В океане
Николай Панов


Орлы капитана Людова #3


Цикл повестей «Орлы капитана Людова» посвящен приключениям и подвигам разведчиков-североморцев.

Повесть «В океане», по мотивам которой снят кинофильм «Тень у пирса», ведет читателя в балтийский приморский городок, в шведский и норвежский порты, мимо которых лежит путь экспедиции советских кораблей. Орлы капитана Людова, действуя уже в послевоенные годы, разбивают хитрый замысел заокеанских диверсантов. 


Николай ПАНОВ

В ОКЕАНЕ


Глава первая

ДВА СИГНАЛЬЩИКА


Море у борта было дымчато-синим, всплескивало, проносилось за корму длинными, чуть вспененными волнами. Ближе к горизонту начинался серебристый просвет, там скользил «Сердитый» — такой же, как «Ревущий», низкобортный, быстрый красавец корабль. А у самого горизонта море опять становилось темнее. Ясная грань отделяла его от солнечного, горячего неба.

На высоком мостике эскадренного миноносца «Ревущий» сигнальщик, старший матрос Жуков, опустив бинокль, мельком взглянул на трофейные часики, блеснувшие из-под рукава, и покосился на Калядина, проходившего мимо.

Жуков не держался за поручни, хотя свежая волна качала корабль. Снова поднес к глазам свой испытанный, потертый бинокль.

Вольно дышит Балтика после окончания войны! Ожили морские дороги! Вот опять строй косых рыбачьих парусов забелел на горизонте, и Жуков тотчас, как положено, доложил о них вахтенному офицеру. И снова стой вот, всматривайся неустанно в волны и в облака, хотя давно отпраздновали День Победы, вокруг наше, мирное море…

— Право руля! — прозвучал резкий голос командира корабля, капитан-лейтенанта Бубекина. — Курс двести тридцать пять!

— Начали поворот вправо. Передать на «Сердитый» — иметь курс двести тридцать пять градусов! — приказал сигнальщикам вахтенный офицер.

Младший сигнальщик Сучков поспешно прицепил к снасти угол полуразвернутого флага, потянул тонкий прохладный фал, торопливо перебирая руками.

Легко, как обычно, фал заскользил по блоку верхнего рея.

Сине-желтый широкий флаг «покой» — сигнал поворота вправо — взлетел к вершине мачты, свободно затрепетал на ветру.

Но вдруг угол флага оторвался от снасти, полотнище свернулось, ветер обмотал его вокруг верхнего рея.

— Клеванты расцепились! — услышал Жуков голос старшины Калядина.

Расцепились клеванты — зажимы, крепящие углы флажного полотнища к снасти… Запутался флаг — на «Сердитом» не разберут сигнала! Позор для сигнальщиков, задерживается совместный поворот кораблей… Впервые нынче командир отделения Калядин допустил Сучкова к самостоятельной вахте — и вот…

— Очистить флаг! — крикнул капитан-лейтенант Бубекин. И в тот же момент Жуков скинул с шеи ремешок бинокля.

— Подержи! — Он сунул бинокль младшему сигнальщику, кинулся к мачте.

Еще, казалось, не успел отзвучать приказ, а Жуков уже ухватился за скоб-трап. Взбегал к вершине мачты по узкой отвесной стремянке. С зажатыми в зубах ленточками бескозырки — чтоб не сорвало бескозырку ветром — карабкался к верхнему рею.

Все дальше под ногами мостик, все ближе запутавшийся флаг.

На вершине мачты качка ощущалась сильнее, ветер больно резал глаза.

«Ревущий» накренился, и далеко под ногами засинели мчащиеся горбатые волны. Не переставая подниматься, Жуков крепче вцепился в скоб-трап…

«Закружится голова, поскользнется Ленька — и сорвется, упадет в воду или разобьется о палубу, — волновался внизу командир отделения Калядин. — Нет, Жуков не сорвется… Крепкий парень, образцовый сигнальщик… Я-то знаю, пуд соли съели с ним за годы войны… Смелый, быстрый как ветер… И качки не боится совсем… Вон как поднялся до самого верха… А вдруг все-таки сорвется…»

Но сам Жуков не думал об этом. Думал об одном — как дотянуться до оконечности рея, вынесенного далеко вбок.

Вот достиг самой вершины перегнулся, только одной рукой держась за скоб-трап.

Корабль качнуло особенно сильно. Перехватило дух, волны головокружительно катились под ногами. Но он дотянулся до флага, распутал его, сцепил угол полотнища с сорвавшимся фалом.

И вот уже спустился по скоб-трапу, спрыгнул на мостик, стоял как ни в чем не бывало, только часто вздымалась грудь под тельняшкой и сильней блестели красивые черные глаза.

Он взял бинокль из рук младшего сигнальщика, смотрящего восхищенно и виновато. Глянул на старшину. «Молодец, Леня! Развернулся, как в боевом походе!» — скажет ему сейчас старый друг Калядин. Но старшина отделения сигнальщиков лишь нахмурился, отвел глаза, набирая новое сочетание флагов… Значит, и на прощание не хочет мириться старый боевой товарищ…

И Жуков обиженно сдвинул густые жесткие брови, вскинул бинокль, вновь стал всматриваться в море и небо… Стало быть, по-прежнему Калядин будет сторониться его, отмалчиваться, вести только строго служебный разговор…

Кончается трудная походная вахта. В такие минуты приятное ожидание заслуженного отдыха обычно охватывало Леонида, помогало еще зорче вглядываться в даль, отчетливее докладывать об увиденном. Проходя мимо Калядина, любил обменяться со старшиной, с полуслова понимавшим его, каким-нибудь соображением, шуткой, улыбкой.

Но сегодня радостное чувство подменила легкая грусть, как бы предчувствие неизбежной потери.

Размолвка с Калядиным началась несколько дней назад, когда, сбежав в кубрик по трапу, Жуков увидел старшину склонившимся над листом бумаги. Калядин поднял веснушчатое, с облупленным широким носом лицо.

— Вот пишу…

Он не договорил, но Жуков и так знал, что пишет Калядин. Рапорт об оставлении на сверхсрочную. Приближался срок увольнения в запас, того увольнения, о котором в военное время, как о чем-то необычно прекрасном, частенько мечтали друзья. И вдруг в мирные дни Калядин круто переменил решение, стал думать о сверхсрочной, уговаривать друга подать рапорт.

— Корабль оставить не могу, понимаешь. Чем ближе подходит время разлуки с ним, тем больше чувствую — не могу. Останемся, а, Леня? И докладные подадим вместе… Потом учиться на офицеров пойдем.

Это решение друга потрясло Леонида.

Уже успел привыкнуть к мысли, что скоро конец военной службе. Хорошо повоевали, пора отдохнуть. Он представлял себе день, когда, проснувшись еще до побудки, они с Калядиным увяжут в последний раз свои койки, переложат вещи из рундуков в штатские чемоданы, еще раз окинут взглядом знакомый до любой мелочи кубрик, а позже, выправив документы, вместе пройдут по палубе к трапу на стенку.

Но сейчас главное даже не в этом. Сейчас он думал не только о себе, он думал о Клаве.

Пожалуй, сам по себе и не стал бы мечтать о расставании с флотом. Разве меньше Калядина любил он море, корабль? Во здесь замешивалось особое деликатное дело. Нет, нужно, нужно уговорить друга.

Смотри, Миша, подашь докладную — обратно ее не возьмешь, — сказал он тогда в кубрике. — Выбор судьбы. Легко на это смотреть нельзя.

А кто легко смотрит? — Калядин старательно выводил очередное слово рапорта. — Я к делу политически подхожу. Могучий океанский флот нам нужен? Факт! Кадры нужны? — Калядин любил говорить немного по-книжному, и. выходило у него очень убедительно,

Кадры сейчас в мирном строительстве нужнее, — запальчиво сказал Жуков. — На производстве, в колхозах нас ждут. Ведь вместе хотели мы с тобой… Дружбу не ломать нашу…

— А вот и не ломай. Останемся на корабле, чудесное дело. Хорошо тебе на корабле? Хорошо! Дело свое любишь? Любишь! А ты еще гребец замечательный, под парусами мастер пройтись. Морской талант. А на сушу уходить хочешь!

Коренастый, крепко сбитый, Калядин говорил так просто и рассудительно, что действительно подумалось — не подберешь возражений…

Жуков задумчиво вынул расческу, стал приглаживать чуть курчавые волосы, — собирался с мыслями для ответа.

— У меня, Миша, особая есть причина…

— Эту твою причину я насквозь вижу, — с обидной категоричностью отрубил Калядин. — У нее нахальные глаза и родинка на левой щеке. Уж если заговорили о ней, прямо скажу — не для матроса она… У нее на уме офицеры… Один имеет интерес — мужа посолиднее затралить.

— Нет, ты о ней так не говори, — раздельно произнес Жуков. — Оскорблять ее не имеешь права.

Он стоял, положив руку на койку, — рослый, худощавый, с развернутой ладной грудью. От негодования сильней заблестели полные мягкого черного блеска глаза. «Такого и вправду каждая полюбить может», — подумал Калядин, мельком взглянув на друга.

Ты, Леонид, не обижайся… Брось… Может, и ее такая она. Только, если точно тебя любит — сделает по-твоему.

Нет, я ей обещал, — твердо сказал Жуков. — Да и нехорошо ей здесь… на такой работе. Уж все обговорили. Как поедем в Медынск, где поселимся…

— Ну так поезжайте… А лучше вот что, — Калядин поднял от бумаги свои честные, хорошие глаза. — Скажи ей прямо и твердо, что передумал ты, новое решение принял. Из ресторана она может уйти, учиться поехать… Ей полезно кругозор свой раздвинуть.

— И заикаться об этом не буду, — хмуро отрезал Жуков. — Обещал, — значит, точка.

Как объяснить другу, что не способен оказать этого Клаве, что из-за этого может сломаться все! При каждой встрече Клава становится все требовательнее и нервнее — все разговоры сводит к одному — когда демобилизация, когда они уедут отсюда?

Совсем недавно на танцах вдруг залилась слезами: «Не могу я больше терпеть, Леня». В другой раз, сидя на скамеечке в парке, крепко взяла за руки, всматривалась в глаза: «Любишь, вправду любишь, Леня? Сделаешь, что попрошу?» Но не попросила ничего, перевела разговор на другое…

А то вдруг меняется совершенно, косится дерзкими, словно опустевшими глазами. Не раз назначала свидание и не приходила — заставляла зря ожидать себя на каком-нибудь перекрестке или в сырой аллее парка…

— Люди говорят — ты мне не пара! — сказала както особенно отчужденно и зло. А потом снова менялась, смеялась, заглядывала в глаза своими непонятными, ждущими чего-то глазами.

А тут еще — после того спора в кубрике — пошел раздор с лучшим другом. У, этот Калядин! Сам виноват, опорочил ни за что ни про что Клаву и надулся, точно обидели его самого…

«Нет, брат, я тоже с характером, командовать собой никому не позволю… А девчонке, Шубиной, позволяешь командовать собой?» — тут же упрекнул себя Леонид, словно от имени друга… И от этого расстроился еще больше.

А нынче, перед походом, стряслось новое дело. Пришел приказ о списании его, старшего матроса Жукова, с корабля в состав экспедиции особого назначения.

Узнав об этом, растерянный, он пришел к заместителю командира по политчасти. Почему его списывают с «Ревущего»? Надеялся дослужить свой срок на родном корабле…

— И может быть, из-за этого, — немного замялся Жуков, — задержится увольнение в бессрочный?

Но заместитель командира корабля по политической части сразу разъяснил все. Его списывают в состав экспедиции как опытного сигнальщика, выдержанного, проверенного комсомольца. Демобилизован он будет в срок.

— И не все ли равно вам, — сказал замполит, помолчав, с каким-то особым, как показалось Жукову, укоризненным выражением, взглянув на старшего матроса, — на каком корабле и на каком море смените военную форму на гражданское платье, если твердо решили уйти с флота?

Да, разумеется, это ему все равно. Только бы не было задержки… И может быть, даже лучше закончить службу дальним интересным плаванием, в которое, как дал понять замполит, он должен пойти… И проще решается вопрос об увольнении в бессрочный — много легче будет уходить из другого кубрика, с другого фронта… Но снова он стал думать о Клаве.

С каждым часом чувство грусти и неустроенности сильнее охватывало его. И Калядин, будто угадав его мысли, заговорил перед началом вахты прежним приятельским тоном:

— Матросский телеграф говорит — в интересную экспедицию идете.

— Интересная-то интересная…

«Ревущий» все-таки покидать жалко?

А думаешь, не жалко? Просолился, просмолился на нем насквозь.

Все равно ведь от нас уходить решил. Так какая разница? — Глаза Калядина потемнели, вызывающе прозвучал голос.

— Все равно — ясное дело! — с таким же вызовом ответил Жуков.

И вот теперь, на вахте, горько вспоминать все это. И старый друг старшина работает рядом словно чужой. Вот уложил флаги в ячейки сигнального ящика, сердито покосившись из-под припухших от ветра век.

Жуков поднес к глазам свисавший с шеи на ремешке бинокль. Балтика родная! Ровно колышутся бесконечные волны, лиловато синея, отливая радугой по краям… Хорошо повоевали, разгромили врага, пора на сушу…

Он слышал, как за его спиной командир корабля негромко что-то сказал вахтенному офицеру.

— Старший матрос Жуков, почему не доложили о парусе в вашем секторе наблюдения? — торопливо спросил вахтенный офицер.

Парус! В его секторе наблюдения! Напрягшись, всматривался изо всех сил. Но и особо всматриваться не нужно — вот он и впрямь парус: большой, ясно видимый, скользящий у кромки облаков.

— Рыбачий бот, оправа по носу двадцать, — громко доложил Жуков.

И тут же сообразил, почему не заметил этого паруса раньше. Хотел объяснить командиру, но промолчал — на мостике никаких лишних разговоров. Вот и заработал выговор напоследок!

Но он не хотел примириться с этим. Сменившись с вахты, не ушел сразу с мостика, как делал обычно. Переминаясь с ноги на ногу, стоял у мачты, поглядывал на командира. Нужно обратиться, объяснить, почему вовремя не доложил о парусе.

Он смотрел на низкорослого, коренастого офицера, стоявшего между рулевой рубкой и тумбой машинного телеграфа. Нужно заговорить с командиром!

Капитан-лейтенант Бубекин лишь в послевоенные дни, придя с Северного флота на Балтику, принял командование кораблем, но матросы уже полюбили его за требовательную справедливость, за скрываемую внешней суровостью доброту.

«Нет, нельзя отвлекать командира во время похода…» Вздохнув, шагнул к трапу, ведущему на полубак.

— Старший матрос Жуков! — окликнул его Бубекин.

— Есть, старший матрос Жуков! Сигнальщик радостно повернулся!.

— Почему задержались на мостике после вахты? — Маленькие темные глазки Бубекина остро смотрели изпод надвинутого на брови козырька.

— Думал обратиться к вам, товарищ капитан-лейтенант.

— Обращайтесь.

— Объяснить — почему не доложил о парусе — разрешите… Не моя это вина…

Бубекин смотрел на него молча.

Не было паруса на горизонте. Это же мотобот шел. Не под парусом, а под мотором. На таком расстоянии не просматривается силуэт… А парус поднял потом — как раз перед тем, как вы вахтенному офицеру сказали.

Дальше! — сказал Бубекин. Уже не глядя на сигнальщика, вскинув бинокль, всматривался в море.

Жуков молчал. Как будто объяснил все? Он видел, что жилистая шея капитан-лейтенанта стала краснеть над белой полоской подворотничка, ясно выделился на ней длинный бугорок шрама — след давнего ранения.

Наконец командир опустил бинокль, окинул сигнальщика сумрачным, раздраженным взглядом.

— Значит, говорите, не ваша вина, потому что мотобот без паруса шел. Разглядеть его не успели?

— Так точно, товарищ капитан-лейтенант, — упавшим голосом сказал Жуков.

Он уже понял свою ошибку.

— А я успел заметить парус и вам замечание сделать? В тот самый момент, когда его подняли на боте.

Жуков молчал, вытянув руки по швам.

— А когда вражеский перископ встает над волнами? На две секунды покажет его враг и уберет снова, торпедный залп даст. Тоже будете оправдываться, что за секунду до этого не было на поверхности перископа?

Жуков смотрел виновато. Взгляд капитан-лейтенанта стал мягче, потерял яростное выражение. Бубекин медленно вынул из кармана трубочку с многоцветным мундштуком.

— Вы, Жуков, матрос неплохой, опытный сигнальщик. Именно потому я рекомендовал вас в состав экспедиции. Молодецки очистили флаг, вам будет вынесена благодарность в приказе. Но сейчас допустили грубую ошибку. Ослабили внимание, задумались, верно, о чем-нибудь?

— Было такое… Мирное же время, товарищ командир, — слабо сказал Жуков.

— Точно — сейчас мирное время. Ходим в родной Балтике, из которой выбросили врага. Но нельзя снижать бдительность, ослаблять внимание. В военное время если бы проглядели перископ — что было бы?

Худо было бы, товарищ капитан-лейтенант.

Поняли, стало быть?


Понял, товарищ капитан-лейтенант. Бубекин вдруг ласково улыбнулся.

Хорошо, идите.

Жуков сбежал вниз. Его шаги прозвенели по окованным медью ступенькам трапа.

«Превосходный сигнальщик, — думал Фаддей Фомич Бубекин, — а в последнее время допускает ошибки. Meчты о бессрочном на него действуют, что ли… Мыслями где-то витает… Может быть, и в состав экспедиции зря я его рекомендовал… Да ладно, там дело простое — при том ходе, которым будут их корабли топать».

Командир «Ревущего» прошелся по мостику, вновь поднял бинокль, долго глядел в том направлении, где, уже сильно уменьшившись, все еще белел одинокий парус.

— Вахтенный офицер! — позвал Бубекин. Лейтенант был уже рядом с ним.

— Запишите в вахтенный журнал — в такое-то время встретили одиночный рыбачий бот, шедший под мотором в сторону базы.

— Есть! — откликнулся лейтенант.

— Когда придем из похода — сообщите об этом пограничной охране. Вам не кажется странным, что он поднял парус, только заметив нас?

Сейчас, товарищ капитан-лейтенант, столько ботишек ходит на лов… И с горючим свободнее стало… Верно, отстал от своих.

Но они, как правило, не ходят под мотором при хорошем попутном ветре, — сердито бросил капитанлейтенант.

А Жуков, опустившись с мостика, долго еще не мог успокоиться. Невкусным казался жирный мясной обед с компотом, который так хвалили сегодня товарищи. Неудачно проходит последний день службы на родном корабле! А впереди новое, нелегкое объяснение с Клавой.


Глава вторая

БОЦМАН ВСТРЕЧАЕТ ДРУГА


Мичман Агеев поднял кружку с ледяным квасом. Осторожно подул на пену, косым бугром вставшую над толстой кромкой стекла. Сделал небольшой глоток и вновь поставил кружку на прилавок киоска.

Вечерело, но закатное солнце все еще беспощадно жгло с безоблачного балтийского неба.

По широкой улице летела едкая пыль — частицы кирпичного щебня и пепла от разрушенных бомбежками, еще не восстановленных зданий, здесь и там громоздящихся вокруг. Ветер дул с моря, но, проносясь над каменными пирсами и зданиями портовых построек, над красными черепичными крышами остроконечных домов, терял по пути всю свою бодрящую свежесть.

Сергей Никитич повел широкими плечами, стянутыми горячим сукном. Конечно, в рабочем бумажном кителе было бы куда свободней, но, выходя в город, мичман всегда надевал новый суконный китель. Может быть, поэтому и не любил часто уходить в увольнение. Много проще чувствовал себя на борту…

Он опять прихлебнул квасу. Приподняв беловерхую фуражку, стер пот с костистого, будто облитого йодом лба под завитками мягких светлых волос. Снова взял граненую кружку с прилавка, наблюдая лениво, как один за другим лопаются пузырьки над поверхностью прозрачной, темно-коричневой влаги.

Некуда спешить. Выходной. Срок увольнения далеко не истек.

Даже, верно, нет еще шлюпки у пирса. Но он уже отдохнул хорошо. Погулял, выкупался, полежал на пляже.

Разумеется, мог бы куда лучше провести выходной. Так, как все чаще мечтается с некоторых пор… С тех пор, как состоялось это мимолетное сперва, а потом все больше забирающее за душу знакомство… Да, когда впервые увидел ее на палубе дока, мог ли он ожидать, что образ этой девушки так властно захватит мысли и чувства?

Мичман Агеев невольно взглянул на часы… Если сейчас возвратиться на док, можно успеть зайти в библиотеку, переменить книгу… Он и раньше любил чтение, но теперь посещения библиотеки приобрели для него особую прелесть… Нет, к тому времени как подойдет шлюпка и он доберется домой — библиотека уже будет закрыта…. Стало быть, и некуда торопиться…

Скоро станет прохладней… Промчался из порта грузовик, везущий новую партию моряков, уволенных в город… Проехал пыльный загородный автобус, переполненный рабочим людом — строителями гигантской электростанции нового прибрежного города Электрогорска, спешащими после работы домой…

Мичман пил холодный квас и хотел полностью получить удовольствие. «Торопитесь медленно» — его любимая поговорка была известна всем имевшим с ним дело.

Он вскинул руку к козырьку, приветствуя проходившего офицера. Прошел матросский комендантский патруль, четко печатая шаг, поблескивая вороненой сталью закинутых за плечи винтовок. Белокурая девушка выбежала из зеленой калитки, взяв под руку высокого моряка, что-то весело говорила. Местный житель, видимо рыбак, сутулый, в выцветшем комбинезоне, вошел в калитку другого дома, стал подниматься на высокое крыльцо.

Мичман повернулся лицом к массивной бочке, темневшей в глубине киоска.

То и дело рядом останавливались любители холодного кваса, звенели мелочью, поспешно осушив кружку, двигались дальше. Киоск был на полдороге от порта к городу — «заправочная станция», как называли его матросы. Сергей Никитич не опешил никуда, благодушно прихлебывал из кружки.

Конечно, было бы приятнее не стоять на ногах, а присесть за столик, заказать пивка и закуску — ну, скажем, моченый горох, воблу или сухарики, посыпанные крупной, прозрачной солью. Но хорошо освежиться и стоя. Хорошо уже и то, что оперативно развернулись с квасом, сумели организовать доставку его в этот, не так давно отбитый у гитлеровцев порт. Требовать от военторга большего — значило бы зря растравлять душу.

С ребристой каменной башни лютеранской церкви на главной площади города начали мерно, с перезвоном, бить старинные часы. Боцман считал удары. Пожалуй, можно уже вернуться в порт. Вдруг стало скучно стоять так без дела в плывущей кругом жаре. Если б не выходной — зашел бы в шкиперский отдел поговорить о доставке нового манильского троса вместо партии, забракованной вчера.

Нужно им объяснить, что трос требуется первоклассный, не такой, какой пришлось отправить обратно из-за легкого запаха гари, шедшего от шершавых волокон, потрескивавших на изгибах… Если растительный трос трещит, пахнет гарью, — значит, долго лежал на складе. Пусть дадут гладкий, приятный по запаху, без вихров на поверхности…

Он слегка усмехнулся собственным мыслям. Отвлечься хочешь, Сергей Агеев? Не о тросе сейчас волнуешься ты, совсем не о тросе…

— Кружечку кваску! — услышал он за спиной чей-то очень знакомый голос.

Агеев не обернулся, только слегка отстранился от прилавка. Тот, у кого ходит в знакомых чуть ли не весь флот, не может оборачиваться ежесекундно… Сзади зашелестели бумажки, монеты звякнули о мокрый прилавок, киоскерша в белом халате подставила кружку под пенную струю…

— Товарищ боцман! — прозвучал сзади тот же очень знакомый, но теперь удивленно-восторженный голос. — Вот уж встреча так встреча!

Мичман обернулся и уже в следующий момент крепко сжимал протянутую ему руку.

— Фролов, друг… — только и сказал мичман Агеев. Перед ним, одетый в серый фланелевый штатский костюм, в желтые щегольские ботинки, стоял старый фронтовой друг — Дима Фролов.

Поля мягкой фетровой шляпы прикрывали смелые смеющиеся глаза, широкий воротничок снежно-белой апашки охватывал смуглую шею.

— Сергей Никитич! — повторил Фролов.

Не выпуская руки Агеева, придвинул к киоскерше свою разом опорожненную кружку, поставил рядом опустевшую кружку боцмана.

— Еще по кружечке…

Значит, довелось-таки встретиться в мирное время! Помните, товарищ боцман, как мечтали об этом времени там — на Муста-Тунтури, в вашем кубрике, на Чайкиной Клюве.

Еще бы не помнить! — так же весело отозвался Агеев.

Эх, жалко, водочки нет! По такому случаю чокнуться бы горючим. Квасом, говорят, только дураки чокаются.

Ничего, чокнемся и кваском. Другой поговорки не слышал: у кого дурость есть, тому водка желанная весть?

— А вот квас — питье для нас. Так, что ли? — улыбался Фролов.

Они допили кружки, медленно двинулись по широкой асфальтированной дороге в сторону наклоненных решетчатых кранов и пересекающихся реев, чуть видных за оградой далекого порта.

— Стало быть, демобилизовался, друг? В бессрочном отпуску? Ишь, каким франтом вырядился, — благодушно взглянул Агеев на шагающего рядом Фролова.

— Демобилизовался, Сергей Никитич. А вы, вижу, уже мичманом стали. Поздравляю… Может быть, и боцманом зря вас зову?

— Нет, я по-прежнему боцман…

— Сверхсрочник, значит! И знаменитая ваша трубочка с вами. Помните, грозились в те годы: как отвоюемся — сразу куда-нибудь в рыболовецкий колхоз или на траловый флот, трещечку ловить. Вы ведь до рыболовства большой охотник.

Рановато еще, — пробормотал Агеев. — Придет время, займусь и рыбалкой.

И не женились пока, товарищ мичман, семьей не обзавелись?

— Пока не обзавелся. Знаешь пословицу: «Жена не сапог — с ноги не скинешь». Не такое простое дело, — добавил отрывисто Агеев.

А другую пословицу знаете? — смеялся Фролов. — «Долго выбирать — женатым не бывать». Я вот, чтобы не ошибиться, в каждом порту по женке завести хочу.

Ну это ты брось, — нахмурился боцман. — Моряк не кукушка, должен крепкое гнездо свить.

— Так что же, подавайте пример, Сергей Никитич… И вдруг Фролов стал серьезным.

— А я, по правде говоря, никак не думал вас в морской форме увидеть. Всегда казалось — совсем другое у вас впереди.

Задорно глянул на Агеева, но тот словно не слышал. Косая широкоплечая тень боцмана ровно взмахивала руками, скользя по каменным плитам тротуара.

— Чудно устроена жизнь, — сказал Фролов, помолчав. — Скажи я ребятам на Севере, что снова Сергей Никитич по боцманской линии пошел — ни в какую бы не поверили.

Он снова взглянул на идущего рядом. Агеев промолчал, неторопливо печатая шаг.

— Все мы думали — вы по другой линии пойдете,

— По какой линии? — вскинул глаза Агеев.

— Да вот по разведке, — чуть понизил голос Фролов. — Очень здорово это у вас, Сергей Никитич, получалось. Бывало, вспомню фронт — так и вижу, как пробираетесь вы где-нибудь по скалам, в плащ-палатке, с гранатой за поясом и автоматом на шее.

Круглое лицо Агеева подернулось задумчивой, немного грустной улыбкой.

Да, пришлось порыскать с автоматам на шее. Только, друг, насчет будущности моей ты ошибся. Не под тем углом ее пеленговал. Видел ты меня на сухопутье, в скалах, под этой самой плащ-палаткой, ну и решил, что я заядлый разведчик. А я, брат, по природе человек очень мирный, рыбак, сын помора, и дети мои моряками будут. Ветер в зубы, волны вокруг да палуба под ногами — вот, дорогой товарищ, мой дом.

Да уж очень хорошо у вас с разведкой получалось!

— Дело было военное, — отрезал боцман. — На войне каждый русский человек воином был, а сейчас всем народом мир строим… Ты лучше расскажи — старший лейтенант Медведев жив-здоров?

— Да он теперь не старший лейтенант! Капитан второго ранга. На Дальнем Востоке командует он…

Агеев предупреждающе поднял руку. — Точка. Значит, жив-здоров капитан второго ранга. А чем он командует — будем держать про себя.

— А я… — начал было Фролов и осекся. Хотел было рассказать о новой своей работе, но пусть боцман поинтересуется сам. «Все такой же Сергей Никитич, — думал Фролов без обиды, — любит одернуть человека в мирное, как и в военное время. Так и отбрил. Ладно, сердиться на него не могу. Но пусть сам поинтересуется, где и что я сейчас».

Но боцман не интересовался, молча вышагивал рядом.

— А вы-то сами где теперь, Сергей Никитич?

— Так, на одном объекте, — сказал боцман неопределенно. — Воинская часть пять тысяч двести четыре… В общем, видеться будем часто. — Он с легкой улыбкой взглянул на Фролова. — В матросском парке здесь ты еще не бывал? Побывай обязательно. Соловьев здесь — до страсти. Заслушаешься, как поют. Думка приходит: не без того что из курских краев их сюда перевезли — балтийцам в подарок.

Фролов молчал, сбитый с толку внезапной переменой разговора. Мичман улыбнулся по-прежнему — одними глазами.

— На ледоколе служишь давно?

— Как демобилизовался… Года еще не будет, — начал было Фролов и замолчал удивленно. — Да вы откуда знаете про ледокол? Ничего я вам не сообщал.

— Догадка тут небольшая, — удовлетворенно усмехнулся Агеев. — Вот он, «Прончищев», дымит у стенки, недавно ошвартовался. А ты весь — хоть и в штатском, а свежей морской просолки. От тебя еще волной открытого моря пахнет. И потом… — он деликатно замолчал.

Да уж говорите, Сергей Никитич, говорите!

Костюмчик на тебе, извини, с виду высший сорт, а на деле — дерьмо в целлофане. Такие костюмы только за границей морякам дальнего плавания умеют сбывать. Ясно?

— Ясно вижу! — сказал восхищенно Фролов. Нет, он не мог обижаться на Агеева! — Все как по нотам прочитали. Костюмчик, верно, не наше «метро», его мне в Финляндии сосватали, когда мы там на ремонте стояли… Ну, товарищ мичман, жалко, времени больше нет, хочу по городу подрейфовать. Значит, говорите, будем встречаться?

— Значит, будем, — потряс его руку Агеев. — Идите, развлекайтесь.

Фролов хотел сказать еще что-то, но мичман уже шагал к порту.

— Сергей Никитич! — окликнул Фролов.

Агеев обернулся. Солнце, скрывавшееся за домами, светило ему в спину, ясными контурами обрисовывало высокий, устойчивый силуэт.

А вы говорите — не нужно было вам по той линии идти… С проницательностью вашей… Ну ладно, ладно, не хмурьтесь… Вас да капитана Людова — весь флот прирожденными разведчиками считал. С капитаном-то не встречаетесь больше?

После Дня Победы не встречался, — задумчиво произнес Агеев. — Думаю, скорей всего демобилизовался капитан. Часто он нам говорил: я, дескать, научный работник, лишь окончится война — засяду снова в своем институте. Книжку он по философии писал, война ему помешала. И наружность, помнишь, у него не очень боевая — щуплый, в очках, — с нежностью улыбнулся мичман.

Щуплый, щуплый, — тоже заулыбался Фролов, — а помню, рассказывали вы, как он с разведчиками в тыл к фашистам ходил, не раз и не два. Своими руками взорвал завод у Чайкина Клюва.

— Я тебе говорил — на войне каждый русский человек воином был! А капитан Людов, старый партиец, нам пример подавал. Был комиссаром разведчиков, а как погиб командир в операции у Западной Лицы, пришлось ему командование отрядом принять. Так до конца войны нашим командиром капитан Людов и остался… Ладно, о прошлом вспоминать — дотемна простоять можно!

Он решительно протянул руку Фролову. Тот снова ответил долгим пожатием.

Хочу еще разок сказать вам, Сергей Никитич, — очень я рад, что вас встретил!

И я рад, друг, — с большой теплотой сказал мичман. — Только вот, еще раз скажу — лишнего не болтай. В городе всякий народ есть. То ли с девушками, то ли с кем из вольных — о корабельных делах, о том, куда скоро пойдете, — молчок. О бдительности помни.

Приложил руку к фуражке, зашагал в сторону порта своей быстрой и мягкой походкой.

Он шел и хмурился и улыбался одновременно, перебирая, в памяти разговор с Фроловым. Прежние воспоминания нахлынули на него. Сопки, разведчики, боевая, полная приключений жизнь. Нет, он не жалел об этих, канувших в прошлое днях.

Куда дороже сегодняшняя морская работа. Счастливый труд отвоеван в боях. Приятно сознавать, что ты, моряк военного флота, стоишь на страже этого мирного труда, сам трудишься для процветания великой морокой державы.

Душу радуют высокие нарядные корабли на рейдах и у широких бревенчатых стенок. Стройный рангоут, лес окруженных легкими фалами мачт. Запах дыма и мазута плывет от палуб и труб, запах свежей рыбы —. от широких влажных рыбачьих сетей, растянутых на пристанях и над бортами для сушки.

Хорошо выйти на верхнюю палубу ночью, когда весь рейд заполнен колыханием белых якорных и разноцветных отличительных огней, трепещущих в чернолаковой зыби. Пробежать по палубе утром, когда над морокой прохладой всплывает неяркое еще солнце, слышатся приглушенные расстоянием слова команд, перекличка рыбаков и грузчиков у кораблей, уходящих в дальние рейсы.

Высокие, кренящиеся от быстрого хода парусники и грузные, закопченные буксиры движутся среди могучих боевых кораблей — готовых к выходу в море красавцев.

И когда тяжелые волны начинают с размаху бить в борт и ветер брызжет в лицо освежающей пеной, так приятно выбраться из жаркого кубрика на омытый океанскими волнами шкафут…

Вот и сейчас надвигаются — поход через два океана, новые страны и люди, жизнь в открытом море, любезная сердцу советского моряка. Велика гордость представителя необъятной морской державы!

Мичман вышел к линии обнесенных высокой оградой бассейнов — водяных излучин, глубоко вдавшихся в сушу. На глади этих излучин зыбко отражались борта и грубы кораблей. Дальше вздымалась тускнеющая синева рейда.

Он свернул в раскрытые ворота. Мимо моряка-часового, проверившего его пропуск, вышел на стенку, зашагал вдоль корабельных бортов, между ящиков и тюков, приготовленных к погрузке.

По краю стенки прохаживался средних лет офицер в белом кителе, с кортиком у бедра. Офицер был тучен и высок, длинная пушистая борода падала на выпуклую грудь. Все на нем переливалось и блестело: золотые погоны на плечах, отделка кортика, начищенные, как зеркало, ботинки. Под лаковым козырьком фуражки, окаймленным орнаментом из бронзовых листьев, круглились выпуклые, добродушные глаза.

На док, мичман? — взглянул на Агеева начальник экспедиции Сливин.

Так точно, товарищ капитан первого ранга.

Сейчас подойдет мой катер… Сегодня переношу свой флаг на «Прончищев» — там будет штаб экспедиции… Что так рано с берега? На увольнении были?

Не рано, погулял в самый раз.

Добро. Подброшу вас на док.

— Спасибо, товарищ капитан первого ранга.

Агеев почтительно отошел. Скользнул взглядом по лицу смуглого худощавого матроса, ждавшего поодаль, возле чемодана и шинели, затянутой в ремни. У матроса был грустно-озабоченный вид. Приветствуя мичмана, он приложил руку к бескозырке. Потом шагнул вперед, в сторону старшего офицера.

Товарищ капитан первого ранга, разрешите обратиться. Может быть, и меня прихватите?

Вы тоже на док?

Нет, на «Прончищев». Старший матрос Жуков, направлен в распоряжение начальника экспедиции.

Пойдете со мной… Сигнальщик Жуков? — Сливин улыбнулся. — Капитан-лейтенант Бубекин дал о вас хороший отзыв. А что вы хмурый такой? К нам переходить не хотели?

Голова что-то болит.

Ничего, в море пройдет. Вы, я слышал, на шлюпке ходить мастер. Люблю шлюпочное дело…

От борта далекого ледокола отделился катер, пошел в их сторону, вздымая пенный бурун.

Он огибал огромное, странной формы сооружение, как квадратный остров, легшее посреди рейда.

Плавучий док был похож на костяк многоэтажного дома, перенесенный на воду с суши.

Над железными понтонами его стапель-палубы взлетали две боковые узкие башни, соединенные наверху ажурным стальным мостом. Крошечная фигурка сигнальщика чернела на вершине одной из башен, у флага, вьющегося на невидимом издали флагштоке. На башнях горбились силуэты электролебедок и кранов.

Катер подходил к стенке. Жуков поднял чемодан и и шинель. Чувствовал себя неловко под устремленным на него взглядом высокого мичмана.

— Товарищ старший матрос! — негромко окликнул мичман.

Жуков остановился.

— Приведите себя в порядок. У вас под ухом, возле правой щеки, след от губной помады, — с упреком, веско, по-прежнему вполголоса сказал Жукову Агеев.

Вспыхнув, Жуков торопливо достал из кармана платок.

Мичман и несколько человек, ждавших в стороне, размещались у катерной рубки. Первой уселась на банке женщина средних лет в светлом платье, с угрюмым лицом, с желтыми волосами, заправленными под ядовито-зеленую шляпку. Когда Жуков с вещами в руках спрыгнул на катер, она сердито подобрала ноги, как бы боясь, что он запачкает ее телесного цвета чулки. Капитан первого ранга шагнул через борт катера, прошел в рубку.

Опять наша Глафира Львовна нынче не в духе, — добродушно сказал моряк, рядом с которым сел Жуков. — На ледокол с берега возвращаться не любит.

А разве на ледоколе женщины служат? — Жуков еще раз потер щеку платком. Его томили неотступные мысли о Клаве.

— Как же, две буфетчицы у нас есть по штату. Эта вот — в кают-компании, а другая — в капитанском салоне и библиотекарем по совместительству будет работать. С дока ее переводят… А ты тоже с нами в поход?

— Выходит, что так, — сказал отрывисто Жуков. Все ближе вырисовывался — обводами длинного, крутого корпуса, голубыми широкими трубами, обведенными желтой каймой, — ледокол, стоящий на рейде. На его скуле зоркие глаза сигнальщика уже различали бронзовую надпись: «Прончищев».

Ночью на пустынном морском берегу два пограничника двигались вдоль линии прибоя. Старые фронтовые друзья, Панкратов и Суслов, «орлы капитана Людова», как прозвали североморских разведчиков в славные военные годы. Не так давно перешли они служить с Баренцева на Балтийское море.

Впереди, на коротком поводке, обнюхивал камни огромный красавец пес, служебно-розыскная овчарка.

— След, след! — говорил Панкратов.

Овчарка остановилась, злобно залаяла на плоский, обтянутый мхом валун. Блеснули лучи фонариков.

Овчарка потянула вверх, к окутанным темнотой скалам.

Пограничники карабкались по скалам. Начинался рассвет, заливал тусклым маревом берег с мигающим вдали маяком, неустанно плещущее море.

— Вот здесь он с камней на песок спрыгнул, — сказал Панкратов.

— Вот побежал по открытому месту, — говорил Суслов, поспевая за овчаркой, всматриваясь в песчаный грунт. — Вот снова пошел… Роста среднего, не такой молодой, похоже — из военных, к строевому шагу привык,

Возле одной из расселин пес остановился, залаял.

— Полундра, — сказал Панкратов.

Разбросали завалившие расселину камни. Осторожно извлекли из глубины водонепроницаемый, туго набитый мешок. В мешке был легководолазный костюм: ласты с перепонками, кислородная маска, ранец.

Порядок! — сказал Суслов. Чуть сдвинул набекрень зеленоверхую фуражку пограничника, туже стянул ремнем гимнастерку.

След! След! — приказывал снова Панкратов.

Пес повизгивал, натягивал поводок. Вышли за гребень скал, к полотну железной дороги, к линиям голубевших под лучами рассветного солнца рельсов. Овчарка заметалась у шпал.

— Так, — сказал Панкратов. — Здесь он, стало быть, к поезду прицепился… Давай докладывать на заставу…


Глава третья

СКОРО В МОРЕ


Над головами протяжно загремело железо — по палубе «Прончищева» проносили поданный с берега груз.

Сквозь распахнутый иллюминатор, обрамленный ярко начищенной, пропитанной солнечным жаром медью, было видно, как решетчатая стрела крана снова проплыла над стенкой, заваленной ящиками и тюками.

— Таким образом, прогнозы благоприятствуют выходу, — закончил штурман Курнаков и стал выравнивать стопку лежавших перед ним документов. — Устойчивые ветры северных направлений, в один-два балла. Штормовая погода возможна не раньше, чем в Скагерраке, ну и, конечно, у Лофотен…

За иллюминатором плавился, казалось, от жары наружный безветренный воздух. Снова загремело над головами. Мимо иллюминатора мелькнула решетчатая рука крана.

В кают-компании ледокола за длинным, застеленным синим сукном столом сидели моряки командного состава — кто в белых форменных кителях, кто в легких штатских костюмах. Два длинных пропеллера вращались у подволока, покрытого белой масляной краской. Они овевали внимательные лица, обращенные к большой карте перехода. Карта висела за спиной Сливина на покрашенной под дуб переборке.

Рядом с Курнаковым — начальником штаба экспедиции — очень прямым, худощавым, полным той корректной сдержанности, которая отличает наших штабных офицеров, сидел младший штурман Игнатьев. Шапка белокурых волос вздымалась над юношески свежим лицом.

Заместитель начальника экспедиции по политической части капитан третьего ранга Андросов, полный, с лысиной над большим покатым лбом, сложил и сунул в карман кителя конспект своего доклада.

Против Сливина откинулся в кресле одетый в просторный чесучовый костюм капитан «Прончищева» Потапов. Обмахиваясь четвертушкой бумаги, он слушал с обычным своим немного рассеянным, будто скучающим видом. Вот он наклонился к старшему механику — пожилому человеку с седеющим ежиком волос, что-то шепнул. «Проследите… механизмы…» — донеслось до капитана первого ранга. Старший механик кивнул, осторожно отодвинул кресло, вышел из кают-компании.

На карте, вокруг желто-коричневых, изрезанных фиордами берегов Скандинавии, по голубизне двух океанов тянулась тщательно вычерченная штурманами нить — намеченный курс каравана. Линия, начинаясь от Балтийского моря, вдавалась острыми углами в шведский порт Гетеборг и в норвежский — Берген. Она огибала самую северную оконечность Европы, уходила в простор Ледовитого океана.

Начальник экспедиции провел платком по гладко выбритой голове. Просматривал записи, сделанные во время доклада. Тяжелая, прорезанная сетью голубых вен рука легла на сукно стола.

— Ну что же, товарищи… Как будто подготовились к выходу не плохо… Вопросов к докладчикам словно бы нет… Так, так…

Сливин вчитывался в свои заметки.

— По сообщению штурманской части… Вы, капитан второго ранга, не очень полагайтесь на прогнозы… В одном из прошлых походов, тем же маршрутом, синоптики давали сплошной штиль, а корабли чуть не навалило штормовым ветром на скалы… Стало быть, лоцмана впервые примем на борт у Треллеборга?

— У Треллеборга, — вытянулся капитан второго ранга Курнаков. — Подойдет датчанин, будет вести нас Зундом в Каттегат.

Прошу сесть… По докладу капитана третьего ранга Андросова тоже все ясно… Темы намеченных политзанятий… Будет укомплектована новыми книгами библиотека, перенесенная с дока на ледокол… Обеспечить передвижками док, «Пингвин» и «Топаз»… Хорошее дело! Описки закупленных книг доложите мне.

Есть, доложить списки, — поднялся с кресла Андросов. — Разрешите маленькое дополнение?

Сливин кивнул.

По инициативе комсомольской организации библиотекарь Ракитина производит опрос личного состава для выяснения, кому какие книги хочется прочесть в пути.

Верно, спрашивала она и меня, — улыбнулся Сливин.

— Татьяна Петровна уже связалась с местным книжным коллектором, — продолжал Андросов. — Там обещали обеспечить нужный нам подбор книг…

Приятная девушка Таня. Вот бы ее сюда в каюткомпанию вместо этого вашего дракона — Глафиры! — шепнул белокурый Игнатьев штурману ледокола Чижову.

Тогда бы она библиотекарем быть не могла. Обслужить кают-компанию — работа на целый день, — деловито откликнулся Чижов.

Начальник экспедиции кончил просматривать свои заметки…

Бесшумно вращались пропеллеры, из иллюминаторов потянуло предвечерней прохладой.

Сливин с удовольствием расправил плечи, погладил бороду, окинул присутствующих взглядом. Командиры «Пингвина» — буксирного корабля и «Топаза» — посыльного судна, сидя в конце стола, шепотом говорили друг с другом, но теперь повернули к Сливину загорелые лица.

— Итак, товарищи, в основном закончена подготовка к походу, — оказал Сливин, вставая. — В дни мира мы, военные моряки, должны выполнить с честью важное задание правительства. Моряки «Прончищева» нам помогают отлично.

Сливин значительно помолчал.

— Прошу всех помнить. Много дней проведем в водах иностранных государств. Капитан третьего ранта Андросов не напрасно подчеркивает необходимость познакомить личный состав с историей, этнографией, теперешними политическими режимами Швеции и Норвегии. Посещение иностранных государств — новая возможность для нас укрепить дружбу с народами, которые мы защитили от гитлеровского ига.

Сливин вновь обвел взглядом сидящих вокруг стола.

— Мы призваны помочь растущему нашему гражданскому флоту перегонкой на Север плавучего дока для ремонта ледоколов, траулеров, пассажирских судов. Уверен — каждый отдаст все свои силы и способности делу успешного завершения похода. Во всяком случае, если пойдем без задержек, будем в пункте назначения до наступления осенних штормов.

В круге иллюминатора сияла голубизна безоблачного неба. От стоящего в соседнем бассейне военного корабля стали доноситься чистые звоны отбивающих время склянок…

На мостике «Прончищева» Фролов поднял бинокль, стал медленно вести им слева направо. По военной привычке тщательно просматривая море и берег.

Скоро время сдавать вахту Жукову — новому сигнальщику экспедиции.

Неплохой малый Жуков, шустрый парнишка… Сперва попробовал было заноситься, хвастать — что он, дескать, боевой моряк, в дни войны ходил на Ханко, имеет звездочку, медали «За отвагу» и «За оборону Ленинграда». Но он, Димка Фролов, тоже гангутец, оборонявший Ханко, а потом служивший всю войну за Полярным кругом, рассказал ему только один-два из своих боевых походов, и парень сразу стал держаться по-другому…

Фролов вел биноклем по береговой черте.

В светлом, сдвоенном круге возникли и поползли вбок квадратные плиты набережной.

Зачернели чугунные тумбы кнехтов, стальные тросы закрепленных вокруг них швартовов.

Качнулись поручни деревянных сходней, перекинутых на стенки с бортов кораблей.

Взгляд Фролова скользнул дальше — по воде рейда, гладкой, как асфальт, радужной от нефтяных разводов.

В окуляры бинокля вошли борта кораблей. Бинокль уперся в прямоугольную громаду дока посреди рейда.

«Вот так махина! — уже не в первый раз с уважением подумал Фролов. — Целый плавучий завод. Отсюда его боковые башни кажутся не очень большими, но матросы рассказывали — в них скрыта целая электростанция, освещающая док, приводящая в движение его лебедки и краны… В этих башнях расположены жилые помещении, камбуз, ремонтные мастерские. А на нижней палубе, огромной, как стадион, сразу могут ремонтироваться несколько кораблей. И размещенные по краям этой палубы, вдоль башен, две старые океанские баржи занимают на ней не очень много места…»

«Прончищев» принимал с набережной последние грузы. Матросы, выстроившись у сходней, передавали из рук в руки ящики, мешки с продуктами. Работал разгрузочный кран. Грузовики один за другим уходили в тесные портовые переулки, в сторону оттененных зеленью красных черепичных крыш.

«Скоро в море, — думал Фролов, глядя на очертания дока, — трудно себе представить, что наш „Прончищев“ впряжется в эту громадину, потянет ее за собой через два океана».

С дока слышался отдаленный грохот металла о металл, по его нижней палубе двигались фигурки матросов…

«А интересно получается в жизни. Вот где, значит, пришлось встретиться с боцманом Агеевым… Оказы вается, вместе пойдем в поход, — он на доке, я на ледоколе. Он — мичман, по-прежнему военный моряк, я — моряк ледокольного флота, гражданский теперь человек».

Вдруг стало горько, что списался с военных кораблей.

«А вот боцман Агеев ее описался. Не списались и капитан второго ранга Медведев и капитан-лейтенант Бубекин, отчаянный моряк, ходивший на „Геринга“ в торпедную атаку…»

Услышав от Жукова фамилию командира «Ревущего», сразу вспомнил об этом подвиге северных моряков.

«Но и на ледоколе интересная работа, хорошие, дружные ребята… Вот тот же Жуков — как рвется в бессрочный. Правда, мечтает о бессрочном, а иногда становится мрачным, намекает, что, если бы не сердечная причина, не ушел бы с боевых кораблей… Хороший парнишка Жуков, пожалуй, крепко сдружимся с ним в походе… А что-то сейчас делает боцман? Верно, подтягивает ребят на доке, учит своему любимому делу…»

— Перекурка, матросы, — сказал, распрямляясь, Агеев.

Сунув под мышку жестяной мегафон, он снял брезентовые рукавицы, стер пот с жесткого сурового лица. Шагая через бухты тросов и грузные извивы якорных цепей, присел на груду длинных, неструганых бревен, уложенных рядом с баржей, вдоль стены доковой металлической башни.

Матросы боцманской команды рассаживались вокруг. Одни были в рабочем платье, распахнутом на груди, другие — в потемневших от пота тельняшках. Несколько человек работали обнаженными до пояса — под закатным солнцем плечи и спины блестели, как полированная медь.

Они усаживались в теневые места, где больше чувствовалась вечерняя прохлада.

Матросы смотрели на море, на четкие очертания кораблей, опрокинутыми силуэтами отражавшихся в желтовато-зеленой воде.

На корму «Прончищева» вышла Таня Ракитина в белом халате, с ведром в руке. Ветер завивал халат вокруг ее ног, играл выбившимися из-под косынки темными завитками волос. Чайки, парившие вдали от корабля, с хриплыми криками кинулись к выплеснутым из ведра хлебным коркам.

Повернув ласковое живое лицо в сторону дока, девушка улыбнулась кому-то.

Матросы заулыбались в ответ. Мосин — мускулистый, обнаженный до пояса парень, сдернул бескозырку, взмахнул ею над коротко остриженной головой. Девушка отвернулась, легко помахивая ведром, скрылась в камбузной рубке.

— Стало быть, не мне позывные! — с шутливой грустью сказал Мосин. — Вот девушка на все руки! И буфетчица, и библиотекарь, и медсестра. Эх, не удержали мы ее, братцы, отпустили на ледокол!

Мосин снова нахлобучил бескозырку на брови.

— Тогда кому же улыбку посылала, кто счастливец, матросы?

Обвел озорными глазами лица моряков, остановил взгляд на молодом матросе Щербакове, присевшем поодаль.

— Не вам ли, товарищ колхозник, девушка весть подавала?

— Кому она весть подавала — тот про это и знает, — строго сказал Агеев. — Для вас здесь самое главное, что не вам.

Главный боцман видел, как застенчиво встрепенулся задумавшийся Щербаков. Сергей Никитич не выносил попыток поднимать на смех молодых матросов.

От понтонов палубы пахло теплым металлом и морской глубиной. От древесных стволов — сладким смолистым запахом леса. Свежий аромат ржаного, только что выпеченного хлеба тянулся из пекарни, сооруженной на палубе дока… И обожженное солнцем лицо Щербакова, сидевшего у среза бревна, подернулось задумчивой грустью.

Он положил на шершавую кору ноющие от напряжения ладони. Томительно ярко встали в воображении хвойные заросли вокруг родного колхоза, из которого уехал служить на флот.

Солнце низко висело над радужной поверхностью рейда. Чайки кружились над водой. Одна птица подхватила хлебную корку, круто взвилась вверх.

— В древних книгах писали, — сказал молодой боцман Ромашкин, — дескать, души моряков, погибших в море, переселяются в чаек. Летят эти души за кораблями в поход, тревожным криком предупреждают о шторме.

Это и я слышал, — подхватил Мосин, — потому, дескать, и убивать чаек не положено. По-дедовски выражаясь, — большой грех. — Он покосился на мичмана, набивавшего трубку. — Знаем мы эти бабушкины сказки.

Насчет душ — это точно бабушкины сказки, — откликнулся Агеев. Отойдя от бревен к кормовому срезу, он чиркнул зажигалкой, затянулся. Разноцветные дольки наборного мундштука поблескивали в его прямых губах. — А что убивать чаек нельзя — истинная правда. Чайка моряку друг. Только вот разве подводники в военное время эту птицу не уважали — рассекречивали чайки их корабли.

Матросы подошли к главному боцману. Ближе всех к Сергею Никитичу встал Щербаков.

Папаша мой не раз рассказывал, друзья, — продолжал мичман. — Дружба чайки с моряком с давних времен повелась, когда еще не знали теперешних карт и приборов. Уйдет, скажем, поморский карбас на рыбалку, куда-нибудь к Новой Земле, а туда испокон веков, когда Баренцево море еще Студеным называлось, ходили поморы. И настигнет, бывало, карбас в океане штормом или все кругом туманом затянет — неизвестно, где берег. Вот тут-то чайка и приходит на помощь: с какой стороны помашет крылом, с той, значит, и суша. Моряк чайку кормит, и она ему отвечает добром.

Ну а нам, товарищ мичман, в океане, пожалуй, никакие чайки не помогут, — сказал Мосин, поглаживая голые плечи.

Он присел на широкую тумбу кнехта, за спиной Щербакова. Подмигнул в сторону молодого матроса, при рассказе Агеева даже приоткрывшего от внимания рот.

— Выволокут док на буксирах в Атлантический океан, да тряхнет его штормом, порвет концы, и понесет нас неведомо куда. — Мосин сделал страшные глаза. — Своего-то хода и управления мы не имеем! Слышал я: когда тащили американцы док на Филиппины, что ли, их так закрутило — одна жевательная резинка осталась.

— С американцами это случиться могло, — сухо сказал Агеев.

Он загасил трубку. Положил руку на плечо тревожно насторожившегося Щербакова, строго взглянул на Мосина.

— Зачем парня дразнишь? Ты, я вижу, известный травило… Думаете, товарищ матрос, если прошли вы пять раз из Таллина в Кронштадт — так уж старый моряк, можете зубы заговаривать новичку? А вот сами на кнехт сели — допустили нарушение морской культуры.

Он не сводил с Мосина взгляда чуть прищуренных глаз, пока тот, что-то пробормотав, не поднялся нехотя с кнехта.

— Да, товарищи, — помолчав, продолжал боцман. — Поход наш будет не из легких. Только все здесь от нас самих зависит. Хорошо подготовим буксирное хозяйство — никаким свежуном его не порвет.

Он сунул трубку в карман.

Ромашкин, через пять минут кончать перекур! Поднажмите — окончить разноску якорь-цепей к спуску флага.

Есть, окончить разноску якорь-цепей к спуску флага! — весело крикнул Ромашкин.

Сергей Никитич зашагал к барже. Ромашкин потянулся. Подошел к Мосину, зло и отчужденно смотревшему вдаль.

Вы, Мосин, что хмурый такой? Погладил вас против шерстки главный боцман. Так разве не поделом?

Поделом! — Мосин негодующе сплюнул. — И пошутить, стало быть, нельзя?

Он повернулся к Ромашкину.

С кнехта меня согнал — как маленького, осрамил перед всеми!

И правильно согнал — главный боцман морской серости не терпит! — быстро, убежденно сказал порывистый Ромашкин. — Эх, парень, против какого человека ершишься!

А какой такой особенный человек?

Какой такой человек? — Ромашкин смотрел со снисходительным сожалением. — Трубку его видел?

Не слепой!

Заметил — мундштучок на ней какой-то чудной, словно мохнатый, со всех сторон зарубками покрыт?

Мосин молчал полуотвернувшись.

— Так, может быть, ты и о «Тумане» ничего не слыхал? — продолжал Ромашкин. — Служил товарищ мичман на североморском тральщике «Туман»: на том корабле, который бой с тремя фашистскими эсминцами принял, флага перед ними не спустил. И когда не стало «Тумана», поклялся наш главный боцман не пить и не курить, пока не истребит собственными руками шестьдесят фашистов — втрое больше, чем его боевых друзей на «Тумане» погибло.

Ромашкин говорил с увлечением, и все больше матросов боцманской команды скоплялось вокруг него.

Пошел Сергей Никитич в сопки, в морскую пехоту, знаменитым разведчиком стал. Умом, русской матросской хитростью врагов вгонял в могилу. И как прикончит фашиста — делает зарубку на трубке, которую ему геройский друг с «Тумана» подарил. Ровно шестьдесят зарубок на мундштуке этой трубки — и проверять не надо.

Да ну! — сказал пораженный Щербаков.

Вот тебе и ну! Да не в этом главная суть. А суть в том, что, как окончилась война, Агеев снова на корабли вернулся, рапорт на сверхсрочную подал и, видишь, служит, как медный котелок. А вы, Мосин, — «какой такой человек»! Такой он человек, что море больше жизни любит, хочет сделать из нас настоящих военных моряков.

Ромашкин затянулся в последний раз, бросил окурок в обрез.

— По годам еще молодой, а видите, как все его знают и уважают на флоте.

Он взглянул на часы.

— А ну — по местам стоять, к разноске якорь-цепей приготовиться!

Матросы разбегались по палубе, выстраивались в две шеренги возле якорных цепей…

Агеев стоял у борта, смотрел в сторону ледокола. «Кому она весть подает, тот про то и знает». А знает ли он сам, кому улыбнулась Татьяна Петровна?

Вчера, уволившись на берег, как бы невзначай встретил он на пирсе сходящую с баркаса Таню. Была изрядная зыбь, борт баркаса раскачивался у стенки, она не решалась перескочить с палубы на берег, и он очень своевременно очутился с ней рядом…

Татьяна Петровна шла в книжный коллектор, и мичману оказалось как раз по пути с ней. Говорили о книгах, о политике, о предстоящем походе… Может быть, посторонним слушателям представился бы не очень интересным этот обычный, обрывочный разговор, но для Агеева он был наполнен огромной прелестью, глубоким, замечательным смыслом.

Красота какая кругом! — сказала, проходя по высокой набережной, Таня. Они поднялись из порта в город, откуда видны далекий голубеющий рейд, белые надстройки кораблей, паруса на горизонте.

Я, Сергей Никитич, кажется, больше всего на свете море люблю!

С вашим сердцем и не полюбить моря! — Он шагал с ней совсем рядом, приноровив свой широкий шаг к ее легкой походке. Счастливое, светлое чувство внутренней близости с этой девушкой все больше охватывало его.

— Что вы знаете о моем сердце, Сергей Никитич! — Она вдруг остановилась, с задумчивой улыбкой протянула руку. — Совсем я заговорилась с вами. За книгами как бы не опоздать.

И, коснувшись ее руки, Агеев почувствовал — должен сейчас же высказать свои сокровенные мысли. Подался вперед, взглянул ей прямо в глаза.

— Давно хотел я вам сказать, Татьяна Петровна… Ее милое смуглое лицо внезапно стало напряженным, тревожным, но он уже не мог остановиться.

Знакомы мы всего без году неделя, а как будто знаю вас много лет… Такой девушки в жизни я не встречал…

Не нужно, не говорите, — вырвалось у Тани. Мягко, но решительно она высвободила руку, пальцы мичмана скользнули по желтеющему на загорелой коже тоненькому, похожему на обручальное, кольцу.

Она подняла голову, улыбнулась какой-то неполной, взволнованной улыбкой.

— Для меня радость быть вашим другом, поверьте… Мы ведь всегда останемся с вами друзьями? — торопливо добавила Таня, наверное заметив, как потемнел, насупился ее спутник.

— Есть, остаться друзьями! — отрывисто сказал он тогда, приложив пальцы к фуражке.

Вот и весь разговор. И они не встречались с тех пор. «Для меня радость быть вашим другом, поверьте»… И на пальце — тоненькое золотое кольцо. Что же, оно необязательно должно быть обручальным. Не часто носят теперь обручальные кольца…

— Сдавай вахту, — поднявшись на мостик «Прончищева», сказал Жукову Фролов.

