою воду Сергею, который к этому времени уже едва плелся. Остатки окаменевшей, утратившей съедобность пищи они выбросили еще накануне.

Сердце Сергея бешено заколотилось, когда с вершины очередного бархана он увидел вдали высокую башню и несколько сверкающих куполов — обычное жилье землян на чужих, малоисследованных планетах. Внушительного вида металлическая стена, окружавшая базу, придавала ей сходство с разбойничьим замком.

— Вот мы и пришли, — сказал Гарпаг. — Эту дорогу ты начал как пленник, а заканчиваешь свободным. Сейчас ты встретишь своих братьев. Хотя право есть и на моей стороне, я постараюсь не пользоваться им. Я требую только справедливости. Сейчас ты волен в своих поступках. Захочешь ли ты мне помочь, будет зависеть только от тебя.




Странные, противоречивые чувства испытывал Сергей, приближаясь к ограде базы: радость человека, после долгих скитаний возвращающегося, наконец, в родной и привычный мир, смешивалась с глухим животным страхом дикаря перед сверхъестественной мощью сил, воздвигнувших в пустыне такое громадное сооружение. Только теперь Сергей осознал, насколько глубоки корни, связывающие его с этой планетой. Дважды рожденный, дважды прошедший через великое таинство осознания самого себя, он, так и не став настоящим хейджем, не был уже и землянином в привычном смысле этого слова.

Очень давно Сергею не приходилось открывать никаких дверей, поэтому он несколько мгновений колебался, стараясь припомнить, что же положено делать в таких случаях. Где-то здесь полагалось быть сигнальной кнопке, переговорному устройству, следящей телекамере, однако ничего этого он не смог обнаружить. Испытывая непонятную робость, он осторожно постучал в стальную дверь, на которой песок и ветер уже успели оставить свои неизгладимые следы.

Так прошло не менее часа — Сергей стучал кулаками, локтями, коленями, и все без результата. Гарпаг, сложив руки на груди, с непроницаемым лицом стоял поодаль.

«Неужели я прошел столько километров по степям и пустыням лишь для того, чтоб подохнуть здесь от жажды?» — подумал Сергей. Ему вдруг представилось давно забытое: холодный лимонад в высоком запотевшем стакане, апельсиновый сок со льдом, содовая вода, приятно щиплющая язык и нёбо. Не в силах побороть закипавшую ярость, обиду, злое недоумение, он подхватил увесистый камень — великое множество их валялось вокруг — и заколотил по двери так, словно всерьез собирался их высадить.

— Открывайте! — кричал он. — Открывайте немедленно! Мы нуждаемся в помощи. Вы что там, поумирали все?

Что-то щелкнуло и негромко загудело слева от дверей. Спокойный, равнодушный голос, слегка искаженный усилителем, произнес на языке хейджей:

— Прекратите. Отойдите на десять шагов назад… Так. Теперь изложите вашу просьбу. Можете говорить на своем родном языке, я его отлично понимаю.

— Фу, наконец-то! — Сергей вытер лоб тыльной стороной ладони. При первых же звуках человеческого голоса, такого непохожего на резкую, отрывистую речь аборигенов, злость его мгновенно улетучилась. — Здравствуйте. Хочу представиться — Сергей Коробкин, исследователь-инспектор. А вы, вероятно, Александр Уолкер, руководитель геологоразведывательного отряда «Оникс-2»?

— Нет, — все так же невозмутимо ответил голос. — Я его заместитель Карстенс.

— Так позовите Уолкера!

— Это невозможно. Капитан Уолкер погиб пять лет назад у водопада Висячие Камни на Мутной реке. Какое у вас было дело к нему? — Человека, назвавшегося Карстенсом, похоже, ничуть не волновал тот факт, что на планете, удаленной от Солнечной системы на десятки парсеков, к нему обратился за помощью совершенно незнакомый землянин.

— Повторяю, я исследователь-инспектор Сергей Коробкин. Прибыл сюда со специальным заданием. Вас должны были заранее предупредить об этом.

— Да, припоминаю. Года три назад космический корабль, на котором находился какой-то инспектор, разбился при посадке. Пилот и пассажир погибли.

— Пилот действительно погиб. Но я, как видите, жив.

— В самом деле, на мертвеца вы не похожи.

— Что за чушь вы несете! — разговор этот уже начал раздражать Сергея. — Откройте дверь! Мы умираем от усталости и жажды! Все расспросы потом!

— Уж если вы назвались инспектором, то должны знать инструкцию, регламентирующую правила контакта с внеземными формами разумной жизни. Любой ее представитель может попасть на базу только после прохождения специального карантина.

— Какие еще внеземные формы? — Сергей даже поперхнулся от возмущения. — Это я, по-вашему, внеземная форма?

— А кто же еще? То, что осталось от Сергея Коробкина, я похоронил собственными руками. А вы просто его копия. Причем, не весьма удачная. Тот, кто придал вам этот облик, возможно, видел тело инспектора сразу после катастрофы. Я давно уже перестал чему-либо удивляться. Ваше появление еще не самое большое чудо, которое мне приходилось видеть здесь. Давно известно, что среди косматых есть колдуны, способные творить всякие мрачные фокусы: оживлять мертвецов, принимать облик зверей, копаться в чужой памяти… Но со мной такие штучки не пройдут, и вы прекрасно понимаете почему.

— Хорошо, пусть будет так. Осторожность не самое худшее из человеческих качеств. В конце концов, вы и не должны верить мне на слово. Но ведь меня можно испытать. Аборигены не должны знать того, что знаю я. Задавайте любой вопрос. О Земле, о космическом флоте, о чем угодно!

— Еще раз говорю, не пытайтесь меня дурачить. Я отлично знаю, как это делается. Пока мы тут болтаем, ваш дружок пытается проникнуть в мое сознание, пробует разгадать мои мысли, навязать свою волю. Не сомневаюсь, что он заранее будет знать ответ на любой мой вопрос. Как видите, я не зря провел на этой планете столько лет. Кое-чему жизнь меня научила. А главное, я владею надежным средством, чтобы определять, кто прибыл ко мне, — друг или враг, человек или принявшее его облик чудовище.

— Ладно, начнем с другого конца. — Сергей опустился на песок. Тупая апатия вдруг овладела им. — Вместе со мной сюда пришел Гарпаг. Старейшина рода Совы, вождь племени хейджей. Именно он спас мне жизнь. Гарпаг имеет к тебе важное дело.

— Мне кажется, спектакль затягивается, — в голосе Карстенса послышались нотки раздражения. — Впрочем, выслушаем и его.

— Твой голокожий брат сказал правду, — для большей убедительности Гарпаг сделал два шага вперед. — Я видел, как на наши стада упал с неба осколок небесного огня. Многие хейджи бежали в страхе, но самые смелые воины остались. Когда я нашел твоего брата, жизни в нем оставалось не больше, чем в освежеванном и выпотрошенном теленке. МЫ спасли его, хоть это было совсем не просто. Сейчас я возвращаю его тебе. Взамен ты должен отдать мне сына. С тех пор, как он пропал, на наших пастбищах четырежды вырастала трава. Многие хейджи видели, как его похитила железная оса. Хоть он и был совсем молод тогда, но уже носил на груди голубой шебаут.

— Heт, не припоминаю, — после краткого раздумья ответил Карстенс. — Я, конечно, вынужден привлекать к некоторым работам местных жителей. С их согласия, само собой. Но того, о ком вы говорите, здесь никогда не было.

— Я дам любой выкуп! Все, что ты захочешь! Скот, рабов, самые драгоценные шебауты, свою жизнь. В тайных сокровищницах хейджей есть много такого, о чем ты даже и не слышал! Только верни мне сына! На нем прерывается мой род.

— Его тут не было и нет! Сколько можно говорить об одном и том же! Косматые приходят ко мне добровольно и так же добровольно уходят.

— Никто их тех, кто попал сюда, не вернулся к соплеменникам.

— Это меня не касается! Считаю, что говорить нам больше не о чем! Вы вольны уйти, вольны и остаться. Пищу и воду получает только тот, кто работает. Ступайте в пустыню и ищите камни. Какие именно, вы знаете. Тот, кто найдет полноценный шебаут, получит любое вознаграждение. Кроме оружия, конечно. Прощайте!

— Дайте хотя бы напиться, — устало сказал Сергей.

— До заката еще много времени. Если будете добросовестно трудиться, получите половину суточной нормы…




— Что ты скажешь теперь? — промолвил Гарпаг, усаживаясь в узкую полоску тени под стеной.

— Честно признаться, такого оборота дел я не ожидал. Не пойму, он на самом деле не верит, что я землянин, или только прикидывается. Ты понял что-нибудь в его мыслях?

— Почти ничего.

— Что-то мешало тебе?

— Да.

По тону Гарпага Сергей понял, что тот не настроен продолжать разговор. Неподвижный полуденный воздух кипятком обжигал ноздри. Пустыня сверкала, как огромная свалка битых елочных украшений. Каждый излом гранита, каждая песчинка, каждая малая ничтожная каменная грань отбрасывала яркие, слепящие блики, однако воспаленные глаза Сергея уже перестали слезиться. Ему казалось, что все жидкие субстанции тела: слюна, желчь, лимфа — давным-давно высохли, загустели, иссякли.

Время от время он машинально взбалтывал свой каменный сосуд, однако плескавшаяся в нем влага могла помочь в сотне самых разных случаев, но только не в этом.

Едва Алхаран начал клониться к закату, как из пустыни один за другим стали появляться аборигены — худые, изнуренные, с облезлой шерстью. Все они молча садились на корточки под стеной, словно ожидая чего-то.

Наконец, металлическая дверь в стене лязгнула и выпустила наружу коренастого одноглазого крепыша, судя по татуировке на выбритом лице — воруму. С собой он тащил пластмассовую канистру, большой черпак и туго набитый брезентовый мешок. Каждого из присутствующих он наделил несколькими горстями похожих на финики сушеных плодов и черпаком воды, не всегда полным. Когда подошел черед Гарпага и Сергея, воруму исподлобья зыркнул на пришельцев своим единственным оком и, повернувшись к ним спиной, принялся завязывать мешок.

— Разве ты не накормишь нас? — И тени просьбы не было к словах Гарпага.

— Вы не работали сегодня, — буркнул через плечо одноглазый. — Пить и есть имеет право только тот, кто работал целый день и работал усердно.

— Но ведь сам ты целый день провалялся в тени по ту сторону ограды, не так ли?

— На то воля голокожего вождя. Таких как ты это не касается.

— За такие слова тебя полагается привязать к хвосту дикого быка.

— Уймись, бхайлав. Здесь ты значишь не больше, чем любой из нас. Возвращайся лучше домой и командуй там своими внуками.

Одноглазый уже давно закинул мешок на плечо и завинтил пробку канистры, но что-то мешало ему уйти. Он кряхтел от напряжения и дергался, как муха на липучке, но не мог даже сдвинуться с места.

— Ты хочешь унести все это с собой, чтобы съесть и выпить в одиночестве? — спросил Гарпаг.

— Я сыт, бхайлав, — пробормотал одноглазый. Голос его переменился, страх и недоумение слышались в нем.

— Неправда. Ты очень голоден. Я разрешаю тебе поесть песка. Его тут, хвала небожителям, вдоволь.

Одноглазый послушно опустился на четвереньки и принялся жадно, c хрустом и чавканьем, хватать ртом плотно утоптанный, горячий песок. Время от времени он приподнимал голову, с подобострастием поглядывал на Гарпага, и тогда становилось видно, как по его подбородку обильно течет грязная слюна. Сергей не выдержал этого омерзительного зрелища и взмолился:

— Не надо, бхайлав! Прекрати!

— Хватит! — приказал Гарпаг. — Это будет для тебя хорошим уроком. Отныне ты никогда не позаришься на чужое.

— Никогда, бхайлав! Клянусь Алхараном!

— Тогда угощай нас. Да и про остальных не забудь.

— С радостью.

— Из каких ты воруму? — спросил Гарпаг, выпив подряд два ковша воды.

— Я родился у Горьких озер. Мы хозяева соли. Наши народы, никогда не враждовали.

— Кто здесь есть еще?

— Многие. И твои братья хейджи, и шамарро, и аджуны.

— И что же делают тут свободные хейджи, смелые шамарро, непобедимые аджуны?

— Мы ищем в пустыне шебауты. От рассвета до заката. Тот, кто найдет хоть один, сможет уйти, получив на дорогу достаточно припасов и прекрасные подарки.

— Давно ты здесь?

— Давно. Я потерял счет дням.

— Ты не встречал молодого хейджа из рода Совы по имени Зорак? Он носил на груди голубой шебаут.

— Нет. Молодые тут долго не выдерживают. Они бегут в пустыню и больше не возвращаются.

— Часто вы находите шебауты?

— Редко, очень редко. Я вот, к примеру, не нашел ни единого. Бывает, что камень по всем признакам похож на шебаут. Чтобы убедиться в этом окончательно, его привязывают к телу, а иногда даже прибинтовывают к ране. Но когда проходит положенный срок, лишь один из ста камней оказывается настоящим.

— Тот, кто его нашел, действительно может уйти?

— Да, бхайлав.

— С водой и пищей? Смотри мне прямо в глаза.

— Да, с водой и пищей…

— Почему же тогда еще никто не вернулся из пустыни?

— Об этом мне ничего не известно.

— Зачем голокожему шебауты?

— Не знаю, бхайлав. Может быть, они свели его с ума. А может, он с их помощью хочет стать великим колдуном.

— Почему голокожий приблизил тебя к себе?

— Я рассказывал ему обо всем, что видел и слышал, передавал все дерзкие речи. Если кто-либо собирался бежать или плохо работал, я сообщал об этом хозяину.

— Я ошибся, когда выбирал тебе кару. Привязать тебя к хвосту быка, значит смертельно обидеть все рогатое племя. Ты кончишь жизнь в яме с ядовитыми жабами. А пока можешь убираться к своему голокожему.

— С твоего разрешения я останусь здесь. После всего, что случилось, хозяин не пустит меня в свое жилище.

— Поступай как знаешь, но только старайся не попадаться мне на глаза.

Некоторое время они сидели молча. Алхаран все глубже проваливался в щель между двумя утесами. Небо заметно потемнело, зато все пространство пустыни пылало десятками оттенков багрового цвета. Каждый бархан превратился в кучу тлеющих углей, вершины скал на горизонте полыхали, как факелы.

— Не нравится мне это, — нарушил молчание Сергей. — Очень не нравится. Но я обязательно разберусь во всем до конца.

— Это будет нелегко. Голокожий, который прячется в крепости, сильнее тебя. Он сильнее любого человека, любого хейджа. Может быть, он даже сильнее меня. И дело даже не в железной осе и его страшном оружии. Есть одна вещь, которая делает его неуязвимым. Все твои старания будут напрасны, пока мы не лишим его этого преимущества.

— Ты придумал какой-то план?

— Только одну его половину. Другую должен придумать ты…

На прощание Гарпаг сказал ему:

— Ничего не бойся. Незримо я буду с тобой. Если попадешь в беду, делай все, чтобы спастись, но помни — я обязательно приду на помощь.

Первым делом Сергей обошел базу по периметру, внимательно приглядываясь к стене. К рассвету он должен был преодолеть ее. Обязательно. Любой ценой. Во что бы то ни стало. Иной вариант действий даже не предполагался.

Никакого определенного плана он так и не составил, однако надежды не терял, по собственному опыту зная, как уязвимы и непрочны бывают самые изощренные человеческие замыслы, столкнувшись с суровой действительностью, и как нередко шальной случай или нечаянная импровизация приносит совершенно неожиданный успех.

Совершенно гладкая, пятиметровой высоты стена не имела ни бойниц, ни люков. По верху она, судя по всему, была защищена проводником высокого напряжения и нейтронными излучателями. Сергей, не однажды участвовавший в монтаже подобных сооружений, знал, что они практически непреодолимы. От подкопа стену защищал частокол стальных свай, забитых до гранитного слоя. На ночь и во время тревоги над базой разворачивалась тонкая, но непреодолимая для любых летающих тварей сетка.

Сделав полный круг, Сергей вернулся на прежнее место. Аборигены давно убрались в норы, вырытые под защитой ближайших утесов. Где-то в стороне, у подножия бархана, зелеными точками светились глаза Гарпага.

Несколько минут Сергей стоял неподвижно, расслабив все мышцы и концентрируя волю, словно акробат перед головокружительным трюком. Ни единый звук, кроме стука его собственного сердца, не нарушал покоя ночи. Эта мертвая, абсолютная тишина и должна была стать союзницей Сергея. Тишина да еще расшатанные нервы Карстенса (а иными они после стольких лет одиночества на чужой планете, наверняка, быть не могли).

Наконец Сергей собрался с силами, несколько раз глубоко вздохнул, потом выбрал подходящий булыжник и принялся не спеша, размеренно бить им в дверь. Вскоре он нашел для себя наиболее удобную позу, выработал приемлемый ритм и определил те места в металлической плите, удар по которым вызывал самые гулкие и раскатистые звуки. Внутренне Сергей приготовился к тому, что стучать придется очень долго, может быть, не один час. Другого способа вызвать Карстенса на разговор у него просто-напросто не было.

Реакция последовала довольно скоро — Сергей не успел даже хорошенько вспотеть. Снова щелкнул включившийся динамик и скорее озадаченный, чем возмущенный голос произнес:

— Прекратите немедленно! Что там еще у вас случилось?

— Мне срочно нужно переговорить с вами. Можете верить мне или нет, дело ваше, но я должен сделать чрезвычайное сообщение. Так или иначе оно касается всех землян. Впустите меня вовнутрь.

— В этом нет необходимости. Говорите, я вас прекрасно слышу.

— Речь идет о важном открытии. Я обнаружил здесь нечто более ценное и уникальное, чем шебауты. Человек, с которым я поделюсь своим секретом, станет неуязвимым, а возможно, и бессмертным.

— Любопытно, — после некоторого молчания сказал Карстенс. — Эта вещь у вас с собой?

— Да.

— Хорошо. Я впущу вас. Но только одного. И не пытайтесь дурачить меня. На каждый ваш ход я успею ответить двумя. Так что рисковать не советую. Сейчас дверь откроется. Идите прямо по коридору, никуда не сворачивая…

В просторной, ярко освещенной комнате, прохлада которой являла разительный контраст с иссушающим зноем пустыни, за столом, сплошь заваленным бумагами, инструментами и образцами минералов, сидел безукоризненно выбритый и тщательно причесанный человек, одетый в простой рабочий комбинезон и клетчатую рубашку. Что-то в его голосе, манере держаться, а особенно во взгляде сразу выдавало привычку распоряжаться, но привычку не благоприобретенную на высоких должностях, а идущую от тех свойств характера, по которым стая безошибочно выбирает себе вожака, а толпа предводителя. В то же время нечто странное ощущалось в его облике: глаза лихорадочно блестели, на скулах горел неестественно яркий румянец, движения были быстры и порывисты, но не всегда точны, как будто делавший их человек сдерживал в себе огромную, рвущуюся на свободу энергию.

— Вы по-прежнему не хотите признать меня землянином? — спросил Сергей.

— Опять вы за свое, — поморщился Карстенс. — Это становится смешным. Вот фотография Сергея Коробкина. Ее я нашел среди немногих уцелевших при катастрофе документов. А теперь полюбуйтесь на себя в зеркало — вон оно, на стене. Похожи, как заяц на черепаху.

— Смотрите, — Сергей руками развел пряди волос на голове. — Видите шрамы? Череп мой, как античная ваза, слеплен из отдельных кусочков. Лекари хейджей долго на могли разобраться, где у меня лицо, а где затылок. А хотите, я покажу следы от обломков ребер, пробивших легкие и вылезших наружу? На мне нет живого места! Кожа, волосы, лицо — все это другое, новое. Таким меня сделали Гарпаг и его помощники. Им я обязан жизнью! Им — и еще вот этому лекарству.

Сергей вытащил каменный сосуд и откупорил его. При этом пробка упала на пол и укатилась куда-то.

— Не двигаться! — крикнул Карстенс. — Иначе я применю оружие.

— Успокойтесь, это действительно лекарство. Нет такой болезни или раны, которых оно не смогло бы излечить. Ничего похожего нет больше ни на одной планете. Слыхали легенды о живой воде? Вот она, перед вами. Смотрите!

Очень медленно, чтобы не встревожить Карстенса, Сергей взял со стола тяжелый скальпель и рубанул себя по мякоти левой ладони. Всего одно мгновение рана оставалось чистой, затем сквозь бледно-розовую мякоть хлынула кровь. Сергей капнул на ладонь из сосуда и пальцами правой руки сжал края раны. В напряженном молчании прошло несколько минут. Когда Сергей протянул, наконец, левую ладонь вперед, на ней не было ни шрама, ни царапины — ничего, кроме запекшейся между пальцами крови.

— Выглядит убедительно. Если это, конечно, не фокус. — Карстенс небрежно взял бутылку, повертел ее в руках и поставил на стол перед собой. — Про живую воду я слышал, хотя, признаться, не особенно этому верил. Но ведь, кажется, в легендах упоминается еще и мертвая вода?

— Упоминается. Но про нее не слышно уже много лет. Для приготовления мертвой воды нужны чрезвычайные обстоятельства. Насколько мне известно, последний раз мертвой водой был казнен самозванный император Дракс Волчья Пасть. Но такое стало возможным лишь после того, как этот фанатик буквально залил кровью саванну, когда против него восстали почти все племена, когда на одной-единственной личности сконцентрировались гнев и ненависть миллионов.

— Короче говоря, именно это, — Карстенс щелкнул пальцами по сосуду — и есть то открытие, о котором вы говорили?

— Да.

— И вы явились сюда среди ночи только для того, чтобы обрадовать меня этим?

— Нет, конечно. Это только повод. Необходимо было заинтересовать вас чем-то необычайным.

— Насколько я понял, вы прибыли сюда как парламентер?

— Нет, как инспектор. Подождите, не перебивайте! Я постараюсь не злоупотреблять вашим гостеприимством. Пять-шесть минут меня вполне устроят.

Карстенс поморщился, но ничего не сказал, только демонстративно повернул настольные часы циферблатом к Сергею.

— Как известно, недра этой планеты богаты редкими металлами и минералами, — чтобы выиграть время, Сергей начал издалека. — Еще со времен первых экспедиций ходило немало слухов об алмазах величиной с кулак, утесах из чистого золота и морских пляжах, сплошь состоящих из рубинов. Всеми этими сокровищами владели загадочные косматые гиганты, способные превращаться в зверей и птиц, убивающие взглядом, умеющие добывать живую и мертвую воду. На самом деле все оказалось намного проще и намного сложнее. Планета действительно богата, но богатство это заключается отнюдь не в золоте и драгоценностях. Аборигены и впрямь творят чудеса, но для них это такое же естественное занятие, как для нас, например, пение или танцы… По заданию Галактического Совета и с согласия большинства здешних вождей вы проводите геологоразведывательные работы. Само собой, что при этом вы обязаны соблюдать Космический Устав и уважать местные законы. Однако вы игнорируете и первое и второе. Случайно узнав о существовании некого минерала, обладающего весьма экзотическими… скажем так… свойствами, вы занялись его добычей, используя при этом принудительный труд аборигенов. Нередко вы отбирали у хозяев украшения, сделанные из этого минерала. То есть занимались банальным грабежом. Вот главные обвинения, которые я выдвигаю против вас, хотя и устно, но вполне официально. Как только это станет возможным, я доложу о случившемся Космическому трибуналу.

— Все? — Карстенс глядел в пространство поверх головы Сергея, а его правая рука машинально поглаживала какой-то продолговатый предмет, прикрытый большой топографической картой. — А теперь выслушайте меня. Тот минерал, о котором вы говорите, действительно имеет волшебные свойства, философский камень древних алхимиков по сравнению с ним — игрушка. Получив его в достаточном количестве, люди смогут подняться на новую ступень развития. Для вас же… Я хотел сказать, для местных жителей, это всего лишь красивая безделушка. Но вся беда в том, что добывать этот камень могут только они. Вот почему я привлек к работе некоторое число аборигенов. Труд их оплачивается достаточно хорошо. Я понимаю, что нарушил некоторые статьи устава. Но он не может предусмотреть все на свете. Прав я или неправ — решат на Земле. Как видите, я изложил свою позицию, хотя мог этого и не делать. Для меня вы по-прежнему жалкий манекен. Так и передайте своим хозяевам. Будет лучше, если они оставят меня в покое. Я не боюсь ни чертей, ни призраков.

— Одно из двух: или вы сознательно паясничаете, или у вас что-то неладно с головой.

— Если у кого-то из нас двоих что-то действительно неладно, то скорее всего у вас. Полюбуйтесь! — Из разреза рубашки Карстенс вытащил цепочку с крупным яйцевидным камнем, переливающимся чистыми аквамариновыми тонами. — Эту штуку вы, кажется, называете шебаутом. Я ношу его уже несколько лет. Он не раз спасал мне жизнь. Он помогает думать, защищает от болезней, благодаря ему мне почти не нужен сон. Он научил меня разгадывать чужие замыслы. Я знаю, вы пришли сюда не с добром! Ваша цель — похитить мои камни или, по крайней мере, уничтожить их. Разве не так? Но старания ваши напрасны. Камни в надежном месте! — Он похлопал рукой по стенке внушительного металлокерамического сейфа, стоявшего позади его кресла.

— Продолжать этот разговор бессмысленно, — Сергей встал. — Сейчас вы явно не отдаете отчета своим поступкам. Я ухожу. Обдумайте на досуге все сказанное мной.

Он протянул руку, чтобы взять каменный сосуд, но Карстенс опередил его.

— Это останется здесь! Аборигены, находящиеся вблизи базы, не должны иметь при себе ничего лишнего.

Глазами Карстенс поискал пробку и, нигде не обнаружив ее, свернул затычку из бумаги. При этом лицо его на мгновение приобрело тупое, недоуменное выражение, как у человека, очнувшегося после тяжелого сна в совершенно незнакомом месте. Затем, словно забыв о существовании Сергея, он вместе с креслом повернулся к нему спиной, электронным ключом отпер сейф, небрежно сдвинул в сторону груду камней, сверкнувших при этом как взорвавшаяся петарда, и на освободившееся место поставил сосуд с живой водой.




— Дело сделано, — сообщил Сергей, вернувшись к Гарпагу. — Все, кажется, прошло гладко.

— Да, — сказал старик. — Гладко. Очень гладко.

— Что-то не нравится тебе?

— Я не верю в легкие победы. Любое дело имеет не только начало, но и конец. Здесь же конец не близок, и я не берусь предсказать его. Все может случиться… Ты готов к смерти?

— Не совсем. Хотелось бы еще пожить.

— Ты молод. У тебя еще могут быть дети. А мой род прервался. В этом уже почти нет сомнения. Давай договоримся: если у нас будет выбор, первым умру я.

— Откуда такие мрачные мысли? Я уверен, что все кончится хорошо. Ведь он один, а нас двое. Да и на серьезного противника он не похож. Просто псих какой-то. Ему бы сейчас хорошего врача.

— Об этом говорить рано. Мы еще не одолели голокожего. Вначале нужно сломить его силу, лишить того, что помогает ему идти путем зла.

— Что требуется от меня?

— Уйти подальше в пустыню. То, что я буду делать, нельзя наблюдать непосвященным.




Когда на рассвете Сергей вновь отыскал Гарпага, тот выглядел как давно остывший, брошенный без погребения мертвец. На плотно сжатых губах и смеженных веках лежал принесенный ветром песок, тело было холодным и твердым, как мрамор, одеревеневшие растопыренные пальцы напоминали когти хищной птицы, ни одна жилка не вздрагивала под кожей. Однако при первом же прикосновении Гарпаг открыл глаза и вполне осмысленно уставился на Сергея. Быстрые конвульсии пробежали по его телу, он глубоко вздохнул и сел.

— Было трудно? — спросил Сергей.

— Нелегко, — Гарпаг принялся энергично растирать свои мышцы. — Хотя раньше я проделывал такое неоднократно, но всякий раз при этом был кто-то другой, тот, кого я должен был спасти. А сегодня мне пришлось одновременно быть и целителем и исцеляемым. Нужно было, пройдя по грани, отделяющей жизнь от смерти, не только не поддаться искушению вечного покоя, но и успеть сделать все, что положено делать в таких случаях бхайлаву.

— И сколько теперь придется ждать?

— Дня два-три. Когда придет время, я это почувствую. А пока будем искать камни для голокожего. Глупо было бы сейчас умереть от жажды. Заодно я расскажу о шебаутах все, что доступно твоему пониманию. Вы великий народ, голокожие, но головы у вас устроены совсем по-другому.




За два дня они облазили сотни барханов, перерыли тонны песка, через их руки прошло множество разнообразных камней, абсолютное большинство из которых старик забраковал на месте. Самый пристрастный недоброжелатель не смог бы упрекнуть их в недостатке усердия. Пищу и воду теперь раздавал другой абориген, зрячий на оба глаза, но беспалый. Подавая Гарпагу полный до краев черпак, он всякий раз касался культей песка у его ног, выражая этим покорность и почтение.

Наступила третья ночь их пребывания здесь. Гарпаг упорно молчал, игнорируя все вопросы Сергея, но по его виду было понятно — что-то вот-вот должно произойти. Сергей решил бодрствовать до утра и часа полтора мужественно боролся с дремотой, однако усталость в конце концов взяла свое, и вскоре тихий, невесомый поток увлек его совсем в другие времена и миры.

Проснулся он от резкого пронзительного чувства тревоги. Стена тускло серебрилась в свете звезд. Дверь в ней была открыта, и в черном прямоугольнике проема, скрестив руки, стоял Карстенс собственной персоной. Глубокая тень скрывала верхнюю часть его лица, и Сергею были видны только белые, как мел, щеки, бескровные губы и небритый, а от этого казавшийся грязным подбородок.

— Прошу, — глухо сказал Карстенс, делая рукой приглашающий жест. — Заходите. Оба.

…В комнате, казалось, ничего не изменилось с того времени, когда здесь побывал Сергей. Зато с ее хозяином произошли разительные перемены: все краски на его лице поблекли, взгляд стал рассеянным, движения — вялыми и неосмысленными. Топографическая карта лежала теперь на полу, и стало ясно, что она скрывала ранее, — гравитационный отбойник, устройство мощное и опасное, способное с одинаковым успехом служить и для геологоразведочных работ и для охоты на крупного зверя.

— Поздравляю, — скорбным голосом сказал Карстенс. — Вы добились своего. Камни умирают. Они помутнели, изменили цвет, покрылись какой-то слизью. Весь прошедший день и эту ночь я чувствовал себя ужасно. Страх, слабость, головокружение… Он устало прикрыл глаза и умолк.

— Так и должно быть. Своеобразный абстинентный синдром. Примерно то же самое испытывают наркоманы и алкоголики, прекратившие принимать свое зелье. Со временем это, пройдет. Главное, что вы освободились от власти шебаутов. Сейчас ваш организм постепенно приходит в норму.

— Что? — Карстенс открыл глаза и уставился на Сергея и Гарпага так, словно видел их впервые в жизни. — Да… Ловко у вас получилось. Не ожидал. Как дурак, верил в абсолютную неуязвимость камней. Думал, что они способны защитить меня от любого колдовству.

— Так оно и есть, — сказал Сергей. — За исключением очень редких случаев.

— Я предвидел, что косматые рано или поздно перейдут к активным действиям. Народ они отчаянный. Но прямая атака на базу не имела бы смысла. Мое оружие во сто крат сильнее. Значит, следовало опасаться какого-то коварного хода. Всего я ожидал, но только не появления Сергея Коробкина.

— Я тут как раз лицо второстепенное. Гарпаг привел меня сюда, и он же подсказал план действий.

— Идея уничтожить камни тоже его?

— Я бы сказал по-другому: идея избавить ваш разум от дурмана, навеянного камнями.

— Жалко… — дрожащей рукой Карстенс погладил себя по груди. — А ведь мы могли бы договориться. Я действительно хотел доставить камни на Землю. Странная, чудодейственная сила заключена в них…

— Да, и аборигены — единственный народ в Галактике, научившийся правильно распоряжаться этой силой. Я думаю, что на это им понадобилась не одна тысяча лет. Большинство шебаутов имеют длинную историю. Они передаются из поколения в поколение. Отец, вручивший свой шебаут взрослому сыну, может спокойно умереть. Камень поможет его наследнику выбрать путь в жизни, защитит от врагов, удержит от опрометчивых поступков, даст совет в трудную минуту. Для аборигенов шебаут является как бы частью мозга, хранилищем коллективной памяти поколений. Без камня здешний обитатель ничто! Существо, лишенное своих корней, своего прошлого. Я бы сказал, что шебаут — это весьма сложный и совершенный природный компьютер.

— Судя по вашим словам, владеть шебаутом — великое благо. Зачем же вы лишили меня его?

— Несмотря на все свои волшебные свойства, это всего лишь осколок камня. Минеральная структура, способная глубоко и гибко влиять на мыслящее существо, но сама лишенная души и разума. Все зависит от того, в какие руки попадет шебаут, какое сердце будет стучать рядом. Станете использовать его для зла — и скоро, даже помимо вашей воли, зло это начнет приумножаться. Едва только вы сделались владельцем камня, как началась невидимая борьба между вашей личностью и всем тем, что было заложено в шебаут раньше. Человеку это грозит шизофренией, тяжелыми расстройствами нервной системы. Пороки, существовавшие в скрытой форме, подавленные воспитанием и культурой, могут обнажиться, прорваться из подсознания в психику. Вы завладели чудодейственной вещью, но не умеете ею распоряжаться. Она стала для вас кумиром, особой формой наркомании. Шебаут освободил вас от упреков совести, лишил самооценки. Вы уверовали в собственное могущество, исключительность. Ради удовлетворения корыстных целей вы губите аборигенов. Ложь стала для вас обычным делом.

— Значит, во всем виноваты камни?

— Во всем виновато ваше легкомыслие. Вы не расстаетесь с шебаутом ни днем ни ночью, хотя для взрослого, сложившегося человека это очень опасно. Аборигены впервые встречаются со своим шебаутом еще в младенческом возрасте. Они играют с ним несколько минут в день, как бы привыкая. Носить камни постоянно дозволяется лишь в зрелом возрасте. Я прожил среди хейджей не один год. Я ел их пищу, спал возле их костров, меня лечили живой водой, весьма драгоценной и редкой даже здесь. Но ни разу не позволили и притронуться к шебауту.

— Я сниму… скоро сниму его… от него уже нет никакой пользы… Может расскажете, каким способом вы его убили?

— Расскажу. Отчего же не рассказать. Заодно сообщу и тайну приготовления живой воды, — Сергей оглянулся через плечо, ожидая от Гарпага какого-нибудь одобряющего или, наоборот, предостерегающего знака, однако тот с отсутствующим видом крутил на пальце бронзовое кольцо, служившее когда-то оправой его шебаута, и лишь напряженный, остановившийся взгляд старика свидетельствовал о высшей степени внимания. — Существует предание, связанное с именем первого бхайлава хейджей Мшатта. Находясь в цветущем возрасте, он заболел тяжелой, неизлечимой болезнью. И когда демон Ингула уже явился к постели умирающего, все присутствующие увидели, что его шебаут, знаменитый шебаут Дар Молнии, потускнел и медленно тает, как тает кусочек льда в ладони. Каждая новая капля возвращала Мшатте частицу здоровья. Излечившись окончательно, он повелел собрать все, что осталось от шебаута, в ритуальный сосуд. Потом Мшатт поочередно владел еще несколькими шебаутами, но ни один не принес ему удачи. Племенной союз распался, начались междоусобицы, и в одной из стычек он пал от руки простого пастуха, сына своей рабыни. Впоследствии, когда все, что касалось памяти Мшатты, стало святыней и к сосуду с каплями его шебаута стали стекаться толпы паломников, кто-то из жрецов только что основанного культа заметил странную закономерность. Некоторые тяжелобольные, явившиеся поклониться сосуду, после совершения над ним вполне определенных обрядов излечивались. Но всякий раз при этом их шебаут терял часть своей массы или полностью растворялся — в зависимости от тяжести недуга. Вот так хейджи, а потом и другие племена узнали об этом чудесном лекарстве. Как оказалось, для его приготовления необходимы четыре условия: потенциальный покойник, которому уже нельзя помочь никакими другими средствами; искушенный в своем деле бхайлав; шебаут — любой, но лучше, конечно, «чистый», только что найденный, он не так дорог; и капелька уже готовой живой воды, которая служит как бы детонатором. Причем шебаут и живая вода должны соприкасаться или находиться достаточно близко друг от друга.

— Как я понимаю, три условия налицо, а где же умирающий?

— Гарпаг сыграл обе роли — и больного и лекаря. Это было нелегко, но он справился.

— Еще вы сказали: достаточно близко. А если точнее?

— По выражению хейджей «на расстоянии шага демона Ингулы». Демон этот, конечно, не великан, но, судя по изображениям, существо достаточно рослое. Так что метра два-три, не меньше.

— Понятно… Но ведь я, кажется, закупорил сосуд.

— Бумагой. Это то же самое, что ничего. Даже сталь и свинец не преграда для живой воды. Ее можно хранить только в сосудах из специального камня, не менее редкого, чем сами шебауты.

— Вот где мой главный промах! До сих пор не могу понять, зачем я забрал у вас этот сосуд. Ведь ясно же было, что вы подсовываете его мне специально… Впрочем, как раз этот момент я припоминаю очень смутно. Не обошлось ли тут без козней вашего друга?

— Да, шебаут был для вас надежной защитой. Но перед Гарпагом он не устоял. Дело в том, что этот камень хорошо знаком Гарпагу. Когда-то он принадлежал его сыну, а еще раньше — ему самому. Постарайтесь вспомнить, каким путем шебаут попал к вам.

— По-видимому, до этого он прошел через многие руки. А того, кто продал его мне, я не помню. Много воды утекло с тех пор. Да и в голове сейчас полный сумбур. Что это так обеспокоило вашего друга? Разве он понимает, о чем мы говорим?

— Слов не понимает, но общий смысл улавливает.

— А почему он носит цепь с пустой оправой?

— Для бхайлава это знак высшего достоинства. Он так преуспел в своем искусстве, что уже не нуждается в помощи шебаута.

— А по виду не скажешь. Обыкновенная горилла. Только с бритой грудью.

— Кроме того, цепь без шебаута — это еще и гарантия его доброй воли. В любом деле, в том числе и в магии, существует предел совершенства. Свой потолок, которого в числе немногих достиг и Гарпаг. Но случается, что обуреваемый непомерной гордыней бхайлав начинает добиваться власти над совершенно иными силами, находящимися за пределами добра. Путь этот опасен и страшен, однако тот, кто сумеет пройти его до конца, становится «сардаканом» — существом, не принадлежащим миру смертных, олицетворением вселенского зла, живым воплощением демона Ингулы. Такая метаморфоза невозможна без участия шебаута, поэтому старейшие из бхайлавов демонстративно не носят его. Между прочим, император Дракс, о котором я вам уже говорил, по-видимому, тоже был сардаканом. Многие годы никто не мог одолеть ни колдовством, ни оружием. Убила его только мертвая вода.

Что-то заставило Сергея обернуться, и его взгляд на мгновение встретился с взглядом Гарпага. Старик обеими руками оглаживал свои густые, ниспадавшие до плеч бакенбарды, и при этом пальцы его левой руки то резко сжимались в кулак, то так же резко распрямлялись. Это был сигнал крайней опасности, хорошо известный всем обитателям саванны.

— Давайте перейдем к официальной части, — сказал Сергей, вместе с креслом передвигаясь чуть-чуть ближе к столу. — Согласно имеющимся у меня полномочиям я принимаю контроль над базой геологоразведывательного отряда «Оникс-2». Прошу передать мне служебную документацию, ключи от помещений и табельное оружие.

— Все в свое время, — Карстенс налил себе стакан воды и, сморщившись, выпил. — Итак, все карты раскрыты. Я получил хороший урок. За это спасибо. Вы правы почти во всем. Камни действительно стали для меня наркотиком. Благодаря им я открыл в себе массу пороков. И совсем этого не стесняюсь. Оказывается, именно в пороках и заключается вся прелесть жизни. Сколько лет было потеряно зря. С детских лет мне вдалбливали рабскую мораль — делай так, а не иначе! Уважай старших, заботься о младших, мой руки перед едой, не забывай говорить спасибо. А я ненавидел чванство старших, презирал сопли младших, вместо спасибо мне хотелось заорать: «Да подавитесь вы всем этим!» Меня считали трудным ребенком. Лечили психотерапией, гипнозом, электросном. Навязывали друзей, заставляли играть в командные игры. И постепенно я стал таким, как все. А может, просто научился притворяться. Не знаю. Формально я был свободен, но душа моя угасала в клетке условностей… Эй, что это вы там переглядываетесь?

— Вам показалось, — сказал Сергей, чувствуя, что его голосу недостает убедительности. За секунду до этого он принял новый сигнал Гарпага, означавший, что схватка неизбежна. Медленно, по сантиметру, по два, он перемещался к тому краю стола, на котором лежал отбойник.

— Настоящую свободу я получил только здесь! Благодаря камням! — продолжал Карстенс. Речь его постепенно приобретала прежний повелительный тон, на скулах вновь появились малиновые пятна румянца. — Камни дали мне уверенность и силу. Это сейчас! А в будущем они обещали бессмертие и власть над миром. Вы только что рассказывали здесь про императора-сардакана, которого никто не мог победить. А что мешает землянину также стать высшим существом? Называйте меня как хотите — сардаканом или дьяволом, но я сейчас именно тот, кем хотел быть всегда. Да будет вам известно, что в моих жилах течет кровь древних завоевателей, великих воинов, для которых существовал только один закон — собственная воля, которые родились на свет для того, чтобы править толпами глупой черни! Камни прекрасно поняли это и подчинились мне. Это я повелеваю ими, а не они мной. В шебаутах я открыл новые, никому не известные свойства! Все ваши бхайлавы, вместе взятые, не знают и десятой доли того, что знаю я! Кого вы захотели обмануть, глупцы! Я с трудом сдерживал смех, когда вы явились ко мне со своей дурацкой бутылкой. Я нарочно притворился побежденным, сломленным, и вы попались на это. Я же просто водил вас за нос! Мне пытались навязать чужую волю, а вышло так, что я навязал вам свою! И даже за язык никого тянуть не пришлось! Сами все рассказали! Л ведь всерьез собирались уничтожить мои шебауты. Куда уж вам! Смотрите! — Карстенс рывком распахнул сейф. — Они целехоньки! И сосуд с живой водой закупорен как положено. Не вам тягаться со мной! На этой планете еще не было колдуна, равного мне! Но пока это тайна! И все, причастные к ней, должны умереть…

Сергей изо всей силы оттолкнулся от подлокотников кресла и бросился вперед. От стола его отделяло всего метра три, не больше, но прыжок почему-то получился долгим, очень долгим… Утратив власть над своим телом, он медленно плыл куда-то, словно гонимая ветром пушинка. Заваленная всяким хламом поверхность стола, тускло поблескивающий ствол отбойника, угловатая громада сейфа скоро растворились, канули в туман, и перед Сергеем остались только холодные и пустые, как космический мрак, беспощадные глаза Карстенса.

— Это я убил капитана Уолкера. Он мешал мне. Постоянно одергивал, запрещал носить камни. Потом я устроил аварию космического корабля, на котором должен был прилететь инспектор. Дал неверные ориентиры для посадки. Я в то время уже ничего не боялся. Камни стали моими надежными союзниками.

— Ваши преступления тяжелы, — с трудом ворочая языком, пробормотал Сергей, которому казалось, что полет в черной бездне все еще продолжается, хотя на самом деле он стоял в двух шагах от стола, уронив голову и раскинув в стороны руки, словно распятый на невидимом кресте. — Но я думаю, что Космический трибунал учтет, что, совершая их, вы не могли отвечать за свои действия.

— Трибунал учтет?! — захохотал Карстенс. — Трибунал ничего не учтет! Живыми вы отсюда не уйдете! Что ж, спектакль окончен! Второй раз Сергей Коробкин от меня не спасется! А уж по косматым я никогда не промахивался. Напрасно стараешься, рыжая обезьяна! — Это относилось уже к Гарпагу. — Можешь пялиться на меня, как удав, до конца своей жизни, то есть еще минут пять. Это тебе уже не поможет.

— Я думал… вы просто больной человек… — Какая-то сила сдавливала грудь Сергея, и не позволяла ни пошевелиться, ни даже глубоко вздохнуть. — Тронувшийся от одиночества… одурманенный шебаутами… Я хотел вам помочь… спасти… Я ошибся… Вы даже и не человек… Вы выродок, чудовище… Никому, никогда не желал смерти… но вас задушил бы собственными руками…

— Жаль, — Карстенс облизал сухие губы и взял со стола отбойник. — Я хотел еще поболтать с вами. Гости у меня бывают не часто. Но если вы спешите — так и быть, начнем!

Ствол отбойника дернулся в сторону Сергея, но стремительно метнувшийся через всю комнату Гарпаг успел принять концентрированный гравитационный удар на себя. Огромное тело бхайлава словно переломилось и, как тряпичная кукла, отлетело к стене. Отбойник щелкнул, снова встав на боевой взвод.

— Получил чужое, косматый, сейчас получишь и свое, — прорычал Карстенс, обходя стол. — Как же, я прекрасно помню твоего сына. Он был первым, кого я заставил искать камни и первым, кто подох здесь…

Старик застонал и приподнял голову. Столько ненависти было в его взгляде, что Карстенс подавился словами. И в наступившей тишине негромко, но отчетливо, прозвучало короткое страшное заклинание — то самое, что некогда погубило императора Дракса, и хотя тогда его одновременно произнесли все хейджи, все кайтаки, все воруму, все горные шамарро и лесные аджуны — несколько миллионов отчаявшихся мужчин, безутешных вдов, голодных детей, — а теперь только один изувеченный, умирающий старик, это нисколько не убавило его силы.

В следующий момент в сейфе что-то оглушительно треснуло. Со звоном отлетела дверца. Стенки сейфа перекрашивались и оплывали, как будто были сделаны из воска, а не из прочнейшего в Галактике композиционного материала. Карстенс выронил отбойник и захрипел — мучительно и страшно, словно глотнул концентрированной серной кислоты и теперь пытался ее отхаркнуть. Схватившись за грудь, на которой расплывалось влажное голубое пятно, он, сшибая кресло, попятился в угол. Одежда на нем развалилась клочьями, сквозь пальцы сочилось уже не голубое, а ярко-алое. От сейфа осталась только куча праха, из которого торчали осколки каменного сосуда.

Сергей вышел наконец из оцепенения и бросился к телу Гарпага. Старик шептал что-то, но его слов нельзя было уже разобрать. На могучем торсе не было заметно никаких повреждений, но Сергей знал, что гравитационный удар оставляет следы только внутри — эмболия сосудов, разрывы легких, обширные кровоизлияния.

— Потерпи, — взмолился Сергей. — Сейчас я помогу тебе. Должна же где-то здесь остаться хоть капля живой воды.

— Ничего не трогай, — неожиданно ясным голосом произнес Гарпаг. Его пронзительные зеленоватые глаза быстро тускнели, превращаясь в мутное стекло. — Уходи отсюда… Быстрее… Здесь нет больше живой воды… Вся она стала мертвой…




Елена Грушко

Хорги



Теперь еще один остался подвиг,

А там… Не буду я скрывать,

Готов я лечь в великую могилу,

Закрыть глаза и сделаться землей.

Тому, кто видел, как сияют звезды,

Тому, кто мог с растеньем говорить,

Кто понял страшное соединенье мысли,

Смерть не страшна и не страшна земля.

    

Н. Заболоцкий






Глухой стон вырвался из недр планеты и вознесся к облакам. В смертельном страхе разметались они, растаяли в потревоженном небе.

Земля дрогнула.

Стон еще тяжелее, еще горше прежнего вздыбил Шаман-камень, и вот медленно, но неостановимо эта миллионнолетняя глыба обмякла, расслоилась… рассыпалась в прах. Нутро земли взревело, заглушая гром сызнова творящегося Хаоса: треск сломанных деревьев, грохот дробящихся скал, рев взбесившейся реки, вой всего живого, почуявшего последний, смертный миг.

Из глубокой раны, отверзшейся там, где только что величаво высился Шаман-камень, ударил огненный фонтан, и пламя разлилось по морщинам земли, сглаживая их и очищая от грязи, что накопилась в течение лет, веков, тысячелетий.

Рыдания земли не смолкали. Чудилось, она корчится в родовых муках, выпуская погибель свою из собственного чрева.

Ширилась огненная рана, рассекая тайгу от моря Ламского до Урал-камня, и росла, росла…

Неведомые, потайные, глубинные токи взорвали оболочку планеты, вывернули ее, подобно заплесневелому чехлу, наизнанку, и там, внутри, сплющивались, смешивались моря и города, скалы и леса, люди и травы.

Все произошло мгновенно. Никто не успел спастись.

Новые океаны взбушевались, вспенились под пристальным взором почернелых небес.

А стон убившей себя и вновь родившейся планеты еще долго, долго колебал время и пространство.




Но и потом, потом…




I


Возвращались из Богородского около полуночи. Припозднились, ничего не скажешь! По-хорошему, остаться бы там ночевать, а завтра, по свету, и ехать. Тем более, суббота. Да Игорь и так всю неделю еле сдерживал нетерпение, дулся на Александру, что заманила его в эту командировку, а сегодня и вовсе был не в себе. Ну что же, законное беспокойство: в понедельник начинался вояж по краю международной группы телевизионщиков, а Игорь должен был сопровождать их и делать сюжеты для родного телевидения. Подготовиться, собраться надо? Надо. Это Александре было понятно. Одного она не понимала: почему сама не включена как журналист в группу сопровождения? И не первый уже раз ее обходят. Обидно ведь! Взяли этого мальчишку Войнаровского из редакции информации. Без году неделя на ТВ. А вот Александру, которая уже двенадцать лет…

Да ладно. Даже движением бровей не выдавала она своего недовольства Игорем, сегодня вот тоже безропотно поднялась из-за стола, щедро накрытого в их честь Михаилом Невре, героем ее будущего телеочерка, — и пустилась на ночь глядя в путь. Понятное дело, никто бы никуда, в том числе Игорь, не поехал, не будь здесь уже закончены съемки, да повезло ему!

И Игорь, чудилось, готов был нахлестывать «газик», чтоб, бежал быстрее. Петр Устиныч, осветитель и звукооператор в одном лице, как забрался на заднее сиденье, так и заснул мертвым сном. Водитель, Александрии тезка, мрачно молчал, более всех недовольный ночной поездкой. Строго говоря, уж коли Игорю так невтерпеж, мог бы уехать последним рейсовым автобусом…

Внезапно, словно отвечая мыслям Александры, фары высекли из темноты красно-белый бок автобуса «Богородское-Обимурск», стоявшего на обочине. Салон был открыт, пассажиры толпились тут же.

— Что случилось? — крикнул, притормозив, Саша водителю, который переминался возле открытой дверцы кабины.

Оказалось, автобус встал, и надежно. По счастью, недалеко располагался пост военной автоинспекции, а там — телефон. Удалось дозвониться до города, из парка уже вышла машина техпомощи и другой автобус — забрать людей.

Можно было спокойно продолжать путь. Правда, кое-кто из пассажиров искательно заглядывал в окна «газика», но увидев трех человек, теснившихся меж ящиков с аппаратурой, отступал.

Наконец потерпевший бедствие автобус остался позади. «Газик» снова въехал в позднесентябрьскую тьму. Промельки деревьев обочь дороги, всплески ветвей, мотор гудит, свет фар пытается настигнуть ночь, убегающую по шоссе, но не в силах… А вверху, в давящей черноте, изредка зажигается тусклый глаз луны — и меркнет.

«Михаил, — думала Александра, — Михаил Невре… Повезло, повезло, наконец-то повезло. Главное — никакой чернухи. Надоело уже. Чистый воздух, чистая тайга, чистая душа. Просто раздумья на тему. Но без экологической конъюнктурщины. Хоть бы пленка в брак не пошла!..»

И в этот миг Александра увидела его.




Он бежал впереди машины — затяжными, долгими прыжками, как бы взмывая над шоссе. Чувствовалось, что бежит он так уже давно, однако может продолжать бег еще долго, словно и не ощущая ни малейшей усталости.

Это было красивое зрелище, и, пожалуй, Саша сбросил скорость прежде всего потому, что сам залюбовался этим стремительным ночным передвижением. Чудилось, бегущий не вынужден бежать, а властвует над бегом!

«Газик» тащился следом на малых оборотах, а человек не оглядывался, словно и не замечал бликов света, рокота мотора.

— Ишь ты! Характер выдерживает! — наконец усмехнулся Саша и, врубив дальний свет, хлопнул по сигналу.

Словно бы выстрел грянул, так шатнуло бегущего с обочины! Он не удержался и пал на четвереньки, но тут же вскочил, встал пригнувшись, защищаясь ладонью от света.

Саша пригасил фары, открыл дверцу:

— На приз или от инфаркта?

Тот человек не отвечал. Он отвел руку от лица, но все еще сильно щурился, будто в глаза ему бил по меньшей мере «юпитер», и молчал, стискивая ворот свитера.

— Ты с автобуса, что ли? — спросил Игорь. — Ждать невмочь? Там, говорят, уже другая машина на подходе.

— Как, до самого города решил бежать? — не отставал и Саша.

Незнакомец какое-то время немо двигал губами, прежде чем выдавил:

— Нет… не до… города… Мне тут… я спешу-у… — Он странно протянул это горловое «у-у», но тут же поперхнулся, зажал рот рукой.

— Подвезти? — спросил добродушный Саша то ли бегуна, то ли своих, и те хором отозвались:

— А что, конечно!

Александра вышла из машины, разминая ноги, пока этот человек не взобрался на заднее сиденье и не примостился там, где-то между осветителем, Игорем, «конвасом», штативом и еще бог весть чем. Потом села она — и «газик» двинулся дальше.

— Недалеко — это докуда? — поинтересовался Саша. — До Черной Речки? Или до Осиновки?

— Совсем уже… близко. Налево свороток… — неуверенно, глухо вымолвил незнакомец. — Я покажу.

Саша кивнул.

Сзади воцарилось молчание.

Александра невольно вслушивалась в него.

Странный человек. То ли испуган, то ли страшно растерян. Хоть бы словечко из вежливости!.. Нет, не то чтобы ее задевало это молчание. И не скуку дорожную развеять хотелось. Александра, скорее, пыталась даже не голоса расслышать, а понять, что такое — страх ли непонятный, предчувствие ли неведомое, — холодит ей шею. Или просто стылые вздохи осени прорываются сквозь брезент?

Да, осень. Эхо лета и грядущие раскаты снегопадов…

Александра вспомнила, как он стоял, чуть пригнувшись. Серые волосы, серый свитер. Ни кровинки в лице — как говорят, смертельно-бледный. Или это ночь и свет фар играли прихотливо?..

А интересно, что там, куда он спешит? Поселок? Станция? Его дом?..

Дорога опять металась впереди, и маячили сбоку деревья, словно чьи-то чужие блеклые лица приникали к стеклам — и отшатывались в испуге.

Александра начала дремать.

— Погоди-ка, — вдруг подал голос Саша. — Ты какой левый поворот имеешь в виду? Под «кирпич», что ли?

Крик, вой, рык в ответ!

Александра вскрикнула, падая лицом в ветровое стекло — Саша резко нажал на тормоз, — но успела подставить руку.

Кто-то сильно схватил ее за плечи. Неразборчивые крики сзади, надсадное дыхание…

Не помня себя, Александра вывалилась из машины. Следом вылетело длинное темное тело, мягко приземлилось в прыжке, распрямилось.

Это был их попутчик.




Он обернулся, и Александру ослепил серебристый неподвижный блеск его глаз.

Он вытянул руки — кончики пальцев фосфорически сверкнули… Фары вдруг погасли, будто он ударил по ним.

Александра вжалась в колесо. В машине кто-то взвизгнул, раздался крик:

— Волк!

Александра в ужасе оглянулась, но ничего не увидела.

Фары не горели, но темнее не стало. Все кругом было залито светом — однако не лунным.

Свет — бесстрастный, неживой, древний — словно бы исходил из глубины тайги, пробирался сквозь деревья, как бы окутывал людей, ощупывая их…

Тот человек все еще стоял, глядя через плечо. Тени и бледный свет играли на его лице, и, почудилось, уши его заострились, рот свела судорога. Наконец верхняя губа его приподнялась, он что-то прорычал — позвал, окликнул кого-то?

— Хор-р-рги!!.

И люди услышали, как тайга, а может быть, черные провалы небесные, только что затаенно-молчаливые, вдруг отозвались; слаженно:

— У-у-у-о-о!..

Незнакомец, крутнувшись вокруг себя, понесся вперед теми же протяжными и стремительными прыжками. Опять из машины, задушенно, страшно:

— Волк!

Александра безотрывно смотрела, как человек на границе света и тьмы пал на четвереньки, по-звериному, еще раз обернувшись, исторг:

— Хор-рги!..

Прыгнул — и сгинул в тайге.

Какое-то время еще колебалась на асфальте, словно бы потеряв своего владельца, тень настороженной человеческой фигуры, потом исчезла и она.

Белое сияние внезапно погасло, и вновь завладел округой темный морок ночи.

* * *


Александра заглянула в приемную Института Экологии и облегченно вздохнула: Тамары не было на месте. Редкая удача! Теперь есть шанс спокойно поговорить с директором. А то Александра заметила: стоит ей прийти к Овсянникову, как его секретарша с интервалом в две минуты: «Валерий Петрович, вы на такое-то время вызывали такого-то!», «Валерий Петрович, срочно просит приема такой-то!», «Валерий Петрович, Москва на проводе!..»

Впрочем, Валерий Петрович и сам замечал, что приходы Александры «активизируют» Тамару. «Ревнует, что ли? — пошучивал печально. — Эх, был бы повод…»

Повод у Тамары, несомненно, был: вот уже лет пять Овсянников откровенно и в то же время, очень галантно домогался Александры, но пока ему удалось завладеть лишь ее искренним расположением. Однако, как это часто бывает с женщинами, Александра ценила его беззаветное поклонение гораздо более, чем позволяла признаться даже самой себе, а потому сейчас, внезапно войдя в его кабинет и не увидев привычной радости на лице хозяина, замялась в дверях.

Впрочем, Валерий Петрович тут же вскочил из-за стола и бросился к ней:

— Сашенька, милая! Наконец-то! Сто лет тебя не видел, утешение ты мое! Такая тоска на душе, не представляешь.

Что-то дома опять? — виновато спросила Александра. Конечно, совесть ее была спокойна перед Светланой Овсянниковой, но все же, зная и о ее лютой ревности, а не только о безобидной Тамариной, она частенько чувствовала себя неуютно.

— Да я уж привык! — отмахнулся Валерий Петрович.

— А почему такое лицо? А худой какой стал! — оглядела его Александра.

— Мы слишком давно не виделись, Сашенька. Я уж больше месяца не живу, а существую. Беда!

— Что за беда?

— А то, что приехали два человека… с министерской проверкой… и погибли! А с ними мой сотрудник, который их сопровождал.

— Как?.. Как же? Авария, что ли?

— Случай на охоте, как у Чехова. Или у него — драма на охоте? Нелепая история, никак не могу очухаться.

— А что их на охоту понесло? — недоумевала Александра. — Ну, приехали проверять — так и проверяли бы. Развлекались, что ли? А трезвые были?

— В том-то и дело, что нет, — покивал Валерий Петрович. — Экзотйк, понимаешь? Они должны были работать не здесь, у меня, а в Центре… — Он вдруг запнулся, досадливо качнул головой — Ну, в филиале нашем. Это прямо в тайге. А оба гостя заядлые охотники. По перу, как говорится. Главное, я сам звонил перед этой поездкой, чтобы им приготовили лодку!.. Возле лодки их и нашли. Обоих. У Мурашова спина прострелена. Другой, Козерадский, вроде как взрывом обожжен, тоже изранен. Похоже, в руках у него ружье разорвалось. По мнению следствия, в гильзе оказалось четыре пыжа вместо двух. Бракованная, понимаешь? Двойной заряд, сжат так, что порох деформировался. Ну, ствол разорвало, Козерадский выпал из лодки контуженный и сразу захлебнулся. Остался бы жив, если бы кто-то вытащил его сразу… Да и Мурашова можно было спасти — его ведь только ранило. Тяжело, но только ранило! Но и он утонул. — Валерий Петрович беспомощно хлопнул по столу.

— Та-ак, — ошеломленно протянула Александра. — Ну, а третий-то, третий?! Сотрудник ваш? Помочь не мог, что ли? Или не был с ними на охоте?

— А кто его знает, — пожал плечами Овсянников. — Тут я вообще ничего не понимаю. И никто не понимает. Там, где все случилось, камыши. Заводь такая, неглубокая. И в тех камышах нашли куртку Сергея. Ты понимаешь? Я — нет. Что, как — все во мраке. Тут никакой следственный эксперимент не ответил. Куртка есть — человека нет. Конечно, его подозревают. Но так и не нашли! Может, он их спасать бросился и утонул? А где тело? Или вообще не было его там — не любил охоту. Заблудился? Тоже не верится. Он знал наизусть окрестности Центра, и… — Валерий Петрович осекся.

— А что за Центр все-таки? — спросила Александра, почти инстинктивно цепляясь за вторичную заминку Овсянникова при этом слове.

— Странно, что ты не знаешь, — принужденно улыбнулся он. — А еще великая репортерка! Это летняя база нашего института: лабораторийка, пара комнат. Там даже постоянного штата нет, кроме двух сторожей. У нас таких баз по всей тайге — не счесть!

— А где она расположена?

— В районе Богородского. Километрах в ста. На повороте «кирпич» — экологически чистая зона.

— Ясно, — кивнула Александра. — А там для меня ничего нет — такого-этакого? Изюминки?

Валерий Петрович помолчал, потом пожал плечами и криво улыбнулся:

— Ты все-таки страшная женщина. Я знаю, что безразличен тебе. Но чтоб до такой степени беззастенчивости это демонстрировать!.. Ты хоть вообще-то понимаешь что для меня эта история? Эти смерти, исчезновение? Говорю, месяц из-за этого не сплю, не ем. Светка тоже исхудала вся. Ну, правильно, она меня любит, ей не все равно, посадят меня, снимут, выгонят… А я-то, идиот, обрадовался, тебя увидев! Думаю, милая моя утешить пришла. — Он вяло отмахнулся. — У тебя дело какое-то ко мне?

Александра виновато посмотрела на него.

— Валерий Петрович… — Почему-то она всегда подчеркнуто звала его по имени-отчеству и на «вы». — Валерий Петрович, ну простите. Вы же знаете, я — как таможенная собака, натасканная на наркотики. Чуть что где чую, какую тему… Я вам ужасно сочувствую, честно. Ну простите, ну Христа ради! Все это так страшно, что вы рассказали. Я просто растерялась. Но знаю — ничего плохого с вами не случится! Вы-то в чем виноваты?!

— А-ах! — Он махнул рукою, оттаивая. — Захотят, так найдут, в чем. Найдут! — С улыбкой поглядев в озабоченное лицо Александры, поднес ее руку к губам: — А теперь порадуй меня, скажи, чем могу быть тебе полезен?

Александра вынула из сумки и положила на стол удостоверение в бордовой обложке с золотыми буковками: «Институт Экологии Обимурского отделения АН».

Овсянников раскрыл удостоверение — и шепнул, словно у него сел голос от неожиданности:

— Сергей! Это Сергей!.. Где ты взяла? Где нашла?!

— Не я нашла, а наш водитель, Саша его зовут, в студийном «газике». С месяц назад мы возвращались из Богородского, со съемок. После этого Саша даже приболел… да и мы все были не в себе. Недавно он что-то искал — и за сиденьем нашел эти корочки. Принес ко мне. Этого человека, Сергея Хортова вашего, мы в тот вечер подвезли. Взяли его на шоссе, среди чиста поля. Сначала ничего неладного не заподозрили: думали, он с рейсового автобуса, ну, автобус там сломался. Добирался он до того самого поворота, под которым «кирпич». Может, в ваш Центр. А потом он чуть не на ходу вытолкнул меня из машины и убежал в тайгу!

Валерий Петрович резко замотал головой: — Стой, стой! Ты что говоришь? Ты бредишь?! Ты говоришь, что вы везли Сережу Хортова… моего сотрудника, который пропал, когда погибли те двое? Ты говоришь, что Сергей вытолкнул! — тебя из машины, а сам скрылся?! Ты что говоришь, а? Ты серьезно думаешь, что это был он? Мало ли к кому могло попасть его удостоверение! Да и ночью как ты могла его разглядеть?

— Он ли это был! — Александра снова вгляделась в фотографию, где каждый штрих знала уже наизусть. — Ночь, вы говорите? Ничего себе! Да там было светло как днем! Я рассмотрела его абсолютно четко! Он, он! — Александра ткнула пальцем в снимок…

Горло перехватило.

Почудилось, отманикюренный ноготок нажал на какую-то потайную кнопку. Мертвенным, серебристым светом налились вдруг эти черты, шевельнулись… нет, не может быть!.. шевельнулись по-звериному уши, сверкнули глаза… Снова, все снова!

— Хорги! — невольно выкрикнула Александра слово, услышанное тогда, на обочине. Она отшвырнула удостоверение, но вскочить, убежать — ноги не слушались.

На лице Овсянникова только недоуменный испуг. Как же он не видит! Почему же он не видит?!

Ее трясло как тогда, в ту ночь. Ужас вернулся!..

Она смутно поняла, что Валерий Петрович склонился над ней, прижимает к себе, ощутила его поцелуй.

«Воспользовался беззащитностью бедной девушки!» — Привычная, спасительная ирония вернула Александру к жизни.

Поняв, что она пришла в себя, Валерий Петрович неохотно отошел, сел за свой стол.

Помолчали. Потом он вызвал Тамару, которая несказанно удивилась, что Александра проникла сюда без ее ведома.

Тамара принесла чай. Она порывалась напомнить о каких-то делах, звонках, но Валерий Петрович объявил, что его «нет ни для кого».

Потом они с Александрой медленно выпили чай. Потом Овсянников процитировал свое любимое из Борхеса: «Нет такого интеллектуального упражнения, которое не принесло бы пользы», — и Александра подробно рассказала о событиях того вечера.

Закончив, она снова открыла удостоверение Хортова и долго всматривалась в его фотографию.

Твердое, резкое лицо человека, которому под сорок. Холодные светлые глаза. Костюм, галстук. Ничего страшного, ничего зловещего. Неужели это был он?!

* * *


К тому времени, когда Валерий Петрович на своей «Ладе» отвез Александру домой, она совсем было успокоилась. Правда, интеллектуальные упражнения так и не принесли пользы…

Они стояли у подъезда Александры. От мороза, внезапно и безжалостно стиснувшего город, кололо в носу. Александра сразу застыла, ей ужасно хотелось домой, в тепло, но Валерий Петрович медлил, держа ее руку у губ, и она вежливо топталась рядом с ним.

— Не помню в начале ноября таких морозов. Сегодня сколько? Тридцать пять? Даже слезу выбивает.

Александра кивнула. За этими словами она слышала другое: «Мне бы лучше подняться к тебе. Не гони меня в эту черную ледяную ночь! Не гони меня от себя!»

— Ничего особенного, — сказала Александра с тоской. — Мороз да и мороз.

Вздох разочарования слетел со стылых губ Валерия Петровича в виде облачка.

— Ну хорошо. Завтра созвонимся. Надо еще подумать. Или зайдешь ко мне, или я на студию заеду.

Александра кивнула, обрадовавшись этому «на студию», перебирая замерзшими ногами.

Валерий Петрович осторожно приложился к ее твердой от мороза щеке. И не успела Александра отстраниться от его сразу потеплевших губ, как что-то мягко ударило ее по голове!




Валерий Петрович резко толкнул Александру, загородил, вскинув руки, защищаясь от какого-то бесформенного предмета, нависшего над ним. Наконец он сбросил свою пушистую рыжую шапку вместе с чем-то вцепившимся в нее прямо на тротуар.

Александра опасливо нагнулась.

Это была птица. Огромная, ширококрылая!

Разжав когти, птица рванулась. Александра вскрикнула…

От ее крика птица испуганно метнулась, бестолково взмыла поперек дороги и смаху ударилась в летящее мимо такси.

Машину даже слегка занесло, но она не остановилась. А птица, словно узел тряпья, отлетела, тяжело упала под ноги Александры. И в неверном свете фонаря она разглядела, что веки у птицы были смерзшимися, обледенелыми…

Птица ничего не видела, потому и шарахалась бестолково. Потому, наверное, и погибла, сослепу залетев в город и не найдя дороги в ущельях улиц!

Сразу вернулось все: и тоска, и ужасы, и одиночество, и все горе, и все обиды. Отшвырнув руки Валерия Петровича, Александра бросилась в подъезд, но у нее еще хватило сил добежать до своей квартиры и дать волю слезам, только захлопнув за собою дверь.

* * *







Я опасался лишь одного — что память моя оставит меня. Это последнее прибежище человечности!

Но нет. Время льется, струится — я же четко помню все, что происходило со мною. Да, память — тяга почище Святогоровой сумы!

Я помню сон, с которого все началось.

Снилось мне, будто я заплутался в тайге и долго брел наугад, пока ноги не утратили опору, и я не покатился кубарем куда-то… уж не в преисподнюю ли? Да нет, всего лишь в волчью яму. Вернее, в ловчую яму!

Была она глубока, крута, осклизла, и все силы мои иссякли в бесплодных попытках выбраться.

Я кричал — мне не отвечали, ибо ответить было некому: слышали меня лишь тайга да ночь.

Не раз солнце и луна сменяли друг друга на небосклоне — я только и мог, что полубезумно наблюдать их чередование, жуя траву, проросшую кое-где на склонах ямы.

Так отчетливо было это видение, что по сию пору помню я, как иссохло мое горло от жажды и спазмы голода терзали желудок!..

И вот, когда, вконец обессилев и вконец отчаявшись, я упал на дно своей ловушки, своей разверстой могилы, и поднял меркнущий взор, я услыхал вдруг голоса.

О, как вернулись ко мне силы! О, как громко зазвучал мой голос, продираясь сквозь тайгу!

И меня услышали. Люда пришли на мой зов и стали вокруг ямы, осторожно вытягивая шеи и заглядывая вниз.

Радости моей не было предела!

Люди… Наконец-то! И не чужие люди! Я узнал их всех, ибо нас соединяло совместное дело.

Я с восторгом звал их по именам, и слезы мешали смотреть на эти дорогие лица, искажали, изламывали их, придавая чертам несвойственное выражение злобы.

Я отер слезы. Но злоба не сошла с лиц.

Более того! Эти люди и не думали вызволять меня из беды. Напротив: они вдруг начали заваливать яму, в которой я сидел, бревнами, ветками и сучьями.

Я исходил криком, метался, но завал рос и креп. И вот я уже видел небо как бы сквозь решетку. А через миг запахло дымом…

Пламя, касаясь сухих ветвей, выло от жадности. Решетка, скрывавшая небо, огненно раскалилась.

Гибель моя была неминуема!

Я пал на дно ямы, силясь хоть на мгновение отдалить ужасную смерть, когда огонь вдруг погас… О чудо! Неведомая сила одолела пламя!

Я слышал панические крики злодеев, они спасались бегством. А чьи-то руки оттаскивали прочь ветки и сучья, и вот снова засверкало передо мной золотое, синее, зеленое: солнце, небо, листва.

Обгорелое бревно уперлось в дно, и я, не раздумывая, начал взбираться по нему.

Сил моих было мало, а вскоре они вовсе иссякли. Тело не повиновалось мне… как вдруг сильные руки схватили меня за плечи и рванули вверх.




* * *


Александра включила бра, посмотрела на часы.

Не спится. Мысли, будто заколдованные, кружатся вокруг того ужасного человека… существа, встреченного по пути из Богородского. Хортова!

Да уж, у страха глаза велики. Петр Устиныч до сих пор уверял, что тот человек волком ускакал в лес. Игорь и Саша отмалчивались насчет таких подробностей, но Александра подозревала, что у них от страха были глаза не велики, а просто закрыты. Сама-то она ясно видела человека… конечно, что-то хищное в нем было, да…

Себе-то она могла признаться, что поначалу он вовсе не показался ей ужасным, напротив, потянуло к нему необычайно! Пожалуй, эта встреча, этот случай были самым сильным впечатлением ее жизни, как ни чудовищно это звучит. Ну что ж, стало быть, жизнь такая, что немного нужно, чтобы поразиться, — а выпадает поразительного как раз мало, мало! Ведет она жизнь одинокой бабы, которую все чаще грустно удивляет зеркало, у которой все от случая к случаю: удачные передачи, солидные гонорары, мужчины, хорошее настроение… Обычный же фон — серая обыденность, когда не знаешь, как день избыть. И это вранье, считала Александра, будто работа тележурналиста отнимает много времени, сил и нервов. Впрочем, нет, не вранье, если и впрямь отнимает: у семьи, у любви, у каких-то милых сердцу дел. А если эта работа — главное развлечение в жизни, и притом не в радость, то какая это, к черту, жизнь? Вот она — кем-то презираемая, кем-то любимая, предмет чьей-то зависти — или насмешки, усталая, ленивая, начинающая полнеть и вянуть, — не мать, не жена, не возлюбленная, «репортерка» возраста элегантного Александра Бояринова… От чего тут отнимать — и что? И чего ждать, если в этой жизни все уже испробовано, все испытано — и мужчины, и любовь, и даже попытка семьи. Правда, детей не было — одни аборты. А в последний раз ей было очень серьезно заявлено в больнице: еще один — и она перестанет вообще быть женщиной.

Да? Ну и что? Раньше, позже… Она уже вошла в тот возраст, когда женщина понимает: несбывшееся не сбудется! — и начинает оплакивать его. Первый шаг к старости — пусть маленький шажок! — сделан.

Александра вздохнула, выключила свет, повернулась на бок и подумала, что надо бы завтра разыскать Валерия Петровича: он куда-то запропал, не звонит, не заехал, как обещал. Уже неделя прошла. Впрочем, она прихварывала с того вечера, как топталась у подъезда в лютый мороз, почти не бывала на студии.

Единственный плюс у этой работы — никто не стоит над душой с палкой, чтобы в присутствии сидела от и до.

Нет, а что это творится за дверью?! Такой тихий был подъезд — редкость в наш бурный век… Ничего себе, однако! Тренировка по футболу? От стены к стене пинают огромный, тяжелый, но мягкий мяч. Вот гол в дверь Александры! Ого! Еще раз и еще! А может… там бьют кого-то?!

Александра скользнула к двери, прислушалась. Что ж никто из соседей не выйдет? Ей вечно — вроде как по штату положено, paз журналистка, — приходится решать все проблемы в домоуправлении, неужто еще и ночами оборонять дом родной?!

И тут припадочно закурлыкал звонок под чьей-то рукой!

Александру будто отбросило от двери. Но наконец она решилась: приблизилась к глазку… да так и ахнула, схватилась отпирать.

Прямо на нее умоляюще смотрело искаженное глазком, измученное лицо Валерия Петровича!

Александра отворила не раздумывая, и только когда Овсянников ворвался, оттолкнув ее и тотчас захлопнул дверь, запоздало испугалась: да она же в одной рубашке! Но, глянув на него — потного, перепачканного известкой, измятого, — поняла: да он ее и не видит!

Валерий Петрович шатнулся по коридорчику, слепо тычась в стены ладонями,> силясь удержать равновесие, и вдруг осел на корточки, приткнувшись к холодильнику, который у Александры стоял в прихожей из-за тесноты кухни. Снял шапку, вытер ею мокрый лоб и еще некоторое время сидел так, опустив голову и свесив руки, будто в крайней усталости.

Александра остолбенела напротив. Босые ноги застыли, но она почему-то боялась шевельнуться, слушая надсадное дыхание Валерия Петровича.

И вдруг ей почудился там, на площадке, какой-то странный, звук — противный скрип по обитой дерматином двери, словно бы кто-то ногтем провел…

Александра шагнула было к глазку, но Валерий Петрович вскочил, поймал ее за плечо и осторожно, сбоку, заглянул в глазок сам.

Через несколько мгновений обернулся с непередаваемым выражением осунувшегося лица и тихо проговорил:

— Вроде, все. Отстали…

— Да кто?! — наконец-то осмелилась открыть рот Александра. Ответ был неопределенный:

— Можешь считать, что ты мне сегодня жизнь спасла.

* * *


Автовокзал был не так чтобы очень далеко от Александриного дома, к тому же, туда шел прямо от ее подъезда троллейбус, но Валерий Петрович настоял ехать на такси.

Вышли едва рассвело, но не прежде чем раздраженная диспетчерша позвонила вторично и предала анафеме всех тех, кто машину вызывал, а ехать вроде как и не намерен. Тогда стремглав сбежали по лестнице и шмыгнули в автомобиль.

Конечно, шофер ворчал, но ему не отвечали. Овсянников сидел сгорбившись, Александра забилась в уголок. То поведение ее и Валерия Петровича казалось верхом нелепости, но опять чудилось, что нервы натягиваются до боли, как во время его рассказа…

По счастью, билеты надо было брать не в кассе автовокзала, а прямо у водителя. Таксиста попросили подъехать к самому автобусу. Тот уже стоял с открытой дверцей, очереди не было. Повезло!

Быстро вошли. Хотя еще оставались свободными несколько рядов двойных кресел, Валерий Петрович заставил Александру сесть у прохода, а сам устроился перед ней. В общем-то, Александру это даже порадовало: за ночь столько было сказано, что сейчас уже не хватило бы сил возвращаться опять к тому же, а о чем еще они могли говорить?!

Автобус какое-то время стоял. Александра видела напряженные плечи Валерия Петровича. Единственным серьезным убойным орудием в доме Александры оказался кухонный секач, широкий и короткий, и она знала, что сейчас Валерий Петрович держит его под полой дубленки.

Наконец автобус тронулся.

Через несколько минут сосед Валерия Петровича, сидевший у окна, опустил спинку кресла, откинулся, и Овсянников сделал то же самое. Не оборачиваясь, он успокаивающе махнул Александре, и та кашлянула в ответ: дескать, все в порядке. Однако ее-то сосед сидел недвижимо, похоже, не собирался отдохнуть, расслабиться, а значит, и Александре предстояло сидеть прямо всю дорогу до Богородского, так же как Овсянникову предстояло полулежать, пока его сосед не поднимет спинку кресла. Ведь, сами того не подозревая, соседи эти прикрывали Валерия Петровича и Александру от взоров белой, заиндевелой тайги.

Осень дышала на ладан, но все-таки еще дышала, когда вдруг ударили морозы, и все ее последние вздохи, вся истекающая нега, все полусонное тепло было сковано внезапной стужей. Искристая, колючая, волшебная чешуя в одночасье одела тайгу: каждый ствол, каждую ветку, каждую иголочку, каждую былинку, каждый чудом удержавшийся листок. Все разом оцепенело, словно бы не веря своему мгновенному превращению из ободранного ветрами древия в сверкающий заколдованный сад, где, чудилось, замерли и страх, и борьба, и жажда, и голод, и самые смерть и жизнь. Осталось только одно холодное очарование зимней запевки — предвестия белой, долгой, протяжной песни…

Ночью это чудесное царство сонно мерцало при свете звезд, а днем, когда небо обретало немыслимую, ослепительную высоту и прозрачность, белая тайга начинала вдруг рдеть, голубеть, зеленеть, краснеть, синеть, желтеть, розоветь, лиловеть — играла всеми переливами спектра, оттенками, не имеющими даже названий-то!..




Отведя ослепленные глаза от дивного вертограда, плывущего за окном, Александра уже спокойнее вспоминала, что ей рассказывал нынче ночью Валерий Петрович, лежа рядом с ней, на ее диване, но поверх одеяла, краем которого она была укутана, не прикасаясь к ней, даже не мысля воспользоваться ситуацией.

Подобно тому, как сегодняшнее солнце выгоняло из тайги ночные потайные тени, так ужас, испытанный Валерием Петровичем, изгнал из него даже вожделение!..

Никто не мог бы сказать, что Александра хоть на миг мечтала об объятиях Овсянникова. И все же его испуганное равнодушие оставило в ее душе холодок презрения.

* * *


Неделя, во время которой Овсянников «запропал», выдалась для него тяжелой!.. Для начала он узнал, что оба сторожа, Леушкин и Махотин, охранявшие ту самую базу Института, которую называли Центром, погибли.

Это были пожилые бобыли, уволившиеся из совхоза. Они жили на базе круглый год, вполне довольные и заработком, и работой, позволявшей промышлять в тайге. Именно от сторожей исходил тревожный сигнал о гибели в заводи, в камышах, московских гостей. Они и продолжили список жертв.




На базе была машина — «уазик». На нем Леушкин примерно раз в десять дней отправлялся в Богородское «подхарчиться». Поскольку на таежных зимниках ГАИ не встретишь, а Леушкин сохранил молодецкую бойкость, он всегда привозил на базу не только продукты, но и самогон — частично в составе собственного организма.

…То, что произошло, легко можно было разгадать по следам. Неподалеку от Богородского Леушкин на «уазике» шало погнался по заснеженному картофельному полю за лисицей, наверное, надеясь ее подбить и держа наготове заряженную двустволку, с которой не расставался, на этот раз пристроив ее слева, на подножке машины. Очевидно, войдя в азарт, стукая рыжую, Леушкин открыл дверцу, не тормозя, забыв про ружье, которое свалилось с подножки, ударилось курком, — и грянул выстрел.

Убитый наповал Леушкин продолжал сидеть за рулем, а «уазик» мчался, мчался, да и уперся в осинник на краю поля. Мотор, похоже, тарахтел, пока не вышел бензин.

Прождав своего товарища несколько дней, обеспокоенный и разозленный Махотин попытался дозвониться до Богородского или города, но что-то не ладилось со связью. Обращаться к тем, кто еще был на базе, Махотину дозволялось в строго определенных обстоятельствах. Исчезновение Леушкина в их перечень не входило. Тогда он надел лыжи и пустился в путь. К ночи добрался до испытательной станции охотничьих собак, неподалеку от села Осиновая речка.

Дозвонившись наконец до Богородского и узнав, что Леушкина там уже давно нет, Махотин сообщил об этом в Институт, Овсянникову и в милицию. И остался на станции ночевать. Утром он, по словам кинолога[1 - Кинолог — специалист по служебной выучке собак.] и егеря станции, никак не мог решить, идти ему в Богородское или вернуться на базу. В ответ на доводы — кому, мол, твоя база нужна зимою, загадочно отмалчивался, покачивая головою. Однако обратный путь его страшил: слишком много, непривычно много волчьих следов встречал, пока шел.

Бродя в раздумье по территории станции, Махотин увидел медведя, на котором производили, как пишут в инструкциях охот-общества, «притравку, нагонку и испытания с подсадными животными», а проще сказать — которого периодически нещадно рвали и грызли охотничьи собаки, проходившие на станции выучку.

Затравленный, ободранный, полуживой медведь был привязан гибким металлическим тросом к столбу, врытому в землю. Кинолог Аленчикова как раз ввела в загородку новую «ученицу» и намеревалась спустить ее с поводка, но та, завидев зверя, подняла визг, забилась, вырываясь из рук.

Похоже, Махотин решил помочь Аленчиковой. Он перемахнул через ограду, которая в одном месте просела и, вырвав поводок у кинолога: «Не бабье это дело!» — потянул упирающуюся лайку к медведю, приговаривая: «Куси его, куси!»

Медведь, кучей бурой рванины громоздившийся у столба, приподнялся и жалобно захрипел, чуя новые свои муки. Тогда Махотин, который, как выяснилось, накануне много выпил с егерем Пелевиным, пал на четвереньки, не выпуская поводка, и в голос залаял на медведя.

Дальнейшее кинолог Аленчикова описывала сбивчиво и истерично.

Выходило, что собака испугалась еще пуще, вырвалась от Махотина, кинулась было прочь, но ее поводок захлестнул ногу сторожа, тот не удержался и распростерся на земле, в опасной близости к столбу.

В этот миг медведь вскочил и, натянув трос до предела, уцепил тулупчик Махотина и подтянул сторожа к себе.

Не успел тот пикнуть, как медведь когтями содрал ему кожу с головы…

Аленчикова, которой доводилось видеть этого зверя лишь объектом травли, повалилась без сознания от новых впечатлений, может быть, впервые поняв, над какой пропастью по доброй воле всегда ходила, и привел ее в чувство егерь Пелевин: заметив жуткую сцену из окна, он выскочил с ружьем на крыльцо и подстрелил медведя, правда, не успев спасти Махотина, у которого оказалась свернута шея…

Едва Овсянников узнал об участи обоих сторожей, как ему сообщили о трагической гибели еще одного сотрудника Института — Гарина.

В выходной день тот отправился на своей машине на дачу, по словам его жены проверить, не объели ли зайцы яблоньки. Его труп был найден в машине, стоящей на обочине проселочной глухой дороги, а рядом — множество больших и маленьких тигриных следов.

Очевидно, тигрица и тигренок осмелились войти в пустой дачный поселок — то ли из любопытства, то ли надеясь на поживу, а человек им помешал. Более того, Гарин, похоже, не сомневался, что неуязвим для хищников в своей новенькой «Ниве», и решил, ради забавы, немного попугать зверей — погонять их. Тигренок бросился наутек, завяз в кустах у дороги и с трудом оттуда выбрался, а разъяренная тигрица вскочила на капот, проломила лобовое стекло и убила Гарина одним ударом лапы.

* * *


Количество этих внезапных смертей и их странная взаимосвязь потрясли Овсянникова. Выходило, что непонятная, нелепая гибель Козерадского с Мурашовым и исчезновение Сергея Хортова были только началом! Чудилось, они потянули за собой целый клубок ошеломляющих потерь. И то ли случайно пришло в голову, то ли вычислил это Валерий Петрович, вспомнив разговор с Александрой в своем кабинете, но все сходилось на одном: гибли люди, имеющие отношение к Центру…

Несмотря на свой явный страх, подавленность, Валерий Петрович, едва речь заходила о Центре, начинал запинаться, всячески заминал эту тему, и Александра смогла лишь понять, что база была «не типичная». Строго говоря, в Институте досконально знали все о Центре только трое: погибший Гарин, исчезнувший Хортов — и сам Овсянников как директор. Работой Центра руководили непосредственно из Москвы, в частности, погибшие на охоте Козерадский и Мурашов. Конечно, не могли не знать о неких деталях и сторожа — которых теперь тоже нет в живых. И еще трое, только трое…

Размышляя обо всем этом, а пуще всего о тех троих, с которыми он теперь решительно не знал, что делать, Валерий Петрович вышел из Института, по обыкновению, поздним вечером, сел в машину и поехал домой. Вообще-то о случившемся надо было бы сообщить в Москву. Но стоило вообразить реакцию на вывод о зверях-убийцах… Конечно, ситуация складывалась чрезвычайная, но фантастический элемент… Люди, на которых следовало выходить Валерию Петровичу, его не поймут. Однозначно.

Путь Овсянникова лежал по узким улочкам. Было очень скользко, и он невольно отвлекся от своих черных мыслей, заботясь лишь о том, чтобы машину не занесло, и проклиная себя, что проходит техосмотры по блату и никто не заставит его сменить лысые покрышки, о которых сам он постоянно забывал.

Автомобиль его миновал красивое кирпичное здание бывшего кадетского корпуса, а ныне — штаба военного округа и свернул под горку, к бульвару.

И вдруг на этом крутом, обледенелом спуске в ветровое стекло резко бросилась какая-то темная бесформенная масса!..

Хотя Валерий Петрович ничего не видел, а от удара автомобиль занесло, он не выпустил руля. Визжа по льду, машина развернулась было поперек дороги, но тут Овсянников на миг совладал с управлением и ему удалось уткнуть автомобиль в бордюр, остановив гибельное скольжение.

От толчка то непонятное, что прилипло к стеклу, рассыпалось, словно бы разом порвалось на клочки толстое одеяло, и Валерий Петрович увидел… множество птиц!

Мелькнув в свете фонаря, под которым замерла машина, они взвились — и исчезли в черноте ночи. Несколько маленьких трупиков лежали на капоте: очевидно, эти птицы погибли при ударе о машину.

Но даже и тут Валерий Петрович ничего не понял, ни о чем не догадался. Он просто был испуган, потрясен, а того пуще — изумлен. Его била дрожь уходящего напряжения, и он вылез из машины, закурил, пытаясь успокоиться. Надо было выровнять автомобиль: по этой улице ходили троллейбусы, а «Лада» перегораживала путь… Но Валерий Петрович не мог сдвинуться с места.

Рядом стоял старый дом с глубокой аркой, в которой завивались вихри, и поэтому Валерий Петрович не сразу расслышал угрожающий шум, случайно подняв голову.

Какое-то темное, пронизанное искрами облако валилось на него сверху!

Овсянников только и успел, что отшатнуться, прильнув к автомобилю. Но нога его скользнула, он упал и по длинной темной ледянке пролетел на несколько метров ниже своей машины.

Это его и спасло.

Едва «облако» коснулось автомобиля, как ударил разряд, и «Лада» озарилась мертвенным светом. Чудилось, в нее вонзилась молния! Ворох искр, похожих на ледяные бенгальские огни, окутал машину. Синие и белые змейки пробегали по стеклам, по дверцам, умирая и рождаясь, когда облако вновь и вновь касалось крыши, рассыпая вокруг гроздья алмазных вспышек, отражаясь в небесной черноте.

Невыносимо воняло паленым, и Валерий Петрович, приподняв голову, успел увидеть в ослепительном сиянии, которое издавала его машина, что «облако» рассыпается на множество безжизненных обгорелых комочков.

Птицы! Это опять были птицы!

Птицы, которым только что не удалось опрокинуть его машину, а значит, не удалось уничтожить и водителя, сейчас, своею тяжестью прогнули электрические провода, замкнули их. Они погибали сами, но норовили погубить человека!

Если бы он стоял на прежнем месте… Если бы он прижался к машине…




И тут-то все сплелось, связалось, разом сошлись концы с концами, сама собою сложилась мозаика из бестолково разбросанных частиц.

Гибли все, кто имел касательство к работе Центра.

Причиной их смертей были, так или иначе, животные. Ну, птицы.

Каждый раз накануне гибели человек сознательно причинял (пытался причинить) зло животным или птицам: Козерадский, Мурашов, Махотин, или же был на это явно спровоцирован: Леушкин, Гарин — и вот теперь он, Овсянников!

И он вспомнил ту огромную, тяжелую птицу, которая вдруг атаковала их с Александрой. Она ничего не видела, только потому и промахнулась, удар был смягчен. А если бы не промахнулась?..

Валерий Петрович с трудом поднялся, огляделся. Ох, да ведь это же как раз дом Александры. Господи, как странно, что второй раз именно здесь на него нападают птицы!

И тут он расслышал в вышине пронзительный свист. Не глядя, не размышляя, метнулся через заснеженный газон, упал, прокатился по тротуару и ввалился в подъезд, однако дверь за собою захлопнуть не успел.

Мелькающий, хлопающий, клекочущий шар ворвался следом, погнал по лестнице, по площадкам обезумевшего человека…

Счастье, что квартира Александры была всего лишь на втором этаже! Счастье, что она отворила тотчас!




«Да, — подумала Александра, вспоминая, что Валерий Петрович рассказывал ей о событиях вчерашнего вечера, и длинно зевнула: ведь почти не спала! — Возможно, он прав: я спасла ему жизнь. Впервые, так сказать, в моей биографии… Смотри-ка! А уж уверилась, что все испытала. Оказывается, еще не вечер!»

Ирония, конечно, была натужной, однако чем еще оставалось спасаться самой?

* * *







…В этот миг я пробудился.

Не смог сдержать крика, увидев над собою те же лица, что во сне видел над ямою! Но теперь на них была не злоба, а испуг и любопытство.

— Ну и здоров же ты спать!

— Мы уж испугались, на тебя глядючи. Посинел вдруг весь, будто от удушья. Руками машешь, стонешь…

— Да, а разбудить тебя никакой силой не могли.

— Хоть «скорую» вызывай!

И они захохотали. Шутка оказалась удачной. «Скорую» вызвать? А куда? В тайгу? В Центр? Сюда, в подвал?!

Ничего не скажешь, шутка отменная.

Однако пора было вставать. Сегодня нам предстоял инспекционный обход накрытой местности.

Непростой денек!

Вчера была «сетка». Сегодня — обход.

Мы втроем, я и двое инспекторов, приехали на базу только вчера поздним вечером. Должно было пройти десять контрольных часов, после которых в зоне «сетки» можно появляться без защитных костюмов.

Понятное дело, выпили за все за это. Сидели долго, оттого и встали сегодня так поздно.

Меня всегда умиляло меню в Центре, у Стволов и Первого. Похоже, за комплектованием пайков следили истинные гурманы.

Скажем, копченый олений язык… Ну, там про всякую икру и двадцать сортов колбас я молчу. Это мелочи, по слухам, даже для обычного жителя ФРГ, что тогда говорить об этих троих?

Мне однажды попался на глаза ящик с продуктами на декаду: побольше упаковки телевизора «Рекорд». На десять дней! Одно плохо — все время консервы!

Как-то я видел: Махотин, старший сторож, выносил мусор, и вдруг из ящика выпала красивая банка из-под пива. Хоть цветы в нее ставь! Но надо было наблюдать выражение лица Махотина! Не исключено, что они с Леушкиным люто ненавидят базовых. Но смешнее всего, что и Первый и оба Ствола еле-еле ковыряют в своих экзотических баночках. У Первого вообще навязчивая идея — малосольные огурчики с чесноком. Я бы и сам ему привез, не будь это строжайше запрещено. Хотя, впрочем, он мог бы дать заявку на очередной паек…




Странно, как немыслимо странно, что я все это помню, и так отчетливо…




Ну хорошо. Итак, после позднего завтрака — точнее, полдника, под джентльменскую дозу коньячку, мы втроем тронулись в путь.

А вот путь к Шаман-камню я помню слабо… Ну, наверное, ничего не было необычного — до поры до времени. Помню, что Козерадский и Мурашов все норовили забрать южнее, а я снова и снова ставил их на тропу.

Понятно, почему их вело в сторону. К заводи рвались!

Они шли с ружьями, с рюкзаками. Еще когда в городе собирались сюда, Овсянников велел по телефону сторожам приготовить все для высоких гостей. Ведь оба — ярые охотники. Мне вообще всегда казалось, что приезжают они сюда не ради подготовки к «сетке», а ради нескольких часов сидения в лодке, в камышах, и этих трах-бабахов не столько по уткам, сколько мимо. Зато разговоров потом — не оберешься, Ну а «сетка»? Что ж «сетка»! Мы ведь снимки видели. Картина ясная, все получилось. И, похоже, без накладок. Время, охват территории, плотность — все совпадало с расчетами. Что без толку по полигону бродить? Вот они и рвались на свою охоту.




Впрочем, что они мне? Особенно теперь. Их больше нет, а я…




* * *


Автобус резко стал посреди шоссе. И, поднявшись, Александра увидела, что впереди, из кедрового мелколесья, вышел на дорогу крупный волк.

Ну и что? И ничего особенного. Кругом все-таки глухая тайга, вот так, на шоссе, и зайца другой раз увидишь, и зубра, а то лисица, желтая княгиня, вдруг вспыхнет солнечным лучом, прорвавшим зимнюю сумеречность, да исчезнет… Только всякое зверье норовит побыстрее с глаз людских убраться, а этот волк не скрылся в лесу, а остановился неподалеку, повернувшись к замершему автобусу.

— Поезжай! Поезжай! — хрипло крикнул Валерий Петрович, и Александра успокаивающе положила руку на его плечо.

Несколько человек, разморенные долгой дорогой и бензиновой духотой, сонно оглянулись. Александра смущенно опустила руку.

Автобус тронулся. Поравнявшись со зверем, водитель снова приглушил мотор, и какой-то странный рокот послышался Александре, то нарастающий, то замирающий, но тут же она забыла об этом, обеспокоено глядя на окаменевший затылок Валерия Петровича.

Уж она-то понимала, что с ним происходит! Нет, если честно — не совсем верила в дьявольскую цепочку Центр-зверь-гибель, тем более, что так и не поняла задач Центра. И ее готовность отправиться с Валерием Петровичем в Богородское была вызвана не только сочувствием к одурманенному ужасом человеку. Скажем так: далеко не сочувствием, а прежде всего тщательно скрываемым, но до крайности распаленным интересом к самому Центру. Они с Овсянниковым решили, никого не ставя в известность, встретиться в Богородском с Михаилом Невре — все-таки он опытный охотник — и попросить его быть их проводником в тайге, к Центру. Надо же выяснить, что там происходило!

Строго говоря, всю эту программу Овсянников разрабатывал для себя одного, Александра же должна была лишь свести его с Михаилом, с которым она крепко подружилась за время командировки. Но, черт побери, неужто Валерий Петрович откажет в крупицах информации женщине, спасшей, как он сам говорил, ему жизнь!..

Автобус, миновав стоящего на обочине зверя, опять помчался по шоссе, когда Валерий Петрович вдруг оглянулся — Александру поразило его бледное, потное лицо! — и нечленораздельно закричал, указывая в заднее окно.

Все оглянулись. Волк длинными, легкими прыжками нагонял автобус.

— Чтой-то его разбирает? — недоуменно произнес сосед Александры, и та не поняла, относится это к волку или к Валерию Петровичу, вид которого был жалок.

— Смельчак серый-то, а? — Вот это уж явно про волка.

— У кого порося в торбе, сознавайтесь!

— Та ни, йому, вишь ты, коньячку трэба, поди таежна сивуха опротивела!

— Норму ГТО исполняет! — переговаривались пассажиры.

— Разворачивай! Разворачивай! — крикнул Валерий Петрович, и водитель удивленно оглянулся:

— А на что мне это?

— Развернись и задави его!

— Спятил, мужик? — покачал головой шофер и добавил еще что-то крепкое, но Александра могла об этих словах только догадываться, потому что тот неясный рокот, который издалека все время сопровождал их движение, вдруг начал нарастать, нарастать, превращаясь в оглушительный треск, потом кургузая тень легла на дорогу, согнув окрест стоящие деревья, и вот чуть впереди, за редколесьем, на просторное белое поле сел зеленоватый вертолет.




Автобус съехал на обочину и стал, а волк, с тяжело опадающими боками, подбежал и лег тут же, у дверцы, словно стерег кого-то.

Валерий Петрович уткнулся было в спинку переднего сиденья, но сразу вскочил и бросился к лобовому стеклу, подавая какие-то знаки двум бегущим к шоссе вертолетчикам в коротких толстых куртках, унтах и серых ушанках со звездочками.

— Идет охота на волков, идет охота! — пропел Александрин сосед, и она увидела в руках одного пилота револьвер, а у другого — охотничью двустволку.




Дальше все происходило очень быстро. Парень с пистолетом, выскочив на асфальт, машинально потопал, оббивая снег с унтов, и осторожно, как бы крадучись, что выглядело нелепо при свете дня, двинулся к волку, который так и лежал в снегу.

Потом остановился метрах в пяти и, картинно-медленно подняв руку, выстрелил.

Волк вскочил, прыгнул, оттолкнувшись всеми четырьмя ногами, и тут же повалился, но стоило вертолетчику приблизиться к поверженному зверю, как тот приподнялся и попытался наброситься на врага! Тогда второй пилот перехватил ружье за ствол, размахнулся и ударил его в голову прикладом.

С какой-то странной, внезапной ясностью Александра увидела — словно бы и не смотрела она через голову соседа, словно бы не отделяло ее от событий на дороге заиндевелое с одной стороны и запотевшее с другой стекло, — что волк успел хватануть мощными челюстями приклад, оставив заметные щербинки. Тут же последовал новый удар — и все было кончено.

* * *


За это время в автобусе никто не издал ни звука. Все было слишком уж внезапным, слишком жестоким, словно бы волка настигла чья-то расчетливая месть.

И откуда вдруг взялся здесь вертолет? Что же, он все время сопровождал автобус? Экая нелепость!

В этот момент Александра заметила, что дверца открыта, пассажиры выходят, остались лишь она да ее сосед, которому она мешает, и он недоуменно заглядывает ей в лицо.

— Что, жалко? — спросил он. — И правда…

Жалко? О, не то слово! Это была даже не жалость, a внезапное ощущение невозвратной потери, от которой вдруг сжалось сердце. Тоска — волна тоски! — нахлынула, ослепляя и оглушая… ушла, откатилась, оставив усталость и безысходность.

Она вышла из автобуса и на миг задохнулась, словно бы мороз, а может, запах смерти перехватил ей дыхание.

Все толпились вокруг волка, но Александра заметила, что по шоссе к ним несется «газик». Да ведь это же студийный «газик», Сашин! Случилось что-то?

Мелькнула мысль, что интервью, которое сегодня должно было идти в записи, сорвалось по каким-то техническим причинам, и со студии вдогонку за ней послали машину, чтобы вернуться и спасти передачу.

Впрочем, откуда бы они узнали, где Александра? Она ведь теоретически на больничном, а о поездке в Богородское и не мыслила до нынешней ночи!..

И точно — Игорь Малахов, выскочивший из «газика», чуть ли не на ходу, явно не заметил Александру, а с налету врезался в толпу.

— Что там? Что произошло? Ух ты!.. Стойте, я сниму! Не заслоняйте свет! — тут же послышались его команды, и Александра поняла, что Игорь, как всегда, ловит кадр своим «Кодаком», с которым не расставался можно сказать, ни на миг и который не раз приносил ему удачу. Ходили смутные слухи, что фортуна и «Кодак» изменили Игорю только раз, когда он с тем парнем из «Обимурского вестника», как его… Колей Лебедевым… блуждал по тайге и видел какое-то немыслимое дерево, голубой кедр, что ли. Впрочем, может быть, это лишь слухи. К Александре подошел шофер Саша.

— Здрасьте, Александра Олеговна! Тоже в Богородское? Чего ж на автобусе? Разве не знали, что мы с Игорешкой (Игорю было давно за сорок, но не сомневалась Александра, что обречен он зваться Игорешкой еще как минимум лет тридцать, точнее, сколько проживет!) тоже в Богородское рвем? Там поймали тигра, то есть говорят, он сам в ловушку попался, а завтра его уже в город, на зообазу отправляют, ну а в Богородском как раз отдыхает бригада тигроловов, и Игорешка хочет инсценировать его отлов и отснять. Гнал меня как на пожар, а тут… А хотите с нами? В «газике» же быстрее.

— Я не одна, — сдержанно ответила Александра, — и вообще, Саша, мне твой Игорешка еще в прошлый раз осточертел.

— Это уж точно! — захохотал Саша, вспомнив, очевидно, как нудил рвавшийся к иностранцам Игорь. — А что там случилось, чего толпа?

— Волка подстрелили, — неохотно сказала Александра. — Приставал, видишь ли, к автобусу.

— Волка?! — Саша оживился. — Я погляжу!

Народ загудел, раздался, и Александра увидела, что вертолетчики, наверное, уступив настояниям Игоря, встали в живописную позу: один — опершись на двустволку, Другой — вскинув пистолет, и готовы сфотографироваться со своим «охотничьим трофеем».

Наверное, волка ворочали, разглядывая, потому что он уже был облеплен снегом, и не легким куржаком, заиндевелым дыханием, а грубо налипшим, смерзшимся с шерстью снегом, в котором он только что лежал, умирая, остывая, застывая…

При этом Александра, к своему изумлению, увидела, что тот пилот, у которого был пистолет, вдруг весело помахал Валерию Петровичу, будто знакомому.

Потом «кадр сменился». На этот раз парни по очереди взваливали убитого зверя на плечи и стояли, чуть согнувшись под его тяжестью. Игорь любил такие залихватские «скульптурные группы». Окровавленная морда торчала над головой вертолетчиков, и картинка была не очень доблестной: чудилось, волк только что разорвал кого-то в клочки, оттого у него и окровавленная пасть, а теперь вспрыгнул человеку на спину — и тот обречен. — Александра не хотела видеть, как поволокут зверя к вертолету, и вернулась в автобус. За ней потянулись остальные.

Вскоре газик умчался. Подошел оживленный, сбросивший страх Валерий Петрович:

— Ну, чего ты? Как ты?

— Нормально.

— Едем дальше?

— Ну, едем.

Что ж она могла ответить?..

