Искатели алмазов
Николай Гаврилович Золотарёв-Якутский








Повесть Николая Якутского «Искатели алмазов» воссоздает историю одного из самых поразительных и выдающихся открытий советских геологов.

В повести дана обобщенная картина трудных и долгих поисков, завершившихся открытием якутских алмазоносных месторождений.

На фоне «охоты» геологов за алмазами писатель показывает несколько поколений ученых, преемственность славных традиций русской и советской геологии, прослеживает жизненный путь своих героев. Вместе с тем на примере якута Бекэ и членов его семьи в книге раскрываются великие перемены в судьбе якутского народа, совершившего после Октябрьской революции гигантский переход от примитивного общественного уклада к обеспеченной и свободной жизни.






Николай Золотарев-Якутский

Искатели алмазов





Часть первая





1. «Полярная звезда»


В дверь негромко постучали. Владимир Иванович открыл глаза.

— Да-да, войдите!

Появился коридорный. Он положил на ночной столик письмо и бесшумно удалился.

В номере было темно. Сквозь щели между тяжелыми оконными занавесями пробивались узкие, словно рапиры, лучи солнца. Владимир Иванович достал из-под подушки часы: стрелки показывали около десяти. «Ого, в Париже, оказывается, можно спать не хуже, чем в Петербурге». Быстро встал, оделся, раздвинул занавеси. Солнечный свет потоком хлынул в комнату, затопил ее. Великанов прочел письмо. Это было приглашение от минералогической комиссии выставки. Он вспомнил, что заседание комиссии назначено на три часа. «Любопытно, почему я им понадобился раньше времени?»

Вскоре он уже шагал по шумным улицам. Париж в эти летние дни Всемирной выставки 1900 года был особенно многолюден. Со всего света съехались сюда представители разных племен, рас и национальностей. На улицах можно было встретить негров, японцев, малайцев и даже патагонцев. Весь вчерашний день Великанов посвятил знакомству с Парижем.

Но сейчас мысли его были далеки от великолепия «столицы мира». Вспомнилось напутствие академика Евграфа Степановича Федотова, которое тот давал ему, любимому ученику, перед отъездом: «Твоя задача должна состоять в том, чтобы ознакомиться на выставке с отделом минералогии, узнать, какие на сей предмет имеются достижения у других государств. Наша Россия необъятна, гор у нас много, а богатств, скрытых в их недрах, мы не знаем. В минералогическую комиссию выставки могут просочиться сведения об этом, тем паче, что сия комиссия занимается оценкой и продажей драгоценных камней. Я уверен, что ты сумеешь отстоять и защитить интересы России».

И вот он, Великанов, здесь. Огромная ответственность возложена на него. А ведь он совсем молод, он недавний студент, имя его в науке далеко не громкое. Но недаром говорят в России: молод да умен — два угодья в нем. Будь умен, Великанов, и пусть не оглушают тебя громкие имена европейских ученых!..

Великанова ожидал вице-председатель комиссии, англичанин Льюис Листон. Тучный человек с красным лицом, пропеченным тропическим солнцем, он чем-то напоминал Джона Буля — это символическое изображение Англии, созданное карикатуристами.

— A-а, мистер Великанов! Добрый день, коллега, — поднялся он из-за стола навстречу молодому русскому. — Прошу прощения за ранний вызов. Но у меня для вас есть сюрприз.

Великанов знал, что Листон не только ученый, но и делец, один из хозяев английских алмазных копей в Африке и в Индии. Два дня назад Владимира Ивановича познакомил с ним шведский ученый Берцелиус. Листон не обратил внимания на молодого приват-доцента и отвернулся тотчас же после рукопожатия. Тем непонятнее Великанову нынешний любезный прием и эта подчеркнуто дружелюбная улыбка.

— О каком сюрпризе вы говорите, господин вице-председатель? — на хорошем английском языке спросил Владимир Иванович, усаживаясь в предложенное кресло.

— Минуту терпения, мистер Великанов.

Листон распахнул массивный сейф, долго рылся в нем, кряхтя и шумно отдуваясь, так что можно было подумать, будто он достает глубоко запрятанный тяжелый клад, и наконец выложил на стол небольшой футляр, залепленный почтовыми марками. Великанов подался вперед, прочел на футляре адрес Всемирной Парижской выставки, написанный по-английски и по-французски. Ниже на русском языке адрес отправителя: «Россия, Сибирь, Ленское селение Нюя, Кокорев Василий Васильевич».

Листон весело потирал руки.

— Держу пари, мистер Великанов, вы никогда не отгадаете, что в этом футляре.

— Посылка прибыла из Сибири, — проговорил Великанов, — а Сибирь велика и богата.

— О-о, мистер Великанов, Сибирь — великая страна. Вы когда-нибудь бывали в Сибири?

— Бывал ли? — Великанов улыбнулся. — Я родился в Сибири, мистер Листон.

Листон откинулся на спинку кресла и торопливо вставил в правый глаз монокль. Что такое? Не может быть! Ведь всем цивилизованным людям известно, что Сибирь населена дикими племенами и каторжниками. А тут перед ним сидит молодой человек в европейском костюме и с чистым белым лицом. У него серые задумчивые глаза, большой лоб мыслителя, слегка вьющиеся каштановые волосы. Вполне респектабельная внешность. В Англии он мог бы сойти за оксфордского студента.

Великанова начинало забавлять выражение крайнего изумления, написанное на лице британца. Что его, собственно, так поразило?

— Вы родились в Сибири?

— Да. В городе Ново-Николаевске, на Оби.

— Поразительно!.. И давно уехали оттуда?

— Восемь лет…

Восемь лет минуло с тех пор, как покинул Владимир Иванович родной городок. Восемь лет… Но почему-то вдруг сейчас, здесь, в Париже, за тысячи километров от Сибири, он почувствовал свежий запах трав на широких приобских поймах, влажный упругий ветер богатырской реки опахнул лицо… Ох, как бы хотелось Великанову сию минуту очутиться на памятном по детским играм широком плесе, дохнуть сибирского приволья!..

Он взял футляр, оглядел со всех сторон и даже почему-то понюхал. От футляра исходил терпкий запах туалетного мыла.

Листон взял посылку у него из рук, прикрыл ладонями и сказал без улыбки;

— Мистер Великанов, если содержимое этой коробочки действительно найдено в Сибири, то я вас поздравляю, потому что в таком случае я бы все свое состояние отдал за Сибирь.

«Оригинальный самородок золота? — пытался угадать Великанов. — Впрочем, золото, пожалуй, не стоит этакого длинного вступления».

Листон открыл футляр. Он был заполнен ватой. Не отрывая глаз от лица Владимира Ивановича, британец осторожно снял верхний слой ваты. В футляре лежал прозрачный, голубоватого оттенка кристалл, напоминающий льдинку. Великанов не верил своим глазам: алмаз!

— Сорок пять каратов, мистер Великанов! — наслаждаясь произведенным эффектом, торжественно провозгласил Листон.

Он поднял алмаз к свету, и Владимиру Ивановичу показалось, что, вопреки всем законам физики, в руке Листона оказался сгусток голубых сияющих лучей.

Великанов облизнул внезапно пересохшие губы. Алмаз столь необыкновенной красоты найден в России? Невероятно! До сей поры, да и то крайне редко, находили мелкие алмазы на Урале. Эти находки объясняли тем, что в кембрийский период, когда земля была покрыта морем, мелкие алмазы занесло из тропических широт морское течение. Но такого богатыря не могло поднять течение. Неужели он образовался на реке Лене? Тогда вся теория о тропическом происхождении алмазов летит к черту.

— Позвольте, к посылке приложено письмо? — стараясь подавить волнение и потому нарочито бесстрастным голосом спросил Великанов.

Листон грузно повернулся к сейфу, достал небольшой конверт:

— Вот оно.

Губы его тронула легкая ироническая улыбка, в глазах блеснули веселые искорки.

Великанов посмотрел на конверт: «Иркутская губерния. Город Иркутск. Главный почтамт». Извлек из конверта лист почтовой бумаги. Половину листа занимал русский текст, вторую половину — перевод его по-английски:

«Всемирная Парижская выставка. Минералогический отдел. 1900 год.

Я, торговец Кокорев Василий Васильевич, житель села Нюя, стоящего на реке Лене, посылаю на оценку сей, принадлежащий мне драгоценный камень. Ежели найдется желающий купить его, то разрешаю продать по цене, установленной вами…»

«Где, где же он нашел алмаз?» — нетерпеливо пробегая глазами письмо, думал Владимир Иванович. Но таких сведений не было.

Великанов едва сдержался, чтобы не скомкать и не бросить письмо. «Торгаш, барышник, черт его побери! Хоть бы указал, что камень найден именно там, на месте, в Сибири!..»

Улыбка Листона стала откровенно иронической.

— Я вижу, мистер Великанов, письмо не очень вас обрадовало. Вполне вам сочувствую. Этот мистер, э-э… — он скосил глаза на конверт, — мистер Ко-ко-реу, кажется, не интересуется минералогией Он, по крайней мере, должен бы написать, что алмаз найден в Сибири, не правда ли? Но поверьте мне, старому алмазоискателю, он и не мог этого написать. Ведь доказано: вне тропического пояса алмазных месторождений не бывает.

Владимир Иванович в упор глянул в смеющиеся глаза Листона.

— В свое время, мистер Листон, было доказано, что Солнце вращается вокруг Земли, а не наоборот, как мы знаем. Я уверен: алмаз найден в Сибири, может быть, около того же села Нюя. Кокорев же просто по недомыслию, по неграмотности…

— Хорошо, хорошо, мистер Великанов, прервал Листон. — Вы патриот, и я понимаю ваши чувства. Сегодня в три часа состоится заседание комиссии, где мы обсудим просьбу мистера… э-э… м-м… Ко-ко-реу… Там вы и выскажете ваши соображения. Итак, в три часа, не забудьте, прошу вас.

* * *


Посредине круглого стола на крышке футляра лежал алмаз. Через широкие окна на него падали лучи солнца, дробясь на гранях, образуя вокруг радужный ореол из зеленых, синих, голубых, фиолетовых, желтых, рубиново-красных огней. Красота этого зрелища была такова, что, рассевшись вокруг стола, члены комиссии долгое время молчали, не в силах оторвать глаз от алмаза.

— Начнем, джентльмены, — сказал наконец Листон. Он коротко рассказал, кто, откуда и зачем прислал драгоценный камень, и под конец добавил, что задача комиссии — установить его стоимость. Вслед за тем взял слово известный кристаллограф швед Берцелиус.

— Господин вице-председатель, господа! Все вы, знаете, что во Всемирном алмазном каталоге имеются такие бриллианты, как «Великий могол» — семьсот девяносто три карата, «Компур» — его восемьдесят шесть каратов, «Герцог Тосканский» — сто тридцать девять каратов, «Регент» — сто тридцать шесть каратов, «Синий Хопе» — сорок четыре карата, «Египетский паша» — сорок каратов Вес лежащего перед нами октаэдра — 45 каратов Я надеюсь, все вы согласитесь с тем, что по своему весу, по чистоте, по правильности форм и видимой красоте он достоин внесения во Всемирный алмазный каталог. А коли так, то прежде всего ему следует присвоить имя.

Берцелиус сел. Великанов поймал его взгляд, благодарно улыбнулся. Каков молодец Берцелиус! Это было бы великолепно: первый русский алмаз во Всемирном каталоге! Это сразу привлечет к богатствам Сибири внимание правительства. И чем черт не шутит: вдруг Горный департамент и раскошелится на большую сибирскую экспедицию.

Великанов по выражению лиц старался угадать, кто возразит Берцелиусу. Представитель Франции благосклонно улыбался, сухощавый янки не сводил с алмаза глаз, явно любуясь им, маленький, толстый, добродушного вида бельгиец, страдавший от жары, вытирал шелковым платком шею и согласно кивал головой в ответ на какое-то замечание голландца относительно красоты камни.

Спрятав платок в карман, бельгиец всем корпусом повергнулся к Листону.

— Господин вице-председатель, господа, разрешите задать вопрос.

— Спрашивайте.

— Господа, прежде чем дать имя этому… хм… новорожденному, — улыбка, легкий жест в сторону алмаза, — мы должны знать, откуда он родом, какова, так сказать, его национальность. Кто из вас, господа, укажет место его рождения? Я кончил.

Он сел, опять достал платок и начал вытирать вспотевшее лицо.

«Странный вопрос, — подумал Великанов, ведь известно же, что алмаз прислан из России».

Глухо покашливая, поднялся Листон.

— Я полагаю, вопрос о национальной принадлежности новорожденного, как только что удачно выразился коллега, — второстепенный вопрос. Если угодно, драгоценные камни — настоящие космополиты, у них нет родины. Я согласен с мистером Берцелиусом: мы должны присвоить кристаллу название. Но установить, где он найден, — дело почти безнадежное.

«Что он говорит? — взволновался Владимир Иванович. — И почему, собственно, я молчу?»

Он встал. На лице выступили красные пятна. Весь он сейчас, с нахмуренными бровями и сбычившейся большелобой головой, был очень похож на рассердившегося, готового к драке мальчишку.

— Господа, я совершенно не согласен с мнением уважаемого вице-председателя мистера Листона. У алмазов есть родина, и это, как вы знаете, нередко отражается в их названиях. Я вообще считаю, что наименование алмаза должно указывать на его происхождение. Лежащий перед нами кристалл прислан торговцем Кокоревым из России, с реки Лены в Сибири. Там он, несомненно, и найден, и лишь невежеству торговца мы обязаны тем, что в сопроводительном письме об этом нет ни строчки. Однако, если кому-нибудь из вас известно, что алмаз обнаружен не в России, то скажите.

Великанов сделал паузу, оглядел присутствующих, как бы приглашая поспорить с ним. Члены комиссии молчали.

— Стало быть, родина данного алмаза — Россия. Я предвижу возражения: это-де только догадка. Да, разумеется, это догадка, но она основана на фактах. Других фактов, опровергающих мою догадку, у нас нет. Следовательно, будет только справедливо, если родиной алмаза комиссия назовет Россию. Теперь о наименовании. Значительная часть нашей территории лежит за Полярным кругом. Мы, русские, привыкли видеть над головой Полярную звезду. Еще в древние времена она служила путеводной звездой для новгородских ушкуйников, ее разыскивали на ночном небе путешественники Хабаров и Дежнев, чтобы определить стороны света. Ее именем я и предлагаю назвать лежащий перед нами алмаз. Полагаю, он достоин такой чести!

Грянули аплодисменты. Великанов видел обращенные к нему улыбки. Долговязый, сухощавый янки аплодировал громче всех, а когда аплодисменты смолкли, весело сказал:

— О-о, мистер Великанов — большой патриот и к тому же прекрасный оратор. Это весьма похвально. Однако, мистер Великанов, Полярную звезду мы, североамериканцы, вам так просто не отдадим. Она столько же американская, сколько русская.

Слова янки были встречены смехом. Владимир Иванович ожидал возражений, споров, поэтому был настроен воинственно. Аплодисменты и дружеские улыбки несколько смутили и обескуражили его. Так просто удалось убедить их, а он-то готовился к драке.

Шум за столом постепенно улегся. Слова попросил толстый бельгиец.

— Мы с удовольствием выслушали речь нашего молодого русского коллеги, — легкий поклон в сторону Великанова. — Мы уважаем его патриотические чувства, но с выводами, которые продиктованы этими чувствами, мы не можем согласиться. История знает немало случаев краж алмазов. Не исключена возможность, что к лежащему перед нами кристаллу чистейшей воды прикасались грязные руки какого-нибудь вора. Возможно, от него алмаз попал в руки жителя реки Лены Кокорева. Кто знает, может статься, что из-за обладания этим красивейшим октаэдром пролито немало человеческой крови.

Позволю, господа, напомнить вам об истории некоторых алмазов, такого, например, как «Регент». Он весит четыреста каратов и был поднят безвестным рабом алмазных приисков Голконды в восточной Индии. Чтобы тайно вынести находку из рудника, раб поранил себе бедро и спрятал алмаз в перевязке, наложенной на рану. Он начал искать человека, который помог бы сбыть алмаз. Такой человек вскоре нашелся — это был матрос с торгового корабля. Тайно от капитана матрос посадил обладателя алмаза на судно. В пути матрос убил раба, выбросил его тело в море, а алмаз продал губернатору Питту за двадцать тысяч фунтов. Внезапное обогащение не принесло матросу счастья. Вскоре он промотал все деньги и покончил с собой, накинув на шею пеньковый галстук. Между тем алмаз был продан французскому королю и получил название «Регент». Чтобы сделать из него бриллиант, его шлифовали два года, причем он потерял две трети своего веса. Крошки и осколки, собранные при его обработке, стоили сто сорок четыре тысячи франков. Из королевского дворца бриллиант похитила шайка воров, и он достался одному берлинскому купцу. Но «Регенту» вновь суждено было вернуться во Францию. Купец продал его императору Наполеону Бонапарту. Наполеон приказал вделать алмаз в эфес своей сабли. Когда после установления республики драгоценности королей пошли с аукциона, цена «Регента» достигла шести миллионов франков.

Такова история одного лишь алмаза. Возможно, лежащий перед нами кристалл совершил не менее сложный путь. Кто может поручиться за то, что он найден именно в Сибири, а не в Южной Африке, не в Конго, не в Индии? Никто. Поэтому я возражаю против наименования «Полярная звезда» и предлагаю название «Голубой факел».

Бельгиец, отдуваясь, сел. Слово опять взял Великанов. Он говорил о том, что «Голубой факел», может быть, и красивое название, но совершенно нейтральное. Между тем алмаз, если даже допустить, что найден он был где-то в другом месте, прислан все же из Сибири. Этого вполне достаточно, чтобы присвоить ему имя «Полярная звезда». А если уважаемому собранию нужны более веские основания, то они будут через год-два. Об этом позаботятся русские исследователи.

— Мы найдем алмазы в Сибири, — закончил свое выступление Владимир Иванович.

— Мне нравится его уверенность, — громко сказал своему соседу представитель Франции.

Большинство комиссии поддержало Великанова, и алмаз весом в сорок пять каратов получил имя «Полярная звезда». Его оценили, в переводе на русские деньги, в двести тысяч рублей.

Все эти сведения пут же вписали в Каталог крупных алмазов. Однако в графе «Место находки» по единодушному решению было указано: «Неизвестно».

Через несколько дней алмаз «Полярная звезда» купил богатый бельгийский предприниматель.




2. «Я их найду!»


Владимир Иванович смотрел на проплывающие за окном вагона чистенькие немецкие городки с готическими башнями кирх и ратуш, беленькие веселые мызы с красными черепичными крышами, а мысли его были далеко. Есть ли там, в родной Сибири, условия для образования алмазов? Нелегко сейчас ответить на этот вопрос. Нужны кропотливые исследования коренных пород Центрально-Сибирской платформы. Таких платформ, существовавших еще в древние времена, известно несколько: Сибирская, Африканская, Индийская, Южноамериканская — на территории нынешней Бразилии. Это самые древние и самые твердые материковые образования на Земле. На глубине в сто — сто пятьдесят километров под ними клокотала расплавленная магма. Она рвалась вверх, стремилась пробить эти бронированные щиты. Магме удавалось вырваться наружу, никакие толщи не могли устоять против огромного, по человеческим масштабам невероятного, давления. Лопалась земная кора, и потоки жидкого огня поднимались наружу по вертикальным трещинам, застывали на поверхности. Кратеры до восьмисот метров в диаметре испещряли каменистую поверхность молодых еще в то время материков…

Великанов как бы перенесся в ту далекую эпоху, когда еще не существовало на земле ничего живого… Дрожала, глухо гудела земля. Густой дым заволакивал тысячекилометровые пространства. Огненные вспышки взрывов прорезали мглу, они следовали одна за другой, обломки застывшей магмы, обломки коренных пород, целые скалы взлетали высоко вверх и падали, дробились, образуя вокруг жерл вулканов кольцеобразные гребни. А из глубин юной планеты извергались все новые и новые потоки жидкой магмы. В ней содержался углерод, много углерода. Подверженный давлению в сотни тысяч, а возможно, в миллионы атмосфер, он при остывании магмы выкристаллизовывался, образуя прозрачные камешки — алмазы…

Мчалась в мировое пространство грохочущая планета. Мчались бесконечной чередой секунды Вселенной — земные годы. Миллионы, десятки миллионов лет. Материки покрылись почвой, расцвела пышная растительность. Поверхность Земли топтали грузные бронтозавры, заливали моря, сжимали холодные тиски ледников, а в глубине древних кратеров, как и миллионы лет назад, лежали безучастные ко всему, застывшие капельки углерода. Но говорливая вода из года в год все глубже вгрызалась в породу, и однажды бурный весенний поток добрался до первого прозрачного камешка, понес, покатил его по дну, и, когда вошел ручей в берега, кристалл остался лежать среди гальки, встретился с солнцем, заиграл, засверкал всеми своими гранями. А на следующий год ноток принес другой камень, потом еще и еще — целую россыпь. Тут и нашел их человек, и уже два с половиной тысячелетия не перестает восхищаться их красотой, ни с чем не сравнимой твердостью, выкованной в горниле древних катаклизмов.

Все эти процессы когда-то происходили в Африке, в Индии, в Южной Америке. Но почему они не могли происходить и на Сибирской платформе? Только потому, что она расположена на севере? Абсурд. Какое значение имеют теперешние климатические пояса для той отдаленной эпохи, когда Земля еще бродила, как молодое вино! В теории о тропическом происхождении алмазов больше эмоционального, чем научного. Видимо, красота алмазов ассоциировалась у людей с пышностью, красочностью тропической природы. Удивительно, почему этого не хотят понять современные ученые, вроде Листона и этого бельгийца? Нет, в Сибири нужно, необходимо искать. Обнаружить россыпи, а потом по течению речек, ручейков добраться до коренных месторождений, до древних кратеров или, как их теперь называют, кимберлитовых трубок…

Поезд мчался со скоростью семьдесят километров в час, а Великанову казалось, что он ползет невыносимо медленно. Скорее, скорее в Петербург! Посоветоваться с Евграфом Степановичем Федотовым, он непременно поддержит. И тогда в путь, в Сибирь, на реку Лену!

Поезд прибыл в Петербург утром. Великанов заехал домой только для того, чтобы оставить багаж, и, переодевшись, отправился к своему учителю.

Федотов был крупнейшим специалистом в области минералогии и кристаллографии. Его труд «Симметрия фигур правильных систем», в котором о» разработал теорию решеток 230 возможных форм кристаллов, получил мировую известность.

Великанов остановил извозчика около двухэтажного каменного особняка, по широкой лестнице взбежал наверх. Дверь открыла горничная.

— Дома Евграф Степанович?

— У себя, у себя, прошу, — улыбнулась горничная, знавшая Великанова еще студентом.

А в прихожую, радушно улыбаясь, уже входила Мария Николаевна, жена Федотова, маленькая седая старушка.

— Володя, здравствуйте! Наконец-то вы! Евграф Степанович только сегодня вспоминал о вас.

— Я прямо из Парижа, Мария Николаевна. Заехал домой — и к вам.

— Вот какой вы молодец! Что в Париже? Насмотрелись, наверно, чудес, и теперь мы вам покажемся ужасными провинциалами. Катались на самоходных каретах… как их… все забываю название…

— Автомобили, Мария Николаевна.

— Да, да, на автомобилях? Здесь еще много говорят о движущихся картинах. Видели?

— Синематограф? Да, видел. Огромное производит впечатление…

— Ну, хорошо, хорошо, после расскажете. Я вижу, вам не терпится увидеть Евграфа Степановича. Он у себя в кабинете…

Из-за широкого письменного стола красного дерева навстречу Великанову поднялся старик с окладистой русой бородой. Внешне он ничем не напоминал ученого: широкое, грубо вырубленное лицо с веселыми, хитроватыми глазами, волосы, остриженные в скобку, большие жилистые руки. Скорее его можно было принять за вятского мужика, этого талантливого минералога, члена Российской и нескольких иностранных академий.

— Ба-а, да это, никак, наш парижанин! Нуте-с, нуте-с, я на вас посмотрю.

Федотов взял молодого ученого под руку, подвел к окну.

— Похудели, похудели, сударь мой, похудели-с. Что так?

— Не знаю, Евграф Степанович. Наверное, потому, что мчался к вам сломя голову. У меня важные новости.

— Садитесь, рассказывайте…

Беседа продолжалась вплоть до обеда. Великанов рассказал о присланном из Сибири алмазе, о разгоревшихся вокруг него спорах и в заключение попросил учителя сравнить строение Центрально-Сибирской и Южно-Африканской платформ.

Федотов откинулся на спинку кресла, побарабанил по столу сильными пальцами.

— К сожалению, Володя, до сих пор Сибирское плато не исследовано в этом направлении. Но, судя по всему, оно должно быть сложено из верхнесилурийских и нижнекембрийских пород. Это как раз те основные и ультраосновные породы, которые могли быть пробиты вулканическими извержениями — траппами — с образованием в них алмазов. По всей вероятности, Центральное Сибирское плато — платформа, аналогичная Южно-Африканской.

— Я очень рад, Евграф Степанович, что наши мнения сходятся, — оказал молодой ученый, — Теперь я не сомневаюсь, что в Сибири действительно есть алмазы.

— Напрасно, Володя, напрасно-с. Сомневаться всегда полезно. Скоропалительные выводы не делают чести ученому. Пока мы достоверно знаем одно: необходимо исследовать Центральное Сибирское плато, необходимо искать.

— Вы правы, Евграф Степанович. Но я не могу не верить. И меня удивляет и… и бесит, когда серьезные ученые вроде Листона вообще отрицают возможность алмазных месторождений в Сибири. Причем ссылаются на так называемую теорию о тропическом происхождении алмазов, более похожую на детскую сказку. Этого я понять не могу.

Федотов слушал, поглаживая бороду, озорно скосив на своего ученика смеющиеся глаза.

— Ну, сударь мой, с такими еретическими мыслями они вас, я думаю, не чаяли из Парижа выдворить. Эк замахнулись! На целую теорию. И что же, убедили вы их?

— Нет. Да я и не пытался.

— И прекрасно сделали. То-то бы вы их распотешили…

— Как?.. Почему?..

— Да потому, что они, полагаю, лучше вас понимают вздорность этой теории.

Великанов растерянно смотрел на учителя — шутит он или говорит всерьез?

— Как же, Володя, вы простых вещей не понимаете? — Федотов укоризненно покачал головой, — Пора, вы ведь не студент-первокурсник. Вы же знаете, что и Листон и все прочие члены минералогической комиссии, за исключением, может быть, Берцелиуса, либо прямые совладельцы алмазных копей, либо как-то связаны с добычей алмазов и получают от сего немалый доход. Предположим, признали бы они, что в Сибири могут найтись алмазы. Что же происходит? В газетах сенсация: алмазы в Сибири! Биржа тут же отвечает понижением курса акций алмазных компаний. Но это еще полбеды. А ну как поиски в Сибири увенчаются успехом? Стало быть, на рынок хлынет поток русских алмазов, и попробуй тогда удержи теперешние высокие цены на сей минерал. Нет, сударь вы мой, Владимир Иванович, для Листона и иже с ним признать возможность алмазных залежей в России — значит подрубить сук, на коем они сидят. Можно было заранее предугадать их поведение в истории с кокоревским кристаллом: «Не может быть, и все тут». Для сего случая как раз и подходящая теория имеется. А вы — «не могу понять»…

Великанов потер пылающие щеки, встал, в волнении начал ходить по кабинету. Значит, дружеские улыбки и даже, — черт возьми, стыдно вспомнить, — аплодисменты, которыми приветствовали его речь, члены минералогической комиссии, были не чем иным, как дипломатической игрой! Он распинался, блистал красноречием, убеждал, а они в душе посмеивались над ним, над его горячей юношеской верой в святую чистоту науки. Удивительно, как он сразу не разгадал истинного значения всех этих приятных улыбок, ободряющих замечаний, вкрадчивых, сдобренных вежливыми поклонами и потому обезоруживающих вопросов, этого упрямого нежелания признать, хотя бы предположительно, родиной кокоревского алмаза Россию! Все или почти все они, члены минералогической комиссии, отлично понимали, что не мог ценнейший октаэдр попасть извне к мелкому, небогатому таежному торговцу, который, наверное, и в захолустном-то Иркутске бывал раз в год, а может, и того реже. Они это понимали, но прав учитель: собственная мошна им дороже истины. Ну, нет, господа, рано торжествуете!

Великанов остановился перед Федотовым.

— Евграф Степанович, я еду в Сибирь искать алмазы. Пусть для этого потребуется вся моя жизнь, я… я найду их!

Федотов поднялся, пожал Великанову руку.

— И прекрасно, Володя. Я сделаю для вас все, что в моих силах.

В кабинет вошла Мария Николаевна.

— Господа, господа, обед стынет. Володя, верно, погибает с голоду. Кстати, вы должны мне еще рассказать о синематографе. Прошу в столовую…

На следующий день Великанов обратился в Горный департамент с просьбой о снаряжении экспедиции для установления места находки алмаза «Полярная звезда». Миновала зима, Нева взломала и унесла в Финский залив сковывавшие ее льды, нежным зеленым пушком окутались деревья в Летнем саду, а Горный департамент все не давал ответа.

Однажды в коридоре института Великанова остановил Евграф Степанович.

— Вот кстати! А я было хотел ехать к вам. Что Горный департамент, молчит?

— Молчит, — вздохнул Великанов.

— Ну, ничего, Володя, у нас есть возможность встряхнуть это сонное царство. На днях нам с Марией Николаевной случилось быть на торжественном обеде у великого князя по случаю юбилея его высочества. Там мне довелось поговорить с князем Горчаковым и его дочерью. Она — фрейлина царицы, фаворитка. Ее весьма заинтересовали ваши алмазы. Так вот, сударь мой, она просила быть у нее завтра к часу дня. Поезжайте непременно. Постарайтесь ослепить ее светлость блеском алмазов. Помните: вашу поездку могут субсидировать лишь в том случае, если в дело вмешается царица Александра Федоровна.

Предложение Евграфа Степановича обескуражило молодого приват-доцента. Ему еще никогда не приходилось разговаривать с великосветскими женщинами. Из литературы он знал, что в обращении с ними требуются особая галантность и находчивость. Он был лишен этих качеств, так как женщины вообще занимали в его жизни очень мало места. Знакомые курсистки в счет не шли, с ними Великанов держался по-товарищески, называл коллегами, разговаривал все больше о последних достижениях науки, о Бокле, об английских суфражистках и спорил по-студенчески, до хрипоты. А тут ведь, чего доброго, ручки придется целовать!..

Через день Владимир Иванович явился к учителю.

— Были?

— Был.

— И что же?

Великанов вздохнул.

— Увы, при дворе я не сделал бы карьеры.

Евграф Степанович улыбнулся.

— Ну, сударь мой, это-то мне давно известно. А что с алмазами?

— Княжна поинтересовалась, почему я, зная места, где лежат «кучи бриллиантов», не поеду и не возьму их. Я ответил, что нужны деньги на экспедицию. Княжна хотела переменить тему разговора. Я же, напротив, заострил вопрос о деньгах, причем, мне сдается, вовремя ввернул словечко о двухстах тысячах, что уплачены на Парижской выставке за девятиграммовый кристалл «Полярная звезда». Я нарочно перевел караты в граммы — так для княжны нагляднее. Они изволили сказать «О!» после чего я понял, что экспедиция не за горами. И я не ошибся. Княжна с некоторым даже пафосом перечислила бриллианты, сверкающие в русской короне, и выразила надежду, что вашему покорному слуге посчастливится украсить ее новыми драгоценностями. В заключение она милостиво разрешила в случае каких-либо затруднений обращаться лично к ней и заверила, что они с отцом готовы мне всячески содействовать.

— Ну, развеселили вы меня, Володя! Н-да-с! — захохотал Федотов.

Он прошелся из угла в угол гостиной, живо повернулся к Великанову.

— А заметили, как ловко наша Рюриковна ввернула насчет короны и своего содействия? С дальним прицелом сказано. Это уж явно по поручению папаши.

— А что вы полагаете?

— Я полагаю, Володя, что князь Горчаков подумывает о собственных алмазных приисках. Вот-с какого рода содействие вам предлагается на будущее. Теперь и князья в купцы норовят.

Великанов сел к чайному столику, долго невидящим взглядом смотрел перед собой. До сих пор все люди ему представлялись, в общем, славными. Да, есть, конечно, на свете богатство, есть бедность, есть угнетение, это все очень неприятно, однако со временем все уладится — ведь человечество идет по пути прогресса. Но сейчас он вдруг подумал, что ничего не уладится. В Париже он вращался в кругу ученых, чьи идеалы добра, всеобщего счастья, прогресса не вызывали у него сомнения. А под их респектабельной оболочкой, за красивыми, круглыми, благородными фразами скрывались личные души обыкновенных Тит Титычей. Только что он видел фрейлину царицы, владелицу многих тысяч десятин земли. У нее есть все, но она не хочет бескорыстно послужить России. Да, конечно, прав учитель, умный и наблюдательный старик. Еще и алмазы-то не найдены, а к ним уже тянутся жадные до наживы руки. Уже кое-кто торопится поделить шкуру неубитого медведя. Неужели для них, торгующих российским богатством, должен он работать, искать, терпеть лишения, рисковать? Неужели только для того, чтобы «украсить корону новыми драгоценностями»? Но зачем ему все это?..

Владимир Иванович почувствовал на своем плече большую горячую ладонь учителя.

— Понимаю, все понимаю, сударь мой. Неприятно, нечисто. Но скажу вам одно: все мы для России потеем, для народа русского. Все ему достанется. И со временем твердость отечественного алмаза он обратит на пользу свою. И вы будете свидетелем сего. Попомните слова старика Федотова.

Великанов поднял голову, слабо улыбнулся:

— Я знаю, Евграф Степанович.

— Ну вот, давно бы так, сударь мой. Держитесь молодцом, — наша возьмет!




3. Глаз пожирателя детей


В юртовище Арылях на Вилюе не было якута беднее Петра Васильева. Имя его давно забыли. Осталось у него прозвище — Бекэ. Жена Прасковья, худощавая, плоская, как доска, женщина, родила ему пятерых детей. Всех их одного за другим запихал в свою поганую утробу Ого Абагыта — дух — пожиратель детей. Думал, думал Бекэ, как избавиться от такой напасти, и перебрался на речку Малую Ботуобию.

Тут у Бекэ родился шестой сын, Александр.

Речка бойко журчала по каменистому руслу, часто образуя глубокие омуты, в которых собиралось много рыбы. Раз есть рыба, якуту жить можно, с голоду не помрет.

В омутах Бекэ ставил сети, корчаги, морды, делал заездки в рукавах и притоках. С утра до вечера все лето пропадал на реке. Прасковья готовила рыбу впрок, запасала на зиму, сушила, вялила на солнце или на огне, коптила вяленую рыбу. Много рыбы запасешь летом — зимой будет сытно.

Однажды, вскоре после весеннего паводка, Бекэ сел в лодку и поехал искать удобное для заездки место на речке Иирэлях, что впадает в Малую Ботуобию. Стоял теплый солнечный день начала июня. По правому берегу ярко зеленели расправившие молодые клейкие листья березы. Они чутко подрагивали желтоватыми пятнами-сережками, похожими на червяков. Стройные сосны с медными, словно начищенными к празднику стволами при легком дуновении окутывались желтыми облачками пыльцы. На фоне молодой зелени пунцовыми огоньками горели бутоны шиповника. Лес звенел многоголосым птичьим гомоном. Где-то чеканила свою однообразную песню кукушка. Из густых зарослей прибрежного тальника доносилось хрипловатое воркование горлицы. «Цинь-цинь-цинь» — самозабвенно заливались синицы.

А с чем сравнить свежесть прозрачного весеннего воздуха?! Бекэ с упоением вдыхал смолистый аромат тайги, медовые запахи пойменных лугов и чувствовал себя словно родившимся заново. Расправилась грудь, разогнулась ссутулившаяся под зимними метелями спина, руки опять стали сильны и ловки, а ноги упруги и устойчивы. Он энергично вспарывал веслом спокойную воду речки. Лодка шла быстро, от сознания силы радостью наполнялось сердце, и захотелось как-то выразить эту радость, рассказать о ней деревьям, птицам, лугам… Он негромко запел сложенную тут же, на ходу, песню:
		Глубоки твои воды, Вилюй,



		И упруги волны твои.



		Ты богат островами, Вилюй, 



		Берега красивы твои.



		Рыбны притоки твои, Вилюй,



		Я живу на притоках твоих.



		Ты мой кормилец-поилец, Вилюй, 



		Всем хорошо с тобой…








Показалось устье Иирэляха, и песня оборвалась. Бекэ едва не выронил весло и втянул голову в плечи. Что там такое?!

