Ведьма и инквизитор
Нерея Риеско








Эта история произошла в те мрачные времена, когда пылали костры святой инквизиции, когда кучка людей, прикрываясь Богом, удерживала власть над большинством, когда люди верили в дьявола и силу магии, когда публичные казни ведьм собирали толпы восторженных зрителей, когда именем господа творились кровавые преступления…

Ведьма и инквизитор. Их пути неожиданно пересекутся. И кто знает, может быть, эта встреча совсем не случайна? Ведь если кому-то не дано напасть на след дьявола, это не означает, что ему не представится случай найти и обрести Бога…

Пройдя через множество испытаний, разгадав чужие тайны, потеряв любимых, узнав любовь и отказавшись от нее, они поймут, что каждому в этом мире нужен свой ангел.






Нерея Риеско

Ведьма и инквизитор


Антонио, идущему плечом к плечу со мной




Магия есть наука, полагаемая в осознанном применении духовных сил для достижения видимых или ощутимых, реальных или иллюзорных явлений. Она основана на творческом использовании силы воли, любви и воображения. Это самая могущественная сила человеческого духа, используемая во благо. Магия не есть колдовство.

    

Парацельс








Вместо пролога


Площадь Святого Якова, город Логроньо, воскресенье, 7 ноября 1610 года








Одиннадцать приговоренных к смерти на костре грешников извивающейся цепочкой медленно пробирались сквозь бурлящую толпу к месту аутодафе.[1 - Аутодафе (от португ. auto de fé — акт веры) — церемония оглашения приговора, вынесенного еретику судом инквизиции.]

Пятеро из осужденных за колдовство: Мария де Эчалеку, Эстевания де Петрисансена, Хуанес де Одиа, Хуанес де Эчеги и Мария де Сосайя — уже успели отойти в мир иной еще до того, как инквизиторы закончили дознание. Однако такое недоразумение, как преждевременная смерть, не могло помешать спасению их грешных душ с помощью очистительного огня. В этом инквизиторы были вполне единодушны. Поэтому вместо умерших приспешников дьявола окунуться в огненную купель предстояло их деревянным копиям, вырезанным из дерева в натуральную величину мастером Косме де Арельяно.

Заказ инквизиции явился для резчика полной неожиданностью. Церковники не раз отказывались принимать его творения из-за неприличествующих, по их мнению, прорех на одеждах Богоматери или слишком живописных кровоподтеков на теле распятого Христа. Тем более что, бывало, не в меру впечатлительным богомолкам случалось даже падать в обморок перед его статуями! И долго еще не могли они отойти от впечатления, мучаясь ночными кошмарами.

Вот почему, получив заказ святой инквизиции на изготовление фигур приговоренных к сожжению пособников дьявола, Косме пришел в состояние творческого возбуждения. Наконец-то ему представился случай показать свое мастерство. Долго же он его ждал! Весь город да еще несметное число приезжих смогут полюбоваться его шедеврами! Даже в самых смелых мечтах он и представить себе не мог такого количества благодарных зрителей. Вот почему он с таким увлечением взялся за работу.

Резчик посетил застенки инквизиции, чтобы потолковать с надзирателем и сокамерниками преступниц насчет их внешнего вида. Расспросил о цвете глаз и волос своих моделей, об особенностях их телосложения, о выражении лиц в тот момент, когда они навсегда покидали нашу юдоль печали и скорби.

Косме не хотелось, чтобы его скульптуры выглядели как деревянные истуканы, лишь отдаленно напоминающие людей своими очертаниями. Неоднократно рассветы заставали его за тщетными попытками придать фигурам выражение страха и боли, соответствующих, как ему казалось, трагизму ситуации. Ему долго не удавалось воссоздать выражение раскаяния на их лицах, всклокоченные волосы, глаза, вылезшие из орбит, взгляд, устремленный в бесконечность, воздетые к небу в знак мольбы руки со скрюченными пальцами. Но он упорно трудился, недосыпая, не покладая рук, до тех пор, пока все пятеро грешников не стали настоящим воплощением ужаса, живо напоминавшим об отчаянии окаянных душ в День Всех Святых.

Косме остался доволен результатом: его самого при одном взгляде на свои творения пробирало до дрожи. Однако, к его огорчению, готовые скульптуры еще до истечения срока сдачи пришлось спрятать, накрыв их тряпками. Это случилось после того, как его жена наткнулась на них случайно в полутьме мастерской. После чего при одном взгляде на корчившихся в муках грешниц сердце у нее сразу уходило в пятки, из гортани вырывался сдавленный вопль ужаса, глиняные плошки валились у нее из рук и весь дом наполнялся грохотом бьющейся посуды, от которого шерсть у кота вставала дыбом. И хотя все это служило лучшим подтверждением того, что Косме вполне успешно справился с заказом, в конечном счете резчика ожидало разочарование.

Трибунал постановил, что расписывать скульптуры будет не он, а профессиональный художник. Инквизиторы сделали все, чтобы ослабить буйство красок его палитры и необъяснимую страсть к ярким цветам вроде кроваво-красной киновари или интенсивно-пурпурного индиго. А ведь по замыслу святой инквизиции осужденных грешников следовало изобразить во всей суровой простоте, без всякой насмешливости или неуместной здесь издевки. Косме получил за всю работу сто сорок два реала.

Причиной, в силу которой пришлось вырезать деревянные изображения пятерых осужденных, явилась необычная эпидемия, которая за несколько месяцев до аутодафе охватила тайную тюрьму святой инквизиции, лишив жизни многих ее узников. Это была странная лихорадка, сопровождавшаяся страшными болями в желудке. Недуг вызывал у больных бред, они впадали в исступление и, что самое важное, уже не могли давать показания. Иногда болезнь как бы отступала, к узникам вдруг возвращались ясность ума и аппетит, на щеках появлялся румянец, однако стоило инквизитору возникнуть на пороге и приступить к допросу, как этих бедолаг опять начинала бить дрожь, и они в очередной раз впадали в беспамятство. Таким образом, все благие намерения инквизиторов пропадали втуне. Эта ситуация вызывала у членов трибунала вполне обоснованные подозрения.

Первой во главе процессии приговоренных к аутодафе несли фигуру вдовы Марии де Эчалеку, сорокалетней прачки родом из Урдакса. Когда-то, пока не умер ее супруг, Мария считалась певуньей и чудачкой. Пока ее никто не видел, она отколупывала от стены кусочки известки и с жадностью ребенка совала их за щеку, держа во рту до полного растворения. Вдобавок она жевала землю и тайком грызла ногти. Всю свою жизнь она прожила на одном месте, в доме, принадлежавшем ее семье и доставшемся ей по наследству как старшему ребенку согласно древнему обычаю наваррцев.

Соседка всегда была ее лучшей подругой, почти сестрой. Они дружили с детства, с того времени, когда у человека открываются глаза и он начинает осознавать причины и следствия явлений. Обе мужественно перенесли смерть родителей, поддерживая друг друга в горе, и от всей души делились своими радостями, поскольку считали такие моменты подарком небес. Обе не расставались от самого рождения, как небо и солнце, деревья и земля, что вызвало подозрения у соседей, так и не поверивших в бескорыстность их дружбы.

Дабы положить конец сплетням, обе, в конце концов, вышли замуж. Мужчины их вначале вроде бы ладили друг с другом, но постепенно их взаимное доверие сошло на нет. Они почуяли в дружбе женщин угрозу для себя и в итоге совсем запретили им общаться.

Изгородь, отделявшая один участок от другого, превратилась в нечто вроде государственной границы. Однажды она была снесена. Теперь уже трудно сказать, кто из мужей стал инициатором этого шага, в любом случае вместо старой изгороди появилась новая — со сдвигом на два аршина по сравнению с прежней линией. Тяжба о границе прекратилась только со смертью супруга Марии, а муж ее подруги воспользовался случаем, чтобы обвинить ее перед святым братством в том, что она, дескать, наводит порчу на его коров, чтобы те давали кислое молоко, а кроме того, вызвала град, который уничтожил урожай года. Когда в тайной тюрьме Мария захворала, врачи инквизиции решили, что ее болезнь вызвана неправильным образом жизни и отсутствием привычной нагрузки. Ей не хватало глотка свежего воздуха по утрам и ежедневной порции парного молока. Все это и подорвало ее крепкое здоровье.

Вместе с тем врачи не отрицали, что в этой злосчастной болезни имеется сверхъестественная составляющая, так как в последнюю минуту, словно по наваждению, так и не успев признать себя виновной, женщина окончательно сошла с ума. Она с большим трудом поднялась с постели и, шатаясь, направилась к лучу солнечного света, врывавшемуся через слуховое окно в темноту камеры.

— Там… Май за окном. Май… Близко… Май, — повторяла она, уставясь в потолок остекленевшим взглядом. — Я уже иду, уже иду, уже иду…

Инквизиторы никак не могли взять в толк, что она имеет в виду, поскольку за окном стоял август, к тому же месяц был на исходе. Они приписали сии бессвязные речи безумию, вызванному ее болезнью. Инквизитор Бесерра попытался поднести к ее губам крест в надежде, что она все-таки помирится с Господом, прежде чем испустит последний вздох. Однако Мария взглянула на крест с презрением, повернулась спиной и в следующее мгновение рухнула наземь, чтобы больше уже не подняться. Инквизитор был страшно огорчен таким исходом, так как ему страстно хотелось привести ее к исповеди.

На второй фигуре было начертано имя Эстевании де Петрисансена. Матео Руис, художник, взявшийся расписать и обрядить статуи, подчеркнул ее красоту, оживив ее волнистые волосы мазками краски цвета меди. Эстевания имела тридцать семь лет от роду и была замужем за крестьянином Хуанесом де Аспилкуэта. Когда за ней пришли инквизиторы, ее муж подумал, что это какое-то недоразумение, поскольку его Эстевания была кроткой, как овечка, сладкой, как мед, и они никогда не разлучались. Однако ему сообщили, что дьявол уносил его жену в полночь на шабаш, где многие из соседей видели, как она вершила такие жуткие безобразия, что всего невозможно и перечислить. В частности, творила блуд с демонами с горящими глазами и холодными, как лед, членами. Хуанесу объяснили, что в то время, пока его жена бесчинствовала на шабаше, нечистый подкладывал ему в супружеское ложе куклу, неотличимую от Эстевании, от которой исходили свойственный ей запах свежескошенной травы и человеческое тепло. В тот день, когда ее увели, на ней была коричневая юбка. Она так и умерла в ней, не признав себя ведьмой.

Матео Руис изобразил на груди у всех скульптур эмблему инквизиции — доминиканский крест. За всю работу он получил в итоге сто тридцать реалов.

На шее третьей фигуры висела табличка с именем Хуанеса де Одиа. Ему было шестьдесят лет, и он тоже был уроженцем Урдакса, тамошним угольщиком и решетником. Вне всякого сомнения, это был самый просвещенный из узников. Известность ему принесла идея, которую он пытался внушить всем своим соседям: мол, все несчастья, случившиеся в округе, в конечном счете вызваны гнетом власти короля и аристократов. Жители Урдакса были крепостными крестьянами, трудившимися на землях монастыря, а их соседи из деревни Сугаррамурди — вольными землепашцами и пастухами. Простое сравнение послужило Хуанесу доказательством его правоты: необходимо отменить собственность на крестьян и поделить сокровища церкви и государства между бедными.

Он собирал вокруг себя детей и рассказывал им сказки о ловких мышах, которые не испугались хозяйского кота, смекнув, что их гораздо больше и они легко с ним справятся, если будут держаться вместе. Хунес был убежден, что лучший способ одолеть несчастья, обрушившиеся на королевство, это овладеть умами молодежи. Дошло до того, что он с азартом начал готовить крестьянских парней к восстанию, хотя у тех не было никакого оружия да и сами они не отличались воинственностью.

Однако Хуанесу с его необычайным красноречием удалось внушить им, что сам Господь явился ему во сне и пообещал победу над власть имущими. До сражения с угнетателями дело так и не дошло, поскольку однажды субботним утром его арестовали. Пока его вязали, прижав к земле и заломив руки за спину, он вопил, сучил ногами, плевался, короче, вел себя, как умалишенный, уверяя, что не сделал ничего плохого. У тех, кто брал его под арест, не осталось и тени сомнения в том, что он одержим бесом. Умер он шесть месяцев спустя, ночью, продолжая твердить о своей невиновности.

Таблички для опознания фигур были изготовлены Хуаном де Монгастоном, который допустил ошибку в имени Хуанес, написав его через неуместную в данном случае букву Г. Таблички обошлись святому братству в тридцать один реал.

Четвертая фигура изображала Хуанеса де Эчеги. При жизни этот бледный, худой человек был заядлым охотником. Самоотверженные старания инквизиторов спасти его грешную душу так ни к чему и не привели. В то время Хуанесу было шестьдесят восемь лет, у него имелось пахотное поле и два десятка овец. Когда служители святой инквизиции пришли за ним, он собирал цветы ромашки на склоне холма, чтобы приготовить настой от болей в желудке, которыми он маялся вот уже несколько лет. Самое сильное потрясение в своей жизни Хуанес испытал в тот день, когда у него родилась дочь и повитуха, принимавшая роды, сунула младенца ему в руки. Ей хотелось, чтобы он ощутил прилив нежности, чтобы в его сердце пробудилась безграничная любовь к этому существу, любовь, уходящая корнями к общим предкам и единству кровного родства.

Однако вместо этого Хуанеса пронзила окаянная мысль, что в любой момент эта перепачканная в крови и противной слизи крошка, так отважно боровшаяся за то, чтобы явиться в этот мир, может перестать дышать и никто на свете не сможет ничего с этим поделать! Через всю оставшуюся жизнь он пронес это злосчастное убеждение, а когда в тюрьме опасно заболел, оно переросло в тревожное предчувствие конца. И он понял, что умрет, так и не узнав, что сталось с его дочерью. Ее тоже задержали по обвинению в колдовстве.

Пятая фигура изображала Марию де Сосайя. Она не только была обвинена всей деревней в занятии колдовством, но и сама объявила себя ведьмой, подробно рассказав, какие безобразия творила в этом качестве. Ее вырезанная мастером Косме фигура, чье лицо напоминало сморщенный пергамент, пять часов терпеливо дожидалась очищения огнем. Ибо все это время ушло на перечисление чудовищных преступлений Марии. Слова читающего показания инквизитора гулким эхом отражались от каменных зданий на площади Святого Якова. Слабонервные женщины падали в обморок, не выдержав ужаса грехов, которые обвиняемая брала на свою душу. Остальные с гримасами отвращения на лице криками выражали свое негодование.

Некоторое время спустя гуманист Педро де Валенсия адресует главному инквизитору Бернардо де Сандовалю-и-Рохасу трактат, озаглавленный «Относительно рассказов о ведьмах», где, в частности, он говорит о том, что публичное и патетическое описание преступлений, совершенных ведьмами, было настоящей ошибкой. По его просвещенному мнению, столь красочное описание пороков не самый лучший метод борьбы с ними, поскольку оно может разбудить воображение слушателей и подтолкнуть ко греху людей простодушных, которые до сего времени и не ведали о существовании подобных извращений. Он также отметил, что какой-нибудь слабого ума человек может впасть в искушение повторить их, что гораздо реже случается с добрыми поступками, которые, как правило, не становятся примерами для подражания.

А Мария де Сосайя, вне всякого сомнения, была самой что ни на есть окаянной ведьмой из всех приговоренных. Ей исполнилось восемьдесят, когда ее унесла в мир иной тюремная эпидемия, а была она родом из Рентерии. Все знали, что она уже давно была настоящей ведьмой. Она сама уверяла, что принадлежит к ведовской секте с десяти лет. Рассказывала, будто умеет с помощью чудодейственной мази летать по воздуху с головокружительной быстротой, благодаря чему неоднократно добиралась до места проведения шабаша. Эту мазь она обещала передать инквизиторам, хотя вручение оной нигде не было зафиксировано. Она-де в течение многих лет заходила в крестьянские дома с намерением навести порчу на младенцев, едва те оставались без присмотра. Приобщила к колдовству два десятка человек. Похвалялась перед трибуналом, что на протяжении долгих лет общения с нечистым заколдовала восемь человек, двое из которых в итоге скончались. Однажды она заказала портнихе из Рентерии юбку и, недовольная результатом, страшно разозлилась. Несмотря на предложение портнихи исправить недостатки, она вручила бедняжке отравленное яблоко. И та умерла через шесть месяцев после того, как его съела.

Даже молодой священник испытал на себе колдовские чары Марии де Сосайя, которая пускала их в ход, как только он отправлялся на охоту.

— Эй, святой отец! Убейте побольше зайцев да побалуйте зайчатиной соседей, — говорила она, высунувшись из окна и криво улыбаясь.

Она сама призналась во время допроса, что, стоило ей увидеть, как он идет на охоту в красивом платье, да с собакой, да с видом опытного охотника, выслеживающего добычу, как тут же принималась готовить зелье, с помощью которого превращалась в зайца и скакала весь день у него перед носом. А его легавые никак не могли ее догнать. И тогда священник сдавался и возвращался с охоты без добычи, еле передвигая ноги от усталости и сгорая от стыда.

Кроме того, Мария де Сосайя призналась, что регулярно вступала в плотское сношение с дьяволом по понедельникам, средам и пятницам.

— И обычным способом, и сзади. И спереди я получала такое же удовольствие, как от обыкновенного мужчины, хотя и испытывала боль, потому что член у него гораздо больше и тверже против обыкновенного.

Сие заявление вогнало в краску сеньоров инквизиторов, они потупили взгляд и пару раз перекрестились. Жители деревни, едва завидев Марию, начинали кидать в нее камни. Стайка нахальных молокососов, несмотря на ее дружбу с дьяволом, преследовала ее по пятам, выкрикивая оскорбления, в том числе называя ее ведьмой. Учитывая все эти безобразия, а также ее губительное влияние на общину, было решено, что Мария должна умереть.

Она оказалась единственной признавшей свою вину из тех, кого приговорили к сожжению, хотя политика инквизиции была совершенной ясна: после исповеди каждый покаявшийся торжественно принимается обратно в лоно матери-церкви, а во время аутодафе ему объявляется прощение, дабы все видели великодушие святой инквизиции. Однако преступления Марии были слишком тяжкими, чтобы ее можно было помиловать. Треклятая эпидемия унесла ее на тот свет за три месяца до казни.

Инквизиторы Бесерра и Саласар пришли к мысли, что эта таинственная болезнь, которую не в состоянии распознать лучшие врачи, есть не что иное, как козни дьявола, поскольку когда врачи признали заключенных излечившимися и объявили их здоровыми, на тех снова напала лихорадка.

Все это инквизиторам было не внове. Многие из ведьм утверждали, что, несмотря на толщину и прочность тюремных стен, дьявол по-прежнему наведывается к ним по ночам для совокупления. Очевидно, что лукавый поспешил с помощью своих чар погубить их прежде, чем те успели исповедаться и навредить таким образом интересам секты. Несмотря на это, скончавшиеся преступники были осуждены in absentia.[2 - In absentia (лат.) — заочно, в отсутствие.]

Останки еретиков тщательно сохранялись вплоть до самого аутодафе, во время которого их несли в гробах позади соответствующей фигуры. Потом гробы вместе со скульптурами были преданы огню. Инквизиция заказала в этот день тринадцать возов дров, за которые было уплачено триста девяносто семь реалов.

Те шестеро из приговоренных к смерти за колдовство, которых не коснулась губительная эпидемии, были приведены на площадь Логроньо в качестве раскаявшихся грешников. Свойственницы Мария де Арбуру и Мария Базтан, семидесяти и шестидесяти восьми лет от роду, до ареста проживали в Сугаррамурди. Большую часть дня они проводили, сплетничая у дверей своих домов за штопкой, лущением чечевицы или стручков фасоли. Они были матерями монаха Педро де Арбуру и священника Хуана де ла Борда, которые были осуждены инквизицией по тому же делу за сношения с нечистым. Обоим была сохранена жизнь, хотя суд счел их достойными сурового наказания. Долгие годы после памятного аутодафе они провели в заточении, мыкаясь по тюрьмам. Их матери, в свою очередь, до последнего вздоха отрицали принадлежность к дьявольской секте.

Когда Грасии Шарра объявили накануне аутодафе смертный приговор, ей трудно было в это поверить. Она провела под замком столько времени, что начисто забыла, как ей жилось на воле, привыкла к полумраку и сырости и думала, что останется в темнице до скончания века. Ее волосы, некогда темно-каштанового цвета, за считаные часы побелели, как снег, лицо покрылось морщинами, и она стала похожа На старуху. Она опустилась на колени и устремила все помыслы к христианскому Богу в надежде на то, что он над ней смилостивится.

Мария де Эчачуте, наоборот, расхохоталась, узнав о предстоящей казни. Ее рассмешила ритуальная суровость, с которой ей объявили приговор после стольких дней непрерывных издевательств над ней и другими заключенными. Она смеялась над священником, молившимся рядом в надежде подвигнуть ее на раскаяние, и то и дело прыскала в кулак, стоило ей подумать о наивности соседей. Те были свято уверены в том, что ей ничего не стоит выпорхнуть из окна темницы и умчаться по воздуху, ведь они якобы сотни раз видели, как она это проделывает. Она снова рассмеялась, вспомнив, хотя это было явно не к месту, как однажды алькальд растянулся перед ней на земле во время крестного хода.

Для Доминго Субилдеги приговор не явился неожиданностью. Он был ему заранее известен. Осужденный еще раз заявил, что не является колдуном, несмотря на все приведенные доказательства и улики. Набычившись, он упрямо стоял на своем. Даже когда он очутился перед внушительной поленницей дров, приготовленных для костра, выражение его лица осталось прежним.

Монах, сопровождавший на эшафот Петри де Хуангорена, всю дорогу от площади, где был оглашен приговор, до костра призывал его к раскаянию: скорбь, очищение, осознание вины — все это слова были произнесены в надежде на согласие исповедаться. Монах был уверен в своем даре красноречия, однако Петри в ответ только громко мяукал, а толпа на площади его поддерживал громким смехом. Это было еще одно, крайне убедительное доказательство его дьявольской способности превращаться в представителя кошачьего семейства.

Памплонского епископа Антонио Венегаса-де-Фигероа на аутодафе в Логроньо не было. Он был твердо убежден, что дьявольская секта является не чем иным, как обманом, следствием массового помешательства и суеверия толпы. Епископ наотрез отказался присутствовать на отвратительном зрелище. Филипп III, в свою очередь, также уклонился от участия в мероприятии. Он даже прибег к политической риторике того времени в духе святого Фомы, заявив, что монарх должен обладать многими достоинствами, но одно из них следует ставить превыше всего: это справедливость, которая подразумевает наказание преступника и поощрение невиновного.

Правая рука короля и его фаворит герцог де Лерма также посоветовал ему воздержаться от участия, поскольку наказание, даже заслуженное, может вызвать в народе ненависть и страх, ведь жестокая казнь уже сама по себе является проявлением власти, основанной на насилии. Поэтому лучше королю не появляться на аутодафе. Пусть те, кому положено, — министры и судьи чинят суд и расправу, король же пусть останется в глазах подданных мудрым Соломоном, который следует букве закона, хотя суровость наказания его не радует.

Отсутствие епископа, нежелание Филиппа III присутствовать на казни и отговорка, выдвинутая им за несколько дней до мероприятия, почти не сказались на его зрелищности. По слухам, на аутодафе прибыло более тридцати тысяч зрителей со всей Кастилии и соседних королевств. Улицы Логроньо наводнило столько народа, что город не в состоянии был всех принять, и многие из любопытствующих остановились в ближайших деревнях и даже спали под открытым небом. Общие расходы на аутодафе составили две тысячи пятьсот сорок один реал — не так уж и много, если принять во внимание то, в какие суммы обычно влетает проведение трибунала в подобных обстоятельствах.

Седьмого ноября на площади Святого Якова при огромном стечении народа были зачитаны приговоры тридцати одному обвиняемому по делу дьявольской секты. Из них только восемнадцать дожило до этого дня.

Несмотря на аутодафе и полный разгром наперсников Сатаны, у власти предержащей долгое время оставались основания подозревать, что сектанты продолжают сеять заразу на севере Испании, и Верховный совет занял в отношении Баскони и Нары выжидательную позицию. Уже после аутодафе было задержано сто два человека, и тайные тюрьмы инквизиции продолжали наполняться подозреваемыми. Допросы с пристрастием велись до тех пор, пока те не выкладывали всю подноготную о своих темных делишках. Все это время родные и близкие узников оставались в неведении относительно их местонахождения.

Среди арестованных находилась и женщина, прозванная за небывалую красоту Эдеррой. Она ходила по городам и весям, выступая в роли искусной целительницы: знахарки, травницы, лекаря, костоправа и парфюмера в одном лице. В обмен на свои услуги она получала от своих клиентов и одежду, и пищу, и кров. Ей были известны все лечебные травы, она умела готовить отвары, микстуры, мази и примочки, знала, как они сочетаются друг с другом. Но самое главное, она умела выбирать время, когда действие этих снадобий многократно усиливалось. Знания, которыми обладала Эдерра, передавались друг другу женщинами-ведуньями с незапамятных времен, из поколения в поколение.

Ее схватили в Сугаррамурди по доносу врача, который не преминул воспользоваться случаем избавиться от соперницы, способной излечить мужское бессилие или гораздо надежнее, чем он, снять боль у роженицы. Он заявил инквизиторам, что это обезболивание входит в явное противоречие с Божьим установлением, согласно которому женщина должна рожать в муках, о чем и говорится в Книге Бытия. Кем же возомнила себя эта несчастная, осмелившись перечить самому Господу Богу?

С тех пор как Эдерра исчезла, ее постоянная спутница, тихая девушка по имени Май де Лабастиде д’Арманьяк, не оставляла надежды разыскать ее, потому что без Эдерры она чувствовала себя покинутым несмышленышем. Некому было помочь ей распознать очертания зверей и предметов в нагромождении скал у дороги, в чем особенно сильна была Эдерра. И не с кем было теперь танцевать в полнолуние голой и с закрытыми глазами. Эдерру следовало отыскать во что бы то ни стало.

В тот день, когда в Логроньо состоялось аутодафе, Май де Лабастиде находилась среди зрителей на площади Святого Якова. Напрягая зрение, она пыталась разглядеть лицо Эдерры под капюшонами или санбенито[3 - Санбенито (исп. Sanbenito, сокращ. Sacco benito) — одеяние осужденных инквизицией: желтая сорочка с изображением чертей и языков пламени.] осужденных к смерти на костре.

Но Май так и не удалось найти ее, и не понятно было, хорошо это или плохо. Эдерра вполне могла оказаться в числе подозреваемых и теперь томилась в одной из темниц инквизиции. А вдруг она уже умерла во время тюремной эпидемии, о которой все только и говорили? Май даже и думать не хотелось о таком исходе. Просто невозможно представить себе Эдерру мертвой! Если бы та умерла, Май почувствовала бы это. А может, и нет! Не исключено, что ей не дано это знать, потому что, несмотря на все признаки, от самого рождения указывавшие на то, что она ведьма, Май так ею и не стала. Ее чары действовали наполовину, а предсказания, как правило, были лишены всякого смысла.

Май была очень опечалена тем, то ей не удалось найти Эдерру на площади Святого Якова во время аутодафе, настолько опечалена, что у нее перехватило в горле. Это ощущение было ей знакомо. Сначала в таких случаях ей начинало казаться, будто невидимая рука сильно сжимает ей сердце, рот переполнялся густой, смешанной с горечью слюной. Потом в горле у нее возникал клубок грубой шерсти, проглотить который ей, несмотря на все старания, никак не удавалось, так что у нее почти перекрывало дыхание.

Эдерра объяснила ей, что в таких случаях большинство смертных начинает лить слезы. Только вот Май никогда в жизни, ни в младенчестве, ни когда Эдерра пыталась вызвать у нее плач, рассказывая страшные истории о невинных детях, похищенных злобными существами, которые варили малюток на медленном огне с добавлением травы, от которой косточки делались мягкими, словно капуста; ни когда месяцами мазала ей глаза вонючим варевом, от которого щипало под веками… Короче, Эдерре, несмотря на все старания, так и не удалось выдавить у нее ни одной слезинки.

Никто не обеспокоился бы судьбой прекрасной Эдерры, даже не хватился бы ее, если бы не Май де Лабастиде и заколдованный мужчина, он же осел Бельтран, которые с достойным удивления упорством попытались выйти на ее след сразу же после достопамятного аутодафе в Логроньо. Способность надеяться на лучшее была дана Май де Лабастиде от природы. Надежда — это все, что у нее было, да еще время, которое она могла потратить на ее осуществление.

