Через все испытания
Николай Иванович Сташек


Повесть о комсомольцах двадцатых-тридцатых годов, прошедших подготовку в организациях Осоавиахима и отважно сражавшихся на фронтах Великой Отечественной войны. В центре книги — образ Михаила Горнового, прошедшего путь от курсанта военного училища до командира дивизии, генерала.

Для массового читателя.


Николай Иванович Сташек

Через все испытания


По долгу памяти


Сорок лет минуло со дня Великой Победы над ненавистным фашизмом, а в памяти нашего поколения живет она осколком, с которым не в силах справиться ни один хирург. Раны войны затягиваются, но рубцы ноют и не дают спать по ночам. В нас живет прекрасная гордость за Победу, но не умирает и боль, не утихающая никогда. За тех, кто на наших глазах падал в горячий снег, пылающий от крови, в багровую весеннюю траву. Многие из тех, кто уходил в бой, не вернулись, остались на века двадцатилетними и юными смотрят с фотографий на своих потомков. У них были матери, которым до могилы не выплакать слез. Любимые были, у которых свадьбы похитила война. Многим детям так и не суждено было увидеть своих отцов, павших в смертельной схватке с врагом. Разве можно все это предать забвению? Вот и тянется рука к перу. Долг памяти зовет рассказать о людях, подаривших миру Победу. Сколько еще их, о которых не рассказано! Миллионы! Говорю без преувеличения.

Вот почему приятно и радостно на душе, когда узнаешь о новой книге фронтовика, в которой поведал он о путях-дорогах, о битвах с врагом, а главное — о тех, кто эти битвы совершал, — о советских людях — питомцах ленинской партии, сынах и дочерях матери-Родины.

Перед тобой, дорогой читатель, новая книга — одно из многих произведений о судьбах поколения бесстрашных и верных Отчизне людей, верных во всем — и в светлой любви к Родине, действенной, чудеса свершающей любви, и в прекрасном чувстве к близкому человеку — матери, любимой, любимому, чувстве, пронесенном через войну незапятнанным, как стеклышко.

Приятно, что Герой Советского Союза генерал-лейтенант в отставке Николай Иванович Сташек из моего поколения, из поколения командиров нашей армии, выращенного Советской властью.

Трижды раненный, дважды контуженный, Николай Иванович после окончания войны был признан негодным для службы в армии. Но он добился-таки своего и был направлен для завершения учебы в академию. После окончания Академии Генерального штаба имени К. Е. Ворошилова Николай Иванович служил в войсках, а в последующие годы — в должности заместителя начальника Военной академии имени М. В. Фрунзе. Здесь защитил диссертацию, стал кандидатом военных наук. А вскоре ему было присвоено звание доцента. По состоянию здоровья ушел в запас. В запас, но не на отдых. Будучи на войне, он поклялся себе, что, если останется жив, обязательно напишет книгу о том, как отстаивали свою любимую Родину советские люди в годину тяжких испытаний. И написал. В 1982 году издательство «Молодая гвардия» выпустило в свет роман Сташека «Крутыми верстами». А вот сейчас перед тобой, дорогой читатель, новая книга ветерана. Это книга о судьбе сельского паренька, о его нелегком пути в жизни, о товарищах по борьбе с классовыми врагами, с фашизмом. Это книга о большой, светлой любви к Отчизне-матери. Книга о тех, кто завоевал Победу, отстоял советскую Родину, выполнил освободительную миссию. Думаю, что к судьбе Миши Горнового, Люси Белецкой и многих других героев повести читатель не останется равнодушным.

В Кремлевском Дворце съездов на торжественном собрании, посвященном 40-летию Победы, подчеркивалось: «Наша Победа не ушла в прошлое. Это живая Победа, обращенная в настоящее и будущее». И создавая произведения о ней, о людях, ее сотворивших, авторы-фронтовики делают большое дело, передавая эстафету мужества и верности партии, Отчизне в надежные руки молодых патриотов — хранителей и продолжателей славных, немеркнущих, как Вечный огонь, традиций.

Дважды Герой Советского Союза генерал армии

А. БЕЛОБОРОДОВ


Глава 1


Верной подруге жизни Валентине Михайловне Сташек, оказавшей большую помощь в создании этой книги, с душевной признательностью посвящаю.

    
Автор


Было это давно, более ста лет тому назад. Но в народе сохранилась молва о том, как в одну из весен появился на берегу лимана в этих южных краях молодой широкоплечий, кряжистый мужчина. В дальнем конце узкой косы укрылся он в шалашике на все жаркое лето. А когда лиман, почернев, вздыбился холодными волнами, поднялся пришлый повыше, выдолбил в ракушечнике нору да в ней и пережил до следующей весны. Потом появилась приземистая хатенка с одним крохотным оконцем, зазеленел отвоеванный у пустыря огородец. Однажды хуторяне, к удивлению своему, рядом с избушкой, засверкавшей свежей побелкой, увидели Настю — единственную дочку пастуха из-за гряды. От нее и узнали, что зовется незнакомец Иваном Горновым. Потом и сам Иван проговорился, что бежал из центральной Великороссии после участия в погромах помещичьих имений. Он поведал друзьям-соседям о том, что пришлось изменить фамилию и укрываться от царских сатрапов, преследовавших род Торновых со времен казни их предка — сподвижника Емельяна Пугачева.

Миновали годы. Вместо мазанки на взгорке вырос просторный дом под камышовой крышей, и жил в нем внук Ивана — Роман, перенявший от деда трудолюбие, неторопкость речи и доброту. К тридцати с небольшим успел он обзавестись тремя сыновьями да двумя дочерьми и уверял свою синеокую Оксану, что это еще не конец. Выл ему особенно люб младший из мальчишек — Мишутка, капля в каплю отцовский портрет.

Получив тяжелое ранение при участии в Брусиловском прорыве, Роман возвратился домой в начале семнадцатого, прихрамывая на левую ногу. Односельчане доверили бывшему солдату раздел помещичьих и церковных земель. Роман взялся за дело с жаром. В течение недели все хуторяне получили наделы. Получил и он — целых двенадцать десятин. И как только сошел снег, появился в поле первым, трудился до поздней ночи. Возвращаясь домой, спешил передать свою радость жене — обнимая ее, взволнованно выкрикивал:

— Задышала земля-то, зерна просит!

Отсеялся Роман раньше других и собрал хороший урожай, а вот сберечь его не удалось. В один из пасмурных осенних дней, когда Роман заканчивал вспашку зяби далеко от дома, за грядой, в хутор ворвались кайзеровские оккупанты. У Романа во дворе хриплый псиный лай оборвался после прогремевшего выстрела. В ту же минуту в сарае завизжала свинья, у ворот жалобно замычала буренка. А в доме под ударами прикладов зазвенел кованый сундук. Сорвав крышку, солдаты, отталкивая друг друга, набивали пожитками замусоленные ранцы.

Оксана, забившись в угол и прижимая к себе напуганных ребят, молчала. Но не стерпела, схватила за плечо верзилу, взявшего Мишуткины штанишки.

— Вег! — заорал немец и отшвырнул женщину.

Оксана ударилась головой о притолоку, с трудом удержалась на ногах. Зазвенело в ушах, перед глазами пошли желтые круги. Опомнившись, выбежала из дома, двор был пуст. Только в воздухе кое-где кружились, словно боясь опуститься на землю, невесомые пушинки. «Почему так тихо? Кто сорвал с петель ворота?» — задавала она себе вопросы. Увидев потянувшуюся от хутора в сторону шляха длинную колонну груженых повозок, простонала:

— Ограбили-ии!

В той стороне, куда ушла колонна, вдруг раздались винтовочные выстрелы. Оксана почувствовала, как бешено заколотилось сердце. Она знала, что Роман не расставался с подобранной на поле винтовкой. Вспомнила его взволнованный рассказ о том, как увидел в пожухлой траве винтовку и подсумок, набитый позеленевшими патронами: не хотелось брать, но на всякий случай сунул под сено на дно повозки. «Наверно, теперь и пригодилась. Но что с ним?» — встревожилась Оксана.

Появился Роман далеко за полночь. Оксана, сдерживая рыдания, уткнулась в его грудь заплаканным лицом. Роман гладил ее вздрагивающую спину:

— Успокойся, Ксаша. Скажи спасибо, что живы. Гнались за мной. Пришлось пальнуть. Не имел бы ее, — он кивнул в сторону повозки, где и теперь хранилась винтовка, — не уйти бы. Потом в посадке прятался, темноты ждал.

— Я так боялась. Хорошо, что не было тебя. Не утерпел бы ведь. А им человека убить — раз плюнуть.

Следом за немцами зачастили беляки, петлюровцы, «зеленые», шайки Маруси какой-то.

Особенно бесчинствовали деникинцы. Лезли из кожи вон, чтобы огнем и мечом восстановить господство свергнутых классов. Безвинная кровь людская рекой текла. Горе хлестало через край. Казалось, не будет этому конца, не развеется мрак. Но в один из зимних солнечных дней за горой прогремели артиллерийские выстрелы, и через полчаса в хутор вихрем ворвались конники. Люди попрятались кто куда, однако вскоре поняли, что это свои, красные. Все выбежали на улицу. Женщины поспешили за кринками молока. Хутор ожил — в окнах появился свет. То здесь, то там послышался смех, а затем и привольная песня.

К себе в дом Роман позвал шестерых. Молодые, здоровые, один к одному. Когда вошли в дом и разделись, Роман пригласил их к столу, приговаривая:

— Давай, Ксаша, давай что там у нас найдется добрым молодцам. Для них и последнего не жалко.

Когда на стол было поставлено все, чем богаты, Оксана спохватилась:

— А где Мишутка?

Старший, Ваня, пожал плечами:

— На улице был…

— Извините, ребята. Я мигом! — Поднимаясь из-за стола, Роман почувствовал, как по спине пробежал холодок: «Чего доброго, полез малец к лошадям».

Осмотрев конюшню, обежав двор и выглянув на улицу, Роман возвратился в дом. Теперь уже он спросил:

— Где же Мишутка?

— Кажись, кто-то здесь шевелится, — весело закричал один из красноармейцев, заглядывая под стол. — Точно! Вот он! — И подбросил смущенного мальчика до потолка.

— Какой прыткий! — бережно принимая от товарища Мишутку, похвалил другой красноармеец. — Заберем с собой, посадим на коня и будешь в разведку ходить. А пока во?… — Конник пошарил в нагрудном кармане, вытащил маленькую чайную ложку и протянул малышу: — Бери, каша слаще будет.

Миша, освоившись, доверчиво прижался к бойцу, звонко произнес:

— Спа-си-бо, дяденька! — и протянул руки к матери.

А Роман сказал растроганно:

— Теперь земля будет только нашей. Низкий вам поклон. Дай бог, чтобы побыстрее покончили со всеми мироедами.

Боец, который подарил Мишутке ложку, добавил:

— Трудиться на земле мне не довелось. Сызмальства — под землей. Был коногоном, подрос — взял в руки обушок. Углем насквозь пропитан. Однако ж кормит нас всех земля, которая теперь передана селянам. Но чтобы владеть ею вечно, оккупантов и беляков прогнать надо. А сделать это можем только мы. Тут бог не помощник.

Роман понял, что камушек — в его огород.

За полночь конники повалились на устланный соломой пол; кто подложил под голову седло, кто — котомку. Поданные Оксаной подушки убрали на лавку.

— Пух нам, хозяюшка, ни к чему. Размягчает душу, — отозвался бывший шахтер. — С победой вернемся к своим, тогда и на подушки, к жене.

— А у кого жены нету, Сергей Иванович? — спросил паренек, молчавший весь вечер.

— Будет, сынок. Еще какую красавицу встретишь. У тебя все впереди. Вот побьем гадов…

Роман, осторожно переступая через ноги спящих красноармейцев, направился к дверям. За ним пошла и Оксана. Она поняла, что эту ночь им придется переспать в летней кухне.

Растопив маленькую железную печку и застилая ряднушкой топчан, Роман повернулся к жене:

— Все думаю, Оксаша.

— О чем, Романушка?

— Как быть нам. Не уйду с красными — белые заставят в своих стрелять.

— Рома, милый. А дети?

Оксана рухнула на топчан, обхватив голову руками, заголосила. Роман утешал как мог, а сам думал: «И ее понять можно. Пятеро ведь, один другого меньше. Но и красноармейцы имеют детишек, жен, и война им не всласть, а воюют, проливают кровь. Так с кем же быть? Разве не с теми, кто дал нам землю?»

Взял старое, в заплатах, одеяло, обогрел с обеих сторон у печурки, накрыл Оксану. Раздевшись, примостился на краешке топчана. Оксана приподняла голову:

— Ромушка, без тебя-то как же я…

Роман прижался щекой к мокрому от слез лицу жены, тихо ответил:

— Надо же воевать за новую жизнь. Ради тебя, детишек. Ты у меня умница. Все понимаешь. А покончим со всей этой нечистью — вернусь, ей-богу, вернусь. — Роман поцеловал жену в щеку.

Оксана не ответила. Молчание это угнетало. Закрывая глаза, Роман воображал себя лихим кавалеристом в буденовке. Вот его конь, неистово фыркая широко раздувшимися ноздрями, обгоняет других лошадей и он, Роман, то палит из нагана, то взмахивает блестящим клинком. Справа и слева падают зарубленные беляки…

На какую-то минуту вздремнув, Роман неожиданно вскочил. Ему показалось, что вражеский конник занес клинок над красноармейцем, который подарил Мишутке чайную ложку. И не успела Оксана спросить, в чем дело, как с улицы донеслись призывные звуки трубы. Роман понял: тревога! Грохнули выстрелы, у ворот зазвенели подковы. Горновой выскочил на улицу. Во дворе уже не было ни одного красноармейца.

Роман поспешно седлал коня. Выбежала Оксана, широко простерев руки, обхватила мужа:

— Не пущу!

— Что ты, родная, успокойся, — освободившись из объятий, в последний раз поцеловал ее, легко вскочил на коня, крикнул:

— Прощай, Ксаша!

А от веранды в одной рубашонке вприпрыжку бежал Мишутка, глотая слезы, прерывисто крича:

— Папка! Я с тобой! Па-поч-ка!


Глава 2


Оксана хотела бежать вслед за мужем, но не смогла тронуться с места. С большим трудом дотянулась до угла веранды, прислонилась к водосточной трубе. Сколько простояла, не помнит. Очнулась от возгласа:

— Мамочка, холодно мне… — К ней прижимался босоногий Мишутка. — Домой пойдем.

На озябших плечиках его поблескивали упавшие с крыши льдинки.

Оксана с трудом поднялась на крыльцо, открыла дверь, сделала несколько шагов и упала на остывшую постель.

На рассвете, с трудом переступив порог, в хате появился дед Алексей, отец Романа. Потоптался, опираясь на суковатую палку, сказал:

— Не отстает старуха. «Иди, — говорит, — проведай, душа что-то не на месте». Вот и пришел… Стало быть, ускакал Роман? Дак ты не убивайся. Не куда-нибудь, а за землю биться. Эту нечисть буржуйскую с нее соскабливать.

Дед опустился на краешек лавки, вполголоса рассуждал сам с собой о событиях, в которых до конца не разобрался. Оксана не отзывалась, уставилась в потолок бессмысленным взглядом. Но когда старик направился к выходу, вдруг отбросила с лица распустившиеся волосы, вскричала:

— Как жить?!

Старик остановился, потоптался на месте, повернулся и сел за стол. Подняв седую голову, сказал:

— Не убивайся, дочко, надо себя переломить. Роман со своими ушел, а мы тут будем сообща. Глядишь, скоро и возвернется. С Кайзером воевал — в каких переплетах был. в самом пекле жарился, а пришел. Давай, дочко, потерпим.

Посидел еще немного и откланялся, а Оксана, хоть и с трудом, поднялась, рассудив, что слезами горя не зальешь. Отец прав: терпеть надо. Когда не было никаких вестей от Романа с германского фронта, думала, сойдет с ума, но все обошлось. Может, и сейчас обойдется — сбережет Романа ее любовь.

С той поры время для Оксаны будто остановилось. Дневные заботы приглушали нестерпимую боль ожидания. А ночью она, эта боль, не давала сомкнуть глаз, давила на грудь тяжелой свинцовой плитой. Услышит шорох за окном, подхватится и босиком по холодному земляному полу к окну. Раздвинет занавеску, а там темнота сплошная и ветер шумит.

И вдруг — это случилось весной, когда лиман заиграл солнечными бликами, — Оксана дождалась вести. Сидела она на веранде, латала детские вещички. Старшие ребята бегали на улице, играли в лапту, а рядом с нею, попискивая, забавлялись самодельными игрушками Мишутка с двухлетней Любочкой. Оксана нет-нет да и взглянет в огород: пустовать, видно, этому клочку, не говоря уж о десятине, оставленной Ромушкой под кукурузу. В хуторе — ни одной лошади: немцы да беляки угнали. Тешила себя лишь надеждой, что вернется Роман. Разве не знает, что пахать и сеять пора.

Мысли Оксаны прервали крики. Ребята, обгоняя друг друга, что-то спешили сообщить. А позади, низко опустив голову, ковылял человек в буденовке. Костыли его расползались в стороны на скользких булыжниках, которыми выложен двор.

Распахнула дверь и вскрикнула на самой высокой ноте: «Ро-о…». Но голос тут же оборвался.

— Извините, милая, не Роман я. А вы, как вижу, его жена?

— Да, да, — переводя дыхание, отозвалась Оксана.

Солдат подошел ближе, поудобнее расставил костыли, посетовал:

— Никак не привыкну к этим деревяшкам. Из Мартыновки я, Лукьян Мозговой.

— Заходите скорее, садитесь, — дрожащими руками поставила перед ним табурет, взяла костыли, приставила рядом к стенке и умоляюще смотрела на него. А он:

— Вот и хорошо, что сразу к вам попал. Роман уж очень просил непременно поскорее навестить.

Как боялась Оксана спросить его, жив ли муж. Но он угадал ее мысль.

— Живой, живой супруг ваш, — улыбнулся Лукьян. — В госпитале он. Кланяться велел. Я ведь в ихнюю кавалерийскую бригаду от белых перебежал. Заняли беляки кулацкое село Андаровку, пир у них горой. Ну я и воспользовался — удрал, рассказал красным все как есть. Они, конечно, мои балачки перепроверили…

Прихватив с собой перебежчика, знавшего расположение вражеских сторожевых постов, разведчики скрытно приблизились к Андаровке, затаились в ближайшей балке. А когда во вражеском стане наступила тишина, эскадронный поставил задачу снять боевое охранение, разгромить штаб, захватить пленных.

— А ты, Роман, со своим взводом будешь в прикрытии, — приказал командир эскадрона Горновому.

Боевое охранение сняли без особого труда. Два солдата, выставленные на пост на окраине деревни, дрыхну ли.

— Отпустите, братцы, — став на колени, хныкал один.

А второй, с длинными вислыми усами, добавил:

— Земляки мы. У обоих детишков куча. Жду-ут…

Приблизился эскадронный. На ходу бросил Роману:

— Пленных за село и жди меня.

Беляцкий штаб размещался в волостной управе. Налет разведчиков был настолько неожиданным, что белые опомнились лишь после того, как захваченная у них повозка вихрем летела за околицей. В задке лежали два связанных офицера.

— Прикрывай, — крикнул эскадронный Роману, когда повозка поравнялась с ним.

Как только эскадронный оторвался, Роман был готов тронуться следом, но, взглянув на связанных казаков, опешил: «Как же с ними?» И тут, будто подслушав его мысль, подал голос один из разведчиков — широкоплечий, могучий парень:

— А с этими гадами, — кивнул он в сторону пленных, — что делать? — И, выхватив саблю, порывисто шагнул вперед.

— Постой, рубака! — сдержанно произнес Роман.

Вытянувшись в струнку, казаки взмолились:

— Возьми, командир, с собой. Верой и правдой отслужим. Свои мы, христиане… А там детушки малые… Пощади.

Роман еще больше заколебался, вспомнив своих ребятишек. Схватил одного беляка и бросил, как сноп, поперек седла, а вскакивая на коня, крикнул здоровяку-разведчику:

— Богун! Подцепи и этого! Авось, пригодится.

И как только разведчики тронулись по большаку вслед за эскадроном, со стороны Андаровки послышались выкрики и лошадиный топот. Роман понял, что белые спохватились и вот-вот нагонят взвод. Оценивая обстановку, вначале он подумал было укрыться в лощине, чтобы потом свернуть в сторону, но — поздно: цоканье и храп коней приближались. «Не уйти», — ошпарила мысль. Роман круто мотанул головой назад и, убедившись еще раз, что от погони не уйти, натянул поводья. Послушный конь встал как вкопанный.

— К бою! — скомандовал Роман. — По коннице, залпом — огонь!

Взвод повалился на землю, открыл огонь. Среди беляков началось замешательство. И тут Роман увидел, как пленный, увезенный им на коне, со страшной силой ударил ногой в живот «землячка», целившего из нагана Роману в спину.

— В мотне он прятал свой наган, — выкрикнул казак и стал торопливо палить по белякам. — Ешо повоюем, а это дерьмо… — Он повернулся и выстрелил в подползавшего «землячка».

Деникинцы, спешившись, пошли в атаку, и казалось, разведчики вот-вот будут смяты. Но с тыла спешил на помощь эскадрон. Он врубился в боевой порядок беляков. В темноте послышалась пальба, брань, лязг штыков и стоны. Не выдержав внезапного удара, белые начали отступать.

К Роману подскочил на трофейном коне пленный казак с винтовкой.

— Приказывай, товарищ командир. Я — с вами.

На подступах к селу эскадрон дал еще несколько залпов и, круто развернувшись, умчался назад. К нему присоединился взвод Горнового.

И вдруг рядом разорвался снаряд. Роман почувствовал, что падает, но чьи-то сильные руки удержали его в седле.

— Такие вот дела, — закончил свой рассказ Лукьян. — Справно воюет муж твой. А теперь — в госпитале. Уже поднимается и. даже ходит помаленьку. Просил передать вот это.

Лукьян протянул Оксане большие карманные часы:

— Наказывал, чтобы сберегла Мишутке.

Инвалид вышел из дома, поковылял по длинной улице, придавленной низкими облаками, а Оксана долго смотрела ему вслед и не знала, радоваться или плакать. И часы… Зачем они, уж не перед смертью ли отдал как последнюю память о себе?.. А вдруг инвалид смалодушничал, увидев целый выводок осиротевших птенцов?

Ночью приснился ей Роман, нелюдимый, чужой. Потянулась к нему, а он сурово насупил брови, начал упрекать ее в чем-то, и вдруг — огненная вспышка. Падает Роман. И вот уже его без гроба опускают в могилу, вокруг стоят понурые конники. Рванулась к нему, но красноармейцы сомкнулись, преградив ей путь. А потом — никого вокруг. Одна у свежего холмика. Упала на колени и, задыхаясь, скрюченными пальцами разрывает землю…

Утром, когда Оксана наклонилась к жарко полыхавшей печке, старшая девочка Варя спросила:

— Кто тебя мукой обсыпал, мамочка?

— Какой мукой? — выпрямилась Оксана, уловив в детском взгляде тревогу.

Подошла к зеркальцу, взглянула в него: по темно-каштановым волосам ее пролегла белая прядь.

— Это так… — успокоила она дочурку.

Накормила детей, выпроводила их гулять, но через несколько минут с шумом распахнулась дверь, и все они, визжа от радости, ворвались в дом:

— От папки письмо!

Перед ней ликующий, радостный стоял старший сын с поднятым над головой конвертом. Дрожащими пальцами вскрыла его, повторяя: «Сейчас, сейчас, детки», — а сердце колотилось так, что казалось, вот-вот вырвется из груди.

Раскланявшись родителям, расцеловав жену и детей, Роман дальше сообщал о событиях на фронте и о своем житье-бытье. «Долго вам не писал, потому как и бросить письмо некуда. Беляки, то с фронта, то с тыла, а тут появился какой-то Махно. Дали ему по шее. Подошла к нам конница самого Буденного, так что и Деникину скоро конец, а там и войну прикончим. Как мы воюем, о том, думаю, Лукьян Мозговой рассказал. На войне нелегко, всяко бывает. Но верю, что победим и встречу вас. Какая это будет радость великая! Жди, милая, не печалься. А вы, детки, слушайтесь матери и помогайте ей во всем».


Глава 3


Оксана не была избалована радостями жизни. Она познала их лишь в самом начале супружества, но тем не менее не могла допустить, что счастье от нее ушло безвозвратно. Она верила своему Роману всегда и во всем. Поверила и теперь, что скоро вернется. А значит, недалек тот день, когда счастье возвратится к ней. Пробудившуюся в ее душе надежду можно было объяснить и полученным от мужа письмом, и наступлением весны. Раньше обычного появились перелетные птицы, зазеленели поля, лопнули почки на деревьях. Но местные старожилы покачивали головами: ни тебе звона жаворонка, ни гомона воронья, все больше ведреные дни — ясные, солнечные. И предчувствия сбылись. Беда обрушилась со всей жестокостью: наступила несносная жара, земля утонула в сизой, полыхающей дымке. А вскоре поднялись черные бури.

Озими, дружно зазеленевшие в первые дни, сгорели на корню. Земля сморщилась, покрылась глубокими, зияющими трещинами. Оголились деревья, пересохли колодцы. Лебеда и та сгорела. Даже лиман почернел, убежал далеко от берегов.

Только в начале сентября пошли первые дожди, да так зачастили, что размыло дороги, с гор камни поползли, лиман, выйдя из берегов, затопил половину опустевшего хутора.

Лето двадцать первого было страшным. Ни пуда хлеба, ни ведра картошки не собрали хуторяне. Надвигалась голодная, холодная зима. И все-таки Оксана не теряла надежды, верила, что вернется Роман, а с ним не страшны никакие испытания. Но время шло, уже потянуло холодным северком, повалили обильные снега, завыли метели, а от Романа — ни весточки.

И вдруг на хутор — сразу, в один день — три извещения. Одно из них — о гибели Романа Горнового.

Прочитав его, Оксана молча повалилась на топчан. Очнулась лишь поздней ночью, услышав над головой сиплый голос. Увидела в углу, под образами, слабый огонек, а рядом — склонившегося над нею свекра. Старик причитал:

— Не убивайся, Ксаша. Что же теперь? Надо как-то вот их, галчат, в жизню выводить.

А рядом старуха голосит, дети плачут.

Спохватилась: «Что же это я, при детях-то», — умолкла, думая о том, что она теперь одна — их опора, а они — ее радость и счастье.

Но как уберечь это счастье, если мучной ларь выметен щеткой, чуть ли не вылизан детскими языками. Растолкли в ступке и те последние горсти кукурузы, что дедушка Алексей принес в карманах.

Дети, обессилев, лежали на печке, а если двигались, то как по льду, боясь упасть. «Пока не поздно бежать надо из этого ада, — думала Оксана. — Не везде же такое».

С этой мыслью и пришла к старикам. Свекровь, тщедушная, несловоохотливая, всплеснув руками, расплакалась, а дед произнес горестно:

— Никого не останется закрыть глаза нам. Петра ждем с германского, Андрей в городе, Анну муж увез в дальние края.

Наутро, бросив в тележку несколько узелков с пожитками и усадив маленькую Любочку, Оксана еще раз взглянула на окна, заколоченные крест-накрест досками, сунула старшим мальчикам в руки слаженные из лошадиной шлеи постромки и сама впряглась. Перед тем как тронуться, увидела старика. Он вел отчаянно сопротивлявшуюся коровенку.

— Бери, дочка, може, дойдет потихоньку. Все одно тут до весны не дотянет, а детям без молока — никуды. Только присматривай: стельная она. — Дед протянул Оксане веревку.

Прижавшись к побледневшему, морщинистому лицу его, Оксана еще горше заплакала.

Когда выбрались с хутора, остановились передохнуть. Оглянулась. Старик, опираясь на палку, неподвижно стоял у ворот ее осиротевшего дома.


Глава 4


С утра в лицо лепил мокрый снег, а к полудню зарядил холодный встречный дождь. Через два-три часа Оксана почувствовала: еще один порыв ветра, и она свалится в липкую грязь, из которой не подняться. Но не сдавалась.

К вечеру добрались до Кочубеево, куда с Романом когда-то на базар ездили.

Отыскав постоялый двор, обрадовалась: хоть немножко отогреются детишки. Завезли во двор тележку, привязали к ней корову. Сторож бросил ей охапку сена за Романову рубашку.

Голодные, усталые, заснули в холодном грязном коридоре.

Сквозь сон Оксана услышала голос: «На, малявка, пожуй маленько. — Приоткрыв глаза, увидела, как седой старик подает Мише в ладошку распаренное в котелке просо. — Дойдет в животе». Сон вновь сморил Оксану, а когда очнулась, обомлела: Мишутки нет.

Она — на улицу. Никого. Только звезды мерцают, крупные и близкие. Обнаружила малыша около коровы: прислонился к ней, чтобы теплее было.

— Ой, что придумал, напугал-то как. Пойдем-ка скорее, родненький, в дом, — роняя слезы, говорила мать. — Ведь и задавить могла ненароком.

Выменяв у сторожа за новую скатерть миску вареной картошки, Оксана накормила детей и снова тронулась в путь. День выдался тихий, и это ободрило женщину. «Как-нибудь доберусь», — прошептала она. Однако пришлось сделать вынужденную остановку: Любочка задыхалась от кашля. Оксана постучала в окно крайнего дома. Калитку открыла маленькая старушонка. Улыбаясь чуть теплившимися глазами, с радостью приняла Оксану.

— Заходите, милые, заходите.

Засуетилась, приговаривая:

— Одна я одинешенька. Мужа белые казнили. Единственную дочку малюткой схоронила… Сейчас заварю травки, корешков, цветочков.

Но не помогли ни компрессы, ни примочки, ни водичка, настоянная на травах, которую бабуся вливала Любочке в ротик. На рассвете она умерла.

Старушка успокаивала:

— Бог дал, бог и взял. Не одинокая ты. Остальных вон сохрани.

В дорогу она собрала детям сухарики, немного сушеных яблок, а Мише, кроме того, в самую последнюю минуту сунула трясущимися руками невесть как сохранившиеся карамельки. — На всех по одной.

— Мамочка, бери, — предложил мальчик.

— Спасибо, сынок. Сам кушай.

— Ладно, в другой раз. — Глотая слюну, Миша запрятал карамельки в карман.

А идти было все труднее. На пути вставали снежные заносы, пурга сбивала с ног. И еще один удар ожидал их на этом пути. Ступив на припорошенный снегом лед, упала корова, начала телиться. Неистово била копытами, ревела. Но растелиться не смогла. Так и осталась лежать под белой простыней метели.

— Пойдем, — позвала Оксана закоченевших детей, — вон под тот навес, а тележка пускай побудет здесь.

Под навесом ветер свистел еще сильнее. Заметив кучу соломы, Оксана упрятала в нее детей, а сама, обессиленная, опустилась на скованную морозом землю, облокотилась на колесо разбитой телеги, закрыла глаза с мыслью заснуть и не проснуться…

— Мамочка, мама, ты спишь? — услышала она откуда-то издалека.

Окоченевшие ручонки обхватили ее шею.

Оксана подняла отяжелевшие веки и увидела на длинных Мишуткиных ресницах пушистый иней. Она дышала в его испуганные большие глаза, согревая их своим теплом, и не понимала, то ли слезы стекают по его щекам, то ли растаявший снег.


Глава 5


Своей родственницы в Голубовке Оксана не застала. Та, не выдержав горькой вести о гибели сына, скоропостижно скончалась. Поселилась Оксана в полуразрушенной кухоньке, что стояла во дворе умершей родственницы.

К марту Оксана обменяла на продукты все прихваченные с собою вещи. Остались только часы Романа.

Избежать гибели помог случай. Лет пять тому назад, когда Роман был на германской войне, тяжело заболел Ваня. Земский врач приезжал несколько раз, а потом научил Оксану делать компрессы. И вот сейчас в поисках куска хлеба Оксана как-то зашла в зажиточный дом. Увидев больную девочку, предложила свои услуги. Вскоре девочка поправилась, а слухи о «дохторше» разнеслись по всей округе. За помощь люди благодарили: кто хлеба даст, кто крупы, а кто и кусок сала. Так зиму и пережили.

По весне захотелось Оксане в родной дом, да там по-прежнему свирепствовал голод. Дед Алексей и бабушка Мария еще зимой умерли.

Однажды зашел к Оксане сосед — тихий, седовласый, лет шестидесяти, опустился на краешек топчана, посочувствовал:

— Вижу, туго тебе, добрая женщина, с малыми ребятами. Пошла бы на хутор Ракитный. Пастухи там нужны. И дети будут сыты, и хлебом к осени запасешься.

Поблагодарила мужика, а на душе еще горше стало, как раскаленными углями сердце обожгли его слова: ей, в прошлом уважаемой, самостоятельной хозяйке, советовали идти в батрачки! Но, поразмыслив, решила, что и хождение по деревням — тоже унижение, и «доктор» из нее, по правде сказать, не всегда надежный. А как тяжело, если не в силах помочь больному и он умирает. Может, и прав сосед?

Хутор встретил ее разноголосым лаем собак. У крайней хаты чуть не угодила под лошадь выскочившего со двора всадника.

— Тебе чего? — спросил дюжий мужчина, осадив коня.

— Мне бы старосту…

— Вон под цинковой крышей дом. Спросишь Жернового Демида.

Демид сидел на лавке, глубоко вросшей в землю, у калитки. Встретил ее недружелюбным вопросом:

— Зачем пожаловала?

— Посоветовали к вам со своими мальчишками в пастушки…

— Приходи, когда трава полезет. — И отвернулся, приглаживая заплывшее жиром, одутловатое лицо.

Когда-то Демид безраздельно властвовал на хуторе. Три его сына до недавнего времени служили в Питере, в казачьей части, охраняли царские порядки. Старший дорос до хорунжего. И хозяйство у старосты крепкое — коровы, овцы, жеребцы, свиней много. Да еще бык племенной. Водить своих коров хуторяне могли только к нему, за что Демид сдирал большие деньги да еще условие ставил: появится на свет бычок — забивай его в молочном возрасте. Изменения, происходящие вокруг, считал временными, цедил с нескрываемой злобой:

— Посмотрим, чья возьмет.

Оксана решила еще поискать работу. Ее внимание привлек дом на окраине, под ярко-красной черепичной крышей. У калитки ее встретила крупная блондинка средних лет. Рядом стоял подросток с рыжим родимым пятном на скуле.

— Пжалюста, работай.

Весь день Оксана не разгибала спину: перестирала ворох белья, вымыла полы, побелила на кухне печку. Когда собралась уходить, хозяйка позвала в кладовую:

— Берите, — подала наволочку и указала на ларь, наполненный мукой.

Обрадованная, поспешила Оксана домой.

Но у калитки путь ей преградил рыжеволосый немец с подстриженными усиками. Оксана замерла от ужаса: перед ней стоял один из тех немцев, которые сопровождали кайзеровских грабителей по хуторам. Те же бесцветные, навыкате, свирепые глаза, остро выпяченный кадык, почерневшие зубы.

С криком «Век отсюда» он ударил Оксану в спину и бросил вслед выпавший из ее рук узелок. Оксана и не подумала поднять его.


Глава 6


Выпроводив Оксану и кося на нее глазом, Демид услышал за спиной вкрадчивые шаги. Оглянулся: жена. Затараторила:

— Сказывают, в Покровке завелись какие-то комнезамы. Своих вместо старостов ставят. У Митьки Дыркача мельницу отняли, а сына отправили неведомо куда.

— Хватит тебе тарахтеть, — прервал Демид. — О себе думать надо. Скоро и нас потрошить начнут. А она: «Митька, Митька». Квашня старая.

Старуха ужалила мужа глубоко посаженными зелеными глазами, а он размышлял вслух:

— И сынов непутевых народила. Охриму на царской службе кто-то башку проломил, Парамошка из-за бабьей юбки в петлю полез. А куда Зоська подевался? Где его черти носят? Для кого накопили, из кожи лезли? А младший Федька с этой лупоглазой Клашкой Мунтяновой путается, до хозяйства ему и дела нет. Что касаемо комнезамов — поглядим. — И он сжал кулаки.

Не знали родители, что Зоська из Петрограда подался в Сибирь. Зверствовал люто. После разгрома колчаковщины с остатками банды ушел в Приморье, там занемог. Не будь рядом закадычного дружка вахмистра Ухова, подох бы в болотах. Долго бродили вдвоем по лесам, пока Зоська не задушил своего спасителя из-за шкатулки с награбленными драгоценностями. В глухой таежной деревушке и пригрелся у сердобольного старичка, окреп и стал подумывать о возвращении в свои края, не зная, что там, как и во всей стране, пробуждалась новая жизнь. И те, кто рассчитывал на возрождение старых порядков, теперь начал сомневаться. Даже Демид почувствовал, что уходит почва из-под ног, теряет он власть над хуторянами. А когда появились беглецы из разгромленных войск «охранителей» царской монархии, и совсем приуныл. Один из них, Рябцов, рассказал Демиду о старших сыновьях, а о Зоське знал только, что бежал он с вахмистром Уховым из казачьего полка за Волгу.

Черная злоба вскипела в душе Демида:

— Разбежались, как зайцы. Ну ладно, сами попробуем. Нас голыми руками не возьмешь.


Глава 7


Когда пробилась первая зелень, пошла Оксана с ребятами к старосте. Тот, приглаживая усы, не без злорадства велел:

— Завтра выходи.

Случилось это ранней весной двадцать второго голодного года. Оксане шел в ту пору тридцать второй, Ване — почти тринадцать. Саше одиннадцать, а Мише около семи.

Стадо превышало четыре сотни голов, а небольшое пастбище, часто выгрызаемое отарой овец до корней, окружали массивы пшеницы, ячменя, кукурузы да подсолнуха. Попробуй удержи голодных буренок. Одна прорвется, за ней остальные. В жару на водопой бегут, не угнаться за ними. А через несколько дней беда навалилась на Оксану. Тиф скосил ее, слегла надолго. Теперь со стадом ребятам надо было управляться одним. Это ее беспокоило больше всего.

Наступала макушка лета, и солнце немилосердно жгло от восхода до захода. Трава на пастбище выгорела. Дети страдали от жажды, не хватало взятой из дома воды. И тогда они приспособились: один бежит к колодцу, а двое сдерживают напор скота, рвавшегося к посевам.

Однажды Ваня вручил Мише пустую флягу со словами:

— До обеда еще далеко, а воды ни капли. Знаешь колодец у немца? Беги туда.

Мальчик с радостью согласился. У дома Штахеля увидел на срубе колодца полное ведро воды, утолил жажду, наполнил флягу, остатки воды вылил на себя, наслаждаясь прохладой, И вдруг услышал душераздирающий крик. Кажется, у деда Мунтяна переполох. Побежал туда. Со двора доносилась ругань. Миша забрался на забор и увидел у каменной стены полыхавшую жарким пламенем плиту и на ней — раскаленную сковороду. Рядом стоявший староста взмахнул рукой. Андрон и Франц Штахель выволокли из сарая паренька и пытались посадить его на сковороду, но тот, взвизгнув, ударил по сковороде связанными ногами, и растопившийся в ней жир брызнул Штахелю на ноги. Немец взвыл от боли, а Демид, махая кулаками, закричал:

— В яму его!

Паренька засыпали по шею землей, вся в ссадинах голова его безжизненно откинулась назад. Демид, толкнув в бок Федьку, гаркнул:

— Теперь заговорит! Откапывай!

«За что они его так? За что? Звери!» — твердил Миша, удаляясь от страшного места. Он смекнул: рыжий звереныш — тот самый Курт, с которым он подрался еще весной из-за щенка, не дав садисту задушить несчастного.

К вечеру кулаки распустили слух, что пойманный парень со своими дружками похитил у Мунтяна нетель, зарезал ее в овраге, а шкуру в землю зарыл.

— Брехня! — сказал Ваня. — У Мунтяна во дворе такие псы — разорвут в клочья.

Кулацкая верхушка принимала меры для изоляции хуторской молодежи от проникновения в ее среду идей партии. Их целью было скомпрометировать и само слово «комсомол». Вот и выбрали жертву — дальнего родственника чабана, убогого, беззащитного сироту. А началось с того, что к Демиду обратился старый Мунтян, проживавший с внучкой Клашкой, девушкой рослой, энергичной, с пышными льняными волосами и большими голубыми, как безоблачное небо, глазами.

— Что стряслось? — не поднимая голову, спросил Демид.

— Беда навалилась. Клашка снюхалась с комсомолой. Надумала бежать в Голованово. Открывают там какую-то школу. Вчерась говорит: «Не пустишь — убегу. Не хочу оставаться дурой на всю жизнь!» И не одна она, да. Тянутся за ней другие.

— Другие?! — с гневом спросил Демид, а про себя подумал: «Не хочет ли этот хрыч намекнуть, что и мой Федька с ними, поскольку прицепился к этой Клашке репейником? Не выйдет!»

Ничего путного не посоветовал Демид, только буркнул:

— Завтра приходи. Дай помозговать.

Всю ночь не спал, думал: «Вот как получается. Наступает Советская власть на горло, и эта комсомолия с нею. Но Федьку не дам».

А Мунтяну, пришедшему на второй день, заявил:

— Не хочешь губить внучку — не жадничай. Отдай телушку. Понадобится. — И Демид открыл свою задумку. — Ты живешь рядом с чабаном, вот и следи. Как только появится юродивый — дай знать.

— Как же так, телушку! — возразил старик. — Она племенная. Да и почему должен отдуваться я один?

— Тогда ищи других советчиков.

— Не горячись, Демид, бери телушку. Очень девку жаль. С трех месяцев осталась без матери. Померла та, а вскоре и батько… сложил голову. Помнишь, матросы подняли бунт? Был среди них и мой Яков.

— Как не помнить? А что твоя девка выкидывает всякие кренделя, так это не случайно. Яблоко от яблони недалеко падает. Вот и утихомирим, покажем, какому богу она молится.

В ближайшие дни Демид столковался с Андроном и Францем Штахелем, рассказал о задуманном и Федьке. Заставил его поклясться на кресте, чтобы тайну хранил. Как только паренек появился у чабана, телушку в ту же ночь забили, мясо зарыли в балке далеко от хутора, а шкуру выбросили в овраг рядом с землянкой чабана Дрозда. Ее кулаки использовали в качестве «улики» для самосуда над хлопцем, который и комсомольцем-то никогда не был.


Глава 8


К тому времени, когда коротко остриженная Оксана начала поправляться, зачастили секучие осенние дожди. Оставив Варю одну, она отправилась к ребятам, но, изнуренная и плохо одетая, не выдержала, на третий день свалилась, потеряла сознание. Пришла в себя на подпрыгивающей по кочкам повозке. Рядом сидел Беспалый Иван — тот самый хуторянин, который чуть было не сбил ее лошадью, когда шла первый раз к Демиду. Возвращаясь с поля, Иван приметил ее, окруженную плачущими детишками. Подняв больную в повозку, погнал лошадей к своей холостяцкой хате. Там уложил Оксану в постель, укутал кожухом.

— Где я? — чуть слышно спросила она.

— Не волнуйтесь, вы у меня дома.

— А ребята мои?

— В порядке.

На ее просьбу отвезти домой решительно ответил:

— Как можно! Такую больную! Хоть чуточку окрепните, тогда… Вот молочка с хлебом белым покушайте.

— Спасибо вам, Иван… Не знаю по батюшке.

— Терентьевич.

— А меня зовут Оксаной… Вот и познакомились. Теперь прошу отвезти меня. Будьте великодушны.

Иван уговаривал остаться, но Оксана была непреклонна. Укутав больную в тулуп, Иван отвез ее в крохотную сырую комнатушку.

Перед тем как уйти от Оксаны, он, глядя в землю, прошептал:

— Поправляйтесь быстрее. Буду вас ждать и обязательно помогу всем, чем смогу.

Наступили заморозки. По полю за стадом тянулись черные полосы, а Демид и не собирался давать положенные по договору постолы.

— Скоро снег выпадет, а мы босиком, — возмущался Ваня.

— Успеется с постолами. При расчете получите, — отвечал Демид.

Через пару дней глянули ребята на улицу, а там белым-бело. Что делать? Скрипнула дверь, показалась хозяйка:

— Могу обуть одного. Дырявые только.

Ваня взял башмаки, протянул Саше:

— Гони стадо, а мы подойдем.

Ваня как-то приметил в сарае войлочный сверток тряпья и веревок.

— Пойдем, Мишутка. Так приобуемся — черти ахнут.

Разорвав войлок на куски и обмотав им ноги, ребята выбежали из дома.

Самодельной обуви хватило всего на два дня. Видя, что младшему братишке совсем худо, Ваня оторвал от своей свитки рукава, натянул их на ноги Мише и приказал:

— Беги к маме, пока светло, скажи, что Демид постолы не дает.

Миша посмотрел на Ваню, потом встретился взглядом с Сашей, гревшим босые ноги у маленького костерка, и, утирая с лица прилипший пепел, поспешно поднялся.

— Так куда же идти? Уже совсем темно, — взглянув в мутное небо, неуверенно сказал он.

— Не выдумывай. До вечера еще далеко, а темнеет просто к непогоде. Не бойся, беги, — подбодрил братишку Ваня, и тот побежал к матери.

Чтобы не замерзнуть, Миша бежал без остановок. Но не преодолел и половины пути, как завязки порвались, ноги оказались голыми. Окоченевшие, они не повиновались. Увидев у дороги припорошенную снегом копешку бурьяна, Миша подбежал к ней, надергал слежавшихся стеблей, сел на них, поджав ноги. Прошло несколько минут, и наступило такое состояние, какого он в своей жизни не испытывал. Ему было тепло, как в яркий погожий день, и сидел он на берегу реки, в которой купались солнечные блики. А по берегам сверкали зеленой молодой листвой деревья, усыпанные какими-то птицами, поющими на разные голоса.

Пробудился Миша лишь после того, как чьи-то сильные, теплые руки подняли его с земли.

— Чей ты, хлопец? — спросил незнакомый мужчина, а узнав, отвез домой.

Утром Оксана пошла к Демиду, с боем вырвала постолы.

Получив заработанный хлеб, решила вернуться в родные края. Но наступившие в ноябре заморозки сменились проливными дождями. Дороги развезло так, что по ним невозможно было ни проехать ни пройти.

Продать зерно Оксана тоже никому не могла. Заготовители не появились, пшеница, плохо накрытая соломой, лежала у Демида во дворе. В доме не было ни куска хлеба, дети голодали — мельница находилась в восемнадцати верстах, добраться до нее в распутицу было невозможно. Неужели пропадет зерно, политое потом и слезами? Но однажды вечером Оксана возвратилась домой на повозке с дядей Ваней, лицо которого сияло от счастья. Он был весел и предупредителен. Внес в дом мешок белой муки, потом ведро квашеной капусты, какие-то свертки, а затем огромный куль кизяка и два снопа сухих подсолнечниковых палок.

— Для жару, — подмигнул дядя Ваня.

Оксана развернула узелок и подала Ване небольшую керосиновую лампу, сказав:

— Зажги, сынок, а коптилку погаси.

В хате сразу светлее стало, теплее даже. И, наверное, не столько от лампы, сколько от человеческого участия, доброты.

— Ну а теперь я поехал, — сказал Иван Терентьевич, — как подморозит — ждите.

На третий день Нового года он прибыл, с ходу предложил срочно собираться:

— Сегодня переночуете у меня, а завтра чуть свет отправимся. Зерно я свез к себе в сусек, а которое увозить — в мешках.

К Ивану Терентьевичу добрались поздним вечером. И когда переступили порог его дома, хозяин приветливо сказал:

— Места хватит. Сейчас покушать сообразим да поскорее на печку. — Он подмигнул ребятам. — А то завтра вставать рано. Домой поедем.

Под монотонно постукивающие ходики и хриплые звуки кукушки, каждый час выпрыгивающей из окна, Оксана заснула. На теплых кирпичиках посапывали дети.

Проснулась от пахнувшего в лицо холода. В клубах облака, рванувшегося в хату из открытой двери, стоял Иван Терентьевич.

— Беда, — вздохнул он. — Света не видать, сугробы выше забора.

Оксана резко поднялась:

— У вас под горой всегда сквозит. Может, дорогу не занесло.

Иван ушел. Через полчаса вернулся, безнадежно махнул рукой:

— Ничего утешительного.

Оксана опустилась на лавку, тяжело вздохнула:

— Что же теперь?

— Придется переждать.

— Господи, как быть-то? — вырвалось у нее.