В устье Иирэляха на поверхности воды сверкали, переливаясь сказочными цветами, кольцеобразная радуга.

Бекэ отродясь не видывал такого чуда. «Не иначе, чей-то глаз», — подумал он. По разгоряченной спине пробежал холодок: «Не губите Бекэ всемогущие духи, сжальтесь над бедным Бекэ!» Но прошла минута, другая, воды не разверзлись и не поглотили рыбака. Бекэ немного успокоился. Он все-таки был не робкого десятка, бедный якут Бекэ. Не отрывая глаз от радужного кольца, он начал осторожно двигаться вперед. По мере приближения сияние становилось ярче, лучи его, расходившиеся от центра в стороны, напоминали ресницы. Так и есть, из воды, около песчаной отмели, выглядывал чей-то глаз.

Бекэ в раздумье поскреб затылок. «Пока этот глазастый не провалится сквозь землю, пожалуй, не стоит ставить заездки, а то улова и снастей лишишься». Он повернул назад.

Жене не стал рассказывать о виденном. Попробуй расскажи, потом от ее болтовни места себе не найдешь. А Бекэ любит молча, посасывая искусно вырезанную из лиственницы трубку, посидеть у очага, поразмышлять в тишине.

На обед Прасковья подала поджаренную рыбу вчерашнего улова. Рыба вкусно, словно горячие сухарики, хрустела на зубах, но Бекэ ел без аппетита. Радужный глаз занимал все его мысли. Так и тянуло еще разок взглянуть на него. Под вечер, сказав жене, что еще не закончил заездку, Бекэ опять отправился к устью Пир эля ха.

Круглая радуга была на месте и сияла еще ярче, чем утром. Словно кусочек солнца упал в реку и разбился на голубые, оранжевые, красные лучики. Бекэ причалил к берегу и оттуда стал наблюдать за сиянием. В случае каких-нибудь непредвиденных действий со стороны обладателя радужного глаза он мог спрятаться в тайге. Солнце было на закате. Когда последний его луч скрылся за частым гребнем тайги, сияние погасло. «Заснул», — подумал Бекэ. Подождав еще немного, он отправился домой.

— Ну, закончил заездку? — спросила его жена.

— Поруха вышла, — хмуро ответил Бекэ.

У Прасковьи захолонуло сердце, мелькнула мысль: «Неужели заболел?» Страшная это беда, если заболел глава семейства. Некому тогда запасти рыбы на зиму, нечего готовить на обед. Голодная смерть грозит такой семье.

— Что с тобой?

— Да говорю тебе, поруха вышла, — вздохнул Бекэ.

— Заболел, что ли?

— Нет, зачем болеть? Здоровый я.

У Прасковьи отлегло от сердца. Слава богу, муж здоров, а все остальное не страшно. Она успокоилась и, уже по привычке повысив голос, повела наступление на мужа.

— Какая же поруха, если ты не заболел?! Совсем напугал меня, старый черт, своими загадками! Да кончишь ли ты сосать эту паршивую трубку! Рассказывай, или у тебя язык отсох?..

Бекэ молча попыхивал дымом. Пусть эта женщина не думает, что он боится ее ругани. Она может сколько угодно надрывать глотку, а он будет молчать и покуривать трубку. Костер недолго горит, если в него не подкладывать хворосту.

Действительно, красноречие Прасковьи вскоре иссякло. Бекэ помолчал еще минуту-другую — может быть, жена еще что-нибудь желает сказать, так пусть уж выкладывает сразу, — и, убедившись, что она выговорилась, неторопливо рассказал о виденном сегодня диковинном радужном глазе.

Выслушав его рассказ, Прасковья в испуге прижала к груди маленького сына. Неужели опять поблизости появился дух Ого Абагыта и своим большим глазом высматривает их стойбище?

— Ну ее, эту рыбу, ты туда больше не ходи, — тихо сказала она и боязливо оглянулась.

— А что мы будем есть зимой, если я не сделаю заездок на Иирэляхе? Пусть он там лежит и смотрит, а я завтра же…

— Я тебе говорю, не ходи! — повысила голос Прасковья, и, увидев, что муж ее собирается спорить, тихо добавила: — Это, верно, опять Ого Абагыта. Мало ему наших пятерых деток… О, господи, помоги нам!..

Почти вся ночь прошла в разговорах. Утром Бекэ не знал, чем заняться. Безделье угнетало. Он клял про себя радужный глаз и думал о том, что если не сделать заездок на богатом рыбой Иирэляхе, то зимой в его юрте поселится нужда. Наконец Бекэ не выдержал.

— Пойду посмотрю места, где ставить корчаги, — сказал он жене, а сам прямехонько направился к устью Иирэляха.

Солнце стояло в зените, яркие лучи его пронизали, казалось, весь мир. Теплым сиреневым воздухом окутались далекие сопки, прозрачное марево дрожало и струилось над песчаными плесами. Первобытная тишина кругом. Ни единой морщинки не видно было на поверхности реки, и опрокинутые в зеркальную гладь крутые зеленые склоны сопок застыли в полуденном сне.

Вчерашний глаз блистал радужными огнями на прежнем месте. Бекэ попробовал спугнуть духа и стал бить веслом по воде. Но глаз оставался неподвижным. Лишь когда волна докатывалась до него, он начинал моргать. «Ему больно, — думал Бекэ, — но он упрямый и не хочет уходить. Ну ладно, посмотрю, что он мне сделает».

Бекэ направил лодку в устье Иирэляха, прижимаясь к берегу, объехал радужный глаз. Тот не шелохнулся. «Однако дух спокойный», — с уважением подумал якут.

Он причалил к берегу в том месте, где ставили заездки раньше. Радужный глаз был виден отсюда, но эго не смутило Бекэ, и он начал рубить тальник, чтобы из прутьев связать плетенки и перегородить ими речку. Домой он вернулся поздно вечером и, желая избавиться от бесчисленных вопросов жены, тут же лег спать.

На следующее утро Бекэ встал вместе с солнцем и, не мешкая, поспешил к заездке. Проезжая мимо радужного глаза, он поздоровался с ним, но тот даже не моргнул в ответ.

B заездке накопилось очень много рыбы. Все новые косяки ее надвигались сверху и после безуспешных попыток: вырваться на простор начинали сновать туда-сюда вдоль плетеной стенки. Сквозь прозрачную воду видно было, как серебрилась морда, до отказа набитая рыбой. Бекэ с трудом поднял морду, до краев наполнил объемистый берестяной чумак, остальную рыбу вывалил прямо в лодку.

Она упруго забилась под ногами, холодно поблескивая. Больше всего было жирного тугуна, попадались елец и ленок. Бекэ посмотрел из-под ладони в ту сторону, где на краю отмели сияла маленькая радуга, и подумал: «Хороший глаз». Он поставил морду на прежнее место и направил лодку к берегу решил подождать следующего улова.

После недавнего спада полой воды выступили песчаные отмели и плесы. На них зазеленела редкая травка. Настало время комаров. Лишь только Бекэ сошел на берег, как они тучей набросились на него, словно поджидали в засаде. Пришлось зажечь дымокур из прошлогодних листьев тальника. Над рекой широкой голубой лентой потянулся дым. Рыбак поудобнее устроился около дымокура, настрогал деревянных шпилек из прутьев, нанизал на них тугунов и, пожарив на огне, стал не спеша есть. Ом чувствовал полное удовлетворение, и ему казалось, что нет человека счастливее и сильнее его. Насытившись, он спустился к реке напиться. Медленно, со вкусом пил пригоршнями прохладную воду. От рук остро пахло рыбой и дымом. Напившись, вытер ладони о редкие усы, долго смотрел на радугу в устье Иирэляха. Встал и быстро зашагал к лодке, бормоча на ходу:

— Посмотрю-ка я сейчас, как этот Ого Абагыта съест меня, Бекэ, — лучшего рыбака и охотника в этих местах. Посмотрю, посмотрю…

Оттолкнул лодку от берега, течение подхватило со, понесло к устью.

— Посмотрю, посмотрю… — настойчиво твердил Бекэ, чтобы как-то подбодрить себя, не растерять запас решимости.

По мере приближения радужный глаз разгорался все ярче и ярче, словно всплески весла пробуждали его от дремоты.

«Ух, как это чудесно!» — подумал Бекэ. Отродясь, он не видел на земле такого чистого, яркого, красивого света. С радужным глазом могло соперничать только солнце.

Бекэ объехал вокруг отмели, огляделся — все было спокойно. Он осмелел и приблизился к радужному сиянию настолько, что мог дотянуться до него веслом. И тут он увидел, что сияние исходит от маленького прозрачного камешка, лежащего на самой кромке отмели. Бекэ вывернул его лопастью весла вместе с песком, рассмотрел поближе. Камешек имел правильную многогранную форму. «Может быть, он горяч, как пылающий уголь», — подумал рыбак и коснулся камешка кончиком пальца, готовый отдернуть руку. Но камешек был холодный. Тогда Бекэ положил его на ладонь. На камешек упала тень, и он погас. «На берегу рассмотрю хорошенько», — решил якут и сунул находку в карман. Отъехав немного от устья реки, оглянулся — сияния на отмели не было. «Храбрый Бекэ испугался маленького безобидного камешка, — посмеивался он над собой. — Ух, какой глупый Бекэ!..»

Морда опять оказалась набитой тугунами. Лодка заметно осела под тяжестью улова, рыбу уже некуда было класть, и, снова поставив морду, Бекэ решил отвезти добычу домой.

Прасковья встретила его на берегу. Увидев полную лодку рыбы, обрадованно всплеснула руками.

— Где это ты столько наловил?!

— В Иирэляхе, — спокойно ответил Бекэ.

— Да ведь ты говорил… Ведь там глаз Ого Абагыта!

— Его там больше нет, — сказал Бекэ, вытаскивая из лодки чумак, — он у меня в кармане.

— Что?! — Прасковья отшатнулась от мужа, глаза ее округлились.

Бекэ засмеялся, достал камешек.

— Не бойся, жена. Вот что я принимал за глаз. Он умеет играть с солнечными лучами, как ребенок со щенком, и от этого получается радуга.

Прасковья облегченно заулыбалась. Слава богу, ничто не грозит ее Алексашке! Она взяла камешек, посмотрела на свет.

— Э-э, да какой он прозрачный, как вода в роднике. Отдай его сынишке, Бекэ, пусть играет.

— А может быть, это ценный камень, — рассудил Бекэ. — Пожалуй, я положу его на божницу. Может быть, зимой что-нибудь получу за него от торговца Кокорева… Однако давай, жена, выгружать рыбу. До вечера думаю еще разок съездить на Иирэлях.




4. Бекэ и справедливость


Миновало сытое лето. Пожелтели красавицы березы, ярко вспыхнула разными оттенками красного цвета беспокойная, трепещущая листва осин — осыпалась нежная хвоя задумчивых лиственниц, устлав тайгу золотым ковром. Побелели хвостики у зайцев, гуси и утки улетели в теплые края. Заморозки, начавшиеся со второй половины лета, случались все чаще, чуть ли не до полудня иней серебрил деревья и травы. Убыла вода в Малой Ботуобии, и рыба, поднявшаяся весной на нерестилища, ушла зимовать в глубокие омуты.

Бекэ занялся осенним промыслом: ловил петлями зайцев и глухарей. Прасковья целыми днями мяла заячьи шкурки, из которых собиралась сшить сыну теплое одеяло, накладывала заплаты на сильно поношенную зимнюю шубейку мужа, тачала ему меховые чулки-кэнчи, чинила обувь-торбаса. Один Алексашка беззаботно встречал надвигающуюся зиму, играл себе с утра до вечера высохшими, похожими на щепки заячьими лапками. То они у него изображали оленей, бегали и прыгали с громким хорканием, то превращались в собак и заливались веселым лаем. Бекэ радовался: помощник растет, хороший охотник будет.

Неотвратимо надвигалась холодная пора. Задули северные ветры. Низко, задевая вершины сопок, мчались серые клочкастые тучи, окатывали землю шквалами холодного дождя, посыпали белой леденистой крупой. Недаром говорят об этом времени люди, что погода на дню три раза меняется.

Однажды утром выглянул Бекэ из юрты: все кругом покрыто толстым слоем снега. Наступило время зимнего промысла. Теперь Бекэ целыми днями колесил по бесчисленным притокам Малой Ботуобии, осматривал распадки, ущелья, подножия сопок, разыскивая следы лисиц, горностаев, белок и колонков.

Начало зимы было раздольем для охотника. Неглубокий снежок, слабые морозы веселили зверя, он резвился на снегу, так и лез на глаза охотнику.

Но недолго стояла благодатная пора. Задула пурга, намела сугробы по пояс, ударили лютые морозы, день стал короче воробьиного носа: только доберется охотник до звериных лежбищ — начинает смеркаться. Все чаще возвращался Бекэ в свою юрту промерзший, и, что хуже всего, с пустыми руками.

Однажды в верховьях Иирэляха Бекэ наткнулся на след колонка. Осторожно снял снег, припорошивший отпечаток лапы, и ему стало ясно, что след свежий и принадлежит крупному самцу. След привел охотника на пойму, сплошь покрытую холмиками кочек. Стало темно, след затерялся между кочками, и, не поставив черкана, Бекэ вернулся домой.

На следующий день он разыскал на пойме место, где ночевал колонок. Чуткий зверек, заметив погоню, выгнул спину, распушил хвост и бросился наутек. Он пересек несколько междуречий, попал на гарь и ужом прополз под беспорядочно наваленными деревьями, прыжками пронесся через густую чащобу тонкомера и к ночи, видно изрядно утомившись, скрылся в валежнике у безымянной речки. Проклиная быстроногого зверька, Бекэ опять ни с чем вернулся домой.

Но, как всякий настоящий охотник, Бекэ был упрям и терпелив. Едва забрезжило утро, он отправился в тайгу и убедился, что колонок ночевал под кучей валежника. Снова началось преследование. Только на пятый день удалось загнать выносливого и быстрого зверька в дупло дерева и тут убить. Никогда еще не приходилось Бекэ целых пять дней возиться с одним колонком. Добившись своего, он уселся на ствол лиственницы и с облегчением закурил трубку. Колонок, вытянувшись, как обрубок веревки, лежал рядом на снегу, пламенел огненно-рыжим мехом.

«Даст или не даст больше тридцати копеек за исто торговец Кокорев? — гадал Бекэ. — Неужели не даст? Ведь сколько из-за одного этого колонка порвано одежды, истрепано обуви, сколько потрачено сил! Попробуй-ка кто-нибудь предложи мне: «Побегай пять дней по тайге — получишь тридцать копеек», — в глаза бы рассмеялся такому благодетелю. А я за тридцатикопеечным колонком бегал».

Бекэ выбил трубку о ствол, поднялся и только сейчас почувствовал, как сильно устал. Казалось, мыла каждая косточка, каждый мускул. «Пусть сейчас встретится след любого, даже самого ценного зверя, — думал Бекэ, — я и не посмотрю на него, Скорей бы добраться до дому и — спать».

Он прошел несколько шагов и увидел след горностая. «Эге, — усмехнулся охотник, — видно, лесной дух Баянай нарочно искушает меня». Все же он пощупал указательным пальцем ямку следа. Зверек пробежал давно — след его простыл и загрубел. «Теперь его все равно не догонишь… Однако, интересно, куда он побежал…» Бекэ постоял в раздумье и пошел по следу. Вскоре вышел к пойме. Здесь следы зверька запетляли в разных направлениях. Горностай нашел мышиные норы и, видно, хозяйничал в них всю ночь. Вот на снегу, рядом со следом, борозда. Значит, горностай на спине тащил мышь. «Эге, — смекнул охотник, — если этот дьявол нес добычу, то далеко уйти он не мог».

И верно. След показывал, что со своей ношей горностай вернулся на опушку леса и юркнул в дупло старой сухой колодины. Бекэ обошел вокруг нее — выходного следа не было. Обрадовался: значит, он здесь и притаился.

Зарядил черкан, поставил у отверстия колодины и постучал по ней обушком топорика. Черкан щелкнул. Бекэ подскочил к нему — в черкане бился горностай.

«Вот она, охота, — размышлял Бекэ, шагая к дому. — На горностая мне потребовалось не больше часа, на колонка — пять дней! А разве торговец понимает это? Разве ему есть дело до того, сколько сил и труда я затратил на добычу колонка и сколько на горностая? Он знай себе твердит: «Шкурка колонка — тридцать копеек, горностая — двадцать пять копеек». А ведь если по справедливости, то за этого колонка я должен получить раз в десять больше, чем за горностая…»

Наступил декабрь. Крепчали морозы. Стало невозможно промышлять горностая, колонка, белку. Не выйдешь надолго в тайгу, с якутским морозом шутки плохи! Но сидеть дома у теплого очага — тоже не резон, шкурки сами не прибегут в юрту. А ведь это не просто шкурки, это сахар, табак, чай…

В такое время охотники-якуты настораживают самострелы на самого ценного промыслового зверя — на лисиц. Поставит охотник на лисьей тропе самострел — и домой. Отогреется — идет проверять. Но лиса — хитрый и осторожный зверь. Она может на большом расстоянии почуять самострел и свернуть с тропы. Если даже и разрядит снасть, то может уйти подранком — нет зверя более живучего, чем лиса. Можно истыкать самострелами всю округу, но за целую зиму так и не увидеть ни одной лисьей шкурки. Тут требуются терпение и настоящее охотничье мастерство. Бекэ не был обделен ни тем, ни другим. С помощью трех имевшихся у него самострелов он в течение декабря и января добыл пять лисиц-огневок. От всей души он благодарил лесного духа Баяная. Он почитал себя счастливчиком, богачом и с нетерпением ожидал приезда торговца, Прасковья и Алексаш совсем обносились, наступит лето — не в шкурах же им ходить. Теперь есть на что купить легкую полотняную одежду. Будет теперь и табак, и чай, и мука для оладий к весенним праздникам. И все потому, что Бекэ — неутомимый охотник и не берут его ни морозы, ни болезни.

Как-то на исходе февраля сынишка вбежал в юрту, часто дыша и возбуждено вытаращив глазенки, крикнул:

— Бубенчик звенит! Торговец едет!

Бекэ накинул на плечи шубу, подбитую подранным и свалявшимся за зиму заячьим мехом, вышел во двор, прислушался. Издалека, со стороны заречных сопок, доносился звон бубенцов. «Он, Ко-ко-реи», — подумал радостно Бекэ.

До того, как этот торговец из Нюи впервые появился в здешних краях, охотники продавали пушнину местному старшине, тойону Алексею Павлову. Но Павлов не мог обеспечить охотников чаем, табаком, мануфактурой и поэтому не выдержал конкуренции с нюйским купцом. И вот уже года четыре Кокорев один торговал в округе. С нетерпением поджидали его приезда охотники Ухтуи, Салына, Чоны, Вилючана, Малой и Большой Богуобий. Для него всю зиму запасали шкурки.

…Ближе, ближе звук бубенчиков. Из-за поворота реки показалась оленья упряжка, за ней — другая, третья… Всего восемь нарт, нагруженных разными товарами.

В ожидании гостя Прасковья подмела пол, подбросила дров в камелек, вскипятила медный, празднично сияющий чайник.

Вскоре в юрту в клубах морозного пара ввалился Кокорев, небольшого роста, быстроглазый человек, с подвижным, веселым лицом. Как все русские жители Якутии, Кокорев хорошо говорил по-якутски.

— Доробо, догор Бекэ![1 - Здравствуй, друг Бекэ!] — закричал он, широко улыбаясь, размашисто сбросил шубу, дружески хлопнул хозяина по плечу. — Как охота была в эту зиму? Кэпсэ![2 - Рассказывай!].

— Э, да что рассказывать, так себе, помаленьку, — согласно обычаю, начал скромничать Бекэ.

— Как прожил год? Как здоровье жены, сына?

— Все пока хорошо, слава богу…

На этом разговор закончился. Гостя усадили на шкуры, налили чаю, попотчевали вяленой рыбой, сушеными тугунами и голяками. Другой еды у них не было, и хозяин страдал от того, что не мог предложить гостю хороший кусок вкусного жареного мяса.

Отведав для приличия хозяйского угощения, Кокорев вышел к нартам, принес хлеба и пряников, оделил малыша, Прасковью, а трубку Бекэ зарядил свежим душистым табаком. Вечером достал из дорожной сумы мясо, а когда Прасковья сварила его, на свет появилась бутылка водки. Бекэ выпил стакан и совсем развеселился. Он попробовал было запеть о том, какой он хороший охотник, и как много шкурок он добыл, о том, какой хороший человек его гость, настоящий догор, и ему, Бекэ, для догора ничего не жалко, но Прасковья охладила его пыл несколькими резкими словами. Для ночлега гостю предоставили самые удобные нары, постелили лучшие шкуры. Бекэ на ночь свел оленей в соседний бор, где еще летом приметил богатые ягельники. Утром он поднялся раньше всех, выловил в бору оленей, пригнал к юрте.

После утреннего чая Бекэ выложил на середину юрты связки шкурок, и начался осмотр товара.

Торговец разложил пушнину по сортам и сказал:

— За шкурки лисиц даю по шесть рублей за каждую, за колонков — тридцать копеек, за горностаев — по четвертаку, за белок — по пятиалтынному.

Цены с прошлого года не изменились, и Бекэ, не вынимая изо рта трубки, молча кивнул головой. Немного подумал и выдернул из связки шкурку колонка, за которым пять дней мотался по тайге.

— Забирай все шкурки, кроме этой.

— А эта тебе зачем? — удивился Кокорев.

— Пусть полежит еще, — уклончиво ответил Бекэ и отбросил шкурку в сторону.

Но тут вмешалась Прасковья.

— Что ты выдумал, отец? Или у тебя вчерашний хмель из головы не вышел?! Или, может, ты богат, как Павлов, и боишься, что лишние деньги карманы оттянут?! Пускай гость забирает все!

Она подняла шкурку колонка и бросила к ногам Кокорева.

Бекэ промолчал. Бесполезно спорить с глупой женщиной. Разве она может понять охотника, для которого шкурка тем и ценнее, чем больше труда затрачено на ее добычу!

— Так что же, брать мне шкурку или нет? — обратился торговец к Бекэ, хозяину юрты.

— Ладно, бери, — наконец вымолвил Бекэ. — Однако заплати мне за нее шесть рублей. Зато вот эту лисицу я тебе уступлю за тридцать копеек.

Бекэ наклонился, выдернул из связки золотистую шкурку. Она досталась ему на редкость легко. Вчера поставил самострел, а сегодня пришел — на снегу лежит мертвая лисица.

— Идет, — сказал Кокорев. — За колонка даю шесть рублей, за лисицу — тридцать копеек.

Бекэ удовлетворенно улыбнулся: он любил справедливость.

Торговец подсчитал общую цену пушнины, и на эту сумму отпустил товару. Цены на свой товар он назначил, какие ему заблагорассудилось. Откуда знать неграмотным якутам, сколько стоят в действительности мануфактура или сахар? Кокорев подсчитал и остался доволен: сделка с Бекэ обещала порядочный барыш.

Замерзшее окно юрты из ультрамариновой сини перекрасилось в цвет голубого кобальта. На улице совсем рассвело.

Кокорев собрался в дорогу. Пушнина была сложена в нарту, крепко приторочена веревками. Уехать, ни о чем напоследок не поговорив с хозяином, считалось невежливым, и торговец спросил:

— У тебя, может, еще что-нибудь есть для продажи?

— Э-э, откуда? — усмехнулся Бекэ. — Всю пушнину тебе продал, себе ничего не оставил…

Но тут снова подала голос Прасковья.

— Ты, видать, совсем из ума выжил, коли стал такой забывчивый! Что же ты не покажешь гостю радужный камень?

— Э-э, правду говорит жена. Вот, посмотри, что я нашел летом.

Бекэ достал с божницы прозрачный камешек, рукавом смахнул с него толстый слой пыли.

В юрте было темню, и Кокорев, чтобы лучше рассмотреть камешек, поднес его к камельку. Бекэ длинной обгоревшей палкой помешал угли, подбросил сухих дров. Красными, синими, желтыми лучиками заискрился камешек в руках гостя.

— Красивая штука, — сказал Кокорев, — да только зачем она мне?

Бекэ вздохнул. Конечно, торговцу этот камешек ни к чему. Ведь на поиски его вовсе не затрачено труда, а коли так, значит, он ничего и не стоит. Только мало понимающая в жизни женщина, вроде Прасковьи, может вообразить, что если камешек красиво сверкает на свету, то кому-то нужен. Нет, совсем, совсем, бесполезный камешек. Что же теперь с ним делать? Положить опять на божницу? Но зачем хранить, если цена ему — ломаный грош? Пусть лучше им Алексашка позабавится.

Бекэ хотел бросить камешек сыну, но Кокорев, уже взявшийся за дверную скобу, сказал:

— Ну ладно, табаку у меня много, пожалуй, я дам тебе три фунта за твой камешек. Может, он на что-нибудь и сгодится.

Сердце Бекэ дрогнуло от радости. Три фунта табаку! Как за беличью шкурку! Да не шутит ли торговец? Или, может быть, духи затмили ему разум? Тогда Бекэ не собирается обманывать человека, пользуясь его болезнью. Бекэ любит справедливость.

— Три фунта табаку за камешек? Ты хорошо подумал?

— Я хорошо подумал, Бекэ. Три фунта — больше не могу.

Бекэ недоуменно поднял брови. Больше! Да кто же с него спрашивает больше! Чудной, однако, человек.

— Отдаешь? — Кокорев толкнул дверь.

— Бери.

Торговец отвесил три фунта табаку, забрал камешек и уехал. Где-то на берегах других рек и речек его с нетерпением ждали голодные якуты-охотники.

А Бекэ в раздумье закурил трубку и уютно устроился у камелька. «Чудеса, да и только, — размышлял он. — Совсем не похоже, чтобы в торговца вселились злые духи, а поступил он все же неразумно. Он дал мне три фунта табаку за камешек, словно это беличья шкурка. А ведь я не бегал за ним, не выслеживал, не ставил на него черкан, я просто нагнулся и поднял его с отмели. И за это три фунта табаку… Удивительно!»




5. Кокорев, ювелир и справедливость


Василий Васильевич Кокорев и сам не знал, что за камешек он купил у охотника Бекэ. Купил он его так, на всякий случай, повинуясь коммерческому чутью: «Трем фунтам табаку где не пропадать, а там, кто его знает, может, камень и впрямь ценный». Да и не стоило теперь особенно скупиться. Случись это года четыре назад — пожалуй, так легко не расстался бы с тремя фунтами табаку! Когда он отправился впервые скупать пушнину, у него была всего одна нарта товара, да и тот взят в долг у богатых торговцев из села Мачи. А сейчас у него своя лавка и весь товар свой. Ни заварки чаю, ни щепотки табаку, ни аршина ткани не занял он в этом году у людей, собираясь торговать по якутским стойбищам. Пушнины привез много, и она обещала дать изрядный барыш.

Раньше Кокорев продавал пушнину мачинским купцам, а они сбывали ее в Иркутске. Теперь он почувствовал силу и сам решил везти пушнину в Иркутск.

Камешек, купленный у Бекэ, держал при себе в потайном кармане и никому не показывал.

Может, он ничего и не стоит, но осторожность в таких делах не мешает…

Однажды, когда не было дома жены, Василий Васильевич достал шкатулку с ее безделушками, нашел кольцо с бриллиантом, купленное за пятьсот рублей в прошлом году в Иркутске, и начал сравнивать бриллиант с камешком Бекэ. Странно! Камешек играл на солнце гораздо ярче, чище бриллианта и к тому же был во много раз крупнее.

— Что-то непонятное получается, — держа камешек и бриллиант рядом, бормотал Кокорев. — Не знаю, что у них там в городе ценится, только до моего камня, хоть и плачено за него всего-навсего три фунта скверного табаку, этому бриллиантишке далеко. Господи, за что пятьсот рублев слупили с человека!

Он в сердцах бросил кольцо с бриллиантом в шкатулку, вспомнил, как покупал его в ювелирном магазине Гершфельда.

— Нет ли у вас хорошего кольца? — спросил он, подходя к прилавку. — За ценой не постою, только чтобы без обману.

Гершфельд мельком оглядел его. На Кокореве была розовая рубашка-косоворотка, поверх нее несколько жилеток и новая суконная поддевка, плисовые штаны заправлены в смазанные дегтем сапоги бутылками. Гершфельд достал кольцо с маленьким, похожим на стеклышко камешком.

— Чистый бриллиант, — сказал он и взглянул на кольцо, потом на покупателя, потом опять на кольцо и снова на покупателя, как бы ожидая увидеть на его лице знаки восхищения.

Но Кокорев не спешил восхищаться, камень показался ему довольно невзрачным.

На витрине лежали камни куда более крупные и красивые: и желтые, и синие, и черные, и розовые с зелеными крапинками.

— Бриллиант? — Кокорев взял кольцо, повертел так и этак. — В чем же его особенная красота-то? Больно уж он не того… Тут, я вижу, у вас есть получше.

Гершфельд был человек неглупый. В покупателе он сразу распознал таежного скупщика пушнины, а у таких деньги водятся. И он стал терпеливо объяснять.

— Бриллиантом, господин… простите, не имею чести знать вашего имени…

— Кокорев.

— Бриллиантом, господин Кокорев, называется ограненный отшлифованный алмаз. Это самый драгоценный из всех драгоценных камней, встречающихся в природе, хотя внешне многие из них красивее алмаза. Их, как видите, много…

Он достал с витрины золотое кольцо с желтым самоцветом и, поворачивая на свету, сказал:

— Вот раухтопаз. На вид он красив, но получают его просто: нагревают до четырехсот градусов обыкновенный, весьма распространенный дымчатый кварц. А вот этот малиновый камень называется аметистом.

Он поднял кольцо на свет, и камень вспыхнул кровавым огнем.

— Красиво, не правда ли? И все же ему далеко до алмаза. Алмаз ценится за свою исключительную, я бы сказал, феноменальную твердость. Им можно резать и сверлить любой твердый материал, даже камень, даже сталь. Недаром древние греки называли его «адамас», что значит «непобедимый», «стойкий». Гранят, шлифуют алмазы только с помощью других алмазов, иначе их ничем не возьмешь. Вот почему, господин Кокорев, я настоятельно советую вам купить этот камень.

Бриллиант, предложенный Гершфельдом, был хотя и настоящим, однако не первосортным, не очень чистым. Но что Кокорев понимал в камнях? С детства он привык думать, что камни годятся лишь на то, чтобы швырять их для забавы в Лену, состязаясь с мальчишками, кто больше «блинов» на воде испечет.

И он уплатил за кольцо пятьсот рублей, хотя красная цена ему была двести.

«Кому же мне в Иркутске показать свой камень? — задумался Кокорев, уложив на место женину шкатулку. — Гершфельду? Да ведь жулик… А с другой стороны, какой он жулик? Не обманешь, не продашь — коммерция известная. Самому надо умнее быть. Покажу ему, он в таких делах, видать, понимает»…

Наступила весна. Мощный, снежный покров, еще два-три дня назад казавшийся вечным, вдруг потемнел, стал похож, на старое, свалявшееся заячье одеяло и растаял. Размытый вешними водами лед на Лене поголубел, словно окошко на рассвете, поднялся под напором воды. Вскоре река взломала его и унесла к Ледовитому океану. Открылась навигация. Вверх и вниз пошли пароходы, баржи, по безграничным просторам великой сибирской реки разнеслись гудки, сирены, зычные голоса матросов.

Кокорев сел на пароход «Соболь», идущий из Нюи вверх по Лене. В Верхоленске перегрузил товар на подводы, нанятые у местных крестьян, и к лету добрался до Иркутска. Пушнину продал с большой выгодой: лисьи шкурки — по двадцать пять рублей, колонки — по три рубля, горностаи — по два с полтиной, белки — по полтора рубля. Набив карманы хрустящими банкнотами, поспешил в магазин Гершфельда.

Ювелир сразу узнал прошлогоднего покупателя.

— А, господин Кокорев! Что-нибудь желаете купить? У меня для вас найдутся чудесные серьги с бриллиантами!

Не дожидаясь, когда Кокорев попросит показать, Гершфельд выложил на прилавок маленький черный футляр.

«Знаем мы ваши бриллианты», — про себя усмехнулся Кокорев, однако приличия ради осмотрел серьги.

— Товар хороший, господин Гершфельд, только я зашел к вам по другому делу. Не посмотрите ли вот это?

Он протянул ювелиру камешек, завернутый в грязный обрывок бумаги. Гершфельд отошел к окну, повертел камешек, перед носом, через плечо бросил на посетителя долгий изучающий взгляд. Будь Кокорев повнимательнее, он бы заметил румянец, выступивший на бледном, сухом лице ювелира, лихорадочный блеск, вспыхнувший в его глазах.

— Если не ошибаюсь, господин Кокорев, вы желаете, чтобы я определил, что это за камень, и оценил его?

— Верно.

— В таком случае попрошу вас пройти во внутренние комнаты.

Он впустил Кокорева за прилавок, крикнул в дверь: «Роза, побудь за меня!» — и через минуту Василий Васильевич сидел в просторном кабинете, обставленном мебелью красного дерева.

— Каков будет куртаж? — спросил Гершфельд, останавливаясь перед Кокоревым.

— Э-э… а что это за штука? — не понял тот.

— Я, видите ли, в данном случае выступаю в роли посредника между вами и вашим камнем, Куртаж есть плата за посредничество.

Кокорев хитровато улыбнулся.

— А зачем вам выступать-то? Купите сами, да и вся недолга.

— Об этом мы еще поговорим. Пока я только оценщик, посредник. Обычно за подобные операции я удерживаю в свою пользу двадцатую часть стоимости камня. Устраивает вас такой куртаж?

Кокорев ответил не сразу. «Видать, камень непростой, ежели эта бестия крутит, — соображал он. — Чем черт не шутит, может, самый алмаз и есть. Сколько же за него тогда запрашивать? Коли он за свой бриллиантишко с меня пятьсот содрал, так мой-то камень потянет тыщ на пять, никак не меньше. Стало быть, двести пятьдесят отдай куртажу? Ну что ж, с пяти-то тыщ — по-божески. Ему, чай, тоже жить надо…»

— Согласен, — сказал Кокорев.

Гершфельд кивнул, положил перед ним лист почтовой бумаги.

— Извольте написать расписку, что обязуетесь уплатить мне куртаж в размере двадцатой части стоимости камня.

— Да зачем? Неужто попросту нельзя? — возразил Кокорев. Не любил он писанины, так как был глубоко убежден, что в торговых делах всякая писанина — жульничество. То ли дело — из полы в полу, все на глазах, без обману.

— Невозможно-с, господин Кокорев, — мягко, но настойчиво сказал Гершфельд. — Я деловой человек и обязан иметь гарантии.

«Ну, бес с тобой, имей», — подумал Василий Васильевич и принялся сочинять расписку.

Тем временем ювелир взял камень, отошел в угол кабинета, из небольшого ящика достал пузырек, осторожно откупорил притертую пробку со стеклянным стерженьком, оставил на камне каплю прозрачной жидкости и с минуту наблюдал за ней. Потом тщательно стер капельку шелковой тряпицей, вынул из того же ящика четвертинку оконного стекла, в нескольких местах провел по нему камешком и по начерченным линиям легко разделил стекло на полоски. Убрав обрезки в ящик, положил камешек на аптекарские весы, довольно хмыкнул.

Сзади подошел Кокорев, протянул расписку.

— Получите, господин Гершфельд. Ну, что скажете о камне?

— Позвольте поздравить вас, господин Кокорев. Это чистейшей воды алмаз. Где вы достали его?

— Э… Купил у одного охотника, — тоном человека, еще не вполне поверившего в свое счастье, ответил Василий Васильевич.

— Так он найден в ваших краях?

— Д… да, в наших.

— Простите, у меня еще один, не совсем, может быть, скромный вопрос: за сколько вы его купили?

— За… э-э… — Кокорев хотел сказать: «За три фунта табаку», но вовремя спохватился.

— Да я пока не купил, он меня просил оценить. Сколько вы за него даете?

— Нисколько.

Кокорев от удивления заморгал ресницами.

«Ишь, прах его побери! За гроши хочет взять. Нет, шалишь!..»

— Как же так, помилуйте… Вы же сами сказали — алмаз… да и расписка…

— Вы меня не так поняли, господин Кокорев, — с тонкой улыбкой сказал Гершфельд. — Я не могу купить ваш алмаз, потому что всех ценностей моего магазина со мной самим в придачу не хватит, чтобы заплатить за него.

Кокорев засмеялся: шутки шутит старик!

— Не смейтесь, — спокойно продолжал Гершфельд. — Ваш алмаз весит сорок пять каратов. Это значит, что он стоит более ста тысяч рублей золотом.

