Западня (Сборник)
Николай Гацунаев








Несомненный интерес вызовут у юного читателя фантастические повести «Не оброни яблоко», «Западня» и другие повести, которые вошли в книгу Н. Гацунаева.







Николай Гацунаев

ЗАПАДНЯ (сборник)





НЕ ОБРОНИ ЯБЛОКА


Аксиому грустную очень

Принимай как есть и не сетуй:

Есть дорога из лета в осень.

Нет дороги из осени в лето.

Всю ночь оба не сомкнули глаз.







Он то ходил по застекленной веранде, низко опустив голову и вслушиваясь в монотонный шорох дождя за открытыми окнами, то, сидя в плетеном кресле у стола, курил сигарету за сигаретой.

Внизу, на шоссе, изредка проносились автомашины, и по звуку мотора можно было безошибочно определить, какая спешит вверх, к Яблоницкому перевалу, а какая вниз, к захлестнутому дождевыми потоками Яремче.

Она лежала в спальне, не зажигая огня, укрывшись до подбородка клетчатым шерстяным пледом.

Все было сказано еще накануне, и теперь они молча думали каждый о своем, и, сами того не подозревая, — об одном и том же…

— Едешь? — спросила она за ужином.

— Да. — Он раздраженно опустил на стол стакан с недопитым кефиром. — Ты против?

Она пожала плечами.

— Нет. Просто мне не хочется, чтобы ты ехал туда.

— Ты знаешь, куда я еду?

— Разве ты не говорил?

— Нет. — Он пристально посмотрел ей в лицо. — Речи об этом не было.

Она вздохнула.

— Значит, я догадалась сама.

За тридцать лет супружеской жизни следовало бы привыкнуть ко всему, но ее способность угадывать невысказанные мысли всякий раз застигала его врасплох. Самый, казалось бы, близкий человек — жена в чем-то неизменно оставалась для него загадкой, и это с годами все больше тяготило его и раздражало.

— Ну хорошо, допустим, — начал он, сам еще толком не зная, что «допустим». — Допустим, я действительно еду в Хиву. Ну и что? Хочешь, поедем вместе?

— Нет! — испуганно возразила она, и, словно защищаясь, вскинула перед собой ладонь. — Поезжай один, раз решил.

— Черт знает что! — буркнул он скорее удивленно, чем рассерженно, отодвинул стул и ушел на веранду. В глубине души он надеялся, что она в конце концов выйдет к нему и примирение состоится, хотя знал почти наверняка, что она этого не сделает.

И она действительно не вышла.

Раздражение улеглось. И дождь перестал за окном, и стало слышно, как капает с листьев, и внизу на шоссе торопливо шлепают по лужам запоздалые автомашины.

Уютно устроившись в кресле, он достал из пачки очередную сигарету, но прикуривать раздумал и, положив на край столешницы, наверное, уже в сотый раз за последние несколько лет мысленно задал себе вопрос: кто же она такая, женщина, с которой он вот уже три десятка лет состоит в браке и которую до сих пор так и не смог понять до конца?..

Они встретились в пятидесятом году в клинике Института имени Филатова, где он мучительно медленно приходил в себя после очередной операции, которая должна была вернуть ему зрение.

По утрам сочный баритон профессора Бродского осведомлялся о здоровье пациента, заверяя, что самое трудное уже позади и дела идут на поправку. Профессорскому баритону вторил дискант медсестры, то и дело справлявшейся, что бы пациент хотел иметь на завтрак, обед и ужин, и певучей скороговоркой сообщавшей ему «все за Одессу», в которой он находился уже больше года и которую представлял себе только по рассказам медсестры да по веселому треньканью трамвая, то и дело пробегавшего мимо института в Аркадию и обратно.

Профессор виделся ему низеньким, круглым человечком, непременно в очках и с лысиной, а медсестра — крохотной пучеглазой девушкой с громадным горбатым носом и шапкой черных отчаянно вьющихся волос.

Какими они были на самом деле, он не знал, как не знал и тех, кто лечил его вот уже пять с лишним лет в разных госпиталях, клиниках и больницах. Не знал и не мог знать, потому что, несмотря на все их усилия, продолжал оставаться незрячим.

Последнее, что запечатлели его глаза, был крохотный сквозь прорезь прицела противотанкового орудия белый фольварк под красной черепичной крышей и выползающие из-за фольварка «тигры». Он успел выпустить по ним два снаряда, ощутить острое злорадство и удовлетворение, когда задымил и развернулся, загородив дорогу остальным, головной танк, и тут земля перед ним взметнулась на дыбы и, заслонив собой небо, швырнула его навзничь. Очнулся он уже слепым.

Вначале была боль. Острая, непрекращающаяся, изматывающая. Сотни бережных, заботливых рук постепенно свели ее на нет. Физическая боль оставила его в покое, но на смену ей пришла боль духовная, куда более страшная и мучительная. Отчаянно цепляясь за ускользающие обломки здравого смысла, он жаждал несбыточного, сознавая, что сходит с ума, и продолжая вопреки всему и вся верить, что только ее голос, ее руки способны погасить эту жгучую боль и даровать исцеление.

— Ева, — шептал он.

— Ева, — молил вполголоса.

Было в этом что-то атавистическое, лежащее по ту сторону здравого смысла, ведь та, которую он звал, погибла еще в феврале сорок пятого, и он своими глазами видел ее могилу.

— Ева! — стонал он сквозь зубы, чтобы не сорваться на крик.

Ему делали укол, но и погружаясь в забытье, он продолжал повторять затухающим голосом все то же короткое, до боли родное имя:

— Ева… Ева… Ева…

И она приходила к нему во сне, касалась прохладными ладонями его раскаленных висков, шептала сокровенные, исцеляющие душу слова, те самые слова, которые он так жаждал услышать.

Он засыпал, но каким-то вечно бодрствующим уголком сознания продолжал ощущать огромную, ничем не измеримую тяжесть обрушившегося на него горя, и тоскливое чувство вины перед Евой за то, что никакими усилиями памяти не мог представить себе ее лицо. Причиной, по-видимому, была контузия и ранение в голову: ведь до этого он видел ее, как живую, а теперь помнил только голос.

В то памятное утро, неохотно возвращаясь лабиринтами сновидений в изнуряющую реальность клиники, он еще издали услышал ее голос и, холодея от радостного предчувствия и страшась поверить, вдруг понял, что голос ее звучит из реального бытия.

— Не уходи, — прошептал он, ощущая на лице ее ладони и сжимая их дрожащими пальцами, потому что знал, что их нет и что они ему просто чудятся. Но они не исчезли, и все тот же спокойный, ласковый голос произнес:

— Не уйду. Никуда не уйду. Успокойся.

И он как-то сразу успокоился и, ни о чем больше не спрашивая, поднес ладони к губам и стал целовать, едва прикасаясь, как мысленно тысячу раз целовал прежде. Она была рядом, и уже одного этого было достаточно для счастья, призрачного, зыбкого, необъяснимого счастья ощущать ее присутствие, слышать ее голос. И для полноты этого счастья требовалось теперь только одно: прозреть и увидеть ее наяву.

И он прозрел. Прозрел благодаря чудодейственным рукам хирургов, и, быть может, в неменьшей степени благодаря неистовому желанию прозреть во что бы то ни стало. И увидел девушку, чей голос был неотличим от голоса Евы, а внешность…

Где-то в глубине души он был готов к этому и все-таки снова и снова вглядывался в ее лицо, пытаясь отыскать в нем знакомые, забытые черты и все больше убеждаясь в тщетности своих попыток.

Девушка по имени Ева навсегда осталась в его юности, а ее место все прочнее занимала другая, пришедшая к нему на помощь, быть может, в самую трудную пору его жизни.

И, раздираемый противоречивыми чувствами, презирая себя и оправдывая, не зная толком, движет ли им любовь или благодарность за сострадание, он предложил ей стать его женой и, прочитав в ее глазах все то же искреннее сострадание, понял, что она согласна.

Так они стали супругами. Так началась их семейная жизнь, благополучная внешне и глубоко драматическая по существу, ибо за предупредительной заботливостью и знаками внимания с ее стороны стояло все то же жалостливое сострадание, и все его попытки разбудить в ней ответное чувство неизменно разбивались, словно о каменную стену.



* * *


— Останови здесь, пожалуйста.

Парнишка-таксист недоуменно покосился на спутника, но ничего не сказал. «Волга» свернула на обочину и остановилась, негромко прошуршав протекторами по гравию.

Пассажир вышел из машины и огляделся по сторонам. Был он высок ростом, худощав и светловолос. Правильные, чуть резковатые черты лица не давали представления о возрасте: с одинаковым успехом ему могло быть тридцать пять и все пятьдесят. Разве что глаза… Они у него были то ли усталые, то ли бесконечно печальные. И выражение их никак не вязалось с веселым васильковым цветом.

Нежаркий сентябрьский полдень лениво гнал по небу серебристые облака, и, когда они закрывали солнце, становилось по-осеннему прохладно.

Слева от шоссе волновался под ветром камыш возле заросшего турангилом старого кладбища. Поодаль золотились под солнцем деревья фруктового сада. И уже совсем на горизонте угадывались в голубоватой дымке минареты и купола. Справа, насколько хватало глаз, были хлопковые поля, расчерченные рядами низкорослых тутовых деревьев.

— Кажется, здесь, — задумчиво произнес пассажир.

— Что? — переспросил шофер.

— Ничего. — Пассажир усмехнулся и достал бумажник. — Сколько там настучало?

— Четыре с мелочью, — раздосадованно буркнул шофер и выключил счетчик. Перспектива ехать дальше порожняком его явно не восхищала. Пассажир это почувствовал.

— Держи. — Он протянул червонец. — Плачу в оба конца.

— Спасибо. — Парнишка снова воспрянул духом. — А до города порядком еще. Вы, видать, нездешний. Как добираться-то будете?

— Доберусь.

— Дело ваше. Счастливо.

— Будь здоров.

«Волга» тронулась и, набирая скорость, исчезла за поворотом. Пассажир проводил ее взглядом, одернул пиджак и ослабил узелок серебристого, в тон костюма галстука. Затем он еще раз огляделся вокруг, выбирая направление и, не спеша, зашагал по обочине.

«Нездешний… — он мысленно усмехнулся. — Спроси, как называлось вон то болотце, наверняка не скажет. Старики и те уже забыли, поди. А ведь большое озеро было Черкез. Плесы… Рыбалка…»

Он сбежал с дорожной насыпи и пошел по тропинке мимо кладбища, мягко ступая по пушистой лессовой пыли. «Как же ее называли? — спросил он себя. — Раш? Точно, раш. А еще ваб. Мешками в кладовые носили, чтобы зимой фрукты хранить. Особенно яблоки. Зароют — и до следующего лета свежехонькие. Не сгниют, не завянут…»

Вокруг была тишина. Глубокая, до звона в ушах, но он чувствовал, как что-то огромное, бесформенное и безликое неотвратимо надвигается на него, настигает и вот-вот настигнет.

Ощущение было таким отчетливым, что он даже ссутулился и слегка втянул голову в плечи, испытывая неудержимое желание оглянуться. Он сдерживался, пока мог, а когда почувствовал, что больше не может, — было уже поздно: это его настигло…

Мальчишкой, играя в казаки-разбойники, он однажды с разбегу налетел грудью на бельевую веревку, и она, спружинив, отбросила его на сиину. Он крепко расшибся тогда, но запомнились ему не боль, не горечь проигрыша, а необъяснимое ощущение, с которым он поднялся с земли. За эти считанные секунды что-то неуловимо изменилось в окружающем его мире, а что именно — он так и не смог понять.

И теперь он снова испытал нечто подобное. Он, правда, устоял на ногах, просто зажмурился изо всех сил, преодолевая головокружение, и, еще не открывая глаз, почувствовал: вокруг что-то не так.

Воздух… Он стал каким-то иным… Прохладнее, резче. И запахи трав проступали в нем гораздо отчетливее, чем минуту назад.

Он открыл глаза. Так и есть: тропинка, на которой он стоял, была теперь протоптанное и шире, вдоль нее сплошной зеленой стеной рос боян. Заросли турангила на кладбище поредели, сквозь них там и сям проглядывали могильники. А дальше, где только что золотилась листва фруктовых деревьев, возвышался, надежно укрывая сад от постороннего взгляда, сплошной глинобитный дувал.

Еще не повернув головы, но уже зная, что сейчас увидит, он осторожно скосил глаза и почувствовал, как учащенно забилось сердце: правее кладбища раскинулось голубое приволье озерного плеса. Черкез снова был на своем старом привычном месте.

Он переступил с ноги на ногу, вспугнул какую-то пичугу, в трескучем шорохе крыльев шарахнувшуюся из зарослей, и только теперь вдруг услышал то, на что до сих пор не обращал внимания: возню, шорохи и писк мелкой живности в густой траве, звон цикад, характерное «такаллик» белоснежных озерных птиц, которых так и называли такалликами за их резкие, ни на что другое не похожие крики.

Он растерянно похлопал себя по карманам, достал зачем-то бумажник, вынул из него паспорт, прочел:






«Вербьяный Михаил Иванович, год рождения 1928, место рождения город Львов, украинец, паспорт выдан отделом внутренних дел Ивано-Франковского горисполкома 19 августа 1977 года».





Паспорт был реальностью, как и авиационный билет на рейс Львов — Ташкент, водительское удостоверение, костюм, как он сам, наконец, но — хотя здравый смысл и отказывался принимать это, — точно такой же реальной была непостижимым образом принявшая его в себя действительность, которая не имела права на существование хотя бы уже потому, что давным-давно стала достоянием истории.

Он убрал бумажник в карман, закурил сигарету и вдруг успокоился. В конце концов что-то такое должно было произойти. Ведь и ехал-то он сюда, собственно говоря, чтобы встретиться с детством. Вот встреча и состоялась. Так чему же теперь удивляться? А уж коли так, то там, за кладбищем, должна быть проселочная дорога. И если пойти по ней влево, то она приведет к воротам пионерлагеря.

Проселок был на месте. И ворота были все те же — из металлических прутьев, выкрашенных в зеленый цвет. И надпись над воротами была та же:






«Пионерлагерь детдома»





И деревянная скамейка у стены, как тридцать шесть лет назад: два врытых в землю столбика и широкая доска поперек. Он сел на скамейку, прислонился к горячей от солнца глинобитной стене и закрыл глаза. А когда открыл их вновь, рядом стояла Ева…

Именно такой она и представлялась ему когда-то: невысокая, статная, в просторном полотняном платье с незатейливой вышивкой по подолу и вороту, прихваченном выше талии черной бархатной курточкой, и коричневых ручной работы лакированных остроносых туфельках. Плавный изгиб шеи, овальное, чуть скуластое лицо, пухлые темно-вишневого цвета губы, щеки, словно припорошенные золотистой пыльцой, прямой, с трепетными крылышками ноздрей нос и под удивленно вскинутыми бровями большие карие с золотинкой глаза. Черные как смоль волосы заплетены в десятки тоненьких длинных косичек.

— Ева, — почему-то шепотом произнес он. — Здравствуй, Ева.

— Здравствуйте, — она говорила на певучем хорезмском диалекте, и он поймал себя на том, что с удивительной легкостью вспоминает давно забытые слова этого древнего языка.

— Не узнаешь?

Она пристально взглянула ему в лицо и покачала головой.

— Нет. Вы, наверное, приезжий?

— Да… Нет… — Он окончательно запутался и встал со скамейки. — Посмотри на меня внимательно, Ева. Не может быть, чтобы ты меня не помнила.

Она пожала плечами.

— Я вас впервые вижу.

Это было, как в мучительном сне, когда, глядя на себя со стороны, вдруг обнаруживаешь, что ты — это вовсе не ты, а ктото чужой, и в то же время сознаешь, что это совсем не так, что это именно ты и никто другой, и, холодея от ужаса, спрашиваешь себя, как это могло случиться и что теперь делать?

— Ладно, — согласился он. — Пусть будет по-твоему. Расскажи про ребят. Ну хотя бы про Петьку Перепаду, Халила Сиддыкова или Инку Войнович…

— Вы их знаете? — Теперь глаза у Евы были удивленные и даже испуганные, но он уже не мог остановиться и продолжал сыпать фамилиями.

— Фаика Саттарова, Наташу Гофман, Илью Зарембу…

— Стойте! — взмолилась Ева. — Откуда вы их знаете?

— Откуда… Неужели ты так ничего и не поняла? Ведь это же я — Миша Вербьяный!

— Миша?

— Ну да же, да! — Дрожащими руками он выхватил паспорт из кармана и протянул девушке. — Убедись сама!

Она осторожно взяла в руки красную книжечку с золотистым гербом на обложке. Раскрыла. Долго рассматривала, напряженно думая о чем-то. Еще раз пристально посмотрела ему в глаза, возвращая паспорт.

— Ну что? — спросил он. — Теперь ты веришь?

Она отрицательно покачала головой.

— Там написано, что паспорт выдан в 1977 году. А сейчас сентябрь сорок третьего. И потом сам паспорт… У нас таких нет. Кто вы? Как сюда попали?

«Если бы я знал, как», — устало подумал он, но вслух сказал другое:

— Давай сядем, Ева. Попробую объяснить, что смогу. Только не перебивай, хорошо?

Она кивнула, не спуская с него настороженных глаз, и присела на скамью. Он опустился рядом, достал сигарету, соображая, как и с чего начать.

— Мы приехали сюда в сорок первом из львовского детдома. Перепада; Заремба, Инна Войнович, Наташа Гофман и я. Была война. Состав, в котором мы ехали, фашисты разбомбили. Только мы пятеро и уцелели из нашей группы.

В России уже зима стояла, а здесь было тепло, даже листья с деревьев еще не облетели. Наташа простудилась в дороге. Здесь ее долго лечили. Да так и не вылечили. Она потом от туберкулеза умерла.

— Умерла? — ахнула Ева. — Не может быть! Когда?

— В сорок седьмом году в Станиславе.

Он помолчал, закуривая сигарету.

— Помню, как нас на Нурлабае встречали. Оркестр, митинг, цветы. Хотели по семьям нас раздать, но мы не согласились.

Мы уже тогда привыкли друг к другу, не представляли, как будем жить порознь. Так вот и оказались в здешнем детдоме. А ты у нас старшей пионервожатой была.

— Была? — переспросила Ева. Он проглотил подкативший к горлу колючий комок, кивнул и затянулся сигаретой.

— Трудное было время. Не хватало еды, одежды. Помню, нам зимой буденовки выдали. Со звездочками. Мы с ними потом и летом не расставались.

Девушка хотела что-то сказать, но он опустил ладонь на ее запястье:

— Я же говорил, не перебивай. Спрашивать потом будешь.

Где-то далеко-далеко заиграла музыка. Угомонившиеся было такаллики опять поднялись над озером.

— Здесь тогда пехотный полк стоял. Он в сорок четвертом на фронт ушел. А тогда солдаты в медресе квартировали. Духовой оркестр у них был. Летом по вечерам на танцплощадке играл. Мы еще бегали смотреть, как взрослые танцуют. Девушек собиралось много, а парней не хватало, одни солдаты. И был среди них Адам…

Теперь Ева смотрела на него, не отрываясь, жадно ловила каждое слово. Когда он произнес имя Адама, Ева вздрогнула.

Он улыбнулся и мягко похлопал ладонью по ее запястью.

— Иногда ты тоже приходила на танцплощадку, но не танцевала, а, стоя возле ограды, смотрела, как кружатся пары. Однажды к тебе подошел молодой лейтенант. Это был Адам. Он пригласил тебя танцевать. Ты отказалась. Адам стал уговаривать. Мы стояли чуть поодаль и все слышали.

Ева низко опустила голову и отняла у него руку. Сквозь загар на ее щеках проступил румянец.

— Сначала он просил, потом стал настаивать. Схватил тебя за руку, хотел повести насильно. И тогда мы не выдержали. Мы были мальчишками, но нас было трое, и мы готовы были пойти за тебя в огонь и в воду.

Наверное, Адам это понял. Он расхохотался и оставил тебя в покое. «С такими мушкетерами не пропадешь! — весело сказал он: — Смотри, как бы всю жизнь из-за них в невестах не просидеть!»

И вернулся на круг, и через минуту уже танцевал танго с какой-то блондинкой. А ты смотрела ему вслед, и глаза у тебя были грустные-грустные…

— Неправда! — не поднимая головы возразила она, но он, казалось, не слышал ее. Глядя вдаль, где теперь отчетливо поблескивали изразцовой облицовкой похожие на опрокинутые вверх дном пиалы купола медресе и увенчанные золотистыми шпилями минареты, он стремительно шел по дорогам памяти, непостижимым образом ставшей вдруг осязаемой реальностью.

— Если бы не война, жизнь здесь стала бы для нас сказкой. Такого я не встречал больше нигде. Лабиринты извилистых переулков, мощенные плитами зеленоватого мрамора улицы вдоль дворца, разноцветные прямоугольники порталов мечетей и медресе, множество непохожих друг на друга минаретов, гулкая прохлада куполов Караван-Сарая, украшенные затейливой резьбой карагачевые створы ворот, цветная майолика, радуга стеклянной мозаики, слоновая кость, пожелтевший от времени резной ганч, многоголосая сумятица базара, отчаянные крики мальчишек водоносов: «инабуздин-балдин су-у-у!», торжественная тишина залов летней резиденции хана, хаузы в обрамлении тополей и гюджумов, радушие и доброта дочерна загорелых людей — все это и в самом деле казалось волшебной сказкой. Но шла война, и над древним городом гремел по утрам голос Левитана: «От Советского Информбюро…», и с кирпичных стен медресе кричали транспаранты и лозунги — «Наше дело правое — победа будет за нами!», «Смерть фашистским оккупантам!»…

Он перевел дыхание и взглянул на Еву. Девушка сидела, ссутулившись и низко опустив голову. «О чем она думает? — спросил он себя. — И вообще, зачем я ей все это рассказываю? Для меня это прошлое, для нее настоящее».

Он достал сигарету и стал разминать между большим и указательным пальцами. Ева исподлобья следила за ним.

— Американские? — неожиданно спросила она.

— Что «американские»? — не понял он.

— Папиросы.

— С чего ты взяла?

— Ну… может быть, от союзников.

Она все еще пыталась найти ему место в своей реальности. Он понял это и покачал головой.

— Сигареты наши.

И протянул ей пачку «Столичных».

Она взяла ее осторожно, двумя пальцами, и стала разглядывать. Вынула сигарету, повертела, вложила обратно.

— Значит, вы правда оттуда?

Их взгляды встретились, и она впервые не опустила глаза.

— Да, — твердо сказал он. — Не спрашивай, как это получилось. Я не знаю. Но я оттуда. Из начала восьмидесятых.

— Начало восьмидесятых, — задумчиво повторила она, продолжая машинально разглядывать пачку сигарет. — Сколько же вам лет?

— Пятьдесят два.

— А на вид и сорока не дашь.

Он усмехнулся и еле заметно пожал плечами.

— Все, что вы говорили, похоже на правду. Про ребят, про митинг, про Адама…

— Это правда, Ева. Поверь.

Она как-то странно посмотрела на него, и карие глаза ее загадочно блеснули.

— Расскажите, что было дальше.

— С кем?

— Ну хотя бы с Адамом.

Он почувствовал, как что-то кольнуло в сердце и тотчас отпустило.

— Хорошо, — сказал он. — Я расскажу. Слушай.

Однажды осенью ты встретилась с ним здесь, вот в этом саду. Солдаты пришли помочь убирать нам урожай. С ними был Адам. Вы стояли под деревом и говорили о чем-то. Я не слышал, о чем. Ты смеялась. А у него лицо было серьезное и даже расстроенное.

И конце концом он резко отвернулся и пошел прочь. Тогда ты сорвала с ветки яблоко и бросила вдогонку. Яблоко угодило ему в затылок, сбило фуражку. Он нагнулся, чтобы ее подобрать, и тут ты подбежала к нему м положила ладони на его плечи.

— Нe надо, — скаал он, и лицо у него было красное и злое. — Зачем это, раз тебе все равно?»

— «Глупый, — ответила ты. — У нас, если девушка кидает яблоко в джигита, значит, она его любит»…

— «Странный обычай», — сказал он и пощупал затылок. Видно, здорово ты его трахнула. А потом ты приподнялась на цыпочки и поцеловала его. И вы ушли, а я остался в саду.

Он улыбнулся жалкой, вымученной улыбкой и только теперь закурил сигарету.

— Мне было пятнадцать лет тогда, я не понимал, что со мной происходит. Понял позднее. Через год, когда полк на фронт ушел, а ты поступила на курсы медсестер. Понял, что люблю тебя.

— Ты… — Ева смешалась. — Вы…

— Да. — Он старался не смотреть на нее. — Такая вот история. Я не раз пытался сказать тебе все, но так и не смог. Я ведь продолжал оставаться для тебя мальчишкой, хотя мне уже исполнилось шестнадцать и я окончил девятый. И потом… ты ведь любила Адама.

Он помолчал, и грустная улыбка смягчила черты его лица. Ева смотрела на него с жалостью.

— Я пошел в военкомат. Сказал, что мне восемнадцать лет и что я хочу записаться добровольцем. Парень я был рослый, хотя и худой — все мы тогда были худые, — но мне все равно не поверили. Велели принести документы. Я соврал, что метрика потерялась во время бомбежки. Тогда меня направили на медкомиссию.