Иван Терентьевич промолчал, а вечером, когда дети заснули, покашливая от волнения, начал издалека:

— Думаю, можно все уладить просто, а главное — хорошо и надежно.

— Да неужели? Как же это, Иван Терентьевич?! — воскликнула Оксана.

— Не знаю, с чего и начать. По душе вы мне. Вот и подумал… Станьте женой моей, хозяйкой, — выпалил он.

— Да разве ж это просто, надежно разве? Поглядите же, сколько детишек…

— Дети не помеха. Всем найдется дело.

Оксана ничего не сказала, понимая, как ответствен этот шаг. Она рассчитывала на помощь комитета незаможных. Это была ее последняя надежда. Когда небо прояснилось, пошла в Голованово.

— В родные края, говорите? Очень хотелось бы вам помочь, милая, — сокрушался председатель. — На тридцать дворов три клячи, да и те еле ноги переставляют. Весна идет, а на пахоту — хоть сам запрягайся.

Под тяжелыми ударами судьбы пришлось ей дать Ивану согласие. За детей боялась: трудно без отца им.

Первое время Иван относился к детям внимательно. Но вскоре помрачнел, надолго отлучался, а придя домой, придирался то к одному, то к другому. Однажды увидела Оксана Мишутку в слезах.

— Что случилось? — спросила.

Миша не отвечал, продолжал всхлипывать. Подбежала Варя:

— Ударил его дядя Ваня по голове и погасил лампу.

Когда дети уснули, Оксана спросила Ивана:

— Зачем бил ребенка?

— Я тут что, не хозяин? Потакать каждому…

— Мальчик читал книжку. Жаль керосина, погасил бы лампу. На кого руку поднимаешь?

— Земле нужны работники, а не грамотеи.

— Нельзя так, Ваня. И тебе надо бы поучиться. Крестиками расписываешься.

— Без грамоты проживем.

— Жили, а теперь другие времена пришли. Умные люди революцию сделали. Народную власть установили. Не веками же демидам кровь нашу пить.

— Демида не трогай! Он — голова.

— Этой голове нужны лишь твои руки, чтобы наживаться да еще душить ими, кто неугоден, а неугодна ему Советская власть. Знаю, ходишь к нему, а зачем?

— А ты… ты к товарищам, комнезамам заладила.

— И тебе на этот огонек повернуть бы, — ответила Оксана, ловя себя на мысли, что ошиблась в нем, не по пути ей с этим человеком: глубоко, видно, засосала его демидовская трясина. И дело не только в том, что детьми пренебрегает Иван. Поделилась как-то с ним, что в сельсовет приглашают на работу. Это не устраивало Демида. «Вот и предложили Ивану избавиться от меня», — решила Оксана.

А как-то в конце марта, когда истаял снег и подули теплые южные ветры, Иван, пообедав, скрутил за столом цигарку и чужим, незнакомым голосом проговорил:

— Так вот что, хлопчики… Развернулся лист и давайте в свист! Пора самим кормиться, зарабатывать хлеб.

И хотя лист к тому времени еще не развернулся, а всего лишь набрякли почки, Оксана окончательно убедилась, что Иван хоть и явно пренебрегает ее детьми, но не они являются главной причиной раздоров.

— Ты хлебом не попрекай, — бросила она Ивану, когда ребята выбежали на улицу. — Пока обходимся без твоего. Да и свистом не пугай.

Через несколько дней отправила Оксана старших мальчишек к тетке, проживавшей в коммуне под Николаевой. За Мишей приехал Антон Ефимович Белецкий, с которым Оксана уже разговаривала в комнезаме, когда он туда обращался с просьбой помочь организовать питание в Головановской начальной школе. «Нужен мне помощник пасти коров да овечек. В обиду не дадим», — пообещал он, и Оксана согласилась. Она знала: Антон Ефимович, выходец из дворянской семьи, с первых дней революции стал на сторону Советской власти, в годы гражданской войны находился в действующей Красной Армии.

После отъезда сыновей Оксана помрачнела. С Иваном почти не разговаривала. А он потеплел вроде. Варе как-то полевых цветов принес. Оксане предложил:

— На базар бы съездить. Дочке обувка нужна и тебе.

Согласилась Оксана и не пожалела, потому что встретила там племянника по мужу — Виктора, которого считали погибшим. Он рассказал:

— Как видите, жив и почти здоров. Был совсем плох. Тяжело раненным попал к белякам в плен. К счастью, наши освободили. Потом целый год — по госпиталям.

— А теперь?

— Ободья гнуть пока не подхожу, а сидеть сложа руки не могу. Понемногу прижимаем кулачье, выкачиваем хлебец. Упираются гады, саботируют распоряжения Советской власти. Сейчас у районного начальства разъяснения получал. Теперь смелее будем, а то побаивались: как бы не перегнуть. Да, — спохватился Виктор, — земляка встретил, Лукьяна Мозгового. Работает кучером у председателя исполкома.

— Без ноги, больной?

— Без ноги, да крепкий, кулацкое нутро насквозь видит. А вы одна тут?

— С дочкой, она в повозке, а муж за лемехом к цыгану-кузнецу пошел.

На базаре Оксана продала скупщику когда-то подаренную красноармейцем чайную ложечку и купила Мише рубашку и штаны. Не думала, что эти покупки Иван встретит с гневом. Но произошло неожиданное. Когда возвратились домой, Иван увидел обновки, его затрясло. Багровея, он схватил узелок и, бросив на землю, стал топтать, выкрикивая:

— Я должен их кормить, одевать!..

Оксана смолчала, но поняла: терпению пришел конец. Смолчала. А наутро, когда Иван отлучился, собрала в узелок вещички, взяла за руку Варю и ушла к Мише. Заметила его издалека. Он охранял небольшое стадо. Увидев мать и Варю, бросился навстречу.

Оксана подхватила Мишутку, прижала к себе, а он заскорузлым кулачком тер глаза.

— Ну что ты, сынуля? Нельзя так. Ты же мужчина, — ворошила она его выгоревшие волосенки, с трудом удерживаясь от слез. — Как тебе?

— Скучно одному.

Весь день они провели вместе на пастбище, а вечером Оксана долго разговаривала с Белецкими. Те хвалили мальчика за послушание и особенно за большой интерес к чтению. Утром, простившись с Мишей, она направилась в райцентр, к Лукьяну Филипповичу Мозговому.


Глава 9


Небольшой кирпичный дом Белецких с несколькими надворными постройками стоял особняком у берега тихой речушки. До ближайшего села — Голованова — версты три, а сельское пастбище — рядом с выгоном Белецких. Миша завидовал мальчишкам, горланившим у своего стада. Как хотелось и ему поиграть в лапту, побегать наперегонки! Однажды тряпичный мяч оказался рядом, и Миша ударом ноги подбросил его высоко-высоко. Задрав голову, взвизгнул от радости. Но кто-то ткнул в плечо.

— О ты, паныч! — зыркнул на него острыми глазенками длинношеий мальчишка, вырвал сумку. — Налетай, ребята, на буржуя!

В сумке были кусок пирога да два моченых яблока, завернутые Серафимой Филатовной на полдник. Все это он отдал бы, не сопротивляясь, но когда «атаман» схватил выпавшую из сумки книжку и вырвал несколько листков, гневом вспыхнули глаза мальчика.

— Отдай! — кинулся к нему Миша, но получил еще один удар в плечо.

Домой пришел в слезах.

— Плакса! — Из-за материнского плеча выглянула девочка.

— Люся! Так нельзя, нехорошо, — упрекнула мать. — Кто тебя обидел, Миша?

Миша ответил. Сдерживая слезы, он достал из сумки разорванную книжку.

— Так это моя! — воскликнула Люся. — Подумаешь! Есть из-за чего плакать.

— Ничего, Миша, — успокоила Серафима Филатовна. — Книжку дадим другую, а с ребятами этими не связывайся.

О случившемся узнал Антон Ефимович. Провожая мальчика на следующее утро в поле, он напутствовал:

— Ты не бойся, если полезут — дай вот это. — Он сунул Мише мешочек. — А для защиты позови Полкана.

На этот раз «атаман» нерешительно подошел к Мише, понял, что с Полканом шутки плохи.

— Ты — Мишка. Я знаю, — сказал он.

— А ты «атаман»?

— Пацаны придумали. Пашка я.

Видя, что ребята беседуют мирно, приблизились и остальные. Миша разделил на маленькие кусочки хлеб, брынзу. Дополнительный паек Антона Ефимовича оказался кстати. А когда Миша поведал о том, что отца убили беляки, мальчишки перестали звать панычем. Но особенно сдружились с ним после его увлекательных рассказов о прочитанных книгах. Узнав от Антона Ефимовича, что земля круглая и вертится, сообщил и об этом. Одни удивились, другие посмеивались, а Пашка выкрикнул:

— Не заливай! Если бы земля крутилась, речки пролились бы, а у Надьки платье на голову задралось бы, — рванул он за платьице сидевшую рядом чумазую девчонку — свою сестренку.

— Дурак! — треснула девочка Пашку по губам. — Все расскажу маме. И что курил…

И на этот раз Мише поверили не все, однако не отставали от него, хотели знать о разных странах, особенно о тех, где не бывает зимы.

— Вот благодать, и денег на одежду не надо, ходи круглый год голый, — позавидовал Пашка.

Сдружившись с ребятами, Миша не ощущал больше одиночества, и время проходило незаметно. Ему шел уже пятнадцатый год. Как-то, возвращаясь с поля, встретил у колодца Люсю. Надув губы, она с укором произнесла:

— Все со своими мальчишками да с Полканом. Подумаешь, какое счастье. — И, сгримасничав, убежала.

А на следующий день на кукурузном поле мелькнула белая косынка. Миша подошел поближе. Это была Люся. Она показалась ему в эти минуты совсем не такой, какой видел ее всегда, все эти годы. Люся стояла с тяпкой в руках, высокая, стройная. Толстая и длинная коса, свалившись на одно плечо, клонила голову набок, но Люся, не поддаваясь, держалась прямо и смотрела на него требовательно-насмешливо, как на несмышленыша. Такой ее взгляд казался ему оскорбительным, но хотелось, чтобы она смотрела на него только так и долго-долго. Почудилось, что от такого ее взгляда у него начинает кружиться голова, но он и этого не страшился, думал: как было бы хорошо, чтобы она вот такой и оставалась навсегда, чтобы на нее можно было смотреть и смотреть. Всю жизнь.

— Что глядишь? — смутилась Люся. — Вон коровы в кукурузе. — Он так увлекся, что не услышал ее, и она еще громче крикнула: — С корнями рвут!

Миша прогнал коров с поля и поспешил к тому счастливому месту, где осталась Люся, но ее белая косынка уже парила над цветущим льном.

— Ой, красота какая! — вскрикнула Люся, и Миша первый раз близко увидел ее большие голубые глаза, восторженные, широко открытые.

— Красиво, — отозвался Миша, радуясь, что Люся рядом. — А ты не приходила. Здесь хорошо. Много солнца, а в небе птицы вольные.

Потом Люся появлялась в поле не раз, и Миша чувствовал себя самым счастливым из всех мальчишек, живущих на свете.

А она не просто приходила. Она жила своим воображением и шла в степь, чтобы быть ближе к солнцу, небу и Мише, который в последнее время так бесцеремонно и назойливо лез в ее мечты.

Появляясь в поле, Люся собирала цветы, плела венок или, спускаясь к ручью, извлекала из песка вымытые водой разноцветные камешки.

Приметив дружбу детей, Антон Ефимович поделился с женой:

— Книжки, подготовка уроков — похвально, помогает лучшему усвоению материала, а к чему ее походы в поле?

— Да что ты, Антоша? — добродушно отмахнулась Серафима Филатовна. — Совсем ведь дети.

— Потому и беспокоюсь. Возраст небезопасный. Вспомни себя.

— А что вспоминать? Ничего хорошего. Нас, бывало, не отпускали ни на шаг из дому.

— А ты девчонку с пирожочками в поле…

— Антоша! Ты же сам говорил, что теперь другие времена. Ничего плохого не вижу. Ты посмотри, как девочка оживилась, старается мне во всем помочь. А Миша такой хороший, стеснительный, к Люсе относится, как к сестренке.

— И все-таки нужен глаз да глаз.

Серафима Филатовна не изменила своего мнения. Дружба детей радовала ее. Частенько после окончания уроков, которые увлеченно проводил Антон Ефимович, она баловала ребят домашними сладостями, фруктами, орехами.

Однажды вечером положила на стол искусно отделанную деревянную шкатулку.

— Что тут у нас хранится? — таинственно подмигнула мужу.

В ее руке сверкнул массивный портсигар с замысловатыми завитками-инициалами.

Антон Ефимович долго смотрел на них, трогал вензеля дрожащими от волнения пальцами:

— Отцовский подарок к дню моего двадцатилетия. Как давно это было.

«А мне папа прислал часы». — И Миша вспомнил, как на хутор приходил по просьбе отца солдат-инвалид.


Глава 10


Лукьяна Мозгового Оксана застала в приемной председателя исполкома.

— Какими судьбами? — не скрывая волнения, воскликнул Лукьян Филиппович.

— Случайно узнала, что вы здесь… А мой Роман…

— Знаю, милая. Что ж поделаешь. Крепись. Детей в люди выводить надо.

— Ради них и пришла. Нет у нас родней человека. Вместе с Романом вы проливали кровь. Работу бы да какой-нибудь угол.

— Поговорю с председателем. А сейчас поднимитесь на чердак, там я пока ючусь. Жене скажите, что я послал. Приду — потолкуем.

Жена Мозгового встретила ее запросто, радушно, сказала озабоченно:

— Послали его сюда, в кулацкое логово, как партейца. Ни днем ни ночью покоя нет. Кулаки зверствуют, коммуны поджигают, а то и жизни лишают. Председатель-то помоложе, покрепче. А мой? В чем только душа держится… Посылал председатель к дохторам, а он смеется: «Меня на мой век хватит».

Веселый, возбужденный пришел Лукьян Филиппович. Рассказала Оксана обо всем пережитом.

— Главное, что удалось пережить голод. Теперь будем надеяться на лучшее. Поживете у нас, а там, глядишь, что-то подыщем, — сказал Мозговой.

Медленно потянулись день за днем. Оксана старалась помогать хозяйке по дому, но вскоре почувствовала себя неловко. Томила неопределенность. И вдруг появился Лукьян Филиппович. Без предисловий сообщил:

— Радуйтесь, Оксана Акимовна, есть работа в финансовом отделе.

— В финансовом? — спросила разочарованно. — С деньгами дело иметь… Боюсь я.

— Чего бояться? Налоги собирать будете.

— А вдруг напутаю?

— Не страшитесь: там люди грамотные, научат. А если с кулаков и возьмете лишку, не беда. Они с нас три шкуры драли.

За оказанную помощь в трудную пору жизни она никогда не забывала доброту Лукьяна Филипповича и его жены.


Глава 11


Совместная учеба в течение всей зимы сдружила Мишу с Люсей еще крепче. Ведь они были всегда рядом. Весной Миша загрустил — не будет же она весь день с ним на пастбище. А без нее и час черепахой ползет. И все-таки Люся, под различными предлогами, появлялась в поле чаще, чем в прошлом году. Не удавалось отлучиться из дому — встречала Мишу у колодца, и по сияющим глазам ее видел: ждала. И вдруг словно гром среди ясного неба:

— А меня, Миша, в город отправляют на учебу. — Она еле сдерживала слезы.

Миша смотрел на Люсю грустно: неужели их дружбе конец?!

В тот поздний вечер, лежа в постели, Миша услышал из-за стены:

— Понимаешь, Сима, девочке пятнадцатый год, а она не получает настоящего образования. Жить-то ей во времена бурные. Революция продолжается, Сима.

— Но надо же определить, какое девочка дать образование. И потом важно, чтобы она получила приличное воспитание. А как она его сейчас получит, от дома вдалеке? Не представляю.

— А ты представь. Прошли времена, когда воспитанием дворянских чад занимались гувернантки. Ей нужен коллектив, боевой, современный, а не инкубатор. Не надо отгораживать ее от жизни. Отправим-ка девочку в город к Евгению.

— Может, повременим? У Жени, хоть он и брат родной, своих забот по горло. А если всем нам к нему перебраться? — предложила вдруг Серафима Филатовна. Она так боялась отпускать Люсю одну.

— Переедем. Может, скоро, — согласился Антон Ефимович. — А пока без нас там побудет. Решено. Так что давай готовь. Отправим.

— Ну что ж, — вздохнула Серафима Филатовна. — Пусть будет по-твоему. Только, конечно, не в мукомольный. К чему это девочке? Пусть в мукомольном институте учатся ребята. Им сподручнее заниматься зерном да мукой.

В последних числах августа приехал сын Белецких, Евгений, рослый, атлетического сложения, и начал усиленно уговаривать родителей:

— Ну что вы приросли к этому «дворянскому гнезду», когда по стране вот-вот шагнет коммуния? Кончай, папа, хлопоты — и ко мне, в город.

— Думаю об этом, сынок, не так все просто, как тебе кажется.

Люся не скрывала грусти, на вопросы отвечала невпопад. Есть не хотела, и Серафиме Филатовне стоило большого труда усадить ее за стол. А Миша, лежа на траве, думал о том, как скучно, тоскливо будет без нее. И вдруг услышал шорох. Повернул голову — из орешника вышла Люся. Он встал. В новеньком голубом платье, с таким же голубым бантом в косе, она была сегодня особенно трогательно-мила и недосягаема.

— Мы уже едем. Вот собралась. Скажи, будешь меня… помнить? — И подала руку.

Миша взял ее пальчики, бережно пожал, но сказать ничего не смог. Люся, проведя ладонью по его волосам, еще раз спросила:

— Будешь? — И, не ожидая ответа, побежала под горку.

— Буду, Люся! Всегда-а-а! — понеслось ей вдогонку.

После того как Люся уехала, Миша загрустил не на шутку, не мог поверить, что по возвращении домой не увидит Люсю — она где-то далеко-далеко. Ему все еще казалось, что вот-вот неожиданно появится озорная девчонка и, прыснув, покажет кончик языка. Но время шло, а Люся не появлялась. Мише становилось все безотраднее.

А Белецкие думали и о его судьбе. Уже нельзя было тянуть с ответом на письма, полученные от Оксаны. Она просила помочь Мише: «Изболелась душа за него. Как же ему без школы?»

— Я понимаю Оксану, — говорила Серафима Филатовна.

— Материнское сердце — как не понять, — соглашался Антон Ефимович. — Не вечно же мальчику батрачить. Наблюдаю за ним — к учебе жадно тянется, с книгой не расстается, пока не прочитает от корки до корки.

— Он мне нашего Евгения напоминает, — вставила жена, — такой же любознательный, основательный парень.

…Директор Головановской школы крестьянской молодежи, бывший красный командир, обрадовал:

— Для сынишки погибшего конника место найдем, хоть и молод.

Мише пока ничего не сказали, а накануне занятии Серафима Филатовна сообщила:

— Завтра стадо не погонишь. Быстренько в кухню!

Миша стоял в недоумении.

— Что медлишь? Быстренько!

В кухне на табурете стояло корыто с теплой водой. Миша понял, что надо раздеваться. Вымылся до пояса. Обтираясь полотенцем, услышал:

— А теперь приоденемся. — И подала новенькие коричневые брюки и синюю рубашку. На полу стояли блестящие штиблеты.

Перехватив его восхищенный взгляд, Серафима Филатовна пояснила:

— Тоже твои, надевай поскорее.

В коридоре Миша столкнулся с Антоном Ефимовичем.

— Молодец. По-военному справился, — разглаживая усы, похвалил он. — Пошли. «Карета» ждет. Я уже запряг.

Конь шел легко, высоко выбрасывал копытами комья земли.

Через полчаса мягкие, на резиновом ходу дрожки остановились около ворот школы крестьянской молодежи.

— Вот и приехали! — Антон Ефимович молодо соскочил на землю. — Пойдем.

Директора школы отыскали в саду. Заметив их, директор с палкой в руке, круто налегая на левую ногу, пошел навстречу.

— Здравствуйте, Тихон Николаевич! — Улыбаясь, как старому знакомому, Белецкий протянул руку. — Мы опоздали?

— Да нет. Приемная комиссия соберется через неделю. — Тихон Николаевич провел широкой ладонью по крепкому Мишиному плечу. — Школа наша такая, что и общее и специальное образование дадим. Агрономом будешь. Такие кадры селу позарез нужны.

— Парень послушный, умница, — вставил Антон Ефимович, — и трудолюбия не занимать.

— Вот видишь, какую тебе лестную аттестацию дают, — улыбнулся директор. — Таким и будь. У тебя, брат, все еще впереди.


Глава 12


В общежитии — покосившемся бараке — коротко стриженная женщина с метлой в руках спросила:

— Тебе куда? — И, не дождавшись ответа, добавила: — Новенький? В восьмую.

Миша открыл дверь с небрежно нанесенной мелом восьмеркой, а навстречу — два подростка. Чубатый толстяк с редким белесым пушком на верхней губе поинтересовался:

— К нам?

— Сюда прислали.

— Располагайся, но учти: у печки занято.

В комнате ни одной койки, стекла выбиты. Миша смутился, не зная, как быть. Поискать, где получше? Но у выхода столкнулся со светлоглазым, русоволосым мальчишкой.

— Тоже сюда? — спросил тот.

— Сюда, но вот смотрю…

— А что смотреть? Давай поближе к печке.

— Уже заняли. Были тут двое.

— А, это мордатый с пузанком? Не их ли мешки да железный сундук за печкой? Пошли они… Располагайся поближе к очагу, не церемонься. Тебя как?

— Горновой, Мишка.

— А я Колька Сурмин. Подкрепимся? У меня тут целое богатство. — Достал из кармана огурцы и бурые, не успевшие созреть помидоры. — Бери. Порубаем, рванем в леваду за камышом, а то на голом полу ребра поломаем.

Миша поспешно развернул свой узелок.

— И мне хозяйка кое-что завернула. Не хотел брать, обиделась.

— Чудак. Отказываться от харча грех.

В большом льняном полотенце оказалось полбуханки хлеба, сало, кусок брынзы. Колька ахнул:

— Вот это, я понимаю, хозяйка!

— Окна позатыкать бы. Сквозит, как в трубе, — сказал Миша.

— Завтра что-нибудь придумаем, — ответил Колька. — А теперь — за камышом.

Принесли два снопа.

— Бросай рядом. Будем греть друг друга. Станет жарко, — усмехнулся Николай.

И от этой шутки неунывающего хлопца теплее стало на душе.

До наступления темноты ребята побывали на огороде. В пожухлой ботве отыскали несколько скрюченных огурцов, а Николай, кроме того, выкопал две большие морковины.

Спать на сухом камыше неплохо, если бы не адский холод.

— На двоих одну бы ряднину, — прошептал Мишка.

— К тетке Фросе надо махнуть, — ответил Колька, — она у меня одна, и я у нее тоже. Радехонька будет. Сирота я. Ни отца ни матери.

Тетю Фросю ребята встретили в огороде. Она резала на мелкие кусочки желтую тыкву. Увидев ребят, всполошилась:

— Николай! Ай, молодец!

— Это мой дружок, Миша.

— Скорее, скорее в дом, ребятки.

Через несколько минут она пригласила ребят к столу, угощала настоящим чаем и вкусными пирожками, а на прощание сунула Николаю под мышку его большое одеяло, Мише завернула в коврик мягкую, невесомую подушку.

— Матрасики бы вам, — сокрушалась она, — да нет… Обязательно приходите еще.

Тетя Фрося проводила ребят до самой окраины местечка. Эта ее встреча с племянником была последней. Поздней осенью Сурмин узнал, что она внезапно умерла.

Учился Миша успешно, получал по всем предметам отличные оценки. Преподаватели ставили его в пример. Вскоре Мишу единогласно приняли в комсомол, а потом избрали членом бюро. Работа в комсомоле отнимала немало времени, но и учила многому, оттачивала классовое сознание, укрепляла идейную убежденность.


Глава 13


Избранный в состав совета школьной первичной организации Осоавиахима, Миша был назначен помощником руководителя стрелкового кружка и много времени проводил в сооруженном самими учениками тире, выдавал патроны по указанию руководителя кружка Григория Остапенко — бывшего бойца Красной Армии. И еще Миша отвечал за каждую стреляную гильзу. Свои обязанности выполнял с душой, за что получал дополнительно по одному-два патрона. Так натренировался, что бил только в десятку.

— Молодец, — хвалил его Остапенко. — На военное дело силы не жалей. Призовут в армию, а ты — почти подготовленный боец. Осоавиахим — это тебе не игрушка, а настоящая школа закалки и мужества.

— Я, Григорий Васильевич, готов хоть сегодня в Красную Армию, так ведь не возьмут. Годами не вышел. Да и годен ли?

— Годы работают на тебя. Не успеешь и глазом моргнуть, как подоспеют. А насчет годности скажу: стрелок отменный, не хлюпик, сын буденновца. Кому же, как не тебе, доверить службу Отечеству.

* * *


Окрыленный, Миша побежал в столовую. По пути встретил взволнованного секретаря комитета комсомола Петра Довганя.

— Пошли в клуб скорее, — сказал Петр.

— Зачем?

— Как зачем? Тебе разве не сказали? Клава Мунтян умерла.

— Да я же с ней в субботу говорил, здорова была, на хутор собиралась.

— Была с девушками, а когда возвращалась, подстерегли их кулацкие сынки, надругались. Клаву так изуродовали, что и спасти не удалось. Умерла в больнице. Бандюков задержали. Главарем был какой-то Курт.

— Если Курт, то, наверное, Штахель. Я знал его, гада.

Да, Миша не сомневался, что это мог быть только тот самый долговязый негодяй, который бросил тогда песок в глаза избитому и вкопанному в землю пареньку.

* * *


Любимицу школы, заводилу во всех добрых делах Клаву Мунтян похоронили с почестями. А вскоре состоялся суд. Главарей — Курта Штахеля и Петра Рудого — приговорили к высшей мере наказания, остальных — к разным срокам заключения. В школе еще долго кипело негодование по поводу зверства кулацких сынков. Не случайно, когда в начале тридцатого года встал вопрос о ликвидации кулачества как класса, комсомольцы школы откликнулись на партийный призыв с большим воодушевлением. Они посчитали нужным с хуторскими кулаками-мироедами рассчитаться в первую очередь.


Глава 14


Это было в январский морозный день. В лекционном зале школы комсомольцы ждали секретаря партячейки Корнея Степановича Мартынова.

Ребята любили его как родного отца. Несмотря на большую занятость, он, участник революции и гражданской войны, находил время, чтобы рассказать комсомольцам о непобежденной крепости — броненосце «Потемкин», о том, как большевики Черноморского флота готовили восстание, о связях, установленных в канун революции с Женевой, где находился Ленин. С волнением слушали комсомольцы его рассказы о бесстрашном большевике, артиллерийском унтер-офицере с «Потемкина» Григории Никитиче Вакуленчуке, возглавившем восстание, и о том, что похороны партийного вожака превратились в Одессе в политическую демонстрацию трудящихся и моряков.

Много рассказывал Корней Степанович и о жестоких схватках с буржуазией в дни Октябрьской революции, с белогвардейщиной в пору гражданской войны. При этом непременно подчеркивал, что битва с врагами Советской власти не закончена и предстоит долго бороться за коренную перестройку деревни, что эта борьба потребует напряжения моральных и физических сил. Мировая буржуазия, говорил Корней Степанович, никогда не примирится с победой рабочих и крестьян в нашей стране. Потому и не следует забывать ленинского завета — всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться.

О чем скажет Мартынов сегодня?

Дверь распахнулась, и порог неторопливо переступил плотный, невысокого роста, с небольшими черными, как смоль, усами и такими же бровями Корней Степанович. Тепло улыбнувшись, снял на ходу полушубок и направился к трибуне.

— Извините, ребята, за опоздание, — сказал он. — Но что поделаешь? Занесло дорогу, коню по брюхо. Еле пробрался.

И Мартынов повел речь о пленуме райкома партии, на котором обсуждались конкретные вопросы по претворению в жизнь решений ЦК ВКП(б) о коллективизации сельского хозяйства и на этой основа — ликвидации кулачества как класса. А когда закончил выступление и сел за стол, со всех сторон раздались голоса;

— С Демида начать надо! Навалиться на Ракитный! Туда бы добровольцев покрепче!

— Правильно! — согласился Мартынов.

Михаил Горновой подошел к столу в числе первых.

— Миша? — Мартынов улыбнулся ему. — Беседовал как-то с твоей мамашей. Порассказала о хуторском кулачье. Измывались над вами люто.

Михаил подтвердил:

— Еще как, и не только над нами.

Когда в список был внесен тридцать второй доброволец, Мартынов поднял руку:

— Для хутора, достаточно.

Инструктируя добровольцев, Мартынов предупредил:

— Не исключено, что у врага есть оружие. Будьте осторожны. Начинайте сразу, как решено, с Жернового и Штахеля. Остальные вроде потише, но у каждого из вас перед глазами должен стоять Артем Катрич. Вот Миша видел, как его жгли, живьем закапывали в землю. Так, Миша?

— Видел, — глухо отозвался Горновой.

— Ну а Клаву… Все знаете, что с ней сделали кулаки.

И комсомольцы тронулись в путь.

Как только они перевалили через гряду и появились на ее склонах, хутор всполошился: залаяли собаки, кое-где от двора к двору прошмыгнули согнутые фигуры. Когда ребята подошли к дому Жернового, во дворе послышались угрожающие выкрики, закудахтали всполошенные куры, в небо взвилась стая голубей. Выбежав из коровника, Федька бросился в конюшню. Через минуту он, давно небритый, обрюзглый, вылетел из конюшни на лоснящемся гнедом жеребце, рванулся к тыльному забору.

Вилами, как пиками, два комсомольца преградили ему путь.

— Не дури! — предупредили Федьку.

Поняв, что заслон не прорвать, Федька сполз с лошади, пошатываясь, направился в дом. Привели и Демида, который пытался спустить с цепи разъяренного пса.

— Опоздал, Демид Жерновой! — выкрикнул кто-то из комсомольцев, шедших следом. — Иссякла былая прыть!

Демид нервно напрягся, еще больше побагровел, красные глаза выпучились, загорелись злобой, но короткие, к старости совсем искривившиеся ноги заметно затряслись.

Подойдя к Жерновому, Миша в упор спросил:

— Узнаёшь?

— Пастушок! — желчно выдавил Демид, плюхнулся на потемневшую от времени, залосненную лавку и засмеялся истерически.

— Вспомнил? Не забыл, как жег паренька? Тогда, во дворе у Мунтяна?

— Так не я же. Разбирались…

— Только не до конца разобрались. Но за этим дело не станет. А вообще-то сообщить мы пришли тебе: твое хозяйство как кулацкое ликвидируется, а за преступления тебе придется отвечать.

Федька, уронив голову в ладони, неподвижно сидел на табуретке.

А Демид раздраженно шаркнул подошвой, больше нажимая на каблук, как будто стараясь что-то попавшее под ноги растереть в порошок.

Миша почти вплотную подошел к Демиду:

— А помнишь, как заставлял ходить по снегу босиком?

Демид процедил:

— Стар я, какая память? — И вдруг упал навзничь. Послышался гортанный храп.

Федька видел, как отец забился в последних судорогах, но на помощь не поспешил.

— Ну помоги же, отец ведь! — шумнул на него Михаил.

— А чего ему теперь? — буркнул Федька и, наклонившись, вытянул тело отца вдоль лавки.


Глава 15


Школу Михаил окончил вместе с Сурминым, но дальше их пути разошлись. Сурмин не чаял души в технике. Горновой решил продолжать образование. И после года работы в МТС он своего добился.

— Что ж, Мишка, иди учись, — напутствовал его Корней Степанович, теперь уже начальник политотдела Головановской МТС. — Ученые люди нам ой как нужны! Ведь знаешь требования партии о кадрах?

— Кадры решают все! — произнес Горновой лозунг, который с начала тридцатых годов был в стране одним из главных.

Весь народ жил завершением строительства Днепрогэса, и Михаил видел себя специалистом-энергетиком. «Неважно где. Главное, быть у источника движущей силы», — ликовал он, поступив в энергетический техникум. Но нормальная учеба продолжалась недолго. Уже с осени дал себя знать голод. По карточкам учащиеся стали получать вместо хлеба фунт мамалыги [1 - Мамалыга — крутая каша из кукурузном муки или мелкой крупы.], а к концу года и эта норма была сокращена вдвое.

Миша, продолжая учебу, нашел работу, как и некоторые его товарищи, на стройке. Рыли траншеи в каменистом грунте под фундамент будущего мелькомбината.

Многие бросили учебу. Миша не допускал такой мысли, тянул из последних сил, веря, что положение улучшится. Наконец получил письмо от Сурмина. Тот, работая в совхозе, писал: «Мед и здесь не лижут, но жить можно. Так что приезжай».

Оказавшись в вагоне в числе первых пассажиров, с билетом всего до третьей станции — денег до девятой не хватило, — Михаил, не раздумывая, нырнул под нижнюю полку. Вскоре в вагон набилось столько людей, что негде было не только сесть, но и встать. Миша с трудом сдерживал натиск заталкиваемых к нему под полку мешков, узлов, корзин.

Расслабившись, он задремал, но слышал, как под полом ритмично постукивали колеса: «тук-тук», «тук-тук».

Поезд уже несколько раз останавливался, но Миша, считая остановки, знал, что ему ехать еще далеко. И засуетился, когда услышал выкрики проводника: «Реутовка! Реутовка! Выходи, кому до Реутовки!». «Моя станция», — сообразил Миша.

Растолкав поклажи, выбрался из-под полки и, не мешкая, рванулся вдоль вагона. Вот она, дверь. Но чья-то ручища схватила его за плечо.

— Ишь какого дал стрекача. Я те… — услышал угрожающий выкрик.

Переступив через порожек в тамбур, Миша с силой рванулся на ходу поезда в открытую дверь.

Скатываясь в канаву по раскисшему откосу насыпи, он видел, как поезд, скрипя тормозами, медленно пошел к станции. Несколько минут Миша лежал неподвижно, пока поезд не ушел. Стал выбираться из канавы — и почувствовал тупую боль в бедре. С трудом вырывая ноги из липкого чернозема, он еле-еле плелся, не видя на раскисшем шляху ни встречного, ни попутного. Хотелось отдохнуть, но не находилось места, где можно присесть. Земля что жидкая кашица.

Промокший до нитки, но колена в грязи, Миша попал в совхоз только к полудню.

— Ой, Миша! Дружок! Совсем заждался тебя! Организованы курсы трактористов. Меня уже туда зачислили на работу. Давай к нам. Грамоте учить будешь-читать, писать.

— Какой из меня учитель? Ты, Николка, фантазер.

— Вот и будем вместе фантазировать. Но думаю, что тебе и самому придется изучать технику. Трактор — машина не больно сложная, но имей в виду, буду спрашивать по всем правилам. Ясно? — изобразил Сурмин строгость.

— Буду стараться, товарищ начальник! — пошутил Миша.

Через три месяца Горновой сдал своему строгому учителю экзамены, и его зачислили в тракторную бригаду, а через неделю он проложил первую борозду.

— Ну как, друже, устал? — спросил Николай, когда Горновой, передав трактор сменщику, чумазый, появился у вагончика.

— Потерпим.

Миша быстро освоил профессию. И работал, перевыполняя нормы. Уже в середине второй декады посевной его фамилия появилась на Красной доска.

— Молодец, Мишка! — похвалил Сурмин. — Это я тебе как секретарь комсомольской ячейки говорю.

— Брось, Николка. Моих заслуг здесь мало. Вон дядю Гришу хвали.

— Да, напарник у тебя — золото.

Григорий Журба, мужчина средних лет, неторопливый, добродушный, работал на тракторах в совхозе с первых дней организации хозяйства и, отличаясь завидным трудолюбием, заслужил всеобщее уважение. С особым вниманием относился к подготовке молодых механизаторов. Его девиз был прост: «Стального коня — в молодые руки!»

Мишу Журба полюбил, как сына, еще до совместной работы на тракторе, и попросил к себе в напарники. И все шло у них как нельзя лучше, но в самом конце посевной стряслась беда — дядя Гриша заболел воспалением легких, его увезли в областную больницу.

Оставшись один, Миша решил работать и в ночную смену. «Поработаю хотя бы несколько часов, пока не свалит сон», — думал он, заправляя трактор. В это самое время к нему подошел высокий мужчина с лицом, заросшим рыжей щетиной.

— Здоров, вьюнша! — сказал фамильярно и, протягивая руку, отрекомендовался: — Степан Полещук. — Кивнув в сторону трактора, поинтересовался: — Как себя чувствует коняга?

— Да вроде ничего!

Деловито закатав рукава, Полещук полез под капот.

— Проверить карбюратор надо, зажигание.

— Хорошо бы, — отозвался Михаил и подумал: «Видно, знающий».

С утра, отдохнув, Михаил пришел сменять Полещука. Его удивило, что бывалый тракторист так вымазал лицо — блестели только глаза да зубы.

— Устал? С непривычки, что ли? — спросил Горновой.

— Выдюжим!

Вечером Полещук пришел на смену позже других. И хотя за прошедший длинный день можно было умыться — жидкого мыла трактористы получали предостаточно, — Миша увидел своего напарника таким же грязным.

— Не нашел времени умыться? — поинтересовался Михаил.

— Холодной водой такую рожу не отмыть, а горячей взять негде.

— Отработки сколько угодно, зажги костер да и грей хоть бочку.

— Обойдется.

Неумытым Полещук приходил на смену и в последующие дни. «В чем дело? — думал Миша. — Тут что-то не то». Недоумение Михаила усилилось, когда Полещук солнечным утром пришел на смену, намазав после бритья лицо, особенно левую скулу, тавотом. Миша невольно вплотную подошел к Полещуку.

— Что зыркаешь, как на девку? — с плохо скрываемой злобой спросил тот.

— Да так.

Когда Полещук ушел в загон, Горновой задумался: «Не вспомню, у кого видел такое же родимое пятно…»


Глава 16


Белецкие уехали из деревни сразу же, как только Люся была отправлена в город, а Миша устроен в школу. Может, потому и миновали их беды, связанные с перегибами, проявлявшимися в период коллективизации.

В городе Антон Ефимович, не умевший сидеть сложа руки, стал учителем географии и ботаники, к чему когда-то в молодости сильно влекло его, а Серафима Филатовна, вспомнив городскую жизнь в прошлом, устроила на современный лад дом. Лишь не решили пока, как быть с Люсей. Оканчивая школу, она колебалась: поступить в театральное училище или пройти подготовительный курс на рабфаке, а после — в медицинский институт?

Мать, часто беседуя с Люсей о ее будущем, была склонна видеть дочь знаменитой актрисой. Совершенно другого мнения придерживался Антон Ефимович. На этой почве нередко доходило до конфликтов.

— Прошу тебя, мать, — сердился он, — выбрось блажь из головы. Надо думать о том, как поступить в медицинский. У девочки к этому призвание.

Спор разрешился неожиданно: как-то Евгений пришел с работы необычайно оживленный. Стряхивая в передней с шапки снег, прокричал:

— Люсю примут на рабфак. Хоть сегодня. А через два года поступай в любой институт.

— Одобряю целиком, — сказал отец.


Глава 17


У Штахеля память была цепкой.

Услышав фамилию своего будущего напарника, вспомнил детство, далекий хутор в начале двадцатых годов. «Значит, кто-то из тех пастушков здесь», — смекнул он. Рябцову, бригадиру, пока ничего не сказал, а то еще в трусости упрекнет. А вот с Зоськой, по-теперешнему Уховым, поговорить надо. Пронырливый, с беляками — от Питера до Дальнего Востока, а теперь здесь крепко сел на якорь. Ворочает кадрами всего совхоза. Пусть только попробует не признать!

Спустя несколько дней Штахель подался в контору.

— Можно к товарищу начальнику? — спросил он, прикинувшись казанской сиротой.

— Товарищ Ухов заняты, — ответила секретарша. — Зайдите через полчасика.

Проболтавшись полчаса на пустыре за оградой, Штахель вновь появился в приемной.

— Захар Пантелеич у себя. Можете пройти, — сообщила секретарша.

У Штахеля чуть было не вырвалось: «Что еще за Пантелеич?»

Заплывший жиром в неполных сорок лет, Зоська важно восседал в массивном кресле за большим дубовым столом, подперев вздутый живот сцепленными в замок руками. На приветствие ответил слабым кивком. Поднявшись из-за стола и плотнее прижав плечом дверь, спросил:

— Как это вы с Петькой сюда попали! Черт принес Рябцова, а теперь еще и вас двоих сразу. И запомни: перед тобой Захар Пантелеич и никакие мы на земляки.

— Повезло нам, — рассказывал Штахель. — Вышку заменили десятью годами в лагере строгого режима. Там с Петром и отсидели четыре с гаком. Послали разгружать лесовоз. Когда работа подходила к концу, в темноте рвануло баржу. Кругом — паника. Увидел Петьку Рудого. На бревне к берегу плывет. Схватился и я за то бревно.

— А дальше? — просопел Зоська, утирая несвежим платком вспотевшее лицо.

— Около ста верст отмахали. Можно было и больше, да заскулил щенок, свалился — и ни в какую. «Иди, — говорит, — сам. Нет никаких моих силов». Хотел бросить, но передумал. Как-никак земляк.

— Что же опосля?

— На пятые сутки натолкнулись на полустанок, а там и на стрелочника. Не дрогнул Петька, ножом его… Так и стал он с того дня Власом Земсковым. Рыскали, как шакалы, подальше от дорог, от людских глаз. А тут, совсем неожиданно, оказались рядом с большой стройкой. Около нее и лежали в кустах весь день, высматривали. Когда стемнело, перебрались в придорожную канаву. Тут и подвернулся Степан Полещук. Пришлось приласкать…

— Ну ладно, — прервал Зоська. — Зачем ко мне-то?

— Да встретил тут одного…

— Это кого еще?

Штахель рассказал о встрече с Горновым. — Принесла вас на мою голову нечистая сила. Надо выкручиваться как-то. Надумаешь — приходи.


Глава 18


Встреча с Зоськой не особенно обрадовала Штахеля. Без труда понял: тяготился кадровик их появлением. Что касалось работы — ненавидел ее Штахель, как и людей. Над свободой, добытой такими чудовищными усилиями, зло посмеивался: «Какая к черту свобода?! Ходишь в шкуре Полещука и трясешься день и ночь. Морду умыть и то боишься. И эти подозрительные взгляды Горнового. Зоська что? Сидит в кресле. Карандаш, бумага, печать и никакого страха, а тебя того и гляди сцапают. А «Влас» приспособился к комсомольцу Кольке, лижет задницу. Ни на кого надежды нет. Самому свою шкуру спасать надо».

Однажды заметил, что Горновой при заводке трактора слишком близко наклоняется к радиатору. «Во! Этого щенка можно убрать бесшумно и просто», — лихорадочно уцепился Штахель за осенившую внезапно мысль.

Шепнул о задуманном Рябцову, на днях назначенному бригадиром. Тот кивнул одобрительно. «Значит, ему Зоська доверяет. Еще бы, дружки, из одного казачьего полка», — с завистью подумал Курт.

На другой день, прежде чем передать трактор Горновому, он толкнул рычажок магнето на такое раннее зажигание, что при первом прикосновении к рукоятке коленчатый вал должен был дать стремительный рывок в обратном направлении.

— Подлей масла да прошприцуй коробку, — бросил он Горновому, поскорее удаляясь.

Подойдя к бригадному вагончику, обращаться к поварихе за едой не торопился, ждал рокового удара, при этом скручивал трясущимися руками цигарку. И вдруг — вспышка, вскрик. Через несколько минут Мишу, мертвенно бледного, с сильно отекшей рукой, увезли в больницу.

«Сорвалось, — обозлился Штахель. — Две-три недели — и вернется. А дальше? И Зоська по головке не погладит».

А тут еще беда. К ночи живот разболелся. Выпив по совету поварихи кружку соленого кипятку со свежим зверобоем, лег и на какие-то минуты задремал. Проснулся от еле слышного голоса:

— Давай сюда.

Штахель узнал Рябцова.

— Иду, — откликнулся второй.

Это был Земсков. Они легли на траву за сеялкой. Штахель насторожился.

— Зачем звал? — услышал он вопрос бригадира.

— Давит душу, больше не могу.

— О чем ты? — спросил Рябцов, делая вид, что о прошлом Земскова, а тем более о том, как он стал Земсковым, ничего не знает.

Штахель хотел броситься за сеялку и удушить Земскова, но потом решил дослушать все до конца.

А Земсков исповедался, начав с того, как подстерегали и насиловали девушек. Он не скупился на вранье, многие преступления приписывал Штахелю, хотя совершали их оба.

Еще до рассвета, когда Земсков, «очистив совесть», спал мертвым сном, Штахель убедил Рябцова, что терпеть его дальше нельзя ни одного дня. И тот, посоветовавшись с Зоськой, сообщил:

— Земскова порешим.

Сделав очередное свое грязное дело, Штахель сбежал из совхоза, а Рябцов, возвратившись украдкой в вагончик, бесшумно прополз среди спящей смены в дальний угол и тут же притворно захрапел.


Глава 19


Бригадный водовоз гнал лошадь во весь опор. Двуколка, подпрыгивая на кочках, неслась, словно огненная колесница. Боль была настолько сильная, что Миша с трудом сдерживался, лишь бы не кричать. Болела блестевшая, как стекло, рука, но еще сильнее болел бок.

Уже при первом осмотре врачи определили: закрытый перелом со смещением в области запястья правой руки, травма серьезная. Но больше всего беспокоил удар в печень. Именно боль в правом подреберье приковала Мишу к постели крепко и надолго. Только через две недели начал подниматься. И сразу стал упрашивать, чтобы выписали.

— И не думай, — решительно протестовал доктор. — Надо еще подлечиться.

Не переставая думать о причине обратного поворота коленчатого вала, Миша все больше убеждался, что дело это не простого случая. Больше того, он пришел к убеждению, что напарником у него никакой не Полещук, а тот самый Курт Штахель с хутора Ракитного, запомнившийся с детства. Ему показалось, что и того, второго, Земскова, где-то видел.

Был жаркий день, когда Миша выписался из больницы. Свою бригаду отыскал на третьем участке. Она заканчивала подготовку тракторов и сеялок к посевной. У вагончика встретил его водовоз. Крепко обнялись.

— Как вы тут? — спросил Миша, глядя на облупившееся, веснушчатое лицо просиявшего паренька.

Тот удивленно поднял васильковые глаза:

— Разве не слышал? Твой напарник с дружком смотались. Почти одновременно выбыли Журба, ты да их двое. В самую страдную пору.

Миша сразу понял, что неспроста сбежали те двое. С наступлением темноты его позвал Сурмин:

— Пошли поваляемся у скирды. И поговорить есть о чем.

— Охотно, Коля.

— Понимаешь, Миша, — начал Николай, когда они улеглись на свежей соломе. — Думаю, твое увечье, бегство дружков и пассивность Рябцова связаны одной цепочкой. Когда тебя увезли, Полещук сожалел, что такое стряслось, сел на трактор и пахал до самого утра. Приезжали из управления, заглядывали в мотор, крутили, вертели, но так и не поняли, чем был вызван обратный толчок. Потом еще приезжала комиссия во главе с товарищем Уховым. Повздыхали да и уехали.

— Мне кажется, — сказал Миша, — у преподобного Николая Кузьмича рыльце в пушку. Как-то я заикнулся о подозрительном поведении Полещука, так он оборвал: «Кому кажется, пусть крестится!» Мне стало стыдно. Подумал, что и на самом деле возвел поклеп на человека. У меня в то время полной уверенности не было. И только в больнице, поразмыслив, пришел к убеждению, что мне в напарники дали не Полещука.

— А кого же?

— Скажу — не поверишь. У нас в бригаде нашли убежище преступники, кулацкие сынки из Ракитного.

— Не может быть!

— Вот видишь! Даже ты не веришь, хотя теперь все прояснилось.

— Почему не верю? Только совсем непонятно. Ходили упорные слухи, что тех приговорили к высшей мере наказания.

— Слухи слухами, а расстреляли их или нет — сказать трудно.

После небольшой паузы Сурмин продолжил:

— Вот что, Мишуха. Отправляйся утречком в политотдел и расскажи обо всем.

Мита согласился. Добравшись на попутной машине до совхоза, он без большого труда попал к заместителю начальника политотдела. Беседа затянулась до обеда. В бригаду Миша возвратился только к вечеру.

Три дня спустя Миша получил долгожданное извещение о зачислении на учебу в Завадовский сельскохозяйственный техникум. Простившись с трактористами, он на следующий день чуть свет отправился на станцию.


