Невыдуманные рассказы
Николай Трофимович Сизов


Николай Трофимович Сизов — автор хорошо известных нашему читателю книг: «Сердца беспокойные», «Трудные годы», «Арбат и Селенга», «Наследники» и других.

В настоящий сборник вошли рассказы, опубликованные в периодической печати.

http://publ.lib.ru/publib.html


НИКОЛАЙ СИЗОВ

НЕВЫДУМАННЫЕ РАССКАЗЫ


ОТ АВТОРА


В основу «Невыдуманных рассказов» легли действительные события и факты. Это рассказы о случаях исключительных, редких, но все же порой имеющих место в нашей жизни.

У нас нет и не может быть гангстерских корпораций, которые держат в страхе целые города в некоторых капиталистических странах, нет и не может быть широких организованных банд, которые грабят целые поезда и колонны машин, перевозящие государственные ценности. Нет и не может быть прежде всего потому, что нет социальной основы для таких преступлений, потому что сам народ стоит на страже порядка в своем доме и не допустит этого. Ведь не случайно каждый год нам приносит неуклонное снижение преступности — обстоятельство, которым не может похвастаться ни одна капиталистическая страна.

Буржуазные ученые-криминологи все чаще говорят о преступности как явлении, якобы фатально неизбежном для любого человеческого общества, вытекающем из несовершенства природы человека.

Этой насквозь реакционной «теории» социалистический мир противопоставляет основанное на научном марксистско-ленинском анализе утверждение, что в условиях коммунистического общества будет покончено не только с преступностью, но и со всеми причинами, ее порождающими. 

Но все еще цепко держатся родимые пятна, что достались нам от старого общества. Липнут к людям, передаются и старые привычки, старые взгляды, старые нормы морали.

Истории, рассказанные в книге, говорят о неотвратимости возмездия тем, кто попирает социалистический правопорядок, напоминают еще раз о том, насколько важна бдительность общественной среды, насколько опасны всякие поблажки и смягчения, когда речь идет о склонности отдельного члена общества к легкой жизни, тунеядству, о нравственной деградации, пренебрежении нормами морального кодекса советского общества.

Автор не ставил перед собой задачу исчерпывающе анализировать истоки и психологические мотивы тех преступных проявлений, о которых рассказывается в книге. Носители зла получили заслуженное наказание. Но чтобы найти их, изобличить, неопровержимо доказать виновность, понадобилась длительная и кропотливая работа, упорство и высокое профессиональное мастерство тех, кто призван охранять покой советских людей, бороться с носителями чуждых нам нравов и норм жизни. Именно о них, об этих людях, беззаветно выполняющих свой нелегкий долг, мне и хотелось рассказать.

В «Невыдуманных рассказах» при всей подлинности материалов по вполне понятным причинам заменены имена и фамилии некоторых участников описываемых событий.

В разное время рассказы были опубликованы в «Литературной газете», журналах «Огонек», «Москва», «Наш современник», «Человек и закон». Интерес читателей к ним, что явствует из многочисленных писем, побудил меня собрать рассказы в отдельную книгу.


«АНТИКВАРЫ»


В тот день старший смотритель Исторического музея пришел на работу почти за час до открытия. Повесил в гардеробе пальто и шляпу и, не заходя в дирекцию, направился прямо в залы. Сквозь решетчатые фигурные окна с трудом пробивался свет тусклого октябрьского утра. Смотритель шел не спеша, привычным маршрутом обходил залы — первый, второй, третий, четвертый...

На втором этаже в одном из залов он вдруг остановился. Стенд со старинным оружием, стоявший в центре зала, был вскрыт. Верхнее стекло вынуто из металлических пазов, и на бархатной обивке виднелись лишь следы экспонатов — чуть примятые темные контуры пистолетов. Взломана и витрина с посудой XIX века. От золотой и серебряной утвари остались только этикетки. Смотритель побежал в соседний зал, где находились особенно ценные экспонаты — исторические реликвии Отечественной войны 1812 года. Опасения, которые мелькнули в голове и которые он старался отогнать, оправдались. У одного из центральных стендов была оторвана металлическая пайка бокового стекла, и личные вещи М. И. Кутузова украдены. Та же участь постигла и вещи генерала Платова. Происшедшее глубоко взволновало работников музея. Такого у них никогда не бывало. Правда, недавно произошел один странный случай. Почему-то оказалась снятой со стены старинная икона. Но она была обнаружена здесь же, в музее. Видимо, во время уборки с иконы стирали пыль и не повесили на место. И хоть случай этот был необычным, значения ему не придали. Икона ведь нашлась. А тут несколько часов подряд научные сотрудники по учетным книгам фондов устанавливали перечень похищенного. Список оказался длинным: старинные пистолеты с литыми восьмигранными стволами, с тончайшей гравировкой и инкрустацией, эфес шпаги Кутузова тульской работы 70-80-х годов XVIII века, миниатюрные портреты М. И. Кутузова и его жены Е. И. Кутузовой на слоновой кости, ковши, кубки, подстаканники, бокалы, табакерки, столовые приборы — золотые, серебряные, позолоченной бронзы.

— Что все-таки самое ценное из украденного? — спросил капитан милиции Иванцов, закончив читать длинный перечень.

Директор музея поднял на него удивленный взгляд:

— Не понимаю вас. Здесь все, буквально все имеет исключительную ценность. Возьмите ту же шпагу. Редчайшая художественная работа. Весь эфес осыпан стальными гранеными фасками «Диамант». Каждая бисеринка отшлифована на 12 граней. На эфесе — темляк в виде кистей того же стального бисера. Или портретная миниатюра Михаила Илларионовича. Она выполнена по слоновой кости гуашью. Овал под стеклом, в золотом ободке. Да любая из вещей ценна, какую ни возьми. Но дело не в материальной, денежной стоимости, а в исторической и художественной ценности вещей. Все они принадлежали нашим прославленным соотечественникам. Например, столовый прибор. Золоченая бронза, отделка рельефным орнаментом в стиле рококо. Но бог с ним, с рококо. Главное, что эти нож, ложка, вилка, солонка служили долгие годы Михаилу Илларионовичу Кутузову в его походах. В Алуште и Измаиле, Яссах и Бородине были с Кутузовым эти вещи. И такую же или почти такую историю имеет чуть ли не каждая из похищенных реликвий. Украдено народное достояние, цены которому нет. Вот так, товарищ Иванцов. Вы должны, обязаны найти этих вандалов, найти во что бы то ни стало.

— То, что мы должны их найти, бесспорно.

— Что касается нас — готовы помогать, чем можем. Располагайте и мной и всем нашим коллективом.

Вечером того же дня капитан Иванцов докладывал майору Дедковскому подробности происшествия, план действия по розыску преступников и похищенных ценностей.

— Уверен, что похититель не один. Действовала группа. Одному человеку такое количество вещей не унести. И группа эта состоит из людей, знающих цену историческим предметам. Экспонаты выбраны не подряд, не случайно. Дальше. Надо было знать, как войти в музей и как выйти из него, знать, что сигнализация накануне вышла из строя.

— Не могли ли позариться на ценности люди, занятые ремонтом музея? — высказал предположение Дедковский.

— Да, могли. Я и это имею в виду. Но опять-таки вкупе с теми, кто понимает в этом толк.

— Рассуждения не лишены логики, капитан. Но слишком общо, абстрактно.

— Директор музея, секретарь партийной организации заявили прямо, что в их коллективе таких извергов быть не может. Начальник строительного участка менее категоричен, но тоже сомневается, что среди его рабочих есть подобные типы.

— Слабенькое сообщение вы нам сделали, капитан, слабенькое. Обнадеживающих предположений мы не услышали.

— Так ведь и времени прошло всего ничего. Что можно сделать за один день?

— Многое. Многое можно сделать. Пока мы с вами здесь гадаем, реликвии музея могут быть так запрятаны, что долго искать придется. А еще того хуже, вообще исчезнут. При современных средствах связи это не так трудно.

— Основные скупочные пункты, комиссионные магазины, рынки нами предупреждены. Таможенные органы тоже.

— Но конкретного разработанного плана действия у вас пока нет.

Иванцов удивленно посмотрел на Дедковского. У майора не было привычки заставлять работника излагать несозревшие мысли, высказывать непродуманные версии. Но Иванцов не знал, какой отзвук получило случившееся в Историческом музее у москвичей, особенно в кругах художников, писателей, ученых, в среде музейных работников.

Все возмущались этим фактом. На Петровке то и дело раздавались звонки: нашли ли злоумышленников? Приняты ли все меры к тому, чтобы похищенные ценности были возвращены?

Случаи, подобные этому, в Москве да и в других городах страны были редки, и не удивительно, что общественность так взволновалась.

Капитан Иванцов уходил от Дедковского озабоченный и мрачный. Утешало лишь то, что теперь, после разноса в МУРе, все смежные службы отодвинут на какое-то время менее срочные дела и станут работать на него, Иванцова, и его группу. Но все-таки было досадно, что не смог он предложить реальных, убедительных версий. «Времени, конечно, прошло очень мало, — думал Иванцов, — тем не менее надо было нам действовать энергичнее».

Иванцов и лейтенант Рябиков начали с изучения документов работников музея и ремонтно-строительной конторы. Увидев гору личных дел, Рябиков ахнул:

— Ничего себе, штаты у вас солидные!

Ученый секретарь музея обиделся:

— Без знания дела судите, молодой человек. Крупнейший музей страны. Сорок семь залов в основном здании, филиалы, сотни тысяч экспонатов и документов. Более полутора миллионов посетителей в год. И это объяснимо. Как же не интересоваться историей своего отечества?

Рябиков смутился:

— Сдаюсь! Положили на обе лопатки. Но работенки нам предстоит...

— Вы напрасно собираетесь делать эту работу. Среди наших людей — директор уже говорил об этом капитану Иванцову — причастных к этому возмутительному делу не найдете.

— Тогда, может, вы скажете, где нам их искать?

— Где угодно, только не у нас.

И все-таки Иванцов и Рябиков тщательно знакомились с личными делами работников музея. Научные сотрудники, консультанты, смотрители залов, реставраторы, столяры, уборщицы. И все работают в музее по пять, десять, а большинство по пятнадцать-двадцать лет. Многие из них коммунисты, комсомольцы, общественники. Да, пожалуй, прав директор, утверждая, что в их коллективе вряд ли найдется человек, который мог бы варварски взломать витрины и стенды, посягнуть на вещи, дорогие тысячам людей.

Почти так же обстояло и со строителями. Вне подозрений люди. В Москве работают, правда, не очень давно — по три — пять лет, но работают добросовестно, освоили ведущие специальности: кто штукатур, кто маляр, кто монтажник. Ремонтно-строительный участок, осуществлявший работы в музее, считался одним из лучших.

— Товарищи из музея говорят, что некоторые ваши люди проявляли интерес к музейной экспозиции? — спросил Иванцов начальника участка.

Тот пожал плечами:

— А что тут удивительного? Люди у нас любознательные, все учатся. Факт этот, по-моему, закономерный.

— Допускаю, — согласился Иванцов. — Но как же все-таки получилось с проводами сигнализации?

— Тут наша вина. Задели провод при передвижке лесов. Бригадира я уже наказал.

Директор музея тоже укорял себя за это:

— Мы виноваты, не углядели. Сработай сигнализация, воры не ушли бы.

Плотники чувствовали себя очень смущенно, винились и перед своим начальством, и перед дирекцией музея.

— Не заметили этот провод. Извините уж...

Специалисты, вызванные Иванцовым, подтвердили: обрыв провода произошел из-за толчка, из-за удара, нанесенного по нему углом металлического пояса передвижных строительных лесов.

— Все так, — согласился Иванцов. — Но почему преступники проникли в музей именно в тот день, когда вышла из строя сигнализация? Совпадение? А может быть, нет? Может, кто-то постарался именно в эту ночь вывести сигнализацию из строя?

Утром следующего дня Иванцов опять разговаривал с начальником стройучастка.

— Что вы скажете о Бобринце?

— Бобринец? Маляр из бригады Смурова? — Начальник участка задумался. — Парень чудаковатый, это верно. Но... А впрочем, здесь я бы, пожалуй, подумал, прежде чем дать гарантию.

— Я бы тоже подумал, — согласился Иванцов. — Он давно у вас работает?

— Недавно. Примерно полгода.

— И как работает?

— Знаете, мастер первого класса. Это даже не маляр, а скорее художник. И неплохой, по-моему. Девчат из бригады нарисовал так, что хоть в картинную галерею.

— А что же это он маляром-то работает?

— Я его спрашивал об этом. Он ответил в том смысле, что все великие мастера с малярной кистью дружили.

— Ну что ж, разберемся. Имейте в виду, между прочим, что на работу он сегодня не вышел по нашей вине. Лейтенант Рябиков с ним занимается.

Левой Бобринцом Иванцов и Рябиков заинтересовались не случайно.

Оперативной группе стало известно, что какой-то парень в кафе «Арфа», что в Столешниковом переулке, усиленно сбывал небольшую, овальной формы миниатюру Кутузова. Сообщение поступило к вечеру. Всю ночь потратили оперативные работники на то, чтобы узнать, кто этот владелец миниатюры. Разыскали официантку, которая работала в дневную смену, но она была новенькой и посетителей пока не знала. Посоветовала найти кассиршу Валентину Чугаеву — та работает в кафе давно, всех знает.

Когда оперативные работники обрисовали Валентине наружность интересующего их посетителя, та, всплеснув руками, воскликнула:

— Так это же Бобринец! Лева Бобринец. Живет где? Не знаю точно, кажется, где-то на Пироговской. А впрочем, погодите, моя знакомая бывала у него. Сейчас позвоню.

«Ну, кажется, повезло», — подумал Иванцов, когда Чугаева, не отрываясь от трубки, стала диктовать ему адрес Бобринца.

Лева Бобринец жил в большом сером доме, в просторной квартире, занимал в ней крайнюю комнату, рядом со входом. Когда к нему вошли Иванцов и Рябиков, он лежал на черном дерматиновом диване. Лева не встал, даже не повернул головы, только чуть повел вопросительным взглядом в сторону вошедших и спросил:

— Чем могу быть полезен в такую рань?

— Вы Лев Бобринец?

— Совершенно точно.

— Мы к вам по поводу миниатюры Кутузова.

Бобринец, сделав ногами замысловатый пируэт в воздухе, медленно сел на диване, предложил:

— Садитесь. Вы, — мотнул он головой в сторону Иванцова, — вот сюда, на диван, а вы — вон на то сооружение, — он указал Рябикову на решетчатый ящик из-под консервов, стоявший у окна. Тут же лежал вещевой мешок и самодельный мольберт. Больше в комнате ничего не было, если не считать такого же решетчатого ящика чуть меньше размером, служившего... люстрой. Измызганный плащ с какой-то бурой меховой подкладкой лежал на диване вместо подушки.

— Так вас, говорите, интересует моя миниатюра?

— Миниатюра Михаила Илларионовича Кутузова.

— Да, да, я именно это и имел в виду. Хотя придет время, и профиль Льва Бобринца украсит не только жалкие миниатюры, а и гигантские полотна. Но об этом не будем. Ближе к делу. — Бобринец порылся в меховой подкладке плаща и достал миниатюру. Не отдавая ее в руки, объявил: — Триста пятьдесят.

— Давайте-ка посмотрим, — протянул руку Иванцов. — Может, она и не стоит этой цены.

— Стоит или не стоит, но меньше не возьму. Больше тоже.

— Почему так?

— Мне нужно триста пятьдесят. И я их получу.

Иванцов с волнением взял миниатюру в руки. Пожелтевшая от времени слоновая кость. Золотой обвод вокруг овала. Несомненно, Кутузов. Его полный профиль, мудрый, задумчивый взгляд. Тщательно вырезанные морщинки лица.

— Как попала к вам эта вещь?

— А какое это имеет значение? — Бобринец уже снова возлежал на своем диване и глядел в потолок. — Могу успокоить — не ворованная.

— Допускаю. И тем не менее цену вы назвали немалую, потому хотелось бы знать.

— Расскажу, если купите. А так — ни к чему.

— Ну что ж, тогда внесем ясность. Мы из уголовного розыска. Вот документ. — Иванцов предъявил удостоверение. Но Бобринец не стал смотреть документы, а сделал опять сложное па в воздухе и сел.

— Эта штука принадлежала моему тестю. Где он ее взял — не знаю. Им лично подарена мне на память. За день до того, как он оставил земную юдоль.

— Значит, вы здесь живете с семьей?

— Никакой семьи у меня нет. Все это в прошлом. Я сам по себе — они сами по себе.

— Вам придется поехать с нами.

— Это необходимо?

— Да.

— Ну что ж. Власть есть власть, — зевнул Бобринец и с ходу нырнул ногами в стоптанные кеды. — Но мне, между прочим, к восьми надо быть на работе.

— Удостоверим, что опоздали вы по уважительной причине.

В вечеру Рябиков с недоумением рассказывал Иванцову:

— Удивительный тип этот Бобринец. Разузнал я о нем все что можно. Ленинградец. Женился на москвичке. Работал в Художественном фонде, в разных кустарных артелях. Поработает три-четыре месяца и пропадает. Приезжает в Москву обросший, грязный, как снежный человек, если такой, конечно, существует. Жена с ним жить не захотела. По-моему, он с серьезными отклонениями от нормы. По поводу миниатюры твердит то же, что и вчера. Подарок тестя. Намерен получить за нее триста пятьдесят рублей и ни копейки меньше. Объяснил почему. Ему, видите ли, надо четыреста пятьдесят рублей. Сто рублей он заработал в бригаде и в эту получку их будет иметь. После чего отбывает куда-то на натуру, как он выразился.

Соскучился, видите ли, по лесным запахам, порывам ветра, шуршанию травы... Конечно, все это, видимо, просто фанаберия, туман. Мы ведь знаем, как некоторые узоры плетут.

Видя, что Иванцов слушает его рассеянно, Рябиков обеспокоенно спросил:

— А у тебя как? Санкцию на задержание этого любителя природы дали?

Иванцов молча пододвинул ему лист бумаги с мелко напечатанным на нем текстом. Это было заключение экспертов. Да — слоновая кость, да — профиль Михаила Илларионовича. И мастер, что делал, видимо, не из рядовых. Но миниатюра Кутузова, изъятая у Бобринца, музею не принадлежит.

— Не может быть! — пораженный Рябиков присел на стул. — А мы-то думали...

— Думали мы с тобой плоховато. Ведь в описи точно указаны все мельчайшие особенности пропавших вещей. Ну, хотя бы эта. На похищенной миниатюре между золотым ободком и портретом нанесены слова: «Тот жив, бессмертен тот, Отечество кто спас». На этой же никакой надписи нет. А мы с тобой не потрудились посмотреть как следует. Можно было и не беспокоить человека.

— Ну, скажешь тоже. Похожи ведь вещицы-то как две капли воды. И потом, где там, в его конуре, да и в такую рань заметить, есть надпись на миниатюре или нет. Ее и днем-то в лупу смотреть надо.

— Все это так, но факт остается фактом — миниатюра не та, и объект нашего внимания, следовательно, тоже не тот.

— Что же теперь?

— Как что? Пожелай ему успехов в его путешествии и давай думать, с чем сегодня вечером пойдем к Дедковскому.

— Может, нам дело с «Соборниками» поворошить более обстоятельно?

— Да, я тоже думал об этом. Пожалуй, мы рано охладели к нему. Давай-ка посмотрим все материалы.

Дело «Соборников» было весьма значительным.

Несколько дельцов организовались в крепко сколоченную группу. Здесь были работники реставрационно-художественных мастерских, одного рекламно-издательского предприятия, двух типографий, крупного комиссионного магазина. Свой «хлеб насущный» они зарабатывали похищением икон из церквей и соборов и сбытом их любителям русской старины.

Из церкви в Брюсовском переулке ими были похищены «Спаситель», «Иоанн Креститель», «Рождество богородицы» и «Тайная вечеря». В Покровском соборе украден «Георгий Победоносец». Несколько ценных икон были взяты в старообрядческом храме Рогожского поселка, в церкви на Преображенском валу, в историко-краеведческом музее в Городце, Саввино-Сторожевском монастыре в Звенигороде и в некоторых других соборах и церквах.

Участники, проходившие по этому делу, были изобличены и осуждены. Казалось, зачем к нему возвращаться? Но возвращаться следовало. Стало известно, что по разным причинам далеко не все «любители церковных реликвий» были разоблачены и оставшиеся на свободе пытались продолжать свою деятельность.

Электромонтер Исторического музея Кирилл Буняков во время тех событий работал в старообрядческом храме в Рогожском поселке, где было похищено несколько икон. Но причастность его к делу не установили, и он выступал на суде лишь в качестве свидетеля.

В Историческом музее Буняков слыл аккуратным, добросовестным работником. За три года не имел каких-либо замечаний. Правда, ходили по музею разговоры, что очень уж обеспеченно живет электромонтер. Приболел он как-то, и ездил к нему представитель месткома. Хорошо обставленная квартира, много дорогих икон с лампадами. Набожным человеком оказался Кирилл Буняков. Но, в конце концов, это было его личное дело. Достаток в семье вроде бы тоже объяснялся просто: подвизался Буняков в выборной десятке одной из известных московских церквей. Общественным служителям всевышнего тоже, видимо, перепадало от мирских подаяний.

Несколько вечеров и ночей подряд Иванцов и Рябиков изучали дело «Соборников» и все-таки ничего, что бы наводило на участие в нем Буняков а, не находили. К хищению реликвий из музея, судя по всему, отношения тоже не имел. В день кражи ушел с дежурства по болезни. Бюллетень представил.

Вел он себя спокойно, на вопросы Иванцова и Рябикова отвечал обстоятельно, объяснял все, что требовали объяснить. И все-таки оперативным работникам не верилось, что совсем чист электромонтер Буняков. Особенно в связи с одной мелкой, незначительной деталью. После одной из бесед с капитаном Иванцовым Буняков, выходя из комнаты, осенил себя крестным знамением. Рябиков, шедший в это время по коридору, пошутил:

— За что бога благодарите?

Буняков явно растерялся, но быстро взял себя в руки и спокойно ответил:

— За то, что жив, по земле хожу.

— Ну, давай, давай, общайся с всевышним.

Когда Рябиков рассказал об этом Иванцову, тот в сердцах бросил карандаш на стол:

— Чувствую, что рыльце у него в пушку, а зацепок никаких.

— И я это тоже чувствую, только что проку от наших ощущений. Шубы из них не сошьешь.

— Ничего, терпение, лейтенант Рябиков, терпение. Все тайное когда-нибудь становится явным.

Разгадку личности электромонтера Бунякова нашли. Но нашли не скоро.


В один из осенних дней по старому Арбату не спеша шел пожилой, седой человек — Илья Александрович Пучков. Недалеко от комиссионного магазина он повстречался со старым приятелем — Петром Сергеевичем Лапоногом. Оба они были известными в Москве знатоками и любителями старины, непременными участниками всяких общественных начинаний по этой части. Все свои скромные сбережения и даже часть пенсии они тратили на коллекционирование редких и диковинных вещей. Но строгими людьми слыли старики. Не возьмут вещь ни за деньги, ни задаром, если почувствуют, что идет она к ним не из чистых рук.

Лапоног, как только остановились и поздоровались, предложил:

— Илья, есть чудесная вещица. Кубок XVI века.

— А что же сам?

— Недавно две картины купил. Поиздержался. А потом утварь-то ведь больше по твоей части.

— Ну, а владельцы как? Надежные?

— Да вроде бы. Мне их Кирилл Фомич прислал.

— Буняков?

— Да, он.

— Странно. Он же сам никогда такое не упустит.

— Редкие иконы ждет. Не хочет тратиться.

Пучков не мог остаться равнодушным к столь заманчивой вещице, как кубок XVI века, и пожелал встретиться с его обладателем.

Он явился в тот же вечер.

Илья Александрович не зря всю жизнь провел в музеях, на выставках, заседал в закупочных и других комиссиях но оценке художественных предметов. Он бережно взял в руки голубоватый, с золотистыми разводами кубок, любовно осмотрел каждую деталь тончайшей художественной росписи, сдул пылинки. И тихо, аккуратно поставил на стол. Потом взял лупу и медленно осмотрел вещь еще более внимательным и цепким взглядом. Обеспокоила старого знатока крышка. Сам кубок был XVI века, а крышка... Крышка, судя по орнаменту, по замысловатому рисунку, явно принадлежала к XVIII зеку.

В прошлом году Илья Александрович, работая над книгой по старинной русской керамике, целый месяц провел в Эрмитаже и слышал, как сокрушались работники одного из отделов по поводу того, что какой-то прощелыга «увел» две уникальные вазы, имеющие историческую ценность, и старинный кубок. Илья Александрович точно помнил, что речь тогда шла о кубке XVIII века. Кубок, что стоял на столе, был не тот, это ясно. Но вот крышка...

Пучков решил отказаться от покупки:

— Дороговато, молодой человек, не по карману. Извините.

— Неужели это дорого?.. Сто пятьдесят рублей?

— Да, для меня дорого.

— Но, понимаете, мне очень нужны деньги, очень.

— Понимаю, вполне понимаю. Но не могу.

Укладывая кубок в саквояж, парень все-таки предложил:

— Вы подумайте. А утром мы с приятелем к вам заглянем. Кое-что еще покажем.

Посетитель ушел. А Илья Александрович, встревоженный, позвонил в Ленинград своему приятелю, работнику Эрмитажа, и рассказал о визите.

— У нас действительно пропало несколько вещей с немецкой выставки утвари XVI века. В том числе, кажется, и кубок. Но точно не помню, надо проверить.

— У вас ведь и раньше, как мне помнится, что-то из утвари пропадало?

— Да, да.

— Так вот, думаю, что посетитель, который у меня был, — один из ваших клиентов. Принимайте меры.

— Это интересно! Похититель у вас в городе, а мы — принимайте меры? Вы должны задержать этого гастролера.

— И как же я, по-вашему, должен поступить?

— Ну, я не знаю как. Сообщите, куда и кому следует.

— Нет уж, увольте. Я совершенно не знаю, как это делается.

— Ну что ж, пусть уплывают музейные вещи в грязные руки спекулянтов и перекупщиков. Нам, знаете ли, тогда и говорить не о чем.

Сотрудник Эрмитажа оказался, видимо, решительным человеком. Он поднял в Ленинграде всех, кого надо, и утром Московский уголовный розыск получил сообщение: в Москве продается экспонат из Эрмитажа, следует немедленно связаться с гражданином Пучковым, живет там-то.

В это же утро к Пучкову вновь явился вчерашний парень. Его сопровождал такой же рослый молодой человек в широкой кожаной куртке. Им, видимо, действительно очень нужны были деньги. Поставив кубок на стол, его обладатель сообщил: «Сто...»

Но у Ильи Александровича желание приобрести эту редкостную вещь уже окончательно пропало.

— Знаете, ребята, кубок я покупать не буду. Если он действительно ваш, снесите в комиссионный магазин, это в пяти минутах ходьбы отсюда. Если... чужой, то мой совет: верните туда, где взяли. Так будет лучше.

— Вы что же, пугаете нас, подозреваете в чем-то? — поднял черные лохматые брови обладатель кубка.

— Да нет, что вы? Просто советую.

— Ну, а по другим вещицам разговор будет такой же? — настороженно спросил второй парень.

— А о чем, собственно, речь?

Парень вытащил из внутренних карманов куртки завернутые в серые тряпицы три небольшие фарфоровые статуэтки.

Илья Александрович, далеко отставив от глаз, долго и внимательно смотрел на них.

— Вещи чудесные. Старинные изделия русских мастеров. Больших денег стоят.

— Во сколько их оцените? — спросили оба посетителя почти разом.

— Это дорогие вещи, ребята.

— Уступим, берите.

— Нет, нет, это не для меня. Советую обратиться туда же.

Посетители переглянулись:

— Вы что это, серьезно? И окончательно?

— Да, вы уж извините.

— Бывай здоров, старик. Нам рекомендовали тебя как знатока и коллекционера, а ты, оказывается, просто старый дрожащий заяц. — Парень в кожаной куртке ухмыльнулся было своему удачному, как ему показалось, каламбуру, но его спутник мрачно упрекнул:

— Пошли быстрей. Чего ухмыляешься?

Они вышли не оглядываясь. А через полчаса к Илье Александровичу явился лейтенант Рябиков.

— Чем могу служить? — удивленно спросил Пучков.

— Извините, Илья Александрович. Нам сообщили из Ленинграда, что вчера вам предлагали кое-какие музейные вещицы. В частности, пропавшие в Эрмитаже.

— Точно я этого сказать не могу, но сомнение у меня возникло, и я сообщил об этом ленинградским коллегам.

— Расскажите подробнее, что за люди были? Что у них за вещи? Понимаете, Илья Александрович, это очень важно.

— Что за люди? С одним я виделся дважды, вчера и сегодня, со вторым только сегодня и то накоротке, подробной характеристики дать не могу.

— Что, они и сегодня были здесь?

— Недавно ушли.

— Эх, какая досада! Так кто же это? Жулье?

— Да нет, на жуликов не похожи. Предлагали довольно редкий кубок тончайшей работы. Говорят, что из семейных реликвий. Я, конечно, не утверждаю наверное, но думаю, что вещица не из фамильного наследия. Еще предлагали три фарфоровые статуэтки. Тоже прекрасные изделия. И думаю, тоже не их родовые.

— Когда они обещали опять прийти?

— У меня они больше не будут. Я отказался купить эти вещи.

— Жаль, очень жаль. Ну что же, спасибо, Илья Александрович. Будем искать.

Войдя в кабинет Дедковского, Рябиков еле сдерживал волнение.

— Товарищ майор, объявились какие-то любители реликвий. Может, это именно те, кого мы ищем?

— Да? И где же они? — оторвавшись от бумаг, поднял голову Дедковский. Рябиков торопливо рассказал о посещении Пучкова.

Дедковский присвистнул:

— Если бы вы их с собой привезли, я бы понял ваш восторг. Но вы же их проморгали.

— Я был у Пучкова через час после сообщения из Ленинграда. За полчаса до меня они ушли. Жаль, конечно, что так получилось, но мы найдем их, найдем. Далеко уйти они не могли. А обрисовать их я уже смогу. Так что прошу вас дать указания всем службам о розыске.

...Их задержали, когда такси подкатило к Курскому вокзалу. И вот обладатели немецкого уникального кубка и фарфоровых статуэток в МУРе.

Перед Иванцовым и Рябиковым сидели разбитные молодые люди. Одеты небогато, но вычурно. Оба в пресловутых джинсах в обтяжку, в здоровенных ботинках и диковинных куртках. Держатся внешне спокойно, на вопросы отвечают не спеша, подумав.

— Как оказались в Москве?

— Сели в поезд и приехали.

— Зачем?

— Как это зачем? На град-столицу посмотреть.

— И это все?

— Все. А разве этого мало? Разве Москва не стоит таких поездок?

— Ну, как же. Тут спора быть не может.

— Именно. А вот что у вас в МУРе окажемся, не ожидали. Это в наши планы не входило.

— В наши планы тоже не входит мешать людям любоваться столицей. Но, как известно, нет правил без исключения.

— Тогда, может, объясните, чем мы обязаны этому исключению?

— Ясность в этот вопрос надо внести общими силами. И потому приступим к делу. Откуда у вас антикварный кубок немецкой работы и фарфоровые статуэтки?

— Какой кубок? О чем вы? Это какое-то недоразумение. Приехали посмотреть Москву. Побывали на Ленинских горах, на ВДНХ, в Третьяковке...

— Очень хорошо. Но все-таки, как насчет кубка и статуэток?

— Да не знаем мы никакого кубка, никаких статуэток. Не иначе здесь какое-то недоразумение.

— Ну что ж. Придется вас убеждать иначе.

Когда парни увидели входившего в комнату Пучкова, они переглянулись, побледнели, но продолжали свое:

— Знать ничего не знаем, видим этого гражданина в первый раз.

Илья Александрович возмутился:

— Вы что же, молодые люди, хотите сказать, что я говорю неправду?

— Вы просто путаете нас с кем-то.

— Ничего я не путаю и вам этого не советую. Я вам что говорил? Или идите в комиссионный, или сюда, если вещи приобретены нечестным путем. Я вам сочувствую, но помочь ничем не могу. — Повернувшись к Иванцову и Рябикову, Пучков торжественно произнес:

— Товарищи следователи, заявляю официально и ответственно: именно эти молодые люди были у меня и предлагали антикварный кубок и три фарфоровые статуэтки. Что это за юноши, я не знаю, может, они и вполне приличные молодые люди, я же свидетельствую лишь то, что было.

— Что вы теперь скажете, молодые люди?

— То же, что и говорили.

— Значит, не хотите говорить чистосердечно?

— А мы и так говорим чистосердечно. Что есть, то и говорим. Заявляем еще раз категорически: гражданин нас с кем-то перепутал.

Пучков, обескураженный и пораженный этой бессовестной ложью, молчал. Потом воскликнул:

— Позвольте, позвольте! Есть же еще один человек, который подтвердит, что это именно те молодые люди.

— Кто же это? — спросил Иванцов.

— Лапоног Петр Сергеевич. Ведь именно он мне порекомендовал встретиться с ними.

— Что же, пригласим гражданина Лапонога. Будьте любезны сказать адрес.

Пучков, подслеповато щурясь, стал листать записную книжку. Но тут заговорил один из парней:

— Ладно, не будем осложнять дело. А то действительно создастся впечатление, что к вам попали какие-то матерые грабители. Гражданин говорит правильно, мы действительно были у него и действительно хотели продать кое-какие безделушки. Поиздержались малость в столице.

— Что именно вы хотели продать?

— Ну, вы знаете. Кубок и три статуэтки.

— Откуда у вас эти вещи?

— Домашняя утварь. Валялась довольно долго без всякого употребления. Потому и решили к делу пристроить. Ценность не так уж велика, но когда в кармане пусто, и рубль сумма.

Иванцов возразил:

— Ну, зря вы так. Кубок, например, из коллекции Российского императорского дома. Изделие старых немецких мастеров. А статуэтки — работа семнадцатого века. Ценности отнюдь не пустяковые, И это вы прекрасно знаете. Но главное — они не из ваших домов, а из музеев.

— Что? Из музеев? Из каких музеев? Нет, вы явно решили приписать нам какое-то чужое дело.

— Не будем спешить. Давайте разберемся подробно. С кубком более или менее ясно. Теперь о статуэтках. Что это за вещи? Откуда они?

— Говорим же вам, собственные, домашние вещи.

— Это придется проверить. Вызовем специалистов, подвергнем вещи экспертизе. Если они принадлежат вам, а не кому-то другому, тогда что же... Где сейчас находятся кубок и статуэтки?

— Они... Мы... Ну, продали их.

— Продали?

— Да, продали. А чего ж тут такого? Ведь именно за этим мы и приходили к гражданину Пучкову.

— Где продали? Кому?

— Сегодня на Люсиновской улице.

— Сдали в магазин?

— Нет, в магазине не приняли. Пришлось продать какому-то любителю.

— Все это основательно осложняет дело. И осложняете его вы сами. Что ж, лейтенант, — обратился Иванцов к Рябикову. — Сделаем так. Вы подробно запишите с их слов портрет этого любителя и принимайте нужные меры. Надо найти его, обязательно найти. А мы тем временем свяжемся с гражданином Лапоногом.

Вечером, когда Рябиков пришел к Иванцову, тот озабоченно спросил:

— Ну как у тебя? Покупатель не обнаружился?

— Нет.

— Я так и думал. Между прочим, Лапоног этих ребят, в сущности, не знает, виделся с ними накоротке. Их ему рекомендовал... Кто бы ты думал? Буняков.

— Буняков? Интересно! Может, они того... вместе работают? И может, это кончик ниточки из клубочка?

— Вполне возможно.

— Повисло у нас это дело. Над нами уж подшучивать начинают.

— Не удивительно. Полгода прошло, а мы ни с места. Ну, да ничего, любое дело концом хорошо. Я тоже почему-то думаю, что на сей раз мы не зря невод закидываем. Авось этот хитроумный и набожный карась Буняков не нырнет от нас в глубину.

Буняков, когда его пригласили на Петровку, поздоровался с Иванцовым и Рябиковым, как со старыми знакомыми.

— Опять, товарищи начальники, меня беспокоите? Ведь все уже выяснено, все, что мог, я рассказал.

— Кажется, не все.

— У меня есть хорошее правило: когда мне что-либо кажется, я крещусь.

— И помогает?

— Очень.

— В том, что у вас это правило соблюдается, мы убедились.

— Вот-вот. И вам его рекомендую.

— Спасибо. Но скажите-ка нам, Кирилл Фомич, вам известны Валерий Ломачев и Борис Куницын?

— Что-то незнакомые имена.

— А вы подумайте получше.

— Можно, конечно, и подумать, но вряд ли это поможет.

...Очная ставка с ленинградскими «любителями старины» ничего не дала. Буняков категорически утверждал, что видит этих людей впервые. Ломачев и Куницын твердили то же самое: не знаем, совсем не знаем этого гражданина.

— А вот Петр Сергеевич Лапоног утверждает, что именно вы рекомендовали ему встретиться с ними.

— Это неправда. На эту тему у нас разговора не было.

— Но вы встречались?

— Виделись на днях. Здравствуй да прощай, вот и вся встреча.

Попросили войти Петра Сергеевича Лапонога.

— Гражданин Буняков рекомендовал вам этих молодых людей?

— Да. Он посоветовал мне встретиться с ними. У ребят, говорит, интересные вещицы. Вещи оказались действительно стоящими, но в тот день я уезжал в Грузию. И потом керамика и фарфор не по моей части. Поэтому дал адрес Ильи Александровича.

— Гражданин Буняков, вы слышали?

— Не было у нас такого разговора. Видеться — виделись. А вот о каких-то там владельцах ценностей речи не было. Что-то путает Петр Сергеевич.

— Многовато путаницы. Не находите, Кирилл Фомич?

— Нахожу. И думаю, что виноваты в этом вы. Очень уж неразборчивы в подборе свидетелей. Очень вам, видно, хочется зацепить на чем-то Бунякова. Вы же меня замотали вызовами. В который раз беседуем.

— А вам не кажется, Буняков, что говорить на черное — белое не лучший способ защиты?

— А мне защищаться не надо. Я никого не убил и ничего не украл.

Иванцов обратился к Лапоногу:

— Так как же, Петр Сергеевич? Кто из вас говорит неправду?

— Вы знаете, я что-то ничего не понимаю. У нас, коллекционеров, так принято, это обычное дело — рекомендовать друг другу то, что его интересует. Один собирает живопись, другой — керамику, третий — чеканку. И ничего предосудительного в том, что Кирилл Фомич познакомил меня с ленинградскими приезжими, я не вижу. Почему он отрицает это — ума не приложу.

— Я отрицаю потому, что этого не было.

— Но как же не было? Вы даже сказали, что вещи у них ценные, но ребята спешат на юг и продадут по дешевке. А я еще вас спросил: почему, мол, сами не хотите приобрести? Вы мне ответили: бережете деньги, так как на днях будет оказия с иконами. Так ведь?

— Ни о чем таком разговора не было. Мы и виделись-то две-три минуты.

— Ну как же две-три? Кофе же пили на Пушкинской.

— Знаете, у вас с головой что-то не в порядке. — И, повернувшись к Иванцову, Буняков заявил: — Я категорически отвергаю утверждение гражданина Лапонога, он или путает, или действует по чьей-то подсказке. Отвергаю. И настоятельно прошу занести сие в протокол.

Из кабинета Иванцова Лапоног уходил донельзя удивленный. Поднялся и Буняков, уверенный, независимый. Но ему сказали, что придется немного задержаться.

— Что ж, пожалуйста, — заявил он в ответ. — Но все это будет известно прокурору. Предупреждаю.

Когда Иванцов и Рябиков остались одни, Рябиков вскочил с кресла и нервно забегал по комнате.

— Ты что-нибудь понимаешь? Я лично — ни черта! Какой-то заколдованный круг.

— Подожди кипятиться. Давай рассуждать спокойно. Я думаю, гражданин Буняков прекрасно чувствует, что какие-то концы мы с тобой зацепили. Это факт. Конечно, он этих молодчиков знает и Лапоногу их рекомендовал. Ну, с какой стати почтенному, убеленному сединой старику возводить на Бунякова напраслину? Зачем? Ты не обратил внимание, как Буняков его сверлил взглядом? Уверен, что он хотел предупредить: молчи, мол, и точка.

— А почему бы Бунякову не купить эти вещи?

— У самого себя?

— Ты что же думаешь, что он и эти ребята...

— Это предположение, насколько я помню, первым высказал лейтенант Рябиков.

— У меня уже голова кругом идет от всей этой истории. Может, нам прямо поставить эти вопросы всей их компании? Чего ходить вокруг да около?

— Рано. Скажут: нет, ничего не знаем. И все. Чем мы уличим?

— Да, ты прав. Если бы хоть этот кубок и статуэтки не уплыли. Где теперь их искать?

— Надо иметь в виду, что денег-то ведь у ленинградцев не оказалось. Только билеты и кое-какая мелочь. Так что, может, они и не успели найти подходящего покупателя?

— Тогда где же эти вещи?

— А ты подумай.

Рябиков неуверенно предположил:

— Буняков?

Иванцов усмехнулся:

— Вполне возможно.

— Тогда не миновать говорить с ним. Ведь держать-то его не можем?

— Сначала посмотрим, что он будет предпринимать.

Подписывая пропуск Бунякову, Иванцов миролюбиво предложил:

— А все-таки, Кирилл Фомич, лучше бы начистоту. Рассказали бы все чистосердечно.

— Ничего нового сказать не могу, все, что знал, сказал.

...Рано утром следующего дня на Киевском вокзале задержали племянницу Бунякова Полину Малыгину. В объемистой хозяйственной сумке под разной снедью у нее были обнаружены и злополучный кубок, и фарфоровые статуэтки. Направлялась она на дачу в Апрелевку.

Вызвали экспертов из Министерства культуры. Их заключение было быстрым и определенным. Кубок из Эрмитажа, фарфоровые статуэтки из Останкинского музея творчества крепостных.

— Извините, Кирилл Фомич. Вновь пришлось вас побеспокоить. Надеемся, вы не в претензии, — не скрывая усмешки, спросил Бунякова Иванцов, когда тот к концу дня вновь сидел перед ним в МУРе.

Буняков вздохнул, простецки развел руками:

— Ругаю себя нещадно. За дурацкое упрямство ругаю. И чего уперся? Работу только вам лишнюю дал. Действительно, ребята предложили мне эти вещицы. Но народ незнакомый. Побоялся я. Потому и отправил их к Лапоногу. Тот их — к Пучкову. Ну, а потом, когда и у того сделка не состоялась, они опять ко мне заявились. Пожалел ребят. Куда им деваться? Денег нет, а ехать им, говорят, надо. Ну и взял вещицы-то.

— А как же тогда понимать ваши прежние объяснения?

— Решил в сторонку отойти. Дело малоприятное с МУРом крутить амуры.

Он шутил, а глаза смотрели напряженно, цепко, хотел понять, как глубоко завяз, знают ли эти дотошные оперативники то, что скрывает он, Буняков.

Было установлено, что Ломачев и Куницын — работники одного из рекламно-оформительских предприятий Ленинграда — давно «увлекаются» антиквариатом. Посещают музеи, выставки и прибирают к рукам то, что плохо лежит. Потом сбывают «приобретенное» то ли в комиссионные магазины, то ли торящимся около них перекупщикам. На этой почве они познакомились и с Кириллом Буняковым. Продали ему кое-какие мелочи. Через некоторое время привезли церковную утварь, которую удалось похитить в Пскове.

После «операции» в Эрмитаже появились в Москве вновь. Но Буняков к кубку особого интереса не проявил, сказал, что одна ласточка весны не делает. Ну, на что ему этот самый кубок? И тут же подбросил мысль об Останкине. Перед этим с одним знакомым он полдня ходил по залам музея. Знакомый все восторгался некоторыми фарфоровыми вещицами и как бы между прочим сообщил, что туристы из одной страны предлагают за такие «безделушки» баснословные деньги.

Ломачев и Куницын совет Бунякова поняли быстро и назавтра уже были в Останкине. Отстав от группы, спрятались в комнатах первого этажа, переждали, когда музей закрыли, и вернулись в залы. Вынули из витрины несколько фарфоровых статуэток, спустились в сад и возвратились в город.

Но Кирилл Фомич изменил свои планы. Его насторожила слишком уж стремительная удача ленинградцев, и он решил поостеречься. А тут еще знакомый, который говорил о туристах, сам укатил в какую-то поездку, и Буняков решил, что, пожалуй, не стоит связываться с вещами из Эрмитажа и Останкина. Пусть они попадут к Лапоногу, а там будет видно — с ним он в случае чего сторгуется. Но Лапоног переадресовал обладателей кубка и статуэток к Пучкову. Потерпев и тут неудачу, потолкавшись по комиссионным магазинам, Ломачев и Куницын вновь появились у Бунякова. Оставаться в Москве им не хотелось. Москва была выбрана только как промежуточный пункт. У них давно уже созрел план посетить Феодосию («посмотреть» собрание картин Айвазовского).

Кирилл Фомич не очень-то обрадовался, когда увидел помощников у своего дома. Но деваться было некуда. Он взял вещи за бесценок, дав парням ровно столько, сколько нужно, чтобы добраться до Крыма. Дело получилось выгодное, вместо выплаченных грошей он рано или поздно получит солидный куш. Важно, чтобы все обошлось. Когда пригласили в МУР, он решил отрицать все. С ленинградцами было условлено заранее: в случае чего, они его не видели и знать не знают. Те так и держались. Но этот Лапоног! Буняков понимал, что муровцы верят этому старику, а не ему, Бунякову. Однако отказываться от своей версии он не хотел. Что они, собственно, могут ему предъявить? Мало ли чего может наговорить выживший из ума старик? Важно, чтобы ребята не сдрейфили, а те, кажется, ничего, крепкие. И Буняков упорствовал, уверив себя, что, пока муровцы не добыли доказательства, опасаться ему нечего. Когда его отпустили, первое, что он решил сделать, — спрятать злополучные вещи. Сам поехал на дачу без поклажи, с одним журналом в руке. Место в поселке нашел подходящее, в гараже у приятеля, далеко от своей дачи. Были у него и еще более укромные места, но их касаться не хотел. Рано утром племянница привезет вещицы, он укроет их понадежнее, и все. Пройдет время, все уляжется, тогда можно будет и в дело пустить.

Когда же его посыльную задержали, Буняков понял: МУР обложил его крепко и играть незнайку уже бесполезно. Надо выпутываться из положения, иначе... Придется признать, что да, купил, хотел помочь ребятам. А что вещи краденые — не знал. Откуда он мог это знать?

Но теперь его совершенно неожиданно подвели ленинградцы.

Данные дактилоскопической экспертизы показали, что витрину с утварью в Эрмитаже открывал Борис Куницын, стекло из шкафа с фарфором в Останкине вынимал Валерий Ломачев. Когда эти доказательства были предъявлены, Ломачев и Куницын перестали отпираться. Может быть, они и продолжали бы упорствовать, но их серьезно озадачили вопросы, касающиеся Исторического музея. Они еще в Ленинграде слышали об этой крупной краже. Свои грехи — что делать, от них не уйдешь. Но отвечать за чужие? Нет, избавьте. Сначала Куницын, а потом Ломачев рассказали все, как было. Об Эрмитаже, о Пскове, об Останкине.

Загадка с иконой, что была снята со стены в Историческом музее, раскрылась тоже. Это сделал Куницын. В конце сентября он приезжал в Москву, зашел к Бунякову. Вместе они ходили по залам музея, разговаривали о своих делах. В левой анфиладе шла уборка, протирка витрин. Двое маляров аккуратно подкрашивали опорную колонну. На ней висела небольшая старая икона. Куницын проговорил, взглядом показав на икону:

— Снять бы ее надо, маляры попортят.

— Правильно, — согласился Буняков.

Через несколько минут Куницын, обрядившись в синий халат, вновь появился в зале и, обращаясь к малярам, распорядился:

— Снимите, ребята, икону, а то не ровен час, замажете.

Те сняли икону и передали ее Куницыну, приняв его за работника музея. Сразу, однако, он ее выносить не стал — было опасно, а поставил в зале, в углу. Теперь надо было улучить момент, чтобы незаметно ее унести. Сделать это решил к вечеру, когда народу особенно много. Куницын поехал на Кузнецкий мост, раздобыл большую папку-планшет, с которыми художники ходят на этюды. Икона свободно могла войти туда. Однако, когда он вернулся в зал, на страже около иконы стояли две молодые смотрительницы. Они возбужденно обсуждали, кто мог дать указание снять икону, и ждали директора музея. Куницын поспешил незаметно ускользнуть.

Была установлена и причастность Бунякова к делу «Соборников». Он выполнял довольно важную роль «разведчика», определял, что в какой церкви наиболее ценно, как обстоит дело с охраной. Принадлежность к «активу верующих» облегчала ему эту задачу.

Но дактилоскопическая экспертиза установила, что оттиски пальцев, оставленные на витринах Исторического музея при краже вещей Кутузова и Платова, принадлежат кому угодно, только не Бунякову. Не нашлось там и следов Куницына и Ломачева. Значит, кражу реликвий из музея совершил кто-то другой.

— Выходит, что гражданин Буняков и К° будут обвиняться лишь по второстепенным эпизодам? Жаль, очень жаль, — в который уже раз сокрушался Рябиков.

— Мне тоже жаль, — согласился Иванцов. — Но трудились мы все-таки с тобой не зря: кражи из Эрмитажа, из Останкина, из псковских соборов — не такие уж второстепенные эпизоды. И то, что выявлены новые, дополнительные данные по делу «Соборников», тоже существенно.

На следующий день Дедковский сообщил своим помощникам:

— Одна западная газета пишет, что недавно на аукционе в Амстердаме продавались какие-то реликвии, принадлежавшие Кутузову.

— Не может быть! — недоверчиво произнес Рябиков.

— Все может быть, лейтенант, если мы так плохо будем работать. Итак, дело это производством пока приостанавливаем. Завтра дайте мне на подпись постановление. К комиссару пойду сам.

Капитан Иванцов и лейтенант Рябиков молчали. Молчал несколько минут и майор Дедковский, затем решил все же успокоить огорченных неудачей оперативников:

— Вешать головы, однако, не следует. Не только вы потерпели фиаско с розыском пропавших сокровищ. Недавно в одном журнале я прочел вполне резонные вопросы: кто скажет, где сейчас творение Джорджио Моранди, похищенное из Флорентийского дворца Питти? Что стало с золотым скипетром юного фараона Тутанхамона, пропавшим в 1959 году из Каирского музея? Конечно, обидно и непростительно, что мы упустили воров. Но реальных направлений розыска на сегодня я не вижу. А попусту тратить время мы не можем: есть и другие заботы. Однако капитан Иванцов и лейтенант Рябиков должны помнить: дело приостанавливаем, но не прекращаем. Кража в Историческом музее должна быть раскрыта и виновники разысканы. Этот долг я оставляю за вами...

Неудача есть неудача, и никакие утешительные слова изменить этого не могут.

Хмурые, удрученные уходили Иванцов и Рябиков из МУРа. Не глядя друг на друга, попрощались и пошли каждый в свою сторону.


Прошло полгода. Иванцов и Рябиков расследовали Другие дела, но когда бы они ни встречались с Дедковским, тот неизменно спрашивал:

— Ну, а как Исторический? Ничего нового?

— Пока ничего, товарищ майор.

Они и сами помнили об этом своем долге постоянно. Были в их практике дела и более сложные, опасные и запутанные. Однако отыскивались нити, факты, улики, которые позволяли вытаскивать на свет божий искуснейшим образом замаскировавшихся преступников. А тут все на мертвой точке. Столько отработано версий, столько проверено людей, изучено документов — все впустую. И, сидя над какой-нибудь особо запутанной историей, они порой говорили:

— Задача не менее сложная, чем по Историческому.

Они перечитали массу литературы, знали все случаи крупных краж из музеев мира. Историю нападения на Вандомский музей в Эксе, похищение Монны Лизы Леонардо да Винчи или «Равнодушного» Ватто из Лувра, «Герцога Веллингтонского» Гойи из Токийского музея, да и многие другие случаи знали, что называется, назубок во всех мельчайших деталях и подробностях. Превратились в заядлых знатоков и любителей антиквариата, перезнакомились со всеми более или менее знающими коллекционерами и работниками художественных салонов, комиссионных магазинов. Нередко можно было слышать их споры то о мастерстве великоустюжских ювелиров, то о балхарской керамике или богородской резьба.

Как только выдавался свободный час, Иванцов и Рябиков обходили магазины, скупочные пункты, толкучки возле них. Вступали в разговор с продавцами, оценщиками, завсегдатаями этих торговых точек. Им сообщали:

— Ваш заказик помним. Но столовых предметов из золоченой бронзы пока не было.

— Миниатюры из слоновой кости не появлялись.

Помня поручение Иванцова и Рябикова, наведывались в магазины участковые уполномоченные, постовые милиционеры, дружинники из городского комсомольского отряда.

И вот как-то у комиссионного магазина на Верхней Масловке к Иванцову подошли двое знакомых ребят из народной дружины и сообщили, что уже несколько дней замечают одного и того же подозрительного посетителя.

— Чем же он вас заинтересовал?

— Понимаете, ходит сюда уже давно, но ничего не покупает и не продает. Мельтешит то тут, то там, кого-то, наверное, высматривает. Сегодня к магазину подошли два иностранца. Он к ним. Разговора, правда, не получилось. Он по-английски балакает, а они не понимают. Посмеялись, развели беспомощно руками и отошли. Он же остался. Ждет кого-то еще. Вот он, смотрите.

Недалеко от входа в магазин стоял парень лет двадцати пяти в зеленом плаще «болонья». Парень пристальным взглядом встречал всех подходящих к магазину. Вот увидел плотного, в короткой нейлоновой куртке мужчину, шедшего по тротуару, и быстро направился к нему. Когда Иванцов поравнялся с ними, он услышал, как мужчина с усмешкой проговорил:

— Не понимаю вас, молодой человек. Говорите по-русски.

Парень, ни слова не говоря, отошел от мужчины и снова влился в толпу.

Иванцов раздумывал: стоит ли заинтересоваться этим молодым человеком? Было ясно, что он ловит иностранцев. Но ведь известно, что есть у нас любители разных заморских диковин, которые за галстук или носки умопомрачительной пестроты готовы отдать все, что имеют. Может, это один из таких? Но может быть и другое. За последние дни в МУР поступило несколько сообщений, что какие-то молодые люди выясняют в комиссионных магазинах возможность сбыта некоторых вещей, давно интересующих оперативников. Один спросил, покупает ли магазин старинное оружие. Другой справлялся о ценах на старое столовое серебро. Спрашивали осторожно, с оглядкой. Вот почему Иванцов решил, что непременно следует узнать, что это за парень. Задержать бы его надо. Но какие причины и мотивы? А если тот ни сном ни духом ничего не знает, не имеет никакого отношения к истории, что так занимает его, Иванцова? Тогда что? Как ему объяснить? Но и отмахнуться от этого случая тоже нельзя.

В последующие дни молодой человек появлялся также в магазинах на улице Горького, Сиреневом бульваре, на Пятницкой, несколько раз был замечен в вестибюле гостиницы «Москва». Удалось установить, что именно он справлялся о ценах на столовое серебро.

Иванцов и Рябиков теперь уже не спешили с опрометчивыми выводами, не поддавались первым впечатлениям. Наоборот, заранее настраивали себя на возможную неудачу. Да, было ясно, что молодой человек ищет встречи с зарубежными гостями. И видимо, хочет что-то им сбыть. Но следовало прежде всего узнать, что именно.

Между тем настойчивые усилия молодого человека, кажется, увенчались успехом. Около киоска сувениров в вестибюле гостиницы «Москва» он разговорился с двумя шумливыми, разбитными гостями. Те настойчиво выспрашивали молоденькую продавщицу, что есть у нее интересного. Девушка выкладывала на крышку стеклянной витрины золотые перстни, серьги, массивные портсигары, ажурные солонки. Но гости качали головами и все повторяли:

— Самсинг мор интэрестинг. Что-нибудь поинтереснее.

Здесь-то и зацепил их парень. Стоя сзади иностранцев, он проговорил на ломаном английском языке:

— Зэриз эн интэрестинг синг. Есть, говорю, интересные вещицы.

— Иес? О'кэй.

Переговорив между собой, гости вместе с парнем отошли в глубину вестибюля и долго приглушенно разговаривали. Объяснение, видимо, шло туго. Они сели в кресло около круглого стола, и парень, оглянувшись по сторонам, стал что-то чертить на листке из блокнота.

Иванцов несколько раз прошел мимо них, но слишком заметно интересоваться беседой не счел возможным. Гости и их новый знакомый вели себя настороженно, прекращали разговор, как только кто-нибудь подходил близко. Было ясно, что сделка здесь состояться не может. Речь, видимо, шла о месте и времени встречи. Изобретательными на этот счет ни гости, ни «продавец» не оказались.

В тот же вечер они сидели в ресторане «Нарва». Вместе с парнем, который вел предварительные переговоры в гостинице, сидел второй, того же примерно возраста, но не по годам полный, с глубокими залысинами. Он легче управлялся с английским языком, и беседа шла более оживленно,

Рябиков, сидевший с женой и ее подругой за соседним столиком, улавливал лишь некоторые фразы.

— Как вам тут у нас?

— О'кэй. Дворец съездов, метро, Люжники — о'кэй! Грандиозно!

— А как русская кухня?

— Кухня? Водка? О'кэй! На большой!

И в таком роде беседа продолжалась довольно долго.

Рябиков подумал, что, пожалуй, зря капитан Иванцов засадил его сюда на целый вечер. Обычные восторженные туристы и обычные ребята. Может, просто желание прихвастнуть перед приятелями: вчера, мол, целый вечер болтали с двумя интуристами в «Нарве» — и привело их сюда? Но почему же так настойчиво искали они этой встречи? Нет, Рябиков, торопишься, явно торопишься с выводами. Сдержи себя, лейтенант. И как бы в подтверждение этой мысли в руках у толстоватого парня появилась какая-то вещица. Маленькая продолговатая коробочка, похожая на небольшую пачку сигарет. Вещицей заинтересовались все, кто сидел за столом. И когда один из гостей открыл крышку, внутренность коробки сверкнула янтарно-золотым блеском.

Разговор за столом стал совсем тихим, его уже нельзя было разобрать. Вскоре соседи ушли. Покинул ресторан и Рябиков.

Когда он докладывал Иванцову итоги вечера, тот больше всего интересовался вещицей, которую разглядывали гости.

— Что за вещь? Портсигар, пудреница или еще что-нибудь?

— Небольшая коробочка. На старинную табакерку, во всяком случае, похожа. И внутри позолоченная, это точно.

— Ну, а купля-продажа состоялась?

— Нет. Видимо, был просто показ. И договоренность о новой встрече. Но, товарищ капитан, не очень верится, что тут есть что-то криминальное. Правда, наши ребята особого доверия не внушают. Это верно. С другой стороны, если они хотят сбыть что-то подозрительное, то зачем показывать вещь в ресторане?

— А что им делать? В магазине или около него — еще опаснее. Тянуть покупателей куда-то в укромное место? Не каждый согласится на это. Тем более, что молодые люди, как ты отметил, имеют не очень-то презентабельный вид. Думаю, что именно эта проблема — где, когда, как произвести операцию — и обсуждалась в «Нарве».

— Может, и так.

— Что это за парни?

— Некие Матюшин и Горбанюк. Живут на 3-й Парковой. В квартире Белоусовой.

— Москвичи? Приезжие? Чем занимаются?

— Ну, на эти вопросы я ответить пока не могу.

— Займись ими завтра же.

С утра Рябиков был в Измайлове, в паспортном столе отделения милиции. Инспектор, пожилой, флегматичный капитан, проверил прописные книги и объявил:

— Граждане Матюшин и Горбанюк на нашей территории не проживают.

— Как это не проживают? У гражданки Белоусовой. 3-я Парковая, дом 7.

— Проверим еще раз. — И капитан снова листает и листает книги. И уверенно подтверждает:

— Нет, не проживают.

Вызвали Белоусову.

— У вас живут Матюшин и Горбанюк?

— Живут, а как же? Студенты.

Инспектор паспортного стола так и привскочил на стуле:

— Как живут? Без прописки?

— Почему без прописки? Прописаны, все честь по чести, как полагается. Посмотрите хорошенько.

Но и третья проверка книг ничего не дала. Среди прописанных жильцы Белоусовой не числились.

Женщина настаивала:

— Я же и заявление подавала, и форму подписывала. Они сами ходили к вам сюда и паспорта мне потом показывали.

Рябиков спросил Белоусову:

— Где сейчас ваши постояльцы?

— Дома. В поход какой-то собираются.

— Вот что, Прасковья Петровна, сходите-ка домой и принесите нам паспорта этих молодых людей. Скажите, домоуправление требует. И объясните, что сегодня же они их получат обратно.

Белоусова ушла, но скоро вернулась ни с чем.

— Сказали, что паспорта в институте. Завтра принесут.

Инспектор-паспортист нервно встал:

— Я сейчас к ним сам наведаюсь!

— Не надо, — остановил его Рябиков и прошел в кабинет начальника отделения. Связался по прямому телефону с Иванцовым.

— Товарищ капитан, собираются. Прошу доложить майору. Считаю, что надо немедленно ввести в действие наш план.

— Да, пожалуй. Жди у телефона.

Выслушав Иванцова, Дедковский предупредил:

— Смотрите: если ребята не те, за кого вы их принимаете, взыщу очень строго. И то же самое — если упустите, не выяснив, что они затевают. — Положив трубку, Иванцов вздохнул. Рябиков, услышав этот вздох, осведомился:

— Как напутствие-то? Не из приятных?

— В общем, так. Или благодарность с тобой заработаем, или служебное несоответствие.

— Лучше бы первое, — невесело пошутил Рябиков.

Оба понимали, что Дедковский не пойдет на такое. Не такие уж они безнадежные люди. Ведь служебное несоответствие — это предупреждение об увольнении за неспособность к службе или грубые ошибки. Нет, не пойдет на это майор. Но и спуска не даст, если Иванцов и Рябиков что-то не предусмотрели или ошиблись.

Долго раздумывать, однако, времени не было. Матюшин и Горбанюк в это время уже вышли из дому и садились в такси. Через полчаса они подъехали к Савеловскому вокзалу. Минут пять или семь стояли на тротуаре, пока не подошел белый «мерседес». Из него никто не вышел, только открылась правая задняя дверь. Матюшин и Горбанюк торопливо влезли в машину, и она, лавируя между таксомоторами и автобусами, выбралась на Бутырскую улицу и помчалась по Дмитровскому шоссе. Километрах в двадцати от города «мерседес» снизил скорость, остановился на обочине около молодого березняка. Через четверть часа развернулся и пошел обратно к Москве. Его обогнала синяя «Волга» и, заняв полосу движения, стала снижать скорость. Слева оказалась вторая машина и, прижимаясь к борту белой машины, заставила ее сойти на обочину, а затем и остановиться. Из обеих машин вышли люди. Иванцов подошел к «мерседесу».

Сидевший за рулем высокий рыжеватый человек, плохо выговаривая русские слова, удивленно спросил.

— В чем дело, товарищ? Мы — иностранец.

— Извините, пожалуйста. Необходимо проверить документы ваших пассажиров.

Матюшин и Горбанюк возмутились:

— В чем дело? Мы всего-навсего попросили подвезти нас.

— Куда и откуда?

— А собственно, почему вы спрашиваете об этом? Это дело наше.

Владельцы белого «мерседеса» молчали, обеспокоенно переглядываясь между собой. Сидевший за рулем старался ногой незаметно задвинуть какой-то небольшой сверток под сиденье.

Иванцов нахмурился:

— Все поняли мою просьбу? Предъявите ваши документы.

Достав паспорта, парни нерешительно протянули их Иванцову.

— Ну вот, это другое дело. И паспорта, оказывается, не в институте, а при вас. Теперь покажите вещи.

— Это уже полное безобразие. По какому праву? Обычные вещи, мы в поход...

— Не будем терять времени.

Вещи, лежавшие в рюкзаках, были действительно походные. Кеды, тренировочные костюмы, консервы и даже портативная газовая плитка. Но небольшой продолговатый сверток Матюшин явно не хотел вытаскивать из своего рюкзака.

Иванцов заметил это.

— А это что?

— Да так. Ерунда. Рыболовные принадлежности.

— Разверните.

— Но я же объяснил.

Рябиков взял сверток и развязал.

— Товарищ капитан, посмотрите.

В руках Рябикова был эфес шпаги.

— Граненые фаски «Диамант». Темляк того же стального бисера... — Он уже наизусть помнил отличительные особенности разыскиваемых реликвий.

— Такие ценности и так небрежно храните. Нехорошо, — упрекнул Иванцов «студентов».

— Да какие это ценности? Мишура! — осклабился Горбанюк.

— Ценности, и притом очень редкие. С большим интересом послушаем, как вы ухитрились стянуть их из витрин Исторического музея.

— Мы? Из музея? Да вы что? Мы нашли эти побрякушки.

— Нашли? Тогда вам крупно повезло. Но об этом поговорим в Москве.

При осмотре машины из ее закоулков были извлечены табакерки, столовый прибор, бокалы, ложки, чашки и две миниатюры из слоновой кости...

Владельцы белого «мерседеса» по приезде в Москву потребовали немедленно дать им возможность связаться с посольством. Рябиков вопросительно посмотрел на Иванцова.

— Это их право. Да и нам не повредит. Пусть посольство узнает, чем занимаются некоторые их соотечественники, пользуясь нашим гостеприимством.

Утром Иванцову позвонил инспектор паспортного отдела и радостно сообщил:

— Вы знаете, товарищ капитан, Матюшин и Горбанюк действительно у нас не прописаны. И штамп, и моя подпись — все фальшивое!

— Так чему же вы радуетесь?

— А как же? Я же прав оказался. Не прописывались они у нас.

— Ну, а то, что по поддельной прописке живут, это вас устраивает?

— Да, тут мы проморгали.

— Вот именно. И я бы на вашем месте не слишком радовался.

...На допросе Матюшин и Горбанюк ничего не хотели признавать. Вещи они нашли. Да, нашли. Случайно. В каких-либо сомнительных делах никогда замешаны не были. Они — бывшие студенты. С учебой, правда, не вышло, но они готовятся к тому, чтобы вернуться в институт. Вот и все.

Так держались они и на втором и на третьем допросах.

На чистосердечное признание преступников рассчитывать не приходилось. Иванцов и Рябиков настаивать не стали и оставили «студентов» в покое. Раз они так повели себя, значит, люди опытные, заранее продумали все пути маскировки. Следовательно, надо основательно подготовиться к последующим разговорам с ними, документально, вещественно доказать несостоятельность их доводов, бессмысленность упорства.

Беседы с Белоусовой, соседями и знакомыми Матюшина и Горбанюка, материалы из Гудермеса и Нальчика, где подследственные родились и жили до приезда в Москву, прояснили многое. Немало дал обыск в их комнате. Были обнаружены чужие паспорта, военные билеты, несколько бланков разных московских учреждений. Встреча с руководителями института, куда три года назад были зачислены парни, дополнила картину.

Да, многое о Матюшине и Горбанюке стало известно. Многое, но не все. Выходило так, что работали они вдвоем. Это, конечно, возможно, но маловероятно! Их «операция» в музее вряд ли могла быть проведена без чьей-либо помощи. Но кто этот помощник? Все связи Матюшина и Горбанюка, тщательно проверенные, ответа на этот вопрос не дали. Вновь и вновь Иванцов и Рябиков ломали головы над этой загадкой — изучали вещи задержанных, проверяли их знакомых.

На последней странице записной книжки, изъятой у Матюшина, крупным, небрежным почерком было написано: «К. Ф. четв. 10-18, пон. 18-20». Может, эта запись и не заинтересовала бы оперативных работников, если бы Матюшин сам не навел их на это. Он явно не захотел откровенно объяснить, что она обозначала. Сказал, что это просто Катя Филиппова, его знакомая. Адреса не знает. Где работает? Тоже не знает. Не интересовался. Кажется, в каком-то ателье.

Пришлось оперативной группе установить всех Екатерин Филипповых. В Москве их оказалось 57, но ни одна не знала Василия Матюшина. Может, эта Катя из Подмосковья? Однако никто из живущих под Москвой Екатерин Филипповых тоже не знал молодого человека с фамилией Матюшин. Тогда что же означала непонятная строчка?

— Видимо, здесь какое-то имя и неизвестный еще нам эпизод, — рассуждал Рябиков. — Константин Филиппович... Константин Федорович. Кирилл Федорович... Кирилл Федотович... Кирилл Фомич... — Это имя толчком отозвалось в мозгу. Рябиков встал, еще не веря в реальность своей догадки и боясь спугнуть внезапно пришедшую мысль. Опять сел за стол. Сидел долго. Затем вызвал машину и поехал в музей. Помнилось ему, что в комендатуре музея висело расписание дежурств обслуживающего персонала. Но, конечно, там был уже новый график. Разыскал коменданта, потребовал книгу записей дежурств за прошлый год. Когда книга была принесена, он, едва смахнув с нее пыль, стал торопливо перелистывать страницы. И наконец, откинувшись на спинку стула, радостно воскликнул:

— Вот теперь все ясно.

— Что же вам ясно, товарищ лейтенант? — удивленно спросил комендант.

— Все встает на свое место. Спасибо вам за книгу, я заберу ее. Верну, верну в целости.

В кабинет Иванцова он вошел не спеша, хотя ему стоило больших трудов себя сдерживать.

— Товарищ капитан, эврика!

— Что случилось, Сережа?

Рябиков молча положил перед Иванцовым книгу дежурств по музею, раскрыл ее и ткнул пальцем в третью строчку:

— Видишь? «Буняков Кирилл Фомич. Дни дежурства: понедельник, четверг». Понимаешь? Вот что значит «К. Ф. пон. и четв.» в книжке Матюшина. Нет, ты должен, капитан, должен признать, что помощник у тебя талантлив до чертиков!

Иванцов долго перелистывал регистрационную книгу, вчитывался в каждую ее строку. Внимательно рассматривал каракули на последней странице записной книжки Матюшина.

— Не знаю, как насчет таланта и прочего, но то, что ты молодец, Серега, это факт. Значит, они все-таки были связаны. Как, в какой степени? Какова роль Бунякова в этой истории? Как мы все это узнаем?

— Кирилла Фомича придется привозить в столицу.

— Безусловно. Но начнем со «студентов». И не откладывая.

Матюшин вошел в комнату бодрой, уверенной походкой. Небрежно бросил:

— Мое вам. Давненько не виделись.

— Здравствуйте, Матюшин. Поговорим?

— Поговорим.

— Так вы утверждаете, что шпагу фельдмаршала, миниатюры, и столовые приборы, и все вещи, что обнаружены при вашем задержании, вы нашли?

— Да, нашли. Я уже рассказывал, при каких обстоятельствах. Ходили в небольшой поход. В районе Горенок, недалеко от края дороги увидели ящик. Открыли. Глядим, какая-то утварь. Не знали мы, что это государственные ценности. Думали, чье-нибудь личное барахлишко. — Иванцов спокойно слушал объяснение, но ничего не записывал. Матюшин обеспокоенно напомнил:

— Я прошу все это занести в протокол.

— А все это уже записано при первых допросах, ничего нового вы не сообщили.

— Рассказываю то, что было. Правду рассказываю.

— Ваш рассказ от правды так же далек, как Венера от Земли. И пора вам, Матюшин, кончать сказки. В них ведь никто не верит.

— Дело ваше, не верьте. Но и доказать обратное никто не может.

— Наивно все это, неужели не понимаете?

— Не понимаю, объясните.

— Что же, объясню. Работали в музее вы, конечно, аккуратно, в перчатках. Но оплошности допускают «мастера» и покрупнее вас. Когда вы перелезали через макет крестьянской избы, в зале № 28, вы не могли преодолеть гипсовый бордюр внешней стороны макета, не опершись на него. Не знаю уж почему, но в этот момент на правой руке перчатки не оказалось. И след, ваш след, там остался.

— Не может этого быть! — Матюшин даже встал со стула.

— Почему же? Пожалуйста, читайте заключение экспертизы. Теперь еще одно. Вы утверждаете, что пистолетов не видели и не имеете о них никакого представления. Так?

— Да, именно так.

— Опять наивно получается. Пистолет, который взяли вы, обнаружен в Гудермесе у вас в сарае. А Горбанюк свой пистолет спрятал тоже дома — в Нальчике, на полке за книгами. Оба эти экспоната уже у нас. — Иванцов открыл сейф и показал пистолеты. — Можете удостовериться... О причинах ухода из института вы тоже сказали неправду. Не за опоздание к началу занятий вас исключили, а за пьянство, систематическое и злостное нарушение дисциплины, неуспеваемость и прочее. Выходит, опять ложь.

Лживы и ваши объяснения, касающиеся прописки в Москве: «Отдали паспорта хозяйке, и она принесла их уже прописанными». Не она вам их принесла прописанными, а вы ей. Штамп прописки сделали сами. И даже предлагали кое-кому из института свои услуги по этой части.

Но все это, Матюшин, не главное. Хотя достаточно, чтобы вас судить. Нас прежде всего интересует кража из музея. Вот о ней и давайте говорить в первую очередь; говорить, как было, без легенд. Я думаю, вы уже убедились, что вам на них — на легенды-то — явно не везет. Врете вы с легкостью необыкновенной, но врете неубедительно. Примеры я уже привел. Могу их продолжить. Вот хотя бы с записью в вашей книжке. Ну, что вы нам плели о какой-то там Кате Филипповой? Товарищ Рябиков расшифровал и этот ваш секрет «К. Ф». Это Кирилл Фомич Буняков — крупный спекулянт антикварными ценностями, участник уголовного дела «Соборников». Вот что значит мудреный шифр «К. Ф.». Может, скажете, не так?

— А если скажу именно это?

— Ну что ж. Бунякова через несколько дней привезут в Москву, по совокупности он должен ответить и за кражу в музее. Дадим вам очную ставку. Ваша связь с ним для нас очевидна, и мы докажем ее. Так что мой совет: кончайте разыгрывать из себя простачка и давайте говорить серьезно. Вы ведь, судя по всему, старшой, заводила в этой вашей компании? Ну, так вот с вас и начинаем. Признаете ли себя виновным, что в сговоре с гражданином Буняковым и Горбанюком произвели кражу реликвий из Исторического музея и пытались сбыть их иностранцам?

— У меня к вам вопрос, — поднял голову Матюшин. — Вы сформулировали так, что я вроде старший, ну, вроде глава всего этого дела?

— Да, впечатление такое. И «заслуги» ваши судом будут соответственно учитываться.

— Вот это я и хотел уточнить. И заявляю официально: инициатива принадлежит не мне, организовывал операцию не я.

— А кто же?

— Вот тот самый «К. Ф.» — известный вам Кирилл Фомич Буняков.

— Что ж, допустим. Но, разумеется, все это мы проверим. Однако вы не ответили на вопрос: признаете ли себя виновным в похищении ценностей из Исторического музея и в попытке продажи их иностранцам?

— Придется, видимо, признаться.

— Отвечайте яснее.

— Признаю.

— Теперь подробно рассказывайте все обстоятельства дела. Затем вы также расскажете о подделке паспортов, о краже вещей из нескольких квартир москвичей, о краже в общежитиях Московского педагогического и Ленинградского технологического институтов, об ограблении гражданина Гулачо...

Матюшин удивленно посмотрел на Иванцова:

— Когда же вы успели так подробно изучить мой послужной список?

— Гражданин Матюшин, отвечайте по существу.


Началось, собственно, с поступления в институт. Матюшин и Горбанюк держали вступительные экзамены в Московский университет. Не прошли по конкурсу. Подались в Государственный педагогический. Результат был тот же.

— Раз так, пусть стараются предки, — небрежно бросил Горбанюк, выходя из здания телеграфа, где он только что отстукал телеграмму домой.

Через день из Нальчика в столицу прилетел его отец — директор научно-исследовательского института. Он куда-то ходил, кому-то звонил, с кем-то встречался. И по прошествии двух дней объявил сыну и его приятелю:

— Вот адрес. Поедете завтра. Обещали устроить.

Матюшин и Горбанюк были приняты в один из институтов, связанных с подготовкой преподавателей-историков, хотя они не могли не заметить снисходительно-презрительных взглядов некоторых членов приемной комиссии.

Учеба у друзей шла туго. Тем более, что даже основ знаний у них из-за «льготного» пребывания в школе не было. Добывать же эти знания, наверстывать упущенное ни тот, ни другой не хотели.

«Хвосты» — штука коварная, они росли от зачета к зачету. Матюшин и Горбанюк держали по ним постоянное первенство. Их стыдили, увещевали, объявляли предупреждения и выговоры. Но как можно было ликвидировать эти самые «хвосты», когда и дни и вечера заполнялись до предела? Приятелей завелось много, приятельниц тоже. С одними надо поехать на дачу (родители в отъезде, и можно прекрасно провести время), с другими — прогуляться на катере по Большой Волге. Одним словом, дыхнуть некогда.

Круг знакомств ширился. Потребности росли. Вкус к праздной, веселой жизни превращался в привычку, в норму поведения. Наконец, за пьяный дебош на Химкинском речном вокзале приятели попали под суд и отработали две недели на какой-то овощной базе. За сим последовало исключение из института.

— Ну, куда направим свои стопы? — спросил Матюшина Горбанюк, когда они вышли из здания института на улицу.

— Зайдем к Фомичу. Он давно гнездуется в этом древнем городе, что-нибудь посоветует.

...Их знакомство с Кириллом Фомичом Буняковым состоялось год или полтора назад. Приятели зашли в комиссионный магазин на старом Арбате. Какой-то гражданин принес несколько небольших по размеру пейзажей старого, забытого мастера. Он разложил их на прилавке и все убеждал заведующего секцией, что это не просто картины, а шедевры. Но работник магазина был иного мнения:

— Нет, нет, папаша. Ничего оригинального. Обычные средние вещицы. Такие идут слабо. Люди хотят покупать действительно ценное.

Во время их спора Матюшин, стоявший около старика, взял один из пейзажей, проворно и незаметно положил в пачку газет и журналов, которую держал в руке, и кивнул Горбанюку:

— Пошли.

Пройдя два или три квартала, мельком показал приятелю картину.

Горбанюк удивился:

— Откуда это? Из магазина? Ну ты и мастак! Я и не заметил.

— Но кое-кто узрел... — голос раздался рядом. Приятели вздрогнули. Около них стоял невысокий, плотно сложенный человек в дубленке и белесой шляпе пирожком. Увидя испуг на лицах парней, он проговорил тихо: — Пойдемте-ка вот в это кафе, потолкуем.

— А что такое? Кто вы?.. Почему мы должны идти с вами? — запротестовал Матюшин.

— Пошли, пошли. Не бойтесь, — мужчина по-свойски легонько подтолкнул приятелей и первый направился через улицу.

Буняков угостил новых знакомых коньяком, кофе и, вытащив из кармана несколько десятирублевых бумажек, положил их на стол. Пейзаж вместе с газетами придвинул к себе.

Матюшин молча взял деньги и деловито осведомился:

— А где вас найти в случае чего?

— В случае какого случая? — с ухмылкой спросил Буняков.

— Да вы не бойтесь. Мы надежные.

— А я и не боюсь. Чего мне бояться? Вот выпили, закусили — и до свиданья.

Буняков сразу понял, что за типы перед ним. Начинающие шаромыжники, это ясно. Никуда они не пойдут и ничего не скажут. А вот если у них будет что-нибудь подходящее — можно попользоваться. И Кирилл Фомич объяснил:

— Если что будет, меня найдете в Историческом музее. По понедельникам — днем, по четвергам — вечером.

Так состоялось это знакомство и появилась запись в книжке Матюшина.

Матюшин и Горбанюк обирали пьяных, работая «под иностранцев», знакомились с падкими на приключения девицами и обкрадывали их, не брезговали даже воровством у своих знакомых студентов в общежитиях.

Раза два или три с разной мелочишкой появлялись у Бунякова. Тот, посмотрев принесенное, брезгливо отодвигал от себя:

— Ерунда, барахло. Меня такое не интересует. Вот если бы ценная икона, картина или что-то в этом роде...

Когда удалось стащить в одной церквушке два серебряных подсвечника, Буняков взял их с удовольствием.

— Это дело стоящее. Такое приносите.

Знакомство продолжалось, и приятели не без основания рассчитывали, что в случае какого-то затруднения Буняков им поможет.

Действительно, когда им понадобилась комната, Буняков дал адрес Белоусовой — своей давней знакомой. Оставалось уладить с пропиской... Здесь «мудрым» советом помог приятель, с которым как-то вместе ужинали. И хотя дружок этот очень скоро после разговора отбыл на очередную отсидку, опытом его решили воспользоваться.

Горбанюк имел некоторые навыки в художественном ремесле, пытался когда-то рисовать и вырезать по дереву. Он решил, что штамп прописки изготовит сам. Возился долго, но получилось неплохо. Прописка, таким образом, была оформлена.

Теперь началась совсем привольная жизнь. Промысел, рестораны, веселье и опять промысел.

Как-то сидели они в кафе «Националь». Молодой долгогривый парень угощал здесь свою компанию. Рефреном его пьяной, безудержной болтовни была одна мысль: «Надо уметь жить, брать ее — жизнь-то — за горло, такую-сякую. И картина-то вот с эту картонку, — показал он на ресторанное меню, — за пазухой убралась, а гулять будем долго. Вот так-то...»

Из кафе Матюшин и Горбанюк вышли поздно. Горбанюк проговорил:

— Везет же некоторым.

— При чем тут везенье? — зло ответил Матюшин. — Просто соображать надо. Фомич нам об этом говорил не раз. Разные там реликвии — самое верное дело.

После этого вечера «прогулки» Матюшина и Горбанюка по Москве стали более целеустремленными — музеи, выставочные залы, соборы... Но все тщательно охранялось, везде их встречали и провожали пристальные взгляды смотрителей, экскурсоводов, сторожей.

При очередной встрече приятели посетовали Бунякову на свои неудачи, на что тот сообщил:

— Есть у меня одна мысль. Не знаю только, осилите ли. Слабаки вы.

Возмутились оба сразу:

— Ну, это вы зря.

— Ладно, ладно. Я подумаю. Наведайтесь через пару дней.

И когда состоялась следующая их встреча, разговор имел уже более конкретный, практический характер.

— Вы в нашем музее бывали?

— Да нет. Вот только у тебя. В залах-то не приходилось.

— Оно и видно. Тоже мне интеллигенция. А вещи там есть ценнейшие. И ремонт сейчас...

— Выходит, дело реальное?

— Вполне. И реальное и стоящее.

— Когда же осуществим?

— Не спешите. Есть одна закавыка. Сигнализация. Надо этот узелок развязать. Вот только как? Придется мне это взять на себя. А вы пока освойтесь, походите по залам, особое внимание обратите на двадцать седьмой и двадцать восьмой. Там вещи не громоздкие, а цены баснословной. Прикиньте, сориентируйтесь.

Как и обещал, «узелок с сигнализацией» Буняков развязал сам.

Строительные леса из металлических труб с прочными деревянными настилами стояли между двумя колоннами, верхним крепежным поясом почти касаясь одной из них. По кромке карниза аккуратной синеватой линией пролегал провод охранной сигнализации. Пол имел небольшой уклон, и под чугунные колеса лесов были подложены деревянные клинья.

«Лучше и не придумаешь, — обрадовался Буняков, когда после ухода плотников осматривал оставленное ими хозяйство. — Клинышки выбьем, и все будет в норме. Верхний пояс прилег вплотную к проводу и должен, обязательно должен задеть его».

Часов около шести вечера, вновь поднявшись в зал, Буняков ударом ноги выбил из-под колес деревянные клинья. Леса качнулись, с силой ударили металлическим поясом по грани колонны, проползли с полметра параллельно плоскости стены и остановились. Синий провод, рассеченный надвое, повис вдоль колонны.

— О'кэй! — пробормотал довольный Буняков.

Спустившись вниз, он пошел к коменданту.

— Голова болит нестерпимо, разрешите уйти домой.

Комендант возражать не стал. Может же заболеть человек!

А Буняков, выйдя из музея, направился к Центральному телеграфу. Здесь у входа его ждали Матюшин и Горбанюк. Он не остановился, а, пройдя мимо, обронил лишь одну фразу:

— Все в норме, действуйте.

Поздно вечером Матюшин и Горбанюк зашли за ограждающий здание музея временный забор и по строительным лесам поднялись на второй этаж. Выдавив окно, проникли в залы. Подсвечивая карманным фонарем, используя перчатки и полотно, которым были накрыты витрины, они взламывали латунные полусферы рамок и вскрывали витрины и шкафы. Серебряную и золотую утварь — кружки, ковши, бокалы, табакерки — рассовали по карманам, за пазухи. Широкое демисезонное пальто Горбанюка оказалось особенно вместительным. В соседнем зале тем же способом взяли столовый прибор, миниатюры М. И. Кутузова и Е. И. Кутузовой, два кремневых пистолета, эфес шпаги.

Через час тем же путем вышли на строительные леса и скрылись.

Как было условлено ранее, утром они были на Киевском вокзале. Здесь их ждал Буняков. Спиннинги, рюкзаки за плечами — у кого могло возникнуть какое-либо подозрение? Трое любителей-рыбаков отправляются за город.

В Апрелевке, в сарае на садовом участке сестры Бунякова, все похищенное было спрятано, завалено досками. Матюшин и Горбанюк взяли только по кремневому пистолету. Буняков отговаривал их, но те настояли на своем.

— Ну, ладно, леший с вами, только не попадайтесь с ними. Год выдержки. Через год будут у нас деньги. И немалые.

— Год? Долгонько ждать.

— Нельзя иначе. Знаете, какая кутерьма поднимется? Ни в один магазин, ни в одну гостиницу не сунешься. А чтобы вы спокойно могли ждать, вот вам аванс. — И Буняков вручил Матюшину и Горбанюку по пятьсот рублей. Денег этих приятелям, однако, хватило ненадолго, и они уже подумывали о том, чтобы пойти к Бунякову и потребовать или нового аванса, или реализации спрятанных вещей. Но случай изменил их намерения.

В «Иртыше» на Зацепском валу подсел к их столу один гражданин. Приятели поняли сразу, что это не москвич, и проявили максимум радушия. Когда знакомство было скреплено изрядной выпивкой, приезжий, уверовав, что ребята попались ему свойские и даже в некотором роде земляки, обратился к ним за помощью:

— Позарез надо купить кое-что ценное. Шубу жене, пару мебельных гарнитуров...

Была обещана и шуба и гарнитуры. А утром искатель дорогих вещей, некто гражданин Гулачо, был уже на Петровке и, ревя в три ручья, несвязно рассказывал о том, что вчера зело переложил, а проснувшись у себя в номере, не обнаружил ни документов, ни денег. А там было три тысячи.

— Что делать? Что делать?

Ни имен, ни фамилий, ни сколько-нибудь характерных примет своих «друзей» он назвать не мог.

«В памяти провал. Понимаете? Очень уж опьянел».

У Матюшина и Горбанюка оказался, таким образом, немалый куш. С реализацией ценностей из музея можно было не спешить. И они, пробыв еще несколько дней в Москве, уехали к своим родным, в Гудермес и Нальчик.

Домашних они обрадовали рассказами об успешной учебе, обещали скоро привезти дипломы об окончании института. Весело погуляв в родных местах недели две и пополнив бумажники за счет родительских щедрот, приятели подались в Крым, потом перебрались в Тбилиси, оттуда в Ереван. Гуляли, пока не иссякли деньги. Вновь пополнили их испытанным уже способом. Но заметили как-то, что уж очень пристально приглядываются к ним двое молодых людей в штатском. «От греха подальше», — решили приятели и быстренько подались в Москву.

Сразу же по приезде наведались в Исторический музей. Надо же увидеть старого приятеля. Шли туда не без дрожи, но никто на них не обратил внимания. Удар обрушился чуть позже, когда они спросили, почему нет сегодня на дежурстве Кирилла Фомича. Дежурный по музею присвистнул:

— Бунякова? Он давно у нас не дежурит. Несет вахту в других местах. Пять лет получил.

— За что же это его? — удивленно спросил Горбанюк.

— Какие-то старые дела вскрылись, — ответил дежурный и, в свою очередь, спросил:

— А вы кто ему будете?

— Да так, знакомые, — быстро нашелся Матюшин, и оба поспешили к выходу.

Прямо из музея друзья отправились на вокзал и первым же поездом — в Апрелевку.

На участке никого не было. Они открыли сарай, торопливо вскрыли тайник. Все вещи лежали на месте.

Ночью они перевезли все ценности к себе в комнату. Теперь надо было реализовать украденное. Толкнулись в магазины. В один, другой, третий... Но там смотрели на них настороженно, недоверчиво: откуда ценности? Какая есть документация? Очень скоро им стало ясно, что кража в музее не забыта.

Находились и коллекционеры. Но как только знакомились с одной-двумя вещами, отказывались от сделки наотрез. Для профессионального взгляда было ясно, что вещи эти «студентам» не принадлежат. А раз так, то дело, следовательно, ненадежное, опасное.

— Самое лучшее — это найти бы какого-нибудь толстосума-иностранца и сбыть ему сразу все, — твердил Горбанюк.

Матюшин не возражал:

— Согласен. Только как это сделать?

Наконец после долгих поисков такой покупатель нашелся. Договорились и о сумме. Но что-то, видимо, заподозрил иностранец, потому что в назначенное время к месту встречи не пришел. На следующий день Матюшин разыскал его в гостинице, но тот не пустил его даже в номер, повторяя только одно:

— Найн, найн.

И все же решено было твердо: найти покупателя из приезжих гостей. Легкость, с какой тот иностранец согласился уплатить солидную сумму за показанные вещи, не давала покоя, питала надеждой на успех дела.

И вот приятелям удалось-таки зацепить двух заморских любителей русской старины. В «Нарве» договорились о встрече у Савеловского вокзала. По дороге, во время поездки, показали реликвии и сторговались. Не сумели договориться только о шпаге. Матюшин и Горбанюк хотели за нее отдельную и немалую цену, а покупатели на это не шли. Но и та и другая договаривающиеся стороны чувствовали, что, пока доедут до Москвы, сторгуются.

Однако операция эта проводилась, когда оба «владельца» музейных экспонатов были уже в поле зрения Иванцова и Рябикова. И белый «мерседес» в тот день возвратился с Дмитровского шоссе в сопровождении двух оперативных машин уголовного розыска.

Через месяц в МУР позвонили из музея.

— Приезжайте на открытие экспозиции. Реставраторам пришлось потрудиться, но все сделано, кажется, хорошо.

Дедковский вызвал Иванцова и Рябикова:

— Съездите. Раз приглашают, неудобно отказываться.

Иванцов и Рябиков, в свою очередь, атаковали Дедковского.

— Поедемте, товарищ майор, вместе. Займет это полчаса-час, а взглянуть интересно.