Тронулись. Как поняла Александра, пока можно было не маскироваться больше. Да и плевать, вообще-то! Она опустила спинку кресла, с наслаждением откинулась, закрывая глаза.

Накатывала дрема… сперва сияли снежные брильянты, сверкала тайга… потом мелькнула тень птицы в вышине… нет, это была не птица, это был вертолет — тот самый, зеленый, уже знакомый.

Вращение винта влекло куда-то к западу эту грохочущую нелепость, чужую здесь, между этой роскошно-белой землей и немыслимо-голубым небом, как если бы в огромную хрустальную чашу свалилась вдруг уродливая жаба… Внезапно небо покраснело, налилось огнем, из него вырвалась молния и пронзила вертолет, превратив его в огненное облако!

Едва сдержав крик, Александра открыла глаза, рванулась к окну.

Сон! В небе ничего. Тишина. Она наклонилась вперед: — Валерий Петрович! Валерий Петрович! Первый взгляд Овсянникова — на дорогу:

— Что? Опять они?!

— Валерий Петрович! А откуда здесь взялся вертолет? И почему пилот вам махал?

Овсянников зевнул.

— Это я вызвал вертолет. Утром, пока ты варила кофе, я накручивал такси, ну и… позвонил в отряд. Они иногда патрулируют над Центром. Я и попросил их… проводить нас. А потом уже дал сигнал к посадке. Как видишь, не напрасно! Теперь ты поняла, что я не зря осторожничал?

— Да, — рассеянно произнесла Александра. — А как вы… дали сигнал к посадке? Телепатия, что ли?

Валерий Петрович крепко спал и не мог ей ответить.

* * *







Итак, мы шли. И все было нормально, когда я вдруг остановился.

Это дерево… Осина, сказал бы я, хотя никогда не видел таких осин!

Она была в два обхвата, и дубы-то такие нечасто встретишь! Гладкая сероватая кора растрескалась, собравшись жесткими складками, и в них виднелась кроваво-красная древесина. Ветви, чудилось, кто-то нарочно скрючил, связал узлами.

На них висели листья. Именно висели, будто огромные и причудливые лоскуты материи. Каждый был раз в десять больше обычного осинового листа, но, кроме того, все прожилки на них набухли и казались наполненными кровью: там пульсировала красная жидкость.

Тут же, рядом со зрелыми листьями, торчали красно-зеленые почки, висели толстые пушистые сережки. Словом, дерево словно бы жило во всех временах года разом, потому что некоторые листья по-осеннему ссохлись, а ветви кое-где имели зимний голый вид.

Корни его выпучились из земли. Там зияли темные провалы… Неодолимо тянуло наклониться, заглянуть туда…

Что за дерево? Монстр!

Я окликнул своих спутников. Они сперва тоже остолбенели, а потом Мурашов кинулся осматривать эту немыслимую осину, он был биологом; а Козерадский сделал то, что и следовало сделать: раскрыл карту.

Это была хорошая, подробная карта, копия той, что висела в бункере. На ней обозначалась зона «сетки».

Мы прикинули… Выходило, что осиновый монстр находится в эпицентре зоны.




Помню, Козерадский и Мурашов сразу заспорили, игра это природы или же побочный эффект, которого, по идее, быть не должно. Никак не должно! Исключено!.. Ведь то, что мы видели сейчас, напоминало результат действия на дерево повышенной радиации: ну хотя бы свыше четырех-семи миллирентген в час. Дело в том, что в нормальных условиях растительная клетка «знает», сколько ей «можно» совершить делений, повышенная же радиация снимает «ограничитель» с этого процесса. Появляются и другие изменения: пробуждение «спящих» почек, гипертрофия и ветвление пыльцевой трубки, плакучие побеги… «Сетка» же не радиоактивна. Вот Мурашов с Козерадским и спорили: если это радиация, то откуда она взялась? А если не радиация, откуда взялось все это?

Я стоял молча. Я не участвовал в их споре не потому, что не знал, исключался или не исключался побочный эффект от «сетки», тем более — в мире растительном, а не животном.

Я молчал именно потому, что знал: да, все дело в «сетке».

Я узнал это, прильнув ладонью к коре той несчастной осины.




В первый миг прикосновения почудилось, будто меня ударило током… я еле сдержал стон! Причем, что странно, ощущение этого удара пришло не через ладонь, а через сердце, словно некая молния избрала путь сквозь меня.

Я стоял. Я чувствовал себя не то пьяным, не то мертвым.

Что-то мгновенно изменилось вокруг!

Сначала это были звуки, запахи… И не только таежные.

Я ощутил, услышал будто бы все на свете, в том числе и оглушительный голос города. Все звоны его, грохот, гам, крик, вонь… И тут же таежная тишина снова сомкнулась вокруг. Нахлынула — и впиталась, вжилась в меня!

Сперва она казалась спасением, а потом, через миг, стала карой, ибо говорила…

И пока Козерадский с Мурашовым спорили, я слушал тайгу, и узнавал все о себе, и пытался понять.

Казалось, что и солнце, и луна, и звезды — все разом глядит на меня, и слышу я голос всех трав, и деревьев, и дыхание вод, и угрозы гор, а за спиной моей, лицом к лицу со всем миром, стоят мои сородичи. Кровные мои! Так, как это было в первый день нашего сотворенья.







II


А тигр и правда сам в ловушку попался! Это Саша точно сказал. Кому принадлежала та ловушка — неизвестно, а достался зверь Михаилу Невре.

За три дня до приезда Александры и Валерия Петровича в Богородское Михаил отправился проверить капканы, которые насторожил на колонка и лисицу. И на берегу засыпанной снегом старицы вдруг увидел цепь тигриных свежих следов.

Ну, след — это еще не зверь, но все же Михаил пошел осторожнее. Досадовал: тигр, если оголодал, и вынуть добычу из ловушки может или вообще распугает мелкое зверье… И точно — в том самом месте, где был поставлен капкан, неожиданно зашевелилось что-то темно-рыжее, раздался рев — пока не столько угрожающий, сколько предостерегающий.

Тигр!

Михаилу не раз приходилось видаться с тигром — и с глазу на глаз, и в компании охотников, но все равно: мгновенно прошибла испарина. Отскочив за ближнюю березу, сдвинул шапку на затылок, снял с предохранителя карабин.

Он стоял неподвижно, да и тигр не шевелился.

— Эй, амба-старик! — громким шепотом окликнул Михаил, подражая своему знакомому тонгасу, Филиппу Актанке. — Уходи подобру-поздорову! Ты мне не нужен — но и меня с моей добычей оставь! Уходи, слышишь?

Он старался быть почтительным. Тонгасы-охотники учили: «Мы, люди, приходим в тайгу — дом зверя. И должны вести себя как гости!»

Тигр не двигался. Желтые глаза его сверкали какой-то сдержанной, словно бы утомленной яростью. Наконец он отвел взор от человека и покосился влево.

Михаил повернул голову и увидел широкий волок, тянущийся вдоль русла старицы.

Вот те раз! Тигр-то в ловушке! Волочился же за ним обрубок дерева, который ловцы мягким тросиком привязывают к капкану, чтобы зверь, попавшись, мог передвигаться — да не мог уйти.

То и дело оглядываясь, Михаил выбрался из зарослей и ринулся в село. Там как раз отдыхала бригада тигроловов Крюковых, и уж они-то знали, как быть в этих случаях.

И впрямь — без лишних хлопот Крюковы опутали обезножевшего зверя сетью — он и не шибко сопротивлялся: не то растерян был, не то слишком измучен, — и приволокли в село. Однако вскоре выяснилось, что с этим нечаянным, «легким» тигром все надо начинать снова-здорово: едет телевидение.




Ничего не скажешь, долго пришлось уламывать бородачей Крюковых! Не раз и не два Михаила Невре, который оказался посредником, выпроваживали на матах, однако наконец он своего добился. Ну а подоспевший Игорь Малахов довершил дело с помощью трех «Наполеонов», которые он специально привез из города.

Где уж он их достал, о том не знал никто. Ни Крюковы, ни Михаил «Наполеонов» в жизни своей не видели, да и Александра, которая с Валерием Петровичем добрались до Богородского как раз к началу «боевых действий», была поражена экзотическим зрелищем этих трех черных бутылок на выскобленном деревянном столе едва ли не более, чем лицезрением пленника, который то все был спокоен, словно равнодушен к собственной участи, а то вдруг ожил, начал нервничать, заметался в своем узком деревянном ящике, сбитом из прочных кедровых плашек. Он бил лапами по стенам, словно старался сокрушить их, бешено грыз решетку.

Александра вдруг заметила, что, поймав ее взгляд, тигр на мгновение утихал, словно затаивался, а затем с удвоенной яростью бросался на дубовую решетку, высовывая наружу когтистую лапу.

Михаил сказал, что он третьи сутки ничего не ел, только по ночам, словно украдкой, хватал снег.

План съемок, предложенный Игорем, был надежен и прост. Конечно, ему хотелось запечатлеть старый добрый отлов с рогатками и собаками. Но Крюковы упрямились еще и потому, что так ловят молодых зверей — матерого же самца рогульками не взять. Тогда Игорь предложил, а Крюковы согласились, ввести тигру обездвиживающее вещество. Действует оно не сразу, зверь теряет активность постепенно, и в полусонном состоянии его можно изловить «красиво и безопасно», как сказал Игорь.

Четвертый «Наполеон», отошел начальнику местной охотбазы за этот самый препарат, и дело было слажено.

Невольными зрителями инсценировки стали Александра с Валерием Петровичем.

Слов нет, зрелище обещало быть редкостным, интерес разбирал даже Овсянникова. Страх и желание как можно скорее попасть в Центр боролись в нем с любопытством, однако на помощь любопытству пришло то обстоятельство, что Михаил с каким-то мальчишеским тщеславием непременно хотел сам участвовать в съемках вместе со знаменитыми тигроловами. Ведь это был его, Михаила Невре, тигр!..

Ни о каких путешествиях с ним в Центр сейчас и помыслить было невозможно. Поэтому пришлось смотреть спектакль.




Тайга тесно обступала село и, по сути, начиналась сразу же за избой Михаила. По приказу Крюковых огородили веревками малый участок поляны и опушки, выставили оцепление из добровольцев-промысловиков. Игорю устроили что-то вроде охотничьей засидки[2 - Засидка — «гнездо», которое устраивают охотники в ветвях деревьев, подстерегая зверя. Так охотятся, например, на солонцах и проч.] в развилке приземистой яблони-дичка, стоявшей посреди полянки.

Пока тигр бесновался, глядя на людское мельтешение, старший Крюков изловчился, зайдя сзади клетки, всадить ему в бок шприц с лекарством. Затем зрители все ушли за оцепление, стараясь не мять чистого, красивого снега, — за это страшно бранил Игорь со своего насеста, — и когда, по расчетам, препарат должен был подействовать, дверцу клетки открыли.

Однако… тигр не спешил на волю. Может, чуял грядущее насилие и не хотел доставлять людям удовольствие? Александра даже успела замерзнуть и начала, как учил когда-то ее дед-охотник, «ершить себя изнутри» — шевелить мышцами, сохраняя почти полную неподвижность. Рядом неловко переминался в снегу Валерий Петрович.

А тигр все взбрыкивал в клетке. Опять же пришлось старшему Крюкову обойти ее и ткнуть в бок зверю горящим факелом.

Тигр вылетел на волю, будто золотое копье, и с яростью, в которой не было ни малой доли сонливости, бросился вперед.

Игорь на своей яблоне дико закричал, не отрываясь, однако, от видоискателя, точно видел в нем спасение, надеясь защититься камерой от стремительного зверя… для которого, без сомнения, вскочить на эту яблоньку было все равно что раз плюнуть!

Чуя недоброе, Михаил Невре начал палить в воздух и отвлек зверя.

Игорь скатился с яблоньки и бросился за линию оцепления, как раз туда, где стояли Александра и Валерий Петрович. С легкостью рыси взлетел он на березу, находившуюся в достаточно безопасной зоне, и опять припал к камере.

— Тигроловы, пошли, пошли!.. — закричал он, и тигроловы пошли.

Михаил, минуя Александру, растерянно обронил:

— Что-то спать его не тянет!

Пустили собак, и ярость тигра утроилась. Сильным ударом он расправился с первой же кинувшейся к нему лайкой, а другие, многажды испытанные на ловле, с визгом бросились наутек.

Легким прыжком обогнув Крюковых, настороживших весь свой ловчий арсенал, зверь вдруг бросился к дереву, на котором сидел Игорь.

Это было как во сне… Чудилось, прямо на Александру надвигается комок рычащего пламени!

И отчетливо, немыслимо отчетливо слышала она в это мгновение визг Игоря, видела камеру, свалившуюся с дерева на тигра, которую он, словно баскетболист, принял в прыжке передними лапами, но тут же отшвырнул с непередаваемым презрением, а потом заполонил собою весь белый свет, завис в воздухе…

Грянул выстрел, потом сразу — залп, еще, еще… и тигр тяжело рухнул, успев, однако, подмять того, к кому, оказывается, он так самозабвенно рвался, — Овсянникова!

* * *


— Тонгасы говорят, что если убить смирного тигра, то придет много злых тигров, и они будут нападать на людей из-за кустов, — сказал Михаил Невре.

— Ничего себе, смирный! — слабо усмехнулась Александра. Уже давно стемнело. Мороз резко смягчился. Воздух сделался влажен. Небо казалось низким, рыхлым — того странного, оранжевого оттенка, который порою обретает зимнее, непогодное небо над Обимуром.

Шел снег… То есть нет, он не шел и не падал! Это было некое призрачное белое стремление: и вниз, и вверх, и вперед куда-то, причем при полном безветрии.

Голова у Александры слегка кружилась: то ли от этого коловерчения тьмы и света, то ли еще от шока, а вернее всего, от того немыслимого количества успокаивающих, которые в нее влили и впрыснули в больнице. Там остаться она не согласилась, не захотела и возвращаться в город с Игорем. Утешать его всю дорогу — слуга покорный!

Без малейшего сочувствия думала Александра о ждущих его неприятностях. Крюковых она жалела куда больше!

— А знаете, Александра Олеговна, — сказал вдруг Михаил, — мне все-таки кажется, что это моя пуля его сбила — наповал. Я же первым выстрелил и успел увидеть, что он начал падать еще до того, как ударил залп.

Однако никакой охотницкой гордости в голове у Михаила не было. Напротив, вид у него был до крайности подавленный.

Александра решила его ободрить:

— Ну что ж, значит, теперь и тебе Валерий Петрович жизнью обязан! И забудь ты мое отчество, а то у меня такое ощущение, будто я в матери тебе гожусь!

Михаил невесело хмыкнул.

Они шли по окраинным переулочкам Богородского, где дома, крепкие, приземистые, с нависшими крышами — так и хотелось назвать их не домами, а оплотами! — с могучими заборами, в которых впору было прорубать бойницы, окруженные оборонительными валами поленниц, стояли уж вовсе редко, зато обширны были огороды — пышные белые пространства, окруженные тынами и плетнями, кое-где утыканные зимним сухим бодыльем.

В гостиницу Александра не захотела идти — попросила приюта в доме Михаила Невре. Теперь, после жути, испытанной в заснеженном мелколесье, она наконец-то уверилась: Овсянников не зря страшился. Несомненную опасность таит в себе общение с Центром… Однако решение ее было твердо: добиться от Михаила, чтобы тот указал ей путь в Центр — если знает, конечно. А если нет, пусть сведет ее с людьми, которые знают.

Было ли ей страшно? Сознавала ли она возможную гибельность для себя этих замыслов? Нет. Страх словно был остался там, под березой. Потому что в миг, когда мертвый тигр рухнул, придавив собою Овсянникова, не крик ужаса вырвался у Александры, нет!.. Она невольно издала стон отчаяния, тоски, похожей на ту, которую испытала, когда при дороге был убит волк. Эти два приступа внезапного, непонятного горя так ее вымотали, что ни страха, ни даже здравой осторожности не осталось. Только холодноватая решимость — и тоска.
		За приход ты заплатишь судьбою,



		За уход ты заплатишь душой…[3 - Стихи Ю. Кузнецова.]








— возникли вдруг любимые строки. Почему, к чему?

А, что думать! Пожалуй, и этому ее неистовому стремлению уготована обычная участь: рваться вперед, добиваться своего любой ценой, словно это — последнее желание в жизни! — а достигнув, сникнуть, выплыть из эйфории стремления, убедиться в который раз, что чем неистовее к чему-то рвешься, чем более прилагаешь усилий, тем горше достижение, обладание: все силы ушли на борьбу, на радость их просто нет. Все в ее жизни случалось слишком поздно…




— Что ж по родичу своему не вопишь? Что не льешь слез, не распускаешь косу?..

Александра так сильно вздрогнула, что Михаил невольно приобнял ее за плечи.

Прямо перед ними на дороге — и откуда взялся? безлюдье кругом! не из круговерти же снежной соткался! — стоял человек.

Диковинного же был он вида!.. Шуба — роскошная, рыжая, лисья, наверное, очень легкая и теплая, — укрывала его до самых пят. Искристая шапка из зимней рыси почти заслоняла лицо. Видны были только смуглые, твердые скулы да узкие жаркие глаза.

— Что? — нетвердо вымолвила Александра. А ведь еще недавно хвалилась перед собою: страх, дескать, ушел! — Что вы говорите?

— Не шибко о смерти своего родича печалишься! — вновь укорил незнакомец. — Или ошибся я? Неужто ты не его крови?.. — Это он произнес как бы про себя, тяжело вглядываясь в Александру.

Речь его была гортанной, неровной. Такой выговор Александра замечала у тонгасов, плохо знающих по-русски.

— Никакой он мне не родственник, — отмахнулась она. — Да и жив он, жив, даже не ранен. Просто шок. День-два в больнице полежит и…

— Ты о человеке, что ли? — пренебрежительно спросил незнакомец. — Э-э… видно, он в другой жизни свиньей был, вот амба на него и кинулся.

— Ка-ак?! — даже задохнулась Александра от такой наглости, и встречный тихо, хрипло рассмеялся:

— Плохо сказал, да? Ну, не свиньей — значит, собакой мог быть. Амба-старик собачье мясо тоже сильно любит.

— Шел бы ты отсюда, — хмуро посоветовал Михаил Невре незнакомцу. — Чего голову морочишь?

И бредовая мысль посетила Александру: скорее, она сама была в другой жизни собакой! Она — как, впрочем, и все журналисты.

— Нет, — покачал своей огромной шапкой встречный, словно расслышав мысли Александры. — Ты — нет. Знаю, что говорю.

— Михаил! — в отчаянии от неразберихи, в которую оказалась вовлечена ее усталая головушка, нервно вскричала Александра. — Что ему надо? Кто это?!

— Филипп Актанка его зовут, — нехотя ответил Михаил. — Филипп Актанка — шаман.

* * *






Первая легенда о Хорги


Давно это было. Давно, в ту пору незапамятную, когда только заселялись русскими берега Обимурские.

Сказывают, жил тогда на свете мужик — а при нем дочка на выданье. И такова-то выросла красавица!.. Еще когда вовсем малая была, чванился батюшка, мол, не сыщется ей среди простого народишку суженого. Разве только принц заморский девке под пару.

Так вот мужик дочкой бахвалился — и добахвалился, болезный!

Выросла, сказывают, девка дородная да статная, белая да румяная, только вот беда — белоручка, своевольница! Мужик был вдов, дочка в возраст вступила, ан где там отцову старость покоить. Ни каши сварить, ни постели прибрать, ни спрясть, ни соткать, ни белья искатать. Все у ней в хозяйстве — не как идет в людях, наперекосяк. Вот скажут ей бабенки всеведущие: «Кто под Юрья[4 - День Св. Юрия — Егория Вешнего — 23 апреля по ст. стилю.]берет шерсть в руки, у того волки весь скот перережут!» Послушалась бы советов стародавних, да где там: усядется напоказ батеньке носки вязать — вот, мол, лгут люди, не ленивица я, а рукодельница! Так, скулемает что ни попадя, только и забросить вязанье такое, а потом глядишь — коровенку-кормилицу задрали псы лесные, серые!..

Отец-то одумался, Он уж ее за кого попало сговорил бы, да вот беда: никто не присватывался. Кто по прежней спеси батюшкиной, кто по дочкиной неумелости. Так ведь и ее мечты поверх крестьянских реяли головушек! В избе не метено, на плите пусто, а девка то в зеркальце глядится на свою красоту неописуемую, то к окошку прильнет: а не вздымается ли пыль во пути, во дороженьке, не едет ли суженый, какой-нито заморский королевич?

Ну и лопнуло однажды батенькино терпение. Вызверился на дочку-ленивицу: мол, не будет тебе корня внизу, и плода наверху, и образа жизни под солнцем!

Да, видать, не в час сказал…

Что такое не в час сказать? Это — старики знают, молодым напоминают — злословье, оброненное в самый глухой полдень, не то — заполночь, между старого дня окончанием и началом нового дня. Не в час, одним словом! Коли проклятие в эту пору молвлено, непременно услышит его сила нечистая, и рано ли, поздно, а уволочет она проклятого на муки, на вечное его душу утащит запаление[5 - Т.е. в геенну огненную.].

Мужик наш знатным был охотником. И так-то обозлился он на серых разбойничков, кои приели его буренушку, что единожды, наткнувшись на волчье логово с малыми волчатками — мать, видать, на добычу ушла, — поступил с ними так, как встарь его прадеды на Ильмень-озере делывали. Там волчат жгли, обложив логовище хворостом, или гвоздями лапы им к бревну, к доске прибивали и пускали по воде. Нагон-ветер и уносил их Бог весть куда. Это чтоб волчице глаза отвести, уберечься ее отмщенья: она за детьми по бережку побежит, но, из виду их потерявши, и сама пропадет.

Нет, не стал поганить мужик водицы обимурской — пожег малых зверяток со всею душевною жесточью. И вот что потом прилучилось.

Проснулся он раз посреди темной ноченьки — да едва Богу душу не отдал. Страх смертный! Посреди горенки, где спал, сидит волк. Матерый волчина! И вся-то шерсть его вздыбленная сверкает в лунной игре, словно иневелая, а не то — серебром осыпанная.

У мужика и словцо изронить силы нет! Сидят они оба — да и глядят друг на дружку. Маленько еще — и лечь бы мужику прямиком в домовище со страху-ужасу, да тут сверкнул волчина взором огненным — и сгинул, будто его и не было. А мужик так и рухнул на лавку, завыл, словно сам волком обернулся: чрез тот взор-высверк изведал он напоследок самую мысль звериную, понял: либо на другую ночь зарежет его серый, будто овцу, либо… Вспомнил, вспомнил он свое проклятье нечаянное, да слова не воротишь…

Вскорости утро настало. А утром, известно, страсти ночные — вполсилы, все по углам прячутся. Приободрился мужик, только заказал дочке своей на шаг из избы не шагнуть!

День избыли — ночь прошла. Зарядил хозяин ружьишко верное, обнял его, точно бабу, да и прикинулся спящим. Лежит, подумывает: «По мне, либо полон двор, либо корень вон! Ин не быть, серый, по-твоему!» Коротал он так, вприглядку, ноченьку, да не заметил, как сон его сморил.

Из утра подхватился — и гостя ночного не видал, и сам цел, и дочка живая-невредимая.

Помстилось ему, что ли, прошлый раз? Неужто видение привиделось? Знать, так! Покойно стало у мужика на сердце… Да вот беда — ненадолго.




Лишь только пал на землю первый снег и пришли метели просить у Зимы заделья, как подступили к селу несметные волчиные полчища.

Что там твои татаровья! Эти в полон не брали — настигнут кого на древосече, так и прирежут тут же, а не то на лед скользкий выгонят и там прикончат. Ночами врывались в село, прорывали лапами соломенные крыши стаек, почем зря давили скотину. Водил же их матерый волчище в серебряно-светлой шубе…

Зря, видать, говорится: на всякого зверя по снасти! Ни один самолов не брал его, а коли ударяла в него пуля меткая, так, чудилось, и мертвый уходил он от охотников.

И так-то настрадались крестьянушки, что хоть иди всем миром топиться в Обимур! Небо с овчинку показалось! Уж всякие виделись знамения, вещуны гибели. Будто бы полосами огне палимыми покрывались небеса. Разве к добру такое-то?!

Собрался сход: что делать? Как беду избывать?

Думали-думали — и ничего придумать не могли. Вышел тут в круг наш-то мужик, пал на колени да повинился: мол, осаду учинили волки потому, что не исполнил он завета их вожака. А тот ни много, ни мало — требовал себе в жены дочь-красавицу, чтоб новый род от нее зачать! И, стало, не отвадить от села серых-лютых иначе, как деды встарь: девкой те от зверя отделывались. И примолвил к тому мужик, что не в силах он терпеть мирского за него искупления — готов отдать дочь на заклание!

И чуть обронил он это слово страшное, тишина вокруг содеялась. Солнце за тайгу упало, сумерки легли на село, на болотину и на луг — непроглядно! Первые звездочки — Божьи детки на землю с небес глянули. Каждый вздох, каждый шаг слышен был…

И при робком свете ночном увидели крестьянушки, что волчьи стаи прочь от села пошли — и вел их волк белый, серебряный.

Ушли вороги лютые. Надолго ль? Видать, пока люди слова не сдержат!




Девица, волка-то нареченная, без памяти со страху грянулась. Да что! Всю ночь ее стерегли-караулили, а воутри, еще до свету, обрядили по-невестиному, венком повили, цветными лентами да и поволокли в тайгу. Она, бедная, криком кричала, толпу умолвить пыталась, пощады себе испечаловать. Так-то упиралась, что, ногами две дорожки обочь тропы вырыла: больно крепко к земле жалась, не раз из-за того замешка случалась.

«Видать, так крепко будет суженого жать!» — пошучивал кой-кто. Известно, при всякой беде охальники сыщутся. Ну а добрые люди утешали бедную: не она, мол, первая, не она и последняя. Обрядно эдак-то. Исстари ведется!

Вот провели девку через луговину, потом через болотину, завели ее в заветрие, чтоб не замела поползуха до появления жениха, прикрутили вожжами к березоньке — да и пошли, перед тем земно поклонясь:

— Не осуди, милая, не осуди, красавица! Ублажай Серого! Заступись за нас, кормилица, не дай лютой смертью изойти!

Только не слыхала девка этих слов: вдругорядь она обеспамятела, повисла на ременных путах. Осталась одна-одинешенька, не видала, как ушел посельский люд, как унесли замертво батюшку…

Очнувшись, бедная сперва в рев ударилась, потом тихую изронила жалобу:

— Вон на той на зыбели, на болотине играли по лету огни блудящие. Может, это были души детушек, коих породила бы я, коли Не злая моя судьбина? Не лечь мне в постели белоснежные на тридевяти ржаных снопах с милым другом — сгинуть мне от зверозлобия!

Потом в тайгу молитвы стала слать:

— Ой вы зайцы, ой вы скороходники! Ой вы лисицы, княгини желтые! Богатеи-горностаюшки! Соберитесь всем миром лесным, ниспошлите мне какое ни на есть избавление!..

А тем временем сперва заря алым шелком тайгу изукрасила, потом день злат-платком ее покрыл, да и ночь уж на подходе, черный шелк припасла.

Девка бедная то в крик, то в вой кидается, то начинает клятбовать, твердить слова заговорные, что болезни причиняют и прогоняют, тело неуязвимым делают для всякого оружия неприятельского, изменяют злобу на кротость, тоску сердечную и лютую ревность утоляют, не то — разжигают страсть огнепалимую. Да не ведала, что читать бы ей заговор от неприкаянного оборотня, бродячей души, про коего в старых книгах писано: «Тело свое хранит мертво, и летает орлом, и ястребом, и вороном, и дятлом, рыщет рысию и хортом…»

Волк-то волчина был не просто, а зачарованный перевертень! Подкрался он из-за ветра, через пять кольев осиновых задом наперед перекинулся, оземь ударился — да и стал добрым молодцом-удальцом.

Вырвал он с головы волос серебряный — сделался тот ножом сказочной остроты и твердости, снял молодец с нее путы ременные, взамен обвил руками горячими и ну прельщать, словами искушать! Мол, не властен я тебя от клятвы разрешить, избавить от неминучей гибели, не то падет отмщение на безвинные головы. Но разве не слаще прежде приласкать Пригожего молодца, а уж потом сгинуть от зверя лютого?..

Занялась было девка в его руках полымем, да скрепилась, молвила слово суровое:

— Чай, не теребень я кабацкая, чтоб с первым встречным-поперечным при дороге валандаться! Не до ласки мне твоей — люта змея сердце высосала. Коль не можешь жизнь мою спасти, так сделай милость, уйти с дороги!

И так он ее уговаривал, и этак — она же ни в какую.

— Ин быть по-твоему, моя красавушка, — сказал он наконец и сгинул с глаз помутившихся девичьих, успел только рукою на запад махнуть да молвить — Туда ступай, к судьбе своей!

Глянула девка — на том месте, где только что искуситель ее стоял, валяется длинный и узкий серебряный нож. Верно, обронил перевертень его, когда опять волком скидывался.

Подобрала девка тот нож, скрепилась сердцем — да и пошла. Вперед пошла, к месту своему закольному!




Шла девка и шла, прямиком на зимний запад. А куда ж ей было деваться, горькой!

Путников ей боле не встречалось, никто ее боле словами не облазнял.

Солнце угасло, ночь кругом залегала. И тут вышла девка на поляну. Глядь — чудо-дерево стоит. Сроду девка таких деревьев не видывала! Чудной оно толщины и величины, такое лишь в страшном сне привидится… Все оно снегом принакрыто и сверкает при последнем светлом луче, будто сундук с серебром.

И тихо, и никого. И тайга молчит.

— Эй! — крикнула девка. — Эй, суженый-ряженый! Что не привечаешь невестушку! Докогда ждать себя повелишь?

А у самой сердчишко так из грудей и выскакивает. Да лишь тишина ей ответствует.

И другожды она позвала, со страху изойти из сей жизни готовая. И опять тихо-о…

А как девка третий раз крикнула, он и стал перед ней. И весь с головы до ног сверкает, словно светом одет небесным, серебряным.

Долго глядели жених с невестой друг другу в очи, и вот он кинулся вперед. В два прыжка поляну перемахнул, а на третьем повстречали его жаркие объятья невестушкины: твердая рука да булатный вострый ножичек. Вот пришло и ему время службу служить!

Вонзила девка жениху лезвие в самое ретивое сердечушко!..

С ног-то он ее сбил, успел, сверху пал… не то прорычал, не то кликом кликнул человечьим, словно позвал кого-то… И дух изронил. Медленно смерклось биение его сердца — и закат медленно померк.

Свечками засветились звезды ранние. И луна лампадку зажгла.

А те-то двое лежат на ложе своем брачном… Пуховичками им — сугробы сыпучие. Пологом — иней летучий. Одеялком — виялица белая. Песни величальные пели сосны да ели, сквозь зимний сон иглами скрипели. Дедушка Мороз щедро, шапками сыпал снежное серебро.

Только не невестина кровь белизны красила — кровь женихова.

И лежала девка на том жертвище, вся как есть его кровью залитая, не в силах пальцем шевельнуть, пока не набрел на нее б родник нечаянный — охотник.

— Кто, — говорит, — такой жив-человек?

А девка совсем уж было зашлась в разуме, заградились ее уста. Освободил ее охотник от мертвого — тот и заиневел уже, — до дому родимого довел.

Порадовался люд, что живая, что спаслась. Волки-то ушли от села навовсе!

Эх, девка! Думала, от судьбины убежала? Да разве обережешься неминучей участи! С тою кровью и вошло семя в тело девичье. И зачреватела она, и ходила, сколь от веку определено, а настал срок — родила. Сына родила! И хоть не сказывали ему, кто его батюшка, а пошел-таки, повелся на земле его именем новый род.

И доднесь ведется!




* * *


— Огонь! Огонь!!

Что?

Сон?

Почему?

Александра вскинулась, еще не проснувшись, невольно натягивая на голые плечи тулуп, которым была укрыта.

Бревенчатые стены косо поплыли вверх, вниз… медленно двинулись по кругу. Александра ткнулась лицом в подушку, еле сдерживая тошноту. Подушка, набитая сухой травой, пряно зашелестела.

— Ох, плохо мне… плохо, — прошептала Александра непослушными губами. — Ох, как…

Да что, да с чего? Дурман от лекарств, которыми вчера напичкали ее в больнице? Или Михайлова самогонка? Нет, чепуха, и глотнула-то раз — с души воротило! Или… зелье этого, как его там — Филиппа Актанки, трава, которую он бросил в чай?

Нет, если б не этот его чай, Александра, пожалуй, и вовсе не смогла бы уснуть. Ведь Михаил был прав… вернее, тонгасы были правы, утверждая: «Придет множество злых тигров!..»

Когда они втроем вышли на самую окраину Богородского, приближаясь к дому Михаила, совсем рядом вдруг послышался грозный, предупреждающий рык. Темнота упала разом, глухо, и оружие Филиппа было бесполезным — куда стрелять?! И все же он давал залп за залпом, и после каждого выстрела, посланного в снежную круговерть, ночь отзывалась ревом… А Филипп хмуро бормотал, словно творил заклинания:

— Если ты явился, потому что кресало свое обронил-потерял, то прямо скажи.

Если ты явился, потому что трубки у тебя нет, то прямо скажи.

Если ты явился, потому что кремня не имеешь, то прямо скажи.

Может быть, ты в разных дорогих материях нуждаясь явился, так ты прямо скажи! Я, хоть сам не имею, но среди родичей, друзей своих поищу — найду для тебя.

Или, может быть, в разных собаках нуждаясь ты пришел? Прямо мне скажи!

Все для тебя сделаю, только не проси у меня своей сестры. Уйди лучше, тигр-злой дух!..

От всего этого Александра так изнемогла, что была почти в обмороке, когда дверь Михайлова дома, наконец, захлопнулась за ними, избавив от ночных кошмаров.

А потом — чай с той травой. Она пахла то ли чабрецом, то ли полынью, такой приятный, мятный привкус…

На секунду Александра опять блаженно забылась, но тут же ее заставил вскочить новый крик:

— Огонь! Огонь!..

И выстрел в соседней комнате!

Накинув тулуп прямо на рубашку, босая Александра выскочила за дверь — и отшатнулась, припала к косяку…




Вся маленькая кухня Михаила Невре, чудилось, была раскалена. Снаружи малиново просвечивали бревна, словно готовы были вот-вот рассыпаться искрами; багрово горело лицо Михаила, на миг оторвавшегося от красно светящегося ружья. Глаза его были безумны.

— Огонь! — хрипло скомандовал он сам себе — и грянул выстрел в полымя за разбитым окном.

Александра вскрикнула.

— Уходи! — не оборачиваясь, приказал Михаил. — Филипп, уведи ее!

— Куда идти? Кругом такое! — послышался вялый голос, и только сейчас Александра заметила Филиппа Актанку. Он сидел в углу на корточках, свесив руки меж колен, понурив голову. — Зачем зря стреляешь? Разве их убьешь?

— Но надо же что-то делать!..

Михаил перезарядил ружье и вновь ударил дуплетом. В кухне остро пахло пороховой гарью.

Александра метнулась в комнатку, где провела ночь. Там царил розовый полумрак, который она спросонья принимала за отблески зари: окно было занавешено плащ-палаткой, но в щелку пробивалось зарево.

Невольно ища спасения в привычном, Александра натянула джинсы, рубашку, свитер, носки и сапоги, плеснула в лицо из рукомойника, причесалась — машинально, не думая, только мимолетно удивившись, что вода не шипит на щеках, ведь, наверное, и лицо раскалено, как лицо Михаила, как все в доме! — и только потом осмелилась слегка сдвинуть занавесь.

…Там, за окном, все казалось заполненным багровым киселем с огненными сгустками. Они вяло колыхались над землей, но чуть только Александра приподняла штору, как эти сгустки огня, словно бы раздраженные прикосновением человеческого взгляда, медленно, но неотвратимо двинулись прямо к окну!
		Разум мой! Уродцы эти —



		Только вымысел и бред!



		Только вымысел, мечтанье,



		Сонной мысли колыханье,



		Безутешное страданье —



		То, чего на свете нет![6 - Стихи Н. Заболоцкого.]








О, если бы все было так просто! Если бы спрятаться за этими словами, точно за оберегом! Но нет. Все по-прежнему!

Александра уронила занавесь, попятилась и вновь бросилась на кухню.

— Ну что? — устало спросил ее Филипп, все так же сидевший в углу. — И там они?

Александра не ответила, уставившись в окно, поверх головы Михаила.

Он все еще стрелял по таким же комьям пламени, которые только что видела Александра. При каждом попадании они синели, обволакиваясь радужной пеленой, в которую словно бы стекалось окружающее их раскаленное марево. И тогда сквозь него странно, как что-то нереально-потустороннее в этой полыхающей душегубке, проступали темные силуэты дальних домов Богородского, сопок, линия дороги… А потом многоцветное пятно спускалось все ниже и ниже, пока не садилось… на один из шипов, которыми было ощетинено кольчатое тело огромного, огненно-косматого червя, медленно, гипнотизирующе-медленно ползущего к дому!..

Это от его жуткого тела исходил пламень, застивший весь белый свет.

Это он испускал клубы огня, которые реяли в раскаленном тумане, а после выстрелов Михаила вновь возвращались в тело чудовища, словно для того, чтобы насытиться новой порцией энергии — и опять всплыть.

— В него стреляй! В него! — крикнула Александра, сразу поняв, что бессмысленно палить в клочья пламени. Она схватила Михаила за руку, вынуждая наклонить ствол к огненному червю:

— Что ты зря!..

И осеклась. Михаил уже стрелял не целясь, с закрытыми глазами. Из-под воспаленных век ползли слезы. Он выронил двустволку, та грянулась об пол.

— Надо еще патроны, — тихо, очень спокойно сказал Михаил. — В сенях, там. — И неверной походкой двинулся к двери.

Вот он вышел в сенцы, вот… Александра содрогнулась от скрежета засова, не веря… а вот он отворил дверь на улицу.

— Стой, что ты!

Александра кинулась было вслед, да тут же рядом оказался Филипп, сгреб ее, прижал к себе: — Куда! Там смерть!

Вырываясь из его железных рук, Александра бросила взгляд в кухонное окошко — и еще раз увидела Михаила, бегущего по оранжево-раскаленному снегу туда, где смутно брезжили очертания домов.

Но в то же мгновение огненный змиеног слегка повернул толстый обрубок, которым заканчивалось туловище спереди, — наверное, это и была его голова! — в сторону бегущего.

Черная линия прорезала обрубок.

Она превратилась в щель, которая начала шириться, и вот беззвучно разверзлась черная, адски-смоляная пасть… Из нее вырвался дымок…

Михаил крутнулся на одной ноге, прижал руки к лицу — и рухнул.

Множество огненных клочьев тотчас взвились с шипов чудовища, обрушились на тело человека и погребли под собой.

— Ой, нет, — тихо вымолвила Александра, изо всех сил сдавливая плечо Филиппа, так и не выпускавшего ее. — Нет…

Едкий запах наполнял кухоньку, и Александра увидела, что белый дымок, убивший Михаила, тихонько втягивается в разбитое окно.

Сразу закололо в левом плече, над сердцем. Еще, еще — да так сильно, что холодным потом прошибло! Александра упала бы, если бы не Филипп.

— Надо бежать! — проговорил он, срывая с вешалки тулуп, одним движением окутывая Александру и подхватывая ее на руки с силой, неожиданной для его худощавого, малорослого тела.

— Нет, нет, не туда! — успела еще выкрикнуть Александра, когда он пинком отворил дверь из избы и кинулся через огород, в самую гущу горючего тумана.

— Молчи! — прохрипел Филипп на бегу. — Тихо, молчи!

И он неровно засмеялся, блестя на Александру длинными, узкими глазами.

* * *







…Так какова же длина той цепочки, нынешнее звено которой — я, Сергей Хортов?

Хортов! Вот почему в нашей родове такая фамилия. Хорт с хортенятами — это из какого-то древнего русского сказания или заговора, не помню. Волк с волчатами — вот что это означает!

Фамилия переходит из поколения в поколение: всегда рождается только сын. Дочерей не бывает. Только сыновья. И наша кровь не переливается в другой род. Только свой — Хортовых.




		Ударил из тьмы поколений



		Небесный громовый раскат —



		Мой предок упал на колени…



		И я тем же страхом объят![7 - Стихи Ю. Кузнецова]













О, как я теперь понимал эти слова!

Знали они! Хоть кто-то из них?.. Мой отец? Мой дед, прадед? Неведомо! Они уходили, не разглашая родовой тайны, а может быть, и не имея о ней представления.

Почему же открылось мне? Чем заслужил я — о Боже, я?! Угрюмый одиночка, вставший было на защиту истребляемого живого (все-таки работаю в Институте Экологии!) — и перешедший на сторону этих

самых истребителей! Машина… «Сетка»… Боже, прости меня, если это возможно!

Что же я был так слеп? Разве существуют эксперименты безопасные?! Разве любой опыт над живым не есть насилие? Разве насилие не есть начало распада? Разве распад не есть предвестие смерти?




— Сергей! Хортов! Да что с тобой?! — вывели меня из оцепенения испуганные голоса.

Те двое… я с огромным трудом вспомнил их имена: Мурашов и Козерадский, да, так.

Они смотрели на меня с тревогой. И вдруг быстро переглянулись. А я — я, чудилось, услышал эти мгновенные взгляды:

«— Он коснулся дерева.

— У дерева все признаки передозировки облучения…

— Что, если оно тоже излучает?

— Что, если он поражен?

— Что, если мы — в опасности?!»

Их руки, простертые ко мне, опустились. И когда я отстранился от дерева, эти двое шарахнулись прочь.

— Погоди, Хортов! — сказал Мурашов, не сводя глаз с моего лица.




Нет, не думаю, что были уже какие-то признаки, не думаю. Это приходит и уходит. Ведь и потом, ночью, в автомобиле, те люди видели во мне человека…




— Погоди, Хортов! — повторил Мурашов. Говоря, он как-то странно гримасничал, делая расплывчатые жесты, будто нарочно.

Я невольно проследил за его движением. Я отвлекся и не заметил, что Козерадский сдернул с плеча ружье! А стоило мне перевести глаза на него, как ружье оказалось и в руках Мурашова.

Теперь я стоял неподвижно, а на меня смотрели четыре круглых черных глаза двустволок.

— Погоди, Хортов! — вновь проговорил Мурашов. — Ты успокойся! Ты же сам знаешь правила. Есть объект. Объект подвергся необъяснимому изменению. Ты был с объектом в контакте. Ты должен быть… изолирован. Ну ты же и сам знаешь, слушай!

Я и сам знал, что полномочия у этих двоих весьма широкие… И, посмотрев вприщур на Козерадского, потом на Мурашова, свистнул в два пальца резко и коротко.




Я не думал, что надо делать. Я знал. Или чувствовал, что одно и то же. Таким свистом я когда-то звал Пирата. Это было лет тридцать назад…




Сзади затрещал подлесок, и лицо Мурашова побелело. Двустволка заплясала в его руках, а Козерадский свою и вовсе выронил.

Я опустил глаза, и мелькнула безумная мысль: справа, у колена, Пират!

Но не пес верный явился на мой зов. Рядом стоял поджарый, молодой волк.

Повел огненным глазом: «Ты звал? Я здесь!!»

В глазах ни намека на услужливость! В глазах преданность друга, брата — существа, равного мне;

«Ты просил помощи? Вот я пришел!»

И когда я опустил руку на его загривок, волк чуть напрягся, вскидывая голову. Как будто мы стали плечом к плечу.

В этот миг Мурашов справился с собою, выровнял двустволку.

— Погоди, Мурашов! — сказал теперь я, подражая его увещевательной интонации. — Погоди, Мурашов! Опусти ружье. Ты же видишь: мы не намерены тебя трогать.

— Мы? — прорезался голос у Козерадского. — Он дрессированный, да?

Я только вздохнул:

— Сам ты дрессированный, понял? Ты с Мурашовым! Вы все!

Неужто то, что произошло дальше, было прежде всего реакцией обиженного моей репликой человека? Я забылся в словах… я ведь еще был таким, как они…

О, этих ребяток из столичных служб я недооценил!

Я их, оказывается, вовсе не знал, этих любителей охоты по перу!

Мурашов вскинул ружье, как бы для выстрела, волк с места взвился в прыжке, но тут…

Но тут Козерадский резко дернул рукой — в его ладони оказался пистолет, словно выпал из рукава, — и он сбил моего волка одним выстрелом в полете, будто птицу.

У него был еще и пистолет!

А когда я рванулся к убитому брату, Мурашов мгновенно перехватил ружье за ствол и ударил меня прикладом по голове.







III


— Ты что? Ты что?! Михаил, ты что?!

Голос, чудилось, ввинчивается в уши. Нестерпимая боль начала сверлить голову.

Михаил Невре медленно, тяжело приоткрыл один глаз. Белое, алмазное, искристое… холод…

— Михаил! Да что с тобой?! Встать можешь? «О черт, невыносимо же! Оставьте в покое!..»

Казалось, мысли в голове медленно, вяло колышутся, будто воздушные шары.

Шары? Какие-то были огненные шары…

«Но ведь я побежал! Куда? И почему я лежу?»

Резко приподнялся и взвыл от нового приступа боли. Искры мельтешили в глазах, а он постепенно вспоминал: огонь… страшные огненные сгустки… огненное чудовище… залп огня, который сбил его, Михаила Невре, с ног, испепелил…

Да нет же! Не испепелил! Он жив, и не горит его тело, а стынет на морозе!

Значит, пылающий червь уполз?

Наконец сумятица ушла из глаз, и Михаил сообразил, что сидит прямо на снегу посреди своего огорода.

Снег играл и лучился. Было, наверное, около девяти утра: солнце только-только поднялось из-за таежных вершин, еще розово румянились легкие рассветные облачка.

Все было как обычно, как всегда: солнце, тайга, снег. Пышные сугробы, утоптанная тропка от крыльца к калитке…

— Что, даже снег не растаял? — тупо удивился Михаил, и тут кто-то налетел на него, схватил за плечи и затряс, в бешенстве приговаривая:

— Ты!.. Очнись! Очнись, наконец! Приди/ в себя! Где Александра? Где Александра, слышишь, ты!..

Боль вдруг исчезла. И Михаил увидел, что трясет его и дергает не кто иной, как приехавший вчера с Александрой из города человек — да, Валерий Петрович Овсянников его зовут.

Тот, которого вчера подмял убитый тигр! Эге, быстро же этот горожанин оклемался. Хотя нет, бледный весь как мука.

— Александра? — переспросил Михаил, отрывая от себя цепкие сильные руки. — Да не трясите вы меня! Где ей быть? Дома, наверное. Спит, может, еще.

И осекся…

Вспомнил: когда он палил по огненным шарам, Александра была рядом… да, она пригнула ствол ружья, чтобы целился в самого червя.

Да! Но как же — этого же не было? Или было? Михаил поднялся — и тихо ахнул, увидев разбитое окно кухни, настежь распахнутую дверь. Было? Или не было?!

Он взбежал на крыльцо, заскочил в кухню. На полу патроны, пыжи, кухня выстыла, да и весь дом холодный, пустой. Александры нет. Постель не застелена, но одежда исчезла. Хотя вон шубка на крючке. И сумка стоит… Что же, она в одном свитере ушла в такой мороз?

Михаил вернулся на кухню.

Чего-то не хватало. Стоп. Всегда вот здесь, возле двери, висел тулуп. А сейчас его нет.

Может, Александра в нем ушла?

— Ну и бардак! — послышалось брезгливое. — Здорово же, видать, вы тут вчера поддавали! А стрельбу в честь чего затеяли?

Овсянников стоял посреди кухни, как-то странно поводя головой, будто принюхивался.

«Как это его вчера Филипп назвал? Смешно как-то… а, в прошлой жизни был свиньей или собакой. Похоже, ей-богу! Будто след берет!»

Но сейчас Михаилу было не смешно. Едва пришло на ум это имя — Филипп, как нахлынула тревога, неодолимая, словно ветер.

Огненный кошмар… Исчезновение Александры… И Филиппа тоже! Где же они?

— Они? — приблизился к нему Овсянников. — Кто — они? Значит, Михаил произнес это вслух?

— Да здесь еще Филипп Актанка был, — неохотно сказал он.

— Актанка? Тонгас, что ли? — цепко спросил Овсянников.

— Да, местный, — кивнул Михаил. Сердце ныло от непонятной тревоги.

— Округу хорошо знает?

— Ну! Первый следопыт! Его род в этих местах лет пятьсот шаманит — как не знать!

— Шаманит?! О Господи!.. Да, стало быть, он и про Центр наслышан? — как бы между прочим спросил Овсянников.

— Про базу институтскую? — догадался Михаил. — Ну а как же. Дорога туда никому, чай, не заказана.

— Что? — резко обернулся Овсянников, и Михаила поразило выражение ненависти, на миг омертвившее его лицо.

— Что я? Ничего? — пробормотал Михаил. — А вы думаете, Филипп и Александра туда…

— Туда! — почти взвизгнул Овсянников. — Туда! Вот именно! Пока ты пьяный дрыхнул, а я, как идиот, валялся в вашем богоугодном заведении, они сговорились — и в Центр! Уж не знаю, как она его соблазнила…

У Овсянникова вдруг пресекся голос, и Михаила поразила мысль: «Ревнует он ее, что ли? Господи! К Филиппу?!»

Но Овсянников уже справился с собой и горько взглянул на Михаила:

— Ты что, решил, что я ревную? Не в том дело! Ей же закон не писан, ей на меня плевать, я давно знаю. Попала вожжа под хвост — и хоть умри, подавай ей Центр, Центр, Центр! Думаешь, не понимаю, зачем она со мной в Богородское потащилась? Пожалела? Забеспокоилась? Как бы не так! Да только черта с два я бы повел ее в Центр. Однако вон как вышло… Этот тигр трижды проклятый! Эта больница!.. Ох!

«Рановато, похоже, ты из нее вышел», — чуть не брякнул мало что понявший Михаил, глядя, как кривится лицо Овсянникова, как его всего бьет крупная дрожь.

— И она… не дождалась, воспользовалась случаем! Плевать ей на меня, на тебя, на всех. Изюминку нашла! И правда — будто натасканная на наркотики!

«Наркотики? — удивился Михаил, опять ничего не понявший. — Это которые видения вызывают?»

Давно хотелось пить. Он взял со стола первую попавшуюся кружку и зачерпнул из ведра.

К обжигающей свежести ключевой воды примешивался какой-то привкус. Терпкий, чуть горьковатый…

Он что-то напомнил Михаилу. Что-то такое… недавнее…

Стоп! Да ведь из этой кружки он вчера пил чай. Чай, в который Филипп для вкуса бросил щепотку какой-то травы. Ох!.. Михаил схватился за спинку стула.

— …Сейчас и пойдем. Я только должен созвониться, — вдруг дошел до его сознания голос Овсянникова.

— Пойдем? Куда? — спросил Михаил.

— Оглох, что ли? Или опохмелиться тебе надо, чтоб в себя наконец придти? — грубо крикнул Овсянников. — Поведешь меня в Центр. И как можно скорее, понял? Я тебе заплачу, если надо. Дело очень важное, понял? Я только должен позвонить в Город, в Институт. Я до конторы и назад… У тебя лыжи-то найдутся запасные? — крикнул Овсянников, уже выбегая на крыльцо.

Михаил только кивнул.

Но едва гость скрылся за калиткой, как он сел на табурет и торопливо начал переобуваться.

Валенки тяжелы. Лучше эти вот тонгасские торбаза, легкие и теплые. Так, ружье, патроны, нож. В рюкзачок термос, хлеб, сало. Спички не забыть.

И скорее, скорее!

О нет, он вовсе не собирался ждать Овсянникова. Нельзя было ждать, нельзя было терять время!

Чай. Огненный ужас. Обморок. Исчезновение Филиппа и Александры.

Наркотик! Видение!

Мысли мешали одна другой, но главное сейчас было — догнать, настичь Филиппа. Александра не по своей воле пошла с ним, Михаил не сомневался. Это он, это он все сделал своей травой! Своим зельем!

Только… зачем, зачем?

* * *


Что дело неладно, Михаил почуял очень скоро. Он прекрасно знал дорогу и к той базе, которую Овсянников почему-то упорно называл Центром, а тем более — к Шаман-камню, где часто отсиживался Филипп Актанка. На лыжах туда хорошего ходу часа четыре, время для человека, привычного к тайге, если не пустячное, то уж и не такое, чтобы изнемочь.

Однако чем дальше Михаил забирал в тайгу, тем большая усталость сковывала тело. Неодолимо тянуло вернуться, а не то лечь прямо в снег и вздремнуть. Что за чепуха, непонятно! Неужто все еще Филиппово снадобье действует? Ну и черт с ним, пусть действует. Охотнику плошать — добычу терять. Его, Михаила Невре, добыча — Филипп. Вернее, Александра. И надо спешить.

Почему он так взволновался за Александру? Ну, понятно, все-таки женщина, которая ему доверилась, попала в беду в его доме. Но не только, не только это!

С первой же встречи Михаила потянуло к Александре. Он знал женщин и с удивлением ощутил, что это вовсе не было мужской тягой, хотя Александра казалась ему очень красивой. Он любовался ею, как младший брат любовался бы красотой старшей сестры. И стоило лишь допустить мысль, что за беда могла ждать Александру от Филиппа, как у него начинало тяжело ныть сердце от злобы, жалости, от этого непонятного, неведомого ему ранее чувства — любви оберегающей, хранящей.

Он не поверил Овсянникову. Он чуял опасность. От этого тонгасского дьявола всего можно ждать!

И Михаил прибавлял и прибавлял ходу, невзирая на одышку, на каменеющие руки и ноги, на непонятный, непривычный страх… в тайге-то чего ему страшиться?! Сроду не было такого с Михаилом Невре!




Солнце садилось. Тени предзакатной тайги туманили, преображали ее — родную, знакомую. Михаил уже дважды заплутался, да вовремя спохватывался, снова поворачивал на Шаман-камень. Он помнил все эти места: сколько раз проходил здесь, карта и компас были у него в голове, — и все же плутал.

Наконец он остановился передохнуть. Зарево заката угасало, словно жар-птица таилась, таилась до поры, а потом и улетела.

Михаилу показалось, что время идет как-то слишком быстро. Вот-вот вроде бы ушел он из Богородского — тогда солнце только что начинало играть в небе! — а уж свечерело.

Он все стоял и стоял в блаженной усталости. Какое-то дерево глухо шуршало листвой над его головою.

Он оцепенело слушал.

Листвою? Да ведь… зима!

Обернулся — и не сдержал невольного крика при виде чудовищно изуродованного дерева: с растрескавшейся корой, узловатыми ветвями, вялыми, огромными листьями.

«Что это? Опять кошмар, видение?!»

Сделал шаг ближе… лыжи вязко заскрипели. Опустил глаза: ноги по щиколотку утопали в траве!

И крутом, куда хватало глаз, лежала трава, и шелестели листвой березы… или это свечи белые горели зеленым пламенем?..

И правда, шел он куда как быстро! Прошел от зимы до лета, успел миновать весну, даже не заметив ее! А может, потому так тяжело шагалось, что все время под ногами и был-то не снег, а трава? Нет, нет, он помнил занесенный метелями лес, голые стволы… нет, только здесь, возле этой осины, царит невесть откуда взявшееся лето!

От потрясения кругом шла голова.




Он стоял в прозрачной тени ранней благоуханной ночи. Луна — зеркало Хозяйки Вселенной — вспыхнула в вышине. И странно было… так странно! Млечный путь обозначился в небе, и Михаилу почудилось, что он узнает в нем свою лыжню. Да: ведь айноу так и думают, будто Млечный путь — это лыжня небесных обитателей. И зеркало Хозяйки Вселенной — Луна — тоже их сказания.

Айноу? Михаил покачал головою. Кто такие эти айноу? Он никогда не знал этого слова, никогда! Но почему-то оно почудилось родным, просто давно забытым.

И так играли, так переливались вокруг звуки… Шум тайги? Клекот дальней реки? Или голоса?

Да, голоса, голоса! Откуда-то снизу!

Михаил нагнулся. Наконец догадался отцепить мешавшие лыжи, скинул торбаза и толстые носки, окунул босые ноги в прохладную траву. Она повила его колени, словно молила: «Погоди! Подумай! Вспомни!»

О чем?

Внизу что-то шевелилось, будто какое-то существо пробивалось наружу из-под земли.

Темнело, темнело, но звездные костры светили все ярче, и Михаил рассмотрел, что, просекая корни деревьев, преградившие путь, из земли поднимаются… шляпки грибов.

Ну да! Мухоморы!

Ох и сильное же грибное племя… Чудилось, если на пути окажется валун, они раздробят и его!

Он смотрел, смотрел на этот стремительный рост грибов и втихомолку гордился собой, потому что эти айноу… да, айноу, о которых он пока почти ничего не знал, но почему-то думал о них с волнением, — так вот, они были уверены, что мухоморы не каждому показываются, хотя бы человеку и случалось не раз проходить мимо гриба, даже не всякому колдовству открываются, а тут вон — целый хоровод вокруг него, Михаила Невре…

Прямо под ногой что-то забилось нетерпеливо, он поспешно посторонился.

Вдруг оступился, схватился за дерево…

Казалось, молниеносный бледный свет ударил с небес, всколыхнул, взвихрил траву. Мухоморы распрямились. Михаил отпрянул.

Что с его глазами? Очумел он, что ли?! Да ведь это люди… женщины.

Просто они сидели в траве скорчившись, и притом так малы ростом, что трудно было разглядеть их в сумерках. И теперь вот они выпрямились, и взявшись за руки, пошли хороводом вокруг Михаила.

Какие они веселые! И какие у них чудные, сладостные голоса! Они что-то поют, какую-то песню на незнакомом языке.

Да что в нем незнакомого? Это ведь язык айноу — его, Михаила Невре, родная речь! Это родовая песнь о Нёнкири — о Нёнкири и оборотне исо!

И он сейчас тоже запоет с этими нежноликими красавицами, чьи рыжие косы вьются по ветру, а губы то и дело мимолетно приникают к его губам. Горькие, жаркие губы!

Айноу, правда, говорят, что девушки-мухоморы опасны. Закружат, собьют путника с пути, не выпустят из своего хоровода!

Опасность?.. Пусть! Разве кто-нибудь захочет, кто-нибудь сможет от них уйти? Да и если уйдешь, они увянут, умрут с горя.

Нет, Михаил Невре не уйдет.

Он кружился, кружился вместе с ними, кружился, отвечал на их поцелуи, пел… С языка срывались то слова, то дикий рык, в ушах звучали переклички птичьи, в глазах мерцали звезды… лица… звезды…

* * *






Вторая легенда о Хорги


Когда это было? В давние, забытые ныне времена! Тогда, говорят, айноу не только на Островах-в-океане, но и по берегам Обимура жили. Правда ли это? Кто теперь знает! Столько лет миновало, что одна лишь песнь с тех пор осталась.

Жила тогда богатая и знатная семья Ареэток. Издавна так уважали эту семью соплеменники, что во всяком доме любого из Ареэток непременно сажали на почетное место — к очагу, где потеплее. Потому их и называли этим прозвищем, которое означает «глоток огня».

Была в этой семье дочка по имени Нёнкири — «драгоценность». И правда — красота ее сияла подобно редкостному камню «Лунный Свет». Многие юноши мечтали о Нёнкири, но она ни на кого и смотреть не хотела, так что оставалось им только песни о своей любви слагать да распевать их украдкой.

Нёнкири больше всего любила забираться на самую высокую сопку и в небо смотреть. Слышала она от старой старухи, шесть людских поколений прожившей, будто иногда небеса отверзаются — и тогда внимательный взор может разглядеть, как Сыны Неба разъезжают в своих облачных лодках. Очень хотелось Нёнкири хоть разочек увидеть Сына Неба, потому и обращала она взоры ввысь. Но удалось ей увидеть только лишь, как странными огненными полосами покрылись однажды небеса… В страхе кинулась Нёнкири домой!

Потом страх покинул ее, и она вновь стала приходить на сопку.

И вот как-то раз, в ясный осенний день, когда ветерок играл первой опавшей листвой, из которой потом рождаются бабочки — да и спят до весны, до тепла, Нёнкири по обыкновению стояла на сопке, вдруг набросился на нее какой-то чужой человек, опутал веревкой, взвалил на плечо — и утащил в тайгу…

Всю ночь шел он потайной тропой через леса и горы, пока не спустился по ложу узкой речки к морскому берегу. Здесь обитало его племя. Называлось оно Минтуцци и, услышав такое, Нёнкири едва не умерла со страху. Ведь этим словом айноу называют водяного бога, злобного и коварного!

А разглядев своего похитителя и вовсе уверилась Нёнкири, что сам водяной Минтуцци принял человеческий облик. Не зря же говорят: обладать чьим-то именем — значит, быть подобным этому существу. Пальцы похитителя были подобны копытам старого изюбра, он смердел хуже чем гнилая рыба! И вот этот-то урод вздумал сделать прекрасную Нёнкири из рода Ареэток своей женой.

Свадебный пир Минтуцци назначил через три дня, а пока запер девушку в своей хижине и вновь отправился в тайгу. По древнему обычаю непременно следует перед свадьбой убить исо-медведя, иначе или муж скоро умрет, или жена от него сбежит. Ведь всякий брак должны Верхние боги благословить, а чтоб благословлять, им знать об этом событии надо. Вот исо — а он, как всем известно, сын Верхнего бога, однажды сошедший на землю и за ослушание навечно одетый в звериную шерсть, — и должен отправиться на небеса, весть туда передать. Ну а чтобы смог он дорогу найти, надо его душу освободить, то есть — убить его.

Молилась Нёнкири Богу Владыке Гор, Нупурикоркамуй, чтобы увел он всех Никункамуй — Богов, живущих в Горах, то есть медведей, подальше, скрыл от глаз ужасного Минтуцци, чтобы никогда не нашел тот посланника и не смог свадьбу сыграть! Но, видимо, к Нупурикоркамуй в тот день слишком много молитв посылали, и жалобы бедной девушки до него не долетели. Услышала она наконец радостный шум за стенами и увидела сквозь узкое окошко торжествующего Минтуцци и его соплеменников, которые волокли опутанного сетью зверя.

Это был медведь… Увидав его, Нёнкири от изумления даже позабыла о своем страхе и злосчастье. Ведь медведь-то был белый! Сквозь кровь и грязь серебрилась его шерсть, словно снег звездной ночью.

Уж это, конечно, был подходящий посланник для Верхних богов. Поэтому Минтуцци назначил жертвоприношение и свадьбу на следующий день.

Он улегся отдыхать, велев женщинам, которые готовили угощение для пира, хорошенько присматривать за Нёнкири. Ну а исо был посажен в глубокую яму.

Бедная Нёнкири, думая о том, что ждет ее завтра, не могла слез осушить. Конечно, если б она решилась бежать, то коротконогие толстухи из племени Минтуцци не смогли бы нагнать ее. Но лежало у самых ворот гнилое-прегнилое бревно, а на бревне том висели полосами змеи, словно водоросли, которые сушат на солнце.

Они служили Минтуцци, и едва Нёнкири приближались к воротам, начинали устрашающе шипеть.

Горько жалела девушка, что не успела перенять у старой старухи, шесть людских жизней прожившей, волшебных ее сил, не овладела колдовскими чарами. Эх, если бы обернуться лисой! Закричать «нау, нау!», как кричат лисы, и убежать домой, а за собою воду обратить сушей, сушу — водой, чтобы сбить со следа погоню, утопить змей!.. Нет, ничего она не могла, только лишь слезы лить. Голос ее от плача в жужжание мухи превратился. И так-то устала Нёнкири, что прикорнула под стеной и уснула.

И снится Нёнкири, что бродила она по двору Минтуцци в поисках спасения, бродила — да и свалилась в ту самую яму, где исо держали! Зарычал, заревел на нее медведь, но Нёнкири не растерялась и, быстро распахнув халат, грудь обнажила. Известно: женщину медведь не тронет.

И правда — утишил исо рычание свое и молвил человеческим голосом:

— Кто ты, красавица? Дочь человека или Бога Гор Властелина сестра?

— Я дочь человека, но пленница здесь, как и ты, — отвечала Нёнкири.

— Тогда ты помоги мне, — молвил медведь, — а я тебе помогу. Вырви у меня с головы серебряный волос — увидишь, что будет.

Склонился он перед девушкой, и видит она: один волосок в его короткой шерсти длинный и впрямь серебряный. Выдернула его Нёнкири, и оказался в ее руках сверкающий кинжал: тонкий, но необычайно твердый и острый. В тот же миг свалилась с медведя шкура, и девушку ослепило сияние его лица. Оно светилось, как солнце утром! С одного плеча радуга красная поднималась, с другого — радуга белая, а на темени они сходились…

Вскрикнула Нёнкири от неожиданности — и проснулась. Сидит она под стеной хижины Минтуцци, где ее дрема застигла, вокруг костров и котлов суетятся старухи-стряпухи, в небесах Муж, Звезды Выпускающий, и Жена, Звезды Выпускающая, спать ложатся — утро настает, а в руках у Нёнкири — острый нож, серебряно сияющий!

Поняла девушка, что даже если и сон привиделся ей, то это был волшебный сон, — и поскорее спрятала кинжал в рукав. Теперь надо было решать, как выручить исо и самой спастись.

Думала, думала Нёнкири и придумала.




И вот настал час, который избрал Минтуцци, чтобы посла к Верхним Богам отправить, а потом и к свадебному пиру приступить. Множество народу собралось поглядеть, как исо на небеса уйдет. Охотники зверя из ямы вытащили, сеть с него сняли, но лапы от веревок не освободили. Замер медведь озираясь, и тут вышел Минтуцци с большим копьем наизготовку.

Увидал зверь врага и, неистово заревев, рванулся всем телом к нему. Того и ждал Минтуцци, чтобы копье в него всадить! Но лишь только коснулось острие медведя, как переломилось копье в руках Минтуцци, будто сухая ветка, не причинив зверю вреда.

Что такое?! Да ведь копье-то… подпилено!

Оцепенел Минтуцци на мгновение, а исо разорвал веревки и, одним ударом сбив злодея с ног, кинулся бежать.

Люди так и бросились врассыпную: уж больно страшен был разъяренный зверь, от которого исходил ослепительный серебряный свет.

И только Нёнкири замерла на месте. Подхватил ее исо — и скрылся в горах так стремительно, что можно было подумать, будто это снежный вихрь унес девушку.

Никто не решился преследовать исо, как ни кричал, как ни просил Минтуцци. Ох и рассердился же он! Все лицо покрылось потом, жилы гнева, как спутанные лианы, натянулись! Но не мог двинуться Минтуцци, даже если бы захотел, потому что после удара медвежьей лапы отказалось тело ему повиноваться. Однако выкрикнул он змеиное заклятие — и те ядовитые гады, которые мирно дремали на бревне, бросились в погоню за беглецами…




Ловко прыгал белый исо по скалам, держа в своих лапах Нёнкири. Так и грохотали камни, сыпавшиеся с вершин. Но вдруг сквозь этот шум различили беглецы зловещее шипение и поняли, что их настигают змеи Минтуцци!

И так и этак петляли медведь и девушка, в таежные речки бросались — шесть раз ныряли по течению и шесть раз против течения, чтобы сбить погоню со следа, но все зря!

— На Верхнем Небе Обитающему Отцу Моему давай помолимся, — сказал исо, и начали беглецы просить о помощи Канканкамуй — Бога Грома.

Но ведь боги — как люди! Одни одержимы злым духом, другие — добрым. И слышат беглецы, как спорят о чем-то боги в небе. Далеко их голоса разносятся! Гром грохочет в долине! А просьб несчастных беглецов им не разобрать.

Вдруг налетело целое полчище птиц: уголь-человек ворон прилетел. И запасающаяся на зиму — сойка, и постукивающий — дятел, и длинноногий — журавль. Все прилетели. Обрушили на змей удары клювов!

Пока избивали птицы змей, далеко ушли беглецы. Вот уже поднялись выше места стечения облаков… Скалы вокруг — словно кинжалы скрещенные. Тяжело было Нёнкири по камням идти — медведь ее на спину посадил. Вот уже в тайгу начали спускаться с голых скал, совсем недалеко от селения Нёнкири осталось, как опять услыхали ужасное шипение! Знать, несколько змей ускользнули от метких птичьих клювов и вновь пустились в погоню, размножаясь на ходу. И снова полчища их преследуют медведя и девушку!

И начал тогда исо творить заклинания:




		Среди людей ивой прозванное дерево —



		Среди богов именем Телом Белый Муж,



		                                    Телом Белая Жена прозываешься!



		Дозволь шесть прутьев с тебя сломить!







		Среди людей ясенем прозванное дерево —



		Среди богов именем Стрелы Мечущий Муж,



		                                    Стрелы Мечущая Жена прозываешься!



		Дозволь шесть прутьев с тебя сломить.







		Среди людей крушиной прозванное дерево —



		Среди богов именем Благоухающий Муж,



		                                    Благоухающая Жена прозываешься!



		Дозволь шесть прутьев с тебя сломить!..













Сломал исо по шесть прутьев с каждого дерева. Шесть к морю, шесть к горам, шесть к тайге поставил, а сам меж ними прошел, шумно плечами ворочая, будто мечом размахивая, сражаясь.

И видит Нёнкири: прутья те страшными существами сделались! Не то люди это, не то чудовища. Надвигаются со всех сторон, в ужас приводят.

Но напрасно боялась Нёнкири. Всей тяжестью обрушились эти громадные кампаси-оборотни на змей и всех до одной передавили!

Огляделась Нёнкири — теперь можно без опаски дальше следовать. Решила она медведя в свой дом позвать, чтобы мать, отец и все сородичи могли его отблагодарить… да так и ахнула: нет рядом никого! Исчез белый исо, не ожидая ее благодарности!

Покликала она его, покликала, да и пошла одна в свое селение.




Безмерно обрадовалось семейство Ареэток чудесному спасению Нёнкири. Ведь ее уже не чаяли живой увидеть! На восточном дворике, инауцина, жертвоприношение свершили изображению Хинумкамуй — Богу, Живущему в Горах.

Все веселятся — одна Нёнкири печалится. День-деньской точит она слезы, грустные песни поет:




		Дождик-морось пошел.



		Такой сильный ветер поднялся!



		Гром загремел.



		Дождь дождит.



		И на меня



		         падающего дождя шум



		                                    тоску навевает…













Никто понять не может, отчего печалится Нёнкири. Где ж гадаться, что любовь томит ее — любовь к исо-оборотню! Помнила она, как светилось лицо исо в ее волшебном сне, и догадывалась, что он — сын богов. Горевала Нёнкири оттого, что, как в мужья заполучить его, не знала. Лишь серебряный кинжал на память о нем остался! Печаль свою Нёнкири каждому листку, каждой травинке в тайге поведала, всем шести ветрам рассказала — ведь ветры тоже ведут свой род от богов!

И вот однажды после вечерней трапезы в очаге Ареэток громко затрещал огонь. Верная примета, что гости близко! И тут же кто-то громко откашлялся у входа, давая знать хозяевам о своем прибытии.

— Кто бы там ни был, — произнес отец Нёнкири, — раз ноги имеет и хочет войти, пусть войдет.

Отодвинулся полог, и в жилище Ареэток словно бы тихий ветер вошел. И светло стало как днем.

Гость это был — в богатых одеждах белых и мехах, прекрасный собою. На боку его сверкала тяжелая сабля нисьпамути, какой опоясываются не простые воины, а лишь вожди.

Пока гость и хозяин, поднявшийся со своего места у очага, произносили взаимные торжественные приветствия уверанкарап, вытянув руки и в такт словам шевеля пальцами, Нёнкири сидела в уголке ни жива, ни мертва от радости, потому что сразу узнала в прекрасном госте своего спасителя — исо!

Да тот и не стал скрывать, что он медведь-оборотень, но происхождения божественного. И так, мол, полюбилась ему Нёнкири, что он ничего не желает в жизни, кроме как сделаться ее мужем. Богатые, драгоценные подарки поднес он отцу Нёнкири и поклялся, как требует обычай:

— Если дочку свою отдашь мне, до самой смерти тебя кормить буду!

Призадумался старый Ареэток. Конечно, нелегко решиться отдать дочь в жены оборотню. Однако чего не бывало на свете! Стоит лишь послушать стародавние песнопения и сказания, как станет ясно: все самое чудесное и необычное уже свершилось, и не раз. Чего ж бояться? Опять-таки, зять у него будет из дома богов! Собою он красив, могуч и грозен. Да и говорят, что медведи лишь перед чужими в шкурах появляются, а у себя дома они настоящие люди, даже одеты как люди. Вот ведь возник же исо перед будущими родственниками в человеческом облике!

Конечно, для порядка отец спросил у дочери, пойдет ли она за исо, и тотчас все услышали дуновение нежного ветерка, принесшего с ее уст слова любви и согласия.

Отныне чудилось Нёнкири, будто мир — это дорога цветения. Любовь, словно Обимур, на своих волнах ее баюкала… Однако никогда еще не было такого на свете, чтобы счастье двоих не стало кому-то третьему поперек горла.

Появился в селении чужой, пришлый человек, которого тотчас прозвали за крайнюю худобу и хилость Цепипорго — «личико рыбы». Нанялся он в богатый дом Ареэток работником и целыми днями хлопотал по хозяйству, сидел согнувшись за выделкой шкур, запасал дрова… Не мог нахвалиться им хозяин!

Нёнкири же, пребывая в блаженстве, едва ли замечала Цепипорго. И напрасно! Ведь это был не кто иной, как злобный, ужасный Минтуцци. После удара медвежьей лапой стал он хиреть, худеть и скоро сделался бледнее и слабее собственной тени. Но не иссякла в душе его злоба, возросла жажда мести. Прослышав, что белый исо заполучил в жены Нёнкири, он поклялся погибнуть, но погубить соперника.

Облик его так изменился, что Минтуцци не опасался быть узнанным. Однако исо мог учуять знакомый запах, а потому каждое утро и вечер Цепипорго украдкой натирался листьями анекани, чтобы обмануть его. И хитрость удалась…

Прижившись в доме Ареэток, начал Цепипорго прислушиваться да присматриваться, изыскивая какое ни на есть средство погубить, извести белого исо. И долго придумывать ему не пришлось. Ведь о чудесном спасении Нёнкири наперебой пели все менокоюкар — сказительницы. Так и узнал Цепипорго о серебряном таинственном кинжале, которым сделался волос из головы исо.

Не было от Цепипорго тайного уголка в жилище Ареэток, и скоро нашел он спрятанный Нёнкири таинственный кинжал и выкрал его.

И вот ночью омочил Цепипорго для надежности этот нож в ядовитом настое травы сюруку и пробрался за полог, где спали исо и его жена. Темно было кругом, но от тела оборотня исходило слабое сияние, словно звездный свет. В этом мерцании Цепипорго увидел, что Нёнкири спит, нежно обнимая исо, — и злая кровь застлала ему взор!

Размахнулся Цепипорго и что было сил ударил спящего серебряным кинжалом!

Взвился исо, обернувшись медведем, не то зарычал, не то крикнул, словно позвал кого-то, — и замертво рухнул, придавив так и не успевшего отскочить Минтуцци.

Из того и дух вон. Даже мертвый, исо врагу за свою смерть отомстил.

Тут проснулись отец Нёнкири и сородичи и принялись кричать на разные звериные голоса, чтобы душу медведя обмануть: мол, не люди, а какие-то звери в его смерти повинны! — чтобы месть мертвого отвратить.

Только Нёнкири словно окаменела.

Смерч тоски закружил ее с тех пор. Не переставала она оплакивать возлюбленного:

— Не иначе Богиня Солнца на богов смотрела, себе по сердцу никого не нашла. На людей посмотрела — вот ты ей и полюбился. Забрала она тебя на небо! Но зачем я осталась здесь? Для чего не знаю живу я!..

Стала чахнуть Нёнкири день ото дня. Поили ее отваром из трав ояв-кина и настоем коры сусуни, магическую куклу Усинап-камуй делали — все было напрасно. Сил ее последних достало лишь на то, чтобы родить сына. Крепкий, красивый мальчик на свет появился!

— Невре — медвежонок мой!.. — шепнула сыну Нёнкири — да и умерла.







IV

		Женщин любить,



		в обманах искусных,



		что по льду скакать



		на коне без подков



		или в бурю корабль



		без кормила вести!








Это из «Старшей Эдды», насколько помнилось Валерию Петровичу. Надеясь поразить Александру, которая иногда начинала вдруг ни с того, ни с сего сыпать стихотворными цитатами, будто яблоня переспелыми яблоками, он еще совсем недавно зазубривал подобные выражения. И как-то раз очень даже кстати ввернул в очередное объяснение, вызвав в глазах Александры искру печального сочувствия, а ведь жалость — сестрица любви:
		Никто за любовь



		никогда осуждать



		другого не должен:



		часто мудрец



		опутан любовью,



		глупцу непонятной…








И даже сейчас, когда страх и тревога нещадно гнали его вперед, когда догадки о судьбе Центра так и прожигали голову, он не мог отделаться от этих ненужных, не к месту всплывших слов, и ревность жалила… и доходило до того, что мнилась ему самая что ни на есть гнусная и разнузданная оргия с участием Александры, этого неизвестного тонгаса и Михаила Невре, и тогда Овсянников не сомневался, что точно такая же ревность заставила Михаила не ждать его возвращения, чтобы вместе пойти в Центр, а самому броситься в тайгу.
		Женщин любить,



		в обманах искусных…








Наверное, это был сущий бред. Наверное, взбаламученные нервы еще давали себя знать. Наверное, его возбуждение стояло где-то очень недалеко от безумия, но именно оно давало Овсянникову силы идти.

И если Михаил, судя по всему, преследовал Александру и Филиппа, то Валерий Петрович, идя по следу Михаила, преследовал всех троих, думая со злым пафосом:

«Да будет путь их полон горечи!..»




Там, в городе, он как мог выкраивал время для лыжных пробежек, и если не удавалось выбраться за город в лесопарк, где на крутых сопках рыжий промерзший дубняк вынуждал к причудливейшему слалому, то уж по стадиону «Динамо» гонял себя нещадно, до радостной усталости. И сейчас двигался ходко. Правда, телогрейка Михаила была ему великовата, но в валенки он намотал портянки, и хотя бы ноги не терла Михаил оставил в спешке дом незапертым, и Овсянников беззастенчиво перевернул все вверх дном, пока не отыскал в сундуке самозарядный карабин «Медведь», патроны, а также новый охотничий нож и еще кое-что, могущее пригодиться в тайге.

Едва ли, конечно… Впрочем, мало ли что может быть! Но не против зверя он вооружался: никак, ни в коем случае, ни за что нельзя было допустить в Центр непрошенных гостей! Конечно, там есть чем обороняться, но если дело дойдет до этого, то для него, Валерия Петровича Овсянникова, так сказать, директора Института Экологии, это — крах. Полные кранты, как любит говорить Александра.

Александра… Опять при мысли о ней так и взяло за сердце! И, проламываясь сквозь мелкий ольшаник, Валерий Петрович зло подумал: «Вот уж правду говорят — полюбил, как дьявол сухую вербу! А она… она сквозь мою душу ветром прошла, все на своем пути сокрушила — и дальше понеслась!»

И ужасная в своей простоте и очевидности мысль внезапно поразила его: а ведь карабин-то он взял, чтобы остановить на пути в Центр прежде всего Александру!

Овсянников так и замер. И, случайно опустив глаза, увидел вдруг, что лыжня, по которой он бежал — лыжня Михаила Невре, исчезла… Вернее, пока что оставался впереди отрезок в десяток метров, но и он таял на глазах!




Какое-то время Валерий Петрович ошалело смотрел на все это, а потом вдруг до него дошло, что тает не только лыжня. Тает весь снег вокруг, как будто Овсянников из начала декабря с разгону ввалился в самый конец марта.

Раздался громкий птичий стрекот, и Валерий Петрович вскинул голову.

Причуды природы, похоже, взволновали птичье население тайги, и вот теперь сердито кричали кедровки, перелетая с дерева на дерево и настороженно косясь вниз. Подлетела пара соек, и еще, и еще. Серая ворона круто обрушилась на сухую ветку, недовольно закаркала. Птицы были встревожены, шумели — и вдруг, будто по команде, замолкли, уставившись на замершего внизу, под деревьями, человека.

И тут волна страха нахлынула на Валерия Петровича и с силой толкнула его в спину. Он кинулся вперед по раскисшей снежной целине.

Полыхало солнце. Снег плыл. В полужидкой каше ноги утопали по щиколотку, на лыжи липли тяжелые влажные глыбы.

Валерий Петрович обливался потом, но бежал и бежал куда-то вперед, ничего не видя, не в силах даже остановиться, оглядеться, одуматься.

Как, ну как же могло случиться, что ужас, в котором он жил последние трое суток, вдруг оставил его, предал безмятежности, вынудил так неосторожно уйти из Богородского в одиночку! Неужели неумеренные транквилизаторы довели его до такой степени отупения?

Сойки, кедровки кружили теперь над ним, порою снижались, сбивая с ветвей ливни растаявшего снега, верещали, чудилось, на всю тайгу, доносчицы. И кого, кого они могли сюда накликать, проклятущие?!

Уже не выбирая мест потверже, Валерий Петрович брел, — а чудилось ему, что бежит! — с ужасом вглядываясь в каждый куст, пень, обнажившийся клок прошлогодней травы, вслушиваясь в каждый шорох, и не раз собственное надсадное дыхание казалось ему дыханием гнавшихся за ним зверей.

И вдруг правая лыжа кракнула — и переломилась пополам…

Она с размаху ткнулась в ком земли, покрытый старой травой. Это была кочка, и Валерий Петрович увидел, что незаметно для себя забежал на марь.

Вынужденная остановка наполнила его душу новым приступом страха. Торопливо отцепил лыжи, сделал шаг, другой — и тут же провалился в растаявшее, но все-таки мертво-леденящее месиво по колени.

Хватаясь за воздух в мучительном усилий удержаться на поверхности, он обежал округу безумным взглядом, и вдруг увидел…




Серебристо-серый, поджарый, легконогий волк стоял чуть в стороне от раскисшего болотца, в которое медленно, мерно погружался человек. Волк этот был куда более крупный и могучий, чем тот, который был убит по приказу Овсянникова на шоссе, — он стоял, напряженно вскинув точеную голову и вперив в человека сверкающий взор. Он напоминал туго взведенную пружину, готовую в один миг распрямиться…

Ему достало бы одного прыжка — и двух мгновений, чтобы перервать горло беспомощному человеку — и исчезнуть.

Но он стоял неподвижно, словно наслаждался этим зрелищем.

* * *


Костер погас, и ночное небо, чудилось, сделалось выше, просторнее. Звезд высыпало!.. Они были по-зимнему холодны, колючи, мелки, однако стоило прильнуть взором к одной из них, как чернота небесная словно бы размыкалась — и видно было тогда все потайное, запредельное окружение этой звезды: множество маленьких, мельчайших алмазных искр, совсем уж слабых, обычным оком не различимых, — и сочетания их, предопределенные смыслом Вселенной.

Вглядишься в другую звезду — и за нею вдруг возникает шлейф чужих, непредставимых созвездий! И за третьей… и за четвертой…

Как медлительно созерцание! Прежде — да было ли оно вообще, это прежде?! — Александра не могла долго смотреть на явления, поражавшие ее сердце: закаты и рассветы, звезды в ночной тиши, быстротечение Обимура… Странная боль и тоска начинали томить ее, тревога ранила: казалось непереносимым видеть все это — и быть вне заката, вне звезды, не кануть в волны, не расточиться телом по глади небесной, лазурно-золотой! И нужно было прерывать оцепенелое созерцание, чтобы увидеть лишь преходящую красоту в этом извечном обольщении. А сейчас то ли она сама влилась в беспредельность ночи, то ли ночь струилась из глаз ее…

Изредка проносились по небу легчайшие, прозрачные облачка, словно слабые выдохи тьмы, словно призраки зимних вьюг, бушующих где-то далеко и высоко, — где-то, но не на этой поляне, на которой шелест листвы, и шепот травы, и жар остывающих от дневного солнца стволов, и перепевы водных струй.

И слух обнажен, и Зрение, и сердце, и все открыто звукам и запахам колдовской ночи… чудилось, кто-то дышал рядом без дуновения, шептал без слов, плакал без слез…

Если б еще не думать!

Не думать — вообще — удалось только раз. Блаженство оцепенения, отупения — почти безумия! Тогда Филипп дал ей выпить что-то теплое, густое, солоновато-тошнотворное, и на Александру действовал первый же глоток, как питье забвенное.

Но тогда она заснула надолго и до того крепко, что Филипп с трудом привел ее в чувство. И, чтобы она могла видеть с прежней легкостью и четкостью, он заставил ее голодать семь дней, подкрепляя силы ее лишь ледяной водой из озерца на вершине Шаман-камня. Он назвал это очищением от собачьей крови — оказывается, он пытался опоить ее именно собачьей кровью, чтобы осознание увиденного в ней помутнело, а потом и вовсе угасло. И еще он настаивал, чтобы Александра рассказывала вслух, склонившись над быстротекущей Татиби, притоком Обимура, сновидения свои — все, даже те, которые посещали ее без снадобий и зелий Филиппа. Он верил, что текучая вода смывает сновидения, уносит их силу, очищает от памяти. Но неужто успевала запомнить хоть что-то стремительно бегущая, неостановимая вода?..

Филипп не хотел, чтобы Александра помнила свои видения. Вот и теперь, после семидневного поста, лежа в оцепенении, не ощущая собственного тела, забыв о руках и ногах, она могла восстановить лишь шелест, слабый отблеск того, что видела и слышала: какие-то силуэты, что метались, кружились в хороводе, плясали все быстрей и быстрей… удаляясь, они то сливались с тьмой, то входили в тела камней, деревьев, зверей… Она видела серебристую тень, прыгнувшую в высоко взметнувшееся пламя, она видела блуждающие огни, которые подлетали прямо к лицу и оборачивались игомами — младенчиками без рук и ног, — и это было самым страшным для Александры видением, потому что игомами назывались нерожденные, убитые во чреве матери дети… ее дети?!

Она мирячила: стонала с испугу, бредила, что-то выкрикивала, не чувствуя, как шевелятся ее губы, слыша собственный голос как бы издалека, долетающим до нее подобно эху…

Но связать в памяти эти видения, открыть их смысл она не могла. Зато она могла мучиться размышлениями, особенно о том, что заставил ее увидеть Филипп там — в камышах…




Заводь была не очень далеко от пещеры, южнее Шаман-камня. В одном месте камыш оказался слегка примят, словно бы здесь какие-то рыбаки или охотники протаскивали к воде лодку.

Филипп вынул из рюкзака жареную косулью ногу, рыбу — свежую и вяленую, лепешки, которые давеча сам испек на костре, и даже бутылку с мутноватой жидкостью. Доставал он ее брезгливо. Наверное, там был самогон — и уж не с Михайлова ли стола захватил его Филипп, когда спасался вместе с Александрой от огненного чудища?

Нет — от видения, вызванного им же, — теперь Александра это знала!

Филипп усадил возле кушаний Александру и велел ей держать обеими руками на весу свежесрубленную ивовую ветвь, кривую и длинную. Таков был обряд. Филипп чтил обряды!

Затем он запел что-то… язык был чужой, но Александра внезапно почувствовала, что все-все понимает в этом глухом речетативе:
		Ты, ящерица-злой дух!



		Ты, пантера-злой дух!



		И ты, паук-злой дух!



		Разве вы отняли жизнь у тех,



		Кто лежит на дне?



		Нет!



		Ты, лесная кошка-злой дух!



		И двухголовая жаба!



		И змея-злой дух!



		Разве вы отняли жизнь у тех,



		Кто лежит на дне?



		Нет!



		Так уйдите в дебри странствий своих.



		Не мешайте тем, кто лежит на дне,



		Выйти сюда и все рассказать.



		Хочу я знать, кто отнял жизнь у них!








Ветвь вдруг дрогнула, потом еще и еще, и вот завибрировала в руках Александры так, что ее невозможно стало держать.

— Значит, вы из воды вышли? — громко вопросил Филипп. — Идите же, не бойтесь! Вот вкусная еда! Вот веселящее питье! Это все для вас! Идите, идите… Видите на берегу сидящую женщину? Устами ее поведайте, что с вами сделали здесь, в камышах!

Александра замерла в ожидании чего-то страшного, а потом вдруг почудилось ей, что в тело вонзились железные крючья: в горло, под ребра, — и рвут его, разрывают! Она захлебнулась криком — и увидела. И начала говорить.

А потом, когда она очнулась, бутыль была пуста, от еды остались только крошки. Все съели и выпили, знала Александра, те, что погибли в камышах. И страх обуял ее пуще прежнего.

Противиться Филиппу Александра не могла: воля ее была полностью подавлена голодом и шаманским зельем. Сознание прошлой жизни почти померкло. И она боялась — до жути боялась Филиппа!

О нет, он не бил ее, не пытал — если не считать пытками эти камланья. Она боялась его, как только может женщина бояться мужчины, внушающего ей омерзение. Однако Филипп не касался ее, и ни в глазах, ни в жестах его она никогда не видела ни искры вожделения.

В них была лишь неутоленная ненависть! И только однажды заметила Александра на лице Филиппа довольство собою: когда он — еще в самом начале ее плена — велел сунуть в огонь какую-то веревку… что-то такое сухое, длинное. Александра поднесла это к пламени — и с криком отпрянула, упала: все ее тело свели судороги! И она не находила покоя, пока в костре не перестала потрескивать эта сгоревшая «веревка».

Тогда Филипп, глядя торжествующе, сказал:

— Теперь знаю. Теперь знаю! Ты жгла сухожилие тигра — а огонь жег тебя. Я не ошибся! Я сразу почуял в тебе это…

Ты тоже из рода Тигра!

* * *







Я очнулся… Я увидел себя в яме. Точно как в том сне!

Нет, наяву, пожалуй, яма была не столь глубокой, как во сне, но и она должна была стать моей могилой: рядом со мною лежал убитый волк, а сверху мы были завалены горой хвороста.

Возможно, те двое решили, что и я мертв. Странно только, что не догадались еще и пулю в меня пустить для верности.

Но даже если я был мертв, меня это не пугало. Ведь не приход смерти ужасен, говорил некий мудрец, а уход жизни. Ну а я — я был полон новой жизни!

Странно, после того чудовищного удара по голове она ничуть не болела, я ощущал необычайную свежесть, обновленность, будто заново появился на свет. И все же… с чем-то я расставался, недвижимо лежа во мраке.

Что-то реяло рядом со мною, будто легчайшие вздохи. Волк ли шевельнулся сквозь смерть, душа ли его мелькнула мимо меня, спеша в Нижний мир, чтобы оттуда вечно мстить убийцам? Я теперь знал обо всех причудливых тропах обитателей тайги…

Я потянулся к простреленной голове волка и коснулся ее губами, ощутив вкус крови. Это было мое прощание с братом. «Ничего! Я помогу твоему отмщению!»

Встав, одним широким движением я расшвырял сушняк — и выскочил из ямы, не ощутив царапин, словно оболокся новой кожей и был как нельзя лучше приспособлен теперь мчаться сквозь тайгу.

На миг замер у края могилы. Вечерело, и звезды-птицы уже занимали свои насиженные места на ветвях дерева Вселенной. Я остро ощущал свежие, чистые запахи вечерней тишины. Их рассекал смрадный след… здесь прошли те двое… Я пригнулся, принюхался — и побежал.

Непередаваемая легкость! Чудилось, я не вынужден бежать, а владычествую над бегом, над стремительным этим полулетом. Я почти не касался земли и вскоре достиг того места, куда стремился, — еще прежде, чем в небесах отразилось течение Обимура — Млечный Путь.

Выскочил на берег тихой заводи и замер. Странно, что хотя бежал я необычайно быстро, дыхание мое не сбилось. И уже ни шуршание камыша, ни плеск волн не могли заглушить звучания двух голосов — они далеко разносились по глади волн.

— Что Хортов? Шестерка! — донесся до меня тугой басок Мурашова. — Он входит в «необходимые издержки». Другое дело, если б на Овсянникова пришлось составлять «смету расходов»… У него ведь есть прямая связь, ты знаешь?

— У Овсянникова? У этого тюфяка?! — не поверил Козерадский.

— Не очень-то ты проницателен, парень, — укорил его Мурашов. — Стоит задуматься, кто здесь кого проверяет: мы Овсянникова — или он нас.

— Так он же в городе!

— Ну, брат, на тебя, видно, вечерняя зорька плохо действует! — с досадой проговорил Мурашов, и вслед за этим послышался частый плеск весел, а потом нос лодки показался из камышей.

Я сорвал свою легкую куртку и закрутил ею над головою, словно радостно приветствовал дорогих друзей. Я и правда был рад. Сейчас свершится наша месть — моя и моего брата, и я был счастлив, что увижу при этом лица врагов.

Куртка при сильном взмахе вырвалась у меня из рук и влетела в воду. Да она была уже ни к чему: меня заметили.

Теперь я стоял тихо, опустив руки и не сводя глаз с лодки.

Я ничего не сделал, я не шевельнул и пальцем, но Козерадский, страшный, как призрак, вдруг вскинул ружье в мою сторону. В этот же миг Мурашов, ликом белее мертвеца, повернулся ко мне и вскочил с воплем:

— Хортов! Волк!..

Ударил выстрел, и Мурашов, оказавшийся на пути огня, направленного в меня, полетел с лодки, получив заряд в спину. И тут же ружье в руках Козерадского, который вторично спустил курок, разорвалось.

Козерадский опрокинулся с борта.

Скоро волна улеглась, и лодка перестала качаться.

Все было кончено. Никто и никогда не узнает, что здесь произошло, ибо живые слепы относительно мертвых…




* * *


«Тонгасы — от лиственниц. Нихи — от березы. Айноу от ели на свет произошли, — думал Филипп. — Но кого же вот это дерево породить может?! Лесных духов мис-хули? Менков-чудовищ? Милков-чертей? Или самих Хорги?.. Но где они, где затаились? Вон там, под корнями?..»

Эта осина, как и сам Филипп, навсегда сохранила в себе ужас того дня. Дерево стало чудовищем, а душа Филиппа? Разве и она не преисполнилась с тех пор ненавистью, не набухла злобой, как почки этой осины, чудилось, полные крови? И который раз уже приходит сюда Филипп, касается растрескавшейся коры, всматривается в черные провалы под вспученными корнями и молит Существ Черных, Подземных надоумить его, как свершить отмщение за Огненное Решето. И отомстить Хорги!

Богов Верхнего Мира он о том не просит, ибо месть — удел тьмы и мрака, даже если она священна. Губит себя прибегший к отмщению, хотя бы и мстил он справедливо. Это знают звери, знают птицы, знает вся тайга. Это мог знать охотник, но не хочет знать шаман.

Он вынул нож и хотел срезать черную, засохшую ветку осины в залог своей мести. Коснулся дерева острием — и вдруг почудилось на миг, что не нож старый с рукояткой костяной в руках, а молния!

Боль пронзила правую руку, и какое-то время он напрасно растирал и разминал ее. Не чувствовал, будто и не было руки! Наконец смог шевельнуть ею, разжал пальцы, вцепившиеся в нож.

Но что это?.. Старое, темное лезвие, вонзавшееся в дерево, теперь горело неземным, снежно-белым блеском!

Этот блеск напоминал что-то… Филипп вспомнил… Луч, да, луч, породивший Огненное Решето! Какую же силу обрел теперь старый нож?

Страшно! Не бросить ли его туда, в глубь земную? Нет. Жалко. Старый друг этот нож, помощник. И Филипп торопливо сунул его в чехол на поясе, двинулся прочь.




Быстрая ходьба успокоила его, и мысли перешли к женщине, оставшейся в его пещере у Шаман-камня.

Александра… она была Филиппу совсем чужой. Иной раз ненависть к ней переполняла его. Как-то ночью занес над ней нож — но тотчас отошел прочь. Как нельзя убить сонным покровителя рода, так нельзя убить во сне и его дочь. И Филипп все-таки боялся ее, хотя и овладел ее мыслями и памятью, и заставил ее губы произносить то, чего хотел знать он, а глаза — видеть то, что угодно ему. Она не стала Айями для Шамана, и даже если охотник Филипп Актанка завладеет телом Александры, душа ее все равно будет ускользать от него на тропы непостижимые. Он чувствовал это! Ибо не шаман находит Айями, а Айями находит шамана. И только тогда может он зваться истинным избранником духов!

Не было греха в том, что Филипп хотел ее тела. Они сородичи, да, но родство их столь дальнее, что он считает себя тонгасом, а она — русской. Филипп носит прозвище Актанка, но это не более чем дань древнему преданию. Рожденный тигром, как бы не так! Александра Бояринова имеет больше прав на родовое имя.

Филипп приближался к Шаман-камню. Сейчас он войдет в пещеру и скажет:

«Может быть, в тебе Айями моего предка живет? Ведь души умерших иной раз снова на земле рождаются, бесконечный ряд превращений свершая. Говорят, это удел женщин.

Да, я шаман, я из рода шаманов. Я этот дар от предков принял по наследству. Но нет у меня Айями — небесной жены, поэтому не настоящий шаман я. Нет у меня могущества обернуться Медведем, Орлом, Лосем! А ведь во мне душа прародительницы моей Ллунд приют нашла, еще когда материнское молоко пьющим был! Простых слов не знал, зато и тогда знал проклятие Хорги.

Когда я возраста разумной речи достиг, отец мой шапку из зимней рыси мне задом наперед надел, выспрашивать про дела давно прошедшие стал. Тяжело мне было: ведь я брел вспять через реку Времени! Но все сказал, что узнал от прародительницы Ллунд о шамане Чамхе и его Айями-тигрице.

И тут беда случилась. Младший сын отца моего, разыгравшись, котел с кипящей водой на себя опрокинул. Закричал он!.. Отец к нему бросился — и забыл мне заветные слова сказать: «Довольно, забудь прошлое, нынешним живи, в будущее не заглядывай!» Забыл шапку мне на голову правильно надеть.

Должен был я тогда же и умереть, но вместо меня в селение Мертвых ушел брат мой младший. Однако с тех пор душа Ллунд терзает меня, и я не забыл былого.

Знаю, смерть моя ужасна будет. Когда — не ведаю. Так дай же, Айями, мне постичь, что такое — истинным шаманом быть, как предок мой Чамх, у которого была Айями-тигрица!»

Филипп решил: если глухой останется Александра к его мольбам, он даст ей напиток из пережженных перьев кукушки. Вот он — во фляге, на поясе. Нет средства более крепкого, чтобы привязать женщину к мужчине, пусть даже это — небесная женщина! Едва ли минует время, нужное солнцу, чтобы пройти четверть пути от восхода до полудня, как подействует на нее волшебное снадобье.

Правда, если сердце женщины отдано другому, зелье может навлечь на нее беду! Но Филиппу не хотелось думать, что сердце Айями может быть занято. Да и кем?! Не этим же… который в прошлой другой жизни был свиньей. И не мальчишкой Михаилом Невре. Уж это сразу видно!

Нет, Айями должна полюбить шамана! И тогда…




Филипп замер.

На берегу Татиби, прямо перед входом в пещеру, он увидел медведя.

Свет и тени играли в глазах, мешали видеть, но он все же разглядел, что медведь ловит рыбу.

Знал Филипп: с недавнего времени все в тайге смешалось. С того самого дня… Солнце, небо, дождь, звери и птицы вокруг осины-чудовища исконные повадки забыли. Вот и сейчас: по всей тайге зима, а в Татиби кета на нерест идет.

Река играла на солнце, слепила… И вдруг медведь ввалился в воду, размахивая передними лапами, пытаясь настичь, прихлопнуть стремительных рыб, гоня их на камни, где хорошей самке воды в полтела.

Брызги, шум, плеск! Наконец медведю повезло, и какое-то мгновение он, удивительно похожий сейчас на человека, стоял на задних лапах, передними пытаясь удержать скользкое, большое, сверкающее тело рыбы.

Лучилась радуга брызг, и шуба его, казалось, тоже серебрится.

Наконец он перехватил рыбину зубами и ринулся из воды. Лег на пригретый бережок и начал есть. Наелся, потом напился из реки и огляделся, принюхиваясь.

Филипп невесомо шагнул за куст чубушника. Потянул с плеча ружье, изо всех сил стараясь не думать о том, что намерен сейчас сделать. Нельзя хвалиться, что хочешь убить медведя; услышит — и не придет на выстрел.

Нет, Филипп, конечно, не хвалился. Он даже мыслей своих боялся! Да ведь и медведь был не простой. Медведь был… белый!

Что же, рожденный Огненным Решетом, наверное? Тоже чудовище!

Филипп поднял ружье — и тут из пещеры вышла Александра.




Она была босая, с распущенными волосами, в клетчатой рубашке и этих своих грубых мужских штанах. Она пошла к воде, да тут серебристый медведь, прилегший было на солнечном припеке, вскочил и с ревом кинулся к ней.

Убегать при встрече с медведем нельзя — лучше стоять и кричать на него. Александра, наверное, не знала этой хитрости, но двинуться не смогла от ужаса. Она вскинула руки, зажмурилась, и тут же, воскликнув:

— Михаил!.. — повалилась на траву.

* * *


«Айями дала Чамху в помощники духов волка и медведя, сказав, что это ее сородичи Хорги. И впрямь — одеты они были в такие же серебряные одежды, какие носила она…»

Эти слова говорила прародительница Ллунд о той, что сгубила Чамха.

Время, пришло время! Огненное Решето видел шаман, а теперь видит он Хорги!

Александра признала в медведе человека, когда закрыла глаза. Да, Хорги умеют видеть с закрытыми глазами то, что скрыто от других. Вот два Хорги сейчас перед Филиппом. Александра станет его Айями, а другого он убьет.

Убьет!

Филипп выстрелил. Раз, другой!

Он не мог промахнуться. Будь это обычный медведь — собака хозяина горы, — он уже лежал бы недвижимо, и его душа изошла бы из его клыков, когтей и лап. Но что толку бить Хорги обычной пулей! Его возьмет только колдовство — или чудесное, тайное, серебряное оружие, как в легенде…

Но где же взять его, подобное тому страшному лучу, который вызывает к жизни Огненное Решето и Хорги? Где взять острый и смертоносный нож?

Нож!..




— Хорги! — крикнул шаман.

Вздыбился, взревел медведь, но Филипп уже перехватил нож за лезвие — и метнул его.

Свистнул воздух, серебристый луч прорезал зеленый полусвет поляны — и яростный, низкий рев всколыхнул тайгу.

Медведь пал, ткнувшись в траву, но тут же вскочил и, растопырив когти, схватил себя передними лапами за горло, из которого поплыла кровь. Шатнулся, закружился…

— Хорги! — с торжествующей ненавистью снова выкрикнул Филипп.

Зверь, испустив в ответ не то стон, не то рык, не то зов, сделал неверное движение лапами, пытаясь ли вырвать из горла нож, желая ли сорвать с себя серебряную шкуру, — и беспомощно завалился на бок.

Филипп не сразу подошел к нему, а прежде склонился над Александрой. Она была без сознания, и Филипп успокоился, вернулся к медведю. И долго стоял около него…




Слезы застилали ему глаза, но он все смотрел и смотрел на мертвого Михаила Невре, лежавшего на траве. Горло его было в крови, но старого ножа своего с рукояткой из рога изюбра — нового ножа своего с лезвием смертоносным, серебряным! — нигде не нашел Филипп. И не удивился: так же было и в легенде! Потом он взвалил тело Михаила на плечи и пошел в тайгу, к тому самому дереву. Провалы подземные — наилучшие могилы для злых колдунов!

Хорги пришел оттуда — там и будет погребен.

Теперь на земле осталось только двое тех, о ком говорила прародительница Ллунд. Ничего, придет и их черед.

* * *


Выстрел грянул в тайге! И другой!..

Быстрее мига мелькнула у Валерия Петровича надежда: эти выстрелы должны поразить страшного зверя…

Но нет. И все же волк оторвал от человека неподвижный взор, обернулся — так стремительно, что на миг невольно приподнялся на задние лапы, и в силуэте его мелькнуло пугающее сходство с кем-то… не понять, не вспомнить! — и тут же, сильно оттолкнувшись, прянул в тайгу.