Наверное, я и в самом деле выглядел старше своих лет. А может быть, врачи просто сжалились надо мною: я их чуть ли не со слезами на глазах умолял. В общем, взяли меня в армию.

До последнего я об этом никому не говорил. Даже одноклассникам. А накануне отправки отыскал тебя в саду и попросил:

«Кинь в меня яблоко».

Ты рассмеялась, сорвала красное хазараспское, даже руку подняла, чтобы кинуть, и вдруг почувствовала: что-то неладно. Я по глазам увидел. «Зачем?» — спросила. «Просто так. Уезжаю завтра». — «Как уезжаешь? Куда?» — «На фронт». Ты побледнела и выронила яблоко. До сих пор вижу, как оно катится: по дорожке, наискосок, к арычку. Задержалось на мгновение и в воду. И медленно так по течению поплыло.

Ты меня больше ни о чем не спросила. Подошла, положила руки на плечи и поцеловала. И глаза у тебя были мокрые от слез… А я…

Он взглянул на нее и растерянно замолчал: Ева плакала.

Где-то неподалеку послышался, приближаясь, слитный топот многих десятков ног. Четкий, размеренный, он напомнил ему что-то мучительно знакомое, и прежде, чем сверкнула догадка, звонкий молодой голос взмыл в голубое небо.
		На марше равняются взводы.



		Гудит под ногами земля…








Вступил еще один голос, и песня зазвучала мужественнее, громче:
		…За нами родные заводы



		И алые звезды Кремля!








Секунда, другая, и десятки крепких мужских голосов грянули припев:
		Мы не дрогнем в бою



		За столицу свою,



		Нам родная Москва дорога!



		Нерушимой стеной



		Обороны стальной



		Разгромим, уничтожим врага!








Сомнений не оставалось: шли с песней солдаты. Отряд показался из-за поворота дороги, и, четко чеканя шаг, прошел мимо, в открытые ворота сада.

— Рота-а-а, стой! — скомандовал командир. — Сбор через десять минут. На перекур разойдись!

Ева вытерла слезы: прерывисто вздохнула и поднялась со скамейки.

— Мне надо идти. — Глаза у нее припухли и покраснели. — Прощайте.

Он бережно провел ладонью по ее волосам, и было в этой ласке что-то отеческое. Ева уткнулась лицом ему в грудь, и плечи ее задрожали от беззвучных рыданий.

— Ну что ты… — Он прикоснулся губами к ее лбу. — Не надо плакать.

— Мне страшно.

— Чего ты испугалась?

— Не знаю. — Голос Евы дрожал и прерывался. — Лучше бы вы не приходили.

Она выпрямилась и вытерла слезы, по-мальчишески, кулаками.

— До вас все было просто и ясно. А теперь… Ну как мне теперь быть с Адамом?

«Адам, — повторил он про себя. — При чем здесь Адам?» И вдруг почувствовал, как холодеет в груди. «Паспорт выдан в 1977 году, — прозвучал в сознании ее голос. — А сейчас сентябрь сорок третьего…»

— Так… — Он достал из кармана носовой платок и промокнул им мгновенно повлажневший лоб. Сознание работало лихорадочными толчками. «Сентябрь сорок третьего… Разговор с Адамом, мой отъезд в армию — все это еще только будет… Бог ты мой, да ведь это сегодня, быть может, через несколько минут она кинет в него яблоко… Теперь, после всего, что узнала?»

Он вдруг обнаружил, что размазывает по лицу пот мокрым, хоть выжимай, платком. Скомкал и сунул его в карман.

Ева стояла, глядя на него широко раскрытыми глазами. За ее спиной в саду затрубил пионерский горн, но ни он, ни она его не услышали.

— Ева, — сказал он умоляюще. — Я тут наговорил всякого… Ты не обращай внимания. Ева… Постарайся забыть…

— Забыть? — Она медленно покачала головой. — Но ведь это правда.

— И да, и нет, — он попытался увильнуть от прямого ответа, но Ева была неумолима.

— Так не бывает.

Жаркая волна жалости всколыхнулась в его груди.

— Понимаешь, для меня это правда. А для тебя — вовсе не обязательно.

— Так не бывает, — повторила она. — Правда для всех одна.

«Ты права, — подумал он, едва сдерживаясь, чтобы не закричать. Но не могу же я сказать тебе всю правду. Неужели ты не понимаешь? Я и так сказал столько лишнего! Мое счастье, что ты ни о чем больше не спрашиваешь…»

— Скажите, — она смотрела на него в упор, и расширенные зрачки ее глаз проникали в самую душу. — Я окончу курсы?

Он поколебался, но кивнул.

— И попаду на фронт?

Он кивнул снова.

— И я буду воевать?

— Да! — крикнул он. — И ради бога ни о чем больше не спрашивай!

Непостижимым женским инстинктом она поняла его состояние и опустила глаза.

— Хорошо…

Она помолчала, а когда заговорила вновь, голос у нее был совсем другой, спокойный и немного печальный.

— Я знаю, сейчас вы уйдете и больше никогда не вернетесь.

Горн вовсю гремел над садом, но они его по-прежнему не слышали.

— Можно, я еще раз взгляну на ваш паспорт? — попросила она, делая ударение на слове «ваш».

Он молча достал из кармана бумажник, раскрыл и вытащил из бокового отделения ярко-красную книжицу.

И когда он протягивал ей паспорт, случилось то, чего он больше всего боялся.

Фотография лежала в одном отделении с паспортом. Видимо, он вынул их вместе, и, когда разжал пальцы, фотография скользнула на землю.

Черно-белая любительская фотография с изображением обелиска, даже не самого обелиска, а мемориальной плиты с коротким столбцом выбитых на ней фамилий. И первой в этом столбце значилось Аллабергенова Ева — медсестра.

Он сам сделал зтот снимок год назад недалеко от Варшавы.

Ева долго смотрела на фотографию, потом вложила в паспорт и протянула владельцу.

— Пойдемте, я вас провожу.

Лицо ее было непроницаемо-бесстрастным, голос тоже.

Они шли, мягко ступая по белесой, нагретой солнцем пыльной дороге, и вслед им неслись резкие, отрывистые звуки горна, и он знал, кто это трубит, потому что до самого последнего дня лучшим горнистом детдома был он сам, Мишка Вербьяный.

По необъяснимому совпадению о том же самом подумала и Ева.

— Узнаете? — Она качнула головой в сторону сада. Он молча кивнул. Так же молча они дошли до поворота. Он отыскал глазами знакомую, поросшую бояном тропинку и остановился.

— Дальше я пойду один.

Горн умолк, и стало слышно, как сварливо перекликаются такаллики на озере. Он взглянул на нее сбоку и вдруг почувствовал непреодолимое желание взять в ладони ее смуглое, бесконечно знакомое и родное лицо, и сам удивился тому, как он успел изучить и запомнить его за то короткое время, что они были вместе.

— Ева, — он старался говорить как можно спокойнее, — теперь, когда ты все знаешь… Ну, в общем, ты должна уйти с курсов.

Она медленно покачала головой.

— Я знала, что вы это скажете. Нет, курсы я не брошу.

— Из-за Адама?

— Н-не знаю. Наверное, нет.

«Из-за меня?» — вопрос рвался с языка, но он отогнал его прочь.

— Прощай, Ева.

— Прощайте.

Он сошел с дороги и, сделав несколько шагов но тропинке, оглянулся. Она стояла на том же месте, глядя ему вслед, одинокая и печальная под огромным осенним небом.

И он вернулся. Взял ее за руки и, наклонившись к самому лицу, попросил:

— Кинь в меня яблоком, Ева. Через год. Когда я приду прощаться. Ладно?

Она улыбнулась и еле заметно кивнула.

Таксист оторопел: он мог поклясться, что еще несколько секунд назад на обочине никого не было. Пассажир возник словно из воздуха.

— Надо же, — пробормотал шофер. — Смотрел и не видел.

Он высунулся из кабины и замахал рукой.

— Эге-эй! Сюда идите! — Спохватился, включил мотор и, поравнявшись с пассажиром, распахнул дверцу. — Садитесь, поехали. Я вас уже минут пятнадцать разыскиваю. И в сад сбегал, и по кладбищу на всякий случай прошелся. Куда, думаю, человек мог подеваться? Полчаса не прошло, как расстались. Шляпу-то вы в машине забыли, вот я и… Вам что, плохо? Лица на вас нет.

Пассажир достал из кармана скомканный мокрый платок, провел по лицу.

— Ничего, уже прошло. Поехали.

— В город? — для порядка поинтересовался шофер.

— В аэропорт.

— Вот тебе и раз! — Шофер даже присвистнул. — Вы же в город собирались.

— Передумал.

— Бывает. — Шофер глянул в зеркальце заднего обзора, пропустил КРАЗ с прицепом и лихо развернул машину.

— Да вы не расстраивайтесь. С кем не бывает. Я вот на той неделе…

— Помолчи немного, — попросил пассажир.

— Ясно. — Шофер сочувственно покосился на попутчика.

Тот полулежал, откинувшись на спинку сиденья и закрыв глаза. «Припекло, видать, мужика», — подумал таксист. Хотел было предложить валидол, но раздумал: пассажир попался со странностями, обидится чего доброго.

А Михаил Иванович Вербьяный мучительно пытался вспомнить, кого напоминает ему лицо девушки с библейским именем Ева, с которой он расстался тридцать лет назад и которую только что поцеловал на прощание, а когда вспомнил, сердце у него заколотилось так, что валидол пришелся бы как нельзя более кстати: Ева Аллабергенова была, как родная сестра, похожа на его жену, Евдокию Богданову.




ЗАПАДНЯ


Мы ходим в театры, влюбляемся, спорим, на город ночами глядим из окна…

А где-то вдали задыхается море,

Аральское море уходит от нас.







— Командир. Остров по курсу.

— Ну и что?

— Вчера его не было.

— А позавчера?

— Я серьезно, командир. И на карте нет.

— Нет, так будет. По курсу идем?

— По курсу. Не нравится он мне.

— Курс?

— Остров.

— А тебе кокосовые пальмы подавай, обезьян, попугаев. Дикарей с тамтамами.

— При чем тут дикари? Мне сам остров не нравится. Вчера дна не было видно, а сегодня — на тебе островок.

— Мелеет море.

— Так-то оно так… Смотрите, смотрите

Вертолет тряхнуло. Островок — одинокое желтое пятнышко на ультрамариновом фоне моря — стремительно разрастался, на глазах меняя очертания.

— Дракон! — ахнул штурман. Вертолет снова тряхнуло, и он начал терять высоту. Дракон далеко внизу запрокинул голову, оскалился. Из пасти полыхнуло оранжевым пламенем. Вертолет накренился и носом вперед ринулся вниз, словно намереваясь протаранить сказочное чудовище. Дракон тянулся навстречу, мелко подрагивая перепончатыми недоразвитыми крылышками, изрыгая языки пламени и трубно ревя…

Наваждение кончилось так же внезапно, как началось. Вертолет выровнялся и летел теперь низко над морем, едва не касаясь воды.

— Что это было? — спросил командир, когда удалось набрать высоту и лечь на прежний курс. — Что это могло быть?

— Шут его знает! — штурман передернул плечами и вытер пот носовым платком. — До сих пор мурашки по коже!

Командир провел по лицу тыльной стороной кисти. Покачал головой.

— Ерунда какая-то. Смотри в отряде не проболтайся. Засмеют.

Штурман не слышал. Продолжал думать вслух.

— Не зря он мне сразу не понравился. Вот что, командир: надо начальству доложить. По всей форме. Не мы одни тут летаем.

Утром они подали подробный рапорт о случившемся. А еще неделю спустя Аральский феномен стал притчей во языцех.




Третьи сутки, не переставая, лил дождь.

— Разверзлись хляби небесные, — Крис провел пальцем по запотевшему стеклу, вздохнул. — И несть им конца, и края не быти.

Катя подняла лицо от книги, насмешливо прищурилась. Катя всегда щурилась, когда снимала очки, и всякий раз старалась придать лицу насмешливое выражение.

— Не надоело, ваше преподобие?

— Что именно? — не оборачиваясь, уточнил Крис.

— Изрекать банальности.

— Надоело. — Крис заложил руки за спину, повертел большими пальцами. — Можете предложить что-то другое?

— Могу. Прогуляйтесь до метеобудки.

— В такой ливень? — усомнился Крис. — Хотите, чтобы меня в море смыло?

— Боже упаси! Сегодня ваша очередь готовить ужин. — Она захлопнула книгу и поднялась. — А впрочем…

— Приготовите ужин сами?

— Не угадали. Я подумала, может быть, сегодня удастся установить контакт с островитянами?

— Чушь, — Крис зевнул. — В такую погоду они наверняка отсиживаются где-нибудь в пещерах.

— Думаете, они живут в пещерах?

— А почему бы и нет?

Какое-то время молчание нарушал лишь монотонный плеск дождя за окном. Катя зябко поежилась.

— Не похожи они на пещерных обитателей.

— Вам известно, на кого они похожи?

— Вы отлично поняли, что я имею в виду! — вспыхнула она.

«Нервы, — тоскливо подумал Крис. — Ее можно понять». И произнес как можно мягче:

— Простите, Кэт. Я не хотел вас обидеть.

— Прощаю, ваше преподобие. — Она надела очки и вызывающе запрокинула голову. — Надеюсь, господь бог вас тоже простит.

«Очки, — отметил он про себя, — такая малость, а выражение лица сразу стало другим. А может, очки тут ни при чем?».

— Знаете, на кого вы сейчас похожи, Кэт?

— Разумеется, на Мону Лизу!

— Само собой. Но еще больше на разгневанную настоятельницу женского монастыря.

— У вас что — третий глаз на затылке? — Она фыркнула. — Где это вы узрели?

— Здесь. — Он постучал пальцем по оконному стеклу.

— А-а… — только и сказала она.

Крис хмыкнул, продолжая смотреть в окно.

— Категоричный вы человек, Кэт. Чуть что — за глотку берете.

— Может, вы и правы. Прежде я за собой этого не замечала. Как вы относитесь к феномену, Крис?

— С интересом.

— И только?

— Пока да.

— И уверены, что мы его разгадаем?

— Должны. — Он только теперь сообразил, что стоит к ней спиной, и обернулся. — Иначе нам зря платят деньги. А вы что — не уверены?

— Нет. — Она покачала головой. — Мне все чаще кажется, что нам это не по зубам.

— Почему?

— Не знаю. — Катя посмотрела в окне и опять зябко повела плечами. — Не по себе мне тут. А главное — не знаю, с какой стороны подступиться. У вас нет такого ощущения?

— Есть, — признался он.

— И вам не бывает страшно?

— Бывает.

Он вспомнил день их высадки на остров: вертолет на берегу, бригаду строителей, заканчивающих сборку щитового домика, разнокалиберные ящики на изрытом следами песке. Утро как утро, море как море, остров как остров.

Катя копалась в ящиках, Сингх разговаривал о чем-то с вертолётчиками, а он стоял в сторонке, размышляя о том, что, собственно, побудило Академию наук послать их на этот крошечный, вдоль и поперек просматривающийся клочок суши, где и уцепиться-то не за что, если вдруг поднимется ураган.

Потом ему взбрело в голову пройтись по острову и, увязая по щиколотку в песке, он направился к противоположному берегу, где за пологими дюнами призывно синело море. Немилосердно палило солнце. Он достал из кармана куртки полотняную пляжную кепочку и, прежде чем натянуть на голову, вытер ею мокрое от пота лицо. В следующее мгновение, снимая кепку от глаз, он вдруг увидел впереди, там, куда должна была вступить уже занесенная для следующего шага нога, зияющий провал и в темной его глубине — огромную, алчно оскалившуюся пасть с хищно скошенными внутрь зубами.

Крис отпрянул и, не удержав равновесия, повалился навзничь. Раскаленный песок наждаком царапнул по шее и ладоням, но жгучее прикосновение к похолодевшей от ужаса коже было даже приятно.

Несколько секунд он лежал не шевелясь, глядя в небо невидящими глазами и чувствуя, как бешено колотится сердце. Потом медленно сел и заставил себя взглянуть туда. Взгляд скользнул по вытянутым ногам. Сразу же от кроссовок начиналась глубокая борозда, которую он пропахал, шарахнувшись вспять. Борозда кончалась примерно в полутора метрах, а дальше шла девственно гладкая, зализанная ветром поверхность. И никакого провала. Ровный лимонно-желтый песок.

Крис изо всех сил зажмурился и снова раскрыл глаза. Ничего не изменилось. Борозда, гладкий песок и вдали ультрамариновая синь моря. Поколебавшись, он встал и оглянулся. Там, возле домика, все шло своим чередом. Крис нерешительно потоптался на месте, решая, вернуться ему или идти дальше. Решил идти. Сделал неуверенный шаг, второй. Остановился у самого конца борозды и вдруг понял, что не сможет сделать дальше ни шагу. Не сможет, и никаких гроздей. И бесполезно пытаться. Оставалось только пожать плечами и повернуть обратно. Так он и сделал.

Разумеется, он ни с кем и словом не обмолвился о происшествии. Да и что, собственно, было говорить? Сплошная мистика. Неврастения на ровном месте. В лучшем случае подымут на смех.

Но потом, когда уже улетел вертолет со строителями и они остались втроем, Катя в один прекрасный вечер примчалась в метеобудку с дико выпученными глазами и, захлопнув за собой дверь, трясущимися руками заперла замок на два оборота.

Крис был в прихожей и все видел.

— Вас преследовал Сингх? — поинтересовался он.

— Сингх?! Разве он не дома?

— Нет, насколько мне известно.

Сингх возился на кухне с ужином, но Катю нужно было хоть как-то успокоить, и Крис сознательно пошел на обман.

— Что за дурацкие шутки?! — вспыхнула Катя. — Уж от Сингха…

— Что «от Сингха»? — поинтересовался индус, возникая в дверях. У Кати испуганно округлились глаза.

— Вы дома? — притворно удивился Крис.

— А где мне еще быть? — Сингх и бровью не повел.

Катя метнулась к окну и осторожно отвела в сторону занавеску. Над морем клубились багряные закатные облака. На их фоне четко темнела прямоугольная коробка метеобудки. И, естественно, ни души вокруг.

— Ребята. — Катя задернула занавеску, отошла от окна. — Хотите, верьте, хотите нет, но на меня пытались напасть.

— Напасть? — недоверчиво переспросил Сингх. — На вас? И кто же?

— Не знаю. — Катя прислонилась спиной к стене, закрыла глаза.

— Успокойтесь, Кэт, — вмешался Крис. — И пойдемте в гостиную. У вас пригорают котлеты, Сингх.

— Котлеты?! — переспросил Сингх. — Рисовая каша, вы хотите сказать.

— Ну, каша. Пойдемте, Кэт.

В гостиной он усадил ее на диван, включил свет и опустил портьеры. Катя сидела, крепко стиснув зубы, так, что желваки вздулись на скулах, и он понял, что она едва сдерживает дрожь.

— Накапать валерьянки?

— Нет. — Она качнула головой. — Лучше стакан горячего чая.

— Сингх! — позвал он, не выходя из комнаты. — Принесите чаю, пожалуйста.

Сингх принес заварной чайник, накрыли сложенным вчетверо полотенцем. Достал из шкафа чашку. Наполнил почти до краев. Протянул Кате. Жидкость в чашке была густая, зеленоватого цвета, пахла какими-то незнакомыми пряностями.

— Пейте, Катья. — Сингх умудрялся изменять имена так, что они звучали на индийский лад. Криса, например, он величал Кришнан. — Тут есть все, что вам сейчас нужно.

— Спасибо, Сингх. — Катя взяла чашку и вымученно улыбнулась. — Что бы я без вас делала?

— То же, что и при мне, — буднично заверил Сингх.

Человек он был, конечно же, незаурядный. Вырос в буддийском монастыре, владел тибетской медициной, несколькими языками, всерьез увлекался оккультными науками. Потом вдруг забросил все, поступил в военно-воздушное училище и несколько лет служил в ВВС Индии.

В чине капитана был рекомендован в центр по подготовке космонавтов, пробыл там два года, но незадолго до старта экспедиции на Юпитер заболел, вернулся в Индию и поступил на работу в Гималайский институт аномальных явлений.

Невысокий, пропорционально сложенный, загорелый, Сингх был немногословен, уравновешен до флегматичности и скрупулезно пунктуален в большом и малом.

— Каша не пригорела? — прервал Крис затянувшееся молчание.

— Еще три минуты. — Сингх не спеша наполнил вторую чашку. Крис взглянул на хронометр и невольно усмехнулся: часы показывали без трех минут семь.

— Выпейте, Кришнан, — индус протянул ему чашку. — Вам это тоже не помешает.

— Вы уверены?

Сингх чуть заметно пожал плечами. Катя отхлебнула из чашки, поморщилась.

— Горько? — спросил Сингх.

— Горячо.

— Пейте, пока не остыло. — Индус кивнул и удалился на кухню. Продолжая держать чашку в сложенных ладонях. Катя повернулась к Крису.

— Что это может быть?

— В чашке? — он попытался увести разговор в сторону от опасной темы.

— Перестаньте, Крис. Вы же все прекрасно понимаете.

— Допустим. — Он вздохнул. — По-моему, вы основательно все преувеличиваете, Кэт. Ну мало ли что вам могло померещиться?

— Ничего мне не померещилось! — Катя поставила чашку на пол, посмотрела на него снизу вверх, не вставая с дивана.

— Очень хорошо.

— Что «хорошо».

— Хорошо, что вам ничего не померещилось.

— Ладно, — вздохнула она. — Я понимаю, вы действуете из лучших побуждений. Успокоить хотите. Но мне-то ничуть не легче! Это было, понимаете вы или нет? Кто-то рванул дверь снаружи, да так, что будка ходуном заходила.

— Ветер, — предположил Крис.

— Вначале я тоже так подумала. Но потом все повторилось снова, и я крикнула. И тогда… — Она зажмурилась и встряхнула головой. — Тогда ОНО обошло будку сзади и стало ломиться в окошко.

— Оно? — осторожно переспросил Крис. — Вы видели, что это было?

— Да, — кивнула Катя, не открывая глаз. — Свалявшаяся клочьями грязная шерсть… Круглые, яростные глаза и клыки…

Катя вздохнула всем телом и поднялась с дивана.

— Ужин на столе, — буднично сообщил Сингх с порога гостиной. — Что будем пить: чай, кофе?

— Кофе, — сказал Крис, беря Катю за локоть. — Идемте, Кэт. И выбросьте все из головы. Вам померещилось.

После ужина Катя объявила, что хочет спать, и ушла к себе. Крис помог Сингху убрать со стола и закурил сигарету.

— Хотите, отучу? — Индус неодобрительно покосился на облачко дыма, медленно плывущее к окну.

— Иглотерапией?

— Внушением.

— Не хочу. — Крис глубоко затянулся. — В сорок два года поздно менять привычки.

— Смотря какие, — возразил Сингх. — Вам известно, чего испугалась Катья?

— Утверждает, будто к ней в будку ломилось какое-то чудовище.

— Она его видела?

— Только морду. И то не всю. Клыки, шерсть и глаза.

— Вы ей верите?

— Я материалист, Сингх, — Крис стряхнул пепел в корзину для мусора. — Верю только в то, что можно увидеть и пощупать руками.

— Значит, не верите.

— Этого я не говорил.

Сингх поставил на полочку вымытую тарелку, вытер руки, повесил полотенце и только потом в упор взглянул на собеседника. Глаза у Сингха были карие, с золотистым оттенком, Красивые глаза, ничего не скажешь. И всепонимающие.

— Кришнан, — Сингх подвинул табурет к столу и сел. — Вам не кажется, что пора поговорить откровенно?

— О чем?

— О том, что здесь происходит. Я видел, как вы грохнулись на спину в день приезда.

— Ну и что?

— Ничего. Только не надо уверять меня, будто вы просто дурачились. Вас что-то напугало. Так ведь?

— Ну так.

— А сегодня чего-то испугалась Катья.

Крис с любопытством уставился на индуса.

— Скажете, и вас постигла та же участь?

— Скажу. — Сингх поморщился и ладонью отогнал от себя дым. — Перестаньте чадить, Кришнан.

— Перестал. — Крис щелчком послал окурок в форточку. — И что же вас напугало?

— Сегодня утром я перекладывал ящики с провиантом.

— И один из ящиков укусил вас за ягодицу.

— Нет. — Индус невозмутимо покачал головой. — Мне явился Анхро-Майнью.

— Кто-кто? — переспросил Крис.

— Зороастрийское божество.

— И как оно выглядело?

— Наверное, так, как и должно выглядеть божество зла и лжи.

— Стоп-стоп-стоп!.. — Крис коснулся пальцами лба и зажмурился. — Зороастризм… Авеста… Ормузд и Ариман. Верно?

— Верно. Анхро-Майнью, он же Ариман…

— Прапрадед Вельзевула, то бишь Сатаны. — Крис восхищенно присвистнул. — Однако вам повезло, коллега. И чего он от вас хотел? Душу небось купить воз намерился?

— Сколько вам лет, Кришнан?

— Я уже говорил. Сорок четыре тысячи с хвостиком.

— Тогда понятно, — кивнул индус.

— Что вам понятно? — насторожился Крис.

— Впадаете в детство.

— Так уж и в детство?