Дедковский махнул рукой:

— Ладно. Поедем.

Директор музея сам вызвался проводить гостей по залам. Он подробно, с нежной влюбленностью показывал каждый экспонат, каждую витрину.

— Вот это берестяные древнерусские грамоты XII-XV веков, обнаруженные при раскопках в Новгороде. Это свинцовая печать Александра Невского; это первая печатная русская книга «Апостол», вышедшая в типографии Ивана Федорова, а это глобус, по которому получал первые уроки географии Петр I.

Дедковский, улыбнувшись, заметил:

— Да вы не беспокойтесь, ребята теперь ваш музей знают прекрасно, я тоже бывал здесь... Покажите-ка лучше, как выглядит восстановленная экспозиция.

— Да, да. Обязательно. Вот эти залы.

В стеклянных витринах мерцали бриллиантовые грани шпаги фельдмаршала, выстроились предметы столового набора — свидетели былых походов великого полководца; мирно покоились в своих мягких гнездах пистолеты генерала Платова...

В зал вошла большая группа экскурсантов. Молодая девушка-экскурсовод начала рассказ:

— Мы находимся в зале героев Отечественной войны 1812 года. Перед нами вещи, принадлежавшие Михаилу Илларионовичу Кутузову и генералу Платову. Замечу, что экспозиция этих залов открывается только сегодня после восстановления и реставрации. Все эти вещи были похищены из музея и лишь недавно вернулись к нам благодаря самоотверженной работе товарищей, которые занимались их розыском...

Иванцов тронул Дедковского за рукав:

— Пошли, товарищ майор, дальше.

Дедковский посмотрел на смущенные и взволнованные лица Иванцова и Рябикова, обнял обоих за плечи:

— Ну что ж, ребята, взыскания вам не будет, а благодарность, как видите, уже объявлена. Так что поздравляю!

Однако в машине, когда подъезжали к Петровке, Дедковский несколько омрачил общее радостное настроение.

— Дело «антикваров» вы закончили, преступников нашли. И благодарность, конечно, заслуженная. Но несколько ошибок по делу вы, вернее, мы с вами допустили. И серьезных ошибок...

— Какие же это ошибки, товарищ майор? — запальчиво спросил Рябиков.

Дедковский улыбнулся:

— Спорить ведь будете? Верно? Верно, — ответил он сам себе. — А спорить сейчас некогда. Вот соберемся в конце месяца на оперативно-методическое совещание, тогда и поспорим. А за это время подумайте. Очень советую. Были ошибки, были. Победителей, как известно, не судят, но от критики и они не застрахованы. — И, посмотрев на часы, приказал: — Капитан Иванцов и лейтенант Рябиков, вам предстоит командировка в Алма-Ату. Есть данные, что туда отбыл один интересующий нас объект. Через час, в четырнадцать ноль-ноль, прошу быть у меня. И подготовьтесь к отлету — самолет в шестнадцать часов.


БУРАН С ПЕТРОВКИ


По сложившейся традиции по субботам, если в городе было спокойно, в комнате оперативных совещаний МУРа вечером собирался свободный от дежурства инспекторский состав. Приходили сюда и старые, опытные криминалисты, проработавшие на Петровке не один десяток лет, и молодые, лишь недавно пришедшие в угрозыск то ли со студенческой скамьи, то ли от станков московских заводов и фабрик. Ветераны вспоминали свою молодость, нелегкую работу в МУРе, молодые находили здесь хорошую школу опыта. Они с интересом слушали рассказы Сергея Дерковского, Анатолия Волкова, Фридриха Светлова, Василия Пушкина, Владимира Арапова и многих других. Бывало, сюда заглядывали и те, кто работал в МУРе еще в первые годы Советской власти, — Георгий Федорович Тыльнер и Алексей Иванович Ефимов. Их встречали с особым почтением, старались не пропустить ни слова из их воспоминаний. В их рассказах речь шла о ликвидации воровских бандитских притонов, шаек и банд, оставшихся еще от старой, дореволюционной Москвы.

В один из таких субботних вечеров зашла речь о собаках. Поводом послужил разноголосый собачий хор, послышавшийся из вольеров, расположенных во дворе Управления внутренних дел.

Низенький, коренастый капитан Плужин, начальник отделения розыскных собак МУРа, был известен всем как самый заядлый «собачник», яростный защитник своих питомцев. И сейчас, когда была затронута постоянно волнующая его тема, он не смог удержаться.

— Есть у нас скептики, которые считают, что собака — это архаизм в розыскном деле, так сказать, средство отжившее. Но они, безусловно, не правы. Наши собачки необычные, особенные. Половина отмечена медалями на Всесоюзной выставке служебного собаководства. А Рекс и Вьюга четырежды получали золото.

— Псы у тебя хорошие, спору нет, — вступил в разговор майор Стеклов. — И медалей нахватали они вдоволь. Но речь ведь идет не об этом. При современных условиях на собачий нюх надежда действительно плохая. Ну, сам посуди. Обчистил вор квартиру, сел в такси и уехал. И все. След грабителя кончился у тротуара или на стоянке такси. Кончились и возможности твоих Рексов и Вьюг.

Стеклова поддержал еще кто-то:

— Или химикатами какими-нибудь бандюга свои следы обработает. А их, химикатов разных, теперь наделано столько, что специалисты и то не все в них разбираются, не только собаки. Нет, время твоих четвероногих кончилось.

Плужин разволновался, вскочил с дивана и, отчаянно жестикулируя своими короткими мускулистыми руками, торопясь и волнуясь, произнес целую речь.

— Вот видите, я же говорю, что у нас немало товарищей, которые скептически относятся к этому тысячи раз проверенному способу сыска. И не всегда используют его. А я утверждаю, что собачки в этом деле не устарели, не изжили себя и не изживут, пока мы полностью не искореним преступность. За примерами я далеко ходить не буду. Напомню лишь то, что было совсем недавно. Вы помните, сколько хлопот нам доставило дело с кражей уникальной аппаратуры в Сельхозинституте? А кто разыскал и преступника и аппаратуру? Рекс. Наш Рекс. Несмотря на то что к приезду оперативной группы в лаборатории побывали десятки студентов, преподавателей, работников института и все следы были, естественно, затоптаны, Рекс довольно быстро разобрался в обстановке. Полтора километра он шел по следу и привел-таки к спрятанной в лесу аппаратуре. А потом в общежитии института из семидесяти человек безошибочно нашел того, кто эту аппаратуру похитил. Взял его легкой хваткой — и баста. Не дал шелохнуться парню. Интересно, сколько бы мы возились с этим делом, если бы не Рекс? А вы говорите — устарелый способ, изжившие себя формы сыска. Не согласен я, категорически не согласен.

Так как капитану пока никто не возражал, он продолжал:

— Вообще, собаки, я вам скажу, — это умнейшие существа. Просто даже удивительно, до чего умные. Недавно сержант нашего отделения Лапшин грубо обошелся с Лохматым. Это молодой пес, только еще обучается сыску. Ну и что-то окрысился он на Лапшина. Тот ударил его арапником. Да, видимо, больно. Лохматый заскулил, забился в угол. Отказался от еды. И что вы думаете? Прибегает Лапшин ко мне через час или два, докладывает:

«Собаки не хотят есть».

«Почему, — говорю, — не хотят? Может, меню плохое?»

«Да нет, — говорит, — суп вполне подходящий, мясо свежее».

Пошел к вольерам. Действительно, ни одна собака не притронулась к еде. Сидят, положив морды на передние лапы, и все смотрят на Лохматого. И то один пес, то другой встанет, полает, поурчит легонько в его сторону и опять ложится, опять морду положит на лапы. Когда Лапшин рассказал о своей стычке с Лохматым, я понял, в чем дело. Население вольеров выражало сочувствие своему собрату и, видимо, на своем собачьем языке обсуждало, как быть. Полагаю, что разговор шел в таком плане:

«Сержант, конечно, не прав, что тебя ударил. Но и ты хорош. Зачем было на него рычать? Человек — наш хозяин, мы ему служим, он нас кормит, его надо уважать, слушаться».

Многие из присутствующих в красном уголке рассмеялись. Кто-то из молодежи с ехидцей заметил:

— А кто же тебе переводил это совещание: Рекс, Тарзан или Вьюга? Может скажешь, чем кончилась эта ассамблея?

Плужин, однако, не обиделся:

— А кончилась вот чем. Пришлось мне зайти к Лохматому, приласкать его, погладить, уговорить поесть. Тогда и все покушали.

— Покушали? Вы слышите, ребята, как он о своих псах говорит? Может, ты им по сто граммов поставил, чтобы задобрить?

Плужин осуждающе посмотрел на насмешника:

— Они непьющие, не то, что некоторые. Но сержанту Лапшину пришлось основательно попотеть, чтобы собачки его опять слушаться стали. — Помолчав, Плужин повторил свою мысль: — Нет, если с умом подходить к использованию нашего отделения, собаки еще очень пригодятся, могут серьезно помогать нам. Недавно на Рязанском проспекте был обнаружен труп гражданина с несколькими ножевыми ранениями. Условия розыска преступника были довольно сложные. И все-таки наш Тайшет взял след. Почти три километра вел он группу. А ведь район многонаселенный: и дорог и машин полно. В Кузьминском массиве в зарослях кустарника нашли зарытые вещи убитого, а потом на станции настигли и убийцу. Тот, ничего не подозревая, сидел в буфете и пил пиво, когда Тайшет прыгнул прямо на него и прижал к стулу. Тронуть его, конечно, не тронул, но и с места двинуться не дал. Преступнику ничего не оставалось, как признаться.

— Слушай, Плужин, будь добр, прокомментируй такой факт, раз уж ты у нас такой спец по собакам, — попросил один из старших офицеров. — Недавно в одном из журналов я прочел, как собака спасла охотника. Его подмял под себя медведь. Однако с помощью собаки он все-таки справился с ним. Но дойти из лесу домой уже не мог. Послал собаку за помощью. Та поняла его и побежала. По пути разорвала набросившихся на нее двух волков и добралась до места. Там поняли, что дело неладно, и поспешили к охотнику. Правда, интересно? Но думается, не очень-то правдоподобно. Очень уж, знаешь ли, умняга пес.

— Ничего нет особенного. Такое бывает. Преданность животных человеку бывает просто удивительной. Нашла же кошка в Лондоне свою хозяйку, пройдя по дорогам Англии что-то около семисот километров. Или Меченый из рассказа Джека Лондона, помните? Такая же история. — Проговорив это, Плужин подчеркнуто серьезно добавил: — Известный французский биолог Реми Шовен считает, что наука пока только коснулась проблемы поведения домашних животных. Пока это дело еще мало изученное.

— Ну, товарищи, раз дело до ссылок на такие авторитеты дошло, придется нам всем капитулировать и уповать в нашей работе на четвероногое отделение товарища Плужина, — сострил постоянный оппонент капитана майор Стеклов.

Плужин хотел что-то сказать в ответ, но в это время заговорил полковник Камышин. Его здесь все знали и уважали, потому что это был когда-то непревзойденный мастер распутывать самые сложные и «безнадежные» дела. И, хотя Камышин давно уже вышел на заслуженную пенсию, его советами охотно пользовались самые опытные оперативники. Многие из них долгое время работали под его руководством и знали, что полковник зря и слова не скажет.

— Я вот слушал ваши споры и должен сказать, что зря вы подшучиваете над капитаном Плужиным. По-моему, он прав: игнорировать и списывать в архив служебно-розыскных собак пока рано. Конечно, в условиях огромного города, при современных средствах техники все это стало сложнее. Но непросто — не значит невозможно. Дело здесь в повышенной выучке животных, более умелом и квалифицированном их применении.

Вот здесь кто-то усомнился в случае со спасением охотника, описанном в журнале. Я верю в него, потому что у нас, в МУРе, тоже было немало довольно сложных и поучительных историй. Если не возражаете, я расскажу одну из них...

— Конечно, просим, товарищ полковник.

— Было это в октябре сорок первого года, — начал Камышин, — в один из самых напряженных дней обороны Москвы от гитлеровских полчищ. Столица тогда жила, как фронт. Комендантский час, полное затемнение, патрули на улицах. Народу в городе осталось не очень много: тот, кто работал на оборонных заводах да был нужен для защиты города. Поубавился и наш контингент. Но его все же осталось вполне достаточно, и тем из нас, кому было отказано в отправке на фронт, забот хватало. Так вот, как-то поздно вечером в МУРе мы получили сообщение, что трое вооруженных грабителей напали на склад одного из заводов, убили постового военизированной охраны и, взяв вещи, продукты и оружие, скрылись на какой-то машине. Оперативная группа во главе с капитаном Каменцовым немедленно выехала к месту происшествия. Были поставлены в известность контрольно-пропускные пункты на выездных дорогах, извещены все отделения милиции.

Насторожило в этом происшествии не столько то, что из склада были взяты продукты и одежда, сколько факт кражи нескольких стволов оружия и боеприпасов. Ну и, конечно, само убийство постового — зверское, коварное, из-за угла...

На месте происшествия опергруппа была минут через тридцать или сорок. На осенней размокшей почве явно виднелся след легковушки, отошедшей к шоссе Энтузиастов. Что же, преступники ринулись на магистраль? Но ведь они не могли не знать о контрольно-пропускных пунктах на дорогах. Вряд ли машина пошла по магистрали. Видимо, ее надо искать где-то в черте города.

На место происшествия группа взяла с собой Бурана — довольно опытную и известную у нас собаку, имевшую на своем счету с десяток разысканных преступников.

Пока работники группы обсуждали направления поисков, Буран рвался в дело. Он неистово дергал поводок, рыл лапами землю, злобно рычал и умоляюще глядел на своего проводника Сонюшкина. Потом взял след. Пеший след. И повел в сторону от шоссе. Видимо, бандиты разбились на две группы — одна удирала на машине, другая скрывалась в лабиринте московской окраины.

Каменцов с Сонюшкиным побежали за Бураном.

Работники местного отделения милиции, хорошо знавшие свой район, стали обследовать все дороги, проезды, тупики, подъезды к складам, заводам, железнодорожным станциям.

Уткнувшись мордой к самой земле, то петляя по еле заметным пешеходным тропам, то выходя на наезженные грунтовые дороги, Буран не останавливался. Работники опергруппы бежали за ним между какими-то сараями, домушками, через огороды и овраги. Казалось, еще метров двести-триста, и они не выдержат. А Буран все неистовствовал. Минут через двадцать или тридцать пес вдруг остановился, завертелся на одном месте и со злостью взвыл. Впереди был огромный овраг, наполненный водой, тянувшийся широкой сероватой полосой в сумеречном тусклом освещении луны.

Было ясно, что бандиты не могли легко преодолеть эту преграду. Или они обошли ее где-то в стороне, или перебрались через нее при помощи каких-то подсобных средств. Когда, найдя старые доски, группа с риском выкупаться перебралась на другую сторону оврага, Буран сразу же обнаружил след. Но тут оперативников задержал патруль, охранявший зенитный расчет. Бойцы, однако, быстро выяснили, кто перед ними, и пожелали группе успеха.

— В случае чего, дайте сигнал, поможем, — пообещали они.

Муровцы побежали дальше. На восточной окраине парка, где он переходил в поля балашихинских колхозов, Буран замедлил бег, стал петлять, возвращаться назад, затем опять устремлялся вперед. Здесь, видимо, бандиты отдыхали или обсуждали свой дальнейший маршрут. Наконец собака радостно взвизгнула и бросилась в сторону, в мелкий кустарник, густо росший на опушке парка. Приготовив пистолеты, участники поиска нырнули в темень вслед за собакой.

В этот момент воздух вспорола автоматная очередь, засвистели пули. Проводник Бурана Сонюшкин упал. Каменцов подполз к нему. С трудом удерживая поводок, трудно и хрипло дыша, Сонюшкин едва слышно выговорил:

— Тут они, вон в той будке. Буран не ошибся. Только как вы справитесь теперь?.. Я-то не гожусь... Бурана... надо послать... за подмогой.

И, собрав все свои силы, подтянул собаку к себе. Та, видимо, поняла, что надо не обнаруживать ни себя, ни хозяина, и, плотно прильнув к земле, нетерпеливо, но тихо скулила. Проводник обнял пса за шею и хрипло прошептал:

— Буран, обратно... Буран, обратно...

Буран недоуменно поглядел на хозяина, с тем же недоумением взглянул на капитана. Капитан рассказал нам потом, что он точно видел: собака плакала... Потом, видимо, забыв об осторожности, пес взвыл дико, с рвущими душу надрывными нотами... И это чуть не погубило их всех. По кустам снова хлестнула очередь автомата. Каменцова будто ударило чем-то тяжелым и тупым, а Буран взвизгнул, словно мяч, подпрыгнул вверх и с воем кинулся назад в гущу кустарника. Затем все стихло.

Каменцов долго лежал не шелохнувшись. Острая, режущая боль пронизывала все тело. Потрогал плечо правой рукой, оно было влажным от крови. Но его больше волновало другое: ушел ли Буран? Жив ли он? Если нет, то что делать? Была надежда, что зенитчики, услышав автоматные очереди, придут сюда. Знал он, что в зоне лесопарка дислоцируются и другие воинские соединения, где-то здесь близко штаб истребительного батальона. Все это так. Но у них были свои, более важные задачи. Знал он и то, что с Петровки в район происшествия вслед за их группой выслана и вторая. Найдет ли она их следы до того, как те, за кем идет погоня, снимутся с этого места и подадутся куда-нибудь дальше?

Капитан Каменцов стал осторожно осматриваться. Да, бандиты устроились неплохо. Недалеко от опушки стояло здание трансформаторной подстанции, сложенное из силикатного кирпича. Станция бездействовала, была отключена, и бандиты чувствовали себя в полной безопасности. Окон в этой квадратной коробке не было, стреляли они через отверстия, сделанные для кабельных вводов. Стреляли, по всей вероятности, на голос Бурана, потому что после второй очереди, когда собака исчезла, стрельба прекратилась. Капитан внимательно осмотрел дверь: она была плотно закрыта, даже малой щели в ней не было видно. В обоих косяках дверного проема торчали железные скобы. Мелькнула мысль: что, если подобраться к зданию, вложить в эти скобы валежину, жердь или брус какой-нибудь? Тогда бандиты в ловушке. Но где взять этот брус или валежину? И как подобраться к зданию, не обнаружив себя? Патронов они утащили с заводского склада вдоволь и прошьют из ППШ за милую душу. Но главное, надо убедиться, жив ли Буран. Ушел он или лежит где-то близко раненный?

Каменцов тихо отполз назад, обшарил все вокруг — Бурана нигде не было. Тогда стал искать что-либо подходящее, чтобы запереть своих подопечных в их укрытии. Искал долго. Метрах в трехстах наткнулся на какую-то изгородь. Осторожно вытащил жердь попрочнее и потащил ее за собой. Не легко это было. Плечо горело, голова кружилась. Но ничего, сладил. Стал наблюдать за подстанцией. Что-то тихо очень. Не ушли ли? Нет. Сквозь кабельные входы вдруг метнулся еле видный желтоватый отблеск огня. Видимо, кто-то закурил.

Каменцов успокоился и стал думать, как осуществить свой план. Решил подползать к бандитскому логову сзади.

Полз осторожно, чтобы не обнаружить себя. Когда стал приближаться к зданию, его вдруг охватило сомнение: хватит ли сил, чтобы поднять жердь и вставить ее в скобы? Раньше сделал бы это играючи. А теперь? Перед глазами шли красные круги, тошнота подступала к горлу, каждый метр, что преодолевал, ползя к будке, казался ему почти километром. Но вот, кажется, подполз достаточно близко. Надо подниматься и бежать ко входу. Лежал, наверное, с полчаса, чтобы собраться с силами. Наконец вскочил и побежал. Более тонкий конец жерди осторожно засунул в левую скобу, продвинул ее вперед, затем во вторую скобу вставил толстый конец. И тут силы почти оставили его, отползти обратно уже не мог.

Обитатели подстанции не сразу поняли, в чем дело. А когда уразумели, было уже поздно. Капитан слышал их ругань, неистовые автоматные очереди по двери. Но двери в силовых подстанциях обычно железные, двойные, разбить их не просто. Полежав немного, Каменцов стал отползать к опушке.

...Рано утром, когда тусклый рассвет с трудом пробивался в город, по московским улицам впритруску бежала собака. Видели ее военные патрули, что обходили улицы столицы, рабочие и служащие, спешившие на работу, зенитные расчеты, дежурившие у орудий на московских скверах, бойцы истребительных батальонов, возвращающиеся с дежурств. Собака бежала не останавливаясь, низко опустив голову, увертываясь от легковушек, троллейбусов и военных машин.

Собака была ранена, тонкий пунктирный след крови тянулся за ней всю дорогу. Она дышала тяжело и надсадно, розовый тонкий язык мелко подрагивал в такт ее торопливому, тяжелому бегу. Она, видимо, очень хотела пить, потому что с жадностью посматривала на редкие, покрытые тонким серым льдом лужи, застывшие у водозаборных решеток. Только один раз пес позволил себе эту роскошь. Недалеко от площади Маяковского, где Садовое кольцо, прежде чем круто взобраться вверх, образует небольшую асфальтовую ложбину, собралось небольшое озерцо. Лед, что покрывал его тонкой пленкой, был раскрошен машинами, и собака несколько секунд жадно полакала здесь и направилась дальше.

В это время по улице Горького, в сторону Химок, шла плотная колонна войск, и собака беспокойно заметалась по мостовой, ожидая просвета в колонне, чтобы пересечь площадь.

К постовому милиционеру на площади подошли две женщины:

— Товарищ дежурный, собака какая-то вон бегает. В крови она. И возможно, даже бешеная. Еще укусит кого. Надо принять меры.

Постовой направился к месту, куда показывали женщины. Колонна все еще шла, плотная, бесконечная, и пронырнуть между ее рядами было невозможно. Пес нервно перебегал с места на место, тихо скулил.

Милиционер внимательно всмотрелся — и вспомнил. Ну конечно же это Буран. Недавно их, молодых работников, знакомили со службами Петровки, показывали и отделение розыскных собак. О Буране, о его подвигах, уме и сноровке начальник отделения рассказывал больше всего. Постовой позвал:

— Буран, а Буран, ты чего тут мечешься? Иди-ка сюда.

Буран понял, что зовут его, но посмотрел на постового лишь мельком, как бы говоря: «Некогда, дорогой, надо спешить». И, увидев, что в войсковой колонне получился небольшой разрыв, побежал туда. Через мгновенье он был уже на другой стороне площади. И все так же торопливо, но размеренно затрусил в сторону Петровки.

Постовой объяснил стоявшим около женщинам:

— Это наша собака, служебная, так что прошу не беспокоиться, — и поторопился к своему телефону. Набрав номер дежурного по городу, сообщил, что сейчас на площади Маяковского видел Бурана.

Сообщение было чрезвычайно важным. С группой, ушедшей на преследование бандитов, давно уже не было связи. Расширенная поисковая группа, вновь посланная в район происшествия, сообщила, что пока ни бандитов, ни первой поисковой группы обнаружить не удалось. Вот почему дежурный по городу взволнованно и нетерпеливо стал выспрашивать постового.

А Буран в это время уже скулил у дежурной части, царапал лапами зеленые доски ворот.

Когда их открыли, он остервенело залаял и потянул дежурного к воротам. Было ясно: он звал за собой. Значит, с группой что-то случилось...

Быстро снарядили оперативную машину. Но как быть с Бураном? Надо бы взять его с собой. Вид у собаки, однако, был такой жалкий и измученный, задняя правая нога была явно перебита, и было решено взять двух других собак... По следу Бурана они приведут туда, где была группа. Буран же по сборам убедился, что его поняли, и обессиленный лег на землю, закрыв глаза.

Но вот оперативная машина стала выезжать за ворота. Пес бросился вслед за машиной. Однако было уже поздно. Ворота захлопнулись. Буран выл, лаял, колотил лапами по доскам. Никакие уговоры на него не действовали. Злобно оскалившись, он рычал на всех, кто пытался к нему приблизиться.

Позвали начальника отделения. Тот магически действовал на весь свой «четвероногий личный состав», и несколько его резких окриков, кажется, успокоили Бурана. Он дал надеть на себя ременный поводок и, казалось, не обратил никакого внимания на то, что кольцо поводка надели на стойку вольера.

— А может, его запереть в вольер? — предложил кто-то.

— Не надо, это его обидит. Скоро отправим в ветлечебницу. А пока накормите его, — распорядился начальник отделения.

Своей обидой Буран был полон до краев. Когда начальник отделения уходил, пес так тяжко вздохнул и так жалобно заскулил, что тот невольно остановился. Буран с укоризной смотрел на него, и крупные слезы потекли из его черных собачьих глаз. В них можно было прочесть и упрек, и жалобу, и злость: «Как же так, ты, наш начальник, не понимаешь, что мое место сейчас там, на окраине Измайловского парка?»

Начальник отделения попытался его успокоить:

— Пойми, Буран, ты свое дело сделал. Молодец! А сейчас там нужны крепкие ноги и свежие силы. Найдут бандюг, найдут. По твоим же следам найдут. Успокойся... Поешь, отдохни. А скоро повезем тебя к ветеринару, чтобы лапу ремонтировать.

Буран, закрыв глаза, молчал. Начальник отделения ушел. А через пятнадцать минут ему сообщили, что Буран сбежал.

Когда в ворота въезжала дежурная машина, пес встал, напряг все свои мускулы, и ременный крученый поводок, лязгнув металлическим кольцом по стойке, от резкого неистового рывка лопнул, словно шелковый шнур-Буран пулей метнулся вперед, каким-то чудом пролетел через узкий пролет между машиной и открывшимся полотном ворот и, не оглядываясь, помчался по московским улицам.

— Может, мотопатруль послать? — предложил кто-то. Начальник отделения махнул рукой:

— Не надо. Теперь его не догнать, не остановить. А лапу, дурной, наверняка потеряет. Да и вообще погибнуть может.

...Группа, посланная в Измайлово, шла по ночным следам. На земле четко вырисовывались следы Бурана и оперативных работников первой группы. Все шло благополучно, вплоть до того наполненного водой оврага, где произошла задержка и ночью. И собаки и люди встали втупик. Следов было множество. Невдалеке раздавались какие-то голоса. Один из оперативных работников пошел на них и выяснил, что воинское подразделение передислоцировалось на новую точку и прошло здесь всего час назад. Потому и метались собаки, не зная куда, в какую сторону податься, чтобы отыскать следы Бурана и его спутников. Они отбегали то в одну, то в другую сторону, кружились вокруг оврага и возвращались обратно, беспомощно и виновато поглядывая на людей.

Именно в этот момент появился Буран. Он неуклюже прыгал на трех лапах, дышал часто и тяжело, язык, словно пожухлая тряпка, дрожал во рту. Лаять уже не мог, только издавал какие-то хриплые, клокочущие звуки. Мельком глянув на своих собратьев, стал взбираться вверх по заросшим кустарником склонам. Собаки побежали за ним. Туда же поспешили и оперативные работники.

Буран ковылял медленно, но уверенно, ни разу не остановившись. Добравшись до лежавшего на земле проводника Сонюшкина, он жалобно заскулил, принялся лизать его серое, без признаков жизни лицо и злобно захрипел в сторону трансформаторной будки. Скоро и еще одна собака подала голос: она звала к капитану Каменцову. Тот лежал почти без сознания, земля вокруг него потемнела от крови, но пистолет был направлен на дверь будки. Он с трудом проговорил:

— Там, там...

В будке молчали, ни голоса, ни шороха, ни единого звука не раздавалось оттуда.

Лейтенант Нестеренко, возглавлявший группу, усомнился:

— Вряд ли они там. Не слышно что-то. Наверное, ушли.

— Дверь-то ведь заложена слегой... — объяснял Каменцов. Говорил он медленно, с большими паузами. — Там они. Осторожно, у них автоматы. Думаю, они ждут тех, что ушли на машине. Иначе зачем им запираться в эту мышеловку? Напарники вот-вот могут заявиться. А идти к зданию подстанции надо вот отсюда, справа, а потом ближе к стене и к двери. Иначе снимут очередью...

Большие хлопоты теперь доставляли собаки. Они не хотели сидеть смирно, с трудом удавалось их сдерживать. Только Буран, обессиленный, тяжело дыша, лежал около Сонюшкина. Он, выполнив свой долг, оберегал непробудный сон своего хозяина.

Нестеренко, вперебежку и ползком, добрался до будки и прокричал:

— Вам ничего не остается, как выйти и сдаться. Вы окружены!

В будке молчали.

Нестеренко повторил свое предложение.

Сиплый, грубый голос ответил:

— Нам спешить некуда. Подождем.

Через несколько минут в кустарнике раздался тройной свист, сначала тихий, затем громче и еще громче. Из будки ответа не было. Там хотели убедиться; свои ли подают знак. Когда свист повторился, тот же сиплый голос заорал:

— Корыто, в кустах легавые, пришейте их. Иначе не выберемся, заперты мы.

Каменцов тревожно звал:

— Лейтенант, лейтенант, сюда...

Тот уже тоже понял, в чем дело, и, петляя меж кустов, мчался к Каменцову. Через несколько секунд он плюхнулся рядом.

— Не выпускайте пришедших. Собак, собак на них. Если будут сопротивляться — прицельным огнем.

— А эти, эти же уйдут. Твоя жердь пулями почти перегрызана.

— Не уйдут. Живыми, во всяком случае...

Лейтенант с двумя оперативниками, взяв собак, побежал в сторону кустарников, откуда раздавался свист. Скоро оттуда послышался собачий лай, выстрелы. И сразу ожила будка. Ее обитатели колотили в дверь чем-то тяжелым, но дверь держалась все еще крепко. Тогда длинные автоматные очереди наполнили будку глухой бубнящей трелью. Пули кромсали железо двери, отрывали щепки от сухой жерди, ходуном ходившей в металлических скобах. Но вот тонкий конец жерди, перерезанный пулями, словно зубчатой пилой, обломился, и под напором бандитов дверь будки приоткрылась. Она не могла открыться полностью, опустившаяся одним концом жердь мешала ей, но отверстие было уже достаточным, чтобы можно было выйти наружу. Бандиты не замедлили этим воспользоваться. Сначала показался тупой ствол автомата, очередь веером срезала ветви с кустов. Потом в проеме появился человек, и тут же прозвучал выстрел Каменцова. Человек плашмя упал на землю и не двигался.

Второй бандит, видимо не поняв, в чем дело, вышел вслед за первым и только тут увидел, что напарник лежит недвижимо. Кубарем он скатился на землю, поднялся и, делая отчаянные прыжки и петли, побежал к кустам... где лежал Каменцов. Капитан поднялся на колени и, направив на бандита пистолет, крикнул:

— Ни с места! Бросайте оружие!

Бандит остановился и опустил автомат. Потом, увидев, что капитан один, и поняв, что он ранен и еле держится, молнией отскочил в сторону. Пуля Каменцова просвистела где-то совсем рядом. Мгновенно бандит всей своей тяжестью навалился на обессилевшего капитана. Борьба была слишком неравной, и через несколько мгновений Каменцов увидел над собой белесые от ярости глаза, заросшее щетиной лицо, звериный оскал желтых зубов и почувствовал на своем горле железный обруч сжавшихся рук. Какой-то дурман окутал сознание капитана, все закружилось, завертелось перед ним в лихорадочном вихре, и он уже терял последние проблески сознания, когда душивший его обруч вдруг ослаб и послышался панический сиплый крик:

— Остановите, остановите его, загрызет, проклятый!

...Буран, лежа около Сонюшкина, зорко наблюдал за трансформаторной будкой. Ведь те, за кем они гнались, находились там, их запахи бесили его кровь. И когда пес увидел, что один из бандитов бежит к опушке, он, стелясь по земле, пополз ему наперерез. Когда жизни Каменцова остались считанные секунды, острые клыки Бурана впились в шею бандита, и от дикой боли тот разжал руки, попытался сбросить с себя неизвестно откуда взявшегося зверя, но сделать это было невозможно.

Когда Каменцов открыл глаза, Буран стоял передними лапами на груди бандита и рвался к его горлу.

Капитан тяжело поднялся и тихо приказал:

— Буран, отставить.

Собака с сожалением посмотрела на капитана и нехотя оставила свою жертву. Но не отошла, а встала рядом и, злобно рыча, не спускала с бандита глаз.

Обыскав задержанного и приказав повернуться вниз лицом, Каменцов связал ему руки. Теперь Буран успокоился и устало побрел к своему проводнику. Каменцов, посмотрев ему вслед и увидя, как тяжело ковыляет собака, как ее шатает из стороны в сторону, сказал:

— Досталось нам с тобой, Буран. Ну, ничего. Держись, старина.

Но Бурану держаться осталось уже немного.

Каменцова беспокоил второй обитатель будки. Убит он или ранен? С трудом поднявшись с земли, держа наготове оружие и обходя будку справа, прижимаясь к ее стенам, Каменцов направился к месту, куда упал бандит. Там его не было. Но далеко уйти он не смог. Каменцов вскоре обнаружил его в кустарнике. Бандит был без сознания.

Через несколько минут появился лейтенант Нестеренко со своей группой. Они вели тех двух, что шли на помощь затворникам в будке.

Будка эта оказалась самой настоящей бандитской хазой. Устроились в ней бандиты с известными удобствами, стояли топчаны, под полом хранились запасы продуктов, награбленное имущество. Здесь базировалась давно разыскиваемая шайка Корыта.

Корыто и его сподвижники во время боев за Смоленск убежали из городской тюрьмы и бесчинствовали в тыловых городах. С месяц назад они появились в Подмосковье, а потом и в Москве, учинили уже несколько грабежей. Налет на склад завода оказался для них последним.

Скоро прибыли вызванные из МУРа машины. Прежде всего надо было отправить в госпиталь Сонюшкина. В нем еще теплилась жизнь. Но Буран был мертв. Он лежал рядом со своим хозяином, уткнувшись носом в его мокрый от крови и октябрьского непогодья ватник.

Когда полковник Камышин закончил свой рассказ, в комнате долго стояла тишина. Затем майор Стеклов несколько бесцеремонно спросил:

— Каменцов-то — это вы, товарищ полковник?

Полковник немного смутился:

— Не об этом разговор. В нашей работе, далеко не простой и обычной, где всегда нужны и воля, и ум, и бесстрашие, использовать надо все: и то новое, что дает время, наука, техника, и то, что проверено жизнью, опытом, практикой тех, кто трудился на этом нелегком поприще до вас... И собачки, как ласково их зовет товарищ Плужин, тоже пригодятся. Они помощники надежные...

И как бы в подтверждение этих слов со двора управления раздался мощный и дружный собачий лай. Четвероногое отделение будто во всеуслышание заявляло, что есть еще у него порох в пороховницах и оно будет верно служить МУРу в его многотрудных делах.


У ПОСЛЕДНЕЙ ЧЕРТЫ


Пользуясь теплой погодой и выходным днем, москвичи устремились в парки, на пляжи, за город, а кто постарше — в зеленые уголки дворов, на бульвары и в скверы. Золотые солнечные блики на песчаных дорожках, зеленые шатры лип и акаций, детский смех, поминутно вспыхивающий то тут, то там, создавали здесь какую-то уютную, почти домашнюю атмосферу. И даже доносившиеся из-за кустов гулкие удары костяшек домино о фанерные столы не раздражали людей, не портили настроения.

У майора Дедковского тоже был выходной день, и он твердо решил не ходить сегодня на службу, а погулять, вот так, бесцельно, по солнечной летней Москве, потом пойти в кино, посмотреть новый фильм.

По Тверскому бульвару не спеша шли мужчина и женщина. Пожилой подтянутый человек в светло-сером костюме и его спутница с легким воздушным шарфом на пепельных волосах показались Дедковскому знакомыми.

Шли они под руку, изредка обменивались двумя-тремя негромкими фразами. Лица их были спокойны, но видно было, что сосредоточены они на чем-то для них очень важном, на одной всепоглощающей мысли. И какая-то затаенная боль, глубокая печаль были во взгляде обоих. Только тяжкая, непоправимая беда оставляет на лицах такой след.

Дедковский никак не мог вспомнить, где он видел этих людей.

— Извините, пожалуйста, не напомните ли мне, где мы с вами встречались? — обратился он к мужчине.

Супруги переглянулись, как бы советуясь, вступать ли в разговор с незнакомым человеком. Мужчина, вежливо улыбнувшись, проговорил:

— Кажется, действительно... встречались, но где, тоже не помню. Чернецовы. Леонид Александрович. Валентина Сергеевна. Может быть, это вам о чем-то говорит?

Да, конечно, фамилия Чернецовых майору была знакома.

Припомнилось вдруг все, что было связано с этими людьми. И уже не надо было доискиваться причины, почему тоска, душевная боль видны были на их лицах...

Случилось это пять лет назад. В один из апрельских дней в большом жилом доме в конце Ключевого переулка начался пожар. Через четверть часа к дежурному по городу поступило дополнительное сообщение: квартира Чернецовых, откуда пошел огонь, ограблена, на диване обнаружен труп мальчика...

Работники оперативной группы Московского уголовного розыска, прибывшие к месту происшествия, были озадачены: руководитель группы майор Дедковский, его помощник старший лейтенант Агапов и все остальные осмотрели каждый уголок квартиры, каждую вещь и установили, что огонь, дым, вода уничтожили все следы преступления.

Поздним вечером в кабинете начальника МУРа полковника Волкова собрался весь состав опергруппы и несколько наиболее опытных работников из отделов.

Версий было выдвинуто несколько. Все они всесторонне и тщательно обсуждались, взвешивались. Временно отставлены были в сторону наименее весомые. Первоочередных оставалось две.

Версия «Ренита» стояла в оперативном плане под номером один.

Около года назад из квартиры Чернецовых выехала их бывшая соседка Ренита Токарева. Трудное это было соседство. Безудержное веселье, песни и танцы чуть ли не до утра не очень устраивали тихую семью Чернецовых. И знакомые Токаревой тоже были не из тех, кто мог вызвать симпатию. Развязные, самоуверенные, шумные, всегда навеселе, молодые и не очень молодые люди доставляли Чернецовым немало беспокойства.

Когда в жилотделе Токаревой предложили комнату в другом районе, чтобы улучшить условия и ей и Чернецовым, она долго кричала о «темных махинациях» соседей, писала какие-то заявления в район и выше, но в конце концов согласилась на переезд.

Приятели, помогавшие Рените перевозить вещи, многозначительно пообещали Чернецовым, что они еще обязательно встретятся.

Казалось естественным допустить возможную причастность Токаревой и ее окружения к трагедии в Ключевом.

Найти адрес Токаревой труда не составляло. Но дома ее не оказалось. Как сообщили соседи, она уехала, кажется, под Ярославль, к родственникам. Точно они, однако, сказать не могли. В ателье меховых изделий, где работала Ренита, подтвердили: действительно, Токарева получила пятидневный отпуск за переработку. Место ее рождения? Пожалуйста. Но туда ли она уехала, никто не знал.

События в Ключевом переулке произошли второго апреля. Токарева ушла в свой короткий отпуск с первого. Случайное совпадение? Могло быть так, но могло быть и иначе.

На следующий день лейтенант Агапов приехал в Софрино, что в ста километрах за Ярославлем.

Токарева настолько удивилась приезду сотрудника уголовного розыска, что долго не могла прийти в себя. Агапов, видя ее смятение, задавал вопросы один за другим.

Почему ушла в отпуск? Когда уехала из Москвы? Что делала и где находилась второго апреля? Почему оказалась здесь? «Нет, нет, расскажите подробнее».

— Где была да что делала? А вам-то, собственно, какое дело? Я человек свободный, куда хочу, туда и еду.

— И все-таки объясните, когда уехали из Москвы?

Видя, что лейтенант не реагирует на ее негодование, Ренита стала говорить спокойнее.

— Сюда я уехала первого. Давно собиралась родственников навестить. — Она стала лихорадочно рыться в сумочке. — Вот доказательство!.. — И бросила на стол железнодорожный билет. — Билету не верите, у людей спросите.

Агапов тщательно осмотрел билет. Да, Токарева выехала из Москвы первого апреля вечером. Но ведь она могла со следующим поездом вернуться в Москву? Проверка, однако, показала, что из Софрина Ренита в эти дни не отлучалась.

Но версия «Ренита» не исключала того, что события в Ключевом совсем не обязательно должны быть делом рук самой Токаревой. Скорее всего, это осуществлено ее приятелями. И то, что она заблаговременно уехала из Москвы, ничуть не опровергало это предположение, а скорее подтверждало его.

Агапов задумался.

Уловив на его лице тень сомнения, Токарева перешла в наступление.

— Вы объясните наконец, в чем дело? Имейте в виду, я завтра же поеду в Москву и буду жаловаться. Я честная советская гражданка. Вам это даром не пройдет.

Лейтенант Агапов долго и терпеливо слушал ее выкрики, а потом, не повышая голоса, проговорил:

— Не надо так шуметь. Мы выясняем обстоятельства убийства Виктора Чернецова. Если вы не причастны к этому, будем рады. Но криком тут делу не поможешь.

— Витю Чернецова? Убили? Да что вы?! Бедненький! — Токарева, несмотря на страшную весть, облегченно вздохнула. И уже спокойнее продолжала: — С родителями его мы не ладили, это верно, но он-то парнишка был хороший. Когда, бывало, заболею, всегда в магазин или в аптеку сбегает. Очень спокойный и хороший был паренек. Кто же это его? И за что такого мальца?

— За что — понятно. Чтобы концы в воду. А вот кто? Это пока неизвестно.

— Во всяком случае, не Ренита Токарева. Это ясно как дважды два, товарищ лейтенант. Да и как на меня могли подумать такое? — В глазах и голосе Токаревой опять появились возмущение и гнев.

Агапов, нахмурясь, продолжал задавать вопросы:

— Расскажите о своих приятелях. Кто они, где живут, что делают?

— Они не пойдут на такое.

— Возможно. И тем не менее расскажите. И, пожалуйста, детальнее.

Токарева рассказала о своих друзьях обстоятельно, с удивительным знанием всех мелочей. Знала, где кто работает, живет, сколько получает, есть ли семья, кто в долгах, кто нет, кто что купил за последнее время из вещей. Сообщила, кто где находился все эти дни и где находится в данный момент.

...Мрачный, насупленный явился Агапов в кабинет Дедковского и доложил безрезультатные итоги своей поездки. Дедковский посоветовал заняться тщательнейшей проверкой всего, что касается приятелей Рениты.

Но проверка не обогатила версию номер один какими-либо новыми фактами. Все рассказанное Токаревой подтвердилось. Один из ее знакомых весь день второго апреля находился в цехе у себя на заводе, другой вообще лежал в больнице на улице Радио, третий отрабатывал две недели за какой-то дебош в Сокольниках, да и остальные в тот роковой день тоже никак не могли быть в Ключевом. Пришлось на версии номер один поставить крест.

Параллельно с первой версией шла отработка второй. Здесь обнадеживающих факторов вырисовывалось как будто больше.

Родители мальчика при первой же встрече в МУРе сообщили, что у них ночевала приехавшая из Орла племянница Людмила.

Переночевала, оставила свой чемодан и затем несколько дней не появлялась. Конечно, они о ней плохо не думают, нет. Но приезжала-то она с молодым человеком. Парень вроде ничего, но, находясь в квартире, вел себя странно, все внимательно рассматривал, расспрашивал. Да и взгляд у него какой-то цепкий, высматривающий.

Когда после пожара осматривали квартиру, был обнаружен чемодан Людмилы. Но не тот, который она оставляла, а меньший, спортивный. Хозяева точно помнили, что именно этот маленький, а не большой чемодан она брала с собой. Значит, Людмила снова была в квартире? Когда? Где Людмила сейчас?

Чернецовы не знали точно, где учится Людмила: то ли в текстильном, то ли в торговом институте. Работники опергруппы выяснили, что в торгово-финансовом. Установили и другое: да, Людмила Горячева была в институте, «подтягивала хвосты», но уже несколько дней, как ее не видно. Вероятно, уехала. Куда? Этого в институте не знали. В Орел, как было установлено, она пока не возвращалась.

И все-таки еле заметная ниточка, ведущая по следу племянницы, обнаружилась. Одна из жительниц дома в Ключевом сидела в тот день в сквере против подъезда и видела Людмилу с молодым человеком. Они очень поспешно выбежали из подъезда и ловили такси. Девушка заметно нервничала, поглядывала на часы, а юноша успокаивал:

— Ну, велика важность, опоздаем на самолет — уедем «стрелой».

Значит, молодые люди направлялись в Ленинград? Или, во всяком случае, через Ленинград в какие-то другие края?

Выехали туда и Дедковский с Агаповым.

В Ленинграде найти человека, тем более приезжего, дело трудное. Московские и ленинградские оперативные работники рассудили так: если Людмила и ее приятель приезжали сюда для того, чтобы посмотреть город, то искать их надо на ленинградских площадях, около дворцов, в музеях, на выставках, в театрах. Если же они приехали по причинам, имеющим отношение к трагедии в Ключевом, то их пребывание более вероятно в местах иного порядка — комиссионных магазинах, скупочных пунктах, на рынках.

...Людмила задумчиво стояла у одной из известных могил на литераторских мостках Волкова кладбища, когда почувствовала, что кто-то положил ей руку на плечо. Думая, что это ее спутник, она тихо произнесла:

— Сейчас пойдем.

— Да, пожалуйста.

Услышав чужой голос, она резко обернулась. Рядом стояли два незнакомых человека. Людмила удивленно спросила:

— В чем дело?

И, не дожидаясь ответа, оглянулась по сторонам, позвала:

— Валерий, где ты?

Увидев около Людмилы незнакомых мужчин, парень торопливо подошел и настороженно спросил:

— Что такое? Что вам нужно?

Дедковский и Агапов не спешили с ответом. Они наблюдали за обоими молодыми людьми. Наблюдали зорко, внимательно. Ведь это очень важно, как поведет себя человек в первое мгновение, если его настигает то, от чего он старательно скрывается. Испуг, страх, минутная растерянность во взгляде неизбежны. Потом, когда это пройдет и человек соберется, пусть внешне, но успокоится, мозг его начнет лихорадочно работать, выискивать или вспоминать придуманные заранее объяснения, версии, удивительно правдоподобные истории, призванные убедить, доказать, что павшее на него подозрение — это ошибка, недоразумение и не больше.

Но если человеку нечего бояться, совесть его чиста и руку на его плечо положили по ошибке, случайно, то его реакция совсем иная. Вместо испуга — удивление, вместо многословия с излишними деталями историй — спокойные, пусть не всегда с охотой даваемые, но уверенные ответы на вопросы.

Дедковский и Агапов знали это хорошо и потому так внимательно следили за лицами Валерия и Людмилы.

Валерий явно начинал раздражаться и, взяв девушку за руку, твердо сказал:

— Пойдем, Люда.

— Мы пойдем вместе, — сказал Дедковский.

— Почему? Кто вы такие? — резко спросил Валерий, и чувствовалось, что этот парень не побоится постоять и за себя, и за свою подругу.

Дедковский показал ему свое удостоверение.

— МУР? Но при чем тут, собственно, мы? А впрочем, если у вас есть к нам вопросы, пожалуйста. Только скажите прямо, в чем дело? — И, обращаясь к спутнице, усмехнулся: — Людка, мы влипли в какую-то историю. Они из МУРа. Поедем с ними. Вот нам и попутная оказия. А мы с тобой голову ломали, как будем добираться до центра.

В машине начала возмущаться Людмила:

— Вы все-таки объясните, что это значит?

— Обязательно объясним, немного терпения.

— Но это же черт знает что!..

Валерий легонько пожал ее руку:

— Спокойно, Люда, спокойно. С МУРом шутить не рекомендуется. Разберутся. Во всяком случае, должны.

В помещении Ленинградского уголовного розыска обстановка строгая, деловая. Людмила и ее спутник присмирели.

— Были ли вы на квартире Чернецовых?

— Да, были.

— Витю видели?

— А как же? Даже кофе он нас угощал.

— Зачем заезжали туда?

— Ну как зачем? Вещи мои там были, чемодан.

— Сколько времени пробыли в квартире?

— Около часу. Потом уехали. Улетели, вернее. Самолетом.

— Постарайтесь вспомнить, когда вошли в квартиру, в какое время вышли?

Людмила наморщила лоб, посмотрела на Валерия, на свои часы.

— Приехали туда около трех, уехали в четыре.

— В семнадцать часов мы уже поднялись в воздух, — добавил Валерий.

— Именно в это время Витя был убит, вещи похищены, квартира подожжена.

Слова эти Дедковский произнес спокойно, но прозвучали они, как выстрел. Людмила и Валерий одновременно вскочили со стульев...

— Как?! Витю?! Не может быть! Он же нас провожал... И все просил купить духовой пистолет. И мы купили...

Людмила говорила все это торопливо, нервно, руки ее дрожали.

Валерий укоризненно посмотрел на нее и подчеркнуто спокойно проговорил:

— Люда, ну что ты? Товарищи и впрямь могут подумать, что к этому кошмарному делу мы имеем какое-то отношение.

— А вы знаете, это недалеко от истины, — подтвердил Агапов.

— Да вы с ума сошли! — с расширившимися от ужаса глазами вскрикнула Людмила.

Валерий в ответ на слова Агапова, стараясь подавить свою взволнованность, заметил:

— С таким же основанием вы можете считать нас участниками ограбления почтового вагона с золотом, что произошло в Англии.

— Даже шутите? — констатировал Агапов. — Это хорошо. Самообладание завидное. Но вам придется кое-что доказать.

— Что, например?

— Ну, хотя бы происхождение вот этого пятна на обшлаге вашей рубашки, которое вы так старательно прячете.

Валерий автоматически, сам того не заметив, повернул руку, прижав злополучное пятно к столу.

— Видите? Вот то-то.

Но Валерий не сдавался:

— Происхождение этого пятна самое банальное. Открывал банку с консервами и порезал руку. Вот посмотрите, — он положил левую руку на стол. Между большим и указательным пальцами действительно красным рубцом выступал порез.

— Что ж, возможен и такой случай, — согласился Дедковский. — Необходимо только все тщательно проверить, все исследовать. Вам придется подождать в соседней комнате.

— Подождать — подождем. Но если мы не уедем сегодня, повезете нас в Москву на казенный счет. На билеты мы потратили все, что у нас было.

Это сказала Людмила. И сказала спокойно. Пример Валерия, который держался так уверенно, подействовал и на нее.

Агапов, читавший какие-то бумаги, поднял голову.

— А я все меньше сомневаюсь в возможности вашей поездки на казенный счет.

Когда Людмила и Валерий вышли, Дедковский сказал Агапову:

— Знаешь... мне кажется, что это не те, кого мы ищем. Если даже группа крови совпадет... Все равно не те.

— На чем же основывается эта ваша убежденность? — удивился Агапов.

— Видели мы с тобой убийц, и не раз. Эти не похожи.

— А вы не исключаете, что все это тщательно продумано и прорепетировано? Бывали ведь и такие случаи, верно? Не забывайте обстоятельства ограбления. Похищены деньги, золотые вещи, несколько платьев, отрезов, шуба. Деньги и ценности хранились в ящике серванта, который запирался на ключ. Шуба, отрезы, платья — во встроенном шкафу в передней, который тоже всегда был заперт. А ключи и от того, и от другого лежали в среднем ящике письменного стола, под бумагами. Об этом было известно лишь членам семьи. И возможно, кому-то из близких людей. Кто же эти близкие? Других, кроме Людмилы, нет.

— Ну, она тоже не настолько уж близкая, чтобы знать подобные детали. Приезжала к Чернецовым довольно редко. Нет, кажется, мы с тобой не на той дорожке. Но проверить мы должны все, все до последней мелочи. И поэтому сделаем так: исследование пятна на рубашке — по моей части. А ты... Ты вместе с молодыми людьми поезжай в общежитие технологического института, где они остановились. Тщательнейшим образом осмотри их вещи.

— Уверен, кое-что мы там найдем, — живо откликнулся Агапов.

В вещах студентов ничего из чернецовских вещей обнаружить не удалось. Группа крови на рубашке Валерия, однако, была такой же, как и убитого. Едва Дедковский и Агапов успели обменяться этими сведениями, как раздался телефонный звонок. Полковник приказывал им завтра утром прибыть в Москву.

Выехали в ту же ночь. Чтобы скоротать время в дороге, Дедковский расспрашивал Валерия и Людмилу о том, что удалось посмотреть в Ленинграде, в каких театрах побывать, что особенно понравилось. Потом опять вернулся к трагедии в Ключевом.

— Расскажите-ка все еще раз, только подробнее.

— А что рассказывать? — ответил Валерий. — Ведь вы обо всем уже выспросили. Были мы в квартире недолго, сварили сардельки. Витя их в холодильнике разыскал. Съели, выпили по чашке кофе и поехали.

Людмила добавила:

— Витя провожал нас. Все про пистолет напоминал. Даже когда прощались на лестничной площадке. Паренек, что к нему пришел, в квартиру его тянет: пора, дескать, уроки делать, а Витя все твердит: «Тетя Люда, не забудьте, о чем я просил».

Агапов в разговоре не участвовал. Перед отъездом в Москву он настаивал, чтобы Дедковский получил у полковника разрешение оставить его, Агапова, в Ленинграде для розыска вещей. Однако было приказано выехать немедленно всем вместе.

...Начальник МУРа терпеливо выслушал вначале Дедковского, затем Агапова и, обращаясь к обоим сразу, сказал:

— Значит, в выводах категорически разошлись?

— Как видите, — пожал плечами Агапов. — Товарищ Дедковский очень уж полагается на свою интуицию. Она у него, конечно, проверенная, не спорю, но, как говорится, на бога надейся, а сам не плошай. Группа крови, как известно, доказательство не последнее.

Дедковский устало посмотрел на своего беспокойного помощника:

— Что верно, то верно. Но, насколько я помню, у тебя тоже третья группа.

— Третья, — неуверенно подтвердил Агапов.

— Вот с таким же основанием и тебя можно заподозрить.

— При условии, если я был вхож в их квартиру, если был в ней в промежуток времени, в который произошло убийство...

— А где ваши подопечные? — прервал их спор полковник.

— У меня в кабинете. Завтракают, — ответил Дедковский.

Агапов так и взвился:

— Вы слышите, товарищ полковник? Они завтракают! В его кабинете. И даже без конвоя! — И, зная, что он уже не в первый раз за эти дни перешагивает за рамки служебной субординации, со вздохом добавил: — Извините, но иначе не могу. Как вспомню Витю, лежащего на диване, так все закипает во мне! Очень уж мы миндальничаем да осторожничаем. Действуем по принципу: как бы чего не вышло. А преступник должен сразу понять, где он находится.

Дедковский вскинул на него седоватые брови, сузил глаза:

— Так то преступник. А в отношении этих ребят пока ничего не доказано. Ничего. Потому извольте к ним относиться соответственно. Может, вы уголовно-процессуальный кодекс забыли?

Полковник наклонился к селектору, нажал кнопку:

— Лаборатория? Обработка бутылки и стакана, доставленных из Ключевого, закончена? Нет еще? Поторопитесь.

— Какой бутылки, какого стакана? — встрепенулись Дедковский и Агапов.

— Сегодня в квартиру Чернецовых пришли строители, ремонт производить. Стали выносить вещи, а ненужные мелочи выбрасывать в мусоропровод. Он оказался засоренным. Когда очистили, нашли кое-что из квартиры Чернецовых. Бутылку из-под водки, стакан. Ребята из бригады оказались разумные. Дескать, раз в квартире произошло такое, то все, любой пустяк может иметь значение. Аккуратненько завернули бутылку и стакан в газету — и к нам. Бутылка, как и все бутылки, а стакан с каемкой, хозяин его признал.

— И такие предметы не были обнаружены при осмотре квартиры? Какое безобразие! Какая халатность! — обескураженный Дедковский нервно мял папиросу.

— Ну, вы напрасно так ругаете себя. Кому могла прийти в голову мысль, что в мусоропроводе, находящемся на лестничной площадке, есть бутылка и стакан, имеющие отношение к убийству? Надо быть провидцем или комиссаром Мегрэ, чтобы предположить это. Такое бывает только в детективных романах.

— Вы зря меня успокаиваете, товарищ полковник. Этот факт возмутительный. И к нему мы при разборе дела еще вернемся. А скажите, что еще известно об этой бутылке со стаканом?

— Хозяин помнит твердо, что бутылка в холодильнике была с остатками водки. Значит, ею воспользовался кто-то из посетивших квартиру. На бутылке и стакане есть следы. Может быть, они принадлежат тому, кого мы ищем.

— Это была бы слишком большая удача, — пробормотал Дедковский.

Исследование бутылки и стакана было закончено поздно вечером. На бутылке следов обнаружить не удалось. На стакане же их было несколько. Экспертиза установила: ни рука Валерия, ни рука Людмилы к стакану не прикасались. Не принадлежали отпечатки и Чернецову.

Теперь уже и Агапов не решался так уверенно утверждать, что Валерий и Людмила причастны к убийству. Конечно, можно было продолжать выяснение разных деталей, только во имя чего? Доказывать недоказуемое? Но и отказаться от версии, которая казалась столь реальной, тоже было нелегко. Мучительно тяжело на душе у оперативного работника, когда заподозрен невинный человек. И не менее тяжело, когда упущен преступник.

Дедковский, прощаясь с Валерием и Людмилой, был доволен. Агапов чуть-чуть смущен. Но терзаться и переживать было некогда, да и не любил этого старший лейтенант Агапов. Разведя руками, он с обезоруживающей улыбкой проговорил:

— В любом деле ошибки бывают. Так что вы, ребята, не обижайтесь на нас.

Валерий начал было говорить что-то насчет некоторых не в меру самоуверенных детективов, но Людмила остановила его:

— Не надо, Валерий. Пусть лучше товарищи муровцы скажут, как дальше-то будет? Кто же убийца и где он?

Агапов вздохнул:

— Если бы знать!..

Валерий и Людмила поднялись. Дедковский остановил их:

— Прошу немного задержаться. В поезде вы рассказывали мне, что, когда уходили из квартиры Чернецовых перед отъездом в Ленинград, к Вите пришел какой-то его приятель. Так?

— Да, именно так, — подтвердили Валерий и Людмила.

— Что это был за парень? Расскажите.

...Когда Валерий и Людмила ушли, Дедковский, подняв на лоб очки, долго сидел задумавшись, барабаня по столу пальцами. Затем проговорил:

— Итак, старший лейтенант, на версии номер два тоже ставим крест. Опять не попали в цель. Давайте думать еще. Думать и думать. К завтрашнему утру на столе у полковника должен лежать новый оперативно-розыскной план. Версия «Приятель» тоже должна быть в этом плане.

— Сколько же еще будет этих планов и версий, товарищ майор?

— Бывает всякое. Может, пять, может, и десять. А то и больше. В данном случае версия «Приятель» может быть последняя. Думаю, что последняя.

— Опять интуиция?

— Не только. Хотя и она тоже. А что, у тебя есть к моей интуиции какие-нибудь претензии? По-моему, она нас не подвела?

— Нет, не подвела. Но я предпочел бы знать более подробно ход ваших рассуждений, чтобы не блуждать вслепую.

— Что ж, требование законное. Слушай. С чем не согласишься, делай себе заметку. Обсудим потом.

Говорил майор долго. Делал паузы, задумывался, курил. Опять продолжал. Наконец подытожил:

— Преступление совершено между пятнадцатью и семнадцатью часами. Кто был в этот период в квартире? Валерий и Людмила. Но они уехали в шестнадцать. Значит, отрезок времени для преступления сузился до одного часа. Кто был в квартире в этот промежуток? Какой-то мальчик. Вот в нем и отгадка тайны.

— А если он пришел и тут же ушел?

— Могло быть и так. Но шел-то он заниматься, делать уроки. Верно? Почему же он вдруг должен уйти? Нет, он не ушел, и именно он, этот малец, должен помочь нам распутать клубок.

— А что, пожалуй, вы правы, — согласился Агапов. — Давайте прикинем. Допустим, что расстроилось у них дело с занятиями. На это потребовалось какое-то время. Пусть пятнадцать, пусть двадцать минут. А это уже около половины пятого. В семнадцать же часов, как известно, поступил сигнал о пожаре. Грабители должны были узнать, когда Витя остался один в квартире, должны были войти в квартиру, расправиться с ним, найти ключи, обшарить шкафы, отобрать наиболее ценные вещи, уложить их, вынести из дома, поджечь квартиру. Маловато времени оставалось для всех этих операций. Да еще кто-то и водку пил.

Нет, это были убийцы-грабители с предварительной разведкой. И возможно, вполне возможно, что мальчик этот пришел не случайно. Вы абсолютно правы, товарищ майор.

— Значит, действуем?

— Действуем.

И вот работники оперативной группы опять в Ключевом переулке. Участковый уполномоченный, обслуживающий этот микрорайон, председатель домового комитета, классный руководитель школы, где учился Витя Чернецов, рассказывают о его сверстниках. Ребята хорошие, хоть и озорные немного. С кем дружил Витя? Со многими. С Ивановым Толей, Смирновым Юрой, Арутюновым Ашотом, Надей Беляевой. Вообще, Витю любили и, пожалуй, все или почти все у него были в приятелях.

К вечеру Агапов вместе с участковым собрал всех ребят, которые были названы как друзья Виктора.

— Расскажите, ребята, кто из вас бывал у Вити Чернецова?

— А зачем нам у него бывать?

— Ну как это зачем? Помогать делать уроки, например.

— Он сам мог кому хочешь помочь.

— Допустим, но ведь бывали же вы у него?

Оказалось, почти все бывали, только раньше.

— А почему только раньше? Почему?

Молчат ребята, глаза опустили.

— Ну, так как же? То все ходили, а потом вдруг никто.

Щуплый, вихрастый паренек стал неохотно объяснять:

— Так ведь Серега к нему стал ходить. Чеглаков. Он тоже у нас в школе учился. А с нынешнего года в другую школу ходит. В другой район переехали они. А кто же пойдет, раз Сережка там? Он же обязательно тумаками угостит.

Узнали адрес Чеглаковых. Новый дом, небольшая, но хорошо обставленная квартира.

Сергея Чеглакова дома не было.

— Уехал к родне в Коломну, — сообщила мать. И настороженно спросила: — А зачем он нужен-то? Может, натворил чего?

— Да нет. Хотели поговорить с ним.

— Если что такое, так вы мне скажите. Без отца растут-то у меня. Отчаянные.

В это время в комнату вошел старший Чеглаков — Федор. Увидев Агапова и участкового, он нахмурился:

— В чем дело, товарищи?

— Да вот Сережа им понадобился, — объяснила мать.

— Это зачем же?

— Да так. Дело есть, — ответил Агапов.

— Но мы-то должны знать, что это за дело?

— Хотели кое-что уточнить.

— Приедет в понедельник, тогда и уточните.

— Спасибо. Скажите ему, чтобы он пришел в детскую комнату отделения.

— Придет, придет, отчего же не прийти, раз надо, — вздохнув, проговорила мать, провожая гостей к двери.

И вот перед Дедковским и Агаповым сидит подросток. Рослый, с хмурым, насупленным взглядом. Держится настороженно, всеми силами старается показать, что никого он не боится и ничто ему не страшно. И вообще, почему его вызвали? Хулиганил он? Нет. Дрался? Нет. Ну и все. Чего, собственно, надо?

— Расскажи-ка, Сергей, о втором апреля. Подробно расскажи. Постарайся вспомнить весь день. Где был, когда, что делал?

— Ну, где был? В школе.

— А потом?

— Потом дома.

— И долго?

— До вечера.

— А вечером?

— Играли во дворе. Потом пошли с ребятами в «Зарю». Фильм там мировой шел. Только билетов не достали и ушли домой.

— Ничего не забыл?

— Вроде ничего. Почему я должен забыть?

— Ну, знаешь, бывает. Подумай еще.

— Еще за молоком ходил в магазин. Мать посылала. Это уж совсем вечером.

— Хорошо. Может, еще что припомнишь?

— Нет, больше никуда не ходил.

— Ну, ладно, Сергей. Посиди пока в другой комнате. Позовем тебя.

— А мне домой пора. Мать и брательник задерживаться не велели.

— Скоро пойдешь, долго не задержим.

Минут через пять после ухода Сергея в комнату вошла Людмила. Она была взволнована.

— Этот, именно этот парень шел тогда к Вите.

— Да? А вот он говорит, что был дома после школы и никуда днем не выходил.

— Товарищи, честное слово, он! Я, конечно, не знаю, может, мальчик этот и не имеет никакого отношения к тому страшному преступлению, но что он встретился нам на лестнице — это точно, голову даю на отсечение.

В следующий раз Сергей пришел в отделение в сопровождении брата. Федор требовательно заявил:

— Вы должны объяснить, почему таскаете братишку. Позавчера вызывали, сегодня... Он не хулиган, не какой-то там трудновоспитуемый.

— Хорошо, хорошо. Но, между прочим, к нам не следует ходить вот так... под хмельком.

— А почему я не могу выпить? На свои пью. — И добавил: — С Сергеем будете говорить при мне.

— Нет, говорить будем без вас, — твердо возразил Дедковский. — Так что придется подождать в соседней комнате.

Сергей, зная, что брат находится рядом, держался еще уверенней, чем в первый раз, моментами даже вызывающе.

— Сергей! Ты вот говорил, что, кроме магазина, никуда после школы не ходил. Так?

— Так.

— А выходит, не совсем так. У Виктора Чернецова ты, оказывается, был.

— Это когда же? В тот день не был.

— Нет, был.

— Нет, не был.

— Понимаешь, тебя видели родственница Чернецовых и ее знакомый. Они выходили из квартиры, а ты пришел. На лестничной площадке вы встретились. Да и дворник видел, что ты днем, около четырех часов, забегал в подъезд.

— Так я же на одну минуту. Взял у него учебник по географии и ушел.

— Географию, говоришь, взял?

— Да. И сразу ушел.

Дедковский, раскрыв папку с документами, стал про себя читать опись вещей Вити Чернецова, которые были в день убийства в его комнате. В описи значились и учебники. Среди них — география. Может быть, ошибка?

— Ты посиди, Сергей, минутку, вот потолкуйте с товарищем Агаповым, а я сейчас приду.

Дедковский прошел в комнату начальника отделения, позвонил в МУР и попросил проверить, есть ли среди вещей Вити Чернецова, изъятых для следствия, учебник географии.

— Да, есть, — подтвердили оттуда. — Вот он перед нами. География частей света. Учебник для VI-VII классов. Издательство «Просвещение», 1963 год. На обложке надпись: «В. Чернецов. 7-й «Б».

Когда Дедковский, возвращаясь к себе, проходил через приемную, Федор Чеглаков нетерпеливо спросил:

— Скоро освободите мальца? Ему заниматься надо.

— Да, да. Еще несколько минут, — ответил майор.

Когда Дедковский на всякий случай еще раз спросил Сергея об учебнике, тот снова подтвердил то же самое:

— Брал географию. Она и сейчас у меня дома. Могу принести.

— Хорошо. В следующий раз, когда мы тебя позовем, захвати книгу с собой.

Сергей, по-взрослому сутулясь, не попрощавшись, вышел из комнаты.

Вечером на совещании в МУРе Дедковский докладывал итоги этих дней. В конце совещания заявил:

— В том, что Сергей Чеглаков был там и что он в какой-то мере участник преступления, у меня сомнения нет. Но лицо он, конечно, второстепенное. А кто главный — неясно. Окружение Сергея по школе исключается. Ребята все мальцы. Считаю, что в убийстве может быть замешан его брат Федор. Он дважды судился, поведение не из похвальных. Правда, доказательств его участия в деле на Ключевом пока нет. Надо проверить дактилоскопические отпечатки.

— А если они не сойдутся? Опять извиняться? — По тону начальника МУРа Дедковский понял, что разрешение на задержание Чеглакова ему пока не дадут. — Вы нам соберите доказательства, тогда и решим, как быть с Федором Чеглаковым. Но смотрите, чтобы не скрылся. А то ищи ветра в поле, — сухо проговорил полковник.

— Скрыться не дадим и доказательства соберем. Прошу еще несколько дней, — твердо пообещал Дедковский.

На следующий день в трест Облпромстрой, где работал Федор Чеглаков, приехал работник бухгалтерии главка, долго рылся в ведомостях по заработной плате, потребовал учетный журнал выхода на работу сотрудников. Придирчивый оказался представитель, дотошный. Два дня сидел, ковырялся в бумагах, все выспрашивал, что да почему. Затем объявил, что некоторые документы, например ведомости на зарплату, заберет на несколько дней с собой. Управляющий было воспротивился, позвонил начальнику главка. Тот коротко ответил:

— Хочет забрать — значит, надо. Не пропадут ваши ведомости, вернет.

Через два дня Агапов, взволнованный, нетерпеливый, явился к Дедковскому:

— Все в порядке. — И положил перед Дедковским дактилоскопические карты, заключение экспертов.

Майор долго, тщательно изучал принесенные документы. Потом коротко бросил:

— Пошли к полковнику.

Войдя в кабинет, майор официально произнес:

— Товарищ полковник, надо немедленно задержать Федора Чеглакова.

— Есть доказательства?

— Отпечатки пальцев в ведомостях на зарплату и на стакане идентичны. Второго апреля Федор со своим приятелем Семеном Потаниным на работе не были. Отпрашивались. Кроме того, сегодня в скупочный магазин в Медведкове сданы золотой браслет и брошь, взятые у Чернецовых.

— Самими преступниками?

— Ну, нет, не так уж они глупы. Через одну старушенцию.

— И ее не задержали?

— Хотим посмотреть, по каким еще адресам она свои стопы направит.

— Ну что ж, поздравляю вас. — И полковник стал набирать номер телефона городской прокуратуры.

...Взяли их на шумной, веселой вечеринке в Кожухове, у Нинели Белявской, полупьяных, возбужденных вином и происшедшей незадолго до этого стычкой в соседнем ресторане.

Вид у приятелей сначала был оскорбленный и подчеркнуто недоумевающий.

— За что взяли? Ну, пошумели малость, что из этого?

Однако за возмущенными выкриками крылась тревога. Неужели на Петровке что-то знают? Тревога эта сменилась у Чеглакова леденящим душу страхом, когда Дедковский, отправив с дежурным Потанина, спокойно и деловито, как-то даже буднично, проговорил:

— Ну, хватит, Чеглаков. Вы ведь хорошо понимаете, что на Петровку вас привезли не зря. За бедлам в ресторане вам хватило бы и отделения. Рассказывайте об обстоятельствах убийства Вити Чернецова...

Огромным усилием воли Чеглаков заставил себя успокоиться и даже усмехнуться:

— Не понимаю, о чем говорите. Что-то не то шьете, начальник.

Держался он вызывающе, задиристо. Упирался отчаянно и долго, требовал объективного расследования фактов, доказательств.

— Прямо не верится, что это убийца. Уж очень уверенно себя держит, — недоумевал Агапов после первого допроса Чеглакова.

Дедковский махнул рукой:

— Инстинкт самосохранения. Рассчитывает сбить нас с толку. Знает, что держать без доказательств мы не можем. Только не знает того, что доказательства-то у нас есть, и притом неопровержимые.

На втором допросе Дедковский повторил свой вопрос:

— Так как же, Чеглаков, будете признаваться?

— В чем?

— В убийстве Виктора Чернецова.

— Нет.

— Тогда как объяснить, что гражданка Устименко Пелагея Дмитриевна, задержанная при продаже некоторых ценных вещей, принадлежащих Чернецовым, показала, что эти вещи ей дали вы?

— Какая Устименко, какие вещи? Ничего не знаю!

— Допустим. Но вот этот портсигар и часы, принадлежащие Чернецовым, изъяты у вас в комнате. Как они попали в ваш чемодан?

— Впервые вижу эти жестянки.

— Несерьезно это, Чеглаков. Вещи изъяты в присутствии понятых и вашей собственной матери.

Чеглаков не отвечал.

— Тогда еще вопрос. Почему собирались уехать из Москвы?

— Никуда я не собирался.

— Неправда. Собирались. Вот билет на самолет во Фрунзе. Тоже изъят у вас.

Наконец, ему предъявили заключение дактилоскопической экспертизы, из которой явствовало, что отпечатки на стакане из квартиры Чернецовых и отпечатки его пальцев идентичны.

Чеглаков долго молчал, потом исподлобья осмотрелся по сторонам и глухо, не глядя на Дедковского, произнес:

— Да... Частично виноват. Но не в убийстве, нет. В том, что участвовал в ограблении квартиры, и в том, что... не удержал Потанина от убийства.


Семен Потанин был менее опытен, и страх совершенно парализовал его. Однако своего оправдательного алиби держался упорно. Подробно, в деталях объяснил, что делал второго апреля. Почему именно второго брал отгул? Да очень просто. Надо было костюм купить. В выходные дни народу в магазинах, как известно, всегда полно. Вот и решил использовать заработанный день. И купил в Измайлове. Очень хороший, между прочим, магазин.

Магазин готовой одежды в Измайлове действительно есть. И второго апреля Потанин костюм там купил, но только в первой половине дня. Данная партия товара прошла до двенадцати часов, об этом свидетельствовала контрольная кассовая лента.

Семен же настойчиво утверждал, что покупал в конце дня, около пяти часов. И хотя ему было убедительно доказано несоответствие его объяснений фактической стороне дела, он стоял на своем. «Нигде больше не был, ни с кем не встречался, никаких Чернецовых не знаю».

— А вот Федор Чеглаков показал, что Витю Чернецова убили вы спортивными гантелями.

— Что, что? Это он показал? Он? — Семен впился глазами в протокол допроса.

Убедившись, что его не обманывают, беспомощно опустился на стул. Однако опять взял себя в руки:

— Это не доказательство. А может, это и подпись-то не его.

Ему дали прослушать магнитофонную ленту с записью показаний Федора. Но и после этого он продолжал стоять на своем.

— Видите ли, Потанин, голое отрицание фактов не лучший способ защиты, — терпеливо выслушав его, сказал Дедковский. — Но допустим, что этих фактов вам кажется мало. Тогда как вы объясните еще одно обстоятельство? Орудие убийства — гантели — вы выбросили в отводной канал около Мало-Устьинского моста, завернув в сорванную занавеску.

— Откуда... как вы это узнали?

— Узнали, как видите. Водолазам пришлось основательно потрудиться. На гантелях кровь жертвы и следы ваших рук. Немаловажное обстоятельство, как вы думаете?

Семену Потанину тоже ничего не оставалось, как признаться в преступлении.

И вот остались позади бессонные ночи оперативной группы, следователей прокуратуры, экспертов, многих других работников, напряженные совещания, где возникали, обсуждались, отвергались или принимались версии, гипотезы, предположения. Кто совершил преступление? Как найти преступников? Как уличить их? Доказать их вину?

Это все уже позади. Преступники установлены. Скрупулезно, до мельчайших деталей собраны все улики и доказательства их дикого преступления. Скоро суд. Он подведет черту.

У майора Дедковского появились уже другие заботы. Но забыть трагедию в Ключевом, вычеркнуть из своей памяти людей, чьи судьбы переплелись в ней, он не может. Ведь для настоящего криминалиста мало установить преступника, доказать его вину. Он должен выяснить, понять, проанализировать те силы, те обстоятельства, которые завязали этот страшный узел.

Что касается Чеглакова, все было ясно. Наказания, которым он подвергался, впрок не пошли. Сроки изоляции были невелики, но и их Чеглаков не отбывал полностью, оба раза его освобождали досрочно. Надеялись на то, что образумился парень и будет вести себя по-людски. Но парень уразумел только одно: не так уж это страшно — суд и тюрьма. Можно, оказывается, выбраться и оттуда и опять приняться за свои дела. Примитивный, но изворотливый ум вел его только в одном направлении: жить сытно и весело. И все пути для этого годились, все средства были хороши:

Младший брат вырастал точной копией старшего. В его представлении Федор был герой, смелый до отчаянности. Он зачитывался его письмами, а по возвращении брата домой жадно слушал его рассказы о похождениях. И усвоил твердо: жить надо не разиней, а с умом, вот так, как Федор, иначе какая же это жизнь? Дайте только вырасти! Но чтобы не очень допекала мать, школу придется кончить. Вот работает же брат в тресте. Это тоже чтобы не было постоянных слез и скандалов в доме, чтобы в тунеядцы не попасть. Смену себе старший Чеглаков готовил достойную.

Да, с Чеглаковым было ясно.

А Семен Потанин? Как он оказался на стежке Чеглаковых? Что это, случай, стечение обстоятельств или логическое следствие каких-то причин, цепь оплошностей, ошибок, поступков, которые неизбежно должны были привести к роковому концу?

В ходе следствия Потанин отвечал на подобные вопросы неохотно, скупо, он явно тяготился ими, страх расплаты за преступление, казалось, парализовал способность думать, анализировать явления и факты. Он мог и говорить и думать только об одном. Десятки раз задавал все тот же вопрос: «Что мне будет? Что?»

Жила в Москве семья Потаниных, обычная семья, каких много. Отец работал в крупном строительном тресте, мать — плановиком-экономистом на одном из заводов. Был у них сын Семен. Жил вольготно. И сыт, и одет, и всем обеспечен. Уже в седьмом или восьмом классе не шел в школу, если не выглажена форма, если помят воротничок. А к приятелям, в кино или на школьный вечер — только в костюме, и обязательно модном. Дома ему все в первую очередь и самое лучшее, что бы ни пожелал. Когда чихал или кашлял, — это считалось происшествием. Домашние поднимали на ноги всех врачей. Годам к пятнадцати хилого подростка уже нельзя было удивить ни Южным берегом Крыма, ни Рижским взморьем. А учеба шла с трудом. Среднюю школу едва осилил.

В институт не попал. Да и не очень рвался. Пришлось отцу устраивать его на курсы нормировщиков. Здесь дело как будто пошло. Фамилия отца в этой системе была известной, и сыну помогали, как могли.

Но вот на безоблачном небе разразился гром. В семью Потаниных пришла беда, беспощадно разрушив их спокойный, устроенный быт и благополучие: ушел из семьи отец. Казалось, все полетит кувырком. Но мать взяла себя в руки и стала у руля их маленького семейного корабля. Сын стал теперь для нее единственным светом в окне. Она дала себе слово, что Семен не почувствует отсутствия отца, будет иметь все, что имел раньше. Это стало ее первейшей заботой, главной целью и смыслом жизни. Была в этом и ее месть мужу: вот, дескать, живем и без тебя. Тянулась изо всех сил, чтобы сын не ощущал ни в чем недостатка. Это было нелегко. Стала понемногу брать из тех сбережений, которые скопила за многие годы. Их хватило ненадолго. Продала все отцовское. Затем кое-что свое. Но становилось все труднее.

Как-то Семен, придя с работы, объявил:

— Нужна тридцатка. Сабантуй с ребятами устраиваем.

Мать возразила:

— Нет у меня таких денег, Сема. Вот десятка — и все.

Сын удивленно глянул на мать:

— Это как же нет? Я обещал. Ты понимаешь, обещал! — в его голосе слышалось раздражение.

Мать засуетилась, побежала по соседкам. Расстаралась-таки, достала нужную сумму, и Семен, небрежно поблагодарив, ушел к ожидавшим его приятелям.

В строительном тресте, где после окончания курсов работал Семен, зарплата была не очень-то высока. А потребности его все возрастали. Не мог же он, в самом деле, обойтись без джинсов, мокасин, цветастых и ярких импортных рубашек. А костюмы, а плащ? Но не только этим жив человек. Как, например, существовать без четырехдорожного «грюндига» и без записей Джони Холлидея? Хоть все это и влетало в копеечку, но необходимые приобретения были сделаны.

Да, многое было нужно теперь Семену. Мать тревожилась все больше, ожидая очередного требования. Уже ушли в комиссионный заветные кольца и брошки, ложки, подстаканники — последнее из более или менее ценных вещей. Наконец она сказала, что больше ничего нет. Сын не поварил. «Решила припугнуть», — подумал он. Что-то похожее уже бывало. И он одолжил деньжат у приятелей в расчете на доброе, отходчивое сердце матери.

А ему предстояли еще большие расходы.

В один из вечеров в «Колосе», где они коротали вечер с друзьями, появилась Нинель Белявская: каштановая копна волос, большие синие глаза, длинные, тяжелые ресницы, стройная фигурка — все это как громом поразило Потанина. Он стал деланно весел, громче всех хохотал. Настоял, чтобы ужин закончился шампанским. Потом шумной компанией фланировали по улице Горького, приставали к прохожим, горланили песни. С трудом отговорившись от дружинников, поехали к Нинели. Остаток ночи прошел так же бурно и весело. Наконец приятели разъехались, а Семен остался.

Нинель Белявская оказалась особой с изысканным вкусом. Ей нравились и французские духи, и итальянские джерсовые костюмы, и японские плащи, и австрийские туфли. Все это она без труда доставала через каких-то своих знакомых и подруг. Но чтобы рассчитаться за элегантные подарки, Семен занимал деньги у друзей и приятелей, сослуживцев в тресте, забрал все крохи, что оставались у матери. Наконец эти малые и шаткие источники иссякли. Надо было что-то делать! Но что? Начальник отдела предложил сверхурочную работу.

Это было как нельзя кстати, верный и немалый заработок. Потанин согласился. Позвонил Нинели, объяснил ситуацию. Она одобрила намерения своего приятеля и заверила его, что будет все это время сидеть дома. Но когда на второй день поздно вечером Семен заехал к ней, то нашел короткую записку: «Мальчики увезли меня в «Янтарь». Если соскучишься — приезжай».

В «Янтаре» Потанина встретили хмельным веселым гулом и довольно недвусмысленными шутками:

— Выдохся, старик, на мель сел.

И тут же снисходительно предложили:

— Садись, садись. Чавкай. Разживешься косыми — отпотчуешь.

Потанин сидел хмурый, неразговорчивый и все смотрел, смотрел на Нинель. А она откровенно флиртовала с длинным чернявым парнем, работником какого-то телевизионного ателье. Парень хвастался, что деньги для него — сущая ерунда. Они приготовлены почти в каждой квартире. Ибо нет ничего вечного под луной, а тем более вечных телевизоров.

Потанин смотрел на Нинель, на чернявого парня, на всю компанию своих друзей, и сердце переполнялось мучительной ревностью, завистью, жалостью к себе и злостью на безденежье. «Взять бы сейчас, — думал он, — да заказать всем по полному набору. От зернистой икры и маслин до шашлыка или цыплят-табака, от коньяка и столичной до цинандали и шампанского. Вот было бы кутерьмы, суматохи, криков и восторгов! Как бы Нелька удивилась! И как бы вытянулась рожа у этого верзилы — у этой телевизионной антенны!» Но нет, не может этого сделать Потанин, не может!..

Он шел к себе домой мрачный, злой, с опущенными плечами. Его мутило и от выпитого в «Янтаре», и от вероломства Нинели, и от острого недовольства жизнью.

— Тоже мне жизнь, — бормотал он вполголоса. — Не можешь позволить себе самых простых удовольствий.

Потанин думал, что идет один, а сзади, оказывается, вышагивал Федор Чеглаков, его друг-приятель и сослуживец. Услышав сокрушенное бормотание Семена, Чеглаков с готовностью разделил его сетования.

— Да, ты прав, старик, на сто процентов прав. Чертовщина получается! — Он помолчал немного и как бы между прочим сообщил: — Сережка, брательник, рассказывал — бывает он у своего приятеля пацана. Вот живут люди! Барахла, разных там драгоценностей полна квартира.

Ничего больше не сказал в тот вечер Чеглаков. И ничего не спросил Потанин. Но назавтра, когда встретились в столовой, Чеглаков поинтересовался:

— Что сегодня делаем?

— Не знаю пока.

— Заходи, потолкуем.

— Хорошо, зайду.

...Предложение Чеглакова так испугало Потанина, что он чуть не сбежал из комнаты приятеля. Но тот, толкнув его в плечо, усадил опять на диван и стал весело, с шуточками убеждать:

— Чего ты психуешь? Неужели ты такой жидкий? Вот не знал. Дело и верное и тихое, гарантию даю. Конечно, если с умом его провернуть. А за это я ручаюсь. Дрожать и потеть причин нет. Помнишь дело в Черкизове? Ну, а это будет еще тише.

Да, Потанин хорошо помнил происшествие в Черкизове. Как-то на их компанию случайно набрел подвыпивший толстяк. Было это в сквере недалеко от Преображенской площади. Не прошло и пяти минут, как незадачливый прохожий лежал избитым в кустах. Карманы его были очищены в мгновение ока. Документы и какие-то там ведомости и накладные Чеглаков бросил в почтовый ящик, а солидный денежный куш доставил немало удовольствия их компании.

Правда, месяц или два Потанин не мог ходить по улицам, не оглядываясь по сторонам. Тревожно спал ночью, при любом стуке в дверь дрожал как осиновый лист. Но то ли толстяк промолчал, то ли милиции не удалось напасть на след «смельчаков», дело заглохло. И друзья потом вспоминали эту историю с удовольствием и дерзко посматривали при этом на милиционера, если он по случаю находился поблизости.

Напоминание о черкизовском происшествии развеселило и успокоило Потанина, он плотнее уселся на диване и стал внимательно слушать приятеля. Затем спросил:

— Ну, а если завалимся?

Федор посмотрел на выжидающее лицо Семена и, снисходительно усмехнувшись, небрежно процедил:

— Допустим. Хотя это и исключено. Но допустим. Что будет? А вот что: дадут тебе пятишник, а через два-три года домой притопаешь.

— Это как же?

— Да очень просто. Предварительное заключение — день за два. Это раз. За примерное поведение — скидка. Это два. Скидка же за ударный труд во имя перевыполнения плана по производству какой-нибудь там тары или, допустим, хомутов. Это три. А в сумме условно-досрочное освобождение. Так что даже и при твоем дурацком «а вдруг» ничего такого страшного не предвидится. Мне, правда, посложнее: в случае чего, всё припомнят... Но я в те палаты опять попадать не собираюсь. А ты думай, решай. Конечно, я обойдусь и без тебя, только смотри...

Федор замолчал, и Семен не настаивал, чтобы он продолжал. Он хорошо его понял. Понял в том смысле, что, если не пойдешь, мол, пеняй на себя, потеряешь редкую удачу. А сболтнешь — опять плохо: можешь потерять еще больше. Причастность к тайне, как известно, обязывает.

Прежде чем «идти на дело», преступник часто задумывается о последствиях. В нем идет борьба за и против. Начинающий сомневается: надо ли это делать, стоит ли рисковать? У того же, кто идет на преступление не впервой, борьба за и против идет лишь временная, тактическая. Дело в принципе решенное, вопрос лишь в том, когда его осуществить, сейчас или при другой, более удобной ситуации.

Но в любом случае человек идет на этот шаг, уверив себя, что все сойдет гладко, следов и улик не будет. Ведь не зря же он все продумал и все предусмотрел. Эта уверенность преступника — его стимул, его опора и надежда, она питает его энергию.

План был разработан в тот же вечер. Во всех деталях. И как ни подвергал его Семен сомнениям, как ни искал щелей и просчетов, должен был признать, что план действительно приемлем во всех отношениях.

— Только ты достань эфир, — напомнил на прощанье Чеглаков.

План казался приятелям предельно простым и в то же время хитроумным. Сергей Чеглаков должен прийти после школы к Вите Чернецову и незаметно усыпить его эфиром. Парнишку в эти дни мучил насморк, и он все время нюхал ватку, смоченную в какой-то жидкости. Пузырек с лекарством стоял на кухне, в холодильнике, и он часто посылал приятеля смачивать ватку. На этом и решили все построить. Ну, в самом деле, чего проще смочить ватку в эфире? А потом, когда парень уснет, — придут они — старший Чеглаков и Потанин. Вот и все. Мало ли людей выходит из пяти подъездов огромного десятиэтажного дома?

...Уже два раза Сергей Чеглаков бегал на кухню и приносил Вите смоченный в эфире ватный тампон. Но парень не засыпал. Это было и странно и страшно — вот-вот придут брат с товарищем. Сергей побежал в третий раз и опять принес ватку. Витя запротестовал:

— Не надо так часто.

Но Сергей прикрикнул:

— Нюхай, нюхай, чего там!..

Витя удивленно посмотрел на него и, взяв ватку, стал нюхать.

В это время раздался звонок в передней. Сергей встрепенулся, вскочил. Витя спокойно сказал:

— Это, наверное, мама. — Но, посмотрев на часы, усомнился. — Нет. Рано еще. Она придет попозже, к шести. Иди узнай, пожалуйста, может, кто из соседей.

Сергей пошел в коридор, а Витя откинулся на подушку. Что-то дурманило голову, клонило ко сну. Но, уловив какой-то шепот, приглушенный разговор в коридоре, он привстал на диване, прислушался. Слышался плаксивый, испуганный шепот Сережки:

— Три раза давал, не засыпает, — и басовитый сиплый шепот в ответ:

— Щенок, не сумел...

Затем протопали тяжелые шаги по направлению к комнате. Витя еще не понял, что произошло, но почувствовал, что к нему идет беда. Он поспешно поднялся с дивана, встал во весь рост и прижался к стене, к ковру, как бы пытаясь вдавиться в стенку, пройти через нее, уйти от этой неотвратимой страшной опасности.

Первым в комнату вошел Федор Чеглаков. Увидев его суженные, выражающие холодную решимость глаза, Витя, смертельно испуганный, закричал:

— Кто вы? Зачем? Не трогайте меня... Я...

Но рука в засаленной перчатке зажала ему рот, опрокинула на диван. Втискивая слабенькое дрожащее тело паренька в мякоть подушек, Федор приглушенно, сипло и зло крикнул Потанину:

— Бей, бей чем-нибудь!..

Семен суетливо заметался по комнате. Взгляд его упал в угол около балконной двери. Там, на коврике, рядом с креслом лежали гантели. Он быстро, лихорадочно поднял одну из них и показал Федору. Тот, злобно выругавшись, прошипел:

— Бей, идиот... Чего же ты...

Потанин подбежал к дивану, где в цепких руках Федора извивался Витя, и с размаху ударил прямо во всклоченный хохолок светлых волос, который метался на подушках. Ударил и отпрянул, брызги крови будто отшвырнули его от дивана... Он замычал что-то нечленораздельное, и, утирая лицо и руки белой занавеской, которую ветер услужливо подал ему с балконной двери, судорожно запричитал:

— Что мы наделали, что натворили!..

Федор посмотрел на скорченное, затихающее тело мальчика, подошел к Потанину, взял его за ворот ковбойки и резко, рывком встряхнул:

— Теперь поздно канючить. Поздно. Дело сделано. Приди в себя. Выпить бы тебе надо.

— У них есть, на кухне... — подсказал младший Чеглаков.

Он, зорко следивший за всем, что делалось на лестничной клетке, только сейчас вошел в комнату и стоял теперь, словно пригвожденный к одному месту, с недоумением смотря на труп приятеля.

— Ну, что ты стоишь? — прорычал на него Федор. — Чего губы развесил? Неси скорее водку. Нюни вы оба, тряпки!

Сергей принес бутылку, накрытую стаканом, отдал брату и едва слышно спросил:

— Ключи-то нашли?