Май родилась пятнадцать лет назад под самыми плохими знаками, какие только возможны, зато отчаяние было совершенно не в ее характере.




I

О том, как творить заклинание, чтобы ведьмы не похитили детей прямо из постели, а также о надежном способе отпугнуть чаровницу








Солнце уже начало разгонять предрассветный сумрак, когда Хуана де Саури почувствовала, что страшно замерзла и ее бьет дрожь. Ей пришлось встать и развести огонь в очаге. И вдруг, когда она ворошила угли кочергой, у нее возникло недоброе предчувствие: она с опаской повернула голову и увидела их! Они были тут: молча уставясь неподвижным взглядом широко открытых глаз, они медленно подступали к ней с церемонностью, присущей исчадиям ада. Она так и обомлела, одной рукой опираясь на край стола, а другой медленно поднимая кочергу скорее для защиты, чем для нападения.

Хуана сразу поняла, что это и есть давно ожидавшееся несчастье, о котором она всех предупреждала, хотя ни ее дочь, ни приходской священник не придавали ее словам никакого значения. Это, как и следовало ожидать, была расплата за ее прошлогодние показания против ведьм перед судом инквизиции. С тех пор как она вернулась из Логроньо, ей уже не удавалось заснуть спокойно, как человеку с чистой совестью. Посреди ночи ей обычно являлись призраки соседей в окружении языков пламени. Они заунывными голосами взывали к отмщению и пророчили неотвратимые несчастья из-за ее лжесвидетельства. Сердце у нее начинало биться, как птица в силках, она просыпалась и уже не могла заснуть. И так продолжалось уже несколько месяцев. Тоска сжимала ей грудь до появления неослабевающей боли, вызывая не преходящую ни днем, ни ночью тревогу, хотя приходской священник пытался уверить ее, что она помогла свершиться правосудию к вящей славе Господней.

Однако в данный момент женщина была куда как уверена, что Господь оставил ее. Пришел ее час. Спотыкаясь, она без оглядки бросилась прочь из дома, оставив дверь открытой. Разве это может остановить преследовавшие ее силы зла? Немолодая уже женщина изо всех сил бежала по пустырю перед домом, ощущая быстрое приближение беды за своей спиной. Она споткнулась и ничком упала на землю. Полежала так какое-то мгновение, чтобы отдышаться, ощущая при этом запах молодой травы. На секунду он придал ей бодрости, однако шум приближающихся шагов вернул ее к действительности.

— Вам не убежать от нас.

Хуана медленно подняла голову, и благовонный запах травы сменился отвратительной вонью серы. Она его сразу распознала, хотя никогда не знала раньше. Это был запах дьявола, преисподней, приговора, так пахло во время шабаша, который она сама год назад описала перед судом инквизиции в Логроньо. И вот теперь она его ощутила на деле. Угрызения совести по поводу ее показаний в отношении людей, в виновности которых она не была до конца уверена, но из-за нее принявших мучительную смерть, рассеялись. Священник был прав: они существовали наяву — коварные, злые ведьмаки. Она нащупала на шее деревянный крестик, на защиту которого всегда уповала, и с силой сжала его в кулаке, чувствуя, как он разрывает кожу ладони. Ей показалось, что такую боль должен был испытывать Христос, когда его прибивали к кресту.

— Дай мне силы! Не оставляй меня, Господи, — прошептала она.

Она подняла глаза и увидела темные копыта дьявола, они были точно такими, какими их изображали в Священном Писании. Две грязные козлиные ноги, доходящие до бедра этого существа, наполовину зверя, наполовину мужчины, огромного, с ног до головы покрытого жесткой черной шерстью, с пятью рогами на голове.

— Все должны знать, что мы по-прежнему находимся здесь, — проговорил женский голос из-за спины чудовища. — Что бы они ни делали, ничто не помешает власти Сатаны подчинить себе деревню… Королевство… Весь мир. — И невидимая женщина театрально расхохоталась.

Хуана, все еще стоя на четвереньках, взглянула из-под руки. Там стоял тот самый парень, по виду голодранец, с жесткими волосами цвета соломы и белым глазом, в котором можно было угадать наполовину исчезнувший расплывчатый и голубоватый контур несуществующего зрачка. Он смотрел на нее с дурашливым выражением, улыбаясь до ушей, из-за чего его редкие острые зубы вылезли наружу. Рядом с ним заливались смехом две женщины, волосы которых были закручены в огромные пучки в форме куколя. Хуана задрожала.

И вдруг, она и сама не знала, какая сила ее подтолкнула, она вскочила и с проворством зайца пустилась наутек, испуганно прислушиваясь к хохоту четырех дьявольских созданий за спиной. Спотыкаясь, она добежала до речки, взобралась на середину небольшого каменного моста и с поразительной ловкостью вскочила на его широкий парапет. Там лежала веревка, привязанная к огромному камню, который, судя по всему, был приготовлен ею заранее. Едва она начала обвязывать веревку вокруг лодыжки, как нечистый и его присные прекратили смеяться и что есть силы кинулись к ней.

Хуана, трепеща от страха, ухитрилась подняться на ноги и осенить себя крестным знамением. Из кулака, в котором она продолжала сжимать деревянный крест, сочилась кровь, стекавшая у нее по руке, пока женщина с закрытыми глазами бормотала молитву. Ей понадобилось все ее мужество, чтобы решиться на отчаянный поступок, который она собралась совершить, потому что компания бесноватых была совсем близко.

— Остановитесь, нечестивцы! — крикнула Хуана, размахивая перед собой крестом, как щитом веры.

— Не дури, это нас не остано…

Но не успело козлоподобное страшилище закончить фразу, как Хуана зажмурила глаза и, покачнувшись, рухнула в пустоту. Дьявол успел-таки схватить ее за запястье, однако та вырвала руку и полетела с моста вниз, а он остался стоять с крестом в руках. Женщина тут же пропала в черных водах реки, сомкнувшихся над нею с едва слышным всплеском.

— Ну и дела! — крикнул парень с бельмом на глазу, не зная, то ли ему смеяться, то ли плакать.

— Что же теперь делать? Нам было велено обойтись без трупов, — с досадой произнесла женщина постарше.

Все четверо с ошеломленным видом смотрели вниз, надеясь, что Хуане все-таки удастся всплыть на поверхность, однако, судя по всему, она сразу же пошла на дно из-за камня, привязанного к ноге. Козлоподобный с яростью швырнул на землю окровавленный крест и вытер руку о камень парапета.

— Уходим отсюда, — процедил он с брезгливым выражением лица, — и как можно скорее.




В то утро, когда тело Хуаны де Саури было найдено в реке — она плыла лицом вниз, — инквизитор Алонсо де Салазар-и-Фриас находился в городе Сантэстебане уже одиннадцатый день. Он сам недрогнувшей рукой сделал запись об этом событии в путевом дневнике, не подозревая о том, что его записям суждено два века пролежать в подвале, пока инквизиция не будет упразднена и кто-то сможет их прочесть. К тому времени Саласар уже перестал разделять общепринятые взгляды и мнения, однако благодаря его невозмутимости и удивительной скрытности никто об этом не догадывался, и он по-прежнему пользовался доверием в высших кругах инквизиции.

Поэтому, когда выяснилось, что после аутодафе в Логроньо с колдунами так и не удалось покончить окончательно, Верховный совет, не колеблясь, направил его с инспекцией на север Наварры и Гипускоа в Стране Басков. После долгих размышлений было решено, что единственным способом покончить с отвратительной бесовской сектой было присутствие в указанном районе сурового инквизитора.

Никто не подходил для этой цели лучше, чем Алонсо Саласар-и-Фриас, неизменно уверенный в себе, всегда владеющий ситуацией. Он производил неизгладимое впечатление своим внушительным видом: росту был высокого, широк в кости, длинноногий, и руки него тоже были длинные, с тонкими, расширяющимися к концу пальцами. На лице его сразу бросался в глаза выступающий подбородок. Саласар имел привычку ходить быстро, по-военному чеканя шаг, и полы его сутаны развевались при этом по воздуху, словно крылья. Если кто-то в этот момент пытался с ним заговорить или пообщаться, то ему оставалось только поспешать за ним рысцой, потому что Саласар не имел привычки сбавлять ход ради кого бы то ни было, а тем более приспосабливаться к норову спутника.

Он всегда смотрел людям в глаза, уверенный в том, что никому не под силу заставить его отвести взгляд, уличив в чем-то недостойном. Определение инквизитор[4 - Инквизитор (лат. inquisitor — следователь) — в данном случае судья инквизиции, то есть организации, созданной для розыска и наказания идеологических противников католической церкви.] подходило к нему как нельзя лучше.

Саласар во всем старался дойти до сути, нередко и себя самого подвергая умозрительному допросу. Его дотошность часто приводила к тому, что он находил в показаниях подозреваемых некую лазейку, неточность, свидетельство или обстоятельство, которые лишали его уверенности в собственной правоте. Иногда он готов был сомневаться даже в собственном существовании. Поэтому главный инквизитор и решил, что никто лучше его не подходит для выяснения истинного положения дел в затронутых бедствием северных провинциях.

Тревожные события последнего времени, нарушающие покой и порядок этого северного края, начали не на шутку беспокоить правителей королевства. Урожаи гибли из года в год. Там, где раньше зеленели необозримые поля спаржи, теперь с трудом можно было обнаружить пару-тройку увядших, уродливо искривленных ростков, да и те в итоге погибали под очередным градом. Гром и молния стали обычным делом, однако от этого они не переставали наводить ужас на население. И никто не сомневался, что эти гремящие перуны вылетают из кузницы самого дьявола.

Домашние животные словно посходили с ума. Куры несли пустые яйца, а если хозяевам и удавалось отобрать у них хотя бы одно полновесное, то внутри обнаруживали черную зловонную слизь. Собаки перестали стеречь дом и чуть что забивались под кровать, а при попытке вытащить их оттуда делали под себя от страха. Кошки испуганно таращились в пространство перед собой, а затем без всякой видимой причины начинали жалобно мяукать, ероша шерсть и выгибая спины. А коровы давали кислое, никуда не годное молоко.

Родители взывали о помощи, поскольку их дрожащие дети рассказывали, что по ночам, когда они засыпали, ведьмы забирались к ним в окно и уносили на шабаш, где вручали им прутик и заставляли пасти стада жаб, разодетых в праздничные платья. И этим-то жабам ведьмы выказывали такое почтение, словно это были их ангелы-хранители. Перепуганные отцы и матери ночи напролет не отходили от заколдованных детей, мешая им заснуть, однако стоило им притупить бдительность, а детям начать клевать носами, как ведьмы снова их похищали. В результате дети с ревом и плачем начинали признаваться, что успели побывать с ведьмами на шабаше даже в том случае, если засыпали на всего на минуту-другую. Народ требовал от церкви оказания духовной поддержки, однако бедствие приобрело такие размеры, что ее сакрального авторитета и способностей к чудотворению оказалось явно недостаточно, чтобы успокоить население.

Приходской священник Веры отправил в адрес трибунала Логроньо письмо с настоятельной просьбой прислать ему подкрепление, поскольку ему-де уже три раза пришлось сажать под замок разъяренных родителей, чтобы удержать их от побиения подозреваемых камнями или от сожжения их домов вместе с обитателями. Кроме того, он предлагал инквизиторам собственное заклинание против нечестивых похитительниц детей и требовал официального и публичного признания своего сочинения в качестве действенного средства против дьявольских чар. Вот его полный текст:






Иисус Назареянин Царь Иудейский, а также великие слова Иисус, Мария, Иосиф.





Чтобы формула возымела действие, следовало написать ее на листе бумаги и оставить рядом с восковой свечой, травой, хлебом и святой водой в комнате детей, заставив их перекреститься на сон грядущий и после пробуждения, и при этом положить им на сердечко крест, приговаривая с особым чувством:

— Да будет Иисус всемилостив ко мне, грешному.

Поскольку дела шли так плохо, что дальше некуда, главный инквизитор Бернардо Сандоваль-и-Рохас стал подумывать о том, чтобы перевести трибунал на какое-то время в Памплону, где ведьмы бесчинствовали особенно рьяно. Хотя сам он склонялся к мысли, что обвинения в колдовстве часто используются для сведения счетов между соседями, нельзя было допустить широкого распространения слухов о том, что Антихрист и его подручные делают в Наварре все, что хотят, а главный инквизитор, дескать, и пальцем не хочет пошевелить.

Он направил четыре письма людям, которых считал наиболее сведущими в вопросах противодействия козням дьявола, испрашивая совета, как следует поступить в данной ситуации. Одно письмо он адресовал трем инквизиторам Логроньо, и оно содержало просьбу сообщить о положении дел в их регионе. Другое — Педро де Валенисия, выдающемуся гуманисту, здравость суждений которого снискала ему доверие короля Филиппа III. Еще одно послание было отправлено племяннику герцога де Лерма с просьбой высказать свои соображения по поводу того, в какой степени кризис, вызванный деятельностью еретической секты, угрожает королевской власти. И наконец, адресатом последнего письма стал епископ Памплоны Антонио Венегас-де-Фигероа, которого с некоторых пор многие соотечественники начали обвинять в неверии, так как он открыто заявил с амвона своей церкви, что собственное здравомыслие велит ему воспринимать колдовство не иначе как суеверие и обман.

Главный инквизитор проявил необычайное терпение, дождавшись ответов на все свои письма, и только после этого принял решение. Он издал эдикт о помиловании, согласно которому в течение следующих шести месяцев все колдуны, которые раскаются и клятвенно отрекутся от своих заблуждений, могут рассчитывать на церковное прощение без всякого наказания. Эта амнистия распространялась и на тех, кто томился в секретных тюрьмах инквизиции. Кроме того, запрещалось оказывать давление на подозреваемых для получения признаний, а также не допускалось никаких угроз в адрес раскаявшихся. Оставалось только найти надежного человека, который взял бы на себя задачу по осуществлению эдикта в охваченных бедствием провинциях. И никто не подходил для столь важной миссии лучше, чем ученик главного инквизитора Алонсо де Саласар-и-Фриас.




Появление тела утопленницы Хуаны не стало неожиданностью для Франсиско Боррего Солано, приходского священника Сантэстебана. С момента прибытия инквизитора Саласара, которое состоялось почти две недели назад, весть об амнистии распространилась по окрестным деревням. И в течение всех последующих дней город Сантэстебан наводнили толпы колдунов, искавших прощения. Они скопились перед резиденцией Саласара, ведя себя при этом так буйно и шумно, что это окончательно вывело из себя и без того раздраженных жителей. Инквизитору, которого осаждали толпы народа, пришлось направить в окрестные селенья своих помощников, чтобы они могли принять исповедание от тех, кто не был в состоянии приехать сам.

Поэтому свита Саласара, включавшая в себя двух секретарей инквизиции и двух переводчиков с баскского, которые, помимо перевода допросов, должны были обращаться к пастве с проповедью во время оглашения эдикта и присутствовать на церемонии примирения, была увеличена и в конечном счете разделена на четыре подразделения.

Король своим указом обязал жителей Сантэстебана позаботиться о наводнивших город раскаявшихся грешниках. Вскоре здесь не осталось ни одного дома, в котором не нашел приюта хотя бы один из бывших колдунов. Все это чрезвычайно не нравилось священнику Боррего Солано, который видел, что навязанный сверху прием на постой вызывает недовольство у многих уважаемых горожан. Пошли разговоры о том, что кающиеся колдуны делают это неискренне и только ради формального получения прощения. Таким образом, они могут снова стать разносчиками колдовской ереси, передавая ее от селения к селению.

Боррего Солано, скрывая тревогу, в течение нескольких дней старался поддержать словом и делом своих павших духом прихожан. Однако несчастье имело настолько всеобщий характер, что это сводило на нет любую попытку его замять. Когда священнику сообщили о том, что обнаружено тело утонувшей Хуаны, он сразу воспринял это как дурной знак и начало еще больших бед. К тому же его петух, отличавшийся крайней пунктуальностью, с некоторых пор начал кукарекать невпопад и настолько фальшиво, что Солано окончательно перестал сомневаться в близком присутствии нечистой силы. Стало ясно, что инквизиции, несмотря на все аресты, пытки, аутодафе, обещание вечных мук и прощение в обмен на раскаяние в установленные эдиктом сроки, не удалось покончить со всеми слугами дьявола. Последователи его секты вернулись, чтобы отомстить за гонения истинным христианам и служителям церкви, это было ясно как божий день.

Боррего Солано, крестясь и непрерывно бормоча молитвы, спешно оделся. Прежде чем переступить порог, бросил щепотку соли в огонь в надежде, что это хотя бы отчасти ослабит воздействие колдовства. Из камина с яростным треском посыпались искры: священника пробрал озноб. Это показалось ему предвестием несчастья. Не теряя больше ни минуты, он направился к реке. Когда он пришел туда, запыхавшись скорее от беспокойства, чем от ходьбы, бледное, бездыханное тело утопленницы уже лежало на траве. Он узнал в ней свою прихожанку Хуану де Саури, и у него мурашки по спине побежали, когда он увидел ее искаженное гримасой страха лицо.

— Бог ты мой! Что же это они сотворили с бедной женщиной? — пробормотал он, крестясь, и обратился к молча стоявшим горожанам: — Сообщите инквизитору Саласару, да поскорее! Ему следует на это взглянуть.




II

О том, как изготовить надежные обереги и как стать невидимым








Саласар еще спал, когда кто-то изо всех сил принялся колотить в дверь его опочивальни, крича, что в селении Сантэстебан начались все ужасы апокалипсиса. Инквизитор крепко спал, потому что лег только под утро, а перед этим всю ночь напролет приводил в порядок записи проведенных накануне допросов. Несмотря на все старания, он не мог утверждать со всей определенностью, чем были показания раскаявшихся колдунов, правдой или бредом, вызванным манией величия.

Когда Саласар появился в Сантэстебане и объявил о прощении раскаявшимся поклонникам Сатаны, перед столом инквизитора и его помощников выстроились длинные вереницы колдунов, терпеливо ожидавших своей очереди. Все они жаждали поведать о своем нечестивом поведении в обмен на прощение, которое должно было обеспечить им и душевное спокойствие, и достойное положение в обществе.

Чтобы упростить процедуру, Саласар переработал запутанный вопросник, разработанный инквизицией. Он состоял из четырнадцати вопросов с подвохом и показательных ответов. Исходя из полученных данных, можно было распределить показания по группам: дневные и ночные видения, самообман и реальные происшествия. Реальные происшествия его интересовали больше всего, однако пока, к своей досаде, он так и не обнаружил ни одного доказательства реального присутствия дьявола в этих краях. Первым делом он проверял в архивах, не давал ли уже данный колдун показаний в суде, и, если давал, прощупывал вопросами его во время дознания. Ему так хотелось найти более точные критерии оценки достоверности показаний, потому что прежние, используемые инквизицией до сего времени и в основном сводившиеся к наказанию на основании подозрений, его не удовлетворяли.

— Вы кого-нибудь встретили по дороге на шабаш или обратно? — спрашивал Саласар заявителей и ждал, пока помощник, юный послушник Иньиго де Маэсту, переведет его слова на баскский язык.

— Не помню, чтобы мне попался кто-нибудь из знакомых, — с сомнением в голосе говорила Анна де Лабайен, которая пришла из Субьеты вместе с дюжиной других претендентов на прощение. — Однако наверняка, если увижу кого-нибудь из них, без труда узнаю. И пусть пеняет на себя, коли будет отпираться! Со мной не поспоришь, уж это точно, — с уверенностью заявляла женщина, качая головой и уперев руки в боки.

— А вы слышали по дороге туда или обратно лай собаки? Колокольный звон? — По мере того, как послушник переводил по-басконски, на лице женщины усиливалось выражение замешательства. — Ну, там крик петуха или что-нибудь в этом роде слышали? — Саласар сопровождал свою речь круговыми движениями руки, надеясь в то же время, что Анна вот-вот его прервет, чтобы ответить на вопрос.

— М-м-м… Нет, ничего такого не было.

— А если во время шабаша идет дождь, присутствующие промокают?

— Сеньора говорит, — переводил ее ответ Иньиго де Маэсту все тише и тише, видя растущее разочарование Саласара, — что, по ее предположениям, уж коли пошел дождь, могут и промокнуть…




Стук в дверь зазвучал еще настойчивее и, в конце концов, разбудил инквизитора. Он сокрушенно вздохнул, медленно поднимаясь с постели и щурясь, пока глаза привыкали к дневному свету.

— Кто там?

— Это я, Иньиго, сеньор. Извините, сеньор. Вроде как священник Боррего Солано просит вас прийти на берег реки.

Саласар уже встал и открыл дверь, с изумлением глядя на послушника.

— Он хочет, чтобы я сейчас отправился на реку?

— Мне сказали, чтобы как можно скорее, сеньор. Похоже, ведьмы опять взялись за свое, — сказал Иньиго и растерянно пожал плечами.




Ночная сырость сменилась сероватой пеленой тумана, которую уже начало разгонять яркое утреннее солнце, когда инквизитор Алонсо Саласар-и-Фриас явился в сопровождении своих помощников. Все они обратили внимание на то, как расстроен священник, не сводивший взгляда с бездыханного тела Хуаны. Увидев приближающегося инквизитора, священник облегченно вздохнул.

Он уже был наслышан о Саласаре до его приезда в Сантэстебан. Впереди него бежала слава самого сурового и жестокого из трех инквизиторов, участвовавших в аутодафе в городе Логроньо. Суровый вид во время допросов, когда он скептически приподнимал левую бровь и язвительно хмыкал, наводил ужас на обвиняемых и вызывал восхищение и уважение секретарей, ведущих протокол. Когда его коллеги, инквизиторы Валье и Бесерра, выражали удовлетворение признанием какого-либо арестованного, он продолжал выражать недовольство и со страстной настойчивостью требовал применения пыток, которые заставляли бы обвиняемых выложить всю подноготную. Говорили, что годы обучения в Саламанкском, древнейшем и либеральнейшем из всех университетов Испании сделали его необычайно проницательным, а во время поездок по Италии он научился мастерски скрывать замешательство и изумление.

Ни один из помощников, сопровождавших инквизитора в то печальное утро, никогда прежде не видел утопленников.

— Что скажете? — спросил их Алонсо де Саласар, указывая взглядом на мертвое тело женщины.

— Она мертва, — с испуганным видом пролепетал брат Доминго.

— Надо же, вот оно, оказывается, в чем дело. Никогда бы не подумал… — отозвался послушник Иньиго де Маэсту, потирая с ученым видом подбородок.

Он искоса взглянул на Доминго и лукаво усмехнулся.

— Пожалуйста, Маэсту, сейчас не время шутить, на самом деле, — укорил его Саласар и, повернувшись к Боррего Солано, спросил: — Кто ее обнаружил?

— Дети, — священник указал на стайку ребят, которые настороженно поглядывали на них, прячась в тени деревьев, — они играли на берегу и увидели, как тело принесло течением. Оно застряло на повороте, который, извольте видеть, река делает как раз в этом месте. Зацепилось за ветки кустарника.

— Известно, кто это?

— О да, Хуана де Саури. Одна из наших наиболее благочестивых прихожанок. Да-да, Хуана.

— Умерла по крайней мере пару дней назад, — сдержанно произнес Саласар: в данной ситуации он решил соблюдать осторожность. — Человеческое тело сначала тонет, однако жидкость по прошествии времени обнаруживает в себе инородную, чуждую водной среде субстанцию и без всяких колебаний выталкивает ее на поверхность. — Он взглянул на священника и спросил: — Не было ли у нее серьезного повода принять необдуманное решение, падре?

— Что вы хотите этим сказать? — возмутился священник. — Хуана будет похоронена на кладбище. Я же вам говорю, что это была одна из самых ревностных прихожанок. Если вы хотите докопаться до настоящей причины ее смерти, первое, что вам следует узнать, — она была в высшей степени доброй христианкой, которая дала вашему преподобию год назад показания против всех этих колдунов, которые бесчинствовали в моем приходе и стремились разрушить единство веры. Хотите найти правду — поищите-ка виновных среди людей, заполонивших город в поисках прощения, обещанного им инквизицией. Уверен, большая часть из них — притворщики. Они врут, что раскаялись, наверняка среди них все еще находятся приверженцы дьявольской секты. Или вы думаете, что они готовы в один момент перемениться? Ясно, что есть и другие, помимо казненных, не считая тех, кто собрался здесь. Они везде, заполонили всю Европу. Что ни день, перелетают через границу из Франции на метле. Они все еще пребывают среди нас и жаждут отмщения. Мне опять придется разрешить детям ночевать в церкви. Это единственное место, откуда ведьмы не смогут их похитить и унести на свои отвратительные сборища, во время которых дьявол заставляет их поднимать ему хвост и целовать свои срамные части. А колдуны и ведьмы ложатся вместе, невзирая на пол и на родство, которое их связывает.

— Вы говорите об инцесте, отец мой? — спросил Иньиго, никогда не упускавший случая послушать рассказы о дьявольских кознях.

— Конечно! Мужчины с мужчинами, женщины с женщинами, братья с сестрами, матери и отцы. Демоны с длинными и огромными мужскими членами, подобными змею, толкнувшему праматерь нашу Еву на первородный грех в раю. Оный член вводится в половую щель женщины, пока не…

— Иньиго, Иньиго, — вскричал с озабоченным видом Саласар: обстоятельные рассуждения священника вывели его из себя, и он решил переменить тему. — Иньиго!

— Да, сеньор?

— Сходи-ка вон к тем кустам, сорви несколько листочков и принеси сюда, — приказал ему Саласар, засучивая рукава сутаны.

Инквизитор взял листья, тщательно растер между ладоней, пока они не превратились в небольшой зеленый комочек, соком которого он помазал себя над верхней губой, прямо под носом. Не обращая внимания на изумленные взгляды Боррего Солано, Иньиго и брата Доминго, он опустился на одно колено перед безжизненным телом Хуаны, над которым уже начали кружиться мухи, и начал его ощупывать. Потом снял листья, закрывавшие ее лицо, и ему показалось, что он видел эту женщину, когда та давала показания на суде в Логроньо в прошлом году, но полной уверенности у него в этом не было. Хотя он и гордился тем, что прекрасно помнил всех, кого допрашивал, лицо покойной слишком распухло, чтобы его можно было узнать. Инквизитор пошарил в складках ее одежды, ощупал шею, сжал ей ладонями голову, словно проверяя дыню на спелость, и, когда возмущенный его поведением священник Боррего Солано налился багровым румянцем, готовый взорваться, взял утопленницу за правую руку, показывая взглядом на зиявшую посреди ладони глубокую рану, доходившую почти до кости.

— Это стигмат? — прошептал Боррего Солано. — Боже праведный! — И он три раза подряд истово перекрестился.

— Нет, не думаю, — подчеркнуто ровным тоном проговорил Саласар, чтобы разрядить обстановку. — Скорее похоже на то, что покойная перед смертью что-то сжимала изо всех сил в кулаке.

— Но откуда вы знаете, что это не рана от какой-нибудь ветки, которую она задела, пока ее несло течением? — спросил брат Доминго.

— Рана слегка затянулась. Значит, женщина была еще жива, когда появилось это повреждение. Оно не похоже на случайную царапину. Это глубокая рана, такое впечатление, будто у покойной было что-то зажато в руке. Кроме того, след имеет слишком правильную форму. На что похожа эта рана? — спросил Саласар своих учеников, отведя в сторону руку Хуаны как человек, имеющий дело с произведением искусства, чтобы найти лучшую точку обзора.

— Рана имеет очертания креста! — воскликнул Иньиго и добавил уже гораздо спокойнее: — Нет сомнения в том, что рана по форме напоминает крест.

— Чем же она могла ее нанести? — спросил Саласар.

— Бедная женщина! — воскликнул священник взволнованно. — Не знаю, какое значение имеет этот след на руке. Самое главное, он свидетельствует, что дьявол все так же нас подстерегает за каждым поворотом, а ее он избрал своей первой жертвой.

— Вы заблуждаетесь, отец мой. Знаки, окружающие тело, могут многое прояснить, — заявил Саласар с таинственным видом. — Люди, умершие при необычных обстоятельствах, сами по себе представляют загадку, которую и следует прежде всего разгадать. Они подобны раскрытой книге, написанной шифром. Если нет человека, посвященного в эту тайнопись, то и книга будут предана забвению, и содержащееся в ней послание, которое могло бы объяснить смысл существования этих загадок. И даже, вполне возможно, придали бы смысл нашему существованию, — с задумчивым видом завершил инквизитор прежде, чем подняться, отряхнул сутану и добавил с делано безразличным видом: — Желательно, чтобы тело перенесли в дом, где мы остановились, чтобы я мог тщательно его осмотреть.