— Не надо паясничать, Кришнан. Поговорим серьезно. Какой сюрприз они вам подкинули?

— Они? — переспросил Крис.

— Назовем их условно островитянами

— Вы думаете?.. — Крис обхватил пальцами подбородок и во все глаза уставился на Сингха. Тот невозмутимо поправил галстук.

— Я думаю, нам следует во всем этом разобраться. Итак, что видели вы?

— Пасть.

— Пасть?

— Ну да. Провал и там, в глубине, свирепо оскаленную пасть.

— Так… — Сингх машинально провел ладонью по клеенчатой скатерти. — Пасть из преисподней… Божество зла… Обросшее шерстью чудовище… Дьявол?

— Вполне возможно, — кивнул Крис. — Как мне это сразу в голову не пришло? Стало быть, нас просто-напросто запугивают. Мне, безбожнику, подсунули нечто абстрактное; вам, специалисту по древним религиям, — Аримана, а Кэт — самого что ни на есть заурядного черта. Все проще пареной репы. Одна только несущественная загвоздка: зачем они это делают? И вообще, кто они такие, эти островитяне? Где прячутся? Почему носа не кажут? На кой черт им потребовалось поднимать из моря этот песчаный нонсенс? На нем и от солнца-то укрыться негде, а уж от дождя и подавно? — Крис почти кричал.

— Успокойтесь, Кришнан, — мягко произнес Сингх. — Держите себя в руках. Островитяне пока всего лишь гипотеза. Ну, а что касается дождей, то их здесь летом практически не бывает. И давайте-ка ляжем спать.




Первое, что они увидели, выйдя из дома утром, были горы. Приземистые, оплывшие, голые, каким и полагается быть горам на песчаных островах. А потом зарядил дождь.




Вначале они ему даже обрадовались: сразу стало прохладнее, да и ходить по влажному песку было куда как легче.

— Дела! — Крис озадаченно взялся за подбородок. — Чтобы за одну ночь из моря поднялся целый кряж — такого, по-моему, история еще не знавала!

— Тектоника… — неуверенно начал было Сингх.

— Какая тектоника! — возмутился Крис. — Во-первых, это очень старые горы. Посмотрите, даже пустынный загар на камнях. А во-вторых, вы ощутили хоть один подземный толчок?

— Лихо сработал папаша Саваоф, — ухмыльнулась Катя. — Как при сотворении мира. И был вечер, и было утро: день третий.

Сингх только вздохнул.

— Ну вот что, — резюмировал Крис. — Вы, Сингх, остаетесь дома охранять наше гнездышко от непрошеных визитеров. А мы прогуляемся до того геологического чуда. Отколупнем от него самую малость для лабораторных анализов. Не забудьте молоток захватить, Кэт.

— Возьмите с собой оружие, — сказал Сингх, когда Катя скрылась в лаборатории.

— Зачем? Насколько мне помнится, господь бог создал зверей земных только на шестой день.

— Кришнан, — Сингх опустил ладонь ему на плечо. — Очень прошу вас, будьте осторожны. Бравада здесь ни к чему. Всему свое время.

— Ладно вам, — пробормотал Крис и глотнул, отгоняя подкативший к гортани комок. — Ничего с нами не случится.

— Надеюсь, — внешне индус казался абсолютно спокойным.

— А вот и я! — На Кате был легкий непромокаемый плащ. Из-под капюшона тревожно поблескивали очки. Крис взял, у нее сумку для образцов.

— Переобуйтесь, Кэт.

— Но кроссовки… — запротестовала Катя.

— Наденьте сапоги, — не допускающим возражений тоном приказал Крис. Катя вздохнула и опять скрылась за дверью.

— Вы недовольны, Сингх? Я что-то не то делаю?

— Все верно, — кивнул индус. — Горы — это горы. Пойду включу рацию.

Крис машинально взглянул на часы. Двадцать восемь минут десятого. Через две минуты начнется сеанс связи. Сингх, как всегда, пунктуален.

До гор было рукой подать. И идти под моросящим дождичком было одно удовольствие. Даже пахло, как в сосновом бору, — грибами и хвоей. Крис невольно огляделся по сторонам: нет, сосен не было.

У подножья каменистой гряды бежал ручеек. Омытые дождем темно-коричневатые камни преграждали ему дорогу, и он петлял между ними, то и дело скрываясь из виду. Крис достал из сумки молоток, ударил по ближайшему камню. Глухое неторопливо эхо прокатилось вдоль гряды и смолкло где-то невдалеке. Катя поежилась.

— Что, Кэт?

— Такое ощущение, будто мы одни на белом свете.

— Боязно?

— Непривычно.

Он кивнул и еще несколько раз ударил по камню. пока не откололся кусок. Катя подобрала его, стряхнула мокрые песчинки. Фактура камня была зеленоватая, крупитчатая, с прослойками.

— Мрамор? — предположил Крис.

— Похоже, да. Пойдем дальше?

— В принципе вполне достаточно и одного образца отсюда, — заколебался Крис. — Какая разница, где мы его взяли, здесь или километром дальше?

— Там могут быть другие породы, — возразила Катя. — А вдруг попадутся растения?

«Или животные», — подумал Крис, но вслух ничего не сказал. Взял сумку, перекинул через плечо карабин и огляделся, выбирая дорогу. Левее того места, где они стояли, виднелся распадок. — Идем туда? — спросил Крис. — По крайней мере, карабкаться по мокрым камням не надо.

Катя молча кивнула.




Распадок напоминал русло пересохшей реки. «Пересохшей», правда, звучало достаточно нелепо: камни, устилавшие дно распадка, были мокры от дождя, как и все вокруг. Они прошли километра полтора, — осторожно ступая по гальке и обходя валуны, и, следуя распадку, круто повернули вправо. Горы стали повыше, и распадок теперь уже, пожалуй, следовало назвать ущельем. Было мрачно и холодно. По-прежнему моросил дождь. «Хватит, — подумал Крис. — Пора возвращаться».

— Смотрите, — негромко произнесла Катя. — Пещера.

Впереди под нависшей козырьком каменной глыбой чернело отверстие.

— Похоже.

— Заглянем? — предложила она. Крис помедлил с ответом, прикидывая в уме за и против. Решился.

— Хорошо. Но потом сразу домой.

«И что я командую? — спросил он себя с досадой. — Тоже мне диктатор! Я бы на ее месте давно взбунтовался».

Катя шла чуть впереди, тоненькая в перехваченном пояском светлом плаще. Он вспомнил ее бледное, искаженное страхом лицо накануне вечером и вдруг испытал прилив нежности и тревоги за нее — хрупкую и беззащитную в этом непонятном и страшном мире.

Возле самого входа Катя остановилась и взглянула на Криса снизу вверх сквозь забрызганные дождем очки.

— Вдруг там кто-то есть?

— А это на что? — Он снял с плеча карабин, щелкнул затвором.

— Неужели выстрелите? — ужаснулась она.

— Только в крайнем случае, — заверил Крис. — Дёржите сумку.

Он шагнул вперед и, держа карабин наготове, осторожно заглянул в пещеру. В проникавшем сквозь широкое входное отверстие тусклом свете смутно вырисовывались изломанные линии стен, невысокий потолок, если можно назвать потолком хаотическое нагромождение каменных глыб, и ровный, словно приглаженный катком, пол. Прежде чем войти, Крис внимательно осмотрел пещеру: ничего подозрительного, ни малейших признаков чьего-либо присутствия. Он перебрался через невысокий каменный завал у самого входа и еще раз| огляделся по сторонам. Никого. В пещере было тепло и сухо. Тишину нарушал лишь доносившийся снаружи монотонный шорох дождя. Продолжая сжимать карабин в правой руке, Крис повернулся к Кате и протянул ей левую.

— Входите, Кэт.

Катя ухватилась за его руку, ступила на завал и вдруг замерла.

— Ну что же вы… — начал было Крис, но, взглянув ей в лицо, резко оглянулся. Метрах в четырех от входа, медленно пульсируя, таяло бесформенное розоватое облачко. Крис вскинул карабин.

— Не стреляйте, — умоляюще зашептала Катя. Облачко опустилось до самого пола, приняло шарообразную форму и вдруг ослепительно вспыхнуло.

— Кэт1-Крис вспомнил, что она стоит на завале? и теперь, в темноте, может оступаться. — Кэт, где вы?

Ответа не последовало.

— Кэт! — еще раз позвал он и только теперь вдруг понял, что не слышит собственного голоса. Крепко, до боли в глазницах, зажмурился и снова открыл глаза. Не помогло. Вокруг была все та же кромешная тьма.




Сингх щелкнул тумблером, снял наушники и растерянно уставился на рацию. Аппаратура была в полном порядке, он трижды скрупулезно проверил каждый узел и блок питания, но факт оставался фактом — рация молчала.

За окном монотонно шумел дождь. Сырая клубящаяся мгла подступила к самому дому и. казалось, вот-вот хлынет в открытую форточку.

«Одно за другим, — тоскливо подумал Сингх. — Химеры из потустороннего мира, горы-скороспелки, а теперь вот еще вышедшая из строя рация… И ни одной зацепки, за которую можно было бы ухватиться…»

Он набрал полную грудь воздуха, сосчитал до пятнадцати и шумно выдохнул сквозь неплотно сжатые губы.

«Допустим, галлюцинации, навязчивые идеи, бред. Чем они вызваны? Крис — дока в своей области. И если он говорит, что никаких излучений, кроме обычного радиационного фона, приборы не фиксируют, значит, так и есть. Анализы проб воздуха, воды и песка Катья делает ежедневно. И здесь все в норме. Посмотрим, что покажут анализы горных пород, если, конечно, горы существуют на самом деле, а не в нашем воображении. Коллективные галлюцинации? Вздор. Но ведь не могли же в самом деле настоящие горы образоваться за одну ночь?»

Позади что-то пискнуло. Сингх оглянулся и вытаращил глаза: рация выключилась сама собой.




Звенело в ушах. Перед глазами мельтешила мозаика черно-красно-оранжевых пятен. Кружилась голова.

— Крис! — позвала Катя и, не услышав своего голоса, крикнула: — Крис! Отзовитесь!

Звон в ушах. Ни отклика. Ни даже собственного голоса. Медленно-медленно перестали мельтешить цветные пятна. Остановились. Потускнели. Сошли на нет. И наступила тьма.

Не сводя глаз с рации, Сингх опасливо взял наушники, поднес к уху.

— Остров. Остров. Я — Земля. Я — Земля. Прием, — жужжал встревоженный женский голос.

Сингх надел наушники и включил микрофон.

— Я — Остров! Я — Остров! Слышу вас хорошо. Прием.

— Что случилось? — обрадованной скороговоркой зачастила радистка. — Почему вовремя не вышли на связь? Мы уж тут собрались поисковый вертолет посылать.

— У нас все в порядке. — Сингх помолчал. — Неисправность в рации. Передаю сводку наблюдений.




Тьма исчезла мгновенно, словно кто-то рывком сдернул закрывающий вход занавес. Дохнуло свежестью. С непривычно светлого после темноты пасмурного неба продолжал моросить дождь, и его монотонный шум казался сладостной музыкой.

— Кэт! — Крис шагнул к девушке, тронул ее за плечо. Катя сидела на корточках, обхватив руками колени и низко опустив голову. Сумка лежала рядом. — Кэт!

Она медленно выпрямилась, поправила очки.

— Что это было?

— Не знаю! — Он облегченно вздохнул и огляделся. В пещере ничего не изменилось: те же стены с торчащими из них камнями, тот же угрюмо нависший свод. Крис достал из сумки молоток, протянул девушке карабин. — Подержите-ка.

— Что вы задумали?

— Держите, вам говорят!

Она покорно взяла карабин. Крис подошел к тому месту, где исчезло облачко, внимательно осмотрел камни. Камни как камни. Хотя… Он наклонился, чтобы лучше разглядеть. Да, здесь камни были светлее других. И чем ближе к центру, тем заметнее. Он хотел било отколоть образец, но раздумал, ограничился пригоршней мелких камешков. Опустив их в сумку, взял у Кати карабин и посторонился, пропуская девушку вперед.

— Пошли.

Она молча перебралась через завал, подняла капюшон плаща и, не оборачиваясь, зашагала из ущелья. Крис некоторое время шел позади, потом поравнялся и сбоку заглянул Кате в лицо.

— Обиделись?

— Что? — не поняла она.

— Обиделись, спрашиваю?

Она пожала плечами.

— В общем, могли бы быть и повежливее.

— Простите, Кэт.

— Стоит ли? — Она продолжала идти, глядя под ноги.

— Что «стоит ли»?

— Прощать. — Она обогнула валун и только теперь подняла на Криса глаза. — Наверное, это ваш стиль.

— «Наверное, наверное»! — рассердился он. — Я вас прошу простить меня, а вы…

— А мне это совершенно безразлично. — Катя помолчала. — Да и вам тоже. Так что давайте оставим этот разговор.

— Думаете, так будет лучше? — усмехнулся Крис.

— Уверена.

— Ну-ну. — Крис запрокинул голову, подставляя лицо капелькам дождя. Облака опустились еще ниже. Казалось, до них можно было дотянуться рукой. — Работать-то нам все равно вместе.

— Вы делайте свое дело, я свое. А эмоции приберегите на будущее. Они вам еще пригодятся

— Как знать. — У него пропало желание продолжать разговор. Сказал просто так, чтобы чем-то закончить. — Неисповедимы пути господни.

Катя презрительно фыркнула. Когда они подошли к домику, дождь уже лил как из ведра.




Катя сразу же ушла к себе, а Крис повесил карабин рядом с дождевиком и, прихватив сумку, направился в лабораторию. Из комнаты Сингха слышалась заунывная индийская мелодия. «Записи крутит, — усмехнулся Крис. — А может, молится». Последнее его почему-то развеселило и он, насвистывая, вытряхнул образцы на лабораторный стол. Вытряхнул и замер в изумлении.

Вероятно, виной этому был дождь. На последних десятках метров он припустил вовсю и наверняка заливал сумку. Камни были мокрые, но если на отколотые по пути образцы это не повлияло, то подобранные в пещере камешки преобразовались самым невероятным образом: перед ошеломленным Крисом переливалась всеми цветами радужного спектра горка драгоценных камней.

— Т-т-та-ак… — Крис взялся всей пятерней за подбородок и медленно сел на табурет. Включил настольную лампу. Камни засверкали еще ярче. — Хотел бы я знать, как Кэт отреагирует на эту метаморфозу.

Крис оставил в покое подбородок, тронул горку указательным пальцем. Мысль слепо блуждала в лабиринте предположений и догадок. Крис ничего не смыслил в драгоценных камнях. Он просто представил себе любой из этих камешков в оправе и покачал головой.

— Ожерелье… — Почему-то шепотом произнес он и вдруг отчетливо увидел Катю в бархатном декольтированном платье и это сверкающее ожерелье на ослепительно белой девичьей шее.

— Бред. — Крис попытался отогнать видение, но оно упрямо не желало исчезать. Больше того, — стало еще отчетливее: теперь Крис видел лицо Кати — обиженное, разочарованное, чуть надменное.

— Кэт, Кэт… — вздохнул Крис, — нельзя же быть, такой обидчивой! Ну чего вы хотите от неотесанного геофизика? Откуда у него быть хорошим манерам?

Он поймал себя на том, что говорит вслух, и замолчал. В комнате Сингха по-прежнему звучала музыка. За окнами неистовствовал дождь. Крис собрал камешки в ладонь, отнес в гостиную и, постелив на стол бумажную салфетку, соорудил из них сверкающую пирамиду.

«Обрадую Кэт, — решил он. — В компенсацию за свое хамское поведение». Вернулся в прихожку и негромко постучал в Катину дверь.

— Это я, Кэт. Можно вас на минутку?

Дверь распахнулась.

— Что-то случилось? — ледяным тоном спросила Катя. На ней был темно-синий спортивный костюм. «Совсем девчонка», — подумал Крис и кивнул.

— Да. По вашей части.

— Идемте. — Она шагнула в сторону лаборатория.

— Не туда, Кэт, — Крис кивнул на дверь гостиной. — Это здесь.

— Что «это»? — досадливо поморщилась Катя.

— Взгляните.

Все так же раздраженно Катя толкнула дверь и в удивлении застыла на пороге. Внутренне торжествуя, Крис следил за выражением ее лица. Досада уступила место растерянности и недоверию. Катя потянула воздух носом. «К чему она принюхивается? — удивился Крис. Заглянул в дверь и остолбенел. На столе, там, где он оставил горку камней, красовалась хрустальная ваза, доверху наполненная красновато-золотистыми яблоками.

— С ума сойти! — выдохнула Катя. — Где вы их раздобыли, Крис? — Взяла яблоко, осмотрела со всех сторон. — Ни червоточины, ни царапинки… Можно я его съем?

— Стоп! — спохватился Крис и, шагнув к столу, выхватил у нее яблоко!

— Ну, знаете ли! — вспылила Катя.

— Послушайте меня, Кэт…

— Вы… — Катя задохнулась. — Вы садист!

— Кэт! — взмолился Крис.

— Видеть вас не желаю! — крикнула она, бросаясь к дверям.

Он схватил ее за руку, силой усадил в кресло, не снимая ладоней с ее плеч.

— Довольно, слышите? Разберитесь, что к чему, а потом бушуйте сколько угодно!

— Я вас укушу! — яростным шепотом предупредила Катя. — Уберите руки!

— Кусайте, — он мотнул головой. — Рвите в клочья. Только слушайте. Никаких яблок я не приносил. Слышите? Не при-но-сил. Понятно?

— Тогда для чего вы меня сюда привели? — свирепо поинтересовалась она.

— Кэт, — он убрал руки с ее плеч. — Успокойтесь. И давайте разбираться вместе.

— В чем? — Она и не думала успокаиваться.

— Я не помешал? — невозмутимо поинтересовался Сингх с порога.

— Как раз наоборот. Растолкуйте этому… — Катя вскочила с кресла, смерила Криса уничтожающим взглядом, — …ничтожеству, как надо вести себя с девушкой!

Хлопнула дверь. Сингх взглянул на Криса и покачал головой.

— Извините, Кришнан, но вы тут так бурно дискутировали, что я…

— Вы пришли вовремя, Сингх, — Крис достал из кармана сигареты. Индус только теперь обратил внимание на вазу с яблоками.

— Ого! Откуда?

— Из-за этого весь сыр-бор, — вздохнул Крис. — Каких-нибудь пять минут назад все это, — он кивнул в сторону вазы, — было пригоршней разноцветных камешков.

— Так-так-так?! — заинтересовался Сингх. — Расскажите все по порядку.

Выслушав Криса, он взял из вазы яблоко, изучающе повертел перед глазами, понюхал и положил обрат» но.

— Вы когда-нибудь видели такие яблоки?

— А что в них особенного? — Крис пожал плечами. — Яблоки как яблоки.

— Не скажите, — возразил Сингх. — Я кое-что смыслю в садоводстве. Но такие, или, по крайней мере, похожие видел один раз.

— Но все-таки видели!

— Да, — кивнул Сингх. — На очень древней иллюстрации к библии.

Крис досадливо поморщился.

— Не морочьте мне голову, Сингх. Или вы тоже, думаете, что я вас разыгрываю?

— Я так не думаю, — спокойно произнес Сингх. — Я говорю вполне серьезно. Селекционерам этот сорт яблок неизвестен. Так что мой вам добрый совет: не вздумайте ими полакомиться. А пока давайте-ка я их сфотографирую.

— А я вас во сне видела, — как ни в чем не бывало сообщила Катя за завтраком Крис перестал жевать и удивленно уставился на девушку.

— Похоже, и он вас, — усмехнулся Сингх, разливая чай по чашкам.

— И что же вам спилось? — Крис прожевал отбивную, потянулся за сахарницей.

— Мы гуляли по саду.

— В чем мать родила, — буркнул Крис. Катя покраснела.

— Вы, конечно, не сможете без гадостей.

— Могу, Кэт. Просто иногда трудно сразу определить границу. Хотите, продолжу?

— Что?

— Ваш сон.

— Попробуйте. Только без натуралистических подробностей, пожалуйста.

— Извольте. Мы шли, взявшись за руки.

— Допустим.

— Остановились возле яблони.

Катя поперхнулась и опустила чашку на стол.

— Вы сорвали яблоко. Протянули мне.

В глазах девушки промелькнуло что-то затравленное.

— Предложили попробовать, — продолжал Крис. — Я отказался.

— И тогда, — подключился Сингх, — явился змей-искуситель и уговорил вас обоих. Ну что вы на меня вытаращились? Банальная библейская притча.

Ни слова не говоря, Крис вышел из кухни и вернулся, неся на ладони яблоко. На побледневшем лице физика проступили капельки пота. У Кати вырвалось что-то среднее между вздохом и всхлипом. Сингх вгляделся и вытаращил глаза: яблоко было надкушено с обоих боков.

Первым пришел в себя Сингх. Усмехнулся и легонько похлопал Криса по плечу.

— Вы молодчина, Кришнан!

— Я? — Крис недоумевающе уставился на индуса.

— Ну не я же.

— А, ну да, — сообразил Крис и театрально хохотнул. — Шутить так шутить.

— Вот именно, — кивнул Сингх. — Без юмора в нашем положении не обойтись. Но, — он погрозил пальцем, — не перегибайте палку. Я-то вас в любых дозах перевариваю, а вот Катья…

— Ф-фу, как вы меня напугали, — облегченно вздохнула Катя. — Самое смешное, что во сне я действительно надкусила яблоко.

— И как? — улыбнулся Сингх? — Понравилось?

Катя растерянно пожала плечами.

— Честное слово, не помню.

Крис помолчал. Он молчал до самого конца завтрака. И только после того, как Катя скрылась в лаборатории, плотно прикрыл дверь в прихожку и сказал, глядя на Сингха растерянными глазами.

— Это не розыгрыш, Сингх.

— Я знаю. — Сингх сложил тарелки в раковину, пустил воду. — Догадался по выражению лица, когда вы вошли.

— И что теперь делать?

— Мыть посуду. Сегодня ваша очередь, Кришнан. А я пока пошевелю мозгами. Управитесь с посудой, приходите в гостиную.

— Мне бы ваше спокойствие, — позавидовал Крис.

— Спокойствие? — Сингх покачал головой. — Выдержка — вот как это называется.

И вышел из комнаты.

Проклятые яблоки не шли из головы. Склоняясь над окуляром микроскопа, смешивая реактивы, включая центрифугу, производя записи в журнале. Катя то и дело ловила себя на том, что мысленно видит надкушенное яблоко на ладони Криса, его белое, как бумага, лицо, глаза с испуганно расширенными зрачками.

«Сон… — Она захлопнула журнал, облокотилась и: уткнулась лицом в ладони. — Вещий сон… Почему непременно вещий? Сон как сон. Мало ли, что приснится человеку, когда нервы на пределе! И все-таки, кто надкусил яблоко? Сингх свел все к розыгрышу. Не хотел меня пугать. Думал, не пойму. Но кто же надкусил яблоко?

Усилием воли Катя заставила себя расслабиться, отогнать прочь все мысли. Медленно, шаг за шагом, восстановила в памяти вчерашний вечер. Ужин в тягостном молчании. Прогулка вокруг дома под проливным дождем. Потом она приняла душ, почитала на сон грядущий, легла и выключила торшер. Долго лежала в темноте с открытыми глазами, думая о том, что произошло за день. Решила утром же помириться с Крисом, повернулась на бок и уснула. Но еще до того, как уснуть, ощутила аромат листвы, ласковое прикосновение солнечных лучей на всем теле и, открыв глаза, увидела сад и идущего ей навстречу Криса. Одежды на Крисе не было никакой, но это ее почему-то ничуть не смутило. Больше того, она даже испытывала чувство радости оттого, что и сама стоит обнаженная, подставив солнцу и ветерку молодое, по-девичьи гибкое тело.

«Ты прекрасна, Кэт! — голос у него был мужественный, бархатный, с нотками затаенной нежности. — Ты самая красивая женщина на земле».

«Спасибо, милый. — Она сорвала яблоко с покачивающейся рядом ветви, протянула Крису. — Хочешь?»

«Нет. — Он бережно коснулся ладонями ее щек. — Это тебе».

«Тогда вдвоем, ладно?»

«Да».

Она надкусила яблоко и протянула ему. Он чуть наклонил голову и, не отнимая ладоней от щек, надкусил тоже.




Катя прислушалась. На кухне бубнили мужские голоса. Потом скрипнула дверь, и кто-то прошел через прихожую в гостиную. «Что было дальше?» — попыталась вспомнить Катя, снова отключаясь от окружающей реальности.

Дальше был тупик, темнота, небытие, и сколько она ни напрягала память, ничего не менялось. Отчаявшись что-либо вспомнить, она раскрыла журнал и еще раз проверила записи результатов лабораторных анализов. Взглянула на часы: почти половина одиннадцатого. Обычно к этому времени Сингх уже забирал журнал и садился за рацию. Катя поднялась со стула и с журналом в руках пошла разыскивать Сингха.

В кухне никого не было. Девушка толкнула дверь в гостиную и невольно вздрогнула.

В полусумраке на светлом фоне окна отчетливо выделялись силуэты двух человек и тот, что был ниже ростом, протягивал высокому яблоко. Но Катю испугало не это — каким-то внутренним зрением она вдруг увидела себя, стоящую в этой темной комнате с яблоком в протянутой руке, над которой склонилось смутно белеющее в темноте лицо Криса. Видение было мгновенным и тут же исчезло, оставив в душе тревожное предчувствие надвигающейся опасности. Катя подняла руку к выключателю и включила свет.