— Нашли, нашли. Ступай к двери. Если что, сразу давай знать.

Он сам налил Потанину водки, следя, чтобы не перелить лишнего. «Еще опьянеет, возись тогда с ним», — зло подумал он.

Себе тоже налил полстакана и одним глотком опрокинул в рот. И только тогда спохватился, что орудует бутылкой и стаканом без перчаток. Размахнулся, чтобы выбросить бутылку в окно, но вовремя опустил руку. Позвал брата и приказал:

— В мусоропровод!

Тот осторожно вышел на площадку. Никого не было. Торопливо открыл крышку люка, бросил посуду. Ему и в голову не пришло прислушаться, спустилась ли бутылка по каналу мусоропровода.

Через полчаса из дома 6 в Ключевом переулке вышел молодой человек с большим аккуратным свертком и чемоданом и спокойно направился к станции метро. Минут через пять из того же подъезда вышел еще один человек с двумя чемоданами. Этот направился на стоянку такси и, сев в машину, сразу же уехал. Оба остались незамеченными.

А еще через несколько минут после их ухода в доме начался пожар. В поднявшейся суматохе никто не обратил внимания на юркнувшего в толпу Сережку Чеглаков а.

Так совершилось это преступление.


Вот наконец позади и суд.

На столе комиссара милиции лежит большой белый пакет из Верховного Совета республики. Просьба Федора Чеглакова и Семена Потанина о помиловании отклонена. Приговор суда с короткими суровыми словами — к высшей мере — будет приведен в исполнение.

Майор Дедковский прочитал документ, осторожно положил на место.

— Что ж, я так и думал. Иначе быть не могло.

Потом вдруг попросил:

— Товарищ комиссар, разрешите вызвать Потанина?

— Зачем?

— Хочу побеседовать.

Для этого разговора не было никакой служебной необходимости. Фабула дела, как выражаются криминалисты, была предельно ясна, мотивы преступления установлены и проанализированы. Все связанное с этим делом было досконально известно Дедковскому. Раньше, чем кому бы то ни было. И все же он хотел встретиться с Потаниным. Именно с Потаниным, а не с Чеглаковым, пришедшим к концу пути, который он избрал сам. А Потанин? Может быть, есть у него что-нибудь невысказанное, оставленное в глубине души? Может быть, он сможет сказать что-нибудь такое, что еще полнее объяснит происшедшую трагедию?


И вот Семен Потанин в кабинете Дедковского.

Со времени первой встречи, когда их привезли с вечеринки, запомнились длинные, черные, «языком» подстриженные волосы, возбужденно блестевшие, тревожно бегающие, но полные жизни глаза, аккуратные, с ухоженными ногтями руки.

Сейчас перед майором сидел совсем другой человек. Перемена произошла не только во внешности. Да, конечно, и голова у него была острижена наголо, и выбрит хуже, чем тогда, и лицо похудело и побледнело. Все это было естественно. Поражало другое: его глаза, его речь. Это были глаза не молодого человека, а старика — тусклые, безжизненные. Он с трудом переводил взгляд с одного предмета на другой.

Речь стала вялой, медлительной, отрывистой. Фразы не вязались одна с другой, рассыпались. Набор слов поражал однообразием. Говорил он, почти не разжимая губ, тихо, и приходилось напрягать слух, чтобы уловить смысл, понять значение слов, их связь между собой.

Он автоматически, видимо, без вкуса выпил чашку кофе вяло, скованными движениями закурил сигарету. Казалось, затея говорить с ним бесполезна. Вряд ли можно его расшевелить, заставить выйти хоть на время из тупого оцепенения. Хоть бы разозлился, озлобился, дал волю своим чувствам. Так бывает у иных преступников: то упадет в обморок, то начнет симулировать потерю речи или памяти, то вдруг начнет разыгрывать из себя сумасшедшего. Потанин больше молчал и безучастно, бездумно смотрел в одну точку. Вошедший в кабинет дежурный положил на стол майора отпечатанную на машинке бумажку: «Осужденному разрешено свидание с матерью. Может, сообщить ему?»

Дедковский согласно кивнул.

— Осужденный Потанин, вам разрешено свидание с матерью.

Потанин недоуменно взглянул на майора. Эти слова дошли наконец до его сознания. Бледные, впалые щеки покрылись румянцем.

— Не надо, не надо! Ни в коем случае! Я не пойду на свидание! — истерично прокричал он и опять вдруг сник, опустил плечи и добавил, как бы объясняя: — Так и мне и ей будет легче...

От свидания с матерью он отказался наотрез. Но возбуждение, вызванное напоминанием о ней, как бы оживило его, он стал более разговорчив, хотя речь его оставалась по-прежнему отрывистой и сбивчивой. Говорил с паузами, две-три фразы — молчание. Иногда молчал долго, уткнув руки в колени и мерно, автоматически качаясь взад и вперед. Потом выдавливал из себя словно обрывок фразы, междометие, и, чтобы понять его, приходилось напряженно собирать, связывать сказанное, будто склеивать куски разбитого стекла.

— Мать... любила меня... очень. В тресте тоже... хорошо было... Иван Терентьевич — начальник отдела — поругивал за поведение, а за работу хвалил. Быстро, говорит, подсчеты делаешь, прямо вроде счетной машины...

Сказав это, Потанин поднял свои желтовато-серые руки к глазам, долго разглядывал их и потом безвольно, со вздохом опустил на колени. В какой-то момент на лице Потанина промелькнуло подобие мимолетной улыбки. Из коротких фраз стала понятной причина.

Оказывается, Потанину вдруг вспомнилась Катя Баталова, оператор из бухгалтерии. Она, пожалуй, больше всех беспокоилась за него. Все уговаривала, увещевала. Многие в тресте, видя помятую физиономию Потанина, понимающе и с иронией улыбались, она же напускалась на него:

— Опять с Бахусом знался! И что ты, Потанин, за человек? Ну, просто удивительно! Честное слово, за тебя всерьез надо браться!

Потанин отмахивался от нее, как от осенней мухи. Но как-то раз, когда она опять отпустила в его адрес шпильку, осклабился кривой ухмылкой, дохнул водочным перегаром и предложил:

— Что, очень хочется поруководить мной? Приходи вечером к нам в отдел, никого не будет. Там все и обсудим...

Потанин и сейчас поежился, вспомнив, как гневно вспыхнули глаза Кати и как она сквозь слезы воскликнула:

— Какая же ты, Потанин, оказывается, скотина!..

И все-таки Потанин вспоминал сейчас Катю Баталову как далекий-далекий сон, вспоминал со щемящим чувством утраты. Она явственно, рельефно вставала перед ним — тоненькая, в подпоясанном халатике, со светлыми волосами, перевязанными синей ленточкой...

За окнами сверкала вечерними огнями Москва. Сквозь ажурную листву бульваров проглядывала шумная улица. По комнате метались зеленые, оранжевые, розовые блики. Потанин подошел к окну и долго, жадно всматривался в посеребренные прожекторами дома, в сверкающий поток машин, в неоновые буквы вывесок и реклам магазинов, вздрагивая, следил за толпами людей на тротуарах. И вдруг, облокотившись на подоконник, истерично, с какими-то надрывами, стонущими всхлипываниями заплакал.

Дежурный отвел его от окна, усадил в кресло, подал стакан:

— Выпейте воды.

Потанин не успокаивался. Положив голову на руки, он плакал навзрыд. Сквозь эти рыдания неожиданно выдавил из себя:

— Мы называли улицу Горького — Эрзац-Бродвей...

И опять обрывки слов.

Им не нравилось все. И наш город, и его улицы. И костюмы без иностранных этикеток. Не нравились и наши машины. Не нравилось то, что надо ходить на работу. Не нравились рестораны, потому что рано закрывались.

И вот теперь, когда все, что окружало Потанина, уходило от него, уходило навсегда, он понял, что оно было близким и дорогим. И дом, в котором жил, совсем не халупа, а нормальный современный дом, и соседи по дому, и сотрудники, с которыми раньше он даже забывал здороваться, — хорошие, приветливые люди.

Все вдруг осветилось как бы другим светом, предстало в каком-то другом измерении. Он с мучительной, режущей сердце ясностью понял, что все это было настоящей жизнью, прекрасной и светлой, что он мог, мог жить, как все, как эти люди, что ходят сейчас по улицам, по бульварам и скверам города. Мог утром пойти на работу, вечером сходить в кино, или на стадион, или в эти сияющие приветливыми огнями рестораны и кафе.

Мог, мог, мог... А теперь уже не сможет. Будут ходить другие, но не он. Для него все это уже не существует. Точнее, он уже не существует ни для кого и ни для чего. Он уже вне жизни.

Потанин поднял глаза — серые, будто посыпанные пеплом от смертельного, животного страха — и глухо, с едва теплившейся надеждой, ожидая ответа и боясь его, спросил:

— Скажите, неужели... вышка... ну, высшая мера... у нас есть?.. — И пояснил: — Чеглаков всегда говорил, да и другие тоже, что это так, чтобы боялись...

Дедковский вздохнул:

— К сожалению, пока есть. Раз есть такие, как вы, Потанин, и как Чеглаков, должна быть и высшая мера...

Потанин не удивился даже, он уже понял, что искру надежды в душе своей поддерживал напрасно. После долгого молчания глубоко вздохнул и, не поднимая глаз, тихо, но твердо, с какой-то отчаянной и суровой серьезностью произнес:

— Если бы позволили жить, согласен хоть тридцать, хоть пятьдесят лет... на хлебе и воде сидеть, камни ворочать, на голых нарах спать. Только бы жить...

Уходил он медленно, тяжелой, шаркающей походкой. Еще долго после его ухода в комнате стояла тягостная, гнетущая тишина.

Только что здесь сидел человек, который скоро умрет. Что-то вроде жалости шевельнулось в душе Дедковского. Но сразу же вспомнилось другое: маленький человечек на диване с застывшим от удивления и ужаса лицом — Витя Чернецов, его родители, обезумевшие от страшного горя.

Те, кто знал этих совсем не старых еще людей до трагедии, говорили, что они были жизнерадостны, много и любовно трудились, заботливо и нежно растили своего единственного сына. Смерть Вити изменила их неузнаваемо и навсегда. На суде это были уже согбенные горем, безмерно несчастные старики. Только горячее участие близких людей, товарищей и сослуживцев и надежда, что убийцы их сына будут наказаны, поддерживали их жизнь.

И жалость к Потанину, на какую-то секунду вдруг закравшаяся в душу майора, исчезла, чтобы больше не появляться.

Дежурный, словно поняв эту мысль, брезгливо, двумя пальцами взял пачку сигарет, положенную перед только что сидевшим здесь Потаниным, и выбросил ее в мусорную корзину.

Да, Потанину уже ничем нельзя было помочь, да и не надо было этого делать. И он и Чеглаков сами лишили себя права жить.


Долго майор Дедковский и супруги Чернецовы сидели на скамейке Тверского бульвара. Говорили о многом и разном: о московском капризном в этом году лете, о том, что скоро здесь вырастет новое здание МХАТа, о том, что все-таки нет, пожалуй, лучше памятника Пушкину, чем вот этот, опекушинский.

Вспомнили и о событиях в Ключевом переулке. Сначала Дедковский опасался затрагивать эту тему, чтобы не растравить старую рану. Но Чернецовы сами не ушли от разговора. Сердца их были переполнены горем до краев, помнили они о нем постоянно, всегда, и ни ослабить, ни усилить его было уже нельзя.

Именно это обстоятельство и вооружило майора некоторой смелостью. Он мягко, осторожно стал говорить о том, что нельзя без конца терзать себя переживаниями, что зло наказано, что им надо беречь себя. Он понимал, что поступает самонадеянно, беря на себя роль советчика этим сдержанным, прожившим немалую жизнь людям, но их убитый, отрешенный вид побуждал его к этому. Они слушали молча, не прерывая. Потом Леонид Александрович мягко ответил:

— Спасибо за совет, за участие. Спасибо. Но должен сказать вам, что живем мы не только своим горем. Мы... работаем. Я консультант... — Он назвал одну из внешнеторговых организаций. — Валя по-прежнему в библиотеке. Мы пока еще в пенсионеры не вышли, — он попытался улыбнуться, но тут же сошло с лица это подобие улыбки: — Зло наказано, это верно. Но надо, чтобы такого... у нас не было... совсем не было. Это можно сделать, если всегда помнить, что все начинается с малого... И такие ужасные преступления — тоже.

Простившись с Дедковским, они пошли по бульвару, медленно, не спеша, перебрасываясь редкими фразами. Два человека, пережившие одно из самых тяжелых несчастий, которые могут выпасть в жизни.

Велико горе людей, потерявших своих близких на полях сражений за родную землю, в схватке с разбушевавшейся стихией или от болезни, еще не побежденной наукой. Но во сто крат горше, когда такая беда приходит к людям от злого умысла выродков, потерявших человеческий облик.

Какой мерой измерить горе Чернецовых? Какими средствами облегчить неизбывную, безмерную скорбь? Она останется с ними навсегда, до конца дней.

«Да. Такого у нас не должно быть!» — повторил про себя майор Дедковский слова Чернецова. Он долго сидел задумавшись. Потом встал, посмотрел на часы и торопливо зашагал вверх по бульвару, к Петровке.


КТО ВИНОВАТ?


В морозном лесу выстрел прозвучал гулко, раскатисто. Эхо его долго гуляло по глухим урочищам и перевалам. Вслед за выстрелом послышался хриплый звериный рев, треск кустов, сучьев, и все стихло. Охотники, стоявшие на линии по узкой просеке, нетерпеливо смотрели в сторону лесной опушки, где стоял Василий Мишутин — крайний номер — и откуда раздался выстрел. Все ждали условленного сигнала «готов», но его все не было, а вскоре на просеке появился егерь. Он торопливо прошел, снимая номера и приглашая охотников за собой.

На окраине леса Мишутина не оказалось. Недалеко от места, где он должен был стоять, виднелись глубокие двупалые следы кабана, снег около них алел кровью. Рядом с кабаньими следами — широкие провалы наста от мишутинских валенок. Он ушел по следам зверя.

Егерь Никифоров обеспокоенно посмотрел на охотников и приказал:

— Глядеть в оба. Быть в зоне видимости друг у друга. Раненый секач — не шутка!

Охотники нешироким веером разошлись в стороны от кабаньего следа и направились в лес, вслед за Никифоровым. Но не прошли они трехсот или четырехсот метров, как вдруг услышали отдаленный душераздирающий крик человека.

— Скорее, скорее! — крикнул Никифоров, и его поношенный шубник еще быстрей замелькал среди заснеженных елей и берез. Охотники побежали тоже, с трудом поспевая за стариком. Каждый понимал, что случилось что-то неладное, и каждый думал об одном: лишь бы не самое худшее. Но произошло именно то, чего опасались все.

На небольшой прогалине, у корней старой, вывороченной бурей сосны лежал окровавленный Мишутин: А недалеко от него, в широкой борозде, пропоротой в снегу — огромный кабан-секач. Охотники, зарядив ружья, бросились к зверю. Но это оказалось лишним. Зверь был мертв.

Никифоров и двое охотников были уже возле Мишутина. Его толстый меховой полушубок от левой полы до правого плеча был вспорот клыками секача, словно гигантскими ножницами. Никифоров расстегнул на Мишутине окровавленный ворот, отбросил полу полушубка, приложил ухо к его груди и поднялся, бессильно опустив руки:

— Все, ребята. Нет больше Мишутина.

— Как же это он? — спросил один из охотников.

— Оплошал, видно. Беда-то, ребята, какая, — потерянно проговорил Никифоров и опустился на корневище дерева.


Старший следователь следственного управления Михаил Новиченко после двухнедельного расследования пришел к выводу, что дело довольно ясное. Нарушение элементарных правил зверовой охоты, халатность егеря и начальника команды привели к гибели Мишутина. Виноваты они, и только они.

Это он и объявил Никифорову и Чапыгину — капитану команды:

— Придется вам отвечать, граждане. Халатное отношение к своим обязанностям с отягчающими обстоятельствами. Факт, как говорится, бесспорный.

— Да, да, конечно. Случай страшный, ужасный. Но я сделал все, как положено. И оружие и боеприпасы проверил, инструктаж состоялся самый подробный. Все письменно подтвердили это. В деле у вас есть документ. Что же я еще мог сделать?

— Многое, многое могли сделать, Никифоров. Мишутин, по всей видимости, не был опытен в зверовой охоте, и вы должны были его страховать. Далее, Мишутин шел след в след за раненым кабаном. Значит, не был должным образом проинструктирован.

Сергей Павлович Чапыгин — работник одного из московских институтов, не стал спорить со следователем.

— В сущности, все, что вы говорите, правильно. Но у меня из головы не выходит — почему Мишутин не стрелял? Когда вышел на эту прогалину, зверь был от него всего в десяти метрах. И почему шел он с одним заряженным стволом, когда в патронташе были патроны с картечью?

— Ну, на эти вопросы мог бы ответить лишь сам гражданин Мишутин. Этого он, к сожалению, уже никогда не сделает. Но, логически рассуждая, ответы можно найти. Причины все те же: плохая подготовка охоты.

— Да нет, капитан. Дело в том, что Мишутин был далеко не новичок в охотничьем деле.

— Тогда в чем же дело?

— Понимаете, в тот вечер, перед охотой, Василий Федорович был какой-то необычный, странный...

— Как это необычный?

— Ну, задумчивый, поникший, хмурый какой-то. Может, на службе у него что-нибудь случилось или дома?..

— И по служебной линии ясность полная, и по домашней. На работе его характеризуют положительно и даже очень, а дома — о нем сказать некому, один жил. Что же касается его душевного, так сказать, состояния, то что же... Раз он был не в форме, может, устал, плохо себя чувствовал, опять-таки вы должны были учесть это и не ставить его один на один с таким зверем. Значит, опять вина ваша. Так что прошу подписать обвинительное заключение.

Чапыгин вздохнул.

— Подписать-то я подпишу, но во всем этом следовало бы разобраться более тщательно.

Свою мысль Чапыгин не только высказал устно, но и написал об этом в небольшом письме на имя начальника следственного управления: «Не для того пишу, чтобы снять с себя или с кого-либо ответственность, а для того, чтобы была внесена полная ясность в дело, чтобы одна беда не повлекла за собой другую. Ибо осудить невинного — это тоже беда...»

Начальник следственного управления генерал Родников, прочитав письмо Чапыгина, затребовал дело о гибели Мишутина и подробно ознакомился с ним. В одном из протоколов допроса Никифорова его внимание привлекла знакомая фамилия: Крылатов. Егерь в ответ на вопрос следователя — почему он не поинтересовался, что за охотник Мишутин, — ответил:

«Он ведь и раньше приезжал к нам. С Петром Максимовичем Крылатовым приезжал. А тот со случайным человеком не поедет. Негоже мне было каким-то необоснованным сомнением обижать человека».

Генерал Родников подчеркнул эту запись в протоколе и стал листать дело. Показаний Крылатова там, однако, не было.

— Почему по делу Никифорова не опрошен Крылатов? — спросил он у Новиченко.

— Так он же не был на охоте. И вообще в Москве не был. Что же он мог показать?

— Мог охарактеризовать Мишутина.

— О Мишутине собраны все необходимые данные. Кроме хорошего, о нем никто ничего не сказал.

— А его моральное состояние?

— Ну, для секача его моральное состояние, я думаю, было не столь уж существенно.

Родников не принял шутки.

— Для него не существенно, а для нас — очень. Узнайте, в Москве ли Петр Максимович Крылатов, и, если в Москве, попросите его приехать ко мне.

Уже к концу дня в кабинет генерала вошел пожилой плотный человек с густым ежиком седых щетинистых волос — полковник милиции в отставке.

Когда-то он был грозой домушников, карманников и прочей нечисти во многих северных городах. За несколько лет до пенсии переехал в Москву, работал в Центральном уголовном розыске, затем в институте криминологии, и вот уже несколько лет корпел над каким-то серьезным трудом, связанным с его прошлой деятельностью. Целыми днями сидел в библиотеках и музеях или вдруг уезжал на неделю, на две в какой-нибудь райцентр, где когда-то трудился.

— Здравствуйте, коллега, — сдержанно поздоровался он с начальником управления и, усевшись в кресло, спросил:

— Чем могу быть полезен?

— Хотели, Петр Максимович, посоветоваться с вами по поводу случая в Заболотье. Я знаю, что вы не были там, но знали погибшего.

— Да, знал, и неплохо. Хороший, душевный был человек. Я все еще не приду в себя от этого нелепого случая.

— Понимаете, Петр Максимович, судить людей надо за его гибель.

— Коль виноваты, надо судить.

— Как он был охотник-то? Настоящий?

— Любил это дело. Особенно охоту на птицу. На зверя ходил меньше, но ходил. Сдержанный, спокойный, с самообладанием. И стрелял неплохо.

— Понимаете, вдруг пошел преследовать секача по следу. Обнаружил его затаившимся всего в десяти метрах, на открытом ложбище. И не стрелял.

— Наверное, не успел выстрелить.

— Даже не пытался. Двустволка и с предохранителя не была снята.

— Да. Это странно. Очень странно...

— Вечером, перед охотой, все заметили его угнетенное, хмурое состояние. Но не придали этому значения.

— И зря. Может, здесь и кроется причина трагедии. Если можно, устройте мне поездку на место происшествия. Хочу посмотреть обстановку.

— А почему нет? Хоть завтра.

— Нет, послезавтра. Прежде прочту все дело.

— Прекрасно, поедете послезавтра. Но следов там, видимо, уже нет.

— Посмотрим. Снегопадов-то в этот месяц почти не было.

Новиченко, когда ему сообщили о предстоящей поездке в Заболотье, проворчал:

— А зачем, собственно? Дело вполне ясное. — Заметив, однако, неодобрительный взгляд начальника управления, поспешил заверить: — Все будет сделано, товарищ генерал.

Старый егерь обрадовался Крылатову, посетовал на несчастье.

— Каждый день вот суда жду. И Василий Федорович из головы не идет. Только не виноват я, Петр Максимыч, не виноват.

— Что же делать, Никифорыч, что делать. Крепись. Коль не виноват — не засудят. Судьи — люди опытные, разберутся.

Выехали в Заболотье. «Газик» до лесной просеки не пробился, километра три пришлось идти пешком. Вот и опушка, где стоял на номере Мишутин. Утоптанная дорожка следов ведет к той лесной прогалине. Никифоров показывает вывороченную сосну, около корневищ которой стоял Мишутин, лежку, с которой бросился на него зверь. Место его падения после расправы с Мишутиным...

Крылатов долго осматривал прогалину, несколько раз вымеривал ее шагами, в разных поворотах становился к корневищам дерева.

— Что ж, Никифорыч, зона обстрела у него была отличной. Мог легко добить. Видимо, принял зверя за мертвого, не ожидал нападения.

— Возможно. Вообще преследовал он его чудно. То ли не был уверен, что нагонит, то ли, наоборот, был убежден, что никуда кабан не денется. Когда мы вот с товарищем следователем впервые осматривали их следы, то диву дались. Федорыч и шел, словно наобум. Иногда даже опережал секача, когда тот в стороне отлеживался. Удивляюсь, как он раньше на него не набросился.

Новиченко подтвердил:

— Действительно, товарищ полковник, все так и было. Неопытность была очень даже заметной.

— Неопытность? Да ведь Мишутин только на моих глазах пять или шесть кабанов взял.

— Тогда... Как же объяснить происшедшее?

— Пока не знаю, товарищ майор.


Генерал приветливо улыбнулся, поднявшись навстречу Крылатову.

— Ну как, Петр Максимович, удачно съездили? Намучались, поди?

— Да нет, не очень. Но, кажется, труд не напрасен. Думаю, уверен, что сумею помочь вам... помочь не совершить ошибки. Но сначала мне придется рассказать вам много такого, что на первый взгляд покажется не имеющим прямого отношения к случаю в Заболотье.


Поводом для ссоры послужил незначительный, в сущности, случай.

— Ты не забыл, что мы сегодня должны быть у Алешиных? — спросила Зинаида Михайловна мужа, когда он пришел домой со службы.

Мишутин долго не отвечал, потом, стараясь придать голосу мягкий, просительный тон, проговорил:

— Может, не пойдем, Зина? Устал я сегодня. Да и скучища там будет. Засядут за преферанс, никого от стола не оттащить. Разговоры тоже все об одном и том же. У мужчин — кто куда будет назначен, кого на пенсию вот-вот отправят... А у вас — все тряпки, моды, да как похудеть.

— А ты не будь бирюком. Люди играют — ты играй! Беседуют — ты беседуй!

— Давай не пойдем, Зинуша. У Алешиных не какой-то там юбилей, а обычная вечеринка. Обойдутся без нас.

Но Зинаида Михайловна была настроена иначе. Она и с работы отпросилась пораньше, и платье, что приятельницы еще не видели, только что погладила.

— Стареешь ты, Василий. Обленился, как сибирский кот. Собирайся. А то одна уйду.

— Вот и отлично. А я отдохну, — обрадовался Василий Федорович и стал расшнуровывать туфли.

Зинаида Михайловна пришла поздно. От нее немного попахивало вином, и Василий Федорович отпустил по этому поводу безобидную шутку. Жена промолчала.

— Ну, что молчишь? Расскажи, как там веселились? — отогнав от себя сон, спросил Василий Федорович и потянулся за сигаретами.

— Не кури, пожалуйста. И так дышать нечем.

— Это почему же нечем? Окно открыто.

— И все равно не дыми. Противно.

Василий Федорович пожал плечами.

— Если противно, пойди в ту комнату.

Зинаида Михайловна посмотрела на сонное лицо мужа, и злое чувство поднялось в ее душе. Она вскочила с кровати, свернула свое одеяло, простыню, матрац и ринулась из комнаты.

Василий Федорович с недоумением посмотрел ей вслед и, с досадой затушив сигарету, двинулся за женой. Та лихорадочно устраивала постель на диване в столовой.

— В чем дело, Зина? Что с тобой?

— Уйди отсюда, пожалуйста.

— Да объясни ты, наконец, в чем дело? Какая муха тебя укусила? Обозлилась, что к Алешиным я не пошел? Ну, виноват... Извини. И не злись. А то посмотри, как разошлась, глаза гром и молнии мечут.

— А ты хочешь, чтобы они любовь да ласку источали? По какой такой причине?

— А что, так уж и нет этих самых причин? — тоже начиная раздражаться, спросил Василий Федорович.

Зинаида Михайловна резанула мужа испепеляющим взглядом. Ей захотелось сейчас же высказать мужу все, что накопилось у нее на сердце.

— Конечно, ты осчастливил меня. Ох, как осчастливил. Жизнь райская.

Василий Федорович понял, что разговор предстоит длинный, и устало опустился в кресло у окна.

— Ну, давай, давай, продолжай.

— Да уж послушай. Выскажу, все выскажу. Нет больше моего терпения. Ты подумал хоть раз, какую радость я имею в жизни? Работа, магазин, кухня, стирка, уборка и опять работа... Ты черствый и закоренелый эгоист.

Василий Федорович решил слушать жену не перебивая. Все, что говорила она, он слышал уже не раз и не два, нового она, в сущности, ничего не добавила. Но думал он сейчас о другом. Вспоминалось, как почти два десятка лет назад он, окрыленный, почти обезумевший от счастья, вбежал к ребятам в общежитие с двумя бутылками вина и огорошил всех невероятным сообщением:

— Ребята, поздравьте, мы с Зинушкой расписались. Так что гуляем!

Кто позавидовал, кто посочувствовал: еще одна холостая единица гибнет! — но поздравляли все. Выбор одобрили тоже, в сущности, все. Зина была все-таки интересной девчонкой.

Василий Федорович смотрел на Зинаиду Михайловну и с грустью думал: как безжалостно время. Женщина, сидевшая на диване, даже отдаленно не напоминала ту Зину, которую он когда-то, трепеща всем сердцем, вел в загс.

Зинаида Михайловна сидела все в той же оскорбленно непримиримой позе. Волосы ее растрепались, неприбранные, они предательски обнажали поседевшие пряди, в открытый ворот рубашки проглядывало стареющее тело, желтоватая, уже морщинистая шея.

Женщина заметила, что муж пристально смотрит на нее, уловила изучающий, недобрый взгляд, запахнула рубашку. И взглядом, тоже изучающим и недобрым, посмотрела на мужа. Перед ней был рыхловатый, полысевший человек. Помятое лицо. Довольно объемистый живот туго натягивал белую майку. И это — Вася Мишутин? Весельчак, заводила всех студенческих вечеров? Васька, который сводил с ума не только ее, но и многих ее подруг? Как же он изменился, постарел и подурнел! Зинаиде Михайловне почему-то сделалось ужасно жаль себя, и она, уткнувшись в подушку, заплакала.

Василий Федорович встал с кресла, подошел к жене, положил на плечо руку. Она, вздрогнув, сбросила ее с какой-то неистовой озлобленностью.

— Да что за бес в тебя вселился? Разве уж очень плохо мы живем? Работа у обоих неплохая, квартира отличная. Тряпок мало? Но без меры ты ими вроде никогда не увлекалась. Бриллианты и жемчуга? Есть же у тебя какая-то мелочишка, и довольно. Самое же необходимое у нас есть. Так что извини, но твоя декларация о каком-то там прозябании, мягко говоря, не обоснована, она, так сказать, плод взвинченного настроения. Что же касается домашних дел, то... что же тут можно сделать? Проблема, в сущности, всеобщая, международная, я бы сказал. Надо полагать, рано или поздно додумаются, как облегчить его, быт этот самый...

Василий Федорович говорил что-то еще, но Зинаида Михайловна слушала плохо, вся во власти заполнившей ее обиды.

— Какой же ты нудный! И как я тебя не поняла раньше? Иди спать. Надоело мне все, — неприязненно проговорила она и натянула на себя одеяло.

Василий Федорович удивленно посмотрел на жену, обиженно закусил губу и ушел в спальню.

Ночь оба не спали. Каждый думал о том, как плохо сложилась жизнь, как не повезло, какая роковая ошибка была совершена в молодости. Все пережитые годы обоим представлялись как бесконечная цепь серых, безрадостных дней, обид и неудач. И в них, в этих неудачах — и мелких и крупных — один винил другого.

«В том, что я не поехал с институтом в Новосибирск, виновата только она. Уж наверняка кандидатом, а то и доктором был бы. То, что не получилось с назначением в главк — опять ее «заслуга». Вела себя с женой Петра Петровича как школьница-задира. Ну, а та, конечно, мужу напела».

Так думал он. И примеров такого рода на память приходило множество.

«Как все-таки изменилась Зинаида. Ведь она никогда не была завистливой и вздорной, никогда не было у нее этакой неукротимой напористости в стремлении к излишним житейским благам. Откуда все это пришло? Может, потому, что всем стало лучше, и она боится отстать от сослуживцев, подруг, знакомых? Но ведь у нас же есть все, все необходимое...»

«Из-за него я не пошла в аспирантуру, — думала Зинаида Михайловна. — Эгоист. Все силы на него положила. До учебы ли было?.. В том, что детей у нас нет, опять он виноват. Обрадовался, что врач родить мне не посоветовал, уцепился: «Зачем, Зиночка, рисковать...» Ясно же, свой покой оберегал».

И фактов, подтверждающих отрицательные качества мужа, находилось тоже немало.

«Да, жизнь не удалась. Василий все-таки очень приземленный, непрактичный человек, довольствуется очень малым, нет у него стремления к большему, к тому, чтобы жить интереснее, шире. Да и чувства-то, видимо, настоящего у него нет, раз он так равнодушно относится к любой моей просьбе, к моим планам, стремлениям».

Бывали у Мишутиных размолвки и раньше. Но такое отчуждение, озлобленное отношение друг к другу проявилось впервые. Утром, обнаружив, что завтрака на столе нет, Василий Федорович даже обрадовался этому и, не сказав жене ни слова, торопливо ушел на работу. Вслед за ним вышла и Зинаида Михайловна. Вечером не разговаривали тоже. И замолчали надолго. Жили в разных комнатах, молча приходили с работы, молча уходили.

Через месяц Василий Федорович предложил:

— Может, нам развестись?

Зинаида Михайловна, даже не посмотрев в его сторону, тут же ответила:

— Да, так будет, видимо, лучше.

...Народный судья, пожилая, добродушная женщина, мягко, но настойчиво допытывалась о причинах их разрыва, советовала подумать. Обе стороны были непримиримы.

На следующий день они были на приеме в райисполкоме, а через месяц разъехались на разные квартиры. Так закончилась семейная жизнь супругов Мишутиных.

Первое время Василий Федорович наслаждался одинокой и такой независимой ни от кого жизнью. Он мог теперь прийти домой в любое время, ему никто не устраивал допросов, где был и почему задержался. Мог, когда хотел, идти на футбол или куда только желала душа. Мог выпить с приятелями, его никто не обнюхивал, не разносил в пух и прах, не устраивал истерики. Мог в любое время смотреть телевизор или читать — никому не было дела до того, когда он заснет. Хоть совсем не ложись! Никому не мешал дым от его сигарет. Даже завтраки и ужины, которые он сам себе готовил, были несравненно вкуснее. Ну, когда он мог поесть жареной колбасы? В год раз, да и то после длительных дискуссий о том, сколько в ней разных лишних калорий, углеводов и прочих вещей, вредных для здоровья. А сало? Василий Федорович всегда любил свиное замороженное сало. Но где там, Зинаида Михайловна даже слышать об этом не хотела: это же сплошной холестерин! На второй же день после начала самостоятельной жизни Василий Федорович купил его целый шматок и теперь нарезал себе такие аппетитные бело-розовые ломти.

Даже столь неприятное обстоятельство, как стирка, глажение белья, не раздражало Василия Федоровича. Домовая прачечная отлично помогала ему в этом.

Женщины его не интересовали. Когда сердобольные сослуживцы как-то сочувственно высказались в том смысле, что, мол, какая это жизнь одинокому мужчине, Василий Федорович испуганно замахал руками:

— Чур меня! Спасибо. Узы Гименея меня теперь не прельстят. Дудки!

Не менее благоприятно складывалась и жизнь Зинаиды Михайловны.

Во всяком случае, ни Василий Федорович, ни Зинаида Михайловна не сожалели о разрыве, оба наслаждались отсутствием тех многочисленных неудобств и обязанностей, которые неизбежно налагает любой брачный союз.


Вернувшись из очередной поездки на север, Петр Максимович Крылатов несказанно удивился, обнаружив, что Мишутин уже не живет в их доме. И еще больше удивился, узнав причину. Не откладывая, поехал к приятелю. Тот встретил его радушно, потащил показывать холостяцкое жилье, затем усадил на кухне и стал хлопотать насчет угощенья.

— Стол будет не очень-то изысканным, так что не взыщи, Петр Максимович. Вот консервы, колбаса.

Поели молча. Потом Петр Максимович, хмурясь, ковыряя вилкой в банке с баклажанами, спросил:

— Ну, как холостая жизнь?

— Ничего. Живем не тужим.

— А что все-таки произошло, что приключилось?

— Да просто обнаружили, что не подходим друг другу.

— Поздно обнаружили-то.

— Это верно.

— А я-то смотрел на вас и радовался. Значит, все только внешне было, для постороннего глаза?

Василий Федорович стал рассказывать. Вспомнил все, что накопилось к Зинаиде Михайловне за эти годы.

— Переполнилась чаша терпения, Петр Максимович.

— Дурак ты, Василий. Самый что ни на есть круглый дурак, — выслушав Мишутина, сказал Петр Максимович. — Это же все мелочи, обычные житейские дела. Как же можно было из-за этого идти на такой шаг? А где же твой ум, рассудительность, логика, наконец? Женщина может порой руководствоваться в своих поступках чувствами, эмоциями. Стресс — слышал, поди, такое слово? Ну, так вот, ученые утверждают, что у них он — у второй половины человечества — проходит куда более бурно, неистово порой. Ну, а если говорить более просто, то женщине можно и должно прощать какие-то ее слабости. А ты возвел их, эти слабости, черт те во что. Умнее я тебя считал, приятель, умнее.

Василий Федорович стал говорить что-то такое о мужской гордости и самолюбии, по Крылатов с досадой махнул рукой:

— Не мысли это, а жвачка, не причины, а не в меру разросшееся самолюбие, а еще точнее себялюбие. Удивил ты меня, Мишутин. Удивил.

Ушел Крылатов от приятеля злой и расстроенный.

На следующий день он приехал к Зинаиде Михайловне. Жила она где-то в Кузьминках, ехать пришлось далековато.

Разговор получился еще менее утешительный. Встретили Крылатова хорошо, и кофе и коньяк были предложены. Но все попытки Петра Максимовича уяснить, что же все-таки произошло между Мишутиными, ни к чему не привели.

— Он так хотел.

— Да не хотел он, не хотел. Поймите это.

— Он законченный эгоист, пустой и никчемный человек.

— Зинаида Михайловна, ну что вы такое говорите? Вы же не год-два прожили, а почти полжизни. Раньше надо было разбираться. Да и не такой уж он плохой.

— Конечно, надо бы разобраться раньше. Это верно. Но что же делать? Людям свойственно ошибаться. И не будем больше об этом, Петр Максимович. Дело это решенное. Нельзя жить вместе, коли люди друг другу в тягость.

— Понимаете, Зинаида Михайловна, бывает так, что иной опрометчивый шаг всю жизнь помнишь. И всю жизнь каешься. Вот и вы до седых волос оба дожили, а поступили, будто несмышленыши. Удивительная глупость и с вашей и с его стороны.

— Так что же, может, через милицию нас заставите сойтись? Неужели и личные дела входят в обязанности блюстителей порядка?

Петр Максимович встал, не спеша надел плащ.

— Стражам порядка приходится заниматься и людскими радостями, и людскими горестями. Глупостями людскими — тоже. И скажу вам по своему опыту — не без пользы. Почти у каждого, кто носил или носит милицейский мундир, не одна и не две спасенные судьбы. Но я-то к вам пришел не по долгу службы. Он у меня уже выполнен. Зашел потому, что не мог иначе. Больно мне видеть, когда хорошие в общем-то люди сами себе жизнь портят. Всего доброго, Зинаида Михайловна.


Прошло полгода. Как-то бывшие супруги оказались в одной компании у тех же Алешиных.

Зинаида Михайловна отметила, что облик Василия Федоровича основательно изменился. Он еще более потучнел, под глазами прочно обосновались коричневые полукружья.

Зинаида Михайловна тоже изменилась, но, пожалуй, в лучшую сторону. Это Василий Федорович должен был признать. Как-то подобралась вся, посвежела. Мальчишеская прическа, короткая юбка очень молодили ее.

— Как вижу, неплохо живешь? — глуховато спросил Василий Федорович.

— Только что с Валдая вернулась. Отдохнула на редкость хорошо. А ты как?

— В трудах и заботах, как говорится. — Он хотел сказать что-то еще, но Зинаида Михайловна упорхнула на кухню. Она была весела, оживлена, беззаботна.

Больше они не разговаривали в тот вечер. Только когда уходили от Алешиных, Зинаида Михайловна, обгоняя Василия Федоровича на лестнице, бросила ему:

— Потолстел ты, Мишутин. Следи за собой, а то совсем расплывешься.

Василий Федорович хотел ответить какой-нибудь колкостью, вроде того, что какое, мол, собственно, тебе до меня дело, но на него пахнуло чем-то прошлым, привычным. Показалось, что в голосе Зинаиды Михайловны прозвучали теплые, заботливые нотки, и Василий Федорович промолчал.

Домой он вернулся мрачный. Однокомнатная крепость показалась не столь уж привлекательной. На вешалке боролись за место шуба и болонья, шапка и нейлоновая шляпа валялись у зеркала, тут же были набросаны белые сорочки, которые предстояло нести в стирку. В холодильнике не нашлось боржоми. Это тоже огорчило. Обнаружилась, правда, банка сока, но она обмерзла бахромой инея, и сок превратился в желтоватые льдышки. Ложась спать, Мишутин заметил, что наволочки на подушках явно не первой чистоты, имеют буро-желтый оттенок.

— Надо заняться хозяйством, запустил я все, запустил, — вслух проговорил Василий Федорович.

Уснуть, однако, долго не удавалось. Перед глазами стояла Зинаида Михайловна — с мальчишеской прической, в коричневой короткой юбке, веселая, оживленная... Вот она садится в машину этого Сургучева из соседнего управления, и он нежно поддерживает ее за локоток...

«Да что это я в самом деле? О чем думаю? Какое мне, собственно, дело и до нее и до этого Сургучева?»

Наконец под самое утро он заснул, а когда проснулся, было без четверти девять. Не побрившись, лишь чуть сполоснув помятое лицо и наскоро собравшись, он помчался на работу.

Василий Федорович всегда был человеком общительным, а в последнее время стал избегать встреч даже с закадычными друзьями. Был он человеком веселым, сейчас постоянно хандрил. Был спокойным и уважительным со всеми, кто с ним сталкивался, сейчас мог вспылить и по поводу и без повода.

Некоторая небрежность в одежде водилась за ним и раньше, но тогда это было как бы его почерком, рисунком, не переходило ту грань, когда следом идет уже неряшливость и неопрятность. Раньше вряд ли Василий Федорович мог прийти на работу в неглаженых, раструбами болтающихся брюках, теперь же это стало обычным. Сорочки тоже были сомнительной белизны, галстук на шее висел как что-то постороннее и ненужное.

Сослуживцы давно заметили, что Василий Федорович явно потускнел, сегодняшний его вид окончательно убедил их, что друга надо «малость встряхнуть».

В обеденный перерыв они подошли к Василию Федоровичу.

— Федорыч, у нас созрело решение навестить тебя.

Мишутин растерянно проговорил, что он-де всегда рад.

Мальчишник состоялся на следующий день. Удался он неплохо. Выпили, потолковали о том о сем. Обсудили и женский вопрос. Пришли к единодушному выводу, что нет ничего дороже свободы от женского гнета. Но... далеко не каждому выпадает такое счастье.

Все было хорошо. Когда же приятели ушли и Василий Федорович посмотрел на стол, полный посуды, объедков, когда увидел множество следов от мужских ботинок в передней, он тяжело вздохнул.

«До утра убираться придется», — подумал он и, махнув рукой, решил отложить эту работу до завтра. Улегшись в кровать, решил прочесть статью, которую давно отложил. Речь в ней шла о продлении жизни. Зинаида была докой в этих делах. Забылся Василий Федорович и спрашивает:

— Как думаешь, Зинаида, есть в этих предположениях ученых что-либо реальное? А? — Василий Федорович даже повернулся в кровати. И тут же обругал себя: — Ошалел, старый. Галлюцинировать начинаешь.

Но мысли о жене стали теперь бродить в голове Василия Федоровича постоянно. Он незаметно для себя переосмысливал факты и события, которые полгода назад питали его непреклонное решение освободиться от деспотизма жены. Поездка в Новосибирск? Но ведь она же сразу согласилась ехать. Без восторга, верно, но согласилась. Насчет главка тоже, пожалуй, зря на нее вину взвалил.

Вслед за этими мыслями о более или менее существенных событиях на память приходили тысячи мелочей. «Во многом, пожалуй, она права, — думал он. — Вниманием ее я не баловал. Помнится, как хотелось ей в Болгарию, в туристскую поездку. И путевки ведь были в институте. Так нет — уперся, денег пожалел. А случай с театром... Месяца два она твердила о том, чтобы сходить в Художественный, посмотреть там какую-то новую пьесу. Так и не собрались».

Уже в иных красках и тонах вспоминалась их прошлая совместная жизнь. Вот он приходит с работы. Зинаида Михайловна бросает все и со всех ног торопится на кухню разогреть ужин. Сидит около него, во все глаза смотрит, как он ест, подкладывает ему лучшие кусочки. И говорит, говорит, говорит... Рассказывает, расспрашивает обо всем: что нового на работе, у соседей, у знакомых. И тут же подкладывает какой-то журнал с отчеркнутой красным карандашом статьей. И когда успевала прочесть?

А если начинал, рассказывать он — о своих ли мытарствах с гаражом для «Москвича», об охоте, рыбалке или о последнем футбольном матче — слушала так, что хотелось рассказывать без конца. Было занятно просвещать ее, разъясняя некоторые азбучные истины футбольных баталий.

Василий Федорович теперь все острее ощущал тяжесть одиночества, он как бы утратил жизненный стержень, державший его, стимул, что питал энергией и осмысленностью все его действия и поступки.

Теперь все, или во всяком случае очень многое, потеряло смысл. Некого было радовать, не было укоряющего или откровенно обрадованного взгляда, и потому все, чем жил сейчас Василий Федорович, потеряло свое значение, обмельчало.

Но об этих мыслях Василия Федоровича не знал никто. Не знала о них и Зинаида Михайловна. Она жила теперь без лишних хлопот и забот. Приходя со службы в свою чистенькую, аккуратно прибранную квартиру, быстро готовила ужин, пила чай и устраивалась за свой небольшой письменный стол или на диван с книгой. Все-таки удивительно проще, беззаботнее жизнь одинокой женщины.

Зинаида Михайловна обнаружила, что у нее теперь много свободного времени, она успевала встретиться с подругами, зайти к портнихе и со вкусом, не торопясь выбрать фасон блузки или платья, опять-таки не спеша посидеть у знакомой мастерицы в парикмахерской. И даже на концерт или фильм теперь сходить оказалось значительно проще — захотела и пошла. Спутница для этого всегда найдется. Материально Зинаида Михайловна и раньше не была зависимой от мужа, зарабатывала она почти столько же. Обдумывая свое житье-бытье, Зинаида Михайловна неизменно приходила к выводу, что все, что произошло — к лучшему.

Правда, порой мысли о их разрыве с Мишутиным начинали тревожить Зинаиду Михайловну. Тогда она вспоминала все, что было нехорошего, раздражающего, мрачного в их жизни с Василием Федоровичем, нанизывала эти воспоминания на память, словно бусинки на нитку, и опять успокаивалась, что жалеть ей, собственно, нечего. А если учесть, что он сам, сам затеял этот развод, то и говорить не о чем...

Но нет ничего неизменного в мире, нет и неизменных мыслей. Одиночество, таким привлекательным казавшееся поначалу, стало тяготить и ее, обращаться в осязаемую, гнетущую пустоту.

Прежде ее оценки тех или иных явлений, восприятие всего окружающего, проверялись Зинаидой Михайловной на мнении Василия Федоровича. Оценки его были немногословны, но почти всегда точны. Подумав немного над ее вопросом, потерев пальцами правой руки свои лохматые брови, Василий Федорович без особой интонации отвечал:

— Песня-то? Если бы автор не манерничал, не увлекся модернистскими выкрутасами, была бы песня!

Или более категорично:

— Стоящая штука.

Так же серьезно он относился и к ее вопросам совсем на другие темы: как понравилось платье, что сегодня было на Полине Алексеевне?

— Знаешь, понравилось. В меру ярко, материал подобран со вкусом и сшито хорошо. Только ей не надо так подчеркивать талию, она у нее не очень... Надо бы пустить чуть посвободнее.

При всей своей природной аккуратности и педантичности Зинаида Михайловна не могла не заметить, что многие ее привязанности, увлечения, привычки уходят, пропадает интерес к ним. Зачем, собственно, перешивать шубу? Похожу и так. Зачем спешить домой? Кто там ждет? Зачем готовить что-то изысканное и вкусненькое? Обойдусь чем-нибудь обычным. Лучше уснуть поскорее, чтобы не донимали неспокойные, надоедливые мысли.

Натура Зинаиды Михайловны была деятельной: она должна была всегда что-то для кого-то делать, заботиться, думать... Предметом ее забот всегда был муж. В плане житейском он представлялся ей неопытным, мало приспособленным к жизни человеком. И именно поэтому она всегда вмешивалась в то, как он одевается, и что ест, и как регулярно показывается врачу. Ей доставляло истинное удовольствие видеть, как он, бывало, уплетает котлету и винегрет, как, добродушно ворча, неохотно, но все же отправляется на утреннюю зарядку. Зинаида Михайловна настойчиво вела супруга по стезе добродетелей и была горда тем, что так неукоснительно выполняет свой долг.

Теперь ей явно не хватало этой постоянной, всепоглощающей заполненности души.

Кто-то из подруг как-то сказал ей, что видел Василия Федоровича с молодой женщиной.

— А мне-то что, — с усмешкой ответила она. — Мы теперь с ним птицы вольные.

Но сердце заныло обеспокоенно и тревожно. Хотя и хорошо знала Зинаида Михайловна своего бывшего мужа, уверена была, что не пойдет на случайную близость, однолюб он, так же, как и она, но все-таки весть, принесенная подругой, растревожила, взволновала ее. Целый вечер и ночь потребовались Зинаиде Михайловне, чтобы уравновесить свое настроение, унять нервные, взвихренные мысли. Итог она подвела такой:

— Это еще раз подтверждает: все решено правильно.

Если Зинаиду Михайловну Крылатов больше не встречал, то с Мишутиным они виделись на рыбалке и охоте, и Петр Максимович убеждался все больше, что жизнь у приятеля пошла явно вкось. Впечатление от последней встречи было особенно удручающим.

Предстояла поездка на Сенеж. Они договорились увидеться вечером в пятницу, и Крылатов заехал к Мишутину около семи часов вечера. Петра Максимовича поразил беспорядок и запустение в квартире. Но больше всего удивил сам хозяин. Небритый, всклокоченный, с мутными бегающими глазами.

— Ты что, Федорович, с перепоя, что ли?

— Да нет, откуда ты взял?

— Вид у тебя такой, что боюсь, всю рыбу перепугать можно.

Они заехали к Крылатову домой. Пока полковник собирался, Мишутин рассеянно перелистывал журналы на газетном столике. Затем взгляд его остановился на портрете молодой женщины, что стоял на столе. У женщины был задорный, чуть прищуренный взгляд и еле заметная лукавая улыбка.

— Петр Максимович, это... кто?

— Жена.

Мишутин угрюмо вздохнул:

— А я и не знал... Она, что... не живет с тобой? Ушла или...

— Да, ушла. Навсегда ушла, Вася. Давно уже.

— И ты... все время один?

— Да, один.

— Почему же?

— Да так. Не мог иначе.

— Она что, была больна?

— Да, была. Но не только болезнь ее убила. Я тоже руку приложил. Будь умнее да повнимательнее, спохватись вовремя — всего этого могло не произойти.

Полковник замолчал. Мишутин тоже не расспрашивал, решив про себя, что, видимо, Петру Максимовичу это воспоминание тяжело. Но когда выехали на просторное Минское шоссе, Крылатов сам вернулся к начатому разговору.

— История, Федорович, довольно простая, но и поучительная. Работали мы с Настей вместе в одном из районов под Архангельском. Мы оба из тех краев, учились вместе, а после войны встретились вновь. Через год поженились и, как это говорится, жили душа в душу. Это поначалу. Работы у меня было по горло, домой приезжал я только ночью. А она все одна да одна. Ну и восстала против такой жизни. «Так жить я, — говорит, — не согласна, имей это в виду». Смолчать бы мне, успокоить ее. А я в амбицию. «Не согласна! Не правится? Скучно стало? Тогда можешь убираться...» Накричал так на нее и ушел. А она гордая была, страшно гордая. Вернулся с работы — нет ее. Жду час, жду два — нету. Нашел ее у подруги, еле уговорил вернуться домой.

«Если ты, — говорит, — Петя, на меня еще так накричишь, совсем не вернусь. Так и знай».

Наутро слегла Настя в постель. Врачи определили нервный психический криз. Подняли они ее на ноги, но ненадолго. Таять стала моя Настя. Случилось что-то с кровью. Возил я ее в Ленинград, и в Москву, но... помочь не смогли даже лучшие профессора. Так и остался я один.

Крылатов замолчал и долго разминал и без того мягкую сухую сигарету. Потом проговорил:

— Помнишь: «Что имеем — не храним, потерявши — плачем...»

Всю дорогу до Сенежа молчали. Если и возникал разговор, то касался снастей, мотыля, наживки, предположений — какой будет клев... Но Мишутин думал только об истории, рассказанной Крылатовым. Он и сам не понимал, почему она так остро, с какими-то болезненными ощущениями вошла, врезалась в его память. Невольно мысли перекинулись на их разрыв с Зинаидой. Если по пути на озеро мысли эти были отрывочны и бессвязны, отвлекала дорога, управление машиной, то, когда приехали на место и устроились в тихой заводи озера и лишь красные поплавки, мерно качавшиеся на волнах, остались в поле его зрения, мысли эти полностью заняли сознание.

Вернувшись домой ночью, он принял окончательное решение, а на следующий день после работы поехал к Зинаиде Михайловне. Он долго стоял около двери ее квартиры, наконец отважился и нажал кнопку звонка.

Открыв дверь, Зинаида Михайловна подняла в немом удивлении глаза, быстрым стремительным движением запахнула халат, поправила прическу.

— Ты? Что такое? Что случилось?

— Можно... я... войду?

— Ну что ж... входи. Не пойму только — зачем?

Мишутин пристально посмотрел на Зинаиду Михайловну. Она из всех сил старалась показаться беспечной и спокойной. Но горестная складка вокруг рта, глубокая, затаенная боль во взгляде говорили о том, что не так-то уж весело у нее на душе.

Василий Федорович заметил, что седых прядей в волосах Зинаиды Михайловны стало больше. Увидел, как бьется, пульсирует жилка на суховатой с заметными морщинами шее Зинаиды Михайловны. И такой дорогой, близкой, до боли родной показалась она ему в этот миг. Он понял удивительно ясно, что без Зинаиды Михайловны, без тепла ее рук, без постоянного, озабоченного, материнского взгляда, без вечно ворчливой и поминутной заботы ее жить больше не сможет.

Многое поняла в этот момент и Зинаида Михайловна. Из этого многого главное было то, что она была рада ему, рада этому визиту, и сердце ее не испытывало ни злости, ни обиды, а было полно какой-то болезненной нежности к Мишутину.

Сказала, однако, Зинаида Михайловна совсем не то, что думала и чувствовала:

— Зачем ты здесь, Мишутин? Что у меня забыл?

Мишутин растерялся, вновь пристально посмотрел ей в глаза. Ни затаенной боли, ни тепла в них уже не было. Они искрились непримиримостью. Он ожесточился тоже и уже упрекал себя за то, что решился на это дурацкое унижение и собрался к ней, чтобы предложить добрый мир. Все же Василий Федорович с трудом выдавил из себя:

— Может, нам поговорить... Подумать... Может, мы того... помиримся?..

Зинаида Михайловна посмотрела на него величественно и снисходительно.

— Ты лучшего ничего не придумал? — И со вздохом добавила: — Поздно, Мишутин, поздно.

Она не пояснила, почему поздно, а для Мишутина эти слова прозвучали так неожиданно, с такой оглушающей силой, что он, прислонившись к косяку двери, смог только сказать:

— Да? Ну, что ж... Я понимаю. Извини.

Механическим движением он открыл и закрыл дверь. И когда стихли его шаги, Зинаида Михайловна бросилась на кушетку и заплакала. Потом ей показалось, что позвонили. Она побежала в переднюю, открыла дверь: лестничная площадка была пуста.

Мишутин в это время шаркающей походкой плелся к стоянке такси.

Через два или три дня после поездки в Кузьминки приятели пригласили его в Заболотье. Настроение у Василия Федоровича было хуже некуда — он буквально не знал куда себя деть и потому согласился сразу. Кто мог предположить, что эта поездка окажется столь роковой?

Охота, лес, возможное появление зверя — это не было для Мишутина главным. Именно поэтому, находясь на номере, он заметил кабана, когда тот уже уходил, стрелял ему вдогонку. Стрелял неплохо, ранил тяжело, но все же лишь ранил, а не убил зверя. Преследование оказалось длительным, кабана не было ни видно, ни слышно, и азарт погони, чувство опасности стали спадать. Опять сознанием овладели мысли о том, о главном: «Что же делать? Как быть дальше?»

На роковой ложбине он увидел кабана в тот самый миг, когда зверь, собрав последние силы, подгоняемый дикой болью и яростью, бросил свое трехсоткилограммовое тело на обидчика. Это был молниеносный бросок. Но будь Мишутин сосредоточен лишь на этом поединке, он мог еще выйти победителем, мог встретить летящий на него живой снаряд картечью. Этого, однако, не произошло. Не произошло потому, что мозг поздно приказал поднять ружье, снять с предохранителя. А раньше дать такой приказ он не мог, так как был занят другими заботами и другими мыслями...

Крылатов кончил свой рассказ, вытер платком вспотевший лоб и замолчал. Потом добавил:

— Пространно вышло очень. Извините. Но, понимаете, я не только вам рассказывал, но и сам пытался разобраться. Никак не могу смириться с этой смертью.

Генерал встал из-за стола, подошел к креслу и сел напротив Крылатова.

— Значит, вы считаете, что Мишутин был в состоянии депрессии, не смог оценить степень опасности и потому...

— Да, именно так. Только этим можно объяснить, почему он след в след шел за зверем, нарушая элементарные нормы предосторожности, почему не разрядил в него патрон с картечью...

— А может, сам... хотел...

— Смерти? Нет, это на Мишутина непохоже.

— Но ведь тогда те, кто был с ним в Заболотье, все равно ответственны за этот случай.

— Морально — да, юридически — нет.

— Все правы, а человек погиб.

— Я не сказал, что все правы. Виноваты многие. И приятели-охотники, и я, и сослуживцы, и Зинаида Михайловна, наконец. Будь мы все внимательнее, сумей вовремя понять всю боль Василия Федоровича, этой трагедии могло не быть.

...Вечером Крылатову позвонила Зинаида Михайловна.

— Вы извините, Петр Максимович. Я к вам за консультацией. Меня вызывают на Петровку, 38. Ума не приложу, зачем я им понадобилась?

— Вас, Зинаида Михайловна, вызывают по поводу Василия Федоровича.

Зинаида Михайловна почувствовала, как сжимается сердце в тяжелом предчувствии.

— А что с ним? Что?

— Василий Федорович погиб.

— Но ведь он... Мы... Неужели это правда?

— Да. Несчастный случай.

Зинаида Михайловна обессиленно опустилась на стул.

Ее сознание было заполнено лишь одной мыслью: «Ничего, уже ничего нельзя исправить...» И эта мысль, настойчивая и жгучая, тяжким грузом давила на сердце, туманила мозг, отдаваясь тупой ноющей болью в каждой клетке ее существа.


СЫЧИХА


Женщина кричала громко, пронзительно, и ее истошный голос заглушал все остальные звуки большого московского, засаженного молодыми липами двора. Люди с тревогой вглядывались в окна, пытаясь определить, на каком этаже, в какой квартире несчастье.

— Помогите, убивают...

Трое мужчин, отдыхавших на скамейках около волейбольной площадки, бросились в угловой подъезд дома. Крики неслись оттуда, кажется, с четвертого этажа. Когда они поднялись, то увидели, что двери квартиры № 47 открыты, полураздетая женщина стоит на пороге и громко взывает о помощи. Потный мужчина лет сорока с короткой, боксерской стрижкой, в белой нейлоновой сорочке и узких нарядных подтяжках монотонно уговаривал женщину:

— Прасковья Сергеевна, ну успокойтесь же, успокойтесь. Он не тронет вас, этот изверг, мы не дадим совершиться злодеянию.

Подоспевший участковый инспектор милиции Чугунов, взяв двух свидетелей, вошел в квартиру.

— Так в чем тут дело, граждане? Что произошло?

Женщина пинком распахнула двустворчатую дверь в крайнюю комнату и голосом, полным ненависти, проговорила:

— Вот он, убийца. Смотрите на него, каков!

В комнате, за столом, охватив руками голову, сидел мужчина. Всклокоченные волосы, дрожащие руки, съехавший куда-то в сторону измятый галстук. Мужчина плакал, и его торопливые попытки скрыть это ни к чему не приводили.

Наскоро разобравшись в событиях, Чугунов суховато проговорил:

— Жена ваша, гражданка Сычихина, заявляет, что вы угрожали ей убийством. Так ли это?

— Не просто угрожал, а пытался ударить вот этим предметом с целью лишения жизни. Я невольный свидетель этого факта, — вступил в разговор мужчина в подтяжках.

Он положил на стол портативный алюминиевый штатив от фотоаппарата.

— Да, да, так оно и было. Арминак Васильевич говорит истинную правду. Если бы не он, лежала бы я тут бездыханная...

— Подождите, гражданка, давайте спокойно разберемся. — Чугунов раскрыл планшет, достал общую тетрадь, шариковую ручку. — Вот теперь начнем по порядку. Сначала установим главную суть. Вы, гражданин Свирин, не отрицаете, что ударили жену свою, гражданку Сычихину? Признаете это обстоятельство?

— Признаю. И что хотел еще раз ударить — тоже признаю.

— Значит, не отрицаете, что пытались гражданку Сычихину лишить жизни?

— Этого не замышлял.

— Хотел, хотел лишить жизни! Это истинная правда! Он давно грозился. Все соседи подтвердят.

Две женщины — соседки по лестничной площадке действительно подтвердили, что в семье Свириных давно идут нелады.

Прасковья Сычихина несколько раз жаловалась на угрозы мужа «изничтожить» ее. Два или три раза и собственными ушами слышали крики гражданина Свирина: «Убью, такая-то...»

Сосед по квартире Арминак Васильевич Груша подтвердил эти свидетельства в деталях, с указанием, когда, в какие часы было. А чтобы быть абсолютно точным, он сходил к себе в комнату и все проверил по своему дневнику.

Чугунов спросил:

— Ну, что вы скажете теперь, гражданин Свирин?

Свирин устало посмотрел на инспектора:

— Все правильно. Кроме умысла к убийству. Этого не было.

— Грозить — грозили, ударять — ударяли. А говорите, умысла не было. Не вяжется, гражданин Свирин.

— Может, и не вяжется, но в мыслях этой цели я не держал. Отвечать же за свои действия готов. — Свирин повернулся к жене: — Ну, Сычиха, прощай. Желаю здравствовать.

Прасковья Сычихина, судорожно прикладывая к плечу намоченную белую тряпицу, причитала:

— Пьянчуга, бандит, ирод проклятый, всю мою жизнь загубил. Теперь-то тебя научат уму-разуму...


Три года — вполне достаточный срок, чтобы подробно вспомнить все, что было, и подвести итог прожитому. Длинными зимними вечерами после рабочего дня, когда соседи по нарам затихали в глубоком сне, Свирин вспоминал свою жизнь, искал ответа на постоянно живущий в нем вопрос: почему все это случилось?

С Прасковьей Сычихиной он познакомился, когда учился в институте и жил под Москвой в Перове, снимая вместе с двумя однокурсниками комнату на Кузьминковской улице.

Как-то к хозяйке, где они квартировали, зашла соседка. Красота этой молодой женщины так поразила Свирина, что он долго не мог опомниться от этой встречи. Пристал к хозяйке с расспросами.

— Что, приглянулась Пашка-то? Смотри, бедовая она. Одного такого уже выставила. Вся в мать. Та тоже отчаянная была. Сычихой весь город звал. И дочь — вся в нее. И тоже Сычихой кличут.

Прасковья Сычихина прочно вошла в сердце выпускника инженерно-строительного института Свирина. Через год после той встречи они уже были вместе. Трудно сказать, что привлекло Сычихину в этом худом, нескладном и застенчивом человеке.

Его способность дни и ночи сидеть за какими-то проектами и чертежами? Всеобщее мнение, что этот «очкарик» далеко и высоко пойдет? А может, его восторженное отношение к ней? Ведь он буквально светился весь, когда видел ее.

Свирин ворочался на нарах, тяжело вздыхал. В своих воспоминаниях он подошел к тому времени, когда радужный горизонт их жизни начал затягиваться первыми мутными тучами. С чего это началось? Вроде бы с мелочей.

Как-то, придя с работы, Свирин сообщил жене, что их тресту отвели массив земли в районе Рузы для коллективного садоводства. Если есть желание возиться с землей, можно тоже подать заявление... Когда появится пацан или пацаны, будет неплохо иметь небольшую халупу за городом...

Прасковья думала недолго и объявила мужу:

— Насчет пацанов — дело отдаленного будущего. Но заявление на участок подай. Обязательно.

Так у Свириных появился садовый участок и домик на нем: маленький, аккуратный, об одну комнату. Но потом кто-то из соседей нарастил такой же домик мансардой, а сбоку пристроил утепленную веранду. Получилась неплохая дача. Прасковья насела на мужа:

— А ты что, не можешь? Ты что, хуже других?

— Не могу, — убеждал ее Алексей. — Нельзя.

— И слушать не хочу. Давай мне этот «скворечник» обстраивай!

Свирин хотя и перестал спорить, но с достройкой «скворечника» не спешил.

Это был один из тех камней преткновения, о который не раз спотыкались супруги. А жизнь подбрасывала под ноги и другие, не менее увесистые камешки.

Алексея все больше начинало беспокоить то, что Прасковья часто переходит с одной работы на другую. Окончив техникум связи, она совсем немного проработала по специальности и перешла в соседний трест на плановую работу. Потом — в профтехучилище воспитателем. Оттуда подалась в один из институтов. Но и здесь задерживаться, кажется, не собиралась.

Как-то, приехав домой, Свирин нашел жену взъерошенной, колючей.

— Что с тобой? Плохо себя чувствуешь?

— Да, плохо. Эти кретины мне все настроение испортили. Квартальный план, видишь ли, подтягивают, на сверхурочные нас, рабов божьих, оставляют. Нужны они мне со своим планом! Ну, начальство вызвало. Внушали. Воспитывали. А я им говорю: законы о труде надо знать...

— Так и не осталась?

— Конечно, нет.

— И совесть не мучает?

— Нисколько.

— Да, уникальная ты у нас личность.

— Ну, не знаю уж, уникальная ли, но в обиду себя не дам.

Свирин старался убедить жену в том, что она неправа, но в ответ услышал издевательское:

— Скажи, какой сознательный! Только вот что, дорогой, я из пеленок давно выросла...

Алексей чувствовал, что трещина, возникшая между ним и женой, становится все шире. Поняв это, но все еще любя жену, стал обращаться с ней подчеркнуто мягко, сглаживая острые углы, старался быть как можно ласковее. Прасковья же по-своему поняла все это. Ей вдруг понадобилось позарез справить себе нейлоновую шубку. Поднатужился Алексей, сверхурочных работ набрал на целых полгода, но осилил эти затраты. Еще долги в кассу взаимопомощи не все были уплачены, когда Прасковье подвернулись по случаю какие-то серьги с бирюзой, потом еще что-то... Брать деньги было уже негде, и Алексей решил серьезно объясниться с женой.

Домой в тот день он отправился вместе со старшим прорабом Логуновым — кряжистым, широкоплечим дядькой, которого все на стройке любили за добродушие, невозмутимость и редкое прилежание к работе и... рыбалке. О ней — рыбалке — он мог говорить без конца, историй знал множество и рассказывать их умел. Всю дорогу от стройки он пичкал Свирина байками о повадках карасей, щук, линей и прочей речной живности. Алексей, занятый своими мыслями, невпопад ахал, охал, рассеянно переспрашивал.

— Ты представить себе не можешь, какой бывает на Щучьих озерах сумасшедший клев... Вот даже вчера... Да что говорить, зайдем к нам, убедишься воочию.

Жена Логунова — такая же дородная, как и муж, улыбчивая женщина — сразу стала хлопотать об угощении. Рыбка, правда, оказалась мелкой, но довольно вкусной. Хозяйка искусно умела жарить ее с мелко нарезанной картошкой. На фоне мелких картофельных долек даже эти рыбки, размером с кильку, казались вполне солидными.

Выпили Свирин и Логунов немного, по две или три небольших рюмки, но в голове у Алексея шумело, а мир казался шире и проще.

Когда Свирин явился домой, то увидел Прасковью сидящей на диване рядом с каким-то незнакомцем. У Алексея вдруг бешено заколотилось сердце.

Незнакомец сразу же прошмыгнул в переднюю и стал суетливо одеваться. Руки его не попадали в рукава пальто.

Свирин с усмешкой посмотрел на него и брезгливо сказал:

— Не бойтесь. Бить не буду.

— А что такое? Почему бить? — вдруг визгливо заговорил мужчина, на всякий случай держась за ручку двери. — У нас был сугубо деловой разговор. Я меняюсь комнатами с вашей соседкой. Вот мы и обсуждали.

— Обсудили? Очень хорошо. А теперь проваливай. — И Свирин, открыв дверь, сделал гостю широкий приглашающий жест на лестничную площадку.

Прасковья стояла в коридоре и в оцепенении ждала, что же будет. Она знала, что, выпив, муж становится на редкость придирчивым и не владеет собой.

А у Свирина перед глазами стояли Логунов и его добродушная жена, он вспоминал непринужденную приветливую атмосферу их дома, мысленно сравнил, это с тем, как живут они с Прасковьей, в душе его поднялась обида на жену. Да еще этот тип... И, отвечая своим взвинченным мыслям, Свирин глухо прокричал:

— Убью, проклятая!..

Но он не дотронулся до жены. Направляясь в комнату, повторил уже тише:

— Убью в случае чего, так и знай...

Арминак Васильевич Груша не бросал слов на ветер. Вскоре он действительно переехал в квартиру Свириных. Правда, старался не встречаться с Алексеем.

Свирин не на шутку загрустил.

Управляющий трестом не раз отмечал серьезные неполадки на участке инженера Свирина:

— Людей в руках не держите, за работами следите плохо. Вообще вас не узнать. Стали каким-то инертным, вялым. Даже свои интересные задумки по армированному бетону забросили. Одним словом, если так пойдет и дальше, придется вас переводить на рядовую работу.

Свирин пообещал «встряхнуться». Однажды сослуживец, видя его угнетенное состояние, пригласил к себе. Выпили они в тот вечер изрядно. Но хмель что-то не брал Свирина, нервное напряжение не проходило.

Идя домой, он все время твердил одно и то же: «Надо что-то делать. А что? Да очень просто. Надо кончать нам с Сычихой холодную войну и жить по-человечески... Конечно, она баба вздорная, злая, но, черт возьми, все равно, дорога она мне. Ведь дорога. Себе-то я врать не стану».

С этими мыслями Свирин и пришел домой. Когда открывал дверь, ему показалось, что сосед метнулся в свою комнату из комнаты жены. Свирин упрекнул себя: «Переложил ты, Свирин, сегодня, явно переложил».

Прасковья встретила мужа словами, полными злобы и ненависти:

— Куда прешься, пьяная рожа? Ты не нужен здесь, не нужен!

Свирин стоял в дверях, ошалевший от этого стремительного наскока, и только повторял одно:

— Подожди, Сычиха, давай разберемся.

— Нечего мне с тобой разбираться и не о чем говорить. Пошел отсюда, бродяга!

Вот эта последняя фраза и решила все. Она подняла в душе Свирина такую злость, так всколыхнула в его душе самое горькое, что он, не помня себя, схватил первое, что попало под руку, и ударил ее. Кричал он одно и тоже: «Убью, убью!..» Он ударил бы Прасковью снова, но Груша как раз оказался рядом. Рука Свирина была остановлена на взмахе... Увидев людей, Свирин ушел в комнату и сидел там за столом, понимая, что теперь-то все у него пошло прахом. Слезы, помимо его воли, текли из глаз.

Потом были следствие и суд. Свирин нехотя, односложно отвечал на вопросы. Он признал себя виновным в избиении жены, в угрозах по ее адресу, но упорно отрицал намерение к убийству. Объяснить причину семейных неурядиц отказался.


Размышляя обо всем происшедшем, Свирин пришел к выводу, что виноват сам, и решил, что главное для него сейчас — скорее отбыть срок и вернуться домой. «А там все наладим», — думал он.

Но Прасковья внесла поправки в его планы.

Через три месяца Свирин получил от жены письмо. Было оно кратким и предельно ясным. Она писала, что разводится с ним. Это первое. Так как право на площадь в связи с заключением он теряет, то квартиру она перевела на себя. Это второе. Личные вещи с попутной оказией отправлены к матери в деревню. Это третье.

«Всеми делами распорядилась. Вот как! И даже здоровья не пожелала. Действительно — Сычиха...» — проговорил про себя Свирин.

Это был беспощадный удар. Свирин жил теперь без мыслей, механически, не замечая ни времени, ничего из того, что окружало его. Так продолжалось долго — с год или более. Потом боль в душе стала утихать, постепенно приходила какая-то спокойная ясность. Планы и мысли его оказались односторонними, были лишь его, Свирина, планами. Прасковья же, оказывается, думала обо всем по-иному. Значит, ничего у нее не было к нему в сердце. Значит, это была ошибка.

Как-то Свирин попросился на прием к начальнику. Вопросу, с которым он пришел, начальник и удивился и обрадовался. Заключенный просил выписать ему несколько технических книг по строительному делу, заявил о желании перейти на бетонно-растворную площадку и просил разрешения оставаться на работе после смены для того, чтобы иметь возможность «проверить некоторые свои прежние разработки».

Такое разрешение было дано, и теперь Свирин день работал в бригаде, а потом дотемна возился с какими-то ящиками, кубиками, растворами. Через полгода его перевели на свободный режим, и тогда уж он совсем — день и ночь — стал пропадать на бетонно-растворном узле.

Однажды его вызвали в комендатуру и сообщили, что получено решение о его досрочном освобождении. Можно собирать вещи...

— Спасибо. Но мне надо еще полгода, ну, может, месяца три, — растерянно проговорил Свирин. — И я закончу свою работу. По-моему, у меня кое-что получается.

— Нет, товарищ Свирин, на это я не имею права. Вы теперь свободный гражданин.

Когда Свирин приехал в Москву, в тресте были озадачены. Люди на площадках были очень нужны. Но как быть с ним? Жить негде, прописки нет, судимость не снята. Однако управляющий, который когда-то беспощадно распекал Свирина, поехал в райисполком, в райком партии, ездил куда-то еще и наконец сообщил Свирину:

— Приступайте к работе. Но смотрите — коллектив отвечает за вас.

Свирина послали мастером растворного узла, дали маленькую комнату в общежитии треста. О большем он и не мечтал. На следующий же день рано утром был уже на работе.

...Каждую ночь до рассвета светился огонек в угловой комнате трестовского общежития. Свирин закончил опыты по армированию бетона и теперь «добивал» диссертацию. О своей бывшей супруге не вспоминал.


Однако она о нем вспомнила.

Когда после защиты диссертации в окружении работников кафедры, оппонентов, сослуживцев Свирин выходил из зала, Прасковья подошла к нему и, ослепительно улыбаясь, проговорила:

— Поздравляю тебя, Алексей. Я очень-очень рада.

Она говорила еще что-то, держала его за руку, а Свирин, с трудом освободившись, постарался поскорее включиться в разговор мужчин, чтобы заглушить, избавиться от досадного, раздражающего чувства, которое оставила в нем эта встреча.

...На заседание кафедры инженерно-строительного института Прасковью Сычихину привела жизненная дорожка со всеми ее петлями и заворотами.

Мысль о том, что Алексей Свирин, пожалуй, не подходящая ей партия, возникла у Прасковьи довольно давно, еще задолго до тех событий, которые привели Алексея на скамью подсудимых. Да, она явно разочаровалась в нем. Был он робок, осторожен, без какой-либо житейской хватки. Его товарищи по институту явно ошиблись, предсказывая, что Свирин пойдет в гору. Он все прозябал и прозябал в своем маленьком строймонтажном управлении, которое строило какие-то там магазины или химчистки.

Может быть, эти мысли долго еще оставались бы лишь смутными, не оформившимися в конкретные действия и поступки, если бы не встреча с Арминаком Васильевичем Грушей. Познакомила их ее подруга Клавдия Гладикова, представив как мага и чародея по части импортного ширпотреба. Прасковью покорили изысканные манеры Груши, огромные, с сияющими камнями запонки в белых обшлагах нейлоновой в полоску сорочки. Арминак Васильевич оказался удивительно приятным собеседником, а его вьющаяся седоватая шевелюра привлекала внимание многих особ женского пола, что дефилировали по узкому проходу между столиками в кафе, где сидели новые знакомые.

Все, что требовалось Сычихиной, было обещано.

Клавдия Гладикова проворковала:

— Раз Арминак обещает, считай, что через несколько дней ты будешь, как куколка.

— Ой, так скоро не надо. Надо же деньги собрать.

— Пустяки, — успокоил ее Груша. — Такие вещи долго не лежат, а деньги дело наживное.

— А что это Арминак Васильевич такой грустный? — заинтересованно спросила Сычихина подругу, когда они, расставшись с ним, шли к метро.

— Потерял супругу. Потому и переехал из Кишинева в Москву, обменявшись с кем-то комнатами. У него мать здесь еще живет. Но жена есть жена.

— Да, не повезло бедняге. Но ничего, я думаю он у нас в столице быстро утешится.

У Сычихиной вскоре появились и модные французские костюмы, и итальянское замшевое пальто, и еще одна нейлоновая шубка.

То одна, то другая поездка за покупками по загородным адресам, немногословные переговоры о цене, размерах, фасонах выявили общность интересов, сделали Прасковью и Грушу своими людьми. Арминак Васильевич, ко всему прочему, не скупился и на подарки.

Через два или три месяца состоялось переселение Арминака Васильевича на Самокатную. Соседка Свириных — молчаливая, хворая старушка заупрямилась было, но Груша сумел ее быстренько убедить.

Теперь Арминак Васильевич и Сычихина жили рядом. Но рядом был и Алексей. Положение было явно двусмысленное. Не раз в разговоре с Арминаком Прасковья высказывала мысль о разводе с Алексеем. Груша, однако, думал иначе:

— Не надо спешить. Все решится само собой.

— Это как же?

— Судя по тому, что я однажды слышал во время вашей баталии, убить тебя он, конечно, не убьет, но в края не столь отдаленные угодит.

Предсказание это оказалось пророческим. Меньше чем через год все случилось именно так, как Груша и предсказывал.

Теперь жизнь шла, как того и хотелось Сычихиной. Ей не надо было считать каждый рубль, Арминак был натурой широкой. Модные вещи у нее появлялись теперь не тогда, когда они уже были на каждой третьей москвичке. В гости с Арминаком они ходили, как правило, к известным, а порой даже и знаменитым людям. На выходные дни выезжали в Клязьминский пансионат. Где-то на горизонте маячила обещанная поездка по морям и океанам... Вообще, Арминак Груша, как в этом убедилась Сычихина, был не чета ее бывшему супругу. На садовом участке сверкали свежими красками и стеклом мансарда и веранда.

На Самокатной, во дворе их дома, прямо против окон, вырос гараж из серого силикатного кирпича на десять машин. Организовал этот небольшой «кооперативный альянсик» опять-таки Груша, учитывая, что у него открылась довольно ясная перспектива на «Волгу».

Но Арминак Груша явно не спешил с оформлением их отношений:

— Успеется. Я обдумаю эту ситуацию.

И это серьезно беспокоило Сычихину.

Мать Груши, когда приезжала к сыну, смотрела на Прасковью, как на какую-нибудь приживалку, и хозяйничала в квартире так, будто сама тут обитала всю жизнь.

В ответ на жалобы Сычихиной Груша снисходительно пожимал плечами и усмехался:

— Не обращай внимания. Отжившее поколение. Всерьез я ее не принимаю. Посмотри-ка лучше, как у нас получается этот угол с камином.

Невесть откуда привезенный Грушей камин действительно был необычным сооружением и довольно удачно вписывался в угол передней. Она выглядела теперь уютно и домовито. А бар? Современный, модерновый бар в комнате Арминака был предметом зависти всех гостей.

Властная Сычиха незаметно для себя потеряла при Груше главенство в доме и слепо делала то, что тихо, не повышая голоса, велел ее кумир. Вот и эта ее поездка на Рижское взморье была предрешена им заранее. И Прасковье осталось только благодарить своего чуткого и внимательного друга и покровителя.

Она безмятежно наслаждалась отдыхом и ждала приезда Груши, когда пришло письмо от Клавдии Гладиковой. Клавдия писала о каких-то подозрительных, в ее понимании, явлениях, которые творятся в квартире на Самокатной. Она видела, как две женщины разгружали какие-то вещи, вокруг бегал Арминак и два замурзанных пацана. Подруга уже знала, конечно, в чем дело, она просто готовила Сычиху к грядущим событиям. Но та и без подробного описания поняла все и, подхватив свои курортные пожитки, ринулась в Москву.

На пороге квартиры ее встретила высокая, полногрудая женщина в широком цветастом халате, с чалмой из полотенца на голове:

— А, соседка, здравствуйте, здравствуйте.

Из комнаты Арминака выскочили двое мальчишек, вопрошающе смотрели на гостью. Вышел и сам Груша, дожевывая что-то. Сычиху приветствовал, словно изредка встречавшуюся соседку с лестничной площадки.

— Прасковья Сергеевна? Вернулись? Так быстро? Ай-ай. Зачем же пренебрегать милостями природы?

Улучив удобный момент, когда она застала на кухне Арминака одного, голосом, прерывавшимся от злобы и негодования, Прасковья потребовала объяснений.

— А чего я, собственно, должен объяснять? Разве что-то не ясно?

— Значит, значит, эта хивря — твоя жена? И ты скрывал, что женатый?

— А ты об этом меня и не спрашивала. И потом, мы в одинаковом положении: ты — замужняя, я — женатый.

— Но ведь ты говорил, что... похоронил ее.

— Да-да. В мыслях. В мыслях похоронил. В связи с житейскими конфликтами, но, как видите, все возродилось...

— Ты — жулик, проходимец... А я-то, дура, поверила...

— Зря поверила. На мужчин полагаться нельзя, — раздался мощный басовитый голос супруги Груши. Она стояла в дверях кухни, мощная, непреодолимая. — Шума поднимать не советуем. Потому как мы и сами, — она прочистила горло и буквально рявкнула, — и сами шуметь умеем. И за себя постоим. Я полностью в курсе дела. Чужого нам не надо, но и своего не упустим...

Сычихина поспешно ретировалась в свою комнату. А наутро бросилась в домоуправление, к юристу, в милицию, к прокурору. Вечером Груша ей внушал:

— Ну, что ты по инстанциям бегаешь? У меня же и площадь, и прописка по обменному ордеру. Из Москвы четверо уехали и четверо приехали. Так что все вполне законно. А вот ты? Это еще вопрос. Комната у тебя двадцать метров? А полагается? Вот муж вернется и в суд подаст. Делить придется комнату-то.

— Но ты же сам говорил, что он право на нее потерял.

— Потерял, это верно. А если, допустим, амнистию ему дадут? Или общественность просить будет? Могут пойти навстречу. Нет, тебе единственно верный путь переехать в комнату моей мамаши.

Скоро Сычиха убедилась, что жить ей здесь все равно нельзя. Дети оказались на редкость шумными и необузданными. От их игр и драк в квартире стояла столбом пыль, от визга и крика звенели барабанные перепонки. А из комнаты супругов неслось то сахарное воркование, то рев двух зверей, оказавшихся в одной берлоге.

Через месяц в квартиру Свириных уже въезжала мамаша Груши. Вслед за ней перекочевали сюда десятки ящиков, чемоданов, какие-то пузатые шкафчики, этажерки и прочие атрибуты быта. Поглядев на все это, Сычиха злорадно усмехнулась:

— Удивительно тонко все это будет сочетаться с модерновым баром и камином. — Это ее немного утешило.

И тут она подвела итог: свою чудесную комнату потеряла, садовый участок, пожалуй, тоже, хотя юрист и советует попытаться его отсудить. И как она тогда согласилась переоформить его на имя Груши? Но если даже участок отсудят ей, то стоимость мансарды и веранды надо будет компенсировать. А из каких источников? Денег оставалось всего ничего... Надо было опять идти работать. Куда? Мысли у Сычихи были одна мрачней другой. И видимо, именно под их тяжестью она заболела и слегла в постель. Соседи вызвали врачей. Те долго осматривали больную, о чем-то советовались вполголоса между собой, затем один из них сказал:

— Страшного ничего нет. Нужен покой, щадящий режим. У вас коронарная недостаточность, аритмия. Пройдет, если побережете себя и поможете организму.

Сычихина стала хлопотать о пенсии. В районе, просмотрев ее бумаги, сказали: непрерывный трудовой стаж очень мал, на инвалидность переводить причин пока нет. «Работайте, там видно будет...»

Как-то, рассеянно просматривая «Вечернюю Москву», Сычихина вдруг вскочила со стула. Ей на глаза попалось объявление о защите диссертации инженером Свириным А. М. Где находился ее супруг и что с ним стало за эти годы, она не знала, но почему-то была уверена, что это он.

Она позвонила в институт. Да, подтвердили там, диссертацию будет защищать Алексей Михайлович Свирин.

«Смотрите-ка, — думала она, — выплыл. И даже кандидатом будет. А ведь он любил меня, очень любил. Нет, надо обязательно с ним увидеться...»

Накануне заседания ученого совета Сычихина сходила в парикмахерскую, завилась и подкрасилась, надела самый нарядный костюм, белые на широком каблуке туфли. Придирчиво оглядела себя и нашла, что выглядит элегантно.

Но все это оказалось лишним. Свирин даже внимания не обратил на ее вид и явно тяготился ее присутствием, когда она поймала его по выходе из зала. Ее красоту и обаяние унесло время, а душу Сычихиной Свирин знал очень хорошо.

Его холодность, однако, не обескуражила Сычихину. На второй или третий день она появилась у Свирина на работе.

Увидев ее сквозь окно своей конторы, Алексей удивился, и какая-то неосознанная тревога, предчувствие неприятностей сжали сердце. Он вполне обоснованно предположил, что эти встречи и посещения, конечно, не случайны. Надо было, не откладывая, выяснить, чего же Сычиха домогается. И, когда она показалась в дверях конторы, Алексей пригласил ее в комнату и, указав на табурет около стола, спросил:

— Ты что ходишь за мной, Прасковья? Есть какие-нибудь вопросы?

Сычихина распахнула в удивлении черные ресницы своих все еще сине-бездонных глаз и, кокетливо улыбаясь, ответила вопросом на вопрос:

— А ты не рад этой встрече?

— Я хочу знать, чего ты хочешь?

— Фу, какой официальный тон! Алексей, неужели ты не можешь иначе? Ведь мы все-таки не чужие.

— Чужие, совершенно чужие, — поспешил уточнить Свирин и добавил: — Если есть что сказать — говори. Если нет — до свидания. И кончим на этом.

— Ну, Алексей, не надо так со мной. Неужели у тебя ничто не шевельнулось в душе, когда ты меня увидел? А я вот ужасно терзаюсь, нещадно кляну себя за все, что произошло. Ну, виновата, виновата. Ошиблась. Так ведь, наверно, и ты не святой. Забудем все и простим. Ведь мы любили друг друга. Ну, что ты ютишься в этой конуре, в общежитии! Переезжай ко мне. А потом и квартиру выбьем.

Перед взором Свирина, как на стремительно прокрученной ленте, пронеслись картины из той, прежней их жизни. Скандалы, суд, ее письмо... И ему захотелось, чтобы она сейчас же, немедленно исчезла и не попадалась ему на глаза никогда! С трудом сдерживая гнев, Алексей выдавил из себя:

— Очень прошу вас: уходите. Нам не о чем разговаривать. Не о чем. Поймите это.

Сычихина встала. В злом прищуре глаз мелькнули зеленые огоньки, и уже от порога она бросила:

— А все-таки подумай, Алексей. Как известно, даже худой мир лучше доброй ссоры.

Что она хотела этим сказать, выяснилось на следующий же день. Придя с работы, Свирин увидел на тумбочке письмо. Сычиха без обиняков излагала свою программу: он должен вернуться к ней. Они теперь с учетом опыта и ошибок заживут по-настоящему. Если же Свирин отвергнет этот ее крик души и сердца, то пусть пеняет на себя...

Свирин долго вертел в руках серый, исписанный небрежным почерком листок и брезгливо бросил его на тумбочку. Ночь прошла без сна. Утром, не заходя на стройплощадку, он поехал к управляющему трестом, показал ему цидульку Сычихиной. Тот признался, что в таких делах он не силен, и повел его к секретарю партийной организации. Тот прочел письмо, потом попросил Свирина рассказать «самую суть» и резюмировал так: про заключение — знаем. За что — тоже знаем. Диссертация? Ну, тут дело уж совсем ясное. Мнение ученого совета единое: разработки Свирина — ценные. Да это и на практике видно... Так что угроз Сычихиной опасаться нечего.


Сычихина больше к Свирину не приходила. Однако прокуратура города получила пространное заявление «от группы жильцов» дома, где когда-то проживал Свирин. «Жильцы» писали о его незаконной прописке после отбытия наказания за тяжкое преступление. Началась проверка. И, не успело закончиться это дело, Свирина вызвали в Министерство высшего образования. Оказалось, что там тоже «сигнал». Только что вернувшийся из заключения, незаконно прописанный в Москве некто Свирин защитил диссертацию. Куда смотрят руководящие организации?

Принимавший его работник аттестационной комиссии беседовал недоверчиво и холодно.

— Как же это, батенька? Нехорошо.

Это «нехорошо» так и повисло над Свириным. Диссертация перекочевала в шкаф «неутвержденных».

Но и на этом, однако, Сычихина успокаиваться явно не собиралась. Свирину принесли... повестку в суд: «по поводу иска бывшей супруги на ее содержание, в связи с ее неспособностью к труду». И суд неожиданно решил: высчитывать энную сумму из заработной платы гражданина Свирина в пользу его бывшей супруги Сычихиной.

Как Алексей ни доказывал, что это нелогично и незаконно, — не помогло. У судьи была своя логика.

— Вы были в супружестве?

— Были. Но ведь она сама расторгла брак.

— Но тем не менее вы можете и обязаны помочь ей. Все-таки бывшая жена. Потом, надо иметь и сознательность, гражданин Свирин.

Свирин подает кассацию. Городской суд отменяет приговор народного суда и передает дело на новое рассмотрение. Суд собирается в новом составе и оставляет просьбу Сычихиной без удовлетворения. Тогда подает кассацию она. Дело супругов Свириных разбирается уже в суде соседнего района, чтобы исключить какую-либо необъективность. И этот суд не находит оснований к удовлетворению сычихинского иска. Она, разумеется, недовольна этим и вновь идет в городской суд. Дело рассматривается, и принимается единственно разумное решение: в иске гражданке Сычихиной отказать... Но Сычиха не сдается. Ее заявления идут во все возможные адреса. Дело рассматривает высшая судебная инстанция.

Сычихина понимала, что это решение будет окончательным. Вот почему она волновалась, ожидая выхода судей. Ведь под угрозой был тщательно продуманный ею план возвращения Свирина. Если он не осуществится, что же ей делать? Тянуть эти хлопотные обязанности диспетчера в ЖЭКе? А жить еще хочется легко, бездумно,

«Ну нет, не может быть, чтобы наши советские законы так отнеслись к беззащитной женщине!» — в озлоблении думает Сычиха.

Она увидела, как в зал вошел Свирин и сел на свое место. Он уже привык и к судебным заседаниям, и к перерывам между ними, привык терпеливо ожидать приговора. Выводила его из себя только Сычиха. При виде ее у него вдруг появлялась какая-то дурнота, она подступала к горлу, в нервном тике начинала дергаться то левая, то правая бровь.