— Помилуй боже! Что вы собираетесь с ней сотворить? — возмущенно запротестовал Солана. — Я не ставлю под сомнение методы, к коим имеет право прибегать священная инквизиция при ведении своих дел; возможно, при других обстоятельствах они и помогают выяснить, какие пути привели людей к смерти, однако в данном случае все предельно ясно. Ведьмы отомстили Хуане за то, что она дала показания против них в прошлом году, а след с очертаниями креста на ее руке есть стигмат, который Господь соблаговолил оставить, дабы подчеркнуть сострадательный характер покойной. В этом и заключается смысл раны и всей этой отвратительной и мрачной загадки. Что скажет ее дочь по поводу того, что вы, ваше преподобие, забираете тело, откладывая положенное по христианским обычаям погребение?

— Дочь? А где жила покойная? — Саласар, похоже, заинтересовался данным обстоятельством.

— Дом Хуаны находится выше по течению. В часе ходьбы отсюда быстрым шагом. Она живет одна, потому что ее дочь замужем, однако та приходит пару раз в неделю навестить свою мать. Я хочу сказать, навещала ее пару раз в неделю. — Священник опустил голову и пробормотал, качая головой: — Бедная Хуана, бедная Хуана…

— Мне необходимо поговорить с ее дочерью, — заключил Саласар.




Май де Лабастиде в то утро находилась недалеко от реки, когда неожиданно на берег выбежали дети, и она едва успела спрятаться в зарослях прибрежного тростника. Она видела, как они прошли мимо, балуясь и толкая друг друга. Потом долго искали под мокрыми камнями червяков, чтобы насадить их в качестве наживки на свои нехитрые рыболовные снасти. Слышала, как они переполошились, обнаружив мертвое тело, как они кричали, вытаскивая его из воды. Видела, как изумление сменяется у детей любопытством, когда они толкали его палками и мысками башмаков, направляя в нужное место. Она даже видела, как они совершенно неподобающим образом начали заглядывать утопленнице под юбки, пока один из них не спустился к дороге в селение и не побежал за взрослыми. Дети ее не видели, потому что Май обладала способностью оставаться незамеченной.

Благодаря этому она имела возможность беспрепятственно наблюдать за похоронным обрядом, совершаемым Саласаром и его свитой. Она узнала инквизитора: он был ее единственной надеждой на встречу с Эдеррой. Если бы не уверенность в том, что, следуя за Саласаром, она сможет ее найти, не будь этой зацепки, соломинки, за которую она ухватилась в последней надежде, возможно, она терпеливо ждала бы, пока провидение само не надумает исправить несправедливость по отношению к ней и ее жизни после исчезновения Эдерры.

А может быть, она просто улеглась бы под деревом, дожидаясь, когда смерть сжалится над нею и прекратит навсегда саднящую боль. Без мудрой Эдерры столь тщедушному созданию, как она, справиться с какой-либо проблемой, пусть даже самой мелкой, было не под силу. Май никогда раньше не действовала по собственному разумению, и поэтому ей пришло в голову, что если она последует за Саласаром, то найти Эдерру будет намного проще. Поэтому она не могла позволить, чтобы колдуны, демоны, ламии или еще какая нечистая сила предприняли попытку причинить вред инквизитору, по крайней мере, она решила помешать им в этом предприятии.

И она принялась за работу: надо было изготовить оберег, именно так, как на ее памяти в подобных случаях это делала Эдерра. «Обереги, — говорила Прекрасная, — следует изготавливать с крайней осторожностью. Их назначение состоит в том, чтобы защищать человека от сглаза, мести, неприятностей и действовать как магнит, притягивающий удачу, достаток и мудрость. Чтобы оберег получился, его должен изготовить человек, искушенный в этом деле. Человек с нечистой душой и злыми намерениями не должен приступать к этому священному действию, поскольку опять-таки если помыслы его нечисты, желания сомнительны, а движет им недоброе чувство, то волшебство имеет свойство оборачиваться против своего создателя, и он может превратиться в столовую ложку или даже ночную букашку. Заглянув себе в душу и уверившись в том, что цель, которую вы преследуете, справедлива и честна, следует раздобыть клочок бумаги, графит и лоскут шелковой материи…»




У Май уже заранее был припасен в переметных сумах осла Бельтрана необходимый клочок бумаги. Она сама изготовила ее несколько месяцев назад. Важно, чтобы тот же самый человек, который взялся сотворить оберег, сам изготовил и бумагу для него, чтобы, не приведи бог, в благотворном воздействии оберега впоследствии не произошло никаких сбоев. При этом, работая с волшебными составляющими, следует обязательно отогнать посторонние и нечестивые мысли.

Май радовало то обстоятельство, что это была ночь с воскресения на понедельник, день луны, и вдобавок полнолуние, поскольку обереги, изготовленные под влиянием луны, надежнее предохраняют от эпидемий, отгоняют злых духов и защищают во время путешествий. А то, что бумага была изготовлена загодя, в какой-то другой день недели, на действии оберега никак не сказывалось. Кроме того, Май отпечатала в уголке бумаги, когда масса была еще сырой, магический баскский крест лаубуру, так что весь лист, когда высох, оказался помечен этим похожим на свастику знаком.

Она заточила кусочек графита с помощью маленького ножика и начертила на клочке бумаги восьмую пентаграмму.










Хорошо известно, что сила пентаграмм — это, скорее, вопрос веры, нежели логических умопостроений, и, как и в случае всех прочих магических обрядов, при ее начертании надо действовать крайне осторожно, поскольку магический эффект, достигаемый с ее помощью, в значительной степени зависит от того, насколько точно все было проделано. Восьмая пентаграмма необходима для охраны путешествующих, поскольку при ее наличии все попытки злых духов сбить их с пути пропадают втуне. В равной степени она полезна и рыбакам, потому что, когда носишь ее при себе, улов обеспечен.

Май, с самого детства наблюдавшая за тем, как Эдерра делала отвары из цветов, трав и клубней, чтобы извлечь из них их бальзамическую душу, и научившаяся у нее изготавливать обереги с учетом пожеланий заказчика, прекрасно знала полезные свойства тридцати пяти пентаграмм, равно как и символов и слов, которые их составляли. Даже не умея читать и писать, она могла воспроизвести их без малейшей ошибки. Эдерра считала, что все люди без исключения от рождения обладают способностью изготавливать зелья, притирания и настои, и уж тем более Май, у которой это было в крови и которая вдобавок целыми днями за ней следила и подражала во всем. Однако у девушки долгое время все выходило невпопад, поэтому в данном случае она особенно старалась ничего не упустить и все сделать правильно. Было крайне важно, чтобы оберег сработал.

Закончив рисовать восьмую пентаграмму, Май отыскала в своем узелке шелковый лоскут цвета слоновой кости, в который она ее осторожно завернула, завязав верхнюю часть косичкой, сплетенной из волос из гривы Бельтрана, и приступила к очищению оберега, как того требует обряд освящения, заклинанием, обращенным клуне.
		Красавица луна, прекрасная звезда,



		Сияние твое держа в своей руке,



		Приветствую тебя и заклинаю



		Дыханием своим и воздухом во мне,



		Землей, которой я стопой касаюсь,



		Заклинаю вас всеми именами духов,



		Принцев, которые вами управляют.








Проговорив это, она три раза звучно дунула на оберег, вложив в это всю свою веру, которую только способна была собрать, и молясь о том, чтобы на этот раз оберег, изготовленный ею самостоятельно, без помощи Эдерры, оказал бы нужное действие.

Во время ужина Май приблизилась к дому, в котором Саласар вместе со свитой остановился в Сантэстебане. Всю предыдущую ночь она наблюдала за зданием и заметила, что в одном окне колеблющийся свет свечи дрожал почти до утра. Она сумела разглядеть тень Саласара на потолке комнаты, перемещавшуюся то вверх, то вниз. Сосчитав окна, она мысленно составила себе план здания; она была уверена в том, что, оказавшись внутри, без труда отыщет опочивальню третьего инквизитора Логроньо. Она внимательно изучила маршрут ночного сторожа, который нарезал круги вокруг здания. И когда тот завернул за угол, на цыпочках подбежала к входной двери. Хотя Май и сунула в карман разноцветные камушки, благодаря которым могла становиться невидимой, обычно их можно найти в гнезде удода, она старательно избегала по пути встречи с кем бы то ни было.

Май тихо шла по пустым коридорам, чутко прислушиваясь к звону ложек о тарелки, доносившемуся из столовой, вдыхая пикантный и сладковатый аромат вареного лука, которым тянуло из кухни. И он смешивался с запахом страха, исходившим от ее собственного тела. Покои Саласара удалось найти без особых усилий. Прежде чем войти, она припала к двери и, убедившись в том, что внутри никого нет, закусив нижнюю губу, осторожно, на цыпочках проникла внутрь. Затем подошла к постели, а там опустилась на колени и как можно дальше задвинула чудодейственный мешочек с оберегом под кровать с таким расчетом, чтобы он расположился точно под подушкой Саласара.

— Вам будет сопутствовать удача, если вы будете справедливы, вам повезет, если ваши намерения чисты, вам повезет, и пусть ваши шаги приведут меня к моей няне Эдерре, — торжественно произнесла Май с полузакрытыми глазами.

Затем с такими же предосторожностями она выскользнула из здания и, только удалившись на приличное расстояние, вынула из кармана разноцветные камушки, делавшие ее невидимой, чтобы не напугать осла Бельтрана, ожидавшего ее. Она взяла его под уздцы и направилась к лесу, не обратив внимания на две темные фигуры: в арке недалеко от дома инквизитора кто-то прятался.

Двое мужчин внимательно осмотрелись вокруг и, убедившись, что никого нет, пересекли улицу и повернули к резиденции Саласара. Один из них, сверкая в темноте белым глазом, начал взбираться по стене, другой остался ждать под окном, теребя редкую бородку и с тоской всматриваясь в темноту. В тот момент, когда белоглазый уже почти дотянулся до подоконника, окно со стуком захлопнулось и прищемило ему пальцы, ему ничего не оставалось, как их разжать. Он с шумом свалился вниз, ударившись о землю словно тряпичная кукла. Но когда он застонал от боли, его бородатый спутник поторопился зажать ему рот рукой.

— Кто идет? — донесся крик со стороны главного входа.

Свалившийся застонал, бородатый его поднял, подхватив под мышки, и обнял за плечи, пытаясь успокоить. Он кое-как доволок пострадавшего до галереи, и, укрывшись в тени, они подождали, пока уйдет сторож. Тот высунулся из-за угла, прислушался и, сощурившись, с подозрением всмотрелся в темноту, но только и разглядел, что крадущегося кота с зелеными мерцающими глазами, который вяло мяукнул и с презрением повернулся к нему спиной.

— Брысь, тварь! — прикрикнул на него сторож, запустив камнем, но не попал.




Когда обнаружилось, что ведьмы мало-помалу захватывают власть над Европой, используя для этого все подручные средства, прошел слух, что они способны не только улавливать в свои сети людей, но и вовлекать в свои нечистые дела кое-каких животных. Говорили даже, что некоторые колдуны способны вот так вот взять и в мгновение ока превратиться в кота, чтобы пакостить соседям, оставаясь вне подозрений. Многие, узнав об этом, испугались. Наиболее подозрительные не давали котятам достичь зрелости, и, хотя кошки с их способностью к уничтожению грызунов и всяких мелких тварей давно считались домашними животными, люди начали массово выгонять их из дома.

Если удавалось поймать их живьем, на них надевали колпак и санбенито, предназначенные специально для кошек, и устраивали аутодафе, по образу и подобию тех, которые устраивала инквизиция по отношению к людям, включая сожжение на костре. Говорили, что, мол, если поколотить кошку, попавшуюся ночью вам на пути, на следующий же день какая-нибудь женщина, подозреваемая в колдовстве, непременно появится с шишкой на голове, прихрамывая или кряхтя от боли в спине. Это, по мнению многих, служило неоспоримым доказательством того, что именно она, обернувшись кошкой, прошлой ночью получила трепку.

В то время кошки подверглись таким гонениям, что их количество резко уменьшилось, и грызуны, избавившись от своих злейших врагов, начали бесчинствовать на улицах и в домах городов и деревень. Они разжирели чуть ли не до размеров зайца, кусали детей, пока те мирно спали в кроватках, и превратились в разносчиков болезней, заражая всякого, кто попадался им на пути, будь то домашний скот или человек. Крысы и мыши стали настолько сильными и крепкими, что совсем обнаглели. Когда дело приняло такой оборот, власти забеспокоились и издали особое распоряжение, которое было развешено на площадях всех сел и городов. Глашатай оглашал его на улицах, а священнику вменялось в обязанность зачитывать его вслух в конце каждой службы. В нем содержалось требование оставить бедных кошек в покое, поскольку не существовало ни одного убедительного доказательства их связи с дьявольской сектой.

Несмотря на это, ночной сторож по-прежнему относился к кошкам с недоверием. Он с подозрением следил за кошачьим отродьем, пока оно не скрылось за углом. Затем с шумом зевнул и только после этого вернулся на пост у главного входа в здание. Вот тогда-то две тени улучили момент, чтобы покинуть послужившую им убежищем галерею, и в обнимку, словно пара забулдыг, спотыкаясь, удалились в сторону леса.




III

О том, как прекратить приступ астмы, очистить парное молоко, вправить вывихнутые конечности, вылечить простуду и рожистое воспаление





В то утро Май де Лабастиде д’Арманьяк окунула Бельтрана в воды реки в надежде, что наконец свершится то, чего они с Эдеррой ждали уже не один год: что наконец развеются, падут колдовские чары, и Бельтран примет свойственный ему изначально вид человека. Сейчас это нужно, как никогда. Однако, как и прежде, этого не произошло. Вытирая большие ослиные уши, она вспомнила тот момент, когда поняла, что лишилась Эдерры, и что вслед за этим она почувствовала.

У нее учащенно, словно пытаясь выскочить из груди, забилось сердце. От головы до пяток по ней пробежала волна жара, а потом она облилась холодным потом. Дыхание у нее перехватило, некоторое время она пыталась вздохнуть, трепеща, как умирающая птаха. И все это происходило с ней из-за болезни, которую, как ей объяснила Эдерра, она подхватила после того, как, едва родившись, была оставлена без присмотра и долгое время пролежала одна под холодным дождем.

По-видимому, вследствие этой простуды легкие у нее сморщились, как сушеный виноград, и все время переполнялись мокротой. Болезнь эта время от времени давала о себе знать, особенно весной, когда воздух переполнялся неприятной белой пыльцой цветущих растений. То же самое случалось с ней в туманные дни или когда какое-нибудь неблагоприятное обстоятельство нарушало привычное течение жизни. Если такое происходило, на нее нападало удушье, и как ни старалась девушка набрать в грудь побольше воздуха, у нее ничего не получалось. Лицо ее искажалось гримасой страдания, она начинала содрогаться от спазмов, издавая свистящий хрип и открывая рот, словно выброшенная на берег рыба.

В этих случаях Эдерра давала ей питье, приготовленное из отвара лимона, разрезанного на четыре части. Или, заметив, что грудь девочки начинает судорожно вздыматься, обхватывала ее руками, прижимала головой к своему сердцу и просила, чтобы та слушала, как оно бьется, и постаралась дышать в такт с нею. При этом она ласково поглаживала ей спину, чтобы слабые легкие ощутили сквозь кожу тепло ее нежности, и целовала за ушами, в нос и в шею, потому что, по словам Эдерры, единственным средством, помогающим при заболеваниях такого рода, является любовь близких тебе людей.

Но в тот ужасный момент, когда Май сообщили об аресте Эдерры, рядом с ней не было никого, кто бы мог погладить ее по голове, поэтому она только хватала ртом воздух, находясь почти на грани обморока, и шептала:

— Мы никогда раньше не расставались… Мы никогда не должны были расставаться.

Она вспомнила, как вышло, что они очутились в баскской области Сугаррамурди. Эта местность как очередная цель их странствий была выбрана ими наугад. Они обычно так и делали. Эдерра всегда говорила, что не имеет значения, какой путь ты выбираешь в жизни, потому что рано или поздно Провидение дождется тебя в его конечной точке.

Метод действовал безотказно, и они всегда оказывались в каком-то селении, где срочно требовалась их помощь. Эдерра остерегалась вмешиваться напрямую в дела практикующих врачей. Она знала, с какой ревностью те относятся к целительским способностям знахарей и ворожей, прямых своих конкурентов. Изучение медицины было доступно немногим избранникам судьбы, обычно людям со средствами. Однако случалось и городским советам наскрести нужную сумму, чтобы отправить какого-нибудь способного юношу учиться в университет и таким образом обзавестись местным врачом.

Поэтому эскулапы рвали на себе волосы, прознав о том, что какая-то захудалая целительница ухитрилась излечить больного бешенством, слюной начертив ему при свете луны крест на лбу и пробормотав пару заклятий. Медицинские авторитеты с пеной у рта защищали распространенную в те времена философскую концепцию, согласно которой женщины по уровню развития занимают место между человеком и грубой скотиной. Вот если бы хоть одна из них могла на протяжении всей истории рода человеческого блеснуть умом и подтвердить свою состоятельность, для нее уж точно не были бы закрыты двери в университет. Упаси боже!

Поэтому Эдерра и старалась не вмешиваться в дела эскулапов. Кроме того, она считала, что у каждой хвори есть свой лекарь. Некоторые болезни пусть лечат врачи, другие священники, третьи знатоки, которые могут по каким-то причинам разбираться в своей области лучше других. В любом случае на практике разумным людям вполне хватает соображения, чтобы понять, кто именно в данный момент больше всего им нужен.

Эдерра и Май никогда не задерживались в одном селении больше месяца. Это достаточно долгий срок, чтобы помочь всем желающим избавиться от проблем, которые здешние врачи и пастыри сочли неразрешимыми, и достаточно короткий, чтобы не сойтись слишком близко с местными жителями. Целительницы принимали в счет оплаты своих услуг не только деньги, но и одежду или еду и обменивались с другими магами своими чудесными знаниями.

Случалось, городские советы, особенно если во всей округе не было ни одного настоящего врача, охотно прибегали к услугам бродячих целительниц и платили четверть реала за вырванный зуб, два реала за отворение жил и целых пять серебряных реалов, если им удавалось справиться с недородом или падежом скота. Однако наибольшее удовлетворение Эдерра получала от сознания, что каждый, кому она вернула здоровье, красоту или душевное спокойствие, мог поделиться этими благами с другим человеком.

— Это как снежный ком, Май, — говорила она девочке. — Каждый человек должен творить добро по отношению к своему ближнему в ответ на добро, которое получил от него. И таким путем каждое наше благодеяние будет постепенно распространяться дальше, становиться все больше, и все извлекут из него пользу благодаря тому, что кто-то сделал первый шаг на этом пути. Разве это не замечательно? Запомни, девочка, это и есть закон богини Мари о взаимной поддержке.

— Мари видит, что мы делаем?

— Конечно, и она нас накажет, если мы солжем, если украдем, если предадимся гордыне, чванству или нарушим данное слово. Мари все знает.

Так они странствовали по всей Испании, и до последнего времени у них никогда не возникало проблем, но незадолго до прихода в Сугаррамурди все изменилось. Несколькими днями раньше Эдерра оступилась и вывихнула лодыжку. Ее изящная белая ступня постепенно превратилась в подобие зеленоватого башмака. Вскоре нога приобрела синеватый оттенок, а потом и вовсе почернела. Май шаг за шагом следовала указаниям Эдерры, чтобы вправить вывихнутую ногу. Она приготовила смесь из вина, масла и соли — все это в равных долях, поставила ее на огонь, затем намочила в полученном растворе белую холстину и плотно обмотала ею пострадавший сустав, хорошенько закрепив повязку. Она осторожно подсадила Эдерру на спину Бельтрана, и они решили остановиться в первом же селении, которое встретится им по дороге.

Окрестности Сугаррамурди поражали обилием зелени. Под чудодейственными лучами весеннего солнца зимний пейзаж преобразился: тающие снега ручьями побежали к реке, ее воды напоили цветы, их яркий наряд привлек насекомых, а те, в свою очередь, занялись опылением цветов. Благодаря этому завяжутся яблоки, из них крестьянин изготовит сидр, который согреет его кровь, когда землю снова покроет снег будущей зимой.

В те дни, когда Эдерра выздоравливала после своего падения, Май впервые обратила внимание на недоверчивое отношение к ним местных жителей. В Сугаррамурди стало неспокойно. Ведьмы уже несколько недель непрестанно досаждали добрым людям и из чистой вредности портили им жизнь.

Инквизитор Валье, которого многие почитали за настоящего святого, побывал в этих местах год назад и во всеуслышание объявил об их бесчинствах, зачитав с амвона эдикт о вере, который одновременно оглашался во всех церквах Бастанской долины. Стало известно, что в ночь накануне Иванова дня колдуны под бой барабанов ворвались в церковь Сугаррамурди, распевая возмутительные песни. В святом храме они непристойно плясали, ведьмы похотливо задирали юбки и опрокидывали кресты, пиная их с громким хохотом, а дьявол преспокойно поджидал их снаружи, распугивая ночных бабочек своим вонючим хвостом.

Поэтому люди начали опасаться чужаков и шушукались, когда те проходили мимо. Май была напугана этими проявлениями неприязни и взяла с Эдерры слово, что они уйдут, как только та будет в состоянии ступить больной ногой на землю. Тем не менее им удалось вылечить пару флегмон, они удачно продали средство от болей при месячных, а также кипяченое молоко с луком, которое следует пить перед сном горячим для лечения простуды.

Однако возникли непредвиденные обстоятельства. Один из местных жителей умирал от рожистого воспаления, и к Эдерре обратились за помощью. Она, считая своим долгом помочь ближнему, поселилась вместе с Май и Бельтраном в имении заболевшего. Чтобы его вылечить, ей понадобились: веточка лавра благородного, розмарин, укроп, мальва, полынь, ветка орехового дерева, маргаритки, пижма, алтей лекарственный, крокосмия или тритония, роза, ирисы, лилии.

Из всего перечисленного она должна была приготовить отвар в глиняном горшке, который после закипания вместе со всем содержимым следовало поставить вверх дном в кастрюлю. Затем на основание горшка положить крестом ножницы и гребень, а поверх них — иголку с ниткой. Затем усадить над всем этим больного и накрыть его одеялом, чтобы он дышал паром до тех пор, пока вода не перельется внутрь кастрюли через край горшка. Операцию эту нужно было повторять девять дней подряд перед отходом ко сну. Однако из всех составляющих зелья Эдерры имелись только лавр и маргаритки.

— Ты должна собрать недостающие травы, — ласково, но твердо сказала она Май. — Я это сделать не в состоянии, а пока мы будем дожидаться, когда лодыжка пройдет, этот человек как пить дать умрет, ты ведь не хочешь, чтобы это случилось, правда? — Она не сводила с Май нежного взгляда, который заставил бы благодарно улыбнуться самое бесчувственное существо. — Тебе понадобятся на это каких-нибудь три дня. Ты же прекрасно знаешь, где найти все, что нам нужно. Не будь эгоисткой. Ты уже взрослая. Пойдешь с Бельтраном, а он не позволит, чтобы с тобой что-то стряслось. Обо мне позаботятся эти люди. Ступай себе спокойно.

Хотя Май не умела предвидеть будущее, на этот раз она точно знала, что им нельзя разлучаться. Она испугалась и сказала об этом Эдерре, когда та ее напутствовала. Знахарка говорила с воспитанницей снисходительным тоном, будто с ребенком, которому приснился страшный сон. И ей пришлось подталкивать Май в спину, чтобы сдвинуть ее с места.

— Я знаю, что нам нельзя расставаться, — упиралась та с обиженным видом.

И на протяжении всего пути не переставала повторять это вслух, пока, выполняя поручение Эдерры, искала злополучные лекарственные травы. И продолжала бормотать на обратном пути. Она так спешила, что почти не спала, собирая эти самые травы на склонах горы, и благодаря этому выиграла время. Отсутствовала она каких-то два дня, но когда вернулась, Эдерры уже не было.

Какие только несчастья не рисовала Май в своем воображении, начиная с самого детства, однако она и представить себе не могла, что судьба когда-нибудь разведет их с Эдеррой. Случалось, ее одолевали страшные мысли, она никогда не произносила их вслух, боясь навлечь несчастье. Да и вряд ли она смогла бы их выразить словами. Эти неясные ощущения, выраставшие из глубин души, казалось, поселились там намного раньше ее появления на свет, чуть ли не до Сотворения мира. Больше всего на свете ее пугал вопрос собственного происхождении, от этого ее сразу бросало в дрожь. И еще одно: откуда в ней столько доверчивости и хрупкости малой птахи и каким образом ей удалось сразу после рождения вырваться из лап смерти?

Даже волки, которые непременно должны были поживиться оставленным в лесу грудным младенцем, пренебрегли столь ничтожным существом. С годами ее положение не улучшилось. Она подрастала, однако с каждым годом ее убожество становилось все более заметным на фоне замечательной красоты Эдерры, которая полностью затмевала Май. По правде говоря, она затмевала всех.

Они путешествовали из селения в селение, пересекая пастбища, долины и горы, пересекая границы королевств там, где некому было допытываться, откуда они родом и куда направляются. Эдерра казалась незнакомым людям лесной феей, явившейся к ним из сказки. Все силы природы словно сговорились между собой, чтобы украсить ее всеми возможными совершенствами. Даже ветер старался взбить ее медные волосы и придать им вид низвергающегося водопада красноватой пены, а она, казалось, этого и не замечала. И при каждом движении тела Прекраснейшей ветер только того и ждал, чтобы подхватить ее аромат лесных трав и разнести его на пять шагов окрест.

Казалось, ослепительное солнце насквозь пронизывает своими лучами ее нежную, как у младенца, перламутрово-прозрачную кожу, сквозь которую можно было легко различить тонкую сетку голубоватых жилок. А когда начинался дождь, его капли, стекая по выпуклостям ее великолепного тела, казалось, совершают географические открытия еще неизвестных долин, рек и озер. Губы у нее были тонкие, ярко-красные, и как же дивно обрамляли они жемчужные зубы, которые, стоило только ее смеху зазвенеть колокольчиком, тут же представали во всем своем совершенстве. Не хватало только пары прозрачных крыльев, тогда она уж точно стала бы феей. И только присутствие осла тоскливо-серой масти и тощей девчонки с огромными черными глазами и заостренными ушами низводило ее до уровня земных существ.

Бессмысленно было даже пытаться соперничать с подобной красотой; поэтому Май не удивляло, что ее саму никто не замечает. Она всегда стремилась жить вот так неосязаемо, неощутимо, еле заметно, невесомо… Это вовсе не казалось ей недостатком, она всегда считала, что умение оставаться незамеченной имеет свои преимущества. Вот уже несколько лет она передвигалась как тень, тайком пробираясь в чужие огороды, невольно подслушивая тайны, иногда непристойные разговоры, вовсе не желая это делать, просто никто никогда не замечал ее присутствия.

Эта незаметность была ей только на руку. Май видела в этом объяснение того, почему Господь до сих пор не обратил внимания на то, что она все еще жива. Она, дочь дьявола, как о том свидетельствовали знаки, предшествующие ее рождению, зачатая им с какой-то земной женщиной, все еще была жива! Силы добра и зла на равных вели бой, из которого она вышла победительницей, избежав смерти благодаря Эдерре.

Наверняка Господь внес их обеих как ослушников в список находящихся в розыске особо опасных беглецов. Нечего и сомневаться, что однажды он их обнаружит. А пока Май не переставала спрашивать себя, какая судьба ожидает ее сейчас, если она уже не значится в книге судеб. Она толком не знала, существует ли предназначение, которое руководит людьми, не давая им возможности поторговаться при случае, или же, наоборот, судьба смертных изменяется при каждом их движении. Или, может, эти изменения являются частью плана Божественного Провидения? Да и Господь ли это определяет?

Однако среди горьких, беспросветных мыслей, которые крутились у нее в голове, изводя до тех пор, пока она не проваливалась в сон, не было ни одной, предполагавшей разлуку с Эдеррой. Она была уверена, что им предстоит до конца жизни делить пополам и радость, и беду, поскольку они дали клятву никогда не расставаться и умереть в один и тот же день. Май даже думать не хотелось о том, что она может пережить Эдерру, для нее она была на этом свете всем.

