Вести о гр. Л. Н. Толстом Николай Васильевич Успенский «Прошло около двадцати семи лет со дня моего отъезда на родину из Ясной Поляны. В этот долгий промежуток времени Лев Николаевич успел обзавестись семейством, а свою литературную деятельность ознаменовать двумя капитальными произведениями под названиями „Война и мир“ и „Анна Каренина“…» Николай Васильевич Успенский Вести о гр. Л. Н. Толстом – Милый сынок! – говорила мне мать. – Отдай одну графскую лошадку Ванюшке, а то у него только парочка, и он на ней не доедет до Кавказа; тарантас тяжелый, детей куча. – Что ж, пускай Ваня возьмет Сумасшедшего, которого я заработал пером… – Да Сумасшедший не годится для такой дальней дороги… на первой же версте он всех растреплет либо завезет куда-нибудь в канаву. – Нет! – возразил мой отец. – Сумасшедший просто жидок… на нем только ездить верхом… – Как верховая лошадь она никуда не годится, – заметил я, – отъедет версты две – и сейчас на дыбы, а если затянешь поводья – опрокинется на спину и седока придавит… словом, вам угодно Чалого? Но ведь он не мой… графский… – Ты его после тож как-нибудь заработаешь пером, для тебя это ничего не стоит, – зажужжали все мои родные… – Ну, хорошо, хорошо! – воскликнул я. – Позвольте мне несколько подумать… – Думай, сколько хочешь… потому до отъезда осталось еще целых две недели… Пока я обдумывал, каким бы манером «поддеть на перо», как выразился отец, другую лошадь Льва Николаевича, судьба готовилась нанести моим родным тяжкий удар… Чалый, как будто с горя, что ему предстоит далекий путь, начал хиреть, перестал есть корм и, повесив голову, в глубокой задумчивости стоял перед яслями… В одно прекрасное утро он заснул мертвым сном… Сумасшедший, благодаря своей взбалмошности, так-таки и отделался от своей обязанности тащить обремененный многочисленным семейством тарантас за тысячу с лишком верст… В конце мая я возвратился в Ясную Поляну. – Лев Николаевич дома? – спросил я кучера. – Никак нет… Они в Самарской губернии кумыс пьют… Пироговские приезжали, сказывали, что граф купил там вот какую область земли – и не выговоришь: больше десяти тысяч десятин… А что же это вы приехали на одной лошади? – Да Чалый-то издох… – Тэ-эк-с… Значит, приказал долго жить. Уж я в те поры, как вы поехали отсюда, подумал: беспременно что-нибудь случится с вами: либо где-нибудь в зажоре искупаетесь, либо лошадей отобьют… Ну, слава Богу, хоть сами-то вживе остались… – Ты, Алексей, вот что сделай: взамен Чалого поставь в конюшню Сумасшедшего и скажи графу, что я от него отказываюсь… – Напрасно вы эти слова говорите, Николай Васильевич; первое дело, вы ни в чем не причинны, что у вас пала лошадь… сами знаете: в животе и смерти Бог волен… второе дело, Лев Николаевич терпеть не может Сумасшедшего… за его ухватку… Наконец, того, я должен этому идолу отпускать сено и овес, а без графского разрешения я не могу этого сделать. Сами посудите… А вот лучше всего: не угодно ли вам с дорожки чайку попить со мною да водочкой заняться… Пожалуйте в анжерею… Я теперь наибольшую часть там живу, потому садовник Михей с кругу спился и получил расчет… Я не отказался от гостеприимного предложения кучера и отправился в знакомую оранжерею, где мы не раз подолгу беседовали со Львом Николаевичем о литературе, о городах как рассадниках разврата, о «Происхождении видов», о любви, а больше всего о кратчайших путях, ведущих человечество к счастью… – Не правда ли, хорошо здесь? – внося в оранжерею самовар, с веселой усмешкой спросил меня кучер. – Главная причина – здесь много кисловроту… – Откуда ты взял это мудреное слово? – А как же! Разве вы не помните: жил у нас химик швейцар… Это я от него занялся… Ну, да и то сказать: пользительная эта наука – химия… дай Бог помереть!.. Прежде, бывало, чистишь, чистишь конюшню-то с утра до вечера и сам не знаешь, какое теперь действие