Вот и сейчас, как только Свирин увидел Сычихину, его забила мелкая дрожь. Он, однако, взял себя в руки и спросил:

— Кончится когда-нибудь это или нет?

— Давай решим миром, тогда все кончится.

Высшая судебная инстанция подтвердила ранее вынесенные решения и признала «иск гражданки Сычихиной к гражданину Свирину необоснованным и удовлетворению не подлежащим». После оглашения приговора председательствующий обратился к Сычихиной с небольшой речью:

— Поймите наконец, гражданка Сычихина, что вы требуете невозможного, незаконного. Ваши претензии к гражданину Свирину ничем не обоснованы.

— Но позвольте, товарищ председатель, — вскинулась Сычихина, — а как же я? Как мне жить?

— Своим трудом. Только своим.

— И вы думаете, я соглашусь с вашим решением? Да ни в жизнь. Я дальше пойду. В правительство. В Верховный Совет...

Все, кто был в суде, возмущенно, с осуждением смотрели на эту женщину, которая то плакала, то злобно грозила всем, а после своих выкриков кончиками платка вытирала глаза, боясь смазать обильную краску с ресниц. Все понимали, что да, такая действительно не остановится, будет писать и дальше, будет вновь и вновь трепать нервы Алексею Свирину, имевшему когда-то несчастье полюбить ее. Но все знали и другое — результат ее домогательств будет тот же. Ибо наши законы одинаково оберегают права любого из граждан.

Ошибка может быть прощена и забыта, но подлость и низость не забываются и не прощаются ни обществом, ни людьми, пусть когда-то и близкими.


ЗАПУТАННЫЙ СЛЕД


Сводка происшествий за сутки была относительно спокойной. Прочитав ее, майор Корнеев встал и направился к сейфу: надо было внимательно изучить дело, которое вчера поступило в МУР. Но его остановил зуммер селектора. Полковник Волков, начальник уголовного розыска, спрашивал, знает ли майор о случае на Азовской.

— Нет, пока не знаю.

— В доме номер четыре убит мальчик. Видимо, грабеж. Свяжитесь с дежурным по городу и немедленно выезжайте на место.

— Есть, — ответил Корнеев и нажал кнопку прямой связи с дежурной частью. — Что на Азовской?

Дежурный повторил уже слышанное Корнеевым и закончил:

— Мы выезжаем. Вы с нами?

— Не задерживайтесь, приеду вслед.

Через двадцать пять минут майор Корнеев и капитан Агапов были уже на Азовской.

При всей своей тяжести этот случай не вызвал особого удивления у оперативных работников Петровки. Хоть и редко, но в огромном городе бывают и такие преступления. Пройдет несколько дней, и убийца будет обнаружен, изолирован и предстанет перед судом.

Никто не мог тогда предположить, что случай этот — первый в серии тяжких преступлений, которые будут совершены одно за другим...

На ковровой дорожке в прихожей лежал мальчик лет двенадцати-тринадцати. Убийство было совершено острым, рубящим предметом. Квартира ограблена. Но преступник, по-видимому, спешил: вещей взял немного.

Корнеев и Агапов, тщательно осмотрев квартиру, с трудом установили, что пропало. Ни мать, ни отец убитого ничего и слышать не хотели о каких-то вещах, непрестанно повторяли одно и то же:

— Кто, кто мог это сделать? Кто? За что они нашего мальчика?

Соседи по подъезду, люди, которые в течение дня бывали во дворе, не заметили никого, кто бы вызвал их подозрение.

Семья Соловьевых была обычной московской семьей. Родители работали, сын учился. Широкого круга знакомых у них не было. Придет иногда сосед с женой, родственники заедут в праздники. Толя был мальчик спокойный, не по годам вдумчивый, серьезный. Приятели — под стать ему, от ребят озорных, драчливых старались держаться подальше.

Эти сведения были очень важны прежде всего потому, что дверь в квартиру не была взломана, замок не тронут. Значит, убийца в квартиру был впущен самим мальчиком. А раз он был осторожным и осмотрительным, то выходит, что знал человека, которому открывал дверь.

— Но его могли обмануть, взять хитростью? Так ведь? — ответил на эти доводы Корнеев.

— Да, конечно. Но каким образом? Что могло ввести мальчика в заблуждение?

— Какая-нибудь уловка, не вызывающая сомнения выдумка. Например, голос, похожий на голос отца...

— Это сомнительно. Хозяин дома был в отъезде, и его ожидали лишь на следующий день. Да и вообще... Голос отца... Его-то уж сын узнал бы. Нет, тут мальчик наверняка почуял бы неладное.

— Тогда, может, представитель из школы? — Предположение было высказано не очень уверенно, но Корнеев от него не отмахнулся.

— А что ж, надо проверить и это.

Преподаватели и общественники школы нередко посещали квартиры учеников во внеучебное время. Правда, маловероятно, чтобы кто-то навестил Толю, когда он сам вот-вот должен был прийти на занятия. Выяснилось, что действительно никто из школы в этот день к Соловьевым не приходил.

— Может, преступник проник в квартиру под видом работника домоуправления?

Несколькими днями раньше в семье Соловьевых был разговор о том, что надо позвать мастера починить краны в ванной и на кухне. Но в домоуправлении ответили, что в квартиру Соловьевых никого не посылали.

Опрос жильцов дома показал, что по квартирам в этот день ходил... представитель Мосгаза. Зашел в одну квартиру, в другую, в третью. Жильцы встречали его радушно. Кто угощал кофе, кто предлагал присесть, позавтракать. Но мастер, проверив горелки газовых плит, беглым взглядом окинув квартиру, выяснив, нет ли запаха газа, быстро уходил. Люди не обижались. Торопится человек. Квартир-то вон сколько, и в каждой надо повозиться...

Обход квартир работником газового хозяйства — дело обычное. Но почему об этом не знало домоуправление?

Агапов поехал в контору Мосгаза, обслуживающую этот микрорайон. Корнеев с нетерпением ждал его звонка. Через час Агапов сообщил, что никто из работников конторы на Азовской не работал. Но ведь в системе жилищного хозяйства не только топливно-энергетическое управление, не только межрайонные конторы Мосгаза, много других, самых разнообразных служб. Может, это был представитель газовой инспекции? А может — работник стройуправления? Дом сдан в эксплуатацию недавно, и строители могли поинтересоваться, как работает разнообразное хозяйство нового дома, в том числе и газовая сеть. Вот почему после звонка Агапова все работники оперативной группы разъехались по организациям, которые могли иметь отношение к обслуживанию дома. Они опросили десятки людей, проверили сотни путевок, выездных листов, нарядов, которые выдаются ремонтным группам, слесарям-обходчикам тепловых, водопроводных сетей и т. п. К утру следующего дня стало совершенно ясно, что представителей коммунальных служб на Азовской улице не было. Следовательно, человек, ходивший по квартирам под видом работника Мосгаза, и есть возможный преступник.

Жильцы сообщили запомнившиеся приметы: одет в длинное коричневое пальто, шапку-ушанку. Волосы, кажется, рыжеватые, нос с горбинкой. Эти штрихи помогли художнику сделать примерный портрет предполагаемого преступника. По этим же приметам был создан и фотопортрет. Уже к вечеру рисунок и фоторобот были разосланы работникам всех городских отделений милиции и вокзалов, постовым милиционерам, участковым инспекторам.

Перед оперативной группой, занимавшейся розыском преступника, встало немало вопросов. Почему преступник назвался представителем Мосгаза, а не строительного треста, Мосводопровода или радиосети, например? Какие причины были для этого? Видимо, он хорошо знает, что представитель этой городской службы беспрепятственно входит в московские квартиры.

В системе топливно-энергетического хозяйства города, в том числе и в Мосгазе, работали тысячи людей. Строители газовых магистралей — люди, недавно приехавшие из близлежащих сел, деревень и городов, перешедшие с различных московских предприятий. Работники эксплуатационных служб — слесари, электрики, контролеры-обходчики — в большинстве своем потомственные коммунальщики столицы или работавшие в прошлом на московских заводах и фабриках. Но среди работников газового хозяйства есть и такие, кто отбывал в разные годы наказания — за хищения, за хулиганство... Их, правда, было немного. Этот контингент оперативные работники проверяли особенно тщательно.

Слесарь одной из контор аварийной службы Мосгаза Павел Б. в прошлом имел судимость за грабеж и воровство. В день убийства дважды был на Азовской... по собственной инициативе. Поручений бригадира не имел, посещение этого района графиком не предусматривалось. И внешне был как будто схож с разыскиваемым лицом. Но подозрения в его адрес вскоре отпали. Да, он действительно два раза приходил на Азовскую. Но по делу сугубо личному.

Попал в поле зрения и плановый работник геотреста Борис К. Именно в этот день почти до вечера он тоже находился на Азовской. К. вначале отрицал свое пребывание в этом микрорайоне, но, когда несколько граждан подтвердили, что видели его, и отпираться стало бесполезно, К.сказал:

— Да, был на этой улице. Накануне вечером сидел у приятеля в гостях, И понимаете, оставил у него папку с планом одного геоучастка. А план, как назло, начальству понадобился.

— Чего же вы целый день там околачивались? Взяли бы папку да на работу.

К. потупился:

— Понимаете, забыл адрес. Домов-то вон сколько настроили. И все — как близнецы. Квартиру запомнил — семнадцатая, а дом то ли пять, то ли семь, то ли девять. Вот и ходил.

Беседа с приятелем, наличие папки с геопланом подтвердили алиби гражданина К.

Тем временем наружная служба милиции проверяла весь жилой массив, близлежащие к Азовской улице рынки, магазины, гостиницы. Во всех приемных пунктах химчистки города исследовалась поступавшая туда одежда. Но ничего подозрительного обнаружить не удалось.

Не спал начальник МУРа Волков, не спали Корнеев и Агапов, как и вся их оперативная группа, работники смежных с МУРом служб, отделений милиции, участковые. Казалось, сделано все, чтобы преступник был задержан сразу, как только появится на московских улицах. Но прошло уже три дня, а человек, совершивший преступление в квартире Соловьевых, был на свободе.

Корнеев докладывал начальнику МУРа Волкову:

— Судя по тому, что в квартире все перерыто, разбросано, преступник искал деньги или ценности. И мальчик скорее всего погиб как возможный свидетель. Известно, что ни больших денег, ни ценностей грабитель не нашел. А раз он пошел на убийство, то, видимо, деньги ему нужны были позарез. И не исключено, что он попытается достать их в другом месте и любым путем. Надо усилить наблюдение за новыми микрорайонами. Если преступник проявит себя, то именно там: народ только съезжается, друг друга еще не знают. Напрашивается и еще соображение: преступник не москвич... Почему я так думаю? Перед тем как совершить преступление, он показался нескольким лицам. Значит, не боялся, что его потом опознают, следовательно, долго оставаться в столице не намерен. И еще деталь: подчеркнутый южный акцент. Конечно, в Москве немало приезжих. Но если человек живет здесь, акцент постепенно смягчается, делается не столь заметным.

Волков недовольно заметил:

— Соображения интересные и убедительные. Однако где же он, преступник? Мы ввели в группу самых опытных людей, а результатов нет.

— Наверное, отсиживается где-то или подался в другой город. Ищем, товарищ полковник. Но охрану новых микрорайонов я считал бы необходимым усилить.

С вечера на улицах города и в подмосковных городах появились дополнительные милицейские патрули, наряды дружинников.

Прошло еще два дня.

— Ну, что скажете, криминалисты? Куда мог деться убийца? — обратился Волков на очередном совещании к работникам оперативных служб, проводившим поиск.

— Если преступник в Москве, он никуда не уйдет, — уверенно проговорил один из оперативных работников.

— А я боюсь, уже ушел. Пять дней — срок немалый.

Совещание еще не закончилось, когда раздался телефонный звонок. Волков снял трубку:

— Слушаю, товарищ комиссар...

Полковник внезапно побледнел, и все поняли, что сообщение комиссара чрезвычайно серьезно.

Закончив разговор с комиссаром, Волков сообщил присутствующим:

— Сегодня в Иванове между десятью и двенадцатью часами совершено несколько убийств. Неизвестный выдавал себя за работника горгаза. В квартирах похищены облигации госзайма, различные вещи, а также паспорт матери одной из пострадавших. А вы уверяете: не уйдет. Как видите, ушел. И успел натворить столько дел! — раздраженно воскликнул начальник МУРа.

В Москву ежедневно автомобилями, поездами, самолетами прибывают сотни тысяч людей. Примерно столько же и выбывает из столицы в разные концы страны. Каждого пассажира не проверишь. И все же недовольство полковника можно было понять. Характерные детали, «почерк» преступления на Азовской, в точности повторившиеся в Иванове, давали основания предположить, что действует все тот же преступник.

В Иваново немедленно вылетела группа работников МУРа.

Здесь уже были приняты оперативные меры. На железнодорожных и автобусных вокзалах, в аэропорту проверялись все подозрительные лица, велось наблюдение за всеми путями въезда в областной центр и выезда из него.

Подробные беседы с жильцами домов, где были совершены преступления, убедили всех окончательно, что в Иванове орудовал тот же человек. Тот же прием, чтобы проникнуть в квартиру, те же цели: поиски ценностей и денег.

Чтобы обезопасить себя, не оставить следов, преступник применял всевозможные уловки. Не снимал перчаток, когда «проверял» горелки газовых плит и писал что-то в тетради. Был немногословен, говорить старался тихо: боялся, что запомнят голос. Не снимал шапку: волосы — очень характерная примета.

В квартире Петровских был найден листок, вырванный из общей тетради в клетку, с фамилиями граждан, квартиры которых обходил «представитель горгаза». Преступник оставил сразу две улики: почерк и неясные отпечатки пальцев. Для поиска это имело немаловажное значение. Но ни у одного из многих сотен работников московского и ивановского газовых хозяйств, десятков домоуправлений, служб водопровода, телефонной и радиосвязи, почтовых отделений почерка, идентичного запечатленному на листке, не было обнаружено. Огромный труд работников милиции пока не дал результатов...

Тщательнейшая проверка учетных карточек уголовного розыска Москвы, Московской области, Иванова тоже ничем не обогатила: человек, оставивший отпечатки пальцев на этом листке, на учете не значился.

Среди многочисленных версий, вошедших в план оперативно-розыскных мероприятий, было предположение, что действует психически неполноценный человек. В Москве, Иванове, Ярославле и некоторых других городах проверялись все психические больные — как находящиеся на стационарном лечении, так и состоящие на учете в медицинских учреждениях. Именно в это время из одной подмосковной лечебницы для душевнобольных и из больницы в Ярославле убежали три пациента. Они доставили много хлопот оперативным работникам...

След преступника не обнаруживался. Ни он сам, ни вещи, взятые в квартирах, в поле зрения оперативных работников не попадали. В комиссионных магазинах, в скупочных пунктах, на рынках Москвы, Иванова и соседних городов ничего похожего не появлялось. Правда, в квартире Петровских преступник взял достаточно большую сумму денег и облигаций. Но что он сделал с вещами? Возит с собой? Это и рискованно и обременительно. Значит, где-то есть у него надежное логово, где он укрывается и хранит добычу.

Когда и где преступник появится вновь? Что замышляет? Работники уголовного розыска понимали, что необходимы срочные, максимально действенные меры к его розыску и изоляции.

На оперативном совещании в МУРе настойчиво выдвигались предложения показать условный портрет бандита по телевидению, опубликовать в газетах, обратиться к населению, чтобы преступника искал каждый москвич, каждый ивановец... Многим это казалось единственно правильным. Но звучали и другие, более сдержанные голоса. Зачем будоражить людей? Зачем увеличивать тревогу?

В тот период в систему охраны общественного порядка пришло много молодых работников, органы перестраивали свою деятельность применительно к новым требованиям. Помощь широкой общественности выдвигалась как одно из решающих условий усиления борьбы с преступностью. И это было, конечно, правильно, но в разумных пределах, при условии соблюдения чувства меры. Некоторые же увлекающиеся руководители милицейских служб пытались переложить на плечи общественности чуть ли не всю свою работу, заявляя, что, мол, административные органы свою службу скоро отслужат и народные дружины вот-вот заменят их на всех участках охраны порядка.

Вот почему это совещание в МУРе было необычайно взволнованным и бурным. Один из руководящих работников управления безапелляционно говорил:

— Считаю ошибкой, что население до сих пор не привлечено к розыску убийцы. Бояться нам таких мер нечего. Так делается в Америке, Франции, Италии и других странах. Если бы руководители розыска это сделали, отбросили бы излишние опасения и сомнения, «как бы чего не вышло», преступник давно бы сидел в камере. Ведь он заходил во многие квартиры. Знай жители, что именно этого «представителя» ищет милиция, они, несомненно, сами задержали бы преступника.

Начальник МУРа Анатолий Иванович Волков слушал эти споры внимательно и спокойно. Ему, человеку, ответственному за розыск убийцы, предстояло решать: идти на эту меру или нет?

— В нашем деле, как нигде, вредны крайности. Вот вы говорите — Америка. Да, там такие формы розыска применяются широко. Но ведь за океаном такие преступления в порядке вещей. Разве американца удивишь портретом какого-то там гангстера, убийцы, грабителя? У нас — совсем другое. Показать портрет убийцы на телеэкранах можно, и это, может быть, облегчит нашу задачу. Но не забывайте, что широкая гласность для преступника — предупреждение. Он будет сориентирован, примет другое обличие и постарается ускользнуть. А главное — мы неизбежно взбудоражим москвичей. И не только их. Московские телепередачи смотрит вся страна. Московские газеты тоже читают везде. Мы серьезно можем осложнить работу важнейших городских служб. На каждого монтера, слесаря, маляра будут смотреть: а не убийца ли это? Нет, на такую крайнюю меру мы пойдем, когда используем все свои возможности.

— Осторожничаем, а преступник тем временем безнаказанно гуляет и, очень возможно, выбирает очередную жертву.

Начальник МУРа посмотрел на спорившего с ним полковника и подтвердил:

— Да, пока гуляет. И на новое преступление может пойти. Это нас тревожит так же, как и вас. Но поднять на ноги весь многомиллионный город — это еще не значит предотвратить беду. — И, помолчав, добавил: — Однако ряд предложений, внесенных сегодня, надо принять. В новых микрорайонах население сориентируем. Вооружим фотороботом народные дружины, оперативные комсомольские отряды, дворников, дежурных по подъездам. Дополнительные меры по линии наших служб примем следующие... Прошу записать и немедленно приступить к исполнению. — Он кратко и четко стал излагать, почти диктовать пункт за пунктом.

Поисковые группы теперь работали в семи новых микрорайонах Москвы, во всех подмосковных городах, в Иванове, Шуе, Ярославле, Владимире.

Изучались люди, в прошлом судимые и снова проживающие в Москве: их поведение на производстве, в быту, их связи. Вновь и вновь возвращались к некоторым работникам Мосгаза, Мосэнерго, Московского телефонного узла, почтовых линий — к тем, кто вызывал хоть какие-либо сомнения.

Обследовались все места возможного укрытия уголовно-преступного элемента: отстойные железнодорожные парки, подвалы, чердаки, новостройки, дома, подготовленные к сносу. Под еще более усиленное наблюдение были взяты все пункты химчистки, комиссионные и скупочные магазины, рынки, рестораны, входы, выходы и переходы станций метрополитена, остановки городского транспорта.

Столица жила, трудилась. Ее улицы были заполнены народом. Слышался радостный смех ребят на школьных дворах, звенел лед на дорожках парков и стадионов, лыжники до отказа набивались в подмосковные поезда, тысячи москвичей и гостей заполняли театры и кинозалы. А на Петровке, 38, — напряженная, тревожная атмосфера, озабоченные, усталые лица, торопливые короткие совещания, непрерывные телефонные звонки. Правда, здесь вообще не часто выдается спокойный и тихий день. Но эти три недели были особенно трудными.

Случая, чтобы преступник столько времени не был найден работниками уголовного розыска, не бывало давно. Кажется, сделано все, абсолютно все, чтобы он был обнаружен и задержан. Но, к удивлению даже самых бывалых и опытных мастеров розыска, бандит проходил как плотва через крупную сеть. В чем дело? Может быть, преступник действует не один? Может, это хорошо сколоченная группа рецидивистов, до совершенства владеющая искусством маскировки? Может быть, в Москве и Иванове «работали» разные лица, а приметы и приемы — простое совпадение? На подобные вопросы, возникавшие у оперативных работников, ответов пока не было.

Предполагалось, что убийца ринулся в какой-то другой, далекий город, чтобы замести следы. Но ведь там тоже оперативные работники настороже. Нет, скорее всего, он скрывается в Москве. Здесь куда проще затеряться среди миллионов людей.

И вот в столице совершается новое преступление...

На дверях всех подъездов только что заселенного дома № 71 на Останкинской улице висело объявление: «Домоуправление просит жильцов сообщить о своих претензиях к строителям, возводившим этот дом...» И ни у кого не вызывал подозрения «прораб», что ходит по квартирам с тетрадкой и карандашом в руке, спрашивает и записывает, какие недоделки остались после сдачи дома в эксплуатацию. Не заподозрила неладного и работница одного из московских заводов Гаврилова. Пожилая женщина осталась одна: муж и два сына только что ушли на работу...

Когда в квартиру прибыла милиция, на столе был обнаружен лист бумаги, где Гаврилова неровным почерком перечисляла недоделки в квартире: поправить паркет в коридоре, подстрогать дверь в столовую — плохо закрывается...

В квартире все было перевернуто вверх дном: раскрыты шкафы, ящики, разворошены постели, разбросаны книги. Преступник искал деньги и ценности. Но не погнушался и вещами. Захватил наручные часы и телевизор «Старт-3».

Несколько человек видели в то утро мужчину с каким-то громоздким ящиком под мышкой. Значения этому никто не придал — дом только заселялся, приезжали и отъезжали грузовики, «пикапы», легковушки, люди прибывали с вещами, разгружались и опять уезжали. Человек, который вышел из подъезда дома с ящиком под мышкой, остановил на шоссе самосвал, сел к водителю в кабину и уехал.

Участковый уполномоченный отделения милиции Е. И. Малышев обходил в это время свой участок. Он проводил взглядом машину, заметил цифры на заднем борту: «96». Через час, обойдя участок, доложил о виденном начальнику отделения.

— Может, это и мелочь, но все-таки, — добавил он, как бы оправдываясь.

Когда же в конце дня преступление было обнаружено, этот факт приобрел особое значение.

К примерному фотопортрету, словесным характеристикам примет прибавились вещественные улики — телевизор «Старт-3» с девятизначным номером и часы «Мир».

В Москве десятки тысяч бортовых грузовых машин и самосвалов. Следовало установить, кому, какой организации принадлежит самосвал с цифрой 96. Где базируется?

Сотрудники ОРУД — ГАИ с помощью общественных инспекторов, коммунистов и комсомольцев автохозяйств остаток вечера и всю ночь проверяли машины, в номерах которых была цифра 96. Установили те, которые производили в этот день перевозки в северо-западном районе столицы. Разыскали всех шоферов, работавших на этих машинах. Выяснялся один вопрос: не перевозил ли кто мужчину с телевизором? Ответы были отрицательные. Один подбросил даже несколько человек с разными вещами, но с телевизором не было. Другой подвез двух женщин, одна, верно, с телевизором. Но не с Останкинской, а, наоборот, на Останкинскую. Третий подвез целую семью, и телевизор тоже был. Но они сидели в кузове — и ехали тоже на Останкинскую, в новую квартиру. Многие водители обижались: «Мы налево не работаем, так что вопросы эти, дорогие товарищи, мягко говоря, излишни...»

Остались непроверенными несколько машин, в том числе один самосвал. Работал на нем в тот день шофер 36-й базы Мосавтотранса Борисов.

Понятно нетерпение, с каким ехали к нему работники МУРа. И каково же было их разочарование, когда шофера не оказалось дома. Жена объяснила, что он уехал в Ногинск к какому-то приятелю. На охоту они собираются. Адреса она не знала. Когда вернется? Думает, завтра ночью...

Ждать до завтра! Тут дорог каждый час. В Ногинск помчалась оперативная машина МУРа. С помощью местных работников уже глубокой ночью нашли наконец Борисова.

Он рассказал:

— Когда я проезжал по Останкинской, какой-то человек с телевизором под мышкой, стоявший на обочине, поднял руку. Я остановился, посадил его в кабину. Как выглядел? Лицо худощавое, остроносое, говорит с акцентом... Вот, кажется, и все. Да, вот еще что. Шапку по-чудному носит, уши назад завязаны. Не по-нашему, не по-московски... Вел себя как? Обычно. Рассказал, что купил телевизор у родственницы. Переехала она на новую квартиру и кое-что из вещей решила заменить. Потом пассажир вылез, уплатил за услугу и ушел.

— Много уплатил?

— Где там. Восемь гривен.

— Что так?

— Уж не знаю. Рылся, рылся в каком-то, извините, бабьем бисерном кошельке, да так больше ничего и не нашел.

Оперативные работники переглянулись. Среди похищенных на Азовской вещей числился и бисерный кошелек.

Мужчина, по словам Борисова, сошел в районе Мещанских улиц. Значит, логово его где-то там или в пригороде. Рядом — Рижский вокзал.

Опрошенные работники вокзала и поездных бригад сказали, что за эти сутки никто с телевизором как будто не уезжал. Тогда было принято решение, не снимая наблюдения с вокзала и станций Рижского направления, сконцентрировать оперативно-розыскные мероприятия в районе Мещанских улиц.


Микрорайон Москвы. Это сотни домов, десятки тысяч населения.

В зоне Мещанских и Трифоновской улиц было еще немало старых, дореволюционных домов и домишек, глухих и проходных дворов, темных закоулков, сараев, гаражей, голубятен. Это серьезно осложняло дело. Поэтому в проверку были включены наиболее опытные работники милиции.

Среди тех, кто участвовал в этой операции, был заместитель начальника 87-го отделения милиции Н. И. Билюченко. Он работал здесь давно, хорошо знал эти улицы и переулки, знал и их обитателей. Методично, сектор за сектором, дом за домом обходил капитан территорию. Зорко наблюдал за всем, что могло вызвать подозрение. За машинами, сновавшими поминутно с улицы на улицу, за неторопливыми троллейбусами, за игрой мальчишек в снежки, за толкотней в магазинах и у палаток. Во время третьего или четвертого обхода встретил знакомую преподавательницу вечерней школы. Разговорились, поделились новостями. Билюченко хотел было уже распрощаться, предстояло еще не раз обойти отведенный участок, но передумал и задержался:

— Нюра, вопрос есть. Сугубо конфиденциальный.

— Какой же это?

— Мужчину тут с телевизором случайно не приметила? Прощелыгу одного, понимаешь, разыскиваем.

Девушка насторожилась, пристально посмотрела на Билюченко.

— Слушай, а ведь ты в точку попал. Вот уж действительно на ловца и зверь бежит. Мне сегодня как раз предлагали телевизор купить. И знаешь, чуть не купила, немного в цене не сошлись. Сосед его купил, к брату за деньгами поехал.

— Расскажи, расскажи-ка подробнее.

— Да что рассказывать-то? У Коренковой, что надо мной живет, гостит племянница с мужем. Тетя им подарила телевизор, а он им ни к чему — едут куда-то. Вот и продают.

— Как выглядит муж племянницы?

— Что это ты мужем интересуешься? Может, о племяннице рассказать?

Но Билюченко было не до шуток.

— Я серьезно, Нюра. Понимаешь, это очень важно!

— Видела-то я его всего один раз, да и то две или три минуты. Выглядит обычно. Высокий, рыжеватый, кажется, нерусский.

— Рыжеватый, нерусский, так, так... Какой номер квартиры у Коренковой?

— Двадцать шестой.

Билюченко задумался на какую-то долю минуты, а потом торопливо попрощался.

— Спасибо тебе, Нюра, спасибо. И пожалуйста, о нашем разговоре никому. Ладно?

Женщина удивленно посмотрела на Билюченко и проговорила:

— Хорошо. Сам же сказал: конфиденциально.

— Вот именно, я потом все объясню, — уже на ходу бросил Билюченко и торопливо направился к отделению милиции.

Сообщение Билюченко моментально было доложено руководителям МУРа, и буквально через несколько минут к 1-й Мещанской улице подъезжали две оперативные машины.

Евдокия Васильевна Коренкова — полная женщина лет пятидесяти пяти, с маленькими бегающими глазками на пухлом лице — встретила оперативных работников с недоумением и обидой:

— Что я такого сделала, чтобы ко мне милиция? У меня муж на фронте погиб, государство пенсию мне платит, а тут на-ка. За какие такие грехи?

Корнеев шагнул к двери комнаты, у которой стояла хозяйка.

...Телевизор покоился на стуле около кровати, накрытый куском ткани.

— Говорят, вы телевизор продаете?

Коренкова опять пустилась в разговоры:

— А он уже продан. Скоро за ним хозяин придет.

— Уже продали? Быстро.

Корнеев повернул телевизор тыльной стороной, взял со стола настольную лампу и разыскал на фибролитовой стенке номер.

— Все правильно. Теперь, Агапов, — обыск. И тщательнейший! Мы же побеседуем с хозяйкой. Евдокия Васильевна, расскажите-ка, что у вас за жиличка и что за жилец? Их фамилии? Откуда приехали? Когда? Кем вам приходятся?

— Племянница это моя, Алевтина. Намедни приехала. С женихом. Ну, с мужем, значит. Свадьба только еще не сыграна. Она придет скоро, ее и спросите.

Каждую вещь, которую осматривали оперативные работники, Коренкова брала в руки, сдувала или смахивала с нее пыль, складывала, расправляла.

— Вещи-то, они денег стоят, нельзя с ними так. Конечно, чужое добро не жалко.

Под кроватью лежали два объемистых чемодана. Агапов спросил Корнеева:

— Вскрывать?

— Конечно.

Через минуту Агапов стремительно поднялся, держа в руках часы и электробритву «Харьков».

— Товарищ майор, это его логово. Бритва-то из Иванова.

— Логово его, но где зверь?

— Неужели не появится?

— Думаю, что нет. — И повернулся к Коренковой: — Так куда же ушли ваши гости?

— Не знаю. Собрались и ушли. Обещали быть вечером.

Часов в десять вечера позвонили в дверь. Агапов открыл. Перед ним стояла девица лет двадцати, в черном пальто с меховым воротником и сером пуховом платке. Белесая, замысловато выложенная челка закрывала лоб.

— Входите, входите. Ждем вас.

— А в чем дело? Тетя Дуся, что у нас происходит?

Хозяйка поджала губы:

— Чего-то ищут. Может, тебе объяснят?

— Где ваш муж? — спросил Корнеев.

— Не знаю.

— Как это не знаете?

— Так, не знаю.

— Когда придет?

— Обещал скоро.

— Один ваш чемодан мы осмотрели. Второй откройте сами.

— А зачем? Что я такого сделала?

Корнеев нетерпеливо прервал ее:

— Открывайте.

На дне чемодана лежала большая фотография, наклеенная на толстый картон. Агапов подал ее Корнееву. Продолговатое, сухощавое лицо, колючий, исподлобья взгляд, нос с горбинкой.

— А что, Агапыч, наш портрет недалек от оригинала.

— Копия, товарищ майор. Как веревочка ни вейся... Теперь-то он никуда не денется.

На обороте фотографии скачущим почерком была начертана дарственная надпись: «Алевушке — от вечно преданного и вечно любящего В. Ионесяна...»

Даже беглый взгляд убедил Корнеева, что строчки на листке, оброненном в квартире Петровских, и эта надпись сделаны одной и той же рукой.

Из документов, обнаруженных в том же чемодане, явствовало, что Ионесян Владимир Михайлович является артистом Оренбургского театра музыкальной комедии. В вещах Ионесяна нашли карту железных дорог, а на обороте ее — перечень городов: Казань, Куйбышев, Рязань, Ярославль, Шуя, Кострома, Горький, Ереван, Коломна, Калинин. Куда же теперь направился опасный преступник?

— Так где же Ионесян? — в который раз уже спрашивали Алевтину Дмитриеву.

— Не знаю. Сказал, что если не придет через час, значит, уехал.

— Куда?

— Кажется... в Шую или Ярославль.

Коренкова тоже ничего «и слыхом не слыхала».

Было ясно, что они намеренно тянут время.

Корнеев позвонил в МУР, сообщил список городов, куда, возможно, подался преступник. Во всех этих городах были подняты на ноги оперативные службы милиции, народные дружины. Но ни в Шуе и Иванове, ни в Ярославле и Ереване, ни в Куйбышеве и Горьком Ионесян не появлялся.

— А может, он все еще в Москве?

И такой вариант не исключался. В изворотливости преступнику отказать было нельзя. Оперативные службы с Петровки опять тщательнейшим образом проверяли все вокзалы, аэропорты, рынки, магазины, все места массового скопления людей. Были перекрыты выездные магистрали города, без проверки не выпускалась ни одна легковая или грузовая машина.

В Москве оказалось пятьдесят два Ионесяна и почти столько же в Подмосковье. Изрядное количество однофамильцев нашлось и в других городах. С ними следовало познакомиться, но так, чтобы не обидеть, не навлечь необоснованных подозрений.

А сколько сил и времени отняла работа с людьми, внешне похожими на разыскиваемого!

Ионесян-преступник между тем как в воду канул.

Среди пунктов, которые он собирался посетить, была Казань — родина Дмитриевой. Этот город стоял первым в его списке. В Казани они собирались отпраздновать свадьбу.

Дмитриеву еще раз вызвали на допрос.

— Когда вы собирались отпраздновать свое бракосочетание?

— Когда Владимир вернется из своей поездки.

— Из поездки куда? В Шую, Иваново, Казань?

— Я уже объясняла, что не знаю. Только не в Казань. Туда мы должны были поехать вместе.

Она то говорила, что не имеет к Ионесяну никакого отношения, то называла себя его женой, правда, в будущем, а сейчас пока так... Уверяла, что ни он, ни она не были в Иванове. Припертая к стенке уликами, сказала, наконец, что он ездил туда, но один, она же оставалась в Москве. Затем призналась, что ездила с ним.

И Коренкова тоже упорно твердила несуразное: что Ионесян поехал в Оренбург или, возможно, в Ереван. Собирался именно туда. Про Казань и слышать не хотела:

— Нет, нет. В Казань они должны были ехать вместе с Алевтиной.

Это настойчивое стремление убедить, что Ионесян поехал куда угодно, но только не в Казань, подсказывало работникам МУРа, что Ионесян отправился именно на родину своей сожительницы.

Это предположение оперативных работников подтвердил «случайный» телефонный звонок. В квартиру Коренковой позвонили из бюро обслуживания Казанского вокзала. Спрашивали: почему гражданка Новикова не берет билет, заказанный до Казани?

Спросили Коренкову:

— Что за Новикова? Какая Новикова?

— Никакой Новиковой я не знаю.

В кассах вокзала сообщили, что билет был заказан три дня назад. Гражданин, заказавший билет, дал номер телефона Евдокии Васильевны и просил сообщить ей о билете для Новиковой.

...В тот же день вечером в Казань выехала оперативная группа. В одном из вагонов поезда ехала молодая женщина. По росту, внешнему облику, одежде она была очень похожа на Дмитриеву. На остановках женщина неотступно стояла у окна вагона.

Если Ионесян и Дмитриева наметили свою встречу где-нибудь на промежуточной станции, он сразу заметит ее...

Встреча произошла в самой Казани, на перроне вокзала.

За несколько минут до прихода московского поезда в толпе встречающих появился среднего роста человек в коричневом пальто, в кожаной меховой шапке, глубоко надвинутой на лоб. Нос горбинкой, рыжие брови, маленькие настороженные глаза. Он увидел стоящую у окна вагона «Дмитриеву» и торопливо пошел к вагону. Со ступенек сошли двое людей и шагнули навстречу. Сзади на его плечо легла тяжелая рука комиссара милиции Сапеева. Мужчина было рванулся, пытаясь расстегнуть пальто, но прямо на него глядел глаз пистолета.

— Бесполезно, Ионесян.

Поняв, что предпринимать что-либо действительно бесполезно, Ионесян опустил руки...

Ионесян уже давно почувствовал, что круг замыкается. На улицах Москвы и других городов, где рыскал он в эти дни, он видел группы оперативников, усиленные наряды народных дружин, замечал, как тщательно проверяются поезда, автобусы, автомобили. И потому до мельчайших подробностей продумал свое бегство. Трижды переодевался, гримировался. Петлял, заметал следы. Уезжая из Москвы, он сел в такси, добрался до станции Голутвин, пересел в электропоезд, идущий до Рязани, оттуда в пригородном поезде приехал на станцию Рузаевка. И только там сел в поезд Харьков — Казань. Рассчитал время так, чтобы в конечный пункт своего маршрута — Казань прибыть за полчаса до прихода московского поезда. С этим поездом должна была приехать Дмитриева...

И вот Ионесян на первом допросе. Он приготовился к борьбе. Насторожен, весь ощетинился, приготовился лгать, выкручиваться, хотя биться против фактов и неопровержимых улик бессмысленно и нелепо.

— Вы Владимир Михайлович Ионесян?

— Да, я Ионесян.

— Работали в Оренбургском музыкальном театре?

— Артист музыкальной комедии.

— Вы признаете себя виновным в убийствах в Москве и Иванове?

— Какие убийства? Никого я не убивал. Это недоразумение. Я требую встречи с прокурором.

— Представитель прокуратуры республики перед вами. Можете заявить свои претензии.

— Вот я и заявляю. Хочу, чтобы мне объяснили, за что я арестован.

— Что ж, давайте установим. Итак, повторяем вопрос. Признаете ли вы себя виновным в убийствах, совершенных в Москве и Иванове в период с 12 декабря по 8 января?

— Повторяю, это недоразумение.

— Хорошо, тогда давайте по порядку. При обыске после вашего задержания у вас изъят вот этот кошелек.

— Не знаю, не помню.

— Это было вчера. Вот ваша подпись на списке изъятых у вас вещей. Так? Это ваша подпись?

— Да: моя.

— Значит, кошелек этот был при вас?

— Видимо, был.

— 12 декабря он пропал из квартиры Соловьевых, когда там был убит Толя Соловьев. Вы можете объяснить, как к вам попал этот кошелек? Молчите? Тогда вопрос следующий. Это ваша фотография?

— Моя.

— Дарственная надпись Алевтине Дмитриевой сделана вами?

— Да, мной. Я подарил се Алевтине в день нашего отъезда из Оренбурга.

— Значит, это писали вы лично?

— Да, лично.

— В квартире Петровских в Иванове был обнаружен список нескольких жильцов этого дома, вот этот список. Судебно-почерковедческая экспертиза установила, что данный список и дарственная надпись на фотографии сделаны одной и той же рукой. Что скажете по этому поводу?

Следующий вопрос. Экспертизой установлено, что все убийства, о которых мы ведем речь, совершены туристским топором, точно такой же топор изъят у вас при задержании. Как вы все это объясните?

— Н-не знаю. Может, совпадение. Эксперты тоже ошибаются.

— Допустим, что ошибаются, хотя и редко. Но здесь специфические зазубрины на лезвии топора в точности совпадают со следами на жертвах. Опять молчите? Тогда объясните следующее: при обыске у вас был изъят паспорт гражданки Петровской, матери смертельно раненной школьницы. Как у вас оказался этот паспорт? Далее, в квартире Снегиревых после убийства Лени Снегирева была похищена бритва «Харьков». Она обнаружена среди ваших вещей. В квартире Гавриловых исчез телевизор «Старт-3» № 309355234 и часы «Мир» № 17172. И телевизор и часы обнаружены в квартире Коренковой, где вы проживали. Что вы можете сказать по этому поводу? Ну, что же вы молчите, Ионесян?.. Наконец, еще вопрос. Вы человек грамотный, должны понимать, что такое дактилоскопия. На вас, судимого в свое время за невыполнение воинской обязанности и за хищение государственной собственности, в Министерстве внутренних дел Армении заведена дактилоскопическая карта. Вот она. Отпечаток пальцев, обнаруженный на списке жильцов в Иванове, идентичен с отпечатками пальцев на вашей дактокарте. Это подтверждено экспертизой. Что придумаете теперь?

— Я должен собраться с мыслями...

Следователь спокойно и неумолимо продолжал допрос.

— С мыслями вы соберетесь, время у вас будет. Но сейчас ответьте: признаете ли вы себя виновным?

Ионесян долго молчал и наконец с трудом выдавил:

— Признаю.

— Признаете себя виновным в убийствах и ограблении квартир?

— Признаю.

Наступила пауза. И вдруг Ионесян стал бормотать что-то о Раскольникове, о неподвластных сознанию импульсах его души. Из последующих его ответов выяснилось, что о Раскольникове Ионесян знал лишь понаслышке...

Голос следователя звучал неприязненно и холодно:

— Оставим Достоевского в покое. Отвечайте: с какой целью совершали убийства?

Ионесян как будто удивился вопросу.

— Нужны были вещи, деньги... Без свидетелей.

— Теперь рассказывайте все подробно.

Упершись взглядом в пол, Ионесян начал рассказывать. Говорил цинично, спокойно, словно о чем-то обычном, а не о чудовищных преступлениях.

Материалы, собранные работниками уголовного розыска в Москве, Иванове, Ереване, Оренбурге, протоколы допросов Дмитриевой воссоздали ясную картину Событий, предшествующих преступлениям Ионесяна. Собственный его рассказ явился только дополнением и уточнением...

В школе учился плохо. Но уже тогда хотел от жизни большего, на что мог рассчитывать. Едва закончив школу, решил жить «самостоятельно». Часто менял место работы — ни одна его не устраивала: везде надо было трудиться, стараться, прилагать усилия. А к этому он не привык. Его призывают на службу в армию. От воинской службы он уклоняется. Переезжает с места на место. Кончились его комбинации приговором суда. Правда, приговор был мягким... Вскоре Ионесян попадается на воровстве. И опять суд. Поверив в клятвенные обещания Ионесяна «начать новую жизнь», его осудили условно. Этот урок тоже не пошел впрок. Ионесян тянется к жизни «веселой», с попойками, гульбой, тунеядствует. Кто-то надоумил его:

— Актером бы тебе стать. Очень уж ты мастак спеть, сплясать.

У Ионесяна действительно были некоторые голосовые данные. Но, чтобы развить их, нужны были опять же труд, старание. Нет, это не для него. Он брал другим: самоуверенностью и наглостью.

Непомерный апломб, неуживчивость и вздорность характера делали его нетерпимым в любом коллективе. Он считал, что все вокруг — бездарность и серость, а его, способного, зажимают, не дают хода. На собраниях труппы театра, в который он все-таки попал, Ионесян кричал о том, что надо ценить и лелеять таланты, сыпал мудреными словами, специальными терминами, разглагольствовал о законах вокала и пластики. Не составило большого труда увидеть, что Ионесян просто лентяй и нахал. А вот Алевтине Дмитриевой казалось, что Ионесян во всем прав. Их роднило многое. И неудачи на сцене, и зависть ко всем и ко всему, и необоснованные претензии на особое положение...

Встретились они два года назад. Оренбуржцы были на гастролях в Казани. На вечере — встрече труда и искусства выступал любительский хореографический ансамбль одной из городских школ. Дмитриева — прима-балерина этого ансамбля — имела успех. Оренбуржцы девушку похвалили, кое-кто даже напророчил ей блестящее будущее.

Гости отбыли в Оренбург, забыв об этой встрече. Но не забыла о ней Дмитриева и объявилась в Оренбурге. Думали-рядили, что с ней делать. Решили взять в кордебалет. Пусть учится. Может, получится толк. Но вскоре с огорчением убедились, что это была ошибка: хорошая фигура и стройные ноги — это еще не балет.

Ионесян же усмотрел в общем мнении иное: «игнорирование таланта», «зажим молодых». Склока, которую он давно затеял в театре, разгорелась с новой силой. Он писал кляузы в разные инстанции, выступал на собраниях, грозил руководителям театра «вывести на чистую воду». Дмитриева сделалась для него как бы щитом, прикрываясь которым он выпячивал и защищал себя.

Конфликт разбирали пять или шесть комиссий — районных, областных, республиканских. Вывод, однако, был один: Дмитриева не обладает не только дарованием, но даже минимумом профессиональной подготовки. И второе: Ионесян в театре — явление вредное. Он и творческий театральный коллектив несовместимы. Незадачливого «борца за справедливость» уволили. Тогда он разыграл пошлую комедию: навзрыд плакал перед коллективом, просил восстановить, признавал, что ошибался, обещал быть другим...

Ионесян разжалобил — в который раз! — своих коллег. А когда добился своего, все началось сначала. Скоро весь театр по-настоящему взбунтовался. Ионесян решил уехать из Оренбурга. Кроме событий в театре были к тому и личные причины. Жена давно требовала покончить с кляузами, жить по-людски: «Стыдно в театр показаться из-за твоих дрязг». Не знала она, что Ионесян давно уже решил найти себе спутницу, более для него подходящую.

Он убедил Дмитриеву, что зря они губят свои таланты.

— Кругом одни бездари. Мы тут ничего не добьемся. Надо выходить на другую, широкую дорогу. У меня в Иванове худрук музыкального театра — приятель. Давно зовет. Поедем, Алевтина. Честное слово, стоит. Там и Москва поближе, — уговаривал он.

— Но как же? У меня и денег на дорогу нет.

— Не беспокойся. Все беру на себя. До Москвы хватит, — Ионесян похлопал себя по карману, — а кроме того, вклад есть в сберкассе. И немалый. Двадцать тысяч с лишним. Да в столице две тетки родные живут.

— А как же Дея, твоя жена? — спросила Дмитриева.

— С ней у нас черепки врозь.

Ионесян развернул перед Дмитриевой заманчивую картину их будущих совместных блистательных успехов, ссылался на огромные связи не только в Иванове, но и в Ленинграде, в Киеве и даже в Москве. Совсем по секрету сообщил ей, что он почти закончил музыкальную комедию. И музыка и либретто уже одобрены руководством Союза композиторов. В общем, впереди открывались такие перспективы, что у Дмитриевой захватило дух.

Ночью они были на вокзале. Спешили так, что Ионесян забыл свой паспорт.

В поезде он, однако, помрачнел. Обдумать предстояло многое. Приятель в Иванове был не особенно близким. В Москве таковых вообще не было — один-два шапочных знакомых. Теток в Москве тоже не существовало, как не значилось и денежного вклада в сберегательной кассе. А выдумке о музыкальной комедии он сам теперь удивлялся.

— Ты что, Володя, задумался? — спросила Дмитриева.

— Да вот прикидываю, у какой из тетушек остановиться? Ни ту, ни другую обижать не хочется.

— Тогда, может, поедем к моей родственнице? Она рада будет. Только ей какой-нибудь подарок придется сделать.

— Ну, за этим дело не станет.

Ионесян обрадовался. Он сходил в вагон-ресторан, принес бутылку вина. Ужин получился интимно-торжественный. А Ионесян думал, прикидывал, рассчитывал...

Именно ночью в стремительно мчащемся поезде, в купе, где безмятежно спала Алевтина Дмитриева, созрел у Ионесяна сатанинский план — как доставать деньги в Москве.


Евдокия Коренкова жадно оглядела объемистые чемоданы приезжих и приняла племянницу и ее жениха радушно, отвела им свою комнату, а сама перебралась в соседнюю, проходную. Вечером в узком домашнем кругу состоялся торжественный пир. Ионесян красноречиво рисовал планы: первым делом надо навестить тетушек, они ждут не дождутся, когда племянник почтит их своим визитом и освободит от бремени многих вещей, которые у них хранятся. Дмитриева и Коренкова слушали Ионесяна затаив дыхание. Хозяйка ставила на стол все новые угощения: и заливное, и грибы, и жареную курицу. Она из кожи вон лезла, чтобы угодить гостям, ведь и ей как пить дать перепадет что-нибудь из богатства, которым они скоро будут обладать.

Утром Ионесян ушел рано. Он долго колесил по городу, пока из окна троллейбуса не увидел новые дома. Район был еще не обжитый, а народу сновало много.

«Это удобно, не так заметен чужой человек», — подумал Ионесян и сошел с троллейбуса. Пройдя две остановки, завернул в спортивный магазин. Купил туристский топорик и пошел в глубь Азовской улицы.

В первую квартиру шел с отчаянным страхом. Спазмы перехватывали горло, дрожали руки, когда нажимал кнопку звонка.

Но приветливость людей успокоила его...

В квартиру Коренковой он вернулся неестественно оживленный. По дороге прихватил две бутылки вина, закусок. Опять долго сидели втроем, угощались. Ионесян рассказывал о «тетушке», у которой был, многозначительно подмигивал женщинам:

— Ничего, крепкая старушенция. Кое-что она нам приготовит. Вот съездим в Иваново, и навещу ее опять.

— В Иваново? Мы уже должны уезжать? — удивилась Дмитриева.

— Да, Алевтиночка, съездим на день-два и вернемся. Друг-то мой ждет.

Ионесян, конечно, не сказал, что совсем другие причины вызвали это внезапное решение. Когда он шел из магазина, подростки, толпившиеся во дворе, подозрительно посмотрели на него и стали о чем-то шептаться. Этого было достаточно, чтобы от страха защемило сердце, и он тут же подумал, что надо на несколько дней уехать...

Ни на московских улицах, ни на вокзале, ни в поезде эта пара — прилично одетый мужчина с небольшим чемоданом и его молодая спутница в скромном пальто с меховым воротником — не вызывала никаких подозрений. В вагоне они разговорились с соседкой по купе — пожилой добродушной женщиной Федотовой. Принесли ей чай, угостили московскими конфетами. Рассказали, что они артисты, будут, вероятно, работать в одном из ивановских театров. Попутчице было лестно такое знакомство. Узнав, что супругам на первое время негде остановиться, она радушно пригласила к себе: «Поживите несколько дней у нас, мы с мужем вдвоем, а квартира большая».

Утром Ионесян и Дмитриева направились в театр музыкальной комедии. Знакомый Ионесяна удивился этой встрече, но посмотреть артистическую пару, хоть и не слишком охотно, согласился. Они вместе и порознь пели какие-то куплеты, пританцовывали. Дмитриева попыталась даже продемонстрировать кабриоль, только тут же споткнулась.

Отведя худрука в сторону, Ионесян спросил:

— Ну, как?

Тот, опустив глаза, проговорил:

— Сейчас тороплюсь на репетицию. Заходи завтра, потолкуем...

Но Ионесян уже догадался об ответе. Он проводил Дмитриеву на квартиру и пошел побродить по городу «встретиться кое с кем из знакомых». Бродил он не бесцельно, выискивал — куда направиться, где найти, во что бы то ни стало найти деньги.

Домой вернулся к концу дня. Вернулся, совершив тяжкие злодеяния.

В квартире Федотовой он весело балагурил. Накинул на плечи Дмитриевой пуховый платок. Пытался подарить хозяйке какой-то шарф.

— Шел мимо базара, купил по дешевке, берите.

Та благоразумно отказалась:

— Спасибо, у меня есть все, что нужно.

Ионесян настаивать не стал и бросил шарф в чемодан. С аппетитом обедал, пил водку. Только часто прикрывал рукой глаза, боясь, чтобы хозяйка или сожительница не заметили его состояния. После обеда, отозвав Дмитриеву в прихожую, объяснил ей, что надо немедленно ехать в Москву:

— Вызывают по срочному делу. Сюда вернемся. В театре мы, кажется, понравились.

До ближайшей пригородной станции они шли пешком. В кассу за билетами Ионесян послал Дмитриеву. Сели в разные вагоны. Все это удивляло Дмитриеву, но Ионесян многозначительно объяснил ей:

— Так лучше. У меня, оказывается, есть враги.

Этого «объяснения» было достаточно, чтобы Дмитриева успокоилась.

И вот Ионесян и Дмитриева снова в Москве. Они редко покидали свое пристанище, на улицу почти не выходили, не пользовались метро, автобусом, троллейбусом. Но, когда с московских улиц спадал людской поток, рабочие вставали к станкам, ученые склонялись над приборами, студенты занимали аудитории, Ионесян, глубоко нахлобучив на лоб шапку, обходил один за другим дома, подъезды, прицеливался к одной, другой, третьей квартире.

В один из вечеров он с таинственным видом объяснил Дмитриевой, что ему пришлось прибегнуть к «вынужденной мере» — разделаться с одним из тех, кто его — Ионесяна — неотступно преследовал. Его подруга деловито выстирала в ванне окровавленные перчатки Ионесяна, обмыла туристский топор. Она не могла не догадаться, что Ионесян совершил этим топором убийство, что он не зря прячется от людей. Дмитриева слышала, знала, что в Москве ищут бандита...

Знала это и Коренкова. Увидев выстиранные перчатки, она было подумала, что не все ладно с ее жильцами. Но взяла верх та, прежняя мысль: как бы не прогадать, не просчитаться и побольше выморочить у своих постояльцев барахлишка.

Вот хотя бы эта кофта, что на Дмитриевой. Надо, пожалуй, выпросить. И шарф хорош. А скоро Ионесян обещал привезти поклажу и поценнее. Сегодня вон принес почти новенький телевизор, значит, будет и ей чем поживиться.

Обед был праздничным. Сосед принес аванс в счет уплаты за телевизор, и Коренкова уже два раза ходила в ближайший гастроном то за спиртным, то за закуской. Она умилялась, как любит Алевтину Володя, как балует ее, на руках носит по комнате.

Вечером они провожали Ионесяна. Он уезжал из Москвы на несколько дней. Сначала заедет в какой-то город, кажется, в Шую, что ли, чтобы получить с приятеля долг, а оттуда — в Казань. Там и встретит Алевтину.

План был выработан сообща и продуман в деталях, со всеми предосторожностями.

Прощаясь, Ионесян наставлял женщин:

— Вы только не проговоритесь кому-нибудь, где я. Иначе мне это повредит. А в Казани я тебя, Алевтина, встречу.

Алевтина Дмитриева все уяснила. Что до лжи, то она оказалась еще способнее Ионесяна.

— Вы знали, чем занимается Ионесян?

— Как чем? В Москве он ездил к тетушкам, а в Иванове мы устраивались на работу в театр.

— Почему же вы из Иванова уезжали украдкой, садились на поезд с пригородной станции?

— Володя сказал, что его кто-то преследует.

— Кто мог его преследовать?

— Какие-то его враги.

— А что вы думали о вещах, которые он приносил?

— Но я же говорю вам, что он приносил их от тетушек.

— Это в Москве. А пуховый платок, шарф в Иванове?

— Он их купил по пути домой.

— Но ведь вы знали, что у него почти нет денег?

— У Володи везде друзья. Он мне говорил, чтобы о деньгах я не думала. Я и не думала.

Конечно же, она понимала, каким промыслом занимается сожитель. Если не сразу, не в первые дни пребывания в Москве, то уж в Иванове ей это стало совершенно ясно. Однако Дмитриева спокойно прятала в чемоданы принесенные вещи, и они вместе деловито прикидывали, сколько можно за них выручить. Она считала, что с Ионесяном она может жить весело и беззаботно. Не содрогалась, сидя за столом рядом с убийцей, к ней прикасались его руки, едва отмытые от человеческой крови. Омерзительное чувство вызывала эта женщина.


Приговор о смертной казни Ионесяну, длительном тюремном заключении Дмитриевой и высылке из Москвы Коренковой был встречен общим одобрением. Но взволнованные звонки в судебные инстанции прекратились только тогда, когда газеты опубликовали сообщение, что приговор Ионесяну об исключительной мере наказания — расстреле приведен в исполнение.


КОД — «ШЕВРО»


Тихий, вымощенный булыжником переулок, сплошь застроенный сараями, складами, упирался в хозяйственный двор фабрики имени 1 Мая. Жилья здесь уже не осталось, невдалеке высились новые высокие дома, и обитатели переулка перебрались в них. Только в двух или трех неказистых, приземистых домишках жило несколько семей.

В таком же домишке жила и Васена Бугрова с двадцатилетней дочерью Настей. Обе работали на фабрике: мать — кладовщицей в закройном цехе, а дочь — оператором в модельном.

Им не раз предлагали переехать, но не хотелось Васене Павловне покидать угол, где прошла вся ее жизнь, и она упросила дочь не трогаться пока с насиженного места. Привыкла очень, да и до работы было рукой подать. Так и жили Бугровы в этом тупичке — людном и шумном днем, когда на фабрику и обратно снуют машины, слышны людские голоса, и тихом, полутемном — вечером и ночью, когда даже прохожий здесь редкий гость.

В тот вечер Настя задержалась в школе и домой пришла около одиннадцати вечера. Мать уже беспокоилась и встретила ее на крыльце.

— Что так поздно?

Девушка ничего не ответила, молча закрыла на щеколду и крючок дверь и заторопила мать:

— Пошли, пошли в дом.

Васена Павловна уловила тревогу в голосе дочери и обеспокоенно спросила:

— Что случилось-то?

— В переулке какие-то подозрительные люди.

— Какие-нибудь собутыльники. Ты хорошо заперла дверь? Задерни поплотнее шторы да садись ужинать.

— Я в школе, в буфете перекусила.

— Ну, тогда раздевайся да и в кровать, время позднее.

Минут через сорок или через час Васена Павловна сквозь пелену подходившего сна услышала звук автомобиля. Машина шла по направлению к воротам фабрики.

«Кто это полуночничает? — подумала она. — Неужто наши?»

Когда вновь послышался шум мотора, женщина встала, приоткрыла штору и вгляделась в темноту улицы. Разбуженная ее шагами, проснулась дочь и, поднявшись, тоже прильнула к окну. Машина шла обратно, от фабрики. Показался тусклый желтоватый свет фары, и грузовик тихо, будто с опаской, прополз по улице. Затем вновь все стихло.

Настя проговорила, укладываясь опять в постель:

— Странно как-то. Ночью... Фабрика же не работает.

— Наверно, строители. Фундаменты под станки делают в механическом.

Утром Бугровы отправились на фабрику. Шли молча. О ночных событиях не вспоминали. Каждая думала о своих делах: Васена Павловна о том, что сегодня, видимо, придет новая партия кож и день будет трудный; Настя прикидывала, удастся ли выбраться с девчатами на новый фильм. Как бы не назначили цеховое комсомольское бюро...

В середине дня к Насте в цех прибежала мать. Была она до крайности взволнована, губы дрожали.

— Настенька, беда! Беда-то какая! Обокрали нас, обокрали!

— Когда? Где? Ты что, дома была? — недоумевала дочь.

— Да нет. Склад обворовали. В дирекцию вот бегала, сообщала.

Наказав дочери, чтобы она после работы зашла за ней, Васена Павловна торопливо побежала обратно.

...Утром Васена Павловна, как это делала всегда, зашла в диспетчерскую справиться, будет ли поступление ожидаемой партии сырья. Около склада ее уже поджидали двое рабочих из заготовительного цеха с тележкой — пришли за кожами.

Бугрова тщательно осмотрела пломбу на двери склада, висевшую между ручкой и замком, привычно механически вставила в скважину ключ. Зашелестела вложенная туда белая ленточка бумаги. Ее личный «секрет» был не тронут. Значит, как всегда, все в порядке.

Наряды у рабочих оказались на пяток кож. Последующие выдачи тоже были мелкими. Для таких нужд у Бугровой лежало несколько десятков кож здесь же, под рукой, в ее рабочей каморке. К основным же стеллажам, что располагались за тесовой перегородкой, не понадобилось идти часов до одиннадцати или двенадцати, пока не зашел начальник цеха вместе со старшим мастером закройки. Они мудрили над какой-то новой моделью, и им понадобились две самые мягкие и тонкие кожи.

То, что предложила им Бугрова, инженеров не устроило. Кожи оказались грубоваты.

— Тогда пойдемте выберем из нового поступления.

И она прошла в основное помещение склада. Начальник цеха и мастер вошли вслед и увидели, что Бугрова стоит между стеллажами удивленная и растерянная.

— Что случилось, Васена Павловна? — обеспокоено спросил начальник цеха.

— Да, вот... своим глазам не верю. Ведь все стеллажи-то были битком. А тут смотрите...

Совсем недавно фабрика получила большой экспортный заказ, под него прибыло шевро высшего качества. Кожи еле убрались тогда на стеллажах. Теперь же стеллажи были полупустые.

— Воры побывали. Не иначе, — в голосе Бугровой послышались слезы. — Что же теперь делать?

Она торопливо считала и пересчитывала пачки. Несколько раз сбивалась, принималась считать вновь.

— Сто сорок осталось.

— А было сколько? Сколько пачек-то приняла?

— Двести пятьдесят.

— Точно помнишь? Не запамятовала?

— Да нет, помню хорошо.

Все же она, выйдя в свою каморку, открыла толстую книгу учета, посмотрела в нее.

— Да, двести пятьдесят.

— А выдача? Выдача-то была?

— Нет, в эти дни большой выдачи не было, вы же знаете.

Да, начальник цеха знал это, но он, как и Бугрова, не хотел верить в случившееся.

— Павел Павлыч, что же делать-то? А? — женщина разрыдалась.

— Подождите плакать раньше времени. Надо немедленно сообщить дирекции. Разберутся.


Сотрудники уголовного розыска майор Дедковский и лейтенант Стежков выехали на фабрику тут же после звонка заместителя директора фабрики Кружака.

Еще когда мчались по улицам города, Дедковский с досадой показал на густой снегопад:

— Только этого нам и не хватало.

Приехав на фабрику, майор еще больше расстроился. Все кругом было бело от легкого снежного покрова. Зато территория вокруг склада темнела, вся истоптанная. Весть о краже со склада уже облетела цехи, и десятки людей, улучив минуту-другую, забегали сюда поглядеть...

— Да, не очень-то найдешь тут следы преступников, — угадав мысли майора, покачал головой Стежков, вылезая из машины.

Майор вздохнул.

— Знаешь, за тридцать лет работы в МУРе не помню ни одного случая, чтобы место происшествия осталось нетронутым.

Вместе с ними прибыли две сыскные собаки — Комета и Серый. Они, с вздыбленными загривками, остервенело рыча, побежали вдоль забора и привели проводника... к вольеру сторожевых псов, охранявших фабрику, и так, в сущности, опозорившихся. Но и гости с Петровки на сей раз тоже не блеснули талантами. Кроме злобной собачьей свалки со своими сородичами они ничем путным не отметили свое участие в этой операции. Проводник, молодой веснушчатый сержант, только разводил руками:

— Что-то случилось с собачками. Думаю, временное затухание рефлекса.

Видя, что никакого следа собакам не взять, Дедковский отправил их и сконфуженного проводника обратно на Петровку.

Однако след, хоть и не очень явственный, еле проступавший под тонким слоем истоптанного снега, был. Он принадлежал автомашине-полуторке. Было обнаружено, что машина через дощатый настил на рельсах заводской железнодорожной ветки, проходящей под окнами склада, подавалась задним ходом. Левым колесом был поврежден штакетник узкого, чахлого газончика тянувшегося между рельсами и стеной склада.

При дальнейшем осмотре было обнаружено и еще кое-что: окно в прихожей комнате склада кем-то открывалось. Оно было прикрыто сейчас неплотно, заперто на один шпингалет. На подоконнике — ни пылинки. На соседнем же — тонкий слой пыли лежал нетронутым. Бугрова утверждала, что вытирала окна одновременно — неделю назад. На среднем переплете оконной рамы были обнаружены еле заметные следы краски. Соскоблив их, Дедковский отправил пакет в химическую лабораторию. Вскоре оттуда сообщили, что это краска с кож.

Стало более или менее ясно, как все произошло. Кто-то, въехав на территорию фабрики, открыл склад, погрузил кожи через окно в машину и, вновь заперев замки, уехал...

Допрос Бугровой, работников охраны, беседа с руководителями цеха, фабрики заняли у сотрудников опергруппы весь вечер.

Заместитель директора фабрики Кружак, крепкий, моложавый мужчина, то и дело старательно закрывающий большую залысину рыжевато-седой прядью волос с затылка, представился Дедковскому как уполномоченный руководства фабрики по всем могущим возникнуть вопросам.

— Какая-то очень опытная группа действует, — заявил он. — Это уже второй случай. В прошлом году была аналогичная ситуация. Ваши коллеги оказались не на высоте, и пятьсот пар нашей первосортной обуви вместо Баку и Еревана — пунктов назначения — отбыли неизвестно куда. Да, действуют, видимо, умелые руки.

Дедковский согласно кивнул:

— И кто-то им помогает. Как думаете, Федор Исаич, кто это может делать на фабрике?

Кружак поднял глаза к потолку.

— Кто? В самом деле, кто? Ключи кладовщики уносят с собой. Они лица материально ответственные. Пломба на двери в склад, как вы уже установили, была в порядке, и даже личный «секрет» Бугровой — бумажная лента в скважине замка (я и не знал о таком) — оказался нетронутым...

Стежков прервал его:

— Говорят, что сегодня ночью на фабрику приходила какая-то машина.

— Да? Не слышал об этом.

— Не знает об этом и охрана. Как вы это объясните?

Кружак пожал плечами:

— Ну, если бы я знал все это, то зачем, собственно, уголовный розыск?


Предварительная беседа с Бугровой и у Дедковского и у Стежкова оставила тягостное чувство. Женщина была буквально придавлена всем случившимся. Ее била нервная дрожь, спазмы схватывали горло, заплаканные, покрасневшие от слез глаза глядели удивленно, испуганно, с непроходящим отчаянием. Она поминутно повторяла одно и то же:

— Как же теперь? Засудят ведь, засудят. Ведь я своими руками все закрыла, запломбировала...

Ее отпустили домой, предупредив, чтобы никуда не выезжала из Москвы.

— Куда же мне отлучаться-то? Дочка у меня, Настенька.

Дедковскому позвонил Кружак:

— Вы даете возможность Бугровой замести следы.

— А вы что, Федор Исаич, имеете доказательства ее вины?

— По-моему, это ясно как дважды два.

— Вам ясно, а нам нет.

— Дело ваше. Только боюсь, как бы не получилось так же, как и в прошлом году...

Сторож проходной № 2 и хозяйственного въезда фабрики, тучный, но подвижный, краснолицый старик Шамшин, тоже был предельно удручен.

— Удивительная история. Просто даже, я бы сказал, таинственная. Через мой пост даже муха не пролетела.

За это я отвечаю. И потом собаки же у нас. Если я, допустим, обмишурился, они-то оповестили бы о гостях. Очень даже история удивительная, просто фантастическая.

На старика так подействовало происшедшее, что он говорил с трудом, лицо горело, он все время принимал валидол.

Дедковский спросил:

— Вы что, плохо себя чувствуете? Может, вызвать врача?

— Да нет, ничего. Обойдется.

Дедковский все же позвонил в заводскую поликлинику. Пришедшая вскоре врач осмотрела Шамшина, сделала укол и посоветовала:

— Лечь ему надо. И немедленно.

В это время Стежков положил перед Дедковским записку: у Бугровых в сарае обнаружена пачка коричневых кож. Десять штук.

Прочтя записку, майор с досадой упрекнул себя: «Тоже мне криминалист. Кружак-то был прав, предупреждая». И уже с большей настороженностью посмотрел на Шамшина.

— Ладно, сейчас поедем к вам. Будем делать обыск. А потом дадим вам отдохнуть.

— Пожалуйста, пожалуйста. Посмотрите, все посмотрите. Я понимаю... Но, видит бог, нет у меня на душе греха.

Однако под разным хламом в узком проеме между гаражом, где стояла машина сына, и забором, отделяющим гараж от полосы отчуждения железной дороги, был обнаружен сверток кож.

Когда их положили перед сторожем, тот попятился, как от наваждения, замахал руками.

— Нет, нет, не может этого быть...

Старику сделалось плохо, и его под руки ввели в дом, положили на диван. Невестка дала какие-то капли. Как только ему стало чуть легче, Шамшин попросил позвать майора.

— Товарищ следователь, клянусь вам, не брал я кож. Не знаю, как они к нам попали.

Вскоре старику опять стало хуже. Дедковский и Стежков не решились в таком состоянии везти его на Петровку и оставили на попечении родственников и врача.

А к утру Шамшин скончался буквально на руках у медиков.

Заместитель начальника управления полковник Каныгин разговаривал с Дедковским и Стежковым сурово:

— Я удивляюсь, майор, почему вы допускаете такие промахи? Ведь ясно же, что тут был сговор. И надо было изолировать этих людей, немедленно изолировать. Пока вы вели с ними душеспасительные беседы, их сподручные наверняка сплавляли похищенное шевро по надежным адресам. Поразительная беспечность. Я предупреждаю вас о личной ответственности за это дело. Заканчивайте его в ближайшие дни.

Дедковский поднялся:

— Разрешите идти?

— Вы что, не согласны?

— Приказы, как известно, не обсуждаются.

Каныгин вспылил:

— Обиды свои оставьте, майор. Если есть разумные соображения — докладывайте.

— У меня сложилось мнение, что ни Шамшин, ни Бугрова к этому преступлению не причастны.

— А основания? Какие есть основания для таких выводов?

— Фактов нет. Интуиция.

— Интуиция? Вашу интуицию я вместо пойманных виновников в прокуратуру не представлю. Отставить интуицию и мобилизовать оперативную амуницию, — нехотя пошутил он и уже серьезно приказал: — Бугрову немедленно доставить сюда. Завтра, в это же время, жду вас с докладом о ходе, а лучше о результатах розыска. — Обратившись к Стежкову, добавил: — А вы тоже, лейтенант, ворочайте мозгами. Это дело и для вас серьезнейший экзамен.

— Я тоже думаю, товарищ полковник, что воры были другие.

Полковник пристально посмотрел на Стежкова, перевел взгляд на Дедковского:

— Эти или другие — мне все едино. Но преступники и кожи должны быть найдены. Ясно? Можете быть свободны.

Придя к себе в комнату, Дедковский с мрачной усмешкой спросил Стежкова:

— Ну как, лейтенант, вдохновляющая беседа?

— Да что ж, беседа как беседа.

— Да, пожалуй. А потому займемся делом. Итак, предполагаемые виновники Шамшин и Бугрова? Что здесь «за» и что «против»? Прежде всего, что это за люди?

Стежков открыл папку.

— Старик Шамшин на фабрике работал десять лет. До этого — на Казанской железной дороге. Почти всю жизнь. На пенсию провожали всем депо. Работать пошел со скуки. Сын работает в министерстве, невестка тоже там. Семья вполне обеспеченная. Теперь Бугрова. Эта девчонкой на фабрику-то пришла. В трудовой книжке одни благодарности. Живут вдвоем. Обе работают. И о ней и о дочери самые хорошие отзывы.

Дедковский внимательно выслушал Стежкова.

— Все правильно, лейтенант. Но есть еще несколько вопросов. Оказывается, к строителям никакая машина не приходила. Значит, на фабрике была другая машина и с другой целью. Как она могла пройти на территорию без помощи сторожа? Ведь ворота-то на запоре. Плюс собаки. Далее. Склад не взломан, а открыт ключами. У кого были ключи? У Бугровой...

Стежков задумчиво добавил:

— А если учесть обнаруженные у Бугровых и Шамшиных кожи...

— То выходит, полковник Каныгин прав, назвав нас шляпами.

— Ну так он, кажется, нас не называл.

— Не называл, так назовет. И еще добавит. Хотя именно обнаруженные у кладовщицы и сторожа пачки меня и вводят в сомнение. Зачем Бугровой и Шамшину надо было оставлять их у себя? Ведь известно, что после обнаружения кражи неизбежно будет обыск.

— Ну, может, просто не успели спрятать или куда-нибудь отправить.

— Основной-то куш успели... — Дедковский показал на стопку бумаг на столе. — Сообщения из отделений милиции. Нигде — ни в магазинах, ни в скупочных пунктах Москвы, ни на рынках области ничего похожего на наши кожи не обнаружено.

— Осторожничают, выжидают.

— Да, выжидают. А как с розыском машины?

— Обшарили все гаражи в этом районе. Протекторы у всех под одну гребенку. Наши эксперты в тупике. Хоть бы, говорят, какая-нибудь зазубринка или изъян какой на резине был. Обычный, чуть сношенный рисунок. Таких машин в Москве тысячи.

— Надо об этом еще раз поговорить с Бугровой. Может, она вспомнит какие-либо характерные особенности машины?

— Младшая сегодня звонила, просила ее выслушать. После работы зайдет.

— Вот и хорошо. У нее следует выяснить связи матери. Бугрова очень любит дочь и вряд ли имеет от нее какие-либо секреты.

Беседа с Настей Бугровой не внесла нового в имеющуюся по делу информацию, но сомнения Дедковского и Стежкова в правильности направления поисков усилились.

Девушка тоже была обескуражена свалившимся на нее несчастьем, но держалась спокойно. Карие глаза смотрели напряженно, но открыто и твердо. Четко отвечала на вопросы, не теряла уверенности, что вся эта история обязательно выяснится.

— Да, когда шла домой, трое каких-то мужчин гуртовались на противоположной стороне. О чем они говорили, я не слышала. Перепугалась немного, время было позднее.

— Машину? Да, видела, когда она обратно, от фабрики шла. У нее тускло светилась одна фара. Именно одна — это я точно помню.

— С кем мама знакома? Когда отец был жив, знакомых было много. Потом стало меньше. Я — на работе да в школе, а у мамы хлопот по хозяйству по горло. Да еще живем мы на отшибе, к нам не так-то легко добраться. По воскресеньям приезжает мамина сестра, она живет в Краскове. Летом иногда мы выбираемся к ней на денек. Если же вы моими знакомыми интересуетесь, то, пожалуйста, вся моя бригада и почти вся наша группа в школе.

— Как объясню, что у нас нашли сверток кож? Этого я объяснить не могу. Во всяком случае, ни я, ни мать кожи на фабрике не брали.

— Да, я понимаю, что говорю без доказательств, но я знаю, что это правда. И уверена, что тот, кому положено, обязательно разберется во всем этом.

Когда девушка вышла, Дедковский спросил:

— Ну, так как, коллега, что скажешь?

— Девушка безусловно интересная.

— Еще что заметил?

— Глаза у нее видели? Агаты, а не глаза. Это еще в горе, а если засмеется?

Дедковский ухмыльнулся:

— Да, лейтенант Стежков, очень существенные детали вы установили. Так мы и до морковкиного заговенья грабителей не найдем.

— А что вы можете возразить против моих слов?

— Ничего. Ровным счетом, ничего. Но ведь во дворе у этой красавицы с агатовыми глазами обнаружены похищенные с фабрики кожи, ключи от склада были только у ее мамаши. Ну, и так далее. Это-то ты берешь в расчет?

— Беру, беру, — горячо проговорил Стежков, — и все же думаю, что настоящие воры гуляют себе на свободе и посмеиваются над нами.

— Может быть и такое.

В этот момент позвонил Кружак. Он сообщил, что собрал широкое совещание и хочет на попа поставить вопрос о порядках с охраной социалистической собственности на фабрике. «Было бы хорошо, чтобы товарищи из МУРа приняли участие...»

— Но ведь у вас только вчера было такое совещание? — удивился Дедковский.

— Быть-то было, а результат — кража со склада. А потом вчера мы его довольно быстро свернули и условились, что продолжим сегодня. Нет, я их буду молотить, пока не добьюсь настоящего порядка.


Совещание собралось действительно довольно широкое. Здесь были начальники цехов, почти все руководящие работники отделов сбыта и снабжения, заведующие складами, все основные работники охраны. Кружак распекал всех на чем свет стоит: за беспечность, халатность, бесхозяйственность. Говорил остро, гневно, и чувствовалось, что дело он знает. Буквально каждому из присутствующих он предъявлял какие-нибудь претензии, и судя по тому, что люди молча опускали глаза и ежились, претензии эти были вполне обоснованными.

— Вот вы, Филипп Петрович, — обращался он к начальнику отдела снабжения Кострову, — сколько раз я говорил вам: нельзя реализацию всех фондов стягивать к концу месяца. Забиваем склады, много материалов остается на улице. Прекрасные условия для хищений! А вам, товарищ Хлыстиков, как начальнику пошивцеха, разве не давалось указание, чтобы вы не оставляли в цеху неиспользованные отбракованные, непарные заготовки? А я шел сегодня через цех — штабеля целые лежат! Бери — не хочу! Опять к вам вернусь, товарищ Гришаков. Вы, как начальник охраны, у нас именинник. И не первый раз. Вся фабрика только и говорит о вас. Людей вы распустили, за их службой не следите, активности проявляете мало. Сколько раз собирались заменить сторожевых собак? Это же типичные тунеядцы. Им брехать и то лень! Тявкнут раз-другой, и все. Дескать, хватит, чего мы будем глотку драть...

Участники совещания вносили много дельных предложений, спрашивали совета, сообщали о разных неполадках. Кружак одобрительно качал головой, записывал что-то в своем толстенном блокноте.

После совещания Кружак попросил Дедковского и Стежкова задержаться.

— Ну, как там, ничего нового? — вполголоса спросил он, когда все вышли.

— Нет, пока ничего, — ответил Дедковский. И попросил: — Не откладывайте, пожалуйста, со снятием остатков по центральному и цеховым складам.

— Да, да. По закройному цеху уже начали. А как Бугрова, все молчит? — И, не получив ответа, продолжал: — С кем-то связаны были старички. Факт. Только с кем? Теперь ищи ветра в поле. Так что я понимаю ваши трудности.

Трудности, вставшие перед оперативной группой, и в самом деле были немалые. Машину, что была в этот вечер на территории фабрики, найти не удалось. Старик Шамшин если и знал это, унес тайну с собой. Кладовщица Бугрова больше однажды рассказанного ничего добавить не могла или не хотела. Следы автомобиля, остатки краски на оконной раме склада лишь подтверждали предположения, как была совершена кража, но не давали реального пути для поисков преступников.

— Чертовщина какая-то, — досадовал Стежков. — Будто нечистая сила действовала. Ведь отпирал же кто-то двери, окно, опять закрывали их, открывали ворота хозяйственного въезда, потом опять закрывали — и никаких следов.

— Бывает всякое, лейтенант, — отвечал Дедковский. — Хотя мы, криминалисты, и считаем, что следы обязательно остаются, однако нет правил без исключения. Несколько лет назад расследовал я дело о краже вещей в одной квартире в Филях. Поверишь ли, три дня и три ночи искали мы эти самые хотя бы незначительные улики. И не нашли. Вошли воры в квартиру, подобрав ключи; так как хозяева были в отъезде, действовали они спокойно, не торопясь и не оставили даже малейшего следа.

— А как же вы нашли их?

— По почерку. Судя по тому, с какой аккуратностью и тщательностью была выпотрошена квартира, можно было предположить, что это дело рук Кимзы. Был у нас такой опытнейший домушник. Но он уже несколько лет как завязал, мирно и тихо жил в Измайлове. Наведался я к нему. Сидит с супругой, чаек попивает. Меня тоже пригласил:

«Садитесь, кум-майор, побалуйтесь чайком. И скажите, зачем пожаловали?»

Сел я за стол. Хозяйка в кухню пошла, чтобы чай налить. Приносит. Сердце у меня так и екнуло: не прочно, думаю, ты завязал, Кимза. Со стола она брала стаканы в золоченых подстаканниках, а принесла без них. Что бы это значило?

Выпили мы с Кимзой по стакану, я спрашиваю:

«Зачем в Филях шухер наделал? Вся Москва говорит. Ведь обещал-то мертвым узлом завязать?»

«Кум-майор, вы ошибаетесь. Не имею я к этому делу никакого касательства».

«Эх, ты! А мы тебе верили. Вещички из Филей у тебя. И мы их сейчас найдем».

А Кимза свое:

«Нет у меня ничего. Зря обижаете, гражданин начальник. Я сейчас тише воды, ниже травы...»

Позвал я ребят, что со мной приехали. Посмотрели мы кое-какие закоулки — ничего нет. Только заметил кто-то, что паркет в комнате очень свеж. Комната-то вроде не ремонтирована, а паркет новый. Спрашиваю:

«Почему такое?»

Кимза поперхнулся и говорит:

«Отциклевали недавно».

Ну, стали мы плинтуса поднимать, кто-то из ребят не очень аккуратно дернул одну паркетину, она вдоль треснула.

Кимза поморщился, очень он хозяйственный мужик был, и говорит:

«Пол ломать, между прочим, не надо, ни к чему. Люк под шкафом. Вещи там...»

Стежков вздохнул:

— У вас биография — хоть роман пиши. А на несчастных кожах даже вы споткнулись. Неужели мы не разгадаем этот ребус?

— Эти несчастные кожи, дорогой мой, стоят не одну сотню тысяч. Ценность огромная. И не думаю, что за таким кушем ринулся какой-то неопытный да зеленый. Это действовали люди, видавшие виды. И продумали они все до деталей. Потому-то мы с тобой и бьемся как муха об стекло. Не знаем, где начать и где кончить. Нет, лейтенант, это будет операция не из легких.


Недели через две полковник Каныгин вновь позвал к себе Дедковского и Стежкова. Доклад майора он слушал не перебивая. Но по тому, как хмуро поглядывал на обоих, как нервно барабанил костяшками пальцев по настольному стеклу, было видно, что недоволен и недоволен крепко. Так оно и оказалось.

— Значит, так... Будете разрабатывать версии номер один, два, три. Продумывать легенды такие-то. Брать под наблюдение то, потом это. А когда же будет результат? Да еще Бугрову хотите освободить. Чепуха какая-то!

Дедковский, однако, стоически выдержал упрек и спокойно ответил:

— Мы делаем все возможное. Бугрову же освободить следует. Никуда она не денется. Связей у нее в интересующем нас плане нет. А если и есть, то мы их не упустим.

— Ну, вот что, — непримиримо проговорил Каныгин, — согласия на освобождение Бугровой не даю. Состав преступления в ее действиях налицо. Преступная халатность — раз, хищение — два. Так что если вы застрянете с розыском соучастников, будем судить ее одну. Это дело вот где у меня сидит, — показав на шею, закончил полковник.

Проверка версий, о которых Дедковский и Стежков докладывали Каныгину, не привела к положительным результатам. Подозрительных связей Бугровой установлено не было, машина как в воду провалилась. Поиски шевро ни на рынках, ни в магазинах, ни в малых, ни в больших мастерских ни к чему не привели.

Дедковский обратился с рапортом по начальству о продлении срока для расследования. Разрешение было получено, однако дальнейшее руководство оперативно-розыскной группой поручили не Дедковскому, а другому работнику. Уголовное дело по обвинению Бугровой в халатности вскоре было окончено и направлено в народный суд.

Дедковский и Стежков присутствовали на всех судебных заседаниях. Ничего нового, дополняющего имеющиеся у них сведения они, однако, не услышали. Свидетели, представители фабрики, Бугрова — повторяли то, что было уже известно. Судьи, как до них Дедковский со Стежковым, а потом следователь Сахнин бились над одним и тем же: кто соучастник Бугровой? Куда девались кожи?

Ответ Бугровой был один: «Не знаю, ничего не знаю...»

Она похудела, осунулась, как-то очерствела вся, смотрела на окружающее отсутствующим, ничего не выражающим взглядом. Ни гнева, ни возмущения, ни слез. Односложные, бесстрастные ответы. Она, в сущности, даже не защищала себя, с удивительным равнодушием слушала речи и обвинения и защиты. Только когда увидела дочь, разрыдалась.

— Позор-то какой, Настенька, позор-то какой. Только знай, невиноватая я.

Стежков донимал Дедковского вопросами:

— Что с Бугровой?

— Психологически это вполне объяснимо. Она не может доказать свою невиновность и понимает, что будет осуждена. Отсюда — безразличие ко всему. Мысль, что выхода нет, парализовала ее волю, все ее жизненные проявления.

— Понимаете, в моем сознании не укладывается, что эта пожилая, всю жизнь проработавшая на фабрике женщина и ее дочь-комсомолка роют во дворе тайник и прячут туда ворованное добро. Чушь какая-то!

— Да, представить это действительно трудно. Но суд, да и мы тоже обязаны руководствоваться не эмоциями, а фактами.


Бугрову осудили. Было вынесено также частное определение о необходимости дальнейших мер по розыску похищенного и установлению возможных соучастников кражи.

Дедковский, выслушав определение, сказал:

— Видишь, лейтенант. Дело это не закончено. И мы должны довести его до конца. Понимаешь? Должны.

Полковник Каныгин, однако, мыслил по-другому:

— Если возникнут какие-либо новые обстоятельства, поручим заняться кому-нибудь. А у вас и других дел по горло, — заявил он Дедковскому.

Майор настаивал:

— Я не согласен с вами, товарищ полковник. По делу надо активно работать и дальше. Прошу разрешения обратиться к комиссару.

— Обращайтесь, но ответ, я уверен, будет тот же.

Но полковник Каныгин ошибся. Комиссар милиции Пахомов поддержал предложение Дедковского и приказал продолжать активный розыск преступников, взяв дело под личный контроль.

И вот все материалы дела о хищении шевровых кож с фабрики имени 1 Мая вновь внимательно изучаются, тщательно анализируются в опергруппе, в состав которой включены майор Дедковский и лейтенант Стежков.

Розыскные материалы растут, ширятся. Любые сообщения, сведения, данные, имеющие значение для розыска преступников и похищенного ими, тщательно проверялись, анализировались, уточнялись. Оперативно-розыскная группа была уверена, что рано или поздно она нащупает нужный след.

— Кожи — не золото, годы лежать они не могут, — высказывал майор свои соображения. — Люди, которые похитили их с фабрики, выжидали. Прекращение активной работы по делу, суд над Бугровой убедили их, что гроза миновала. Уверен, скоро начнется реализация похищенного, и нам надо смотреть в оба. В ближайшее время мы с вами наведаемся на фабрику. Все-таки это мой родной район.

Однако выехать в родной район Дедковскому пришлось гораздо раньше, чем он предполагал.

На следующий день после этого разговора в кабинете заместителя директора фабрики имени 1 Мая Кружака раздался звонок с пошивочной фабрики, расположенной по соседству.

— Федор Исаич? Здорово, — послышался в трубке голос заместителя директора Еремина. — Несчастье у нас: воры сегодня побывали.

— Да что ты? — удивленно и даже как будто испуганно переспросил Кружак. — И что, серьезно пощипали?

— Два контейнера чернобурок уплыли.

— Куш немалый. В МУР-то сообщили? Хотя, судя по тому, как они наше шевро ищут, особых надежд не питайте.

Положив трубку, Кружак прошелся по кабинету, усмехнулся и позвонил директору.

— Павел Иванович, хочу сообщить новость. Соседей-пошивочников тоже обворовали. Да нет, что вы, не радуюсь, но, как это говорится, на миру и смерть красна. От сыщиков-то? Нет, ничего пока не слышно, плакали наши первоклассные кожи.


Кража на пошивочной фабрике была совершена так же мастерски, как и на обувной.

— Опять нечистая сила действует, — мрачно пошутил Стежков после осмотра места происшествия.

— Да, умело работают, — согласился Дедковский.

Они стояли на широком выступе цокольного этажа склада, поднятом над землей метра на полтора — до уровня пола товарных вагонов.

Дедковский был задумчив, мрачен и все смотрел и смотрел молча на рельсы. Они пролегали параллельно складу и уходили за забор, ограждающий территорию, а за ним вплетались в сеть находящейся недалеко отсюда Товарной-второй.

Наконец Дедковский поднял на Стежкова глаза:

— Кажется, мы у конца ниточки, лейтенант. Лисьи шкурки увезены в вагонах, вот по этим самым путям. Скажу тебе больше: шевро от соседа, — он показал на фабрику имени 1 Мая, — тоже могло уйти по ним же. Ветка-то одна.

Стежков внимательно посмотрел на Дедковского.

— Мысль новая и оригинальная, товарищ майор. Но... Вагоны по выходе с территории проверяются охраной фабрики. Затем контроль на станции...

— Это уже вопрос организации дела. А поставлено оно у жулья, как мы убедились, довольно тонко.

Утром Стежков был уже на станции Товарная-вторая. Ознакомился с графиком поступления грузов на пошивочную, порядком возврата порожняка, системой контроля. В ту ночь, когда были похищены чернобурки, фабричная ветка приняла двадцать два вагона. Двенадцать — с углем и лесом, они были разгружены ночью же и порожняк возвращен, а десять вагонов дожидались утра, так как там были ткани, ватин, меха — они принимались центральным складом. К десяти утра и эти вагоны ушли с территории.

На сортировочном пункте пояснили, что часть вагонов, разгруженных ночью, пошла на Узловую, часть — в Архангельск на формирование вертушек. Догнать, найти ушедшие вагоны было и невозможно и бессмысленно. Чернобурок в них уже нет. Зато Стежков убедился, что выход порожняка с предприятия почти не контролируется. Что проверять в пустых вагонах? Да, предположение Дедковского, что краденое с пошивочной, а возможно, и с обувной фабрики было отправлено по железнодорожным путям, не лишено оснований.

Когда Стежков, докладывая майору итоги дня, высказал эту мысль, Дедковский невесело улыбнулся:

— Нам осталось немного — установить, кто это сделал.

— Ничего себе — немного! Самое главное.

— Да, именно — самое главное, — согласился майор и сообщил: — Недавно слушатель нашей школы, проходя по Сретенке, заметил, что какой-то молодой человек около магазина «Обувь» предлагал женщинам заготовки туфель черного и коричневого цвета. Слушатель пригласил его в ближайшее отделение милиции на Садовой. Только беда в том, что работники отделения отпустили задержанного, не разобравшись, кто он. Записали лишь фамилию да адресок. А когда хватились и проверили, то оказалось, что ни гражданина Проскурина, ни адреса, который он дал, в Москве не существует. Значит, молодой человек, сбывавший туфли, орудует с липовым паспортом. Вот этим так называемым Проскуриным надо заняться вплотную.

Весь остаток дня ушел у Стежкова на составление словесного портрета неизвестного, благо слушатель школы, который задерживал молодого человека на Сретенке, да и работники отделения запомнили его хорошо. Ночью эти материалы уже были в отделениях.

Утром Стежков вновь отправился на Товарную-вторую. Ему надо было выяснить, постоянный ли состав поездных бригад обслуживает соседние предприятия. Какова система оповещения о прибывших вагонах и готовом к отправке с предприятий порожняке? Да и еще многое надо было узнать. Он сидел у начальника станции и беседовал с ним, когда в кабинет вошла пожилая, но энергичная женщина. Прислушавшись к их разговору, она как-то естественно и просто включилась в него:

— Порядка пока нету, чего тут говорить. При таких-то послаблениях может быть всякое. Был же у нас случай, когда вагон с посудой вместо базы Главторга на мебельную фабрику загнали? А три вагона электроарматуры из Ленинграда? Мотались по веткам, поди, месяц. За пересменкой глядим плохо. Вот, намедни, Бычков и Терехин что удумали? Вышли не в свое дежурство. Весь график нам поломали. А почему? Все из-за своих дружков да подружек на фабриках. Оно, конечно, парни у нас справные и фабричные девки всегда рады с ними побалагурить. Только у нас из-за этого порой целая карусель получается.

Стежков установил, что это «намедни», когда Бычков и Терехин явились на работу вне графика, было одиннадцатое число, то есть именно тот день, когда была совершена кража на пошивочной. Было над чем задуматься...