Это было больше, чем поклонение, это была полная зависимость. Зависимость от глаз Эдерры, которые решали, на что смотреть, от ее жестов, которым следовало подражать, от ее мудрости, имевшей ответ на любые вопросы, от тепла ее тела в холодную глухую ночь, от ее ласковых слов, а равно и от горьких. Это была зависимость от ее смелости в принятии решений, от пищи, которую та подавала, и даже зависимость от ее дыхания. Это было полнейшее подчинение: она всецело зависела от Эдерры. Поэтому ее исчезновение и привело Май в состояние оцепенения, ужаса. Она невидящим взглядом уставилась в пространство, уповая, что тягостный кошмар вскоре рассеется.

Крестьянке, которая объяснила ей, что инквизиторы заподозрили Эдерру в занятиях колдовством и увели в неизвестном направлении, пришлось повторить свои слова три раза, пока Май не осознала наконец всю безысходность своего одиночества. Когда же это случилось, она начала шататься как пьяная, безуспешно пытаясь вдохнуть в легкие воздух, поскольку он перестал проходить через горло. И тогда она встала на четвереньки и выгнула особым образом спину, потому что только в такой позе можно обеспечить доступ воздуха в легкие. Женщина, видя ее в таком состоянии, сжалилась над ней и позволила войти в дом. Она только что подоила корову, вынула пару камней из очага, разом сдунула с них золу и опустила в ведро с молоком. На поверхности ведра возник вихрь пузырей, это означало, что его уже можно пить. Затем она усадила Май на стул и протянула ей стакан в надежде, что после молока щеки у девочки опять порозовеют. А та застыла истуканом, молча сжимая теплый стакан в руке.

— Взяли девять человек, от Урдакса до Сугаррамурди. Наняли Себастьяна де Одия, по прозвищу Голыш, чтобы он отвез их на своей телеге, — объяснила женщина, глядя ее по щеке. — Почему бы тебе его не подождать? Возможно, он сможет тебе рассказать, куда их отвезли.

Май бездумным взглядом уставилась на пенку, которая начала образовываться на поверхности молока.

— Мы поклялись друг другу никогда не расставаться, — подавленно сказала она. — Нам нельзя было разлучаться ни на минуту.




Себастьян вернулся в Сугаррамурди спустя две недели. Местные жители прозвали его Голышом после того злосчастного вечера, когда он страшно оконфузился. С тех пор миновало уже пять лет, однако соседи обычно бывают на удивление памятливы и обычно не забывают о промахах своих ближних. Приятно все-таки убедиться в том, что в любом доме непременно сыщется черная овца, которой можно стыдиться.

Дело было в пасхальное воскресенье. Себастьян, к огорчению жены и приходского священника, не обращал внимания на праздники и весь предыдущий день и всю ночь напролет пьянствовал в таверне. Он так и не добрался до дома. Напился вдрызг и упал посреди поля ничком. Это обстоятельство и спасло ему жизнь, потому что в противном случае он захлебнулся бы собственной рвотой. На следующее утро Себастьяна разбудили лучи полуденного солнца, нещадно палившие в его лысую голову. Он поднялся — этакий был великанище — и, спотыкаясь, заплетающимся шагом побрел к деревне, даже не заметив, что ночью кто-то утащил у него котомку, альпаргаты[5 - Альпаргаты — крестьянская полотняная обувь на подошве из пеньки.] и всю, какая была, одежду.

Он предстал перед образом Богоматери нагишом, распевая самую что ни на есть языческую песню, за которой последовал поток обычных для него запутанных предложений, которые никому не удавалось понять с первого раза. Через несколько дней его жена обошла всех соседей с сообщением, что не кто иной, как сам дьявол, опоил Себастьяна с целью похитить его одежду. Несмотря на таинственный характер происшествия, насмешкам не было конца, и все стали звать Себастьяна Голышом, к вящему огорчению его жены, смекнувшей, что прозвище рано или поздно перейдет к бедным детям, которые не должны отвечать за выходку отца.

Май решила терпеливо дождаться возвращения Себастьяна, с тем чтобы расспросить его, куда именно он доставил Эдерру. Чтобы не возбуждать подозрений, она незаметно пробралась в одну из пещер Сугаррамурди. С незапамятных времен эти пещеры почитались как пристанище богини Мари. Всем посвященным было хорошо известно, что Мари, мать Солнца и Луны, предпочитает селиться поближе к чреву Земли и что нет для этого лучше места, чем пещеры, отверстия, созданные в ней самой природой.

Многие жители Сугаррамурди не раз видели прекрасную богиню в чудесных одеждах едущей верхом на баране или расчесывающей золотым гребнем свои длинные белокурые волосы у входа в пещеру. И если кто-то вдруг оказывался в тяжелом положении и хотел попросить у нее помощи или совета, ему нужно было только отправиться туда с чистым сердцем и следовать простым правилам, а именно: обращаться к ней на ты, не садиться в ее присутствии, а после выйти из пещеры пятясь, не поворачиваясь к ней спиной.

Ее предсказания всегда правдивы и полезны, а если в полнолуние совершить перед ее жилищем ритуальный танец, то она может предохранить посевы от града в текущем году. Ее присутствие всегда благоприятно, поэтому жители Сугаррамурди никогда не боялись пещер. Однако в последнее время инквизиторы дали ясно понять, что нехристианские боги являлись врагами Христа. Те, кто им поклонялся, вступали в прямой конфликт с Господом, так как все эти божества являются не чем иным, как самим Сатаной, сменившим обличье, чтобы обмануть смертных с помощью той же хитрости, что и в первые дни творения, когда это случилось с бедной Евой.

Любой дар или хвала, вознесенная богине Мари или любому из ее лесных божеств, расценивались теперь как занятие колдовством. Чтобы проконтролировать положение, инквизитор Валье год назад лично проинспектировал здешние места. Его энергичные расследования, пульсирующая жилка на лбу и глаза, налитые кровью, убедили местных жителей в том, что, посещая пещеры, они навлекут на себя несчастье.

Поэтому сейчас это место было самым безлюдным в округе, и Май воспользовалась всеобщим страхом, чтобы расположиться в верхней части грота, как раз там, где в стене был небольшой пролом в форме окна, служивший по утверждению инквизиторов амвоном, с которого дьявол обращался к ведьмам во время шабаша. Хотя Май по характеру была не из храброго десятка, она не боялась встретиться с духами или бесами, она знала, как с ними справиться. Ее больше пугали неистовость местных жителей, которые, по слухам, начали сталкивать в пропасть любого подозреваемого в колдовстве.

— Бросай всех подряд, и пусть Господь сам определит, кто из них праведник! — кричали они.

Днем Май спала в убежище среди скал, а ночью выходила, чтобы добыть пищи, набрать воды в речушке, бежавшей меж пещер, и заодно отправить Бельтрана на выпас. Поскольку образ жизни ее изменился, у Май появилась возможность шаг за шагом припомнить последние моменты их с Эдеррой совместной жизни, хотя это и не могло повернуть время вспять или помочь ей привыкнуть к новому положению дел, в реальность которого ей просто не хотелось верить.

В ночь накануне встречи с Голышом Май приснился один из тех беспокойных снов, которые поселяются в душе под видом яви. Ей приснилось, что Эдерры нет, что ее никогда и не существовало, что предыдущая жизнь была плодом ее фантазии, а на самом деле она одна как перст бродит себе по дорогам и в этой жизни никому до нее нет дела. Разве только человеку, превратившемуся в осла, который, если принять во внимание его состояние, вполне разумен, хотя иногда по вине своей ослиной половинки становится до ужаса упрямым. Она проснулась еще до рассвета, в поту и душевной тоске, и бросилась искать в переметных сумах Бельтрана все, что могло бы подтвердить существование Эдерры.




Себастьян де Одия по прозвищу Голыш тронулся обратно в Сугаррамурди, прихватив с собой свою досаду. Под мерный стук копыт пары лошадей он пытался разобраться в своих ощущениях. Его изводило нелепое чувство вины, которое навалилось на него в тот самый момент, когда он передал задержанных слугам инквизиции. Как вдруг неожиданно возникшее посреди дороги препятствие заставило его вернуться к действительности.

— Помогите мне, сеньор, — крикнула девушка, вставшая на пути его колымаги. — Нужна ваша помощь!

Себастьян с силой натянул вожжи, не сразу разобравшись, кто посмел преградить ему путь. Однако быстро понял, что стоявшее перед ним существо всего лишь диковатой наружности девчушка не более трех локтей ростом, и успокоился, осознав, что эту хилую особу с голосом писклявой птахи можно легко сбить с ног одним ударом кулака.

— Ради бога, сеньора! — воскликнул Голыш. — Вам повезло, что жизнь вывела меня на путь сговорчивости и благородства, потому как доведись вам повстречаться мне в ту пору, когда нервы и кулаки у меня никуда не годились, я бы вас уложил на землю одним ударом дубинки.

Май обернулась назад и посмотрела по сторонам, недоумевая, с кем это разговаривает возница, поскольку до сих пор по отношению к ней никто не использовал ни слова «сеньора», ни какое-либо иное обращение такого рода.

— Вы Себастьян де Одия, известный как Голыш?

Мужчина нахмурился, ему не нравилось, когда его так называли. А Май и не ждала ответа, она была уверена, что это он, и поэтому продолжила:

— Мне сказали, что ваша милость взялись отвезти обвиняемых в колдовстве. — Май старалась говорить спокойно, но тревога ее возрастала. — Мне нужно знать куда! Эдерра была с вами? Скажите мне, пожалуйста! Где она? Где она? Где она? — И девушка, впав в неистовство и покраснев от возбуждения, начала топать ногой, совершенно забыв о правилах хорошего тона.

— Так, что мы видим? — спросил себя Голыш, который в свете последних событий уже перестал чему бы то ни было удивляться. — Ваша милость наваждение или живой человек?

— Живой человек, конечно, — проговорила девушка, несколько обеспокоенная тем, что это кому-то могло показаться недостаточно очевидным. — Меня зовут Май де Лабастиде д’Арманьяк. Мне сказали, что извозчик Себастьян де Одия — единственный, кто может подсказать мне, где находится моя няня. Ведь ваша милость и есть Голыш, правда? Правда? Где Эдерра?

— Да, я Себастьян де Одия, и мне, конечно, известно, где сейчас Прекрасная. Я забрал ее в Сугаррамурди, а с нею еще пять человек. До этого мы побывали в Урдаксе. Там задержали четверых. — Он вздохнул, возвел глаза к небу, поскреб в затылке и пояснил: — Что до меня, сеньора, то этот вопрос о дьявольских сборищах уж очень меня смущает. Наше семейство никогда не имело ничего общего с еретическими заблуждениями, которые нарушают покой селений и покой в доме. Так что, когда ко мне пришли слуги инквизиции и предложили работу — перевезти колдунов в моей повозке, я наотрез отказался, поскольку на кой черт мне лезть не в свое дело. Вот что я им сказал. Или вы так не думаете, сеньора? — спросил он, однако не дал Май времени сподобиться на ответ и пустился в объяснения: — Известно, что ведьмы обладают сверхъестественными способностями и что для этого они используют близкие отношения с Левиафаном. Об этом мне много всякого порассказали, да я и сам о многом догадывался. — Он сделал лицо человека осведомленного. — Например, что они умеют летать. Или могут превратить тебя в курицу, или в букашку, или в чучело, если им вздумается. Они могут заколдовать мою телегу. — Он сделал паузу, но прежде, чем Май успела вставить слово, продолжил: — Или навести порчу на скотину. Или навредить мальцам, или учинить пакость моей благоверной. Ну, она-то, положим, сумела бы отвертеться, потому как норов у нее упрямый, и не знаю, справились бы они с ней. На самом деле это моя супружница, повелительница моего сердца и всего остального тулова, накажи меня Бог, если скажу, что это не так, первая же и завопила, что и речи не может быть о том, чтобы перевозить по дорогам Господа или дьявола, говорю это на всякий случай, этих прислужников Сатаны! Потому что из-за этого нам придется мучиться в чистилище. Однако, когда сеньоры инквизиторы посулили нам хорошие деньги, она мне сказала… — Тут Голыш изменил голос на женский, подражая жене: — Ведьмы не представляют опасности, если инквизиторы будут поблизости, а коли случится так, что, желая отыграться, они превратят тебя в букашку, я найду того, кто вернет тебе человеческое обличье за деньги, которые заплатит нам инквизиция. А заодно смогу починить крышу, которая рассыпается на части, потому как ты пальцем о палец не хочешь ударить ради домашнего благополучия.

— Не так-то просто вернуть человеческое обличье заколдованному, даже не думайте, — ввернула Май, с сожалением глядя на Бельтрана, однако Голыш продолжал свой рассказ:

— Дело в том, что колдуны, которых я перевозил, меня не заколдовали, и кто-то мог бы воскликнуть: «Вот, мол, и радуйся!» И были бы правы, но нет, это-то, пожалуй, хуже всего. Потому что они ничего не сделали, понимаете, сеньора? Совсем ничего, ничегошеньки… — И он все повторял «ничего-ничегошеньки», закрыв глаза и разводя руками.

— Понимаю. — Май начала опасаться, что великан не в своем уме, и отступила на пару шагов.

— На самом деле они вели себя как обычные люди. Ели, пили, справляли нужду как обычно, ну, вы меня понимаете? Как всякий тутошний житель, и я видел, как они плакали, слышите. Плакали от страха перед тем, что с ними будет. И никто не удрал от меня по воздуху, не обернулся котом, чтобы улизнуть под покровом ночи, и дьявол не пришел к ним на выручку как своим подданным. Я видел, они молились. И не думайте, что дьяволу, самому Господу всемогущему, от которого, как все твердили в один голос, они отреклись. — Он опустил глаза и чуть слышно проговорил: — Не знаю, что и думать.

В тот момент девушке стало его ужасно жалко. Она вдруг ощутила, как он страдает, словно от него исходил запах угрызений совести.

— Мне попала соринка под веко, не подумайте, что это слезы, — пояснил Голыш, вытирая глаза. — А тут еще под конец некоторые вручили мне кое-какие личные вещи, чтобы я передал их родственникам. — Он слез с козел и принялся искать что-то в задней части повозки. Нашел деревянную шкатулку с металлическими уголками, открыл ее и начал извлекать оттуда разные предметы, сопровождая появление каждого своим комментарием: — Вот это библии Марии де Арбуру и Марии Бастан, двух свойственниц из деревни. Они хотели послать их своим сыновьям, двум священникам, которых тоже арестовали. Хотя мне не известно, где они. — Он вытащил прядку золотистых волос, перевязанных зеленой ленточкой. — А это вот Эстевания де Петрисансена передает своему мужу. — Голыш помолчал с выражением озабоченности на лице и добавил: — Однако, по правде говоря, в голове не укладывается, как это я смогу показаться на глаза этому человеку. — Он захлопнул деревянную шкатулку с вещами арестованных и пристально посмотрел на Май. — Знаете, что? На самом деле у меня нет сил с кем-то встречаться и передавать эти вещи. Стоит только жене об этом проведать, она прибьет меня за то, что я навлек на дом беду. Я хотел было выкинуть все по дороге — и дело с концом, но у меня духу не хватает.

— Куда вы отвезли задержанных? Где Эдерра? — Май задала ему вопрос самым ласковым тоном, на который была способна, потому что почувствовала, что не стоит сейчас ранить душу этого бедного человека.

— Я передал их в Логроньо. В инквизиторскую резиденцию Логроньо.

— А когда вы последний раз ее видели, — Май замялась, — с Эдеррой было все в порядке?

— Ну, малость прихрамывала, и лодыжка у нее была замотана, но всех подбадривала, даже меня, — ответил Голыш с улыбкой и сказал сам себе: — Самая красивая женщина на свете. — Он благожелательно посмотрел на девушку: — Чтобы вас успокоить, скажу, что Прекрасная ни на минуту не оставалась одна. Она подружилась с одной из арестованных, с вдовой из Урдакса по имени Мария де Эчалеку. Правда… — Тут он секунду помедлил, решая, стоит рассказывать или нет, однако внутренняя потребность заставила его сделать это в полный голос: — Случилось нечто странное, когда мы поехали за вдовой. Не успели мы посадить Марию де Эчалеку на телегу, ее соседка из дома рядом бросилась к ней, и они довольно долго стояли обнявшись. Когда мы хотели их разнять, они упирались, противились. Соседка просила у нее прощения, а эта ей отвечала, что ничего страшного, что она ее понимает. Мы посадили ее в повозку, и она долго не переставала плакать. Думаю, что поэтому Эдерра над ней и сжалилась и всю дорогу с ней не разлучалась. — Он опустил глаза и неуверенно произнес: — Не знаю, правильно ли я поступаю.

— А для меня Эдерра ничего вам не оставляла?

— Нет, сожалею, — проговорил Голыш.

— Я займусь этим и выполню все поручения, — сказала Май. — Ваша совесть будет чиста.

С решимостью, которая удивила ее саму, Май протянула руки и застыла в ожидании, когда извозчик вручит ей шкатулку с металлическими уголками. Себастьян де Одия глянул на девушку с высоты своего роста. При внимательном рассмотрении она уже не казалась такой нелепой. Он секунду помялся, но потом взял шкатулку и передал Май. Затем взобрался на козлы, уселся поудобнее и взял в руки вожжи. Оба помолчали, потому что добавить к сказанному было нечего. Наконец Голыш заговорщицки подмигнул ей и сказал на прощание:

— Желаю удачи, сеньора. Она вам понадобится. — Затем стегнул лошадей и тронулся с места.

Май провожала его взглядом, пока тот не скрылся за горизонтом.




Вспоминая встречу с Себастьяном де Одия, Май в то утро совершила ритуал купания Бельтрана. Она смотрела на него с сожалением. Воды реки тоже не смогли его расколдовать. Она начала надевать на него сбрую и, взваливая ему на спину переметные сумы, ощутила под рукой угол шкатулки с вещами осужденных. Вспомнила, что как только та оказалась у нее в руках, она поняла, что это путеводная нить, на другом конце которой находится Эдерра. В деревянной шкатулке с металлическими уголками было спрятано то, из-за чего стоило бороться, по-настоящему верить в жизнь, в то, что она вовсе не пустой сон и что кто-то ее любит и она не одинокая девочка, которая как неприкаянная скитается по свету в компании заколдованного осла.

Она взяла шкатулку в руки, погладила крышку и глубоко вздохнула при мысли о том, что эти вещи, вернее, общение с их законными владельцами, приблизят ее к Эдерре. Неважно, сколько времени уйдет у нее на поиски этих людей, потому что, пока она будет этим заниматься, разговаривать с ними и все они и каждый в отдельности в подробностях расскажут о том времени, что они провели с Эдеррой, она сможет лелеять надежду увидеть ее снова. Если бы не обязательство передать вещи и необходимость найти Эдерру, она бы не знала, что и делать с собственной жизнью. Май решила, что самое худшее — это бояться самого страха, страдать из страха перед страданием и чувствовать себя до того свободным, что ни в ком не испытывать нужды.




IV

О том, как воспрепятствовать ведьмам в удушении новорожденных и в проникновении в свой дом





Здание инквизиционного трибунала Логроньо располагалось на площади Святого Якова. Это было массивное прямоугольное здание из каменных блоков цвета сливочного масла; прямые линии терялись в проемах дверей и окон, чтобы причудливым образом закручиваться, распускаться и завиваться в их обрамлении, внося в угрюмый облик здания элемент движения. В довершение строители украсили фасад дома фигурами христианских святых, апостолов, ангелов и архангелов, включая святого Михаила, предводителя небесного воинства, грозно сжимающего в руке меч. В совокупности они были частью резного орнамента и были призваны бичевать зло, представленное во всех его отвратительных ипостасях. Короче, все эти скульптуры, вместе взятые, как бы разыгрывали театральное действо, и неграмотному человеку достаточно было посмотреть на стены, чтобы представить себе события священной истории.

Заглянув с улицы через огромную арку входа, можно было разглядеть галерею внутреннего двора и колонны, обвитые вездесущим плющом. Его зеленые спирали невольно вызывали в памяти историю Евы, змея-искусителя и первые дни творения, румяные яблоки на древе познания, зов плоти и слабость женщины, по милости которой человеческий род попал в такую переделку, что до сих пор отдуваться приходится. Наверное, чтобы противодействовать подобным нездоровым мыслям (иначе хоть плющ стриги), по углам двора были посажены четыре суровых кипариса, поскольку хорошо известно, что кипарис, как и плакучая ива, суть два дерева, способные вызывать меланхолию, охранять покой мертвых и даровать спокойствие мятежным душам.

За несколько дней до этого в расположение трибунала был доставлен огромный каменный фонтан, подарок Ватикана, над установкой которого в центре двора с переменным успехом трудилась горстка рабочих. В сопроводительной записке, написанной собственноручно Его Святейшеством, говорилось, что звучные струи кристальной воды фонтана внесут оживление в тишину инквизиторских покоев, а заодно и освежат атмосферу в душные летние вечера. Однако, несмотря на все усилия рабочих, из открытых ртов застывших в изумлении каменных рыб вместо воды вырывалась время от времени струя жидкой грязи шоколадного цвета, которая то с шумом накрывала тучи мошек, то пугала ласточек, то заляпывала стены вокруг.

Незадолго до неожиданного появления Родриго Кальдерона инквизиторы Валье и Бесерра обсудили с рабочими безобразное поведение фонтана. Фаворита всесильного королевского министра никто не ждал. Он прибыл в гордом одиночестве, и цокот копыт его скакуна гулким эхом отразился от стен внутреннего двора трибунала. Родриго ловко спешился, перебросив через шею еще двигавшегося животного правую ногу и проделав соскок на манер ярмарочного акробата, демонстрируя тем самым прекрасную физическую форму. Он хорошо знал внутреннее устройство здания, поэтому вошел без церемоний, проворно стягивая с рук черные кожаные перчатки, и широким шагом направился к залу судебных заседаний, расположенному справа от фонтана. Но тут из чрева каменных рыб донесся звук, похожий на урчание в желудке, и новая струя грязи, вырвавшись на волю, окатила блистательного Родриго с головы до ног.

Инквизиторов Валье и Бесерра чуть было не хватил удар, когда им сообщили о происшествии.

— О боже! Вам следовало уведомить нас о своем визите, — приговаривали они, стирая грязь с его лица, на котором застыло выражение крайнего неудовольствия и досады.

Злые языки утверждали, что Кальдерон был человеком скромного происхождения, и это выводило его из себя. Когда-то он служил пажом в Вальядолиде у отца герцога де Лерма, благодаря чему занял настолько прочное положение в этом семействе, что и сам фаворит проникся к нему уважением, устроив его секретарем при королевском дворе. Он неуклонно поднимался по служебной лестнице до тех пор, пока не был назначен ответственным за прием прошений и писем, адресованных королю и его фавориту.

На этой должности он прославился тем, что выступал заступником и ходатаем в делах людей, которые щедро благодарили его за услуги, и это явилось источником, помимо прочего, его быстро растущего состояния. Герцог де Лерма нередко прибегал к хитрости, поручая Кальдерону прием посетителей в тех случаях, когда их просьбы следовало отклонить; таким образом, просители переносили свою ненависть на человека, который отказывал им в просьбе, а не на монарха или на герцога. Немало людей уже прониклись к Родриго Кальдерону враждебностью, а среди придворных за ним очень быстро закрепилась репутация выскочки, человека гордого и неприятного в общении.

Он женился по расчету и благодаря этому стал маркизом де Сьетеиглесиас. Даже Кеведо публично высмеял Кальдерона и его желание выбиться в вельможи, во всеуслышание заявив о том, что секретарь герцога де Лерма лжет в части своего происхождения. А дело в том, что Родриго Кальдерон утверждал, будто обнаружил во Фландрии некие документы, которые якобы неопровержимо доказывали, не оставляя места сомнению, что он-де появился на свет в результате плотского увлечения дона Фернандо Альвареса-де-Толедо, старого герцога де Альба. Таким образом, Кальдерон предпочел опорочить собственную мать, нежели считать себя законным сыном простого капитана, воевавшего во Фландрии.

Инквизиторы Валье и Бесерра потратили немало времени на то, чтобы очистить Родриго Кальдерона от грязи и рассеять его — вполне обоснованное — недовольство. Покончив с этим, они тут же взяли его под руки и увели подальше от фонтана, продолжавшего угрожающе урчать. Они направились в предназначенный для самых важных мероприятий зал судебных заседаний — огромный, оформленный в кастильском стиле, с резными деревянными панелями и выложенным красной плиткой полом. А там, усадив гостя за стол, предложили ему бокал местного вина в надежде привести его в доброе расположение духа.

— Я приехал без предупреждения, поскольку меня привело сюда чрезвычайно важное и срочное дело, — объяснил Кальдерон с жестоким выражением лица. — Ведьмы! — выпалил он, неожиданно поднявшись со скамьи и звучно ударив кулаком по столу, отчего бокалы зазвенели, а оба инквизитора встрепенулись. — Знаю, что вы прилагаете все силы, чтобы покончить с этой напастью в нашей стране, но, похоже, система мер оказалась не очень действенной. — Кальдерон, громко стуча каблуками и заложив руки за спину, двинулся по залу, пересекая его по диагонали. Судя по возбужденному виду, нервы у него были на взводе. — Должен поставить вас в известность о том, что последствия этих неблагоприятных событий уже поставили на грань возмущения большую часть королевства и чрезвычайно беспокоят и герцога, и его величество, которые всю свою жизнь посвятили благородному делу укрепления католической веры на нашем полуострове.

— Разумеется, мы это понимаем, — с озабоченным видом откликнулся Бесерра. — Полагаю, что при дворе уже известно о неприятном происшествии, однако в данный момент наш коллега Саласар занимается его расследованием, и мы можем заверить вас, что…

— Происшествии? — Кальдерон резко остановился, с изяществом танцора повернулся на носках и вопрошающе посмотрел в глаза Бесерра. — О каком происшествии вы здесь толкуете?

— Разве вы не из-за этого приехали? — Инквизитор Валье, казалось, был удивлен: плохие новости обычно распространяются очень быстро. — Одна особа, которая в прошлом году помогла нам отловить нескольких ведьм в здешних местах, утонула в реке в Сантэстебане при странных обстоятельствах. Похоже, Сатана ей отомстил.

— Смерть, — задумчиво произнес Кальдерон. — Нет, на самом деле мне об этом не было известно. Я приехал, чтобы поговорить с вашими преподобиями о мягкотелости, которую выказывает инквизитор Саласар в ходе нынешнего Визита. Он кажется мне недостаточно, как бы это выразиться, твердым. Вы должны учитывать, что как раз сейчас Господь, наш покровитель, избрал Филиппа III и его министра, герцога де Лерма, самыми верными своими защитниками веры. Мы надеемся вскоре увидеть времена, когда мориски вынуждены будут навсегда покинуть пределы Испании, но пока этому процессу еще конца не видно.

— Нам об этом известно, сеньор, — поторопился сказать Бесерра. — Мы читали хроники, в которых говорится об историческом поручении, полученном монархом от Бога. В них подвиг государя сравнивается с деяниями великих библейских освободителей, таких как Моисей, Иисус Навин, Саул, Давид и Соломон.

— Действительно, как и они, король наш повелитель, а стало быть, и все мы, его слуги, обязаны не только способствовать избавлению королевства от исконных врагов, но и ограждать его подданных от всякого контакта с мерзостями языческими, — согласился Кальдерон и торжественным тоном добавил: — Указания Господа в данном вопросе весьма конкретны. — Кальдерон на секунду умолк и затем продолжил: — Однако дело в том, что с севера страны начали поступать крайне тревожные известия. Именно туда враги веры нашей и приспешники дьявола толпами повалили из Франции, спасаясь от натиска одного непреклонного инквизитора из Бордо, некоего Пьера де Ланкре, который уже предал очистительному огню более трех тысяч человек.