Глава 20


Штахель, грязный, мокрый от росы и пота, по зыбкой трясине все глубже забирался в камыши. Скорее в дебри, осмотреться да подумать о том, как добраться до моря, в санаторий. Васька хотя и не ждет, но куда денется? Вот оно, письмо. Харча хватит: постарался «товарищ бригадир». Спасибо ему.

Выбрав посуше место, Штахель снял вещмешок, повесил на вербочку и всем телом плюхнулся на мшистую кочку, прислушался. Неподалеку, вспорхнув, застрекотала сорока, и наступила тишина. Штахель достал из потайного кармана завернутую в тряпицу книжечку: «Хэ! Паспорт! — Развернул, и по его лицу скользнула ехидная гримаса. — Как же ты, Назар Софронович, вот таким-то выродился? Удивительное сходство, — всмотрелся он в фотографию. — И глаза, и нос, и скулы. Вот только без этого мерзкого пятна, — Штахель провел по щеке ладонью. — А фамилия? Гурьев! Кто будет искать того Гурьева? А куда он делся, это у Зоськи спросить надо. Ведь он паспорт вручил…»

Проснулся он от собственного храпа, набрал в ладони воды, глотнул.

— Вонючая гадость, — выругался, отплевываясь.

На кочкарнике Штахель отлеживался пять суток. Отоспался, немного смыл мазут. Долго не решался выбраться из этого укромного места. Рябцов уверял, что на Ваську-садовника» положиться можно, да не верилось, но более подходящего варианта не придумать. Придется податься к Ваське, на курорт, к самому Черному морю.

После захода солнца, спрятав под дернину так и не отмытый от крови комбинезон, выбрался из камышей, зашагал к морю. В город попал на вторые сутки. Последние полсотни километров удалось проехать на попутной полуторке. На рынке у бабы-старьевщицы выторговал дешевый полуистертый пиджачок, такие же брюки да порванную во многих местах тельняшку, переоделся в уборной и пошел к парикмахеру.

Ваську-«садовника» Штахель разыскал без особого труда. Тот оказался точно таким, как описывал Рябцов: среднего роста, неширокий в плечах, с брюшком. Под водянистыми, несколько выпуклыми глазами — отеки. Только не удалось взглянуть на голову. Рябцов говорил, что у Васьки на облысевшей голове, с левой стороны, сохранился длинный шрам от удара, полученного во время атаки под Ростовом еще в восемнадцатом. Теперь он нарядился в соломенную шляпу и с ней не расставался.

Васька, проработав много лет в санатории дворником, вырос до садовника. Знали его здесь все, вплоть до последнего прикухонного пса.

После короткого разговора с «племянничком», как тот был рекомендован всем дворникам и поварихе, накормившей обоих котлетами да компотом, Василий пообещал устроить на работу «где-нибудь поближе к харчам».

— А пока иди к морю, отдыхай да отмывайся.

Штахель хотел что-то сказать в знак благодарности, но как только произнес «ваше благор…», был пронзен уничтожающим взглядом бывшего прапорщика:

— Не до почестей. Иди!

На самом дальнем краю пляжа, где в эти вечерние часы уже никого не было, сбросил с себя всю одежду. Когда совсем стемнело, появился «садовник»:

— Пошли.

Глинобитный домик «садовника» был окружен виноградником. Штахель удивленно осмотрелся:

— Недурно вы здесь, Василий Герасимович, устроились.

— Давай ближе к делу. Пристроим тебя в кочегарку, под самой кухней. Будешь всегда иметь свежий кусок. Жилье там же, в подвале, — меньше по городу болтаться. Поддал уголька — и на боковую.

Когда был допит второй кувшин кислой виноградной бурды, Штахель поднялся, намереваясь уходить.

— Садись, куда теперь? Тут переночуешь, а утром на службу. Только без баловства, послушание во всем. Ну а теперь скажи, как там «брательничек»? Так и остался Рябцовым?

Штахель недоуменно поднял брови.

— Что смотришь? Стал он Рябцовым вместо Шульги еще в Питере, в семнадцатом. В чине все того же жандармского офицера попал на Дон, к Деникину. Некоторые там головы сложили, а мы вот… Он, правда, сюда не решился, а как-то, будучи в городе, заглянул. Посмотрел на здешнюю жизнь и позавидовал. Обещал подумать.

Василий Герасимович поднялся, прислушался и, оглядевшись, позвал:

— Давай сюда. Разверни тюфячок, укладывайся.

Штахель полез к тюфячку под виноградные лозы, а Василий бесшумно скользнул в свое неуютное холостяцкое жилище. Улегшись на истертый, покосившийся топчан, думал о своей запутанной жизни. Все могло быть иначе. Не понял своим умишком, с кем идти, оторвался от народа. Попал в сети к этим отъявленным негодяям и теперь без их указки ни на шаг. Надо крепенько подумать. Как говорится, лучше поздно, чем никогда.

Присматриваясь к отдыхающим в санатории командирам, Василий ловил себя на том, что завидует им: «Не помещичьи сынки, не дворяне, люди от плуга да станка, но не только не уступят старому офицерству, а превзойдут его. За свою власть жизни не пожалеют. В схватке с ними вряд ли можно рассчитывать на победу».


Глава 21


Учеба в техникуме у Горнового пошла успешно, Миша преуспевал. Его ответы на занятиях отличались оригинальностью, глубиной понимания вопросов и часто выходили за рамки учебников. Но он не ограничивался одной учебой. Вскоре его избрали секретарем комсомольской организации курса, а затем и секретарем Комитета Комсомола техникума. Миша воспринял это как большое доверие товарищей.

Все бы хорошо, но туговато было с питанием. В студенческой столовой пищу давали два раза в день, хлеба по триста граммов. Эту порцию съедали тут же, у окна выдачи. Лучше жилось тем, кто получал поддержку из дома. Мишина мама все до последнего гроша тратила на Ваню, который много лет лежал в городской больнице. Мать предлагала свою помощь Мише, но он отказывался. Выход из затруднительного положения подсказал Ваня Бондарчук. Как-то он обратился к Горновому:

— А не пора ли нам серьезно заняться собственным пропитанием?

— Каким же образом?

— Завтра суббота. После занятий махнем на товарную станцию, может, что-нибудь заработаем.

До станции добрались вечером, насквозь промокшие, усталые, преодолев восемь километров пути.

— Работа найдется, — сказал начальник товарного депо. — Разгружать уголь, за пульман по пять карбованцев каждому.

— Деньги не нужны. Нам бы хлеба, — сказал Миша.

— Хоть немного, — добавил Бондарчук.

После недолгого раздумья железнодорожник согласился:

— Ладно, что-нибудь придумаем.

По путям, обходя вагоны, при слабом свете нескольких лампочек, болтавшихся на ветру, добрались до угольного склада.

— Вот он, пульман, а лопаты возьмете под навесом.

Закончили разгрузку только к рассвету, возвратились в общежитие усталые, но счастливые: в руках у каждого был завернут в газету кирпич черного хлеба.

Умывшись первым, Миша тяжело опустился на табуретку, спросил у Ивана, вошедшего следом:

— Перекусим?

— Пожалуй, — отозвался Иван, садясь рядом.

— С моего начнем?

— Лучше, если каждый свой.

— Как знаешь. — Миша не ожидал такого поворота. — Где-то у нас была соль.

— Здесь она, на окне. — Иван поднялся, чтобы взять баночку с солью, но услышал стук в дверь, метнулся к столу и, сорвав с головы фуражку, накрыл свою буханку.

Переступивший в этот миг порог худенький однокурсник Сережа Туркин неожиданно остановился. На его бледном лице выступили розовые пятна.

— Ты, Сережа, что-то хотел? — спросил Миша.

— Да я… Не сможешь одолжить копеек тридцать? Пойду в больницу, может, пропишут лекарства. Верну сразу, как только получу стипендию, — торопливо говорил Сережа, не сводя глаз с буханки. Миша заметил, как судорожно заходил его заострившийся кадык.

— Вот возьми все, сколько есть. — Миша протянул руку с несколькими монетами.

— Да тут полтинник, — с радостью произнес Сережа и, поблагодарив, направился к выходу, но Миша остановил:

— Постой, покушай, — подал он ломоть хлеба. — А хочешь, запей вместо чая. — И переставил на край стола стакан с водой.

Когда Сережа, немного поев, ушел, Иван недовольно буркнул:

— Шибко хлебосолен, как погляжу на тебя. Пусть пойдет да заработает.

— Ваня! Как у тебя язык поворачивается? Ты же знаешь, что парень бодает, подозревают язву. Кто же ему поможет, если не мы, комсомольцы. Как не поделиться с товарищем!

— Ну и делись.

— Рука дающего не оскудеет.

— Слишком старое вспомнил.

— Зато мудрое, — твердо сказал Миша. — Такое старое не мешает и нам перенять.

После первой удачи бывал Миша на станции еще не раз. Начальник товарного депо товарищ Назаров старался подыскивать работу полегче.

А с весны питание учащихся техникума улучшилось: прибавили хлеба, овощей.

В течение лета, когда почти все разъезжались по домам, Миша большую часть времени проводил на подсобном хозяйстве техникума. К осени он значительно окреп. На заработанные деньги купил в райцентре костюмчик, рубашку, туфли из свиной кожи и фуражку осоавиахимовца, цвета хаки. Обновки не надевал, берег до начала занятий.

Но поносить их долго не пришлось. В начале учебного года появился в техникуме армейский командир. И когда все парни от восемнадцати лет собрались в клубе, директор предоставил ему слово.

— Нашей армии, флоту и авиации, — начал командир, — требуются хорошо подготовленные кадры. Их можно успешнее всего подготовить из числа учащейся молодежи. Этим и вызвано появление призыва ЦК комсомола, с которым, надо полагать, все вы хорошо знакомы. Вижу, многие из вас — члены Осоавиахима и значкисты ГТО. Они, думаю, покажут пример.

Горновой подошел к столу первым и попросил, чтобы его направили в военно-морское училище.

Возвратившись в общежитие, Миша увидел на койке письмо от Сурмина. «У нас — происшествие, — сообщил Николай, — Две собаки, которые охраняли бригаду, весной отрыли из сырой земли… Земскова. Появились следователи, в короткий срок все вокруг было перепахано. На комбинезоне, упрятанном в скирде, обнаружили пятна крови той же группы, что и у Земскова. А хозяином комбинезона оказался Рябцов. Тут и пошло. Вслед за Рябцовым подцепили совхозного кадровика. На суде он был уже не Уховым, а беляком Жерновым. Земскова по заданию Жернового убили Рябцов и Штахель. Немца пока не сыскали. В их же компании находился главный агроном и двое из бухгалтерии. Все они входили в какой-то центр. Что-то подобное раскрыли и в совхозе «Зарница». Говорят, что главная их программа заключалась в том, чтобы возбуждать у людей недовольство Советской властью, подстрекать к бунтам. Вот какие пироги. Пиши, как с учебой, не болит ли печенка. Если что надо — скажи, сообща поможем. Думаю в следующем году тоже податься на учебу, в автомеханический техникум. Но не исключается и более счастливый вариант. Были здесь у нас военные, предлагают добровольцами в командирские школы. У меня не было всех документов. Послал запрос. Пришлют, попрошусь в танкисты. Ты, Мишка, понимаешь? Танк — и Сурмин за рычагами! Во сила! Будь здоров, черкани. Не забывай о дружбе, если даже завел там себе дивчину».


Глава 22


Проработав в кочегарке около четырех лет, Штахель стал в коллективе своим человеком. По настоянию начпрода ударнику Гурьеву в канун годовщины Октября под аплодисменты переполненного зала вручили премию — отрез на костюм.

Штахель распрямил плечи, и казалось ему, что все хвосты отрублены. Как-то вечером подобрал на пляже газету и, прочитав статью о том, как Гитлер после мюнхенского сговора подминает Европу, почувствовал пробуждение в себе дремавшего зверя. «Вон как Адольф ими заправляет! Эти даладье да Чемберлены стоят перед ним навытяжку. Даже Муссолини, патриарх фашизма, и тот ходит на задних лапках, как натренированный щенок. Но ведь и в моих жилах течет кровь арийца».

Вспомнилось, как отец рычал на мать за то, что она становилась все больше похожей на хохлушек. «Ты должна быть на три головы выше всех их вместе взятых!» — кричал он. С Куртом говорил только на немецком, часто поправляя произношение, напоминая, что его язык должен быть строг, отрывист, как язык повелителя. Иногда говорил спокойно: «Переправить бы тебя в фатерланд. Да и бездетная тетушка, глядишь, скоро скончается. Не упускать же ее миллионы».

Заслужив доверие начальства, Штахель зачастил в город, кинотеатры, однажды его видели с девицей в одном из ресторанчиков Лонжерона. Такое разгульное поведение «племянничка» пришлось «дяде Васе» не по душе:

— В петлю захотел? Думаешь, упрятаться за отрезик? Продери глаза, оглянись вокруг. Аль слепой, не видишь, что творится на земле? — Сбавив тон, продолжал: — Вечером поедешь на Слободку, покажешься нужному человеку. Заберешь что даст — и назад. Тут упрячем. Запомни: Полевая, три. Рядом с баней. Там тебя встретит лысый. Спросишь: «Где тут у вас печник?» Если ответит: «Помер в прошлом годе», — скажешь: «От Мельника». Принесешь чемодан и зароешь вон там, в углу. Да поглубже. Предупреждаю: не вздумай где-нибудь задерживаться! Задание совершенно секретное. А сейчас выйдем покурим — душно тут, горло сжимает.

Поднялись наверх, вольготно развалились на широкой садовой скамейке, прочно вросшей чугунными ножками в землю под ветвистым каштаном.

— В газетки-то заглядываешь? — спросил «садовник».

— Бывает.

— На, погляди. — Васька вынул из кармана сложенную в несколько раз газету, развернул. — Подписали договор с Гитлером.

— На досуге прочитаю. — Широко зевая, Штахель сунул газету в отвислый карман.

Поездка на Слободку заняла чуть ли не четыре часа. Задание Штахель выполнил что называется образцово. Зарыл чемодан, как было сказано Васькой, и повалился в постель. Тяжело вздохнул, выругался:

— Придумал прогулочку — тащить через весь город три пуда. Что в этом тяжеленном опломбированном чемодана со стандартным коричневым чехлом? — терзался он. Стало страшновато.

Уснул Штахель только к утру и топку вовремя не разжег.

Разбудил его свирепый стук в дверь.

— Что приперлась? — грубо спросил Курт, увидев на пороге повариху Нюрку.

— А ты что дрыхнешь? В топку прикажешь самой лезть?

Штахель схватил будильник, потряс.

— Экий дьявол! Проспал.

Он взвалил корзину и поспешил наверх.

После завтрака припожаловал Васька. Штахель, подгребая уголь, делал вид, что не заметил «шефа».

— Ты где болтался с чемоданом? — спросил он.

«Нюрка засекла, — подумал он, — или еще кто-то шпионит». А вслух признался: по пути к знакомой заскочил.

— Больше предупреждать не буду, — пригрозил «садовник». — Понял? А к чемодану без моей команды не прикасайся.


Глава 23


В Севастополь Горновой прибыл шестого ноября и в тот же день предстал перед старшиной учебного дивизиона пограничного морского отряда Богуном. Широкоплечий, обожженный жаркими ветрами южанин, ветеран гражданской войны, он оказался его первым воинским начальником. Измерив Мишу неторопливым взглядом, словно проверяя его на прочность, Богун жестко произнес:

— Запомни, хлопец, теперь я твой отец, судья и самая верховная власть. И еще одно намотай на ус — не спеши соваться с вопросами. Язык не распускай. Для балачек у нас времени нет. А вот то, что на груди значки, хорошо. В дружбе с Осоавиахимом был? Молодчина!

Пройдя полную санитарную обработку в бане и облачившись в жесткую льняную робу, Миша сразу же попал в просторный вестибюль матросского клуба. Через несколько минут должно было начаться торжественное собрание по случаю восемнадцатой годовщины Октября. Взглянув в зеркало, не узнал себя. На него смотрел угловатый юноша в грубом обмундировании и неуклюже нахлобученной бескозырке. «Ну и моряк. Такого бы на бахчу, пугать ворон», — улыбнулся Миша.

Слушая доклад, Горновой украдкой посматривал на ребят. Какие они вез одинаковые в форме, жизнерадостные, крепкие. Пройдет немного времени, и он подружится с ними, заживет одной семьей.

Увлеченный учебой, Михаил не заметил, как промелькнули первые три месяца службы. За это время он убедился, что старшина очень строг, но всегда справедлив в этой своей непримиримой строгости. Да, малейшие попытки подчиненного вступить в пререкание пресекает беспощадно. На физзарядке никому спуска не дает. Но наряду с жесткой требовательностью постоянно заботится о курсантах, печется, чтобы они были сыты, одеты, обуты и здоровы. За стол садится после того, как накормит людей, на утреннем осмотре проверит у каждого все до последнего гвоздя в каблуке.

В день Красной Армии и Военно-Морского Флота Миша первый раз получил увольнительную записку. В новеньком обмундировании вместе с друзьями поспешил в фотоателье. А спустя неделю держал в руках целую пачку фотокарточек, выбирая, кому какую послать. «Что получше — маме, несколько штук в техникум, Белецким надо бы, а куда? — подумал он. — Попрошу маму, может, она знает. А Люсе-то девятнадцатый пошел», — промелькнуло в сознании.

С этого дня Миша стал все чаще думать о Люсе, до подробностей вспоминать те счастливые минуты, когда она приходила к нему в поле или вечером с сияющими глазами встречала у колодца. Но особенно счастливыми были дни, когда родители уезжали на базар, а они домовничали вдвоем. Люся в такие дни на правах хозяйки заставляла его делать все, что ей заблагорассудится. Конечно, ее требования были не что иное, как шалости, но Миша безропотно повиновался. Теперь он все чаще ловил себя на мысли, что с радостью исполнял бы все ее прихоти.

В последнее время Миша сдружился с курсантом своего отделения Димкой Марчуком, который тоже мечтал о командном военно-морском училище имени Михаила Васильевича Фрунзе. Оба не щадили сил, учебе отдавали каждый час, даже выходные. Получив увольнительные, ребята шли не в город, а на загородный пустырь. Там и зубрили законы физики, решали задачи по алгебре. Душевные тайны открывали друг другу в минуты отдыха.

Показывая Мише фотокарточку своей девушки, Димка не мог нахвалиться ею. Миша смотрел, а сам думал: «Люся все-таки красивее».

Как и товарищи по спецгруппе, отобранные для поступления в училище, он считал себя подготовленным и приехал в Ленинград, уверенный, что не срежется на экзаменах. Но, видно, переоценил свои силы, схватил двойку по литературе.

— Кто мог подумать, — объяснял Димке, получившему «неуд» по математике, — что сочинение дадут о раннем творчестве Гоголя.

— Брось, Мишка! Не провались на Гоголе, напоролся бы на Ньютона или еще на кого. Видал, какой конкурс? Десяток на одно место, — сокрушался Димка. — Поеду служить дальше, потом видно будет. В учителя подамся.

— Ты меня удивляешь, Димка. Думал о тебе как о человеке сильном, а ты… Давай без паники. Слышал я, что есть пограничное училище в Новом Петергофе. Махнем туда, а?

— А что, — оживился Димка, — попробуем!

Получив направление в Новый Петергоф, они, не сдавая экзаменов, через неделю сменили бескозырки на зеленые пограничные фуражки.

Было до слез жаль расставаться с морской формой, но ничего не попишешь. Не переставая заправлять гимнастерку, затягиваться ремнем, Димка спросил Мишу:

— Ну как я?

— Превосходно. Пограничная форма на тебе лучше сидит, чем морская.

Но дело было не только в форме: Димка — парень стройный, плечистый, красивый, с черной копной волнистых волос, смоляными шнурками бровей. Покрасоваться перед зеркалом, погладить свой подбородок с ямочкой было его слабостью. Влюблен в себя без меры, и это вызывало раздражение у однокурсников. Недаром они прозвали Диму «красуньчиком».

Мише было неприятно слышать прилипшее к другу прозвище, но не мог он примириться с тем, что Димка уж слишком собственное «я» противопоставлял коллективу, общественные обязанности выполнял кое-как, а то и вовсе забывал о них. Даже комсомольские поручения игнорировал. А дружеские замечания встречал в штыки. В канун зачетных стрельб Миша предупредил Димку, чтобы взял все необходимое для выпуска «боевого листка».

Результаты стрельбы первых смен были довольно приличными. Наступил и Димкин черед. На огневой рубеж пошел вразвалку, самоуверенно, неторопливо занял место первого номера за пулеметом.

Раздался сигнал: «Попади!» Грохнули выстрелы. От мишени Димка плелся последним, с опущенной головой. Еле-еле натянул на «удочку».

Понимая, что Димка удручен, что задето его самолюбие, Миша сделал вид, словно ничего не произошло, и обратился к нему лишь после того, когда тот несколько успокоился:

— Давай, Дима, оформи листок.

— Иди ты со своим листком. — Выхватив из сумки сверток, Димка бросил его Мише. — Нашел няньку, комсомольский вожак.

На второй день Димкина выходка стала предметом разбора на бюро. Решили и на этот раз ограничиться замечанием, но предупредить, что впредь за подобное будут применяться самые строгие меры.

Прошло несколько дней, и Горновой попытался объясниться, но Димка уклонился от чистосердечного разговора. Его все сильнее грызла зависть. А вскоре после полевого учения, на котором отделение Горнового и сам он получили отличные оценки и благодарность от начальника училища, Димка со злостью процедил:

— Выслуживаешься.

— Горько и обидно, что ты не сделал выводов, — спокойно ответил Миша. — Ты оказался плохим товарищем. В разведку я бы с тобой не пошел.

С того дня дружба оборвалась.

Вскоре Миша как отличник и активный комсомолец был выпущен из училища досрочно. Произошло это неожиданно. В воскресенье вечером, возвратившись из городского отпуска, он получил от дежурного приказание немедленно отправиться в отдел кадров.

Кадровик протянул ему небольшую анкету:

— Заполняйте.

Миша сел, заполнил все графы, а когда сдал анкету и вышел в коридор, его обступили также прибывшие по вызову однокурсники.

— Зачем вызывают, комсорг?

Миша пожал плечами.

— Понятия не имею.

На следующий день вышли на занятие в поле. Во время перерыва преподаватель по тактической подготовке многозначительно подмигнул Мише:

— Завтра форму менять? Так, что ли, Горновой?

— Не понимаю, о чем вы, товарищ майор?

— Ничего, скоро поймете.

Возвратившись в казарму, Михаил услышал команду дежурного:

— Горновой! Бегом в ателье!

— В какое?

— В наше. Звонили два раза.

В ателье из-за ширмы выглянул заведующий:

— Горновой?

— Да.

— Сколько ждать? Вон вас полтора десятка, а у меня одна ночь.

— Товарищ заведующий, а при чем я?

— Иди сюда, к закройщику. — И потянул Мишу за ширму.

Сняв гимнастерку, Миша подставлял то плечи, то грудь, а когда мерка была снята, пошел в казарму.

Через два дня Михаил Горновой стоял в форме лейтенанта-пограничника в строю выпускников. Там же он услышал приказ о назначении на должность командира курсового взвода в своем училище.


Глава 24


Первый отпуск в звании лейтенанта… Горновой ждал его с нетерпением и сознанием исполненного долга. По итогам года взвод занял одно из первых мест в училище. За это время Михаил и сам пополнил свои знания. После занятий закрывался в канцелярии, осваивал военные науки, общеобразовательные дисциплины, которые значились в программе для поступления в высшие военно-учебные заведения. И ни на минуту не забывал о Люсе. И вот сейчас он едет к ней, к маме. Как хочется пощеголять перед ними в лейтенантской форме! Мучительно долго тянется время.

Люсе он о дне приезда не сообщал. «Пусть наша встреча будет для нее сюрпризом», — думал он, лежа на верхней полке в темноте с открытыми глазами.

* * *


«А не окажется ли семейная жизнь помехой службе? — размышлял Михаил, но тут же сам себе отвечал: — Почему помехой? Вон капитан Дудкин. Лучший преподаватель. В этом году перешел на третий курс заочного факультета военной академии. А какая семья счастливая! Жена его выглядит так молодо — не верится, что мать двоих детей: восьмилетнего, всегда опрятно одетого школьника и очаровательной синеглазой дочурки лет четырех. Нет, — прошептал Михаил, — хорошая семья не может быть помехой в службе, она, скорее, опора». С этой мыслью и заснул Горновой под мерный перестук колес. Разбудили его голоса попутчиков. Старик в железнодорожной форме доказывал мужчине средних лет, что наша страна должна быть в полной готовности к схватке с врагом, что империалисты только для того и выпестовали Гитлера, чтобы на нас направить удар фашистской Германии.

— Да вы понимаете, уважаемый гражданин, что мы имеем с Германией договор о ненападении, — решительно возражал мужчина. — Но это не все. Главное в том, что пролетариат планеты не допустит нападения на первое в мире социалистическое государство. Для чего тогда Коминтерн? А Тельман и компартия Германии разве слабее какого-то ефрейтора и его оголтелой клики? Бросьте такие разговорчики, папаша!

— Вы не в меру кипятитесь, молодой человек. Я вас понимаю. И помню о Коминтерне и в силу компартии Германии, в ее авторитет верю, перед товарищем Тельманом преклоняюсь. Но путь фашизму, вскормленному мировым империализмом, преградить они уже не в силах. Чуть ли не по всей Европе расползается коричневая чума. Империалистические боссы не собираются ее останавливать. Их задумка — на Восток направить агрессию. Так что схватки с фашизмом нам не избежать.

Миша понимал, что гораздо ближе к истине железнодорожник, который, будто подслушав его мысли, спросил:

— А как вы думаете, товарищ военный?

— Согласен с вами, папаша.

— Вот, — торжествующе воскликнул железнодорожник. — Военному виднее.

Отвернувшись к стенке, Михаил тем самым показал, что принимать участие в дискуссии не намерен. Вскоре он снова уснул, а когда проснулся, мужчины в спортивной форме, спорившего со стариком, уже не было. Вместо него сидела молодая женщина с ребенком. А железнодорожник стоял в коридоре у окна.

Михаил спрыгнул с полки, тоже вышел в коридор.

Старик все еще не мог успокоиться:

— Видали пацифиста? Договорился до того, что надо выступать против всякой войны. А разве можем мы сидеть сложа руки, когда творится такое? Попробуй пойми, что за человек… Кажется, подъезжаем. Вот она, милая Одесса.

Не задерживаясь на привокзальной площади, Миша поспешил к матери, теперь уже работавшей в исполкоме пригородного района. Мать ждала его. Не зная, каким поездом приедет, все же утром побывала на вокзале, а теперь томилась у подъезда. Все не могла представить, как выглядит ее Мишенька в форме командира. А вот и он. «Вылитый отец», — подумала, увидев стройного, подтянутого лейтенанта, и, подбежав, прижалась к его груди.

— Мишенька, сыночек, — шептала мать. — Приехал… А к нему уже тянулись загорелые, крепкие руки Вари. Рядом стоял Витенька, ее пятилетний сынишка.

Варя, смуглолицая, веселая, с тяжелой косой по пояс, озорно сверкнула глазами:

— Мама, гляди, красавец какой! Невесту бы ему, одесситку. Или есть уже? Имей в виду, без смотрин женить не будем.

День прошел в непрерывных разговорах, а к вечеру Миша несколько раз порывался убежать, не объясняя причин. Мать понимала сына. С чуть заметной улыбкой спросила:

— К Белецким? Как-то встретила возле исполкома Антона Ефимовича. Ждут тебя там очень. Люся в аспирантуре, обещала я зайти к ним, да не собралась. Будешь у них — извинись… А может, сынок, сегодня никуда не пойдешь? Отдохни с дороги.

Миша согласился.

Разговоры не затихали до глубокой ночи. Рассказала мать и о том, как похоронила Ваню, проводила на дальневосточные рыбные промыслы Сашу.

— Хорошо, хоть Варя со мной, — улыбнулась дочери. — Замечательный муж у нее. Жаль, не встретишь. Ушел их сухогруз за границу. Месяца на три.

На следующий день Миша отправился к Белецким. Выйдя из трамвая, осмотрелся и увидел… Люсю. «Она ехала вместе со мной», — подумал он и, перебежав улицу, размашисто пошел за удалявшейся девушкой. Поравнявшись с ней, замедлил шаг. Она, почувствовав на себе взгляд, повернулась.

— Миша! — задыхаясь от счастья, прижалась к нему, стала целовать в щеки, глаза. — Мишенька! Почему не сообщил, что едешь? А я с работы, дежурила. — Подхватив Мишу под руку, не переставая радоваться встрече, повела его к дому.

— Мамочка! Смотри, кто к нам! — закричала Люся, когда Серафима Филатовна открыла дверь.

— Мишенька! — воскликнула она. — Какой же ты большой мальчик!

В прихожей появился Антон Ефимович.

— Какой молодец! Я всегда говорил, что из этого парня человек выйдет настоящий.

— Проходите в гостиную скорее, — пригласила Люся. — Папа, ты задушишь Мишу в объятиях.

Угощения, расспросы, воспоминания затянулись за полночь, а когда Миша поднялся, чтобы распрощаться, Белецкие запротестовали.

— Не хочу и слушать. Что ты надумал? — послышался грозный бас Антона Ефимовича.

— Нет уж, Мишенька. Не позволим, — поддержала Серафима Филатовна. — Ты нас обидишь. Да и куда в глухую ночь?

Люся, прижавшись к дверному косяку, насупила брови.

А когда Горновой шагнул к двери, показала большой ключ:

— Вот видишь? Пути перекрыты, не отпустим. Десять лет не виделись, и бежать? Не выйдет. Ты ведь и наш. Понял?

— Понял. — Широко улыбаясь, Миша поднял руки. — Сдаюсь.

Когда погасили свет, в доме наступила тишина. Но никто не спал. Лежа под мягким легким одеялом, Миша прислушивался к каждому шороху за стенкой. Там Люся — его радость и счастье. Сердце билось учащенно, замирало от восторга. Такое чувство он испытывал впервые.

А Люся думала о нем. Именно таким и представляла его в своих девичьих мечтах: сильным, верным.

После завтрака они отправились к морю.

— Как хорошо здесь, Миша, правда? — спросила Люся, спускаясь по крутому склону.

— Неповторимо. Родился я на лимане, в детстве он был для меня морем. Искупаться бы, да холодно.

— Приезжай в следующем году летом. Вот тогда…

— А я был уверен, что в следующем году приедем вместе.

— Ты приехал за мной? Мишенька! Да с тобой хоть на край света. Но как с аспирантурой?

— А что, если перерыв сделать? Я не могу без тебя, — очень серьезно произнес Миша.

— Лучше бы, конечно, перевестись. Поговорю на кафедре, может, что и получится.

— А если нет, то, значит, еще два года?

— Видно, так, — помедлив, ответила Люся.

— Поедем. Брось все. Потом разберемся. Мы будем вместе. Ведь это счастье.

— Мишенька! Надо подумать. — Прижимаясь к любимому, Люся с волнением думала о том, как ей быть, а сердце выстукивало: «Миша», «институт», «аспирантура».

Поблекшее солнце, плеснув на прощание слабыми лучами, скрылось за хмурыми облаками. С моря потянулись последние чайки.

— Похолодало. — Люся, поеживаясь, крепче прижалась к плечу Михаила. — Пойдем. Родители будут волноваться. Не могут привыкнуть, что я давно взрослая.

В трамвае было пусто, гулял сквозняк.

— Озябла? — спросил Горновой, прижимая Люсю к себе. — Вот так бы всю жизнь, не расставаясь.

— Так и будет, Мишенька. А теперь тебе надо поехать домой. Наверно, уже розыск объявили. — Люся озорно улыбнулась. — И никаких возражений.

— Подчиняюсь, но завтра приду чуть свет.

Он и в самом деле с утра уже был у Белецких.

— Пока Серафима Филатовна готовит завтрак, пойдем ко мне, покажу кое-что, — пригласил Антон Ефимович, направляясь в кабинет.

Миша охотно согласился.

— Вот мое богатство. С ним не расстаюсь ни при каких обстоятельствах, — повел старик взглядом по стеллажам.

— Да тут несколько тысяч томов!

— Дело не только в количестве. Здесь редчайшие произведения. Вот например, «Притчи Эссоповы на латинском и русском языке». Напечатаны в Амстердаме собственным типографом Петра Первого Иоганном Тессингом в тысяча семисотом году.

— А вот еще один шедевр: «Путешествие изъ Петербурга въ Москву», — прочитал Миша на титульном листе. Ниже пробежал славянский текст: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй».

— Прижизненное издание Радищева, — пояснил Антон Ефимович. — Вышло в свет в мае тысяча семьсот девяностого года в количестве шестисот пятидесяти экземпляров. Интересно, что типография была в доме самого писателя, а издание происходило «по-семейному». Набирал таможенный надсмотрщик Богомолов, тискали крепостные, корректуру держал сам автор. Молва о книге загудела набатом, едва первые экземпляры попали к читателям. Так смело и дерзко восстать против рабства, против крепостничества и самодержавия, как это сделал Радищев, до него никто не посмел даже в мыслях. Судьба Радищева известна. Ладно, потом еще пороемся в книгах, а сейчас потолкуем о наших делах.

Сели. Антон Ефимович долго молчал, видно, размышлял о чем-то очень серьезном.

— Ты меня радуешь, Михаил, — наконец сказал он. — Силой своей, умом, сознанием, убежденностью.

— Вам спасибо, Антон Ефимович. Помните, как везли меня в школу крестьянской молодежи?

— Как не помнить? Но это было только начало. А дальше ты сам по жизни шел. И потому, что держал правильный курс, кое-чего добился. Именно кое-чего. Не забывай о перспективе. Я вот вспоминаю. Пошел я по военной стезе — офицер гвардии, служба при дворе. Ну и деньжата в кармане — соблазны всякие. Опротивело. Другие в академию генерального штаба, а я не захотел служить монарху, подался в деревню. Когда свершилась Октябрьская революция, счел самым верным служить народу в рядах молодой Красной Армии, но оказался слабо подготовленным. Выручило то, что попал к хорошим людям. Научили военспеца уму-разуму, пошире открыли глаза на жизнь, за что и буду благодарен до конца дней. В рядах молодой Красной Армии воевал против Деникина, а потом на Дальнем Востоке, дошел до Владивостока. — Антон Ефимович пошарил в ящике своего большого старинного стола, достал шкатулку.

— Вот он.

Миша первый раз в жизни увидел так близко орден Красного Знамени.

— Ты живешь в другое время, — продолжал Антон Ефимович, — хорошо понимаешь, что будешь служить своему народу. Надо поставить перед собой цель — глубже овладеть военными знаниями. А для этого надо окончить академию.

— Вы, Антон Ефимович, заглянули мне в душу! — воскликнул Михаил. — Академия — моя заветная мечта, но вот… — Миша смущенно умолк, опустил голову.

— Что за «но»?

— Как-то неловко…

— Смелее, товарищ лейтенант!

— Антон Ефимович, мы с Люсей… решили пожениться.

— Мы с Серафимой Филатовной иначе и не думали…

Антон Ефимович намеревался продолжить разговор, но донесся протяжный звонок.

— Вот и она. Легка на помине.

— Все в порядке! — воскликнула Люся, сияя от радости.

— Пора за стол, — предложила Серафима Филатовна. — О делах — потом.

После завтрака Люся таинственно сообщила:

— Отпуск разрешили и насчет перевода не возражают. Надо, чтобы дали согласие там, в вашем институте.

— Видишь, как все здорово! — Миша нежно поцеловал ее в щеку, — А я с отцом говорил.

— О чем?

— О нас.

— А он?

— Добро дал.

— Думаю, и мама не против. Она тебя как сына любит.

Серафима Филатовна, и верно, не возражала. Спросила только:

— В дорогу-то когда?

— Через две недели, — ответил Михаил.

— Стало быть, еще есть время наглядеться на вас.

До свадьбы оставалось несколько дней, и вдруг — телеграмма: «Лейтенанту Горновому срочно прибыть к месту службы». Это было третьего декабря тридцать девятого года. «Возможно, в связи с событиями на финской границе», — подумал Миша.

С большим трудом успокоив мать, он поспешил к Белецким.

— Что-то случилось? — спросил Антон Ефимович, заметив, как взволнован Михаил, а прочитав телеграмму, развел руками. — Тут, брат, ничего не попишешь. Служба. Что ж, пока отложим свадьбу.


Глава 25


Михаила включили в лыжный батальон добровольцев. На пятый день он оказался на Волге, под Куйбышевом. Там формировался и проходил подготовку батальон. Назначенный на должность командира роты станковых пулеметов, Горновой срочно приступил к обучению бойцов по специальной программе. Кроме того, каждый день в свободное время пробегал на лыжах по двадцать километров: опыта торить лыжню было у него пока маловато.

Через месяц лыжный батальон мог с полной выкладкой совершать суточные переходы по резко пересеченной местности. После проверки специальной комиссией из центра погрузились в эшелон. Высадились из вагонов на полустанке в районе Костомукши, а оттуда своим ходом к самой границе.

Когда прибыли в назначенный район, провели несколько тренировок по преодолению горно-лесистой местности в условиях крепчайших морозов, а после того как люди несколько акклиматизировались, комбата вызвали за получением боевой задачи.

Не возвращался комбат долго. И хотя давно прошел ужин, наступило время сна, никто из бойцов не спал.

В шалашах было тихо. Поддерживая огонь в костерках, бойцы ждали возвращения комбата. Каждый думал о предстоящем боевом крещении. Как он сложится, первый бой? Было известно, что противник жестоко сопротивляется. Укрывшись в долговременных железобетонных сооружениях, он создал мощную систему пушечного и пулеметного огня перед всем передним краем. Слабее укрепленными остались лишь труднодоступные скалистые участки. Взломать вражескую оборону могла многочасовая огневая подготовка, которую предстояло обеспечить, по сути, одной артиллерии: авиация не имела достаточного опыта действий в зимних условиях Заполярья. Важная роль в штурме укрепленных районов отводилась и лыжным батальонам.

Наконец настал день и час, когда батальон, оставив обжитой, с приветливо-теплыми шалашами район расположения, бесшумно тронулся в сторону границы.

В тыл одного из узлов сильно укрепленной обороны батальон вышел, не вступая в бой. Дальше началось самое трудное — лежать много часов на трескучем морозе в ожидании наступления главных сил.

— Наконец — артподготовка. Под прикрытием огня лыжники приблизились к вражеским укреплениям. И как только огонь стих, бросились на штурм. Однако захватить вражеские доты с первой атаки не удалось. Они оказались хорошо подготовленными для круговой обороны. Лыжников встретил мощный пулеметный и пушечный огонь. Когда поднялись второй раз, были неожиданно атакованы пехотой, подошедшей с тыла.

— Противник с тыла! — прокричал Горновой.

Пулеметчики усилили огонь. Вражеская цепь залегла.

Но почему умолк ближайший пулемет? Михаил оглянулся и увидел опрокинувшегося на спину наводчика, рядом лежал его смертельно раненный помощник. Горновой подполз к пулемету и открыл огонь. Снег фонтанами поднимался над полем боя, белыми облачками вспыхивал в боевых порядках противника, который залег под этим губительным огнем. Вдруг Михаил почувствовал резкий удар в левое плечо, тепло от разлившейся по телу крови. Сознание покидало его. И уже потом, в госпитале под Ленинградом, Горновой узнал, что лыжники уничтожили атаковавшую пехоту и, нанеся удар по трем дотам, пленили их гарнизоны. Это позволило нашим войскам прорвать оборону противника и развить наступление в глубину. Через две недели, двенадцатого марта, Михаил услышал сообщение по радио о том, что между СССР и Финляндией подписан мирный договор.

От мамы и Белецких в госпиталь шли нежные, добрые письма, они-то и были лучшим лекарством. После выздоровления Михаил прибыл в Москву и узнал, что его направляют на учебу в военную академию.

…Вступительные экзамены Горновой сдал вполне успешно. Однако беспокоился. Полагался двухгодичный стаж командования ротой или курсантским взводом, а ему не хватало нескольких месяцев. Надежда была на то, что мандатная комиссия примет во внимание его участие в боях.

Горнового вызвали вторым. За большим столом сидел бритоголовый генерал-лейтенант — начальник академии.

— Так что, орел, желаешь учиться? — подняв брови, спросил он.

— Очень! — ответил Горновой.

На все вопросы Михаил отвечал четко, лаконично.

— Экзамены вы сдали прилично, — сказал генерал. — Так что поздравляю.

«Принят!» — ликовал Горновой, выходя в светлый просторный вестибюль. Окончательно убедился в этом, когда увидел свою фамилию в списках слушателей. Вот теперь можно и Люсе сообщить.

«Моя любимая, — писал он, — я — слушатель. До полного счастья у нас не хватает лишь одного — быть вместе. Жаль, что нет у меня крыльев, полетел бы к тебе хоть на денек. Приезжай ты. Очень жду…»

«Поздравляю, родной. Приеду, как только получим письмо от папиной московской родственницы», — ответила Люся.

В ожидании прошло около месяца, и наконец телеграмма: «Тетушка Диана ждет меня. Так что до встречи! Крепко тебя целую!»

Диана Аполлоновна, что жила на Тверском бульваре, встретила Люсю по-родственному сердечно. Обрадовалась она и молодому командиру, вошедшему с девушкой. Принялась угощать их, а когда угощение закончилось, всплеснула руками:

— Милые мои! Вот что значит старость! Да я ведь окна на дачке не закрыла. И ушла.

Миша и Люся пытались ее задержать. Куда там: уговоры не помогли.

— Деликатная женщина, — улыбнулся Горновой.

— Воспитанная, — добавила Люся и обхватила его за шею. — Если бы ты знал, как я скучала!

* * *


…Люся провела в Москве восемь дней. Гуляла по городу, посещала музеи, по нескольку раз осмотрела станции метро, целый день провела в Третьяковской галерее, а вечерами допоздна гуляла с Мишей в Парке культуры и отдыха.

Но приближалось время расставания, и она загрустила. Миша заметил это, успокоил:

— На мои каникулы приедешь, проведем вместе.

Приехать к Мише на его каникулы Люся не смогла.

Обстоятельства сложились так, что именно в это время она должна была сдавать последний экзамен кандидатского минимума. Но их встреча все же состоялась.


Глава 26


Успешно закончив учебный год, Горновой утешался тем, что всего через несколько дней представится возможность хоть в какой-то мере закрепить на практике полученные теоретические знания да и с бойцами пообщаться. Плановые занятия закончились, но Михаил старался полнее использовать предоставленное слушателям время для подготовки к стажировке.

Проведя в библиотеке весь день, Михаил вышел на улицу только вечером, а перейдя через дорогу, увидел в сквере прижавшуюся к дереву Люсю. Он не поверил своим глазам. Но уже в следующий миг Люся решительно шагнула к нему.

— Мишенька! Не ждал? — воскликнула она. — Получилось совсем случайно. Неожиданно послали в краткосрочную командировку.

Три дня провели они у тетушки Дианы. Люся была уверена, что лучшего друга, лучшего человека, чем Миша, нет и никогда не будет на всем свате. Да и родители уже давно считали его своим. Ей не раз приходилось слышать мамины вздохи: «Что-то Миша молчит», а отец о нем всегда говорил: «Михаил — парень башковитый».

В ночь на первое июня Люся проводила Михаила на границу, в Западный Особый военный округ.

— Через месяц примчусь к тебе, сыграем свадьбу, чтобы больше не расставаться никогда, — шептал Миша, прощаясь.

— Всю жизнь? — спросила Люся, глядя Мите в глаза.

— Всю, до самого донышка.

И она тихо, успокоение, как ребенок, вздохнула.

Уже через два дня после отъезда Горновой оказался на НП стрелкового полка под Гродно. Небольшого роста, плечистый, твердый в поступи майор улыбнулся по-доброму:

— Вот и прекрасно. После учения Буров в отпуск уезжает, а ты командуй. Батальон сколоченный, крепкий. А понравятся белорусские края — добро пожаловать к нам после окончания академии. Комаров тут многовато, зато служба настоящая. Сам убедишься.

Комбата, рослого, сухощавого капитана с выгоревшими, мохнатыми бровями, Михаил увидел на переднем крае батальонного района обороны, когда тот ставил командирам подразделений задачи на действия ночью. Представившись, он обратил внимание на просоленную, добела вылинявшую гимнастерку капитана. Наблюдая за комбатом, Горновой сожалел, что не посчастливится провести вместе с ним всю стажировку. У капитана многому можно было поучиться, особенно — работе с людьми. К каждому подберет слово. И нет у него плохих. Если где-то получилось не так, на себя вину берет: «Недоработали. Учтем». Старшину Зозулю, провожавшего до станции, попросил: «Передай Горновому, чтобы гонял вас, чертей, побольше».

— Это он в шутку, а вообще-то добрейшей души человек, — сказал старшина. — Правда, и строг бывает, потребовать умеет, но строгость бойцу не страшна, была бы справедливость.

— Уважим, просьбу комбата. Держитесь! — пошутил Горновой и подумал: «Нельзя допустить, чтобы лучший в полку батальон в течение месяца снизил показатели в учебе и дисциплине. Тогда «академику» несдобровать — засмеют».

Все, чему научился за год в академии, передавал Горновой подчиненным командирам, делился с ними и своим небольшим боевым опытом. Одновременно и к ним присматривался, у них учился. Много беседовал с бойцами. Однажды командир полка, увидев, как он ловко преодолел полосу препятствий, добродушно улыбнулся:

— Гимнастерка-то, вижу, побелела от соли.

— Жарковато, товарищ майор, — ответил Миша, смахнув градом катившийся по лицу пот.

— Молодец. Не зря провел время. А за труд поблагодарим.

Двадцать первого июня Миша написал Люсе письмо, с радостью напомнив, что до их встречи осталось всего десять дней. «Крепко тебя целую, — писал он, — ложусь спать, и ты мне обязательно приснись». Разве мог он знать, что эти десять дней обернутся долгими, страшными, суровыми годами нещадной войны.

…Разбуженный полковым сигналом «Тревога» и командой дежурного «В ружье!», Горновой выскочил во двор. От границы доносился грохот артиллерии, а над военным городком повисли вражеские бомбардировщики. Послышалась частая пальба зениток. Один из бомбардировщиков, охваченный пламенем, рухнул на землю и взорвался. «Неужели война?» — промелькнуло в сознании Михаила.

Не ожидая сбора всех подразделений, Горновой приказал увести батальон в лощину за городок, а сам побежал к штабу, рядом с которым полыхала казарма, сновали бойцы. Но ни командира полка, ни начальника штаба капитана Сердюка здесь не оказалось.

По пути к месту сбора батальона Михаил увидел женщину с ребенком на руках, выбежавшую из дома начсостава. Рядом вспыхнул разрыв, и женщина упала как подкошенная. Малыш закричал. Михаил бросился к нему, но второй снаряд накрыл и мальчонку. Горновой подбежал ближе и ужаснулся: «Да ведь это жена командира полка». Спазм сжал горло.

Начальника штаба Горновой встретил за городком: на коне тот спешил к складу боеприпасов.

— Веди батальон на вырубки. Там получишь задачу, — прокричал Сердюк.

Михаил знал, что вырубками называется учебное поле на западной стороне полигона, где он по прибытии на стажировку представлялся командиру полка майору Пургину.

Сделав бросок, батальон оказался на своем участке уже через сорок минут. Но не успели подразделения занять подготовленные позиции, как неподалеку загрохотали орудия — артиллеристы вели огонь по вражеским танкам. В небе снова появились фашистские бомбардировщики. Они летели в наш тыл. Вскоре танки противника с десантом на борту были на подступах к участку обороны полка. Наша артиллерия открыла заградительный огонь. И опять враг ввел авиацию. Бомбы сыпались на НП полка. Самолеты заходили на высоту один за другим. По ним неистово били наши зенитки. Густыми разрывами покрылся и передний край батальона. Столбы пыли и дыма вздыбились рядом с его КНП.

Донеслись резкие хлопки наших сорокапяток. В небо взмыли красные ракеты, и тут же послышалась винтовочная пальба. Молчали только станковые пулеметы. По приказу Горнового они должны были открыть огонь, когда пехота противника поднимется для броска в атаку. И такая минута настала. Как только уцелевшие танки приблизились на расстояние прямого выстрела и открыли беглый огонь по первой траншее батальонного района обороны, из ржи поднялись одна за другой две грязно-зеленые цепи пехотинцев. Стреляя из автоматов, они ринулись за танками. Горновой почувствовал, как по спине пробежал холодок, но поднятую руку опустил в тот момент, когда можно было различить вражеские лица. Это был сигнал пулеметчикам. Мощный кинжальный огонь заставил атакующих залечь.