Утром он подробно рассказывал Дедковскому о разговоре с нарядчицей Товарной-второй. Стали прикидывать, как подробнее узнать, что это за люди — Бычков и Терехин.

Затрещал телефон. Звонил начальник отделения милиции с Юго-запада. Патрульным нарядом задержаны двое подозрительных граждан — молодой человек и женщина. «Парень, кажется, тот, кого вы ищете. Женщина тоже довольно странная и с оригинальной поклажей. Пусть кто-то из МУРа подъедет...»


А дело было так. По Университетскому проспекту шла женщина, катя впереди себя детскую коляску. Обычная картина для московской улицы, и вряд ли кто обратил бы на этот факт особое внимание. Но женщина дефилировала по проспекту уже несколько раз. Прошла от дома № 17 до дома № 31, завернула во двор и обратно к дому № 17. Затем опять тот же маршрут. И еще. И еще. Старший патрульного наряда лейтенант Кравцов, когда женщина в третий раз поравнялась с ним, приветливо улыбнувшись, откозырял:

— Добрый день. Долгонько гуляете-то.

— Да, приходится, маленькому воздух нужен, — торопливо ответила женщина и заспешила по тротуару.

Может быть, на этом бы все и кончилось, но перед выходом из-под арки двора в очередной рейс женщина сторожко огляделась кругом.

Лейтенант, стоя в это время в телефонной будке и говоря с отделением, заметил эти меры предосторожности обладательницы детской коляски. Это удивило и насторожило его.

Выйдя из будки, лейтенант пошел женщине навстречу.

— Может, вы детей у нас на Университетском похищаете? — шутливо поинтересовался он и заглянул в коляску. Ребенка не было видно, пышное голубое одеяло покрывало его с головой.

— Можно посмотреть вашего питомца? — спросил лейтенант.

Женщина торопливо и испуганно ответила:

— Нет, нет. Что вы? Спит малый.

В это время из-под арки двора вышел парень и подошел к лейтенанту и женщине.

— Что, разве гражданка нарушает порядок? Оставьте ее в покое, лейтенант.

Кравцов удивился:

— А при чем здесь вы? Проходите, не вмешивайтесь.

Женщина, видя, что внимание лейтенанта переключилось на парня, попыталась уйти, но Кравцов быстро встал у нее на пути. Глядел он, однако, по-прежнему на парня, лицо которого показалось ему знакомым. «Кто же это? — думал лейтенант. — Удивительно знакомая физиономия». А вокруг них собралось уже несколько любопытных.

Парень возмущался:

— Ну, чего пристал к гражданке? Что она сделала? Это же произвол, лейтенант.

Женщина тоже говорила что-то насчет беззакония. Их поддержал кое-кто из толпы.

Кравцов между тем, наклонившись над коляской, поднял верхнюю кромку одеяла, потом открыл его еще больше. Под одеялом лежал... серый мягкий мешок, связанный крест-накрест белым шпагатом. Из горловины мешка выпирал пушистый черно-серебристый мех.

— Лисьи шкурки. А где же дитя?

Женщина в смятении начала причитать:

— Товарищ лейтенант! Это не моя коляска. Какая-то женщина попросила побыть минуточку возле ее ребенка. Купить молока, говорит, надо. Пошла в магазин и пропала. Вот битый час жду ее, по тротуару хожу, чтобы встретить. Я думала, действительно дитя, а тут шкурки какие-то. — Женщина нервно озиралась по сторонам, плакала. — Я пойду, товарищ начальник. Вы с ней разбирайтесь.

Кравцов остановил ее:

— Нет, нет. Подождем вместе.

Парень, заступавшийся за женщину, стал протискиваться из круга. Кравцов заметил это.

— Вы, гражданин, тоже не уходите.

— Это почему? У меня нет времени.

Но кольцо людей стояло плотно. А с противоположной стороны улицы к толпе спешили два милиционера.

Кравцов сказал женщине:

— Ждать, я думаю, бесполезно. Коляска эта — ваша.

— Откуда это вы взяли? Говорю же вам, гражданка какая-то...

— Ну, хорошо. Разберемся в отделении.

Прохожие, сначала выражавшие сочувствие обладательнице коляски, сейчас возмущались:

— Сколько еще разного жулья!

— Да, есть еще такие вот прохиндейки.

— Спекулянтка, наверное.

— А может, и того хуже, какой-нибудь магазин или склад обворовала.

Дсдковский и Стежков, приехав в отделение, захотели увидеть прежде всего молодого человека. В комнату вошел рослый, хорошо сложенный парень лет двадцати пяти. Уверенная, чуть вразвалку походка, брюки в обтяжку, полузастегнутая рубашка из красно-синей буклированной ткани.

— Чем могу служить, граждане начальники?

— Фамилия, имя, отчество?

— Черненко Борис Игнатьевич.

— А точнее?

— Перед вами, как я вижу, мой паспорт.

— Да, паспорт передо мной. Но две недели назад, когда вас задержали на Сретенке, вы предъявляли другой. На имя Проскурина. Как это понимать?

— Никто меня пока не задерживал. Все это из области фантазии, товарищ майор.

— Значит, ошибка? Ну, что же, возможно и такое. Отложим нашу беседу до приезда товарищей, которые сталкивались с неким Проскуриным. Может, вы просто похожи. Подождите в соседней комнате.

Парень стал упрашивать:

— Товарищ майор, очень прошу, отпустите. По дурости влез я в эту историю. Думал, зря, мол, лейтенант женщину обижает. А оказалось... Откуда я мог знать? У меня, понимаете, братишка из школы вот-вот придет, а ключи от квартиры — вот они. Замерзнет парень на улице. Живем-то мы с ним вдвоем.

— Вдвоем, говорите? А родители?

— Нету таковых.

— Значит, Борис Игнатьевич Черненко?

— Да, именно так.

— Точно?

— Абсолютно.

— Где работаете?

— Строитель. Шестнадцатое стройуправление. Дороги, мосты и прочее.

— Значит, на Сретенке не задерживались?

— Нет, не задерживался.

— Вы это точно помните?

— Абсолютно. Если бы такое было, сказал бы. Я ведь знаю, с вами надо в открытую.

— Да, в открытую лучше, — согласился Дедковский. — Ну что ж, ладно. Подождите немного. Отправим вас домой. Но не исключено, что пригласим, если понадобитесь

— Пожалуйста, в любое время. Но, откровенно говоря, причин не вижу, ибо никаких грехов за мной нет. — И парень вышел из комнаты.

— Зачем вы его отпустили? Почему? Ведь похож же, ну очень похож, — недоумевали Стежков и начальник отделения.

— Вполне возможно, — согласился Дедковский. — Но ведь братишка замерзнет.

— А вы в это поверили? Ну, знаете... — Стежков даже поперхнулся от удивления.

Майор улыбнулся:

— Подожди горячиться, лейтенант. От того, что Проскурин-Черненко сейчас окажется в камере, проку будет мало. Что мы ему предъявим? Похож на Проскурина? Но он будет настаивать, что сходство случайное. Что продавал две пары заготовок на Сретенке? Заявит, что не продавал и знать ничего не знает. Заступался за обладательницу коляски? Но что же тут такого? Он же объяснил: «Заступался, пока не знал, кто она...»

— Не знаю, знакомы ли они, но разговор между ними был какой-то чудной. Что-то такое о папаше, о шашлыке по-карски... И шипела на него дамочка, что не помог.

— Папаша? Шашлык по-карски? — Дедковский насторожился. — Вот это уже интересно. Ну-ка, расскажите подробнее. — И, выслушав начальника отделения, попросил: — Пусть кто-то из ваших ребят отвезет Черненко домой. А перед этим зайдет ко мне. Потом мы займемся дамой...

Женщина вошла в комнату не так уверенно и смело, как Черненко. Она была явно растеряна, нервно перебирала в руках цветной шарф. Представилась с натянутой улыбкой:

— Клавдия Антоновна Муравицкая.

— Садитесь, Клавдия Антоновна. Расскажите, что это за история с вами случилась? Почему в коляске вместо мальчика или девочки вдруг оказался тюк с лисьими шкурками?

— Да не знаю я ничего, гражданин начальник. Иду по улице, какая-то женщина остановила меня и просит: «Постой минуточку у коляски, в магазин за молоком забегу». Ну, как тут не помочь? Остановилась, качаю помаленьку коляску-то. А женщины все нет и нет. Девять минут нет, двадцать нет. Полчаса прошло. Я и давай ходить по тротуару, может, думаю, встречу, может, в другой магазин она подалась. А тут товарищ лейтенант... Вот и все.

— Вот что, Клавдия Антоновна. Все это неубедительно. Мы задерживаем вас. Подумайте. Вы должны рассказать все. Имейте в виду, что ложь никого в таких делах не спасала.

— Но я же вам все-все рассказала. Все, как есть.

— Скажите, пожалуйста, в каком ресторане сегодня встреча?

— Какая встреча? О чем вы, товарищ майор? Я ничего, ничегошеньки не знаю. И не понимаю даже, о чем вы спрашиваете.

— Не хотите говорить, ну что ж... Установим без вас.

Вскоре после того, как увели Муравицкую, вернулся сержант, отвозивший Черненко. Он доложил, что, как и говорил Черненко, пацан лет десяти ждал его на улице. Они зашли в магазин, купили хлеб, колбасу, кефир и отправились домой. Только...

— Что только?

— В квартире, куда они вошли, никакого Черненко, как и Проскурина, не числится. Там живут граждане Донские и Тепляковы.

— Спасибо, сержант. Факт важный. А адресок-то точный?

— Точный, товарищ майор.

— Что ж, наметим ближайшие меры. Вам, Стежков, вместе с группой наших товарищей из МУРа, разгадать загадку с «шашлыком по-карски». Думаю, что это один из московских ресторанов. Есть такая повадка среди некоторых наших подопечных именовать рестораны и кафе по названиям их фирменных блюд. «Бастурма», например, это на их языке ресторан «Арагви», «На ребрышке» — это «Баку», «Трепанги» — ресторан «Пекин». Ну и так далее. А вот какое заведение специализируется на шашлыках по-карски — убей, не знаю. А узнать надо. Думаю, что Черненко обязательно подастся туда. Ему есть о чем рассказать приятелям, и ваша задача, Стежков, не упустить их из виду.

— А может, Муравицкая имела в виду что-то другое? — усомнился начальник отделения.

— Может быть, я и ошибся. Но все же, думаю, разговор следует понимать так: «Сегодня наши гуртуются в таком-то ресторане. Дай знать, что завалились... Пусть предупредят «папашу». И они, конечно, постараются это сделать, и немедленно. Потом кое-кто, возможно, будет пытаться сменить свои адреса. Это тоже надо иметь в виду. Одним словом, лейтенант Стежков, перед вами несколько уравнений и все со многими неизвестными. Действуйте. Поезжайте на Петровку и предпринимайте все, что нужно.

— Товарищ майор, а если Черненко сейчас забьет тревогу? Предупредит, чтобы в ресторан не являлись?

— Не думаю. Он ведь уверен, что его мы ни в чем не заподозрили. А кроме того, его связи отныне мы будем знать.


Клавдия Муравицкая жила в небольшой комнате нового многоэтажного дома. Соседи по квартире рассказали, что переехала она сюда недавно. Женщина смирная. Правда, бывают у нее иногда гости, поздненько засиживаются, но приходится мириться, дело ведь молодое.

В детских яслях, где работала Муравицкая, отзывы о ней дали тоже вполне положительные:

— Муравицкая? Завхоз-то наш? Недавно она у нас, но работает старательно.

Когда же в кладовой обнаружили шесть туго связанных тюков с лисьими шкурками, заведующая удивилась до крайности:

— Какие-то лисы? Почему здесь, у нас?

— Действительно странно, — в тон ей ответил Дедковский.

Предстояло узнать, куда возила Муравицкая меха, так оригинально используя «детский пассажирский транспорт». Сама она вела себя как оскорбленная добродетель, отвечать на вопросы отказывалась, повторяла свою старую версию о случайно встреченной женщине.

Из бесед с соседями по квартире и с работниками яслей было установлено, что есть у Муравицкой подруга по имени Аня. Работает где? В каком-то из здешних магазинов. Через два дня приятельница Муравицкой была установлена. Это была Анна Прядова из комиссионного магазина № 26, находящегося на соседней улице.

— Где прячу лисы? Какие-такие лисы? Ничего я не знаю.

— Нам известно, что гражданка Муравицкая перевезла к вам несколько тюков с лисьими шкурками.

— Нет, нет, не путайте меня в какие-то темные дела.

— Боюсь, что вы уже влезли в них. Придется делать у вас обыск. И если найдем эти самые лисьи шкурки... не обессудьте. Будете отвечать в одной компании со своей подругой.

— А почему это я должна отвечать? Попросила она меня подержать у себя кое-что из ее вещей, я и согласилась. Живу-то я в собственном домишке, места у меня много. Три или четыре свертка привезла вчера, а потом куда-то запропастилась, ни слуху ни духу. Теперь-то я понимаю, где она. Но я тут ни при чем.

В сарае за развалом березовых дров лежали тюки со шкурками. Прядова, провожая оперативных сотрудников, сыпала проклятиями в адрес разных жуликов и проходимцев, которых давно пора, как мусор, вымести из нашей жизни.


Явившись в ресторан, лейтенант Стежков решил еще раз проверить, по адресу ли прибыл. Он подошел к метрдотелю и вежливо осведомился:

— Будьте добры сказать, шашлычок по-карски у вас бывает?

Метрдотель, важный, упитанный мужчина с плавными, медлительными движениями, оглядев посетителя с ног до головы, снисходительно ответил:

— Если вы хотите скушать настоящий шашлык по-карски, а не дребедень какую-нибудь, то только здесь. В Москве лишь один человек может готовить их на недосягаемом уровне — это Карл Феоктистович Калюто. А он работает у нас. Остальные ресторации лишь пыжатся, но... не могут. Нет, не могут.

— Значит, настоящие любители могут получить это чудесное кушанье только здесь?

— Я вам, кажется, объяснил довольно всеобъемлюще, — ответствовал метрдотель и величественно поплыл по залу.

Стежков устроился за столом в углу. Весь зал был перед ним. Ждать пришлось недолго. Два парня чуть ленивой, вальяжной походкой прошли по залу и сели напротив стола Стежкова. Лейтенант незаметно рассматривал их. Парни как парни. Одеты обычно и выглядят обычно. На первый взгляд — не отличишь от остальных посетителей. Но что-то в них было бросавшееся в глаза. Что же? Стежков задумался. Да, пожалуй, вот эта подчеркнутая независимость, снисходительный взгляд по сторонам, этакая барственно-вольная посадка в кресле. Люди, часто и много бывающие в ресторанах, держатся иначе, проще, незаметнее. Для них это дело обычное. А тут этакое самоутверждение в новой и пока еще необычной среде. Дескать, и мы можем... Захотели и пришли и еще придем. Можем!..

Парень с гладко причесанными и блестящими вороненым отливом волосами щелкнул пальцами и небрежно позвал официанта. Тот укоризненно поглядел на него, но молча выслушал заказ. Вернулся с двумя полстаканами желтоватого напитка и тарелкой льда. Чернявый стал колдовать над стаканами, а его напарник в куртке под какой-то черно-серый мех, водя пальцем по меню, заказывал ужин.

Стежкову даже не надо было вытаскивать фотографии из кармана. Это были Бычков и Терехин с Товарной-второй. Их он уже знал хорошо, хотя и не беседовал лично. Дедковский не советовал спешить.

— Понимаешь, лейтенант, пока нет в руках веских доказательств, говорить с подозреваемым в большинстве случаев бесполезно. Рассчитывать на признание жуликов — дело пустое. Такое желание у людей этой категории появляется, как правило, лишь под воздействием неопровержимых улик.

— Это, товарищ майор, верно лишь в отношении закоренелых преступников. А эти — начинающие.

— Хороши начинающие, если подозреваются в таких хищениях. Нет, это ребята из молодых, да ранние. Голыми руками их не возьмешь.

Вот почему со своими «знакомыми» лейтенант Стежков пока не поговорил, хотя знал их уже неплохо. А вот если сегодня придет к ним некто Черненко, то будет совсем все ясно. А прийти должен. Предупредить-то их он обязан.

Тот, кого ждали парни, да и Стежков тоже, пришел, Но не захотел появляться в зале. Прислал величественного метрдотеля. Парни, однако, уже подвыпили, на столе у них стояла закуска, источающая дразнящий запах, и выходить они не захотели. Тогда Черненко торопливо подошел к столу. Сел. Оглядевшись по сторонам, сказал что-то. Парни отрицательно закачали головами, налили ему полфужера коньяку, заставили выпить. Он выпил, стал торопливо есть и все говорил, говорил возбужденно, нервно, напористо.

Трудно сказать, сумел ли бы он убедить упрямых приятелей, если бы в зале не появился плотный лысоватый человек. Он вышел из-за штор одного из кабинетов, оглядел зал и, как будто не спеша, направился к столу, за которым сидела троица. Черненко вскочил, что-то начал торопливо объяснять, но лысоватый задерживаться не стал, бросил ему в ответ несколько слов и той же размеренной походкой направился к выходу. Парни поспешили за ним.

Стежков не видел этого человека в лицо и лихорадочно думал: «Кто же это?» В походке, в посадке головы, в крутой покатости плеч этого человека было что-то знакомое. И только когда тот повернулся от двери, чтобы убедиться, идут ли за ним парни, Стежков узнал его: это был Кружак.

Стежков вышел в вестибюль вслед за ними. Сквозь стеклянные лопасти крутящейся двери он увидел, что Кружак стоит в стороне от входа в ресторан и что-то энергично говорит окружавшим его парням. Совещание шло недолго. Через минуту от ресторана стремительно уходили три таксомотора.


Две серые «Волги» стремительно неслись по Минскому шоссе. Вот Кунцево, Переделкино, еще два или три пригородных поселка. Наконец они повернули направо и через полчаса остановились около глухого высокого забора. За ним темнела приземистая дача. Приезжим долго никто не открывал, давился в неистовой злобе сторожевой пес. Наконец в доме замельтешил свет и скоро прогромыхали запоры.

...В одной из комнат дачи Отара Давыдовича Сумадзе слышались глухие взволнованные голоса.

Приехавшие передали приказ «папаши» — к утру все перевезти в другое место. Сумадзе не соглашался.

— Зачем? Почему спешка? У меня все предусмотрено. День — два, и товар отправим.

— Арестована Муравицкая. Может быть всякое...

— Что она знает, Муравицкая? Да ничего. Не надо суматохи. Только усложним дело. В спешке-то не все предусмотришь.

Его убеждали вновь и вновь, но старик стоял на своем.

Когда раздалась трель электрического звонка от калитки, все удивились: что, уже вернулись машины? Велено ведь позже?

К калитке подошел Черненко.

— Вы, ребята? — спросил он. — Ждите, скоро выйдем.

— Да нет, это не те ребята. Открывайте, уголовный розыск.

Черненко кинулся обратно на дачу. С побелевшим лицом, задыхаясь от испуга, он сообщил:

— Там, там... МУР.

Разом все повскакали со своих мест.

— Вы привезли их с собой, сопляки! — набросился Сумадзе на парней.

Выяснять отношения, однако, было поздно, у калитки стояла оперативная группа со служебно-розыскной собакой и вокруг дачи ходили люди в штатском.

Сумадзе торопливо прошипел:

— Вы — мои гости. Зашли к дочери. Не знали, что она в отъезде. И все. Поняли? И молчать. Всем молчать. Ничего не знаем. А найти они у меня ничего не найдут.


Слова его действительно как будто сбывались. Обыск шел уже часа два, но ничего пока не дал. Все комнаты, чердак, кладовки дачи были осмотрены, подполье обследовано дважды, но ничего, что интересовало муровцев, не было. Ни одного лоскутка кожи, ни одного сомнительного куска меха. Котиковая шуба? Жены. Соболья накидка? Тоже ее. Еще каракулевая шуба? Дочкина же это, дочкина.

...Майор в задумчивости стоял около летней веранды и жадно курил сигарету. Подошел Стежков.

— В чем же дело, товарищ майор? Может, их хаза в другом месте?

— Вероятнее всего — здесь. Искать надо, искать.

Стежков отошел от майора и, круто поворачивая на тропинку, ведущую к огороду, задел ногой железную бочку. Таких бочек на территории дачи стояло пять штук. Лейтенант прошел уже дальше, чертыхаясь на хозяев-куркулей, которые так лелеют свое огородно-садовое хозяйство. Прошел и остановился. Вновь вернулся к бочке, легонько носком ботинка пнул ее. Раздался негулкий, но чуть звенящий звук... Почему такое? Она ведь с водой? Стукнул ладонью по боку верхнего звена. Вот здесь понятно, звук короткий, быстро глохнущий.

Стежков позвал Дедковского.

— Подозрительны мне эти бочки. Разрешите, опрокину одну?

— А в чем дело?

— Слушайте, — и Стежков повторил свой опыт.

— Действительно, что-то не так. А ну-ка, перевернем.

От крыльца к ним спешил хозяин, истошно крича о том, что нельзя этого делать. «Воду для полива нам приходится носить из соседнего водоема, а это нелегко, надо уважать людской труд».

Дедковский и Стежков, не обращая на него внимания, тщательно осматривали бочку. Стежков разыскал какую-то деревянную планку и резко опустил ее в воду. Планка стукнулась о металл где-то в середине бочки.

— Двойное дно. Факт, — он опрокинул бочку.

Посудина была сделана мастерски. Дно, которым она ставилась на землю, прикрывалось точно подогнанным металлическим кругом, покрытым черной, смолистой мастикой. Под мастикой обнаружилось кольцо. Стежков дернул его, и металлический круг вышел из пазов. Там была вторая крышка, плотно прижатая к стенкам тонкими распорными пружинами. Сняли и эту крышку. Всю емкость нижнего звена бочки занимали... аккуратно свернутые хромовые кожи.

Дедковский велел позвать сотрудников, производящих осмотр дачи. Началось вскрытие остальных четырех бочек. Еще в двух из них были опять-таки кожи, а в остальных двух — тюки с лисьими шкурками...

— Отар Давыдович, мой вам совет, расскажите сами, где и что лежит. Иначе и нам работу затрудняете, и своему ранчо вред наносите. Будем вынуждены разобрать и перекопать все...

— Можете делать что угодно, но больше ничего нет. А по кожам и шкуркам я дам исчерпывающее объяснение.

— Насколько оно будет исчерпывающим — посмотрим. Обыск начинаем вновь...

Время близилось уже к полудню, а обследование все еще продолжалось. Дедковский прошел в самый конец сада, где двое сотрудников уголовного розыска вынимали землю между внешним забором и сараем.

— Как доберетесь до заднего угла сарая, так идите вглубь, может, придется копать метра на два, на три, — сказал им Дедковский.

— В том-то и дело, товарищ майор, что до этого самого угла еще далековато. И надо же такой сараище отгрохать. Роту солдат поселить можно.

Дедковский посмотрел на молоденького, веснушчатого милиционера, на сарай, о котором шла речь, и торопливо пошел к его дверям. Догадка подтвердилась довольно быстро. Обстроенный со стороны территории дачи какими-то кладовками, душем, санузлом, а с двух внешних сторон закрытый забором и заросший малинником, крапивой и еще какими-то дикими кустами, сарай не просматривался на всю глубину. Сейчас же, когда Дедковский после разговора с милиционером вошел внутрь, ему стало все ясно. Он прошел к задней стене и стал искать в ней дверь. Она оказалась не в задней, а в левой боковой стенке, была имитирована под старые доски, будто наложенные стопкой у стены. Дедковский попробовал открыть. Не удалось. Видимо, здесь был какой-то секрет. Он велел позвать Сумадзе.

— Сведите нас, пожалуйста, в эту обитель. Интересно знать, что там?

— Ну и нюх же у вас, майор, — прошипел Сумадзе.

Делать, однако, ему ничего не оставалось, и он открыл дверь. Привычно нащупал в темноте выключатель...

Они оказались в просторном помещении без окон. Здесь стоял столярный верстак, висели две станковые пилы, лежал еще кое-какой инструмент. Около внутренней стены стояло несколько высоких плоских ящиков, по форме напоминающих пианино. Дедковский подошел к ним. «Верх», «Низ», «Не кантовать», — прочел он нанесенные черными печатными буквами надписи.

— Так вы что же, и музыкальными инструментами промышляете?

— Нет, — глухо ответил Сумадзе. — Музыка здесь ни при чем. Это просто упаковка.

Когда ящики вскрыли, в трех из них оказались кожи, а в одном все те же лисьи шкурки.

— Зачем же такая своеобразная тара? — с недоумением спросил старший опергруппы.

— Наивный вопрос, — удивился Сумадзе. — Везут аккуратно, не кидают и не бросают. Сохранность гарантируется. А вы спрашиваете — зачем?

— Ну, может, на сегодня хватит? — устало садясь на огромный чурбан около сарая, проговорил Стежков. — У меня голова кружится от всех этих тайн и сюрпризов.

— Многовато их, это верно, — согласился майор. — Расскажи — не поверят! Но тайны кое-какие здесь еще остались, я уверен в этом. И все же на сегодня надо кончать, иначе нас самих товарищи с Петровки разыскивать начнут...

Дедковский доложил полковнику Каныгину о событиях, происшедших за последние несколько дней.

— Неотложным считаю задержание Кружака, заместителя директора фабрики имени 1 Мая, — заключил он свой доклад. — Он — организатор всей этой компании. Затем необходимо срочное этапирование в Москву из колонии Бугровой.

Каныгин в раздумье ответил:

— Возможно, вы и правы. Возможно... И все-таки... Какие есть доказательства вины Кружака? То, что он якшался с этими парнями в ресторане? Скажет, что случайно встретил. И все.

— Я вам добуду не одно, а несколько доказательств, но мне надо говорить с ним. Прямо и без обиняков.

— А зачем так спешить с Бугровой? Допустим, найдете вы тех, кто украл кожи. Ну и что? Халатность-то с ее стороны все равно была.

— Нет, не было.

— Ну, батенька, вы объективность теряете. Суд же был, это помнить надо.

— Бугрова не виновата. Но сейчас не о том речь. Она нужна нам для следствия.

— Вот что, майор, пока не будет явных доказательств, задерживать Кружака не разрешаю. Этапирование Бугровой в Москву считаю преждевременным.

Дедковский понял, что его строптивость не забыта.

Был один путь быстрого развертывания дела: признание Сумадзе и его сподручных и, как следствие, разоблачение Кружака. Однако и Сумадзе, и парни, и Муравицкая пока плетут ерунду. Они пока на что-то надеются. Видимо, на Кружака. Конечно, зря надеются, но утопающий, как известно, хватается и за соломинку.

Дедковский вновь вызывает на допрос Сумадзе.

— Отар Давыдович, поговорим серьезно?

— Поговорим, гражданин майор.

— Надеюсь, вы понимаете, что мы не столь наивны, чтобы верить вашим версиям?

— Дело ваше, гражданин майор, но я рассказал все. Как на духу.

— Ну, что вы валяете дурака? Ездили по магазинам... Я понимаю, в магазинах можно купить пять, ну десять штук. Но полтысячи?..

— Чернобурка вышла из моды. Ее везде сколько угодно.

— Тогда какой же был смысл покупать?

— Мода — не молния. Ослепляет не всех сразу. Кое-где лисичек еще жалуют.

— Значит, пользуетесь нерасторопностью наших торговых работников?

— Это у них-таки есть.

— Ну, что ж, Отар Давыдович, констатируем как факт вашу неискренность и нежелание чистосердечно рассказать следствию о своих преступных деяниях. А вам, как человеку опытному, должно быть известно, что это не шутка.

— Я это понимаю. И заявляю вам со всей искренностью. Лисьи шкурки купил в московских магазинах. Шевро — у Шамшина и Бугровой.

Дедковский откинулся на стуле.

— Отар Давыдович, креста на вас нет. Шамшин на том свете, Бугрова — в тюрьме. А вы их еще и черните?

— И однако, это так, гражданин майор.

— Ну, что ж, тогда рассказывайте все подробно.

— Когда я работал в ателье на Семеновской, пришла женщина и спросила, не куплю ли я кожи. Сначала я не соглашался, но она очень просила. Купил пять штук. В следующий раз женщина пришла с полным высоким стариком. Тот тоже принес шевро. А месяца через два они предложили большую партию. Сначала это меня насторожило, но посетители шли на уступки, дело оказалось выгодным. Женщина и старик тоже не оказались в накладе, получили по десять тысяч. Вот и все.

— Ну что ж, Сумадзе, все, что вы рассказали, записано. Прочтите и распишитесь. Но должен вам заметить, что к своим преступлениям вы прибавляете еще одно: клевету.

Сумадзе отодвинул от себя листы допроса:

— Я еще подумаю.

— Подумайте. Это иногда полезно даже таким, как вы.

— А оскорблять меня, между прочим, вы не имеете права.

— А разве я вас оскорбил?

— Безусловно.

— Вот вы оскорбили двух, как я уверен, честных людей. И ничего. У вас даже ни один нерв не дрогнул. Да что там оскорбили? Вы — один из тех, кто виновен в том, что эти люди оказались там, где находятся. — Дедковский с трудом поборол приступ гнева и неприязни к Сумадзе и продолжал допрос. — Есть у меня к вам один, если можно так выразиться, частный вопрос. Среди ваших бумаг была обнаружена копия чека на пять тысяч рублей за сапфировые серьги и брошь...

— Была такая покупка.

— Дорогой подарок, не правда ли?

Сумадзе вздохнул, опустив глаза:

— Дело это сугубо личное, интимное, и я очень просил бы...

— На этот вопрос, однако, ответьте: серьги и брошь покупали вы?

— Да, я. И вручал... кому считал нужным. Как и у каждого человека, у меня тоже есть слабости.

— Но актриса Вольская — обладательница этих драгоценностей — утверждает, что получила этот подарок... от гражданина Кружака. Вас же она... вообще не знает. Как вы все это объясните?

Сумадзе поднял голову, долго молча смотрел на Дедковского и наконец хрипло проговорил:

— Я устал. Прошу сделать перерыв в допросе...

— Сначала ответьте: вы знакомы с гражданином Кружаком?

Сумадзе нехотя выдавил:

— Да, знаком.

— Ну вот, теперь сделаем перерыв.


Уже несколько дней никого не вызывали на допросы. Дедковский, Стежков и другие работники опергруппы усиленно проверяли, уточняли все, что стало известно по делу, но требовало деталей, фактов, обоснований. Экспертиза подтвердила, что шевро, обнаруженное у Сумадзе, именно из той партии, что поступила на фабрику 1 Мая. Лисьи шкурки — не из магазинов, а со складов пошивочной фабрики. Изучались и действующие лица этой истории.

Поэтому, когда Дедковский распорядился привести наконец Отара Давыдовича, тот начал с претензий:

— Почему так долго меня не вызывали? Несмотря на мои настойчивые требования...

— Понимаете, Отар Давыдович, честно говорить вы не хотите, приходится все проверять да уточнять. Вот и не получается со временем. Вы что-то хотели сообщить?

— Я хочу дать чистосердечные показания.

— Пожалуйста. И начинайте вот с чего: кто стоит во главе вашей группы? То, что вы звено важное, — это нам ясно, но кто «папаша»?

— Я собираюсь рассказать о своей жизни, своих ошибках и заблуждениях.

— Очень хорошо. Но имейте в виду, что морочить голову нам не надо. Мы вас уже знаем. Приговоры Тбилисского суда за махинации с валютой; народного суда города Нахичевани — по тем же статьям; третий приговор из Ростова за спекуляцию и, наконец, решение высшей, судебной инстанции о вашем помиловании, учитывая чистосердечное раскаяние и желание искупить вину честным трудом, у нас имеются. Так что советую при жизнеописании меньше фантазировать, больше придерживаться фактов.

— После вашего вступления я должен подумать еще.


Долго оперативные работники ломали голову над загадками Бориса Черненко-Проскурина. И оказалось, что он не Проскурин и не Черненко, а Нахапетов, и не Борис, а Яков. В московские края приехал по отбытии пятилетнего срока за воровство и грабежи. Сначала работал в Мостоотряде под Москвой, потом оказался в стройуправлении № 16.

До поры до времени вел себя аккуратно. Но, когда управлению были поручены некоторые строительные работы на фабрике имени 1 Мая, старые наклонности проявились вновь.

Паспортов у Нахапетова оказалось несколько, на имя Проскурина и Черненко в том числе. На квартире у его приятеля Теплякова, жившего с младшим братишкой, которого Нахапетов частенько выдавал за своего брата, были обнаружены искусно сделанные три сотни самых разнообразных ключей. Среди них, отдельно связанные — от склада закройного цеха. На них имелись четкие и ясные отпечатки пальцев владельца.

... — Итак, гражданин Нахапетов.

— Черненко я.

— Нет, не Черненко и не Проскурин, а Нахапетов. Имеем к вам несколько вопросов. Биографию не надо, знаем. Разные версии тоже не требуются — слышали. Будем говорить по существу. Ясно? Кому принадлежит мысль о хищении кож — вам или Кружаку?

Нахапетов криво усмехнулся:

— На бога взять хотите? Никакого Кружака не знаю.

— Ну-ну, Нахапетов. Я ведь вас предупреждал, что вести себя надо серьезно. Вы забываете, что у нас здесь Сумадзе, Бычков, Терехин, Муравицкая. Забываете и то, что вас взяли на даче у Сумадзе...

— И все-таки я здесь ни при чем.

Дедковский выложил на стол связки ключей, изъятые в квартире Теплякова:

— Узнаете?

— А чего тут узнавать? Ключи и ключи.

— Не просто ключи, а выточенные вами. А вот этими вы отпирали склад закройного цеха. Об этом между прочим свидетельствуют и оттиски ваших пальцев на ключах. Вот заключение экспертизы.

— Ловко, ничего не скажешь! — почти восхищенно проговорил Нахапетов. — А вы, оказывается, того, не лыком шиты.

— Спасибо за комплимент. Но вернемся к нашему вопросу: кто инициатор операции? Кто руководитель?

— Так вы, как мне кажется, все знаете. Зачем же воду в ступе толочь?

— Отвечайте на вопросы. Иначе разговор отложим. Дел у нас и без этого много.

— Но я не понимаю, какая разница, кто предложил, кто инициатор? Допустим — я.

— Хорошо, допустим. Откуда вы узнали, что кожи прибыли? И именно на этот склад?

— Ну, слышал.

— От кого? Где? Когда?

— Не помню.

— В ночь кражи состав из десяти порожних вагонов был задержан отправкой на станцию. Это было сделано для того, чтобы использовать задний вагон для погрузки кож. Как вам удалось задержать вагоны? Ведь диспетчерская вам вроде не подчинена?

Нахапетов молчал.

— Вот видите. У лжи всегда короткие ноги. Не надо брать на себя лишнего. У вас и своих грехов достаточно. А теперь рассказывайте.


— Вы, может, забыли про меня? — налетела Муравицкая на лейтенанта Стежкова.

— Нет, как видите, не забыли. Вопросы у нас те же, что и на первом допросе. Какие обязанности выполняли в воровской шайке? Кто возглавлял вашу группу?

Муравицкая замахала руками:

— Подождите, подождите. Я ведь не профессор какой-нибудь, чтобы так вот сразу все уразуметь... Ни в какой такой шайке я не состою. Я сама по себе.

— Откуда же меха? Может, это вы ограбили фабрику?

— Ну, что вы говорите такое? Черненко предложил мне реализовать их, эти шкуры. Мой дивиденд — десять рублей со штуки, на полу они не валяются. Я человек небогатый. Вот и все.

— Не все и не так, Муравицкая. Привез-то их вам Черненко, но не от себя, а от гражданина Кружака. И не по десять рублей за штуку ваш дивиденд, а сколько сумеете взять... Теперь расскажите о продаже туфель.

— Ну, это когда было? Весной. Он же — Черненко — принес. Пять пар.

— Один раз приносил?

— Один.

— Нет, не один.

— Ах да, еще было. Тоже, кажется, пять пар.

— А откуда вы знаете Черненко-Проскурина-Нахапетова?

— Этих я не знаю. Только Черненко...

— Это одно и то же лицо. Откуда же его знаете?

— Ну, знаю, и все.

— Вы продолжаете упорствовать, Муравицкая. А ведь хотели говорить правду.

— А я правду и говорю.

— Так откуда вы знаете Черненко?

— Один человек как-то прислал его. Вот и познакомились.

— А кто этот человек?

— Это мое личное дело. Прошу его не касаться.

— Можем, конечно, и не касаться ваших сугубо личных дел. Но прислал вам его Федор Исаич Кружак. Так ведь?

Муравицкая опустила голову.


Дедковский позвонил Стежкову и попросил зайти. Когда тот появился, он несколько торжественно произнес:

— Ну что ж, лейтенант Стежков, пойдемте к «папаше» — Федору Исаичу Кружаку. Вы готовы?

— Если можно, через, час-два, мои железнодорожники разговорились.

— Что-нибудь новое?

— Да нет, детали уточняем.

— Уточняйте, но в девятнадцать ноль-ноль двинемся.

Когда Дедковский и Стежков вошли к Кружаку, он побледнел, сердце у него екнуло, опустилось куда-то вниз, и он вдруг почувствовал, как по всему телу отдались его глухие, лихорадочно-торопливые удары.

Весь этот месяц, с тех пор как арестовали Сумадзе, Муравицкую, Черненко-Нахапетова и парней с Товарной-второй, Кружак не находил себе места. Он понимал, что развязка неизбежно приближается, и каждый день, и на работе и дома, ждал то ли звонка, то ли вызова, то ли просто визита людей из МУРа. Он не мог работать; ел, не видя, что ест; засыпал только после принятия удвоенных, а то и утроенных доз снотворного. Бывало, что он тешил себя: «В сущности, что они мне могут предъявить? До этих самых кож и лисьих шкурок я даже не дотрагивался.

Разговор с Черненко? Но я откажусь, и все. Мало ли что может придумать какой-то там прощелыга. Деньги, что брал у Сумадзе? Но расписок-то моих у него нет».

Однако мысли эти перестали успокаивать после того, как он встретился с Еленой Вольской. Всегда нежно и ласково встречавшая своего «толстячка», на этот раз она была обеспокоена и насторожена. А то, что сказала, будто острым ножом прошло по сердцу Кружака, наполнило гнетущей и уже не уходящей тревогой и страхом.

— Федюнчик, меня приглашали на Петровку. Спрашивали про серьги и брошь, что ты мне подарил. И про какого-то Сумадзе допытывались. Я сказала, что никакого Сумадзе не знаю. Что подарок этот твой...

Теперь Кружак окончательно понял, что встречи с муровцами ему не миновать и надо приводить в исполнение давно задуманное.

Документы на такой случай у него были уже заготовлены. Адрес у Сумадзе он взял тоже загодя. В Алазанской долине, на отрогах гор есть небольшое селеньице...

Федор Исаич застегивал туго набитый портфель, когда в комнату вошла жена.

— Ну, уложила чемодан? — не поднимая головы, спросил он.

— Федор, ты что-то скрываешь от меня. В командировки так не собираются. — Жена заплакала.

— Не канючь. Там кто-то звонит. Иди посмотри.

Через полминуты жена заглянула в полуоткрытую дверь:

— Там к тебе какие-то незнакомые мужчины.

В комнату входили Дедковский и Стежков.

— А, наши пинкертоны пожаловали, — деланно улыбаясь, проговорил Кружак. — Чем могу служить? Как деда на фронте борьбы с преступностью?

Федор Исаич бодрился, а у самого лихорадочно билась мысль: «Опоздал, опоздал...»

— Федор Исаич, — деловито и буднично обратился к нему Дедковский. — Нам надо поговорить. И обстоятельно.

— Пожалуйста, с удовольствием.

— Удовольствия не обещаю. Разговор будет идти о воровской группе, которую вы возглавляете... Мы надеемся на ваш здравый смысл и реальное понимание вещей. Для скорейшего и наиболее точного расследования дела было бы очень желательно ваше искреннее признание и подробный рассказ о всех деталях и перипетиях этой затянувшейся истории.

Кружак огляделся по сторонам, будто хотел удостовериться, не слушает ли этот разговор еще кто-то, и глухо, хрипло отвечал:

— Но позвольте, вы мне предъявляете тяжкое обвинение. Его надо доказать. Нельзя, знаете, так вот...

Дедковский укоризненно посмотрел на Кружака:

— Неужели вы думаете, что мы говорим это без доказательств?

— Тогда предъявите.

— Предъявим, обязательно предъявим. Но хочу еще раз посоветовать: вертеться, как вьюн на сковородке, это, так сказать, удел рядовых мошенников. Надо не усугублять дело, а стараться помочь следствию. Это единственный разумный для вас путь.

— Хотите воздействовать на мою психику? На сознательность бьете? Не выйдет, майор. Каждый должен драться за себя, и я не такой дурак, чтобы добровольно лезть в силки, которые вы мне расставляете. Вы хотите навязать мне руководство какой-то группой? Не знаю я никакой группы. Не имею никакого отношения к такого рода делам. Если у вас есть какие-то доказательства моих так называемых преступлений, предъявляйте мне их официально, в точном соответствии с уголовно-процессуальным кодексом.

Дедковский встал с кресла, с сожалением посмотрел на Кружака:

— Я думал, вы умеете мыслить здраво. — И сухим, официальным голосом объявил: — Гражданин Кружак. Вот постановление на обыск в вашей квартире. Постановление на ваш арест также имеется. Вы поедете с нами. Будьте любезны, ознакомьтесь с обоими документами...

Кружак сразу весь сник, обмяк. Наигранная бодрость оставила его. Он запричитал:

— Но я хотел только сказать, заявить, что невиновен. Объяснить хотел... Вы должны выслушать.

— Обязательно выслушаем. Самым внимательным образом. Сейчас же займемся другим. Лейтенант Стежков, позовите понятых и приступайте к обыску.

Странно жили люди в этой квартире. И Стежков, производя обыск, не переставал удивляться этому.

Тесно, почти вплотную друг к другу стояла мебель: огромный платяной зеркальный шкаф сросся с модерновой полкой, а та, в свою очередь, впритык соприкасалась с вычурной пузатой горкой, битком набитой фужерами, бокалами, рюмками, замысловатыми вазами из хрусталя разных цветов и оттенков. На нижних полках белел фарфор сервизов.

Большой, красного дерева стол, массивные стулья вокруг него, еще какие-то два столика поменьше так близко подступали друг к другу, что пройти между ними можно было с большим трудом, осторожно протискиваясь боком.

Здесь же у стен стояли диван и широкая тахта, покрытая со стены до пола турецким ковром. Другой громадный ковер с причудливыми едкими цветами висел на противоположной стене. И еще какие-то коврики, дорожки, портьеры, шторы, сюзане почти сплошь завешивали стены, драпировали двери, окна, устилали пол. Лишь потолок в комнате выделялся светлым и более или менее свободным пятном.

Такое же нагромождение случайных, ненужных, но дорогих вещей было и в битком набитых шкафах, гардеробах, кладовых.

Шубы, платья, костюмы, сшитые впрок, почти ненадеванные, старились здесь, на вешалках, быстрее, чем изнашивались.

Казалось, в квартире нечем было дышать, домашняя утварь сжирала воздух.

Федор Кружак давно привык жить на широкую ногу. Даже в трудные военные и послевоенные годы он, тогда еще молодой снабженец, не отказывал себе ни в чем. А чтобы соседи ничего не заподозрили, супруга разбирала, сушила его и свое барахло по ночам. По ночам же варила куриные бульоны мужу, чтобы люди не узнали, что Кружаки живут не по средствам. Тогда ведь курица была роскошью даже для академика.

Когда же Кружаку дали отдельную квартиру, пузатые шкафы, кладовки, горки принимали в свои чрева все новое и новое барахло.

А потом у Федора Кружака появились и другие потребности... Седина в голову, бес в ребро... Денег стало требоваться еще больше. Давно уже набивший руку на темных делах, он теперь не гнушался ничем. Брал где и как мог, пускался во все тяжкие. Наконец дошел до операций с шевро и лисьими шкурками...

Разговор с Кружаком состоялся на следующий день. Допрос вел следователь Сахнин в присутствии Дедковского и Стежкова.

— Нам нужно уточнить период деятельности вашей группы. Когда она возникла? Видимо, при подготовке кражи обуви? Какое вы имели отношение к этой «операции»?

— К самой краже — никакого, скорей к ее итогам. Как-то ночью, идя по территории, я случайно заметил, как Черненко и еще двое парней прицепляли к составу порожняка вагон с контейнером. Я мог разоблачить их. Они это поняли и утром принесли мне... три тысячи... Так началось наше знакомство.

— Теперь о второй краже. Мысль о ней принадлежала вам?

— Не совсем.

— Но как же? Ведь о том, что на склад пришло первосортное шевро, на фабрике знали очень немногие. И уж, во всяком случае, этого не мог знать Черненко-Нахапетов.

— Да, пожалуй, что так.

— Как же все было?

— Я пригласил к себе Черненко или как его еще там зовут и сообщил ему о предстоящем поступлении кож. Он обещал все обмозговать со своими друзьями. Назавтра пришел опять и изложил план действий. Я его одобрил.

— Кто связывался с Сумадзе? Вы лично или помощники?

— Я сам. Познакомился-то с ним я через Черненко после той первой кражи. Но потом мы имели дело напрямую.

— Итак, вы одобрили план. И что же дальше?

— Черненко и его... приятели осуществили его. В детали я не вникал. Да и забылось уже многое.

— Ну что ж, напомним вам эти детали, — включился в разговор Дедковский. — Если что не так, вы уточните.

Ночью, шестнадцатого ноября, Нахапетов и Терехин подъехали к проходной, объяснив Шамшину, что завернули на огонек. Попросили у него кружку, чтобы выпить. Старика угостили тоже. Через некоторое время Терехин вышел из проходной будто бы взглянуть на машину. Он бросил за забор круг колбасы, напичканной барбамилом, как, впрочем, и водка, которой перед этим угостили старика. Через пятнадцать минут все стражи фабрики спали мертвым сном. Нахапетов и Терехин открыли ворота, подъехали к складу. В это время Бычков подогнал дрезиной вагон. Черненко открыл склад (он имел копии ключей от всех запирающихся объектов фабрики) и вместе с Терехиным через окно начал грузить кожи. Бычков ходил около и наблюдал. Погрузив сто десять пачек, насторожились: тявкнула собака, значит, сторожа начали просыпаться. Дальнейшую погрузку прекратили, аккуратно закрыли окно, потом так же аккуратно, с соблюдением всех «секретов» заперли двери. Вагон отогнали к центральному складу. В машину же положили две пачки.

Днем, когда Бугровы были на работе, а старик Шамшин мирно спал после ночного дежурства, пачки эти спрятали около их жилья. Закопали, завалили разным хламом. Все было продумано. Улики неоспоримые. Именно для этой цели, а также для того, чтобы сбить со следа розыск, вам и понадобилась машина. Ее мы искали по московским гаражам, а она оказалась из области — Сумадзе прислал.

Утром вагон с кожами, вслед за девятью другими, благополучно вытолкнули за пределы фабрики. В Лихоборах кожи перекочевали в грузовик Сумадзе, а затем на его дачу.

Кружак, воспользовавшись небольшой паузой, заметил:

— Тщательно, однако, вы все исследовали.

— Пока не все. Например, не ясно, кому принадлежит мысль подбросить кожи Шамшину и Бугровой? Вам?

— Ну, я не помню.

— Ваше, ваше предложение, Кружак. Припомните, Нахапетов даже в гении вас произвел за эту мысль.

— Ах! Да, да. Был такой разговор. У него с дочерью Бугровой что-то там произошло.

— Знаем. За хамство и приставание он публично получил от девушки пощечину и презрительную оценку своей персоны: «Подонок». Так что ваше предложение пришлось ему по душе. В общем, было продумано все...

Кружак махнул рукой:

— Где там все, раз здесь перед вами нахожусь.

— Будем объективны, Кружак. Вы должны были здесь оказаться значительно раньше. Если бы не ушел из жизни Шамшин — умер-то он из-за того, что не смог пережить своей вины за случившееся, — мы бы давно напали на ваш след. И тогда не было бы кражи у соседей.

— Ну, к этой краже я отношения не имею, — торопливо пояснил Кружак.

— Однако вам Сумадзе вручил пять тысяч.

— Неправда.

— Нет, правда, Кружак. — Следователь открыл папку с материалами уголовного розыска. — Вот запись в гроссбухе Сумадзе: «5 тысяч Кружаку по «л. ш.». А «л. ш.» — это лисьи шкурки. Хотите взглянуть?

— Нет, не хочу. Я это отрицаю.

— Ну что ж, дело ваше. Уточним на очной ставке с Сумадзе. Но отрицаете вы этот эпизод зря. Ведь именно вы подсказали, как и когда осуществить операцию на пошивочной. И некоего Теплякова туда внедрили вы лично.

— Не знаю такого.

— Знаете, Кружак, знаете. Вы не только инициатор этой кражи, но даже распределение добычи из своих рук не упустили. Ведь Муравицкой-то по прямой вашей команде полсотни шкурок Черненко отвез.

Кружак вздохнул:

— И это знаете! Не зря хлеб едите, не зря. — Помолчав, выдохнул: — Обязан я ей, очень обязан.

— Видимо, действительно обязаны, раз такие «королевские подарки» посылали. Но, впрочем, даровую-то добычу не жаль. Что легко дается, легко и тратится.

— Скажите, гражданин майор... — Кружак немного замялся. — У меня было ощущение, что с самого первого дня, как ваша группа приехала на фабрику, вы... подозревали меня. Ошибся я или интуиция мне правильно подсказала?

Дедковский усмехнулся:

— Нет, не ошиблись, и интуиция вас не подвела. Но ведь она питалась довольно точной информацией. Вы-то знали, кто украл на фабрике партию обуви, шевро, кто обокрал соседа. Да, подозрения в отношении вас у меня родились давно. И не по какому-то наитию и сверхчутью. Всеми силами вы оттягивали снятие остатков по складам. Это настораживало. Затем ваше знаменитое длительное совещание всех работников снабжения, складского хозяйства и охраны утром в день кражи. Серьезное совещание, говорят, было. В ходе его вы выходили по телефонному вызову, объяснив, что звонит жена. А жена ваша в эти дни была в Серпухове, у сестры. И совещание вы затеяли вовсе не для того, чтобы заострить вопрос. Вам надо было исключить какую-либо случайность, на постах-то почти никого не осталось, на складах тоже. И выходили вы не к жене, а на складскую площадку, чтобы поторопить своих помощников с выталкиванием вагона с кожами.

— И как это вы все установили?

— Установили это мы, к сожалению, позже, чем надо бы... Ваше повторное совещание, между прочим, укрепило нас в подозрениях еще больше. Расчет-то был понятен — убедить нас, что Кружак так ратует за порядок на фабрике, что даже заподозрен быть не может в чем-либо предосудительном. Но полной уверенности, что вы жулик, у нас все же не было. Окончательно в этом мы убедились, когда Стежков увидел вас в ресторане. Стало ясно, что вы и есть тот «папаша», которого так настойчиво хотела предупредить Муравицкая через Черненко-Нахапетова, когда они оба попали в отделение милиции.

— Да, выходит, круг замкнулся, — пробормотал Кружак.

— Замкнулся, — подтвердил Сахнин, — безусловно замкнулся. Но неясно одно, Кружак, как вы дошли до жизни такой? Как и у Сумадзе—мания наживы? На днях у него на даче при новом обыске обнаружили пять консервных банок с золотыми монетами, целую канистру валюты и даже на сорок тысяч старых денег. Не обменял в свое время, а выбросить жалко. Это — кубышник. У вас что, тоже эта страсть?

Кружак долго сидел, закрыв глаза. Потом с легким раздражением признался:

— Нажил-то я не так уж много.

— И не так уж мало, — не выдержал Стежков. — Вон опись-то имущества какая! На тридцати страницах. В квартире повернуться негде от барахла. Как в комиссионке. Кошмар какой-то! И как земля носит таких?.. Ни совести, ни чести, ни стыда.

— Вот видите, молодым всегда все ясно, — мрачно усмехнулся Кружак и, как бы ища сочувствия, взглянул на следователя и Дедковского. Но майор задумчиво, не глядя на Кружака, вымолвил:

— А что? Лейтенант сказал верно.

Кружак вдруг заговорил вновь. Заговорил нервно, торопясь, словно боялся, что его прервут:

— Все дело в семье. Сначала им все нес. Ненасытная она у меня, жена, склочная, вздорная скопидомка. Детей четверо. Все требуют. А ведь я тоже человек. Радости же никакой. Притулился к Клавдии Муравицкой. Очень душевная женщина. Потом закружилась голова от Елены. Ну, так закружилась, что себя не помню. А ведь я далеко не красавец. И не молод. Широкой душой привлек ее. Тут уж все вдвойне потребовалось. Одним словом...

— Одним словом, я и говорю, что ни стыда, ни совести, — брезгливо повторил Стежков.

— Зато я жил, молодой человек. Жил. Помните у Омара Хайяма:
		Мы больше в этот мир вовек не попадем.


		Вовек не встретимся с друзьями за столом.


		Лови же каждое летящее мгновенье!


		Его не подстеречь уж никогда потом...


Глаза у Кружака ничего не выражали: ни горя, ни раскаяния — ничего. Это было странно, удивительно даже для Дедковского, видевшего немало всякого люда. И майору подумалось: «Да, такие вот в угоду своим низменным страстишкам способны на все, ни перед чем не остановятся. И хорошо, черт возьми, что Кружак и его подручные пойманы наконец».

Как-то Дедковский, закончив вечером работу, шел к центру, к станции метро. Стоял тихий морозный вечер. Сухой снег скрипел под ногами прохожих, шуршал под шинами пробегавших по мостовой машин.

Около Большого театра майора окликнул девичий голос:

— Товарищ майор, а товарищ майор. Можно вас на минутку?

Дедковский остановился. К нему подошла несколько смущенная девушка.

— Вы меня не узнаете? Я Настя Бугрова.

— Нет, почему же. Я помню вас.

— Вы знаете, маму-то ведь освободили. Она совершенно не виновата. А тех... ну, жуликов, проходимцев, всех на чистую воду вывели, осудили.

— Очень хорошо. Я рад и за маму вашу, и за вас. Отвечать должен тот, кто виноват.


Откуда было знать Насте Бугровой, кто довел до конца дело под кодовым названием «Шевро»!


КОНЕЦ «ЗОЛОТОЙ ФИРМЫ»


В ресторане «Арагви» был в тот день выходной. Но администрация не могла отказать своим постоянным посетителям и гостеприимно открыла двери.

Свадьба была организована с купеческим размахом, устроители ее явно не поскупились на затраты. Столы ломились от дорогих вин и самых изысканных яств, целый взвод официантов шустро бегал из кухни в зал и обратно. Но самым впечатляющим был состав гостей. Всего несколько человек более или менее молодых, включая жениха и невесту, остальные — пожилые и совсем почтенного возраста. Почти все во фраках, в сверкающих белизной манишках, которые подчеркивали то худобу, то рыхлую полноту лиц, их пергаментный или лилово-склеротический цвет. Дамы были под стать супругам как по возрасту, так и по комплекции. Но туалеты на них были озорновато-смелые, соответствующие последнему крику моды: короткие юбочки, широкие декольте, голые руки, вызывающие украшения.

Однако всех перещеголяла невеста. Несмотря на теплую июльскую погоду, она была одета в парчовое платье, норковая накидка накинута на плечи. На шее несколько ниток крупного жемчуга, в ушах серьги с крупными сапфирами, все пальцы в кольцах и перстнях с бриллиантами.

Застолье было шумным. Один за другим следовали тосты, витиеватые, многозначительные пожелания и молодым и гостям. В середине торжества из-за центрального стола встал среднего роста моложавый мужчина в сером, переливающемся какими-то серебристо-фиолетовыми тонами костюме, в шелковой с кружевами рубашке, с бабочкой.

Участники трапезы притихли. Лишь один кто-то из несведущих спросил соседа:

— Кто это?

Тот зашипел:

— Вы что? Не знаете? Это же Ян. Ян Косой.

Обладатель серого с переливами костюма обвел всех прищуренным взглядом, ухмыльнулся скупо, одними уголками губ, и проговорил:

— За молодых, их счастье мы уже пили и еще выпьем. Но я хочу предложить тост за дальнейший расцвет нашей чудесной фирмы, чтобы все было и дальше о'кэй. За предстоящие наши дела...

Не очень-то понятная мысль для постороннего слуха. Но присутствующими эти слова были встречены с шумным ликованием. Ведь за ними, этими словами, крылось значительно больше, чем мог услышать любой непосвященный.

Дежурные по городскому штабу народных дружин, проходившие мимо ресторана, осведомились у администратора:

— Что так шумно сегодня?

— Свадьба.

Вышедшие в это время из зала в вестибюль двое мужчин включились в разговор. Один из них — чернявый, веселый, улыбчивый — проговорил с южным акцентом:

— Гуляем, молодые люди, гуляем. Ольга Жебалаева и Давуд Казбеков сочетаются законным браком. Вы поняли? Законным браком. А впрочем, значение этого события не всем дано знать. Не всем!

Да, факт этот ничего пока не говорил активистам городского штаба народных дружин. Откуда можно было знать, что шумное общество, собравшееся здесь, в «Арагви», — эти безобидные старички в белых манишках и декольтированные, не первой молодости дамы доставят немало хлопот и им, народным дружинникам, и оперативным работникам с Петровки, 38, и следственной группе подполковника Петренко.

Дела, за дальнейший расцвет которых поднимал бокал некто Ян Косой, начались за несколько лет до этой помпезной свадьбы.

Москва жила тогда в праздничной, приподнятой атмосфере международного фестиваля молодежи и студентов. Тысячи юношей и девушек со всех концов земли заполняли улицы и площади столицы, атаковали музеи, выставки, стадионы. С подмостков сцен клубов и парков, концертных залов и театров звучали песни, музыка. Всюду слышался многоязыкий говор молодых посланцев мира.

Москвичи радушно встречали гостей, и фестиваль с первых же дней вылился в яркую, волнующую демонстрацию дружбы и солидарности молодежи, превратился в удивительно яркий, какой-то вселенский праздник юности.

И было странно видеть, как какие-то юнцы с длинными патлами, лишь входившими тогда в моду, воровато оглядываясь, суетились около иностранных гостей, таинственно шептали им что-то, жестикулируя, отзывали в сторонку, в укромные уголки гостиничных холлов, в подъезды домов. Это были так называемые фарцовщики — мелкие спекулянты, делавшие свой бизнес на купле-продаже заморских побрякушек и тряпья.

Их было немного — два-три десятка, но они портили настроение москвичам, унижали достоинство наших юношей и девушек, и потому комсомольцы столицы решили пресечь эту торгашескую суету. Пригласили наиболее назойливых, потребовали прекратить виражи вокруг гостей. Но при этом выяснилось, что некоторые пронырливые юнцы кроме галстуков, носков и чулок скупали у иностранцев и валюту. Это насторожило дружинников.

— Зачем она вам?

Одни пускались в длинные рассуждения о многогранности интересов, об увлечении нумизматикой например, другие вообще ничего не могли придумать в объяснение. Но, как оказалось, дело было не в нумизматике. Валюту-то они не только скупали, но и продавали. Некто Владик платил им за доллары и фунты советским рублем и платил довольно щедро.

Работники с Петровки, внимательно выслушав комсомольцев, подтвердили:

— О Владике мы тоже слышали. Еще есть Косой и Сильва. Только кто они? Где обитают? Давайте общими силами решать эту загадку.

...Шофер такси Степан Шорников только что высадил пассажира у ВДНХ. И тут же в машину торопливо сел молодой иностранец. С трудом выговаривая русские слова, попросил отвезти его к Покровским воротам. Когда приехали на место, у пассажира оказался всего один рубль. Шорников требовал, что полагалось по счетчику: шесть рублей семьдесят копеек.

— Платить надо, понимаешь? Платить. Нехорошо получается. У вас же бесплатно на такси тоже не возят.

Пассажир полез куда-то во внутренний карман пиджака, долго рылся там и бросил на переднее сиденье... золотую монету.

На Шорникова это, однако, не произвело никакого впечатления.

— Вы мне уплатите нормальными советскими деньгами.

Машина стояла уже довольно долго, и проходивший мимо участковый уполномоченный Пашкин обратил на это внимание.

— В чем дело, граждане?

— Да вот, понимаете, ездить ездил, а платить не хочет. Какой-то не нашей монетой рассчитывается. А зачем она мне? Мне же надо выручку сдавать.

Пашкин тоже стал убеждать иностранного гостя, что платить за проезд надо как полагается. Пассажир, однако, посмотрев на часы, вдруг бросился бежать. Его, естественно, задержали. В отделении милиции подданный одной из соседних стран гражданин Хаким Ашоглу заявил, что задержали его незаконно, со всей восточной эмоциональностью требовал, чтобы его немедленно отпустили, иначе у него сорвется важная встреча.

— У меня дело. А Владик человек занятой, ждать не будет.

— Задерживать вас не собираемся, но все же расскажите, что за встреча? Кто такой Владик?

Ашоглу рассказал о предстоящем свидании. Как оказалось, он должен продать Владику десять золотых английских фунтов стерлингов.

Работники отделения вместе с Ашоглу поехали на место назначенной встречи. Но Владик, по-видимому, действительно был человеком занятым, гостя не дождался. Ашоглу мало что мог рассказать о нем. Возраст? Лет двадцать семь или поменьше. Рост? Средний. Шатен. Одевается? Ярко, модно. Но деловой человек, очень деловой.

Хакима Ашоглу отпустили и доставили в гостиницу «Колос». Но строго предупредили, что куплей-продажей золотых монет в нашей стране заниматься не положено.

А через день в холле гостиницы «Москва» дружинники задержали двух студентов из Казани. Они предлагали пожилому командированному из Винницы шведские кроны.

— Та на кой бис мне нужны эти чужие монеты? — удивился тот.

Студенты, как оказалось, ждали опять-таки Владика, это по его поручению они добыли кроны. Но на встречу он почему-то не явился. Незадачливым же коммерсантам позарез нужно было продать эти самые кроны, ибо не на что было добираться до Казани. Потому-то они и атаковали добродушного представителя из Винницы.

В последующие дни еще трое фарцовщиков искали встречи с Владиком. У Центрального телеграфа комсомольцы задержали развязного молодого парня. Был он во хмелю и упорно не желал идти в штаб дружины. Мотивировал свое сопротивление одним и тем же:

— Вот дождусь Владика, надаю ему по морде, тогда, пожалуйста...

— Да что тебе дался этот Владик? Пойдем, добром тебя просим. Не маячь ты здесь, не позорь город.

— Как это «что дался»? Он у меня купил десять «лошадок» всего за полторы тысячи. А стоят они вдвое, понимаете, вдвое дороже.

— А что это за «лошадки»?

Но парень вдруг замолчал. Смиренно пошел в штаб и к разговору о «лошадках» никак не хотел больше возвращаться.

Предупреждение, сделанное в штабе дружины, как оказалось, образумило далеко не всех «бизнесменов». В гостиницах и на улицах продолжали шнырять длинноволосые юнцы, предлагавшие свои «деловые» услуги гостям.

Становилось ясно, что действует какая-то группа опытных, искусно замаскировавшихся спекулянтов-валютчиков, использующая этих «бегунков», рыскающих за иностранцами на улицах, как своих поставщиков.


Как-то августовским днем в сквере на площади Пушкина сидело несколько молодых людей. Кто с книжкой, кто с газетой. Около семи часов вечера здесь появился парень в модном нейлоновом костюме, в кепке-пуговке, со свернутым в трубку журналом в руке. Он прошел мимо восседавших на скамейке юнцов. Кивнул одному из них. Они прошли мимо кинотеатра «Россия», пошли дальше по бульвару. На ходу состоялся короткий разговор. Разошлись. Затем обладатель кепки-пуговки вернулся на Пушкинскую площадь, прошелся по скверу, кивнул другому сидевшему на скамейке парню, и они повторили тот же маршрут.

Так же было с третьим, с четвертым...

Все они были задержаны.

— Итак, Горбышенко Владислав Петрович?

— Да. Горбышенко.

— Чем занимаетесь? Где работаете, живете?

— В данное время готовлюсь в институт.

— О чем вели беседы с молодыми людьми?

— Разве это кого-нибудь касается?

— Да. Касается.

— Консультировался. Сказал же, что готовлюсь к экзаменам.

— А почему с каждым поодиночке консультировались?

— Так ведь предметы-то разные.

— Допустим. Но молодой человек, который последним был с вами на прогулке, даже не окончил среднюю школу. Чем же он мог быть вам полезен? Кстати, как его фамилия?

— Фамилия? Рычагов, кажется. Серега Рычагов. Собаку съел на истории.

— Что ж, возможно, но фамилия его, между прочим, Старцев. Ну, а если начистоту, Горбышенко? О чем речь-то шла?

— Я и говорю начистоту, то, что есть.

— Нет, далеко не то.

— Я еще раз объясняю, консультировался по программе приемных экзаменов. И прошу побыстрее заканчивать разговор. Я спешу.

— К сожалению, Владислав Петрович, придется вам некоторое время побыть у нас.

— Это почему же? На каком основании? Выходит, даже с приятелем пройтись нельзя? Это же возмутительно! Я готов прийти по первому вызову. Но сейчас, сегодня остаться никак не могу. У меня неотложные дела. Да и дома будет паника, если не вернусь.

Старший лейтенант милиции, беседовавший с ним, объяснил:

— Я ничего не могу сделать. Приказ начальника отдела. Да вы не волнуйтесь. Выясним некоторые обстоятельства, и пойдете домой.

— А что, собственно, выяснять? Я что, преступник?

— Да нет, мы этого не утверждаем.

Утром Горбышенко вызвали к начальнику отдела майору Шокину. Взглянув на него, майор воскликнул:

— Э-э! Да мы уже встречались!

Горбышенко поднял насупленный взгляд:

— Что-то не помню.

— Забыли, значит. Бывает. Беседовали с вами, Владислав Петрович, годика три назад, когда передавали на вас дело в суд по поводу спекуляции. Припоминаете?

— Да, да. Что-то такое мельтешит в памяти. Душеспасительная беседа была.

— Душеспасительная, верно. А не помогла.

— Почему же? Все в порядке. Срок отбыл аккуратно, тружусь честно. Почему меня держите здесь, не понимаю. Беззакония все же, как оказывается, имеют место.

Шокин нахмурился:

— Подождите, Горбышенко. Зачем бросаться такими словами? Лучше поговорим по существу. Понимаете, как установлено, ваши вчерашние встречи с молодыми людьми не случайны. И вовсе не о консультациях по разным наукам шла речь. Вы ведь рассчитываете на молчание своих клиентов, а они пока вашу школу не прошли. Полностью испортиться не успели. И вот что показывает, например, Старцев: «Мы условились с Владиком о повторной встрече на Самотечной площади у Доски почета. Он согласился купить имеющиеся у меня тридцать долларов».

— Ерунда это, выдумка.

— А вот что говорит Валерий Ничепорук: «Я приехал на Пушкинскую площадь, чтобы встретиться с Владиком. Цель встречи — продажа имевшихся у меня сорока пяти долларов». Тоже не убеждает?

— Нет.

— Такая же тема бесед была у вас и с другими «консультантами».

— Я это категорически отрицаю.

— Ну что ж, будем разбираться. Поедемте сейчас к вам на квартиру, будем производить обыск.

Горбышенко впал в истерику, заявил, что это убьет его родителей, опозорит перед соседями. Затем стал угрожать работникам милиции всеми карами за нарушение законности.

— Вы успокойтесь, Горбышенко, — уговаривал его Шокин. — Если вы ни в чем не виноваты, то чего же вам бояться обыска?

Оказалось, что от родителей Горбышенко вообще жил отдельно, снимал комнату на Большой Сухаревской. И обыск его пугал совсем по другим причинам.

Когда из гардероба в его комнате вытащили сдвоенную деревянную полку, в ней оказались американские доллары, английские фунты, французские, швейцарские и бельгийские франки, шведские кроны. Здесь же был целлофановый пакет, в котором аккуратно завернутые лежали пятьдесят золотых английских фунтов. На пакете стояли две буквы «Я. Р.», небрежно написанные химическим карандашом.

— Что же вы, Горбышенко, возмущались? Оказывается...

— А что «оказывается»? Я к этим вещам никакого отношения не имею. Шкаф-то не мой, хозяйкин. Даже не предполагал, что такие ценности там спрятаны.

— Ну, ну, Владислав Петрович, всякому вранью должна быть мера. Защищайтесь, но не так наивно...

Долгие годы после нэпа преступления, связанные с нарушением валютных операций, спекуляцией валютными ценностями, были у нас редкостью.

Однако расширение всевозможных контактов и международных связей вновь вызвало к жизни и этот вид преступлений. И как показывали факты, объем и размах Деятельности «валютных дельцов» становились все значительнее. Причем за валютными делами нередко крылись другие, еще более существенные преступления. Поэтому было вполне закономерно, что наиболее крупными из валютных дел стали интересоваться органы государственной безопасности. Заинтересовались, в частности, и делом Владика — Косого — Сильвы.


...Старший следователь следственного отдела Комитета государственной безопасности подполковник Александр Митрофанович Петренко читал допросы Горбышенко, пересланные с Петровки, в третий или четвертый раз перечитывал материалы, имевшиеся у него раньше, и неотступно думал о том, есть ли какая-либо взаимосвязь между Горбышенко, Косым и Сильвой. Пока эту связь можно лишь предполагать. Горбышенко отрицает, что обнаруженные при обыске валюта и золото принадлежат ему. Эта уловка, конечно, долго не продержится. Валютой он торгует, это ясно. Но кому, куда он ее сбывает? Откуда берет средства на закупку? Вероятно, есть у него и источники для этих расходов, и крупные потребители. Как нащупать сообщников? Кто они?


...Закончив предварительный опрос, Петренко объявил:

— Гражданин Горбышенко, вы обвиняетесь в нарушениях правил о валютных операциях и спекуляции валютными ценностями, то есть в преступлениях, предусмотренных частью второй статьи 25 закона о государственных преступлениях. Суть обвинения понятна? Признаете себя виновным?

— Суть обвинения понятна, но виновным себя не признаю. Никакой спекуляцией я не занимался.

— А как вы объясняете наличие валюты и золота у вас в квартире?

— На этот вопрос я уже тоже отвечал в милиции. Спросите об этом у хозяйки квартиры, а не у меня.

— Но ведь когда вы въезжали в комнату, шкаф был совершенно пустой? И комнату вы всегда запирали. Так?

— Так.

— И замок для двери вы и покупали и ставили сами?

— Ну и что? Подобрать ключи к замку дело нехитрое.

— Значит, вы утверждаете, что валюта принадлежит хозяйке?

— Вероятно. Категорически я это утверждать не могу. Знаю только, что лично я никакого отношения к этому не имею.

— Имеете, Горбышенко, имеете. Дело в том, что на конвертах с валютой есть отпечатки пальцев, и, как установила дактилоскопическая экспертиза, часть из них — ваши.

Сообщение следователя подействовало на Горбышенко удручающе. Он попросил перерыва в допросе. Наутро сказался больным, потребовал врача. Болезни, однако, никакой не обнаружилось. Под разными предлогами несколько дней уклонялся от решительного разговора. Противопоставить фактам ему было нечего. Это понимали Петренко и его сотрудник Фомин, понимал и сам Горбышенко. Наконец он признался, что, да, покупал валюту, но... для себя. Только для себя.

— Валюту у Казаченко, Гершевича и Ямщика покупали?

— Покупал.

— Казаченко и Ямщик показали, что они продали вам турецкие лиры. В общей сложности сто пятьдесят штук. При обыске они не обнаружены. Где эти лиры?

— Ну, я не знаю. Наверное, там же, где была и остальная валюта.

— Но вы присутствовали при обыске. И знаете, что турецких лир в шкафу не было. Где они?

— А разве не мог я поделиться своим добром с приятелем?

— Могли. Скажите, с кем поделились, мы проверим, кого вы так щедро облагодетельствовали?

— Я не помню.

— Несерьезно это, Горбышенко. Скажите, что обозначают буквы «Я. Р.» на целлофановом пакете с золотыми монетами, изъятом при обыске. Инициалы? Кому принадлежат?

— Не знаю. Пакет этот остался у меня после какой-то покупки.


В камеру хранения Ленинградского вокзала вошли два гражданина. Один из них — моложавый, в ворсистом, цвета маренго пальто и тирольской шляпе — предъявил в окно выдачи квитанцию и, нетерпеливо поглядывая на часы, ждал, пока кладовщик среди сотен узлов, чемоданов, баулов, рюкзаков найдет его кладь. Его спутник — полный, пожилой — стоял поодаль и оглядывал сидевших на скамейках, входящих и выходящих из комнаты посетителей.

Наконец стоявший у окна получил два чемодана. Большой, коричневый с молнией, подхватил сам, другой, поменьше и попроще, передал спутнику. Тот вполголоса предложил:

— Проверить бы надо.

— Не здесь же. В машине посмотрим.

Перебросившись еще двумя-тремя фразами, мужчины вышли из здания вокзала и направились к стоянке такси.

Дружинники Савченко и Матвиенко обходили в это время привокзальную площадь. Савченко, окинув взглядом человека в ворсистом пальто, придержал шаг, остановил за руку товарища:

— Слушай, вот тот с коричневым чемоданом... Лицо знакомое вроде. Напоминает кого-то... Может, остановим?

— А основания? Что мы скажем?

Но Савченко уже направлялся к такси. Матвиенко последовал за ним.

Савченко, подойдя, еще внимательнее посмотрел на мужчин. Теперь он почти не сомневался, что моложавый именно тот гражданин, словесный портрет которого объясняли недавно на оперативном совещании командиров дружин. Тонкий нос, рыжие густые брови, узкое сухощавое лицо, голубовато-белесые глаза. «Он, честное слово, он», — еще раз уверил себя Савченко.

— Извините, пожалуйста, просим предъявить документы.

Мужчины тем временем уже садились в машину.

— Позвольте, на каком основании? Кто вы такие?

А пожилой бросил шоферу:

— Трогай, трогай, браток, — и попытался закрыть дверь.

Но Савченко не дал этого сделать.

— Мы — дружинники. Просим вас пройти в отделение милиции. Это здесь рядом, в здании вокзала.

Мужчины переглянулись. Входить в конфликт с дружинниками, видимо, не входило в их расчеты. Идти в отделение — тем более. Тот, что помоложе, вдруг воркующе заговорил:

— Ребята, мы очень спешим. Если нарушили правила — извините. Оштрафуйте нас, и дело с концом. — И он полез в карман за бумажником.

— Штрафовать вас не собираемся. А в отделение просим пройти. Вещички тоже прихватите.

Начальник отделения милиции капитан Ибрагимов был человек пунктуальный. Он позвал всю вошедшую компанию в свой кабинет, предложил сесть. Потом не спеша достал бумагу, ручку, аккуратно устроил все это на столе и тогда только спросил:

— Итак, кто мы, откуда и куда держим путь?

Моложавый отвечал, едва сдерживая раздражение:

— А собственно, кому какое до этого дело? Почему мы должны вам что-то объяснять? Взяли свои вещи из камеры хранения и едем домой. А вот вы нам объясните, почему эти молодые люди творят безобразия? Задерживать людей без всяких на то оснований... Это знаете как называется?

Капитан Ибрагимов согласно кивнул головой:

— Без оснований, конечно, задерживать никого нельзя. Такого права никому не дано. Что же касается этих товарищей, они — дружинники. По поручению народа помогают нам порядок охранять. И помогают очень неплохо. Вот не далее, как вчера, одного молодца задержали. Тоже два чемодана получил. Оказалось — чужие. Квитанции выкрал. Нет, нет! Про вас я ничего подобного даже в мыслях не держу. Вот выясним кое-что, и уедете. Значит, Роготов Ян Тимофеевич?

— Да, Роготов.

— А вас как звать-величать?

— Благун Густин Яковлевич.

— Так и запишем... Значит, взяли свои вещи, находившиеся в камере хранения? Так?

— Да.

— Но почему вам, москвичам, вдруг понадобилось хранить их у нас на вокзале?

И Роготов и Благун опять начали выходить из себя.

— Да какое это имеет значение? Всякие причины могут быть.

— Это, конечно, так. Но все-таки странно, необычно как-то.

В это время в комнату вошли еще двое людей. Они поздоровались с Ибрагимовым и с дружинниками. Пристально посмотрели на Роготова и Благуна и сразу включились в беседу. Роготов еще более взвинтился:

— Позвольте, вы-то, граждане, почему вмешиваетесь?

— Спокойно, гражданин Роготов, — остановил его начальник отделения. — Эти товарищи из Комитета государственной безопасности.

Роготов побледнел, мгновенным тревожным взглядом обменялся с Благуном и, вдруг широко улыбнувшись, проговорил:

— Товарищи, может, кто-нибудь объяснит, в чем все-таки дело?

— Я же сказал вам: разберемся, — все так же невозмутимо продолжал Ибрагимов. — Так, значит, чемоданчики ваши?

— Наши. Точнее — мои. А товарища Благуна я попросил помочь.

— И что же в них, в этих чемоданах?

— Ну, обычное: предметы туалета. И кое-какие подарки знакомым. Неделю назад я в Ленинград должен был ехать. А когда уже был на вокзале, начальство выезд отсрочило, ну и, чтобы не тащить вещи обратно домой, оставил их в камере хранения. Сегодня, однако, решил забрать по той простой причине, что командировка откладывается надолго.

— Что ж, открывайте ваши чемоданы, посмотрим.

— Но позвольте, почему? С какой стати? — гневно, перебивая друг друга, закричали Роготов и Благун.

Ибрагимов встал из-за стола.

— Тихо, тихо, граждане. Мы должны, обязаны это сделать. Убедимся, что вещи ваши, и все будет в порядке.

Роготов выбросил на стол ключи и нервно закурил.

В чемодане, что был попроще, действительно оказались сплошь предметы туалета. Правда, многовато их было, этих предметов: нейлоновые рубашки, свитеры, дамские джерсовые костюмы, кофточки, обувь.

— Здесь то же самое, — приложив руки к груди и показывая на второй чемодан, уверял Роготов.

Сверху в нем действительно были уложены мужские и женские вещи, но под ними лежало нечто иное. В ничем не примечательной картонной коробке, в плотной вощеной бумаге оказались золотые монеты царской чеканки, золотые турецкие лиры, золотые фунты стерлингов. На самом дне коробки вроссыпь лежало несколько десятков кусков золотого лома. В другой коробке лежали аккуратно уложенные американские доллары.

Затем из чемодана извлекли два небольших узла. В них опять было золото, турецкие лиры, английские фунты стерлингов, десятки царской чеканки...

Наутро Роготов был на первом допросе у Петренко и Фомина.

— Что вы можете сказать по поводу валюты и ценностей, обнаруженных среди ваших вещей?

— К валюте и ценностям, обнаруженным в моем чемодане, отношения не имею. Как они туда попали — не имею понятия. Считаю, что это недоразумение или провокация. Прошу органы государственной безопасности разобраться в этой истории и защитить мое имя — имя честного советского человека.

— Да, конечно, разобраться придется. Но чудес, как известно, не бывает, Роготов, и по мановению волшебной палочки такие ценности в ваш чемодан перекочевать не могли. Не так ли? И потом, прием этот — я не я и лошадь не моя — известен давно. А вы, как человек грамотный, должны знать — простое отрицание вины ничего не доказывает и никого ни в чем не убеждает.

— Я настаиваю на своем заявлении. Прошу в точности занести его в протокол.

— Вы будете подписывать его и убедитесь, что это будет сделано.

Когда за Роготовым закрылась дверь кабинета, майор Фомин спросил удивленно:

— Что это, неужели и правда не его ценности? Что-то уж очень легко он от них открещивается.

— Видите ли, майор, он, конечно, поди, зубами скрежещет, что пришлось заявить такое. Но свобода-то дороже! И готов на все, лишь бы концы в воду. Как волк. Тот ведь тоже добычу бросает, если охотник на след вышел. Нам с вами предстоит доказать, что гражданин Роготов, попросту говоря, врет. И доказать будет непросто, деляга он, по-моему, масштабный.

Допрос Благуна тоже ничего существенного не дал:

«С Роготовым знакомы давно. Вчера он попросил съездить с ним на вокзал, чтобы взять вещи. Вот и все. Я, конечно, не имел никакого представления, что там в чемоданах. Мог ли Роготов обладать этими ценностями? Не думаю. Это какая-то случайность».

Обыск в квартире Роготова был долгим и тщательным, но почти безрезультатным.

— Невероятно, но факт, никаких следов, — подвел итог Фомин. — Предвидел возможность ареста, вот и постарался. Значит, где-то есть у него другая «берлога», есть...

Среди различных мелочей в письменном столе Роготова была обнаружена толстая, в кожаном переплете записная книжка. Почти на каждой странице были какие-то непонятные пометки. На букве «В», например, «В. Н. 50 л.», строчкой ниже: «В. М. 100 и. л.».

Когда Роготова спросили, что обозначают эти записи, он смутился и после паузы объяснил:

— Извините, объяснения по этому поводу дать не могу. Это интимное. К теме наших бесед пометки отношения не имеют.

— И все же объяснить придется. Расшифруйте вот хотя бы эту запись: «Д. М. 20 л. + 30 р.». Это что?

— «Д. М.» Минуточку. Ах, это... Вспомнил. Одна знакомая. Буквы означают имя и фамилию. Далее возраст — 20 лет. Ну, а остальное, думаю, ясно. Вот и весь, так сказать, секрет.

— Грязноватый секрет-то. Если, конечно, в том его суть, — неприязненно произнес Фомин.

— В чем виноват, в том виноват. Женская половина рода человеческого — моя слабость.

На следующем допросе опять вернулись к записям Роготова:

— В вашей книжице на странице на букву «В» есть запись: «В. (Г.) 50 л. — 500». Объясните ее.

— Ну что же, — несколько замявшись, отвечал Роготов. — То же самое. Есть у меня одна знакомая...

— И ей пятьдесят?

— А что? Бывает. Бальзаковский возраст, знаете.

— А цифра пятьсот что означает?

Роготов опустил глаза:

— Я думаю, можно догадаться...

— А мы, кажется, и догадались. Шифрованная запись. И обозначает она ваши взаиморасчеты с Горбышенко.

— Никакого Горбышенко я не знаю. Повторяю еще раз: записи эти всего лишь перечень моих приятельниц.

— Но как же тогда понимать вот это? «Ш. 125 л. + 1500». Старовата приятельница-то? Не находите?

Роготов долго рассматривал страницу и со вздохом проговорил:

— Ну, здесь — просто ошибка. Речь идет опять-таки об одной знакомой. Ш — это Шура. Двадцать пять — возраст. Единица — просто моя ошибка.

— А тысяча пятьсот — оплата услуг?

— Да, именно.

— Все продолжаете изворачиваться, Роготов, ведете себя будто мелкий жулик. А ведь мы вас знаем или почти знаем.

— Что вы имеете в виду?

— Да хотя бы эти объяснения записей. Глупо же. А версия, что вы выдвинули по поводу золота и валюты в чемодане? Вы рассчитываете на простачков, Ян Роготов. Неужели вы не понимаете, что все это шито белыми нитками.

— Это какое-то совпадение трагических случайностей. Я честный советский человек, скромный служащий...

— Эта сторона вопроса тоже известна. Документ о вашей работе юрисконсультом поддельный. Не работаете вы, Роготов. А ценностей в ваших чемоданах между тем обнаружено более чем на два миллиона. Откуда они?


Участковый уполномоченный лейтенант милиции Пашкин утром докладывал по начальству итоги суток. Серьезных происшествий не было, и лейтенанту разрешили уйти. Однако он не спешил и, когда оперативное совещание закончилось, вновь зашел к начальнику отделения.

— Вы что, Пашкин?

— Понимаете, товарищ начальник, повадились в один дом на улице Чернышевского разные иностранцы. Так-то вроде бы и ничего особенного. В Москве много разного народа обитает. Но, понимаете, ходят все молодые люди, то в одиночку, то по двое-трое. И все ближе к ночи, когда безлюдно. Заходят всегда в один и тот же подъезд. Долго, между прочим, не задерживаются. Полчаса пробудут и обратно. Один из этих гостей как будто знаком мне, хотя твердой уверенности нет. И, однако, беспокоит меня все это.

— Может, женщины замешаны? — высказал предположение начальник отделения.

— Была у меня такая мысль. Проверил. Не получается. То пары супружеские проживают, то в возрасте дамочки. Нет подходящего контингента.

— Что предлагаешь?

— Проверить: кто, к кому и зачем ходит.

— Что ж, поинтересуйся, но аккуратно. Гостей обижать негоже.

— Все будет аккуратно, товарищ начальник.

...Бориса Яковлевича Шницерова на улицу Чернышевского в тот день привели случайно сложившиеся обстоятельства. Вот уже целый месяц к нему не наведывался Ян Косой. А он был нужен ему, очень нужен. Клиентура Бориса Яковлевича — солидная и серьезная — ждала обещанных золотых монет. Косой, всегда аккуратно доставлявший их к нему в Люберцы, запропастился куда-то. Может, Борис Яковлевич и не стал бы очень волноваться по этому поводу, но два покупателя из Ташкента предложили такую выгодную цену, что Шницеров решил к завтрашнему дню во что бы то ни стало достать им «лошадок». Кряхтя и стеная, он влез в такси и поехал на улицу Чернышевского. Там жила дочь его старого друга, уже ушедшего в мир иной, Софья Михайловна Цеплис. Может, она знает, где разыскать Яна? Или сама выполнит его заказ. Женщина она с головой и таких дел не чурается.

Дверь ему открыл незнакомый человек. Борис Яковлевич, извинившись, подался было обратно, но перед ним извинились тоже и пригласили зайти.

Борис Яковлевич был в известной мере романтик и поэт, с возвышенными чувствами в душе. Делами он ворочал крупными, несмотря на свои семьдесят лет. Было немало накоплено у Бориса Яковлевича, мог он безбедно просуществовать до конца дней своих, тем более что шла еще немаленькая пенсия. Но старые привычки и привязанности, азарт купли-продажи держали его в плену. Он ругал себя за это не раз, нарочно в самых мрачных красках рисовал свое будущее, но отказаться от давнего занятия не мог.

О сути событий, которые происходили в квартире Цеплис, Шницеров догадался сразу. Потому-то и хотел ретироваться.

За обеденным столом находился лейтенант Пашкин, рядом двое понятых. Напротив них сидел иностранец, что-то быстро говоривший на гортанно-дробном языке. Чуть поодаль от него стояла хозяйка дома. С прищуром глядя на лейтенанта и часто и глубоко затягиваясь сигаретой, она говорила:

— Поймите, лейтенант, это чистое недоразумение. Зашел человек, о чем-то спрашивает. Языка нашего не знает. Мы его тоже. Пытаемся хоть как-то объясниться. И в этот момент появились вы. Не знаю я этого гражданина, как и вы, вижу его впервые.

— Вы-то, может, и впервые, хотя сомневаюсь в этом, а я его знаю. Встречались. Спекулянт он и жулик. По нему давно тюрьма плачет.

Иностранец так и взвился за столом:

— Зачем, начальник, говоришь такое? Зачем так называешь? Не имеешь права. Я в посольство пойду. Протест будет.

Пашкин усмехнулся:

— Видите, хозяйка? А вы говорите — нашего языка не знает. Вполне нормально изъясняется.

— Что сегодня творится в этом доме? Ты можешь мне объяснить, что у нас происходит? — Софья Цеплис обращалась к своему мужу, который сидел на кушетке и смотрел на все затравленным лихорадочным взором. Его руки, лежащие на коленях, била неуемная дрожь. — Полный дом незнакомых людей, представители власти, какой-то таинственный иностранец, не знающий языка и вдруг заговоривший по-русски...

— Хакима Ашоглу мы знаем, — продолжал Пашкин, — Он сколько раз обещал: «Уезжаю, уезжаю...» А вместо этого все продолжает спекулировать. Мы к нему по-людски, а он по-свински.

— Опять оскорбляешь, начальник. Жаловаться буду. Я адрес искал.

— Чей адрес? Какой?

— Девушки одной. Очень хорошей русской девушки. Недавно познакомились.

— Нет, Хаким, не верю я тебе. Два года ты сюда шатаешься, нашел бы адрес за это время. Поедешь со мной. И все вы граждане тоже. Пусть теперь начальство разбирается.

...У Хакима Ашоглу ничего предосудительного поначалу не обнаружили. Только вот ремень, широкий, ковбойский ремень показался тяжеловатым. В нем было зашито сорок пять золотых турецких лир.

Бывший студент соседнего государства Хаким Ашоглу приехал заканчивать образование в одном из московских вузов. И хотя стипендия была повышенная, ее не хватало. Полюбились московские рестораны, кафе, да еще московские бега... Возвращаясь после каникул, привез он в Москву десяток золотых монет. Удачно сбыл их. Потом не столько учился, сколько ездил то на родину, то обратно. Причины выдумывались самые разнообразные: то мать больна, то брат женится, то сам решил жениться.

Превратился Хаким Ашоглу в заправского коммивояжера и спекулянта.

Хаким Ашоглу понимал, что шутить теперь с ним не будут. Он ведь прекрасно знал: в деле, что лежало перед подполковником, три его личные подписки о прекращении спекулятивной деятельности и выезде из страны. Да, Ашоглу понимал, что уговоры кончились и ему придется отвечать. Знал и то, сколько за эту деятельность полагается. Хорошо, если будет судить советский суд. Он, наверно, учтет, что Хаким — бывший бездомник, бедняк. А вот если на родине судить будут, то несдобровать Ашоглу, надолго засядет за решетку. Все прикинув, Хаким Ашоглу решил рассказать все как было и как есть.

Участковый уполномоченный Пашкин не ошибся в своих наблюдениях. Как оказалось, граждане, вызывавшие у него подозрение, посещали именно квартиру Софьи Цеплис. Это были студенты некоторых стран, обучающиеся в Москве, приезжие граждане из Прибалтики, Грузии, Азербайджана.

На следующий день после ареста Цеплис к ней на квартиру заявилась средних лет полная женщина с туго набитой авоськой в руках.

— Где Соня? — обратилась она к матери Цеплис. — Мне она быстренько и позарез нужна. Покупатель сегодня улетает... — И только тут женщина увидела, что в соседней комнате посторонние. В квартире шел обыск.

— Так что вас интересует? — спросил ее вышедший к ней навстречу майор Фомин.

— Я просто так, по-соседски, зашла. В магазин ходила, вот и заглянула.

— А о каком покупателе вели речь?

— Ничего такого я не говорила. Я по нашим соседским делам хотела повидаться с Софьей Михайловной.

В авоське посетительницы, Марины Призвановой, оказалось... пятьдесят тысяч рублей.

— Так зачем же вы сюда шли? Что хотели купить?

— Да не мои это деньги. В телефонной будке только что нашла. Зашла позвонить, а сумка-то там и лежит.

Фомин усмехнулся:

— Поедете с нами, Призванова. И уж если собираетесь рассказывать сказки, то придумайте поинтереснее.