— Ну, как у тебя там? Не подавала она позывных? Но Жуков промолчал, может быть, не расслышал, склонясь над сигнальными книгами, перекидывая через голову ремешок передаваемого Фролову бинокля…

Совсем ведь недавно, переходя с «Ревущего» на док, расстался с Клавой как с родной — потому что твердо обещал демобилизоваться, уйти с кораблей. А потом смертельно затосковал, понял — обещал несбыточное, не может расстаться с морем. Вновь бросился к ней — сказать все как есть — и никогда не забудет, какой яростной злобой налились любимые глаза. «Если так — кончено у нас все с тобой!» — сказала как отрезала — отчужденно и грубо.

Даже сам себе боялся дать отчет Жуков, как плохи, как безнадежно плохи стали вдруг его отношения с Клавой. А в глубине сознания теплилась мысль — если все же настоит на своем, поставит ее перед фактом — может быть, наладится жизнь. Ведь, в конце концов, его одного любит эта непонятная Клава! И если честно предложить ей теперь же оформиться в загсе…


Глава четвертая

ДОМ В ПЕРЕУЛКЕ


Ресторан «Балтика» в этот сравнительно ранний вечерний час был еще далеко не заполнен.

Еще пустовала высокая позолоченная вышка для оркестра, возле которой закружатся позже, вяло покачиваясь, огибая шумные столики, танцующие пары. Сейчас, вместо оркестра, гремела в углу вишнево-красная, поцарапанная радиола. За столиками, покрытыми не первой свежести скатертями, выпивали и закусывали десятка два постоянных посетителей ресторана.

Из полураскрытых окон и распахнутых на террасу створчатых застекленных дверей проникал в зал свежий морской воздух, рассеивая не слишком еще плотный табачный дым и жирно-сладкие запахи кухни.

И несколько молоденьких официанток в цветных кокетливых платьях, с маленькими фартучками, с большими металлическими подносами, прислоненными к стульям, как щиты, отдыхали в ожидании предстоящей вскоре напряженной работы. Они присели у столика возле кассы, перед входом на кухню, вполголоса переговаривались, не спешили откликаться на голоса нетерпеливых клиентов.

Клава Шубина вышла из зала на балкон, смотрела на протянувшуюся вдаль цепочку еще не зажженных, молочно-белых уличных фонарей, похожих на маленькие мертвые луны. В черном зеркальном глянце дверного стекла видела смутное отражение своего лица — издали такого хорошенького и молодого, с трогательно приоткрытыми, тонко очерченными губами.

И Клаве вдруг захотелось никогда не уходить с этого балкона, всегда стоять вот так, глядя в сумеречную даль, отражаясь в зеркальной черни, откуда смотрит на нее какая-то другая — гордая, красивая, ни от кого не зависящая, ничего не боящаяся Клава. Или уехать бы, наконец, куда-то далеко-далеко, забыть весь этот ужас последних месяцев, избавиться от страшного напряжения, из-за которого все время что-то мелко-мелко дрожит в глубине, у самого сердца…

— Девушка! — донесся голос из зала.

Она вздрогнула, встрепенулась. Зовут с ее столика, уже, видно, не в первый раз. Слишком задумалась под эти хрипловатые, вкрадчивые звуки льющегося из радиолы фокстрота.

Она пошла своей обычной походкой — стремительно и плавно, покачивая подносом. Оглядывала столики, смотрела открыто, весело, с немного вызывающей, что-то обещающей, неоднократно проверенной перед зеркалом улыбкой,

Нет, ей показалось… Это позвал не тот… Тот ушел, не должен вернуться сегодня… Да и никогда не окликает он ее сам, всегда ждет, когда она подойдет без зова…

Молодой паренек, недавно заказавший сто грамм и пиво, смотрел посоловевшими, просительными глазами. Волосы ниже ушей, крошечным узелком затянутый пестрый галстук… Она хорошо знала этих молокососов, приходящих в ресторан с видом победителей и раскисающих после второго стакана пива с прицепом…

— Я вас слушаю, — сказала, останавливаясь перед столиком, Клава.

— Выпьем, девушка, за общественное питание! Ему, конечно, кажется, что сказал что-то . очень остроумное, что это путь завязать знакомство! Может быть, пропивает свою первую зарплату, может быть, выпросил у матери деньги на что-нибудь нужное, а сам прибежал сюда… Вот приподнялся, держа в хлипких пальцах полную до краев стопку.

Наши официантки с клиентами не пьют! — Она ответила вежливо, сдерживая отвращение и злость, даже нашла в себе силу сохранить на губах кокетливую улыбку. Да, парень здорово раскис… Грациозным движением вынула из карманчика фартука маленький блокнотик. — Может быть, рассчитаемся, гражданин?

Успеем рассчитаться… — Он тяжело плюхнулся на стул, плеснула водка, оставляя на скатерти серое большое пятно. — Эх, девушка, душевной теплоты в вас не вижу…

Но она уже забыла про него. Шла по залу, заботливо осматривая свои столики, все ли в порядке.

— Клава, к телефону, — дружески окликнула ее полная курчавая официантка Настя, спешившая мимо с подносом.

Жуков стоял в будке уличного автомата. Нетерпеливо ждал, прижав трубку к уху, сжимая под мышкой аккуратный бумажный сверток.

— Клавочка? Леонид говорит! Здравствуй!

— А, это ты… — голос Клавы звучал сухо, почти враждебно, и Жуков сильней стиснул рубчатый держатель трубки влажной от волнения рукой. — Сказала я тебе — кончено у, нас все.

— Я, Клава, еще раз поговорить пришел. Важная есть новость.

Ему показалось, что она задышала быстрее.

— Какая там еще новость?

— По телефону не скажу. Повидаться нужно. Она молчала.

— Повидаться нужно сейчас, — настойчиво повторил Леонид.

Ее голос звучал теперь немного ласковей, мягче.

— Завтра приходи… В это время… Сегодня не могу.

— Завтра я, Клавочка, не получу увольнения. Снова молчание. Поет в трубке музыка, звучат невнятные голоса, потрескивает качающийся шнур.

— Сказано — не могу. Занята я до поздней ночи… Но он чувствовал — она поколебалась, ей хочется скорей узнать, что это за важная новость.

Отпросись. Все равно — пока не придешь, ждать буду у твоего дома.

К ресторану подойди, выбегу к тебе…

Ждать буду у твоего дома! — настойчиво повторил Жуков.

Она знала, что Леонид настоит на своем. Взглянула на стрелки часиков у запястья. Что ж, время еще есть… И очень важно узнать — что это за новость такая…

— Ладно, сейчас приду, — отрывисто бросила Шубина в трубку…

Жуков только еще приготовился было ждать, прохаживаясь у сводчатых, старинной кладки ворот в глубине узкого переулка, когда из-за поворота показалась Клава, деловито, словно не замечая его, направилась к дому.

Леонид бросился к ней. Не поздоровалась, не подала руки.

Ну, говори — в чем дело?

А разве к тебе не зайдем?

Некогда мне.

— Хоть на минутку! На улице говорить не буду. Молча она вынула из сумочки ключ. Свернула в ворота, остановилась под аркой, отперла низкую, покрытую облупившейся краской дверь, рядом с тщательно, как всегда, занавешенным окном.

Она пропустила Жукова вперед, в пахнущий духами и сыростью полумрак. Щелкнула выключателем, машинально оправила покрывало на кровати, не садясь, не снимая шляпки, вопросительно смотрела на Леонида.

Он подошел к столу, бодро извлек из пакета бутылку портвейна, банку мясных консервов, поджаристый, свежий батон. Складным ножом, вынутым из кармана брюк, начал открывать консервы — вкусно запахло мясом, сдобренным лавровым листом. Не в первый раз приходил он так, с угощением, к Клаве… Правда, говорит, что торопится, но обстановка покажет…

— Напрасно стараешься, — презрительно, вызывающе сказала она.

Леонид оставил банку полувскрытой, стремительно шагнул к ней.

— Да не сердись ты… Отпраздновать хочу с тобой вместе…

Привлек ее к себе — слабо сопротивлявшуюся, смотревшую ждущими, увлажненными глазами. Прижался горячим ртом к уклончивым мягким губам.

Я, Клавочка, нынче большое дело сделал.

Решил, значит? Уедем отсюда? — Она смотрела недоверчиво, с тоскливой надеждой.

На флоте остаюсь. Рапорт подал сегодня… Ты послушай, все тебе объясню… Хочешь — пойдем хоть сегодня в загс — закрепить это дело.

Она вырвалась, отступила. Всматривалась, словно еще не поняв.

Шутишь, Леня?

Нет, Клавочка, не шучу. — Сказал это спокойно, твердо, хотел снова обнять, но она отступила еще дальше.

Я душой с морем сросся, с флотом сроднился навсегда. Пойми — не могу я с кораблями расстаться. Но и без тебя мне тоже не жизнь.

Уходи! — вскрикнула Клава.

И вдруг надломилась, припала к нему сама, боль и тоска захлестнули голос.

— Ленечка, в последний раз Христом-богом молю, уедем отсюда! Ты свое отслужил, вышел твой срок.

Я работать буду, хорошей, верной буду тебе женой… Только уедем! Пожалей ты меня. Больше сил нет здесь жить. Наденешь гражданское, Леня, возьмешь билеты на поезд — поженимся в тот же день…

— Я с кораблей уйти не могу. Последнее мое слово, — глухо, с непреклонной твердостью сказал Жуков.

Она грубо вырвалась, хотела ударить с размаху, он едва успел защитить лицо.

Убирайся! Видеть тебя не хочу! Мальчишка, нищий матрос!

Ты пойми, Клава…

Ненавижу! — Она оперлась руками о стол, ее голос звучал теперь ядовитой насмешкой. — Я другого найду, не такого, как ты, настоящего мужа.

Обида, ревность охватили его.

Может быть, у тебя еще кто есть и теперь? — Не узнавал своего голоса, не заметил, как очутился в кулаке схваченный со стола нож. — Тогда смотри, Клавка!

Не твоя это печаль! Убирайся! — Надвигалась — обезумевшая, постаревшая, злая. Бросил нож на стол, шагнул к двери.

И уйду! И никогда не вернусь к тебе больше!

Рывком распахнул наружную дверь, с силой захлопнул. Не видел, как, оставшись одна, Клава пошатнулась, припала лицом к скатерти, залилась сердце надрывающим плачем… А потом подняла голову, взглянула на часы и бросилась к зеркалу на стене, привычными движениями стала припудривать мокрое от слез лицо…

Темнело, зажигались редкие фонари на улицах и на бульварах. Загорались там и здесь окна квартир, светились жидким золотом над брусчаткой улиц.

В ресторане «Балтика» громче играла музыка, резче и нестройней звучали голоса, слышался звон посуды через раскрытые окна…

Издали доносился неумолчный гул порта, гудки паровозов, сирены заполнивших рейд кораблей.

И растерянный, огорченный, блуждающий по улицам Жуков вдруг остановился, постоял неподвижно, зашагал решительно, быстро… Нет, нельзя было оставлять в таком состоянии Клаву… Что-то жалкое, беззащитное было в ее прощальном, угрожающем крике… Еще сделает что-нибудь над собой… Но откуда это упорство, это настойчивое стремление заставить его поломать свою жизнь? Наверное, не так, как следует, объяснил он ей все, нужно было говорить мягче, убедительнее, не брать сразу на полную скорость.

Вернуться, посмотреть, как она себя чувствует… А может быть, ушла уже в ресторан, ведь говорила, что очень занята сегодня… Тогда — порядок… А может быть, спешила не в ресторан, кого-нибудь ждала к себе в гости… От одной этой мысли ему стало душно, еще больше ускорил размашистый шаг.

Еще успеет вовремя вернуться на док… Срок увольнительной истекает, но он не задержится у Клавы. Только посмотрит — все ли нормально, и тотчас побежит в порт…

Вернулся к такому знакомому, неприветливо смотрящему на него дому, вошел в ворота, дернул дверь. Заперто… Значит, ушла Клава… Но вдруг увидел: под плотной тканью занавески внизу окна — косая световая щелка. Значит, Клава дома… Никогда не уходит, не погасив в комнате свет.

Клава, открой! — постучав в дверь, крикнул просительно Жуков. Молчание. И как будто какой-то слабый звук изнутри. Он отчетливо чувствовал теперь: в комнате кто-то есть.

Клавочка! Я у тебя ножик забыл! Открой!

Он подождал. Подошел к окну. Пригнулся туда, откуда, из незавешенного уголка, пробивался слабый электрический свет.

Он всматривался всего лишь несколько мгновений. И никогда не мог вспомнить точно, что произошло дальше. Отдал себе отчет в том, что делает, только позже, когда бежал стремглав по неровной мостовой переулка — побледневший, потный от волнения, отчетливо слыша стук собственного, гулко колотящегося сердца.


Глава пятая

СЕМАФОР С «ПРОНЧИЩЕВА»


— На флаг! — донесся с доковой башни протяжный голос дежурного офицера.

Агеев выпрямился и застыл, повернувшись к вьющемуся на башне флагу. Все бывшие на палубе вытянулись, приветствуя корабельное знамя. С мгновения, когда, за минуту до захода солнца, подается эта команда, — военные моряки стоят неподвижно, повернувшись спинами к бортам, лицами к флагу, свято соблюдая морскую традицию.

Последние солнечные лучи окрашивали в пурпур и золото зеленоватую гладь рейда. Чуть шевелилась в своем вечном движении вода, замкнутая каменными гранями пирсов, белыми волноломами, смотрящими в открытое море.

Сильнее подул ветер с залива, колебля светлое полотнище с алым гербом. На мостиках боевых кораблей, рядом с сигнальщиками, горнисты подняли к губам начищенную медь горнов.

— Флаг спустить!

Звуки горнов торжественно и звонко полились над рейдом. Сигнальщики взялись за фалы, полотнища флагов сворачивались, заскользили вниз. С палуб кораблей доносились прозрачные звуки отбиваемых склянок. И сразу все снова задвигалось, пошло, заспешило.

И младший штурман экспедиции лейтенант Игнатьев, возвращаясь в штурманскую рубку, торопливо вынул из кармана кителя остро отточенный карандаш и листок бумаги. По листку бежали стихотворные строки:

На Балтике июльский зной, Волна прибоя чуть качает, Белеют над голубизной Распластанные крылья чаек.

Игнатьев быстро приписал:

И волны, ударяясь в лаг, Поют опять про нашу славу, Про наш морской любимый флаг…

Лейтенант начал грызть карандаш. Рифма последней строки не давалась… «Славу — по праву — державу… Придумаю потом!» Он сунул листок в карман, вошел в рубку.

В штурманской рубке «Прончищева» было душно — несмотря на открытые иллюминаторы и распахнутую на мостик дверь. Курнаков расстегнул китель. Третий помощник капитана «Прончищева» Чижов бросил на диван свою синюю спецовку. Из-под вырезов розовой майки влажно блестели его потные плечи.

Кругом, тесно расположенные на рубочных переборках, навигационные приборы отливали сталью, медью, выпуклым и прямым стеклом.

Игнатьев встал у высокого прокладочного стола. Еще раз проверил разложенные по номерам на верхней полке длинные свитки путевых карт перехода.

Путевые карты? — спросил Курнаков.

В порядке!

Лейтенант чуть помедлил с ответом — не хватало карты района Большого Бельта. Но тотчас нашел ее, положил на нужное место.

Генеральные карты морей? — спросил Курнаков.

Здесь! — отозвался Игнатьев.

Данные о маяках и маячных огнях?

На месте, — сказал Чижов.

Сведения о количестве миль перехода, о солености воды в районах, которыми пойдем, выписаны для старшего механика?

Выписаны и переданы! — откликнулся Чижов.

— Хорошо, — сказал Курнаков, садясь на диван. Игнатьев с облегчением вздохнул. Молодой штурман впервые шел в заграничное плавание — волновался, не упустил ли чего-нибудь при подготовке штурманского хозяйства. Зато Чижов держался с подчеркнутым равнодушием, отчасти подражая капитану Потапову, отчасти потому, что не впервой было идти в дальнее плавание…

Так, товарищи, — сказал начальник штаба экспедиции Курнаков. — Как будто вся документация «на товсь». Теперь проверим приборы… Придется нам посидеть нынче подольше.

Да ведь еще завтрашний день… — откликнулся Чижов.

Приказ капитана первого ранга — все должно быть подготовлено сегодня.

Сколько наших людей уволено! — не сдавался Чижов. Все последние дни был занят штурманским хозяйством, хотел перед отплытием хоть разок сойти пораньше на берег. И вдруг опять нежданная задержка.

Отпущены те, товарищ третий помощник, — взглянул на него Курнаков, — в ком нет прямой надобности при последних подготовительных работах.

Курнаков встал с дивана, застегнул китель, взял с полки фуражку.

— Выйдем, товарищи, проветримся несколько минут — и за работу.

Смычки якорь-цепей были разложены широкими восьмерками вокруг кнехтов — вросших в палубу стальных закругленных тумб. Оставалось закончить разноску тросов. Снова боцман встал во главе шеренги моряков, указывал, как ловчее ухватиться, быстрее обносить вокруг кнехтов и закреплять стопорами гибкие металлические канаты…

Теперь окрасочные работы…

Сергей Никитич пересек палубу, подошел к стоящей на киль-блоках барже. Щербаков в распахнутой на груди спецовке красил, широко размахивая кистью, изъязвленный многими пробоинами и вмятинами борт.

Агеев остановился от него в двух шагах. Продолжая работать, Щербаков покосился на мичмана. Вот он — высокий, широкогрудый, с желтоватыми глазами под выступами тонких бровей. Такая жара, а главный боцман, как всегда, одет в тщательно застегнутый рабочий китель. Беловерхая фуражка слегка сдвинута на маленькое смуглое ухо.

— Ровней, ровней красить нужно, товарищ матрос, — сказал, помолчав, Агеев. — Так крыть, как вы кроете, матовые просветы останутся. Ну-ка, дайте!

Он взял у Щербакова кисть, осторожно и быстро погрузил в котелок, полный глянцевой черни. Ловко, с одинаковым нажимом, наложил на непокрашенный участок борта несколько слившихся одна с другой полос.

— Так кладите, чтобы второго слоя не потребовалось. Знаете, чем красите? Каменноугольным лаком — его нам прямым курсом с Кузбасса привозят, почитай через весь Союз. Народное имущество разбазаривать нельзя.

Он отдал кисть Щербакову.

— Краску растирать крепче нужно! Кисти, так сказать, не жалеть… Трудитесь, как всегда, на «отлично»!

Он перешел к Мосину, работавшему у другого борта баржи.

Матрос вяло счищал старую, облупившуюся краску, бугристые наслоения ракушек и морской соли, въевшиеся в днище.

А вы, Мосин, не жалейте скребка, его и поточить недолго, — сказал Агеев. — Иная ракушка так вцепится в киль… Плохо отчистите металл — краска не будет ложиться.

А что ей ложиться! — Матрос опустил скребок, сердито смахнул заливавший глаза пот. — Куда нам эта старая калоша! Вот уж точно — выкрасить да выбросить. А тут корпи над ней!

Во-первых, встаньте, как положено, матрос Мосин, когда отвечаете старшим по званию! — строго сказал мичман. Мосин подтянулся. Несколько секунд Агеев не сводил с него укоризненного взгляда. — Выкрасить да выбросить! Мастак вы, похоже, казенным добром бросаться! — Он взял скребок, плавными, размашистыми движениями стал очищать металл. — Верно, баржа эта, старушка, хорошо послужила! — почти с нежностью, как о живом, хорошем человеке, сказал мичман. — Но поплавает еще не один год, если не будем ее за старую калошу считать. Не ожидал я от вас, Мосин, такого разговора!

Скребок летал под рукой главного боцмана как птица.

Конечно, подремонтировать эти баржи следует — раны войны залечить. В таком виде их только и можно что камнями набить, якорь-цепи к ним принайтовить и затопить как вечные якоря. А все же подумайте, зачем красим их, как заправские корабли?

Перед Европой покрасоваться, что ли, хотим? — буркнул Мосин. — Будем в чужие порты заходить, нехорошо, что на борту ржавые развальнюги. — Он протянул руку к скребку. — Да уж дайте, товарищ главный боцман, докончить.

Но главный боцман не отдавал скребка.

— Для себя это делаем, не для Европы, пойми! Русский человек во всем порядок любит. А вы матрос боцманской команды, хозяин корабля. Вас тоска должна грызть, если каждая задрайка не блестит на борту. Образцовый корабль — вот в чем сейчас ваша матросская слава.

Он отдал наконец Мосину скребок, с минуту наблюдал, как тот принялся с новой энергией за работу. Потом снова подошел к Щербакову.

— Ну, вот и лучше у вас пошло!

Щербаков вспыхнул от удовольствия. Все знали, как скуп на похвалы мичман Агеев.

Сергей Никитич вновь пересек палубу, пристрастным взглядом озирая свое хозяйство. Скоро — в море. Ничего не должно быть упущено перед таким серьезным походом.

На черном борту второй, уже окрашенной заново баржи, поджав под себя ноги, сидел водолаз Коркин. Он был в одних трусах. В руках Коркин держал медный, глазастый, похожий на отрубленную гигантскую голову шлем, протирал сухой ветошью стекло.

— Отдохнуть бы пора, товарищ мичман. После обеда не отдыхали нынче. В кубрике у нас прохладно.

— В плавании отдохнем, — сказал Сергей Никитич. Молодой водолаз Пушков ремонтировал порванную водолазную рубаху. Костюм из толстой зеленоватой резины лежал, свесив через борт одну из перчаток.

Вчера, спускаясь под воду, Пушков порвал рубаху о выступающий острый край докового понтона. В скафандр просочилась вода. Пушков растерялся, задергал шланг-сигнал. Водолаз-инструктор Костиков вовремя пришел ему на помощь, вода так и не проникла в шлем. Сейчас Костиков возился на стапель-палубе дока — проверял работу недавно доставленной для экспедиции помпы.

— Там книжечка у вас интересная на рундуке, товарищ мичман, — крикнул Коркин. — Почитать взять не разрешите?

— Не могу, — отрывисто сказал Агеев. — В библиотеке ледокола возьмите — не сегодня-завтра менять эту книгу буду…

Он зашагал дальше — туда, где под руководством Ромашкина матросы обносили вокруг кнехта очередной, тяжело грохочущий трос.

Хорошо, чисто работает Ромашкин, славный из него получится боцман… Все на месте, нормально заканчивается подготовка к походу…

И все же что-то казалось несделанным, незавершенным. Агеев остановился у борта, провел рукой по лицу.

Какое-то неясное беспокойство не покидало душу. Старался разобраться в причинах этого беспокойства и вдруг понял — сегодня не мог повидаться с ней, обменять прочитанную книгу. «Неужели из-за этого душа не на месте?» — усмехнулся боцман.

Только что, в перерыве между работой, он успелтаки сходить на шлюпке на ледокол, но библиотека оказалась запертой, не было Ракитиной и в каюте.

«Ладно, завтра повидаюсь», — повторил про себя мичман.

Ясное дело, захлопоталась Татьяна Петровна, сегодня опять должна была отправиться в коллектор. Странно, что забыл об этом, разлетевшись в библиотеку с книжкой!

У нее своя жизнь, у него своя… И все-таки непрестанно думал о ней, непонятно расстроился, найдя закрытой дверь библиотеки на ледоколе.

— Что к огню ближе, то жарче. Что к сердцу ближе, то больнее, — стоя на палубе дока, сам себе сказал мичман Агеев.

У фок-мачты по широкому деревянному мостику «Прончищева» шагал взад и вперед Фролов.

На ледоколе шла обычная вечерняя жизнь. Матросы кончили погрузку, толпились на юте, прикуривая друг у друга. Из тамбура вышел кок Уточкин, его лицо казалось раскаленным от жара плиты. Он стоял, прислонившись к фальшборту, вдыхая поднимающуюся от воды прохладу…

Темнело. Там и здесь на берегу зажигались огни. «Не Леонид ли идет? — подумал Фролов, смотря в сторону городских улиц. Должен бы вернуться давно, к спуску флага, а скоро уже вечерняя поверка. — Загулял сегодня парень. Работает хорошо, но каждый день к вечеру томится, а сегодня вот получил увольнительную и загулял… Точно, Ленька!»

Леонид очень торопился. Бескозырка сбилась на затылок, прядь смоляных жестких волос прилипла к потному лбу. Жуков делал огромные шаги, почти бежал к сходням ледокола.

Выражение растерянности, чуть ли не испуга было на его необычно бледном лице.

Жуков стремительно подошел к сходням.

— Капитан третьего ранга на корабле? — донесся его голос до Фролова.

— На корабле! — ответил дежурный у трапа. «Так», — подумал Фролов. Сердце начало биться сильнее, трудно было устоять здесь, на мостике, когда что-то, по-видимому, стряслось с Леонидом.

Всего несколько суток прошло, как, заняв койку рядом с койкой Фролова, поселился в кубрике «Прончищева» этот вновь назначенный в экспедицию сигнальщик. Но то ли сразу пришелся по душе Жукову веселый прямодушный Фролов, то ли много общего нашли они в своих судьбах — сигнальщиков, боевых моряков, — но мало-помалу полностью посвятил Леонид нового друга в свои сердечные тайны.

В синем свете забранных сетками фонарей, когда кругом уже крепко спали матросы, застенчивым шепотом рассказывал Жуков Фролову о девушке на берегу, о колебаниях и спорах, об окончательно принятом решении объясниться с ней в последний раз, поставить ее перед фактом…

«Значит, какой-то не тот разговор получился!» — думал беспокойно Фролов.

На мостик взбежал рассыльный, взмахнул розовым листом.

— Сейчас же передайте на док!

На листке торопливым почерком капитана третьего ранга Андросова было написано всего несколько слов. Приказ мичману Агееву немедленно прибыть в каюту капитана третьего ранга на высылаемой с «Прончищева» шлюпке.

Выхватив из клеенчатого футляра цветные флажки, Фролов взмахнул ими в сторону дока.

И на доковой башне вахтенный сигнальщик поднял руки с флажками, стал принимать семафор.

От борта «Прончищева» отошла шлюпка-шестерка. Весла, разом вздымаясь над водой, взблескивали, как длинные полоски зеркал.

…На доке закончилась работа. В углу стапель-палубы звонко стучала по металлу прохладная душевая вода. Матросы вбегали под душ, одевались освеженные, рассаживались на пахучих бревнах вокруг главного боцмана. Приняв душ и быстро одевшись, Щербаков подсел к мичману поближе.

Похоже — и завтра хорошая погода будет, — сказал Агеев. — Видели, как небо на закате розовым отдавало? Розовый цвет при закате — будет ведро.

А если небо в зелень ударит, товарищ мичман? — с очень серьезным видом спросил Мосин. Ждал ответа явно озабоченно, лишь в глубине его озорных карих глаз теплился насмешливый блеск.

Зеленый цвет в небе, когда солнышко заходит, — значит, назавтра жди ветра и дождя, — так же серьезно откликнулся Агеев. Прищурившись, глянул на Мосина. — А знаете, как угадать, куда ветер повернуть должен? С какой стороны неба звездные лучи протянутся длинней — оттуда ветра и жди.

Он вынул не спеша из кармана свою наборную трубочку и кожаный кисет с табаком.

Щербаков вспомнил рассказ Ромашкина об агеевской трубке. И точно — множество отчетливых, мелких зарубок со всех сторон покрывало мундштук… Главный боцман не спускал с Мосина глаз.

— Вам, товарищ матрос, это, похоже, смешно, а по таким вот приметам папаша мой, помор, частенько решал, выходить ли завтра в море на лов — и никогда не ошибался. По таким приметам предки наши в океане ходили в давние времена, когда, кроме самодельного компаса — «маткой» его звали, — и мореходных приборов еще у них не было никаких… С давних пор народ наш на море хозяин… Почему, к слову сказать, у ледокола имя «Прончищев»? Кто он такой был — Прончищев? Ну-ка, ответьте!

Матросы, переглядываясь, молчали.

— Эх, орлы, любознательности в вас маловато, — вздохнул главный боцман. — А вот мне Татьяна Петровна интересную книжку дала почитать — о русских полярных плаваниях.

Мичман минутку помолчал.

— Был Василий Прончищев моряком русского военного флота. Из тех, которые еще тому назад два века с гаком, не щадя здоровья и жизни, на малых своих кораблях открывали новые морские пути, дальневосточные берега изучали. Лейтенант Василий Прончищев на дубель-шлюпе до Таймырского полуострова пробился сквозь льды.

Агеев не спеша набивал трубочку табаком. Снова заговорил с большим чувством.

— Шла с ним в плавание его супруга — Мария Прончищева, первая женщина — участница полярных экспедиций. Погиб лейтенант от великих трудностей похода, а через несколько дней и Мария Прончищева скончалась. Крест, на их могиле поставленный, до сих пор виден у выхода в океан. А командование дубельшлюпом принял подштурман Семен Челюскин… О Челюскине-то, поди, все слыхали?

Он глубоко, с наслаждением затянулся.

— Не зря стали мы великой морской державой. Вот, может, слыхали — хвастают англичане: дескать, Британия — владычица морей. А эта владычица морей вся чуть поменьше нашей Мурманской области. Советский Союз — вот это подлинно морской владыко. Ну-ка, Щербаков, сколько морей вокруг нашей родины легло?

Щербаков застенчиво молчал.

Четырнадцать морей! — быстро сказал юркий матрос Афанасьев.

Четырнадцать морей! — с чувством повторил мичман. — И есть у нас прямой выход к трем океанам. И во всех этих морях-океанах стоим на вахте мы, русские моряки, охраняем мир во всем мире. Вот перегоним на север док в помощь гражданскому флоту, еще больше мир укрепим. Потому — настоящий мир там, где Советская власть твердой ногой встала.

Щербаков придвинулся к мичману еще ближе. Настало время выяснить тревожащий вопрос.

Товарищ мичман! А вот если льдами нас затрет — как выбираться будем?

Почему льдами? — удивленно взглянул Агеев.

А вот ледокол с нами идет… И за Полярный круг… — Щербаков совсем засмущался под пристальным взглядом боцмана, услышал за спиной чей-то смешок. «Эх, опять разыграли матросы!»

Что ледокол нас потянет — так, думаете, пробивать льды будем? Опять, видно, Мосин вас разыграл?

Сергей Никитич повернулся к хихикающему Мосину.

— А ну-ка, ответьте вы сами — почему ледокол нас поведет, если никаких льдов на пути нет? Ледокол все ж таки, а не простой буксир?

Он смотрел в упор светлыми, играющими рыжими крапинками глазами, и самоуверенный здоровяк Мосин почувствовал себя под этим взглядом маленьким и слабым. И точно — вдумываясь сейчас, не мог найти причины, почему именно ледокол будет буксировать док.

— Потому что машины на нем большой тяговой силы — вот и загадка вся, — сказал Сергей Никитич. — Знаете, какая тяговая сила должна быть на крюке при буксировке дока? У трех буксирных кораблей, вместе взятых, не найдешь такой силы, которую один ледокол даст.

Мосин насупясь молчал. Снова осадил его этот спокойный, все замечающий мичман!

Был у нас такой боцман, — отвернувшись, будто сам себе, сказал вполголоса Мосин. — Глаза, случалось, выкатит — один смех! «Боцман шары на стоп» матросы его звали. Слишком много о себе понимал. Бывало, любил говорить: если велю вам за борт прыгнуть — не узнавайте зачем, только спросите — с правого или с левого борта скакать.

Хотите сказать, что и я вроде него? — чуть улыбнулся Агеев. Мосин ехидно молчал. — Нет, товарищ матрос, уж если прикажу вам в воду идти — поздно будет любые вопросы задавать. Сами поймете, с какого борта прыгать. Боевая обстановка покажет.

По крутому трапу сбегал рассыльный.

— Товарищ главный боцман! — кричал он, еще не вступив на пересеченные тросами и якорь-цепями понтоны.

Агеев повернул к нему голову, ждал.

— Товарищ мичман! Семафор с «Прончищева». Немедленно прибыть вам туда. Шлюпка выслана.

Агеев встал, упругой своей походкой зашагал к барже, где жил вместе с водолазами. Вскарабкался на борт баржи по шторм-трапу. Несколько минут спустя снова спрыгнул на палубу дока: уже одетый по-выходному, в новом кителе, в тщательно вычищенных ботинках. В руке он держал потрепанную библиотечную книгу.

— Что-то повадился наш мичман в библиотеку на ледокол ходить, — сказал один из матросов.

К носовой части дока уже швартовалась пришедшая с ледокола шлюпка.


Глава шестая

ЧТО РАССКАЗАЛ ЖУКОВ


Капитан третьего ранга Андросов сидел в кресле перед нешироким письменным столом, загроможденным книгами и бумагами.

Иллюминатор над столом был задернут бархатной портьеркой, каюту освещал белый свет потолочного плафона. Эту каюту помощника командира по политической части Андросов занимал один — хозяин каюты заболел в трудном ледовом походе, сейчас уехал в отпуск, на юг…

В углу узкого диванчика, наискосок сидел Леонид Жуков. На его будто сразу повзрослевшем за этот вечер лице было то самое выражение растерянности, горестного недоумения, которое подметил Фролов.

В мягком электрическом свете очень нарядной и свежей казалась белая форменка Жукова, празднично блестели золотые буквы бескозырки у него на коленях.

— Плохо, товарищ Жуков, совсем нехорошо, — говорил Андросов. В его обычно дружески-мягком голосе прозвучало негодование. — Как же так — впутаться в подобное дело?

— А кто ж его знал, что такое дело выйдет! — сказал Жуков напряженно-тоскливо. — Кто же знал, товарищ капитан третьего ранга, — как будто прислушиваясь сам к себе, повторил он.

— Но ведь вы по существу почти порвали с ней отношения?

— Она со мной порвала. Еще когда я с эсминца сюда не перешел. А потом передумала, что ли.

— Вы давно знаете эту гражданку, товарищ Жуков?

— Не так чтобы очень давно… — Он провел рукой по жестким волосам. — А теперь так тяжело, беспокойно. Казалось, любит она меня. А тут такое дело… И я, вместо того чтобы дождаться, узнать, что с ней, на корабль подался.

Андросов с упреком смотрел на него.

— А вас не беспокоит другое? Вам не приходит в голову, что могли замарать высокое звание советского военного моряка?

— Не виноват я здесь ни в чем, товарищ капитан третьего ранга…

Жуков был в каюте уже давно, но дышал, как после быстрого бега. Снова нервно провел ладонью по волосам.

— То, что вы вернулись на корабль, — совершенно правильно, поскольку вас оттуда отпустили, а там вы все равно ничем не могли помочь…

Андросов говорил, как будто думая о чем-то другом, его пухлые пальцы крутили карандаш.

— Подумайте, такое дело накануне похода!.. Кстати, вы не говорили этой гражданке, что послезавтра уходим в море?

— Нет, не говорил, — вскинул Жуков глаза. — А точно послезавтра уходим?

— Возможно… — Андросов оборвал его, отложил карандаш. В дверь негромко постучали. — Войдите! — сказал Андросов.

Агеев вошел и остановился в обычной своей спокойно-выжидательной позе, держа фуражку и книгу в руках.

— Товарищ капитан третьего ранга! Мичман Агеев по вашему приказанию прибыл.

— Садитесь, мичман!

Андросов кивнул на диван, Жуков посторонился. Боцман неторопливо повесил фуражку у двери, сел, не выпуская книгу из рук.

— Завязалось тут одно пакостное дело, — сказал Андросов.

Агеев ждал, положив на колени темные, покрытые застарелыми шрамами руки.

— Меня просили познакомить с этим делом вас, — продолжал Андросов.

Жуков смотрел вниз — хмурый, замкнутый. «Уж, верно, не ты просил», — мельком подумал, взглянув на него, Агеев.

— Думаю, что и комсомолец Жуков не будет возражать, чтобы секретарь парторганизации дока был в курсе этого дела! — сказал с ударением Андросов. — Так вот — подытожим факты. Несколько времени назад, еще служа на эсминце, сигнальщик нашей экспедиции Жуков познакомился с некоей гражданкой Шубиной. Это не было, насколько я понял из ваших слов, Жуков, очень счастливое знакомство… Одним из первых требований, которые Шубина предъявила вам, было требование изменить принятое вами раньше решение; она настаивала, чтобы вы не оставались на сверхсрочную службу.

Упорно глядя на палубу, Жуков сидел неподвижно.

— Под влиянием Шубиной комсомолец Жуков изменил свои планы на будущее, — продолжал Андросов. — Благодаря этому была восстановлена их дружба. Но в последние дни отношения его с Шубиной, как он мне сообщил, резко ухудшились, дошли до полного разрыва.

Агеев шевельнулся. Ясно вспомнилась встреча с матросом на пирсе, багровое пятнышко у него на щеке, под ухом… Но боцман промолчал.

Товарищ Жуков подал сегодня начальнику экспедиции рапорт об оставлении на сверхсрочную службу, — продолжал Андросов. — Вместе с тем он решил поставить об этом в известность Шубину. Попросив увольнение на берег, Жуков имел с ней решительный разговор… Кстати, товарищ Жуков, у вас не создалось впечатления, что она все же знает о сроке нашего выхода в море?

А может быть, и знала… — неожиданно откликнулся Жуков.

— Откуда? — резко спросил Андросов.

А кто их разберет, откуда эти девушки все знают. Слыхал я о таком корабле — когда б он в море ни уходил, всегда прибегали к пирсу девчата. На корабле тайна, а на берегу, бывало, когда шел тот корабль в боевой поход, каждая собака знала. В кубриках говорят: «Это матросский телеграф работает».

Дорого мог нам этот телеграф обойтись… Самито вы не пользовались таким телеграфом?

Никогда я на берегу о корабельных делах не говорил, — сказал Жуков твердо, вскинув блестящие, немного запавшие глаза. И вдруг весь задвигался, взглянул, всем телом обернувшись, на круглые часы над диваном.

Позвонить бы туда, о Шубиной узнать…

Терпение, позвоним… Итак, после крупного разговора с Шубиной вы долго бродили по улицам, потом решили зайти к ней снова. Дверь в комнату Шубиной была заперта, никто не откликался… Больше никого не оставалось в квартире?

А там больше никто и не живет. Одна комната это, в проходе ворот, дворник ее занимал раньше… А когда дворник себе получше комнатку подыскал, Клава… Шубина… там поселилась…

— Расскажите мичману, что произошло дальше. Жуков, собираясь с мыслями, помолчал.

Так вот, стучу — молчок. А все-таки подумалось, что в комнате кто-то есть.

Подожди, парень, ты почему так подумал? — вдруг вмешался Агеев. — Не отвечает — стало быть, дело ясное, дома ее нет.

Жуков взглянул на него, будто проснувшись. Он слишком ушел в свой рассказ, в воспоминание о пережитом. Как будто даже не понял вопроса.

Словно меня что-то в сердце толкнуло. Словно бы позывные изнутри услыхал. Нагнулся, глянул под занавеску. Вижу — рука.

Рука? — переспросил боцман.

Товарищ Жуков увидел через окно на полу комнаты неподвижную руку мужчины, — пояснил Андросов. — Он стал стучаться — безрезультатно. Он бросился на улицу, встретил комендантский патруль, вернулся с ним в квартиру. Дверь оказалась отпертой, даже полуоткрытой, на полу лежал гражданин, убитый ударом ножа.

Точно, — шепотом произнес Жуков. Он слушал это краткое изложение своего рассказа в таком волнении, что побелели суставы его сплетенных пальцев.

До прихода следователя Жукова задержали, но поскольку, по-видимому, его непричастность к делу оказалась явной, следователь, снявший с него показания, отпустил его на корабль. За это время гражданка Шубина дома так и не появлялась.

Стало быть, один вы были при обнаружении тела, пока за патрулем не побежали? — спросил Агеев.

Стало быть, один…

Нехорошо выходит, — сказал Агеев.

Товарищ капитан третьего ранга! — начал Жуков и замолчал. Зазвонил телефон над столом. Андросов взял трубку.

Слушает Андросов… — Жуков не сводил с его лица нетерпеливого, горького взгляда. Казалось, какието невысказанные слова огромной тяжестью давят на сердце, не могут сорваться с губ.

Есть! Будет исполнено, товарищ капитан первого ранга, — сказал Андросов. Приподнялся, вложил телефонную трубку в плотный зажим. — Хотите что-то сказать, товарищ Жуков?

Разрешите доложить… — Жуков снова осекся, но пересилил себя, вскинул запавшие еще глубже глаза. — То, чего следователю я не сказал… Нож этот… Которым тот гражданин зарезан… Он мой…

— Ваш нож? — глядел на него Андросов. Агеев сидел рядом с Жуковым неподвижно.

— Так точно… Забыл я его сегодня у Шубиной, когда консервы открывал… А потом вижу — весь в крови рядом с убитым лежит… Мой ножик.

— И вы это от следователя утаили!

Жуков кивнул с несчастным, страдальческим выражением лица. Порывисто поднялся с дивана. Полная тишина была в каюте. Наконец Андросов заговорил:

— Сейчас же идите, сообщите следователю то, что не решились сообщить сразу. Больше ничего не имеете сказать мне?

— Больше ничего не имею… — Жуков стоял бледный, вытянув руки по швам.

— Подождите на верхней палубе. Вам выпишут увольнительную.

Повернувшись по-строевому, Жуков вышел из каюты.

— Хуже не придумаешь, — сказал, помолчав, Андросов. — Перед походом — такая мерзость… Эк она его забрала. А сперва говорил ведь в том смысле, что, дескать, она ему чуть ли не безразлична.

Матросу девушка никогда не безразлична, — улыбнулся боцман, и эта открытая, почти застенчивая улыбка сразу осветила его лицо. — А что совсем он с ней голову потерял — это факт. Видели, товарищ капитан третьего ранга, глядел он на корабельные часы, а про собственные, наручные, забыл.

— Нет, я не заметил… — рассеянно сказал Андросов. — Так вот, мичман, придется вам тоже туда сходить, помочь разобраться.

Круглое, отливающее медным глянцем лицо боцмана снова стало угрюмым.

Разрешите доложить — у меня на доке еще дела карман. Если завтра швартоваться к ледоколу будем с утра, мне сейчас отлучиться никак невозможно.

Ну-ну, хозяйство ваше в порядке, не вам говорить, не мне слушать, — перебил Андросов. — Другому рассказывайте, а не мне: я сегодня на доке был… Нужно сходить туда, мичман. Начальник экспедиции приказал послать вас. Только что мне звонил об этом.

С чего бы это непременно меня?

Значит, есть основание. — Андросов невесело усмехнулся. — Не скромничайте, Сергей Никитич, я вам вашу собственную пословицу напомню: «Волной море колышет, молвою — народ». Помнит флот о ваших разведческих подвигах, о проницательности вашей. Поговорите со следователем, выясните — в чем там Жуков замешан… Еще эта история с ножом… Нужно помочь следствию разобраться.

Полагал я — кончено у меня все по части разведки.

Лицо Андросова приняло грустное выражение.

— Многим это, Сергей Никитич, казалось. В День Победы и я думал — раздавлен фашизм навсегда… А это дело, боюсь, прямое отношение к нашему походу имеет.

Что-то дрогнуло в лице боцмана, глаза заблестели ярче.

Какое же отношение? Зарезался человек в комнате вертихвостки на почве любовных дел.

Но тут замешан матрос с нашего корабля! — с болью сказал капитан третьего ранга. — Подозрительна мне вся эта история с тем, как она Жуковым играла. Сами знаете, город этот не так давно мы у фашистов отбили, всякий здесь народ есть. Вам не кажется странным, что произошла эта гадость как раз накануне нашего ухода?.. Одним словом, пойдите посмотрите обстановку.

— Есть, идти посмотреть обстановку, — покорно откликнулся боцман, вставая.

Он взял с колен принесенную с собой книгу.

Хотел вот в нашей библиотеке книжечку поменять. Разрешите пока у вас оставить — библиотека закрыта.

Оставьте…

С сожалением, бережно Агеев поставил книгу на полку, взял с вешалки фуражку, одернул китель.

Эх, товарищ капитан третьего ранга, не люблю я всего этого беспорядка! — внезапно сказал он с большим чувством. — Разрешите идти?

Идите, Сергей Никитич.

Четко повернувшись, Агеев шагнул из каюты.

На мгновение приостановившись в коридоре, он вынул из кармана свою любимую наборную трубку, тщательно выколотил из чашечки табак, со вздохом сунул трубку в карман…

Андросов прошелся по каюте. Тяжелое, болезненное чувство не оставляло его. Уголовщина, а может быть, и хуже… Во что-то скверное пытались вовлечь этого матроса… Как будто он искренен, как будто сказал все, что знал… Но почему это произошло именно с ним, с участником экспедиции, накануне ухода кораблей в море? Случайность?

Мирное время… Культурная смычка с людьми портов, которые предстоит посетить… Возможно, тут будет не только это… Возможны вылазки темных сил старого мира, фашизма, не уничтоженного до конца…

Андросов сел за стол, стал просматривать свои записи, материалы для политзанятий.

Трудно было сосредоточиться. Он глядел на фотокарточки под толстым настольным стеклом. Поместил их сюда, когда устраивался в каюте… Лицо жены — уже немолодое, но по-прежнему такое любимое, лицо с чуть впалыми щеками, со слишком большими беспокойными, скорбными глазами. Она старалась быть веселой на этом снимке, предназначенном для него, старалась улыбаться перед аппаратом, но он знает это дви-жение напряженных, слишком плотно сведенных бровей — выражение человека, силящегося не заплакать…

Когда она фотографировалась, еще слишком свежа была память о дочке. А вот и дочка на снимке рядом — их любимица, единственный ребенок. Здесь девочка снята толстенькой, улыбающейся, но перед смертью была совсем другой — с пальчиками тонкими как спички, с личиком, на котором жили одни глаза… Аня делала все, чтобы спасти ее, отдавала ей свой донорский паек. Но девочка хирела с каждым днем, скончалась на второй год войны в Ленинграде.

Война, война… Он подошел к иллюминатору, вдыхал влажный, не приносящий прохлады воздух. Смотрел на разноцветные огни порта, на освещенные окна лежащего поодаль городка… Большие скопления света окаймлены полосками тьмы. Там, где тьма, — развалины еще не восстановленных зданий, еще не залеченные раны войны. Еще не работают многие предприятия в городе, ожидая тока от новой станции Электрогорска — города, заложенного на побережье…

Андросов вышел из каюты, внутренним трапом поднялся в штурманскую рубку.

В рубке был один Курнаков. Начальник штаба экспедиции, сутулясь над прокладочным столом, читал толстый том лоции. Андросов присел на диван. Курнаков мельком взглянул на него, продолжал читать.

Трудишься, Семен Ильич? — Андросов говорил очень тепло: еще с военных дней, когда служил со штурманом на одном корабле, установились у них сердечные отношения.

В город пора… — сказал Курнаков, не отрываясь от книги. — Сейчас кончу — и на бережок…

К штурману уже успела приехать в базу семья — как раз сегодня хотел уйти в город пораньше, провести с женой и с сыном последний, может быть, перед началом плавания вечер.

Задержался вот, как всегда… — Курнаков отодвинул книгу, распрямился. — Тому выписки, этому справки… А переход дальний, и на море рельсов нет.

А я тебе партийное поручение наметил, — чуть запнувшись, сказал Андросов.

Какое поручение? — Курнаков сдвинул негодующе брови. — Ну, знаешь, при моей нагрузке… — Он нервно захлопнул лоцию, но аккуратно, с привычной точностью вдвинул ее на полку среди других книг. — Мог бы меня освободить, Ефим!

— Нет, друг, не освобожу… — Андросов встал, вскинул на штурмана добрые, словно извиняющиеся глаза. — О бдительности доклад нужно сделать. Ты офицер думающий, развитой, тебе долго готовиться не придется.

Он снова запнулся. Решительно продолжал:

— А в порядке самокритики можешь привести один пример.

— Что, за пример? — взглянул в упор Курнаков. Андросов шевельнул на столе несколько сколотых между собой написанных на машинке страниц папиросной бумаги.

С час назад, — отрывисто сказал Андросов, — я, зайдя сюда, увидел на столе этот документ — и никого не было в рубке.

Ну и что же? — Штурман поднял листки, бросит обратно на стол. На бумаге лиловели длинные столбики цифр: указания широт и долгот, часов и минут — таблицы курсов будущего перехода.

Я работал с ними, вышел на минутку. В рубке оставался электрик.

Но когда я проходил рубкой, электрика тоже не было здесь! — Андросов говорил, не глядя на штурмана. Человек по натуре деликатный и мягкий, он каждый раз мучительно переживал необходимость говорить людям неприятную правду. — Нельзя было оставлять этот секретный документ незапертым, товарищ капитан второго ранга!

Слегка насмешливым взглядом Курнаков смерил его напрягшуюся фигуру.

Учту ваше замечание, товарищ заместитель командира по политчасти. — Переменил тон, хотел закончить инцидент шуткой. — А поручение, может быть, отменишь теперь, поскольку, как понимаю, придумал ты его мне в наказание, но я вину свою чистосердечно признал?

Нет, не отменю, Семен! — твердо сказал Андросов.

Обычная сдержанность изменила Курнакову. Он резко повернулся.

Мне кажется, в дни мира, когда мы раздавили фашизм и идем в совсем не секретный поход, мимо берегов дружественных стран, можно было бы и не выдумывать мнимых страхов!

Вот потому, что не у одного тебя здесь такие настроения, — а я ждал подобного ответа, — парторганизация и поручает тебе сделать этот доклад, — покраснев до самого затылка, непреклонно сказал Андросов.


Глава седьмая

ВТОРОЙ НАРУШИТЕЛЬ ГРАНИЦЫ


— Есть не один способ прятать секретные материалы, — оказал майор Людов. — Мы находили их в искусственных полых зубах нарушителей границы, в каблуках, под повязкой на раненой руке или даже в самой ране. Некоторые прячут собранные шпионские сведения среди волос, в воротничках, в галстуках, в зубных щетках, в креме для бритья, среди бритвенных лезвий, в карандашах и в шнурках ботинок… И не кажется ли вам, лейтенант, несколько упрощенным, я бы даже сказал наивным, что этот чертеж открыто нанесен на обломок расчески?

Лейтенант Савельев молчал. Нет, ему это совсем не показалось наивным. Когда, изучая взятые у нарушителя границы предметы: два пистолета с глушителями, обоймы, полные боевых патронов, пачки советских денег, фальшивый паспорт, портсигар с двойным дном, выложенным золотыми монетами царской чеканки, — он дошел до обломка расчески, его внимание привлекли несколько еле видных царапин и точек. Расческа была сфотографирована, фотоснимок увеличен — и лейтенант Савельев торжествующе положил на письменный стол Людова грубо выполненный, но очень отчетливый чертеж.

План гавани? — едва взглянув на чертеж, сказал майор Людов. — Что отмечено крестом?

Место стоянки плавучего дока.

— Если не ошибаюсь, уже заканчивается подготовка к его буксировке через два океана?

— Так точно, — сказал лейтенант Савельев. Людов вынул из ящика стола, протянул лейтенанту сложенную иностранную газету.

— Господа капиталисты подозрительно много внимания уделяют нашему доку. Читайте.

К газетной заметке был приложен русский перевод. Лейтенант Савельев прочел:

— "Доведут ли русские док?

В одном из советских портов заканчивается подготовка сложного океанского перехода. Огромный плавучий док оригинальной конструкции должен быть переброшен из Балтийского моря в Ледовитый океан. Удастся ли русским эта труднейшая буксировка?.."

— Подозрительно много внимания, — повторил майор Людов.

Нарушитель, у которого отобрали расческу, замкнулся в полном молчании, с самого момента задержания не произнес ни слова. С того момента как проходивший в зарослях лесник услышал подозрительный шум, увидел закапывающего парашют субъекта и после отчаянной борьбы задержал его, пока не подоспели пограничники, — задержанный притворился немым. А недавно позвонили по телефону с дальней береговой заставы, сообщили о найденных следах второго нарушителя границы, который высадился ночью на морском берегу и ушел в неизвестном направлении…

Валентин Георгиевич Людов спрятал газету, в стол. Задумчиво прошелся по кабинету, остановился у высокого, светлого окна.

С высоты третьего этажа виднелась дорога в порт. Дорога исчезала среди двух кирпичных недостроенных зданий.

Мимо растущих по ее обочинам кленов шли матросы, офицеры, женщины с продуктовыми сумками в руках, рабочие со строительных площадок.

Кроны широколиственных деревьев слегка покачивались на ветру.

Ветер закрутил, понес по асфальту охапку зеленобурых опавших листьев.

«Ветер с моря…» — привычно подумал майор Людов, глядя в сторону порта.

Две высадки разными путями, но в один и тот же район, — раздумывал вслух Людов. — Этот диверсант, задержанный нами, приземлился невдалеке от погранзаставы, отнюдь не в дремучем лесу. Обнаруженный вами чертеж ясно говорит о задании, полученном им, но он счел нужным замкнуться в молчании… Конечно, молчание — ограда мудрости, но в чем мудрость такого молчания?

Не хочет раскрыть сути полученного задания! — откликнулся лейтенант Савельев.

Или хочет скрыть, что не ориентирован в этом задании?

Майор, помолчав, продолжал:

— Сложнее дело со вторым нарушителем границы. Он высажен необычным путем, выплыл из моря в безлюдном, пустынном месте. У пославших его были все основания полагать, что он незамеченным пересечет в ночное время границу… Помните, кажется, Лермонтов писал в одном из стихотворений: «Дымятся тучи над темной бездною морской»? Глубокая ночь — и нарушитель уже на берегу.

Лейтенант внимательно слушал. Как все, кому приходилось работать с Людовым, он знал пристрастие майора к литературным цитатам и философическим размышлениям. Знал он и то, что эти раздумья вслух помогают майору сосредоточиться, логически объединить отдельные умозаключения и факты.

Никто не видел, как вышел из моря второй нарушитель границы. Но майор госбезопасности Людов, получив донесение с заставы, услышав, что пограничники нашли под камнями легководолазный костюм человекаамфибии, очень ясно представил себе картину высадки диверсанта на берег.

Была глубокая ночь. Выглядывала и вновь исчезала в черных летящих тучах луна. Среди камней белела пена волн, омывающих камни. Побережье в этом месте всегда безлюдно, лишь издали вспыхивает и гаснет, вспыхивает и гаснет красный проблесковый маячный огонь.

И вот какое-то округлое тело мелькнуло в воде, пропало среди волн, появилось снова. Из воды вышло су-щество почти фантастических очертаний. Горбатое, круглоголовое, оно издали могло показаться совсем голым.

Водонепроницаемый вещевой мешок и кислородный баллон, соединенный с легким водолазным шлемом, образовали горб за спиной вышедшего из моря. Руки и ноги обтянутого резиной тела заканчивались перепончатыми ластами, помогавшими быстрее плыть под водой.

Судя по состоянию найденного под камнями костюма, нарушителя сбило с ног прибоем, протащило по илистым камням, но он, по-видимому, не расшибся, быстро двинулся вверх по скалам…

Его след обнаружила служебно-розыскная собака. В районе Восточных скал, там, где нагромождения диких камней поднимаются от самой воды, собака тянула вверх и вверх, пока не вывела пограничников к рельсам железной дороги. Здесь ищейка беспомощно заметалась по насыпи, возле шпал…

Допрошен весь персонал поездов, проходивших у Восточных скал этой ночью, — докладывал Людову лейтенант Савельев. — Вы знаете — рельсы тянутся там сравнительно близко от берегового обрыва… Проводнику одного из вагонов показалось, что именно на этом участке пути кто-то вошел из тамбура в коридор.

Показалось? — приподнял брови Людов.

Так точно. Был третий час ночи, проводник, повидимому, задремал. Услышав, что дверь из тамбура отворилась, он тотчас, как уверяет, прошел по вагону, но никого из посторонних не обнаружил.

В том месте побережья поезд, кажется, замедляет ход?

— Слегка притормаживает на стрелке. — Значит, ушел! — сказал Людов. Расстроенный, он сгорбился над столом.

— Лейтенант, усилить наблюдение в порту. Свяжитесь с отделениями милиции и с военной комендатурой. Обо всех важных происшествиях пускай немедленно докладывают нам…

В обеденное время майор пересек городские улицы, прошел тенистыми аллеями матросского парка, вышел на пологий морской берег. Длинные раскатистые волны набегали на серебристо-желтый плотный песок, пахло водорослями, солнцем и солью, вода была тепловатой, почти не соленой, плавно покачивала на мерно вздымавшейся, прозрачной синеве.

Вдали берег громоздился россыпью камней, там, далеко за поворотом, поднимались Восточные скалы. Издали свистели паровозы, был слышен нарастающий и опадающий грохот дальних и пригородных поездов.

Выкупавшись, Людов сидел на горячем песке в трусах и фуражке, сдвинутой на большой смуглый нос. Балтийское солнце жгло коричневатое, здесь и там прорезанное застарелыми шрамами тело. В Заполярье, откуда недавно перевелся в эту базу, купаться в море не приходилось никогда, разведчики ходили плавать к чуть теплеющим летом горным озерам…

Вдруг возникли воспоминания об удивительных событиях в Китовом, о бессмертном подвиге тех, кто не отдал врагу груз «Бьюти оф Чикаго». Да, пришлось тогда героям искупаться в жидком льду Баренцева моря… При одной мысли о том легендарном заплыве мурашки пробежали по телу. Эх, не дожил Кувардин до счастья нашей победы… А Сергей Никитич вернулся к любимой морской работе, что-то не подает о себе вестей. Пожалуй, настало время встретиться с проницательным соратником-североморцем…

Он сидел на раскаленном песке, старался не думать сейчас ни о чем, наслаждался редкими минутами полного отдыха, прекрасным ощущением мирного времени, отвоеванного в смертных боях.

Возвращаясь с купанья, торопился, быстро прошагал по тихим аллеям и оживленным тротуарам. Навстречу шли женщины с детьми, бежала из школ веселая детвора. Майор не мог не улыбаться из-под своих влажных от пота очков. Он очень любил ребят, а во время войны почти не встречал детей в суровых, готовых ежеминутно к боям, североморских базах.

В кабинете ждал лейтенант Савельев. Никаких новых сведений пока не поступило. Никаких следов вышедшего из моря диверсанта!

Майор приказал привести на повторный допрос первого, молчаливого нарушителя границы.

Нарушитель сидел, неуклюже приподняв плечи, опустив глаза в пол, жалкий человечек с землисто-серым, упрямым лицом. Его спрашивали про чертеж на расческе, про док. В его глазах проглядывали растерянность и страх, но он не проронил ни слова.

Вечером зазвонил один из стоящих на столе телефонов. Майор поднял, порывисто поднес к уху трубку, Слушал, слегка наклонив иссеченное глубокими морщинами, оттененное большими очками лицо.

— Так, так… На убитом обнаружена ампула с ядом? И не найдено никаких документов? Спасибо. Сейчас же выеду на место происшествия.


Глава восьмая

АМПУЛА, СЧЕТ И НОЖ


Седоголовый медицинский эксперт, склонявшийся над трупом, распрямился.

— Рана нанесена ножом в область сонной артерии. Смерть в этом случае наступает мгновенно. В области виска — след от удара о тупой предмет. Судя по положению тела, убитый при падении ударился головой об угол стола.

Майор Людов не спеша осматривал комнату.

Это была довольно большая комната с низким, коегде покрытым пятнами сырости потолком.

От обстановки веяло странным сочетанием кокетливой женственности, обывательского уюта со следами беспорядка и смерти.

На стенах, лоснящихся голубой потрескавшейся краской, пестрели коврики, цветные тарелочки, веера открыток.

Широкая никелированная кровать, рядом с занавешенным окном, розовела атласным стеганым одеялом… Вздымалась белоснежная горка подушек…

Между окном и кроватью висело большое прямоугольное зеркало в темно-красной лакированной раме.

На столе поблескивали в электрическом свете непо-чатая бутылка портвейна, рядом — полувскрытая консервная банка.

С одной стороны стола край скатерти был отогнут, белели листы заполняемого сотрудником милиции протокола.

На полу у стола, под пикейным покрывалом, по-видимому снятом с постели, проступали неподвижные очертания тела.

— Да, — сказал сотрудник милиции, отрываясь от протокола, — трудно словесный портрет потерпевшего составить. Лицо даже как будто приятное, а не запоминается совсем. Нос обычный, уши в норме, цвет лица неопределенный…

Людов осторожно взял со стола, рассматривал на свет плоскую ампулу, полную прозрачного вещества. Ее нашли зашитой в лацкане пиджака убитого.