Перед фронтом батальона справа задымились еще несколько танков противника; один, с перешибленной гусеницей, закрутился волчком. Под неослабевающим огнем батальона немцы начали отползать к задымленному лесу. Пауза продолжалась недолго. Вслед за ударом авиации, накрывшей нашу оборону на широком фронте, гитлеровцы ринулись в новую атаку. И опять были встречены дружным огнем. В течение дня семь атак отбили воины полка.

Солнце клонилось к закату, когда Горновой увидел колонны танков и бронемашин. Прорвавшись на участке соседнего полка, они на большой скорости устремились в наш тыл. «Ударят с тыла, тогда пиши пропало», — подумал Горновой и почувствовал, что начинают сдавать нервы, хотя не трусил даже в те минуты, когда противник врывался на передний край батальона. «Нужно связаться с командиром полка, доложить обстановку, но, бросившись к телефону, понял, что связи с полком нет. — Значит, нужно принимать решение самому», — заключил он.

— Крути, еще, — сказал телефонисту.

Тот продолжал вовсю крутить ручку, но на НП полка никто не отозвался.

По ходу сообщения приближался политрук Запада, возбужденно выкрикивая:

— Гляди, комбат! Какого черта они там смотрят? Пропустили противника в тыл. Теперь на нас навалится.

— Вот что, комиссар, — стараясь быть спокойным, сказал Михаил. — Мы не имеем права упускать ни одной минуты. Ты подсчитай наши силы, а я вышлю разведку да попытаюсь разобраться в обстановке. Важно выяснить, кто остался и на что способны соседи.

Выпрыгнув из окопа, Горновой поспешил на левый фланг. Возвратился с недобрыми вестями: от второго батальона осталось не более сотни бойцов. Комбат убит, командует один из трех оставшихся в батальоне лейтенантов.

— Так что дела наши, товарищ Завада, неважнецкие, но считать себя побежденными не имеем права, — закончил Михаил.

— Вот именно! — поддержал приблизившийся по траншее помполит полка батальонный комиссар Нестеров. — Какова у вас обстановка?

— Что-то похоже на мышеловку, — произнес Горновой потупясь.

— Дела действительно плохи, — согласился Нестеров. — Командир полка тяжело ранен, начальник штаба убит. Третий батальон накрыт авиацией еще при выходе из городка. Противник, сосредоточив на участке обороны соседнего полка огромное количество танков и артиллерии, прорвался вдоль шоссе глубоко в тыл. Связи ни с дивизией, ни с армией нет. Обе рации разбиты. Вас еле отыскал. — Комиссар закашлялся. Горновой только теперь заметил проглядывавшую у него на спине через дырку в гимнастерке окровавленную повязку. — Собирайте людей. Ты, Горновой, командуй полком, а мы поможем.

Похоронив погибших, воины полка построились на опушке леса. Усталые, голодные, многие с окровавленными повязками, бойцы теперь с особой остротой почувствовали, как их мало осталось.

Прислонясь к дереву, чтобы не упасть, выступил помполит полка. Поблагодарил воинов за мужество в первых неравных боях и, предупредив, что не исключены еще более тяжелые испытания, призвал крепить дисциплину.

— И запомните, друзья, — сказал он, — мы победим. Никакой паники!

Горновой знал, что командир полка в тяжелом состоянии, но тем не менее решил посоветоваться с ним, как быть дальше. Майор лежал в командирской повозка без гимнастерки, с перебинтованной головой и грудью. На лице тоже бинты, лишь оставлены узкие щелки для глаз. Горновой склонился над ним и услышал:

— Спасибо тебе. Командуй, а я… — И закашлялся, не сказав больше ни слова. «Значит, и легкие задело, — подумал Михаил. — Нет жены, сынишки, а теперь и он… И все в один день, первый день войны…»

А потом шли на соединение со своими отходившими частями. В лесах и перелесках, в рощах и оврагах встречали отдельных бойцов, а то и целые подразделения. Большинство имело при себе оружие и боеприпасы. Встречались даже орудия с небольшим запасом снарядов. Восхищались мужеством танкистов, которые, израсходовав горючее, остались в своих машинах, превратив их в неприступные крепости. Однажды увидели на опушке леса танк КВ, экипаж которого, судя по всему, бился с врагом до последнего патрона. В танке нашли записку: «Мы погибли одновременно, в одну секунду, одолжив у своего командира по одному патрону, когда враги забрались на броню. Такую гибель мы предпочли плену. Не суди нас, Родина! Иного пути у нас не было. Смерть фашизму!».

Соединиться с остатками стрелкового полка и частью штаба своей дивизии, возглавляемого раненым замком-дивом подполковником Харитоновым, удалось только на шестые сутки в заболоченном, труднопроходимом лесу под Столбцами. Личный состав штаба сохранил Боевое Знамя и три радиостанции.

В таком составе дивизия соединилась с войсками соседней армии. Пополнив подразделения за счет бойцов и командиров, выходивших из окружения, вступила в бои под Могилевом. После жестоких схваток с врагом на Днепре она, усиленная людьми и вооружением, участвовала в кровопролитном Смоленском сражении.

За эти полные напряжения, горестные, героические дни Горновой сроднился с полком. О возвращении в академию не могло быть и речи. «Теперь академия здесь», — рассуждал он, не расслабляясь ни на минуту, проявляя сметку, действуя по правилу: напряженность в работе командирского ума должна быть прямо пропорциональна сложности обстановки. Не раз водил он бойцов в рукопашные схватки, бывал в самом пекле, но пули миловали его, пролетали мимо. И надо же было случиться такому: в тот день, когда дивизию выводили в тыл на переформирование, Горновой попал под бомбежку и был тяжело ранен. Прощаясь, подполковник Харитонов поблагодарил Михаила.

— Верю, дивизия наша пронесет Боевое Знамя до самой Победы. Постараюсь вернуться к вам, — сказал Горновой, сдерживая слезы.

Двадцать первого сентября Горновой с перебитой костью левой ноги попал в госпиталь под Владимир. Только здесь, достав из кармана гимнастерки неотправленное письмо, прошептал: «Прости, родная, за долгое молчание. Сама знаешь, не моя тут вина. Помни, теперь я люблю тебя сильней, чем прежде».

Горновой знал, что Одесса отрезана врагами от Большой земли, но верил, что придет время и Люся прочтет эти строки.


Глава 27


Выслушав сообщение Совинформбюро о продвижении вражеской армии на одесском направлении, «дядя Вася» нырнул в кочегарку. Курт лежал на топчане с трубкой в зубах, невозмутимый, самодовольный.

— Отдыхаешь, «племянничек»? Правильно. Береги силы. Они нам пригодятся. — И тихонько похлопал Штахеля по плечу. — А ты почему радио не включаешь? Объявили мобилизацию. Гляди, как бы и ты, милок, не попал в строй.

В эти минуты он впервые за многие годы ощутил, как в глубине души столкнулись ненависть к новому строю, боязнь перед лицом фашизма, обида, что вот его, бывшего офицера, подомнет под себя этот им же пригретый уголовник.

— Наплевать на мобилизацию, — прошипел Штахель, опираясь на локоть. — А у тебя, «дяденька», нюх собачий. Учуял за несколько лет вперед.

«Дядя» ухмыльнулся, довольный похвалой, но все же предупредил:

— А насчет мобилизации следует все-таки покумекать. Думаю, тебе надо укрыться, а то, чего доброго, за уклонение к стенке…

— А тебя? — Штахель сверкнул глазами.

— Мне пока нечего бояться. Мобилизуют с пятого года рождения. До меня не достает, а ты угодишь. Мой тебе совет: в катакомбы ныряй. Пересидишь. Да и это тяни с собой. — Он кивнул в угол, где под углем был спрятан чемодан.

Штахель послушался совета. Нашел недалеко от санатория, на спуске к морю, надежную, обросшую колючками дыру, показал новое жилище «дяде». Тот одобрил:

— Подходяще. А главное, рядом. Что надо — поднесу.

— Премного благодарен, господин прапорщик, если не ошибаюсь.

Впервые за время знакомства Штахель напомнил «дяде» о том, что знает о его старом звании. А тот даже не обиделся, как прежде, не прервал Штахеля, подумав: «В случае чего этим званием можно козырнуть. Как-никак, офицер царской армии».

— Сюда нужно и чемодан принести, — сказал «дядя Вася». — Пора его рассекречивать.

В чемодане оказались обыкновенные сигнальные ракеты и ракетницы.

— Будем помогать летчикам фюрера, — пояснил «дядя», — чтобы не глушили бомбами рыбу. Хватает объектов и поважней. Нам с тобой определены порт и заводы на Пересыпи. Получим сигнал и пойдем. Ты помоложе — тебе Пересыпь. А я здесь поработаю. Мы еще повоюем. Держи, Курт, хвост трубой! Кажись, так тебя, если мне память не изменяет. Помаленьку привыкай к своему настоящему имени.


Глава 28


После массированных налетов вражеской авиации на порт и прилегающие к нему сооружения дымом заволокло всю приморскую часть города. Невозможно было дышать в подвалах и квартирах. Старик Белецкий, бесшумно ступая по паркетному полу гостиной, то и дело прислушивался к доносившемуся из спальни грудному кашлю жены.

— Трудно маме, задыхается… Сердце слабое. Нужен покой, — говорит Люся.

— Покой… — рассуждает сам с собою старик. — Где его взять? Вон что творится. Бьют, варвары, по жилым кварталам, где ни войск, ни военных объектов. Покой… А Евгений твердит об отъезде. Это же бегство!

Мысли его прерывает стук в дверь. Женя с порога глядит на отца, на Люсю:

— Где вещи? Почему не одеты? Где мама? Машина ждет у подъезда.

В мрачной, закрытой ставнями комнате колышутся тени от мигающей свечи. Женя только сейчас замечает, как бледен отец. Вот он приближается, кладет на плечи сына отяжелевшие руки и говорит спокойно:

— Мы, Женечка, не поедем.

— Как так, папа? Там ждут. Последний теплоход уходит. Поймите — последний!

— Пусть уходит.

— Немцы вот-вот ворвутся в город! Бои идут на окраине! Говорят, Пересыпь уже захвачена!

— Вот видишь: бои. Наши город так просто не оставят. Нет, — запротестовал старик. — Наш дом здесь, сынок. Да и мама задыхается, бедняжка.

— Люся! Ты же врач. Берем маму на руки и…

— Женя! Она очень тяжело больна. Сердечные приступы один за другим. — Люся отвернулась к закрытому окну. — Ты, Женечка, отправляй своих, да побыстрее, а мы останемся.

Видя, что разговоры напрасны, Евгений, раздосадованный, пошел к выходу.

— Раз так, отправлю семью, пусть едет, — ни к кому не обращаясь, проговорил он. — А вас навещу при первой возможности.

«Даже проститься не удалось, — подумал старик. — Что же будет с нами?»

Многое видел Антон Ефимович в жизни. В огне первой мировой и гражданской от первого до последнего выстрела. Люди гибли на его глазах. Сколько осталось калек с тех пор! А сколько вдов, сирот! Эта война будет тяжелей. Немец вон куда прорвался, на Москву прет, к Питеру вплотную подошел. Всю Европу двинул на нас. Но, дай срок, выдюжим. В гражданскую тоже хватали нас за горло мертвой хваткой. Но вышло, не удушили. Потому что воевала не одна только армия, весь народ воевал. Подымут его и теперь, и уж коли он всколыхнется — пощады врагу не будет. А как хорошо жизнь наладилась. Вот и его детей Советская власть выучила, дала работу. Евгений главный инженер мельпрома. Люся врач. А где Миша? Жив ли? Неужели потухнет Люсино счастье, не успев расцвести?

Евгений пришел на второй день. Осунулся, почернел. Узнав, что матери полегче, вздохнул облегченно. Торопливо и подробно рассказывал, что творилось вчера в порту: столпотворение вавилонское. Жану матросы буквально внесли на руках. Дочку ей бросили через перила.

— А ты почему остался? — спросил отец. — Как они без тебя, одни? И куда их?

— Куда — неизвестно. Важно вывезти из-под удара. А у меня здесь работа.

— Здесь? — переспросил отец. — Я сразу понял и скажу: решение твое по душе мне. Иначе коммунисту нельзя. Перебирайся к нам теперь. Вместе дружнее. Глядишь, и мы чем-то поможем.

— Вместе несподручно, папа. В случае чего Люся знает, где меня искать. У нее не спрашивайте, не скажет.

— Понимаю, — ответил старик.

Евгений тихо вошел в спальню. Мать лежала на спине. На бледных щеках ее выступили слабые розовые пятна. Опущенные веки изредка вздрагивали, безжизненно лежали руки. Седые волнистые волосы были, как всегда, аккуратно причесаны.

— Поговори с Люсей, — шепнул Антон Ефимович. — Она тоже свалилась, более суток не отходила от мамы.

Увидев рядом брата, Люся поднялась, еле слышно попросила:

— Не забывай нас. За маму боюсь. Очень слаба она.

На прощание отец поцеловал сына, сказал:

— Счастья тебе, сынок!

Евгений улыбнулся.

— Спасибо, папа, береги маму. И будьте осторожны.


Глава 29


Расставшись с сыном, Антон Ефимович долго ходил по пустой, неуютной квартире, то и дело прислушиваясь к приближавшемуся грохоту. Из разговоров с Евгением ему было известно, что по приказу Верховного Главнокомандования войска оборонительного района эвакуированы, а на рубежах прикрытия остались небольшие силы партизан из числа тех патриотов-одесситов, которые вступили в первые дни войны в ополчение, истребительные батальоны. «Конечно, сдержать противника они не смогут, — сказал Евгений, — но до поры, до времени будут имитировать наличие войск на занимаемых рубежах».

Узнал старик и о том, что защитники Одессы сковали у стен города всю 4-ю румынскую армию, насчитывавшую около двадцати дивизий, и нанесли ей огромные потери в живой силе и технике.

Долго тянулся пасмурный день шестнадцатого октября сорок первого года. Когда стемнело, Антон Ефимович услышал приглушенный рокот автомобильных моторов. Подойдя к окну и отодвинув штору, он увидел, как вслед за пробежавшими машинами по улице к центру города потянулись повозки, а по тротуарам, озираясь на темные глазницы окон, продвигались вражеские солдаты. «Вот они, завоеватели. Посмотрим, кому из них удастся унести отсюда ноги», — подумал старик.

Город умолк, насторожился. Даже на Дерибасовской, до войны веселой и жизнерадостной, было пусто. И все-таки жила Одесса, и фашисты знали об этом. Они чувствовали на каждом шагу, что одесситы не сложили оружия, не покорились.

Антон Ефимович, не вынеся лязга кованых сапог, сидел с закрытыми ставнями. В доме стояла гнетущая тишина. Лишь изредка доносились кашель и стоны Серафимы Филатовны. Люся, кутаясь в теплый плед, забилась в угол своей зашторенной комнаты.

Ели редко и мало. Всё чай пили. Антон Ефимович, давно бросивший курить, не выпускал изо рта незажженную ореховую трубку. Так тянулось неделю. А двадцать второго октября вечером слабо постучали в дверь. Антон Ефимович понял, что идет кто-то свой, но не Евгений. Его он узнавал безошибочно.

Пришла врач осведомиться о самочувствии Серафимы Филатовны. Рассказала Антону Ефимовичу, что фашисты согнали людей в пустовавшие на Люстдорфском шоссе пороховые склады, а потом подожгли их. За эти дни в городе уничтожено много тысяч людей. По ночам головорезы устраивают облавы. Хватают ни в чем неповинных людей.

— А где Женя? — спросила она.

— Ничего не знаем, — ответил Антон Ефимович.

Врач ушла, а старик, поставив на лестнице большой пустой ящик и закрыв парадную дверь, начал уговаривать Люсю:

— Слышала, доченька, что порассказала Вера Платоновна? Грабят, насилуют, убивают. За тебя боюсь. Разыщи Женю да с ним и останься.

— Разве я смогу вас бросить? К тому же без пропуска нельзя пройти даже из дома в дом. Может, укрыться где-то здесь? Ты людей знаешь, они относятся к тебе хорошо.

— Все передумал. Знакомых не сыскать сейчас. Сидеть в подвале бессмысленно. Там тоже обыскивают. Да и как вести маму в затхлое подземелье?

Послышались стоны. Серафима Филатовна позвала Люсю. Стопы на несколько минут стихли. «Кровавым террором фашисты намереваются запугать оставшихся в городе жителей, сделать их послушными рабами, — размышлял Антон Ефимович. — Но просчитались, гады. Кроме города, находящегося на поверхности земли, есть еще один, под землей, в катакомбах. И этот, второй, имеет прямое предназначение — вести беспощадную борьбу с врагом. Из разговора с Женей ясно, что в распоряжении созданных по решению ЦК подпольных райкомов и обкома партии имеются немалые силы».

Люся вышла от матери, твердо сказала:

— Папа, мы никуда не пойдем. Здесь наш дом. Фашистам не удастся поставить нас на колени.

— Ты права, — ответил он и решительно подошел к окну, дернул ставню. — Мы не должны прятаться. Пусть враги прячутся, а в нашем доме будет свет!

День прошел спокойно, а поздней ночью неподалеку прозвучали один за другим три выстрела. Антон Ефимович поспешно шагнул в прихожую. Там было тихо, Старик возвратился в комнату, но лечь не успел — раздались сильные удары в дверь.

Выбежав на середину гостиной, Антон Ефимович бросал тревожные взгляды то на дверь спальни, то в сторону прихожей.

— Папа! — Плотно запахивая халатик ледяными руками, Люся бросилась к отцу.

Антон Ефимович стоял в нерешительности. На площадке послышалась грубая ругань, а от удара чем-то тяжелым в дверь посыпалась штукатурка. Шагнув к прихожей, старик закричал:

— Люся! Прячься!

В прихожую ворвались несколько человек. По квартире заметались лучи ручных фонарей.

— Партизане, коммунисте запирайтся, — заорал верзила на ломаном русском языке. — Штахель, комет! Разбирайт, — толкнул он старика в сторону того, которого назвал Штахелем.

— Да пошел он… — выругался Штахель и двинул плечом дверь Люсиной комнаты.

Антон Ефимович поспешил к жене в спальню, где два карателя взламывали комод. И вдруг услышал крик Люси. Бросился к ее двери. Дочка отбивалась от мерзавца. Антон Ефимович рванулся в кладовую за топором, и вновь раздался Люсин истерический крик и почти одновременно — мужской вопль.

Антона Ефимовича, оглушенного чем-то металлическим, выбросили на лестничную площадку, и как сквозь сон он услышал:

— Васька, помоги!

Прогремели выстрелы. Из прихожей донеслось:

— С ней покончено! Штахеля — быстрей к врачу.

Когда в квартире стихло, Люся увидела валявшийся на полу освещенный лунным светом кухонный нож, который она успела схватить, убегая к себе в комнату. «Хорошо, что оказался под рукой», — подумала она и попыталась подняться, но тело не повиновалось. Еле доползла до матери, уронила на ее постель голову и, не в силах сдержаться, беззвучно зарыдала. Мать погладила ее голову, провела по растрепанным волосам ладонью:

— Успокойся, девочка. Мы не покорились. — Она нервно закашлялась. — Но надо разыскать Женю, освободить папу. Уходи к нашим. А мне Вера Платоновна поможет.


Глава 30


В госпитале Горновой прислушивался к сводкам Совинформбюро, внимательно читал газеты. Его особенно интересовала дивизия, в которой начал боевой путь. И однажды услышал, что она отличилась в сражении за Смоленск, комдив Харитонов (теперь уже полковник) ставился в пример другим как мастер маневренных действий в сложной, быстро меняющейся обстановке. А потом Горновой прочитал в газете подвальную статью о том, как дивизия полковника Харитонова упорной обороной сорвала прорыв противника к занятому ее частями важному рубежу.

Среди отличившихся был и комбат Буров. «Значит, нашел свой полк, — подумал Михаил. — Люди воюют, а я торчу здесь с перебитой ногой. Скорее бы вырваться да к полковнику Харитонову».

* * *


Из госпиталя Горновой выписался в конце ноября, когда враг находился на ближних подступах к столице.

В Главное управление кадров Наркомата обороны Горновой добрался поздно вечером. Работники ГУКа уже прекратили прием.

— Приходите утром, — ответил дежурный, выглянув в окошечко.

«Куда же теперь, на ночь глядя? Не возвращаться же в госпиталь», — удрученно подумал Горновой, выходя на улицу. Вспомнил о Люсиной тетушке: «Ведь она где-то рядом».

Отыскав в темноте на большой медной табличке семнадцатой квартиры фамилию Дианы Аполлоновны, три раза нажал на звонок. Ответа не было. Михаил собрался было уходить, но вдруг услышал за дверью:

— Кто там?

— Это я, Горновой, от Люси.

— От Люси? — переспросила тетя и настороженно выглянула в дверь. Узнав Мишу, потянула его за руку. — Скорее захода! Да ты садись. И вдруг вспомнила: — А ведь у меня для тебя письмо. Подошла к туалетному столику, достала толстый конверт и подала Михаилу.

Он залпом прочитал все пять исписанных Люсей тетрадных страничек, потом еще раз. А последние строки шептал без конца:

«Мишенька, я останусь здесь и буду твоей до последнего вздоха. Я тебя очень люблю! Целую…» В самом конце приписка: «Одесса, 29 сентября».

После ужина Диана Аполлоновна показала письмо, полученное от Белецкого. Он сообщал, что из Одессы никуда не тронется, выражал надежду, что враг будет разгромлен в ближайшее время, просил, если заглянет к ней Миша, приветить его.

За разговорами провели большую часть ночи, а утром тетя проводила его до трамвайной остановки.

Кадровик принял Горнового без задержки и сообщил:

— Назначаетесь начальником разведки в дивизию генерала Костылева. Вам надо поспешить. Дивизия будет в районе Серпухова и, вероятно, с ходу вступит в бой.

— Товарищ подполковник, — попросил Горновой, — а нельзя ли в дивизию полковника Харитонова? После ранения обещал я возвратиться в свой полк. И разведчик из меня… Никогда этим не занимался.

— Для разговоров у нас, товарищ Горновой, нет времени. Вы направляетесь туда, где самая острая необходимость. Кстати, поздравляю вас с присвоением звания «капитан». А с должностью справитесь, вы же бывший пограничник.


Глава 31


В ноябре гитлеровское командование, стянув наиболее сильные танковые группировки и авиацию на фланги Западного фронта, стремилось нанести удары с севера из района Клина и Рогачева в направлении Яхромы и Красной Поляны и с юга из района Тулы на Каширу для захвата Москвы в кольцо. Ожесточенные бои не затихали ни днем ни ночью. Наши войска стояли насмерть на каждом рубеже, но соединениям третьей и четвертой вражеских танковых групп, наносившим удары с севера, удалось прорваться непосредственно на подступы к столице. Передовой отряд 56-го механизированного корпуса в составе пехотного и танкового полков в ночь на 28 ноября прорвался через канал имени Москвы и захватил плацдарм в районе деревни Перемилово. В те же дни враг форсировал Нару севернее и южнее Наро-Фоминска и подошел к Кашире. Гитлеровцы хвастливо заявляли, будто бы видят советскую столицу в бинокли. Позже удалось установить, что фашисты доставили в район Красной Поляны дальнобойные орудия для обстрела Москвы издали.

Продвижение врага было остановлено. 27 ноября в районе Каширы и 29-го севернее столицы советские войска нанесли сильные контрудары. Фашистский план «Тайфун» потерпел крах.

Дивизия генерала Костылева, сформированная в Приволжье, прибыла в район Серпухова и вступила в свое первое сражение. Отразив атаки противника, ее части с наступлением темноты заняли относительно выгодные рубежи для организации обороны.

Пробиваясь через пургу, Михаил долго разыскивал дивизию, нашел ее штаб в лесной деревушке поздно вечером.

Начальник штаба сидел за столом в жарко натопленной избе и, уткнувшись в карту, о чем-то напряженно думал. Наконец оторвался от карты, взял у Горнового направление, прочитав, предложил:

— Садись-ка. Смотри сюда. На этом рубеже, — майор ткнул карандашом в карту, — должен был занять оборону полк майора Прохорова. А у нас никаких данных. Твоя задача — выяснить, что у них там. Уже двоих посылал — не вернулись.

— А рация у вас есть? — спросил Михаил.

— Ты что? Под суд меня толкаешь? Тут штаб дивизии! Немец только того и ждет — засечь да накрыть…

— А вот нам радиостанции помогали управлять частями в бою и поддерживать связь с армией. Уверен, что…

Майор бесцеремонно оборвал Горнового:

— Кончай разглагольствовать. Бери красноармейца, ищи полк. Утром наступать.

Сделав пометки на карте, Горновой выбежал на улицу.

Колючий снег ударил в лицо. Прикрываясь рукой, Михаил пошел, преодолевая тугой напор ветра. Почему-то стало жаль майора Овечкина, нелегко ему, а опыта маловато. Но беспокоила и даже злила самонадеянность этого человека, судя по всему, недалекого и упрямого; к тому же как черт ладана боится современных средств управления. Именно по вине вот таких головотяпов и родилась в начале войны «радиобоязнь», в результате которой многие наши командиры теряли связь, терпели поражение. И еще: к чему начальника разведки отлучать от своего дела? Ему в оставшееся до рассвета время надо принять меры к тому, чтобы получить как можно больше сведений о противнике и тем самым помочь комдиву поставить частям конкретные задачи. Найти полк надо, но для этого есть люди в других отделениях штаба, прежде всего в оперативном.

Продираясь сквозь пургу, Михаил и сопровождавший его красноармеец оказались у глубокого оврага, на дне которого мерцал слабый огонек. Там оказались саперы. Они и сообщили, что штаб полка рядом, в лесочке.

— Капитан Зинкевич, — представился начштаба полка.

— Почему не докладывали в дивизию, где находитесь и какова обстановка.

Зинкевич позвал радиста, спросил:

— Почему не передал кодограмму?

Сержант ответил, сдерживая досаду:

— Охрип, вызывая, а там молчат.

— Вот так, товарищ начальник разведки. Прежде чем нас упрекать, наведите порядок у себя. Мы исполнители. Нам что прикажут.

Горновой не сдержался:

— Что за исполнители? Как это — прикажут?! Начальник штаба полка не имеет права так легкомысленно рассуждать.

— Попробуй тут разберись. Из вагона — и на рубеж.

— Это не оправдание для бездеятельности да еще и для безответственных заявлений. — Помолчав, Горновой спросил: — Полк-то вышел на рубеж?

Зинкевич унял горячность и, наклонившись к карте, начал докладывать:

— Вот, товарищ капитан. Возможно, подразделения нанесены не совсем точно, но полк вышел вот на этот рубеж. Что останется от него на рассвете, сказать трудно, так как окопаться не успеет.

— Еще и боя не было, а у вас, товарищ капитан, уже похоронное настроение, — упрекнул Михаил. Поднимаясь с патронного ящика, спросил: — А где командир полка?

— С вечера позвонил всего раз, из второго батальона, кажется. Ну-ка позови Волкова, — приказал Зинкевич радисту, а когда капитан появился, раздраженно спросил: — Откуда звонил командир?

— Так вы же с ним говорили, товарищ начальник штаба.

— Вы, вы! А вы зачем? Тоже мне помощники! Давай наноси обстановку капитану на карту. В дивизию требуют.

— Сейчас времени нет, — возразил Горновой. — Пусть капитан возьмет вашу карту, двух бойцов и пойдет со мной, а вы сейчас же разыщите командира и доложите, что, вероятно, полку поставят задачу участвовать в контрударе.

В штаб дивизии Горновой возвратился в тот момент, когда майор Овечкин докладывал комдиву предложения об участии дивизии в контрударе.

— Ага, разведчик, — улыбнулся комдив. — Видать, ты нагнал им пару. Прохоров сам прибежал сюда докладывать.

Горновой удивился.

— Уже?

— И доложил, и задачу получил. Садись потолкуем, с чего тут нам начинать. Ты из академии?

— Из госпиталя.

— Уже успел повоевать?

— Так точно, товарищ генерал. Был на стажировке. Война застала на границе. Вот и пришлось…

— Крещение серьезное, — сказал комдив и кивнул Овечкину: — Продолжайте.

— Нанося удар в направлении Бурцева, овладеть узлом обороны, прикрывающим подступы к селу… — неуверенно проговорил майор.

— Как это в направлении Бурцева? — перебил майора комдив. — Село тянется на четыре километра, а то и больше. Разве можно весь населенный пункт брать за ориентир? Как вы себе представляете овладение узлом обороны? Он ведь тоже по фронту более двух километров, противник так просто его не отдаст.

— Нам же указаны границы, товарищ генерал. Зачем тогда устав?

— Устав надо правильно понимать, — упрекнул генерал. — Он не догма, применять его следует творчески, сообразуясь с обстановкой. Лезть на главный узел обороны с фронта не будем. Разграничительная линия между частями и соединениями да и выше — не китайская стена. Ее можно при необходимости и передвигать. К этому придется прибегнуть и теперь, тем паче что сосед наносит главный удар своим правым флангом. Узел обороны мы обойдем справа и нанесем удар по противнику с тыла, откуда он нас не ждет. Так учили в академии? — посмотрел генерал на Горнового.

— Подчеркивали, товарищ генерал, что внезапность — сестра победы, — ответил Горновой.

— Родная, добрая сестра, — уточнил генерал. — Так что узел обороны, товарищ начальник штаба, договорившись о границе с соседом, будем обходить, прикрываясь, конечно, огнем.

Начальник штаба, упрямо засопев, съязвил:

— Академиев не кончали.

— Этим козырять не стоит. У жизни, у других будем опыта набираться. Из недостатков выводы делать. Вот я начал ругать Прохорова за молчание, а он клянется, что виноват штаб дивизии: мол, телефонные линии не подал, пользоваться радио запретил.

— Так я же, товарищ комдив… Немец накроет… — промямлил Овечкин.

— Вы неправильно понимаете радиомолчание. Конечно, скрыть появление новой дивизии очень важно, поэтому надо принимать все меры для надежной работы проводной связи. Вместе с тем радиостанции должны работать на прием и в период выдвижения частей. В крайнем случае можно допустить передачу коротких сигналов. При хорошо продуманной организации связи не было бы нужды бегать, разыскивать полк. А так что же получается? Неразбериха, дорогой мой.


Глава 32


По черному ходу Люся вышла во двор. Моросил дождь, свинцовые тучи нависли над городом так низко, что казалось, утюжили крыши. Разлившаяся по двору лужа напоминала черную, бездонную пропасть.

Дворничиха тетя Паша, увидев Люсю, всплеснула руками:

— Ой, голубушка Людмила Антоновна! Куда это вы на ночь глядя, да еще налегке? Лучше бы вам на улице не появляться. Кругом душегубы…

— Папу нашего…

— Слышала, как отбивался он от мерзавцев. А вам в таком виде нельзя. — Тетя Паша смахнула с себя плащ-дождевик и, не спрашивая согласия, набросила на Люсю, повязала ее своим стареньким платком, сунула грязную парусиновую сумку с оборванной ручкой. — Тут два бурячка да морковка. Это так, если вздумают обыскивать…

Дворами, глухими переулками Люся вышла к Новому базару по булыжной мостовой, к безлюдному садику, от него по каменному спуску к мосту на Пересыпи. Увидев двух солдат, снимавших одежду с худенького паренька, шарахнулась в сторону. Миновала железнодорожную насыпь, прошла к дому Дроздецких — покосившейся развалюхе на окраине города, с крышей, поросшей травой. Оглядевшись, Люся дернула дверную ручку, и оказалась в темном коридоре. Стало жутко. Хотела попятиться на улицу, но из темноты послышался старческий голос:

— Кто там?

Преодолев скованность, Люся отозвалась:

— Свои.

— Коль свои, то сюда. Только гляди под ноги.

Скрипнула дверь, и в конце темной ниши скользнули пучки тусклого света.

— Смелее, — услышала она тот же голос.

Переступив порог, Люся оказалась в слабо освещенной каморке.

— Тебе кого? — спросила старуха, подставляя маленькую табуретку.

— Мне Дроздецких.

— Мы и есть Дроздецкие. Ты, наверное, к сыну, к Петру?

— К нему, — ответила Люся, радуясь, что попала по адресу.

— Он скоро будет, а ты садись, дочка, поближе к лежанке, грейся.

Вскоре пришел Петр Порфирьевич, здоровенный мужчина с копной черных волос.

— Я к вам. Мне очень нужно… — сказала Люся.

— Не волнуйтесь. Сейчас поговорим. Ты, мама, согрей чайку, а мы пока вон там. — Петр Порфирьевич поднял коврик, закрывавший угол каморки, и толкнул совсем незаметную дверь. — Здесь и поговорим, — пропустил он Люсю вперед. — Вы дочка Белецких. Сразу узнал, похожи на брата, Евгения Антоновича.

— Женя здесь?

— Нет.

— Мне надо связаться с ним. Прошлой ночью схватили папу. — Люся заплакала. — Мама очень просила выручить его…

— Постараюсь разыскать Евгения Антоновича. Вы пока побудьте с моей матерью.

Поужинав, Петр Порфирьевич набросил дождевик и, уходя, сказал:

— Ждите.

— Вот так, милая, всю жизнь провожаю да встречаю, — проговорила старая женщина. — И всегда жду. И ты, дочка, ложись, жди.

Хозяйка постелила Люсе на лежанке, откуда-то из-под лавки достала мягкое полотенце, завернула подушечку.

— Ложись, — по-матерински тепло сказала она, а когда Люся легла, подсела рядом. — Феклой Павловной меня зовут.

Люся пригляделась к ней и поняла, что она не так уж и стара.

— Ты что же, Пете знакомая?

— Нет, Фекла Павловна, только теперь узнала.

— Я так и подумала. А он все с партийными делами. Своих отправил невесть куда, пришел ко мне, чтобы ближе к шахтам. Тут родился. Еще мальчиком не отставал от отца. Тот, бывало, на работу, и Петруша за ним. А я жди. И теперь вот беспокойся, как он там, в катакомбах. Правду сказать, укрытие надежное. Англичане да французы после нашей революции завладеть катакомбами не сумели. Хотелось им разгромить подпольщиков, да не удалось. Катакомбы они, видишь ли, всегда помогали простому люду. Еще в давние времена вольнолюбивая молодежь в них пряталась. Мы и оружие в катакомбах хранили, и свою типографию, и сами прятались. Тут с Порфирушкой и встретились. Работал на печатном станке, а мое дело было разносить газеты да листовки. Поселились мы здесь, на Куялышке. Слепили эту халупу да так и не оторвались от шахт. Тут прошли наши лучшие годы. Вот только скорбно, что Порфирушка… — Она поднесла к глазам конец передника, утерлась. — В позапрошлом году скончался. Теперь о сыне сердце болит. Неугомонный, как отец, в самое пекло норовит.

Люся слушала Феклу Павловну, а думала о маме, об отце и все время украдкой поглядывала на дверь, ждала.

Но только поздно вечером Люся услышала приглушенные голоса за стеной. Оказывается, здесь была еще и третья комната. Петр Порфирьевич за руку повел туда девушку. Люся шагнула в темный коридор — и оказалась в объятиях брата, прижалась лицом к его сырому, холодному плащу, глотая слезы, сбивчиво рассказала о случившемся, передала просьбу матери вырвать отца из лап карателей.

Прощаясь, брат предупредил:

— На улицу не выходи. Останешься здесь. Беспрекословно выполняй все требования Петра Порфирьевича. Представится возможность, вместе с ним переберешься в катакомбы.

— А мама?

— Сестричка, все продумано. Считай себя партизанским врачом, а я помогу родителям, переправлю к ним Веру Платоновну. Она сможет доставать нужные медикаменты.

— Женечка, как же я вот так, налегке, к партизанам в катакомбы?..

— Фуфайку, брюки и все прочее дадим, — пообещал Петр Порфирьевич. — И с продовольствием порядок. С медикаментами похуже, но кое-что придумаем.

На прощание Евгений обнял Люсю, сказал:

— Ты, сестричка, не убивайся, дела наши не так безнадежны, и надо верить в победу.

— Не подумайте, что в катакомбах мы будем отсиживаться, — проговорил Дроздецкий, делясь своими мыслями. — Это наш плацдарм. С него мы поведем наступление на врага. Ни днем ни ночью не дадим гитлеровцам покоя.


Глава 33


Даже в кромешной тьме их заметил фашистский патруль. Люся, задыхаясь, бежала за Петром Порфирьевичем. Раздались выстрелы, совсем рядом просвистели пули.

— Теперь поняли, чем грозит выход в город? — спросил Дроздецкий, когда они юркнули в подземелье.

— Еще бы! Как не понять. Думала, сердце мое разорвется.

Осветив фонариком каменный выступ, Петр Порфирьевич неожиданно остановился, сказал:

— Передохнём.

Достал из внутреннего кармана тужурки небольшую схему, чтобы сориентироваться. Люся думала о том, как был прав Евгений, предлагая уйти в подполье. «Пырнула же того насильника в бок. Разве они простят? Непонятно, почему не застрелили в тот же момент. Ведь стреляли…»

Подсвечивая фонариком, пошли дальше. И хотя подземелье становилось просторнее, воздуха не хватало. Тяжело дыша, Люся нет-нет да и останавливалась.

— Привыкнете, — успокаивал ее Петр Порфирьевич. Часа через полтора, чтобы подбодрить ее, сообщил:

— Дойдем до угла, а там рукой подать.

И действительно, вскоре впереди замерцал огонек. Повеяло человеческим жильем.

Дроздецкого ждали с нетерпением. Поступили новые указания подпольного обкома, и Петр Порфирьевич начал тут же наводить справки, отдавать распоряжения, готовить усиленные наружные посты, подбирать разведчиков для отправки в промышленный район, где требовалось надежное прикрытие подготовленных подрывов.

* * *


…Трудно было привыкать к подземелью, к суровым условиям жизни, но подполье сплачивало людей, общая борьба за правое дело будила в них силы.

Люся вместе с другими таскала камни, расчищая завалы, помогала мужчинам замуровывать ненужные лазы, участвовала в оборудовании медицинского пункта. Она даже рубашки мужчинам латала, хотя раньше никогда не занималась этим. Изучила винтовку, пулемет, гранату и немецкий автомат. Ловко набивала патронами магазины. Трудилась много, хотя последствия последней встречи с Мишей становились все более чувствительными.

Как только был оборудован, хотя и весьма примитивный, медицинский пункт, к Люсе потянулись люди, особенно женщины с детьми. Требовалась срочная помощь, а инструментов и медикаментов нет. На детей больно было смотреть. Питались однообразно, света солнечного не видели. И Люся пошла на командный пункт к Дроздецкому.

— Тебе куда? — остановил часовой.

— К Дроздецкому.

— У него командиры.

— Вот и хорошо. Они мне и нужны.

Люся решительно шагнула на огонек. Над столом склонились несколько человек.

Увидев Люсю, Петр Порфирьевич спросил:

— Что-то случилось, Людмила Антоновна?

— Зима на носу, Петр Порфирьевич, а в катакомбах кроме мужчин женщины, дети. Есть больные. Говорят, что в Романовке крупная аптека и медицинские склады. Послать бы туда людей и забрать все, что еще сохранилось.

Один командир поддержал:

— Доктор верно говорит. Сам знаю, была там аптека, и склады были. Наведаться бы в медпункт совхоза. Там фашисты, вероятно, еще не были.

— Пошлите меня, — вызвался худенький паренек.

Партизанам удалось добыть немало медикаментов, но Люся понимала, что это — капля в море. По ее предложению Дроздецкий почти ежедневно отправлял группы людей на сбор лекарственных трав и ягод. Вместе с вооруженными мужчинами ходили женщины, приносили охапки полыни, кашки, зверобоя и других трав. Однажды им удалось собрать в крутой балке более двух ведер шиповника.

Партизаны убирали на совхозных полях картошку, капусту, свеклу, морковь, но об этих вылазках стало известно гитлеровцам и полицаям. На их засаду напоролись партизаны. Бой продолжался около двух часов. Несколько фашистов и их холуев были уничтожены, остальные бежали. Понесли потери и партизаны. В отряд они возвратились с двумя пострадавшими, причем один был тяжело ранен в голову, потерял сознание. Трое суток Люся боролась за его жизнь и спасла хлопца. Вскоре она подобрала помощницу, та немного разбиралась в медицине.

А тут еще одна закавыка вышла.

Была в отряде чудесная девушка — связная Таня Яснова. Рискуя жизнью, Таня по заданию партизан ходила в город и появлялась то на Пересыпи, то в гуще людей на привозе, а то и на далекой Черноморке. С помощью Тани отряд Дроздецкого до весны поддерживал связь с внешним миром. Обстановка ухудшилась, когда Таня, возвращаясь из города, напоролась на полицаев и, получив ранение, выполнять задания больше не могла.

— Пошлите меня, — попросила Люся Дроздецкого.

— Не могу. У вас в медпункте работы хватает.

— У меня помощница хорошая, справится.

В тот день Дроздецкий не дал своего согласия, но и не отказал. Ожидая его решения, Люся не сидела сложа руки. Она заучила на память немудреную легенду, продумала маршрут, наметила несколько вариантов обхода опасных мест, примерила подготовленную на этот случай одежду. Не дождавшись вызова Дроздецкого, пошла к нему сама еще раз.

— Петр Порфирьевич, родненький! Не сомневайтесь, задание выполню, — умоляла она. Ей так хотелось испытать себя в опасном деле и, кроме того, навестить маму. Ведь полгода не виделись.

— Приметная вы очень.

— Старушкой-нищенкой наряжусь.

После долгого раздумья Дроздецкий согласился.

Одевали Люсю сообща. Замаскировали под деревенскую старуху. Подмазали лицо. На спину взгромоздили котомку. Петр Порфирьевич показал, как надо гнуть спину перед патрулями, но заметил при этом:

— Лучше с ними не встречаться. Назад возвращайтесь сегодня же к вечеру. На подходе к мельнице вас встретит Ваня.

Весь путь до города Люся прошла благополучно, однако у садика заметила проехавшего мимо на велосипеде типа в соломенной шляпе, который ей встречался еще на Пересыпи. Но, странно, он, казалось, даже не посмотрел в ее сторону и скрылся за поворотом.

К назначенному месту Люся добралась в условленное время и, соблюдая осторожность, вошла в дом. Разговор был предельно краток. Повторив услышанное, Люся вышла черным ходом во двор и поспешила домой. На площадке своего этажа остановилась, вытерла лицо и тихонько постучала в дверь. Открыла Вера Платоновна. Сначала не узнала, а потом, всплеснув руками, позвала:

— Серафимушка, встречай свою долгожданную!

Из кухни выбежала мама, бледная, худенькая, постаревшая, обвила ее шею руками, запричитала:

— Родная моя! А я думала, не дождусь! Был Женя, рассказывал, но ведь прошло больше двух месяцев… А ты? Как же ты там?

Мать пересказала об отце все то, что Люся уже слышала от Евгения. Люся поняла, что отца в живых нет, но промолчала: «Пусть мама ждет. Так ей легче».

Нужно было уходить. Серафима Филатовна с тревогой посматривала на дочь, но задерживать не стала. Ведь за время ее отсутствия в доме появлялся полицай, уже немолодой, судя по всему, русский, интересовался, где находится дочь. Прощаясь, буркнул: «Значит, запомните, вы свою дочь похоронили, а я здесь никогда не был». А кто он — поди разберись в это смутное время.

Назад Люся шла другим путем. Попадать в заводской район вечером было опасно. В последнее время каратели держали его под особым наблюдением. Ночью количество патрулей удваивалось.

Грязную, изрытую снарядами и бомбами, траншеями и ходами сообщения окраину Люся миновала благополучно. Дойдя до тополиной аллеи, осмотрелась. Ее предупредили, что между пригородами и ближайшими деревнями фашисты кроме усиленных патрулей выставляют замаскированные посты и всех, появляющихся в этой зоне, задерживают. Поэтому пошла не по дороге, а огородами, маскируясь под местную крестьянку, возвращающуюся домой на хутор.

«Какая красота», — подумала Люся, подойдя к мельнице. Над землей плыли розовые, курчавые облака. Яблони и вишни утопали в пурпурном цвету. Несмотря на предзакатную пору, жужжали пчелы и шмели, щебетали птицы.

У мельницы Люсю никто не встретил. Пройдя еще немного, она поняла, что находится рядом с катакомбами, и обрадовалась. «Ну вот, кажется, и пришла». И вдруг — треск глушителя. Прямо на нее мчался мотоцикл с коляской. Раздались длинные автоматные очереди. Пробежав немного, Люся услышала позади два взрыва, а когда оглянулась, то увидела на дороге охваченный пламенем мотоцикл. К ней приближался высокий мужчина с автоматом.

— Ваня! — закричала она.

— Бегите, я прикрою! — услышала в ответ.

* * *


Стрельбу на дороге и разрывы гранат первыми услышали партизаны-разведчики, а когда вырвавшаяся из-за посадки автомашина остановилась и открыла по катакомбам минометный огонь, они ответили длинными пулеметными очередями.

По сигналу тревоги партизаны в один миг заняли боевые посты. Под обстрелом вражеских минометчиков Люся с Иваном добрались-таки до входа в катакомбы.

Теперь Люсю тревожила резко поднявшаяся у Тани температура. Участился пульс, раненая нога отекла. Кожа бедра стала ярко-багровой, чувствовался характерный гнилостный запах. «Гангрена», — с ужасом подумала Люся.


Глава 34


Прорвав в конце июня сорок второго нашу оборону на рубеже реки Тим и введя в сражение свежие резервы, немцы предприняли наступление в северо-восточном и восточном направлениях. В сложной обстановке стрелковая дивизия генерала Костылева, находившаяся в резерве фронта, получила приказ — захватить гряду высот севернее Остроглаз, с тем чтобы не допустить прорыва противника в направлении Мостовое.

Поднятая по тревоге, дивизия двинулась к назначенному рубежу кратчайшими маршрутами. И хотя выйти на этот рубеж успели только передовые батальоны, дивизия добилась значительного успеха: противник, почувствовав угрозу, нависавшую над флангом ударной группировки, вынужден был прекратить на этом направлении дальнейшее наступление и поспешил перейти к обороне.

Важную роль в выполнении задачи, возложенной на дивизию, сыграла ее разведывательная рота. Действуя далеко от главных сил, она не только установила направления ударов противника, но и разведала его численность. Решив эту сложную задачу в быстро меняющейся обстановке, она захватила важную высотку на выгодном рубеже и, ведя напряженный бой в течение нескольких часов, отвлекла на себя значительные силы врага.

Части дивизии вынуждены были вступать в бой с ходу и занимать оборонительные позиции в не совсем выгодных условиях: противник мог просматривать и простреливать всю глубину их боевых порядков и подступы с тыла, а наши подразделения не могли вести наблюдение даже за вражеским передним краем.

— Выделите, товарищ генерал, один стрелковый батальон. Не пожалеете. Уже завтра с утра ваш НП будет на обратных скатах высоты, — предложил Горновой.

Комдив сидел молча, вглядывался в карту и, обведя высотку карандашом, спросил начальника штаба:

— Как думаешь, Сергей Федорович? Идея заманчивая, и Горновому можно верить, что высотку возьмет.

— Взять-то возьмем, но удержим ли ее?

— Это тревожит и меня. Артиллерии-то одни полк. И все же игра стоит свеч. Иначе будем мы здесь сидеть как с завязанными глазами. Надо рискнуть обязательно сегодня, пока противник не успел окопаться, да и в обстановке разобраться. Ты, Горновой, как думаешь?

— Лучше всего действовать с наступлением темноты, чтобы до рассвета подразделения могли закрепиться, подготовить систему огня.

— Добро, батальон возьмем у Ивана Христюхи. Я иду к себе, доложу командарму. А ты, Горновой, — в полк.

— Напросился? — съязвил начальник штаба. — Не понимаешь, что твое дело разведка дивизии, а по батальон у Христюхи. Тоже мне «глаза и уши».

— Уверен, что так нужно. А батальоном я командовать не собираюсь. Останусь начальником разведки. Наши наблюдательные пункты должны быть на скатах, обращенных к противнику. Тогда будут и глаза, и уши.

С наступлением темноты, после мощного огневого налета, в котором участвовали кроме артполка дивизии два таких же полка соседей, батальон сибиряков рванулся в атаку. Через час подразделения перемахнули через гряду и, заняв выгодные позиции, начали закрепляться.

— Прошу выслать саперов, — передал Горновой радиосигнал начальнику штаба. — Место для НП подобрано.