...Борис Яковлевич Шницеров вежливо поинтересовался, сколько его думают держать на казенных харчах. Нет, претензий он не имеет, уверен, что разберутся и убедятся, что Борис Шницеров чист как хрусталь. Но в Люберцах, на даче, у него коза Машка, пес Арно и кот Моисей. Может, по мнению товарищей подполковника и майора, это и мелочь, но все-таки живые твари, и им нужно есть. Если они не выдержат, кто возьмет грех на душу?

Подполковник Петренко, однако, не расположен был к шуткам и, веером разложив перед Шницеровым несколько фотографий, спросил:

— Кто эти люди?

Шницеров поджал губу, всплеснул руками:

— Что я должен обрисовать? Их социальное происхождение? Моральный облик? Умственные способности? Что же хочет следствие от старого рядового труженика Бориса Яковлевича Шницерова?

— Прежде всего правдивых показаний.

— Боже мой! А кто захочет говорить неправду здесь, в этих стенах? Это было бы в высшей степени неосмотрительно.

— Так кто же эти люди?

— Из этих личностей я знаю двоих: вот этот — Ян Тимофеевич Роготов, а второй — Горбышенко Владик. Не знаю, как к ним относитесь вы, граждане следователи, а я лично с уважением. С большим уважением. Умные, ловкие, оборотистые люди! Я даже завидовал им. Были ли у меня дела с ними? Не очень крупные, но были. Что правда, то правда.

— Говорите точнее: вы совершали с Роготовым и Горбышенко сделки по купле-продаже валюты?

— Ну, я бы не формулировал именно так наши отношения. Были взаимные деловые услуги — не более того.

— Какова была цель вашей встречи с Софьей Цеплис?

— А что, разве уже Шницеров не может зайти к знакомой женщине?

— Значит, просто личная встреча?

— Да, именно так.

— Допустим, допустим, Борис Яковлевич. А теперь посмотрите еще вот эти снимки, — Петренко положил перед ним несколько новых фотографий.

Шницеров бегло взглянул на них, хотел уже отодвинуть, но раздумал. Два снимка заинтересовали его. Фото мужчины с черными густыми усами и цепким взглядом черных навыкате глаз Борис Яковлевич рассматривал особенно долго. Наконец глухо проговорил:

— Мохамед Собхи. Этот зарубежный проходимец мне дорого, очень дорого обошелся.

— Вы имеете в виду продажу вам свинцовых болванок вместо золота?

— Да. Но, позвольте. Разве вам это известно?

— Как видите, известно. Вы повнимательнее вглядитесь в фото Мохамеда Собхи.

— Не хочу и смотреть на него. Аллах ему еще вспомнит, как он обобрал бедного старика.

— И все-таки пусть «бедный старик» посмотрит на Собхи с усами и на него же — без усов.

Шницеров, взяв фотографии, отошел к окну, долго стоял там. Затем вернулся, тяжело опустился в кресло.

— Вы, может, шутите надо мной, гражданин следователь?

— Не имею ни времени, ни желания.

— Но ведь Мохамед Собхи... и Сергей Дьячков одно и то же лицо... Это невероятно! Просто невероятно!

Шницеров сидел молча, обильная испарина покрыла его коричневатый морщинистый лоб. В глазах была целая гамма чувств — злость, обида, растерянность.

Петренко убрал фотографии.

— В данный момент вся эта история для нас особого значения не имеет, мы к ней вернемся позже. Сейчас я прошу вас ответить на ранее поставленные вопросы — о ваших валютных операциях с Роготовым, Цеплис, Горбышенко.

— Дело это, гражданин подполковник, как я начинаю понимать, непростое. Хотелось бы подумать, поразмыслить, взвесить...

— Выходит, не созрели еще для откровенного разговора со следствием?

— Пожалуй, что не созрел.

— Ну что ж, дозревайте. Надумаете говорить чистосердечно, позвоните.

— В своей камере я что-то не заметил телефона.

— Мы вас отпускаем. Надо же кому-то присматривать за вашим зверинцем. Но из Люберец не выезжать. И еще. Имейте в виду: этой вашей «Золотой фирме» очень, очень скоро придет конец. Все узлы развяжем. Ни заправилам, ни клиентуре по темным углам спрятаться не дадим. Так что упорствовать бессмысленно. Лучше идти вчистую. Бывайте здоровы, Борис Яковлевич.

...Полный недоумений, сомнений, самых смутных противоречивых мыслей ехал Шницеров домой. Вся четвероногая братия благодаря заботе соседей была жива, но все равно она тявкала, блеяла, мяукала и встретила хозяина гневным хором. Кое-как угомонив ее, Борис Яковлевич поставил на стол бутылку с остатками какого-то красноватого напитка, граненую рюмку и так просидел до утра, даже не дотронувшись до бутылки. В тяжелых раздумьях провел Борис Яковлевич не один день. А потом поехал в Москву. Он позвонил Петренко:

— У вас не отпала еще необходимость в разговоре с Борисом Яковлевичем Шницеровым?

— Ну что вы, Борис Яковлевич, как можно!

— Тогда советую не откладывать, пока душа Шницерова жаждет очищения правдой...

Несколько дней подряд Петренко корпел над толстыми аккуратно подшитыми папками, делал выписки. Пришли дополнительные материалы, запрошенные им из ОБХСС Москвы, Тбилиси, Вильнюса, и он углубился в их изучение. Однако дежурный вновь напомнил ему, что Роготов настаивает на встрече.

— А что так спешно? Почему не может подождать?

— Говорит, что хочет сделать какие-то важные заявления.

— Ну что же, послушаем, что он нам скажет.

Роготов вошел в кабинет хмурый, сосредоточенный, даже несколько торжественный. Едва закрылась дверь за дежурным, заявил:

— Я хочу помочь следствию и рассказать все как было.

— Что ж, это похвально, Роготов. Слушаю вас.

— Пишите. Ценности, обнаруженные в чемодане, действительно принадлежат мне. Конечно, это понимать надо условно. Все это мною найдено совершенно случайно во время командировки в Прибалтику.

— Да? Интересно. Рассказывайте, как это было.

— Три месяца назад я ездил в Вильнюс. В выходной день вильнюсские друзья повезли меня осматривать один старый замок. Я, знаете ли, поклонник готики. И вот в одном из закоулков, под щебнем и мусором, я увидел сверток из коричневого дерматина. Какое-то внутреннее чутье подсказало мне, что сверток этот необычный. Вечером, когда мы вернулись в Вильнюс и друзья разъехались по домам, я взял такси и вернулся к развалинам замка. Сверток был там же. А в нем оказались пачки денег, золото, драгоценности. Я долго мучился: как быть? Понимал, что такая находка должна быть сдана государству. Но искушение взяло верх, мужества и решительности, чтобы пойти и заявить, не хватило. А потом уже и боялся, понимал, что меня могут обвинить в сокрытии ценностей, мне не принадлежащих. Вот их-то я и держал в камере хранения на вокзале. Я понимаю, что поступил нечестно, не по-советски, готов нести за это должную ответственность. Но уверяю вас, что никакой я не спекулянт, к разным там валютным махинациям отношения не имею.

Петренко, выслушав это, улыбнулся:

— Версия, Роготов, не из очень мудреных. Если это экспромт — то ничего, более или менее остроумно. А если она, как и предыдущие, плод длительного раздумья, то комплимента вы не заслужили.

Роготов посмотрел на потолок комнаты, долго и пристально рассматривал свои ногти и потом с притворным вздохом спросил:

— А зачем мне придумывать версии? Я рассказал все, откровенно рассказал.

— Если бы так, Роготов. Если бы так...

— Вы мне не верите? Но позвольте, почему?

— Да потому, что это ложь. Могу сообщить вам кое-что, чтобы размышления ваши были более плодотворными. Гражданка Цеплис и ее муж Дьячков — по соседству с вами. И один из ваших иностранных клиентов — некий Хаким Ашоглу — тоже. Могу сообщить также, мы очень подробно беседовали с Борисом Яковлевичем Шницеровым.

— За информацию спасибо. Но имена эти мне не известны.

— Известны, Роготов, очень хорошо известны.

— Что же они утверждают?

— Что вы вместе занимались валютными операциями.

Роготову стоило немалого труда сдержать себя, когда он услышал все это. В Цеплис он был уверен. А вот Дьячков... И Хаким... Да еще Шницеров... Он всегда недолюбливал этого болтливого, азартного старика. Да, было над чем поразмыслить.

— Сколько раз вы были осуждены, Роготов?

— Один раз.

— Неправда. Дважды. Один раз — на три года, второй — на восемь.

— И оба неправильно.

— Но вас не реабилитировали?

— Нет. Что я тоже считаю ошибкой.

— Совершали ли вы спекулятивные операции совместно с Благуном?

— Нет.

— А вот что говорит сам Благун: «Организацией сделок по скупке иностранной валюты, золота и предметов иностранного производства я занимаюсь после выхода из колонии. В основном мои операции проходили по поручениям Яна Роготова». Что вы скажете?

— Как-то мы встретились с ним в Москве. Разговорились. Он, поняв, что я располагаю средствами, попросил у меня денег на автомашину. Я помог ему. За это он мне оказывал кое-какие услуги. В частности, хранил мои вещи. Никаких валютных, спекулятивных операций с ним я не производил, как не занимался ими вообще.

— Значит, Благун говорит неправду?

— Неправду.

— Но то же показывают Дьячков и Шницеров.

— Наговорить на человека можно что угодно. А вот доказать?

— Да, да, конечно. Но шифрованная запись ряда операций в известном вам блокноте идентична с их показаниями. И по датам, и по суммам операций, и по видам валюты и ценностей. А ряд наиболее крупных операций отражен одинаково и у вас, и в шифрованных записях Цеплис. Я жду объяснений.

— Я должен обдумать все это. Прошу отложить наш разговор.

— Все над ходами размышляете, Роготов? Все думаете, как уйти от ответа? А ход у вас, между прочим, один — рассказать правду. Пробудите и мобилизуйте свою совесть, если она еще осталась. Другого выхода нет.


...Софья Цеплис в кабинет Петренко вошла с поднятой головой, твердой, уверенной походкой. Приподнятые плечи, короткая шея, густые темные волосы, голубые глаза с цепким, холодноватым взглядом, маленький упрямый рот — все говорило о твердом, упрямом характере.

Она отрицала все — и совершенно очевидные истины, и любые, самые логические предположения и доводы: ничего и никого не знает, ни в чем не виновата и ни в каких темных делах не замешана. «Знакома ли с иностранными гражданами Штефаном Рахмутом и Ионом Хамзой?» — «Нет, даже никогда не слышала этих имен». — «А с Хакимом Ашоглу?» — «Тоже не знакома. В квартиру он зашел случайно. Совершенно случайно. Разыскивал какой-то адрес, зашел и постучал к нам. Почему называл меня Соней? Ну, а как он еще мог меня называть? Установилась непринужденная обстановка, вот и все». — «За пятнадцать минут?» — «Да, именно». — «Хаким известный спекулянт валютой». — «Не знаю. Понятия не имею о таких вещах. Мне он показался скромным молодым человеком».

Петренко невозмутимо и терпеливо слушал ее и наконец сообщил:

— Вот что показал Хаким Ашоглу: «Сорок пять золотых турецких лир, обнаруженных у меня при обыске, я нес, чтобы продать Сильве, то есть Софье Цеплис. Сделка не состоялась, потому что пришел лейтенант милиции с какими-то людьми. Я еле успел надеть пояс с монетами на себя».

— Чепуха все это. Нет, гражданин подполковник, этот закордонный авантюрист в моих знакомых не состоит, никаких дел я с ним не имела. И вообще не понимаю, почему нахожусь здесь. Я уже обжаловала ваши действия генеральному прокурору. Кроме того, сделаю специальное заявление по поводу своего задержания в прессе. Этот вопиющий факт будет предан широкой гласности. И не только в нашей стране...

Петренко спокойно ответил:

— Ваше письмо генеральному прокурору переслано. Думаю, что встреча с работниками прокуратуры состоится у вас в ближайшие дни. Что касается вашего заявления о могущих возникнуть из-за вашего ареста международных осложнениях, то думаю, что вы тут ошибаетесь. Уголовные деяния наказуемы в условиях любого общества. Социалистического тоже.

— А вот именно за то, что меня в какие-то спекулянты, уголовники произвели, ответить кое-кому придется.

Петренко вздохнул:

— Гражданка Цеплис, не будь достаточных оснований, мы бы вас не задержали.

— И тем не менее, это сделано.

— Сделано потому, что факты, как известно, вещь упрямая.

На следующий день на имя начальника следственного отдела поступило заявление Цеплис о том, что к ней издевательски относятся врачи. Еще через день — жалоба на местные органы власти, которые якобы хотят уплотнить жилую площадь ее матери. Затем новый опус на имя генерального прокурора с гневным требованием о расследовании причин ее задержания и наказания людей, попирающих советские законы.

Петренко и Фомин решили пока не беспокоить Цеплис вызовами и вели расследование многочисленных операций Роготова, Горбышенко и их клиентуры. Они были уверены, что уточнение этих эпизодов еще рельефнее прояснит и роль Цеплис.

Горбышенко и Роготов, однако, все так же упорно держались выдвинутых ими версий, хотя хорошо понимали, что следователи не верят ни одному их слову. «Ничего, пусть не верят, но время надо выиграть». Обычная уловка и обычный прием людей, преступивших закон и понимающих, что ответственность за это неизбежна: оттянуть время, затруднить разматывание клубка, увести следствие куда-то в сторону. А там, глядишь, удастся выпутаться, выкрутиться, уйти от неизбежного.

Конечно, куда легче вести следствие, если подследственный ведет себя честно, решился на то, чтобы снять с себя давящий груз содеянного. Но работники следственного отдела знали, что полагаться лишь на признание подследственных нельзя. Если даже они откровенны, доказательством свершенного преступления служить не могут. Вот почему следствие уделяло пристальное внимание выявлению соучастников, вольных или невольных свидетелей, сбору и исследованию документов, улик, прямых или косвенных следов преступления.

Куда же шли золотые монеты царской чеканки, турецкие золотые лиры и английские фунты, которые скупались у фарцовщиков, которые приносили Ашоглу, Штефан Рахмут, Ион Хомза и другие на улицу Чернышевского? Шницеров, например, покупал золотую валюту в довольно больших количествах. Но все же значительно меньше того, что продал Софье Цеплис один лишь Ашоглу. Значит, у Цеплис, Роготова и их компании есть и другая клиентура для сбыта золота и валюты. Кто она? В каких темных углах прячется? Под какими крышами живет и здравствует?

...В один из дней в следственный отдел были приглашены наиболее известные, ранее проходившие по крупным делам валютчики. Их решили предупредить о невыезде из Москвы.

Когда в коридоре появился Роготов, то даже присутствие идущих рядом конвоиров не удержало многих от того, чтобы не приподняться, не осклабиться в почтительной улыбке.

Роготов, идя сквозь строй знакомых лиц, подумал: «Действительно, не дремлют следователи. Основные киты почти все известны...»

Он помахал рукой и даже изволил пошутить: «Король умер. Да здравствует король!»

Иначе реагировали на встречу с этими людьми Цеплис и Горбышенко. Прошли мимо, не поднимая головы, не взглянув ни на кого, словно это были пустые стулья. Но все — и подследственные, и их бывшие клиенты — прекрасно поняли: конец нитки ухвачен прочно и клубок будет разматываться неумолимо.

Петренко, Фомин и другие работники следственного отдела целыми днями выслушивают, протоколируют показания свидетелей. Медленно, нехотя, со скрипом признаются эти люди. Признаются лишь тогда, когда некуда деться, когда улики неопровержимы, факты неоспоримы...

...Роготов снова потребовал, чтобы его вызвал следователь.

— Теперь я расскажу все, — заявил он.

— Это вы мне обещаете уже в четвертый или пятый раз, — напомнил Петренко.

— На этот раз — без марафета.

— Ну что же, ответьте сначала на прежние вопросы: кто ваши основные партнеры? Кто в наиболее крупных размерах поставлял валюту? Куда, кому сбывали ее?

— Один из основных партнеров — Горбышенко.

— Где вы познакомились с ним? На какой основе?

— Здесь, в Москве, на совместных операциях. Он был основным связным с мелкими поставщиками валюты, золотишка и прочего. Скупал, затем привозил ко мне. Но крупных сделок у меня ни с ним, ни с кем-либо еще не было вообще.

— В числе операций, осуществлявшихся Горбышенко по вашему поручению, одна была по приобретению трехсот, другая — пятисот, третья — восьмисот долларов. И таких операций были десятки. Это что, по вашим масштабам, мелочи?

— Нет, не мелочи. Но таких операций я не помню.

— Вы ведь хотели говорить откровенно.

— Гражданин подполковник, должен заявить, что я понимал и понимаю границу допустимого. Я стремился не выходить за эти границы, чтобы не нанести ущерба государству.

— Все это пустые слова, Роготов, вы все темните. А какой, собственно, смысл? Кончать надо с этим, Ян Тимофеевич. Расскажите о своих сделках с Хакимом Ашоглу.

— Я не знаю никакого Ашоглу.

— А вот что говорит он: «Основными потребителями моего товара — валюты и золотых монет — были Софья Михайловна и Ян Косой. Последнему я привозил монеты семнадцать или восемнадцать раз. Обычно это были партии по пятьдесят, семьдесят, сто штук. Я знал, что он делец крупный, мелочами не занимается».

— У Хакима Ашоглу, как вы его называете, видимо, со счетом неважно. У некоторых людей все, что больше сотни, уже миллион.

— Вы зря так говорите. Ашоглу достаточно грамотен, деловит и предприимчив. И вы прекрасно знаете его. Но раз вас не устраивает этот клиент, обратимся к другим. Ярыгина Дмитрия Дмитриевича вы знаете, конечно? Ну, так вот вы с ним совершили около двадцати сделок на покупку валюты общей суммой более чем в пятьсот тысяч; с Грайвороненко Христофором Кузьмичом — около двадцати пяти сделок, каждая от десяти до пятидесяти тысяч. Может, еще кое-что напомнить?

— Да, нет, пожалуй, хватит. Данные интересные, но мне надо сверить их с собственной памятью.

— Сверяйте. Но учтите, что это только малая часть ваших операций и притом касающаяся лишь валюты. А нас интересуют все ваши операции, и в том числе с золотом...

— Оно не было главным предметом в моей деятельности.

— Так ли?

— Заявляю еще раз: я старался избегать сделок, которые могли нанести ущерб...

— И тем не менее... В сентябре прошлого года вы отправляете в Тбилиси двести пятьдесят золотых монет, в октябре — триста десятирублевок царской чеканки, в ноябре — триста пятьдесят золотых турецких лир...

— Такие факты требуют доказательств.

— Правильно. И они у нас есть. В том числе и по поводу лично вашей поездки в Тбилиси, когда вы продали семьсот двадцать золотых монет известным спекулянтам Малисмедовым. Сумма одной этой сделки превышала пятьсот тысяч рублей.

Роготов удивляется, возмущается, гневается, уходит то от одного, то от другого факта. Опровергает одну сделку, уточняет другую, подвергает сомнению третью.

— Не надо делать из меня Ротшильда.

— Однако, когда клиентура вас стала величать миллионером Корейко, вы не возражали? А сейчас хотите прикинуться мелкой рыбешкой и путаетесь в собственной лжи.

— Я говорю всю правду, гражданин подполковник.

— Вы не говорите даже четверти правды.

...Горбышенко было трудно отрицать очевидное. Патлатые фарцовщики, у которых он скупал валюту, и не думали выгораживать его. С какой стати? Одни были злы, что он мало платил, другие завидовали его удачливости в делах, третьи вообще не считали нужным скрывать то, что было. Они вполне резонно рассуждали, что за пятнадцать — двадцать долларов судить их не будут. Ну, а тот, кто строил на их мелком бизнесе крупный, пусть отвечает.

И все-таки он тоже всеми силами старался теперь подчеркнуть свою незначительность.

— Вы не думайте, что я какой-то там воротила. В сущности, был мальчиком на побегушках. Целыми днями носился по Москве как угорелый, искал людей, у кого можно было бы купить десять, пятнадцать, двадцать долларов. Ну, найдешь, купишь — продашь. Обязательство перед человеком выполнишь, заработаешь что-то. Вот и все. Понимаю, что все это не очень-то красиво, но и преступление невелико.

— Жизнь у вас была, действительно, хлопотная. Но старались вы не без выгоды. При обыске изъято ценностей почти на миллион! Такой куш мог быть собран лишь при солидных масштабах сделок. Скажите, вы всю валюту сбывали только Роготову?

— Да, только ему.

— Тогда где же валюта и золото, которые вы покупали у Богданова, Большакова, Фридмана, Юшкевича, Прокофьева, Гудкова, Павлова? Кроме золота, валюты, тряпья вы промышляли еще и иконами. Они тоже не обнаружены. Значит, у вас есть дополнительная клиентура по сбыту? Или все это где-то лежит, спрятанное вами?

— Вы настойчиво хотите приписать мне чьи-то чужие грехи.

— Да нет, с вас и ваших достаточно. Давайте, в частности, проясним с вами и такой эпизод. Полгода назад в подъезде одного из домов Подколокольного переулка уборщица ЖЭК Ульяна Никитична Брывко нашла под лестничной клеткой газетный сверток. В нем было на сорок тысяч различной иностранной валюты. Она сдала находку в Государственный банк. А через день к Ульяне Никитичне явились двое молодых людей. Отрекомендовавшись представителями Института востоковедения, они очень хотели получить сверток. Были там и обещания десяти тысяч за возврат, и угрозы. Когда Ульяне Никитичне показали ваше фото, она абсолютно уверенно заявила, что вы были одним из тех, кто приходил к ней за свертком.

— Ни сном ни духом не знаю я никакой Брывко. В Институте востоковедения тоже никогда не работал.

— То, что в институте не работали, это точно. А вот комнату на Кривоколенном, оказывается, снимали.

Горбышенко весь как-то обмяк, посерел, испарина покрыла лоб. Глаза вспыхнули злым испугом, затем погасли, словно спичка на ветру.

— Снимал, — поперхнувшись, проговорил Горбышенко. — Что тут такого?

— Да ничего особенного, если не считать того, что в тайнике на чердаке этого дома обнаружено восемьсот американских долларов, сто тридцать тысяч французских франков, триста девяносто золотых английских фунтов, восемь тысяч четыреста бельгийских франков, три тысячи семьсот шведских крон...

— Но позвольте, а я-то тут при чем?

— Дело в том, что в тайнике вместе с валютой был диплом об окончании одного из московских учебных заведений на ваше имя. Странно, правда? Вы ведь, кажется, института-то не кончали? Но, с другой стороны, диплом — фамилия, имя и отчество — ваши. Совпадение?

— Не знаю. Сказать по этому поводу ничего не могу.

— Я тоже думаю, что не можете, — согласился майор Фомин, ведший допрос. — Для этого надо набраться мужества и сказать правду. А у вас пороха не хватает. Надеетесь на чудеса господни? А их не будет.


— Что ж, Софья Михайловна, мы давно не беспокоили вас, дали возможность собраться с мыслями. Надеюсь, разговор у нас будет более деловой и серьезный, чем раньше. Итак, признаете ли себя виновной в том, что занимались скупкой и перепродажей валюты, золота и других ценностей?

— Нет, не признаю. Никакими валютными делами, ни скупкой, ни продажей ценностей не занималась.

— Вы настаиваете на ранее данных показаниях в отношении посещения вашей квартиры иностранным подданным Ашоглу?

— Да, настаиваю. Повторяю, что заходил он лишь затем, чтобы узнать чей-то адрес.

— Гражданин Ашоглу утверждает следующее: «Золотые английские фунты, турецкие лиры и золотые десятки царской чеканки я сбывал Цеплис — Сильве неоднократно. В общей сложности у нас состоялось четырнадцать или пятнадцать сделок».

— Ложь или бред ненормального человека.

— Вы знаете Яна Тимофеевича Роготова?

— Немного знаю. Наш общий с мужем знакомый.

— В каких отношениях вы были с ним?

— Что вы имеете в виду? — гневно подняла брови Цеплис.

— Ваши деловые отношения.

— Не было у нас никаких деловых отношений. Знакомые, и только.

— А вот ваш муж, гражданин Дьячков, утверждает, что Ян Тимофеевич был близким человеком в вашей семье и имел с вами много общих дел.

— Это неправда.

— И, однако, Роготов имел ключи от вашей квартиры, мог заходить даже без вас, назначать встречи, хранил в вашем серванте значительные суммы денег.

— Это чья-то фантазия.

— Вы знаете Ярыгина Дмитрия Дмитриевича?

— Не знаю.

— А почему у него в записной книжке ваш телефон?

— Это надо спросить у него.

— Гражданин Ярыгин показал, что именно у него вы покупали золотые десятки царской чеканки, английские золотые фунты. И вы же давали ему поручения доставать золотые турецкие лиры, так как они пользовались большим спросом у спекулянтов из Закавказья.

— Но это же чушь!

— Почему чушь? Опровергайте, если это неправда. Знаете ли вы Марину Призванову?

— Знаю. Соседка, живет двумя этажами выше нас.

— Какие операции совершали с ней?

— Никаких. Она малограмотная женщина, работает дворником. Еле концы с концами сводит.

— И тем не менее покупала у вас золото. Была задержана у вас на квартире с деньгами в сумме пятьдесят тысяч рублей. Намеревалась купить у вас английские фунты.

— Не может этого быть. Все это чьи-то фантазии.

— Вы знаете Давуда Казбекова и Ольгу Жебалаеву?

— Нет. Даже не слышала таких фамилий.

— Но при обыске у вас обнаружено письмо Давуда Казбекова к Жебалаевой и записка вам с просьбой передать это письмо по адресу. Как это объяснить?

— Не знаю я ни Жебалаеву, ни Казбекова.

— Но вы же были на их свадьбе в ресторане «Арагви»?

— Мало ли на чьих свадьбах я была.

— Но незнакомые люди на свадьбу все-таки не приглашаются. Верно ведь? Теперь скажите, в какие города вы выезжали в последние два года?

— Почти никуда не выезжала. Только в село Дранды в Абхазию.

— А в Пензу?

— Да, в Пензу тоже ездила. К своим родственникам.

— А в Тбилиси, Вильнюс, Баку?

— Не выезжала.

— Надо иметь в виду, гражданка Цеплис, что эти вещи легко проверяются. Ездили вы в эти города. И ездили не на экскурсию. Расскажите о поездке в Пензу.

— А что тут рассказывать? Повидалась с родственниками, и все. Вечером уехала.

— Роготов тоже с вами ездил?

— Да, кажется, ездил. У него там какие-то служебные дела были.

— Значит, состоялась лишь встреча с родственниками, и все?

— Именно.

— Послушайте теперь, что показывает ваш муж: «Мы втроем: я, Софья и Ян, ездили в Пензу, чтобы осуществить сделку с иностранным гражданином Б. Мы уплатили ему триста шестьдесят тысяч рублей и, получив золотые фунты стерлингов, вернулись в Москву. Вечером распределили золото между собой».

— Это ложь! Дьячков не мог это показать.

— Гражданин Б. тоже подтвердил это.

— Не верю.

— Вы можете удостовериться. Вот протоколы, ими подписанные. Гражданин Дьячков показал далее, что неоднократно по вашему поручению возил в Тбилиси золотую валюту. В марте — на двести пятьдесят тысяч, в октябре — на двести семьдесят тысяч, в декабре — на триста двадцать тысяч.

— Мой муж совершенно лишен практической сноровки. Так что посылать его с такими заданиями было бы просто бессмысленно.

— И, однако, посылали.

— Нет, не посылала.

— А вместе ездили?

— Нет.

— Ездили, Софья Михайловна. В феврале месяце. И проживали в гостинице «Сакартовелло».

— Ах, да. Мы решили посетить родителей мужа.

— К родителям вы не заезжали. Продав триста золотых монет и пять тысяч долларов, вы вернулись в Москву.

— Если вы все это основываете на показаниях мужа, то я их опровергаю. Он, видимо, болен. Я требую свидания с ним.

— При очной ставке вы сможете его увидеть. Но имейте в виду, что не только он дает эти показания. Эти факты подтверждаются показаниями Роготова и тех, кто покупал у вас золото и валюту, — Якова и Ильи Малисмедовых. Ваши трехкратные операции в Вильнюсе также подтверждены вашими партнерами... То же самое я могу вам сказать и об операциях, которые вами осуществлялись в Москве. Их много. И вам их тоже придется подробно объяснить.

...Ее еще несколько раз приглашали на допросы, она отказывалась отвечать. На очных ставках с Роготовым, Дьячковым, Шницеровым, Малисмедовыми держалась так же, презрительно обзывала их «ложкомойниками», обвиняла во всех смертных грехах. Но поняла наконец, что отрицание вины вопреки фактам — нелепо.

Рассказ Цеплис о ее коммерческих делах занял несколько дней.

Под конец Петренко спросил:

— Объясните значение вот этой вашей записной книжки, расскажите содержание записей, сделанных в ней. Мы предъявили такой же примерно «Дневник» гражданину Роготову. Он заявил, что все записи там относятся лишь к его знакомым женщинам. Пришлось посидеть над его шифрами нашим специалистам. Оказалось, что это регистрация выручки от спекулятивных операций, запись сделок в кредит. И женщины оказались ни при чем. Я рассказываю это вам для того, чтобы вы не шли по его стопам.

— Нет, я этого не сделаю. Я, как вы знаете, молчала долго, а сейчас, когда все установлено и раскрыто...

— Сколько вам надо времени, чтобы расшифровать все записи в этой книжке и подвести итог?

— Ну, думаю, день-два.

— Тогда займитесь этим.

К вечеру следующего дня Цеплис сообщила:

— Тщательно проанализировав сделанные мною записи, могу твердо заявить, что только с февраля по май 1960 года было продано 10 193 американских доллара, 3228 золотых фунтов, 1130 турецких лир. С покупателей было получено 3 814 560 рублей.

Подполковник сравнил данные, сообщенные Цеплис, со своими записями и, довольный, усмехнулся:

— Все правильно.

— Выходит, вы и без меня все расшифровали?

— Ну, если не все, то основное. А главное, убедились, что вы действительно стали говорить правду...

В следственном процессе рано или поздно наступает такой момент, когда все доказательства и улики собраны, все экспертизы и исследования проведены, отметено все лишнее, кажущееся, бездоказательное, сопоставлены все факты, события, показания подследственных и свидетелей... Итог всего этого — обвинительное заключение.

Показания десятков людей, непосредственно имевших сделки с Роготовым, Горбышенко, Цеплис, свидетельские показания многих участников этих событий, изъятые у обвиняемых ценности, неопровержимые документы, вещественные доказательства открыли перед следствием немалое количество незаконных дел, творимых компанией Роготова — «Золотой фирмой», как они гордо называли свою «артель».

Это была крепко сколоченная, прекрасно замаскированная группа, в широких масштабах развернувшая куплю-продажу валюты, золота и драгоценностей.

Дело велось на широкой, почти научной основе. Роготов внимательно следит за международной обстановкой, курсом акций на биржах, изменяет тактику, методы, географию работы своей клиентуры.

Шпионский полет Пауэрса, срыв встречи в верхах в 1960 году накалили международную обстановку. И Роготов ориентирует своих подручных на активизацию купли-продажи золота. Обладатели денежных запасов струхнули, зашевелились, и «Золотая фирма» стала нужна многим, хоть и брала она за доставаемое золото баснословно дорого.

С особым нетерпением роготовская корпорация ждала готовящуюся в те годы денежную реформу. Они уже потирали руки в предвкушении доходов. Именно об этих «предстоящих делах» говорил Роготов на свадьбе Казбекова и Жебалаевой. Но денежную реформу заправилы «Золотой фирмы» встретили уже за тюремной решеткой.

Кто же продавал золото и валюту и кто покупал?

В нашу страну едут сотни и тысячи иностранных граждан. Едут студенты, ученые, деловые люди, туристы. Едут, чтобы ознакомиться с жизнью страны, строящей коммунизм, с нашей культурой, памятниками и реликвиями нашей истории.

Но не все едут за этим. Попадаются и люди с моралью торгашей, смысл жизни которых — поклонение золотому тельцу и его апостолам: барышу и стяжательству. Злоупотребляя советским гостеприимством, они приезжают со своим уставом, нарушая таможенные правила, ввозят контрабандой валюту, золото и различную дешевку с западных толкучек.

Они-то, эти поклонники формулы «деньги не пахнут», и явились основным источником, питавшим «Золотую фирму» звонкой монетой и нейлоновым барахлом.

Ну, а потребители товара были те, кто путем жульничества, спекулятивных махинаций, обворовывания государства скопил значительные денежные запасы.

Яков, Илья и Шалва Малисмедовы, нажившие огромные средства на спекуляции вином и фруктами, наиболее яркие, но отнюдь не единственные представители этого отребья.

Хапуги и проходимцы типа Малисмедовых, будучи не уверены в прочности своего нетрудового богатства, лихорадочно стараются обратить денежные знаки во что-то нетленное. Во что же? В недвижимость? Очень заметно. А вот обменять на золото, драгоценности — это давно испытано. Таких уникумов, конечно, у нас немного, но они есть, и пока еще довольно живучи. Своим спросом на золото и валюту они обеспечили расцвет роготовской корпорации.

За рубежами нашей страны, в некоторых соседних странах есть немало охотников до нашей советской валюты. И Роготов, Цеплис, Горбышенко в обмен на золото, инвалюту удовлетворяют и этот спрос.

Сложилась «Золотая фирма» не случайно. Совпадение целей, жизненных принципов, морально-нравственных устоев быстро сблизило их, сделало неразлучными партнерами по жульничеству, спекуляции, авантюрам.

«Как-то мне позвонил, — рассказывает Роготов, — Борис Яковлевич Шницеров, которому я неоднократно продавал золото. Он сказал, что нужны «лошадки» — золотые фунты стерлингов. Я захватил пятьдесят штук и поехал к нему. Шницеров повел меня к своим знакомым. «На твой товар есть хороший купец», — заявил он. Привели меня к Цеплис Софье Михайловне. Мы познакомились. У Цеплис в это время находились два гражданина с юга. Как оказалось, «лошадки» были нужны им. Они купили у меня их за сорок тысяч рублей. По две с половиной тысячи с меня взяли Шницеров и Цеплис за содействие и посредничество. С Цеплис быстро нашли общий язык, стали вместе разрабатывать планы наиболее выгодных операций. У нее были широкие и очень ценные связи в Тбилиси, Баку, Вильнюсе и других городах. Все это были люди, располагающие деньгами, не скупившиеся на затраты. Именно эти клиенты и стимулировали бурный расцвет нашей деятельности».

Была придумана целая система связи, маскировки, версий и легенд для надежной защиты в случае провала.

«Мы не исключали того, — объясняет Роготов, — что рано или поздно можем попасть в поле зрения органов власти. И договорились заранее: «Ничего не знаем. Друг с другом незнакомы». А уж если не будет выхода, сделки признавать самые минимальные».

Святая святых для этих дельцов была выгода. А для достижения этой цели все средства, любые пути и тропы хороши.

Роготов показал:

«Как-то зашел я к Илье Любирштейну и предложил ему купить золотые фунты. Тот сказал, что сам не скупает, но посредником выступить готов. Повез меня в одну святую обитель. Там шепнул Люцернову, с каким товаром мы приехали. Тот бросил молиться и к нам. Денег у него с собой не оказалось. Договорились встретиться завтра. Мы с Любирштейном ушли. Но я, распрощавшись с ним, вернулся, нашел Люцернова, и мы обо всем договорились уже без посредника. Вечером я ему отвез пятьдесят золотых фунтов и получил сорок пять тысяч рублей».

Как-то Цеплис узнала, что Илья Малисмедов без ее содействия и участия условился о встрече с Роготовым. Гневу ее не было предела: как это — ее хотят отстранить от посредничества, хотят лишить заработка? Она заперла Малисмедова у себя в квартире, вызвала Роготова, и сделка по продаже Малисмедову золотых турецких лир состоялась лишь в ее присутствии. За «комиссию» она получила три тысячи. И это в то время, когда у нее в серванте лежало не менее миллиона.

Но наиболее ярко гангстерские нормы морали «Золотой фирмы» характеризуют операции «Динамо» — как они их называли между собой, то есть обжуливание, обман своих же компаньонов.

В июле 1960 года в Москву из Вильнюса приехал некий Лабазников — один из клиентов Роготова и Цеплис, не раз покупавший у них валюту и ценности. Приехав, заявился к Цеплис.

— Нужны «лошадки».

— Очень хорошо. Сейчас приедет Ян. «Лошадок» найдем.

Скоро появился Роготов. Краткая беседа. Он забирает сумку Лабазникова с девяносто тысячами и уходит. Когда вышел на улицу, к нему подошли двое в штатском, отобрали сумку, взяли его под руки, посадили в машину и увезли. Лабазников все это видел из окна. Видела и Цеплис. Она стала куда-то звонить, лихорадочно собирать вещи, кричала, что, видимо, вот-вот нагрянет милиция. Лабазников не стал ждать дальнейшего развития событий и спешно удрал от греха подальше. А вечером Цеплис с Роготовым разделили добычу и весело отмстили это «небольшое происшествие».

Свадьба в ресторане «Арагви», с которой мы начали рассказ, тоже была одной из такого рода «операций». Правда, подготовлена она была не основными заправилами «фирмы», а «периферийней клиентурой».

Даже среди людей Роготова и Цеплис Ольга Жебалаева вызывала чувство зависти. Все знали, что она имеет много денег, торгует бриллиантами, золотом, кокаином.

Несколько лет назад муж Жебалаевой по поручению своих бакинских компаньонов повез в Москву два чемодана скупленных по дешевке облигаций. Реализовал их, выручив что-то около миллиона рублей. Но компаньонам сообщил, что его обокрали, оставил их, что называется, при пиковом интересе. Компаньоны как будто простили ему этот фокус и даже пригласили на отдых на Черноморское побережье. Но через несколько дней Жебалаев, будучи неплохим пловцом, утонул в море при невыясненных обстоятельствах. Это была лишь первая стадия мести. Дельцы решили вытрясти из супруги Жебалаева «весь бутер», то есть изъять у нее накопленные богатства. Подставили к вдове «жениха» — Давуда Казбекова, смазливого, пронырливого пройдоху. Жебалаева — мать пятерых детей — влюбилась в него с первого взгляда, и скоро была отпразднована та пышная свадьба.

Через несколько дней молодой муж уезжал в Баку. Желабаева-Казбекова посылала с ним для хранения в новом гнездышке два чемодана вещей и ценностей и триста золотых монет для продажи. Предложила это же сделать Цеплис и Роготову, тем более что Давуд обещал баснословные барыши. Роготов и Цеплис согласились. И поклажа Казбекова увеличилась еще на пятьсот звонких денежных знаков.

А через день из Баку была получена телеграмма: «Брат серьезно заболел». Это означало, что Казбекова постигли неприятности — его забрали. В Баку срочно выехали Цеплис с мужем и Жебалаева-Казбекова. Но попытки обнаружить следы Давуда Казбекова не увенчались успехом. Ни в милиции, ни в других административных органах ничего не знали об этом случае.

Заправилам «корпорации» стало ясно, что их и «молодую» просто-напросто обманули. Цеплис, Дьячков и Жебалаева-Казбекова хотели поднять шум, собрались идти в прокуратуру, но родственники и друзья Казбекова предостерегли: «Неизвестно, чем это кончится...» А Казбековой пообещали: «Ты не очень расстраивайся, он еще объявится».

И ведь действительно объявился. Прислал Цеплис письмо для жены. Просил прислать вспомоществование.

Но «Динамо», устроенное Давудом Казбековым, задело интересы заправил «фирмы», и смириться с такой потерей они не хотели. Собрались как-то у Цеплис и стали доискиваться, кто ввел в их круг этого Давуда Казбекова. Припомнили, что впервые пришел он к ним со Шницеровым.

— Вот ему и устроим «Динамо».

Операцию было поручено разработать Роготову.

Борис Яковлевич Шницеров был уже стар, плохо видел, порой не различал даже своих знакомых. И в то же время был горяч и азартен. На этом и был построен план.

Сергей Дьячков заказал где-то болванки из свинца, и по форме и по весу соответствующие золотым английским фунтам. Сообщил Шницерову, что один иностранец, некто Мохамед Собхи, хочет продать четыреста золотых монет, и продать дешево, так как уезжает из страны. Шницеров тут же изъявил желание купить золото.

Дьячков загримировался под «иностранца», наклеил усы, надел темные очки. Вечером поехал к Шницерову, и они условились о встрече ночью.

Боясь, чтобы его не обманули, Шницеров позвонил Роготову и пригласил того присутствовать при сделке. Роготов, разумеется, согласился и в назначенное время был в условленном месте. Перед этим они вместе с Цеплис и Дьячковым осмотрели все подготовленное: болванки, упакованные в полотно и заклеенные в картонные тюбики из-под фотопроявителя, маскировочный наряд Дьячкова.

Шницеров и Роготов с нетерпением ждали клиента. Шницеров признался, что денег у него не хватило, часть он взял у приятелей: Браиловича и Богданова, которые стоят вон в том подъезде.

Вскоре появился «иностранец». На ломаном русском языке он сообщил, что спешит и просит совершить сделку скорее.

Браилович, заподозрив что-то, вышел из своего укрытия и предложил зайти к кому-нибудь в дом и проверить, что покупают.

Роготов объяснил «иностранцу», чего хочет покупатель. Тот разразился гневом и заявил, что если ему не верят, то он отказывается от сделки и сейчас же уезжает. Тогда Шницеров, войдя в азарт и боясь потерять редкого клиента, схватил Браиловича за грудки, обвинил его в трусости, кричал, что уже знает этого «почтенного гражданина», имел с ним дело.

Роготов подлил масла в огонь:

— Давайте покупать или отказываться, иначе мы все попадем в милицию. На нас уже обращают внимание.

Шницеров чуть не насильно вырвал у Браиловича деньги и подошел к машине, где восседал «иностранец».

Браилович вдогонку крикнул Шницерову, чтобы тот хотя бы взял несколько штук монет для осмотра.

Роготов передал «иностранцу» его слова. Тот дал Шницерову несколько действительно золотых монет. Шницеров побежал к Браиловичу и Богданову, показал их. Все успокоились. Получив двести пятьдесят тысяч рублей и вручив Шницерову восемь плотно упакованных тюбиков, «иностранец» немедленно уехал. Покупатели тут же, на улице, разделили покупку и разошлись по домам.

А утром чуть свет к Роготову прибежали Шницеров, Браилович и Богданов. Были они предельно возбуждены и обескуражены.

— В чем дело? — сквозь зевоту спросил Роготов.

В ответ ему показали свинцовые болванки.

Роготов стал возмущаться, обещал из-под земли достать этого Мохамеда Собхи. Все поехали к Цеплис. Стали обсуждать план действий. Состоялось нечто вроде третейского суда. Председательствовал... Роготов. Он держал речь в том смысле, что в издержках должны участвовать все, а Шницеров, как инициатор, взять на себя две трети убытков. Роготов и Дьячков, как «не имеющие отношения к сделке», от этого «оброка» были освобождены.

...Когда следствие уже подходило к концу, Шницеров напомнил Петренко, что тот намеревался вернуться к истории, касающейся экспроприации его капитала.

— Что ж, раз обещано — должно быть сделано, — согласился Петренко и попросил Фомина: — Владимир Федорович, ознакомьте Бориса Яковлевича с показаниями Дьячкова.

— Ах, какие проходимцы, как лихо все обставили, — без особого осуждения проговорил Шницеров, когда закончил читать эти показания.

— А вы сомневались, говорить или не говорить правду... Терзались насчет морального долга перед своими компаньонами. Убедились теперь, что эти понятия им просто-напросто чужды?

Шницеров развел руками:

— Се ля ви, как говорят французы.

Борис Яковлевич умел-таки философски смотреть на превратности жизни.

Понимая, сколь велики их преступления, Роготов, Горбышенко и Цеплис да и другие пытались теперь привлечь внимание следствия к своей жизни, биографиям, обстоятельствам, толкнувшим их на преступный путь. А объективных обстоятельств для этого, в сущности, не было.

Вот Ян Роготов. Отец — заместитель директора одного из ленинградских заводов. Но «нелады с обществом» начались рано. Еще в школе он начинает жизнь стяжателя. Его исключают из комсомола... Образумиться бы, учесть ошибки молодости, так нет, попал в заключение. Но не помогло. Попал вновь. Вернувшись, стал подторговывать книгами и заграничными безделушками. Как-то у гостиницы «Золотой колос» купил два костюма. Перепродал их. Понравилось. Проделал такую же операцию с часами. Тоже не остался внакладе. Какой-то турист предложил доллары. Купил, перепродал. Убедился, что так можно делать деньги, и решил их делать. Покупал все, что продавалось, продавал все, что покупалось. Через полгода имел уже немалый оборот. Так он начинал. А сейчас говорил об операциях в сотни тысяч, и говорил спокойно, словно речь шла о вещах обычных, малозначащих.

У Горбышенко начало было похожим. Роготов, раз столкнувшись с ним, быстро вывел его на спекулятивную стезю.

Предупреждений тоже было немало. В штабе дружин, в милиции. Но ни они, ни два года заключения не пошли впрок. Вернувшись, занялся тем же, чем и раньше. Ходил по улицам, подторговывал по мелочам. Роготов предложил достать доллары. Достал. Потом достал еще. И за несколько дней заработал десять тысяч. Когда Роготов рассчитывался с ним у себя дома, Горбышенко увидел у того целый чемодан денег. От Роготова не ускользнул завистливый взгляд подручного.

— Ты тоже можешь иметь их. Только живи с умом.

И Горбышенко начал «жить с умом». Дома отчитываться было не перед кем — родители жили в разводе. И у отца и у матери свои заботы. Он снимает комнату. Затем еще одну — для «деловых встреч». И все шире развивает спекулятивную деятельность...

Софья Цеплис кончила театральное училище. Работала в разных организациях, руководила самодеятельностью. Но везде манкировала обязанностями, дисциплиной, не уживалась с сотрудниками. Отличалась лишь одним качеством — умела достать что угодно, хоть птичье молоко.

В спекуляцию втянулась через приятелей отца — бывшего нэпмана. По старой привычке, они приходили в квартиру Цеплис, чтобы обсудить свои дела, заключить подвернувшуюся сделку. В их разговорах фигурировали не какие-то там рубли да десятки, а тысячи. Софья Цеплис вошла в круг этих людей как «своя» и скоро стала не просто партнером, а партнером-асом. Самые крупные сделки совершались здесь, самые крупные клиенты приходили сюда, самые денежные тузы без опаски доверяли ей...

Супруг попался под стать. Сергей Дьячков начал было подвизаться в искусстве, но служение музам сменил на надежное покровительство предприимчивой жены и баснословные доходы от совместных спекулятивных дел.

Столь же извилистым путем шел по жизни Благун. Работал в научном институте строительных конструкций, даже что-то и где-то консультировал. Но труд, работа претили ему. Спекуляции валютой и золотом оказались куда выгодней и заманчивей. Отсидел за это несколько лет и вновь пустился во все тяжкие.

Всех их роднило и объединяло одно: дух стяжательства, наживы, неуемное стремление разбогатеть, разбогатеть во что бы то ни стало.

Роготов оформлял себе четырехкомнатную квартиру в Москве, подыскивал каменную дачу в Подмосковье и дачу в Крыму...

Его интересы сводились к самым элементарным обывательским потребностям: рестораны, женщины, барахло, деньги...

Малисмедовы построили за четыреста пятьдесят тысяч каменный особняк. Потом стали скупать золото, драгоценности.

Дача под Сухуми, антикварная мебель, ковры, хрусталь, самые последние модели туалетов и деньги, деньги — цель и вожделение Цеплис и Дьячкова.

Но у некоторых мыслишки шли дальше. Роготов не раз сокрушался, что в условиях нашей страны «деловому» человеку трудно развернуться. «Вот на Западе я бы показал себя!» Горбышенко не отставал в мечтаниях от своего шефа. Он тоже хотел оказаться «там». На первое время соглашался, быть у Роготова... управляющим его магазином.

Этот молодой авантюрист пал особенно низко. Даже компаньоны сторонились его, их пугал его цинизм, пакостничество, физиологическая ненависть ко всем и всему.

Как-то он выгодно сбыл одному из иностранцев две старинные иконы. Когда вышли из кафе на ночные улицы Москвы, им навстречу шла группа веселой, смеющейся молодежи.

Иностранец (он был корреспондентом одной из газет), показав на молодежь, сказал:

— Ваши сограждане веселее тебя, Горбышенко. У них все о'кэй!

— Комсомольцы, — процедил Горбышенко.

— А ты не комсомолец? И не дружинник?

— Да вы что? Я этим комсомольцам да дружинникам... с удовольствием ребра бы переломал.

Сказано это было с такой злобой, что его спутник даже удивился.

Горбышенко рассказывал об этом случае Роготову с усмешкой, а глаза источали злобу, тоску, звериную ненависть.

Атмосфера паразитической жизни отравила их сознание, умерщвила все человеческое. Во мгле их жизни горел лишь один факел — нажива, стяжательство, корысть, алчность.

Золото с беспощадностью ржавчины изгрызло души этих людей, превратив их в механических роботов, извратило все понятия: чести, порядочности, человеческого достоинства.

Подполковник Петренко подводит итоги деятельности «Золотой фирмы»:

— Систематически скупая у иностранцев и советских граждан бумажную валюту и золотые монеты, а затем в целях наживы перепродавая их по спекулятивным ценам, вы нанесли серьезный ущерб советской денежной системе. Ваша преступная деятельность явилась источником нетрудового дохода большого круга лиц, способствовала нелегальному вывозу советских денег и иностранной валюты за границу, развитию контрабандной деятельности и спекуляции товарами. Приобретая нетрудовым путем крупные суммы денег, попирая законы Советского государства и руководствуясь спекулятивной мелкособственнической буржуазной моралью, вы разложились сами и оказывали вредное воздействие на других лиц, толкнули многих на путь преступления.

В общей сложности, по далеко не полным подсчетам, вы, Роготов, совершили валютных сделок на десять миллионов рублей. Правильна ли эта цифра?

— У меня нет оснований оспаривать ее. Думаю, что действительно общий объем моих операций не был меньшим...

— По данным, собранным следствием, вы, гражданка Цеплис, совершили лично или приняли участие в сорока пяти крупных сделках, во время которых было скуплено и реализовано валютных ценностей на семь миллионов рублей. Подтверждаете ли вы эти данные?

— Подтверждаю.

— Вы, гражданин Горбышенко, только лично, без участия третьих лиц, совершили сделок по купле-продаже золота, валюты, икон на общую сумму примерно в три миллиона рублей. Оспариваете ли эти данные?

— Нет, не оспариваю.

Подтверждают свои спекулятивные сделки на сотни тысяч все другие обвиняемые, подтверждают многочисленные свидетели.


Петренко и Фомина вызвал начальник следственного отдела Комитета государственной безопасности полковник Николай Федорович Чистяков. Тепло взглянув на подчиненных, он несколько торжественно объявил:

— Ну что ж, товарищи, поздравляю. Обвинительное заключение по «Золотой фирме» одобрено и утверждено.

Через несколько дней в центральных газетах было опубликовано сообщение, что Комитетом государственной безопасности при Совете Министров СССР арестована и привлечена к уголовной ответственности группа преступников за нарушение правил о валютных операциях и спекуляцию валютными ценностями в крупных размерах.

При обыске у них изъято большое количество золотых монет иностранной валюты, советских денег и других ценностей. Как установлено следствием, эти преступники скупили и перепродали иностранной валюты и золотых монет более чем на двадцать миллионов рублей (в старых деньгах).

Подполковник Петренко, прочтя сообщение, подумал с удовлетворением, что не зря потрачены многие месяцы кропотливого труда, не зря прошли бессонные ночи ученых, криминологов, экспертов, консультантов. Это их объединенными усилиями собраны в единую логическую цепь тысячи эпизодов и фактов из преступной деятельности «Золотой фирмы», доказана их неоспоримая достоверность.

Петренко открыл последнюю страницу обвинительного заключения, задержал взгляд на абзаце, резко подчеркнутом ярким синим карандашом. «Обвиняемые оказывали вредное воздействие на других лиц, толкнули на путь преступления».

Эти строчки были подчеркнуты рукой генерального прокурора страны.

Подполковник закрыл папку. Он прекрасно понял суть этой пометки. Дело Роготова, Горбышенко, Цеплис и их основных подручных закончено. Но предстояло выяснить степень вины тех, кто входил в широкий круг клиентуры этой группы, кто фигурирует в деле пока в качестве свидетелей. Их немало. И генеральный прокурор предупреждал о необходимости предельной осторожности с тем, чтобы суметь отличить невиновных от виноватых, сознательно вставших на путь преступления от тех, кого запутала в свои сети «Золотая фирма».


Мы сидим в небольшом строгом кабинете полковника Петренко. Он возглавляет уже другой, не менее сложный участок и, кроме того, ведет преподавательскую работу среди молодых чекистов.

Александр Митрофанович все так же собран, подтянут, глаза по-прежнему сверкают молодым задором. Только обильное серебро в волосах говорит о прошедших годах и нелегких делах, в расследовании которых ему пришлось принимать участие.

— Встречались ли с кем из участников дела Роготова, Горбышенко, Цеплис? — спрашиваю я полковника. — Ведь они уже, видимо, на свободе?

— Да, кое-кого видел. Благодарят за то, что вовремя прикрыли их «Золотую фирму», не дали докатиться до роковой черты, как это случилось с Роготовым и Горбышенко. Обещают жить честно. Надеемся, что так оно и будет.


КЛОЧОК ГАЗЕТЫ


На селекторе в кабинете начальника МУРа замигала зеленая лампочка. Настойчиво заныл позывной сигнал. В динамике раздался голос ответственного дежурного по городу:

— На Складской улице, на склоне оврага, во временном строении обнаружен расчлененный труп девочки.

Ответственный дежурный по городу был далеко не новичок, на Петровке работал не первый год, и удивить его чем-нибудь было трудно. Однако на этот раз в голосе его явно чувствовались волнение и гнев.

Конечно, в семимиллионном городе случается всякое. Но преступление, о котором докладывал дежурный, было из ряда вон выходящим. Вот почему так взволнованно и гневно звучал голос дежурного по городу, и сразу же после его звонка тревожно завыли сирены оперативных машин, затрещали телефоны в кабинетах работников уголовного розыска.

Начальник уголовного розыска подполковник Благовидов высказал предположение:

— Может, это Лена Грачева?

— Не исключено. Принимаем меры к опознанию, — дополнил свой доклад дежурный.


В начале июня из Львовской области приехала к сестре в Москву Евдокия Васильевна Грачева с десятилетним сыном Сережей и шестилетней дочерью Леной.

Детям очень понравилось в Москве. Все было не так, как дома, все хотелось посмотреть. Часами они с матерью без устали гуляли по городу.

Когда мать не могла брать ребят с собой, они играли во дворе на детской площадке — там были качели, карусель, занятные деревянные звери.

Лена — общительная, жизнерадостная девочка — быстро перезнакомилась с соседскими детьми. Играла с новыми подругами, лепила из песка какие-то замысловатые фигурки, с наслаждением каталась на чьем-то трехколесном велосипеде. Но особенно Лене нравилось подниматься на лифте. То и дело забиралась она в кабину и взлетала наверх. Стучала в дверь, смеясь сообщала:

— Тетя, я здесь! — и убегала опять.

Лена была невелика ростом и в лифте дотягивалась только до кнопки шестого этажа. Здесь приходилось выходить и на восьмой этаж, где жила тетка, добираться пешком. Но это не останавливало девочку, и, сбежав вниз, она опять подкарауливала — не свободен ли лифт.

В тот день Лена ушла гулять в десять часов утра. Один раз, в начале одиннадцатого, «отметилась» дома, и после этого ее никто не видел. Через час или полтора тетка хватилась девочки, вышла на улицу, долго звала ее. Не получив ответа, стала обходить двор и расспрашивать детей, которые играли на площадках. Они рассказали, что утром Лена играла с ними, но потом ушла и больше не появлялась.

К вечеру приехала из города Евдокия Васильевна с сыном. Сестра встретила ее у подъезда, испуганная.

— Лена пропала... — чуть не плача, сообщила она.

Женщины опять стали обходить дворы, подъезды, ближайшие улицы, скверы. К ним присоединились соседи, целая толпа детворы. Девочки нигде не было. Поздно вечером о происшедшем сообщили в милицию...

Через час все отделения милиции получили телефонограмму с указанием обследовать свои территории.

Были извещены больницы, детские учреждения, вокзалы.

Лену стали искать патрульные машины, дружинники, дворники, участковые инспектора, орудовские посты...

Прошло два дня.

За это время было обнаружено несколько потерявшихся ребят. В дежурных комнатах милиции Евдокия Васильевна не раз с тоской наблюдала, как радостно бросались детишки к своим мамам и папам. Но Лены, ее Лены не было.

На третий день, утром, в квартире, где остановились Грачевы, раздался звонок из отделения милиции. К телефону попросили Евдокию Васильевну. Взяв трубку, она нетерпеливо, взволнованно спросила:

— Что, нашлась, нашлась моя девочка?

— Мы вас просим приехать к нам.

Голос офицера мягкий, участливый. Евдокия Васильевна похолодела от предчувствия. Если б Лена нашлась, с ней говорили бы иначе...

В кабинете начальника отделения сидело несколько человек. Когда Евдокия Васильевна вошла, все встали. Высокий, подтянутый человек представился:

— Майор Чебышев. Прошу садиться. — Он предупредительно подвинул стул. А у Евдокии Васильевны еще сильнее заныло сердце в предчувствии беды.

— Нашлась Леночка? Скажите же скорее!..

Чебышев, откашлявшись и стараясь не встречаться с вопрошающим взглядом женщины, сказал:

— Евдокия Васильевна, не волнуйтесь, пожалуйста. Лена пока не нашлась. Вас мы позвали вот почему. Сегодня в Щучьем овраге обнаружен труп девочки. Ну, не волнуйтесь, не волнуйтесь... Может, это и не Лена вовсе. Очень просим поехать с нами...

В морге, как только открыли белое покрывало, Евдокия Васильевна рухнула замертво. Врачи еле привели ее в чувство.

Сомнений теперь ни у кого не оставалось — убитой была Лена Грачева.

Волновались жители Складской и Кривой улиц, Первого, Второго и Третьего проездов, всех соседних переулков. Люди были потрясены зверством преступника. В отделении милиции то и дело раздавались звонки с заводов, из строительных организаций, институтов, школ, расположенных в районе происшествия.

— Убийца не должен уйти от возмездия! — таково было общее требование.

Не должен. Но для этого его надо найти, уличить, доказать, что преступление совершил именно он...


В оперативную группу по делу на Складской вошли наиболее опытные и энергичные работники. Майор милиции Чебышев и капитан Светляков сами отобрали себе помощников.

Начальник МУРа, вдумчивый, с неторопливыми движениями офицер, отбросив со лба непослушную черную прядь, сказал, обращаясь к оперативным работникам:

— Надо решить, с чего начать розыск. На какой версии остановиться, за какое звено взяться, по какому следу идти. У кого какие соображения? Планы? Докладывайте.

За какое звено взяться, по какому следу пойти?... Ну, а если нет этого самого следа? И нет пока ни одного звена?..

Правда, общеизвестно, что как бы тщательно ни готовилось преступление, как бы осмотрительно оно ни было совершено, следы все равно остаются. Пусть мельчайшие, пусть ничего не значащие на первый взгляд, но они всегда есть, эти следы. Так единодушно утверждают и теоретики и практики — криминалисты. И потому оперативная группа стала искать прежде всего эти следы и улики. Но мало, очень мало следов удалось обнаружить на месте происшествия. Да и где оно, это место? Где было совершено убийство? Этого, собственно, тоже пока никто не знал.

Когда совершается убийство с целью грабежа, там все относительно ясно и понятно. Пути розыска в таких случаях достаточно определенны. Более или менее узок круг поисков и тогда, когда преступление совершено на бытовой почве: надо искать тех, кто сталкивался с потерпевшим, кто знал его...

Но кому понадобилась жизнь шестилетней девочки? Какую выгоду мог извлечь из этого страшного преступления убийца?

В кармане платьица Лены лежали игрушечные часы. А к телу девочки прилепился маленький клочок какой-то газеты или журнала. Это было все, что удалось обнаружить из вещественных улик. Оперативные работники бережно приобщили их к делу. Как знать, может, эти-то игрушечные часы и кусочек газеты величиной с трехкопеечную монету и станут ключом к раскрытию преступления?..

Версий, соображений и предположений и у Чебышева, и у Светлякова, и у других членов группы рождалось много. Из них сразу же надо было отобрать самые близкие к истине, чтобы не потратить времени зря, чтобы не уйти ложными тропами в сторону, не дать преступнику возможности скрыться, замести следы. Но как определить, какая версия верна, какая ближе к истине, какая дальше? Тут нужны терпение, воля, настойчивость и умение. Они необходимы при раскрытии любого преступления. Но чтобы распутать убийство на Складской — эти качества понадобились вдвойне.

Немаловажные выводы позволили сделать изучение поведения Лены, обследование места, где обнаружили убитую, и материалы судебно-медицинской экспертизы. Коротко эти выводы сводились к следующему.

Преступление совершено днем, между десятью и двенадцатью часами. Но не там, где обнаружен труп, не в овраге, а где-то в другом месте, возможно, в квартире, так как части трупа тщательно обмыты. Вряд ли такое можно сделать в присутствии соседей по квартире или кого-то из домашних. Следовательно, преступник живет в квартире один, или в это время ни родственников, ни соседей не было дома. Наконец, преступник хорошо знает овраг, где спрятал жертву, потому что место для этого выбрано на редкость удачно.

Исходя из этих выводов и разработали план срочных оперативных мероприятий. Он был невелик по объему — всего три с половиной страницы. Но страницы эти вместили в себя огромную работу, которую предстояло сделать,

...Преступление могло совершить лицо, проживающее в данном микрорайоне. Поэтому следовало изучить весь контингент живущих в районе Складской и прилегающих улиц и переулков...

Преступление могло быть совершено лицом, работающим поблизости. Следовательно, не обойтись без того, чтобы не ознакомиться с составом работающих на предприятиях, стройках, в магазинах, палатках...

Преступление могло быть совершено лицом, имеющим отношение к гаражам частных машин, расположенным по Щучьему оврагу. Значит, необходимо поближе познакомиться с их владельцами...

Судя по оставшемуся на теле жертвы клочку бумаги, преступник, перенося свою жертву в овраг, воспользовался газетами или журнальными листами. Надо установить, что это за издание, от какого числа, где взято, кому принадлежит...

В кармане платья Лены Грачевой были обнаружены детские игрушечные часики. Чьи они, как попали к девочке?..

Подобных пунктов в плане было двадцать. И каждый требовал встреч с людьми, проверки многих обстоятельств, деталей, скрупулезного сопоставления фактов, слухов, предположений.


Один из первых и главных пунктов плана: преступник живет где-то неподалеку, то есть в районе Складской. Против этого предположения в оперативной группе никто не возражал, все были согласны: да, пожалуй!

Лена была девочкой живой, любознательной. Но предположить, что она ушла куда-то далеко, было трудно. Ведь буквально каждые четверть часа она наведывалась к тете. Значит, встреча с преступником произошла где-то здесь, в этом микрорайоне. Если допустить, что он куда-то увез девочку, то сразу же возникал другой вопрос: зачем тогда привез ее труп обратно? Он мог вывезти его куда угодно: за город, в лес. Да, преступника надо искать здесь, в этом районе.

И вот оперативные работники обходят дом за домом на Складской. Затем на Кривой, Задорожной, во всех соседних переулках и проездах. И обойти надо все дома, все квартиры. Только так можно установить возможных очевидцев преступления, собрать хоть сколько-нибудь полезную информацию, которая может стать важной для следствия.

Но ведь личность и жилище советского гражданина неприкосновенны. Сколько нужно такта, умения, деликатности, чтобы никого не обидеть, не набросить и тени на честного человека.

Большинство наших людей нетерпимо относятся к тем, кто творит зло, попирает нормы нашего общества. О выродках же, вроде того, который совершил убийство Лены Грачевой, и говорить нечего. Каждый считал бы своим долгом помочь найти его. И сколько известно случаев, когда именно население помогало раскрывать самые сложные, самые запутанные и тягчайшие преступления.

Вот почему оперативные работники уголовного розыска смело шли в квартиры, вступали в разговоры с жителями, просили их о помощи.

И только в одной из квартир во 2-м Овражном переулке майор Чебышев натолкнулся было на недружелюбный прием. Его встретил пожилой розоволицый мужчина с редким седым бобриком волос, в цветастой просторной пижаме. Чебышев представился. Мужчина вскинул в неподдельном удивлении глаза и ледяным тоном спросил:

— Чем обязан?

— Хотелось бы поговорить с вами о случае на Складской.

— Подозреваете меня в убийстве?

— Нет, нет, что вы... Вы живете здесь давно, активист домового комитета. Может быть, сообщите нам что-либо полезное...

— А вы, гражданин майор, с Конституцией СССР знакомы?

— Конечно.

— Понимаете, что такое неприкосновенность жилья и свобода личности граждан?

— Думаю, что да.

— Тогда почему нарушаете?

— Что нарушаю?

— Конституцию.

— Ничего я не нарушаю, гражданин Грибик. И действую по закону. Но если вы ничего не можете или не хотите сказать — это ваше право. Прошу извинить... — Чебышев направился к двери.

— Нет, минуточку! Так дела не делаются. Пожалуйста, садитесь. Вы пришли поговорить со мной?

— Да. Но вы же не хотите этого.

— Кто вам сказал, что не хочу? Я просто заметил, что вы нарушаете мои права.

— Так вот, не хочу нарушать их дальше и прошу извинить...

— Нет уж, майор, так вам от меня не уйти. Вас, как было сказано ранее, интересует мое мнение в связи с этим диким случаем на Складской? Так я понял?

— Примерно.

— Тогда извольте слушать... — И щепетильный хозяин, так неприветливо встретивший Чебышева, высказал немало дельных соображений насчет установления личности и розыска преступника. Соображения были профессиональны, они во многом совпадали с наметками оперативной группы, и слушал их Чебышев не без интереса.

Говорил старик длинно, через каждые две-три фразы останавливался и уточнял:

— Вы уяснили мою мысль?

Чебышев был уже не рад столь продолжительной беседе, но и обижать строптивого старика не хотелось. Наконец майор все же поднялся. Прощаясь, хозяин объявил:

— Я старый юрист, дела ваши знаю до тонкости. Так что советы мои не игнорируйте. И заглядывайте. С удовольствием потолкую с вами.

— А как же Конституция? — спросил с улыбкой Чебышев.

— Здесь важно добровольное волеизлияние субъекта...

Везде, куда бы ни приходили работники опергруппы, люди пытались как-то помочь, рассказывали все, что знали или слышали, делились своими соображениями, догадками.

Правда, чаще всего эти мысли и предложения основывались не на фактах, а на слухах, предположениях, но готовность людей помочь следствию ободряла, внушала уверенность, что так или иначе, а след убийцы найдется. Не в шапке-невидимке же он действовал! Наверняка обнаружится что-то, за что можно будет ухватиться.


После беседы с персоналом поликлиники, что располагалась на соседней Овражной улице, Чебышев решил обратить особое внимание на одиноких мужчин, живущих в этом районе. Рекомендации медиков совпадали с одной из версий, выдвинутых на совещании в МУРе. Эта версия входила в план розыскных мероприятий, но не была первоочередной. Однако если уж медицинские работники настойчиво утверждали, что преступление совершено всего скорее сексуально больным человеком, этим контингентом следовало заинтересоваться безотлагательно.

Несколько мужчин своим поведением вызывали серьезные подозрения.

Среди них был и гражданин Л. — техник-протезист одной из городских поликлиник. Он вел далеко не праведный образ жизни, часто бывал во хмелю, усиленно завязывал знакомства с молоденькими девушками, водил их к себе. В день преступления на Складской не работал, брал отгул. На следующий день после убийства затеял срочный ремонт в квартире — оклеил стены, отциклевал пол. И все это делал сам, не вызывая мастеров.

Когда стало известно обо всем этом, один из работников опергруппы сказал:

— Дело, по-моему, ясное, как таблица умножения. Надо брать его, и все.

Чебышев и Светляков очень хорошо понимали, как много надо узнать, Сколько собрать фактов, улик, чтобы вызвать человека и вот так сказать ему: «Ну-ка, рассказывай, почему убил и как убил...» Им было известно, что совпадение обстоятельств нередко бывает случайным, непроизвольным и порой играет с оперативниками довольно злые шутки. Потому-то так укоризненно-снисходительно и посмотрели руководители группы на молодого лейтенанта, столь быстро уверовавшего в виновность гражданина Л.

Но факты были достаточно значительны, чтобы от них отмахнуться. И поэтому лейтенанту же и поручили проверить одну небольшую, но существенную деталь — где был и что делал гражданин Л. в день убийства.

Оказалось, что Л. гостил в тот день в Наро-Фоминске у сестры. Это было установлено точно, подтверждено документально. Что же касается ремонта квартиры, то и это обстоятельство, столь значительное на первый взгляд, оказалось простым совпадением. Когда Л. спросили об этом, он ничуть не удивился:

— Выбрался свободный день, вот и решил подпудрить свое гнездо. Всегда это делаю сам, между прочим.

В конце концов, гражданин Л. был волен ремонтировать свою квартиру как хотел и когда хотел.

Следующая версия держалась также недолго, хотя и здесь были обстоятельства, поначалу дававшие как будто немалые основания для далеко идущих выводов.


Всю первую половину дня пятнадцатого июня в квартире гражданина Ч. слышался шум воды в ванной. Перед этим Ч. куда-то уезжал. А поздно вечером выходил из дому с большим свертком, вскоре вернулся и выглядел очень взволнованным.

— Ну просто лица на нем не было, — утверждала соседка, жившая на одной лестничной площадке с Ч.

А если учесть, что соседи охарактеризовали Ч. как человека замкнутого, необщительного — «ни с кем не знается, куда-то все ездит на своем «Москвиче», — то можно понять, почему Чебышева привлекла именно эта версия.

В день трагедии на Складской Ч. был в отпуске, временем, значит, располагал свободно. Сторож гаража подтвердил:

— Да, пятнадцатого он куда-то уезжал.

Таким образом, основания для разговора с Ч., пусть для предварительного, разведывательного, были. И разговор состоялся. На вопрос, где он был пятнадцатого числа, Ч. торопливо ответил:

— Весь день сидел дома, никуда не выходил.

— А машину свою никому не давали?

— Нет, не давал.

— Тогда как же объяснить, что ее в этот день не было в гараже?

Ч. разволновался, стал говорить сбивчиво, давал объяснения одно нелепее другого. Чебышев решил поставить перед ним прямые вопросы, связанные с делом.

— Что вы знаете об убийстве Лены Грачевой?

Ч. удивленно посмотрел на него и... облегченно вздохнул:

— Так вот вы о чем! А я-то думал... Об убийстве девочки знаю то, что знают все. Не меньше и не больше. И уверяю вас: к этому ужасному делу никакого отношения не имею.

— Возможно. Но объясните, где вы были пятнадцатого?

— А если это мое сугубо личное дело?

— К сожалению, вам придется ответить. Разумеется, не касаясь деталей, если они, так сказать, имеют интимный характер.

Ч. махнул рукой:

— Интимный, это верно, но не в этом смысле. В Тулу я ездил, в Тулу. И вот за чем. Как-то в прошлом году около автомобильного магазина познакомился с одним товарищем. Очень уж он страдал из-за своей «антилопы-гну». Обувь сносилась. Резина, значит. Ну, пообещал я ему достать. И достал. А там, в Туле-то таких страдальцев оказалось немало. Так вот, отвозил им еще два ската...

— Спекулируем, значит?

— Ну, зачем так формулировать? Товарищеская взаимопомощь.

— Взаимопомощь, говорите? Может, свое производство открыли?

— Да нет... достаем.

— Ну что ж, собирайтесь, поедем в Тулу. Познакомите нас со своей клиентурой.

— В Тулу так в Тулу. Конечно, там нашему визиту не обрадуются, но алиби мое подтвердят.

Тульские «клиенты» гражданина Ч. были немало обескуражены визитом работников МУРа. Но рассказали все начистоту, подтвердив, что пятнадцатого он действительно доставил им резину.

Оставались еще кое-какие детали. Например, шум воды, доносившийся в тот день из его квартиры. Сверток, который он выносил... Эти вопросы Ч. встретил тоже спокойно:

— А это все Борька, племянник. Братец мне подбросил своего отпрыска на целые две недели. На время своей туристской поездки. Поверите, думал с ума с ним сойду...

Оказалось, у гражданина Ч. жил шестнадцатилетний племянник Борис, приехавший из Ленинграда. Он быстро обзавелся веселой компанией таких же оперивающихся юнцов и очень скоро убедил дядю, как много уже преуспел в деле освоения жизненных благ... От напитков, стоявших в холодильнике, через два дня осталась лишь пустая посуда. Чтобы уберечь оставшиеся запасы, Ч. после крупного разговора с родственничком перенес их в гараж.

Когда оперативные работники Ленинградского уголовного розыска пригласили Бориса к себе, они тут же убедились, что инженер Ч. ничего не скрыл, и не случайно две недели показались ему за год.

Высокий сухопарый юнец с длинными патлами и прыщавым лицом, надушенный чем-то до терпкости, многословно рассказывал о своем пребывании в Москве:

— У дяди-то? Был, был. Имел удовольствие. Сквалыга. Представляете, холодильник и тот от меня на замке держал. Кое-какие запасы я в кладовке обнаружил. А вместо холодильника ванну приспособил. Жара в Москве в те дни стояла африканская. Но он, дядя-то, разнюхал мою хитрость и унес свой мобзапас в гараж. А там замок с пуд весом! Пожил я у него еще день или два — скучища, жарища — и подался домой.

...Ни с чем вернулись в МУР и сотрудники, занимавшиеся проверкой версии, предполагавшей, что преступник работает на одном из предприятий, расположенных в районе Складской.

— Народ-то, понимаете, все такой, что не только упрекнуть, но и заподозрить в чем-либо трудно. Работающий народ, — объясняли работники опергруппы Светлякову и Чебышеву.

На плане оперативных мероприятий появился уже шестой или седьмой крестик, решительно зачеркивающий неоправдавшиеся пункты и неподтвердившиеся версии.

Конечно, жаль было пропавших даром усилий десятков людей. Но зато сузился крут поисков, в уравнении стало меньше неизвестных величин.

Начальник МУРа, когда ему доложили о безрезультатных, по существу, итогах первых дней поиска, наставлял подчиненных:

— Что в этом районе оказался какой-то гастролер — это маловероятно. Продолжайте изучать микрорайон. Всех, кто вызывает подозрение. Полностью откажемся от этого предположения, когда найдем убийцу. Думается мне, что вы недооценили вещественные улики, оставленные преступником. Выяснили, что это за обрывок газеты? И часы, часы... Надо во что бы то ни стало узнать, откуда они появились у девочки. Ведь мать и тетка утверждают, что часов у нее не было. Так? Следовательно...

— Да, но ей мог подарить кто-то из подружек.

— Мог. Но это тоже надо установить. А если подарила не подружка, а преступник? Чтобы заманить ребенка? И надо наконец отбросить различные гипотезы о месте преступления. Убийство совершено в этом микрорайоне и нигде больше. Убежден в этом. Элементарная логика...

— Далеко не каждый преступник знает законы логики, — осторожно заметил один из сотрудников.

— Да, но у каждого есть инстинкт самосохранения. Преступник — из района Складской. Иначе быть не могло. И эту будку, и колодец, и овраг надо знать, чтобы так спрятать жертву. А кто мог знать? Тот, кто живет здесь или работает. Действуйте энергичнее, живее. Нельзя допустить, чтобы дело это затянулось.

С начальником согласились. Не потому, что он был старше и по должности, и по званию, а потому, что он был прав. Действительно, нельзя было затягивать дело.

Некоторым даже казалось, что убийство на Складской надолго останется среди тех преступлений, что называются «висячкой», то есть среди нераскрытых. Их немного, но они есть. Конечно, дела эти не лежат без движения в сейфах. Над ними работают. Долгие месяцы, порой даже годы, до тех пор, пока поиски не увенчаются успехом.

Но затянувшийся розыск преступника — это все-таки брак в работе, который переживают все, от рядового оперативника до комиссара милиции, до прокурора самого высокого ранга.


Версии «Жургаз» и «Часы» разрабатывались с самого начала розыска, но их отодвигали на задний план другие, как казалось, более реальные и обоснованные, обещавшие близкое окончание дела. Но вскоре именно эти версии стали главными.

...Чебышев и Светляков еще и еще раз читают объемистые тома розыскного дела. Вот протокол осмотра места, где обнаружена жертва, вот вещественные доказательства. Светляков открывает конверт, подшитый в одной из пухлых папок, осторожно достает из него крошечный бумажный клочок. На нем обрывки четырех строк! «...лись...прос...произ...квалифи...».

Вслед за конвертом с этим клочком бумаги и игрушечными часами подшит рапорт: «Установите, из какой газеты или журнала данный обрывок, не удалось. Часы девочка, видимо, нашла, играя где-то во дворе. Принадлежность их кому-либо из проживающих в близлежащих домах детей не установлена».

— Придется этим обрывочком заняться по-настоящему, — задумчиво проговорил Чебышев. — Полковник правильно разнес нас за то, что мы невнимательно отнеслись к этой версии.

— И детскими часиками тоже, — добавил Светляков.

Итак, малюсенький клочок какой-то газетной или журнальной страницы...

Прежде всего, газета это или журнал? Какая газета и какой журнал? В Москве их издаются сотни. А в стране? Тысячи. Как узнать, откуда этот обрывок? По бумаге? Бумаги существуют десятки сортов. Шрифты? Но шрифтов, печати — тоже множество видов.

Светляков едет в Комитет по печати. Там долго, так и этак вертят в руках маленький клочок бумаги, потом пожимают плечами. «Ясно лишь одно: или газета, или один из еженедельников. Однако определить, какая или какой, не беремся...»

В крупнейших библиотеках повторяется та же история.

— Так что же, неужели нельзя ничего сделать? — сокрушенно спрашивал Чебышев.

— Если бы обрывок был чуть побольше...

— Да, наш клиент, к сожалению, не позаботился об этом. Что посоветуете?

— Попробуйте перелистать все московские газеты и еженедельники.

Чебышеву отводят стол в одном из читальных залов Ленинской библиотеки, и он день за днем приходит сюда. Страница за страницей просматривает подшивки газет, журналов, еженедельников за май и июнь.

Фотоснимок газетного обрывка послан во все московские редакции. Десятки журналистов отзывчиво отнеслись к просьбе МУРа. Они тоже роются в подшивках, гадают, что могут обозначать слоги: «...лись...прос...произ...квалифи...». И теребят МУР: «Нет ли другого обрывка, побольше, хотя бы с одной целой фразой?»

— Нет, к сожалению, нет.

И вдруг как-то утром в МУРе раздался телефонный звонок. В трубке послышался взволнованный голос работника Дома журналиста:

— Шерлокхолмсы! Слушайте сообщение чрезвычайной важности: «На ряде предприятий участились случаи производственного травматизма из-за слабого внимания руководителей к вопросам повышения производственной квалификации пришедших на производство молодых рабочих». И так далее. Это, дорогие товарищи, письмо с Южноуральского трубного завода. Опубликовано в «Известиях» за 14 июня. Третья страница, четвертая колонка справа. Поняли? Ну, будьте здоровы. Не забудьте упомянуть в своих выводах, что вы установили сей факт методом дедукции.

Чебышев помчался в библиотеку управления и вернулся с подшивкой «Известий». Да, вот оно, письмо с Южноуральского трубного. Майор аккуратно вытащил из конверта побуревший обрывок. Сравнил текст — все точно.

Итак, преступник пользовался газетой «Известия». Теперь предстояло установить, выписывал он ее или купил в киоске. Проверили — оказалось, что в районе Складской «Известия» в розницу не продаются. Почему была допущена такая дискриминация — неизвестно, но работников МУРа она обрадовала.

Значит, преступник был подписчиком, если, конечно, не раздобыл газету где-нибудь на стороне, прихватил у знакомых или купил в киоске в другом районе города.

Затем было установлено, что в домах, расположенных в районе Складской улицы, «Известия» выписывают сто тридцать шесть семей. Вычеркнули из списка всех, кто не вызывал подозрений, и тех, кто уже проходил проверку по отработанным версиям. Осталось пятьдесят девять. И опять метод исключения. Кто был в то время в отпусках, в командировках? Осталось семнадцать человек.

Когда ребята из городского пионерского лагеря пошли по квартирам собирать старые газеты, их встречали охотно. Газет скапливается много, девать некуда, а тут в дело пойдут...

Прораб стройуправления № 7 Федор Петрович Лаврентьев тоже вынес ребятам изрядную кипу небрежно сложенных газет и даже одобрительно отозвался об их общественно полезной деятельности. «Известий» за 14 июня в его пачке не оказалось. Впрочем, отсутствовали газеты и за некоторые другие дни.

Лаврентьев жил в том же доме и подъезде, что и Грачевы, двумя этажами ниже. Работал на коллекторе, проходящем по Щучьему оврагу рядом со Складской улицей.

Окончил дорожно-строительный техникум, сменил несколько организаций. Очень замкнут, неразговорчив, ни с кем из жильцов дома, из сослуживцев не дружит.

Кто-то из соседей припомнил полузабытые разговоры о том, что до переезда на Складскую Лаврентьев судился.

Сведения проверили. Да, Лаврентьев судился за разбазаривание строительных материалов и получил год принудительных работ.

Ничего порочащего в его прошлом больше не было. За те несколько лет, что жил здесь, плохого за ним тоже никто не замечал. Семьянин хороший, с женой живет дружно, в сыне Сереже души не чает. Правда, последнее вызывало и некоторые упреки в адрес Лаврентьевых. Очень уж балуют парня. И одеть стараются как можно лучше, и раскормили чересчур. А если, не дай бог, чихнет — панику поднимают.

Светлякову подумалось, что, пожалуй, Лаврентьева тоже придется вычеркивать из списка лиц, требующих проверки.

Отказаться от этой мысли его заставила беседа в детском саду.

Воспитательница детсада охотно откликнулась на разговор:

— Лаврентьевы? Да, да. Конечно, знаю. Семья хорошая, и мальчик у них неплохой, только уж очень избалованный. С родителями я говорила об этом. И ребенка портят, и нам работу осложняют. Вот этой весной, незадолго до отъезда на дачу, привели его к нам с часами на руке. Мелочь, конечно. А сколько слез у ребят было. Игрушка-то яркая, броская, детишкам завидно.

— С часами? — Светляков насторожился. — Расскажите об этом подробнее,

— Да тут, собственно, нечего рассказывать. Детские металлические часики. Игрушка как игрушка.

Когда Светляков показал часы, обнаруженные в кармане Лены Грачевой, воспитательница воскликнула:

— Вот, вот, точно такие же! И на такой же белой резиночке. Ремешок-то, видимо, грубоват был, мать и приспособила ее. — Поглядев еще раз на часы, она заключила: — Очень похожие. Только и разница, что у этих стекла нет.

Это маленькое уточнение насчет стекла вновь снизило интерес лейтенанта к Лаврентьевым. Выходит, не те часики-то. «Да и что удивительного, — думал Светляков. — Такую игрушку мог купить для своего ребенка кто угодно. Правда, вот резинка... Но опять же, если мать Сережи могла приспособить резинку к часикам, то почему не могла это сделать мама какой-нибудь Тани или Нади?»

Вечером Светляков поделился своими сомнениями с Чебышевым. Тот вдруг ни с того ни с сего вспылил:

— Что ты все сомневаешься да ребусы загадываешь? Нам надо дело заканчивать, а не загадками заниматься. Есть у тебя внутренняя убежденность, что Лаврентьев мог пойти на такое дело? Если есть — вызывай. А детали, вроде стеклышка да резинки, всегда будут. Детали хороши, когда преступник уличен и перед тобой сидит. А когда не знаешь, кто он и где, почему и зачем совершил преступление, детали только уводят от главного.

Светляков нахмурился:

— Не согласен с вами, товарищ майор.

— Почему?

— Иногда деталь всю цепь событий как прожектором осветит. У меня, когда я в отделении работал, такой случай был.

Один хлыщ часы у гражданина снял. Задержали мы его через день или два. Потерпевший, как увидел свой хронометр на чужой руке, тут же заявил:

«Мои часы, да и только. Хотя они у этого бандюги на браслете сейчас, а у меня на ремне были, но часы мои».

Тот спокойно отвечает:

«Если они вас интересуют, могу презентовать. Я не жадный. Но замечу, между прочим, что таких «Вымпелов» сотни тысяч выпущено».

«И все-таки это часы мои».

Я его спрашиваю:

«Почему вы так уверены?»

«Да очень просто. Я у них втулки для штифтов расточил. Для своего ремешка приспосабливал. И посмотрите: браслет-то, что вставил этот тип, в отверстиях еле-еле держится».

Посмотрели — действительно так. И экспертиза подтвердила: отверстия для штифтов расточены. Пришлось тому признаться. Деталь? А именно она все решила.

— Не вижу связи с нашим делом, — неохотно отозвался Чебышев.

— Прямой-то связи, конечно, нет, но я в ответ на ваше замечание насчет деталей.

— Я не против деталей, я только против того, чтобы их фетишизировать, молиться на них. Надо искать преступника, а не охать над каждой мелочью вроде стеклышка от детских часов.

Светляков мечтательно проговорил:

— Эх, если бы найти это самое стеклышко, да найти у Лаврентьевых. Вот тогда бы...

— Ну ладно, спорить будем потом. А сейчас вызывайте Лаврентьева.


Лаврентьев в МУРе держался спокойно, на вопросы отвечал лаконично, монотонно.

Когда разговор подошел к трагическому случаю на Складской, скорбным голосом проговорил:

— Детскую невинную душу загубить! Нет греха больше.

Чебышев спросил:

— Вы что — верующий?

— Да, верую. У нас ведь это не возбраняется?

— Да, да, конечно. Дело совести каждого.

— Вот именно.

— Что вы делали пятнадцатого июня?

— Пятнадцатого? Пожалуйста, расскажу. Ушел из дому в семь тридцать. Целый день был на работе. В семнадцать уехал на дачу.

— Что-то не вяжется, Федор Петрович. Пятнадцатого вы ушли с работы в половине двенадцатого, сославшись на головную боль.

— Это было четырнадцатого.

— Нет, пятнадцатого. Абсолютно точно.

— Да? Ну, может быть. Всего не упомнишь.

— Постарайтесь вспомнить точнее: что делали пятнадцатого, после того как ушли с работы?

— Точнее? Тогда дайте подумать. Так, так... Пятнадцатого... Это среда была? Да, да. Среда. Вспомнил. Я себя неважно чувствовал в тот день. Ушел с работы, полежал немного дома и уехал на дачу.

— В котором часу?

— Ну, не помню точно. В конце дня.

— На дачу вы ездите ежедневно?

— Почти. Если не задерживаюсь на работе.

— Так когда же вы поехали на дачу в тот день?

— Ну, видимо, часа в три или около того.

— Опять не то, гражданин Лаврентьев. Пятнадцатого вы уехали на дачу около одиннадцати вечера. Терехов и Малявин — сослуживцы ваши — в вокзальном буфете вас пивом еще угощали.

Лаврентьев вскинул вдруг загоревшиеся злым огнем глаза:

— Выходит, кто-то следит за мной? Разрешите узнать, по какому праву? Кому какое дело, когда я уехал в Лесное? У меня, как у каждого гражданина имеются свои личные дела. Вы, знаете ли, переступаете границы.

— Погодите, Федор Петрович, не спешите. Речь идет об очень серьезных вещах. Мы, как вам известно, выясняем обстоятельства, связанные с убийством Лены Грачевой.

— Так я что — в числе подозреваемых? В таком кошмарном деле? — Лаврентьев несколько раз лихорадочно перекрестился. — Спаси и помилуй, всевышний. — И, несколько помедлив, продолжал: — Раз такие серьезные обстоятельства, я вам расскажу все как на духу. Пожалуйста.

Пятнадцатого я действительно... задержался. Бывает, знаете ли... Дело это сугубо личное. Встретил, понимаете, одну знакомую, проездом в Москве была... Старая, давнишняя приятельница. Ну, погуляли по городу, в Нескучном посидели. В ресторан зашли. Потом проводил ее к поезду. Вот, собственно, и все. Только прошу сохранить это между нами, не хочу, чтобы дома начались сцены.

Потом разговор зашел о даче, о делах строительного треста, где работал Лаврентьев, о многих других, как будто посторонних для дела вещах. Чебышев и Светляков не хотели спешить. Им надо было разобраться, гонять этого человека. Установить, когда он говорит правду, когда — ложь. И уяснить, почему ведет себя так. То ли потому, что натура такая, то ли у него на то есть серьезные основания.

Не спешил и Лаврентьев. Он весь сосредоточился, сжался, как пружина.

Внешне ничто не выдавало его волнения или страха. Руки спокойно лежали на коленях, голос был ровен. Он сидел, откинувшись в кресле, и подробно рассказывал обо всем, что интересовало оперативных работников. Сам задавал вопросы. Высказал свое мнение и о трагедии на Складской:

— Страшное деяние какого-то человека, не владеющего собой. Бог лишил его разума.

— По-вашему выходит так, что и невиновен этот злодей?

— Почему невиновен? Виновен, конечно. И свое должен понести. Но я думаю, человек этот не в своем уме. Разве может пойти на такое дело нормальное человеческое существо?

— Однако спрятать концы преступления он сумел, да так, что иной здравомыслящий не додумается...

— Может, тут-то его сознание и озарилось. Воля всевышнего...

— Нет бы всевышнему озарить его, чтобы с повинной пришел. А еще лучше — до преступления...

Во время беседы Светляков как бы невзначай открыл ящик стола и выложил часы, найденные в кармане Лениного платья.

Лицо Лаврентьева дрогнуло. Он почувствовал, что в этом кусочке металла кроется что-то страшное, роковое для него.

Но испуг длился недолго. Через несколько секунд он уже овладел собой и вновь заговорил спокойно, без какой-либо видимой тревоги.

Светляков, показывая на часы, спросил:

— Не узнаете?

— Н-нет. А почему я должен их узнать?

— Есть предположение, что это часы вашего сына.

— Сережины? Не может этого быть.

— А вы посмотрите внимательнее.

— И глядеть не хочу.

Чебышев в упор взглянул на Лаврентьева:

— Вы что — боитесь?

Лаврентьев понял, что допустил промах, и с обиженным видом возразил:

— Ну что за ерунда. Раз вы меня так поняли — пожалуйста, могу посмотреть.

Осторожно, кончиками пальцев, взял часы, долго оглядывал их и так же осторожно положил обратно на стол.

— Похожи. Но если эти часы наши, то как они попали к вам? Вы что, у меня дома шарили?

И, вскочив со стула, истерично закричал:

— Что это значит, в конце концов?