— А вот и Катья. — Сингх даже не удивился. — Принесли журнал? Спасибо. Я пошел, Кришнан. Через пять минут сеанс связи.




Они стояли друг против друга, разделенные лишь столом, на котором красовалась злополучная ваза с яблоками, испытывая одинаковое чувство неловкости и смущения.

— Представляю, как вам осточертели мои извинения, Кэт, — виновато проговорил Крис. — Последнее время я только и делаю, что творю бестактности, а потом вымаливаю у вас прошение.

Катя слушала его молча, чувствуя, как помимо ее воли растет непреодолимое желание прикоснуться к Крису, обнять его, прижаться щекой к груди, услышать упругие и сильные толчки его сердца.

— Я сморозил глупость за завтраком, — продолжал он. — Сам не знаю, что на меня нашло…

— Скажите, Крис, — она, не отрываясь, смотрела на вазу с яблоками. — Вы действительно видели меня во сне?

— Да.

— И мы были в саду? — Она скорее почувствовала, чем увидела, его кивок и опять покраснела, как тогда, во время разговора на кухне.

— Понимаете, Кэт, — он виновато развел руками, — мае и в голову не пришло, что нам может присниться одинаковый сон.

— Крис, — она покраснела еще больше, — что чувствовали, когда проснулись?

— Мне было хорошо, — не задумываясь, ответил он. — Ощущение праздничной приподнятости. Как в детстве в первое рождественское утро: еще не открыл глаза, но уже знаешь — под подушкой тебя ждет подарок от Санта Клауса.

— И все? Прямо вот так: сад, яблоко — и пробуждение?

— Да-да… — Он запнулся. — Вот только сейчас, когда вы вошли, мне показалось…

— Что? — Катя так и впилась в него глазами.

— Ну… — Крис сделал рукой неопределенный жест. — Это промелькнуло так быстро…

— Что это было?

— Ночь… Гостиная… Яблоко на вашей ладони… Вот и все, пожалуй.

Она глубоко вздохнула и опустилась в кресло. Крис продолжал стоять у окна, глядя на нее виноватыми глазами.

— Вы учинили мне форменный допрос, Кэт. Что-нибудь не так?

— Все не так. — Она закрыла глаза и откинулась на спинку кресла. Все не так, дорогой Крис.

— А как должно быть? — спросил он.

— А если бы я знала… Эти мохнатые морды, пещеры с сюрпризами, теперь еще эти яблоки…

«Знала бы ты, откуда они взялись!» — подумал Крис.

— Вам не кажется, что нас запугивают? — спросила она, не открывая глаз.

— Кто?

— Те, кто подняли из моря этот остров. За одну ночь воздвигли горы.

— Зачем?

— Вопросы и я умею задавать. — Катя открыла глаза. — Знаете, чего мне сейчас хочется?

Крис пожал плечами.

— Удрать отсюда как можно быстрее. И зачем я только сюда сунулась? А вы не жалеете, что приехали?

— Нет. — Он закурил. — Я не жалею.

Она понимающе покивала.

— Ну да, вам неплохо платят.

— Не угадали, Кэт. Дело не в деньгах.

— А в чем?

— Во-первых, мне интересно.

— А во-вторых?

— А во-вторых, не будь этой поездки, я не встретил бы вас

— Ого! — Она улыбнулась и встала с кресла. — Это уже похоже на признание, не так ли?

— Да.

— С чего бы? Неужели с райского яблочка?

— А хотя бы и так. Вы чертовски обаятельная девушка, Кэт.

— Бедный вы мой Адам! — рассмеялась Катя.

— Бедный? — растерянно переспросил он. — Почему бедный?

— Хотя бы уже потому, что в Евы я не гожусь, — вздохнула она. — Это во-первых. А во-вторых, если уж придерживаться библейской легенды, то в конце концов запретный плод вышел Адаму и Еве боком.

— Как это боком? — не понял Крис.

— А вот так, — вздохнула она. — Боком и все. Ну, я пошла готовить обед.




Сингх закончил передавать сводку о наблюдениях, снял наушники, выключил рацию и магнитофон, на который записывались ежедневные сеансы радиосвязи. Делать это было не обязательно, но, предвидя сложности предстоящей работы, он с первого же дня пребывания на острове всякий раз подключал к рации магнитофон. Журнал журналом, а живой диалог, интонации и оттенки голоса, сама манера, в которой делались сообщения, могли, по мнению Сингха, сказать гораздо больше, чем пусть даже очень подробная запись на странице журнала.

Сингх прошелся по комнате, заложив руки за спину, остановился против окна, задумчиво глядя на сбегающие по стеклу струйки дождя. Он не был ни геофизиком, как Крис, ни океанологом, как Катя. Участвовать в экспедиции его пригласили как специалиста по аномальным явлениям. Он категорически возражал против термина «специалист», справедливо считая, что специалистов в этой неизученной области пока еще нет, а те наблюдения за аномальными явлениями, которые ему довелось провести, ни в коей мере не дают ему права именовать себя этим титулом.

Ему не раз доводилось видеть то, что падкая до сенсаций, скоропалительных выводов и броской терминологии пресса называла «летающими блюдцами», «инопланетянами», «братьями по разуму». Прослеживалась, пожалуй, даже какая-то закономерность в том, что с его появлением в лаборатории Гималайского института, где до этого проблема изучалась в чисто теоретическом аспекте, «таинственные гости» зачастили с визитами, облюбовав для этого лужайку перед его окнами.

Поразмыслив над происходящим, Сингх пришел к заключению, что повышенный интерес «братьев по разуму» к лаборатории Гималайского института, по-видимому, связан с его собственной персоной. Еще во время службы в ВВС, в полетах он не раз наблюдал «летающие блюдца», чего, судя по всему, не случалось ни с кем из других пилотов.

Позднее, в отряде космонавтов, выполняя тренировочный орбитальный полет, он повстречал «летающее блюдце» над акваторией Атлантического океана. «Блюдце», примерно втрое превосходящее корабль Сингха по размерам, легко обогнало его и, развернувшись, пошло встречным курсом. Иначе как лобовой атакой, назвать это было нельзя. Сингх попытался избежать столкновения, но не смог, и его космолет, как нож в сливочное масло, вонзился в «блюдце». В мгновенно наступившей тьме полыхнули оранжевые зарницы, и в их лихорадочно пляшущем свете Сингх увидел какой-то огромный космический лайнер, терпящий бедствие над кроваво-красным океаном чужой планеты.

Двигатели лайнера работали вразнобой, он рыскал из стороны в сторону, тщетно пытаясь выровняться и быстро теряя высоту. Сингху вначале показалось, что экипажу удастся спасти лайнер: сверкающая «сигара» приняла вертикальное положение, спуск замедлился. «Спэйсвинер» — прочел Сингх название корабля, и в то же мгновение ослепительная вспышка разломила лайнер надвое. Сингх изо всех сил сомкнул веки, а когда вновь открыл глаза, его космолет как ни в чем не бывало продолжал свой путь по орбите. Внизу мирно голубел океан, а далеко впереди угадывались очертания Африканского континента.

После возвращения из полета Сингх тяжело заболел. Его преследовали галлюцинации и кошмары, мучила бессонница и упадок сил, но страшнее всего было сознание собственного бессилия преодолеть ужас и отвращение к космическим полетам, которые еще совсем недавно были главной целью в его жизни

Тотчас после приземления он написал подробный отчет обо всем, что произошло с ним в полете, умолчав лишь о гибели «Спейсвинера», но, поскольку станции слежения не подтвердили появления НЛО в указанном им квадрате, комиссия пришла к выводу, что все виденное им было галлюцинацией, вызванной начинающимся психическим заболеванием. Опровергать вывод комиссии было бессмысленно, и он даже облегченно вздохнул, узнав о своем отчислении из отряда.

Сверхсветовой суперлайнер «Спэйсвинер» стартовал без него. Судя по сообщениям с борта корабля, он благополучно долетел до Юпитера, но затем связь со «Спэсйсвинером» внезапно оборвалась.

Весть об исчезновении «Спэйсвинера» застала его уже в Индии. Потрясенный, он долго не находил себе, места, мучаясь угрызениями совести, оттого, что никому не сообщил о привидевшемся на орбите, хотя и понимал, что его сообщение о гибели космического корабля наверняка ничего бы не изменило.

Прошло почти два года, прежде чем он обрел наконец относительное душевное равновесие и согласился возглавить лабораторию Гималайского института аномальных явлений, размещавшуюся в здании старого буддийского монастыря — того самого, где прошло его детство. Трудно сказать, что побудило его принять именно это предложение, но, увидев в одно прекрасное утро «летающее блюдце» на лужайке перед окнами лаборатории, Сингх нисколько не удивился, — он ожидал чего-то подобного.

Вероятно, было в его рассуждениях что-то фатальное. После гибели «Спэйсвинера», а он в ней уже не сомневался, Сингх каким-то шестым чувством постоянно ощущал на себе чье-то пристальное внимание и, не находя другого объяснения, относил это поначалу за счет своей болезни. Теперь все становилось на место, и он, не раздумывая, взял портативную видеокамеру я, направился к «блюдцу», возле которого деловито копошились двое пришельцев в светлых облегающих комбинезонах.

Сингх отснял несколько общих планов, подошел ближе и средним планом снял их за работой-ремонтом одной из трех суставчатых опор, на которых покоилось «блюдце». Потом обошел «блюдце» с другой стороны и почти в упор стал снимать крупным планом их лица. Неловкости Сингх при этом не испытывал, он делал свое дело, они — свое, а все остальное не имело никакого значения.

Позднее, просматривая отснятые кадры, он без особого, впрочем, удивления отметил характерную особенность: существа в комбинезонах не то чтобы игнорировали его присутствие, — он для них просто не существовал. Но тогда для чего было показывать ему, какая судьба ожидает «Спэйсвинер», сажать «блюдце» перед его лабораторией?

Для подтверждения своей догадки он перенес лабораторию в другое крыло здания. Теперь окна его комнаты выходили на склон горы, достаточно пологий, чтобы по нему можно было ходить, но крайне затруднительный для посадки летательных аппаратов. И тем не менее уже на следующее утро «летающее блюдце» после нескольких неудачных попыток приземлилось прямо перед его окном, чудом удерживаясь на каменистой осыпи. «Биороботы», — заключил Сингх. — Интересно бы увидеть, кто ими командует». Но те, кто командовал роботами, показываться не торопились.

Примерно месяц перед лабораторией творился форменный шабаш. Летательные аппараты самых причудливых форм и конструкций буквально роились над каменистым склоном. Из них выпрыгивали биороботы, имитирующие представителей разных земных рас. Роботы разгуливали по двору монастыря, забирались в здание, бродили по коридорам и комнатам, сея панику среди немногочисленного персонала лаборатории.

Потом посещения вдруг прекратились, и на следующий же день Сингх получил телеграмму из Дели, в которой ему предлагалось принять участие в международной комиссии по изучению Аральской аномалии.

Дождь продолжал лить все с той же удручающей монотонностью. «И это в регионе, где триста дней в году светит солнце!» — мысленно усмехнулся Сингх.

Разумеется, он мог отказаться от участия в работе комиссии. Но какой-то внутренний голос подсказал ему не делать этого. Он согласился и только позднее, уже знакомясь с материалами о возникновении острова, понял, от чего это исходило. События на острове, кажется, подтверждали его догадку. Те, кто интересовался им, теперь демонстрировали перед ним свои возможности, избрав в качестве объекта Катю и Криса.

Чтобы успокоить и поддержать коллег, Сингх сочинил историю о своей встрече с Анхро-Майнью и теперь ломал голову над тем, для чего «братьям по разуму» понадобилась эта история с яблоками.

— Обедать! — донесся из кухни звонкий голос Кати. Сингх обвел взглядом комнату, задержался на рации. «В чем дело? — спросил он себя. — Почему именно рация? Рация… Рация… Неужели? — Сингх досадливо поморщился, вспомнив, как возился с неисправной аппаратурой, придирчиво проверяя каждый ее блок. — Да нет же. Просто какая-то техническая неисправность. Ненадежный контакт или еще что-нибудь… Но почему она включилась сама?.. Чепуха! Просто забыл выключить…». Однако сомнения не проходили. Ощущая смутное беспокойство, Сингх шагнул к магнитофону, перемотал кассету на начало. Нажал пусковую кнопку и убавил громкость.

— Земля! Я — Остров! Как слышите? Прием.

— Остров, — Остров! Слышу вас хорошо. Прием.

— Передаю сводку наблюдений на седьмое июля…»

Все как и должно быть. Первая сводка о первом дне их пребывания на острове. Сингх пододвинул стул, сел и стал слушать, не отдавая себе отчета, зачем он это делает. Прослушал сводки о втором и третьем дне, облегченно вздохнул и потянулся, чтобы выключить магнитофон.

— Сингх! — позвала Катя. — Где вы там? Идите обедать.

Он уже опустил палец на кнопку и вдруг замер.

«— Земля, Земля! — прозвучало в комнате. — Я Остров… Передаю сводку наблюдений на десятое июля».

Сингх подался вперед, не веря собственным ушам. Голос из динамика, его собственный голос, продолжал:

«— Низкая облачность. Дождь. Атмосферное давление… семьсот шестьдесят два… Радиационный фон…»

«Этого не может быть, — растерянно подумал Сингх. — Сегодня еще только девятое». Но факт оставался фактом: Сингх передал сводку, и земля ее приняла.

Ничему уже не удивляясь, Сингх машинально дослушал кассету до конца. На пленку были записаны три сводки: на десятое, одиннадцатое и двенадцатое июля. Сводки наблюдений, которые еще только предстояло провести.

«Схожу с ума», — махнул рукой Сингх и выключил магнитофон.




Крису страшно хотелось грохнуть вазу с яблоками об пол. С трудом поборов искушение, он отвернулся к окну и закурил. За окном по-прежнему лил дождь, серый, как безысходность.

В такой же серый дождливый день директор НИИ вызвал его к себе в кабинет и протянул телеграмму.

— Прочтите, Кристофер. Если не ошибаюсь, это по вашей части.

В телеграмме сообщалось об Аральском феномене.

— Нет, — Крис положил телеграмму на стол и взглянул на шефа. — Тот потирал очки бумажной салфеткой. — Скорее это заинтересует доктора Круминьша.

— Знаю, — директор был явно не в духе. — Круминьш занят. Так что поедете вы.

— Я?

— Вы, — директор водрузил очки на переносицу. — Вы, Кристофер. И никто другой.

— Даже так?

— Именно так, — уточнил директор. — Тектоника не совсем ваш профиль, но… — Он сделал паузу и уставился на Криса колючими глазками. — Побочные эффекты. Галлюцинации, массовый психоз и прочая чертовщина. Это ваше хобби, Кристофер. Не так ли?

— Только в том случае, когда это связано с излучениями.

— Наверняка это как раз тот случай, — заверил шеф. — Так что собирайтесь. Авиабилет заказан на послезавтра. Желаю успеха. Такого же, как в Таджикистане. Не меньше, слышите?

— Да. — Мысленно Крис был уже на безымянном острове, неизвестно как и почему поднявшемся из глубин Аральского моря. — Я могу идти?

Что же касалось хобби, о котором говорил шеф, то излучения энергии, нередко предшествующие землетрясениям, действительно, интересовали Криса, и он даже выдвинул гипотезу, согласно которой по воздействию этих излучений на живые организмы можно было прогнозировать с достаточной степенью точности время, силу и место предстоящих подземных бурь. Так, в частности, ему удалось предсказать землетрясение в Таджикистане.

Результаты наблюдений на острове его обескуражили. Излучения энергии из толщ земных пород практически не фиксировались приборами. Вопреки ожиданиям, сейсмическая обстановка оставалась спокойной, и, пытаясь разгадать причину возникновения острова, Крис то и дело упирался в тупик. А тут еще этот за считанные часы поднявшийся из моря горный кряж…

Живности на острове не водилось никакой. Но тогда кто скалился на него из провала? Кто напугал Катю? Откуда взялось привидевшееся Сингху зороастрийское божество? А инцидент в пещере? И эти проклятые яблоки? Ну хорошо, сны еще как-то объяснить можно: сходные эмоции, примерно одинаковые мысли и как результат — аналогичные сновидения. Сны, наконец, вообще субстанция нематериальная. Но о яблоках этого не скажешь. Вот они, на столе, в вазе: бери, щупай, пробуй. Были камешки, стали яблочками…

Сигарета догорела до фильтра. Крис швырнул окурок в форточку, закурил новую.




Островитяне… Сингх первым произнес это слово. Невозмутимый Сингх. Сингх-себе-на-уме. Что он имел в виду? Пришельцев с иных планет? Внеземной разум? Чепуха! Ни один уважающий себя человек не поверит в эту белиберду. Но тогда кто подкидывает им одну загадку за другой? Зачем?! Зачем!.. Зачем?.. Вот оно! Отсюда и надо плясать. Здесь ключ к разгадке!

— Идите обедать, Крис! — позвала Катя из кухни.

За обедом они почти не разговаривали: так, несколько обычных, ничего не значащих фраз. Каждый сосредоточенно думал о своем. Первым поднялся из-за стола Крис.

— Было очень вкусно. Спасибо, Кэт. — Он сунул свою тарелку в раковину и открыл кран.

— Не усердствуйте, — остановила его Катя. — Я вымою сама.

— Ну, что ж, — Крис потянулся так, что хрустнули кости. Сказал с ленцой в голосе: — Пойду, пожалуй. Воздухом подышу.

В тамбуре он быстро натянул сапоги, снял с вешалки дождевик. Взглянул на карабин и решительно мотнул головой: если его догадка верна, оружие ни к чему.

Дождь лил как из ведра. Крис постоял несколько секунд под навесом крыльца, выбирая направление, и зашагал вправо. Отойдя шагов на полтораста, оглянулся. Сквозь струи дождя уютно желтело окно кухни.

«Вертолет стоял вон там, — мысленно прикинул Крис. — Я был примерно здесь. Потом повернулся и пошел через остров, туда. Ну что ж, рискнем». Поправил капюшон так, чтобы не заливало лицо, и пошел, медленно ступая по мокрому песку. Рубчатая подошва сапог оставляла на его поверхности четкие, рельефные отпечатки, но струи дождя почти мгновенно размывали их, слизывали, сводили на нет.

Ориентиров не было, но Крис чувствовал, что идет правильно и, сделав еще несколько шагов, невольно напрягся всем телом и пошел медленнее.

«Здесь, — сказал он себе. — Еще шаг, еще…»

Ничего не произошло. Испытывая облегчение и досаду одновременно, он прошел опасную зону и спустился к самой воле. Поре казалось нереальным. Море пенилось от дождя. Неподвижное, мертвое, нагоняющее глухую тоску. Он постоял на берегу, собираясь с мыслями, потом повернулся и, не спеша, побрел обратно.

«Не получилось… — вяло подумал он. — Если то, что произошло в день прилета на остров, было попыткой с их стороны завязать контакт, то почему они не позволили ее теперь? И почему надо было непременно пугать? Стоп! Может быть, как раз в этом все дело? Им важно было узнать нашу реакцию. И когда, преодолев страх, я тут же попытался снова шагнуть к пропасти, они недвусмысленно дали понять, что это бесполезно. Поезд ушел».

Крис только теперь обратил внимание на то, что идет по девственно гладкому песку. Огляделся. Следов не было. Даже в той стороне, откуда он теперь шел, дождь смыл все без остатка. «Не оставляющий следов, — усмехнулся Крис. — Бесследно пропавший». Последнее ему не понравилось. Он презрительно фыркнул и быстро зашагал к дому.

Дверь была распахнута настежь, и это сразу насторожило Криса.

— Сингх!

— Я здесь! — индус сбежал по лесенке, ведущей в мансарду. — Вы не видели Катью?

— Катю? — Крис впервые назвал ее русским именем. — Что с ней?

— Ее нигде нет.

— Нет? — взгляд Криса мотнулся к вешалке: Катиного плаща не было. Карабина тоже.

— Я обежал все вокруг, — понимающе кивнул индус. — Кричал, звал, обшарил весь дом. Ее нигде нет, Кришнан!

«Обезьяна!» — неожиданно для самого себя мысленно вспылил Крис. Это было глупо и чудовищно несправедливо, он это сознавал, но ничего не мог с собой поделать. Снова скользнул взглядом по вешалке и вниз по отделению для обуви.

Сапоги стояли на месте. Катины сапоги.

«Значит, она где-то поблизости, — решил Крис. — Хотя… Она и в горы со мной пыталась пойти в кроссовках. И все же…» — Он беспомощно огляделся по сторонам, машинально задержал взгляд на метеобудке.

«А что?.. Вполне вероятно. Там ее напугало мохнатое существо. И если Кэт рассуждает так же, как я…» Он спрыгнул с крыльца и побежал к будке. Рванул на себя дощатую дверь и невольно отпрянул: прямо ему в лицо смотрел черный зрачок карабина.

— Кэт!

— Как вы меня напугали, Крис! — всхлипнула она.

— Кэт! — Он ввалился в будку, схватил в ладони ее испуганное, мокрое то ли от дождя, то ли от слез лицо и, не сознавая, что делает, прижался к нему щекой. — Катя… Кэт… Родная…

— Как вы меня напугали, — повторила она отрешенно.

— Пойдемте, Кэт, — он взял из ее рук карабин. — Вы простудитесь. Пойдемте.

Она отрицательно качнула головой.

— Это бессмысленно, Кэт.

— Что бессмысленно? — не поднимая глаз, спросила Катя.

— Ваше присутствие здесь.

— Откуда вы знаете?

— Знаю, Кэт. Только что я проделал то же самое. Безрезультатно. Они не повторяются.

— Да? — Она наконец вскинула на него глаза: жалкие, растерянные.

— Да, Кэт. Идемте.

Он взял ее за руку и вывел из будки.

С крыльца Сингх видел, как они выбрались из метеобудки и пошли к дому. Расслабился и закрыл глаза, почти физически чувствуя, как спадает нервное напряжение, и на смену ему приходит убаюкивающее ощущение покоя.

И вдруг без всякой видимой причины молнией полыхнула ярость. «Ничтожество! — забушевало в сознании. — Воображает себя суперменом!» — Это была уже не ярость, — слепящая, затмевающая рассудок ненависть.

Рука сама собой потянулась к вешалке, туда, где обычно висел карабин. Не нащупав оружия, индус крадущимися шагами скользнул в кухню и схватил нож…

«Остановись! — приказал он себе и, не в силах сдержаться стиснул зубы и, коротко взмахнув рукой, всадил нож в столешницу. Удар был так силен, что кисть соскользнула с ручки, и нож распорол ладонь.

Вначале он даже не ощутил боли. С удивлением увидел, как зазмеились по клеенчатой скатерти алые струйки, разжал пальцы и увидел порез. Кровь хлынула пульсирующими толчками и одновременно пришла боль. Сингх сжал кисть в кулак и в замешательстве обернулся к двери. Катя вошла первой и со страхом уставилась на залитый кровью стол.

— Что это, Сингх?

Крис взглянул через ее плечо, мгновенно оценил ситуацию и принес полевую аптечку.

— Давайте сюда руку.

Сингх молча повиновался. Крис наложил жгут выше запястья, обработал рану и туго перебинтовал ладонь.

— Можно подумать, вы всю жизнь только этим и занимались, — посеревшие губы индуса искривились в усмешке.

— Армия, — коротко пояснил Крис, намочил тряпку под краном и смыл кровь со стола. — Надо сделать противостолбнячный укол. — Переоденьтесь, Сингх, вы запачкали брюки. А я пока приготовлю шприц.

Индус кивнул и вышел из комнаты. Крис взглянул на торчащий из столешницы нож, покачал головой.

— Никогда бы не подумал…

— Что здесь произошло, Крис? — Катю колотил озноб.

«Бедняжка, — с жалостью подумал Крис. — Один стресс за другим». Сказал как можно спокойнее:

— Сингх порезал руку. Бытовая травма.

Катя взглянула на нож и зябко передернулась.

— Наверное, открывал банку с консервами, — поспешно предположил Крис. — Вот валерьянка, Кэт. Выпейте и отправляйтесь к себе. Вам надо успокоиться.

Оставшись один, он поставил стерилизатор на газовую плиту и занялся ножом. Извлечь его оказалось делом нелегким, и он снова подивился силе, с которой маленький индус всадил клинок в доску стола. О том, что побудило Сингха сделать это, он старался не думать. Догадывался. Но одно дело строить догадки и совсем другое — знать наверняка.

— Остров, Остров! Я — Земля! Почему молчите? Я — Земля! Отвечайте. Прием.

— Остров, Остров! Я — борт шестнадцать девяносто пять. Как слышите? Прием.

— Остров, Остров! Отвечайте… Вот и не верь после этого в чертовщину! Сами открыли остров, сами найти не можем. Куда он подевался? Вторые сутки ищем.

— Не отвлекайся, Колумб. Заварил кашу, — теперь расхлебывай.

— Ладно тебе, командир. Не мы, так другие сообщили бы.

— Да шучу я, чего уставился? Вниз лучше гляди.

— Гляжу. Все глаза проглядел. Траулеры, спасательные катера, яхты. А острова нет как нет.