Овсянников рванулся — выдернул ногу, но ледяное месиво держало цепко, и следующий же шаг его опять был намертво схвачен.

Он крикнул было, но тут же зажал себе рот: а вдруг вернется зверь?

В смертном ужасе метался, бил себя по голове: куда бежал, вылупив глаза, чтоб взлететь сюда, идиот?!

Глянул на часы — они стояли. Новым страхом окатило от макушки до заледенелых ступней. Овсянников даже забыл на мгновение о своем ужасном положении, затряс часы, всматривался в циферблат, заслоняя его ладонями от солнца, но ничего утешительного не увидел: секундная стрелка не только стояла, но и перестала фосфоресцировать.

Значит, остановился не только часовой механизм… Безнадежность прихлынула к сердцу. Значит, никто не придет и не спасет. Даже вертолета не вызвать, как вызвал тогда, на шоссе…

Надо стрелять, вдруг кто-нибудь услышит? Хотя да, карабин ведь утонул в болоте сразу, еще когда Валерий Петрович отцеплял лыжи.

Чудовищная, медлительная смерть ждет его! Смерть-пытка! И не лучше ли выхватить нож, не перерезать ли себе горло, чтобы покончить сразу?..

Овсянников сдернул с пояса тяжелый нож в чехле, с кольцом на рукоятке. К кольцу был прицеплен моток тонкой, но крепкой капроновой бечевы. Нож так и лежал в сундуке Михаила с этой бечевой. Овсянников взял все вместе.

Моток большой. Длины его, пожалуй, хватило бы вон до той ольхи, растущей на взлобке, на краю болота, где только что стоял волк.

Нет, трудно рассчитывать, что петля прочно захватит скользкие, хрупкие ветки. Вот если бы привязать к веревке что-то тяжелое — и зацепиться за развилку… тогда… может быть…

Тяжелое? А нож? Этот самый нож! Не выручит ли он?

И скорее, скорее! Чем глубже засасывает болото, тем невероятнее спасение.

Бросок!

Еще и еще…

Опять неудача.

Снова, снова!

Наконец-то нож застрял в развилке, но стоило Овсянникову потянуть бечеву сильнее, как он выскользнул.

Боже, какое чистое небо! Жизнь… Как мертвенна хватка болота!

Валерий Петрович метнул нож опять — с такой силой, что не удержал равновесия и завалился на бок. Ох, как жадно, с хлюпанием потянуло в бездну!

С трудом выпрямился, нашарил в грязной воде конец бечевы, дернул.

Держится! Ох, неужели?!

И не раздумывая, напрягшись до стона, всем телом повисая на предельно натянутой бечеве, он вытянул увязшую почти до паха ногу… другую… и потащился, хрипя, по черной жиже от кочки до кочки.

Бечева вспарывала кожу — он не чувствовал.

Чем ближе к взгорку, тем легче удавалось вырываться из болота. И вот уже Овсянников вцепился ногтями в сырую землю… Вот рывком взбросил тело на бережок… И, не дав себе ни мига, чтобы перевести дух, вскочил — и ринулся прочь от болота, на ходу срывая бечеву с запястья.

Скорее отсюда!

Он мчался сквозь тайгу, не разбирая дороги, ничего не видя, до тех пор, пока не наткнулся на что-то твердое.

И позже Валерий Петрович не раз изумлялся — почему именно в этот, только в этот миг ударило его запоздалой мыслью: а откуда тем птицам, что набросились на него несколько дней назад, возле Александриного дома, было знать, что, соединив провода, прогнув их до машины, они вызовут замыкание и могут поразить водителя током?

Птицы, которые разбираются в физике?

Или не птицы разбираются в физике?..

В грудь Валерия Петровича что-то больно упиралось. И сквозь плывущее в глазах кровавое марево он с трудом разобрал: это — дуло винтовки, которую держит невысокий смуглолицый и узкоглазый человек.

— О, так ты уже здоров? — спросил он с насмешливым удивлением. — И пришел за моей Айями?

* * *







Итак все было кончено… Да, кончено! А я все стоял и стоял на берегу.

Что же, что привело меня сюда на гибель этим людям? Зачем, зачем…

Я забыл в те мгновения, что они, Мурашов и Козерадский, сами первыми пожелали моей смерти; среди множества других даже мелькнула бредовая, но старательно оправдывавшая их мысль, мол, они просто никак не могли привести меня в чувство после удара по голове и решили пока оставить полежать, прийти в себя… а сами пошли охотиться.

Ну да, разумеется! Они отправились «серых уток пострелять, руку правую потешить», а меня оставили по-ле-жать… в яме, заваленной сушняком. Рядом с убитым волком.

Но все же я не мог отделаться от ужаса, и раскаяния, и жалости к тем двоим.

Словно бы все разом отошло, отступилось от меня — то, что привело меня сюда, сделало легконогим, стремительным, счастливым, знающим. И сейчас человеческая суть моя опутала меня, будто бы веревками. Нет, раскаленной проволокой!

Что толку утешать себя — мол, смерть их была случайной. Нет, это я вызвал ее!




Не помню, как шел я сквозь тайгу. Не припомню даже и теперь.

Давно стемнело. Настала глубокая ночь. Но ни луны, ни звезд не видел я.

Но вот впереди, за частыми посадками молодых лиственниц, засвистело, запело недремлющее шоссе.

Я выбрался на обочину, и тотчас мимо пронесся красно-белый автобус. Своим новым, не просто острым а проницающим зрением я успел увидеть надпись на его боку: «Богородское — Обимурск».

Значит, город налево. Налево и тот поворот, к Центру. Мне нужно туда, и как можно скорее.

Красные габаритные огни автобуса стремительно удалялись. Но, не одолев и трехсот метров, он вдруг остановился.

Я наблюдал. Спустя некоторое время из него высыпали пассажиры и разбрелись по обочине, с надеждою всматриваясь во тьму. Стало ясно, что с автобусом какие-то неполадки, а народец ждет помощи.

Но у меня не было времени глазеть. Я вернулся в лиственничник и, обогнув то место, где стоял автобус и топтались люди, снова вышел на шоссе, вне досягаемости для их взоров. И ударился в бег.




Я бежал к Центру. Я должен был появиться там и сообщить базовым, что «сетка» таит в себе опасность гораздо большую, чем мы предполагали. Не временный паралич всего, что вызывает в организме сопротивление насилию, даже зародышей этого сопротивления в душе и теле… человека — в будущей войне, зверя — уже сейчас, на полигоне. Не только это! Как и радиация, нервно-паралитическое воздействие «сетки» подвергает изменениям генетическую структуру объекта, приводит к непредсказуемым последствиям.

В том дереве они проявились слишком явно. Ну а как отреагировали, скажем, звери?.. И что произойдет с человеком, отведавшим мяса кабана или изюбра, захваченного из-под «сетки»? И потом, позже, — с детьми этого человека?..

Я видел страшные снимки, сделанные в момент опыта. Но не страшнее ли окажется то, что заложено «сеткой» в мозг, нервы и душу живой тайги? И не возненавидит ли она человека? Не обретет ли сил для осуществления этой ненависти?..

Тогда я знал, вернее, предполагал только это. Главное открылось позднее. Но и того, о чем я догадывался, было достаточно.

Нельзя, больше нельзя! Первый опыт должен стать и последним!

И я бежал в Центр, чтобы сказать там все это. Сказать Стволам и заставить Первого сообщить Овсянникову, а через него — в Москву. Нет, я все понимал: годы затрачены на постройку Машины, на проведение этого опыта. Но — надо остановиться!

Мурашов и Козерадский — жалости к ним уже не было в душе моей! — вместо того, чтобы сразу вернуться в Центр и рассказать об ужасном дереве, спокойно отправились на охоту — в заводь, ставшую их последним пристанищем. Как же могли они?!.

И вспомнилось мне давно читанное в письмах великого художника: «Есть один момент в жизни каждого, мало-мальски созданного по образу и подобию Божию, когда на него находит раздумье, пойти ли направо или налево, взять ли за Господа Бога рубль или не уступать ни шагу злу…»

Эти слова пришли из моей прошлой жизни, и из нее же явилось озарение: это от Стволов-то я жду бунта против Машины, «сетки» — дела всей их жизни! Ведь она подчинена идее: наука на благо человека. Но какого именно человека наука призвана защитить, а какого — угробить как врага? Кто подсчитает высокую стоимость первого — и абсолютную ненужность второго?..




Я слышал, как воздух свистит в моих ушах все громче. Бег мой ускорялся.

И вдруг выстрел ударил мне в спину!

Я шатнулся на обочину, упал, вскочил — и тотчас понял, что, глубоко задумавшись, просто не расслышал шума догонявшего меня автомобиля, не увидел света его фар. И выстрел, сбивший меня с ног, был всего лишь сигналом клаксона.

Открылась дверца:

— На приз или от инфаркта?

Фары приугасли, но все же свет выедал глаза. Что-то надо сказать…

— Ты с автобуса, что ли?

— До самого города решил бежать?

Два голоса спрашивали меня наперебой, а я пытался совладать со своими губами, со звуками человеческой речи.

Прошла, чудилось, вечность, прежде чем выдавил:

— Нет… не до… города. Мне тут… я спешу-у… С трудом удержал свой льющийся голос.

Люди предложили подвезти меня, и я согласился. Уж коль они попались мне по пути, то постараюсь с их помощью добраться до Центра как можно скорее. Главное, доехать до «кирпича» на шоссе, а там, от поворота, уж добегу.

По счастью, после того, как я объяснил свой маршрут, словоохотливость моих попутчиков иссякла, и я настороженно затих в подскакивающей, вонючей тьме, думая о Центре.

Стволы! Стволы! Придатки Машины, любящие только ее смертоносный луч, — и Первый, их надсмотрщик-идеолог, доноситель, напыщенная слякоть! А сам Овсянников? Он человек партии, он не ступит ни шагу против ее воли, а ее воля сейчас — оружие. «Сетка»!

И от них я жду подмоги? Что же делать?!




И вдруг тревога моя волшебно улеглась… Я огляделся.

Вокруг сидели мужчины, но дело было не в них.

Женщина впереди… Я едва коснулся ее, забираясь в машину, но с того мига не мог унять трепета.

Я не видел ее в той, прошлой жизни, я не знал ее прежде. Да и сейчас не услышал голоса, не разглядел лица. Дуновение теплого ветра, запах влажных цветов, мягкий шелест — вот что такое была она, но я обмирал, вслушиваясь в ее дыхание.

Кто я, что, где я?!

Миг озарения, счастья! Точно такое же мгновение блаженства узнавания своего, родного, испытал я сегодня дважды: когда проведал, коснувшись изуродованной осины, судьбы предков своих и когда ощутил рядом присутствие брата-волка.

Все это было мое. Вот и она была моя, она мне принадлежала по праву рождения, крови судьбы.

Зачем она здесь, среди людей, среди этого грохота? Сейчас я остановлю… мы уйдем вместе…

Схватил ее за плечо, желая окликнуть, позвать.

И… о, какой ужас содеялся вокруг меня от одного звука моего голоса!

Не помню, как автомобиль стал, как я выскочил. Она стояла напротив.

Мы глядели в глаза друг другу, и я торопливо говорил ей о том, кто я и зачем здесь.

О, этот миг! Тысячегласное эхо, которое, казалось, не отзывается моему голосу, а предвосхищает его, — слаженный хор катился мощным валом из глубины тайги — голоса обитателей ее!

И в этом голосе была тоска — такая родная мне тоска! Я слушал, смотрел на звезды — это уже было когда-то со мною, только тогда я вел речи со своими сородичами, и была рядом ОНА, и сияние звезд с того дня не меркло, и так же неостановимо струился Обимур.

И чудилось, я видел себя со стороны. Был я то человеком, то припадал к земле серебристым волком, — и преображение мое зависело от воли моей и желания.

Кончики волос моих мерцали.

Мгновенная молния! Не сам ли я выпустил ее из своих рук, озарив округу изломанным светом?

И при этом свете увидел я, что женщина в ужасе отшатнулась.

Она меня не признала.

Ну что ж! Не было в душе горя — только надежда и ожидание. Мне оставалось в знак прощанья голову посыпать звездной пылью.

Не беда, что пока не попал в Центр. Тайга поможет. Не беда, что женщина не увидела во мне судьбу. — Тайга поможет!

Но сейчас надо было спешить, ибо тень человека уже покинула меня.

Я крикнул прощально — и прянул в тайгу.




Через несколько прыжков влажно дохнул мне в лицо Обимур.

Я поднял глаза и увидел стаю диких гусей. Наверное, они искали ночлега после долгого перелета, но мой шальной бег спугнул их, и сейчас они описывали бестолковые круги.

— Ого-го-го! — вскричал я, бросаясь вдогонку их полету. Но стая вмиг выровняла строй, пронеслась над головой, меня отшвырнуло вихрем.

Я тут же вскочил — и кинулся в заводь. Движения, ветра жаждал я! Плыл скорее гонца кеты, идущей на нерест, так, что расступалась вода. О, если бы рассечь вот так серебряную волну Млечного Пути!

Вылетел на берег — и снова понесся в тайгу.







V


Александра села, опершись на траву.

Все тело затекло. Уснула, что ли? Нет. Опять, наверное, обморок… морок, опять злая воля Филиппа! И какое чудовищное, немыслимо страшное видение: медведь с человеческим лицом — с лицом Михаила! — и этим немым, страдающим взором!

Наверное, долго пролежала она в беспамятстве. Солнце клонилось к закату. Ослепительно-белое сияние меркло, словно бы медленно остывало. И чудно-просторным было небо — голубовато-золотистая бездна… Колдовство!

С трудом отвела Александра завороженный взор от солнечного диска, и не скоро ее опаленные глаза смогли разглядеть на примятой траве щедрую россыпь густо-красных брызг.

Кровь?

Вмиг исчезло оцепенение; только горе — уже испытанное горе непонятной потери заставило Александру подняться и пойти по кровавому следу.

Он вел к тайге.

Трава послушно расступалась, как будто совсем недавно кто-то уже проторил здесь тропу. Вот и обломанные ветви мелкого, сорного ольхового подлеска. Вот чередование могучих стволов… но здесь, под деревьями, сгущался сумрак, и Александра потеряла страшный след.

Она постояла немного, вглядываясь в полутьму. Идти дальше было жутко, но, ощутив в себе этот страх, Александра едва сдержала слезы радости.

Страх перед тайгой. Перед неизвестностью, тишиной, затаившимся зверем… Не перед чудовищными призраками! Страх нормального, живого, слабого человека — не околдованной безумицы, которая не боится ничего, кроме Филиппа и вызванного им бреда!

Неужели… Александра освобождается? Возвращается к себе?

Едва дыша, словно боясь спугнуть этот желанный страх, Александра все смотрела и смотрела в зеленый полумрак.

И вдруг искры пронеслись вдали!

Костер? Огонь, пожар?

Или это береза сквозь ночь отряхнула последние листья?

Никто ведь не знает, что там, в тайге, натворило неожиданное смешение времен года: вызвало оно к жизни легкую осень? Снова вернулась глухая зима? Вот и листья-искры блеснули — да погасли, вновь тишина, темнота…

Нет, туда идти не стоит. Да и не видно почти ничего.

Тогда что же, возвращаться в пещеру Филиппа?

Александра бросила ненавидящий взгляд туда, откуда пришла, да и застыла.

В трех шагах от нее стоял тигр.




Похоже было, что он вышел из зарослей элеутерококка и дикого винограда, но почему же Александра не слышала ни звука, ни шороха? Не могла же она не заметить тигра, придя сюда! А он стоит недвижимо, спокойно, и только кончик хвоста чуть шевелится.

Казалось, Александра видит и всего тигра сразу — и может счесть по одному его усы, и описать, как дрожит нижняя губа, слегка обнажая клыки, как узкие зрачки опаловых глаз вдруг расширяются, наливаются чернотой, выдавая напряжение.

— Гос-по-ди… — выдохнула Александра.

Нет, нет, это уж слишком, невозможно!

Она отпрянула. Тигр тотчас же бесшумно, мягко, словно был вышит шелком на шелке, — потянулся вслед.

Александра отшатнулась еще на шаг — он не отставал.

Глаза его были устремлены прямо в ее глаза: неподвижные, неестественно расширенные, словно тигр двигался во сне с открытыми глазами.

В этом было что-то еще более парализующее, чем страх. Зверь же мог наброситься на нее, когда она стояла спиной к нему, — тигры ведь вообще предпочитают нападать сзади: обе лапы обрушиваются человеку на плечи, зубы вцепляются в шею — и мгновенным поворотом свернуты позвонки. Даже если труп лежит лицом вверх, тигр нервничает, пугается, норовит осторожно перевернуть жертву лапой и только после этого вновь вонзает в нее зубы.

А этот не отстает ни на взгляд, ни на шаг!

И еще, еще шаг сделала Александра, не отрывая завороженного взора от зверя, когда босая нога ее наступила вдруг на вспученный, оголенный, холодный, как змея, корень.

Александра в ужасе вскрикнула, взмахнула руками, ловя равновесие, падая… но тут она наткнулась спиной и головой на ствол дерева — и ей почудилось, будто от головы до пят ее пронзило током!

Ноги вмиг ослабели, и Александра почувствовала, что проваливается куда-то, в углубление под корнями. Она еще попыталась ухватиться за что-то, удержаться, но тут же морда тигра оказалась почти у ее глаз («Что это?! Он загонял меня сюда, в яму?!» — успела подумать Александра), — и руки разжались, сырая тьма обступила ее. Она падала, падала вниз, в какой-то неимоверный колодец, и сердце обрывалось от этого немыслимо долгого падения…




И почти сразу она ощутила, что стоит — стоит на твердой земле!

Голова слегка кружилась, тяжесть разливалась по телу. Дым… какой-то серый туман забивал горло, глаза, мешал дышать.

Сощурившись, Александра пыталась вглядеться, и ей удалось увидеть, что слева, пожалуй, это серое месиво рассеивается, собираясь в клочья, а меж ними чуть брезжит блеклый, неверный свет!

Александра двинулась туда, невольно отводя руками туман, будто шла по глубокой воде, и каждый шаг, каждое движение давались ей с таким трудом, как будто в жилах ее был влит свинец вместо крови.

Она шла и шла, но свет не приближался, хотя и не удалялся, а мерцал то справа, то слева, то спереди. Александре казалось, будто кто-то непрестанно путает ее путь… впрочем, кто, да и какой же путь мог быть в этом беспросветном беспутье?.. Она сама плутала.

И вдруг до слуха ее донеслось еле различимое теньканье — слабый звон.

Почудилось? Да нет же! Она даже зажмурилась, чтобы лучше слышать, и сделала несколько шагов на звук вслепую.

Тусклый звон словно бы сделался отчетливее, и она пошла скорее, все так же не открывая глаз, всем существом своим ловя этот звон, протягивая руки, словно пытаясь схватить его, поймать, удержать.

Она шла, и вдруг звон усилился, и в то же время что-то затрепетало под ее пальцами, тонкое и липкое, словно паутина, и с невольным криком отвращения Александра открыла глаза.




Туман почти рассеялся, лишь кое-где еще плавали его клочья, как будто заблудившиеся облака, но все равно кругом царил сумрак, и огромный костер, горящий странным негреющим огнем, почти не рассеивал его. В этом медленном горении было что-то угрожающее.

Прямо перед Александрой стояли две деревянные чурки в человеческий рост, с грубо высеченными лицами, и только по обилию украшений, меховых и цветных лоскутьев можно было догадаться, что одна из них изображает женщину, а вторая, убранная попроще, мужчину.

У подножия идолов лежали связки мехов, груды охотничьего оружия, начиная от стрел и копий и кончая длинноствольными старинными ружьями, домашняя утварь, оловянные, серебряные и даже отливающие тусклым золотым блеском фигурки-обереги. Тут же висела на двух рогулинах зыбка, и в ней Александра увидела еще один деревянный обрубок, повитый кожей, сукном, холстиной и долженствующий, по-видимому, изображать младенца, только вместо лица у него был треснутый осколок темного от времени зеркала, и Александру вдруг до дрожи, до самозабвения потянуло заглянуть в это зеркальце, но, сама не зная как, она удержалась, заставила себя удержаться — даже обхватила себя руками, останавливая, будто чужого человека.

Над зыбкой и двумя большими фигурами громоздился островерхий навес из жердей: так что идолы стояли как бы в тереме.

На самой вершине его висел маленький тускло-серебристый бубенец. А к нему тянулись тонкие, как паутина, разноцветные нити, за которые и схватилась сослепу Александра.

Зыбка все покачивалась, пугающе посверкивал зеркальный осколок, колокольчик тихо тенькал, лениво шевелились языки пламени, порою взвиваясь на такую высоту, что наверное, достигали небес… или иных сводов этого мира, а ведь вокруг стояло полное безветрие, и даже непонятно было, почему раскачивается и звенит колокольчик.

Стоп! Да ведь она и сама раскачивает его, не отпуская нити!

Александра разжала пальцы, но звон не утихал — наоборот, сделался чаще, громче.

Александра оглянулась. Теперь уже все нити дрожали, передавая свой трепет бубенцу. За каждую держалась чья-то рука.

И Александра, пока еще не видя никого, поняла: к ней приближаются обитатели этого неведомого места!

Странное изнеможение овладело ею. Словно бы все жизненные силы иссякли в этом безвоздушье, в этой блеклой полумгле.

Но страха больше не было. Напротив, на душе стало печально, как при безвозвратном прощании, но в то же время спокойно. Сознание оставалось на диво ясным. И новым, внезапно просветленным умом и ожившей памятью Александра словно бы унеслась в мир иной, иной…

* * *






Третья легенда о Хорги


В старину, говорят, между людьми и зверьми разницы не было. Ничего не стоило им в любое время друг дружкой обернуться! Но это уж совсем давно было. То, о чем здесь речь пойдет, в иные времена приключалось. Как раз когда огненными полосами небо над Обимуром вдруг покрылось, недобрые перемены вещуя. И правда — случились они!

Жил в ту пору охотник из племени обимурских тонгасов. При рождении дали ему имя Чамх. Был он удачлив, и оттого жила его семья безбедно. Ходили слухи, что еще юнцом Чамх решил выведать свою судьбу и подстрелил кукушку, а после того, как велит обычай, улегся спать под тем же деревом, с которого ее сшиб. Одно ее крыло под себя подложил, другим укрылся. И всю ночь — а уж осень вступала в тайгу! — было ему на той подстилке и под тем покровом до того жарко, что он во сне и торбаза скинул, и одежду с себя сорвал. Примета верная — и счастливая. Если бы мерз той ночью Чамх, то всю жизнь не вылезал был он из нужды. А коли от жары изнемогал, значит, суждено, ему быть богатым и удачливым охотником.

Так и случилось. Лук его, сделанный из корня лиственницы, ни одного зверя перед собою не пропускал, птице, за облаками скрывавшейся, пролететь над собою не давал. Первого в осень добытого зверя жертвовал Чамх целиком соплеменникам, себе ни кусочка мяса его, ни клочка шерсти не брал. Обычаи старые велят это делать, чтобы род всегда сыт был. Чамх так и поступал, и духи-хозяева рек, деревьев, птиц и зверей были к нему благосклонны. Едва в свой балаган охотничий добравшись, спешил Чамх приношение сделать тайге — деревьям и речкам, сопкам и огню, и только потом на добычу шел.

Но вот как-то раз встретился и Чамх с неудачей! С самого рассвета попусту месил он сугробы ногами в лютую стужу. Не иначе за что-то ополчились на него аджех-ха — маленькие бродячие люди из родов тигров, лисиц, медведей, которые мешают охотникам! Злой и усталый, Чамх возвращался в свой балаган, когда вдруг увидел тигриный след поперек пути.

Нельзя ломать след своей стопой, но как быть Чамху, когда тропу тигр пересек — и никак не пройти?

Вынул тогда Чамх свою самую большую драгоценность — огниво и только вознамерился принести его в жертву Хозяину тигров, прощения испросить, что принужден на след наступить и обычай нарушить, как услышал не то стон жалобный, не то плач вдалеке.

Храбр был Чамх, но так и шарахнулся в заснеженные заросли, так и потекли по его спине ледяные ручейки! Ведь кто услышит в сердце тайги такие звуки, тому надо или сразу к смерти готовиться, или бегом бежать, пока достанет сил, потому что некому больше стонать и плакать здесь, кроме как проклятому чудовищу чогграму.

Сам-то этот зверь не больше кошки, но свирепостью мало кто с ним сравнится, даже рысь, даже медведь-шатун. Только силою страха, которая исходит от него, может он человека на расстоянии убить! И не спрятаться от чогграма нигде, не укрыться на самом высоком дереве, потому что соберется стая — корни дереву подгрызет. Поэтому лучше в бег удариться при звуке его голоса. Чамх никогда не ел мяса медлительных животных, робких, предпочитал изюбра и кабана, и поэтому был он быстроногим и находчивым, как они. Надеялся, что уйдет от опасности. Изготовился было бежать… да призадумался.

Чогграмы, как известно, ходят то на одном, то на двух, то на трех пальцах. А здесь нет никаких следов, кроме тигриного, а его ни с каким другим охотник не спутает.

Повел Чамх по этому следу взглядом вправо, повел влево… да и ахнул: совсем недалеко, за выворотнем кедровым, недвижимо лежал тигр! Да не простой — белый, словно лунный свет! Время от времени он жалобно стонал, не поднимая головы.




Долго Чамх Старику-Хозяину тигров посылал мольбы и поклоны, а потом осмелился отцепить лыжи и шагнуть к недвижимому зверю.

Обычай велит: найдя тигра мертвым, низко поклонись ему, а затем подними и уложи в древесную развилку, чтобы не коснулась его тела земная гнилость, а только птицы небесные расклевывали бы его. И чем быстрее расклюют, тем скорее пройдет душа тигра по кругу предсмертных превращений, тем скорее вновь возродится.

И еще обычай гласит: убить тигра — грех. Однако же всем известно, что тигриный коготь оберегает против недоброго глаза; шкура уничтожает чужую волю, охраняет покой лежащего на ней человека; кости передней лапы приносят удачу во всяком деле; ну а засушенный глаз помогает видеть то, что скрыто от человечьего ока. Трудно поверить, чтобы тигр по доброй воле отдавал бы охотникам и шаманам свою шкуру или свои глаза! Кто-то брал все это сам, а значит, убивал тигра. Наверное, колдовская добыча уберегала убившего от расплаты… И если глаз, коготь, шкура обыкновенного тигра столь волшебны, то у белого — редкого и чудесного — они, конечно, многажды чудесней! А тигру все равно недолго осталось жить, наверное…

Приблизился в раздумье Чамх и увидел, что не тигр это, а тигрица!

Не шевельнулся даже кончик хвоста, даже веко не дрогнуло у нее, когда над нею склонился охотник. А меж тем не зияли раны на ее теле, кровь не пятнала чистый снег, и слишком молода была еще тигрица, чтобы умирать от усталости и старости… Но что это искрится в ее шерсти? Волос серебряный? Нет! Присмотревшись разглядел Чамх серебристую шпильку для женской прически, подобную тем, что видел он у заезжих торговцев из Желтой Страны, лежавшей за Великой Стеной. Кто-то вонзил ее тигрице в голову, да так, что и капли крови не истекло, а зверь был обездвижен.

Слыхал Чамх от стариков-соплеменников, будто есть на свете такие великие шаманы, которые врачуют не камланьем и призыванием духов, а тем, что вонзают в больное тело тончайшие, острейшие иглы. Великое мастерство и верная рука для того нужны! Ибо если на волосок ошибешься, то не исцеление, а муку и самую смерть принесешь! И вот… не иначе кто-то пронзил серебряной шпилькой тот клубок, в который сплетены нити движения, живущие в теле тигрицы! Так не лучше ли вонзить в ее тело еще и острый нож — и тем остановить последний трепет жизни?..

И тут из-под неподвижных век тигрицы медленно выкатилась слеза.

Не мальчиком, не юношей был Чамх — зрелым мужем. Давно уж подбрасывал он ветви в погребальные костры своего отца и матери! Давно жила в его юрте женщина, которую называл он женой. Сын у него рос. Голод и жажду, страх и горе приходилось видеть в жизни Чамху, но никогда так больно не жалила его в сердце жалость!

Ни о чем не думая, вырвал он серебряную шпильку из белой шелковистой шерсти — да так и обмер.

Тигрица, которая только что умирала на его глазах, вскочила, гибко потянулась — и молниеносно прянула в чащу, слилась с сугробами, исчезла из глаз. И теперь только тонкая серебряная шпилька, которую он сжимал в руке, напоминала о том, что было.

Стоял Чамх, будто ударила в него молния, как вдруг услышал позади треск сухих ветвей. Обернулся — и выхватил из-за спины лук: прямо на него, не разбирая дороги, летела перепуганная косуля! Меткая стрела прервала ее бег, и тут же выскочил из-за кустов жирный дикий кабан. И шмыгнул соболь, и золотая лиса выбилась прямо под ноги, а потом здоровенный зайчище, а потом и дикуши вокруг замахали крыльями, не отрываясь от снега, подставляя себя под выстрелы… Много дичи набил Чамх, не сходя с места, вся она так и шла к нему, будто нагонял ее кто-то! Еле успел до захода солнца притащить добычу к балагану!

Тут метель завилась вокруг оцепенелых деревьев, и почудилось Чамху, будто в ее вихрях мелькнула серебристая, словно снег под луной, тигрица… Мелькнула — и скрылась в ночи.




…Когда тонгас чует приближение поры недугов и старости, он не видит ничего иного, как сделаться шаманом — повелителем и владыкой тех самых бед, которые обступили его самого и сородичей со всех сторон. Иные люди так шаманами и стали.

А другие этот дар по наследству от отцов получали. Но велико было изумление соплеменников, когда вдруг шаманом Чамх сделался!

После смерти старого колдуна, который не оставил сына-наследника, на месте его шаманского дерева Чамх поставил свое. Посох себе выточил, изображениями Волка, Медведя и Тигра украсил. Шапку сшил из хвостов этих зверей. На халате его появились изображения Верхнего и Нижнего мира и трех духов-помощников. Их голосами бубен его то поет, то рычит, то кричит, когда камлает у костра шаман Чамх. И чудится, все духи собираются на его зов, покрывая землю, точно трава.

Умеет он — и как только этим умением овладел? — больных исцелять. Знает он всех чудовищ, владеющих смертельными болезнями, смело называет их по именам, простирая руки над костром:




		Вот ящерица-злой дух приближается к голове тонгаса.



		Вот пантера-злой дух приближается к его телу.



		Третий злой дух — паук приближается к его шее.



		Двухголовая жаба — к груди,



		Змея-злой дух приближается к его чреву,



		А лесная кошка — к его руке и ноге.



		Схватили тонгаса все злые духи разом —



		Жгут его как огнем!..













Делает Чамх из древесной коры изображения двухголовой жабы вап-минич и всех других злых сил, швыряет их в костер и восклицает:




		Чтобы уничтожить злые чары,



		Я прошу помощи у костра.



		Ты возьми у тонгаса его болезнь.



		Возьми злые слова.



		Возьми месть.



		Возьми страх.



		Возьми ужас.



		Возьми невзгоды.



		Возьми старость!







		Злую силу сжигаю я огнем,



		Злой разум затемняю я дымом,



		Злые чары я зарываю в серый пепел.



		Не сможете вы, о злые, реки переплыть,



		Не сможете таежными тропами идти,



		Не сможете в юрту забраться —



		Ваши чары бессильны,



		Ваши прикосновения не опасны,



		Ваш язык онемел!..













И правда, многих больных исцелил Чамх. Сам обессиленный упадет: шаманить тяжело, очень тяжело, говорят, даже лес рубить легче, чем шаманить! — а сородича спасет.

Умел он делать и малые поминки над душой умершего, погибшего. И случалось ему задержать уход человека в Нижний мир! Чтобы обмануть Существ Черных, Подземных, Чамх превращал умирающего в плывущее дерево. Он дул изо всех сил, будто был Большим Ветром, он гнал умирающего своим дыханием к земле. И вот он хватал дерево за ветви и вытаскивал его на берег… тонгас, едва не попавший в лапы смерти, открывал глаза, начинал дышать — и возвращался к жизни.

Ну а когда ничего уж не помогало человеку (ведь неистовствуют злые силы на земле и в небе, словно дожди и бури!), приходилось Чамху сопровождать души умерших в загробный мир. И никогда ни одна душа от негр не отстала, не заблудилась, каждую отвозил он привычным при жизни путем: которую оленьей тропой, которую на собачьей упряжке, которую пешком вел в Селение мертвых, а вернувшись, рассказывал: там все как у нас на земле, только солнце светит, когда у нас — ночь, а луна — когда у нас день. Да еще богатый там беден, а бедный — богат. И это не последнее изменение, которое там душе претерпевать приходится! Она размером все меньше и меньше становится. Обращается в белку, птицу, комара, и наконец — во прах. Говорят знающие люди, будто души вновь возрождаются на земле и опять проходят бесконечные превращения. Но по большей части это удел женщин…

Умел Чамх предсказывать будущее и выведывать прошлое, гадая на панцире черной обимурской черепахи, прожившей тысячу лет, и на цветах тысячелистника, который рос тысячу лет.

Почитали сородичи своего шамана, чуя в нем великое таинство. И хоть не ходил теперь Чамх в тайгу на промысел, но много мяса и мехов приносили сородичи в его юрту! Многие женщины завидовали ясене Чамха Ллунд и понять не могли, отчего с недавних пор так уныла она и бледна. С тех самых пор, как муж ее сделался великим шаманом.

Оттого мучилась и страдала Ллунд, что только лишь она да сам Чамх знали, откуда взялась у бывшего охотника колдовская сила!




…Чамх проснулся среди ночи: почудилось, чьи-то легкие руки, мягкие губы касаются его лица. Вскочил… но нет, никого нет в балагане, кроме него. Темнота зимней ночи — и ветер. Эх, да ведь Чамх позабыл дверь затворить! А не велит обычай стариков оставлять ее ночью открытой. Мало ли кто может войти, пока хозяин спит. Зверь бродячий. Человек недобрый. Дух черный!

Слез Чамх с нар, пошел к двери. А за нею так светло! Неужто луна и звезды спустились с неба поиграть на снегу?

Встал Чамх на пороге своего охотничьего балагага, да так и замер.

Еще вчера торил он тропу в снегу. Еще вчера видел умирающую тигрицу, подернутую инеем. Еще вчера бил в сугробах неожиданно покорную дичь. А сейчас!..

Не лужайка заснеженная — распростерлось перед балаганом сверкающее озеро. Благоухают его волны тысячью неземных ароматов, омывается в нем прекрасная собою женщина. От ее тела, лица и длинных волос, плывущих по глади вод, свет исходит и все озаряет вокруг.

Чья это женщина? Женщина Ночи? Но почему так лучезарно ее лицо? Женщина Рассвета? Но отчего она явилась во тьме? Или это Женщина Горное Эхо? Но горы далеко. Или она вышла из Шаман-камня, чтобы искупаться?..

Тем временем красавица приблизилась к Чамху. Ожерелье из душистых трав и цветов оплетало ее шею.

Задрожал Чамх, не в силах глядеть на нее — и стоять недвижимо, а она проговорила:

— Я не Женщина Ночи и не Женщина Рассвета, я не Горное Эхо и не повелительница Шаман-камня. Помнишь ли тигрицу, умирающую в сугробах? Это была я. Нарочно притворилась я погибающей, чтобы тебя испытать, и увидела: достоин ты любви и волшебства. Серебряная шпилька, которую ты из моей головы вынул, не простая. Даст она тебе власть надо мною. Велено мне Богами Верхнего Мира стать твоей Айями…

Чамх даже зажмурился от этих слова. Айями! У каждого шамана есть свой Айями — ночной дух-покровитель, помощник. Без своей Айями шаман не может ни камлать толком, ни лечить. Айями все равно что богиня. Сказывают, что живут все Айями в том месте, где растет дерево душ Омиа-мони… Неужели правда то, что говорит красавица?..

— Буду учить тебя шаманить. Старые колдуны в вашем стойбище поумирали. Некому тонгасов лечить! Вот я научу тебя.




		Ведь я знаю конец земли —



		                                    основу земли —



		                                                        все знаю я.



		Разные народы видела я!



		Я знаю все, что рождено под солнцем.



		Для меня нет неизвестного!













Голос ее пел, словно ветер в тростнике, а Чамх дрожа смотрел на нее и думал: «Но ведь Айями всегда становится женой шамана. Небесной женой! Неужели и она…»

Словно бы услыхав его мысли, склонилась пред ним та, что была белой тигрицей, так низко, что колени ее коснулись земли. И ноги Чамха подогнулись от восторга и тревоги. Упал он наземь, слыша, как благоухает серебряное озеро, видя, что звезды замерли на небесах. А над ним колыхалась Айями, подобно цветку на стебле, пока не умер он в ее объятиях и не возродился вновь.




Жена Чамха Ллунд худела и бледнела от горя и страха, а сам шаман худел и бледнел оттого, что отныне каждую ночь являлась к нему Айями. Уловила она его в сети своей волшебной силы… а может быть, в сети своей любви? Но разве не одно и то же — любовь и волшебная сила!

Айями то тешила Чамха своими поцелуями, то открывала колдовские тайны. Дала она ему в помощники духов волка и медведя, сказав, что это ее сородичи. И впрямь — одеты они были в такие же серебряно-белые одеяния, какие носила она. Верно служили духи шаману! Заклинала их Айями именем своим — и они появлялись сразу, входили в шамана, как дым, как пар, передавая свою силу ему. Айями же приходила на зов шаманского бубна, и сперва Чамх видел ее лик изображенным на бубне, а потом являлась она сама.

Порою возникала Айями без зова в образе белой тигрицы, да не простой, а крылатой. И вместе с Чамхом взмывала она над тайгой и Обимуром все выше и выше; над горными ущельями, из которых курился седой дым; над двуострыми вершинами, вознесенными из тумана. Поднимались они даже над облаками и стремительно летели от страны к стране, от звезды к звезде. А потом пускались в обратный путь, чтобы успеть вернуться на землю к утру.

Но вот что случилось вскоре.

Сопровождал Чамх душу умершего сородича в Нижний мир. И как всегда были с ним духи-помощники: Волк и Медведь. Передал Чамх душу умершего Хозяевам Нижнего Мира и повернул обратно. Но не пошли с ним Волк и Медведь. «Прощай!» — сказали они. — Мы не можем больше уходить из Нижнего Мира. Там, на земле, убили нас. Но ты не печалься. Минул срок нашей земной жизни, но свой род мы продолжили. Передай своей Айями, что теперь ее черед… И прощай!»

Вернулся Чамх один, и ночью, когда пришла к нему Айями, передал ей прощальные слова… Вздрогнула Айями, словно пронзила ее стрела, но ни слезы не уронила.

Жарче прежнего ласкала она Чамха той ночью, а наутро исчезла. Так долго не возвращалась, что Чамх уж решил было, что она его покинула навеки. В горе своем он не видел ни утра, ни вечера…




Ллунд, жена Чамха, знала: думает тот, что она недостойна даже воду лить на руки его Айями! Давно мечтала она извести небесную жену, соперницу свою, да никак не могла. Ворожила много, даже из сухой белой травы изображение человеческой фигурки сделала и стреляла в нее из лука. Думала, уж против этого злого средства не выстоять Айями, но ничего не вышло у Ллунд.

Тогда она пошла на хитрость. Притворилась, будто смирилась с тем, что у нее есть небесная соперница, и теперь просто умирает от любопытства, до того хочется взглянуть на Айями хоть глазком! Пристала Ллунд к мужу: покажи мне ее да покажи! И так она его донимала, так упрашивала, что Чамх, который и сам по милой истомился, решил хотя бы в бубне увидеть ее изображение, да заодно и жене показать, чтоб отстала.

Стал он звенеть, камлать и петь, и вот засиял бубен, засветился, будто солнце. Это предвещало появление Айями, и Чамх от счастья позабыл обо всем на свете.

Но лишь только проступили в бубне ее черты, как Ллунд метнулась вперед и точным движением вонзила прямо в лицо Айями… серебряную острую шпильку!

Ох! Да ведь это была та самая шпилька, которую Чамх когда-то извлек из головы белой тигрицы… Он давно забыл о ней, как забыл и слова Айями: «Она даст тебе власть надо мной!»

Неужто он обронил где-то шпильку, а нашла ее жена? Или тайком утащила?

Но поздно, поздно было об этом думать! Лишь коснулась шпилька лица Айями, как исчезла, будто растаяла, а Айями обернулась белой тигрицей — и пропала с прощальным стоном. И сколько ни звал ее Чамх, сколько ни камлал — не появилась она больше. Навсегда превратилась в тигрицу!

Ждал ее Чамх, ждал… но не дождался. Наконец смерть-тоска его взяла.

Обрядили мертвое тело Чамха в лучшие одежды — новые, крепкие, нарядные. Как обычай требовал, три шелковых халата на него надели, шесть пар торбазов. Новый лук, копье, новый бубен с ним рядом положили…

Пока покойного обряжали, в юрте шло большое пиршество. Беспрерывно кипели котлы, варились самые вкусные яства. Народ толпился здесь с утра до ночи, и каждый не забывал глоточек, кусочек, затяжку табаку уделить и покойнику. Все смеялись, все шутили: ведь обычай требует веселья, пока в доме покойник. Молчать, печалиться здесь грех.

И только Ллунд нет-нет, да и роняла слезу. Но, опасаясь прогневить дух усопшего, она скрывала от всех слезы и лишь иногда незаметно выскальзывала из юрты, чтобы поплакать.

Всхлипнет — да сразу и затихнет: все чудится Ллунд, будто еще кто-то горько рыдает в ночи. А может, это журавль кричал одинокий.

И вот наконец тело Чамха повезли туда, где ожидало его последнее ложе на земле. Это была высокая гора дров, на которую его и возложили лицом на северо-запад — к Стране Мертвых.

Наконец-то Ллунд могла дать волю слезам! Она взобралась на вершину пирамиды и долго стояла, склонясь над Чамхом. Вспоминала, как первый раз ее в свою юрту привел. Как радовался рождению сына. Какие пышные приносил меха с охоты… И как вдруг, внезапно, стал совсем чужим и холодным — и все из-за проклятой Айями!

Повела Ллунд остекленевшими от слез глазами — и вскрикнула. Почудилось ей, будто вверху, на черных ветвях кедров, промелькнуло что-то серебристое…

Ллунд спрыгнула на землю и, выхватив у стоящих неподвижно и скорбно соплеменников факел, ткнула им в пирамиду дров.

Они были щедро политы смолой, и яростное пламя с ревом взвилось вровень с самыми высокими кедрами. И померещилось тем, кто стоял у костра, защищая лицо от жара, будто гибкое белое тело спрыгнуло с вершины одного дерева… огненный свет позолотил его… и рухнуло в костер!

Не то крик, не то зов раздался — и страшная тишина воцарилась вдруг в мире, словно бы на миг замерли в воздухе птицы и рыбы застыли в волнах.




…Как-то раз казак из переселенцев, что ехал с эстафетой в военный пост, недавно основанный на берегу Обимура, нашел в тайге младенца. Девочка это была. Чертами лица она напоминала детей из племени тонгасов, но кожа была светлая — белее даже, чем у русских. Лежало дитя на подстилке из белого шелка под деревом, сосало его листья и было спокойно, весело!

Поднял казак малыша, укутал полою и пустился вскачь.







VI


— Что ж так торопишься поглядеть, а? Говорил, далучин — ерунда!.. — устало усмехнулся Филипп, локтем отталкивая Овсянникова, который нетерпеливо сунулся к костру.

Еще бы! Разве нормальный человек не назовет ерундой гадание по бараньей лопатке (по-тонгасски Филипп называл ее далу, а само гадание — далучин), после которого, якобы, откроется ему будущее? Назовет! Вот и Овсянников назвал. Однако, посмотрев на темное, худое лицо Филиппа, послушав отрешенный шепот его тонких, недобрых губ, разглядев сквозь завесу дыма диковатый блеск узких, длинных глаз, Овсянников вдруг почуял, что его здоровый скептицизм мало-помалу приутих, сменившись нетерпеливым желанием узнать, что же прочтет Филипп в странных извилинах, начертанных теперь на очищенной и высушенной далу, которую шаман осторожно снял с огня.

Филипп внушал Овсянникову уважение и даже робость своим диким буйством, которое проявлялось и в мелочах, как будто было в Овсянникове нечто, ужасно раздражавшее шамана. Скажем, стоило Валерию Петровичу сплюнуть в костер или небрежно бросить нож острием к огню, как Филипп разражался бранью, ибо, по мнению тонгасов, нельзя было крепче обидеть Хозяйку Огня, чем этими действиями.

А чего стоило его предложение Овсянникову поскорее сменить свое имя, чтобы враждебные духи пришли в замешательство и отступились от него?!

Да и вообще! В той ситуации, в которой очутился Овсянников, следовало прибрать подальше привычные, устоявшиеся представления о странном и обыденном, невероятном и возможном. События последнего времени, а особенно — ожидание неминуемой гибели на болоте словно бы превратили Валерия Петровича в другого человека. Сейчас он готов был верить в гораздо более непредставимые вещи, чем, скажем, три дня назад. Вот ведь поверил же, что Александра — Александра! — это, оказывается, Айями шаманов из рода Тигра, а зверь, который едва не придавил Валерия Петровича на охоте, инсценированной этими безумными телевизионщиками, — ее родич, который оберегал ее от человека, а точнее — именно от Овсянникова.

Ну а что? Такое допущение было бы чудовищно-нелепым, не окажись для Валерия Петровича еще более нелепым и страшным другое допущение — продуманное, планомерное, сознательное уничтожение зверьем людей, имевших отношение к Центру.

Он поверил — ну, скажем так: допустил себя поверить Филиппу, который, после долгих розысков следа Александры возле пещеры, а потом и в тайге, вдруг с ужасом выкрикнул, что Айями рода Тигра больше нет на этой земле, в этом мире — мире живых. Но где она сокрылась: у Богов Верхнего Мира, пройдя небесной дорогой Буга-санарин, Полярной Звезды, или же в Селении Мертвых, — это Филиппу неведомо. Ручался, однако, твердо: в живых ее нет!..

Как ни странно, горе Валерия Петровича при этом открытии было куда менее острым, чем отчаяние самого Филиппа. С пеной у рта катался шаман по траве, призывал на свою голову проклятия за то, что навлек гибель еще и на Айями («А еще на кого?» — мельком удивился тогда Валерий Петрович, но заметил запекшуюся кровь на берегу Татиби, вспомнил выстрел, который отвлек волка, наблюдавшего его гибель в болоте, вспомнил почему-то Михаила, который ушел в тайгу…), — а то, стоя на коленях, закрыв глаза, обращал заклинания к памяти какой-то Ллунд-прародительницы, хвалился, что отомстил погубившей Чамха, уничтожил еще одного Хорги, а значит, остался лишь последний, но придет и его черед!..

Валерий же Петрович весь как-то замер. Оцепенение охватило не только тело его, но и душу, словно бы убиваться и тосковать он мог бы лишь по той, прежней Александре, которую беззаветно и безответно любил когда-то, чудилось, страшно давно: ее затаенно-лукавый взор, обольстительную и в то же время застенчивую улыбку, беззаботный и безудержный смех и эту темную прядь до самых бровей, почему-то волновавшую его необычайно… Но, оказывается, все было напускным, все скрывало истинную Александру, как эта прядь — ее лоб: Александру холодную, расчетливую, тщеславную, для которой он, Валерий Овсянников, вместе с его любовью, был не целью, а всего лишь средством; Александру — Айями из рода Тигра!.. Эти не совсем ясные еще открытия, а главное — череда событий, обрушившихся на Овсянникова, ожесточили его душу, словно любовь к Александре была лишь хрупким цветком, возлелеянным в тепличной, кабинетной тиши, но не вынесшим суровой, холодной реальности…




Между тем Филипп наконец-то открыл взору Валерия Петровича потемневшую от огня и дыма далу.

Как раз посредине ее залегла глубокая поперечная трещина, а вверх и вниз протянулись еще шесть-семь — причудливые, таинственные…

Понятно, что Валерий Петрович глядел на них недоуменно, но для Филиппа, очевидно, их тайнопись была открытой книгой, ибо лик его то хмурился, то светлел, а глаза не отрывались от далу. Однако, похоже, он не дождался от далучин того, чего хотел, ибо с долей разочарования в голосе начал втолковывать Овсянникову, что вот эта длинная трещина, бегущая вверх и увенчанная петлей, обозначает удачу на охоте. Короткие продольные трещинки предвещают множество мелких, но вполне преодолимых препятствий. Поперечная полоса вещует неприятность куда более серьезную, и вообще неведомо, удастся ли ее превозмочь, потому что, во-первых, короткая извилина с петелькой, отходящая от поперечной налево, предвещает дурную погоду, а во-вторых, и в главных, — косая трещина с развилкой, направленная вниз, сулит внезапное появление пришельца с недоброй дороги…

— Это он! — промолвил Филипп, ведя сухим, темным пальцем по роковой извилине. — Вот он! Хорги!

Он стиснул закопченную дымом далу, настороженно огляделся, словно бы недруг должен был тотчас же возникнуть из темной, затаившейся тайги, но вдруг… вдруг далу с оглушительным треском разлетелась в его руках на осколки!

Овсянников от неожиданности вздрогнул, вскочил, а Филипп рухнул ничком, где стоял, будто пораженный в самое сердце.




Долго лежал он неподвижно, а Овсянников, охваченный непонятным трепетом, стоял над ним, не смея слова молвить.

Наконец Филипп поднялся, неверными шагами направился к речке и, став на колени, начал плескать себе в лицо студеную воду.

Когда он вернулся, Овсянников с изумлением увидел, что лицо молодого шамана обрело печать тайного страдания и отрешенности и сделалось необычайно бледным, словно бы это омовение смыло и копоть, и грязь, и крепкий таежный загар, и даже природную смуглоту.

Смертная тоска залегла в его взоре, обращенном к Овсянникову:

— Ох и злая нынче ночь!.. Что напророчила!.. Помолчал, тяжело качая головой:

— Удача моя ко мне придет, но с собою гибель приведет. Пойдем, покажу тебе путь обратно в село. Уходи! Айями уже нет… и меня скоро не будет.

— Что это ты задумал? — недоверчиво спросил Овсянников. Уходить, возвращаться — это никак не входило в его планы.

Напротив! Он решил, что как раз настало время повести с Филиппом разговор о Центре, попросить, наконец, показать туда тропу, порасспросить, не слыхал ли, не видал ли вокруг базы чего-то странного. И вот те на!..

— Почему же мне надо уходить? — недовольно пожал он плечами.

— Эркели видел Огненное Решето, — прошептал Филипп, глядя на Овсянникова, но словно и не видя его. — Эркели поклялся жизнь положить, а Огненное Решето уничтожить! Жизнь Эркели — миг, листок, капля, песчинка. Разве жаль отдать ее за жизнь Тайги, Хозяйки и Владычицы всего живого!.. Только бы не закрывалось больше небо над Обимуром Огненным Решетом!

Ненавистью сверкнули глаза Филиппа, и, словно бы не в силах сдержать ее огня, он крепко зажмурился. А Овсянников, который сперва с недоумением и раздражением слушал это похожее на бред бормотание, вдруг почувствовал, что холодом проняло тело.

Огненное Решето… Он никогда не слышал прежде этих слов, точно, что никогда не слышал, но они вселили ужас в его душу.

Они что-то напоминали. В них крылась опасность, явная опасность — и не только для самого Овсянникова. Да что он! Преодолев смерть, он преодолел и страх смерти. Теперь его заботило одно-судьба Центра, и вот именно для Центра таилось что-то угрожающее в словах Филиппа.

Для Центра! Ведь Огненное Решето… Валерий Петрович как будто вновь увидел четкие, яркие копии, переданные из Центра по фотосвязи в тот день, после которого и повалили беды: в день, когда так удачно прошла первая «сетка». Сама «сетка»… да ведь это и есть Огненное Решето!

И, вцепившись ногтями в ладони, чтобы не вскрикнуть от внезапной догадки, Овсянников мысленно возблагодарил судьбу и собственную осторожность за то, что до сих пор ни словом не обмолвился Филиппу о своей причастности к Центру.

* * *


В самом сердце Тайги, Матери и Хозяйки всего живого, там, где Тигриная река — Татиби отдает свои воды и силы бурному бегу Обимура, стоит скала. И если бы кто-нибудь мог взлететь, подобно птице, и посмотреть на нее с высоты, он, пожалуй, решил бы, что Верхние Люди, созидавшие Мир, нарочно бросили здесь камень-гигант.

Бьются о его бока зеленые волны тайги. Деревья рождаются — и умирают. Листья, травы обращаются во прах — и вырастают вновь. Сменяются поколения и поколения птиц, зверей, змей и муравьев. А скала, которую люди называют Шаман-камнем, стоит неколебимо.

Ветры тоскуют на его вершине. Вознесен он над всеми туманами и тучами. Склоны Шаман-камня изборождены вековыми вершинами. По ним сбегают после дождей шумные потоки. Солнечным жарким летом бока Шамана сухи и раскалены, однако никогда не иссякает темное, студеное озерцо — горная чаша на самой вершине. Из этой чаши ниспадает пенный водопад. Ночью он глухо, незримо рокочет, а днем играет и поет, словно живое созданье Богов. И чудится порою, будто Змей Небесный, Хранитель Дождей и Снегов, норовит сойти с заоблачных высей на землю…

Таков Шаман-камень. Трепет и священный страх вызывает он у всего живого! При одном только взгляде на его вершину, что курится меж облаков, отводят люди потрясенный взор. Не влечет их сюда любопытство, далеко пролегают их тропы — подальше от Шаман-камня.

Один-единственный человек из всего рода людского является сюда не для того, чтобы тотчас убежать, устрашенный мощью и молчанием Шаман-камня.

Ведь он сам — шаман. Имя ему — Эркели, что среди тонгасов означает — Всемогущий.

Несведущему покажется, что подняться на вершину Шаман-камня способны только ветры, облака и горные орлы. Но внутри скалы есть длинная извилистая трещина, склоны которой подобны пологим ступеням. И знает этот путь на вершину один лишь Эркели. Отсюда, с высот, уходит его душа в странствие по небесным тропам Верхнего Мира, обгоняя птиц…




Однажды Эркели стоял на вершине Шаман-камня. Чист был день, ясен, но тягостное предчувствие томило сердце шамана. Всю ночь он слышал, как птицы кричат сквозь сон в тайном, непонятном страхе… Но солнце вышло в небо светлым, незамутненным и вот уже подплывало к самой высокой точке голубого небесного шатра.

Внизу, у подножия скалы, медно-красные стволы сосен поводили пышными ветвями, и ровный голос поющей под ветром тайги достигал слуха Эркели. Разноцветная рябь то и дело пробегала по мягкому голубовато-зеленому ковру: это ветер играл плетьми и листьями актинидии, лимонника и винограда. И далеко, далеко долетал взор!

Вдруг ветер стих.

Сначала Эркели почуял, как солнечный жар прилип к его телу, а потом услышал глухую тишину, внезапно укутавшую тайгу. Она давила на голову и сердце, она заливалась в уши, словно вода, и даже своего дыхания не слышал Эркели в этой тишине.

Потом его спине стало холодно, как будто коснулось ее леденящее предчувствие опасности.

Эркели обернулся и увидел, что неподалеку, снизу, из таежных зарослей, вздымается к небесам острый луч.

«Что это там? — изумился Эркели. — Поселок людей дальше, в стороне заката. Здесь же, — ему не стоило большого труда вспомнить, — стоит маленькое некрасивое жилище, которое стерегут два человека».

Их Эркели знал. Они иногда появлялись в Богородском и покупали там еду и еще злое зелье, которого Эркели всю жизнь остерегался, боясь пропитаться этим горючим питьем и внезапно вспыхнуть в пламени своего шаманского костра. Такое бывало в давние времена, он знал.

Иногда в тот дом приезжали люди из города и очень скоро уезжали. Но Эркели было ведомо, что в этом доме таились еще трое, будто опасались чьего-то отмщения или страшились солнечного света.

Эркели не знал, почему они безвылазно сидят в доме, но он чуял: люди с застекленными глазами всегда таят в себе опасность. Такие обычно владеют наибольшим могуществом, а раз так, считают себя властными над жизнью и будущим других людей. Они всегда жестоки и холодны к настоящему. И Эркели страшился тех троих, даже не зная еще, почему. Он чуял, что от них исходит запах смерти.

…А свет между тем полз выше и выше. И хоть солнце по-прежнему сияло, Эркели ясно различал линию луча, серебристого, словно закаленное лезвие ножа. А вершина его была расплавленно-белой, и в миг, когда эта плавящая белизна коснулась, наконец, голубого небесного купола, Эркели зажмурился в непонятном страхе.

А когда он отверз глаза вновь, то увидел, что небо над тайгой меняет свет.




Разным видел небо Эркели. Видел в угрозе, неге и умилении его лик, но никогда с того мига, как его глаза впервые посмотрели на мир, не видел он, чтобы небо над Обимуром подернулось огненными полосами!

— О Шаман-камень! — невольно воззвал Эркели. — О Шаман-камень, ты, который жил вечно, — что это?!.

Полосы пролегли по небосводу с востока на запад, но вот серебристый луч вздрогнул, а вслед за этим поверх первых полос легли новые, уже с юга на север. И они тоже загорелись, словно раскаленные. И лишь кое-где мог обожженный взор отыскать прежнюю счастливую голубизну великого, вечного неба. Оно было загорожено Огненным Решетом!

Огненное Решето. Небо сквозь Огненное Решето…

Эти слова что-то напоминали Эркели — что-то страшное. Он слабо шевельнулся и вдруг понял, что уже стоит на коленях, припав к камню, цепляясь за него враз ослабевшими руками.

С тупым любопытством уставился на них. По рукам его, по одежде, по камням, по воде высотного озерца, по тайге, лежащей внизу, пробегали сине-красно-зеленые сполохи, отраженные от небес, и каждая такая вспышка посылала в мозг и сердце новый приток тихого, безысходного ужаса.

Все, что есть на свете темного и чудовищного, видел Эркели готовым обрушиться на него, если он только осмелится нарушить волю Огненного Решета, если только двинется с места! Стоило повернуть голову, как чернота заливалась в глаза, скрючивала тело, стискивала горло. Страх, черный страх!.. И слова древней молитвы медленно заструились в подавленном мозгу, слова древнего шаманского оберега:
		Если я боюсь наваждения злых духов,



		я делаю себя маленьким камнем.



		Я вхожу в камень.



		Он лежит на вершине горы.



		Разные ветры дуют на него,



		многие дожди омывают его.



		В нем я невредим!



		И если появится злой дух,



		он не отыщет меня средь камней на вершине горы!








Да, в неподвижности было спасение. В неподвижности… в покорности… в оцепенении…

Огненное Решето. Огненное Решето… И вдруг Эркели вспомнил!

И это воспоминание дало ему силы рвануться, вскочить. Правда, он тут же упал, таким чужим, оцепенелым успело сделаться тело в оковах Огненного Решета. Из ушей, носа, глаз полилась кровь от напряжения, но он заставил себя подползти, подкатиться к спасительной расщелине, ведущей вниз, в нутро Шаман-камня.

Руки и ноги его чудились сплетенными из липового лыка, они стали мягки и бессильны, и он просто скатывался по отлогим каменным ступеням, краешком затухающего сознания моля Богов Верхнего Мира и Существ Черных, Подземных укрыть его и защитить! И еще Эркели молил спасти его разум, ибо он хотел знать, что же это такое нагрянуло на мир.




И Боги Верхнего Мира и Черные, Подземные Существа вняли его мольбам. Эркели невредимым свалился на дно пещеры, перевернулся, пролежал так несколько мгновений, пытаясь вернуть силы. Он разгонял свой страх руками, словно тяжелый, ядовитый туман, и, задыхаясь, выбирался на свежий воздух.

Наконец, протянув руку, Эркели с трудом нашарил за камнем, в тайнике, мягкий мешочек.

Он распутал веревку, растянул края мешочка, и оттуда выпало что-то бесформенное, завернутое в лоскут рыбьей кожи. И, развернув ее, Эркели увидел комок зеленоватого теста, пахнущего сырой, горькой травой.

Это было тайное снадобье, которое делало тело шамана легким, словно облако, стремительным, словно буря, увертливым, словно вода. Если же пробовал это снадобье кто-то другой, то пленяли его чудовищные видения, призраки, и становился он подвластным воле шамана, будто мягкая глина — сильным пальцам.

И в тот же миг просветлели отуманенные глаза Эркели, обрели зоркость, проникли сквозь толщу скалы и узрели…

Что, пораженные смертным страхом, обвисли на осинах и березах листья, поникли иглы пихт.

Что оцепенели сердца легкокрылых летуний, и лежат теперь птахи кверху лапками, с затянутыми пленкой глазами, будто сразил их в полете внезапный мор. А те, что остались живы, безголосо и медленно разевают клювы, не в силах издать звука, не в силах оторваться от земли.

Что, подогнув колени, ткнулся ветвями рогов в траву великолепный изюбр, а против него вяло, безучастно осел на задние лапы медведь, и в его расширенных глазах отражено зарешеченное небо.

Что храбрейшие из обитателей таежных, в бессознательной, исконной, прирожденной гордости своей пытаются страх одолеть, но воля их ослабела, и они ведут себя так, как не вели от времени сотворения мира.

Тигр распростерся у куста элеутерококка и, не чуя боли, глодал ощетиненный иглами ствол.

Енот медленно вошел в бурливую таежную речку и вдруг лег плашмя на дно. Вода скрыла его с головой, но он не поднялся, пока волна не подняла, не вознесла его мертвое, обмякшее тело на струи течения.

Лисица яростно вырывала зубами клочья своей шерсти, и на боках тело ее жалко, голо зияло красноватой, как бы обожженной кожей.

А над всем этим бесновалось, полыхало, торжествовало в небесах Огненное Решето, рожденное где-то в глубинах тайги. И тогда новым взором своим Эркели достиг истока зловещего рукотворного луча.




Он увидел ту самую бревенчатую избушку базы. Он увидел в подполье, надежно укрытым от Огненного Решета, двух сторожей, которые со скуки играли в карты. И он увидел, что есть еще одно подполье, глубже, гораздо глубже и просторнее первого. Оно было огромным!

На стене его висела карта тайги, большая часть которой была зачерчена сине-красно-зелеными полосами.

В центре подвала стоял большой блестящий ящик. Из него выходила узкая гибкая трубка, направленная на карту. Другая трубка, гораздо шире, уходила в стену. Изредка по ней пробегали холодные блеклые искры, и тогда худой человек в белом халате и очках, молодой, курчавый и смуглый, трогал трубку, направленную на карту, как бы точнее прицеливаясь.

Другой человек, такой же курчавый, молодой и смуглый, время от времени открывал ящик на боку машины и вынимал оттуда цветные блестящие листья с изображениями полумертвой тайги.

И снова увидел Эркели лисицу, вырывающую у себя шерсть, недвижимых птиц, окаменелую траву…

Курчавый и смуглый одобрительно кивал, словно видел именно то, что ожидал увидеть.

В комнате находился еще один человек. Он был толст и одет свободно и неопрятно. Он сидел в уголке, в кресле, то и дело отпивал из разноцветной банки и листал толстую книгу в красном переплете с чьим-то золотым профилем. Читал он со скукой, да и то, что происходило вокруг, его не очень интересовало.

— Вам не надоело, ребятки? — наконец спросил он, подняв голову. — Ужин на носу.

— Ужин — врагу, — пробурчал один из черноволосых, не отрываясь от трубки, направленной на карту.

— Огурчиков малосольных охота! — тоскливо сказал толстый. — С чесночком! А придется опять крабов жрать…

— Ладно, кончаем! — Один из молодых людей стасовал снимки и нажал кнопку сбоку ящика.




И в тот же миг Эркели увидел, что Огненное Решето на куполе небес поблекло.

Вновь засверкала синь бездонная, и ожил ветер, и шевельнулись лепестки цветов!

Тайга медленно-медленно сбрасывала злые чары. И вот уже птицы воспели так, словно сердца их бились о клетку-грудь и стремились на волю. А Эркели неподвижным взором смотрел и смотрел сквозь стены своей пещеры и тихонько шептал.

Он шептал слова зарока Богам Верхнего Мира и Существам Подземным, Черным, что никогда не забудет увиденного, доколе имя его небесное — Эркели, а земное, родовое, — Филипп Актанка.

Не забудет страха. Не простит его.

И не забудет слов прародительницы Ллунд:

«Когда станет небо подобным Огненному Решету, придут снова Хорги! Приблизится неотвратимо смерть ко всему живому. Бойся же Хорги, шаман из рода Тигров!»

* * *







Я то бежал, то падал на четвереньки и переходил на протяжные прыжки. Я летел туда, куда призывало меня сердце. Я был стремителен, будто ветер с морей. И скоро достиг цели.

Звездный огонь пылал яростно, и было совсем светло. Я все видел ясно.

Сердце мое, еще слабое, человеческое сердце мое задрожало. И, пытаясь совладать с собою, я обратил взор за спасением — к звездам.

Ночь простирала свои объятия от края земель до края небес. Полярная звезда стояла недвижимо (я вспомнил, что тонгасы так и зовут ее — недвижная звезда!), а все иные дальние светила двигались вокруг как бы на сворке, будто находились у нее в подчинении. И даже Небесная Плотина — пояс созвездий Зодиака… Лишь Полярная звезда оставалась на месте, обеспечивая своею незыблемостью прочность мирового порядка: пока стоит на небе Полярная звезда, не нарушат соразмерного своего движения и другие звезды, а значит, и все в мире пребудет вечно и неизменно.

Вечно, неизменно, необходимо, естественно… Ну, а значит, необходимо, естественно и то, что я вижу и ощущаю в сей час и сей миг? Выходит, так.

Почему-то от этих мыслей храбрость вернулась ко мне, я огляделся.

Они стояли в кругу, неотрывно глядя на звездный свет, словно бы тоже черпали силу в этом немом созерцании. Круг их был просторен, то и дело в него вступали новые и новые существа ночные. Нелегко было проследить их явление!

Одни чудились крошечными, не больше пальца, но стоило отвести от них прямой взор, как виделось краешком глаза, что они огромны, точно горы, попирающие ногами землю.

Другие, по обыкновению всех призраков, являлись на бету, мельком, с криком или воем, обозначая свое появление резким поворотом, и принимали то один образ, то другой, или подкатывали клубком, клочком сена или комком снега и, наконец, утихомиривались, и взоры их принимали общее отрешенное выражение.

Третьи бились во тьму вокруг поляны, подобно обезумевшим бабочкам ночным, бьющимся в освещенное стекло, не в силах одолеть невидимой преграды.

А иные просто подбегали, подлетали, подползали из тайги, и устраивались в кругу, ничем по виду не отличаясь от тех обитателей лесных, которые сейчас спали в норах своих или выходили на охоту.

Нет, не знаю, не знаю! Спал ли кто, охотился ли кто той ночью — Ночью Молчания?.. Не знаю.

Были среди них и люди.

Я видел их.

Они появлялись из легкого тумана, вдруг окутавшего часть тайги. Тихо, очень медленно выходили они из-за деревьев, и каждое движение их сопровождалось прохладным дуновением.

Женщины их были прекрасны и молоды, как в сказке. Я не мог оторвать от них взгляда. Чем-то все они походили друг на друга. Обреченностью, печалью? Может быть.

И вот одна из них слегка улыбнулась, поймав мой взор. Но тут же слезы полились по ее лицу!

Она смотрела на меня, подпершись рукой и пригорюнясь, как смотрят сердобольные бабы на обездоленных детишек, и что-то сжало мне сердце. Вот такой, такой же виделась мне во снах моя мать, которая умерла, когда я рождался…

Может быть, я и правда в Царстве Мертвых? Но нет. Это не тень моей покойной матери. Одежды этой женщины указывали на век куда как более древний, чем время моего рождения!

И все же я невольно потянулся к ней, а она, все с той же улыбкой жалости и нежности, — ко мне, но едва соприкоснулись наши руки, как она… рассыпалась в прах, исчезла!




Я испуганно оглянулся и увидел, что теперь глаза всех: и зверей, и чудовищ, и людей прикованы ко мне.

Ко мне! И странно — искры надежды озаряли эти смутные, неясные лики, вспыхивали в этих непроглядных взорах.

Рука моя все еще стыла от прикосновения той женщины, и постепенно стынь проницала все тело. И наконец этот вещий холод коснулся сердца моего.

Душу свою ощущал я как что-то тяжелое, камнем тянущее в глубины прошлого. Но в скудную память мою вдруг хлынул поток мудрости! Оглушенный, ослепленный тем, что открывалось мне в этом прикосновении, исчезновении, этих взглядах, этом молчании, стоял я под звездами.

Слова, фразы, понятия моего языка, моего человеческого разума прорывались сквозь новое знание, пытаясь направить его поток в более-менее стройное русло. Все, что я чувствовал и ощущал с той минуты, когда коснулся изуродованного «сеткой» дерева, теперь оформилось в моем мозгу.




Когда-то читал я древние мудрости «Папируса Айни»: «Тело людей — закром, полный всяческих ответов; выбери хороший, а дурной да останется в теле твоем…»

Увы! Человек среди несметных богатств, приуготованных ему, выбрал жалкие крохи, и радость обладания ничтожным застила ему вид на беспредельное. Но вот он уже сделал все что мог дурного относительно Природы, других людей и самого себя… И возмущенная Природа дает ему знать: настало время врачевания, время исправления ошибок. Но начинать надобно с собственного исцеления, осознавая себя не просто существом, временно обитающим на земной жилплощади, но — частью планеты, частью Мыслящего Космоса. Ведь только через разумное существо Природа достигает полноты жизни.

Разум человека обострен цивилизацией. А вот его чувства, его — частицы мироздания! — той же цивилизацией притуплены, даже умерщвлены.

И тогда на помощь были призваны другие обитатели земли.

Я вспомнил: в сербских сказках герой часто обращается к ветру, животному, растению, человеку одинаково: «Брат по Богу!»

Да. Ведь все мы — дети одного Творца. И для него, для Всевышнего, пожалуй, равны. Такими мы для него были, когда мир был еще молод, — такими остались по сей день: равно велики и равно малы. Недаром же сказано в «Авесте», что разумом Вселенной управляет собака; а Бодисатва, прежде чем стать Буддой, прошел пятьсот различных превращений, побывав в образах льва, орла и всяческих других существ — своих братьев по Богу.

И вот теперь, когда страшная опасность подступила вплотную, Творец объединил для защиты капли крови, биения сердец, вздохи и взоры тех, кто еще недавно, забывшись, считали себя охотником — и добычей, убийцей — и жертвой, непримиримыми врагами: человека и зверя.

Предка и потомка.

Время — это река. То одна волна нахлынет, то другая. То плавно течет она, то бушует. Но если швырнуть в нее огромный камень, то круги пойдут и вверх по течению, и вниз…

Таково было действие нашей «сетки». А еще это можно сравнить с чудовищной иглой, одним стежком сшившей прошлое, настоящее и будущее. «Сетка» пронзила здесь, на берегах Обимура, время, заставив Природу для защиты напрячь свою нравственную энергию до высшей степени.

И на свет появились Хорги.

По-тонгасски слово «хорги» означает «душа предков».




Я — человек — вспомнил бы мудреное слово «инкарнация»: воплощение тотема в человеке, переселение тотема в человеческой образ. Но нет — все гораздо сложнее!

«Сетка» своей чудовищной силой вызвала изломы генетически-исторической сути бытия. Хорги-оборотни, каждый в свое время, в своих обстоятельствах, явились, чтобы впоследствии произвести на свет самих себя — но уже с заложенной программой: уничтожить Огненное Решето — «сетку». Это понял я — человек.

А я — Хорги — ощущал только, как чужие жизни, чужие судьбы проходят сквозь меня: так тени ночные проходят сквозь день иногда. Они ушли, завершив свое Время, оставив в наследство месть.

Но я изнемогал, потому что открывала мне Ночь Молчания, Ночь Взоров и Превращений все новое и новое.




Не только живое население Земли может потерять разум под воздействием «сетки», как я полагал прежде. О, не только!

Сама Мать-Сыра Земля не в силах совладать с собою, и в безумном гневе, обожженная Огненным Решетом, она способна перервать свою живородящую жилу. Ту самую пуповину, которая соединяет и примиряет трепетное, хрупкое существование наше с холодным, размеренным, бесконечным — но и мертвым с нашей точки зрения миром Космоса. Ведь миг, вспышка нашего бытия нам дороже беспредельности и неживого бессмертия Вселенной!..

Вот эту-то живородящую Жилу Земли и способно прервать действие Огненного Решета. Предназначение Хорги — оберегать ее, предотвратить беду.

Та самая осина, к которой прикоснулся я и вокруг которой собрался сейчас сонм зверей, призраков и чудовищ, — один из выходов Жилы Земли на поверхность. Она уже напряглась! Опасность близка… Но я — Хорги. И вот почему взоры всех, кто явился из глубин тайги, из чащоб сказаний, из дебрей суеверий, спустился с высот поднебесных и раздвинул глубины вод, обращены ко мне с надеждой. И готовностью повиноваться, как зомби повинуются приказу.




Я — человек — знал: чтобы обезвредить «сетку», остановить Машину, мне необходимо проникнуть в Центр. Но это невозможно, пока существуют люди, работающие в Центре или связанные с ним. Значит… Значит, они должны быть уничтожены.

Я — Хорги — страшился воздеть руки, чтобы не задеть ненароком.

Я не решался вздохнуть, чтобы не нагрянул вихрь.

И слезинки не мог уронить я, как ни сжималось сердце, чтобы не сместились, не пресеклись пути громов и молний…

А сердце билось неистово — чудилось, то в груди моей ветер ударялся о ветер. Век сталкивался с веком, предок — с потомком.

Я был ветром. Я был временем. Я был всем родом своим — и сейчас, и в мимоушедшем, и в грядущем.




Недвижим и молчалив стоял я, слушая благословенье Тайги и Ночи:

— Да пребудет Бог Всеведения в душе твоей! И не овевали меня сомнения.







VII


Сугробы. Сугробы… И никого.

Бурелом. Вдали частокол деревьев, застывших в зимнем гробовом молчании. И никого. Сугробы. Су-гробы…

Ствол-один отвернулся от видоискателя и поморщился. Наверное, дело в профессиональной привычке отключаться, едва подходишь к Машине. А стоит отойти от перископа, как будто шумовые установки включаются вокруг. Звуки врезают слух:

— Да пойми, что-то надо делать!

— Нельзя.

— Неспроста нас забросили!

— Надо ждать.

— Вот кретин идейно-выдержанный, а?!

— Интеллигент вонючий! Ствол-один устало прикрыл глаза.

А ведь это уже детский лепет. Отупелая, ленивая перебранка. Все доводы и взаимные оскорбления исчерпаны и стерты от частого употребления!

Минуло девять дней с тех пор, как исчезли сторожа, а оба Ствола и Первый до сих пор не могли решить, что делать, как быть дальше.

Нет, если точнее, непонятности начались, еще когда не вернулись московские инспекторы и Сергей Хортов. Но ведь они исчезли, отправившись на проверку результатов «сетки»… Значит… В этих случаях вопросов не задают. И так все ясно.

Да тогда были тут сторожа, ежедневно звучал в эфире голос связника Гарина. Иногда и Овсянникова. Теперь же…

Где Леушкин и Махотин?! Бывало и раньше, что они отлучались на выходные, но чтобы разом и так надолго! Почему не идет на связь Гарин? Почему молчит Овсянников?!

Вызов Овсянникова по экстренной связи — это был самый кардинальный шаг, на который решился Первый. По его мнению, надо было сидеть и ждать. Чего?! И когда Овсянников не ответил, Первый совсем перепугался и готов был запретить Стволам вовсе покидать бункер. Самым действенным тогда оказался довод Ствола-два: «Тебе же самому скоро нечего жрать будет!» Хоть Первый так и не получил вожделенных малосольных огурчиков, аппетит его не ослабевал, поэтому он все же позволил Стволам пройти бункер, добраться по подземному коридору до кладовых НЗ, но чтоб ни шагу к лифтам, не сметь подниматься наверх, в помещение базы!..

Впрочем, даже и этот скудный маршрут показался Стволам утомительным. Конечно, к их услугам всегда были тренажеры, на Машина отнимала весь досуг.

Тревога снедала их, и чтобы хоть немного заглушить ее, Стволы в эти дни снова и снова шлифовали схему «сетки», проверяли расчеты. Теоретически выходило, что им удалось довести оптическую поражающую силу центрального излучателя до такой степени, что новой «сеткой» могла быть накрыта не только наземная, но и подземная живая сила противника. В смысле, скрывающаяся под землей — скажем, в бункере на глубине пятидесяти метров. Тоже ничего себе!

Ствол-один поморщился, подумав, что их-то собственный бункер расположен куда как мельче, и если… но тут же вспомнил, что никакого «если» и быть не может, ибо нет в мире другой такой Машины, а значит, и набросить «сетку» не под силу никому, кроме них, сидящих здесь, под землей, в сердце тайги… Строго говоря, это ведь экспериментальнейший эксперимент, если так можно выразиться. Их со Стволом-два изобретение настолько ирреально, настолько фантастично своей силой и возможностями, что и обстановка, в которой оно разрабатывается, больше напоминает снисходительное пожимание плечами: все это очень интересно, однако совершенно невероятно, этого не может быть, но почему не попробовать, если уж само идет в руки… Ствол-один всегда полагал, что обстановка сверхстрогой секретности, окружающая их деятельность, вызвана не столько естественной потребностью сохранения тайны нового оружия, сколько этой же снисходительностью: коль ничего путного не выйдет, хорошо, если об этом будет знать как можно меньше народу. Минимум миниморум!

Так и вышло. По пальцам можно счесть. Гарин, Хортов, Овсянников, еще оба сторожа и вертолетчики, но те не в счет, потому что им ничего не известно о целях Центра; потом Мурашов, Козерадский и еще трое в Москве. Вот к ним-то и настаивает обратиться Ствол-два, а Первый — ни в какую!..

— Ты что, совсем тут одурел? — проник в сознание ненавидящий голос Ствола-два. — Мозги жиром заплыли? Не может такого быть, чтоб нас на две недели забыли! Не может!

— Надо ждать, — монотонно изрек Первый, глотнув из банки пива, и умолк, отсутствующим взором упершись в стену, на которой висела карта первой «сетки». Ствол-один подозревал, что в последнее время Первого стал тревожить женский вопрос, хотя он сам прилежно пьет соответствующие таблетки и следит, чтобы пили оба Ствола.

— Ну хорошо, жирная твоя шкура, — почти миролюбиво произнес Ствол-два. — Если боишься, что я прямиком побегу в США или Японию, чуть шагну за ворота, сделай проще: выйти на прямую связь, такой ты и разэтакий!

Ствол-один вздохнул. Какой все же убогий лексикон у брани! А Ствол-два стал просто неузнаваем. Ну что же, есть такой тип ученых, которым одиночество и отрешенность от реалий социума жизненно необходимы лишь до поры до времени: пока их детище не начинает действовать. А с тех пор им до смерти надо знать результат. Пощупать им этот результат надо — просто кровь из носу! Ничем другим не могут заниматься.

Ну а сам Ствол-один? Ему, если честно, теперь все равно. Не спать, не есть, ничего вокруг не видеть, оказывается, имело смысл лишь до первой «сетки». А потом, когда — свершилось, все сразу стало неважным и тошнотворно-скучным. И прошлое с его фанатичным служением идее изобретения, и настоящее с этим беснующимся Стволом-два (а ведь недавно он был ближе брата, alter ego!) и распухшим от бдительности Первым, а главное, будущее, в котором не осталось теперь ничего… Да, момент «сетки» был… о да! А что теперь?

Ствол-один в последнее время частенько ловил себя на том, что самым интересным было бы сейчас нажать кнопку, а потом смотреть, неотрывно смотреть, упиваться зрелищем того, как вонзается белый луч в небеса, и, отражаясь от них, падает на землю огненная крупноячеистая сеть…

И бьется в ней все живое.

— Обо всем этом будет доложено в соответствующие инстанции!

Опять Первый. Разгоряченный бесконечным препирательством и пивом, раскраснелся, как петух в гриле.

— Мудило ты цепное! Может, там конец света уже нагрянул, а мы здесь так и будем видик гонять?! Элементарно к телефону сторожей дойти можно, а? Домой Овсянникову дозвониться? Может, он просто слег, заболел, в аварию влетел — «часы» повредил, а? Ну хорошо — сам от страха с места не сойдешь, ну хорошо — мне не доверяешь, так хоть нашему тихоне позволь! А? Ну, пустишь его? В спину не выстрелишь, если пойдет?

Ствол-один снова уткнулся в видоискатель.

Тихоня — это о нем. Конечно, с ним Первый ведет себя иначе, нежели с постоянно огрызающимся Стволом-два. Но беда в том, что ему-то, тихоне, вовсе не хочется куда-то дозваниваться, чего-то добиваться… Некая мертвящая апатия все более властно завладевает им.

Ну, сгинули сторожа — и ладно. Молчит Институт — и пусть молчит, заткнулась Москва — и черт с ней. И вообщее, если вдуматься, идейка Ствола-два насчет конца света — это то что надо. Совсем бы неплохо…

Надоело! Надоело все!

Он неподвижно смотрел в перископ.

Опять бурелом, и частокол деревьев, и сугробы, су-гробы… И никого.

Никого? Вот и хорошо. Вот и славно! Стоп. Что такое? Шевеление веток. Тень. Человек?

Да это же… не может быть!.. Овсянников!

* * *


Костер горел, горел, как сто лет назад, и четыреста, и вечность, и как будет гореть он в бесконечно далеком будущем, и все еще дрожали нити, протянутые в разные стороны от бубенца. Но это уже был прощальный трепет. Они удалялись прочь, уходили навсегда — все те, кто вышел из Страны Вечных Сновидений поведать Александре о происшедшем когда-то, давным-давно, по ту сторону человеческой памяти, о Чамхе и Айями-Хорги… О ней, Александре!

Это было непостижимо, да она и не пыталась вникнуть в тайну сомкнувшихся веков. Она стояла неподвижно, глядя вслед… но какой же след могли оставить тени — на земле умерших? След пролег сквозь ее душу!

И страха больше не было. Лишь печаль владела ею — печаль расставания с жизнью.

Ничего и никем не было сказано о дальнейшей судьбе Александры, но после встречи с тенями своих предков она смогла бы изведать не только самую мысль зверей, птиц, рыб. Чудилось, вот сейчас река впервые потекла, травы впервые проклюнулись сквозь толщу земную, и она, Александра, новым зрением своим, отныне позволявшим ей видеть грань меж реальным и сверхъестественным, разглядела свою собственную близкую погибель. Ибо невозможно человеку нашего времени жить на свете с этим новым, глубинным знанием — и невозможно исполнить завет предков, не отдав за это жизнь. Да, смерть Михаила была неминуема — теперь ясно. Он ничего не успел… остались два Хорги, и одна из этих двоих — Александра.

Обреченная, она не билась, не металась, не просила пощады или отсрочки. Только когда в последний раз слабо дрогнула нить, привязанная одним концом к бубенцу, а другим исчезающая в беспредельности, Александра взмолилась — и сама не поняла, она ль воскликнула, бубенец ли звякнул последний раз… приговоренная, она выкрикнула свое последнее, тайное, самое заветное желание, в котором ей невозможно отказать: взмолилась о том, чего ждала всю свою жизнь и уже не чаяла дождаться:

— Любви прошу! О, любовь моя!..

Любовь ее… та любовь, которую все Хорги предпочли бессмертию… любовь ее реяла одиноко в вышине, подобно птицекукушке, тонгасской богине любви, летала, кликала… Но пусто было вокруг, не дождалась Александра ответа на свой зов.

Тихонько вздохнув, приступила она тогда к тому, чему научили ее недавно родные тени, чтобы вернуться из Селения Мертвых обратно в Царство Живых и свершить предначертанное.

Сняла с себя всю одежду и сложила к подножию идолов, что стерегли погребальный костер Вечности. Потом подобрала лучинку и, запалив ее от этого негреющего, неяркого огня, пошла туда, где с той поры, как замолк колоколец, слышался непрестанный не то шепот, не то шелест.

Пройдя совсем немного, она почувствовала прохладные влажные вздохи и, опустив глаза, увидела, что тихие волны плещутся у самых ее ног. Это была неизвестная река, а может, Обимур струил свои воды и здесь, в мире усопших, как омывает он все Царство Живых, — но берега его терялись в густом тумане.

Волны играли и манили, словно пели песни волшебные, и тогда Александра опасливо опустила на воду свою тлеющую лучинку.

Против ожидания, та не зашипела, не погасла, а наоборот, вспыхнула вдруг ясным пламенем, и подхваченная легким течением, отплыла от берега.

Словно во сне, Александра медленно шагнула следом, и вода подхватила ее.

Плавание почти не требовало от нее усилий. Долго, долго несло ее течение в тишине и таком плотном тумане, что в нем глохли даже всплески рук, но горящая лучинка сверкала, словно звезда в ночи, да еще, оборачиваясь, Александра видела, что за нею самой тянется светящаяся дорожка.

Но вот наконец сияние лучинки стало меркнуть, будто свет Чалпан-звезды, Венеры при восходе солнечном, а потом и совсем угасло, а вокруг разгорелся белый день.

Впереди расстилался берег.




Он весь сверкал и серебрился, и, чудилось, звездным и лунным светом одет был легконогий волк, стремительно бегущий к реке, по которой плыла Александра. Он летел, словно повелитель ветров и властелин стремительного бега, и вскоре стало видно, что одет он серебряной шерстью. И так же сверкали и серебрились приготовленные ко встрече Александры снежные ковры зимы.

Она еще брела по мелководью, отрешенно думая, что неминуемо обратится в ледяную статую, выйдя из воды на мороз, когда волк вдруг взвился серебряным смерчем, достигая, чудилось, хрусталя небес, и, грянувшись оземь, обернулся человеком.

Был он прекрасен, словно спустился из Верхнего Мира — мира богов, но печаль, затаившаяся в светлой глубине его глаз, заставляла усомниться: а не с Нижней ли Земли поднялся он в Мир Живых?..

Александра смотрела на него как завороженная, и чудилось ей, будто она уже видела это белое лицо, и эти серебряные волосы, и уже согревало ее ледяное сияние этих глаз. Не потому ль и сейчас, стоя на берегу обнаженной, она не ощущала стужи? Или это стыд разгорячил ее тело?

Стоило лишь помыслить об этом, как ближние кедры, словно послушные царедворцы, склонили ветви и окутали Александру снежными одеяниями.

Глаза незнакомца стали, еще печальнее, и тоска эта залегла на сердце Александры! Она ощутила необычайную досаду на себя и смятенно подумала словами, принадлежащими прошлому, настоящему и будущему:
		Много ль стоит прекрасная плоть моя,



		и стыдливость моя, и незрелый разум?



		Много ль стоит безвестная жизнь моя



		рядом с этим лучистым алмазом?..[8 - Видьяпати. Песни любви.]








Да разве ж не о том молила она и просила так недавно?

И Александра устыдилась, что стыдится того, кого знала и любила, чудилось, вовсе не с того позднего осеннего вечера, а давным-давно, с баснословных времен, о которых гласят сказания: когда еще земля становилась, когда на небе тройная радуга сияла и когда вода рек еще ручейками текла.

От этого жаркого стыда снеговые одежды истаяли и исчезли.

Двинулись они друг к другу. А бури уже намели снеговую постель. Деревья пели песни величальные. И в небесах пылал светильник.

Насладились они друг другом множество раз, но голод любви неутолим, и снова, снова опускался над ними метельный полог, снова застилали вьюги их ложе. Чудилось, не разжимали они объятий так долго, что перелетная птица семь раз успела бы яйца снести!

И, засыпая средь его поцелуев, грезила она, будто они вдвоем пронзают небо лётом, мерят глубины нырком, клонят долу тайгу скоком и бегом.

И ветер — спутник их. От ветра пьяны! Гуляй, душа!!

* * *


Филипп вышел из своей пещеры, когда уже давно рассвело. Валерий Петрович неохотно приподнялся с угретого местечка возле давно погасшего костра.

Солнце качалось на руках деревьев и просилось в небеса. Трава была острой, словно серп, роса — жгучей, злой.

— Буран придет со стороны западу солнечного, — сказал Филипп, глядя на ветви ближайшего дуба, унизанного птицами, будто бусинками.

Все смешалось, все наоборот! Вот и вороны забрались в сердце тайги, чего сроду не бывало, а поди ж ты: чуют непогоду!

Стая выбрала сук потолще, пониже, расселась поближе к стволу. Птицы нахохлились: повернувшись головами все в одну сторону — западную. Стало быть, отсюда и ждать ветра.

— Снег, — пробормотал Филипп. — Хорошо, если снег. Хорги следа не учует.

Валерий Петрович обреченно вздохнул. Со вчерашнего дня, когда обожженная на костре далу вдруг переломилась в руках Филиппа, того словно подменили. Он почти беспрерывно твердил что-то о Хорги — Валерий Петрович почти не слушал, поглощенный мыслями о Центре.

Ночью было бы в самый раз отвязаться от рехнувшегося шамана, уйти, но, во-первых, Овсянников и днем-то не мог ориентироваться в этом месиве времен года и хотя бы приблизительно вычислить направление, в котором находится Центр, — разве что если бы появился вертолет; а во-вторых, Филипп всю ночь не смыкал глаз: метался в своей пещере, бормоча по-тонгасски, и Овсянников чувствовал, что шаман следит за ним, — а еще свежо было воспоминание о том, с каким выражением Филипп говорил о Центре… Заподозрит неладное — пристрелит, и глазом не моргнет!

Филипп между тем куда-то поспешно собирался. Похоже, всю ночь он к чему-то духовно готовился, на что-то решался. И вот теперь не хотел терять ни минуты. О том, чтобы перекусить на дорогу, как понял Овсянников, и речи не будет, да и вообще, он уже забыл когда ел толком, но странно — не чувствовал ни голода, ни слабости.




…Они торопливо шли по тайге, все время забирая с подветренной стороны. Вскоре Филипп перешел из летней тайги в зимнюю. Понятно, догадался Валерий Петрович, здесь и пойдет снег, который скроет след. Шаман страшно ругался, когда Овсянников сходил с проложенной им тропы или, того хуже, рушил слежавшиеся на ветвях сугробики.

Когда поперек их пути легли отпечатки крупных волчьих лап, Филипп пошел еле-еле, озираясь с таким выражением священного ужаса на лице, сером от бледности, что раздражение Валерия Петровича достигло наивысших пределов, а вместе с тем — и нетерпение, и готовность к действию.

У него не было никакого оружия, вот в чем беда! «Ничего, — утешал себя Валерий Петрович, — в конце концов выпустит же этот дьявол из рук свой карабин! И если мне удастся завладеть им, Филипп поведет меня к Центру как миленький! А нет — сдохнет здесь же!»

Однако пока что судьба не благоприятствовала его планам.




Пройдя еще немного, Филипп внимательно огляделся, сделав оберегающие жесты на все четыре стороны, потом закинул ружье за спину и, велев Овсянникову стоять на месте, присел на корточки и принялся деревянной лопаточкой, медленно и осторожно, делать глубокий подкоп точно под отпечаток волчьего следа.

Только тут Валерий Петрович понял, что задумал Филипп и с любопытством смотрел, как тот, надев рукавицы — видимо, чтобы скрыть от чуткого зверя запах своих рук, — вынул из рюкзака тщательно обернутый в чистую тряпку капкан.

Капкан… Мало того, что Овсянников видел волчий капкан впервые в жизни. Ему почудилось, что этот самолов отлит из чистого серебра!

Металл излучал слабый, режуще-белый блеск, что-то смутно напоминающий Валерию Петровичу, и он засомневался: надел ли Филипп рукавицы затем, чтобы не оставить даже легкого следа своего запаха, или ему было страшно коснуться этого сверкания?..

Услышав изумленное восклицание Валерия Петровича, Филипп оглянулся на него через плечо и пояснил:

— Дерево! Я прикоснулся капканом к дереву. Только так можно взять Хорги!

Как будто это что-то проясняло. Дерево, видите ли…

Осторожно просунув настороженный самолов под тонкий слой наста, Филипп бросил рядом три ломтя хлеба, а потом принялся невесомо маскировать следы своей работы.

— Что-то не слыхал я про таких волков, которые бы на хлеб шли в капкан, — зло усмехнулся Валерий Петрович, и Филипп опять покосился на него:

— У волка-оборотня шкура звериная, да повадки человечьи. Сырое мясо зубами рвать не станет…

Валерий Петрович выругался про себя. Спазмы отвращения стиснули желудок.

Все. Ну, все! Это уже невыносимо! Невозможно терпеть больше эту чертовщину, эту ахинею, этот бред!.. Кровавые круги вдруг пошли в его глазах, и он даже не поверил себе, когда разглядел, что Филипп, которому карабин все-таки здорово мешал, наконец снял его и повесил на сук!

Какой-то миг Овсянников смотрел на ружье, а потом не помня себя вдруг кинулся, схватил его, взвел курок… Заряжено!

Филипп замер, не оборачиваясь, услышав этот оглушительный в морозной тиши треск.

— Все, хватит. Бросай это дело. Пошли быстро! Ну!.. — нетерпеливо крикнул Овсянников, снова и снова без нужды дергая курки, чувствуя, что одно слово, одно возражение Филиппа — даже не попытка сопротивления! — и он не совладает с собой, начнет стрелять, стрелять, а там — будь что будет.




Филипп только раз глянул на Овсянникова — и сразу понял это. Лицо его побагровело.

— Куда идти? — хрипло спросил он, поднимаясь с колен.

И тут Овсянников захохотал. Чудовищное напряжение последних дней сделало свое дело. Ой только представил, какое выражение лица станется у Филиппа, услышавшего: «Веди меня в Центр!» — и покатывался, умирал со смеху.

— Веди… — с трудом выговаривал он, еле удерживая пляшущий карабин, — веди… — и снова сгибался от смеха, задыхаясь, кашляя.




Дальше все произошло мгновенно.

Филипп обернулся — Овсянникову почудилось, что шаман падает, таким резким было это движение, — и кинулся было вперед, но Овсянников успел выстрелить! Однако прицелиться ему не удалось, и весь заряд ушел туда, где сгущались странные в этот ясный день сумерки.

И в краткий, непередаваемо краткий миг Овсянников успел — смог? но как? и кто наделил его вдруг этим сверхъестественным зорким зрением?! — увидеть, что заряд огненным сгустком пролетел над плечом Филиппа и ударился в ствол какого-то дерева.

Чудилось, он попал в медный лист, ибо дерево вдруг взрыдало, словно под ударом топора, и молниеносная вспышка явила взору Овсянникова чудовищно уродливую осину.

«Что это?!» — подумал он, уворачиваясь от кулака Филиппа, отшатываясь от нового удара, и все это происходило так медленно… так странно… однако еще более замедленным было падение снега с ветвей этого невиданного дерева… с одной стороны на ветках его лежал снег, а с другой — трепетали страшно разбухшие листья, и там, где оно стерегло покой зимы, у его подножия Овсянников увидел вдруг — словно кто-то бесстыдно сорвал покров! — увидел пышный, белый сугроб, похожий на ложе новобрачных, а на нем — двух крепко спящих зверей: могучего серебристого волка и белую как лунный свет тигрицу.

И ружье выпало из его рук.

* * *


— Хорги-и!.. — дико взвизгнул Филипп, прерывая мгновенное оцепенение Овсянникова, и он понял, что перед ним тот самый зверь, который холодно следил за его гибелью в болоте!

Валерий Петрович тоже взвизгнул — не то в ярости, не то в ужасе, не то в азарте, весь пылая страстным желанием вцепиться в горло зверя, — как вдруг увидел, что спящие пробудились.




Волк взметнулся из сугроба, уже в прыжке принимая боевую стойку, враз охватывая взором окрестности. А тигрица какое-то мгновение еще потягивалась — казалось, это женщина нежится, разметав простыни, ловя последние мгновения покоя… но вот она открыла глаза, и взгляд ее, мягкий, темный взгляд достиг до самого сердца Валерия Петровича.

Что-то до боли, до тоски знакомое было в этих глазах, и даже не изумление овладело Овсянниковым при виде того, что произошло затем, а какой-то мрачный ужас узнавания…

Гибко потянувшись, тигрица вскочила, вздернув сверкающую голову, и с каждым движением ее шелковое тело, словно расправленное серебро, живой свет, перетекало, переливалось в иные формы и очертания.

Шея… изгиб плеч… округлая рука; когти… пальцы… Волна черных кудрей, взмах ресниц!

— Александра! — выкрикнул Овсянников, и ноги его подкосились.




Она была обнажена, словно только что поднялась с ложа страсти, и Овсянников тотчас понял: да, так оно и было, но не он, не он увлек ее, желанную, на это ложе, как мечтал долгие годы, да и видит-то он ее без одежды впервые! — и этот незнакомец, тело которого — словно звезда, незнакомец…

Они были богоподобны в своей красоте, и Александра, и этот незнакомец с лицом… Сергея Хортова, который на глазах Овсянникова обернулся человеком, хотя только что был волком.

Волк!




— Хорги!!! — вновь дико закричал Филипп и, схватив разряженное ружье за стволы, отшвырнул Овсянникова с пути и одним прыжком стал перед зверями, ибо это опять были звери, но Овсянникову не удалось рассмотреть молниеносного обратного перевоплощения.

Тигрица сжалась в комок, готовясь к прыжку, но, повинуясь мгновенному взгляду волка, отскочила на летнюю сторону, стала, словно затихший порыв метели, не отводя взора от волка, который ускользнул от первого удара, отскочил — и вновь в образе человека простер руки, словно бы призывал Филиппа к чему-то, словно пытался его остановить, но тот, промахнувшись, упал было, да снова подхватил облепленное мягким сырым снегом ружье, кинулся вперед — и замер, выжидая, что предпримет противник.

— Хор-рги-и!.. — тихо вырвалось сквозь стиснутые зубы. Взор Хортова был прикован к Филиппу. Чудилось, мягкий серебристый свет перетекает из глаз в глаза, и Овсянников вдруг увидел, как дрогнули руки шамана, поникли плечи… Это было страшно!

Не зная, не понимая в случившемся вовсе ничего, Овсянников почуял: самое опасное для него и для Центра — вот это оцепенение Филиппа, смирение его ненависти к зверям… людям…

— Хорги! — выкрикнул он яростно, обжигая рот этим пугающим словом, и оно подействовало на Филиппа, словно удар кнута по плечам.

Мгновенно очнувшись, тот крикнул:

— Дай мне патрон!

Валерий Петрович кинулся было к рюкзаку Филиппа, но его опередила тигрица.

Он не видел прыжка, а уже лапы ее уперлись в его плечи. Толчок был так силен, что оба повалились в снег, стиснув друг друга объятиями столь сильными, что Овсянников невольно застонал от страха и восторга, когда у самых его губ обозначился тигриный оскал — искривленные злым криком губы Александры.

Зрачки ее пылали против его глаз, но она опять была женщина, человек, а он был мужчиной — значит, сильнее, сильнее ее, и, перегорев мгновенным пожаром похоти, он стиснул ее горло, как горло смертельного врага, уже ничего не видя перед собой от ярости. Вся жизнь, вся мощь его перелилась сейчас в пальцы, он не чувствовал когтей, рвущих его плечи, спину, а только слышал слабеющее дыхание, и вдруг она сникла в узлах его рук. И он поник тоже, ткнувшись в ее плечо… любовь и нелюбовь, как заря и сумрак давно ушедших дней… и все исчезло.

* * *


В глазах Хорги Эркели не видел ни страха, ни ярости, ни злобы — только отчаяние. Этот взгляд прожигал насквозь, и Эркели пытался отводить глаза, как мог, то наступая, то пятясь, но все время пытаясь отрезать Хорги от Айями, тесня его на волчью тропу.

Он больше не боялся.

Холодное спокойствие царило в его душе, в то время как тело металось, сжималось в комок, распрямлялось в прыжках… Это была уверенность в победе.

Да! Эркели чувствовал, что Хорги обречен. Хорги утратил силу. Он ведь мог обратить против Эркели всю тайгу, каждую ветвь и каждый лист, даже самые тени деревьев, не говоря уже о том, что ему подвластны помысли и поступки зверья.

Но, оказалось, Эркели невольно заключил Хорги меж трех неодолимых преград: чудовищного дерева, капкана, который Эркели сделал подобным убивающему Хорги ножу, и такими же патронами. Вот он мечется, словно пытаясь поймать ветер и обрести крылья, но не может, не может! И не сможет.

Хорги! Силы свои оставил ты на снеговой постели! Айями взяла твои силы, а теперь Эркели убьет тебя и отнимет у Айями силу Хорги!

— Остановись!.. — воззвал вдруг Хорги, на миг принимая человеческий облик и тут же вновь обращаясь волком. — Остановись!..

У шамана мелькнула мысль, что Хорги не хочет его гибели, — и растворилась в опаляющей злобе.

— Патрон, патрон! — рычал Эркели, словно сам сделался зверем и, на секунду оглянувшись, увидел, что белая тигрица и человек, бывший в другой жизни свиньей, лежат недвижимо на траве.

— Айями!..




Казалось, это зрелище вернуло ярость и Хорги. Эркели едва успел увернуться от когтей и зубов, летящих на него, откатившись с травы в снег.

Ружье выпало из рук.

Хорги взвился в новом прыжке, но Эркели, резко приподнявшись, изловчился потянуть к себе и тут же отпустить гибкую молодую ольху.

Она хлестнула волка по груди, по лапам; прыжок был смят.

Хорги упал, переворачиваясь через голову; волк прокатился по снегу, и тут лапа его проломила тонкую корку хитро подрытого наста.

Капкан захлопнулся, и молния пронзила глаза и слух Эркели. Это был последний крик волка.

* * *


Овсянников открыл глаза и тут же зажмурился от неожиданности. Прямо в лицо ему сыпался снег. Валерий Петрович вяло подумал, что шаман оказался прав, погода для расстановки капканов — лучше не придумаешь…

Он чуть повернул голову и увидел у своей щеки смятую зелень травы, уже едва видную из-под пороши.

Вот странно… Снег идет над летней тайгой! Странно. Что же это может означать?.. И дрогнуло сердце: а если кончилось смешение времен года?!

Овсянников резко сел, и память вернулась к нему, как только он увидел рядом безжизненно свернувшееся белое, лунное тело Александры.

Приподнял ее голову — губы чуть дрогнули.

Жива, слава Богу! На шее царапины… это ведь от его же мертвой хватки! Он чуть не задушил ее!

Вскочил, схватившись за голову, побрел куда-то, ничего не видя, споткнулся, упал.

Перед ним лежал Филипп.

Шаман приоткрыл глаза. Он увидел Овсянникова… узнавание мелькнуло во взоре, но тут же его заволокло туманом.

Да что это, что? Какое-то смертельное оцепенение! А кругом…

Какая чудовищная буря разыгралась здесь, пока сам Овсянников лежал в беспамятстве? Сломанные деревья, вытоптанная до земли трава, почернелый снег… Филипп — он победил или побежден? И где этот — Хортов… Хорги?

Овсянников вгляделся — и наконец увидел его.




Пожалуй, в обычное время этот старый, надежный, отлаженный самолов мог только прижать, сломать, раздробить волчью лапу и крепко держать добычу. Но теперь… теперь по зверю оказались и капкан, и рана!

Все тело Хорги было изорвано стальными зубами. Кровь его растопила снег на траве.

Овсянников слегка коснулся его груди и почувствовал, что биение сердца под его ладонью медленно меркнет… так же медленно и неотвратимо тает закат над Обимуром. И приходит ночь…

Лицо Хортова было искажено страданием. Но это не была маска боли, нет! Он был весь… подбитый в полете. Мука неосуществленного, смертная тоска невозможности… все это легло на его лицо, прежде чем боги задули пламень его костра.

Овсянников стоял над ним и думал, что для него-то Сергей Хортов умер еще тогда — осенью. А это существо — Хорги! — к нему нет и не должно быть жалости. Но жалость была…

Он резко отвернулся и пошел к Александре.