Чебышев переждал эту вспышку. Медленно ответил:

— Эта игрушка была обнаружена в кармане платья убитой. Как, по-вашему, она попала к девочке?

— Понятия не имею.

— Может быть, ваш сын потерял часы? Может, подарил их кому-нибудь из ребят? — высказал предположение Светляков.

— Постойте... Как это я забыл?.. Верно, сын искал часы, я еще слышал, как мать его ругала. Возможно, девочка их нашла... Могло быть такое? Вполне могло, — как бы сам себе ответил Лаврентьев.

— Припомните, пожалуйста, когда это было?

— Что?

— Когда вы слышали этот разговор жены с сыном?

— Ну, точно не помню, вроде где-то в апреле.

— Опять что-то не так, Федор Петрович. Сына вашего с этими часами видели в детском саду накануне вашего переезда на дачу.

— Значит, это не сына часы. Какие-то другие. Да и не мудрено. Штампованная жестянка...

— Да, но резинка...

— Что — резинка?

— Видите, резинка вместо ремешка. Именно на резинке носил часы ваш сын.

Лаврентьев ничего не ответил, опять долго смотрел на кружочек металла и наконец поднял голову. Глаза его посветлели, губы тронуло что-то похожее на усмешку.

— И все-таки вам придется от своих так ловко подобранных улик отказаться. Это часы не наши. У сына были со стеклом, а эти? Видите?

Да, часы, лежавшие на столе, были без стекла. Светляков давно бился над этой загадкой. Но сейчас ни его, ни Чебышева это уже не смущало. Разговор с Лаврентьевым их насторожил. Кажется, они напали на верный след. Лаврентьев, по всей вероятности, и есть тот, кого они так долго и упорно ищут. Но как доказать его виновность? Уверенность, логическая связь фактов и обстоятельств — все это значительно и важно. Но всего этого мало для того, чтобы сказать человеку: ты — убийца! И тем более этого мало для суда. Если Лаврентьев даже признается в своей виновности, но его признание не будет подтверждено неопровержимыми вещественными доказательствами — орудиями убийства, заключениями экспертов, — значит, дело не закончено, вина подследственного не доказана. Таковы законы. Они требуют главного — доказательства вины и гарантии, что не пострадает невиновный.

Чебышев встал из-за стола, подвинул Лаврентьеву протокол допроса:

— Прочитайте и распишитесь, если не имеете возражений.

Лаврентьев возражений не имел, но поправки вносил почти по каждому абзацу. Светляков терпеливо выслушивал, уточнял, поправлял, хотя ни одна из этих поправок не меняла существа. Допрос касался пока обстоятельств хотя и важных, но не решающих: причины раннего ухода Лаврентьева с работы пятнадцатого нюня; времени его поездки на дачу; принадлежности игрушечных часов...

Все это были детали. Прямые вопросы, связанные с трагедией на Складской, поставлены не были. И Лаврентьев, когда ему объявили, что временно задерживают его, возмутился:

— Почему?! На каком основании?

Он тут же потребовал бумагу, чтобы написать заявление с жалобой на «произвол» работников МУРа, грозил дойти до министра и генерального прокурора.

Светляков и Чебышев терпеливо выслушали его. Да, у них не было ордера на арест Лаврентьева, не было и согласия руководства на задержание. Но отпускать Лаврентьева нельзя. Это было ясно для обоих. Значит, надо срочно, сегодня же доказать прокуратуре правомерность их действий по отношению к Лаврентьеву.


Когда Лаврентьева увели, Светляков и Чебышев долго сидели молча, размышляя об одном и том же — как вести дело дальше? Предположение, что убийца — Лаврентьев, было почти твердым, но как это доказать?..

— Надо искать злополучный номер «Известий» и добывать доказательства, что детские часы принадлежат Лаврентьевым. Тогда все встанет на свое место, — заключил наконец Чебышев.

Светляков усмехнулся:

— Некоторые к этой мысли пришли уже давно.

Чебышев пропустил мимо ушей колкость товарища.

— Как думаешь, куда он мог деть газету? Ведь на месте обнаружения погибшей, кроме этого клочка, ничего не нашли. Мы же обшарили каждый закоулок, каждую ямку в овраге, каждый двор и сарай.

— Он мог газету просто сжечь, — предположил Светляков.

— Мог, только вряд ли. Где он это сделал? В каком-то закоулке? Все равно это не укрылось бы от людских глаз. Костров в этот день, как мы знаем, в районе Складской замечено не было. Дома, на плите? Чувства брезгливости у таких типов, как правило, нет, но все же... Думаю, от этих газет он, по всей вероятности, постарался отделаться другим путем. Выбросил в какой-нибудь мусорный ящик, в урну, мог просто «обронить» по пути.

Специальная группа комсомольцев-дружинников во главе с Чебышевым вновь обследовала сараи, гаражи, притулившиеся на склонах оврага, огороды, беседовала с дворниками. Выяснили, какие бригады треста Мосочистки обслуживали в середине июня район Складской и территорию всех близлежащих жилищных контор. Было установлено, что вывозился мусор на Востряковскую свалку.

Чебышев с дружинниками отправился туда. Ребята — в спецовках, у каждого противогаз. Так потребовал Чебышев. Когда кто-то возразил, он мягко объяснил:

— Ребята, не на обычный субботник едем, в грязи, в свалке копаться... Кто не может или не хочет — скажите, неволить не стану, могу только просить.

Руководитель группы — студент автодорожного института Саша Коновалов оскорбился за всех:

— Зря вы так, товарищ Чебышев. Просто это снаряжение мы считаем лишним. Но раз настаиваете...

Четыре дня подряд выезжали дружинники в Востряково, перевернули вверх дном огромный отвал городских отходов, но ничего не нашли.

На пятый день, к вечеру, Чебышев, утирая со лба пот, проговорил удрученно:

— Кажется, наши археологические раскопки придется прекратить.

Коновалов, однако, не согласился:

— Придем завтра, послезавтра. Перероем все заново.

Но вновь ехать не пришлось. Через час Чебышева позвал нетерпеливый голос одного из дружинников:

— Товарищ майор, идите скорее сюда!

Парень держал на вилах туго свернутый ком старых газет. Чебышев торопливо опустился на колени и, сняв его с вил, стал осторожно развертывать. Все собрались около и молча наблюдали. Наконец Чебышев поднял голову:

— Ребята, о большей удаче я и не мечтал!

Он бережно расправил на колене мятый, весь в грязи, с бурыми пятнами широкий газетный лист. Это были «Известия» за 14 июня. Показав на небольшое отверстие в листе, майор еще раз повторил:

— Да, большей удачи не могло быть. — Он аккуратно ребром ладони смахнул грязь с верхней кромки листа. Там проступила еле заметная, торопливо чиркнутая карандашом цифра 86.

Это был номер квартиры Лаврентьева.

— Ну, спасибо вам, друзья, огромное спасибо! Помогли вы нам так, что не знаю, как и благодарить. Сегодня же буду бить челом начальству. А сейчас, — Чебышев сверкнул глазами, — сейчас сделаем вот что... Махнем все в бассейн. Смоем с себя пыль и грязь. Потом ужинать, ужинать ко мне. Уничтожим все, что есть у хозяйки в запасе.

В эти же дни Светляков распутывал историю с детскими часами.

На нее могла пролить свет жена Лаврентьева. Но как она отнесется к визиту Светлякова, захочет ли правдиво рассказать все? Да и сможет ли это сделать? Ведь игрушечные часы не такая уж значительная вещь, чтобы обязательно помнить, где они и что с ними произошло...

Светляков приехал в Лесное на следующий день после предварительного допроса Лаврентьева. Его встретила хозяйка — женщина небольшого роста, лет сорока, с черными, гладко зачесанными волосами — Татьяна Григорьевна Лаврентьева. Она удивленно поздоровалась и, видимо приняв Светлякова за кого-то из сослуживцев мужа, спросила:

— Вы, наверно, к Федору Петровичу? Он приезжает поздно и не каждый день. Но сегодня обещал быть.

Когда Светляков показал удостоверение, женщина испуганно спросила:

— Что случилось? Скажите скорее, что произошло? Где муж, что с ним?

— Успокойтесь, Татьяна Григорьевна, муж ваш жив и здоров. Но нам необходимо поговорить с вами, выяснить кое-какие детали одного важного дела. Потому-то я и вынужден вас побеспокоить...

Пошли на террасу. Светляков достал из портфеля плотный конверт, вынул детские часы, положил на покрытый скатертью стол:

— Татьяна Григорьевна, посмотрите внимательнее, не Сережины ли это часы?

Женщина взяла в руки игрушку, осмотрела, потрогала белую резинку и положила обратно на стол.

— Что скажете, Татьяна Григорьевна?

— Были у сына такие часики, отец ему купил. Но что-то давно я их не видела. То ли он потерял их, то ли дома оставил, когда на дачу переезжали. Сейчас мы у него спросим.

На ее зов откуда-то из-за кустов появился толстый розовощекий паренек лет шести-семи.

Мать спросила:

— Сережа, а где твои часики, которые папа купил?

— А я их в ящик с игрушками положил, — ответил мальчик. — У них стеклышко выпрыгнуло. — Увидев лежащие на столе часы, он схватил их: — Вот они! Папка их починил? Да?

Мать сурово остановила его:

— Нет, нет. Это часики не твои. Положи их и иди гуляй.

Мальчишка посмотрел на мать, но часы крепко держал в руке.

— Мои они, мои! — пустился он в рев.

Мать силой увела его от стола и вернулась с часами.

Светляков попросил:

— У меня к вам еще одна небольшая просьба, Татьяна Григорьевна. Посмотрите внимательно на резинку. Это вы сшивали ее?

Женщина вновь взяла часы.

— Может, я, а может, и нет. Многие женщины шьют внахлест. Но зачем вам все это? Почему вы меня вы спрашиваете?

— Понимаете, Татьяна Григорьевна, всего я вам сказать пока не могу. Мы выясняем обстоятельства одного серьезного дела. В нем, возможно, замешан ваш муж. Вы не пугайтесь. Пока это только предположение. И важно, очень важно выяснить все детали. Чтобы не было ошибки...

Женщина вдруг каким-то внутренним чутьем поняла, что над ее семьей собирается беда.

— Что вы такое говорите? В чем может быть замешан Федор Петрович? Не может этого быть. Слышите, не может!

Когда Светляков уходил, его провожали недоумевающие глаза Татьяны Григорьевны и ее сына.

Светляков понимал, какое страшное горе вскоре падет на голову и этой женщины, и этого беззаботного, избалованного паренька. Но что можно было сделать?..

Остановившись у калитки, Светляков сказал женщине:

— Татьяна Григорьевна, извините за вторжение. И вот что. Если в ближайшие день-два Федор Петрович не приедет, знайте, он у нас, на Петровке, 38. Вот вам телефон...


— Теперь нужен обыск в квартире Лаврентьева, и обыск тщательнейший, — подытожил Светляков свой доклад Чебышеву о результатах поездки в Лесное. — Хотя газета, которую вы откопали в Вострякове, — доказательство, как говорится, железное, но и оно не без изъяна. Лаврентьев скажет: выбросил, мол, газету, а ее кто-то, может этот самый преступник, подобрал — вот и все.

— Да, но на газете его визитка — оттиск обеих лап. Правда, и еще чьи-то следы есть. Видимо, почтальона.

— Вот эти чьи-то следы все и испортят. Нет, надо искать и найти стекло от часов.


Обыск в квартире Лаврентьевых шел долго. Коробок с игрушками было несколько. В одной лежали плюшевые медвежата, собаки, верблюды, заводные автомашины самых разных марок, в другой — дюжина игрушечных пистолетов, в третьей — детали замысловатых детских «конструкторов», гайки, винты.

Стекла от часов ни в одной из коробок не было.

— Кажется, придется уходить ни с чем, — сказал член домового комитета, присутствовавший при обыске в качестве понятого.

— Нет, не может быть, — уверенно отвечал Светляков. И снова стал осматривать угол за углом, коробку за коробкой.

Лаврентьев сидел на стуле и зорко следил за всем, что происходило в комнате. Татьяна Григорьевна, после бурной истерики обессилевшая, убитая свалившимся несчастьем, в который уже раз спрашивала мужа:

— Неужели это правда?

— Ничего за мной нет, Татьяна, совсем ничего. Это навет, оклеветали меня.

— Что же теперь будет, что?

— Все в руках божьих. Молись за меня, молись.

А Светляков продолжал осмотр квартиры. Тщательно, не спеша. Но все было тщетно. Наконец он обратился к хозяевам:

— Скажите, все игрушки здесь? Нет ли еще где-нибудь?

— Нет, больше нет, — уверенно ответил Лаврентьев.

— Припомните. Должны быть.

— Тогда ищите. Чего же спрашивать?

— Что ж, будем искать.

Вмешалась Татьяна Григорьевна:

— На днях я прибирала здесь, одну коробку, кажется, в верхнюю кладовку сунула.

Лаврентьев зверем глянул на жену. Она потерянно объяснила:

— Не преступники мы, чего же бояться?

В верхнем шкафу над дверью в кухню нашлась еще одна небольшая картонная коробка.

Светляков открыл ее и, волнуясь, стал перебирать игрушки. Опять медвежата, зайцы, юла, детали от конструктора...

И вот на самом дне что-то блеснуло, будто тусклый кусок слюды...

— Кажется, то, что мы ищем, — сказал Светляков, осторожно доставая круглое запыленное стекло от детских часов. — Видите, гражданин Лаврентьев?

Лаврентьев вскинул голову, посмотрел на стекло, лежавшее на ладони Светлякова.

— Ну, вижу. И что с того? Стекло? Значит, там и часы должны быть.

Он встал, с ненавистью глянул на Светлякова, на понятых и сам ринулся к коробке с игрушками. Лихорадочно порылся в ней, затем нетерпеливо высыпал все содержимое на пол, перетряс каждую игрушку.

Светляков посоветовал:

— Лучше пересмотреть все спокойно, не торопясь.

— Куда они могли деться? — с недоумением спрашивал Лаврентьев.

Светляков ответил:

— Дело ясное, Лаврентьев. Именно ваши часы были обнаружены в кармане Лены Грачевой.

Лаврентьев процедил, ни к кому не обращаясь:

— Как же они туда попали?

— Вот это пока неизвестно.

— Ну, теперь, кажется, все. Можем заканчивать? — обратился участковый уполномоченный к Светлякову.

— Нет, будем смотреть еще.

— А что искать?

— Орудие убийства.

И они нашли его. Навел на подозрение пустяк. Цокольная планка под книжными полками, стоявшими в столовой, чуть-чуть, на миллиметр-полтора, была сдвинута с прямой линии. Почему? По указанию Светлякова стали снимать полки...

Лаврентьев, неподвижно сидевший на стуле, вскочил, лицо его побледнело, покрылось испариной.

— Зачем?! Не допущу! Не имеете права имущество рушить!

— Рушить ничего не будем. Все поставим, как было. Прошу вас сидеть на месте и не шуметь, — приказал Светляков и скомандовал помощникам: — Снимайте полки!

Вот снята первая, вторая, третья... И наконец, последняя. В пространстве между ее дном и паркетом, обернутый в коричневую бумагу, лежал большой хлебный нож-пила. Чистый, блестящий, без единого пятнышка.

Светляков подошел к Лаврентьеву:

— Узнаете?

— Ну, наш кухонный нож.

— Как же он попал в такое неподходящее место?

Лаврентьев хрипло выдавил:

— Обрадовались? Чужой беде обрадовались? Бог вам не простит этого.

— Не знаю, как мне, а уж вам-то не простит наверняка.

К концу обыска обнаружилась еще одна деталь. В шпульном ящике швейной машинки лежал небольшой моток узкой резинки. Светляков внимательно осмотрел его:

— Резинка на часах отрезана от этого мотка. Так что включайте в опись.


И вот Лаврентьев опять в кабинете Чебышева. Предстоит допрос. Официальный, с предъявлением обвинения.

Следователь прокуратуры чуть напряженным, звенящим голосом говорит:

— Гражданин Лаврентьев, вы обвиняетесь в убийстве Лены Грачевой. Расскажите следствию обстоятельства дела. Начнем с первого вопроса. Признаете ли вы себя виновным в совершенном преступлении?

— Нет, конечно, нет! — торопливо вскрикнул Лаврентьев. — У вас нет никаких оснований... Я категорически отрицаю! Это все вымысел, клевета!..

— Подождите, Лаврентьев, не спешите. Сначала выслушайте. Установлено, что игрушечные часы, обнаруженные в кармане платья убитой, принадлежали вашему сыну. По специфике краев стекла и паза по окружности верхней крышки техническая экспертиза установила, что стекло, изъятое в вашей квартире при обыске, выпало именно из этих часов. Кроме того, экспертизой установлено, что резинка, пришитая к этим часам, отрезана от мотка, обнаруженного в вашей квартире. Экспертизой же установлено, что резинка на часах сшита вашей женой, присущим ей наметным швом. То есть, имеются бесспорные доказательства, что часы, обнаруженные в кармане платья убитой, принадлежали вашей семье...

Далее. Труп девочки сначала был завернут в газеты, в том числе в газету «Известия» за четырнадцатое июня. Об этом свидетельствуют остатки крови на газете и клочок, оторвавшийся от газетного листка и оставшийся на трупе. Этот клочок газеты и отверстие на газетном листе, образовавшееся после его отрыва, совершенно идентичны. Отпечатки ваших пальцев на газете и номер вашей квартиры на верхней кромке первой страницы свидетельствуют, что газета принадлежит вам.

Но и это не все, Лаврентьев. Как вам известно, в квартире под книжными полками обнаружен хлебный нож-пила. Трассологической экспертизой установлено, что расчленение трупа девочки было произведено именно этим ножом.

Итак, гражданин Лаврентьев, вам предлагается подробно и честно рассказать, как, при каких обстоятельствах вы совершили убийство...

Сначала Лаврентьев впал в какой-то транс, сидел уставившись неподвижным взглядом в пространство. Потом долго молился, прося у бога прощения.

Но уже утром следующего дня сам потребовал, чтобы его вызвали на допрос. Монотонно, скрипуче, со скорбной маской на лице начал рассказывать:

— Пятнадцатого, как вам известно, я рано ушел с работы. Болела голова. На лестничной площадке увидел какую-то девочку. Открыл дверь и позвал ее. Показал ей коробку с игрушками. Повозившись с ними, девочка вышла в переднюю. Затащил ее в ванну... Потом... когда она скончалась... от асфиксии, расчленил труп, завернул в газеты и вынес в овраг...

От его страшного повествования, с деталями и подробностями, от спокойного, размеренного голоса знобило даже видавших виды работников прокуратуры и МУРа.

Свои показания на допросах Лаврентьев подписал собственноручно, не оспаривал ни одного пункта, ни одного доказательства, ни одного заключения экспертизы. Все было настолько ясно, что, как заявил он сам, ему осталось только молиться всевышнему. «Может, хотя бы на том свете он простит мне великий грех».

И каково же было удивление судей, государственного обвинителя, свидетелей, представителей общественности, когда на судебном заседании «раскаявшийся грешник» категорически отказался от своих показаний, не признавал очевидных и неоспоримых улик, вопреки фактам и здравому смыслу, оспаривал все.

К признанию его, оказывается, вынудили оперативные работники, к вещественным доказательствам он отношения не имеет, заключения экспертов — предвзятые и необоснованные...

Наконец выкинул последний «козырь» — стал заговариваться, молоть чепуху, симулировать психическую неполноценность. И хотя всем было ясно, что это лишь примитивная уловка, чтобы затянуть процесс и любым путем уйти от возмездия, суд отложил дело и передал его на новое расследование.

И опять самые квалифицированные следователи взвешивают и проверяют все до мельчайших деталей, терпеливо выслушивают обвиняемого, свидетелей, виднейших специалистов-психиатров, исследовавших подсудимого, изучают улики, вещественные доказательства. Не один, а несколько научно-исследовательских институтов производят тщательнейшие повторные экспертизы.

И опять в полном объеме подтверждена и доказана вина Лаврентьева.

Суд выносит приговор: расстрел.

Он уходит из зала, втянув голову в плечи, стараясь спрятаться за конвоиров, боясь встретиться со взглядами людей, заполнивших зал, — взглядами, полными гнева и презрения.


ОКНО НА ШЕСТОМ ЭТАЖЕ


В один из сумрачных сентябрьских дней на Зеленом бульваре из окна шестого этажа упала женщина.

Осмотр места происшествия, медицинская экспертиза, подробное ознакомление с обстановкой в семье, на работе погибшей позволили следствию сделать вывод, что к смерти Валентины Кривцовой никто не причастен. Правда, несколько настораживал муж Кривцовой. Но тщательная проверка показала, что, хотя он и выпивал частенько и под судом был, видеть в нем прямого виновника происшедшей трагедии оснований не было.

Вывод определился один: уголовного преступления в случае, что произошел на Зеленом бульваре, нет. Прокуратура проверила все материалы и согласилась с заключением следственных работников. Дело было прекращено.

Но через три года неожиданным образом оно возникло вновь.

...У советника юстиции Белова день выдался напряженный и трудный, но, когда он наконец собрался домой, в кабинет зашел помощник и доложил, что в приемной его ждет гражданин Кривцов:

— Говорит, дело исключительно важное.

Белов тоскливо посмотрел на зеленеющие листья за окном, на улицу, залитую теплым светом заходящего солнца.

— Ну что ж, зовите...

В кабинет вошел мужчина лет сорока, высокий, сутуловатый. Его воспаленные глаза скользнули по лицу Белова и полузакрылись, будто им нестерпимо тяжело было смотреть и на него, и на этот мягкий, предвечерний свет, бивший в окна.

— Кривцов Степан Макарович.

— Проходите, садитесь.

Кривцов положил руки на маленький стол, приставленный к письменному столу Белова, и, не поднимая глаз, тихо, хрипло проговорил:

— Вот пришел сделать заявление. По поводу гибели моей жены... Следователи пришли к выводу, что это несчастный случай, что она сама... оплошала. А я знаю, что все было не так. Меня надо судить.

Прокурору района приходится встречаться с самыми разными посетителями. Один обеспокоен судьбой сына, пренебрегшего законом, другой не согласен с действиями тех или иных органов власти, третий возмущен вольготной обстановкой для расхитителей и хапуг, что создалась на его предприятии, четвертый идет, чтобы «вывести на чистую воду» своих соседей по квартире, чем-то не угодивших ему... Приходят сюда и преступники. Случается и такое. Приходят, чтобы отдать себя в руки закона, снять с души невыносимую тяжесть неизвестности.

Белов внимательно посмотрел на Кривцова:

— Рассказывайте. Подробно. Обстоятельно. Правду! Поняли?

Говорил Кривцов связно и спокойно, будто безучастный ко всему, что было в его прошлой жизни. Белову почти не приходилось задавать ему вопросов, и Кривцов замолкал лишь затем, чтобы в очередной раз закурить.


...Жили мы с Валей почти пятнадцать лет. Познакомились еще в школе. Хоть я старше ее на пять лет, а заканчивали мы вместе. Я не москвич, из костромских. Отец с фронта не вернулся, мать померла через два года после войны. Остался один, родни — только тетка в Москве. Подался я сюда. Заставила меня тетка в школу пойти. Я ведь из пятого класса ушел, как мать слегла. Забыл все. Переросток уж был. За парту еле влезал. Не шла у меня учеба. Да еще насмешки. Как-то вызвала меня учительница к доске. Задумался я что-то, вскочил, да неаккуратно. Верхняя доска от парты вместе со мной и поднялась. Оторвал, значит. Ну, хохот, конечно. Пошел к доске, а в голове уже полная карусель. Поглядела на меня учительница и говорит:

— Что же вы, Кривцов, и уроки не учите, и парты ломаете? Горе мне с вами.

Без злобы, по-доброму сказала, но я решил — уйду. Шепнул об этом соседу по парте. А в перемену подсела ко мне Валя. Маленькая, щупленькая такая... А глаза меня так и сверлят.

— Ты что же это, Кривцов, труса празднуешь? Я ведь слышала, о чем шептались. Глупость это. Самая потрясающая глупость. Ты что, хуже всех? Или у тебя мозги набекрень? А то, что под потолок вырос, не беда. Все вырастем. Тетя Даша с тобой, как с сыном, возится, в люди хочет вывести, а ты...

— Работать пойду, — буркнул я.

— И пойдешь, только школу закончи.

Вечером тетя мне тоже серьезное внушение сделала. Валя, оказывается, уже побывала у нее, ввела в курс дела. Остался я тогда в школе и окончил ее. Валя тянула меня, что называется, за уши.

После школы работать на завод «Сантехника» устроился. К металлу у меня сноровка оказалась, дело пошло неплохо. Через два года уже по четвертому разряду работал, а затем и пятый получил. С Валей встречались редко, больше на ходу. Здравствуй да прощай! Она поступила на работу в какой-то НИИ, а по вечерам училась. Меня тоже все подбивала, чтобы в вечерний техникум пошел. Я попробовал, но оказалось, что дело это нелегкое. Наломаешься за день, на лекциях глаза слипаются. Да и дружки подобрались: то в кино надо сходить, то выпить. Деньжонки уже водились немалые. Не удержался я в техникуме. Бросил.

Вскоре после этого иду как-то по улице. Навстречу — Валентина. Не виделись мы долгонько, наверное, с полгода. Стройная, ясная какая-то. Посмотрел я на нее и будто в первый раз увидел. Все всколыхнулось во мне, заныло. Стал мямлить что-то несусветное. Она засмеялась и говорит:

— Ты что, Кривцов, влюбился, что ли?

— А что же, — говорю, — может, и влюбился.

Стал я после этого за Валей как тень ходить. Куда она, туда и я. Два года увивался. Наконец убедил. Согласилась она выйти за меня.

— Ладно, — говорит, — Кривцов, вижу — сохнешь. Так и быть. Но смотри у меня. Держать тебя буду в строгости.

Я, конечно, на все был согласен.

Сыграли мы свадьбу, все честь по чести. Квартиру нам дали. Сначала все ладно шло, как у людей. Только за то, что учебу бросил, ужасно она меня пилила. Сама-то уж институт заканчивала, планово-экономический. А я не мог. Ну, не мог, и все. Вечером переговорим — вроде убедит меня. А день наступит — и опять по-старому. Я ей: мало зарабатываю, что ли? Не бедствуем. Сама сколько вон учишься, а меньше меня получаешь. А она свое. Чудак, мол, каяться ведь будешь. Обязательно будешь. И потому не отстану я от тебя. Так и знай.

И вообще старалась расшевелить меня, приподнять как бы. То на концерт тянет, то в театр. Не очень-то меня это интересовало, но ходил, чтобы ругани не было. С учебой же дело так и застряло. И ругала она меня, и стыдила. А на меня, ну, будто столбняк какой нашел. От упреков же молчанкой отделывался. А уж когда совсем ей невмоготу, в слезы ударится, тогда утешу ее, пообещаю. Только выполнять эти обещания все не удавалось.

Как-то гости к ней пришли. Девчата, ребята из института. Ну, выпили они немного, дурачатся. Петь начали. Потом завели какой-то спор. О музыке. Чайковский там, Глинка, Шостакович. Скучно мне стало. Вышел я на кухню, налил полный стакан водки, хватил, возвращаюсь и говорю:

— Щелкоперы вы. Сколько зашибать будете после своих наук — сотню, полторы от силы. А я их и сейчас без всякого истязания мозгов получаю.

Переглянулись они, замолчали. А один, лохматый такой, вихрастый парень, и говорит:

— Не единым хлебом жив человек...

Я спьяну-то шум поднял и на дверь им показал. Собрались они и скоренько ушли. А Валентина в слезы.

Несколько дней мы в ссоре были. Но сердце у нее было отходчивое, обиды она забывала быстро.

Вскоре, однако, подвернулось событие, которое опять нарушило наш мир, и надолго.

Как-то задержался я в цехе. Потом зашли с дружком выпить малость. Идем домой. Около нашего подъезда стоит какая-то пара. Приятель и говорит:

— Ты смотри-ка, Степан, это ведь твоя Валька.

Гляжу — действительно она. Постояли они, попрощались и разошлись: она — домой, ее провожатый — к автобусной остановке. Проходя мимо нас, парень помахал мне рукой. Я узнал его — это был тот лохматый. Поганая это штука — ревность. Все во мне перевернулось, белый свет померк. Пришел я домой сам не свой. А Валентина хоть бы что, ужинать меня приглашает. Спрашиваю:

— Может, объяснишь, что это за ухажеры у тебя?

Валентина удивленно подняла брови:

— Какие еще ухажеры? С Валеркой мы шли, институтские дела обсуждали.

Но злой черт уже поселился во мне. Память подсовывала разные там случаи, наблюдения, догадки. Где-то в глубине копились они и хранились, ждали своего часа, а теперь выплывали передо мной: звонки по телефону, ее веселые разговоры с «мальчишками и девчонками» из института; летние поездки в институтский лагерь в Крым... Приятели не раз подшучивали надо мной по поводу этих поездок, но до сих пор это не вызывало у меня плохих мыслей. После одной из таких поездок привезла она фотографию. Группа молодежи на пляже. И она там в центре. Опять рядом с тем кудлатым. Тогда я только посмеялся, а теперь кинулся искать эту фотографию. Нашел и порвал в клочья. Скандал затеял. Валя старалась утихомирить меня, успокоить, плакала, но от этого только больше разгоралась моя злость. И я ее ударил.

Валя ничего не сказала, только посмотрела на меня. И так посмотрела, что я до сих пор тот взгляд помню. Были в нем и боль, и обида, и удивление, и какая-то жалость. Потом она собрала кое-какие свои вещички и ушла. Куда? Я не знал. Представлялось, что она с этим лохматым парнем или еще с кем-то... Тоска меня взяла ужасная. Водкой спасался...

Так продолжалось четыре или пять дней. Вернулась она похудевшая, с выплаканными усталыми глазами.

— Давай, Степа, мириться, не могу я так.

И хотя я сам был без памяти рад такому обороту дела, виду не подал. Говорю ей:

— При условии, если будешь себя вести как полагается.

Вздохнула она и говорит:

— Чудак ты. Люблю я тебя, дурака, несмотря ни на что, люблю. Потому и вернулась.

Опять все вроде вошло в нормальную колею. Но язва, что завелась во мне, осталась и исподволь точила и точила. Конечно, если бы здраво посмотреть на все это, с умом и спокойно разобраться, все бы, наверное, ушло, рассеялось. Только не получилось у меня так. Не верил я Вале, злобился все больше и больше.

Водку раньше не очень-то любил. Иногда выпьешь в гостях или с приятелями, и все. А теперь стал прибегать к этому зелью частенько. И не то, чтобы оно доставляло мне удовольствие. Нет. Но на какое-то время забывалось все, притуплялась боль, недовольство... Валя увещевала меня, просила, грозила, но я уже, что называется, закусил удила. Виноватил во всем только ее. «Сама проштрафилась, — думал я, — хочет и меня очернить, дескать, и ты, мол, не без греха».

Все знают, что там, где водка, там и многое другое. Друзья подбираются такие же, думаешь только о том, где выпить да с кем выпить. И если не хватает законного достатка, ищешь другие пути-дорожки. Всем известно и еще одно: дурную привычку заполучить легко, а изжить очень и очень трудно. Так получилось и со мной.

К выпивке я пристрастился основательно. Денег стало не хватать. Дружки это заметили и недели две или три ходили вокруг да около, посмеивались над моим безденежьем, а потом открыли свои карты... Сначала я воспротивился. Забоялся: чем это кончится? Но в угощениях в счет будущих получек они отказывали, а тоска по рюмке все точила, как тля какая-нибудь. И я не выдержал. Согласился на участие в предложенной приятелями «операции».

Вывезли мы с завода два ящика дефицитной сантехники — краны там, смесители и прочее. Продали. Все прошло удачно, не попались. Потом, когда вырученный куш иссяк, «операцию» повторили. И опять прошло. На третий раз попались.

В эту ночь я не пришел домой. Валя, конечно, всполошилась, побежала утром на завод. Там ей все объяснили. Когда она пришла ко мне в тюрьму, я ее не узнал. Постарела на несколько лет. Сердце у меня зашлось от боли. Ругал я тогда себя самыми последними словами. Дал ей слово, что возьмусь за ум, не дам никому утянуть себя на дно.

Статья гласила, что срок может быть что-то около трех лет. Но произошло иначе. Заводские взяли нас под свое крыло. Узнал я потом, что Валя и у директора была, и в парткоме, и в профкоме. На цеховое рабочее собрание поехала. В общем, осудили меня условно.

Беда эта образумила меня, да не надолго. Как-то выхожу я с завода, вижу, ждет меня Игнат Шумахин — закоперщик наших «операций» с сантехникой. Ему-то дали срок не условный, а настоящий. Но, оказывается, он уже вышел.

— Потолкуем? — предложил Шумахин.

— А что такое? Что случилось?

— Да ничего особенного. Просто поговорить надо. Разве старым приятелям нечего обсудить? И потом мог бы ты, Кривцов, и слово благодарности сказать Шумахину. Ведь я за всех вас отдувался, на суде-то все на себя взял.

Действительно, Шумахин не скрывал тогда, что он «инициатор операции». Но это было известно суду и без его признания. Шумахин, однако, не раз напоминал нам о своей услуге в письмах из тюрьмы, напомнил мне о ней и сейчас.

Одним словом, отказаться от встречи я не смог, и мы пошли в какое-то кафе. Выпили. Вернувшись домой, пытался оправдаться, потом вспылил, сам обрушился на Валю с упреками. Она отвечала тем же.

Назавтра, после работы, я уже сам пошел в какую-то забегаловку.

Объяснение дома было еще более шумным. Настоящая буря. Валя грозилась, что пойдет на завод, в дирекцию, в милицию.

— Так я жить не могу, не могу. Пойми ты. Ты и себя и меня губишь!

Это повторялось все чаще. Мы оба озлобились, неделями не могли друг другу слова сказать по-человечески. Надо было что-то делать. Конечно, разумнее всего было бы бросить пить, кончить якшаться с сомнительными приятелями. Эти мысли, однако, быстро уступали другим: «Ну, а что это будет за жизнь, если не сможешь с друзьями встретиться, чарку выпить? Нет, не пойдет, под каблук жене попадать я не намерен». Вот так оправдывался я в собственных глазах.

Как-то во время очередной баталии я со злостью сказал ей:

— Так было, так будет. На поводке водить я себя не дам. А не нравится — можешь уходить. Или хочешь, я уйду?! Не жить нам вместе.

Она так и вскинулась:

— Дурак, набитый дурак. Я же люблю тебя, люблю; как же я брошу тебя? Ведь ты гибнешь.

— Хороша любовь. Камень это на шее, а не любовь! — бросил я ей.

— Камень? Камень на шее? Тогда вот что, Степан. Не бросишь свою дурь, не возьмешься за ум, освобожу я тебя от этого камня...

Не очень-то обратил я внимание на эти ее слова. Потом только понял их... Да!.. Пришла беда — отворяй ворота.

Сижу я как-то один дома, и даже трезвый. Открывается дверь, и появляется Шумахин с целой авоськой бутылок и закусок. Весь какой-то взъерошенный, нервный. Надо сказать, что в последнее время мы встречались редко, потому что в его темных делах я больше не участвовал. Боялся, что Валя может вконец из себя выйти. Он предлагал, и не раз, но я проявил какую-то отчаянную решимость. Тогда он ответил в том смысле, что, мол, ладно, знаю твою ведьму, по рукам и ногам тебя связала, не дает, дескать, жить, как хочется. И отстал. Выпивать с ним выпивали, но к своим комбинациям привлекать меня перестал. Так и шло.

И вдруг заявился ко мне, да, видимо, неспроста. Спросил его, зачем пожаловал.

— Дело, — говорит, — неотложное, и только ты можешь помочь.

Когда выпили, подзахмелели, достал он из своей сумки коробку, завернутую в тряпку, и говорит:

— Подержи некоторое время у себя, спрячь ненадежнее.

— А что это такое?

Он махнул рукой:

— Да небольшие мои сбережения.

— А что же у себя не спрячешь?

— Нельзя. Визитеров жду.

Я, конечно, понимал, какие сбережения у Шумахина. Не иначе какую-нибудь новую «операцию» обтяпал. Сказал ему:

— Не могу, Игнат. Сам знаешь, ситуация у меня дома какая. Вот выпили мы с тобой — велик ли грех? А придет сейчас моя половина — истерики не миновать.

Он этак с прищуром поглядел на меня да и говорит:

— Да мужик ты или кто? Спрячь куда-нибудь, и все. Через несколько дней заберу. Или уж ты совсем ручным стал?

И пошел и пошел. Махнул я рукой:

— Черт с тобой, — говорю, — давай.

А на лестнице — шаги, Валентина возвращается. Взял я сверток, сунул в сервант.

Как я и думал, приход Шумахина у Вали восторга не вызвал. Шумахина она прогнала, а на меня даже смотреть не стала. Я сижу, молчу, в дремоту потянуло. Очнулся от крика:

— Что, что это такое? Чьи это деньги?

В руках у Валентины толстая пачка денег и раскрытая коробка, которую Игнат оставил. Видимо, стала она посуду прибирать и наткнулась на сверток. Стал я ей объяснять, что к чему. Слушать не хочет. Дрожит вся:

— Опять с этими подонками связался... Стыд-то, позор-то какой! Теперь уж засудят. Кто же за тебя что-нибудь доброе скажет? Жулик, вор, пьянчуга...

Потом поникла, замолчала. Не плакала. Слез уже, видно, не было... Говорит будто сама с собой:

— Ну что же мне делать?

А я спьяну-то возьми и брякни:

— Вон, — говорю, — окно открыто, бросайся.

Опять она замолчала. Потом глухо так, тихо говорит мне:

— Уйди, прошу тебя...

И, видя, что уходить я не собираюсь, начала вроде хлопотать по хозяйству, прибираться. Делала это будто через силу. На меня и не смотрит. Решил я выйти на часок, проветриться. И она, думаю, за это время успокоится.

Через час или около того возвращаюсь. В это время от нашего дома «Скорая помощь» рванулась. У подъезда толпа. Крик, шум.

— Молодая ведь совсем.

— Видно, стекла протирала, да и оплошала.

Меня будто чем-то тяжелым по голове ударили. Понял я, что произошло что-то страшное, непоправимое... Кинулся в квартиру. Пуста, нет Вали. Только открытое окно... Бросился звонить в «Скорую». Оттуда сообщили, что скончалась... По пути в больницу.

Похороны, следствие, обследование, допросы — все это я помню очень плохо. Слег я тогда, целый месяц валялся в полубреду. Врачи опасались за мою жизнь. И я жалею, что она не кончилась тогда, на больничной койке. Теперь-то я уяснил, что жизни без Вали для меня нет и быть не может. Не живу я, а существую, будто механически, по привычке. Думаю только о ней одной. Работа валится из рук. С участком в цехе управляться уже не смог, устроили меня учетчиком и здесь держат только по доброте.

Любила она меня. Да что тут говорить, я и тогда, раньше, был уверен, что не уйдет она, не бросит меня. Не такое у нее сердце. И потому дал себе волю. Куражился, понимал, что из-за своей любви ко мне она бессильна против моего хамства. Нет, не оплошала она, не упала из окна, а наложила на себя руки. И толкнул ее на этот шаг я, только я. И должен за это тягчайшее преступление нести полную ответственность в соответствии с нашими законами.

Кривцов замолчал. Долго молчал и Белов. Потом спросил:

— А почему вы не рассказали всего этого, когда велось следствие?

— Я ведь говорил вам, в каком был состоянии. А потом... Я просто забыл об одной очень существенной детали.

— О какой же?

— А об открытом окне. Ведь это я... подсказал ей. Не знаю почему, но вспомнилось мне об этом лишь недавно. А ведь случилось все именно так. Когда же я вспомнил этот факт, жить стало совсем невмоготу. И вот пришел к вам...

— Ну что же, что пришли, это хорошо. Конечно, у вас есть все основания казнить себя. Но это у вас, а не у нас. И, чтобы сказать вам что-либо определенное, я должен ознакомиться со следственным делом.

— Да, да, я понимаю. Только прошу иметь в виду, гражданин прокурор, что я не хочу никакого снисхождения. Я должен принять на себя то, что заслужил.

— Поступим, как велит закон. До свидания.

На следующий день Белов затребовал дело о случае на Зеленом бульваре и внимательно прочитал его.

Акт осмотра места происшествия, заключение медиков, производивших анатомическое исследование, показания свидетелей, очевидцев, соседей по дому, мужа погибшей — все свидетельствовало об одном: гибель Кривцовой — результат несчастного случая. Но перед Беловым лежало подробное объяснение Кривцова. Оно совсем иначе освещало всю эту историю. Но почему, собственно, иначе? Что оно вносит нового?

Белов еще и еще раз внимательно читает самые важные документы дела. Из них явствует, что на подоконнике были остатки стирального порошка «Лотос», которым хозяйки протирают окна. Синтетическая губка, судорожно зажатая в руке погибшей, тоже с остатками этого же порошка. Его следы и на правой раме окна. И еще немаловажная деталь — поперечные бороздки на подоконнике, оставленные, как было установлено, ногтями Кривцовой. Она в последний момент пыталась ухватиться за что-то. Значит, не бросилась из окна, а сорвалась. Другое дело, что ее душевное состояние было далеко не таким, чтобы делать работу, требующую предельной собранности. Вот к этому факту Кривцов, безусловно, причастен, но он, этот факт, все же не дает права обвинять его в убийстве.

Белов, прочитав дело, пришел к прежнему выводу: уголовного преступления в этом случае не было. И все же он послал дело на новое расследование.

Старший следователь прокуратуры, криминалисты, судебно-медицинские эксперты из Института судебной медицины проверили, сопоставили, изучили события на Зеленом бульваре во всех деталях, исследовали все доказательства, предположения. И вывод сделали тот же: состава преступления в случае с гибелью гражданки Кривцовой нет.

И вот Кривцов снова в кабинете Белова.

Он пришел с вещичками, поставил их на пол около кресла.

Белов не спеша уточнил некоторые детали, поинтересовался самочувствием Кривцова, делами на заводе.

— Да, все могло быть у вас иначе. Все! — Он сделал отметку на пропуске: — Можете быть свободны.

Кривцов недоумевающе посмотрел на него:

— Но как же? Я готов...

— Искупить свою вину в краях не столь отдаленных? Или даже смертию смерть поправ?

Кривцов глухо выдавил:

— Готов и к этому.

— Можете быть свободны.

Кривцов хотел сказать еще что-то, но, как видно, раздумал и медленно пошел к двери...

После того как Кривцов ушел, Белов долго думал о том, как невероятно сложна жизнь, какие трагические, запутанные ситуации возникают порой во взаимоотношениях людей. И как трудно, а иногда и невозможно уложить их в рамки каких-то правил, норм и законов. И как безрассудно порой люди бросаются тем, что у них есть самого дорогого...

Из задумчивости Белова вывел телефонный звонок. В трубке послышался голос старшего следователя, проводившего повторное расследование дела:

— Ну, как беседа с Кривцовым? Ничего нового он не сообщил? Согласны вы с нашим заключением?

— А что он может еще сообщить нам? Ищет наказания. Судить мы его не можем. Как не можем и освободить от сознания вины за гибель Кривцовой. От этой кары ему не освободиться. До конца своих дней.


ЭСПАНДЕР С ИНИЦИАЛАМИ


Имя профессора К. было широко известно не только в нашей стране, но и далеко за ее пределами. Коронованные особы и министры, крупнейшие ученые и писатели, миллионеры, как и жители городских предместий, — все с одинаковым восторгом слушали его концерты, когда он приезжал на гастроли в ту или иную страну.

В один из осенних дней московские газеты сообщили, что К. выехал в длительную поездку по странам Европы. А через неделю у дежурного по городу раздался звонок из домоуправления: «Немедленно приезжайте, при обходе подъездов обнаружилось, что двери квартиры профессора К. открыты. Профессор в отъезде. Видимо, квартира обворована».

Через полчаса сотрудники уголовного розыска были уже на Бульварной улице, в доме, где проживал профессор. Дубовые двери квартиры запирались на три внутренних замка замысловатой конструкции, явно привезенных из-за рубежа, и еще на четвертый накладной замок московского завода металлоизделий. Все «заморские» стражи были аккуратненько открыты ключами, накладной же, врезанный на внутренней двери — сломан.

Руководитель оперативной группы полковник Гордеев заметил:

— Вот вам и хваленая зарубежная техника. Не устояла. Смотрите, как ловко визитеры разобрались в ней. А на нашем замке споткнулись, не смогли подобрать ключа, ломать пришлось.

Без хозяев квартиры установить, что было украдено, оказалось невозможным. Но что воры здесь поживились основательно, было ясно с первого взгляда. Все гардеробы были открыты, в них осиротело белели пустые вешалки. Письменный стол, книжные шкафы я кабинете профессора, трельяж в комнате хозяйки — все было опустошено. Закончив описание общей картины, которую они застали в квартире, сделав несколько десятков фотоснимков, оперативная группа уехала. Квартиру опечатали, поставили наружный пост.

Профессор, уведомленный о происшедшем, спешно вернулся в Москву. Через день оперативно-розыскная группа получила список похищенного. Он занял не одну страницу убористого машинописного текста. Бриллиантовое колье, броши, серьги, кольца, золотые мужские и женские часы, портсигар, несколько дорогих транзисторных магнитофонов, радиоприемник, целая коллекция новейших фото- и киноаппаратов. Но и не только это. Пропало норковое манто, крупная сумма советских денег и иностранной валюты, которую профессор после очередной поездки за рубеж не успел сдать в государственный банк.

Капитан Дьяченко, оформлявший опись пропавшего имущества, с недоумением сказал полковнику Гордееву:

— Знаете, товарищ полковник, я даже не предполагал, что у одного человека могут быть такие ценности и столько.

— А ничего удивительного, капитан. Каждый получает у нас в соответствии с его способностями. А кроме того, у профессора ценности особого рода. Золотой портсигар, например, сувенир от президента Индии; золотые запонки—от бельгийской королевы, дорогие транзисторы и кинофототехника — подарки японских друзей. И так далее. Это, дорогой мой, не просто ценности, а знаки уважения к его огромному таланту. Величина-то ведь мировая. Так что тут все правильно. Главная наша с вами забота — найти воров. И найти как можно скорее.

В свой первый приезд оперативные сотрудники провели лишь предварительное обследование квартиры. Теперь они уже в присутствии хозяев тщательнейшим образом повторно осматривали все: двери, окна, мебель, вещи, все, к чему могли прикасаться руки преступников, где они могли оставить хоть какие-нибудь, пусть самые незначительные следы.

Действовали здесь, однако, очень опытные руки. Даже на взломанном грабителями накладном замке не было никаких следов. Однако на сиденье одного из глубоких кресел, среди в беспорядке набросанных книг и альбомов, лежала золоченая грампластинка. Когда профессор увидел ее, то несказанно обрадовался, протянул руку, чтобы скорее взять ее.

Гордеев остановил его:

— Одну минуточку, профессор. Припомните, пожалуйста, где она у вас лежала?

— Боже мой! Ну, конечно, не тут. Она хранилась вон в том шкафу. Это же мои самые любимые произведения. Записаны друзьями в Италии к дню рождения.

— В шкафу, говорите, хранилась? Очень хорошо. Значит, она побывала в руках у ваших «гостей». Может они хоть тут сплоховали? Проверим, потом вернем вам пластинку. Не беспокойтесь.

— Ну, беспокоиться о пластинке, когда пропало столько, было бы, конечно, странно, — буркнул профессор.

— Ничего, и вещи разыщем, и преступников найдем, — ответил Гордеев.

— Где же теперь их найдете?

— Где, пока не знаю. Но найдем.

Потом Гордеев и Дьяченко долго сидели в кабинете профессора и вели беседу с ним и его супругой. Речь шла о их знакомых, родственниках, о людях, с которыми они общались.

— Родственников в Москве почти нет, только двоюродная сестра жены. Знакомые? Знакомых и друзей много.

Профессор стал называть фамилии людей, с которыми поддерживал дружеские отношения. Это были известные всей стране артисты, художники, поэты, ученые...

— Контингент не наш, — подвел предварительный итог Гордеев.

Профессор улыбнулся:

— Да, конечно.

...Две молодые девушки, приглашенные хозяйкой, наводили порядок в гостиной: протирали и водворяли на место сдвинутую мебель, пылесосили ковры.

Тяжелая софа никак не вставала на свое место. Дьяченко взялся им помочь. Но и его усилия не привели к успеху.

— Там что-то мешает.

Капитан, отодвинув софу дальше от стены, заглянул в образовавшийся проем. Перегнувшись через подушки, стал шарить рукой за спинкой.

— Вот тут в чем дело! — Дьяченко положил на стол малогабаритный силовой эспандер.

— Вы упражняетесь? — спросил профессора Гордеев.

Профессор подошел ближе к столу.

— Нет, эта штуковина не моя. Я предпочитаю гантели.

Гордеев переспросил:

— Вы уверены, что снаряд не ваш?

— Абсолютно.

— А может, он принадлежит хозяйке?

— Не думаю.

Супруга профессора брезгливо поморщилась:

— Нет, нет. Это кто-то оставил.

— Может, кто-нибудь из ваших знакомых, друзей?

Хозяева отвергли эту мысль.

Положив эспандер на лист белой бумаги, Гордеев долго его рассматривал и так и этак.

— Даже именной, — сообщил он. — Видите, на внутренней стороне инициалы: В. К. Интересно, что это за В. К. оставил свою визитную карточку?

— Ищите да обрящете, так, кажется, говорится в священном писании, — улыбнулся профессор. Затем со вздохом проговорил: — Обследования, исследования, улики — все это хорошо. Но прошла-то уже целая неделя, а воз и ныне там. Поймите, товарищи. Украдены не просто ценности, хотя и немалые. Украдены вещи, которые мне бесконечно дороги как память о друзьях из разных стран мира. Будет очень жаль, если все это сгинет. Надо принимать экстренные, чрезвычайные меры.

— Все возможное будет сделано, профессор, — заверил его Гордеев.


...Кратчайшее расстояние до цели — прямая. Иными словами, по законам здравого смысла, человек, берясь за что-либо, будет делать прежде всего то, что может привести к результатам быстрее, с меньшими потерями сил, времени, средств.

Было вполне логичным, что оперативная группа, начиная розыск преступников, ограбивших квартиру профессора К., начала с выяснения связей, окружения профессора, людей, близко знающих его образ жизни, интересы.

Люди его круга были сразу же исключены из плана оперативных мероприятий.

Но даже такие выдающиеся люди, как профессор К., не могут общаться только с себе подобными. Жизнь неизбежно сталкивает их и с другими людьми.

В квартиру профессора был вхож студент одного из музыкальных училищ столицы Геннадий М. Вскоре после событий на Бульварной будущий музыкант вдруг взял годовой академический отпуск, буквально за один-два дня рассчитался со всеми друзьями, кому был должен. На дружеской вечеринке в одном из ресторанов он сообщил приятелям, что уезжает к себе на родину — в Кишинев и там завершит «одну вещицу», которая позволит ему (он уверен в этом) без особых трудов попасть на композиторское отделение консерватории. Геннадий был не из серьезных парней, учился неважно, любил прихвастнуть. Потому приятели не придали особого значения его очередному пируэту.

— Задурил Генка. Поболтается с месяц-другой дома и опять вернется. Будет приставать ко всем, чтобы помогли догнать курс.

Интерес оперативной группы к Геннадию М., таким образом, был вполне закономерен. Но он был недолговременным. Оказалось, что парень связан с двумя дельцами, помогает им сбывать шелковые женские платки. По заданию своих «шефов» он и отправился к себе на родину. В поле зрения угрозыска Геннадий попал очень своевременно, иначе эта связь закончилась бы для него плачевно. Однако к краже на Бульварной он отношения не имел. В дни, когда она произошла, подвизался в Харькове. Его алиби подтвердила и дактилоскопическая экспертиза отпечатков пальцев на золотой пластинке и эспандере.

Геннадий М., когда ему сообщили, что он свободен, восторженно попрощался с сотрудниками уголовного розыска и бросился, как и предсказывали приятели, наверстывать упущенное в учебе, благо в училище отнеслись к нему как к блудному сыну, вернувшемуся в родное гнездо.

Дом на Бульварной улице, где жил профессор, уже около года был обнесен строительными лесами. Шли ремонтные работы. Управляющий домами, сухощавый, желчный мужчина, был очень недоволен бригадой отделочников, производившей окраску фасада. Мысль, что кражу могли совершить эти «калымщики», пришла в голову именно ему.

— Почему вы так думаете? — спросил его Дьяченко.

— Ну, почему, почему. Думаю, и все. А ваша обязанность проверить.

— Проверить-то мы, конечно, проверим. Но согласитесь, что для подозрений нужны какие-то основания.

— Основания есть. Они уже несколько месяцев возятся с малярными работами, а с секцией, где квартира профессора, валандались дольше всего.

— А еще что?

— Достаточно, думаю, и этого.

Дьяченко был, однако, другого мнения. Доложив Гордееву о разговоре с управдомом, он заявил:

— Я думаю, нам не надо тратить время на эту версию. Владельца эспандера в бригаде нет.

— Почему вы так уверены? Я не хочу сказать что-то плохое об этих ребятах, но, знаете, бывает всякое — в семье, как известно, не без урода, — возразил Гордеев.

— Но ребята там довольно серьезные. Я немного интересовался ими.

— А теперь займитесь этим как следует. И не откладывая.

— Есть, товарищ полковник.

Да, ребята из бригады Малинина были действительно люди серьезные. Трое учились в вечернем институте, четверо — в техникуме, столько же ходили на курсы мастеров, несколько друзей все свободное время пропадали на стадионе своего общества, они увлекались самбо и готовились к каким-то соревнованиям. И только трое из бригады торопились после работы домой — у этих были семьи, и они «погрязли в быту», как съязвил бригадир.

Но приказ есть приказ, и капитан Дьяченко стал интересоваться ребятами пристальнее. Особенно теми, кто увлекается самбо. Ведь эспандер-то мог таскать с собой человек, имеющий какое-то отношение к спорту. Тем более, что среди самбистов были Виктор Кругликов и Вячеслав Кочетков — инициалы обоих совпадали с инициалами на эспандере.

Через неделю Дьяченко довольно подробно знал, что представляют собой спортсмены бригады, да и другие ребята.

Было установлено, что в те дни, когда могла произойти кража, весь состав бригады находился по обычным своим адресам — кто на стадионе, кто на учебе. Ночью кража не могла состояться, так как подъезд на ночь запирался. Предположение о сговоре с дворником отпало. Обязанности дворника в доме выполняла пожилая женщина, лишь недавно приехавшая в Москву. У нее вышли нелады с невесткой, и она очень дорожила полученной возможностью жить в небольшой служебной комнате домоуправления. Даже придирчивый управляющий домом не смог упрекнуть ее в чем-либо.

Конечно, бригада, работая на ремонте дома, имела возможности проникнуть в квартиру. Но вряд ли у кого-нибудь из них возникло желание эти возможности использовать. Пока подтверждалось только одно: никто из бригады ни в чем предосудительном не был замешан ни раньше, ни теперь.

Но малининцы поняли, что Дьяченко вертится около них неспроста. После одной из бесед с капитаном Сергей Малинин, степенный, малоразговорчивый парень, твердо посмотрел ему в глаза и произнес:

— Нам это не нравится. Вчера мы советовались. Приходите завтра в бригаду. С утра пораньше.

— А что такое? Что вам не нравится? И почему я должен явиться к вам на ваше совещание?

Малинин пожал плечами:

— Зря вы так, капитан.

— Ну, хорошо. Приду. Только давайте условимся: разговор начистоту и без обид. Идет?

— Какие же тут могут быть обиды? Дело нешуточное. Нас, видимо, тоже касается.

Вечером Дьяченко советовался с Гордеевым: как быть? Тот недовольно заметил:

— Значит, обидели вы ребят. Идите, обязательно идите. И обязательно доложите мне, что будет за разговор.

В семь часов утра Дьяченко был уже на Бульварной. Бригада собралась в небольшой комнатушке, приспособленной под раздевалку.

— Ну, так с чего же начнем? — входя, спросил капитан.

Ребята молчали. Малинин подошел к Дьяченко и передал ему какую-то папку.

— Тут отпечатки пальцев всей бригады. Думаю, что воры какие-то следы в квартире профессора оставили и вы их, конечно, имеете. Ну, так вот, сравните, и все станет ясно. Оттиски сделаны в лучшем виде, я ведь в юридическом учусь. Красочка, правда, не та, ну да это не существенно.

Дьяченко ошалело смотрел на Малинина, на ребят:

— Вы что, с ума сошли? Кто вас просил? Зачем? Да, мы проверяем кое-какие предположения. Убедимся, что все в порядке, и точка. А эта глупость ваша ни к чему. Видишь, что надумали? Да вы знаете, что мне за это будет? С меня погоны снимут, выгонят к чертовой матери...

Малинин посмотрел на ребят. Они на него.

— Да. Этого мы, пожалуй, не учли. Нарушение социалистической законности вам как пить дать предъявят.

— Вы же юрист, должны понимать...

— Но оградить бригаду от подозрений я тоже обязан. Ладно, давайте обратно папку. Я знаю, как поступить. И вернемся к баранам. Никто из наших ребят на такое дело не способен. Запомните это. Не те люди. И если вы не кончите свои виражи вокруг нас, пойду к вашему комиссару, а то и к министру. А теперь еще одно — главное. Ищите двух хлюстов. Один щуплый такой, рыжий, небольшого роста. Другой чуть выше, остроносый. С белым металлическим зубом во рту. Чернявый. Задержался я как-то в домоуправлении — наряды закрывал, и видел, как они фланировали по тротуару. На следующий день вечером их же видели мы вон с Николаем, — он показал на одного из членов бригады, — опять они околачивались недалеко от подъезда. Думаю, что именно те, кого вы ищете.

— Спасибо. А что же раньше-то молчали?

— А вы почему не спросили? Очень долго вокруг да около ходите.

— Не так уж долго. Вы вон больше года дом-то мусолите, — обозлился Дьяченко.

И тут загалдела сразу вся бригада:

— Кто это вам сказал? Поди, домоуправ натрепался. А сам, жердь чертова, руки нам связывает. То того нет, то другого. Нам самим тут осточертело до тошноты. Разве это работа?


...Дьяченко ехал на Петровку в полном смятении. И даст же ему жару полковник. Но, против ожидания, Гордеев отнесся к сообщению спокойно.

— Интересные ребята. Надо будет встретиться с ними.

Когда же Дьяченко рассказал о наблюдениях ребят, о словесном портрете двух возможных воров, Гордеев совсем подобрел.

— Молодцы, просто молодцы! Это вам наука. Давно надо было с ними поговорить. Словесный портрет возможного преступника срочно сообщите в отделения. И надо изготовить фоторобот. Обязательно.

На следующий день Сергей Малинин сам заявился к полковнику и положил на стол папку, которую давал Дьяченко. Полковник открыл ее. На первом месте значилось: Малинин Сергей Тимофеевич. И отпечатки всех пальцев левой руки, рядом — правой, внизу: оттиск обеих ладоней. Так же аккуратно были оформлены еще четырнадцать листков — на всех членов бригады.

— Неплохо получилось? А? — полковник хмуро смотрел на Малинина.

— Старались.

— А мастика?

— Сами составляли. У нас в бригаде и химик есть. В Менделеевском учится.

— Химики, юристы, маляры, спортсмены — все у вас есть, а вот разумных не вижу. — И полковник надвое, потом еще надвое порвал стопку листков, положил их обратно в папку и вернул Малинину. И уже мягче объяснил:

— Понадобится, будут основания — сами сделаем. А сейчас прошу пройти к товарищу Дьяченко. Здесь же на третьем этаже. Они там с нашими спецами над фотороботом тех хлюстов, которых вы заметили, маракуют. Помогите им.

Оперативно-розыскные мероприятия по такому преступлению сродни большой разведывательной операции. Продумываются различные версии, определяются тактические приемы их проверки, очередность и последовательность осуществления тех или иных оперативных мер. Тщательно распределяются силы и средства, намечается, в какой момент должны быть включены в работу службы, смежные и взаимодействующие с уголовным розыском.

Параллельно с отработкой версий о причастности к совершенному преступлению студента Геннадия М., бригады Сергея Малинина, бывшей домашней работницы профессора, шофера, недавно перешедшего в таксомоторный парк, группы подростков, проживавших в том же доме на Бульварной, и еще некоторых других, велась кропотливая работа по установлению хозяина эспандера.

Задача эта оказалась очень трудоемкой и сложной. В самом деле, эспандер не какой-то громоздкий и тяжелый снаряд, а вещь индивидуального пользования. Он имеется почти у каждого человека, занимающегося спортом. Выпускаются такие снаряды сотнями тысяч. Как установить, кому принадлежит эспандер, оказавшийся в квартире профессора К.?

После соответствующей обработки эспандера и золоченой пластинки дактилоскопическая лаборатория представила оперативной группе снимки оставленных на них отпечатков пальцев. Шла проверка полученных следов в учетах уголовного элемента в Москве, близлежащих городах, но сведения пока поступали неутешительные. Лица, оставившие следы на пластинке и эспандере, на учете не числились. Может, кражу совершили приехавшие из других городов? Или молодые люди, только вступившие на это поприще? Однако метод, почерк кражи говорили о том, что действовали не новички. И хотя оставленный эспандер и следы на пластинке — это, конечно, оплошность, но оплошности, как известно, бывают у всех, в том числе и у самых опытных. А за то, что это были спецы высокой квалификации, говорила хотя бы ювелирная работа с замками. Открыть три запирающие устройства индивидуальных конструкций, открыть, даже не оставив царапины, — дело далеко не простое.

В уголовном розыске знали не одного такого «специалиста» и держали их в поле своего зрения. Вот Виктор Каляда. Давнишний знакомый муровцев. Его привезли на Петровку с большим чемоданом ключей. Застали, когда он тщательно осматривал свою коллекцию. Имелись, правда, данные, что последние годы Каляда ведет себя довольно смирно, занимается огородом в Подлипках. Но проверить все же следовало. Где-то пропадал он целую неделю, именно тогда, когда была совершена кража.

Чувствовал себя Каляда, однако, довольно уверенно.

— Э, нет, товарищи начальники, — заявил он. — Мы свои спектакли сыграли. Живем честным трудом, как и полагается всем членам нашего советского общества. До самых глубин сознания дошло, что экспроприация чужой собственности — деяние уголовно наказуемое.

— Все это хорошо, Каляда, но вот куда вы подевались в первой половине сентября? Очень вы нам были нужны.

— Да? Хотели посоветоваться о некоторых вопросах нового законодательства? Или по каким-либо другим государственным проблемам? Зря хитрите, начальники. Каляда еще кое-что соображает, свой интеллект не растерял. Скажите прямо, что-то такое стряслось у вас в это время? Так? Конечно, так, — ответил он сам себе и продолжал: — Нет, Каляда стал на якорь сознательно и потому твердо. Что же касается его отсутствия в указанный вами период, то да, такое было. Но по сугубо личным, так сказать, причинам. В град — великий Новгород съездил. Соборами там, стариной поинтересовался и... если совсем откровенно... одну старую знакомую посетил. Но это только между нами, ибо, как вам, видимо, известно, моя дражайшая половина ужасно экспансивная особа. Она все время напоминает мне, что несет полную ответственность перед властями и обществом за мое поведение. И только моя тщательнейше продуманная легенда, что, мол, еду повидаться с братом, дала мне возможность совершить сей вояж.

Несмотря на свою обширную коллекцию, подобрать ключи к показанным ему замкам из двери профессорской квартиры Каляда не мог, чем был весьма обескуражен.

— Что ж, растут люди. Видимо, объект, что вас интересует, идет в ногу с временем. Ювелир! Художник высшего класса!

Проверка подтвердила, что Каляда действительно был в Новгороде, вел себя тихо, не предпринимал ничего такого, что вызвало бы подозрение уголовного розыска.

Было решено наведаться и к Владимиру Клюеву. Это был очень опытный квартирный вор. За ним числилось более двадцати дерзких, крупных краж с подбором ключей. Но он всегда уходил от суда благодаря своему дару симуляции. Так искусно имитировал он свою психическую неполноценность, так неистово бился в припадках, что медики, хотя и спорили между собой до хрипоты, неизменно признавали его невменяемым. Когда приехали к Клюеву на квартиру, отец его, хмурый, неразговорчивый старик, нехотя объяснил:

— В отсидке Владимир, в отсидке.

Оказалось, что харьковские медики долго любовались гримасами Клюева, высоко оценили дар перевоплощения, но единодушно решили: симулянт. Возвратиться Клюев должен был лишь через год. Может, сбежал? Проверили. Нет, отрабатывает свой срок.

Через две недели после кражи Гордееву докладывали итоги работы по розыску владельца эспандера, по проверке «ключников». Полковник сидел хмурый, недовольный.

— Итоги, как видите, неутешительные. И все-таки домушников из поля зрения не упускать. И обратить внимание на их друзей-приятелей. Не обязательно такие дела делать своими руками. Кое-кто мог смену подготовить, помощников обучить. И расширить надо круг поисков, энергичнее их вести, энергичнее.

Дьяченко и его группа с помощью работников паспортных отделений выбирают из прописных книг тысячи имен и фамилий, фамилий и имен, соответствующих инициалам «В.К.». Идет тщательнейшая проверка.

Итог этой работы был более чем скромным. Лишь несколько человек было вызвано на ознакомительные беседы. Но оказалось, что и они к расследуемому делу совершенно не причастны.

Такие же результаты дала аналогичная работа в Одессе, Баку, Ярославле, Иванове и многих других городах.

Выслушав очередной доклад Дьяченко, Гордеев спросил:

— Что вообще мы знаем об этом самом эспандере?

— Кое-что знаем, — ответил Дьяченко. — Эспандер изготовлен на московском заводе «Спорт». По маркировке установлено, что это выпуск четвертого квартала прошлого года.

Можно считать удачей то обстоятельство, что данная партия не отправлялась на периферийные базы, а была вся оставлена в Москве — в Физкультснабе и Москультторге. Первый снабжает инвентарем спортивные общества в оптовом порядке, партиями, второй — торгует в розницу. Что касается спортивных обществ, то мы уже установили, какие из них приобретали эспандеры именно из поступивших в конце года и январе. «Буревестник», «Труд», «Строитель» и «Динамо». Никакие другие организации — медицинские, учебные и другие — эспандеры в это время не брали.

В розницу было продано около десяти тысяч штук. Это, конечно, здорово осложняет дело.

Нам надо установить: то ли эспандер с инициалами был взят в спортобществе, то ли куплен в магазине.

— Это все равно, что искать иголку в стоге сена, — высказался кто-то.

— Специалисты утверждают, — дополнил сообщение помощника Гордеев, — что эспандер, обнаруженный в квартире К., основательно изношен. Следовательно, он был в употреблении или в каком-то коллективе, секции, или у человека, постоянно занимающегося физкультурой. Первое соображение вряд ли верно. Раз человек взял эспандер с собой на свой промысел, значит, он всегда у него под рукой — в личном пользовании. И парень этот, видимо, молодой, пожилые-то ведь силовыми видами спорта увлекаются редко. А раз молодой, должен общаться с себе подобными, кому-то ведь надо демонстрировать свою силу?

— Наши дальнейшие планы по этой части, товарищ полковник, таковы... — Дьяченко подробно изложил план дальнейших розыскных мер, попросил в помощь еще двух оперативных работников из смежного отдела.

Гордеев согласился:

— По-моему, все верно. Действуйте. Помощь будет.


...Спортобщество «Динамо» отпало сразу же. Эспандеры, полученные им в четвертом квартале через Физкультснаб, лежали нераспакованные на складах. Хозяйственники здесь оказались прижимистые — обеспечили запас лет на пять, а то и больше.

В «Строителе» группе тоже повезло. Там во всех низовых коллективах, на стадионах и спортивных базах только что прошла инвентаризация имущества. Главный бухгалтер, вытащив из шкафа толстенный реестр, быстро перелистал его и с гордостью сообщил:

— Да, эспандеры получали. Вот пожалуйста, пятьсот штук, семнадцатого декабря. Было же у нас таковых триста тридцать. Итого восемьсот тридцать. Так? Так. А имеем? Смотрим итоговую ведомость инвентаризации. Эспандеры: восемьсот тридцать. Как видите, все в ажуре.

Оставались «Буревестник» и «Труд».

Общество «Буревестник» объединяло более ста коллективов, «Труд» почти столько же. Хоть и с трудом, но удалось установить, какие из их коллективов получали эспандеры. Оперативные работники пошли туда. Беседовали с руководителями, тренерами, спортсменами. Сотням людей показывали злополучный эспандер. Но никто не мог сказать ничего определенного. Дьяченко, однако, это не обескураживало. Другого выхода у него нет. И он вместе со своими помощниками обходит спортивные коллективы, стадионы, залы...

В клубе завода «Радуга» в этот вечер проходило собрание физкультурного актива. В перерыв молодежь обступила представителей уголовного розыска, с интересом разглядывала эспандер. Подшучивали:

— Это что: ключ к какому-нибудь кошмарному делу? Да?

— Ну не то, чтобы к кошмарному, но владельца этой штуки нам очень хотелось бы найти.

Высокий мрачноватый парень долго вертел эспандер в руках.

— Кажется, видел я этот эспандер. Очень похож. Да, видел, — он еще раз посмотрел снаряд, прочел буквы на внутренней стороне. — Точно, он.

— Где же вы его видели? Когда?

— На свадьбе у приятеля. Парень там был. Фамилия? Нет, не запомнил. До этого дня знакомы не были. Со стороны невесты он был приглашен. Звать — Виталий, а фамилию не помню. За столом мы сидели рядом, и он все хвастался выжимом.

Установить, что за гость был на свадьбе приятеля, больших трудностей не составляло. Через день Дьяченко уже знал, что это был Виталий Клюев — расточник одного из московских заводов, брат Владимира Клюева, отбывающего срок заключения.

Прошел еще один день. Дьяченко докладывал Гордееву итоги поисков.

— Я уверен, что мы наконец на верной дороге. Виталий Клюев, безусловно, один из участников группы, обворовавшей квартиру профессора. И дело не только в эспандере. Мы установили, что Виталий ведет себя несколько странно. Прогулы, опоздания. Заработок за этот месяц у него всего сорок рублей. А обычно сто восемьдесят — двести. И в то же время шикует. В ресторанах почти каждый вечер. На днях со своим приятелем, неким Лисицыным, наняли такси и, посадив знакомых девчонок, дважды махнули по Московской кольцевой бетонке. Совсем недавно двум своим приятельницам по мохеровому шарфику подарил. Явно из «Березки». На заводе удивляются, откуда у парня такие возможности. Считаю, что Клюева надо задержать. И немедленно.

...Виталий Клюев пытался держаться спокойно, но было видно, что он растерян и испуган. Он избегал прямого взгляда Дьяченко, на вопросы отвечал нервозно, хотя были они пока просты и безобидны.

— Почему стали хуже работать, Клюев? Пьянствуете, прогуливаете? В чем дело?

Парень попытался усмехнуться:

— А что это МУР стал беспокоиться обо мне? Это мое личное дело.

— Подождите спешить. Личное, верно. Но не только. Ведь вот заработали вы в сентябре всего сорок рублей, а в рестораны ходите каждый день. На какие гроши?

— На свои гуляю, не беспокойтесь.

— Возможно, и на свои, а возможно, и на чужие. Грабеж, кража, например...

Клюев вскинулся:

— Вы, знаете, аккуратнее выражайтесь. Надо основания иметь.

— Хорошо, хорошо, не надо нервничать, Клюев. А скажите, Лисицын — он что, ваш друг?

— Ну, друг. А что такое? Это тоже криминал?

— Нет, почему же? Значит, близкий друг, кореш, так?

— Ну, не знаю, как это называется у вас, а мы действительно дружим. Учились, работаем вместе.

— В квартире профессора К. тоже были вместе?

Клюев вспыхнул, потом побледнел, весь сжался, будто пружина, и... сделал удивленное лицо:

— Не понимаю, о чем говорите.

Дьяченко подумал: «Смотри ты. С самообладанием. Далеко может пойти». Вынув из ящика письменного стола злополучный эспандер, положил его перед Клюевым:

— Ваш?

Клюев, увидев эспандер, попытался даже отодвинуться от стола, вжаться в кресло. Потом торопливо выговорил:

— Нет, нет, что вы!

— Ваш, ваш эспандер, Клюев. Видите инициалы «В. К.».

— Мало ли таких инициалов.

— Много. Но этот эспандер ваш.

— А как докажете?

— Докажем. Сейчас важнее другое: как он оказался в квартире профессора К.?

И, строго взглянув на Клюева, Дьяченко спросил:

— Вы должны ответить, Клюев, кто инициатор кражи, кто участники, где вещи? Вопросы ясны?

— Но... Я... я не понимаю... Это кошмар какой-то, фантастика.

— Вы прекрасно все понимаете, Клюев.

— Н-нет. Не понимаю.

— Ну, что ж. Тогда идите и подумайте.

Дьяченко встал и, подойдя к двери, вызвал дежурного. Не глядя на Клюева, произнес:

— В камеру.

Клюев вскочил со стула, в глазах застыл неприкрытый панический страх.

— П-позвольте, за что же? Вы не имеете права, не имеете...

— Идите, идите, Клюев. Вам надо обдумать все. Собраться с мыслями. Мой вам совет — не крутить, не врать. Бесполезно. Только себе напортите.

Клюев, опустив плечи, пошел впереди дежурного.

В тот же вечер был задержан Лисицын. На ознакомительном допросе он вел себя так же, как и Клюев, все отрицал, удивлялся каждому вопросу, заявляя, что милиция поступает с ним незаконно.

Обыск в квартирах задержанных полностью подтвердил участие Клюева и Лисицына в краже на Бульварной улице. Были изъяты два транзисторных портативных приемника, двое часов, фотоаппарат и японская киносъемочная камера. У Клюева, кроме того, обнаружили спрятанные в складках надувной лодки, что хранилась в сарае, триста американских долларов и крупная сумма советских денег. Однако других вещей и ценностей найти не удалось.

На совещании у Гордеева подробно обсуждался план дальнейшего розыска.

— Итак, — говорил полковник, — то, что кража у профессора К. дело рук этих парней, — ясно. Но где ценности? Или они очень основательно запрятаны и мы их плохо искали, или... Или Клюев и Лисицын — мелкие сошки, которым перепало лишь кое-что. Тогда кто закоперщики и где они? Конечно, Клюев и Лисицын знают это. Но говорить они не хотят. Видимо, боятся своего «шефа» или «шефов», а возможно, тянут время, чтобы кто-то смог скрыться. Рано или поздно, конечно, мы узнаем все это. Но время, время... Если их вожак ускользнет от нас, то поминай как звали и вещи профессора. Нашли-то мы пока сущую ерунду. Давайте думать, как быть. Что эти гуляки — все упорствуют? — обратился он к Дьяченко.

— Когда обнаружили у них вещи и деньги, предъявили дактоотпечатки с эспандера и пластинки — отпираться стало бессмысленно. Признали, что обокрали квартиру. Но не вскрывали ее, она была уже отперта. Искали, видите ли, какого-то приятеля, увидели полуоткрытую дверь, зашли. Поживились кое-чем и обратно. Эспандер выронил Клюев. Вот коротко их показания.

— Наивно до крайности, — проворчал полковник.

— Конечно, наивно. Но оба держат одну линию. Видимо, договорились раньше и проинструктированы кем-то более опытным.

— А не старший ли Клюев тут действовал? — высказал предположение полковник.

— Он в колонии, — напомнил Дьяченко.

— Да, знаю. И, однако... Надо срочно переворошить его старые связи, узнать, кто освободился в это время из его дружков. Я, конечно, не исключаю и другого «наставника» у этих сосунков. Но этот вариант тоже возможен. Сейчас же подготовьте запрос начальнику областного управления. Я подпишу.

Запрос был послан через час, а к вечеру следующего дня Дьяченко срочно вызвал полковник. Не говоря ни слова, он протянул ему поступивший ответ. Там сообщалось: «Интересующий вас объект досрочно освобожден двадцать пятого августа зпт выбыл Воронеж тчк Ранее сообщенное нами ошибочно...»

— Ну, что скажете, капитан?

Дьяченко пожал плечами:

— Вы оказались правы. Где его теперь искать?

— Пока его брат и Лисицын у нас, он в Бабушкине не показывался?

— Нет. Во всяком случае, замечен не был.

— Появится. Обязательно появится. Следите в оба. И группу в Воронеж. Сегодня же.


...Владимира Клюева задержали через две недели в Домодедове. Он стоял в очереди для оформления багажа на очередной ташкентский рейс.

Дьяченко подошел к нему:

— Можно вас на минуточку?

— В чем дело?

— Пошли, Клюев, пошли. Без лишних вопросов.

Рядом с Дьяченко стояло еще трое оперативных сотрудников, и Клюев понял, что уйти от них он не сможет.

Осклабившись в улыбке, пробормотал:

— Пошли, так пошли. Но не надолго. Самолет через сорок минут.

— А вам в Ташкенте, Клюев, делать нечего. В Москве дела есть, — ответил Гордеев.


— ...Ну что ж, Клюев, будем подводить итоги, — раскрыв пухлое дело, проговорил Гордеев. — Думаю, пора.

— Не знаю, о каких-таких итогах вы ведете речь, полковник.

— Держитесь вы упорно, но не логично. 

— Возможно. Но...

— Что — но? Хотите, я вам расскажу, как проходила вся эта организованная вами операция?

— Интересно послушать.

— Раз интересно — слушайте.

— План «визита» в квартиру профессора К. у вас вынашивался давно. Из газет вы узнали о предстоящих гастролях профессора и стали свой план форсировать. Когда в мае Виталий приезжал к вам в колонию на свидание, план был разработан в деталях. Брату вы поручили тщательно обследовать замки и выяснить, живет ли кто в квартире профессора, кроме него и жены. В сентябре К. выехал в Париж. Вам повезло. Именно в это время подоспело ваше освобождение. В Воронеж вы вернулись десятого сентября, в Москву заявились пятнадцатого. Сразу начали подготовку «операции». Проверили все данные, добытые братом. Убедились, что в квартире действительно никто не живет и никто туда не приходит. Примерили ключи (делали их в сарае; мастер вы по этой части известный). Восемнадцатого, около восьми часов вечера, поднялись в лифте на седьмой этаж. Ключи сработали отлично. Но один замок на внутренней двери оказался орешком потверже. Прикрыв наружную дверь, вы его выбили. Шторы на окнах квартиры были опущены, и вы орудовали в комнатах беспрепятственно. Что вы взяли — перечислять не будем, это известно и вам и нам. Вышли с бумажным рулоном, он был полон драгоценностей. Это было хитро. На вас никто не обратил внимания. Ободренные успехом, на следующий вечер вы повторили визит. И тоже все сошло, хотя выходили вы с двумя чемоданами. Верно рассказываю, Клюев?

— Продолжайте, полковник. Складно у вас получается.

— У вас тоже получилось складно. Больше вы туда не пошли. Зачем? Хапнули столько, что хватило бы надолго. Но встал вопрос: как рассчитаться с братом и его приятелем? Отдавать что-либо ценное — жалко. И вы, выдав им по пятьсот рублей и кое-что из вещей, посоветовали: «Сходите в квартиру профессора сами, там еще всего достаточно». А сами отбыли в Воронеж. Аккуратно отбыли, захватив лишь вещи негромоздкие. Чемоданы вам привезли потом. Ваши помощники ходили в квартиру тоже дважды. И тоже поживились основательно. Но... сделали две оплошности. Лисицын нашел золоченую пластинку. Думал — чистое золото, но, обнаружив, что это не так, бросил ее в кресло. Следы рук, однако, на ней остались. А ваш братец никак не мог открыть шифоньер. Сделал это с помощью эспандера, что лежал у него в кармане. Но потом, уходя, обронил его. На второй день пришли опять: и пропавший эспандер беспокоил, и хотелось еще подразжиться. Эспандер не нашли, но зато прихватили кое-что, благо выбор был все еще большой.

Так закончилась тщательно организованная вами, Клюев, операция по изъятию ценностей из квартиры профессора К. Затем было продолжение операции. Но уже не по вашему, а по нашему плану. По эспандеру мы добрались до вашего брата и его друга. Добрались бы, конечно, и без этой вещественной улики. Вели они себя как купчишки, несмотря на то, что вы специально приезжали из Воронежа, чтобы сделать им нахлобучку. Но при этом была у вас и другая цель приезда в Москву: проверить — не напали ли мы на какой-нибудь след? Но это было за четыре дня до ареста ваших помощников, и вы уехали успокоенным. Готовились к свадьбе. Когда же братец и его приятель оказались у нас, вы не приехали даже, а прилетели. В Бабушкине появились со всеми предосторожностями, предварительно петляли по всей Москве. Конечно, мы могли задержать вас тогда. Но решили подождать.

— Ну, как же. Надо же было вынюхать, где профессорское барахло, — ухмыльнувшись, обронил Клюев.

— Да, нам нужны были и вы, и то, что вы украли. И, когда мы обнаружили тайник в стене дома, где вы жили в Воронеже, мы решили, что пора... Полет в Ташкент—это было бы уже лишнее для вас. Как, все правильно?

Клюев молчал. Левая щека его дергалась в нервном тике, глаза метались по кабинету. Однако отвечал он нарочито спокойно:

— Не знаю, полковник. Может, так, а может, и нет. Я-то ведь к этим делам отношения не имею. Моих следов в квартире нет? Нет. Вещи? Так вы нашли их не у меня. У брата, тети, отца, какой-то моей знакомой. Вот с них и спрашивайте ответ.

— Эх, Клюев, Клюев! Я знаю, что слова «честь» и «совесть» для таких, как вы, — пустой звук. Но ведь это все-таки ваш брат, отец, невеста... Что же вы... Это хуже, чем у зверья. Хотите, чтобы ваши близкие расхлебывали кашу, что сами заварили?

— Они сами по себе, а я сам по себе.

Сказано это было с таким безразличием, с таким циничным спокойствием, что даже у полковника, на редкость добродушно настроенного сегодня, удивленно поднялись брови.

— Ну ладно, Клюев. Это дело ваше. Но скажу вам заранее: никакие увертки вас не спасут. И не вздумайте вновь притворяться сумасшедшим, биться в припадках, разыгрывать комедии с невменяемостью — не поможет.

* * *


Профессор, когда ему позвонили и пригласили приехать на Петровку, был недоволен.

— А что еще требуется от меня? Я ведь все уже рассказывал и неоднократно.

— Да вы приезжайте. Совсем ненадолго.

Когда он, войдя с женой в кабинет полковника, увидел свои вещи, сложенные на длинном столе, стульях и в креслах, то не поверил своим глазам.

— Нашли. Удивительно! Знаете, товарищи, каюсь — не верил. Не верил! Вот уж действительно — моя милиция меня бережет. Спасибо вам, огромное спасибо!

Гордеев просто ответил:

— Не за что, профессор.

— Ну как — не за что? Это было очень трудное дело, я уверен в этом.

— Да как вам сказать? Не легкое, конечно.

Позвав дежурного, полковник приказал:

— Помогите профессору отвезти вещи домой и проводите его до самой квартиры.


ПЯТЬ ПИСЕМ И ТЕЛЕГРАММА


ПИСЬМО ПЕРВОЕ


Здравствуйте, гражданин комиссар!

Вы, конечно, удивитесь этому письму, тем не менее я решил его написать.

Недавно мне попалась Ваша брошюра «О красоте душевной». Вечером, придя в казарму, я прочитал ее. Гладко написано. Василий Петушков, конечно, человек настоящий, герой в полном смысле. Тут спору нет. Но вот Ваши похвалы в адрес всех работников административных органов явно преувеличены, И очерк Ваш, по-моему, неправдив. От этой моей оценки, конечно, ровно ничего не изменится, и она может даже обидеть Вас, но пишу, что думаю. Особенно взвинтило меня одно место: «Да, тверда должна быть рука, карающая преступников. Но не менее важно человеку, облеченному властью, быть по-настоящему чутким, гуманным, справедливым. Ему надо уметь любить людей. Это, может быть, лучшая гарантия от ошибок, нарушений нашей советской законности. Так, и только так работает абсолютное большинство блюстителей наших законов».

Вам из своего кабинета на Петровке виднее, но я таких людей среди «блюстителей законов» что-то не встречал. Конечно, я преступник, осужденный, и вовсе не рассчитываю на то, чтобы «блюстители законов» со мной лобызались. Но все же человек есть человек. Поэтому по самым элементарным правилам нашего государства рабочих и крестьян и я имею право на то, чтобы и ко мне относились как к человеку.

Я осужденный, и не просто осужденный, а трудновоспитуемый; по крайней мере, таким меня считает администрация колонии. Да и мое личное дело говорит то же самое. И все же я считаю себя человеком.

Работаю я на мебельном производстве, учусь в вечерней школе, читаю газеты, журналы, художественную литературу. Хочу быть полезным людям, пока хотя бы тем, которые окружают меня сейчас. А вот доказать, что я человек, не могу.

Привезли недавно к нам в мастерскую видавший виды станок. Я его довел до такой кондиции, что он втрое поднял производительность, облегчил труд людей, стал давать высококачественную продукцию. Старший надзиратель колонии заявил мне: «Хорошо, Галаншин, молодец. Внедрять новое — это долг каждого советского гражданина, в том числе и ваш. Вы тоже граждане, только временно изолированные от общества за свои деяния». Правильно сказал. А когда я толкнулся к нему со своим личным делом, он мне сунул в нос инструкцию: нельзя. А ведь дело-то у меня такое, что от него вся жизнь моя зависит. Не решу я его — и жить мне ни к чему. Да, да! Ни к чему. А мне говорят, инструкция. Я и просил, и требовал, и умолял. Ничего не помогло. Ну что осталось делать? Забился я в угол казармы и... заплакал. Да, да, ревел, как баба или пацан-несмышленыш. Хоть и стыдно об этом писать, а пишу, потому что факт остается фактом.

Вы, гражданин комиссар, никогда не видели, как плачет мужчина? Плачет от обиды, оттого, что не может доказать свое право называться человеком, доказать, что у него честные, искренние стремления. Это страшные, мучительные слезы, и не дай бог никому их испытать.

Да, есть среди тех, кто рядом со мной, такие, и их немало, которые считают, что раз они начали жихтарить, то есть жить по законам преступного мира, то должны и впредь грабить, воровать, бесчинствовать, пить, играть в карты, хранить блатные тайны. Это, дескать, у них на роду написано. А кто начинает думать иначе, тот дезертир. Тюрьма — штука неприятная, но временная. Зато это школа опыта, приобретения новых корешей для дальнейшей деятельности на уголовном поприще.

Но должен сказать Вам, гражданин комиссар, что так думают не все, далеко не все.

А этого-то «блюстители закона» как раз и не хотят знать.

Вот почему статья о душевной красоте Ваших сослуживцев очень и очень приукрашена. Слишком Вы преувеличиваете, гражданин комиссар. Прочтя ее, можно подумать, что все вы герои, до краев наполненные благородством. А ведь это не так. Далеко не так. И рана в моей душе — убедительное подтверждение этому.

С приветом Леонид Галаншин.

ПИСЬМО ВТОРОЕ


Гражданин комиссар! Вы даже не представляете, как ошеломило меня Ваше письмо! Во всем нашем отделении оно ходило из рук в руки целую неделю. Уж очень неожиданно все получилось. Я ведь, по правде, не рассчитывал на ответ. Большущее Вам спасибо. И, если можно, прошу меня извинить, что я так «безответственно и резко» написал о людях, призванных обеспечивать социалистический порядок. Действительно, написал я, не очень-то выбирая выражения. Но ведь в письме имелись в виду те, с кем волей судьбы я сталкивался. И то, что сказано там, не относится ко всем работникам административных органов. По возможности, прошу это иметь в виду. Хотя таких восторгов, как у Вас, они у меня, конечно, не вызывают.

Вот пишу Вам это сам не знаю зачем. В моей беде Вы ведь тоже не поможете. Не захотите. Однако раз Вы проявили интерес к моей не ахти какой знатной особе и пишете, что Вам «надо знать подробно, кто я, что натворил и чего добиваюсь», отвечу на Ваши вопросы.

Вот моя исповедь. Имейте, пожалуйста, в виду, что здесь нет ни одного слова неправды.

Детство мое было очень горькое, а юность — тяжелая. Родители разошлись, подбросив меня тетке. Как жить в чужой семье, где своих пять ртов, Вы, наверное, представить можете. В общем, чужой среди родных. Потом война. Пошел на фронт. Раненый, без сознания, попал в плен. Из фашистского лагеря меня освободили наши войска, вступившие на территорию Украины. Не подумайте, что я форс давлю, нет. Обивал все пороги, просился на фронт, но... Стали, как это водилось тогда, изучать да проверять. Не выдержал, нагрубил начальству, взяли меня на заметку. Обозлился я еще больше. А тут умудрил меня господь организовать ночную вылазку на спиртзавод. Нахлебались мы там вдоволь да и с собой еще прихватили. Ну и закрутилось дело. Получил я вместо реабилитации и направления на фронт пять лет со строгой изоляцией.

Вы, наверное, скажете: «А то как же? По заслугам». Да, по заслугам, не спорю. Конечно, я дурак, что затеял эту «операцию». Но сцепил зубы, решил: отбуду свой срок. И стал отбывать. Честно, аккуратно. Освободили даже на два года досрочно. Война уже кончалась. Вернулся в родные места. Не очень приятным было это возвращение. Дорогая тетушка от ворот поворот мне показала. Впрочем, понять ее можно. Все люди как люди. Кто уцелел и с войны пришел, гордые по земле ходят. Родину спасали. А я чем могу похвастаться?

Конечно, надо бы совладать со своей обидой. Руки, ноги есть, голова цела. С лагерями покончено. Какого рожна еще? Но зол я был на весь свет. Поехал на шахты, стал работать. А у самого все время мысль: не такой я, как все, сторонятся меня люди, еле терпят. И скоро это подтвердилось. Набирали на шахте людей на курсы машинистов. Толкнулся и я. Куда там! Мы, говорят, берем тех, кто достоин, а с вас судимость еще не снята. Замерло у меня все внутри. Пить я начал, да так, что удивляюсь, как концы не отдал. Иду я, бывало, по улице пьянь-пьянью. Люди шарахаются, смотрят с осуждением, а я злорадствую. Не нравится? А мне наплевать! Вниз так вниз, катиться так катиться! И пил, пил... Ну, там, где пьянка, там закон побоку. Как-то не хватило в одной компании деньжат на застолье. Ну что за проблема— деньги? Распотрошили мы продовольственную палатку в поселке. А когда хмель прошел, понял я, что натворили неладное. Только что толку, что понял? Поздно уже было. Дали мне по совокупности семерку. Сбежал. Вернулся в Луганск. И опять пришлось в колонию возвратиться. Теперь уж мне все подытожили: и те недоотбытые два года, что по первой судимости скостили, и семь, что отбывать не начал, и еще пять лет прибавили. Одним словом, срок вполне достаточный, чтобы поразмыслить над своим житьем-бытьем.