Все находившиеся в комнате знали: тайным агентам иностранных разведок, переходящим границу, строго предписывается — при аресте разгрызать ампулу с мгновенно действующим ядом. Но смерть незнакомца наступила не от яда…

— А куда девался пистолет? У кого есть это — должно быть и оружие, — сказал, кладя ампулу на стол, Людов.

Сотрудник милиции оторвался от протокола.

Оружие, похоже, было… На подкладке внутреннего кармана пиджака убитого имеются потертость и жирные пятна. Оставлены, как считаю, пистолетом, товарищ майор.

А это что?

Людов кивнул на смятый, запачканный бланк, лежащий рядом с протоколом, среди вещественных доказательств.

Счет домоуправления за квартиру. Обнаружен на полу, около двери, с грязевым следом подошвы на нем.

Товарищ Савельев, — сказал Людов. — Этот счет и пыль с ботинок убитого сдайте в лабораторию на экспертизу.

Он взглянул на сотрудника милиции.

Отпечатки пальцев с ручки ножа вы, конечно, уже сняли?

Сняты, как положено, товарищ майор. В кабинет дактилоскопии вы их сдадите?

Людов кивнул. Сотрудник милиции встал, хрустнул пальцами, пододвинул Людову листы протокола, уступая место.

Людов сел к столу, пробежал мелко исписанные страницы. Сотрудник милиции склонился над его плечом.

Вот записано в протоколе о счете… Его дворничиха сюда сегодня вечером принесла. Тому назад часа два.

Значит, часов около семи… Кому она счет вручила?

Некому было вручить. Постучалась, никто не открыл. Она счет под дверь просунула, в щелку.

Сотрудник милиции взял со стола фотоаппарат, закрыл футляр, щелкнул застежкой.

— Ну, товарищ майор, как приказано, передаю дело. Поскольку пахнет политикой — вам и книги в руки.

Он усмехнулся — слегка виновато.

— Дело мутное, нужно прямо сказать. И пожалуй, прохлопал я тут кое-что… Зря не задержал этого матроса.

Людов снял, стал тщательно протирать очки. Белый китель образовывал глубокие складки между сутулыми плечами и грудью майора.

Вы имеете в виду Жукова?

Да, этого матроса.

В его показаниях, судя по протоколу, есть только одно сомнительное место. Он показывает, что, когда увидел убитого через окно, комната была заперта. А потом дверь оказалась открытой.

Да, патруль обнаружил полуоткрытую дверь. Но ведь патруль-то привел сам Жуков.

Людов подошел к окну, смотрел на слегка отодвинутую с краю занавеску, обнажавшую узкую полоску стекла.

Жуков показывает, что сквозь этот просвет увидел снаружи тело?

Сквозь этот…

Не откажите в любезности, Василий Прокофьич, — повернулся Людов к Савельеву, — выйдите и посмотрите, откуда Жуков глядел.

Савельев, вышел из комнаты. Через минуту возвратился.

— Ну, что увидели? — спросил Людов.

Странное дело, товарищ майор, не видно тела сквозь щель… Часть пустого пола — и все.

Следовательно, — сказал сурово майор, — приходится или подвергнуть сомнениям показания Жукова… Или предположить, что в тот промежуток времени, когда Жуков вызывал патруль, потерпевший передвинулся в другую часть комнаты…

Не оставив кровяного следа? — перебил сотрудник милиции. Но Людов как будто не слышал вопроса.

Или же допустить, что кто-то, находившийся в комнате, когда стучался Жуков, перетащил потом убитого на другое место.

Но зачем, товарищ майор? — спросил удивленно Савельев.

Валентин Георгиевич пристально всматривался в электроутюг, стоящий на туалетном столике, у кровати. Прошел к столу, наклонился над телом.

Установить причины этого и является одной из наших задач. Так же как и то, кто таков человек, затаившийся здесь, пока Жуков стучался снаружи.

Что-то очень похоже на детективный роман, — усмехнулся Савельев. — Убийца, ждущий в запертой комнате… Переместившийся труп…

Не забывайте, что материалы для романов, как правило, берутся из жизни, — улыбнулся ему из-под очков Людов.

Агеев и Жуков быстро шли к городу мимо кораблей и портовых построек. Над пирсами блестели фонари, над темными водяными излучинами — судовые огни и сигналы.

Кончилась военная гавань. У стенок чуть покачивались рубки и мачты рыбачьих шхун и баркасов, покрашенные в синий, зеленый, желтый цвета. Свернутые паруса — длинные остроконечные жгуты — темнели среди чуть видных на фоне вечерного неба снастей. На широких каменных плитах пристани были расстелены для просушки длинные сети вернувшихся с лова судов.

Путь в город вел по широкому шоссе мимо наваленных по обочинам разбитых проржавленных вражеских автомашин и танков, мимо исковерканных зенитных орудий, причудливыми очертаниями высившихся в полутьме. «Сколько времени, как кончилась война, а железный лом отсюда нам еще возить и возить», — подумал боцман, отбрасывая с дороги попавшийся под ноги раздавленный фашистский противогаз.

Все четче вставали впереди городские огни. Домики, стоявшие поодаль один от другого, огороженные неизменными штакетниками, теперь сменялись сплошными рядами домов. Городские постройки толпились треугольниками черепичных крыш, чернели узкими прорезами окон.

И снова начинались провалы мрака. В сгущающейся темноте было видно, что во многих домах нет стекол, высокие подоконники опалены пожарами, бушевавшими здесь много дней назад.

Становилось людней. В полосах света возникали силуэты прохожих. Женские лица выглядывали из окон. Но и здесь то и дело груды щебня пересекали дорогу, сверху нависали кронштейны разбитых балконов, полусорванные вывески с фамилиями бывших владельцев предприятий. А дальше снова мерцал неяркий фонарный свет, взлетало ослепительное пламя электросварки, слышались голоса рабочих, повизгивание лебедок, поднимающих вверх штабеля кирпича.

Плотники двигались на подпорках лесов, каменщики раскачивались в подвесных беседках. На расчищенных пустырях, рядом с приземистыми древними домами, там и здесь вырастали коробки новых многоэтажных корпусов.

Пройдя мимо старинного памятника морякам — героям Гангута (фашисты, заняв базу, вывезли за город, пытались уничтожить массивный гранитный обелиск, а он вот восстановлен на прежнем месте, темнеет шлифованными гранями в освещенном сквере!), Жуков свернул в еще более узкий лабиринт переулков.

Он оглянулся, замедлив шаг.

Мичман немного отстал, задержался на выходе из сквера, среди темного кустарника, обнесенного низкой чугунной оградой.

В сквере шуршал опавшими листьями ветер.

Висячий фонарь на площадке у обелиска скупо освещал листву деревьев, гладкие ступени постамента, решетчатые, выгнутые спинки скамеек на бульваре. Кто-то встал с дальней скамейки. Среди черных стволов двигался, удаляясь, неясный силуэт женщины.

«Не Клава ли?» — подумал Жуков.

Мичман напряженно всматривался в силуэт.

— Татьяна Петровна? — услышал Жуков его удивленный, нерешительный оклик.

Силуэт растаял в темноте, исчез за дальними стволами деревьев.

— Товарищ мичман, вы что? — подошел к Агееву Жуков.

— Нет, это я так… обознался… Голос Агеева опять звучал твердо.

— Ну что же вы, товарищ старший матрос! Идите, указывайте путь.

Жуков зашагал в переулок. Агеев шел рядом.

Они вошли в сводчатые ворота одного из домов. Повеяло сырой прохладой.

В глубине прохода тускло светилось задернутое плотной занавеской окно. Рядом виднелась приоткрытая дверь. У двери прохаживался милиционер.

— Вот так мы и нашли ее приоткрытой, когда с комендантским патрулем сюда прибежали, — обернувшись к мичману, сказал возбужденно Жуков.

Под взглядом милиционера Агеев достал из кармана удостоверение. Коротко объяснил причину прихода. Мельком взглянул на Жукова, на его стиснувшие увольнительную пальцы.

Да ведь рассказывал ты, что заперта была дверь?

Была запертой, а как вернулся я с патрулем — смотрим, она уже открыта.

Милиционер пропустил их внутрь.

У стола сидел офицер в белом кителе, свет от лампы блестел на поношенных майорских погонах. Из-под круглых очков глядели внимательные впалые глаза.

Товарищ… майор! — По давней фронтовой привычке Агеев чуть было не назвал капитаном прославленного командира североморских следопытов.

Здравствуйте, мичман, давно не видались, — сказал Людов, вставая. Он протянул худые, узловатые пальцы, и Агеев радостно сжал их своей сильной рукой.

А я думал, демобилизовались вы, товарищ майор! — улыбался Агеев. — Философией, думал я, вы занялись, как грозились…

— М-да, философия… — Людов поправил очки. — Нет, не демобилизовался, Сергей Никитич… Так же, как и вы…

Фронтовые друзья жали друг другу руки. Оба — всегда сдержанные, владеющие собой — вложили в это пожатие огромное чувство…

— Чем обязан удовольствию видеть вас здесь, Сергей Никитич? — помолчав, спросил Людов. Еще по фронтовым дням помнил Агеев, что бывший командир североморских разведчиков никогда, ни по какому поводу не выказывает явного удивления.

Жуков остановился у двери. Так сердечно встретивший мичмана майор не взглянул, казалось, в его сторону ни разу, но Леонид ощущал, что прикрытые толстыми стеклами глаза словно пронизали его насквозь.

Кроме майора в комнате был еще совсем юный, подтянутый, что-то делающий у стола лейтенант.

Никаких признаков, что Клава возвратилась домой. Неужели не появлялась с тех самых пор? Или, может быть, ее уже допросили? А не случилось ли чего плохого и с ней? Страстно хотелось получить ответ на эти вопросы, но сначала нужно покончить с другим…

Вот он — этот злополучный нож… блестит на столе, куда положил его начавший вести следствие милицейский.

И эта страшная неподвижность застывшего возле стола, прикрытого покрывалом тела.

И этот душный воздух комнаты, в которой, еще совсем недавно, бывало, чувствовал себя так хорошо…

— Прибыл по приказу начальника экспедиции, товарищ майор, — докладывал неторопливо Агеев. — Может быть, помогу разъяснить что-нибудь… Поскольку в дело военнослужащий нашей части замешан.

Жуков невольно сделал шаг вперед.

Он вот, старший матрос Жуков. Есть у него сообщение…

Товарищ Жуков, хотите чем-нибудь помочь следствию? — спросил Людов.

Теперь ясно было видно сквозь круглые, выпуклые стекла, что у майора строгие, но совсем как будто не злые глаза.

— Так точно… — Жуков торопился высказать все, сбросить с души невыносимую тяжесть. — Хочу дополнить, что писал в протоколе.

— Василий Прокофьич, протокол! — сказал майор. Савельев протянул ему заполненный лист. Людов смотрел с подбадривающим выражением.

Жуков глубоко перевел дух, словно бросился в ледяную воду.

Нож этот… Я его сегодня здесь в комнате оставил… Он мой.

Да? Это ваш нож? — негромко переспросил майор. Жуков кивнул, ждал, опустив голову. Лейтенант порывисто придвинул к себе чистый лист протокола.

Почему раньше не сказали об этом? Как ваш нож сюда попал? — прозвучал голос лейтенанта.

Забыл его, как поссорились мы… На столе открытым оставил… Когда уходил, нож в сердцах и забыл…

Жуков поднял голову. Лейтенант глядел в упор острыми, немигающими глазами.

— С кем поссорились? — спросил лейтенант. — Ну с Клавой… с Шубиной, конечно.

На какой почве произошла у вас ссора? Вы ей ножом угрожали?

Не угрожал я ножом… Эти вот консервы им открывал… — Жуков говорил отрывисто, угрюмо, не глядя на ведущего допрос.

Может быть, на почве ревности поссорились? Потерпевшего к ней приревновали?

Жуков вскинул голову. Склонившись вперед, лейтенант продолжал всматриваться в него. Угрожающе покачивалась над листом бумаги черная блестящая авторучка.

— Слово моряка — я этого гражданина никогда раньше не видел!

Сказал это от всей души, искренне негодуя. Видел, чувствовал — лейтенант не верит ему.

Постойте, Василий Прокофьич, — прозвучал спокойный голос. С надеждой Жуков перевел взгляд на благожелательное, оттененное большими очками лицо. — Скажите, Жуков, когда вы смотрели в окно — заметили рядом с убитым свой нож?

Я ножа не заметил… Только руку видел да край пиджака…

А можете вспомнить, как лежал убитый — ничком или навзничь?

Ничком или навзничь? — Жуков старательно вспоминал. — Трудно припомнить… Пожалуй, что навзничь…

Покосился на очертания неподвижного тела и вздрогнул — умерший лежал ничком…

— Рука была ладонью вверх — как сейчас вижу. А точнее не скажу.

Майор был явно удовлетворен ответом.

А еще ничего необычного не заметили? Какогонибудь движения в комнате, звука?

Нет, не заметил… — Жуков лихорадочно думал… — Только вот когда к окну подходил, показалось мне — словно тень за занавеской прошла.

Тень? — переспросил Савельев.

Может, почудилось, — пробормотал Жуков. Он не мог больше выдерживать неизвестности, он весь истомился. — Товарищ майор, а Шубину Клаву вы видели? Не возвращалась она домой?

Нет, Шубину мы еще не видали, — с готовностью отозвался майор. — И на работе ее давно нет… Скажите, Жуков, где здесь в комнате обычно утюг стоит?

Утюг? — Он удивился вопросу. С удивлением покосился на Людова и лейтенант. — Не смогу сказать… Когда здесь бывал, никогда я не замечал утюга.

На туалетном столике вам его видеть не приходилось?

Жуков взглянул на столик. Среди флакончиков, баночек и статуэток сиял полированный сталью небольшой электроутюг…

— А кто его знает, — Жуков еле сдержался… «Уж не отвлекает ли просто мое внимание пустым разговором этот майор, чтобы потом задать неожиданно каверзный вопрос? Подозревает он меня, что ли?» — с внезапной неприязнью подумал Жуков. — Я, товарищ майор, когда сюда приходил, не об утюге думал…

Он горько улыбнулся собственной шутке, Но Людов глядел очень серьезно.

— Да, утюг обычно стоит, вероятно, не здесь. А сюда его поставили второпях, даже, видите, Василий Прокофьич, разбили эту фигурку…

Майор взял со столика фарфоровую обезьянку с отбитой головой, задумчиво вертел ее в пальцах.

Пропустите меня! Что здесь происходит такое? — послышался из-за двери испуганный и в то же время требовательный женский голос.

Товарищ сержант, пропустите, — сказал Людов, приоткрыв в прихожую дверь.


Глава девятая

ДЕВУШКА ИЗ РЕСТОРАНА


На пороге стояла девушка в светлом шелковом платье. Испуганно, хмуро смотрела из-под соломенной шляпки, сдвинутой на тонкие подбритые брови.

Ее дерзкие красивые глаза скользнули по лицам, по обстановке, задержались на прикрытом покрывалом теле. Припудренное лицо задрожало. Резко выделялись маленькая родинка на щеке и покрашенные лиловатые губы.

— Клава! — повернулся к ней Жуков.

Она будто не слышала его, застыв у порога. Лейтенант сделал предупреждающий жест. Жуков остановился.

— Войдите, гражданка Шубина! — сказал Людов. Она сделала два медленных, осторожных шага, не отводя от находящихся в комнате округлившихся, ставших очень прозрачными глаз. С ней вместе вошла в душную комнату волна приторно сладких духов. Она казалась очень молодой, но от взгляда боцмана не ускользнули чуть видные морщинки вокруг ее рта и около глаз.

И все же ей было с виду не больше двадцати двух — двадцати трех лет, и боцмана, еще дальше отступившего в угол, толкнули в сердце негодование и жалость.

Я не понимаю… Что случилось?.. — Она замолчала, опять обвела комнату тем же недоуменным прозрачным взглядом. — Кто это там лежит?

Сейчас узнаете все, если действительно не понимаете, в чем дело, — сказал Людов, пододвигая ей стул. Она села, сжимая сумочку из лакированной кожи.

Вы гражданка Шубина? Ваше имя, отчество? — спросил лейтенант, придвигая к лампе незаполненный лист протокола.

Шубина, Клавдия Кузьминична.

Она отвечала как во сне. Ее мелкие ровные зубы стукнули, словно в ознобе, и сжались.

— Почему так долго не возвращались домой?

— По магазинам ходила. Проверить можете — все время с подругой вместе была.

По-прежнему она говорила почти машинально, как бы думая совсем о другом. Ее взгляд был прикован к укрытому покрывалом телу.

Господи! Долго будете меня мучить! Кто это там лежит?

А вы сами не знаете?

Господи! Конечно, не знаю!

Лейтенант Савельев обогнул стол, приподнял покрывало. Она жадно смотрела, подавшись вперед. Вскрикнула, закрыв лицо рукой с ногтями, покрытыми малиново-красным лаком.

— Вам известна личность убитого? — спросил лейтенант.

— Нет, неизвестна.

Она отняла руку от лица, снова окинула взглядом всех находящихся в комнате.

— Да скажете вы мне наконец, что здесь случилось!

Лейтенант осторожно взял со стола, протянул ей покрытый темными пятнами нож.

— Чей это нож? Откуда он у вас? — спросил лейтенант.

Как бы защищаясь, она снова вскинула руку. Еще четче выделились лиловые губы на покрывшемся потом лице.

Этот нож… его… Леня Жуков… у меня еще раньше забыл… Правда, истинный бог. Только Жуков тут ни при чем, товарищи, совсем он тут ни при чем, — вдруг страшно заторопилась она.

Ключ у Жукова от вашей комнаты был? — спросил лейтенант.

Не было у него ключа. — Она рванула сумочку, вынула ключ. — Вот он — всегда с собой ношу.

Так, может быть, еще кто-нибудь ключ от этой двери имел? Кто-нибудь из родственников ваших?

Никаких родственников у меня здесь нет. Еще что выдумали! — сказала с негодованием Клава.

— Значит, вы сами сюда потерпевшего впустили? Жуков слушал, омертвев, не отводя от лица Шубиной взгляда.

— Ваш долг, Клавдия Кузьминична, насущная для вас необходимость сообщить следственным органам все, — негромко сказал майор Людов.

Она присела на стул, неотрывно смотрела на ручку следователя, скользившую по листу протокола.

Зачем мне его впускать, если в глаза его никогда не видала?

Как же объясните, что у вас в комнате убит этот гражданин?

Она молчала, напряженно сжав губы. Вдруг, кокетливо улыбнувшись, стала поправлять короткую юбку вокруг колен, обтянутых тонкими телесного цвета чулками.

— Что это вы как смотрите, товарищ мичман? Насупившись, Агеев отвел глаза. Майор, неподвижно стоявший в стороне, повернулся к окну, поднял занавеску, распахнул неширокую раму. Свежий ночной воздух, запахи деревьев и моря подули снаружи в комнатную духоту. Прогудел буксир со стороны порта, прокатился шум промчавшейся по соседней улице машины.

И боцман тоже придвинулся ближе к окну, к свежести, плывшей оттуда. Тяжелое, неотступное чувство все больше стесняло его грудь.

И вдруг он шагнул к Шубиной, так порывисто, что она вскочила со стула.

Такое дело, гражданка, выходит, что, когда в вашу комнату Жуков после ссоры вернулся, дверь отпертой была. Выходит, что этого гражданина Леонид из ревности заколоть мог.

Мичман, я вам не разрешал говорить, — бросился к нему лейтенант. Но мичман не мог сдержать негодования.

Вывертываетесь, лжете, а из-за вас старший матрос Жуков под арест, под трибунал должен пойти!

Людов стоял к ним спиной, не спеша закрывал оконную раму.

— Он — под арест! — У нее перехватило голос. Сморщился от напряжения маленький припудренный лоб, по щекам катились слезы.

— Молчите, мичман! — крикнул Агееву лейтенант. Но Шубина уже приняла решение. Она повернулась к лейтенанту.

Пишите. Всю правду скажу. Я этого человека убила.

Клава, не верю! — только мог вымолвить Жуков. Лейтенант торопливо писал протокол.

Она опустилась на стул, прижала ладони к лицу, слезинка просочилась сквозь ее влажные пальцы.

Я, когда Жуков ушел, отдохнуть прилегла, дверь за ним забыла закрыть. А он, бандит этот, вошел, набросился сразу, не помню, как у меня нож под рукой оказался… Не крикнул он даже, упал…

И головой о стол ударился? — спросил майор, оборачиваясь от окна.

Она. опустила руки, ее лицо было измятым, мокрым от слез.

Не помню… Может быть, и ударился… Я выбежала со страху…

Перед этим карманы его обыскали, оружие с собой унесли?

Ничего я не обыскивала и не уносила. Выдумываете тоже!

— А когда выбежали, дверь заперли за собой? Она снова наморщила лоб.

И этого не помню… Наверное, заперла… Говорю, не в себе я была со страху.

Скажите — утюг ваш где обычно стоит?

Она взглянула недоуменно. Кивнула в сторону окна.

На подоконник, под занавеской всегда его ставлю… — Ее мысли были заняты явно другим, выражение досады мелькнуло на покрытом потеками слез лице.

А что ножом бандита ударили — это вы помните точно?

Шубина энергично закивала.

— Что ж, лейтенант, — вздохнув, сказал Людов. — Я пока больше вопросов не имею. В связи с показанием гражданки Шубиной придется ее задержать…

…Хлопнула закрывшаяся наружная дверь. Затихли, удаляясь по переулку, ее неверные шаги и грузная поступь милиционера.

Некоторое время все тяжело молчали. Был слышен только легкий шелест пера, скользящего по бумаге.

Жуков стоял замкнутый, бледный, словно не в силах осознать происшедшее на его глазах. Майор Людов провел ладонью по светлым, редеющим над высоким лбом волосам.

— Ну что ж, товарищи моряки, отнимать вашего времени больше не будем. — Он протянул Агееву руку. — Поблагодарите начальника экспедиции за внимание.

Легким движением, как-то не вяжущимся с внешним видом загрубелых, красно-коричневых пальцев, мичман пожал руку майору.

О Жукове-то что доложить? — негромко спросил Агеев.

Доложите, что, поскольку Шубина призналась, Жуков от подозрений в убийстве свободен… Еще хотите что-то сказать, Сергей Никитич?

Майор заметил уже давно, что яркие, чуть прищуренные глаза боцмана вновь и вновь устремлялись в одном направлении. Агеев застенчиво усмехнулся.

— Да так… Может быть, ерунда… Я, товарищ майор, верно, по боцманской привычке, если кругом какой беспорядок увижу, забыть о нем не могу. Вот хоть бы зеркало это. Комната убрана подходяще, хозяйка, похоже, красоту любит, а вот зеркало висит кривовато… И внизу рамы какое-то чудное пятно…

Людов прошел к зеркалу, пристально всматривался в раму.

На нижней кромке лакированной рамы, на ее вишнево-красной глади проступал тусклый, слегка смазанный след. Только наметанный морской глаз мог издали различить это пятнышко, меньше чем на сантиметр затемняющее лаковый отсвет.

А еще разрешите доложить… — Помолчав, Агеев продолжал: — Полагаю, что после того как обнаружили тело, никто здесь мебели не передвигал?

Несомненно, — откликнулся Людов. — Вы же знаете, мичман, при следственном осмотре места обнаруже-ния трупа первейший закон — оставлять все неприкосновенным.

— Стало быть, раньше, совсем недавно, кто-то передвигал здесь все.

Лейтенант поднял голову от протокола, смотрел на мичмана с любопытством.

— Вот, прошу посмотреть, — сказал Сергей Никитич, вместе с Людовым и лейтенантом сгибаясь над полом…

Когда Агеев и Жуков ушли, Людов с улыбкой взглянул на лейтенанта Савельева.

Ну, как вам понравился наш боцман? Немало во время войны он разведческих подвигов совершил. И видите — не ослабела старая хватка.

Действительно — зорок! — улыбкой на улыбку ответил лейтенант. — Только, откровенно говоря, не вижу, чем нам могут помочь его наблюдения.

— Проанализируйте их, Василий Прокофьич… Людов снова пригнулся к полу, всматривался то в одно, то в другое место давно не натиравшегося паркета. Вдоль нижнего борта тумбочки и возле ножек стола чистый паркет отливал восковым глянцем.

Стол и тумбочку недавно передвигали, — живо сказал Людов.

И кровать, товарищ майор… А может, сама хозяйка передвинула, когда комнату убирала? — сказал лейтенант.

Нет, комнату не подметали давно — видите пыль. А мебель сдвинута совсем недавно, — отозвался Людов. — Зачем передвигали мебель?

Может быть, во время борьбы сдвинулась или когда падал убитый?

Тогда были бы резко сдвинуты или опрокинуты один-два предмета, а здесь, заметьте, буквально все аккуратно переставлено с прежних мест. По всему полу велись поиски чего-то мелкого, рассыпавшегося по всем направлениям.

Они возвратились к зеркалу, сверху донизу осматривали раму. Вглядывались в тусклый след на нижней кромке.

— Кровь, — произнес лейтенант тихо. — Не могла она так высоко брызнуть… — Повернулся, всмотрелся в пятна на полу. — И здесь смазано одно место!

Это доказывает, — сказал задумчиво Людов, — что зеркало снимали и ставили на пол уже после убийства. Зачем? Вы, лейтенант, неженаты… Так ставит иногда зеркало женщина, осматривающая перед прогулкой — все ли в порядке у нее в туалете. — Майор помолчал. — Кто занимался всем этим? Логически рассуждая, — тот, кто был в этой комнате, когда Жуков стучался снаружи.

Ловко! — сказал лейтенант. — Значит, Шубина…

Это могла быть Шубина. Мог быть и кто-либо другой, опасавшийся, что на его светлом костюме явно обозначились кровяные пятна. И он, по-видимому, очень торопился. Возможно, стер отпечатки пальцев с ручки ножа, но забыл стереть их с краев рамы, вешая зеркало на место.

Майор сел, облокотившись на стол, с угрюмым выражением морщинистого, худого лица.

— А то, что диверсант убит, — это наш промах, Василий Прокофьич. Ну что же, попытаемся исправить этот промах.


Глава десятая

НЕДОСТАЮЩИЕ ЗВЕНЬЯ


Майор Людов сидел в конторе ресторана, одетый в хорошо сшитый, широкий штатский костюм. Сквозь притворенную дверь просачивалась оркестровая музыка из ресторанного зала. Две девушки-официантки то и дело поглядывали на дверь.

Одна, с металлическим подносом, прислоненным к бедру, сидела на табуретке, вторая присела рядом с Людовым на кушетке, машинально разглаживая на коленях свой накрахмаленный фартук.

И ничего плохого я в ней не нахожу, — не поднимая головы, говорила полная блондинка, та, что поглаживала фартук.

А что в ней хорошего? — перебила другая, вы-сокая, с темными волосами, зачесанными на затылок. — Сама ты добрая, Аня, и всех кругом добрыми считаешь. И не пойму я, почему вы приятельницы с ней.

— А ты, бригадир, в каждой находишь недостатки! — вскинулась блондинка. — Скажу снова — не вижу в ней ничего плохого. Посетители ее любят? Любят. За что? За исполнительность — раз. — Она загнула пухлый мизинец. — По себе хоть сужу: иногда так намаешься к концу дня — руки-ноги гудят, еле поднос таскаешь. Иногда и присядешь, а клиенты нервничают.

Она вскинула на майора круглые голубые глаза, и Людов ответил ей понимающей улыбкой.

— А Клава — она всегда на ногах, у столиков, заказ принять готова, клиента обслужить. И нарядная, аккуратная, смотреть приятно… Хоть на душе у нее, может быть, кошки скребут…

— За чаевыми гонится — раз, — воинственно загнула палец черноволосая официантка. — Должна советская девушка у пьяных подачки брать? А она потому, может быть, всегда у столиков и вьется. Учебой не интересуется — два. На уме у нее только платья и танцульки.

— А почему не потанцевать, не развлечься? Правда, чаевые она уважает. — Аня снова покосилась на Людова, и снова он ободряюще улыбнулся ей. — Несчастливая она, Клава, а не жалуется, не ноет. Личная жизнь у нее не удалась.

Сквозь открывшуюся дверь танцевальная музыка рванулась в контору. Вошла третья официантка.

— Бригадир, за твоим столиком давно посетители ждут.

— Разрешите, товарищ майор?

Людов кивнул. Черноволосая девушка подхватила поднос, вышла из конторы.

— Нас перебили, — сказал майор, привстав и захлопывая дверь. — Так, говорите, несчастливая она? — Аня молчала. — Почему, с вашей точки зрения, у нее личная жизнь не получилась?

— Хороший знакомый у нее был, один летчик… — Аня начала неохотно, но вдруг вся взволновалась: — И подумать только — всю войну на боевых самолетах летал, а погиб как испытатель в мирное время… Уж как она плакала, заливалась! Даже заболела в тот день, не вышла на работу. Забежала я к ней, а она без сознания лежит… Ах, я болтаю, а за столиками, наверно, ругают меня почем зря.

— Я просил подсменить вас… Кстати, когда вы с Шубиной по магазинам ходили, никто из посторонних не заговаривал с ней?

— Ни с кем она не встречалась, не говорила.

— А потом, как сообщаете, вы с ней почти у самых дверей ее квартиры расстались?

— Почти что у самых дверей.

— Хорошо… Пожалуйста, продолжайте, как вы ее больной нашли, — сказал Людов.

В служебном кабинете Людова ждал лейтенант Савельев.

На столе лежали бланки анализов и пакет из кабинета дактилоскопии. Вот они — отчетливые фотоснимки отпечатков пальцев на раме зеркала… Вот снимки следов пальцев, обнаруженных на счете домоуправления: установлено, что на счете следы пальцев убитого незнакомца.

Пыль и крупинки песка с ботинок убитого характерны для побережья в районе Восточных скал, где вышел из моря нарушитель границы. Но анализ грязевого отпечатка подошвы на счете выявил наличие рыбьей чешуи и песка совсем другой формации — характерных для берега в районе Рыбачьего поселка…

Лейтенант раздумывал над странными подробностями убийства. Почему пусты карманы незнакомца? Кто унес его оружие, документы, деньги? Майор разъяснил, в чем ценность наблюдений Агеева над чуть покривленным зеркалом. Но кто этот субъект, снимавший зеркало, передвигавший в поисках чего-то мебель?

Почему так много внимания уделил Валентин Георгиевич местонахождению утюга?..

Зазвонил телефон. Савельев взял трубку:

— Слушает лейтенант Савельев… Майора нет, обещал скоро быть… Да… Да… Передайте трубку…

Он слушал некоторое время, так же, как Людов, слегка наклонив голову, сжав рот. Сам себе не отдавая отчета, лейтенант во всем старался подражать майору.

— Если по срочному делу — пройдите, дождетесь его здесь. Сейчас закажу вам пропуск… Фамилия, имя, отчество? — спросил Савельев, придвигая блокнот…

Чуть зыбилась, переливаясь, исчезая во мраке, черная гладь рейда, здесь и там озаренная огнями судов, стоящих на якорях и у стенок. Сверху, с доковой башни, была видна пустынная стапель-палуба, вся пересеченная тяжелыми извивами приготовленных к буксировке тросов и якорь-цепей. Слева сиял белый свет на палубе ледокола, золотились два-три освещенных иллюминатора на темной его скуле.

Жуков стоял на доковой башне, смотрел в сторону города, мерцавшего вдали неяркими многоточиями огней. Огней становилось все меньше, городские дома засыпали.

Летели из темноты серебристые звуки склянок со стоящего где-то военного корабля. Два часа ночи. Завтра-рано вставать. Но Жуков не мог сомкнуть глаз. Вышел из кубрика в одной тельняшке, заправленной в брюки, тоскуя смотрел во влажную темноту.

Послышались приглушенные шаги по металлу. Ктото всходил по трапу на башню. Замаячила в темноте высокая фигура. Главный боцман Агеев подошел, молча встал рядом.

— Не спится, товарищ мичман? — спросил Жуков.

— А ты что не спишь? — откликнулся Агеев. — Завтра побудку рано сыграют.

— Будто бы отложили поход?

— Про то начальство знает… — Сергей Никитич помолчал. — Все о ней думаешь? — спросил необычно грустно и мягко.

— Все о ней… На сердце так тяжело, беспокойно. — Всмотрелся в лицо стоящего рядом, захотелось откровенно, дружески излить перед ним душу. — Что же это получается, Сергей Никитич? Неужели вправду Клава убила?

— Это следствие разберет. Только, кажется мне, путает она что-то, лжет.

Жуков продолжал, будто не слыша ответа:

— А ведь любит она меня! Помните, как вскинулась, когда вы про трибунал сказали? Я даже подумал — не для того ли вину на себя взяла, чтобы с меня обвинение снять?

— Поговорка такая есть: «С ложью далеко уйдешь, да назад не вернешься», — сказал Агеев. — Темное, нехорошее получается дело.

Жуков смотрел в темноту.

— Вот мучаюсь, соображаю — чудной случай с этим бандитом, который к ней в комнату попал, — снова глухо заговорил Жуков. — А что ко мне одному у нее любовь была — это точно.

— Веришь ей, значит, крепко?

— Я ревнивый, на одной вере прожить не могу… Только знаю — как познакомились мы, ни с кем она, кроме меня, не водилась… — Жуков помолчал. — Правда, был такой факт — встретил я ее с одним гражданином. Да он ей родственником оказался, дядей.

— Что же она майору не сказала, что родственник у нее здесь есть? — с внезапным интересом повернулся к нему Агеев.

Видно, разговор до этого не дошел.

— Как так не дошел? Лейтенант при нас ее прямо спросил… Помнишь, ответила: «Никаких у меня здесь родственников нет».

— Я не слышал, — изменившимся голосом откликнулся Жуков.

Многого ты, похоже, не слышишь, не замечаешь. О ключе разговор зашел… вспомни.

— Не помню я! — с болью в голосе сказал Жуков. — Тогда… — боцман видел сквозь мрак, как сжались на поручнях его пальцы. — Мне снова пойти, выяснить нужно… Если солгала она мне… — и он почти побежал к трапу, ведущему вниз, туда, где еще светился из темноты иллюминатор каюты, занятой на ледоколе начальником экспедиции.

Майор Людов сидел в своем кабинете, вчитывался в строки медицинского заключения, в страницы технического осмотра разбившегося самолета. Медленно перелистывал подшивку в картонной папке,

«Акт о гибели в полете летчика-испытателя Борисова В. А.» — было написано на заглавном листе подшивки.

— Портрет Борисова — простое, честное, мужественное лицо… Несколько месяцев назад произошла эта катастрофа. Думали — отказали механизмы на большой высоте, в конструкции какой-то изъян… Было предположение — из-за внезапной слабости сердца летчик лишился сознания в кабине… Да, не разглядели, не смогли предотвратить хода врага…

Людов закрыл папку, прошелся по кабинету, глянул в окно. Дорога в порт была пустынна в этот поздний ночной час, белый фонарный свет дрожал над плитами тротуара.

— Приведите Шубину, — сказал майор…

Шубина вошла с упрямым, почти вызывающим выражением на тщательно припудренном и подведенном лице. Молча села слева от письменного стола, за маленький столик, против лейтенанта Савельева. Приложила к глазам платок.

— Не пойму — чего вам от меня нужно? Не хотела я его убивать, нож мне под руку подвернулся,

Савельев старался смотреть безразличным взглядом.

Вы продолжаете утверждать, что убитый не был вам ранее известен?

И сейчас он мне неизвестен…

Она попыталась кокетливо улыбнуться.

И как это я с ним справилась, сама не пойму…

После того как упал он — вы зеркало со стены не снимали?

Зеркало? — она явно удивилась. — Зачем бы мне его было снимать?

А может быть, все-таки вспомните, кто был убитый? — Лейтенант вскинул на нее глаза. — Не был он кем-нибудь… ну, из поклонников ваших?

Вот еще выдумали — поклонник! — негодующе фыркнула Клава.

Она доверительно склонилась в сторону Людова к письменному столу, смотрела правдивым взглядом воспаленных слезами глаз.

— Верьте слову, товарищ майор, я с одним Жуковым только и встречалась. Он жениться на мне обещал.

Всхлипнула, сморгнула слезинку.

— Хоть в ресторане у девушек спросите — с одним Жуковым Леней гуляла… Никаких ему из-за меня неприятностей не будет, скажите?

Людов снял очки, стал старательно протирать стекла.

— Очень беспокоитесь о нем?

— Как не беспокоиться… Его одного люблю.

— А летчика Борисова разве не любили? — как бы невзначай, надев очки, спросил Людов.

Она чуть вздрогнула. Ее взгляд стал напряженным, но она не опустила глаз.

Какого Борисова?.. А, этого… Нет, я просто так, время с ним проводила.

А почему заболели, когда самолет Борисова разбился?

Она продолжала смотреть прямо, но ее глаза странно скосились, глубокие морщины выступили на лбу.

Разве я заболела? Не помню… — Она усиленно соображала. — Может быть, и заболела… Жалко ведь человека…

Вам не было жалко его, когда вино, которым угощали его, отравили! — Людов поднялся из-за стола. Она поднялась тоже.

Я… Я… — Ее голос вдруг огрубел, стал хриплым. — Я это вино с ним вместе пила.

Самолет Борисова разбился через восемь часов после того, как вы пили с ним это вино, — медленно, отчеканивая каждое слово, говорил Людов. — Шеф ваш, давший вам яд, дал и противоядие. Вы знали, что яд начнет действовать, когда Борисов будет в испытательном полете.

Шубина долго молчала. Мелкие капельки пота скатывались на тоненькие подбритые брови.

Выдумываете. Не отравляла я никакого вина. И про какого шефа говорите — не знаю.

Про того, кто имел ключ от вашей комнаты, не раз приходил к вам.

Даже не понимаю, о чем говорите. — Глаза снова подернулись слезами незаслуженной обиды. — И знакомых у меня здесь никого, кроме Лени Жукова, нет…

Майор чуть заметно утомленно вздохнул. — Уведите гражданку Шубину, — сказал Савельеву Людов.

Жуков вошел в кабинет словно запыхавшись, под темно-синей фланелевкой порывисто вздымалась его смуглая, мускулистая грудь. Но майор видел, что Жуков задыхается не от быстрой ходьбы — глубокое волнение проглядывает в каждом движении матроса.

Майор Людов был в кабинете один.

— Ну, товарищ Жуков, садитесь. Рассказывайте, что вас тревожит.

Он указал на стоящий в глубине комнаты широкий удобный диван, присел рядом с Жуковым, положил на диван раскрытую пачку папирос. Жуков будто и не заметил папирос, его грудь вздымалась по-прежнему неровно и быстро.

Отпросился я… С Клавдией Шубиной повидаться мне надо… Один вопрос уточнить.

Что это за вопрос, из-за которого вам ночью увольнительную с корабля дали?

Мне мичман Агеев с увольнительной помог… Мучает меня, что я в такое дело замешан. Комсомолец я, советский моряк… Не говорила она вам, что у нее здесь родственник есть?

— Почему вас интересует этот вопрос? Жуков сжал пальцами колено.

— Подозреваю — неправду она мне сказала… — Замолчал, собирался с мыслями. Спокойно, не глядя на него, сидел рядом майор. — Было такое дело… Както раз очень мне повидаться с ней захотелось… А она меня не ждала… В порту я на попутную машину сел.

Он рассказывал, и отчетливо встал в памяти летний солнечный день, со свежими запахами соленого ветра, корабельного дегтя, смоляных бревен — незабываемыми запахами, источаемыми портом. Грузовик трясся по улицам базы, и мимо пролетали расцвеченные солнцем стекла домов, трепещущая листва на бульваре, афиши и вывески магазинов.

— И вижу с машины — сидит она с кем-то на бульварной скамейке, разговором увлечена. Окликнул я ее и махнул прямо на ходу через борт.

Он провел языком по запекшимся губам.

— Подбегаю к ней, а она уже одна встает мне навстречу, от радости смеется. «Кто это, — спрашиваю, — с тобой был?» А его и след простыл на бульваре…

Отвечает: «Ты что, ревновать вздумал? Родственник это мой, дядя». — «Какой такой родственник, никогда ты мне о нем не говорила?» Взяла меня под руку, пошла рядом. «А что о нем говорить? Живем в одном городе, а встречаемся по обещанию раз в год… Зря ревнуешь. Один ты у меня любимый на свете».

Рассмотреть вы этого человека не успели? — спросил майор.

Мельком, с грузовика я его видел. С усами будто… Непримечательный с виду.

Не тот ли это самый, которого в комнате Шубиной убитым нашли? — Жуков удивленно взглянул. — Подумайте, не торопитесь.

— Да ведь сказала она, что тот ей незнакомый. — Отвечайте на вопрос! — резко сказал майор. Жуков сидел, опустив глаза, уперев в колени сильные руки. Его брови сошлись в одну сплошную черту.

— Нет, точно сказать не могу. Сходство намечается, только дядя был старше, с усами…

Майор встал с дивана.

— Хорошо. Пройдите вот в эту дверь, подождите…

Шубина снова сидела перед майором.

— Так, значит, родственник, дядя у вас все-таки есть?

Она устало поправила волосы.

— Он уехал. В прошлом месяце уехал отсюда.

— И давно вы связаны с этим вашим дядей?

Связана? — Ее покоробило это слово. — Да с тех пор как он жить сюда переехал, мне посылочку от тети привез.

А в посылке что было? Шелковые чулки, одеколон?

Капроновые чулки и денег немножко. — Она попробовала улыбнуться, но выражение страха все больше проступало на потускневшем лице.

Начали вы с чулок и одеколона, а кончили — сами знаете чем… — раздельно произнес Людов. — С тех пор как он вашу растрату покрыл…

Какую растрату? — упавшим голосом спросила она. Людов глядел на нее в упор.

Пять месяцев назад вы дневную выручку в кассу не сдали, пропадали где-то два дня… Потом вернулись, полностью отдали деньги, разжалобили всех… Тогда вас купил этот матерый шпион?

Шубина долго молчала. Провела рукой по лицу. Заговорила торопливо:

— Вы все знаете… Когда я выручку прогуляла, не знала, что делать, он меня на улице встретил, предложил помочь… Взамен приказывал, чтобы иногда я из комнаты своей уходила на вечер. Велел, чтобы я ему запасной ключ отдала. И когда познакомилась я с летчиком этим, не думала, не гадала, что так кончится все… А потом Жукова полюбила, хотела уехать с ним отсюда, с прошлым порвать… А этот гад все ходил за мной… Терпеть сил больше не стало… И убила я его, чтобы распутаться с ним.

Это с ним вас встретил на улице Жуков? Она закивала.

Его нашли в вашей комнате убитым? Она кивала еще энергичней.

Майор взял со стола фотоснимок, протянул через стол… Человек средних лет, с малопримечательным лицом, с короткими усиками, в рабочем простом пиджаке… Шубина взглянула на снимок, передала обратно.

Он? — спросил Людов.

Этого никогда в жизни я не видала!

— Пригласите! — сказал Савельеву майор.

Савельев шагнул к внутренней двери. Шубина стремительно повернулась вместе со стулом, смотрела на дверь.

Вошел Жуков. Когда увидел Шубину, его озабоченное лицо просветлело. Пошел к столу, глядя только на Клаву — такую неподвижную, так странно вытянувшуюся на стуле.

— Товарищ Жуков! — окликнул Людов.

Леонид взглянул на майора. Тот протягивал ему несколько снимков.

— Знаком вам кто-нибудь из них?..

Жуков перебирал снимки. Грузный мужчина с квадратным угрюмым лицом… Молодой человек с упавшими на лоб волосами… Человек средних лет, с малопримечательными чертами лица, с короткими усиками… Жуков признал его сразу.

Вот этот с ней сидел тогда на бульваре.

Так, значит, вы снова солгали? — майор смотрел на Шубину с презрительной грустью. Какие-то нотки в тоне этого вопроса заставили Жукова похолодеть. И Клава ответила голосом, которого никогда раньше не слыхал у нее Леонид, — таким слабым, полным такой безысходной тоски.

Признаю — все время говорила неправду…

Зачем приняли на себя убийство, не совершенное вами?

Я за Жукова испугалась… Дорог он мне…

Жуков вам дорог не больше, чем летчик Борисов, которому вы дали яд, которого уничтожили вместе с самолетом новой конструкции по приказу шпиона…

Голос Людова звучал беспощадно. Майор встал изза стола.

— Нет, признаваясь в убийстве, вы пытались скрыть свою более тяжкую вину — измену советской Родине.

Ее лицо было искажено страхом, залито слезами. Она вытянула согнутые, дрожащие пальцы.

Как бы я хотела его своими руками сюда привести!

Поздно, Шубина… — сказал Людов. — Он живет в Рыбачьем поселке?..

Да… да… — Она трясла головой — постаревшая, совсем некрасивая, совсем непохожая на недавнюю хорошенькую Клаву.

Майор позвонил. Вошел конвойный.

— Уведите!

Она сидела у стола неподвижно. Конвойный тронул ее за плечо. Она встала, как во сне; пошла нетвердой походкой. Поравнялась с Жуковым — и след какого-то сильного чувства возник на ее лице.

— Леня! — вскрикнула Шубина.

Но он, ответив ей полным боли и негодования взглядом, отвернулся.

…Людов и Савельев были в кабинете одни. Майор ходил взад и вперед нервной, порывистой походкой, склонив голову, заложив за спину руки.

— Товарищ майор, — нерешительно окликнул Савельев.

Людов остановился, взглянул на него.

— А не поторопиться ли нам? Не просчитаемся ли на этот раз?

Людов смотрел, как будто пробудившись от сна. Лейтенант нарушил ход его мыслей.

Есть у моего друга, боцмана Агеева, неплохая поговорка: «Торопитесь медленно», — сказал наконец Людов.

Да не напрасно ли медлим? Убийца-то на свободе.

Людов беспокойно провел рукой по высокому лбу.

Мы знаем многое, Василий Прокофьич, но еще далеко не все. Знаем, к кому шел убитый диверсант. Догадываемся, кем и почему он был убит. Имеем возможность обезвредить убийцу.

Так давайте обезвредим! Сами же вы говорили: не в ожидании неведомых нам преступлений, а потом в их раскрытии, — сущность нашей работы…

А в умении разгадать замыслы, предвидеть будущие действия врага? — Савельев кивнул. — Вот это сейчас мы с вами и пытаемся сделать.

Зазвонил телефон. Савельев рывком поднял трубку. Людов нетерпеливо ждал.

Шофер спрашивает, нельзя ли отлучиться на полчаса? — доложил разочарованно лейтенант. — Когда будет нужна машина?

Скажите — пусть ждет. Можем выехать каждую минуту.

Савельев передал приказ. Майор снова шагал по кабинету.

— Помните, Василий Прокофьич, Жуков довольно образно сказал о прошедшей за занавеской в комнате Шубиной тени? Эта тень все еще лежит у пирса, где готовится к буксировке док. Но все-таки — почему так настойчиво они навязывают нам мысль, что охотятся именно за доком? Вспомните хотя бы план гавани на расческе. А мы не поверим им, Василий Прокофьич!

Мы с вами заставим, чтобы они поверили нам, навяжем им свою волю.

Он положил руку на плечо лейтенанту.

Помните, как учит нас Ленин: «…попробуйте заменить софистику (то есть выхватывание внешнего сходства случаев вне связи событий) диалектикой (то есть изучением всей конкретной обстановки события и его развития)». Только диалектически рассматривая все данные дознания, сможем мы разобраться в этом деле.

Значит, этого брать нельзя? — лейтенант шевельнул лежавший на столе фотоснимок.

Рано! — сказал майор Людов.

— Иногда бывает: и смотрим, а не видим! — говорил потом, вспоминая события ночи, предшествовавшей началу похода, Сергей Никитич Агеев.

Был уже поздний час, когда к борту «Прончищева» подошел последний рейсовый катер. Агеев сидел на стапель-палубе дока, в лунной безветренной полутьме, вертел в руках томик рекомендованного Таней романа.

Книга прочитана давно, но случилось же так, что никак не успевал вернуть ее в библиотеку! И какое-то странное удовольствие испытывал оттого, что носил ее с собой, в боковом кармане кителя, чтобы, как уверял сам себя Сергей Никитич, в свободные минуты перечитать некоторые, особенно понравившиеся места.

Пришедшие с берега поднимались на борт ледокола. Среди вернувшихся была и Татьяна Петровна.

В свете, озарявшем палубу «Прончищева», Агеев увидел, как она перешагнула фальшборт, исчезла за надстройкой.

«Пошла, значит, к себе в каюту, не встретимся сегодня», — подумал Агеев. Но тотчас увидел ее уже на корме, она шла к сходням, соединяющим ледокол с доком.

Она шла деловитой, торопливой и вместе с тем осторожной походкой, боясь запнуться о швартовы и тросы. В электрическом свете, освещавшем деревянные поручни сходней, мичман различил толстую книгу, которую Таня держала под мышкой.

«Неужели в передвижку идет? Как будто поздновато… — подумал Агеев, еще сам не веря своей удаче. — Если идет в передвижку, с книгой в руках, значит, не будет навязчивостью подойти к ней…»

Легкий силуэт ступил из полосы света в темноту. Девичья фигура забелела у отвесного трапа, ведущего на доковую башню. Агеев поспешно направился к трапу.

Над головой слышалась ее поступь, звон каблуков по металлу. Он догнал ее уже наверху, у сигнальной рубки. Она собиралась спуститься в люк, ведущий к передвижке.

— Татьяна Петровна! — окликнул мичман.

Она оглянулась так порывисто, как будто он схватил, а не окликнул ее. В лунном, зеленовато-серебряном свете ее лицо казалось очень бледным. Она стояла неподвижно, прижав к груди большой том.

— Здравствуйте… Простите — я тороплюсь.

Его удивил холодный, нетерпеливый, напряженный тон ее голоса. Он смущенно держал в руках библиотечную книжку.

— Вот — вернуть вам хотел. Давно с собой ношу… — Она ждала неподвижно, не сводила с него широко открытых глаз. — А это что-то новое вы достали? Взглянуть разрешите?

Преодолевая неловкость, он говорил так, как привык всегда начинать разговор с ней. Она обычно любила показывать вновь приобретенные для библиотеки книги… Протянул руку и с недоумением увидел, что Таня чуть ли не отшатнулась от него.

Только много времени спустя, перебирая в памяти пережитое, осознал боцман подлинную причину необычного поведения Татьяны Ракитиной в минуты той встречи.

И конечно, тот факт, что она принесла увесистую книгу на док, никак не увязывался, не мог увязаться тогда с таинственным убийством в комнате девушки из ресторана.

И нервное поведение Тани, ее неприязненный взгляд, порывистость движений Сергей Никитич Агеев приписал главным образом тому, что проявил невыдержанность сам. Проявил недостойную настойчивость, навязывался с неслужебным разговором… Ведь он безразличен Татьяне Петровне, в разговоре на берегу она ясно дала понять, что ее сердце принадлежит другому…

Смущенный, расстроенный, мичман все же взял у нее из рук книгу. Взял почти машинально, преодолев легкое сопротивление. Недоумевал, почему с таким беспокойством, с затаенным испугом смотрит на него Таня.

Но он должен был высказаться, слишком наболело на сердце…

А Татьяна Петровна явно не хотела поддерживать разговор, хотя бы по поводу книги.

Едва лишь он завладел книгой, она резко сказала:

Это техническая. Для специалистов.

Техникой я интересуюсь…

Она хотела взять книгу обратно. Все получилось не так, как мечталось. Явно не налаживался разговор. Он шагнул к лампочке у рубки, продолжал перелистывать толстый том, не запомнив его названия, не видя страниц. Запомнил только массивность, вескость книги, толщину ее переплета.

— Татьяна Петровна, — сказал Агеев, — там, на берегу, давеча, вы мне вместо любви дружбу свою предложили. Ясно вижу — это вы по доброте душевной, чтобы не очень я огорчался. Только, может быть, и вправду нужна вам моя дружба?

Она молчала. Он продолжал, перелистывая книгу:

Беспокойной вы стали, тревожной, вижу — душа у вас не на месте… Если могу чем помочь…

Оставьте книгу в покое!

Этот окрик прервал его на полуслове. Глубоко обиженный, протянул ей толстый том. Она снова сжала книгу под мышкой.

— Сергей Никитич, не сердитесь на меня, извините. Мне нужно идти… Это вы тот роман принесли? Давайте, оставлю его в передвижке. Завтра приходите.

Спускаясь в люк, она запнулась было о высокий стальной порог, но удержалась на ногах, крепко прижала книгу локтем…

Это была тревожная, беспокойная, бессонная ночь. После полуночи на стапель-палубе ударил оглушительный взрыв, взметнулось в небо отвесное дымное пламя.

Вспышка была такой высоты и силы, что, как сообщили с берега и с соседних кораблей, там предположили: не ударилась ли о док попавшая сюда каким-то чудом плавающая мина. Осветили док прожекторами, запрашивали — нужна ли помощь.

Широкий дымовой гриб поднимался над доком все выше, сплошной черно-бурой завесой затягивал понтоны и башни.

Моряки дока не растерялись. Все оказались отлично подготовленными к борьбе с огнем и водой. Все мгновенно разбежались по местам.

«Повреждены и затоплены отсеки шестой и седьмой. Крен на правый борт. Пожар продолжается» — было сказано в переданной по трансляции «вводной».

— Открыть отсеки шестой и седьмой. Аварийной партии приступить к заделке пробоины! — гремел в мегафон голос Агеева.

От горевших дымовых шашек плыли густые клубы душного чада. Сквозь чад и пламя пылающей пакли матросы тащили доски, упорные брусья, жидкое стекло, разворачивали на палубе пластырь. Водолазы Костиков и Коркин первыми спустились в понтоны…

Эта ночь была беспокойной не только на рейде.

Перед рассветом на горизонте, со стороны открытого моря, взлетали в небо сизые прожекторные лучи, световые лезвия прорезали забитый облаками край неба, медленно опускались к воде.

Утром сигнальщики с вернувшегося из учебного похода эсминца, сменившись с вахты, выйдя для перекура на пирс, рассказывали друзьям, что увидели в море перед рассветом.

В прибрежной полосе, на траверзе новостроек Электрогорска, они увидели рыбачий бот, крепко взятый в световую вилку прожекторными лучами.

Странно было то, что широкий парус суденышка, на мгновение забелевший в скрестившемся на нем прожекторном свете, вдруг свернулся, исчез — и мотобот на необычайной скорости, резко лавируя, стал вырываться из мчавшегося за ним света.

Мотобот круто уходил в море, за линию наших территориальных вод, и наперерез ему пронеслись мимо эсминца два пограничных катера. Катера, догоняя мотобот, не спускали с него своих ослепительных прожекторных глаз…

Верно, контрабандиста поймали, — сказал сигнальщик, закончив рассказ.

А может, ушел? — усомнился один из слушателей.

От наших пограничников попробуй — уйди!.. А что это у вас за взрыв такой был?

Но спрошенный матрос с ледокола промолчал, раскуривая папироску, и сигнальщик с эсминца не повторил вопроса…


Глава одиннадцатая

НАЧАЛО ПОХОДА


На рассвете зазвонили колокола громкого боя. Моряки вскакивали с коек. Узкий и длинный кубрик, легкое покачивание под ногами, на подволоке — забранные железными сетками яркие лампы…

Крепкий сон подчас лишает ориентации, переносит в былые, опалившие душу дни.

Налет вражеской авиации? Атака подлодки?

Нет, это не боевая тревога. Это аврал. Звонки: длинный — короткий, длинный — короткий… Аврал.

Внутри башни плавучего дока, в кубриках, пахнущих теплым металлом и свежей краской, люди натягивали сапоги и одежду, срывали с вешалок фуражки. Выпрыгивали по трапам на верхнюю палубу, в тусклый и мокрый полусвет утра, занявшегося над шквалистым морем.

И боцман Агеев, быстрее всех одевшийся в каюте старой баржи, опередив водолазов, скользнул по штормтрапу, свисавшему с усеянного закрашенными вмятинами борта. Спрыгнул на палубу дока.

Док двигался в открытом море. Дул порывами настойчивый ветер. Холодный дождь падал не отвесно, а летел прямо в глаза, параллельно пенистым бесконечным волнам. Вечером море было нежно-зеленым, гладким, как шлифованный малахит, а сейчас, куда ни бросишь взгляд, расстилаются хребты серых, закипающих пеной волн.

На вершине доковой башни сигнальщик, прикрыв глаза козырьком ладони, всматривался вперед, читал вспышки на мостике ледокола.

Из-за чего шум? — спросил молодой лейтенант Степанов. Он был в одном кителе, жмурился под бьющим в лицо дождем.

Входим в Зундский пролив! — сказал вахтенный офицер. Ветер хлопал длинными полами его резинового плаща. Вода стекала по надвинутому на лицо капюшону.

Ветер рванул вздувшийся капюшон, сдергивал его с головы. Вахтенный офицер встал спиной к ветру.

— Вам бы лучше шинель надеть, товарищ лейтенант! — сказал вахтенный офицер. — Принят семафор командира экспедиции: «Тросы выбирать, на сто метров подтянуться к ледоколу».

Лейтенант исчез в тамбуре.

Снова работа с тросами! Только вчера, выйдя из огражденной части канала, вытравили буксир с дока на «Прончищев» до трехсот метров, чтобы идти открытым морем. Сейчас, входя в узкости Зунда, при плохой видимости, со шквалистыми дождями, опять укорачивают тросы… Чтобы не сбить навигационного ограждения, избежать возможности столкновения со встречными судами… А потом, при выходе на простор Каттегата, снова травить буксиры… Огромная работа! Надев шинель, лейтенант вновь выбежал наружу.

Вахтенный офицер перегнулся с мегафоном в руках через поручни подвесного моста.

— Мичман, быстрей людей на шпили! Выбирать буксиры!

В руках Агеева тоже был мегафон. Среди уложенных восьмерками тросов и гигантских якорных цепей торопливо двигались моряки. Сбегали вниз и подымались по звонким суставчатым трапам, будто по пожарным лестницам многоэтажного дома.

Наверху завизжали электрошпили. Словно оживая под ударами ветра и дождя, серебристые тросы зашевелились, поползли по палубе, вытягиваясь и сокращаясь.

Молодой матрос Щербаков опасливо ухватился за скользкую, неподатливую сталь. Главный боцман предупреждал не раз: каждый трос — длиной в сотни метров, двенадцать килограммов весит один его метр. Не закрепишь вокруг кнехта выбираемый из воды стальной канат, не наложишь вовремя стопор — и увлекаемый собственной тяжестью трос может рвануться обратно в море, хлестнуть по ногам, перебить кости. Скользя за борт с огромной быстротой, он может унести с собой в море разиню.

— Рукавицы ваши где? — услышал Щербаков оклик Агеева.

Он распрямился. Вот почему так неудобно рукам. Торопясь на палубу по авральным звонкам, совсем забыл о рукавицах.

— Живо наверх! Надеть рукавицы! — скомандовал главный боцман.

Когда Щербаков вернулся, уже все моряки боцманской команды работали по выборке тросов.

— А ну, матросы! — кричал Агеев, и его голос не терялся в визге шпилей и грохоте металла. — Раз-два, взяли! Веселее, мальчики!

Мальчики! В устах главного боцмана это звучало не обидно, а задорно-ободряюще. Но еще больше подбадривал вид самого мичмана, работавшего во главе одной из групп.

Он нагибался, ухватывался за мокрую сталь, и в такт его движениям полтора десятка людей подхватывали трос. Трос толщиной с мускулистую руку понемногу выползал из воды, наматывался на шпиль, завитками ложился на палубу.

Во главе второй группы матросов работал боцман Ромашкин. Он первый сбросил пропитанную дождевой водой и потом рубаху, мышцы его худощавого стройного тела вздувались под полосами тельняшки. Бескозырка с золотыми литерами «Балтийский флот» плотно сидела на курчавой голове. Будто шутя, работал рядом с ним широкоплечий Мосин.

И Щербаков приноровился уже к общему движению. Даже летящий пригоршнями дождь не леденил теперь, а приятно освежал разгоревшееся лицо.

Ну, то-то, — услышал он рядом с собой голос Агеева. — В рукавицах-то работать способней. Почему без них вышли?

Поторопился, товарищ мичман, — сказал Щербаков, плотней надевая рукавицы.

А не слышали поговорки «Торопитесь медленно»? Всегда помните эту поговорку.

Он отошел от Щербакова. Сгибая бугристую от мускулов спину, помог другому матросу крепче ухватить буксир.