Повинуясь даже не чувству, не мысли, а какому-то инстинкту, вдруг пробившемуся через оцепенение усталости, злобы, ревности, тоски, Овсянников огляделся и увидел на поясе у недвижимо лежавшего Филиппа охотничью фляжку.

Овсянников с трудом отцепил ее.

Филипп опять открыл глаза, не понимая, что это делает Овсянников.

— Не надо… — пробормотал он чуть слышно. — Нет… Не надо? Почему?

Овсянников открутил крышку, понюхал, слизнул каплю. Вода и вода, ну, чуть горьковатый, дымный привкус. Он хотел отпить, но тут такой спазм стиснул горло, что чуть не вырвало.

Ладно, потом. Сейчас надо привести в чувство Александру.

Овсянников сел рядом, приподнял ее, прислонил к своему плечу. Тело ее и впрямь казалось отлитым из холодного, неживого серебра! И руки его скользнули по этим совершенным, прекрасным изгибам бесчувственно, словно ласкали статую. Он прижал к ее рту флягу и запрокинул ей голову, чтобы жидкость проникла в горло.

Александра вздохнула, захлебываясь, невольно сделала несколько глотков.

И вдруг вскочила, да так стремительно, что Овсянников упал на локоть. И увидел…

И увидел, что Александра завела за спину мучительно напрягшиеся руки, а потом взмахнула ими, словно крыльями! Из горла ее вырвался пронзительный птичий крик. Она вытянулась, закидывая голову, и воззвала:

— По пути, тобой проложенному, иду! Любуюсь следами твоими, если нет тебя!..

Она не то пробежала по поляне, не то пролетела над ней… рванулась куда-то еще… может быть, искать умершего на самых дальних звездах, — да и упала.

Глаза ее были обращены к низко склоненным ветвям черной березы, под которой она лежала. Но видела она что-то другое… И последний отсвет счастья замер на ее лице.




VIII


Долго сидел Эркели между Хорги и Айями, не в силах двинуться с места. Да и не знал он, что делать теперь. Ни радости, ни горя не было в его лице, хотя погублены были все те, чью погибель завещала ему прародительница Ллунд, и было спокойным его сердце. Спокойным и холодным.

Наконец он поднял голову, вспомнив, что осталось еще одно. Последнее.

Этот человек, бывший в другой жизни свиньей… тот, который дал Айями напиток, настоенный на пережженных перьях кукушки, и убил ее, потому что сердце ее принадлежало Хорги… он ушел-таки. Недавно ушел — след его еще дышит. И хоть ушел он в подветренную сторону, Эркели чуял запах его страха, его злобы. О, многое все же сумел прочесть в его глазах Эркели, как ни занавешивал тот человек свой взор ложью и увертками!

Да, а теперь он пошел к тем троим, которые владычествуют над Огненным Решетом. Туда ведет его след. Туда полетел он, словно листок, подхваченный злым ветром!

Еще давно, давно… когда были живы и Хорги-медведь, и Айями-тигрица, она сказала, что человек-свинья пробирается «в Центр», и Эркели запомнил это. Но слишком озабочен был он поисками Хорги и отмщением, чтобы учуять опасность, исходящую от человека-свиньи. А потом лежал, изнемогая после боя с Хорги. И врагу удалось скрыться! Правда, дорога ему не известна, выйти к своему Центру он может лишь чудом. Но знают Боги Верхнего Мира и Существа Черные, Подземные, что лучше бы ему заблудиться в тайге, чем найти дорогу. Лучше заблудиться!.. Да что — какова судьба, такова и участь.

Эркели поможет ему найти дорогу. Эркели даст ему хороших проводников!

Эркели поднялся. Сушняка кругом сколько угодно, костер был готов быстро.

Эркели встал над костром и бросил в огонь то, что вырыл сегодня ночью из-под камней в своей пещере у подножия Шаман-камня. Злое зелье шаманов из рода Актанка. Лютое зелье!

Что-то глухо ухнуло в костре, словно бы Эркели кинул туда щепоть пороха, а не сухой травы, смешанной с болотной вязкой землей.

Едкий дым клубами пополз по поляне, но Эркели повелительно простер руки по следу человека-свиньи, и дым покорно заструился туда, куда гнал его Эркели — и разгулявшийся ветер.




То, что видел он в дыму, было воистину страшно, и даже его глаза, которые многое, многое видели в этом мире — и в мире ином, где странствуют души шаманов во время камлания, — порою готовы были закрыться, закрыться навсегда, лишь бы не видеть этого больше! Но он старался думать о другом.

Он думал о пророчестве далучин.

Гибель Хорги.

Гибель Огненного Решета.

И… гибель Эркели.

Первое уже сбылось.

* * *


— Овсянников! Это Овсянников! — кричал Ствол-один, крутя рукоятки настройки перископа так, словно это был замок, который надо было отпереть, чтобы Валерий Петрович смог войти. — Наконец-то! Наконец-то!

Ствол-два оттолкнул его, но только успел припасть к видоискателю, как был отброшен мощным толчком Первого.

— Овсянников! — взревел он, будто директор Института Экологии мог его расслышать. — Чего же ты еле тащишься? Шибче, шибче!

Он радостно захохотал. И вдруг притих, схватился за сердце и отошел в уголок. Сел, замер, глядя в одну точку.

Стволы, не обращая на него внимания, нетерпеливо толклись у перископа.

— Странно, — проговорил вдруг Ствол-два. — Почему это он… такой?

Ствол-один бросил быстрый взгляд на него, потом на посеревшего Первого. И они, значит, заметили… ему тоже показалось странным: во-первых, что Овсянников один, а во-вторых, выглядит так, будто выдержал единоборство с тайгой.

Тем временем Ствол-два включил трансфокатор, и лицо Овсянникова резко приблизилось.




Это было лицо человека, находящегося на последней грани безумия. И «еле тащился» он не потому, что, видимо, был до крайности утомлен нелегкой дорогой, нет! Последние силы у него отнимал ужас!

Он шел… он не шел, а шатался от дерева к дереву, от куста к кусту, то и дело припадая к земле, словно пытаясь спрятаться, а потом вскакивал и пускался в короткий, тотчас обрывавшийся бег, широко раскрывая рот в отчаянном крике и отмахиваясь, беспрестанно отмахиваясь от того, что неотступно маячило у него за плечами.

Сначала Стволам показалось, будто позади Овсянникова бушует лесной пожар, такие густые клубы дыма катились за ним по пятам. Но нет, это был не дым. Это был не дым!




Там тянулось что-то… серая река мрака, выжигавшая землю, порождавшая черные смерчи, возникающие то там, то здесь, а на гребнях ее взлетало нечто, чему не было названия в человеческом языке… что-то белесое, круглое, разевающее беззубые, истекающие сукровицей пасти…

— Не пускай! Не пускай их! Прочь, прочь!.. — раздалось за спиной Ствола-один, и, обернувшись, он увидел, что Первый и Ствол-два в ужасе мечутся по бункеру.

«Спятили!» — мелькнула мысль, но тут же исчезла — ведь, наверное, спятил и он, потому что видел теперь чудовищ даже сквозь толщу земли и бревенчато-бетонных накатов!

От них уже нельзя было избавиться, оторвав взор от перископа. Они уже были рядом!..

С трудом Ствол-один сообразил, что кто-то случайно включил большие проекционные экраны, вмонтированные в стены и потолок, и на них теперь транслировалось все, что происходило вокруг Центра. Он торопливо защелкал переключателями.

И после исступленного ужаса вернулась спасительная трезвость мыслей; логика пришла на помощь и даже ненадолго заглушила страх:

— Они преследуют Овсянникова. Он ведет их сюда. Значит, надо его остановить.

Ствол-два, словно подстегнутый, ринулся к пульту и включил громкоговоритель; но не успел он поднести микрофон к губам, как пухлая ладонь Первого упала на тумблер.

— Ты что?!. — взревел Ствол-два. — Пошел вон! Пошел!.. Его надо остановить!

— Они могут уловить направление звука, — быстро ответил Первый.

— Что же делать тогда? — простонал Ствол-два, а Первый и Ствол-один торопливо обменялись взглядами. Они-то сообразили, что делать…

— Давай, запускай пристрелку «сетки», — тихо приказал Ствол-один. — Начальным накалом, прицельно.

— Что?! — Глаза Ствола-два помертвели. — «Сетку»?

— Я сказал — начальным накалом! Пр-рицельно! Ствол-два послушно бросился к панели корректировки, а Ствол-один включил самый малый стенной экран.

И на нем стало отчетливо видно, что Овсянников оказался на секунду как бы заключенным в разноцветно-сетчатый сияющий кокон, а когда свечение исчезло, Валерий Петрович замер, будто парализованный.

Он стоял долго, так долго, что Первый успел разочарованно выругаться; но вот Овсянников неуклюже, словно бы тело его оделось глиняной коростой, повернулся и медленно заковылял прочь от Центра… опять стал, бестолково затоптался… упал на колени… попытался подняться, скребя костенеющими руками снег… потом ткнулся в этот снег лицом и больше уже не шевелился.




Кто-то громко всхлипнул, и Ствол-один с трудом сообразил, что всхлипывает он сам.

Немного успокоясь, он мысленно возблагодарил Первого за то, что тот, ходячая инструкция, не позволил во время проведения первой «сетки» включать стенные экраны, велел довольствоваться снимками. Снимки впечатляли куда меньше!..

Однако раздумывать и предаваться тоске времени не было. Удалось ли сбить со следа чудовищ?

Чудовищ… Откуда они взялись? Да разве бывает такое на свете?! А если это — порождение «сетки»?..

Эта мысль была страшна и опасна, и Ствол-один отмел ее, тем более, что увидел: уничтожение Овсянникова было бесполезным. Они не остановились.




Теперь белые безглазые клубы с разинутыми пастями покрылись грязно-коричневыми пятнами, а потом эти пятна вдруг начинали вспучиваться, словно нарывы; проходила еще какая-то секунда, и нарывы лопались, разбрызгивая желто-зеленую жижу, а на этом месте открывались ямы множества глаз: огромных, пульсирующих, немигающих.

И все они были устремлены на Центр.

* * *


Эркели не знал, сколько часов, а может быть, и дней стоял он вот так — устремив руки и взор на струи гонимого им дыма.

Сначала он пытался прикинуть, скоро ли дым достигнет цели, а потом замер… Не то звезды, не то глаза Айями вспыхивали и гасли перед ним, а он все стоял недвижимо, и, чудилось, живой в его оцепенелом теле оставалась только тоска.

И вдруг его пронзило нестерпимой болью!

Эркели с хрипом повалился на колени, согнувшись, прижал руки к груди. Силы его вмиг иссякли, словно бы при камлании коснулся он какой-то вещи, употреблявшейся при рождении ребенка. А ведь нет ничего другого, что могло бы вот так, сразу обессилить шамана!

Наконец, с трудом продираясь сквозь ломоту во всем теле, он повернул голову и увидел, что из зарослей, вдали, как раз в той стороне, куда ушел человек, бывший в другой жизни свиньей, медленно поднимается широкий белый столб.




Это был луч ослепительного света. Он вздымался все выше и выше, серебристый, словно закаленное лезвие ножа. А когда его белая вершинка коснулась голубого небесного купола, Эркели почудилось, будто все призраки, посланные им вдогонку человеку-свинье, вернулись — и набросились на него самого, потому что обуял его такой ужас, какой испытывал он лишь единожды в жизни.

Словно бы еще надеясь на спасение и моля о нем, он глянул в небо и увидел, что вертолет, тревожно и настойчиво зависший над тайгой, вдруг заметался — и рухнул вниз. Там полыхнуло… но Эркели тут же забыл об этом, потому что увидел: небо над тайгой меняет цвет.

С востока на запад пролегли огненные полосы, потом луч вздрогнул, и вслед за этим поверх тех полос легли новые — уже с юга на север.

Все это было однажды! Все это он видел!

Новые полосы тоже засветились, словно раскаленные, и лишь кое-где мог обожженный взор отыскать прежнюю счастливую голубизну великого, вечного неба. Оно было загорожено огненным решетом.




Огненное Решето… Небо сквозь Огненное Решето! Опять. Опять.

И Эркели догадался: человек-свинья дошел до Центра. Добрались туда и призраки, насланные шаманом, и они лишили разума обитателей Центра: те защищались от них Огненным Решетом.

Но сейчас это был куда страшнее, чем в первый раз. Куда сильнее!

В каждой ячейке Огненного Решета зарождался новый луч и отвесно падал на землю. Чудилось, вся тайга утыкана узкими серебристыми лезвиями, повергающими в прах все живое.

И увидел Эркели, что заметались, спасаясь, в едином порыве звери, змеи, камни, деревья… но напрасно. И еще увидел он, что новый смертоносный луч-нож летит сверху туда, откуда поднимался к небесам самый первый, самый широкий луч, а вслед за этим столб света угас, а вместо него оттуда, где таился проклятый Центр, поползло облако густого дыма. Детище уничтожило то, что его породило!

Пророчество далучин продолжало сбываться!

Но только один миг радовался Эркели, ибо Огненное Решето не сошло с небес… Точнее, оно бледнело, бледнело, да, но слишком медленно, и еще продолжало посылать лучи-ножи на землю. И внезапно один из них ударил в дерево, под защитой которого Эркели стоял все это время. В дерево, сохранившее память о том, первом Огненном Решете!..




Глухой стон вырвался из недр планеты. Земля содрогнулась, и Эркели всем телом своим ощутил, как скрипит, грохочет вдали Шаман-камень…

Дерева, под которым только что стоял Эркели, больше не было. На его месте зияла расщелина, и густой туман медленно поднимался из земных недр — белый и вязкий, отнимающий дыхание. А вместе с этим туманом поднимались из Нижнего Мира все его обитатели.




Мертвые, в покое усопшие, и убитые, жаждущие отмщения, и убийцы их; малые дети и нерожденные младенцы; заботливо схороненные и лишь наспех забросанные землей; тени зверей и птиц, подстреленных охотниками, — все они поднимались из глубин земных вместе с призраками, чудовищами, исчадиями ужаса, вместе с существами кромешными, вместе с Хорги и жертвами Хорги, — выходили без взаимной вражды, ибо все они сейчас спасались бегством.

Взбунтовавшееся оскорбленное нутро земли извергало их из себя, и они шли, густым потоком обтекая неподвижно застывшего Эркели, а он чувствовал, как омывают его тело волны страха и любви, ненависти и печали, горя и жалости, — всех чувств, всех мыслей, живых и усопших, ныне отторгнутых Землей.




Земля дрогнула.

Стон еще тяжелее, еще горше прежнего вздыбил Шаман-камень, и вот медленно, но неостановимо эта миллионолетняя глыба обмякла, расслоилась… рассыпалась в прах. Нутро земли взревело, заглушая шум сызнова творящегося Хаоса: треск сломанных деревьев, грохот дробящихся скал, рев взбесившейся реки, вой всего живого, почуявшего последний, смертный миг.

Из глубокой раны, отверзшейся там, где только что величаво высился Шаман-камень, ударил огненный фонтан, и пламя разлилось по морщинам земли, сглаживая их и очищая от грязи, что накопилась в течение лет, веков, тысячелетий.

Рыдания земли не смолкали. Чудилось, он корчится в родовых муках, выпуская погибель свою из собственного чрева.

Ширилась огненная рана, рассекая тайгу от моря Ламского до Урал-камня, и росла, росла…

Неведомые, потайные, глубинные токи взорвали оболочку планеты, вывернули ее, подобно заплесневелому чехлу, наизнанку, и там, внутри, сплющивались, смешивались моря и города, скалы и леса, люди и травы.

Все произошло мгновенно. Никто не успел спастись.

Новые океаны взбушевались, вспенились под пристальным взором почернелых небес.

А стон убившей себя и вновь родившейся планеты еще долго, долго колебал пространство и время.




Но и потом, потом… потом, когда милосердное Вселенское семя вновь оплодотворило планету, некогда звавшуюся Землей, когда вновь оплели ее травы и реки и поплыли над нею лебеди, а по первой пороше легли заячьи следы, не нашлось там места лишь одному существу… Вселенная забыла его имя и лицо.




Ибо если забыли мы, то разве можно удивляться, что забудут и нас? Разве можно ждать иного?

* * *


Это было последнее прозрение шамана из рода Тигра. Но еще он вспомнил, что небесное имя его — Эркели, а это у тонгасов значит — Всемогущий.

О да, он свершил все, что мог!

Он убил Хорги. Он сделал так, что Огненное Решето убило самое себя. И еще… еще…

Да что лукавить с собою! Все связано, все сковано в жизни одно с другим, и владыки Огненного Решета всего лишь защищались на этот раз от чудовищ и призраков, насланных на них Эркели.

Но если так… значит, он тоже виновен? Чем же он тогда лучше повелителей Огненного Решета, людей с застекленными глазами? Чем он лучше Хорги? Чем лучше всякого лютого, сильного, безжалостного?

И разве виноваты люди? Виноваты звери? Виновата Тайга?

Злая сила Огненного Решета отворила какую-то жизнетворную жилу, из которой вот-вот истечет кровь земная. Быть может, Хорги и нужны были для того, чтобы оберегать ее? Быть может, они тоже — враги и жертвы Огненного Решета?

Но если так, если верна внезапная догадка — что же натворил тогда он, Эркели!..

Не думая, не сознавая, что делает, он бросился вперед, туда, где извергалась, пульсировала смертью Земная Жила, и закрыл ее своим телом.




Он ждал боли… боли не было. Чудилось, несут его плавные, легкие волны. Нет, это чьи-то руки подхватили его с двух сторон и увлекли в мерное движение необъятного хоровода. Слева были Айями-тигрица и Хорги-волк, справа мелькала тихая улыбка Михаила, строго смотрела прародительница Ллунд… Все были рядом, все близко, все вместе.

«Пусть будут! — подумал Эркели, взмывая на этой волне счастливого озарения и всепрощения. — Пусть будут все! Живые и дающие жизнь, убившие и убитые, все, все! И Тайга, и Обимур, и небо, только не Огненное Решето, нет!..»

Кровь его медленно выходила из жил и затворяла Жилу Земли… последний раз вспыхнули у самых его глаз глаза Айями…

«А все-таки это сделал я! — успел еще подумать Эркели. — Я, а не Хорги!»

И пророчество далучин сбылось.




Людмила Козинец

Черная чаша


— Докия, Докия! Дитя мое горькое, донечка! Что ж ты, так и будешь сидеть? Да встань же, погляди на божий мир! Да нельзя ж так… Докия, Докия! Глаза выплачешь, сердце выкричишь, а горе не поправишь! Ты подумай, донечка, Галечка твоя сейчас среди ангелов усмехается, а на тебя посмотрит — слезами зальется. Дай же ты покой душеньке ее, дай же ты покой горю своему!

Докия сидела на покрытом пушистом лижником сундуке прямо, словно закаменев. Сидела вот так уже три дня — не ела, не пила, очей не смыкала. Черным стало молодое лицо Докии с того часа, как выдали ей в больнице желтую квитанцию:

«За похороны младенца уплатить в кассу 5 руб.»

Докия сжимала в руке влажную мятую бумажку — все, что осталось от новорожденной дочки. Денек только и пожила девочка, а потом сгорела в жару, наверное, даже и не успев понять, что родилась, что была на земле.

Тяжко казнилась Докия. Все казалось ей, что, будь она рядом, вырвала бы доченьку у смерти, перелила бы ей свое дыхание. Да только и саму Докию чудом спасли: роды случились тяжелые. Без матери младенца схоронили. И без отца…

Далеко был Василь, так далеко, что боялась Докия и мыслию полететь к нему. Подстерегла его злая беда, что за каждым шофером ходит неслышно, на цыпочках. Мгновенно все произошло: мокрая дорога, тяжелый грузовик да случайный прохожий… И вот одна теперь Докия горе мыкала. И как Василию обо всем написать?

Бабка Теодозия, соседка, не оставляла Докию. Раненой чайкой вилась над молодицей, причитала, плакала, за светлую душеньку новопреставленной Галечки молилась, Докию молоком отпаивала, все пыталась горячие думы прогнать, спать уложить. Вилась, вилась, да и затихла в углу под резным мисником, утирая коричневое лицо фартуком. Ужасалась Теодозия тяжкому горю Докии, немела перед ним, слов нужных не могла найти. Да и какие слова сейчас могли бы утешить мать, потерявшую дитя? Разве что молитва? Только не знала молитвы Докия, не верила в бога. Икона в доме была — дедово благословение, а молитвы в душе не было.

На исходе третьих суток вроде очнулась Докия. Встала, с каким-то недоумением осмотрелась. Потом, стукнув крышкой, раскрыла сундук. Бабка Теодозия встрепенулась в своем углу:

— Докия! Что ты, горлинка?

Та не ответила, склонилась над сундуком — резным, тяжелым, украшенным пластинками перламутра по вишневому лаку. Докия вынимала из сундука слежавшиеся наряды, близко подносила их к глазам, внимательно рассматривала, словно не узнавая. Долго держала в руках свадебный убор из белых восковых цветов, серебряных нитей, малиновых султанов крашеного ковыля. Потом бросила. Стянула через голову синее платье. Постояла, бездумно топча сброшенную одежду, подошла к зеркалу, тщательно расчесала темные косы, заплела, дважды обернула венком вокруг головы.

Была она словно во сне. Глядя на нее, бабка Теодозия лишь мелко крестилась, не смея спросить, страшась спугнуть мертвенное спокойствие лица Докии.

Молодица же перевязала налитую перегорающим молоком грудь полосой холста, натянула вышиванку, выложенную по рукавам алым и черным шелком. Надела поверх клетчатую плахту с красными кисточками — китыцями, а по плахте — белую запаску с кружевами. Туго захлестнула вокруг талии огненный кушак — крайку. Кинула на плечи легкий кептарык — меховую безрукавку из белой овчины. На спине кептарыка были вышиты ветки рябины. Тяжелые гроздья ягод любовно подобраны мамой из крупных бусин коралла… Мелкими резаными кораллами обвила Докия шею, надела и тяжелые старинные дукаты. Потом натянула вязаные полосатые чулки, обулась в мягкие козловые постолы с тисненым узором по светло-коричневой коже. Долго глядела в зеркало, держа в руках золотой кораблик, но так и не решилась убрать им голову — горе, горе не терпело сияния золотой парчи. Докия повязала на голову черный платок.

Бабка Теодозия плакала, глядя, как убирается молодица. Светлые слезы текли по ее коричневому лицу водопадом, переливаясь в глубоких морщинах.

— Ой, Докия, Докия! Что ты замыслила, горлинка? На что убираешься, как на смерть? Докия, Докия! Одумайся!

Докия расстелила на сундуке шитый рушник, сбегала в кухню, принесла кусок хлеба, луковицу, сало. Завязала в полотно еду, немного денег, маленькое зеркальце да грошовую свечку.

Ничего не сказала она бабке Теодозии, а только та и сама догадалась:

— Докия, Докия! Да неужто пойдешь?.. Что ты, горлинка? Да не ходи туда, дитя мое горькое! Да не вернешься ты, что я Василю скажу?

Теодозия, причитая, упала на чистый, мытый дресвой пол, на пестрый тканый ковер. Докия смотрела на нее, сдвинув суровые брови. Что-то вдруг изменилось в ее лице, румянцем налились щеки, затрепетали длинные ресницы, жалко искривились губы.

— Бабка Теодозия! Да встань ты, не рви мне сердца! Не могу я больше, сама видишь — край пришел! Что ж мне теперь, плакать да маяться? Посуди сама — разве ж это жизнь? Оглянись ты кругом: горя немеряно, беды несчитано! Да возьми хоть нашу улицу, кто не в горестях? Про меня — знаешь… А у тетки Наталки сын в армию ушел, и что же? Через год — гроб железный с Афганистану! А у Зофьи? Дочку на улице встренули — где та дочка? Руки на себя наложила, в пруду утопилась! А у Марички и Климка Грабовых? Внук параличный с рождения! А у Елицы? Трое сынов — слышишь, Теодозия! — трое сынов, и все по тюрьмам! А у Килины? Обе внучки в больнице аж в самой Москве! Хворь взяла девчонушек, волосики все повылазили… А у Марка Срибного? Сын единый в дурмане том, в маке белом пропал! А у Ксаны Червоненко? Жила-радовалась, вдруг на тебе явился, в лагерях сидел, полицай бывший! Полицай, своих расстреливал, село Лелечкин Гай пожог, а отец же! И как быть? Плюнуть да с крыльца прогнать или куском горьким по гроб кормить? Ты подумай, Теодозия!

— Да что ты, Докия, да охолонь, зачем тебе чужое горе? Да разное это — у тебя свое, у них свое, жизнь такая, Докия!

— Жизнь такая… А почему такая, бабка Теодозия?

— Да я не знаю, горлинка… А что ж ты думаешь, неужто снова Чаша переполнилась?

— Не иначе, бабка Теодозия. И я так разумею — мне идти.

— Да куда ж ты пойдешь — ночь на дворе! Дождись хоть света!

— Ничего, бабка Теодозия, пойду. Путь неблизкий. А терпеть более нельзя…

Докия тихо притворила за собой дверь, постояла еще на крыльце, лаская пальцами резьбу перил. Сам Василь точил балясинки, резал светлое дерево, когда строил свой дом, чтобы было куда привести молодую жену. А Докия терпеливо ждала того часа, когда на конек крыши поднимут тяжелый венок из шиповника, вышивала рушник, которым перевязали колючие ветви и розовые цветы. А что теперь в этом доме? Куда подевалось счастье, как жизнь рухнула?

Видно, и в самом деле перелилась Черная Чаша, хлынуло горе в мир, вот и ей, Докии, перепал отравленный глоток. Ох, горько… Да кто не знает, кто не пил из чаши горя?

Бабка Теодозия тихо плакала, глядя, как удаляется тонкая фигурка с белым узелком в руке. Губы бабки шептали вслед Докии старинный заговор-оберег страннику, а сухая рука крестила воздух.




Докия успела на последний автобус, что останавливается в их селе по пути к областному городу. Народу в салоне было немного — две тетки с корзинами, демобилизованный солдатик в лихом голубом берете, трое подвыпивших, но безобидных молодых людей. Один из них загорелый, ладный, щеголевато подвернул ус, глядя на празднично разодетую Докию, повел плечом, пристукнул каблуком… Припомнил, видно, недавние купальские праздники, костры на лугу, круговую пляску вокруг высокого пламени. Но заметил черный платок на голове Докии, заглянул в лицо молодайке — и притих, только грустно на нее поглядывал.

А она купила у водителя билет, села на первый же диванчик и замерла. Автобус, натужно рыча, лез в гору, за окном чернел лес, повитый легким туманом, плывущим из сырых оврагов, болотистых ложбин.

Наконец совсем стемнело, полосой белой пыли протянулся через все небо Млечный путь, который в этих краях называют Чумацким Шляхом. Взошла бледная, льдистая, словно озябшая луна.

На перекрестке дороги, где торчал покосившийся каменный крест, Докия попросила водителя остановить автобус. Тот удивленно глянул на молодайку, но притормозил. Докия вышла, опустила узелок на землю, принялась перевязывать платок. Шофер немного подождал, словно надеясь, что странная пассажирка передумает, вернется в салон. Потом пожал плечами и закрыл дверь. Автобус тронулся. Пассажиры прилипли к окнам, провожая взглядами одинокую фигуру, растворяющуюся в темноте. Белый кептарык Докии еще долго маячил в туманной тьме.

— Тю, ненормальная, — сказал загорелый парень. — Какого биса ей в лесу понадобилось об эту пору?

— Действительно, — отозвался шофер. — Тут и жилья-то никакого нет. Чудачка какая-то…

— А может, она на кордон, до лесничего? — высказала предположение одна из теток.

— Опомнись, тетя! Какой кордон? До него километров двадцать, чего ей тут было выходить? Чтоб пешком шлепать да на звезды глядеть? Ох, жалко, я не вышел, проводил бы…

— Во-во, у вас все одно на уме! — огрызнулась тетка. А парень серьезно продолжал:

— Хотя нет. Побоялся бы я с ней гулять. Не иначе — нава это, мавка лесная. В село в магазин ездила, говорили, что мыло индийское там вчера продавали…

— Да тьму на тебя! Какие страхи против ночи болтаешь! — и тетка омахнулась широким знамением.

— Или нет! — уже вдохновенно врал парень. — Не мавка это! А колдунья. Точно, точно, тетушка! Вот она сейчас возле креста узелок свой развяжет и ворожить примется…

А Докия и впрямь развязала узелок, вынула из него свечу, запалила ее и осторожно поставила в маленькую нишу, высеченную в центре каменного креста. Крест стоял тут с незапамятных времен, в нише раньше была икона, да потом куда-то пропала.

За многие годы сложилось поверье, что здесь можно поминать тех, за кого не след молиться в божьем храме: некрещеных младенцев и самоубийц. Поверье это держалось крепко. Вот и теперь в нише можно было увидеть огарки свечей, засохшие цветы, а у подножия рассыпано пшено, стоит обливная миска с водой — для птиц…

Докия положила рядом со свечой круглое зеркальце. Посидела на обломке камня. Огромная тишина вокруг, невнятный лепет листвы, приглушенное бормотание ручейка в овраге, сонный голос горлицы в лесу… Покой разлит в мире, укрытом звездным пологом. Но нет покоя в душе Докии, пылающее сердце креста не согрело ее сердца. Не запах синих горечавок кружит ей голову, а отвратительный больничный смрад крови, лихорадочного пота, удушье хлорки и медикаментов. Не тонкое пламя свечи жжет зрачки, а мертвый свет хирургических ламп. Не воркованье горлицы звучит в ушах, а первый и единственный крик доченьки, которая падучей звездочкой мелькнула в жизни Докии, да и сгинула неведомо куда…

Как жить с душой, что не хочет забыть и успокоиться? Надеяться на время, на его великую целительную силу? Но Докия не хочет забывать! Как же это — она забудет, а горе из Черной Чаши так и будет сочиться в мир?

Докия отломила кусок хлеба, раскрошила на землю. Потом встала, долго смотрела на небо, поклонилась — словно бы всему свету сразу — и начала спускаться в овраг. Там, под кронами орешника, было темно, но все-таки свет луны пробивался сквозь листву. Светилась и вода ручейка отражая лунные блики. На склонах оврага таинственно излучали зеленоватое мерцание то ли гнилые пни, то ли скопища грибов.

Докия пошла вверх по течению, иногда оступаясь в ледяную воду, текущую с гор, иногда успевая удержаться за ветки кустарников. Она сильно наколола руку о шипы боярышника, но не остановилась, а пошла дальше, посасывая ладонь.

Летняя ночь коротка. Еще Докия не успела утомиться, а небо посветлело, проснулись птицы в лесу, скатилась роса. Ручеек становился все тоньше, ложе его было выстлано уже не палой листвой, а камнями — близился исток. На пути все чаще попадались валуны, поросшие серым лишайником. Докия обходила их, каждый раз боясь потерять звонкую ниточку ручья.

Но вот ручеек скрылся в непроходимых зарослях ежевики и ломоноса. Невозможно пробиться сквозь эту живую стену. Ежевика ощетинилась мелкими колючками, а ветки ломоноса хоть и хрупки, но так перепутаны, так много их… Докия остановилась в нерешительности: куда же дальше идти?

Решила передохнуть. Отломила хлеба, зачерпнула студеной воды, собрала горсть поздней луговой клубники. И вдруг увидела на бережку ручья рассыпанные голубые бусы. Она подняла одну бусинку. Давно, видать, прошла здесь хозяйка ожерелья. Сейчас все больше пластмассовые носят, а эта бусина из белой глинки, облитая голубой глазурью. Потрескалась уж от дождя и солнца. Значит, та, чью шею обнимала нитка лазоревых горошин, тоже шла здесь… Пыталась пройти сквозь заросли, да суровая ежевика и коварный ломонос не пустили, сорвали с шеи ожерелье… Эх, сестра…

А что это блестит в траве на той стороне ручья? Еще одна голубая бусина. Докия быстро собрала остатки еды и, примерившись, прыгнула. А вот и еще бусина! А вот и чуть видна тропинка в обход зарослей. Спасибо, сестра, указала дорогу…

Заросшая тропинка вывела к серой скале, по зернистому сколу которой струилась вода, давая начало тому самому ручейку. Вот и кончилась серебряная путеводная ниточка. Дальше, Докия, пойдешь наугад.




Лес кончился. Солнце Докия встретила на краю огромной поляны, заросшей буйными травами, алыми гвоздиками, лиловыми колокольчиками, сиреневыми шарами дикого лука. Углядела Докия в траве оранжевый венчик арники, сорвала цветок с листьями, пережевала и приложила к пораненной ладони. Шла, постепенно согреваясь после сырой ночи.

Высоко плыли розовые облака, вольно гулял на полонине ветер, касался лица Докии, теребя кисти платка, шептал что-то на ухо. Докия даже отмахнулась досадливо: тебя, мол, еще не хватало, отстань, баловник. Она ускорила шаг, словно надеясь отвязаться от ветра. Да только тот и сам отстал, когда Докия миновала перевал и начала спускаться в ущелье — что ему там делать, среди угрюмых рыжих скал? Ему гораздо привольнее здесь.

Внизу Докия нашла еще одну примету того, что идет правильно: расколотую (по преданию — ударом молнии) желтую скалу. Именно там, на дне мрачного страшноватого разлома, заканчивалась дорога Докии.

Она остановилась в нерешительности. За спиной оставался солнечный мир, а впереди, словно ненасытная пасть, утыканная обломками чудовищных клыков, зиял бездонный провал. На камнях возле провала увидела Докия полуистлевший рушник, старинный гуцульский топорик, кожаный кисет и резную трубку с чубуком из вишневого корня, сверток материи… Она легко тронула загнутым носком постола этот сверток. Материя вдруг рассыпалась — в свертке оказалась пачка денег, то ли еще царских, то ли керенок. Докия видела такие у прабабки, которая упрямо их оберегала, не желая постичь, как это деньги могут превратиться в никому не нужные бумажки.

Почему люди оставляли здесь эти предметы? Может, перед тем, как спуститься во мрак и неизвестность, надеялись оставить некий знак того, что были здесь? Выходит, они не вернулись? Или же поняли, что к Черной Чаше надо идти свободным, неотягченным ничем? Или же просто разуверились в том, что эти вещи им когда-нибудь понадобятся…

Докия размышляла, машинально оглаживая рукой тяжелую грудь. Не привелось покормить доченьку… А молоко еще не перегорело, прибывает, хоть и по капле, вот и повязка уже подмокла. Защемило в груди, почудилось, что мягкие губки младенца крепко взяли сосок…

Докия вскрикнула и сломя голову кинулась в провал, как в омут…




Очнулась, когда не стало сил бежать по бесконечному коридору, ведущему от входа все глубже и глубже — может, и до самого сердца гор.

Она остановилась, перевела дыхание, положила руку на грудь, унимая острую боль. Казалось, что весь гулкий коридор наполнился грохотом от ударов крови в голове Докии.

Было темно, но глаза Докии — то ли привыкнув к темноте, то ли оттого, что на нервном подъеме обострилось зрение — различали близко сходившиеся скальные стены, нависающие над головой мощные глыбы. Неведомо, кто и когда вырубил в скале этот длинный прямой коридор. А может быть, и не человеческими руками был создан ход.

Докия прислушалась. Было неправдоподобно тихо, только далеко впереди звенело что-то. Негромкий хрустальный звон, как первая мартовская капель… Докия сложила ладони лодочкой, поднесла ко рту и осторожно крикнула: «Э-гей!» Только эхо покатилось вдоль каменного коридора и умерло вдали. Страх подошел на мягких лапах, жутко взял за горло. Не устояла Докия, села, где стояла, прямо на камень… А что же сделаешь, не возвращаться же… Надо идти.

И пошла Докия по ведущему вниз и вниз ходу, пошла медленно, часто оборачиваясь назад. А что там увидишь? Каменный мрак…

Посветлело — стены будто мерцали золотым и красным. Свежее становился воздух. Это было странно, ведь подземелье уводило все вниз и вниз.

И вот наконец вступила Докия в огромную пещеру, где непостижимым образом было совсем светло. Высокий свод искрился нежной изморозью, летели сверху тяжелые капли, гулко разбивались в палевого свечения известковых вазах-сталагмитах. Прекрасные каменные цветы сверкали зернистым блеском, кварцевые и аметистовые друзы в стенах пещеры горели волшебной игрой граней. В зачарованной тишине остановилась Докия, ощутив всем своим существом: это — здесь. Она пришла.

Докия шарила взглядом, отыскивая то, за чем она пустилась в дальний и неверный путь. Внезапно обморочно подкатила жажда. Докия подставила ладони под летящие сверху капли, но горсть наполнялась слишком медленно. Тогда Докия зачерпнула из матово-белого кубка сталагмита, зацепив на дне какие-то круглые камешки.

Вытащила их и рассмотрела. Это были правильные янтарно-желтые зернышки пещерного жемчуга. В них дрожали медовые огоньки, дымилось сияние полной луны. Докия разжала пальцы — жемчужины без звука нырнули в известковое молоко.

Она напилась, встав на колени, припав губами к шершавому краю сталагмита. Пошла дальше, заглядывая во все закоулки пещеры.

И наконец увидела.

Посреди этого зала подземных королей на невысоком постаменте из дикого камня стояла Черная Чаша.




Затаив дыхание, приблизилась к ней Докия, Чаша была велика — не поднять. Грубо вылепленный из темной глины сосуд чуть покосился на своем пьедестале. Через край тонкой плотной струйкой переливалась густо-смолистая жидкость. Долго смотрела Докия на эту струйку, судорожно сглатывая боль ненависти, подступившую к горлу. Тоненький, но неиссякающий источник горя и беды.

Осторожно поднялась к Чаше, взглянула на нее. Страха в душе Докии уже не было, поздно было бояться.

Почти по край полна Чаша. Не покосись она, так и еще сколько-то времени терпели бы…

Докия наклонилась ниже. В непроницаемой глубине тяжелой, как кипящий битум, жидкости жило движение. Лениво поднимались со дна Чаши пузырьки, лопались на поверхности, словно кипела в сосуде вековечная людская обида. Алмазные синие струи ходили в кипении адского зелья…

И почудилось Докии, что видениями, призраками полнится Чаша! Увидела Докия зловещие столбы взрывов, а то будто взлетел из глубины самолет, развернулся, сорвался в роковое пике и упал, вспыхнув нестерпимым огнем. И возникли в черной мгле дома, и начали рушиться — беззвучно и страшно. И какой-то человек кричал, закинув голову, разрывая на груди рубаху… и сверкающий нож вошел ему под сердце. Казалось, в самые зрачки Докии брызнула горячая кровь. Она не отшатнулась, только провела ладонью по лицу, словно утирая его. А черное зеркало булькающего варева осветилось изнутри солнечной красотой длинных волос девушки, которую Докия видела со спины. Девушка медленно оборачивалась. Губы Докии сами собой сложились в улыбку — почему-то казалось, что лицо девушки будет прекрасным. И вот она обернулась. Но вместо лица на Докию глянула отвратительная крысиная морда…

A потом и вовсе поднялась из глубины Чаши рука в трупных фиолетовых пятнах, слепо зашарила в воздухе, будто пытаясь ухватить Докию. Пальцы скорчились, кусками отваливалась плоть, мертвым перламутром отпали ногти, прахом рассыпались кости… Не отшатнулась Докия. Бестрепетно смотрела она в Черную Чашу.

И вдруг увидела, как по блестящей черной поверхности поплыли белые туманные цветы… Белые капли падали откуда-то сверху и растекались на черном — сначала звездой, потом кометой…

Докия подняла голову — откуда капли? И неожиданно догадалась: это промокла сорочка, это ее молоко падает в Черную Чашу! Докия зажала рукой грудь и откачнулась прочь: не дай господи, чтобы капли ее горького материнского молока вытеснили из Чаши капли чьего-то горя…

И спохватилась — что же она стоит? Надо же делать что-то, затем и пришла! Как остановить беду, как уничтожить черный исток? Как бы вычерпать Чашу, да хорошо бы — до дна… А куда ж девать проклятую смолу? На землю горстью выбросить? Наклонить Чашу, вылить? Наверное, нельзя так, какая ж тогда разница — все равно горе в миру окажется. А что же — выпить ее, проклятую? Так не выпьешь же столько. А и выпьешь — снова наполниться…

И тогда только поняла Докия, что бессильна. Вот дошла она, вот перед нею Чаша, а что сделаешь? Вразуми, господи… Заломила руки Докия, упала на холодный камень.

Но тяжело сочился черный ток…

И сухими уже глазами посмотрела Докия на Чашу.

А не довольно ли ей, проклятой, стоять здесь, копить горе да переливать его в светлый мир? А не довольно ли терпения людского, из которого — не из глины же! — сделан этот сосуд скорбей? А не довольно ли жить и ждать неминуемой беды, когда перельется Чаша?

И встала Докия. Напрягая руки, скрипя зубами, двинула она Чашу с ее пьедестала. Уперлась плечом, собрала все силы… Выплеснулось чертово зелье, обожгло шею Докии. Но уже валилась на бок Черная Чаша!..

И разбила Докия Чашу. Разбила, уверившись почему-то, что права она, Докия. Разбила, не испугавшись, что не ручеек уже хлынет к людям, а вся Чаша разольется. Вся Чаша! Но больше ж ее не будет, проклятой!

Думала Докия, что своды пещеры рухнут сейчас на ее оглашенную голову. Но было тихо… Валялись вокруг осколки темной глины, медленным зловонным паром дышала лужа черной смолы…

Бережно, ногой проверяя каждый камень, спустилась Докия с пьедестала. И пошла себя прочь. Только мельком поглядела — что-то хрупнуло под стопой. Это был осколок Чаши. Старый, очень старый осколок — глина крошилась. Наклонилась Докия, подняла потрескавшийся черепок. Вот оно что… Был, значит человек, который давно когда-то разбил уже Чашу? Но откуда взялась другая?

Что же это — есть люди, которые бьют Черные Чаши, а есть люди, которые замешивают на слезах и крови вязкую глину терпения и снова лепят их? А терпение бесконечно, а глины хватит, а крови и слез в избытке…




Людмила Козинец

Гадалка


Тьма лежит, как угольный пласт. Часы отзванивают четверти, время идет. Почему же мне кажется, что оно остановилось, что незыблемо оно.

Почему это утро, которое я упорно не хочу впустить в свой дом, продолжается уже вечность? Легкая пыль покрыла все предметы, окаменели цветы в вазе, где давно уже высохла вода, свернулось в бокале красное вино… Мертвым куском радужного стекла мерцает на столе магический кристалл, ехидно скалится желтый череп, осыпается позолота с пентаграммы на потолке, сеется на причудливые рисунки карт девицы Ленорман. Эх, содрать бы с себя проклятое оцепенение, влезть в узкие-узкие джинсы, змеей извиваясь, чтобы застегнуть «молнию», вывести из сарайчика мотоцикл и рвануть по автостраде…

Но надо работать. Кто-то нетерпеливый уже топчется на крыльце и дышит в замочную скважину. Я бреду в ванную; деревянные гэта стучат кастаньетами. В ванной смотрю в зеркало, потом привожу волосы в беспорядок, придавая себе вполне рабочий, стервозно-инфернальный вид. Разглаживая черное атласное кимоно; словно рана навылет, горит под левой лопаткой алый иероглиф. Я готова. Бродят по салону ароматы мокко, слоистый Можжевеловый дымок плывет от свечей.

Я изгоняю из души последние остатки себя. Теперь я — озеро. Бездонный провал в ущелье, заполненный ледяной черно-зеленой водой. И в глубине озера рождается огненный шар, легкий, брызгающий искрами. Он бесшумно всплывает и лопается на поверхности неподвижного зеркала воды. И бегут, бегут багровые кольца, и превращаются в слова, которые слетят со моих губ, Даруя забвение, надежду, отчаяние…

Я произношу первую формулу ритуала. Я не вижу, кого приветствую этой формулой. Не все ли мне равно? Мне не нужны его глаза, мне нужна его ладонь. И ладонь ложится в рытый бархат скатерти спокойно, отдохновенно, как в траву. Затертые, привычные слова говорю я:

— Линия вашей жизни длинна. Вы проживете долго, сильно болеть не будете. Грандиозных перемен в вашей жизни не случится. Вот здесь… линия жизни соединяется с линией судьбы. Вы будете дважды женаты, но ваша семейная жизнь сложится неудачно, потому что в прошлом была у вас несчастливая любовь, и вы будете тосковать по этой женщине всю жизнь. У вас будет двое детей, мальчик и девочка. Линия вашей судьбы двоится, это значит, что вы недовольны будете своей судьбой, но ничего не сможете изменить. Вообще… вы принадлежите к людям, которыми владеет рок. Ваша жизнь предопределена свыше, и не вам ее изменить. Характер ваш неустойчив, импульсивен, вы добры и доверчивы, но боязливы. Я вижу некоторую склонность к сентиментальности и равнодушию. Линия характера берет свое начало точно посредине между бугром Солнца и бугром Луны, то есть между бугром разума и бугром сердца, — это значит, что в характере поровну разумности и сердечности. Вы подвержены влиянием более сильных личностей, можете быть очень преданны. Примерно к тридцать лет вам предстоит серьезная ломка характера, что поставит вас на грань самоубийства, но вы благополучно выйдете из этого кризиса. Ваш Сатурн… взгляните… вот эта звезда под безымянным пальцем обозначает таланты и дарования человека… Ваш Сатурн богат, но линии его прорезаны нечетко, следовательно, никакими глубокими талантами вы не обладаете. Впрочем… вот эта линия стремится к линии судьбы, значит какое-то дарование найдет свое применение в жизни. Что обещает нам Меркурий? О, к сожалению, мне нечем вас порадовать: у вас никогда не будет больших денег. Не предвидится и путешествий. Обратимся к Венере… Пять раз вы будете влюблены, но лишь одна женщина ответит вам на чувство. Или… да, конечно, это уже было. Она любила вас, но… о, примите мои соболезнования — она умерла. Такая молодая, как жаль… Впрочем, не думаю, чтобы вы были очень огорчены: вы слишком боитесь любви. Я понимаю вас…

И вдруг… как я могла просмотреть?! В центре ладони, зачеркивая жизнь, судьбу, любовь проявился зловещий трагический крест. Его паучьи лапы вцепились в нежную, небольшую — совсем не мужскую! — ладонь! Я задержала дыхание. Как мне посмотреть в глаза обреченного человека? Я посмотрела.

Он оказался молод. Приятное лицо, небольшие щегольские усы. Доверчивая, открытая, немного испуганная улыбка. Глаза серьезны и грустны.

Я не хочу, чтобы он умирал. Трагический крест сулит гибель скорую, страшную и необъяснимую. Ангел смерти и отчаяния, чернокрылый демон уже стоял за его спиной. Сказать ему?.. Или скрыть? Милосердие или истина?

И что-то во мне воспротивилось. Вот не хочу — и не хочу. Господи, а что я могу сделать? И эта мысль лишила меня сил. Я опустила голову, вновь склонившись над полудетской еще ладонью. Длинный лиловый ноготь вонзился в бороздку линии судьбы. Мысль какая-то мелькнула. Я напряглась. И почему-то вспомнила стихи. Написал их один светлый и печальный мальчик… Как там… Нет, не вспомнить точно. Что-то меня поразило в этих стихах… Он писал о гадалке, о том, как бежит по ладони ее хищный ноготок, расшифровывая каббалу судьбы. Бежит ноготок… «иглою по старой пластинке». О, как он был прав! Щекотное, немного двусмысленное и интимное движение ноготка по ладони, по сокровенным записям судьбы… А что я? Всего лишь голос ее. Что записано, то и скажу. И ничего более.

И тогда я начала бунтовать. Для начала я сбросила со стола тусклый кремовый череп. Потом сдернула скатерть — порхнули по комнате черно-карминные карты. Холодная злость кипела во мне, как ключ минеральной воды. К черту, к черту! Я не хочу, чтобы он умирал.

И я крепко взяла его взгляд, привязала его невидимыми нитями к пальцам своих рук. Глаза его качнулись и покатились, померкли, как звезды. Он уснул. Я поцеловала его ладонь. И дыхание мое растопило колдовство судьбы. Линии задрожали, смазались и потекли. И в небе сдвинулся Зодиак.

Вонзились мои ногти в рисунок ладони, который свивался драконом, грозя поглотить и меня, и спящего, и весь этот мир. И вдохновенно я провела ногтем первую линию, щедро отмеривая годы жизни. О, какую я нарисую ему судьбу! Кто будет он? Я припомнила его милые ореховые глаза и поняла: он будет поэт. Сатурн расцвел на ладони колючей звездою, которая падает в душу, вонзается всеми своими чистыми и острыми лучами, жжет, леденит и мучает, и тогда невозможно молчать. Как будут любить его женщины! Так, как любила бы его я… Он будет смел и удачлив. И добр. И честен. Ноготок дрогнул, пропустив в его судьбу опасную болезнь. Нет, нет, не бойся, милый. Я не пущу. И, обжигаясь, я быстро заровняла бороздку. А вот здесь, на Меркурии я нарисую ему наследство. Не очень большое. А здесь…

Он шевельнулся и застонал. Поспи еще минутку. Теперь путешествия. Теперь волю к действию. Теперь нежность. Что еще? Что же забыла я? Он сейчас проснется… Да!

Теперь я сделаю так, чтобы мы никогда не встретились…




Виталий Пищенко

Замок ужаса



Ирине —

жене и другу




…Сгорбилась впереди лесная чаща. Куда ведет затерявшаяся в траве и колючих кустарниках тропа? Кто знает… Видит это коршун, распростерший в бездонной синеве черные крылья. Видит, да не скажет. Молчат полустершиеся руны на вросшем в землю замшелом камне — другой была эта дорога в те далекие дни, когда оставила рука человека на бесчувственном теле валуна глубокие раны. Поманит за собой болотный огонек, и исчезнет невесть куда…

Но не бывает дорог без конца. — И что бы ни ждало там — в задернутом туманной пеленой будущем, истомившийся путник примет все как естественную данность, без удивления, без сомнений. Таков закон дороги, приучающей удивляться не новым открытиям, а вспоминать, словно сказку, недавно еще понятное и привычное начало пути…




Часть первая

Рассказ Николая Крутого





1


Сигнал видеофора надсадно гудел над самым ухом. Я, не глядя, ткнул пальцем в клавишу, нащупал на тумбочке часы, поднес к глазам. Половина девятого. Какого черта?!

Довольный смешок напомнил о видеофоре. С экрана весело улыбался Андрей Коваленко — мой соученик по классу учителя Богомила Герова. Изучив мою заспанную физиономию и всклокоченные волосы, друг детства соизволил открыть рот:

— Привет! А я-то, наивный, всегда считал, что Шерлок Холмс встает с первыми лучами Солнца.

— Какого черта? — на сей раз вслух пробормотал я, тщетно пытаясь выбраться из сладких объятий Морфея.

— Грубиян, — ласково сообщил Андрей, — но я не унижусь до ответных оскорблений. Это может отрицательно сказаться на твоих профессиональных качествах.

— У меня отпуск, — с достоинством сообщил я, укутываясь в простыню, — после обеда я отбываю на родину предков. И вообще, к твоему сведению, Николай Крутой сменил профессию. Отныне мое время принадлежит только литературе.

— Вах! — Андрей с деланным ужасом воздел руки к небу. — Бедные читатели! Еще один классик…

— Может хватит? — взмолился я. — Человек работал до четырех часов, спать хочет. У, варвар, подушкой в тебя, что ли, запустить?

— Валяй, — милостиво разрешил друг. — Велика вина моя, ибо не учел я, грешный, что настоящие гении творят в темное время суток… В общем, так. Оружие прибереги, пустишь его в ход через, — он взглянул на часы, — через сорок семь минут. Желательно увидеть тебя умытым, побритым и учти — я голоден, как волк. Короче говоря: времени мало, дел — много.

— Каких дел? — простонал я.

— Важных, — отрезал Андрей. — Первое: хочу тебя обнять. Второе: Сережка велел намылить тебе шею…

— За что? — возмутился я.

— За хвастовство. Кто обещал подарить ему свою книгу?

— Да не успел я! Она и вышла-то всего три дня назад.

— Вот! — Андрей многозначительно поднял палец. — Из-за твоей лености и неразворотливости таких же, как ты, безответственных личностей, бедный Линекер улетает к звездам, не имея бессмертного творения Николая Крутого. Стыдно! В общем, готовься к головомойке. Но это, как я уже сказал, лишь второе дело. А третье — самое важное… Третье узнаешь через сорок пять минут.

— Ну это уже свинство, — отреагировал я. — Разбудил, оскорбил, заинтриговал и — в кусты?

— Зато теперь не уснешь, — хохотнул Андрей, — все, отведенное тебе время начало отсчет!

— Постой! — окликнул я друга, прежде чем он отключился. — Как ты все же добрался до меня? Я ведь строжайше запретил электрон-секретарю будить меня до полудня.

— Так я тебе и сказал, — уклонился от ответа Андрей. — Ты же ему программу перестроишь. А мне потом снова голову ломать?




Ионный душ мигом прогнал остатки сна. Бегом я проскочил на кухню, набрал код доставки завтрака на дом. В школе Андрюшка любил яблоки во всех видах, — угощу я тебя, дружок, сегодня, попробуй только отказаться! Восемь блюд и все с яблоками. А себе — овсянки и чай с печеньем: Андрей овсянку терпеть не может.

Короткий бой с тенью, велотренажер, раз уж некогда покрутить настоящие педали. Киберуборщик выбрался из спальни, нужно загнать его в кабинет, пусть хоть окурки с пола подберет. Одеться посолидней: костюмчик строгий, галстук в тон рубашке, на лице снисходительное выражение — известный писатель встречает собирателя автографов.

Сорок минут уже прошло! Мог бы и поторопиться, чертушка, соскучился я по нему, больше года не виделись…

Андрей влетел в дверь, совсем как в былые времена. Киберуборщик едва успел шмыгнуть под вешалку.

— Ага, попался! — Но узрев мой наряд, друг даже отступил назад. — Вот это да! Слушай, — Андрей с подозрением уставился на меня, — ты уже все знаешь?

— Что знаю? — растерялся я.

— А, — тут же успокоился Андрей, — значит, интуиция. Это хорошо, это я одобряю. Вид у тебя самый, что ни на есть подходящий. Еще цветок в петлицу вставим и — полный порядок!

— Да скажешь ты, в конце концов, в чем дело? — рассердился я.

— Скажу, — рассеянно пообещал Андрей и устремился на кухню: — Ух ты! Яблочный пирог. Молодчина ты, Колька!

Он снова возник в дверях с набитым ртом. Наскоро прожевав, невнятно сообщил:

— Поездку на родину предков тебе, друже, придется отложить. Но ты не расстраивайся. Твой родной город, как мне доподлинно известно, простоял без тебя четыре века. Подождет еще три дня. Днестр за это время тоже не вытечет. Ручаюсь. Дело в том, что мы с тобой приглашены на свадьбу. Ольга выходит замуж. Вот!




Флаер вынырнул из облака, и ослепительно яркое солнце ударило в глаза. Я невольно зажмурился. Андрею же хоть бы что. Сидит в кресле пилота вполоборота ко мне и смотрит прямо на солнечный диск немигающим взглядом орла.

— Перейдите в третий эшелон, — мелодичным голосом сообщил приказ диспетчерской динамик.

Пальцы Андрея проворно забегали по пульту управления, и флаер, выполняя команду, заложил крутой вираж.

— Узнаю ястреба по полету, — констатировал я.

— Это точно, — рассеянно откликнулся Андрей и неожиданно для меня выдал:

— Знаешь, Ник, я ведь ушел из косморазведки.

— Здравствуйте! — Сказать, что я ошарашен, значило — не сказать ничего: Андрей бредил космосом чуть ли не с нулевого цикла обучения. — Шутишь?!

— Нет, не шучу. Предложили новую работу, подумал — и согласился.

— Подробнее, — потребовал я.

— Ты, конечно, слышал о хроноразведке? Ну вот, уже с полгода я в отряде.

Хроноразведка! О путешествиях во времени говорили довольно глухо, в спорах упирали, в основном, на теоретические проблемы, но я знал, что за последние годы в этой области достигнуты и практические результаты. Легенд и слухов, правда, было куда больше. Но мне казалось, что в прошлое должны идти прежде всего историки, специалисты по ушедшим эпохам.

— Правильно, — подтвердил Андрей, — но, видишь ли, есть временные срезы, о которых мы либо ничего не знаем, либо знаем наверняка, что человеку там придется несладко. Тогда вместе со специалистами, а порой и вместо них идут десантники. Та же разведка, только не в космосе, а во времени.

— И ты уже… Ходил? — выпалил я.

— Довольно много по нашим меркам. Больше десятка раз. Мезозой — кайнозой. Интересно чертовски.

— И молчит! — Я был возмущен до глубины писательской души.

— Наоборот, рассказываю, — рассмеялся Андрей. — Да не смотри ты на меня этак! Рейсы начались два месяца назад, все данные, которые мы добыли, еще обрабатываются. Сам понимаешь, это дело не минутное…

— На кой мне эти данные? — перешел я в атаку. — Мне твои ощущения интересны, впечатления!

— Ох, Колька, и зануда же ты. Ну скажи мне на милость, какие там особые впечатления? Гингко тебе описать, папоротник древовидный? Так видел ты их реставрированными тысячи раз. А с тиранозаврами я не связываюсь, у них морды противные. Наше дело — разведка: пришел, увидел, улизнул.

— Но хоть что-то ты можешь рассказать? — взмолился я.

— Могу, — подозрительно легко согласился Андрей. — Но не сейчас, ибо через три минуты мы совершим посадку. А рассказывать на свадьбе о игуанодонах… Бр-р! За кого ты меня принимаешь?!




От транспорта, который поджидал нас на флаер-стоянке, я оторопел. Представьте изукрашенную деревянной резьбой пеструю, как хвост попугая, деревянную же карету, в которую вдобавок запряжена четверка лошадей цугом! Форейтор, или как там его звали в те времена, когда кареты были обычным делом, церемонно раскланялся с нами и распахнул дверцу. Пришлось забираться в этот ящик. Андрей, видя мое замешательство, тут же съязвил:

— Ты, главное, ощущения свои, впечатления всякие записать не забудь.

Форейтор забрался на козлы (вроде так именовалась эта штука), оглушительно щелкнул бичом и отчаянно заорал:

— Н-но! Выноси залетные!

Залетные тронулись, и карета запрыгала по полю. Андрей отодвинул занавеску, высунул голову в окно и поинтересовался:

— Ехать-то долго?

Возница повернул к нам веселое мальчишеское лицо и ответствовал:

— Не извольте беспокоиться! Службу знаю — домчу мигом. Лошади-то чистым овсом кормлены!

После этой тирады он, слава богу, перешел на нормальный язык:

— Минут за двадцать доберемся. Сейчас выберемся на дорогу, трясти не будет.

— И то хорошо, — пробурчал я.

Дорога нырнула в густые заросли орешника, потом высокие стройные буки придвинулась с обеих сторон, промелькнуло небольшое поле с ладным стожком сена. Симпатичный такой стожок, аккуратно нанизанный на ровный колышек, — ни дать ни взять, любопытно поднявший шляпку гриб-дождевик. По полю, поминутно задирая к небу красный клюв, важно разгуливал аист.

— Смотри) — воскликнул Андрей.

Я повернулся к противоположному окну и увидел замок. Настоящий рыцарский замок! Он прицепился к высокому холму, не холму даже, а выветренной, поросшей цепкими кустарниками скале. Зубчатая стена лепилась над самым обрывом, яркой черепицей краснела поднимавшаяся над стеной высокая башня. Зеленели побеги плюща, прижимавшегося к грозно нависшим над каретой глыбам.

Дорога пошла в гору, и вскоре наш экипаж, громко стуча по брусчатке, въехал в широкий двор. Форейтор, шутовски кланяясь, распахнул дверцу, и я увидел Ольгу.

Ничуть она не изменилась. Те же милые, чуть прищуренные глаза, легкая сутулость, когда-то приводившая в отчаяние учителя Герова. Рядом с Ольгой стоял высокий некто в бороде и непривычно длинной прическе. Надо полагать — жених.

— Мальчишки! Вот молодцы, что приехали! — Ольга дружески расцеловала нас. — Знакомьтесь! Это Гюстав.

По тому, как одноклассница неожиданно покраснела, я понял, что не ошибся.

Рукопожатие Гюстава оказалось неожиданно сильным. Понравилась мне его улыбка открытая, доброжелательная. Приятное впечатление производил жених, и я подумал, что Оленька, похоже, не ошиблась в выборе.

— Завтра учитель обещал приехать, — между тем сообщила Ольга. — А Борис с Марианной уже здесь. Вон они — торопятся.

— Здорово! Молодец ты, Оленька! — обрадовался я, а Андрей (вот дал бог язычок человеку!) мрачно изрек:

— Зачем ты нас обманываешь, одноклассница? Этот человек, — он ткнул рукой в сторону подходивших, — не может быть Борисом. У Бори были роскошные кудрявые волосы. А этот! Ты посмотри, у него же голова гладкая, как бильярдный шар!

Располневший Борис только рукой махнул и заключил меня в объятия. Зато Марианна привычно взяла мужа под защиту:

— Ох, Андрюшка! Неужто уже забыл, как я тебя отлупила, когда ты попробовал задирать Бориса?

— Помню, все помню, — сделал испуганное лицо Андрей, — даже твою неблагодарность не забыл. Ведь тот коварный удар, на который ты столь жестоко ссылаешься, настиг меня ровно через пять минут после свершения истинно рыцарского поступка. Кто вытащил тебя из той здоровенной лужи? Скажешь, не я?!

— Да ну тебя! — Марианна ласково дернула Андрея за прядь волос. — Совсем не меняешься.

— Но ведь это же здорово, — негромко произнесла Ольга, — это здорово, ребята, что друг для друга мы остаемся прежними, несмотря ни на что.




Ольга с Гюставом извинившись, ушли завершать приготовления к свадьбе. Марианна присоединилась к ним. А мы трое — вроде бы совсем недавно — мальчишки-одноклассники, а ныне серьезные мужи, — отправились на рекогносцировку, а проще говоря — знакомиться с замком. Борис бывал здесь и раньше, и мы с Андреем, не сговариваясь, возложили на него обязанности гида. За что он нам сразу и отомстил.

— Замок заложен, — нудно загудел Борис, — ориентировочно в шестом — седьмом веке. Естественно, нашей эры, потому что, до нашей эры таких замков не строили. Но все равно, шестой век — завершился очень давно. Кто строил замок — неизвестно. Древние летописи сохранили имя Гуго Однорукого, так что всю ответственность за содеянное ученые ныне сваливают на него.

— Шестой век, — задумчиво произнес Андрей, — интересное времечко… Вот что, Борька, расскажи-ка лучше то, о чем знаешь точно. Что-то мне и вправду любопытно.

— Да не так уж много я знаю, — пожал плечами Борис. — Лучше поговори с Гюставом, он как-никак прямой, хотя и отдаленный потомок этого самого Гуго Однорукого.

— Тогда пойдем просто посмотрим, — предложил Андрей.




Мы стояли на самом верху крепостной стены. Пологие, густо поросшие лесом холмы уходили вдаль. Деревья, чуть тронутые волшебной кистью осени, стояли плотно, как воины, сомкнувшие ряды перед битвой. Зима еще далеко, но зеленая рать уже в ожидании вековечного боя. Судьба его предрешена, и бойцы знают это, но ждут, не отступая ни на шаг, — ведь за осенним поражением придет хмельная радость победной весны…

Чистый звук горна заставил меня обернуться. Невысокий старик стоял посреди крепостного двора, и отливающая золотом в лучах солнца труба далеко разбрасывала звонкие рулады.

На призывный зов горна со всех сторон потянулись люди. Встрепенулся и Борис:

— Пойдем скорее, ребята, а то все лучшие места займут!

— Это что — все гости? — осведомился Андрей.

— Ну что ты! — рассмеялся одноклассник. — Здесь же музей, заповедник. Свадьба начнется вечером, когда туристы уже разъедутся. Люди сюда чуть не со всей Земли собираются.

Оживленные толпы тянулись в угол крепостного двора. Там, чуть ниже основной площади, к скале прилепилась маленькая площадка. Этакий уютный внутренний дворик.

— Когда-то здесь тренировались дружинники барона, — на ходу пояснил Борис, — а сейчас каждый день сотрудники музея дают спектакли — ну, там рыцарский поединок и прочее. Занятное, скажу вам, зрелище.

Артистов было четверо, и одного я сразу узнал — именно он отменно исполнил роль форейтора. Мечи сменялись шпагами, шпаги — коваными дубинками. Бились двое на двое, трое нападали на одного. Веселая игра не давала скучать, и я не заметил, как по двору протянулись длинные вечерние тени.

— Молодцы, ребята, — одобрительно произнес Андрей. — Очень профессиональная работа.

— Тебе виднее, — отреагировал Борис, уже знавший о переменах, происшедших в жизни Андрея, — но красиво все чертовски. Хотя в жизни наверняка было не так.

— Да уж! — согласился Андрей, глядя на расходящихся зрителей. — После даже одной такой настоящей потасовки тебе, наш милый Эскулап, пришлось бы немало потрудиться.

— Ну что ж, пойдем, — предложил я, видя, что спектакль подошел к концу.

— Идите, — согласно кивнул Андрей, — а я подойду к этому, как его, кучеру.

— Зачем? — удивился Борис.

— Да никак не пойму, как он наносит боковой удар…

— Пойдем, — потянул я за собой Бориса, — чувствую — это надолго.

Мы пересекли двор, поднялись по крутой лестнице. Вход в замок находился метров на пять выше вымощенной брусчаткой площади. Когда-то это обстоятельство наверняка облегчало защиту крепости, сегодня же только причиняло лишние неудобства.

Заходящее солнце с трудом пробивалось через узкие, прорубленные под самым потолком оконца, и в замке горело электричество, разгоняя сгущавшийся мрак в дальние углы. Мягкий неназойливый свет освещал суровые стены, с которых строго взирали на окружающее портреты неизвестных мне личностей.

— Мальчишки! — Ольга и Марианна шли нам навстречу. — Через час музей закрывается и… — Марианна лукаво посмотрела на подругу и несколько непоследовательно закончила: — А у нас все готово!

— Хочешь посмотреть замок? — спросила меня Ольга и, не дожидаясь ответа, подвела к стене: — Посмотри, этому гобелену больше тысячи лет.

— Одно это и вызывает уважение, — пробурчал я, разглядывая серое полотнище с обожженным краем. — Хотел бы я знать, что на нем изображено…

— Коля! — возмутилась Марианна.

— Не тратьте вы время на этого неудавшегося Пинкертона, — веселый голос Андрея прозвучал у меня за спиной. — Ты лучше, Оленька, расскажи все мне. Честное слово, я с некоторых пор стр-рашно интересуюсь средневековьем.

— Ох, не верится что-то, — вздохнула Ольга, — только, чур, не жаловаться — сам напросился.

Вполуха слушая Ольгин рассказ и короткие замечания Андрея (после каждой из его реплик Ольга широко открывала глаза — похоже, Андрюшка успел неплохо подковаться), я брел за ними, рассеянно рассматривая висевшее на стенах оружие, какие-то карты, графики и макеты. Музей как музей. Для меня в них всегда главным был не рассказ экскурсовода — все равно через месяц-другой забудется — а настроение, какой-то особый аромат времени. Рано или поздно, но я начинал его ощущать, и потом, порой через несколько лет, он вдруг сам собой всплывал из подсознания, напоминая о, казалось бы, накрепко забытых вещах и встречах.

Андрей протянул руку к тяжелой затворенной двери, но Марианна опередила его.

— Туда нельзя, — и с веселым смешком добавила: — пока. А что там? — поинтересовался я.

— Судя по расположению — тронный зал? — ответил Андрей, вопросительно глядя на Ольгу.

— Угадал, — подтвердила она.

— Именно здесь и состоится торжество, — тут же вставила Марианна.

— С этим залом связана красивая легенда, — отмахиваясь от подруги, быстро вставила Ольга. — Хотите расскажу?

— Конечно, — ответил я.

— Говорят, что время от времени после захода солнца в тронном зале появляется привидение. Высокая молодая дама, голубоглазая, очень красивая. Она одета в длинное серебристо-серое платье, на голове — баронская корона. Дама выходит из темного угла, проходит мимо трона и вдруг замирает на месте. Она пытается подойти к стене, тянет к ней руки, но что-то ее не пускает. И тогда призрак медленно тает в воздухе. Правда, красиво? Жаль, что я сама не видела.

— А пробовала? — поинтересовался Борис.

— Конечно, — рассмеялась Ольга. — Чуть не месяц провела ночами в тронном. Но не повезло.

Мы прошли мимо закрытого зала и оказались на балконе, нависшем над крепостной стеной.

— Когда-то здесь была сторожевая башня, — пояснила Ольга. — Вообще от замка мало что осталось. И этот балкон, и остальная часть здания пристроены уже в девятнадцатом веке.

Ну вот и все. Экскурсия завершена. Боря, покажи, пожалуйста, мальчикам их комнаты. А через полчаса просим в тронный зал. Дорогу найдете?

Мы заверили, что не заблудимся.




Гостей было совсем немного. Помимо нас, в зале находились артисты, так лихо рубившиеся сегодня на мечах, старичок-горнист и симпатичная молодая особа по имени Вероника, оказавшаяся хозяйкой музейной библиотеки и архива.

Старинные часы гулко отсчитали время, маленькая дверь, укрывшаяся в тени за троном, отворилась, и в зал вошли Гюстав и Ольга. Подозреваю, что во времена, когда в зале собиралась сотня буйных рыцарей, шуму было не больше. Поздравления звучали искренне и радостно. Чего только не пожелали новобрачным в тот вечер, и конечно, никто не знал, что пожеланиям этим не суждено сбыться. Почти никто…

Часа через полтора компания перебралась к очагу, в котором жарко горели сухие дрова. Развеселый форейтор (его, кстати, звали Алексеем) пощипывал струны гитары, остальные подпевали. Один лишь Гюстав продолжал сидеть, откинувшись на спинку трона. Ольга несколько раз подходила к мужу, он ласково шептал ей что-то, но не поднимался. Наконец Андрей решительно направился к нему. Я последовал за другом.

— Князь Гюстав и Ольга на троне сидят, — весело продекламировал Андрей.

— Не князь, а барон, — улыбнулся в ответ Гюстав. — Знаете, ребята, у меня сегодня какое-то странное ощущение. Родись я несколько веков назад, свадьба все равно проходила бы здесь. Этот зал видел всех моих предков. Больше тысячи лет провели они под этим кровом. Даже страшно представить.

— Замок такой старый? — удивился я.

— Очень, — оживился Гюстав. — В прошлом году мы провели раскопки. Оказалось, что эти стены построены на месте других, совершенно разрушенных временем. Когда-то вокруг шумел город, богатый средневековый город, от которого не осталось даже названия. Мои предки пришли сюда в незапамятные времена. Видите вон ту железную руку на стене?

— Я давно к ней присматриваюсь, — отозвался Андрей.

— По преданиям она принадлежала основателю нашего рода. В яростной битве ему отсекли кисть правой руки, и оставшийся безвестным местный ремесленник изготовил этот протез.

— Интересно, — обводя глазами стены зала, сказал я. — Дорого бы я дал за возможность заглянуть сюда лет этак восемьсот назад.

— Я тоже, — откликнулся Гюстав. — Сколько тайн хранит этот замок! В трех шагах от меня — вот в этой стене — потайная дверь, а за ней целый лабиринт, — вырубленный в монолитной скале. Кто его сделал, когда, зачем? В семейных хрониках на эти вопросы нет ни слова ответа, да и само подземелье не упоминается, словно о нем никто не знал.

— Подождем, — заявил я. — Не зря же Андрей средневековьем заинтересовался. Побывает здесь наш путешественник по времени, потом мы его допросим с пристрастием…

— Вы действительно хронодесантник? — Гюстав живо повернулся к Андрею. — Это правда?

— Правда, — подтвердил Андрей, выбирая яблоко покрупнее из вазы, стоявшей в центре стола. — Только не особенно верьте Николаю. У него в каждой фразе полно допущений и преувеличений. Писательская братия называет это гиперболой и гротеском. Дело в том, что в ближайшие годы мы будем ходить либо во времена, когда человека не было, либо в недавнее прошлое.

— Почему? — удивился Гюстав.

— Боятся изменить ход истории, — важно пояснил я.

— Опять врет, — заявил Андрей. — Прошлое изменить невозможно. Ведь время это… Ну, для наглядности, представьте реку. Мы движемся против ее течения. Вперед забежать то ли можно, то ли нельзя — не знаю. А назад — вновь спуститься по течению — вполне. Но дело в том, что время, куда мы вернулись, или в нашем примере — вода, уже утекло. Сколько ни баламуть воду в устье реки, в верховьях ее ничего не изменится.

— Подожди, подожди, — перебил я, — ты хочешь сказать, что если я, зная точный час гибели какого-нибудь героя, вернусь в прошлое и спасу его, то в нашем сегодняшнем ничего не изменится?

— К сожалению. А может быть, и к счастью. Понимаешь, есть какой-то странный парадокс, выявили его совсем недавно. Мы его, не мудрствуя лукаво, называем «фатум» — судьба. Если ты попытаешься спасти когда-то погибшего человека, то в назначенный день и час он все равно умрет. Не от пули, так от сердечного приступа или несварения желудка.

— Ничего себе перспектива, — возмутился я. — Это что же, выходит, что мое будущее расписано как по нотам?

— При чем здесь будущее? — пожал плечами Андрей. — Я говорю о прошлом, о событиях уже свершившихся когда-то. Порой возникает ощущение, что у времени есть своеобразные запретные зоны, куда вход выходцам из других веков запрещен. Что-то мешает сделать тот или иной поступок, буквально выталкивает из реки времени… Так что Карфаген все равно будет разрушен. А твой, Колька, нос — разбит.

— При чем здесь мой нос? — не понял я.

— А помнишь, ты в нулевом цикле сверзился с дерева и расквасил нос? Так вот, как бы я или весь наш отряд ни старались в прошлом, носу твоему все равно быть разбиту. Хотя… Не исключено, что именно это событие предотвратить все же удастся. Вряд ли оно имело важное историческое значение, — Андрей вздохнул и перешел на серьезный тон: — Я невероятно все упрощаю, ребята. А прошлое — штука странная. Что-то там удается, а что-то нет, хоть в стенку головой бейся. Время имеет свои законы, и чтобы их познать, требуется, простите уж за плохой каламбур, время. Если честно, многого я сам понять не могу, да и никто сегодня на ваши вопросы не ответит.

— И все же я не понял, — подал голос молчавший Гюстав, — почему вы так жестко ограничиваете временные рамки своих исследований?

— Знание, — пояснил Андрей. — Нам катастрофически не хватает знаний. Как люди жили, что одевали. И не только по праздникам, а и в повседневной жизни. Исторически точных документов о том же средневековье, например, сохранилось ничтожно мало. Остальное — домыслы, догадки. Ну прикиньте, явлюсь я завтра, скажем, в мифическую Шамбалу, буде ее откроют. И что я там буду делать? Глухонемым иностранцем прикинуться, так ведь в рабство продадут. — И он протянул руку за очередным яблоком.

— Хватит тебе жевать эти сложноцветные, — предложил я. — У меня созрел очень своевременный тост. За счастье молодоженов!

Бокалы со звоном сошлись в воздухе.

— Оригинальный перстень, — заметил Андрей, ставя свой бокал на место.

Гюстав поднес руку к глазам, полюбовался переливами света на гранях камня.

— Да, — смущенно подтвердил он. — Может, и не стоило надевать его — как-никак историческая реликвия, — да уж очень захотелось.

— А что в нем особенного? — спросил я.

— С этим перстнем связано древнее семейное предание. Может быть, такое же древнее, как этот замок, — Гюстав помолчал. — Считалось, что он приносит счастье главе рода. И надевать его полагалось только в день свадьбы, ни в коем случае не раньше. Лет триста назад перстень пропал, а в прошлом месяце мы нашли в одной из стен маленький тайник. В нем была шкатулка с фамильными драгоценностями и среди них — этот перстень. Триста лет его никто не брал в руки… Вот я сегодня и не устоял. Тем более — такой день…

— И правильно сделал, — сказал Андрей.




В ту ночь я долго не мог уснуть. Сказывалась непривычная обстановка или просто привык за последнее время ложиться под утро, не знаю. Ворочаясь на широченной кровати, я вслушивался в отдаленный плач, ночных птиц, вспоминал день, ломал голову над парадоксами времени, о которых говорил Андрей…

Часы пробили три раза, и я повернулся на бок, твердо решив отбросить все мысли до утра, когда в коридоре послышались быстрые шаги. Кто-то толкнул было мою дверь, прошел дальше, потом из комнаты Бориса послышались встревоженные голоса. Что могло случиться?

Прислушиваясь, я сел на кровати. В тот же миг дверь комнаты распахнулась. На пороге стоял Борис.

— Коля, вставай! Быстро буди Андрея, — голос его дрогнул: — Гюстав убит!




2


Боюсь, что представшую перед нами картину я не забуду никогда. И сейчас, спустя годы, она заставляет меня порой просыпаться от ужаса.

Гюстав лежал на спине, запрокинув голову. Полоска неестественно-голубых зубов ярко блестела на бородатом лице. В его грудь по самую рукоятку был вбит длинный обоюдоострый кинжал. Кровь протекла на пол, собралась лужицей у кровати, протянулась извилистой темной струйкой к двери. Он был мертв. А рядом, подложив ладонь под щеку, чуть улыбаясь, спокойно спала Ольга.

К ней и бросился Борис. Гюставу он уже ничем не мог помочь — это было видно с первого взгляда.

— Что? — спросил я.

— Ничего не пойму, — растерянно пробормотал наш врач. Он взял в правую руку тонкое запястье Ольги, пальцами левой приподнял веко.

— Похоже на какое-то сильное снотворное. Марианна, помоги…

Марианна всхлипнула, но все же подошла к мужу. Стараясь не смотреть на мертвого Гюстава, помогла Борису приподнять Ольгу.

— Лучше унести ее отсюда, — Борис повернул к нам озабоченное лицо.

Я оглянулся. В дверях соляными столпами застыла четверка актеров. Старичок-горнист поддерживал плачущую у него на плече Веронику и что-то тихо шептал ей на ухо, ласково проводя рукой по рассыпавшимся прядям волос.

— Помогите врачу, — резко скомандовал я артистам. — Потом всем разойтись по своим комнатам.

Через пару минут мы остались втроем: я, Андрей, никак не отреагировавший на мой приказ, и Гюстав — вернее то, чем он стал.

Я нажал на браслете индивидуальной связи кнопку служебного канала. Мимоходом подумал: хорошо еще, что не успел обменять спецбраслет на обычный. В отделе дежурил Василий. Его чуть размытое изображение зависло в воздухе в полуметре от нас. Увидев меня, дежурный растерянно захлопал глазами.

— Соедини с шефом, — сказал я, — срочно.

Можно было, конечно, связаться с ним самому, но я предпочел придерживаться инструкции: в таком деле чем точнее все выполнишь — тем лучше.

— А что случилось? — спросил Василий, послушно наклоняясь над пультом.

— Убийство.

Дежурный тихо присвистнул, и тут в разговор включился шеф. Если у него и оставались какие-то остатки сна (а что еще делать нормальному человеку глубокой ночью), то мой вид наверняка выбил их в считанные мгновения.

В нескольких словах я доложил о случившемся.

— Раньше чем через два часа я не доберусь, — сказал шеф, — так что жди утром. Эксперты прилетят со мной. Что предполагаешь делать?

— Проведу осмотр, сниму показания с обитателей замка, — коротко отрапортовал я.

Шеф согласно наклонил голову:

— Действуй.

О том, что я, в общем-то уже не работаю в розыске, не было сказано ни слова.




— С чего начнем? — негромко спросил Андрей, напоминая о своем присутствии.

Я наклонился над телом. Как страшно звучит это слово по отношению к любому человеку! Что уж говорить о том, чью руку пожимал всего несколько часов назад…

Удар был нанесен точно — под седьмое ребро. Кинжал задел сердце, и смерть наступила мгновенно.

— Профессионально… — констатировал Андрей.

Я поморщился. Не знаю, как уж там Шерлок Холмс терпел своего Ватсона, но я риторических замечаний не к месту не выношу. Тем не менее, я спросил:

— Что ты имеешь в виду?

— Точность удара, а главное — его силу. Вонзить по рукоятку тупой кинжал не просто.

— С чего ты взял, что кинжал тупой?

— Знаю. Он висел на стене рядом с этой дурацкой железной лапой. Вечером я осматривал его, примерял, как ложится на руку. Ручаюсь, что его не точили лет четыреста.

— Ясно, — ответил я, а потом спросил: — Ты не помнишь, когда Гюстав уходил, перстень оставался у него на руке?

— Да, конечно. Помню совершенно точно, потому что еще подумал, когда прощались, как бы не повредить ему кожу на пальцах. Знаешь, при сильном рукопожатии такое случается, если кольцо…

— Знаю, — перебил я друга. — Но теперь перстня нет. И положение руки какое-то неестественное… Интересно, легко ли перстень надевался на палец?

Андрей задумался, потом не совсем уверенно произнес:

— По-моему, довольно свободно. Когда мы беседовали втроем, я заметил, что Гюстав передвигал кольцо по пальцу вверх-вниз, словно оно ему мешало.

— Ясно, — я повернулся к выходу: — идем, здесь до приезда экспертов трогать ничего нельзя. Я побеседую с остальными, а ты уж, будь добр, иди к себе. А еще лучше — поднимись к Борису и узнай, как там Ольга.




Конечно, по своим комнатам они не разошлись. Молча сидели в тронном зале, отвернувшись от оставшегося неубранным праздничного стола. Заслышав мои шаги дружно встали. Только Вероника осталась сидеть. Слезы стекали по ее щекам, и она, совсем по-девчоночьи всхлипывая, растирала их по лицу плотно сжатым кулачком.

— Хотелось бы поговорить с вами, — сказал я, показывая свой служебный жетон.

Ответа не дождался. Все молча смотрели на меня. Лица напряженные и почему-то виноватые. Эту особенность я подметил давно: ни при чем человек, а выражение лица такое, будто стыдится невесть чего.

— Еще раз прошу разойтись по комнатам. Я сам к вам зайду. А вы, Вероника, задержитесь, пожалуйста.

Сам затворил дверь, нарочито не торопясь вернулся к очагу, сел в кресло напротив заплаканной девушки. Спрашивать не пришлось, слова сами вырывались из нее, чувствовалось, что Вероника стремится выговориться, спрятать за рассказом ужас пережитого.

— Я не спала, смотрела визор, передавали гала-концерт из Южной Африки. Потом прошел вызов по видеофору. Я ответила. Это был брат Гюстава.

— У него есть брат? — удивился я.

— Да, младший — Ричард. Он был на каком-то симпозиуме и прилетит завтра. Он хотел еще раз поздравить Гюстава. Вечером дозвониться не смог, ведь в тронном нет видеофора. Ну вот… Он извинился и попросил, если можно, позвать Гюстава. Сказал еще, что сам связаться с ним не может, видимо Гюстав отключил свой канал.

— А индивидуальная связь? — спросил я.

— Гюстав никогда не пользовался браслетом. Не любил почему-то. И Ольга из-за этого частенько не брала с собой БИС. Поэтому Ричард и позвонил мне. Он здесь часто бывает, мы хорошо знакомы, ну вот… Я с ним поболтала минутку, рассказала о том, как вечер прошел, и пошла за Гюставом. Постучала в дверь, мне никто не ответил. Я уже хотела уйти, но вдруг заметила, что дверь приоткрыта. Я сначала удивилась, а потом подумала, что, может быть, Гюстав с Олей вернулись к ребятам. Толкнула дверь и… — Голос ее сорвался, слезы опять потекли из глаз.

— Ну, ну, ну, не нужно. — Не успокоить я ее пытался, какое тут к черту спокойствие, а просто говорил какие-то нелепости, потому что молчать в такой момент просто нельзя.

Вероника продолжала всхлипывать, но в руки себя взяла.

— Дверь была широко раскрыта? — спросил я.

— Нет, — покачала головой девушка, — не больше, чем на ладонь.

— А свет в комнате горел?

— Да, я поэтому и вошла. Горел большой светильник на стене.

— У него еще такой резкий неприятный свет? — уточнил я.

— Да, но это когда он включен на полную мощность. Когда вполнакала — свет совсем не резкий.

— Так… И еще вопрос. Вспомните, Вероника, вы никого не встретили в коридоре?

Она отрицательно качнула головой, ответила очень уверенно: — Нет.

— А шагов перед этим или шума не слышали? Опять отрицательный жест.

— Я ведь визор слушала. Через наушники. Когда к дверям подходила, ребята пели под гитару, это помню хорошо.

— А где пели?

— По-моему, на балконе.

— И что вы сделали после того, как вошли в комнату Гюстава?

Опять слезы в глазах. Не скоро она станет прежней хохотушкой.

— Не помню… Я как увидела… Опомнилась уже на вашем этаже. Мне Оля говорила, что Борис — хороший врач. Вот я к нему…

— Спасибо, Вероника. Давайте я вас провожу до комнаты. С кресла ее буквально снесло:

— Нет! Я боюсь!.. Лучше к ребятам…

Дверь скрипнула и в зал вошел Андрей. Очень вовремя.

— Ничего страшного, — ответил он на мой немой вопрос, — Борис был прав. Снотворное. Правда, доза довольно сильная, но жизнь Оли вне опасности.

— Слава богу, — облегченно вздохнул я. — Идите-ка, Вероника, вместе с Андреем к Боре. Может, помощь ваша понадобится.

Андрей, умница, все понял и увел девушку. Борис, конечно, и сам справится, зато ей помощь врача совсем не помешает.




Обитатели замка размещались на первом этаже той самой пристройки, из рассказа о которой у меня в памяти осталась одна фраза: «девятнадцатый век». Первая комната налево — Ольгина. Никого в ней нет, и делать мне там нечего. Рядом — страшная дверь, будь моя воля, век бы я в эту комнату больше не заглядывал. Дальше комната Вероники, еще дальше — старичка-горниста, все время забываю его фамилию. Ну, а правая сторона — апартаменты артистов. С них и начнем.




На стук в дверь откликнулись моментально:

— Войдите!

Форейтор, лихой рубака, гитарист, знаток старинных песен и современных баллад.

— Скажите, Алексей, что вы делали после того, как Гюстав с Ольгой ушли из зала?

— Сначала там же и сидели вместе со всеми. Потом вы с Андреем ушли…

— Прежде ушли Борис с Марианной и Вероникой.

— Да, правильно. Наш старичок Ройский пожаловался на усталость и отправился спать что-то около одиннадцати. Гюстав с Ольгой вышли из зала, если не ошибаюсь, в начале первого. Минут через десять ушли Борис с Марианной и вместе с ними Вероника. Потом вы с Андреем. Почти сразу после вашего ухода мы перебрались на балкон. Пели песни, шутили… Потом, когда услыхали шум, прибежали.

— Вы находились на балконе все четверо, и никто не уходил?

— Почему не уходил? Яцек сходил за курткой, я выходил, Павел.

— Надолго?

— Мы с Павлом минуты на три-четыре, не больше. Зашли ко мне и сразу назад. А Яцек чуть подольше ходил, его комнаты дальше по коридору.

— Уходили вместе?

— Нет. Яцек — сразу после того, как на балкон перебрались, а мы — минут за двадцать до того, как шум услыхали.

— В коридоре никого не встретили?

— Нет.

— А Яцек?

— Не знаю. Он ничего такого не говорил.




Павел. Высокий, худощавый, на редкость гибкий парень.

— Вы здесь давно работаете?

— Первый год. Работой в полном смысле это не назовешь. У нас с Алексеем практика, а Яцек с Маруфом только институт закончили. Им Гюстав предложил в музее поработать, они согласились, приехали осмотреться. Ну, а мы за ними.

— Давно дружите?

Улыбка на лице. Совершенно естественная, открытая. Похоже, дружба здесь настоящая. Как у нас с Андрюшкой. Но улыбки уже нет. Вспомнил о происшедшем и мигом стер ее с лица. Наверняка мучается сейчас, корит себя за легкомыслие. Отсюда и сухой тон ответа:

— Давно.

— Расскажите-ка, Павел, что вы делали после того, как мы ушли из зала.

Рассказывает подробно, старательно вспоминая все мелочи. Но ничего нового в дополнение к рассказанному Алексеем не узнаю. Грустно.




Яцек. Сидит сгорбившись, катает в ладонях бокал с темной жидкостью. Заметив мой взгляд, пояснил:

— Борис налил какую-то настойку. Вкус мерзкий, но успокаивает.

Отставив бокал, резко вскочил, сжал кулаки:

— Ну, кто, кто мог это сделать?

— Вы давно знакомы с Гюставом?

— Третий год. Он у нас в институте читал лекции. Такой человек!

— Он… крупный ученый? — Слово «был» я так и не решился произнести.

— Какое это имеет значение? И что значит — крупный, мелкий, средний? Люди к нему тянулись, понимаете? Легко с ним было, интересно. Задаст, бывало, вопрос, или идейку подкинет, мелкую вроде, незначительную. А начнешь думать, сопоставлять давным-давно известные факты глядь, а за ними что-то новое… А как он радовался, когда у нас что-то получалось! Да и не только у нас… Знаете, я всегда думал, что история — это для него временно, хотя и любил ее Гюстав беззаветно. Так же, как Ольгу. Только все равно, дорога его мне по-другому представлялась. Каким Учителем он мог бы стать! И вот… Найдете вы этого?..

— Найдем. Только помоги. Скажи, ты уходил от ребят с балкона?

— Да. Зашел в комнату, взял куртку и сразу вернулся.

— Когда это было?

— Да практически сразу, как вы ушли. Точно, когда я вышел в коридор, вы с Андреем поднимались по лестнице на второй этаж. Андрей чуть впереди, вы — сзади.

— Когда возвращался, никого не видел?

— Нет.




Маруф. Самый низкорослый из четверки, но плотный и подвижный, словно шарик ртути.

— Что входит здесь в твои обязанности? Кроме участия в спектаклях, конечно.

Улыбка широкая, чистая. И почти моментально — та же реакция, что и у Павла. Эх, мальчики, какой удар нанес вам негодяй, забравший жизнь Гюстава! Да разве только вам? Об Ольге даже подумать страшно… Потом, все потом, сейчас все внимание ответам Маруфа.

— Мы с Павликом готовили расчеты для проведения раскопок. В основном внизу, там, по мнению Гюстава, могли остаться развалины города.

— И как вы это делаете?

— По-разному, — пожал плечами Маруф. — Вообще-то археология — наука консервативная. Лопатка, совочек, кисточка — без них никуда. Гюстав любил повторять, что руки человека — самый лучший инструмент, что бы там ни изобретали ученые. Но аппаратура, конечно, появляется. Тот тайник мы с помощью рентген-излучателя нашли.

— Ты имеешь в виду тайник, где была шкатулка с перстнем?

— Ага. Гюстав с Ричардом долго спорили, где он может быть. А излучатель — раз, и высветил! И дверь в подземелье так же нашли. Я вообще-то люблю с техникой возиться. Гюстав на меня и охрану замка возложил.

— Расскажи подробнее.

— Ну, охрана — это, если честно, громко сказано. Стандартный силовой купол вокруг музейного комплекса.

— Но ведь замок стоит на обрыве?

Ну и что? Немного изменили программу. Получилась почти полная сфера. Силовое поле прижимается к скале. Очень надежно.

— А зачем она вообще нужна, эта зашита?

— Ну, мало ли что… Дождь, ветер сильный. Музей все-таки.

— И когда ты ее включил?

— Как всегда. Посетители ушли, я проверил, не остался ли случайно кто-нибудь, и включил.

— Проверил… Это что, ходил по всем помещениям? Похоже, моя назойливая тупость уже удивляла Маруфа, но отвечал он по-прежнему вежливо.

— Нет, что вы. Какой смысл ходить, если в каждом помещении датчики установлены. Если на территории музея есть посторонний, защита не включится.

— И в подземелье датчики есть?

— И в подземелье, и во дворе, и в дворовых постройках — везде.

— Значит, незаметно проникнуть в замок или выйти из него не сможет никто посторонний?

Что стоит за этим вопросом, мальчишка понял сразу. Побледнел, но ответил твердо:

— Нет. За это ручаюсь.

Совсем весело… Классическое «преступление по-английски»… Читать про подобное я читал, а сталкиваться, слава богу, не приходилось… До сегодняшней ночи…

— Спасибо, Маруф. Скажи мне еще вот что…

Те же вопросы: кто уходил, куда, зачем, надолго ли, когда? Те же ответы… Стоп! Вот это важно.

— Когда ты говоришь вернулись Павел с Алексеем?

— В половине третьего. Я ближе всех к залу сидел, слышал, как часы били, когда они вошли.




Осталось поговорить со старичком-горнистом. Вспомнил, наконец, его фамилию: Ройский, Вильям Ройский. Потом поднимусь к друзьям — может быть, они что-нибудь заметили. Больше сделать ничего не успею — небо на востоке уже светлеет, вот-вот прибудет шеф со следственной бригадой…




В номере Ройского едко и неприятно пахло каким-то лекарством. Да, сегодня у Бориса недостатка в пациентах нет.

— Садитесь, пожалуйста.

Старичок — сама вежливость. А глаза в прожилках, красные. Раньше я этого не замечал. Плакал, что ли?

— Спасибо.

Странно, все номера одинаковые: две комнаты, небольшая прихожая. Но в этом своя — особая атмосфера. Комнаты почему-то кажутся совсем маленькими. Может быть, дело в тяжелых стеллажах, заставленных от пола до потолка книгами в потертых золоченых переплетах?

Ройский заметил интерес, который я проявил к его библиотеке.

— Это вся моя жизнь, — просто сказал он, ласково касаясь рукой фолиантов. — Сколько себя помню, интересовался историей. Но не всей, а как бы это сказать… В приложении к самому себе, что ли?.. В каждой из этих книг есть упоминание о моих предках. Тридцать четыре поколения — это не шутка! Рыцари, дворяне, воины, купцы, исследователи, солдаты, рабочие… Чем только не занимались Ройские на протяжении веков! А я горжусь. Горжусь тем, что я — последняя ветвь, да какая там ветвь — последний сучок на могучем древе. Так уж вышло, что семьей я не обзавелся. Со мной род Ройских угаснет, но в памяти человеческой останется. Вам, наверное, трудно понять мои причуды?

— Нет, почему же.

— Вот и Гюстав был таким. Я его очень давно и очень хорошо знаю. Или правильнее сказать: знал? Как-то дико все, в голове не укладывается… Да… Он очень гордился своим происхождением. Не баронской короной, конечно, а историей, тем, что его предки оставили в веках чистый и ясный след. По-моему, это прекрасно! Нет ничего хуже и страшнее забвения. Знаете, в истории человеческой были периоды, когда люди пытались отказаться от прошлого, устраивали шумные и злорадные судилища на могилах своих предков. Двадцатый век в этом особенно преуспел. И ни к чему, поверьте уж мне, старику, ни к чему хорошему это не привело…

Но вас, конечно, интересует совсем другое? Вы уж простите, разболтался… За привычным легче спрятать страх и бессилие. Этот кошмар: мертвый Гюстав, кинжал… Нет, из сотрудников этого не мог сделать никто! Абсолютно уверен. Да и зачем? Этот вопрос не идет у меня из головы. Зачем? За что?..

Что я делал вечером? Да, конечно помню. Из зала ушел еще до полуночи. Устал, знаете ли, возраст, да и к режиму привык. Уснул практически сразу же. Потом услышал шум, проснулся, поспешил туда. Вот, собственно, и все… Нет, ничего не слышал, да это и не просто — мои комнаты в самом конце коридора. Кто наливал вино Гюставу и Ольге? Право, как-то не обратил внимание. Вино в моем возрасте интереса уже не представляет куда привычнее становится минеральная…




Борис сидел на ручке кресла, прижимая к себе заплаканную Марианну. В другом кресле свернулась клубочком прикрытая пледом Вероника. Андрей устроился прямо на полу — сидел прислонившись к стене. Свет приглушен, с кровати доносится ровное дыхание Ольги.

— Что с ней?

Борис тяжело поднялся, шагнул мне навстречу:

— Пока спит. Я вызвал медицинский флаер, госпитализировать надо срочно. И ее, и Веронику — у девочки сильнейший стресс. Не мешало бы и других отправить в больницу, но все отказываются категорически.

— Вижу, ты уже везде успел побывать…

— А что? — растерялся Борис. — Я что-нибудь не так…

— Да нет, все правильно. Вот что, Боря, вспомни-ка все, что ты делал вечером после того, как ушел из зала.

Борис погладил лысину, недоумевающе посмотрел на меня.

— Собственно… Мы с Марианной проводили Веронику, поднялись к себе и… Все.

— Ничего необычного не заметили?

— Нет. Все было тихо.

— То-то и оно! — Я устало опустил голову на переплетенные пальцы рук. — Никто ничего не видел, никто ничего не слышал…

— Убийца мог уйти из замка? — подал голос Андрей.

— Нет. Ни уйти не мог, ни прийти.

— Значит?..

— Значит, убийца среди нас, — жестко ответил я. — Ладно… Лучше вот что скажите, вы не помните, кто наливал вино Гюставу и Ольге?

— Я, — заявил Борис.

— Когда?!

— Да сразу же. Перед тем, как поднять первый тост, я взял бутылку…

— Она была запечатана?

— Конечно. Я сбил сургуч, вынул пробку и разлил вино по бокалам.

— Всем?

— Гюставу и Ольге. Ты же помнишь, какие у них были чаши — вся бутылка разом вошла.

— Потом кто-нибудь доливал им вино?

— Нет, по-моему… Такая бутылка была всего одна, да и вообще вина там было всего ничего. А в чем, собственно, дело?

Боря своей очаровательной наивностью меня добил. Пришлось пояснить:

— Ты думаешь, Ольга специально приняла снотворное? Борис открыл рот, подумал и молча закрыл.

— Ручаюсь, что и Гюстав хлебнул изрядную толику этой дряни, — продолжил я. — Убийца точно знал, что может спокойно проникнуть в комнату. Кстати, как ты думаешь, через какое время снотворное оказало действие?

Борис оттопырил нижнюю губу, пожал плечами:

— Минут через тридцать, судя по дозе. Максимум — через сорок, если учесть приподнятое нервное состояние ребят.

— Вот так… — Я поднялся, кивнул Андрею: — Пойдем со мной.

На пороге остановился, попросил Бориса:

— Дай мне, пожалуйста, какой-нибудь тонизатор посильнее. И обязательно сообщи, когда прибудет медфлаер.




— Идем ко мне, — предложил Андрей. Я покорно пошел следом.

— Худо дело? — поинтересовался друг, зажигая свет.

— Пока туман, — пожаловался я, устраиваясь поудобнее в кресле. — Главное, что я не могу понять, — это мотив преступления.

— Перстень, — предположил Андрей.

— А если сам Гюстав снял его перед сном? Пока Ольга не придет в себя, ответ на этот вопрос не получим. Лучше скажи, ты не заметил, когда Ройский появился в комнате Гюстава?

— Этот старичок? Погоди-ка… Когда я спустился с лестницы, ребята-артисты дружно заглядывали в дверь. А Ройский спешил к комнате, был от нее шагах в трех-четырех.

— Все точно, — уныло подтвердил я. — Все говорят правду, но кто-то один врет.




Группа экспертов, прибывших вместе с шефом, обшарила все уголки замка, но не обнаружила ничего нового, за исключением одного факта: убийца зачем-то забирался под кровать Гюстава. Скопившаяся под ней пыль местами была стерта.

— Наверное, уронил перстень, — тут же предположил Андрей. — Для того и свет включил на полную мощность.

Но предположение, даже самое естественное и логичное, не является фактом и тем более — уликой. А улик не было. Кинжал оказался абсолютно чист, убийца аккуратно стер все отпечатки пальцев, даже следы Андрея, который клялся, что накануне брал кинжал в руки.

Шеф выслушал мой отчет внешне спокойно, но я-то представлял, что творится у него на душе. Убийство и в былые времена считалось преступлением из ряда вон выходящим, тем более такое страшное, жестокое и бессмысленное.

— Сделаем так, — сухо распорядился шеф, прослушав запись моих бесед с обитателями замка, — я оставлю тебе Нормана и Тараса, поработаете здесь. Сам встречусь с Ольгой. Тебе, кстати, привет от Учителя.

— Он приехал?

— Да. Сейчас у Ольги. Я распоряжусь собрать всю информацию о людях, с которыми ты беседовал. Брат Гюстава уже вылетел, будет здесь после обеда. Поговори с ним. Все, до связи.

— До связи, — машинально ответил я.




Андрей оказался в тронном зале. Он стоял рядом с Норманом, придирчиво изучавшим металлический крюк, на котором, по словам Андрея, висел вчера проклятый кинжал.

Я постоял рядом, послушал их разговор, потом отошел к креслу, в котором сидел накануне. Нужна была хоть какая-то зацепка. По сути, стопроцентного алиби не было ни у одного из участников вечеринки. Но подозрение не может быть основой для обвинения, единственной, во всяком случае. Хотя, если говорить честно, не было у меня в тот момент и подозрений: никого из сотрудников музея, не говоря уж об Андрее, Борисе и Марианне представить убийцей я не мог.

Так я и сидел, бесцельно скользя взглядом по увешанным старинной мишурой стенам замка, пока не почувствовал смутную тревогу. Что-то было не так….

— Андрей! — позвал я.

Друг повернул разгоряченное спором с Норманом лицо, вопросительно посмотрел на меня.

— Тебе не кажется, — медленно проговорил я, продолжая осматривать стены, — что здесь с вечера что-то изменилось? Только никак не пойму — что?

Андрей подошел ко мне и тоже уставился на стену. Потом опустился в кресло, в котором сидел на протяжении беседы с Гюставом, глянул еще раз и…

— Рука, — решительно произнес Андрей, — вчера она висела под другим углом. Точно.

Одновременно мы рванулись к железному протезу. Андрей не ошибся. Руку снимали со стены, причем совсем недавно. Вот только отпечатков пальцев на ней не оказалось. Зато Норман обнаружил нечто другое: на нижнем сгибе металлической ладони виднелась небольшая, но совсем свежая царапина.

— Это след от рукоятки кинжала, — сообщил Норман, — удар был очень сильный.

— А осмотреть ее поближе можно? — попросил Андрей. Норман кивнул. Андрей осторожно засунул руку в отверстие протеза, я помог ему пристегнуть ремни. Небольшой рычажок на кисти повернулся легко, и железные пальцы сжались в мертвой хватке. Меч, снятый Андреем со стены, словно прирос к металлической перчатке. Андрей поднял меч кверху, повел руку вниз… Сверкающая полоса стали со свистом рассекла воздух.

— Помоги, — попросил Андрей и принялся отстегивать протез.

— Вот вам и разгадка силы удара, — мрачно констатировал Норман. — В локтевом сгибе, похоже, установлена пружина, усиливающая движение.

— Пластины, — поправил Андрей, пристраивая протез на стену.

— Черт знает что, — почти простонал Норман, — только этого нам и не хватало. Дикость какая-то, бред средневековый! Рыцарские замки, железные руки, а за всем этим — страшная смерть вполне реального человека, нашего современника…

— Знать бы, зачем убийца использовал этот протез, — задумчиво протянул Андрей, — не надеялся на свою силу, или все это имеет какое-то ритуальное значение?

— Ты еще о привидении вспомни, — пробормотал я.

Что и говорить, открытие было не просто ошеломляющим. Чувство чудовищной неправдоподобности происходящего накатило на меня. Словно дурной вязкий сон, от которого никак не удается избавиться.

— Давайте-ка прикинем все еще раз, — рассудительный голос Нормана вернул меня к действительности. — Раньше мы исходили из того, что некто, уходя из зала, спрятал кинжал под одеждой, потом прошел в комнату Гюстава и нанес удар. Теперь ситуация, похоже, меняется… Ну-ка, посчитаем. Гюстав и Ольга покинули зал в четверть первого, так?

— Так, — подтвердил Андрей, — но ты забыл про снотворное.

— Вовсе нет, — возразил Норман. — Дело в том, что снотворное обнаружено только в двух бокалах — в тех, из которых Гюстав и Ольга пили вино. И подсыпали его перед самым их уходом. Если бы снотворное было в бутылке, им просто не удалось бы просидеть с вами четыре с лишним часа. Значит, снотворное попало в бокалы перед последним тостом.