На лбу у Василия Васильевича выступила испарина. Ювелир поглядывал на него со снисходительной благожелательностью, в глазах его легко можно было прочесть: «Выпадает же дуракам счастье!» Кокорев опять засмеялся. На него напала какая-то дурацкая смешливость.

— Так это вы, стало быть, не шутите?

— Нисколько-с.

Кокорев вдруг широко взмахнул руками, хлопнул себя по ляжкам и, запрокинув голову, захохотал. Гершфельд подумал было, что торговец рехнулся от радости, но Кокорев немного успокоился и, вытирая платком выступившие на глазах слезы, заговорил:

— Вот так надули вы меня, господин Гершфельд! С куртажом-то! Хо-хо-хо… Это ведь мне, стало быть, тысчонок пять выложить придется!.. Ха-ха!.. И правильно, нас, дураков деревенских, учить да учить надо…

Веселость Кокорева, видно, пришлась Гершфельду не по душе.

— Я не сержусь на ваши необдуманные слова, вы в таком состоянии, что это понятно, — сухо сказал он. — Но когда вы обдумаете все спокойно, вы оцените мое великодушие и поймете, что я поступил весьма справедливо и честно. Скажите, если бы я предложил за ваш кристалл, скажем, пять тысяч, отдали бы вы его?

— Отдал бы, — все еще глуповато посмеиваясь, сказал Кокорев.

— И, смею вас уверить, остались бы довольны. А я бы в одну минуту стал богат. Но я не желаю наживаться нечестно. Я порядочный человек, я имею понятие о честности. Честность, как и любая другая услуга, должна оплачиваться. Ведь если вы находите на улице деньги и возвращаете их владельцу, вы за ваш честный поступок по закону имеете право получить какую-то часть этих денег. Точно так же вы обязаны оплатить мою честность с вами. Я только справедлив.

Кокорев вдруг побледнел. До него наконец дошло, что пять минут назад он сам, своими руками мог отдать Гершфельду огромное состояние. Он прижал руки к груди, заговорил испуганно, со слезой в голосе:

— Господин Гершфельд, простите великодушно за глупые слова… По необразованности нашей… Век буду бога за вас молить, только не держите сердца на меня, на дурака окаянного!..

Он хотел бухнуться в ноги, но ювелир удержал его; брезгливо поморщившись, сказал:

— Оставьте, я не сержусь. Скажите лучше, что вы намерены делать с алмазом?

— Не знаю, ей-богу, не знаю… Будьте благодетелем, господин Гершфельд, научите, в долгу не останусь.

— Я вам посоветую вот что. Нынешним летом в Париже открывается Всемирная выставка. Ее проспект был напечатан в газетах. На выставке будут оцениваться и продаваться, с разрешения владельца, конечно, присланные драгоценные камни. Советую вам послать туда ваш алмаз. Да что откладывать, давайте сейчас и отправим!

…На следующий день Василий Васильевич уехал в Нюю. Все лето он не находил себе места, ждал вестей из Иркутска. В лавчонке своей почти не появлялся, мелочную торговлю возложил на жену — тошно было считать медяки нюйских обывателей, когда впереди в золотом ореоле маячили сто тысяч. Осенью, когда ночи над Леной стали чернее сажи, Кокорев получил наконец вызов из Иркутского банка.

По прибытии в Иркутск он сразу, не заглянув даже к Гершфельду, отправился в банк. Строгий служащий в золотом пенсне и с генеральскими бакенбардами долго выяснял его личность, проверял документы. Удостоверившись, что перед ним Кокорев, спросил:

— Вы посылали на Всемирную Парижскую выставку алмаз?

— Как же, посылал. Вот при мне и квитанция, извольте взглянуть.

— Тэк-с… — Служащий возвратил квитанцию. — На ваше имя, в счет оплаты стоимости вашего алмаза, поступило двести тысяч рублей.

Кокорев осторожно кашлянул и робко огляделся по сторонам, словно желая удостовериться, что происходящее не сон.

— Что-с?

— Двести тысяч рублей, на ваше имя, за алмаз… Понятно вам? — старался вразумить его служащий.

— Хе-хе-хе, понятно, как же-с… Я к тому: не было бы ошибки. За три фунта табаку… Хо-хо… Да и табак-то дрянь!.. Может, сто тысяч?

Служащий пожал плечами, но не удивился. За долгое время работы в банке он нагляделся на всяких клиентов. Обыкновенно, внезапно разбогатевший человек на первых порах теряет голову.

— Вы сейчас все деньги возьмете, или, может быть, часть оставите? Мы даем два процента годовых.

— Все заберу. Нет, пожалуй, часть оставлю… Э, нет, все так все!..

Служащий пристально посмотрел на него поверх пенсне и сказал:

— Послушайте доброго совета: пойдите-ка сперва домой да опомнитесь, а деньги от вас не уйдут.

Кокорев вышел из банка и остановился, соображая, куда направиться. «К Гершфельду? Ну, конечно, куда же еще. Ошарашу сейчас новостью, небось обрадуется, хватим по стаканчику коньячку. Еще бы не обрадоваться, десять тысяч за здорово живешь!..»

Кокорев замедлил шаг. Воспоминание о хранящейся у Гершфельда расписке несколько охладило его восторг. Он уже чувствовал себя богачом, уже мечтал о собственных пароходах, о большом хлебном деле, о собственном золотом прииске, а тут вынь и отдай десять тысяч какому-то ювелиришке. «За что? Неизвестно. Так, ни за что… Добро бы хоть тысячу, ну, две, а то десять… Эка!.. Это за честность-то? Да и какая, к шутам, может быть честность, если за нее платить приходится? Жульничество одно. Грабеж… Этакие-то честные в Нерчинске руду копают… Нет! Ежели ты по справедливости, и мы тоже будем по справедливости, кое-чему, слава богу, обучены…»

Он повернул к зданию банка…

Через час Кокорев сидел в кабинете ювелира.

— Обмишурились мы с вами немножко, господин Гершфельд, — говорил он, весело поигрывая хитроватыми глазками. — То есть как раз вполовину. Алмаз мой продан в Париже за пятьдесят тысяч.

Василий Васильевич действовал наверняка, зная: банк свято хранит тайну вкладов.

Гершфельд усмехнулся, покачал головой.

— Не может быть. Позвольте вашу чековую книжку.

— Да нет у меня никакой книжки, — развел руками Кокорев.

— Как? Разве вы забрали из банка все деньги?

— Подчистую. У меня нет такого обыкновения, чтобы с банками связываться. Бог уж с ними. Свой-то карман надежнее. Вот-с, извольте удостовериться.

Кокорев положил на стол пачку пятисотрублевых кредиток. В голосе его было столько искренности, что Гершфельд не знал, что и думать. Неужели он мог так ошибиться в цене? Впрочем, возможно, что парижские знатоки обнаружили на камне какой-то изъян, не замеченный им.

Между тем Кокорев отсчитал пять кредиток, остальные деньги спрятал во внутренний карман.

— Позвольте расписку и получите по уговору две с половиной тысячи.

«Вот так-то будет по справедливости», — подумал он.

…На обратном пути Василий Васильевич Кокорев, теперь не последний на Лене человек, купил два дома в Киранске, куда он решил перебраться из Нюи. Тесно показалось в родной деревне с двумястами тысячами в кармане. Ни знакомые, ни родственники, ни даже супруга не знали о свалившемся на него богатстве, о его новых планах.

В эту зиму он решил, как обычно, ехать в тайгу. Прозрачный камень, за который где-то в неведомом Париже платили бешеные деньги, завладел его воображением.




6. Хитрая лиса


Опять подули с севера злые, холодные ветры, земля окуталась снежным одеялом, ледяной панцирь покрыл таежные реки. Снарядив двенадцать нарт с товаром, Кокорев отправился в путь. На этот раз не пушнина была главной целью его поездки. Пушнину скупал только для видимости, при этом каждого охотника расспрашивал о красивом прозрачном камне. Нет, никто не видел такого камня.

Переезжая от стойбища к стойбищу, добрался, наконец, до юрты охотника Бекэ.

Постарел Бекэ за год, кожа на лице усохла, покрылась мелкими морщинками, нелепо топорщилась жиденькая бороденка — голод пришел в юрту. Год выпал неудачный: не было рыбы, не было зверя. И табак весь вышел — много курил Бекэ, чтобы заглушить сосущее чувство голода, рассеять горькие думы. Вот почему в этот раз он особенно обрадовался приезду торговца.

Лишь только Кокорев вошел в юрту, Бекэ достал трубку и, получив щепоть табаку, жадно затянулся.

Кокорев присел у камелька, погрел окоченевшие пальцы.

— Вижу, старина, жизнь в нынешнем году худая. Много приготовил пушнины?

— Э-э, почти совсем нет. Кедрач летом урожая не дал — белка ушла. Мышей не стало — лисица, горностай, колонок тоже ушли. Зверь, он, как человек, без пищи не может.

— Да, видно, одной пушниной не проживешь, — посочувствовал Кокорев. — А не находил ли ты красивых камней, вроде того, что продал мне в прошлом году?

— Э-э, нет, не находил, однако.

Тем временем вскипел чайник. Сели пить чай. Совсем нечем было покормить гостя, поэтому Бекэ часто и тяжело вздыхал. А торговца, видно, это вовсе не печалило, он весело посмеивался, хитровато щуря быстрые глаза.

Покончив с чаем, обратился к хозяину.

— Выкладывай, друг, свою пушнину.

— Что же ты, купец, неужели ночевать не останешься, поедешь дальше? — испугался Бекэ.

— Пока не поздно, надо взять, что дается, да отдать, что берется…

«Э-э-х, как нехорошо получилось, обиделся гость — плохо угостили, значит, и водки не выпьем, и не поговорим вечерком… Э-э-х, как нехорошо!» — подумал Бекэ, раскладывая перед торговцем шкурки: около тридцати беличьих да пяток колонковых и горностаевых.

— Бери шкурки, пойдем к нартам, — весело распорядился Кокорев.

— Э-э… как же так? И цену не назначишь?

— Что тут оценивать?.. Да ты не бойся, не обижу.

Они подошли к двум последним нартам, и Кокорев начал развязывать веревки.

— Товар с этих двух нарт снеси в юрту.

«Зачем?» — хотел спросить Бекэ, но воздержался: не пристало мужчине-охотнику женское любопытство. Он послушно принялся перетаскивать тяжелые тюки. Тут были табак, чай, два куля муки, кое-что из мануфактуры, два ящика водки. «Видно, купцу тяжело везти дальше столько товару, и он решил часть пока оставить у меня», — подумал Бекэ.

Когда груз был перенесен в юрту. Кокорев, по своему обыкновению хитровато щуря глаза и посмеиваясь, сказал:

— Твой камень, Бекэ, — хороший камень… Я человек добрый и дарю тебе весь этот товар.

Бекэ молча вытаращил на Кокорева глаза. Прасковья сняла засаленный платок, потом снова надела и опять сняла, не зная, что сказать. Торговец наслаждался произведенным эффектом.

— Берите, берите, ничего…

Бекэ откашлялся, мелькнула мысль: «В своем ли уме купец?»

— А ты хорошо подумал? Не будешь потом раскаиваться?

— Не буду, не бойся.

— Э-э-э, не знаю, как быть. Ведь мне нечем заплатить тебе…

Услышав такие слова, Прасковья мигом пришла в себя и напустилась на мужа.

— Смотрите-ка, он еще разговаривает, вместо того чтобы поклониться доброму купцу в ноги! Злой дух помутил его разум! Дома нечего есть, а он не знает, как быть! Или ты уже не охотник?! Не сможешь добыть шкурок!

— Погоди, погоди, — остановил Кокорев рассерженную женщину. — Шкурки шкурками, только дело не в них. Слушай, что я тебе скажу, друг Бекэ. Ты будешь искать для меня камни, такие же, как прошлогодний. Он называется алмаз. Все собирай: и мелкие и крупные. Выспрашивай у соседей. Если кто найдет такой камень, покупай, товару у тебя теперь хватит. А не хватит — еще привезу. Будешь вроде как моим приказчиком. Потрафишь мне — а накладе не останешься. Понял теперь?

Лицо Бекэ расплылось в широченной улыбке. Он будет приказчиком самого купца Кокорева! Это бедный-то Бекэ! Э-э, оказывается, счастье не белка, иной раз само идет в руки. Значит, все это богатство, тюки с мануфактурой, ящики с водкой даны ему за работу, принадлежат ему. Бекэ все понял.

— Только уговор, — зачем-то понизив голос, оказал Кокорев, — про то, что собираешь алмазы для меня, про то, что я их скупаю, — ни слова ни одной живой душе…

Ну еще бы! Пусть купец не беспокоится, Бекэ привык держать рот закрытым, а уши открытыми.

Веселье пришло в юрту. Весь вечер пеклись оладьи, водка лилась рекой. Захмелевший Бекэ уверял гостя, что камней на Иирэляхе много, он сможет собирать их горстями.

Утром Кокорев уехал. Он уже видел себя хозяином пароходов, приисков, магазинов. Миллионщик Кокорев — на всю Россию загремит его имя.

…В юрте Бекэ прочно поселилось довольство. Не выветривался вкусный запах поджаренных на сале оладий. Прасковья разрумянилась и словно бы помолодела. Теперь ей не приходилось сушить чайные выварки, чтобы потом снова заваривать. Их выбрасывали. То же и с табаком. Прежде Бекэ делал к трубке чубуки из сырого тальника и, когда чубук пропитывался табачной смолой, мелко крошил его, добавляя крошку к натуральному табаку. Теперь в этом не было нужды.

Слух о том, что Бекэ внезапно разбогател, дошел до старшины Павлова. Тойон собирал в наслеге царские подати и хорошо знал имущественное положение каждого охотника. Бекэ был чистым наказанием для Павлова. Из года в год за ним оставались недоимки. И вдруг Бекэ разбогател. Отчего? Если Бекэ сумел при своей бедности так быстро разбогатеть, значит, ему известны верные способы добывания богатства. Их нужно во что бы то ни стало разузнать.

И вот весной, по последнему снегу, к юрте Бекэ подкатил старшина Павлов. Это был невысокий человек лет двадцати пяти, крепкий, мускулистый. Несмотря на его молодость, в улусе за ним укрепилась слава человека проницательного и хитрого. «Хитрая лиса» — иначе не называли его охотники. Сам Павлов гордился таким прозвищем; хитрость помогала ему выколачивать подати.

«Правду сказали люди», — подумал тойон, как только увидел выбежавшего навстречу хозяина. На плечах Бекэ была накинута новая шуба, вместо лосевых штанов, которые он носил, бывало, бессменно зимой и летом, — суконные шаровары.

Вошел старшина в юрту — и тут кругом признаки достатка. На Прасковьи новый цветастый ситцевый халадай, сынишка Александр бегает в новых штанишках. Подушки, одеяла, подстилки — все чистое, добротное, не замызганное, а юрта разделена надвое яркой ситцевой занавесью.

— Э-э, да ты теперь живешь, как настоящий тойон, — сказал Павлов. — Значит, принимай меня по-княжески, я в гости приехал.

Бекэ порозовел от удовольствия, засуетился. Никогда еще тойон Павлов не приезжал к нему в гости, только за податями. А тут — как равный к равному… Об этакой чести Бекэ и мечтать не смел.

Перед Павловым появился чайник с крепко заваренным первосортным чаем, два блюда; с оладьями и с горсткой лепешек из муки-крупчатки, миска с оленьим мясом и другая, с рисом. Все это великолепие Бекэ увенчал бутылкой чистой, прозрачной, как слеза, водки.

— Похоже, что ты клад нашел, — сказал Павлов, когда они выпили по первой.

— Э-э, нет, какой клад… Все это я заработал. Ведь я теперь приказчик у Кокорева.

— Чтобы скупать пушнину, приказчик не нужен. Разве в тайге появился другой ценный товар?

Бекэ засмеялся, словно хотел сказать: «Все может быть, только от меня ты ничего не узнаешь».

Выпили по второй чашке, потом по третьей.

— Бог, он видит и отмечает умного человека, — гудел над ухом охмелевшего Бекэ проникновенный голос старшины. — Ты хороший, умный и добрый человек, вот он тебя и отмечает. Ты стал богат, ты почти сравнялся со мной, первым тойоном округи. Я хочу стать твоим другом…

— Др-ругом… Слышала, жена?.. Тойон Павлов — мой друг… Дай еще бутылку водки, я добрый, мне ничего не жаль для друга.

— Водки больше нет, — сурово отрезала Прасковья.

— Как нет?! Врешь, есть!

Бекэ попытался встать. Глаза его совсем осоловели, редкая черная бородка торчала клочьями, словно ее выщипали, давно не стриженные волосы разметались и взлохматились, как у шамана.

Прасковья в сердцах поставила перед Павловым новую бутылку и, захватив сына, вышла.

Выпили еще.

— Да-а, — заговорил Павлов, вытирая жирные пальцы о шкуру, на которой сидел, — ты, Бекэ, хороший человек, и я верю, что богатство пришло к тебе честным путем. Но люди могут не поверить. Они донесут на тебя большому полицейскому начальнику в Якутске и начнут тебя таскать туда-сюда. Как мне тебя защитить — не знаю. Если бы ты рассказал мне все, тогда бы я мог…

Бекэ по-бычьи мотнул головой.

— Я не боюсь… Никого… Пусть спросят Кокорева…

— Э-э, где его теперь найдешь?

— Н-н-найдешь… Он не камешек, похожий на глаз Ого Абагыта….

Бекэ сложил щепотью большой и указательный пальцы, поднес к глазам Павлова.

— Такой м-махонький камешек… Хороший камешек. Все это, — Бекэ широким жестом указал на занавес, на постели, причем, потеряв равновесие, едва не опрокинулся на спину, — все это дал мне камешек.

— Ну-ну, говори, — насторожился Павлов, — какой он, твой камешек? Небось редкостной красоты?

— Не-ет… никакой редкости… Прозрачный, как льдинка… Только на солнце играет. Алмаз называется…

— Где же ты нашел его?

— На Иирэляхе, на отмели.

— Э-э, может, это четырехгранный окаменевший лед, что встречается в горах, по речке Ахтаранда? — допытывался старшина.

— Нет, ты говоришь про шпат, его все знают. Мой камень не шпат, мой камень, как водка, чистый. Кокорев просил меня найти еще и скупать у соседей. И Бекэ найдет… Бекэ все может, Бекэ лучший охотник и уваж-ж-жаем-мый… Бекэ э-э-э…

Он повалился набок и сейчас же захрапел.

Павлов довольно ухмыльнулся, допил водку и, не спеша одевшись, вышел из юрты. Нет, не зря люди дали ему прозвище — Хитрая лиса.




7. К цели


Отвьюжил над верховьями Лены февраль 1910 года. В один из первых дней марта из Верхоленска выехал крытый возок, запряженный парой лохматых сибирских лошадей. Солнце обливало белые зализанные вершины сопок, снег блестел так, что на него было невозможно смотреть. Стоял крепкий мороз, от лошадей валил пар, в гривы вплелись серебряные ниточки инея.

Возок въехал на мост через Лену, и Великанов вспомнил, как впервые прибыл в эти места семь лет назад. Тогда его сопровождали двое студентов Горного института. Один из них, Иван Игнатьев, особенно нравился Великанову. Был он худощав, но перевитая мышцами шея, широкие запястья свидетельствовали о недюжинной силе. Костистое продолговатое лицо и прямой нос делали его похожим на Белинского, и сходство было бы полным, если бы не черные, жесткие, как проволока, волосы,  подстриженные бобриком. Характер у Игнатьева спокойный, ровный, а в глазах постоянно таилась усмешка.

На вокзале их напутствовал Евграф Степанович.

— Вы геологи, вы едете в такие места, где не ступала нога человека. Ведите тщательные, подробные записи. Мы не знаем сегодня и десятой части геологии нашей России. Мы знаем лишь паркеты бальных зал. Но завтра-послезавтра бал кончится, непременно кончится, и народ захочет посмотреть, какими природными ресурсами он располагает. Вот тогда-то и возымеют огромное значение каждая ваша запись, каждая находка….

Они хорошо запомнили наказ учителя и в пути, пока добирались на подводах от Иркутска до Верхоленска, не теряли даром времени. В Верхоленске остановились на сутки, чтобы ознакомиться с окрестностями. Забрели на мост, перекинутый через небольшую речушку. Долго удивлялись: неужели перед ними великая сибирская река Лена? Спросили проходившего по мосту крестьянина. Тот улыбнулся в русую бороду:

— Что верно, то верно, все приезжие сумлеваются насчет Лены-реки. И зря, паря. Большое дело, оно делается исподволь, не сразу, не нахрапом. Я однажды бывал у того камня, из-под которого вытекает Лена-река. Отсюда шибко далеко то место. Близ Байкал-озера есть горы, а в горах распадок, а посередке энтого распадка черный камень лежит, не соврать бы, что твоя изба. Из-под этого камня зимой и летом бьет теплый ключ. Ну, от ключа, как водится, ручеек течет по распадку. Его любой мальчонка перешагнет, ручеек-то, а он, вишь, тоже Леной-рекой прозывается. С гор другие ручьи бегут, и все в Лену вливаются. Дальше — больше, глядишь, паря, уже не ручей, а река течет. Впадают в нее Кута, Киренга, Поледуй, а там и Олекма-река. Э, совсем забыл! тут ближе еще Витим прибавляется. А уж начиная с Олекмы Лена-река вширь раздается. А дальше и того больше рек Лена принимает: Синюю, Буотаму, Алдан, Вилюй — всех и не перечесть. Там уж берега-то чуть видно. Непогода разыграется, не переедешь на лодке, волна зальет. Островов да утесов без счету… Вот она какая, Лена-река… А тута, конечно, мелка, что и говорить.

Ушел крестьянин, а Владимир Иванович и его спутники долго еще стояли на мосту, вглядывались в чистую воду.

— Все-таки любит русский народ свою родину, — тихо, словно вслух размышляя, сказал Великанов.

— Он-то любит, да она его — не больно, — отозвался Игнатьев.

— Что ж, наша задача, задача интеллигенции, — по мере сил исправить эту несправедливость.

Глаза Игнатьева блеснули откровенной насмешкой.

— У французского поэта Потье, Владимир Иванович, есть одна хорошая песня. В ней поется: «Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой». Так что наша с вами задача найти для народа алмазы, а остальное народ сам сделает.

Великанов поднял на него глаза, но у Игнатьева вдруг сделалось скучное лицо, он зевнул и предложил идти обедать.

От Верхоленска до Жигалова ехали на лодке, попутно по береговым срезам изучали геологию местности. В Жигалове пересели на пароход «Соболь» и к середине лета прибыли в Нюю. Тут они узнали, что Кокорев перебрался на жительство в Киренск. Долго ждали обратного парохода. Конечно, лучше всего было бы расспросить об алмазах местных жителей, но Горный департамент предписал держать цель экспедиции в строжайшей тайне. Наконец, сели на пароход «Кушнарев», двинулись в обратный путь. Лето приближалось к концу, уходило лучшее для изысканий время. Его пожирали огромные сибирские расстояния. Распорядительность Великанова была бессильна. Пространство оказалось сильнее. Здесь говорили: сто верст — не расстояние. Великанов мог к этому добавить: три месяца в Сибири — не время, В Киренске Владимир Иванович встретился наконец с Кокоревым. Тот сначала перепугался, думал, что за алмаз его потянут к ответу, но, убедившись в своей ошибке, на радостях рассказал, как попал к нему драгоценный камень. Потом уж спохватился, да поздно. Великанов теперь точно знал: алмаз найден якутом Бекэ где-то на одном из притоков Вилюя. Приближалась осень, и пришлось вернуться в Петербург.

Началась война с Японией, потом расстрел рабочих в Петербурге, декабрьское восстание в Москве — заполыхала по России революция. Коридоры и аудитории Горного института пудели студенческими сходками, профессора подписывались под петициями, ставил свою подпись и Великанов. Он не разбирался в партийных программах. Он не мог бы сказать, чем отличаются эсдеки от эсеров, а эсеры от кадетов. Лексикон и тех, и других, и третьих изобиловал волнующими словами «Да здравствует свобода!», «Долой произвол!», «Многострадальный русский народ!»— и для Великанова этого было достаточно, чтобы соглашаться и с эсдеками, и с эсерами, и с кадетами.

Отгремела революция. По деревням, по рабочим слободкам свирепствовали каратели. Слова о свободе, о произволе, о многострадальном народе исчезли, будто их и не было.

Коллеги Великанова ходили, словно в воду опущенные, разговаривали мало, боялись сболтнуть лишнее. Иван Игнатьев больше не числился в списках студентов Горного института. Говорили, что за участие в вооруженном восстании он был приговорен к смертной казни, которую заменили пожизненной каторгой.

Гнетущая тишина воцарилась в коридорах института. Но Великанов испытывал какое-то новое чувство уверенности, и оно не проходило. Это не было чувство уверенности в себе, в своих возможностях. Нет, это было другое. Раньше слово «народ» воспринималось им как некое отвлеченное понятие. Народ жил где-то в деревнях, на городских окраинах и к приват-доценту Великанову не имел никакого отношения. О народе писали серьезные книги, о нем уважительно разговаривали в интеллигентских гостиных, но из этих разговоров следовало, что народ бедный, неграмотный, беспомощный, что поэтому его нужно вывести из тьмы, озарить светом разума.

Для Великанова такие мысли стали привычны и казались чем-то само собой разумеющимся. Но революция выветрила их из головы. Теперь, встречая на улице рабочих, Владимир Иванович внимательно, с жадным любопытством вглядывался в лица этих людей. Лица были разные: и хмурые, и веселые, и грубые, и интеллигентные, и умные, и глуповатые, но одно роднило их: выражение силы, уверенности. И намека на беспомощность, на просьбу о том, чтобы кто-то «вывел их из тьмы», не заметил Великанов. Это их имел в виду Иван Игнатьев, когда там, на далеких ленских берегах, цитировал французского поэта. «Они могут, они все могут», — думал молодой ученый, и сердце его наполнялось горячим чувством гордости. Великанов понял, что сам по себе, отдельно от этих людей, он — пустое место, что без них его работа теряет всякую ценность, всякий смысл. Со всей глубиной и отчетливостью уяснил для себя: он неотъемлем от них, он тоже народ… Вот откуда гордость.

Минуло еще три года. Владимир Иванович женился, стал отцом. У него было много работы, почти не оставалось свободного времени. Но когда он думал о главном деле своей жизни, мысли его устремлялись в Сибирь, к алмазам.

И снова ему помог Евграф Степанович. По настоянию старого академика ученый совет Российской Академии наук предложил Великанову сделать доклад о значении исследования Центрального Сибирского плато. Доклад вызвал много споров, но в конце концов было вынесено решение: в начале будущего, 1910 года от Российского географического общества и Академии наук командировать приват-доцента Великанова для исследования Центрального Сибирского плато.

…И вот он, закутанный в тулуп и медвежью полость, покачивался в крытом возке. Путь предстоял дальний, до самого Киренска. Кругом расстилалась на много верст снежная пустыня. Не видно вдали ни деревенских крыш, ни белых колоколен — не го что в Центральной России. И ямщики здесь другие: неразговорчивый, суровый народ, угрюмый взгляд исподлобья. Песен не поют, да и мудрено петь на сорокоградусном морозе. И не звенит под дугой колокольчик — «дар Валдая». Оно и понятно: езда в этих местах — дело не шуточное, тут не до игрушек. Суровая природа, суровые обычаи.

К вечеру добрались до ямского станка. Переночевали, сменили лошадей и двинулись дальше на север.

Через день добрались до Киренска. Возок остановился у двухэтажного кирпичного дома, нижний этаж которого занимала лавка. Над входом висела вывеска:






«Торговый дом Кокорева, 

Колониальная торговля, 

Китайский чай, кофе 

и другие парижские товары».





Навстречу Великанову из лавки вышел хозяин. Заметно постарел Василий Васильевич Кокорев, обозначилось брюшко, в волосах появились седые нити. Пошел ему пятый десяток. Был он самым богатым купцом в округе, имел три лавки, но собственных пароходов и приисков пока не завел. Довольствовался пышными вывесками.

Он помнил Владимира Ивановича по прошлому посещению, радушно пригласил его в дом, крикнул жене, чтобы приказала подавать на стол. Что ни говори, человек приехал государственный, а стало быть, нужный.

— Живите у меня, сколько пожелаете, ваше высокоблагородие, — распинался Василий Васильевич. — Сочту, можно сказать, за честь… Весь дом ваш… А сейчас извольте откушать с дороги что бог послал…»

Великанов поднял руки, как бы защищаясь от этого потока гостеприимства.

— Не могу я долго задерживаться, Василий Васильевич. И, пожалуйста, называйте меня по имени и отчеству, я же не чиновник.

— Это как угодно-с, с превеликим нашим удовольствием, мы тоже понимаем, дело государственное, тайное… Только уж не извольте гневаться — без обеда я вас не отпущу.

— Василий Васильевич, — начал Великанов, когда они остались наедине, — давно вы не видали якута Бекэ?

— Бекешку-то? Да, пожалуй, лет шесть.

— А не укажете ли вы, как его разыскать?

Кокорев понимающе усмехнулся в бороду.

— Отчего же не указать, укажу. Вы, должно быть, все насчет алмазов, как и в прошлый раз? Зряшное дело. Я ведь тогда Бекешке одного товару рублей на пятьсот отвалил. Ищи, говорю, от самого государя-императора человек приезжал, эти камешки велел собирать. Найдешь, наградит, мол, тебя царь-батюшка, только не утаивай, — не моргнув глазом, врал Кокорев.

— И что же?

— Ничего не нашел, ни синь-пороха. Товар понапрасну пропал — не жалко, огорчительно, что государю нашему не довелось послужить.

— Все же мне хотелось бы увидеться с Бекэ.

— А это я сию минуту объясню. Только уж вы, ваше… виноват, Владимир Иванович, при случае не забудьте там за меня словечко замолвить. Купец, мол, Кокорев, завсегда… с чистой душой… Люди мы торговые, нам благорасположение начальства ох как дорого…

Великанов посмеивался про себя: «Пройдоха! Явно принимает меня за важного чиновника. Что ж, так, пожалуй, и лучше…»

— Ладно, ладно. Так как же ехать?

Кокорев подался вперед, лицо его излучало подобострастие.

— А вот-с, извольте-с. Первым делом доезжайте до станка Мухтуя. Найдете тамошнего жителя Дороппуна. Скажите ему, что вы от меня, да и возьмете проводником. Как перевалите через водораздельный хребет, упретесь в Большую Ботуобию, а за ней будет речка Таасюрех. Там живет тойон, по-нашему, стало быть, князь, Алексей Павлович Павлов. Он теперь в тех местах пушнину скупает, а мне продает. Я его хорошо знаю. Так вы прямо к нему. А он уж вам и Бекэ представит.

Великанов записал имена всех нужных ему людей и стал собираться. Он надеялся сегодня к ночи добраться до первого ямского станка.

И снова усыпляющее поскрипывание полозьев, ветерок, пахнущий талым снегом. Высоко в небе прозрачной сережкой висит месяц. Вспархивают стайки черно-белых пуночек. Вдали, над Леной, играет марево, и кажется, что это струится вода. Бесконечные равнины, бесконечные сопки, бесконечная сибирская дорога…

В Мухтуе Великанов отпустил лошадей. Дальше предстояло ехать на оленях. Он нашел Дороппуна, и тот за сходную цену взялся доставить его до места. Дороппун чем-то напоминал крестьянина из северных русских губерний, хотя отец у него был якут. Высокий, сутулый, с густыми усами. Лицо красное и обветренное, заметно скуластое, с чистыми, добрыми голубыми глазами, от которых к вискам расходилось множество мелких морщинок.

Через два дня на паре нарт Великанов выехал из Мухтуя. Свежие, сытые олени без понуканий мчались во весь опор. К вечеру по едва приметным охотничьим тропам перевалили водораздельный хребет. Заночевали на берегу реки Нюи, в становище охотника. Когда они ввалились в юрту, якут-охотник молча кивнул им, не выразив никакого удивления. Можно было подумать, будто они его давнишние знакомые и лишь отлучились на полчаса. Он вскипятил для гостей чайник, Великанову предложил свою постель. Тот попробовал отказаться — неудобно все-таки причинять хозяину столько хлопот, но Дороппун посоветовал принять предложение, так как отказом можно обидеть якута.

Проснулся Великанов рано, вышел из юрты — сине все кругом: и снег, и деревья, и самый воздух. У входа стояли нарты. Оленей не было. Сердце упало у Владимира Ивановича. Ворвался в юрту, растолкал Дороппуна.

— Беда! Олени пропали!

Спросонья проводник минуту непонимающими глазами смотрел на Великанова, зевнул, неторопливо встал, накинул шубу и отправился в лес.

Вскоре он вернулся вместе с оленями.

У Великанова отлегло от сердца.

— Где ты их поймал?

— Зачем ловить, — улыбнулся Дороппун, — я их вчера сам отвел на ягельник. Олешки, они тем и хороши, что сами себе корм добывают, фураж не надо возить.

Владимир Иванович смущенно кашлянул: понапрасну, выходит, людей взбудоражил…

После чая тронулись дальше. Путь лежал по льду речки Большой Мурбай. Ехали, словно по коридору, между высокими каменистыми берегами. В некоторых местах в разрезах берега видна была застывшая магма. Великанов просил Дороппуна остановиться, захватив молоток взбирался по круче, брал пробу пород, делал отметки в записной книжке. Река Большой Мурбай рассекала Центральный Сибирский щит. Ясно видны окаменения времен древней архейской эры. Много сотен тысяч лет потребовалось реке, чтобы промыть ущелье в толще каменных пластов. Возможно, попадались на ее пути и алмазы, которые она уносила в низовья.

Поздним вечером подъехали к озеру Бынынкель. На берегу стояла юрта. Тут жили охотники: старик якут с сыном и дочерью. Приезжих они встретили радушно, усадили за стол, поставили перед ними большую глиняную плошку с мясом. Великанов был голоден и уже потянулся к плошке, как вдруг хозяину пришло в голову попотчевать его по-русски.

— Ешь больше, русский, мясо медвежье, от него человек становится сильным и смелым.

Владимир Иванович отдернул руку от плошки, словно обжегся. Старик якут удивленно взглянул на Дороппуна, что-то проговорил по-якутски.

— Хозяин спрашивает: почему не ешь? — перевел проводник.

— Видишь ли, Дороппун, я никогда не пробовал медвежьего мяса и, признаться, не решаюсь…

— Э, брось, — махнул рукой проводник. — Мясо как мясо, что твоя говядина. Опять же и то возьми: дальше места пойдут вовсе безлюдные, мясом нас никто уже не угостит. Хозяин правильно говорит: ешь больше, сильным будешь.

Великанов не долго колебался. Голод давал себя знать. Отрезал кусочек, попробовал. Мясо было вкусным, немного сладковатым, а в общем не хуже говядины. «Приват-доцент, пожирающий медвежатину, — картина, исполненная экзотики», — подтрунивал он над собой, однако из-за стола поднялся не раньше, чем опорожнил плошку.

Трижды заставала их ночь в тайге. Спали на снегу, подстелив под себя еловые ветки, закутываясь в спальные мешки. На четвертые сутки добрались до места.

Якутский тойон, глава наслега Алексей Павлов жил в деревянном доме. От дома подковой расходились пристройки: амбары, кладовые, образуя обширный двор.

Сейчас тут было тесно от оленей и нарт. Якуты привезли на продажу пушнину. После того как Кокорев перестал бывать в этих местах, Павлов опять занялся прибыльной торговлей. Сам он, стоя около амбара перед кучей шкурок, что-то весело и быстро говорил окружившим его охотникам.

Среди них находился и наш старый знакомый Бекэ. Семь прошедших лет оставили заметные следы на его лице: заострились скулы, горькая складка обозначилась в уголках губ. Богатство, поманившее Бекэ семь лет назад, оказалось только призраком. Камней, похожих на глаз злого духа, он не нашел, и Кокорев перестал ездить в эти места. И опять Прасковья сушила чайные выварки, и опять Бекэ добавлял тальниковую крошку в табак. Правда, подрос Александр и помогал в охоте, но много ли помощи от мальчугана. А тут еще Прасковья заболела… Бекэ торопился засветло поспеть домой и дважды подступал к Павлову с просьбой отпустить его пораньше, но старшина отмахивался: «Жди своей очереди!»

Увидев въезжавшие во двор нарты с незнакомым русским, Бекэ вовсе расстроился. Теперь Павлов займется с приезжими и, чего доброго, отложит закупку до завтрашнего дня.