По словам Родриго, два года назад сеньор Пьер де Ланкре основательно перетряхнул всю страну Лапурди. Этот неистовый и экзальтированный человек, вероятно вследствие какой-то странной травмы, отрицает свои наваррские корни: он испытывает отвращение ко всему, что отдает кастильским духом. Он стал монахом-доминиканцем в Турине и за короткое время, благодаря своим контактам, получил должность советника парламента в Бордо. И вскоре начал выказывать повышенный интерес ко всему, что связано с ведьмами. Пожелал познакомиться с их привычками, их трюками, захотел побольше узнать об их ночных полетах и непристойных танцах. С увлечением шаг за шагом проанализировал весь их магический ритуал, во время которого женщина способна совокупляться с вонючей мужской особью козьего рода, целуя ее под хвостом. Искреннее отвращение, которое он к ним испытывал, доставляло ему неизъяснимое удовольствие, и ему хотелось знать о них как можно больше, находить все новые предлоги для презрения к ним, питая таким образом настолько болезненное раздражение, что он и сам попал в какой-то заколдованный круг. По характеру он был женоненавистником. И пребывал в твердом убеждении, что поклонники дьявола чаще встречаются среди женщин, и ему нравилось читать книги, подтверждавшие его теорию.

И вот когда король Генрих IV обратился к Ланкре с просьбой выступить посредником в длительном конфликте между семейством Уртубия и жителями Сан-Хуан-де-ла-Лус из-за прав владения мостом, у того появилась возможность осуществить на практике все, что он вычитал в «Malleus Maleficorum», учебнике, написанном двумя немецкими доминиканцами, в котором давались подробные сведения о том, как поймать ведьму и вывести ее на чистую воду.

Иски породили месть, доносы, обвинения, огорчения и сожаления. Стороны обвиняли друг друга в чем только можно. Одна из обличительниц заявила, что, дескать, соседи опоили ее магическим зельем. Пьер де Ланкре обнаружил в этом деле происки дьявола, которыми стоило заняться. Всего за четыре месяца ему удалось разоблачить три тысячи колдунов и ведьм, среди которых были мужчины, женщины, дети и священники.

Он докопался до первопричины и пришел к выводу, что во всем были виноваты католические миссии, которые испанцы осуществляли в Индии и Японии. Хотя им и удалось изгнать колдунов из здешних краев, они не смогли помешать оным укрыться в Стране Басков. По его ученому мнению, попустительство испанской инквизиции в этом вопросе привело единственно к тому, что ужасные демоны свободно расселились по северным территориям Испании, беспрепятственно в случае надобности нарушая границу с Францией.

Осуждая подобные безобразия, Ланкре провозгласил себя спасителем несчастной французской земли от баскской напасти. Воспользовавшись тем, что большая часть мужского населения была занята ловлей трески в далекой Терранове, дело было в самый разгар сезона, он без малейших сожалений предал огню шестьсот человек, в том числе сжег маленьких девочек, в которых углядел зародыш страшной угрозы. В результате все это вылилось в беспримерную бойню, которая могла бы завершиться еще хуже, если такое возможно, потому что рыбаки вернулись. Обнаружив, что этот человек сотворил с их женами, они чуть было не разорвали его на куски. Ланкре пришлось спешно бежать из Лапурди под покровом ночи, переодевшись старухой, чтобы его не опознали, потому что ему донесли о том, что жители собрались размозжить ему череп.

Ныне французский инквизитор находится в Бордо, где работает над книгой со следующим заглавием: «Трактат о баскском колдовстве. Описание непостоянства ангелов зла и демонов». С его помощью он намеревается сослужить службу будущим инквизиторам.

— Мы не можем позволить себе отстать от французов! — с надрывом вскричал покрасневший от гнева Кальдерон, из-за чего на лбу у него начала пульсировать жилка. — По сообщениям, некоторые колдуны убежали от наказания во Франции, чтобы найти прибежище в наших краях. Надо предупредить всех, в первую очередь жителей приграничных районов.

— Но это может всполошить население, — пролепетал Валье, — напугать его еще больше, чем оно напугано сейчас, это…

— Но люди и должны всполошиться! Это очень серьезно. Очень, очень серьезно, — повторил Кальдерон.

— Разумеется, очень серьезно.

Кальдерон пристально глядел в глаза Валье в течение нескольких бесконечных секунд. Его лицо начало терять багровый оттенок, и вскоре он, по всей видимости, успокоился. Он вернулся на свое место, рассеянным взглядом обвел вокруг и тут заметил бокал с вином, оставленный на столе, одним глотком осушил его и шумно выдохнул воздух.

— В этом деле вы не одиноки, — покровительственным тоном добавил Кальдерон, — я сам отправлюсь в Бордо, чтобы встретиться с упомянутым Ланкре. Судя по всему, у него имеется убедительное доказательство реального существования ведьм и демонов, в противовес дурацкой идее, которую кое-кто отстаивает, что, мол, все это проистекает из помрачения рассудка и сумасбродства. Я попрошу его предъявить мне это доказательство, а также попрошу дать мне список имен нечестивцев, удравших из Франции и засевших на границе кастильского королевства.

— Я не знал, что у нас настолько дружеские отношения с французами, чтобы мы могли себе позволить просить их о подобных одолжениях, — заметил Бесерра.

— Мы переживаем период, скажем так, затишья с соседями, — пояснил Кальдерон. — Впрочем, не будем обманываться этой безмятежностью. Как бы им хотелось освободиться от колдунов, выдавив эту нечисть в наше королевство! Однако мы им этого не позволим, не так ли? — Он искоса взглянул на инквизиторов, а те решительно закивали головами. — Христианство распространяется по всему миру, поскольку этого хочет Бог, но даже сегодня в пределах наших собственных границ существуют идолопоклонники, проявления язычества, которые постепенно следует искоренить. Наверняка этот самый Генрих IV, да хранит его Господь там, где положено ему быть, не имел бы ничего против того, чтобы религиозные волнения в граничащих с Францией провинциях отравили спокойствие нашего благочестивого королевства. Это принесло бы ему славу наиболее выдающегося католического государя Европы. — Родриго помолчал и добавил еле слышно, словно обращаясь к самому себе: — Мало ему того, что он оказался на престоле благодаря нашим землям, которые мы уступили французам после подписания Вервенского мира.

Кальдерон вздохнул, выразительно взглянув на свой пустой бокал, и Бесерра поспешил его тут же наполнить. Секретарь герцога де Лерма бережно взял его за ножку и поднял к свету, чтобы полюбоваться пурпурой жидкостью, напоминавшей по цвету драгоценный камень. Затем описал бокалом несколько кругов, поднес к носу и втянул Носом запах благородного дерева, который мог выделить среди всех прочих ароматов любого сорта вина. Он закрыл глаза и сделал глоток, впервые позволив себе насладиться вкусом напитка.

— И вот что еще, — произнес Кальдерон, не открывая глаз. — Мне хотелось бы иметь план перемещений Саласара. А также желалось бы знать даты и места, которые он намерен посетить. Я хочу знать, где он может находиться в любое время дня и ночи.

— Сию минуту, сеньор, — с поклоном произнес инквизитор Валье.

Перед тем как попрощаться, Кальдерон остановился под сводами галереи внутреннего двора, держась на почтительном расстоянии от каменных рыб фонтана, которые упорно продолжали плеваться грязью. Он посулил инквизиторам, что, если вопрос с ведьмами будет улажен удовлетворительным образом, они будут вознаграждены по-королевски. Валье и Бесерра скромно улыбнулись и передали ему план путешествия своего коллеги Алонсо де Саласара-и-Фриаса, с заверениями в том, что в случае возникновения каких-либо изменений они ему об этом сообщат.

— Зачем ему с такой точностью знать, где находится Саласар в любое время суток? — спросил Бесерра, глядя вслед удалявшемуся Кальдерону.

— Не имею представления, — ответил Валье.




Кальдерон больше двух часов гнал коня по дороге, ведущей на север, время от времени останавливаясь, чтобы взглянуть на карту, кусок пожелтевшего пергамента, которую он хранил в свернутом виде под камзолом, пока наконец не добрался до узкой песчаной тропинки, укрывшейся в густом сосняке.

Он свернул на нее и ехал еще некоторое время, пока не убедился, что вряд ли в столь уединенном месте может появиться нежелательный свидетель или соглядатай. Это его порадовало. Начинало темнеть, и он заприметил огонек лампы, мигавший среди деревьев, который служил указанием месторасположения постоялого двора. На двери убогого домишки висел букетик чертополоха, свидетельство того, что хозяева совсем недавно были осчастливлены рождением ребенка и пытались оградить его от козней ведьм.

Согласно местному поверью, чаровницы охотно превращаются в муравьев или мух, чтобы потом забраться в рот к новорожденным и вызвать у них смертельное удушье. Единственным способом избежать несчастья было прикрепление букетика чертополоха на дверь жилища, потому что по правилу, заведенному у ведьм, прежде чем переступить порог дома, им надлежало пересчитать один за другим все фиолетовые лепестки-перышки цветка, не сбившись со счета. В ночной темноте, да еще когда надо вести счет, не поднимая шума, соргиньи, то есть ведьмы, не раз и не два ошибались и то и дело начинали сначала. Приходилось заниматься этим до наступления рассвета, то есть до того момента, когда ведьмам следовало удалиться, поскольку, не избавившись от орудий своего ремесла до восхода солнца, они рисковали превратиться в каменных истуканов. Только таким способом можно уберечь детей от напасти, потому что ведьмам не удается проникнуть ночью в дом.

Хозяин постоялого двора услышал топот копыт и вышел навстречу. Великан с широченной грудью держал лошадь под уздцы, пока Кальдерон спрыгивал с нее, и пригласил его войти в дом. Помещение было не слишком просторным и представляло собой комнату с деревянным полом и стенами и с шестью столами, на которых стояли небольшие вазочки из обожженной глины с букетиками полевых цветов. Имелись также дверь, которая вела на кухню, и окно с раздвинутыми занавесками в голубую и белую клетку, за которым была видна дорога. Живительное тепло очага, располагавшегося в центре помещения, заливало стены колеблющимися отблесками пламени.

— Садитесь, где вам нравится. Моя жена только что приготовила тушеное мясо, я принесу вам тарелку, — сказал хозяин постоялого двора, опускаясь на колени перед огнем, чтобы смешать траву с дровами очага и сунуть ее в огонь вместе со шкуркой ежа.

Это был еще один способ избежать визита ведьм. Кальдерон про себя усмехнулся: даже в этих глухих местах страх чувствует себя как дома. Он сел за один из дальних столов и не проронил ни слова, заслоняя лицо рукой, пока заглатывал жесткие куски мяса, почти не прожевывая, потому что весь день во рту у него не было ни крошки. Он быстро расправился с мясом, тщательно вытер хлебом тарелку, забыв о правилах приличия, которым следовал в течение дня, и наконец почувствовав себя свободным. Теперь можно было расслабиться и скрасить ожидание, наслаждаясь вином, а вернее, присутствующим в нем привкусом дубовой бочки.

О появлении шайки он догадался еще до того, как отворилась дверь таверны, об этом свидетельствовали раскаты смеха и громкие крики за окном. Белоглазый вошел первым, задев плечом косяк входной двери, поскольку, вечно зыркая по сторонам единственным глазом, обычно ничего не видел у себя перед носом. За ним последовали остальные.

— Вы опоздали, — поприветствовал их Кальдерон со скучающим видом, радуясь тому, что его знакомые и не подозревают о его связях с такого рода публикой.

— Простите, сеньор. — Верзила с длинными волосами и густой бородой мял шляпу в руках, не решаясь взглянуть ему в глаза. — У нас была небольшая неприятность. Ничего существенного.

— Ничего существенного, — процедил сквозь зубы Кальдерон с фальшиво-добродушной улыбкой на лице, и все четверо, двое мужчин и две женщины, переглянувшись, обрадованно заулыбались в ответ. — Ничего существенного, — повторил он уже без улыбки и грозно хмуря брови, а затем переспросил, срываясь на крик: — Ничего существенного? Погибла женщина. Это ты называешь небольшой неприятностью? Почему, позвольте узнать, вы не поставили меня в известность?

Трактирщик, обеспокоенный криками, вышел из кухни, вытирая руки о штаны. Кальдерон мрачно взглянул на него и потребовал еще один кувшин вина и четыре кружки.

— Сеньор, мы не хотели ее убивать, — залепетал бородатый, когда трактирщик скрылся за дверью. — Она испугалась и сама кинулась в воду. Мы… Я…

— Не имеет значения, — оборвал его Кальдерон. — Сейчас я не настроен выслушивать объяснения. Что, так сложно было сообщить мне? Я просто-напросто требую, чтобы меня держали в курсе всего происходящего, где вы обретаетесь, чем занимается инквизитор. Вас, слава богу, четверо. Одного дня достаточно, чтобы найти меня там, где я нахожусь. Для этого я и дал вам лошадей и повозку. Неужели так трудно это уразуметь? Или мне следовало бы поручить работу кому-то другому?

— Нет-нет, мы справимся. Что до женщины, то мы как раз собирались вам об этом рассказать…

Трактирщик снова вышел из кухни, поставил на стол кувшин с вином, кружки и бросил косой взгляд на подозрительных посетителей. Все пятеро держали паузу до тех пор, пока он не скрылся за дверью кухни.

— Мы делаем все, что можем, сеньор, — заговорила женщина постарше, стараясь держаться уверенно. — Не спускали глаз с инквизитора, как вы велели, и располагаем всеми сведениями, как вы просили.

— Ну так выкладывайте поскорей, — проворчал Кальдерон, наливая вино.

— С момента прибытия в Сантэстебан Саласар все время принимает посетителей, — вновь вмешался бородач, — и тот, кто входит к нему со скорбной миной, выходит с радостным видом. Похоже, после исповеди они чувствуют себя лучше, и нет никаких наказаний, ни печали, ни слез. Все выходят довольные, притом что у сеньора Саласара выражение лица всегда крайне неприветливое.

— Да уж… Неприветливое, это точно, — хихикнул белоглазый, глядя в свою в кружку, но никто его не поддержал.

— Что именно он делает во время признаний? Что говорит кающимся? — допытывался Кальдерон.

— Этого мы не знаем.

— Не знаете? — Кальдерон стукнул по столу кулаком. — Это у вас называется не спускать глаз с инквизитора и собрать все сведения? Позвольте поинтересоваться, почему вы этого не знаете?

— Аудиенции происходят за закрытыми дверями, входят только те, кто пришел за прощением, обещанным эдиктом, и…

— Ну, так пусть один из вас войдет под видом кающегося. — Кальдерон помолчал и спросил себя, правильно ли он поступил, наняв этих недоумков. — Вы достали бумаги?

— Мы пытались, сеньор, но место охраняется днем и ночью, трудно проникнуть туда незаметно и…

— Да вы просто шайка бездарей! Единственным стоящим поступком было убийство этой женщины, да и то по чистой случайности.

— Мы их добудем, сеньор, уверяю вас, даю вам слово, клянусь… — Бородатый при каждой фразе наклонялся все ниже.

— Надеюсь, что это так, в противном случае хозяин не заплатит вам условленную сумму. А пока даю вам только это, — он швырнул на стол четыре монеты, — большего вы не стоите, поскольку я сделал за вас всю работу. Вот тут снадобья, о которых я вам говорил. — Он протянул наемникам небольшой сверток, который они сразу стали разворачивать, в то время как Кальдерон продолжал свои объяснения: — Мазь, чтобы она подействовала, следует нанести снизу на стопы, под мышками и на внутреннюю часть бедер. Здесь, в завернутом платке, стеклянный пузырек с порошком. Как заверил меня врач, это снотворное. Достаточно, чтобы в рот попала самая малость, и человек проспит несколько часов. Я дам вам знать, когда следует пустить их в дело.

Кальдерон сделал большой глоток из кружки с вином, а затем выложил на стол карты с подробными указаниями относительно маршрута Саласара, которыми несколько часов назад его снабдили инквизиторы Валье и Бесерра.

— Вот вам план путешествия Саласара и его помощников пункт за пунктом, — сказал Кальдерон. — Поезжайте обратно в Сантэстебан. Не отставайте от Саласара ни на минуту, я хочу, чтобы вы сообщали мне о каждом его шаге, но на этот раз без досадных недоразумений. Когда хозяин узнает о том, как мало вы достигли… — Он немного помолчал, сокрушенно качая головой: — Не знаю, не знаю… В общем, встречаемся здесь через две недели, и надеюсь, у вас будет, что мне предложить.




Той ночью четверо наемников, встречавшихся с Кальдероном на постоялом дворе, долго не могли заснуть. Они встали лагерем в лесу, и старшая из женщин развернула при свете документы, которые вручил им Кальдерон. Рассмотрела их внимательно, но ничего не смогла понять. Как она ни старалась, щурила глаза и вертела бумагу, единственное, что представало ее взору, были линии и совершенно непонятные каракули.

— Как вы думаете, что это значит? — наконец спросила она.

— Откуда мне знать, женщина, — сказал бородатый. — Это условные фигуры. Сдается мне, что линии обозначают путь, по которому проедет Саласар со свитой.

— Весь путь? — Парень с бельмом на глазу рассматривал одну из карт, вертя ее и так и этак, поскольку у него в голове не укладывалось, что окружающий его мир может вот так просто уместиться на двух пядях бумаги.

— Чего же ты не попросил его тебе это растолковать? — проворчала женщина, обращаясь к бородатому.

— Потому что он и без того был слишком не в духе, чтобы еще сообщать ему, что мы не можем расшифровать записки, которые он нам дал. Поедем за свитой — и делу конец. Спросим, разузнаем, куда они едут. Придумаем что-нибудь.

— Это добром не кончится. Я знаю. — Женщина с недовольным видом отшвырнула карту в сторону.

— Ну, если у нас ничего не выйдет, мы всегда сможем кого-нибудь прикончить, — сказал парень с бельмом, громко смеясь и заходясь от хохота. — Похоже, именно это и может заинтересовать хозяина.

— Молчи, дурень!




V

О том, как обрести колдовскую силу, изготовить черный порошок для ресниц и помешать Ингуме напасть на нас во время сна





Двое запыхавшихся парней небрежно волокли по полу мешок с телом Хуаны, словно в нем были простые овощи.

— Куда нам его девать? — спросил один из них, отпуская руки и тяжело дыша.

Саласар, окинув взглядом просторное помещение, велел Доминго положить тело на длинный стол зала заседаний, предварительно убрав с него чернильницы и перья и бумаги с записями показаний раскаявшихся колдунов.

Тут же, по чистой случайности, оказался и Франсиско Боррего Солано, приходской священник Сантэстебана. Он еще утром явился в резиденцию Саласара, чтобы сообщить ему о том, что имя Хуаны де Саури значилось в списке жителей селенья, пустивших на постой раскаявшихся сектантов. Где-то более недели назад Хуана принимала четырех человек, которые после таинственной смерти женщины бесследно исчезли. Это были двое мужчин и две женщины.

— Исчезли, не дожидаясь прощения, обещанного по эдикту… — проговорил Саласар.

— Совершенно ясно, что их главной целью было вовсе не прощение. Они преследовали другую цель. Мщение! — выпалил священник в лицо инквизитору. — Дьявол крепко держит своих приверженцев. В уме этих дикарей нет места раскаянию. Они по-прежнему кишат вокруг, они повсюду! А тут еще это злосчастное королевское послание обязывает моих прихожан проявлять о них заботу. — Голос Боррего Солано звучал все громче, а глаза начали метать искры. — Мы сами распахнули перед ними двери, чтобы они могли проникнуть в наши дома!

— Следует проявлять осторожность с утверждениями подобного рода. — Саласар говорил очень тихо, стараясь остудить пыл священника. Он опасался, что Боррего Солано не на шутку разойдется и взберется на амвон, крича, что раскаявшиеся колдуны — убийцы, и день закончится массовым побоищем на улицах Сантэстебана. — Мы еще точно не знаем, что произошло. Возможно, это был несчастный случай. Не исключено, что эти четверо увидели, что Хуана погибла, и сбежали, боясь, что их могут обвинить. Принимая во внимание обстоятельства, это меня не удивило бы.

— Помилуйте! Вы что, не желаете видеть, что происходит? — Боррего Солано с возбужденным видом кружил по залу, размахивая руками и нервно дергая плечом. Саласару становилось не по себе, когда тот оказывался у него за спиной. — Эти четверо были наемниками дьявола, жаждавшего отмщения. Несомненно, след на руке Хуаны представляет собой перевернутый крест. Они прибегают к подобным иносказаниям. Крестятся наоборот, причащаются черными облатками. Служат сатанинские мессы в полночь, по понедельникам, средам и пятницам и накануне христианских праздников. Тело Хуаны была обнаружено как раз утром в четверг. Все указывает на то, что…

— Мы не знаем, спустя какое время ее нашли, — прервал его Саласар. — С момента смерти могло пройти несколько дней.

Однако Боррего Солано, похоже, его не слушал: он продолжил завывать, словно работающий на публику ярмарочный комедиант.

— Сборища начинаются, как только окончательно стемнеет, и заканчиваются, прежде чем запоет петух. Оставляют черную курицу на пересечении дорог, потому что таким способом можно обрести колдовскую силу, — кричал священник, — и, прежде чем отправиться на шабаш, натирают тело вонючей мазью зеленого цвета и говорят так, — он откашлялся и произнес: — «Я Демон, с этого момента и впредь я одно целое с Демоном. Мне надлежит стать Демоном, и я отрекаюсь от Бога» — и улетают на метле. Я сам видел, — заверил он присутствующих. — Перед черной мессой они исповедуются в грехах, которые есть не что иное, как все совершенные добрые дела и все дурные, которые они забыли совершить. Затем дьявол обряжается с ног до головы во все черное, в грязные и дурно пахнущие одежды, а прихожане жуткими голосами распевают гимны, в коих превозносится власть Сатаны. Во время проповеди демон просит, чтобы они утвердились в вере в него и не искали других богов, которые не дадут им всего того, что он может им дать. Причащаются ведьмы и ведьмаки с помощью черной облатки, которая выглядит как подошва; на ней проступают очертания Сатаны. Демон встает и произносит: «Это плоть моя», и колдуны, встав на колени, отвечают по-басконски: «Акеррагойти, акеррабейти».

Саласар вопросительно взглянул на послушника Иньиго де Маэсту, чтобы тот перевел ему эти слова.

— Козел наверху, козел внизу! — прошептал юноша в ответ.

Священник с запалом продолжал:

— А вино для причащения, попадая им в глотки, вместо того, чтобы дарить утешение, вызывает страшный холод внутри, который обращает их сердца в иней, не позволяя им испытывать жалость. — Изложив все это, Боррего Солано уверенно заявил: — Хуану наверняка убили во исполнение некоего ритуала, а затем сбросили тело в реку. — И он вынес свое заключение: — Знак у нее на руке — это перевернутый крест, тут двух мнений быть не может.

— Хорошо, принимаем к сведению, — сдержанно произнес Саласар.

Ему не раз приходилось выслушивать описание черных месс, но он решил позволить священнику выговориться — тот явно в этом нуждался. Затем он подошел к столу, на который парни положили тело Хуаны, и добавил:

— Мы часами можем спорить о том, что было и чего не было, но единственный человек, который может развеять сомнения, это она.

И не говоря больше ни слова, взмахнул перочинным ножом над тюком, в котором находились останки Хуаны, и аккуратно разрезал веревки, которыми был обвязан льняной мешок. Ткань расступилась, и открылось лицо женщины, на котором застыло скорбное выражение свиньи в день святого Мартина. Этого оказалось достаточно, чтобы приходской священник Сантэстебана начал пятиться к выходу, истово крестясь, пока не ударился плечом о косяк двери. Прежде чем выйти, он успел выкрикнуть, побагровев от гнева:

— Да простит нас Бог!

— Наверняка он так и поступит, — холодно попрощался с ним инквизитор.

К этому времени Саласар уже давно растерял остатки веры, хотя никто об этом не подозревал. Духовные сомнения начали одолевать его как раз тогда, когда судьба, казалось, ему улыбнулась, когда, казалось, он овладел магической формулой для достижения всего, к чему стремился. В один прекрасный день в его голове ни с того ни с сего поселился маленький росток сомнения; оно незаметно развивалось до тех пор, пока не изменило усвоенные с детства представления. Саласар не мог подыскать слов для описания своего потрясения. Это было что-то вроде предчувствия, духовной пустоты, ощущения абсолютного одиночества, полной беззащитности, которое сначала возникло в его сновидениях, а после духовного пробуждения окончательно овладело его умом.

Сначала он думал, что это обычная реакция на ту непрерывную борьбу, которую он вел все последние годы, когда вся его воля была сосредоточена на достижении успеха. Однако при более глубоком анализе он обнаружил, что до сих пор всю свою жизнь занимался созерцанием собственного пупка, словно некая невидимая ширма ограждала от него реальность. Конечно, ему и раньше были ведомы несчастье, боль, нищета, человеческие страдания, но они всегда доходили до него в приглушенном виде, казались далекими, чужими. И вот словно зажглась лампадка, осветившая ту часть его внутренней жизни, о которой он и не подозревал в суете повседневных забот. У него внезапно открылись глаза, и вдруг земное страдание оказалось еще более отвратительным и зловонным, чем он мог себе представить в самых страшных снах. Ему даже было страшно подумать, что собирается предпринять Господь для выхода из создавшегося положения.

Несомненно, на него повлияли события того времени. В северных краях свирепствовала чума. По улицам городов бегали блохастые крысы, а жителями овладели голод и отчаяние. Семьи покидали родные дома, чтобы избежать общения с зараженными, и уходили куда глаза глядят. Бросали скот, посевы, уносили вместе с пожитками свои страдания, толпились у входа в храмы, умоляя о помощи, выпрашивая Христа ради кусок хлеба, немного молока для ребенка, работу для отца семейства, смахивавшего от голода на чахлого воробья. Тот, кому не удавалось найти работу, шел побираться.

В городах проходу не было от попрошаек да малолетних пройдох, которые, крича и толкаясь, в мгновение ока окружали жертву и обирали любого, прежде чем тот успевал глазом моргнуть. Люди боялись выходить на улицу и требовали у властей защиты, но тех больше интересовал вопрос, устраивать ли королевские празднества в Мадриде или перенести часть из них в Вальдолид.

Вдобавок ко всему зима выдалась холодная и ненастная. Пока люди обеспеченные развлекались тем, что глядели в окно и любовались заснеженным пейзажем да еще лепили снеговиков у себя в садах, бедняки дрожали от холода, наблюдая, как к утру у детей синеют губы.

И при этом они могли считать себя счастливцами. Ведь они спаслись от ужасной эпидемии чумы, которая унесла полмиллиона жизней. В Стране Басков и Наварре люди в корчах умирали от головной и мышечной боли, ощущая внутри ледяной холод смерти. Мало-помалу он превращался в огонь и кипящую лаву, а в это время их выворачивало наизнанку, в паху и на животе высыпали красные чумные бубоны, которые затем появлялись и выше — под мышками и на шее.

То, что вначале казалось всего лишь местным бедствием, постепенно оборачивалось библейским наказанием. Некоторые церковники бросились на амвоны, произнося пламенные проповеди, в которых упоминали гнев и кару Господню тем, кто проявлял невоздержанность в еде, питье и плотских удовольствиях. Это же относилось к еретически настроенным и маловерным жителям северных районов Испании, по-прежнему поклонявшимся языческой богине по имени Мари и сонму лесных духов, которые, вне всякого сомнения, были по своей сути не чем иным, как мелкими бесами. На улицах опять появились флагелланты, или бичующиеся, представители братства, которое было запрещено папой во время чумы, опустошившей Европу в середине XIV века. Это были люди, шествующие по улицам с искаженным от боли лицом и обнаженным торсом, которые стегали себя плетью на глазах у объятых ужасом прохожих во имя искупления грехов своих соплеменников.

Саласар не боялся чумы, он опасался чего-то другого. А главное, он сомневался в истинности самих принципов и морали, на которых стояло его мировоззрение. Он начал подозревать, что заветы Христа, будучи просеяны через сито чужого сознания, дошли до него в искаженном виде. Он подумал о воробьях, которые казались такими хрупкими и слабыми людям, тогда как червяку они представлялись могучими великанами. Известно ли ему, каков на самом деле воробей? И каков на самом деле Бог?

Он пришел к выводу, что человек способен воспринимать только видимость, внешнюю сторону предметов и событий, тогда как суть вещей остается для него непосильной загадкой, потому что в действительности как физические, так и духовные явления каждый отдельный человек познает и понимает по-своему.

Саласар начал сомневаться практически во всем: в небе, в преисподней, в Священном Писании и в тех священных авторитетах, которые его увековечили. Он подверг сомнению человеческие способности к восприятию. Сталкиваясь с каким-нибудь набожным человеком, он невольно задавался вопросом, оставался бы тот таким же, если бы не угроза геенны огненной, ожидающей всех злодеев без изъятия. Даже доброта превратилась для Саласара в разновидность лицемерия и тщеславия, достойных осуждения.