— Может, и не было?

— Смеешься, командир. Сборный дом куда завезли? Строителей? Ученых? С индусом кто разговаривал? Не ты?

— Шуток не понимаешь?

— Какие тут шутки! Люди пропали, а ты…

— А я их ищу.

— Допустим, затонул этот проклятый остров. Хоть что-то должно было всплыть. Утварь какая-нибудь. Мебель, доски… Штормов не было. Течений тут нет.

— Не ломай голову, штурман. Вниз смотри, вниз.

— Остров, Остров! Я — Земля, я — Земля! Слышите меня? Отвечайте, прием.

Рука почти не болела: сказывалось действие новокаина, который Крис ввел вместе с сывороткой. Сингх кое-как натянул сапоги, надел дождевик и вышел из дома. Струн дождя забарабанили по капюшону, почти неразличимые в. серых сгущающихся сумерках. Закоулками сознания скользнула мысль о карабине. Скользнула и сгинула. Карабин был не нужен. Карабин мог только помешать задуманному.

Сингх постоял несколько секунд, собираясь с мыслями, вздохнул и, застегнувшись до самого подбородка, медленно побрел к центру острова. Дождь лил уже не так остервенело, как вначале, и с каждым шагом становился слабее.

Сквозь сумерки впереди проступила темная громада торного кряжа. Дождь перестал, и стало слышно, как где-то недалеко с протяжным шорохом набегают на песок волны.

Сингх запрокинул голову и, глядя в низкое, затянутое тучами небо, крикнул:

— Я здесь! Слышите, вы! Я хочу говорить с вами!

Ничто не изменилось вокруг. Негромкий, словно придавленный к мокрому песку голос трепыхнулся в насыщенном влагой воздухе, растаял без отклика. Монотонно шумело море.

— Если вы есть, — Сингх продолжал смотреть в небо, но уже не кричал: говорил спокойно, вполголоса, — если вы реальны, покажите себя.

Внезапный порыв ветра пронесся над островом. Тучи пришли в движение, заклубились и над островом в медленных вспышках розоватых зарниц возникло огромное, в полнеба человеческое лицо. Оно было невозмутимо спокойным это лицо. Нечеловечески спокойным, если бы не…

— Ложь! — закричал Сингх. — Это мое лицо! Это я!

Сингх-великан усмехнулся и медленно разлепил губы. Голос шел отовсюду: с кеба, с моря, из-под земли. Бесстрастный, всепроникающий:

— Конечно, ты. У меня нет своего лица. Было. Вы его уничтожили.

— Мы? — растерянно спросил Сингх.

— Вы люди, Ваша ненасытная алчность.

— Не понимаю, — признался Сингх. — Кто ты?

— Я море, — прозвучало в ответ. — Море, которое вы убиваете.

Ударил ветер, словно сорвался с цепи. Закружил, перемешал тучи. И с беспросветно серого неба снова полил дождь.

Дождь хлестал по лицу, ледяными змейками струился по шее, груди, спине. Сингх машинально поднял соскользнувший на спину капюшон, упрятал под дождевик забинтованную кисть.

— Так… Значит, море… Море, которое мы убиваем.

Он мысленно представил себе низвергающиеся в Мировой океан ниагары ядовитых промышленных отходов и нечистот, захороненные в его глубинах бетонные контейнеры со смертоносным радиоактивным грузом, обезображенные жирными нефтяными потеками и мусором побережья. Покачал головой. Тут возразить было нечего. Но какое отношение ко всему этому имеет алчность?

Сингх переступил с ноги на ногу, побрел, не выбирая направления, просто так, чтобы не стоять на месте.

Алчность тут ни при чем. Скорее массовое безумие, идиотизм. Если уж на то пошло, слово океан вообще не было произнесено. А что было?

Он задумался: «Я — море. Море, которое вы убиваете». По-видимому, имелось в виду именно это, локальное, не сообщающееся с Мировым океаном море. Море-озеро. И опять непонятно, при чем тут алчность?

Сингх переворошил в памяти все, что касалось моря в изученных им материалах о Феномене. Площадь акватории, запасы воды, флора, фауна, биоценоз… Все не то… Стоп! Вот, кажется, ниточка: усиливающаяся с каждым годом тенденция к снижению уровня. Так-так-так… На протяжении двадцати лет полное отсутствие стока из двух питающих море рек, вызванное резким увеличением водозабора на орошение и другие хозяйственные нужды… Вот оно… Дальше можно не вспоминать.

Итак, реки перестали вливаться в море, а значит, море обречено.

Сингх прошел еще несколько шагов и остановился в полной растерянности. До него только теперь дошла абсурдность его рассуждений. Да, море гибнет. Но при чем тут все остальное? Абракадабра с яблоками, фиктивная радиосвязь, попытки напугать Криса и Катю?.. И, наконец, эта говорящая физиономия в небе?

Пришельцы еще куда ни шло. Но чтобы море откалывало такие фокусы? Бред!

Сингх круто повернулся и зашагал к дому.




— Где вас носит, Сингх? — Лицо у Криса было встревоженное, голос дрожал и срывался. — Кэт плохо.

— Что с ней? — Индус сорвал с себя дождевик, второпях, не попадая на крючок, попытался его повесить, отшвырнул и принялся стаскивать сапоги

— Бредит. Ничего не узнает. Да быстрее вы!

Сингх кое-как сполоснул руку под краном, промокнул о посудное полотенце.

— Идемте.

Прежде чем войти, они задержались возле двери. Из комнаты доносился Катин голос.
		— Кто услышит раковины пенье,



		Бросит берег и уйдет в туман…








Катя снова и снова повторяла эти две строки, монотонно, бесстрастно, словно заучивая наизусть.

Они вошли. В комнате неназойливо пахло духами и еще чем-то, непонятно ассоциирующим с присутствием молодой женщины.

— Кто услышит раковины пенье…

— Катья… — негромко позвал Сингх.

Катя лежала на неразобранной постели.
		Бросит берег и уйдет в туман



		Кто услышит раковины пенье…








— Катья, — мягко повторил индус и опустил ладонь на ее лоб. Температуры не было. — Катья, вы меня слышите?

— Бросит берег и уйдет в туман…

— Очнитесь, Катья…

— Кэт, — Крис тронул девушку за плечо. — Кэт!

Катя повернулась и села, опустив ноги на пол. На бледном лице резко выделялись огромные, с расширенными зрачками глаза.

— Паруса… — голос был все тот же: тусклый, бесцветный. — Паруса, паруса… До самого горизонта… Белые-белые… Разве можно не любить паруса?

— Катья, — Сингх взял ее за руку. — Послушайте, Катья…

— А море? — Она смотрела мимо них. Смотрела в окно. За окном была ночь. Дождь лил за окном. А она видела море, паруса до самого горизонта… — Разве можно не любить море? Такое ласковое… Синее-синее…

«Опять море, — с горечью подумал Сингх. — Все мы на нем помешались». Взглянул на Криса. Тот, не отрываясь, смотрел на девушку. «Тревога и сострадание, — подумал индус, — тревога и сострадание. Похоже, он ее, действительно, любит».

— Дадим ей снотворного, Крис.

— Валерьянку она уже пила, — растерянно развел руками геофизик.

— Дайте что-нибудь посильнее.

Они кое-как заставили ее выпить снотворное и уложили в постель.

— Как рука? — спросил Крис, когда они спустились в гостиную.

— Нормально. — Сингх взглянул на перебинтованную ладонь. — Повязку, пожалуй, надо сменить, намокла.

Крис сходил за бинтом. Спросил, разрезая ножницами мокрую повязку.

— Где это вы так?

— Гулял по острову.

«И этот!» — с жалостью подумал Крис.

— Безрезультатно?

— Смотря что понимать под словом результат.

— Вот как? — Повязка шлепнулась на пол. Крис наложил на рану марлевый тампон и взялся за бинт. — Опять Ариман?

— Нет. — Сингх шевельнул пальцами, поморщился. — Аримана не было и в прошлый раз. Я его выдумал.

У геофизика удивленно поднялись брови.

— Зачем?

— Из солидарности. — Индус опять согнул и разогнул пальцы. — Чтобы не казаться белой вороной. Но сейчас это неважно.

— Не понимаю.

— Сейчас поймете. — Сингх подождал, пока Крис завяжет узелок, и снова пошевелил пальцами. — Спасибо, Крис. А теперь давайте поговорим.

Он выдвинул стул и сел. Крис примостился по другую сторону стола. И оба одновременно взглянули на вазу с яблоками. Крис встал, перенес вазу на подоконник в дальний конец комнаты и вернулся на место.

— Догадываетесь, зачем я уходил из дома?

Крис кивнул.

— Все правильно. — Индус вздохнул и покачал головой. — Идея родилась одновременно у всех троих. И каждый решил проверить ее в одиночку, на свой страх и риск.

— Я потерпел фиаско, — отвлеченные рассуждения Сингха начинали действовать Крису на нервы. — Кэт, судя по всему, — тоже. А вы?

— Мне повезло чуть больше.

— Вы их встретили? — оживился Крис.

— Кого «их»?

— Пришельцев!

— Не знаю. — Сингх опять покосился на вазу с яблоками. — Я, собственно, никого не встретил. Видел только лицо. Знаете, чье?

— Будды, — буркнул Крис, теряя интерес к разговору.

— Нет, — покачал головой Сингх. — Свое собственное. Оно смотрело на меня с неба.

— Откуда-откуда?

— С неба.

— Занятно. И кто кому строил глазки?

Сингх пропустил вопрос мимо ушей.

— Оно занимало собой полнеба.

— Впечатляюще. Что же оно вам поведало?

— Всего одну фразу: «Я — море, которое вы убиваете».

— Мы??? — Крис даже привстал.

— Вот и я спросил то же самое. «Вы, люди, — ответило оно. — Ваша ненасытная алчность».

— Очень интересно. — Крис поднялся и задвинул стул. — Кэт необходим врач. И чем быстрее, тем лучше. Вы можете сегодня связаться с Землей?

— Сядьте, Кришнан, — попросил Сингх

— Зачем? — Крис еле сдерживался. — Слушать ваше вранье? Вы не ответили на вопрос. Мо… — Он осекся и во все глаза уставился на индуса. — Сегодня вы не выходили на связь! В чем дело?!»

— Сядьте, — устало повторил Сингх. — И хотя бы несколько минут постарайтесь меня не перебивать.

Не сводя с него настороженного взгляда, Крис опустился на стул.

— Есть тюркская пословица, — продолжал Сингх. — У плывущих в одной лодке одна душа. — Он помолчал. — Мы плывем в одной лодке, Кришнан. Забудьте на время ваши симпатии и антипатии. Они вредны и опасны. Единственное, что может нас спасти, это трезвый ум.

— Спасти? — насторожился Крис. — От кого?

Сингх не слышал. Мысли Сингха витали где-то далеко-далеко. Непонятно где.

— Трезвый коллективный ум. И полное единодушие. Иначе мы погибнем.

«А ведь он не шутит, — понял Крис, глядя на сосредоточенное лицо Сингха. — Он убежден в том, что говорит».

— Сингх!

— Да? — очнулся индус.

— Если все настолько серьезно, почему не связаться с материков?

Индус медленно покачал головой.

— Бесполезно.

— Испортилась рация? — Крис недоуменно пожал плечами. — Не вижу трагедии. Два невыхода на связь — и за нами пришлют вертолет. Разве не так?

— Так, Кришнан, так, и все же дайте мне договорить до конца, не перебивая. Рация исправна. — Сингх горько усмехнулся. — Настолько исправна, что передает сводки сама, без моего участия. Непонятно? Мне тоже, и тем не менее это факт. Наберитесь терпения, коллега, выслушайте мою точку зрения, а потом выскажете свою. Договорились?

Крис кивнул.

— Четвертый день мы на этом проклятом острове. И не продвинулись ни на шаг, если конечно, не считать несколько ну, скажем, так: странных и непонятных явлений. — Сингх помолчал, глядя поверх лежащих на столе рук. — У меня такое впечатление, что не мы исследуем Феномен, а Феномен исследует нас. И остров не что иное, как западня, в которую нас заманили.

— Западня? — не выдержал Крис.

— Да. Рация исправна, но связи с Землей у нас нет. Вы убедитесь в этом сами, прокрутив магнитофонные записи. На пленку записаны сегодняшняя сводка, хотя я ее не передавал, и сводки на три дня вперед. Сводки, которые я, естественно, тоже не передавал. Фикция, одним словом. Я почти убежден, что ни одна из моих предыдущих сводок до материка не дошла. Но тогда к нам должны были выслать спасательный вертолет, а его, как видите, нет. Что-нибудь из двух: либо Земля принимает липовые сводки за подлинные, либо… — Сингх взглянул на собеседника. — Либо нас ищут и не могут найти.

— Весело! — Крис достал сигареты и закурил. — Продолжайте, Сингх. От ваших гипотез просто мороз по коже.

— Гипотез? — Сингх покачал головой. — Буду счастлив, если они не подтвердятся. А пока будем рассуждать объективно. Итак, мы изолированы от всего мира.

— Для чего? — спросил Крис.

— Ну хотя бы для того, чтобы без помех досконально нас изучить. Иначе зачем все эти критические ситуации, спровоцированные стрессы, воздействия на психику? — Сингх повел глазами на забинтованную руку. — Думаете, это случайность?

Крис вспомнил всаженный в стол нож и стиснул зубы.

— Вряд ли они всерьез намерены причинить нам зло, — продолжал Сингх. — Просто у них своя мораль, своя этика. Не совпадающие с нашими.

— Вы так спокойно об этом говорите! — возмутился Крис. — Экспериментировать на людях?

— Да ладно вам! — поморщился Сингх. — Можно подумать, мы на обезьянах — не экспериментируем.

— Так то обезьяны! — вспылил Крис и осекся, вспомнив собственное, слава богу, не произнесенное вслух «желтая обезьяна».

— Обезьяны — приматы, — терпеливо напомнил Сингх. — И уж если мы позволяем себе экспериментировать на своих ближайших родичах, то что говорить о пришельцах? Кто мы для них?

Сингх помолчал, собираясь с мыслями.

— Представьте себе, что мы действительно имеем дело с пришельцами из неведомой супергалактики. Их планета в миллион раз больше нашей. И год на ней в миллион раз длиннее, чем у нас. Допускаете такую возможность?

— Допускаю.

— А теперь попытайтесь взглянуть на нас их глазами. Земля — крохотный глиняный шарик-с сумасшедшей скоростью снует вокруг раскаленного уголька-Солнца. На шарике копошатся миллиарды существ. Каждому из них в отдельности суждено прожить всего каких-то семьдесят куцых витков вокруг светила. А они еще сражаются между собой, и в промежутках между войнами лихорадочно готовятся к новым. Единственное, в чем эти существа полностью единодушны, это идиотизм, с которым они катастрофическими темпами уничтожают собственную планету, истощая ее недра, вырубая леса, загрязняя реки, моря, атмосферу и даже космос.

— Скажите честно, Кришнан, у вас, будь вы на месте этих пришельцев, не возникло бы желания понять идиотскую логику или, вернее, алогизм поведения этих существ?

— Возможно. — Крис задумчиво поскреб подбородок. — Вы нарисовали впечатляющую картину, Сингх. Но вы рассуждаете как человек, а не как пришелец. В качестве варианта ваша схема, может быть, и приемлема. Но не больше.

Почему? Да потому, что существа, к котором относимся и мы с вами, гораздо опаснее, чем кажется. Они заражены манией величия. Рвутся в космос. Всерьез мечтают об освоении новых миров. А как они будут их осваивать — нетрудно убедиться на примере Земли. Пришельцы, если они действительно существуют, наверняка давно это поняли. Что мы делаем, обнаружив дерево, зараженное опасными насекомыми или микробами? Пускаем в ход огнеметы!

— Мне это тоже приходило в голову, — признался индус. — Но если они до сих пор не использовали свои огнеметы…

— Значит, мы имеем дело не с пришельцами.

— Но тогда с кем?

— Вы что-то говорили об обезьянах…

— Об обезьянах? А, да-да. Понимаю вас, Кришнан. Поставьте себя на их место. Малопривлекательная перспектива, не правда ли? Так и тянет на бунт. А ну, как они в самом деле взбунтуются? И в один далеко не прекрасный день все разом покончат жизнь самоубийством? В знак протеста. Другого-то выхода у них нет: или смирись или…

Он вдруг отчетливо увидел, именно увидел, а не представил себе — пологий песчаный берег моря и над нем десятки извивающихся в предсмертных конвульсиях дельфинов, которые, безо всякой, казалось бы, на то причины выбросились на берег и, даме агонизируя, упорно старались уползти как можно дальше от родной стихни.

— Кажется, я понимаю, с кем мы имеем дело, — медленно произнес Сингх.

— И с кем же? — прищурился Крис.

— С планетой Земля.




Кате снилось море. Ласковое, искрящееся, в лазоревой дымке, в неумолчном рокоте волн, криках чаек, отголосках пароходных сирен. Ветер приносил с моря запах рыбы и водорослей, смолы и дыма, прогретых солнцем мелководий, белесых солончаков, потрескавшихся от зноя такыров и раскаленных пустынь.

Она знала море и другим: свинцово-серое под низкими, стремительно бегущими тучами, оно с ревом обрушивало на берег яростные белогривые волны, и ледяной норд доносил брызги до их сада, и все вокруг: забор, калитка, деревья, — обрастало белыми сосульками. Раскатисто и зловеще грохотало кровельное железо на крыше, и весь дом содрогался под ударами ветра, жалобно взвизгивая ставнями.

Но теперь было лето, и Катя шла по колено в воде, все больше удаляясь от берега, с удовольствием ощущая ступнями плотное песчаное дно. Когда легкая зыбь стала перекатываться через плечи. Катя остановилась и, обернувшись, стала смотреть на берег. Берег был далеко — отсеченная от моря желтой чертой отмели полоска суши на горизонте, кудрявящаяся кое-где зеленью садов вокруг рыбачьих поселков, и уже совсем далеко-расплывчатые очертания корпусов рыбоконсервного комбината. Это был берег ее детства. Здесь она родилась, выросла, окончила школу. Сюда вернулась после института.

Катя оттолкнулась от дна и, медленно перебирая ногами, поплыла лежа на спине. И сразу же пришла тишина и ощущение безмерного покоя, и уже не было ни моря, ни берега, а только небо без конца и без края и ее тело, парящее, словно птица, на легко и свободно раскинутых крыльях.

И вдруг все изменилось. Сизая зловещая муть заволокла небо. Ослепительно яркое солнце потускнела, превратилось в кроваво-красный, резко очерченный диск, прикосновение воды стало колючим, жестким, вызывало жжение и зуд. Катя содрогнулась всем телом, встала на ноги и побрела к берегу, по колено увязая в черно-фиолетовой жиже, которая еще минуту назад была прозрачной морской водой. Берег едва угадывался сквозь туман зловонных испарений, но и он не сулил избавления: обгоняя друг друга, рассыпаясь в прах, вновь рождаясь из праха, по берегу метались пыльные смерчи, и траурно-черная, полыхающая огненными зигзагами молний туча стеной вставала из-за горизонта. Хватая ртом обжигающе горячий воздух, Катя закричала и проснулась.

— Ха! — Крис досадливо поморщился. — А я-то, дурак, уши развесил!

— Не спешите с выводами, Кришнан, — индус встал со стула, оперся больной рукой о столешницу и скрипнул зубами. — Продолжаем мыслить абстрактно. Итак, пришельцы отпадают. Допустим. Но остров-то остается. Со всем, что происходит на нем и вокруг него. Чьих это рук дело? Очевидно, того, кто в этом заинтересован.

— В чем «в этом»? — саркастически поинтересовался геофизик.

— В том, чтобы сохранить море. И не только это. Все реки и водоемы. Мировой океан. Планету в целом.

— Планета, спасающая сама себя! — фыркнул Крис.

Сингх прошелся по комнате, баюкая перевязанную руку. Остановился против Криса.

— По-человечески ваш скепсис понять можно, Кришнан. Называя Землю живой, мы имеем в виду ее флору и фауну. Реже — атмосферные явления, приливы. Еще, реже — тектонику и вулканическую деятельность. И никогда, заметьте, никогда даже мысли не допускаем о том, что планета как таковая может представлять собой живой организм, а уж о том, что она может мыслить, чувствовать, ощущать — и подавно.

— Ну, а если встать на эту кажущуюся на первый взгляд сумасшедшей точку зрения? Что тогда?

— Вот именно, — усмехнулся Крис. — Что тогда?

— Вы меня удивляете, Кришнан. Вы геофизик…

— Сдаюсь, Сингх. Итак, следуя вашей, не имеющей ничего общего с геофизикой, гипотезе, многострадальная матушка-Земля решила приструнить своих не в меру расшалившихся деток и местом экзекуции избрала этот ею специально созданный островок. Я заживо хороню все свои возражения. Задам всего лишь один вопрос. Почему именно этот остров на самом маленьком из морей?

— Потому что именно это море больше всех других нуждается в помощи! — Катя уже несколько минут прислушивалась к их спору и теперь решила, что пора вмешаться. — Я с вами полностью согласна, Сингх.

— Кэт?! — Крис вскочил со стула и удивленно уставился на девушку. — Почему вы не в постели?

— Как вы себя чувствуете, Катья? — мягко спросил индус.

— Нормально, — она недоуменно перевела взгляд с Сингха на Криса. — А что?

— Ничего особенного, — поспешно заверил Крис. — Просто время уже не детское…

— А ну вас! — отмахнулась Катя. — А вы молодчина, Сингх. Я, океанолог, и то бы ни за что не додумалась.

— Это всего лишь предположение, Катья. — Здоровый рукой Сингх отодвинул стул так, чтобы она могла сесть. — Мы тут как раз обменивались мнениями. Так что вы пришли вовремя. Хотите высказаться?

— Я уже сказала. По-моему, вы правы.

— Вы не слышали начала нашего разговора.

— Зато я видела сон. Мне снилось море. Каким оно было еще недавно. И каким оно станет, если его не спасти.

Крис с Сингхом молча переглянулись.

— Понимаете, Катья. — Сингх сел и облокотился о столешницу. — Вначале мы с Кришнаном полагали, что имеем дело с пришельцами. Потом возникла другая версия: сама планета Земля…

— Разве так важно, кто именно? — перебила Катя. — Мы поняли главное: море нуждается в помощи. Море надо спасать. И от кого исходит призыв — не имеет значения.

— А ведь она права! — расхохотался Крис. — Мы с вами тут ломаем голову, кто, зачем, а ведь это и в самом деле не главное. Ай да Кэт! Самую суть ухватила!

— Ну что ж, — Сингх улыбнулся и, не удержавшись, погладил Катю по щеке. — Нам осталось только одно: убедиться в правильности нашей догадки.

— Каким образом, хотел бы я знать? — недоверчиво уставился на него геофизик.

— Каким? — Сингх обвел взглядом комнату и вдруг улыбнулся. — Очень простым. Взгляните-ка!

Забинтованная рука качнулась в направлении окна. Крис оглянулся и невольно вздрогнул: вазы с яблоками на окне не было.

— Что такое? — не поняла Катя.

— Йоговские шуточки, — опомнившись, скептически усмехнулся Крис.

— Что бы вы понимали в йоге, — покачал головой индус. — Ни один йог не способен на такое. Левитация еще куда ни шло: приподнять, сдвинуть с места, уронить на пол…

— Да что произошло-то? — продолжала недоумевать Катя.

— Ваза… — начал было Сингх, но Крис перебил его.

— Вы хотели сказать, что они…

— Я хочу сказать… — Сингх сделал паузу и выразительно посмотрел на геофизика, — что ваза с яблоками, которая теперь, очевидно, вернулась в свое первоначальное состояние, и есть первое подтверждение правильности нашей догадки.

— Ничего не понимаю! — взмолилась Катя. — Первоначальное состояние?.. Объясните мне, в чем дело?

— Кришнан вам все объяснит, Катья, — улыбнулся. Сингх. — А я, с вашего позволения, пойду спать. Спокойной ночи.

Он вышел из гостиной, и через несколько минут в комнате за стеной зазвучала негромкая восточная музыка.

— Я слушаю, — нетерпеливо напомнила Катя.

Крис включил торшер и погасил верхний свет. Потом подвинул к торшеру второе кресло.

— Садитесь сюда, Катя. — Он и сам не знал, почему опять произнес ее имя по-русски.

— Скажите на милость! — удивилась она. — Почти без акцента. Долго тренировались?

— Всю жизнь. — Он опустился в кресло и достал сигарету. — Можно я закурю?

— Да что с вами, Крис? Такая галантность… Разумеется, можно. Так что, там за история с вазой?

— Сплошная мистика. — Крис чиркнул спичкой и прикурил. — Помните камешки, которые мы принесли из пещеры?

— Еще бы.

— Там, в пещере, они не производили никакого впечатления. Так, серенькая щебенка. На обратном пути мы попали под дождь.

— Под ливень.

— Да. Видимо, их промыло дождем.

— И они трансформировались в яблоки?

«Бедняга Сингх, — в Крисе заговорило запоздалое раскаяние. — Точно так же я изводил его своими дурацкими репликами!»

— Нет, Катя. Сначала это были драгоценные камни. Я отнес их в гостиную и позвал вас.

— А пока я шла…

— Да, Катя. Для меня это было как гром с ясного неба.