До утра сибиряки окопались и замаскировали позиции, а саперы вместе с разведротой и ротой стрелков соседнего батальона успели не только оборудовать НП дивизии, но и отрыть ход сообщения от него в тыл.

Захваченные пленные были ошарашены неожиданным ударом. Они были уверены, что русские, понеся большие потери, будут довольствоваться тем, что им удалось остановить наступление.

— Русские люди терпеливы, но когда терпение лопнет — пощады не ждите, — жестко взглянул Горновой на пленного гауптмана.

Немец, не понимая слов, все же по-солдафонски гаркнул:

— Яволь!

Горновой подумал: «Куда девалась спесь? Приперло, так быстро забыл о верности фюреру».

Утром, слушая на новом НП доклад разведчика, комдив подумал: «Круто ты, парень, замешан да и крепко терт. Малость подтесать бы углы, и выйдет из тебя толковый командир».

И не пожалел генерал для этого сил. Пристально наблюдая за Горновым, он не упускал ни одного промаха Михаила, поправлял, советовал, а где надо — и одергивал, особенно за горячность.

Как-то по весне, возвращаясь ночью из разведотдела армии, Горновой по пути заскочил на дивизионные склады.

— Слушай, интендант, — обратился он к дивизионному интенданту, — голоден, как волк. С утра не было росинки во рту. Будь другом, дай поесть.

— Тут тебе что, богодельня? Каждый грамм на учете, — брюзгливо отозвался тыловик, недовольный тем, что его осмелились потревожить ночью.

Горновому показалось, будто искры посыпались у него из глаз.

— Ах ты жмот! — вскричал Горновой и схватил интенданта за грудки.

О выходке Горнового доложили комдиву. Тот возмутился:

— Ты что это себе позволяешь? — строго спросил генерал, вызвав к себе разведчика. — Смотри, повторится подобное — всыплю по первое число, не посчитаюсь ни с какими заслугами.

Вскоре произошло событие, которое могло круто изменить судьбу Михаила, если бы не комиссар дивизии.

Будучи старшим на НП комдива, Горновой заметил, что противник средь бела дня начал устанавливать проволочные заграждения перед своим передним краем.

— Этого я вам, гадам, не позволю, — возмутился он и от имени комдива приказал артиллеристам открыть огонь, хотя знал, что каждый снаряд на учете и без разрешении генерала не может быть произведен ни один выстрел.

За самовольство комдив наказал разведчика, а на партсобрании коммунистов штаба стоял вопрос об исключении его из кандидатов партии за грубое нарушение приказа из-за допущенной невыдержанности. Горновой признал свои ошибки, но коммунисты были непреклонны.

— Поверим ему, — сказал комиссар. — В последний раз.

После этого Горновой ходил как в воду опущенный.

Больше всего тревожило равнодушное отношение к нему комдива, который делал вид, что разведчик ему не нужен и что можно обойтись без него. Но однажды, правда, еще с холодком в голосе, сказал:

— Запомни. На тебя надеюсь, потому и спрашивать буду особенно строго. «Язык» нужен. Данные уточнить. Враг нацелился на Воронеж. А сколько сил оставил перед фронтом дивизии, сколько снял и перебросил, толком не знаем. Вдруг перед нами слабое прикрытие осталось, а мы, вместо того, чтобы ударить, сидим? Ударим — заставим противника воздержаться от ввода резервов на главном направлении, а захватив хотя бы первым эшелоном дивизии высоты, создадим выгодные условия для последующего перехода в наступление.

— Полагаю, для выяснения обстановки надо побывать в расположении противника, — сказал Горновой.

— Как ты себе представляешь вылазку в тыл противника? — спросил комдив.

— Все обдумано, товарищ генерал. Возьму с собой разведчика-артиллериста, переоденемся в солдатское обмундирование и с наступлением темноты — в речку. Ее глубина всего до метра, а чтобы пройти опасную зону под водой, наденем противогазы с удлиненными гофрированными трубками. Через час окажемся в тылу. Понаблюдаем день-другой, и все станет ясно. А может, на обратном пути пленного прихватим.

— Прихватим… Как легко у тебя все, Горновой, — поморщился находившийся здесь же начальник штаба.

— Риск немалый, — заметил комдив. — Да на войне не обойтись без него! И все же не хочется тебя пускать. Может, кого другого?

— Незаменимых людей нет. Но смену надо готовить. А это значит, время терять.

…Горновой задержался в тылу противника на сутки дольше, чем намечалось, но задание выполнил.

Командарм прикатил в дивизию чуть свет. Козырек кверху, лицо довольное.

— Где раскопал такого хлопца? — спросил он у комдива, бросив взгляд на подходившего разведчика.

— Из пограничников.

Все сведения Горновой нанес на карту. Когда пришел к генералу подписать донесение, тот сказал:

— Отоспаться тебе надо. Почернел весь.

Несмотря на усталость, уснуть Михаил не мог. Вытянувшись на свежем сене в землянке, задумался: «Где ты, Люся, что с тобой? Хоть бы весточку получить всего в два слова — жива, мол, целую».

Прошло с десяток дней после возвращения разведчиков из тыла, а обстановка потребовала уточнения сведений: воздушная разведка докладывала о начавшихся в глубине обороны противника передвижениях войск.

На разных участках в полосе дивизии провели один за другим три поиска, потеряли восемь разведчиков, а захватили всего одного «языка», от которого услышать ничего вразумительного не удалось.

— Что-то надо необычное придумать, — сказал генерал разведчику, — нешаблонное.

— Не знаю, согласитесь ли, — ответил Михаил. — Но есть задумка. Подобрал я трех добровольцев. Понаблюдали за высоткой. Считаю, что противник там нас не ждет.

Генерал задумался, долго смотрел на карту.

— А ведь и в самом деле подходящее местечко, — оживился он. — В такой горячей точке немцы действительно гостей не ожидают. Она на виду. Кого думаешь посылать?

— Ребята есть надежные, да и я с ними.

— А может, на этот раз помощника вместо тебя пошлем? Парень здоровый, находчивый.

— И здоровый, и находчивый, и ждет случая. Но у него трое. Старшему пять годков, а младшему нет и года. А я, сами знаете…

— Ладно, пусть будет по-твоему; чтобы обеспечить ваши действия, прикажу окаймить высотку всем артполком.

Бесшумно сняв часового, в блиндаж проникли втроем. Четвертого оставили у входа. Наготове была и группа прикрытия. Осветив фонариком нары, обнаружили крепко спящих солдат и обер-фельдфебеля. Рядовых прикончили, обера с кляпом во рту выволокли на улицу и направились к своему переднему краю. Вдруг один из разведчиков наткнулся на противопехотную мину «спотыкач». Раздался взрыв. Ночное небо вспыхнуло от осветительных ракет. Разведчики упали в траву. Враг открыл пулеметный огонь. Неподалеку разорвались мины. Послышалась чужая речь. «Спешат отрезать путь отхода, взять живыми!» — промелькнуло в сознании Горнового. Повернувшись на левый бок, Михаил метнул одну за другой три гранаты. Вскочил на ноги и, швырнув еще две, скомандовал: «Вперед!» Длинная пулеметная очередь пропорола землю у самых ног, что-то острое рассекло левое плечо. И все-таки Михаил, напрягая последние силы, бежал к переднему краю и вскоре оказался в траншее наших стрелков.

Вслед за ним прибыли и остальные. Опустили на землю тело погибшего товарища, сняли пилотки.

— А где же пленный? — спросил Горновой.

Но отозвался не разведчик, сопровождавший немца, а сам он:

— Гитлер думкопф! Гитлер капут!

— Видел, как запел?

— Почуял, что запахло жареным.

Пленный оказался хорошо осведомленным артиллерийским наблюдателем с цепкой памятью. На чистую карту он очень быстро и аккуратно нанес все наблюдательные пункты, огневые позиции артиллерии и основные узлы обороны на переднем крае.

— Алле фертиг [2 - Все готово (нем.).], — поднял он голову, закончив работу.

— Гляди какой прыткий, — обрадовался Горновой, осматривая испещренную карту.

— Ецт нох руссише фертайдигунг? — спросил пленный.

— Давай и русскую оборону, — согласился Горновой, желая проверить его.

Пленный и с новым заданием справился быстро, а когда Горновой показал комдиву карту с обстановкой, тот усомнился:

— Уж очень быстро намалевал.

— Многое совпадает с нашими данными, — успокоил Михаил, — но еще раз проверим, сопоставим до конца.

Сведения, нанесенные пленным на карту, представляли несомненный интерес, но еще более важными были его устные показания. Он сообщил, что для смены их дивизии подошли из тыла другие части, передовые подразделения которых уже выдвигаются к переднему краю.

Полученные сведения командир дивизии решил перепроверить разведкой боем.

— Пощупаем на левом фланге, — объявил он.

Днем на местности комдив сориентировал командира полка, поставил боевую задачу:

— Батальону Хохлова атаковать и захватить позиции противника на высоте «Слива». Остальным подразделениям полка быть в готовности поддержать бой, а если противник попытается контратаковать — не допустить его прорыва к нашему переднему краю.

Капитану Горновому комдив приказал выслать вместе с батальоном группы разведчиков для захвата пленных и документов.

Когда все основные вопросы были обговорены, генерал напомнил командиру полка:

— Если противник не окажет батальону сопротивления, вводите в бой другие батальоны, чтобы захватить передний край фашистов на всем фронте вашей обороны. Командир артиллерийского полка боевую задачу получил и скоро прибудет вместе с командирами дивизионов на ваш НП. Предусмотрена помощь артполка и соседней дивизии.

В течение всего длинного июльского дня работа по подготовке батальона не прекращалась ни на минуту — уточнялись задачи на местности, решались вопросы взаимодействия и управления. Все до мелочей было продумано, не один вариант предусмотрен.

Наступила короткая летняя ночь. По сигналу, поданному с НП полка, батальон устремился в атаку. Бросок был настолько стремительным, что противник даже не успел открыть огня. Жесточайшая схватка началась лишь после того, как наши стрелки ворвались во вражеские окопы. Послышались автоматные очереди и одиночные выстрелы, пошли в ход штыки и приклады. Через час враг был разгромлен, и батальон начал закрепляться на высоте.

Разведчикам удалось захватить более двадцати пленных, в том числе двух офицеров из пехотного полка, прибывшего на смену.

Бросать вперед весь полк комдив не решился, но об успехе батальона стало известно в армии.

— Теперь держите ухо востро, — предупредил Костылева командарм. — Наш батальон на высоте — противнику кость в горле. Он попытается вернуть выгодные позиции.

И в самом деле, с рассветом враг открыл ураганный огонь, затем перешел в атаку. Он ожесточенно рвался к высоте, но натолкнулся на яростное сопротивление батальона. Попав в зону сплошного пулеметного огня, враг залег, однако, от своей цели не отказался. Атаки следовали одна за другой, а батальон, усиленный полковой ротой автоматчиков и станковыми пулеметами других батальонов, стоял насмерть.

Наступили сумерки. Произведя последний огневой налет по району НП полка, гитлеровцы бросили в атаку свыше трех рот на противоположном фланге.

— Такого вроде не ожидалось. — Командир полка повернулся к Горновому, не уходившему весь день с полкового НП.

— Как не ожидалось? Комдив предупреждая.

— Ах да… — Прохоров не успел закончить фразу. Упав, захлебнулся хлынувшей из горла кровью.

Горновой бросился к стереотрубе. Оцепив обстановку, понял: остановить противника можно лишь вводом в бой оставшейся в резерве командира полка стрелковой роты, что и сделал без промедления. О положении, сложившемся в полку, доложил комдиву только после того, как враг был отброшен.

Узнав о гибели командира полка, генерал с минуту тяжело дышал в трубку, потом еле слышно сказал:

— Надо выстоять. Принимай полк и командуй. Фашисты могут возобновить атаки.


Глава 35


Чтобы сломить упорное сопротивление наших войск, враг подбросил свежие силы и после удара штурмовой авиации и получасовой артиллерийской подготовки вновь пошел в атаку. Цель его по-прежнему была одна — сбить наш батальон с южных скатов высоты. Ведя бешеный огонь, разъяренные фашисты прорвались к первой траншее. Завязалась рукопашная схватка. И хотя натиск противника нарастал, оборонявшиеся роты не сдавали позиции. Даже раненые не выпускали из рук оружия. Положение было угрожающим. Схватив телефонную трубку, Михаил намеревался приказать комбату контратаковать ротой второго эшелона. Но произошло неожиданное — по скопившейся пехоте гитлеровцев открыли губительный огонь появившиеся на флангах станковые пулеметы. Враг оказался в огневом мешке. Остатки его начали поспешно откатываться в свое расположение. Горновой не сдержался, прокричал: «Молодец, Хохлов!»

Полк не только удержал свои позиции, но и значительно улучшил тактическое положение подразделений. Теперь и командир полка, и комдив имели возможность лучше просматривать расположение противника, все его подступы к переднему краю.

В сквере сожженного фашистами городка похоронили Прохорова. Вырос у берез холмик, а на нем — обелиск, на вершине которого серебром заблестела звездочка из жести.

Полк под командованием подполковника Прохорова всегда был лучшим в дивизии. И естественно, Горнового беспокоило, сможет ли он стать достойный преемником этого мужественного человека. Конечно, путь пройден немалый и нелегкий — от самой границы. Опыт боев имеется. Рядом генерал Костылев, поможет. Главное, сродниться с людьми, завоевать доверие и поддержку коммунистов. А с ними можно все одолеть, только бы владеть сердцами тех, кого ведешь и с кем идешь в бой.

Большую часть времени Горновой проводил на НП, отлучался лишь по вызову, как в тот день, например, когда позвонил командир дивизии:

— Срочно ко мне!

«В чем дело?» — думал Михаил.

Но тревожился напрасно. Оказывается, командарм награждал отличившихся. Вручая Горновому орден Красного Знамени, пожал руку, поздравил от всей души, добавил:

— Вполне заслужил.

И в ответ прозвучало:

— Служу Советскому Союзу!

В расположение полка Горновой возвратился к вечеру. Пододвинул поближе коптилку, намереваясь набросать план работы по совершенствованию обороны. Он понимал, что противник не смирится с потерей господствующего положения, которое занимали на этом участке его передовые подразделения. Нужно быть готовым к отражению массированных атак танков, пехоты и ударов с воздуха, активностью действий держать противника в постоянном напряжении, подчинять его своей воле. В землю надо зарыться поглубже, а систему огня создать такую плотную, чтобы и мышь не проскочила.

Размышления Горнового прервал окрик часового, и тут же зашуршала плащ-палатка, закрывающая вход в блиндаж.

— А мы — с поздравлениями, — с ходу начал замполит полка, коренастый майор, призванный из запаса в начале войны.

Вслед за ним в блиндаж шагнул начальник штаба.

— А я о вас подумал, Антон Васильевич, — поблагодарив за поздравление, сказал Михаил. — Оборону непреодолимой надо сделать, а как в такой короткий срок? Прошу совета. Техническая сторона ясна. Тут мы с начальником штаба рассчитаем до винтика.

— Говорите, неприступной, в короткий срок? Задача непростая. Поэтому начинать следует с разъяснения личному составу ее сути, чтобы каждый боец почувствовал ответственность.

— Согласен с вами, Антон Васильевич. Пусть все знают, что полк занимает ключевую позицию в полосе обороны дивизии и ее надо удержать любой ценой.

— Первое, — сказал Зинкевич, — в землю зарыться.

— Тоже верно, — согласился замполит. — Но главное — настроить людей, вселить в них веру в победу.

— Лозунг, товарищ Морозов, — не стерпел Зинкевич.

— А ты считаешь, можно обойтись без лозунгов? — возразил замполит.

— Нужны и лозунги, но их надо подкреплять практическими делами.

— Ты, Виталий Иванович, неправильно меня понял. Говорим мы об одном и том же, но на разных языках. Я ведь не против того, чтобы зарываться в землю, да еще и поглубже, но поскольку командир поставил вопрос о том, с чего начинать, то я и начал, как ты говоришь, с лозунга. А люди поймут, что наступать сможем только после того, как удержим занимаемые рубежи, создадим здесь надежную оборону в короткое время.

Слушая Морозова, Зинкевич постукивал каблуком по утрамбованному полу и думал: «А возможно, и правда, я его не понял».

Зинкевич знал, что Морозов перед войной долгое время трудился в горкоме, приобрел большой опыт работы с людьми. Он умел вселять веру в победу даже в самой сложной обстановке. Не раз благодаря высокому моральному настрою личного состава удавалось сдерживать натиск врага. А этот настрой создавал он, замполит, с привлечением партийного и комсомольского актива.

— Вы правы, Антон Васильевич, и начштаба — тоже. Но начинать надо с того, что объяснить людям ситуацию, высечь, как говорится, искру. И сделать это обязаны не только политработники, а все мы.

* * *


Через две недели командир дивизии с группой офицеров проверил оборону полка. Особых недостатков не отметил, но, делая разбор, подчеркнул:

— До полной готовности еще далеко.

И работа продолжалась, кропотливая, неустанная, всесторонняя. В первых рядах были коммунисты. И делом и словом вдохновляли бойцов на претворение в жизнь решения командира, создавали боевой настрой на борьбу с врагом, еще топтавшим немалые пространства нашей земли.


Глава 36


В январе сорок третьего Брянский фронт начал готовить войска своего левого крыла — 13-ю армию — для участия в Воронежско-Касторненской операции. Дивизия Костылева была включена в состав ударной группировки и заняла исходное положение в ночь перед наступлением. Все это происходило при трескучем тридцатиградусном морозе.

Костылев не знал покоя. Его широкие лохматые брови еще больше взъерошились, а на левой скуле, помеченной глубоким шрамом в гражданскую, нет-нет да и подергивался воспаленный мускул.

— Чем расстроен, Панас Кириллович? — спросил у него возвратившийся из боевых порядков подразделений начальник политотдела полковник Баранов.

— Морозище какой, а люди в снежных окопчиках. Под шинелью одна стеганка. В движении мороз не страшен, а ведь солдату надо лежать, не шевелиться.

— А я только сейчас от Горнового. Так вот он и его замполит прошли по ротам, взводам и даже по отделениям. Приструнили кое-кого из командиров, политработников. Через два часа люди были укрыты в старых окопах, плащ-палатки приспособили и греются.

— А разве другие не могут это сделать?

— Теперь сделают. Растолковал.

— Сами должны знать, что забота о солдате — главное.

— Должны, но… Тебе ли объяснять? Батальонами, а то и полками командуют вчерашние лейтенанты.

— А Горновой, по-твоему, старик?

— Лейтенант лейтенанту рознь. Горновой воевал на финской. На фронте с первого дня войны. Дорос до подполковника. Толковый командир.

С рассветом 24 января наша артиллерия и авиация нанесли мощные удары по вражеским позициям. В назначенный час войска перешли в наступление. После прорыва двух первых позиций в глубину обороны ураганом пронеслись армейские отряды — лыжный и аэросанный. Так что на главном направлении наступление развилось успешно. Но на правом фланге армии наступающие встретили жесточайшее сопротивление, особенно на высоте «Огурец». Истекая кровью, они застряли на минных полях и проволочных заграждениях перед передним краем. И не потому, что были какие-то недостатки или просчеты при организации наступления. Ничего этого не было, и бойцы позвавших здесь частей хорошо подготовились к решительным атакам. Но как было установлено позже, противник превратил высоту «Огурец» в неприступную крепость. Разобрав находившуюся рядом железную дорогу, немцы построили на переднем крае обороны блиндажи в несколько накатов из рельсов и шпал. Разрушить такую оборону можно было лишь фугасными бомбами да фугасными снарядами. Ни того, ни другого наступавшие на этом направлении дивизии не имели.

Соединение Рубанова, успех которого должен был развить генерал Костылев, в течение дня несколько раз поднималось в атаку, но прорвать вражескую оборону не смогло. Помочь Рубанову Костылев был не в силах. Его артиллерию привлекли для обеспечения прорыва.

В то время когда Костылев искал выход из создавшегося положения, его позвали к армейскому аппарату. Требовал начальник штаба. Он передал приказ командарма немедленно перейти в наступление перекатом через дивизию Рубанова и во что бы то ни стало прорвать оборону противника.

— Сложная ситуация, — проговорил Костылев, положив трубку.

— Действительно, не из легких, — услышал он голос и поднял голову. — Горновой… А я и не заметил, когда ты вошел. Кстати, как твой лыжный батальон?

Он кратко ознакомил Михаила с обстановкой и, верный своему принципу советоваться с людьми, спросил:

— Что можешь сказать по этому поводу?

— Думаю, товарищ генерал, нам не обязательно лезть на высоту.

— Вот-вот. И я о том. Ведь можно, используя успех соседа, нанести фланговый удар.

Горновой наклонился к карте комдива, разглядел передний край обороны и, не отрываясь от нее, попросил его выслушать.

— Докладывай, — согласился Костылев.

— Вы спросили о лыжном батальоне. Люди отобраны лучшие, тренированные, готовые хоть» в пекло. Уверен в каждом. Всех знаю, и они меня. Товарищ генерал, позвольте мне с батальоном проникнуть в тыл и нанести внезапный удар. Вот здесь. — Он указал на карте. — И никакой стрельбы. Для достижения внезапности. Кстати, сейчас повалил густой снег. Тоже нам на пользу.

— Думаешь пройти с батальоном незамеченным? — спросил генерал, все еще не отрывая взгляда от оврага, вдоль которого Горновой намеревался совершить дерзкий прорыв.

— Пройду, товарищ генерал. Часа через три, когда фрицы упрячутся в блиндажи и разомлеют от жары, мы им и подбавим парку.

— Ну и рубака ты, Горновой, — усмехнулся генерал. — Только как же ты со своими лыжниками через минное поле? Там ведь сплошные минные заграждения.

— На то и лыжники. Мины присыпаны глубоким снегом, лыжами их не достанем.

— Ладно. Иди готовь батальон, а я поставлю задачу другим частям быть в готовности развить успех. Не забудь о разведке, саперов вперед пусти, чтобы на мины не напороться.

Горновой вышел, а комдив обратился к молчавшему начальнику штаба подполковнику Овечкину.

— Как думаете, Сергей Федорович, можно рассчитывать на успех?

— Что загодя говорить? — отозвался Овечкин. — Цыплят по осени считают.

Костылев не стал уточнять, почему начальник штаба так скептически настроен. Постукивая карандашом по столу, он думал о другом, но в потоке мыслей, как бы ненароком, пробасил:

— Да, да. Именно по осени…

Начались тревожные часы ожидания. Тишина стояла такая, что порой комдив тревожился: не отклонился ли куда батальон? В четыре ноль-ноль над высотой появились красные ракеты, и тут же на широком фронте застрекотали автоматы.

Противник не успел опомниться, как батальон ворвался в его боевые порядки. Командир дивизии не замедлил воспользоваться успехом. К рассвету укрепленная оборона была прорвана на всем фронте дивизии и полки перешли к преследованию врага.


Глава 37


Захватив позиции противника на его главном оборонительном рубеже, полк Горнового развивал успешное наступление. В первый день этой трудной зимней операции его подразделения, продвинувшись по глубокому снегу более чем на пятнадцать километров, освободили несколько населенных пунктов, в том числе железнодорожную станцию Перевозы. Станция, правда, небольшая, но все ее пути были забиты вагонами с боеприпасами, вооружением и другим военным имуществом. Там же были захвачены до десятка паровозов, находившихся под парами.

Как только подразделения полка ворвались на станцию, туда поспешил со своим НП подполковник Горновой. Здесь-то полковой инженер капитан Рассадин и доложил ему, что в одном из залов саперы обнаружили внушительный заряд с часовым механизмом. Еще больше взрывчатки было подготовлено для подрыва бензобазы. От беды спасло лишь то, что противник просчитался, ожидая подхода наших частей позднее.

— Проверить еще раз, — приказал Горновой.

— Проверено, товарищ подполковник. Саперы не прекращают работу. Извлекли несколько зарядов на выходных стрелках. Все обошлось благодаря стремительности наступления. Промедли немного — и от вокзала не осталось бы следа.

На станции все обошлось. Но Горновому доложили о чудовищном злодеянии, совершенном фашистами близ нее, в селе Пустошине.

Батальон капитана Хохлова захватил продовольственные склады бывшего совхоза. Вскоре там появился чумазый глухонемой паренек. Не в состоянии что-нибудь сказать, он громко мычал и тыкал рукой в конец села, а затем, возмущаясь, что его не понимают, схватил одного солдата за ремень и потащил туда. За ними побежали еще несколько бойцов. Когда оказались на опушке рощицы, примыкавшей к селу, немой, еще громче вскрикивая, бросил солдата и побежал на территорию бывшего молокозавода. Солдаты не отстали; за забором они увидели на перекладинах между деревьями трупы двенадцати девушек.

Паренек подбежал к одной и обхватил дрожащими руками ее синие, заиндевелые ноги. Потом бойцы узнали, что это его шестнадцатилетняя сестренка. Стоя на коленях и прижимая ноги сестренки к своей груди, он так громко рыдал, что даже бойцам, которым за время войны пришлось всякого повидать, стало жутко.

Неподалеку, в подвале дома, нашли двадцать истерзанных девушек. Некоторые еще были живы…

Не зная подробностей случившегося, Горновой спросил у появившегося комбата:

— Что там за шум? — И кивнул в сторону леса.

Хохлов, волнуясь, стал докладывать:

— Так сбежались… Женщины, дети. А начал немой парень. Прибежал, схватил солдата и потащил. Оказалось, там его сестра…

Хохлов смолк, а Горновой, прислушавшись, убедился, что там рыдали женщины.

— Давай сюда быстрее наших врачей, — приказал он ординарцу.

— Побежал туда фельдшер, но разве он один справится, — глухо проговорил Хохлов.

— А с тобой что? — спросил Горновой у комбата: тот еле держался на ногах.

— Что-то бьет со вчерашнего дня, корежит.

— Вот так здорово! Что же ты молчишь?

— А что говорить? Фельдшер померил температуру, дал порошки.

— Вот тебе и порошки. Есть же врачи. Давай в медпункт, а то и в медсанбат. Разве не слышал, что здесь сыпняк людей валит?

— Что-то говорили.

— В хаты заходил?

— Да было… Заходил. Натер ногу.

— Вот тебе и натер, — недовольно проговорил Горновой. — Был же приказ в дома не заходить.

Горновой вспомнил доклад врача: «Подошел, товарищ командир, утром к одной хате. Снаружи большая, светлая. Так хозяйка не пустила даже на крыльцо. Замахала руками. Подумал, что сумасшедшая. А она кричит: «Не пущу! Тиф!» А потом показала выброшенную на снег подушку в крупных, черных вшах. «Даже на полу под соломой что-то хрустит», — сообщила она.

Впереди, чуть слева, зачастил пулемет. Горновой догадался, что доносится он с той стороны, куда к этому времени должен был выйти батальон Березина. «Видно, напоролся на прикрытие», — подумал он, а у начальника штаба, подошедшего с радиостанцией, спросил:

— Что там у Березина?

— На высотках перед Тропарями противник выставил несколько пулеметов. Батальон обходит хутор справа. Сейчас накроем минометным огнем. Задачу поставил.

— Хорошо. А тут, видишь, какая трагедия…

— Слышал. Разведчик доложил.

— Да вот еще и комбат, — Горновой кивнул на Хохлова. — На ногах еле держится, а молчит. Зови своего Максимова. Давно просился в строй. Пусть командует. Батальон надо побыстрее отсюда вывести, передышку людям дадим, когда овладеет Ершовкой. Высылай разведку, пусть прощупает, что там в деревне. Привал только в лесу. В хаты не пускать.

Зинкевич поспешил к штабу, чтобы быстрее поставить задачи Максимову и разведчикам. Горновой, закурив, пошел с отделением автоматчиков, охранявшим НП полка, на окраину села, куда должен был выйти батальон. И хотя слева, где наступали подразделения Березина, бой не прекратился, Горновой с тревогой думал о Хохлове. «Жаль, если подцепил тиф. Хотя и призван из запаса, но боевого и житейского опыта не занимать. На финской был ранен, да и теперь второй год шагает по дорогам войны».

* * *


Стоя под заснеженным деревом, Горновой услышал шум, а потом увидел несколько небольших колонн. Впереди первой, самой маленькой, проваливаясь в глубокий снег, шел комбат.

Доложив командиру полка о вступлении в должность и получив от него некоторые указания, Максимов побежал в голову колонны.

Строй приближался шумно. Перемалывая глубокий рыхлый снег, бойцы о чем-то разговаривали. Горновой прислушался.

— Что мне твой цыц? Пристрелил собаку, и баста, а ты слюни распускаешь. Посмотрел бы, что натворили фашисты. Прежде сказали бы, не поверил бы, что люди на такое способны. У одной грудь отрублена тесаком, у другой живот несколько раз проткнут штыком… Бедняжки… Когда паренек упал к ногам сестренки и, обхватив, прижал их к своей груди, у меня сердце застыло, не мог тронуться с места. Стало темно в глазах.

Спор прекратился, а Горновой, оставаясь на месте, увидел как наяву вздрагивавшего у ног сестренки немого паренька.

Наступление продолжалось. По бездорожью, преодолевая глубокие снежные заносы, передовые стрелковые подразделения, сбивая заслоны противника на путях отхода его главных сил, продвигались на запад по двенадцать — пятнадцать километров в сутки. И хотя тяжки были эти километры, сердце ликовало после освобождения каждой деревеньки.

С 24 января по 2 февраля сорок третьего наши войска успешно провели Воронежско-Касторненскую операцию. В результате была разгромлена группировка противника — свыше одиннадцати дивизий. Советским войскам удалось продвинуться в западном и юго-западном направлениях на глубину до ста двадцати километров, освободив ряд городов и сотни сельских населенных пунктов. На подступах к Орлу враг сильно сопротивлялся.

Полк Горнового, в ходе наступления ничем особенно не выделяясь среди других частей дивизии, прорывал промежуточные оборонительные рубежи. Но после захвата деревни Осокино командир полка не мог смириться с тем, что находившаяся впереди небольшая высота с хутором в десяток домов на скатах осталась в руках противника. Ни высота, ни хутор в оперативных масштабах особой роли не играли, но с точки зрения тактики им не было цепы. Дело в том, что, занимая господствующее положение, противник точно так же, как при переходе к обороне летом сорок второго года севернее Остроглаз, имел полную возможность постоянно держать полк в напряжении и наносить ему урон. Это вынудило Горнового провести несколько решительных атак, но ни одна из них успеха не принесла. Улучшилось положение лишь на правом фланге полка. Поэтому когда после недельной передышки Горновой получил боевую задачу — утром 17 марта перейти в наступление с целью прорыва обороны противника и овладения грядой высот для последующего развития наступления в глубину, он не то чтобы обрадовался, но почувствовал душевное облегчение; представилась возможность несколько улучшить свое тактическое положение.

На подготовку прорыва отводилась всего одна ночь. Горновой старался сделать хотя бы самое неотложное. Он и не заметил, как наступил морозный, серенький рассвет. Вскоре в районе НП комдива, должность которого в связи с ранением генерала Костылева исполнял начальник штаба подполковник Овечкин, вспыхнули одна за другой три красные ракеты. Над головой прошуршали тяжелые реактивные снаряды. Прошел всего миг, и в обороне противника вздыбились смешанные со снегом столбы дыма.

НП командира находился на переднем крае — в расположении второй роты. Горновой видел неширокую долину, отделявшую подразделения полка от пологих скатов высотки, по склонам которой проходил передний край оборонявшегося противника. В дыму разорвавшихся снарядов полыхали жаркими кострами несколько хуторских избенок.

В первые минуты после разрывов снарядов высотка словно онемела: ни единого ответного выстрела. Но когда батальонные цепи, преодолевая глубокий, рыхлый снег, миновали нейтральную полосу и подошли к вражеской обороне, их продвижение преградила сплошная огневая завеса. Цепи залегли. Потом снова пошли в атаку. Второй, третий раз — всё безуспешно. Ряды наступающих таяли, как расплавленный снег, лишь немногим бойцам удалось подползти к вражеским проволочным заграждениям, пристрелянным всеми видами оружия.

Когда дым в расположении противника рассеялся, Горновой увидел, что ни один снаряд по первой траншее противника не попал. Черные расплывшиеся пятна были хорошо видны лишь за передним краем, метрах в ста. «Так вот почему атакующие цепи поливают свинцовым дождем! Враг отделался легким испугом. Его траншеи полностью сохранились», — негодовал Горновой.

Не прорвал полк в тот день вражескую оборону, остались на прежних рубежах и его соседи. А вечером, разбираясь в причинах неудач, еще раз убедились: виной всему — слабое огневое обеспечение атак. В результате роты потеряли значительную часть своего состава. Особенно ощутимые потери были среди офицеров. Из девяти стрелковых рот семь оказались без командиров. Полк потерял замполита майора Морозова, а комбата-два Максимова контузило. Старшего лейтенанта Березина отправили в медпункт со сквозным ранением бедра.

Тяжелая обстановка усугублялась еще и тем, что многие раненые остались в снежных заносах перед вражеской проволокой, а мороз крепчал, поднялась пурга.

— Надо спасать людей, — сказал Горновой начальнику штаба.

— Но как? — отозвался майор.

— Пурга поможет. В такую лютую метель фрицы нас не ждут.

— Думаете атаковать?

— Если я из сделаю этого, никогда не прощу себе, что оставил раненых без помощи.

Сотни полторы бойцов собрались в лощине. Они напряженно молчали. Горновой не стал долго объяснять обстановку, не до слов, дорога каждая минута.

— Там погибают наши раненые, — с расстановкой произнес он. — А враг в теплых землянках.

— Так чего ждать?! — послышалось со всех сторон.

— Вот и я так думаю.

Заменив выбывших из строя офицеров сержантами, Горновой поставил им боевые задачи. Нужно было бесшумно ворваться на вражеские позиции, захватить находящиеся впереди господствующую высотку и хутор на скатах. «Пусть Овечкин убедится в боеспособности полка», — рассуждал Горновой.

Часть бойцов получила задачу немедленно выносить раненых.

В лощину, оставив НП, прибежал запыхавшийся начальник штаба.

— Считаю, вам самому вести бойцов в ночную атаку, да без всякого ее обеспечения, не следует, — сказал он. — Ведь командир полка нужен не на один бой. Позвольте мне…

— Это почему я должен прятаться за спину начальника штаба? Полк получил боевую задачу, и если она оказалась невыполненной, то виноват прежде всего командир. Если что, принимай командование. Это тебе мой приказ. Следи за сигналами и, как только пехота захватит хутор и высоту, немедленно выдвигай орудия на прямую наводку, а минометчикам поставь задачу окаймить огнем батальон с фронта. Третий батальон держи наготове. При удаче выдвинем и его на уровень второго. Вероятнее всего, на высоту.

В назначенный час подразделения, выйдя в исходное положение, развернулись в цепь, и бойцы неторопливо, посматривая по сторонам, чтобы не отстать, двинулись вперед. Горновой шел в центре боевого порядка, хотя и знал, что такие поступки командира полка не похвальны.

Его замысел оправдался. Противник, захваченный среди ночи врасплох, не оказал серьезного сопротивления. И все же два дома в хуторе отбить у врага не удалось. Не рискуя терять людей, Горновой приказал прекратить атаку и немедля закрепиться на западных склонах высоты. Туда же срочно выдвинули и третий батальон.

Докладывая подполковнику Овечкину о выполнении полком боевой задачи, Горновой попросил, чтобы дивизионная артиллерия окаймила новые позиции, занятые батальонами. Объясняя неотложность таких мер, он еще раз сказал:

— Поймите, насколько важно удержать захваченный рубеж, а удары немцев вероятны сразу же с наступлением рассвета.

Овечкин промычал спросонок что-то невнятное, а когда Горновой повторил просьбу, начал допытываться:

— Как так, разве полк на высоте? Доложи операторам, — буркнул он, — на каком рубеже находишься и пришли схему.

К рассвету батальоны закрепились на новых рубежах, полковые саперы успели установить перед их передним краем на скатах высотки противотанковые мины. Доставкой мин из тыла занимался лично начальник штаба. Он выделил полковому инженеру людей из батальона второго эшелона, которые по глубокому снегу носили мины через высоту. Саперам оставалось лишь побыстрее вставлять взрыватели.

С рассветом на позиции батальонов обрушился мощный огневой удар. Под прикрытием артиллерийских разрывов пошла в атаку вражеская пехота. Она значительно превосходила по численности оборонявшиеся подразделения. Ее цепи опоясывали скаты черной подковой.

Самое время вызвать заградительный огонь дивизионной артиллерийской группы. И Горновой подал сигнал. Тысячи снарядов легли в цель. Атака противника захлебнулась.

Батальоны удержали захваченные позиции.

В конце дня, возвращаясь из второго батальона на НП, Горновой попал под пулеметный огонь. Почувствовал резкий удар в ногу и тепло наполняющей валенок крови…

Подполковник Овечкин, все еще исполнявший обязанности комдива, к ранению командира полка отнесся безразлично.

— Вот до чего довело лихачество, — брюзжал он.

Эвакуироваться в медсанбат Горновой категорически отказался:

— Нечего там делать. Поваляюсь недельку у себя в медпункте, и хватит.

Но передвигаться, да и то с большим трудом, смог лишь в начале третьей недели. Прослышав, что из госпиталя возвратился генерал Костылев и что войска готовятся к наступлению, поднялся и, налегая на палку, отправился на КП дивизии. Комдив встретил его холодно, спросил, едва поздоровавшись:

— Как такое могло случиться? Ничего подобного от тебя не ожидал. Горновой — обманщик!

— Не понимаю, товарищ генерал, в чем дело.

— Вот разыскали твое боевое донесение. — Костылев резко подвинул два лежавших перед ним исписанных листка. — Полюбуйся.

Горновой поспешно взял их, прочитал когда-то самим написанные слова: «Овладел селом Осокино и вышел к речке Сошке». Но почему они подчеркнуты?

— Не пойму, товарищ генерал, в чем криминал?

— В брехне! — ответил Костылев.

— Товарищ генерал! Тут какое-то недоразумение. В донесении ни убавлено, ни прибавлено ни одного метра. Мало того, сейчас положение полка улучшилось: мы захватили высоту Плоскую, а в хуторе Хоркове противник удерживает всего два крайних дома.

— Какой хутор? — удивился Костылев.

— Хорков. — Горновой наклонился к развернутой на столе карте комдива и, выхватив из планшета красный карандаш, ткнул им в точку на карте. — Вот. Он удален от Осокина чуть ли не на километр.

Костылев потеплел:

— И правда — хутор. А я поверил Овечкину. Оказывается, все не так. Извини, брат. А теперь давай подумаем, сумеет ли полк удержать высоту, если противник пойдет на нее. Она очень нужна нам, эта высота. Чем помочь тебе?

— Противотанковой артиллерии хотя бы дивизион да заградительного огня погуще.

— Артиллерией поддержу. Все отдам, чем располагаю. Ну а с Овечкиным особый разговор будет.

Опасения по поводу высоты, взятой полком Горнового, оказались не напрасными. Противник готовился к ее захвату — сосредоточивал артиллерию, вел пристрелку; когда позволяла погода, над высотой появлялись вражеские самолеты разведчики. Больше того, в последние дни противник начал поднимать недалеко от своего переднего края аэростаты наблюдения. По ночам в его расположении отмечался шум танковых двигателей.

Естественно, действия противника всесторонне оценивались и подвергались тщательному анализу. Даже командарм был в курсе тех событий.

— Кровь из носа, а высоту мы обязаны удержать. Она вон как раскрыла нам глаза, — сказал комдив, наблюдая в стереотрубу с НП Горнового за расположением противника.

— Удержим, товарищ генерал, — отозвался Михаил. — Как стемнеет, закончим постановку противотанковых мин перед всем передним краем.

— Вон ту лощину, — кивнул генерал влево, — перекройте поглубже: выводит в тыл.

— Имеем в виду и ее. Получили тридцать пакетов МЭП [3 - МЭП — малозаметные проволочные заграждения.]. Ими тоже перекроем лощину. Нацелим сорокапятки, пристреляем пулеметами.

— Правильно, — одобрительно усмехнулся комдив. — Как-то показывали нам в штабе армии, что за штука МЭП. Пустили через него танк, так что ты думаешь? Так намотал на гусеницы, что потом танкисты, разрубая, три дня чертыхались.

Особенно много было сделано для укрытия личного состава и организации системы огня. Комдив подчинил полку свой саперный батальон, который в течение недели, работая в основном ночами, оборудовал несколько командно-наблюдательных пунктов и убежища для всех стрелковых взводов, державших оборону непосредственно на переднем крае.

В начале апреля, в ясный, безоблачный день, Горновой услышал гул моторов. К высоте приближалось десятка три бомбардировщиков. «Вот оно! Началось», — подумал он и только успел подать команду «Воздух», как самолеты пошли на разворот. Выстроившись в круг, начали сбрасывать на высоту смертоносный груз. Земля судорожно вздрогнула, а спустя несколько минут оборону полка затянуло толовой гарью и пылью. Две бомбы разорвались у полкового НП. Послышались крики о помощи, по ходам сообщения понесли раненых. Вслед за бомбовыми ударами начался артиллерийский обстрел. Горновой почувствовал, как тугая волна опалила его лицо. Ударившись о противоположную стенку окопа, он свалился с ног. Задыхался от гари, заполнившей окоп, испытывал адскую боль в ушах и мучительную тошноту. Разрывы снарядов казались глухими, словно удары в пустую бочку. Какой-то миг Горновому представлялось, что его голова попала под колесо тяжело груженной машины и скоро будет раздавлена, но в следующую минуту перед глазами мелькнул яркий огонь. Михаил вспомнил, что вокруг рвутся снаряды, что высота, обороняемая его полком, стонет под ударами вражеских бомб и снарядов. Вонзаясь немеющими пальцами в скользкую стенку окопа, он поднялся и, еле удерживаясь на ногах, увидел в дыму полыхавшие черно-бурым пламенем несколько вражеских танков.

— Вызывай второй батальон! — приказал оказавшемуся рядом телефонисту.

— Слушаюсь, товарищ командир, — отозвался солдат и начал быстро крутить ручку аппарата. — Алле! Алле! «Сосна»! Что молчишь?

— Перебит провод. Давай быстро по линии, — прокричал сержант.

Солдат бросился в дымное облако, затянувшее пространство от НП до переднего края, а сержант, заняв его место в щели, продолжал крутить ручку.

— Скоро вы там? — спросил Горновой, плохо слыша свои слова.

На переднем крае, не переставая, рвались мины и снаряды, звонко били сорокапятки, строчили пулеметы.

— Вас генерал. — Сержант протянул трубку.

— Слушаю, товарищ восьмой, — прокричал Горновой.

— Смяли передний край? — спросил Костылев.

— В нескольких местах, — спокойно ответил Горновой.

— Бей прорвавшихся, а дивизионная артгруппа преградит подход из глубины.

Как только Горновой вернул сержанту трубку, тот метнулся в дым вслед за солдатом.

— Куда ты? — прокричал Горновой.

— Я мигом, товарищ подполковник!

Через несколько минут сержант вернулся. На спине он нес раненого связиста. Сержант опустил его на землю.

Вдвоем перенесли хлопца в ход сообщения. Он потянулся рукой к своему карману, прошептал:

— Спа-си-бо, то-ва-рищ ко-мандир. Вот маме…

Это были последние слова юного бойца.

— Возьми письмо да не забудь отправить, — сказал Горновой сержанту.

Враг снова начал обстрел. Несколько снарядов разорвались перед бруствером наблюдательного пункта. Горновой еле устоял на ногах. Когда вытер засыпанное песком лицо и открыл глаза, увидел лежащего начальника штаба. Не выпуская из рук планшета с картой, майор попытался что-то доложить, но не смог подняться.

— Что с тобой? — наклонившись, спросил Горновой.

— Чепуха, пройдет.

Подбежал ординарец, перевязал майору голову.

После очередного огневого налета противник усилил нажим на передний край, но заградительный огонь нашей артиллерии и выдвинутые на заранее подготовленные рубежи полковой и дивизионный противотанковые резервы остановили врага. Атаки возобновлялись еще несколько раз, но ни одна не имела успеха. Потеряв девять танков и до батальона пехоты, противник с наступлением темноты отошел на исходные рубежи. Глубокой ночью он попытался эвакуировать из нашего расположения подбитые танки.

— Нет уж, дудки! Этому не бывать. Останутся у нас в качестве трофеев, — сказал Горновой, наблюдая, как полыхнул черно-бурым пламенем подбиравшийся к переднему краю тягач.

Немалые потери понес и полк Горнового.

Далеко за полночь Михаил Романович возвратился на НП. В блиндажике за перегородкой сидел сержант-телефонист с двумя трубками, подвешенными на голову с помощью клочков бинта, и, склонившись над коптилкой, читал письмо погибшего товарища: «Дорогая мамочка! Я тебе уже писал, что мы стоим в обороне. Нудное это дело. Наступать веселее. Но думаю, что долго стоять не будем. Погоним немчуру и скоро ее разобьем. И я возвращусь к тебе. Не скучай, а главное, не плачь. Пиши мне почаще, а если я немного задержусь с ответом, то не пугайся. Ведь я на войне, и времени здесь не всегда хватает. Смотри за Павликом, чтобы не убежал на фронт. Все хотят бить фашистов. Даже у нас в полку есть один такой, у разведчиков, все рвется пойти за «языком», да не берут его ребята…»

Читать письмо до конца сержант не стал, посмотрел лишь в самый конец листка, где было выведено большими буквами: «Целую тебя, моя мамочка, крепко-крепко. Я буду громить фашистов за своего отца, сложившего голову, защищая Родину». В самом уголке стояла подпись: «Твой сын Федя».

Сержант тяжело вздохнул и положил письмо в противогазную сумку: «Завтра отправлю».

…Рубеж, достигнутый войсками в ходе зимнего наступления, вскоре стал известен как Орловско-Курская дуга. И получилось так, что дивизия Костылева, добившаяся по сравнению со своими соседями несколько большего успеха в последние дни наступления, оказалась на «дуге», выгнутой в сторону противника. В самой же дивизии выступал вперед больше других частей полк Горнового. Подполковник находился в неослабном напряжении, изучал противника.

С переходом полка к обороне Горновой в конце каждого дня обязательно заслушивал доклады командиров подразделений, а то и начальников служб. Особо присматривался командир полка ко второй роте. Глубоко врезаясь в оборону противника и нависая над ней, участок роты при переходе в наступление мог сыграть роль превосходного трамплина. Горновой связался с ротным:

— Бобров, как там у вас?

— На Шипке все спокойно, товарищ двенадцатый, — ответил старший лейтенант.

Уточнив несколько вопросов, Горновой положил трубку.

Приметный парень Бобров. В полк прибыл с петлицами сержанта-пограничника и в первом же бою заменил раненого офицера — принял командование взводом. Проник в тыл егерского полка, внезапным ударом разгромил штаб, пленив самого начальника штаба. За этот подвиг сержант был награжден орденом и получил офицерское звание. Доверили ему взвод пешей разведки. Хотели даже перевести в разведку дивизии, но Горновой упросил комдива оставить взводного в полку. А когда потребовалось заменить командира второй роты, Горновой, не колеблясь, остановился на Боброве. Вскоре убедился, что выбор верный. Если раньше на мыску, занятом ротой, нельзя было поднять голову не только днем, но и ночью и доходило до того, что солдаты частенько не получали горячей пищи, то с назначением Боброва ситуация резко изменилась. Новый ротный стал хозяином положения на всей прилегающей местности. Теперь противник был загнан в землю и не мог высунуть носа. Дошло до того, что ротный стал злоупотреблять достигнутым преимуществом — средь бела дня свободно разгуливал по опорному пункту вне ходов сообщения. Когда позарез потребовался «язык», Бобров с тремя бойцами ночью, в проливной дождь ворвался во вражеский блиндаж. А это оказался артиллерийский НП, где находились всего два спящих солдата. Захватили обоих.

Опасаясь за жизнь отчаянного офицера, Горновой предупредил:

— Под пулю не лезь.

А он с некоторой обидой:

— Перед этими грабителями спину гнуть да еще и ползать?! У меня к ним особый счет и за солдат, и за офицерских ребятишек, оставшихся там, на границе.

— Вот и побереги себя, не красуйся перед людьми. До границы еще прорваться надо, перешагнуть ее, — улыбнулся Горновой.

— Это само собой, — согласился Бобров.

И сейчас, думая о ротном, Горновой решил наступавшую ночь провести вместе с его солдатами.