— Интервал в час с небольшим, — задумчиво проговорил Андрей. — Предпоследний тост поднимал Ройский, перед тем, как уйти. Гюстав, помнится, еще пошутил, что в его чаше столько приятных пожеланий, что грех не допить ее до дна хотя бы и к концу торжества.

— Значит, исходим из того, что снотворное попало в бокалы между без пятнадцати одиннадцать и четвертью первого. Подсыпать его мог любой из присутствовавших, тем более, что вся компания собралась у очага, и за столом никто, естественно, не следил, — сказал я.

— Ройского можно исключить. Он сразу же ушел, — напомнил Андрей.

— Не сразу, — возразил я. — Минуты три-четыре он еще оставался в зале. Вспомни, ведь Алексей пел рыцарскую песенку по его, заказу.

— Верно, — согласился Андрей.

— Ну что ж. На этом этапе исключить мы никого не можем, — продолжал Норман. — Идем дальше. Итак, Гюстав с Ольгой ушли в четверть первого. По мнению Бориса, не позже, чем без пяти час снотворное сделало свое дело. До этого времени все, кроме четверки ребят, уже разошлись. Последним по коридору прошел Яцек. Это было примерно в то время, когда вы добрались до своих комнат.

— Значит, без пяти час, — подытожил Андрей. — Я посмотрел на часы, когда зашел к себе.

— Без пяти час, — повторил я. — В распоряжении убийцы было почти полтора часа: с часу до двух двадцати, когда в коридор вошли Павел и Алексей. А сколько времени нужно, чтобы пройти в зал, снять со стены руку и кинжал, проникнуть в комнату Гюстава и Ольги, нанести удар, снова вернуться в зал и, наконец, спрятаться?

— Прикинем, — предложил Андрей. — Думаю, что сначала убийца зашел в комнату Гюстава и Ольги. Едва ли он туда полез сразу с этой железякой. Объяснить такое появление в случае, если снотворное не подействовало, весьма сложно. Значит, так. По коридору — две-три минуты, в комнате Гюстава и Ольги на то, чтобы убедиться, что хозяева крепко спят, — еще столько же. Дойти до зала, там наощупь осторожно снять руку и кинжал так, чтобы не услышала компания, сидящая на балконе. Это еще минуты три, обратно до комнаты, там… Он ведь еще под кровать лазил, да и на то, чтобы протез прикрепить, а потом снять, тоже нужно время. Снова в зал, причем сначала выглянуть в коридор, осмотреться, выбраться из зала, пробраться к себе в номер. Думаю, на все это минимум полчаса нужно.

— Проще проверить, — предложил Норман.

Андрей ошибся ненамного. Три проверки показали последовательно тридцать четыре, тридцать одну и тридцать шесть минут.

— Ну и что это дает? — поинтересовался Андрей, когда мы снова вернулись в зал.

— То, что мы смело можем вычеркнуть из списка подозреваемых четверку артистов. Ни один из них не покидал балкон более чем на десять минут. Сговор я исключаю, врать так естественно сразу четыре молодых человека не смогут. Хоть один, да прокололся бы, — сказал я.

— И кто же тогда остается? — протянул Андрей.

— Ройский и Вероника, — неохотно ответил я.

— И еще обитатели второго этажа, — ляпнул Норман.

— Ну да, — подтвердил Андрей, — Ройский, Вероника, я, ты, Борис и Марианна. Выбор богатейший. Кто главный подозреваемый?

— Иди ты к черту, — мрачно отмахнулся я. — Ни тебя, ни Бориса, ни тем более Марианну никто не собирается подозревать.

— А остальных? Ты всерьез веришь, что кто-то из них совершил убийство?

— Не верю, — признался я.

— Да уж, — печально усмехнулся Андрей. — Либо кто-то из нас, либо привидение, которое, если верить слухам, шатается в этом злосчастном замке. Третьего не дано.




Мы сидели молча в разных углах тронного зала, пока дверь не распахнулась, и на пороге не возникли Тарас с Маруфом.

— Вот хорошо, что вы здесь, — обрадовался Тарас. — Хочу еще разок сам осмотреть подземелье, а вдвоем несподручно: Вы не возражаете?

Вопрос адресовался мне. Тарас начинал работу в розыске под моим руководством, и с тех пор на людях свято соблюдал субординацию.

Естественно, возражать я не стал. Маруф подошел к трону, нагнулся, и вдруг часть стены беззвучно повернулась, открывая черную щель потайного входа.

Маруф первый шагнул вперед и тотчас под сводами подземелья вспыхнули яркие лампы.

— Лабиринт невелик, но достаточно запутан, — пояснил наш провожатый, — многие ложные ходы заканчиваются ловушками, ямами, падающими плитами. Мы, понятное дело, все это заблокировали, но без меня вам лабиринт все равно не пройти.

— Сделаем так, — предложил я. — Мы с Андреем будем двигаться только по основному проходу. Вы осматриваете каждый ложный ход, возвращаетесь к нам, и так до конца. Идет?

— Вполне, — согласился Маруф. Эксперты тоже не стали возражать.

Кто и когда вырубил этот ход в монолитной скале, невольно думал я, касаясь руками почти черных стен подземелья. Труд колоссальный, но зачем? Прятался здесь кто-то, или скрывали что-нибудь от излишне любопытных глаз? Узнаем ли мы когда-нибудь ответ на этот вопрос?

«Ты лучше, найди ответ на вопрос, на который обязан ответить», — одернул я себя.

Одни мы скорее всего и вправду заблудились бы. А Маруф ориентировался в лабиринте превосходно.

— Направо, четвертый поворот налево, сразу направо, еще раз, теперь налево… — негромко бормотал он, безошибочно выбирая единственно правильный путь.

Эксперты, ведомые Маруфом, то и дело исчезали в боковых проходах. Спустя какое-то время, то более, то менее долгое, возвращались, отрицательно покачивая головами в ответ на мои вопросительные взгляды.

Путешествие по лабиринту завершилось в небольшой идеально круглой комнате. Потолок подземелья полусферой сходился над головами. Ничего в ней не было, если не считать странной чаши, вырубленной прямо в полу и занимавшей почти всю площадь комнаты. Еще одна полусфера, чуть меньших размеров. Неведомые строители сгладили камень до блеска.

— А это что за корыто? — непочтительно поинтересовался Тарас.

— Неизвестно, — откликнулся Маруф. — Гюстав считал, что когда-то здесь хранили воду на случай осады замка. Правда, следов источника мы так и не нашли.

— Зачем тогда лабиринт? — резонно поинтересовался Норман. — Скорее уж, здесь сокровища прятали.

— Слишком велика шкатулка, — возразил Тарас. — Ну и бог с ней. Пойдем отсюда, все равно в этом подземелье нет ничего, имеющего отношение к делу.

— Осмотрели все тщательно, — отрапортовал он мне. — Следов не обнаружено.




Шеф связался со мной в полдень. Постукивая пальцами по столу отчеканил:

— Ольга утверждает, что перстень оставался у Гюстава на руке.




Значит, все-таки перстень… Господи, но что в нем особенного?! Золото? В замке масса вещей куда более дорогих, да и преступления с целью наживы давно канули в Лету. Камень? Но и он ничем не отличается от миллионов самоцветов, что ежедневно добываются в шахтах и рудниках Земли и освоенных человечеством планет. Цвет, правда, странный — серый, точно крыло летучей мыши. Ну и что?

Ответа я не знал. Стояло за всем этим что-то непонятное, не вписывающееся в рамки нашего времени, привычные схемы и оценки. Точно глухая стена, в которую бейся — не бейся, толку все равно не будет…




Ричард совсем не походил на брата. Невысокий, хрупкий, с редкой светлой шевелюрой. Держался он неплохо, но неестественная синеватая бледность выдавала, чего стоит ему это кажущееся спокойствие.

Идею о наличии у Гюстава врагов он отмел сразу. Да и какие в наш век враги? Научные споры таким страшным способом не разрешаются.

Перстень? Конечно, он знает о нем, в семейных летописях этому изделию уделено удивительно много места. Подробнее? — Можно и подробнее.

Впервые перстень упоминается в хронике конца десятого века. Тогда же и была сформулирована заповедь, которую свято выполняли все члены семьи на протяжение доброй тысячи лет. Перстень имел право носить только глава рода, надевался он в день свадьбы. Передавать перстень другому лицу, дарить его, даже просто доверять кому бы то ни было строжайше запрещалось. Откуда такое пиететное отношение к недорогому в общем-то украшению (были в фамильной сокровищнице вещи, стоящие в тысячи раз дороже перстня), Ричард не знал.

— Объективно говоря, — негромко рассказывал он, — было в этом перстне что-то роковое. Я специально анализировал. Представители младших ветвей нашего рода доживали до преклонных лет, нянчили внуков и правнуков, но мало кто из обладателей перстня успел поднять на ноги хотя бы своих детей. Дуэли, несчастные случаи на охоте злым роком тяготели над родом. Ни один заговор не обходился без моих предков. А правители той поры были скоры на расправу…

— Ройский говорил мне, что ваш род оставил в истории чистый и ясный след, — заметил я.

— Это так, — кивнул Ричард. — По большому счету, никто из наших предков не был замешан в грязных делах. Но то, что считалось в обществе нормой… Здесь они не ограничивали себя ни в чем.

— Гюстав рассказывал, что этот перстень несколько сот лет назад исчез? — поинтересовался я.

— Было такое, — утвердительно кивнул головой Ричард. — Могу даже точно сказать когда. В апреле 1940 года тогдашний владелец замка был вынужден бежать и из фамильного гнезда и вообще из страны. Тогда-то, наверное, впервые и был нарушен завет предков — он снял с руки древний перстень и вместе с другими сокровищами спрятал его в тайнике. Вернуться ему не удалось — шла война, он погиб под бомбежкой чуть ли не в тот же день, а перстень пролежал в тайнике без малого три столетия.

— А что за эти годы происходило с замком?

— Да ничего особенного. Полстолетия стоял заброшенный, потом его подреставрировали и открыли музей. В середине прошлого века законсервировали из-за недостатка средств на капитальное восстановление и вновь открыли лет десять назад по инициативе брата. Все, что вы видите вокруг сегодня, — это заслуга Гюстава.

— Во время войны замок сильно пострадал?

— Нет. Кстати, это любопытная история. Она связана с нашим фамильным привидением. Утверждают, что в начале 1941 года в замке разместился отряд фашистов. Они рылись во дворе, простукивали стены. Но в одну прекрасную ночь в тронном зале появилось привидение. Вам его описывали?

— Да, — подтвердил я.

— Ну вот. На вояк, которые как раз ужинали у очага, призрачная дама произвела неизгладимое впечатление. Командир отряда скончался на месте, а остальные бежали прочь от замка чуть ли не до утра. Больше фашисты здесь не показывались. В общем — красивая сказка, но замок действительно практически не пострадал.

— Похоже, вы не очень-то верите в то, что в легендах есть хоть какое-то зерно истины? — заметил я.

— Гюстав верил, что есть, — вздохнул Ричард, — а я… У меня наверное, слишком прагматический склад ума. Да и как можно верить тому, что живет только в старинных летописях? О привидении, кстати, вплоть до конца девятнадцатого века в них не упоминается. Вообще-то, это довольно странно: у каждого приличного привидения есть своя история, известен его прототип, когда-то обитавший на земле, присутствует какая-никакая романтичная история, объясняющая, почему дух несчастного не может упокоиться. Здесь же — ничего. То ли наша призрачная красавица не имеет к замку никакого отношения и занимает тронный зал в связи с отсутствием других свободных площадей, то ли на само воспоминание о ней когда-то было наложено столь жесткое табу, что ее история полностью стерлась из людской памяти. Ну а перстень… Боюсь, что он действительно имеет для нашей семьи роковое значение. Стоило ему только явиться из небытия, и вот… Бедный Гюстав…




Результаты встречи с Ричардом (вернее, полное их отсутствие) я доложил шефу. Тот недовольно хмыкнул и распорядился:

— Утром прилетай. Начинает поступать информация о сотрудниках музея — займешься ее разбором. Ребят тоже забери, ничего вы больше там не найдете.

— Они уже улетели, — сообщил я.

На том разговор и окончился.




Темнело. Огромная туча быстро затягивала красный диск солнца. Замолчали неугомонные цикады, пилившие свою незатейливую мелодию сутки напролет. Обитатели разбрелись по замку, углубившись в свои дела. Словно бы тень отчуждения пролегла между людьми, даже дружная четверка не собиралась вместе.

Андрей несколько раз заглядывал ко мне в комнату, вздыхал и снова уходил, не начиная разговора.

Следствие зашло в тупик. Я это ясно понимал, но выхода из сложившейся ситуации не находил. Искать украденный перстень бесполезно — замок огромен, такую маленькую вещь ни с какой аппаратурой не обнаружить. Может быть, шеф прав, и информация, стекающаяся к нему сейчас со всех сторон, поможет нащупать нить, пусть самую тоненькую, самую призрачную… А еще остается ждать, ждать упорно, в надежде, что убийца как-то проявит себя, не зря же он пошел на такое преступление…

Страшный, леденящий кровь вопль, донесшийся со двора, прервал мои мысли. И тотчас же закричал Андрей.

Сорвавшись с места, я буквально ворвался в его комнату. Андрей сжался в комок на полу, сжимая голову руками. Упав на колени, я встряхнул друга раз, другой.

Опустив руки, Андрей взглянул на меня. В его глазах плескался дикий, почти животный ужас.

— Что с тобой?! Да говори же, черт?!!

В ответ донеслось бессмысленное бормотание.

— Опомнись! Слышишь, Андрей! Внизу раздавались крики, топот ног.

— Андрей!!!

Слава, богу во взгляде появилось что-то осмысленное.

— Долго ты еще будешь молчать?!

Андрей слабо оттолкнул меня, сел на пол.

— Колька, ты?

— Нет, тень отца Гамлета! Что случилось?

— Не знаю… Вдруг стало так страшно… Такого ужаса я никогда не испытывал…

Шум переместился во двор.

— Ты можешь встать?

— Могу, — пробормотал Андрей.

— Тогда — за мной! Быстро!

Я выскочил из комнаты. Андрей спотыкаясь бежал следом.




Четверка друзей бестолково металась по двору, размахивая фонарями.

— Тихо! — рявкнул я. — Кто кричал?!

— Не знаем! Услышали шум и прибежали! Здесь никого нет! Мы думали, что-то с вами случилось! — вразнобой прозвучало в ответ.

— Ладно. Что там такое? — Я ткнул рукою в темноту.

— Склады, — ответил Маруф.

— Пойдем, — приказал я.

Дверь длинного приземистого строения была подперта изнутри тяжелым столом. Створка медленно отошла под нашим напором, и я, взяв фонарь у кого-то из ребят, протиснулся в щель. За мной пробрались остальные.

Лучи фонарей скрестились на темной фигуре, скрючившейся на полу. Только по одежде я узнал Ройского. Лицо старика искажала гримаса ужаса. Правая рука, далеко откинутая в сторону, сжалась в кулак. Он был мертв.

С трудом удалось нам разжать закостеневшие пальцы Ройского. Когда же ладонь распрямилась, что-то звякнуло и покатилось по полу.

Я повел фонарем. Перстень! Перстень Гюстава… Так вот какую маску носил хладнокровный убийца — тихого, безобидного старичка.

— Посмотри, — Андрей, похоже, окончательно пришедший в себя, протягивал мне раскрытую ладонь.

Я взял перстень у друга, всмотрелся. Камень был повернут. В его нижней грани виднелась выемка. Совсем маленькая — чуть больше рисового зерна.




3


Вопрос о моем уходе из отдела как-то незаметно отпал сам собой. Отчет о расследовании убийства Гюстава в положенный срок лег на стол шефа, был утвержден и отправлен в архив. Вернее, так я думал, когда спустя почти два месяца после трагической гибели Гюстава шел в кабинет шефа, ломая голову над вопросом, чем объясняется срочный вызов.

Подбор собравшихся у шефа людей меня удивил. Директора института времени Александра Патлая я узнал сразу — в последние недели он частенько выступал по визору. С одной стороны от него восседал совершенно незнакомый мне старец весьма внушительных габаритов, с другой… Андрей. Вот уж кого не ожидал увидать в стенах нашей фирмы! А присутствие Терри Савенко — члена Всемирного Совета и прочая, и прочая, меня смутило окончательно — обыденными вопросами он никогда не занимался.

Савенко и начал разговор.

— Я пригласил вас для обсуждения ряда вопросов, связанных с трагическими событиями, о коих все присутствующие наслышаны, — с места в карьер заявил он. — Ольгерд, результаты следствия ты сообщишь?

— Дело вел Николай Ефимович, — откликнулся шеф, — ему и карты в руки.

— Следствие завершено, — сообщил я. — Нет сомнения, что убийство совершил Вильям Ройский. Помимо косвенных улик есть и прямые. В шкафу Ройского обнаружена рубашка со следами крови убитого. Очевидно, убийца испачкал ее, когда искал что-то под кроватью Гюстава. Предположительно — перстень, закатившийся в угол. На нижнем сгибе ладони правой руки Ройского обнаружена незначительная гематома. По мнению патологоанатомов, она получена в результате сильного удара — Ройский ушиб руку об оболочку железной перчатки. Целью убийства, бесспорно, было похищение перстня. В бумагах Ройского нами обнаружен любопытный документ.

Шеф вынул из папки несколько листков бумаги и протянул присутствующим.

— Вот его копия, — пояснил он, — продолжай, Николай.

— Это запись ориентировочно конца шестнадцатого — начала семнадцатого века, — пояснил я, — хотя эксперты считают, что это лишь список с документа, относящегося к гораздо более раннему периоду. Письмо некоего Генриха фон Ройского своему наследнику. Вот что здесь говорится: «Не стану объяснять тебе, сын мой, каким путем проник я в эту тайну. Источник — самый достоверный. Знай же: перстень, коим владеют нечестивые наследники Гуго Однорукого, таит в себе секрет неземной власти. Тысячи тысяч сильных мира сего с помощью перстня станут покорными вассалами его властелина. Верю, что знание этой тайны позволит роду нашему подняться из запустения и возвыситься до пределов, очерченных ему Создателем нашим. Будь решителен, сын мой, не отступай ни перед чем, ибо таким должен быть обладатель сего сокровища. Но заклинаю тебя, не рискуй понапрасну, ибо ни один человек на целой Земле не знает этой тайны, кроме тебя, не посвящены в нее и клятвоотступники, оскверняющие сегодня перстень своими руками. Помни — это последний шанс нашего рода и ниспослан он свыше». Почему сын не выполнил завещание отца, мы, наверное, никогда уже не узнаем. Но есть косвенные сведения, что за перстнем охотились многие поколения Ройских. Начальником фашистского отряда, занимавшего замок в 1941 году, например, был унтершарфюрер Герман Ройски. Похоже, идея завладеть перстнем стала для этого рода наследственной манией. И когда Вильям Ройский увидел вожделенное сокровище совсем рядом, он не выдержал. Установлено, что Ройский вернулся в замок буквально накануне свадьбы. До этого он отсутствовал почти полгода — работал в архивах Мюнхена и Вроцлава. По сути, он был больным человеком, и по мнению врачей, в момент убийства находился в невменяемом состоянии. Вот, собственно, и все.

— От чего умер Ройский? — спросил Савенко.

— Сердечный приступ. Есть версия, что его смерть — результат страшного разочарования: ведь перстень, наконец попавший в его руки, оказался обычным украшением. Да и осознание содеянного им не могло не сказаться на состоянии Ройского. Он был уже достаточно стар, а напряжение тех дней потрясло нервную систему людей куда моложе и выносливее Ройского.

— Такова официальная версия, — заговорил Савенко, видя, что я окончил. — Вполне логичная и убедительная, если бы не одно но…

Терри извлек из под стола огромный старомодный портфель, достал из него миникомп, пощелкал клавишами… На столе возникла миниатюрная голографическая модель хорошо знакомого мне замка.

— Шестнадцатого июля сего года в двадцать один час сорок шесть минут восемнадцать секунд по среднеевропейскому времени, — объявил Савенко, — грузовой флаер, находящийся в тридцати километрах от замка, неожиданно потерял управление. Аппаратура вывела флаер из пике, все закончилось благополучно. Пилот пояснил, что внезапно почувствовал беспричинный ужас, а затем потерял сознание. Медицинские датчики рассказ пилота подтверждают. Зафиксируем этот факт.

Как завороженные проследили мы за тем, как над столом возникло микроизображение флаера.

— В то же время, — снова заговорил Савенко, — заметьте, совпадающее до миллисекунды, экипаж орбитальной обсерватории «Ариэль-4», находящейся в перигее на расстоянии почти полутора тысяч километров от Земли, почувствовал сильное волнение, беспокойство, имелись нервные срывы. Многие сотрудники обсерватории были вынуждены обратиться к врачу, который, несмотря на все старания, причин для такого феномена не обнаружил. Это факт номер два.

Сверкающая линия соединила место нахождения «Ариэля-4» и изображение флаера, уперлась в пристройку к замку…

— Где окно вашей комнаты, Андрей Васильевич? — поинтересовался Савенко. — Это? Отлично. Все три точки, как видите лежат на одной прямой. Если же мы продолжим линию дальше, она упрется в землю в том самом складе, где не то от угрызений совести, не то из-за разочарования отдал богу душу Вильям Ройский. Вот такова картина, Друзья мои. Физики давно знают о возможности генерирования волн, способных вызвать у человека, да и вообще у живых существ состояние ужаса. Замок обследовали, и заверяю вас, очень тщательно, ни один камень не был пропущен, но генератора не обнаружили. Да и скорость распространения… Возникает ощущение, что из этого сарая, — Савенко ткнул пальцем в сторону макета, — узким лучом вырвалось нечто, затем — почти мгновенно, во всяком случае, гораздо быстрее скорости света, пронзило флаер, расширяющимся конусом накрыло «Ариэль-4» и кануло в мировое пространство. Сегодня мы знаем, что быстрее света распространяется, например, гравитация. Но гравитационные генераторы человечеству неизвестны. Что вырвалось из сарая? Не думаю, чтобы это была грешная душа Вильяма Ройского. Нет, неведомое что-то явно хранилось в перстне, в мизерном углублении камня. И результат его освобождения не может не настораживать.

Я почти с суеверным волнением посмотрел на мирно покоившийся на столе перстень. Камень по-прежнему был повернут, темнело крошечное углубление в его грани. Невероятно, фантастика какая-то…

— Теперь вы понимаете, как важно для нас узнать как можно больше об этой безделушке, — снова заговорил Терри, — если эти, назовем их волны ужаса, создал человек, то когда и где? И почему об этом открытии ничего не известно? Нам нужна твердая гарантия, что это изобретение не станет новым оружием, может быть, самым страшным из всех известных.

— Мы проверили версию тысяча девятьсот сороковых годов, — заговорил Патлай, — в те времена, как вы знаете, родилось немало оружия. Рейды хронодесантников показали, что шкатулка с перстнем оставалась в тайнике с апреля 1940 по наши дни. Никто к ней не прикасался. Уверенность стопроцентная.

— Ну что ж, — вздохнул Савенко, — придется восстанавливать биографию этого перстенька. Вы что скажете, Вильгельм Оттович? Профессор Джибрин, — представил он нам незнакомого мне старика, — крупнейший специалист в своей области.

— Полно, Терри, — прогудел тот, — комплименты оставь. Тем более, что крупнейший специалист, как ты соизволил меня именовать, едва не сел в лужу. Да-с. Не нашел я аналогов этому перстеньку и совсем уж было опустил руки, да привлекло мое внимание это вот изображение на золоте. Необычное изображение, да и сам перстенек необычный. Обычно камень крепится в оправе, а здесь как бы лежит в золотой купели. Так делают, когда в кольцо вставляют небольшие самоцветы или сколы бриллиантов. Но тут-то камушек каратов на двадцать. Л под ним золотая пластинка, а на ней со стороны, прикрытой камушком, — рисуночек. Вот на этих фото он покрупнее, лучше виден.

Я покрутил в руках фотографию. Рисунок выделялся четко — меч, разрубающий солнце. Ну и что?

— Ничего подобного я не видел, — пояснил профессор. — Солнце во все времена, у всех народов было символом тепла, света да и самой жизни. Ни одна религия на наше светило не покушалась, а тут — этакое кощунство! И зашевелился у меня в памяти какой-то червячок — вроде бы я что-то подобное не то слышал, не то читал. Зарядил память университетской машины — ничего. А червячок не успокаивается. Пустил машину в свободный поиск, и вот, чуть не полмесяца спустя, — есть! Нашел-таки. Хранится у нас в архивах так называемая Сорокская летопись. Ну, летопись — это громко сказано. Клочок обгорелого пергамента, а на нем несколько несвязных слов. Специалисты датируют его девятьсот девяностым — девятьсот девяносто пятым годом. Там и оказалась разгадка. Слушайте.

Джибрин поднял вверх поросший седым волосом палец и громко проскандировал:

— «Сама эмблема этого богомерзкого королевства была кощунственна — меч, рассекающий светило, жизнь дарящее всему сущему на Земле». Ну что — в точку?! — И он радостно захохотал.

— А о каком королевстве идет речь? — спросил шеф.

— Ну, батенька, — профессор развел руками, — спросите что-нибудь полегче. От летописи-то почитай ничего не сохранилось. Слава богу, что хоть это прочли. Есть, правда, одна зацепка. Отмечено на том пергаменте, что особенно боялись нападения войск этого самого королевства жители южных земель, «хоть и далеко оно было». Вот и все.

— Так может быть, речь идет о вымышленном или и вовсе мифическом государстве? — спросил я.

— Вот и мы раньше так же думали, — кивнул Джибрин. — Удивляло то, что больше нигде об этом неведомом королевстве ни слова. Однако, вот он — перстенек, и эмблема на нем наличествует.

— Девятьсот девяностый год, — раздумчиво протянул Пат-лай. — Как я понимаю, Терри, нам работать?

— Если такая возможность есть, — подтвердил Савенко. — Очень важно узнать как можно больше об этом загадочном перстне.

— Постараемся не подвести, — сказал Патлай. — Но ты сам понимаешь, что нужно время на подготовку, помощь специалистов. Десятый век для нас — Терра Инкогнита.

— Получите все, что нужно, — заверил Савенко. — И все-таки я бы очень хотел знать, когда, хотя бы примерно, может начаться рейд?

— Через месяц я буду готов, — негромко произнес Андрей.




Я не участвовал в дальнейших событиях, хотя знаю о них все так, словно сам пережил. Легко, без малейшего напряжения предстает в моем воображении невероятно ясная и четкая картина.

Копыта лошадей почти беззвучно тонут в прелых листьях, Дорога ведет в гору, и кони переступают осторожно, опасаясь острых камней, надежно укрытых пестрым покрывалом осени. Угрюмые грабы то подступают вплотную к убогой тропе, то отшатываются прочь, и тогда багровые лучи заходящего солнца, падая на прогалину, освещают маленький караван: четырех лошадей и их владельцев, по внешнему виду которых опытный взгляд поймет сразу — идут издалека и неблизок конец пути. Но некому осматривать и оценивать путников — на много лиг вокруг не сыскать человеческого жилья. Что же касается зверей, то давно уже зверь не заступает по своей воле дорогу человеку и заслышав лишь его шаги или почуяв запах, уходит, искусно путая следы. Правда, остается еще нежить, но о ней всяк слышит, да не каждый видит.

Неизведанная лесная чаща сгорбилась впереди. Куда ведет затерявшаяся в траве и колючих кустарниках тропа? Кто знает… Видит это коршун, распростерший крылья в бездонной синеве. Видит, да не скажет. Молчат полустершиеся руны на вросшем в землю замшелом камне — другой была эта дорога в те дни, когда оставила рука человека на бесчувственном теле валуна глубокие раны. Поманит за собой болотный огонек и исчезнет невесть куда…

Словно отгоняя невеселые думы, всадник, едущий впереди небольшого отряда, резко привстает на стременах и всматривается вперед. Видно, немало побросала его по свету судьба — щедрая седина серебрила виски, проблескивала в короткой тщательно подстриженной бороде. Поверх изрядно потрепанного кафтана носит путник непривычную для этих мест кольчугу, явно вывезенную из земель русов. Непривычен и рыцарский герб, изображенный на щите: по лазоревому полю стелется одинокий серебристый горностай. Короткий меч, кинжал да притороченный к седлу боевой топор завершают вооружение всадника.

Этот человек выглядит лет на двадцать старше Андрея, но это он, мой старый друг. К нему перешла эстафета розыска, который я так и не смог завершить…

Заметив движение Андрея, ускоряет ход коня второй всадник — так чутко реагирует хищник на поведение вожака стаи. Вот только лицо всадника остается по-прежнему бесстрастно-спокойным. Выглядит он гораздо моложе своего спутника и, судя по всему, выполняет роль оруженосца — свидетельствует о том присутствие боевого коня с тяжелыми рыцарскими доспехами, которого ведет в поводу всадник.

Словно не замечая замешательства своих спутников, третий путешественник спокойно посылает вперед небольшую чалую кобылку и негромко произносит:

— Все спокойно. Опасности рядом нет.




Часть вторая

Рассказ Андрея Коваленко





1


Все спокойно… Черт его знает, может быть, и так. Но я кожей чувствую, что скоро что-то произойдет. И вдобавок, весьма неприятное что-то… Да и оснований до конца верить Славомиру, или как его там на самом деле зовут, у меня нет. Скорее, наоборот, есть немалые основания подозревать его… В чем? Не знаю. Но в этих местах не верят незнакомым людям. И не любят их. Это мы с Артуром испытали на себе. А Славомира я не знаю совершенно, еще три часа назад и не подозревал о его существовании…




Третью неделю мы упорно пробивались на юг. Монастырь, в котором, по словам Джибрина, была написана летопись, еще и не начинали строить. Соответственно, сразу же отпала идея поиска неведомого летописца.

Местные жители охотно слушали рассказы «благородного рыцаря», много и долго рассказывали о своих господах равно как и о драконах, злых волшебниках, ведьмах и прочей нечисти, которой, если им верить, в округе водилось больше, чем на бездомном псе блох, но сразу замолкали, как только речь заходила о южных землях. Словно на разговоры на эту тему кто-то незримый и пользующийся неоспоримой властью — наложил запрет.

Редкие ясные дни сменялись затяжной непогодой, все реже встречались постоялые дворы и селения, все чаще приходилось коротать ночь у костра, завернувшись в мокрый плащ.

Артур безупречно выполнял роль молчаливого расторопного слуги. Его электронный мозг впитывал информацию, моментально отсекал все лишнее, выбирал мало-мальские крохи полезных сведений. Лингоанализатор сопоставлял незнакомые слова с уже известными, помогал усваивать диалекты и сленги. Без Артура, особенно в первые дни, мне пришлось бы солоно. Могучая защитная машина, надежное хранилище и источник информации, ниточка — да что там ниточка — трос, канат! — связывающая меня с родным и понятным временем, но… Робот остается роботом. Стать полноценным товарищем Артур просто не мог. И мне все острее не хватало дружеского совета, пусть не электронно выверенного, пусть ошибочного, но человеческого.




Артур заметил чалую кобылку недалеко от перекрестка бог знает когда заброшенных дорог. Она смирно паслась и никак не отреагировала на наше появление. А потом из-за гигантского накренившегося бука шагнула высокая фигура в темном плаще с капюшоном, надвинутым на глаза.

Особого волнения я не испытывал — мы были вне досягаемости для прицельного выстрела из лука или арбалета, — но на всякий случай коснулся рукояти меча. Словно не замечая этого движения, незнакомец сделал несколько уверенных шагов, а затем показал пустые ладони, демонстрируя, что не питает дурных намерений.

Ну что ж…

— Кто ты? — спросил я, когда он подошел еще на несколько шагов.

Прежде чем ответить, незнакомец легким движением головы скинул капюшон, открывая лицо. Если бы меня заставили определить его возраст, пожалуй, я бы не решился на точный ответ. Сорок? Шестьдесят? А может быть, все сто, если верить, что глаза отражают мудрость прожитых лет? Резкие морщины, темные прямые волосы, движения уверенного в своей силе и чертовски опасного зверя. Так же трудно было определить род его занятий. Явно не благородного сословия, но и не купец — те без товара не путешествуют, — не священнослужитель, не ремесленник, не крестьянин… На груди тонкая серебряная цепь, к ней подвешен диск с неясным изображением. Из-под плаща выглядывает рукоять тяжелого двуручного меча. Таким рубить в бою, привстав на стременах яростно храпящего боевого коня, а не возить за поясом, восседая на спине жалкой клячи…

Пауза затягивалась. Незнакомец словно дал нам возможность рассмотреть себя и лишь после этого ответил на мой повисший в воздухе вопрос:

— Странник. Дела ведут меня в юго-западные земли. Если путь благородного рыцаря лежит туда же, я прошу разрешения присоединиться к вам.

Так… Берет, что называется, быка за рога сразу… Отказать? Но я совершенно не знаю дороги, лежащей впереди. Конечно, он может пригодиться как проводник. Но кто он? И чем может быть опасен? Если где-то рядом залегли его приятели, от моего ответа зависит немного — выследят все равно.

— Я один, — словно прочитав мои мысли, снова заговорил незнакомец. — Пришел издалека и никого в этих местах не знаю, но про дорогу на юго-запад слышал немало. Попутчик я, правда, не очень веселый, но зато кое-что умею. Знаю травы и камни, могу снять боль и усталость. Обузой и лишним ртом я для вас не буду.

Его прямодушие если и не подкупало, то располагало. Я покосился на Артура — тот хранил полное спокойствие: значит, поблизости никого нет. Мой взгляд не остался незамеченным незнакомцем, и по его губам скользнула тень улыбки. Улыбки, а не насмешки. И я принял решение:

— Хорошо. До заката мы хотели добраться до вершины вон той горы. Видишь?

Незнакомец молча склонил голову.

— Седлай лошадь и догоняй нас.

Еще один согласительный жест. Уже поворачивая коня, я обронил вопрос:

— Как тебя зовут?

— Славомир.

Имя славянское. Совсем непонятно. Ближайшее селение славян далеко на северо-востоке. Ладно, разберемся…

Он догнал нас минут через двадцать. Молча пристроился позади запасного коня. На мои вопросы отвечал коротко и односложно, и я решил отложить их до стоянки. И вот теперь:

— Все спокойно. Опасности рядом нет.




Что-то темнело сквозь покрытые мхом стволы деревьев. Явно какое-то строение. Но откуда ему здесь взяться? Кругом — полное безлюдье.

— Это сторожевая башня, — произнес Славомир. Помолчав, добавил: — Много лет назад ее и еще десятки таких же построил здешний король-чародей. Мы приблизились к границам его владений.

— Ты хочешь сказать, что это государство существует доныне? — спросил я.

— Нет, — отозвался Славомир, — королевство давно не существует: с тех самых пор, как сгинул его основатель и владыка. Королевства нет, но тени злодейства по-прежнему бродят по этой земле. Так говорят. Но эта башня заброшена.

— А как называлось это королевство?

— Мне не хотелось бы говорить об этом, — уклонился от ответа Славомир.




Время успело разрушить древнюю постройку. Обвалились внутренние перекрытия, щербатым ртом скалились уцелевшие зубцы на вершине башни. Но дряхлая винтовая лестница каким-то чудом еще держалась. Стараясь не касаться руками стен, поросших мерзкими белесыми лишайниками, я поднялся по ней и оглянулся на пройденный путь. Сплошная шкура лесов: ни дорог не видно, ни тропинок, ни редких деревень, ни еще более редких постоялых дворов, — лес укрывал все.

И впереди расстилался лес, только там он бугрился волнами, взбегал на склоны невысоких, сглаженных временем гор.

Последние лучи солнца осветили вершины деревьев, блеснула вода небольшого озерца, и внезапно я увидел замок.

Миниатюрный, сложенный, как и эта башня, из серого, цвета крыла летучей мыши, камня, он мелькнул перед глазами изящной игрушкой и укрылся в подступающей тени. Мне показалось, что по внутреннему двору замка передвигались всадники. Двое…

Неужели я приблизился к тому, что искал? Как говорят, еще не горячо, но уже очень даже тепло…

По ненадежной лестнице я осторожно спустился вниз к весело потрескивающему костру. Артур пристраивал над огнем куски холодного мяса. Из-под деревьев вышел Славомир, осторожно опустил на землю охапку дров.

— Там под горой замок, — сообщил я, — а в замке — люди. Так мне, во всяком случае, показалось.

— Люди? — насторожился Славомир.

— Не думаю, чтобы они заметили наш костер, — успокоил я его. — Замок далеко, да и стены башни скрывают огонь. Темнеет быстро, дыма почти нет. Но лучше быть настороже.

— Здесь не может быть людей, — холодно обронил Славомир, — ты ошибся, благородный рыцарь. Но замок… Какой он?

Я как мог описал то, что видел, и насторожился. Тревога на лице Славомира была неподдельной.

— Ты что-нибудь… — задать вопрос я не успел.

Долгий отчаянный вопль взметнулся из долины, ударился о вершину башни и рухнул на лес. Отчаяние, боль и всепобеждающая ярость — слепая, жестокая, неразбирающая — обрушились на нас. Погасли на облаках последние отсветы заходящего солнца, и вопль оборвался, оставив леденящее ощущение дикого животного ужаса.




Слабо потрескивали угли догорающего костра. Ночь давно уже накрыла землю своим черным покрывалом. Артур сидел, отодвинувшись в тень. Славомир вытащил свой длинный меч из ножен и ласково протирал ясное лезвие. В слабых отблесках костра я заметил, что металл покрыт странным узором — не то переплетающиеся стеблями цветов, не то надпись на незнакомом языке.

— Я бы хотел больше знать о тебе, — прервал я молчание. — Согласись, что это вполне естественно. Нельзя путешествовать бок о бок с совершенно незнакомым человеком.

— Похоже, ты пришел из очень дальних земель, благородный рыцарь, — прозвучало в ответ. — Дальних и удивительных! Не знал я, что существуют страны, в которых неизвестен этот знак, — Славомир показал диск, висевший на его серебряной цепи.

Знак… Несколько диковинных рун, ничего мне не объясняющих.

— У нас он неизвестен, — решительно сказал я.

— Значит, вы никогда не слышали о ведунах? — удивленно спросил Славомир.

Ведун! Вот оно что… Для специалистов моего времени это что-то родственное колдунам и шаманам. Немного от знахаря, больше от шарлатана. Но в этом веке, насквозь пронизанном верой в домовых, леших и прочих кикимор, — занятие весьма почетное. Пока… Христианство еще только начало свое победное шествие по этим краям, еще живы старинные религии, крепко держит людей в своих путах древнее суеверие. Но приговор уже произнесен, запасаются дрова для будущих костров, на которых сгорит многое, естественное в эти дни, но ожидающее дьявольское клеймо в ближайшем будущем. Ну, а мне пока что нет смысла специально расспрашивать Славомира о его «ремесле» — насторожится и только. Что-то увижу сам, о чем-то он волей-неволей проговорится. Задача у меня сейчас предельно конкретная, ее и следует выполнять.

— Ведун… — негромко произнес я, пробуя на вкус это почти забытое слово. — Я слышал о таких, как ты. Ну а что все-таки влечет тебя на юго-запад?

— Там меня ждут, — туманно пояснил Славомир. — Времени немного, а эта дорога самая короткая, хотя и безопасная. Мало кто решается проходить через мертвое королевство.

— Почему?

— Не знаю. Много странных слухов и страшных легенд рассказывают об этих местах. Говорят, что они по-прежнему служат прибежищем нежити, что стремится она сюда со всего света. Три века минуло со дня разрушения королевства, а дурная слава жива и сегодня.

— И кто же сокрушил его? — поинтересовался я.

— Люди. Король-чародей попытался укрыться в этих пустынных лесах. Он еще только копил свою мрачную силу. Из многих замков были построены только два — Северный и Западный бастионы. Сегодня никто не знает, где находились эти крепости. Люди постарались забыть о них, и это им удалось. Поэтому меня взволновал твой рассказ о неведомом замке в этих местах.

— Ты хочешь найти его?

— Да, — коротко ответил Славомир.

— Зачем?

— Главное для ведунов — это Знание. Без него мы ничего не стоим.

— И ты знаешь, кто это орал там, в долине?

— Нет, — покачал головой Славомир. — Никогда в жизни я не слышал ничего подобного.

— Ну, что ж, — как можно беспечнее заявил я, — завтра будем искать замок вместе. Кто знает, может, и в этих местах найдется место для славного подвига. А теперь — спи. Дежурить будет Артур.




До замка мы добрались только в конце дня — он оказался совсем не так близко, как мне показалось накануне. Да и дорога… Вернее, полное отсутствие ее. Даже звериных троп не было в настороженно замершем лесу. Непролазные чащи сменялись буреломными пустошами. Полусгнившие стволы в беспорядке громоздились друг на друга, словно хмельной великан, безумствуя, старался уничтожить все живое вокруг.

Топкие ручьи пытались всосать в свою ненасытную утробу лошадей, а когда измученные животные добирались до твердой почвы, жирная грязь, отвратительно чавкая, выплевывала на поверхность мерзко пахнущие пузыри. Угрюмо скрипела под ногами высохшая трава.

Славомир ехал во главе отряда — это место он молча занял с утра. Я не возражал — дорогу он чувствовал отменно, обходил стороной и предательские топи, и смертельно опасные камнепады, резкими шрамами исчертившие склоны холмов.

Странная давящая тишина обступала нас со всех сторон. Лес, словно вымер — ни птичьего пересвиста, ни радужного росчерка крыла бабочки. Даже кровопийцы-комары не слетались к нам из сырых лощин — а накануне воздух, несмотря на осень, буквально содрогался от их надрывного звона.




Замок оказался заброшен, как и башня, под защитой стен которой мы провели ночь. Зияющие чернотой провалы окон, заросший кустарником защитный ров… Через обвалившиеся главные ворота мы въехали во двор. Гулко хрустела под копытами коней каменная крошка, беззвучно скатывались ручейки песка с обветшалых стен. Прах, тлен, забвение. Но следы огня, когда-то буйно плескавшегося в замке, были еще заметны. Крепость выдержала штурм — страшный, яростный. Южную стену проломили стенобитным орудием — его обломки до сих пор торчали из колючих разросшихся кустов. Осколки мечей, наконечники стрел, помятые проржавевшие шлемы непривычной формы были щедро рассыпаны вокруг. Похоже, нападавшие не захотели или не смогли позаботиться о павших в жестокой битве — там и здесь белели очищенные ветрами кости, черепа яростно скалились, глядя в темнеющее небо пустыми глазницами: И все та же опасная, почти на ощупь ощутимая тишина висела вокруг.

Славомир, давно уже настороженно прислушивавшийся к чему-то, неслышному мне, легким движением соскользнул с седла. Передал повод Артуру и, сделав мне знак, неслышно направился к руинам. Я последовал за ним.

В здание проникнуть не удалось — ненасытный пожар выжег перекрытия, и замок обрушился вовнутрь. Из дверных проемов выпирали камни вперемешку с обугленными остатками источенных временем балок. Относительно уцелела лишь западная часть строения — черная впадина входа в подземелье и сегодня не потеряла еще формы наконечника стрелы, некогда приданой ему строителями. Длинные тени тянулись от крепостной стены к навечно распахнутому входу, пересекая валявшиеся рядом створки сорванных страшным ударом ворот. Над входом в подземелье уцелели обломки наполовину сбитого герба: меч, разрубающий солнце… Я нашел родину загадочного перстня!

— Так вот ты каков, Ахр-Дорум — Северный Бастион Ужаса, — негромко произнес Славомир. Затем повернулся ко мне: — Здесь никого нет уже много столетий. Вчера ты ошибся.

Я хотел возразить: картина прошедшего вечера — всадники, проезжающие по крепостному двору, — все еще стояла перед моими глазами, но промолчал. В пыли, покрывавшей двор, четко отпечатались следы только наших лошадей.

Славомир повернулся спиной к подземелью, сделал несколько шагов и…

Ужас тонкой змейкой прополз по моей спине. Что-то изменилось вокруг. Воздух содрогнулся, поплыл свивающимися в клубки струями; дрогнули, заколыхались стены замка. Вновь предстало передо мной вчерашнее видение: замок-игрушка, изящное изделие неведомого мастера… Исчезли обломки и пыль, блеснули под лучами закатного солнца фиолетовые стекла в оконных проемах.

В целехонькие ворота въехали на вороных конях бок о бок всадники. Двое… Изящная, неземной красоты женщина ехала чуть впереди. Светлые волосы развевались под дыханием ветра. А ветра-то не было… В глазах светилась голубизна весеннего неба. Черное бархатное платье подчеркивало нежную белизну лица. Словно воплощенный символ чистоты, нежности, обаяния приближался к нам.

А затем я перевел глаза на ее спутника и… почувствовал, как подгибаются колени, и ужас сводит горло судорогой. Холодом открытой могилы несло от его неестественно-темного лица, ненависть ко всему живому сочилась из брезгливо стиснутого рта, чернела в пустых глазницах. Легкая серебристая корона венчала голову всадника.

— Не смотри, не смотри в нашу сторону, — билось у меня в голове — Мы ни в чем не виноваты, мы уйдем немедленно, забудем дорогу к твоей обители сами и закажем искать ее детям и внукам своим. Только не смотри…

Кажется, я шептал эти слова вслух, — не помню… В двух шагах от нас беззвучно проплыли страшные всадники. Не поворачивая голов, не обменявшись ни единым словом, канули они в черноту подземелья. И в тот же миг раздался тот самый жуткий вопль-угроза. Кровь застыла у меня в жилах, и в лицо вновь ударила липкая волна ужаса.

В центре крепостного двора застыло кошмарное чудовище. Свирепые глаза багровели на искривленной морде крокодила, приземистое туловище опиралось на мощные лапы. Оно рванулось к нам, как камень, выпущенный из пращи.

Выхватывая из ножен меч, я увидел, как появился откуда-то сбоку Артур, ударил чудовище тяжелым копьем и отлетел в сторону вместе с конем. Чудовище лязгнуло зубами и вновь повернулось к нам. Невероятно — но в его глазах светилась почти человеческая ненависть!..

Задние лапы подтянулись под морщинистое брюхо. Понимая, что многотонного удара все равно не сдержать, я механически выставил меч перед собой, но в этот момент вперед выдвинулся Славомир. Он успел сорвать и отбросить в сторону плащ, и серебристая цепь с непонятным знаком звездно искрилась на черном, облегающем фигуру ведуна, костюме. Льдисто блестел тяжелый меч.

Чудовище рванулось вперед, но внезапно извернулось в полете и тяжело ударилось о стену. Посыпались камни. Зверь не взвизгнул, а скорее всхлипнул, но вновь вскочил на ноги и, прижимаясь к земле, начал подкрадываться к нам.

— Уходи! В подземелье! — яростно прохрипел Славомир. Я быстро оглянулся. Артур, неестественно переломившись в поясе, неподвижно лежал у стены. Плохо. Скосил глаза на Славомира, увидел яростно оскаленный рот… руки с вытянутым вперед мечом сторожат каждое движение врага…

— Уходи же! Ты мне мешаешь! — снова выдохнул ведун. Я сделал шаг назад, к черной глотке входа. Еще шаг, и стены подземелья сомкнулись над моей головой.

Вновь прозвучал кошмарный вопль. Чудовище ринулось на Славомира. Холодно сверкнул клинок, истошный вой вырвался из оскаленной пасти. Удар меча пришелся по плечу, скользом, но зверь рухнул, словно острая сталь вонзилась ему в сердце. Славомир отскочил и встал рядом со мной.

Страшилище, хрипя, поднялось на подгибающихся лапах, надвинулось на нас. Тяжелый меч ведуна обрушился на огромный череп.

Вздрогнула земля, истошный визг ударил в уши, что-то обрушилось, мне на голову, яркое пламя вспыхнуло перед глазами, и стало темно.




2


Я открыл глаза, но ничего не увидел. Пошевелился и охнул, схватившись за голову.

— Очнулся? — сильные руки Славомира поддержали меня.

— Где мы? — Вопрос вырвался непроизвольно, потому что я уже вспомнил все и застонал от бессилия.

Артур… Теперь я остался совсем один в этом чужом, непонятном и страшном мире!

— Там, куда отступили. В подземелье. Вход завален наглухо, — произнес невидимый Славомир.

Я нащупал стену и осторожно поднялся. Голову саднило, на макушке появилась здоровенная шишка. Я, осторожно ощупав ее, почувствовал под пальцами какую-то вязкую массу.

— Скоро пройдет. — Похоже, Славомир видел в темноте не хуже кошки. — Я смазал твою рану. Хорошо еще, что моя сумка уцелела… Ну да ладно. Делать здесь больше нечего Нужно идти.

— Куда?

— Куда-то же этот ход ведет…

Я наощупь добрался до обвала, наткнулся на огромную глыбу.

— Не получится, — хладнокровно прокомментировал мои попытки Славомир. — Будем искать другой выход. И побыстрее. Может быть, еще успеем помочь Артуру.

— Нет. — Я помолчал, потом добавил: — Если он не встал сразу, то уже не встанет никогда.

— Странная уверенность. — В голосе ведуна прозвучало недоумение. — Ну да тебе виднее. Идем.

В липкой тьме подземелья неожиданно вспыхнула искорка, за ней еще одна, и через мгновение цепь, висевшая на груди Славомира, засияла ровным немигающим светом.

— Не бойся. — Голос ведуна был совершенно спокоен. — В твоих землях о подобном, наверное, не слыхивали, ну а для нас это обычное дело.

Я промолчал. Осторожно пошел неведомо куда. Что еще оставалось делать? Артура больше нет. Доспехи, на совесть сработанные мастерами XXII века, остались ржаветь на дворе Ахр-Дорума. С моим временем меня связывает только браслет возврата. На нем две клавиши: бирюзовая — плановый возврат и рубиновая — тревога, спасите наши души. Нажать ее — и в мгновение ока я окажусь в институте. А что дальше? Другим придется все начинать сначала. Ведь я только прикоснулся к загадке, чуть-чуть приподнял завесу, укрывающую тайну…

Постепенно глаза привыкли к темноте, я стал отличать проход от стен и даже рассмотрел, что Славомир держит в правой руке обнаженный меч. Опустил руку на пояс и наткнулся на рукоятку своего оружия.

— Я вложил его в ножны. Думаю, что меч еще тебе пригодится, — тут же отреагировал Славомир.

— У тебя что — глаза на затылке? — поинтересовался я, стараясь замаскировать недовольство — ясновидение моего спутника не то чтобы пугало, но… В общем, чувствовал я себя рядом с ним не совсем уютно.

— Нет, — усмехнулся почти невидимый ведун. — К сожалению — нет.

Я отмолчался, да и Славомир не поддержал разговора. Так молча, в тишине, нарушаемой только нашими шагами да редким звоном срывающихся с потолка капель, мы пробирались этим чертовым подземельем часа полтора. В общем-то, путь не был трудным, но я все время помнил о всадниках, проехавших здесь перед нами. А как, кстати, они умудрились пробраться? Проход был достаточно широк, но потолок нависал над самой головой, то и дело приходилось нагибаться. Лошади явно не пройти…

— Отдохнем. — Славомир устало опустился на землю.

Я ощупал пол подземелья руками, нашел место посуше и тоже сел: И снова гнетущая тишина придвинулась со всех сторон. Прервал ее Славомир.

— Я хотел задать тебе один вопрос, — негромко произнес он.

— Спрашивай… — Что еще мог я ответить?

— Артур — не человек?

Вот тебе раз! За все время нашего путешествия никто ни в чем не заподозрил Артура. Что сказать? Солгать, но будет ли от этого прок? Сказать правду? Но как объяснить Славомиру необъяснимое?

— С чего ты взял? — Наивная уловка, попытка потянуть время.

— Я спросил о том, что меня сейчас очень интересует. И хочу получить прямой ответ. Почему — объясню позднее.

Лгать я не стал.

— Нет, Артур не был человеком.

— А кто он?

— Как тебе объяснить… Ну, если хочешь… Он был машиной, как коляска, карета, арбалет, что ли… Не могу… Нет в вашем языке таких слов.

— Я понял, — холодно заключил Славомир и как точку поставил: — Нежить.

— При чем здесь нежить, — вяло возразил я, — просто механический слуга.

— Я видел, что он прислуживал тебе, — согласился ведун, — но, наверное, не это было главной его задачей.

— Ты прав, — подтвердил я. — Главная состояла в том, чтобы защищать меня.

— Тебя? Человека? — удивился Славомир.

— А что в этом странного? Ты же видел, как он бросился на этого монстра.

— Это меня и смутило, — туманно пояснил ведун и вновь спросил: — Скажи, куда вы ехали?

— Это уже второй вопрос, — огрызнулся я, — ну да ладно. Наверное, пора и вправду объясниться. Похоже, ты именно тот человек, который может мне помочь. Но потом у меня тоже будут вопросы.

— Я отвечу, — тут же прозвучало из темноты.

И я рассказал Славомиру все. Вернее, почти все. География событий, а тем более время действия роли не играли, и я их опустил. Естественно, не рассказал правду и о себе — все равно не поймет и не поверит. Мне и самому легче было представлять, что нас с ведуном разделяют пускай огромные, но все же измеримые пространства, а не бездны лет.

— Я хотел бы увидеть это кольцо, — попросил Славомир.

— Держи.

Ярко вспыхнул диск, закрепленный на цепи ведуна, и я увидел напряженное лицо Славомира, внимательно изучавшего роковой перстень. Потом свечение снова померкло.

— Что скажешь? — Теперь пришел мой черед спрашивать.

— Возьми. — Славомир нащупал мою руку, вложил в нее кольцо. — На своем веку я повидал немало подобных вещиц. Ну а сегодня мы видели того, кто их создал. Вернее, то, что от него осталось.

— Тот мрачный король? — Загнанный в глубь сознания ужас вновь поднялся во мне.

— Да, он. Морхольд — владыка этого мертвого государства. Видишь ли, люди не всегда были на Земле. Жизнь была и до нас, как будет и после того, как мы уйдем. Разные существа дышали этим воздухом. Были среди них и совсем безмозглые, и те, кто обладал разумом. Потом пришли люди. А еще позднее появился Ужас. Впрочем, может быть, он существовал всегда и только спал, ожидая прихода людей. Не знаю… Древние легенды говорят, что его разбудил Морхольд. Разбудил — и стал его рабом, хотя сам до конца думал, что это Ужас служит ему. Так часто бывает. Своим вассалам Морхольд раздавал такие перстни и другие вещицы. В них замурована частичка Ужаса. А вместе с ней на волю вырывается Смерть. Тебе понятно, о чем я говорю?

— Понятно, рассказывай дальше.

— Ну вот… А еще Морхольд создал нежить — своих самых верных, самых страшных слуг. Тебя ничего не удивило в страшилище, которое напало на нас в Ахр-Доруме? Кроме внешнего вида, конечно.

Я вспомнил недавнюю схватку и снова содрогнулся. Лучше бы спросил, что меня не удивило! Хотя…

— Знаешь, оно было совсем рядом, но… Не было запаха зверя, я не почувствовал его дыхания. И крови не было.

— Верно, — удовлетворенно отозвался Славомир, — все верно. Ведь это была нежить. Ее существование поддерживается частицей Ужаса, заключенной в телесную оболочку. Обычное оружие против нежити практически бессильно. В лучшем случае, может задержать ненадолго. А это был кайрот — самое страшное из чудовищ, созданных Морхольдом. Оно одно могло уничтожить целую страну.

— Но ты справился с ним довольно легко.

— Не совсем я, — усмехнулся ведун, — вернее — я и мой меч. На Земле таких немного, и нежить им не страшна.

— Что же в нем особенного? — поинтересовался я.

— Он выкован в лунную ночь гномами из стали, расплавленной в пламени дракона. В металл добавлено серебро, но не то, из которого люди делают украшения, а настоящее, истинное. Крохи его встречались в древние времена в серебряных рудниках, а сейчас, пожалуй, не осталось и крох. Но и это не все.

Сорок сороков наговоров наложено на этот меч, они известны далеко не всем ведунам и только в их руках меч имеет настоящую силу…

— Подожди, — перебил я его, — ты говоришь: дракон, гномы. Но ведь они — тоже нежить?

— Ты не понял. А может быть, я не все объяснил, — ответил Славомир. — Я ведь сказал что на Земле с незапамятных времен жили разные. Гномы, русалки, эльфы, драконы и многие другие обитали здесь задолго до человека. Людей они не любят, это верно, но никогда не делают им зла. Мелкие шалости — дело другое. Да и то сказать, за что им нас любить? Человек ведь всюду ведет себя как дома, разрешения не спрашивает… Вот они нас и сторонятся. Но Ужас и их враг. А нежить — это другое. Цель у нее одна — уничтожать все живое и прежде всего — человека. Оборотни, упыри, волколаки — все это мерзкие порождения Морхольда. Поэтому я и удивился, когда ты сказал, что нечеловек Артур служил тебе. Ты не из слуг Ужаса — это я бы сразу почувствовал, Разные людей сторонятся, нежить нас ненавидит. Непонятно…

— Поэтому ты к нам и присоединился? — невесело усмехнулся я.

— Да. Артура-то я сразу разгадал. Да и не я один. Вы еще и дня не проехали по этим дорогам, а мне уж все про вас рассказали.

— Кто?

— Ну мало ли… — Славомир коротко рассмеялся. — Люди, леший, русалочка. Мне все доверяют — враг-то у нас общий.

— А что такое Ужас? Я ощутил его дыхание и, честно говоря, не хотел бы почувствовать его вновь. Но что он представляет из себя? Или правильнее спросить, кто он?

— Не знаю, — тихо ответил Славомир. — Никто никогда не видел Ужаса, кроме Морхольда. Древние легенды гласят, что Ужас спит уже многие тысячелетия, и то что мы ощущаем, это лишь жалкая тень беспросветной тьмы, готовой обрушиться на мир. Морхольд пытался разбудить Ужас, но и он не представлял истинной опасности своей затеи. Я знаю лишь одно: Ужас — не выдумка, не символ, он существует въяве.

— Значит, главная задача ведунов — борьба с нежитью, — сказал я.

— Не с нежитью. С Ужасом. — Славомир замолчал, словно раздумывая. — Ладно. Слушай. Дело в том, что Морхольд — сын моего народа. Когда-то он был первым мудрецом, постиг тайны, скрытые от других людей. А погубило его еще при жизни то, что часто губит человека — жажда власти. Ну вот… Так что стереть с лица Земли ту мерзость, что породил Морхольд, нам завещали отцы и деды, и до тех пор, пока завет не выполнен, нет покоя ни им, ни нам. Ну а если не успеем сами — передадим древний завет своим детям. Есть еще у тебя вопросы?

От вопросов у меня голова раскалывалась, но я произнес первое, что пришло на ум:

— Ты сказал, что Морхольд мертв. Но ведь мы его сегодня видели!

— Не его. Призрак. Тень зла, а не само Зло. Отголосок ужаса, а не сам Ужас. Три века назад наше войско разрушило Ахр-Дорум. Много славных воинов пало в битве, прежде чем был убит Морхольд. Но перед смертью он успел укрыть Ужас, да так, что за все эти годы мы не нашли его следа. А мы ищем, ищем так тщательно, что казалось бы, песчинку в океане нашли. И нет нам покоя, потому что живы еще создания Морхольда, потому что знаем мы, чем грозит людям Ужас.

— Но почему вы все делаете одни, не расскажете другим все это?

— Кому? — Горечь прозвучала в голосе ведуна. — В те незапамятные времена, когда возник мой народ, мир был иным. Разные жили, да и теперь живут в мире с природой, им подвластны многие тайны. Но их время ушло. Мир человека иной, его оружие — логика. Хорошее, верное оружие, но единственное. А мы стоим где-то посередине между Разными и человеком, мы — люди, но и Разные нам близки и понятны. Нам не верят, считают колдунами, слугами дьявола. Если где-нибудь появляется ведьма или оборотень, люди ищут ведуна, но столь же охотно отправляют нас на костры во имя своих богов. Ведь и ты не можешь поверить в мой рассказ, сопротивляешься ему изо всех сил. Непонятное легче всего отвергнуть, объявить нелогичным, а значит, и несуществующим… Ладно, пора идти.

— Подожди. — Я не мог не задать еще один вопрос: — Кто ехал рядом с Морхольдом? Та красавица?

— Красавица! — Славомир яростно скрипнул зубами. — Это Каргона. Ведьма. Хотя она-то называла себя Феей Ночных Теней. Самая верная помощница Морхольда. И самая, пожалуй, страшная. Ей были известны многие кошмарные тайны. При битве у Ахр-Дорума ее не было. А потом сгинула, пропала куда-то. Если бы умерла, то мы бы узнали…

— Но ведь ты сам сказал, что там, в замке, был лишь призрак Морхольда? — не понял я.

— Да. Но именно это и странно. Известие о смерти Каргоны мы, как я уже сказал, пропустить не могли. Если же она жива и вдобавок нашла способ встретиться с тенью Морхольда, времена предстоят страшные. Значит, Ужасу надоело отлеживаться в берлоге, и он снова зашевелился, сам ищет выход на волю, собирает своих рабов. Думаю, и кайрот появился не случайно — много лет о нем никто не слышал.

— Но ведь ты его убил?

— Да, — жестко произнес ведун. — Но кайрот всего лишь нежить. Соперник не самый опасный.

И снова мы шли, осторожно нащупывая дорогу во мраке подземелья. Ход опускался, и под ногами мерзко хлюпала грязь. Пару раз пришлось пересекать достаточно глубокие и чертовски холодные ручьи. Черная вода тускло отражала свет необыкновенной цепи, по поверхности которой скользили жадно распахнутые рты маленьких водоворотов. Затем ход повел вверх, под подошвами хрустко заскрипел песок, скрюченные корни деревьев выпирали из стен и потолка, цеплялись за волосы и одежду. Потом снова начался спуск и опять подъем, ход извивался, как тело огромной змеи… Порой мне казалось, что мы и впрямь находимся в ненасытной утробе проглотившего нас чудовища.

Славомир молчал. Не начинал разговора и я — голова раскалывалась и от удара, и от совершенно ненормальных и невозможных мыслей. Король-призрак, магия, нежить, сорок сороков наговоров… Господи, в это невозможно поверить! Чушь, ересь, сказки далекого детства! Но ведь я сам видел привидения, в битве с одним из них погиб Артур. Так может быть, все это правда, только правда непривычная и оттого неприемлемая? Когда-то, и не так ведь давно, и телепатию и биополя, да мало ли что еще объявляли шарлатанством… Может быть, и правда на Земле живут сказочные для нас, но совершенно реальные мыслящие существа — Разные, как назвал их Славомир. Но почему мы тогда ничего не знаем о них? Или просто не желаем знать? И как поступать мне — разведчику далекого XXII века — в этом невероятном, но таком реальном мире?

Не давало покоя и еще одно обстоятельство. В Дальнем космосе мне не раз приходилось испытывать страх. Испытывать и преодолевать. Чувство это свойственно человеку — ничего не боятся только ненормальные. Но такого ужаса — захлестывающего волной, лишающего рассудка, я не испытывал никогда. Дважды — в замке Гюстава и в Ахр-Доруме — я едва удержался на самой последней грани… Хорош разведчик! Я ругал себя последними словами, разжигая злость, а вместе с ней и уверенность, что могу не поддаваться, должен, обязан, черт возьми! Держится же Славомир, хотя и ему приходится ох как нелегко…

Ход резко изогнулся, потом еще раз, еще, и вдруг моего лица коснулась волна воздуха, невероятно чистого и свежего после затхлого подземелья. Тускло засветилась какая-то полузасыпанная щель. Славомир не раздумывая втиснулся в нее, я последовал за ним и через мгновение выбрался на волю. Подземное путешествие кончилось.




Робкий рассвет поднимался над лесом. Подала голос какая-то пичуга, ей ответила другая… Птицы! Значит, мы выбрались из мертвого королевства Морхольда!

Иней лежал на траве, серебрил опавшие листья. Огнисто сверкали гроздья спелой рябины. И вот уже первые солнечные лучи коснулись верхушек деревьев. А я дышал полной грудью и упоено глазел вокруг — словно эта картина осеннего леса была первой в моей жизни.

— Плохо! — Голос подошедшего Славомира вернул меня к действительности.

— Что?!

— Я осмотрел окрестности и… Впрочем, взгляни сам… Щель, из которой мы выбрались, таилась под крутым боком огромного валуна — ни дать ни взять нора лисы или барсука. Даже песок вокруг разбросан ровным широким кольцом. А на песке… На песке четко отпечатались следы босых человеческих ног. Они уходили от выхода из подземелья в лес. Местами трава была еще примята.

Я поставил рядом со следами ногу, надавил. След босых ног был гораздо меньше.

— Понял? — поинтересовался Славомир.

Я ничего не понимал и не стал скрывать этого от ведуна.

— Это значит, что ведьма жива, — терпеливо разъяснил он. — Призраки следов не оставляют. Каргона выбралась из подземелья и ушла по своим подлым делам. А если учесть, что перед этим она побывала в обществе Морхольда… — Славомир скрипнул зубами.

— Но почему она, если на самом деле жива, не обратила на нас внимания в замке? — удивился я.

— Очень просто, — рассеянно заметил ведун. — Они были в другом времени, и нас для нее попросту не существовало. Проклятый Морхольд! Неужели он обучил ее и этому…

— Чему?

— Переходу по Реке Времени. Немногим мудрецам доступна эта тайна. Он знал. А теперь знает и Каргона. Плохо. Очень плохо.

— Хуже некуда, — на всякий случай согласился я. Значит, и временные переходы для этого века не секрет.

Дела…

— Идем, — решительно объявил Славомир. — Попробуем догнать ее. Едва ли это удастся: следы покрыты инеем, значит, она нас намного обогнала. Ну да делать нечего. Если бы хоть примерно определить, куда она направилась. Хорошо еще, что места здешние мне знакомы. Но кто мог подозревать, что от этого камня ведет ход прямиком в Ахр-Дорум!




Часа через три Славомир след потерял. Поднявшееся солнце растопило иней, высушило траву. Вдобавок стадо диких кабанов, разыскивавших желуди, пропахало поперек нашего пути широченную полосу.

Мы далеко углубились в лес, причем изрядно забрали к западу. Я сидел, прислонившись спиной к дереву, и наблюдал за Славомиром, который; извергая яростные проклятия, упорно обследовал огромную поляну. Дело, по моему разумению, было абсолютно безнадежным.

Наконец ведун выдохся и устроился рядом со мной. И снова потянулось молчание. Славомир напряженно размышлял о чем-то, а я… Чем мог помочь ему я?

— Голоден? — Вопрос прозвучал неожиданно.

Я мог спокойно продержаться еще пару суток, о чем и сообщил ведуну.

— Ну и прекрасно. Все равно у нас ничего нет, — подытожил Славомир. — А охотиться некогда. Голова зажила?

За этой гонкой я, честно говоря, забыл о ране, тем более, что еще в подземелье сумел пару раз сконцентрировать волю на самолечение.

— И это хорошо. — Славомир испытующе посмотрел на меня и выдал: — Анжей, сейчас мне придется заняться одним делом. Люди его очень не любят. Я имею в виду так называемое колдовство. Мне нужно получить совет… В общем, сам увидишь. Не испугаешься?

— Валяй, — разрешил я, — интересно даже.

Имя свое я сообщил ведуну во время последнего привала. Правда, переиначил его зачем-то на польский лад. Может, я поступил в разрез с требованиями этого века. Не знаю. Должен же он был как-то обращаться ко мне. «Благородный рыцарь» — хорошо лишь для старинных романов.

Несколько минут Славомир бродил по поляне, срывал какие-то травы, выдернул с корнем маленький колючий кустарник, осмотрел, недовольно отбросил в сторону, нашел другой — этот, похоже, его удовлетворил. Собрал кучку листьев, несколько сухих веток, извлек из сумки кресало, осторожно развел маленький костер, щедро присыпал веселые язычки пламени каким-то порошком… Странно: легкий ветерок то и дело пробегал по поляне, но тоненькая струйка дыма от костерка тянулась вертикально вверх, не колеблясь под порывами воздуха. Что-то негромко приговаривая, Славомир возложил на костер собранные травы, кустарничек. Потом выпрямился, встал над огнем, взяв в руки меч. Рукоятка — на уровне груди, льдистое лезвие касается пляшущих язычков пламени.

— А эммион де легнвиа локтос! Сердена эммион талла! — нараспев протянул ведун и вдруг резко выдохнул: Торро!..

Из костра ударил столб дыма, но не улетел к вершинам деревьев, а замер, уплотнился, и я увидел, как в нем прорисовывается, становясь все более четкой, фигура человека. Чертами лица человек этот чем-то напоминал Славомира, но был гораздо старше — седая тщательно ухоженная борода опускалась на грудь, серебристые пряди волос стекали на плечи.

— Здравствуй, брат, — произнес Славомир.

— Приветствую тебя, — чуть наклонил голову старик. — Что заставило тебя, брат, вызвать меня в неурочный час?

— Знание, — спокойно ответил ведун. — Новое Знание и очень тревожное. Каргона жива. Она встречалась в Ахр-Доруме с призраком Морхольда. И я потерял ее след.

— Воистину, страшное известие принес ты, брат! — Лицо старца омрачилось. — Похоже, Мудрые были правы и проклятая ведьма знает, где укрывается Ужас. Сегодня же вечером я соберу Мудрых и посоветуюсь с ними. Но ждать нельзя…

— Ждать нельзя, — эхом отозвался Славомир.

— Где ты находишься? — спросил старик.

— В двух днях перехода от Эсгарда. Думаю, что правильнее всего идти туда, расспросить людей.

— Эсгард… — Старик пожевал губами. — Вчера один из братьев сообщил, что там тревожно. Полчища волколаков стекаются к городу, брат видел огромную стаю нетопырей — убийц.

— Тем более нужно пробираться в Эсгард, — отреагировал Славомир.

— Ты прав, — согласился старец, — спеши. Я извещу всех братьев, чтобы они торопились тебе на помощь. Быть может, время сжалилось над нами и ты напал на верный след…

Дым стал редеть, но старик обвел глазами поляну и наконец заметил меня. Фигура снова уплотнилась.

— Кто с тобой, брат? — В голосе звучала тревога.

— Человек, — Славомир говорил очень спокойно. — Необычный человек, но я ему верю.

Старик отозвался не сразу.

— Решай сам. Но будь осторожен. Ты уверен, что этот человек пойдет за тобой?

— Он пойдет со мной, — поправил старца Славомир, — пойдет до тех пор, пока сможет выдержать. У него с Ужасом свои счеты.

— Ну что ж, — согласно склонил голову старик, — тебе виднее. Знай, что мы спешим тебе на помощь. Если сможешь, дождись братьев. Нет — действуй сам. И постарайся сохранить Знание. Очень постарайся.

— Спасибо, брат, — произнес Славомир. — Прощай.

— До встречи, брат. До встречи, человек. — Старик пристально посмотрел мне в глаза, и дымная фигура растаяла в прозрачном осеннем воздухе.




3


Только к вечеру мы выбрались на порядком запущенную дорогу. Весь день Славомир шел по прямой размеренным шагом, словно его вела стрелка компаса. От выбранного направления он отклонялся, лишь когда попадались места вовсе уж непроходимые.

Обменялись мы едва ли десятком слов. Ведун напряженно думал о чем-то своем и меня в свои мысли не посвящал. По сути, я давно уже признал его лидерство, понимая, что в этом мире могу быть только помощником, а решения принимать ему.

Дорога поросла травой, в неглубоких колеях стояла жирная болотная вода. Видно, нечасто здесь проезжали люди.

— Ну вот, — Славомир соизволил наконец-то заговорить: — по этому проселку мы выберемся на тракт, а там и до Эсгарда не так уж далеко. Думаю, логичнее всего вернуться к прежнему распределению ролей: ты — благородный рыцарь, а я — твой верный слуга и оруженосец.

— Хорош рыцарь! — Я скептически оглядел свой перепачканный, во многих местах прорванный костюм.

Славомир улыбнулся. — Не беда. Рыцарские шпоры и щит, к счастью, сохранились. Коней где-нибудь купим — кое-какие деньги у меня есть.

— У меня тоже.

— Вот и хорошо. А что касается доспехов… Видишь ли, Анжей, чем больше врешь обывателям, тем больше они верят. Например, можно сказать, что во время битвы с огнедышащим драконом нас спасла животворная молитва. Мы уцелели, а все доспехи расплавились и пролились огненным дождем на проклятое чудовище, которое тут же издохло.

Ведун тщательно укрыл под одеждой серебряную цепь, вскользь посоветовав:

— Я бы на твоем месте надел кафтан поверх кольчуги. Я подчинился, еще раз оглядел себя, махнул рукой:

— А… Ладно, вперед, верный оруженосец, на поиски чаши святого Грааля!




Солнце опускалось на острые вершины деревьев. Потянуло прохладой, белесые полосы тумана то и дело пересекали дорогу. Загорелись звезды, потом и тонкий серпик месяца повис над лесом. Деревья все теснее сжимали свои ряды, вплотную подступали к дороге, грозно нависали над головами.

— Не пора ли и о ночлеге подумать? — спросил я.

— Пора, — согласился Славомир, — скоро будет заброшенный постоялый двор. Какая-никакая, а все крыша над головой.

Запахом жилья пахнуло неожиданно. Приглушенно заржала лошадь, горсть искр рассыпалась над невидимой трубой. Скрипнула дверь, и темноту прорезала полоса света.

— Много лет здесь не селились люди, — озадаченно промолвил Славомир, — видно, нашелся-таки смелый человек. Что ж, тем лучше.




«Смелый человек» симпатии у меня не вызвал. Был он низкоросл, коренаст, сутул, длинные сильные руки свисали ниже колен. Лицо побито оспой. Запомнился мне еще угрюмый, ползающий по земле взгляд, словно обладатель его собирался кого-нибудь укокошить.

Под стать хозяину была и его супружница — горбатая неопрятная баба неопределенного возраста. Но ужин у них был горячий, пиво крепкое, а комната, которую нам отвели для ночлега, достаточно чистая.

Я облегченно откинулся на широченной кровати, каждая ножка которой, похоже, была вырублена из целого дуба. Славомир же повел себя странно. Он тщательно осмотрел дверь, прощупал стены и пол, потом, подняв корявую и изрядно коптившую свечу, тщательно осмотрел потолок. Подошел к подслеповатому окошку, проверил, легко ли поднимается рама. После этого удовлетворенно хмыкнул и присел рядом со мной.

— Сейчас мне нужно уйти, — тихо прошептал он, — возможно, надолго. Спать в эту ночь тебе не придется, если, конечно, дорожишь жизнью. Свечу погаси. Смотри, слушай и действуй по обстоятельствам.

— А что случилось? — В моей душе вновь зашевелилось улегшееся было беспокойство.

— Сейчас я ничего тебе не скажу. Не время. Главное — не спи и будь настороже. Договорились?

Я кивнул.

— Хорошо. — Ведун встал, тщательно занавесил куском сукна, служившим здесь одеялом, окно. — Покажи свой меч. Недоумевая я вытянул из ножен оружие, протянул Славомиру:

— Хороший, верный клинок.

— Неплохой, — согласился ведун. — Постараюсь сделать его еще лучше.

Он положил меч на стол, снял с шеи цепь и прижал тускло поблескивающий диск к лезвию. По металлу пробежала ослепительно-яркая искра, вторая, третья, потом клинок вспыхнул. Сияние осветило лицо Славомира, его руки мягко двигались над мечом, губы шептали слышимые только ведуну заклинания. Казалось, меч притягивал Славомира к себе, но, преодолевая его тягу, ведун медленно с напряжением распрямился. Еще раз вспыхнуло лезвие и погасло.

— Ну вот, — удовлетворенно проговорил Славомир. — Теперь и мне будет спокойнее.

Ведун протянул мне меч и неожиданно подмигнул. Подошел к окну, сорвал тряпку, внимательно всмотрелся в темноту и шагнул к двери:

— Обязательно запрись на засов. До встречи.




Тягучие тревожные минуты слагались в часы. Месяц перевалил за конек крыши и стало совсем темно. Я сидел, сжимая в руке рукоять обнаженного меча, и терялся в догадках. Куда ушел Славомир? Что означало его непонятное поведение?

Внезапно в дверь стукнули. Потом еще раз. Славомир? Не похоже. Стук неуверенный, даже робкий.

— Ну?! — рявкнул я в темноту.

— Ваш слуга ушел, благородный рыцарь, — прогудел низкий голос хозяина.

— Ну и что?!

— Я хотел бы знать, когда он вернется.

— Пошел к черту! Если еще раз разбудишь меня, язык отрежу!

Хозяин загудел что-то недовольно, послышались удаляющиеся шаги. Забавно, а подошел совсем беззвучно… Что ему было нужно? Может, пора двери запирать, и он тревожится о Славомире? Хотя какие двери, часа через три светать начнет. Наверное, зря я с ним так, стоило повежливее… Ну да, рыцарь, миндальничающий с мужиком — виданное ли дело…

Хорошо, что глаза привыкли к темноте. Различаю стол с оплывшей свечой, грубо сколоченную табуретку…

Что-то зашуршало под окном. Мыши? Все может быть. И филин разорался. Экий у него все-таки мерзкий голос…

Я скосил глаза на окно и замер. К толстому неровному стеклу прижималось бледное лицо человека. Да полно, человек ли то был? Глаза отливали кровавым светом, острые клыки поднимали верхнюю губу.

Медленно-медленно поползла вверх оконная рама. Мягким, почти кошачьим движением ночной гость протиснулся в комнату, осторожно встал на ноги, распрямился. Это был хозяин.

Темная фигура осторожно и совершенно беззвучно двинулась ко мне. Все, таиться больше нет смысла. Если в окно заберется еще кто-нибудь, мое положение станет аховым.

Я резко вскочил. Вопреки ожиданию хозяина это не испугало.

— Благородный рыцарь проснулся, — насмешливо прохрипел он.

Вдруг сама собой вспыхнула свеча. Оконная рама треснула, брызнули в разные стороны осколки стекла, и в комнате очутился Славомир.

Хозяин замер, переводя глаза с языка пламени, яростно пожиравшего свечу, на меч в руке ведуна, потом взвизгнул и рванулся к двери. Я успел заслонить ему дорогу.

— Поговорим, — предложил Славомир, и я заметил недоумение, мелькнувшее в красных глазах упыря.

— Я хочу кое-что узнать о твоем хозяине, — пояснил ведун, — вернее, о… хозяйке.

Упырь вздрогнул, длинные клыки оскалились. Прижатый двумя мечами в угол, он яростно сжимал кулаки, и бугристые мышцы перекатывались по длинным рукам.

— Ну! — крикнул Славомир.

Упырь взвыл и рванулся вперед. Зубы клацнули у самого моего лица, но тяжелый меч ведуна уже опустился.

— Собирайся. — Славомир перешагнул через разрубленное пополам тело к двери.

Я подхватил ножны и выскочил из комнаты.

Подойдя к тлевшему очагу, Славомир нащупал обугленное полено, раздул огонь и запустил пылающий факел в угол комнаты.

— Подожди. А хозяйка? — напомнил я.

Яростное шипение донеслось от стены. Там сгорбившись сидела огромная черная кошка. Ненавистью пламенели глаза, длинные когти со скрипом драли пол.

Мечи мы подняли одновременно, но бестия с пронзительным визгом метнулась в какой-то лаз и исчезла.

Хозяйка! — Славомир выругался. — Ушла, проклятая! Теперь вся нечисть в округе будет знать о нашем появлении.

Стена дома уже занималась, комната наполнилась едким дымом. Кашляя, мы вывалились во двор.

— Лошади в сарае, — подсказал Славомир. — Упырю они больше не понадобятся.

Через пять минут мы скакали по темной дороге. Оглянувшись на поднимавшееся за спиной зарево, я спросил:

— Зачем ты сжег дом?

— Огонь все расчистит, — отозвался ведун. — Кто знает, кого еще пригрел у себя этот мерзавец.

— Смелый человек, — лицемерно вздохнул я. Славомир хмыкнул, но смолчал.




— Распознал я их сразу, — ответил на мой вопрос ведун.

— Как тебе это удается?

— Не знаю, — пожал плечами Славомир, — чувствую, и все. Было совершенно ясно, что упырь нападет. Но что-то в его поведении меня настораживало. Словно он знал про меня. Или узнал. И я решил его спровоцировать — сделал вид, что ушел, а сам залег в кустах напротив окна — в комнату он мог попасть только оттуда. Как видишь, я все рассчитал правильно.

— А о чем ты хотел с ним поговорить?

— О Каргоне. Уверен, что он знал о ней. Были случаи, когда нежить рассказывала кое о чем важном. Этот не стал.

— А если бы он ответил на твои вопросы? Тогда ты отпустил бы его?

— Нет, — холодно обронил ведун.




Лошаденки нам достались никчемные. Дрова на таких возить, а не верхом ездить. Через несколько часов они совершенно выдохлись и едва плелись ленивым шагом. Пришлось сделать привал.

Яркий солнечный свет золотил кроны деревьев, желтые листья плавно совершали свой последний полет. Легкая нить паутинки серебристо отливала в воздухе. Было тихо, спокойно. И снова нереальной, невозможной казалась всяческая нежить, ведьмы, короли-покойники… Не хотелось думать ни о чем подобном.

— Откуда ты родом? — как бы случайно поинтересовался Славомир.

Знаю я его случайные вопросы! Очередной допрос с пристрастием. А отвечать придется.

— Издалека. Земли моего народа лежат на востоке, — осторожно подбирая слова ответил я.

— На востоке, — раздумчиво повторил ведун. — Ты знаешь, что такое карта?

Я перевернулся на живот, подпер голову ладонями и с интересом уставился на Славомира. Интересно, подойдет когда-нибудь конец его сюрпризам?

Ведун расшнуровал свою сумку и осторожно извлек из нее лист пергамента, тщательно завернутый в беличью шкурку. Развернул, протянул мне.

Сказать, что я был ошарашен — значит, ничего не сказать. На карте значились обе Америки, Африка, Австралия и Антарктида в придачу. Не очень точно изображены, не без ошибок, но ведь нанесены же! Убил меня Славомир, убил, зарезал и закопал.

— Сумеешь показать родные места? — поинтересовался ведун.

Я пристально посмотрел ему в глаза и ткнул пальцем в самый центр Сибири. На карте значилось там, кстати, сплошное белое пятно, хотя Уральский хребет наличествовал, равно как и Байкал.

Славомир удивленно посмотрел на меня, улегся рядом, аккуратно расправил карту.

— Так далеко… — недоверчиво протянул он. — И что там? Кроме смутных легенд, похожих на выдумку, мы ничего не знаем об этих землях.

Что там? Я вспомнил красавицу Обь, алтайские ленточные боры. Тишина в них стоит храмовая, добрая тишина.

— То же, что и везде. Леса, реки, люди живут. Страны плешивцев там нет, государства псоглавых людей тоже. И подземное страшилище индрик-зверь не водится.

Я сорвал травинку и прочертил по карте русло Оби, прихотливый изгиб Иртыша, наметил Алтайские горы.

— Примерно так.

Славомир озадаченно посмотрел на меня, спрятал карту.

— А где твоя родина? — прекращать разговор я не собирался.

— Ее здесь нет.

— То есть как нет? — От неожиданности я сел.

— Просто нет. — Голос ведуна был печален. — Моя родина исчезла с лица Земли за одну страшную ночь. Это было очень давно. Мы — последние осколки некогда великого и могучего народа, которому не дано возродиться вновь. Осталось исполнить долг — устранить последствия сделанных когда-то ошибок и сохранить Знание.

— Зачем? Ведь, похоже, вы этим Знанием ни с кем не делитесь?

— Это трудный вопрос… Видишь ли, мы были да и остаемся другими, чем сегодняшние люди. Мой народ пришел на Землю задолго до остального человечества. Я рассказывал тебе о Разных. Мы гораздо ближе к ним, чем остальные люди. То, что вы называете чудом, волшебством, для нас остается обыденностью, повседневной жизнью. Мои предки достигли многого, но не смогли спасти свою родину от гибели, а народ — от вымирания. Наверное, они шли не тем путем. У людей другая дорога — логика, трезвый подход к окружающему миру. Они должны пройти этим путем сами. И Знание должны добыть сами. Ведь Знание — это не жвачка, которую вкладывают в рот беззубого младенца. Оно может согреть, может обжечь, а может и испепелить. Когда-нибудь потом, через много лет, человечество вырастет, повзрослеет. Тогда люди и получат то, чем владеем мы. Мудрые передадут Знание своим ученикам, те — своим. И я верю, что эта нить никогда не прервется. Наступит день… Но сейчас еще слишком рано…




И снова уходила назад пыльная дорога. Мы давно уже выбрались на тракт, но оживленнее вокруг не стало. Хозяева редких повозок, которые мы обгоняли, провожали нас угрюмыми взглядами, ближе придвигая к себе дубинки, лежащие рядом. Кони плелись так же лениво, а Славомир и не пытался ускорить их бег.

— Я не хочу въезжать в Эсгард сегодня, — пояснил он, заметив мое недоумение. — Недалеко от городской стены есть небольшой трактир, где постоянно ночуют опоздавшие к закрытию крепостных ворот. Остановимся там, послушаем разговоры. Авось и узнаем что-нибудь любопытное.

— Тогда, может быть, отъедем в лес и поспим, — предложил я. — А то с тобой, похоже, ни одной ночи спокойно не проведешь.

— Это верно, — рассмеялся ведун. — Но я же не виноват в том, что темнота — союзник нежити.




Трактир оказался совсем маленьким. Традиционный очаг с ярко пылающим пламенем, несколько грубо сколоченных столов, скамейки да куча соломы в углу. Видимо, на ней и коротали ночь припозднившиеся странники. Да и то сказать, одинокому путнику и такой ночлег в радость, а отрядам, сопровождающим крупные обозы, привычнее и надежнее не удаляться от своих повозок.

Толстые свечи давали больше копоти, чем света, и углы комнаты тонули во мраке. Компания в трактире собралась немногочисленная: здоровенный парень, судя по виду, не то приказчик, не то подручный купца средней руки, вертлявый старикашка из числа вечных скитальцев, не имеющих ни кола ни двора, да за дальним столом устроились трое дюжих молодцов. Те сидели молча, к глиняным кружкам с пивом почти не притрагивались.

Разбитной хромоногий хозяин был приятно удивлен нашим появлением. Похоже, заведение его не слишком процветало — высокая городская стена чернела совсем близко, и мало кто заходил в трактир — спешили под надежную охрану солдат барона.

— Благородный рыцарь! Ей-богу, благородный рыцарь! — приговаривал трактирщик, с невероятной быстротой приплясывая вокруг нас. — Да не один, а с оруженосцем! Проходите, грейтесь у огня! Найдется и кусок горячего мяса, а пиво свежее, ей-богу, совсем свежее! Ночь впереди длинная, быть может, порадуете простых людей, верных слуг барона Гуго Отважного, рассказами о рыцарской доблести?

— Там видно будет, — неопределенно пообещал я и шагнул за Славомиром, облюбовавшим стол, стоящий в самом темном углу.

Оловянное блюдо с аппетитным куском жирного мяса и влажные глиняные кружки появились перед нами в мгновение ока. Хозяин постоял было рядом, но убедившись, что благородного рыцаря вкупе с оруженосцем кроме трапезы ничто не интересует, вздохнул и упрыгал к своим собеседникам, на ходу продолжая прерванный нашим появлением рассказ:

— Так вот, на этой самой дороге он ее и встретил, не сойти мне с этого места! Идет, бедняжка, совсем одна, рубище порвано, босые ноги сбиты в кровь. Племянник-то ее сразу узнал, не раз, чай, продукты в замок поставлял, ну и видел, конечно, и барона нашего, дай бог ему здоровья, и жену его благородную. Да-а. Соскочил он, значит, с телеги, упал ей в ноги, а она еле стоит, и слезы по щекам стекают, ей-богу! Ну он ее прямо до города и довез — все бросил, а довез. От нее и знает, ей-богу, сама рассказала, что напали на них с братом в лиге от святого места разбойники. Брата ее, царство ему небесное, убили, значит, а она, голубушка наша, спаслась, только святой молитвой и спаслась. Не сойти мне с этого места!..

Видать, не в первый раз рассказывал трактирщик эту историю, потому что и ражий парень, и вертлявый старикашка, вежливо кивнув, обратили свои взоры к содержимому кружек. А молчаливая троица и вовсе не реагировала на окружающее. Не нравились они мне чем-то. И эта беспричинная неприязнь была непонятна, но отогнать ее я никак не мог. Да и Славомир в их сторону нет-нет, а поглядывал.

Перехватив мой взгляд, ведун кивнул. Правильно, мол. Что, интересно, правильно, если я ничего понять не могу? А Славомир, насытившись, откинулся к стене, вытянул ноги и прикрыл глаза. Но я замечал острый взгляд, поблескивавший из-под его опущенных ресниц.

Время шло. Приказчик давно дремал, уронив голову на здоровенные кулаки. Старик опять заглянул в кружку, и убедившись в очередной раз, что кроме дна ничего в ней не осталось, вздохнул и поплелся к охапке соломы. Хозяин, удостоверившись, что его надежде на интересный рассказ не суждено сбыться и благородный рыцарь вместе с оруженосцем давно спят, принялся зачем-то ковырять в очаге здоровенной кочергой. А трое мужчин так и сидели в тех же позах, ожидая невесть чего…

Далекий волчий вой пробился в комнату через толстые бревенчатые стены. Ему ответил второй — поближе. Третий хищник подал голос где-то совсем рядом, и заунывный, леденящий душу вопль долго колыхался в воздухе.

— Ты смотри! — Здоровенный парень, разбуженный перекличкой зверей, поднял голову и протер глаза рукавом. — Рано что-то они в этом году разорались. До снега-то еще ого-го!

— Так уж — год такой! — Тут же откликнулся трактирщик, довольный появлением собеседника. — Как ранили весной господина барона, дай ему бог здоровья, так и пошло все шиворот-навыворот. Помнишь, какой град летом ударил, чуть мне в трактире крышу не проломил. Ей-богу!

— Врешь, — спокойно отреагировал парень, снова устраиваясь поудобнее.

— Ну вру, — неожиданно легко согласился, трактирщик. — Дом этот еще дед мой строил, пошли ему, господи, успокоение, и крышу эту разве что тараном ломать. Но ты скажи, ты когда-нибудь такой здоровенный град видел?

— Не видел, — пробурчал парень, закрывая глаза.

— И я не видел! — всплеснул руками трактирщик. — Ей-богу, от рождества Христова такого града не бывало! Урожай-то почитай весь выбило!

Под окном прозвучали тяжелые шаги, дверь распахнулась, и в комнату вошли три человека. Не обращая внимания на метнувшегося к ним хозяина, прошли к молчаливой компании, уселись рядом. Троица их-то, похоже, и ждала, тут же наклонилась ближе к вошедшим. Крепкие ребята. И чем-то неотличимо похожие.

Неслышные для нас переговоры длились недолго. Один из вошедших — видимо, главарь — неожиданно выпрямился во весь рост и внимательно обвел глазами трактир. Громкий голос заставил вторично проснуться уснувшего было парня. Встрепенулся и старикашка.

— Ну что ж, господа хорошие, — криво усмехнувшись, заявил незнакомец. — Слышал я, скучали вы по веселому рассказу. Будет вам веселье, обещаю. Уж такая нынче ночь… Веселая!

— Держи окно! — выдохнул мне в ухо Славомир.

Через мгновение ведун стоял у двери, двумя руками ухватившись за рукоять меча. Захваченные врасплох ночлежники недоуменно переводили глаза с говорившего на вынырнувшего из мрака Славомира и обратно.

— Веселая, говоришь, ночь? — Ведун сверкнул зубами. — Угадал, падаль. Веселье ты сегодня получишь!

Хриплое рычание прозвучало в ответ. Говоривший сгорбился, челюсти вытянулись вперед, острые клыки ощерились в смертельной ухмылке. Опершись передними лапами на стол, на нас смотрел матерый волчище. Еще пять зверей медленно двигались от стены к растерявшимся людям.

Старикашка взвизгнул и исчез под столом. Другие, к счастью, оказались храбрее. Трактирщик поднял кочергу, которую так и не выпускал из рук, а ражий парень ухватился за тяжеленную скамью и, хакнув, обрушил ее на голову ближайшего волка.

Веселый азарт битвы охватил меня! Сделав выпад, я дотянулся до метнувшегося ко мне зверя. Мимо, в сторону двери, проскользнули две серые тени, но за ведуна я был спокоен. Поднял меч и встретил волколака в прыжке. Лезвие неожиданно легко утонуло в груди зверя, отчаянный вопль ударил в уши, и тяжелое тело упало к моим ногам. Ощутив знакомый укол ужаса, я успел подумать: «Есть!» — и повернулся к следующему противнику, присевшему перед броском. Оборотень подался назад, но наткнулся на стол и не успел увернуться от удара. Не давая ему подняться, я обрушил меч на лобастую голову.

Но дорога к окну оказалась открытой. Всего на мгновение — но этим воспользовался вожак. Высадив раму, он вывалился наружу. В отчаянном броске я пытался достать ускользающего врага и почти дотянулся: меч полоснул зверя по задней правой ноге, но задержать его не смог. Отчаянный удаляющийся вой — и оборотень скрылся.

Я вскочил на ноги, быстро осмотрелся. Битва завершалась. Славомир уже расправился с противниками. Последний волколак стремительно кружился на месте. Не знаю, что там у нежити в голове, но тяжелый удар скамейкой явно пришелся оборотню не по вкусу. Трактирщик усердно колотил волка кочергой, парень помогал ему обломком скамьи. Через мгновение все было кончено.

— Ну надо же, — бормотал трактирщик, вытирая лоб, — это же надо, а… Говорил я тебе! — неожиданно заорал он на парня. — Говорил, что проклятый этот год!

Не дождавшись ответа, хозяин заглянул под стол, выволок трясущегося старика.

— Вылезай, герой! Ух, я бы тебя! Не трясись, все уже, слава богу! Иди за кольями, неси живо! Осиновый кол против оборотня — первое средство. Забить колышки, поскорее забить, чтоб сгинула эта нечисть навсегда… Да долго ты еще трястись будешь, душа заячья?!

Бросив старика, он повернулся к парню:

— Сходи ты, а? Он тебе покажет, где я их храню. Сходи, будь человеком. А я, того, присяду я, ноги что-то не держат…

Парень нервно хихикнул, сгреб клацающего зубами старика за шиворот, выволок во двор.

Славомир опустил меч в ножны, сел напротив трактирщика. Тот поднял мутные глаза на ведуна и вдруг сполз с лавки, упал на колени.

— Спасибо, — он нашел меня глазами, склонился до полу, — спасибо, люди добрые, дай вам бог здоровья и всяческого счастья. Коли б не вы, сожрала бы нас эта нечисть. Ведь правда, сожрала бы, а?

— Точно, — весело подтвердил Славомир, — но ведь не сожрала же! Ты лучше вот что мне скажи. Что ты тут за историю плел? Кого это племянник твой подвез утром?

Недоумение отразилось на лице трактирщика.

— Баронессу, — растерянно пояснил он, — жену, значит, законного господина нашего, благородного барона Гуго Отважного.

— И где же он ее встретил?

— Да недалече! Лигах в двух по дороге. Она от святого источника возвращалась, а брата ее единоутробного…

— Это я уже слышал, — задумчиво протянул Славомир. — А зачем она туда ходила?

— Так из-за господина барона же, — вскочил на ноги трактирщик. — У нас ведь весной настоящая война была. Сосед северный, двоюродный брат господина барона нашего, кстати, — меч на родственника поднял! Ну, да наш господин, дай бог ему здоровья, нахала окоротил, а заодно и укоротил. Вот. Только и сам в битве пострадал. Кисть руки правой ему начисто отсекли. А почитай сразу опосля битвы заболел господин барон. Сознание к нему не возвращается. Лежит, не слышит ничего, внимания ни на кого не обращает, почти что мертвец, дышит только слабо-слабо. Сам то я его не видал, конечно, а люди рассказывают. Ну а баронесса Изабелла горевала-горевала да и пошла к священному источнику исцеления для мужа попросить. Они ведь и прожили-то всего полгода вместе, а тут такое горе, не дай, господи. Почти месяц ходила, а сегодня вернулась, значит. А братец ее родной там и погиб где-то.

— Ясно, — вздохнул Славомир. — А к какому источнику она ходила? На востоке их вроде нет, а дорога эта оттуда ведет?

— Не ведаю, — развел руками трактирщик, — то дело господское. Говорят, брату ее, упокой, господи, его душу, источник тот святой человек показал. Можно, пойду я, господин? Где-то эти лодыри запропастились, а у меня от одного взгляда на эту мерзость, — он ткнул рукой в сторону волколаков, — ей-богу, с души воротит. Колья осиновые побыстрее принести да и покончить с ними…

— Ступай, — устало сказал ведун, — делай как знаешь.




4


В Эсгард мы въехали сразу после открытия городских ворот: Заспанные стражники проводили нас угрюмыми взорами, но рыцарские шпоры свою роль сыграли — никто нас даже не пытался остановить.

Двух-, а то и трехэтажные здания стояли так плотно, что ехать пришлось друг за другом. Славомир решительно выбирал дорогу — похоже, он был здесь не в первый раз. Я ехал за ним и смотрел по сторонам. Что ж, все примерно так, как в фильмах, отснятых для меня ребятами. Дома из серого камня, окна в первых этажах снабжены мощными ставнями, двери сработаны на совесть. Улицы, то мощенные грубым камнем, а то и вовсе без покрытия, — как, интересно, жители перебираются через глубокие жирные лужи? Брусчатка тоже изрядно забита грязью. На площади — шумный рынок, но Славомир поворачивает коня в неприметный проулок, потом, наклонившись, стучит в запертую дверь двухэтажного дома. Прибыли?

Хозяин явно знал ведуна. Причем не просто знал. Низко кланяясь, он провел нас на второй этаж, еще раз склонившись перед Славомиром, распахнул дверь в светлую комнату.

Широкое ложе, стол, несколько табуреток. Жить можно! Вот только надолго ли мы сюда?

Ответ на этот вопрос пришел через какой-нибудь час. Пришел в прямом смысле — в лице расфуфыренного слуги, возникшего на пороге комнаты.

— Благородный рыцарь, баронесса Изабелла просит оказать ей честь и посетить в родовом замке…

И снова осточертевшее седло, прохожие прижимаются к стенам домов, с ухмылкой осматривая наших невзрачных кляч. Славомир едет чуть сзади, лицо низко опущено: похоже, опасается случайной встречи со знакомым.

Мы вывернули на улицу, выглядевшую пошире и почище других, и внезапно я увидел перед собой замок, прилепившийся к невысокой скале. Увидел — и узнал! Раньше его закрывали городская стена, потом высокие стены домов, но догадаться-то мне следовало давно!

Он изменился с тех пор, как я его видел месяц назад (или, правильнее сказать, тысячу с лишним лет вперед?) Высокая стена с зубцами еще цела, зато защитный ров уже и мельче, видимо, его расширят в будущем, а может быть, и реставраторы перестарались. Наверняка нет и в помине изящной пристройки к дворцу — бедняга Гюстав датировал ее девятнадцатым веком. И подъемный мост другой — грубый, тяжелый, окованный железом. Пока что он еще не дань моде, а насущная необходимость…

Я поднялся по знакомой лестнице с еще не потертыми ступенями, бросил взгляд на «рыцарский пятачок» — там с мечами в руках тренировались настоящие, а не бутафорские воины. У дверей низко склонился слуга:

— Ваш оруженосец, благородный рыцарь, может подождать здесь…

Славомир послушно отошел в сторону, сел на широкую скамью у стены. А я пошел дальше — знакомыми переходами по незнакомым комнатам. Впрочем, этот гобелен, вернее, его остатки я видел. Пройдут века, и яркие краски поблекнут, огонь пожарища слизнет правый край. Но сегодня гобелен великолепен, и теперь я понимал восхищение Ольги. Наверное, она умеет видеть старое, ободранное изделие таким, каким оно было когда-то.

Еще двери. За ними — тронный зал. Мой путь замкнулся в кольцо, вернулся туда, откуда начался. На Мгновение мелькнула шальная мысль, что двери распахнутся — и я увижу Гюстава и Ольгу.

Заученный поклон, заученные слова приветствия. Серебристый голос произносит ответные фразы. Я распрямляюсь и поднимаю глаза.

Трон барона пуст. На соседнем сидении — хозяйка замка. Тяжелые шторы были приспущены, не допускали в комнату солнечные лучи, в зале царил полумрак. Но лицо баронессы я рассмотрел сразу. Холодные пальцы ужаса сжали мое сердце — на троне сидела, сияя ослепительной красотой, фея Каргона, ведьма, которую я видел в разрушенном Ахр-Доруме, спутница призрачного короля-чародея Морхольда.

А нежный голос продолжал литься, обволакивая меня сладкими тенетами.

— Слуги донесли мне, что благородный рыцарь защитил жизнь моих подданных, спас их от ужасной смерти. Это настоящий подвиг.

Я преклонил колено:

— Госпожа, я лишь выполнил один из принятых на себя обетов…

— Встаньте, благородный рыцарь. Садитесь рядом, вот здесь, и мы побеседуем. Вы, наверное, слышали о тяжелой болезни, поразившей моего владетельного супруга. С тех пор нам не до празднеств, гостей в нашем замке тоже не бывает. Но вы приехали издалека, повидали много земель и наверняка свершили немало славных подвигов. Как вам удалось сразить этих ужасных оборотней? Муж рассказывал мне, что обычное оружие против них бессильно.

Я рискнул поднять на нее глаза, встретиться взглядом. Ничего страшного не было в ее бездонных светло-голубых глазах. Светилось в них обычное женское любопытство, а где-то в самой глубине таилось восхищение смелым мужчиной.

— Против оружия, посвященного прекрасной даме, не устоит ни один враг, — напыщенно произнес я. — Светлый образ моей возлюбленной не раз вдохновлял меня на подвиги, а благочестивая молитва позволяла разить врага без промаха.

— Вот как? — В голубых глазах хозяйки промелькнула усмешка: — благородный рыцарь так верит в помощь, получаемую свыше?

— Верю, госпожа. — Чем-то мой ответ ее не устроил, знать бы еще, чем. А может быть, я ошибаюсь, и в Ахр-Доруме была совсем не она? И я вновь повторил: — Верю. Да и как не верить, если, по словам людей, только святая молитва спасла и вас от ужасной опасности.

В голубых глазах неожиданно появились черные точки, взгляд потемнел, стал жестоким и угрожающим.

— Вы правы, благородный рыцарь! — В голосе прозвучала хрипотца. — Но мой брат еще будет отомщен. И очень скоро. Подданные позаботятся об этом…

Я вскочил и согнулся в поклоне.

— Могу ли я предложить вам в услужение свой меч, госпожа?

— Благодарю вас, благородный рыцарь! — Она одарила меня нежным взглядом, в котором вновь плескалась бездонная голубизна.

Двери распахнулись, и в комнату, тяжело припадая на правую ногу, вошел человек. Был он высок и строен, рыжеватая бородка изящно подстрижена, одет щеголевато и со вкусом. Поклонился вошедший сдержанно — такие поклоны позволяют себе избалованные слуги, которым многое дозволено. Баронесса повернула к нему недовольное лицо:

— Я занята, Рудольф.

Тот молча поклонился еще раз, но не сдвинулся с места. Баронесса помедлила и вновь повернулась ко мне. На лице ее было выражение деланного веселья.

— Ах, благородный рыцарь! Дела, дела. Из-за болезни супруга я вынуждена сама решать все вопросы. А наш разговор еще и не начался толком. Но ведь вы извините меня и немного подождете?

Я низко поклонился.

— Увы, госпожа. До захода солнца я должен исполнить обет. Нужно было уходить из этого зала. Я чувствовал опасность, она усилилась, стала почти физически ощутимой с приходом этого совершенно незнакомого мне Рудольфа, но откуда следует ожидать удара, я не знал.

— Значит, я жду вас сразу после захода солнца.