Действительно, старшина поспешил навстречу гостям. При этом у него против обычая было неприветливое лицо. Он думал: «Опять, видно, принесло какого-то торговца. Только начал богатеть — и на тебе, приехал мешать».

Дороппуна Павлов знал и после обычных приветствий спросил:

— Кого привез? Торговца?

— Нет, тойон Алексей, это ученый человек из самого Петербурга. Он ищет горные камни.

Подошел Великанов, протянул старшине руку.

— Здравствуйте. Вы Павлов? Алексей Павлович?

— Да, господин.

Павлов с поклоном осторожно пожал руку.

— Очень рад. Я Великанов, — сказал Владимир Иванович. — Меня направил к вам Василий Васильевич Кокорев. Он сказал, что вы можете помочь в моих делах. Мне нужно повидать жителя вашего наслега Бекэ. Лет десять назад он нашел драгоценный камень — алмаз. Может быть, вы слышали?

— Да, господин, слышал… — Павлов поклонился, опять, не переставая улыбаться. — Прошу тебя, господин, войди в мой дом. Дороппун, проведи господина. Я сейчас приду, только закончу свои дела.

Приезжие скрылись в доме. Павлов вернулся к охотникам, жестом подозвал к себе Бекэ.

— Давай, что привез.

Обрадованный Бекэ кинулся к своим нартам, приволок кожаную сумку, вывалил шкурки прямо на снег. Старшина отдельными кучками разложил лисиц, горностаев, белок и колонков, долго шевелил губами, подсчитывая, наконец сказал, не глядя на Бекэ:

— Два пуда муки, десять аршинов ткани, два кирпича чаю, пять фунтов табаку, бутылка водки.

Бекэ вздохнул:

— Что-то, однако, дешево, господин, мой, а?

Павлов нахмурился:

— Дешево — продай другому. Разве я насильно беру твою пушнину?

Он помолчал, как бы дожидаясь ответа, неожиданно добродушно улыбнулся, похлопал Бекэ по плечу.

— Не горюй. Я добрый человек, и я твой друг. Я знаю: у тебя больная жена. Поэтому я прибавлю тебе еще полпуда муки. Давай мешок да поспеши домой.

— Спасибо, спасибо, господин мой, — обрадованно начал кланяться Бекэ. — Ты добрый человек.

Через несколько минут он погрузил товар на нарты и выехал со двора. Снежная пыль взвилась следом.

— Сегодня принимать шкурки больше не буду, — объявил Павлов остальным охотникам. — Вы видите, у меня гость из Петербурга, от самого царя послан.

Он начал запирать амбар. Охотники понуро разошлись. Те, кто жил близко, уехали. Дальние жители отправились искать ягельники для оленей.

Великанова Павлов застал за чаем. Владимир Иванович сидел в комнате, обставленной, как у русских: комод, шкаф, венские стулья. На столе стоял тульский самовар. Полы были застланы вместо половиков медвежьими шкурами. На стенах висели патронташи, ружья, охотничьи сумки и даже полицейская шашка.

Из кухни доносилось шипение сала, там под присмотром хозяйки служанка жарила мясо.

— Всем ли доволен мой дорогой гость? — опросил старшина.

— Благодарю вас, Алексей Павлович, все отлично. Боюсь только, что наделал хлопот вашей супруге, — улыбнулся Великанов.

— Мы рады услужить такому человеку.

— Кстати, не могли бы вы завтра свезти меня к Бекэ?

— Нет, господин.

Павлов опустил глаза, на лице его появилось выражение глубокой скорби.

— Почему?

— Бекэ умер.




8. Враг на пути


— Семь лет прошло с того дня, как Бекэ рассказал старшине о камне алмазе, приносящем человеку богатство. Каждый год в начале лета тойон отправлялся на Иирэлях, ставил на берегу юрту и целые дни проводил на реке в поисках драгоценного камня. Вечерами, лежа около юрты у костра, думал: «Хватит жить, как жили деды и прадеды. Я тойон и считаюсь богатым, однако разве это богатство — олени? Любой русский купец живет лучше меня. Найду камень, получу за него кучу денег, построю дом, а может быть, даже каменный дворец в Иркутске, найму приказчиков и через них начну скупать всю пушнину по Вилюю и Лене. Построю магазины для продажи мехов… Вот тогда я буду настоящий большой господин, улахан тойон. Тогда уж купчишки вроде Васьки Кокорева на порог моего дома не посмеют ступить. Женюсь на другой, на богатой русской девушке. А там…» Что будет «там» — не мог представить, иссякала фантазия. Смутно мерещились груды драгоценных алмазов, которые он пошлет в подарок царю, и тот за его преданность назначит тойона Павлова якутским генерал-губернатором….

Тут уж старшину орала оторопь. Он испуганно оглядывался по сторонам, словно кто-то мог подслушать его мысли. А утром чуть свет отправлялся на поиски.

Часто навещал его Бекэ, рыбачивший на Иирэляхе. Павлов показывал ему найденные накануне светлые камешки правильной формы.

— Друг Бекэ, какой из этих камней похож на алмаз, который ты продал Кокореву?

Бекэ брал камни, перекатывал на ладони и возвращал.

— Э-э, нет. Это не то. Это простые камни.

— Каков же был найденный тобой?

Бекэ давно понял, что во время выпивки с Павловым все выболтал ему. Сначала он ругал себя, но потом решил, что сожалеть не о чем. Разве только ему, Бекэ, принадлежат таежные звери, рыбы в реках — то, чем он живет? Нет, они принадлежат всем людям и никому в отдельности. Каждый волен выследить и убить колонка, поймать жирного сига. Так же и камни. Ведь не он же, Бекэ, создал их, почему же он один должен ими пользоваться? Это несправедливо. Значит, Кокорев, советовавший никому не говорить о «глазе» злого духа, поступил неправильно.

И Бекэ охотно объяснял:

— Камешек, найденный мной, был чист и прозрачен, как льдинка. Он имел восемь граней и на солнце играл красными, синими, зелеными, желтыми огнями. Нашел я его около самой воды, на отмели в устье, и там, где он лежал, на воде сияла радуга…

Павлов продолжал собирать камни, благо, имелся досуг. Со временем расширил круг поисков. Исследовал Малую и Большую Ботуобии, Таас, Юрях, Ухтую. Но главные надежды он возлагал на Иирэлях. «Рано или поздно, — думал он, — мне должен открыться этот таинственный камень — алмаз».

А пока он слышал от Бекэ неизменный ответ; «Э-э, чет не то…»

Временами Павлов начинал подозревать, не водит ли охотник его за нос? Злость закипала в сердце, рука крепко сжимала рукоятку висевшего на поясе длинного кривого ножа. Но успокоившись, старшина отбрасывал подозрения. Всякому ясно: Бекэ бескорыстен и простодушен, как ребенок. И все же, когда Павлов занялся вместо Кокорева скупкой пушнины, для Бекэ он установил льготу, платил ему больше, чем другим. Бекэ относил это за счет дружеского расположения Павлова и всячески старался угодить старшине.

Однажды Павлову случилось быть в Якутске. По делу он зашел к исправнику и преподнес его молодой жене богатую шкурку серебристой лисицы. Жена исправника тут же накинула шкурку на плечи, повернулась перед зеркалом: подернутая инеем шерсть бархатно переливалась на свету. Зарумянившись от удовольствия, женщина в знак благодарности протянула Павлову руку для поцелуя. На среднем пальце разноцветными искрами брызнул камешек, вставленный в золотой перстень. Павлов взял протянутую руку, поднес к глазам. Камешек был прозрачен, будто льдинка.

— Госпожа, как называется этот красивый камешек?

— Бриллиант, господин Павлов, или по-другому — алмаз.

«Так вот он какой… Теперь я не ошибусь, теперь я знаю, что искать», — пронеслось в голове. Старшина быстро покончил с делами и уехал домой. Больше он не обращался за помощью к Бекэ. И за пушнину стал давать ему товаров не больше, чем другим. Бекэ дивился такой перемене и все гадал, чем он прогневил друга-старшину.

…Когда приезжий ученый человек из Петербурга упомянул про Бекэ и про алмаз, Павлову показалось, что почва заколебалась под ногами. «Кончено… Никогда не сделаться тебе богачом, никогда не жить в Иркутске, в собственном дворце.» Русский обо всем расспросит Бекэ и найдет алмазы. Ему это не трудно: он ученый человек. Наедут стражники и близко не подпустят тебя к местам, где залегают драгоценные камни. Значит, впустую затрачено столько усилий?» Мысль эта словно подстегнула старшину, сосредоточила его волю. Главное — не дать повстречаться приезжему с Бекэ. Почтительно пригласить ученого русского в дом. Теперь заняться Бекэ. Получай лишних полпуда муки, потом я тебе их припомню, а сейчас скорее убирайся!.. А что сказать гостю? Что? Да просто сказать: Бекэ умер. И гость ни когда не узнает, что это ложь, он не понимает якутского языка, ни один охотник на триста верст вокруг не говорит по-русски…

— Бекэ давно умер, господин Великанов.

— Так… — Владимир Иванович задумчиво постучал пальцами по столу. — Жалко. Очень жаль. Но будем искать… Где он жил?

Вопрос застал Павлова врасплох. Он спрятал глаза, зачем-то поправил пояс и сказал первое, что пришло в голову: — Бекэ жил на Чоне.

В это время к столу подошла жена Павлова. Она звала несколько русских слов и поняла фразу, сказанную мужем.

— Ты что, Алексей, разве забыл? — заговорила она по-якутски. — Бекэ сроду не жил на Чоне, это совсем в другой стороне.

Павлов улыбнулся ей, но в суженных глазах его застыло бешенство.

— Если ты знаешь лучше, женщина. — по-якутски ответил он, — то собирай налоги, скупай шкурки, разговаривай с ученым гостем, а я встану к печке.

Жена смиренно поклонилась и ушла на кухню.

— Что она сказала? — спросил Великанов.

— Она спросила, подавать ли обед, господин. Я велел подавать…

Месяц прожил Великанов у Павлова, ждал, когда сойдет снег.

Однажды утром проснулся, выглянул в окно и не узнал окрестностей. Там, где вчера лежали белые, казалось, вечные сугробы, сегодня чернела земля, поблескивали подернутые рябью лужи. Со стороны реки доносились гулкие удары: лопался ледяной панцирь.

На ветках ивы и тальника появились серебристые «барашки», березы выпустили сморщенные светло-зеленые листочки. По вечерам и рано утром из-за реки доносились бормотание, шипение и свист тетеревов, резкие вскрики токующих белых куропаток. Ночью в лесу раздавался жалобный крик зайцев.

Прошел паводок, и наступили погожие дни. Солнце быстро подсушило землю.

Великанов стал собираться в дорогу. Павлов вызвался быть его проводником. Однажды утром они выехали на лошадях со двора.

К вечеру перевалили лесистую гору и спустились к реке Чоне. Заночевав в хижине рыбака, двинулись вниз по реке. Вскоре путь преградили высокие скалы. Тут русло обрывалось порогом и река образовала водопад.

— В этом месте Бекэ нашел алмаз. — сказал Павлов.

Великанов спрыгнул с лошади и велел ставить шалаш. Полный энергии, веры в успех, он не утерпел, достал из вьюка молоток, спустился к самой воде, чтобы исследовать породу, долго перебирал мелкую гальку. Вот оно, место, где найден знаменитый кристалл «Полярная звезда». Десять лет понадобилось Великанову, чтобы добраться сюда. Где-то здесь, может быть, у него под ногами, лежат несметные богатства. Работать, работать, искать! Цель близка.

Павлов следил за ним сверху. Время от времени насмешливая улыбка кривила его губы. «Ничего ты здесь не найдешь, кроме речной гальки, господин Великанов… А если найдешь!..» Рука его легла на рукоять ножа…

За лето Владимир Иванович исследовал большую часть реки Чоны. Алмазов не было. Поздней осенью, удрученный неудачей, он возвратился в Петербург. Здесь его ждала печальная весть: умер академик Федотов, учитель и друг.

Зимой Великанов поднял вопрос о новой экспедиции, но Ученый совет Академии отказал в средствах. Среди ученых угасла вера в сибирские алмазы, и только Великанов продолжал верить. Они есть, они существуют, только обнаружить их — непосильная для одного человека задача.

В алмазном каталоге против наименования «Полярная звезда» в графе «Место находки» продолжало еще сорок с лишним лет стоять звучавшее как сама безнадежность слово: «неизвестно».




Часть вторая





1. «К амаке в гости»


Шло лето 1948 года. Эвенки одного из стойбищ на берегу Нижней Тунгуски были взбудоражены редким событием: на реке показалось несколько лодок с людьми. Лодки повернули к берегу, стали приближаться. Эвенки столпились у самой воды, ждали. Тут же шныряли падкие до всяких зрелищ мальчишки. Самые нетерпеливые залезали в воду, размахивали руками, видимо опасаясь, что люди в лодках не заметят стойбища и проедут мимо. Разгорелись споры. Одни утверждали, что эта выездная агитбригада, другие — что их собираются посетить артисты, и только мужчина в военной гимнастерке, с медалью «За отвагу» на груди, сказал что в лодках геологи.

Лодки причалили к берегу. Люди начали выгружать кладь: тюки, ящики, свертки брезента. Работой распоряжался среднего роста человек лет сорока, кареглазый, с черной бородой. У него были неторопливые движения, скупые жесты, но зато громкий, командирский голос.

Люди поминутно обращались к нему.

— Федул Николаевич, будем распаковывать палатки?

— Федул Николаевич, а куда ставить рентгеновский аппарат?

К нему подошел старик эвенк и что-то сказал на своем языке.

Федул Николаевич засмеялся, развел руками: не понимаю.

Ему на помощь пришел эвенк в гимнастерке.

— Старик спрашивает, куда путь держите?

— А! В тайгу идем, в тайгу!

Человек в гимнастерке перевел старику ответ начальника.

— Амака! — не то удивленно, не то испуганно воскликнул старик. — Амака!

В толпе эвенков послышались громкие восклицания, слово «амака» переходило из уст в уста.

— Скажи, друг, что такое «амака»? — обратился Федул Николаевич к фронтовику.

— Амака — лесной хозяин, медведь по-вашему. Старик сказал, что вы идете к амаке в гости, потому у вас и нет ружей.

Федул Николаевич весело рассмеялся:

— Великолепно! В тайгу без оружия, — значит, к амаке в гости! Великолепно. Степан Владимирович!

К нему подошел высокий человек с тонкими чертами лица.

— В чем дело?

— Вот вам готовое условное название для нашей экспедиции: Амакинская. Как с точки зрения главного инженера?

Степан Владимирович подумал и сказал серьезно:

— Что ж, подходящее. Амакинская так Амакинская. Промывку начнем завтра?

— Да, с утра отправляйте людей.

К вечеру на берегу Нижней Тунгуски раскинулся палаточный поселок. А с утра группы рабочих во главе с прорабами отправились вверх и вниз по реке. Они останавливались на песчаных косах и начинали промывку галечника в лотках. Легкие породы уносила вода, тяжелые оседали на дно лотка. Люди склонялись над этими осадками, долго и внимательно рассматривали их, и каждый раз кто-нибудь разочарованно ронял: «Пусто». Пятая, десятая, сотая проба: «Пусто». На дне лотков люди не находили того, что искали. А искали они алмазы.

…Федул Николаевич Семенов познакомился с профессором Великановым еще будучи студентом Ленинградского горного института, двадцать лет назад. Ош побывал с профессором в двух экспедициях. У походного костра завязалась их дружба. Профессор много рассказывал о своих странствованиях по якутской тайге в поисках алмазов. Эти рассказы он неизменно заканчивал словами: «Алмазы в верховьях Вилюя есть. Они ждут своего открывателя!»

«Но почему же вы не нашли их, профессор?» — спрашивал студент.

«Почему? Да потому, что у меня было очень мало возможностей. Ведь я не имел никакого оборудования, чтобы промыть хотя бы один кубометр галечника и песков. А кристалл, лежащий на поверхности земли, — случай весьма редкий».

Юный студент Федул Семенов увлекся идеей Великанова. Все говорило за то, что профессор прав. Центральная Сибирская платформа была самым древним в Азии материковым образованием и по геологической структуре напоминала алмазоносную Южную Африку. В Сибири можно найти алмазы, нужно только искать. Перед войной была создана экспедиция, но она не успела выехать на место: фашисты напали на Советский Союз.

Федул Николаевич ушел на фронт, стал офицером. Дважды находили его фашистские пули, ню оба раза смерть только замахнулась, а ударить не ударила. Майор Семенов до Вены дошел и в 1946 году вернулся домой. Великанов встретил его радостной новостью. Совет Министров СССР счел одной из первоочередных задач разведку алмазов в Сибири. Желает ли Федор Николаевич возглавить экспедицию? Желает ли! Да вот уже скоро двадцать лет, как это стало его заветной мечтой!.. Так Семенов сделался начальником Амакинской экспедиции.

За время войны далеко вперед ушла промышленность страны. Намного увеличилась скорость резания металлов, создавались станки, позволяющие вести обработку на высоких режимах. Но не было сверхтвердых режущих инструментов. Рабочие, инженеры мечтали резать металл алмазом Стойкость такого резца позволяла во много раз увеличить режимы обработки. Советское правительство покупало алмазы в Англии и платило за них втридорога. Такими алмазами не оснастить в больших масштабах металлообрабатывающую промышленность. Амакинская экспедиция должна была открыть свои, отечественные алмазы.

…Позади осталась большая половина лета, а промывка галечника не давала результатов. Алмазов не было.

Федул Николаевич, только что вернувшийся и-поисковой партии, вошел в палатку мрачный и злой. Навстречу из-за стола поднялся главный инженер Степан Владимирович Белкин.

— Ну что?

— Ничего, — хмуро буркнул начальник экспедиции, усаживаясь на топчан. — Ничего, кроме комаров. Можно подумать, что здесь комариный заповедник.

— Нет, хоть бы один махонький, завалящий кристаллик! — возбужденно ерзая на топчане, проговорил Семенов. — Чтобы только вселить надежду в людей… Правильно мне мастер Мефодий Трофимович сказал: даром государственный хлеб переводим!

— Хм, разве мы виноваты, что алмазов нет? — пожал плечами Белкин. — У нас совесть чиста.

Федул Николаевич грохнул кулаком по колену и крикнул так, что лежавшая у входа в палатку сибирская лайка вскочила и, прядая ушами, благоразумно отошла в сторону:

— Да разве стране от этого легче?!! Стране нужны алмазы! Ал-ма-а-азы! А не наша чистая совесть!

Белкин улыбнулся.

— Если бы алмазы шли на голос, я бы, уж поверь мне, не пожалел глотки.

Федул Николаевич досадливо мотнул головой.

— Извини… Но в нашем положении и ангел начнет на стены бросаться.

Помолчали.

— Я все думаю: неужели Великанов ошибся? — опять заговорил Федул Николаевич. — Да нет не может быть. Налицо полная аналогия с Южной Африкой. Где-то, возможно, даже рядом с нами, мы не знаем, расположены кимберлитовые трубки. Вода размывает их, уносит кристаллы, они оседают на отмелях, на косах… Но почему же мы их не находим? Почему?

— Причин, вероятно, несчетное множество, — отозвался главный инженер. — Но мне думается: основная причина — вечная мерзлота. Она затрудняет размыв породы. В Южной Африке с этой точки зрения условия для размыва идеальные.

— Объяснять мы мастера, — сказал Федул Николаевич. — А вот найти алмазы… Как их найти?..

Около палатки послышались торопливые шаги. Откинув полость, вошел инженер Фанин. Широченная улыбка, которую он просто не мог сдержать, казалось, осветила все темные углы в палатке.

Федул Николаевич удивился: откуда взялся Фанин? Сейчас он должен находиться во второй поисковой партии, на порядочном расстоянии отсюда вверх по реке.

Фанин выложил на стол клочок бумаги, осторожно развернул его.

— Кажется, нашли, товарищ начальник!

На бумаге лежал маленький, меньше зернышка проса, прозрачный кристаллик. Семенов почувствовал, как сердце замерло на мгновение и начало биться гулкими редкими ударами.

Ни слова не говоря, взял кристаллик двумя пальцами и выскочил из палатки. Скорее на рентген! Рентгеновские лучи точно укажут, алмаз это или не алмаз.

Палатка с рентгеновским оборудованием стояла рядом. Федул Николаевич положил кристалл под глазок аппарата, включил. Камешек засиял голубоватым светом. Алмаз! Первый долгожданный сибирский алмаз! Сейчас, в это мгновение, с треском рушилась теория о тропическом происхождении алмазов. Сейчас, в это мгновение, люди, где-нибудь в Москве или Ярославле сидящие на спектакле, слушающие концерт, встающие к станкам в ночную смену, отходящие ко сну после трудового дня, стали намного богаче. Они еще не знают этого, но это так. Сибирь дала им первый алмаз из тысяч, а может быть, и миллионов алмазов, хранящихся в ее недрах…

Федул Николаевич с трудом оторвал взгляд от голубоватого сияния. Рядом стояли Белкин и Фанин. У обоих — влажные от волнения глаза.

— Поздравляю, — тихо сказал Семенов. Все трое пожали друг другу руки.

Искатели воспрянули духом. Труд их достиг небывалой производительности: за день промывались тонны галечника и песка. Рабочие, инженеры, техники с замирающими сердцами вглядывались в днища лотков — вот-вот покажется долгожданный кристалл. Теперь они знали: алмазы есть, их можно найти на берегах Нижней Тунгуски!

Но природа словно посмеялась над искателями. Поманила их одним драгоценным кристаллом и накрепко захлопнула свою богатую кладовую. Алмазов больше не находили… А лето, или, на языке геологов, полевой период, приближалось к концу. С севера, со стороны реки Котуй, по угрюмым каменистым склонам сопок сползал туман, повеяли холодные ветры. Побурели травы, пожелтели заросли ерника и черной березки, а обитавшие в них куропатки оделись в белоснежный зимний наряд. На прибрежных песчаных косах уже не видно медвежьих следов: залегли медведи по берлогам. Ежедневно начали выпадать дожди, и по утрам в ложбинах поблескивали чистым прозрачным льдом большие лужи.

Нужно было возвращаться в Москву. Федул Николаевич медлил. «С чем мы вернемся? — думал он. — С одним кристаллом? Смешно. А на следующий год пока доберемся сюда, пока устроимся — потеряем не меньше месяца полевого периода.

Созвал совещание инженеров и мастеров, поделился своими соображениями. Старый мастер Мефодий Трофимович Лыков, еще до войны работавший с Семеновым на Урале, человек могучего телосложения, с бородой чуть ли не до пояса, сказал:

— Оно, конечно, негоже — ни с чем-то возвращаться. Зимовать надо, и бояться зимовки нечего! — Он усмехнулся в бороду. — Тут про нас эвенки болтают: мол, к амаке в гости пришли. Ну, коли мы гости, так давайте с хозяина пример брать. Он, хозяин-то, амака, в берлоге зимует, и никакой здешний мороз его не берет. Давайте и мы себе берлоги выкопаем, землянки то есть.

Предложение старого мастера было принято. Люди, все лето копавшие песок и галечник, начали копать землю, рубить лес. Вскоре вдоль берегового крутояра вместо палаток появился ряд дверей, из земляных крыш выглядывали трубы глинобитных печей. В дикой тайге, в царстве амаки, запахло дымом и жильем.

Результаты летних изысканий были обработаны и посланы в Москву. В конце зимы Федул Николаевич получил распоряжение министерства: экспедиции разбиться на несколько партий, чтобы охватить поисками обширный район Центрального Сибирского щита.

Наступила весна. С юга задул ветер, начал сбивать кухту — намерзшие на ветках комья снега. Под деревьями, у основания стволов появились проталины, выглянули из-под снега зеленые стебельки травы.

Прошло еще несколько дней, и тайга наполнилась журчанием водных потоков, огласилась щебетаньем птиц, гомоном гусей, кряканьем уток, шепотом и вздохами весенних ветерков. Как только реки вошли в берега, часть экспедиции во главе о Семеновым двинулась на Вилюй.




2. Внук Бекэ


Первый вилюйский алмаз нашли в излучине реки Мархи под Малыкаем. Это был крошечный кристалл с сильно стертыми гранями, из чего следовало, что он проделал по реке немалый путь. Второй алмаз обнаружили ниже Хорулахского водопада. Он оказался менее стертым, чем первый.

На совещании инженеров и мастеров Федул Николаевич говорил, задумчиво рассматривая лежавшие перед ним на чистом листе бумаги кристаллики:

— Результат нашей работы, как вы сами понимаете, ничтожный. Эти кристаллы имеют для нас ценность лишь постольку, поскольку указывают на существование где-то в верховьях Мархи или на ее притоках коренных алмазных месторождений — кимберлитовых трубок. В сущности, даже если бы нам удалось найти богатейшие россыпи в галечнике, мы все же не могли бы считать свою задачу выполненной. Нам важно найти коренные месторождения. Мы знаем, что алмазы в Сибири есть. Теперь мы должны узнать, где они образуются Но как это сделать? Как?

Поднялся Фанин. Был он в болотных сапогах, в телогрейке, лицо красноватое в комариных укусах, прибыл прямо с промывки.

— Федул Николаевич, а что, если по степени потертости кристаллов определить расстояние, которое они прошли по реке?

Семенов скептически усмехнулся.

— Можно подумать, что вы находитесь в Москве, где у вас под боком лаборатория. Чем вы определите степень стертости?

— Попробую, — настаивал Фанин, — дайте мне неделю.

Собрание поддержало инженера, и Семенов согласился.

Фанин уединился в палатке, несколько дней мастерил прибор для определения стертости алмазов и ровно через неделю доложил результат исследований: кристалл, найденный под Малыкаем, прошел путь в 250 километров. Фанин сиял: он ручался за точность. Но главный инженер Белкин омрачил его радость.

— Ваш способ, Григорий Харлампиевич, можно бы считать идеальным, если бы река Марха не имела притоков. Но, к сожалению, мы не в силах определить, из какого именно притока принесен кристалл.

Фанин замялся. Увлеченный своей идеей, он как-то не подумал об этом. Его поддержал Семенов.

— Способ, конечно, не идеальный, но все же теперь у нас в руках есть какая-то нить. В каждом притоке будем брать пробы и поднимемся вверх по той речке, на которой найдем следы алмазов. Это займет много времени, но другого выхода нет. Так и сделаем.

Однако осуществление своего плана Семенову пришлось отложить. Экспедиция таяла день ото дня. Рабочие брали расчет и уходили. Они — потеряли веру в успех, и Семенов понимал их. Велико ли удовольствие, в самом деле, перелопачивать тонны гальки, совершенно не видя реальных результатов своего труда? Работа казалась им бессмысленным переливанием из пустого в порожнее. Их не могла удержать даже высокая зарплата. Какая радость в деньгах, если труд твой лишен смысла? Взял расчет и испытанный проводник экспедиции, эвенк-охотник.

Семенов искал выхода из создавшегося положения. Можно было свернуть экспедицию, возвратиться в Москву и набрать новых рабочих. Но это отсрочило бы работы самое меньшее на год. Семенов не мог уйти из тайги с пустыми руками. Тогда он обратился к ближайшему якутскому колхозу «Улуу тогой» («Великая дуга») с просьбой выделить людей в помощь экспедиции. Правление колхоза постановило послать на поиски алмазов сильных, выносливых охотников.

Экспедиция пополнилась новыми участниками. Среди новичков был двадцативосьмилетний колхозник Александр Васильев. Бывший фронтовик, он хорошо говорил по-русски, отлично знал тайгу. Васильев согласился быть проводником. Он оказался на редкость выносливым человеком. После целого дня пути по бездорожью, когда все валились с ног от усталости, он оставался свеж и бодр, словно только что выспался. Когда колхоз посылал его в экспедицию, один из членов правления сказал:

— Нам жалко тебя отпускать, Александр Александрии. Ты хороший охотник, знаешь тайгу, как углы своего дома, и никогда не возвращаешься с промысла с пустыми руками. Таким же был твой дед Бекэ. Говорят, что он нашел драгоценный камень и продал его купцу. Может быть, и ты сумеешь найти такой камень. Тайга тебя любит, поезжай в экспедицию.

Отец Александра, тоже член правления, согласился.

— Все, что тут говорили — правильно. Поезжай, сынок.

Исследования притоков Мархи не дали ничего. Приближалась осень, а с нею период дождей.

Экспедиция перебралась на зимовку в Сунтар. Ее контора разместилась в бревенчатом домике на окраине городка. Здесь производилась обработка материалов.

Конец августа выдался на редкость сухой и теплый, и это угнетало Семенова.

— Поспешили на зимние квартиры, поспешили, — говорил он Белкину, поглядывая в окно. — Какие дни даром пропадают!

Он с досадой крутнул в пепельнице папироску и стал мерить шагами комнату.

— Все равно бесполезно, — отозвался главный инженер. — Только бы людей вконец измучили.

Они сидели в кабинете начальника экспедиции. Дощатый стол, покрытый зеленой клеенкой со следами чернил, три некрашеные табуретки — вот и вся обстановка. Сизый папиросный дым волокнами тянулся к открытому окну. В комнату влетел слепень, покружил, стукнулся о второе закрытое окно, заметался по стеклу, жужжа пронзительно и заунывно. Федул Николаевич следил за его бестолковыми попытками выбраться на волю, и его охватывало чувство безнадежности, как будто не слепень, а он сам ткнулся головой в глухую стену.

В кабинет вошел радист, подал телеграмму. Семенов пробежал глазами текст: «Академик Великанов вылетел Сунтар вашу экспедицию встречайте». Федул Николаевич широко улыбнулся. Давно не видел Белкин такой щедрой улыбки на его лице.

— Что там?

Федул Николаевич молча положил перед ним телеграмму. Он вдруг понял, что его раздражает какой-то монотонный звук. Это слепень настойчиво пытался пробиться сквозь стекло на волю. Федул Николаевич открыл окно. Слепень несколько секунд ползал по переплету, словно еще не веря в избавление, потом с ликующим жужжанием пулей вылетел навстречу голубому небу.




3. Квадрат Е-12


Большая жизнь лежала за плечами. Невозможно было узнать в маленьком сухоньком старичке с седой бородкой клинышком, в черной академической шапочке прежнего румяного, русоволосого приват-доцента Великанова, Владимир Иванович имел взрослых внуков.

Революцию он принял без колебаний. «Бал кончился, — вспомнились ему слова учителя, — начинается работа». Много работы выпало на его долю в годы первых пятилеток. Он исколесил всю страну. Переваливал через горные кряжи, продирался сквозь дебри, никогда не видевшие человека. Он искал железную руду, медь, свинец, нефть. Он много сделал для своего народа и мог бы успокоиться: жизнь прожита не даром. Ученый мир высоко оценил его заслуги в области открытия новых месторождений. После войны его избрали академиком. Но беспокойство, странное, гнетущее беспокойство застряло в душе, словно заноза. Оно мучило его уже около полувека, с того памятного дня, когда он, самонадеянный юноша, приехав из Парижа со Всемирной выставки, произнес перед Федотовым клятвенные слова: «Я найду их!»

Иногда, в периоды особенного увлечения работой, беспокойство затухало, как бы пропадало совсем, но потом с новой силой овладевало душою ученого. Сибирские алмазы стали его главной жизненной задачей. Он говорил о них всюду, где была хоть какая-нибудь возможность, так что коллеги иногда подшучивали: «Вы, Владимир Иванович, уподобились Катону Старшему с его знаменитым «Карфаген должен быть разрушен», на что Великанов неизменно отвечал: «Но ведь Карфаген-то все же был разрушен».

Он торопился. Немного дней осталось ему ходить по земле, а так хотелось увидеть, подержать в руках алмазы, владевшие его воображением со времен далекой юности. Он много сделал для организации экспедиции к берегам Нижней Тунгуски.

Возраст не позволял ему принять и ней участие, но он добился, что возглавил экспедицию его ученик Федул Семенов, не менее учителя преданный идее открытия сибирских алмазов.

Тем временем Владимир Иванович занимался другим, не менее важным делом. Его включили в комиссию по составлению геологической карты Советского Союза. Дело это было новое и нелегкое. Требовалось изучить десятки тысяч аэрофотоснимков, определить геологическую структуру многих территорий, по которым еще не ступала нога человека. И все это для того, чтобы в конце концов установить возможность залегания полезных ископаемых.

Рассчитанная на двадцать лет работа комиссии подготовляла базу для будущих грандиозных пятилеток, семилеток, десятилеток, для грядущего коммунистического размаха народного хозяйства.

В распоряжении комиссии имелись аэрогеодезические предприятия, оснащенные новейшей техникой, специально оборудованными самолетами. Глаз фотообъектива проникал в самые отдаленные, труднодоступные районы страны. Горы, покрытые дремучими лесами, ледники, непроходимые ущелья, долины бурных рек, запечатленные на фотобумаге, покорно ложились на столы ученых.

Занятый неотложными делами, Владимир Иванович не переставал думать о далекой Амакинской экспедиция: «Дорогой друг Федул, как, чем помочь тебе? Промывка породы по берегам рек — занятие неблагодарное, много в нем от старозаветной кустарщины, а сколько энергии затрачивается попусту! Вы напоминаете слепца, который ползает под яблонями в поисках опавших плодов, в то время как тысячи спелых яблок висят над головой его.

Необходимо искать кимберлитовые трубки, эти своеобразные кладовые природы, хранящие в своих недрах огромные запасы созревших еще миллионы лет назад ценнейших плодов — алмазов. Найти их — значит устранить кустарщину, значит придать делу промышленный размах».

Владимир Иванович занялся в свободные часы изучением иностранных геологических карт. Особый интерес у него вызвали аэрофотоснимки алмазоносных районов Конго. Рассматривая их, он пришел к неожиданному и многообещающему выводу: кимберлитовые трубки, то есть жерла древних вулканов, можно определить по их очертаниям на местности.

Через день после того как он сделал это открытие, из Якутского аэрогеодезического пункта в его лабораторию поступила планшетка квадрата Е-12 с координатами широты и долготы. Владимир Иванович сверил координаты по карте: планшетка заключала в себе снимки участка речки Далдын, что в бассейне Вилюя.

Волнуясь, он скомандовал лаборанту:

— Пленки Е-12 немедленно в стереоскоп.

Лаборант, худощавый молодой человек с соломенно-желтыми волосами, начал возиться около стереоскопа. «Господи, как он медленно!» — поморщился Владимир Иванович и, по-молодому сорвавшись с места, принялся спускать черные шторы на окнах.

— Владимир Иванович, да я сам… — начал было лаборант.

— Дождешься вас, — сварливо отозвался академик, с азартом дергая непослушные шнурки.

В лаборатории наступила абсолютная темнота. Но вот в стереоскопе вспыхнули сильные лампы. На экране, занимающем целую стену, появился увеличенный в несколько сот раз кадр пленки: берег реки, покрытая кустарником местность.

— Увеличьте еще.

Кадр расширился. У Владимира Ивановича было такое ощущение, словно он парит над этой местностью, постепенно опускаясь до высоты птичьего полета. Вот уже хорошо стали видны отдельные деревья, кустики ерника и даже кочки.

Он долго всматривался в очертания рельефа. Сильные лампы стереоскопа нагрели воздух, в лаборатории сделалось жарко.

— Дайте второй кадр.

Изучение второго кадра длилось долго. Но сколько ни всматривался в него академик, ничего, даже намеков на овальные очертания кратера, обнаружить не удалось. Третий и четвертый кадры также не принесли ничего утешительного.

Но лишь поставили пятый, Владимир Иванович стремительно сорвался с места, подбежал к экрану.

— Смотрите! — воскликнул он, обращаясь к лаборанту. — Разве это не напоминает круг?!

На экране — участок лесотундры. Кочки, чахлые деревца, кустарники… Едва заметная, прерывистая неровность. После того как Великанов соединил участки кругообразным движением руки, она действительно стала напоминать кольцо.

— Ну, что скажете?

— Н-не знаю, Владимир Иванович. Вроде и верно, похоже на кольцо…

Великанов отошел от экрана.

— Теперь, друг мой, вот о чем я вас попрошу. Принесите-ка аэрофотопленку окрестностей селения Кимберли в Бельгийском Конго…

Через несколько минут лаборант вернулся с нужной пленкой, заправил ее в стереоскоп. На экране появился пустынный ландшафт, лишенный всякой растительности. В правом нижнем углу прерывистая кольцеобразная неровность.

— Ну, что я вам говорил, разве не то же самое?! — торжествующе потирая руки, воскликнул академик. — Поставьте для наглядности оба кадра рядом.

На экране два участка земной поверхности: лесотундра и знойная тропическая пустыня. Кольцо на первом кадре выражено менее четко, но оно несомненно есть.

— Видите, почти одинаковые очертания. Тут кольцо и тут кольцо… Что вы скажете на это?