— Так вот почему вы отобрали у меня яблоко!

— Да.

— Бедный вы мой страдалец. — Катя протянула руку и погладила его по щеке. — Я-то, дуреха, накричала на вас.

— Не надо, Катя. — Он положил свою ладонь поверх ее и прижал к щеке. Ладонь была прохладная, нежная, пахла духами. Он закрыл глаза. — Я люблю вас, Катя. Можно я вас поцелую?

— А вот это уже совершенно ни к чему!

Она отобрала у него руку и откинулась на спинку кресла.

— Вы любите другого? — он открыл глаза и, не глядя в ее сторону, затянулся сигаретой.

— Допустим. И что из этого?

— Ничего. — Он затянулся опять и, запрокинув голову, уставился в потолок. — Ни-че-го…

— Знаете, на кого вы похожи сейчас? — спросила Катя.

— На Рыцаря Печального Образа, — он попытался усмехнуться, не смог и резко встал с кресла.

— Куда же вы? — улыбнулась Катя, — это не по-рыцарски.

— А что по-рыцарски? — Он подошел к окну и жадно затянулся.

— Ну… Петь серенады. На коленях умолять об ответной любви.

— Любовь не милостыня. — Он швырнул окурок в форточку и обернулся. — Не подаяние.

— Да? И что же такое любовь? — прищурилась Катя.

— То… о чем болтают от нечего делать, — разозлился он.

— На острове, — уточнила Катя.

— В первом часу ночи.

— Посреди умирающего моря.

— Ну вот видите, как мы здорово во всем разобрались, — вздохнул Крис. — Спокойной ночи, Кэт.

— Кэт? — переспросила она.

— Да.

— Скажите, что я похожа на Мону Лизу, Крис.

— Вы очень похожи на Мону Лизу, Кэт. — Он усмехнулся.

— А что в этом смешного?

— Да так, ничего.

— Ну, а все-таки?

— Существует версия, что Мона Лиза — это автопортрет Леонардо.

— Век живи, век учись. — Она встала и сладко потянулась. Волнующая, недосягаемо желанная. Мечта в двух шагах. И на противоположном полюсе Земли. Он стиснул зубы и достал новую сигарету. — Вы бы хотели умереть дураком, Крис?

— Что-о?! — Сигарета упала на пол.

— Тогда поцелуйте меня, Крис. Крепко-крепко. И не задавайте идиотских вопросов.

А над островом по-прежнему лил дождь. И мокрый песок был уже не в состоянии впитывать влагу. И ручейки дождевой воды, образуя потоки, сбегали по откосам, смешиваясь с безжизненно серой пеной прибоя. И если бы обитатели домика оказались в эту минуту на берегу, они стали бы свидетелями редкого зрелища: горный кряж у оконечности острова стремительно и бесшумно опускался в воду. Они увидели бы, как становятся фиордами скалистые теснины ущелий, как одна за другой превращаются в островки и исчезают в волнах вершины гор. И на месте их опять плещется и шумит море. Море, которое им предстоит спасти.

А высоко над островом, над пеленой невидимых сверху туч, не умолкая, гудели в ночном небе моторы поисковых вертолетов.




КОНЦЕРТ ДЛЯ ФОРТЕПИАНО С ОРКЕСТРОМ


Андрей взглянул на часы, выключил аппаратуру и устало потянулся, вскинув над головой руки. Ныли виски. Пощипывало глаза. Во рту стояла противная сухость от дюжины выкуренных сигарет. Он поднялся с кресла — узкоплечий, по-юношески стройный в облегающей джинсовой паре, — одернул куртку и, подойдя к окну, приоткрыл форточку. Тотчас в комнату дохнуло резкой, обжигающей свежестью морозной ночи.

Из окна открывалась величественная панорама на посеребренные лунным сиянием снежные пики и мрачноватое ущелье, в глубине которого мерцали едва различимые отсюда огоньки горнообогатительного комбината. Там, внизу, еще только начиналась осень, а здесь уже давно выпал снег, и ртутный столбик неизменно опускался по ночам на несколько делений ниже нуля.

Погода стояла великолепная, но Рудаков знал, что со дня на день зима здесь обоснуется капитально, снежные заносы поднимутся вровень с крышей, и, чтобы добраться до площадки с приборами, надо будет каждое утро пробивать в сугробах глубокие траншеи. Прекратится сообщение с «большой землей», останется только радиосвязь, и в случае чего рассчитывать придется только на самого себя.

Вообще-то крайней необходимости зимовать на снеголавинной станции не было. Приборы и аппаратура могли работать в автоматическом режиме. Но, во-первых, автоматика, как правило, выходила из строя в самое неподходящее время и для ее ремонта приходилось снаряжать целую экспедицию, а во-вторых, Андрей сам изъявил желание зимовать на станции и, как его не отговаривали, настоял на своем. Хотелось побыть наедине с самим собой, проверить силы, убедиться, что душевное равновесие вернулось к нему полностью и навсегда. В конце концов он имел на это право. На базе знали это, и разрешение было получено. И тут неожиданно для всех Борька Хаитов, никогда прежде не тосковавший по лаврам Робинзона, заявил, что отправится на снеголавинную станцию вместе с Андреем. Казалось, Рудаков откажется от напарника, но он только пожал плечами.

…В ту февральскую ночь ничто поначалу не предвещало катастрофы. В сложенном из неотесанных камней камине уютно потрескивали поленья. Из транзисторного приемника лилась негромкая музыка — по «Маяку» передавали концерт для фортепьяно с оркестром Рахманинова. Аппетитно пахло свежесмолотым кофе. Галина постукивала посудой на кухне, накрывая стол к ужину.

Она только что вернулась с обхода, раскрасневшаяся от морозного ветра, отдала мужу тетрадку с записями, смахнула веником снег с валенок и, раздевшись, отправилась на кухню. Андрей сравнил показания приборов с записями автоматов, передал сводку на базу, пожелал дежурному синоптику спокойной ночи и выключил аппаратуру.

— Рудаков! — негромко окликнула из кухни Галина. Они были женаты уже больше года, но ей по прежнему нравилось называть его по фамилии.

— Иду.

— Не слеши, Рудаков. С ужином придется подождать.

— Тесто не взошло?

— Про тесто забудь до oтпуска. Поедем к маме, она тебя обкормит печеньем.

— Тогда в чем дело?

— В сводке. По моему, последняя цифра неправильная.

— Сто восемьдесят семь? — Андрей заглянул в журнал.

— Да. У меня записано двести с чем-то.

— Посмотрим. — Рудаков раскрыл тетрадь и отыскал нужную запись. — Ты права, двести четырнадцать.

— Вот видишь.

— Что «вот видишь»?

— Кто-то из из нас напутал.

Она почти неслышно пересекла комнату у него за спиной, мягко ступая в вязаных носках, сняла с крючка дубленку и пуховый платок.

— Погоди, — остановил ее Андрей. — Проверю показания автоматики.

Он включил аппаратуру, дал ей прогреться и защелуал тумблерами.

— Сто девяносто два.

— Час от часу не легче, — вздохнула Галина. — Пойду проверю.

— Действительно, чертовщина какая то! Может, я лучше схожу, а?

— Сиди уж! — Она натянула валенки и завязала платок под подбородком. — Автоматы свои лучше проверь. Я быстро.

Она помахала ему варежкой с порога розовощекая, голубоглазая, вся неправдоподобно яркая, словно матрешка из подарочного магазина, и вышла, точно прикрыв за собой дверь.

Что-то шевельнулось в нем, дрогнула какая-то потайная струна, загудела, тревожным эхом удараясь в закоулках сознания. Тревога ширилась. Он упрекал себя за то, что отпустил ее одну в ночь под мертвенный свет звезд и зловещее синеватое мерцание морозного снега, в ужасающее одиночество и жуткую тишину горной ночи, жадно глотающую каждый шорох, каждый отголосок живого.

Он шагнул к двери, но тут лихорадочно загудел сигнал вызова и замигала красная сигнальная лампочка. Андрей схватил наушники и до предела крутанул верньер громкости.

— Ты меня звал? — Голос Галины звучал отчетливо, словно рождался под его черепной коробкой.

— Я? — оторопел Рудаков. — Что с тобой? Где ты?

— Какое это имеет значение? — Голос был отрешенно-безразличный. Казалось, она не слышит его, просто рассуждает вслух. — Теперь уже все равно. Прощай, милый… Милый… Слово какое ласковое… Милый…

— Да что с тобой? — заорал он, чувствуя, как волосы на голове поднимаются дыбом. Она услышала.

— Со мной все хорошо. — Она произносила слова медленно, почти по слогам, и слышать это было невыносимо. — Прощай, Андрей. Сейчас…

Он отшвырнул наушники и, не разбирая дороги, слепо ринулся к двери. Чудовищной силы удар потряс дом до основания. Заколыхалась земля. Вспыхнул и погас свет. В кромешном мраке все ходило ходуном, что-то рушилось с треском и скрежетом, звенело стекло… Но страшнее всего был доносящийся снаружи воющий грохот, будто сотни обезумевших экспрессов сорвались с рельс и напролом мчатся, набирая скорость, вниз по каменистому склону.

Когда, отыскав наконец дверь, он выскочил из дома, вокруг бушевал снежный ураган и клокочущая белесая мгла рычала, ревела, завывала на все голоса…

Позже выяснилось, что причиной обвала и снежных лавин было землетрясение с эпицентром в районе снеголавинной станции. Огромные массы камней и снега прошли рядом со зданием, сметая на своем пути ограду, площадку с приборами, хозяйственные пристройки.

Тело Галины Рудаковой обнаружить так и не удалось, хотя поисковые, группы работали две недели, используя, когда позволяла погода, все имеющиеся на базе вертолеты.

Андрей похудел, замкнулся в себе, перестал бриться. Целыми днями не выходил из своей комнаты на базе или слонялся по двору, низко опустив голову, ни на кого не обращая внимания.

Работа валилась из рук, и виною всему, как ему казалось, были горы. Андрей старался не смотреть на них, но боковым зрением видел, как они угрожающе нависали над базой, алчно сверкая на солнце белыми клыками снежных пиков, готовые ринуться на него, сотрясая все вокруг громовыми раскатами звериного рыка. Ночью гор не было видно, но каждой клеточкой своего тела Андрей ощущал их грозное присутствие и не смыкал глаз до рассвета, вздрагивая от каждого шороха.

Он обратился к врачам. Терапевт, обследовав его, направил к невропатологу, тот — к психиатру. Андрей понял, что все это бесполезно, взял отпуск и уехал в Брянск к матери Галины. Но там все напоминало о жене, и ему стало вовсе невмоготу, и, уложив в дорожную сумку нехитрые пожитки, он взял билет до первого попавшегося приморского городка.

Здесь, в немноголюдном в это время года пансионате, его никто не знал и было немного легче. Он вставал затемно и, не дожидаясь завтрака, шел к морю. Пустынный пляж встречал его запахом влажных водорослей, мягкой тишиной затянутых туманом утренних далей. Он бесцельно шагал по полоске мокрого слежавшегося песка вдоль берега, слушая убаюкивающий шелест волн и стараясь ни о чем не думать. Горы были недалеко, живописные в багряном наряде осенних зарослей, но он не смотрел на них, делал вид, что их не существует вообще.

Возвращался к обеду усталый, но освеженный. Ел, почти не различая, что ест, и, поднявшись к себе, падал в постель и ненадолго окунался в беспокойное без сновидений забытье.

По ночам изматывала бессонница. Лишь однажды ему какимто чудом удалось задремать, но перед глазами тотчас закачалась кипящая белесо-серая круговерть, исчезающая в ней фигурка Галины, и беззвучный всепроникающий грохот взметнул его на ноги.

А на следующий день в пансионате нежданно-негаданно объявился его бывший одноклассник, сокурсник и коллега по работе на базе Борька Хаитов.

— Привет, Андрюша! Вот ты, оказывается, где! А мы ломаем голову, куда Рудаков пропал? Уехал и как в воду канул!

Борька безбожно врал: Андрей писал из пансионата начальнику базы и в местком, просил продлить отпуск без сохранения, переслать по почте деньги из кассы взаимопомощи. И все-таки, глядя на улыбающуюся Борькину физиономию, он почувствовал, как медленно тает леденящая пустота в груди, и на душе становится легче и радостнее.

— Нянечка! — тормошил между тем Борька седоусого невысокого вахтера. — Тьфу ты, черт, оговорился — дядечка! Извини, дорогой, — не русский я. А тут еще земляка встретил, совсем голову потерял от радости. Помоги, батоне, вещи наверх от нести. Видишь, их сколько, а руки у меня две. Ты в какой комнате, Андрюша? В двадцать третьей? Надо же! А я в двадцать четвертой.

Продолжая тараторить, он проворно нагрузил багажом растерянно хлопающего глазами вахтера и стал подталкивать к лестнице.

— Поехали, Санчо! Не знаешь, казан тут у вас можно достать? Иди-иди, чего встал? Гонорар будет, не волнуйся.

— Санчо? — изумился вахтер, но Борька его уже не слушал.

— Полный набор для плова. — Он самодовольно улыбнулся и похлопал рукой по пакетам и сверткам. — Рис есть, зира есть, курдючное сало, шафран, даже масло хлопковое привез. Пошевеливайся, Санчо, не до вечера же тут торчать! Айда с нами, Андрей, наверху поболтаем.

— Санчо? — возмущался вахтер, поднимаясь по лестнице. — Сандро меня зовут. Кого угодно спросите..

— Спрошу, — бодро заверил Борька, увлекая за собой Рудакова. — Непременно спрошу. Вот только разберу барахлишко и кинусь расспрашивать.

В Борькиной комнате вахтер довольно бесцеремонно свалил ношу на стол и хотел было удалиться, но Хаитов удержал его за рукав и сунул в нагрудный карман пиджака сложенную пополам трехрублевку.

— Гонорар, батя. На мелкие расходы. Сухого вина возьмешь: хамурапи там всякие, девзираки — тебе виднее.

Ни слова не говоря, вахтер вынул трояк из кармана и положил на столешницу.

— Да ты что, спятил? — вытаращил глаза Борька.

— Как знать, — усмехнулся старик, — вы попросили помочь, не очень, правда, вежливо, но все же попросили, так ведь?

— Ну так, — насторожился Борька.

— Мне это нe составило труда. Если угодно, это, пожалуй, даже входит в мои обязанности.

— Извините, я…

— Пустое. Кстати, под хамурапи вы, очевидно, имели в виду саперави?

— Саперави, — согласился посрамленный знаток сухих вин. — Хамурапи — это из другой оперы

— Явно из другой, — кивнул вахтер — Ну а девзираки, это, по видимому, производное от девзра? Простите мое любопытство, но не этот ли сорт риса вы привезли с собой?

— Увы! — Борька сокрушенно разъел руками. — Простите, ради бога! Кто же мог подумать? Прощаете, а? Ну хотите, я ваш башмак поцелую?

— Это еще зачем? — Опешил мамер и на всякий случай попятился к двери. — Превратите сейчас же, слышите?

Андрей наблюдал за ними, еле сдерживая смех.

— И не подумаю, — заартачился Борька.

— Еще как прекратите! — Вахтер ощутил спиной дверь и почувствовал себя увереннее. — Хватит паясничать. Казан я, так и быть, достлну. Но с условием, что вы меня на плов пригласите.

— Батя! — задохнулся Борька. — Об чем речь?

— Ладно-ладно! — старик был уже за порогом. Не удержался, съехидничал напоследок: — А может, не девзираки, а гозинаки? Этого лакомства у нас в любом гастрономе полно.

Дверь закрылась. Впервые за последние полгода Андрей от души расхохотался.

— Ну чего смеешься? Гозинаки, саперави! Перестань, пока я в тебя свертком не запустил! — Борька не выдержал и сам фыркнул. — А здорово уел, чертов хрыч!

«Чертов хрыч», он же Сандро Зурабович Метревели, оказался при более близком знакомстве человеком деликатным и милым. Психиатр по профессии, он уже давно был на пенсии, и в тот злополучный для Борьки день оказался на месте вахтера случайно: тому потребовалось съездить в горное селение к заболевшему родственнику, и он попросил Метревели по-соседски его выручить. На следующий день все выяснилось, и вахтер — на этот раз настоящий — пригласил всех троих в гости, чтобы за кувшином доброго сухого вина забыть досадное недоразумение.

Борька прихватил с собой кое-что из привезенных запасов, плов удался на славу, и они чудесно провели время, запивая шедевр хорезмской кухни светлым кахетинским вином домашнего приготовления.

Для своих восьмидесяти лет Метревели был просто великолепен. Сухощавый, подвижный, с резкими, но приятными чертами лица, почти не тронутого морщинами и искрящимися весельем черными глазами, он выглядел чуть ли не вдвое моложе.

С первых же минут застолья Сандро Зурабович прочно завладел инициативой и проявил столько юмора и неистощимого остроумия, что даже завзятый говорун и остряк Борька без сожаления уступил ему пальму первенства.

За шутливыми рассказами Метревели угадывались эрудиция и богатый жизненный опыт. Он с удовольствием вспоминал многочисленные эпизоды своей биографии, и в его окрашенном иронией изложении каждый из них представал перед слушателями как законченная юмористическая новелла.

Андрей с Борисом стали даже питать к нему что-то вроде родственных чувств, когда узнали, что в начале двадцатых он, будучи военным фельдшером, участвовал в установлении Советской власти в низовьях Амударьи, как раз там, где родились и выросли Рудаков и Хаитов.

— Имел честь собственноручно хивинского хана врачевать, — рассказывал Метревели, и глаза его озорно поблескивали. — Низложенного, правда. Их величество изволили в одном исподнем прятаться. Мировую революцию в амбаре пересидеть надеялись. Дело было в феврале, ну и, понятное дело, простудился хан Саидабдулла Богадур. Испанку подцепил. Еле отходили беднягу. Между прочим, вел он себя не по-королевски: хныкал, инъекций, как огня, боялся, лекарства выплевывал.

— Стоило возиться! — посочувствовал Борька. — Все равно небось потом шлепнули?

— Заблуждаетесь, молодой человек, — Метревели пригубил из бокала, аккуратно промокнул губы салфеткой. — Историю знать надобно. Саидабдуллу с семейством отправили на Украину.

— Вот тебе и раз! — удивился Борька. — На излечение, что ли?

— На исправление, — усмехнулся Сандро Зурабович. — На перевоспитание, если угодно.

Он пригладил указательным и большим пальцами подстриженные щеточкой седые усы и ласково взглянул на Рудакова.

— Произнесите тост, Андрей.

— Я? — растерялся Рудаков.

— Ты-ты, — заверил Борька.

— Ну что ж, — Андрей помолчал, собираясь с мыслями, но ничего путного на ум не приходило. — Давайте выпьем за людей.

— Смотря за каких! — запротестовал Борька.

— За всех. За веселых и грустных, за злых и добрых, за сильных и слабых. Просто за людей.

— И за то, чтобы они становились лучше, — докончил Метревели. — Отличный тост.

…Разошлись далеко за полночь. Борька тотчас завалился спать, а Андрей вышел на балкон и долго стоял в темноте, жадно вдыхая резкий осенний воздух, напоенный запахами моря и опавшей листвы. Далеко, у самого горизонта, плыл пароход — искрящийся разноцветными огоньками сгусток жизни в безбрежном океане ночи.

Приезд Борьки Хаитова нарушил размеренный ритм жизни Андрея. Полетели к чертям ежедневные утренние прогулки. По вечерам Борька тащил приятеля то в театр, то в кино, то просто посидеть в ресторане. В пансионат возвращались поздно, но при том Борька еще часа два торчал у Андрея — играли в шахматы или просто болтали о том о сем.

Андрея все это порядком утомляло. Но вместе с тем он был благодарен Хаитову: чем позже уходил он спать, меньше времени оставалось на мучительное ожидание рассвета, который приносил с собой освежающее забытье.

Днем частенько наведывался Метревели. Элегантный, всегда в безупречно отутюженном костюме, он первым долгом настежь распахивал дверь на балкон, категорически отметая все возражения.

— Здесь, батенька, дышать нечем. Опять всю ночь никотином травились?

Борька, если он при этом присутствовал, возмущенно фыркал и поспешно убирался восвояси, а Андрей натягивал вязаный свитер и, виновато улыбаясь, выслушивал нотации и наставления доктора. Были они противоречивы и порою спорны, но всегда неизменно доброжелательны. К тому же слушать Сандро Зурабовича было интересно, и однажды Рудаков спросил как бы невзначай:

— А вам не кажется, что в вас умер писатель?

— Туда ему и дорога! — не моргнув глазом ответил Метревели. — Льщу себя надеждой, что был в свое время неплохим эскулапом. А это, знаете ли, куда более важно.

— Для вас? — поинтересовался Андрей.

— И для окружающих тоже! — резко отпарировал доктор.

Они помолчали. Выше этажом кто-то включил радиоприемник, и негромкая скрипичная мелодия закачалась на невидимых крыльях над золотистыми кронами деревьев, медленно тая в синеве осеннего неба.

— Должно быть, это здорово — всю жизнь делать людям добро, — задумчиво произнес Андрей.

— Это вы о ком? — вскинул кустистые седые брови Метревели.

— О вас.

— Бог ты мой, до чего же вы молоды! — усмехнулся доктор.

— Я не прав?

— Возможно, правы. Но ведь об этом не думаешь ни тогда, ни потом. Просто честно живешь на земле.

— И все?

— А что же еще? — искренне удивился доктор.

Андрей прошелся по комнате, остановился у балконной двери, закурил.

— Счастливый вы человек, доктор. Все у вас просто и ясно.

— А у вас нет?

— А у меня нет.

— Усложняете, голубчик.

Рудаков затянулся сигаретой, стряхнул пепел за барьер. Чайка заложила над парком стремительный серебристо-белый вираж, разочарованно прокричала что-то визгливым старушечьим голосом и опять устремилась к морю. Андрей проводил ее взглядом, усмехнулся.

— Чему вы улыбаетесь? — спросил Метревели.

— Завидую.

— Кому?

— Ну хотя бы вам. Даже чайке. Все знают, что им надо, зачем живут. Возьмите ту же чайку: прилетела, не понравилось, улетела обратно…

— Вы очень скучаете по дому?

— У меня нет дома, — ответил Андрей, чувствуя, как тоскливо сжимается сердце. — Это не ностальгия, доктор. Это другое. Не знаю, смогу ли я вам объяснить… — Он помолчал. — Понимаете, я родился и вырос на равнине. В маленьком плоском городке. Хива, может, слышали? Хотя, что я говорю, — вы же там бывали. Вам это нетрудно представить. Сонное, размеренное бытие. Солнечные, похожие один на другой дни. Ночи лунные или звездные с обязательной трескотней колотушек элатских сторожей. Одни и те же примелькавшиеся улочки, лица, разговоры.

Я мечтал о больших городах с широкими светлыми проспектами и площадями, на которых и дышится как-то по-особенному — глубоко и радостно, с ежедневной, ежечасной новизной ощущений; о городах, где живут интересные добрые сердцем, умные люди, и чтобы всех их узнать, не хватит целой жизни.

И вот — десятилетка позади. Выпускной вечер. Прощание со школой. Рассвет на бастионе Акших-бобо. Бывшие одноклассницы в белых платьицах. Брызги шампанского на белесой, тысячелетнего замеса глине крепостной стены. Последний взгляд на окутанный синеватой дымкой город детства…

Андрей сделал несколько затяжек подряд и затушил сигарету.

— Первые дни я ходил по Одессе сам не свой от счастья. Каждый дом казался мне шедевром архитектуры, каждый встречный — венцом человеческой эволюции.

Он улыбнулся и покачал головой.

— Наивно, правда?

— Как знать. — Метревели задумчиво провел по усам большим и указательным пальцами. — Наверное, все мы этим переболели. Продолжайте, что же вы?

— По отношению к зданиям мой восторг еще можно понять. Что же до людей… Вы были в Одессе?

Метревели кивнул.

— Помните оперный?

— Ну еще бы!

— На стипендию не очень-то разбежишься. Но я старался не пропускать ни одной премьеры. А потом еще долго сидел в скверике и любовался театром. Ночью он как-то особенно красив. Скверика, собственно, не было. Во время войны разбомбили угловые здания против театра. Восстанавливать их не стали, просто убрали мусор, разбили цветники и поставили скамейки.

Из обрубленной стены нелепо торчали кирпичи, и дверь с улицы вела прямо в темный, словно туннель, коридор. Дверь почему-то никогда не закрывалась, и однажды ночью меня окликнул оттуда чей-то маслянистый голос:

— Ты, пижон, иди сюда!

Я сделал вид, что не слышу, но голос не унимался. Подлый нагло уверенный в своей безнаказанности, он выплеснул на меня поток липкой площадной брани. Судя по смешкам и хихиканью, он там был не один.

Конечно, благоразумнее всего было встать и уйти, но я вдруг отчетливо понял, что если уйду, то до конца своих дней потеряю уважение к самому себе. И пошел на этот голос, и вбежал в темную пасть коридора, слепо размахивая кулаками и ничего не различая во мраке. Кажется, я все-таки зацепил одного, но тут что-то острое впилось в левый бок, и потолок обрушился мне на голову…

Говорят, меня нашли утром с пропоротыми в трех местах легкими, переломом ребер и сотрясением мозга.

Андрей дрожащими пальцами достал сигарету, но Метревели поднялся с кресла, мягко взял ее и положил обратно в пачку.