С появлением командира полка в окопе стало тесно. То с одной, то с другой стороны послышались вопросы: «Скоро ли в наступление?», «А как относительно второго фронта?» Кто-то из солдат съязвил: «Когда рак свиснет, а кукушка засмеется — тут тебе и второй фронт. У них на уме другое — нас измотать».

Горновой слушал внимательно, на вопросы отвечал быстро, где уместно — подпускал шутку. Солдаты оживились, послышались смешки. Ночь промелькнула незаметно. Такое общение с людьми переднего края, с теми, кто идет на самом острие атак и первым принимает на себя удар в обороне, никогда и ничем не заменить. И подчиненных ободришь, и сам наберешься сил. Укрепляется общность сердец, без которой не жди победы.

Возвратившись на НП, Горновой всматривался в посветлевший передний край, и в его сознании все отчетливей моделировался предстоящий бой. Казалось, он видит, как перед опасным участком полковой обороны полыхают вражеские танки, а опорный пункт роты утопает в густом дыму. «На Боброва надеюсь. Других бы под него подравнять», — подумал Михаил Романович.

Когда полк днем и ночью вгрызался в мерзлую землю, Горновой забывал даже о кратковременном отдыхе. Мотался с фланга на фланг, помогал малоопытным командирам создавать надежную систему огня. «Это важное дело, и его нельзя никому перепоручать, — возражал Горновой, когда замполит пытался подсказать, что надо больше доверять подчиненным. — Их надо многому научить, а уж потом доверять и спрашивать».

Не позволял он себе ни малейшего расслабления и теперь, после завершения всех наиболее трудоемких инженерных работ.

Отдохнув не более двух часов, Горновой поднялся. «Отоспимся, братец, потом, когда Гитлера прихлопнем», — сказал ординарцу — пожилому солдату Александрову в ответ на замечание, что командир должен себя щадить и что ему еще потребуется много сил.

Перекусив, Горновой отправился с группой офицеров на правый фланг полка еще и еще раз уточнить участки неподвижного и подвижного заградительного огней, разведать направления выдвижения и рубежи развертывания для контратаки второго эшелона полка, а также наметить дополнительные полосы установки противотанковых мин. На это у него ушел весь длинный утомительный день. Лишь после заката солнца, умаявшись, добрался он до своего НП, а там его поджидал пожилой рыжеусый солдат.

Прокашлявшись и переступив с ноги на ногу, он взял по-стариковски под козырек:

— Дозвольте обратиться, товарищ командир.

— Слушаю вас.

— Вижу, бьются наши разведчики, да все впустую. Потому как не спит немец по ночам, топает по траншее из конца в конец. В ту германскую случалось нам брать «языков» днем.

— Надо подумать.

— Тут дело такое, — пояснил солдат. — Через неделю будет у немца пасха. Дадут ему посытнее пожрать, а то, глядишь, отпустят и шнапсу. Задремлет после этого. Тут его и бери. Только без шуму. Вон по тому овражку подобраться можно.

К поиску готовились основательно: изучили подходы к переднему краю, уточнили обязанности каждого бойца.

Горновой согласовал с артиллеристами огневое окаймление участка налета и провел несколько практических занятий в тылу полка, отработав порядок налета и возвращения разведчиков в свое расположение.

Ночью разведчики замаскировались на рубеже своего боевого охранения, находившегося от противника на удалении трех сотен шагов. Горновой также выдвинулся на НП, специально подготовленный в первой траншее.

Было тихо. Только в кустах изредка и, казалось, настороженно попискивали пичужки. «Весна. Жизнь не остановить», — подумал Горновой.

Начало светать, и жидкая пелена тумана расплавилась в лучах восходящего солнца. Командир полка внимательно наблюдал за вражеской обороной. И сигнал разведчикам для действий подал лишь после того, как у противника прекратилось всякое движение.

Разведчики рванулись из своих укрытий. Но каково было удивление Горнового, когда он увидел впереди возвращавшейся поисковой группы бегущего вражеского солдата.

Противник открыл по разведчикам огонь из всех видов оружия. Когда до первой траншеи осталось не более двадцати метров, одна из мин разорвалась неподалеку от командира взвода. Сделав несколько шагов, он упал. И тогда немец подхватил его на руки. Через минуту он был в траншее рядом с НП командира полка.

— Тофарищ! Шнеллер… Медицин! Эр ист фервундет! [4 - Он ранен (нем.).] — закричал немец.

Оказав раненому первую помощь, санитары унесли его в ближайший медпункт, а немец, не дожидаясь допроса, начал торопливо рассказывать о себе и своей воинской части. Оказалось, что он из Тюрингии, там у него остались родители и жена с сынишкой, что отец его коммунист и, провожая сына на войну, просил при первой возможности перейти к русским.

— Хорошо, Вилли, что послушался отца. Будешь нам помогать, — сказал Горновой.

Не понимая русской речи, Вилли то и дело кивал в знак согласия.

Несколько дней спустя он выступал перед микрофоном агитационной машины, призывая своих бывших однополчан последовать его примеру.

Сведения, полученные от пленного — грамотного солдата, вникавшего в суть разговоров своих офицеров, — достаточно убедительно подтверждали данные, которыми располагало наше командование: противник готовился к проведению крупной наступательной операции. Такие предположения подтверждались тем, что гитлеровцы в последнее время начали интенсивно накапливать юго-восточнее Орла боеприпасы, горючее, продовольствие. В последнее время на переднем крае все чаще появлялись офицеры-танкисты и артиллеристы, занимавшиеся рекогносцировкой, особенно внимательно изучали систему обороны русских и местность — как на переднем крае, так и в глубине их позиций.

Вилли видел, как в расположении обороны их батальона в последние дни появлялись даже старшие офицеры.

Горновой еще больше времени стал проводить в подразделениях, проигрывал с командным составом на местности способы выполнения каждым командиром полученных задач.

Этому он посвятил и весь день четвертого июля. Войдя поздно вечером в блиндаж на НП, почувствовал озноб. Подумал: «Что-то лихорадит, как бы не свалиться. Не до болячек сейчас. Дорог не только каждый день, но и каждый час. Не случайно противник в последние дни усилил пристрелку и на переднем крае и в глубине обороны полка».

— Потапыч! — позвал ординарца. — Накинь мне шинель. Знобит что-то.

— Доктора бы…

— Не надо. Пройдет.

Немного согревшись, Михаил Романович заснул и увидел сон. Дремучий лес, затаенная тишина. Сверкают белые огоньки — ландыши, от цветка к цветку перелетают пчелы. Шмели деловито роются в разноцветных колокольчиках. Величаво вскинув голову, из-за сосны выглядывает гордая лань, к ее вымени тянется неокрепший, длинноногий детеныш.

И в эти блаженные минуты в блиндаже запищал полевой телефон. Горновой схватил трубку и услышал голос генерала Костылева. Говорил он торопливо и строго, официально, без предисловий:

— Противник снимает минные поля перед своим передним краем. Его наступление может начаться в ближайшие час-два. Приведите полк в полную готовность. Усильте наблюдение, обо всем замеченном докладывайте немедленно.

Комдив смолк, а Горновой, продолжая еще какие-то секунды держать трубку около уха, почувствовал, как учащенно заколотилось в груди. Застегивая на ходу гимнастерку, выбежал на улицу. Светало. Лощину и пойму речушки перед передним краем полка затянуло туманом. Горновой рывком вскинул руку, посмотрел на часы: четверть второго. Значит, все подтверждается. Не случайно две последние ночи в ближайшей глубине вражеской обороны слышался гул танков да и на передовой отмечалось оживленное движение.

По ходу сообщения прибежал начальник штаба, сказал:

— Подразделениям передают приказание. Сообщили и в тыл.

— Вот-вот. Людей приказано укрыть, оставить только наблюдателей. Проверить готовность радиостанций, — ответил Горновой, дав понять, что уже знает об этом.

Подошел замполит. Учащенно дыша, начал докладывать:

— Почти весь день провел в первом батальоне. Прошел по всем взводам от отделения к отделению. Говорил с бойцами из нового пополнения. Осваиваются. Правда, многие плохо понимают по-русски. А тут вот встретили…

Появился полковой инженер капитан Ковтун.

— Только сейчас закончили установку мин в глубине первого батальона, на стыке с соседом. Две повозки противотанковых укрыл в капонире за высотой, как приказывали.

— Ладно, — отозвался Горновой и обратился к начальнику штаба: — Артиллеристов предупредили?

— Так точно. Разговаривал с Носковым. Да вот он и сам.

— Своих поднял, поставил задачи, — доложил командир полковой артиллерийской группы.

— А как с боеприпасами?

— Приказ выполнен с небольшим превышением. Даже и противотанковые в запасе.

И вдруг небо осветилось ярким пламенем.

Загрохотало. Под ногами закачалась земля.

И Горновой, и его помощники остолбенели. Только спустя какую-то минуту Зинкевич, взглянув на командира, прокричал:

— Наши! Вон бьют! — Он махнул рукой в сторону тыла и посмотрел на часы. — Ровно два двадцать.

Через несколько секунд громыхнули разрывы сотен снарядов в расположении противника. Потом удар повторился.

— Наши проводят контрартиллерийскую подготовку, — сказал Горновой.

Так гром артиллерийских залпов на рассвете пятого июля разорвал предрассветную тишину, царившую над широкими русскими просторами южнее Орла. Началась знаменитая битва на Орловско-Курской дуге.

Как в последующем стало известно, наш удар был нанесен всего за десять минут до начала артиллерийской подготовки противника, когда его изготовившаяся для наступления группировка находилась в полной боевой готовности. Пленные показывали, что их части понесли большие потери; для гитлеровцев он оказался ошеломляющим.

Особенно большие потери понесла вражеская артиллерия. Удар нашей артиллерии по наблюдательным пунктам врага нарушил управление его войсками.

Противник опомнился примерно через два часа и начал артиллерийскую подготовку, но в полосе 13-й армии на его огневые позиции обрушился повторный огневой удар. В то время как на земле продолжалась артиллерийская дуэль, над нашей обороной появились свыше двухсот бомбардировщиков и штурмовиков. Небо запылало от разрывов зенитных снарядов.

Стоя в траншее на своем НП, Горновой увидел, как несколько вражеских бомбардировщиков, заходя со стороны замутившегося солнца, направилось в сторону огневых позиций полковой артиллерийской группы. Через минуту-другую там, за высоткой, разорвались бомбы. Что-то тяжело сжало душу, перехватило горло.

Подбежал находившийся рядом, на своем НП, майор Носков.

— Били по пушечному дивизиону. Сейчас там разбираются.

— Наблюдайте вон за той рощей. — Горновой махнул рукой в сторону обороны противника. — Вот-вот тронутся танки. — И не успел артиллерист отойти, как на опушке рощи, на которую указывал Горновой, замелькали несколько танков, самоходных орудий. Они спускались в лощину, к нашему переднему краю.

— Штук восемь, — прокричал Горновой.

Зазуммерил телефон.

— Слушаю, — поднял трубку командир полка.

— Докладывает Березин. Противник выдвигает танки. Уже в лощину спустились.

— Понял, — ответил Горновой и — к Носкову: — Подготовиться к открытию ПЗО [5 - ПЗО — подвижный заградительный огонь.] перед первым батальоном. Видно, враг в самом начале нанесет удар в стык с соседом.

— Сейчас, — ответил Носков и поспешил к своим телефонам.

Горновой, услышав гул моторов, поднял голову. Группа штурмовиков подходила к передовой полкового участка. Буквально в следующий миг район обороны первого батальона утонул в дыму и пыли. Черные столбы ветром погнало в сторону полкового наблюдательного пункта. Горновой позвал прижавшегося к стенке окопа телефониста:

— Вызывай первого.

Батальон не отвечал.

— Наверное, перебило провод, — доложил связист и рванулся из окопа. — Проверю, — крикнул, удаляясь.

И уже через десяток минут доложил:

— Все в порядке.

— Что у Березина? — спросил Горновой подбежавшего Зинкевича.

— По окопам фрицы не попали, лишь две бомбы разорвались рядом с третьей ротой. Но многих оглушило, комбат сам ничего не слышит. Кричит, а на вопросы не отвечает.

(Капитан Березин всего несколько дней назад представился ему, прибыв после излечения в армейском госпитале.)

Как только самолеты закончили бомбежку, артиллерия противника совершила еще один, пожалуй, самый мощный огневой налет не только на передовые позиции полка, но и по его наблюдательному пункту. Несколько тяжелых снарядов разорвались рядом, Горнового бросило на дно окопа.

Поднялся с трудом. Он задыхался от толовой гари, дышал учащенно, в голове звенело, как в кузнечном цеху, ноги не повиновались. Вытирая лицо, он взглянул в сторону переднего края и ужаснулся: перед всем фронтом полкового участка, справа и слева перед соседями, насколько можно было видеть на задымленной местности, противник шел в атаку. Особенно плотными были пехотные цепи на правом фланге. Там же было больше и танков. «Ясно, нащупал стык, — подумал Горновой. — Как бы не смял Березина».

И хотя под ударами полковых артиллеристов там уже полыхали бурым пламенем два-три танка, противник, как показалось Горновому, ускорял движение, чтобы побыстрее ворваться на передний край.

Звонкий пулеметный лай, автоматная стрекотня слились в сплошной гул. Горновой улавливал грозные голоса своих станковых пулеметов, сорокапяток и противотанковых ружей. И конечно же больше всего боялся прорыва гитлеровцев на фланге, в стык между полками разных дивизий. «Но ведь там плотные противотанковые минные поля», — вспомнил Горновой и потянулся к планшету. Быстро взглянув на подготовленную полковым инженером схему минирования, почувствовал облегчение. Но тут увидел, как несколько танков противника, вынырнув из лесочка, подступавшего к узлу обороны первого батальона, ведя интенсивный пушечный и пулеметный огонь, поднимались по скатам высотки в гору. А тут и зуммер:

— Товарищ третий! Танки противника… Больше Горновой ничего не услышал.

Солдат рывком крутанул ручку, пофукал. «Опять связь порвана», — буркнул себе под нос, схватился за провод и побежал к переднему краю.

Наблюдая за продвижением противника, Горновой позвал начальника штаба, кричавшего в трубку радиостанции.

— Что там творится у Березина?

— Да вот поговорите. — Зинкевич подступил ближе, протянул трубку.

Горновой напрягся, чтобы услышать доклад комбата, но понял лишь одно — танки прорвались через передний край соседнего батальона. Комбат выкрикивал еще что-то, но треск и лязг забивали его слова.

Из тех шести танков, которые вместе с батальоном пехоты прорывались в тыл на стыке с соседом, один при повороте в сторону батальона Березина подорвался на мине. Остальные, заняв круговую оборону на нашей отсечной позиции, вели пулеметный огонь вдоль второй траншеи батальонного узла. Было видно, как начала закрепляться вражеская пехота.

В то время, когда Горновой ставил задачу артиллеристу открыть заградительный огонь перед фронтом второго батальона, где противник, вплотную подойдя к первой траншее, готовился к новой атаке, над участком полка появилась очередная группа вражеских штурмовиков. Стремительно разрезая голубое небо, навстречу им пошло звено наших истребителей. Завязался воздушный бой. Один «ястребок» с первой атаки поджег вражеского стервятника. От разрыва находившихся в нем бомб загрохотало. Горновой увидел, как взорвался еще один штурмовик. А истребители продолжали атаковать. Вскоре они вступили в бой с появившимися в небе «мессершмиттами». Совершая крутые развороты, наш ас поджег заходившего в атаку «мессера», а когда погнался за другим и дал несколько длинных очередей, завалил фашиста, был внезапно атакован с большой высоты. И Горновой и находившиеся рядом офицеры видели, как «ястребок», задымив, пошел штопором к земле. Ординарец с болью выдохнул: «Ох, родимый ты мой!» Офицеры огорченно переглянулись, а Потапыч в этот миг прокричал:

— Глядите! Глядите! Вот он!

В небе распустился парашют. И как только летчик начал стремительно опускаться на землю, рядом появился «мессер». Видно, расстояние до парашюта было настолько мало, что он не успел нажать на гашетку, проскользнул мимо. Однако последовали еще две атаки. Фашист стал заходить третий раз, но, увлекшись, не заметил приближавшегося сбоку истребителя. Послышалось несколько коротких пулеметных очередей, и стервятник, задымив, рухнул в расположение своих войск.

Как только парашютист приземлился, ординарец попросил Горнового:

— Позвольте, товарищ полковник. — И кивнул в сторону развевавшегося на ветру парашюта.

— Давай.

Потапыч выпрыгнул из траншеи и бросился к летчику. За ним — солдат-связист.

Возвратившись через несколько минут, ординарец прокричал:

— Он ранен, просит пить. А это вот… — И протянул окровавленный сверток.

— Летчика живо в медпункт, — приказал Горновой начальнику штаба. Торопливо развернув сверток, увидел комсомольский билет. — А летчик-то девушка! — крикнул стоявшему сбоку замполиту. — И смотри, фамилию не разобрать, имя — Валентина. Два ордена Красного Знамени.

— Гвардейской части и со значком Осоавиахима, — проговорил замполит, всматриваясь в фотокарточку.

Атаки противника следовали одна за другой, но только во второй половине дня гитлеровцам удалось прорвать оборону в полосе соседа слева и потеснить на вторую позицию левофланговый полк дивизии Костылева.

На землю начали опускаться сумерки, и можно было подумать, что противник, понеся большие потери в живой силе и танках, до конца дня атак не предпримет. Но предположения не оправдались: враг сосредоточил по первой позиции Горнового огромную массу огня, а спустя пятнадцать минут двинул из-за высоты танки. Их было не более десятка, но они шли по скатам в атаку на бешеной скорости. При подходе танков к передовой к ним присоединилась окопавшаяся на нейтральной полосе пехота. На угрожающем направлении поставили заградительный огонь полковая и дивизионная артиллерийская группы. И все же противнику в течение часа удалось прорваться через оборону второго батальона на глубину всей первой позиции. К концу дня в полосе дивизии на переднем крае уцелел только узел обороны Березина.

Пришлось переместиться на запасный наблюдательный пункт и командиру полка. Позвонил комдив:

— Значит, вот так мы с тобой воюем?

— Да, товарищ двенадцатый, дело дрянь.

— Это еще не совсем дрянь. Смотри, какую силищу бросил противник, а мы все-таки не позволили ему совершить прорыв. Вон сколько его танков чадит. Ясно, что он с утра двинет с новой силой.

— Несомненно, — согласился Горновой.

— Начальство пообещало кое-что подбросить на подмогу, так что и тебе перепадет. Требуется сейчас же все поставить на места.

— Вас понял, — ответил Горновой, а когда Костылев положил трубку, обратился к начальнику штаба: — Комдив пообещал помощь. Уточни у штабистов.

Оказалось, что полк усиливался двумя артиллерийскими полками: тяжелым гаубичным и истребительным противотанковым.

— Организуйте встречу, — приказал Горновой.

Не прошло и получаса, как из тыла донесся гул моторов, а через некоторое время помощник начальника штаба, получивший задачу — встречать артиллеристов, — возвратился на НП вместе с командиром гаубичного полка.

— Быстро вы к нам добрались, — сказал Горновой, пожимая руку плотному подполковнику.

— У нас надежные тягачи-вездеходы. Поставил точку, на карте и жми по компасу. Петлять по полевым дорогам нет нужды. Нам бы побыстрее поставить полк на позиции, окопать да замаскировать. — Подполковник взглянул на часы. — О-о-о! Уже двадцать два тридцать.

— Вот и я об этом. Надо спешить. Давайте в блиндаж, там и разберемся.

Когда Горновой пригласил подполковника Иванова взглянуть на свою испещренную разноцветными карандашами карту, тот удивился:

— Так вам все-таки удалось частично удержать передний край?

— Держались весь день, отразили шесть атак, много положили фрицев перед первой позицией, но им в конце дня удалось прорваться на левом фланге, потеснить батальон на вторую позицию. — Горновой черкнул по карте карандашом. — Прижал он нас «тиграми», ввел несколько штук, а у нас всего один дивизион семидесятишестимиллиметровых пушек.

Артиллерист почесал затылок, чмокнул губами.

— Да, против «тигра» слабовато. Лобовая броня до ста миллиметров, пушка калибра восемьдесят восемь миллиметров да два пулемета.

— Совершенно ясно, что с утра они пойдут в атаку впереди. А потому считаю: на направлении его вероятного удара, вот здесь, — Горновой указал на карте, — требуется поставить на прямую наводку ваши гаубицы-пушки. Хотя бы один дивизион. Ну а два других подготовить для стрельбы в обычном порядке. Им тоже готовить огни на этом направлении да еще на фланге первого батальона.

— Гаубицы-пушки — напрямую?! — удивился Иванов, но продолжал торопливо наносить на свою чистую карту задачи.

И все же, когда в блиндаж вошел начальник штаба артполка, обратился к нему с вопросом:

— Вот командир полка предлагает поставить один наш дивизион на прямую наводку, как думаешь? Пока что у нас такого не было.

— Не было, так будет. Считаю, что важен результат, а наш сорокачетырехкилограммовый снаряд если и не пробьет броню, то уничтожит экипаж внутренними осколками. Так что игра стоит свеч.

— Добро, — сказал Иванов, поднимаясь.

Горновой пообещал для ускорения подготовки позиций сейчас же прислать саперов.

* * *


Прибыл командир истребительного противотанкового артиллерийского полка, энергичный, щеголеватый, с черными аккуратно подстриженными усиками. Щелкнув каблуками, представился:

— Командир иптапа подполковник Идадзе. Полк рассредоточился в лощине и кустарниках, вот здесь, за деревушкой.

— А мы с вами, товарищ Идадзе, уже знакомы. Помните, зимой помогали нам отражать контратаку противника в районе Сосницы?

Получив задачу, подполковник поспешил в полк, а Горновой вышел из блиндажа.

— Вот те на! — воскликнул он. — Скоро рассвет. Что день грядущий нам готовит?

Его радовало хорошее пополнение. Если устояли сегодня, имея артиллерийскую группу всего из двух дивизионов, то разве допустимо оставить занимаемый рубеж при таком солидном усилении? Нахлынули воспоминания, мучили вопросы: где Люся? жива ли? А ведь могла быть рядом. Вот сколько в медсанбате женщин-врачей. Медсестра Соня Башмакова слезно упрашивала включить ее в состав разведывательной группы, а ей лишь восемнадцать минуло, девчонка! Да что медсанбат, в полковом медпункте успешно справляется с обязанностями хирурга Ольга Щеглова. Конечно, далеко не женское дело воевать, но спасению воинов русские женщины еще в далеком прошлом посвящали свою жизнь.

За спиной зашелестела плащ-палатка, закрывавшая вход в блиндаж.

— Товарищ командир! Вас требует генерал.

Горновой поспешил к телефону.

— Слушаю вас, товарищ восьмой!

— С артиллеристами разобрался?

— Так точно. Готовятся. Истребителя буду держать около себя.

— А рев танков в расположении противника слышишь?

— Да, видно, подтягивает на исходные позиции.

— Моя артгруппа стала вдвое мощнее, так что можешь рассчитывать на более существенную поддержку.

Закончив разговор, Горновой вышел из блиндажа. На улице посветлело. Слышались редкие пулеметные очереди, поблескивали огоньки — догорали подожженные танки, самоходки, сбитые самолеты.

Горновой навалился грудью на прохладный бруствер. Прислушался. В расположении противника оживление усиливалось. Встревожил приближавшийся гул самолетов. Они шли на большой высоте в наш тыл. Через несколько минут затарахтели зенитки, и тут же послышались раскаты грома: рвались сброшенные бомбы. Видно, удар авиации служил сигналом для начала огневой подготовки. На западной стороне небо вспыхнуло, в один миг осветилось ярким заревом на широком фронте. Огневой удар продолжался минут сорок. Наиболее сосредоточенно противник бил по опорному пункту Боброва и по стыку с соседом, перед фронтом танков, прорвавшихся в тыл при первых атаках.

Горновой, наблюдая в стереотрубу, понял, что на участке обороны полка наиболее опасен удар по узлу обороны Березина. И не ошибся. Как только вражеская артиллерия перенесла огонь в глубину, в атаку на опорный пункт Боброва пошли танки и пехота. Позицию роты закрыло дымом, но было нетрудно понять, что началась жесточайшая схватка. Били орудия и ПТР, захлебывались пулеметы. Подобное происходило и на правом фланге батальона.

Горновой приказал связаться с комбатом, но телефонная связь оборвалась, а что докладывал Березин по радио, разобрать было трудно.

— Давай две батареи на рубеж номер один. И побыстрее, — приказал Горновой подполковнику Идадзе.

Через двадцать минут в районе роты Боброва послышались звонкие пушечные выстрелы.

— Мои, — кивнул в ту сторону Идадзе.

Бой за удержание батальонного узла непрерывно продолжался весь день. И хотя батальон понес большие потери, противнику не удалось овладеть его позицией. Лишь к вечеру пехота противника ворвалась в траншею первого взвода, где к тому времени вели бой всего около двадцати стрелков и один пулеметчик.

Бобров, раненный осколком в плечо, потерял много крови, но когда санинструктор, оказав первую помощь, намеревался проводить его в медпункт, категорически запротестовал:

— Никаких медпунктов, бинтуй других.

— Так вы же…

— Ничего не «вы», — оборвал сержанта Бобров. — Дай мне попить, язык не ворочается.

Ротный осунулся, под глазами черные пятна, на всем лице острыми иголками взъерошилась белесая щетина. Таким своего командира санинструктор никогда не видел. «Неужели не выдюжит? Ведь кроме плеча задет и бок. Возможно, осколок прошел внутрь», — с волнением думал он. Но все обошлось. После выпитой воды, двух проглоченных таблеток на лице у командира проступил румянец.

А пехота противника усиливала напор. Она была уже совсем рядом, в окопах первого взвода.

— Какой тут доктор, не до того! — Бобров поднялся, сжимая кулаки, выругался: — Ну, гады! Костьми лягу, а не пропущу.

* * *


После мощного, сосредоточенного на узких участках огневого удара противник ввел в бой и в полосе дивизии Костылева, и на соседних направлениях свои ближайшие резервы. Завязалось кровопролитное побоище. Особенно напряженной оказалась обстановка в полосе соседней армии, где враг, после нанесения удара авиацией, в котором одновременно участвовало около двухсот бомбардировщиков, ввел в сражение до двух танковых дивизий.

Противнику удалось еще километра на три потеснить левофланговый полк дивизии Костылева и второй батальон части Горнового. Тем не менее комдив, напряженно управляя войсками, считал применение своего второго эшелона преждевременным. «Будем истощать ударные силы противника огнем на занимаемых позициях. Вон сколько его танков полыхает», — рассуждал он.

Контратака стрелковым полком второго эшелона и приданным дивизии танко-самоходным полком была нанесена во второй половине дня. Ей предшествовал удар штурмовиков по вклинившимся танкам наблюдательным пунктам и огневым позициям вражеской артиллерии.

В то же время вели контратаку и соседние дивизии.

Наступление началось успешно. Противник, понеся значительные потери во время авиационного и артиллерийского ударов, хотя и огрызался, но пятился. И все же восстановить оборону полностью не удалось.

Доложив командарму о результатах контратаки, Костылев приказал закрепиться на достигнутых рубежах, пополниться боеприпасами, накормить людей, оказать помощь раненым и готовиться к ночной атаке.

— Находимся на самом гребне. Чья сегодня возьмет, за тем и победа, — пояснил он подчиненным командирам. — Надо подналечь.

Контратака возобновилась с наступлением темноты, когда противник не ожидал ее. Удар был успешным. Невосстановленными остались лишь несколько ротных опорных пунктов.

* * *


Горновой, облокотившись на бруствер хода сообщения, размышлял о событиях последних дней, анализировал свои действия, думал о том, что надо срочно предпринять для отражения противника, если он решится с утра возобновить наступление. И вдруг заклокотал ближний бой на мыску, занятом ротой Боброва. Пулеметные очереди, взрывы гранат оборвали тишину. «Неужели противник полез в ночную атаку?» И Горновой поспешил в блиндаж, к телефону.

— Что там у тебя? — спросил у Березина.

— Точно доложить не могу. Какая-то потасовка у Боброва. Звоню, да никто не отвечает.

Выскочив из окопа и все еще пошатываясь от головокружения, вызванного контузией, капитан пошел напрямик во вторую роту. Едва успел перепрыгнуть через ручеек в лощине, как стрельба прекратилась. Поднимаясь по ходу сообщения в гору, услышал выкрики ротного:

— Всю эту дрянь выбрасывайте подальше, чтобы не смердила. А пулеметы и патроны подобрать да поставить на позиции. Могут пригодиться.

Приблизившись, Березин увидел Боброва, с перебинтованным плечом.

Все понятно без объяснений: ротный решил очистить от фашистской пехоты ту часть опорного пункта, которая была потеряна в первый день боя.

— Что поднял среди ночи переполох?

Бобров только теперь заметил комбата.

— Да решил тут немного подчистить, — спокойно отозвался офицер, не придавая значения случившемуся.

— А это что? Почему не докладывал? — коснулся Березин плеча ротного.

— А-а, чепуха. Малость задело.

— Малость?

— До свадьбы заживет, — морщась, усмехнулся Бобров. — Тем более — до нее еще всю войну топать надо.

Из ячейки поднялся рослый, широкоплечий сержант. Березин узнал санинструктора.

— Ранение, товарищ комбат, больше чем средней тяжести, но…

— Хватит, — цыкнул ротный. — Какой там тяжести! Иди к солдатам, слышал я, кто-то стонал.

Сержант побежал по ходу сообщения в противоположный конец траншеи, откуда действительно донесся возглас: «Санитар!» А Березин посоветовал:

— Ты бы хоть фельдшеру показался.

— Ладно, — неохотно отозвался Бобров и попросил: — Поставить бы сюда пару пушек. Одна разбита, а вторую фриц смял гусеницей.

Доложив командиру полка о бое на мыске, Березин получил приказание сообщить начальнику штаба фамилии отличившихся в бою солдат и офицеров.

* * *


В последующие дни противник еще несколько раз пытался прорвать оборону дивизии, и всё безуспешно. Полки несли большие потери, но бились отчаянно, не на жизнь, а на смерть.

Получив на усиление десятого июля еще один гаубичный артиллерийский полк вместо иптапа, убывшего в распоряжение командарма, Горновой понял, что скоро начнется наступление. Это предположение подтвердилось, когда он прибыл на командный пункт дивизии.

Комдив выглядел утомленным, но командиров частей встречал приветливо, шутил. А когда все вызванные офицеры собрались, сел к столу, развернул сложенную карту, предупредил:

— Все, о чем пойдет речь, строго секретно.

А когда офицер оперативного отделения вручил всем командирам частей отработанные топокарты с обстановкой и предстоящими задачами, комдив сказал:

— Разберитесь, потом получите дополнительные пояснения. Кому что будет неясно — спросите.

Всматриваясь в карту, Горновой отметил тонкую и аккуратную работу офицеров оперативного отделения. «Большие труженики, молодцы», — подумал он. Свой полк нашел на узком участке, все там же, в первом эшелоне, на правом фланге дивизии. Слева примыкал, в пределах узла обороны второго батальона, еще один стрелковый полк. В ходе оборонительного сражения он был во втором эшелоне. Понял Горновой и поставленные полку задачи на первый день наступления. Особенно ярко была на карте подчеркнута ближайшая задача полка — прорвать главную полосу обороны противника, нанесенную синим карандашом.

«Глубина небольшая, менее пяти километров, но что значат эти синие овалы с вопросительными знаками в центре? — спрашивал себя Горновой, понимая, что ни комдив, ни его помощники на этот вопрос сейчас ответить не могут. — Надо вести разведку и быть готовыми к противодействию. Вероятнее всего, в этих лесистых районах — танки».

Ответив на вопросы, возникшие у некоторых командиров, Костылев объявил:

— Начало наступления двенадцатого июля. Огневая подготовка — продолжительностью тридцать две минуты — особым распоряжением. Смену подразделений на переднем крае произвести в последнюю ночь. Подготовка войск должна быть закончена до рассвета. Все передвижения подразделений совершать бесшумно и только с наступлением темноты. Ориентировочно известно, что нас будет поддерживать штурмовая авиация. Мой НП — на высоте «Плоская». До перехода в наступление соблюдать радиомолчание, рации настроить на прием, следить за моими сигналами.


Глава 38


Наступление, несмотря на крайне ограниченное время, было тщательно подготовлено, и, хотя противник в первые дни отчаянно сопротивлялся, полк Горнового, как и соседние части, с поставленными задачами справлялся. Успех обеспечивался значительным усилением стрелковых полков артиллерией.

Огромное значение имел высокий моральный дух личного состава.

И все же переутомление давало себя знать. Десять суток почти без сна и отдыха, день и ночь в боях. Люди буквально засыпали на ходу. Поэтому когда войскам удалось прорвать промежуточную полосу обороны на рубеже Кром и в сражение были введены подошедшие свежие соединения, дивизия Костылева получила кратковременную передышку.

— С выходом в район Дроздовки и Хаврина остановите полк, разместите подразделения вдоль речки. Пусть люди отдохнут, отмоются, — сказал Горновому комдив, догнав штаб полка ночью на пыльном большаке. — Тут получите немного пополнения да кое-что из вооружения.

— Очень прошу хотя бы несколько автомашин.

Комдив усмехнулся в усы:

— Завидки берут? Конечно, мехчастям веселее. Вон они как рванули! — Комдив нахмурил брови и, что-то прикинув в уме, сказал как бы по секрету: — Обещают десятка три. Вашу просьбу учтем.

К Дроздовке полк подошел на рассвете.

После теплого ночного дождя росистое утро задымило паром. В долине неширокой речки над порыжевшими камышами повисли хрупкие хлопья тумана. От воды тянуло свежестью. Из осоки выпорхнула стайка чирков. Все это Горновой отмечал лишь мельком.

Выслушав краткий доклад капитана Березина о выполнении задачи, сказал:

— Веди батальон на северную окраину Хаврина, накорми людей, и пусть отдыхают. О том, как ты разгромил фашистов в Петровке, мне уже доложил твой начальник штаба.

После отдыха по приказанию Горнового на зеленой поляне под липами собрались командиры подразделений. Слышался оживленный говор, изредка — взрывы дружного смеха.

При подходе командира офицеры поднялись.

— Приземляйтесь, товарищи, — сказал Горновой.

Офицеры повалились на землю. Командир обвел взглядом усталые, с покрасневшими от недосыпания глазами обветренные лица. У некоторых — свежие, намокшие от крови повязки. Обмундирование выгорело, пропиталось солью. Поймав на себе взгляд старшего лейтенанта Боброва, Горновой спросил:

— Ну как ты, товарищ Бобров, крошил в Додорине фрица-грабителя?

— Не жалуется, товарищ полковник! — живо отозвался офицер.

— Вот и хорошо. На войне некогда разбираться с жалобами.

Офицеры одобрительно зашумели.

— Не до жалоб, — продолжил Горновой. — Теперь уже не только друзья, но и недруги наши перестали сомневаться, что недалек день, когда будет и на нашей улице праздник. После разгрома противника на дуге мы прочно захватили инициативу, и теперь задача состоит в том, чтобы бить врага днем и ночью, не давать ему передышки. Видали, как рванул вперед мехкорпус?

Раздались голоса:

— Пехота тоже не ударит в грязь лицом. Она себя еще покажет.

— Правильно. И надо, чтобы мы это доказали как можно быстрее, — согласился Горновой и продолжил: — У нас — небольшая передышка. Но это не значит на боку лежать. Надо подготовить каждого бойца для успешного выполнения сложных задач. Предстоит форсировать реки, а в составе подразделений немало бойцов, которые за всю свою жизнь не бывали у солидной реки.

— Есть такие! — подал голос капитан Березин.

— Значит, каждый командир должен взять устав, хорошенько проштудировать параграфы по форсированию водных преград и заняться их изучением с подчиненными. Благо попалась нам здесь речка. Учите плавать на подручных средствах, а мы поможем. Так ведь, товарищ Ковтун? — обратился Горновой к полковому инженеру-капитану с глубокими залысинами на седеющей голове.

— Поможем, товарищ полковник. Пошлем в батальоны саперов, сами посмотрим.

— И еще надо отработать броски через водную преграду, взаимодействие при форсировании. Без этого удачи не видать. Важно всем знать порядок выхода подразделений к реке и бросок на противоположный берег, да с умом, а не очертя голову. Одни плывут, другие ведут прицельный огонь, да погуще, чтобы противник не мог поднять голову. А пулеметчиков собрать в батальонные команды и поучить их вести меткий огонь в промежутках между подразделениями при выдвижении к реке, при захвате противоположного берега. Снайперов не забывайте — укомплектовать ими подразделения, проверить винтовки, особенно оптику. Артиллеристам, петеэровцам и зенитчикам отдельно поставим задачи. Молодому пополнению — внимание особое. Мы их отцы-командиры, и от того, какая забота с нашей стороны о них будет проявлена сегодня, во многом будут зависеть наши успехи в предстоящих боях. А теперь тебе слово, Александр Семенович.

Начальник штаба объявил распорядок дня, и офицеры направились к своим подразделениям.

— Теперь-то позволишь подзаправиться? — Горновой показал начальнику штаба ослабевший ремень.

— С превеликим удовольствием, — улыбнулся Зинкевич.

У дома, давно оставленного хозяевами и теперь отведенного для командира полка, Горновой увидел ординарца. Забравшись с ножом в палисадник, солдат срезал роскошные, с росинками на лепестках розы.

— Ты смотри! — удивился Михаил Романович, поймав на себе счастливый взгляд обветренного, обожженного пороховой гарью солдата. «А я и не заметил, — с грустью подумал Горновой. — Одичали мы».

Войдя в дом, он склонился над развернутой картой, задумался. Судя по всему, войска будут продолжать преследование, а это значит, самостоятельные боевые действия подразделений примут более широкие масштабы. Напомнить бы еще офицерам об инициативе, смелости в принятии решений, о необходимости без колебаний брать на себя ответственность, когда надо идти на крайний риск. И еще о том, чтобы людей берегли. На войне без жертв не обойтись, но у подготовленного, думающего командира их несравненно меньше, чем у недисциплинированного, легкомысленного. Поговорить бы с молодыми командирами о том, как завоевать доверие подчиненных. Вез него никуда.

— Отдохнуть бы вам, товарищ полковник. Сколько ночей глаз не смыкали, — предложил ординарец.

— Не возражаю, но сейчас не до этого. Поем, да и займемся делом.

Весь день Горновой провел в подразделениях, а возвратясь в штаб поздно вечером, встретил давно его поджидавшего начальника штаба.

— Что-то случилось? — спросил он.

— Да нет. Надо подписать наградные листы, исполнил, как приказывали.

— Идем к свету.

Когда зашли в дом, появился замполит.

— Смотрел? — спросил Горновой, кивнув на стопку исписанных листов.

— Да, обговорили вместе с Семенычем.

— Хорошо. Давай подпишу.

Офицеры ушли, а Горновой, усталый, свалился на диван.


Глава 39


На следующий день полк получил пополнение — маршевую роту в количестве четырехсот человек, а на рассвете третьего зампотех дивизии пригнал двенадцать новеньких автомобилей. Горновой ликовал:

— Теперь заживем!

В противоположном конце деревни послышался шум моторов, и через несколько минут, выпрыгнув из головного тягача, к Горновому подошел смуглолицый коренастый майор-артиллерист.

— Истребительный противотанковый дивизион прибыл в ваше распоряжение. Командир дивизиона гвардии майор Чернов.

— Очень рад. Противотанковая артиллерия нам необходима, — сказал Горновой, пожимая руку майора.

Вечером в полк прибыл генерал Костылев. Поздоровавшись, кивнул:

— Пойдем в хату. Поспешил к тебе, чтобы ускорить дело. Давай карту, поставлю задачу.

Пока Горновой расстилал свою изрядно потертую сотку, комдив объяснил:

— Мехкорпус свернул в сторону, в направлении главного удара армии, а нам приказано побыстрее вырваться к Десне, севернее Копотя. Кажется, на этом направлении особого сопротивления противник оказать не сможет. Но вот сюда, на станцию Довжаны, гитлеровцы подогнали эшелоны и, видно, спешат увезти находящихся там, в пакгаузах, пленных и награбленное добро.

Горновой присмотрелся к карте, прикинул на глаз:

— Километров сорок.

— Да. Так вот, надо спасти людей. Бросай усиленный батальон, чтоб не допустить отправку эшелонов.

— Ясно.

— Для того тебе подбросил автомашины да дивизион. Не теряй времени.

Пока капитан Березин получал у Горнового боевую задачу, батальон, поднятый по тревоге, готовился к выступлению. Подошли автомашины и противотанковый дивизион.

— Усилил тебя и полковой минометной батареей, — сказал Костылев. — Пригодится. Пошлю с тобой и своего разведчика. Здорово шпрехает.

Когда подразделения были построены, Горновой проверил экипировку солдат, а потом обратился к офицерам:

— Вам предстоит выполнить боевую задачу в значительном отрыве от главных сил полка. Задача не из легких. К тому же обстановка сложная, помощи ждать неоткуда. Правда, в этом районе противник сейчас крупных сил не имеет, но они туда могут быть срочно подброшены. Мы поспешим к вам, однако надо предусмотреть и худшее. Может статься, из-за отсутствия связи вы не получите от нас даже совета. Значит, каждому из вас предоставляется полная возможность проявить свою командирскую зрелость и способности. Побольше внимания разведке. И ни в коем случае не медлите. Действуйте внезапно, решительно и дерзко, но не безумно. Расчет и смекалка — ваши верные помощники.

Через несколько минут послышались приглушенные команды. Подразделения погрузились и тронулись.

В кузове первой машины, шедшей за ротой Боброва, накинув отяжелевшие под дождем плащ-накидки, сидели, время от времени перебрасываясь короткими фразами, капитан Березин, командир дивизиона майор Чернов, минометчик Дедков, ординарец комбата да радисты со своими «коробками» за спинами. В кабине трясся, зажимая в кулак цигарку, начальник штаба батальона старший лейтенант Колосов. То и дело наклоняясь к самым ногам, старший лейтенант подсвечивал карту, боясь сбиться с маршрута.

Перегруженные машины, пробуксовывая на раскисшем проселке, прижимались одна к другой. Колосов подталкивал шофера:

— Жми! Жми! Что тянешь?!

Машина неожиданно остановилась.

— Что там? — повернувшись к кабине, спросил комбат.

— Сейчас, — прохрипел Колосов, вываливаясь на подножку. — Смотрите, — потянулся он к комбату. — Проехали Тетюшино, подошли к большаку…

Натянув на голову капюшон плащ-накидки, Березин стал водить по освещенному участку карты пальцем.

— Ну вот оно, Тетюшино, а дальше? — посмотрел он на Колосова.

Тот, в свою очередь, покосился на комбата: мол, что же здесь не ясно?

— Так вот же большак, а вон и эти самые Довжаны, — ткнул Колосов в карту.

— Значит, мы у этого лесочка? Справа должна быть лощина, а где-то рядом и окраина села.

— И я о том же, — невозмутимо подтвердил Колосов.

— Гаси! — оттолкнул комбат фонарь.

Сбросив с плеч накидку, Березин посмотрел в сторону села.

— Где же Бобров? — спросил он.

Колосов не успел ответить. Закричал радист:

— Товарищ комбат! Вас Бобров.

Ротный доложил, что вышел на окраину села и что немцы всполошились. Их подразделения занимают оборону, а в глубине населенного пункта слышно завывание буксующих машин. Там же рычит танк.

— Машины — дело ясное. Их тут может быть тьма-тьмущая. Склады. А вот танки, откуда они здесь? — поднял комбат на Колосова глаза, но, вспомнив о том, что замысел основан прежде всего на внезапности, не стал ожидать ответа.

— Быстрее давай сигнал! Уточни еще раз: первой роте к станции с юга, роте Микитенко атаковать со стороны водокачки, роте Боброва захватить пакгаузы.

* * *


Прошло несколько минут, и долину пропороли длинные пулеметные очереди, вслед за которыми в небе рассыпались гроздья нескольких сигнальных ракет.

— Готовы поддержать атаку? — спросил комбат у капитана Дедкова. — Будь начеку.

Как только подразделения бросились в атаку, село загудело: крики, стрельба, взрывы, особенно частые близ водокачки, куда направился с ротой Микитенко начальник полковой разведки капитан Соловей. «Видать, прорвался к лагерю пленных», — подумал комбат.

— Подготовить роту к стрельбе в направлении водокачки! — приказал он Дедкову.

Березин вместе со своим штабом и артиллеристами спустился в село и пошел вслед за ротой Боброва. За селом послышался грохот танка. Офицеры беспокойно переглянулись, а Колосов, выплюнув цигарку, прохрипел:

— Кажись, амба!

Поняв, что танк вот-вот вынырнет из-за угла, Березин приказал всем залечь за канавой, а сам, оставаясь на обочине дороги, с раздражением бросил стоявшему рядом артиллеристу:

— Где же твои?!

Чернов не успел ответить комбату. Танк, не снижая скорости, приблизился вплотную. Он остановился лишь в то время, когда от него на людей хлынуло гарью солярки. Кто-то из-за канавы крикнул:

— Наш это! Тридцатьчетверка!

Березин оглянулся. За канавой, вскочив на ноги, продолжал выкрикивать те же слова молоденький лейтенант-артиллерист. Наконец замолчал, но рот так и не закрыл, словно застыл на слове «наш!».

* * *


Комбат и сам понял, что танк наш. «Но сюда-то он как?» — не мог понять. А в это время в густой пыли, обогнавшей намертво застопорившую броню, тупо лязгнуло металлической плитой. В лобовом люке показалось багровое, с мазутными подтеками лицо танкиста. Парень чуть ли не двухметрового роста, косая сажень в плечах, шагнул к Березину и, неуклюже бросив к виску тяжелую руку, представился:

— Механик-водитель Иван Приступа!

— Иван? Приступа?! И правда наш! — Комбат шагнул навстречу танкисту. — Откуда?

Танкист тяжело выдохнул, оглянулся на незаглушенный танк.

— После атаки пошли мы в разведку и оторвались от своих. Темень, хоть глаз выколи. Заблудились. Выскочил наш командир, стал карту подводить, значит, чтобы совпала по ориентирам, за ним и заряжающий. Командира орудия еще при атаке убило. Дай, думаю себе, пока они там, схожу по нужде. Только высунулся из люка, как меня шибануло по башке. Черти запрыгали перед глазами. Вон она, — Иван схватился за шишку выше темени. — А когда открыл глаза — уткнулся носом в дуло нагана.

— А дальше? — торопил Ивана комбат.

Приступа дернулся широкими плечами, по-мальчишески шмыгнул носом.

— За танком раздались выстрелы, а потом из темноты послышалось: «Иван! Разверни к своим!». А как развернуть, когда он дуло то под нос сует, то в затылок тычет? — Приступа вновь умолк, поглядывая исподлобья по сторонам.

— Понятно.

— Снаряды, патроны выбросили, обнюхали, чтобы ничего не осталось. Боялись. А все же четыре снаряда и целых пять дисков не нашли. Были упрятаны командиром, как его личный НЗ. «До этих не соваться. Это если уж…» — предупреждал он. Никто и не совался. А потом я хотя и трясся, но на них надеялся. Все думал, что наши обязательно подойдут, а они прошли где-то стороной. Их-то фрицы и учуяли. Забегали поганцы, заорали: «Шнеллер! Шнеллер!». А тут гляжу, пехота, своя! — У Ивана загорелись глаза. — Вот когда пригодились и снаряды, и патроны. А потом вон, — солдат махнул рукой в сторону танка. — Того, который торчал в башне да покрикивал, удалось пырнуть. Валяется на днище.

Березин только теперь увидел, как обильно обрызгана кровью броня, а гусеницы и катки залеплены зелеными ошметками изорванных фрицевских мундиров. «Вот наделал мешанины», — подумал он.

Танкист посуровел, на скулах задвигались желваки.

— Командира да заряжающего отыскать бы… Где-то тут они. Не иначе как по ним тогда стреляли за танком, — посмотрел он комбату в глаза.

— У фрицев здесь танки есть?

— Что вы! Одна охрана.

— Тогда выбрось это дерьмо — и на станцию. Там наши. Помоги.

Иван бросился через лобовой люк внутрь танка и, крутанув на месте, дал полный газ к станции. Уж очень хотелось ему помочь своим, но не успел. Бобров внезапным ударом овладел пакгаузом.

Как только батальон выполнил задачу, разведчик поспешил навстречу командиру полка.

— Позвольте доложить, — обратился Соловей к Горновому, шедшему со штабом в голове колонны главных сил.

— Докладывай.