Лаборант коротко усмехнулся:

— Владимир Иванович, зачем вам понадобились эти кольца?

— Как?! Да ведь это кимберлитовые трубки!

— А что такое кимберлитовые трубки?

Владимир Иванович приложил ладонь ко лбу, засмеялся:

— Совсем забыл… Ведь вы не геолог. Тут, видите ли, дело касается алмазов. В Бельгийском Конго, как, впрочем, и в других местах, их добывали из песка и галечника по берегам рек. Считали, что там они и образуются. Промывая галечник и двигаясь вверх по течению небольшой речушки, старатели дошли до селения Кимберли. Выше него по реке не было найдено ни одного кристалла. Вернулись к селению и в окрестностях его наткнулись на голубоватую породу. Попробовали промывать — обнаружили алмазы. По имени селения назвали голубоватую породу кимберлитом. Оказалось, что кимберлит уходит глубоко в землю этакими круглыми столбами, сужающимися внизу и расширяющимися кверху в виде воронки. Исследования показали, что воронки эти не что иное, как жерла древних вулканов. Очертания их можно увидеть на местности, в чем мы с вами и убедились. А заполняющий их кимберлит — масса, некогда поднявшаяся из недр земли и застывшая. В ней-то и образовались алмазы, эти сгущенные и затвердевшие под воздействием страшного давления капельки углерода. Стало быть, кимберлитовые трубки и есть коренные месторождения алмазов. И не исключено, что сегодня мы с вами открыли одно из таких месторождений на нашей северной речке Далдын.

Лаборант ошеломленно смотрел на Великанова.

— Неужели… сейчас вот… мы открыли… алмазы?..

— Именно, молодой человек. Надеюсь, вы понимаете, как это важно? Завтра я приглашу сюда кое-кого из членов коллегии Министерства геологии, так что подготовьте все к демонстраций, чтобы, знаете, без лишней беготни. А сейчас просмотрим оставшиеся пленки…

Людно было в лаборатории на следующий день Наверное, самый захватывающий фильм никогда не смотрелся с таким интересом, нетерпением и напряженным вниманием, как эти неподвижные снимки сибирской лесотундры. Академик Великанов с указкой в руке стоял у экрана, давал пояснения. То и дело слышались возражения, вспыхивали споры. Просмотр длился четыре часа. Когда, наконец, погасли лампы стереоскопа, члены коллегии, вытирая платками раскрасневшиеся от духоты лица, перешли в кабинет Великанова. Здесь было вынесено решение: командировать Владимира Ивановича на Вилюй, в Амакинскую экспедицию для исследования квадрата В-12.




4. Овал


С аэродрома Владимира Ивановича повезли прямо в контору. Здесь в кабинете Семенова был приготовлен завтрак, на столе сиял пышущий жаром самовар.

Выпили по стопке разведенного спирта, и Великанов, с веселым лукавством кося глазами на Федула Николаевича, спросил:

— Ну-с, много нашли алмазов?

Семенов замялся: кровь прилила к его лицу, махнул рукой: не стоит, мол, об этом говорить.

За него ответил Белкин:

— Алмазов не видать. И сами не знаем, сколько сотен километров нами исхожено, сколько галечника промыто и переворочено, сколько пролито пота, сколько нашей крови выпито комарами. А в результате несколько крошечных кристалликов, которые не могут идти в счет.

— Почему не могут? — весело возразил Великанов. — Если вы находите на поле сосновую шишку, то, стало быть, где-то поблизости должна расти сосна, с которой эта шишка упала. Нашли где нибудь на Мархе?

— Нашли, — как-то не совсем уверенно отозвался Федул Николаевич. Ему непонятна была веселость Великанова. «Издевается, что ли? Да нет, на Владимира Ивановича это непохоже».

— Отлично, — похвалил академик. — На Далдыне искали?

— В верховьях Мархи? Нет, не успели туда добраться.

— Прекрасно. — Великанов довольно потер ладонь о ладонь. — Прекрасно!

Семенов и Белкин недоуменно переглянулись. Что тут прекрасного?

Владимир Иванович придвинул к себе чашку с чаем, с хитроватым прищуром взглянул на одного, на другого.

— Н-ну-c, я вижу, мой оптимизм действует вам на нервы. Тогда слушайте…

И он рассказал о планшетке Е-12.

Все это было настолько неожиданным, удивительным и даже парадоксальным, что Федул Николаевич сначала растерялся. Помешал чай вилкой, поднес ее ко рту, заменив свою оплошность, потянулся за чайной ложкой, но на полпути раздумал, махнул рукой. Подумать только, они здесь, у себя, можно сказать, под боком не сумели найти коренного месторождения, а Великанов обнаружил его в Москве, за тысячи километров отсюда, хотя такие поиски вовсе не входили в его прямые обязанности. Удивительные сюрпризы преподносит жизнь!

— Если бы не вы рассказали, Владимир Иванович, не поверил бы.

Великанов отодвинул табуретку, сгорбившись, поднялся. Только теперь Федул Николаевич заметил, что старик устал, что нелегко ему дался перелет из Москвы.

— Пойдемте ко мне, Владимир Иванович, вам отдохнуть надо.

— Хорошо. А сейчас свяжитесь с аэродромом. Завтра летим на Далдын, в квадрат Е-12.

Утро выдалось солнечное, погожее, без единого облачка на ясном небе. Воздух чистый, прозрачный, какой бывает только на Севере. Ни тумана, ни дымки.

Самолет ПО-2 взлетел с аэродрома и на небольшой высоте пошел вдоль Вилюя. Внизу мелькали елани, озера. На юго-восточных террасах поймы кое-где торчали стены полуразрушенных юрт — остатки юртовищ. Скоро на берегу Вилюя показался стройный ряд новых домов. Великанов набросал на клочке бумаги: «Какое селение видно внизу?» — и подал записку сидевшему рядом Семенову.

«Колхозный поселок», — ответил тот.

«Вот почему заброшено старое юртовище, — понял Владимир Иванович. — Якуты переселились в новый поселок и организовали колхоз».

Крестообразная тень самолета скользила по пашням, по лугам, утыканным стогами сена.

Впереди показалось большое селение. На окраине его — корпуса с длинной заводской трубой.

— Какое селение пролетаем? — крикнул Владимир Иванович в ухо Семенову.

— Эльгяй!

Великанов развел руками. Не может быть! В Эльгяй он заезжал в 1910 году, когда возвращался в Петербург. Деревянная церквушка, рядом три юрты — вот и весь поселок. А теперь… По улице, поднимая клубы пыли, катит легковая автомашина, около корпусов в ряд стоят, поблескивая гусеницами, трактора. Наверное, там расположена МТС… Да, неузнаваемо изменился когда-то дикий край. Если бы тогда, в 1910 году, Великанову сказали, что здесь будет через сорок лет, он счел бы это досужей фантазией…

Вилюй свернул в столону, самолет пересек плато, изрезанное лесистыми падями, вышел на Марху. Срезая изгибы реки, пролетели селение Малыкай и взяли курс строго на север. Лес все более редел, затем стали попадаться лишь редкие колки и отдельные деревца. Вступили в зону лесотундры.

От одинокой хижины, что прижалась к берегу Мархи, самолет круто свернул на запад. Пилот достал, из планшета листок бумаги и написал красным карандашом: «Вступаем в квадрат Е-12, наблюдайте!»

Пассажиры прильнули к окнам. Внизу — типичная лесотундра с ее желтыми редкими плешинами, болотами и кочками, далеко разбросанными куртинами низкорослых чахлых деревцев.

Самолет снижается до двухсот метров. Видны отдельные кочки, кустики, камни, упавшие деревья. Но овальных кратеров пока нет.

Владимир Иванович вспомнил, что аэрофотоснимки этой местности были сделаны с высоты 500 метров. Подал пилоту записку: «Поднимитесь до 500 метров». Земля начала уходить вниз Стрелка высотомера поползла по шкале и остановилась на пятистах.

Великанов не отрывал от земли глаз. С полукилометровой высоты была видна обширная площадь. На юге — тайга, на севере — травянистая равнина. Впереди показались неровности, напоминающие овал. По мере приближения овал проступал все более явственно. От напряжения у Владимира Ивановича выступили на глазах слезы. Он поспешно вытер их и подумал, что, может быть, овал возник в его воображении, может быть, он начал галлюцинировать. Он решил ничего не говорить пилоту и Федулу Николаевичу. Если они ничего не заметят, значит, действительно галлюцинация, Самолет лег на обратный курс. И снова внизу овал. Летчик передал записку: «Вижу что-то похожее на круг. А вы?» Не успел Великанов ответить, как Федул Николаевич тронул его за руку, кивком указал вниз и пальцем нарисовал в воздухе круг: дескать, вижу.

Душа старого ученого ликовала. Нашли! Он подал пилоту записку: «Домой!»

Самолет свернул на юг и через несколько часов приземлился на Сунтарском аэродроме. Как только затих шум мотора, пилот обернулся и протянул Великанову руку.

— Поздравляю вас. Я видел этот круг.

— Я тоже видел, Владимир Иванович, — возбужденно поблескивая глазами, сказал Семенов. — Кимберлитовая трубка существует.

— Во всяком случае, необходимо пощупать этот странный овал, — сказал Великанов, вылезая из самолета. — Первоочередная задача — найти посадочную площадку в квадрате Е-12. Немедленно отправимся туда с поисковой партией.

В тот вечер слова «Академик Великанов нашел кимберлитовую трубку» не сходили с уст участников экспедиции.




5. Хозяин болот


Через два дня летчик нашел ровную площадку близ горы Сарын и посадил на ней самолет. До речки Далдын отсюда путь не близкий, но пришлось с этим мириться. К горе Сарын начали забрасывать людей и технику. Первым самолетом летели Великанов, проводник Васильев, мастер Мефодий Трофимович и двое рабочих.

Через час после прибытия у подножия горы Сарын раскинулся лагерь. Застучали топоры, запылал костер, запахло дымом.

На следующий день прилетел Федул Николаевич с остальными работниками отряда. Около суток ушло на сборы, на подгонку снаряжения. С восходом солнца отряд тронулся в путь. Приходилось обходить болота, поэтому солнце оказывалось то спереди, то сзади, то справа, то слева. В полдень солнце скрылось за облаками. Теперь даже по компасу трудно было определить, в каком направлении шел отряд. Пришлось целиком положиться на опыт и особое «охотницкое» чутье проводника.

Александр Васильев часто останавливал отряд, а сам уходил вперед на разведку. По признакам, знакомым ему одному, по очертаниям кустарника, по преобладанию того или иного вида травы, по ее наклону он безошибочно угадывал сухие проходы среди болот и нужное направление.

Из одной такой разведки он вернулся промокший до витки: провалился в яму с холодной водой. Останавливаться на ночлег и разводить костер еще не пришло время, и Александр больше всего боялся, что из-за него может произойти непредвиденная задержка.

Вечером на привале он почувствовал озноб и не отходил от костра. Ночью разболелась голова, начался жар. Утром он поднялся наравне со всеми. Преодолевая слабость и стараясь скрыть ее от других, двинулся вперед. Стало как будто легче. Вскоре он вывел отряд к неширокой безымянной речке. Метрах в двухстах, на опушке низкорослого леса, над рекой стояла бревенчатая избушка, покрытая, подобно якутской юрте, шкурами. Избушка вдруг расплылась в глазах Александра, качнулась в одну сторону, потом в другую и начала переворачиваться. Подоспевшие товарищи подхватили Васильева на руки. Он был без сознания.

— В избу его! — распорядился Семенов.

Из избушки навстречу путникам вышел старик якут в заячьем малахае. У него было сухое, покрытое мелкой сеткой морщин лицо, вислые седые усы, жиденькая бородка; ввалившиеся глаза под седыми бровями смотрели не по-стариковски внимательно и остро.

— Мы к тебе в гости, отец. Пустишь? — с трудом подбирая якутские слова, сказал Федул Николаевич.

— Добро пожаловать, товарищи, — по-русски ответил старик.

Александра положили на широкую лавку, раздели. Его осмотрел фельдшер отряда.

— Жесточайшее воспаление легких, — сказал он.

— Сколько времени потребуется, чтобы поднять его на ноги? — спросил, Федул Николаевич.

— Недели две.

Начальник экспедиции помрачнел. Великанов взял его под руку, вывел на крыльцо.

— Надо искать какой-то выход, Федул Николаевич.

— Да, две недели мы ждать не можем. И как его угораздило заболеть?

Наступило молчание.

— Я вот о чем думаю, — заговорил наконец Великанов. — Не взять ли пока проводником старика? Вероятно, здешние места он знает неплохо.

— Так-то оно так, — в раздумье сказал Семенов, — но вы же понимаете, Владимир Иванович: мы избегаем брать в экспедицию случайных людей. Мы ищем алмазы.

Великанов улыбнулся.

— Что же, если у нас нет анкетных бланков, ничто не помешает нам устроить ему устную анкету.

Федул Николаевич сошел с крыльца, окинул взглядом избушку, словно ее внешний вид что-то мог сказать о характере, наклонностях и политических убеждениях хозяина.

— Ладно, — согласился он, — пойдемте устраивать анкету.

В избушке было тесно. Рабочие сидели прямо на полу (стол оказался мал, да и сидеть было не на чем), уплетали жаренную на рожнах рыбу, запивая ее чаем из почерневшего от времени чайника. Ели с аппетитом, похваливая кулинарные способности старого якута. Над глинобитной печкой сочилась паром мокрая обувь. Тепло, уютно казалось в избушке после ночевок под открытым небом.

Мефодий Трофимович, наливая четвертую кружку чая, обратился к хозяину:

— Спасибо за привет, дедушка! А мы ведь к амаке в гости наладились. Уж он-то, поди, не догадался бы нас хлебом-солью встретить. Давно тут живешь?

— Э-э, давно, — безучастно отозвался старик.

— Что же ты место такое неподходящее выбрал, болота кругом?

— В болотах дичи мною.

— Много и вся твоя. Верно? — поддакнул кто-го из рабочих. Все засмеялись.

— Выходит, ты, дедушка, вроде как хозяин здешних болот?

Едва заметная тень пробежала по лицу старика.

— Какой я хозяин? Ты пришел — тоже хозяин.

Семенов и Великанов сели к столу рядом со стариком.

— Давайте познакомимся, — сказал, протянув руку, Федул Николаевич. — Начальник экспедиции Семенов. А это ученый человек, академик Великанов.

— Павлов моя фамилия, — отозвался старик.

У Великанова дрогнуло лицо.

— Как вы сказали? Павлов?

— Так, начальник.

— А имя-отчество?

— Алексей Павлович.

— Жили на Большой Ботуобии?

— Жил.

— Батюшки, вот так встреча! Дорогой вы мой, вот не ожидал, не ожидал…

Они обнялись.

Старый академик почувствовал на глазах слезы, в горле першило. Далекой молодостью пахнуло на него. Весна 1910 года… Дорога на Мурбай… Каюр Дороппун… медвежье мясо… обширный двор старшины… путешествие на Чону…

— Дорогой вы мой… Живы! Я вот тоже еще попираю землю… Сколько лет прошло, боже мой!.. Как я вам рад!..

Павлов улыбался, большим пальцем вытирал уголки глаз.

— Я тоже рад, Владимир Иванович. Ты теперь большой начальник, во старая дружба, говорят, не ржавеет.

— Именно, именно, дорогой друг. Но как же я вас сразу не узнал?!

— Да ведь сколько годов прошло… Я тоже вот сплоховал.

Они стояли обнявшись, два старика, одни в новенькой телогрейке и огромных, похожих на ботфорты болотных сапогах, другой в синей ситцевой рубахе и мешковатых лосевых штанах. Окружившие их плотным кольцом рабочие улыбались задумчиво, словно каждый вспоминал свое.

На миг наступила тишина, и все услышали стон.

— Пришел в себя, — сказал фельдшер.

Владимир Иванович подошел к больному.

Александр увидел его, приподнялся, намереваясь встать, но тут же уронил голову на подушку. Лицо его пылало, дышал он учащенно, с хрипом. Разжал слипшиеся губы, слабо улыбнулся, сказал:

— Всю войну прошел, в болотах сутками лежал, через Днепр в ноябре переправлялся — сухого места не осталось. И даже насморка не подхватил. А тут… Черт знает что… — проговорил он, слаб» улыбнувшись.

Великанов положил руку ему на лоб.

— Лежите спокойно. Все будет хорошо.

— Как же теперь без меня?

— Об этом, товарищ Васильев, не беспокойтесь.

Через четверть часа Великанов, Семенов и Павлов уединились в тесном чуланчике, видимо служившем хозяину кладовой.

— У нас к вам, Алексей Павлович, важное дело, — начал Великанов. — Во-первых, хорошо ли вы знаете верховья Мархи?

— Как не звать! Тут что ни тропка, то я проложил. Кто лучше меня знает?

«Старик для экспедиции — находка, если, конечно, не хвастает», — подумал Семенов, а вслух сказал:

— Трудно все-то знать, одних речек да ручейков, поди-ка, больше сотни.

Старик усмехнулся снисходительно, как человек, услышавший лепет ребенка, и, не сходя с места, пошел перечислять ему все притоки, ущелья, сопки, пороги и водопады в радиусе пятидесяти-шестидесяти километров.

— Здорово! — восхищенно заулыбался Семенов. — Да ты, дорогой товарищ, просто ходячая географическая карга. Тогда вот что. У вас случилось несчастье. Видел больного парня? Это ваш проводник. Не мог бы ты, Алексей Павлович, поработать вместо него? Хороший оклад положим, обмундирование, питание. А?

— Я полностью присоединяюсь к просьбе Федула Николаевича, — сказал Великанов.

У старика под седыми бровями хитровато и умно блеснули узенькие щелочки глаз.

— Нанимаете, а, однако, не говорите, зачем в тайгу пришли.

Федул Николаевич насупился, любопытство старика ему не понравилось.

Павлов живо повернулся к Великанову.

— Опять за алмазами? А? Владимир Иванович?

Великанов никогда не был дипломатом, не умел уходить от прямо поставленных вопросов. Да и к чему, собственно, скрывать в данном случае?

— Да.

Старик опустил глаза, помолчал, потом сказал:

— Ну, что же… работать у вас буду. Когда вести?

Великанов смущенно погладил бороду.

— Алексей Павлович, мы вам вынуждены будем доверить государственную тайну. У нас сейчас нет возможности обставить это дело необходимыми формальностями, но вы дадите обязательство не разглашать ее. Понятно?

Павлов утвердительно кивнул.

— Прекрасно. Вы умеете читать карту?

Павлов опять кивнул. Лицо его оставалось равнодушным, и весь он, сидящий прямо и неподвижно, напоминал сейчас деревянного идола.

— Федул Николаевич, покажите карту.

Семенов достал из планшета, оставшегося у него еще с фронта, вчетверо сложенный лист, развернул. Под верхним обрезом карты стоял гриф: «секретно».

— Вот река Далдын, а вот точка. — Федул Николаевич ткнул пальцем в кружок, сделанный карандашом, — в которую мы должны прибыть. Доведете?

Павлов, не отвечая, склонился над картой. Он долго всматривался в кружочек, он запоминал. Река Далдын пересекает карту наискосок. Первая, вторая, третья, четвертая излучины… Внутри восьмой излучины заветный кружочек.

Павлов оторвал взгляд от карты и сказал:

— Доведу. Одна ночевка будет.

Вечером, укладываясь спать в чуланчике, Великанов говорил Федулу Николаевичу:

— Что ни говорите, батенька, а нам повезло, что мы встретили Павлова.




6. Бекэ-большевик


Время бежало быстро, как воды Иирэляха. Вырос сын Александр, сделался хорошим охотником. Привез жену из соседнего стойбища, поставил свою юрту рядом с отцовской. Да, видно, напрасно. Умерла вскоре Прасковья, и просторно стало в юрте Бекэ. Долго горевал старик. Выйдет на берег, сядет, дымит трубкой и вспоминает, как Прасковья встречала его на этом месте, когда он возвращался с рыбной ловли. Радовалась и называла его великим охотником, если много было рыбы, печалилась и поносила последними словами, если улов не покрывал даже дна лодки. Вспоминает Бекэ, как лет двадцать с лишним назад испугалась Прасковья, когда он рассказал ей про камень, похожий на глаз, как боялась взять тот камень в руки… Хорошее было время.

Почему никто тогда не надоумил Бекэ, что это лучшее время в его жизни? Э-э, да кому это известно! Никому. И зачем звать? Жизнь устроена мудро, «на оставляет человеку воспоминания.

Вскоре в юрте Александра появился на свет новый человек. Бекэ реже стал ходить на охоту, нравилось ему сидеть с внуком. Смотрит в его темные глазенки и поет. Поет про то, что была у маленького Александра бабка, добрая бабка. Она очень хотела увидеть его, потому что любила маленьких детей, но не дождалась и умерла. Он пел про чудесный камень, найденный им давно-давно на отмели в устье Иирэляха, камень, радующий глаз игрою красок, камень, который люди за красоту ценят больше, чем пятьдесят лисьих шкурок. Еще он пел про то, что хорошо прожил свою жизнь. Много было в ней голода, холода, много черных дней, но много и тепла. После зимы наступала весна, Бекэ ездил к Павлову и привозил муку, чай и табак. Летом он ловил много рыбы, а зимой бил пушного зверя. Много, ой много зверя добыл Бекэ на своем веку, хватило бы одеть целый наслег… И отец маленького Александра тоже ловит рыбу, бьет зверя и привозит от Павлова муку, чай, табак… И где-то в далеких краях люди носят одежду из добытой им пушнины. И маленький Александр, когда вырастет, станет великим охотником, убьет много зверя, будет привозить от Павлова муку, чай, табак…

В тот год отец маленького Александра привез от Павлова очень мало муки, чаю и табаку, зато много новостей. Нет царя, нет исправника и урядника, в тайгу пришли русские большевики. Они отнимают у якутов оленей и другое добро, а кто не отдает, того убивают. Павлов велит якутам вступать в отряд Канина, чтобы драться против большевиков.

Новости поразили Бекэ. Никогда такого не случалось в тайге. Он закурил трубку и стал думать.

Сын уселся напротив и ждал, что посоветует отец.

— Канин — русский? — спросил Бекэ.

— Русский.

— Зачем же он собирается драться со своими? Ведь большевики грабят и убивают только якутов?..

— Не знаю. Павлов ничего про это не говорил.

— Павлов богатый и жадный, он боится за свое добро. Он может наговорить лишнего. А у нас взять нечего. Подождать надо.

«Подождать надо» — так диктовала охотничья мудрость. Жди, подстерегая колонка или горностая, не спугни зверя нетерпеливым движением, стреляй в белку, жди, когда она повернется к тебе так, чтобы пуля могла попасть ей в глаз и не попортила шкурку. Жди, будь терпелив, смотри зорко! Может быть, ты увидишь не много, но зато никогда не спутаешь горностая с лисицей.

Лето прошло спокойно. Как тысячи лет назад, глухо, диковато шумела тайга, величественно текли ее реки, звери в срок линяли и обзаводились детенышами. И Бекэ, выходя по утрам из юрты, удовлетворенно улыбался в редкие усы: тайга всегда тайга, ничто ей не страшно, ничто и никогда не нарушит ее извечного спокойствия.

По первому снегу отец и сын отправились на охоту вместе. Они рассчитывали потом, наткнувшись на следы зверей, разойтись каждый своей дорогой. Около полудня они спустились в узкий распадок, заросший ерником. Впереди бежала собака. Вдруг она остановилась, ощетинила шерсть на загривке, глухо заворчала.

Охотники замерли на месте. Александр взял наизготовку ружье.

— Медведь!..

Бекэ отрицательно показал головой. Медведь для таежной собаки — зверь привычный, она не боится его. На медведя собака бросилась бы с заливистым лаем. А тут она чего-то испугалась…

По дну пади осторожно двинулись вперед и вышли на длинную узкую прогалину. На снегу лежали люди. Они лежали в странных позах: у одного неестественно вывернута нога, у другого рука торчала вверх и скрюченные пальцы стыли на морозе.

«Мертвые!» — ледяным бураном пронеслась мысль в голове Бекэ, взъерошила под шапкой волосы. Никогда не случалось такого в тайге. Что произошло здесь несколько часов назад?

Александр испуганно смотрел на отца, шептал побелевшими губами, словно опасаясь, что мертвые могут его услышать:

— Пойдем отсюда.

Бекэ попятился, боясь повернуться спиной к странной прогалине. И тут до его слуха донесся стон. Бекэ замер на месте. Закон тайги говорит: не бросай человека в беде! Сто» повторился. Ужас медленно отпускал сердце Бекэ. Старик знаком велел сыну следовать за собой и пошел вперед. Вдвоем они осмотрели лежавших. Пятеро из них, изрешеченные пулями, были мертвы, шестой еще дышал. Это был человек лет сорока, с худощавым костистым лицом, на котором выделялся заострившийся, как у мертвого, нос. Короткие черные волосы, подбитые сединой, словно шерсть серебристой лисицы, торчали щетиной. Раненый стонал, но не приходил в сознание. Бекэ распахнул полы его тулупа, под тулупом оказалась кожаная куртка, на портупее — пустая деревянная колодка для маузера. Пониже правого плеча чернела пулевая рана.

Через полчаса из двух жердей и еловых разлапистых веток Александр сделал носилки. На них положили раненого. Он был тяжел, будто набит дробью. Только к ночи добрались обессилевшие охотники до родного становища. Раненого поместили в юрту Бекэ, стянули с него одежду, теплой водой смыли кровь с тела, посыпали рану пеплом, наложили чистые тряпки. Он лежал неподвижно, как мертвый, и даже не стонал. Ночью Бекэ то и дело прикладывался ухом к его груди — сердце тихонько билось. Утром раненый открыл глаза и что-то быстро-быстро заговорил по-русски. Бекэ уловил только одно знакомое слово: «конь». Потом опять наступило беспамятство. И так трое суток.

На четвертые сутки русский пришел в себя. Он впервые взглянул на Бекэ осмысленно. И старый охотник увидел, что у этого полуседого человека удивительно молодые глаза, чистые и яркие. Бекэ улыбнулся, у незнакомца дрогнули губы в ответ. Он что-то сказал по-русски. Бекэ знаками объяснил, что не понимает.

— Кто ты, догор? — проговорил раненый по-якутски.

— Ты знаешь наш язык?! — обрадовался Бекэ. — Вот хорошо-то! Я — охотник Бекэ. А кто ты?

— Я — Игнатьев… Иван… Пить…

Бекэ дал раненому напиться. Его разбирало любопытство.

— Мы с сыном нашли тебя на две пади, на прогалине. Все твои товарищи убиты нулями. Один ты живой. Кто те злодеи, которые напали на вас? Может быть, убийцы — большевики?

Игнатьев долгим настороженным взглядом ощупал лицо Бекэ, оглядел нищенскую обстановку юрты. Заговорил:

— Ты, я вижу, не тойон, не купец, не богатый оленевод. Ты бедный охотник…

Бекэ кивнул.

— Зачем же называешь большевиков убийцами? Это хорошие люди. Среди них есть и якуты. Они пришли в тайгу для того, чтобы сделать жизнь простых охотников, вроде тебя, счастливой и безбедной… Кто тебе сказал, что большевики убийцы?

— Тойон Павлов.

— Ты ведь, наверное, продаешь пушнину ему?

— Ему, других купцов у нас нет.

— Сколько он тебе платит за шкурку лисицы?

— Э, на шесть рублей товару дает.

— А сбывает эту шкурку за сколько, знаешь?

— Где мне знать, он не говорит.

— Шкурку лисицы Павлов продает за восемнадцать-двадцать рублей. А тот, кто купил у него, продает еще дороже, рублей за пятьдесят или шестьдесят. Видишь, что выходит? Ты колесил по тайге, много-много сил затратил, добыл лисицу и за весь свой труд получил товару на шесть рублей. А скупщики в то время сидели дома, пили чай, но за ту же шкурку получили в два-три раза больше, чем ты…

Игнатьев обессиленно закрыл глаза, выступивший было на скулах лихорадочный румянец пропал. Бекэ испугался: неужели умирает? Быстро начал готовить лекарство из сушеной медвежьей желчи. Только бы не умер, только бы не умер! Такой человек не должен умереть! Много лет прожил Бекэ на свете, но впервые лишь сегодня услышал слова справедливости. Этот человек знал жизнь охотника так, словно сам с рожденья ходил по таежным звериным тропам. У него, видно, простая, добрая душа и светлая голова. Давнишние смутные чувства, отрывочные мысли Бекэ он легко перелил в четкие, ясные слова. Он все правильно говорил, этот русский…

Игнатьев поднял веки. Бекэ поднес к его губам чашку с размешанной в воде медвежьей желчью, заставил сделать два глотка.

— Спасибо, отец, больше не надо. Лучше окажи, часто ли голодает твоя семья?

— Каждую зиму, господин.

— А часто ли голодает Павлов?

Бекэ улыбнулся этим словам, как шутке.

— Павлов богат, господин.

— Вот видишь: ты трудишься — ты беден. Павлов пользуется твоими трудами — он богат. Разве это справедливо?

— Э, нет, совсем несправедливо!

— Почему же ты против большевиков? Они пришли в тайгу, чтобы уничтожить несправедливость, отобрать лишнее у богатых и отдать бедным, чтобы такие, как ты, больше не голодали. Тебе нечего бояться, ты должен помогать нам. Пусть нас боится Павлов!

— Значит, он наврал про большевиков, будто они убивают и грабят якутов?

— Наврал.

— А ты, выходит, и есть большевик, господин?

— Да, я большевик.

Игнатьев помолчал, отдыхая. Бекэ не сводил с него глаз. Простое доброе лицо в морщинках — видно, нелегко прожита жизнь, внимательный взгляд… Наврал Павлов. Видно, большевики и впрямь хотят отобрать у него богатство и раздать бедным охотникам.

— Вот еще что, отец, — заговорил Игнатьев, — прошу: не называй меня господином. Какой я для тебя господин? Я твой догор, такой же бедняк. Зови меня догор Игнатьев.

— Догор Игнатьев, — повторил Бекэ, как бы прислушиваясь к звучанию фразы.

— Ты спрашивал… — с трудом преодолевая слабость, произнес Игнатьев, — ты спрашивал, кто убил моих товарищей. Их убили белобандиты, среди которых был и Павлов. Мы приехали, чтобы установить Советскую власть в этой отдаленной округе, власть бедных охотников. Но белобандиты хотят, чтобы все оставалось по-прежнему. Чтобы ты получал гроши за свой труд, чтобы голодал из года в год, а Павлов бы на твоем труде наживался. Они устроили засаду в ущелье и покосили нас из пулеметов. Я не успел даже вынуть маузер из колодки…

Взгляд Игнатьева вдруг замутился, большое его тело дернулось, он что-то выкрикнул по-русски и, если бы Бекэ не удержал его, свалился бы с топчана. Он затих на минуту, но потом опять забормотал, порываясь вскочить…

Наконец он заснул или потерял сознание. Бекэ не сиделось на месте. Новые мысли, незнакомые ранее чувства не давали ему покоя. В мире идет жестокая борьба между богатыми и бедными, а он ничего до сих пор не знал, занимался охотой, продавал Павлову шкурки и думал, что так будет вечно. Неразумный старик Бекэ!.. Реки бегут с гор в долины и никогда не потекут вспять. Так и время. Оно идет и идет своим чередом, неповторимое, оно ломает людские привычки, меняет жизнь…

Бекэ зашел к сыну, чтобы поделиться своими мыслями, но Александр еще не вернулся с охоты. Тогда он рассказал снохе и маленькому внуку все, что услышал от Игнатьева. От себя он добавил, что не надо бояться большевиков, что это самые справедливые люди, каких он когда-либо видел. Сноха смотрела на него испуганно, вероятно гадая, не рехнулся ли старик. Бекэ с горечью вспомнил покойную Прасковью. Что и говорить, женщина была своенравная, строптивая, но в вопросах жизни ума ей было не занимать. Уж она-то сразу бы поняла всю правду, заключенную в словах догора Игнатьева.

На следующий день раненому стало лучше. Он съел лепешку и выпил чаю.

— Прости, догор, — сказал он со смущенной улыбкой. — Вчера ты сказал мне свое имя, ню я забыл его.

Бекэ назвал себя.

Игнатьев, откинувшись на подушку, долго и напряженно смотрел в потолок, словно силясь что-то припомнить.

— Бекэ… Бекэ… Ты знал купца Кокорева?

— Знал. Он скупал в наших местах пушнину. Давно, однако, дело было.

Игнатьев приподнял голову, возбужденно заблестели глаза.

— Скажи, Бекэ, а не ты ли нашел в тайге драгоценный камень алмаз?

— Я, догор Игнатьев.

Раненый улыбнулся широко, протянул Бекэ здоровую руку.

— Здравствуй еще раз, дружище! Ведь я знаю тебя лет двадцать.

— Ты ошибаешься, догор Игнатьев, — удивленно сказал Бекэ. — Я вижу тебя впервые. Может, ты спутал меня с другим Бекэ?

— Нет, брат, ни с кем я тебя не спутал. Двадцать лет назад, летом девятьсот третьего года я сопровождал петербургского ученого Великанова. Мы надеялись найти в тайге алмазы и очень хотели увидеть тебя. Нам о тебе рассказал Кокорев. Но мы не смогли добраться до Вилюя. Потом в России была революция, и меня сослали сюда, в Якутию. Значит, Великанов так и не приезжал к тебе?

— Нет, не приезжал.

— И ты не находил больше алмазов?

— Не находил, догор Игнатьев. Павлов долго искал, никому говорить не велел про них, но, видно, тоже не нашел.

— Никому не велел говорить? Ишь ты, сразу видно птицу по полету. Он хотел бы один пользоваться всеми богатствами тайги. Нет, не выйдет! Тайга, сокровища ее недр принадлежат всем людям, всему народу, не так ли, догор Бекэ?

«Так, так, догор Игнатьев, ты высказываешь мои мысли, мои думы. Ты русский, но, как настоящий якут-охотник, любишь тайгу. Я вижу тебя впервые, но почему ты стал как родной для меня?»

Так или примерно так хотелось сказать Бекэ в ответ, во он промолчал и только кивнул в знак согласия.

— Ты знаешь, догор Бекэ, за сколько Кокорев твой алмаз продал? За двести тысяч золотом. Представляешь, какие несметные богатства лежат, может быть, у нас под ногами? Придет время, мы найдем и используем их… У тебя есть внук, Бекэ. Ты хочешь, чтобы о» стал ученым человеком? Он будет ученым. Ты переселишься в хороший деревянный дом и будешь продавать пушнину не перекупщикам, а прямо государству, через фактории. Вы, охотники, заживете так, как и не снилось Павлову. Среди вас не будет бедняков, исчезнут голод и болезни. А когда откажут тебе глаза, когда руки не смогут держать ружье, ты заживешь спокойно, отдыхая от трудов. Так будет. Так будет скоро! Ты веришь мне, Бекэ?

— Верю, догор Игнатьев, — тихо отозвался старик. Он чувствовал, как на глаза его просятся слезы, и досадовал на себя: я мужчина, а веду себя, как слабая женщина. Но он звал, что дело не в слабости. Нет, еще крепка у него воля, сильны руки и ноги, верен глаз! Но вся жизнь была для него цепью непрерывных усилий, направленных на то, чтобы выжить. Выжить ему, жене, сыну… Вокруг лежали огромные богатства тайги, а у него умирали от недоедания и болезней дети. Он смутно чувствовал в этом какую-то несправедливость, он чувствовал, что так не должно быть. А как должно быть — он не знал. За терпение, за все невзгоды русский поп сулил райскую жизнь на том свете. Но вот пришел человек, живой обыкновенный человек — не ангел, и посулил райскую жизнь здесь, на земле. Самым удивительным в нем было то, что, несмотря на тяжелую рану, на слабость, на боль, должно быть, сильную боль, он не только не избегал разговоров с Бекэ, а, наоборот, сам начинал их. Он с таким жаром, с такой убежденностью объяснял, словно от того, убедит он Бекэ или нет, зависела судьба всего большевистского дела.

Он был не из тех, кто больше всего жалеет себя, этот человек. Он не просто обещал райскую жизнь, он пролил за нее кровь. И Бекэ верил ему.

— Так будет, — повторил Игнатьев. — Но помни, догор Бекэ, никто нам с тобой не подарит новую жизнь. Мы сами, слышишь, сами: ты, и я, и все бедняки охотники — должны переделать жизнь, потому что переделать ее можно только собственными руками. У нас, большевиков, есть хорошая песня. В ней поется:
		Добьемся мы освобожденья



		Своею собственной рукой.








Ты понял меня, Бекэ?