— Еще раз, орлы!

Вползая на палубу, тросы несли за собой клочья водорослей, прозрачную слизь медуз. Даже красный буек минного трала был подхвачен ими где-то в глубинах Балтийского моря.

Туман рассеивался, дождь утихал.

Четче вырисовывался на волнах приближающийся «Прончищев».

Издали он казался почти круглым. Теперь яснее были видны мощные обводы его бортов, две трубы, от которых летели к горизонту плоские дымовые облака.

Уже стало видно, как тросы, уходящие в море с палубы дока, вновь поднимаются из воды среди снежнобелой пены, бушующей за кормой «Прончищева».

А еще дальше чернел головной корабль экспедиции — маленький «Пингвин». Буксир, похожий издали на паутинную нить, связывал его с ледоколом. И посыльное судно «Топаз» пенило на траверзе дока еще затуманенную водную даль.

С «Прончищева» снова мигал сигнальный прожектор.

Буксиры выровнять и завернуть! — крикнул вахтенный офицер.

Буксиры выровнять и завернуть! — повторил, выпрямляясь, мичман.

Снял рукавицы, вытер ладонью лицо.

На корме «Прончищева», перед лебедкой с намотанным на нее тросом, стоял начальник экспедиции, держа мегафон под мышкой. Большое лицо капитана первого ранга блестело от дождя, борода намокла и потемнела, мокрая беловерхая фуражка была сдвинута на бритый затылок.

Рядом со Сливиным стоял Андросов.

Офицеры удовлетворенно глядели на плещущие в воде буксиры.

Исчезая в пене кильватерной струи ледокола, тросы то натягивались слегка, то снова ослабевали. Возле самых бортов дока и ледокола возникали они из волн. Вся их средняя часть уходила глубоко под воду, образуя тяжелый провес.

Такой провес, не раз терпеливо разъяснял матросам сам Сливин, обязателен при буксировке, особенно необходим, когда на крюке ледокола — огромной тяжести док. Ведь при полном натяжении тросы порвались бы от первого резкого рывка…

Серебристый металл буксиров уже успел покрыться, как инеем, тонким налетом осевшей на нем морской соли. Док сносило ветром в сторону, сейчас он шел боком по отношению к ледоколу, и два толстых стальных каната резко перегибались в скобах, укрепленных на корме «Прончищева».

Боцман ледокола Птицын — выдубленное ветрами лицо, фуражка слегка сдвинута на седеющий висок — стоял у лебедки, придерживался одной рукой за влажный барабан.

Сливин еще раз взглянул на тросы, на близкие очертания дока. Пошел в сторону мостика, по деревянной палубе ледокола.

Хорошо поработали, Иван Андреевич, — задержавшись рядом с Птицыным, сказал Андросов.

Разъяснишь людям политично, в чем дело, вот они и работают с душой, — внушительно откликнулся Птицын.

Он сказал это со скромным достоинством, он был коммунистом и одним из агитаторов ледокола. Еще до выхода в море Андросов провел с коммунистами и агитаторами экспедиции не одну беседу…

И морских загибов, Иван Андреевич, вы избегали удачно, — понизив голос, чуть улыбнулся Андросов. — Слышал я — лавировали, как среди минных полей. Правда, раза два чуть не взорвались.

Вот чудное дело, — тоже улыбаясь, развел руками Птицын. — Раньше казалось — без крепкого словечка ни одного буксира не заведешь. А теперь, оказывается, все тихо, интеллигентно можно.

— И, говорите, не хуже пошло без ругани этой!..

— Однажды, когда лебедку заедало, а вы тогда как раз в машину спускались, я-таки подхлестнул их малым загибом, — честно признался боцман.

Андросов посмотрел с упреком.

Вы, Иван Андреевич, больше художественную литературу читайте. Очень это язык развивает, увеличивает запас слов.

Насчет чтения — я любитель. Уговаривать не нужно меня в этом смысле.

Вот и чудесно, что не нужно вас уговаривать… А мы как раз хороших книг для библиотеки достали. Будет нам чтение в свободное время.

Андросов кивнул боцману. Пошел по палубе дальше. Небо светлело, но палуба была еще мокрой и скользкой, потемнела от недавно кончившегося дождя.

Андросов шел порывистой энергичной походкой. Каждый раз при выходе в море чувствовал себя как-то собранней и в то же время свободней, легче, чем на берегу. Был неплохо настроен и сейчас, несмотря на волнения перед выходом в море. Радовался, что в состав моряков экспедиции подобрался сознательный, боевой народ.

Когда в столовой «Прончищева» штурман Курнаков сперва немного стесненно, сухо, а потом оживляясь все больше, сделал свое сообщение «О бдительности» (Курнаков категорически настоял, чтобы этот короткий доклад был назван скромно «сообщением»), Андросов видел, с каким живым интересом слушали его пришедшие в столовую свободные от вахт моряки.

Вместе с военными моряками столовую заполнили кочегары, сигнальщики, трюмные машинисты ледокола. Запомнилось вдумчивое лицо кочегара Илюшина, бывшего котельного машиниста с черноморского крейсера, после демобилизации поступившего на ледокол. Запомнился гладко причесанный, степенный машинист Гладышев, бывший пехотинец. Серебряное солнце ордена Богдана Хмельницкого, полученного в боях за форсирование Вислы, мерцало на его пиджаке.

Рядом с Гладышевым сидели две буфетчицы ледокола: молчаливая, будто всегда чем-то недовольная Глафира Львовна и курчавая темноглазая Таня, всю войну самоотверженно проработавшая в полевых госпиталях медсестрой. Эти и десятки других служащих ледокола помогают военным морякам выполнить важное правительственное задание…

Да, пока все идет хорошо. Поднявшись на мостик, Андросов взглянул вперед, где, соединенный с «Прончищевым» буксиром, медленно продвигался «Пингвин». Обернулся назад — к массивным очертаниям покачивавшегося на волнах дока.

Море было серовато-синим с редкими вспышками пенных гребней. Чуть видной смутной чертой проступал на горизонте берег.

Сигнальщики стояли на крыле просторного мостика. Черноволосый высокий Жуков, смуглый кареглазый Фролов.

— Здравствуйте, товарищ капитан третьего ранга! Андросову улыбался Фролов, откинувший за плечи резиновый горб капюшона. С дружеской лаской смотрели большие глаза сигнальщика.

— Здравствуйте, товарищ Фролов. Как вахта?

— Да я сейчас не вахтенный. Вот поднялся — военных моряков проведать. Все в порядочке на сегодняшний день.

Сквозь стекло рулевой рубки было видно, как рулевой, ухватясь за рукоятки штурвала, то всматривается пристально в даль, то взглядывает мельком на компас. Засученные до локтей рукава открывали плоские мышцы его почти черных от загара рук.

Андросов остановился у поручней. Смотрел на бесконечно бегущие волны. Жуков полуобернулся к нему, хотел что-то сказать, но промолчал, всматриваясь в волны и в берег.

Капитан третьего ранга видел движение Жукова, но молча отошел, заглянул в штурманскую рубку. Там, опершись локтями на высокий прокладочный стол, среди блещущих никелем и стеклом механизмов, склонился над картой, как всегда корректный, затянутый в китель, штурман Курнаков.

— Совершенно непонятно, Почему на солнце пятна, — напевал свою любимую песенку штурман.

Андросов снова прошелся по мостику. Над туманной Балтикой — мирное утро. Плавание началось только вчера, на рассвете, но уже сейчас происшедшее в тот вечер с Жуковым в базе кажется каким-то мрачным противоестественным сном.

В задумчивости он спустился в свою каюту. Набросил на вешалку возле двери плащ и мокрую фуражку, присел в кресло.

Совсем недавно он перебрался сюда — и вот уже чувствует себя здесь уютно и просто, как дома.

Так привычно сидеть, покачиваясь за столом.

Гудят под каютной палубой корабельные машины. Иногда чавкает, всплескивает в умывальнике вода. Чуть поскрипывают металлические, покрашенные под дерево переборки.

На столе — газеты, журналы, книги с вложенными в них выписками для бесед. Еще столько необходимо прочесть, проработать. Не прочтешь всю эту литературу — не проведешь хороших бесед с людьми.

И в то же время так трудно приняться за чтение после бессонной ночи, которую провел на мостике и в машинах, среди матросов на корме «Прончищева» и на стапель-палубе дока, куда уже под утро перебросил его обслуживающий экспедицию маленький посыльный корабль… Манила прилечь, хорошенько выспаться широкая, застланная свежим бельем койка.

В дверь каюты постучали.

— Вас чай просят пить, товарищ капитан третьего ранга! — прозвучал за дверью голос Ракитиной.

Когда Андросов вошел в капитанский салон, здесь уже собрались Сливин, Потапов, Курнаков, только что сменившийся с вахты.

Капитан первого ранга Сливин расхаживал по салону, смотрел в иллюминатор. Таня Ракитина в белом накрахмаленном переднике расставляла на круглом обеденном столе хлеб, масло, открытые банки консервов.

— Прошу к столу, товарищи, — сказал Сливин, отстегивая ремни у кресла. Уже при первом обеде на ледоколе заметил Андросов здесь своеобразные детали: ременные застежки на креслах у стола, высокие откидные борта, окружающие обеденный стол, чтобы при сильной океанской качке не разбрасывало по салону кресла, не слетала на палубу со стола посуда.

— Итак, Ефим Авдеевич, — сказал Сливин добродушно, накладывая сахар в стакан, — как вам нравится начало нашего перехода?

— Если не считать этой неприятности в базе, — сдержанно откликнулся Андросов, — мне кажется, что плавание началось хорошо. Прекрасно работают люди.

—И можно надеяться, что и в дальнейшем переход пройдет без всяких приключений. Ваше мнение на этот счет?

— По поводу приключений характерную цитату привел мне майор Людов, вчера побывавший у нас, — улыбнулся Андросов, принимая у Тани полный чаю стакан. — У меня на столе лежит книга Роалда Амундсена «Моя жизнь», которую собираюсь прочесть. Амундсен пишет, что приключение — это не более как следствие скверной плановой разработки, приведшей к тяжелым испытаниям. И дальше говорит норвежский полярник: «Приключение — это еще одно доказательство той истины, что ни одному человеку не дано предвидеть всех случайностей будущего». Эти-то строки и указал мне майор.

— А ведь неплохо сказано, — погладил бороду Сливин. — Приключение — следствие плохой плановой разработки! И никому не дано предвидеть все случайности будущего…

Андросов, склонясь над столом, сосредоточенно помешивал ложечкой в стакане.

— А вы помните, товарищ капитан первого ранга, что писал Маркс о закономерности случая? Как известно, случайность и необходимость — родственные категории, отражающие единство противоположностей объективного мира.

Густые брови Сливина слегка приподнялись над водянисто-голубыми глазами.

— И вы, следовательно, так же, как ваш майор, с мнением Амундсена не согласны?

— Типичная для буржуазного интеллигента внеклассовая точка зрения, — пожал плечами Андросов. — Амундсен не упоминает об источнике целого ряда так называемых приключений: о вмешательстве враждебных классовых сил.

Капитан «Прончищева» Потапов допил торопливо чай, вышел из-за стола, мельком взглянув на часы. Он торопился на мостик, с которого почти не сходил, как только начался поход.

— Но в этой экспедиции мы, по-видимому, избежим новых приключений всякого рода, — Сливин неторопливо, с удовольствием прихлебывал чай. — Время мирное, прекрасные прогнозы погоды. Правда, немного запоздали в связи с этой задержкой, но, по всем данным, успеем провести док до наступления осенних штормов.

Андросов слушал уверенный голос начальника экспедиции, смотрел на его внушительную фигуру. Еще с давних дней Великой Отечественной войны многим запомнился портрет Сливина в одной из флотских газет: его огромный рост, выпуклая грудь под распушенной по кителю светлой бородой. Впечатление подкупающей непосредственности и силы вызывал образ Сливина у всех, имевших дело с этим морским офицером.

С первых военных дней командовавший тогда тральщиком Сливин проявил себя беззаветно храбрым командиром. Под жестоким огнем береговой батареи врага высаживал он армейский десант на занятый гитлеровцами берег. Каждый раз когда орудийный снаряд ложился близко от борта и солдаты невольно прижимались к палубе, командир тральщика удальски взмахивал фуражкой, громовым голосом отпускал ядовитые замечания по поводу меткости фашистских артиллеристов.

Это Сливин, несколько месяцев спустя, взял на буксир в океане горящий американский транспорт, покинутый командой, и, потушив пожар, привел судно в порт назначения. Вскоре после этого представитель американской военной миссии вручил Сливину один из высших военных орденов Соединенных Штатов…

— Вы что сморщились, как от хины, Ефим Авдеевич? — вывел Андросова из раздумья насмешливый голос начальника экспедиции. — Вот и штурман согласен со мной, что поход должен пройти гладко. А, говоря между нами, неплохо было бы нашему личному составу хватить небольшой штормок — кусок хорошей морской практики.

— Так или иначе — морской практики будет достаточно. Без шторма в пути не обойдемся! А если учесть парусность доковых башен, то нас будет все время сносить с курса… — начал Курнаков.

В дверях появился рассыльный.

Товарищ капитан первого ранга, к нашему борту подошло посыльное судно «Топаз», просит разрешения начать выгрузку хлеба, выпеченного на доке.

Пусть приступают, — сказал Сливин.

— Разрешите обратиться к капитану третьего ранга!

— Обращайтесь.

— Товарищ капитан третьего ранга, — повернулся рассыльный к Андросову. — Мичман Агеев пришел на «Топазе», находится в вашей каюте.

Андросов допил чай, глядя на Сливина, приподнялся в кресле.

Разрешите выйти из-за стола? Нужно потолковать с мичманом, пока идет разгрузка.

Конечно, идите, Ефим Авдеевич, — сказал Сливин…

Агеев сидел на диванчике в каюте, перелистывал взятый со стола журнал. Он тоже мало спал этой ночью, изрядно устал. Но боцман был в очень благодушном настроении. Его жесткие пальцы перелистывали журнал, а светлые глаза смотрели куда-то в пространство, будто за переборку каюты. Когда вошел Андросов, Сергей Никитич поднялся с дивана.

Сидите, мичман, сидите, — сказал Андросов. — Ну как, все нормально на доке?

Все в порядке, товарищ капитан третьего ранга. Матросы работают с душой!

Активисты-агитаторы вам помогают?

Сами вы видели, — актив подбирается крепкий. Коммунисты-водолазы Костиков и Коркин — фронтовики, с гвардейских кораблей. Электрики Афанасьев и Милин — тоже из старослужащих… Боцман Ромашкин… Пекарь Кубиков — бывший кок из морской пехоты… И в комсомольской организации уже вижу, на кого опереться… Между прочим, — мичман слегка усмехнулся, — есть у нас такой занозистый парнишка — Мосин. Пока шебаршится, но похоже — будет у нас с ним настоящая дружба.

— Так… — Андросов протянул Агееву стопку листков. — Вот прочтите тезисы беседы о Швеции. Здесь проведу собрание с агитаторами сам, а на доке придется вам как секретарю парторганизации заняться этой беседой. Прочтите сейчас, может быть, что неясно.

— Есть, — сказал Агеев, углубился в чтение листков.

Когда, закончив разговор с Андросовым, мичман вышел на верхнюю палубу ледокола, погода разгулялась совсем.

Высоко в небе стояло яркое, горячее солнце. Сверкали вокруг золотисто-синие волны.

Широкий черный «Топаз» покачивался возле «Прончищева», идя с ним почти борт к борту.

Еще не отходим, товарищ мичман, — крикнул старшина с посыльного судна.

Так я в библиотеку забежать успею. Будете отходить — просигнальте, — сказал Агеев и вдруг почувствовал, как налилось жаром лицо. — Взгляну, не свободна ли книжонка одна, нужна мне для занятий, — бросил он, внушительно сдвинув брови, стоявшему у поручней матросу и тут же нахмурился еще больше. Мичман не выносил лжи и притворства.

Нет, не книжка для занятий нужна была Агееву… Быстро пройдя коридором, взглянул он на дверь с ярко начищенными медными буквами «Библиотека», Дверь была полуоткрыта.

Таня Ракитина сидела за маленьким столиком среди книжных полок. Перед ней белел незаполненный листок картотеки. На голове девушки не было повязки, в которой она обслуживала обычно салон. Густые кудри падали ей на глаза, белый листок оттенял лежащую на столике руку. Ракитина о чем-то задумалась, глубоко и грустно.

Встрепенувшись, Таня взглянула на вошедшего. «Не выспалась тоже, бедняжка», — подумал боцман, увидев синеватые тени у девушки под глазами.

— А, Сергей Никитич, вы здесь? — улыбнулась Таня. Мичман возликовал в душе, что к нему обращена эта улыбка, но, как всегда, сдержанный, почти строгий, вытянулся перед столом.

— Да, вот пришел на «Топазе»… Кстати, почитать что-нибудь взял бы, Татьяна Петровна.

А прежнюю книгу не сдали? — сказала Таня с шутливым упреком. — Пока не вернете — другую выдать вам не могу.

Как же не сдал? Помните — еще в базе, когда вы с берега ночью вернулись, в библиотеку пошли с толстой книжкой… Я вам тогда свою принес… В ту ночь, когда тревогу сыграли… На доке я вам досаждал.

— Ах, да, я и забыла в хлопотах этих.

Ее рука скользнула, рассыпались по палубе листки картотеки. Мичман нагнулся за ними, но она сама быстро собрала листки, внимательно выравнивала перед собой.

— Да вот книжка эта стоит! — зоркий взгляд мичмана остановился на одной из полок, он вынул томик из ряда других. Повертев в руках, поставил на место.

— Ну, а теперь что вам предложить? Таня деловито подошла к полке.

— Чернышевского «Что делать?» читали?

— Нет, «Что делать?» еще не читал… А может, из советских писателей что прочесть? Или о плаваниях русского военного флота? Интересуются матросы.

Мичман оперся ладонями о гладкий библиотечный барьер.

— Рассказал я им давеча, что по вашему совету прочел о лейтенанте Прончищеве и его геройской подруге жизни… Как укрепляли они боевую славу России…

Таня стояла у полки, полуобернувшись к нему.

Нет ли чего о героях Гангута, которые при Петре Первом шведский флот разгромили? — продолжал мичман. — Помните, Татьяна Петровна, в базе, как пройдешь через сквер, гранитный памятник морякам Гангутского боя?

Нет, памятника посмотреть не успела, не была в том районе, — сказала Таня, перебирая книги. — А вот о Гангутском бое сейчас вам найду кое-что…

Мичман ждал, опершись на барьер. Никогда еще, возникла чудесная мысль, не получал столько радости от внешне простого разговора, от такого вот ожидания в маленькой, залитой солнцем каютке. Казалось — не библиотечную книжку ожидает он, а прихода какого-то необычайного, огромного счастья.

Не потому ли так радовался, что сейчас увидел опять, еще раз убедился, что на руке Татьяны Петровны нет больше тоненького, похожего на обручальное кольца?


Глава двенадцатая

ШТОРМ В КАТТЕГАТЕ


Копенгаген проплывал линией бесконечных причалов, стрельчатыми вышками соборов, будто свитых из окружающего город тумана. Дождь прекратился давно, туман на волнах исчез, но берег все еще был в сырой жемчужно-серой дымке.

Портовые склады, круглые нефтяные цистерны вырастали, казалось, прямо из неподвижной черной воды. К тесаным плитам причалов жались борта теплоходов и шхун, косые полоски парусов. Дома набережной, нависшие над проливом, смотрели в волны гигантскими готическими литерами на приземистых широких фронтонах.

Андросов окончил обход кубриков и вахтенных постов ледокола, поднялся на палубу из кочегарки. На траверзе «Прончищева» была центральная часть города. Андросов взял в штурманской рубке бинокль, стоя на мостике, рассматривал береговую черту.

Он повел биноклем в сторону, и в радужном обрамлении линз плеснулась рубчатая вода. В сдвоенный круг окуляров вплыла двухмачтовая шхуна, будто впаянная в водный свинец. Лишь вытянутый ветром флаг — белый крест на выцветшем красном полотнище — говорил о движении парусника.

Андросов разжал пальцы. Город, плывший, казалось, совсем близко по борту, отдалился. Дома, корабли, многовековые камни пристаней слились в одну неясную черту на горизонте.

У двери в рубку стоял лейтенант Игнатьев. Светлая прядь волос выбивалась из-под лакового козырька его сдвинутой на затылок фуражки. Игнатьев что-то медленно вписывал в общую тетрадь.

Увидев капитана третьего ранга, перестал писать, глядел как-то виновато.

— Стихи сочиняете, товарищ лейтенант? — спросил Андросов. — С музой беседуете в свободное время?

Он знал: Игнатьев сейчас не занят по службе, только недавно сдал штурманскую вахту Чижову.

Почему же стихи? — смутился Игнатьев.

Да я поэта за десять шагов узнаю, хотя бы по волосам! — шутливо сказал Андросов.

Движением руки лейтенант заправил волосы под фуражку.

Две страсти были у лейтенанта Игнатьева. Поэзия и штурманское дело. Вернее, штурманское дело и поэзия. В толстую общую тетрадь с выведенным любовно на обложке рисунком боевого корабля, рассекающего бурные волны, лейтенант, еще будучи в училище, стал вписывать наиболее полюбившиеся ему стихи, перемежая их строфами собственного сочинения…

— Дайте прочесть, что написали. Честное слово, останется между нами, — сказал улыбаясь Андросов.

Столько подкупающей мягкости было в этой улыбке, что улыбнулся и лейтенант, застенчиво протянул тетрадь. Андросов прочел четко написанные строчки:

— Вот проступают сквозь туман, Как затушеванный рисунок, Остроконечные дома. Над берегами Эресунна. Проходит шхуна. Белый крест На порыжелом датском флаге. Мы за границей. Курс норд-вест. На горизонте Копенгаген.

— Из вас может выйти поэт, лейтенант, — серьезно сказал Андросов, отдавая тетрадь.

Игнатьев вспыхнул от удовольствия.

Хорошо подмечено: как затушеванный рисунок этот берег в тумане. А что за Эресунн? Для рифмы, что ли, придумали?

Никак нет, товарищ капитан третьего ранга. Эресунн — это же правильное название Зунда. Так он на всех штурманских картах обозначен.

— Значит, нет натяжек для рифмы? Это совсем здорово. Вам и в печати уже выступать приходилось?

— Печатался в училищной газете, кое-что в нашу флотскую давал… — Игнатьев смотрел доверчиво, уже видел в Андросове лучшего друга. Немного замялся. — Сейчас мою песню разучивают матросы, музыку к ней подобрали сами.

— «Бывают дни» — это ваш текст? — Игнатьев кивнул. — Песня душевная, матросам она полюбилась.

Игнатьев весь сиял.

Только есть просьба. Вы капитану второго ранга Курнакову не говорите, что я здесь стихи сочинял, — с запинкой сказал Игнатьев.

Почему же? Вы же не в часы вахты писали?

Все равно. Начальник штаба мной недоволен. Считает, что стихи писать — не дело штурмана.

— Да? — сказал Андросов. — А я как раздумал, что поэзия и штурманское дело — довольно близкие категории. И там и здесь нужна предельная точность работы. А кстати, лейтенант, я думаю, — из вас должен выработаться хороший агитатор. Секретарь комсомольской организации не беседовал с вами об этом?

Заходила речь. Да у меня большая штурманская загрузка…

Значит, не стремитесь быть в нашем активе? Напрасно. Каждый подлинный поэт — агитатор. Помните, Маяковский писал: «Слушайте, товарищи потомки, агитатора, горлана-главаря…» Вот что, лейтенант, в четырнадцать ноль-ноль будет в моей каюте собрание агитаторов. Отдохните к этому времени и обязательно приходите. И принесите какие-нибудь стихи для нашей стенгазеты.

— Есть быть на собрании и принести стихи! Андросов смотрел, как, отбросив с бровей вновь выбившийся из-под козырька чуб, лейтенант весело сбежал по трапу.

— Однако пустовато после войны на европейских морских дорогах, — негромко, как будто обращаясь сам к себе, сказал капитан Потапов, стоя на мостике у машинного телеграфа.

Корабли, чуть покачиваясь, медленно продвигались вперед. «Пингвин» и «Прончищев» в кильватерном строю, соединенные тросами между собой и с высящимся позади них доком. «Топаз» — в кильватере дока.

Они двигались вдоль датского берега, из Зунда в Каттегат, проходили сейчас самое узкое место пролива.

Здесь, сходясь почти вплотную, берега Ютландии и Скандинавии салютуют друг другу белыми и желтыми крестами датских и шведских национальных флагов.

Андросов прошел на ют ледокола. Свободные от вахт матросы собрались возле поручней, глядели на берег. Там блестел готическими башнями над самой водой массивный замок из красноватого камня. Сторожевые каменные вышки, раскаты крепостных стен, черные точки бойниц…

Замок Хельсингборг, — сказал кочегар Гладышев, большой любитель чтения. — Слышал я: вот тут-то, уверяют датчане, и жил принц Гамлет.

Если не жил, то должен был жить, — откликнулся Андросов.

Матросы с любопытством смотрели на берег,

Это какой Гамлет? О котором пьеса в театрах идет? — вмешался в разговор боцман Птицын. Он стоял у барабанной лебедки, следил за натяжением тросов, но сейчас придвинулся ближе к поручням. — Так, так… Хорошо, прямо нужно сказать, замок его сохранился.

Где жил принц Гамлет, герой датских народных сказок, увековеченный в бессмертной трагедии Шекспира, сейчас, конечно, невозможно установить, — сказал Андросов. — Но знаете, товарищи, еще Вольтер, знаменитый французский философ, писал: «Если бы бога не существовало, его следовало бы выдумать». Вольтер хотел сказать этим, что бог необходим правящим классам, чтобы его именем держать в подчинении народ. Точно так же датчанам полезно утверждать, что замок Хельсингборг — это и есть Эльсинор, упоминаемый в трагедии Шекспира. Это необходимо им для привлечения туристов.

Матросы повернулись к Андросову.

— Меня лично, товарищи, в этом деле удивляет одно… — продолжал капитан третьего ранга.

— Что так сохранился этот замок, так сказать, на протяжении веков? — подсказал боцман Птицын.

— Нет, Иван Андреевич, — улыбнулся ему Андросов. — Странно то, что этот замок вообще сохранился на месте! Что какой-нибудь делец не перевез его, упакованным в ящики, за океан. Почему не устроить в таком замке доходный ночной ресторан с вывесками над дверями зал: «Комната блаженства — здесь Гамлет поцеловал Офелию» или «Комната ужаса — здесь преступный претендент на престол влил яд в ухо собственному брату». Это было бы как раз во вкусе американских бизнесменов.

Матросы смеялись. Им нравился этот офицер-политработник, всегда имеющий наготове умную шутку, острое, бодрящее словцо…

На стапель-палубе дока Сергей Никитич Агеев делал сплесень: сращивал два порванных пеньковых конца и в то же время с неудовольствием наблюдал за наступающим изменением погоды.

Ему совсем не нравилась слишком ясная видимость отдаленных предметов. После шквалистого дождя на рассвете ветер было утих, туман прошел, и горизонт словно отодвинулся, очень четко вырисовывался, будто приподнявшийся над водой берег.

Боцману не нравилось, что на западе взметнулись тонкие белые перья облаков, быстро движущихся одно к другому, сливаясь в плотные дымчатые слои. Пока еще не сильно дул побережник — северо-западный ветер, но сейчас зыбь усилилась и облака летели другим направлением — явный признак приближающегося циклона. Даже не взглянув на барометр, боцман знал, что стрелка снова движется на «дождь».

Изогнутые перистые прутья облаков все круче вставали над начавшим темнеть горизонтом.
		Если небо метлами метут,


		Значит сильный ветер будет дуть, — 


задумавшись, вслух произнес Агеев.

— Сказали что, товарищ мичман? — повернулся к нему вахтенный матрос Киселев.

— Нет, ничего. Это старая поговорка морская. Небо мне сейчас не нравится и ветер. Ночью вы не видели — вокруг луны будто кольцо было? Это, старики поморы говорят, к большому ветру. Похоже, скоро аврал сыграют. Циклон проходит где-то вблизи.

И точно — ветер усиливался, как бы продвигаясь по кругу. Сильней поскрипывали тросы, тяжело терлись между удерживающих их скоб.

Полосы облаков надвигались одна на другую, сливались, тяжелели.

Где-то вдали зародились на волнах клочья тумана, полетели над спокойной еще водой.

Узкий пролив остался позади, корабли вышли на простор Каттегата.

Барометр падает что-то уж очень быстро, — обычным своим уравновешенным голосом сказал Курнаков, выйдя на мостик «Прончищева». — Как думаете, товарищ капитан первого ранга, успеем до шторма зайти во внутренний рейд Гетеборга?

Шведы дают нам якорную стоянку на рейде Винга-Санд, — таким же спокойным, с виду безразличным тоном откликнулся Сливин. Он только что поднялся из радиорубки на мостик.

Капитан Потапов не сказал ничего, но его лицо приобрело такое выражение, точно он съел что-то отвратительное, но хочет скрыть это от окружающих.

Курнаков молча прошел в штурманскую рубку. Сняв с полки поперечную планку, охраняющую книги от падения при качке, вынул «Лоцию пролива Каттегат». Стоя у стола с разложенной на нем картой, над которой согнулся Чижов, молча, торопливо перелистывал страницы. Найдя нужное место, начал читать вслух:

— «Отдельные участки западных подходов к порту Гетеборг изобилуют подводными и надводными скалами… Участок севернее острова Бушар называется проливом Винга-Санд»… Так, так…

Он перевернул страницу.

«Три фарватера, идущие с запада, при подходе к порту Гетеборг сходятся в проливе Винга-Санд на траверзе островка Бетте… На западной стороне главного фарватера находятся опасности, расположенные на зюйд от островов Винга и Бушар, а на восточной стороне его лежат опасности, расположенные близ островов Стюрсе, Варге, Кензе и Гальте».

— Опасностей в общем хватает, — сказал Чижов, не отрываясь от карты.

— Ага, вот что нам нужно, — смотрел Курнаков в лоцию. — «На западных подходах к порту Гетеборг имеются следующие якорные места: в проливе ВингаСанд, в восьми кабельтовых на вест от огня Бетте…» Он стал читать про себя, но не выдержал, снова произнес вслух:

«Это якорное место открыто для ветров с зюйдвеста и веста, которые разводят на нем значительные волнения».

— Не очень смешно, — пробормотал Чижов. — Как раз имеем западные ветра.

Сливин, вошедший в штурманскую рубку, присел на диванчик, положил рядом с собой бинокль, расстегнул ворот дождевика.

— Непонятно, чего это их угораздило подсунуть нам такую стоянку, — сказал Чижов, придвигая к себе лоцию.

— Вероятно, заняты все причалы в Гетеборге, — сдержанно откликнулся Курнаков.

— Трудно предположить… Протяженность причалов там не одна и не две мили… Весь город пересечен пристанями для океанских кораблей.

— Но еще труднее предположить, что они просто не хотят пускать наши корабли на внутренний рейд или умышленно стараются поставить под удары ветра…

До этого момента Сливин молчал, теперь вмешался в разговор.

— О чем спор, товарищи? Я не протестовал против этой стоянки.

Штурманы замолчали. Начальник экспедиции продолжал:

— Мотивы? Прошу внимания. Мы простоим в Гетеборге всего один-два дня. Бункеровку можно произвести и на внешнем рейде. А вести док по реке Гете, потом в тесноте рейда, затем выводить его обратно — это, пожалуй, будет посложнее, чем стоять под, вестовыми ветрами. Я считаю, что они поступили правильно, предложив мне не входить на внутренний рейд.

Он сказал это, как будто возражая себе самому. Штурманы молча посмотрели друг на друга.

Совещание агитаторов в каюте Андросова подходило к концу.

Сильнее скрипели переборки, глухо ударялись снаружи в борт волны. Раскрытые книги, журналы и лежавшая перед Андросовым стопка страничек двигались, как живые; то и дело приходилось удерживать их на столе.

На диванчике сидели, плотно друг к другу, машинист Гладышев, кочегар Илюшин, лейтенант Игнатьев, повар Уточкин, Фролов — с записными книжками в руках. На койку присели Таня Ракитина, боцман Птицын, трюмный Иванов.

— Итак, товарищи, вот вам материал о современной Швеции, — закончил капитан третьего ранга. — О стране железной руды, высококачественных сталей и постоянного нейтралитета, принесшего Швеции немалую пользу. Это, пожалуй, единственная в Европе страна, которая не пострадала от второй мировой войны, наоборот — увеличила свои богатства в военные годы…

Разговаривая, все выходили из каюты.

Где-то за горизонтом возникает волна, нарастая зыбкими водяными хребтами, бежит мимо борта корабля, мимо берегов Скандинавии из Атлантики в Ледовитый океан.

Она омывает плавучие льды, вливается в теплое течение Гольфстрим. Живая, упругая, она огибает борта кораблей, уносится все дальше и дальше, вслед за грядами таких же неустанных, вечно живых волн.

Ученые говорят, что это обман зрения. Что волны не бегут по поверхности моря все дальше и вперед, а горбы раскачавшейся от ветра воды вздымаются почти над одним и тем же местом. Как колосья ржаного поля, колеблемые ветром, словно мчатся вдаль, а на самом деле не отрываются от стеблей, так и разведенная ветром волна создает лишь видимость быстрого бега вдаль к горизонту. И чем больше давит на нее ветер, тем выше волна, тем ярче иллюзия быстрого движения.

А могучие течения, перемещающие воду из одного океана в другой, сносящие корабли с курса, движутся часто не по направлению бегущих снаружи волн… Как смычок, скользя по струнам, заставляет их колебаться, не срывая с деки, так ветер, касаясь волн, создает вечную музыку моря…

Так размышлял Андросов, держась за кронштейн, раскачиваемый на мостике все возрастающим размахом волн. Ему начинало казаться, что музыка моря, о которой так красиво написано в книгах, на практике становится оглушающе громкой, почти невыносимой.

Ветер усиливался, дуя со всех сторон. Все сильнее гудел он в снастях, все шире чертили верхушки мачт низко нависшие облака. На высоких буграх, закипающих белыми гребнями, возникали клочья какого-то особенно плотного бурого тумана.

И море становилось зловеще бесцветным, рваные облака мчались по небу, как низкий тяжелый дым. Холодная водяная пыль летела на мостик. Андросов вытер ставшее влажным лицо и почти тотчас снова почувствовал на губах горько-соленые брызги.

Шведский лоцман — высокий и тощий, молча стоял рядом с капитаном, кутаясь в клеенчатый плащ.

— Док идет с дрейфом до двадцати градусов!.. — крикнул Сливину капитан Потапов.

Рокот моря, свист ветра в вантах заглушили его голос.

Лицо Потапова тоже было мокрым от водяной пыли.

Сливин пригнулся к нему вплотную.

— Плохо управляюсь… Выхожу на ветер… «Пингвин»… не в состоянии… удерживать… меня на курсе! — проревел капитан Потапов. Теперь его голос покрыл и рокот моря и гудение ветра.

Андросов смотрел назад. Высокие белые фонтаны почти скрывали из виду стапель-палубу дока. Буксиры напряглись. Ледокол шатнуло особенно могучей волной, и Андросов почувствовал странное головокружение, томительно тянущее щекотание под ложечкой — первые признаки начинающейся морской болезни. Сколько раз выходил он в море, сколько штормов перенес, а вот не избавился от этих мучительных ощущений…

«Только не думать об этом, не поддаваться, — возникла настойчивая мысль. — Почему стою здесь без дела?» Но как будто свинцом наливались ноги, трудно было оторвать от поручней пальцы.

— Самочувствие как? — услышал он звонкий голос Фролова, встретил взгляд его задорных, блещущих отвагой глаз. Фролов стоял у фок-мачты, чуть придерживаясь за поручни, упруго покачиваясь на слегка рас-ставленных крепких ногах. Он совсем не страдал от качки.

— Шибко бросает! — крикнул в ответ Андросов. Голос унесло ветром, звук выкрикнутых слов показался глухим и жалким в окружающем грохоте стихии.

— Все нормально!.. Товарищ Фролов! — во всю силу легких, так же, как капитан Потапов, проревел Ефим Авдеевич и увидел, что Фролов даже с каким-то недоумением отшатнулся от этого дикого крика,

Сливин ходил по мостику взад и вперед, надвинув фуражку на сосредоточенное, мокрое, воспаленное ветром лицо. Капитан Потапов врос в палубу у тумбы машинного телеграфа, смотрел неподвижно вдаль. Штурманы Курнаков, Чижов и Игнатьев то и дело выходили на мостик, всматриваясь в береговой рельеф, исчезали в дверях радиорубки.

— Слева по носу… вижу движущийся предмет… — услышал Андросов доклад молодого сигнальщика Михайлова.

Михайлов тоже явно страдал от качки. Его голос рвался. Прыгал в малиновых, стиснутых пальцах бинокль.

— Всмотритесь лучше, доложите еще раз точнее… Это ответ Жукова — спокойный, требовательный, как будто острым лезвием прорезающий хаос.

Михайлов смотрел, опершись на поручни. Его шатнуло, одной рукой он вцепился в поручни, другой рукой крепче стиснул бинокль.

— Вижу крестовую веху… окрашенную черным… с красными полосами.

— Движется или стоит на месте?

— Стоит на месте.

— Продолжайте наблюдать…

Жуков шагнул к вахтенному офицеру, шел по шаткой и скользкой палубе точной, уверенной походкой.

— Слева по носу крестовая веха — черная с красными полосами, — доложил Жуков.

Михайлов снова вел биноклем по морю. Стоял теперь, показалось Андросову, тверже, прямее.

— Что еще видите, Михайлов? — послышался требовательный голос Жукова.

Михайлов молчал.

— Ближе — кабельтова на два — к берегу смотрите!

Михайлов всматривался. Повернулся к Жукову. Порыв мокрого ветра забил ему рот, перехватил дыхание.

Красная веха…

— Сигнальщики! — загремел голос капитана первого ранга. — Напишите «Топазу»: подойти к доку с подветренной стороны, удерживать его от сноса.

— Есть написать «Топазу» — подойти к доку с подветренной стороны, удерживать его от сноса! — крикнул Фролов, быстро набирая сигнальные флаги из сетки.

Качающееся, клочковатое, оловянно-серое море мчалось внизу. Наверху проносилось качающееся, клочковатое, оловянно-серое небо…

«Вот основное. Постараться забыть о качке, сосредоточиться на другом». Андросов хорошо усвоил это правило еще в военные годы, когда, бывало, корабль, на котором служил, начинало трепать свежей волной, а он шел на боевые посты, к людям, — и мысли об успешном завершении похода заставляли забывать обо всем, кроме дела.

Он разжал сведенные на кронштейне пальцы, и ноги сразу, будто сами собой, побежали по накренившемуся мостику к другому борту.

Ему удалось ухватиться за скользкий поручень трапа. Спустился вниз по ускользающим из-под ног ступенькам, пробежал среди захлестывающей ноги пены, добрался до кормовой лебедки.

Совсем невдалеке видны были окруженный пенными водоворотами док, маленькие фигурки в бескозырках и в брезентовых куртках.

Они двигались уверенно и быстро, работая с тросами, и так же уверенно и точно работали у кормовой лебедки «Прончищева» военные моряки и матросы ледокола с боцманом Птицыным во главе.

Переводя дух, Андросов остановился возле лебедки. Осмотревшись, увидел синевато-бледное, страдальческое лицо одного из матросов. Матрос не участвовал в общем труде, ухватившись за фальшборт, почти обвис над кипящими, взлетающими у самого его лица волнами.

— Товарищ Шебуев! — позвал Андросов. Чувствовал, как поднимается тошнотное головокружение, как холодный болезненный пот проступает на лбу, но твердо шагнул к матросу.

— Товарищ Шебуев!

Матрос повернул к нему осунувшееся лицо.

— Очень порадовался бы кое-кто здесь на берегу, если бы не осилили шторма мы, советские мореходы!

Матрос попытался распрямиться.

— Комсомолец Шебуев! Смотрите — все товарищи ваши работают! Неужели не осилите себя самого! Ремень туже подтяните, на воду не смотрите… Думайте, как лучше выполнить свой долг.

С силой, неожиданной для себя самого, он поддержал матроса, шагнувшего к лебедке.

— Осилю… товарищ капитан третьего ранга! — сказал сквозь зубы Шебуев. Затянул непослушными пальцами ремень. Краска возвращалась на его лицо. В следующий момент еще уверенней ухватился за трос, потянул его вместе с другими…

В зимнюю кампанию этого года «Прончищев» много и плодотворно работал в тяжелых льдах Балтийского моря.

Он расчищал путь затертым льдами кораблям, буксировал суда, потерявшие собственный ход. Ледокол сам однажды был на краю гибели: его несло бортом на скалистый остров Калке, команда готовилась спускать шлюпки, но выдержка капитана и экипажа спасла судно от аварии.

Когда торосистый лед затер транспорт «Магадан», сломал ему руль и лишь с помощью наших самолетов команда транспорта получала пищу и пресную воду, «Прончищев» пробился к «Магадану», вывел его из ледяного плена.

И ныне в штормящем море моряки ледокола уверенно несут вахту на верхней палубе и у машин.

Андросов спустился в котельное отделение. Горячий, рокочущий воздух как кипятком обдал его. Подавив вновь возникшую тошнотную слабость, сбежал по стальным трапам, шел узкими треугольными проходами между горячими котлами, туда, где глубоко под верхней палубой гудело в топках оранжево-желтое пламя.

Деловито управляли здесь механики и кочегары механизмами, рождающими огненную кровь ледокола.

В жарких недрах «Прончищева» сильнее чувствовалась качка, было трудно ходить по скользким решетчатым площадкам, перекрывшим ярусы машинного зала и кочегарки.

Огромные шатуны взлетали и опускались в электрическом свете.

В топках гудело нефтяное пламя.

Между высокими котлами, в узких проходах, людей шатало от стенки к стенке.

И старший механик Тихон Матвеевич с ежиком седеющих волос над всегда сердитым, немного одутловатым лицом то и дело спускался в машину, слушал работу механизмов.

Любопытный человек Тихон Матвеевич. Большой любитель классической музыки. В его каюте намертво принайтовлен к столу патефон с солидным запасом пластинок.

Чуть ли не половину своих получек Тихон Матвеевич тратит на покупку новых пластинок. Любимый его разговор — о жизни и творчестве композиторов всех времен и народов.

Тусклые отсветы огня падали на полосы тельняшек Илюшина и молодых кочегаров Федина и Петрова, несущих вахту у топок.

— Ну как вахта, друзья? — весело сказал Андросов, стараясь перекричать рев вентиляции. — Входим на внешний рейд Гетеборга, скоро будем становиться на якорь.

— Да вот комсомольцы наши немного сдают! — прокричал в ответ Илюшин. — Похоже, считают: сейчас самое время на койки завалиться.

Ледокол резко качнуло, пошли вниз пламенные отверстия топок. Андросов не удержался бы на ногах, не ухвати его за руку Илюшин. Федин и Петров стояли ссутулившись, тяжело и неровно дыша.

— Комсомольцы — будущие коммунисты — сдают? Не верю! — Такое удивление прозвучало в голосе Андросова, что оба молодых кочегара распрямились. — Начальник экспедиции приказал передать благодарность Кочегарам «Прончищева» за хорошую работу!

Сперва ему казалось, что не перекричит шума кочегарки, но теперь чувствовал — котельные машинисты слушают его слова.

— Шторм сходит на нет. Еще немного поднапрячься — и победа!

— Есть поднапрячься! — сказал Петров, выпрямился, пристально всматриваясь в стекло водомерной колонки. Федин промолчал, но его движения тоже стали собраннее и точнее.

Капитан третьего ранга навестил других кочегаров, потом шел по стальным площадкам машинного зала, мимо распределительных досок и огромных масляно блещущих, бесшумно вращающихся коленчатых валов.

Звонили сигналы сверху, вспыхивали разноцветные лампочки.

На пути снова встретился Андросову старший механик Тихон Матвеевич в синем выцветшем комбинезоне, охватывающем его тучное тело. Спокойный, как обычно, будто не замечающий ни качки, ни горячего воздуха, от которого жаркий пот давно уже заливал глаза.

Но и Андросов заставил себя почти забыть о морской болезни. Останавливался то здесь, то там, рассказывал о ходе буксировки. Старался каждому сказать несколько подходящих к моменту, ободряющих слов.

«А как дела там, наверху, пока нахожусь здесь?» — подумал, обойдя наконец все машинное отделение.

Судя по качке, шторм не становился слабее. Попрежнему, а может быть, еще резче, палуба вырывалась из-под ног, был слышен глухой грохот волн, бьющихся снаружи в борта.

Андросов выбрался на верхнюю палубу под мокрый, стремительный ветер.

Его поразил вид движущегося мутными холмами, грозно потемневшего моря. Док был совсем близко, качался почти за самой кормой ледокола, на коротко подтянутых буксирах. Боцманские команды на доке и на корме «Прончищева» кончали обносить мокрые тросы вокруг чугунных тумб.

Визжали электролебедки. На палубу дока взбегали яростные волны, катились по металлическим понтонам, били людей под ноги, плескались у подножия башен и у черных килей барж.

Совсем невдалеке, за полосой грохочущих волн, Андросов увидел высокую фигуру Агеева — главный боцман был в одной тельняшке, сжимал под мышкой жестяной рупор. Исполинские звенья якорной цепи, грохоча, двигались к борту…

— Ишь какая зеленуха идет! — крикнул главный боцман сквозь ветер. — Крепче держитесь, орлы!

Длинные косматые волны ударялись о груды бревен и о нефтяные баки. «Хорошо, что вовремя закрепили все по-штормовому», — подумал Щербаков. Каждый раз когда его настигал ледяной, лишающий дыхания вал, он, как учил главный боцман, весь сжимался, пригибался к палубе, ухватясь за трос или за звено якорной цепи. Вода, как живая, била под колени, старалась утащить за собой. Недалеко от Щербакова работал Мосин.

Мосин, как всегда, двигался легко, почти небрежно, будто не обращал внимания на стихию, бушующую вокруг.

Вода билась в деревянный настил, скоплялась в водовороты у тросов. Сорвала одну доску, другую. Все ближе несло док к четко видимым сквозь полумрак утесам над ревущей водой. У Щербакова похолодело внутри. Лучше не смотреть, сейчас ударит, пойдет ломать о камни…

— Пошла якорь-цепь! — услышал он страшно далекий, страшно слабый голос Агеева.

Новый металлический грохот рванулся в уши. Заглушая рев океана, пошла, будто полилась с палубы — струей стальных звеньев, огромная якорная цепь.

И снова кто-то крикнул особенно страшно, навалилась сзади невыносимая тяжесть воды. Щербаков еле успел удержаться, вцепившись в железо киль-блока. И в этот миг увидел широко раскрытый рот кричащего человека, распластанного на волне.

«Да ведь это же Мосин», — мелькнуло в сознании. Рванулся, держась одной рукой за трос, вытянул пальцы, но не успел ухватить — смытого волной Мосина пронесло мимо.

А потом увидел Агеева, метнувшегося сквозь волны, ухватившего Мосина за ремень.

Водяная, мутновато-гладкая стена уходила, на ее гребне блеснул жестяным краем и исчез упущенный Агеевым рупор.

— Винга-Санд, якорная стоянка, — прокричал Фролов в самое ухо Андросова, взбежавшего на мостик. — На доке кого-то чуть не смыло… Видите, наносит нас на остров…

Совсем близко из дождливой полумглы выступала белая скала, окруженная гейзерами прибоя. «Прончищев» сотрясался от напряжения, сдерживая док на буксире.

— Мы два якоря отдали… — кричал Фролов. — С дока якорь-цепь… травят на грунт… А ветром все равно тащит…

Струилась казавшаяся бесконечной якорная цепь. Упирался носом в понтоны дока маленький «Топаз». И, развернувшись башнями по ветру, заливаемый волнами, огромный плавучий завод остановился, застыл почти у самых островных скал.

— Ну как самочувствие, товарищ капитан третьего ранга? — спросил Фролов. Он уже улыбался, чуть насмешливо, задорно блестели глаза на разгоревшемся лице.

— Самочувствие выше нормального! — ответил Андросов таким звонким голосом, что улыбка Фролова утратила свой задорный оттенок. Да, силен капитан третьего ранга, если на такой свежей волне чувствует себя лучше, чем всегда!

Подняв к глазам бинокль, Сливин пристально всматривался в сторону береговой черты. Андросов посмотрел в том же направлении.

За линией скал, на внутреннем, защищенном от ветра рейде, вырисовывались будто вырезанные из серого картона силуэты тяжелых боевых кораблей.

— Линкор типа «Висконсин». Два авианосца, крейсер, — сказал капитан первого ранга, не опуская бинокля. — Американская эскадра на внутреннем рейде Гетеборга.

— Вот, пожалуй, и объяснение — почему шведы дали нам стоянку на внешнем рейде, под вестовыми ветрами! — с возмущением сказал капитан Потапов. Но Сливин сделал вид, что не слышит, или действительно не слышал его из-за рокота волн и лязга закрепляемых буксиров.


Глава тринадцатая

МАТРОССКАЯ ПЕСНЯ


Мачты, паруса. Черные от копоти и белые — свежепокрашенные — трубы рядом с блеском зеркальных витрин, среди подстриженных, низкорослых деревьев, склонившихся над неподвижной темной водой.

Океанские корабли высились в самом центре Гетеборга. Они пришли сюда большим портовым каналом, разрезающим город на две равные части. Множество других каналов, обнесенных парапетами из серого тесаного камня, пересекают во всех направлениях Гетеборг.

Металлические арки высоко поднявшихся в воздух мостов встают над зеркальной, то темной, то лаковосерой, покрытой радужными пятнами нефти водой этих каналов.

В центре города шумят два больших рынка. Среди зелени бульваров темнеет позеленевший от времени бронзовый памятник основателю Гетеборга — королю Густаву Адольфу, грузному мужчине, закованному в рыцарские доспехи.

Советские моряки проходили мимо старинных, острокрыших готических зданий, мимо современных построек, сереющих железобетоном, блистающих бесконечностью витрин.

Над головами, раскачиваясь у дверей магазинов, пестрели длинные флаги — звезды и полосы — рядом с желтыми крестами на синих полотнищах шведских национальных знамен. Полосатые, многозвездные флажки стояли среди товаров, за стеклами витрин.

— У нас только над посольствами висят иностранные флаги, а тут, смотри ты, везде, — сказал Гладышев, останавливаясь у витрины.

— К чему бы здесь американские флаги? — спросил Уточкин, рассматривая витрину с флажками.

— А это значит — здесь фирмы Соединенных Штатов торгуют, — авторитетно разъяснил Фролов.

— Америка — единственная держава, у которой морской торговый флаг ничем не отличается от военноморского, — сказал штурман Игнатьев.

Они шли дальше — мимо бензиновых ярких колонок и велосипедных стоянок. Сотни велосипедов стояли один возле другого в ожидании ушедших по делам владельцев.

«Своеобразное ощущение переживаешь, сходя здесь на берег», — подумал штурман Игнатьев. С того момента, как легкое дерево сходней, сброшенных с борта «Топаза», коснулось каменной набережной Гетеборга, казалось — эти сходни не просто соединили палубу корабля с сушей, а протянулись между двумя планетами, а вернее — между вчерашним и завтрашним днем земного шара.

Наступил вечер, и широкобортный «Топаз» возвращался на внешний рейд по пепельно-серой воде морского канала. Серебристые нефтяные цистерны, доки с военными и торговыми кораблями, сидящими в них, как куры на яйцах, норвежские, шведские, английские, американские транспорты, советский теплоход «Фельдмаршал Кутузов» — медленно уплывали назад на фоне бесконечных каменных пристаней…

Еще издали при выходе из порта вновь увидели советские моряки высокий, прямой обелиск и на его вершине бронзовую женщину, в тщетном ожидании протянувшую руки в сторону моря. Прекрасная скульптура даровитого Ивара Ионсона — памятник шведским матросам, погибшим в первую мировую войну,

— Да, немало морячков, о возвращении которых так трогательно молится бронзовая шведка, погибли во время войн, добывая прибыли хозяевам гетеборгских фирм, — сказал, любуясь памятником, Андросов.

«Топаз» вышел на рейд, подходил к доку. Шторм утих давно, еле заметно зыбилась морская вода.

Дощатые, слегка накрененные сходни соединяли док с бортом «Прончищева».

Агеев сидел на деревянных брусьях киль-блока, покуривал, держа в жестких губах рубчатый мундштук своей многоцветной трубки. Вокруг отдыхали матросы. Щербаков мечтательно смотрел вдаль, туда, где за горизонтом, за просторами моря и суши лежала родная земля.

— Я, товарищ мичман, как подойдет время в бессрочный, на Алтай думаю податься, на новые урожаи.

— Что ж, на флоте заживаться не хотите? Не понравилось? — добродушно усмехнулся Агеев.

— Я свое отслужу честно, — улыбался в ответ Щербаков. — А только знаете, какие у нас в колхозе хлеба! Опыт передавать нужно другим колхозам. Вот мы и поедем…

— С девушкой своей, видно, договорился об этом?

Щербаков застенчиво молчал.

— А я обратно на Урал, на мой металлургический, — откликнулся рядом сидящий.

— А мне и ехать никуда не надо! — подхватил никогда не унывающий Мосин. Он поиграл мускулами, провел рукой по стриженой, обильно смазанной йодом у темени голове. Он получил здоровую ссадину, барахтаясь в тащившей его за борт волне, но это не лишило его пристрастия к шуткам.

— Вернемся в нашу базу, послужу сколько положено, а потом на автобус — и через час прибыл в Электрогорск!

— Огромный, говорят, город? — взглянул на него Щербаков.

— Спрашиваешь! Не меньше этого самого Гетеборга будет… Со временем, правда, когда кончим строить его… Там одна гидростанция мощностью чуть послабее Днепрогэса.

— Это которая на днях в строй войдет?

— Пока только первую очередь вводим. Снимки в газете небось видел? У меня там невеста.

— Служит?

Мосин покосился на Щербакова озорным взглядом.

— Работает. Директором комбината.

— Травишь! — сказал пораженный Щербаков.

— Зачем травить… Она пока, конечно, только монтажница, главный корпус помогала достраивать. Сейчас вот учиться в техникум поступила. Когда мне срок демобилизоваться выйдет — ее уже директором назначат.

— Шутишь все…

— А что мне — плакать? Моряк всегда веселый.

Он сидел с баяном на коленях, растянул баян, раздался пронзительный звук.

— Эх, жалко, не умею на гармони… Сыграть бы что-нибудь наше, матросское, чтобы на берегу подпевали…

Жуков стоял в стороне, смотрел неподвижно в пространство. К нему подошел спрыгнувший с палубы «Топаза». Фролов.

— А ты что же, не просил увольнения в город? Стоит там побродить.

— Нет, не просил… — Жуков явно не желал поддерживать разговор.

— Да брось ты думать о ней после такого дела! — Фролов во что бы то ни стало хотел развлечь загрустившего друга. — Я вот лучше тебе расскажу, как нас в Гетеборге встречали. Городок, нужно сказать, ничего, чистенький, весь каналами прорезан. И народ к нам относится хорошо.

Дима Фролов говорил подчеркнуто бодро — у него болело сердце при виде исхудавшего за последние дни, потемневшего лица друга.

— Гуляли, знаешь, мы со штурманом нашим, который сочиняет стихи. Подходит какой-то пожилой человек, из интеллигентных. Приподнял шляпу, пожал по очереди всем нам руки, что-то говорит по-английски. Штурман нам перевел: «Спасибо героическим русским, уничтожившим дьявола Гитлера!»

— А с нами другое было, — вступил в разговор Ромашкин. — Подошли к нам на бульваре четыре шведа. По-русски говорят. Мы, объясняют, из армии спасения, во всех странах мира бываем, все языки знаем. Сигаретами стали угощать.

— А что это за «армия спасения» такая, товарищ старшина? — спросил Щербаков.

— Армия спасения? — боцман Ромашкин значительно потер нос. — Это, как бы тебе сказать, ну попы, служители культа. На площадях молитвы поют, на скрипках играют.

— Вроде наших цыган? — с сомнением протянул Щербаков.

— Говорю, попы, а не цыгане. Ромашкин медленно затянулся.

— А мы что, мелочные, на чужой табак кидаться? Вынимаю пачку «Казбека», дескать, закуривай наши, ленинградские — и проходи. А они за нами увязались, не отстают. Стали расспрашивать, как в Советской России живем. Превосходно живем, отвечаю. «А как моряки у вас время проводят?» В море, говорю, проводим время, в труде. А как срок увольнения подходит: чистимся, одеколонимся и идем с любимой девушкой в театр. Помолчали они, будто поскучнели. Потом один спрашивает: «А трудности у вас от войны остались?» Тут я им и подпустил. Трудностей, говорю, только у того нет, кто с фашистами не воевал, нейтралитет соблюдал в этом деле. А про их нейтралитет — помните, что мичман рассказывал?

Это что они через свою страну гитлеровские войска пропускали, за валюту шарикоподшипники Гитлеру гнали? — сказал кто-то из матросов.

Вот-вот…

Жуков не вслушивался в разговор, стоял в стороне убитый горем. У Фролова заныло сердце сильней. Он шагнул к Леониду.

Не горюй ты — море все раны лечит! Еще найдешь в жизни настоящую подругу.

Отплавался я, — тихо сказал Жуков.

Что так? Разве твой рапорт задробили?

— Не задробили еще, а думаю, будет «аз». — Да ты поговорил бы с замполитом… Жуков, глядя в сторону, молчал.

— Вот что! — Фролов взял у Мосина баян. — Давай споем. Песней печаль разгоним.

— Не могу я петь! — взглянул с упреком Жуков.

— Песня усталость уносит, тоску разгоняет. А эту будто для тебя специально штурман наш сочинил.

Прислонился к брусьям киль-блока — гибкий, темноглазый, взял вступительные аккорды, запел:
		Бывают дни такие — повеет ветер грусти, 


		Туманом застилает маячные огни. 


		Моряк не любит грусти и руки не опустит, 


		Но выпали на долю и мне такие дни.


Фролов тряхнул головой, сдвинулась на затылок шляпа, голос зазвучал сдержанной страстью, грустным призывом:
		О чем грущу, матросы, о чем, друзья, тоскую? 


		Какие злые мысли прогнать не в силах прочь? 


		Дорогу выбрал в жизни просторную, морскую, 


		А девушка-подруга не хочет мне помочь.


Грусть Фролова исчезла, сменилась веселым вызовом. Матросы подхватили припев:
		Нелегкая дорога, но в ней и честь и слава! 


		Далеко флаг Отчизны проносят моряки. 


		И где бы ни ходил я, и где бы я ни плавал — 


		Повсюду мне сияют родные маяки!


Пели уже несколько матросов, в хор вступали все новые голоса.

Глаза разъело солью, усталость ломит руки, Бушует даль волнами, и берег скрылся с глаз… Далекие подруги, любимые подруги, Как думаем, мечтаем, как помним мы о вас! А вот моя подруга не любит, не жалеет… Иль ты не понимаешь, не знаешь ты сама, Что другу в океане работать тяжелее Без теплого привета, без милого письма… Нелегкая дорога, но в ней и честь и слава, Далеко флаг Отчизны проносят моряки. И где бы ни ходил я, и где бы я ни плавал — Повсюду мне сияют родные маяки!

— Вот уж точно, — растроганно сказал Агеев. — Чем дальше в чужие края — тем роднее советская земля.

Он спрыгнул с киль-блока, неторопливо пошел в сторону «Прончищева». Сергей Никитич заметил давно, что из палубной надстройки ледокола вышла, остановилась у поручней Таня Ракитина. И походка могучего, прославленного боцмана, по мере того как он приближался к Тане, становилась все более неуверенной, почти робкой.

— Татьяна Петровна! — негромко окликнул мичман. Она медленно обернулась.

— Погодка-то какая стоит после шторма. Глядите — чайки на воду садятся. Недаром старики говорят: «Если чайка села в воду — жди, моряк, хорошую погоду».

Он остановился с ней рядом… Нет — совсем не такими незначительными словами хотелось начать этот разговор. Ракитина молчала.

— Правильную поют матросы песню… — Еще звучал баян, хор голосов ширился над закатным рейдом, и в душе мичмана каждое слово находило все более волнующий отклик. — В походе волна бьет, солью глаза разъедает, а любимые у нас на сердце всегда. Куда глаз глядит, туда сердце летит.

Он искоса взглянул на нее — не навязывает ли опять Татьяне Петровне слишком явно свои чувства?