отражает на человека этот самый конюшенный запах?.. А в настоящий, к примеру, момент я и близко-то подойти боюсь к навозной куче… Сейчас зажимаю нос, чтобы, значит, яд не пропитался в дыхательное легкое… Оченно просто: может случиться кровяное зарождение… Ну, и человек, стало быть, погиб… Я уж за себя мужиков заставляю чистить конюшню… – Прекрасно! Где ж теперь этот химик? Здесь или куда уехал? – Давно укатил за границу… Да ведь послушайте, Николай Васильевич, разве возможно человеку, будем говорить, полированному и который в своем виде как следствует настоящий учитель, обтесывать, производить в порядок мужицких ребят? Ведь с ними с ума сойдешь: ты ему говоришь «алтерия», а он кричит «бугалтерия», учитель толкует ему, что такое «кисловрот», а он долдонит «букиврот»… Да с этим народом, я вам скажу, и святой-то согрешит… Вот от этого от самого швейцар-то и сбежал… Да и все учителя разбежались… потому граф объявил им, что яснополянские школы закрываются навсегда… аминь!.. Прошло около двадцати семи лет со дня моего отъезда на родину из Ясной Поляны. В этот долгий промежуток времени Лев Николаевич успел обзавестись семейством, а свою литературную деятельность ознаменовать двумя капитальными произведениями под названиями «Война и мир» и «Анна Каренина». Какими-то судьбами мне пришлось проезжать через город Крапивну, где я узнал, что брат гр. Толстого – Сергей Николаевич, с которым мы некогда находились в самых дружественных отношениях, состоит в должности крапивенского предводителя дворянства. Я на время отложил свое путешествие, решившись во что бы то ни стало повидаться с ним, тем более что его приезда в Крапивну ожидали со дня на день. Получив известие, что Сергей Николаевич вместе с Бибиковым (председателем земской управы), ближайшим соседом Льва Николаевича, прибыл в город, я немедленно отправился в квартиру, которую они занимали… Дело было вечером. – Что вам угодно? – вежливо и с неподдельным участием спросил меня граф. – Сергей Николаевич, вы не узнаете меня… Помните вы Николая Васильевича Успенского?.. – Боже мой! – отступая назад, с распростертыми руками воскликнул граф. – Да неужели это вы, Николай Васильевич… что же это такое? Как мы с вами изменились… Ай, ай, ай!.. Впрочем и немудрено: целая четверть века пронеслась с тех пор, как вы жили в Ясной Поляне и гостили иногда в моем Пирогове… Садитесь, пожалуйста, давайте с нами обедать… Позвольте вас познакомить: Бибиков, Успенский. – Да мы давно знакомы с Николаем Васильевичем, – заметил Бибиков, – помните, вы однажды весной приезжали ко мне со Львом Николаевичем… – Очень хорошо помню, – сказал я, – не забыл даже, как вы со Львом Николаевичем играли в бильярд… – А вы слышали, брат Лев-то? – с тревожным видом обратился ко мне Сергей Николаевич. – Что такое? – Исповедует вегетаризм, пишет для народа книжки, ходит по святым местам в лаптях… Сам себе готовит пищу, ездит по воду с бочкой, а раз одной яснополянской вдове-крестьянке вспахал целый осьминник земли… Да вы, Успенский, хорошо знакомы с тенденциями, которые он проводит в своих книжках? – Еще бы! Недавно я был сельским учителем, и мне нарочно присылали из училищного совета целые вороха позднейших произведений Льва Николаевича, в которых он проповедует, что богатство – зло, деньги – пагуба, что мужику нужен не надел, который бы обеспечивал его существование, а всего только три аршина земли, что не следует сопротивляться злу и «аще хощеши совершен быти, раздай свое имение нищим»… – Ну да! Что вы на это скажете? – Мне кажется, что Лев Николаевич должен был бы своим примером санкционировать те принципы, которые он проводит в своих книжках. Отчего бы, например, ему не подарить нищим свою Ясную Поляну? – Он говорит, что она ему не принадлежит и что он сам живет в ней в качестве нищего, «из милости»… – Ну, вот самарскую землю роздал бы бедным