— Понял, догор, и вот что я скажу. — Голос Бекэ звучал торжественно, наверное, впервые за всю жизнь говорил так старый охотник. — Твоих товарищей убили враги, ты лежишь больной и думаешь, что остался в тайге один. Нет, догор Игнатьев, ты не один! Бекэ готов следовать за тобой, куда велишь! Бекэ стар, но опытен.

Игнатьев порывисто сжал руку старика.

— Спасибо, товарищ Бекэ.

…Прошло около месяца. Игнатьев поправлялся, мог вставать с топчана, ходить. Он подружился с Александром, с его женой и маленьким сынишкой. Он много знал, этот русский большевик, умел интересно рассказывать, и по вечерам вся семья слушала его часами. Он говорил о людях, о далеких странах и городах, о борьбе за новую жизнь, о главном большевике — Ленине, и перед взорами неграмотных якутов, никогда ничего не видевших, кроме тайги, сопок и ближайших таежных речек, вставал огромный, кипящий страстями мир. Мир, в котором незнакомые им люди боролись за их будущее. Теперь уже ни сноха, ни сын не удивлялись его речам. А Бекэ этот месяц жил в таком состоянии, словно присутствовал на празднике. Ведь каждый разговор с Игнатьевым и был для него праздником. Думал ли он, что жизнь на закате дней сделает такой великий взлет, наградит его таким богатством мыслей и чувств? Десятилетиями заключенные в мирке ограниченных представлений, примитивных побуждений, мысли его словно вырвались на волю.

Однажды Игнатьев сказал, что должен ехать в Сунтар. Бекэ пробовал его отговорить: догор еще очень слаб для такой дальней дороги. Но Игнатьев настоял на своем. Не мог он отлеживаться в такое время, когда Советская власть в Якутии испытывала крайнюю нужду в людях.

Бекэ снарядил нарты. Александр вызвался быть каюром, но старик решил сам отвезти догора Игнатьева — на себя он надеялся больше.

Перед отъездом Игнатьев попросил что-нибудь, на чем можно писать. Бумаги у Бекэ не было, и он предложил кусок белого холста размером с носовой платок. Игнатьев достал из кармана кожанки огрызок карандаша, начал выводить на холсте буквы. Кончив писать, он сложил холст и подал Бекэ.

— Со мною может всякое случиться. Тут я написал о себе, догор, и о том, что произошло с моими товарищами. В случае чего отдашь эту записку в Сунтаре товарищу Крамеру. Запомни: Крамер. Он тоже большевик. Кроме него, никто не сможет прочесть, что тут написано. Ну, а если все обойдется благополучно, можешь записку сжечь.

— Слушаю, догор. Все сделаю, как велишь.

Зима еще не вошла в полную силу, морозы стояли небольшие, но Игнатьева укутали мехами так, что он взмолился:

— Хватит, а то этакую гору меха олени с места не сдвинут.

— Об олешках не беспокойся, главное, не высовывайся наружу, быстро поедем — простудишься, — напутствовал Бекэ. Он простился с сыном, со снохой, внуком, поправил за спиной ружье, вскочил на нарты, гикнул, и олени понеслись.

Ехали без остановки целый день. С заходом солнца добрались до охотничьей заимки на берегу Малой Ботуобии. Вокруг избушки виднелись следы человеческих ног, недавно кто-то был здесь. Путники вошли внутрь. В избушке было тепло. На грубо сколоченном столе стоял светильник, заправленный салом, на печке — чайник, на топчане лежала медвежья шкура, в изголовье — какое-то тряпье.

— Раздевайся, догор, — оказал Бекэ Игнатьеву, — хозяин сейчас придет. А я поищу ягельник для оленей.

Он зажег светильник, поставил в угол ружье и вышел из избушки. Вскоре он нашел ягельник и отправился назад, с удовольствием думая о том, как сейчас они с Игнатьевым будут пить чай и разговаривать о большом мире.

Со стороны заимки донесся выстрел. У Бекэ дрогнуло сердце. Он остановился, силясь сообразить, что его встревожило. Ведь стрелять мог Игнатьев, ружье осталось в избушке. Но сейчас прозвучал не ружейный выстрел, гулкий и раскатистый. Этот был сухой, как щелчок. Будто кто-то сломал сосновый сук. Бекэ побежал к зимовью. Беспорядочно метались мысли: «Только бы не догор Игнатьев, только бы с ним ничего не случилось… Отдам тойону Тангаребопу всех оленей, нарты отдам, ружье, себя отдам, только бы…»

Сквозь деревья в сгустившихся сумерках он увидел белую крышу избушки. В окнах почему-то не было света. Он запыхался: трудно бежать по снегу. Кто-то шагнул навстречу из-за угла.

— Догор Игнатьев?..

Перед ним стоял человек в оленьей дохе, подпоясанной широким ремнем, перехлестнутой крест-накрест ремнями поуже, в руке опущенное дулом вниз короткое ружье, именуемое маузером. Под низко надвинутой меховой шапкой узкие, как щели, глаза смотрят колюче, настороженно.

— Павлов?

Губы тойона дрогнули в улыбке.

— Узнал меня, Бекэ? Я думал, ты совсем стал большевиком и больше не узнаешь старых друзей… — Голос его вдруг стал злым. — Куда вез комиссара, собака?!

— Ты… ты что сделал с догором Игнатьевым?

Бекэ чувствовал, как ярость тугой петлей перехватывает горло.

— Э, так русский комиссар — твой догор? Может, ты большевик?

При этом Павлов выразительно покрутил маузером перед лицом Бекэ.

— Ты правду сказал, Павлов. Я — большевик. Я, охотник Бекэ, — большевик!

Он бросился на Павлова головой вперед. Толчок был настолько сильным и неожиданным для бывшего старшины, что тот рухнул на спину.

— Большевик, большевик я, — задыхаясь от ярости, хрипел Бекэ, пытаясь добраться до шеи врага. Ему это удалось. Он сдавил горло. Он вложил в свои заскорузлые пальцы всю силу ненависти, начало которой положила смерть пятерых детей, ненависти, накопившейся за десятилетия полуголодной жизни, десятилетия несправедливости. Бекэ не чувствовал страха, Бекэ испытывал небывалый прилив сил, потому что перед ним, выкатив полные ужаса, набухшие кровью глаза, лежала старая, темная, плохая жизнь, которую надо было уничтожить…

— Большевик я… Больш…

Что-то сильно и горячо ударило Бекэ в левый бок, зазвенела тайга, загрохотало в сопках, вспыхнул яркий огонь в глазах и потух.

Павлов сбросил с себя мертвого Бекэ, с трудом поднялся, погладил горло, прокашлялся, сплюнул сгусток крови. Постоял, огляделся. Левой рукой, — в правой все еще сжимал маузер, — обыскал труп. Кисет с табаком и трубку швырнул на снег, хотел бросить и сложенную вчетверо холстину, но, случайно развернув, увидел, что она исписана. Вошел в избушку. Перешагнул через лежавшее у порога тело Игнатьева, зажег светильник. Попытался прочесть написанное на холсте, но буквы были незнакомые, нерусские. Сложил холст, сунул в карман. Запряг в нарты оленей. Снес тело Бекэ в избушку, обложил ее сухим хворостом и поджег.

К утру на месте заимки остались только дымящиеся головешки.




7. Старый волк среди людей


В 1922 году, когда отряды белобандитов осадили красных в городе Вилюйске, Павлов со своими приспешниками совершил налет на Сунтар, расстрелял захваченных коммунистов, ревкомовцев, комсомольцев и нескольких милиционеров. Он узнал, что за два дня до налета на Сунтар ушла в тайгу небольшая группа во главе с комиссаром Игнатьевым. Павлов устроил засаду и уничтожил группу Игнатьева. После этого он двинулся на Нюрбу, но столкнулся с отрядом красных, который разбил и разогнал его банду. Сам Павлов едва спасся и некоторое время скрывался в одиноком таежном зимовье. Сюда и привела судьба комиссара Игнатьева и Бекэ. После расправы с ними Павлов долго рыскал по тайге, по вилюйским селениям и юртовищам в надежде примкнуть к белогвардейскому отряду.

В нагрудном кармане английского френча лежал кусок материи с непонятными письменами. Павлов надеялся с помощью образованного человека узнать содержание странной записки.

Но везде его встречала нерадостная весть: белые разбиты, путь к Якутску открыт для красных, они всюду. И Павлов ушел на Марху, в глухой таежный край…




Прошло двадцать пять лет. Но бывший старшина не забыл об алмазах. Два лета посвятил путешествию на Иирэлях. Ловя рыбу на Мархе, зорко вглядывался в прибрежные отмели. Как будто злой дух отводил ему глаза — алмазов не находил.

Настало такое время, когда он начал избегать смотреть в воду, потому что видел там изрезанное морщинами старческое лицо. Чем ближе к концу подходила жизнь, тем острее становилась обида на большевиков. Они лишили его не только богатства, они разрушили его мечту. В старческой душе тлела злоба. Она с каждым годом набирала силу, потому что не находила выхода. Лишь однажды радость живительным потоком ворвалась в иссохшую душу. Это случилось в тот день, когда он узнал о нашествии германской армии, о начале войны. В тот день он достал водки и напился до бесчувствия.

Но прошли годы, и надежды его рухнули одна за другой.

Когда на его избушку набрел отряд экспедиции, он подумал, что судьба сжалилась над ним, предоставив ему случай отомстить за себя. В старике, облаченном в телогрейку и болотные сапоги, он узнал молодого человека, который сорок лет назад приезжал в тайгу искать алмазы. Узнал, конечно, не по внешности, а потому, что помнил имя и фамилию того алмазоискателя. Интуиция подсказала Павлову, что нужно назваться настоящим именем. Ведь кроме Великанова никто из пришельцев его не знал, а старое знакомство могло пригодиться. Планы мщения один за другим возникали в голове Павлова. Со времен гражданской войны у него сохранился маузер с полной обоймой патронов. Ночью перебить сонных гостей — и концы в воду. Однако слишком рискованно. К тому же на место погибшей экспедиции придет другая. Но когда ему предложили стать проводником, он решил действовать не торопясь. Экспедиция ищет алмазы. Пусть сначала она найдет их, тогда ее можно уничтожить. В тайге для этого есть немало способов. Ему показали карту. Он увидел место залегания алмазов. Где-то в этом районе в 1923 году шайка Павлова напала на эвенков, вырезала целую группу. После Павлов заезжал туда. Трупы эвенков кто-то похоронил, очевидно, родственники. Земля на могильных холмиках имела странный светло-голубой цвет. Возможно, те люди покоятся в алмазной земле. Он скоро узнает, так ли это. Если алмазы есть, они будут принадлежать ему.

И в его голове созрел новый хитроумный план.

…Отряд покинул избушку Павлова еще затемно. Александра несли на самодельных носилках. Сперва хотели оставить его до выздоровления под присмотром фельдшера в избушке. Но, во-первых, фельдшер сказал, что «в этой берлоге пахнет черт знает чем, а больному нужен свежий воздух», во-вторых, рискованно было лишать медицинской помощи всех остальных работников отряда и, в-третьих… и, в-третьих, Александр с такой мольбой смотрел на Федула Николаевича, что тот махнул рукой и приказал готовить носилки.

Павлов уверенно шагал вперед. Он знал: никто сейчас не мог его контролировать. Через плечо висела сумка из оленьей кожи. В ней хранились все его ценности: самородок золота граммов на двести, фляжка со спиртом, кисет с медвежьей желчью, запасная обкуренная трубка, тряпка с непонятными письменами, некогда взятая у Бекэ, и сильно потертый маузер, поставленный на боевой взвод. Неожиданности не застали бы его врасплох…

Вечером подошли к реке. Противоположный берег был обрывист. Ясно различались волнистые слои песчаника. Павлов отлично звал, что это Марха.

— Вот Далдын, — сказал он. — Завтра доберемся до места.

На следующий день дважды переправились через излучину реки, попетляли еще немного среди болот, и наконец Павлов остановился.

— Здесь.

Отряд оказался на небольшом полуострове, с трех сторон окруженном непроходимыми болотами. С юга подступала тайга. Раскинули палатки, подготовили буровую машину.

С утра следующего дня начали забивать шурфы. Все были настолько уверены в успехе, что растерялись, когда из первой скважины вместо голубого кимберлита вынули желтую глину с прослойками песка и ржавой болотной грязи.

— Странно, — в раздумье сказал Семенов. — Видно, вас занесло в сторону.

Великанов хмуро мял в руках глину.

— Н-да… Впрочем… Необходимо сперва найти на местности овал кратера.

Искали несколько дней, попутно забивали шурфы. Однако поиски их ни к чему не привели.

Александр лежал в отведенной ему отдельной палатке, которую все именовали персональным госпиталем. Фельдшер поминутно заглядывал к нему, потому что других больных не было. От него-то Александр и узнал о возом проводнике Алексее Павловиче Павлове. От отца он слышал, что в их местности, на Большой Ботуобии, жил богатый тойон Алексей Павлов. Во время гражданской войны он стал белобандитом. Отец рассказывал, как они с дедом наткнулись в тайге на убитых Павловым и его людьми краевых бойцов. Одного из них, комиссара, им удалось выходить. Дед повел его в Сунтар и с той поры исчез. Летом около сгоревшего зимовья отец нашел его трубку, пролежавшую несколько месяцев под снегом. Прошел слух, что Бекэ и его спутник убиты Павловым, но правда ли это — никто не мог сказать. Старшина Павлов тоже пропал бесследно. Одни говорили — убежал за границу, другие — убит в стычке с краевыми.

Александр решил поговорить с Павловым и попросил фельдшера, чтобы тот пригласил старика к нему в палатку. Павлов пришел.

— Доробо, огоньор, — приветствовал его Александр. — Здравствуй, старик. Ты старый охотник, нет ли у тебя медвежьей желчи?

Павлов с готовностью расстегнул сумку.

— Есть желчь. Выпей.

Он развел в кружке кусочек сушеной желчи. Выпив и поблагодарив Павлова, Александр сказал:

— Алексей Павлович, я слышал, ты из наших мест, с Большой Ботуобии.

Старик засмеялся:

— Э, нет, какой же я житель Большой Ботуобии? В молодости жил там, да уж лет сорок, как перебрался в верховья Мархи. Там зверя больше.

— А охотника Бекэ знал?

— Бекэ?

Павлов прикрыл веками глаза, пошарил в карманах, разыскивая трубку, и, закурив, ответил:

— Бекэ… Нет, что-то не помню. Старый стал, память дырявая.

— Ну, может, слышал, он алмаз нашел и купцу продал за три фунта табаку.

— Про алмаз слышал. Может, и Бекэ знал, да не упомнить всего-то, мне ведь восьмой десяток идет. Он твой родственник, этот Бекэ?

— Мой дед.

— А… — Старик закашлялся от дыма, сплюнул в сторону. — Может, и знал, наверняка не скажу.

Александр не стал больше расспрашивать. Не было никаких оснований не доверять старику. Совпадение имени и фамилии? Но что они значат здесь, в Якутии, где Алексеев Павловых так же много, как Александров Васильевых? В одном сомневался Александр: в том, что отряд действительно на Далдыне. Когда его несли на носилках, он видел кое-где местность и реку. Что-то мало похоже на Далдын.

Павлов вышел из палатки весь в холодном поту. У него было такое ощущение, словно он ступает по тропинке, на которой через каждый шаг расставлены капканы. С большим трудом он сохранил самообладание. Стоит внуку Бекэ узнать о старом знакомстве Павлова с Великановым, и тогда легко откроется истинное лицо Алексея Павлова, бывшего тойона, белогвардейца, на совести которого десятки жизней.

«Надо скорее кончать все это», — решил старик…

Вечером смертельно уставшие люди вернулись в лагерь. Сегодня они опять ничего не нашли. Они прибыли сюда на двадцать дней, из них миновало уже двенадцать. Мало оставалось надежды найти что-нибудь за оставшиеся восемь.

Люди молча сидели вокруг костра. Было тоскливо, и Великанов избегал смотреть рабочим в глаза. Он видел, что их грызут сомнения в успехе экспедиции.

Федул Николаевич снял резиновые сапоги и стал сушить над костром промокшие портянки. Он тоже начинал сомневаться: там ли они ищут? Местность, в которой они находились, была похожа на виденную с самолета. С одной стороны излучина реки, с другой — лес. На запад и на восток покрытые порыжевшей травой и мхом болота. И все же… С самолета они ясно видели овальную гряду примерно в том месте, где сейчас находится лагерь. Куда же она исчезла?

— Не могла же она провалиться сквозь землю, — вслух подумал он.

Все поняли, о чем он говорит, все думали о том же. Из палатки послышался слабый голос Александра:

— Мы ищем не в том месте. Я не бывал на Дал-дыне, но знаю: там нет таких болот. Эти болота похожи на те, что в верховьях Мархи. Если бы я мог встать…

Павлов, безучастно посасывавший трубку, вдруг вскочил, лицо его побагровело, руки взметнулись вверх, словно призывая небо в свидетели.

— Что, что он там болтает, этот парень?! Болезнь лишила его ума! Он считает, что я ошибся! Щенок паршивый! Пусть он сперва доживет до моих лет, а тогда уж и указывает! Он говорит, — тут Павлов, явно изображая больного Александра, закатил глаза, — «ищем не в том месте…» Хороший человек, если ты знаешь, в каком месте надо искать, то зачем валяешься, как старая колода, а не сведешь вас, куда следует?!

Как ни были утомлены и опечалены люди неудачами, но гнев старика казался настолько забавным, что никто не мог сдержать улыбку.

Великанов пытался успокоить проводника.

— Алексей Павлович, ну зачем же вы, право… Никто не сомневается в вашем знании местности…

— Владимир Иванович, — старик постучал кулаком в грудь, — Алексей Павлов — честный человек! А этот, — он мотнул головой в сторону палатки, — хочет меня опорочить! А знает ли он, что Алексей Павлов за всю жизнь ни разу не сбился с дороги и никого не обманул?!

Великанов подошел к нему, похлопал по плечу.

— Алексей Павлович, я верю вам, ведь мы с вами искали алмазы еще сорок лет назад…

Павлов неожиданно успокоился, что-то пробормотал на родном языке и сел на свое место. Сейчас ему хотелось стушеваться, отвести от себя внимание Великанова. «Тот черт может все услышать из палатки. Пора уходить, уходить отсюда…»

Он посторонился, давая место Великанову. Мысль работала быстро и отчетливо, как в молодости. Сейчас этот старый ребенок пустится в чувствительные воспоминания. Надо помешать… И только было Владимир Иванович раскрыл рот, как Павлов заговорил:

— Я человек совсем неученый, темный человек. Может, вы надо мной посмеетесь, но я скажу. По-моему, это чертово кольцо можно скорее всего найти так: вызвать самолет и попросить, чтобы летчик указал вам сверху, где оно находится.

— Хм, а что?.. Наш проводник хоть и не ученый, а дело предлагает, — подал голос мастер Мефодий Трофимович.

— Как мы вызовем самолет, если у нас нет рации, нет никакой связи? — возразил Семенов.

Павлов набил табаком трубку, достал из костра уголек, закурил. Движения его опять были неторопливы, скупы, лицо бесстрастно.

— Зачем рация? — проговорил он медленно и устало, словно потерял интерес к разговору. — Надо послать человека в Сунтар.

Семенов вопросительно взглянул на Владимира Ивановича.

— Думается, Алексей Павлович внес дельное предложение, — сказал Великанов. — Вопрос в том, за сколько времени человек сумеет добраться до Сунтара. Через восемь дней самолет будет ждать нас у Сарына, так что если на дорогу потребуется больше восьми дней, то идти нет смысла. Что скажете на это, Алексей Павлович?

Павлов не торопился с ответом. Поторопишься — и можешь попасть в западню. Он отлично знал, что отсюда, с Марки, до Сунтара не более четырех-пяти дней пути. Но ведь члены экспедиции убеждены, что находятся на Далдыне. Павлов в раздумье начал теребить свою жиденькую бородку. Он высчитал, сколько времени потребуется, чтобы дойти с Далдына до Сунтара. Наконец сказал:

— Можно добраться за шесть дней.

— Что ж, если так, то человека следует послать, — решил Великанов. — Тот же самолет может парашютом сбросить нам недельный запас продуктов. Как вы считаете, Федул Николаевич?

— Считаю, это лучший выход в нашем положении. Только кого же пошлем? Хотелось бы человека помоложе.

Павлов безучастно, словно зачарованный, смотрел на огонь. Со стороны казалось, что он не слышит, о чем говорят рядом с ним. Но он все слышал и был спокоен. Знал: кроме него, послать некого.

— Идти должен человек, хорошо знающий местность и язык, — сказал Великанов. — Таких у нас двое: Васильев и Павлов. Васильев болен… — Владимир Иванович с улыбкой повернулся к Павлову. — Стало быть, вам идти, Алексей Павлович. Как вы на это смотрите?

— Если некому больше, пойду я.

— Может, вам дать кого-нибудь в помощь? — участливо предложил Федул Николаевич.

Сердце дрогнуло у Павлова, но лицо по-прежнему оставалось каменным.

— Не надо. Один быстрей дойду. Да и тут люди нужны.

— Итак, решено, — оказал, вставая, Владимир Иванович. — Отправитесь завтра утром. А сейчас спать, спать, товарищи!

Александр Васильев — не мог заснуть в эту ночь: болела голова. В лагере тишина, слышно, как около палатки полевая мышь гложет былинку. Где-то далеко выл отбившийся от своей стаи волк:

— У-yy-yy! У-уу-уу!

Протяжные заунывные звуки несутся над дикой лесотундрой. Когда слышишь их, начинаешь вспоминать далекие — города, освещенные электричеством, и немного завидуешь людям, спокойно шагающим по асфальту.

Александр сжился с тайгой. На завывание волка он обращал внимания не больше, чем горожанин на отдаленный сигнал автомобиля.

Он думал о Павлове. Ему показалось неискренним, нарочито подчеркнутым возмущение старого проводника. Ни — один якут, хорошо знающий тайгу, не унизил бы себя до ругани — в подобном случае. Он постарался бы доказать свою правоту. А этот!.. В его речах не было ни одного слова, которое рассеяло бы сомнения Александра. Одна ругань… Можно подумать, что он больше — старается замять разговор, чем установить истину.

Тот ли человек Павлов, за которого себя выдает? Но разве — скажешь такое Великанову, если у тебя нет никаких доказательств? К тому же Великанов доверяет ему. Оказывается, они знакомы давно. Сорок лет назад вместе искали алмазы. Странно, Павлов никогда не хвастался старинным знакомством с академиком. А ведь он не очень-то скромный человек.

Что тут ломать голову! Не проще ли спросить Великанова, кем был Павлов сорок лет назад? Э, нет, неудобно! Скажут: вот, подкапывается под человека у него за спиной…

И все же с Павловым что-то-неясно, почему-то не может Александр ему доверять. Был бы здесь отец, он вмиг распутал бы этот узел, он знал белобандита Павлова. Но отец далеко, совета у него не спросишь.

В палатке посветлело. Снаружи послышались голоса, смех, всплески воды. Лагерь просыпался.

Семенов вручил Павлову обернутый клеенкой пакет.

— Алексей Павлович, отдашь это письмо главному инженеру экспедиции Белкину. Расскажи о нашем положении. Где мы находимся, он знает. Пусть пришлет продуктов самое малое, дней на десять. Ты сам знаешь, что с продуктами у нас плохо.

— Хорошо, начальник, все окажу. Только… — Павлов замялся, переступай с ноги на ногу.

— Что у тебя? Говори.

— Написал бы, однако, тому главному Белкину, чтобы выдал мне зарплату. Пока вы вернетесь, мне, глядишь, деньги понадобятся.

Федул Николаевич вырвал из блокнота листок, черкнул несколько слов, протянул старику.

— Ну, в добрый путь.

Павлов закинул за спину рюкзак, в котором лежали провизия на дорогу, топор и спальный мешок, повесил на плечо двустволку и широким, спорым шагом направился к лесу. Семенов и Великанов проводили его, до опушки.

— Как дойдешь, немедленно вышли самолет! — крикнул вдогонку Федул Николаевич, но старик не обернулся.

Только углубившись в лес, он почувствовал себя в безопасности. Теперь, даже если за «им вздумают гнаться, не догонят.

Хорошие мысли приходили в голову, поэтому шагалось легко, и даже рюкзак, казалось, потерял половину своего веса.

Под вечер он добрался до реки Мархи. Напился холодной чистой воды и прилег отдохнуть.

Затем взялся за топор и начал рубить стоявшую на берету невдалеке от воды сосенку. Ныла каждая косточка, но отдыхать было некогда. Быстрее, быстрее. Не дать им уйти!.. Он свалил несколько сосен, обрубил сучья, скатил стволы в воду, связал между собой. Получился длинный узкий плот. Из сухой кряжины вырубил весло.

Оставалось совершить главное. В трех местах, там, где сосны стояли, тесно прижавшись друг к другу, образуя чащобу, Павлов набрал кучи сухого валежника и поджег их. Костры начали быстро разгораться. Пламя взметнулось вверх, лизнуло нижние сухие ветви сосен. И вот уже факелом вспыхнула шапка одной, другой, третьей сосны. Откуда-то налетел ветер, и пожар угрожающе зарокотал громовыми раскатами; что-то оглушительно затрещало, захрустело, будто гигантское чудовище начало грызть и рвать зубами тайгу. Огненные птицы взлетали вверх, парили над тайгой, падали на ее чистый зеленый покров, и там, где они падали, вспыхивали новые факелы.

Словно сам испугавшись дела своих рук, Павлов неуклюжими скачками сбежал по круче к воде, прыгнул на плот и оттолкнулся от берега. Сильное течение подхватило легкий плот и помчало на юг. Вскоре лесной пожар скрылся за поворотом, только видно было, как медлительным косматым чудовищем вставал над тайгой черный густой дым.

«Им конец, — с облегчением подумал Павлов, — погода стоит на редкость сухая, пожар не скоро кончится. Даже если пришлют самолет, то сверху из-за дыма все равно ничего не увидишь».

Он присел на бревна. Скоро водопад Хорулахтааса. Надо беречь силы. От нечего делать он начал рассматривать содержимое своей сумки. Все было на месте, кроме тряпки с непонятными письменами. «Где же я ее потерял? Видно, когда рубил плот…» Нет, он не очень сожалел о пропаже. Чем может порадовать человека, которого ждут несметные сокровища, взятая у бедняка Бекэ тряпка с непонятными буквами?

Плот стремительно мчался вниз по течению. А где-то позади ширился, смертоносной, огненной лавой растекался по тайге пожар.




8. Против огня


После утреннего чая Александр совсем повеселел. Решил: «Завтра встану. Уж очень надоел мне персональный госпиталь». Он рано уснул и пробудился чуть свет. У него ничего не болело, и все предметы виделись как-то особенно отчетливо, словно в сильную лупу. «Я здоров», — решил он и вскочил с постели. В ногах еще не чувствовалось пружинистой бодрости, уверенности, свойственных совершенно здоровому человеку, и все же он оделся. В палатке пахло дымом. «Что-то рано сегодня кипятят чай», — подумал Александр. Но ему показалось странным, что не слышно обычных звуков пробудившегося лагеря. Он хотел выйти и тут заметил на полу, около топчана, грязноватую тряпку, свернутую в виде носового платка. Поднял за уголок, тряпка развернулась, и Александр увидел на «ей бледные, полустершиеся строки, когда-то, видимо, написанные химическим карандашом.

Буквы были латинские. На войне Александр научился немного читать по-немецки. Попробовал прочесть — слова получаются все какие-то нескладные, незнакомые. «Откуда это? Кому понадобилось писать на тряпке?» — недоумевал он. И вдруг догадался: «Павлов!.. Не иначе, он вчера выронил второпях из сумки, когда доставал медвежью желчь. Но где он взял эту тряпку? И зачем носил с собой? Разве он знает какой-нибудь язык, кроме якутского и русского? Откуда? А может быть, это амулет? Странно…» Александр усмехнулся. Как ему сразу не пришло в голову: Павлов где-то подобрал тряпку и решил использовать ее вместо носового платка. При первой встрече надо будет вернуть. Но все же любопытно, что на ней написано. Пожалуй, стоит показать Семенову.

Он сунул тряпку в карман и вышел из палатки. Запах дыма сделался ощутительнее. Но костра нигде не видно. Лагерь спал.

Александр настороженно огляделся и почувствовал, что в природе происходит что-то необычное.

Лес, по утрам полный жизни, движения, птичьего гомона, сегодня молчал. Куда делись птицы? Безоблачное небо было не голубым, а белесым, словно его облили разбавленным молоком. Далеко над тайгой, в южной стороне, вставала черная, будто грозовая туча…

Александр мигом забыл и про Павлова, и про тряпку с письменами, и про свою слабость. Он сорвался с места и, влетев в палатку Семенова, крикнул:

— Тайга горит! Вставайте!

Федул Николаевич поднял голову.

— Выздоровел? Отлично. Ты чего как на пожар?

— Тайга горит!

Семенов сбросил одеяло.

— Буди Великанова, я сейчас!

Через десять минут лагерь был на ногах. Люди столпились около палатки начальника отряда, и все, как один, молча смотрели в ту сторону, где вставало черное облако. Вид лесного пожара внушал ужас, потому что каждый чувствовал себя бессильным перед разбушевавшейся огненной стихией. Ветер дул с юга. Лагерь стоял на опушке леса. Лес охватывал его полукольцом. Кругом рыжая жухлая трава, готовая вспыхнуть от первой искры.

— Да, — сказал кто-то, — алмазов не нашли, зато в лесной пожар попали.

— Ветер не переменится — каюк нам, — отозвался другой.

И третий:

— Ноги надо уносить отсюда, пока не поздно.

Федул Николаевич видел: люди падают духом.

В цепи неудач лесной пожар мот оказаться той последней каплей, которая разрушает спайку коллектива, дисциплину, авторитет руководителя. Если люди изверятся в нем, если каждый станет думать только о собственном спасении, погибнут все! Нужно было что-то предпринимать, как-то бороться. Ничто так не сплачивает людей, как целеустремленная борьба.

— Товарищи, — против обыкновения спокойно, не повышая голоса, заговорил Семенов. — Пока непосредственной опасности для лагеря, нет. Но нужно быть ко всему готовым. Поэтому лагерь следует немедленно перенести подальше от опушки, к краю болота. — Он коротко улыбнулся. — Завтракать будем на новом месте. Сейчас Данилин, Сумков и Кривенко заберут кухонное хозяйство и вместе со мной идут на новое место. Остальным разбирать палатки. После завтрака всем рубить лес на опушке, снимать дерн. К лагерю огонь не подпустим.

— Правильно! Дело! Это по-нашему! — раздались голоса. Вскоре палатки выстроились в ряд в полукилометре от старого места. Отсюда по возвышенностям противоположного берега далеко на северо-востоке угадывалось русло реки, которую все считали Далдыном.

Целый день участники экспедиции рубили лес. К вечеру была сделана широкая просека. Сняли дерн, и вдоль опушки протянулась трехметровая лента оголенной земли.

К вечеру дым сгустился. Можно было смотреть на солнце, и свет его не резал глаза. Оно потускнело и напоминало красную родинку на теле.

Семенов и Великанов собрали маленькое совещание. Пригласили и Александра. Слово взял начальник отряда.

— Мы сделали все возможное, чтобы не допустить огонь к лагерю, и я уверен: мы его остановим! Но лагерь затянут пеленой дыма. Завтра она, видимо, сгустится. При таких условиях летчики не смогут нас обнаружить. Самолет должен прилететь через шесть дней. Весь вопрос в том, сколько времени продлится пожар. Товарищ Васильев — местный житель. Что он думает об этом?

Александр сидел на походном стульчике, словно аршин проглотил. Ему никогда не приходилось присутствовать на таких совещаниях.

Особенно смущал его академик Великанов. Ученый, большой человек. Он смотрел на Александра внимательно, с любопытством, он, видимо, привык видеть вокруг себя умных, знающих людей и ждал от него ясных, точных, вразумительных слов. И как это Павлову удавалось держаться с ним запросто?..

Александр подумал, прикинул, рассчитал. Нельзя с учеными людьми говорить так, с бухты-барахты.

— Если повернет ветер, то дым над нами рассеется, — начал он. — Но на перемену ветра надеяться нельзя. Я считаю: огонь подойдет к опушке завтра. Если не загорится трава, пожар около лагеря завтра же кончится. Густого дыма не будет, останется пелена. Она продержится еще дня два или три, пока тлеют угли и пока не выгорит тайга к востоку. Как только огонь дойдет до реки, пожар совсем кончится. Через три дня, самое большее через четыре, опять увидим голубое небо.

Великанов дружески улыбнулся Александру.

— Прогноз весьма оптимистический. Товарищ Васильев исходит из здравого смысла, и я с ним согласен. Летчики нас найдут, главное — отстоять от огня лагерь.

Фанин взъерошил шевелюру, мрачно сказал:

— Все это так, но прилетит ли самолет? Я хочу сказать: дойдет ли Павлов? Огонь мог отрезать ему все пути. Возможно, его нет в живых, и мы тут прождем напрасно. По-моему, пока не поздно, следует идти к Сарыну. Туда самолет прилетит наверняка.

Все головы повернулись к Александру. Все ждали, что он ответит на это.

— Павлов — опытный таежник, — сказал Александр. — Пожар не мог застать его врасплох. Если бы он увидел, что пройти нельзя, то вернулся бы.

— Я тоже так думаю, — поддержал Федул Николаевич. — Но не мешает подготовить путь к возможному отступлению. Товарищ Васильев, могли бы вы найти дорогу к Сарыну?

Александр нерешительно кашлянул.

— Не знаю, Федул Николаевич… Попробую. Сначала надо бы сходить посмотреть окрестности.

— Хорошо, отправляйтесь завтра с утра.

Обсудили еще, кое-какие мелочи, вопрос о переноске лагеря, порядок дежурства ночью и разошлись.

Картина, открывшаяся взору, поразила Александра. Казалось, солнце опустилось не на северо-западе, а на юге. В той стороне над тайгой полыхала алая заря, кроваво-красная туча, закрывавшая полнеба, медленно меняла свои очертания, надвигалась. Мало кто спал в эту ночь. Люди ходили от палатки к палатке, курили, разговаривали.

Александр заставил себя заснуть. Предстоял трудный день. Наконец-то он сможет проверить свои предположения и точно установить, где находится экспедиция.

Утро наступило с опозданием. Солнце едва проглядывало сквозь густой дым. Теплый гаревой ветер затруднял дыхание.

Александр положил в карманы две банки консервов и отправился в путь. Лагерь между тем готовился к обороне, люди, вооруженные лопатами, выходили на линию огня. Пожар приближался к опушке. Он извещал о себе густым гулом, будто поток, прорвавший плотину. Вскоре, из сплошного гула начали выделяться более определенные звуки: треск воспламенившейся хвои, глухие, мягкие, словно били кулаком по подушке, звуки падающих деревьев. Дым совершенно скрыл солнце, туманом опустился на равнину. Стало сумеречно. Людей душил кашель, на глазах выступали слезы. Вскоре между стволами блеснули первые оранжевые язычки. Загорелись деревья на опушке. Фронт огня был невелик, метров десять. Но вот пламя вырвалось на опушку в другом месте, в третьем… Стало нестерпимо жарко. Защитники лагеря отступили за ленту оголенной земли. Они задыхались от дыма.

Владимир Иванович, несмотря на протесты Семенова вставший с лопатой в шеренгу, вдруг выронил лопату, схватился за грудь, зашатался. Его подхватили на руки. Двое рабочих отвели старого академика шагов на двести и положили на землю. Глотнув свежего воздуха, он пришел в себя. Сказал провожатым:

— Идите назад, до лагеря доберусь сам… — Растерянно улыбнулся и добавил: — Годы…

Фронт пожара расширялся. Отдельные его участки сливались в сплошную ревущую полосу. Через час пылала из края в край вся опушка перед лагерем. Красный горячий пепел, мелкие искры перелетали через головы защитников лагеря и опускались в траву. Трава вспыхнула, но огонь в одном месте тут же погасили. Но вот предательские оранжевые язычки побежали по траве сразу в двух местах. Люди кинулись туда, а и это время трава загорелась у края земляной ленты. Федул Николаевич, старавшийся не выпускать из поля зрения всю картину, заметил новый очаг и начал забрасывать землей. Но пламя уже усилилось, оно бежало по траве с огромной скоростью, и Семенов с ужасом понял, что если никто не подоспеет на помощь, то через десять-пятнадцать минут запылает вся равнина. Он начал затаптывать огонь. Почувствовав боль в коленке, взглянул на себя: на нем загорелись брюки. Он сбил огонь и продолжал втаптывать в землю горящую траву. Лицо, красное от жара, мокрое от пота, разрисованное черными полосами, было страшно. Семенов затаптывал пламя до тех пор, пока кто-то не тронул его за плечо. Обернулся — Мефодий Трофимович.