А бывает — любовь эта самая и до плохого доводит, — продолжал рассудительно мичман. — Вот хоть бы сигнальщик наш Жуков. До головотяпства дошел, нож забыл в комнате у вертихвостки, а тем ножом человека убили.

Разве он ножом был убит?

Мичман от неожиданности вздрогнул. Таня повернулась к нему. Ее губы были приоткрыты, какой-то настойчивый вопрос жил в ее взгляде.

— Точно — ножом…

Он молчал выжидательно, но она не прибавила ничего, опять смотрела вдаль, положив на поручни свои тонкие пальцы. И боцман упрекнул сам себя — вместо задушевного разговора напугал девушку рассказом об убийстве!

— Сергей Никитич, — тихо сказала Таня, — бывало с вами так, что долго мечтаешь о чем-то, ждешь чего-то большого-большого, кажется — самого главного в жизни, а дождешься — совсем все не то и вместо радости одно беспокойство и горе?

Ее голос становился все тише, не оборвался, а словно иссяк с последними, почти шепотом произнесенными словами.

— Какое у вас горе? Скажите?

Но она тряхнула волосами, смущенно закраснелась, благодарным движением коснулась его руки.

— Нет, это я так…

Она поежилась в своем легком пальто.

— Ветер какой холодный. Я в каюту пойду…

Действительно, ветер усиливался. Вода рейда подернулась легкой рябью, хотя чайки по-прежнему покачивались на волнах и горизонт на весте был чист. Но когда Ракитина скрылась за тяжелой дверью надстройки, Агееву показалось, что погода испортилась непоправимо.


Глава четырнадцатая

НОРВЕЖСКИЙ ЛОЦМАН


Караван входил в норвежские шхеры. Лоцман Олсен всматривался в берег, потом взглянул на репитер гирокомпаса.

— Форти дегрис, — сказал лоцман.

— Право руля. Курс сорок градусов! — скомандовал Сливин громко, чтобы слышали рулевой и сигнальщик.

— Право руля, курс сорок градусов! — сообщил капитан Потапов в штурманскую рубку.

Они стояли на мостике недалеко друг от друга: Сливин, капитан ледокола, и норвежский лоцман — невысокий седоватый моряк в черной тужурке с золотыми нашивками на рукавах, в высокой фуражке с королевской короной и латинскими литерами «LOS» на золоченом значке.

Четырехугольный лоцманский флаг: верхняя половина белая, нижняя — красная, вился на мачте «Прончищева». Быстро перебирая фал, Жуков поднимал на нок верхнего рея сигнал поворота вправо.

Впереди маленький черный «Пингвин» поднял такой же сигнал, медленно показывал правый борт.

Рулевой повернул колесо штурвала, смотрел на цифры компаса.

«Прончищев», следуя за движением «Пингвина», сворачивал вправо, тянул за собой идущий на укороченных буксирах громадный, неповоротливый док. Ложась на новый курс, стальная громада дока описывала полукруг.

— На румбе сорок градусов, — доложил рулевой. Караван шел прямо на черную зубчатую стену исполинских ребристых скал, отвесно вставших над водой.

— Фифти файв дегрис, — раздельно сказал, опираясь на поручни, норвежец.

— Право руля. Курс пятьдесят пять градусов, — скомандовал Сливин, вскинул висевший на груди тяжелый бинокль, стал смотреть на близящуюся стену скал.

Казалось, здесь нет прохода, караван идет прямо на берег. Но вот скалы стали медленно раздвигаться, распахивались, как крепостные ворота, открывали узкий лазурно-синий фарватер. А впереди уже вырастала новая, кажущаяся непроходимой стена скал…

Маленькие желто-красные домики — высоко над срывами кое-где покрытых зеленью гор…

Округлые черные островки среди голубой зыби фиорда… Крошечные рыбачьи лодочки на воде. Будто задремавшие в них рыбаки.

Остались позади хмурые волны и штормовой ветер Каттегата. Легкие полосы неподвижных облаков чуть розовели в утреннем небе.

Напряженный, озабоченный голос норвежского лоцмана совсем не вязался с окружавшей моряков театрально красивой природой.

Файв дегрис лефт, — сказал лоцман.

Лево руля. Курс пятьдесят градусов, — скомандовал Сливин.

Опять открылся узкий скалистый проход. Он медленно расширялся, впереди развертывалась широкая синева.

Опершись на штурманский стол, лейтенант Игнатьев тщательно вел прокладку, отмечая тонкой чертой путь ледокола, все его крутые повороты.

Вошел Курнаков, положил бинокль на диван.

Выходим на чистую воду, Пойду, товарищ лейтенант, немного прилягу.

Вы бы по-настоящему отдохнули, Семен Ильич, — самолюбиво сказал Игнатьев. — Могу заверить — вахту сдам в порядке.

Не отвечая, Курнаков вышел из рубки.

На мостике лоцман Олсен приподнял фуражку, пригладил белокурые с сединой волосы, снова надвинул козырек на морщинистый лоб. Быстро по-английски что-то сказал Сливину.

Херре Олсен говорит, — пояснил Сливин Потапову, — самая трудная часть фарватера пройдена.

О, не нужно меня звать «херре»! — Олсен заговорил по-русски, медленно подбирая слова. — Напоминает немецкий… В Норвегии от фашистов много беды.

В таком случае, мистер Олсен…

— Мистер — тоже нехорошо, Напоминает английский. В Норвегии немножко много говорят по-английски… — Олсен подыскивал слова. — Я хочу просить звать меня товарищ.

— Товарищ Олсен говорит, — сказал Сливин, — что самая трудная часть фарватера пройдена, а в Бергене мы получим хороший отдых.

Олсен удовлетворенно закивал, улыбнулся Сливину, и капитан первого ранга ответил ему дружелюбной улыбкой.

Он всматривался в лицо норвежского лоцмана: желтовато-коричневое, как старый пергамент, сужающееся книзу — от широкого костистого лба, с глазами, ушедшими под седые мохнатые брови, до ввалившихся щек и маленького, плотно сжатого рта. Лицо много видевшего, много пережившего человека. Сливин не мог забыть, как дрогнуло оно от волнения при первом разговоре лоцмана Олсена с советскими моряками.

Когда лоцманский бот подошел к борту «Прончищева» и худощавый старик в высокой фуражке и долгополом дождевике с ходу ухватился за поданный ему трап, в два рывка оказался на палубе ледокола, моряки экспедиции сразу признали в нем опытного морехода. Порывисто и легко лоцман взбежал на мостик, цредставился командиру экспедиции, пожал руки Потапову, Курнакову, Андросову.

— Веар велкоммен! [1 - Добро пожаловать! (норвежск.)] — сказал Сливин, пожимая худую жесткую руку. Лицо лоцмана, хранившее строго официальное выражение, просветлело. Он ответил что-то по-норвежски. Сливин, улыбаясь, развел руками. Лоцман перешел на ломаный английский язык, широко распространенный в скандинавских портах.

— Я думал, вы говорите на моем родном языке, — сказал разочарованно Олсен.

К сожалению, еще нет, — ответил по-английски Сливин. — Только начинаю изучать язык наших норвежских друзей. Мы хотим знать как можно больше о стране, народ которой так мужественно сражался с фашистами.

Норвежец слушал с равнодушно-любезным выражением лица.

— Мы, советские люди, с восхищением следили за этой борьбой, — продолжал Сливин. — Помним, как сражались за свободу норвежские моряки, как при вторжении гитлеровцев в Норвегию бергенская береговая батарея меткой стрельбой повредила крейсер «Кенигсберг».

Да? Вы знаете об этом? — сказал, начав слушать внимательней, лоцман.

А патрулировавший в горле Осло-фиорда норвежский китобойный корабль открыл огонь из своего единственного орудия по отряду фашистских крейсеров и миноносцев! Восхищаемся мы и героическими действиями «Олава Тригвассона».

Вы слышали об «Олаве Тригвассоне»? — спросил лоцман, не сводя со Сливина глаз. Выражение странной напряженности появилось на его лице.

Конечно, слышали! — продолжал Сливин. Он повернулся к Андросову. — Помните, Ефим Авдеевич, минный заградитель «Олав Тригвассон» вместе с тральщиком «Раума» стоял у военных верфей, когда к Осло подошла эскадра фашистских захватчиков. Два норвежских корабля со слабым вооружением дали морской бой немецкой эскадре, потопили своим огнем два десантных корабля и миноносец «Альбатрос».

Потом «Олав Тригвассон» отдал швартовы и пошел навстречу крейсеру «Эмден», — подхватил Андросов. — Конечно, «Эмден» уничтожил его своей артиллерией, но норвежские моряки успели серьезно повредить гитлеровский крейсер. Они до последней возможности вели огонь.

«Они до последней возможности вели огонь!» — повторил норвежец. Он боролся с волнением, его старческий рот скривился, влажно заблестели глаза из-под бурых бровей. — Да, наши ребята вели себя хорошо.

Он шагнул было к крылу мостика, но обернулся к Сливину снова.

— Простите, я немного разволновался. На «Олаве Тригвассоне» погиб мой сын Сигурд. Мой единственный сын Сигурд. Он был хорошим мальчиком… Да, он был хорошим, храбрым мальчиком, — повторил лоцман, пристально всматриваясь в береговой рельеф.

И вот он стоит рядом с командиром экспедиции — как прежде, молчаливый, сдержанный норвежский моряк.

Фифти дегрис! — говорит лоцман Олсен.

Пятьдесят градусов, — переводит Сливин…

…Агеев ходил по палубе дока, с досадой рассматривал повреждения, причиненные штормом.

— Да, нужен изрядный ремонт… Как будто ножом срезали волны киповую планку там, где в воду сбегают тросы. Сорвало деревянную обшивку по бортам и унесло в море — нужно ставить новую обшивку. Расшатало дубовый настил… Сильно покорежило буксирное хозяйство!

Хорошо еще, что, умело маневрируя, все время меняя ход, моряки «Прончищева» избежали обрыва тросов… И неплохо развернулась боцманская команда на доке.

Главный боцман взглянул на упорные брусья — древесные стволы, сослужившие при шторме хорошую службу, подпирая доковые башни. Эх, и металлические листы сорваны около якорной цепи!.. Своими силами тут не справишься, командир хочет вызвать в Бергене заводскую бригаду. Хорошо еще, что уцелели все люди.

Агеев вспомнил, как наутро после шторма подошел к нему Мосин. С необычным выражением смотрели быстрые, всегда задиристые и озорные глаза.

— Спасибо, товарищ мичман… Если бы вы меня за штаны не ухватили, пошел бы я, пожалуй, Нептуну на ужин.

Мосин сказал это с самолюбивой улыбкой, видимо, больше всего боялся, что мичман припомнит сейчас его дерзости, отплатит ему за все. И Сергей Никитич понял состояние матроса.

О чем говорить! Моряк вы, Мосин, хороший, авралили с душой. Только, знаете, не зря наши поморы говорят: «На воде ноги жидкие».

Ну, у вас-то, товарищ мичман, они не жидкие, — сказал с восхищением Мосин. И Агеев понял, что навсегда завоевал его дружбу. Было время перекурки. Они стояли среди других матросов. Сергей Никитич заметил, что многие прислушиваются к их разговору.

Море — строгое дело, с ним дружить уметь надо, — сказал Агеев. Он оперся на бухту белого манильского троса, вынул кисет, роздал матросам табак, набил свою трубочку.

— Рассказать вам, как я к нему привыкал? Я десяти лет от роду в океан выходить стал с нашими рыбаками. Еще сам в лодку залезть не мог, ростом был мал — колодку подставлял к борту, или взрослые мне помогали…

Ходили мы за треской, за норвежской сельдью, морского зверя на льдинах били… Море — рыбачье поле… Один раз выскочил я на льдину, а она трещину дала, не могу обратно перескочить. Так папаша мой, силач, меня багром за воротник захватил и передернул на главную льдину.

Агеев рассказывал, а сам то и дело поглядывал на палубу, уже покрывшуюся кое-где белыми и красновато-желтыми пятнами. Совсем недавно вычистили и покрасили ее, и вот опять она стала янтарной-желтой там, где уже проступила ржавчина на поцарапанных тросами и якорными цепями местах. В других местах она стала белой от морской соли — следы разгулявшихся по стапель-палубе волн.

Неудобно с такой палубой в порт приходить, — озабоченно сказал Агеев Ромашкину, стоявшему рядом. — Придется приборочку устроить. Перекур кончим — свистать всех к большой приборке!

Есть, свистать всех к большой приборке!

Ромашкин даже расстроился тогда — еще чувствовалась усталость после бессонной ночи. И здоров же работать главный боцман! Но, конечно, мичман прав: не к лицу советским кораблям входить в иностранный порт в неряшливом виде.

А Сергей Никитич чувствовал в те минуты новый прилив бодрости, с особым рвением натянул на руки брезентовые, заскорузлые от морской соли рукавицы…

Уже давно произошел у них с Татьяной Петровной столь расстроивший и удививший мичмана разговор на гетеборгском рейде. А немного спустя Татьяна Петровна встретилась с ним как ни в чем не бывало, была привычно приветлива, как обычно, дружески взмахнула рукой, когда «Прончищев» дал ход, стал удаляться от Гетеборга, таща за собой док к норвежским шхерам…

И теперь опять на корме близко идущего ледокола Агеев увидел Таню, вышедшую из камбузной рубки, засмотревшуюся на плывущие мимо величественные скалы. Мягкий пушистый локон выбился из-под Таниной косынки. Девушка не видела Агеева, но мичман знал — как только приметит его, ее черноглазое милое лицо засияет улыбкой, она помахает рукой, посмотрит как-то особенно прекрасно, как умеет смотреть только она. Стоит ей только обернуться…

На корму вышел не торопясь Фролов, потянулся, — видно, здорово выспался после вахты, остановился возле Тани. Глянул на берег, потом на док, дружески кивнул Агееву, что-то мельком сказал Тане.

И тотчас девушка радостно оглянулась, помахала тонкой смуглой рукой, совсем дружески просто, но у мичмана бешено забилось сердце. Сдернул рукавицу, торжественно четко приложил правую руку к фуражке. А Таня улыбнулась снова, пошла на шкафут своей легкой походкой.

И много времени после этого, распоряжаясь приборкой, сам работая до седьмого пота, Сергей Никитич чувствовал необычайный прилив сил, все кругом улыбалось ему: и синяя вода фиорда, и расцвеченные коегде зеленью и пестрыми домиками горы, и удивительно высокое, удивительно спокойное и светлое скандинавское небо…

…Сидя в своей каюте, капитан третьего ранга Андросов готовил материалы для политбеседы, просматривал выписки из книг, журналов и газет.

«Тяжело переживал норвежский народ гитлеровское иго, — читал он одну из своих записей. — В Германию вывозилось продовольствие, скот, железная руда Киркенеса и Сер-Верангера, медь Реруса и Сулительмы, никель Хосангера и Эвье, молибден из Кнабехея. Три миллиона крон в день выплачивал норвежский народ на содержание гитлеровских гарнизонов, расквартированных в стране».

Андросов распрямился, взглянул в отдраенный иллюминатор. Сложил свои записи, вышел из каюты.

Караван медленно продвигался к Бергенскому рейду.

Уже видны были высящиеся у набережных океанские теплоходы, ярусы бесчисленных иллюминаторов, белые линии палубных тентов. Тянулись ряды круглых нефтяных цистерн, похожих на приземистые сторожевые башни, и древние крепостные башни, похожие на цистерны.

Вырастали городские дома. Их остроконечные вышки, черепичные крыши нависали над самой водой. То там, то здесь рыжели у причалов ржавые борта кораблей, неподвижно прильнувших к камням. На палубах этих кораблей не было признаков жизни.

Берген, главный город нашего западного побережья, древняя столица норвежских королей! — сказал с гордостью Олсен. — Больше ста лет правили здесь вожди древних викингов, пока их не вытеснила Ганза — союз немецких купцов. Здесь томился в плену у ганзейцев норвежский король Магнус Слепой.

А теперь снова Берген — центр вашей рыбной торговли? — откликнулся, стоя рядом с ним, Сливин. — И один из центров вашего знаменитого судоходства! Мы знаем — до второй мировой войны Норвегия по тоннажу торговых кораблей занимала четвертое место в мире.

Лоцман молчал.

«Нашу силу и наше могущество белый парус в морях нам принес», — продекламировал Сливин. — Это ведь из вашего национального гимна, написанного Бьернстерне Бьернсоном? Недаром Норвегию звали мировым морским извозчиком.

То было раньше, — откликнулся Олсен. Он как будто немного оживился. — В молодости, товарищ, я и сам ходил матросом на наших торговых кораблях. Мы возили чилийскую селитру, руду из Швеции, каменный уголь из Кардифа в Пирей, белых медведей из Норвегии в зоологические сады Гамбурга, Антверпена и Кенигсберга. Мы возили сельдь и тресковый жир, золото из Бельгийского Конго и удобрения из Мексики и КостаРико. Вы правы, товарищ, наш поэт Бьернстерне Бьернсон недаром прославил норвежских моряков в гимне.


Да, гитлеровская оккупация подорвала ваш флот. Олсен угрюмо молчал. Сливин помолчал тоже.

Что это за суда на приколе, товарищ Олсен? Олсен повернул к нему свое худое лицо.

— Это, товарищ, наши рыболовные и транспортные корабли. Они ржавеют без работы… — тонкие губы лоцмана скривились печальной усмешкой. — Вам не кажется, что здесь на рейде слишком много иностранных флагов?

«Да, — подумал Сливин, — иностранных флагов здесь действительно немало». Полосатые полотнища с накрапами белых звезд развевались на штоках теплоходов, на мачтах разгружаемых высоких черных транспортов.

— Я не хотел об этом говорить, — медленно, морщась, как от боли, сказал норвежский лоцман, — но у меня уже глаза болят от пестроты этих флагов. — Он улыбнулся, смотря вперед. — А вот, впрочем, имею удовольствие увидеть и наше национальное знамя.

Из окна двухэтажного домика, прильнувшего к подножию черной скалы, из окна с ярко-зелеными ставнями свесилось полотнище норвежского красно-синего флага. Две девушки улыбались, размахивая флагом.

— Насколько я понимаю, они приветствуют вас! — глаза Олсена прояснились, он заговорил живее, радовался перемене разговора. — Норвежский народ помнит, что русские люди помогли ему освободиться от гитлеровского рабства.

— После окончания войны, — торжественно сказал Сливин, — пришлось мне побывать в Северной Норвегии, в рыбачьем городке Хорштадте. Есть там могила советских воинов, замученных фашистами. Трогательно было смотреть, как ухаживает население за этой могилой, как девушки приносили на нее венки из камыша и горных цветов.

— Да, отношение народа к вам не изменилось… Лоцман сам себя оборвал на полуфразе, подошел к трубе ледокола, потянул рукоятку свистка. Вместе с жемчужно-белыми султанами пара взлетели из трубы три пронзительных зова: два длинных, один короткий — сигнал вызова портового лоцмана.

— Норвегия встречает вас хорошо, — сказал Олсен, шагнув к поручням. — Вам улыбаются и наши девушки и наша природа. Вы знаете, про Берген говорят: дома и улицы здесь всегда чисты потому, что почти непрерывно их омывают дожди. А сегодня такая праздничная погода!

Он хрустнул пальцами своих костистых рук.

Ну, окончена моя работа. Сейчас портовый лоцман будет ставить вас к причалу.

Но когда пойдем отсюда, вы, насколько я знаю, снова поведете нас? — спросил Сливин.

Да, я буду иметь честь вести моих русских друзей до границы наших государственных вод, — слегка поклонился норвежец.

Он сбежал по трапу вниз. От пристани уже нарастало постукивание мотора. По направлению к «Прончищеву» шел, разваливая сине-белую воду, лоцманский катер.

— Как только ошвартуемся — сразу придется связаться с одной из судоремонтных компаний, договориться о ремонте, — сказал Потапову Сливин. — А вас, капитан третьего ранга, — обернулся он к Андросову, — прошу приготовить приказ о вынесении благодарности боцманским командам дока и кораблей экспедиции за отличную работу с буксирами…

На верхнюю палубу вышел Тихон Матвеевич, что-то сердито пробормотал, постоял недоуменно, вернулся в свою каюту… Торжественные звуки Пятой симфонии Бетховена разнеслись по ледоколу, проникли в буфет, где Глафира Львовна и Таня готовили посуду к обеду.

Опять со своим патефоном, — сказала, перетирая тарелки, Глафира Львовна. — Солидный человек, а занимается ерундой… От одиночества… — Она говорила, как всегда, недовольным тоном, но ее лицо казалось оживленней обычного. — Не слышала, Танюша, скоро на берег начнут увольнять?

Нет, не слыхала, — сказала Таня рассеянно, смотря в иллюминатор.

Ты, Танюша, вместо меня в кают-компании обед не раздашь? Меня старший помощник в первую очередь отпустить обещал. Хочу по магазинам пройтись. А завтра, когда в увольнение пойдешь, я тебя подсменю в салоне.

Не знаю, успею ли, Глафира Львовна. Мне передвижку на доке сменить нужно. А потом на «Топазе» и на «Пингвине».

Успеешь с передвижкой. Кому сейчас чтение твое нужно? Ребята к увольнению готовиться будут… Подсмени, Танюша!

Я подумаю, Глафира Львовна, — сказала нерешительно Таня.


Глава пятнадцатая

ФРОЛОВ УДИВЛЯЕТСЯ


Был тот самый ранний утренний час, когда особенно глубоко ощущаются свежесть и красота мира. Деревянный настил палубы был темным от недавно прошедшего дождя, но пропитанные солнцем облака лишь кое-где подернули прохладное небо, вода рейда казалась очень чистой, чуть плескалась у корабельных бортов и вдоль пристаней, сложенных из древних каменных плит.

Жуков стоял у борта «Прончищева», смотрел задумчиво на залив. Сегодня почти не спал. В походе, после трудных вахт, засыпал, едва добравшись до койки, а теперь вот проснулся перед рассветом и не давали покоя смятенные мысли.

Так хотелось поговорить с человеком, на суждение которого мог положиться. Был бы здесь друг Калядин…

Он вздохнул, отвернулся от поручней. Потянуло взбежать на мостик, взглянуть — в порядке ли сигнальное хозяйство. Привык так делать еще на «Ревущем», никогда не лишним казалось заглянуть на свой боевой пост. Он взбежал по трапу — сталь ступенек зазвенела под каблуками.

На мостике стоял полный невысокий офицер. Повернулся на шум шагов, взглянул на Жукова ясными небольшими глазами. Подкупающее добродушие было во взгляде Андросова. Что-то словно толкнуло Жукова в сердце. Вот возможность поговорить по душам…

— Здравствуйте, товарищ капитан третьего ранга. Он в нерешительности остановился.

Здравствуйте, товарищ Жуков! Что так рано проснулись?

Не спится… — Жуков снова запнулся и вдруг решился, открыто взглянул на офицера. — Вся душа у меня изныла. Поговорить с вами разрешите?

Я давно ждал этого разговора, Жуков, — тихо сказал Андросов.

Что же это получилось такое? — Жуков шагнул ближе, невольно понизил голос. — С девушкой моей там в базе? Врагом оказалась. А ведь убила-то, оказывается, не она.

Да, того диверсанта, шпиона убил в ее комнате, по-видимому, другой человек, — сказал негромко Андросов. — Но не в этом для вас суть дела.

Жуков слушал потупившись. Вспомнил до мелочей последнюю встречу с Клавой у майора, и холодом обдало сердце. Андросов будто читал его мысли.

— Следствие установило, что Шубина замешана в преступлении более страшном, чем убийство, — в измене родине, в шпионаже. И вы, комсомолец, советский моряк, тоже чуть не оказались запутанным в этом деле. Жуков стоял неподвижно, с осунувшимся, потемневшим лицом.

Ни в чем я таком не замешан! И подумать об этом не мог… — сказал наконец, трудно смочив языком высохшие губы.

Им не удалось вовлечь вас в это преступление — я знаю. Вы даже помогли следствию, насколько сумели. Но подумайте о другом. У вас была с ней не одна встреча, вы собирались взять ее в жены, она даже как будто полюбила вас…

Точно что полюбила! — Жуков как-то по-мальчишечьи шмыгнул носом, был полон негодования, давно понял, что любовь к ней перешла в яростное презрение.

Да, у нее могло быть к вам искренне влечение, такое же, как у вас к ней. Конечно, вы правы — это была не наша, не советская любовь, не глубокая, товарищеская связь двух до конца понявших друг друга людей. Но разве вы сами не могли бы раньше разгадать сущность этой любви? Вспомните — о чем вы говорили с Клавой, что вас главным образом привлекало в ней?

Жуков молчал, теребя медную пряжку ремня.

Известно, что парня в девушке привлекает… Красивая, бойкая. Одевалась аккуратно. Всегда умела кофточку подходящую выбрать, чулочки… Хорошо танцевать умела… — Замолчал, понял, почувствовал, что высказывает что-то совсем не то. С удивлением заметил, что невольно говорит о Клаве в прошедшем времени. И действительно — то, что было между ними, казалось теперь страшно далеким, навсегда рухнувшим в прошлое. — Ни о чем мы с ней особенно не говорили. На берег сходишь: первая мысль — потанцевать и прочее такое… Разговоры потом…

«Разговоры потом»! Эх, Жуков, Жуков!

Таким осуждающим и в то же время понимающим взглядом смотрел на него Андросов, что Леониду стало нестерпимо стыдно за свои слова.

— Сейчас, в мирное время, на серьезный разговор что-то не тянет, товарищ капитан третьего ранга. Были бы военные дни…

— Но для нас еще не кончились военные дни! — с силой сказал Андросов. — Старый мир, чующий свою гибель, не прекращает войну против нас. Это тайная война, многие не знают о ней, советский человек занят мыслями о мире, но тем страшнее она, тем опаснее. Война миров, Жуков, вы не задумывались, что это значит? И в этой войне первую линию обороны против фашизма занимают строители будущего человечества, советские молодые люди. А фашизм старается разбить наши ряды, выбирает самых неустойчивых… Скажите, есть у вас какой-нибудь большой закадычный друг?

Как не быть! — Жуков вспомнил Калядина, его дышащее спокойной силой лицо.

И этого друга вы полюбили, сошлись с ним сердцами тоже потому, что он бойкий, красиво одет?

Леонид усмехнулся, молчал.

Поймите меня правильно, Жуков. Девушка есть девушка. Чудесно, если она и красивая и потанцевать умеет. Но если смотреть только на это, не узнать, что у нее за душой, — вот и может получиться так, как у вас с Шубиной получилось… Значит, так-таки ни о чем серьезном с ней и не говорили?

Все больше спорили — уходить мне с флота или нет. Она к демобилизации тянула, я, конечно, колебался, на корабле остаться хотел, военным моряком.

А почему, кстати, вы хотели остаться военным моряком? Гражданские люди сейчас тоже большие дела творят, коммунизм строят под нашей защитой.

Жуков молчал. Да, действительно, почему так нестерпимо жалко ему уходить с флота? «Хорошо тебе на корабле? Хорошо! Дело свое любишь! Морской талант!» — четко всплыли в памяти слова Калядина.

— Не потому ли, что у вас есть призвание к военноморской службе! — Не спросил — утвердительно сказал Андросов. — Любовь к морю у вас есть, быстрота, сообразительность, зоркость. Я видел, как вы во время шторма работали. Но развиты ли в вас другие качества, особенно необходимые советскому моряку, — положительность, боевая принципиальность, разборчивость в выборе знакомств? Вот над чем вам следует задуматься, Жуков.

Солнце стояло в зените.

Легкая рыбачья шхуна скользила вдоль борта ледокола. Парус был выгнут ветерком, синий выцветший крест зыбился на розовом полотнище норвежского флага. Сидя за рулем, плотный юноша в широком комбинезоне с жадным любопытством смотрел на советский ледокол.

Рейд белел медленно скользящими крыльями прямых и латинских парусов. Верхушки голых высоких мачт покачивались на уровне крыш. Бергенские дома спускались к самой воде, палубы кораблей были как бы продолжением городских улиц.

У дальнего причала высился, как снеговая гора, белый лайнер линии Гамбург — Нью-Йорк.

Дальше закопченный транспорт под американским флагом вздымал над пирсом краны и пучки стрел. Окружившие рейд каменные холмы в яркой зелени деревьев были прорезаны ложбинами переулков, круто взбегавших вверх. Над кронами листвы поднимались башни готических церквей.

С тех первых минут, когда советские корабли ошвартовались в порту, у переброшенных на пристань сходней не расходилась толпа людей. «Это, конечно, не одни и те же люди, — подумал дежурный офицер Игнатьев, — они проходят и уходят, сменяют друг друга». Мужчины, надвинув шляпы на глаза, задумчиво посасывают трубки, дети с любопытством подаются вперед, вырываясь из рук удерживающих их матерей.

— Товарищ старший механик, посмотрите на парнишку у трапа, — сказал улыбаясь Игнатьев.

Мальчик лет восьми, одетый в выцветший от стирки костюмчик, вкрадчивыми, робкими движениями старался взойти на корабль. Он подходил к сходне вплотную, делал несколько шажков вверх, не отрывая от дежурного матроса опасливых, страшно любопытных глаз. Стоящий рядом с ним пожилой человек, одетый в пиджачную пару, — верно, отец, подумал Игнатьев, — хватал мальчика за руку, что-то строго говорил. И снова робкие шаги ребенка. И вновь резкий жест отца.

— Любопытствует парнишка! — нагнулся над фальшбортом кочегар Кривов. — Да вы, гражданин, или как вас там, мистер, ослобоните парнишку. Пусть взойдет. Мы его не съедим. Сами угостим чем богаты.

Норвежец качнул головой, недоумевающе пожал плечами. Кочегар пошарил в кармане, что-то пробормотал, скрылся в двери надстройки.

Когда он вернулся на палубу, в его пальцах была большая, пестреющая оберткой конфета. Отец с мальчиком все еще стояли в первом ряду.

— Подходи-ка, хватай. Ленинградская. Из гостинцев, что сыну везу на Север.

Кривов протянул к набережной длинную руку. Мальчик попятился, крепче ухватился за отцовский палец. В толпе сдержанно заулыбались. Норвежец приподнял шляпу, потянул сына — уйти подальше от греха.

Эк они какие запуганные! — Кочегар распрямился, осмотрелся смущенно. — А мальцу сладкое не помешает, вишь какой худущий. Здесь у них до сих пор все по талонам. А ну, подожди… — Он сбежал по сходне, вложил конфету в сжавшиеся маленькие пальцы.

— Мангетак! [2 - Спасибо! (норвежск.)] — приподнял шляпу отец.

— Ясное дело — так, — сказал кочегар удовлетворенно.

…Старший механик вздохнул, тщательно вытер ветошью черные от машинного масла пальцы. Он стоял у входа в кочегарку. Большая голова механика была слегка склонена набок, словно и сейчас по многолетней привычке он прислушивался к работе машин.

Тихон Матвеевич решал, казалось, какой-то сложный вопрос. Он сунул ветошь в карман спецовки, открыл дверь в коридор правого борта, двинулся к каюте замполита.

Андросов полулежал на узеньком диванчике, читал книгу. На переборке, против отдраенного иллюминатора, солнечными бликами колыхались отражения водной ряби. Когда вошел старший механик, капитан третьего ранга спустил ноги на пол, положил книгу рядом с собой.

Прошу садиться, Тихон Матвеевич. Старший механик присел на кресло у стола.

Закончили прием горючего?

— Порядок. Разъединяем шланги… — Тихон Матвеевич хотел сказать еще что-то, но осекся, молчал.

— С ремонтом задержка, — досадливо сказал Андросов, — никак не можем с норвежцами договориться. Ремонт, в сущности, небольшой, а одна фирма несуразную цену затребовала, другая согласилась было, да не прислала рабочих.

Взгляд Тихона Матвеевича упал на переплет книжки, которую читал Андросов. Глаза под густыми бровями просветлели.

— О Григе читаете, товарищ замполит? Не знал, что есть у вас и о нем литература. Люблю Эдварда Грига. Так сказать, великий певец северных фиордов. Помните вторую сюиту к «Пер Гюнту»? А шум горного ветра в сонате си бемоль?

Начиная говорить о музыке, молчаливый Тихон Матвеевич становился словоохотливым и даже многословным. Его речь приобретала некоторую витиеватость языка музыкальных справочников.

Это не Эдвард Григ, — откликнулся Андросов.

А-а, — протянул механик, мрачнея.

Это Нурдаль Григ, внук знаменитого композитора. Не слыхали этого имени? Один из талантливейших представителей молодой Норвегии, погибший в боях с фашизмом. Он был драматургом и романистом.

Старший механик слушал рассеянно. Глядел в иллюминатор, за которым, поднимаясь над причалом, вилась вверх одна из городских улиц. Плоский лаковый автомобиль промчался по ней, исчез за деревьями наверху. Несколько пешеходов взбирались по крутой дороге.

В каюте было жарко, и потому особенно манящей, прохладной казалась эта дорога. Тихон Матвеевич стал напевать себе под нос, выбивая толстым пальцем мелодию аккомпанемента.

— Идиллический пейзаж, не правда ли? — сказал Андросов, захлопнув книгу. — Тихий средневековый город, окруженный горами, жилищами гномов, места, где перелагал на музыку шелест ручьев и шум ветра Эдвард Григ… Вот хоть эта песенка до минор.

Он тоже тихо запел хрипловатым, но не лишенным приятности голосом.

— Товарищ замполит! — внушительно, словно решившись на трудный разговор, сказал старший механик.

Андросов перестал петь.

— Товарищ замполит, я по поводу экскурсии… Народ готовится к увольнению. Вот и следовало бы осуществить поездку в дом-музей композитора.

Тихон Матвеевич доверительно нагнулся к Андросову.

Взглянуть на инструмент великого Грига, на тот рояль, из которого извлекал он музыку, так сказать, завещанную векам…

По поводу экскурсии в дом Грига… — начал Андросов.

Так точно, — сказал торопливо старший механик.

Я уже говорил с капитаном первого ранга, он обещал обеспечить транспорт. Пойду доложу еще раз.

Андросов с сожалением положил книгу на стол, вслед за старшим механиком вышел из каюты.

Моряки готовились к увольнению на берег.

Док стоял рядом с ледоколом, соединенный с ним дощатыми сходнями. На стапель-палубе выстраивались военные моряки в белых форменках и на славу отглаженных брюках, в бескозырках, белеющих чехлами. Из кубрика выглянул Щербаков, стал спускаться по трапу.

— Живей, живей, товарищ матрос! — крикнул Мосин. — Только тебя и ждем для полного комплекта!

Мосин говорил с обычной своей подначкой. Но эта подначка уже не смущала Щербакова. Щербаков уже сам чувствовал себя бывалым, кое-что испытавшим матросом…

Осторожно неся полную кипятка кружку, водолаз Коркин вскарабкался на борт баржи, исчез в люке. Яркий наружный свет из раскрытого иллюминатора падал на лицо водолаза-инструктора Костикова, прилегшего на нижнюю койку.

Коркин налил кипяток в тазик, стал бриться, смотрясь в круглое зеркальце на переборке. Солнечный луч скользил по квадратному лицу, по широкому, покрытому мыльной пеной подбородку, которым Коркин двигал влево и вправо, натягивая глянцевую кожу щек.

Пушков проворно орудовал утюгом, гладил брюки сквозь мокрый лоскут на сложенном вчетверо одеяле. Электрический утюг был нагрет на славу. Лоскут то и дело высыхал, то и дело Пушков мочил его в стоящем рядом тазике и, слегка отжав, расправлял на горячем влажном сукне.

— Может быть, и ваши заодно погладить, товарищ старшина? — сказал Пушков, покосившись на Костикова.

— Успеете — погладьте, — откликнулся, не поворачивая головы, старшина. — Сейчас большой надобности в этом не вижу.

На бережок разве снова не пойдете?

Не знаю еще, — откликнулся Костиков. Его мысли были заняты другим. Совсем недавно прилег он на койку с записной книжкой в руках, а до этого долго бродил по стапель-палубе, заходил на ледокол, что-то чертил и писал на клочках бумаги, о чем-то совещался со старшим помощником капитана «Прончищева».

Надоело, что ли, в чужом городе, товарищ старшина? — спросил Коркин.

Не то чтобы надоело, а вчера нагулялся вволю. Поднялись на этот их фуникулер, на рейд посмотрели сверху, по кружечке пива выпили. — Костиков вскинул руку, взглянул на циферблат часов. — Пиво здесь не того, наше ленинградское лучше.

Нет, я люблю незнакомыми городами бродить. Набираешься, так сказать, впечатлений. — Коркин вытер и сложил широкое лезвие бритвы, перекинул полотенце через плечо, исчез в люке.

Старшина лежал молча. Пушков осторожно снял с одеяла, повесил на шкертик у койки свои, еще исходившие струйками пара, брюки. Ловко бросил на одеяло и расправил брюки старшины.

Вернувшись из умывальника, Коркин протер лицо одеколоном. Раскрыв свой рундук, достал две картонные коробочки, стал прикалывать к форменке большую серебряную медаль «За отвагу» и бронзовые поменьше — «За оборону Ленинграда», «За победу над фашистской Германией».

— Пойдем побродим по Бергену, — сказал Коркин. — Девушки у них здесь, говорят, обходительные. В магазинах или в пивных так и улыбаются тебе из-за прилавка.

— Им за улыбки хозяин деньги платит, — откликнулся Костиков. — Видал, сколько здесь покупателей? Кот наплакал. У народа с деньгами туго, а продавцы торговый план должны выполнять, над ними хозяин, как коршун, навис. Вот они и улыбаются не тому, кому бы хотели.

— Так думаете — улыбаются мне, а думают о другом?

— Точно!

— Недооцениваете взрывчатой силы любви… Коркин самодовольно улыбнулся, расправил на форменке звякнувшие друг о друга медали, стал надевать перед зеркалом бескозырку. По охватившей тулью ленточке бежала золотая надпись «Беспощадный».

— Товарищ старшина! — окликнул Пушков Костикова.

Он наконец решился, хотя был уверен давно, что не получит отказа в просьбе. Старшина Костиков по широкой своей натуре обычно не отказывал товарищам ни в чем. Правда, на тот раз просьба была несколько необычной.

Выпаливай! — подбодрил его Костиков.

Бескозырку бы мне дали свою. На бережок. Только на сегодня.

Костиков взглянул, будто не понимая. — Какую бескозырку?

— А вот что в рундуке у вас лежит… гвардейскую. С надписью «Гремящий».

Костиков молчал.

— Вы же не носите ее все равно, у вас фуражка старшинская, — просительно говорил Пушков. — Погуляю и обратно вам в полной сохранности верну.

Пушков пришел на корабли в конце войны, еще не заслужил орденов и медалей, не мог щегольнуть ими на берегу. А тут — бескозырка с черно-оранжевой лентой цвета солнца и пламени, с золотым именем прославленного корабля!

Этого, друг, не проси, не могу, — твердо сказал Костиков.

Жадничаете, товарищ старшина, — пробормотал Пушков. Не мог сдержать разочарования и обиды.

Не жадничаю, вздора не городи, — старшина сел на койке. — Только есть вещи, пойми ты, которые с рук в руки передавать нельзя! Знаешь ли ты, что такое советский гвардеец? Он со своим коллективом родному флоту бессмертную славу помог добыть…

Костиков взволнованно замолчал.

— А вы — «одолжите». Словно какой-то бабий наряд. Денег тебе нужно — пожалуйста, бери, а это… Вы, товарищ, почитайте о боевых традициях нашего флота, тогда в другой раз будете соображать, с какими просьбами можно обращаться, а с какими нельзя, — четко и раздельно добавил старшина, и Пушков понял, что получает скрытый выговор за вольность. — Стало быть, прения по данному вопросу исключены, — закончил весело Коркин. — Ты, Пушков, закругляйся, сейчас на увольнение строиться будем.

Пушков молча одевался. Старшина лежал, закинув за голову руки: свет из люка падал на его немолодое мужественное, белеющее длинным шрамом повыше виска лицо. «А ведь он прав, — с раскаянием подумал Пушков. — Гвардейское звание — его заслужить нужно».

Фролов вышел на палубу «Прончищева». Серый выходной костюм, ботинки как зеркало, чуть сдвинутая на глаза мягкая фетровая шляпа. С юта, из-за надстройки, раздавались голоса, но он, медленно закуривая, стоя у ведущего наверх трапа, не спешил сходить на берег. Сейчас подойдет друг Жуков — еле уговорил его пройтись вместе в город. Совсем загрустил парень в последние дни…

Фролов ждал, покуривал, вдыхал теплый морской ветерок. Скользил зорким взглядом по людям, толпящимся на пирсе. «Стоят, удивляются на советские корабли. Так и должно быть, порядок!»

А публика, видно, разная. Есть здесь и трудовой народ — ишь какие худые, в заношенной робе, смотрят на нас, как на счастливцев из сказочного мира. Есть, похоже, и другие: одеты по-рабочему, но в движеньях странная развязность, на лицах, затемненных полями шляп, слишком широкие, будто нарисованные улыбки.

Вот один подошел к высокому борту «Прончищева», у самого среза набережной, стоит, задрав голову, с сигарой в зубах. Молодое, почти симпатичное, но какое-то бесцветное, незапоминающееся лицо. Вот будто судорога прошла по этому лицу, сощурился, подмигнул глаз изпод шляпы.

Фролов осмотрелся. Подмигивает, ей-богу! Кому мо-жет подмигивать этот парень, уставившийся прямо на ледокол? Кругом на палубе — пустота, на баке тоже как будто никого нет… Фролов взбежал по трапу на бак.

Здесь, около поручней, стоял старший механик. Тревожное, растерянное выражение было на его красном, одутловатом лице.

— Видали, Тихон Матвеевич? — спросил Фролов.

— Что видел? — Тихон Матвеевич вздрогнул от неожиданности, сунул в карман большой платок, которым вытирал покрытое потом лицо.

— Этого бродягу на пирсе, который гримасы строил! Будто семафорил кому-то, сюда вот, где вы стоите… — Фролов взглянул вниз, на пристань, но у скулы «Прончищева» уже никого не было.

— Чепуху несете, вздор! Какой там бродяга! — раздраженно сказал Тихон Матвеевич. Старший механик был явно удручен, почти испуган чем-то. Рассерженно топая, он стал спускаться по трапу.

— Чудно! — следуя за ним, протянул Фролов,

Увольняемые группами сбегали на берег. Фролов снова шагал у сходней, хмурился — уж очень долго заставляет себя ждать Жуков. И вдруг подтянулся, заулыбался, притронулся к шляпе: Таня Ракитина вышла на палубу всегдашней своей деловой легкой походкой в нарядном и вместе с тем скромном, светлом выходном платье.

— А, Танечка, тысячу лет вас не видел! Нет, постойте, не убегайте, — весело улыбался Фролов. — В город вместе не прогуляемся? Одной вам здесь лучше не ходить, уже бродят вокруг корабля всякие нахалы, подмигивают, девушку нашу хотят обольстить…

Кто подмигивает? — вскинула глаза Таня.

— А вот только что один под баком стоял, с сигарой в зубах. Уставился на пустое место. Не без того, что ваше приближенье почуял.

— Болтун вы, Дима! — сказала Таня сердито. Сверкнула глазами — не выносила этого самоуверенного, всегда подшучивающего над ней моряка. — Вечно вы со своей ерундой!

— Нет, шалишь, мы за нашими девушками иностранцам ухаживать не позволим! — С удовольствием смотрел Фролов в ее сердитое, еще больше похорошевшее от этого лицо. — Пусть-ка вам подмигнет — я ему шею намну… Так пройдемся по Бергену? И платьице на вас выходное. Ясно вижу — согласны!

— Я на берег не пойду! — Таня глядела мимо него, ее черно-карие, оттененные длинными ресницами глаза вдруг просветлели. Фролов оглянулся.

По сходням «Прончищева» взбегал с пирса Агеев: чинный, нарядный, в белом кителе со сплошным золотом мичманских погонов на прямых, могучих плечах. На груди мичмана мерцала широкая радуга орденов и медалей.

А что, разве и главный боцман ваших чар не избежал, Татьяна Петровна?

Все-то у вас пустяки на уме, — отпарировала Таня. — Вот поучитесь вежливости у Сергея Никитича. Как нужно не надоедать людям, которым до вас дела нет.

Да, Сергей Никитич к девушкам вполне равнодушен. У него против вас противоминная защита номер один, — смеялся Фролов. — Некоторым с этим, конечно, трудно примириться…

Отвернувшись, Таня смотрела на Агеева.

В дом-музей композитора Грига разве не поедете с нами, Татьяна Петровна? — спросил мичман, остановившись, торжественно отдав честь. — Вот уже машина подходит.

Нет, Сергей Никитич, не могу, — с искренним сожалением сказала Таня. — Никак не могу, Сергей Никитич, — повторила она грустно, но твердо. — Голова смертельно болит. Я и в город из-за этого не пойду.

— В город не идти — правильное решение, — сказал Агеев, мрачнея. — А вот съездить за город, так сказать, на лоно природы — полный резон. Я сейчас доктору нашему просигналю, он вам от головы порошок даст. Точно — побледнели вы что-то…

— Спасибо, Сергей Никитич, не нужно. Лучше пойду прилягу. А потом чай командирам нужно готовить.

Агеев не настаивал — никогда не навязывал комулибо свои личные желания и вкусы.

Внизу, недалеко от сходней, уже стояла машина. Молодой человек в штатском костюме, сотрудник нашего посольства, рассаживал едущих в экскурсию моряков.

Но Агееву расхотелось ехать. Когда узнал об экскурсии — решил присоединиться: после того как уговорился с Таней, придя обменять книги, что поедет она. А теперь не та получилась компания, в которой рассчитывал провести время… В нерешительности мичман стоял рядом с Фроловым…

— Чудное все-таки дело! — Фролов взглянул на боевого друга, приподнял недоуменно плечи. — Кому же все-таки он моргал?

— Кто моргал? — вышел из задумчивости мичман.

Маячил тут какой-то на пирсе, подмигивал на бак. В шляпе, с сигарой.

А на баке кто был? — Агеев выпрямился, пристально смотрел на Фролова.

Тихон Матвеевич, старший механик, один только и был.

И что — он видел, что мигают ему?

Да, похоже, не ему мигали. Я, Сергей Никитич, сам не пойму… А только я да Тихон Матвеевич здесь стояли, никого больше не было…

Спросил ты его — ему ли мигают?

Спросил… Да он психанул в ответ, обиделся, верно… А стоял в расстроенных чувствах, пот платком утирал.

Так, — сказал мичман. Четко ответил на приветствие Жукова, торопливо подходившего к ним. — Едем, стало быть, в музей Грига?

Нет, у нас курс другой. Хотим по Бергену подрейфовать. В смысле музыки, Сергей Никитич, сами знаете — мне на ухо медведь наступил.

То-то ты песни на доке распеваешь! — бросил мичман, порывисто сбегая по трапу.

Направляясь к машине, он отдал честь Андросову, наблюдавшему за посадкой.

И вы, товарищ капитан третьего ранга, с нами?

Нет, мичман, к сожалению, не могу. Капитан первого ранга в отсутствии, нужно мне его дождаться.

Прошу разрешения? — сказал Агеев, взявшись за дверцу машины.

Еще с палубы ледокола разглядел он грузную фигуру старшего механика, вслед за штурманом Курнаковым входившего в машину,

— Скорее сюда садитесь, не задерживайте, мичман! — услужливо подвинулся на сиденье Тихон Матвеевич. В его голосе послышалась Агееву искренняя, непонятная радость. И мичман шагнул в машину, опустился на сиденье бочком между тучным старшим механиком и костлявым начальником штаба.

Увидел из окна, как Глафира Львовна, нарядно одетая, направлявшаяся к машине, внезапно, как бы в недоумении, остановилась. Осторожно обогнув Глафиру Львовну, Дима Фролов — самоуверенный, стройный — зашагал по набережной между двумя моряками.

«Значит, не пошла в город Татьяна Петровна… И с чего это головы так часто болят у девчат? — подумал Агеев. — Какая, однако, у нее ясная, хорошая улыбка, есть же такие девушки на свете».

Он совсем было пришел в хорошее настроение — и опять внутренне напрягся, взглянул искоса на Тихона Матвеевича, со вздохом облегчения откинувшегося на сиденье.


Глава шестнадцатая

ИНСТРУМЕНТ ВЕЛИКОГО ГРИГА


Крепкие запахи порта овевали их — запахи рыбьего жира и морской волны с чуть ощутимым горьковатым привкусом дегтя.

Они миновали рыбный рынок, обширный квартал навесов, лотков, заваленных свежей, соленой, копченой рыбой, ряды бочонков и садков.

Машина свернула на улицу, параллельную заливу. Было занятно смотреть на все эти взбегающие в гору острокрышие, окрашенные в красное и желтое дома, на прикрытые полосатыми тентами витрины магазинов с огромными, почерневшими от времени фамилиями их владельцев.

По мостовой чинно катили велосипедисты. Тротуарами шли пешеходы в странно пестрых костюмах. Под шляпами темнели стекла дымчатых очков. Вот прошел молодой человек в клетчатой, распахнутой на груди ковбойке, в замшевых, обнажавших загорелые колени трусах. Рядом девушка в коротком платье, в больших очках, с ремешком фотоаппарата через плечо.

Машина вырвалась на гребень горы. Блеснула сбоку синяя, глубоко лежащая вода. И вот развернулась под ногами панорама извилистых, жмущихся друг к другу переулков, а ниже длинные линии портовых зданий. Белые лайнеры и черные транспорты высились над мелкотой разбежавшихся по рейду развернутых парусов.

Из Гамбурга и Гулля, из Нью-Йорка и со Средиземного моря каждое лето выбрасывают сюда корабли десятки тысяч туристов, — сказал задумчиво Курнаков. — Вон они заполнили улицы Бергена. Кстати, товарищи, не оскандалимся мы без языка? Я, правда, немного владею английским.

А я десяток норвежских фраз кое-как смастерю, если нужно, — откликнулся Агеев.

Он сидел, откинувшись на удобную спинку машины. Полное благодушие, наслаждение отдыхом было разлито на его лице. Сжатый с двух сторон костлявым штурманом и тучным старшим механиком, он чувствовал себя вполне уютно. Под свежим ветерком, дувшим в открытые окна машины, он извлек из верхнего кармана кителя круглое зеркальце, поправлял выбившуюся из-под козырька рыжеватую прядь волос.

Машина пошла быстрее, катилась теперь улицами городских предместий.

Меньше встречалось велосипедистов.

Надвигались на мостовую плотно жмущиеся друг к другу обветшалые дома.

Уже не нарядные туристы, а медлительные понурые люди в кожаных безрукавках и выцветших комбинезонах тяжело двигались по крутым мостовым к своему, гнездящемуся высоко над гаванью жилью.

И вновь раздвинулась солнечная даль, еще раз просинела и скрылась вода залива. Они выехали за город на горную дорогу, вьющуюся среди зелени и дачных домиков, расположенных возле скал.

— Везде и всюду своя краса, — сказал Агеев. — Может, скомандуете шоферу не газовать очень?

Старший механик досадливо шевельнулся., Он молчал всю дорогу, его мысли были сосредоточены на одном. Иногда он начинал улыбаться, мурлыкал какой-то мотив.

— Сейчас бы на травке полежать вот под таким деревцем, — вздохнул Уточкин, глядя на зелень. — Да, разные бывают у людей вкусы. Что он, чудак, собственного удобства не видит?

Машина шла медленнее, проезжали мимо пожилого, тощего человека, присевшего на каменной обочине дороги. Разложив на коленях газету, норвежец неторопливо ел сушеную рыбу. Его почти коснулось крыло проехавшей мимо машины.

Закусывает себе под пылью, на камнях, чудачина. А мог бы пройти два-три шага, на той вон полянке расположиться, — сказал Уточкин.

А вас не заинтересовало, что значат эти столбики с надписями по краям дороги? — резко спросил штурман.

Вижу столбики… А кто их знает, что там написано.

Так вот, вчера, проезжая по городу, мы поинтересовались этим, — сказал Курнаков. — На них написано «adgang forbudt» — вход запрещен. Вся эта зелень, каждое деревцо, каждая полянка здесь — собственность бергенских дачевладельцев. Никто не смеет коснуться их под страхом ареста или штрафа.

Так, может, пустим самым полным машину? Тошно и смотреть-то стало на эту зелень, — сказал Агеев.

Штурман кивнул. Машина пошла полным ходом. Агеев снова потянул круглое зеркальце из кармана, поднес к глазам.

Что это вы все в зеркало на себя любуетесь? — удивился штурман.

А вот назад поглядите, товарищ капитан второго ранга. Да не оборачивайтесь, а как я… — Агеев протянул ему зеркальце.

Курнаков взглянул в стеклянный серебристый кружок. В зеркале отразился дальний поворот дороги. Было видно, как вынеслись из-за этого поворота три изо всех сил спешащих велосипедиста. Они низко пригнулись к рулям, их колени двигались, как у гонщиков на треке. Один мчался впереди, двое других — шагах в двадцати следом. Мгновение — и новый поворот скрыл их из виду.

— Что бы это значило, мичман? — спросил Курнаков удивленно.

А это значит, — сказал сурово Агеев, — что находимся мы, как вы точно отметили, в буржуазной стране. Еще в порту я этих граждан заметил — они поодаль от корабля стояли. По дороге взглянул в зеркальце — они тут как тут. Мы затормозили — и они тоже.

Посмотрим, что дальше будет, — сказал Курнаков.

Машина свернула с шоссе на неширокую лесную дорогу. Из-за сосен и белоствольных берез возникли очертания загородного дома.

— Тролдхауген. Эдвард Григ, — сказал шофер, обернувшись к пассажирам. Затормозил около дома. Неподалеку стояло несколько автомашин.

Из полураскрытой двери и распахнутых окон дома с высокой застекленной террасой и квадратной башенкой мезонина неслись звуки фокстрота, тяжелое шарканье многих ног.

Похоже, здесь веселятся вовсю, — сказал Уточкин. От дома, торопливо спустившись с крыльца, шла к ним невысокая женщина в белом переднике и старомодной наколке. Она что-то сказала Курнакову.

Она говорит, — перевел Курнаков, — это веселится молодежь, американские туристы. Просит зайти в музей попозже, а сейчас пройти к озеру, к могиле Грига.

Старший механик повернулся, быстро пошел по ведущей вниз каменистой дорожке.

— Тихон Матвеевич! — позвал штурман. Старший механик не отвечал. Он шел все быстрее, почти бежал, будто звуки фокстрота толкали его в спину. Остальные двинулись за ним. Остановились только тогда, когда музыка замерла в отдалении. Их охватила влажная тишина раскинувшегося кругом парка.

Сквозь листву деревьев блестела здесь бледная вода озера. Укрытая у подножья длинными лезвиями папоротника, поднималась гранитная скала. Старший механик с потупленной головой, с пальцами, сжатыми в кулаки, остановился, всмотрелся, снял шляпу.

— Могила Эдварда Грига, — негромко сказал штурман.

Моряки долго смотрели на врезанную в гранит широкую клинописную надпись: «Эдвард и Нина Григ», окруженную разливом зелени.

Агеев обернулся на шелест шагов по каменистой тропинке.

По тропинке быстро спускались три человека. Нетрудно было признать в них замеченных мичманом велосипедистов. Все трое были одинаково одеты — темные грубошерстные пиджаки облегали широкие плечи, брюки, мешковатые в коленях, были заколоты булавками, наподобие велосипедных штрипок.

Впереди порывистой, не совсем твердой походкой шел высокий парень с вызывающим выражением затемненного шляпой лица.

Спускавшийся следом костлявый широкоплечий старик настиг его, схватил за локоть, рывком повернул к себе. Парень что-то злобно пробормотал. Старик говорил укоризненно и горячо. Третий норвежец тоже сжал за локоть слабо сопротивлявшегося парня, заставил остановиться.

Старик шагнул к ждавшим недоуменно советским морякам.

Чистая голубизна глаз блестела на его расстроенном, покрытом красноватым загаром лице.

Он хотел что-то сказать, но осекся, всматриваясь в Агеева. Улыбнувшись, произнес по-норвежски несколько вопросительных слов.

Боцман кивнул, ответил по-норвежски, с трудом подбирая слова. Старик торжественно пожал ему руку. Парень в шляпе угрюмо смотрел в землю.

Не выпуская руки старого норвежца, Агеев повернулся к Курнакову:

Оказывается, встречались мы с ним в сопках. Запомнил он меня. Он, дескать, Олав Скурре, не в первый раз встречается с русскими, бил фашистов в Северной Норвегии. Точно, узнаю его теперь — был такой партизанский вожак. Еще, говорит, — он рыбак с острова Бьернейя.

Бьернейя! — Курнаков потряс руку старику. — С этого островка, товарищи, в первые дни оккупации Норвегии почти все жители-рыбаки бежали на своих ботах, вступили в армию Сопротивления. В наказание фашисты убили оставшихся на острове, сожгли по-селки. Скажите ему, мичман, — мы помним о подвигах норвежских патриотов.

— А вот как это сказать, товарищ капитан второго ранга?.. Пожалуй, не поймет…

Но старик, видно, прекрасно понял перевод Агеева. Его глаза засинели еще больше.

На вершине тропинки возникла фигура хранительницы музея. Она взмахнула платком, что-то прокричала.

— Говорит, уехали американцы. Приглашает в дом, — сказал штурман.

— Ну, пошли, товарищи, — торопливо бросил старший механик.

— Но в чем тут дело, мичман? — спросил, не трогаясь с места, Курнаков. Старый норвежец стоял неподвижно, дымил трубкой, поглядывая из-под желтоватых, щетинящихся у переносья бровей. Парень в шляпе весь как-то осел, второй молодой норвежец по-прежнему крепко держал его за локоть.

Старик произнес несколько фраз.

А это, товарищи, отец с сыновьями, — пояснил Агеев. — Только, выходит, неудачливый у него один сынок. Под влияние фашистских элементов попал. Нынче напоили его в порту, чтобы он за нами погнался, какуюнибудь провокацию учинил. А старик с другим сыном его по дороге настиг, мозги ему, так сказать, вправляет. Стыдил почем зря, пока они по тропинке спускались. А второй сын, видите, с отцом заодно.

Москва! — сказал старик и прижал к груди жилистую, широкую руку. — Слава! — отчетливо произнес он, кивая на второго сына, что-то объясняя по-норвежски.

Этот его сын, дескать, гарпунером ходил в Антарктику с нашей китобойной флотилией «Слава», со многими русскими дружил, — переводил Агеев.

Слава! — повторил молодой норвежец. Он чувствовал себя явно неловко, с извиняющейся усмешкой встряхнул тяжело обвисшего, окончательно захмелевшего брата.

Старик заговорил снова.

— Просит он извиненья, — переводил мичман. — И предостерегает нас… Против какой-то ловушки, что ли… Слышите, повторяет: «фаре, снаре» — это значит «опасность, западня».

Фрюгте фор, — раздельно сказал старик.

«Фрюгте фор» — это значит «берегитесь».

— Кого беречься? Чего? — резко спросил штурман. Агеев повторил вопрос по-норвежски. Старик бросил короткий ответ, снова стал дымить трубкой.

Он говорит — я не знаю. Хердовцы снова поднимают голову. О каких-то зебрах сказал… — переводил Агеев.

А-а, зебры… Я читал… Так норвежцы называют фашистов-хердовцев, которые теперь маскируются под патриотов, — совсем помрачнел Курнаков. — Ну вот что, мичман, нам здесь вести такие разговоры не к лицу. Переведите ему — теперь мир, война окончена. Мы здесь мимоходом, как друзья, ни с кем больше не воюем.

С видимым удовольствием мичман перевел эти слова. Лицо молодого норвежца прояснилось. Старик упрямо потряс головой, заговорил.

Он говорит, — перевел Агеев, — у советских людей здесь больше друзей, чем врагов, но есть и враги. Говорит: «фрюгте фор» — «берегитесь».

Коротко и неясно, — сухо сказал Курнаков. — Не нравится мне вся эта история, мичман. Поблагодарите его, но скажите: «Здесь, в дружественной, мирной Норвегии, мы не опасаемся ничего». Пригласите его вместе с нами осмотреть музей Грига.

Не хочет он с нами идти, товарищ капитан второго ранга. Говорит — лучше, чтоб не видели нас вместе.

— В таком случае пойдемте, мичман. Не нравится мне вся эта история.

Их встретила тишина двух просторных, облицованных светлым деревом комнат. Резная деревянная мебель кустарной работы стояла кругом, поблескивало стекло книжного шкафа. Чернел полированной крышкой большой концертный рояль с придвинутой к нему длинной, покрытой ковриком скамьей.