Это был приказ. Я еще раз поклонился и пошел к выходу. Уже у дверей меня догнало еще одно распоряжение:

— И не берите с собой оруженосца. Пусть отдохнет. Я выделяю вам солдат для охраны. В городе в темное время бывает неспокойно… Рудольф, распорядитесь и немедленно возвращайтесь.

Как в тумане, не оборачиваясь, я прошел через анфиладу комнат. За моей спиной звучали тяжелые шаги Рудольфа, я чувствовал его ненавидящий взгляд, но не понимал причин.

Славомир поднялся со скамьи и, повинуясь моему знаку, пошел рядом. Стало чуть легче.

— А это зачем? — тихо спросил ведун, когда четыре солдата пристроились следом за нашими лошадьми.

— Почетный эскорт, — хмуро отозвался я. А сам подумал: «Точнее — стража».

— Узнал этого красавца? — спросил Славомир, когда мы поднялись в свою комнату.

— Какого?

— Того, что отдавал приказ солдатам. Нет? Следовало быть повнимательнее. Твой меч оставил на нем неплохую отметину.

— Мой меч? — не понял я.

— Вот именно. Правая задняя лапа у него повреждена.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что он — вчерашний волколак? Но ведь в трактире он выглядел совсем по-иному! Когда еще был человеком…

— Сущность его от этого не меняется, — перебил меня ведун.

— Его я действительно не узнал, — признался я, — зато узнал высокородную баронессу Изабеллу.

И я рассказал Славомиру о встрече в замке. Лицо ведуна закаменело. Беззвучной тенью он метнулся к окну, осторожно выглянул на улицу.

— Стоят, — негромко сказал он, — западня!

— Может быть, ты уйдешь, — предложил я. — Тебя-то они скорее всего пропустят. А я как-нибудь выкручусь.

Если бы знать, что Славомир в безопасности! Клавиша аварийного возврата в мгновение ока перебросит меня домой. Но как убедить ведуна?

Славомир фыркнул и уставился на меня пронзительным взглядом. Хотел что-то сказать, но молча махнул рукой.

Вот и все. Остается либо рассказать ему все, а это невозможно, либо сидеть и ждать. Чего? Того, что произойдет. Потому что уйти я не могу.

— До вечера есть время, — примирительно сказал ведун, — хотя я совершенно не представляю, что можно сделать. Разве что выбраться через окно на крышу и попытаться уйти. Но это — на крайний случай… Идти во дворец тебе нельзя, тем более одному. Да и я, боюсь, многого сделать не смогу. Там — Смерть. И здесь не отсидеться. Каргона пришлет слуг, и нас возьмут силой.

— Будем биться, — отозвался я.

— С кем? — почти простонал ведун. — Ведь она наверняка пошлет за нами людей!

А вот об этом я не подумал! Одно дело — уничтожать нежить, но совсем другое — обрушить меч на человека, вся вина которого состоит в том, что он честно выполняет свой долг. Я этого сделать не смогу, точно…




Солнечные лучи, попадавшие в комнату, теряли золотистый оттенок, наливались алым, затем багровым цветом. День катился к концу, подступал вечер, а за ним и ночь. Как тогда сказал Славомир: темнота — союзник нежити? Ведун сидел в углу, сосредоточенно изучая пол. Я не понимал, чего он ждет? Моя бы воля — давно попытался выбраться из окна, а там — будь что будет. Лучше шею сломать, чем это изматывающее ожидание. Молчание становилось невыносимым.

— Ты не знаешь, что было раньше на месте Эсгарда? — спросил я.

— Лес, надо думать, — недоуменно отозвался Славомир.

— Замок построен на месте более древнего строения, — возразил я.

— Откуда ты знаешь? — не поверил ведун, но ответа дожидаться не стал (да и не собирался я ничего говорить), а как-то внезапно ушел вглубь своих мыслей.

— Неужели? Неужели все так просто? — негромко размышлял он вслух. — Ведь если именно здесь находился Западный бастион — Замок Ужаса… Слушай, Анжей, — он резко повернулся ко мне, — ты не ошибаешься?

Я отрицательно покачал головой.

— Понимаешь, — Славомир порывисто подвинул к кровати тяжелый табурет, сел на него верхом. — Западный бастион, его еще называли Сердцем или Замком Ужаса, во время войны с Морхольдом был буквально стерт с лица земли. Нежить отступила от него неожиданно легко, ушла в Ахр-Дорум. Наши войска, разрушив Замок Ужаса, устремились следом. Из участников той битвы не уцелел никто — раненых и выживших добил кайрот. Тогда еще не было известно такое оружие, как мой меч, его изобрели позднее. На многие десятилетия завеса тайны опустилась над, мрачным царством Морхольда. Ахр-Дорум мы с тобой нашли каким-то чудом. А от Замка Ужаса не осталось никаких следов. Как мы искали их! Лучшие следопыты, мудрейшие из мудрых пытались открыть, где находится Западный бастион, — и все безрезультатно. Но если ты прав, они не нашли ничего потому, что на развалинах поселились люди, и новые постройки надежно укрыли древние руины. Если ты прав, мы подошли к самому Сердцу Ужаса! Неужели мне суждено увидеть, как исполнится главный завет предков?!

«До этого нужно еще дожить», — подумал я, но ничего не сказал.




Вот уже солнечный диск коснулся выпирающей над зданиями городской стены, вот уютно устроился между двумя зубцами и медленно-медленно начал заваливаться за стену. Я дождался, пока красный, не обжигающий глаза шар наполовину скрылся и повернулся к Славомиру. Тот настороженно прислушивался к глухому шуму засыпавшего города.

Грохнули во входную дверь тяжелые кулаки. Я вскочил, выхватил из ножен меч. Славомир был уже у выхода из комнаты. Приоткрыв дверь, он вслушивался в происходящее внизу. Застучали ноги вошедших людей. Забормотал хозяин. Заскрипели ступени ведущей к нам лестницы…

Вдруг Славомир резко распахнул дверь. Радость осветила его лицо.

В комнату вошли пятеро мужчин. На всех — хорошо знакомые мне тяжелые плащи с капюшонами. Передний сбросил капюшон на плечи, сверкнула седая борода. Я узнал старика: с ним (или его тенью?) разговаривал Славомир на поляне.

— Здравствуйте, братья, — негромко произнес ведун.




5


В маленькой комнате сразу стало тесно. Наконец, беззлобно подшучивая друг над другом, ведуны примостились кто где, и Славомир начал немногословный, но удивительно подробный рассказ. Слушали его внимательно, изредка перебивали вопросами. Странные то были вопросы, казалось бы не имевшие отношения к делу, но, получив на них ответ, ведуны удовлетворенно покачивали головами. Несколько раз я ловил на себе их одобрительные взгляды, видно, с позиций этого века пройденный мною путь оценивался не так уж плохо. А я исподтишка рассматривал ведунов. Несмотря на внешнюю разницу, роднило их что-то, словно и вправду пришедшие приходились Славомиру братьями.

— Ну что ж, — произнес старик (я уже знал, что его зовут Коэн), когда ведун окончил рассказ. — Ты не ошибся, брат. Спасибо. Спасибо и тебе, человек. Никогда еще мы не подступали так близко к разгадке тайны Ужаса. — И он поклонился в мою сторону.

— Но что делать дальше? — откликнулся самый молодой из ведунов, носящий странное имя Ро. — Будем пробиваться в замок?

— Это не выход, — решительно возразил я, — до тронного зала далеко, и ведьма… то есть хозяева успеют что-нибудь предпринять.

Выслушали меня серьезно и даже уважительно.

— Да, это не выход, — задумчиво согласился Коэн, — а ты что предложишь, брат?

Предложений у меня не было, но тут заговорил Славомир.

— Когда идешь на охоту в незнакомом месте, лучше всего использовать приманку. Анжей, надеюсь, ты не потерял кольцо?

Недоумевая, я отдал ему перстень. Славомир покатал его на ладони и протянул руку вперед.

— Вот она — приманка!

Коэн осторожно взял кольцо, внимательно осмотрел его и одобрительно склонил голову.

Ты прав, брат. Каргоне наверняка знакома эта вещь. Не узнать изделие Морхольда она не сможет.

— И захочет узнать, как оно попало в наши руки! — торжествуя, закончил Славомир.

— Тем более, что она наверняка собрала всю свою рать и чувствует себя в полной безопасности, — добавил Ро.

— Ну, с ее ратью-то нужно еще справиться, — предостерег один из ведунов.

Коэн внимательно осмотрел всех присутствующих.

— Решено, — подвел он итог разговора, — Анжей представит нас как своих земляков, купцов, специально прибывших в Эсгард.

— Вот Каргона и примет нас за своих вассалов, — прозвучала реплика из угла.

— Тем лучше, — качнул головой Коэн, — главное — попасть в тронный зал, а там… Будем действовать по обстоятельствам. Все согласны?

Ведуны не возражали, я — тем более.

— Времени осталось мало, — заговорил Славомир, — солнце село, и Каргона вот-вот что-нибудь предпримет. Не лишне подготовиться.

— А заодно и подкрепиться, — подхватил веселый Ро.

Все зашевелились, заговорили одновременно. На столе появились еда и питье. Из сумок и узлов ведуны извлекли изрядно помятые одежды, начали переодеваться.

— А ты что же? — Ро дернул меня за рукав. — Негоже благородному рыцарю ходить в таких одеждах! Особенно если его навестили состоятельные земляки. Выбирай!

Я переодевался, а он, притворно вздыхая, помогал мне:

— Для себя берег, думал, вот стану рыцарем, тогда уж…

— Хватит балагурить, — прервал его Славомир. — Все готовы? Тогда идем.

— Интересно, а как это ты думаешь попасть в замок? — ехидно осведомился я. — Помнится, сиятельная Каргона велела тебя на порог не пускать…

— Действительно, — сконфуженно откликнулся ведун. — От радости совсем позабыл!

Коэн молча подошел к Славомиру, провел у его лица ладонями и… На меня смотрел лупоглазый веснушчатый юнец. Новый Славомир подмигнул мне, задорно тряхнул огненно-рыжими кудрями и первым шагнул к двери.

Мы спустились вниз и вышли в темноту улицы.

— Эй, служивые! — Ро долго молчать явно не умел. — Где вы там?

Солдаты ворча отделились от стены.

— Ведите, — приказал им Коэн, — госпожа баронесса ждет благородного рыцаря.




Важный дворецкий заступил нам дорогу в покои замка. Отвесив мне низкий поклон, он внимательно осмотрел ведунов.

— Мои земляки — знатные купцы — просят благородную баронессу принять их, — пояснил я, а Коэн добавил:

— Передайте госпоже вот это, — и вложил в руку слуги перстень.

Дворецкий поднес кольцо к глазам, понимающе кивнул и удалился. Похоже, не в первый раз видел он подобное изделие. Вернулся дворецкий через несколько минут, низко склонился перед Коэном:

— Благородная Изабелла ждет вас.

В тронном зале слабо теплились свечи. Немало народу собрала вокруг себя баронесса. За спинкой трона стоял уже знакомый мне Рудольф. На сей раз он не пытался пригасить огонь ненависти, полыхавший в его глазах. Несколько рыцарей замерли под плотно зашторенным окном, в глубоком кресле утонула благообразная старуха, юный паж стоял рядом с ней в довольно свободной позе. И еще какие-то люди — десятка три, не меньше. Рассмотреть их я попросту не успел.

— Добро пожаловать, дорогие гости, — произнесла баронесса, — проходите, устраивайтесь. Я рада видеть вас, рада узнать, что в вашей далекой стране у меня есть друзья, — она многозначительно подняла вверх руку, и камень знакомого мне перстня отбросил острый лучик света. — А вы, благородный рыцарь, подойдите ближе. Днем разговор мы не завершили, а у меня накопилось к вам немало вопросов. Пришла пора получить на них ответ!

— Простите, госпожа! — Звучный голос Коэна гулко отозвался в углах зала. — Прежде всего я хотел напомнить вам тех, кого вы когда-то знали.

— Говори… — озадаченно произнесла хозяйка замка.

— Я Коэн, сын Ктора, внук Каэля! — чеканя слова, повысил голос ведун. — Ты не забыла эти имена, Каргона?!

Вихрь пронесся по залу. Баронесса вскочила на кресло. Словно невидимая рука сдернула с нее лик красавицы. Красным огнем заблистали глаза, безобразный горб изогнул стройную спину, грязной паклей упали на плечи сивые спутанные волосы. Ведьма, та самая ведьма, которую видели мы со Славомиром, хозяйка постоялого двора, ускользнувшая от нас черной кошкой, злобно скалилась мне в лицо!

Серым волколаком метнулся было из-за трона Рудольф, но замер, остановленный сверкнувшей в руке Славомира полосой стали.

— Спина к спине! — рявкнул Ро.

Я стоял ближе всех к трону — в нескольких шагах впереди ведунов, поэтому отскочил к стене и рванул меч из ножен. Вовремя! Огромная летучая мышь, в которую превратилась благообразная старуха, пикировала сверху. Я наотмашь рубанул мечом, и левое крыло бестии лопнуло, как парус под напором ветра. Нетопырь кувыркнулся через голову, рухнул на пол и пронзительно шипя пополз ко мне. Разрубленное крыло волочилось за ним грязной тряпкой.

Рычание и вой сотрясали стены зала. Огромный волколак валялся под окном с разрубленной головой. Чей меч достал его, я не успел заметить. Прижимаясь спинами друг к другу, ведуны отбивались от наседавшей на них нечисти. Меч Ро, оставшегося без напарника, молнией сверкал у выхода из зала. А Коэн спокойно стоял у противоположной стены, вытянув перед собою пустые ладони рук, и целая толпа ужасных чудовищ бессильно билась о невидимую преграду.

Какой-то мерзкий гаденыш обвил мою ногу. Пинком я отбросил его прочь, еще раз полоснул мечом нетопыря, сделал выпад, пытаясь достать не то комок мха, не то груду сена, из которой грозно торчали длинные загнутые клыки вепря.

Мой меч слился в сплошную сверкающую полосу, но нежить напирала со всех сторон, место разрубленных тварей занимали новые. Ро не удалось удержать дверь, и в залу лезла хрипящая толпа оживших мертвецов, вурдалаков и прочей дряни. Посыпались стекла, в оконные решетки снаружи били чем-то тяжелым. Длинная змея сорвалась откуда-то сверху и заструилась ко мне…

И тогда Коэн сблизил руки, повернул ладони друг к другу. Тонкие молнии проскочили между пальцами, свились в тугой комок и вспыхнули вдруг ослепительным шаром.

Стены содрогнулись от дружного вопля. Визжа падала на пол нежить, волколаки и упыри пытались спрятаться от ярких лучей рукотворного солнца. Они ныряли за опрокинутые столы, вжимались в углы, закрывали глаза лапами, крыльями, руками. Тщетно! Почернел и рассыпался в прах так и не добитый мною нетопырь, исчезали ведьмы, варги и вурдалаки. Медленно разрастался световой шар, и попавшая в него нежить гибла, корчась и завывая от ужаса.

Я облегченно прислонился к стене, но она внезапно подалась, и я чуть не упал. Повернулась дверь, закрывавшая вход в древнее подземелье, затхлым холодом повеяло из открывавшейся щели. С яростным визгом метнулась в спасительную черноту Каргона. Я поднял меч, но он рассыпался на куски. В то же мгновение острые зубы впились мне в плечо, кривые когти полоснули по лицу. Ухватив правой рукой мерзкую старуху, я тщетно старался оторвать ее от себя, отбросить прочь. Перебирая плечо зубами, как бульдог, она все ближе подбиралась к моему горлу.

Но волна света достигла нас. Страшно вскрикнула Каргона и исчезла. Проржавевшие кости скелета выскользнули из моих сжатых пальцев, но до пола не долетели — рассыпались в прах.

— Жив? — Ро протянул мне руку, помог подняться с пола.




Черный ход в подземелье словно не пропускал лучи света. Стена непроглядного черного мрака казалась неприступной преградой. Но Коэн не колеблясь шагнул туда.

Тишина, вязкая липкая тишина обступила нас со всех сторон. На мгновение мне показалось, что я снова в разрушенном Ахр-Доруме, а все, что произошло за последние дни, — сон, нелепый и страшный сон. Но там не болело плечо, по левой руке не стекали горячие струйки крови и рядом был только Славомир, — теперь же нас семеро.

Маленькое солнце в руках Коэна с трудом, но пробивало мрак. Острыми искрами света рвали тьму цепи ведунов. Я старался не отставать, хотя грудь сжималась от страшного холода, длинными щупальцами забиравшегося внутрь через рану на плече.

Ведуны остановились. Коридор раздваивался, и они тихо совещались, какой путь выбрать.

— Направо, — подсказал я.

— Почему ты так думаешь? — спросил Коэн.

— Просто знаю. Пустите меня вперед, — я протиснулся мимо ведунов и шагнул в проход.

Четвертый поворот налево, сразу направо, еще раз налево, еще… Бережно поддерживая начинавшую неметь руку, я плелся по этому проклятому лабиринту. Ведуны молча шли следом.

Вот он наконец — низкий зал-пещера с пустым водоемом посредине. Пустым? Нет, в округлой чаше что-то было. Но не вода. Сгусток мрака, пронзаемый черными молниями. Маленькие смерчи скользили по шевелящейся поверхности, щупальцами тянулись вверх, снова исчезали, растекаясь в разные стороны.

— Вот он — древний Ужас, проклятие Морхольда, — тихо произнес кто-то за моей спиной.

Или это мне только показалось?

Я тупо смотрел на бассейн, ничего не соображая и ничего не чувствуя кроме боли, рвавшей мое тело, и холода, упорно подползавшего к сердцу.

Осторожно встали вокруг бассейна ведуны. Пять мечей с легким звоном сошлись остриями над его центром. Поверхность заволновалась, смерчики жадно протянулись вверх. А мечи словно наливались изнутри холодным ровным пламенем. Искры сорвались с остро отточенных лезвий, но не упали вниз, а, теснясь, образовали переливающуюся огнями полусферу. И на ее вершину Коэн возложил сияющий шар.

Медленно, очень медленно и совершенно беззвучно сжималась полусфера. Вот уже показались черные вылизанные края бассейна. Темная полоса ширилась, словно где-то на дне открылся выход и содержимое истекало из чаши. Меньше искрящийся купол, еще меньше, еще… Сияющий шар как будто вбирал в себя огненную мантию. Вот ее уже нет: шар лежит на дне, он уменьшается, вот уже размером с орех, с горошину, с булавочную головку… Вот осталась только крошечная искра, горящая чистым светом далекой звезды. Погасла…

И тут же ярко вспыхнули цепи ведунов, осветили пустой, окончательно и теперь уже навсегда пустой зал. Коэн покачнулся, двое стоявших рядом ведунов бережно поддержали его под руки. Славомир повернул ко мне свое новое лицо, попытался улыбнуться.

— Все… — В глазах ведуна появилась тревога, он быстро шагнул ко мне: — Что с тобой, Анжей?!

Что? Да ничего особенного… Просто я падаю. Ты прости, Славомир, но эта боль все-таки меня доконала…




6


Ласточка зацепилась за край ставни, чвикнула что-то веселое и скользнула в чистую синеву неба. Откуда ласточка? Показалось, давно они уже отлетели в теплые края. Но небо и вправду голубеет совсем по-летнему…

Я лежал в знакомой комнате. Шевельнулся — боли нет. Дверь распахнулась, и на пороге возник Славомир.

— Очнулся? Ну вот и хорошо. — Ведун прошел через комнату, присел на край кровати — в привычном для меня облике.

— Что со мной было? — Голос хриплый, словно я проспал неделю кряду.

— Раны, нанесенные Каргоной, не проходят даром. — Рука ведуна успокоительно легла на мое плечо. — Но теперь уже все позади, а двое суток сна восстановили твои силы.

— Двое суток? — недоверчиво переспросил я.

— Чуть-чуть меньше, — рассмеялся Славомир.

— А где Коэн, Ро, где остальные?

— Уехали несколько часов назад. Просили передать тебе привет и благодарность.

— Значит, все закончилось?

— Можно сказать, так. Барон, правда, не пришел в восторг, узнав, кем была его красавица-супруга, но вчерашняя битва заставила его смягчиться.

Я озадаченно уставился на ведуна.

— Какой барон? Какая битва? Что-то я ничего не пойму.

— Барон Гуго Отважный — владетельный хозяин Эсгарда. Хотя, подозреваю, носить ему теперь до конца дней прозвище «Однорукий». Утром он как ни в чем не бывало встал с постели: ведь после смерти Каргоны ее чары рассеялись. Весьма сердитый муж. Ничему не хотел верить и орал так, словно и не провел несколько месяцев одной ногой в могиле. Еле-еле его успокоили. Ну а битва состоялась, как и положено, после заката. Каргона собрала вокруг столько мерзости, что окрестные леса ею кишмя кишели. Хорошо еще, что подоспел наш отряд, да и дружинники барона оказались неробкого десятка. Я такого количества нежити никогда не видал, да надеюсь, уже и не увижу. Варги, волколаки, упыри, ведьмы, нетопыри — жуть! Даже пещерный тролль откуда-то приплелся, замшелый весь, еле ноги переставляет. Меч на него было стыдно поднимать, честное слово! Отдали мы его гномам. Зачем он им понадобился?..

— Каким гномам?

— Обыкновенным, горным. — Славомир был необычайно оживлен. — Ну вот. А под занавес явилось войско призраков во главе с самим Морхольдом. Важно проследовали через город и разбрелись кто куда. Но обыватели до сих пор боятся нос на улицу высунуть. А барон Гуго изменил свое мнение о ведунах в лучшую сторону.

Славомир не договаривал, скрывал что-то за веселым видом.

— Ты уезжаешь?

— Да.

Так и должно быть. Ведь и моя миссия уже окончена.

Ведун встал, подошел к столу.

— А это тебе от нас. Наклони голову.

Серебристая цепь легла на плечи. Никогда не думал, что она такая тяжелая.

— И это тоже.

Льдисто поблескивающий меч. Холодное лезвие покрыто странными рунами, похожими на переплетенные цветы.

— На память?

— Не совсем. — Славомир снова присел рядом. — Видишь ли, поначалу я не счел нужным тебе говорить, а потом, после Ахр-Дорума, было уже поздно. Тот, кто долго находится рядом с ведуном, не может остаться прежним. А ты не просто был рядом. Помнишь, как постепенно ты научился распознавать нежить, да и Ужас уже не имел над тобой прежней власти. Немногие проходят этим путем до конца. Когда-то это сумел сделать Ро. Теперь — ты. Не знаю, правда, пригодится ли это в твоем времени…

— Что?!

— Не сердись, — Славомир виновато улыбнулся. — От Коэна у людей нет секретов. Значит, и вы научились путешествовать по Реке Времени? Научились сами, нашли свой способ…

— Да, — сказал я.

— Ну что же. — Ведун встал. — Спасибо тебе за… В общем, за все. Удачи, брат, и до новой встречи.

— Ты думаешь, она возможна?

— А почему нет? И вы и мы многое умеем. У нас общие друзья и одни враги. И вопросы общие. Разве тебе не интересно, чем был Ужас, откуда и когда он взялся на Земле?

— Интересно, — согласился я. — Честно говоря, я не совсем доволен. Немалую часть Знания мы упустили.

— Вот видишь, — кивнул Славомир. — Поэтому я и говорю: до встречи! — Ведун улыбнулся и тихо затворил за собой дверь.

Я сидел на кровати и ласково проводил рукой по остро отточенному лезвию меча. Пальцы пробегали по вязи рун, и их смысл открывался мне, они звали в дорогу через незнакомые земли, страны, сквозь бездну времен…

А бирюзовая искорка браслета возврата разгоралась все ярче и ярче, и это означало, что находиться в этом мире мне осталось всего лишь несколько секунд.




Николай Романецкий

Прозрение крота





1. День позавчерашний


Ночник в камере Зрячего Мэта был тусклым, но оказалось, что света хватает вполне. Иван вошел осторожно, стараясь ступать как можно тише, и это выглядело смешным, потому что шум вентиляции заглушал шаги напрочь. Даже присоски, когда он задраил за собой дверь, чмокнули на фоне привычного шума чуть слышно, во всяком случае, Зрячий Мэт проснуться и не подумал. Он лежал на спине, и его седая борода метелкой торчала над шерстяным одеялом, Одеяло было отличное — пушистое, усыпанное разноцветными квадратами. От одного вида его становилось уютней, словно оно, подобно камину, излучало тепло. Такое одеяло, если его разрезать пополам, вполне подошло бы Антошке. Ведь по ночам в камерах становится все холоднее, как будто снаружи и не лето вовсе.

У Зрячего Мэта все было отличное, потому что он собрал в своей камере лучшие из вещей, что имел Приют. Больших трудов ему это не стоило. Попробуй не отдай вещь, на которую Мэт положил глаз. Да тебя просто выгонят наружу!.. Потому и отдавали. И не только одеяла. Говорят, что, когда Зрячий Мэт был помоложе, через его койку прошли все невесты Приюта, и ни один жених не рискнул воспротивиться этому. Конец праву первой ночи положил Доктор, под наблюдением которого находилось все новорожденные и который однажды объявил, что генофонд портится и виной тому Мэт. Тем более, что дети от Мэта Зрячими не рождались, а во втором поколении и вообще появились на свет несколько уродцев. Их усыпили, и Приют сказал Мэту: «Хватит!» Это был единственный случай, когда Слепые не подчинились ему… Впрочем, произошло все это так давно, что теперь от тех времен остались лишь легенды, а сам Зрячий Мэт настолько стар, что ему уже лет пятьдесят не нужны ни чужие невесты, ни свои жены.

Дверь у Мэта никогда не закрывалась. Зачем?.. Разве нашлась бы в Приюте хоть одна отчаянная головушка, которая решилась бы у него что-либо утащить?.. Да никогда! Все равно бы поймали и выставили наружу, на смерть. Слишком уж от Мэта зависела жизнь.

Поэтому, если вдуматься, Иван, забравшись сюда, почти не рисковал. Можно, конечно, и влипнуть. Если, скажем, сейчас испортится двигатель системы вентиляции. Подобное происходило в последнее время все чаще и чаще. Наступала такая жуткая тишина, что не то что спать — сидеть в одиночестве было нестерпимо. И если ремонт затягивался, да еще и наружу нельзя было выйти, некоторые не выдерживали и трогались умом. Доктору приходилось их усыплять… Впрочем, на войне как на войне!

Иван осторожно двинулся по камере, стараясь не смотреть на храпящего Мэта, чтобы старик — не дай бог! — не проснулся. Дверь в Сердце Приюта, увы, была неприкосновенна. Зато шкафы, как всегда, стояли нараспашку, и потому Иван быстро разыскал все то, за чем он сюда забрался: и Ключ, и часы, и карту. Подумав немного, взял и Книгу — в таком деле все может пригодиться. Вещи лежали на своих обычных местах, откуда Мэт доставал их тогда. Иван повесил Ключ на шею, часы надел на левую руку, а все остальное аккуратно сложил в сумку, помимо своей воли прислушиваясь к храпу Мэта. Ему было немножко стыдно за то, что он сейчас делает, но ведь без всего этого наружу и нос высовывать нечего. Иван повесил сумку на плечо и осторожно двинулся к двери. Перешагнув порог, он оглянулся. Зрячий Мэт по-прежнему храпел, не подозревая, что его обокрали.

Иван спокойно задраил дверь и двинулся домой. В коридорах царил полумрак. «Спящие» лампы разгорались медленно и неуверенно, словно сомневаясь, стоит ли вообще давать свет. Может быть, это в последний раз… И когда они все-таки разгорались, на стенах начинали мертво поблескивать давно уже неработающие приборы.

Все население Приюта, умаявшись в дневных ремонтных заботах, крепко спало, только глубоко внизу, в реакторном отделении, бодрствовала аварийная бригада, да в выходном тамбуре стоял на страже дежурный. Лифт был неисправен уже целый месяц. Впрочем, создавать лишний шум не стоило и при работающем лифте, и потому Иван отправился прямо на лестницу. Когда он поворачивал за угол, ему вдруг показалось, что за ним кто-то наблюдает. Он оглянулся, но никого поблизости не обнаружил: видимо, это были причуды нечистой совести. В коридорах и на лестницах висели, правда, металлические трубки с черными окошками, называющиеся, как и помещения, «камерами». Когда-то с их помощью можно было вести наблюдение за коридорами из Сердца Приюта, но теперь вся эта аппаратура давно уже для экономии была выключена и благополучно растаскивалась энергетиками на запчасти и детьми на игрушки…

Дома тоже все спали. Мать с груднышом Антошкой — на правой нижней койке, на левой, свернувшись калачиками, лежали сестренки. Верхние койки принадлежали Мишке и ему. Отец спал прямо на полу.

Иван осторожно обошел отца и двинулся к холодильнику, косясь в сторону матери. Отец-то не проснется. С некоторых пор для того, чтобы хоть как-то поддерживать в Приюте чистоту воздуха, отцу с товарищами приходится вкалывать по семнадцать часов в сутки. Сил у него хватает только на то, чтобы поужинать и тут же улечься спать. А дальше до самого утра из пушки не разбудишь. Младшие тоже набегались за день. Вот только бы Антошка не проснулся!.. Тогда придется выкручиваться перед матерью, лгать, что есть хочется. И вообще все может сорваться: мать так просто не проведешь…

Антошка не проснулся. Иван достал из холодильника несколько банок питательной смеси, отрезал с полкраюхи черствого хлеба (свежий будут выпекать завтра, если починят печь), взял несколько луковиц и картофелин и сложил все это в свободное отделение сумки. Сумка получалась нелегкая. Подумав немного, Иван снял с вешалки теплую куртку и надел ее на себя, потому что снаружи ночи тоже бывают холодные. Потом в последний раз окинул взглядом родных и вышел из камеры, осторожно задраив дверь.

В коридоре по-прежнему было пусто, но у него снова появилось ощущение, что кто-то пристально за ним наблюдает. Иван постоял на месте, озираясь по сторонам, но ничего подозрительного и теперь не заметил и пошел на третий этаж, к камере Доктора.

Доктора не стало два месяца назад. Он был такой же старый, как и Зрячий Мэт, и все в Приюте думали, что он тоже бессмертен. Но Доктор умер. Это был удар для Слепых. Доктор, правда, позаботился о смене. Наташка, Глэдис и Анна уже больше года были у него в помощниках, и Доктор изо всех сил торопился передать им свои знания. Он многому успел научить их, но заменить его полностью они пока еще не могли. Во всяком случае, им не удалось вылечить Длинного Макса, который три недели назад вдруг начал маяться животом и через пять дней скончался. Вопреки всем стараниям новоиспеченных врачей.

А главным, что понял Иван в день, когда умер Доктор, было то, что Зрячий Мэт действительно не бессмертен, и потерять нынешнее лето просто нельзя.




2. Два месяца назад


Доктор позвал к себе Ивана за день до смерти. Когда Иван вошел в камеру, Доктор отослал своих учениц, ставших в последние дни при нем сиделками, с какими-то поручениями. Выглядел он вполне здоровым, только лихорадочно блестели умные глаза да чуть-чуть тряслась правая рука.

— Садись, — сказал он, когда девчонки удалились. — Я все-таки умираю. — Он жестом остановил Ивана, попытавшегося ему возразить.

Иван сел рядом с койкой.

— Я умираю, — повторил Доктор. — Молчи и не перебивай… Все должно идти, как было задумано… Я кое-что приготовил.

Мне эти вещи, полагаю, уже не понадобятся. А тебе они пригодятся: скоро ведь и лето — сам понимаешь… Да и вообще жизнь впереди длинная… Вон там посмотри. — Он указал трясущейся рукой на шкаф.

Иван открыл дверцу. На нижней полке лежали лайтинг и компас. Иван сразу же узнал их, потому что они выглядели точь-в-точь как в библиотечных книжках. Он взял лайтинг в руку и уважительно погладил холодный черный ствол, примерил к плечу приклад.

— Теперь положи все на место и слушай дальше, — сказал Доктор. — Я умру не здесь. Перед смертью я закрою камеру и уйду. Пространства у нас еще хватает, и я не думаю, что станут ломать двери… Во всяком случае, в первое время точно не будут. Когда тебе потребуется, придешь и возьмешь все необходимое. Но не раньше! — Он погрозил пальцем. — Однако и тянуть не стоит… Вот здесь, — он протянул Ивану клочок бумаги, — шифр от замка, запомни его… А теперь прощай! И иди!

Иван украдкой вытер тыльной стороной ладони слезу и направился к двери. Хриплый голос догнал его:

— Запомни, Иван… Плохо, когда человек слеп и не может видеть, но во сто крат отвратительней, когда человек видеть ничего не хочет. До меня, к сожалению, это дошло слишком поздно…

— Прощайте, мистер Дайер, — произнес Иван, но Доктор ничего больше не сказал: повернулся к двери спиной. Иван так и не понял, что он имел в виду, произнеся последние слова.

Через день, утром, тело Доктора нашли в коридоре первого этажа. Как будто он перед смертью стремился наружу, на чистый воздух.




3. День позавчерашний


Иван набрал шифр на замке, и дверь тут же легко отдраилась. В камере Доктора царил полнейший порядок. Койка была заправлена, стулья стояли вокруг стола, все вещи были разложены по своим привычным местам. Лайтинг и компас лежали там же, в шкафу, на нижней полке. Под компасом Иван нашел записку. Доктор писал:






«Я рад, Иван, что ты все же решился. Жаль, я так и не смог составить тебе компанию. Хотя чего жалеть: может быть, это и к лучшему. Ведь тебе пора становиться взрослым, а для этого надо уметь самому принимать решения. И запомни: если человек делает хорошее дело, у него всегда найдутся помощники…»





Нет уж, спасибо, подумал Иван. Теперь в этом деле лучше вообще без помощников. А то дальше выходного тамбура не уйдешь… Да и кто может мне помочь? И чем?

Он вернулся к записке:






«Желаю тебе удачи, мой мальчик! Не жалей меня: я свое дело хоть и поздно, но сделал… Остальное за вами. Прощай!

P. S. Шифра в замке не меняй».





Интересная просьба, подумал Иван. Выходит, сюда еще кто-то наведывается… Любопытно — кто? Надо будет разобраться после возвращения…

Он повесил лайтинг на шею и нацепил компас на правую руку. Потом он засунул записку в карман и покинул камеру Доктора, снова закрыв дверь на замок.

На выходе из Приюта дежурил Толстяк Жерар. Он преспокойно спал, зажав автомат между колен. Дежурство здесь было не более чем фикцией. Наружу без Зрячего Мэта решился бы выйти только сумасшедший, а хищные звери за всю историю ни разу не появлялись вблизи ворот. Говорили, что они тоже боятся Зрячего Мэта… Но как бы там ни было, а дежурство в выходном тамбуре было заведено еще в самом начале Эры Одиночества, когда возникали из морозной ночи чудом уцелевшие беженцы, и хотя беженцев уже лет сто десять никто не видел, отменять, порядки, установленные предками, не стали.

Толстяк даже не пошевелился, когда Иван перешагнул через его вытянутые ноги и вышел на площадку. Сзади явно ощущался поток теплого воздуха: ворота летом никогда не закрывались.




Вокруг царил мрак. Луны на небе не было, и над головой висели огромные яркие звезды. Иван пожалел, что предкам не удалось сберечь ни одного ночного бинокля. Насколько бы ему было проще, будь у него такой прибор. Увы, последний ночной бинокль перестал работать еще до рождения деда.

Иван пристально вглядывался во тьму, но ни черта вокруг не было видно. Он вздохнул. Смотри ни смотри, а надо идти. В любой момент может проснуться Толстяк, да и вообще до рассвета нужно убраться отсюда как можно дальше. Чтобы не решились снарядить погоню.

Он покрепче затянул поясной ремень, чтобы сумка не ерзала по спине, и, держась рукой за ограду, поднялся на холм. Ограда была изготовлена специально для того, чтобы Зрячему Мэту было легче нести наверх свое дряхлое тело. На холме Иван еще раз оглядел небо. Кроме звезд, на нем ничего не было. И тогда Иван наощупь стал спускаться вниз. Он был доволен. Черный Крест отсутствовал, и он принял это как добрый знак.




4. Тринадцать лет назад


Иван очень хорошо помнил день, когда он познакомился с Черным Крестом.

— Вот и кончилась зима, — сказала мама. — Идем на улицу.

На улице ярко светило солнце. Вокруг все зеленело. Дети радовались непривычному теплу. Вместе с ними теплу радовались и мамы. Они собрались в кружок и беседовали о чем-то своем, взрослом. Дети носились вокруг. На холме сидел седой бородатый старик и смотрел по сторонам. Иван еще хотел сбегать к нему и спросить, чего это он там высматривает, но мама его не пустила, и он стал играть в пятнашки. Всем было весело и хорошо.

Вдруг кто-то громко и страшно закричал. Иван посмотрел на холм и увидел, что старик бежит оттуда вниз, размахивая руками и хрипло крича:

— Черный Крест!.. В Приют!.. Все в Приют!.. Крест!!! Поднялась кутерьма. Мамы бросились собирать детей. Многие, испугавшись, заплакали. Наконец детей загнали в ворота.

— Скорее! — кричал старик опаздывающим.

И тут выяснилось, что куда-то пропала Миленка — дочка тети Баси, живущей в соседней камере. Тетя Бася с плачем бегала по лугу и звала:

— Миленка! Вернись!.. Где ты? Миленка!

Тетю Басю утащили с улицы силой. Она вырывалась. В воротах все остановились. В этот момент из кустов выбралась Миленка. Наверное, она играла в прятки.

— Назад! — закричал седой старик. — Вернись в кусты! Назад! Но испуганная Миленка не понимала, чего от нее хотят.

— Доченька! — кричала тетя Бася. — Вернись!

Все произошло очень быстро. С неба упала молния, и там, где только что бежала Миленка, вспыхнуло, как будто зажгли костер. Все вокруг как-то громко вздохнули, а тетя Бася страшно закричала и, вырвавшись из рук державших ее, бросилась наружу.

И опять сверху упала молния, и на месте тети Баси тоже загорелся большой костер. Иван подумал, что это такая игра, и тоже хотел выбежать на луг. Его не пустили.

Детей тут же увели внутрь, но Иван умудрился в суматохе удрать, вернулся к воротам и спрятался в угол. Вокруг теперь стояли взрослые и молча смотрели туда, наружу. Что там происходило, Ивану видно не было. Все стояли и молчали, а потом дядя Эрвин, отец Миленки вдруг выругался и сказал: «Будь мы все прокляты, кроты в норе!..» А потом старик произнес: «Можно!», и все вышли на улицу, и мимо затаившегося Ивана пронесли носилки, на которых лежало что-то черное и непонятное…

И тогда Иван тоже вышел наружу. Ни тети Баси, ни Миленки там не было. На лугу появились два круглых пятна, в которых не стало травы. Иван долго сидел и смотрел на эти круги, пока кто-то не подошел и не сказал:

— Видишь, что делает Черный Крест?.. Сразу двух женщин потеряли.

Иван поднял голову. Рядом с ним стоял тот самый старик, который сидел на холме.

— А зачем их потеряли? — спросил Иван.

Старик грустно улыбнулся.

А потом на луг прибежала мама и поколотила Ивана. Он потому и запомнил тот день, что ни до него, ни после мать никогда не дралась. А потом они вместе сидели в своей камере и вместе плакали — Иван от боли и обиды, а мать неизвестно от чего.

Через некоторое время черные круги на лугу снова заросли травой, только она была покороче, чем та, что вокруг. В эти круги дети начали ставить тех, кто водит.

А Милену и тетю Басю Иван больше никогда не видел. Мама сказала, что их убил Черный Крест.




5. День позавчерашний


Крест не появился и тогда, когда совсем рассвело. Иван шел вдоль реки, все время придерживаясь кромки прибрежных кустов, чтобы в случае, если появится Крест, быстро скрыться в их густых зарослях. Он, правда, не очень-то верил в надежность этого укрытия, но поскольку ничего лучшего в округе все равно не было, оставалось надеяться, что пронесет. Да и надоело бояться…

Карта вела Ивана на юго-запад, и это было прекрасно. По крайней мере, не нужно постоянно оглядываться назад, потому что точка, в которой обычно появляется Черный Крест, все время была перед глазами. Солнце светило Ивану в спину, и тень убегала из-под ног, поминутно отвлекая, мешая, притягивая к себе взгляд. Пока еще было не жарко; Иван шел быстро, почти бежал. Вокруг во множестве красовались цветы. Росли они странным порядком: одинаковые тяготели друг к другу, и луг совсем не напоминал пестрый ковер, как луга вблизи Приюта. Скорее он был похож на одеяло Зрячего Мэта — такие же четко отделенные друг от друга разноцветные пятна, только живые и бесформенные. Можно было подумать, что кто-то неведомый специально высеивал цветы именно таким образом, выстраивая только ему понятную мозаику. Впрочем, это было еще не самое страшное; гораздо более страшным было то, что за столько лет лес не сделал никаких попыток завоевать эти обширные свободные пространства. Нигде не было ничего похожего хотя бы на маленькое корявое деревце, только трава, цветы да кусты вдоль берега. И эта была еще одна причина, почему Иван так торопился покинуть эти открытые места. От предков с их всесильной наукой и идиотским отношением к окружающему миру можно было ожидать чего угодно. Где гарантия, что, пройдя по этим лугам, не перестанешь расти сам?..

Поэтому Иван подгонял себя изо всех сил. Высокая трава путами цеплялась за ноги, нещадно колотил по груди лайтинг, со лба тек соленый пот… Впрочем, лайтинг еще можно было укротить, для этого достаточно положить на него обе руки. Л вот что делать с сумкой? Она становилась все тяжелей и тяжелей, словно кто-то невидимый время от времени подкладывал в нее увесистые булыжники. Иван остановился, снял с себя куртку, привязал ее к сумке и снова взвалил ношу на плечи. Идти стало легче, но ненадолго.

И тогда он пожалел, что пустился в дорогу один. Насколько проще было бы идти вдвоем! Можно было бы нести груз по очереди, можно было бы разговаривать, можно было бы просто петь. Хором. На два голоса. А главное, было бы не так страшно и одиноко.

А это мысль, сказал себе Иван и запел. Целиком он знал всего одну песню. Это была любимая мамина песня, которую она пела довольно часто. Маршируя и высоко поднимая ноги, Иван прокричал про окрасившийся багрянцем месяц, про красотку, которую зовут кататься по морю, и ему показалось, что груз несколько облегчился. Воодушевленный этим открытием, он заорал во все горло и, когда дошел до того места, где красотка доверилась коварному изменщику, что-то вдруг пискнуло, и знакомый голос произнес:

— Айвэн! Ты меня слышишь?

От неожиданности Иван прикусил язык. Голос принадлежал Зрячему Мэту, но откуда он доносился, Иван понять не мог.

— Ты слышишь меня, Айвэн?.. Ты узнаешь меня?

Иван перестал шипеть от боли. Он понял, откуда доносится голос старика. Голос шел из часов. Мэт продолжал говорить — визгливо, злобно:

— Я знаю, что ты меня слышишь, подлец! Отвечай! Иван вздохнул.

— Я слышу вас, мистер Коллинз, — сказал он.

— А-а-а! — торжествующе завопил старик. — Слышишь?.. Ну так слушай!.. Я найду тебя, где бы ты не спрятался… Приют велик, но не бесконечен. Я всех Слепых на ноги подниму, ты понял?.. Мы обыщем каждый этаж, каждую камеру… И мы тебя найдем! И выгоним! Понял?.. В Приюте еще не было воров! Ты первый!

Второй, хотел сказать Иван, первый вы, мистер Зрячий Мэт. Хотел, но сдержался.

— Не надо меня искать, — устало сказал он. — И гнать не надо… Я с рассвета на улице. Наверное, уже миль пять прошел.

Он услышал, как поперхнулся старик. Наступила тишина, только пели птицы над головой да прогудел рядом большой жук. Кажется, шмель. Наконец, Мэт с трудом проговорил:

— Айвэн! Зачем ты это сделал?.. Мне будет больно, если ты погибнешь! Ведь ты мог стать моим учеником…

Тон старика был совсем другим, в нем появились необычные, лебезящие нотки. Как будто Зрячий Мэт в чем-то провинился и собирается просить прощения у него, Ивана.

— Я хочу посмотреть, чем можно разжиться, — сказал Иван. — Сами же знаете, что мы на грани голода… И не надо меня пугать! В погоню за мной вы все равно не броситесь, а от Черного Креста я прячусь в кусты.

— Ну ладно, ладно, — примирительно сказал старик. — Ты смелый мальчик!.. Я думал, ты для баловства… Только, Айвэн… — Старик кашлянул, словно находясь в нерешительности. — Ты утащил у меня одну нужную вещь.

«Я утащил у тебя много нужных вещей», — подумал Иван.

— В Книге лежит папка, такая прозрачная, толстенькая, — сказал Мэт. — Посмотри.

Иван снял с плеча сумку и, взглянув на юго-запад, достал из нее Книгу.

Какая она все-таки толстая, думал Иван. Тяжеленная, как… И неизвестно еще, пригодится ли…

Он развязал тесемки. Прозрачная папка лежала в самом низу.

— Нашел, — сказал он.

— Ай, молодец! — прошелестел Старик. — Открой на семьсот восемьдесят третьей странице и продиктуй мне, что там написано.

Иван начал просматривать листы.

— Здесь одни цифры.

— Я знаю! — нетерпеливо сказал старик. — Ищи, ищи… там пронумеровано по порядку.

Иван открыл последний лист. На нем стоял номер 440.

— Номера страниц кончаются на пятой сотне, — сказал Иван. — Семьсот восемьдесят третьей здесь нет.

— Как? — взвизгнул Мэт. И снова зашелестел: — Подожди, подожди, ты ничего не путаешь?..

Он замолк. Было слышно только тяжелое хриплое дыхание и непонятные звуки, словно Мэт что-то рвал. Когда он снова заговорил, голос его звучал гораздо уверенней: видимо, он нашел то, что искал.

— Ну что ж, Айвэн… Я тебя прощаю! Пусть господь ниспошлет тебе удачу, в чем я, правда, весьма не уверен… Во всяком случае, ни днем, ни ночью не появляйся на равнине и не поднимайся на холмы. Старайся быть все время в кустах.

— Я понял, мистер Коллинз, — сказал Иван.

— Как бы то ни было, Айвэн, а ты первый Слепой, который решился покинуть Приют. За всю Эру Одиночества первый! Пока тебе везет… Если доберешься до цели, свяжись со мной. Для этого нужно нажать на часах кнопочку, которая слева… Видишь?

— Вижу, — сказал Иван.

— Будь здоров, — сказал старик. — Не один мечтатель уже сгорел в геенне огненной.

В часах снова пискнуло, и Иван понял, что Зрячий Мэт отключился.




6. Год назад


Когда Иван с позором вернулся от Мэта, отец встретил его неласково.

— Ну что, лоботряс? — сказал он. — Была возможность стать человеком, и той не использовал… За что же это он тебя выставил?

— Не знаю, — промямлил Иван.

— «Не знаю!» — передразнил отец. — Что ты вообще знаешь?! До шестнадцати лет дожил, а одни только сказки на уме… Сказку-то послушав, жрать захочешь!

Иван сидел, втянув голову в плечи. Отец расходился все больше и больше, давно Иван не видел его таким раздраженным.

Конечно, думал он. Батя рассчитывал попасть на старости лет к Мэту в приближенные. Рассчитывал в своей постели умереть, а не как другие старики. Надеялся на меня, а тут такой подарок…

Мишка показал ему язык. Сестры чинно сидели на койке, делая вид, что все это их совершенно не касается. А отец продолжал бушевать. Наконец матери это надоело.

— Успокойся, Петр! — сказала она, сложив руки на круглом животе. — Можно подумать, что Мэту так просто угодить… Он придирками кого угодно из себя выведет… Ты бы лучше взял да сходил к нему.

— Это еще зачем? — спросил отец грозно, но было видно, что он быстро успокаивается.

— Как это зачем? — сказала мать. — Узнаешь из первых рук, чем сын перед ним провинился.

Отец почесал в затылке и ушел. Вернулся он очень скоро.

— Ну что? — спросила мать. Отец махнул рукой.

— Не стал он со мной разговаривать. Сказал, что плохого парня воспитал. Приказал пристроить его к делу, так что надеяться не на что…

— Почему же он все-таки его выгнал?

— Он сказал: «За непослушание!» — ответил отец.

Мать посмотрела на Ивана. Иван лег на койку и отвернулся к стене.

— Что ж, — сказала мать. — Может, оно и к лучшему… Что ни говорите, а от Зрячего Мэта лучше всего держаться подальше.

Отец подошел к койке и потрепал Ивана по затылку.

— Ладно, хватит дуться, — миролюбиво сказал он. — Будешь работать с дядей Мартином. — Я договорился…

Вечером, когда уже собирались ложиться спать, он спросил Ивана:

— Чему хоть Мэт тебя научил-то?

— Не знаю, — сказал Иван. — Не помню.




7. Десять месяцев назад


С утра Иван помогал бригаде водопроводчиков. Чистили входные фильтры насосной станции. Работать приходилось, стоя по пояс в воде.

Было теплое августовское утро. Солнышко жарило вовсю, и потому вынужденное купание пришлось как нельзя кстати. Работа Ивана, в основном, сводилась к тому, чтобы подавать и принимать от взрослых слесарей инструмент. Иван разместился прямо на трубе, здесь же лежал и контейнер с ключами и молотками. Труба была теплая и гладкая. На середине реки время от времени сильно била хвостом какая-то крупная рыбина. Над головой с криками носились птицы. Им было хорошо: их Черный Крест не трогал.

Зрячий Мэт по обыкновению сидел на вершине холма и, время от времени поглядывая на часы, озирал небо. Водопроводчики торопились закончить работу как можно скорее, и на Мэта никто не обращал внимания — знали, что он на страже, и стало быть, беда не грозит.

Река текла на юго-запад, большая, широкая и спокойная. И если прикрыть лицо с боков ладошками и смотреть только туда, куда она несет свои воды, можно было подумать, что находишься на мостике огромного корабля, плывущего в открытом море. И может быть, вскоре увидишь, как из-за горизонта появится неизвестная еще земля, на которую до сих пор не ступала нога человека.

Земля не появилась. Вместо нее выплыло из-за горизонта нечто доселе невиданное, непонятное, черное как ночь, зловещее. Оно оторвалось от воды и стало быстро подниматься вверх, выше и выше, к зениту, а Иван все смотрел и смотрел, не понимая, что перед ним такое.

— Ты чего глаза вылупил? — сказал дядя Мартин. — Девку, что ли, увидел?.. Дай-ка лучше ключ на двадцать семь.

Иван не слышал. Он смотрел на странное небо, ставшее вдруг из синего серым, и видел, как по этому серому фону плывут две черные полоски, соединенные друг с другом.

И словно взрыв в мозгу. Как озарение, как откровение, как истина… Черный Крест!.. Не может этого быть, но это он! Только почему?.. Ведь я не могу его видеть, НЕ МОГУ! Я же Слепой, Слепой, как все остальные. Кроме Мэта. Только он может видеть, а я не могу… Но и я вижу. Вижу! ВИЖУ!!!

И еще одна мысль. Она рождается где-то там, глубоко внутри, в мгновение ока разрастается и захватывает целиком: спокойно, милый… Видишь — и ладно! Совсем необязательно, чтобы об этом знал весь Приют…

Иван посмотрел на вершину холма и увидел, что Зрячий Мэт дрыхнет, разморенный на летнем солнышке. Спит сном праведника. Или ребенка. Иван не заорал, не засвистел и не запрыгал, тыча пальцем в небо. Он очень натурально поскользнулся и, выронив из рук большой разводной ключ, плюхнулся в воду, подняв уйму брызг. Ключ упал на трубу, и по всей округе пошел такой гул, словно неподалеку ударили в колокол.

— Растяпа! — обругал Ивана дядя Мартин. — Теперь придется нырять.

Но в этот раз нырять за ключом никому не пришлось. Проснувшийся Мэт сразу же заорал что есть мочи:

— Черный Крест! Черный Крест!!! Все в Приют!

Всех как ветром сдуло. В жизни никто так не бегал. А в выходном тамбуре, отдышавшись и разобравшись, что к чему, дядя Мартин сказал:

— Да-а, Иван! Если бы ты так вовремя не хлопнулся, гореть бы нам всем. Вместе с этим старым чертом… Воистину, счастлива наша судьба!.. А к Мэту надо кого-то приставлять. Чтобы толкали в бок…

А дядя Томас, горестно вздохнув, произнес:

— Иэх!.. Хоть бы родился кто-нибудь Зрячий! Ей-богу, я бы свою бороду съел!

Кушайте на здоровье, чуть было не ляпнул ошалевший от восторга Иван. Но сдержался.

Зрячий Мэт был очень сконфужен и, кажется, даже перепуган. Во всяком случае, он без обиняков согласился на то, чтобы теперь рядом с ним на холме всегда находился дежурный.

Иван молчал весь день, а вечером пошел к Доктору и признался, что видел Черный Крест. Кажется, видел, сказал он. И самым удивительным было то, что Доктор ему поверил. Сразу и без лишних эмоций. Как будто так и должно было быть. Как будто так было кем-то запланировано. Как будто так уже происходило не раз. Он только посоветовал Ивану все как следует проверить.

— А вдруг это какое-то единичное озарение? — сказал он.

И Иван стал проверять. На это ушло три месяца. Он проверял днем, проверял ночью, проверял в дождь, ведро и в первый снег. Осторожно, с оглядкой, не раскрываясь, под трубные сигналы Зрячего Мэта. Как древний разведчик в стане врага… И убедился, что действительно стал Зрячим. Правда, это было необычное зрение… Небо сразу становилось уныло-пасмурным. И днем, и ночью. Ни звезд, ни солнца, ни луны — просто серый фон, и на этом сером неумолимо ползет черное… Хотя солнце все равно давало себя знать, потому что, когда Крест подходил к дневному светилу Иван переставал ВИДЕТЬ.

Доктор так и не дал воли эмоциям.

— Все правильно! — сказал он. — Матушка-природа просто так, по собственной глупости, вымереть человечеству не позволит… Не для того она столько времени его пестовала… Теперь надо подумать, как твое Зрение можно использовать.

— Помогать Зрячему Мэту, — сказал Иван.

— Нет, — сказал Доктор. — Не нуждается он в твоей помощи… Знаешь, что здесь самое главное?

— Что? — спросил Иван.

— А то, что, пока жив Мэт, ты спокойно можешь покидать пределы Приюта. И на какой угодно срок…

— Пока жив Мэт? — сказал Иван. — Почему?

— Потому что если он умрет, ты будешь привязан к Приюту. Ведь ни одного дня не проходит, чтобы ремонтникам не приходилось выбираться наружу, а значит, твое место будет на холме… Сейчас же ты свободен как птица. Надо только научиться прятаться от Креста.

И только тут до Ивана дошла вся исключительность его нового состояния.




8. День позавчерашний


Идти стало легче. Наверное организм постепенно втягивался в ходьбу. Во всяком случае, Иван мог теперь думать не только о дороге.

Что было нужно от меня Мэту, спрашивал он себя. Чего старик хотел? Все эти цифры, страницы, по-моему, для отвода глаз… Что-то ему было надо другое… Или отвлекал меня?.. Может быть, и так, но от чего?..

Ничего умного в голову не приходило. Тогда Иван поднял левую руку и внимательно осмотрел часы. Нажал кнопочку, о которой сказал старик. Цифры на часах стали из черных красными. Тогда он снова нажал кнопочку. Цифры опять почернели.

— Слушаю, Айвэн, — отозвался Мэт. — Что случилось?

— Ничего, — сказал Иван. — Проверка связи.

— Не волнуйся. Аппарат надежный. С ним делались когда-то многие великие дела.

— Я знаю, — соврал Иван.

Он прервал связь и пронаблюдал, как цифры медленно краснеют. Словно кровью наливаются.

Что же это получается, сказал он себе. Получается, что они все время были включены на передачу… И старик, по крайней мере, мог слышать, что тут у меня происходит… ну, тогда я вообще ничего не понимаю! Зачем же он раскрылся?.. С папочкой этой? Или она действительно ему нужна?.. Ничего непонимаю!

Ему вдруг стало не по себе, и он несколько раз оглянулся вокруг, словно опасался, что Зрячий Мэт выйдет сейчас из-за ближайшего куста, хитро подмигнет, погрозит пальцем и, хрипло откашлявшись, скажет: «Ага, голубчик! Вот я тебя и поймал!»

Ощущение было настолько сильным, что Иван перевесил лайтинг на правое плечо и, засунув приклад под мышку, судорожно сжал рукоятку. И двинулся дальше, время от времени озираясь по сторонам. Минут через двадцать, весь в поту, он поднялся на вершину большого холма и замер. Впереди, на горизонте, темнела полоска леса. Как край земли… Слева за кустами ослепительно сверкало в реке солнце, а справа Иван увидел вьющуюся как змея по равнине и уходящую к лесу коричневую ленту шоссе.

И тут он во все горло расхохотался.

Хорошо же я выгляжу, думал он, вытирая слезы. С лайтингом в руках среди этой тишины и идиллии. Как старый корявый пень на цветочной клумбе…

Он перевесил лайтинг на грудь и, не снимая сумки, уселся на траву, с трудом вытянул ноги.

Надо немного отдохнуть, думал он. Это только с виду лес так близко, а до него еще топать и топать. А потом в лесу еще топать и топать. А потом обратно еще топать и топать…

Ему вдруг показалось, что вот сейчас, через мгновение, выскочит из-за холмов и со свистом пронесется по шоссе огромная серебристая машина, какую он видел в книжке, а за ней другая, третья, четвертая… И надо будет просто встать, не спеша спуститься с холма, спокойно выйти на обочину и с достоинством поднять руку. Кажется, это называлось «проголосовать»… И один из серебристых гигантов остановится, кто-то благожелательный приглашающе откроет дверцу, и можно будет подняться в прохладную кабину и сесть в мягкое кресло, удобное, как мамины колени, и поговорить о погоде и жизни, просто так, не думая о проклятой сумке, забыв о Приюте и ничего не боясь… А дорога будет стремительно нестись навстречу, и через две минуты вокруг уже будет лес, а еще через минуту его довезут до цели, и можно будет просто сказать: «Спасибо!» и, попрощавшись за руку, выйти…

Иван счастливо улыбнулся и открыл глаза. Серебристой машиной, разумеется, и не пахло, и шоссе осталось пустой, неуютной и никчемной лентой среди зеленого буйства. И жара не сменилась кондиционированной нежной прохладой. Вот только небо стало тоскливо-серым, и увидел Иван, как быстро и грозно поднимается над темной полоской леса Черный Крест. Зловещий, неотвратимый, беспощадный. Как рука судьбы.




До края леса Иван добрался только к вечеру, когда солнце, собираясь вскоре нырнуть вниз, уже зависло над верхушками деревьев. Иван страшно устал и брел, едва передвигая ноги. Отсиживаясь в кустах во время первого появления Черного Креста, он пообедал хлебом и питательной смесью, а потом вся дорога слилась в непрерывную цепочку однообразных событий: высокая трава, надоедливо цепляющаяся за штаны… серое зловещее небо… колючие кусты, осатанело царапающие руки… короткий отдых, пока Крест хищно проходит над головой… и снова — трава, небо, колючки, отдых… трава, колючки… Казалось, это никогда не кончится. Да и можно ли назвать отдых отдыхом, если все время приходится следить за собой, чтобы не заснуть от усталости. И постоянное ощущение, что кто-то присутствует совсем рядом с тобой и наблюдает за каждым твоим шагом, за каждым твоим взглядом, за каждым твоим вздохом… Ужас кошмарный, а не дорога! Кроты не привыкли бегать далеко и долго…

Но все, в конце концов, приходит к завершению. С каждым нырком в кусты лес становился все ближе и ближе, и вот уже остался один хороший бросок, и Иван рванулся сразу, как только Крест исчез за горизонтом. Сердце, выпрыгивающее из груди… в виски монотонно колотят чем-то тупым и тяжелым… во рту царапается огромный шершавый язык… И все чужое: руки, ноги, голова, и нет сил, чтобы сделать последний шаг, ибо за ним еще один, и еще, и еще, и так до самого конца, до самой смерти — шаги, шаги, шаги, и уже нечем дышать — ведь вокруг красный полумрак, сквозь который падают на тебя массивные тяжелые деревья. А перед лицом вдруг оказывается ласковая, мягкая как пух земля…




Сколько продолжался обморок, Иван не знал, но, по-видимому, недолго, потому что, когда он пришел в себя и с трудом поднялся на ноги, солнце еще пробивалось сквозь плотные кроны и всюду был рассыпан причудливый узор света и теней. Иван огляделся. Вокруг, взметнув в небо серые и коричневые стволы, стояли незнакомые гиганты. В основном лес был хвойный, только кое-где взгляд натыкался на лиственные деревья. Под ними лежали ковры прошлогодней листвы. Над головой вовсю распевали невидимые и неведомые птицы.

Вот так-то, сказал себе Иван. Все-таки я до него добрался! Пусть меня цепляли за штаны, пусть меня сгибали в три погибели страхом, пусть временами мне не давали носа высунуть из колючек! Все-таки я дошел… Жаль только, что не так быстро, как мечталось…

Он удовлетворенно крякнул и, не удержавшись, хлопнул в ладоши. В ответ ударило многоголосое эхо, как будто за каждым деревом спряталось еще по одному Ивану. Птицы с криками прошелестели в листве и исчезли.

Иван достал из сумки карту и разложил ее на траве. Где же это я нахожусь, подумал он. Совсем потерял ориентировку… Вот граница леса, вот река, вот шоссе… Скорее всего я нахожусь вот здесь, между рекой и дорогой, потому что за рекой я оказаться не мог никак, а через шоссе тоже, кажется, не перебирался. Кажется… Впрочем, ничего страшного не произошло: если отправиться на юг, то рано или поздно доберешься или до реки, или до дороги, а там уж мимо цели не пройти. Только все это я буду делать завтра. А сейчас завалюсь спать под ближайшей елью. Потому что ходить ночью по лесу могут только идиоты или самоубийцы… А если честно, то я просто устал, устал так, что даже есть не хочется… Но надо!

Он снял сумку, отвязал и расстелил на земле куртку. Сунул руку в отделение, где лежали продукты, пошарил там. Съесть что ли луковицу с хлебом?.. Глаза бы не глядели на питательную смесь!

Справа что-то дрогнуло. Иван повернул голову. Он успел увидеть, как от дерева отделилась странная тень, но ни схватить лежащий рядом лайтинг, ни обернуться навстречу опасности не успел: удар по затылку сбил его с ног, и он въехал носом в кучу опавших листьев. Кто-то тяжелый и сильный навалился ему на спину и начал выворачивать руки. В плечах хрустнуло, и мозг захлебнулся густой пустотой…




9. Три года назад


После уроков к Ивану подошел Доктор.

— Зайди ко мне сегодня вечером, — тихо сказал он. — Часов в семь.

Иван знал, что Доктор по вечерам приглашает к себе некоторых: об этом в классе ходили разговоры. Доподлинно было известно, что к нему ходят Анна, Крис и Наташка. Возможно, ходил и еще кто-то, но об этом не знали. Или не говорили.

Вечером Иван отправился на третий этаж. Доктор был один. Встретил он Ивана радушно, заварил молока, открыл банку питательной смеси, отрезал уже начинающего черстветь хлеба. Сели к столу.

— Что ты думаешь об уроках истории? — неожиданно спросил Доктор.

Иван поперхнулся и закашлялся. Доктор постучал кулаком по его спине.

— Вы рассказываете интересно, — проговорил Иван, откашлявшись.

Доктор покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Я хочу знать не отношение к тому, как я рассказываю. Я хочу знать, как ты относишься к содержанию этих рассказов… Только абсолютно честно!

Иван задумался.

Уроки Доктора действительно были очень интересны. Мир, о котором он рассказывал, выглядел великолепным. Чудесный город Хоупсити, интернациональный город Мира, построенный людьми, съехавшимися со всей планеты, и заселенный ими… Сотни, тысячи других городов, возникших многими веками раньше Хоупсити, но не менее чудесных… Их названия, звучащие как стихи… А всесильные машины, помогающие людям… А сами люди, живущие чудесной и радостной жизнью… Все было прекрасно и великолепно. И, как все прекрасное и великолепное, походило это на сказку. Сказку удивительную, волшебную, абсолютно нереальную… В этом смысле Иван ответил Доктору.

Доктор усмехнулся.

— Значит, верится не очень?

— Не очень, — сказал Иван и зачерпнул ложкой из банки.

Тогда Доктор встал из-за стола и полез в шкаф. Он достал оттуда какую-то книгу и, отодвинув в сторону еду, положил ее перед Иваном.

— Вот, — сказал он. — Это альбом фотографий.

Иван открыл альбом, и сказка ожила в ярких цветных картинках, заполнивших альбом с первой до последней страницы. И на каждой фотографии среди красивых зданий и машин, знакомых по библиотечным книгам, присутствовал какой-то тип, одетый в белый костюм. Тип был красив, молод и весел.

— Это я, — сказал Доктор.

Иван посмотрел на него и с сомнением покачал головой.

— Сто двадцать лет прошло, — сказал Доктор.

Иван перевернул страницу и вздрогнул. На следующей фотографии рядом с мужчиной в белом костюме стоял прапрапрадед. Его портрет Иван не однажды видел в маминой шкатулке. И мама всегда говорила, загибая пальцы: «Это твой пра… пра… прадед!», а когда Иван спрашивал ее, кто он такой, этот самый пра-, мама, пожав плечами говорила: «От него произошли все мы… Если бы не было бы его, не было бы и нас!»

— Узнаешь? — спросил Доктор.

— Да, — прошептал Иван.

— С твоим прадедом мы вместе работали в муниципалитете Хоупсити… Он заведовал связями с ООН… Теперь ты веришь?

— Да, — прошептал Иван.

— Развалины этой сказки, — сказал Доктор, — находятся в сорока милях на север отсюда. И если бы не было Черного Креста, можно было бы сходить и посмотреть…

Ошарашенный, Иван долго молчал. Получалось, что все было правда. Что Земля существовала на самом деле. Что на небе было солнце, а не теплая лампа. И что в библиотечных книгах совсем не одни сказки, как утверждал отец. И что сам Приют был когда-то построен руками совсем не сказочных героев.

— Скажите, мистер Дайер, а у кого еще есть подобный альбом.

— Ни у кого, — сказал Доктор. — Все альбомы были уничтожены еще во время Великой Зимы. При первом поколении поселенцев… Так мы тогда договорились.

— При первом поколении поселенцев… — повторил Иван. — Но для чего?

— Во избежание ненужных иллюзий и сожалений, как говорил Коллинз. И я с ним тогда был согласен… Нас больше всего заботило психическое здоровье Слепых.

— Не понимаю, — сказал Иван.

— Неважно, — проговорил Доктор. — Когда-нибудь поймете. И может быть, простите… — Он помолчал. — А теперь шагай домой и постарайся никому не рассказывать о том, что здесь видел. Впрочем, я знаю, что ты не болтлив.

— Почему? — спросил Иван.

— Так надо!

И Иван ушел. Дома он спросил отца:

— Папа, а что было до начала Эры Одиночества? Отец с удивлением посмотрел на него и сказал:

— Ты бы вместо того, чтобы задавать идиотские вопросы, лучше бы сел за изучение системы очистки воды!

Больше заговаривать с ним на эти темы Иван не пытался.

И пошло. Вечерние разговоры с Доктором стали систематическими. Каждый четверг Иван приходил к семи часам в его камеру, и начинался рассказ о том, что когда-то было. И удивительное дело… Мир оказался не таким уж чудесным, как казалось поначалу. В нем было место злу и страху, подлости и ненависти, равнодушию и лжи… Тем не менее мир становился в рассказах Доктора все привлекательнее и привлекательнее. Мир стал сниться Ивану по ночам. Он видел себя живущим там, в этом мире, как в своем. И было там до странности интересно, и приходилось совершать какие-то реальные, абсолютно непонятные поступки, затягивающие в себя, как омут на реке. Утром, проснувшись, Иван, как ни пытался, не мог припомнить, что это были за поступки, и вставал с чувством такого сожаления, что порой хотелось выть от тоски. И становилось до слез жалко себя, потому что не родился на полтора века раньше и будешь всю жизнь прозябать под землей. Как крот…

А потом Иван узнал об атомной бомбе. Он был убит наповал. Как же мог существовать весь этот великолепный мир, если фундамент, на котором он держался, оказался столь непрочным, шатким и страшным?.. Ведь держался-то он на страхе, балансировал на нем, как на лезвии ножа, качаясь то в одну, то в другую сторону.

Неделю Иван ходил словно во сне. Ему чудилось, что его поманили в красивую светлую сказку, а когда он вошел в нее, надавали по физиономии, надавали жестоко, больно и обидно. Внутри все зудело и скреблось, хотелось поговорить с кем-нибудь, поговорить немедленно, сейчас, чтобы стало легче, чтобы выгнать из груди тяжесть, которая поселилась там и ни за что не хотела уходить, и давила, и щемила, и резала… Но говорить со Слепыми было бесполезно, а кроме Доктора оставался лишь Зрячий Мэт… К Мэту Иван не пошел. Это уж совсем надо было чокнуться, чтобы пойти к Зрячему Мэту. А потом настал следующий четверг, и Иван вдруг понял, что не может пойти и к Доктору. Что-то в нем как будто сломалось.

В пятницу после уроков Доктор подошел к нему сам.

— Ну что, Иван? — спросил он. — Плохо?

— Плохо, — сказал Иван.

— Это хорошо, — сказал Доктор и потрепал Ивана по плечу. — Разочаровался, да?

Иван пожал плечами и промолчал. Говорить было не о чем.

— Так почему же все-таки плохо? — сказал Доктор. Иван снова пожал плечами.

— Как вы не понимаете, мистер Дайер, — сказал он. — Разве может добрый мир держаться на страхе?.. Разве это честно?

Доктор присвистнул.

— Удивительно, — проговорил он. — Как ты мог это понять? Ведь это надо было видеть… Да и то многие не считали нужным… Погоди, погоди, — спохватился он. — А разве я когда-нибудь утверждал, что мир был добрым?

— Ну как же… — промямлил Иван, но Доктор оборвал его.

— Нет, мой дорогой! Мир был жесток, и порой очень. В нем много убивали, и чаще всего порядочных людей. Бывало, что убивали и детей. Часто бывало… Но не это главное. Уж таким он был, этот мир. Да и другим быть просто не мог. Такова уж диалектика развития человеческого общества, — произнес он непонятную фразу.

— А что же тогда главное? — спросил Иван.

— Главное-то? — Доктор усмехнулся. — Видишь ли… В том мире не было Черного Креста — и это главное! — Он снова потрепал Ивана по плечу. — Эх ты! Гамлет, принц датский!.. Иди думай! И в четверг приходи вечером. Поговорим…

И Иван пошел думать.




10. День позавчерашний


Очнувшись, Иван сразу понял, что его куда-то несут.

Не слишком ли часто я сегодня теряю сознание, подумал он. Пора с этим кончать.

В руках пряталась тупая боль, и он открыл глаза. Оказывается, его несли привязав за руки и ноги к толстой жерди. Как пойманное на охоте животное… Он повернул голову. Ловцы шли рядом. Было их человек десять, и были они похожи на высоких, обросших шерстью обезьян. Только когда с глаз спала туманная пелена, Иван понял, что это обычные люди — нестриженные, бородатые, одетые в звериные шкуры. Каждый из них был вооружен: у кого лук, у кого арбалет. Один держал в руке самое настоящее копье.

Так вот кто следил за мной в кустах, подумал Иван. Так вот кто шел за мной по пятам… Какой же я идиот! Ведь Доктор, помнится, высказывал предположение, что в лесах могли выжить люди… А я? Ошалел от свободы, возомнил себя богом… Как же — Зрячий Иван! Освободитель рода человеческого!.. Кретин несчастный!.. Вот и сиди теперь в путах! Тащат как зверя в зооопарк…

До зоопарка оказалось далеко. Каждый шаг отдавался болью в руках и ногах, и Иван то впадал в забытье, то снова приходил в себя. Наконец, когда уже почти стемнело, охотники добрались до места. Откуда-то появилось много народу. Видимо, зоопарк был порядочным по размерам. Дети смотрели на Ивана со страхом, девушки и женщины с любопытством, мужчины с удивлением. Судя по всему, таких зверей в поселок приносили не каждый день. В сумерках лица людей были почти неразличимы, но Иван все же рассмотрел, что дети не были уродами, девушки стройные и длинноногие, а мужчины крепкие и сильные. И Иван был вынужден отметить, что выглядели они лучше обитателей Приюта, хоть и были одеты в звериные шкуры. Дети и женщины держались поодаль, а мужчины запросто подходили к его пленителям и вступали в разговор. Говорили по-английски.

— Привет, Мозли! Привет, Рыжий!

— Привет! — отвечал один из охотников.

— Где такого зверя поймал, Мозли? Далеко, наверное, ходить пришлось…

— Слушайте, да это же человек!

— А ты думал, крокодил?.. Вон, смотри — голова…

— Точно, человек! Только какой-то странный. И волос почти нет… Как же он зимой-то не мерзнет?

— Мальчишка совсем… Зачем вы его так скрутили, ребята?

Охотники отвечали односложно, больше отругивались. Подбежала какая-то полуголая малышка, без страха заглянула Ивану в лицо. Ей дали по шее, и она с ревом исчезла. Раздались недовольные голоса:

— Зачем ребенка колотишь, Койот? По морде давно не получал? Можем помочь…

— Совсем озверели на своей охоте…

— Да, пора бы и прижать охотников — совесть потеряли!.. Детей бить… Ты вон дойди медведя поймай да и колоти его на здоровье. Если сдачи не даст…

— А ну, тихо! — заорал один из охотников. — Посторонись!.. Охотники ускорили шаг, и толпа осталась позади, голоса стихли. Ивана еще несколько минут куда-то несли, а потом остановились и опустили на траву. Выдернули жердь. Подошел охотник с ножом, перерезал путы на ногах. Рядом блеснул свет, открылась какая-то дверь. Ивана втащили внутрь.

Он перевернулся на спину и огляделся. Это было помещение — не то сарай, не то большой шалаш. На стенах располагались горящие факелы, и в их мерцающем свете Иван рассмотрел стоящих вокруг него охотников. Их было пятеро. Четверо были молоды, и только один, с рыжей шевелюрой, производил впечатление немолодого уже человека. Наверное, это и был тот Мозли, которого окликали в лесном поселке.

— Развяжите ему руки! — произнес властный голос. Рыжий наклонился над Иваном. В руке его блеснул нож, и Иван почувствовал, что у него снова появились руки, онемевшие и полумертвые. Он встал, пошатываясь. Перед ним стоял длинный, сплетенный из прутьев стол. За столом сидела группа людей. Они были одеты в такие же звериные шкуры, что и охотники. Бороды их были узкими и седыми. Во главе стола сидел старец, одетый в драный военный мундир. На голове его красовалась белая каска с буквами «МР». Сквозь дырки в мундире виднелось смуглое тощее тело. Похоже, этот человек был здесь главным.

— Отец Мюррей! — сказал рыжий Мозли. — Мы поймали этого парня у Великих Лугов.

Отец Мюррей внимательно посмотрел на Ивана.

— Посадите его, — сказал он. — Вы же видите: он еле на ногах стоит.

Ивана посадили. Он начал массировать полумертвые руки. — Кто ты, пришелец? — спросил Отец Мюррей.

— Человек, — сказал Иван, с трудом разлепив спекшиеся губы.

— Зачем ты явился в наш лес?

Иван пожал плечами:

— Я не знал, что этот лес ваш.

Подошел один из охотников и положил на стол сумку и лайтинг.

— Это было с ним, — сказал Мозли.

Отец Мюррей кивнул и снова повернулся к Ивану.

— Ты не ответил на мой вопрос, пришелец… Впрочем, ладно! Откуда ты? Где живешь?

— Я пришел с больших холмов, — сказал Иван. — Это на северо-восток отсюда, вдоль реки.

Отец Мюррей переглянулся с сидящими за столом.

— Вдоль реки?.. Ты молод, пришелец, и потому пытаешься нам солгать… Разве тебе неизвестно, что рука Господа поражает всякого, кто выходит из спасительного леса?

Иван снова пожал плечами.

— Вы мне можете не верить, но я не лжец. Я действительно пришел оттуда. Рука Господа меня не тронула.

— Ты хочешь сказать, что ты сын Божий? — с издевкой сказал один из сидящих за столом, выглядевший моложе остальных.

— Подождите, Грант! — прервал его Отец Мюррей. — Это твои вещи, пришелец? — Он показал на сумку и лайтинг.

Врать было бессмысленно. — Да, мои.

— Что это такое?

У Ивана появилась надежда.

— Давайте, покажу. — Он привстал, но его тут же грубо посадили на место.

— Не надо, — сказал Отец Мюррей. — Мы сами разберемся… Может быть, это оружие, — пояснил он остальным. — До Божьего Пожара в мире было много всякого оружия… Мне рассказывал мой дед.

— Я тоже слыхал об этом, — нетерпеливо сказал тот, кого звали Грантом. — Вы мне лучше скажите, что мы будем делать с этим молодчиком?

Отец Мюррей поднял руку.

— Не сейчас, — сказал он. — Надо как следует подумать!.. Когда у нас в последний раз был чужой? Кажется, еще при моем прадеде…

Грант фыркнул.

— И что же с ним случилось? — выкрикнул он. — Вы что, забыли, кем были наши предки до Божьего Пожара?.. Что целью их жизни было служение Господу?.. И потом: чего ждать? Пока он сбежит?

— Куда он сбежит? — произнес еще один, до сих пор молчавший бородач. — Он же не лесной житель — это сразу видно!.. Я вас понимаю, Грант: вам требуется жертва для Огненного Столба. — Он встал. — Нет, Грант, нам не надо напоминать, кем были наши предки. А вот вы, кажется, забыли, что нам нужна свежая кровь.

— Что вы имеете в виду, Филин? — сказал Отец Мюррей. — Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что с ним надо свести двух-трех наших девчонок. Чтобы родились здоровые дети…

Сидящие за столом зашумели.

— Да-да! — повысил голос Филин. — Вы что не ведаете, сколько в последнее время стало рождаться уродов?

«И у них те же самые проблемы», — подумал Иван. Все замолчали. Отец Мюррей сдвинул каску на глаза и почесал затылок.

— И я не дам его трогать, — сказал Филин, — до тех пор, пока не убедимся, что девчонки беременны. — Он вдруг хлопнул кулаком по своей левой ладони. — Даже более того: пока не родятся дети!.. И не щерьтесь, Грант! Меня в первую очередь волнует здоровье потомства, а не ваши религиозные отправления! Я знаю, как вы радуетесь, когда рождается урод. Как же? Пища для Огненного Столба… Только скоро дойдет до того, что всех к Столбу потащим!

— Отпустите вы меня, — тихо сказал Иван. — Я ведь не сделал вам ничего плохого.

Старики рассмеялись. Отец Мюррей вышел из-за стола и обошел Ивана кругом, словно разглядывая неведомого зверя.

— Нет, милый, — сказал он. — Зачем же тогда тебя сюда тащили?.. — Он повернулся к сидящим за столом. — Симпатичный мальчик… Филин прав! Я думаю, сегодня мы его оставим в покое: больно он слаб. А уж завтра… Завтра первой будет моя Линда… Мозли!

— Я, Отер Мюррей.

— Отведи его в карцер, Рыжий! Да поставь охрану из тех, кто не спит на посту!.. Да прежде накормить не забудьте!




Через десять минут Иван сидел у костра и наворачивал из деревянной миски горячую похлебку с грибами и мясом. Где-то пронзительно кричала ночная птица. Время от времени в кронах деревьев начинал шуметь ветер, но быстро стихал.

Мозли сидел рядом и смотрел, как Иван ест. Лицо его, освещенное пламенем костра, ничего не выражало. Когда Иван отложил в сторону миску, Мозли встал.

— Пошли, — сказал он. Теперь Ивану было все равно. Единственное, чего ему хотелось — спать. В темноте шли недолго. Донесся тихий скрип. Ивана взяли за локоть, провели еще несколько шагов и усадили на что-то мягкое. Кажется, это была охапка сухой травы. Иван хотел тут же улечься, но Мозли локтя его не отпустил.

— Слушай, парень, — прошептал он. — Как тебя зовут?

— Иван, — пролепетал Иван.

— Слушай, Иван, — зашептал Мозли. — Я понимаю, что ты устал… Я понимаю, что ты без сил… Но пойми и меня… Везде он хозяин. Линда его, видите ли… — Он словно подавился, судорожно стиснул руку Ивана. — Слушай, парень! Я немолод. Мне тоже хочется, чтобы у меня были здоровые внуки… У меня дочка есть… Мэдж! Красивая девочка. Ей уже семнадцать. Я приведу ее сейчас, хорошо?.. Я тебя прошу!

— Нет-нет, — сказал Иван. — Я так не могу.

— Чепуха! — прошептал Мозли. — Сможешь… Я сейчас. Снова раздался скрип, и Иван остался один. Было темно хоть глаз выколи. Казалось, можно встать и пойти и идти долго-долго, если бы не ощущение, что пространство вокруг замкнуто стенами. Желание спать напрочь исчезло, словно и не было мучительно долгого, нереального этого дня. Остались только страх и ожидание. Иван представления не имел, что же ему делать. Он, конечно, знал, что к чему, ведь в Приюте ему приходилось тискать в углах девчонок. И Альку, и Роберту, и других… Но там были свои. Да и дальше баловства дело не шло: многие были просто недоступны для Ивана, потому что являлись его родственницами по какой-то там линии. Доктор следил за этим строго. Парней, нарушивших запрет, ждала смерть… А впрочем, подумал Иван, будь что будет! Надо полагать, Рыжий настроит свою Мэдж, как надо.

Снаружи послышались шаги, кто-то сдавленно вскрикнул. Видимо, охотник тащил дочку силой. Шум был осторожный, тщательно скрываемый.

Этого мне еще не хватало, подумал Иван. Что же он, и тут будет с нами вместе?

Неподалеку опять вскрикнули, раздался топот, и все стихло. Видимо, Мэдж, в последний момент вырвалась и убежала.

Иван облегченно вздохнул и тут же затаил дыхание. В помещении кто-то был. Донесся чуть слышный шорох. Кажется, этот кто-то снимал с себя одежду.

Ну что же, подумал Иван, удивляясь нахлынувшим на него желаниям. От судьбы не уйдешь…

Он встал, быстро скинул комбинезон, выставил перед собой руки и осторожно двинулся туда, где, по его представлениям, располагался вход и где ждет его дрожащая неведомая Мэдж.

Хорошо, что так темно, сказал он себе. По крайней мере, пет надобности смотреть друг другу в глаза.

Через три шага он коснулся чего-то теплого и почему-то сразу понял, что это обнаженные девичьи плечи. Провел ладонями вверх: между пальцами заскользили мягкие пушистые волосы. Послышался глубокий вздох, от которого закружилась голова. Руки девушки обвились вокруг шеи Ивана, в грудь его упруго уперлись два маленьких острых бугорка. И тогда он судорожно сжал Мэдж в объятиях. Губы их встретились, и началась чарующая пляска двух горячих сплетенных тел. И было жутко, и было жарко, и было больно. И еще было бесконечное, удивительное счастье…

А потом, когда все кончилось, стало пусто и противно. Иван оторвался от чужого, навязанного ему судьбой тела и отполз в сторону, не зная, что делать дальше. Но тут силы в очередной раз оставили его, и он провалился в густую спасительную тьму.




11. День вчерашний


Как обычно, небо было серо и туманно, и по серому туману величаво и изящно, до дрожи в сердце красиво проплывал Черный Крест. Страх перед ним был так велик, что подогнулись ноги, и захотелось плюхнуться носом вниз и зарыться в густую спутанную траву, но травы под ногами не оказалось, а оказалось теплое болото, такое же серое, как и небо, и от болота этого шел знакомый запах. Как от похлебки с грибами… И сразу стало ясно, что болото окрашено серым не зря, что в теплой мутной глубине его пробирается еще один Черный Крест, до поры до времени скрывающийся, прячущийся от тебя, но готовый в любой момент ударить, и вся разница будет только в том, что молния не упадет с неба, а вырвется из-под мутной жижи, рассыпая облака пара, и от нее не скроешься и не спрячешься как от небесного Креста… И не зря вертятся рядом злобные ощеренные физиономии, тупые и ненавидящие, с синими, распухшими от хронического насморка носами, с отвислыми огромными ушами, с лысыми блестящими черепами. Без глаз. И без сердец. И потому страх проникает в душу все глубже и глубже, и становится ясно, что нет вокруг тебя никакого теплого грибного болота, что это болото — ты сам, что все его тепло — это твое тепло, что вся его грязь — это твоя грязь, что вся его серость — это твоя серость, и потому Черный Крест внутри тебя самого, только не увидеть его тебе, потому что ты так же слеп, как и все окружающие. И вся надежда только вот на этого странного, серебристо-сверкающего, непонятного, как жизнь, зверя с огромной головой, на которой нет ни ушей, ни носа, ни рта — ничего, кроме огромных немигающих глаз. Он все ближе и ближе, этот незнакомый глазастый зверь, вот он уже рядом и протягивает тебе ладонь, на которой лежат два зрачка, а другой рукой пожимает твою руку, и ты понимаешь, что эти зрачки твои, и пытаешься вспомнить, где ты их потерял, и не можешь, и, наконец, до тебя доходит, что не терял ты их нигде, что все гораздо проще: таким ты и родился. А зверь хватает тебя за сердце и начинает трясти, сначала легко, а потом все сильнее и сильнее. Чтобы ты учился видеть, хотя на что, кругом одни слепые, чтобы ты учился думать, хотя на что, кругом одни глупцы, чтобы ты учился понимать…

Иван просыпался с трудом, мыча, рыча и мотая головой, но Наташка продолжала трясти его за плечо до тех пор, пока он не открыл глаза. Он мутно посмотрел на нее, потом взгляд его стал осмысленным и, наконец, он сел и принялся теребить обеими руками шевелюру.

— Откуда ты здесь взялась? — хрипло спросил он.

— Вошла в двери, — сказала Наташка.

Иван перестал теребить волосы и прикрыл глаза, шевеля губами. Потом опять замотал головой.

— На-ка, умойся, — сказала Наташка и протянула ему белый котелок, наполненный водой.

Иван взял котелок в руки и вздрогнул: это была каска с пластмассовым ремешком и буквами «МР».

— Умывайся, умывайся, — сказала Наташка. — Я принесла воду с реки.

Иван ополоснул лицо, долго тер глаза, а когда отставил каску с остатками воды в сторону, увидел у стены свою сумку и лайтинг. Он сглотнул слюну и спросил:

— А где лесные люди?

— Не знаю. — Наташка откинула прядь волос и улыбнулась ему. — Они вдруг ни с того ни с сего все убежали ночью. Тогда я пришла сюда, а на рассвете сходила за вещами.

Иван снова закрыл глаза, пытаясь поймать какое-то неуловимое, ускользающее воспоминание. И оно пришло: Мэдж!..

— А где же?.. — начал он.

— Кто? — спросила Наташка, и в голосе ее Ивану послышалась насмешка.

Он внимательно посмотрел на нее, пытаясь понять, знает она или не знает. Но Наташка, достав из сумки нож, хлеб и лук, принялась готовить завтрак, не обращая внимания на терзающегося Ивана.

— Откуда ты здесь взялась? — снова спросил Иван.

— Где здесь?.. В этом сарае?

— Нет. В этом лесу. Наташка весело рассмеялась:

— А я все время шла за тобой. От самого Приюта… Пряталась в кустах. Это было так просто… Ты же ни разу не оглянулся… На, ешь. — Она протянула ему бутерброд.

Да, следопыт, думал Иван, неторопливо жуя. Разведчик… Такой бы разведчик на своих плечах целую вражескую армию в родной лагерь привел. И не заметил бы… Нечего сказать: Зрячий Иван!.. Он поежился и вздохнул.

— Ты чего? — спросила Наташка.

— Да так… Не знаю вот, что с тобой делать. Назад не пошлешь и с собой не возьмешь.

— Почему? — спросила Наташка.

— «Почему-у!» — передразнил ее Иван. — Ты хоть представляешь, куда я иду?

Наташка легкомысленно помотала головой.

— Вот то-то и оно, — сказал Иван. — Если бы представляла, так не увязалась бы. Сидела бы в Приюте, ставила бы компрессы… Здесь тебя, что ли, оставить?..

— Я пойду вместе с тобой, — сказала Наташка.

— Нельзя, девочка! — проникновенно сказал Иван.

— Я пойду вместе с тобой! — повторила Наташка, и было в ее голосе что-то такое, от чего Ивану сразу расхотелось не только настаивать на своем, но даже и просто спорить.

— Ладно, — буркнул он. — Собирайся. Пошли.

Наташка взялась за свой рюкзак, незаметно лежащий у открытой настежь двери.

Ух ты, сказал себе Иван. Так она, оказывается, не просто увязалась за мной. Так она, оказывается, тоже готовилась заранее. Интересно, какая же это зараза сказала ей, что я собираюсь уйти? Может, Мэт меня за нос водит?..

Наташка поймала его взгляд, устремленный на рюкзак, и смущенно улыбнулась.

Ладно, подумал Иван. Не будем устраивать допрос… Видно, не надеется Зрячий Мэт на свои часы, раз шпионку решил ко мне приставить… Лихо же он меня провел! Воистину начнешь верить, что он всемогущ.

Он взгромоздил на плечи сумку, повесил на шею лайтинг и вышел из сарая.

Утро было прекрасное, низкое солнце просвечивало на востоке сквозь деревья, легкий ветерок шумел в кронах. Вот только птиц совершенно не было слышно, лишь вдалеке колотил по дереву дятел. Словно подавал кому-то сигнал…

— Не отставай, — сказал Иван и, не оборачиваясь, двинулся на юг, где должна была протекать река. — По лесу ходить опасно, мало ли чего может случиться…

— А что с нами должно случиться? — проговорила Наташка. Иван махнул рукой. Ну что с ней еще разговаривать!

Они прошли через лесную деревню. Нигде не было ни души, шалаши и избушки стояли пустые, и лишь запахи кострищ говорили о том, что еще совсем недавно здесь были люди. У шалашей валялись немудреные пожитки лесовиков, и прямо на тропинке, которую пересекли Иван с Наташкой, лежала самодельная детская кукла. Кажется, бегство было неожиданным и поспешным, словно лесные люди чего-то смертельно испугались.

Река действительно оказалась совсем недалеко — какая-нибудь четверть мили от деревни. Это было приятное открытие. Но еще более приятным было то, что они обнаружили самый настоящий проселок, идущий параллельно берегу реки. Сам проселок совершенно не зарос: видимо, почву в былые времена обработали какой-то гадостью. Зато деревья по его краям размахнулись настолько, что их кроны закрывали небо, и получался этакий коридор в чаще леса. Откуда он вел, Иван не знал, да это было и неважно, а вот окончанием его могло быть только одно место, и это лучшее, что можно придумать. Иван свернул на проселок и двинулся по нему легким, упругим шагом. Наташка топала следом, пыхтя под тяжестью своего рюкзака.

Пусть попотеет, подумал Иван. В другой раз умнее будет.

Так прошли около часа. Дорога практически не петляла. Судя по всему, механизм, который ее когда-то прокладывал, не обращал никакого внимания на вековые деревья, стоящие на трассе. Иван попробовал его себе представить: этакий мастодонт, прущий к заданной цели, подминающий под себя кусты, ломающий, как спички, толстые стволы, не интересующийся ничем, кроме финиша. Как я…

И тут он замер как вкопанный. Впереди от реки поднимались четыре волка. Они неторопливо вышли на дорогу и солидно, по-хозяйски уселись, с интересом глядя на гостей. Иван оглянулся. Наташка пыхтела метрах в пятидесяти сзади, обеими руками опираясь на палку, которую он выломал ей через четверть часа ходьбы. Тоже мне, путешественница…

Иван снова посмотрел на волков. Ему показалось, что интерес волков к пришельцам не носит гастрономического характера. Но тут волки понюхали воздух, приподнялись и пошли по направлению к Ивану.

— Стоите, — вслух сказал Иван.

Волки на мгновенье остановились, снова понюхали воздух и уверенно двинулись навстречу. Иван понял, что до рукопожатий дело вряд ли дойдет.

Это вы зря, подумал он. Этого бы вам лучше не делать… А впрочем, ладно. Приятного аппетита!

Он взялся за лайтинг и перевел предохранитель на непрерывный луч. Сзади что-то пискнула Наташка, но Иван не расслышал: он аккуратно ловил в прицел левого, самого матерого волка.

Лес вдруг неуловимо изменился. В воздухе повисли страх и враждебность. С истошными криками пронеслись между стволами деревьев десятки только что распевавших во все горло птиц. Шерсть на волках встала дыбом, они повернули и, поджав хвосты, устремились в чащу, натыкаясь друг на друга. Справа и сзади затрещало, словно там ломилось сквозь заросли стадо слонов. Иван покрылся холодным потом и застыл на месте, судорожно сжимая рукоятку лайтинга и остервенело крутя головой.

И все исчезло. Все снова стало по-старому, только Иван почувствовал, что вокруг не осталось ни одного живого существа, кроме него и Наташки. Лишь шумели, трясясь от страха, растения. Все, что могло бежать, сбежало. Все, что могло лететь, улетело. Все, что могло ползти, уползло. В панике. Сломя голову. Не разбирая дороги.

Подошла Наташка и остановилась рядом, все так же опираясь на палку и с любопытством глядя на него. Иван шумно перевел дыхание.

— Интересный лес, — сказал он. — Паникуют, как во время пожара.

— Это они тебя испугались, — сказала Наташка. — Еще чуть-чуть, и ты сжег бы тут все.

Она сказала это таким тоном, что Иван покрутил пальцем около виска, повернулся и двинулся дальше.

А лесные жители тоже меня испугались, подумал он. Удрали, не попрощавшись. Вчера у них таких планов не было и в помине… Может, тоже пожар был? Божий…

Он оглянулся. Наташка топала следом, улыбаясь каким-то своим мыслям. Волосы ее растрепались, щеки были тронуты легким румянцем, и неожиданно для себя Иван подумал, что Наташка, пожалуй, очень привлекательная девчонка и жаль, что они какие-то там родственники.

— Все в порядке, — сказала Наташка, подмигнув Ивану. Ишь ты, успокаивает, подумал Иван.

Через полчаса ходьбы у лесного коридора исчезла крыша, а еще через пять минут проселок вывел их на большую круглую поляну. Иван подошел к высокому столбу, стоящему у обочины. На столбе красовался огромный щит с надписью на английском: «Стой! Назад!» и ниже — «Территория принадлежит министерству обороны».

— Что это? — спросила Наташка. Иван гордо посмотрел на нее.

— Это то, что нам надо! — сказал он и снял с шеи Ключ.




— Ты обратил внимание? — сказала Наташка. — Как похоже на наш дом!

Иван кивнул. Действительно, вполне можно подумать, что идешь по коридорам родного Приюта, так все было похоже: те же приборы на стенах, те же мгновенно герметизирующиеся двери, те же «спящие» светильники, разгорающиеся при появлении человека. Только таблички на дверях были совсем другие. Чередой тянулись всякие «операторские», «комнаты связи» и «комнаты охраны», «энергетические», «аккумуляторные» и ничего не говорящие «помещения №…».

— Чего же тут удивительного? — сказал Иван. — Построено одними руками.

— А ты знаешь, куда идти? — спросила Наташка. — А то все эти помещения и за сутки не обойдешь…

— Знаю, — буркнул Иван.

— Ты стал такой целеустремленный, — сказала Наташка. — Не то что в лесу. Там ты был какой-то растерянный…

Иван густо покраснел. Станешь растерянным!.. В быки-производители затянули…

— Никак не могу понять, — пробормотал он. — Почему сбежали лесные люди? Кто мог их так напугать?

Наташка всплеснула руками. Она заметно повеселела после того, как, спустившись под землю, они смогли, наконец, освободить от груза плечи.

— Глупый, — ласково сказала она. — Чего же тут понимать?.. Это была я.

— Что значит — ты? — сказал Иван. — Ты их напугала?

— Да.

Иван захохотал. Ай да девчонка, ай да молодец!.. Не соскучишься с ней! Чем вот только она их напугала? Разве что глазищами своими зелеными…

Наташка смотрела на него с недоумением, а он хохотал все громче и громче, взахлеб, словно все переживания последних суток стремились выйти из него с этим смехом.

Наташка нахмурилась, и смех застрял у Ивана в горле.

Из-за дверей, из приборов и светильников, прямо из броневых щитов на стенах поползло что-то непонятное, черное и тяжелое, десятками щупальцев заструилось над полом. Иван застыл на месте, а это черное неторопливо приблизилось, обвилось спиралью вокруг ног и стало расти, набухать, увеличиваться, и встала перед глазами черная пустота, и сердце вдруг заспотыкалось, и стало ясно, что спастись можно только бегством, но не было сил, чтобы оторвать от пола приросшие к нему сапоги. И тут же все исчезло. Иван с трудом перевел дух и судорожным движением отер со лба холодный пот.

— Вот видишь, — сказала Наташка. — Ты даже и убежать не смог… Никогда не смейся надо мной, потому что я тогда перестаю тебя любить.

Иван сел на пол. Он больше не сомневался, что это все она. И ему стало горько, что эта пигалица, которую он не раз дергал за волосы, которая едва достигала его плеча, тоже оказалась наделенной необычными качествами, и качества эти получились более сильными, чем его Зрение.

Доктор был прав, подумал он. Оказывается, природа действительно не дура.

— А ты видишь Черный Крест? — спросил он.

— Зачем? — спросила Наташка. — Ведь его видишь ты. Этого, по-моему, вполне достаточно.

Иван уныло кивнул. Надо было привыкать к мысли, что ты не один избранный на свете. Но больше всего его угнетало не то, что Наташка тоже кое-что умеет, а то, что этой девчонке он теперь обязан если не жизнью, то, во всяком случае, честью.

— Пошли? — сказала Наташка. На ее лице не было и подобия улыбки, и Иван был ей за это благодарен.

— Пошли, — сказал он.

Они спустились еще на один этаж и почти сразу уперлись в дверь, на табличке которой был нарисован один большой круг. Иван достал из кармана Ключ, приложил его к пятачку замка, и дверь тут же распахнулась. Словно их ждали все эти долгие годы… Как только они перешагнули порог, в помещении вспыхнул свет, и Иван увидел перед собой то, что так долго ускользало из его памяти.




12. Четыре месяца назад


Доктор вернулся к разговору в феврале. Было очередное четверговое «чаепитие», как он называл вечерние встречи.

— Ты так ничего и не вспомнил? — спросил он.

— Нет, — сказал Иван. — Так, всякие мелочи… Доктор хрустнул пальцами и прошелся по камере.

— Это плохо, — сказал он. — А что это за мелочи?

Иван напряг память. Тут же проснулась головная боль, в виски застучало. Как обычно.

— Помню, он сказал, что будет учить меня по мнемофильмам, — сказал Иван. — Помню какое-то странное помещение… Но где он меня учил и чему, — хоть убей!..

— А за что он тебя выгнал, не вспомнил? Иван помотал головой.

— Нет, — сказал он. — Не могу. Ускользает, как сон… Не то было, не то не было… Отец говорил, за непослушание… А может, и не было ничего?

Доктор поморщился.

— Да, плохо, — повторил он. — Ужасно!.. Странная какая-то потеря памяти. Как по заказу… Впрочем, ладно. — Он сел за стол. — Пойдем тогда другим путем… Я расскажу тебе все, что мне известно о Мэте. Может быть, по ассоциации что-нибудь и вспомнишь.

— А разве вы знаете о Мэте? — удивился Иван.

— Конечно! Ведь мы с Мэтом одни только и остались от первопоселенцев. Остальные умерли вовремя, как и положено человеку… Меня ведь всегда удивляло, что мы с ним так долго тянем. Наверное, природа заставляет: от меня зависит здоровье Слепых, от него все остальное. Природа, братец мой, она не дура, она знает, что делает.

Он усмехнулся каким-то своим мыслям и продолжал:

— Ну, слушай… Для начала я скажу Тебе, что Приют принадлежал не Хоупсити. Да-да, наш город иметь такого сооружения, конечно, не мог: у нас бы просто средств для этого не хватило. И так собирали с миру по нитке… Да и хороши бы мы были, днем призывающие с амвона к миру, а по ночам судорожно строящие подземное убежище.

— А кто же его сделал? — спросил Иван.

— Не перебивай!.. Неподалеку отсюда, в лесу находится военная база американской армии. Ей-то и принадлежал Приют. Что это была за база, я тебе сказать не могу… Просто не знаю этого — объект был секретным… Так вот, Мэт пришел сюда с этой самой базы, пришел через несколько дней после нас. С ним явились еще несколько офицеров. Я помню, мы были не очень довольны таким соседством, потому что они сразу стали устанавливать армейские порядки. Впрочем, порядки помогли выжить… А вот офицеры быстро исчезли. Что с ними произошло, я не знаю, хотя и догадываюсь — конкуренты были Мэту не нужны…

Иван понимающе кивнул головой.

— Одним словом, Мэт остался один и стал нашим… как бы это сказать?.. руководителем, что ли?

— Почему же вы этому не воспротивились? — сказал Иван.

Доктор горестно вздохнул.

— Как у тебя все просто!.. Ты учти, что в ту пору каждый день гибли люди, так что мы хватались за любую соломинку. Ведь наружу носа нельзя было высунуть, а у Мэта было Зрение. К тому же он хорошо знал Приют, без него бы мы наворотили тут дел. — Он вдруг махнул рукой. — Да и вообще я тогда был противником всякого насилия. А тут еще пришла Великая Зима…

Он замолчал, поднялся из-за стола, заварил еще молока. Отхлебнув из чашки, продолжал:

— Мне не известна природа Зрения. Видимо, на базе этой и делали людей Зрячими. Во всяком случае, я могу в это поверить. Наука была тогда всесильна и многое могла, хотя я бы на такие опыты не пошел… Впрочем, я был обычный врач, из тех, что лечат людей, а не калечат их…

— Не понимаю, — сказал Иван.

— И не надо!.. Это ошибки того мира… В общем, вот и все, что известно мне о Мэте.

Иван вскочил.

— Мистер Дайер, я знаю, что надо делать! — с восторгом сказал он. — Надо пойти и заставить рассказать обо всем самого Мэта!

— Не так! — жестко сказал Доктор. — Не так!.. Во-первых, в этом случае мы с тобой и до утра не доживем… У нас с ним всего лишь джентльменское соглашение, не более. А теперь, когда у меня появились какие-никакие, но помощники, он может пойти и на крайние меры. И еще есть один тип…

— Что за тип? — спросил Иван.

Доктор на несколько секунд задумался. Потом продолжил:

— Тип — это категория людей… Так вот, даже если мы и убьем Мэта, это нам с тобой ничего не даст: ни информации, ни возможностей. Ты тогда будешь привязан к Приюту. А я тебе уже говорил, что вся твоя сила в свободе.

— А что же нам тогда делать? — с тоской спросил Иван.

— Есть вариант, — сказал Доктор, хитро улыбнувшись. — Летом мы с тобой сходим на эту базу и попробуем разобраться на месте… Или, скажем, возьмем с собой еще кого-нибудь и сделаем его Зрячим. Да и продукты надо там посмотреть. Остался всего один работающий синтезатор. — Он помрачнел и покачал толовой. — Если я доживу…

— Ну что вы, мистер Дайер! — воскликнул Иван. — Конечно, вы доживете! Вы не можете не дожить!

— Да нет, — сказал Доктор. — Дело не в том, доживу я или не доживу, хотя хотелось бы. Вся беда в том, что количество Зрячих в Приюте, к сожалению, не имеет большого значения!

— Как это не имеет?!

— А вот так! — отрубил Доктор. — Будь хоть один Зрячий, хоть пять — все равно мь будем жить в подземелье, разве что чуть раздвинем свои владения. Можно будет побольше огородов посадить да работать круглосуточно. Вот и все… Хотя и это, конечно, кое-какие изменения к лучшему… Ничего не вспоминается? — неожиданно спросил он.

Иван прислушался к себе. Тут же заныло в висках, по затылку застучали увесистые молотки. Он помотал головой.