— Батюшки, да ты будто из преисподней, товарищ начальник! — ахнул старый мастер. — Отдохни…

Но отдыхать не пришлось: в двадцати шагах мелькнула в траве коварная оранжевая змейка.

К четырем часам опушка перед лагерем выгорела. Кое-где черными скелетами стояли обугленные стволы. Дымом исходила земля. Огонь передвинулся на восток, к реке. Там вплотную к лесу подступало болото, тянувшееся до самой реки. Обширным зеркалом ржавой воды оно отсекало равнину от опушки леса, и можно было не опасаться, что огонь доберется к лагерю с востока.

Оставив у опушки дежурных, люди вернулись в лагерь. От усталости они еле волочили ноги. Они были голодны, многие получили ожоги, но сейчас на это никто не обращал внимания. Каждый мечтал об одном: скорее добраться до постели.

— Всем спать! — распорядился Федул Николаевич, вошел в палатку, упал на топчан и мгновенно уснул.

Через пять минут в лагере бодрствовал один Великанов.




9. Весть из прошлого


Стемнело. Владимир Иванович зажег свечу и при ее колеблющемся свете продолжал писать. Он никогда не упускал возможности изложить на бумаге свои наблюдения, выводы. Записанные мысли приобретали стройность, логическую последовательность. С пером в руках легче было размышлять.

Около палатки послышались шаги:

— Разрешите?

— Да.

Нагнув голову, вошел Александр.

— А, товарищ Васильев! — оживился Владимир Иванович. — Садитесь, дорогой мой.

Александр сел на раскладной стульчик. Великанову показалось странным, что после целого дня блуждания среди болот якут выглядел свежим и бодрым. На одежде, на высоких болотных сапогах не видно следов грязи. Владимир Иванович не мог знать, что, прежде чем зайти к нему, Александр вымыл сапоги, почистил пиджак и штаны, побрился. Лишь в таком виде он считал приличным появиться перед большим, ученым человеком.

— Как себя чувствуете?

— Ничего, хорошо. Только боялся не застать лагерь на этом месте. Однако, видно, все обошлось…

— Да, лагерь отстояли… Ну-с, а какие новости у вас?

— Плохие, Владимир Иванович. Речка, которую видно отсюда, не Далдын. Это Марха, Одна из больших петель ее верховья.

Великанов встал, зачем-то взял самопишущую ручку, повертел в руках, положил на то же место.

— Не может быть! Вы не ошиблись?

— Нет. Я наткнулся на знакомую заимку. В ней мы бывали однажды вместе с отцом. Тогда мы подошли с востока, теперь я добрался до нее с запада.

— Так-с… Так-с… — Великанов опять взял ручку, закрыл перо колпачком, положил на другое место, сел. — Странно… Павлов — старый опытный таежник… И так ошибиться… Теперь наше пребывание здесь лишено смысла. Самолет, не найдя нас на Далдыне, полетит к горе Сарын. Вы разведали туда дорогу? Сможете провести?

— Да. Попробую.

— Но старик-то Алексей… Как же он дал маху? Впрочем, возможно, по дороге в Сунтар он поймет свою ошибку и пришлет самолет сюда.

Александр взглянул Великанову в глаза.

— Владимир Иванович, я все хотел вас спросить, да как-то неудобно было… О Павлове.

— Что именно? Говорите.

— Вы ведь с ним знакомы давно?

— Да. С 1910 года.

— Кем он был тогда?

— М-м… кажется, старшиной. Старшиной наслега. По сравнению с другими якутами он жил богато. А что?

Александр подался вперед, налег грудью на стол:

— Он был тойоном?

— То есть князьком? По-видимому, да. Но что из этого следует?

— Что следует? Тойон Алексей Павлов во время гражданской войны был главарем белой банды и столько преступлений совершил, что десятью своими жизнями не искупил бы их!.. Как же вы доверяли ему? Эх!..

Александр махнул рукой и отвернулся. При всем своем уважении к ученому он не мог подавить в душе досаду на него. Доверять бывшему тойону, да разве это дело! И ведь умный, ученый человек…

Великанов растерянно теребил бородку.

— Да, но я не знал о его прошлом. И потом, до этого случая он хорошо работал в экспедиции. Вы уж не сердитесь на меня, товарищ Васильев.

Александр улыбнулся смущенно.

— Что теперь сердиться?..

Он вдруг вспомнил про исписанную тряпку, которую подобрал у себя в палатке, подал ее Великанову.

— Это обронил Павлов. Тут что-то написано не по-русски. Может, вы поймете?

— Ну-ка, ну-ка, любопытно-с.

Владимир Иванович разгладил тряпку на столе, ближе придвинул свечу.

— Ого, написано по-английски!

По мере того как он читал, брови его ползли вверх, выражая крайнюю степень удивления, потом они опустились, лицо сделалось мрачным, как-то сразу посерело и осунулось. Он кончил читать, долго сидел, опустив голову.

Александру очень хотелось узнать, что в записке, но он чувствовал: сейчас не следует задавать вопросов.

— Н-да-с, — академик поднял на Александра глаза, — поздно…

— Что, Владимир Иванович?

— Поздно, говорю, ругать себя за глупость. Да-с, именно за глупость, непроходимую, махровую глупость. Слушайте, я вам переведу. «Комиссару Иосифу Крамеру. Дорогой товарищ, отряд попал в засаду и перебит шайкой Павлова. Я ранен, меня спас якут Бекэ. Он повезет меня в Сунтар, но в тайге бандиты — могу и не добраться до места. То, что сообщу, лучше знать одному тебе, поэтому пишу по-английски. В 1899 году Бекэ нашел в тайге большой алмаз, который был продан на Парижской Всемирной выставке за 200 тысяч рублей. Спустя несколько лет приват-доцент Горного института Великанов предпринял попытку разыскать Бекэ и разведать место, где был найден алмаз. Я участвовал в этой экспедиции, но нас постигла неудача. Теперь случайно я нашел Бекэ. Он рассказал, что поднял алмаз на отмели в устье реки Иирэлях, притока Малой Ботуобии. Сам он живет выше устья Иирэляха, на берегу Малой Ботуобии. Расспроси его поподробнее и передай все сведения в Москву. У Советской власти будут свои алмазы, деритесь за этот край. Если получишь мое письмо, значит, больше не увидимся. Прощай. Иван Игнатьев. Декабрь, 22 г.».

В палатке наступила тишина. Ни один звук извне не нарушал ее. Двое сидящих у стола людей слышали дыхание друг друга. Каждый думал о своем. Из туманной дали прошлого выплывал образ студента Игнатьева. Великанов видел его таким, каким запомнился он ему в Верхоленске, на мосту, после разговора с мужиком: насмешливый, колючий, немного таинственный. Сосланный на вечное поселение, он не подавал о себе вестей, и все считали его погибшим, во всяком случае для науки. А он боролся за Советскую власть в Якутии. Он думал о будущем этого края тогда, когда, казалось бы, нужно было думать только о себе. Он был большевиком, Иван Игнатьев… И каким наивным несмышленышем выглядел перед этим недоучившимся студентом академик Великанов! Он не отличал тойона от любого другого якута. Он доверился тойону. И тойон Павлов обманул его. Обманул с самого начала. Бекэ был жив тогда, и жил: не на Чоне, а на Малой Ботуобии. Если бы не глупая доверчивость, возможно, Якутия уже славилась бы во всем мире как страна алмазов. И вот теперь Павлов снова обманул!.. Да, дорогой Владимир Иванович, седовласый, почтенный академик, ты много знаешь, тебе подвластны десятки наук, но одну науку — распознавать тайные пружины, руководящие человеческими поступками, — ты не усвоил, хотя и тут твой учитель, старик Федотов, преподал тебе не один урок.

Александр прервал горькие размышления Великанова:

— Бекэ — это мой дед.

Великанов с минуту непонимающими глазами смотрел на собеседника.

— Что вы сказали?

— Бекэ, о котором пишет Игнатьев, — мой дед.

— Неужели? И он жил на Малой Ботуобии?

— Да, я там родился. Я его не помню, но отец рассказывал, что дед любил сидеть со мной на берегу и напевать олонхо. Он погиб вместе с Игнатьевым. Был слух, что их убил Павлов.

— Значит, это письмо, потерянное Павловым, подтверждает слух?

— Да. Теперь ясно: Игнатьев и Бекэ погибли от руки бандита Павлова. Я уверен, Владимир Иванович: и лес подожгла эта гадина… — Александр сжал кулаки так, что побелели суставы, потряс ими перед лицом: — Ну, попадись он мне в руки!..

— Он не уйдет от правосудия. Сейчас нужно думать о другом. Положение сложное. Пойдем-ка к Семенову. Жалко его будить, но ничего не поделаешь…




10. Дорогу осилит идущий


Федул Николаевич долго ругал себя: как же это он, партиец, человек, прошедший войну, повидавший немало людей, не распознал истинного лица Павлова?! Почему не проверил его прошлого, не расспросил о нем якутов? Что ослепило его? Вероятно то, что Павлов хорошо знал бассейн Вилюя. И потом — он старый знакомый Великанова. Но все равно, нельзя было доверяться. Допущена непростительная ошибка. Теперь ясно: Павлов вызвался идти в Сунтар, надеясь, что без него они отсюда не выберутся. Старый бандит действовал по заранее намеченному плану.

Но что, что им руководило? Только ненависть к советским людям или какие-то другие расчеты?

Оставалась надежда, что по истечении двадцати дней самолет прилетит к горе Сарын.

Утром экспедиция свернула лагерь и двинулась в обратный путь. Дым рассеялся, проглянуло солнце, люди повеселели. Вчерашняя битва с огнем сблизила их. Раздавались шутки, смех… Прощай, лагерная жизнь, назойливые комары, тяжелый труд, — скоро отдохнем в Сунтаре!

Дважды Александр сбивался с дороги, но вовремя замечал свою оплошность, и отряд благополучно вышел к торе Сарын.

Миновало четверо суток. Продукты кончались. Все снаряжение экспедиции, упакованное, готовое к погрузке в самолет, лежало на посадочной площадке. С утра люди только тем и занимались, что прислушивались, стараясь уловить шум моторов. Весь день погода стояла как «а заказ: на небе ни облачка. Иногда из-за дальних распадков доносилось завывание волка, и в лагере замолкали разговоры, люди с надеждой смотрели в небо.

Самолет, не прилетел. Не прилетел он и на следующий день. Люди питались голубикой, благо, урожай ее в этом году был обильный. Вскоре она набила такую оскомину, что ничего нельзя было положить в рот. Пришлось довольствоваться чаем.

На третий день небо затянули тяжелые низкие тучи, похолодало, начался мелкий, по-осеннему скучный дождь. Такой дождь хуже ливня. Не сразу, постепенно впитывается он в одежду, зато основательно. От него не скроешься даже в палатке, потому что брезент вскоре начинает пропускать воду.

В лагере не слышно стало песен, шуток — дождь угнетающе действовал на людей.

Федул Николаевич зашел в палатку к Великанову. На лице красные пятна — следы ожогов.

— Владимир Иванович, что-то надо делать. Мы можем прождать самолет еще неделю, а то и две. Павлов, видимо, позаботился об этом.

— Вы предлагаете идти в Сунтар пешим порядком?

— Нет. Ведь пришлось бы оставить оборудование. А оно не мое и не ваше. Я думаю послать в Сунтар Александра Васильева. И немедленно. Каждый час отсрочки ухудшает наше положение.

— Вы правы, Федул Николаевич. Давайте поговорим с Васильевым.

Александр неожиданно выдвинул встречное предложение.

— Зачем в Сунтар? До Сунтара отсюда почти пятьсот километров. Самое малое — неделя ходу. За это время вы ноги протянете. Я лучше пойду в свой колхоз. Оттуда есть телефонная связь с Сунтаром.

— Сколько дней вам потребуется?

— Постараюсь дойти побыстрее, напрямик, через хребет. Однако три дня верных кладите.

Федул Николаевич вздохнул, отвел взгляд:

— Дело такое, товарищ Васильев… Не знаю, учитываете ли вы… — Он неожиданно твердо посмотрел в глаза Александру: — Мы не можем обеспечить вас провизией на дорогу. Придется шагать три дня на голодный желудок. Не свалитесь дорогой?

Александр улыбнулся:

— Кто знает, свалюсь — не свалюсь, а идти, однако, надо. Вы ведь тоже остаетесь без продуктов. Попробуйте продержаться на голубике. Отсюда никуда далеко не уходите.

Александр поднялся.

— Ну, я пошел.

— Прямо сейчас? — осторожно спросил Федул Николаевич, схватив с пола чайник, начал наливать в кружку остывший чай. — Выпейте хоть на дорогу. Чем, как говорится, богаты, тем и рады.

— И на том спасибо, — шутливо бросил Александр, залпом опорожнив поллитровую кружку.

Слух о том, что Васильев отправляется в дальнюю дорогу, мигом распространился по лагерю. Когда Александр вышел из палатки, перед ней, невзирая на дождь, собрался почти весь отряд.

— Счастливого пути, Саша!

— Выручай!

— Поторопи там самолет, да не забудь Белкина ругнуть как следует!

Мефодий Трофимович протянул ему фляжку с чаем. Александру не хотелось пить, но он все же сделал два-три глотка.

— Пей до дна! — раздались голоса. — Возьми и у меня! И мою возьми!

— Спасибо, товарищи, — взмолился Александр, — меня, однако, наш начальник на всю дорогу напоил.

Послышался смех, впервые за этот день.

Александр почти физически ощущал, как душевная теплота его товарищей вливается в сердце, укрепляет мышцы, вселяет энергию и бодрость. Они надеются на него. И он не может не оправдать их доверия. Он должен дойти, он дойдет!..

Люди стояли под дождем, пока Васильев не скрылся за низкими корявыми соснами.

Александр держал направление на видневшуюся вдали гору Кычыгырхая. Иногда гора оказывалась у него за спиной, потому что приходилось огибать болота. Плащ его насквозь промок и отяжелел.

Весь день и всю ночь Александр шагал без отдыха. Утром подошел к реке Маркоке — притоку Мархи. Нужно было переправиться через нее. В другое время он, не задумываясь, разделся бы, связал одежду узлом и, держа ее в одной руке, переплыл — бы на ту сторону. Но сейчас от такого простого решения проблемы его удерживало чувство ответственности за жизнь товарищей, оставшихся у горы Сарын. Если после купания он опять заболеет и сляжет в дороге, что станет с ними? Будь у Александра топор, сделать плот и переправиться не составило бы большого труда. Но топора не было. И все же без плота не обойтись.

Около часа бродил Александр по лесу, прежде чем нашел три подходящие для плота сухие лесины, сваленные ветром. Он приволок их к берегу, спустил на воду, связал и, управляя длинной жердью, наискосок пересек реку. На берегу он увидел юрту. Таких тут немало разбросано по тайге. В них зимой живут охотники-промысловики. Александр понял, что ему повезло: в юрте должна найтись пища. Его надежды оправдались. Войдя внутрь, он нашел там кусок сухого лосиного мяса. Он отрезал, сколько мог съесть, остальное повесил на прежнее место. Кто знает, может быть, это мясо спасем жизнь какому-нибудь путнику. Только насытившись, Александр понял, что он устал, и свалился на топчан. Спал он недолго. И все же, проснувшись, почувствовал себя словно заново родившимся.

Сквозь рваные тучи проглянуло солнце, радужными блестками засияли капельки воды на листьях, на траве.

И снова в путь. Возвышенности сменялись падями, тайга — открытыми заболоченными равнинами. Он потерял им счет и все шел и шел, не замедляя шага. И если останавливался, то лишь для того, чтобы перевернуть портянки. Он шел весь день и всю ночь. Под утро поднялся на сопку с пологими лесистыми склонами, с голой вершиной. Отсюда далеко было видно кругом. Александр стоял, покачиваясь, и тер глаза. В них словно насыпали песку. Все, что он видел, казалось ему нереальным, расплывчатым, неустойчивым. Впереди, среди синего массива лесов, блестела стальным лезвием полоска воды. «Озеро Сюльдюкар, — подумал он. — Однако, я отмахал за сутки километров сто». Это открытие должно бы было обрадовать его, но он отнесся к нему с безразличием, удивившим его самого. Ему хотелось одного: спать. Земля притягивала к себе, земля кричала: «Ложись!» Ноги дрожали, готовые вот-вот подломиться в коленях. Огромным усилием воли он заставлял себя шагать. В затуманенной усталостью голове проносились обрывки мыслей. «Я иду, — думал он, — я иду… иду… Мне легче — иду… Скоро буду дома… А им плохо — они ждут… Я иду… я иду… я иду…»

Он шел, пошатываясь, дремал на ходу. Вдруг что-то холодное прикоснулось к лицу. Он отпрянул: «Змея!» Перед ним на уровне глаз раскачивалась разлапистая ветка ели. Он протер глаза. Нет, никакой змеи на ветке не видно. А вон на другой ветке что-то шевельнулось. Желтое что-то, похожее на голову змеи… Он обошел дерево, оглянулся: на зеленой ветке полоска засохшей хвои. Равнодушно подумал: «Это мне кажется. Надо бы всё же поспать…» И продолжал идти.

Он вышел на просторную поляну. Казалось, поляна застлана зеленым ковром, по которому красным бисером вышиты причудливые узоры. Да ведь это брусника! Крупная, спелая, она так и просилась в рот. У Александра сразу пересохло во рту, он почувствовал и голод и жажду вместе. Голова прояснилась, сон, казалось, отступил. «Подкреплюсь маленько, а заодно и отдохну», — подумал он и опустился на мягкий ковер. Он быстро набирал горсть за горстью, сочная брусника приятно освежала рот, и он вновь почувствовал прилив сил. Но солнце, часто выглядывавшее сквозь разрывы облаков, коварно пригревало спину, лучи его ощутимой приятной тяжестью давили на затылок. Александр хотел подняться, но мышцы отказались, и голова уткнулась в мягкий мох.

В это время на поляну вышел медведь. Степенно, не торопясь, он шел по ягоднику, лакомясь вкусной брусникой. Он хорошо знал эту поляну, он приходил на нее очень часто, из года в год, и привык считать себя ее хозяином. Все было спокойно кругом Жужжали слепни, тонко ныли комары, воздух, пусто настоянный сладковатым ароматом брусники, вызывал аппетит. И вдруг в привычные ощущения вмешались какие-то посторонние запахи и звуки. Медведь остановился и заворчал. Он надеялся, что, услышав его, постороннее существо немедленно уберется подальше. Но странные звуки и запахи не исчезали. Это начало раздражать медведя. Он был озадачен. Посидев так некоторое время и не найдя объяснения странному явлению, он встал и осторожно начал приближаться, к источнику неприятных запахов и звуков.

Этот медведь никогда не видел людей, не испытывал от них неприятностей, поэтому вид спящего не пробудил в нем ни страха, ни злости. Им руководило одно лишь любопытство. Шевеля носом и верхней губой, он тщательно обнюхивал ноги пришельца. Запах сапог ему не понравился. Он зашел с другой стороны, стал обнюхивать лицо, едва не касаясь его носом; тронул спящего лапой, ибо ему не терпелось узнать, что из этого получится. Александр открыл глаза и спросонок вскрикнул. Видимо, по медвежьим понятиям это был весьма грозный голос. От неожиданности зверь отпрянул, круто, словно падая навзничь, повернулся и со всех ног бросился в тайгу. Сухие ветки, свитки сухой коры затрещали под круглыми пятками мохнатого пустынника. Александр сел, протер глаза. «Приснился мне медведь, что ли?» Но нет, до ушей еще доносился треск валежника. Сонливость с Александра как рукой сняло. Он вскочил, зачем-то выхватил нож, усмехнулся, сунул его обратно в ножны. «Однако, спасибо мишке, разбудил меня». Взглянул на солнце — нет, спал он совсем недолго. И снова в путь.

…Ранним утром следующего дня сторож правления колхоза «Улуу тогой» не сразу узнал в осунувшемся, почерневшем, ободранном, выпачканном глиной, едва передвигавшем ноги человеке Александра Васильева. А когда узнал, побежал будить председателя.

Александр подошел к телефону, покрутил ручку, послушал: молчание. Только в ушах шумит кровь. Опять начал крутить ручку. Это простое дело требовало сейчас неимоверных усилий. У Александра слипались глаза, он боялся одного: упасть и заснуть мертвым сном раньше времени. Он долго, с какой-то отчаянной настойчивостью крутил ручку, пока, наконец, не соединился с Сунтаром. Теперь не отвечала телефонистка из Сунтара. Ждал он не больше минуты, но ему казалось, что проходили часы. Несколько раз он едва не упал с телефонной трубкой в руках, потом догадался придвинуть стул и стал ждать ответа сидя.

Когда у него уже пропала всякая надежда, в трубке раздался голос телефонистки. Александр попросил соединить его с экспедицией. После продолжительной паузы телефонистка сказала:

— В конторе никого нет, еще рано. Звоните после девяти часов.

Александр испугался, что она сейчас бросит трубку, и торопливо попросил соединить его с домашним телефоном главного инженера экспедиции Белкина. Вскоре трубка басовито зарокотала:

— Алло! Главный инженер экспедиции Белкин слушает.

— Товарищ Белкин?! Степан Владимирович?! — обрадованно, еще не совсем доверяя своему слуху, закричал Александр.

— Да, да! В чем дело?

— У Далдынского отряда пять дней назад кончились продукты. Почему не посылаете самолет?!

— Как так?.. У них вдоволь лосиного мяса, и они просили не посылать!..

Александр терял волю к сопротивлению. Сов обволакивал его мягким сладковатым облаком. В мозгу что-то поскрипывало, словно закрывались крошечные дверцы. Собрав последние силы, он крикнул:

— Срочно пришлите самолет к горе Сарын!.. Продуктов!..

Трубка выскользнула из рук. Александра мотнуло в сторону, и он свалился со стула без сознания.

— Алло! Кто говорит? Откуда?! — Белкин кричал, дул в трубку, стучал по аппарату, но тщетно, никто не отвечал. Положил трубку, начал одеваться. Ясно было: в отряде что-то стряслось, и медлить нельзя. Он поехал на аэродром, вызвал командира летного отряда и приказал немедленно послать к Сарыну самолет. Через час самолет поднялся в воздух, взял курс на северо-запад. А еще часа через четыре он вновь приземлился на Сунтарском аэродроме. Тут уже стояли автомашины, готовые забрать изголодавшихся, обессилевших людей. Они выходили из самолета, пошатываясь от слабости. Лица темные, заострившиеся, лихорадочно блестели глаза. Трое суток они почти не спали. Трое суток они с надеждой смотрели в небо, напрягали слух, и это измотало их не меньше, чем голод. Вынесли на носилках Великанова. Он не мог ходить, у него разболелась нога. К нему подошел Белкин.

— Как чувствуете себя, Владимир Иванович?

— Благодарю вас, не хуже других.

Великанов приподнялся, попросил санитаров поставить носилки на землю и отойти.

— Меня, вероятно, сейчас увезут в больницу. Нам необходимо поговорить. Был у вас наш новый проводник Павлов?

— Да, дней восемь назад.

— Вы получили записку Семенова?

— Насчет зарплаты получил.

— А другую?

— Павлов сказал, что другая записка размокла в пути и передал на словах: задержать самолет дней на десять, так как вы убили лося и пищи у вас достаточно.

Владимир Иванович болезненно поморщился.

— Мерзавец! Вот что, Степан Владимирович. Мы установили: Павлов — враг, бывший белогвардеец, каратель. Немедленно свяжитесь с органами безопасности: его следует арестовать.

Белкин стоял как громом пораженный.

— А ведь он ушел в тайгу, сказал что обратно, к вам.

— Ладно, не сокрушайтесь, далеко не уйдет. Кстати, Васильев здоров?

— Васильев? Сюда он не приходил.

— Но как же вы узнали о нашем бедственном положении?

— Сегодня рано утром кто-то позвонил по телефону ко мне на квартиру и сообщил. Кто, откуда — неизвестно.

— Это был Васильев. Обязательно позвоните в колхоз «Улуу тогой», справьтесь о его здоровье.

Великанов кивнул санитарам, и носилки скрылись в машине с красным крестом на кузове.

А самолет уже заправлялся горючим для вторичного рейса. У горы Сарын его ждали Семенов, Фанин и несколько рабочих, менее других ослабевших от голодовки.




Часть третья





1. Таинственный старатель


Прошло десять месяцев. После долгой зимы опять зазвенела птичьими голосами тайга. Упругий южный ветер зашумел в молодой зелени лиственниц. Реки вошли в берега, развесив на прибрежных ивовых зарослях отметки ила, сквозь которые пробивались клейкие глянцевитые листочки. Наступило короткое и потому особенно желанное лето северной Сибири.

Однажды, в солнечный июньский полдень, на берегу реки Далдын появилась группа людей. Это была часть одного из трех отрядов Амакинской экспедиции. Александр Васильев, совмещавший теперь должности рабочего и проводника, сбросил с плеч мешок, сбежал к воде, напился, умыл лицо. Вода была прозрачная и холодная. Александр подтянул голенища сапог и вошел в реку. Даже на середине вода не доходила до коле». Обернулся, призывно махнул рукой.

От группы отделилась девушка. Одетая в мужское платье, она отличалась от мужчин тонкой фигуркой да пышными белокурыми волосами до плеч. Она подошла к воде, сняла накомарник. У нее было круглое лицо с большими, широко расставленными глазами цвета северного неба. Она часто щурилась от солнца, и поэтому от глаз к вискам пролегли ясно различимые на слегка загоревшем лице морщинки. От этой привычки щуриться глаза ее, обрамленные длинными ресницами, казались мохнатыми.

— Это и есть те места, которые в прошлом году искал академик Великанов? — спросила она выходившего на берег Александра.

— Точно, Лариса Александровна. В прошлом году мы сюда не попали, потому что нас вел очень плохой, подлый человек.

— Да, я слышала эту историю. Его, кажется, не поймали?

— Нет. В тайгу ушел. А в тайге искать человека все равно что иголку в сене.

Девушка подняла плоский мокрый голыш, осмотрела его профессионально-внимательным взглядом и, видимо не найдя ничего интересного, бросила в воду.

— Будем переправляться здесь?

В ее голосе послышалась вопросительная интонация. Она еще не привыкла командовать людьми, самостоятельно принимать решения. Лариса Сорокина только в прошлом году окончила Ленинградский горный институт. В Сибири, в такой невероятной отдаленности от населенных пунктов, да еще в качестве руководителя целой группы из четырех человек, она оказалась впервые.

Александр понимал ее состояние, ее растерянность и старался помогать девушке.

— Эй, сюда! — крикнул он рабочим, стоявшим на береговом откосе. — Начальник приказал переправляться здесь!

Губы Ларисы дрогнули в усмешке: она видела ухищрения Александра. Этот славный парень все двое суток пути от базы отряда из кожи лез для того, чтобы доказать ей, что она начальство. Обращался с подчеркнутой почтительностью, причем называл не иначе, как «товарищ начальник», все ее нерешительно высказанные пожелания воспринимал как приказания и немедленно исполнял. Глядя на него, так же поступали и другие участники группы. И только рабочий Симаков, заросший до самых глаз бородой человек лет сорока, старательно пропускал мимо ушей ее распоряжения.

Симаков приехал на Север заработать денег. У него, как он выражался, была «своя хата под Москвой». На окружающих он посматривал свысока, возможно, потому, что «своей хаты под Москвой» никто из них не имел. Симаков взял за правило не особенно утруждать себя работой.

Накануне вечером, во время стоянки, Александр отозвал его в сторонку, и между «ими произошел такой разговор:

— Товарищ Симаков, вы видели глупого упрямого оленя в упряжке?

Симаков нерешительно ухмыльнулся.

— Хм… Ну, видел, ну и что?

— Пока его не покроешь трехэтажной руганью, он с места не сдвинется. Вот гляжу я на вас и думаю: очень вы похожи на этого оленя.

— Ну, ты, Васильев, того… полегче! Молод еще!

— Борода тоже не всегда ума прибавляет. Вы что думаете, если Лариса Александровна не орет на вас, так она вам и не начальник? Понимать надо: она ученый человек, она девушка и с людьми привыкла разговаривать вежливо. А вы, будто медведь, вежливого обращения не понимаете.

Симаков сдвинул густые брови, отвернулся.

— Ну ладно, будет… Тоже замполит нашелся. Присылают девчонок, понимаешь, несмышленых, а ты смотри им в рот!

Он круто повернулся, пошел к костру.

Переправившись через Далдын, начали работы. В этом месте пойма реки распахнулась метров на сто в ширину. Следовало прошить шурфами элювиальный, то есть наносный, слой поперек левой половины поймы, так как трубка находилась где-то на левом берегу реки. От кромки воды до крутого откоса каменистого берега шеренгой, в пятнадцати метрах друг от друга, выстроились рабочие и начали копать. Александр оказался самым старательным: он первый добрался до вечной мерзлоты. На поверхность начали вылетать куски замерзшей породы. Они сразу покрывались седым инеем, но потом темнели, на солнце, таяли. Лариса подняла один из них. С него капала вода. Лариса набрала в горсть немного грязноватой влаги, долго смотрела на нее, словно силясь что-то понять. Попробовала на язык — обыкновенная пресная вода. А ведь она пролежала под землей в виде льда сотни тысяч лет. И вот сегодня вновь обрела свое первоначальное жидкое состояние. Через сотни тысячелетий…

Ее размышления прервал Александр:

— Товарищ начальник, — тихо позвал он. — Посмотрите, что это?

Он стоял на коленях перед алюминиевым лотком, в котором только что начал промывать вынутую породу. Лариса подошла и увидела на дне лотка радужно сиявший на солнце маленький кристаллик. Вынула его, осмотрела: не было сомнений, это алмаз.

— Алмаз, — по-будничному спокойно сказала она.

Лицо Александра расплылось в улыбке.

— Значит, есть россыпь. Будем расширять шурф?

Лариса отрицательно покачала головой.

— Нет, будем, как наметили сначала, закладывать ряд шурфов через двадцать метров.

Александр перестал улыбаться, недоуменно уставился на девушку.

— Как же так? Разве мы не алмазы ищем?

— Нет. Мы ищем коренное месторождение алмазов — кимберлитовую трубку. А россыпь не пропадет, не бойтесь. Придут эксплуатационники и возьмут алмазы.

— Лариса Александровна… — нерешительно начал Александр, — хочу вас спросить… В прошлом году академик Великанов увидел трубку с самолета. Мы ту самую трубку разыскиваем, так ведь?

— Так.

— Однако от берега она далеко, а мы на берегу копаем. Как же вы собираетесь ее найти?

Лариса села на галечник, поджав ноги. Под распахнувшимся ватником виднелся серый шерстяной свитер, туго натянувшийся на высокой груди.

Она подобрала сухую былинку, перекусила, сказала со вздохом:

— Как ее найти — не знаю.

Александр близко видел ее лицо, мохнатые глаза с чуть выгоревшими на концах ресницами. В ее слабой, немного печальной улыбке, в обозначившихся в уголках губ нежных бархатистых тенях была какая-то непередаваемая женская прелесть. Что-то теплое, пронизывающе приятное шевельнулось в груди Александра. Он поймал себя на желании погладить ее лицо, волосы, ощутить на губах щекочущее прикосновение ее густых ресниц. Кровь бросилась ему в лицо. Он резко отвернулся. Такое с ним случилось впервые, и он не звал, как скрыть смятение.

Но Лариса ничего не заметила. Она смотрела в сторону и думала о своем. Неширокая река с каменистыми берегами холодно поблескивала, огибая пологие увалы. По берегам виднелись невысокие, корявые сосны, лиственницы. Много голых засохших сучьев. Они торчали беспорядочно, словно кто-то огромный могучий поломал и перемешал их, продираясь сквозь тайгу. Казалось, бойцы в агонии протянули руки с последней мольбой о помощи да так и застыли. Ларисе стало тоскливо. Одна, за тысячи километров от дома… Что ей здесь надо? Найти месторождение алмазов — она мечтала об этом. Она думала, что здесь, в Амакинской экспедиции, ее научат, как найти. Но тут знали еще меньше. Лариса возлагала надежды на пиропы. Если она не обнаружит их, придется возвращаться ни с чем. И тогда каждый вправе сказать о ней, как Симаков: «Присылают тут девчонок несмышленых!»

Вся надежда на пиропы… В прошлом году у них в институте читал лекции приезжий профессор. Он побывал на алмазных приисках в Бельгийском Конго и рассказывал, что там пиропы находят вблизи кимберлитовых трубок. Эти красные камешки, похожие на капельки крови, встречаются и здесь, в бассейне Вилюя. Они-то и должны привести к коренным алмазным месторождениям. Но где и как искать их? Она взглянула на Александра. Он сидел отвернувшись, словно чем-то обиженный. «Напрасно я призналась ему в собственном бессилии. Сама подрываю свой авторитет, — подумала Лариса и тут же опровергла себя: — Какой у меня авторитет?!»

В этот день была промыта порода из двадцати шурфов — и ни одного пиропа! Последняя промывка дала еще кристалл алмаза. Рабочие радовались: не зря трудились. Но Лариса знала, что алмазы встречаются за сотни километров от коренного месторождения.

Группа, оставив за собой участок поймы, изрытой шурфами, словно тело оспинками, поднялась выше по реке и остановилась на ночлег. Разбили палатки. Рабочие с ног валились от усталости. И только Александр нашел в себе силы побродить с ружьем по окрестностям. Охотничья страсть никогда не покидала его. Но дело было не только в этом. Ему хотелось побыть одному, разобраться в своих чувствах.

Наступила ночь. Собственно, это только так считалось, на самом деле было светло почти так же, как днем. Солнце, спрятавшись за горизонт, проходило где-то под самой его кромкой, и небо на западе сияло золотистым светом.

Александр медленно шагал по берегу. В одном месте он спугнул куропатку, но стрелять раздумал: близко лагерь, можно переполошить товарищей. И вообще не хотелось нарушать чуткую тишину ночи. Она помогала думать.

Александра мучили противоречивые чувства. Ему нравилась Лариса вовсе не как начальник. И с этим он ничего не мог поделать.

Александр пробовал урезонить себя логическими доводами: «Она инженер, я простой охотник, она образованная, я семилетку кончил. Какое ей дело до меня?! Зачем я ей?» Но, казалось бы, веские доводы легко опрокидывались, стоило ему только вспомнить ее лицо. Пусть она образованная, пусть он ей не нужен, но кто запретит ему любоваться ею, оберегать ее, помогать? Надо только постараться, чтобы никто не заметил его чувств. Это — главное…

Поглощенный своими нелегкими мыслями, он споткнулся о какой-то предмет и упал. Ружье больно стукнуло по затылку. Быстро вскочил. Мелькнула веселая мысль: «Идешь на охоту, не думай о девушках…» Под ногами лежал дюралевый лоток для промывки породы. «Сиэхсит[3 - Якутское ругательство.]. Симаков бросил!» — выругался Александр. Он нагнулся, чтобы поднять легкий лоток, но тот подался с трудом. В нем было много слежавшейся земли, и в почве под ним осталось углубление, будто он лежал тут не меньше года. Симаков явно не имел к нему отношения, тем более что сегодня ни он, ни кто другой из лагеря не отлучались. Но тогда совсем ничего не понятно. Лоток не отличался от тех, которыми оснащена Амакинская экспедиция. Однако ни в этом, ни в прошлом году ни одному амакинцу не удалось добраться до Далдына. Группа Ларисы Сорокиной первая пришла сюда. Другие группы Далдынского отряда производили изыскания километров на семьдесят ниже по реке. Откуда же здесь дюралевый лоток?

Александр внимательно огляделся. Напротив того места, где он стоял, в реку, тесня ее, вдавалась широкая коса из крупной обкатанной гальки. Здесь, судя по булькающим звукам и всплескам, река образовала быстрину. На середине косы что-то чернело. Александр бросил лоток, приблизился к черному пятну. Это была овальная яма с размытыми краями. На дне ямы в черном зеркале воды отражалось бледное ночное небо. Александр постоял на краю ямы, вернулся к лотку. Тут он увидел другую, более широкую яму. Она находилась метрах в двадцати от первой по направлению, перпендикулярному к береговой линии. «Похоже, кто-то вел правильную шурфовку», — подумал он, подходя ко второй яме. Края ее казались размытыми меньше, и на дне не было воды. Александр спрыгнул в яму. Сапоги по щиколотку увязли в грязи, но под ней чувствовалось твердое основание — вечная мерзлота.

Кто копал здесь? Почему ни один человек из Амакинской экспедиции, даже начальник Семенов, не знает об этом старателе? Может быть, он работал тайно? Но если он скрывается, значит, у него не совсем чистые намерения. Кто он, этот старатель? Возможно, преступник!..