Почтительно, говоря вполголоса, осматривали музей советские моряки. Курнаков подошел к книжному шкафу.

— Жизнь и письма Петра Ильича Чайковского, — перевел он вслух надпись на корешке одной из книг. Дверца шкафа была полураскрыта, будто Григ только что вынимал эту книгу о своем гениальном русском друге.

Старший механик стоял около рояля, глядел с благоговением. Чего бы ни дал, чтобы прикоснуться к клавишам, на которые так часто ложились пальцы Эдварда Грига! Но крышка была опущена. Приподнять бы ее, хотя бы взглянуть на клавиши!

— Переведите, Семен Ильич, спросите, открыть рояль можно? — сказал наконец старший механик.

Хранительница музея, присевшая в углу комнаты у столика с веерами открыток — видов музея, с готовностью кивнула. Трепещущими от благоговения пальцами Тихон Матвеевич коснулся полированной поверхности, поднял крышку и отшатнулся, будто увидел ядовитую змею.

На слоновой кости клавишей лежала горка пепла и позолоченный окурок сигареты, видимо притушенный, брошенный здесь одним из туристов…

Вот дела-то какие, Тихон Матвеевич, — выйдя на чистый лесной воздух, остановившись рядом со старшим механиком, сказал Агеев. Тихон Матвеевич молчал, опустив голову, сжав в кулаки большие, жилистые руки. — И тут, значит, они себя показали… А к слову сказать… — мичман коротко передал разговор с норвежцем, его предупреждение.

Варвары! — взорвался старший механик. Полнота чувств требовала выхода, и Тихон Матвеевич был рад, когда, вскинув глаза, встретил понимающий, сочувственный взгляд мичмана. — Какое надругательство над искусством! А что касается этого предупреждения… Вы вот что, поговорите с сигнальщиком нашим — Фроловым. Видел он, что какой-то тип подходил к борту «Прончищева», мигал кому-то… Всего можно ждать от таких изуверов.

Да, Фролов мне уже сказал… И будто бы, Тихон Матвеевич, прямо на вас смотрел тот парень. Я подумал — не знакомый ли вас вызывал на пирс, может, с какого другого корабля?

— Нет здесь у меня знакомых, — буркнул старший механик.

— А если не вам он мигал — стало быть, еще кто стоял на баке?

Тихон Матвеевич пожал плечами.

— А Димка Фролов говорит: будто тогда, на баке, что-то вас расстроило шибко.

Старший механик, насупившись, молчал.

Учтите тот факт, Тихон Матвеевич, — сказал, тоже помолчав, Агеев, — здесь, в секторе капиталистических стран, должны мы, советские люди, стоять сердце к сердцу, ничего не таить друг от дружки. Да и народ говорит: куда правда ни свернет, а с ней не разминешься.

Ничего я от вас не таю! — взорвался Тихон Матвеевич.

Мичман молчал, задумчиво грыз травинку.

— И, если хотите знать, это глубоко частное, личное дело…

Тихон Матвеевич покраснел раздраженно, прижал к груди трепещущую ладонь:

Но в конце концов я должен быть как-то огражден… У меня трудная работа. Уверяю вас — я не подавал повода для этого преследования.

Так почему же он преследует вас? — спросил боцман.

Какой такой он? Она! Глафира эта! Ходит за мной по пятам, навязывает свои чувства. Я уверен — пластинку похитила она.

Пластинку? — удивился Агеев.

Да, патефонную пластинку «Инвенции Баха». — Тихон Матвеевич сказал это неохотно, словно жалел, что проговорился… — Но заметьте, я не хочу затевать скандал. Хотел было заявить об этом замполиту, но потом решил пренебречь.

Зачем бы ей пластинку у вас красть?

Не знаю. Во всяком случае, заходила как-то ко мне в каюту — и после этого пропала эта редкая запись, которую успел проиграть всего лишь один раз. С тех пор не оставляю в двери ключа.

А с ней вы не объяснились о пропаже?

Пробовал… Сегодня, как раз перед поездкой сюда… Но она опять начала о любви. Я, правда, вдовец, но это не дает ей права… Я выскочил на бак, как из бани… Запугала меня женщина эта!

А вы где на баке стояли — у трапа или ближе к якорь-цепям? — без видимой связи с предыдущим, с интересом спросил Агеев.

У самого трапа стоял… — большим платком Тихон Матвеевич стирал с лица пот.

Он взглянул на мичмана — и поразился. Напряженная настороженность сошла с лица Агеева, сменилась доброй, мягкой, почти мечтательной усмешкой.

Стало быть, он в иллюминатор смотрел, — сказал мичман.

При чем здесь иллюминатор?

Под баком, как раз где вы стояли, — каюткабуфет. Там, верно, Татьяна Петровна хозяйством занималась, — пояснил чуть застенчиво Агеев. — Ну этот парень, ясно, и засмотрелся на нее с пирса. И подмигнул ей… Может быть, таким манером познакомиться хотел — как малокультурный европеец. Дело объяснимое: кто такую девушку увидит — каждого к ней потянет.

Да, конечно, Глафире он не стал бы подмигивать! — сказал Тихон Матвеевич с содроганием. — Но знаете, мичман, именно Глафира Львовна, когда я отступил, так сказать, под ее натиском на бак, зашла в ту каютку…


Глава семнадцатая 

ЧЕТВЕРО В БАРЕ


Три моряка не спеша поднимались из порта в город. Прямо от воды начинались деревянные, крытые черепицей дома: поверх остроконечных крыш — большие рекламы табачных фирм, на стеклах окон и вдоль деревянных фасадов — фамилии владельцев размещенных здесь лавок и контор. Витрины портовых лавчонок пестрели глянцевыми пачками сигарет, платками ярчайших расцветок, ножами в кожаных чехлах.

У дверей подвальных помещений — рыболовные принадлежности, сети, удилища, бухты толстых и тонких тросов, сложенная кипами парусина.

В одной из витрин блестели серебром и бронзой маленькие и большие кресты, виднелись картинки религи-озного содержания, лежали толстые книги с крестами, тисненными на переплетах.

— Здесь миссионеры своим товаром торгуют — отпущением всяких грехов, — сказал авторитетно Фролов. Не впервые бродил он в заграничных портах. — А вот если в ту лавчонку, в подвальчик зайти — тебе татуировку на любой части тела выбьют, по последнему слову техники! — Он лукаво прищурил глаза. — Может, зайдешь, Жуков? Разукрасят тебя, как индейца! А потом рядом крестик и библию купишь, чтобы в море тебя косатки не съели.

— Не очень смешно, — ответил рассеянно Жуков… Узкие, мощенные плиточным камнем, стремящиеся вверх переулки.

Деревянные домики, потемневшие от времени, с висячими галереями, выступающими над мостовой, тесно жмутся друг к другу.

Тяжелым запахом китового жира, сырым, холодным воздухом тянет из переулочных щелей. Здесь и там сидят у дверей, чинят задумчиво сети молчаливые люди. Женщины стирают белье, на камнях играют белокурые дети. Кожаные ведра висят у входов в дома…

— Это у них, видно, противопожарная охрана, — сказал без улыбки Фролов, рассматривая ведра. — Не очень-то сладко живет здесь народ.

— Да, скучновато живут, в каких-то щелях гнездятся, — откликнулся Илюшин. — Начисто снести бы древность эту, нормальные дома построить.

— А слышали, товарищи, что норвежский лоцман рассказывал? — спросил Жуков. — Портовые кварталы здесь четыре раза сгорали с тех пор, как Берген стоит. Совсем недавно — в тысяча девятьсот шестнадцатом году — почти полгорода пожар уничтожил. И восстановлены эти кварталы в прежнем виде, вплоть до кожаных ведер и гербов над дверями, чтоб иностранные туристы на древний Берген могли любоваться. А свой народ пусть в сырости и духоте живет, от туберкулеза погибает.

— Чудно, — хмурился Илюшин.

Жуков с интересом и достоинством поглядывал кругом, с гордостью замечал, что именно на нем прежде всего останавливаются взгляды встречных.

— Еще бы, советский военный моряк! Жуков заметил, что шедший рядом Фролов раза два одобрительно и чуть ли не завистливо окинул взглядом его форму первого срока.

— И точно — неотступное чувство вдруг охватило Фролова, чувство не зависти, а скорее обиды на себя самого. Вот он, Димка Фролов, боевой балтийский моряк, североморец-катерник, разведчик морской пехоты, идет не в овеянной легендами форме военных моряков, а в штатском, да еще в костюме иностранной продукции, в этом «дерьме в целлофане», как обидно метко выразился мичман Агеев.

То ли дело пройтись по городу этой страны, которую помог освободить от фашистов, в сопках которой геройствовал в военные годы, одетым в матросскую или старшинскую форму, скромную и одновременно мужественно-нарядную!

Да, напрасно ушел он на гражданские корабли с любимого военного флота. Сейчас уже мог бы быть курсантом, учиться на офицера, как многие матросы — друзья фронтовых дней…

Он задумался так глубоко, что не заметил, как сзади остались извилистые переулки. Со стен смотрели смеющиеся лица красавиц, свирепые глаза красавцев с револьверами в руках — кинематографическая голливудская жизнь…

Под полосатой парусиной навесов, слегка колеблемой ветерком, стучали пивные кружки, манили отдохнуть глубокие кресла у столиков.

— По кружечке выпьем? — предложил спутникам Фролов.

— Посмотрим, какое оно, норвежское, — откликнулся Илюшин.

— Хэлло, рашен! — раздался сзади них негромкий возглас.

К ним подходил высокий худой негр. Штатский костюм из бумажного лоснящегося материала мешковато висел на его длинноногой фигуре. Соломенная шляпа была сдвинута на затылок, открывая шоколадно-коричневое лицо. Широкие челюсти раздвинулись в радостной улыбке, обнажив два ряда ровных больших зубов,

— Хэлло! — повторил негр. Протягивая руку, пальцем другой руки указывал на себя — Симэн! Америкэн шип! Лонг лив совьет Рашен, Москва! [3 - Моряк! Американский корабль! Да здравствует Советская Россия, Москва! (англ.)]

Столько молодой радости, искреннего чувства было в этом приветствии, что советские моряки сразу заулыбались. Негр жал руки по очереди всем троим.

Они рассматривали друг друга с живым интересом и с некоторой неловкостью, которую испытывают люди, симпатизирующие один другому, но не владеющие общим языком.

— Вот и порядок! — сказал никогда не терявшийся Фролов. — С ним вместе пивка и выпьем!

— Фрейндшип! Бир! [4 - Дружба! Пиво! (англ.)] — указал он на вход под навес негру.

Негр явно смутился. Потряс головой. Пошел по улице, маня за собой русских моряков.

— Да нет, сюда вот в бар зайдем, понятно? — Фролов сложил руку горстью и поднес ко рту. — В бар. Бир. Дринк. Вот какой непонятливый! Пойдем!

Он взял за руку упиравшегося американца, повел под навес.

За столиком слышался невнятный картавый говор. Сидели люди в пестрых спортивных костюмах, через плечи — ремешки фотоаппаратов. Томные дамы в очень коротких платьях с сигаретами в зубах. Обветренные широкоплечие парни, бритые и бородатые, с татуировкой под распахнутыми комбинезонами. Дальше — отдельно — такие же смуглые, краснолицые, но в крахмальных воротничках, в светлых чесучовых костюмах.

Фролов подошел к столику с незанятыми плетеными креслами вокруг. Позвенел кронами в кармане — зарплатой, полученной на корабле. Показал на одно из кресел американцу:

— Присаживайся, мистер, выпьем за дружбу народов.

Но негр не садился. Нерешительно стоял у столика. Разговор кругом умолкал. Почти силой Фролов усадил негра в кресло, сам сел рядом.

— Четыре кружечки пивка! — помахал рукой остановившейся невдалеке девушке в крахмальном переднике, с худощавым голубоглазым лицом.

Особа в короткой юбке, с ярко-лиловыми губами встала порывисто из-за соседнего столика, пошла к выходу из бара. Юноша с фотоаппаратом кинулся вслед за ней. У негра был очень несчастный, испуганный вид.

— Неужели из-за нас переполох? — сказал Жуков.

— Нет, тут другое… — Фролов смотрел на вышедшего из-за буфетной стойки, приближавшегося к ним бармена.

— Нот биэ фоо блек, — медленно сказал бармен. — Рашен — иес! — Он ухмыльнулся Фролову. — Нигер — нот! [5 - Нет пива для черных. Русским — да! Негру — нет! (англ.)] — выразительно указал негру на выход.

Негр сидел словно окаменев. Его плоские щеки посерели.

— Ах расисты чертовы! — воскликнул Фролов. Только сейчас заметил, что все кругом смотрят на них. Он был очень взволнован, побагровел до самых белков. — Это мы, похоже, в американскую компанию попали. Ничего, покажем им, как советский человек смотрит на это дело.

Успокоительно он положил ладонь на колено негра. Почувствовал острую жалость, ощутив в этом колене неуемную дрожь. Негр сидел по-прежнему прямо и неподвижно.

Грузный человек в белом кителе медленно встал изза дальнего столика, надвинул на лоб высокую фуражку, пошел решительно через бар. Он подходил к негру, и тот, как бы против воли, стал медленно приподыматься с кресла.

Офицер выкрикнул что-то повелительное. Негр вежливо ответил, просительно сложив руки, не сводя с офицера глаз.

— Постойте-ка, мистер, — начал было Фролов. Особенно запомнились ему в этот момент синевато-багровые, до блеска выбритые щеки американца, его красная надувшаяся шея, врезавшийся в нее накрахмаленный воротник.

Негр вскинул руки к лицу странно беспомощным, пугливым движением. Но еще быстрее кулак человека в капитанской фуражке опустился на метнувшееся назад лицо.

Американец ударял с привычной быстротой, что-то выкрикивая угрожающее, и негр стоял, опустив руки вдоль тела; после каждого удара откидывалось его залившееся кровью лицо.

— Стой, мистер, так нельзя! — крикнул опомнившийся Фролов. Он вскочил с кресла, удержал покрытую татуировкой руку. Американец что-то пробормотал, замахнулся снова.

Приблизившись незаметно от входа, человек в надвинутой на глаза шляпе деловитым движением схватил с соседнего столика пустую кружку из толстого граненого стекла.

Краем глаза Фролов увидел, как взлетела рука с кружкой…

С необычайной ясностью мелькнула догадка — не этого ли субъекта видел трущимся у скулы ледокола… Хотел отклониться, но голову потряс страшный удар, и все затянуло мраком…

Черномундирный полицейский, стоявший недалеко от бара, одернул мундир, вяло шагнул на шум. Он старался не смотреть на человека в надвинутой шляпе, выбежавшего из кафе, исчезнувшего в извилистом переулке…

Барометр продолжал показывать «ясно». Андросов легонько постучал ногтем по круглому стеклу. Тонкая стрелка анероида, слегка затрепетав, не сошла с прежнего места, смотрела острием вверх.

Андросов провел ладонью по влажному лбу. Неподвижная сухая жара стояла в каюте. Он взглянул на часы, пошел на верхнюю палубу.

Кончался срок увольнительных очередной смены. На пристани мелькали белые верхи фуражек, голубые воротники матросских форменок, золотые погоны офицеров, штатские костюмы моряков ледокола.

Моряки взбегали на «Прончищев», на «Топаз» и на «Пингвин», шли к сходням дока. Скоплялись на палубах, еще полные впечатлений от прогулки.

— В парке над городом были? — спрашивал один из матросов. — Красота там какая — весь город и рейд видны как на ладони!

— Как же, поднимались по канатной дороге. И кассирша с нас денег за проезд не взяла. Дескать, советским морякам честь и место.

— А мы с армией спасения повстречались, ну как боцман Ромашкин в Швеции, — сказал Мосин, взошедший на борт вместе с Щербаковым.

— А что — они и вас спасать вздумали?

— Честное комсомольское — вздумали! — улыбался Мосин всем своим веснушчатым широким лицом. — Бродили мы с ним вот по Бергену вдвоем и забрели кудато, словом с курса сбились. Тут и подходит к нам тощий в черном. По-русски говорит: «Вы, братья, блуждаете во тьме. Господь повелел мне вывести вас на путь истинный. Из армии спасения я…» И тащит из кармана толстую книжицу вроде словаря.

— Какой там словарь — библия это была. По-старому говоря — священное писание, — перебил Щербаков, обнажив в улыбке сахарно-белые зубы. — А ты, Ваня, ему складно ответил.

— Просто ответил, по-матросски. — Мосин напряг свои квадратные плечи. — Не знаю, говорю, как у вас глаза устроены, а для нас сейчас не тьма, а полный день. А во-вторых, мы, в Советском Союзе, по пути истины уже почти полвека шагаем. А тут как раз видим — наши ребята с ледокола идут. Он и стал отрабатывать задним.

Когда недалеко от «Прончищева» остановилась легковая машина и, порывисто захлопнув дверцу, Сливин шагнул к сходням, — на ледоколе его встретили дежурный офицер и Андросов.

Товарищ капитан первого ранга, — докладывал дежурный офицер. — За ваше отсутствие никаких происшествий на кораблях экспедиции не было. Весь личный состав военнослужащих, уволенных на берег, вернулся на борт кораблей, кроме сигнальщика Жукова. Из личного состава ледокола с берега не вернулись двое.

— Вольно, — сказал Сливин. Опустил поднятую к козырьку фуражки руку. По его порывистой походке, по сжатым губам и задорно выдвинутой бороде Андросов понял, что начальник экспедиции очень раздосадован чем-то.

— Ефим Авдеевич, прошу ко мне в каюту.

Они молча прошли коридором, поднялись по трапу. Войдя в салон, Сливин обычным небрежным движением повесил фуражку, расстегнул крючки на воротнике и верхнюю пуговицу у кителя.

Взглянув на барометр, повернул к Андросову негодующее лицо.

— Так вот, Ефим Авдеевич! Увольняемся на берег, ездим по дачам композиторов, любуемся на ваш хваленый Берген.

— Почему же он мой? — улыбнулся Андросов. Эта умная, немного усталая улыбка оказала, как всегда, свое действие. Сливин, под ядовитой вежливостью скрывавший большую душевную боль, тяжело опустился в кресло. Успокаиваясь, провел платком по лицу.

— Коротко говоря, сегодня подвели нас снова, не прислали рабочих для ремонта. Третья фирма, с которой уславливаемся, нарушает обещания, требует повышения платы, затягивает время. И это, когда их судоремонтные заводы работают на четверть мощности, город полон безработными всевозможных профессий! Что это — мошенничество, желание сорвать с меня втридорога за грошовый ремонт? Прошу садиться.

— Еще Энгельс писал, — сказал Андросов, присаживаясь к столу: — «При развитом капиталистическом способе производства ни один человек нe разберет, где кончается честная нажива и где начинается мошенничество».

Сливин яростно взглянул на него круглыми, налитыми кровью глазами.

— Мне, товарищ капитан третьего ранга, нужны сейчас не теоретические высказывания, даже такие меткие, как приведенное вами сейчас, а деловой партийный совет! Нам необходимо двигаться дальше, дорог каждый час хорошей погоды. Платить втридорога? Это же валюта, золото, и я не имею права расходовать его зря.

Он прошелся по каюте.

— Был сейчас у начальника порта… Он только разводит руками, дескать, частная инициатива, свобод-ный сговор, ничем не могу помочь. А между тем настоятельно советует мне скорей отдавать швартовы. В Берген приходят с «визитом вежливости» американские военные корабли. Он опасается беспорядков в порту, стычек наших матросов с американскими. Сливин нервно закурил.

Он напуган теми свалками, которые были недавно в скандинавских портах, когда там стояли английские и американские корабли и все кругом дрожало от пьяных драк и дебошей.

Вы, конечно, заверили его, что наши моряки достаточно выдержанны и сознательны, чтобы не поддаваться на любую провокацию? — сказал Андросов и невольно взглянул в иллюминатор. Почему не пришли с увольнения те трое? Правда — пока опоздание небольшое…

Разумеется, заверил. — Сливин шагал по каюте. — Но, понимаете, этот командир порта, видимо, просто в ужасе от перспектив «визита вежливости». Знаете эту их паническую боязнь осложнений под маской дипломатических улыбок?

Андросов кивнул.

— Знаете, что было здесь в прошлом году? Линкоры «Висконсин» и «Нью Джерси» отдали якоря в порту Осло. Их орудия, конечно, не были направлены на берег, но вооружение линкора — зрелище достаточно внушительное само по себе. Командир американской эскадры предложил норвежцам знакомиться с техникой кораблей, а на берег для дружеского общения с населением сходили офицеры и кадеты — все сыновья состоятельных американских семей. Кончилось это тем, как писали газеты, что норвежская молодежь устроила форменную облаву в столичном Королевском парке, куда американцы взяли за правило уводить девушек города. Норвежцы развели девушек по домам, а американцам предложили вежливо и категорически вернуться на свои корабли.

— Намяв им бока — тоже вежливо и категорически! — невесело улыбнулся Андросов. — Думаю, Николай Александрович, что и другие возможности страшат начальника порта и кое-кого другого. Они боятся, что слишком разительным будет контраст между поведением наших и их моряков. И еще боятся они откровен-ных разговоров между советскими людьми и простыми матросами флота Соединенных Штатов. Теми матросами, для которых и сейчас существуют на американском флоте свирепые порки, для которых на каждом корабле приготовлены ручные кандалы.

Возможно и это. Возможны и провокации, — Сливин сел в кресло.

Так вот, жду вашего совета. Сегодня мне подан проект водолаза-инструктора Костикова, предлагающего своими силами закончить ремонт.

Об этом проекте положительно отозвались наши офицеры и командный состав ледокола, — сказал Андросов.

Да вы уже в курсе дела? — Сливин даже улыбнулся от удовольствия. — Там есть очень остроумные мысли… Так не махнуть ли нам рукой на эти проклятые фирмы, не сыграть ли аврал? Общими усилиями обойдемся без помощи иностранцев… Ага, как будто вести из дому!

Только сейчас он увидел лежащий на столе развернутый листок радиограммы, жадно прочел.

— Из дому! Молодец, дочурка. Сдала экзамены в университет на «отлично». Мать так волновалась…

Андросов сочувственно слушал. Знал, как сам Сливин волновался за эти экзамены, только вчера послал запрос о домашних новостях жене.

— Стало быть, возражений против проекта Костикова нет? Я лично считаю его осуществимым вполне, — сказал начальник экспедиции, бережно пряча радиограмму.

— Очень дельный проект. Партийный и комсомольский актив возглавит борьбу за кратчайший срок его выполнения! — ответил Андросов.

Лейтенант Игнатьев пришел с берега в прекрасном настроении. Он был на увольнении в штатском костюме, купил в одном из бергенских магазинов широкополую шляпу, в другом — большие противосолнечные очки — дымчатые желтоватые стекла в голубой пластмассовой оправе.

Он торопливо прошел в каюту, бросил шляпу на койку, снял очки. Вытащил из-под подушки свою завет-ную тетрадь, написал две строчки, задумался, стал грызть карандаш, писал снова.

Л— ейтенант, проверили таблицу светлого времени в районе плавания? — спросил Курнаков, входя в каюту,

— Проверил, товарищ капитан второго ранга.

— Так… — Курнаков смотрел не на Игнатьева, а на толстую тетрадь на столе. — Сомневаюсь я, что с вашими поэтическими упражнениями мы сможем благополучно закончить поход. Опять стишки писали?

— Да вот, пришло в голову во время прогулки… Игнатьев перебирал страницы тетради. Еще весь был во власти только что написанного. Хорошо получилось! Вспомнил разговор с Андросовым, застенчиво улыбнулся:

— Может быть, хотите прочесть?

Курнаков молча сел на койку, взял раскрытую тетрадь.

Выходя из переулков узких, Говорил мне в Бергене норвежец:

Почему в глазах матросов русских Эта удивительная свежесть?

Разве сами, — я ему ответил, — Вы загадки этой не решили? Сколько лет Октябрьский свежий ветер Нас влечет в неслыханные шири!

Игнатьев присел рядом с Курнаковым, нетерпеливо ждал оценки. Начальник штаба молчал.

— Это я в нашу стенгазету хочу… — упавшим голосом сказал Игнатьев. — Капитан третьего ранга говорит — нужно давать стихи в стенгазету…

Он расстроенно оборвал, откинул волосы, упавшие на брови.

— Пусть тогда капитан третьего ранга и занимается штурманским обеспечением похода! — Курнаков решительно захлопнул тетрадь. — Нечего говорить — стихи неплохие. Но еще раз предупреждаю, лейтенант, — или поэзия или штурманская точность.

— Но ведь поэзия это и есть точность! — с отчаянием сказал Игнатьев, придвигая к себе тетрадь. — А наше штурманское дело — это же сама поэзия! Сколько было штурманов — хороших поэтов. Знаете стихи балтийца Лебедева, который на подлодке слу-жил? Превосходный был штурман, а его стихи теперь в хрестоматиях печатают, А североморский штурман Ивашенко, гвардеец! Смотрите, как он писал, товарищ капитан второго ранга.

Игнатьев продекламировал нараспев:

Вот так менять долготы и широты, От Айс-фиорда к Огненной Земле, От знойной Явы к островам Шарлотты, Все дальше, дальше плыть на корабле…

— Во всяком случае, сомневаюсь, чтобы эти офицеры писали свои стихи в походах, — сказал Курнаков, вставая. — На море рельс нет. Если во время вахты стишки сочинять…

Он негодующе замолчал.

— Разрешите доложить, товарищ капитан второго ранга, — тоже встал Игнатьев, — во время вахты я стихов никогда не пишу.

Восхищаясь втайне Курнаковым, он невольно перенимал его холодно-корректный тон.

— Имеете замечание о моих упущениях в штурманской службе? — спросил Игнатьев.

— Нет, пока не имею. Пока работаете неплохо. Курнаков глядел на Игнатьева, на его вскинутое смелое лицо под хаосом белокурых волос. «Неплохой, талантливый штурман, но вот заболел стихами, что тут будешь делать!»

— Скоро уходим в море, лейтенант. Переодевайтесь и приходите в рубку — поработаем с лоциями, — сказал Курнаков почти мягко.

Над палубами «Прончищева» и дока прокатились звонки аврала.

На стапель-палубу дока выстраивались матросы… Агеев, уже в рабочей одежде, распоряжался около бревен… И водолазы в своих поношенных комбинезонах прошли по палубе тяжелой точной походкой, готовили оборудование для электросварки.

На их лицах зачернели стеклянные грани защитных очков. Вспыхнуло ослепительно-лиловое искристое пламя автогена.

Андросов, одетый в бумажные брюки и синий рабочий китель, переходил от одного участка работы к дру-гому, когда возле него остановился запыхавшийся рассыльный.

— Товарищ капитан третьего ранга! Только что с берега доставлен в санитарной карете тяжело раненный сигнальщик Фролов. Начальник экспедиции приказал вам срочно явиться на ледокол.


Глава восемнадцатая 

АТЛАНТИЧЕСКИЙ ОКЕАН


Андросов стоял на крыле мостика, задумчиво смотрел на остающиеся сзади по правому борту черные скалы Бью-фиорда.

Атлантический океан. Вот он плещется вокруг — спокойный, вздымающийся мягко, чуть заметно. Безбрежная, подернутая неподвижными бликами и разводами синева.

Караван лег на новый курс, снова шел на норд. По правому борту медленно проплывал берег материка — за первой линией гор из коричневого складчатого камня поднималась вторая линия, смутные, расплывчатые, словно сотканные из холодного дыма громады. Узкими лоскутами белеют на откосах прибрежных гор стеклянно-матовые срезы — это спускаются к морю ледники. А над океаном стоит жара, солнце сверкает на тяжелой спокойной воде. И по левому борту протянулась цепь островков — то крутых, зазубренных, то плоских, еле заметно чернеющих в синеве.

Теперь пойдем Инреледом до самого Баренцева моря, — сказал капитан Потапов, с обычным меланхолическим видом вглядываясь в океанский простор.

Инреледом? — переспросил Андросов.

Так точно, Инреледом, рекомендованным фарватером. Видите — идем как будто открытым морем, а на самом деле это Инрелед — узкий проход вдоль берега среди опасностей — надводных и подводных шхер. «Шергорд» — «сад шхер», называют эти места норвежцы.

Поэтично, — заметил Андросов.

Поменьше бы такой поэзии! — откликнулся капитан «Прончищева». — Собьешься с фарватера — и посадишь корабль на банку. Знаете, одних только островков у берегов Норвегии насчитывается до полутораста тысяч.

Так, может быть, целесообразнее идти дальше от берегов?

То есть открытым морем? — иронически усмехнулся Потапов. — Здесь под нами глубины небольшие, много якорных мест. Подводный рельеф Инреледа — как широкий порог, по которому проходит теплое течение Гольфстрим. А податься мористее — выйдем в огромную впадину Атлантики с ветрами и длинной океанской волной.

Нет, товарищ капитан третьего ранга, — помолчав, сказал Потапов с таким негодованием, точно обвинял Андросова в том, что именно он создал все неприятности норвежского побережья. — С вашего позволения пойдем Инреледом, как ходят, огибая Скандинавию, мореплаватели всех стран.

Андросов сдержал улыбку. Характер капитана «Прончищева», своеобразная манера его разговора уже давно не удивляли его.

Начальник экспедиции вышел из штурманской рубки, остановился рядом с капитаном.

Зазвенели ступеньки трапа. На мостик из радиорубки взбежал лоцман Олсен. В последние дни — после выхода из Бергена — норвежец стал замкнут и угрюм, чем-то глубоко озабочен.

Он подошел к Потапову и Сливину. Сообщил сводку погоды, только что принятую с норвежской метеорологической станции.

Шифтинг уинд! — услышал отошедший в сторону после разговора с Потаповым Андросов. Увидел, как прояснилось лицо капитана «Прончищева».

Долгосрочный прогноз: шифтинг уинд — переменчивый ветер. Лофотены дают хорошую погоду, — повторил капитан Потапов. — Совсем хорошо, после бергенских прогнозов.

Это совсем хорошо, — подтвердил Сливин.

Он помолчал, поглаживая бороду, — верный знак отличного настроения.

— В штиль непременно собрались бы циклончики у Лофотен. А переменчивый ветер их разгонит.

Олсен, прислушиваясь к разговору, утвердительно закивал.

Значит, точно, Николай Александрович, что погода сочувственно относится к большевикам? Слышал я, в войну на Северном флоте моряки так говорили, — совсем развеселившись, пошутил Потапов.

Потому что коммунисты не ходят на поводу у погоды; вот ей ничего другого не остается, как сочувственно к нам относиться, — вступил в разговор Андросов.

У всех было теперь отличное настроение. Ушли в прошлое недавние переживания перед выходом кораблей в море. Прекрасно работают люди. После ремонта буксирное хозяйство на высоте. И даже Лофотенские острова — эта всегдашняя кухня штормов и туманов — дают устойчивую погоду.

Как там наш раненый, Ефим Авдеевич? — спросил Сливин.

Лучше ему. Только очень слаб от потери крови.

Да и лихорадка его сколько времени трепала. Боялся я — не воспаление ли мозга, — сказал Потапов.

По-прежнему у него Ракитина дежурит?

Да. Они с военфельдшером друг друга сменяют, вахту несут у его койки.

Нужно бы Ракитину от работы в салоне освободить, — нахмурился Сливин. — Может быть, заменить ее вестовым?

Предлагал я уж ей, — откликнулся Потапов. — Сердится, не хочет ни в каком случае. Темпераментная девушка. Мне, говорит, не трудно, я привыкла за ранеными ходить. И основную работу, говорит, не брошу.

Докладывайте мне, капитан третьего ранга, чаще о здоровье Фролова. Скверное это дело, — сказал Сливин.

Хорошо еще, что Жуков и Илюшин проявили выдержку, не вмешались в свалку, когда норвежцы бросились на американцев. Говорят, этому капитану транспорта, что избивал негра, норвежские моряки изрядно накостыляли затылок.

Да, наши люди не дали повода для газетных сплетен. Даже реакционнейшие из газет не смогли ис-пользовать против нас этот тягостный случай, — сказал Андросов.

Сливин вскинул бинокль, посмотрел за корму, в сторону отдалившегося дока. В линзах качнулась лазурная штилевая вода, смоляно-черные баржи у подножия доковых башен, маленькие фигурки обнаженных до пояса людей…

Белые кружочки бескозырок двигались над плоскостью понтонов, чернеющих высоко над водой. «Золотые ребята», — в который раз с нежностью подумал Сливин.

На стапель-палубе дока Агеев вытер ладонью залитое потом лицо.

Кожа немного болела, обгорела под жарким солнцем. «Будто не у Полярного круга идем, а где-нибудь в южных широтах», — подумал Сергей Никитич.

Погодка подходящая, товарищ мичман, — сказал дежурящий у буксиров Мосин.

Пока подходящая, — откликнулся главный боцман.

А что, думаете, на перемену может пойти?

Солнышко вчера с красной зарей заходило, а нынче со светлой зорькой взошло. Это, наши поморы говорят, к тихой погоде, — задумчиво сказал боцман. — А вот что звезды неярко блестели, вроде как затемнялись, — это значит к сырости, к туману идет дело…

— Нехорошо как, товарищ мичман, в Бергене с нашим сигнальщиком получилось.

— Нормально получилось, — пробормотал Агеев. — Пришли за границу, точнее говоря, в сектор капиталистических стран, ну и началась вокруг всякая уголовщина.

Он прошелся еще раз вдоль сбегающих в воду тросов, еще раз проверил — надежно ли наложены стопора.

Не так давно, при выходе из Бью-фиорда, закончили вытравлять буксиры. Как всегда, они чуть плещутся в темно-синей воде, уходит в глубины слабина круглой тросовой стали, соединяющей док с ледоколом… Порядок, стопоры наложены хорошо… Но чувство беспокойства, какой-то сердечной тоски не покидало Агеева.

Он сознавал, откуда идет эта тоска. Она не оставляла его с той минуты, как на борт «Прончищева» принесли с берега Фролова — тяжело раненного друга.

Сергей Никитич успел только раза два посмотреть на него, мимоходом забегая в лазарет.

— Ну, как тут мой Димка? — спрашивал, остановившись у двери каюты. Оба раза видел там дежурившую возле больного Таню, успокаивался, встретив спокойный взгляд ее добрых серьезных глаз.

Потом началась неотложная работа по подготовке выхода в море, но мысли все время возвращались к Фролову.

Эх, друг Фролов, геройский, но легкомысленный парнишка… Здесь он, конечно, не виноват: знал, как вести себя в иностранных портах, не стал бы ввязываться в драку. Тот парень в шляпе, надвинутой на глаза, только ждал подходящего момента. Но если бы раньше сказать Фролову о предупреждении норвежцев, может быть, был бы осторожнее… Так вот о чем предупреждал тот партизан… Но и без предупреждения сигнальщик, бывший разведчик, обязан был видеть опасность и сзади, не дать возможности врагу нанести тот удар… «Говорить-то хорошо, — думал мичман, — а если бы сам присутствовал при таком избиении, у самого бы, пожалуй, от бешенства потемнело в глазах… А казалось, поход будет мирный и простой…»

«Точно, что мирный и простой!» — горько повторил про себя Сергей Никитич, зашагал к борту баржи, куда Пушков только что принес бачок с борщом, распространявшим вкусный аромат.

На доке и на кораблях пробил обеденный час. Дежурные с бачками выстроились в веселую очередь у камбузов, в кубриках матросы и старшины рассаживались за столами…

— Кушать можно идти, Сергей Севастьянович, — доложила Потапову Таня.

Она стояла на мостике ледокола, вытянувшись почти по-военному, опустив вдоль накрахмаленного фартука смуглые девичьи руки. Под белой косынкой мягкие курчавые волосы оттеняли немного утомленное, бледное от недосыпания лицо. Но продолговатые черные глаза Тани смотрели, как всегда, с ласковым вниманием.

Как служащая ледокола, она обращалась к капитану «Прончищева» и в то же время окидывала взглядом стоящих рядом, давала понять, что приглашение относится и к ним.

— Ну как, прошла головная боль? Лучше чувствуете себя? Глаза-то совсем сонные! — сказал капитан Потапов.

Куда лучше, Сергей Севастьянович. Ветерок обвевает, а отоспаться всегда успею, — отозвалась Таня.

Ну, значит, прирожденная морячка! Приглашайте офицеров, я буду обедать позже. — Потапов отвернулся, стал всматриваться в берег.

Прошу кушать, товарищ капитан первого ранга, — шагнула Таня к Сливину.

— Слушаюсь, товарищ руководитель питания. Сливин вложил свой тяжелый бинокль в футляр, скинул ремешок с шеи, взглянул на Олсена.

Гаа сизе миддаг, товарищ Олсен… Прошу кушать.

Мангетак. Спасыбо, — сказал улыбаясь Олсен.

Они прошли в штурманскую рубку, откуда внутренний трап вел в капитанский салон. Курнаков склонялся над матово-серым разворотом карты на штурманском столе. Игнатьев перелистывал лоцию, сидя на диване.

— Штурман, обедать! — проходя мимо Курнакова, пригласил Сливин.

— Есть… Сейчас меня лейтенант Игнатьев подсменит.

Сливин пропустил Олсена вперед, вслед за ним спустился в салон. Войдя в салон, не сел сразу к столу, глянул в зеркало, обдернул белый китель, прошелся по каюте, взглядывая на барометр и в иллюминатор.

Андросов и Олсен стояли, положив руки на спинки кресел. Ждали Курнакова, чтобы, по морскому обычаю, всем сразу сесть за стол.

В дверь постучали. Четко, по-строевому в каюту шагнул рассыльный.

Товарищ капитан первого ранга, разрешите обратиться к капитану третьего ранга?

Обращайтесь, Лютиков.

Товарищ капитан третьего ранга, раненый вас просит к себе. Беспокоится. Одного вас просит зайти, — понизив голос, сказал Лютиков Андросову.

Андросов вопросительно взглянул на Сливина.

— Может быть, сперва пообедаем, Ефим Авдеевич? — сказал Сливин.

— Я бы лучше сейчас прошел, Николай Александрович.

— Ну идите. Начнем обедать без вас.

Фролов лежал, откинув забинтованную голову на подушку. Его лицо было желтовато-бледным, ввалились прикрытые длинными ресницами глаза. Андросов тихо подошел к койке.

— Товарищ капитан третьего ранга! — приподнялся ему навстречу Фролов.

Молодой военфельдшер, мечтательно глядевший в иллюминатор, порывисто обернулся.

— Лежите спокойно, больной! — военфельдшер решительно шагнул к койке. — Докладываю, товарищ капитан третьего ранга, что при резких движениях могут усилиться последствия травмы головы. Вы же мне обещали, больной, — почти умоляюще он перевел взгляд с Андросова на Фролова.

— Слышите, Дмитрий Иванович, что доктор говорит?

Фролов откинулся на подушку.

— Ну, что у вас за срочность? — Андросов присел на койку, в ногах у раненого. Фролов потянулся к нему всем телом.

— Доктора ушлите, — лицо его начало краснеть, лихорадочно блестели глаза.

— Товарищ Суриков, прошу вас на минутку выйти. Не бойтесь, не растревожу вашего пациента, — взглянул на военфельдшера Андросов.

Военфельдшер хотел было что-то сказать, но только приподнял плечи, шагнул из каюты. Андросов пересел ближе, взял в руку слабые пальцы Фролова.

— Помните — вам волноваться нельзя. Торопитесь медленно, как говорит наш боцман.

— Не сердитесь на меня, товарищ капитан третьего ранга? — чуть слышно спросил Фролов.

— Да, есть серьезные основания для выговора вам. Вы допустили ошибку, зайдя в этот бар. Знаете, как следят за границей за каждым нашим движением? Но уж если получилось такое… Вы ведь, как рассказывают товарищи, только хотели остановить этого мерзавца, чтобы не бил негра?

Фролов слабо кивнул.

— Смотреть спокойно на такое фашистское зверство… Невозможно это советскому человеку.

Фролов закивал, его глаза просветлели.

— А вот ваш друг Жуков — он проявил настоящую выдержку. Во-первых, успел отвести руку того субъекта, ослабил удар кружки. Иначе попросту раскроило бы вам череп… А когда началась свалка, Жуков вместе с Илюшиным подхватил вас, вытащил из бара.

— Так была-таки там драка?

— Да, американцам намяли бока. В баре оказались норвежские рыбаки и матросы, они показали свое истинное отношение к «заокеанским друзьям». Думаю — если бы не полиция, едва ли тот шкипер ушел бы на корабль своим ходом. А вот если бы наши приняли участие в драке — пожалуй, вы не отделались бы так счастливо, как теперь.

Фролов глядел с упреком.

— Да, вы отделались счастливо, — сурово сказал Андросов. — Судя по всему, тот молодчик только ждал повода для покушения. Возможно, он был не один. И расправиться с вами троими могли уж не кружками, а ножами, могли пустить в ход револьверы.

Я, товарищ капитан третьего ранга, вот зачем вас позвал… — У Фролова перехватило дыхание, он провел языком по бледным губам. — Хотел доложить, что раньше того человека видел.

Какого человека?

— Того, что меня кружкой ударил. Андросов выжидательно молчал.

— Я его на пирсе видел, около ледокола. Он тогда к самому борту подошел, подмигивал, словно кого-то с «Прончищева» вызывал. Сперва я подумал — он Тихону Матвеевичу, стармеху нашему, мигает. Мичман Агеев это дело опроверг. Сказал, это, может быть, какой-нибудь норвег на Танечку нашу засмотрелся. Я Ракитиной это в шутку и передал.

— Ну, а Ракитина что? — спросил рассеянно Андросов.

— С чего-то рассердилась на меня, расплакалась, разобиделась. Я ее еле успокоил, прощенья просил…

— А наружность этого человека можете описать? Фролов молчал, думал. Андросов крепче сжал его руку.

Ну-ка, Дмитрий Иванович, вы же сигнальщик, корабельный глаз, да и в разведке работали немного. Можете описать этого субъекта, который к кораблю подходил?

Стараюсь… — Фролов мучительно соображал. — Лицом как будто даже приятный, черты правильные, все на месте. Волосы? Какие-то светловатые, а скорее темные, шляпой они были прикрыты… Крепкий парень. Пожалуй, повыше среднего роста, а не высокий… Вот как тот, что в баре меня ударил… Хочу описать, а все расплывается…

Он замолчал, поднял недоуменно брови, бледно улыбнулся:

— Это, называется, описал! Не за что зацепиться.

Нет, вы хорошо описали его, Фролов, — сказал Андросов. — Вы очень правильно его описали.

Неужто знаете, кто таков? — раненый чуть было не сел на койке.

Андросов встал, будто не слышал вопроса.

— Вы хорошо описали его, Дмитрий Иванович… Ну, вот что — лежите, поправляйтесь, не мучайте себя ничем. Повторяю, радуйтесь, что отделались так легко. Все высказали, что хотели сказать?

Фролов кивнул.

В таком случае приказываю срочно поправляться.

Есть, срочно поправляться. Голова у меня крепкая, военной закалки. Ни одному фашисту ее не пробить.

Когда Андросов вернулся в салон, обед уже подходил к концу. Таня поставила перед ним тарелку с борщом. Сливин и Курнаков доедали компот.

Олсен, о чем-то задумавшись, медленно разрезал на части на славу поджаренный бифштекс.

Ну, что наш больной? — спросил Сливин.

Дело идет на поправку…

С удовольствием, медленно Андросов ел борщ.

— Сообщил вам что-нибудь новое о бергенском скандале?

— Нет, ничего нового не сообщил. Его волновало, что русских моряков могли объявить зачинщиками драки. Я его успокоил. — Андросов перешел с русского языка на английский. — Думаю, и товарищ Олсен подтвердит, что уличные драки — обычное дело в портах, куда приходят американские моряки. Что вызывающее поведение этих новых оккупантов все чаще ведет за собой протест населения европейских портов. Что вы скажете на это, товарищ Олсен?

— О-о, я? — лоцман вскинул голову, как будто проснувшись.

Андросов повторил свой вопрос.

— Да, к сожалению, я могу это подтвердить. Пьяные скандалы, безработица, неуверенность в завтрашнем дне — вот что принесли нам послевоенные годы. — Олсен снова впал в глубокую задумчивость.

Сливин доел компот, вытер губы салфеткой, встал из-за стола. Вместе с ним поднялся Курнаков. Мерно покачивалась палуба салона. На медном ободе иллюминатора плавилось солнце, яркий световой зайчик запрыгал на скатерти стола.

Андросов и Олсен остались в салоне вдвоем. Андросов ел неторопливо второе. Олсен положил вилку и нож, вскинул свои светло-синие глаза.

Я хочу думать, товарищ, что вы считаете меня другом советских моряков?

Да, товарищ Олсен, я считаю вас нашим другом.

Как друг советских моряков, я должен сказать вам одну вещь, сделать признание.

Андросов тоже положил нож и вилку, ждал.

— Если вы сочтете возможным иметь со мной разговор, так сказать, с глазу на глаз… — продолжал лоцман.

— Конечно, товарищ Олсен. — Андросов позвонил, вошла Таня. — Вот что, Татьяна Петровна, будьте любезны, закажите нам на камбузе хороший кофе. А по дороге прошу вас зайти проведать Фролова. — Таня улыбнулась, с готовностью вышла. — Слушаю вас, товарищ Олсен.

Как бы собираясь с мыслями, лоцман крутил столовый нож. Поджал в нерешительности губы. Положил нож, провел рукой по волосам.

— Я королевский лоцман, я вожу суда в наших водах уже двадцать лет. Но случай, о котором хочу вам рассказать, произошел со мной впервые.

Он снова замялся, чуть покраснели его сухие морщинистые щеки.

— Коротко говоря, накануне отплытия из Бергена меня вызвал к себе мой начальник, сделал мне заманчивое предложение. Он сказал, что ему уже давно не нравится мой вид, что он наконец получил возможность сделать мне небольшой подарок: предоставить отпуск для поправки здоровья. Я поблагодарил его. Я давно хотел отдохнуть и полечиться. Но мой начальник сказал, что я имею возможность начать отдых сейчас же. Это понравилось мне гораздо меньше.

Олсен с достоинством откинулся в кресле, глядел на Андросова из-под седых бровей.

— Это понравилось мне гораздо меньше, — повторил лоцман. — Я сказал моему начальнику, что сперва должен выполнить одно обещание — закончить проводку русских кораблей. Я сказал ему: никогда еще лоцман Олсен не нарушал своих обещаний. Я чувствую себя не совсем хорошо, я благодарен, но я воспользуюсь отпуском после того, как выполню свое обещание.

Он замолчал, Андросов молчал тоже.

— Мой начальник был недоволен. «Мы кормим и поим вас двадцать лет, Олсен, — сказал он, — мы заботимся о вашем здоровье. Разрешите нам самим решить, когда вам идти отдыхать». Он намекнул, что такая моя неблагодарность может испортить ту хорошую репутацию, которую я заслужил у начальства. Откровенно признаться, я поколебался. Я помогаю дочери, которая учится в Осло, у меня на плечах жена — немолодая женщина. Но я снова сказал, что не нарушу своего обещания, я не могу нарушить слово, данное людям, которые помогли освободить от фашистов мою страну.

Он замолчал, глядя гордо и выжидательно.

— Может быть, вы скажете: «Лоцман Олсен просто старый дурак, слишком много думает о себе, не все ли равно, кто поведет нас по норвежским фиордам? Пусть бы он взял нужный ему отпуск». Но после того, товарищ, как я слышал один разговор, я не мог поступить иначе.

Андросов приподнялся в кресле, протянул руку. Олсен торжественно приподнялся тоже. Ефим Авдеевич стиснул его костлявые, бугристые пальцы.

— От имени советских моряков благодарю вас за дружбу! Но о каком разговоре вы упомянули?

— Я упомянул о разговоре, который вел мой начальник с каким-то человеком, когда я пришел по вызову в лоцманскую контору. Я ждал в приемной, а разговор шел в кабинете. Они сначала говорили тихо, потом мой начальник раздражился, протестовал против чего-то. Я услышал, что они говорят о ваших кораблях. Услышал слово «трап». Потом секретарь начальника пошел в кабинет, вероятно, сказал, что я жду в приемной. Они стали говорить тише. Когда меня ввели в кабинет, там не было посторонних. Того человека вывели другим ходом.

И вы хотите сказать, товарищ Олсен, что английское слово «трап»…

Я хотел сказать, — перебил лоцман, — что, как известно, слово «трап» по-английски означает не только корабельную лестницу, но и западню, ловушку. Мне пришла мысль, что, может быть, меня хотят заменить другим, не столь дружески относящимся к вам моряком, могущим закрыть глаза на эту ловушку. Я, конечно, ничего не расспрашивал, не хотел вмешиваться в это грязное дело.

Он вдруг встал, кровь сильней прихлынула к его впалым щекам.

Если бы я знал тогда, что кто-то покушался на вашего матроса, что враги вашей страны, видимо, готовы на все, я, конечно, постарался бы выведать, что это за опасность. Но я думал, что, поскольку я отверг их предложение и иду с вами…

Постольку они, возможно, постараются найти другой способ привести в исполнение свой план, — сказал Андросов.

Незадолго до этого разговора в далекой балтийской базе, откуда двинулся в экспедицию док, майор Людов подошел к окну своего кабинета, по привычке стал всматриваться в даль.

Фонари, протянутые вдоль дороги, сияли ровно и ярко.

Над домами стояло светлое зарево — отсвет многочисленных окон работающих предприятий. Новая могучая гидростанция Электрогорска дала базе промышленный ток.

Ярче, чем раньше, был освещен и кабинет. Настольная лампа бросала отчетливый свет на лицо сидящего у стола средних лет человека.

Стандартное, малопримечательное лицо с маленькими усиками над привычно улыбающимся ртом.

Человек шевельнулся, отодвигаясь от лампы. Не сводивший с него взгляда лейтенант Савельев насторожился, напрягся.

— Кажется, свет нашей новой электростанции режет вам глаза? — вежливо спросил Людов.

Человек у стола слегка пожал плечами. Майор сел в кресло, сгорбился над исписанными листами.

Итак, продолжим…

— Я сообщил вам все, — быстро сказал человек у стола.

— Кроме одного: куда девались обрывки снимка из комнаты Шубиной.

— Я сжег их, — сказал человек у стола.

— Ложь!

Человек у стола молчал.

— Вы никогда не сожгли бы этих обрывков, которые так тщательно собирали. А мы не смогли разыскать их — следовательно, вы успели передать снимок куда-то. Куда и зачем?

Улыбка человека у стола все больше напоминала гримасу.

— Мы с вами уточняли, — сказал после паузы майор. — Вся история со взрывом на доке имела основной целью отвлечь наше внимание от Электрогорска. Взрыв дока должен был послужить сигналом для высадки диверсионной группы в Электрогорск, гидростанцию которого вы собирались уничтожить. Но диверсанты, как вы убедились, захвачены, ваш главный замысел провалился… Куда вы девали снимок?

Наступило долгое молчание.

— Хорошо, я расскажу и об этом, — сказал человек у стола. — Но еще раз прошу принять во внимание чистосердечность моих показаний.

Его мускулистые плечи обмякли под пиджаком, привычная улыбка исчезла с лица.

— Доку все еще угрожает большая опасность. Речь идет о патефонной пластинке «Инвенции Баха»…

На рассвете следующего дня из легковой машины у ворот загородного аэродрома балтийской базы вышел майор Людов с потрепанным, видавшим виды чемоданом в руке, с шинелью, перекинутой через другую руку. Самолет гражданской авиации уже принимал пассажиров. Людов взбежал по трапу, сел в откидное кресло у окна, вытянул с удовольствием ноги.

Заревели пропеллеры, кресло слегка вздрагивало, самолет бежал по зеленому полю аэродрома. Потом толчки прекратились, ровно гудели моторы, блестела за толстым стеклом под лучами утреннего солнца серебристая плоскость огромного крыла.

Самолет был в воздухе. Майор вынул из кармана шинели захваченный в дорогу роман. Перелет предстоял неблизкий, и Валентин Георгиевич мечтал целиком уйти в чтение, как всегда делал в минуты отдыха, не часто достававшегося ему.

Но чтение не увлекало его. Мысли снова вернулись к загадочным событиям в базе.

Ответ Сливина на радиограмму, посланную ночью, как будто успокаивал, но, с другой стороны, еще больше запутывал дело…

Несколько часов спустя, когда полет подходил к концу, Людов сунул в карман так и не прочитанную книгу. Самолет накренился, делал над аэродромом круг. Снизу надвигались линии каменных и деревянных домов, выбитые в скалах проспекты, теплоходы и транспорты, дымящие у причалов. Качнулась и скрылась за вершинами зданий сизая даль угрюмого полярного моря…

Выйдя из самолета, майор Людов вступил на деревянные мостки улицы нашего северного городка, такого знакомого, родного с военных незабываемых дней…


Глава девятнадцатая

КОРАБЛИ ВХОДЯТ В ТУМАН


Радиограмма Людова пришла на ледокол поздно ночью. Капитан первого ранга, спустившись с мостика в каюту, уже в который раз перечитывал расшифрованный текст, когда вошел Андросов.

— Ну, выяснили? — нетерпеливо спросил Сливин.

— Совершенно необычайное происшествие, — докладывал Андросов. — Тихон Матвеевич говорит, что эту пластинку, о которой запрашивает майор, похитили у него из каюты.

— Похитили? Когда?

— Еще в самом начале плаванья… Он говорит, что хотел тогда же заявить об этой странной пропаже, но потом решил не поднимать шума из-за пустяка.

Сливин слушал, сдвинув густые брови.

— Это невероятно! На борту не было никого из посторонних. Значит, нужно предположить, что кто-либо из экипажа… Невероятно!

Андросов вздохнул:

У стармеха есть на этот счет совершенно определенные подозрения. Он считает, что патефонную запись «Инвенции Баха» присвоила Глафира Львовна.

С какой целью? — взглянул изумленно Сливин.

Непонятно. Правда, стармех, по его словам, дорого заплатил за эту пластинку, купив ее с рук на рынке, но Глафира Львовна к серьезной музыке совсем равнодушна.

А вы беседовали с ней?

К сожалению, безрезультатно… — Андросов растерянно улыбнулся. — Стала кричать, что уже спала, что я зря поднял ее с постели…

Этого дела так оставить нельзя, — сказал Сливин. — Майор категорически требует изъять пластинку. Вызовите ее и стармеха ко мне…

Раздался стук в дверь. Глафира Львовна шагнула в каюту. На костлявом, желтоватом лице вздрагивал покрасневший нос.

Я ее выбросила! — сказала Глафира Львовна.

Как выбросили?!

Так вот и выбросила. Вынесла в ведре и выплеснула за борт… — Она говорила с обычной своей сварливой категоричностью, но вдруг всхлипнула, прижала к пористому носу крошечный голубой платочек.

Но зачем? — спросил Андросов.

Сама не знаю, — всхлипывала Глафира Львовна. — Дядька этот не понравился мне… Который Тихону Матвеевичу продал пластинку…

Офицеры слушали удивленно.

— Видела я — на толчке дядька этот его будто искал, на глаза ему попасть норовил. Почему такой интерес? Как он мог знать, что Тихон Матвеевич по музыке с ума сходит? А как продал пластинку — юркнул, сразу исчез.

Она звучно высморкалась.

Я девушка с воображением. Когда вернулась на ледокол — все время стоял у меня в глазах этот дядька. А товарищ штурман как раз провел беседу о бдительности… Тут меня и осенило… Не верите — Ракитину спросите, она подтвердит…

Ну что ж, так и придется ответить майору, — сказал Сливин, когда Глафира Львовна, комкая в пальцах платочек, величественно вышла из каюты…

Опять наступил солнечный, знойный день.

У входа в машинное отделение стоял старший механик. Он дышал медленно и глубоко, стирая с лица маслянистый, горячий пот.

Не похоже, что скоро будем пересекать Полярный круг, а, Тихон Матвеевич? — подходя к трапу на мостик, пошутил Курнаков.

Шестьдесят пять градусов жары в кочегарках, — угрюмо отмахнулся старший механик. — И вензеля не помогают.

Внизу снова задыхались от жары машинисты и кочегары «Прончищева». На верхней палубе, над покрашенными охрой пастями вентиляционных труб, вдувающих свежий наружный воздух в машину, были поставлены парусиновые рукава — виндзейли, или вензеля, как в шутку называли их моряки ледокола. Но при полном безветрии, при повисшей над океаном жаре не много свежести вдыхали они внутрь корабля.

Курнаков взбежал на мостик. У мачты стояли Жуков и Михайлов, просматривали в бинокли водную даль.

Вижу движущийся черный предмет, справа десять градусов, — доложил Михайлов.

Дистанция? — спросил Жуков.

Дистанция… Пятнадцать кабельтовых…

Восемнадцать кабельтовых, — поправил Жуков. Всмотревшись, громко доложил: — Десять градусов справа, в восемнадцати кабельтовых — кит. И китобой за ним следом.

Крошечный кораблик, обнаруженный вдали, казалось, не двигался полным ходом по океану, а неподвижно врос в водную гладь. О скорости хода говорил лишь бурун за его кормой… Мелькнул и исчез и снова показался черный бугорок китовой спины. Над палубой китобоя взвился дымок, громыхнул выстрел гарпунной пушки.

Они китобои знаменитые, трудовой морской народ, — задумчиво сказал Михайлов. — Их флот, рассказывал товарищ Агеев, до войны во всех морях плавал,

Разговорчики на вахте, Михайлов! — строго прикрикнул Жуков.

С тех пор как вышел из строя Фролов, Жуков словно решил работать за двоих. Отстояв вахту, он то и дело снова выходил на мостик, наблюдал за работой сигнальщиков. Иногда забегал в лазарет. Если Фролов не спал — перекидывался с ним несколькими словами, заверял, что нет никаких упущений в сигнальной службе

И сейчас, встретив взгляд прошедшего мимо Курнакова, снова вскинул к глазам бинокль…

— Итак, выводы? — сказал капитан первого ранга и выключил вентилятор, с легким жужжанием вращавшийся над столом.

Он включил этот вентилятор с минуту назад и, пока маленький пропеллер, слившийся в мерцающий круг, гнал по каюте освежающий ветер, просидел неподвижно, с дымящейся папиросой в зубах. Андросов так же неподвижно сидел в кресле напротив.

— Мерзавцы! — с чувством сказал Сливин. — И я еще мог ждать от них элементарной порядочности! Да, против нас куется какая-то подлая интрига. То, что произошло в базе… В шведских водах, в Бергене с ремонтом… Нападение на Фролова и то, что рассказал нам Олсен… Какие мерзавцы!

— Все это, Николай Александрович, звенья одной и той же цепи. Им нужно, очевидно, во что бы то ни стало помешать благополучному исходу нашей экспедиции, пока проходящей довольно успешно. — Андросов помолчал. — И — столь же очевидно — не просто помешать, а добиться определенного психологического эффекта. Мне кажется — психологический эффект играет здесь не последнюю роль.

Сливин слушал, яростно дымя папиросой. Андросов помахал рукой, отгоняя наплывающий слоями дым. Сливин прошелся по каюте.

— А не предположить ли другое, Ефим Авдеевич? Нет ли тут провокации, блефа? Не придумана ли вся эта история с лоцманом, с обрывками разговора, который умышленно, может быть, дали ему подслушать, с целью дезориентировать, запугать меня? Заставить потерять голову, сойти с проложенных предварительно курсов, которые им не удалось украсть?

Он подошел к карте Скандинавии, распластанной на переборке.

— Прибрежный район Норвегии очень нечист, покрыт подводными и надводными опасностями, все еще засорен минными полями. Я иду протраленным фарватером вблизи берегов, а вот здесь, мористее, — он провел ладонью по карте, — в любом месте меня могут подстерегать банка или минное поле… Уйти еще мористее, на большие глубины, подставить док ударам океанской волны?.. Между прочим — вы абсолютно верите рассказу Олсена?

— Я верю ему, Николай Александрович. Он, несомненно, честный человек… У него в борьбе с фашистами погиб сын. Олсен пошел с нами, рискуя подорвать свою многолетнюю лоцманскую репутацию, если произойдет авария с ведомыми им кораблями.

Сливин шагал по каюте. Взял в руки фуражку.

— В таком случае принимаю решение. Я пойду намеченным раньше маршрутом. Повторяю — имея за кормой док, я не могу маневрировать в океане, должен строго придерживаться предварительной прокладки. В конце концов, ходили же мы во время войны среди непротраленных минных полей. Придется усилить наблюдение, принять кое-какие технические меры… При мало-мальски хорошей видимости буду держаться шхерного фарватера. В океан выйду только в случае густого тумана… Возражения имеете?