— Ну, иди домой, зародыш новой цивилизации, — сказал Доктор. — Ложись спать. Будем готовиться к летнему походу… И я тебя умоляю. — Доктор схватил Ивана за руку, — постарайся вспомнить, чем ты занимался у Мэта! Хоть что-нибудь! Это здорово может нам помочь!

Иван ушел. После этого было еще несколько «чаепитий», посвященных подготовке похода. Иван изо всех сил старался вспомнить, что же было с ним у Зрячего Мэта. И кое-что он припомнил. Но Доктор до этого уже не дожил…




13. День вчерашний


— Наконец-то повезло! — сказал Иван.

— В чем же тут везение? — спросила Наташка. Ответить Иван не успел.

— Добрый день, господа! — раздался чей-то голос.

— Ой! — взвизгнула Наташка. — Кто это? Иван вскинул лайтинг:

— Кто здесь? Выходи!

— Это я, господа, главный компьютер базы.

— Компьютер… — прошептала Наташка.

— Да, мисс. Рад вас приветствовать, как вторую женщину, побывавшую на базе.

— А кто была первая? — неожиданно для себя спросил Иван.

— Первой была супруга сенатора Крэгга. Это было, правда, уже очень давно… А откуда у вас, сэр, пропуск полковника Коллинза?

— Пропуск-то?.. — Иван посмотрел на Ключ. — Он мне его… подарил.

— Чем могу быть вам полезен, сэр? Какие будут приказания?

— Садись, Наташа, — сказал Иван. — Побеседуем. Они устроились в креслах перед пультом.

— Какие будут приказания, сэр?

— Приказаний пока не будет. Будет вопрос… А какие команды ты можешь выполнить?

— С вашим пропуском, сэр, любую команду, кроме приказа о самоликвидации, — сказал компьютер. — Этот приказ в компетенции командира базы.

Пульт перед Иваном и Наташкой, до того совершенно мертвый, вдруг словно взбесился. Замигали лампочки, по дисплеям побежали цепочки многозначных чисел. Наташка с испугом посмотрела на Ивана.

— Что случилось? — спросил Иван.

— Извините, сэр… Автоматика берет на сопровождение цель.

— Цель? — воскликнул Иван. — Какую цель?

— Цель одиночная, сэр, высотная… Последняя команда, которую отдал командир базы, была «готовность № 2». Поэтому подготовка производится только после того, как цель входит в зону обнаружения. Раньше было проще. Была связь с родственными базами.

— И давно нет этой связи? — с надеждой спросил Иван.

— Давно. Сто девятнадцать лет… Почти с того момента, как произошло нападение.

Иван разочарованно вздохнул и взглянул на Наташку. Она смотрела на него с восторгом, и это придавало сил и решимости.

— Какова их судьба? — спросил Иван.

— Считаю, что все они выведены из строя при отражении нападения, — ответил компьютер.

— Откуда произошло нападение?

— С орбиты искусственных спутников с помощью лазерных ударов большой мощности. Приблизительный порядок энергии ударов…

— Не нужно цифр! — прервал его Иван. — Скажи лучше, какими силами было совершено нападение?

— В нападении участвовали Орбитальные Средства Обороны. В полном составе.

Интуиция не подвела Доктора, подумал Иван. Он всегда говорил, что атомной войны не было, что заражение давали гибнущие электростанции… Вот только человечеству от этого легче не стало. Радиоактивность есть радиоактивность.

— Какова численность этих средств в настоящее время?

— Одна единица, сэр. Автоматическая орбитальная станция «Цитадель Свободы».

— Какова судьба остальных?

— Уничтожены.

— Как уничтожены? — Иван вскочил на ноги. — Кто их уничтожил?

— Станция «Гермес» уничтожена станцией «Меркурий», станция «Посейдон» уничтожена станцией «Европа», станция…

Все ясно, подумал Иван.

— Можешь дальше не перечислять, — сказал он. — Скажи только, когда и какую станцию последней уничтожила станция «Цитадель Свободы»?

— Станция «Цитадель Свободы» уничтожила восемь станций. Последней семьдесят пять лет назад была уничтожена станция «Премьер».

— Ты поняла? — сказал Иван Наташке. — После нападения на планету и уничтожения городов началась междоусобная война. Как в доисторические времена. Почти полвека гонялись друг за другом Орбитальные Средства Обороны. Дооборонялись!

— Ужас! — Наташка зажмурилась. — Какой ужас!

— А почему ты не участвовал в отражении нападения, компьютер?

— Не было приказа, сэр. Связь с Пентагоном прервалась в первые же секунды, а мой командир генерал Пайс исчез, не успев отдать приказа. Полковник Коллинз тоже…

— А остальные офицеры?

— Восемь человек застрелилось. Остальные исчезли, сэр. Причины мне неизвестны.

— Причины! — зло сказал Иван. — Струсили твои офицеры — вот и все причины.

— Не могу знать, сэр!

— И не нужно… Судьбу одного твоего офицера мы и так знаем!

— Кого ты имеешь в виду? — спросила Наташка.

— Зрячего Мэта… Скажи, компьютер, сколько тебе понадобится времени для подготовки комплекса к старту?

— С проверкой всех систем пятнадцать минут, сэр.

— Что ты задумал? — спросила Наташка.

— Ничего… А каков боезапас на базе?

— Шесть ракет «Сильвер Эроу», — сказал компьютер. — Перед нападением база производила учебные стрельбы полным комплектом. Перезарядиться не успели. Пришла только первая партия ракет.

Иван встал. Наташка посмотрела на него и тоже встала.

— Слушай приказ, компьютер, — устало сказал Иван. — Всей базе «Боевая готовность»!.. Когда следующее прохождение цели?

— Через восемьдесят минут, сэр.

— Мы вернемся… Пошли, Наташа.

Они вышли за дверь и двинулись дальше по коридору.

— Какой ужас! — повторила Наташка. — Так просто…

— Да! — зло сказал Иван. — Просто!.. А в результате мы больше века просидели под землей, боясь высунуть нос наружу. Как кроты…

Наташка шмыгнула носом и промолчала.

— Надо найти склад, — сказал Иван. Наташка внимательно посмотрела на него.

— Надо, — сказала она. — Но сколько банок мы сможем унести? И потом… Мне кажется, ты пришел сюда не ради склада.

— Да, — сказал Иван. — Теперь мне тоже так кажется. Но склад все же надо отыскать.

— Ты думаешь, что-нибудь получится? — сказала Наташка.

— А почему бы и нет?

— Но ведь ты слышал: все родственные базы погибли…

— Так когда это было!.. И сколько тогда станций вели атаку!.. А теперь всего одна. Да может быть, она уже из строя вышла… Откуда мы знаем? Тринадцать лет уже никто под удар не попадал… Помнишь Милену?

— Нет, — сказала Наташка. — Мне было всего три года.

— Будь что будет, — сказал Иван, — но я должен попытаться. Иначе я никогда себе не прощу…

Он остановился. Глаза его заблестели, и он опустил голову.

— Надоело жить кротом, — тихо сказал он.

Наташка подошла к нему и, став на цыпочки, поцеловала его в щеку.

— Не надо! — Он отшатнулся.

— Я верю, — прошептала Наташка. — Я верю, что все будет так, как ты решил. Иначе ведь и быть не может, правда?

Они двинулись дальше, дошли до угла коридора и, свернув, тут же наткнулись на человеческий скелет в истлевшей военной форме. Наташка взвизгнула. Рядом со скелетом валялся чуть тронутый ржавчиной пистолет.

Чрезвычайно своевременно, подумал Иван. А вот там, в другом конце коридора, еще один.

Он взял Наташку за руку, и они осторожно, на цыпочках, словно боясь, что скелеты сейчас встанут, прокрались мимо.

Что за драма тут произошла, думал Иван. Кто в кого стрелял и зачем?.. Теперь не узнаешь. И никто не расскажет, что это были за люди… Можно, конечно, вернуться и снять с них личные жетоны, но я этого не сделаю. И не потому, что страшно, а потому что это было бы уже похоже на памятник… Осиновый кол им, а не памятник… Потому что это из-за них и им подобных жалкие остатки человечества прячутся под землей, как кроты, и скрываются в лесах, как древние разбойники. Без веры, без надежды…

Он повернулся и плюнул.

— Зачем ты так? — сказала Наташка. — Разве они виноваты?

— Виноваты! — жестко сказал Иван. — Все виноваты, кто тогда жил… Одни больше, другие меньше, но все!

Наташка замотала головой.

— А наши-то предки чем виноваты? — сказала она. — Они ведь работали, боролись…

— Значит, плохо работали, — сказал Иван. — И мало боролись! Наташка выдернула руку из его ладони. Лицо ее стало пунцово-красным.

— Развоевался! — сказала она. — Смотри, комбинезон не потеряй, борец!.. Сам-то много настроил?

Иван смотрел на нее, оторопев от неожиданности.

— Чего уставился? В первый раз видишь?

— За что ты меня так? — прошептал Иван.

— За то! Болтать все мастера! Тогда тоже, небось, большинство только болтало… Вчера ты боролся. В сарае!.. Эх, ты, Зрячий Иван! — Последние слова она произнесла тихо, чуть не плача.

— Откуда ты знаешь?

— Да уж знаю…

— Ты видела?

Наташка не ответила, и они пошли по коридору дальше, надутые, красные, недовольные собой и друг другом.

Как легко все сломать, думал Иван. Одно глупое слово, сказанное не вовремя, и нет уже ни близости, ни понимания. Словно холодная черная стена…

Зачем я на него набросилась, думала Наташка. Он же так не думает. Ляпнул, и все… Ведь мама говорила, что мужчины все такие.

А ведь она тебе нравится, думал Иван. И тебе сейчас глубоко наплевать на то, что вы родственники. Потому что не важно сейчас, какая она, машина для рождения детей. А важно то, что она хороший товарищ и что она не бросит тебя в беде… Какую печать все же накладывает на нас жизнь в Приюте!

Ну чего он молчит, думала Наташка. Хороший парень, только самонадеянный немного. А это не страшно, главное, что не трус!

И они бы прошли мимо склада, потому что каждый думал о своем — и оба об одном и том же. Потому что каждого волновали не консервы и продукты, а идущий рядом. Потому что оба были молоды, и за всей шелухой, привнесенной извне, заимствованной у родителей и других взрослых, не пережитой и не выстраданной, а потому отвлеченной, было одно, такое индивидуальное и такое похожее.

Но Иван случайно взглянул на двери.

— Стоп! — скомандовал он. — Чуть мимо не пролетели.

И Наташка сразу же ожила, заулыбалась, заглянула ему в глаза, и он увидел, что она готова помириться. А еще он увидел в ее глазах тревогу и надежду.

— Выше нос! — Он улыбнулся и осторожно коснулся ее руки.

Ключ сработал как обычно. Вспыхнул свет, они вошли внутрь — и ахнули.

Склад был полон. Ячейки ломились от банок с замороженными консервами, в камерах висели огромные связки сублимированных колбас, во множестве лежали запечатанные пакеты с фруктами и овощами. У Ивана разбежались глаза.

— Вот это да! — прошептала Наташка. — Есть не переесть! Какой праздник будет в Приюте!

— Да, — сказал Иван. — Только как все это туда переправить?

— Что-нибудь придумаем. — Наташка схватила его за руки и закружила в счастливом танце: — Все было не зря! Какой же ты молодец!

Иван не пытался сопротивляться. Наконец Наташка угомонилась и поежилась.

— Слушай, здесь же холодно!

— Ничего, — сказал Иван. — Не замерзнем… И вообще, по-моему, пора бы и пообедать… Ах черт, рюкзаки-то наши на входе остались!

Где-то вдали возник странный вой — тревожный, будоражащий, проникающий в сердце. Он быстро приблизился и обрушился на них со всех сторон. Как ураган, как водопад, как нелепый кошмарный сон.

— Что это? — спросила Наташка севшим голосом.

— Боевая тревога, — сказал Иван и зачем-то поправил на шее лайтинг. — Бежим!

Они выскочили из склада и побежали по коридору, мимо вспыхивающих красным табло, мимо герметизирующихся толстых дверей, мимо человеческих скелетов, сквозь вой сирен, сквозь гул выходящей на усиленный режим системы вентиляции, преодолевая возникшую вдруг слабость в ногах и стараясь не думать о том, что будет через несколько минут.

Так уже бегали здесь. Сто двадцать лет назад. Только тревоги те были всего лишь учебные. Боевую тогда проспали. Она опоздала более чем на век. И на целую эпоху. Но все-таки она прозвучала.




Бог ты мой, думал Иван. Неужели удастся? Ведь никто об этом даже и не мечтал. Разве что Доктор… Не одно поколение прожило свою жизнь в пределах Приюта. Кондиционированный воздух; обеззараженная вода; питательные смеси на обед, завтрак и ужин; круглосуточный шум вентиляции за стенами; женитьба на той, которую тебе укажут… И никто не мечтал ни о чем другом!.. Те, кто жил когда-то под безопасным небом, старались не вспоминать об этом, дав обет молчания. Те, кто родился уже под землей, не знали ничего другого и принимали свою жизнь, как нечто данное судьбой, незыблемое и вечное. Постепенно первопоселенцы поумирали, и сети безысходности становились все крепче и крепче, потому что никто даже и не пытался их разорвать, потому что жить можно было только так и не иначе, а жить хотелось — в конце концов, самая худая, никчемная жизнь лучше красивой смерти… Так и жили. И жили бы и дальше, медленно угасая, если бы Доктор не опомнился и не представил себе, куда заведет такая жизнь. И тогда появились хрупкие детские мечты о небе над головой — небе покойном, без тревоги и угрозы, каким оно было миллионы лет, пока его не превратили в чудовище, которым матери стали пугать непослушных детей…

Бог ты мой, думал Иван. А ведь мы и изменились-то только потому, что нам появилось к чему стремиться. Я стал Зрячим, Наташка — Приводящей В Ужас… И ведь мы даже не догадывались ни о чем. Понимал все, наверное, только Доктор… Бедный, бедный полковник Коллинз! Он до сих пор воображает себе, что был и остается единственным правителем Приюта…

Наташка сильно толкнула его в плечо:

— Очнись! Что за задумчивость в самый неподходящий момент?

Иван мотнул головой и вернулся к действительности. Экраны на пульте сияли. На верхнем виднелось чистое небо, на средних — круглая поляна среди леса, на нижних двигались какие-то механизмы, производящие непонятные операции. Справа на дисплее высвечивались данные орбиты цели на последнем витке. Табличка показалась Ивану знакомой, где-то он что-то подобное уже видел. Черный Крест был еще за горизонтом, но уже отсчитывал секунды таймер, показывая время до входа цели в зону пуска. Погасли экраны с движущимися механизмами.

— Смотри! — прошептала Наташка и показала на изображение поляны.

Поляна ожила. Приподнялись и отошли в сторону огромные круглые крышки, поросшие высокой травой. Из открывшихся шахт выдвинулись решетчатые конструкции пусковых установок с длинными телами ракет. Пусковые тут же повернулись на юго-запад, откуда должен был появиться Черный Крест. Перед глазами вспыхнул транспарант: «Площадка № 1 к старту готова».

Иван уловил какое-то странное чувство, которого он никогда не испытывал: тревога вперемешку с ожиданием, и от ожидания этого у Ивана затряслись руки. Он посмотрел на Наташку. Она, судя по всему, чувствовала то же самое. Глаза ее блестели, на щеках играл пунцовый румянец, пальцы теребили воротник комбинезона. Наташка взглянула на него и улыбнулась виноватой, неестественной улыбкой. Иван показал ей большой палец.

Сэр, — послышался голос компьютера. — Я должен вас предупредить, что вероятность поражения цели не превышает двадцати пяти процентов.

— Какое это имеет значение? — сказал Иван хриплым голосом.

— Для меня никакого, а для вас, сэр, имеет… Вы можете погибнуть. Вместе с мисс…

Наташка побледнела. Иван задумчиво посмотрел на нее.

— Нет-нет, — сказала Наташка. — Я вместе с тобой. Я тебя одного не оставлю. Ни за что!

Иван почесал затылок.

— Может, все-таки… — начал он, но Наташка сказала: «Нет!» таким тоном, что Иван замолк.

— Для нас это тоже не имеет значения, — сказал он.

— Понял, — сказал компьютер. — Какой режим старта выбираете, сэр? Ручной или автоматический?

— Ручной, — сказал Иван, — только ручной!

Через внешние микрофоны донесся отдаленный грохот.

— Что это за шум? — спросил Иван.

— С северо-востока движется грозовой фронт, сэр, — сказал компьютер. — Наведению он не помешает. Аппаратура имеет абсолютную помехозащищенность от разрядов.

— Отлично! — Иван подмигнул Наташке. — Предки все-таки были толковые ребята.

И тут на верхнем экране появилась яркая серебристая точка. Странно, подумал Иван, совсем не похоже на крест. А на пульте опять бесились разноцветные огоньки и транспаранты, и пусковые начали одновременно задирать носы, словно связанные невидимой веревкой, и компьютер доложил, что цель сопровождается без посторонних помех, а таймер уже отсчитывал не минуты, а секунды, и когда он досчитал до нуля и компьютер объявил старт залпом, Иван аккуратно, не спеша, без всяких волнений надавил желтую кнопку. Чуть дрогнул пол, на средних экранах встали столбы ослепительного огня, в объектив камеры полетели какие-то ошметки, и изображение слегка размазалось. Внешние микрофоны донесли быстро угасший вдалеке рев, и когда он затих, раскатом прошелся по небу гром. И было непонятно: то ли эхо, то ли голос приближающейся грозы.

Изображение на средних экранах вновь установилось. Там брызгали пеной противопожарные системы, укутывая пусковые плотными облаками пара, и догорали на земле какие-то щепки. А ракеты уже появились из-за обреза верхнего экрана — все шесть маленькими искорками, роем, как безжалостные осы, неотвратимо двигались к цели, и было в этом движении что-то такое, от чего по спине Ивана побежали мурашки, а Наташка запрыгала и захлопала в ладоши.

— Расстояние от ракет до цели — пятнадцать миль, — доложил компьютер.

— Неужели… — начал Иван, но закончить не успел.

На месте крайней правой искорки вдруг вспухло туманное пятнышко, и пошло, и пошло, и через несколько секунд шесть туманных пятнышек еще продолжали по инерции двигаться к центру экрана, сливаясь в один туманный клубок, и это было последнее, что успел разглядеть Иван, потому что серебристая точка вдруг блеснула, ощетинилась колючими лучами, и экран тут же вспыхнул ослепительным огнем, и Ивану показалось, что он сейчас расплавится и стечет на панели — липкий, пышущий жаром, — и застынет бесформенной кляксой.

Экран не расплавился. Он просто погас, но зато полыхнули огнем средние экраны, и перед тем, как они потухли, Иван успел увидеть, как разлетаются пылающие обломки пусковых установок. Пол дико закачался под ногами.

— Лазерный удар по позиции базы, — скороговоркой доложил компьютер. — Приведенная мощность — две килотонны. Уничтожена стартовая площадка № 1, повреждена аппаратура наведения и связи…

И вновь качнулась земля.

— Повторный удар, — доложил компьютер. — Мощность восемь десятых Килотонны. Поврежден блок обслуживания и снаряжения ракет первой стартовой площадки. Уничтожен входной тамбур.

Прощайте, вещички, подумал Иван и закусил губу. Наташка сидела на стуле, закрыв голову обеими руками, зажмурив глаза и раскачиваясь из стороны в сторону, словно у нее нестерпимо болели зубы.

А компьютер докладывал о новых и новых лазерных ударах. Правда, они становились все слабее и слабее и по сравнению с первым были не более чем комариные укусы. Да и пол больше уже не качался. Черный Крест выдохся. Иван подошел к Наташке и ласково погладил ее по голове. Она тут же вскочила на ноги и, не открывая глаз, прижалась к нему дрожащим телом.

— Все хорошо, — прошептал Иван. — Мы живы. И тогда Наташка заплакала — громко, взахлеб.

— Радиоактивность на поверхности есть? — спросил Иван.

— В пределах естественного фона, — ответил компьютер. — Но температура в эпицентре более трехсот градусов.

Наташка перестала плакать.

— А где находится запасной выход? — спросил Иван.




Иван шагал впереди. Наташка все время смотрела ему в спину, но он и не думал оборачиваться. Она знала, что он чувствует ее взгляд, просто ему никого не хочется видеть сейчас — вот и все. Он шел, низко опустив голову, какой-то ненормальной походкой, шаркая ногами по бетону, словно постарел сразу на несколько десятилетий.

Наташка попыталась его утешить еще тогда, когда они стояли в выходном тамбуре, пережидая обрушившийся на лес ливень. Грохотал гром, и казалось, что до сих пор продолжается битва базы с Черным Крестом. Иван стоял, глядя в пространство остановившимися глазами, и столько горя было на его лице, что Наташка не выдержала:

— Не расстраивайся… — начала она и осеклась: Иван посмотрел на нее такими глазами, что сразу стало ясно — никакие утешения не помогут. Они ему попросту не нужны. Вот если бы она могла чем-нибудь помочь в главном — в уничтожении Креста!.. Тогда бы да. Тогда бы он ее на руках носить стал…

И поэтому она молчала. Молчала, когда они выбрались наконец из тамбура и зашлепали по бетону, перешагивая через ручьи, несущиеся поперек шоссе, и обходя большие лужи. Молчала она, и когда открылась справа низина, в которую они пришли несколько часов назад. Теперь на том месте, где была зеленая поляна, зияла на теле леса черная бесформенная рана. Ливень погасил разгорающийся пожар, и только клубы пара поднимались оттуда к небу, словно в низине неожиданно заработали десятки гейзеров. Молчала Наташа и теперь. Дорога стремилась под горку и можно было вполне ускорить шаг, но Иван продолжал плестись еле-еле, словно совершенно разучился быстро ходить.

Что-то вдруг пискнуло, и Наташка услышала голос Зрячего Мэта.

— Айвэн! Ты меня слышишь?

— Да, мистер Коллинз, — отозвался Иван, поднимая левую руку с часами.

— У тебя была гроза?

— Да… Недавно кончилась, — уныло сказал Иван.

— Что тебе удалось сделать? Дошел ты до базы?

— Да. Склад мы нашли.

— Мы? — удивленно воскликнул Зрячий Мэт. — Так Светлова, оказывается, вместе с тобой?

— А разве не вы ее послали? — сказал Иван. Зрячий Мэт плотоядно хмыкнул.

— Я не сумасшедший, — сказал он. — Ты же знаешь, что девочек рождается все меньше и меньше… Смотри, Айвэн, ты отвечаешь за Светлову головой! Перед Приютом отвечаешь, понял?.. Ты не совершил никаких глупостей?

— Нет! — жестко сказал Иван. — Глупостей я не совершал.

— Не беспокойтесь, мистер Коллинз, — сказала Наташка. — У нас все в порядке.

— Ох, Светлова, Светлова… — проворчал Мэт. — Разве же так можно?.. Я ведь за Долгих не очень-то и беспокоюсь. Даже если он голову сложит: мужчин у нас хватает! А вот ты могла бы и подумать о своих обязанностях… Сначала роди, а потом можешь уже и жизнью рисковать. Да не одного роди, а сколько Приюту потребуется.

— Я помню о своих обязанностях перед Приютом, — сказала Наташка. — Я всегда о них помню!

— Ладно, вернетесь — разберемся. Там… — Голос Зрячего Мэта оборвался.

— Я его выключил, — сказал Иван. — Кто бы воспитывал! Он сорвал часы с руки и, сильно размахнувшись, забросил их в лес.

— Вот так-то, мистер Коллинз! — сказал он и посмотрел на Наташку.

Наташка кивнула, но промолчала. Конечно же, думала она. Когда мы вернемся в Приют, мне достанется. За все достанется. И от матери, и от остальных женщин… Ну да бог с ними, по-другому они и не могут.

Иван шагал дальше. Шея его уже не гнулась так низко, как еще полчаса назад. Чувствовалось, что он перестал горевать и начал думать. Наташка прибавила шагу, потому что настала пора, когда можно пойти с ним рядом, заглянуть в глаза и заговорить о чем-нибудь постороннем. Вдруг Иван так резко остановился, что Наташка едва не уткнулась носом ему в спину.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Как же это я сразу не догадался?!

— Ты о чем? — встревожилась Наташка.

— Ох, и дубина же я! — Иван бегом бросился обратно, тут же остановился и махнул рукой. — Эх, далеко уже ушли… А впрочем, и проверять-то нечего, все и так ясно, как дважды два. — Он вернулся назад, и дальше они пошли рядом, плечом к плечу.

— О чем ты догадался? — спросила Наташка после минутного молчания.

Иван посмотрел на нее, и столько было в его взгляде удовлетворения и радости, что Наташке тоже стало весело. А может быть, из-за того, что как раз в это мгновение над темно-синей тучей появился краешек солнца.

— Я понял, откуда у нашего Мэта Зрение… Как же я еще там не догадался?.. Когда увидел эту табличку на дисплее… Мне еще в тот момент она показалась знакомой!.. Эх, просто подумать времени не было, а то бы я все понял… То-то он разыскивал свою папку… «Прозрачненькая, толстенькая» — прогнусавил Иван.

— Кто разыскивал? — сказала Наташка. — Какую папку?

— Да Зрячий Мэт! — воскликнул Иван. — Погоди, погоди… Конечно, все просто! — Он отбил пальцами дробь на прикладе лайтинга. — Нет, как все просто! — воскликнул он снова. — Смотри, что получается… У Мэта связь с компьютером базы. Компьютер докладывает ему, когда Черный Крест должен пройти над Приютом. Мэт залезает на верхушку холма и делает вид, что осматривает небо, а в назначенное время подает сигнал…

— Так вот почему он всегда смотрел на часы! — воскликнула Наташка. — Я думала, что у него это нервное какое-то.

— Точно! — восторженно крикнул Иван. — И я замечал… Вот сволочь! Сто с лишним лет людям голову морочил!

— Слушай! — сказала вдруг Наташка замирающим от волнения голосом! — Слушай!.. А как же теперь?.. Теперь-то все разрушено!

— Ну и что? — сказал Иван и остановился, заморгал глазами. — Погоди, погоди… — забормотал он. — Это что же получается?

— А то и получается! — сказала Наташка. — Зрячий Мэт перестал быть Зрячим.

Иван в восторге хлопнул себя по коленям.

— Еще не перестал, — проговорил он сквозь смех. — Но перестанет, когда кончится его папка… А может быть, и уже ослеп!.. Как же это он нас до базы-то допустил?.. Уверен был, что Слепой до леса не дойдет! Врешь!.. — Иван погрозил в пространство пальцем.

Наташка внимательно посмотрела ему в глаза и укоризненно покачала головой. — Ты чего? — удивился Иван.

— А то! — сказала Наташка. — Неужели не понимаешь?.. Ведь ты теперь единственный Зрячий в Приюте.

Иван замер.

— А ведь точно! — прошептал он. — Так надо же торопиться! Они же там без глаз останутся… Как им наружу-то выйти?

И они, взявшись за руки, поспешили дальше. Дорога по-прежнему шла под горку, но уклон стал гораздо меньше, да и граница леса быстро отодвигалась от обочины. Видимо, приближалась равнина — то, что лесные люди называли Великими Лугами. Там шоссе уйдет в сторону, и придется снова идти по холмам да по кустам до самого Приюта. Иван окинул взглядом небо: все спокойно, юго-запад чист.

Восторг понемногу пропадал, в голову лезли мысли об ответственности, но это было еще не самое страшное. Самое страшное было в том, что теперь он будет привязан к Приюту. Навсегда и безо всякой надежды на какие-либо изменения. База оказалась пустышкой.

А Наташка семенила рядом и несла всякую чушь о том, что как хорошо, что Мэт теперь разоблачен; что Иван гораздо лучше, потому что он Зрячий по-настоящему, а не с помощью какого-то там компьютера; что лес отходит от дороги все дальше и дальше, и скоро станет жарко идти; и что давно уже хочется есть, и неплохо хотя бы нарвать щавеля и пожевать его.

— Нет уж, — сказал Иван. — Ничего из этой травы есть не стоит. Тут даже деревья не растут!

Его начала раздражать неуемная Наташки на болтовня, но вскоре он понял, что это просто разрядка после всех волнений и тревог.

— Да, — сказал он. — Поесть было бы неплохо. Жаль, нечего…

— Ой! — воскликнула Наташка. — Что это?

— Где? — Иван привычно сдернул с плеча лайтинг.

— А вот там — впереди. Справа.

Он посмотрел по тому направлению, куда показывала Наташка, и увидел. Недалеко от дороги стоял серый, судя по всему, железобетонный столб. Стоял он на границе небольшого пепелища, и на пепелище этом лежал странно скрюченный человек. Как будто в охапку кем-то схваченный… Иван оглянулся по сторонам, но ничего подозрительного не заметил. Тем не менее он выключил предохранитель у лайтинга, и они с Наташкой побежали к пепелищу.

Человек лежал на спине, и когда они приблизились, стало ясно, почему он так скрючен: руками и ногами он был привязан к жерди. Иван вспомнил лесных охотников и снова огляделся по сторонам. Потом подошел к лежащему и остолбенел — это был рыжий Мозли! Он лежал с закрытыми глазами и, казалось, был мертв, но когда Иван, достав нож, наклонился над ним, чтобы перерезать веревки, Мозли открыл глаза.

— Кто здесь?.. Это ты, Грант?!

Тут лицо его расплылось в глупой улыбке — он узнал Ивана. Иван чиркнул два раза ножом и отбросил жердь в сторону.

— Это ты, парень? — хрипло проговорил Мозли, с трудом встав на колени и растирая запястья рук. — А меня вот, видишь, приговорили к смерти. Из-за тебя, кстати…

Иван улыбнулся в ответ. Ему почему-то доставляло огромное удовольствие видеть перед собой этого рыжего бородача. Как будто встретил среди чужих, недобрых людей давно знакомого человека.

— Чего скалишься? — ворчал охотник. — Так-то ты платишь за угощение… А я еще дочку ему!.. Не знаю, чего это вчера со мной произошло. Никогда такого не было. Уговорил девчонку и к тебе вел, и вдруг страх какой-то напал. А Мюррей, собака, сам бежал как трусливый шакал, а сегодня набросился… Ты, говорит, сдрейфил, ты, говорит, пришельца упустил, из-за тебя, говорит, моя Линда здорового внука мне не родит… И на тебе, Рыжий: раз-два, и ты превращен в паршивого труса!..

Он копошился в пепле, пытаясь то сесть, то встать, растирая руки и пряча лицо, и говорил, и говорил, бормотал, грозился, и Ивану вдруг стало понятно, что этот человек действительно пережил большой страх, но не вчера, а сегодня, недавно, только что, да и сейчас не до конца еще ему верится, что все уже позади, и что в лице Ивана к нему пришло спасение.

— …а Грант, собака, тут как тут: «Шу-шу-шу!.. Шу-шу-шу!». И на тебе, Рыжий, приговор: к Огненному Столбу тебя, Рыжий, за то, что мальчишку упустил… Ты не баба, Рыжий, бабу бы мы еще, может быть, и простили бы, потому что баб у нас мало, а баба рожать может, ей только мужика нормального дай, а без тебя, Рыжий, поселок переживет — охотников хватает, да и дочка твоя без тебя скорее родит, а то ты все кого-то ищешь ей, подбираешь все, и тот тебе не по нраву, и этот не подходит… Ну, думаю, все! — принесли, положили, возврата уже нет, а тут ты, парень, как бог тебя послал… А это девка твоя? Ничего девка… Симпатичные вы ребята, только хиловатые. Господи! — простонал он вдруг. — Неужели же это правда?

Наташка с любопытством смотрела на этого странного дядьку, а потом вдруг спросила Ивана:

— А что за девчонку он к тебе вел?

— Это он так, — сказал Иван, и Мозли тоже забормотал: — Это я так, к слову…

Значит, это и есть Огненный Столб, думал Иван. Значит, сюда хотел отправить меня вчера Грант. Жертвенное место у них здесь… Если ты провинился и если ты не женщина, которая может рожать, — к столбу тебя… И если ты только что появившийся на свет ребенок и вся твоя вина (и не твоя даже!) — в том, что ты родился уродом, — к Столбу тебя… И даже если ты женщина, но в силу каких-то причин бесплодна, — к Столбу тебя… Нечего тебе хлеб даром есть, освободи место у стола…

А чего же ты хотел, сказал себе Иван. Чтобы люди, принужденные жить по звериным законам, жили по каким-то другим, светлым и гуманным?.. Чтобы черви жили по законам бабочек?.. А сам-то ты давно узнал эти светлые и гуманные законы?.. Да и не узнавал ты их, а просто тебе о них рассказали. По доброте душевной или по злому умыслу — даже этого ты толком не знаешь… Может быть, ты просто заводная игрушка в руках двух людей, знавших мир до катастрофы. Завели тебя ключиком, ты и побежал. И мчишься ты, по разумению своему, куда глаза глядят. Но детеныш крота бегает по тем ходам, которые вырыл в земле его папа…

Ну и что, думал Иван. Вот пусть крот и ходит по норам! А я не крот, я человек… И уж если ткнули меня физиономией в грязь и сказали, что это отвратительно, и понял я, что это отвратительно, то пусть будет хоть миллион причин существования этой грязи, я все равно не скажу, что тут хорошо. Даже если сам буду вынужден жить в ней…

Подожди, подожди, говорил он себе. Ты так любишь мир, который был до катастрофы, и так желаешь если не возвращения его, то хотя бы чего-либо ему подобного… Но разве не мир этот виноват в том, что появился Черный Крест, разве не он виноват в том, что уже второй век немногие уцелевшие люди живут по звериным законам?..

Да, думал Иван, он виноват в этом, он — все верно. Но ведь это не значит, что мир был плох. Потому что тогда у людей было право выбора… Человечество всегда должно иметь право выбора. Это как зеркало, в котором человек может увидеть себя: каков я… Вот почему я и хотел взорвать свой мир — наконец-то я это понял. Ведь только неправильный выбор привел к тому, что человек перестал быть человеком и превратился в раба судьбы, вынужденного ползать по раз и навсегда вырытым норам. И значит, надо вернуть человеку право выбора…

Все это верно, говорил он себе, но ведь ты, даже сделав свой выбор (представилась в жизни такая возможность!), все равно остался рабом. И пусть ты даже станешь властителем Приюта, но править тобой все равно будет Черный Крест — злое дитя того времени, которое ты любишь. Так нужна ли эта жизнь и не лучше ли сразу?..

Нужна, думал он, и не лучше. Потому что одно у меня не отнимет никто — выбор между равнодушием и ненавистью. И если до сегодняшнего дня я и не любил Черный Крест, но воспринимал его как нечто изначально заданное, как грозу, например, или как землетрясение, то теперь я его ненавижу, и буду ненавидеть всегда, и детей своих воспитаю в ненависти к нему, и внуков, и всех окружающих меня людей, и когда-нибудь эта ненависть знать себя даст!..

Наташка видела, как корежит Ивана. Как сначала он улыбался и слушал рыжего охотника. Как потом помрачнел и согнулся будто на плечи ему взгромоздили непосильный груз. И как медленно, с трудом выпрямился и с вызовом посмотрел в небо. Тут он вздрогнул, обернулся, и Наташка увидела его расширенные от ужаса глаза.

— Крест! — тихо сказал он. — Почти в зените… Проворонил… Проклятое солнце!

И Наташка посмотрела наверх и вдруг увидела, что с серых небес смотрит на них мертвый глаз, острый, равнодушный, беспощадный, и даже не на них он смотрит — не на нее, застывшую в оцепенении, и не на этого рыжего старика, которого она вчера так сильно напугала и который так и не понял ничего, как и сейчас ничего не понимает и все что-то бормочет, — а смотрит он прямо на Ивана, и понял уже все Иван, сумасбродный, равнодушный к ней человек. И она тоже поняла, что этот мертвый беспощадный глаз — последнее, что она видит в жизни, и не станет сейчас ее, и не станет сейчас рыжего, и не станет сейчас его, сумасбродного, равнодушного, любимого человека…

— Нет! — прошептала Наташка. — Я не хочу так! Нельзя так, нельзя!!!

А Мозли все еще сидел на обугленной земле. Он понял, что что-то случилось, и замолк, и попытался встать, но не успел, потому что в этот момент упала с неба огненная молния, и в лицо ему полыхнуло беззвучным пламенем. И Мозли зажмурился, поняв, что все-таки достала его рука господня и собака Грант будет сегодня удовлетворенно потирать руки… Но смерти не было. Не было даже боли, и тогда он открыл глаза и увидел, что они, все трое, находятся внутри какого-то кокона, чуть обозначенного неярким свечением. Снова упала сверху молния, и забесновался за пределами кокона серебряный огонь.

А Наташка, скорчившись, лежала на боку, обхватив голову руками, стиснув зубы, закрыв глаза и только стонала, когда очередная ослепительная, тонкая игла прошивала ее мозг.

Но Мозли не видел, что с ней происходит. Он смотрел на Ивана, смотрел широко раскрытыми глазами, не мигая, когда сверху обрушивался очередной лазерный удар. Он видел, как окаменело лицо этого юнца, как поперек лба его пролегла глубокая складка ненависти.

Иван стоял, высоко подняв голову и сжав кулаки. По волосам его неожиданно побежали кусочки фиолетового тумана и стали скапливаться перед лицом в большой переливающийся клубок. Клубок этот сгущался, закручивался спиралью, темнел, от него посыпались в стороны холодные искры, и вдруг рванула из этого клубка фиолетовая молния, рванула вверх, туда, откуда неслась очередная огненная. И огненной не стало, а еще через мгновение увидел Мозли сквозь мерцающий воздух, как вспыхнула в небе ослепительная звезда, затмевая собой свет солнца. И фиолетовое сияние у головы Ивана погасло, а сам он ничком упал на землю, и в последний раз отчаянно вскрикнула Наташка, и вместе с криком этим лопнул странный кокон и разметал клочья раскаленного воздуха, и пропала нестерпимая жара, и откуда-то прилетел к Мозли прохладный ветерок и игриво схватил его за рыжие патлы.




Когда они уложили Наташку, Иван спросил:

— А где же твоя семья? Мозли пожал плечами. У Наташки была явная горячка. Щеки пылали, она бормотала что-то бессвязное и металась по лежанке.

Иван прикоснулся рукой к ее горячему лбу, и Наташка вдруг открыла глаза. Иван наклонился над ней, но она его не видела. Взгляд ее был устремлен далеко-далеко, сквозь потолок.

— Я так не хочу, — громко и отчетливо сказала она по-русски. — Это же несправедливо!

— Что она говорит? — спросил Мозли.

— Она бредит, — ответил Иван.

Мозли ничего не сказал и полез к очагу. Поковырялся там с минуту и принес два куска вареного мяса. Жестом пригласил к столу. Долго упрашивать Ивана не пришлось, он был так голоден, что даже не обратил внимания на то, какой у мяса был вкус. Только с сожалением отметил про себя, что кусок мог бы быть и побольше. Потом они попили воды из глиняного кувшина, и Мозли сказал:

— Да ты не волнуйся… Пока девчонка в обмороке, я ее в обиду никому не дам! А потом она и сама справится…

Иван быстро взглянул на него.

— С чего ты взял? — спросил он. Мозли усмехнулся.

— Не надо, парень! — сказал он. — Рыжий, конечно, всего навсего простой охотник, всю жизнь среди зверья… Однако и он кое-что понимает… Я, конечно, не знаю, каким образом, но ведь это же она нас спасла! Разве не так?

Иван промолчал. Конечно же так, думал он. Ай да Рыжий!.. Я, правда, сначала и не видел ничего, кроме проклятого Креста, еще удивился, почему это до сих пор жив, и, лишь когда он взорвался, я, прежде чем хлопнуться в обморок, успел понять, что все мы под защитой какого-то силового поля. Только не сообразил я в тот момент, что это Наташка… А Рыжий вот сообразил. Молодец мужик, другой бы на его месте помер со страху.

Громкий крик прервал его размышления. Иван обернулся. У двери стояла, прислонившись спиной к стене, незнакомая пожилая женщина. Волосы ее были растрепаны, левую часть залитого слезами лица украшал большой кровоподтек.

— Жив! — простонала она. — Господи, жив!.. Мэдж… Мозли вскочил из-за стола и бросился к ней.

— Ты откуда, Мэри?.. Где Мэдж?

Иван понял, что это жена Мозли. Она опустилась на пол и закрыла руками лицо. Рыдания сотрясали ее тело. Охотник, стоя на коленях, теребил жену за плечи:

— Что, Мэри? Что?.. Где Мэдж?

— Там, — проговорила Мэри сквозь рыдания. — У Гранта… Когда они вернулись от Огненного Столба, Грант пришел сюда и забрал ее. Говорил, что убьет обоих, если она не согласится, отправит к Столбу… Ударил меня ногой в лицо… Ах, Джон, как хорошо, что ты жив!

Мозли поднялся с колен. Он был страшен. Ничего не говоря, он сорвал со стены копье и скрылся за дверью. Иван тоже вскочил. На лежанке что-то забормотала Наташка. Он бросился к ней, потом остановился, поискав глазами свой лайтинг, обнаружил его на скамейке у стены. Все получалось совсем не так, как он ожидал. Конечно, без конфликта возвращение охотника в поселок не обошлось бы, но зря этот Грант поступил таким паскудным образом. Ох, зря!..

Когда Иван выскочил наружу, Мозли уже и след простыл. Иван остановился, не зная, куда двинуться, закрутил головой. Откуда-то донесся громкий вопль. Иван замер. Вопль повторился. Иван определил направление и побежал в ту сторону. Пробежав метров четыреста, он услышал чьи-то возмущенные голоса. Иван понесся вперед, не обращая внимания на хлещущие по плечам ветви деревьев. Голоса становились все громче и громче, и наконец он увидел между стволами человеческие фигуры.

Иван остановился. Перед ним открылась поляна, на которой было полным-полно лесных людей. Стоял такой шум, что ничего нельзя было понять. Ивана не замечали. На противоположном краю поляны он увидел Гранта, пришпиленного копьем к вековому дубу. Любитель жертвоприношений был мертв. Тут же четверо дюжих парней держали за плечи Мозли. Рыжий стоял спокойно и смотрел поверх голов.

Толпа вдруг перестала шуметь, и в воцарившейся тишине стал слышен чей-то плач. Кто плакал, Иван увидеть не мог: заслоняла толпа. А потом на поляне появился Отец Мюррей в своем нелепом драном мундире. Белой каски, правда, у него сегодня не было. Подошли и остальные старцы. Иван осторожно отступил в густые заросли какого-то кустарника. Отсюда ему было хорошо видно, что делается на другом краю поляны. Слов, к сожалению, было не разобрать, но это его уже не очень беспокоило. В любом случае он не позволит, чтобы Мозли нанесли какой-нибудь вред.

Видит бог, я этого не хотел, сказал себе Иван. Он пристроил ствол лайтинга среди ветвей и сквозь листья стал наблюдать, за тем, что происходит на поляне. По всему было видно, что там разыгрывается суд. Откуда-то привели высокую белокурую девицу. Безучастный ко всему происходящему Рыжий встрепенулся, и Иван понял, что это и есть неведомая Мэдж. Труп Гранта унесли, потом увели Мэдж, а к Отцу Мюррею стали по одному подходить лесные бородачи. Видимо, они были свидетелями убийства. Размахивая руками, бородачи что-то объясняли Мюррею. Тот выслушивал их, кивая. Потом он воздел к небу руки и сам начал говорить. Толпа вдруг завыла и заревела. Какой-то волосатый тип, похожий на противную обезьяну, быстро вскарабкался на дуб и, усевшись на толстой нижней ветке, стал там что-то делать. Иван смотрел на эту картину, ничего не понимая. Все походило на глупый сон. И только когда дюжие молодцы потащили Рыжего к дубу, Иван сообразил, что суд закончен, и понял, чем занимался на дереве волосатый.

— Ах, сволочи! — выругался он вслух.

Он переступил с ноги на ногу, поймал в прицел веревочную петлю, под которую поставили Рыжего. Потом он снова выругался, переключил предохранитель на одиночную стрельбу и стал аккуратно опускать ствол лайтинга до тех пор, пока в прицеле не появился драный мундир Отца Мюррея. Старик стоял, равнодушно глядя на Мозли, и любовно поглаживал свою козлиную бороду.

Иван положил палец на кнопку и вдруг понял, что выстрелить в Отца Мюррея не может. Он представил себе, как вспыхнет на старике его нелепый мундир, и у него задрожали руки.

Слюнтяй проклятый, сказал он себе. Что же ты делаешь? Ведь они убьют его! Надо хоть пугануть их, что ли?

И тут что-то вокруг изменилось. Вместо восторженного рева с поляны донеслись вопли ужаса. Иван опустил лайтинг и увидел, как отец Мюррей, оттопырив тощий зад, на карачках убегает в сторону. Толпу разметало, словно выскочил на поляну дикий зверь, жаждущий человеческой крови.

Наташка, подумал Иван с благодарностью.

Какой-то лохматый детина с по-детски испуганным лицом, ломая ветви, влетел в кусты, натолкнулся на Ивана и на мгновение застыл. Лицо его перекосилось, он крепко зажмурился и, взвыв, бросился направо. Впрочем, вой тут же оборвался, потому что детина с разбегу врезался в ближайшую сосну, упал и больше не шевелился.

Нет, не Наташка, подумал Иван с беспокойством.

Через полминуты на поляне никого не было, только под веревочной петлей стоял Мозли, удивленно хлопая глазами, да у его ног лежала невесть откуда взявшаяся перепуганная Мэдж. Тогда Иван выбрался из кустов и подошел к ним.

— Видал, что делается? — сказал Мозли. — Второй раз за сегодняшний день от смерти ухожу.

Иван кивнул головой, глядя на Мэдж.

— Чудеса да и только! — бормотал Мозли. — Это ты их, что ли?

— С чего ты взял? — сказал Иван.

Вот оно как, подумал он. Легко и просто… И никаких лайтингов не нужно! Только немного ненависти… Совсем немного, самую малость, чуть-чуть!

Мэдж подняла голову, взглянула на Ивана и тут же потупилась, отвернулась к отцу.

А она и вправду славная девочка, подумал Иван. Мозли перехватил его взгляд и, кивнув в сторону дочери, прищелкнул языком и по-заговорщически подмигнул.

— Успел-таки! — сказал он удовлетворенно и засмеялся, легко и радостно.

Потом он поднял Мэдж с травы и любовно погладил ее по голове. Словно маленького ребенка.

— Ну что ты? — еще больше засмущалась Мэдж. И вдруг содрогнулась, проговорила, ни к кому не обращаясь: — Как страшно!

— Пошли домой! — сказал ей Мозли. — А то мать там с ума от горя сойдет!..

Он обнял дочь за плечи, и они двинулись в глубь леса. Иван шел следом за ними и думал о том, что Рыжий прав и девчонка действительно красива. Гораздо красивее Наташки и, самое главное, не родственница. И если бы он увидел ее вчера, вечером, все было бы ночью совершенно иначе и не было бы потом никакого стыда. А Рыжий-то, судя по всему, не прочь ее отдать. Вон опять оглянулся и подмигнул. Насколько же лесовики здоровее нас, подумал он. Кровь с молоком! Вот она — еще одна печать Приюта. Надо выходить из подземелья, а не то совсем в червей превратимся. И никакая медицина не поможет!..

Едва они вошли в хижину, обрадованная мать с плачем утащила Мэдж за занавеску, сплетенную из каких-то прутьев.

— Пусть поворкуют, — добродушно проворчал Рыжий. — Ну а как тут наша спасительница?

Иван подошел к Наташке. Лицо ее по-прежнему походило на маску. На лбу лежал пучок мокрой травы, а рядом стояла деревянная миска с водой.

— Я поставила ей компресс, — сказала из-за занавески Мэри. Что же мне делать, подумал Иван. И идти надо, и оставлять ее здесь не хочется…

— А я проголодался, — сказал вдруг Мозли, ходивший из угла в угол. — Уже вечереет… Мать! — заорал он. — Есть хочется! Ты кормить нас думаешь?

— Сейчас, — отозвалась жена.

Женщины вышли из-за занавески, взялись за посуду.

— Да готовить-то на улицу идите, — сказал Рыжий. — Нечего тут дымить!

Лицо его смягчилось, он широко улыбнулся, подошел к Мэри и с размаху хлопнул ее ниже спины. — Не трусь, старушка! — сказал он. — Все самое страшное уже позади.

Женщины ушли, вскоре с улицы потянуло дымком. Мозли сел за стол.

— Эх, грехи наши тяжкие! — проговорил он. — Что делать будем? Как ты думаешь?

Иван сел напротив.

— Когда она придет в сознание, — он кивнул на Наташку, — вам ничего не будет грозить.

— Это я уже понял, — сказал Мозли.

— А потом вам надо будет уходить отсюда, — сказал Иван. — Теперь это не опасно. Все дороги открыты…

— Нет, — оборвал его Рыжий. — Уходить отсюда ни к чему. У меня дела и здесь найдутся.

Бедный драный мундир, подумал Иван. Придется тебе менять хозяина.

— Я вот о чем думаю, — сказал Мозли. — Почему бы тебе у нас не остаться? Ты бы здорово помог.

И в самом деле, почему бы, подумал Иван. Вошла Мэдж, поставила на стол котелок с горячей похлебкой и вышла, стрельнув в сторону Ивана черными глазками.

— Чем не жена тебе? — спросил Мозли.

И в самом деле, чем не жена, подумал Иван. И краса, и стать, и за генофонд беспокоиться не надо.

— А мне еще рано жениться! — сказал он.

— Жениться никогда не рано, — сказал Рыжий. — Особенно на такой девушке. Было бы можно, сам бы на ней женился. — Он рассмеялся. — Или ты уже женат? — Он кивнул в сторону Наташки. — Так это не страшно. Почему бы не быть двум женам?

— Ревностью друг друга замучают, — сказал Иван. — Впрочем, она мне не жена.

— Ну что же, — сказал Мозли, облегченно вздохнув, — найдем и ей парня. У нас есть отличные ребята, женятся за милую душу… Она, правда, худенькая, но ничего: мы ее подкормим.

И до чего же упорный, подумал Иван. Ишь, сладко поет… Только не хочется мне, Рыжий, у тебя оставаться. Ведь то, чего ты хотел от меня вчера, вчера ты и получил… И потому есть у меня, Рыжий, подозрение, что сегодня я нужен тебе далеко уже не как отец твоих внуков… А оружием я ни в чьих руках быть не собираюсь! И в твоих тоже. Я не лайтинг!

Снова вошла Мэдж с какой-то посудиной в руках, наклонилась над столом. Звериная шкура, в которую она была одета, оттопырилась, и Иван увидел под ней тяжелые круглые груди. Мэдж, перехватив его взгляд, резко выпрямилась и, густо покраснев, исчезла за дверью. Ивана бросило в жар.

Вот так штука, подумал он. Кажется, совсем не дочку Рыжего целовал я сегодня ночью… Или то был сон?.. Ничего себе шуточки: говорят об одной, приводят другую!

— Что ты говоришь? — спросил он, сообразив вдруг, что Мозли уже несколько раз произнес одну и ту же фразу.

— Я спрашиваю: что это с тобой? — сказал Рыжий. — Словно ты Мэдж в первый раз увидел!

— В первый раз? — пробормотал Иван. — В первый раз… Он встал, подошел к Наташке, снял с ее лба теплый компресс, намочил в миске и снова накрыл им пылающий Наташкин лоб. Взгляд его упал на мерно вздымающуюся грудь девушки, и он закрыл глаза.

Она, понял. Сумасшедшая… Как она решилась?.. И что теперь будет?

— Почему ты еще здесь? — спросила вдруг Наташка по-русски.

Иван вздрогнул. Лицо Наташки было абсолютно неподвижно, глаза закрытыми только губы шевелились — чуть-чуть, едва заметно.

— А где же мне еще быть? — спросил Иван.

— Тебя ведь ждут в Приюте!

— Откуда ты знаешь?

— Знаю!.. А за меня не беспокойся: все будет в порядке. И ребенок будет здоровый…

Ивана тронули за плечо. Он обернулся. Сзади стоял Мозли и изумленно смотрел на него.

— Ты чего это, парень, сам с собой разговариваешь? — спросил он. — Да еще на тарабарском языке…

Иван мотнул головой.

— Идти мне надо, — прошептал он. — Ждут меня.

— Куда ты пойдешь на ночь глядя? — сказал Мозли.

— Идти мне надо, — повторил Иван.

Мозли выразительно постучал пальцем по лбу.

— Ненормальный! — сказал он.

Наваждение прошло. Иван снова взглянул на Наташку. Она лежала спокойно. Жена и дочь Мозли оживленно говорили о чем-то на улице. Наверное, обсуждали достоинства Ивана как мужа и зятя. Сам Рыжий смотрел на него, и в глазах его плескался страх. Как днем, у Огненного Столба.

— Ну уж нет! — сказал Иван, улыбнулся Мозли и сел обратно за стол.

— Черт вас знает, что вы за люди, — пробормотал Рыжий.

— Хорошо, — сказал Иван, глядя на Наташку. — Я остаюсь до утра. Идти на ночь глядя действительно глупо… Только я тебя попрошу: Положи нас с Мэдж где-нибудь… э-э… отдельно от всех остальных. У тебя есть еще какое-нибудь помещение?

— Найдется, — сказал Мозли.

— Да, — сказал Иван. — Вот так!.. А утром я уйду. Так вот. — А как же все остальное? — спросил Рыжий.

— А с остальным, — сказал Иван, продолжая смотреть на Наташку, — мы разберемся потом. Когда я вернусь…

— А ты вернешься? — недоверчиво спросил Мозли.

Иван коротко взглянул на него, и Рыжий опустил глаза.




14. День сегодняшний


Конечно же, Приют ничуть не изменился. Все так же колобродили в узких коридорах малыши, заглушая своим писком вечный гул вентиляции. Все так же спешили к местам аварий ремонтные бригады. Все так же пялились с зеленых стен слепые глаза телекамер. Как позавчера. Как в прошлый понедельник. Как сто лет назад. Словно по-прежнему проносится над Землей всевидящий Черный Крест, грозя неосторожным мгновенной смертью в лазерном костре… Креста не было, но ведь Слепые этого пока еще не знали, и потому их можно было простить. И Иван их простил. Как нашаливших детей.

Он шел по коридорам, перешагивая через копошащихся на полу детей, неспешно опускался по лестницам, придерживаясь правой рукой за перила, а левой успокаивая мотающийся на груди лайтинг. Словно возвращался домой после долгой и тяжелой смены, прошедшей в борьбе с медленно умирающим вентилятором. И поражался, в какой тесноте живут Слепые в Приюте, который еще неделю назад казался ему таким огромным и светлым.

Ивана узнавали, кидали любопытные взгляды на лайтинг.

— Привет, — говорили Слепые.

— Хэлло, Айвэн! Ты где пропадал?

— Здорово, Иван! Что это тебя уже два дня не видно?.. Ты случаем, не заболел?

А когда Иван спустился с третьего этажа на четвертый, из-за угла вывернулась Жанетта. Девчонка вскрикнула от неожиданности и повисла у Ивана на шее.

— Здравствуй! — защебетала она. — А мы-то думали: куда ты исчез?.. Был-был — и нету!.. А ты — вот он — тут как тут… Ой, а что это у тебя? — Она схватилась за ствол лайтинга.

Иван быстро перебросил оружие за спину.

— Подумаешь! — не обиделась Жанетта и снова защебетала: — А твоя мама вчера была у нас, плакала, говорила, что ты, наверное, попался Черному Кресту. И тетя Рита плакала… Да, ты же не знаешь: Наталья пропала. — Она вдруг замолкла и пристально посмотрела Ивану прямо в глаза. — Она тебе случайно не говорила, чего собирается делать?

— Нет, — буркнул Иван. — «Чего?» — не говорила.

— Странно, правда? — сказала Жанетта. — Может, она забралась в камеру Доктора?.. Так ведь Зрячий Мэт поставил там охрану — всех гоняют… Как ты думаешь?

— Отстань! — сказал Иван и щелкнул соплячку по носу.

Девчонка передернула плечами и гордо удалилась, потряхивая жидкими рыжими косичками. Ивану вдруг совершенно расхотелось идти домой. Уж лучше было бы сходить в камеру Доктора (и надо сказать, что туда тянуло!), но ведь там стояла какая-то охрана, с которой добром вряд ли поговоришь. А по-другому говорить еще рано!.. И вообще не пройдет и получаса, как об его возвращении станет известно Мэту. Да и не к лицу ему теперь пробираться в родном доме по-воровски, остерегаясь и оглядываясь. Иван развернулся и отправился прямо к Зрячему Мэту.

Он шел по коридору, по-прежнему кивая встречным и отвечая на рукопожатия, и думал о том, что не так он представлял себе возвращение в Приют. Ему казалось, что встречать его будут толпы плачущих от счастья сограждан, что героя понесут на руках, а девушки будут бросать ему охапки полевых цветов, добытых на безопасных отныне лугах…

Иван сплюнул. Пожалуй!.. Сначала в лепешку расшибешься, пока докажешь им, что снаружи теперь нет никакой угрозы, что с проклятым Крестом покончено навсегда. Вот тогда, может быть, и понесут. Может быть… Ну, ничего: докажем! И начинать надо с самого Мэта. С остальными будет проще…

А что, думал Иван. Люди мы великодушные. Назначим ему пенсию, пусть доживает в тишине и спокойствии, пусть даже по привычке сидит на холме, слепо обозревая безмятежное небо. Как крот на куче… Что еще надо старику?..

Мэт был у себя дома. Камера его была ярко освещена. В дальней стене зияла открытым ртом распахнутая настежь дверь в Сердце Приюта.

— А-а? — прошипел Мэт вместо приветствия. — Явился?

Он вскочил из кресла и, потрясая сухими кулаками, подскочил к Ивану.

— Ну и где тебя носило, паршивец? — взвизгнул он. — Уже сто раз можно было вернуться. Мать, понимаете ли, слезы проливает, а он…

— Задержался слегка, — сказал Иван. Надо же, какая отеческая забота, подумал он.

— А где мои часы?

— Дал поносить… Проверьте-ка лучше связь с Базой! Старика словно ударили. Он замер, глаза его округлились, и он стал похож на белую сову. Потом он резко повернулся и бросился в Сердце Приюта. Некоторое время оттуда доносилось щелканье, покашливание и бормотание. Потом Зрячий Мэт вернулся обратно и упал в кресло.

— Что? — спросил ехидно Иван. — Нет связи, да?.. И не будет!

— Какой же я осел! — сказал старик не глядя на Ивана. — Проклятый Эллиот!.. «Амнезия, амнезия»… Вот тебе и амнезия! Надо было просто убить щенка. Тогда же!.. Одним больше, подумаешь!.. — Он закрыл лицо руками. — Но не мог ведь я знать что проклятый Дайер нарушит соглашение! Столько лет все шло нормально… Целый век!

Вот оно как, подумал Иван. Вот тебе и ключик к твоей странной забывчивости! Заставили забыть…

Старик бормотал что-то уже совсем неразборчиво, словно молился. Иван смотрел на него с улыбкой. Как мог этот полубеспомощный старец больше века внушать ужас стольким людям, думал он. Давно его надо было тряхнуть как следует. Чтобы все выложил… Только в голову это никому не приходило. Да и тебе бы не пришло. Еще полгода назад…

— Что улыбаешься? — сказал Мэт, подняв голову.

— Интересно, — сказал Иван. — Оказывается, вид ослепшего Зрячего может доставить удовольствие.

— Радуйся! — сказал старик с ненавистью. — Я вот посмотрю, как обрадуются жители Приюта, когда узнают, что ты (Мэт выстрелил в Ивана указательным пальцем) ослепил меня.

Он встал и снова пошел в Сердце Приюта. Иван отправился следом. Войдя, он остановился возле дверей. Все верно. Конечно, он был здесь. Вот и пульт, вот и столик с креслами. И лишил его памяти Мэт именно за то, что он вошел сюда, в святая святых, без разрешения. Да еще и документы изучать начал!

Мэт пощелкал на пульте тумблерами, взял в руки микрофон, откашлялся.

— Жители Приюта! — сказал он властным голосом. — Я хочу сообщить вам плохую весть, друзья мои!

Он сделал эффектную паузу. Иван знал, что все замерли сейчас в своих камерах.

— Друзья мои! Зрячий Мэт больше не зряч… Один из Слепых совершил величайшую за всю Эру Одиночества подлость. Он лишил меня Зрения. Теперь я слеп как дерево! С завтрашнего дня мы бессильны перед Черным Крестом!.. Друзья мои! Я плачу! И вы плачьте вместе со мной, ибо Приюту теперь конец!.. Потому что все мы либо сгорим, либо задохнемся в собственных выделениях!..

Что он мелет, подумал Иван. Что он такое мелет? Он бросился к Мэту и, оттолкнув его от пульта, отобрал у старика микрофон.

— Не верьте Мэту! — заорал он. — Это я обращаюсь к вам, Иван Долгих, сын Петра из бригады вентиляторщиков… Не верьте Мэту, люди! Он действительно перестал быть Зрячим, но это потому, что Креста больше нет. Крест уничтожен!

Ну, вот и все, подумал он. Главное сказано, и теперь слово за ними.

Серая пелена встала вдруг у него перед глазами, как будто осеннее небо опустилось на землю, спрятав и пульт, и микрофон, и все остальное. И увидел Иван, как ползет к нему сзади полураздавленный черный паук, готовя острое ядовитое жало, — злобный, ненавидящий, мстительный…

Иван стремительно обернулся. Серая пелена исчезла. На полу, всхлипывая, копошился Зрячий Мэт сжав в правой руке большой нож. Иван подскочил к старику и резко ударил ногой по его руке. Нож, кувыркнувшись в воздухе, отлетел в угол. Мэт с трудом поднялся.

— Ты лжешь, щенок! — прошипел он. — Черный Крест нельзя уничтожить. Он неуязвим! Во всех Штатах только три человека могли уничтожить его. Это были большие люди, но и им для этого надо было как минимум собраться вместе. — И он хрипло рассмеялся.

Пожалуй, не стоит его больше подпускать к пульту, подумал Иван. Мало ли что…

— Сядьте, мистер Коллинз! — сказал он. — И не двигайтесь! А то я не погляжу, что у вас преклонный возраст!

Старик кряхтя уселся.

— Когда, по-вашему, Крест должен быть над Приютом на ближайшем витке? — спросил Иван.

Мэт посмотрел на часы. И молча отвернулся.

— Я убью вас, мистер Коллинз! — устало сказал Иван.

— Через двадцать минут, — прошипел Мэт. Иван снова взял в руки микрофон.

— Жители Приюта! — сказал он. — Через десять минут прошу собраться всех в выходном тамбуре. Вы убедитесь, что Зрячий Мэт вам больше не нужен.

Он выключил пульт.

— Пойдемте, мистер Коллинз. Я докажу вам, что ваша «Цитадель» уничтожена.

Услышав слово «цитадель», старик вздрогнул, провел трясущейся рукой по лицу. Но тут же высокомерно рассмеялся: — Ты с ума сошел, мальчишка! Я же тебе сказал, что нет в мире силы, которая могла бы совершить это.

— Значит, есть, — сказал Иван. — Пойдемте.

— Гореть тебе в геенне огненной, — сказал Мэт. — А я с удовольствием посмотрю на эту картину.

— Да-да, — сказал Иван. — Конечно… Пошли!

Однако старик, с трудом закинув ногу на ногу, поудобнее уселся в кресле.

— Иди, — сказал он. — Я приду попозже… Не волнуйся, я успею к нужному моменту.

Он просто хочет вывести меня из себя, подумал Иван.

— Ну, нет, — спокойно сказал он. — Мы пойдем вместе. Старик злобно плюнул в его сторону.

— Ну и черт с тобой! — Он поднялся с кресла и медленно двинулся к стене. — Не ожидал я от тебя такой прыти. — Он сокрушенно покачал головой.

— Куда вы, мистер Коллинз? — крикнул Иван, сдергивая с плеча лайтинг. — Выход в противоположной стороне.

— Успокойся! — прошипел Мэт. — Я не собираюсь сбегать. А то ты тут развалишь все с испугу!.. Просто у меня здесь лифт.

Он подошел к стене, что-то там сделал, и стена вдруг треснула. В ней открылась большая ниша, в которой тут же вспыхнул свет. Старик шагнул внутрь и обернулся.

— Заходи же! Чего зря ноги топтать!

Все у него работает, подумал Иван. А ведь ремонтников он сюда не пускает. Сам, что ли, ремонтирует?

Он вошел в лифт и встал в уголке, направив ствол в живот старику. Тот вздохнул, глядя на лайтинг, и сказал:

— Не вздумай стрелять! Сам сгоришь!.. Замкнутый объем.

— Ничего! — сказал Иван. — Уж лучше сгорю в замкнутом объеме, чем вас упущу!

Старик зябко передернул плечами и нажал кнопку на стене. Чуть дрогнул пол, послышалось легкое гудение. И стена, снова разошлась.

— Приехали, — сказал Мэт, по-прежнему не сводя завороженного взгляда с лайтинга. — Дальше поезд не идет!

Боишься, владыка, подумал Иван. Трясешься! Умирать-то страшно! Столько лет никого не боялся. Некого было бояться! Сам себе голова. Хотел — ел, что хочется. Хотел — спал, с кем хочется. Хотел — отправлял на смерть…

Он усмехнулся и сказал:

— Выходите, мистер Коллинз! Поезд дальше не идет!

В выходном тамбуре пока еще никого не было, только сидел у ворот Толстяк Жерар и, по обыкновению, дремал, зажав автомат между колен. Иван подошел к нему и, аккуратно вытащив оружие, повесил его на свое левое плечо.

Целый арсенал, подумал он. Только воевать не с кем. Разве что с Мозли…

Послышались голоса. В тамбуре появились Слепые. Зашумели, загомонили. Как всегда, проснулось гулкое эхо.

— Кто знает, что случилось?.. Куда это все прутся?

— Смотри: и Мэт здесь!.. А Иван-то, гляди, весь оружием обвешан!

— Да, совсем от рук отбился мальчишка! Стыд и срам!

— Старый хрыч давно с ума сошел!.. А теперь и Ивана с панталыку сбил. Вы слышали, Феликс, он заявил, что Креста нет!

— Да что я слышал?! Я только что из фанового отсека вылез.

— То-то я думаю: откуда это так воняет?.. Эй, уберите детей из-под ног! Задавим ведь…

— Нет-нет, Мартин! Сечь их надо! Сечь, сечь и сечь!

— И не говорите, соседка… Мой вчера заявляет: «Живем, как кроты в норе…» Это я — крот, да? Каково?

— Петька, смотри-ка — дядя Иван! А болтали ребята, что он с Мэтом разругался и ушел…

— Ну и что? Как ушел, так и вернулся!

В толпе Иван увидел свою мать. Она стояла и настороженно смотрела на него. Как будто он и не исчезал никуда на двое суток… А отца не было. И ребят не было. Ни Анны, ни Глэдис, ни Криса — никого… Почему же они не идут, подумал Иван. Разве это не было и их мечтой?

Он поднял руку.

— Тихо!!!

Шум голосов медленно затих.

— Граждане Приюта! — крикнул Иван. — Я попросил вас собраться здесь для того, чтобы доказать вам: Черного Креста больше нет!.. И нет больше ни Слепых, ни Зрячих!.. И поверхность теперь доступна для всех в любое время. Каждый может выйти. Хоть сейчас!

Толпа колыхнулась.

— Держи карман шире! — раздался чей-то насмешливый голос. — Мне и здесь хорошо! Тепло, светло и в окна не дует!

Иван замер. Не верят, подумал он. И не поверят!.. Чего ради верить? Какой-то пацан третьего дня исчез, двое суток неизвестно где пропадал, откуда-то внезапно появился и заявляет теперь во всеуслышание, что Креста больше нет… Пропало видите ли, куда-то вековое пугало! А с пугалом этим уже не одно поколение жизнь прожило…

— Кончай валять дурака, Иван! — сказал дядя Мартин. — Говори, зачем собрал? Некогда лясы точить!.. На шестом этаже канализация полетела. И на девятом тоже!

Ну и ладно, подумал Иван, ну и пусть.

Он повернулся к толпе спиной и пошел к выходу, мимо приткнувшегося к стене Зрячего Мэта, мимо сидевшего с обалделым видом разоруженного горе-охранника Жерара, мимо какого-то незнакомого малорослого типа с лысым черепом, возникшего справа и от которого пахнуло угрозой, но не сиюминутной, а отдаленной, протяженной во времени. На нее Иван пока не стал обращать внимания. В воротах он обернулся. Никто не двинулся с места, все молча смотрели на него. От толпы безысходно несло черной тоской непонимания и враждебности, и Иван плюнул бы на все и ушел, но во вселенской этой черноте яркими огоньками поблескивали любопытные глазенки детей.

И Иван сказал, глядя в эти огоньки:

— Сейчас я выйду наружу. Зрячий Мэт подтвердит, что Крест должен быть сейчас как раз над головой… И если он еще существует, я тут же умру. На ваших глазах.

Мэт взглянул на часы, но ничего не сказал. И тогда Иван выбежал на луг.

— Сынок! Вернись! — догнал его рыдающий стон матери.

— Опомнись, безумец! — визгливо крикнул Зрячий Мэт. — Еще успеешь вернуться… Я прощу тебе все выходки!

Иван остановился, посреди луга. Над ним раскинулся голубой купол, с которого светило ослепительное солнце. Над благоухающими цветами порхали яркие бабочки. Издалека доносился размеренный голос кукушки. Все было как вчера, и все было совершенно иначе. Наверное, потому, что теперь не надо было с опаской оглядывать небо.

В спину остро кольнула угроза, непонятная, но явно смертельная. Иван тут же совершил прыжок в сторону. Мимо него, блеснув на солнце, рыбкой скользнул нож и, упав на землю, затерялся в траве.

Иван медленно обернулся. Толпа Слепых придвинулась к воротам. В ней спешил затеряться лысый карлик. Слепые не обращали на него никакого внимания, они, раскрыв рты, жадно смотрели на Ивана. Иван улыбнулся им и растянулся на траве, сунув лайтинг под голову. Закрыл глаза.

Что же мне делать с Мэтом, думал он. Выгнать его из Приюта?.. Специально для него создать тюрьму-одиночку и в пожизненное?.. Хорошо бы поразить его на глазах у всех фиолетовой молнией, но нет у меня к нему ненависти. Еще вчера было сколько угодно, а сегодня ничего не осталось. Одна жалость…

Лежать под солнцем на траве было приятно — тепло и мягко. Как на кровати. Век бы так лежал!.. Если бы еще не упиралась в шею рукоятка лайтинга.

Негромкий шум донесся до него от ворот. Он открыл глаза, сел и посмотрел назад. Толпа Слепых рассасывалась. То один, то другой, словно вспомнив о чем-то, поворачивались и уходили. Плакали дети.

— Туда хочу! Туда-а-а!.. — закричал какой-то малыш. Детей хватали за руки, уводили силой, слышались шлепки.

— Стойте! — закричал Иван и вскочил. — Куда же вы? Разве вы не видите, что я жив, что Креста нет, что можно совершенно безопасно валяться на травке?..

Слепые молча пожимали плечами и продолжали расходиться. Только дядя Мартин вдруг остановился, повернулся и направился к Ивану.

— Ты извини, — сказал он. — Валяться на траве — это, конечно, прекрасно, но нам работать надо. Канализацию чинить… — И он со странным сожалением посмотрел на Ивана.

— Зачем? — спросил Иван. — Для чего?.. Я не совсем правильно сказал… Но ведь теперь запросто можно жить не в Приюте! Вся Земля открыта!

Дядя Мартин погладил его по голове. Как маленького.

— К чему нам вся Земля? — сказал он. — Нас и Приют устраивает. Особенно теперь, когда не стало Креста.

— Но как же?..

— А вот так! — веско сказал дядя Мартин. — Работать надо! И чем больше, тем лучше… Тогда не будет времени заниматься всякой ерундой.

И он ушел. И все ушли. Остались только мать да скрючившийся у ворот Зрячий Мэт.

— А где отец, мама? — спросил Иван. Мать молчала.

— Он не пошел, да? — сказал Иван. — Заявил, что у него есть дела и поважнее, да? «Фильтры чистить пора…»

— А может, так и надо, сынок? — осторожно сказала мать. — Ну зачем нам все? Разве нам плохо живется в Приюте? Сыты, одеты… Что еще нужно человеку?.. Дикие звери к нам не суются. Ведь хорошо же!

— Человеку много нужно, мама! Так много, что я пока себе даже представить не могу.

Мать пожала плечами. Во взгляде ее скользило такое же сожаление, как у дяди Мартина.

— Расскажи лучше, где ты был, — сказала она. — Что видел?

— Не сейчас, мадам! — прокаркал сзади Зрячий Мэт. — Идите-ка домой. Мне надо поговорить с вашим сыном.

Мать ушла. Иван снова взялся за лайтинг. Зрячий Мэт брезгливо поморщился.

— Ну что, философ? — сказал он, не глядя на Ивана. — Ты уже не можешь без оружия. Хватаешься за него, когда надо и когда не надо… Видно, не слишком хороши свобода и самостоятельность? Маловато в них ласки?.. И больно уж много страха!

Он замолк на мгновение, потер правой рукой грудь и продолжил:

— Впрочем, тем хуже для тебя! — Он усмехнулся. — А согласись: хороший был удар, когда оказалось, что Слепым не нужна твоя свобода… Самонадеянность всегда губит нас, милый мой! И я когда-то…

Мэт замолчал на полуслове и улыбнулся, и улыбка оказалась широкой и открытой. Такой улыбки Иван никогда не видел на его лице.

Как быстро он согласился с гибелью своего мира, подумал Иван. Ведь внутри него все вопить должно от страха: как же теперь жить?! А он разглагольствует о свободе и самонадеянности. Может быть, он просто сошел с ума?

— Да, обманулся я в тебе, — проговорил старик. — Видно, действительно стар стал. Лишил памяти, а надо было либо своим сделать, либо в могилу… Теперь уже не вернешь!

— Чего это вы мне плачетесь, мистер Коллинз? — сказал Иван. — Утешений от меня все равно ведь не дождетесь!

— Да, поздно! — сказал старик, не слыша его. — Да и не один… — Он замолк, пожевал губами. — Несерьезно я подошел к фантазиям Дайера… Пусть, думал, пусть себе фантазируют, на фантазиях далеко не уедешь! А оно вон как вышло!

Лицо его вдруг исказилось, добрая отцовская улыбка мгновенно превратилась в гримасу ненависти.

— Я не знаю, как ты справился с «Цитаделью», — прошипел он, сжав сухонькие кулачки. — Такой же, наверное, чудотворец… Но это неважно! Тщу себя надеждой, что и никто этого не узнает!.. А потом и тех порешу! Зародыши, видите ли…

Он, наконец, повернулся к Ивану лицом, взглянул в упор ненавидящими глазами.

— Я одного вам не прощу! — прохрипел он. — Того, что вы не дождались моей смерти!

Он поднял сморщенные костлявые руки и потянулся к горлу Ивана. Тот отшатнулся. Старик споткнулся, упал и, лежа ничком в траве, завыл, забормотал что-то нечленораздельное.

Да он сумасшедший, подумал Иван. И все они сумасшедшие… Слишком долго они жили под землей. Кроту не нужен яркий свет, он не поможет ему стать зрячим, а слепцу проще и безопаснее жить в четырех стенах. Но для кого же я рисковал жизнью?

Дикий вопль ударил ему по ушам и тут же оборвался. Иван обернулся. Неподалеку на пригорке лежал, дергаясь, давешний лысый карлик. Рядом с ним валялся огромный черный пистолет.

— Эллиот, где ты? — прокаркал Зрячий Мэт. — Что же ты медлишь?! Почему тебя нет, Эллиот?.. Где ты? — Карканье перешло в визг. — Я не вижу тебя! Не вижу!!!

Он поднялся с травы и стоял, крутя головой, размахивая руками, а на лице его глубокими ямами выделялись пустые глазницы. Тот же, кого он звал, издыхал в десяти шагах, судорожно извиваясь и кроваво булькая перекошенным ртом. Как раздавленный котенок.

Так старик просто меня отвлекал, понял вдруг Иван, пока этот тип… Но кто его так, подумал он с удивлением… Наташка, сказал он себе.

Что-то случилось вокруг. Ярче стали краски, плотнее звуки. Со всех сторон запахло жизнью, неведомыми желаниями, и это было так неожиданно, что у Ивана закружилась голова. Остро захотелось жить, и чтобы все вокруг стало живым, — и тут же к нему с любовью потянулись цветы. А вдали шумно радовались пониманию деревья, тоскуя, что не могут сдвинуться с места и коснуться руками его лица. И бабочки громко кричали друг другу, что его больше не нужно бояться. Оживлять неживое хотелось все больше и больше, и желание стало невыносимым, и он понял каким-то другим, нечеловеческим понятием, что готов к этому, но отвлекал маленький скрюченный паучок, приколотый к земле английской булавкой, несчастный как всякое орудие зла, уходящий в черное пустое бездонье. И еще мешал старый хищник, мятущийся туда-сюда на негнущихся лапах, брызжущий ядом, слепой… И его стало жаль невыносимо, и свет ударил из рук Ивана, и старого паука развалило пополам, и зашипел, испаряясь навсегда, черный яд, и жаром ударило в лицо, и смерть пришла собрать свою дань…

Иван снова стал самим собой. Прямо перед ним дымились обугленные останки того, кто еще недавно называл себя Зрячим Мэтом. Справа валялся труп лысого карлика с раздавленной грудной клеткой. Больше рядом никого не было.

Что это со мной, подумал Иван. Никогда ничего подобного не чувствовал… Как будто все свое кругом!

— Наташа! — позвал он. — Где ты?.. Я же знаю: это ты!

— Нет! — пропел ликующий девичий голос. — Это не Наташа. Это я, Патриция…

— Пэт? Откуда ты здесь?.. Ты все видела?

— Я все видела. Но я не здесь. Иван снова оглянулся.

— Мы рядом с тобой, — продолжала Патриция, — но мы заперты. В камере Доктора… Нас вчера арестовали.

— Арестовали?! Зачем?.. И кого это — вас?

— Меня, — сказала Патриция. — Глэдис, Анну. А еще Анджея, Криса и Сержа.

И тут Иван услышал Анну.

— Иван, — сказала она. — Ты помнишь, Доктор называл тебя зародышем новой земной цивилизации. Он не шутил… Нас здесь шестеро. А еще ты. И Наташа.

— Да, — устало сказал Иван. — Наташа… Мне надо срочно к ней. Я ее бросил… Зря выкинул часы… Оставил бы ей, — бормотал он. — Зачем-то бросил… Какой идиотизм…

— Мы знаем, — сказал Крис. — У нее все нормально. Мы заберем ее завтра. Сконцентрируемся, как вчера, и заберем.

Почему как вчера, думал Иван, как это — как вчера? У него кружилась голова, дышать было тяжело, знакомые молотки молотили по вискам. То ли от усталости, то ли от запаха горелого мяса. И от этого было никак не избавиться.

— Надо куда-то идти, — сказал он. — Сконцентрируемся как вчера…

Он сделал шаг, пытаясь понять, и другой, и, пошатнувшись, упал, не выпуская из намертво сцепленных пальцев рукоятку лайтинга. И тут же несколько сильных рук схватили его, и, теряя сознание, он почувствовал, как его переносят через пустое черное бездонье. А из черноты тянутся к нему миллионы мерзких паучьих лап, тянутся, тянутся и почти достают…




Иван лежал на койке Доктора. Остальные сидели на стульях вокруг и смотрели на него. Больше в камере с той ночи, кажется, ничего не изменилось.

— Видимо, поэтому, в конце концов, каждый из нас приобрел какое-то нечеловеческое качество. А теперь мы заражаемся ими друг от друга.

— А что со мной было? — спросил Иван.

— Когда? — спросила Патриция.

— Когда я убил Мэта.

— Не знаю. Этого еще ни с кем не было.

— А сейчас?

— А сейчас небольшая горячка, — сказала Глэдис. — Как у Наташи. Слишком много впечатлений оказалось…

Иван прикрыл глаза, собираясь с памятью.

— Слушайте, — сказал он. — Чего же это мы здесь сидим? Ведь в Приюте сейчас безвластие. Надо что-то делать…

Они переглянулись.

— Нет, — сказал Крис. — Еще рано.

— Видишь ли, — сказал Серж. — Нам еще нужно всем заразиться тем, что умеет кто-то один. Твоим Зрением, например…

— Но мы же взаперти! — воскликнул Иван.

— Да? — сказал Крис. — Видишь ли: закрытая дверь — понятие относительное. Ты-то вот как-то прошел!.. Так что неизвестно еще, кто кого запер!

— А почему вас арестовали? — спросил Иван.

— Потому что мы не нужны Слепым! — сказал с горечью Анджей.

— Неверно, — сказала Анна. — Мы им нужны, ведь скоро все мы будем лечить… И мы нужны детям. Они не должны стать Слепыми, как их родители.

— Не позволим, — сказал Крис. — Ведь сил потребуется очень-очень много. Одних боеголовок сколько нужно обезвредить!

— И на Луну можно будет, — сказал Анджей. — Надо только научиться вакууму.

— Научимся, — сказал Крис. — И радиоактивному излучению научимся. До этого, пожалуй, скорее дело дойдет — одних атомных электростанций сколько было…

— Зародыши новой цивилизации, — проговорил Серж. — Смешно… Смешно и странно.

— Ничего странного! — сказала Анна. — Доктор говорил, что иного выхода из тупика нет.

— Давайте спать, зародыши, — сказала Патриция. — Завтра предстоит тяжелый день!

Все быстро улеглись: кто прямо на полу, кто на стульях. Наступила привычная тишина, разбавленная гудением вентиляции.

Иван мысленно позвал Наташку. Она не отозвалась.

А ведь есть еще Мозли, вспомнил Иван. И Мэдж. С ними что-то надо будет делать… А через девять месяцев родятся два ребенка… И с ними тоже, что-то надо будет делать…

Засыпал он спокойно, потому, что впервые в жизни был по-настоящему счастлив. Кончилась, наконец, проклятая Эра Одиночества, и завтра начнется совсем другая жизнь, свободная и радостная. И если одна ночь в тюрьме была платой за нее, то это была не слишком высокая плата.




За гранью недосягаемых миров


Когда в июне прошлого года на Алтае, в Змеиногорске, умер на девяносто восьмом году своей многострадальной жизни Альфред Петрович Хейдок, печальная утрата эта была не замечена никем. Да и задолго до утраты — спроси приезжий хоть у отцов-благодетелей некогда обихоженного, а ныне вконец запущенного старинного городка, хоть у рядовых обывателей: где, мол, у вас тут проживает замечательный русский писатель Хейдок, — ответом было бы лишь пожимание плечами. Оно и понятно: в библиотеках Змеиногорска (равно как и Барнаула, Читы, Томска, Москвы и т. д.) фамилия таковая не значится…

А между тем еще в 1934 году в Нью-Йорке вышла книга Хейдока «Звезды Маньчжурии», которая мгновенно сделала имя автора знаменитым в Русском Зарубежье. Во-первых, предисловие написал сам Николай Рерих. Во-вторых, проза бывшего сподвижника Колчака решительно отличалась от эмигрантской прозы даже в лучших ее образцах, будь то проза Куприна, Шмелева, Алданова или Набокова. Отличие состояло в каком-то исступленном внимании автора «Звезд Маньчжурии» к проблеме смерти и посмертного запредельного существования души человеческой, к роковой связи между двумя мирами: сущим — и потусторонним.

Ко времени обнародования своей первой (и последней) книги Хейдок жил в Харбине, едва сводил концы с концами, преподавая иностранные языки, приходил в себя от ужасов братоубийственной войны, уничтожавшей плоть и мозг едва ли не всея России.

В 1947 году Хейдок решится вернуться на Родину — и жестоко ошибется. Сначала арестуют его сына, а затем и сам он начнет крестный путь скитаний по лагерям, пересылкам, ссылкам.

Место последней ссылки — Змеиногорск — писатель избрал сам, будучи уже полуслепым стариком. Здесь он заканчивал рукопись воспоминаний, дорабатывал обширный труд «Радуга чудес», сочинил повесть «Христос и грешница», цикл рассказов. Ни единая попытка что-либо опубликовать так и не увенчалась успехом — его приговорили к молчанию пожизненно.

Читатель сразу заметит главное свойство прозы Хейдока — знак присутствия Смерти, то и дело вторгающейся с косою на цветущие нивы жизни. Вторгающейся в обличье фантастических видений, которые преображают перспективу обыденности, наделяют героев чертами эпическими, подобно героям древнегреческой трагедии.

В русской литературе идея фатальной взаимопереплетенности жизни и смерти, конечного и бесконечного, идет, скорее всего, от Владимира Федоровича Одоевского, одного из последних сиятельных Рюриковичей, современника и приятеля Пушкина. Еще в повести «Косморама» Одоевский впервые в мировой словесности явил героя, который однажды убеждается, что все его благие деяния здесь, на грешной земле, отзываются злодейством там, в жизни иной. Постулат автора «Косморамы»: любой из смертных ответствует за судьбу бессмертной Вселенной — положил начало «школе русского космизма», где значатся такие великие имена, как Николай Федоров, Флоренский, Циолковский, Вернадский, Рерих, Иван Ефремов. Читатель «Звезд Маньчжурии» может убедиться, что настала пора поставить в этот ряд и Альфреда Хейдока, чье творчество вобрало в себя таинственные песни ветров мирового простора.

…Я нашел его могилу на безлюдном кладбище, что заросло лопухами и чертополохом. Под плитами черного и серого с красноватыми прожилками мрамора, сохранившего и имена почивших, и лики ангелов Божиих, лежали наши прадеды — купцы, чиновники, священники, рудознатцы. Под крестами истлевающими — палачи и жертвы жалкого Социального Грандиозного Эксперимента, приведшего к катастрофе некогда великую державу. А под безобразными бетонными огрызками и проржавевшими пирамидками — мои современники.

Вот здесь, на холме над Змеиногорском, и упокоился опальный мастер, дабы навсегда «глядеть в очи Предвечного и прислушиваться к шелесту его одежд в облачных грядах».

То, что он оставил нам, своим слепо-немо-глухим чадам, — воистину «тленья убежит». Ибо как никто другой из русских писателей он еще в молодости бесстрашно глянул в глаза Смерти — и не отшатнулся.

Юрий Медведев




Альфред Хейдок

Из книги «Звезды Маньчжурии»





Три осечки


(Рассказ волонтера из русского отряда Чжан-Цзу-чана)


Мне безумно хотелось пить. Помню, что мучительная жажда натолкнула меня на мысль о существовании таинственного дьявола, специально приставленного ко мне, чтобы он пользовался малейшей моей оплошностью и причинял страдания… Чем же иначе объяснишь, что час тому назад, когда наш отряд проходил китайской деревушкой с отменным колодцем, — я не пополнил своей фляжки?

Но тогда я совершенно не ощущал жажды — она появилась спустя самое короткое время! А последний глоток теплой жидкости пробудил во мне яркую мечту о затемненных ручьях, с журчанием переливающихся по мшистым камням с дрожащими на них алмазными росинками, и о таких количествах влаги, по которым свободно мог бы плавать броненосец… И я всю ее выпил бы!..

Точно в таком же состоянии, надо полагать, находился Гржебин, правый от меня в стрелковой цепи: убедившись, что у приятелей тоже ни капли не раздобудешь, он пришел в дикую ярость и стал ожесточенно стрелять по невидимому неприятелю, залегшему точно в куче опенков, меж пристроек древней кумирни[9 - Культовое сооружение.]. Последняя всем своим до крайности мирным видом — с купами тополей и низкими башенками, так наивно и просто глядевшими на нас, — являла собою как бы воплощение горестного недоумения по поводу тарарама, какой мы тут подняли.

Свое занятие Гржебин продолжал с такой поспешностью, что вызывал во мне подозрение о старом солдатском трюке: пользуясь удобным случаем, поскорее расстрелять обременяющие запасы, оставив лишь действительно необходимое количество зарядов…

— Ты чего там расшумелся? Разве кого-нибудь видишь?

— А то нет? — злобно отозвался Гржебин. — Можно сказать всех вижу…

— Пре-кра-тить огонь! — торжественно провозгласил взводный командир, начав с повышенного голоса и, как по ступенькам, с каждым слогом понижая его.

Причину распоряжения мы тотчас же уяснили: над нами, брюзгливо и злобно шипя, с присвистом пронесся первый снаряд полевой батареи — стало быть, «кучу опенков» решено разнести артиллерией.

Молчание водворилось по нашей цепи. Из собственных локтей я соорудил подставку для колючего подбородка и равнодушно уставился на обреченную кумирню — там, мол, теперь все пойдет по расписанию: земля разразится неожиданно бьющими фонтанами взрывов, невозмутимо спокойный угол ближайшего здания отделится и сначала, полсекунды задумчиво, а потом стремительно обрушится и погребет под обломками двух-трех защитников, а то — целую семью… Мечущиеся с места на место фигуры, охрипшая команда — все это покроется ревом пожара, а поле за ним усеется бегущими серыми куртками… Мы будем стрелять им вдогонку — и так изо дня в день, пока… К черту «пока» — волонтер меньше всего думает о смерти…

— Смотри, как перья летят! — крикнул мне Гржебин, указывая рукою на храм: с него роем слетели черепицы и в стене показалась брешь. — Каково-то богам, а?

Мне не понравилась злобность его замечания: разве смиренные лики Будд не являлись такими же страдательными лицами, как мирные поселяне, которым генеральские войны жарили прямо в загривок?.. Финал уже наступил. Осипшая глотка командира изрыгнула краткое приказание — наша цепь бегом пустилась к полуразрушенным зданиям. В неизбежной суматохе, которая неминуема в атаке и всегда вызывает презрение у истинного военного, ибо нарушает стройность шеренги, я и Гржебин неслись рядом, обуреваемые не кровожадностью, а единственным желанием — поскорее добраться до колодца.

И все-таки мы добежали далеко не первыми: муравейник тел копошился у колодца, стремительно припадая к туго сплетенной корзинке, заменяющей у китайцев христианскую бадью. Эти несколько минут задержки между томительным желанием и его осуществлением переполнили у Гржебина чашу терпения, кстати сказать, отличающуюся удивительно малыми размерами… Потоптавшись на месте, как баран перед новыми воротами, он вдруг разразился многоэтажной бранью.

— Посмотрите! — кричал он, указывая пальцем на уцелевшую в глуби полуразрушенного храма статую Будды. — По этой штуке было выпущено шесть снарядов — сам считал! Все кругом изрешечено, а эта кукла цела — хоть бы хны!.. Можно подумать, что тут ребятишки забавлялись, бабочек ловили. Ха-ха-ха! Клянусь — сегодня он будет с дыркой! — закончил он неожиданным возгласом и торопливо стал закладывать новую обойму в винтовку.

— Не трожь чужих чертей! — хриплым басом пытался увещевать его бородач, забайкальский казак. — Беды наживешь!

Но было уже поздно: Гржебин спустил курок. Мы услышали звонкую осечку — выстрела не последовало. Это произвело такой эффект, что несколько голов со стекающей по щекам водой оторвались от ведра и вопросительно уставились на стрелка.

— Я сказал — не трожь… — начал было опять забайкалец, но Гржебин, моментально выбросил первый патрон, вторично спустил курок, и… опять осечка!

Жуткое любопытство загорелось во всех глазах. Многие повскакивали и полукругом окружили стрелка, который с бешенством вводил в патронник новый патрон и сам заметно побледнел. Я понял — бессмысленное кощунство, обламывающее зубы об молчаливое, но ярко ощущаемое чудо, явилось тем именно напитком, который мог расшевелить нервы таких ветеранов, как эти огарки всех вообще войн последнего времени.

Я застыл в страстном ожидании. Мои симпатии неожиданно совершили скачок и очутились всецело на стороне задумчивой, со скорбным лицом фигуры в храме: я с трепетом ждал третьей осечки, как дани собственной смутной веры в страну Высших Целей, откуда иногда слетали ко мне удивительные мысли…

И она стукнула явственно, эта третья осечка…

— Довольно! — закричал я, вспомнив, что у Гржебина еще осталось два заряда, но тут произошло нечто: Гржебин еще раз передернул затвор и с изумительной стремительностью — так, что никто не успел и пальцем пошевелить, — уперся грудью на дуло, в то же время ловко ударив носком башмака по спуску.

Выстрел последовал немедленно.

— Это был сам черт! — прохрипел Гржебин, обливаясь кровью и падая со сведенным в гримасу лицом.

— Эй, санитары!

Гржебина в бессознательном состоянии уволокли санитары, а осмотревший его фельдшер на наши вопросы — выживет ли? — безнадежно махнул рукой.

И тогда мы поставили молчаливые точки над жизнью товарища и отошли, чтоб в бесславной войне прокладывать путь к вершинам власти китайскому генералу, очень щедрому, когда он в нас нуждался…




Но мы все ошиблись: эпизод имел странное продолжение, и я при нем присутствовал. Это произошло в старых казармах в Цин-ань-фу, когда на меня внезапно навалилась тоска, ностальгия или как еще ее там называют… Последнее для каждого волонтера равносильно самому категорическому приказанию — пить! Пить все, что можно достать в ближайшей лавчонке, баре или в другом месте, не исключая и самого свирепого китайского пойла, прозванного русскими «ханьшой». И с бутылкой этой умопомрачительной жидкости я забрался в каморку фельдфебеля, которого кстати сказать, никогда не покидало мрачное настроение…

Мы мало разговаривали. За перегородкой изнывающие от безделья волонтеры тянули одну из бесконечных солдатских песен вроде:
		О чем, дева, плачешь,



		О чем слезы льешь…








Все это создавало тягуче-минорное, подавленное настроение, точно бодрость и еле теплящийся фонарик надежды, тускло мерцающий на мачте человеческого бытия, — со всех сторон обступал океан, колышущийся в бесшумной мертвой зыби, и гонимые немым отчаянием, неприкаянные клочья облаков ползли по равнодушному, как крышка гроба, ночному небу.

Я выпил еще, и во мне стало просыпаться желание говорить: жестокий хмель, печальная песня и сознание собственных непростительных ошибок в почти загубленной уже жизни — совместными усилиями раскрывали врата буйному словоизвержению. В нем разряжался вольтаж неудовлетворенных желаний вперемешку с гордыми, но малоправдоподобными заявлениями, что я, филолог и аристократ духа, собственно говоря, очутился в этом захудалом отряде вовсе не из нужды, как это может показаться несведущему человеку, а исключительно из-за любви к сильным ощущениям… В том не будет ничего невероятного, если я скажу, что теперь эта волынка мне надоела, и я, может быть, завтра уйду из отряда, чтобы занять достойное место среди себе подобных…

— Ты — великий человек, — убедительно сказал фельдфебель. — И я тоже, — прибавил он, немножко помолчав. — Завтра мы уйдем вместе; давай — я тебя поцелую — мы братья!

Он потянулся ко мне, но на полдороге остановился: в дверях каморки стоял тот, кого мы считали давно погребенным — Гржебин. Тут только я вспомнил, что несколько минут назад пение за стеной оборвалось — там царствовала тишина, водворенная чьим-то поразившим умы волонтеров внезапным появлением.

Пока Гржебин молча приближался, мы рассматривали его, как невиданную закуску на конце вилки. Он был бледен и, как видно, слаб еще после продолжительной лежки в госпитале; но, в общем, никаких разительных перемен в нем не произошло — по крайней мере, таких, которые, кроме неожиданности, могли бы оправдать вызванный им удивительный эффект: наше пьяно-счастливое и проникнутое сознанием каких-то особых заслуг настроение сжалось, свернулось в жалкий комок, точно пес, получивший пинка…

— Что… не ожидали? — выдавил Гржебин, смущенный нашим неловким молчанием.

— Как — не ожидали! — точно очнувшись, тряс его руку фельдфебель. — Можно сказать — вот как ожидали!

Мы усадили его за стол и усиленным угощением старались загладить неловкость встречи. Пока Гржебин отправлял в рот куски снеди, тут же нарезанной моим большим складным ножом, и рассказывал про свое чудесное выздоровление, буквально поразившее персонал госпиталя, — я все время не мог отделаться от странных ощущений, как будто уже раз испытанных мною… Я силился вспомнить, и, наконец, мне это удалось.

Где-то, во время своих скитаний по такому непохожему на другие страны Китаю, мне пришлось провести час на одиноком, без растительности, холме из буро-красноватого песку с галькой. Он находился верстах в двух от серого, незначительного городка, меж двумя расходящимися дорогами, и весь, как сыпью, был покрыт конусообразными могильными насыпями.

Вот там, на этом холме, я испытал нечто похожее: сознание близости закоченевших фигур в крепких деревянных гробах под землей; неестественно жуткий покой мертвых, чьи души, согласно верованиям китайцев, отошли в распоряжение неведомых властелинов Неба и Земли — смотря по заслугам; каменную непреклонность закона смерти и ясно ощутимое присутствие силы, имеющей власть распоряжаться в царстве мертвых…

Убеждение ясное и непоколебимое, что эта именно сила вошла вместе с Гржебиным и одним взглядом тускло мерцающих зрачков убила нашу жалкую радость, — наполнило меня непонятным отвращением к бледному человеку, пьющему мое вино.

Я не считал себя суеверным, но должен признаться, что в тот момент убедительными мне представлялись рассказы китайцев 6 людях, находящихся в отпуску у смерти: они всюду вносят с собой дыхание потустороннего мира, и в их присутствии умирают улыбки…

До сих пор не могу простить безудержности собственного языка: не выскажи я своих мыслей — может быть, ничего бы и не произошло… Но я не мог: странные ощущения распирали меня — что случилось, то случилось.

Гржебин усиленно старался быть веселым, говорил без умолку, натянуто смеялся, несмотря на наше подавленное молчание, но я встал и заявил, что иду спать.

— Что ж так рано? — спросил Гржебин, указывая на недопитую бутылку.

— Тебе весело, а мне не весело! — ответил я заплетающимся от хмеля языком. — Удивительное дело, — прибавил я еще, — как это некоторые люди не замечают, что за ними тащится кладбище!

Могу поклясться, что, начав говорить, я вовсе не имел в виду кончить этими словами, — все вышло как-то непроизвольно, но эффект был поразительный.

— И ты тоже это заметил! — воскликнул Гржебин, хватаясь за голову и съеживаясь, словно от удара.

Я увидел невыразимую боль на его лице; жалость охватила меня, пока он разряжался сумбурной речью… Да, да… Он сам великолепно знает, что после того проклятого дня, когда ему вздумалось продырявить статую в кумирне, с ним что-то случилось: он стал чувствовать себя как бы мертвым… В госпитале раненые китайские солдаты, которым почему-то стало известно его приключение, сторонились его и просились в другую палату, ссылаясь на невыносимо тягостную атмосферу, якобы окружающую его… Но он надеялся, что казарма и старые товарищи не будут так чувствительны… Однако — нет! Бредни оказались сильнее взрослых мужчин… Ему остается только поскорее избавить себя и других от этих тягостных переживаний, которые могут свести с ума… Он уже раз умирал и таким образом расплатился за первую осечку… Если «те» настаивают (не объяснил, кто «те», но произнес это слово повышенным голосом) — так он не прочь заплатить и за вторую…

Нож, лежащий на столе, словно бы совершил прыжок, чтобы очутиться в его руке, а мой хмель улетучился без остатка при виде человека, который быстро нанес себе несколько ударов лезвием, стараясь перерезать горло…

Я и фельдфебель бросились на него и вырвали нож, но должны были сознаться, что слишком поздно: на беглый взгляд, ранения не могли кончиться выздоровлением.

И все-таки он выздоровел и явился обратно в свою часть, откуда по собственной просьбе был переведен на бронепоезд. Я тоже перевелся бы на его месте: не надо было иметь много прозорливости, чтобы на всех лицах читать болезненное любопытство и плохо скрытую уверенность, что расплата за третью осечку неминуема. В это верили все и об этом говорили слишком громко — речи могли доходить до его слуха…

Теперь мне известно, что на бронепоезде ничего не знали о его предыдущих похождениях, и поэтому его смерти, последовавшей во время ночного боя, смерти при захлебывающемся такании пулеметов, со вспыхивающими во мраке огоньками ответных выстрелов и напряженной суетой перебежек, — не было придано никакого сверхъестественного значения.

Но меня — меня мучает все происшедшее, — поневоле напрашивается вопрос: о чем оно свидетельствует?

О том ли, что я и другие, бывшие свидетели этих сцен, — своим необдуманным поведением и намеками наталкивали Гржебина на мысль о его обреченности, которая в результате превратилась в манию, или же — то было наказание, низринувшееся из таинственного мира неведомых сил, за кощунственное поведение?

Кроткий лик Христа чудится мне в поднебесьи, и мне хочется воскликнуть:

— Ты, о Ты, Всепрощающий! Доколе Ты будешь переносить поругание Твоих храмов, которые, камень за камнем, кощунственной рукой растаскиваются на моей Родине? Разве действительно нет предела твоей кротости, необъятной, как эфирный океан Вселенной?




Маньчжурская принцесса





I


Когда меня, как единственного друга художника Багрова, спрашивали, почему он так внезапно исчез из Харбина и где он теперь, — я отвечал пожатием плеч и коротким — «не знаю», — а в большинстве случаев отделывался молчанием, потому что Багров категорически запретил мне говорить об этом вплоть до назначенного им дня… Впрочем, меня скоро и совсем перестали спрашивать о нем; память об исчезнувшем подчас бывает не долговечнее тени бегущего по небу облачка: промелькнуло темное пятно — и нет его… Я даже улыбнулся, хотя боль и искажала мою улыбку. А однажды она стала похожей на плач, когда один из моих знакомых сообщил, что видел Багрова в Шанхае — в баре… Он был, будто бы, в элегантном костюме и белой панаме…

Я улыбнулся, чтобы не заплакать; только я один знал, что Багрова нет в Шанхае, не было и никогда там не будет, что он уже подошел к той грани, за которой теряется след человеческий и начинается тропа вечности…

Но я не мог говорить об этом! Не мог, вплоть до сегодняшнего дня, когда я, наконец, получил то, чего ожидал со страхом, все еще в глубине души надеясь, что земная жизнь, полная радужных мечтаний и зовущая к отважной борьбе, перетянет чашу весов с жуткими, потусторонними тенями, и мой друг будет жить…

Но надежда была слаба, как болотный огонек, живущий до первого дуновения, и сегодня утром предчувствия так стеснили мою грудь, что я то и дело бросал боязливые взгляды в окно, на пустынный переулок, в ожидании посланца с известием о смерти моего друга. И когда хозяйка пришла сказать, что оборванный буддийский монах звонит у дверей и требует меня, — я был совершенно подготовлен к этому и спокоен. Я даже поправил хозяйку, сказав, что это — не буддийский, а даосский монах, хотя — где же ей разбираться в этом и для чего?..

Я перешагнул порог и на веранде встретил взгляд сухощавого, спокойного и бесстрастного, — как маньчжурское небо, как степь, — монаха.

Не говоря ни слова, он передал мне сверток, низко поклонился и сразу стал спускаться обратно по лестнице. Я пытался его остановить, хотел пригласить в комнату, подробно расспросить, но он не останавливался и, поклонившись мне еще раз на ходу, ушел.

Тогда я понял, что ему дан был наказ не вступать в разговоры.

Я заперся в комнате и развернул сверток, хорошо зная его содержимое. С шуршанием оттуда выпала картина моего друга — «Маньчжурская принцесса» — и лоскуток бумаги с нацарапанным слабеющей рукою: «Свершается. Б».

И чем больше смотрел я в нездешние глаза девушки на картине, тем больше во мне зрела решимость раскрыть перед людьми тайну исчезновения Багрова, рассказать про «Маньчжурскую принцессу» и таинственные тропы, уводящие живых в вечность.

И еще захотелось мне дать хоть слабое понятие о душе человека и художника, который всех поражал неистовством своей необузданной фантазии; художника, который создавал полотна, где горы давили зрителя своей тяжестью, где ясно ощущались тысячелетия, застрявшие в змеевидных ущельях, и где в причудливых сплетениях корчились тела с запрокинутыми в исступлении страсти головами. Пышущие пламенем губы рвали там огненные поцелуи с задымившихся ртов…

Да, этот человек всегда отличался от нас, обыкновенных уравновешенных людей. Только он мог, покидая концертный зал, изливаться мне в странных жалобах:

— Почему мир так жесток? В нем есть волшебные звуки, музыка, говорящая духу и окрыляющая его возвышенным обманом о любви и вечной красоте, которых мы никогда не встречали среди людей!..