— Рассказывайте дальше, Андрюша, и постарайтесь не волноваться.

— Дальше… — Рудаков вздохнул. — Дальше была больница. Четыре с половиной месяца. А потом ребята из горкома комсомола выхлопотали путевку в санаторий на Карпатах.

Тогда-то я впервые увидел и полюбил горы. Понял, что не смогу без них жить. Забрал документы из иняза, поступил на географический. Стал метеорологом. Уехал работать на Памир. А теперь… Теперь горы нагоняют на меня ужас…

Несколько дней спустя Рудаков встретил Сандро Зурабовича перед завтраком в расцвеченной багрянцем и желтизной пустынной аллее парка.

— Гуляете? — улыбнулся доктор.

— Следую вашим советам. Поменьше никотина, побольше кислорода.

Метревели укоризненно покачал головой.

— Напрасно иронизируете. Понять ваш скепсис могу, согласиться — ни-ни. Ваш друг говорит, что у вас бессонница, а с этим шутки плохи, можете мне поверить!

«Ну и стервец же ты, Боренька! — с досадой подумал Рудаков. — Хотел бы я знать, о чем ты еще натрепался!»

— А отчего у меня бессонница, он, конечно, тоже сказал?

— Вы знаете, отчего она у вас?

«Молодец, Борька! Хотя какой смысл делать из этого секрет?»

Андрей вздохнул.

— Знаю.

— И давно это началось?

— Полгода назад.

Метревели присвистнул.

— Ну, а причина? Мне, как врачу, вы можете сказать все… Если хотите, конечно.

— Хорошо, Сандро Зурабович. Я вам расскажу все. — Андрей огляделся и, увидев ярко раскрашенную скамейку, пригласил: — Давайте присядем.

И он рассказал Метревели про ту страшную февральскую ночь, несвязно, перескакивая с одного на другое, волнуясь и снова переживая ужас беспомощности и отчаянья, и вновь слышал леденящий душу нечеловеческим спокойствием голос Галины, грохот и рев лавин, которые оборвали ее жизнь, вдребезги разнесли мир, где он был счастлив, и по злой прихоти оставили в живых его самого — одинокого и задыхающегося, словно выброшенная на песок рыба…

Андрей попытался закурить, но пальцы дрожали, и спички ломались одна за другой.

— Успокойтесь, Андрюша. — Метревели взял у него коробок, чиркнул спичкой и поднес огонек к сигарете. — Возьмите себя в руки.

Рудаков несколько раз жадно затянулся сигаретой, не ощущая вкуса, откинулся на спинку скамьи и виновато глянул на собеседника.

— Жалок?

— Не мелите вздор, батенька! — Метревели хотел что-то добавить еще, но передумал и, достав из кармана часы, щелкнул серебряной крышкой. — Вам пора идти завтракать.

Андрей пропустил его слова мимо ушей.

— Знаете, о чем я думаю все это время?

— Вы обещали говорить все, — мягко напомнил Метревели.

— Иногда кажется, что сумей я во всем разобраться, мне стало бы легче.

— В чем именно?

— Понимаете, этого не могло быть! У нее не было с собой рации. А если бы даже и была, аппаратура на станции не могла включиться сама собой.

— Галлюцинация?

— Не знаю. Чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что я схожу с ума. Этого не могло быть, но я могу поклясться, что это было!

Андрей подобрал с земли прутик и стал рассеянно передвигать им опавшие листья. Он сидел согнувшись, глядя под ноги, и голос его звучал невнятно и глухо.

— Помогите мне, Сандро Зурабович. Ведь правда, — это по вашей части?

— Не совсем, — покачал головой Метревели. — Судя по тому, что вы рассказали, это скорее из области парапсихологии.

Он мягко похлопал Андрея по колену.

— Не надо отчаиваться, Андрюша. Я, правда, давно не практикую, но ваш случай — особый. Давайте пока не будем спешить. Я свожу вас на обследование, и тогда картина станет яснее.

Ветер прошумел в вершинах деревьев. Несколько оранжевых листьев, кружась, опустились на влажный асфальт. Басовито и громко прогудел пароход, будто над самым ухом провели пальцем по мокрому оконному стеклу.

Метревели решительно поднялся со скамейки.

— Мне пора. А вы ступайте-ка завтракать, голубчик.

Всю следующую неделю Сандро Зурабович ходил с Андреем в Научно-исследовательский институт мозга. Обследования, тесты, анализы… Немногословные молодые люди в ослепительно белых халатах делали свое дело сноровисто и четко, уверенно работали с аппаратурой, которой в кабинетах было столько, что они напоминали скорее лаборатории. Чувствовалось, что люди эти любят свою профессию, гордятся ею, и это почему-то вызывало у Андрея зависть и глухое раздражение. В одно прекрасное утро он заявил Сандро Зурабовичу, что в институт больше не пойдет.

— Вот и прекрасно, — неожиданно согласился тот. — Нечего вам, батенька, в институте больше делать.

— Выяснилось что-нибудь? — вяло поинтересовался Рудаков.

— Как вам сказать… — Доктор пожал плечами. — И да, и нет. Кстати, когда вы последний раз видели супругу во сне?

— Не помню.

— Постарайтесь вспомнить.

— В сентябре, по-моему. Постойте-ка… Ну, конечно, это было в ночь накануне Борькиного приезда.

Андрей вышел на балкон, перегнулся через перила и постучал в соседнюю дверь.

— Боря!

— Чего надо? — недружелюбно откликнулся сонный голос.

Накануне Борька проиграл три партии подряд, не выспался и был не в духе.

— Ты когда в пансионат приехал?

— Иди к черту!

— Серьезно, Боря.

— Отстань. Имей совесть.

— Боря!

— Четвертого октября, инквизитор!

— Спасибо.

— Угу.

— Четвертого октября, — задумчиво повторил Метревели. — Ну конечно! В тот самый день ваш друг принял меня за вахтера. И как же я сразу не сообразил! Любопытно, любопытно… Скажите, Андрюша, в пансионате подшивают газеты?

— Наверное, а что?

— Пока ничего. — И в ответ на недоуменный взгляд Андрея ласково потрепал его по плечу. — Положитесь на меня, Андрюша. И не ломайте себе голову.

Метревели ушел, и почти сразу же в комнату ворвался, сонно моргая опухшими глазами, злой, как черт, Борька.

— Знаешь, кто ты?

— Догадываюсь, — улыбнулся Андрей.

— Какого… — свирепо начал Хаитов, но Рудаков не дал ему договорить.

— Извини, Боря. Приходил Сандро Зурабович…

— Еще один лунатик! А я тут при чем?

Андрей посмотрел на часы.

— Между прочим, пора идти завтракать.

— Успеем. Где твой Метревели?

— Пошел искать подшивку.

— Он что — спятил?

— По-моему, нет.

— Тогда зачем ему подшивка ни свет ни заря?

Андрей объяснил, как было дело.

— Чудно. — Борька потер переносицу. — Дай сигарету. Он оглянулся и взял со стола пачку «Примы». Пачка была пуста.

— Так я и знал. И вообще — зачем ты такую дрянь куришь? В буфете полно с фильтром.

— Боренька, — Андрей старался говорить как можно спокойнее. — Я привык к «Приме». А вообще-то говоря, я уже полгода, как не работаю.

Хаитов несколько секунд молча смотрел на Рудакова, потом так же молча повернулся и выбежал из комнаты.

Встретились они уже в столовой, за завтраком. Борька достал из кармана конверт и положил рядом с прибором Андрея.

— Триста целковых. Ишак ты порядочный. Не мог раньше сказать?

— Ладно тебе, — усмехнулся Андрей. — Самому, небось, нужны. Да и зачем мне столько?

— Не морочь голову! — взмолился Борька. — Даю, значит, лишние. Транзистор хотел купить, а потом передумал. На что он мне?

— Спасибо.

— «Спасибо!» — передразнил Хаитов. — Тоже мне кисейная барышня! Да, чуть не забыл! — Борька отодвинул тарелку и принялся намазывать хлеб сливочным маслом. — Какие газеты имел в виду старец?

— Не знаю. Любые, наверное.

— Во! — просиял Борька. — И я так думаю.

Он извлек из бокового кармана сложенную в несколько раз «Зарю Востока». Расправил. Газета была явно выдрана из подшивки.

— Из библиотеки умыкнул?

— Неважно, — отмахнулся Хаитов. — Старика интересовала дата моего приезда, так?

— Так.

— Я приехал четвертого октября. А пятого газеты дали одно и то же сообщение.

— Оду на прибытие Бориса Хаитова в приморский пансионат.

— Сам ты одиоз. Газеты сообщают о землетрясении с эпицентром в нашем регионе.

— Салют в твою честь, не иначе.

— Да при чем тут я?

— Вот это верно. Не обижайся, Боря. Давай не будем гадать на бобах. Метревели знает, что ему нужно.

— Как хочешь! — фыркнул Борька и демонстративно обернулся к официантке. — Девушка, что вы сегодня после ужина делаете?

— Посуду убираю, — отпарировала брюнетка и ушла, независимо покачивая пустым подносом.

Из просторного, словно спортивный зал, вестибюля Сандро Зурабович позвонил в лабораторию.

— Метревели, пожалуйста. Гоги, ты? Здравствуй, дорогой. Спустись в вестибюль на пару минут. Разговор есть.

Он повесил трубку и улыбнулся дородной грузинке, восседавшей с вязаньем в руках за столиком дежурного.

— Как внуки, Зара?

— Растут, — улыбнулась Зара. — Озорничают. А как ты, Сандро?

— Лучше не придумаешь.

— Ну и слава богу. Хороший у тебя племянник.

— Метревели они все такие, — приосанился Сандро Зурабович.

— Что верно, то верно, — Зара хитро прищурилась. — Все образованные, воспитанные, в науку пошли. Футболисты тоже, правда, попадаются.

— Футбол, если хочешь знать, — тоже наука. — Метревели наставительно поднял указательный палец. — Думаешь, матчи ногами выигрывают?

— А то чем?

— Головой, уважаемая.

— Бывает, и головой, — добродушно согласилась вахтерша. Она была явно настроена продолжать разговор, но Метревели заложил руки за спину и медленно зашагал вдоль застекленной, как в оранжерее, стены, уставленной растущими в кадках декоративными пальмами.

— Дядя! — худощавый молодой человек в белом халате сбежал по лестнице, стремительно пересек вестибюль и обеими руками пожал ладонь Метревели. — Рад видеть вас в добром здравии. Отдыхаете?

— Забавляюсь, — кивнул Сандро Зурабович. — Как у тебя дела, Гоги?

— Нормально.

— Как машина?

— Нашептали уже! — возмутился племянник. — Что за народ! Ну, помял крыло, фару разбил — подумаешь, событие! Через пару дней как новая будет. Съездить куда надо?

— Я не о «Жигулях» спрашиваю.

Гоги недоуменно взглянул на собеседника, хлопнул себя ладонью по лбу.

— Так мне и надо! Сам все разболтал. А с «Перуном» все в порядке. Доводкой занимаюсь. — Он усмехнулся. — Кто кого доводит — неизвестно.

— А говоришь, в порядке.

— Да как сказать. Сами понимаете, подсознание — сплошные загадки и сюрпризы. С кроликами просто — сплошь: «ой, боюсь!» и «жрать хочу!». С собаками уже намного сложнее.

А вчера обезьяну на пару часов выпросил — фейерверк! До самого вечера подмывало на дерево вскарабкаться.

— Любопытно. Значит, и ты к ней в подсознание проникаешь, и она — к тебе?

— Что-то в этом роде. Короче, чувствуешь себя питекантропом в кабине космического корабля: возможности огромные, а все на ощупь. Метод проб и ошибок. И ничего наверняка. А что это вы вдруг «Перуном» заинтересовались?

— Видишь ли, Гоги…

— Только не хитрите, дядя Сандро. Давайте напрямик.

— Напрямик так напрямик. Есть у меня пациент.

— Вы что — опять практикуете?

Метревели отрицательно покачал головой.

— Особый случай. Надо помочь парню.

— Наследственность?

— Скорее атавизм. Помнишь, я тебе о камчадале расказывал?

— Помню. Он каждый раз перед землетрясением к оленям рвался.

— Вот-вот. По-моему, здесь аналогичный случай, только посложнее.

— С подсознанием все сложно. И чего же вы хотите?

— Не догадываешься?

— Догадываюсь. Не получится.

— Почему?

— Не просите, дядя. Все, что угодно, только не это.

— Но ведь ты же экспериментируешь?

— Дядя, милый, ну зачем вы со мной в жмурки играете! Вы же отлично знаете, что и как. Одно дело, когда я экспериментирую на самом себе. Не имея на то разрешения, учтите. Если что и случится — сам за себя отвечу. — Гоги усмехнулся. — Если буду в состоянии.

— Пугаешь?

— Зачем? В физиологии мозга вы лучше моего разбираетесь. С подкоркой не шутят. Я однажды поставил опыт на двух собаках. Овчарке хоть бы что, а у дога полная амнезия. Жевать и то разучился.

— Думаешь, и я разучусь?

— Зачем вы так, дядя Сандро?

— Затем, дорогой племянничек, что ты меня просил не хитрить, а сам вовсю хитришь и изворачиваешься.

— Не могу я вам разрешить! — взмолился Гоги. — Поймите вы наконец: не могу!

Гоги провел рукой по шероховатой поверхности стены. Стена была матовая, пропускала свет, но сквозь нее ничего не было видно.

— Ну хорошо, — Гоги стряхнул с ладони несуществующие пылинки. — Хотите, я сам обследую вашего пациента?

— Что это даст? — устало пожал плечами Метревели. — Обследования уже были. Речь идет о внушении. А для этого не физик нужен, а психиатр. Неужели не понятно? А, ладно!..

Он махнул рукой и, не прощаясь, пошел к выходу. Гоги проводил его растерянным взглядом до самых дверей, сокрушенно покачал головой и направился к лестнице.

— Нехорошо старых людей огорчать! — крикнула ему вслед вахтерша. — А еще племянник! Совсем от рук отбились, негодники!

Гоги уже давно скрылся из виду, а она все продолжала сокрушаться вслух, привычно перебирая пальцами вязальные спицы.

— Если бы Давид был жив… Или хотя бы Нино… Какая пара была! Он хирург, она хирург. Всю войну вместе прошли. В сорок четвертом под бомбежкой погибли. Мальчишка, считай, сиротой остался. Хорошо хоть Сандро невредимый с войны пришел. Взял к себе племянника. Вырастил, человеком сделал. А сам так холостяком и остался, бедняга…

Она вздохнула и вытерла глаза платочком.

Андрей с Борисом неторопливо шагали по залитой лучами полуденного солнца малолюдной улице курортного городка. До блеска вылизанная ночным дождем брусчатка, утопающие в багряно-оранжевых палисадниках аккуратные домики, затейливая вязь старинных оград, церквушка на углу, увенчанная чуть покосившейся колокольней, придавали улице бутафорский вид, и редкие прохожие выглядели статистами, прилежно «оживлявшими» мизансцену для очередного киноэпизода.

Даже привычный Борька в своем неизменном лавсановом костюме спортивного покроя, вдоль и поперек исполосованном замками «молния», с пышной гривой вьющихся черных волос смахивал в этом окружении на замаскированного пирата.

— Боря… — начал было Андрей и вдруг осекся. Тревожное предчувствие холодной струйкой просочилось в сознание. Он огляделся по сторонам: пустынная улица, увитая красноватым плющом ограда, безмятежная синева неба над черепичными крышами. Девочка в красном берете и коротком ситцевом платьице стоит с мячом в руках в тени колокольни, доверчиво глядя на них широко открытыми глазами. В их чуть раскосом по-восточному разрезе угадывалось что-то знакомое.

Тревога росла. Непонятная, не поддающаяся осмыслению, властная — она торопила, требовала немедленного действия. Скорее, скорее! Еще минута, и будет поздно.

Откуда-то издалека прозвучал удивленно-встревоженный Борькин голос. И вдруг ослепительная вспышка сверкнула в мозгу, Андрей рванулся вперед, подхватил на руки испуганно взвизгнувшую девочку и ринулся дальше.

Все произошло в считанные секунды. Борис ничего не успел сообразить. Увидел, словно в кошмарном сне: на какой-то миг утратила и вновь обрела четкость очертаний перспектива улицы, и колокольня, вначале едва заметно для глаз, но с каждым мгновеньем все стремительнее стала валиться набок, туда, где только что стояла девочка и еще катился по тротуару выпавший из ее рук мяч.

Секунда-другая, и обломки колокольни с грохотом обрушились на мостовую, взметнув облако пыли, но еще за мгновение до этого Борис успел заметить, как деревянный брус вскользь ударил Андрея по голове.

Серый струящийся полусвет. Серая равномерно пульсирующая равнина. Серые пологие волны бесшумно вздымаются и опадают. До самого горизонта — замедленное чередование серых холмов и впадин. И ничего, кроме этого величественного колыхания и всепоглощающего серого безмолвия.

Но что это?.. Розоватые сполохи забрезжили над серой равниной. Еще… Еще… Зачем? Не надо! Не надо!.. Пусть погаснут!!!

— Как вы себя чувствуете, дядя?

Метревели открыл глаза, некоторое время смотрел в одну точку ничего не выражающим взглядом, потом зажмурился и встряхнул головой.

— Нормально, Гоги. Все так, как я и предполагал. Отчетливо выраженная депрессия.

В окно палаты ярко светило солнце. Гоги щелкнул тумблером, выдернул вилку из розетки. Затем осторожно снял с головы Андрея гибкий обруч с короткими усиками антенны. Точно такой же обруч лежал на тумбочке рядом с кроватью Метревели.

Сандро Зурабович с интересом наблюдал за действиями племянника, колдовавшего у небольшого прямоугольного ящика с панелью на верхней плоскости. Боковая стенка ящика была снята, виднелись печатные схемы, и загадочно мерцали радиолампы.

— Послушай, чертовски здорово действует этот твой сундук!

— Вы находите? — не оглядываясь, бросил Гоги, тщетно стараясь закрепить боковую стенку прибора. — Что дальше будем делать?

— «Что, что»! — рассердился Метревели. — Дай-ка лучше сигарету.

— Вы разве курите? — удивился племянник.

— Курю, не курю… Есть у тебя сигареты, я спрашиваю?

Гоги молча достал пачку из кармана халата и протянул Сандро Зурабовичу.

— Ну что ты на меня уставился? Давай и спички заодно.

Метревели встал с кровати, подошел к окну, закурил.

— Думаешь, не выдержу? — Доктор в упор посмотрел на племянника. Тот, не сводя взгляда, пожал плечами.

— Скажи честно, — в голосе Метревели звучали горькие нотки. — За кого ты боишься, за меня или за него?

— Конечно, за вас.

— Н-да… — Сандро Зурабович покачал головой, неумело поднес к губам сигарету. — А ведь если бы не он…

— Хватит, дядя!

Гоги шагнул к окну и тоже закурил, втягивая дым нервными, злыми затяжками.

— Кто он мне? Никто! Чужой человек. Спас мою дочь? Да, спас! Но это случайность. Стечение обстоятельств. Импульс. Любой на его месте…

— Их было двое, Гоги, — напомнил Сандро Зурабович. — И второй не успел даже пальцем шевельнуть.

— Ну и что? Просто у вашего Рудакова реакция оказалась лучше.

— «У моего Рудакова», — задумчиво повторил доктор.

Гоги внимательно посмотрел на него и продолжал уже совсем другим тоном:

— Я все понимаю, дядя Сандро. Что надо сделать, скажите, — все сделаю. Лекарства, условия, деньги — ни за чем не постою. Выздоровеет, «Жигули» свои ему подарю.

— С подбитым глазом?

— Кто с подбитым? — опешил племянник.

— Не кто, а что — «Жигули» твои.

— Шутите. — Гоги в сердцах швырнул в окно недокуренную сигарету. — Поймите наконец, вы близкий мне человек. Вам восемьдесят лет.

— Восемьдесят один, — поправил Метревели.

— Тем более. «Перун» — экспериментальная модель. Я ведь вам говорил, объяснял.

— Что верно, то верно, — доктор вздохнул. — Говорил, предупреждал. Стращал даже. А все зря.

— Почему?

— Ты все равно не поймешь.

— Постараюсь понять.

— Ну что ж, постарайся. По-твоему, родня — значит свои. Не родня — чужие.

— Конечно.

— Не перебивай. Вовсе не конечно. Глупо делить людей на своих и чужих, и уж совсем никуда не годится делить по родственным признакам.

— Не пойму, за что вы ратуете, дядя.

— Серьезно?

— Конечно, серьезно.

— Ну что ж, — Метревели пожевал губами. — Это требовалось доказать. Ладно, давай на конкретном примере попробуем. Ты идешь по незнакомому городу и видишь человека, который лежит…

— …на незнакомой скамейке.

Метревели смерил племянника взглядом, но сдержался.

— Пусть будет на скамейке. Как ты поступишь?

— Пройду мимо. — Гоги недоуменно пожал плечами. — А вы?

— А я, дорогой, остановлюсь и постараюсь узнать, почему он лежит.

— И он пошлет вас семиэтажным, потому что пьян и не желает, чтобы его тревожили. Что тогда?

— Тогда я буду знать, что по крайней мере в моей помощи он не нуждается.

— И что это изменит?

— А почему, собственно, это должно что-то менять? Просто я исполнил свой долг человека и врача. Ведь это мог быть больной или человек, попавший в беду.

— Всем не поможете, дядя.

— Вздор и собачий бред! — взорвался доктор. — Люди должны помогать друг другу. И не важно, случился с человеком сердечный приступ или его избило хулиганье, заблудился он в тайге или попал в катастрофу. Это гражданский долг человека, Гоги. Неужели непонятно?

— Дядя!

— Оставь, пожалуйста, — Сандро Зурабович поискал взглядом, куда бросить окурок. — Скажи лучше, где тут у тебя пепельница?

— Здесь не курят, дядя Сандро. — Гоги взял из его пальцев сигарету и загасил о внешний выступ подоконника.

Некоторое время оба молчали. После длинной паузы Метревели спросил, продолжая смотреть в окно:

— Скажи, Гоги, если бы этот парень не спас твою Ланико, ты бы так и не пустил нас сюда?

Гоги наклонил голову, делая вид, что рассматривает изображение готических башенок на спичечном коробке.

— Нет, дядя.

— Ну, что ж… По крайней мере откровенно.

Метревели еще некоторое время молча смотрел в окно, потом обернулся к племяннику и ласково потрепал его по плечу.

— Ладно, не переживай. Наверное, я сам во всем виноват. Вечно был занят своей работой, а до тебя по-настоящему никогда не доходили, руки. Считал, что раз ты сыт, одет, учишься, значит, все в порядке.

— Не надо, дядя Сандро…

— Хорошо. — Метревели вздохнул. — А за меня не беспокойся: выдержу. Да и не это важно сейчас. Думаешь, почему Андрей до сих пор не очнулся?

— Откуда мне знать? — пожал плечами Гоги. — Шок?

Метревели кивнул.

— Я тоже так думал. Но дело не только в шоке. Он, кстати, уже прошел. Случилось то, чего я опасался. Андрей сам не хочет приходить в сознание.

— Не хочет?

— Понимаешь, он очень впечатлительный человек. А обрушилось на него за последние полгода столько, что не каждому выдержать. Он держался молодцом. Если бы не этот несчастный случай, возможно, все бы и обошлось. Но его оглушило. Отключились волевые факторы. А подсознательно он уже давно смертельно устал от всего пережитого.

Гоги смотрел на доктора широко раскрытыми глазами. В них читались страх и жалость.

— Что же теперь будет?

— Если оставить все как есть — он умрет.

— Неужели ничего нельзя сделать?

— Для чего же, по-твоему, я здесь околачиваюсь?! — вскипел Метревели. — Надо во что бы то ни стало пробиться в его подсознание. Разбудить интерес к жизни. Чего бы это ни стоило.

Метревели прошелся по комнате, нервно потирая ладони.

— Потому я и заявился к тебе на прошлой неделе. Один сеанс на этой твоей колымаге — и все могло сложиться по-другому. Гипноз, внушение… А теперь… Ну что ты глаз с меня не сводишь? Рога у меня выросли или сияние вокруг головы? В чем дело?

Гоги зажмурился и встряхнул головой.

— Ничего, просто подумал…

— О чем?

— Это неважно, дядя.

Метревели смерил племянника испытующим взглядом.

— Хочешь сказать, что тогда Ланико… — Он закашлялся. — Что ее могло сейчас не быть среди живых?

Гоги молча кивнул. Оба мучительно думали об одном и том же. Обоим было не по себе, как бывает с людьми, оказавшимися на краю пропасти, в которую лучше не заглядывать.

Первым опомнился Метревели.

— Бред! Мистика! Так можно черт-те до чего договориться.

Гоги хрипло вздохнул. Доктор взял его обеими руками за плечи, притянул к себе.

— Мы должны помочь ему встать на ноги. Я знаю, на что иду. Будем надеяться на лучшее. Ну, а если… В общем, я свое прожил, а ему, — он с нежностью посмотрел на неподвижного, безучастного ко всему Андрея, — ему еще жить да жить. Готовь свою шарманку, Гоги. И не вешай нос. — Он неожиданно весело усмехнулся. — Что мы знаем о душе? А вдруг сказка о переселении душ окажется правдой? И именно нам с тобой суждено это открыть? Ну, что же ты стоишь? Колдуй, маг!