Эти сомнения в конце концов обрели собственную законченную форму, и теперь ему казалось странным, что когда-то, в юности, он безоговорочно принял идею о том, что некое Высшее Существо создало весь этот мир, а вместе с ним и всех его обитателей. Ему подумалось, что, если этот могучий Вседержитель и вправду существует, он должен быть похожим на огромного жестокого ребенка, который только и знает, что играть в свои игрушки в гигантском кукольном домике мира.

И Саласар в муках и страданиях пытался различить смутную грань между добром и тем, что принималось всеми за зло. Разве не говорится, что бедняк скорее попадет на небо, чем богач? А если бедняк из-за своего несчастья проклянет все на свете, будет оплакивать и проклинать свое жалкое существование или украдет курицу, чтобы не умереть от голода? Что тогда?

Послужит ли оправданием в глазах Господа то обстоятельство, что вор — несчастный отец, которому нечем было накормить своих голодных детей? Не укради — гласит Закон Божий, однако если не украдешь, то помрешь с голоду, а смириться в данных обстоятельствах с безвыходностью положения — это своего рода самоубийство, точно такой же грех, как все остальные. Сможет ли Бог справедливо вершить свой суд над смертными в день светопреставления, если все люди начинают свой жизненный путь с грузом самых разных возможностей и талантов?

Кто-то появился на свет под открытым небом на берегу ручья, кому-то нечем утолить вечный голод или прикрыть наготу, вызывая презрение тех, у кого все это есть благодаря положению в обществе Или заслугам предков. Многие бедолаги лишены возможности получить образование, которое раскрепощает ум и придает уверенности в своих силах. Им не остается ничего другого, как нарушать Божьи установления, для того чтобы выжить. И что, неужели Бог начнет стричь этих людей под одну гребенку, равнять их с монархами и аристократами, которые родились в богатстве, полученном по наследству благодаря кровному родству? Эти счастливчики могут себе позволить и доброту, и великодушие по отношению к обездоленным, хотя бы раз в месяц, чтобы успокоить совесть и покрасоваться перед другими придворными своим милосердием.

Саласар пришел к выводу, что быть добрым человеком и попасть на небо совсем не трудно, если жизнь к тебе благоволит и не подвергает испытанию бедностью. Он разуверился во всем, и ему пришлось скрывать свое отчаяние, потому что в те годы он являлся правой рукой Бернардо де Сандоваля-и-Рохаса, который уже тогда был архиепископом Толедо. Интуиция подсказывала Саласару, что при всем участии к нему и дружеских отношениях его покровитель не одобрит кощунственных мыслей, которые крутились у него в голове.

К тому же Саласар искренне восхищался архиепископом Бернардо де Сандовалем-и-Рохасом, который был сострадательным, приветливым человеком, наделенным от природы чувством справедливости, и тем самым именно он не давал угаснуть вере в человека в душе Саласара. Бернардо много сделал для культуры Испании, оказывая покровительство немалому числу поэтов и писателей, среди прочих некоему Мигелю де Сервантесу, который в те годы без особого успеха занимался поисками значения слов.

Саласар никогда бы себе не простил, если бы своими сомнениями нарушил покой архиепископа, а потому вынужден был притворяться. Он притворялся, что внимает литургии, притворялся, что испытывает облегчение после отпущения грехов, так и не выложив на исповеди всей правды, притворялся, что по-прежнему находит утешение в Слове Божьем, — в общем, притворялся всегда и во всем настолько старательно, что почти убедил самого себя и перестал терзаться.




Саласар осмотрел безжизненное тело Хуаны, распростертое на столе. И взгляд у него при этом сделался точь-в-точь таким же, как во время допросов, когда он делал пометки в протоколе дознания. Ему хватило беглого взгляда, чтобы прийти к выводу, что обстоятельства смерти этой женщины были по меньшей мере необычными. Это, конечно, не был простой несчастный случай, однако он не стал бы утверждать, что это убийство, как на то намекал приходский священник Боррего Солано. Ведь чтобы найти ответ, он располагал только лежавшими перед ним останками. Саласар следовал разработанным им самим на основе рассуждений гуманистов правилам поведения, он принципиально отказывался полагаться на то, чего сам не мог пощупать, попробовать на вкус, увидеть, понюхать или услышать. И даже если бы мог, все равно сомневался бы.

В те времена, когда он испытывал отчаяние оттого, что не может найти Бога во всяком явлении жизни, Саласар решил, что еще не все потеряно, и попытался отыскать признаки его существования в смерти. Он отправился в Валенсию, чтобы участвовать во вскрытии мертвых тел, и там, не переставая удивляться, посещал занятии по анатомированию в Главном госпитале. Это были семинары, на которых присутствовали не только врачи или специалисты по анатомии, но также немалое число людей искусства, в частности скульпторы и художники, которые старались как можно лучше разобраться в хитром устройстве человеческого тела для того, чтобы затем сделать свои произведения более живыми и правдоподобными.

Рассказывали, что до того, как подобные занятия анатомией стали общедоступными, художники вроде Леонардо да Винчи проникали на кладбища по ночам и раскапывали свежие могилы, чтобы впоследствии доставить тела покойников в свои мастерские. Там они их вскрывали и даже снимали с них кожу, чтобы изучить расположение корсетных мышц корпуса или устройство ножных мускулов, позволяющих человеку свободно передвигаться.

И все же, несмотря на то что публика, составлявшая группу в Главном госпитале Валенсии, была самая разношерстная, Саласар явно выделялся на общем фоне. Человек церкви, интересовавшийся подобными вопросами, постоянно вызывал недоумение у студентов и преподавателей. Саласар не забыл приемы анатомирования и теперь собирался воспользоваться полученными знаниями для вскрытия тела Хуаны.

Он пригласил Иньиго и Доминго в свои покои, и, пока те стояли там с разинутыми от удивления ртами, инквизитор, встав на колени, долго рылся в тяжелом, черного дерева сундуке, который возил за собой повсюду, начиная от Логроньо, невзирая на все неудобства, которые тот причинял во время путешествия. Сундук был доверху набит документами, перьями, чернильницами и увесистыми фолиантами старинных изданий.

— Этот сундук — хранилище неоценимых знаний, — пояснил Саласар, копаясь в бумагах.

— А еще говорят, что знания не занимают много места, — съязвил Иньиго.

— Я был уверен, что они нам понадобятся. На-ка вот, Доминго, подержи это. — Саласар протянул ему рясу монахини-терезинки и тяжелый том, на котором можно было прочитать «Quaderni di anatomia» Леонардо да Винчи. — Теперь можно начинать.

— Что начинать? — испуганно спросил брат Доминго.

— Это своего рода наставление, — объяснил Саласар, указывая на книгу. — Леонардо да Винчи изложил в ней самые важные секреты человеческой морфологии. Сделал более семисот анатомических рисунков. Правильно изобразил коронарные артерии, s-образный клапан, и клапан аорты, и сердечную мышцу. Чтобы изучить кровообращение внутри аорты, он сконструировал стеклянную модель сердца, поместив в нее небольшие мембраны вместо клапанов. Благодаря своему опыту анатомирования он сумел изобразить органы с поразительной точностью. Он вскрывал внутренние органы в последовательных сечениях и сумел передать на бумаге их топографическую перспективу. — Инквизитор в который раз пришел в восхищение от вида великолепных иллюстраций. — Эта книга подскажет нам, как надо резать.

— Резать? А что это мы собираемся резать?

— Ради бога, не будь таким ханжой, Доминго, — проворчал Саласар, досадливо поморщившись.

— Ну нет, только не это! — воскликнул Иньиго и осекся, боясь продолжать в том же духе. Однако, пересилив себя, произнес: — Разве не велел Господь Моисею объявить священникам: да не осквернят себя прикосновением к умершему из народа своего?

Саласару тут же припомнилось, что этот молодой послушник всегда искал и находил в Священном Писании ответы на любые вопросы повседневности. Но в этот момент инквизитор не собирался пускаться в рассуждения о том, следует или нет применять цитату из Левита в данной ситуации.

— Если тебе известно точное место в Писании, где запрещается вскрытие трупа для установления причины смерти, особенно когда дело настолько запутанное, как это, можешь показать мне его, а если нет, то лучше помолчи. Подобное ханжество нагоняет на меня тоску. — Саласар посмотрел на сконфуженные физиономии своих помощников и понял, что был слишком резок. Он попытался их успокоить: — Весалий, врач императора Карла V и одновременно последователь Леонардо да Винчи, тоже был озабочен данным вопросом, а посему проконсультировался с богословами Саламанкского университета, которые ответили, что если вскрытие служит к пользе благого дела, тогда, несомненно, оно дозволено законом. Присутствие Господа ощущается в любом создании, и нет ничего плохого в том, чтобы наблюдать совершенство его творения и в этом случае, — заключил он.

Затем инквизитор взял три платка и обрызгал каждый кипрской эссенцией; повязал один из них на лицо так, чтобы нос и рот были закрыты, и вручил два других своим помощникам, предлагая им последовать его примеру. Все трое вернулись в зал заседаний.

Саласар вручил Иньиго подсвечник с горящей свечой, чтобы тот держал ее над трупом, а Доминго приказал сесть за стол и вести записи. Саласар знал, что предстоящее им зрелище шокирует обоих юношей, однако нуждался в ассистентах и мог положиться только на них. Остальным помощникам инквизитора и местным жителям не следовало знать о том, что происходит в этом зале: вряд ли кто-то из них был в состоянии понять, зачем инквизитору, чтобы разобраться в промысле Всевышнего, понадобилось потрошить примерную христианку. Так что Саласар плотно закрыл дверь и задвинул занавески. Комната погрузилась в полумрак, разгоняемый колеблющимся светом свечей.

Доминго предпочел не смотреть в сторону трупа. Он с трудом сдерживал желание шарахнуться в сторону при виде гигантской тени Саласара на стене: это был какой-то пляшущий монстр! Казалось невероятным, что такой серьезный и сдержанный человек, как инквизитор, может использовать столь подозрительные методы, чтобы разобраться с ведьмами. Иньиго, в свою очередь, был слишком подавлен увиденным, чтобы предаваться нравственным самобичеваниям. На него и так подействовал вид обнаженного тела мертвой сеньоры и огромного мясницкого ножа, который Саласар положил на стол рядом с нею. Судя по всему, это и было орудие вскрытия.

— Записывай все, что я скажу, Доминго. — Голос Саласара вывел из задумчивости обоих ассистентов.

— На правой руке покойной сквозная и запекшаяся рана с очертаниями креста, более глубокая по краям. Несомненно, — отметил он, — это не перевернутый крест. Записываешь. Доминго?

— Да-да, сеньор.

— Рваная рана на щиколотке правой ноги. — Инквизитор обследовал пораженные ткани через лупу и пинцетом извлек несколько волокон, которые, по-видимому, застряли в ране. — Разрыв, похоже, вызван трением о кожу веревки из пеньки. — Он осмотрел запястья покойной, подушечки пальцев, подложил лист бумаги под руку трупа и палочкой поскреб у нее под ногтями. — Как я предполагал, — пробормотал он, — она привязала веревку к ноге.

— Зачем? — удивился брат Доминго.

— Судя по глубине раны, оставленной веревкой, ясно, что на другом конце находилось что-то достаточно увесистое, что в итоге привело к освобождению лодыжки от привязи и не всплыло вместе с телом. Скорее всего, какой-нибудь камень.

— Она привязала к ноге камень? — Скорее, это был не вопрос, а мысль, высказанная братом Доминго вслух.

— Чтобы пойти на дно, — подсказал Иньиго.

— Сам знаю, — ответил брат Доминго, задетый подсказкой. — Я хочу сказать, это как-то не вяжется с глубокой набожностью, которой, по словам приходского священника Боррего Солано, отличалась эта женщина. Нам следовало бы рассмотреть версию, которую он нам предложил. Скорее всего, ведьмы проделали над ней какой-то ритуал. Это объясняет след от креста на ладони. Наверняка ее убили и, чтобы отделаться от трупа, привязали к ноге камень, а затем сбросили ее в реку.

— Дорогой брат Доминго, — сказал Саласар, не отрывая взгляда от тела, — мне нравится, что вы стремитесь рассмотреть все возможности, однако следовало бы подключить к вашим заключениям еще и здравый смысл. Если кому-то понадобилось утопить тело в реке, озере или любом другом водоеме и он решил бы воспользоваться камнем, естественнее всего было бы привязать веревку к обеим ногам. Но след от нее указывает на то, что она была привязана только к правой ноге. Ты мог бы возразить, что еще не доказательство, потому что всякое бывает, однако, если мы обратим внимание на подсказки, имеющиеся у нас на столе, мы увидим, что веревку привязала она сама. Волокна веревки, которую она привязала к лодыжке, остались у нее под ногтями. — Он придвинул к нему лист бумаги, на который выложил волокна из-под ногтей Хуаны и точно такие же, но извлеченные из раны на ноге. — Видите? Волокна одинаковые. — Казалось, инквизитор, размышляя, беседует сам с собой. — Из чего следует вопрос: зачем она это сделала? Продолжим в том же духе… Возможно, Хуана постарается сообщить нам о своей смерти что-нибудь еще.

Столь бесцеремонное обращение с покойной показалось брату Доминго плохим знаком. Саласар отошел от трупа и попросил Иньиго посветить ему на страницы книги Леонардо да Винчи, где были изображены люди в полный рост; они улыбались и имели цветущий вид, но при этом были свободны от кожных покровов, словно открытые ящики с замком и петлями, которые можно было открывать и выставлять напоказ их содержимое. Саласар вернулся к покойной, взял нож и провел им от груди до пупка, словно примеряясь. Затем с решимостью, поразившей Иньиго, сделал точный разрез, который начался у основания шеи и доходил до самого лобка. При свете свечи открылись взору внутренности Хуаны. Иньиго испустил вздох ужаса, тогда и Доминго невольно поднял глаза и увидел все тело целиком, распростертое на столе, за которым он обычно писал. Лицо Хуаны было повернуто в его сторону, и на мгновение ему показалось, будто женщина открыла глаза и смущенно глядит на него, умоляя проявить к ней уважение. Доминго сжал зубы, изо всех сил стиснул перо в мокрой от пота руке и принялся читать про себя одну молитву за другой, прося Господа не дать ему возненавидеть Саласара за творимое им святотатство.

— Записывай, Доминго. Легкие заполнены водой. — Брату Доминго показалось, что Саласар смотрит на него с непонятным самодовольством, как бы говоря: «Она была жива, когда упала в реку. Причиной смерти явилось утопление».

— Сколько у нее ребер? — удивленно спросил Иньиго, сравнивая тело Хуаны с изображением в книге Леонардо.

— У мужчин и женщин одинаковое число ребер, так что хватит цитировать Писание, вот заладил! Посмотрим, что у нас тут. Ага! В желудке ничего… Совсем пусто.

— Что это значит? — Иньиго начал проявлять интерес к вскрытию.

— А это значит, что либо женщина в течение дня не взяла в рот ни крошки, либо она умерла вскоре после того, как встала утром, к чему лично я больше склоняюсь. Это опровергает теорию о том, что она была убита во время сатанинского обряда, совершенного в полночь. Тот факт, что ее обнаружили в четверг утром, по утверждению священника Боррего Солано, вовсе не означает, что она умерла накануне. Мы не знаем, ни сколько времени веревка удерживала ее на дне реки, ни когда тело отвязалось от камня и всплыло, ни сколько времени оно плавало в реке, пока его не обнаружили дети. Хотя если судить по степени разложения, я бы сказал, что она скончалась более трех дней назад.

Саласар кое-как запихнул внутренности обратно в брюшную полость, обрызгал ее яблочным уксусом и зашил разрез кривой иглой тюфячника с ловкостью и мастерством заправской портнихи. После этого вымыл руки до локтей, а тем временем Иньиго вытирал следы крови и обряжал покойную в рясу монахини, извлеченную из сундука. Как только с этим было покончено, ничто при взгляде на мертвую женщину не напоминало о проделанной с телом операции. Однако, заглянув в исполненные страдания глаза Иньиго, все еще перепачканного кровью с головы до ног, Доминго перекрестился. К счастью, Саласар отвлек их от мрачных размышлений:

— Иньиго, я хочу, чтобы завтра же ты отправился к этой женщине домой и осмотрел все внутри и вокруг, вдруг найдешь что-нибудь интересное. Я хочу, чтобы ты отыскал веревки, кресты, бумаги, символы. Какую-нибудь прощальную записку. Все, позволяющее нам понять, что вынудило расстаться с жизнью столь благочестивую женщину.

— Я так и сделаю, сеньор, — с поклоном произнес Иньиго.

В то время как в резиденции инквизитора трое мужчин, можно сказать, буквальным образом докапывались до истины, сокрытой в теле Хуаны, Май пыталась отдохнуть, прислонившись спиной к дереву в лесу. Горе, которое она испытывала, оказалось ей не под силу. На коленях у нее стояла деревянная шкатулка с передачами для родственников казненных. Она ее то открывала, то закрывала ящичек, спрашивая себя, что побудило владельцев этих вещей расстаться с Библией или отрезать прядь волос, перевязав ее зеленой ленточкой, в надежде, что эти предметы послужат близким людям напоминанием о каждом из них. Может быть, не случайно Эдерра ничего ей не оставила. Прекрасная знала, что ни Май, ни Бельтрану не нужно никакого предлога, чтобы о ней помнить. Во рту у Май опять появился горький привкус, предвестье припадка, и она поняла, почему Эдерра прилагала столько усилий к устранению настоящей причины ее слез. Единственным способом избавиться от сжимавшего ее сердце чувства безысходности было залиться плачем подобно маленькому ребенку.

С тех пор как Эдерра взяла на себя заботу о Май, а это произошло, когда та была еще грудным младенцем, она всегда разговаривала с ней без сюсюканья и уменьшительных словечек, которые обычно используют в разговоре с маленькими детьми. Она была уверена, что Май, будучи дочерью дьявола, от рождения наделена обширными познаниями в отношении всего земного, небесного и подземного мира, посему не стоит ломать комедию и разговаривать с ней тоненьким голоском, словно с недоумком. К тому моменту, когда у Май прорезались все зубы, она не издала ни одного крика, не говоря уже о стоне. Она могла часами играть с какой-нибудь кривой щепкой, передвигаясь на четвереньках, по-звериному, и вообще не пролила за свою короткую жизнь ни единой слезинки. Сначала это совершенно не беспокоило Эдерру, однако с течением времени она решила, что здесь что-то не так, и попыталась добиться от нее хотя бы намека на плач.

— Я найду для этого средство, — с досадой говорила ей Эдерра, показывая на глаза. — Время от времени человеку не мешает немного поплакать.

Она перепробовала все на свете. Смешивала в ступке одну унцию атутии, одну драхму помета ящерицы и кусок сахара и этой смесью терла глаза девочки натощак, за два часа до еды и за два часа до ужина. Так как это не помогло, девять раз сожгла атутию в горшке, высыпала пепел в настой розовых лепестков, высушила его на воздухе, все перемолола и просеяла через частое сито, чтобы натереть этим порошком веки Май. Ей так и не удалось добиться того, чтобы у малышки выступили слезы, зато зрачки стали темными, блестящими и огромными, как влажные раковины некоторых моллюсков. И такими они осталось навсегда: в глазах Май белок был едва заметен. Блестящие, как темное стекло, странной формы глаза вкупе с крохотным личиком, заостренными ушами и длинными, тоненькими ножками в конечном счете делали Май похожей на новорожденного олененка.

В итоге старания Эдерры выбить у девочки слезу обернулись мукой для них обеих. Как только малышка видела, что та подступает к ней со своими чугунками, она начинала верещать как одержимая и ее начинало колотить. Эдерре это надрывало сердце, она боялась, что Май возненавидит ее за эти слишком настойчивые попытки, и поэтому ей пришлось оставить затею с глазными мазями, чтобы прибегнуть к другому способу.

Она решила испугать ребенка до слез историями об Ингуме, который будто бы способен схватить спящих детей сзади за шею и задушить. Слез у Май это опять-таки не вызвало, зато она совсем лишилась сна. Целую неделю спала вполглаза, чтобы оградить себя от происков Ингумы, пока Эдерра не поняла, что ее ухищрения вместо того, чтобы выдавить слезинку, в итоге сведут девчонку с ума, и в конце-то концов, коли слезы не выступают, значит, для нормальной жизни они ей наверняка не нужны. Чтобы успокоить малышку, она научила ее заклятию, которое не позволит Ингуме или любому другому злобному существу, которые по ночам охотятся за детьми, прийти и задушить ее.
		Господь и Дева мне защитой.



		Ингума, сгинь и пропади,



		За мной во тьме не приходи,



		Пока не перечислишь точно



		Всех звезд на небе беспорочном,



		Всех трав, растущих на дугу,



		И всех песчинок на сыпучем берегу.








После этого Май уже не боялась ни Ингумы, ни ночной темноты, ни порошков и снадобий Эдерры, ни того, что отец-дьявол явится и заберет ее с собой. Однако, когда сердце ноет, вот как сейчас, она готова была отдать все на свете, лишь бы глаза ее были в состоянии проливать потоки слез до самого рассвета.




VI

О том, как собрать урожай мандрагоры без риска для жизни, а также изготовить средство против отравы





Иньиго де Маэсту отправился в путь с первыми лучами солнца, чтобы пораньше добраться до дома Хуаны. Он был самым молодым из помощников Саласара, это сразу было видно по его безбородому лицу отрока-херувима и по вызывающей, озорной манере поведения, типичной для человека, еще не познавшего ударов судьбы. Гладкие и послушные волосы пшеничного, почти пепельного цвета, стоило им немного растрепаться, падали ему на лоб, словно плотная накидка, а чистая кожа и небесно-голубые глаза, обрамленные загнутыми вверх ресницами, явились причиной того, что в детстве его не раз принимали за девочку.

Он был родом из состоятельной семьи, проживавшей в одном из селений недалеко от Алавы, решившей, что младшему из сыновей более всего пристало церковное поприще, а значительный денежный вклад позволил ему выбрать монастырь. Хотя сначала казалось, что призвание Иньиго было навязано, он всецело посвятил себя миссии служения Богу, проявляя чуть ли не отцовскую заботу о самом мелком создании. Он старался увидеть в однажды установленном Богом миропорядке то, что заставило бы человеческий род искренне помогать самым бедным и обездоленным, а потому искал в текстах Нового Завета слова или фразы, которые могли бы укрепить его в собственной вере. Его всегда можно было застать где-нибудь в уголке со священной книгой в руках: он бормотал литании на латыни, затверживая их наизусть. Саласар восхищался его упорством, хотя иногда, желая его поддразнить, советовал ему не терять времени, отыскивая в книгах способ для упорядочения неразберихи, в которую ввергнут весь мир, поскольку, чтобы выполнить подобную задачу, надобно спуститься в клоаку и выпачкаться в нечистотах по самые уши.

— Я готов, — простодушно отвечал ему Иньиго, потому что от природы был смелым юношей, — но, прежде чем спускаться туда, в самую грязь, о которой вы мне толкуете, я хочу вооружиться высокими знаниями, чтобы понять, как мне ее удалить.

При этом Иньиго де Маэсту не оставался простым созерцателем, потому что его благие намерения почти ежедневно наталкивались на потребности молодого человека. Он проявлял нетерпение, дерзкий оптимизм, и инквизитору Саласару, человеку серьезному, часто приходилось сдерживать смех, глядя, как брат Доминго де Сардо кипятится в тех случаях, когда какой-нибудь послушник высказывает не вполне ортодоксальные идеи. Порой Иньиго умирал от скуки, слушая во время мессы красочные описания неба и ада, и ему стоило огромных усилий не начать клевать носом или зевать. И тут же, в порыве раскаяния из-за своей невнимательности, накладывал на себя нелепые наказания, которые забывал исполнить, и для искупления вины подыскивал себе очередное наказание, пока не запутывался окончательно и уже не знал, за что, собственно, просит прощения.

Его все смешило, хотя он мог растрогаться до слез, слушая Те Deum Laudamus. Иньиго еще не научился смирять чувства и в любой ситуации рисковал испытать на себе последствия своей необузданной восприимчивости. Каждое утро он преисполнялся благими намерениями: чаще молиться, внимательнее слушать учителя, не поддаваться влиянию сумасбродных историй, которые рассказывали явившиеся за прощением, дарованным эдиктом… Однако, несмотря на все его попытки обуздать с помощью силы воли собственную натуру, последняя, как правило, одерживала верх.

Иногда Саласару приходилось толкать его под столом ногой, чтобы он перестал сидеть с круглыми, как блюдца, глазами и открытым ртом и продолжал переводить сладострастный рассказ какой-нибудь женщины, которая во всех красках описывала свое нечестивое общение с Сатаной. Инквизитор начал работать с ним лишь недавно, но уже успел заметить, какое оглушительное действие рассказы этих людей производили на сознание Иньиго. Он видел, как после допросов тот ходил взад-вперед, так сильно мотая головой, что, если немного поднапрячься, можно будет услышать мысли юноши.

Иньиго нравилось высасывать сок из побегов растений; он был знатоком птиц. В детстве отец натаскал его в искусстве охоты, и благодаря времени, проведенному в лесу, юноша научился распознавать животных, едва бросив взгляд на часть следа, оставшегося на земле. По отметинам он определелял, был ли это старый или молодой зверь, передвигался ли шагом или бежал, шел в стаде или сам по себе. Не было случая, чтобы, следуя указаниям Иньиго, охотники не вышли бы на зверя, но, как только его отец поднимал аркебузу, чтобы произвести выстрел, малыш Иньиго поднимал шум, начинал кричать животному, мол, убегай, спасай свою жизнь. Умолял отца не губить Божье создание, поскольку разве оно виновато, бедное, что шкура или мясо делают его привлекательным в глазах людей:

— Не убивайте его, отец, не убивайте, — кричал он, — а то я перестану дышать, задохнусь и умру…

И он так заходился в истерике, что его начинала бить дрожь, по лицу у него текли капли пота, щеки лихорадочно горели. Краем глаза он следил за раздосадованным отцом, а на ужин получал похлебку из репы. Вот тогда-то родители и поняли, что Иньиго слишком впечатлителен по натуре, чтобы выдержать тяготы мирской жизни, и решили определить его на духовное поприще.

Саласару был по душе этот паренек. Было в нем что-то особенное, необъяснимое, что заставляло инквизитора искать его общества, потому что Иньиго обладал способностью противодействовать его непреходящему пессимизму. Смешил его. Кроме того, мастерски владел кастильским и баскским языками, что делало его незаменимым во время допросов в ходе Визита.




В то утро молодой послушник поднялся так рано, что день не успел даже проглянуть — над горизонтом еще был окрашен в сине-сапфировые ночные тона. Неукоснительно следуя указаниям священника Боррего Солано, он вскоре отыскал тропинку, которая должна была его вывести прямиком к дому покойной Хуаны де Саури. Тощая блохастая собака с проплешинами на спине и боках, почуяв шаги, подняла одно ухо, неторопливо потянулась, вежливо пропустила его вперед и тут же разразилась яростным лаем, следуя за ним по улочке до тех, пока Иньиго, поворотясь к ней лицом, не произнес несколько ласковых слов спокойным тоном, каким обычно увещевают животных, и не наклонился, чтобы почесать ей за ухом. Как только собака увидела, что ее выпад не произвел на послушника ни малейшего впечатления и он преспокойно отправился себе дальше, она скучающе зевнула, разлеглась на земле и принялась невозмутимо выискивать блох.

Вскоре Иньиго вышел за околицу и углубился в густой сосновый лес. Юноша вертел золотистой головой, посматривая по сторонам, с подозрение оглядывался, щурил свои голубые глаза и вглядывался в горизонт с видом охотничьей собаки, потому что с самого начала Визита его не покидало ощущение чьего-то незримого присутствия, неотступного преследования. Доминго все время твердил себе, что, мол, не иначе как за ними наблюдают ведьмы, чтобы быть в курсе их действий. Стоило только об этом подумать, и у Иньиго по телу бежали мурашки.

Он шел около получаса, следуя всем изгибам тропинки и благодаря судьбу за то, что обошлось без дождя, потому что бурая почва даже от небольшого количества воды живо превратилась бы в кашу. Он останавливался и осматривал землю под деревьями, вокруг камней, в поисках перречикос, грибов с приятным вкусом, которые можно встретить только весной в самой чаще дремучего леса. Он нашел несколько штук и осторожно сложил их в котомку.