Это он, первый раз услышав гавайскую мелодию, распродал все пожитки и поехал на родину этих стонущих мелодий, чтоб остаться там навеки… Но так же быстро он вернулся оттуда возмущенный, и говорил, что Гавайи — громадный публичный дом для команд и пассажиров тихоокеанских судов! По его мнению, счастье и любовь покинули эту страну, как только там стали высаживаться купцы и чиновники цивилизованных стран… Он был жестоко обманут!

И гибель этого человека началась как раз с того дня, когда он приехал ко мне, в затерянный в горной стране Чен-бо-шань китайский городок.

Я сдавал там китайскому коммерсанту партию жатвенных машин и имел неосторожность написать Багрову о прелести окрестных гор с вечно сизой пеленой дымчатого тумана и про девственные трущобы.

А через три дня после отправления письма Багров рано утром появился в моей комнате и со смехом стал тормошить меня в постели: я еще не вставал.

В тот же день, после обеда, сытые маньчжурские лошадки затрусили под деревянными седлами, унося нас в горы, которые мне хотелось показать своему другу.

Багров шутил и смеялся всю дорогу. Впоследствии я не раз задумывался, как этот человек, такой чуткий, реагирующий на тончайшие влияния, — не учуял роковых последствий этой поездки? А, впрочем, то, что нам кажется несчастьем, для него было, может быть, — наоборот!

Мы проехали часа два, и тогда я протянул руку.

— Вот — посмотри!




II


Видели ли вы когда-нибудь некоторые из удачнейших творений Рериха? Замечали в них за каким-нибудь холмом нашего севера, ничего особенного собой не представляющим, — неизмеримую глубину бледных северных небес, в которой вы сразу чувствуете седую вечность, космическое спокойствие и такую даль, — будто она раскинулась за гранью недосягаемых миров?

Одного взгляда на такую картину уже достаточно, чтобы вас потянуло и понесло ввысь…

Такова была и местность, куда я привез Багрова.

Долина, стиснутая с обеих сторон мощными скатами, быстро расширяясь по мере продвижения вперед, переходила в широкий луг и оканчивалась с третьей стороны тупиком, упиравшимся в полушарие мягко закругленного холма. В противоположность окружающим вершинам, на этом холме не было леса, а весь он, как ковром, был устлан светло-зеленой травой и испещрен огненными одуванчиками, ромашками и еще массой белых цветов.

Лишь один этот холм блистал в солнечных лучах среди хмурой и сумрачной зелени окружающих высот.

Был ли то закон контраста, или что-то другое, недоступное человеческому разуму, но, как нигде, невыразимая даль и глубь небес чувствовалась над ним.

И вся она, эта возвышенность, казалось, прямо подставляла могучую выпуклость своей груди ясному небу, чтобы постоянно глядеть в очи Предвечного и прислушиваться к шелесту его одежд в облачных грядах…

И еще тут, на средине расстояния от подошвы холма до вершины, было нечто, останавливающее внимание, — обнесенный стеною из серого гранита четырехугольник с двумя траурными елями у входа и могильными холмиками посредине — место вечного успокоения. Оно разливало по этому цветами усеянному холму очарование светлой грусти, ненарушимой тишины, сна, смерти и покоя, рожденного вечностью.

— Какая красота! — прошептал Багров, соскакивая с седла. — Во всем мире не найдешь другого места, где бы земля так говорила с небом!..

Он быстро установил мольберт и приступил к работе с лихорадочной поспешностью. Через несколько минут он уже перестал мне отвечать — признак, что он видит только пятна, цвета, тени, а я… я уже не существую для него.

Привязав лошадей, я сел в тени каменной ограды и задумался — кто бы мог тут покоиться? Кладбище это — не общественное… Наверное, какой-нибудь знатный мандарин императорских времен выбрал это место для себя и своего поколения. И спят они там, укутанные в тяжелые шелка, — сын рядом с отцом, муж с женой… Мысли все ленивее копошились в моем мозгу, и — сон смежил мои глаза.

Это было довольно странно: днем я обыкновенно никогда не спал, а тут — казалось, какая-то посторонняя, чужая сила наполнила мой мозг туманом и погрузила в глубокий сон.

Когда я открыл глаза, — я удивился, что солнце уже заходит! После краткого размышления решил, что прошло уже не менее трех часов.

А что же Багров? Где он? Я обогнул угол ограды и направился к нему. Мои первые шаги были тяжелы и неуклюжи: остатки сна еще сковывали члены, а потом… я побежал; Багров в неестественной позе лежал навзничь у подножья мольберта… Он был без сознания, а с полотна глядела законченная картина, где, как живая, между двух елей, стояла девушка в древнем одеянии принцесс Цинской династии.

Обаятельную прелесть и какое-то нездешнее выражение лица этой девушки я разглядел лишь впоследствии, а в тот момент бросился приводить в сознание своего друга.

Это мне удалось с большим трудом, но каково было мое изумление, когда Багров, как только открыл глаза, задал вопрос:

— Где девушка?

— Какая еще девушка? Я спал и ничего не знаю о девушках… Во всяком случае, на добрый десяток верст кругом их в помине нет. А если бы даже отыскалась какая-нибудь, то, конечно, не принцесса, а из тех дочерей крестьян, которые сидят на кане, сосут длинную трубку и мастерски сплевывают, не наклоняя головы!

— Как! — воскликнул Багров, поднимаясь. — Она же вскоре после твоего ухода появилась между елями и стояла неподвижно долгое время, пока я ее писал. А потом она подошла ко мне… и…

— А потом — ничего не было! — перебил я его. — Ты получил солнечный удар — вот и все… Едем домой!

На обратном пути он жаловался на страшную разбитость во всем теле и головную боль. Под тем же предлогом он, невероятно осунувшийся за ночь, на другой день распростился со мною и уехал обратно в город.

Наше прощание было очень сердечным, но меня поражало, что он избегает говорить о вчерашнем происшествии и уклоняется от объяснений по поводу написанной им девушки.

Я так и счел ее плодом фантазии художника.




III


Два месяца моя фирма гоняла меня командировками по разным закоулкам Маньчжурии. Проездом по старому Гирин-Хуньчуньскому тракту я заболел. Провалялся в жестокой лихорадке несколько дней на одной из станций.

Когда я стал поправляться, решил, ради прогулки, сделать экскурсию в даосскую кумирню, которая находилась на крутой, заросшей дубняком горе. Хотя было уже под вечер — летний зной еще дрожал в воздухе над морем лиственниц, пихт и кедров, когда я добрался до подножия сопки. На самой верхушке ее, в зелени лепящихся по косогору дубов, распустивших во все стороны мозолистые, скрюченные пальцы своих корней, притаилась кумирня.

В сумраке сводчатого входа я тихо прошел меж двух рядов страшных слуг Властителя Мира и Небес. Духи, воплощенные в потемневшее дерево и позолоту, недвижно глядели на меня мертвыми глазами на раскрашенных физиономиях, поблескивали серповидными секирами, грозили адскими трезубцами…

А дальше — опять мощенный двор, солнечные блики, трепет листвы на каменных плитах и шелест…

Я уже поднимался по ступеням в следующее отделение храма, когда чуть не столкнулся с изможденным, похожим на тень, монахом.

Я сделал шаг в сторону, а потом с криком вцепился в него:

— Багров!

Он долго смотрел на меня непонимающим взглядом, а потом его лицо прояснилось, он грустно улыбнулся:

— Наконец! Хорошо, что ты здесь. Я даже думал об этом… Надо же кому-нибудь рассказать, чтобы не сочли за сумасшедшего… Хотя… разве не все равно?.. Ну, пойдем.

Потрясенный встречей и видом Багрова, я молча последовал за ним. Мы уселись на краю обрыва, где отроги Кэнтей Алина, точно чудовищные ящеры, раскинули перед нами извивы своих зубчатых спин. Я ждал, когда заговорит Багров. Он помолчал, как будто собираясь с силами, как будто стряхивал с себя какое-то оцепенение… Затем — заговорил, все более и более воодушевляясь:

— Помнишь, как я написал маньчжурскую принцессу там, на заброшенном кладбище? Ты думал, что со мной случился солнечный удар… На самом деле было совершенно другое девушка действительно появилась между елей у входа…

Я был страшно увлечен работой, нем и глух ко всему и совершенно не дал себе труда задуматься, откуда она появилась. Какое мне дело? Только обрадовался, что у меня будет красочная центральная фигура: она мне более всего нужна была в ту минуту. Боясь, как бы она не ушла слишком скоро, я спешил скорее нанести ее на полотно.

Я работал с невероятным подъемом и картина под моими пальцами близилась к концу с поражавшей меня самого быстротой.

И когда она была почти готова, я оглянулся на девушку и… неожиданно увидел ее подошедшей ко мне вплотную…

Будто что-то ударило меня: я выронил кисть и обеими руками схватился за голову… Мне нужно было вспомнить… необходимо было вспомнить то, что было скрыто за какой-то мутной, дрожащей пеленой, и было одновременно так близко… И мука с такой силой охватила все мое существо, что сердце было готово выскочить из груди…

А девушка смотрела на меня укоризненным, скорбным взглядом. Она качала головой, губы ее подергивались, шептали чье-то имя…

Я заплакал от тоски и нестерпимой боли… Почему же, почему я не могу вспомнить! Давящим комом во мне росло желание безумно закричать, и, кажется, я кричал…

И тогда — точно вихрь прошумел в голове… Ослепительная вспышка… Мрак… И — я уже держу девушку на руках… Вороной конь подо мной испускает короткое ржание и бешено мчит нас вперед… И еще множество копыт рядом отбивает дробь под странными всадниками, и мы все стремительно уходим от невидимой погони…

Чувствую себя невероятно сильным!..

Ночь… Кустарник… Летящие навстречу деревья и скалы… И, несмотря на опасность от погони, столько упоения в этой скачке! Сколько торжества бунтующей, никаких законов не признающей силы, что я сжимаю девушку как в железных тисках, целую ее, с ужасом отбивающуюся от меня, и испускаю короткие, сдавленные крики, которых я не могу удержать от душащего меня восторга…

Возбужденный воспоминаниями бредового бега, Багров на минуту прервал рассказ и глухо закашлялся, как кашляют чахоточные.

Возбуждение утомило его — он стал рассказывать медленнее.

— Ну, знаешь… Одним словом, — в ту минуту я уже был не нынешний Багров, а… Как ты думаешь, кто я был? Яшка Багор, атаман шайки… ну, там, — землепроходцев Сибири, что ли, или просто — разбойников. А вернее, — и то, и другое вместе, потому что помню, — впоследствии, у лагерного костра, я часто разговаривал с товарищами о теплом море, Опоньском царе и еще разных диковинах.

И ты был между нами… С самопалом, громадным топором и длинным ножом за голенищем… А звали тебя — Васька-Жги пятки, потому что… ты у нас был чем-то вроде специалиста по пыткам…

Багров застенчиво и неловко улыбнулся, как будто чувствуя себя виноватым в том, что определил меня в своем отряде на такую странную должность. Это вышло у него так забавно, что и я не удержался от улыбки, слушая этот, по моему мнению, горячечный бред.

— Мы ушли от погони в этот раз, — начал он опять. — Это было удачное ограбление целого поезда знатной дамы со свитой и прислужницами. Две недели мы мчали добычу на север, где у нас на вершине «Собачьей головы» имелся какой-то лагерь.

Девушка — о том, что она была маньчжурской принцессой, я узнал лишь впоследствии, — стала моей женой, как ее прислужницы сделались подругами моих товарищей.

Я брал ее ласки, но она не любила меня. Помню, был даже случай, когда я у нее нашел небольшой, но острый, как жало осы, кинжал. Ложась спать, я нащупал его спрятанным в платье моей жены и преспокойно вытащил его оттуда, не бросив ей ни одного упрека. Больше того, я положил его рядом с ее изголовьем и, усмехнувшись, уснул. Такие отношения продолжались до того дня, который все изменил и перепутал все карты: на вершине «Собачьей головы» нас окружил многочисленный отряд маньчжуров, высланных преследовать нас.

Дело было на рассвете. Постов, до дьявольской беспечности, мы не выставили, потому что у маньчжуров, мол, руки коротки!

Я еще спал, когда Васька-Жги пятки ворвался в мой шалаш.

— Вставай, атаман, маньчжурские мужики за нашими головами идут!

Пока я надевал «сбрую» и прислушивался к начавшейся лагерной суматохе и ругани: «Какие такие мужики идут?.. Сбрендили спьяну!..» — мне бросилось в глаза радостно-взволнованное лицо жены.

— Рада поди стерва!

И как-то горько вдруг мне стало на душе. Но я только взглянул на нее исподлобья и помчался выяснять размеры опасности.

На увенчанной каменным карнизом вершине «Собачьей головы» царила полная растерянность. Все уже успели убедиться, что на сей раз не уйти… Как зверь, рыскал я по вершине, перегибаясь и вглядываясь то туда, то сюда, в усеянные кустарником скаты, и везде мой взгляд натыкался на конных маньчжуров, оцепивших гору, как железным кольцом.

— Что, черти! Прозевали? — рычал я с налитыми кровью глазами на попадающихся людей: — С бабьем возились?!. А?

Все молчали, только откуда-то сбоку донесся спокойный голос Ерша-Белые ноги, прозванного так за свои опорки:

— Не шуми, атаман! Сам ты больше на бабу глаза таращил, чем порядок блюл!

— Руби засеку, чертово отродье! — закричал я, почуяв изрядную долю правды в словах Ерша.

Опешившие станичники зашевелились. Моментально появились топоры, и все с каким-то остервенением навалились на работу; рубили и приволакивали целые деревья, прикатывали громадные глыбы камня, — засека росла.

Но меня это не утешало: конец был ясен — отгуляли! Было единственное, на что я хоть сколько-нибудь надеялся, — что перед атакой маньчжуры вышлют парламентеров и предложат сдаться, а там можно будет поторговаться: сперва соглашаться, а потом отказываться. Канитель тянуть и всячески выигрывать время, чтобы как-нибудь обмануть и прорваться.

Далеко внизу протрубил рог. Бурые ряды по долинам задвигались, заходили волнами, — всадники слезали с коней. Край солнца показался на горизонте и брызнул снопами золотистых лучей. Кое-где блеснули перистые шлемы вождей. Строятся.

Если теперь не вышлют парламентеров, то — никогда! Нет двигаются! Медленно, но уверенно, как сама смерть!

Они еще далеко, но мне кажется, что я слышу шорох бесчисленных шагов. И, прислушиваясь к отдаленному гулу, я начал свирепеть: как же… за нашими головами идут! Ладно же, пусть тогда это будет веселая смерть!

Я вскочил на самый высокий камень и крикнул что было силы:

— Эй, ребята, висельники, кандальники, отпетые головы! Хорошо ли погуляли по миру за Уралом — за камнем?

— Хорошо погуляли, атаман!

Было ли пито, бито и граблено?

— Было и пито, и бито, и граблено! — хором отвечали разбойники.

— А довольно ли было бабья, станичники?

— И бабья хватало!

— Так вот, братцы-станичники, — пора и честь знать. Отзвонили — и с колокольни долой. Без попов нас сегодня отпевать пришли, и отпоют… Так не жалей, братцы, пороху в последний раз! Чтоб веселей окочуриться хмельной голове! Да бейся так, чтобы черти на том свете в пояс кланялись!!!

Я выдержал паузу и обвел всех глазами. Мои лохматые бородачи закивали головами и в один голос закричали:

— Орел — наш атаман! Дюже правильно сказано? Чтоб черти…

И тогда я ударил в ладоши и заплясал на камне, притоптывая ногами:
		— Эх-ма! Ух! Ух!



		Как девица молодая



		Рано поутру за медом шла…








Кубарем выкатились из засеки Сенька Косой, Митька Головотяп, да Ерш-Белые ноги и с гамом и присвистом пустились вприсядку. Пулями вылетели еще другие, и все завертелось и заплясало у обреченной засеки.

Я смотрел на беснующуюся перед концом ватагу, присвистывал и притаптывал вместе с ними, но в то же время зыркал на приближающегося врага.

— Будя! По местам, ребятушки! Пали… бей! Так их пере-этак…

В следующую секунду уже захлопали самопалы, задымились камни… В этот момент я в последний раз оглянул опустевшую площадку и увидел свою жену, которая молча наблюдала эту сцену.

В эту именно минуту я как-то особенно остро почувствовал всю ее нелюбовь ко мне и с горькой усмешкой бросил ей:

— Не горюй, красавица, — сегодня меня убьют!

Она оставалась стоять, как изваяние, с каменным лицом…

Уже все закипело кругом, и как прибой у скалистого утеса в бурю со стоном отбегает назад, — так и первые ряды маньчжуров, высоко взметнув руками, опрокинулись назад под целым смерчем дыма, огня, пуль… Но, как прибой не устает громить скалу, — так же наступающие поднялись волной… Уже не успевали заряжать ружей, и над засекой все чаще стали взметываться топоры, секиры, и уже вся гора, как муравьями, кишела наступающими.

Конец наступил чрезвычайно быстро — быстрее, чем я ожидал: маньчжуры где-то прорвали засеку, и всю площадку мгновенно залило нападающими.

В последние минуты я был как в тумане. Отбивался сразу от трех нападающих, расплющил обухом одному шлем вместе с черепом, и в ту же секунду получил нож в спину…

Я упал, но еще не потерял сознания, и тут вдруг… какая-то женщина прорвала стену обступивших меня воинов, плашмя упала на меня и заплакала и закричала на маньчжурском языке. Руки обвили мою шею и эти руки были — моей жены!

— Поздно… — с горечью прохрипел я ей в лицо и лишился сознания…




Багров, тяжело дыша, прервал рассказ и сидел несколько минут закрыв глаза, будто еще раз переживая виденное.

— Итак, — опять начал он, — в минуту поражения эта женщина подарила мне свою любовь — навсегда… Мне трудно говорить, и не в подробностях тут дело… Да и день уже догорает, а вечерняя сырость заставит меня мучительно кашлять. Я только скажу тебе, что, благодаря отчаянному сопротивлению моей жены, меня не убили, а взяли в плен. И она мне устроила побег. Подкупленный ею тюремный сторож сам привел меня к месту, где были приготовлены оседланные лошади и оружие. И у этих лошадей я опять встретил жену и, вместе с нею, днем и ночью, по очереди пересаживаясь с одного коня на другого, — гнал на север, пока не пришлось снять ее с седла — бесчувственную.

Я прожил с нею двенадцать долгих лет жизнью дикого охотника в горах маньчжурского севера. Мы кутались в меховые одежды и иногда подолгу голодали. Но и в холоде, и в голоде, в зимние бураны и в солнечные дни лета, — мы одинаково тянулись друг к другу и грелись в лучах взаимной любви.

И мы вместе погибли, разорванные одним и тем же страшным медведем на том солнечном холме, где я написал маньчжурскую принцессу.

Этот последний акт нашей великой любви… Ну зачем я говорю — последний? Мы еще будем продолжать любить и там — в пространстве миров.

Смерть нас подстерегла поздней осенью. Это было в те дни, когда дичь по какой-то неведомой причине внезапно исчезает в каком-нибудь определенном районе тайги. Мы шли, шатаясь oт голода, в поисках пищи и немного отдалились друг от друга.

И тогда появился зверь. Это, наверное, был не медведь, а злой дух! Он, как привидение, неожиданно поднялся из-за сгнившей коряги около моей жены и первым же страшным ударом мохнатой лапы снес ей всю кожу с лица, так что она мгновенно ослепла!

— Муж мой! Муж мой! — закричала она тем криком женщины, находящейся в смертельной опасности, на который еще пещерный человек, потрясая дебри ревом, с звериным оскалом бросался — спасать свою подругу.

И я был около нее быстрее мысли, и руки слепой и на этот раз нашли мою шею и грудь. Обхватив левой рукой самое дорогое для меня в мире существо, я бился насмерть с медведем-привидением. Я колол и резал, не чувствуя когтей и зубов зверя, пока, превратившись в окровавленный комок, мы вместе с медведем, не покатились по земле, и страшная тяжесть издыхающего зверя с хрустом раздавила мою грудь…

Три существа — мы умерли почти одновременно… Я только чуть-чуть позднее. Испуская дух, я еще нашел силы нащупать возле себя маленькую ладонь…




— А теперь скажи, — весь загоревшись, обернулся Багров ко мне, — что должна была чувствовать душа этой женщины, когда она явилась ко мне, а я — не узнал… Переменить царственную роскошь на вонючие меха подруги почти дикого человека, жить в постоянной опасности, вместе принять смерть и — не быть узнанной!..

Теперь ты понимаешь, что я пережил, когда очнулся от обморока и привел свои мысли в порядок? Только тогда я понял, почему я не мог полюбить ни одну женщину в этом мире! Все-таки, где-то внутри нас есть уголок, где живут воспоминания о прошлых жизнях…

И я возроптал: зачем такая несправедливость!.. Я существую, а ее нет! Пустить меня одного в мир… Для чего мне жизнь?

В первые моменты хотел покончить самоубийством, чтобы сразу встретить тень той, которую люблю я, нынешний Багров, так же, как любил некогда атаман Яшка Багор, а может быть — и еще сильней… Но меня удержали опасения, что может быть, самовольным уходом из жизни я провинюсь перед Творцом Вселенной, и, в наказание, снова века лягут между нами.

Недаром же все религии мира осуждают самоубийство!

Мне оставалось только уйти из жизни, которая для меня стала чем-то вроде длинного и пустого сарая, — но все же остаться пока жить.

И я пришел сюда, потому что в этой местности я сотни лет тому назад страдал и любил так, как только может любить человек.

Кроме того, были у меня еще и другие соображения…

Недаром я принял столько хлопот и беспокоил всех китайских друзей, чтобы поступить в этот монастырь! Я решил Всячески сокращать свой жизненный путь… Здесь я мог выпустить на себя всех зверей своего духа: тоску культурного человека в глуши, отсутствие возможности заниматься искусством и читать и, наконец, — самовнушение. Чтобы последнее было действительнее — я прихватил с собой книгу с точным описанием симптомов чахотки и, перечитывал ее по несколько раз…

Дрожа от радости, я обнаружил, что чахотка не замедлила появиться… Тогда я стал еще меньше спать и просиживать ночи над этим обрывом, мечтая о предстоящей встрече, теперь уже на законном основании: я — не самоубийца…

— Ты… ты хуже, его! — простонал я, обеими руками вцепившись ему в грудь. — Ты ловишь смерть на приманку…

— Мы не можем бросаться смерти в пасть, — хмуро возразил Багров, — но кто запретил нам чуть-чуть приоткрыть ей дверь?

Задыхаясь от волнения, я выпалил перед Багровым целый залп доказательств его безумия, опрометчивости… Ратовал за жизнь; говорил о диких суевериях, приводивших к непоправимым последствиям мечтателей, подобных ему, и вдруг заметил, что Багров не слушает меня, рассеянно глядя куда-то в сторону. Он встрепенулся, лишь когда я замолк.

— А знаешь… — тихо зашептал он, близко наклонясь ко мне, — чем хуже становится мое здоровье, тем больше я ощущаю ее близость. А когда листья на деревьях пожелтеют и посыплются, свершится наша встреча!.. Тогда, в память обо мне, ты получишь «Маньчжурскую принцессу».

Точно пьяный, проснувшийся после тяжелого бреда, я шел обратно. У подножья сопки почувствовал утомление и бессильно опустился на пень.

Солнце давно уже исчезло, и болотистая низина предо мной задымилась теплым паром разогретой земли. Быстро темнело… Выпь закричала в пади… Затем — еще чей-то крик… шорохи в кустах. И понемногу заговорили ночные голоса. Ожила странная жизнь ночного болота, где змея подкрадывалась к лягушке, тигр в камышах на брюхе подползал к кабарге, и шла глухая борьба, — как и среди людей.

А над всем этим мне чудились две скованные тени — мужчины и женщины, — которым ничего не нужно, кроме друг друга…




Призрак алексея бельского





I


Алеша Бельский еще раз погрузил деревянный лоток в яму мутной воды перед ним; пополоскав немного, он осторожно, тонкой струйкой слил воду и проговорил:

— Не меньше двух золотников с лотка! Слышишь, Вадим!

За кучей набранного золотоносного песка зашуршало, а потом оттуда выставилась грязная, невероятно обросшая щетиной физиономия. Если бы в горной щели, где происходил разговор, было чуточку светлее, — можно было различить, как эта физиономия расплылась в улыбке.

— Вылезай! — продолжал Бельский. — Обедать надо! У меня такое ощущение, будто мне в спину вогнали осиновый кол. Шутка ли! С самого утра не разгибался.

Оба компаньона добывали золото в маньчжурских сопках, или, попросту говоря, хищничали. Прежде чем попасть сюда, они солдатскими сапогами месили галицийские поля на великой войне; потом вернулись к отцовским очагам, и не нашли ни очагов, ни отцов, а узнали, что сами они — буржуи и враги народа. Тогда два друга двинулись на Восток, где долгое время об их благополучии, хотя скверно, но все-таки заботилось интендантство Колчаковской армии. Тут они заработали офицерские погоны, так как оба были не прочь заглядывать в беззубый рот старушки Смерти. Таким образом, все шло хорошо до тех пор, пока не стало ни армии, ни интендантства. После этого они попали в Маньчжурию, но здесь им сказали, что они ничего не умеют делать.

Сейчас им улыбнулось счастье, но это счастье было, пожалуй, самым непрочным в мире, так как им одинаково страшен был и представитель китайских властей по охране недр, и поселянин, и хозяин сопок — хунхуз. Но — велик Бог русского эмигранта! — в балагане из коры лежал мешочек намытого песку. Его вес возрастал с каждым днем, и это вселяло дикую анергию и отвагу в сердца хозяев.

Самый же источник этой удачи находился под обрывом, в сырой, мрачной щели между двух сопок. Здесь протекал ручей. Несмотря на май, вода в нем была холодна как лед и обжигала как огонь. Но двум приятелям, которым грезилось волшебное будущее, все было нипочем.

Друзья выбрались из сумрачной щели и долго мигали, пока глаза не привыкли к яркому свету: так и заливало солнышко лощину с нехитрым балаганом.

Алеша быстро развел огонь и замесил в котелке варево «за все»; оно служило и хлебом, и первым, и всеми дальнейшими блюдами. Обед был изготовлен чрезвычайно быстро и еще быстрее съеден со звериным аппетитом. После — оба ничком уткнулись в траву. Разморило.

— Ты как думаешь, — спросил Вадим, — долго еще нам придется питаться бурдой?

— Долго — не дадут. Того и гляди, кто-нибудь нагрянет и — смазывай пятки!

— А потом?

— Потом… — Глаза Бельского как-то ушли в себя и будто туманом подернулись. — Потом начинается жизнь… Ведь мы с тобой еще не жили! Каждую ночь мне снятся женщины, надушенные, страстные… Они порхают около меня, шепчут мне в уши бесстыдные слова, ласкают… Ты знаешь: здесь тайга; весной из целины сила идет, так она пронизывает меня, бунтует кровь…

Вадим молчал. Ему тоже снилась женщина, но только одна — ласковая, нежная… Захмурит Вадим глаза — так и видит всю ее перед собой. Все мысли — к ней. Сидит поди она в городе, в мастерской, и целый день крутит швейную машину, а кругом еще десятки таких же машин стучат. Без конца течет материя из-под пальчиков ее… Вот к этой женщине он придет из тайги прямо в мастерскую, возьмет за руку и навсегда выведет оттуда. А потом настанет точно такой день, какой он видел на экране, когда жил в городе: сыплются под дуновением белые цветы, пара выходит из церкви, а в весеннем воздухе гремит марш Мендельсона: тра-ра-ра…. Да-да, обязательно этот марш!

Кончился краткий отдых. Опять два человека, не замечая боли в пояснице, не чувствуя холодной воды, лихорадочно работают: один выбрасывает песок из ямы — другой промывает. У обоих одна мысль — как бы кто не помешал! Еще бы недельку, месяц поработать бы!

Катится с горы мал камешек. Оторван он чьей-то ногою на вершине, а катится сюда, к работающим! Эх, упадет — чьи-то мечты разобьет!

Вадим увидел камешек и крикнул Бельскому. Оба прянули в кусты и уставились на вершину сопки. Вот мелькнула в кустарнике синяя курма[10 - Куртка, накидка.] — китаец проходит. А может быть — поселянин? Тогда еще не так страшно… Нет! Повернул рябое лицо к ним, — хунхуз! Тот же самый, который зимою приходил, когда оба товарища работали на концессии! Быстро удаляется: высмотрел — чего ему больше! Теперь скоро вся банда сюда грянет.

Приятели вылезли из кустов, и направились к балагану. Каждый по-своему реагировал на событие. Вадим угрюмо молчал, а Бельский с самым равнодушным видом насвистывал песенку. Терять ему было в привычку. Разве он не потеряв всего раньше, там, в России? А сколько раз он терял и на чужбине!

Сборы были чрезвычайно короткие. Все упаковано в рогули. Русские охотники и приискатели переняли их употребление от ороченов и китайцев. Рогули водрузились за плечами, и два человека решительно зашагали падью, чтобы в двое суток достичь железной дороги.




II


Под самый вечер ливень пронесся над тайгой; он налетел бурею и в мгновение ока закрыл сопки мутною сеткою косо падающего дождя. Пока бушевал ливень, день погас, и клокочущий раскатами грома мрак черною шапкою накрыл все. Вспышки выхватывали из темени стволы с черными сучьями, подобными костлявым, пощады просящим рукам. Потом ветер присмирел, и дождь стих, и ночная тайга заговорила разными голосами: булькали невидимые глазу ручьи, пищали какие-то зверьки, и трещали ветви под крадущимися шагами в стороне.

Сыро, неприветливо и страшно в такую ночь в тайге; черными платками проносятся над головою бесшумные совы, а кусты, кажется, шепчут: не ходи… не ходи…

Ноги путников хлюпали в грязи, и они вымокли до последней нитки. Вадим почувствовал озноб; после беспощадного дождя его начало лихорадить.

— Леша, я больше не могу; давай устраиваться на ночлег!

— Потерпи брат! Дотянем еще до перевала; там, в стороне от дороги, старая кумирня есть.

Еще грязь, кочки, крутой подъем, каскады воды с кустов — и перед ними зачернела похожая на громадный гриб кумирня. Она дохнула в лицо запахом тайги и намокшей земли. Когда Бельский натаскал хворосту и развел огонь на полу, то бурундук с писком шмыгнул с древнего изображения Будды, а под крышей зашуршало по всем направлениям.

Едкий дым потянулся от костра к трещинам в крыше. Вадим в изнеможении растянулся на полу. Лежал с полчаса и чувствовал лихорадочный жар внутри, а вместе с жаром стал ощущать тревожную напряженность и необъяснимое обострение чувств.

— Все ли спокойно в тайге? — глухо заговорил молчавший до тех пор Бельский. — Не идут ли за нами? Схожу посмотрю.

Посмотрел Вадим на друга, и испугался того, что он видел. Печать смерти лежала на лице друга…

Есть страшный дар у некоторых людей — могут они заранее узнавать обреченных. Еще на германском фронте Вадим знал пьяницу-прапорщика, который накануне сражения долго всматривался в чье-нибудь лицо и крутил головою. Это был признак, что завтра того человека наверное убьют. Ни разу не ошибался! Этот дар обнаружил у себя и Вадим.

Вадим вскочил, раскрыл рот, хотел крикнуть — не ходи! — но Бельский уже выскользнул в дверь. Вадим бессильно спустился на пол. Э! Разве можно остановить судьбу! Все равно, нельзя! А может быть, он ошибся? Дай Бог!..

Тихо все. Костер перестал потрескивать. Нагорели уголья, тлеют синими огоньками, и не может слабый свет одолеть мрака. Тишина такая, что звенит в ушах. Что-то, долго нет товарища! Однако надо идти за ним! С чего это он сразу не догадался, надо бы — вместе!.. Встал, повернулся Вадим, а перед ним уже Бельский стоит — вернулся! Только напряженный он такой до чрезвычайности, и тихо-тихо говорит, так тихо, что кажется, будто и звука нет, но ясна для Вадима его речь:

— Сейчас, сейчас беги отсюда! Хунхузы уже здесь! Они уже убили меня!..

Сказал это старый товарищ — и будто туманом подернулся, смутен стал, расплылся и растаял в воздухе.

Сперва страх ощутил Вадим: потом дрожь прошла по телу, и он почувствовал, как вместе с лихорадочным жаром красное безумие поднимается и пронизывает мозг. Страх моментально исчез, и дикая отвага заменила его. Мигом он укрепил рогули за плечами, схватил в руки топор и зычно крикнул в темноту:

— Спасибо тебе, Леша! Не забыл меня и после смерти! И я тебя не забуду, слышишь!..

В два прыжка он выскочил на двор и прямо грудью столкнулся с рослым детиною. Отскочил — взмахнул топором, — что-то хрустнуло. Над самым ухом хлопнул выстрел и обжег щеку. Чьи-то цепкие руки обхватили его ноги в темноте, — Вадим еще раз взмахнул топором, и руки разжались. Потом прыгнул в темноту и покатился с крутого откоса, цепляясь за кустарники и задерживаясь на неровностях…

* * *


Два дня спустя на вокзале одной из станций К.-В. ж. д. появился невероятно обтрепанный человек с бледным, усталым лицом. Он купил билет до Харбина, а потом прямо прошел в буфет первого класса. Служитель хотел его выпроводить, считая его недостойным «чистой половины», но вовремя остановился, услышав, что пришедший требует шампанского.

— Самого лучшего, — прибавил он. Шампанского не оказалось. Тогда незнакомец потребовал две сигареты и бутылку коньяку, причем опять прибавил:

— Самого лучшего.

За все он сейчас же расплатился щедро и велел подать на столик две рюмки.

Он налил обе рюмки, но пил только из одной и непременно чокался с нетронутой.

Все время он смотрел в окно, на видневшиеся вдали сопки, а когда пришел поезд, — уехал.




Миами





I


Кто бы мог уверить меня, что история, которую я записываю, не есть мой бредовый сон, родившийся в воспаленном мозгу во время жесточайшего припадка тропической болезни?

Кто бы мог, еще раз спрашиваю я, доказать мне, что эта история действительно была рассказана мне реально существующим человеком, к тому же — русским, по фамилии Кузьмин?

Мне это очень нужно, ибо — если Кузьмин, в самом деле, существовал и в течение трех удивительнейших часов моей жизни находился тут, рядом со мной, на соседней кровати, в больничной палате № 11,— то я снова влюбленными глазами посмотрю на мир и скажу:

— Он вовсе не так плох: в нем, кроме коммерции, есть еще кое-что!

Теперь кровать рядом со мною — пуста.

Вчера я спрашивал о Кузьмине сестру милосердия (если можно так назвать надменный автомат, исполняющий в нашей палате эту должность), но она ответила, что такой странной фамилии не помнит, и посоветовала воздержаться от разговоров, так как я слаб…

Впрочем, это ничего: когда выпишусь из больницы, я справлюсь в канцелярии и, таким образом, узнаю, — был ли это сон, или я действительно присутствовал при финале странной драмы, до сих пор продолжающей волновать меня.

А теперь я тороплюсь поскорее записать слышанное и виденное, потому что мой изнуренный мозг грозит утерять детали, как клен один за другим теряет листья осенью. А без них, без деталей, мертва будет всякая правда…

* * *


Началось с того, что я вышел из пансиона на улицу, томимый предчувствием болезни, приступы которой уже сказывались: звон в ушах, затемненное сознание, в котором рисовалось кольцо пламени, смыкающееся вокруг меня, и я сам — маленький, маленький, — стоял в середине, словно в чашке огненного цветка, чьи лепестки охватывали меня и соединялись над моей головой.

Я мечтал о дожде, о тропическом дожде, который падает с облаков радужного оникса и мягко шуршит в пальмовых листьях. А так как дождь не являлся, а асфальт и стены дышали пеклом, то я ненавидел все окружающее, — вплоть до зеленых яванских воробьев и индусских полицейских на перекрестках.

А жара тем временем проникала уже в самое сердце, которое билось, колеблясь, неверно, и иногда, точно в раздумьи, чуть-чуть не останавливалось.

Было безумием в таком состоянии появляться на улице, но меня гнало из пансиона взвинченное до крайности воображение: все обиды российского изгнанника кипели во мне, начиная с надменно-недоверчивых взоров кучки английских чиновников на пристани, при высадке, видевших во мне вопросительный знак, человека со врожденным бунтом в крови, банку разрушительных микробов, — и кончая ледяным обхождением со мною в пансионе нескольких «мисс», в чьем воображении я, может быть, являюсь блудным сыном безнравственной матери, отплясывающей непристойные «цыганские» танцы, чьи дочери и сейчас продолжают соблазнять правоверных иностранцев до вертепам Дальнего Востока…

И я шел в Ка-лун, туземный квартал, стараясь превратить себя в скифа, полуазиата, чтобы прислушиваться там к шипению скрытой ненависти, питаемой цветным населением к белым братьям. Мне хотелось окинуть взглядом сумасшедший бег бурливой реки желтых лиц, стиснутой в узких улочках, и прикинуть в уме, — что будет, когда взбеленится эта река в грозу и в сумрачной ярости помчит свои волны к чинным кварталам…

Цель моего путешествия была уже недалека; за поворотом рев и галдеж несметных разносчиков и торговцев с ларька понесся мне навстречу; замелькали шелковые халаты и вонючие отрепья отдельных лиц из толпы, сгрудившейся на полукрытой площади. Я видел потные лица кули, волочивших какие-то мешки, раскрытые рты охрипших продавцов, машущие и зазывающие руки, — все, что составляет дальневосточный базар.

Вдруг, в самой гуще движения, посреди рогатых шестов палаток, где-то резко стегнуло воздух…

Треск хлопушки? Нет! — выше базарного галдежа в смертном испуге взвал чей-то визгливый голос… Несколько вскриков — и почти мгновенно настала тишина, в которой слышалось лишь глухое топанье сотен ног и шарканье тел.

Я машинально продолжал шагать, но впереди, один за другим, посыпались выстрелы, — ровно с такими промежутками, сколько требуется, чтобы вводить новый патрон в карабин.

Но что было потом!.. Словно взрывом, разметало толпу, и началось бегство с площади. Лица, искаженные страхом, заплясали предо мной в дикой пляске. И хотя люди в самом деле бежали, обгоняя и опрокидывая друг друга, — мне это показалось бегом на месте, потому что я тупо глядел вперед, и одно лицо в моих глазах так быстро сменялось другим, почти одинаковым, что создавалось впечатление дергающегося занавеса из человеческих тел, скрывающего начало ультра-футуристического представления.

Я даже начал подумывать, что это — шутки огненного цветка, подбирающегося к моему мозгу, как вдруг стена колышащихся лиц совершенно исчезла, и я — точно сорвали занавес, — очутился перед пустой сценой-площадью.

Теперь мне было ясно видно, что стрелял никто иной, как индус-полицейский.

— Здесь были разбойники, — сказал я себе, — он стреляет в негодяев, а трусливая толпа бежит! Уважающий себя человек никогда не должен руководствоваться примером толпы! — добавил я еще.

Если бы в эту минуту кто-нибудь подсказал мне, что здесь — амок[11 - Амок — припадок, бессмысленный, кровожадный (прим. автора).] — случай бешенства, вроде собачьего, возникающего у цветных народов во время адской жары, когда такой взбесившийся с пеной у рта и с чем попало в руках бросается на людей, убивая и кроша на своему пути все, — я, пожалуй, тоже обратился бы в бегство, но я это узнал лишь впоследствии.

Итак — я не преступник, и поэтому — спокойно вперед! Пусть индус продолжает защищать колониальные законы Англии — ко мне это не относится… Что за черт? Он целится в меня!.. Где справедливость?..

Я споткнулся о скорченное тело раненой женщины и шлепнулся. Это спасло меня: свинцовый подарок только сбил шлем.

Индус определенно счел меня убитым; с лицом, в котором судороги перемещали мускулы в совершенно неуказанные им места, он дергался, подпрыгивал и издавал похожие на рыдания звуки: свой огонь он направил по новой цели — человеку, только что появившемуся из-за угла. Тут впервые в мою голову закралась мысль о сумасшествии, но — как это ни странно, — я приписывал это состояние не полицейскому, а именно тому человеку, который шел сюда: в него стреляли — он это видел, и тем не менее — он шел…

Это был невероятно загорелый европеец с волосами светлее кожи, одетый в расстегнутую на груди рубашку и в светлые брюки. Когда на его шляпе взвился и встал рожком оторванный пулей лоскут — он быстро нахлобучил ее обеими руками, отогнул спереди поля вниз и, нагнув голову точно бык, как-то боком стал приближаться к полицейскому.

Такое выражение напряженнейшего ожидания и слепого упорства, какое было у него на лице, я видел только один раз, в игорной трущобе Макао, где тучный кассир, после крупного проигрыша не принадлежащих ему денег, впился глазами в рубашку решающей карты в последней ставке…

Он почти поравнялся со мною, как его буквально перевернуло новым выстрелом. Падая, он схватился за бок и совершенно отчетливо произнес по-русски:

— Она все-таки ошиблась на один день!

Что было дальше, — не представляется мне ясным. Откуда-то быстро вынырнул отряд полицейских: началась суматоха, в которой я не мог разобраться, потому что весь уже был во власти огненного цветка, и мое сознание потонуло в мутном хаосе.




II


До этого места описание событий сомнений не вызывает: амок в Гонконге случается, хотя сравнительно редко, — я мог на него напороться, потерять сознание от нервного потрясения и быть отправленным в больницу, где и пришел в себя. Но вот это «пришел в себя» заставляет задуматься… Мне кажется, что оно произошло только наполовину, потому что иначе я не мог бы воспринимать вещи и явления в таком удивительном смешении — на той именно грани, где фантастика сливается с Действительностью.

Впрочем, вначале все было сравнительно ясно.

Когда я открыл глаза, я вовсе не стал задавать себе трафаретных вопросов, как, например, «где я?»

По обстановке и по запаху — главным образом, по запаху, — я сразу определил, что нахожусь в больнице, потому что в самых лучших госпиталях, как бы они ни проветривались, в самой их атмосфере всегда остается что-то присущее только больнице.

Была ночь. В слабом свете затемненной лампочки я всматривался в окружающее.

Простыни, наброшенные на больных, белели в полумраке, образуя на согнутых коленях спящих кубообразные несимметричные глыбы, похожие на камень, из которого пораженный безумием скульптор высек руки с опухолями, одутловатые и неестественно изможденные лица.

Все это вызывало во мне представление об отбросах мастерской Природы, откуда она выкинула все уродливое, весь неудавшийся хлам, который оскорблял цветущую землю.

Вот тут, налево, что-то толстое, раздутое, — глыба материй, которую душит водянка; напротив — чья-то засохшая голова, почти один череп, обтянутый желтой кожей и со страшно глубокими впадинами глаз; направо… э-э, что-то знакомое. Да, это тот самый русский, который — чисто по-славянски! — шел туда, куда не следовало… И он не спит, и его лицо до сих пор сохраняет то странное выражение, о котором я уже говорил.

Я поворачиваюсь к нему, и, не найдя ничего лучшего, тихо шепчу:

— Вы… Вы тоже здесь?

Так же тихо, точно это большой секрет, которого никто не должен знать, кроме нас, двух сообщников, он настороженным шепотом отвечает:

— Да, я тоже… — и пытливо добавляет: — Скоро ли будет рассвет?

У меня нет часов, и я не могу удовлетворить его любопытство, но в этот самый момент, точно по заказу, точно таинственный дух подстерег его желание, — где-то за стеною бьют часы. Мой сосед сосредоточенно отсчитывает, нагибая голову при каждом ударе.

— Еще три долгих часа… — таинственно сообщает он мне.

— А что… что будет после этих трех часов? — как-то сразу возбуждаясь, спрашиваю я и мгновенно проникаюсь к нему необъяснимой верой и сочувствием.

— Будет рассвет, а на рассвете я уйду отсюда.

Я опечалился: в мою голову пришла мысль, как тогда — на площади, что этот человек, который, нахлобучив шляпу на глаза, быком лез на пули, — ненормальный; ведь его ранили!.. как же он, бедняга, уйдет?

— Но ведь вам, кажется, попало, и — здорово?

— Ну, конечно — смертельно! — убедительно согласился он тем же шепотом.

Я замолчал: он — помешанный! Но долго молчать я тоже не мог: где-то в моем сознании висел зацепившись вопросительный знак и беспокоил, как заноза: что означало странное восклицание этого человека, когда он падал раненый? — Вы, кажется, говорили про какую-то ошибку — там, на площади?

— Это была неправда: ошибки не было — она не могла ошибиться… Ошибся я, считая, что смерть последует немедленно.

— Кто это — она?

— Миами, моя жена.

— Так что же — жена сказала, что вас застрелят?

— Вот именно этого она не сказала, то есть не сообщила, каким образом произойдет моя смерть, но точно указала ее на рассвете сегодняшнего дня. Вот почему мне вчера и захотелось испробовать амок: если предсказание Миами правильно, то вчера, то есть днем раньше, со мой ничего бы не должно было случиться, и бедняга индус зря выпустил бы в меня свои заряды… Я, может быть, еще и скрутил бы бешеного… Но вот тут-то я и ошибся: упустил из виду, что ранить могут и раньше, а умереть придется сегодня…

Все это он высказал уверенно, а под конец — даже с какой-то затаенной радостью и с такой убежденностью, что я сразу поверил: да, этот человек сегодня умрет.

Но меня возмутила женщина, изрекающая такие приговоры мужу, и я почти воскликнул:

— Что же это за жена, которая…

— Тс-с! — мой собеседник приложил палец к губам. — Тише: я больше всего боюсь, что кто-нибудь услышит и помешает мне спокойно умереть… И — ни слова о жене: она была чудная женщина!

— Почему же, — я опять понизил голос до шепота, — вы говорите, что она — была? Разве теперь ее нет?

— Ну конечно, — она же умерла во время родов и все это сказала мне потом… Вы ничего не знаете: если бы вы видели мою Миами!.. Знаете что, — тут он оживился, точно сделав неожиданное открытие, — когда я начинаю говорить о ней, мне сразу становится легче. Может быть, вы позволите мне говорить о Миами все эти три часа? Можно? Какой вы, право, добрый! Только не можете ли вы пересесть на мою кровать?

Я отрицательно покачал головой, потому что жар, точно бы дремавший во мне до сих пор, как будто задвигался: он ускорял молоточки сердца и, разбиваясь волнами, опять стал угрожать моему сознанию.

— Тогда я сам пересяду к вам, — сказал мой собеседник и стал спускать ноги с кровати. Широкое красное пятно, величиной с блюдечко, на забинтованном боку при движении, на моих глазах, расползалось еще шире, а он все-таки перебрался и сел.

— Видите ли — Миами… Да я сам точно не знаю, что она такое… По всей вероятности, смесь португальца с полинезийкой, брошенный ребенок, очутившийся у китайцев… Но для меня она — все женщины мира в одной… А сам я русский, по фамилии Кузьмин… Кузьмин из Ростова…

Старый Фэн-Сюэ подарил мне Миами совсем подростком — там ведь женщины рано созревают для брака, — когда увидел, что я собираюсь покинуть его катер, чтобы прокутить заработки в порту. Знал ведь старик, чем меня удержать. Фэн дорожил мною, как лучшим мотористом и стрелком во всей его общине. Он подобрал меня в Шанхае, когда я на последние деньги зашел в тир… Знаете — стрельбище такое, где пулькой нужно сбить вещь, и если сбили — вы ее получаете. Я там выбивал эти штуки до тех пор, пока хозяин заведения не отказал мне в дальнейших выстрелах. Тут Фэн сразу заговорил со мною, а как узнал, что я еще и моторист, — забрал меня с собою.

Для Фэна и его шайки — как бы сказать, — не существовало таможни: так, прямо в открытом море, с судов, нам сбрасывали ящики с оружием и с наркотиками… Немало заработал старый Фэн. Жили мы на островке, где ни подступа, ни выхода: скала на скале и бурун…

Здесь я должен прервать передачу рассказа Кузьмина и оговориться, что именно с этого места мое описание вызывает больше всего сомнений. Это и есть самое темное место, потому что, как только было произнесено слово «бурун», — я сразу увидел его: белый, пенистый, он дыбился у черных камней и с шипением отбрасывал мириады брызг… Не то чтобы очень ясно увидел, а так — все вместе: тут и больничная палата, и Кузьмин в белом одеянии с красным пятном, расплывшимся еще шире, — тут и море…

А Кузьмин продолжал тихо нашептывать свой рассказ, но его слова как оболочки, заключающие в себе мысль, совершенно перестали существовать: мне передавались не их звуковые формы, а только голые мысли, которые тут же, в моем воображении, становились достоянием чувств…

Если существуют боги, то именно так они должны разговаривать!

Рядом с первым буруном вырос второй, третий — целая линия их кипела, взмывая то выше, то ниже…

А из щели в скалах островка показалась девушка. Если бы кому-нибудь вздумалось запечатлеть ее на фотопленку, — он получил бы ничего не говорящее лицо с довольно неправильными чертами, потому что красота его заключалась в красках, в необычайно удачном сочетании тонов: синие глаза под чернейшими бровями и румянец, постоянно спорящий на щеках за преобладание с цветом старой слоновой кости; смеющийся яркий рот и зубы — стылая полоска морской пены.

Девушка лукаво смеялась, и там, где тише игра волн у черных камней, где волна, утративши ярость, выгибает свою вогнутую спину, — там она легла в воду и спрятала черную шапку волос у мокрого камня.

— Миами! Миами! — озабоченно кричал Кузьмин, появившись на берегу лишь секунду спустя после того, как девушка спряталась. Видно, он Долго и быстро бежал, — запыхался. Он обыскал берег, недоуменно постоял и, рассердившись, повернулся, чтобы идти назад.

В эту секунду Миами точно выстрелило из воды: одним прыжком она очутилась на шее уходящего.

— Ах ты, чумазый бесенок! — Кузьмин покрывает поцелуями все ее мокрое тело, и они оба смеются, смеются…

— Не уйдешь теперь в город? — дразняще спрашивает она. — Может быть, ты хочешь на родину, в страну ветров, которые дуют зимою и приносят холод?

— Зачем я пойду? — говорит он. — Ты — моя страна ветров: в тебе и холод, и жар, ты претворяешь жизнь в сказку и делаешь ее короткой, как пальчик на твоей ноге!

— За это — поцелуй его! А знаешь — я боюсь: у меня будет ребеночек, маленький-маленький, и ты полюбишь его… и меньше будешь ласкать меня.

— А-ха-ха! Разве меньше любят смоковницу за то, что она приносит плоды? — засмеялся Кузьмин, и подхватил ее на руки, скрылся в щели.

* * *


Забило море, а на гребешках волн вспыхивали и гасли уходящие дни. Вереницами огоньков спрыгивали они по скалам и уходили в пучину.

Самый последний из них перепрыгнул бурун, и, мерцая одиноким оком вдали, еще плясал по волнам, когда в море показалась лодка. Она приближалась, будто в глубокой нерешительности: останавливалась, иногда поворачивала нос обратно в море, — а то вдруг чуть ли не скачками шла к берегу для того, чтобы опять бессильно закачаться на зыби.

Скверная лодка, скверная… — сказал бы всякий моряк, увидев ее, — потому что именно в таких лодках прибывают плохие вести или что-нибудь вроде людей при последнем издыхании, или — вовсе без них…

Когда выплыла луна и пошла сыпать блестками по гребешкам зыби, лодка была уже около бурунов и юркнула между ними против описанной уже щели.

Из суденышка показалась сперва голова человека, который дико таращил глаза во все стороны, а потом и весь человек — Кузьмин. На нем была только половина рубашки и кое-что от брюк.

Ему потребовался изрядный промежуток времени, чтобы выбраться из лодки и проползти на четвереньках расстояние, отделявшее лодку от щели. Там он припал к свежей воде, которая каплями Сочилась по камням и стекала в углубления в скалах, — и пил. Это его так оживило, что он сел и выругался крепким трехэтажным словом…

— Отгулял старый пес Фэн: ищи теперь катер на дне моря!

Посидев еще он пошатываясь отправился к лодке и вытащил оттуда что-то сморщенное и невероятно высохшее. Это был Фэн-Сюэ, хозяин крупного моторного катера, почти месяц тому назад пущенного ко дну удачным выстрелом.

Притащив полуживого старика к тем же колдобинам, Кузьмин положил его на землю.

— Лакай воду, говорят тебе! Кабы не я — давно бы соленой налакался!

Кузьмин был зол: из-за неудачного плавания, кончившегося трагически, он был целый месяц оторван от Миами, как раз когда он больше всего хотел быть около нее, — она ожидала ребенка.

Только вдвоем со старым Фэном они спаслись и, благодаря туману, ушли в открытое море, где и блуждали, приставая к пустынным островкам и питаясь бог весть чем.

Теперь они были дома, и им предстояло возвращение в деревушку, куда они придут вестниками беды.

Когда это соображение пришло в голову Кузьмину — он смягчился: чем виноват старый человек, что счастье изменило? И разве его самого не ждет беззаботный смех, смех и ласка, от которых дни становятся часами, а часы — минутами? Он бережно поставил напившегося уже старика на ноги и, собрав весь остаток сил, двинулся в путь.

Скоро псы залаяли на окраине деревушки, и навстречу спасшимся вышла первая женщина.

При свете луны она узнала обоих плетущихся мужчин и уставилась на них.

— Где мой муж?

Старый Фэн пошевелил беззубым ртом и промолчал.

— Он ушел на запад! — вместо него ответил Кузьмин традиционной фразой туземцев, означающей смерть.

— А Ю-мин, Цен-Жень и кривой Гао-Лу? — спросил из темноты другой голос, и рядом с первой женщиной вынырнула другая.

— Кроме нас — все ушли!

Как крик ночной птицы, — скорбный звук сорвался с губ женщин. Словно тени, они обе шмыгнули вперед, и скоро все дворы огласились криками.

— Они все… все ушли на запад!

По пути медленно двигавшихся Кузьмина и Фэна зажигались огни в окнах, и все громче стали раздаваться говор и плач.

— Да, на севере, и на юге любят одинаково, — скорбно думал Кузьмин, шествуя вперед среди толпы высыпавших отовсюду обитателей деревушки. На всех лицах он видел горе: оно шествовало вместе с ними и всюду будило эхо. Единственное место, куда оно, может быть, не заглядывало, — было сердце старого пирата и контрабандиста Фэна; он знал цену победе и поражению, но, по старости лет, стал терять вкус к первой и огорчение от второй: великое равнодушие познавшего все царило в нем.

Кузьмин с удивлением и тревогой оглядывался, не видя Миами. Вот-вот она выбежит навстречу и, может быть, — даже с ребенком?

На полдороге он втолкнул Фэна в чьи-то дюжие руки и помчался, сколько хватило силы, вперед, к своей хижине.

Старая няня Лао-ма спала у самого порога, а Миами не было.

— Где?.. Где моя жена? — заревел он на испуганную старушку.

Лао-ма нагнула лысую на макушке голову и, шепелявя языком, быстрым в радости, но неповоротливым в несчастье, заговорила так, будто не она говорит, а шепчут углы и темень опустошенного жилища:

— Умерла во время родов… Умерла и похоронена вместе с мальчиком: неживой родился…

И тогда вдруг Кузьмин почувствовал, что у него не осталось сил ни капельки, что он так устал, так устал, что — черт возьми! — совсем нельзя устоять на ногах.

* * *


Духовидец и колдун деревушки стучался в дверь хижины, в которой жил Кузьмин. Лао-ма сегодня утром отнесла колдуну серебряные доллары и сказала, что господин хочет с ним поговорить.

В каждом селении островков, пожалуй, найдется такой колдун, потому что даже в самой немудрящей жизни человек сталкивается с вопросами, где его опыт недостаточен. Тут на помощь приходит древняя мудрость. Бе вопрошает поверженный в несчастье — и получает точные и исчерпывающие ответы, присоединив которые к своей детской вере, он начинает чувствовать себя сравнительно сносно. А его просвещенный собрат в подобных случаях стукается лбом о стену собственного неверия и, в большинстве случаев, оставляет коротенькую записку: «В смерти моей прошу никого не винить…»

Колдуну отворили. Ему навстречу поднялся Кузьмин:

— Говорят, что ты можешь заставить духов говорить твоими устами… Правда ли это?

— Если это будет неправда — я возвращу господину подарки!

— Так вызови мне Миами, мою Жену: мне нужно с нею поговорить — понимаешь?

Тут нечего было понимать. Колдун посчитал, сколько дней прошло со дня смерти; по его расчетам, дух еще был здесь. Он попросил оставить его одного на четверть часа в комнате, а Потом — пусть господин приходит к нему и спрашивает…

Еще он распорядился завесить окно и стал вытаскивать какие-то принадлежности.

— Чертова кукла!.. — пробормотал сквозь зубы Кузьмин и вышел в таком состоянии, как никогда, — ему было стыдно и невыразимо противно…

Когда он вернулся назад, то разглядел духовидца лежащим на полу, с укутанной в черную материю головой. Он спал.

— Миами! — тихо прошептал Кузьмин и в тот же момент ощутил, что воздух вокруг него задрожал, точно проснулся смех маленькой Миами.

— Я здесь! Я знала, что ты придешь… Я все время здесь, — сказал голос с дрожащими нотами, и Кузьмин мог поклясться, что это — голос его жены. Но откуда в прокуренной глотке колдуна мог взяться этот неподражаемый голос?..

— Ты все боишься… не веришь, великан из страны ветров, — опять смехом засеребрился голос, — а я… я должна тебя поблагодарить, что ты так чтишь мою память: у тебя ведь в кармане лоскут кровавой материи, которая была на мне в час смерти.

Дрожь пронизала Кузьмина от затылка до пяток: да, он нашел этот кусок материи, спрятал его в карман, и об этом никто не знал.

— Слушай, Миами! — начал он прерывающимся голосом. — Скажи мне, можем ли мы хоть когда-нибудь встретиться? Есть ли «там» что-нибудь?

— Я сейчас узнаю… Подожди… Да, встретимся через пять дней, считая от сегодняшнего дня, на рассвете… Жди!

В этот самый момент колдун начал усиленно дышать, его грудь заходила, как кузнечный мех, и ой заворочался: «встреча» подошла к концу.

* * *


Исчезла из моих глаз хижина, исчез островок и исчезло море. И увидел опять только больничную палату и сидящего на моей кровати Кузьмина; он рисовался неясно — наподобие мягко-фокусных снимков, в каком-то туманном озарении. Слабый рассвет струился в окно, и в его размытом освещении я видел, что Кузьмин улыбнулся.

И вдруг я услышал, что с веранды, за окном, донесся смех Миами… Задорный, с буйной ноткой радости женский смех! Он приближался…

И Кузьмин тоже засмеялся — два голоса слились в одно.

Всю больничную палату наполнил смех — ликующий, буйный и беззаботный, как песни ветров Мирового простора, — победно звучащий смех, колокольчиками рассыпающийся, звенящий, торжественный, над смертью издевающийся смех…

Что-то грохнуло об пол, что-то разбилось со звоном на столике, — в палату вбежала перепуганная сиделка…

Кузьмина я больше не видел и устало сомкнул веки.

* * *


Я — опять на ногах и, как говорит Н. Рерих в «Цветах Мории», — «сумою несчастья иду скитаться и завоевывать мир».

При уходе из больницы я зашел в канцелярию — справиться о Кузьмине.

Мне подтвердили, что действительно, такой находился в больнице и умер в памятную для меня ночь.

Кроме того, мне дали понять, что в лице Кузьмина я обзавелся плохим знакомством: на второй день после его смерти пришел полицейский инспектор и заявил, что у него имеются все данные, подтвержденные донесениями с мест, чтобы считать Кузьмина членом опасной шайки прибрежных контрабандистов.

Но я ушел с легкой душой и насвистывая марш, — с забытым названием, но бодрящий, — потому что я знал: — В этом мире, кроме коммерции, есть что-то еще!..




Храм снов



(Из найденного дневника прапорщика Рязанцева)





I


Провинция Син-цзян, 1921 г.

Числа не знаю, — потерял счет дням…




Как я обрадовался, обнаружив на дне вещевого мешка свой дневник! Я считал его давно потерянным. Теперь он мне очень нужен, потому что заменяет собою как бы здравомыслящего человека, которому можно все высказать, а то — меня окружают полусумасшедшие, какие-то жуткие обломки людей, которых жизнь раздавила так же, как чудовищный танк давит раненых в бою.

Правда, переплетенная в кожу тетрадь молчит, но она полна трезвых рассуждений, которыми я делился с нею раньше, и ее молчание напоминает разумного человека, который хотя и не говорит, но уже своим видом успокаивает.

И как много нужно записать!..

Я совершил большую ошибку, что бежал вместе с Кострецовым из Концентрационного лагеря войск атамана Анненкова, интернированных в Китайском Туркестане! Прежде чем приглашать Кострецова в товарищи по бегству, мне следовало бы подумать, что скрывается за его невозмутимым хладнокровием в бою и спокойными профессорскими манерами. Теперь я знаю: это — безразличие к жизни и какое-то барское нежелание напрягаться…

Но нельзя и слишком упрекать себя: Кострецов — высокообразованный человек, изучал восточные языки, до войны занимался археологией и даже посещал в составе научной экспедиции те же места, по которым лежал наш путь… Чем не товарищ?

Бежать из лагеря было легко — нас почти не охраняли, — но вот теперь, в результате этого бегства, я сомневаюсь, что когда-либо покину эти проклятые развалины: боюсь, что придется кончить так же, как на моих глазах кончали другие…

Мне как-то дико сознавать, что отклонение от намеченного нами пути было вызвано простым обломком камня, на который я же и пригласил Кострецова сесть отдохнуть!.. Это произошло на унылой дороге, в безлюдной местности, на пятый день пути.

Кострецов сел было, но, посмотрев на камень, торопливо стал сбивать с него мох каблуком.

— Смотрите! Ибис… священная птица древних египтян! — воскликнул он в волнении, указывая на расчищенное место.

— Да, действительно, похоже на птицу с длинным клювом, — сказал я, разглядывая высеченный на камне знак. — Но почему ей не быть журавлем?

— Журавлем? — воскликнул — Кострецов. — Журавлей не высекают вместе с изображениями полумесяца и диска… Только Тот, лунный бог египтян, удостаивается этих знаков… Его же называют Измерителем, мужем божественной Маат… Греки отождествляли его с Гермесом Трисмегистом… Гармахис, Бекхатет…

Имена богов и демонов в фантастическом танце заплясали вокруг меня, пока я упорно раздумывал, — на что они мне и ему, людям без родины и денег, которым больше всего следовало задумываться о целости своих сапог и о своих тощих животах.

Кострецов вдруг оборвал свою речь и задумчиво произнес:

— Всегда так: когда ищешь — не находишь, а когда не ищешь — приходит… Дикая случайность!..

И тут же, немного подумав, он заявил, что дальше не пойдет: ему, видите ли, нужно произвести тут кое-какие исследования, ибо знак ибиса в Китайском Туркестане как раз подтверждает вывод, к которому он пришел в Египте, занимаясь раскопками… Само собою разумеется — он не может посягать на мою свободу и отнюдь не требует, чтобы я тоже оставался. Чтобы облегчить мое дальнейшее одиночное путешествие, он просит меня принять часть имеющихся при нем денег…

Пока он говорил, разительная перемена совершалась в моих глазах: этот человек, с которым я совершил такой длительный путь ужаса, страданий белого движения, с кем проводил бессонные ночи в партизанских засадах, мерз и голодал, делясь последним, — этот человек превращался в чужого, страшно далекого от меня незнакомца, кому моя дружба и присутствие сделались излишними… Боль и досада вот, что я ощутил!

— Знаешь, — сказал я ему немножко хрипло, — оставь свои деньги при себе и знай, что для меня (я сделал ударение на «меня») не существует таких неотложных дел, ради которых приходилось бы бросать старого товарища черт знает где!.. Пусть это делают другие, а я… я остаюсь, пока не кончатся твои… как бишь? — изыскания!

Мои слова подействовали: Кострецов сказал, что он, может быть, не так выразился, как следовало между друзьями… Но он очень благодарен мне за мое решение… Пока что он воздержится от объяснения, потому что изыскания могут еще и ничего не дать, и тогда он попадает в смешное положение… Но если получится хоть какой-нибудь результат — он все объяснит!

— А теперь… — тут он достал из сумки какой-то мелко исписанный листок и, посмотрев его, простер руку на юг: — нам придется свернуть вот куда!

Велико же было мое удивление, когда, пройдя некоторое расстояние в сторону, я убедился, что идем мы по еле заметной тропе или, вернее говоря, по слабым следам людей и животных.

— Да, это так — мы на пути! — уверенно кивнул мне Кострецов, заметив мое удивление.

Первые проведенные в дороге сутки выяснили, что мы не единственные, движущиеся в этом направлении: перед самым закатом нам попался пожилой сарт. Помню, когда я вгляделся в него, у меня невольно возникла мысль, что более совершенно выраженного страдания не видел ни на чьем лице. А приходилось мне видеть немало трепещущих жизней, которые извивались под вонзившимися в них когтями смерти… Но в тех больше было внезапно овладевшего человечком мучительного страха! Здесь же, напротив, эти эмоции совершенно отсутствовали, оставив место лишь придавленности, безысходному горю и такому отчаянию, которому человек уже не в силах помочь…

Странно: Кострецов, так же пристально, как и я, разглядывавший путника, торжествующе выпрямился и, точно получив какое-то подтверждение своим догадкам, уверенно бросил мне:

— Я еще раз говорю: мы на правильном пути!..

Второго путника или, вернее говоря, группу путников, я видел ночью. Кострецов спал крепко, но я сквозь сон услышал пошамкивание, какое время от времени, издает усталый верблюд.

Мы спали средь камней, возле дороги. Осторожно приподнявшись на локтях, я выставил голову ровно настолько, чтобы видеть. Светила луна и на меня тотчас же упала черная тень женщины, восседавшей на верблюде. Бе сопровождали двое пеших погонщиков, которых я не мог хорошо разглядеть. Но зато ее я рассмотрел…

Девушка или женщина — я не знаю, — она по своему типу не напоминала ни одной из знакомых мне восточных народностей; она была красива какою-то надломленною красотою, которая в самой своей основе уже как бы трагически обречена.

И опять — та же печать невыносимого страдания на лице, какую я уже видел в этот день!

— По этой дороге идут только печали, и… мы! — прошептал я испуганно и поспешил уткнуться, в жесткую землю, чтобы уснуть.




II


По мере дальнейшего продвижения все безрадостней становилась местность: исчезли холмики, овражки, редкие кустарники, отсутствовали и животные, которые до сих пор иногда оживляли пейзаж. Словно между двумя жерновами, мы шли по безотрадной земле, придавленные сверху холодным величием неба. Великий Художник, сотворивший прелестнейшие уголки земного рая. — Тот Самый, Кто даже пустынные полярные моря покрыл плавающими сооружениями голубоватого льда причудливых форм и стилей, — здесь бессильно, охваченный усталостью и внезапной тоскою, молча прошел эту равнину, даже не вздумав коснуться ее могущественным резцом…

И все-таки на ней оказалось кое-что. Оно вынырнуло в знойном трепетании воздуха, окрашенное далью в призрачные цвета марева: длинный, низкий холм, пологий с обоих концов и почти горизонтальный сверху. Гигантская выпуклость равнины с почти геометрически правильными линиями, синяя от толщи разделяющего нас Воздуха, — она застыла, как грудь великана, внезапно приподнятая воздухом.

По мере приближения к холму, мною овладело мучительное чувство, что на этом пьедестале чего-то нехватает… Я силился, старался придумать, чего именно недоставало, — пока ясно не ощутил, что тут должен был находиться храм… да, да — языческий храм какому-то страшно одинокому духу земли, ищущему единения, где мог бы он, никем не тревожимый, возлежать облаком и из века в век жадно прислушиваться к шепотам Космоса, полного далеким гулом рождающихся и погибающих миров…

Я почти видел этот храм: овальное основание, колонны — да со всех сторон; плоская крыша без всяких шипцов и башенок, — только зубчатый карниз; весь он — сосуд, отверзтый небу, ухо земли!

Лишь поздно вечером дотащились мы до холма, и тут, надо сказать, он меня изрядно разочаровал: изрытый морщинами, с некоторыми пятнами кое-как возделанной земли и жалкими мазанками, меж которых виднелось что-то похожее на кумирню, ветхую, как сама смерть, — он поражал дикой затхлостью. Но там и сям валялись обломки циклопической постройки — стало быть, тут раньше был храм!

У полуразрушенных ворот кумирни спал вратарь, пропустивший нас с самым безразличным видом.

Не встретив во дворе ни одной души, мы сами устроились на ночлег в одной из пустовавших глиняных мазанок.

— Теперь я знаю — мы пришли! — сказал Кострецов, разглядывая перед сном тот же исписанный листок, по которому справлялся раньше.

Я хотел спросить, куда мы пришли, но адская усталость буквально валила меня с ног, и я решил задать этот вопрос завтра.

Я проспал не больше часу, а потом проснулся, мучимый то ли клопами, то ли переутомлением, претворившимся в тягучую бессонницу.

Первое, что я заметил, было отсутствие Кострецова.

Помаявшись еще с полчаса, я встал, решив подвергнуть кумирню осмотру при лунном свете. Проскользнув несколько закоулков между мазанками и небольшую площадку перед самой кумирней, я смело шагнул в настежь открытую дверь. Свет, лившийся в решетчатые без стекол окна, дробился на потрескавшихся изображениях позолоченных богов и переливался в струйках золотистой пыли. Мне бросилось в глаза, что статуи богов имели скорее египетский, чем монгольский разрез глаз и были значительно монументальнее, нежели мне приходилось встречать в других кумирнях. Традиционный треножник, где сжигаются бумажные курительные свечи, еще распространял слабый аромат. Но последний не в силах был преодолеть затхлости этой ветхой постройки — она определенно отдавала брошенным амбаром.

Неожиданно я вздрогнул: с косяка узенькой дверцы на меня глядело желтое изможденное лицо живого человека в одеянии монаха!.. Вглядевшись, я убедился, что он дремал, сидя в резном кресле перед столиком, на который посетители обычно кладут подношения.

Лежащий на подносе перед ним русский золотой навел меня на мысль, что здесь, быть может, проходил Кострецов.

На цыпочках я шмыгнул мимо дремавшего монаха и очутился в другом помещении, слабо освещенном древним светильником. По углам дымились курильницы, и дым от них свивался в причудливые клубы под потолком. Под его колышащимся покровом с дюжину человек спало прямо на полу.

Между ними я сейчас же узнал женщину, чья тень покрыла меня ночью, когда я находился на дороге скорби… Но теперь всякий след страдания исчез с ее лица; оно дышало экстазом подлинного счастья; полураскрытый рот буквально звал поцелуй, и задор, обнявшийся со смехом, витал на губах…

В конце ряда более невозмутимых мужских лиц, за старушкой с идиотски-блаженным лицом, — лежал Кострецов.

Я сел рядом с погруженным в сон спутником и задумался что значит все это?

Совершенно неожиданно моя задумчивость перешла в легкую, приятную дрему. Я примостился поудобнее — и увидел сон.




III


Он начался резким гудком паровоза, таким неожиданным, что я даже испугался…

Суета на вокзале… На перроне полно народу — негде поместиться… Все — русские… Несут без конца баулы, чемоданы, корзинки. Сторожа в помятых картузах и запачканных передниках катят тележки с багажом. Тележки скрипят, визжат, сторожа переругиваются — никак не проедешь… Гам, смех, веселая толкотня… Ничего не могу разобрать, где я, что такое творится…

— Скажите пожалуйста, — обращаюсь я к бородатому человеку купеческой складки, в картузе и поддевке, у которого все лицо — сплошное благодушие и радость, — куда же весь этот народ едет?

— Как — куда? — удивляется он. — С Луны свалились?.. Домой — в Россию едем! Большевиков прогнали — всей нашей маяте конец пришел… Можно сказать — народ так образовался, так образовался… Митревна, — обращается он к жене, — куда же Митюха, пострел, убег? Поезд-то подходит… как бы малец под паровоз не угодил… Митю-ха! — громко гудит его мощный голос на всю платформу.

Я стою, опешивши, а потом спохватываюсь: ведь правда, в самом деле! Люди сказывали… Надо и мне обратно, в Тамбовскую губернию!

А тут, смотрю, — однополчанин!.. Ротный командир Коваленко с полуупреком, с полусмешком машет мне из толпы рукою и говорит немножко с прононсом:

— Что же вы, прапорщик, здесь стоите? От своего эшелона вздумали отстать, а? — А потом, все больше расплываясь в неудержимую улыбку, указывает рукой: — Вот тут, на запасных путях, наш эшелон стоит. Все наши в сборе — только вас не хватает!.. Ну, ну, не жмите так сильно руку; в ней ведь осколок застрял… Конечно, понимаю… чувства… — А сам так и сжимает мою руку, точно клещами…

Я борюсь с внезапно охватившим меня сомнением… Ведь штабс-капитана Коваленко на моих глазах снарядом в бою убило… Но сомнение уступает очевидности, тем более, что глаз, вдруг приобретший необыкновенную зоркость, стал охватывать чудовищные пространства: чуть ли не вся Русь родимая — как на ладони! Вот в сибирских снегах и метелях, впереди хмурой рати мелькнул орлиный профиль адмирала Колчака: вот поодаль — «брат-атаман» Анненков с казачьей сотней; дальше, где-то в стороне, пробивая путь к родной земле, — сумрачный боец, барон Унгерн-фон-Штернберг ведет свою кавалерию на монгольских лошадках и грозно помахивает ташуром… и еще другие — живые и мертвые, шкурники и герои, — все спешат возвратиться… А тут, рядом, на веером раскинувшихся запасных путях, — эшелоны, без конца эшелоны… И все вагоны украшены зелеными березками; на орудийных лафетах — венки; звуки дюжины гармоник и веселого Солдатского трепака несутся со всех сторон…

— Вот, посмотри! — говорит Коваленко, еще указывая в другую сторону: — Во-он пароходы!

И, действительно, я увидел голубые моря, вспененные винтами мощных гигантов, выбрасывающих тучи дыма…

— Все беженцы, как один человек, с разных стран — и на родину едут, — ликующе добавил Коваленко, — и жизнь же теперь будет!

Я ничего не успеваю ответить, потому что слышу еще один голос, зовущий меня… Это — Нина! Ну как я ее не заметил, если она тоже здесь!

Свежая, румяная, точно сейчас выкупали ее в утренней росе, с блестящими глазами, в том же светлом платьице, которое было на ней в день расставания, два года тому назад, — она еще раз перекрикивает весь этот гам:

— Андрюша!

Мчусь к ней, схватываю ее за руки и… неожиданно выпаливаю:

— Нина… а мне передавали, что ты в мое отсутствие с комиссаром сошлась… наших предавала!..

— И ты поверил? — Она звонко хохочет: — Ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха, — начинаю я тоже хохотать.

Хохот, наполовину истерический, сотрясает все мое существо; в сонном видении происходят какие-то непонятные сдвиги; платформа со всеми пассажирами поднимается на воздух, над поездами, а последние проваливаются в какую-то глубь…

Кто-то трясет меня…




IV


Открыв глаза, увидел Кострецова. Он старался меня успокоить:

— Тише!.. Ты уже разбудил меня — еще и других разбудишь! — шептал он над моим ухом.

Когда я окончательно пришел в себя, он спросил: — Что тебе приснилось?

Волнуясь, я начал было рассказывать, но Кострецов увлек меня на паперть храма, сказав на ходу, что в том месте, где мы только что спали, всякий шум мог причинить страдания людям, уже немало пострадавшим. Молча он выслушал мой рассказ, временами кивая, точно соглашаясь: так, мол, должно быть…

— Что же это все значит? Куда мы, наконец пришли? — закончил я вопросом. Кострецов уселся в нишу и совсем скрылся в тени. Одно время я видел только огонек его папиросы, — а затем ко мне стали долетать слова:

— …Мы в храме Снов… Это невероятно, но… разве один из нас уже не удостоился видения, доведшего его до радостной истерики?.. Мы — первые европейцы, посетившие это место… На мысль о существовании такого храма я натолкнулся в Египте, расшифровывая здорово выветрившуюся надпись на камне пустыни… В ней имелись указания на поклонников Тота, лунного бога, которые, в ущерб солнечному Ра, образовали отдельную секту, за что были изгнаны фараоном… Изгнанники удалились в страну, которая, судя по смутным данным, могла быть лишь нынешним Китайским Туркестаном. Здесь они соорудили храм, привлекавший паломников со всех концов мира, ибо все страждущие и обиженные судьбой могли видеть в нем сны, в котором воплощались все их желания, и восстанавливалось утерянное счастье…

— Стало быть, обломки на холме — от этого сооружения? — перебил я его.

— Да, таинственные вихри, бросавшие полчища народов Азии на другие страны, смели это сооружение, но… снести стены — еще не значит уничтожить храм! И, мне кажется, что он, хотя и в других формах, будет существовать, пока существует человеческое страдание… «Земная жизнь объята снами», — процитировал он из Тютчева, — разница лишь в том, что в остальном мире всяк грезит где попало и как попало, а здесь — монахи посыпают в курительницы какую-то особую ароматную траву… В глухих уголках пустыни и даже в населенных городах некоторые колдуны и знахари знают дорогу, установленную знаками ибиса, — птицы Тота, и направляют сюда тех, кому не по силам бремя жизни… Вот почему, кроме нас, здесь оказались и другие посетители…

Он оборвал речь: из мрака, сгустившегося в затененной стороне храма, вынырнули две фигуры, таща на руках третью. Луна на миг озарила лицо этой третьей фигуры — то была маленькая, сморщенная старушка с идиотски-блаженным выражением лица, и было несомненно, что старушка перестала жить…

— Радость убивает! — после краткого молчания донесся до меня торжественный голос Кострецова. Его папироса вспыхнула сильнее — по-видимому, он усиленно затягивался.

Охваченный жутью, я промолчал несколько секунд, а затем обрушился на Кострецова торопливыми вопросами:

— Для чего нам все это? Какую пользу, в конце концов, можно извлечь из нашего открытия? Что же мы должны предпринять?

— Абсолютно ничего! — был спокойный ответ. — Объявлять во всеуслышание о нашем открытии не следует — нас могут счесть за ловких выдумщиков; кроме того, сны — не участок нефтеносной земли и сулят мало барышей! — Он презрительно захохотал. — Мы еще пробудем здесь, а затем навсегда покинем это место!

— Почему бы нам не сделать этого завтра?

Кострецов замялся и заговорил, путаясь, сбивчиво…

Оказывается, мой истерический хохот оборвал его сновидение, как бы сказать, накануне какого-то откровения, которое могло бы пролить свет на его прошлые ошибки… Он увидел бы ее, эту проклятую жизнь, каковой она могла бы быть, если бы… Одним словом, то счастье, которого он хотел достичь, только начав жить, — в сонном видении буйно начало осуществляться. Отказать себе в продолжении он в данный момент не в силах…




Светало. Один за другим покидали храм утомленные видениями люди. Среди них, шатаясь, с полузакрытыми глазами, прошла девушка, — и на меня опять упала ее тень…

Мое сердце сжалось, томимое предчувствием, что все это неспроста и имеет какое-то конечное предназначение.




V


Уже целая неделя проведена здесь… В кумирню прибыл сарт, которого мы обогнали по дороге. Прошлой ночью я видел его среди спящих в храме, куда хожу каждую ночь, увлекаемый жутким любопытством и, кажется, еще и другим чувством…

За это время монахи вынесли еще два трупа — жертв нечеловеческой радости, которая убивает. Их бросают в овраг, где днем и ночью грызутся шакалы. При приближении к ним шакалы разбегаются во все стороны, и тогда кажется, что на дне оврага серо-бурый, копошащийся спрут выпускает свои щупальца, которые по мере удаления рассыпаются в одиночных шакалов.

Кострецов и не думает уходить: он почти не разговаривает со мною, а спит среди бела дня, чтобы набраться сил для ожидающего его ночью счастья, и страшно худеет… Я уверен, что его тоже скоро вынесут молчаливые служители так же, как и других, но ничего не могу с ним сделать! Кроме того, меня удерживает здесь еще другое обстоятельство: я, конечно, не грежу в храме, как другие, а захожу туда лишь на несколько минут, стараясь не поддаваться дьявольским чарам, но я умираю от тоски; видя, что эта девушка — ее зовут Зелла, — убивает себя медленной смертью на моих глазах и ничуть не поддается уговорам покинуть это место.

Как она не понимает, что ее лицо — самое прелестное для меня видение в мире!.. Чувствую, что без нее не уйду, или… или это кончится хуже…

Она — дочь бежавшего из каторги русского, который обосновался в Бухаре и женился там на туземке. Она получила образование в России, где, после смерти отца, вышла замуж за одного из тех, кого теперь называют врагами народа… Муж расстрелян; она томилась в подвалах чека, затем, соблазнившись ее привлекательностью, власть имущие передавали ее друг другу или, вернее сказать — вырывали один у другого…

Бе глаза видели величайшее унижение женщины, ставшей вещью, и теперь она ничему не верит… Хотя… третьего дня, когда я, как полусумасшедший, стоял перед нею и лепетал бессвязные слова о моем желании весь век употребить на лечение ран, нанесенных ей жизнью, ничего не требуя взамен, лишь бы она жила, — тихое участие появилось в ее глазах и она ласково провела рукой по моим волосам… Но, тем не менее, она упорно повторяла — нет!




VI


Дня два спустя




Кончилось одно — начинается другое… Кострецов сегодня утром не явился домой… Я спросил о нем монаха — тот многозначительно махнул рукой по направлению к оврагу, где шакалы заботятся о погребении мертвых. Неизбежный конец всех, кто приобщился к таинственным чарам сна, заставляет меня действовать.

Я употребил весь остаток средств на покупку у монахов провизии, приспособил под кладь верблюда Зеллы, который до сих пор одиноко бродил у подножья холма. Я сосчитал патроны нагана, — их было семь — те, которые в гнездах барабана. Наган может пригодиться, потому что сегодня, до наступления ночи, я силою увезу Зеллу, а в пустыне появились грабители. О них рассказал сегодня утром до нитки обобранный пилигрим.

Чувствую себя изумительно хорошо; у меня есть ясная цель! Труба жизни гремит в моих ушах!

Я еще заставлю Зеллу полюбить милую землю и все сущее на ней, в том числе, может быть, и… прапорщика Рязанцева!

* * *


Дневник Рязанцева подобран мною на путях беженцев, по пустыням и дебрям устремившихся во все закоулки мира.

На том месте, где я его нашел, — лежало много человеческих костей и кости одного верблюда. Вероятно, все семь пуль прапорщика очень ему пригодились…

Один скелет был небольшой. Судя по дневнику, он может принадлежать Зелле.

Тут же валялась фуражка российского военного образца, аккуратно пробитая пулей. Глядя на нее, я наполнился диким восторгом: как хорошо он умирал за жизнь!




Песнь Валгунты





I


В тот момент, когда я заснул, мне показалось, что меня разбудили; кто-то тыкал мне в шею, в лицо и в нос чем-то холодным. Открыв глаза, я убедился, что лежу в абсолютной темноте и стал ощущать напряженную работу мозга; казалось, в нем с сумасшедшей быстротой вертелись какие-то колеса, которые спешно изготовляли для меня новое мироощущение и серию неизвестных дотоле воспоминаний. Перед самым моим лицом вспыхнули в темени два блестевших фосфорическим светом глаза, и я вновь ощутил холодное прикосновение к подбородку.

До моего слуха доносилось царапанье, словно кто-то скользил ногтями по гладкой поверхности дерева, а затем послышалось падение тела.

Почти в тот же момент витавшая в пространстве мысль включилась в мозговой аппарат, и мне сразу все стало понятно.

Теперь ночь. Я лежу в бревенчатой хижине с черным от сажи потолком, — и поэтому ничего не видно. Кто-то снаружи хотел открыть дверь, но ему не удалось. Светящиеся глаза принадлежат моему верному другу, полуволку-полусобаке Гишторну, который, услышав шум за дверью, старался меня разбудить, толкая мордой, потому что он, как все волки, — лаять не умеет. И теперь надо быть очень осторожным, потому что горная страна на далеком севере, где я живу, — полна скрытых опасностей.

У двери я долго прислушивался, чтобы определить, кто захотел навестить меня ночью, но оттуда не доносилось ни звука.

Тогда, лежа на полу, я внезапно открыл дверь. Это была хитрость: если непрошеный посетитель устремится в открывшуюся пустоту с копьем наперевес и со злыми намерениями, — он обязательно споткнется о мое тело и упадет, а Гишторн найдет путь к его горлу, потому что волк в темноте видит гораздо лучше человека…

За дверью никого не оказалось, но Гишторн прыгнул вперед и с рычанием остановился над темным комком в снегу. Я бросился к этому комку, и… в моих руках со стоном стал извиваться мальчик… Я его узнал:

— Зигмар, что с тобой? Зачем ты здесь?

— Приехали на оленьих санях люди тундр с Замерзшего моря, — стонал мальчик, — те, кто на копья, вместо железа, насаживают кость… Восемь саней — восемь человек… Они подожгли наш дом и в каждого кто выскакивал, посылали стрелу. Они увезли с собой Валгунту и… и меня. Убили старого Валгунта и всех слуг!

— Но ты… ты ведь — здесь?! Чего ты брешешь? — кричал я и, сам того не замечая, так сдавил бедного мальчика, что он застонал пуще прежнего: и все это — из-за того, что в моих воспоминаниях, которые теперь с поразительной быстротой восстанавливала память, — про его сестру Валгунту мне шептал лес, журчали ручьи, гремел водопад Каменного ключа, и облака на небе принимали ее черты…

— Я бежал с дороги… Валгунта приказала. Нас бросили на одни сани; ей связали ноги, а мне — нет… Она и шепнула мне: «Братец, когда будем проезжать мимо обрыва Ворон, — я швырну тебя с кручи: внизу снег глубокий, и ты не разобьешься. Оттуда побежишь к Оствагу и все ему расскажешь, если по дороге тебя не растерзает медведь… Скажи Оствагу, что теперь больше нет отца, который требовал за меня много коней, — есть только люди тундр и Валгунта, которая ждет…» И я шел много часов с разбитыми о камни ногами, — всхлипнул Зигмар, — и все тебе сказал… Пусти меня!

— Зигмар! Она так и сказала? Ты хороший, смелый… ты самый лучший мальчик! — Я притянул его к себе и порывисто стал гладить по голове. — Иди в дом! Там ты найдешь пищи на месяц, а если я к этому времени не вернусь с Валгунтой, то больше не жди и ступай к взморью, к рыбакам; они тебя приютят! А теперь, — обратился я к волку, — у нас будет самая большая охота, какой ты еще не видал!




II


Так начался мой странный и удивительный сон, который умчал меня через тьму веков, может быть, на тысячу лет назад. Он развертывался с быстротой вне понятий о времени и пространстве — их точно не было! Но зато были ощущения, которые я переживал так ярко, как, пожалуй, никогда наяву.

Ночью, среди застывшего леса, я мчался преследовать похитителей, как зловещая тень, как дух окружающих гор, и горел сумрачной яростью берсеркера: медленно поднимался на крутизны и камнем, пущенным из пращи, слетая с них на лыжах, а рядом со мною несся волк. Человек и зверь…

Наши ноги одинаково не знали усталости, и я не ошибусь, сказав, что и желания наши были тождественны: нам обоим грезилась великая охота на забрызганном красными каплями снегу, охота с клохтаньем застревающей в горле ярости, схватка, где ни один сражающийся никогда не слыхал о жалости…

Но у меня был план, и в этом, пожалуй, заключалось различие между мной и волком. Там, где горы крутой стеной обрывались у страны низких холмов, переходящей затем в бесконечную низменность тундр, было ущелье. Ворота Тундр — так оно называлось, и к ним лежал путь похитителей, указанный мне Зигмаром. Известными только мне перевалами и проходами я должен был опередить их там.

В напряженном беге вперед я не помнил счета дней — несколько раз зарево восхода загоралось предо мной, пока я достиг этого места, и было это перед таянием снегов.

Почти целый день я провел на каменистой вершине у Ворот Тундр, ожидая, когда в другом конце ущелья замаячат запрокинутые рога ездовых оленей моих врагов.

Только к наступлению сумерек я увидел их: далеко-далеко, черной узловатой нитью, восемь груженых саней переползали перевал. Впереди точками двигались несколько фигур на лыжах, и одна за другой исчезали из виду, спускаясь в ущелье.

Я знал, что времени у меня еще много, так как ущелье тянулось на несколько верст, но тем не менее скачками бросился вниз.

Там, в кустарнике, я разложил перед собой стрелы на камне, с расчетом сначала убить переднего оленя, чтобы загородить узкую тропу остальным, которые в этом случае бросятся в сторону и увязнут в сугробах, а я, тем временем, успею еще выпустить несколько стрел, пока меня не заметят… О дальнейшем я не думал: оно должно было выясниться само собой…

И вот только там, сидя в засаде, я впервые стал ощущать время, потому что оно остановилось: тропа предо мной оставалась пуста, никто не показывался… А кровь моя бунтовала… Я не мог усидеть и вскакивал в бешеных порывах, и волк вскакивал вместе со мной, и шерсть его щетинилась, потому что он инстинктом чувствовал приближение великой охоты. И я сердился так, как никогда в этой жизни, и туман ярости начал застилать мои глаза.

Но тут я заметил зарево костра за поворотом ущелья и понял, что враги располагаются на ночлег. Первый план рухнул.

Собрав свои стрелы, я покинул засаду и заскользил на лыжах к зареву. Первой, кого я увидел, была Валгунта: связанная, она полулежала на санях, придвинутая близко к огню, и свет падал на ее лицо. Это было хорошо: она увидит, как бьется тот, кого она призывала. А разве мужчина не храбрее всего, когда на него смотрят глаза женщины?..

Похитители возились поодаль, около других саней, а один из них, с темным и лоснящимся лицом цвета прошлогодних листьев, подводил в это время к освещенному пространству коней. Судя по приготовлениям, он собирался зарезать животное на мясо, потому что народу тундр нечего делать с лошадьми.

Я узнал этого коня: это был один из похищенных в доме Валгунты — ее любимец. Его золотистая шея искрилась при свете костра, когда разбойник задирал ему голову повыше и приставлял нож к глотке.

Тут я уже ничего не думал — тетива в моих руках натянулась, точно сама собой, и стрела дзинькнула в воздухе. Она вонзилась глубоко в бок человека с темным лицом, и он, выпустив коня, обеими руками вырвал ее и изломал на куски, но тут же рухнул и сам.

Теперь я выпускал стрелу за стрелой по остальным и, хотя спешил чрезвычайно, зная, что время теперь дороже всего, — все-таки взглянул на лицо Валгунты: мне хотелось удостовериться, — гордится ли она моим удачным началом и верит ли в меня и в мою силу… Мне показалось, что она потянулась навстречу моим стрелам, и ее глаза заблистали…

Еще трое моих противников упало, но зато остальные сделали то, что должны были сделать. Все четверо, они разом испустили гортанный клич и бегом, делая на ходу зигзаги, побежали к тому кусту, откуда летели на них поющие жала.

Не помню, кто из нас первый выскочил им навстречу, — волк или я. В первые секунды мне врезалась в память только серая дуга прыгнувшего Гишторна, который повис на шее одного из бегущих к нам и вместе с ним покатился по снегу. А я в это время рубил и скакал, вертясь волчком среди нападавших. И это было очень трудно, потому что снег был глубок, и ноги увязали в нем, трудно, как всякая великая охота.

Маленькие люди тундр были проворны на снегу, так как снег их стихия. Они набегали и отскакивали, нанося раны, от которых теплые струи стекали по моему телу. Но я был силен, и волк тем временем уже освободился от своего противника.

Пришло время, когда уже мы двое против двух только продолжали плясать на утоптанном снегу самую древнюю из всех плясок — танец охоты и смерти… И наскоки этих двух становились все реже и слабее, потому что волк, не давая опомниться, вихрем кружил около них, наскакивая сбоку и сзади, вместе с одеждой отрывал куски тела.

А женщина смотрела на нас и была горда, потому что находилась при своем деле, которое назначила ей Природа, — вдохновлять мужчин на борьбу, чтобы они воевали и охотились, были мужественны и могли бы стать достойными отцами поколений, долженствующих утвердить власть человека на земле и повести его к конечной цели — в храм Красоты и Духа…

Пал еще один из противников… Оставшийся оглушил Гишторна ударом по голове, но в это время я успел нанести ему рану в бедро: теперь он мог сражаться только стоя на коленях. Тогда я отступил шаг назад и сосчитал в уме — сколько слуг было убито в доме старого Валгута; вышло что долг крови дому моей будущей жены был покрыт с лихвой, потому что слуг было только четыре, а здесь — восьмой человек ожидал моего удара.

— Бери оленя с санями и уходи в свои тундры: ты храбро сражался! — сказал я своему противнику.

Он покачал головой:

— Я не вернусь с охоты с опозоренной головой к женщинам своего племени. Я хочу туда, где теперь мои братья: мы все из одного рода!

Я понял тогда, что предо мной был очень хороший человек: он знал закон Великих Охот, был верным братом и не хотел сносить позора поражения. Поэтому я быстро опустил секиру на его голову…

Великая Охота была закончена.




III


В моем рассказе не хватает еще двух моментов, которые делают мой сон особенно дорогим для меня. Обыкновенно, он всегда приходит мне в голову, когда, после целого дня беготни по конторам, я, мелкий комиссионер, вечером возвращаюсь домой к женщине, которая делит со мной житейские невзгоды; а их в городе машинного века, пожалуй, немногим меньше, чем в первобытном лесу…

Сразив последнего врага, я шел к Валгунте. Только в этот момент, когда оборвалось дикое напряжение борьбы, я стал ощущать боль ран и нечеловеческую усталость.

Но я шел к ней гордо и прямо. Одним взмахом перерезал ей путы и сел у костра. Я ничего не говорил: я был мужчина и победитель, а женщина сама должна знать, как ей поступить в подобных случаях.

И она знала… Костер запылал ярче, и пока на нем жарилось мясо, Валгунта снегом смывала с меня кровь; она перещупала все мои раны и прикладывала к ним истертый в порошок мох, который тут же высушила на огне. И когда она притащила и положила со мной рядом Гишторна, который, слабо повизгивая, зализывал при огне следы битвы на теле, — тогда я начал ощущать счастье, о котором не умел говорить…

Насупившийся лес чернел по скатам ущелья и молчал так же, как я. Мороз крепчал, но я его не чувствовал, и ел мясо, приготовленное руками Валгунты. Потом я спал, укутанный в шкуры, а ее тело согревало меня.

Так стала она моей женой.

Обратный путь был труден, потому что ударило весеннее тепло, и снег стал таять буквально на глазах. Все полно было шума одуревшей от быстроты потоков, брызг и крутящейся пены у подмываемых скал. Мы слышали гул в горах, и оттуда, в реве ломающего стволы ветра, скатывались камни. Один из них чуть не задел пенногривого коня Валгунты, которому теперь было предназначено стать первым в моей пустовавшей до сих пор конюшне, потому что я был единственный и бедный отпрыск когда-то могущественного рода.

Прошло больше месяца, пока мы добрались до хижины.

Зигмар все-таки был там: мальчик добывал себе пищу самостоятельной охотой.

Потянулась опять полная тревог и опасностей жизнь, но у меня было приятное сознание, что я не один. И это сознание, и в то же время ответственность за благополучие семьи, которой предстояло приумножаться, — удваивало мою отвагу, когда я с ножом в руке бросался на медведя. Полный физической силы и здоровья, я любил мир, как он есть, и ничего не думал в нем изменить. Мысль, что в мире не все хорошо и могло бы быть лучше, — пришла в мою голову гораздо позже. Теперь я понимаю, что хотя я был только дикарем, но прирожденное человеку томление духа по прекрасному и стремление к неосознанным тогда еще идеалам уже просыпались во мне. И — странно! — в этом опять сыграла роль та же Валгунта, из-за которой я проливал кровь у Ворот Тундр.

Это произошло в тот последний вечер, на котором и оборвалось мое сновидение.

Мельчайшие детали этой картины до сих пор необыкновенно свежи в моей памяти, доказательством чему может послужить хотя бы песня Валгунты, которая строчка за строчкой, — сохранена моим сознанием…

Я возвращаюсь с похода, предпринятого мною совместно с рыбаками взморья против разбойников, которые грабили поселения и уводили в плен жителей нашей свободной страны.

Поздним летним вечером я, усталый, ехал домой по горным тропам на коне Валгунты. Туманом курились ущелья в ночной прохладе и зловеще хохотали совы в лесу. Туман поднимался все выше и седыми клочьями повисал над серыми впадинами.

Такая же мгла суеверия клубилась во мне: я опасался духов гор и темного бора, и грозно нахмуренные очи лесного царя чудились мне меж замшелых стволов. Я вспомнил, что тропа, по которой ехал, — считалась заколдованной, и в облако страха укуталась моя смятенная душа.

Тогда я задумался — почему вся жизнь полна страха и тревог? Почему сильный всегда поедает слабого, хотя бы последний и был прав?

Так я и не нашел ответа и стал думать о доме, потому что уже подъезжал к нему. Слабый свет лился из оконца хижины, и я услышал пение своей жены.

Валгунта пела:
		Ночь над скалами: стихла кровавая свалка…



		Сырость от пропастей веет;



		В чаще лесной хохочет русалка,



		Месяц над бором в облаке реет.



		С дальней дороги муж мой домой



		Заколдованной едет тропой.



		Глуше топот в ущельях гор —



		Всадник спешит к родному огню,



		Чисто сегодня я вымела двор,



		Корму насыпала в ясли коню;



		Венок сплела из березовых веток,



		Мягко настлала ложе из шкур.



		Будет сон твой крепок, крепок,—



		На груди у меня ты забудешь про бури…



		С дальней дороги муж мой домой



		Заколдованной едет тропой.








В темной душе моей произошло какое-то движение, точно там замерцал слабый свет. И мне показалось, что я получил ответ на свои вопросы, но не хватало соображения — сделать вывод.

Тихо я слез с коня и стал отворять двери. И вместе с тем, в моем сознании стала открываться другая дверь, ведущая меня обратно в нынешний век, — в спальню скромного комиссионера, и я — проснулся…

А теперь я часто задумываюсь о блуждающем по заколдованным тропам человечестве и стараюсь развить мысль, запавшую в смятенную душу дикаря Оствага: не была ли женская и материнская любовь тем семенем, из которого — из века в век — росла и развивалась мысль о любви всечеловеческой?..




Шествие мертвых


В вечерней прохладе мы сидели на берегу и прислушивались к ленивым всплескам реки. Еще горел закат, но уже фиолетовая дымка окутывала дальние сопки, и черные тени стелились по долинам от скатов.

Пройдет полчаса и на бесшумных крыльях спустится ночь.

Далеко, в больших городах, в это время гремят трамваи, гудят автомобили, и суетливо люди снуют по тротуарам.

А здесь, над глинистым обрывом берега, перешептывается камыш — природа говорит с человеком, и человек понимает ее.

— Это мое последнее лето здесь, — произнес мой собеседник, стари китаец Хоу.

— Разве ты собираешься покинуть это место, мой друг? — сказал я, прислушиваясь, как смутные шорохи пробегали по камышу…

— Я стар и поеду на юг: пора на покой.

— Ты хочешь покинуть огород, где выращиваешь такие сочные овощи? Разве золотоискатели с Хинганских падей платят тебе плохим песком?

Хоу протянул руку на запад, где горело зарево:

— Вечер моей жизни уже близок, и я поеду туда, где ожидают меня предки.

— Мертвые никого не ждут, Хоу; разве не все равно, где будет покоиться тело, когда отлетит дух жизни?

— Как? Но разве ты не хочешь видеть старого отца? Ты не хотел бы чувствовать руку матери на своей голове? Живые стремятся к очагам своих родителей — мертвые также! И даже самые бедные китайские семьи платят все, что могут, чтобы привезти своих покойников из чужих стран. Я не хочу причинить зла своей семье и приеду сам, пока еще жизнь теплится в моих костях.

Возражения роем теснились в моей голове.

Наудачу я выбрал одно из них:

— А откуда, скажи, Хоу, откуда известно, что мертвые желают возвратиться под родной кров?

Хоу повернул ко мне свое коричневое лицо. Оно сливалось с глинистым обрывом берега, и казалось, будто древний обветренный барельеф говорит со мною со стен буддийской кумирни.

— Ты не смеешься над верованиями моего народа, и я скажу тебе: мы знаем это потому, что мертвые сами возвращаются!

Он уставил на меня взгляд своих старческих глаз, а сосредоточил всю силу воли, чтобы не дать дрогнуть ни одному мускулу на лице, ибо знал, что даже тень неверия замкнет уста моего собеседника.

— Ты, может быть, расскажешь мне, Хоу, как возвращаются мертвые?

Его рука описала полукруг по направлению к югу:

— Ты был в провинции Гуйчжоу? О нет, ты не был там: редкий иностранец бывает в провинции Гуйчжоу. Там нет огненных телег иностранцев… Там круты горные скаты и шумливы ручьи.

Но нигде ты не увидишь такого ясного неба и нигде утро не дышит таким спокойствием, как в Гуйчжоу, ибо именно там, в недосягаемой высоте, находится царство мертвых, куда отлетает дух после смерти человека…

Много отшельников живет в горах и много обитателей основали там монахи ордена Фа-Сы: ведь там нет соблазнов и легче человеку следовать по великому пути «Дао», ведущему к истине.

Каждое лето стекается народ к этим обителям, чтобы принести свои молитвы Небесному Духу.

И случается — смерть настигает паломника в пути.

Что делать его родственникам? Не понесешь тяжелый гроб по тропинкам, где трудно пройти даже одному. А по пятам смерти приходит тление.

Тогда приглашают монаха из ордена Фа-Сы. С пением приближается к мертвому монах. Трижды он бьет земные поклоны и трижды посылает заклинания властителю Царства мертвых, чтобы отпустил он отлетевший дух усопшего.

Монах воскуривает душистый «сянь», брызжет священной водой в лицо усопшего и — он встает и члены его приобретают гибкость. Только глаз уже не откроет мертвый, ибо на них лежит печать смерти, а ее никто из живущих не в силах снять.

Затем впереди становится родственник, а за ним — монах с курительной свечой, и идут — мертвый среди двух живых.

Не пойдет мертвый на восток, не пойдет и на запад, а пойдет только по дороге к родному дому.

И так идут они много дней. Когда провожатые подкрепляют свои силы сном и пищей в деревенской харчевне, мертвый стоит у ограды и ждет, ибо он хочет видеть своего старого отца и чувствовать руку матери на своей голове.

Но вот и родной дом! Горе, если с плачем выбегут навстречу мертвому родные: в прах рассыплется его тело.

Без слез нужно подвести его к приготовленному гробу, и здесь уже успокоится пришелец навеки: он у родного очага…




Хоу замолк. Молчал и я. Уже спустилась ночь.

Туман клубился на дальних скатах и призрачная пелена стелилась по потемневшей реке. И бездонное, величественное небо и уснувшая земля дышали тайной ночи…

Мой скептический ум стушевался перед темным ликом природы, хранительницы тайн жизни и смерти.

И в этот момент я верил так же, как Хоу, что в далекой горной области и поныне мертвые шествуют среди живых, чтобы почувствовать руку матери на своей голове…





notes




1


Кинолог — специалист по служебной выучке собак.




2


Засидка — «гнездо», которое устраивают охотники в ветвях деревьев, подстерегая зверя. Так охотятся, например, на солонцах и проч.




3


Стихи Ю. Кузнецова.




4


День Св. Юрия — Егория Вешнего — 23 апреля по ст. стилю.




5


Т.е. в геенну огненную.




6


Стихи Н. Заболоцкого.




7


Стихи Ю. Кузнецова




8


Видьяпати. Песни любви.




9


Культовое сооружение.




10


Куртка, накидка.




11


Амок — припадок, бессмысленный, кровожадный (прим. автора).