Серое, мерно колышущееся безмолвие. Блаженное состояние умиротворенности и покоя. У него нет начала и не будет конца. Опять? Откуда эти алые сполохи?! Ярче, ближе… Не надо! Не хочу!! Пусть погаснут!!!

Не хочу? Будто я могу чего-то хотеть! Я? Что значит, я? Серый океан вечности? Или эти алые зарницы в небе? В небе… Значит, есть небо, земля, вода? Какие странные слова… Но ведь они есть — голубое небо, зеленые равнины, хрустальные реки, горы. Горы!!!

Нет-нет. Их не было. Были плоские изумрудные поля… Сады… Облака… Белые-белые… И еще было море… Теплое, синее, ласковое… Песчаные отмели… Золото, синь и голубизна… И белый парус вдали…

Не надо! Было, не было — к чему это? Все проходит. Остается только серое безликое забытье. Безмолвное величественное чередование приливов и отливов. И ничего больше. Никаких зарниц. Никаких сполохов…

— Дядя Сандро! Дядя Сандро!

Метревели открыл глаза и долго взглядывался в расплывчатое белое пятно, пока не понял, что это лицо племянника.

— Зачем… отключил?..

Гоги вздрогнул: голос доктора звучал как-то необычно: высокий, напряженно-звонкий, он словно принадлежал другому человеку.

— Вы устали, дядя. Вам надо отдохнуть.

Тупое безразличие ко всему владело сознанием. Пересиливая себя, доктор разлепил непослушные губы.

— Позови сестру. Пусть введет сердечное.

— Может, врача?

— Не надо, — язык вяло шевелился во рту. — Делай, как я говорю. Сердечное и глюкозу. Понял?

— Да, дядя.

— Который час?

— Половина третьего.

— Ночи?

— Дня, дядя.

Метревели помолчал, собираясь с мыслями.

— Сделаем перерыв. Позаботьтесь об Андрее. Медсестра знает, что надо делать. А ты пойди отдохни. — Голос доктора звенел, словно туго натянутая струна. — Возвращайся к семи часам. Продолжим. Слышишь?

— Слышу.

— Ступай.

«Что у него с голосом?» — мучительно соображал Гоги, выходя из комнаты.

Внизу, в вестибюле, Гоги снял халат и хотел сдать дежурной, но та спорила о чем-то с молодым человеком у дальнего конца стойки. Парень то и дело встряхивал головой, отбрасывая со лба черный вьющийся чуб, и бурно выражал свое возмущение. Но дежурная медсестра была непреклонна:

— Сказано, нельзя, значит, нельзя! И не просите, не дам халат.

Гоги не стал слушать дальше, положил халат на барьер и уже шагнул было к двери, но тут молодой человек сделал стремительный рывок и завладел халатом.

— Мы друзья, понимаете? Выросли вместе, учились, работаем! — голос его выражал отчаяние и решимость. — Что значит «нельзя»? Нельзя друга в беде оставлять, понятно?!

Догадка заставила Гоги обернуться и взять спорящего за руку.

— Вы Хаитов?

— Ну я! — воинственно вскинулся тот. — А вы кто такой?

— Я отец Ланико.

— Племянник доктора Метревели? — обрадовался Хаитов. — Как Андрей? Вы от него идете?

Гоги кивнул.

— Ему хоть лучше? Кто его лечит? Сандро Зурабович?

— Да. Дядя Сандро постоянно дежурит в его палате. К ним действительно нельзя.

— Как же так? — сник Хаитов. — А я тут принес кое-что. Виноград, яблоки…

— Ему сейчас не до яблок. Простите, не знаю, как вас зовут.

— Борис.

— Не надо, Борис, возмущаться. Сестра выполняет свой долг.

— Я тоже! — вспылил Борька.

— Вы тоже, — согласился Гоги. — И все-таки пойдемте отсюда.

Вечером, когда Гоги осторожно, чтобы не разбудить дядю, приоткрыл дверь палаты, Сандро Зурабович встретил его нетерпеливым возгласом:

— Наконец-то! Добрый вечер, добрый вечер! — Он успел облачиться в полосатую байковую пижаму и расхаживал по палате, заложив руки за спину, словно узник тюрьмы Синг-синг.

Андрей все так же неподвижно лежал на кровати, и желтоватое лицо его резко выделялось на фоне белоснежной повязки.

— Как самочувствие?

— Превосходно, дорогой мой, превосходно. Послушай, а можно увеличить мощность твоего «Харона»?

— «Перуна», — Гоги опустил на тумбочку увесистый сверток. — Нино передала кое-что. И Хаитов тоже, как я ни возражал.

— А, Борис! Переживает, бедняга! Ну так как, можно?

— Поешьте, дядя.

— Я сыт. Ну что ты на меня опять воззрился? Не веришь? Медсестра приносила.

— Тогда хоть фрукты, — Гоги развязал платок.

— Ого, виноград! — Метревели отщипнул ягоду от иссиняфиолетовой кисти. — Свой, небось?

— Да.

— Можно или нет?

— Что?

— Не хитри, Гоги.

— Можно. — Племянник вздохнул. — Только зачем?

— Он сопротивляется, понимаешь? Пассивно, правда, но чем дальше, тем сильнее. И в конце концов просто выталкивает меня из подсознания.

— Ваше счастье, что он пассивен, дядя. Хотя… — Гоги вспомнил звонкий, почти юношеский голос Метревели днем после пробуждения. — Не так уж он и пассивен, как вы думаете. Короче говоря, мощность увеличивать нельзя. Это опасно. Особенно для вас, дядя Сандро.

— Опять за свое?! — рассердился Метревели. — Опасно, безопасно! Если хочешь знать, улицу на зеленый свет переходить — и то опасно. Особенно если за рулем такие водители, как ты!

— Вот видите, — усмехнулся племянник. — Наконец-то вы это себе уяснили.

— Ничего подобного! — доктор понял, что запутался, и окончательно вышел из себя. — Хватит меня запугивать!.. Я всю жизнь со смертью борюсь. Профессия такая, видите ли! И еще учти, дорогой: у меня три войны за плечами.

— Знаю, дядя, — мягко произнес Гоги. — Но мощность останется прежней.

— Вы только посмотрите на этого упрямца! — апеллировал Метревели к несуществующей аудитории. — Почему?

— Не заставляйте меня повторять все сначала.

Гоги устало провел рукой по лицу.

— И потом. Вовсе не обязательно бить в сетку. Пошлем мяч выше или ниже.

— Эх ты, горе-волейболист! — Метревели презрительно сощурился. — Кто же подает ниже сетки?

Он внезапно осекся и стал нервно теребить усы.

— Ниже, говоришь? Постой-постой… Ниже… А что? Это идея! Молодец! Заводи свою шарманку, дорогой. Попробуем.

…Где-то далеко-далеко, на границе сознания пела птица. Иволга?.. Дрозд?.. Не все ли равно! Птица пела, и хрустальные переливы ее голоса будили причудливые воспоминания. Обостренный до предела слух жадно ловил каждый оттенок ее трелей. Пичуга пела о счастье. Крошечный комочек пернатой плоти в пустыне серого одиночества ликующе утверждал жизнь, солнце, радость бытия.

Медленно, преодолевая непомерную тяжесть, шевельнулась мысль: птица? Откуда?

И так же медленно и трудно Андрей осознал: птица поет в нем самом.

— Ну что? — голос Гоги доносился глухо, как сквозь толстый слой ваты. Бешено колотилось сердце. Подавляя подступившую к горлу тошноту, Метревели глотнул и заставил себя открыть глаза.

— Кажется, удалось.

Перед глазами качались оранжево-фиолетовые круги.

— Спать, — прошептал доктор. — Ужасно хочется спать. Который час?

— Полночь скоро.

— Скажи сестре, пусть введет глюкозу Андрею и мне.

— Хорошо, дядя.

И Метревели скорее понял, чем почувствовал, как кто-то взял его за руку и стал осторожно закатывать рукав.

А за распахнутым настежь окном загадочно мерцала звездами по-южному теплая осенняя ночь. Усыпанный серебристыми блестками бархатный занавес между прошлым и будущим простирался над черепичными крышами сонного приморского городка, над угрюмым небытием Андрея и полным тревог, сомнений и надежд забытьем Сандро Зурабовича Метревели, тревожными предчувствиями шагающего по еле освещенной фонарями улице Гоги, по-детски безмятежными сновидениями его дочери Ланико и пропахшим дымом бесчисленных сигарет бессонным одиночеством Борьки Хаитова.

Окрашенный по краям отблесками уходящего и нарождающегося дня океан тьмы покрывал полпланеты, медленно сдвигаясь на запад. В Анадыре и Петропавловске-на-Камчатке уже наступило утро. Во Владивостоке выезжали на улицы первые рейсовые автобусы. Куранты на Сквере Революции в Ташкенте мелодично пробили два часа. В Хиве, городке, где родился и вырос Андрей, сонно перекликались трещотки сторожей-полуночников. Москвичи и рижане, досматривая последние телепередачи, готовились ко сну. А в окутанном осенними туманами Лондоне шел всего лишь девятый час, и мальчишки-газетчики, перебивая друг друга, выкрикивали на оживленных, расцвеченных огнями реклам перекрестках заголовки вечерних газет.

Утро пришло в палату разноголосицей птичьего гвалта за золотисто-синим проемом окна, бодрящими запахами моря и опавшей листвы, перекличкой пароходных сирен.

Метревели сладко потянулся в постели, полежал еще несколько секунд с закрытыми глазами, смакуя блаженное состояние покоя каждой клеткой отдохнувшего тела, встал с кровати и склонился над Андреем. Дыхание было ровное, пульс замедленный, но в общем в пределах нормы, лицо по сравнению со вчерашним чуть-чуть порозовело, но было все таким же бесстрастно равнодушным.

— Ничего, голубчик, — сам того не замечая, вслух подумал Метревели. — Сегодня ты у меня проснешься. Чего бы мне это ни стоило.

Последняя фраза доктору не понравилась. Он резко выпрямился и привычным жестом пригладил усы.

— Завел панихиду с утра, старый пономарь! Все будет отлично. А теперь, — он щелкнул пальцами. — Зарядка, бритье, умывание, завтрак!

Гоги задерживался. После завтрака Метревели справился у Зары, не приходил ли племянник, и, получив отрицательный ответ, попросил ручку и лист бумаги.

— Жалобу на племянника написать хочешь? — улыбнулась Зара.

— Завещание, — буркнул доктор.

— Типун тебе на язык! — суеверно перекрестилась вахтерша. — Нет у меня ручки. И бумаги нет.

— Понятно, — кивнул Метревели. — Знаешь, кто ты такая?

— Ай-яй! — Вахтерша покачала головой. — Склероз у тебя, Сандро, да? Зарема я, Цинцадзе. Вспомнил?

— Скряга, вот ты кто. Скупердяйка. Жадюга.

— Посмотрите на него? — удивилась Зара. — Откуда в таком маленьком человеке так много злости?

Сандро Зурабович не нашелся, что ответить, и рассерженно затопал вверх по лестнице. Бумагу и шариковую ручку он всетаки раздобыл у пробегавшего мимо аспиранта. Примостившись на подоконнике, написал что-то, сложил лист вчетверо и сунул в нагрудный карман пижамы.

Гоги застал Метревели в палате, возле окна. Доктор стоял, заложив руки за спину и подставив лицо лучам нежаркого солнца.

— Извините, дядя, с «Жигулями» провозился.

— Не надо оправдываться, родной. По глазам вижу, что врешь. Просто хотел, чтобы я отдохнул как следует. Не так, скажешь?

— Так.

— Хвалю за откровенность.

Метревели ласково взъерошил ему волосы.

— Ты вчера подал правильную мысль, Гоги. Я уверен — сегодня мы наконец добьемся своего. Андрей встанет на ноги. Начнем?

— Начнем.

И они начали.

Это открылось внезапно, словно без предупреждения включили свет в темной комнате: белесо-голубое небо над бирюзовой гладью озера и лимонно-желтая волнистая полоска барханов на границе воды и неба. И он почему-то знал, что пески эти — Каракумы и что стоит ему оглянуться и он увидит глинобитный крепостной вал с воротами из мореного карагача, теснящиеся за воротами, подслеповатые саманные мазанки, и все это вместе претенциозно именуется Бадыркент,[1 - Город богатырей.] и рядом с воротами возле крепостной стены стоят с винтовками наперевес люди в лохматых чугурмах,[2 - Туркменская папаха.] низко надвинутых на светлые, не знающие пощады глаза, в длинных, шерстью вовнутрь оранжевых постунах,[3 - Шуба из грубо выделанных кож.] крест-накрест перечеркнутых патронташами, и сыромятных с остроконечными загнутыми вверх и назад носками сапогах.

Ему очень не хотелось оборачиваться, но обернуться было нужно, и он пересилил себя и обернулся. Все было так, как он себе представлял: и белесая громада крепостной стены, и розоватые дымки над плоскими крышами, и те в надвинутых на безжалостные глаза папахах, и офицер во френче с накладными карманами, галифе и зеркально отсвечивающих крагах.

«Чего-то ему не хватает, — ни с того ни с сего подумал Андрей. — Ну конечно же стека».

— Решайтесь! — отрывисто проговорил офицер. — Вы интеллигентный человек. Не русский, наконец. Что вам до их дурацкой революции?..»

«Почему не русский?» — подумал он без удивления.

— …дислокация отрядов, количество сабель, ожидается ли подкрепление? Взамен — жизнь…

Офицер достал из кармана брегет.

— Через час отбывает караван в Персию. Довезут вас до Каспийского моря. Захотите в Грузию — извольте. За границу? Добро пожаловать.

Офицер осклабился.

— Жить-то ведь хочется?

«Жить… — Безучастно, словно о чем-то второстепенном подумал Андрей. — С чего он решил, что я хочу жить?» И вдруг горячая волна страха и жалости захлестнула его с головой. «Жить! — вопила каждая клеточка его тела. — Жить!! Жить!!! В горах сейчас весна… Снег тает на перевалах… Цветет миндаль…»

— …никто не узнает. Эти, — офицер мотнул головой в сторону басмачей, — ни в зуб ногой по-русски. А спутники ваши не пикнут до второго пришествия.

«Спутники, — тупо повторил про себя Андрей, — спутники… О ком он?» И вдруг слепящим зигзагом боли метнулось воспоминание: грохочут выстрелы, кони мечутся в узкой ложбине, один за другим падают красноармейцы, последний мчится вдоль барханов, припав лицом к конской гриве, и, нелепо взмахнув руками, валится набок… И, словно в кошмарном сне, — медленные всплески сабель, которыми басмачи добивают раненых…

И тишина… Только звенящий клекот коршунов да настороженное фырканье успокаивающихся лошадей…

— Ну так что?

— Нет.

«Неужели это мой голос? Хриплый, надсадный…»

— Нет!

— Идиот! — Офицер оборачивается и кричит что-то тем семерым в зловеще надвинутых на брови папахах. Семь вскинутых к плечам винтовок упираются в Андрея слепыми зрачками дул. В каждом застыл сгусток кромешной тьмы.

Еще не поздно. Еще можно остановить их. Всего одно слово и…

— Нет! — исступленно крикнул Андрей. — Нет!! Нет!!!

И кромешная тьма взорвалась багряными вспышками, и небо обрушилось на него с беззвучным грохотом.

…Внизу, в чернильной темноте ущелья мерцали-переливались огоньки горнообогатительного. Луна перекочевала влево за остроконечный пик. Посветлело небо над заснеженными вершинами.

Андрей провел ладонями по лицу, отгоняя назойливое воспоминание, но от него не так-то легко было избавиться…

В то памятное осеннее утро он очнулся с каким-то странным двойственным ощущением. Залитая солнцем просторная комната с белоснежными стенами и распахнутыми настежь окнами была ему незнакома, но он мог поклясться, что уже бывал здесь не раз.

Скрипнула дверь. Вошел молодой человек в белом халате. На красиво очерченном лице печально мерцали большие выразительные глаза. Андрей видел его впервые, но непостижимым образом знал, что его зовут Гоги и что он — племянник Сандро Зурабовича Метревели.

— Гоги, — негромко произнес Андрей. Юноша вздрогнул и растерянно улыбнулся.

— Что со мной? — медленно выговаривая слова, спросил Андрей. Голос был его и не его. Во всяком случае этой хрипотцы и певучих гортанных интонаций прежде не было.

— Все хорошо, — Гоги отвел взгляд. — Теперь уже все хорошо.

— Что это было?

— Землетрясение. Вас ударило обломком.

Андрей кивнул и поморщился от боли.

— Помню. Падала колокольня. А на мостовой стояла девчурка с мячом. Что с ней?

— Все в порядке. — Гоги испытующе смотрел на Андрея, словно стараясь прочесть его мысли. — Это моя дочь. Если бы не вы…

— Где Сандро Зурабович? — перебил Андрей. — Он был здесь. Я знаю. Он был здесь. Где он?

— Успокойтесь. — Гоги поправил простыню, мягко похлопал Рудакова по плечу. — Дядя отдыхает.

Андрей облегченно вздохнул и откинулся на подушку.

— Замечательный человек ваш дядя. Я ему стольким обязан…

— Да, вы правы. — Гоги кивнул. — А теперь вам надо немного поспать. До свидания.

Когда несколько дней спустя Рудакова выписали из клиники, Метревели в городе не оказалось. Гоги, стараясь не встречаться с Андреем глазами, сообщил, что Сандро Зурабович уехал на симпозиум в Австрию и вернется месяца через полтора.

Вахтер в пансионате повторил то же самое, но почему-то назвал Австралию. Борька хмуро отмалчивался.

Через две недели они уехали в Узбекистан.

От былого состояния подавленной угнетенности не осталось и следа. Андрей чувствовал себя отлично и попросил, чтобы его послали зимовать на снеголавинную станцию, которую к их возвращению успели восстановить. С ним увязался и Борька Хаитов.

Андрей прошел на кухню, поставил чайник на газовую плиту и принялся молоть кофе ручной мельницей. За окном занимался рассвет.

— Боря! — позвал Рудаков. — Подъем, слышишь?

— Слышу! — хриплым спросонья голосом отозвался Хаитов и заворочался на койке. — Ого! Половина шестого. Балуете вы меня, Рудаков!

Он прошлепал в тапочках на босу ногу через всю комнату, повозился около вешалки и вышел, хлопнув дверью. Когда через несколько минут он вернулся голый по пояс, с махровым полотенцем через плечо, стряхивая снег с фланелевых лыжных брюк, Андрей уже разливал по чашкам дымящийся кофе.

— Вот это да! — Борька пошмыгал носом. — Нектар и амброзия!

— При чем тут нектар, дурень?

— К слову. — Борька натянул водолазку. — И где только ты насобачился кофе заваривать? Кулинарных талантов за тобой не водилось.

Он отхлебнул из чашки и закатил глаза.

— Нектар…

— Повторяешься. И вообще не очень-то рассиживайся. Пора снимать показания приборов. Через сорок минут надо выходить на связь.

— Успею… — беспечно заверил Борька, уписывая бутерброд с сыром. — Скажи лучше, отчего у тебя глаза красные, как у кролика? Не знаешь? А я знаю. На боковую пора, батенька.

— Так я и сделаю. Вот только черкну пару строк Сандро Зурабовичу. Вернулся уже, поди, из своих заморских одиссей.

— Угу. — Борька сгорбился и посмотрел на друга виноватоумоляющими глазами. — А может, не стоит?

— То есть, как это «не стоит»?

— Понимаешь… — Борька помолчал. — Я не хотел тебе этого говорить. Но ведь ты все равно узнаешь. Так уж лучше от меня…

— Ты о чем? — насторожился Рудаков. — А ну, выкладывай!

— Понимаешь, — Хаитов отвернулся к окну, провел ладонью по глазам, тяжко вздохнул. — Нет его в живых, понимаешь?

— Да ты что, спятил? Как это «нет в живых»? Умер, ты хочешь сказать?

— Да… Тогда еще… Во время последнего эксперимента… Мы решили, что тебе лучше не знать…

— Та-ак…

Борька поднялся с табуретки, открыл шкаф, достал из пиджака бумажник, порылся в нем и протянул Андрею сложенный вчетверо листок бумаги.

Это была всего одна фраза, нацарапанная неразборчивым «докторским» почерком:

«Андрей! Когда у тебя родится сын, назови его Сандро в мою память. Твой С. М.».

Андрей медленно отодвинул в сторону чашку с недопитым кофе. Опустил на стол кулаки, уткнулся в них лбом. Спросил глухо, не поднимая головы:

— Сердце?

Борис смотрел на него, болезненно кривя губы.

— Не знаю. Говорят, внезапно открылись старые раны. На груди.

Догадка молнией прочертила мозг — невероятная, страшная. Если это действительно так, то все становится на свои места. И услышанный краем уха разговор об экспериментах, которые проводит в институте племянник Сандро Зурабовича с помощью прибора, позволяющего проникать в подсознание. И дикая сцена расправы с красноармейцами в песках возле Бадыркента. И предложение английского офицера, обращенное к Андрею, а на самом деле вовсе не к нему, а…

Андрей зябко передернул плечами, набрал полную грудь воздуха, медленно выдохнул. Спокойно. Главное рассуждать спокойно. «Вы интеллигентный человек», — сказал офицер. Допустим. «Не русский, наконец». Ну, а это как понимать? Не русских в отряде могло быть сколько угодно. Но отряд басмачи уничтожили полностью. В живых, надо полагать, оставался один человек. И этим человеком почти наверняка был военфельдшер Сандро Зурабович Метревели. «К нему-то и обращался, его-то и хотел склонить к измене английский офицер. И когда Метревели отказался наотрез, его расстреляли…

Рудаков вдруг почувствовал, как гулко, подкатывая к самой глотке, упругими толчками пульсирует сердце. Сандро Зурабович за все время их знакомства ни единым словом не обмолвился об этом эпизоде из своей биографии. Оно и понятно: вспоминать, значит переживать вновь. А кому охота еще раз пережить такое? И уж если Сандро Зурабович решился пережить это снова, значит; у него были на то более чем веские основания. Уж он-то знал, на что идет. Знал, что второй раз этого не выдержит. Знал и все-таки решился…

Андрей понял, что вот-вот разрыдается, глотнул и медленно поднял голову.

— Семь? — хрипло спросил он.

— Что семь? — вытаращил глаза Борька.

— Семь ран, я спрашиваю?

— Откуда я знаю? Постой… Гоги, кажется, говорил — шесть. Да, шесть. А почему ты спрашиваешь?

— Значит, один из них промахнулся… — Андрей закрыл глаза и медленно покачал головой.

— Да ты о чем? Кто промахнулся?

— Подожди! — не открывая глаз, остановил его Андрей, опустил локти на стол и уткнулся лицом в ладони, тщетно стараясь разобраться в захлестнувшем его вихре эмоций, ощущений, чувств. Черепная коробка раскалывалась от нестерпимой боли. Сознание на секунду выхватывало из мечущегося хаоса фрагменты разрозненных видений и тотчас теряло снова: алые призраки загорались и гасли над бескрайней серой равниной, чайка застыла в стремительном вираже над зелено-желтыми купами парка, семь пар немигающих холодных глаз смотрели в упор из-под мохнатых шапок, ярко освещенный пароход плыл по ночному морю… И вдруг над дикой свистопляской видений и образов зазвучал негромкий медленный голос:

— Ты меня звал… — Галина не спрашивала и не утверждала, констатировала с горестной обреченностью. — Звал… звал… звал…

Голос траурной птицей парил над сумрачными ущельями мозговых извилин — тоскливый предвестник стремительно надвигающейся катастрофы.

— Базу, — хрипло проговорил Андрей, не отнимая от лица ладоней.

— Что? — встрепенулся Борька.

— Вызывай базу… Срочно… Огонь по лавинам… Координаты прежние… Будет землетрясение.

Казалось, он бредит. Борька с жалостью посмотрел на сгорбившегося друга, поднялся и опустил ладонь ему на плечо.

— Опять?

Андрей кивнул, не поднимая головы.

— Скорее. Скорее, Боря.

Ему стало немного легче. Он кое-как дотащился до койки и, уже лежа, слышал, как Борька передал сообщение на базу, как далеко внизу захлопали минометные выстрелы, как задребезжали оконные стекла от близких и дальних разрывов, как прошумели разрозненные и поэтому не опасные лавины. А еще несколько минут спустя грозно качнулась земля, домик станции заплясал, как на волнах, и горное эхо подхватило грохот новых лавин…

…Веселый солнечный зайчик почти незаметно для глаз перемещался по фанерному потолку. Борька, мурлыча что-то себе под нос, чистил картошку на кухне. «Обошлось», — облегченно подумал Андрей, откинулся на подушку и снова закрыл глаза. Кружилась голова, и все тело ныло, как после долгой изнурительно тяжелой работы. Хотелось забыться и ни о чем не думать, но что-то назойливо и мягко вторгалось в сознание, не давая уснуть. Андрей несколько секунд тщетно пытался понять, что это, и вдруг его осенило: музыка! Ну, конечно же, музыка. По «Маяку» передавали концерт для фортепьяно с оркестром.


notes



Примечания





1


Город богатырей.




2


Туркменская папаха.




3


Шуба из грубо выделанных кож.