крестьянам… – «Эта земля тоже, – говорит, – не моя… кроме лаптей на ногах, у меня ничего нет… Когда мне нужно идти в баню, я и то обращаюсь с просьбой к своим дать мне пятачок»… При последней фразе мы разразились дружным веселым смехом. – Дивны дела Твои, Господи! – скрестив руки, с усмешкой проговорил Сергей Николаевич. – Вы теперь, Успенский, куда же направляете свой путь? – В Питер, если Бог донесет… – К брату заедете? Он теперь живет в Москве в Хамовниках… я дам вам адрес… – А не сердится на меня Лев Николаевич? – За что же? Бог с вами!.. – Помните, я по вашему настоянию сообщил в семействе Ауэрбах о неласковом обращении вашего брата с одним из его учеников… – Эх, батенька! Да он забыл об этом и думать. «В детском возрасте, – говорит, – я не такие дела разделывал»… Пустяки! Непременно заезжайте… На другой день я отправился в Москву, заручившись подробным адресом Льва Николаевича. * * * Около десяти часов вечера я сел в вагон третьего класса, и лишь только поезд тронулся от станции Ясенки, как один из пассажиров, протирая занесенное снегом стекло, воскликнул: – А вот сейчас будет и Ясная Поляна, где живет наш знаменитый беллетрист и философ Лев Николаевич Толстой… – Как жаль, что ничего не видать! – заметил другой пассажир, стараясь рассмотреть историческую достопримечательность. – Одним словом, райское местечко, – пояснил пожилой мужчина с длинными волосами, одетый в засаленный подрясник, – мне неоднократно случалось бывать у графа… У него два каменных дома – что твои дворцы!.. Прекрасный сад, анжерея, разные службы и надворные постройки… – А вот подите, – возразил первый пассажир, – сам обладатель этого райского местечка ходит в лаптях… – Я так понимаю, – смиренно отвечал подрясник, – на них нашло какое-либо затмение… Так как и с небесными светилами случается затмение, то почему же ему инде не помрачать умы и земных светил, с каковыми достойно есть сопричислить Льва Николаевича… Вскоре между пассажирами возник ожесточенный спор по поводу воззрений и миросозерцании графа Толстого; по всем углам вагона раздавались слова: политеизм, деизм, дарвинизм, социализм, коммунизм и даже буддизм… – Но ведь позвольте, – возражал один из оппонентов, – у самого Будды не было, как говорится, ни кола, ни двора, ни куриного пера, и он проповедовал: «Блажен муж, не имеющий собственности, и его же стези не ведают ни люди ни духи»… А у графа есть имение, и всем известно, куда он в лаптях пошел… в Оптину ли пустынь, в село ли Спасское к Тургеневу или из Москвы в Ясную Поляну. – Я об этом не спорю… я хочу только сказать, – густым басом провозгласил на весь вагон другой диспутант, – Толстой в своих книжках для народа намечает те пункты или, так сказать, вехи, которые ведут человечество к земному счастью… – Какие же это пункты? – Во-первых: не сопротивляйся злу – р-ра-аз!.. – Другими словами: сиди сложа ручки, когда тебя будут колотить по затылку?.. Еще, позвольте вас спросить, какой пункт ведет людей к счастью?.. – «Давай больше, бери меньше»… – Ах, да! Это значит: корми других посытнее, а сам живи впроголодь… – Не токмо впроголодь, – подхватил подрясник, – а по Писанию, каждый из нас, могий вместити, обязан питаться акридами… и диким медом… – Ну, что ж, если все мы, господин паломник, будем питаться акридами, какое значение придадите вы тогда ржи, пшенице, вину и елею? – Да ведь я говорю: могий вместити… да вместит! А что, конечно, мы по слабости человеческой засеваем рожь, ячмень, горох и всякие злаки… – По слабости!.. – вдруг разразился громовым голосом один из пассажиров. – Мы едим хлеб по слабости человеческой… Ах ты, ханжа! Уж не переодетый ли ты граф Толстой?.. Сам ты пьешь водку? – Не брезгую мирским подаянием… – А если тебе предложить жареного поросенка или утку с капустой, – тоже не откажешься?.. – Паки глаголю: не побрезгую… – Не только не побрезгуешь, а