— Пленных было действительно около двух тысяч. Половина уже находилась в товарных вагонах под охраной. Их освободил Бобров. Думали, что задача выполнена, и вдруг — стрельба за селом, близ монастыря. Со взводом — туда. Слышим крики и женский визг. Перебрались через какую-то канаву и оказались у стены. Гляжу, монастырский двор забит народом. Вокруг охранники с автоматами. Все немцы в черном. Один к одному. Стрелять? А в кого? Смотрю, стоит один в стороне, с черной повязкой через всю морду. Сощурившись, куда-то целится. А к дереву привязан за ручонки мальчик лет трех-четырех. Рядом, у стены, два верзилы заламывают женщине руки. Палец сам нажал на крючок. Того, который был с повязкой, — наповал. После того как я выстрелил, солдаты открыли огонь по охране и срезали всех до одного. А тут подбегает старуха, вся трясется, вопит благим матом: «Сюда! Сюда! Здесь они все! Заставили вырыть канаву! Всех их! И мой там!» Потянула меня, ну я побежал. Смотрю, канава завалена людьми. Некоторые еще были живы.

Соловей потупился, на несколько секунд умолк.

— Добили их бандиты гранатами, больше сотни. И все — молодые…


Глава 40


Из-за дальней синеющей гряды пробились первые лучи солнца. Впереди начинался залитый остывшей росой серебристый луг, а дальше, петляя в пожухлых лозняках, неторопливо плескалась Десна. В дни ранней осени она становилась неглубокой, да и ширина ее в этих местах была невелика.

На противоположном, обрывистом берегу стояли утопавшие в побуревшей зелени хатки. Лесистая гряда высот полукольцом охватывала их с севера, ограждая от холодных ветров.

На подступах к реке и за нею нельзя было обнаружить никаких признаков войны: тишина. «Значит, без задержки к реке и с ходу — на ту сторону!» — решил Горновой, а когда голова колонны приблизилась к опушке, справа, за крутым изгибом леса, послышалось:

— Ба-м-м-м! Ба-м-м-м!

Горновой насторожился, обратился к Зинкевичу:

— Что за дьявол? Откуда здесь колокол? Не иначе сигнал. Но где разведчики? Ушли ведь за два часа до выступления главных сил, да и не пешком, а на лошадях. Давай разведку за реку, а Соловья — в село.

Майор кивнул и, дернув коня, развернулся назад.

Было слышно, как он позвал разведчика, а через три-пять минут рядом с Горновым вихрем пронеслась группа всадников.

Пока батальоны развертывались вдоль опушки леса, готовясь к броску через луг к реке, к Горновому подскочил успевший побывать в селе разведчик, доложил:

— Село большое, тянется к реке. Непонятно, как сохранился колокол. Расколотый он, зеленый, будто сто лет держали его в земле…

— Звонил-то кто?

— Никого нет, одни окурки. Совсем свежие. Два вроде даже дымились. Вот они.

— А и правда, свежие. Но куда делись звонари? Ясно, что были разведчики противника, вели наблюдение, они и дали сигнал. Но где наши?

В назначенное время полк, развернувшись на широком фронте, начал выдвигаться к реке. Все шло успешно. Противник не сделал ни единого выстрела, но Горновой наблюдал за движением подразделений с затаенным волнением, понимая, что развернутый на открытой местности полк мог стать для противника легкой добычей.

Как только цепи оказались на открытом лугу, из-за гряды вынырнул вражеский самолет-разведчик. Послышались выкрики: «Рама»! «Рама»!

Самолет вначале пошел над лесом, а затем, не страшась огня стрелкового оружия, спустился чуть ли не к земле. Когда же раздались несколько выстрелов из противотанковых ружей, метнулся, как ужаленный, кверху. Накренясь, посмотрел со стороны и ушел за высоту.

— Что же могло случиться с разведчиками? — спросил он у начальника штаба.

— Ума не приложу. Выслал еще две группы на фланги.

Слушая Зинкевича, Горновой заметил быстро шагавшего между деревьями командира взвода разведки Лунева.

— Товарищ полковник! — еле держась на ногах, стал докладывать лейтенант.

Горновой указал на место рядом:

— Садись.

Лунев, часто дыша, продолжил докладывать:

— К реке вышли вон у той деревушки, что под горой. Осмотрелись, прислушались — никого нет. Там плотик. Лошадей — в укрытие, а сами на ту сторону. Осмотрелись и там. Тишина. «Давай, — говорю, — хлопцы, огородами в деревню да и на высоту, а я буду прикрывать». Не успели они дойти до крайней хаты, как на меня, словно из-под земли выросли, навалились трое. Один за горло, а двое с веревкой. В рот вонючий кляп, а руки скрутили за спиной. Все, думаю, плен, а там…

— Твои-то где? Слепые, что ли? — строго спросил Горновой.

— Заметили, товарищ полковник, подскочили. Но тут еще подоспели фашисты. Вот наши и задержались… Одного фрица мы приволокли, а те пусть там гниют.

— С этого бы и начинал! Где пленный?

— Вон там, капитан Соловей с ним…

У реки послышался артиллерийский грохот. Снаряды рвались на лугу, ближе к лозняку, именно там, где только что находились боевые цепи стрелковых рот.

— Надо быстрее за реку да артиллерию приглушить бы, — пронеслась у Горнового мысль. — Где артиллеристы?

Зинкевич, развертывая карту, доложил:

— Вот тут их НП, сейчас накроют.

Послышались наши выстрелы, и Горновой увидел, как в районе разрывов забегали люди.

— Молодцы! Накрыли!

После поправки установок огонь повторился. Вражеская артиллерия умолкла.

Подразделения полка оторвались от земли и через несколько минут были у реки. Горновой приказал Зинкевичу любой ценой связаться со штабом дивизии и доложить обстановку, а сам с группой офицеров поспешил к реке.

Не успел Горновой добраться до кустов, как по всему фронту послышались разрывы гранат, пулеметная пальба, крики «Ура». «Пошли в атаку на том берегу», — понял полковник.

Вслед за Горновым поспешили к реке и артиллеристы. Оглянувшись, Михаил Романович увидел пыхтевшего командира артгруппы подполковника Козлова, а в районе бывшего НП противника — облачко пыли.

Перебравшись на западный берег, Горновой поспешил на бугорок, где капитан Ковтун успел подготовить две-три неглубокие щели. Тем временем противник несколькими подразделениями пехоты, переброшенными в помощь с соседнего участка, вместе с вылезшими из леса четырьмя танками начал первую контратаку. Его артиллерия, сосредоточив огонь на узком участке, поддерживала контратаку пехоты, а тяжелые батареи обрушились на огневые позиции Козлова.

Невзирая на частые разрывы снарядов, Горновой пытался добраться до НП, но ему это не удалось. Его бросило на землю. Ни удара, ни боли он не почувствовал, но и что было дальше, не знал.

* * *


Спустя какое-то время, вбирая сырой подвальный дух, он услышал доносившиеся как бы издалека знакомые голоса. Напрягая слух, Горновой наконец услышал: «Надо эвакуировать, контузия». — «Я за ваше предложение, но что скажет он сам?»

— Правильно говоришь, комиссар, — негромко проговорил Горновой, поняв, что разговор идет о нем между новым замполитом майором Кротовым и врачом, — Зачем упрягали в погреб, как созревший овощ?

— Так надо, товарищ командир. Вам нужен покой. Никаких движений, — забеспокоился врач.

Горновой посмотрел на него искоса и попросил:

— Подсобите-ка подняться.

— Это можно, но…

— Брось свое «но»! — перебил его Горновой. — Давай буксируй.

Поднявшись, Михаил Романович немного постоял у открытой двери погреба, подышал свежим воздухом.

— Как там? — спросил он у замполита, кивнул в сторону улицы.

— Немного осадили. Все время лез, а тут с боеприпасами… И у наших, и у Козлова совсем мало…

— А тылы? Боровой?..

— Так и не подошел. Видать, что-то у него стряслось.

Горновой крякнул по-особому, со значением. Кротов понял, что встревожило командира.

— Послали на розыски. Вот-вот должен появиться, — проговорил он.

Горновой выбрался из погреба.

— Так вот и НП, — слабо кивнул он.

— Ага, там и Зинкевич. С ним Козлов. А танки прорывались вон до оврага, — посмотрел Кротов в ту сторону. — Один дивизион поставлен на прямую наводку, в огородах. Он и выручил.

День клонился к вечеру. Солнце, багровея, куталось в дымку, но Горновой понимал, что противник не прекратит атак. «Готовится, подтягивает силы», — подумал он.

Разобравшись в обстановке, Горновой уточнил задачи батальонам, поговорил с подполковником Козловым, наметил огневые задачи дивизионам. Командиров подразделений строго предупредил:

— Растолкуйте всем, что за рекой для нас земли нет. С плацдарма — ни шагу!

После восстановления связи с дивизией Горновой доложил обстановку. Комдив внимательно выслушал, дал некоторые советы и в конце тихо добавил:

— Держись, родной, держись. Еще чуть-чуть.

Противник обрушил на плацдарм мощный огневой удар. По силе и плотности огня Горновой сразу определил, что на этот раз он привлек для удара артиллерию, которая в предыдущих налетах не участвовала. Небольшой участок земли, освобожденный полком за рекой, содрогался от неистовых взрывов. Счастье было лишь в том, что вражеские артиллеристы, не определив размеры плацдарма, большую часть снарядов вложили у самой кромки воды, где наших подразделений почти не было.

Атака противника началась после окончания налета, но оказалась слишком жидкой и была полком отражена. Горновой разгадал намерения противника. «Хитрит, — подумал он. — Никакая это не атака. Всего лишь разведка. Настоящая атака впереди, ее можно ожидать на участке второго батальона, где оборона наиболее слабая».

Оценив возможный характер действий гитлеровцев, Горновой решил принять срочные меры.

— Вот что, Александр Семенович! — позвал он Зинкевича. — Противник вот-вот перейдет в атаку, и скорее всего — на участке Фомина, а там, сам знаешь… Давай срочно Березина подтянем к Фомину и, если противник перейдет в атаку на том направлении, второй эшелон используем для увеличения глубины обороны или нанесения контратаки.

Из разговора с Костылевым Горновой понял, что к плацдарму подошли свежие силы и что их удар будет наноситься для достижения внезапности ночью на соседнем участке.

Начальник штаба, согнувшись, побежал, чтобы побыстрее поставить батальону задачу, а Горновой услышал приближавшийся гул перегруженных бомбардировщиков.

Нарастая с каждой секундой, он оглушил пойму реки. В следующий миг из-за тучи, сгустившейся над горизонтом, словно из пучины, вынырнул огромных размеров черный косяк самолетов. Рассекая багрово-красные стрелы заходившего солнца, самолеты шли развернутым строем в сторону плацдарма. Горновой подумал, что идут наши бомбардировщики, что это начало удара, о котором лелеял тайную мысль. Но, присмотревшись, с горечью убедился, что к плацдарму приближались самолеты противника. Оглядевшись вокруг, невольно вздрогнул. Стало жутко: «Что же получится, если они здесь свалят весь свой груз?»

Упреждая удар бомбардировщиков, открыла огонь вражеская дальнобойная артиллерия. В лесу взревели танковые двигатели. Горновой приподнялся, бросил взгляд с фланга на фланг. Плацдарм вздрагивал пока лишь от разрывов снарядов, большинство из которых падали перед фронтом второго батальона. «Так и есть. Враг прибегнул к своей нехитрой затее — изменил направление удара», — понял он.

Трудно сказать, что осталось бы от полка, если бы не чудо. Хотя и говорят, что чудес на свете не бывает, тут оно налицо: самолеты свалили бомбы на лес, на расположение своих войск.

На НП послышались выкрики: «Почаще бы так!» И тем не менее, когда самолеты ушли за высоту, из пыли и пламени, охвативших лес, вырвалось несколько танков. Ведя на ходу малоприцельный пушечный и пулеметный огонь, они рвались в сторону нашего переднего края. За ними, прижимаясь к броне, торопливо шли в атаку две пехотные цепи.

И хотя дружно ударили наши пулеметы, пехота, заметно редея, не отставала от танков. Казалось, вот-вот один из флангов будет смят и противнику удастся выйти к реке, отрезать боевые подразделения полка от тыла, откуда с минуты на минуту ожидалось появление майора Борового с боеприпасами.

— Что же вы молчите? — прокричал Горновой, показывая Козлову на танки.

Сделав несколько широких прыжков, тот проговорил таинственно, словно боясь, что его подслушают:

— Снарядов-то в обрез, — отозвался артиллерист. — Будем бить только наверняка, прямой наводкой.

— Годится! — согласился Горновой.

Контратака противника была отражена. Скоро появился майор Боровой.

— Где пропадаешь, бесова душа? — с облегчением спросил Горновой. — Разве можно вот так плестись?

— Э-э! Скажите спасибо, что хоть так. Посмотрели бы, что творится на белом свете. Машин, людей, танков — прорва. Нужно сюда, а тебя суют черт знает куда. Плутали по лесам да бездорожью…

— Ничего не поделаешь, у каждого служба. За нее и бьют, и поощряют. Давай пока не поздно, а то, чего доброго, опять забуду, — переворачивая содержимое полевой сумки, поторапливал Горновой. — Давай дырку! — И потянулся к майору с орденом.

— Да за что это? — смутился Боровой, глядя на орден в руках командира полка.

— Давай! Давай! Отечественной войны второй степени.

— Вот и повод вкусно пообедать, — широко улыбнулся Архип Козлов, глядя, как майор, торопясь, не может попасть винтом в дырку.

Немного успокоившись, майор доложил, что и кухня с борщом здесь.

— У речки начпрод. Пусть хлопцы горячим подкрепятся. Гречки да мясца по куску…

— А мои кашевары где-то заблудились, — чмокнул губами Козлов.

— Всем хватит. Давайте команду.

Горновой посмотрел на майора, на глубокий шрам, протянувшийся через весь его лоб, подумал: «Вот тебе и интендантская служба. Попробуй без нее».

— Давай закругляться. Надо готовиться. Будем наступать. Задачу получишь позднее, а пока собери все силы да побыстрее увози раненых. Их тут порядочно.

Через высоту полк перевалил, когда уже совсем рассвело. Подразделения тут же попали под губительный огонь вражеской артиллерии. Через несколько минут противник нанес по боевому порядку полка бомбовый удар. Вытянувшись вдоль западных скатов, подразделения полка залегли. Не смогли развить наступление и другие части дивизии.

Горновой был расстроен: не удалось полностью выполнить задачу — захватить промежуточный оборонительный рубеж противника. И все же из разговора с комдивом по телефону Михаил Романович понял, что к нему особых претензий нет. Больше того, Костылев обрадовал Горнового:

— Поздравляю тебя. За мужество, отвагу, а также; умение управлять полком в боях на Курской дуге удостоен ордена Ленина. Награждены солдаты и офицеры. Приказ получишь завтра. А пока закрепляйся на достигнутом рубеже. Готовься к отражению контратак.

Горновой радовался не только поздравлению с высокой наградой, но и оценке действий полка комдивом: в сложной боевой обстановке он достиг большого успеха. В ушах продолжали звучать слова Костылева: «Ничего не скажешь, горы преодолели по-суворовски. Да и плацдарм довольно солидный».

Приказав командирам батальонов занять оборону и организовать систему огня, полковник поставил задачу артиллерии и противотанковому дивизиону.

Горновой говорил с полковым инженером о постановке минных полей на танкоопасных направлениях, когда к ним подошел майор Зинкевич.

— Прошу побыстрее отсюда уйти. Противник ведет усиленное наблюдение.

— Кончаем.

Едва успел Горновой отойти на сотню метров в сторону, как по опушке, где он только что находился, ударили вражеские минометы. «Молодец майор, успел предупредить», — думал Михаил Романович, поспешая вместе с капитаном Ковтуном на высотку.

— Вон они, товарищ командир, — указал ординарец, кивнув в сторону скатов: там меж кустов орешника торопливо двигались люди.

— Успели кое-что подготовить, — объяснил Зинкевич. — Вот сюда. Тут старались саперы отрыть по вашему росту. А рядом зарываются артиллеристы.

— Козлов пусть около меня сидит. Не буду же вести с ним разговоры по телефону, — распорядился Горновой, уступая дорогу телефонистам, пробиравшимся по ходу сообщения к своим ячейкам.

* * *


Стоя в глубокой свежеотрытой щели, Горновой внимательно изучал местность в расположении противника, начертание его переднего края, старался определить наиболее вероятные направления контратак и прежде всего — танков. «Разгадать замысел врага — это уже часть победы», — рассуждал он и тут же уточнял задачи артиллерийской группе, рубежи развертывания противотанковому резерву.

— Вы, товарищ Чернов, покажите командирам батарей маршруты выдвижения и возвращайтесь сюда. С дивизионом установите надежную связь.

Намеревался Горновой пробраться на правый фланг, но за высотой послышался гул моторов. Он нарастал. Не было сомнения, что противник подтягивает танки, готовит удар.

О том же доложил и Зинкевич:

— Передали разведчики дивизии, что воздушная разведка наблюдает выдвижение колонн противника из глубины.

Зинкевич начал докладывать об установлении связи с соседями, но за высотой громыхнул оглушительный артиллерийский залп. Основная масса огня обрушилась на район обороны первого батальона. И тут же пошли в атаку танки. За ними — пехота.

Завязался бой за передний край на всем участке полка, но танки противника, встретив организованный огонь воинов первого батальона, свернули вправо и, газуя на предельных оборотах, устремились в гору по узкой лощине, разделявшей батальоны первого эшелона. Вскоре нескольким из них удалось прорваться чуть ли не до штаба второго батальона.

«Вот это номер! Думал, прикидывал всякие варианты, а оказалось, что этого-то и не учел», — упрекал себя Горновой. Выручил Чернов. Стрелой вырвавшись из-за бугра, дивизион открыл ураганный огонь. Первыми же выстрелами были подожжены три танка. По пехоте открыла огонь полковая минометная батарея.

Через час два танка из прорывавшихся восьми вместе с остатками пехоты были отброшены за передний край.

Понес тяжелые потери и батальон Березина, был вторично ранен старший лейтенант Бобров, по роте которого и на этот раз пришелся основной удар.

На остальном фронте полка враг также не имел успеха.

В течение дня дивизия Костылева отразила несколько атак, но, судя по их характеру, противник прибегал к ним не столько с целью восстановления положения по Десне, сколько для выигрыша времени, необходимого для подготовив обороны по основному рубежу Восточного вала, намеченного ставкой Гитлера вдоль западного берега Днепра.

Ночью соединение генерала Костылева сменили вновь подошедшие части.


Глава 41


Через пять суток дивизия Костылева, снятая с плацдарма, ночными форсированными маршами снова вышла к Десне, но уже гораздо южнее — ниже Караваева, где главные силы армии завершили уничтожение захлестнутой вражеской группировки.

Горнового комдив вызвал на НП, выдвинутый непосредственно к реке. После краткого разъяснения общей обстановки велел развернуть карту.

— Получишь особую задачу. Ни по важности, ни по масштабам нам такой пока решать не приходилось.

Горновой насторожился:

— Слушаю вас, товарищ генерал.

Костылев подтянулся ближе к столу, окинул взглядом его карту из конца в конец.

— Не годится. Мала. Тут нам, брат, придется решать задачу чуть ли не оперативных масштабов.

Генерал бросил на стол свою карту.

— Смотри сюда.

Оба наклонились над соткой с нанесенной обстановкой.

— Пока мы будем доколачивать противника в районе Караваева, ты обязан будешь обеспечить бросок дивизии через Днепр вот в этом районе. — Генерал обвел карандашом уже нанесенный на карте овал в районе Комарина. — Тебе выпадает счастье освободить первый населенный пункт Белоруссии.

— Да-а-а, — протянул Горновой в раздумье. — Честь, конечно, великая. Но…

Михаил Романович хотел, спросить, что полк получит из переправочных средств, но генерал опередил:

— Подсобить переправочными средствами не могу. Нет их и у командарма. А машины твои на пароме переправим. Захватили тут, разбитый. Подлатают саперы, и тебе хватит. Если удастся его по частям взвалить на машины — бери с собой. Пригодится.

Возвращаясь в полк, Горновой старался мысленно охватить весь объем работ, который предстояло выполнить в течение одного дня, чтобы подготовить подразделения полка к преодолению Десны. Тут все было более-менее ясно, но с трудом укладывалось в голове, как можно к завтрашнему утру захватить плацдарм на Днепре.

Покачиваясь в седле, Горновой долго не отрывал взгляда от карты, оценивал местность, где было бы сподручнее не только подойти к реке, но и преодолеть ее. Ширина более четырехсот метров.

Несколько успокаивало то, что в полосе выхода полка к Днепру к обоим берегам подступал лес. Это спасение. Есть лес — будут плоты, возможно, удастся отыскать еще кое-что. А в общем, не так страшен черт, как его малюют.

О многом следует подумать, многое сделать, но главное — настроить людей. Они должны рваться к реке, понимая всю важность выполнения этой задачи и оказанное доверие быть первыми. Только так.

Прибыл Горновой в расположение полка с высоко поднятой головой, стараясь показать даже своим ближайшим помощникам, что полку доверено выполнить особую задачу.

— Вот так-то, братцы! — с задором воскликнул полковник, спрыгивая с коня и оглядывая встречавших его начальника штаба и замполита. — Пошли.

У командира на груди рядом с орденами Красного Знамени и Суворова ярко сверкал орден Ленина. Кротов и Зинкевич поздравили Горнового с высокой наградой.

— Поздравляю и вас. Наступает важное событие. В палатке, установленной под развесистой старой сосной было пасмурно и сыровато.

— Подними полы, — шумнул Горновой ординарцу. — Так вот, — сказал он, привлекая внимание к брошенной на походный столик карте, — получена задача: через сутки быть нам за Днепром.

Далее Горновой объяснил детали задачи, а в заключение с шутливой ноткой в голосе сказал:

— На нас смотрит вся Европа. Войдем в историю. Это я о нашем полку говорю.

Зинкевич, выхватив из планшета циркуль и переставляя его ножки от Десны до Днепра, произнес негромко:

— Пятьдесят с гаком.

— Хороша задачка, — выдохнул Кротов. — Помолчав, добавил: — А и правда, задача особой важности.

На землю начали опускаться сумерки, когда по сигналу Горнового, уже находившегося на НП у Десны, полк начал выдвижение. Через три часа он был на плацдарме, захваченном передовыми частями.

— Теперь, не ввязываясь в бои, жми к Днепру, — приказал Костылев.

— Ясно. Я — с первым батальоном, усиленным пушечным дивизионом.

— Высылай охранение и немедля — главные силы, — сказал командир полка начальнику штаба. — Выйду к реке — возвращу машины.

Еще и с места не тронулись, когда зачастил мелкий дождь. «Вот те на!» — огорчился Горновой. Но, присмотревшись к ползущим чуть ли не по земле облакам, успокоился: «Небесная канцелярия на нас работает, авиация противника не сможет вести разведку».

На подступах к реке Горнового встретил капитан Соловей, высланный вперед со взводом конной разведки. Коротко доложил:

— До Днепра около километра. На этом берегу противника нет. Его оборона южнее в районе Комарина.

— Как же так? Если рядом Днепр, то где же деревня Потехино? — Спрятав карту под плащ-накидку, Горновой посветил фонариком. Соловей отвечал уверенно:

— Никакой ошибки. Сам был на берегу, водички днепровской попил.

Горновой погасил фонарик, выпрямился:

— Вероятно, и так. Вон же торчат трубы и дымком попахивает. — Взглянул на часы. «Около двух. Надо спешить», — подумал он.

Пока Березин строил подразделения, Горновой, посмотрев на карту еще раз, приказал капитану Соловью:

— Бери взвод Лунева — и к берегу против Комарина. Выйдешь к реке — дай сигнал ракетой.

Неожиданно появилась укутанная в теплый платок женщина. С ней — мальчишка лет восьми.

— Здравствуйте! Прислушалась и поняла, что свои вы, родненькие!

— А вы кто? — спросил Горновой.

— Здешние, потехинские. Только нет деревни. Пепелище осталось. Сожгли фашисты еще в прошлом годе. Говорят, за партизан. Одних угнали, а других расстреляли вон там, против сельпо — был у нас магазин. Кто остался — ютится в погребах, подвальчиках. Може, вам помощь какая нужна?

— Спасибо, мать. Не скажете ли, как лучше к реке выйти?

— Да вот она, рядом. Только болотина здесь, не пройти.

— А немец где?

— Он, ирод, вон там, у моста. — Женщина хлопнула мальчишку по плечу: — Ну-ка, Мить, смотайся, Афоньку позови. А вот и он, легок на помине.

Подошел мужчина с пустым рукавом, заправленным в карман. На вопрос, где немцы, ответил:

— Давненько их тут не было. Насытились — все пограбили да пожгли. Изредка полицаи лютуют. А немцы у моста да по шоссейке шастают.

— К реке бы нам!

— Вон она, рядом, да кочкарники здесь, трясина.

— Так как же быть? — с волнением спросил Горновой.

— Обойти километра два вокруг старицы. Правда, и там болота. На том берегу — не лучше.

В районе Макровиц еле заметной звездочкой вспыхнула ракета. И вслед за ней тишину пропорола пулеметная очередь. Афанасий пояснил:

— Вон там он, немец, и есть.

— А это что? — спросил Горновой.

— Была когда-то ферма. Держали овец. Теперь остались две развалюхи да кошары.

«Годится», — подумал Горновой.

— Чем помочь? — заговорил опять Афанасий.

— Лодок бы.

— Оно конечно… — Афанасий что-то бормотал себе под нос, как бы спрашивая у самого себя совета. — Пошли.

— А ты куда? — спросил Горновой у появившегося рядом мальчишки.

— Я с вами, бабуля разрешила.

Горновой погладил мальчишку по жестким волосам.

— Если разрешила, пойдем. А где отец, мать?

Митя остановился, начал тереть лицо, и Горновой пожалел, что задал неуместный вопрос.

— Там они, в деревне. Расстреляли их…

Горновой привлек мальчика к себе.

— Ну что же поделаешь, Митя… Слушайся бабушку. Освободили вас, будешь учиться. Свет не без добрых людей.

Митя вздохнул и, посапывая, пошел за Горновым. Нагнал чуть поотставший Афанасий.

— Кое-что соберем. Затоплен здесь, в осоках, баркас. Наш он, остался с сорок первого. Мотор, видать, заржавел, а посудина на плаву, сохранилась и часть весел. Можно вытащить еще несколько лодок. Отдам и свою.

Путаясь в лозняке, вышли наконец к Днепру.

Было темным-темно и слышно, как волны накатывались на берег.

И пока люди Березина по пояс в трясине выносили к реке бревна разобранных развалюх и плетни кошар, а саперы, ныряя в вонючую, застойную воду, извлекали баркас и лодки, Афанасий рассказал командиру полка о боях за Киев в сорок первом.

— Не могли допустить, что он будет оставлен. Бились до последнего. Временами вода в Днепре становилась красной от людской кровушки, супостат напирал, силища у него была большая, а у нас не хватало то одного, то другого, да и воевать, видно, мы там не больно умели. Вот и тяпнуло меня тогда. — Афанасий покосился на левое плечо. — Пришлось тут остаться. Спасибо, добрые люди укрыли, спасли от гибели. Лечили чем могли. Родина моя — Одесщина — еще под немцем. Очень хотелось бы расквитаться. Возьмите с собой.

Горновой измерил Афанасия взглядом:

— А что? Иди в тыл полка, хотя бы ездовым. Скажу заму, возьмет.

— Вот спасибо. Пойду, а сейчас, чем смогу, помогу здесь.

На рассвете подошли главные силы полка. Третий батальон был сразу отправлен вниз по течению.

— Пусть растянется на широком фронте от Комарина к югу и готовит форсирование, — приказал Горновой, а батальону Березина велел грузиться на подготовленные плоты.

Спустя несколько минут первые плоты отчалили.

Горновой увидел, как противник начал освещать ракетами западный берег и севернее Комарина. «Неужели обнаружил?» — мелькнула у него тревожная мысль.

— Живее, ребята, — поторопил он солдат, отталкивавших последний плот.

Горновой не отрывал взгляда от начавшего поблескивать зеркала реки и от местности на противоположном берегу. Там ракеты вспарывали сочившиеся изморосью облака. Брызги трассирующих пуль рыжими снопами застилали восточный берег.

Комбат-три открыл огонь из станковых пулеметов. Завязалась огневая дуэль.

Первые плоты противник встретил автоматным огнем. С плотов ему ответили наши автоматчики и пулеметчики. Вражеская пехота ускорила выход к берегу. Горновой почувствовал, как закололо в груди: «Обнаружили. Не успел высадиться даже первый, немногочисленный десант».

От ротного Микитенко поступил сигнал: «Отражаю атаку пехоты».

«Вижу, но отразишь ли?» — подумал Горновой, подзывая командира полковой минометной батареи.

Капитан Дедков тут же открыл огонь по одному из подготовленных участков. Ударил и артиллерийский дивизион, развернувшийся на позициях в районе Потехина.

Пулеметный и автоматный огонь противника ослабел, но из лесов, подступавших к Комарину с северо-запада, ударили вражеские минометы. Они не накрыли ни первый десант, ни подразделения, находившиеся в исходном районе, но на реке вздыбились водяные столбы. Микитенко доложил: «Один плот потоплен, остальные причалили. Готовлюсь к атаке».

Через несколько минут рота атаковала и отбросила автоматчиков противника от берега. Но Горновой понял, что посылать в этом же направлении баркас, на борт которого втиснута чуть ли не вся рота Боброва, рискованно. «Направление пристреляно», — решил он и позвал ротного.

— Давай, капитан, протолкнем баркас вдоль берега на север.

Через несколько минут бойцы Боброва потянули баркас по мелководью против течения. «Как волжские бурлаки. Не хватает только «Дубинушки», — улыбнулся ротный.

Открыли огонь батареи противника. Вода в Днепре закипела. Осколки с жужжанием шлепались даже на сырой песок восточного берега, рядом с полковым НП, но уже не имели убойной силы. Один осколок, с пятак, застрял у Горнового в плащ-накидке.

— Горячий, — протянул командир полка кусок искореженного металла Кротову. — Видал?

— На память сохраните, — посоветовал замполит. — Летела смертушка, да у цели выдохлась.

Баркас и несколько плотов роты Боброва были уже недалеко от противоположного берега. Гитлеровцы, открыв минометный огонь по первой роте, пошли в атаку более крупными силами. Завязался жестокий бой. Казалось, горела земля на плацдарме.

Горновой приказал артиллеристам окаймить роту Микитенко огнем. И все же ей было трудно. «Требуется срочная помощь. Но чем?» — ломал голову командир полка. Вся надежда — на Боброва. Оценив обстановку, тот не пошел на соединение с ротой Микитенко вдоль берега, а через прибрежные заросли внезапно ударил по наседавшему противнику с фланга и тыла.

Вскоре интенсивность вражеского огня заметно снизилась. Березин воспользовался этим и перешел в атаку.

Второй батальон начал переправу с рассветом. Это позволило противнику вести по его подразделениям на воде более прицельный огонь. Несколько снарядов разорвались в непосредственной близости от баркаса. В его борту образовалась пробоина. Наполняясь водой, баркас кренился и вот-вот должен был затонуть.

У кого-то из солдат не выдержали нервы:

— Братцы, тонем!

— Перестань ты, дурень! — гаркнули на него. Хорошо, что не растерялись гребцы.

Подналегли на весла, и через несколько минут баркас зашуршал по песку.

— Вперед! — скомандовал ротный, прыгая в воду. За ним поспешили бойцы.

К тому времени, когда дождь стих и на западном берегу был захвачен плацдарм свыше двух километров по фронту и около трех километров в глубину, Горновой решил переместить туда и свой НП.

— Поплывем на моей лодке, товарищ командир. Устойчивая и быстрая, — предложил Горновому Афанасий. — А уж потом отправлюсь к обозникам.

— Не возражаю.

У лодки Горновой услышал приглушенные всхлипывания мальчишки.

— Дядя командир, возьмите меня с собой.

Горновой погладил его щуплые, худенькие плечи и сказал, еле сдерживая волнение:

— Митя! Нельзя такого мальца, как ты, брать. А бабушку на кого оставишь?

Подозвал ординарца и попросил:

— Что там у нас есть? Дайте мальчику.

Четыре бойца сели за весла, Горновой занял место на корме. Афанасий, встав на колени между сиденьями, скомандовал, как заправский моряк:

— Полный вперед!

Рассекая волны, лодка устремилась к плацдарму. Ни командир полка, ни гребцы не обращали внимания на разрывы снарядов. Афанасий покрикивал:

— Правая греби, левая табань!

Автоматчики хотя и не знали морской терминологии, но команды Афанасия исполняли умело. И все шло удачно, а когда были у самого берега, когда до плацдарма — рукой подать, Афанасий, вскрикнув, схватился за грудь и упал на дно лодки. Горновой почувствовал, как потемнело в глазах, сжалось сердце. Он понял, что Афанасий смертельно ранен, наклонился к нему.

— Вот где смерть его подкараулила, — простонал он, увидев хлеставшую из груди кровь. — В самое сердце…


Глава 42


К середине дня на плацдарме сосредоточился весь полк, за исключением автотранспорта, приданного артиллерийского дивизиона и дивизиона иптап. Доложив комдиву о выполнении задачи и оценив обстановку (можно было сделать вывод, что перед фронтом полка находится не более усиленного пехотного батальона) Горновой решил атакой с двух сторон уничтожить противника и овладеть Комариным. «Село на пригорке, и с овладением им можно будет организовать круговую оборону и надежное наблюдение. К тому же недалеко от его западной окраины мелиорационный канал», — рассуждал он.

Атака оказалась успешной. Противнику, понесшему большие потери, удалось отвести в леса только небольшие группы.

— Может, преследовать начнем, плацдарм расширим? — обратился к Горновому начальник штаба.

— А может, и в самом деле? — поддержал замполит.

— Думал, братцы. Но получилось бы, как в той поговорке: «За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь». Потери у нас немалые, артиллерии и боеприпасов — с гулькин нос.

Кротов согласился с командиром:

— Вы правы. Надо срочно закрепляться на занятых позициях. — Подумав, попросил: — Прикажите комбатам выделить людей, захоронить погибших товарищей.

— Да, да, — спохватился Горновой. — Лучше бы здесь, в Комарине, на площади.

Захваченный в плен офицер-пехотинец показал, что появление русских для немцев явилось неожиданным, в начале боя они приняли появившиеся на восточном берегу подразделения за партизанские группы. Гауптман также показал, что всему личному составу объявлен приказ Гитлера, согласно которому каждый, кто отступит от Днепра, считается изменником великой Германии и должен быть расстрелян.

— Пусть считает, что ему повезло. Теперь он останется в живых, — сказал Горновой.

Соловей перевел. Гитлеровец закивал, повторяя:

— Ганц рихтиг! Ганц рихтиг! [6 - Совершенно верно (нем.).] Криг не ест корошо!

— Спроси, где их ближайшие части.

Соловей спросил. Гауптман сказал, что весь их полк обороняется южнее — там ожидается главный удар русских.

Как раз в это время с той стороны донеслась канонада. Пленный, указав рукой, пролепетал:

— Дорт шиссен. Хиер геленде ист нихт гут, болёто.

Соловей перевел:

— Там стреляют. Здесь плохая местность.

— Ишь как залебезил, — усмехнулся Горновой.

— Яволь, яволь! — повторил пленный, кисло улыбаясь.

Во второй половине дня немного распогодилось. И как только в разъемы туч начало проглядывать солнце, в небе послышался шум мотора.

— «Рама», — проговорил Соловей.

— Сигнал «Воздух»! — прокричал Зинкевич помощнику.

Самолет-разведчик несколько раз прошел вдоль поймы реки, не обращая внимания на проносившиеся в его сторону осветительные трассы, осмотрел подступы к Днепру с востока и улетел, а через час в воздухе послышался гул перегруженных бомбардировщиков.

— Десяток, — доложил Соловей, продолжая наблюдать в бинокль. Большая часть самолетов сбросила груз на плацдарм, захваченный передовым отрядом соседней дивизии, а три — по Комарину. Заполыхало несколько домов. Правда, пламя не перекинулось на соседние постройки, но райцентр заволокло дымом.

От высланных вперед, к Припяти, разведывательных групп сведений не поступало. Только вечером лейтенант Лунев доложил: «В восемнадцать тридцать втянулись в лес севернее Ясногор две колонны пехоты, по тридцать машин каждая. Там и остановились. Продолжаю вести наблюдение».

— Значит, с утра жди атаку, — догадался Горновой и обратился к Зинкевичу: — Так что ли, Семеныч?

— Похоже, — вздохнул майор.

До середины ночи Лунев и другие разведчики докладывали, что к ранее прибывшим колоннам противник подтянул десятка полтора танков и до полка артиллерии, а часа за три до рассвета разведчики начали докладывать, что из районов сосредоточения началось движение небольших колонн на Комарин. Отмечалось выдвижение вражеских колонн и к плацдарму, захваченному соседним полком.

В районе Караваева грохот канонады не прекращался всю ночь.

Батальоны, выставив боевое охранение, зарывались в землю. Каждый воин знал, что в предстоящем бою следует больше всего надеяться на мать-землицу да на друга-товарища. Особенно хорошо эту простую истину усвоили те, кто участвовал в боях на Курской дуге.

Проходя перед рассветом по переднему краю, Горновой натыкался на солдат, засыпавших с лопатой в руках. «Измотались люди. Две ночи без сна», — думал он, чувствуя, как у самого слипались глаза. У последнего окопа услышал выкрики:

«После боя отоспишься! Кто за тебя копать будет? Да не ямка нужна, окоп в полный рост, чтобы вся фигура умещалась. Тогда и смерть не достанет».

Поняв, что солдату делает внушение его непосредственный начальник-сержант, Горновой прошел незаметно сторонкой: «Сами разберутся. Сержант не желает подчиненному лиха».

К себе на НП Горновой возвратился, когда вдали над лесом подслеповато щурилась утренняя заря. Но вскоре-днепровскую пойму затянуло промозглым туманом.

— Что у нас нового? — спросил Горновой у начальника штаба, стоявшего на коленях у радиостанции.

— Пока ничего утешительного. Разведчики подтверждают начало выдвижения противника. Хотел доложить обстановку в дивизию, но бьюсь четыре часа, а они как оглохли. Ни звука.

Подошел майор Чернов.

— Дивизион замаскирован в засаде недалеко от дороги, как приказывали, — доложил майор и поспешил к себе.

— Добро. Тут, скорее всего, пойдут танки.

Появился и Кротов, тяжело опустился на земляной приступок.

— Дыхание перехватило. Спешил. Думаю побывать у Чернова, потолковать с расчетами. Им особо надо внушить, как дорог нам этот пятачок.

— Только сейчас Чернов был здесь. Но почему-то хмурый. Пытался выяснить у него причину — молчит. Загляни в дивизион. Поговори. Пусть все знают: не удержим плацдарм — будет вода в Днепре красной от кровушки людской. А тут еще беда. Связи с дивизией нет.

— Хорошо бы авиацией помогли, если, конечно, будет летная погода, — продолжил мысль командира замполит. — Побегу, пока совсем не рассвело.

День настал, но туман так и не рассеивался. Сырость въедалась в душу. Глядя на Зинкевича, Горновой обратил внимание на выступившие у майора на почерневшем лице багровые пятна, синие пятаки под глазами, подумал: «На пределе человек. Более двух лет изо дня в день нервы натянуты, как струны. Дважды ранен, контужен. Хорошо хоть заикается реже».

Видно, нелетная погода сдерживала и противника. Вытянув свои подразделения на подступы к Комарину, с атакой воздержался. Вел разведку, пытаясь уточнить начертание нашего переднего края. Кое-где вспыхивала пулеметная перестрелка, но тут же обрывалась. И тем не менее напряжение с каждой минутой усиливалось.

Стоя в ячейке на НП, Горновой уточнял задачи артиллеристам, выслушивал доклады командиров батальонов. Принимая доклад полкового врача о том, что медпункт развернут в подвале бывшего молочного завода, увидел рядом с НП сержанта, сопровождавшего немца.

— Откуда появился? — вырвалось у него.

Немец, небритый, с запавшими щеками, мокрый, весь в грязи, щелкнул каблуками и с радостью выкрикнул:

— Рот фронт! Эс лебе геноссе Тельман!

— Сам переполз по болоту. Что-то кричит по-своему, а не понять. Отправил ротный к вам, — доложил сержант.

Горновой почувствовал, как что-то брызнуло свежим лучиком в душу.

— Очень кстати! — вырвалось у него. — Давай Соловья. Где он там?

Появился разведчик, за ним Зинкевич.

— Срочно допроси, — указал Горновой на перебежчика.

Сообщив, что он родился в Гамбурге в 1921 году, где часто видел Тельмана, немец добавил, что в направлении Комарина выдвинут только один их полк, остальные части дивизии получили задачу ликвидировать плацдармы русских где-то южнее. Наступать они не могут из-за нехватки артиллерии, удары авиации невозможны из-за плохой видимости.

Полученные сведения представляли большую ценность, но для полка наиболее важным было то, что Курт — так звали немца — указал, где кончается фланг выдвинутого полка, и был готов проводить в тыл наших разведчиков.

— Хорошо, Курт, ты будешь нам очень нужен, — сказал Горновой, торопливо набрасывая в уме план дальнейших действий полка с учетом сведений, полученных от перебежчика.

Подошел радист, сообщил, что связь с дивизией установлена.

— Беги, Семеныч, доложи обстановку и узнай, когда подойдут, — приказал Горновой, а сам опять задумался о своем: «Задача, поставленная полку, выполнена, но можно ли этим довольствоваться? Пожалуй, самым верным было бы сейчас вырвать у противника инициативу. Если «н намеревается атаковать, то почему этого не можем сделать мы? Равенство сил? Кроме сил требуется искусство — умение вести бой, навязывать противнику свою волю. Нельзя не учитывать и того, что мы воюем на своей земле и что уже одно это умножает наши силы». Подбежал Зинкевич с сияющими глазами:

— Доложил. Спешат к нам. Будут к утру.

— Ну вот! — воскликнул Горновой. — Все одно к одному. Думаю, что раз так удачно складывается обстановка, — мы не смеем сидеть и ждать, пока нас здесь накроют. Надо переходить в наступление.

— Не совсем понимаю.

— А вот слушай, как оно мне представляется. — И Горновой кратко изложил свой план.

Главные надежды командир полка возлагал на внезапные удары по флангам и тылу противника.

— Активности с нашей стороны враг не ожидает, чем мы и воспользуемся.

Третий батальон, находившийся во втором эшелоне полка, был скрытно выведен по зарослям к правому, открытому флангу противника для удара с тыла, а роте Боброва, занимавшей вторую позицию батальонного района обороны, было приказано нанести удар по левому флангу. В своем резерве Горновой оставил роту автоматчиков.

Принимая это дерзкое решение, Горновой рассуждал так: «Дивизия, которую противник подтянул сюда в пожарном порядке, полностью задействована. Резервом в ближайшей глубине он не располагает. Если и сумеет подтянуть сюда какие-то части, то ввести их в бой сможет не раньше чем завтра с утра. Следовательно, полк должен нанести противнику ощутимые потери, захватить более глубокий плацдарм и удержать его до подхода главных сил нашей дивизии. Именно маневренным, смелым и решительным действиям учили в академии, учила и сама война вот уже в течение двух с половиной лет. Надо же приближать тот праздник, который должен быть на нашей улице».

Почти так и развивались события с переходом полка в атаку. Третьему батальону удалось кроме нанесения ударов по пехоте противника чуть ли не полностью разгромить артиллерию на огневых позициях.

Героически действовала и рота Боброва. Ударив во фланг, она прорвалась в тыл противника, где захватила транспорт с боеприпасами и горючим. Ротный был тяжело ранен в обе ноги, но воины, воодушевленные его мужеством, выполнили задачу. Истекая кровью, Бобров продолжал командовать. На медпункт его доставили без сознания.

— Должен выздороветь. Такой офицер! — с болью произнес Горновой.

Успеху полка немало способствовали сведения, полученные от перебежчика, а также его участие в выводе батальона во вражеский тыл.

Гитлеровцы, застигнутые врасплох, были отброшены еще на три километра и сумели зацепиться только на противоположном берегу канала.

В течение всей ночи продолжался огневой бой.

Перед рассветом, после переправы на плацдарм еще одного усиленного стрелкового полка, на НП Горнового прибыл генерал Костылев.

За героизм, проявленный при форсировании Днепра и прочное закрепление на плацдарме, семнадцати воинам полка, в том числе его командиру было присвоено звание Героя Советского Союза. Почти весь личный состав полка был отмечен наградами. Многие — посмертно.


Глава 43


Бывший беляк, скрывавшийся в военном санатории под личиной садовника дяди Васи, с началом войны наводил вражеские самолеты на объекты в морском порту, а с первых дней оккупации города участвовал в налетах на квартиры граждан и даже конвоировал вывозимых на расстрел людей. Бывал он и в доме Белецких, а находясь на посту в комендатуре, видел, как Антона Ефимовича водили на допросы.

Изо всех сил тянулся перед оккупантами сын бывшего владельца небольшой аптеки. Однажды ночью он стоял на посту во дворе комендатуры и видел, как охранники то и дело выводили несчастных, изможденных, со связанными руками, и, затолкнув в крытый грузовик, куда-то увозили. Он увидел свое отражение в освещенной слабым лунным светом луже и — напугался. Ему показалось, что сам он висит на веревке, не доставая босыми ногами до земли. Вспомнил тех двоих, которых гитлеровцы на днях повесили, обвинив в пособничестве партизанам. А ведь они не совершили никаких преступлений. Мужик привез в катакомбы для умирающих от жажды детей бочку воды, а девчонка — два кувшина молока. Вот и все преступления. С каких же пор помощь невинным детишкам стала тяжким злодеянием? Ну а за что должен будет висеть на перекладине он, Василий Кудрин, прапорщик деникинской армии, фашистский полицай? За то, что против народа пошел. Из-за чего? Из-за отнятого богатства? Его было с гулькин нос. За родителей мстил? Их никто не трогал, не принуждал бежать. Сами бросили единственное чадо на произвол судьбы. Мстил за погубленную молодость? Не было никакой нужды ее губить. Кто посылал к белякам, к Деникину на Дон? Вот же Сашка Сухомлин, сын полковника царской армии, такой же прапорщик, служил в гвардии, а с первых дней революции перешел на сторону красных и, пожалуйста тебе, теперь большой чин, в газетах мелькают портреты. А ты, Кудрин, кому служишь и каково твое будущее? Лизать сапоги какому-нибудь гитлеровскому ефрейтору? К чему бессмысленная жестокость?

Такие мысли навязчиво лезли ему в голову. Наверное, потому и сделал вид, что не заметил тогда дочку Белецких, одетую старухой. Потому и не дал Штахелю застрелить ее, когда она пырнула его ножом, потому и сам рискнул жизнью — пришлось тогда сделать два выстрела в воздух, чтобы имитировать ее убийство.

Он все чаще думал о том, что в конце концов Родина — одна. Землю, где ты родился и вырос, тот воздух, которым дышишь, то солнце и звезды, которые тебе светили с колыбели, — не заменит ничто. Не может быть чувства глубже и горячее, чем чувство к ней — единственно священной. Важно не забыть, что ты русский, ты сын Руси. А стало быть, иди к ней, стань на колени и проси у нее, как у матери, прощения. А если не простит, то и кару принять все же легче от нее. «Иди в катакомбы!» — сказал он себе и уже от этого, пока не исполненного решения, почувствовал облегчение на душе.

Сырая мартовская ночь опустилась на землю совсем незаметно и на этот раз казалась Кудрину особенно таинственной. И хотя он был уверен, что дорогу на Куяльник знает хорошо, ему было боязно: а вдруг пройдет мимо того перекрестка, который отделяет его сегодняшнюю жизнь от тревожного, совсем неизвестного завтра? Он шел к партизанам, а возможно, и к своей смерти. Пробиваясь сквозь густой туман, он забыл обо всем на свете и с облегчением вздохнул лишь после того, как несколько пар сильных рук схватили его и крепко прижали к земле.

…В глубоком, тусклом подземелье двое сидели друг перед другом за выложенным из ракушечника столом. Наконец тот, который мял в руках полицейскую фуражку, чуть слышно сказал:

— Знал, что не поверите, мне понятны ваши сомнения. Поручите что-нибудь самое трудное, постараюсь выполнить.

— Попробуем, — ответил Дроздецкий. Он не решался сказать Кудрину, что недавно схвачен фашистами Евгений Белецкий, и если бы Кудрин помог его освободить… — Посоветуюсь, и дадим поручение. Но учтите, мы вас и под землей найдем, если обманете.