Нет, возражений не имею, — сказал Андросов. — Возможно, Николай Александрович, вы приняли единственно правильное решение. А сейчас, при такой прекрасной погоде, в условиях полярного дня…

Боюсь, что нас ждет далеко не прекрасная погода… — Сливин подошел к анероиду, постучал ногтем по стеклу. — Смотрите, стрелка идет вниз. Переменные ветра кончились. Может быть, где-нибудь на арктическом фронте уже возник новый циклон, движется нам навстречу.

В каюте стало будто темнее. Солнечный блик на медном ободке исчез, по стеклу иллюминатора бежали крупные пенистые капли.

— А циклонический тип погоды, — продолжал Сливин, надевая фуражку, — характерен пасмурным небом, низкими слоистыми облаками, проще говоря, плохой видимостью. Пожалуй, придется все-таки пройтись океаном…

Он взглянул на стекло иллюминатора, снял с вешалки тяжелый клеенчатый плащ-пальто, пропустив вперед Андросова, шагнул из каюты.

Снаружи все еще было жарко, солнце вновь выглянуло из облаков. Но над спокойной, там и здесь подернутой овальными белесыми бликами водой вдруг потянуло порывистым, знобящим ветерком.

Длинная пологая волна, вспенившись где-то вдали, набежала, качнула борт корабля. Бледная гладь океана словно дышала тревожно, приобретала более темные оттенки. Черный баклан, который сидел, покачиваясь, на воде, расправил узкие крылья, полетел лениво к береговым скалам…

В штурманской рубке горел свет. Громко тикали корабельные часы. Круглым стеклом, разноцветными буквами и цифрами поблескивали аппараты, густо покрывшие стены рубки: репитер гирокомпаса, счетчики оборотов машин…

Игнатьев вел прокладку, склонившись над картой, над цифрами глубин, соединенными волнистыми линиями изобат. Курнаков снял с полки большую книгулоцию, внимательно читал.

Вошел штурман Чижов. Его рабочий китель был застегнут на все пуговицы. Он снял с вешалки над диваном шерстяное непромокаемое пальто, мельком взглянул на ртутный столбик термометра на переборке.

— Кончилось, товарищи офицеры, курортное время. Переходим в другой климат.

Не отвечая, Курнаков читал. Захлопнул книгу, поставил на полку. Распахнул дверь рубки.

Снаружи пахнуло сырым, холодным ветром. Чернели бушлаты сигнальщиков. Капитан Потапов и лоцман Олсен на все пуговицы застегнули свои прорезиненные пальто.

Черная овальная скала вырастала далеко впереди. Она как бы висела, приподнятая над водой, ее подножие было окутано бесформенным, плотным туманом. Немного дальше, тоже будто вися над затуманенным морем, вырисовывалось несколько скал поменьше.

Андросов, только что поднявшийся на мостик из машины, стоял у поручней. Курнаков остановился с ним рядом.

Как будто плотно затягивает нас? — сказал Андросов.

Да, такие туманы характерны для этих широт. Видите ли, они образуются как раз при ясном небе и тихой погоде. Они как бы стекают в море с гор, затягивают прибрежную полосу, распространяются и нарастают в вышину. В лоции написано — много судов погибло из-за таких туманов, так как мореплавателю яри ясном небе кажется, что берег еще далеко, а в тумане скрываются скалы.

Такая опасность нам, во всяком случае, не грозит, — откликнулся Андросов.

Курнаков удивленно приподнял брови.

— Я имею в виду упоминание о ясном небе. Смотрите, с какой быстротой густеют облака.

Действительно — от горизонта шли, нагромождаясь одна на другую, угловатые, грузные грозовые тучи. Молочно-белая, туманная мгла ширилась, ползла навстречу кораблям. Вот уж начал тускнеть силуэт «Пингвина», будто растворялся в промозглой мути. Его очертания расплывались все больше, он превращался в продолговатое пятно, в палевый сгусток мглы.

Андросов взглянул назад. Очертания дока начали расплываться тоже. И даже на мостике «Прончищева» становились менее ясными фигуры людей. Будто затушеванное, серело сухощавое лицо Олсена, охваченное у подбородка воротником толстого дождевика. Сутулился у тумбы телеграфа капитан Потапов. Высилась у поручней массивная, очень прямая фигура Сливина, поблескивая черными складками плаща.

Штурман! — позвал Сливин. Обменялся несколькими словами с Потаповым и с Курнаковым.

Что же — на море рельс нет, — произнес Курнаков свою любимую поговорку. И вдруг как-то по-особому свежо почувствовал ее смысл. Резко шагнул к штурманской рубке.

— Мистер Олсен, прошу зайти на минутку.

Сказав это, вспомнил просьбу лоцмана не называть его мистером, но только досадливо качнул головой — сейчас не до этого. Да и Олсен, видно, не обратил внимания на неприятное ему слово. Быстро прошел вслед за Курнаковым в рубку. Строгое, озабоченное выражение было на его лице.

Чижов сидел на диванчике, держал на коленях раскрытый том лоции. Игнатьев положил карандаш и транспортир, выпрямился над картой, снова взглянул на показания компасов и лага.

Присядьте, товарищ Олсен, — сказал Курнаков по-английски.

Так вот, товарищи, вошли мы в туман, который продержится продолжительное время, — перешел Курнаков на русский язык. — Обсервация в таких условиях отпадает — туман сгущается, видимость скоро будет ноль. Капитан первого ранга не хотел выходить из шхер, но сейчас принял единственно правильное в данных условиях решение. Ложимся на новый курс, в океан. Пока туман не рассеется — будем идти по опушке шхер, большими глубинами, открытым морем. Когда улучшится видимость — вернемся на проложенный раньше курс.

В шхеры не везде обратно войдешь, — откликнулся Чижов. — Придется искать входной фарватер,

— До ближайшего входного фарватера, когда рассеется туман, будем продолжать идти океаном, — пояснил Курнаков. — Там мы не защищены от ветра и крупной волны, как в шхерах, но продвижение шхерами в тумане исключено совершенно.

Чижов кивнул. Курнаков взглянул на часы.

Через шесть минут начинаем поворот на курс триста десять градусов, выходим из шхер. Будем идти по счислению, контролироваться по глубинам. Нужно особо обратить внимание на учет береговых течений, идущих здесь в разных направлениях. Скорость этих течений доходит до двух узлов.

Шергорд, — сказал Олсен, беспокойно кутаясь в плащ.

Так точно, товарищ Олсен… Лоцман напоминает о неисчислимом количестве мелких островков и скал, некоторые лежат на расстоянии тридцати пяти миль от материка. Мы не будем уходить далеко в океан, поэтому, если не учитывать тщательнейшим образом сноса течениями и ветром, можем посадить док на одну из этих банок.

Одним словом, — Курнаков обвел глазами, блеснувшими из-под нависших бровей, всех находившихся в рубке, — заранее прошу не обижаться, что все время буду проверять вашу прокладку. Во время прохождения в тумане не сойду с мостика, никому не могу доверить штурманское хозяйство. Наши четырехчасовые вахты остаются в силе, но счислимое место корабля прошу все время докладывать мне для проверки.

Товарищ капитан второго ранга! — начал негодующе Игнатьев. Чижов, обиженно улыбаясь, тоже хотел что-то сказать. Курнаков остановил на Игнатьеве предупреждающий взгляд.

Товарищ лейтенант, приказы начальства не обсуждаются! — Он перевел взгляд на Чижова, напряженно улыбнулся.

А вы, Михаил Павлович, поймите — я не сомневаюсь в вашем штурманском искусстве, но у военных моряков есть правило: в боевых условиях на все время операции отвечает за свое хозяйство один командир штурманской части. А сейчас, если не ошибаюсь, пойдем в условиях, приближенных к боевым.

Он взглянул на прокладку — на изящные карандашные линии, проведенные рукой Игнатьева на матовой глади карты. Неожиданно мягко положил руку на плечо младшему штурману.

— Когда будете, лейтенант, нести ответственность за какой-нибудь переход как старший штурманский специалист, — поймете, что я не мог поступить иначе…

Он снял с вешалки кожаный реглан, надел его в рукава, вместе с Игнатьевым склонился над штурманским столом.

— Сигнальщик, передать на «Пингвин» и «Топаз»: «Иметь курс триста десять градусов», — приказал на мостике Сливин.

Он сам потянул рукоятку свистка — тоскливый оглушительный звук взвился от трубы ледокола — предупреждение могущим встретиться в тумане судам. Такие же сигналы донеслись спереди, со стороны «Пингвина».

Сверкнул на вершине мачты «Прончищева» красный клотиковый фонарь, с трудом пробивая лучами густеющую массу тумана.

Буксир передает «люди» — «начал поворот влево», — доложил Жуков.

Лево руля, ложиться на курс триста десять, — приказал Потапов рулевому.

Есть, лево руля, ложиться на курс триста десять, — повторил рулевой, вращая колесо штурвала.

И металлическая громада дока, окутанная белесой мглой, медленно поворачивалась, повинуясь движению мягко напрягшихся буксирных тросов. Здесь, как всегда, несли вахту матросы боцманской команды. Тревожно прислушивались к унылым, пронзительным воплям свистков.

Щербаков, плотно застегнув бушлат, надетый поверх парусиновой спецовки, прохаживался взад и вперед возле кнехтов. Сколько событий произошло с тех пор, как сидели они у этих самых кнехтов на рейде, в родной базе, и он, тоскуя по далекому колхозному дому, вдыхал смолистый запах бревен, смешанный с запахом нагретого солнцем железа. Тогда Мосин здорово разволновал его, рисуя страшную картину, как штормовой ветер понесет док в неведомый океан…

А теперь они идут на доке в этом самом океане, и смолистых бревен нет уже на прежнем месте: ими сперва подпирали топ-башни во время шторма в Каттегате, потом пилили, обтесывали их, чтобы обшить ими лебедку ледокола.

И он, недавний сухопутный парнишка, сам участвовал в борьбе со штормом, сам волочил эти бревна, когда взвихренные тяжелые волны катились по палубе, били под колени. А зловещий шутник Мосин оказался на поверку простым, добродушным парнем, хорошим товарищем, умеющим вовремя и хорошо помочь… Сам мичман, знаменитый боцман Агеев, скупой на похвалы, представил их обоих к поощрению за хорошую работу с буксирами. И так много нового, интересного узнали они в этом походе…

Но вот снова испытание — холодный мглистый туман, сравнявший с морем невидимо плывущие мимо исполинские черные горы в стеклянных отсветах ледников. Но теперь Щербаков не боится. Чувствует себя в матросском крепком коллективе, с которым не пропадешь.

И странное дело — в этом тяжелом длительном походе все реже приходят мысли о далеком деревенском доме, все с большей теплотой думает он о тесном кубрике, о качающемся пробковом матраце, на котором так хорошо растянуться после утомительной вахты, в свете чуть мигающих на подволоке ламп…

Ну, как вахта, Щербаков? Не очень замерзли? — услыхал он голос Агеева из сырой полумглы. Увидел приближающуюся высокую, прямую фигуру мичмана.

Все в порядочке, товарищ мичман, — откликнулся Щербаков и неожиданно лязгнул зубами. Почувствовал, что действительно замерз — отсырел бушлат, сырость пропитывает жесткие холщовые брюки.

Живо сбегайте наденьте шинель. А я за вас здесь постою. Ну — бегом приказы выполнять нужно! — прикрикнул добродушно Агеев.

Главный боцман остановился у черной тумбы кнехта. Отсюда до обрывающегося в море борта всего шага два, но всплескивающие в воде тросы еле видны, еле видна черно-бурая, будто задымленная вода.

Агеев хотел думать сейчас только об одном — о буксирном хозяйстве. Туман, холод, неустанный суровый труд в открытом море — еще с детства привык он чувствовать себя в такой обстановке, как дома.

Но мысли снова возвращались к бергенским событиям, к предупреждениям Скурре. Норвежец, конечно, имел в виду портовые стычки, провокации фашистских отбросов, то, что случилось с Фроловым. Но, может, и в море подстроена какая-нибудь пакость? На мрачные мысли наводит этот унылый туман, эти тоскливые вопли свистков, все время доносящиеся спереди.

Что-то сейчас там Таня? Чувствует ли себя лучше? Вспоминает ли о нем? Жалеет ли, что не могла поехать в домик Грига?

Почему отказалась от этой прогулки, на которую он возлагал немалые надежды? И вправду, верно, у нее болела голова… Все последнее время жаловалась, что плохо себя чувствует, за все время стоянки в Бергене не сошла ни разу на берег. Конечно, не захотела бы обидеть его без причины, недаром всегда при встречах окидывает таким ласковым взглядом.

«Да и почему могла она знать, что в домик Грига еду только из-за нее? Нет, не умеешь ты, боцман, найти путь к сердцу девушки… Поговорить с ней о своем чувстве — это потруднее, чем без сучка, без задоринки провести заводку буксиров при свежей волне…»

— Переоделся, товарищ мичман! Разрешите становиться на вахту! — услышал он окрепший, звонкий голос Щербакова.

Щербаков стоял одетый в шинель, видно, хорошо разогрелся, бегом слетав в кубрик и обратно.

— Становитесь, — сказал Агеев. — Да смотрите не зевайте, видимость ухудшается, уходим дальше от берега. Если буксиры напрягаться начнут — сразу сигнальте вахтенному офицеру.

Из мокрых сумерек впереди, из молочных слоев тумана тускло брызнул красный клотиковый огонь.

— Притопить док, увеличить осадку на два метра, — бегло читал боцман буквы светового языка.

И невидимый в тумане сигнальщик на доковой башне тоже прочел этот семафор.

Грянул звонок аврала.

По металлическим трапам бегом спускались матросы.

Костиков, Коркин, Пушков спрыгивали на палубу дока с баржи, устойчивой своей походкой шли к приводам кингстонов.

Надев брезентовые перчатки, подхватив влажную жесть мегафона, главный боцман деловито зашагал по гулкому железу понтонов.


Глава двадцатая

ОГОНЬ МАЯКА СКУМКAM


Лейтенант Игнатьев встрепенулся, взглянул на часы. Спрыгнув с верхней койки, надел и стал торопливо зашнуровывать ботинки.

Каюту покачивало сильнее. Было жарко и душно, свет потолочной лампы резал распухшие от усталости глаза. Коричневая портьерка, прикрывавшая иллюминатор над столом, раздвинулась от качки, глянцевый черный круг толстого стекла был подернут снаружи водяной струящейся пленкой. Игнатьев пригладил волосы, торопливо застегнул китель. Потрескивали переборки, где-то за бортом дробно разбивалась волна…

Он никак не рассчитывал заснуть. Только на минутку, сдав вахту, спустился вниз, прилег и вот заснул, проспал больше часу.

Что там наверху? Видно, разыгрывается погодка. Скоро наступит рассвет. Уже давно шли в океане, уже много часов подряд длинные океанские волны качали суда каравана. Туман рассеялся, когда вышли из шхер, но моросил неустанно дождь, низкие тучи мчались над сумеречным морем. И все время штурман Курнаков выходил на мостик, ждал с секстаном в руках — не разорвет ли тучи, нельзя ли определиться по светилам.

И действительно, когда к ночи несколько чуть видных, расплывчато замерцавших звезд пробились сквозь черные облака и вдали проступила рваная береговая черта, Курнаков успел взять обсервацию, установить, что курс по счислению выдерживается точно. Вновь и вновь Курнаков склонялся над штурманским столом, проверял формулы поправок на дрейф, опять выходил на мостик…

Почти с нежностью Игнатьев думал о Курнакове. Сколько часов подряд, без минуты отдыха, работает начальник штаба! Настоящий боевой штурман: молчаливый, скромный, но в нужный момент доказывает личным примером, что такое советский моряк. Приятно работать с таким штурманом, даже если он ругает тебя за стихи…

Игнатьев снял с вешалки клеенчатый плащ-пальто, тщательно застегнулся.

Прошел по вздрагивающему, ярко освещенному коридору, открыл наружную дверь.

Дождь, смешанный с ветром, ударил ему в лицо. Ненастная ночь окружила его. Игнатьев ухватился за холодные, скользкие поручни трапа, поднялся на мостик.

Рассвет еще не наступал. Кругом двигалась, клубилась, свистела ночная непогода. Плотные тучи по-прежнему громоздились в очень тесном, казалось, для них небе.

Когда лейтенант поднялся на мостик, ветер задул еще пронзительнее, гудел в снастях, заглушал шум вентиляторов.

Чуть видные силуэты вырисовывались над поручнями и рядом с толстым стволом мачты. Игнатьев разглядел коренастую фигуру Чижова.

Принято решение снова войти в Инрелед, — прокричал Чижов сквозь рев непогоды. — Ветер скверный подул, и волна больше. А в шхерах давно нет тумана. Подходим к входному фарватеру, будем делать поворот по пеленгу маяка Скумкам.

Уже открылся маяк?

Время еще не вышло…

Сигнальщики, ищите справа по носу белый огонь маяка! — донесся из темноты повелительный голос Курнакова.

— Есть, искать справа по носу белый маячный огонь! Игнатьев прошел в штурманскую рубку. Курнаков, смахивая дождевые капли с лица, склонялся над картой.

— Эхолот включите, Игнатьев, — сказал он, словно и не заметил отлучки лейтенанта. У Курнакова был утомленный, охрипший голос. Игнатьев включил эхолот. Красные искры стали проноситься в прорезях указателя морских глубин.

— Сейчас приходим на видимость маяка Скумкам, — заговорил удовлетворенно Курнаков, взглянув на эхолот, снова наклоняясь над картой. — По пеленгу на маяк делаем поворот на тридцать два градуса в шхерный фарватер. На море рельс нет, но пока, чтобы не сглазить, идем, как по рельсам…

От переборки, из переговорной трубы раздался тонкий свист.

— Штурман, когда откроется маяк? — глухо прозвучал голос Сливина в медном раструбе. Курнаков взглянул на часы.

На видимость маяка Скумкам приходим через минуту!

Он привычно взглянул на счетчик оборотов, как бы проверяя себя.

Громко, отчетливо тикали часы.

Курнаков ждал.

Нетерпеливо потянулся к переговорной трубе.

— Открылся огонь маяка?

— Не видно маяка! — прозвучал голос из медного раструба.

Минуты шли, как часы. Что-то дрогнуло в лице Курнакова. Он хрустнул пальцами, не отводя глаз от циферблата.

— Штурман, на мостик! — сердито прохрипела труба. Курнаков толкнул дверь рубки. Игнатьев следовал за ним.

— Ну, штурман, что же ваше счисление, где Скумкам? — резко спросил Сливин.

Впереди была сплошная, чуть поредевшая предрассветная мгла. Курнаков всматривался в эту мглу, заслонив ладонью глаза от слепящих дождевых струй.

Борт взлетал и опускался, вздымаемый крутыми волнами. Усиливался береговой ветер. «Как трудно сейчас буксировать док в океане, чтобы не лопнули напрягающиеся тросы…» — подумал Игнатьев.

— Нет, не открывается маяк, — сказал сквозь ветер недоуменно Чижов. — Мы уж и так тут сигнальщиков атакуем.

— А вы не атакуйте сигнальщиков, а старайтесь раньше их заметить огонь, — откликнулся невозмутимый, как всегда, Потапов.

Сливин подошел совсем близко к Курнакову.

Может быть, не включен маячный огонь, штурман?

Должен быть включен! Не было предупреждения мореплавателям. Белый затмевающийся огонь при входе в фарватер… Должен быть включен…

А может быть, в счислении ошибка, Семен Ильич? Учитывали все поправки на дрейф?

Не мог я просчитаться! — сказал Курнаков с силой и почувствовал, как заколотилось рывками сердце, похолодели пальцы. А если и вправду не заметил ошибки в счислении? Взял всю ответственность на себя и вот — допустил ошибку!.. Он снова проверял в уме все поправки и расчеты.

Не могла просчитаться штурманская часть, Николай Александрович, — уверенно повторил он.

Замигал впереди красный отчетливый свет — клотик «Пингвина».

С «Пингвина» запрашивают, — докладывал Жуков. — «Не вижу маячного огня, продолжать ли заданный курс?»

Вижу белый затмевающийся огонь! — прозвучал из темноты голос Михайлова.

Все подались вперед. И точно: далеко-далеко справа возникло белое световое пятно. Заблестел, равномерно вспыхивая и затмеваясь, долгожданный свет маяка.

На двенадцать минут просчитался-таки, штурман, — вполголоса сказал Сливин над ухом Курнакова. В его голосе слышались легкий упрек и в то же время огромное облегчение. — Сколько градусов поворот, говорите?

Поворот тридцать два градуса, иметь курс шестьдесят семь градусов…

Курнаков снова пеленговал маячный огонь.

— Время поворота вышло!

Он продолжал — до боли в глазах — всматриваться в далекий свет. Да, несомненно, это белый затмевающийся огонь… Маяк, установленный на зюйд-вестовой оконечности острова Скумкам… И в то же время… Почему он открылся так поздно?

«В обычных условиях следовало бы отдать якоря, дождаться утра, чтобы уточнить свое место, — мелькнула мысль. — Но здесь не станешь на якорь, на этих океанских огромных глубинах…»

— Сигнальщик, передать на «Пингвин»: «Курс шестьдесят семь градусов!» — приказал Сливин.

Курнаков вошел медленно в рубку. Просчет на двенадцать минут… Возможно, Игнатьев на своей вахте, увлекшись стишками, не учел величину дрейфа, а он не заметил ошибки?.. Да, вот и объяснение… Младший штурман не учел дрейфа от встречного ветра, а он вовремя не исправил ошибку…

Курнаков глядел на часы, на репитеры гирокомпаса и лага. Не хотелось поднимать глаз на тихо вошедшего, остановившегося у штурманского стола лейтенанта. Все-таки мельком взглянул и увидел, с каким недоумением всматривается Игнатьев в серо-желтую гладь навигационной карты.

Особенно раздражал сейчас Курнакова светлый чуб, падающий на глаза лейтенанта. Расстроенный, Игнатьев забыл даже заправить волосы под фуражку.

— Да, прокладку вести — это вам не стишки писать, — почти невольно сказал Курнаков.

Игнатьев вспыхнул, повернулся к нему. Но Курнаков думал уже о другом. Все же что-то смущало его в этом так поздно открывшемся маячном огне.

Курнаков всмотрелся в красные вспышки над цифрами глубин эхолота. Рванулся к переговорной трубе.

— На мостике!

Его голос перехватило, он даже поднес руку к горлу, но огромным усилием воли овладел собой.

— На мостике! Резко уменьшаются глубины. Идем к опасности!

Еще раз взглянув в эхолот, бросился на мостик.

— Полный назад! — услышал он команду Сливина. Звякнул машинный телеграф.

— Сигнальщики, передать на «Пингвин»: «Полный назад!»

Все последующее слилось в вихрь вытесняющих друг друга впечатлений.

По-прежнему работали под палубой машины, но стал тише свист ветра в снастях. Рванулись из-за кормы вспененные волны. И в то же время резкий толчок, как удар электрического тока, потряс мостик.

— Что там на юте? — крикнул Сливин. Пробежал по мостику, перегнулся через поручни.

По палубе, по металлическим ступеням трапов звучал топот многих ног. Сразу усилилась качка. Ледокол переваливался с борта на борт. Выбежавший из штурманской рубки Игнатьев ухватился за кронштейн.

— Лопнули буксиры! — раздался голос из темноты. — Боцман Птицын задет тросом!

Из-за кормы, где жидко блестели огни дока, торопливо мигал прожектор.

Семафор с дока! — громко, возбужденно читал Жуков. — Порваны оба буксира. Стоим на месте. Коснулись грунта.

Включить большой прожектор! — скомандовал Сливин. — Оба якоря к отдаче изготовить!

Шипя, вспыхнул над мостиком прожектор. Вогнутые зеркала бросили в темноту ослепительно яркий свет. Световой столб скользнул по воде, в его лучах ясно возникли ртутные полосы летящего косо дождя. Сзади взлетел из темноты ответный прожекторный луч. Он сиял с одной из доковых башен, стало видно, как бьются беловерхие волны в понтоны и по широкой палубе бегут фигурки людей.

— По местам стоять, на якорь становиться! — гремел голос капитана Потапова.

Отдать левый якорь! И немного спустя:

Отдать правый якорь!

— Капитан, штурман, заместитель по политчасти — ко мне! — прозвучал голос Сливина, перекрывший грохот якорных цепей.

Прожекторный луч мчался над мостиком в темноту. Дождь стекал тонкими струйками с лаковых козырьков фуражек. Капитан первого ранга вынул папиросу — и забыл закурить, комкал мундштук в мокрых пальцах. Но зычный голос начальника экспедиции был полон уверенности и силы — таким голосом отдавал он приказы в военные дни, под дулами фашистских батарей.

— Капитан! — командовал Сливин. — Лишь уточню обстановку — снимем док с мели, отведем на глубокое место. Ваша задача — в кратчайший срок завести новые буксиры.

Будет исполнено. — Залитое дождевыми струями лицо Потапова не казалось больше меланхоличным, возбужденно горели глаза.

Штурман! — повернулся Сливин к Курнакову. — Определите глубины вокруг. Дайте мне место поблизости — достаточной глубины для постановки дока на якорь. Когда снимем док с мели — все время будете докладывать лично мне изменения глубин.

Есть! — сказал отрывисто Курнаков.

Ефим Авдеевич! — взглянул Сливин на Андросова, только что взбежавшего на мостик. — Мобилизуйте весь личный состав — во главе с коммунистами и комсомольцами — на мгновенное выполнение приказов. Выясните, что с Птицыным.

Боцман Птицын руководит выборкой порванных тросов, — доложил Андросов. Вода часто капала с козырька его фуражки, он хотел вытереть пальцами козырек, но ледокол шатнуло, Андросов ухватился за поручни. — Я только что говорил с Птицыным.

Докладывали здесь, что он задет тросом…

Птицын был на корме, когда лопнули буксиры. Он упал, но сейчас снова на ногах, отказался пойти в лазарет…

Курнаков прошел в штурманскую рубку. Вдруг почувствовал себя очень усталым, сказались долгие часы напряженной вахты. Смотрел будто во сне, как Игнатьев и Чижов склоняются над навигационной картой.

— Если недостаточно учли дрейф, хоть на градус допустили просчет в счислении, — говорил Чижов, — это, товарищ лейтенант, — он прикинул на бумажке, — через шестьдесят миль дает уже отклонение на милю, даже при нашем ходе… Вот и получается — у семи нянек дитя без глазу…

Чижов покорился, когда начальник штаба принял решение не уходить с мостика, но теперь, после аварии, нужно было отвести душу. Это отлично понимал Курнаков.

— Но ведь не было просчета в счислении! — горячо откликнулся Игнатьев. — Прекрасно знаете, товарищ третий помощник, учли и ветер и течения, все время контролировались по глубинам. Начальник штаба предупреждал, что маячный огонь открылся слишком поздно.

— Значит, остается предположить, что маяк Скупкам каким-то образом переместился на милю к норду? — насмешливо сказал Чижов.

Курнаков встрепенулся. Сонное состояние прошло. Какая-то, еще смутная, догадка мелькнула в глубине сознания. Переместился на милю к норду! В памяти возник рассказ Олсена о бергенском разговоре… Трап, ловушка… И все эти необычайные события, начиная с происшествия в базе…

В рубку торопливо вошел Олсен. Его расстроенное, худое лицо блестело от влаги. Волнуясь, он заговорил по-норвежски, потом перешел на английский.

— Огонь маяка Скумкам исчез! — выкрикнул лоцман.

Все бросились на мостик.

Кончалась короткая ночь. Синеватый сумеречный свет просачивался сквозь мокрый войлок туч. Яснее проступала поверхность моря. Но было еще достаточно темно, чтобы увидеть маячный огонь. И они увидели его: как раньше, блистающее сквозь мокрую полумглу, белое световое пятно на черном горизонте.

Вот же он светит, маяк! — крикнул Олсену Чижов.

Но его только что не было, — сказал Олсен.

Погасший маячный огонь зажжен снова, — доложил Жуков от сигнальной мачты.

Белый огонь маяка Скумкам светил спокойно и ровно, откуда и должен был светить, как показывала мерцающая компасная картушка у борта. Ясно представили себе штурманы приземистую круглую башню на маленьком островке, с сияющим фонарем на ее вершине. Они прекрасно помнили рисунок и описание этого маяка на страницах лоции Северной Норвегии.

«Словно бы не на том месте он зажегся, где раньше горел», — чуть было не оказал вслух Жуков, все время не сводивший глаз с горизонта. Но тотчас подумал, что мог ошибиться. Даже, наверно, его ввело в заблуждение перемещение борта «Прончищева», под давлением ветра и волн все время вращающегося на отданных якорях.


Уже давно наступило утро.

Капитан первого ранга Сливин спрыгнул в пляшущий у борта ледокола вельбот, и несколько рук протянулось поддержать его, такого грузного, неповоротливого с виду. Но старый моряк даже не пошатнулся, сразу опустился на банку. Рядом сидел, глядел из-под надвинутого козырька фуражки Андросов.

— А, вы уже здесь, — одобрительно сказал Сливин. Только сейчас, спускаясь в шлюпку по шаткому штормтрапу, подумал он мельком, как трудно придется с этим упражнением замполиту, которому приказал тоже идти на док. А Андросов уже сидит спокойно на широкой банке, словно всю жизнь только и занимался лазанием по шторм-трапу в свежую погоду…

Лоцман Олсен тоже спрыгнул в шлюпку.

— Отваливай! — скомандовал Сливин.

Жуков отдал конец, другой матрос оттолкнулся крюком от борта «Прончищева». Гребцы вставили уключины и разобрали весла.

— Весла! На воду!

Сливин положил руль от борта. Дружно взлетели и опустились три пары весел. Вельбот шел к доку, вновь соединенному буксирами с ледоколом…

— Итак? — взглянул на Андросова Сливин, уверенно правя рулем.

— Итак, товарищ капитан первого ранга, — откликнулся Андросов, — вот, кажется, и объяснилось значение слова «трап». И штурманы и лоцман в один голос утверждают, что это мог быть только ложный огонь. Настоящий огонь зажегся лишь после того, как док коснулся грунта.

Хорошо еще, что Курнаков так верил в свою прокладку, — сказал Сливин. — Вовремя заметил уменьшение глубин. При нашей черепашьей скорости док еле коснулся подводной скалы.

Значит, Николай Александрович, можно полагать, что мы отделались легким испугом?

Точно, легкий испуг имелся. Представьте себе, что было бы, если бы док на другой скорости врезался в грунт. Стало бы его волнами ломать, расшатывать башни. Верней, чем торпедой, могли они нас убить.

Матросы прислушивались к разговору. Загребной Жуков так заинтересовался, что чуть было не «словил щуку» — глубоко зарыл в воду, с трудом вытащил весло — неслыханное дело для мастера гребли.

Но этот огонь… Если предположить, что он зажегся приблизительно на милю от маяка… Вся протяженность острова Скумкам меньше полумили.

Мы выясним это, — угрюмо сказал Сливин. Чуть кивнул на Олсена, неподвижно сидевшего на банке. — Смотрите, как волнуется лоцман. Здесь затронуты и его интересы. Резонно потребовал, чтобы отправили его на маяк — установить причину аварии.

Глаза начальника экспедиции на мгновение померкли. Он молча правил рулем. Потом заговорил снова:

Док едва коснулся скалы, и тем не менее есть, вероятно, пробоина. Узнаем это, когда водолазы обследуют днища понтонов.

Уж очень легко удалось снять его с мели, когда завели мы буксиры… — сказал Андросов.

Русая борода и повеселевшие глаза Сливина повернулись к нему. С удовольствием капитан первого ранга выдержал паузу.

— Это вас удивляет? А помните, дал я приказ, перед выходом из шхер, притопить док. Обратили внимание, как он низко сидел в воде?

Андросов слушал с большим интересом.

— Понтоны, из которых состоит стапель-палуба дока, — это же пустые металлические резервуары с системой клапанов затопления. Вот я и приказал принять туда забортную воду. Правда, тяжесть буксируемого объекта увеличилась, зато уменьшилась парусность, меньше сносило его ветром в океане. А главное — это дало возможность легко снять его с мели.

Как всегда, начав говорить о любимом деле, Сливин с особым вкусом входил в детали морской практики. Но вот его лицо омрачилось опять.

— А этот ложный огонь… В голове не укладывается, что кто-то мог пойти на такую подлость.

Надвигался длинный, четко выступавший над волнами борт доковых понтонов. Сливин и Андросов выбрались из шлюпки.

Матросы отдыхали. Заново заведенные с дока на ледокол буксиры влажно поблескивали. Порванные тросы уже были втянуты на палубу. Будто рассеченный топором, голубел ровным изломом конец одного из тросов.

Осмотрев буксиры, поговорив с водолазами, Сливин подошел к мичману, стоявшему среди матросов. Обвел глазами молодые, мужественные лица.

Спасибо, товарищи! Отлично закончили заводку, уложились в кратчайший срок!

Служим Советскому Союзу!

Лицо Агеева только что лоснилось от пота и дождя, намокшая фуражка сдвинулась на затылок, из-под кителя, расстегнувшегося на груди, выглядывали полосы тельняшки. Но, отвечая начальнику экспедиции, мичман мгновенно привел себя в надлежащий вид: застегнул китель, выровнял фуражку — привычно коснувшись ребром ладони козырька и кончика носа. Даже успел вытереть лицо. С удовольствием Сливин смотрел на подтянутую, высокую фигуру. Ему пришла в голову превосходная мысль.

Очень устали, товарищ мичман?

Не так, чтобы очень, товарищ капитан первого ранга.

Видите, какая муть получилась. Есть предположение, что зажег кто-то вместо маяка Скумкам ложный огонь, потому мы и на мель сели. — Матросы слушали, обступив Сливина. — Сейчас норвежский лоцман пойдет на остров — узнать, почему не работал маяк. Хочу командиром шлюпки послать вас.

Сейчас пойдем? — только и спросил Агеев.

Сейчас и пойдете, — Сливин потирал руки, как потирал, бывало, в минуты опасности на фронте. — Все равно, пока водолазы не обследуют днище дока, не выяснят характер повреждений, придется нам на якоре стоять… Лоцман ждет в шлюпке. Идите, переоденьтесь в сухое.

Агеев прошел своим размашистым, мягким шагом к барже, поднялся на ее борт, исчез в люке. Через несколько минут вернулся одетый в сухой бушлат.

— Вы, мичман, на остров, конечно, не выходите, останетесь с матросами в шлюпке, — сказал Сливин. — Ни шагу на норвежскую территорию, чтобы не было потом разговоров. Сам Олсен выяснит, что случилось на маяке. Тут его честь затронута, отвечает и он за проводку… Похоже, что расставили нам здесь западню.

— Это в мирное-то время? — тонкая усмешка скользнула по твердым губам Агеева.

— Как видите, мичман, враги наши и в мирное время с нами воюют! — гневно сказал Сливин.


Глава двадцать первая

МИЧМАН ВСТРЕЧАЕТ ТАНЮ


Даль прояснилась, почти прекратился дождь, но ветер, не утихавший с ночи, дул с материка, гнал на шлюпку сизые горбы волн. И матросам, выгребавшим изо всех сил, казалось, что шлюпка почти не движется вперед, к нависшим над морем береговым скалам.

А ну, поднажмем, орлы! — бодро крикнул Агеев. Усевшись у руля, он тут же почувствовал себя как дома. Смотрел, как, налегая на весла, разом откидываются матросы, как поднимается от напрягшихся мышц мокрая парусина рубах, как, выгребая, Жуков почти касается его колен ленточками своей бескозырки.

Может, под парусом пойдем? — покосившись на Олсена, сказал Агеев. Лоцман сидел сосредоточенный, строгий. Ему не терпелось скорее достигнуть маяка.

Шабаш! Рангоут ставить! — звонко скомандовал мичман. Повернул вельбот носом к ветру. Главный боцман — большой мастер управлять парусной шлюпкой.

Гребцы сразу убрали весла и уключины, расшнуровали чехол рангоута. Загребные ловко сдернули чехол, положили его на кормовой решетчатый люк.

Раскатали парус, поставили и выровняли мачту — весело повиновались командам мичмана, снявшего и свернувшего тем временем кормовой флаг. Командуя, Агеев сменил кривой румпель на прямой.

На фалах! — скомандовал главный боцман. Еще раз окинул все взглядом — правильно ли разобраны фалы и выдраены вантины, все ли готово к подъему паруса. Все было готово.

Парус поднять!

Широкое парусиновое крыло взлетело над шлюпкой, затрепетало, надуваемое ветром.


Вельбот, повинуясь рулю, рванулся вперед, к быстро вырастающим очертаниям острова Скумкам.

Все молчали, каждый был занят своим делом. «Хорошо развернулись», — подумал с удовольствием Агеев. Сперва тревожился, как пойдет дело с этой неизвестной ему шлюпочной командой, но моряки оказались опытными как на подбор, образцово выполняли приказы. Вот и теперь сидели как положено, не на банках, а на рыбинах между ними — лицами к парусу.

Сам мичман расположился на кормовом сиденье с наветренного борта, не сводил глаз с паруса, лишь мельком взглядывая на приближающиеся отвесные скалы.

Весь островок Скумкам казался лишь основанием круто уходящей вверх маячной башни. Парапет окружившего маяк волнолома, сложенный из больших, грубо обтесанных плит, поднимался почти от самой воды.

Небо потемнело опять. Стал дробно накрапывать редкий дождь, ложась пузырями на гладь водяных откосов. «Пузыри от дождика на воде, стало быть, не кончается ненастье», — вспомнил мичман старинную примету.

Островок приближался. Береговые камни блестели, как полированные. Ветер доносил йодистый запах водорослей. В вышине блестели жидким золотом, бросали вдаль прямые потоки света отражательные стекла работающего маяка.

Шлюпка шла к берегу под углом. Там, где взлетали у камней острые всплески, открылись в глубине маленькой бухты сваи бревенчатого причала. Уже были видны неровные каменные ступени, ведущие к башне маяка.

Над причалом, на верхнем горизонте скалы, возник крошечный силуэт человека.

— На фалах! — скомандовал мичман, налегая на руль. Шлюпка повернула прямо к причалу. — Парус долой!

Белое крыло опало. Гребцы свертывали снасти, парусину, убирали рангоут. Боцман сменил прямой румпель на изогнутый, поднял кормовой флаг.

— Уключины вставить! Весла разобрать!

— Как бы нас, товарищ мичман, о камни не брякнуло, — оглянувшись, сказал невольно Жуков.

Камни чернели неожиданно близко, почудилось — уже слышно, как ворчит и шипит между ними пузырчатая вода.

— А вы делайте свое дело, и все будет в порядочке, — сказал Агеев сквозь зубы. Они уже вошли в бухту. Сразу стали меньше броски волн.

— Суши весла!

Вода капала с узких лопастей, причал подходил все ближе.

— Шабаш!

Весла, как одно, легли вдоль бортов шлюпки. Жуков встал на ноги с длинным отпорным крюком в руках.

— Здесь пристаем! — сказал Агеев. — Сойти здесь сможете? — спросил он лоцмана по-норвежски.

Олсен кивнул. Мичман ухватился за ржавое причальное кольцо, в то время как Жуков ловко действовал отпорным крюком. Слышались шипенье и плеск трущейся о камни воды. Стая гагар взлетела с дальних скал, оглашая окрестность хриплым, тревожным криком.

Маяк был прикрыт с моря диким нагромождением скал. Между этими скалами виднелась вьющаяся вверх тропка. Из-за поворота вышли, неподвижно стояли на тропке несколько молча глядевших на шлюпку людей.

Это были высокие худощавые мужчины, пожилые и молодые, одетые в кожаные потертые безрукавки и в красные свитеры домашней работы. «По всему похоже — норвежские рыбаки», — подумал Агеев.

Олсен выпрыгнул на бревенчатый, скользкий настил.

Здесь, в шлюпке, будем вас ждать, — сказал мичман.

Мангетак!

Олсен волновался все больше. Быстро пошел по крутой тропинке к ожидающим наверху рыбакам.

С криками носились над островком потревоженные птицы. Странное, неприветливое впечатление производила вышка молчаливого маяка, глядевшего из-за скал своей застекленной вершиной…

Старшина Костиков в шерстяном свитере и стеганых ватных штанах сидел у доковой башни на бухте белого троса, дышал часто и глубоко. Он только что вышел из-под воды. Его еще мокрый скафандр раскинул зеленоватые резиновые руки на палубе, янтарно-желтой от ржавчины и белой от морской соли. Скафандр был похож на человека, легшего навзничь в последней степени утомления.

Около борта работала помпа. От помпы уходили за борт шланг и сигнальный конец.

Пушков, надвинув на белокурую голову наушники телефона, не сводил глаз с бьющих в понтон волн. Сейчас под водой работал Коркин.

Один за другим ныряли водолазы в океанскую глубь, обследуя повреждения дока.

Ну как, старшина? — спросил Костикова Сливин.

Пробоина небольшая, товарищ капитан первого ранга. Замерил ее, сейчас Коркин уточняет замер.

Он встал, подошел к кормовому срезу.

Течение здесь больно здоровое. А когда всплывешь на поверхность, волнами о борт бьет… Пора бы Коркину выходить.

А вот он и выходит, — сказал Пушков, всматриваясь за борт. Возникая из волнистых зеленовато-черных глубин, за бортом белела непрерывная струя пузырьков. Замерцали в глубине круглые отблески меди. Человек в скафандре, как чудовищная головастая рыба, вынырнул на поверхность, работая плавниками рук.

Казалось, волна ударит его о железную стенку, но он ловко ухватился за ступеньку скоб-трапа, поднимался из воды, грузно подтягивая ноги в свинцовых, окованных медью галошах.

Отвинтили огромный шар медного глазастого шлема. Черноволосая голова Коркина возникла над круглым резиновым воротником. Коркин жадно дышал, глотая влажный ветер.

Все точно, как замерил старшина, — сказал, переводя дух, Коркин. — Повреждений нет, кроме как в подбашенном отсеке второго понтона.

Стало быть, разрешите заводить пластырь? — спросил Костиков.

Приступайте, — сказал Сливин.

Легким, почти юношеским шагом командир экспедиции взбежал по крутым пролетам трапов, соединяющих стапель-палубу с вершиной башни. Немного задыхаясь, Андросов следовал за ним.

В дощатой рубке ждал у аппарата радист.

— Вызовите капитана «Прончищева», — приказал Сливин.

Андросов остановился у флага, вьющегося на башне. Глянул на очертания ледокола, на «Пингвин», еще не соединенный тросами с «Прончищевым»… Стал всматриваться в линию береговых скал.

Кайма прибоя вставала у подножия скал островка Скумкам. Башня маяка казалась неподвижным гребнем взметнувшейся в воздух волны… Не было видно ни шлюпки, ни каких-либо признаков жизни на островке. Но вот от береговых складок что-то двинулось, стало отдаляться от линии прибоя. Шлюпка возвращалась на док.

— Капитан «Прончищева» на аппарате, — доложил из рубки радист.

Начальник экспедиции взял переговорную трубку.

— Сливин говорит. Сергей Севастьянович, в доке, к счастью, повреждение небольшое. Снимемся с якорей, как только заведем буксиры на «Пингвин». Сейчас возвращаюсь на ледокол, прошу начать подготовку к заводке. Как поняли меня? Перехожу на прием.

Он отпустил рычаг трубки, слушал, что говорит Потапов. Вновь надавил рычаг.

— Понял вас, Сергей Севастьянович.

Отдал трубку радисту, вышел из рубки. Озабоченно глянул на Андросова.

Верно говорит народ, несчастье никогда не приходит одно. Боцман Птицын слег. Ходить не может. Сейчас уточним: если взять на «Прончищев» Агеева, справятся здесь без него? А мичман служил раньше на ледоколах, знает их якорные и швартовые устройства…

Я уже уточнял — справятся без Агеева здесь… А что Птицын сляжет — нужно было ожидать, — сказал Андросов. — У него серьезный ушиб. Во время аварии, при первом возбуждении, может быть, и боли-то он не почувствовал, а потом ушиб себя показал… Мичман Агеев умеет передавать свой опыт, за время похода воспитал сплоченный коллектив. Если прикажете перейти мичману на ледокол, его здесь заменит боцман Ромашкин.

А вон и шлюпка подходит. Быстро обернулись, — сказал Сливин,

Они спустились по трапам. Парус на шлюпке был уже спущен, вельбот точно, в притирку подходил к понтонам. Олсен первый поднялся на палубу дока.

Норвежский лоцман весь трепетал от сдерживаемого возмущения.

Ну, товарищ Олсен, что там на маяке? — спросил Сливин.

Там на маяке… — Олсен вскинул старческие смятенные глаза. — Там на маяке сделано большое преступление. Там рыбаки очень напуганы. Ловили треску, остались ночевать на острове из-за тумана. Ночью увидели, что погас свет, пришли на маяк… Старший среди них — Гельмар Верле, почитаемый в округе человек, очень удивлен, рассержен…

По мере того как Олсен говорил, Андросов вполголоса переводил его слова столпившимся вокруг морякам.

— Они понимают, что значит маячный огонь в такую непогоду, — говорил лоцман. — Когда бежали на маяк, увидели — в море зажегся другой свет. Смотритель и его помощник лежали без чувств, а наверху был другой человек, преступник.

Олсен обвел взглядом стоящих вокруг старшин и матросов.

Это хорошо, что меня слушают все. Об этом должен узнать весь мир. Рыбаки говорят: вчера вечером видели вблизи острова подводную лодку… А когда пришли на маяк, человек, потушивший фонарь, стоял на вершине башни, смотрел на море в бинокль. Его хотели схватить рыбаки, но он выстрелил, ранил в руку одного молодого парня, сбил с ног двух других, убежал… Когда рассвело, рыбаки осмотрели остров, но никого не нашли…

Так он и стал бы их ждать! — сказал Агеев. — Ясно — на подлодку ушел… Разрешите вопрос задать? — шагнул он вперед, когда замолчал Олсен.

Спрашивайте! — сказал Сливин.

Мы, товарищ капитан первого ранга, как было приказано, на берег не сходили, не могли с теми норвегами поговорить. А хорошо бы узнать — какой он с виду, диверсант этот. В морской форме или нет? Чем, так сказать, выделялся?

Андросов перевел слова Агеева. Лоцман коротко ответил.

— Нет, он не был в морской форме… — переводил Андросов, и мичман понимающе кивнул. — Был он одет, как рыбак… Наружность невидная… Лица его не запомнили. Говорят, был невысокого роста, но сильный. Потому и не смогли они его задержать, что не ожидали в нем такой силы.

Мичман кивнул снова. Слегка наклонив голову, Сливин слушал, что говорит, обращаясь к нему, Олсен.

— Нет, товарищ Олсен, мы не будем ждать результатов расследования, — сказал наконец Сливин. — Это дело местных властей, а когда еще они доберутся до маяка. Конечно, доложим кому полагается, но пока наша задача — скорей закончить буксировку.

Он повернулся к матросам.

Каждое наше промедление в пути — выигрыш для врага, товарищи! Давайте же так закончим проводку, чтобы показать всему миру, что никакие трудности не собьют русского моряка с намеченного курса!.. Вам, Сергей Никитич, придется на ледокол с нами идти. Примете на себя обязанности боцмана «Прончищева». Птицын в лазарет слег.

Временно переходить, товарищ капитан первого ранга?

До конца плавания перейдете. Личные вещи вам собирать долго?

Имущество мое небольшое. Разрешите исполнять?

— Идите. Жду вас у шлюпки. Сергей Никитич исчез в люке баржи.

— Вот и объяснение, товарищи, как хотели они расправиться с нами, — говорил Сливин окружившим его морякам…

В барже Агеев действовал с обычной стремительной аккуратностью.

Пряча в чемодан маленькое зеркальце для бритья, несколько мгновений всматривался он в отражение своего красно-коричневого круглого лица. Спокойное, как всегда, лицо. Еще недавно так радовался бы, получив приказ перебазироваться на «Прончищев». А теперь мысли всецело заняты другим. «Каждое промедление в пути — выигрыш для врага», — сказал капитан первого ранга. С особой ясностью встала в уме вся цель связанных с буксировкой непонятных событий.

Он вышел из кубрика с потертым чемоданом в одной руке, с шинелью, затянутой в ремни, в другой. Ромашкин и Щербаков, ждавшие у борта баржи, подхватили вещи, понесли к шлюпке. Когда Сергей Никитич спрыгивал на стапель-палубу, его услужливо поддержал Мосин. Все матросы дока глядели на своего боцмана, шагнувшего к шлюпке.

Ну смотри, Ромашкин, не осрами! — с чувством сказал Агеев. — Заместителем моим здесь остаешься. А вы, Щербаков, когда придем в базу, доложите мне, обижал вас Мосин или нет, — улыбнулся он одними глазами.

Да мы, товарищ главный боцман, давно с ним друзья! — растроганно сказал Щербаков.

Гребцы уже приняли чемодан и шинель, боцман спрыгнул в шлюпку, положил руку на румпель.

Шли минуты горячего морского труда. Вступив на палубу «Прончищева», забросив вещи в каюту, Сергей Никитич с головой ушел в этот труд, а все вспоминались ему прощальные слова друзей с дока…

Стоя на носу ледокола, боцман немного пригнулся, верхние пуговицы его рабочего кителя отстегнулись, выглядывали сине-белые полосы тельняшки. Но сейчас боцман не замечал этих непорядков в одежде. Он был целиком захвачен работой.

Недавно прошедший у борта «Прончищева» «Пингвин» развел большую волну. Бросательный конец, поданный с юта «Пингвина», не долетел до палубы ледокола, упал в море. Боцман успел заметить — матрос с бросательным концом слишком перегнулся через борт, не мог хорошо подать конец из-за неправильного положения тела.

— Свешиваться за борт не нужно, замах лучше будет! — крикнул Агеев вслед маленькому кораблю. И теперь, когда «Пингвин» снова подходил к ледоколу, заметил еще издали, что его совет принят: длиннорукий матрос, держащий «на товсь» широкий моток тонкого троса, правильно стоит у борта.

Низкий черный «Пингвин» прошел почти вплотную у носа ледокола. Бросательный конец, отяжелевший от влаги, просвистел в воздухе, коснулся палубы «Прончищева».

Прежде чем он успел соскользнуть, мичман подхватил его, потянул из воды прикрепленный к нему пеньковый проводник. И стальной трос, подтягиваемый десятками рук, пополз на палубу вслед за пеньковым.

На кораблях кружились электрошпили, сгибались и выпрямлялись спины моряков.

Мичман, смотрите, чтоб слабина была! — кричал в рупор с мостика Сливин.

Есть! — отвечал Агеев.

Вира! — выкрикивал Агеев команду, привычную еще со времен работы на гражданских кораблях.

Снаружи тросов стоять! — предупреждал он моряков, без достаточной осторожности работавших на баке.

Семафор на док — по местам стоять, с якоря сниматься! — скомандовал наконец Сливин. Снял фуражку, под холодным ветром вытер вспотевший лоб.

Жуков писал флажками над качающимся, серым с просинью океаном, в бессолнечном свете задернутого тучами неба.

Было видно, как взлетел над доковой башней, забился на ветру белый круг на длинном красном полотнище — ответный вымпел «ясно вижу».

Лоцман Олсен сосредоточенно шагал по мостику ледокола.

Курнаков вышел из штурманской рубки, стоял прямой, молчаливый. Все в штурманском хозяйстве готово к продолжению похода.

Над неподвижно стоящим доком стал вздыматься металлический гром. Было видно, как вползают из воды на палубу черные звенья якорных цепей.

«Не подвел Ромашкин. Времени не теряет, славно разворачивается с якорь-цепями», — подумал главный боцман.

Кружилась широкая стальная катушка носового шпиля.

Смычки якорь-цепи с грохотом струились на палубу ледокола.

Матрос с шлангом в руках обмывал цепь, из клюза обрушивалась за борт плотная водяная струя.

«Пингвин» качался неподалеку на волнах. Трос, соединивший его с «Прончищевым», уходил провисающей частью в глубь океана.

Чист якорь! — крикнул Агеев в мегафон на мостик.

Чист якорь! — доложил старший помощник капитану Потапову.

— Стоп шпиль! — скомандовал старший помощник. Караван двинулся в сторону шхер. Проплывали мимо хмурые очертания острова Скумкам.

Агеев не торопясь шел на корму. Открылась дверь палубной надстройки. Наружу нетвердо шагнул, оперся на поручни похудевший, белеющий забинтованной головой Фролов.

Сейчас же вернитесь! — строго сказала Ракитина, выйдя на палубу следом.

Да я, Танечка, только на минутку. Ветра морского понюхать. Сил нет больше киснуть в каюте!

Фролов глубоко дышал, жадно смотрел в океанскую даль.

Дайте хоть прочесть, что там с дока пишут…

Если сейчас же не вернешься в каюту — честное ленинское, напишу рапорт капитану и ходить за тобой перестану! Пользуешься, что доктор отлучился, — сказала Таня.

Ее глаза так выразительно блеснули, что Фролов покорно повернулся к двери.

Да я только бы еще полминутки…

Поговори у меня! — оборвала Таня, придерживая дверь. Фролов шагнул в коридор. Он и вправду чувствовал себя еще очень слабым…

Таня остановилась у поручней. Постояла, глядя вдаль, обернулась, увидела Агеева, задержавшегося невдалеке.

— Сергей Никитич! — радостно вскрикнула Таня.

Она порывисто шагнула к нему. И мичман, весь просияв, протянул обе руки, вобрал в свои ладони ее легкие застывшие пальцы.

А я и не знала, что вы теперь с нами… Что же не зашли, Сергей Никитич, не навестили? — говорила Таня с улыбкой, тихонько высвобождая руку.

Не успел, Татьяна Петровна, — тоже улыбался Агеев, — Да я теперь часто к вам наведываться буду.

Еще, может, надоесть успею, помешаю вам Димку Фролова лечить.

Он шутил — весь во власти охватившей его радости, но Таня вспыхнула, сердито сдвинула брови.

Надоел мне этот ваш Димка. Непослушный, болтун. Ходишь, ходишь за ним, а он вот вырвется, как сейчас, и все лечение пойдет насмарку.

Нет, Фролов парень хороший, душевный…— продолжал мичман шутливо, но вдруг осекся — что-то поразило его в Танином разгоряченном лице. — Он и впрямь человек хороший, — серьезно, тихо сказал мичман. — Если, Татьяна Петровна, по сердцу он вам…

Сергей Никитич замолчал, внутренне весь напрягся. Так напрягался на фронте, в бою, когда, бывало, вставал из укрытия, зная: в следующий момент, может быть, ударит в тебя смертельная пуля.

— Я таких, как он, болтунов, хвастунов ненавижу, — горячо, страстно сказала Таня. — Почему он всегда пустяки болтает? Почему он несносный такой, нескромный! Не как некоторые другие…

Агеев слушал, опустив глаза.

Подвигами своими на Севере хвастается то и дело. И в базе, когда меня пройтись пригласил, показал на памятник морякам-гангутцам и говорит: «А ведь я тоже гангутец, на Ханко сражался. Мне с боевыми друзьями еще не такой памятник поставят»… Ну зачем, зачем так о себе говорить?..

Стало быть, вы памятник этот видали? — почти непроизвольно произнес мичман.

Видала… — она открыто взглянула в его потемневшее лицо. — Сергей Никитич, что с вами?

А в тот вечер, когда я в библиотеке вас не застал, когда беда с Жуковым стряслась, вы у памятника того не проходили?

Она молчала, вдруг побледнев. Он молчал тоже, потом сказал раздельно, не отводя глаз:

Папаша мой, Татьяна Петровна, при случае, бывало, пословицу одну вспоминал: «С ложью далеко уйдешь, да назад не вернешься».

С ложью? — повторила она. И вдруг какое-то мучительное выражение возникло на Танином лице, дрогнули губы, беспомощно и в то же время надменно скосились глаза.

Она повернулась, дернула ручку двери, не прибавив ни слова, скрылась в надстройке.

Мичман прошел на корму, где мерно всплескивали, чуть напрягаясь, два стальных троса в белом кипении забортного буруна.

Снова охватывали его привычные походные ощущения: дрожь и покачивание палубы, неустанный свист ветра. Но где то глубокое спокойствие, та радость за-; служенного отдыха, которые обычно следовали за хорошо оконченной работой?

Внезапно сердце его забилось рывками. «Сергей Никитич», — послышался откуда-то издали призывный, слабый Танин голос. Решил не оглядываться, потом все же оглянулся. Нет, это только послышалось ему. Он стоял и стоял, глядя на бушующий след ледокольных винтов.

Он знал — нельзя бесконечно стоять так. Нужно наконец решиться. Пойти к Андросову, доложить о своих чудовищных подозрениях. А ноги словно приросли к палубе. Но вот он вздохнул, решительно пошел по шкафуту. Сумрачно смотрели глаза Агеева с жесткого, словно отлитого из темной меди лица.


Глава двадцать вторая

МАЙОР ОБЪЯСНЯЕТ ВСЕ


— Войдите, — сказал Андросов, откликаясь на сдержанный стук.

Агеев вошел, молча шагнул к столу, за которым, склонясь над бумагами, сидел Андросов. Ефим Авдеевич поднял голову, ждал.

— Разрешите обратиться. Поговорить мне нужно, по одному особому делу.

Голос Агеева звучал приглушенно, трудно.

Присаживайтесь, Сергей Никитич, — сказал устало Андросов. — Выкладывайте ваше особое дело.

Это о Ракитиной Татьяне Петровне, — мичман запнулся, не по-обычному, грузно опустился на диванчик. Темный румянец стал заливать лицо и шею Агеева, резко выделяя полоску подворотничка. Переплелись, сжались широкие пальцы пересеченных шрамами рук. Андросов ждал молча.

— Зашел у нас с ней как-то в начале плавания разговор о памятнике героям Гангута. О том, что, помните, в базе стоит, на пути в старый город. Полагаю, видели вы его?

— Видел, конечно, — сказал удивленно Андросов.

— А она мне ответила, что не видала никогда, — в той части города будто бы не бывала. А сейчас вот обмолвилась невзначай, что видела памятник этот…

Как бы собираясь с силами, мичман замолчал, вытер лицо платком.

— Стало быть, она солгала, — тяжко вымолвил Агеев. — А народ говорит: «Ложь до правды доводит»… Так и ударило в сердце: зачем она мне солгала? Девушка ведь серьезная, не пустышка… Не потому ли, что памятник стоит по дороге туда, где убийство произошло в базе?

Ожидая возражений, он с надеждой поднял глаза.

Дальше, мичман, — только и сказал Андросов.

После всех этих пакостей, что нам в пути враги строят, все думаю о том — нет ли еще подвоха какого… Верю — ничего плохого помыслить она не могла… А только если и наш человек поскользнется…

Агеев перевел дух.

— И еще, как-то раз сказал я ей про того — зарезанного в базе. С изумлением опросила: «А разве он ножом был убит?» И теперь вспоминаю: в тот вечер не было ее на кораблях. А потом, перед тем как мы учебно-аварийную тревогу сыграли, — помните: взрывпакеты зажгли и весь рейд задымили, — пришла с берега очень поздно, как бы не в себе, даже не запомнила, что я ей, повстречавшись на доке той ночью, книгу библиотечную вернул.

Мичман опять смахнул с лица пот.

— И когда зашел в библиотеку, уже на походе, смотрю: книга эта стоит перевернутая, названием вниз — кое-как ее Татьяна Петровна сунула на полку в ту ночь. А ведь она аккуратница, — видно, и вправду не в себе была… А в Бергене не ей ли какой-то ферт сигналить пытался, на берег ее вызывал… Невозможно в это поверить, — прибавил, помолчав, мичман и страдальчески улыбнулся, — но, думаю, и не доложить об этом нельзя.

Да, Сергей Никитич, — сказал Андросов, — Ракитина в той комнате была…

В тот самый вечер была? — не верил собственным ушам мичман.

В тот самый вечер.

Стало быть… она и убила?

— Нет, по-видимому, убила не она. Кажется мне, Сергей Никитич, — Андросов с глубоким сочувствием взглянул в лицо мичману и стал снова смотреть в бумаги, — кажется мне, что Ракитина — наш человек, жертва отвратительной, грязной интриги. Но пока больше вам сказать ничего не могу. Утверждать это с полной определенностью сможем, лишь окончив поход, связавшись с майором Людовым, расследующим дело…

Но повидаться с майором Людовым мичману довелось еще до окончания похода.