будешь пожирать сию снедь, аки лев или акула… Как же ты проповедуешь, что не следует употреблять в пищу хлеб?.. Признавайся, – хватая за руку паломника, продолжал оратор, – ты не граф Толстой?! Все пассажиры разразились громким смехом. – Отвечай, кто ты. – Даю вам честное слово, что я не граф Толстой… Я Владимирской губернии крестьянин… был живописцем, потом звонарем при Христовоздвиженской церкви, овдовел, а после того начал странствовать… – То-то же! Смотри у меня, в другой раз не проповедуй, что люди рождаются на свет для того только, чтобы умереть голодной смертью или от «измождения плоти». В восемь часов утра наш поезд благополучно прибыл в Москву. – Эй, барин, барин, пожалуйте! – нестройным хором кричали извозчики, с изумительной удалью, один перед другим, наезжая на пассажиров близ вокзала Московско-Курской железной дороги. – В Хамовники! – сказал я. – Один билетик, сударь… Уж и прокачу за первый номер… Останетесь довольны… Я сел в пролетку и в скором времени очутился чуть не на самой окраине Москвы. Дом, в котором обитал наш «бессмертный и гениальный» беллетрист, был в полном смысле «дореформенный» барский дом или, как выражаются наши крестьяне, «барские хоромы». Он примыкал к обширному саду и окружен был соответствующими барскому помещению надворными постройками, в числе которых была дворницкая, куда я счел необходимым зайти, чтобы узнать, принимает ли граф. – По утрам они никого не принимают, – послышался голос из-за печки, – вечером приходите… Но мне так хотелось повидаться со Львом Николаевичем, что я решился войти в самые «хоромы». В просторной передней я не встретил ни швейцара, ни слуги и долгое время принужден был осматривать стены, мебель, большое зеркало и ведущую вверх лестницу, устланную коврами и украшенную тропическими растениями. Но вот послышались чьи-то шаги… я вдруг увидал с апатичной наружностью лакея в накрахмаленной рубашке и во фраке. – Что вам угодно? – небрежно отнесся он ко мне. – Могу я видеть графа? – Они утром никого к себе не принимают… – Скажите им мою фамилию… Апатичный лакей поднялся наверх и вскоре вынес следующую, отрадную для меня, резолюцию: – Пожалуйте! Поднявшись по лестнице, я прошел зал, увешанный картинами в золоченых рамах, затем длинный коридор, по обеим сторонам которого сопровождали меня двери, напоминавшие меблированные комнаты. Но вот в самом конце коридора показалась коренастая фигура самого гр. Л.Н. Толстого, одетого в широкую блузу, подпоясанную ремнем… – По утрам я никого не принимаю, – пожимая мне руку, сказал граф, – но вас без чаю не отпущу… Садитесь, рассказывайте, где были и что видели? Мы с вами давненько не видались… У брата Сергея не были? – Я виделся с ним в Крапивне… Он мне и сообщил ваш адрес. – Ну, о чем с ним толковали? – садясь в кресло, спросил Лев Николаевич. – Все об вас… Вы для всего русского народа представляете какой-то неразгаданный сфинкс… – Ха-ха-ха!.. Это превосходно! Ну, скажите, пожалуйста, за что нарекли меня сфинксом, когда я проповедую одни только евангельские истины? «Не сопротивляйся злу», например… – Но в Евангелии, Лев Николаевич, этого не сказано, – возразил я, – да и физиология вам докажет, что даже обезглавленная лягушка старается лапой устранить от себя укол булавкой в силу рефлекса… – Все это я знаю и все это читал… Скажите мне лучше вот что: отчего вы бросили должность сельского учителя? – Оттого, что не хотелось пропагандировать или, лучше сказать, заражать молодое поколение вашими тенденциями… – Вот как! Заражать?.. Какие же бактерии вы в них усматриваете? – Во-первых, вы в своих творениях отстаиваете только свое личное счастье, а во-вторых, вы обстановили свое гнездышко такими нарезными орудиями, перед которыми спасовал бы наш неустрашимый генерал Скобелев… Возмутительней же всего то, что вы свое «личное» счастье прикрываете общественным благом.