Ночная сырость начала подниматься от поверхности земли, образуя тонкую завесу тумана, которая размывала очертания деревьев и трав, и на какое-то мгновение у Иньиго возникло ощущение, что он плывет на облаке. Время от времени он вновь ощущал чье-то неуловимое присутствие. Он чувствовал, что его преследуют, что за ним шпионят, наступают на пятки, но сколько бы ни пытался быстро обернуться, как ни пытался напрячь слух, затаив дыхание, так никого и не обнаружил.

Он было предположил, что душа его покойного деда, умершего за несколько месяцев до этого, намеревается просто-напросто предстать перед ним, но тут же отверг эту мысль, потому что старик в последнее время не узнавал своих собственных детей и за всю свою жизнь ни разу не обратил внимания на внуков. Вдобавок чутье подсказывало, что преследовавшее его существо было женского пола и обладало способностью испаряться прежде, чем попадется ему на глаза. Эта мысль вызвала у него дрожь, которая прошлась по позвоночнику сверху донизу. Надо только держать себя в руках, а то, чего доброго, грохнешься в обморок от страха.

Когда наконец он увидел крышу дома Хуаны, показавшуюся на горизонте, за последним поворотом дороги, почувствовал облегчение. Приближаясь к дому, он смог различить на его пороге лаубуру — древний баскский крест-оберег, выточенный из камня. Он тщательно обследовал окрестности. Обнаружил следы лошадей, однако ничто не указывало на то, чтобы у Хуаны имелась конюшня, или навес, или стойло, или хоть какое-то животное.

Пытаясь составить представление о расположении предметов, он решил пройти по краю тропинки, чтобы не затоптать человеческие следы, которые вели от порога дома в направлении видневшегося вдали небольшого каменного моста, перекинутого через реку. Он направился к нему. Удостоверился в том, хотя это был всего лишь приток реки. В результате недавних дождей поток воды под мостом стал достаточно бурным, чтобы накрыть человека с головой. Он задержался, чтобы внимательно все осмотреть. Проезжая часть дороги была покрыта как человеческими следами, так и отпечатками копыт козла, передвигавшегося на задних ногах. Иньиго сделал вывод, что здесь прошли двое мужчин и три женщины, и сразу же выделил следы Хуаны среди остальных. Накануне, когда Саласар дал ему поручение осмотреть дом Хуаны, он снял мерки с ее ног. Немного поодаль, на земле, он обнаружил деревянный крест на кожаном ремешке со следами запекшейся крови.

— Крест! — обрадованно воскликнул он, надевая его на шею.

Он вернулся к дому Хуаны, подошел к двери и толкнул ее. Она была всего лишь плотно закрыта и поэтому легко поддалась. Он ощутил, как гулко стучит сердце у него в груди.

— Есть кто-нибудь? — крикнул он с порога, вовсе не рассчитывая получить ответ, поскольку в этом случае свалился бы замертво от страха. — Я пришел с миром. Я вхожу! — опять крикнул он, осторожно сделав шаг вперед.

До него не доносилось ни звука. Он двигался осторожно, пока глаза не привыкли к слабому свету, сочившемуся через отверстие в форме креста, вырезанного на закрытых ставнях. Постепенно стали вырисовываться очертания мебели; обстановка была очень бедной: земляной пол, входная дверь вела прямо на кухню, которая, по-видимому, была главной и самой просторной комнатой в доме. Здесь имелось еще две двери, которые, предположительно, вели в комнаты. В центре кухни он увидел небольшой стол с двумя простыми неотесанными стульями. Стены, хотя чувствовалось, что хозяйка прилагала все усилия к тому, чтобы содержать их в чистоте, почернели от копоти, и от них исходил запах копченой рыбы. На одной из стен висела наполовину проржавевшая железная сковорода, а в очаге он обнаружил кастрюлю с остатками похлебки, успевшей покрыться толстым слоем плесени. Он поворошил в очаге кочергой и убедился, что он полон неубранной золы. Значит, дочь покойной еще не приходила сюда, чтобы прибраться, и у него возникло чувство неловкости оттого, что он вторгается в чужую жизнь.

Мысль о том, что он оказался первым, кто ступил на порог этого дома после трагического бегства хозяйки, вызвало у него недоброе предчувствие. Он вошел в одну из комнат, и сильный звериный запах ударил ему в ноздри. Это был неистребимый, примитивный запах козлиной шерсти, и он тут же обнаружил ногу животного, валявшуюся в углу комнаты. С брезгливым выражением взял ее двумя пальцами и сунул в котомку. Но уже было направившись в другую комнату, он ощутил спиной чье-то присутствие и испугался, зная наверняка, что на этот раз кто-то и в самом деле подобрался к нему слишком близко. Не успев оглянуться, он услышал глухой удар, сопровождаемый сильной болью в области затылка, а потом словно провалился в темный колодец, и наступила полная тишина.

Возвращаясь к реальности, он почувствовал, как его тело уменьшается, но это относилось только к его содержимому. Ощущение было такое, будто кожный покров становится ему велик, как слишком большое по размеру платье, в то время как все внутри удивительным образом сжимается и сжимается. Он выбрался из своей плотской оболочки через открытый рот. Опустил глаза, скользнул взглядом к животу и различил решетку ребер, а за ними — розоватые очертания легких, темное пятно печени, ритмично бьющееся сердца, переплетение внутренностей.

Все было точь-в-точь как на рисунках Леонардо да Винчи, которые накануне ему показывал Саласар. Он увидел свою кожу внизу, на полу, безжизненную, сморщенную и дряблую, как пустой бурдюк, валявшийся на земле. Он испугался, что она испортится, что кто-то может на нее наступить или она порвется, и поэтому попытался ее свернуть и аккуратно спрятать в котомку, но не смог. Он оказался слишком маленьким и вдобавок тут же почувствовал, что зад, став легче остального тела, тянет его кверху, приподнимая с пола, поднимает, раскачивая, вверх и вышвыривает из дома, по дороге безжалостно шмякнув о дверной косяк.

Дневной свет ослепил его, и он окончательно утратил представление о времени и пространстве. Он взмывал в небо с невообразимой быстротой, испытывая при этом сильную тошноту. В какой-то момент увидел под собой домишко, который только что покинул, вскоре превратившийся в черную точку на земле. У него возникло ощущение, что он поднялся слишком высоко и в любой момент может обжечься, натолкнувшись на солнце, которое уже сушило ему глаза. Он попытался закрыться руками, но не смог, оно слепило его, он с силой сжимал веки, ему было страшно, он взлетал все выше и выше…

Ритмичный цокот копыт вернул его на землю. Приоткрыв глаза, он увидел лес, окутанный легким синеватым туманом. И ясно различил бархатистую морду стройного скакуна, который коснулся его лба, взъерошив челку. Когда ему удалось рассмотреть получше, он понял, что животное ниже ростом, чем конь, его серебристая грива спускалась почти до уровня суставов ног, а посередине лба находился один-единственный рог.

Однажды он видел изображение этих мифологических животных в «Книге сновидений», хотя у этого экземпляра по обе стороны хребта имелась еще пара покрытых перьями крыльев, как у ангелов. Это было самое красивое и волнующее зрелище из тех, которые он когда-либо видел, включая монастырь Святого Сильвестра с алтарем, покрытым разноцветной золотой фольгой, или запрещенную книгу «Praestigiis Daemonum et Icantationibus»,[6 - «Praestigiis Daemonum et Icantationibus», то есть «Демонические чары и заклинания».] которую Саласар прятал на дне сундука из черного дерева и в которой врач Жан Виер утверждал, что колдуны — всего лишь люди, страдающие умственным расстройством.

Инквизитор как-то раз позволил ему ее посмотреть, взяв с него обещание никогда никому об этом не рассказывать, потому что в противном случае им обоим грозит серьезная опасность.

Мгновение спустя он обнаружил, что на единороге восседает прекрасная девушка, вся из голубого прозрачного вещества, окутанная воздушной тканью, изящно прикрывающей срамные части ее обнаженного тела. Она была в точности такой, какими иногда ему являлись женщины в ночных, страшно греховных сновидениях, после которых он чувствовал себя истощенным, покинутым на берегу своей постели, словно медуза, выброшенная на прибрежный песок. Он никогда не упоминал на исповеди об этих снах, потому что стыд оказывался сильнее желания получить Господнее прощение. Очертания женской фигуры казались неопределенными, размытыми, словно силуэт был окутан голубым пламенем. Ее длинные волосы шевелились в воздухе и то закручивались в спирали, образуя завитки, то снова распрямлялись, обрамляя спокойное лицо, на котором посверкивали блестящие, черные, почти лишенные оторочки белка глаза.

Дивное создание опустилось на землю и мягким шагом прошлось по мокрой траве, и в какое-то мгновение Иньиго показалось, что земля, по которой ступала девушка, издавала тоскливый и беспомощный стон, когда она поднимала свою маленькую ножку и делала следующий шаг. Голубая незнакомка склонилась к его лицу, и тогда Иньиго де Маэсту увидел ее синие волосы, темно-синие брови, голубоватый цвет ее кожи и изящную линию фиолетовых губ, а также деревья, просвечивающие через ее тело, потому что она была прозрачной. Он приветливо ей улыбнулся, и голубая девушка спокойно кивнула в ответ. Она поднесла руку к изнуренному лицу юноши, и тот ощутил исходивший от девушки аромат: нежный запах цветков апельсина и молодой травы, который вызвал в его памяти руки матери.

Она сняла с него сандалии и носки, слегка помассировала ему ступни, затем погладила у него под мышками, обхватила голову и пощекотала за ушами, после чего нежно провела голубоватой рукой по груди, ощупывая каждый дюйм тела. Иньиго и не думал сопротивляться, поскольку у него возникло ощущение, будто все это уже происходило с ним раньше, что это повторение дивного сна, который он уже когда-то видел, и знает, что должно произойти дальше. С беспредельной нежностью девушка провела рукой по внутренней стороне его бедер, и в это упоительное мгновение он вновь почувствовал сладость во рту. Ему нечего было бояться, и он заснул.




Этим же утром Май и Бельтран следовали за помощником Саласара на приличном расстоянии, прячась время от времени, потому что послушник Иньиго де Маэсту то и дело оборачивался и с подозрительным видом озирался. Судя по всему, юноша интуитивно чувствовал незримое присутствие Май.

Оба больше часа неотступно следовали за ним по едва заметной в бурьяне тропинке, полной огромных валунов, кустов, колючек и боковых стежек, на которые послушник то и дело сворачивал, а потом возвращался обратно. Наконец впереди показалось нечто, служившее когда-то оградой, от которой остались стоять четыре жерди, криво, под разными углами торчавшие из земли и покрытые зеленым мхом с того бока, который был повернут к северу. Отсюда уже был виден дом с выложенными из разноцветных камней стенами, и сквозь пелену утреннего тумана он казался просто сказочным замком.

Май и Бельтран прятались в кустах и оттуда наблюдали за тем, как юноша остановился перед домом. Он долгое время кружил вокруг, трогал стены, землю, прошел на некотором расстоянии вдоль следа, оставленного ногами людей и животных на примятой траве, проследовал к небольшому каменному мосту, перекинутому через реку. Прошелся по нему туда и обратно, вернулся на середину моста, остановился в верхней точке его изгиба, поглядел на течение, почесал в затылке, осмотрел все вокруг парапета и нагнулся, чтобы подобрать что-то с земли. Затем вновь направился к дому, со всеми предосторожностями открыл дверь, будто намеревался что-то украсть, и крикнул в пустоту:

— Есть кто-нибудь? Я пришел с миром. Я вхожу! — И ступил через порог.

И вдруг Май услышала шум осторожных шагов и, сидя за кустом, пригнулась пониже, чтобы ее не обнаружили. Она увидела огромное существо, покрытое шерстью с ног до головы, с дубиной в руке. Сначала ей показалось, что это Баксахаум — дух, обитающий в лесной чаще, а по ночам укрывающийся в пещерах. Многие утверждали, что Баксахаум был самым первым земледельцем и что именно он обучил человека всему, что касается выращивания зерновых, но люди, которым дай только палец — откусят всю руку, украли, стоило тому зазеваться, секрет изготовления пилы, мельничной оси и ковки металлов. Тем не менее Баксахаум не затаил злобы и продолжал помогать пастухам, криками предупреждая их о приближении грозы или о волках, рыскавших неподалеку. Упомянутый дух отличался громадным ростом и был покрыт шерстью с ног до головы. Вот это-то поначалу и сбило Май с толку.

Однако, как только первое потрясение прошло, она заметила, что косматый исполин не один: он появился в компании неуклюжего существа, которое то и дело обо что-нибудь спотыкалось, а значит, это был не Баксахаум. Сей дух, как известно, предпочитает одиночество. Кроме того, ни тот ни другой ни в малой мере не отличались изяществом, присущим лесным божествам. Май смекнула, что это просто-напросто два человека, хотя их намерения были не вполне ясны.

Тот, кого Май приняла за Баксахаума, был крупнее. Длинные, растрепанные волосы падали ему на плечи и соединялись с густой окладистой бородой, опускавшейся до середины груди. Второй был гораздо моложе, высокий, худой, с волосами цвета соломы и, видимо, с бельмом на глазу. На обоих были бесформенные одеяния из кроличьих шкурок свинцового цвета, закрывавшие их с головы до ног. Не понятно было, где это странное платье разделяется на рукава и штанины и за счет чего оно держится на теле: судя по всему, благодаря кожаным ремешкам, скреплявшим шкурки в одно целое. Таких странных людей Май видела впервые в жизни.

Тот, что повыше, по-видимому, был тут за главного, он подал знак, и оба вошли в дом, оставив дверь открытой. Поэтому Май увидела, как там заметались тени: эти двое били молодого человека по голове, пока тот не потерял сознание. С него сняли одежду и обувь, встряхнули, как мешок, опрокинули на спину, потом перевернули и натерли зеленоватой мазью под мышками, за ушами, потом ступни и низ живота с такой же силой, с какой она растирала бы на коже какого-нибудь бедолаги средство против ломоты в костях.

Затем она увидела, как они, бесцеремонно схватив голого человека за плечи и лодыжки, потащили его куда-то лицом вниз. Отнесли подальше, на лесную опушку, там же бросили его котомку, вновь натянули на него одежду и преспокойно удалились, корча рожи, толкаясь локтями и все так же неуклюже спотыкаясь. Только на этот раз они хохотали во все горло, пребывая в полной уверенности, что их жертва еще не скоро очнется.

Май и Бельтран затаились в кустах. Они ждали, когда оба человека в кроличьих шкурах превратятся в две неясные точки на горизонте, а затем еще немного, пока не исчезли и они. Май медлила, желая убедиться, что Иньиго действительно потерял сознание. А когда поняла, что после такой трепки он вряд ли может представлять опасность, отважилась подойти к нему. Стоны и вздохи, которые издавал молодой человек, лежа на траве с закрытыми глазами, подергивая головой и шепча что-то бессвязное, говорили о том, что юноша плывет в потоке сновидений, вызванных тем самым зеленоватым снадобьем, которым его натерли.

Май осторожно подъехала к нему верхом на Бельтране, готовая подстегнуть ослика и умчаться прочь, если молодой человек неожиданно очнется. Ослик подошел к спящему так близко, что ткнулся в него мордой, а тот приоткрыл глаза и с затуманенным взором попытался им улыбнуться.

Май спешилась, опустилась перед юношей на корточки, взяла его за подбородок, желая получше разглядеть лицо, и похлопала по щекам, чтобы проверить, не придет ли он в себя. Однако в ответ он лишь приоткрыл глаза и издал протяжный стон. Май склонилась ниже и обнюхала юношу. От Иньиго исходил слабый запах кипрского мыла, который перебивала вонь мази, которой его натерли люди в кроличьих шкурах. Девушка тотчас же узнала характерный аромат мандрагоры. Злодеи знали, что творили. Май было прекрасно известно, что мандрагору нелегко раздобыть. Чтобы избежать опасности, надо привязать к ней пса, когда она еще находится в земле, затем вспугнуть животное громким шумом, с тем чтобы именно оно вырвало ее из земли, поскольку если человек окажется рядом с мандрагорой, когда ее вытаскивают на поверхность, он умрет от истошных криков разъяренной ведьмы.

Май встала на ноги, отыскала в сумках на спине Бельтрана лоскут чистой ткани, намочила его в реке и принялась стирать зеленоватую мазь, покрывавшую кожу послушника. Она сняла с него одежду, протерла подошвы ног, подмышки, уши, отгибая их вперед и назад, пока они не стали блестящими и красными. Затем, словно заботливая мать, с величайшим тщанием бесстрашно омыла внутреннюю часть бедер — подобная непринужденность возникает только между людьми, долгие годы прожившими вместе. Она вернулась к сумкам и достала из них почти все необходимое для изготовления средства против отравы: мешочек бледно-голубого цвета, два маленьких квадратных лоскутка чистого шелка, швейную иглу, разломанную на семь частей, пуговицу, принадлежавшую отравленному на протяжении не менее трех лет, кусочек ногтя с мизинца левой руки пострадавшего.

Май сунула в мешочек бледно-голубого цвета оба лоскутка чистого шелка квадратной формы и кусочки иглы, затем оторвала пуговицу от нижней рубашки Иньиго, уповая на то, что он носил ее последние три года, как это требовалось для ворожбы. Подняла левую руку юноши, взяла мизинец, поднесла ко рту и ловко откусила кусочек ногтя в форме полумесяца. Иньиго коротко вздохнул и пробормотал что-то о предначертаниях, снах и встречах, но Май не придала этому никакого значения. Она взяла розовую нитку и зашила мешочек небесного цвета, отерла им лицо заколдованного и подсунула под его тело.

— Думаешь, получится? — спросила она Бельтрана после того, как закончила.

Бельтран одобрительно проревел в ответ по-ослиному.

— Тогда пошли, а то он проснется.

Май взяла Бельтрана под уздцы и, напевая, удалилась.




VII

О том, как сделать так, чтобы Луна не похитила блеск глаз, помешать ведьмам нападать на нас во время сна и добиться того, чтобы нашим недругам явились в сновидениях сонмы чертей





Прежде, чем Май отправилась вслед за Саласаром и его свитой, еще до того, как она узнала о существовании Саласара, и даже до того, как осознала, что рискует угодить в сети инквизиции, в которых исчезла дорогая ее сердцу Эдерра, был момент, когда она почувствовала себя, как никогда, одинокой: это случилось именно тогда, когда Голыш передал ей шкатулку с наказами осужденных и она увидела, как он исчез за горизонтом.

Она посидела еще немного в тишине на камне, со шкатулкой на коленях, прислушиваясь к дыханию Бельтрана, совпадавшего с ее собственным. Она была крайне напугана. Ей впервые пришлось остаться один на один с действительностью, если не считать компании Бельтрана, который по причине превращения в осла временами проявлял неспособность разумно рассуждать и еще меньше — вести цивилизованную беседу.

С самого детства она много путешествовала, исходила немало дорог, но всегда передвигалась по ним бездумно, потому что бремя насущных забот взвалила на себя Эдерра, которой чутье всегда подсказывало, какой путь назначен им в этот раз судьбой. Эдерра сама выбирала место для ночлега и решала, в каком селении следует использовать свои чары во благо и с пользой для местных жителей. А Май тем временем предавалась мечтам, созерцая пейзаж, напевая мелодии, вертевшиеся у нее в голове. Она была убеждена, что ей не хватит ни способностей, ни мудрости, чтобы принять столь важные решения. И в тот момент, когда она впервые оказалась одна, погруженная в скорбное молчание, ей было достаточно оглянуться вокруг, чтобы почувствовать себя до ужаса беспомощной.

Единственным утешением служило то, что она точно знала, куда ей следует отправиться: в город Логроньо, где в последний раз видели Эдерру. Она перевела взгляд на глубокую колею, проложенную повозками сквозь заросли травы: обозначенный ею путь лежал у ее ног. Повернула голову направо и увидела, что колея тянется до самого горизонта и исчезает за невысоким холмом. Этой дорогой как раз и приехал сюда Голыш, следуя из Логроньо. И тут Май решила одним махом отбросить все мысли об одиночестве и сиротстве. Не отрывая взгляда от дороги и нервно покусывая нижнюю губу, она рывком вскочила с камня и спрятала деревянную шкатулку с вещами, переданными осужденными, в суму на спине Бельтрана.

— Туда, — сказала она ему, кивком указав в сторону горизонта.

У нее еще будет время почувствовать себя беззащитной, а сейчас она пойдет по этой дороге, пока на другом конце не появится Логроньо. Она решила передвигаться по ночам. Риск стать жертвой какой-нибудь жестокой проделки ночных духов пугал ее меньше, чем вероятность при свете дня столкнуться с неприязненным отношением деревенских жителей к чужакам. Лучше уж не будить подозрений. Кроме того, Май с детства привыкла к лесу и к неожиданным встречам в нем с различными духами, пятиголовыми змеями или красными коровками, мычание которых напоминало размеренную и навязчивую мелодию, которую ни в коем случае не следует подхватывать, потому что в противном случае можно навсегда потерять дар речи. Ночная сырость пробирала до костей, иногда, когда наваливалось чувство одиночества, ей казалось, что он точно так же проникает ей в душу, как эта растворенная в воздухе влага. Чтобы обмануть туман, она закутывалась в накидку и ехала верхом, обхватив шею Бельтрана, шепча ему при этом на ухо сочиненные ею самой истории и запрещая глядеть на луну, поскольку известно, что она способна украсть блеск глаз у того, у кого они есть.

Передвигаясь по ночам, она изредка сталкивалась с людьми, замечая несомненные признаки страха у местных жителей. Приходские священники только и делали, что освящали ветки лавра, потому что все больше людей помещало их в изголовье кровати, дабы ночной порой не оказаться застигнутыми ведьмами врасплох. А те, казалось, с каждым разом становились все более дерзкими и пробирались в окна, чтобы измазать лица спящих кровью удода, из-за чего человеку являются во сне сотни пляшущих чертей.

Иногда на рассвете до Май доносились крики, так называемые ирринткси; они обладают свойством перелетать через горы: пастухи обмениваются ими, чтобы не чувствовать одиночества. Май слышала, что голоса эти дрожат, прерываются и лишены обычной бодрости: говорили, что если крик, прозвучавший в ответ на ирринткси, издает ведьма, то пастух не избавится от наведенной порчи до конца своих дней.

Май добралась до Логроньо в среду, за две недели до аутодафе над ведьмами и колдунами. Первые лучи солнца уже окрасили в розовый цвет линию горизонта и уверенно заскользили по земле и крышам домов, превращая листья деревьев в диковинные ювелирные украшения, унизанные жемчугом росы. Май, понуро глядя себе под ноги, медленно шагала по узким и темным улочкам города, пока наконец не оказалась на площади Святого Якова. Здесь пространство внезапно раздвинулось перед ней, вызывая у нее ощущение собственной ничтожности. Над ней нависало всей своей громадой тяжелое здание инквизиции, и она затрепетала от страха. На мгновение фасад показался ей мордой огромного чудовища, выточенного из камня цвета сливочного масла: окна были глазами, а портал входа — огромной пастью, готовой в любой момент ее поглотить.

Она вцепилась в поводья Бельтрана и затаилась в тени галереи. Город пробуждался у нее на глазах. Улицы его были уже охвачены привычной суетой. Торговцы открывали лавки, цирюльни приняли первых посетителей, женщины несли к прачечной корзины с грязным бельем, пекарня начала работать уже пару часов назад, и в воздухе витал неповторимый запах свежевыпеченного хлеба…

— Спокойно, спокойно, здесь живет много людей. Наверняка на нас даже не обратят внимания, — ободряла Май осла Бельтрана, который с момента их прихода не переставал кричать с какой-то непонятной тоской в голосе.

В здании трибунала располагались зал судебных заседаний, архив, библиотека, часовня и личные покои инквизиторов с их кабинетами. Люди болтали, что подозреваемые, едва попав в здание, тут же терялись в лабиринте темниц и канцелярий, а выйти оттуда с незапятнанной репутацией было практически невозможно. Достаточно было кому-то дать показания против соседа: дескать, тот богохульствовал или признался ему в совершении предосудительного поступка, — как святая инквизиция не мешкая выносила решение о задержании обвиняемого.

Арестованным не сообщали, какое обвинение против них выдвинуто, однако принуждали к покаянию в своих прегрешениях. Бедняги ломали голову, недоумевая, в чем их могли обвинять, и в конце концов под пытками сознавались в чем угодно, лишь бы только прекратились истязания. Подсудимые на год или на два, смотря по тому, как долго длилось разбирательство, исчезали с лица земли. Пока дело не было закрыто и приговор не зачитан во время аутодафе, инквизиция не была обязана раскрывать имена узников секретных тюрем, а уж тем более сообщать, живы они или нет.

Поэтому Май не осмелилась приблизиться к стражнику, застывшему у входа в здание трибунала, и спросить об Эдерре. Девушка расположилась на другой стороне площади напротив обитых железом дверей главного входа. С этого места ей было хорошо видно, только как расхаживал туда-сюда молодой человек, охранявший вход, и как садовники боролись с густой порослью плюща на обрамлявших двор каменных колоннах. Май жалела, что не обладает способностью видеть сквозь стены, ей так хотелось пронзить взглядом их плиты из тесаного камня.

Целых три дня она ни на минуту не сводила взгляда с двери, мысленно беря на заметку каждого человека, входившего или выходившего из здания, осторожно расспрашивая прохожих, которые, видя ее интерес к небезопасным тайнам, смотрели на нее с испугом и шептали:

— Держи рот на замке, со святой инквизицией шутки плохи.

Несмотря на их неразговорчивость, Май все же выяснила, что среди людей, входивших и выходивших из здания, были тюремщики, секретари, врачи, священники, судебные исполнители и достаточно много мирян, называемых доверенными. Эти последние доносили на своих соседей и даже превращали свои жилища в тюрьму в обмен на изъятие из обычной юрисдикции и право украсить гербом инквизиции двери своих домов, должно быть, для придания блеска собственному имени.

На третий день ожидания из здания вышел человек с рожком глашатая на шее, кипой бумаг под мышкой и ведром с кистью. Он начал обмазывать клеем стены близ стоящих домов и, насвистывая, наклеивать на них бумажные листы.

— Добрый день, сеньор, — поприветствовала его Май с деланой улыбкой, поскольку не привыкла проявлять сердечность в отношении незнакомых людей, — не могли бы вы мне сказать, что тут написано?

Мужчина смерил ее взглядом с головы до ног: на лице у него появилось выражение досады, словно ему случилось наступить в кучу конского навоза. Однако Май смотрела на него все так же приветливо, собрав все свое обаяние и сожалея о том, что природа не наделила ее хотя бы малой долей красоты Эдерры, чтобы хоть как-то повлиять на равнодушное отношение к себе мужчин.

— Объявление об аутодафе над ведьмами. — Он продолжил расклейку объявлений. — Состоится в ближайшее воскресенье, седьмого числа. Надеемся, что дела пойдут так и дальше, поскольку ради этого приедет много народу, отсюда прямая польза городу… Вот уже одиннадцать лет, как сеньоры инквизиторы не устраивали подобного действа на площади.

— Так-так… — Май притворилась, будто на свете нет темы интереснее, чем мероприятия инквизиции и вызываемый ими общественный резонанс. — Все знают, что Логроньо подходит как нельзя лучше… Можно просто позавидовать в отношении аутодафе. Что до красоты, этот город краше всех, да к тому же приспособлен для таких дел. Тут уж с ним никакой другой не сравнится, это точно. А скажите-ка, — тут она пару раз кашлянула в кулак, — известно ли вашей милости, кто эти приговоренные?

— Поговаривают, будто не кто иной, как сам герцог де Лерма интересовался датой казни, — заговорил глашатай, пропустив мимо ушей вопрос Май. — Потому как король находится в Лерма, только представь себе, оттуда до Логроньо всего один день пути. Вот поэтому я и говорю, что король Филипп как пить дать почтит нас своим присутствием. Торжество такого уровня придаст городу блеска. Ожидается прибытие тридцати тысяч человек!

— Ну и ну. — Май показалось, что она начала завоевывать доверие собеседника, поскольку тот уже пару раз откладывал кисть в сторону, чтобы подкрепить свою речь энергичной жестикуляцией. — Это и впрямь пойдет всем на пользу. А что, уже известны имена приговоренных?

Глашатай посмотрел на нее доверительно и, чтобы ответить шепотом, придвинулся совсем близко; Май увидела, что у него не хватало нескольких зубов, а оставшимся, судя по виду, недолго оставалось служить хозяину. Она ощутила на лице смрадное дыхание.