Время после разговора в каюте Андросова главный боцман проводил в яростном, неустанном труде, в неустанном наблюдении за исправностью буксиров.

Уже давно проплыла по борту самая северная оконечность Норвегии: прямоугольная, вдавшаяся в океан скала мыса Нордкап и мыс Нордкин, похожий на изогнутый серый рог.

Уже давно ускользнувший опять из лазарета на верхнюю палубу Фролов увидел то, что много времени мечтал увидеть: далеко впереди, вонзаясь в низкие, дымчатые тучи, возникла черная раздвоенная скала, как полураскрытый птичий клюв, поднявшаяся над океаном.

— А вот и Чайкин Клюв! — сказал Фролов стоявшему рядом с ним матросу. Его голос стал торжественно-серьезным, он сдернул с головы бескозырку. Белая марля повязки пересекала коротко остриженную голову, Фролова.

— Похоронен здесь замечательный парень, радистсевероморец Кульбин… Закадычный дружок мой Вася… — чуть слышно прибавил он, и что-то защипало ему глаза.

Молчаливые, дикие горы медленно проплывали мимо. И Фролову захотелось отвести душу с другим старым соратником и другом — Агеевым, героем операции на Чайкином Клюве. Но мичмана нигде не было видно, а нужно было возвращаться в лазарет.

И то, к великому удивлению Фролова, Таня до сих пор не заметила отсутствия своего больного, не разыскивала, не гнала с верхней палубы в каюту, как обычно разыскивала и гнала в последнее время… И Фролов сам почувствовал острую необходимость разыскать Таню… Но ему пришлось одному вернуться в лазарет, он не мог найти Таню…

Она сидела на верхней палубе «Прончищева», в подветренном месте, откуда хорошо видны мягко бугрящиеся, синевато-серые, бесконечно бегущие волны. Нет, мичману не почудилось тогда на юте, что его окликнула Таня. Она и вправду окликнула его, но тут же захлопнула дверь надстройки, пробежала в свою каютку, легла на койку, закрыв руками лицо. Затем медленно вышла под свежий ветер, присела на осветительный люк, неподвижно смотрела в бесконечное, ветреное море…

— Слева пятнадцать — силуэт корабля! — доложил на мостике сигнальщик, вглядываясь сквозь стекла бинокля.

— Наш пограничный катер… Идет курсом на нас… «Прошу разрешения подойти к борту ледокола», — медленно читал он слова флажного семафора, следя за взмахами рук сигнальщика у рубки быстро приближающегося маленького корабля…

Несколько времени спустя в каюту Андросова шагнул перешедший на борт «Прончищева» с борта катера пограничной охраны майор Людов. Майор устроился на диванчике около стола, рядом с ним сидел вызванный в каюту Агеев, а на спинку кресла у стола откинулся озабоченный Андросов.

Глафира Львовна заканчивала свой рассказ.

— А что вправду я выбросила ее — хоть Ракитину Татьяну спросите. Пластинка была какая-то чудная, небьющаяся, только сгибалась… Татьяна как раз в буфет зашла, когда я ведро выносила… А что, товарищ майор, разве навредила я в чем?

— Нет, не очень навредили… Майор поправил очки.

— Опасаюсь — если бы не ваша инициатива, горел бы «Прончищев» где-нибудь у берегов Скандинавии, а док понесло бы на скалы… Дело в том, товарищи, что под верхним небьющимся слоем этой с виду вполне обычной патефонной пластинки был самовозгорающийся состав огромной зажигательной силы.

Все слушали затаив дыхание.

Пластинку можно было безопасно проиграть один-два раза, — не спеша продолжал Людов. — Затем скользящая по ней повторно игла должна была прорезать поверхность, вызвать чудовищную вспышку. Захваченный нами резидент выдал эту тайну, чтобы сохранить свою жалкую жизнь, но моя радиограмма могла прийти уже слишком поздно.

Сразу мне не понравился этот дядька, который ее Тихону Матвеевичу продал! — сказала Глафира Львовна с чувством.

Кстати, почему вы никому не сообщили о своих подозрениях, а предпочли действовать в секрете от всех? — сурово спросил майор.

Она молчала. Ее желчное лицо вдруг просветлело. Она заговорила с мягкостью, для нее необычной.

— Тихон Матвеевич — человек вроде как неземной. Я так рассудила: пусть лучше окончательно меня невзлюбит, а от неприятностей его огражу.

Она всхлипнула, ее пальцы стали комкать мокрый платочек.

— Он за эту пластинку как младенец цеплялся. Мужчина с виду солидный, а в душе — что ангел небесный, на уме у него только музыка да машины.

Ее глаза были тревожно устремлены на майора.

Не беспокойте вы его по этому делу, товарищ майор!

Я не вижу оснований беспокоить его, — сухо сказал Людов.

Легко, как девочка, она поднялась с дивана.

— Тогда разрешите идти, нужно стол к обеду готовить.

Привстав, майор поклонился.

— Не сочтите за труд пригласить сюда товарища Ракитину.

— Какой там труд! Она помедлила у двери.

— А у Тихона Матвеевича все от одиночества. Он человек молодой, ему женское общество нужно.

Она выпорхнула из каюты.

С того времени, как мичман в последний раз видел майора, резко очерченное лицо Людова стало будто еще суше и морщинистей, глубже ввалились глаза под круглыми стеклами очков.

Из внутреннего кармана кителя майор вынул бумажник, из бумажника — отливающий лаковой поверхностью небольшой фотоснимок, положил на край стола.

Агеев взглянул почти машинально, и вдруг изумление вспыхнуло на его. лице, расширились, потемнели зрачки пристальных светлых глаз.

Он наклонился к столу. С фотокарточки смотрели на него двое: очень молодая, счастливо улыбающаяся Таня в костюме военной медицинской сестры и рядом с ней убитый в комнате Шубиной незнакомец.

Да, это был, несомненно, человек, найденный мертвым в комнате Шубиной. С самодовольной, широкой улыбкой он полуобнимал Таню, склонив к ее курчавым волосам голову в высокой фуражке…

Раздался робкий стук в дверь.

— Войдите, — сказал Андросов.

— Звали меня, товарищ капитан третьего ранга? — своим чистым, отдавшимся в сердце мичмана голосом спросила Таня.

— Да, прошу присесть… Товарищ майор хочет задать вам несколько вопросов.

Людов встал, горячо пожал Ракитиной руку.

— Здравствуйте, товарищ майор, — сказала Таня. Увидев Агеева, она растерянно улыбнулась, села на край диванчика. Выпрямившись, сложив руки на коленях, не сводила с Людова глаз.

Майор несколько мгновений молчал. Потом взял со стола, протянул Ракитиной фотокарточку.

— Вам известен этот снимок, Татьяна Петровна? Она подалась вперед, взглянула — и откинулась, словно от удара. Глубочайшее изумление и страх были на ее помертвевшем лице.

— Да ведь я его… Своими руками…

— Вы своими руками порвали его, и вот он снова перед вами? — мягко сказал Людов. Она кивнула, не отводя от фотокарточки глаз. — Вы порвали точно такую карточку в комнате Шубиной, думая, что навсегда расправились с прошлым, а мы нашли этот снимок в кармане диверсанта, задержанного при переходе границы, имевшего среди прочих заданий задание продолжать шантажировать вас…

— Вы сфотографировались в госпитале? — спросил, помолчав, майор.

— Да, когда прощались, когда Кобчиков мне кольцо подарил. Мы по фотокарточке взяли. Я свою всегда носила с собой.

— А он, вероятно, не отнесся так бережно к своему, экземпляру, — сказал Людов. — Хотя, очевидно, сохранял его на всякий случай где-то за рубежом.

Майор положил фотокарточку на стол. — Но резидент, подобравший в комнате Шубиной обрывки вашего снимка, сразу, как вы помните, использовал их, чтобы начать шантажировать вас. А потом успел до своего ареста не только продать Тихону Матвеевичу ту оригинальную пластинку, но и позаботиться о снимке.

Майор помолчал.

— Он переправил своим зарубежным хозяевам клочки этого фотодокумента, на котором вы фигурируете рядом с агентом иностранной разведки. Он рассчитал, что, если вы не погибнете во время пожара, вас смогут вновь и вновь запугивать памятью об убитом.

Андросов передвинулся в кресле. Агеев сидел, стиснув пальцы, чувствуя страшную тяжесть в сердце.

— Установлено непреложно, — с силой сказал Людов, — что человек, найденный убитым в комнате Шубиной, известный вам под именем Кобчикова, был матерым шпионом и диверсантом… А убил шпиона его сообщник, бывший офицер гитлеровского гестапо фон Клейст.

Он расстегнул полевую сумку, вынул из нее несколько написанных на машинке страниц.

— Сейчас, когда следствие по этому делу закончено и преступники обезврежены, уже может быть предан огласке ряд характерных моментов… К счастью, тот факт, что убийство в комнате Шубиной связано с иностранной разведкой, был сразу же установлен нами… Скажите, Татьяна Петровна, в заграничных портах не пытались вступить в контакт с вами какие-либо типы?

В Гетеборге я не увольнялась на берег. В Бергене на пристани какой-то мигал мне, манил к нему спуститься.

Он, конечно, получил задание связаться с вами, узнал вас по одной из копий этого снимка. Субъекты вроде мнимого Кобчикова и после смерти не разжимают когтей. В Заполярье вас тоже должен был встретить некий незнакомец со снимком, но, как я уже доложил, ему пришлось против воли передать эту фотокарточку нам.

Таня сидела будто не дыша. Мичман угрюмо рассматривал свои сплетенные на коленях пальцы.

— Вот, собственно, и все, из-за чего я позволил себе потревожить вас, Татьяна Петровна, — сказал, помолчав, Людов. Он снял, стал не спеша протирать очки. Очень добрыми показались Андросову его серо-голубые, окруженное множеством морщинок глаза.

Полная тишина стояла в каюте. Агеев взглянул на Таню, увидел, что побелели даже ее губы. У Тани был вид человека, лишающегося чувств.

Значит, закончено следствие об убийстве? — спросил Андросов.

Да, следствие закончено… — Майор надел очки, его взгляд сразу отдалился. — Теперь могу сообщить вам, товарищи, что убийство мнимого Кобчикова оказалось лишь первым звеном в цепи последовавших, значительно более важных событий. Диверсанты готовили удар не только по доку — они пытались взорвать новую гидростанцию Электрогорска. Вражеская разведка разработала своеобразный тактический план. Чтобы локализовать наше внимание, отвлечь его от главного объекта диверсии, они навязывали нам мысль, что единственная цель их диверсионных замыслов — док. Но взрыв дока должен был быть лишь сигналом к выброске на берег подрывной группы против Электрогорска.

Людов неожиданно улыбнулся.

— Мы дали этот сигнал: имитацией взрыва — известной вам ночной пожарно-аварийной тревогой на доке. И тут трудно переоценить ту помощь, которую оказала нам Татьяна Петровна.

Губы Ракитиной дрогнули, она сидела, не поднимая глаз.

— Она сама пришла к нам сразу после убийства, откровенно сообщила мне все, что пережила в комнате Шубиной. Несмотря на тяжелое нервное потрясение, она согласилась выполнить ответственное поручение. Правда, продумывая ее показания, еще нелегко было догадаться, что произошло в комнате Шубиной перед приходом милиции. Нельзя не отметить, что немаловажную роль в наших логических выводах сыграли наблюдения мичмана Агеева на месте преступления. Я имею в виду слегка покривленное зеркало и сдвинутую с места мебель…

Итак, логически рассуждая, мы пришли к выводу, что бывший в комнате Шубиной резидент не упустит возможности попытаться завербовать Ракитину с помощью найденных им кольца и обрывков снимка… Татьяна Петровна нашла в себе душевные силы на должном уровне провести разговор с шантажистом. Она притворилась, что согласна снести на док бомбу-книгу, врученную ей резидентом. Она действовала так смело и умно, что врагу даже не пришла в голову мысль, что мы своевременно обезоружили эту адскую машину перед тем, как Татьяна Петровна ступила в ту ночь на палубу дока.

Затем последовали: известная вам имитация взрыва в форме учебно-аварийной тревоги на доке, немедленное радиодонесение резидента, высадка в ту же ночь диверсионной группы с быстроходного катера, закомуфлированного под рыбачий бот, и, наконец, арест всех участников диверсии. Не удалась и попытка вывести док из строя в пути, чем хотели расквитаться с нами джентльмены, слишком поздно понявшие, что им не удалось перехитрить нас…

Людов встал.

— Еще раз, товарищ Ракитина, выражаю вам глубокую благодарность за ваше мужественное поведение в этом деле.

Таня хотела что-то сказать. Ее губы кривились, все влажнее блестели глаза. Она судорожно всхлипнула, выбежала из каюты.

Невольно мичман приподнялся.

— Подождите, Сергей Никитич, может быть, так лучше, — сказал майор. — То, что она пережила, не очень легко забыть, вытравить из сердца… Прежние добрые чувства, которые она питала к убитому…

Они молчали. Стало отчетливо слышно, как тикают на переборке часы, пофыркивает вода в умывальнике, журчат за иллюминатором волны.

— Что же это за добрые чувства такие? — сказал наконец через силу Агеев.

— Да, мичман, добрые чувства были, — откликнулся Людов. — И был очень испорченный, злой человек, не постыдившийся использовать эти чувства. Жила-была советская медицинская сестра, очень молоденькая, очень восторженная, работавшая в дни Великой Отечественной войны на передовой линии фронта. В госпитале она спасла от смерти человека, найденного тяжело раненным среди освобожденных нами пленников фашизма.

Это был подосланный к немцам тайный агент одной из иностранных разведок. Работая в гитлеровском гестапо, он украл имя и фамилию Дмитрия Васильевича Кобчикова — взятого в плен гитлеровцами, казненного ими советского офицера. С документами Кобчикова шпиона забросили в концентрационный лагерь, но ему не повезло, он был тяжело ранен при воздушном налете, перед тем как пленников фашизма освободила наша наступавшая часть.

Наши санитары доставили мнимого Кобчикова в госпиталь, наши хирурги вернули ему жизнь. Медсестра Таня Ракитина дни и ночи проводила у его койки, выхаживала его. Она сердечная, хорошая девушка, в те дни он представлялся ей чуть ли не героем.

Наступил мир, и диверсант попросту, вероятно, забыл об этом приключении военных лет. Едва ли он предполагал, что их дороги когда-либо сойдутся опять.

Но их дороги сошлись. Перейдя нашу границу уже не впервые, направляясь на явочную квартиру, в комнату Шубиной после трудного морского заплыва, он встретил Ракитину, и эта встреча оказалась для него роковой. Вступила в дело борьба человеческих воль и страстей, повлекшая за собой ту толпу случайностей, через которые, как учит нас диалектика, прокладывает себе путь необходимость.

Но ведь шпиона-то убил его сообщник, как вы сказали? — взглянул на майора Агеев. — При чем тут Татьяна Петровна?

Татьяна Петровна сама, вероятно, захочет со временем рассказать вам о том, как она расправилась с диверсантом… — С ласковой насмешкой смотрели на Агеева глаза майора, и главный боцман покраснел, стал всматриваться в переборку каюты… — Скажу сейчас одно: после того как, поняв, с кем имеет дело, Ракитина схватила попавшийся ей под руку утюг, и диверсант упал оглушенный, она выбежала, оставила дверь полуоткрытой. Здесь могу прочесть вам показания захваченного нами резидента фон Клейста.

Он расстегнул полевую сумку, вынул из нее несколько написанных на машинке страниц.

— "Теперь о том, как я убил агента «Ф 96», — начал читать Людов. — Он ни разу не сообщил мне своего настоящего имени. Я убил его и не сожалею об этом. Боже правый, как ненавидел я этого человека! Он был зол и хитер, но я оказался хитрее… Когда советские войска заняли город, я, как уже показывал раньше, стал работать в рыбачьей артели. Я сбросил свою офицерскую форму, навсегда, казалось мне, покончил с гестапо. Я хотел прийти в себя после того кошмара, который пережил на Восточном фронте.

Я знал, русские не трогают рабочий народ. Когда-то я увлекался рыболовством как спортсмен. А что значат лишения рыбацкой трудовой жизни по сравнению с тем, что мы пережили при отступлении из России!

Но я не знал еще тогда, что списки агентуры гестапо перешли к новым хозяевам.

Об этом сообщил мне агент, перешедший границу со стороны моря… Да, в первый раз он тоже приплыл морем, в специальном костюме, снабженном кислородным прибором. Его подбрасывали к линии территориальных вод на быстроходном катере, замаскированном под рыбачий парусник, а дальше он плыл под водой, выходил на берег ночью, в пустынном месте…

Он сообщил мне, что восстанавливаются старые связи, что резидентом теперь буду я, а моим непосредственным руководителем он. Он провел здесь несколько дней. Он наметил девчонку из ресторана, которую приказал мне завербовать, он велел уничтожить во время полета летчика Борисова, готовившегося к испытанию нового самолета…

Кстати, он был очень опытен и даже образован, этот мой новый хозяин. В минуты откровенности (он страшно унижал меня, топтал мое самолюбие, но должен был изливать перед кем-нибудь свою грязную душу) он рассказывал, какие требования предъявляются к подобным ему шпионам. «Вам, олухам из гестапо, и не снилось такое образование», — со своей надменной, гадкой улыбкой говорил он мне.

Он хвастался, что в состав агентов принимают одного из тысячи подавших заявление кандидатов. Рассказывал, какую подготовку прошел он. Изучал иностранные языки и умел обращаться с любым оружием — от кинжала до пулемета, изучал фармакологию и историю дипломатии, географию и искусство одним ударом убить человека.

Я особенно заинтересовался последним. И он показал мне некоторые приемы. Он не подозревал, что сам подсказал способ избавиться от него мне, доведенному до отчаяния его наглым, высокомерным обращением.

Он считал меня за ничто, за поставленного на колени раба. «Можете писать на свинском немецком языке, — сказал он со своей, приводившей меня в бешенство улыбкой. — Важно только, чтоб вы научились думать по-американски». Неужели все янки так обращаются с нашим побежденным народом? Я так ненавидел его…"

Тут майор пропустил большой кусок текста.

— "…С агентом «Ф 96» у меня была назначена встреча в комнате Шубиной, на нашей явочной квартире. Дубликат ключа от квартиры Шубина оставляла в тайничке, около двери. В тот вечер я приказал Шубиной не появляться домой. Но Шубину неожиданно вызвал домой влюбленный в нее матрос, а агента «Ф 96» опознала на улице девушка, кольцо которой вы у меня отобрали.

Когда я пришел на явочную квартиру, увидел дверь открытой, а агента «Ф 96» оглушенного, на полу, я понял, что не успею убрать его оттуда. В дверь стучался матрос, забывший в комнате нож. Вы правы, что я прикончил «Ф 96» этим ножом, чтобы навести вас на мысль, что его убил из ревности Жуков. Я поднял с полу кольцо, собрал обрывки фотоснимка… Я был в светлом костюме, и снял зеркало — проверить, нет ли на брюках кровяных пятен… Но клянусь честью — основной причиной убийства была моя ненависть к поработившему меня…"

— Сил нет эту фашистскую муть слушать. Душа не принимает, — невольно сказал Агеев.

Людов положил выписку из протокола на стол.

— Видите, как построены показания этого субъекта? Если полностью им довериться, сам господин фон Клейст — жертва обстоятельств, он чуть ли не заслуживает благодарности за то, что убил агента «Ф 96». А на самом деле «один гад съел другую гадину» — так, кажется, написано у Достоевского?

Андросов кивнул.

— Он убил мнимого Кобчикова потому, что находился в безвыходном положении, — продолжал Людов. — Шедший к нему из-за рубежа диверсант лежал оглушенный — с пистолетом, фальшивым паспортом и, несомненно, очень крупной суммой денег в карманах… Снаружи стучался Жуков, о взаимоотношениях которого с Шубиной резидент знал. На столе лежал складной нож…

Резиденту пришла в голову удачная, с его точки зрения, мысль: смазать картину случившегося, создать версию убийства из ревности. Он был уверен, что Шубина, чтобы выйти сухой из воды, поддержит эту версию перед нами. Он, конечно, предупредил бы ее о том, что произошло, но Шубина ходила по магазинам с подругой из ресторана, он не нашел возможности поговорить с ней наедине в этот вечер…

— Но ведь Шубина-то сама призналась в убийстве, — сказал мичман рассеянно, как бы думая о чемто другом.

Майор задумчиво чертил карандашом по бумаге.

Да, почему она призналась в несделанном ею? Может быть, испугалась за Жукова, которого действительно полюбила… Но вероятней иной мотив. Шубина сообразила тогда, что, признавшись в убийстве незнакомца, имеет шанс затемнить подлинную картину преступления. Этот негодяй развратил ее, мало-помалу превратил в растленное, вконец изолгавшееся существо…

Коготок увяз — всей птичке пропасть, — подавленным голосом откликнулся Агеев.

Вот именно, Сергей Никитич. То, до чего дошла Шубина, — страшное предупреждение другим… Итак — план возник, нужно было его немедленно осуществить. Он перетащил оглушенного от окна к столу, прикончил ударом ножа. Обчистил карманы убитого, забыв, правда, об ампуле в лацкане пиджака… Попутно с этим он обдумывал новое преступление. Он видел, как выбежала Ракитина из комнаты, заметил на полу кольцо и обрывки снимка. И у него возникла идея компенсировать провал конспиративной квартиры вербовкой новой жертвы. Этой жертвой должна была оказаться Татьяна Петровна.

Он, стало быть, мебель передвинул, когда обрывки снимка искал?

Он передвинул мебель, он поднял с пола утюг, стер с него отпечатки пальцев Татьяны Петровны, но имел неосторожность в спешке оставить на зеркале следы собственных пальцев… Он не мог вспомнить, что утюг обычно стоял у Шубиной на окне, за занавеской, и поставил его на тумбочку, разбив второпях статуэтку… Если бы Ракитина не решилась сразу прийти к нам и сообщить все, нам не так легко было бы обнаружить ее участие в деле… Шпион сделал все от него зависящее, чтобы Ракитина безвозвратно погибла — проявив слабость духа, стала изменницей Родины.

Так беспощадно прозвучал голос майора, что у Агеева похолодело в груди. И в то же время глубокая радость все больше охватывала его.

— Как это получилось, товарищ майор, что словно мы все с одним человеком встречались? — спросил мичман. — И Кобчиков — агент «Ф 96», и тот, кто Тане подмигивал, и тот, который Фролова ударил, и который на маяке был, как его норвеги описывали, — все точно на одно лицо.

Андросов привстал, снял с полки томик в пестрой суперобложке.

— На этот вопрос, товарищи, кажется мне, отвечает книга, купленная мной в бергенском магазине. Эта стряпня некоего Флоерти, прославляющего деятельность Федерального бюро расследований, дает кое-какие любопытные фактические сведения… Я переведу вам кусочек английского текста.

Людов слушал с интересом.

Андросов раскрыл книгу на заложенной тесемкой странице.

— «Гувер с исключительной тщательностью подбирает нужные ему кадры, — переводил Андросов. — Установлены внешние стандарты, которым должен строго отвечать специальный агент ФБР. Он должен быть в возрасте 25—40 лет, среднего роста, обладать сильной мускулатурой и большой выносливостью, иметь отличное зрение и хороший слух: слышать негромкий разговор на расстоянии до пяти метров. Но прежде всего у него не должна быть бросающаяся в глаза, сколько-нибудь запоминающаяся наружность».

Андросов поставил книгу на полку.

— Эта цитата очень уместна, — сказал майор. — Помнится — наш друг, сотрудник милиции, никак не мог составить словесного портрета убитого. Этим агент «Ф 96» и был похож на всех остальных агентов. Посмотрите на снимок — у него правильное, почти приятное, но какое стандартное, ординарное, незапоминающееся лицо! Они одинаковы своей бесцветностью, умением незаметно приспособиться к любой среде.

Взяв со стола, он задумчиво рассматривал снимок.

— Думаю — мы не ошибемся, уничтожив теперь этот фотодокумент. Находясь в руках врага, он казался страшным орудием шантажа. Перестав быть тайной для нас, утратил всякое значение и силу,

Фотокарточка превратилась в клочки покрытого лаком картона. Майор потянулся — бросить клочки в пепельницу на столе.

А может, разрешите ей эти обрывки отдать? — смущенно поднялся мичман. — Спокойней ей будет, если сама в море их бросит.

Что же, Сергей Никитич, отдайте, — понимающе улыбнулся Людов.

Разрешите быть свободным?

Свободны, Сергей Никитич, — сказал Андросов,


Глава двадцать третья

ЛЮБОВЬ АГЕЕВА


Салон шатнуло, в толстое стекло иллюминатора ударил пенный пузырчатый всплеск. На несколько секунд потемнело, потом на влаге стекающих по стеклу струй, на медном ободке иллюминатора заиграли отблески солнца.

Капитан первого ранга кончил писать. Взглянул на часы. Встав из-за стола, подошел к зеркалу, стал прикреплять к черной парадной тужурке колодку с чуть позванивающими друг о друга орденами и медалями.

Майор Людов сидел в глубоком кресле, вобрав голову в плечи, вытянув худые ноги. Рядом с ним стоял Андросов. Он, как и Сливин, был в парадной тужурке, на его груди блестела малиновая и голубая эмаль орденов, круглая бронза медалей.

Да, оказывается, недостаточно было прекрасно провести подготовку к походу, чтобы избежать в пути некоторых неприятных приключений, — сказал Людов. — В настоящем случае Амундсен оказался неправ.

К сожалению, это так, — откликнулся Сливин и взглянул удивленно. — Позвольте, майор, я действительно только что подумал об этом. Вы что — умеете читать мысли?

Увы, до этого мне еще далеко, — мягко улыбнулся Валентин Георгиевич. — Просто я обратил внимание, как с минуту назад вы захлопнули вот эту книгу Амундсена «Моя жизнь», лежавшую у вас на столе, и, нахмурившись, отложили в сторону. Мне и пришло на ум идеалистическое высказывание знаменитого норвежского полярника о причинах возникновения так называемых приключений. Высказывание, которое, естественно, не может не вызвать протеста с вашей стороны, особенно после всего того, что произошло в этом походе.

Да, — согласился Сливин, — такой поход может любого лишить некоторых иллюзий. Например, иллюзии, что с окончанием явных военных действий окончилась тайная война фашизма против нас. Вы слышали, что сказал лоцман Олсен, когда покидал наш борт у Гаммерфеста?

Благодарил вас за гостеприимство, казался смущенным, что не мог предотвратить аварию? — подсказал Андросов. — Да, он крепко сдружился с нами за этот поход. Трогательно нес свою вахту на мостике, даже когда мы совершенно в нем не нуждались.

Нет, он сказал мне нечто более характерное. Это коварство с маяком перевернуло его душу. Я напомнил ему народную норвежскую поговорку: «Кто ложится спать с собаками — просыпается с блохами». Он ответил: «Только бы нам избавиться от собак, а блохи исчезнут сами собой»… Старик настроен воинственно, но едва ли ему позволят открыть рот. Дело на маяке, конечно, замнут…

«Не пойман — не вор» — лейтмотив большинства буржуазных дипломатических нот, — сказал Людов. — Поскольку тому субъекту удалось бежать с маяка, все будет шито-крыто.

Возможно, — протянул Сливин, Он снова взглянул на часы, сложил и сунул в карман несколько исписанных листков. — Через пять минут обращусь по трансляции к личному составу в связи со вступлением в отечественные воды. После этого, товарищ майор, надеюсь, вы не откажетесь отобедать с нами… Ефим Авдеевич, подпишите приказ…

«Командирам дока, „Прончищева“, „Пингвина“, „Топаза“, — читал Андросов строки, написанные размашистым почерком Сливина. — Поздравляем личный состав со вступлением в воды дорогого Отечества. Начальник экспедиции Н. Сливин, начальник штаба С. Курнаков, заместитель командира то политчасти…»

«Е. Андросов» — аккуратно вывел капитан третьего ранга своим мелким, округлым почерком.

— Да, кстати, Николай Александрович, подано вам заявление от Фролова, — сказал, распрямляясь, Андросов.

Он бережно вынул четвертушку бумаги, вручил начальнику экспедиции.

«От бывшего краснофлотца Дмитрия Ивановича Фролова. Рапорт, — прочел Сливин. — Сим рапортом прошу о зачислении меня в личный состав наших Военно-Морских Сил. Как участник Великой Отечественной войны и сигнальщик первого класса, хочу быть полезным в еще большем укреплении родного флота».

Подумаем, — сказал, помолчав, Сливин. — Побеседуйте с ним — он в гражданском флоте, кажется, хорошо прижился… Кстати, нужно решить наконец, как быть с аналогичной докладной, которую еще в базе подал мне старший матрос Жуков. Хороший моряк, но после того романа…

Тот роман послужит ему уроком на всю жизнь. Я беседовал с Жуковым, он тяжело переживает это дело. Если командование сочтет возможным принять мое поручительство за комсомольца Жукова…

— С вашим (поручительством, Ефим Авдеевич, едва ли ему откажут в чести продолжать службу в Военно-Морском Флоте, — с глубоким уважением сказал Сливин.

— Подсменить? Сбегай, оденься потеплее.. Видишь, не очень-то оно ласково, наше Баренцево море, — прокричал Жукову сквозь ветер Фролов.

Жуков отрицательно качнул головой. Он действительно очень продрог на резком северном ветру в своем коротком, туго застегнутом бушлате. Но он неустанно, закоченевшими пальцами, прижимал к глазам тяжелый бинокль, вел им по волнам, по береговой черте, по небу в своем секторе наблюдения.

Чтобы не сорвало ветром бескозырку, он держал ее ленточки в стиснутых зубах. Его чернобровое смуглое лицо хранило какое-то особо значительное выражение.

Фролов давно вышел на мостик. Шрам под повязкой на голове почти не болел. Он совсем не был похож на больного. Его полные розовые губы счастливо улыбались.

Почти все время проводил он теперь на верхней палубе, несмотря на пронзительный ветер и усиливающуюся качку.

Ветер гудел в снастях все сильнее. На серых, длинных, бегущих от океана волнах вспыхивали язычки беляков. Горы отвесно срывались к воде — то коричнево-черные, то белеющие снеговыми вершинами, то до самого подножия поросшие нежно-зеленым мхом. Узкие трещины фиордов врезались в береговые массивы.

Невозможно было оторвать глаз от величественных картин заполярной природы, от этих сопок — свидетелей легендарных подвигов советских моряков. И снова захотелось Фролову повидаться с Агеевым — старым фронтовым другом.

Фролов увидел мичмана значительно позже, когда, приняв вахту у Жукова, набросив на шею тонкий ремешок бинокля, стал тщательно просматривать море. Уже остался сзади, растворялся в тумане берег Скандинавии — длинная и плоская полоса, слившаяся с океанской водой. Уже прозвучала в громкоговорителе речь начальника экспедиции. Всегда спокойный гулкий голос Сливина дрогнул волнением, когда он благодарил военных и гражданских моряков за отличную работу.

— А теперь, — услышал Фролов в громкоговорителе благожелательный голос Андросова, — наш корабельный поэт лейтенант Игнатьев прочтет стихи, посвященные всем морякам экспедиции.

И над палубами «Прончищева», дока, «Пингвина» зазвучал юношеский голос лейтенанта:


Родина!

Над ней и воздух чище

И слабей удары непогоды,

Вместе с доком входит наш «Прончищев»

В Баренцево море, в наши воды.

Нас вели фарватерные тропы В океанские чужие дали. У старинных пристаней Европы Мы на берег сходни подавали.

Где б ни загоралась на причале Звездных бескозырок позолота, — Враг ярился, и друзья встречали Моряков прославленного флота.

Хмурились готические башни,

Будто удивлялись

Русской силе.

Мы в угрюмый день позавчерашний

Солнечное завтра приносили.

Небо цвета голубиных перьев Мирно голубело перед нами, Механизмы тщательно проверив, Мы следили зорко за волнами.

И всплыла бесшумно с нами рядом Мина, затаенная в глубинах, Разразилось грохотом и градом Небо цвета перьев голубиных.

Клочья штормовой свирепой пены Океанская вздымала лапа. Рифами грозились Лофотены, Плыл в тумане черный рог Нордкапа.

Но в победах трудных — наша слава! Знает вахту зоркую несущий: Где бы наш могучий флот ни плавал, Это часть родной советской суши!


Курнаков остановился на крыле мостика. Только недавно сдал вахту Чижову, хотел прилечь в каюте, но стоял неподвижно, выслушав сперва речь капитана первого ранга, потом выступление Игнатьева.

Начальник штаба чувствовал себя виноватым перед младшим штурманом. Растроганный стихами, сильнее ощутил эту вину.

Прекрасно работал лейтенант весь поход, не допустил ни одного просчета в обсервации и счислении! Видно, всей душой живет в штурманском деле. И тогда, перед маяком Скумкам, сдал вахту в полном порядке, как уточнили потом, не ошибся ни на кабельтов, ни на минуту… В конце концов, при этих условиях, почему бы ему и не писать стихи!

Голос в громкоговорителе умолк. Немного спустя лейтенант взбежал на мостик — счастливый, раскрасневшийся. Увидев Курнакова, перестал улыбаться, невольно провел рукой по лбу — заправлены ли волосы под фуражку.

Вы вот что, лейтенант, — обычным своим немного чопорным тоном сказал Курнаков. — Как-нибудь в свободное время продиктуйте мне эти стихи. Сохраню их на память о переходе.

Товарищ капитан второго ранга! — глаза Игнатьева засияли. — Да я сам вам перепишу, пожалуйста! — Он подошел ближе, не мог сдержать новой счастливой улыбки. — А я ждал — вы меня за них бранить начнете.

Нет, почему же, поскольку это не идет в ущерб штурманскому делу. Кстати сказать, отлично вы проявили себя в походе как штурман.

Он оборвал сам себя, кажется, слишком увлекся похвалами.

Правда, должен отметить в ваших стихах фактическую неточность. Никакой мины на фарватере мы не встречали.

Этот поэтический образ, я думаю, можно простить лейтенанту, — сказал подошедший Людов. — Насколько я понял, под миной он подразумевал происки наших классовых врагов… С моей точки зрения, интересен в художественном отношении и образ мирного неба цвета голубиных перьев, таящего в себе угрозу предотвращаемой нами войны.

«Где бы наш могучий флот ни плавал, это часть родной советской суши», — процитировал Курнаков. —

Хорошо, лейтенант! — И снова оборвал сам себя, укоризненно взглянул на Игнатьева. — Только поймите, эти ваши вихры, они всю картину портят!

— Не знаю, как с точки зрения широких масс штурманов, — улыбнулся Людов, — но, по мнению современных поэтов, длинные волосы совсем не обязательны для писания хороших стихов. Лучший, талантливейший поэт нашей эпохи Маяковский любил ходить с коротко остриженными волосами.

— Что же, товарищи, — слегка упавшим голосом сказал Игнатьев, — пожалуй, придется мне зайти к парикмахеру в базе.

Сергей Никитич Агеев встретился с Таней вскоре после беседы в каюте Андросова. Окликнув Таню на верхней палубе, отдал ей горсточку скомканных обрывков. Она всмотрелась в них, ее милые губы задрожали, и влажно блеснули глаза. Сильно перегнувшись через поручни, она бросила обрывки за борт.

— Спасибо, Сергей Никитич!

Она взглянула с нежной благодарностью, хотела еще что-то сказать, но промолчала.

«Ну, говори же, чудак! — подумал тогда Агеев. — Возьми в руки эти пальцы, скажи все, что ты думаешь о ней, о том, что она самая красивая, самая лучшая девушка в мире».

Начистоту скажите, Татьяна Петровна, — выговорил он вслух. — Не обижаетесь на меня? Что я тогда вроде вас заподозрил?

Вы не могли иначе, — задумчиво откликнулась Таня. — И я не имела права ничего сказать никому… С меня слово взял майор Людов.

Молчание — ограда мудрости? — сказал невольно Агеев.

Она взглянула удивленно. — Это у капитана Людова поговорка такая была в военное время.

Но она думала о другом. Она стала говорить, глядя в волнистую даль. Рассказывала все, что столько времени такой страшной тяжестью лежало на сердце.

Это произошло на главной улице базы, когда, выйдя из книжного коллектора, она возвращалась в порт.

По тротуарам спешило много людей, и, может быть, она разминулась бы с ним, если бы не встретилась почти лицом к лицу, и, конечно, узнала его с первого взгляда.

Он шел деловитой, быстрой походкой — человек, кольцо которого она носила всегда. Он был не в военном, а в штатском, слегка мешковато сидевшем на нем костюме, как сидят купленные готовыми вещи. Один момент она даже поколебалась. Еще в госпитале подруги поддразнивали ее, говорили, что у него такое обычное, похожее на сотни других лицо. Но она не могла ошибиться — слишком хорошо запомнила, ухаживая за ним круглые сутки, и посадку его головы, и особое движение плеч, и другие непередаваемые приметы.

Она не смогла догнать его сразу. Он свернул в переулок, зашел в ворота одного из домов. Увидела лишь закрывшуюся под полутемной аркой ворот дверь.

Она постучала — сперва очень тихо. Изнутри никто не отзывался. Она хотела уйти, но постучала еще раз сильнее — дверь отворилась. Он стоял на пороге, чутьчуть нахмурившись, явно не узнавая ее.

Простите, вам кого?

Вы не узнаете меня? — спросила она. Теперь она убедилась окончательно.

Дмитрий Васильевич, вы не узнаете меня?

Она часто дышала от быстрого бега, прижала, вероятно, руку к груди. Тогда он, конечно, увидел кольцо. И наверное увидев кольцо, улыбнулся с тем мягким подкупающим выражением, которое она так любила.

— Таня? Неужели Таня? Входите.

Она вошла. Он поторопился закрыть за ней дверь.

Когда она впервые почувствовала нечто неладное? Тогда ли, когда, впустив ее в комнату, в странную, мрачноватую комнату с крикливой обстановкой, он даже не предложил ей сесть? Или когда поняла, что его мысли заняты чем-то другим, что он озабочен и расстроен, хотя с улыбкой смотрит на нее, пожимает дружески руку?

— Да, теперь я узнал вас. Не узнать девушку, спасшую мне жизнь!

У него были потные, холодные пальцы. Сколько раз представляла себе, как произойдет эта встреча, — и в жизни все вышло не так. Он улыбался, но какой-то натянутой улыбкой. Смотрел на нее, но, казалось, ее не видит.

— Как прекрасно встретить старого друга… И как обидно, что все уже в прошлом…

Он поторопился сказать это. «Все в прошлом…» Она знала, что принято понимать под этими словами. Он так спешил избавиться от нее! Уже тогда она нашла бы в себе силы уйти, не сказав ничего больше… Но нужно было выяснить, понять…

— А я ждала вас, — услышала она свой очень слабый, умоляющий голос.

Сердце билось быстрей и больней. Он стоял, слегка склонив голову, в большом зеркале на стене отражались его прямые плечи и широкий, будто железный, коротко подстриженный затылок.

— Если можете, Таня, простите… Такова жизнь… Затылок в зеркале напрягся, слегка приподнялись плечи.

— Встретил другую хорошую девушку. Работа, семья. Я рад был увидеться с вами.

Такой обидной, пренебрежительной усмешки она никогда раньше не видела у него.

И если бы я знал, что этот наш фронтовой роман…

Фронтовой роман?

Ее руки сами собой расстегнули сумочку. Рвали на части, вновь и вновь маленькую глянцевую карточку, которой так дорожила, все эти годы носила с собой.

— Ах, это не то, не то… — Опять она слышала свой отвратительно слабый, беспомощный голос. Его взгляд стал настороженным, приподнялись щетинистые, седоватые брови. — Я писала вам и не получила ответа. Случилось попасть в ваш город после войны. Зашла к вашей маме…

Почувствовала — теперь он думает только о ней, об этих ее словах.

— Ваша мама считала, что вы погибли в плену у фашистов… — Железный затылок в зеркале слегка покачнулся. — Ей написал товарищ, видевший казнь ее сына. Но я сказала ей, что вы живы. Что встретила вас уже потом. — Она заставила себя улыбнуться. — Ведь не могли же мы встретиться после вашей смерти?

Он слушал все внимательней, напряженней. Как забыть его лицо в те мгновения — лицо волевого, но очень усталого, давно не спавшего человека! Он шагнул. Ей показалось — хочет привлечь ее к себе. Она отступила.

Спасибо, Таня, вы правы. Я был подлецом, что так долго не писал маме. Но я уже навестил ее, теперь она живет хорошо, не нуждается ни в чем.

Но она скончалась в прошлом году! Значит, вы неправду говорите! — вскрикнула Таня.

Его лицо дернулось, посерело. Тогда-то и раздался в дверь тот настойчивый, яростный стук снаружи.

Его рука рванулась за пазуху. Блеснул пистолет с черным раструбом глушителя на стволе — такие пистолеты она видела только в кино, в гангстерских фильмах. Она ахнула, но он не отводил взгляда от входа, от сложенной бумажки, просунутой снаружи под дверь.

Он шагнул на цыпочках. Наклонился. Даже издали можно было рассмотреть счет домоуправления в его пальцах. Его лицо порозовело.

— Нервы… — Счет упал на пол, он сунул пистолет в карман, повернулся к ней. — Я объясню тебе все… Не хотел подвергать тебя риску…

Куда девались любимое раньше лицо, незабываемый прежний голос — лицо и голос лежавшего в госпитале человека. Того, кто, расставаясь, надел ей на палец кольцо.

Выпустите меня! — Она бросилась к двери, в растерянности, в страхе, в тоске. Он больно стиснул ей руку.

Я обманул тебя, не сердись на меня, Таня, У меня нет семьи, я совсем одинок… Но теперь, когда сама судьба свела нас, когда я встретил верного, преданного друга…

Она рванула руку. Почувствовала боль в пальце — кольцо не снималось… Она сдернула с пальца кольцо, услышала, как оно звякнуло о пол.

— Выразительно… И категорично… — тихо сказал он.

Тогда-то она и уловила в его словах легкий иностранный акцент… Он схватил ее, привлекая к себе. Зеркало на стене покачнулось, исчезло.

— Сейчас ты не покинешь меня, Таня. Не отпущу тебя никуда. Я неплохой человек, мне не повезло в жизни… Я бежал из тюрьмы, но не виноват ни в чем… Пойми, главное в жизни — любовь.

Она вырывалась, боролась. Он зажал ей скользкой ладонью рот. Гипнотизировали молящие, странно бесцветные, когда-то такие дорогие глаза… Она оперлась обо что-то рукой.

— Я никогда не утешусь, если мне придется убить тебя, Таня, — звучит его голос.

И следующее, что помнит, — его, лежащего навзничь.., Тяжесть схваченного с окна утюга… Тупой стук упавшего на пол металла… Раскрывшаяся дверь… Ночная темнота… Она бродит по бульвару, садится на скамью, снова бродит около того места. Необходимо рассказать сейчас же все, выяснить — зачем попал сюда этот человек… Но так трудно решиться…

Она звонит по телефону… Входит в кабинет… Рассказывает… Старается понять и запомнить, что говорит ей невысокий, задумчиво снимающий, иногда медленно протирающий очки майор…

И другое страшное воспоминание.

Она идет по ночной улице. Кругом тишина, безлюдье. Косые, черные, неподвижные тени протянуты от стен и деревьев. Сколько времени прошло? Сколько продумано и пережито…

Кто-то подходит к ней сбоку. Она вздрагивает, убыстряет шаг. Отделившись от тени, ее путь пересекает какой-то гражданин.

Он ростом похож на того… На Кобчикова… Она плохо различает его в темноте. Воротник пиджака поднят, глаза скрыты полями шляпы. Но у него такой же, как у того, — уверенный, приятный, немного вкрадчивый голос.

Простите, на два слова… — Он поравнялся с ней, идет рядом. Они совсем одни, вдалеке свистят маневренные паровозы, гудит теплоход, блестят цветные судовые огни.

Должен сказать — вы поступили неосторожно. И вас не удивляет, что вы до сих пор на свободе, после того как забыли там это?

В колеблющемся тусклом свете фонаря на его плоской ладони блестит кольцо, белеют несколько обрывков фотоснимка.

Она хочет вскрикнуть, но не кричит. Она бросается бежать, но, точно во сне, он не отстает ни на шаг среди вздрагивающих, длинных теней.

— Не бойтесь, я только хочу вам помочь. Если бы это обнаружили там, где ищут убийцу близкого вам человека…

Его голос звучит тише.

Убийцу агента иностранной разведки Кобчикова, которого уничтожили вы, чтобы скрыть свою связь с ним.

Неправда, неправда, неправда! — задыхаясь, повторяет она. Ей страшно и отвратительно. Она останавливается, смотрит сквозь слезы. — Прошу вас — отдайте кольцо. Произошла ошибка.

Не останавливайтесь, — властно говорит он. — Идите со мной рядом.

Ей кажется — она сейчас умрет от ужаса, упадет на месте. Но она идет рядом с ним.

— Я отдам вам кольцо и снимок завтра, когда выполните мою маленькую просьбу.

Вдруг она заметила: он все время нес под мышкой толстую, большого формата книгу. Не останавливаясь, протягивает книгу ей.

— Возьмите… Эту книгу вы снесете на док, оставите в вашей передвижке. Вот все, что у вас прошу. Сейчас она вполне безопасна.

— Конечно, нужно согласиться не сразу. Так приказал майор, чтобы у того не возникло никаких подозрений.

— Я никогда не сделаю этого!

— Сделаете, — уверенно говорит тот. Он крепко сжимает ей локоть, заставляет идти не останавливаясь. Он совсем обычный с виду прохожий, с вкрадчивым, неотступным голосом.

— У вас нет выхода. Или поможете мне, или конец, гибель всего.

— Что в этой книге? — спрашивает она. Она должна была прикинуться ошеломленной, не знавшей, на что решиться. — Я боюсь, боюсь…

Он идет молча, он дает ей время подумать.

— Мне страшно. Пожалейте меня! — беспомощно повторяет она.

— Не бойтесь, все предусмотрено, — успокаивает он.

— Если что-нибудь случится — меня все разно арестуют!

— Говорите тише… Вас не заподозрит никто. Вы оставите книгу на доке и вернетесь на ледокол. Вы на хорошем счету. Причина взрыва никогда не будет раскрыта. Поймите — книга сгорит сразу, без остатка.

Его пальцы сжали ее локоть тисками.

— Немедленно возьмите!

Ему удалось всунуть ей книгу под мышку. Она не могла сдержать дрожи. Чувствовала — он внимательно наблюдает за ней.

— Повторяю — сейчас она безопасна вполне. Можете даже перелистать ее… Но лучше не выпускать из рук, пока не принесете на место.

Он ласково проводит по книге рукой.

— Она сработает только через пять часов. И когда будут взрыв и пожар — никто вас не заподозрит. А утром получите не только кольцо и снимок, но и деньги — гораздо больше, чем зарабатываете в год.

— Хорошо, я сделаю все, — слышит она свой надтреснутый, неестественный голос. И он пожимает ей локоть, отступает в темноту, на мгновение вынимает пистолет.

— Но помните — не пытайтесь меня надуть. Я все время буду следить за вами…

И потом все, как в кошмаре. Она садится в катер, идущий на док… В каютке катера ждет майор Людов… Она отдает книгу, немного спустя ей возвращают как будто тот же самый том…

Лестница дока в ночной темноте, сердце, будто подступившее к горлу…

Сергей Никитич, помните, как мы встретились тогда на доковой башне… Я так боялась все время… И не только за себя — за всех вас, моих товарищей, боевых друзей. Потому, наверное, и нашла силы действовать, как приказал майор. Какой он сердечный, простой человек… Вы, оказывается, давно знакомы…

Майор Людов человек справедливый, правильный, справедливый человек, — ответил Агеев.

И он замолчал опять, стоя рядом с ней, яростно посасывая незакуренную трубку; и она молчала тоже. Потом взглянула со странным выражением из-под сдвинутых пушистых бровей, повернувшись, пошла по шкафуту. «Да, упустил… Самое время было сказать обо всем», — упрекал себя мичман.

Фролов стоял на вахте, щурился под встречным ветром. Когда отрывался от бинокля, оглядывался на ходовой мостик — видел массивную фигуру капитана первого ранга, его надвинутую на брови фуражку и распушенную над регланом бороду, а рядом чуть согнутые плечи капитана Потапова у машинного телеграфа и Андросова, присевшего на откидную скамеечку у поручней.

Фролов заговорил с Агеевым, когда, поднявшись на мостик, мичман стал тщательно осматривать, не облупилась ли где краска во время похода, не нужно ли заново промазать мазутом металлические, подверженные ржавлению части.

Сергей Никитич остановился у сигнальной мачты — как всегда сосредоточенный, немного хмурый. В последнее время мало говорил с Фроловым, хотя частенько заглядывал в лазарет — проведать, как поправляется старый друг. Но так получалось, что почти всегда встречал там Таню Ракитину, и смущался, терял дар речи, пробормотав несколько слов, растревоженный, вспотевший от волнения выходил из лазарета, медленно прикрывая за собой дверь.

И теперь боцман привычно хмурился, но в глазах была большая затаенная радость. Удачно, раньше положенного срока, заканчивался поход. И, стоя рядом с североморским соратником и другом, Агеев сдержанно улыбнулся в ответ на широкую улыбку Фролова.

— Хорошо-то как на душе, Сергей Никитич! Кончаем поход, снова в родное Заполярье вступили, — улыбался Фролов.

Мичман коротко кивнул.

— А вы меня поздравите скоро! Первым поздравите — как старый фронтовой друг.

— С тем, что в военный флот переходишь обратно? Как же, слышал, рад.

— Да нет, Сергей Никитич, не только с этим. Поразмыслить советуют мне, не торопиться с рапортом, поскольку и на гражданском флоте нужный я человек… Тем более — семейное положение срочно меняю… Помните, при нашей встрече на Балтике вы правильно сказали: моряк не кукушка, прочное гнездо свить должен. Я наконец подходящую девушку нашел — на всю жизнь.

Фролов не заметил, как недоуменно повернулось к нему лицо стоявшего рядом Агеева, грозно взметнулись светлые, как у тигра, глаза. Он продолжал, весь во власти нового увлечения.

— Знаете — Ракитину Таню! Вот это девушка! Ухаживала за мной, ночей не спала… Она и про вас так хорошо говорит, очень вас уважает, только боится немного. Сегодня вдруг понял — люблю я ее. Придем в базу — свадьбу сыграем.

Агеев не отвечал. Фролов опустил бинокль. Увидел, что Сергей Никитич сжал поручни своими могучими руками, не спускает глаз с бегущих издали серых, кое-где вспененных волн.

— Да ты что — уже говорил с ней? — странно изменившимся голосом спросил наконец Агеев.

— Пока не говорил, да ведь объясниться недолго. У меня к ней такая любовь! А передо мной еще ни одна девушка не устояла.

— Он только позже понял, почему так весело, с таким облегчением расхохотался Агеев. Смотрел на мичмана удивленно — не так часто видел смеющимся старого друга.

— Ну-ну, иди, говори, — сказал шутливо Агеев. — Смотри только не просчитайся.

— Что это вы слишком веселый? — спросил подозрительно Фролов.

Он поднял бинокль.

— Эх, Сергей Никитич, зря вы к девушкам так равнодушны. За вас любая бы с радостью пошла. Только этому делу больше внимания уделять надо…

— А вы, товарищ сигнальщик, вместо посторонних разговоров лучше бы за морем внимательно следили, — вдруг резко и холодно сказал Агеев. — Почему не докладываете о мачтах кораблей — по носу курсовой угол десять?

— Мачты справа десять градусов! — крикнул Фролов. Не успел мичман договорить, а уже сам сигнальщик заметил чуть проступающие острия над далеким рубчатым горизонтом. Только ястребиные глаза Агеева, не вооруженные биноклем, смогли различить раньше него эти верхушки мачт.

— Мачты военного корабля. Крейсер. Идет курсом на нас! — звонко докладывал Фролов. — Силуэты двух миноносцев. Наши военные корабли на горизонте.

— Наши корабли. Крейсер и два миноносца, — подтвердил, всмотревшись, Сливин…

Звеня каблуками, мичман сбежал с мостика. «Уж не приревновал ли меня? — вдруг подумал Фролов. — Да нет, с чего бы?» Никогда он не видел Сергея Никитича гуляющим с ней, занятым долгим разговором. Никогда не обмолвился Агеев о своем чувстве к Тане. Почему же так грубо осадил? Естественно — сделал замечание по службе: «Настоящий боцман — придира и грубиян», — вспомнилась шуточная оценка Кульбина. «Нет, не могу на него обижаться», — не опуская бинокля, думал Фролов.

Агеев прошел на ют. Сама собой рука потянулась в карман, вынула разноцветную трубочку. Медленно набил трубку табаком.

Вдалеке величественно плыла громада дока, она казалась совсем неподвижной, только перед носовыми торцами вставали снежно-белые фонтаны ударяющихся в понтон волн. У тросов чернели крошечные фигурки вахтенных. Сергей Никитич знал, что там стоят надежные люди: боцман Ромашкин, Мосин, Щербаков, другие матросы, которым сумел, похоже, передать кое-что из своего многолетнего опыта.

Все яснее вырисовывался впереди горбатый силуэт Рыбачьего — нашей североморской твердыни, один взгляд на которую поднял в душе вихрь воспоминаний и чувств.

Вспомнился Кувардин, разговор с ним в часы поисков «Красотки Чикаго» о сказочном будущем полярного края. Не дожил Матвей Григорьевич до этих, уже близких теперь дней. Спи спокойно, боевой друг, в ледяной подводной могиле, не зря отдал ты жизнь для нашей победы…

Все явственней вырастали силуэты кораблей. Четко были видны обводы их высоких и стройных бортов, зачехленные орудия и торпедные аппараты.

— Смотри ты, опять белые чайки вокруг. А в пути они какие-то другие были, чернокрылые, — донесся до Агеева голос одного из свободных от вахты матросов.

— Эх, красавец крейсер! — услышал он голос другого. На ют вышел Людов, встал рядом с боцманом, смотрел на бушующий за кормой молочно-белый бурун.

— Ну, Сергей Никитич, кажется, морская жизнь ваша подходит к концу? Женитесь, детьми обзаведетесь, само собой потянет на берег.

Агеев ответил не сразу.

— Не знаю, товарищ майор. Только думаю: она сама человек морской, если посчастливится нам семью завести — не будет препятствовать моей службе.

— Значит, намереваетесь поплавать еще лет двадцать?

Боцман задумчиво кивнул.

А то, если уйдете с кораблей, непременно разыщите меня — может, опять поработаем вместе.

— Вместе будем книжку по философии писать? — улыбнулся Агеев.

— Вот именно! — сказал майор Людов.

Со стапель-палубы дока доносилась матросская песня:

— Нелегкая дорога, но в ней и честь и слава. Далеко флаг Отчизны проносят моряки. И где бы ни ходил я, и где бы я ни плавал, Повсюду мне сияют родные маяки…

Сливин, Потапов, Курнаков, Андросов, Жуков вглядывались в приближающиеся корабли.

На мачте крейсера широко развевались, пружинились на ветру пестрые сигнальные флаги.

«Добро пожаловать в воды дорогого Отечества. Поздравляю с успешным окончанием плавания», — читал Фролов флажный семафор.

— Да ведь это Володя Ларионов! Ишь каким красавцем командует! — крикнул, вытягиваясь над поручнями, Сливин.

Его острый глаз уже различал черты старого фронтового друга, бывшего командира эсминца «Громовой», теперь держащего на грот-мачте крейсера брейдвымпел командира соединения.

Ларионов стоял на мостике крейсера, тоже смотрел в бинокль. Невысокий, очень прямой, франтовски затянутый в черную морскую тужурку.

— Захождение! — скомандовал Сливин. Взбежавший по трапу горнист уже ждал, приложив к губам, сверкающую медь горна. Военные моряки вытянулись, офицеры приложили руки к фуражкам. Звонкие протяжные звуки горна полились с мостика над волнами.

И над палубой крейсера взлетели такие же звуки — музыка традиционного боевого приветствия, которым обмениваются, встречаясь, корабли нашего непобедимого флота.

И мичман Агеев, вытянувшись на юте, приложив к фуражке сильную обветренную руку, почувствовал новый прилив высокого светлого счастья — счастья советского человека, после долгого похода увидевшего вновь берега милой родной земли.


Балтика — Северная Атлантика — Москва — Чкаловская

1953—1956


СЛОВАРЬ МОРСКИХ ТЕРМИНОВ, ВСТРЕЧАЮЩИХСЯ В КНИГЕ


Аз — буквенное обозначение одного из флагов военно-морского свода сигналов. Значение его: «нет, не согласен».

Анероид — разновидность барометра для определения силы давления воздуха.

Банка — мель, возвышение морского дна, опасное для плавания кораблей. Кроме того, банками называются на флоте скамейки и табуретки.

Боны — плавучие заграждения, состоящие из системы надводных поплавков, бревен, сетей, защищающих вход в порт.

Верхняя палуба — открытая палуба корабля. Название ее носовой части — бак или полубак, кормовой части — ют.

Вест — запад.

Вьюшка — барабан с диском. Служит для наматывания троса.

Гак — металлический кованый крюк.

Гафель — наклонный шест у вершины мачты. На верхнем его конце во время хода корабля поднимается военно-морской флаг.

Зюйд — юг.

Изобаты — линии на морской карте, соединяющие точки равных глубин.

Кабельтов — десятая часть морской мили.

Киль-блоки — подпоры из деревянных брусьев, укрепленных один на другом.

Кингстон — клапан в подводной части корабля (в трюме), предназначенный для приема воды из-за борта.

Клотик — кружок на вершине мачты, где устанавливается сигнальный фонарь.

Клюз, полуклюз — отверстия в борту для пропускания троса или якорной цепи.

Кнехты — литые, стальные или чугунные, тумбы, служащие для закрепления на них тросов.

Комингс — высокий стальной порог вокруг люка или у двери каюты, мешающий проникновению воды внутрь корабля.

Комендоры — матросы-специалисты, обслуживающие корабельные пушки.

Координаты — широта и долгота какой-либо точки на поверхности земного шара.

Корвет — небольшой военный корабль.

Кубрик — жилое помещение для матросов на корабле.

Мателот — соседний в строю корабль.

Мегафон — рупор, служащий для передачи команд.

Минреп — стальной трос, соединяющий мину с якорной тележкой на морском дне.

Мушкель — деревянный молоток, употребляемый при такелажных работах.

Нактоуз — плотно прикрепляемый к верхней палубе шкафчик для установки на нем котелка магнитного компаса.

Норд — север.

Обедник — поморское название юго-восточного ветра.

Ост — восток.

Пирс — часть набережной, к которой причаливают корабли.

Побережник — поморское название северо-западного ветра.

Полуношник — поморское название северо-восточного ветра.

Проводник — тонкий трос, служащий для передачи с корабля на корабль или на стенку более толстых тросов.

Рандеву — заранее назначенное место для встречи кораблей в море.

Рангоут — деревянные или стальные части оборудования верхней палубы.

Ревун — электрический сигнальный прибор, по звуку которого производится залп корабельных орудий или торпедных аппаратов.

Репитер — компас-повторитель, принимающий показания основного корабельного компаса.

Ростры — возвышение в средней части корабля, где обычно размещаются шлюпки, баркасы.

Рубка боевая — помещение на верхней палубе, откуда осуществляется управление кораблем.

Румб — одно из тридцати двух делений компаса, или одна тридцать вторая окружности видимого горизонта. Слово «румб» у моряков заменяет обычно слово «направление».

Стенка — синоним набережной в Военно-Морском Флоте.

Такелаж — общее название снастей на судне или на корабле.

Тали — приспособления из блоков с продернутой сквозь них снастью для подъема тяжестей.

Тахометр — прибор для измерения числа оборотов гребного вала.

Трап — лестница на корабле.

Трос — общее название всякой толстой веревки, применяемой в корабельной жизни.

Фал — тонкая веревка, служащая для подъема флага.

Шалоник — поморское название юго-западного ветра.

Шкафут — пространство на верхней палубе корабля, между фок-мачтой и грот-мачтой.

Шкерт — тонкий, короткий отрезок троса.

Шестерка — шестивесельная шлюпка.

Штурвал — устройство, с помощью которого перекладывают руль.


notes


Примечания


1


Добро пожаловать! (норвежск.)


2


Спасибо! (норвежск.)


3


Моряк! Американский корабль! Да здравствует Советская Россия, Москва! (англ.)


4


Дружба! Пиво! (англ.)


5


Нет пива для черных. Русским — да! Негру — нет! (англ.)