Принимая решение, командир отряда шел на риск. Вместе с тем он учитывал, что Кудрин дважды спас Люсю от неминуемой гибели. Да и не видел Дроздецкий другого выхода.

Ночью Кудрин ушел из катакомб, пообещав выполнить задание в ближайшие десять дней. Но прошло три недели, а он не возвращался. Хотя каких-то секретов о подполье Кудрин и не получил, но Петр Порфирьевич в последние дни все больше думал о том, что вот-вот фашисты совершат налет и отряд вступит в неравный бой. Конечно же его совесть мучительно страдала и потому, что он не помог Белецкому, так много сделавшему для партийного подполья и партизанского движения. «Конечно, погиб он, но Людмиле об этом ни слова. Она вообще пока ничего не должна знать о появлении Кудрина в отряде. Неужели обвел вокруг пальца, как мальчишку?» — ругал себя Дроздецкий. На всякий случай усилил наружную охрану, чаще, чем обычно, проверял, как несут ее партизаны. И вдруг в одну из ночей, миновав передовой наружный пост, Петр Порфирьевич услышал тихий говорок. Приближались двое. «Они», — мелькнуло в сознании. Через несколько мгновений его крепко обнял Белецкий, прошептав в самое ухо:

— Спасибо, друг!

Когда вошли в катакомбы, Дроздецкий посмотрел на Кудрина. Тот осунулся, оброс седеющими волосами.

— Почему так долго? Тридцать двое суток!

— Пока людей нашел. Начали подкоп делать, на канализацию наткнулись, нечаянно повредили трубу, залило нас. Пришлось делать подход с другой стороны. У самого душа переболела.

Поверив Кудрину, Дроздецкий тем не менее тревожился — главным образом потому, что боялся, как бы партизаны, узнав, кто такой пришелец, не учинили самосуд. А ведь он сделал доброе дело, за которое пока следует пощадить. Во всем можно будет разобраться позже.

После некоторого затишья партизаны совершили несколько налетов на фашистов, охранявших выходы из катакомб, распространяли среди населения листовки, выводили из строя оборудование восстановленных оккупантами предприятий. Срывая работу водного и железнодорожного транспорта, препятствовали вывозу награбленного.

Кудрина на задания не посылали, это тяготило его. Он изменился до неузнаваемости: похудел, осунулся, курил не переставая, хотя раньше не прикасался к табаку. Об этом партизаны доложили командиру отряда, он вызвал Кудрина на беседу. Тот с обидой проговорил:

— Вижу, как меня опекаете. Только напрасно все это. Если задумают порешить — не убережете.

— О вашем прошлом никто в отряде не знает.

— Вот и напрасно держите в секрете! Позовите людей да расскажите все. Пусть сами решат. Хуже будет, если узнают от кого-то другого. Вам перестанут верить.

Всех партизан Дроздецкий собирать не стал, но в конце ближайшего командирского совещания позвал Кудрина и сообщил в его присутствии, как он служил немцам и как, прибыв с повинной к партизанам, выполнил редкое по трудности задание. Партизаны то переглядывались, то косились на Кудрина. Он попросил слова. Говорил долго, сбивчиво, а в заключение сказал:

— Вот я весь перед вами. Не прошу пощады. Молю об одном: решите прикончить — не тяните, а помилуете — дайте возможность смыть позор. Я не боюсь опасных заданий. Мне бы по-человечески умереть.

— Ишь как! — Один из партизан шагнул к нему.

— Не смей, Тимоха! Нечего горячку пороть! — крикнул Дроздецкий.

Когда все разошлись, сказал Кудрину:

— Как поступить, подскажут обстоятельства, а пока возьми себя в руки.

Последние слова Дроздецкого Кудрин воспринял с облегчением: «Неужели простят?»

Когда фашисты начали наиболее активные действия по уничтожению партизанского подполья и райкомы партии подняли все силы на отпор врагу, отряд Дроздецкого был в числе первых мстителей. Устраивая засады в хорошо освоенных районах, он вступал в бои с превосходящим по численности противником. Заканчивалось чаще всего тем, что фашисты, неся потери, отступали. Но однажды им удалось, окружив вход в катакомбы, отрезать несколько групп партизан от главных сил. Они торжествовали. Неожиданно в тылу гитлеровцев застучал пулемет. Воспользовавшись замешательством противника, партизаны перешли в атаку. А «новичок» — это был Кудрин, — обливаясь кровью, продолжал косить врага.

Подлечившись у Людмилы Антоновны, при встрече с которой принимал все меры, чтобы не быть опознанным, Кудрин стал смелее общаться с партизанами. Брал на себя выполнение наиболее опасных заданий, чтобы побыстрее смыть кровью позор, искупить перед соотечественниками вину.

Дроздецкий понимал его желание и, не вступая в излишние объяснения, старался щадить. Делал все, чтобы помочь Кудрину, когда тот задумал притащить к партизанам живьем одного из самых лютых врагов — полицая Штахеля (не знал он, что Штахеля к тому времени в Одессе уже не было).

Свою последнюю вылазку Кудрин совершил, когда партизаны наносили удар по противнику, пытавшемуся преградить движение советских частей по дамбе. Тяжело раненный в живот, он умирал в полном сознании, с последним выдохом прошептал лишь одно слово:

— Простите.


Глава 44


Еще тогда, на второй день после вторжения фашистов в город, Штахель, представляясь в немецкой комендатуре, дал слово быть пунктуальным и решительным в исполнении любого приказа оккупационных властей.

«Можете на меня положиться, господин гауптман», — заверил он помощника коменданта.

Штахель был беспощаден: насиловал, убивал, вешал. Он вынюхивал и травил газами подпольщиков в катакомбах. Через год получил Железный крест.

При встрече с «дядей Васей» подтрунивал:

— Проявляете, господин прапорщик, джентльменство? Надеетесь остаться чистеньким?

— Какое джентльменство! Сердце разболелось, — пыхтел «дядя Вася», изображая приступ одышки.

После разгрома армии Паулюса под Сталинградом, Штахель стал подумывать о том, как бы удрать от надвигавшегося возмездия. И вскоре такая возможность представилась. Шеф удовлетворил его просьбу — сопровождать юношей и девушек в фашистскую неволю. А заодно попросил доставить своим награбленные ценности. Они были в обшитом кожей и опечатанном чемоданчике.

* * *


Тетушку, бежавшую в Германию из Петрограда во время революции, Штахель отыскал без особого труда. Коротая в одиночестве последние годы, холеная немка проживала оставшиеся после мужа миллионы в роскошном островерхом замке южнее Готы, рядом с полигоном. Пропитавшись с детства милитаристским духом в семье пруссака-генерала, она вот уже несколько лет восхищалась великими победами армии фюрера. Фрау всегда восторженно принимала у себя шефа полигона и прибывших вместе с ним генералов.

Племянника встретила испытующим взглядом и, без сентиментальности оценивая его манеры и взгляды на жизнь, пришла к заключению, что в его железном характере не ошиблась. В этом она еще больше убедилась, наблюдая, как он жесток в обращении со служанками-польками.

Признанный достойным рода, Курт был объявлен единственным наследником нежданно воспрянувшей и даже помолодевшей тетушки. Вскоре у нее состоялся пышный прием, после которого всего за несколько десятков тысяч рейхмарок, сунутых шефу гестапо, Штахель был зачислен рядовым в особую команду по охране военнопленных с обязательной перспективой продвижения по службе.

— Неважно, что мундир рядового, — наставляла его тетушка. — Важно, что ты признан арийцем и с этого времени будешь служить в ведомстве самого Генриха Гиммлера. Старайся!

И Штахель старался, дабы с первых дней службы доказать, что в его жилах течет кровь истого арийца, что и тетушка, и шеф полиции, оценивая его способности, не допустили ни малейшей ошибки.


Глава 45


После битвы за Днепр и проведения ряда наступательных операций по освобождению Украины наши фронты к весне сорок четвертого достигли ее юго-западных районов. В первых числах апреля краснозвездные самолеты появились и в небе Одессы. Когда все дороги, ведущие к городу, запрудили отступающие войска оккупантов, активизировали свои действия партизаны. Их удары обрушились на противника с тыла.

Люся была безгранично рада, что к тому времени, когда до слуха стал доноситься артиллерийский грохот, медпункт оказался пустым. Даже те раненые, которым надо бы еще лежать, поднялись, чтобы участвовать в разгроме саперных команд, готовивших подрыв Хаджибеевской дамбы.

Десятого апреля, как только в город вошли советские войска, Люся собралась домой.

— Все-таки в действующую армию решили, Людмила Антоновна? — спросил Дроздецкий, пожимая на прощание руку. — Дело хозяйское, но врачи и здесь нужны.

— Вам большое спасибо за все. Обязательно заходите к нам, к маме моей.

Она торопилась. Ведь почти два года не виделись. Бежала, не замечая огромного скопления людей, взволнованных и радостных, сосредоточенных и печальных.

Приблизившись к родному дому, почувствовала, как с каждым шагом тяжелеют, наливаются свинцом ноги и неистово бьется сердце.

Мать увидела ее из окна и отчаянно закричала:

— Люся! Доченька!

Подхватив на руки двухгодовалую дочурку, Люся забежала в подъезд, а Серафима Филатовна уже спускалась по лестнице, говорила на ходу:

— Со вчерашнего дня от окна не отхожу. Родные мои, милые! — Серафима Филатовна прижала к себе внучку, залилась слезами. — Крошка моя… Бледненькая, как лепесток…

С первых же минут появления в доме Люся мучительно думала о том, как спросить о папе. Но сердце матери не выдержало. Заливаясь слезами, она рассказала, что замучили папу враги.

— И это еще не все, доченька, — продолжала Серафима Филатовна. — Нет больше наших Леночки и Танечки. В ту же ночь, когда их проводил Женя из порта, пароход был потоплен. Спаслись всего несколько человек.

Люся знала о гибели парохода, но до этой минуты все еще продолжала надеяться на чудо.

— Милая мамочка, — старалась она успокоить мать, — не к нам одним горе ворвалось. Много его теперь на земле. Надо крепиться. — Сказала, а у самой на душе кошки скребли: как же смягчит она удар по материнскому сердцу, как сообщит о предстоящей разлуке?

А разрешилось все неожиданно: на пятый день была получена повестка. Люсе надлежало срочно явиться в военкомат.

— Как же это, девочка моя? — с трудом проговорила Серафима Филатовна.

— Мамочка, не расстраивайся. Схожу, выясню и, глядишь, окажется, что твои тревоги напрасны.

— Не успокаивай. Раз вызывают, значит, отправят на фронт, — с грустью сказала Серафима Филатовна.

Люся подошла к матери, обняла за плечи, усадила за стол и сама села рядом.

— Мамочка! Ты не убивайся. Если даже пошлют на фронт, то ненадолго. По всему видно — врага осталось лишь добить.

— Добить, — горько усмехнулась Серафима Филатовна. — Еще сколько смертей будет.

— Чтобы их меньше было, врачам надо постараться, мамочка, а я — врач.

Из военкомата Люся пришла в форме офицера. На погонах поблескивали по три звездочки.

Серафима Филатовна, пошатнувшись, опустилась на стул:

— И ты и Женя — на фронт!

— Мамочка, не падай духом. Тетя Паша, Вера Платоновна помогут тебе. А мы вернемся, обязательно вернемся.

Люся старалась быть веселой, но разве скроешь от матери затаенную грусть. Да и Серафима Филатовна понимала, как трудно дочери. Поэтому держалась спокойно, даже пообещала:

— Буду ждать.

Послышался стук в дверь. Люся открыла ее и увидела восторженного брата:

— Красавица! Смотри-ка, мама, на пана-капитана! Да с такими гвардейцами всех врагов переколотим!

— Старший лейтенант, — поправила Люся, обнимая Женю.

— Будешь и капитаном, непременно. А я немного задержусь по делам подполья.

Серафима Филатовна несколько успокоилась, предложила:

— Ты, Женечка, пообедай. Мы только что из-за стола.

— Нет, нет, мамочка, я сыт. Разве чайку…

За столом говорили о многом, но ни слова об отце, Лене, о маленькой Танюше, чтобы не будить нестерпимую боль. Перед уходом Евгений спросил:

— А от Миши нет вестей? Наверное, ходит в полководцах.

Люся молчала, отозвалась мать:

— Может, и в полководцах. А вдруг…

— Никаких «вдруг», мама, — решительно прервал Женя. — Не имеет он права погибать. Правда, сестренка? Как в песне-то? «Жди меня, и я вернусь». А мы все его ждем. Не ты одна. Стало быть, вернется. Ну, побежал я. Завтра заскочу. А ты, сестричка, все-таки побереги себя, ладно?

Люся уткнулась брату в плечо, услышала, как бьется его сердце.


Глава 46


После успешно проведенных боев по освобождению Правобережной Украины дивизия генерала Костылева получила задачу сосредоточиться в лесах южнее Пинска.

С выходом частей в назначенные районы им была предоставлена передышка для пополнения личным составом, боевой техникой, вооружением и подготовки к наступательной операции в составе главной группировки. Генерал днем и ночью ездил из полка в полк, не пропуская ни одного учения. А начальник штаба дивизии полковник Горновой, недавно назначенный на эту должность, с таким же упорством занимался подготовкой штабов. И ждал с замиранием сердца ответа из Одессы, куда написал сразу, как только она была освобождена. Лишь в конце июня ординарец принес избитый штемпелями конверт, прошедший через многие полевые почты. Писала мать. «Милая мама! Сколько радости в каждой строчке, ожидания и гордости за сына, тревоги за его жизнь! Но почему молчит Люся? В ее верности сомнений быть не могло. Неужели погибла? А может, на другую квартиру перебрались?» — подумал Горновой и послал еще одно письмо, на этот раз в городское справочное бюро, с просьбой сообщить адрес Белецких.

С началом наступления у начальника штаба забот прибавилось, тем не менее тревога не улеглась и боль не притупилась. «Ничего, — успокаивал он себя, — завершим операцию, по-настоящему займусь розысками Белецких».

И вдруг почтальон принес ему вместе с газетами пухлый конверт.

Писала Серафима Филатовна. Извинялась, что долго не отвечала, потому что не знала адреса Люси, а теперь он известен и Миша может прочесть ее письмо, вложенное в конверт. Горновой тут же переключился на него. Люся писала о своей службе в военном госпитале, о том, что скучает по дому. «Очень хочется встретить Мишу, — читал он. — Нет ли от него весточки?»

Серафима Филатовна сообщила адрес дочери. Он тут же написал Люсе коротенькое письмо, а через неделю получил ответ: «Пишу тебе, мой родной…». «Мой родной, мой родной», — повторял он, а взгляд уже бежал, бежал по строкам: «Я всегда верила, что ты отобьешься от самой страшной смерти и мы обязательно встретимся. После всего пережитого за эти годы нас не разлучит никакая сила. Мне всегда страстно хотелось быть рядом с тобой, чувствовать твою защиту, слышать биение твоего сердца, смотреть в твои глаза. Родной мой, только твоя любовь помогла мне дожить до этих счастливых дней. Пиши скорее. Я хочу быть с тобой и рассказать тебе все. Жду твоего письма. Ты слышишь? Я жду! Целую тебя крепко-крепко!»

Только сейчас Михаил догадался взглянуть на адрес и увидел штамп с номером знакомой полевой почты. «Да это же наша, армейская. Значит, Люся рядом! — воскликнул он. — Разве это не чудо?!»

Михаил тотчас написал Люсе ответ, объяснив, что, как только представится возможность, примчится к ней.

На завершающем этапе успешно проведенной наступательной операции дивизия генерала Костылева получила задачу закрепиться на выгодном рубеже, чтобы не допустить прорыва контрударной группировки противника с юга. И когда частям были поставлены боевые задачи на переход к обороне, комдив и его заместители поспешили на передний край — помочь подчиненным командирам разобраться в обстановке, побыстрее организовать систему огня.

Горновой весь день пробыл на левом фланге дивизии, в своем бывшем полку, а возвращаясь в сумерках на командный пункт, чуть ли не лицом к лицу столкнулся с коренастым майором в замусоленном комбинезоне. Чем-то знакомым повеяло от него. Он напомнил брата Сашу, с которым так и не удалось встретиться. Перед самой войной мама писала, что он где-то там, на дальневосточных рыбных промыслах. Михаил спросил оператора, идущего к штабу:

— Кто этот офицер?

— Не знаю, товарищ полковник. Догнать?

— Давай, — согласился Горновой.

Офицер побежал в сторону озерка, где располагались саперы, а возвратившись, доложил:

— Этот майор работает у зампотеха. Сюда приходил к саперам. Говорят, был около двух лет в фашистском плену. Бежал. Танкист он, кажись, Сурмин его…

— Сурмин? Разыщи майора — и ко мне, — приказал Горновой оператору.

Майора нашли на рембазе. При свете фонаря он проверял отремонтированные солдатами танковые двигатели, но, услышав приказание явиться к Горновому, поспешил на трофейном мотоцикле в штаб. Встреченный адъютантом, шагнул через порог и, неуклюже вскинув замасленную руку под козырек, стал докладывать:

— Товар… Товарищ полковник! Майор Сурмин… — Поднятая к танкошлему рука заметно ослабела и опустилась. — Михаил! Мишка! Ты, чертяка!

Горновой, не сказав ни слова, сжал танкиста в своих объятиях и, забыв о мазуте, стал крепко целовать его, хлопая широкой ладонью по спине.

— Верно говорят, что мир тесен! — прокричал он. — Ну садись, Коля, рассказывай.

Сурмин провел по вспотевшему лицу грязной, замасленной ладонью, тяжело вздохнул:

— Не знаю, товарищ полковник, о чем и говорить…

— Ну-ну, — перебил Горновой, — что еще за полковник? Для тебя я, товарищ комсорг, был и остался Мишкой.

— Хочу уточнить: докладывать, как для протокола, или по-дружески рассказывать?

— Да ты что? Давай, как раньше, когда грелись в вагончике под одним полушубком. Между прочим, время ужина. Так что пойдем помоем руки да и совместим приятное с полезным.

— Как же я рад, дружище, нашей встрече! Теперь вот думаю, с чего начать.

— С чего бы ни начал — пойму.

— Если так — слушай. Служба у меня не ахти какая. Из трех лет войны два года плена. Как тебе нравится?

— Приятного мало, но уверен, что ты туда попал не по доброй воле.

— Само собой. Перебило ногу в августе сорок первого под Киевом. Через люк горящего танка выбрался да тут же и свалился, потерял сознание. А потом и пошло. Лагерь, госпиталь, а после выздоровления — шахта в южных районах Польши. Принудили ковырять руду. Там из наших подобралась небольшая антифашистская группа, договорились, подготовились бежать, да нашелся изменник, выдал. Начались порки, пытки, а потом угнали в Германию, в лагерь усиленного режима, на юге Тюрингии. Ходили слухи, что там готовилось для Гитлера запасное убежище. Было это уже осенью сорок третьего.

Дошло известие о разгроме фашистов под Курском и до нас. Мы радовались, но только так, чтобы фашисты не замечали нашего ликования. Они все больше свирепели и без того. Заставляли нас таскать булыжники в каменоломнях по восемнадцать часов в сутки, а на ночь загоняли за проволоку, в дырявые, как решето, бараки. Холод, голод, непрерывный свист хлыста. На каждом шагу рычащие псы. Не одному впились в горло.

— Зверье! — вздохнул Горновой.

— Это еще только цветочки. Ягодки — потом, когда в лагере появился, кто ты думаешь?

Горновой вытянул шею:

— Кто?

— Курт Штахель.

— Не обознался ли?

— Ну нет! И сейчас вижу гада. В черном френче, затянутом ремнями, со свастикой на рукаве и хлыстом со свинцовым наконечником. В первые же дни он застрелил нескольких человек. Меня, конечно, узнать не мог. А узнал бы — конец.

— Мысль о побеге не покидала нас ни на минуту, — продолжал Сур мин. — Счастливый случай подвернулся лишь в конце марта. В тот день к вечеру разразилась гроза. Фашисты напугались, что ли, решили нас сгонять со скалы вниз. И среди грома расслышал я: «Николай, дави!» Понял, что подал команду член нашего подпольного комитета, а оглянувшись, увидел рядом скользившего по глине вниз Штахеля. Ну и ломом его наповал. Начал стягивать с него френч. Наши, убив еще двух охранников, посыпались с кручи как горох и побежали в лес. Я перевалил через лесистую горку. Вижу — речка. Побежал вниз по течению да наткнулся в воде на каменюку, поскользнулся и так ударился коленом, что потемнело в глазах. Упал в воду. Так и лежал головой к берегу. Смутно слышал доносившийся из-за горы собачий лай и выстрелы. Хорошо, что ливень и гроза не кончились, а то нашли бы. Стало холодно. Выбрался из воды — и опять свалился. К рассвету дождь перестал. Надо уходить подальше. С километр прополз. На опушке увидел одинокий островерхий домишко, рядом — сарай и другие надворные постройки. Как быть? Сразу-то не решился туда. От холода аж посинел. Хоть закурить бы. И тут в нагрудном кармане френча обнаружил вот это. — Сурмин показал массивный золотой портсигар. — Зажигалка оказалась в нижнем кармане. Схватил сигарету, прикурил, наглотался дыма, согрелся немного. Решил переждать, а к ночи пробраться к дому. Вдруг слышу треск лозняка и шорох листвы. Мимо проходил пожилой мужчина с мальчиком лет восьми-девяти. У меня непроизвольно вырвалось: «Камрад!» Он приблизился и спросил: «Рус-сиш?» Я кивнул: «Да». Мужчина вежливо так произнес: «Немношко ждай. Сейчаса». И оба побежали к дому. Можешь представить мое состояние в эти минуты. Но немец вернулся. Однако поднять меня не смог. Нога моя распухла и блестела, как синее стекло. Немец ушел и возвратился примерно через час с котелком супа и ломтиком черного хлеба. Вечером, когда стемнело, он унес меня на чердак своего сарая. Одиннадцать суток пролежал я там. Немец делал компрессы, чем-то мазал ногу. И помогло. Удручало лишь то, что молчал он все время. Но на двенадцатые сутки, когда я стал чуть ли не свободно расхаживать по чердаку, поднялся ко мне позже обычного с узелком в руках, лег на сено рядом, сказал, что немного понимает по-русски. Оказывается, он с шестнадцатого по восемнадцатый был в России в плену, вступил в компартию, участвовал в Октябрьских боях, а в конце восемнадцатого попал на родину. Теперь с ним здесь был его младший внук, а единственный сын Вилли в сорок втором отправлен на восточный фронт. Далее из рассказа стало ясно, что самого старика на фронт не отправили по возрасту, но призвали на работы — обслуживать полигон. Он электрик, а там такие нужны. Мне он рассказал, что на полигоне много пленных русских, французов, поляков. «Полигона — смерть. Много погибайт». На полигоне испытывались противотанковые орудия разных систем, всевозможные осколочные и бронебойные снаряды, некоторые виды бомб. Все пленные, доведенные в каменоломнях и на других каторжных работах до полного истощения, в дальнейшем использовались в качестве подопытного материала. Так, их сажали в окопы и, заломив руки за спину, привязывали к кольям. После артиллерийской и авиационной подготовки фашисты подводили итоги «научных» исследований. Всех погибших зарывали в траншеи, на западных скатах высоты, оставшихся в живых принуждали рыть траншеи на новых рубежах. Так продолжалось месяцами. От немца узнал я о подвиге нашего танкиста. Весной сорок третьего на полигоне появился советский танк. На высоте установили, хорошо окопали и замаскировали наиболее подготовленную шестиорудийную батарею противотанковых пушек. Для наблюдения за испытаниями припожаловал фашистский генерал. Советскому офицеру-танкисту, доставленному из фашистского концентрационного лагеря Бухенвальд, генерал поставил условие: «Если проведешь танк через полигон, прикажу самолетом отправить тебя за линию фронта и выбросить с парашютом к русским. Если танк сожгут — ты плохой танкист и получишь по заслугам».

Танкист согласился сесть в танк, если баки наполнят горючим. Вначале генерал отказал, но когда пленный заявил, что с пустыми баками в атаку не ходят, счел его требования законными. Танк заправили. Дав с места полный газ и маневрируя, танкист через несколько минут под шквальным пушечным огнем ворвался на позицию батареи и, не имея снарядов, без единого выстрела, несколькими крутыми разворотами тридцатьчетверки раздавил все до единого орудия вместе с прислугой. Развернувшись, капитан повел танк на бешеной скорости на восток. Фашисты тут же организовали погоню, но танк, сметая все, что вставало на его отчаянном пути, не сдавался. Остановился лишь после того, как двигатель, израсходовав горючее, заглох.

Генерал приказал доставить к нему дерзкого танкиста. И когда избитого, окровавленного офицера выбросили из машины со связанными руками, генерал надменно заявил: «Такого танкиста, как ты, я никогда не встречал. Ты — лучший. Но лучшие должны быть в армии фюрера». Все окружавшие генерала даже теперь трусливо поглядывали на мужественного танкиста, а тот, вскинув голову, смотрел на восток. Генерал-палач чуть ли не в упор восемь раз подряд выстрелил из парабеллума. Наш танкист в последние секунды жизни шагнул вперед и, прежде чем упасть, выкрикнул: «Мы, коммунист…»

— Разве такое можно забыть? — тяжело вздохнул Горновой.

— Не уморил я тебя? — спросил Сурмин, взглянув на утомленное лицо Горнового. — Кончаю… Поднялся немец, дал мне узелок с продуктами. Потом, уже в лесу, пожал руку, указал, какого направления придерживаться, и, утирая глаза, попросил: «Искай мой зон, Вилли Вайнер».

— Постой! Сын, Вилли Вайнер, из Тюрингии?

— Из Тюрингии. Вилли Вайнер, — повторил Николай.

— Да вот послушай. — И Горновой рассказал о поиске разведчиков и о том, как немец вынес из-под огня раненого разведчика.

— Вполне возможно, что ты встретился с сыном Вайнера. Когда мне удалось попасть к своим, я рассказал о просьбе отца. Вилли разыскали. Вскоре он стал сотрудником Национального комитета «Свободная Германия». Хотелось с ним встретиться, но не удалось. Как только очухался, так и попросился воевать. Побыстрее бы прорваться туда, к лагерю.


Глава 47


— Наша это полевая почта. Армейский госпиталь, в Сосновице, совсем рядом, — весело доложил Горновому начальник связи.

Горновой поспешил к Костылеву. Нужно было доложить срочные шифровки, поступившие ночью из штаба армии, и, конечно, поделиться радостью.

— А-а! Легок на помине. Хотел звать. Не все могу разобрать в этих простынях. — Комдив кивнул на сводные ведомости. — Минометы, которые в ремонте, указал?

— Так точно. Все, подлежащее возвращению в подразделения в ближайшие дни, значится в наличии.

— Добре. Так и считай, но мы это вооружение пока придержим на складе, так сказать в загашнике. Сейчас подбрасывают все такое новое, надежное, да и не сравнить автомат с винтовкой. Нам потребуется масса огня. Вон видишь, — генерал посмотрел на разостланную карту, кивнул в сторону Берлина, — гитлеровцы туда все стягивают. — Помолчав, спросил: — Что у нас сегодня кроме смотра артиллеристов?

— После обеда встреча с комсомольским активом.

— О комсомолии помню. Вечером еще и концерт армейского ансамбля. Так что давай послушаем. Совсем одичали.

— Хотелось бы, товарищ генерал, но…

— Что — но?

— Собирался вечером в госпиталь. В Сосновицу.

— Приболел? — лукаво усмехнулся комдив.

— Да нет… — Горновой сконфузился, покраснел, но стараясь скрыть смущение, поспешил доложить шифровки.

— Так там, в Сосновицах, дивчина, что ли?

— Угадали, товарищ генерал. Война разлучила, а теперь получил письмо. Оказались рядом.

— Так что ж тянешь? Поезжай. Дело молодое. А я вот остался один. Потерял своих в первую ночь войны по Львове. Так ничего и не знаю. — Генерал с минуту молчал, задумавшись, а потом резко проговорил: — Сейчас же поезжай. Ведь мы не на прогулке, а на войне. Секунда встречи тут годам равна, а может, и вечности.

Вскочив на переднее сиденье открытого виллиса, Горновой бросил курносому, веснушчатому шоферу:

— Жми на большак, а там налево.

Машина понеслась стрелой, высоко подскакивая на выбоинах. Поглощенный мыслями о предстоящей встрече, Горновой не ощущал ни скорости, ни толчков.

Резко затормозив, машина остановилась. Горновой поднял голову. Дорогу перед самым радиатором преградило нетесаное бревно-шлагбаум.

— Видали такого дуралея? — скривился шофер. — Чуть не разбил своим бревном.

Подошел пожилой солдат, несший службу на КП:

— Вам куда, товарищ полковник? Здесь госпиталь. Ежели к начальству, то аккурат попали, а приемное отделение за поворотом, Там, в деревне, и доктора.

— Давай, Гриша, вперед, к докторам.

Придерживаясь за поручень на ухабах, Горновой внимательно осматривал негустой лес, а как только за опушкой показались отдельные домики, понял, что часовой говорил именно об этой деревне. И не успела машина остановиться, как из домика выбежала Люся.

— Миша! Приехал!

Нежно прижимая Люсю к себе, Михаил спросил:

— Родная, откуда ж ты узнала, что нагряну?

— Как получила твое письмо, ждала каждую минуту. — Утирая слезы, Люся смотрела Михаилу в глаза. — Желанный мой! Вот мы и встретились!

Трудно описать встречу влюбленных, прошедших сквозь адские муки войны. И казалось, не будет конца их рассказам, воспоминаниям. Но ярким лучиком во всем том, о чем говорилось, светило неумирающее, нежное чувство, пронесенное обоими через все испытания.

Люся уткнулась в его грудь лицом:

— Ничего не хочу, только быть с тобой…

— Теперь уже не расстанемся, — сказал Михаил и пообещал поговорить со своим комдивом о том, чтобы перевести Люсю в медсанбат дивизии.

А когда забрезжил рассвет, Люся протянула Михаилу фотокарточку:

— Вот наша дочка.

— Да ты что, решила подшутить надо мной? Это ты в детстве. Когда-то я уже видел эту фотографию.

— Нет, Миша. Прислала мама. Юленьке пошел третий годик.

— Похожа на тебя, как две капли воды, — с волнением сказал Михаил, присмотревшись к изображению на фотоснимке.

— И на тебя, — прошептала Люся со слезами на глазах.

Уже на второй день в сумерки рядом с ее домом появился юркий виллис. Выпрыгнув из машины, тот же курносый паренек стеснительно протянул записку:

— Вам, Людмила Антоновна.

Не мешкая, Люся собралась и уже через час переступила порог небольшой рубленой избы, находившейся в начале лесной деревушки, занятой под штаб дивизии.

Люся огляделась. В комнате было пусто. Пол чисто вымыт, постель убрана, на столе полный порядок.

Михаил ворвался неожиданно, расцеловал ее, потом спросил:

— Не голодна ли? Сейчас мы закатим пирушку!

— Ой, Мишенька, зачем? Ведь я… — Она оглядела себя. — Я во всем походном.

— Не волнуйся. Принесут из столовой поужинать. Зайдет один офицер — друг комсомольской юности. Вот и все. А уж пир мы обязательно закатим. До Берлина рукой подать. И сразу же после победы рванем в Одессу. Там и сыграем отложенную свадьбу.

— Да, Мишенька, поедем в Одессу, пойдем к морю…


Глава 48


Сразу же после захвата одного из плацдармов на Висле генерала Костылева перебросили командовать стрелковым корпусом вместо получившего ранение генерал-лейтенанта Руднева. И хотя вопрос о назначении нового комдива возник неожиданно, его и решили так же быстро. Костылев, не колеблясь, предложил кандидатуру Горнового. И командарм согласился:

— Считаю, что Костылев прав. Горнового мы знаем. Офицер грамотный, волевой, а что молодой, так в этом наше счастье. Тухачевский в двадцать семь фронтом командовал. Почему Горновому в тридцать лет нельзя доверить дивизию? А Черняховский! Успешно справляется с фронтом, а ему всего тридцать восемь.

— А Гайдар? — вспомнил член военного совета. — В шестнадцать командовал полком.

Доводы были веские, и с командармом согласились.

Сделали представление, и через неделю пришел приказ.

Читая шифровку, Михаил с волнением думал о том, какое огромное доверие ему оказано и как много от него потребуется, чтобы оправдать его. А это значит — разумно, гибко применять подчиненные силы и средства, чтобы при минимальной их затрате достигать больших результатов. Нужна колоссальная работа ума, способность анализировать быстро меняющуюся обстановку, умение предвидеть. И еще важно — не забывать, что в твоем подчинении тысячи бойцов и у каждого из них мать, жена или невеста, дети.

Вскоре у Горнового состоялся обстоятельный разговор с командармом. В заключение генерал заметил:

— Сам понимаешь, плацдармы захватывают не для того, чтобы отсиживаться на них. Пройдет немного времени, и мы перейдем в наступление. Твоя дивизия будет в первом эшелоне, а это ко многому обязывает. От успеха первого удара часто зависит ход всей операции. Надо иметь в виду: чем ближе к Берлину, тем ожесточеннее будет сопротивляться враг. А посему займись не только укреплением обороны на занимаемом участке, но и подготовкой к наступлению. Надо готовить личный состав, технику, накапливать материальные запасы, изучать противника, и не только перед самым своим носом, но и поглубже — до Одера и Берлина.

— Задача ясна, товарищ командующий.

— Это еще не задача. Ее получишь несколько позже. Хотелось немного сориентировать.

* * *


По пути в дивизию Горновой прикидывал объем и последовательность работ, задачи подчиненным и сроки исполнения. Надо сейчас же запустить машину, привлечь личный состав к подготовке наступления. В то время, когда роты и батареи будут совершенствовать исходные позиции в соответствии с предполагаемым боевым порядком в наступлении, а батальоны и полки — проводить учения с подразделениями, ремонтники займутся восстановлением вооружения, техники. Следует обратить внимание на накопление боеприпасов. Этим, как и подготовкой командного состава, займусь сам. И конечно же львиную долю сил и времени следует отдать моральной подготовке личного состава.

На командном пункте Горнового первым встретил начальник политотдела.

— Стало быть, двинем вперед? — спросил он.

— Не сейчас. Командарм не сказал, когда начнется наступление, но, сам понимаешь, на этих рубежах война не закончится.

— Конечно! Будем наступать. Особо надо подумать о морально-психологической подготовке людей. Думаю в ближайшие дни провести собрание партийного актива, поставить задачи коммунистам. Пусть работают целеустремленно, чтобы высоким был наступательный порыв. И чтобы каждый знал: советскому бойцу чуждо чувство мести. Он — освободитель. В нем горит ненависть к фашизму, а не к народу.

* * *


К наступлению готовились более четырех месяцев. Переезжая из полка в полк, не пропуская ни одного занятия по подготовке батальонов к штурму укрепленных позиций, Горновой успевал и на занятия с командным составом, не оставляя в покое даже тыловиков. Участвовал в партийных собраниях, выступал с докладами на собраниях комсомольского актива, на слетах снайперов, орудийных расчетов, разведчиков, шел в окопы, беседовал с бойцами. Только с Люсей, по ходатайству еще бывшего комдива генерала Костылева переведенной в медсанбат, встречался редко.

— Соскучилась? — спросил он как-то после продолжительной разлуки.

— Еще бы! Но я знаю, как ты занят. И еще знаю, что до Победы — один шаг. Тогда мы будем неразлучны.

— Труден этот шаг, хоть и последний.


Глава 49


После завершения Висло-Одерской операции дивизия получила двухмесячную передышку. А 16 апреля перед рассветом, глядя на пожелтевший циферблат тяжелых карманных часов, тех самых, которые когда-то принес от умиравшего отца раненый конник, комдив подал сигнал атаки своим полкам, изготовившимся для броска на Берлин.

В тесном взаимодействии с другими соединениями дивизия Горнового при освещении мощных зенитных прожекторов сделала первый рывок на полтора-два километра, не встретив серьезного сопротивления. Однако, опомнившись от потрясения, гитлеровцы стали огрызаться.

Не отрываясь от стереотрубы, Горновой отдавал распоряжения артиллеристам о переносе огня на участки, где противник наиболее упорно сопротивлялся, связывался с командирами частей и, ставя им дополнительные задачи, старался помогать в их выполнении, требовал, чтобы и штабники поддерживали непрерывную связь с соседями. И хотя снижение темпа атаки удручало, Горновой держал себя в руках, не допуская нервозности.

Вскоре дивизия сломила сопротивление врага на одном из участков, темп продвижения возрос, но не надолго. Во второй половине дня полки уперлись в новую сильно укрепленную позицию. Бои приняли ожесточенный характер и не прекращались ни днем ни ночью около трех суток. К исходу четвертого дня наступления наиболее мощный оборонительный рубеж — одерский — пал. Еще двое суток упорных боев, и передовые батальоны дивизии ворвались в пригород Берлина — Эркнер. Через час там был и комдив.

Сообщив командарму о захвате первых городских кварталов, Горновой услышал:

— Хорошо, докладываешь первым.

— Стараемся, товарищ командующий.

— Прижимайся к танкистам. Они проложат дорогу огнем. Где можно — обходи. Больше ударов с тыла. В городе тоже надо маневрировать по улицам, переулкам, паркам, скверам и даже под землей. Понял?

— Слушаюсь, товарищ командующий. Выслал вперед штурмовые группы, всю артиллерию тяну на прямую паводку.

Горновой двигался со своим НП за передовыми подразделениями, оказывая им помощь массированным огнем, а нередко и советами.

* * *


О выполнении боевой задачи комдив доложил командарму в пятнадцать часов 2 мая, после встречи с дивизией соседней армии южнее рейхстага и прекращения вражеского сопротивления.

— Ну что ж, дорогой! Обнимаю тебя и поздравляю с присвоением генеральского звания. Постановление подписано вчера, первого мая.

— Служу Советскому Союзу! — с волнением ответил Горновой. Возвращая трубку телефонисту, подумал: «Постарались кадровики. Точно ко дню рождения. День в день — тридцать лет».


Глава 50


С выходом дивизии к Эльбе ее части расположились в лесах и населенных пунктах, занимая ограниченный район: Пешэдорф, Кунау, Штетце. Только медсанбат, все еще переполненный ранеными, оставался в тылу, в пятнадцати километрах.

Горновому не верилось, что вот-вот получит боевую задачу. Предложение начальника политотдела провести строевые смотры частей воспринял с недоумением:

— Да ты что?! Люди не пришли в себя, устали.

— Потому и предлагаю строевой смотр. Чтобы все, как говорится, блестело. Подтянуться надо.

Горновой задумался:

— И в самом деле, Тихон Николаевич. Приведем свои войска в порядок. Технику надраим до блеска. Обмундирование постираем, пострижемся, отмоемся. И песни, обязательно песни запоем. Но при всем этом части должны быть в боевой готовности. Могут недобитки обнаружиться.

— Может, в город перемещаться будем, — продолжал начальник политотдела. — В полный рост, с достоинством и с выправкой воина-победителя. Чтобы все видели: идут не дикари, какими нас пыталась изобразить геббельсовская пропаганда, а воины-освободители.

* * *


Команда о смотре дошла и до медсанбата. Командир батальона приказал навести порядок не только в палатах, но и на всей территории.

— В приемном отделении, палатах, общежитии пусть убирают сестры, санитары, няни, свободные врачи, ну а на прилегающей территории — все ходячие солдаты, — растолковывал комбат своему пессимистически настроенному заместителю по снабжению — щуплому майору. — Не кривись. Люди послушаются, обязательно тебе помогут. Ведь это мирный труд, они по нему соскучились. Понял?

* * *


И комбат был прав. Когда майор зашел перед вечером в команду выздоравливающих, там поднялся гомон. К выходу бросились все сразу. Каждый старался захватить что поудобнее из приготовленного инвентаря. Кому не досталось вил, граблей, лопат — связали из веток веники, благо небольшой островерхий городок, на окраине которого в бывшем немецком госпитале размещался медсанбат, утопал в густом хвойном лесу.

Работа закипела, послышались смех, шутки. Даже майор вздернул козырек. «А и правда ожили. Вон метет даже одной рукой», — заметил он про себя, посматривая на сержанта с пустым рукавом.

Все работали дружно, с душой, и к вечеру двор преобразился, повеселел.

— Вот видишь, совсем другое дело, — сказал майору комбат, проходя мимо. — Глазам страшно, а руки делают. Молодцы ребята, потрудились. Девчата тоже многое сделали. На будет стыдно, если заглянет начальство.

— Кое-что сделаем еще и поутру, — добавил майор, довольный похвалой.

* * *


Шутя и толкаясь, выздоравливающие отправились на ужин. Глядя на их счастливые лица, трудно было поверить, что всего несколько дней назад они штурмовали дом за домом, квартал за кварталом отчаянно сопротивлявшегося Берлина, что каждый из них мог остаться там, как остались многие их однополчане, что сейчас уже позади, в четырех десятках километров, поверженный Берлин. До него многие из этих выздоравливающих воинов добрались пешком через бескрайние степи, леса и болота, преодолевая десятки оборонительных рубежей, тысячи километров сквозь огневые ливни.

После разговоров, затянувшихся допоздна на широкой, распахнутой веранде, окутанной одурманивающей тишиной, когда синее ночное небо заискрилось мириадами звезд, притомленные солдаты разбрелись на покой. Благоухающая ночь не предвещала ничего плохого, и городок уснул. Уснул и медсанбат. Лишь кое-где поблескивали огоньки да слышались приглушенные голоса патрулей.

* * *


Было спокойно и в районе штаба дивизии. Генерал Горновой, возвратившись от командарма, несколько задержался в штабе, а закончив неотложные дела, решил отдохнуть.

Войдя в пахнувшую свежестью просторную комнату на втором этаже небольшого домика, утопавшего в бледно-розовом цвету уютного фруктового сада, комдив через несколько минут лег в свою походную, приготовленную ординарцем постель. «Ух! — громко выдохнул он, расслабляя утомленное тело. — Ну и денек!» Попытался уснуть, но не смог. Закрывал глаза и видел себя пастушком, а то маму, которая столько с ними, маленькими, натерпелась в те голодные годы. В памяти вспыхивали бои, суровые, тяжкие. А завтра — смотр, первый в его жизни, на котором он будет командовать дивизией не на поле боя, а на мирном плацу. Вспомнил Люсю, разговор с ней во время короткой встречи. Михаил просил ее в ближайшее время уехать к матери. Она не хотела: «Мишенька, мой хороший, мой родной! Как я могу тебя оставить? Как я смогу жить без тебя? А за меня не беспокойся. Родят и у нас в госпиталях. У нас будет сын. Вот посмотришь…»

Раздался звонок. Взяв трубку, Михаил Романович услышал смятенный голос дежурного:

— Товарищ генерал! Наш…

— Что… — оборвал Горновой офицера, поняв, что произошло чрезвычайное.

— Нападение на медсанбат. Прорвались фашисты…

Дежурный докладывал еще что-то, но Горновой уже не слушал его.

— Машину! Дежурный батальон в ружье! — скомандовал генерал. На ходу застегивая гимнастерку, прыгнул в машину. — В медсанбат! Живее!

Ныряя по разбитой лесной дороге, виллис помчался к шоссе. За ним, пробивая лучами фар тьму, спешил поднятый по тревоге батальон. Комдив, до боли в руках сжимая поручень, прислушивался к разрывам снарядов. Когда до медсанбата было рукой подать, стрельба прекратилась. Обнадеживающая мысль промелькнула в сознании: «Видно, подоспел танковый полк соседней дивизии. Что-то о нем докладывал дежурный».

* * *


Оказавшись на территории медсанбата, Горновой не мог сразу понять, что произошло. Одно массивное здание, догорая, чадило, в углу двора дымили две подбитые немецкие самоходки. Кругом виднелись трупы фашистов, слышались стоны раненых, но не было видно никого на батальонного начальства. Вспомнив, что в противоположном конце догоравшего здания находился штаб батальона, Горновой побежал туда и встретил появившегося из-за угла комбата. С обожженными волосами и рассеченным подбородком, еле держась на ногах, подполковник прохрипел:

— Плохо Людмиле Антоновне… Умирает…

Не помня себя, Горновой вбежал в хирургическое отделение.

Люся, вытянувшись, лежала на операционном столе. Михаил Романович подхватил ее на руки. И только опустившись на топчан, заметил молча стоявших врачей и сестер.

— Люся! Что же ты? Люся! — повторял он срывающимся голосом.

И не услышал, а по еле уловимому движению побледневших губ ее понял последние слова:

— Все-таки я те-е-бя наш-ла-а…

Кто-то бережно взял из его рук Люсю, положил на операционный стол, накрыл белой простыней.

Чья-то ладонь, чуть прикасаясь, гладила его поникшую спину.

Еле слышный незнакомый женский голос тщетно пытался найти слова утешения. Кто-то прошептал: «Какая красавица была». Он услышал эти слова. И увидел свою Люсю. Из тех далеких лет юная, веселая, полная счастья, она бежала ему навстречу по широкому зеленому полю, и на ветру тугим спелым колосом трепетала ее коса.


Эпилог


После окончания войны дивизия Горнового не попала под расформирование. Как одну из лучших, ее оставили в Группе советских войск в Германии.

Укомплектованная до штата личным составом, вооружением и всеми видами боевой техники, она была передислоцирована на юг, в Тюрингию, где и разместилась в отведенных для ее частей военных городках. Началась мирная жизнь. И хотя устройство войск, создание нормальных бытовых условий и организация боевой учебы отнимали у офицеров много сил и времени, эти внутренние вопросы решались сравнительно успешно. Сложнее было другое: военные руководители, в том числе командиры соединений и частей, не могли ограничиваться только заботами о войсках. Они были обязаны оказать помощь только что созданным органам власти и установить прочные дружеские взаимоотношения с местным населением, где на первых порах возникало множество сложных, а часто и весьма деликатных вопросов, о которых не упоминалось ни в одной директиве. И все-таки обстановка была такой, что о боевой готовности забывать не приходилось. Молодой генерал большую часть времени проводил в гарнизонах, пешком промерил все полигоны и полковые стрельбища, на исполосованном оврагами взгорье определил место для танкодрома, наметил трассу для автомобилистов, спланировал состязания рот и батарей.

* * *


Неожиданно его вызвал командарм, улыбаясь в усы, протянул шифровку.

Прочитав, Горновой недоуменно поднял глаза, не зная, как себя вести.

— Что смотришь? Академия Генерального штаба. Разве не радость?

— От всей души благодарю вас, товарищ командующий.

— Поезжай в дивизию, завершай самое неотложное. Вопрос о назначении преемника решит Москва.

Двоякое чувство овладело Горновым. Он был безгранично рад направлению на учебу. Но сердце, так и не переставшее болеть после гибели Люси, теперь, казалось, закровоточило. Он думал о ней, как о живой: «Милая. Оставить тебя одну на чужбине…»

Возвратившись в дивизию, Горновой поспешил в полки, постарался сделать как можно больше, чтобы с достоинством представить каждую свою воинскую часть новому комдиву.

* * *


Судьба обрушила на него еще один удар. Получил срочную телеграмму: «Серафима Филатовна умерла похороны среду тетя Паша».

Озноб пробежал по спине, тело, налившись свинцом, отяжелело.

«Не выдержала, бедняжка», — подумал Михаил, чувствуя, как спазм сжимает горло. О случившемся доложил командарму и в тот же день получил разрешение убыть в Одессу.

Наспех простившись с сослуживцами, Горновой выехал среди ночи на аэродром, чтобы до отлета побывать на кладбище.

Автострада была свободна, и трофейный оппель, жадно всасывая родниковой свежести воздух, мчался так быстро, что спустя три часа достиг окраины Потсдама.

Там, развернувшись, пошел на запад. «Теперь долго приехать не доведется», — с грустью думал Михаил Романович, заметив издали аккуратный квадрат березовой рощицы с вытянувшимся из листвы бледно-серым мечом — памятником советским воинам.

Дорогую могилу Горновой не навещал больше месяца. Холмик заметно опустился, а высаженные по весне цветы буйно разрослись. Светлая березка, посаженная в изголовье сразу после похорон, под легким ветром кланялась погибшей почти до земли.


notes


Примечания


1


Мамалыга — крутая каша из кукурузном муки или мелкой крупы.


2


Все готово (нем.).


3


МЭП — малозаметные проволочные заграждения.


4


Он ранен (нем.).


5


ПЗО — подвижный заградительный огонь.


6


Совершенно верно (нем.).