Александр вдруг почувствовал себя неуверенно, словно ему грозила опасность, а он не знал, откуда и какая. Он вспомнил, что оставил ружье на поверхности, стремительно выпрямился, огляделся. Ружье лежало на месте. Причудливыми черными руинами вырисовывался на фоне светлого неба недалекий лес. Ничто не нарушало тишину. Только временами, будто спросонок, булькала вода на быстрине.

Александр вылез из ямы, подобрал ружье. Долго внимательно вглядывался в черную массу леса. Там было все спокойно. Однако тревога не проходила. Вспомнился Павлов. Старый бандит где-то бродит по тайге. А там, в лагере, спят безоружные люди, Лариса… Бодрствует ли кто-нибудь из них? Александр выругал себя за легкомыслие. Среди ночи в дикой тайге оставить людей без оружия! Это же надо голову потерять!..

Он двинулся обратно. Шел он быстро, почти бежал. По мере приближения к лагерю беспокойство его росло. Бегом преодолел Александр последнюю сотню метров; громыхая по камням, спотыкаясь и падая, взлетел на откос, откинул полог палатки, в которой спала Лариса, согнулся, вошел.

Первое, что он увидел — широко раскрытые глаза Ларисы.

— Вы что? — только и сумела спросить она.

В голосе ее слышался испуг.

Александр запыхался, тяжело дышал.

— Я… вы… — начал было юн, растерялся, что-то промычал, попятился из палатки.

Что о нем теперь подумает Лариса Александровна? Ворвался среди ночи и, ничего не объяснив, выскочил, как вор, застигнутый на месте преступления. А ведь вполне можно было подождать до утра. Откуда у него эти страхи? С чего он вообразил, что Ларисе грозит опасность? Ну, лоток, ну, ямы, но, судя по всему, таинственный старатель ушел отсюда год назад. Как же так: он, человек, прошедший всю войну, никогда ничего не боявшийся в тайге, вдруг поддался панике, страху? Видно, эта девушка с мохнатыми глазами совсем затуманила ему мозги. Он подумал, что сейчас лучше лечь спать, недаром русская пословица говорит; утро вечера мудренее, и уже поднялся с валуна, но навстречу из палатки вышла Лариса.

— Что случилось, товарищ Васильев? Я вам нужна?

Он с трудом преодолел волнение и показал на лоток.

— Вот. Нашел на берегу, выше по Далдыну километрах в двух…

Он рассказал о ямах, очень напоминающих шурфы. Лариса согласилась, что все это странно, и тоже не могла объяснить, как лоток Амакинской экспедиции попал на берега Далдына.

— Ладно, завтра разберемся, — сказала она. — А теперь давайте спать.

Она сочно зевнула, прикрыв ладонью рот, рассмеялась и нырнула в палатку. В ее облике и поведении угадывалась полнейшая беззаботность. И Александром вновь овладели сомнения: надо ли спать? Она, жительница далекого Ленинграда, не знает тайги, не знает Павлова, она и мысли не допускает о какой-то опасности. Но он, Александр, — таежный человек, бывший фронтовик, судьба сталкивала его с Павловым, и ему хорошо известно, к чему приводит беспечность. Нет, не нужно спать. Завтра надо установить посменное дежурство, а сегодня посторожит он.

Александр застегнул на все пуговицы телогрейку и уселся на валуне, положив на колени ружье.




2. След потерян


С утра рабочие начали копать новый ряд шурфов, а Лариса в сопровождении Александра отправилась к обнаруженным ночью ямам.

Сперва они осмотрели яму на косе. Вчера она показалась Александру довольно глубокой, во сейчас, при солнечном свете, словно бы обмелела, воды в ней было не больше чем на десять сантиметров. Она напоминала воронку — видно, во время половодья стенки осыпались.

Подошли к другой яме. Лариса легко спрыгнула в нее. Она растерла между ладонями комочек грязи и почувствовала прикосновение к коже чего-то твердого, наподобие сухой горошины. На ладони, словно капелька крови, выступившая сквозь сероватую грязь, лежал красный камешек.

— Пироп!

Она взяла еще горсть грязи, потом еще и еще, и почти в каждой находила один, два и даже три красных камешка. Она выбирала их и складывала в карман.

— Жаль, лопату не захватили, — сказала она, выбравшись наконец из ямы.

Большие глаза ее светились такой радостью, что казалось, не солнце, а они освещали все вокруг. Александр откровенно любовался ею. Она что-то говорила, он отчетливо слышал слова, но не понимал их смысла. Вдруг она прервала свою речь и спросила:

— Что с вами? Вы побледнели… Вам плохо?

Он понял, что если сию же секунду не уйдет, то скажет или сделает такое, о чем потом пожалеет. Он повернулся как-то деревянно, словно манекен, и так же деревянно зашагал прочь. Она некоторое время в растерянности стояла на месте, потом догнала его и спросила, сбоку заглядывая в лицо:

— Я вас чем-нибудь обидела, Саша? Но чем? Простите, если…

Впервые она назвала его по-русски, ласково, словно друга: «Саша». У нее был мягкий, обезоруживающий голос. И от этого он испытывал сейчас страстное желание заорать на всю тайгу диким голосом и бежать, бежать, куда глаза глядят, только бы не видеть ее. Внешне Александр оставался спокойным. Только очень внимательный наблюдатель сумел бы угадать его состояние. Замедлив шаг, Александр сказал:

— Нет, вы ничем меня не обидели. И я здоров. Однако, надо возвращаться.

— Да, да, — торопливо согласилась Лариса, едва поспевая за ним. Она почему-то не возразила ему и не попросила идти помедленнее. Неосознанным женским чутьем она угадала, что сейчас лучше ничего не говорить и вообще подчиниться. Она думала: «Какой странный человек! Огромный, сильный, а побледнел, как девица перед обмороком. И вчера ночью… Медведем ввалился в палатку, что-то пролепетал и ушел. И лицо у него было такое несчастное, как у ребенка!..»

Ей рассказывали, что в прошлом году он спас от гибели отряд экспедиции, попавший в безвыходное положение, что сам академик Великанш объявил ему благодарность. Значит, он мужественный, крепкий, надежный человек. Что же с ним случилось? Откуда такая нервозность? Задавая себе эти вопросы, она боялась ответить на них прямо и ново Инстинктивно она понимала, в чем дело, но не хотела себе признаться в том, что понимает. И не напрасно. Сама не подозревая, она сейчас любовалась им, широким разворотом его плеч, ловкой сильной походкой таежника. И сердце наполнилось благодарностью к нему, благодарностью, не больше, за найденные сегодня пиропы. Конечно, она все равно нашла бы их, но сколько дней было бы потеряно, сколько непроизводительного труда затрачено…

Когда они пришли в лагерь, никто бы не сказал, что между ними что-то произошло. Александр разговаривал с начальником ровно, благожелательно, был по-прежнему исполнителен.

В этот же день группа перебралась к косе — копать шурфы чуть повыше ям. Почти в каждой пробе находились пиропы. В одной из проб обнаружили довольно крупный кристалл алмаза. Еще день — пиропы и три кристалла. Работали весело. Слова «алмазная россыпь» не сходили с уст. Симаков вслух подсчитывал, какую премию они «отхватят» за найденные алмазы. Лариса все эти дни пребывала в лихорадочном состоянии. Она чувствовала необычайный душевный подъем. Они стала требовательна во всем, что касалось дела. Она сама бралась за любую работу, и люди, зараженные ее энтузиазмом, трудились от зари до зари, не зная усталости.

Трубка пряталась где-то близко. Казалось, еще одно усилие — и голубая алмазоносная земля ляжет покорно к ногам пришельцев.

Невдалеке от первых двух были найдены еще три ямы. Кто-то основательно исследовал берег. Ларису мало интересовало кто. Кто бы он ни был — спасибо ему за открытые пиропы.

Выше косы река поворачивала влево, огибая увал, пологие склоны которого заросли ерником. Лишь только искатели поравнялись с увалом, алмазы перестали попадаться. Зато пиропов стало еще больше. Ларису не беспокоило исчезновение алмазов, она верила: пиропы приведут к цели. Но вскоре она с удивлением заметила, что темп работ снизился. Рабочие, за исключением Васильева, копали вяло, не торопясь, часто устраивали перекуры. Временами она ловила на себе злой взгляд Симакова. Однажды, когда рабочие собрались для очередного перекура, она подошла к ним.

— Что это значит, товарищи? Вы недавно отдыхали и опять сидите! Нам надо торопиться, пока ясная погода. Вы знаете, лето здесь короткое.

— Как же, знаем, — нагловато ухмыльнулся Симаков. — Только не знаем, товарищ начальник, зачем вы нас заставляете перелопачивать пустую породу, когда рядом алмазная россыпь?

Он оглянулся на товарищей, как бы спрашивая: «Верно я говорю?»

Лариса почувствовала, как в ней поднимается гнев.

— Товарищи, — тихо оказала она, пересиливая волнение, — алмазная россыпь никуда не денется. Вслед за нами придут эксплуатационники и возьмут алмазы. А мы изыскатели. У вас другая задача. Мы, как вам известно, должны найти коренное месторождение алмазов — кимберлитовую трубку. Вот Симаков говорит: пустая порода. Неправда. Вы же знаете: в этой породе содержатся пиропы. Значит, где-то недалеко трубка. Я понимаю, вы устали, но давайте приложим последнее усилие. Не сегодня, так завтра мы найдем ее…

Симаков нарочито громко зевнул, лениво процедил сквозь зубы:

— Умный держит синицу в руках — и доволен, а…

Пожилой рабочий Буров поднялся, рывком надвинул ему на глаза кепку, сказал:

— Ну, ты, полегче, синица! Начальство правильно говорит! — Он улыбнулся Ларисе: дескать, хоть я и старше тебя раза в два, а начальство признаю. — Оно действительно, работаем мы сегодня ни шатко ни валко… А трубка эта, видно, сама к нам не придет.

Вслед за ним поднялся рабочий Терентьев, и они отправились к шурфам. Оставшийся в одиночестве Симаков посидел немного и тоже пошел работать. Во всем поведении, даже в том, как, шагая, он небрежно, словно тросточкой, размахивал лопатой, чувствовалось подчеркнутое презрение к ней, ко всему, что исходит от нее.

Прошло несколько дней. У Ларисы не было оснований жаловаться на рабочих. Дневную норму они выполняли. Александр работал за троих, словно поставил перед собой задачу как можно больше перевернуть земли. Он заметно осунулся, старательно избегал оставаться с Ларисой наедине, разговаривал сухо, односложно и только в случае крайней необходимости, причем упорно избегал ее взгляда.

Нельзя сказать, что Лариса не замечала этого. Просто все, что не касалось кимберлитовой трубки и пиропов, скользило по поверхности ее сознания, не затрагивая, не волнуя. Пиропы владели ее воображением, ее мыслями. Для нее они не были мертвым, холодным минералом. Они снились ей по ночам в виде маленьких красных гномиков, веселых, простодушных и в то же время очень капризных. Они целым роем сбегались к ней со всех сторон, а когда она протягивала руки, чтобы взять их, они, словно ртутные брызги, разлетались в стороны; как шаловливые дети, дразнили ее, высунув красные язычки.

Если бы год назад ей сказали, что в глухой, безлюдной тайге, не имея возможности слушать концерты, посещать театры, кино, она будет жить полной, кипучей, увлекательной жизнью, она бы только недоверчиво посмеялась. Но именно так она жила сейчас.

Позади осталась излучина реки. И тут пиропы исчезли. «Куда вы убежали? — подумала Лариса о них, как о живых существах, вглядываясь в очертания местности. Пологие склоны увала переходили в неглубокую лощину. «Очевидно, по лощине дождевые и весенние воды выносят пиропы на берег», — решила Лариса и велела копать в лощине. Почва тут была тверже, во всех направлениях ее прошивали корни. Пустили в ход топоры. Лариса тщательно исследовала вынутую землю — никаких признаков пиропов. Когда стало ясно, что в лощине искать бесполезно, она испугалась. Что делать? Куда девались озорные красные гномы? Неужели след их потерян? Может быть, они выше по реке? Начали копать выше — безрезультатно. Может быть, они взбежали по склону увала? Это маловероятно, потому что на монолитном теле увала не заметно ни единой складки. И все же начали вгрызаться в каменистые склоны. И, конечно, ничего не нашли. Пиропы словно сквозь землю провалились.

Лариса теряла силы, иссякал ее душевный подъем. Черная бездонная пустота равнодушия вползала о сердце. Девушка похудела, заострились скулы, под глазами легли темные тени усталости.

Настал день, когда рабочие не получили от Ларисы никаких распоряжений. Солнце поднялось высоко, а она не выходила из палатки. Она лежала, закинув руки за голову, вглядываясь в грязно-зеленый брезент. Ее душили рыдания, они вот-вот готовы были прорваться сквозь слабенькие кордоны воли.

Ей вспомнилось, как в прошлом году осенью они, группа молодых специалистов, приехали в Сунтар, в Амакинскую экспедицию. На аэродром встречать их вышли почти все работники экспедиции. Выпал первый снег, стоял бодрящий морозец, и, наверное, поэтому встреча получилась какой-то особенно светлой, радостной, веселой. Вечером в кабинете начальника экспедиции их собрал только что выписавшийся из больницы академик Великанов. Он сказал тогда:

— Завтра я улетаю в Москву, меня ждут дела. Я покидаю экспедицию с легким сердцем, я уверен я успехе. Почему — спросите вы? Да потому, что за дело возьмется молодежь. Помимо знаний, у вас есть то, чего весьма недоставало нам, старикам: большевистское упорство. И я глубоко уверен, что через год… — Он вдруг остановил взгляд на Ларисе. — Простите, как ваше имя? Лариса Сорокина. А ваше? Владимир Сомов. Ваше? Торохов… Ваше?.. Прекрасно, прекрасно. Я убежден, что через год буду иметь честь и удовольствие поздравить вас, дорогие товарищи Сорокина, Сомов, Торохов, Никольский, Андреев, с открытием первых в Советском Союзе кимберлитовых трубок. Я вижу, некоторые из вас недоверчиво улыбаются. Ну-с, через год я вам напомню ваш сегодняшний разговор, и вы убедитесь в моей правоте.

Долго еще разговаривали в тот вечер. Лариса была захвачена предстоящей работой и верила в свои силы. Где то время? Вот она валяется в палатке, готовая зареветь, обыкновенная плаксивая девчонка. Она не знала, что еще предпринять, она не вышла, к рабочим и тем расписалась в своем бессилии.

В палатку просунулась голова Васильева.

— Товарищ начальник, мы ждем. Где сегодня шурфы будем забивать?

У него было спокойное, слишком спокойное лицо. Голос звучал механически ровно, без выражения, как у робота. «Осуждает», — безразлично подумала Лариса.

Она вышла и увидела поджидающих около палатки рабочих. Впереди, опираясь на лопату, стоял Симаков. И опять она подумала безразлично: «Все кончено».

То, что она сейчас им скажет, даст право им презирать ее. И если даже Симаков оскорбит ее, что она сможет ему возразить?

— Товарищи… — Она помедлила и вдруг, словно бросаясь вниз головой в омут, выпалила залпом: — Путь к кимберлитовой трубке потеря». Продуктов у нас осталось на четыре-пять дней. Надо возвращаться на базу отряда…

Александр внимательно разглядывал носки своих сапог. Он боялся смотреть в ее измученное лицо, видеть ее трясущиеся губы. Он все понимал. Если бы он мог ей как-то помочь! Но для этого требовалось быть геологом…

Симаков демонстративно отбросил лопату, полез в карман за кисетом. В глазах заметался злорадный смешок.

— Все, братцы, шабаш! Весь Далдын перекопали, можно домой топать! Наш шибко ученый начальник трубку потерял. С учеными бабами это бывает. Между прочим, умный человек, который здесь до нас копался, дальше косы не пошел. Да только для нашей товарищ Сорокиной умные люди не указ…

Александр сделал шаг к Симакову.

— Не смей так!

Симаков хотел набить табаком цигарку, но табак просыпался. Он скомкал и зло отшвырнул полоску курительной бумаги.

— Теперь что молчать… Хоть молчи, хоть кричи — не испечешь куличи. Я считаю, братцы, вредительство это. Государству позарез нужны алмазы, за границей покупаем, а наша ученая барышня с умным видом проходит мимо россыпи. Это что? Вредительство и есть. И молчать тут нечего! Доложить куда следует!

Александр налетел на Симакова.

— Ты… Гад!.. За такие слова, знаешь… Ишь, «государство»… За премию дрожишь, вот что!..

— А ты не цепляйся. — Симаков рванулся, оставив в руке Александра пуговицу. — Думаешь, не знаю, чего ты взъерепенился? Видел я, как ты к ней по ночам в палатку шныряешь. Для этого, должно быть, и ночное дежурство установили. Начальнички!..

Бешенство чугунной тяжестью налило кулаки, разметало все доводы рассудка. Удар пришелся Симакову в челюсть. Симаков охнул и упал, проехав спиной по земле. Александр секунду стоял над ним, яростный, готовый, казалось, растоптать его. Затем сорвался с места и побежал прочь.




3 «Зарница»


Он те помнил, как и почему оказался на увале. От быстро шагал наискосок, вверх по склону, раздвигая руками заросли ерника. Теперь конец. Если не отдадут под суд за дебош, за избиение человека, то из экспедиции вышибут наверняка. Из комсомола тоже.

Он вышел на полянку и остановился, словно неожиданно налетел на стену. На противоположном краю полянки, в десяти шагах, лежала лопата. Александр подошел, поднял ее. Лопата была ржавая, видно, ею давно не пользовались. Несомненно, она принадлежала тому, кто выкопал ямы в районе косы. Но зачем его занесло сюда? Нигде не видно следов работы. Но что это? Полянка как будто неровная. Края ее приподняты, а посредине от верхнего края к нижнему почва взрыта извилистыми лунками, какие остаются от ручейков. Александр бросил лопату, пошел вдоль лунок. Они уходили к вершине увала. По обе стороны от них местность была приподнята, но заросли скрывали неровность. Неглубокая, почти незаметная для глаза лощина спускалась от вершины к подножию. Не по этой ли лощине сносит вода пиропы на берег Далдына? Не ее ли искали они столько времени, вгрызаясь шурфами в подножие увала? «Что же, проверим… Мы хоть и не изучали геологию, но, каков из себя пироп, знаем», — подумал Александр.

Он вернулся на полянку и взялся за лопату. Быстро выкопал неглубокую ямку рядом с бороздкой, промытой ручьем. Почва была здесь легкая, податливая. Она состояла из мягких голышей и песка. Александр взял горсть земли, близко поднес к глазам и сейчас же заметил крошечные рубиновые зернышки. Он улыбнулся им, как старым знакомым. Есть! На сердце вдруг стало легко. История с Симаковым показалась вздорной, незначительной. Ну, поссорились, ну, ударил! Ерунда! Теперь ерунда! Он долго выбирал крохотные красные камешки и складывал их в разостланный носовой платок. В красных крошках заключалась радость, заключалась жизнь. И все это он принесет Ларисе. Повезло же ему, охотнику Александру Васильеву, внуку Бекэ!

А если он нашел вовсе не пиропы?

Ему до того скверно сделалось от этой мысли, что он поспешил ее отогнать. Да нет же, пиропы, конечно, пиропы. По цвету и форме они не отличались от тех, что хранились у Ларисы.

Подойдя к лагерю, он увидел сидевших у костра Бурова и Терентьева.

— А, явился, Илья Муромец! — встретил его Буров. — Сила, видать, у тебя не мереная. Симаков-то чуть богу душу не отдал. Посмотрел бы ты на его лик. Левая половина черная, что твое голенище. За дело, конечно, ты его. Но только нехорошо…

«Сам знаю», — хотел сказать Александр, но сказал другое:

— Где он?

— Ушел. Мешок за плечи — и ходу. Обещал тебя и начальницу нашу не меньше чем на десять лет упечь.

Александр промолчал. Все, что касалось Симакова, сейчас его совершенно не занимало, лишь вызывало легкое, быстро проходящее раздражение Он направился к палатке Ларисы, но она сама вышла навстречу. У нее были красные веки.

— Товарищ Васильев, вы… я… я не уполномочивала вас вступаться за меня. Какое вы имели право?

Александр протянул ей завязанный узелком платок. Он знал: стоит ей увидеть содержимое узелка, и только что произнесенные слова потеряют для нее всякое значение и смысл.

Она взяла узелок нерешительно, двумя пальцами, точно змею.

— Что это?

Александр молчал.

Она развязала узелок. На белом поле платка алыми брызгами рассыпались пиропы. Не отрывая от них глаз, Лариса спросила:

— Где нашли?

— На склоне увала, километрах в трех отсюда. Там сухая лощинка.

Она подошла к костру и предупредила рабочих, что возвращение на базу отряда откладывается.

— Ждите нас с Васильевым здесь.

Пиропы привели их к вершине увала. Заросли ерника кончились. Перед ними расстилалась равнина, поросшая редким приземистым лесом. Они присели отдохнуть. Оба молчали.

День кончался. Красный шар солнца, похожий на огромный пироп, медленно исчезал за лесом, на северо-западе. На восточном краю неба синева густела.

Лариса смотрела вслед солнцу. Закат всегда навевал на нее непонятную грусть. Нужно было возвращаться в лагерь. Но почему-то не хотелось Сидела бы и сидела тут. И пусть Васильев сидит. И пусть молчит. Так спокойно…

Но что это? Она вскочила. Шагах в десяти она увидела длинную тень, словно от низенькой гряды, пересекавшей равнину. Тень шла поперек направления их проходки и терялась между деревьями.

Сердце стучало так, что хотелось схватить его, удержать. Неужели край кимберлитовой трубки?.. Лариса схватила Александра за руку.

— Смотрите, смотрите!

Но Александр ничего не увидел. Солнце скрылось за лесом, и тени растворились в сероватых сумерках.

— Пойдемте. Скорее!

Они прошли несколько шагов и остановились. Под ногами не чувствовалось никакой неровности, ничего, напоминающего гряду. Кое-где из-под мха выглядывали плиты известняка.

— Давайте копать!

Вдвоем они быстро сняли толстый слой дерна.

Под ним на известняковой плите густо лежали пиропы. Близко! Еще, может быть, одно маленькое усилие! Они работали самозабвенно. Александр кайлом дробил камень, Лариса вынимала его лопатой. Вскоре порода изменила цвет, из серой превратилась в голубовато-зеленую и стала рыхлой.

Лариса подняла зеленоватый кусок величиной с кулак. В изломе блестели красные капельки пиропа.

По ее сияющим глазам Александр понял: кимберлит.

— Поздравляю, Лариса Александровна!

И тут случилось такое, чего он никак не ожидал, о чем даже думать не смел. Она положила руки ему на плечи и поцеловала его.

— Спасибо… Саша.

У него перехватило дыхание. Но в следующее мгновение Лариса устыдилась своего порыва и отвернулась.

— Пойдемте в лагерь, — сказала она тихо.

Следующий день был, как праздник. Определяли границы трубки, чтобы остолбить ее. Васильев и Терентьев копали ямы, из-под кайла вылетали голубовато-зеленые куски кимберлита. Буров рубил лес для столбов. Ларисе все время казалось, что сегодня Первое мая. Она тихонько напевала и с трудом удерживалась, чтобы не запеть громко. Это было бы совсем смешно: в разгар рабочего дня начальник группы распевает на всю тайгу. Улыбка не сходила с ее лица. Трубка, кладовая с алмазами, лежала у нее под ногами! Как ни пряталась, а все же попалась. Теперь никуда не уйдет!

Выпадет же столько счастья на долю одного человека! Все в жизни прекрасно. Найдена кимберлитовая трубка — прекрасно! Существует на свете Александр Васильев — прекрасно! Эти кривые низкие деревца, такие трогательные в своей беспомощности, что хочется их погладить, — прекрасны!

Бледной голубизны небо севера — тоже прекрасно!

И солнце — прекрасно! И трава, и камни, и вода…

Исследуя предполагаемую территорию трубки, она наткнулась на останки какого-то животного. На мху белели омытые дождями реберные кости, череп. Она не очень сильна была в зоологии, ровно настолько, чтобы определить, принадлежит ли череп крупной собаке или волку. В трех шагах опять кости и череп, потом еще и еще. На небольшой площади она насчитала пять скелетов. Что это? Кладбище зверей?

Под ближайшей лиственницей она увидела кожаную сумку. Она невольно оглянулась, будто рассчитывая найти поблизости владельца, но тут же отогнала эту мысль. Налет плесени на коже сказал ей, что сумка лежит здесь давно. «Странно, — думала она. — Кости зверей, а рядом чья-то сумка. А подо всем этим алмазный клад. Прямо какой-то Остров сокровищ.»

Она подняла сумку и вздрогнула, потому что внутри что-то звякнуло. Сумка открылась, на Ларису пахнуло плесенью. Она заглянула внутрь: какие-то мешочки, помятая алюминиевая фляжка… Она вытряхнула содержимое сумки. Кроме мешочков и фляжки, на мох упала трубка, какие курят якуты, кошелек и… золотой самородок. Лариса взвесила его на ладони: граммов двести. Потом начала исследовать кошелек. С помощью ножа открыла заржавевший запор, из кошелька высыпались алмазы. Восемь кристаллов, все одни к одному, с ясно выраженными, чистыми гранями. Один из них, чистой воды, довольно крупный, не менее пятнадцати каратов, был особенно красив.

Так вот что искал неизвестный старатель в районе косы! Сумка, несомненно, принадлежала ему. Но что его заставило бросить свои сокровища? Вероятно, Васильев, бывалый таежник, сумеет ответить на этот вопрос, а заодно и разгадать тайну звериного кладбища.

Увидев в руках девушки сумку, Александр сразу заинтересовался.

— Где вы ее взяли?

— Вам знакома эта вещь?

— Сумка Павлова. Ее знают все, кто в пришлом году летал к Сарыну.

— Я нашла ее неподалеку.

— Все ясно, — сказал Александр. — Лоток и лопата принадлежали Павлову. Он копал около косы. Я так и думал. Были в сумке алмазы?

— Да. Вот они.

На ладони Ларисы тысячами горячих искр вспыхивали прозрачные кристаллы.

— Ух, какая красота! — залюбовался алмазами Александр.

Буров от восхищения даже причмокнул языком, точно в рот ему попало что-то невыразимо вкусное.

— Старый бандит добился своего, — в раздумье проговорил Александр. — Узнал, где находится трубка, завел нас на Марху, а сам пришел сюда взять алмазы. Но куда он подевался? И почему бросил сумку?

Осмотр «звериного кладбища» открыл Александру многое. Скелеты оказались волчьими. Неподалеку во мху был найден ржавый маузер без единого патрона, чуть подальше — кусок оленьей дохи. Александр отчетливо представил себе всю картину. В начале прошлой зимы здесь произошла последняя схватка между волчьей стаей и человеком. Волки напали на него где-то в районе косы. Человек отбивался отчаянно, пытаясь уйти. Голодная стая, оставляя убитых, упорно преследовала его. Волки считали его своей законной добычей. У человека кончились патроны. Вероятно, он забрался на дерево. Возможно, сидел там не одни сутки и, изнемогая от голода, уронил или бросил сумку. А потом наступила развязка. Потеряв сознание, он свалился с дерева и был разорван стаей.

Странно только, что нигде не видно его останков. Возможно, что-то спугнуло волков, и они уволокли труп, а возможно, растащили по частям. Заодно с человеком, они пожрали и своих убитых соплеменников.

Да, черная была жизнь тойона Алексея Павлова. Волчья жизнь И оборвалась она по-волчьи…




Через пять дней самолет доставил Ларису в Нюрбу, куда недавно перебралась Амакинская экспедиция. Прямо с аэродрома девушка направилась в контору. С мешком за плечами, похудевшая, загорелая, она вошла в кабинет Семенова. Просторный кабинет почему-то показался ей очень тесным. Она боялась опрокинуть стулья и потому обходила их с оглядкой. Под крышей она чувствовала себя стесненно, и это казалось странным. И только потом она поняла, что ей привилась привычка жить в пространстве, не ограниченном стенами.

Федул Николаевич, как ей показалось, встретил ее холодно, настороженно.

— Товарищ Сорокина? Прошу садиться Вы получили мой вызов?

— Да.

Лариса освободилась от мешка и села, устало откинувшись на спинку стула. Она догадывалась, зачем ее вызвали, и все же то, что она услышала, поразило ее неожиданностью.

— Рабочий Симаков прислал мне копию заявления, оригинал которого находится у прокурора. В нем… словом, он… — Федул Николаевич нахмурился. Он подыскивал более мягкие, обтекаемые слова, но таковых не находилось. И вообще вся эта история, рассказанная Симаковым, была ужасно неприятна. Федул Николаевич резко, со стуком выдвинул ящик, достал несколько листков, исписанных крупным почерком. — Вот. Симаков предъявляет вам ряд серьезных обвинений, он: пишет, что вы намеренно обходили алмазоносные районы с целью скрыть их от государства. А когда он указал вам на это, ваш приспешник и помощник Васильев совершил покушение на его жизнь. Он заявляет, что вы якобы связаны с иностранной разведкой.

Федул Николаевич брезгливо скривил губы, и Лариса не поняла, к кому относится эта гримаса: к ней или к заявлению Симакова.

— Я, разумеется, не верю этому, — сказал Федул Николаевич, — но согласитесь, заявление… и потом… у него на лице действительно синяки.

Он молчал, ожидая объяснений. Но Лариса не произнесла ни слова. Все сказанное Семеновым ошеломило ее и еще не дошло целиком до сознания. Казалось, речь идет не о ней. Не могут же, в самом деле, нормальные люди обвинить ее в столь чудовищных преступлениях!

— Что вы скажете? Я жду, — чувствуя что-то невообразимо гадкое в душе, проговорил Федул Николаевич.

— Ничего!

Она порывисто встала. Она готова была наговорить начальнику целый короб резких, ядовитых, обличающих слов, но сдержалась. Она рывком поставила мешок на стол, развязала и вывалила содержимое мешка перед Семеновым. Изумление, отразившееся на его лице, на миг доставило ей острое удовольствие. Голубовато-зеленые куски кимберлита покатились по столу, подмяли листки заявления.

— Это… что?

Вопрос был вызван растерянностью, так как Федул Николаевич отлично видел, что это.

— Кимберлит! — воинственно сказала Лариса. — Из найденной нами на Далдыне трубки. Диаметр около пятисот метров!

— Вы нашли трубку?!

— Да!

Федул Николаевич схватил кусок кимберлита, повертел, зачем-то прикинул на вес, потянулся к телефону и вдруг, отдернул от него пуку, словно от горячего утюга, выскочил из кабинета. Где-то в коридорах гремел его голос: «Соедините с Москвой! Белкина ко мне! Немедленно!»

Через полчаса вокруг стола толпилось не меньше десяти человек. Все были возбуждены, говорили каждый свое, не слушая друг друга. Жали Ларисе руки, поздравляли. Тысячи километров, пройденных по тайге, голод, лишения, борьба с таежным пожаром — все это принесло плоды. Успехом увенчался титанический труд людей. И каждый из тех, кто находился сейчас r кабинете, чувствовал себя именинником. Когда первый восторг приутих, Лариса рассказала, как была найдена трубка. Она умолчала о своих переживаниях, неудачах, разочарованиях. По ее словам выходило, что найти трубку — дело весьма несложное.

Кто-то спросил:

— Какое имя вы дали трубке?

— Имя? Я не думала об этом.

— Что же, товарищи, подумаем вместе.

— Что тут думать? Трубка обнаружена при вечерней заре. Значит, «Вечерняя заря».

— Ну вот, еще скажете «Вечерний звон»! Претенциозно, знаете ли…

— Назвать «Зарницей».

— «Зарница…» Как, товарищи?

— Вы спросите в первую очередь автора.

— Что скажете, Лариса Александровна?

— По-моему, неплохо.

— Ну хорошо, «Зарница» так «Зарница».

Первая в стране кимберлитовая трубка получила имя: «Зарница».

Разошлись поздно, и кабинет сразу же поступил в распоряжение уборщицы. Под столом она нашла несколько мелко исписанных листов бумаги. Они были смяты, грязны, да некоторых страницах, подобно печатям, виднелись рубчатые следы каблуков. Уборщица подумала и бросила находку в ведро для мусора.




Эпилог


Шел митинг, посвященный открытию первого в Якутии алмазного прииска. Падал снег. Он припорошил отвалы породы, скрыл хаос развертывающегося строительства. На трибуну, сложенную из ящиков, поднялся академик Великанов. Час назад он прилетел из Москвы.

— Товарищи! — начал Владимир Иванович. — Не так давно, года полтора назад, в Амакинскую экспедицию приехала работать группа молодых геологов, выпускников вузов. — В разговоре с ними я выразил надежду, что вскоре мне предстоит поздравить их с открытием первых кимберлитовых трубок. Тогда молодые люди скептически отнеслись к моим словам. Они еще не сознавали своей силы, которую в них вложили партия, комсомол, Советская власть. Но я оказался прав. И я пользуюсь случаем, чтобы поздравить одного из этих молодых специалистов, открывшего первую в стране сокровищницу алмазов, трубку «Зарница», — Ларису Александровну Сорокину.

Когда затихли аплодисменты, Владимир Иванович продолжал:

— Позвольте также поздравить людей, непосредственно помогавших Сорокиной: товарищей Васильева, Бурова, Терентьева!

Александр стоял в толпе рабочих. Он смутился, услышав свою фамилию и пониже надвинул на глаза шапку. Ему было грустно. Сегодня вместе с Великановым он улетал в Нюрбу. Там ему предстояло работать и учиться в вечерней школе. Решение закончить десятилетку, а потом геолого-разведочный институт созрело у нею после того, как он понял, что любит Ларису…

— Полвека назад я впервые приехал в Якутию искать алмазы, — звучал над толпой негромкий голос Великанова. — Меня и моих товарищей постигла неудача. Мы были плохо вооружены не только материально, но и духовно. Преобразить этот дикий край, превратить его в алмазную житницу страны суждено молодым советским людям, свободным от недостатков нашего поколения. Вчерашняя студентка Лариса Сорокина разработала методику поиска кимберлитовых трубок. Я не удивляюсь этому, потому, что иначе не могло быть, потому что жажда творчества заключена в самой природе советской молодежи. Охотник-якут Бекэ, который нашел первый алмаз «Полярная звезда» и продал его ниойскому купцу за три фунта табаку, не умел ни писать, ни читать. Его внук Александр Васильев через несколько лет станет геологом. Таков закон нашей жизни.

Я счастлив, товарищи! На закате своих дней я увидел то, о чем мечтал всю жизнь: якутские алмазы. На Далдыне открыта еще одна трубка, «Удачная», найден кимберлит на Иирэляхе. И я уже не сомневаюсь, что доживу до того времени, когда среди таежных дебрей поднимутся корпуса обогатительных фабрик и целые города. Это время не за горами, потому что мы живем в эпоху созидания…

Александр огляделся. На большой площади вокруг лес был вырублен. На том месте, где лежали волчьи скелеты, где Павлов нашел свой конец, стоял экскаватор. За ним несколько сборных домов, рядом — укрытое брезентом оборудование. А там — горы камня и леса, здание электростанции, аэродром, несколько самолетов, издали напоминающих стрекоз. Александр как будто впервые увидел привычную картину. Этот неприглядный хаос, эта коловерть из земли, камня, дерева были началом того преображения глухой тайги, о котором говорил Великанов. Отныне судьба Александра, внука охотника Бекэ, неразрывно связана с покорением тайги. Он становился в ряды созидателей.




Их провожал весь прииск. Великанов уже вошел в самолет, когда Васильев увидел Ларису. Он заставил себя подойти к ней. Ему хотелось столько сказать ей, что он не мог произнести ни единого слова. Она обрадованно улыбнулась. Взревели моторы, и Александр вдруг осмелел.

— Я люблю вас! — крикнул он, зная, что она все равно ничего не слышит.

Она что-то крикнула, должно быть, переспросила, и придвинулась к нему вплотную. Он нагнулся и в самое ухо прокричал: «Я люблю вас!», прикоснувшись губами к ее щеке. Резко отвернувшись, чтобы никто не видел его пылающего лица, Александр нырнул в самолет.

Самолет окутался снежным туманом и тронулся. Вот он побежал, оставляя за собой широкую лыжню, оторвался от земли, сделал вираж над аэродромом, прощально покачал крыльями и вскоре растаял в серой мгле зимнего неба.

Лариса долго смотрела ему вслед. Снежинки падали на ее щеки и мгновенно таяли, превращаясь в крохотные чистые, как алмазы, капельки.


notes



Примечания





1


Здравствуй, друг Бекэ!




2


Рассказывай!




3


Якутское ругательство.