Вот Вам первая часть моей «героической» биографии.

Так я превратился в индивидуум особого рода, стал «трудным осужденным». Ни под какие льготы я не попадаю. Раньше срока освобождать меня нельзя, потому что из меня еще не сделали «хрустального» человека. А задача эта нереальная, потому что не может мир состоять только из «хрустальных» людей. Но главное, что произошли в моей жизни, во всей моей необузданной натуре изменения невероятные. Приятели мои говорят: Галаншин начал трайлить, фантазировать. Начальство тоже не верит: считает, что восьмерить пытаюсь, то есть прикидываться, притворяться. Не хотят понять, что не блажь это, а перемена во мне произошла громадная. Родился новый Леонид Галаншин, совсем непохожий на прежнего.

Как я уже сказал, у меня нет родных, семьи. Я не знал, что такое любовь, как можно гулять с девушкой, сидеть с ней в кино, делиться впечатлениями, мыслями. Ничего я этого не испытал. Всю жизнь мне приходилось натыкаться на черствых людей. Конечно, попадались среди них и хорошие, но то ли я их не понимал, то ли они меня понять не хотели. Только убедился я давно, что не верят мне люди. Сочувствуют иногда, ну а от сочувствия не всегда легче бывает. Помочь же никто, в сущности, не может или не хочет.

Писатель Лацис в одной из своих книг сказал, что самое мучительное для человека — ничего не ждать от завтрашнего дня. Вы скажете, какое отношение это может иметь ко мне? Есть мол, и тебе на что надеяться. Есть здоровье, силы, впереди — освобождение. Терпи, мол, Галаншин, и все рано или поздно утрясется. Но ведь пока солнце взойдет, роса очи выест. Не подумайте, что я хочу каких-то поблажек, вроде досрочного освобождения. Я готов годы и годы пилить и строгать эти самые ножки для табуреток. Готов вынести и куда более худшее. Пусть я буду чистить выгребные ямы. И на это согласен. Но пусть поймут, что я человек!

Собственно, в этом смысл моих писем к Вам, если говорить откровенно.

Я люблю женщину. Да, гражданин комиссар, люблю женщину. И это не лакшовка какая-нибудь, а чистый, кристальный ключик. И люблю ее так, что ни в одной книге не читал про такую любовь, как наша. Вот уже пять лет, как я ее люблю. Думал, пройдет. Но нет. Не проходит моя любовь, а все сильнее и сильнее становится.

Понимаю, что Вам трудно поверить в это, ибо Вы, наверное, знаете наш мир. Да, там, где я нахожусь, отношение к женщине низменное, циничное, хотя у людей, пишущих о ворах, жуликах, убийцах, и бытует порой обратное убеждение. Но это от незнания действительного положения дел.

Люди, способные поднять руку на ребенка, на немощного старика и вообще на человека, как правило, не знают великого чувства — любви. Но известно ведь, что нет правил без исключения. Случай со мной еще раз подтверждает это. Во мне, моей зачерствевшей душе родилось такое чувство, что заслонило все, я сам себе удивляюсь, сам себя не узнаю. Очень прошу: не относитесь к моим словам легко. Они выстраданы, вымучены, они — крик моего сердца.

Я чувствую, что, если бы мне поверили и разрешили сделать то, что я прошу, жизнь моя повернулась бы круто. Что же я прошу? Разрешить мне зарегистрировать брак с моей Галей. Только и всего. Я буду честно отбывать данный мне срок. Но тогда у меня будет путеводная звезда, тот огонек в ночи, который поведет за собой, отогреет сердце, поможет честно пройти оставшуюся часть пути.

Вот с этой-то своей просьбой я и обратился по начальству. И получил ответ: нельзя. Не положено. Инструкция.

Да, я совершил преступление, и не одно. Это я знаю, понимаю. Но я клянусь жизнью, клянусь своей любовью, что сделаю из себя другого человека! Только дайте мне эту возможность! Дайте! И все.

Помогите, гражданин комиссар, если сможете.

Галаншин Леонид.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ


Здравствуйте, гражданин комиссар!

Получил Ваше письмо. Не очень-то оно меня обрадовало. Но все же спасибо за то, что Вы не чураетесь общения с тем, кого и человеком-то не признают.

Отчитали Вы меня крепко. Признаюсь, не раз бросало в жар от Ваших увесистых слов. Однако Вы не совсем правильно поняли меня, гражданин комиссар. Вы сочли, что я требую какой-то особой к себе снисходительности, поблажки, прощения за свои ошибки. Да нет же! Нет! Прошу мне поверить. Поверить в то, что я хочу страстно, хочу во что бы то ни стало стать настоящим человеком.

Вы пишете в своем письме: «Право на ошибку — высокое право первооткрывателей и первопроходцев. Оно допустимо при исканиях, стремлении человека сделать что-то новое, лучшее, большое для людей. Но и при этом ошибки не прощаются, тем более, если они, эти ошибки, чреваты какими-то последствиями. А есть ошибки, на которые человек не имеет права даже один раз в жизни. Ни в восемнадцать, ни в восемьдесят лет».

Правильные слова. Согласен, гражданин комиссар. Но ведь ошибка ошибке рознь. Конечно, я не из числа первооткрывателей. Но ведь и не убийца я, не предатель своей земли. И хочу не так уж много! Правда, моя просьба не укладывается в рамки инструкции. Но спрашивается: что изменится, если сделают исключение из этих инструкций? Для общего дела вреда никакого, для меня — другая жизнь.

Теперь я отвечу на Ваш вопрос о том, что за романтическая история со мной произошла и что это за «Дульцинея, которая зажгла во мне пламень». Я понял Вашу иронию, не хотел совсем писать, так мне стало обидно. Но в конце письма Вы уже серьезно спрашиваете обо всем этом. Поэтому я подумал: нет, комиссар не издевается надо мной и не из любопытства задает свои вопросы. Я убедил, уверил себя в этом и вот пишу Вам все. Все как было. И если Вы разбираетесь в людях, умеете понимать их психологию — по должности вроде бы обязаны это уметь, — поймете и меня.

Моя Дульцинея — это Галя. Маленькая, невзрачная на первый взгляд девушка. Милая моя Галя! Как я с ней познакомился, где? Работал я тогда каменщиком на строительстве нефтекомбината. И прислали на стройку девушек из ФЗО на практику. Ко мне направили Галю.

Я вел кирпичную кладку одного из цехов. Приходит прораб и говорит:

— Вот, что Галаншин! Эта девушка через пару месяцев должна стать мастером, доверяю ее тебе.

От этого его слова «доверяю» я первый раз в жизни смутился. Меня когда-то стыдили целым базаром, и я не краснел. А здесь стушевался. Посмотрел я на нее, на девушку-то, а она на меня. Глаза не опускает, смотрит и не моргнет. Вот, думаю, кажется, своя девка...

— Ну что же, — говорю, — полезем на леса, сейчас посмотрим, чему вас там учили, в ФЗО.

Она такая щупленькая, маленькая. Комбинезон серенький, на голове берет — ну как пацан. А подсобник мой отводит меня в сторону и говорит: «Давай, Леха, действуй, а я на страже постою». Не знаю уж почему, но закипел я от его слов и так глянул на него, что тот попятился.

Залезли мы на леса. Узнал я, что ей восемнадцать лет. А мне? Мне в то время было тридцать пять. Никаких особых мыслей в голове у меня не было, но так просто, из озорства проявил к ней хамство. И такую оплеуху получил, что по сей день в ушах звенит. Но жаловаться Галя не пошла и никому ничего не сказала. А я уж готовился суток пятнадцать штрафника отбывать.

Назавтра прихожу утром — Гали нет. Думаю, все, испугалась. Я заказал одному вольному шоферу привезти спиртного. Скоро вернулся он и привез в грелке полную емкость, то есть литр. Только мы расселись с подсобником на лесах, глядь, Галя бежит. «Здравствуйте, — говорит, — мальчики!» Ничего себе мальчики! А она такая веселая, румяная и как бы не было вчерашнего происшествия. «Я, — говорит, — заблудилась, попала вот в тот цех», — указала на соседний корпус. Гляжу на нее, глаз не спускаю, а на коленях у меня лежит грелка с водкой, на кирпичах кружка стоит, кусок колбасы и хлеба полбатона.

— Что у тебя, Леня, живот, что ли, разболелся, что грелку с собой притащил? — И берет грелку в руки. Я молчу, как немой, ничего не могу сказать.

Галя отвинтила пробку, понюхала и говорит:

— Фу, гадость какая! — и вылила нашу огненную жидкость в окоренок с раствором. — С этого дня — ни капли. Слышишь, Леня? — Да еще ногой притопнула для устрашения моей личности.

Подсобник хотел шугануть ее, но я как во сне отстранил его рукой, приказал подвозить кирпич и стал работать. До обеда ни я, ни Галя друг другу не сказали ни слова. Обедать я не пошел, во рту сухо было. Сел прямо на лесах десятиметровой высоты, закурил. Подходит ко мне Галя с белым узелком, садится возле меня.

— Ну, давай, Леня, кушать. — И узелок развязывает.

Лежали в том узелочке два огурца, пяток помидоров, яйца и соль в бумажке. Ну и хлеб, конечно.

— Кушай, Леня. — Это она мне говорит, мне, который так по-хамски вчера поступил. Я посмотрел в ее глаза, а глаза-то у нее знаете какие? Электрические, нет, не электрические. Даже не знаю какие, очень красивые и нежные. И я... заплакал. Не знаю, как это случилось, но заплакал.

И Галя все поняла. Так и сидели мы. Молчали. А потом она говорит:

— Расскажи мне, Леня, о себе, о своей жизни. Все расскажи.

И я рассказал. Рассказал все, без утайки. Когда кончил, Галя взяла мою руку, тихонько так пожала.

Поверите, у меня красные круги перед глазами пошли, в горле горячий ком застрял, все тело стало бить какая-то неуемная дрожь. А Галя не отходила от меня и все говорила. Говорила о людях, о жизни, о разных местах, где бывала. В ушах у меня от ее слов играла настоящая музыка.

После этого дня каждое слово Гали стало для меня законом.

— Школа, оказывается, у вас есть?

— Есть, — говорю.

— А почему ж ты не учишься?

Через неделю я уже ходил на занятия.

— А что ты читал? Горького? Шолохова?

— Нет, — говорю, — не пришлось.

— Так почитай.

Появились у меня книжки. Газетами, журналами стал интересоваться.

Потом и до моей внешности добралась.

— Зачем, — говорит, — ты эту страшную бородищу носишь? Ведь ты молодой еще. Почему не следишь за собой?

А надо сказать, что среди нашего брата манера такая пошла, ну стиль, что ли, особый — на гориллу походить. Плюнул я на эту моду, стричься-бриться стал регулярно. Оказалось, что при желании вполне можно человеком выглядеть, а не образиной.

Правду говорят, что все тайное становится явным. Узнали и о нашей с Галей любви. Пошли слухи, что живу с ней. Меня перевели на тюремный режим. Даже написать я Гале не мог. Из тюрьмы разрешают писать только родственникам, если они числятся в личном деле. А у меня никого нет. Я записался на прием к начальнику тюрьмы полковнику Хусаинову. Он меня выслушал, как отец родной. Разрешил мне повидаться с Галей. Я ей написал. Что я только не передумал, ожидая ответа, сравнивая ее жизнь и свою! Ее годы и свои. Мучился, сомневался. А вдруг не придет? И вот получил весточку: «Буду».

В тот день начальник сам пришел в столярную мастерскую, где я работал, велел мне одеться почище и идти на свидание. Какая это была встреча! Два часа пролетели, как одна минута. Галя мне сказала, что ее исключили из комсомола за связь с осужденным и перевели на другой объект. Оказывается, как много она пережила! А еще смеется. Я стал ей советовать уехать в другой город.

— Зачем, Леня? Ведь я не украла ничего, не разбила ничью семью. Я нашла тебя, и из-за этого должна уезжать? Нет, своей любви я не стыжусь. А что со мной так поступили, пусть, не все люди бездушные, найдутся такие, которые поймут.

На прощание Галя сказала:

— Помни, Леня, я тебя не покину никогда. Где бы ты ни был, я буду с тобой.

Начальник присутствовал на нашем свидании и сказал ей:

— Ты, Галя, настоящий человек, я уверен, что изменишь судьбу Галаншина. К прошлой жизни он не вернется. Я помогу вам. Ты станешь его женой, а он будет честно трудиться, чтобы скорее прошел срок.

Мы поцеловались с Галей. И когда она на прощание передавала мне сумочку с продуктами, я готов был обнять весь мир от счастья, что теперь я не один на свете, что я нужен кому-то. Нужен Гале — хорошему, душевному человеку, девушке, милей которой нет в мире!

После этого я стал жить надеждами. Но не все надежды сбываются. Полковника Хусаинова перевели в другое место, а новое начальство все повернуло в обратную сторону. В свиданиях нам отказали. Я узнал, что один из надзирателей оскорбил Галю. Решил с ним «посчитаться». Уже направился, чтобы исполнить задуманное, как один из осужденных подозвал меня и сказал: «Иди, Леха, к тебе «твоя» пришла. У забора ходит». Я сказал Гале, что ее обидчику отомщу. Но она махнула рукой и сказала, что не обращает на это внимания, мало ли дураков и хамов. «Не смей с ними связываться!»

После этой встречи я снова подал заявление начальству с просьбой разрешить нам с Галей зарегистрировать брак. Меня вызвали. Вызвали и Галю.

Новый начальник сообщил нам, что ходатайствовать о регистрации не будет, так как это запрещено инструкцией, и, кроме того, у меня еще большой срок впереди. Галина же очень молода, и это, дескать, всего лишь порыв, романтика, молодость. Начиталась, мол, романов, вот и дурит.

Галя плакала, а я скрежетал зубами от бессилия.

Уходя, она сказала мне:

— Дойду до самого высшего начальника, а добьюсь регистрации. Это не старое время, у нас не отнимут любовь.

Так мы расстались с Галей.

Я в полном и безнадежном отчаянии. Все наши попытки найти выход из положения, получить человеческое право быть мужем и женой разбились об инструкцию. Если можете, гражданин комиссар, помогите! Хотя я уже не верю ни во что.

Галаншин.

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ


Гражданин комиссар! Вы зря на меня так обрушились в своем письме. Хотя многие из Ваших слов должен признать справедливыми. Но, скажу откровенно, если бы не Галя, если бы не ее сердце, ее душевная теплота, покончил бы я все счеты со своим дрянным, незадачливым житьишком. Но попробую написать все по порядку.

После той беседы с начальством настоял я, чтобы Галина уехала в другой город.

Она послушалась и уехала. Устроилась работать неподалеку. Стал я посылать ей переводом деньги. Она не принимала сперва, отсылала назад: мол, она на воле, ей легче. Но я настоял. Да и деньги мне ни к чему. Есть во что одеться, харчи казенные. А Гале — ей и платьице, и туфельки нужны, и в кино, и на танцы сходить. Ведь молоденькая же. Но Галя знаете куда деньги тратила, что я посылал ей? Купила мне пальто, костюм, рубашек. Письмо я как-то получил от хозяйки, где она комнату снимает. Так она моей Галкой не нахвалится: и детей-то помыть поможет, и белье постирает. Как своя, родная в семье.

Но тут новое происшествие: запретили мне деньги Гале посылать. По инструкции можно посылать только прямым родственникам. А мне перед ней стыдно, вдруг что нехорошее подумает? То посылал, а то вдруг нет. Я пришел к начальнику, говорю ему, как же так, ведь у меня, кроме Гали, никого нет на свете. А он мне: дурак ты, Галаншин. Ты ей деньги посылаешь, а она там, поди, проматывает их со своими хахалями. Ты думаешь, она ждет тебя? Так вот знай, раз связалась с осужденным, значит, непутевая была... Не помня себя, я заорал: «Не смей так говорить, не смей!..» И если б не о Гале в этот момент думал, не знаю, что бы было... Если кто оскорбит Галину, съем сразу, только железные пуговки выплюну.

Скис я здорово после этого случая. Но опять Галя вмешалась. Прислала письмо. Добилась она, оказывается, что ее в комсомоле восстановили. Описала все свои хлопоты по нашей регистрации: куда ходила, куда пробивалась. Молодчина, ну просто молодчина! И планы свои на этот счет изложила. А с меня опять потребовала: работать по совести и вести себя как подобает.

Верите, всю хандру с меня как рукой сняло.

Работаю, как тигр, веду себя, как сосунок.

Мои дружки думают, что я работаю как чумной, потому что кого-то боюсь. А я ничего не боюсь. Даже смерти. Я ее презираю, она сама меня боится. Все дело в Галине. Ее письма для меня — будто чудо живительное. Галя, только Галя держит меня!..

По неписаным законам нашего блатного мира вор или грабитель не должен в заключении занимать какие-либо административные должности. Десятник, бригадир, чем-либо заведующий — деятельность запрещенная, заключенный вроде бы не должен браться за нее.

Я хорошо знаю эти звериные нормы. И все же согласился возглавить работу столярной мастерской. Почему? Да потому, что я не признаю ни за кем права делать меня слепым кутенком. Не хочу мириться с нормами и правилами, которые превращают человека в зверя! Нельзя, чтобы человек терял надежду хоть когда-нибудь получить право называться человеком. Так что Ваши слова, гражданин комиссар, о моем «в некотором роде заячьем поведении» не соответствуют истинному положению дел. Моменты, когда я падал духом, были, но мой жизненный стимул — Галя, она вовремя приходила на помощь. Ну и уж если совсем начистоту, Ваши письма тоже неплохо на меня подействовали. Только не сочтите это за подхалимаж. Я этого не люблю, и не в моем характере такие повадки. Ну, а в общем итоге начальство наше иначе на меня смотреть стало. Видимо, понимать начало, что рождается новый человек в Галаншине.

Один из начальников все допрашивает меня, откуда меня в Москве знают. Никак я его убедить не могу, что ни сватьев, ни братьев у меня нет и водку мы с Вами никогда не пили.

Я все сделал, как Вы мне советовали. Обратился с подробнейшим заявлением в Москву. Описал все, как было, всю свою жизнь. И все отправил через свое начальство. Теперь жду ответа.

Я понимаю, что изрядно надоел Вам, и все же опять прошу об одном и том же: помогите, подтолкните там, в Москве, чтобы не пропала моя исповедь, чтобы разрешили нам с Галей зарегистрироваться. Свободы я не прошу. Я ее заработаю. Буду горы ворочать, как бульдозер. И нарушений режима не допущу. Доверие оправдаю. Но без Гали я жить не смогу, моя жизнь без нее пустая.

Ну что нужно, чтобы доказать, что мы беспредельно любим друг друга? Что не легкомыслие, не баловство это? Ведь пять лет прошло с тех пор, как мы встретились. И за это время мы еще больше, еще крепче привязались друг к другу.

Кто может сказать, что это юношеская романтика, каприз девчонки из ФЗО? Сейчас Галя совсем взрослая и очень-очень красивая. А лицо — лицо у нее такое, что я буду любоваться им всю жизнь.

Путаное это и какое-то слезливое письмо у меня получилось. Очень волнуюсь. Наболело все так, что кричать хочется. Только бы разрешили брак с Галиной. И больше мне ничего не надо. Свободу я горбом добуду. Не по обочинам, а по дороге пойду, если Галка будет рядом.

Галаншин Леонид.

ПИСЬМО ПЯТОЕ


Гражданин товарищ комиссар, здравствуйте!

Пишет Вам Галина Власенко.

Прежде всего сообщаю, что письмо Ваше получила. Спасибо Вам, большое спасибо, что написали. Извините, с ответом немного задержалась, была в командировке.

Постараюсь ответить на все Ваши вопросы.

Я не знаю, что писал Вам Леонид обо мне. О нем скажу все откровенно, как есть.

Встретились мы с ним случайно на стройке. Обросший, грубый человек, с большими, натруженными, узловатыми руками. Не знаю почему, но защемило у меня сердце. Особенно когда я посмотрела ему в глаза. Было в них и страдание, и непроходящая тоска, а в глубине их что-то теплое, человеческое. Может, потому, что я тоже имела нелегкое детство (родители у меня в войну погибли), но мелькнула у меня мысль, что этому человеку нужна родная, близкая душа, нужна, как хлеб, как воздух. И потом уже эта мысль не покидала меня.

Многие отзываются о Лене нелестно. Но они не знают его, какой он человек. А ведь это главное — человек. У него сердце золотое. И работать любит. Не злой он, не жадный, душевный и очень смелый, до отчаянности, что ему иногда и мешает.

Может, я вижу в нем только хорошее? Возможно. Но сердце мое чувствует, что Леня настоящий, что на него понадеяться можно, что не подведет он, не обманет. И что мы с ним — те двое из всех людей, что нашли друг друга, для счастья встретились, для жизни вместе, до конца рядом. Поверила я в это, полюбила его и сама первая пошла к нему. Леня — моя судьба, он мой единственный, и нет другого на свете для меня.

Я вспоминаю встречи с ним, как светлые праздники, как самые счастливые дни. И то, что он старше меня, не имеет значения. И жизнь его прошлая не испугала меня. Потому, что верю я в него, знаю сердце его большое, любовь нерастраченную.

Очень волнуюсь я о Лене. Он горячий, неуравновешенный, как бы не сорвался. А уж если сорвется, тогда все — не поднимется. Это меня очень пугает. Письма я ему пишу по двое суток, все такие слова подбираю, чтобы не обидеть, успокоить. Он вроде слушается. Боится он, что я его бросить могу. Молодая, мол, жизнь вся впереди. И переживает разлуку нашу тяжко, нервничает. Свидания все просит. Да я к нему и сама побежала бы. Только ведь не так просто это! Наши законы, товарищ комиссар, справедливы, только жизнь в законы не вся укладывается. Вот люблю я Леню, хочу быть с ним. В беде, в несчастье, все равно где — хоть на Северном полюсе, только бы с ним. И знаю, что получится наша жизнь. Он тоже надеется, что все у него по-другому пойдет. А закон не дает нам быть вместе. Почему же не помочь нам? Я уже в разные места обращалась, куда только не писала. Одни сочувствуют, вроде понимают все. А другие говорят: «Брось его! Что, на нем свет клином сошелся, что ли? Что, ты на воле лучшего не найдешь мужа?» Как все это больно слушать! Сейчас у меня одна цель: добиться, чтобы мы были вместе.

Я сделала все, как Вы велели: послала все бумаги и министру, и Генеральному прокурору. Теперь с нетерпением жду решения. Умоляю Вас, товарищ комиссар, помогите нам! Век не забудем.

Спасибо Вам за все, за отзывчивость Вашу — низкий поклон.

Галя Власенко.

ТЕЛЕГРАММА


Москва, Петровка, 38. Товарищу комиссару.

Сегодня наш самый светлый, радостный праздник. Зарегистрировались в горзагсе, как полагается. Даже начальство счастья пожелало. Леонид признается и кается, что он не прав, совсем не прав в отношении Вас, Ваших товарищей по службе. Спасибо, товарищ комиссар. Всегда, всегда будем помнить Вас.

Леонид, Галина Галаншины.

ПОСЛЕСЛОВИЕ


Эта переписка лежала в сейфе среди служебных бумаг одного заслуженного криминалиста, много лет проработавшего на Петровке. Листки уже чуть пожелтели. Я начал просматривать их и не мог оторваться, пока не прочитал все. В одну из встреч с комиссаром спросил его, знает ли он о дальнейшей судьбе своих подопечных. Или телеграмма была последней страницей этой истории?

Комиссар улыбнулся и не без гордости ответил:

— Нет, почему же? Просто последующие письма уже шли в мой домашний адрес, как к пенсионеру. А подопечные живы и здоровы. Есть за Тулой такой город — Новомосковск. Знаете? Ну так вот, там на Первомайской улице проживает семья Галаншиных. Муж, жена и двое хлопцев. Старший в этом году в школу пошел. Глава семьи, Леонид Петрович Галаншин, работает мастером деревообделочного комбината, жена — на стройке.

Помолчав немного, комиссар добавил:

— Был у них однажды. Рыбалка там на Иван-озере знаменитая. Думаю еще как-нибудь собраться.


УЛИЦА ВАСИЛИЯ ПЕТУШКОВА


— Слыхали, новый участковый-то... Петушков...

— А чего?

— Мешает, понимаешь, культурно отдыхать. Ни тебе песни поорать, ни дать по зубам кому-нибудь на танцах.

— Точно... Даже на троих у магазина теперь спокойно не сообразишь. Петушков, видите ли, считает, что для этого есть другое место. Ну, есть... А ежели я желаю выпить именно у магазина?

Так беседовали между собой одним теплым летним вечером на одной из тушинских улиц любители выпивки и дебошей.

— Нет, хватит, — с ухмылкой сказал некто Зенков, считавшийся главарем этой теплой компании. — Довольно... Надо поучить этого Петушкова... вежливости.

Решили воспользоваться первым же подходящим случаем. Вскоре он представился.

...Однажды вечером за оголтелые крики, нецензурную брань и похабные песни Петушков остановил группу молодых людей.

— А ну-ка, молодежь, потише.

И, показав на темные окна домов, добавил:

— Люди отдыхают.

— А что такое? Разве веселиться запрещено? — с наглой улыбкой и хитро подмигивая друзьям, спросил Зенков.

— Веселиться, Зенков, никому не запрещено. Но всему должно быть свое время. И потом веселиться не значит безобразничать.

— Смотрите. Инспектор-то, оказывается, знаком с нами, — осклабился вожак группы.

— Знаем, Зенков, знаем. И тебя и дружков твоих. Тоже известны.

— Вот что, Петушков, предлагаем тебе мирное сосуществование. Мы тебя не трогаем — ты нас.

Петушков посмотрел на своих собеседников. Они обступали его плотным кольцом, дышали водочным перегаром, в глазах у одних играло озорство, у других мутнела пьяная злоба.

«Шестеро. Многовато, — подумал Василий. — Как бы не сплоховать...» Но тут же одернул себя: «Кого бояться-то? Этих?» И спокойно ответил:

— Я согласен, Зенков, но при одном условии.

— Это при каком же?

— Ведите себя по-людски. А не то...

— А что будет в противном случае?

— Плохо будет, Зенков. Очень плохо. Испытывать не советую.

— Брось, лейтенант...

Рука Зенкова потянулась к кителю. Петушков стремительным рывком разорвал круг, но не отошел от него, а остановился в двух-трех шагах и твердым голосом сказал:

— Смотрите, Зенков, да и все вы. Предупреждаю. Не уйметесь — пеняйте на себя.

Кто-то из хулиганов подскочил было к Петушкову, замахнулся, но ударом в подбородок был отброшен. Василий, прищурясь, смотрел, прикидывал — кинутся на него или нет? На всякий случай занял более удобную позицию.

— Ну, кто еще хочет?

И, видя, что гуляки замешкались, предупредил:

— Будем считать инцидент исчерпанным. И запомните, что вам сказано.

Он повернулся к группе спиной и спокойно, не спеша пошел по улице. Конечно, он знал, что они смотрят ему вслед, конечно, могло быть все — и камень, и нож в спину, а может, что-нибудь похуже. Но ни оглядываться, ни торопиться было нельзя. Надо, просто необходимо было показать свое превосходство перед кучкой наглых бездельников.

Только дойдя до площади, Петушков разрешил себе остановиться и оглянуться. Уличные «герои» подались восвояси.


...Трудный участок достался молодому уполномоченному. Так и сказал ему начальник отделения:

— Участок один из самых сложных. Вы представляете себе свои обязанности? Свою ответственность? Пороху хватит? Я имею в виду волю, настойчивость, умение.

— О себе говорить трудно, но... постараюсь. Не боги горшки обжигают...

Не случайно майор задал этот вопрос. Зона, или, как она теперь называется, микрорайон, где предстояло работать Петушкову, слыл в Тушине самым беспокойным. Около фабрики люди по вечерам боялись выходить на улицу. Площадь вокруг Дома культуры кишела хулиганами, которые сходились сюда со всего Тушина и даже приезжали с северо-западных окраин Москвы — от Сокола, из Марьиной рощи и других мест.

Работа на таком участке требовала отдачи всех сил и энергии, воли и настойчивости, личной храбрости и главное — умения.

Конечно, не перед каждым жизнь впрямую, в лоб ставит вопрос: «А ну, покажи, на что ты способен, мужественное ли твое сердце, могут ли люди рассчитывать на тебя, не подведешь ли в трудный момент?»

Перед Петушковым этот вопрос был поставлен именно так...

Да, будет трудно. Но не такой был человек Василий Петушков, чтобы отступать перед трудностями или обходить их стороной. Этому научила его жизнь.

Теперь, когда его уже нет и сам он не может ничего рассказать нам о себе, послушаем, что говорят о Василии его друзья, товарищи, сослуживцы.

Мы идем с ними по шумной, оживленной улице. По той, что раньше называлась Фабричной.

Теперь это улица Василия Петушкова.

Мы смотрим на кудрявую зелень газонов, на людей, торопливо идущих по тротуарам, и говорим о том, чье имя написано на белой эмали таблички. Василий Петушков...

Мои собеседники рассказывают о нем охотно и много, приводя все новые факты, случаи, примеры. Говорят спокойно. Боль уже зажила. Но в памяти этих людей Василий Петушков всегда живой.

Вспоминает Федор Федорович Мигачев — один из ветеранов милиции:

— Петушков стремился быть повсюду впереди. Его работу в пример на каждом совещании ставили, понятно? Он четырнадцатого погиб. А в двадцатых числах в райотделе должен был обмениваться опытом с участковыми района. Не отделения, а всего района, понятно? Если уж на откровенность, так часто он оперативниками руководил, а не они им. Людей он знал. А они, если в отделение приходили с заявлениями, то иногда даже бывало, что не начальника, а Петушкова искали.

Любил он свою работу, очень серьезно к ней относился. Спросите, слышал кто-нибудь, чтобы он сказал: «Не могу, занят, кончил дежурство»? Никогда не говорил. И в тот день пошел к этому Гридчину. А ведь мог не пойти. Другой кто, возможно, и не пошел бы, но только не Петушков.

Следователь, работник прокуратуры Сергей Богомолов говорит:

— Прошло всего три года, как он пришел в милицию. А ведь три года службы в милиции — это годы тревожных дней и ночей. Трудно перечислить все, что сделал на своем участке Петушков. Он вкладывал в работу всю душу. Любил говорить с людьми, собирал вокруг себя молодежь, создавал дружины, домовые комитеты. К нему обращались по любым вопросам... Все видели в нем настоящего человека — смелого, решительного, непримиримого ко всему плохому в нашей жизни...

В разговор вступает Виктор Васильевич Пчелкин, который не раз помогал Василию, особенно на первых шагах его службы в отделении.

— Долго после его смерти там не было участкового. Не знали, кого назначить. Присматривались. Надо ведь обязательно держать участок. Нельзя сдавать того, чего добился Петушков. Домкомы, товарищеские суды, дружины. А главное — население. Они ждали участкового только такого, как Петушков. Не хуже. Обещали работать так же, как с Петушковым... Да, прекрасного человека мы потеряли...


Невольно настраиваюсь на воспоминания и я. Память уводит в давние, комсомольские времена.

...Молодежный вечер в просторном клубе.

Доклад был скучноват, трактовал он, помнится, какие-то довольно важные, но всем известные истины. Но разговор, разгоревшийся после доклада, захватил всех. Он давно уже перехлестнул и задачу вечера, и регламент, шел, что называется, по большому счету. Тема — о месте человека в жизни, о роли молодежи, о путях-дорогах юности...

Говорили много и интересно. Спор же между комсомольскими вожаками двух соседних предприятий особенно запомнился всем, кто был на том вечере. Поначалу многим казалось, что оба оратора стояли за одно и то же — за жизнь полную, насыщенную и яркую. Но один считал, что по жизни надо идти расчетливо, экономя силы, примеряя шаг. Другой же шумно требовал жизни без оглядки, без мелочно-бухгалтерских расчетов: как да что, повредит ли это да подойдет ли другое. Заканчивая спор, он взял себе в союзники Николая Островского, бросив в зал:

— Жизнь человеку дается один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за мелочное существование и чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь, все силы были отданы самому прекрасному — борьбе за освобождение человечества.

Эти слова были уже тогда очень широко известны молодежи, и многочисленные цитатчики затаскали их, приводя по каждому подходящему и неподходящему поводу. Но юношей, стоявшим на трибуне, они сказаны были с таким трепетным, горячим чувством, с такой взволнованной убежденностью, что все почувствовали — это сказано не для красного словца, а от души, от всего сердца.

Именно потому никто из участников вечера — а их был полный зал — не остался равнодушным. Аплодировали оратору долго, горячо и шумно.

— Что же, посмотрим, как ты будешь руководствоваться этими принципами, — все еще не сдаваясь, проговорил оппонент. — Посмотрим, какой герой из тебя получится.

— Ну, героя из меня, может, и не выйдет, но человеком... Человеком я быть обязан.

Так ответил тогда Василий Петушков. Это именно он стоял в споре за жизнь «без оглядки».

На том вечере, о котором идет речь, был человек, который внимательнее всех слушал спор. Это был вожак тушинских комсомольцев Василий Пушкарев — несмотря на молодость, удивительно вдумчивый, рассудительный парень. Долгим пристальным взглядом проводил он Петушкова с трибуны и сказал:

— Вот из таких вырастают настоящие люди.


Исподволь, изо дня в день формируются характеры, постепенно и незаметно складываются качества человека. И не всегда удается понять, где же корни того или иного поступка, под воздействием каких обстоятельств сложились те или иные убеждения, взгляды на жизнь. Школа, работа, семья, товарищи — каждый кладет свои «кирпичики» в фундамент человеческого характера.

...Небольшое село Сергеево под Юхновом. Вместе со сверстниками Вася Петушков после уроков бежит или на ферму, или на гумно, или в поле. И хоть не очень крепки еще мускулы, не очень широки шаги, но и снопы ребята вяжут, и сено ворошат, и солому от молотилки отбрасывают, и зерно перелопачивают.

Нелегко это для детских рук, но зато сколько тепла было в отцовском взгляде, каким удивительно вкусным был черный хлеб и холодное молоко, когда семья садилась за ужин.

Пожалуй, здесь, участвуя в постоянном, каждодневном труде односельчан, мальчик впитал в себя презрение к праздности, постоянное стремление что-то делать и делать хорошо. Это немало помогло ему, когда он пришел в ремесленное училище.

Шумные ленинградские улицы, голосистая ребятня, гулкие цехи завода, где проходили практику, — все это сначала настораживало, пугало робевшего сельского паренька. Но постепенно стало привычным и родным, как когда-то родное сельцо. И быть бы Василию Петушкову первоклассным токарем, а потом, наверное, и инженером. Ведь он удивительно быстро, на лету схватывал сложные формулы, с блеском решал алгебраические задачи, а замысловатые чертежи читал так, что удивлял преподавателей.

Но тут грянула война и грубо вмешалась в жизнь мальчугана из-под Юхнова.

Глубокой осенью училище эвакуировалось из Ленинграда. Стоял слякотный, серый сумрак. Тяжело, очень тяжело было в осажденном городе.

И все-таки он по-отцовски заботливо отправлял ремесленников, найдя для них все, что было нужно: и составы из товарных и пассажирских вагонов, и продукты на дорогу, и запасы одежды, обуви. Нашлись и теплые слова на прощание.

За какие-то пять-десять минут до отхода поезда к вокзалу прорвался фашистский стервятник и стал бомбить составы. Педагоги, мастера, работники городских организаций, пришедшие проводить ребят, бросились их спасать. Они торопливо заводили ребят в подвалы, запихивали под станционные платформы, не обращая внимания на визжащие осколки, вытаскивали то одного, то другого пацана из горящих вагонов. О себе они не думали.

Важнее всего было не дать погибнуть ребятне. Как птицы, завидя ястреба, прячут под крылья своих птенцов, так и люди, метавшиеся по платформе, делали все, чтобы уберечь ремесленников от разящих осколков вражеских бомб.

Навсегда запомнил Василий, как их старший мастер коммунист-путиловец, расстегнув свой старенький форменный китель, прикрывал им двух белоголовых пацанов и торопливо, бегом вел их в прикрытие.

Взрыв бомбы настиг их у самого входа, и мастер рухнул на ступеньки...

Немало потом приходилось видеть Петушкову в жизни, но то, как падал насмерть сраженный старший мастер, прикрывая своих питомцев, Петушков не мог забыть никогда.

Может быть, впервые тогда он всем сердцем ощутил трогательную заботу взрослых, старших о своей смене, материнскую любовь отчизны к своим маленьким сыновьям.

Он всегда вспоминал этот эпизод с какой-то щемящей болью, чувствуя за собой постоянный, волнующий долг. И возможно, когда шел спор в заводском клубе о том, как жить, Петушков думал о военном Ленинграде и о том хмуром осеннем утре...


Сверстники, да и люди постарше возрастом, работавшие с Василием Петушковым, порой удивлялись его настойчивости, рассудительности и удивительно страстному отношению к любому делу.

— Серьезности и упорства этому парню не занимать, — говорили они.

Это, однако, не мешало проявляться другим свойствам его натуры. В веселье умел он быть веселым, в горе — не терять головы. Если нужно было запеть песню, повальсировать на молодежном балу — он первый; пошутить, да так, чтобы было смешно, но никому не обидно, — опять же Петушков.

И еще одно качество у этого простоватого на вид парня — душевная теплота, уважительное, какое-то любовное отношение к людям.

Все это и определило на долгие годы его жизненные дороги. Он стал комсомольским работником, вожаком заводской молодежи. А это очень непростое дело. Зайдите в комсомольский комитет любого завода, побудьте там час-два, и вы убедитесь в этом.

Здесь надо быть политиком, организатором, инженером, хозяйственником, педагогом, спортсменом. Строгим, веселым и душевным парнем. И все это одновременно.

Надо уметь слушать десятки людей, советовать, требовать, учить, подсказывать, отвечать на сотни самых разнообразных вопросов, начиная с проблемы прилета марсиан на Землю и кончая тем, «что делать, если она совсем на меня не смотрит и игнорирует?».

Надо не дать ребят в обиду какому-нибудь бюрократу и добиться, чтобы молодоженам давали квартиры, чтобы ребята прочли то-то и то-то, чтобы танцевали то, а не это...

Надо организовать учебу, спортивную работу и кружки самодеятельности, субботники и воскресники, ратовать за массовки и за порядок в общежитиях, бывать на собраниях, на комсомольских свадьбах и при разборе самых сложных семейных историй...

Одним словом, эти многочисленные «надо и надо» по плечу далеко не каждому. Петушков варился в таком котле три года. Промелькнули они быстро, стремительно, почти незаметно. Но свой след на его характере оставили.

Прибавилось сдержанности, гибкости, уверенности в себе, умения общаться с людьми, влиять на их действия и поступки.

Когда Петушков пришел в армию, молодежь и здесь быстро узнала в нем способного, энергичного вожака. Он возглавил комсомольцев батальона, а потом руководил комсомольской работой полка.

Василий всегда считал, что жизнь у него довольно обычная, без сколько-нибудь выдающихся событий. Жизнь как жизнь, такая же, как у многих тысяч людей.

Вот закончена вечерняя школа, сданы экзамены на аттестат зрелости.

Об этом тепло пишут заводская многотиражка, молодежная московская газета. Когда Василий увидел эти заметки, он не знал куда деться от смущения.

— Ну зачем это? Подумаешь, какое дело.

— Ты брось скромничать, Петушков. Так хорошо закончить школу при твоей работе — это не шутка.

— Не шутка, конечно. Но ведь не только я. Зачем же обо мне? Совсем ни к чему.

Известен и другой случай.

Когда у него родилась дочь, в парткоме завода сказали, что скоро из общежития он переедет в квартиру. Петушков замахал руками:

— Нет, нет, спасибо. Я подожду. У меня соседи по общежитию десять лет ждут этих квартир. Пусть им сначала...

И в то же время эта настоящая скромность и даже какая-то застенчивость не мешали зреть и крепнуть в характере Петушкова иным качествам — воле и хорошей, чистой гордости.

Случилось у него в жизни так, что проверку этих свойств его характера взял на себя самый, казалось бы, близкий человек.

В автобиографии он об этом пишет лаконично, скупо:

«В 1945 году женился на Кузнецовой. В марте 1955 года жена от меня уехала с гражданином Сергеевым, с которым была знакома ранее».

Немногословно. Но сколько душевной боли, мужской и просто человеческой обиды стоит за этим сдержанным тоном.

Когда Василий, будучи в армии, получил письмо с этой новостью, он не поверил. Перечитывал его не раз и не два.

Лида, его Лида, о которой он никогда не вспоминал без теплого комка в груди, с которой было столько скромных и волнующих радостей, строилось столько планов на будущее, его Лида ушла, уехала с другим... Это не укладывалось в сознании, казалось чудовищным, неправдоподобным, чем-то вроде нелепого сна.

Неотступно сверлил вопрос: почему? Что случилось? Разве не был он самым мягким и самым внимательным к ней? Разве не ей, Лиде, завидовали многие заводские девчата? И разве не он старался экономить каждую десятку, чтобы их молодая семья имела все, что нужно для более или менее обеспеченной жизни?

Более или менее обеспеченной... Вот в этом-то и крылась причина. Подругам Кузнецова объяснила откровеннее, чем ему:

— Что это за жизнь? Только и думаешь, как бы дотянуть до получки. И так до конца дней? Ну, нет. Рыба ищет, где глубже, человек — где лучше.

Когда Василий узнал об истинной причине ухода жены, ему сделалось легче. Обидно было только, что не сразу понял ее, не распознал раньше.

И, хотя рана саднила еще долго, он постепенно смирился с потерей.

Через год с небольшим Лида вернулась. Богатые посулы старого знакомого, за которыми она погналась, оказались призрачным миражем.

— Как же ты теперь? — спросили подруги.

— Вася добрый, он простит.

Но женщина ошиблась. Доброта не поборола гордости. Петушков не простил. И хоть говорил с бывшей женой так, будто сам виноват в чем-то, — тихо и смущаясь, — но слова были такие, что переспрашивать было ни к чему.

— Все, что было, Лида, прошло. Ворошить не будем. Тебе хочется жить богато. Любыми путями, но богато. А я хочу и буду жить прежде всего честно. В этом корень всего. Так что будем считать дело законченным...

Когда Василий вернулся из армии, он сразу пошел на родной завод. Долго ходил по цехам, приглядывался ко всему новому, что появилось здесь за эти годы, примерял, на что он сам годен, обдумывал, за какое дело взяться.

— Ну, так как? Куда? Заводу-то, надо полагать, не изменишь? — допытывались друзья.

— Не собираюсь. Хочу сюда, к вам. Так и скажу, когда буду в горкоме.

Две отпускные недели пролетели незаметно. С жадным любопытством Петушков вглядывался в московские улицы, любовался чудесными, выросшими недавно домами, катался по новым линиям метро, ходил по театрам. Но хоть и хорошо было прогуливаться по столице, а без дела становилось скучно. По всем законам он мог отдыхать еще целый месяц, а при желании и больше. Петушков, однако, поспешил в горком партии, чтобы решить, где работать.

Здесь его знали многие, а секретарем был уже знакомый нам Василий Пушкарев. Когда-то вместе затевали они то строительство трамвайной линии в Тушине, то городскую техническую конференцию молодежи, то поездку по старым русским городам...

Пушкарев встретил его радостно.

— Петушков заявился? Совсем? Очень хорошо. Давно прибыл? Две недели. И молчал. Нехорошо. Ну, ладно. Рассказывай, где и как служил, что вообще новенького?

Пушкарев был все так же немногословен, серьезен и вдумчив, только сероватый цвет лица да усталый взгляд показывали, что достается секретарю горкома изрядно. Удивительно умел слушать людей этот человек, умел расположить их на душевный разговор. Незаметно пролетело добрых полчаса. Петушков спохватился. Но Пушкарев успокоил его:

— Не спеши. Расскажи, где побывал по приезде, что видел, что у нас понравилось, что — нет...

Петушков задумался. Видел он за эти две недели многое — и в своем родном Тушине, и в Москве. И все ему нравилось.

— Чего ж тут может быть не по вкусу? Ведь все свое, близкое, — с улыбкой, чуть удивленно ответил он на вопрос Пушкарева. — А настроили всего столько, что глаза разбегаются.

— Так-то оно так. Но и прорех много: тебе со свежим-то взглядом они, поди, заметнее.

Вот с торговлей, например, плоховато, магазинов мало. Трамвай, что мы с тобой когда-то строили, устарел как вид транспорта. Жалуются люди — шуму, звону много. За метро бьемся. С отдыхом молодежи неважно....

— Верно, плоховато, — живо подхватил Петушков. — Домов-то вон сколько, народу живет многие тысячи, а время проводят, фланируя по улицам. И хулиганы опять же. Вечером то в одном, то в другом месте драка.

— Вот-вот, — согласился Пушкарев. — Это ты верно заметил. Борьба против этого уродства — одно из неотложных наших дел. И, если говорить откровенно, я к этому и разговор веду... Какие думки насчет работы? Куда намерен податься?

— На завод. К своим.

— Понимаю. В знакомой-то гавани якорь бросать куда сподручнее.

Пушкарев задумчиво глядел на Петушкова. Он хорошо его знал и уже строил свои планы о будущем Василия. «Да, безусловно, подходит, очень здорово подходит. А армия его еще больше отшлифовала», — думал он и все тверже убеждался в том, что надо использовать Василия на работе в милиции.

— Как смотришь, если направим тебя в органы Внутренних дел, в милицию?

Петушков с недоумением посмотрел на Пушкарева:

— Почему в милицию?

— Ну, а почему нет? Характер у тебя есть, не трус, с людьми работать умеешь. А теперь еще армейская закалка прибавилась. Вполне подходящая кандидатура.

— Но почему милиция? Никогда не думал о таком варианте.

— Вариант очень интересный, уверяю тебя. И если ты как следует подумаешь, уверен, что согласишься.

— Не знаю, право. Честное слово, не знаю. Никогда такая мысль в голову не приходила.

— Ну и что ж тут такого? Подумай, прикинь, взвесь все. Неволить тебя не буду, но подумать прошу.

— Хорошо, подумаю.

Петушков хорошо знал своего тезку, как и все в Тушине, и глубоко уважал его. Он был уверен: Пушкарев неразумного не посоветует. Но предложение все-таки было слишком неожиданным.

Теперь, проходя по улицам, Василий с обостренным вниманием приглядывался к работе постовых милиционеров, работников ОРУДа. Как-то на развилке Волоколамского и Ленинградского шоссе разговорился с молоденьким постовым. Тот охотно рассказал о своей службе.

— Служба-то какова? Служба у нас важная. Ухо держи востро. Видите, — показал он рукой вокруг себя, — район-то какой. Людей тыщи, машин тоже. А домов, заводов, учреждений... И везде порядок должен быть.

И хотя служил парень в милиции, как оказалось, всего полгода, говорил о своем деле с гордостью. Эта встреча оставила что-то теплое и хорошее в душе Петушкова.

А дома его ждал пригласительный билет на городской актив народных дружин, присланный из горкома партии. Петушков улыбнулся — понял, что это забота секретаря.

— Верен себе. Если за что уцепится — не отстанет. Доканает-таки он меня, сделает милиционером, — вслух сам себе сказал Василий. И, выутюжив обмундирование, отправился на актив.


Собрание проходило в Доме культуры строителей. Здесь была и безусая молодежь, и серьезные, малоразговорчивые рабочие, инженеры, техники с соседних предприятий. Порой слышались громкие задорные голоса тушинских трикотажниц. Пришло много отставных военных — капитанов, майоров, полковников и пенсионеров без званий.

Ораторы сменяли один другого и просто, без тени хвастовства, как о чем-то очень обыденном говорили о своих ночных дежурствах, о патрулировании на тушинских улицах, о работе оперативных групп. Вот паренек рассказывает, как они, несколько дружинников, разняли пьяную драку, как обезоружили двух отъявленных хулиганов. Девушка с чулочной фабрики говорит, как комсомольцы вместе со старыми рабочими фабрики поймали с поличным группу расхитителей.

В перерыве Пушкарев спросил Василия:

— Ну как?

— Очень интересно. У вас там такая работа раскручена, что мне и делать нечего.

Пушкарев возразил на шутку серьезно:

— Ну нет. Мы эту работу только начинаем. А есть в городе и такие микрорайоны, где дело обстоит совсем плохо. И актива нет, и нарушений много, хулиганы распустились, сам же заметил...

После собрания Пушкарев пригласил Василия:

— Пойдем, походим по Тушину, подышим воздухом.

Они вышли на вечерние, ярко освещенные улицы. В скверах сидели заядлые шахматисты, «козлятники». По широким тротуарам прохаживались парочки. Слышался смех, шутки, то тут то там вспыхивала песня...

Говорили о разном, вспомнили, как ходили в комсомольских секретарях. Потом Пушкарев опять вернулся к прежней теме.

— Видишь: отдыхает народ, вполне законно отдыхает после трудового дня. И надо, чтобы отдыхал спокойно. Именно поэтому на охрану общественного порядка мы посылаем наиболее надежных людей, лучший актив...

— Не любят у нас милицию, — со вздохом заметил Петушков.

— Ты не прав. Не так это. Есть у нас не совсем правильное представление об органах милиции. Есть, это мы знаем. Кое-кто и не любит. Но давай разберемся, кто не любит? Обыватель, спекулянт, хапуга, хулиган. Эти действительно не любят. Так это же — лучшая аттестация для наших блюстителей порядка. А народ нашу милицию, наоборот, уважает и поддерживает.

Недавно на одной из многолюдных улиц города я был свидетелем такого случая. Группа не в меру развеселившихся подвыпивших молодых людей повздорила с водителем такси. Что-то там возникло у них с расчетом. Дело мелкое — пошумят и разойдутся. Но проходившего мимо постового милиционера насторожила услышанная им в этом гвалте фраза: «Бей под лопатку». Он понял, что обычное мелкое происшествие сейчас перерастет в преступление. И смело вошел в бурлящую толпу.

«Молодые люди, прошу прекратить ссору и разойтись».

Но куда там! Спорщики, что называется, вошли в раж. Теперь уж и милиционера окружили тесным кольцом, выкрикивали пьяные угрозы. 

Однако через несколько секунд они сами оказались в кольце и куда более многочисленном и плотном. Их окружили прохожие москвичи. Они все спешили по своим делам, но вмешались все-таки в это уличное происшествие. Хулиганы были взяты, что называется, в тиски. А милиционер не терял времени. Вот уже у одного из особенно крикливых молодчиков отобран нож... Да, возглас: «Бей под лопатку» — не был случайным...

Всю эту сцену наблюдал один иностранный корреспондент. Когда происшествие было ликвидировано и патрульная милицейская машина увезла нарушителей порядка, корреспондент пожелал проинтервьюировать одного из случайных участников этого уличного события. Он остановил мужчину лет сорока, несшего под мышкой рулоны каких-то чертежей.

«Почему вы так рьяно ринулись в эту заварушку? Тут что — ваши родственники? Знакомые?»

«Нет ни родственников, ни знакомых».

«Тогда почему же? Ведь это дело милиции».

«Ну и что ж? Милиция-то ведь наша!..»

По-моему, эта простая фраза, сказанная кем-то из москвичей, говорит об очень многом. Нам надо организовать борьбу за настоящий порядок, поднимать на эти дела широкий актив, всех наиболее энергичных граждан. Значит, в органы милиции должны прийти новые люди, организаторы, массовики, воспитатели...

Пушкарев говорил не спеша, как бы в раздумье, но говорил уверенно. Было видно, что он хочет убедить Петушкова. Ему хотелось, чтобы старый комсомольский товарищ принял поручение горкома не только умом, но и сердцем, чтобы не просто пошел на предлагаемую работу в порядке партийной дисциплины, а с желанием, с полным пониманием значимости предлагаемого дела.

Заметил Петушков в словах Пушкарева и еще одно. Он гневно, с ненавистью говорил о тех, кто, несмотря на предупреждения, не хотят свертывать с преступных тропок. Но в то же время с заботливой теплотой говорил о других людях, попавших на эти дорожки случайно, тянувшихся к исправлению, стремящихся к трудовой жизни.

— Когда будешь работать в милиции, помни, что преступниками не рождаются, преступниками становятся. Судить того, кто этого заслуживает, конечно, надо. И мы правильно делаем, что судим.

Преступник должен знать, что он получит по заслугам, что ему не уйти от наказания, что рано или поздно, но за нарушение, попрание норм, установленных обществом, он понесет ответственность. Но это только часть дела. И притом не главная. Нам необходимо активно, глубоко заниматься профилактикой преступлений, беречь людей от дурных поступков, предупреждать правонарушения.

Давайте распахнем широко двери любого Дворца, клуба, привлечем туда именно тех, кто сюда никогда не приходит. Пусть играют в бильярд, пусть стреляют в тире, пусть танцуют. А потом затеем разговор по душам. И не раз, и не два. Разговор горячий, глубокий, острый, такой, чтобы заронил искру в сознание и в сердце. Чтобы задумался парень над своим времяпрепровождением, чтобы понял, как обворовывает свою юность.

Понимаешь, Василий, мы должны, обязаны это сделать. Нам просто нельзя иначе. Но ведь и не только это, А воры? Жулики? Хапуги? Спекулянты? Их тоже не должно быть на советской земле. И вот возникает вопрос: кто же все эти дела должен решать? Все, все должны взяться за них, единым фронтом, одним гужом. Все, в том числе и органы милиции. Им ведь все эти факты и явления известны лучше, чем кому-либо, они первыми сталкиваются с ними, одними из первых принимают на себя удар этих далеко не добрых сил старого мира...

Закончив свой несколько затянувшийся монолог, Пушкарев посмотрел на Петушкова и спросил:

— Ну как?

— Агитировать ты мастер. Но я пока еще не решил. Подумать хочу. Поразмыслить, прикинуть, что к чему.

— Подумать никогда не вредно. Но учти, что это важное и боевое дело. Советоваться тебе теперь пока не с кем. Или, может, я ошибаюсь? — лукаво взглянув на Василия, спросил Пушкарев.

— Да, на этот счет ты ошибаешься, товарищ секретарь. Обязательно посоветуюсь.

— Ну что ж, я очень рад. Теперь-то, надеюсь, выбор сделал без ошибки?

— Нет, Люба не такая. Она — человек замечательный.

— Ну, очень рад. Когда познакомишь?

— Как приедет.

— Когда же ждать ответ?

— Зайду в горком завтра или послезавтра.

...Так Василий Петушков стал работником милиции.

Когда в 129-м отделении появился коренастый, темноволосый парень с густыми бровями, с загорелым лицом и большими мускулистыми руками, его встретили веселыми возгласами:

— Так, так. Пополнение прибыло. Очень хорошо. Что же, давай знакомиться. Новым силам мы рады.

Не сразу свыкся Василий с новой работой. Многое было здесь необычно, а иногда казалось пугающе сложным.

И в самом деле, было немного странно. Кругом мир и спокойствие, люди поют мирные веселые песни, работают, радуются, любят. А здесь — совсем иной язык, иные слова, здесь живут и работают совсем иначе. Здесь воинская дисциплина, четкость и немногословность. Здесь каждый день оперативный начальник проверяет оружие, его чистоту и боевую готовность.


В коллектив своего отделения Петушков вошел быстро и незаметно. Скоро все считали его старожилом. Служивому народу понравилось, что новенький прилежно посещает все оперативки, не пропускает ни одной лекции по криминалистике, серьезно, вдумчиво относится к каждому поручению.

Эти свойства, однако, еще ничем не выделяли его среди товарищей. Дисциплинирован? Вдумчив? Старательно вникает в дело? Ну и что же? Не один он такой.

Здесь люди служили по призванию. Зарплату им платили куда меньшую, чем каждый мог получить, допустим, на заводе. Далеко не в первую очередь они получали жилье. Не очень-то баловали их и другими привилегиями. Но зато требования предъявлялись без скидок. Здесь человек не мог твердо рассчитывать не только на спокойную неделю, но и на спокойный день и даже час. Но люди, что окружали Василия, шли на свое беспокойное дело потому, что понимали — наш советский дом надо охранять, чтобы люди могли мирно жить: трудиться, веселиться, отдыхать, растить детей. И чтобы им никто не мешал.

Да, в отделении работали люди скромные, простые и безгранично преданные своему долгу.

Петушков видел, как по первому же сигналу снимаются мотоциклисты, как по одному слову дежурного любой работник стремительно бросается к месту происшествия.

А если работник этот увидел сам какое-либо нарушение, то ему и команды не требовалось — каждый считал себя обязанным в любых условиях, в любой обстановке прийти на помощь тем, кто в ней нуждается, вмешаться и сделать все, чтобы был охранен и восстановлен порядок.

Петушков с головой уходит в работу. Каждый вечер бывает он в общежитиях, красных уголках, на танцверандах. Посещает молодежные вечера, киносеансы, гулянья. Заходит в квартиры. Но это не просто дежурные посещения, не просто минутные визиты. Нет. Это или задушевная беседа с людьми, или немногословный, но строгий разговор с не в меру шумным и падким на зелье весельчаком, или предупреждение замеченным в хулиганстве молодым людям. А иногда — просто чашка чая у гостеприимных заводских друзей.

Так прошло несколько месяцев. Петушков досконально изучил «свой контингент», как выражаются милиционеры. Он знал всех любителей выпить, всех буянов и скандалистов, а также и тех, кто при случае охоч до чужого добра... Но еще лучше он знал и тех, кто без раздумий придет на помощь в трудную минуту, кто не спрячется, не будет с безопасного расстояния наблюдать за тем или иным происшествием.

Его уже тоже знали, с ним приветливо здоровались, охотно вступали в разговор, шли советоваться. Но кое-кто старался при встрече обойти инспектора стороной, кое-кто злобился.

Среди таких злобствующих был и Зенков со своими дружками. Их первое столкновение во всех деталях запомнилось Петушкову. Он еще раз убедился, что хулиганствующие субъекты отчаянно смелы, пока попадают на робких. А когда встречаются с твердым отпором, их нахрапистость улетучивается как дым.

Встреча эта имела немаловажные последствия: главари тушинских лоботрясов поняли, что с участковым уполномоченным Петушковым шутки плохи, и приутихли...

Разнообразны и сложны обязанности участкового уполномоченного. Тысячи людей живут на вверенной ему территории; десятки, сотни вопросов ежечасно возникают у них к представителю власти.

Не поладили между собой соседи — к участковому, обидели родственники престарелую бабушку — она, постукивая клюкой по тротуару, направляется к нему же, в одной из квартир лежит одинокий больной гражданин — и об этом сообщают уполномоченному.

А вот здесь сегодня свадьба — и часто, очень часто в таких случаях тоже зовут участкового. Нет, не для того, чтобы унять не в меру веселых гостей, а чтобы он сам был гостем — в знак уважения.

Жизненный опыт, привычки, выработанные за время комсомольской работы, и, наконец, свойство характера — все это помогало Петушкову всегда находить с людьми общий язык не на словах, а на деле, поддерживать с ними самые тесные связи.

Но никакой, даже самый лучший милиционер не может работать в одиночку или при поддержке таких же одиночек. Нужна организованная активная помощь общественности. Василий очень скоро понял это.

Он становится частым гостем на чулочной фабрике, в строительном тресте, в школах, в техникуме... И везде говорит одно: порядок надо наводить сообща, общими усилиями. Для этого нужно вот что: дружины чтобы работали как следует — это раз. Не потакать нарушителям — это два.

Потом надо думать о том, как занять людей, на что им тратить свое свободное время... Торговля спиртным опять же... Ну зачем около каждой проходной по палатке, а то и две? Ведь именно водка самый первый спутник хулиганов, воров, грабителей.

С этими же делами он не раз бывал и в горкоме партии, у Пушкарева:

— Помните, как вы меня агитировали идти в милицию? Теперь помогайте. Плоховато работают некоторые дружины, скучно в клубе, красные уголки большую часть времени закрыты. Прошу помочь...

И вот уже на чулочной фабрике дружина — не десять — пятнадцать человек, а пятьдесят. По улицам патрулируют не разрозненные кучки энтузиастов, а тройки и пятерки подтянутых, строгих парней с красными повязками на рукавах. То в одном, то в другом цехе фабрики, то на одном, то на другом участке стройуправления рабочие собрания обсуждают поклонников «зеленого змия», любителей побуянить, отравить людям настроение мерзким словом или пьяным дебошем.

Жулики и воры, тунеядцы и пьяницы все больше боятся Петушкова. Но тем изворотливее стали они действовать, тщательнее скрывать следы своих грязных делишек.

Как-то в пригородном доме отдыха воры разбили окно небольшого флигеля и украли вещи отдыхающих. Петушков и Пчелин прибыли на место. Один из потерпевших — рабочий парень — упавшим голосом повторял одно и то же:

— Костюм и плащ. Только купил. Думал, в доме отдыха и обновлю.

— Ну не стоит так убиваться. Найдут, — утешали его товарищи.

— Найдут! Где это они их найдут? Ищи ветра в поле... Плакали мои вещички!..

А Петушков вместе с Пчелиным тщательно изучали место происшествия, методично, шаг за шагом, сантиметр за сантиметром осматривали сквер, дорогу, ведущую к флигелю комнаты.

Воры не оставили ни следов, ни малейшей зацепки. Видимо, уже набили руку, имели опыт. Куда направиться, где искать похитителей? Петушков снова и снова осматривает окно, комнату, аллею, вновь и вновь разговаривает с жильцами флигеля. Парень, у которого забрали наиболее ценное, твердит свое:

— Обновить хотел. К знакомой хотел съездить. Что в карманах было? Да ничего, только книжечка билетов на метро.

— Сколько билетов израсходовал? — спросил Петушков, записывая разговор.

— Ну сколько? Один. Сюда доехал.

— Так, так. Ясно.

Потом в кустах под окнами обнаружили кепку — серую, в елочку. Хозяина кепки среди отдыхающих не нашлось. Возможно, она принадлежит именно тому, кого надо найти?

Билеты на метро, серая кепка... Не бог весть какие улики. И ничем они пока не могли помочь. Некоторые работники дома отдыха, видя, что Петушков забыл и про обед, и про сон, все ходит и ходит к ним, озабоченный и хмурый, уговаривали:

— Да бросьте вы это дело. Ну, подумаешь, какое-то барахло украли! Дело наживное, купит. Молодой, заработает, не велики потери.

— Ну, нет, найдем, обязательно найдем.

Петушков продумал и прикинул все возможные пути и варианты. Отдыхающие? Нет. Они все на месте. Отъезжающих в эти дни не было. Да и люди здесь отдыхали, как он убедился, положительные — транспортники, строители, ребята из институтов. Нет. Подозрительных нет. Посторонний? Но почему он облюбовал именно этот одноэтажный флигель? Он мог скорее позариться на центральный корпус, там больше возможностей поживиться. Правда, там более людно. Но знать об этом скорее всего мог кто-нибудь из работающих здесь. Своим предположением Петушков поделился с Пчелиным, с начальником отделения. Тот одобрительно, но с добродушной иронией заметил:

— Давай, давай, Пинкертон, действуй. Только не забывай глядеть и за другими делами на участке. А то за мелочишкой можно что-нибудь крупное упустить.

— Да ведь это тоже не мелочь. Скромный рабочий парень. На трудовые рубли все куплено. Нет. Надо найти. Обязательно.

И Петушков еще и еще раз прикидывает один вариант за другим. Он знакомится с работниками дома отдыха. Нет, вполне надежный народ. Интересуется теми, кто ушел с работы. Один из сотрудников сообщил, что видел проходившего по дому отдыха Тужилкина. Того, что грузчиком работал. Тужилкин? Что-то напоминает Петушкову эта фамилия. Но что? Петушков опять роется в списках бывших работников дома отдыха. Тужилкин работал временно. Документов поэтому на него почти никаких нет, лишь заявление о расчете. Но вот записи в собственном блокноте оказались более обстоятельными. Иван Тужилкин. Судился за кражи. Долгое время нигде не работает... Так. Так, ясно. Петушков торопливо собирается, вызывает машину. Дорогой говорит Пчелину:

— Убежден, что его работа.

— Почему же?

— А вот почему...

И Петушков подробно, обстоятельно, взвешивая слова, продумывая еще раз свои мысли, делится ими с товарищем.

— Да, пожалуй.

На стук в дверь вышла жена Тужилкина.

— Муж дома?

— Выпивши. Спит.

— Выпивши? Откуда у него деньги?

— С приятелем встретился. А денег у него нет. Вот, одни билеты на метро.

И женщина, чтобы подчеркнуть правдивость своих слов, взяла с этажерки книжечку и показала Петушкову. Он просчитал билеты. Девять. Так. Потом, вытащив из портфеля кепку, найденную в кустарнике, около флигеля, повесил ее на крючок вешалки и ворчливо проговорил:

— Ходит он у тебя по разным неположенным местам и теряет свои вещи.

Женщина сняла кепку с вешалки, осторожно встряхнула и повесила вновь.

— А сказал: в Москве где-то оставил.

— Его убор-то?

— Его, его. А чей же еще?

В это время проснулся Тужилкин. Он сразу все понял, вскинулся было с кровати, но, встретившись с Петушковым взглядом, сник.

— Докопались все-таки... Допрыгаешься ты, Петушков...

— Разговорчики, Тужилкин, оставьте при себе. А сейчас собирайтесь, да поживей.

Когда вещи были разысканы и возвращены владельцу, тот обрадованно затараторил:

— Вот это да, вот это я понимаю! Здорово! Честное слово, здорово! Как же это вы? Ведь всего двое суток и прошло-то. Спасибо вам большущее. Ведь новый костюм-то, понимаете, обновить хотел. Не знаю, как и благодарить.

— Благодарить нас не надо. Это наша обязанность, — заметил Петушков и, обращаясь к Пчелину, проговорил:

— Ну, что ж. С кражей все ясно. Поехали в отделение, посмотрим, что у нас на очереди?

А дела на очереди действительно были.

...Петушкова давно уже настораживали и беспокоили несколько семей в Тушине. Нет, это были не хулиганы и не пьяницы, они не ходили буйными ватагами по улицам и не били фонари и магазинные витрины. Скандалов у них в квартирах тоже как будто не бывало... Настораживали они участкового уполномоченного другим: что-то уж очень быстро, буквально не по дням, а по часам стали богатеть. И не то, чтобы такие люди вообще не пользовались доверием у Петушкова. Нет. Когда несколько жителей Тушина задумали приобрести машины, со знанием дела обсуждали они вместе с ним, какие машины купить — «Москвичи» или «Волги», как спланировать на соседнем незастроенном участке коллективный гараж.

Так что не просто повышенное благополучие тех или иных граждан беспокоило Петушкова. Если заработано честным трудом, как это у нас и положено, — то пожалуйста. Но в случае, о котором пойдет речь, дело обстояло как раз наоборот.

Петушков замечал, что некий Николай Журавкин — слесарь, Григорий Пенчуков — помощник мастера чулочной фабрики, Василий Чайка — электромонтер этой же фабрики и Елена Челнокова — заведующая магазином Тушинского торга устраивали шумные пиршества не только по праздникам, но и в будни. Одному не понравилась мебель — и он ее заменил на более современную, другой обзавелся автомобилем, третий стал подыскивать дачный участок.

Участковый уполномоченный не соглядатай, в личные дела людей он не вмешивается. Но он знает людей, с которыми живет бок о бок, знает их нужды и заботы, горе и радости. Знает и их достаток. И не мудрено, что Петушкову, когда он наблюдал лихорадочное «обарахление» Журавкиных, Пенчуковых и других, невольно приходила в голову мысль: «А все ли ладно тут? Все ли честно?»

Он поделился своими сомнениями с начальником отделения. Тот посоветовал не спешить с выводами. Нельзя, чтобы честные люди попадали под подозрение. Однако фактов, вызывающих беспокойство, у Петушкова становилось все больше.

Через месяц он пишет начальнику отделения рапорт: «Докладываю, что 11 декабря, примерно около 19 часов, около магазина № 15 на улице Фабричной продолжительное время стояла группа граждан, среди которых находились братья Журавкины и Василий Чайка. Затем к ним присоединился гражданин Пенчуков. После длительного разговора они, взяв такси, выехали в направлении Москвы».

Как будто обычный, ничего особенного в себе не содержащий документ. Но как он понадобился, когда обнаружилось, что с чулочной фабрики в тот день пропало несколько тысяч пар капроновых чулок. Выяснилось также, что одиннадцатого числа по катонному цеху фабрики, откуда была произведена кража, дежурил помощник мастера Пенчуков...

Рапорт Петушкова, в котором он сообщил о подозрительном «производственном совещании» Журавкиных, Чайки и Пенчукова, дал ключ к разгадке этого происшествия, Оперативники шли, что называется, по горячим следам. Во время обыска у Журавкиных обнаружили значительную часть похищенного: воры не успели еще переправить чулки в торговую сеть.

Компания была поймана с поличным. Деваться было некуда — жулики признались в этой краже. Но больше ни в чем. А работникам ОБХСС были известны случаи краж на Тушинской фабрике и прежде. Кроме того, при обыске у некоторых участников шайки была обнаружена в немалых количествах шелковая лента, дорогостоящие красители. Откуда это? Зачем? И почему в таких значительных количествах?

Оперативная группа исследует все детали, все мельчайшие штришки дела, все данные.

И вот результат.

Оказалось, что на протяжении нескольких лет в Москве и Московской области действовала организованная группа расхитителей государственного имущества. Журавкин, Пенчуков, Чайка и другие крали чулки, ленты и ткани с государственных предприятий и сбывали эти товары в торговую сеть. Работники же магазинов, в свою очередь, продавали «левые» товары населению. В «сферу деятельности» хищнической группы входило около десяти фабрик. Сбывали ворованное работники нескольких магазинов и торговых баз Москвы и области.

Передо мной пухлые папки дел на «тушинскую группу», как она именовалась тогда в судебных органах. Девятнадцать толстых тяжелых томов — сотни протоколов допросов, десятки актов ревизий, ведомостей учета продукции, материалы судебно-бухгалтерских и товароведческих экспертиз, инвентаризационные документы и многое другое.

И все же не будь той скромной бумажки — рапорта наблюдательного участкового уполномоченного — не было бы этих томов, не было бы разоблачения.

Следствие тоже проходило при живейшем участии Петушкова. Не случайно один из ведущих работников прокуратуры Москвы, руководивший следствием по тушинской группе, писал так:

«Преступная деятельность группы расхитителей, действовавшей на Тушинской, Ногинской и других фабриках, раскрыта благодаря товарищу Петушкову. Это он изучал быт и жизнь работавших на фабрике людей, он благодаря своей бдительности напал на след преступников, и он, наконец, сыграл решающую роль в их изобличении».

Яснее сказать трудно.

Тверда должна быть рука, карающая преступников. Но как же важно человеку, облеченному властью, быть по-настоящему чутким, гуманным, предельно справедливым. Надо любить людей. Это, быть может, лучшая гарантия от ошибок, извращений, от нарушений нашей советской законности.

Василий Петушков обладал и этими драгоценными качествами. Они вскоре проявились, и вот при каких обстоятельствах.

В один из январских дней в Тушинском проезде был обнаружен со смертельными ножевыми ранениями в грудь гражданин Попков. В больнице, несмотря на все принятые врачами меры, он скончался.

Перед оперативными работниками милиции встала задача — найти убийц, изобличить их, не дать уйти от возмездия.

Вечером того же дня около Дома культуры чулочной фабрики Петушков задержал Анатолия Кононенкова. Был он пьян и вел себя нервозно — все твердил: «Я знаю, чего вы ищете, вы ищете нож, но вы его не найдете. Попков мой друг, я его не трогал, только отвез в больницу». Уж очень подозрительны были эти лихорадочные объяснения, и Петушков отправил Кононенкова в отделение.

По Тушину шли разговоры, что убийство совершил именно он, Кононенков, или Жирный, как называли его между собой знакомые.

Попков и Кононенков действительно были приятелями, часто вместе гуляли, ходили в кино, в клуб, нередко выпивали. В день убийства они тоже были вместе. По пути на танцы зашли к знакомому Кононенкова — Николай Лошанкову. Здесь выпили и через некоторое время ушли. А скоро Попкова нашли смертельно раненным.

Вот что показал Лошанков на предварительном следствии:

«Посидев у меня минут сорок или час, выпив пол-литра водки, Попков и Кононенков поднялись и ушли. Они спешили на танцы. Через некоторое время после их ухода я вышел в коридор, где разговаривал с женщинами — Шурой Абрамовой и Катей Улановой, которые спрашивали у меня о состоянии здоровья моей жены, находившейся в родильном доме. Я прочитал им письмо, которое получил от нее. В это время в коридор прибежала дочка соседки Таня и сообщила, что на улице зарезали парня, который был у меня в гостях. Я вышел на улицу и увидел, что по направлению к Тушинскому проезду идет народ. Я также пошел туда и около забора под деревьями увидел лежащего в крови гражданина, что приходил ко мне с Анатолием, то есть Попкова. Там же стоял народ. Когда я спросил, кто это сделал, из толпы ответили: «С товарищем своим повздорили, тот его и полоснул...» Постояв минут пять в толпе, я ушел домой».

Кажется, яснее ясного. Побыв у Лошанкова и уйдя от него, приятели почему-то повздорили, завязалась драка, кончившаяся трагедией. А если учесть, что Кононенков все время нервничает и толкует, что «нож вы не найдете», предупреждая возможные вопросы, лихорадочно открещивается от убийства, то вывод напрашивался сам собой: Попков погиб от ножа Кононенкова.

Но одних только рассуждений и предположений (пусть вполне обоснованных и логичных) в таком деле мало. Нужны доказательства, бесспорно и недвусмысленно подтверждающие вину преступника.

Оперативные работники, следователь беседуют с десятками людей, проверяют не одно и не два, а десять — пятнадцать сообщений, продумывают не один десяток фактов, догадок и предположений, вновь и вновь исследуют все, что имеет отношение к убийству. В который уже раз сверяются все показания, уточняется время происшествия, исследуется каждая минута, предшествовавшая убийству: что, где и когда делал погибший, чем были заняты его знакомые... И все-таки все сходится к одному — к драке Кононенкова и Попкова. Да, пожалуй, здесь третьего не дано. Разве только Лошанков? Но он спокоен, уверенно объясняет все, о чем его спрашивают. Кононенков же путается, озлобленно молчит, наконец совсем отказывается давать показания.

— Ну, ведь ясно же все? Чего он крутит? — возмущались оперативные работники помоложе. Но более опытные предостерегали:

— Не торопитесь с выводами, а ищите доказательства.

Решительнее всех был настроен Петушков:

— Не Кононенков убил. Не он.

— Почему не он? Откуда такая уверенность?

— Знаю я его. Работящий, смирный человек, не мог он.

— Все это хорошо. Но факты вещь упрямая. А они против него.

— Вижу, что против. Но думаю все-таки, что не он. Искать давайте.

Обыск у Кононенкова ничего не дал. Не многим обогатил следствие и обыск у Лошанкова. Правда, здесь нашли две новые шапки-ушанки. По свидетельству Лошанкова и Кононенкова, они принадлежали покойному Попкову.

— Почему Попков, уходя, не взял шапки? — спросили у Лошанкова.

— Просто забыл.

— Нет, не забыл, — уточняет Кононенков. — Лошанков оставил их у себя как залог. Попков деньги ему задолжал...

Это было нечто новое. Но... не имеющее значения для дела. Ведь Лошанков-то из дому не выходил. А Кононенков и Попков ушли вместе. При чем же тут шапки, если они даже и обнаружены у Лошанкова?

Но участковый уполномоченный Петушков твердит свое:

— Нет, не верю, что Кононенков убил. Искать надо.

Кажется, невелика роль участкового уполномоченного, когда в следствие включается оперативный состав района, уголовного розыска города, следственные работники прокуратуры. Люди опытные, знающие... Но Петушкова это не смущало, и он выдвигал то одну версию, то другую, предлагал проверить то, перепроверить это, допросить такого-то, вызвать того-то. Его упорство и какая-то непоколебимая уверенность в невиновности Кононенкова породили сомнения у следователя Дорогуша и старшего оперативного уполномоченного Гуревича. Был проведен повторный обыск в комнате Лошанкова. И этот обыск решил все. Под радиоприемником обнаружили письмо Лошанкова к жене в родильный дом. «Дорогая Марина, — писал он. — Я сделал большую глупость. Не знаю, насколько мы теперь разлучимся. Глупость я сделал, глупость...»

Когда Лошанкову предъявили этот листок, вырванный из ученической тетради, он побелел. Понял, что теперь ему уже не спрятаться, не укрыться, не замести следы. Припертый к стене неопровержимыми уликами, убийца дает показания. Признается в совершенном преступлении.

Оказалось, что события разворачивались совсем не так, как об этом говорил Лошанков вначале.

Кононенков и Попков вместе вышли, но тут же, у крыльца, они расстались. Попков, пройдя несколько шагов, вернулся в дом, чтобы забрать оставленные у Лошанкова шапки. В комнате у них вышел крупный спор, который продолжался и на улице. Здесь спор перешел в озлобленную ссору. Разъяренный Лошанков ударил Попкова ножом в грудь и бегом вернулся домой. У него хватило выдержки спокойно беседовать с женщинами о здоровье своей жены, удалось не выдать себя при встречах с оперативными работниками. Но уверенности, что все пройдет бесследно, не было. Потому и было написано письмо жене...

Правда, если бы это письмо и не было обнаружено, улики все равно нашлись бы. Не зря Петушков не удовлетворился и вторичным обыском. Уже когда дело подходило к концу, в подвале соседнего барака был обнаружен синий пиджак со следами крови. Все соседи подтвердили, что он принадлежит Лошанкову...

Когда Кононенкова освободили из-под стражи, Петушков ходил улыбающийся, веселый. Кто-то из сослуживцев заметил:

— Что это ты, Петушков, так радуешься? Что-нибудь радостное приключилось?

— А как же? Конечно. Честного человека от такой беды уберегли. Как же не радоваться?

Не много довелось Василию прослужить в милиции. Однако итогам его работы, его послужному списку позавидовал бы любой ветеран. Вот дело хулиганов и дебоширов Сорокина и Борисова, дело расхитителя Каурова, мошенника Иванова, карманника и домушника Балыгина... Это строгой рукой Василия Петушкова они и многие другие возвращены с дурных дорог к честной жизни.

В отделении милиции и в райотделе понимали, что из Петушкова растет незаурядный оперативник, отличный командир, видели, каким авторитетом пользуется он у своих товарищей.

Ему предлагают подумать о другой, более заметной работе. Но Петушков не захотел покидать свой участок. Как это он не будет проходить по своим улицам, любоваться этими вот чудесными домами, скверами, не будет ходить мимо вот этой школы, этого Дома культуры, не будет встречаться с ребятами из народных дружин? И потом сколько еще незаконченных дел, сколько неосуществленных планов! Тунеядцы еще не все за ум взялись, пьяные ватаги нет-нет да и появляются на улицах Тушина, любители чужого добра тоже дают о себе знать...

Нет, уходить с участка пока положительно нельзя.

Он затевает организацию лектория по правовым вопросам. Договаривается с работниками прокуратуры, народного суда о лекциях, раздобывает подходящие фильмы, привозит из Москвы ученых-юристов. Кто-то из работников отделения пошутил:

— Не иначе, Петушков хочет в Общество по распространению политических и научных знаний податься.

Петушков серьезно ответил:

— Если бы все хорошо знали законы, нарушений порядка у нас было бы гораздо меньше.

Он был не без оснований убежден в этом и не жалел ни сил, ни времени на то, чтобы разъяснять и разъяснять людям нормы социалистического общежития. И конечно же, это не проходило бесследно, хотя, может, сразу и не давало каких-то конкретных, осязаемых результатов.

В числе не сделанных еще дел, о которых думал Петушков, было и такое маленькое, незначительное на первый взгляд дело: «Побеседовать, подробнее разобраться с Гридчиным». Это запись в блокноте Петушкова. Последняя его запись...


Они жили недалеко друг от друга. Обязанности одного и поведение другого сталкивали их. Сначала редко, затем все чаще и чаще.

Гридчин принадлежал к немногочисленному, но всем изрядно осточертевшему племени отъявленных забулдыг.

Есть у нас, к сожалению, такие люди. Правда, на людей они похожи только внешне, и то отдаленно. Это слизняки, недостойные гордого и светлого слова — Человек. Пьют по каждому поводу и без повода, пьют, когда есть за что и когда нет причины, когда есть на что и когда нет и гроша, пьют всё — водку, вино, а за отсутствием того или другого, глушат одеколон, муравьиный спирт, политуру. Таких типов у нас не много, но они есть. И мы порой удивительно терпеливы к ним. Пьянчуг подбирают на улицах, затем в вытрезвителях бережно приводят в божеский вид. Заботливые врачи и сестры делают им разные там уколы, примочки, компрессы. А они, отоспавшись на мягких, чистых постелях, опять появляются на людях. Кое-как отбыв на работе положенные часы, вновь околачиваются у магазинов и закусочных, соображая «на троих» или «на двоих», смотря по ресурсам и вкусам. Когда же общественность, врачи или милиция берут их в оборот, они хнычут, бьют себя в грудь, уверяя всех, что они больны, серьезно и мучительно больны. Не надо верить этим опухшим от пьянства субъектам и их плаксивым физиономиям. Это не болезнь, а распущенность, разнузданное попрание элементарных норм человеческого поведения...

Петушков делал все, что мог, чтобы удержать Гридчина от полного падения. Не раз и не два говорил ему: бросай пить, бросай буянить. Гридчин обещал, бил себя в грудь, плакал мутными обильными слезами и... опять напивался.

Его предупреждали и на работе, переводили из бригады в бригаду, давали взыскания, устанавливали новые и новые сроки для исправления. Увольняли, брали вновь. Опять убеждали, критиковали, взывали к отцовским и иным человеческим чувствам. Не помогло. Пить продолжал. А пьяный — становился зверем.

И вот он опять в отделении милиции перед старшим лейтенантом Петушковым. Опять мутные пьяные слезы. Но на них уже не обращают внимания. Требуют объяснения по поводу драки, где был зачинщиком. Рука с синей наколкой на кисти мелко дрожит. Нехотя подписав протокол допроса, Гридчин зло выдохнул:

— На, возьми. Подшивай к своим архивам.

Петушков спокойно взглянул ему в лицо:

— Плохо ты кончишь, Гридчин.

Потом старший лейтенант думает про себя: «Надо обязательно еще раз поговорить с ним. Только не сейчас. Сейчас не поймет». И, когда за Гридчиным закрылась дверь комнаты, в записной книжке появилась та последняя запись: «Поговорить, разобраться с Гридчиным».

Это было за несколько часов до трагедии, что произошла на Фабричной.

...Петушков собирался домой. Сын Юрка уже несколько раз робко, но настойчиво напоминал отцу по телефону: «Ты сегодня обещал прийти пораньше. Почему не идешь? Мы ждем...» Положив трубку, Петушков улыбнулся. Он представил себе, как малыш карабкался на стул, всовывал маленькие розовые пальцы в круглые отверстия телефонного диска. Набирает старательно, весь сосредоточась на этой операции, и загорается радостью, когда слышит в трубке ровный, спокойный голос отца...

Петушков встал из-за стола, собрал бумаги, запер их в сейф, застегнул китель. Можно, кажется, идти домой.

Но дверь стремительно открылась. На пороге стояла жена Гридчина с перекошенным от страха лицом, вся в слезах:

— Товарищ Петушков! Скорее, умоляю... Николай детей убивает...

Петушков, не спросив больше ни слова, бросился из комнаты. Вслед за ним побежали Пчелин и двое дежуривших в отделении дружинников.

...Гридчин буйствовал. Прищуренные, белесые от пьяной злобы глаза слезились, лоб, не заживший от последней драки, собрался в крупные набухшие морщины. Разорванная на груди рубашка висела клочками, мокрые волосы свисали за уши.

Дети, перепуганные жутким видом отца, давясь от слез, жались в угол кровати.

— Сволочи... Надоели... Убью... Перестреляю.

Видимо, это слово породило в пьяном мозгу новую мысль — достать ружье.

Он шумно, лихорадочно и долго рылся за шкафом, наконец с остервенением вытащил оттуда двустволку. Потом полез за патронами. Нашел и их. Сережа, увидев, что отец заряжает ружье, в смертельном испуге истошно закричал:

— Папочка, не надо!

— Замолчи, тварь! — Гридчин с силой толкнул его стволом в белеющий лоб. Ребенок упал навзничь, обливаясь кровью.

Слезы и крики детей, пьяные выкрики взбешенного бандита заглушали стук в дверь. Но стучали резко, настойчиво, властно. Гридчин вскочил на кровать, спрятался за выступ шкафа, выставил вперед зияющее дуло ружья.

— Николай, отопри. Это я — Петушков. Открой, давай спокойно поговорим.

— Уходи, стрелять буду...

Петушков знал Гридчина, знал его буйный, необузданный характер, особенно когда тот пьян. Знал и о том, что у Гридчина есть ружье, и потому понимал, что угроза эта была не просто пьяным бредом. Надо осторожнее...

Но за дверью вновь послышался плач ребятишек. Как знать, может, они истекают кровью, может, озверевший сумасброд изуродовал их, посягает на их жизнь. И как бы в подтверждение этой мысли послышался истошный крик девочки:

— Убил, убил Сережу...

Раздумывать было некогда.

Петушков первым навалился на дверь плечом.

В коридоре яркий свет. В комнате же темнота. Поэтому уполномоченный ярко и отчетливо виден Гридчину. И поэтому прицел был предельно точным. Ярко-желтый, разящий сноп света ослепил Василия, страшный удар отбросил его назад. Прогрохотал по всему дому гулкий раскатистый ружейный залп из двух стволов. Старший лейтенант схватился за грудь, какую-то долю секунды стоял на ногах, недоуменно вглядываясь в комнату, а потом, обливаясь кровью, рухнул на пол.


...В вестибюле больницы на стульях, на диване, на окнах сидели люди. Много людей. Было тесно, душно, но никто не уходил. Все ждали врача. Он вышел, и по его виду без слов все было понятно: конец. Так Юра Петушков и не дождался своего отца.

Трагедия на Фабричной улице взволновала все Тушино. В милицию, в суд, прокуратуру шли десятки писем, телеграмм, шли делегации с предприятий. Требовали одного — строжайшего наказания убийцы.

Вот что писали рабочие завода, где работал когда-то Петушков:

«Обстоятельства гибели тов. Петушкова глубоко взволновали коллектив нашего предприятия, всех, кто знал его по работе, всех, с кем вместе он трудился и жил.

Василий Петушков погиб, защищая общественный порядок, спасая жизнь детей. Этот благородный поступок должен служить нам примером в борьбе за построение коммунистического общества, в борьбе за чистоту высоких моральных принципов коммунистов, членов великой партии Ленина.

Мы, рабочие и служащие, коммунисты, комсомольцы и беспартийные, близко знали тов. Петушкова с того времени, когда он был секретарем комсомольской организации предприятия и членом бюро Тушинского городского комитета ВЛКСМ.

Честный, принципиальный, глубоко преданный делу партии, тов. Петушков был для нас образцом ума, требовательности к себе и товарищам, скромности и человеческого отношения к людям.

Веселый, общительный, он никогда не боялся трудностей, никогда не отступал перед ними.

По возвращении из армии он пошел работать на один из самых трудных участков — в органы милиции, самоотверженно, не считаясь с личным временем, работал для того, чтобы труд советских людей был спокойным и радостным.

Теперь его нет среди нас. Но в нашей памяти он будет жить и быть примером, будет звать к борьбе за светлое коммунистическое завтра.

Мы выражаем гнев и презрение к убийце. Требуем судить его по всей строгости советских законов.

Таким не место на земле!»

...Василия Петушкова хоронило все Тушино, хоронило как героя. Перед клубом, где стоял гроб с его телом, собрались тысячи людей. Проспект Свободы тоже был полон народу. Многотысячная процессия прошла и по Волоколамскому проезду, остановилась около дома, где жил Петушков, и долгим молчанием почтила его память...

Ветер далеко разносил по морозному воздуху печальные звуки траурного марша. А люди все прибывали и прибывали, заполняя прилегающие площади, улицы, переулки. И когда какой-то приезжий, только что сошедший с поезда, спросил: «Кого так хоронят?» — ему скупо ответили: «Настоящего человека».


Мы стоим на улице Василия Петушкова. Яркое солнце золотыми бликами играет в окнах, веселые стайки школьников, шумно споря и смеясь, идут по свежеполитым тротуарам. Один из ребят останавливается, читает табличку: «Улица Василия Петушкова». Паренек постарше начинает объяснять. Ребятня притихла, слушает...

И мне вновь почему-то вспоминается далекий, давний комсомольский вечер в одном из тушинских клубов и спор о месте человека в жизни. Вспоминается задорный, вихрастый парень, с жаром споривший о том, как следует жить. Да, этот парень прожил свою жизнь не зря, он оказался сродни героям Островского.

О Петушкове думаешь, когда видишь идущий по улицам Тушина строгий, подтянутый комсомольский патруль. У тушинских комсомольцев его имя — это пароль, заповедь: охранять покой родного города, как это делал Василий Петушков...

Свято чтут память о муже и отце в доме на Волоколамском проезде. И не только тем, что бережно и нежно хранят простые, бесхитростные вещи, что окружали героя, а прежде всего тем, что стараются быть достойными его имени.

О Петушкове помнят те, кого он своей суровой непримиримостью заставил порвать с темными делами, расстаться с сомнительными друзьями и утехами и взяться за честный труд...

Всегда помнят о Василии Петушкове его сослуживцы. И в нарядах по охране порядка, и в короткие минуты отдыха, когда тихо и спокойно на тушинских улицах, и когда сурово и требовательно, по большому счету, разбирают состояние тех или иных служебных дел — Петушков живой, светлый пример.

— Петушков сделал бы так же...

Имя Василия Петушкова, посмертно награжденного орденом Красной Звезды, навечно оставлено в списках личного состава милиции города Москвы. На каждом строевом сборе его называют первым. И в торжественной тишине взволнованно и проникновенно звучит ответ правофлангового:

— Героически погиб при охране общественного порядка!

Суровее становятся лица людей, тверже взгляд, яснее мысли...

И невольно думается тогда: «Настоящие герои не умирают».


СОДЕРЖАНИЕ


ОТ АВТОРА 3

«АНТИКВАРЫ» 5

БУРАН С ПЕТРОВКИ 52

У ПОСЛЕДНЕЙ ЧЕРТЫ 68

КТО ВИНОВАТ? 164

СЫЧИХА 127

ЗАПУТАННЫЙ СЛЕД 145

КОД — «ШЕВРО» 173

КОНЕЦ «ЗОЛОТОЙ ФИРМЫ» 220

КЛОЧОК ГАЗЕТЫ 267

ОКНО НА ШЕСТОМ ЭТАЖЕ 298

ЭСПАНДЕР С ИНИЦИАЛАМИ 310

ПЯТЬ ПИСЕМ И ТЕЛЕГРАММА 331

УЛИЦА ВАСИЛИЯ ПЕТУШКОВА 347