— Имена не известны, говорят, всего обвиненных тридцать один человек, одиннадцать из них приговорили к сожжению, однако пятеро уже отошли в мир иной. — Он отступил от девушки, чтобы продолжить расклейку. — Ну так им сильно повезло, если учесть, что их собирались поджарить живьем. — И он расхохотался, обнажив свои беззубые десны, а Май приуныла еще больше.

— Где они находятся?

— Кто?

— Осужденные… Я хочу сказать, ведь где-то они должны содержаться?

Глашатай грозно сдвинул брови, и Май опять захлопала ресницами, изо всех сил пытаясь очаровать собеседника.

— Это не должно тебя интересовать, ясно? Но поскольку это уже ни для кого не секрет. В общем… — Глашатай огляделся вокруг, прежде чем прошептать ей на ухо: — В последнее время палачи зачастили сюда, в это здание, со своими принадлежностями… К тому же прибывают повозки, битком набитые людьми, мужчинами и женщинами, которые не выходят обратно. Люди не дураки, понимаешь? — Он подмигнул ей, щелкнул языком и с улыбкой добавил: — Здесь, в подвале, полным-полно народа.

Вот тогда-то Май узнала о том, что Эдерра, возможно, все еще содержится в подвале трибунала, и принялась думать, как ее оттуда вызволить. Она пядь за пядью осмотрела нижний этаж здания, обнаружила закрытые решетками отверстия у самой земли и поняла, что они предназначены для поступления воздуха в камеры. Ей удалось выяснить, что не все отдушины находятся со стороны улицы, большая часть выходит во внутренний двор. Ценой невероятных ухищрений ей удалось выведать, что камера, в которой сидели священники из Сугаррамурди, обвиненные в колдовстве, находилась на противоположной стороне здания и что можно поговорить с ними и даже услышать, если пониже наклониться к зарешеченному окну на уровне земли, тоже выходившему на улицу. Она дождалась наступления ночи, достала из деревянной шкатулки с металлическими уголками обе Библии, посланные их матерями, и собралась выполнить обещание, данное Голышу.

Камера представляла собой тесное, холодное, сырое и темное помещение. Единственным источником света служило крохотное окошко, расположенное высоко над головами обоих мужчин. В силу странного оптического эффекта, оба священника могли видеть на потолке отражения прохожих, передвигавшихся по ближайшей улице, и даже различать цвет их одежды. Вот и все развлечение на протяжении дня. Темница была рассчитана на одного человека, однако охота за ведьмами уже обернулась массовыми — небывалый случай — арестами подозреваемых. Задержанных было столько, что трибуналу пришлось использовать имевшиеся помещения и по-новому рассаживать заключенных, сначала по двое, затем по четыре человека. Священники, сидевшие вдвоем, помогали друг другу переносить трудности заключения.

— Эй-эй! Падре Хуан де ла Борда? Падре Педро де Арбуру? Вы там? — сдавленным голосом крикнула Май, растянувшись на земле и сложив руки рупором, чтобы не беспокоить соседей двух узников.

Святые отцы ответили не сразу.

— Падре, вы меня слышите? — повторила она.

— Да, мы тут, кто ты? — отважился подать голос Педро де Арбуру.

— Это не важно, важно, что я кое-что принесла вашим милостям. Думаю, это послужит вам утешением и поможет перенести невзгоды. Это подарок, который пожелали передать вам ваши матери. Встаньте под окном, я вам его отправлю.

Она достала из шкатулки обе Библии, обернула в кусок ткани, чтобы они не испачкались, и спустила вниз по скату окна. До нее донесся шум падения, и она подождала, когда святые отцы откликнутся на посылку.

— Боже мой! Спасибо, спасибо, — услышала она в ответ. — Это несомненное чудо, это наш ангел-хранитель оберегает нас в минуту несчастья.

— Ой, нет-нет, никаких чудес и ангелов небесных. Я земное существо, — пояснила Май. — Кроме того, взамен хочу попросить вас об одолжении. Мне надо знать, находится ли среди узников женщина, которую зовут Эдерра Прекрасная.

— Как жаль, что мы не можем помочь тебе! — ответил Педро де Арбуру. — Мужчины и женщины содержатся раздельно. Нам даже не оказали такой милости, как поговорить с матерями. Мы знаем только, что в камерах разразилась эпидемия, и многие узники поумирали. Мы уже думали, что с нашими старенькими матерями случилась беда. Однако, судя по чудесной посылке, они еще живы. Мы тебе очень благодарны.

— С вами там хорошо обращаются?

— Иногда случается. В целом инквизиторы бесконечно суровы. Один из них до крайности жесток. Его зовут Алонсо де Саласар-и-Фриас. Он требует пыток и наказаний. Этот человек поистине ужасен.

— Алонсо де Саласар-и-Фриас, — повторила Май. — Хорошо, я постраюсь не забыть.




Именно тогда она и услышала впервые имя инквизитора, за которым теперь следовала по пятам. Он стал ее единственной надеждой. Под влиянием слов святых отцов в ее воображении возник мрачный образ жестокого и ненавистного Саласара, а заодно начал вызревать план побега, который она наметила на день аутодафе. Только бы Эдерра оказалась среди осужденных, тогда все будет в порядке. Девушке виделось это следующим образом: Прекрасная идет по улицам Логроньо в санбенито, в колпаке и со свечой в руках, Май подлетает к ней верхом на Бельтране, сажает за собой на спину осла, и они вдвоем мчатся быстрее ветра, пока все участники действа стоят с разинутыми от удивления ртами. Осталось продумать кое-какие детали и натаскать Бельтрана, но она была настроена оптимистически.

Дни, оставшиеся до аутодафе, она прожила в страхе, наблюдая за усилиями организаторов церемонии, напоминавшими подготовку к театральному представлению или корриде. Плотники возвели деревянный эшафот, трибуны, помост для властей, развесили флажки. Она видела, как привезли вязанки дров, из которых в специально отведенных местах должны были сложить костры. Май нервничала, почти не ела, спала, свернувшись клубком, на порогах близлежащих порталов. Она старалась не покидать своего поста, продолжая вести наблюдение за всеми передвижениями внутри здания. Ей уже были известны все входившие и выходившие в него, исключая упомянутого инквизитора Саласара.

Но в утро аутодафе вся ее уверенность в благополучном исходе побега улетучилась. Ее охватил панический страх, а нервная дрожь сотрясала все тело сверху донизу. Она увидела, что народу на площади слишком много, а сама она настолько мала ростом, что ей просто не было видно, что происходит за чужими спинами. Она даже не смогла разглядеть цепочку приговоренных, и вдобавок ко всему Бельтран был в этот день, как никогда, медлителен и неповоротлив.

— Ты не осел, а наказание божье! — недовольно шепнула она ему в мохнатое ухо, но тут же раскаялась, заметив его огорчение. — Ладно, ты не виноват. У нас все получится, успокойся.

Но все эти огорчения отступили на второй план, как только она увидела, что Эдерры нигде нет. В предыдущие дни ей в голову приходили сотни разных вариантов. Она волновалась, представляя себе новую встречу с Эдеррой, но ей даже в голову не могло прийти, что ее Прекрасной может там не оказаться. Хотя это ее обрадовало, поскольку избавляло от необходимости видеть страдания няни, шевельнулось сомнение: вспомнился рассказ святых отцов о тюремной болезни.

Она оглядела с ног до головы троих инквизиторов, руководивших действом со специального помоста на площади, которое возносило их над всеми прочими смертными. Они казались богами, сидевшими на тронах и перечислявшими одно за другим преступления, за которые грешники и были приговорены к казни.

И тут впервые она увидела Саласара. Она сразу уверилась в том, что это именно он. Об этом можно было судить по суровому выражению превосходства, застывшему на его бледном лице. Саласар, высокий и худой, чопорный и высокомерный, весь словно состоявший из прямых линий, был несказанно серьезен и постоянно шевелил тонкими пальцами, украшенными длинными ногтями. Он внушал ей страх. У нее возникло ощущение, что, несмотря на разделявшее их расстояние и толпу народа, инквизитор вполне мог почувствовать ее дьявольскую природу, прочитать все мысли и предугадать любые ее планы. Испуганная девушка решила поскорее удалиться с площади, пока этот ужасный Саласар не приказал ее схватить и бросить в темницу.

Аутодафе продолжалось два дня. Понадобилось еще два, чтобы окончательно погасли огни костров, а город освободился от приезжих. Этого времени оказалось более чем достаточно, чтобы Май стало ясно: путеводная нить, которую вручил ей Голыш, сообщив, что доставил Эдерру в здание трибунала инквизиции в Логроньо, оборвалась. Она опять осталась ни с чем и в еще более отчаянном положении, поскольку не знала, умерла ли Эдерра в тюрьме в результате эпидемии, или она все еще жива и томится в какой-нибудь темнице.

Ей не оставалось ничего иного, как набраться смелости, пересечь площадь Святого Франциска и обратиться к охраннику у дверей трибунала. Где взять силы на такой поступок, она не знала. До сих пор все дела, требовавшие мужества и решительности, брала на себя Эдерра, однако теперь выбора не было. Она была уверена, что если и существовал на свете человек, который мог сказать ей, входила Эдерра в эту дверь или выходила, будучи живой или мертвой, так это стражник при входе.

Май вынырнула из тени арки, осторожно ступая, пересекла площадь вместе с Бельтраном, трусившим у нее за спиной, и остановилась перед человеком, который искоса смотрел на нее с недружелюбным видом. Она сжала кулаки и, уставившись в пол, поскольку не решилась взглянуть ему прямо в глаза, выпалила, отбросив всякие церемонии, потому что ей больше не было дела до осторожности:

— Где Эдерра?

— А ты кто такая? — спросил ее стражник с бесконечным презрением.

— Ее привезли сюда. Несколько месяцев назад. А на аутодафе ее не было. И я не знаю, где она и где искать дальше. — Она нахмурила брови, а нижняя губа у нее задрожала.

Стражник огляделся: не наблюдает ли кто за тем, как он тут разговаривает со столь жалким существом.

— Кое-кто захворал и преставился, — прошептал стражник, глядя перед собой.

И тогда горе вырвалось у нее наружу, и она начала яростно топать ногами, сжав кулаки, и завыла, точно зверь лесной.

— Ладно, ладно. Да замолчи ты! — сказал стражник, движимый скорее желанием прекратить шум, нежели сочувствием к горю девушки. — Как, говоришь, имя той, которую ты разыскиваешь?

— Эдерра Прекрасная. Ее прозвали так за красоту, — ответила она, пытаясь сдержать рыдания.

Стражнику не понадобилось заглядывать в архивы, поскольку он сразу ее вспомнил. Прекрасная, как Божье дыхание, наполняющее наше существование благодатью, а воздух ароматом цветущего луга. Но тут громкие стенания девчонки-оборвыша вывели его из задумчивости.

— Перестань ныть! — приказал он, потому что ее вой уже начал привлекать внимание прохожих. — Прекрасной здесь уже нет. Ее не так давно выпустили. Улик против нее оказалось недостаточно, вот и освободили. Ее продержали всего пару недель.

— Вы уверены, сеньор?

— Как я мог забыть? Я же стоял в дверях, когда она выходила. Сказали, что в темнице развелись вши, и арестованным пришлось остричь волосы, так что она вышла наголо остриженной, повязала на голову какой-то платок. Думаю, из кокетства предпочла, чтоб не видели ее с голой, словно дыня, головой. Жаль, потому что ее рыжие волосы…

— Она не была больна? — Май прервала его, как только при воспоминании о гриве Эдерры он возвел глаза к небу.

— У нее была забинтована нога, и она слегка хромала. Вышла поспешно, даже не посмотрела в мою сторону, — сказал он с видимой досадой.

— Вы видели, в какую сторону она направилась?

В тот момент, когда стражник указывал ей пальцем на север, из глубины здания донесся шум. Ворота дворца инквизиции распахнулись, из них выкатило несколько карет. Стражник успел оттолкнуть Май в сторону, прежде чем она угодила бы под колеса, и бедняжка очутилась на земле. Девушка быстро вскочила, стараясь разглядеть сидевшего в карете, однако красные бархатные занавески на окнах были задернуты и, хотя она пару раз подпрыгнула повыше, ей не удалось ничего увидеть. Кареты исчезли, свернув на соседнюю улицу.

— Кто ехал в этой карете? — спросила Май, отряхивая подол юбки.

— Ты все еще здесь?

— Да.

— Ты напрашиваешься на неприятности, когда суешь нос куда не просят. Гляди, а то я сам тебя посажу под замок за то, что ты тут меня донимаешь.

— Ваша милость, вне всякого сомнения, имеет все основания для этого и вправе так поступать, поскольку мне, возможно, есть дело до человека, который едет в этой карете. Потому что может статься, что… Да откуда мне знать! — Май не скрывала своей радости. Эдерра была на свободе, за воротами тайной тюрьмы, и теперь оставалось только найти другую нить, потянув которую можно будет до нее добраться. — Вдруг это подсудимый едет, которого освободили, или высокая персона. Или, кто знает, может, кареты едут за кем-то порожняком. Или может…

— Алонсо де Саласар-и-Фриас, инквизитор Логроньо, вот кто там был, — выпалил стражник, чтобы эта суматошная наконец умолкла. — Он ехал в этой карете, потому что на севере все еще водятся ведьмы, которых предстоит выловить. А теперь исчезни, пока я не передумал и не отправил тебя в темницу пинком под тощий зад.

— Алонсо де Саласар-и-Фриас, — чуть слышно повторила Май, с улыбкой отходя от двери. — Снова он.

И заторопилась. Вскочила на спину Бельтрана и решила отправиться вслед за инквизитором, куда бы он ни направлялся. Она хорошо знала Эдерру: если та проведала, что святая инквизиция намерена продолжить свою охоту за ведьмами, ее не может не волновать опасность, которая угрожает им с Бельтраном. Незаконная дочь нечистого и человек, превращенный в осла с помощью колдовских чар, предоставляли отличный повод, чтобы устроить новое аутодафе. Наверняка Эдерра будет вести наблюдение за инквизитором, и, таким образом, они с Бельтраном непременно ее найдут. Грозный Саласар и его подручные стали для нее единственной зацепкой. В этот момент ее не волновало, что Саласар жесток и опасен, теперь именно он и его свита превратились в нить, которая приведет ее к дорогой Эдерре.

Однако за те несколько недель, в течение которых Май неотступно следовала за Саласаром, не вполне ортодоксальные действия инквизитора Логроньо ее несколько озадачили. Даруя прощение тем, кто признавался в предосудительных сношениях с дьяволом, Саласар занимался тем, что упорно доказывал кающимся, что они никогда не видели ни Сатану, ни кого-либо из его приспешников и что на самом деле их вводило в заблуждение их же собственное буйное воображение. Однажды она увидела, как инквизитор погладил по головке пятилетнего малыша: тот плакал, потому что родители заставили его сказать, что он-де помощник дьявола. Он поцеловал малыша в лоб и подарил ему леденец, а родителям сказал, что, ежели будут пугать ребенка рассказами о ведьмах и демонах, он лично препроводит их прямиком в темницу, чтобы они узнали, что значит настоящий страх.

Май не запомнила, в какой именно момент это случилось, только она поняла, что Саласар начал ей нравиться и что теперь, после нескольких недель упорного преследования, она перестала его бояться.




Иньиго пришел в себя, когда солнце уже взошло. Голова у него раскалывалась от боли. Он с трудом поднялся, обеими руками опираясь на дерево, которое служило ему спинкой на протяжении нескольких часов, пока он был без сознания. Ему стоило невероятных усилий сосредоточиться и вспомнить, кто он такой, где находится и что делает в глухом лесу. Он отыскал обратную дорогу скорее благодаря инстинкту, нежели знанию, и на заплетающихся ногах добрел до здания, в котором инквизитор с помощниками расположились в Сантэстебане, как раз в тот момент, когда группа людей, обеспокоенных долгим его отсутствием, готовилась отправиться на поиски.

— Я видел голубого ангела, — пробормотал он, растерянно улыбаясь, и это было единственное объяснение, которое он успел дать Саласару, падая без чувств ему на руки.

Ему удалось изложить более или менее внятную историю только после того, как он проспал четырнадцать часов кряду, проглотил омлет из двух яиц с салом, кусок яблочного пирога и сделал добрый глоток старого вина. Выслушав его рассказ, брат Доминго заявил, что именно приверженностью к выпивке и объясняется происхождение подобных небылиц.

— Ах ты, деревенщина! Ты же знаешь, я никогда не пью вина, — вскричал Иньиго.

— Никогда? А что ты сделал минуту назад, а? — возразил Доминго, который страшно волновался за приятеля, пока тот пропадал неизвестно где.

— Это чтобы восстановить силы! Тебе обидно, что ангелы выбрали меня, чтобы явиться предо мной, а не тебя. Ишь разобиделся!

— Ну ладно, хватит болтать, Иньиго! — раздраженно воскликнул Саласар. — Ты самого Иова можешь из себя вывести. Расскажи-ка лучше, что ты обнаружил.

— Отпечатки копыт лошадей и следы ног пятерых человек. Я смог ясно различить среди них следы Хуаны. Она выскочила из дома, споткнулась, упала на землю, поднялась и побежала в сторону моста. Думаю, у нее было что-то не в порядке с правой ногой, может, она хромала или что-то в этом роде, потому что через каждые два или три шага правая нога у нее подгибалась и она ставила боком стопу.

— А остальные следы? — поинтересовался брат Доминго. — Наверно, это четыре колдуна, гостившие у нее в доме. Загнали ее в угол, гнались, чтобы поймать, привязали камень к ноге, сбросили в реку и…

— Есть еще кое-что, — прервал его Иньиго. — Я также обнаружил следы задних ног козла.

— Козла? — удивился Саласар.

— Самца-козла, — прошептал Доминго де Сардо зловещим тоном. — Вот и окончательное доказательство. Сатана убил Хуану де Саури.

— Однако они были необычными, — Иньиго пустился в объяснения, увидев замешательство на лицах Саласара и Доминго, — то есть следы задних ног козла не были, строго говоря, следами. Иногда, когда они не находились в движении, они отпечатывались полностью, но во время движения волочились по земле. Кроме того, они шли строго параллельно человеческим следам, гораздо большим по размерам. А еще я обнаружил ногу козла-самца в доме.

— Сатанинские знаки, сатанинские знаки! Нет сомнения, я их узнаю! — воскликнул Доминго де Сардо, с озабоченным видом меряя шагами комнату.

— Я сунул ногу, которую обнаружил в доме, в котомку.

— У тебя не было никакой котомки, — с осуждением бросил Доминго. — Ты ее потерял?

— Я ее не терял, — растерянно произнес Иньиго. — Наверняка у меня ее отнял голубой ангел.

— А на что, по-твоему, голубому ангелу сдалась твоя котомка? — парировал Доминго.

— Не знаю, может, вещи складывать?

— Что складывать? Ореол, в котором будет спускаться на землю, чтобы предстать пред тобою? Думаешь, ангелам больше нечем заняться, как только воровать котомки у смертных?

— Это невыносимо. — Саласар выглядел крайне удрученным. — У тебя страшная рана на голове, Иньиго, помнишь, как ты ее себе нанес?

— Нет, — сказал он, поднеся руку к затылку и морщась от боли.

— Кроме того, твоя одежда вымазана каким-то жиром, знаешь, что это такое?

— Нет.

При каждом отрицательном ответе Иньиго Доминго все больше мрачнел.

— Не будем впадать в панику, — сказал Саласар примирительным тоном. — Я отдал твою одежду аптекарю. Он сумеет определить, что это за вещество.

— Крест! — вспомнил Иньиго. — Его я не клал в котомку! — Он нащупал на шее завязанный узелком кожаный ремешок, потянул за него и вытащил на свет деревянный крестик. — Вот он! Есть! Крест! — закричал он с нервным смешком. — Я нашел его на земле у моста.

Саласар схватил крест, не дожидаясь, пока Иньиго его снимет, и даже не дав ему времени встать со стула. Он чуть ли не волоком подтащил его к тому месту, где отпевали тело Хуаны, и там в присутствии большого скопления народа и невзирая на возмущенные взгляды падре Боррего Солано взял руку покойной и приложил крест к ране на ладони. Все было так, как он и предполагал: налицо было полное совпадение креста с отпечатком.




VIII

О том, как изготовить мазь для полетов, сделать так, чтобы люди доброжелательно отзывались о нас в наше отсутствие, и как узнать, что мы имеем дело с ведьмой





К этому времени большая часть жителей Сантэстебана уже перестала скрывать возмущение подозрительными методами сумасбродного инквизитора Саласара, а его неожиданный выход на сцену во время прощания с покойной окончательно убедил их в том, что у этого человека с головой не все в порядке. Как раз в тот день на отпевании собралось все селение. Тело женщины находилось в доме дочери Хуаны, и друзья, соседи и знакомые, даже те, кто не был близко с ней знаком, явились выразить свои соболезнования. Мужчины со скорбными лицами толпились в доме, тихо переговариваясь между собой и чувствуя, что они бессильны защитить матерей, жен и дочерей от подобного надругательства. Один из них предложил организовать ночной дозор: собрать группу молодых людей, вооружиться дубинами, мотыгами и факелами и расправиться со злодеями, чтобы отомстить за бедную Хуану. И даже если не удастся кого-либо поймать, это все же лучше, чем сидеть сложа руки и скрежетать зубами от бессилия, к тому же такое решение позволит выплеснуть накопленный гнев. Все согласились с этим мнением.

Что касается женщин, то они, обряженные во все черное, походили на стаю ворон. Вокруг соснового гроба с четырьмя огромными свечами по углам были расставлены стулья, на которых они сидели часами: молились, перебирая четки, плакали, потому что многим смерть Хуаны давала возможность поделиться собственным горем, не имевшим отношения к гибели женщины или к угрозе со стороны ведьм. Дочь покойной, наоборот, не выказывала никаких чувств, она молча смотрела в одну точку, застыв на стуле в одной позе, без слез и вздохов, даже когда приходской священник Боррего Солано пришел выразить ей свои соболезнования и взял за руку, понуждая подняться. Он подвел ее к открытой двери, чтобы она подышала свежим воздухом, в надежде, что она очнется, и при этом нашептывал ей на ухо, что ее мать, он-де уверен, уже предстала перед Господом.

К счастью, когда Саласар совершил свой торжественный выход на сцену, обхватив Иньиго за шею, оба находились уже за пределами дома, и им не привелось увидеть, как инквизитор взял покойную за руку, сравнил ее рану с деревянным крестом и выразил удовлетворение полным соответствием его с отпечатком.

Это происшествие чуть было не возвело Хуану в разряд мучениц, и после похорон женщины ее достоинства в глазах соседей приумножились многократно; все забыли о ее человеческих слабостях, и любой предмет, к которому ей случалось прикоснуться, тут же становился святыней. Соседи не ограничились тем, что оделись в черное: их балконы еще целую неделю были обвязаны черным крепом в знак траура, а еще они сделали себе повязки из кусочков одежды покойной и ставили за нее свечи в церкви, прося заступиться за них, жалких смертных, испытывавших на себе гнев самого дьявола, словно Хуана была святой.

Саласару пришлось иметь дело с неуравновешенным священником и перепуганными жителями, открыто выражавшими неверие в то, что его методы позволят освободиться от власти демонов. Дескать, этот инквизитор совсем не похож на своего предшественника, который посетил их пару лет назад. Тот, вне всяких сомнений, выглядел более кровожадным, что как раз и требуется для такого рода занятия. Не спрашивая ничьих советов, эти люди выставили из собственных домов всех колдунов, поверивших обещаниям эдикта, поскольку были убеждены в том, что именно они виноваты в смерти Хуаны и всех несчастьях, обрушившихся на их край.

Знать они ничего не хотели о королевском указе, обязывавшем их предоставлять тем кров. Прибывшие для покаяния были вынуждены останавливаться в окрестностях селения, укрываясь в пещерах, потому что, пока они ждали церемонии примирения, зарядили дожди. В результате жители переполошились еще больше: посреди ночи они видели мелькавшие среди деревьев огни костров и воображали себе, что где-то неподалеку устраивают шабаш. В панике сельчане начали запасаться крестами, мощами святых, печатными иконками, а на ночь снова стали отводить детей в церковь, что окончательно вывело из душевного равновесия священника Боррего Солано.

— Мы теряем время, пытаясь узнать, как умерла Хуана де Саури, — убеждал Саласара брат Доминго. — Она мертва, и тут уже ничего не поделаешь. Нам следовало бы сосредоточиться на поимке колдунов, ее убийц, у которых душа грязнее, чем смердящий хвост нечистого. Нет сомнения в том, что это их рук дело. Люди взаправду их видели. Мне доводилось слышать похожие истории. Узнаю их приемы, уж мне-то известно, на что они способны.




Брат Доминго де Сардо не был новичком в вопросах, касавшихся сатанинской секты. Ему уже приходилось сопровождать инквизитора Валье во время предыдущего Визита инквизитора в эти края, два года назад, и всю прошлую зиму он обличал ведьм перед любым слушателем, которому нервы позволяли выдержать леденящие душу истории. Францисканец был человеком замкнутым. Он вечно чего-то опасался и ежедневно втайне от окружающих занимался исполнением разного рода мелких ритуалов.

Он не переступал порога, не пробормотав «Аминь», не ложился в постель, не окропив простыни святой водой, и боялся разжевать кусок хлеба перед тем, как проглотить, неважно, был ли он освящен или нет, потому что считал его телом Христовым. Если по не зависящим от него причинам он не мог проделать какой-то обряд, то невыразимо страдал, будучи уверен, что с ним или с миром обязательно произойдет нечто ужасное.

По причине тучности, глубоких залысин и вечно озабоченного лица Доминго выглядел старше своего возраста. Саласар внушал ему уважение. Еще до личного знакомства с инквизитором он уже много слышал о нем и представлял себе человеком внушительным, важным, твердым — точь-в-точь Господь Всемогущий. Однако временами ему приходилось прилагать огромные усилия, чтобы понять и принять некоторые поступки и речи Саласара, которые, с его точки зрения, совершенно не вязались с его должностью и духовным званием.

— Дорогой брат Доминго, — медленно произнес Саласар, — и в смерти Хуаны, и в ее обстоятельствах есть некая тайна. Хотя я и уверен, что эта женщина в последние минуты жизни была не одна, у меня есть основания полагать, что она бросилась в реку сама, без чьей-либо помощи, по крайней мере физической. Я также не думаю, что она упала в воду в результате несчастного случая. Уточнение обстоятельств и выяснение того, чьи следы ведут к мосту наряду со следами Хуаны, ни в коей мере не является потерей времени.

Щеки Доминго де Сардо вспыхнули румянцем негодования, однако ему удалось взять себя в руки.

— Чьи же это еще могут быть следы? — спросил он подчеркнуто сдержанным тоном. — Это колдуны! Они ее и толкнули. Даже следы козлиных копыт остались, какие вам еще нужны доказательства? Не знаю, чего вы добиваетесь, ваша милость, но думаю, вы противоречите своим же собственным доводам. С одной стороны, вы вроде бы намекаете, что благочестивая Хуана де Саури бросилась в реку по собственной воле, то есть добровольно лишив себя жизни. Но с другой стороны, такой человек, как вы, сеньор инквизитор, — он подчеркнул последнее слово, красноречивым взглядом указав на церковное облачение Саласара, — никогда не позволил бы, чтобы наложившая на себя руки женщина через пару часов после этого была похоронена в освященной земле.

— Такой человек, как я? Такой человек, как я, — задумчиво повторил Саласар. — Кто я такой, если не тот, кто пришел в этот мир, чтобы пытаться понять, зачем живет смертный? Я тот, кто обязан убеждать в существовании вечности тех, кто старается не отступать от заповедей Божиих, кто заставляет их верить в справедливое воздаяние каждому по делам его и что каждого праведника ожидает награда, а каждого злодея — наказание. Но в то же время я — человек, всего-навсего человек, вот кто я такой. Иногда это не вяжется с моим предназначением, ибо мой долг — лить бальзам веры на раны тех, кто склонен во всем сомневаться и считает, что все мы рождены лишь затем, чтобы умереть и никогда не возродиться. Моя же задача — уверять в том, что их ожидает жизнь вечная и личное бессмертие. Неужели ты полагаешь, что я могу лишить семью Хуаны такого утешения, как вера в жизнь вечную и лицезрение Бога Всевышнего? Я никогда этого не сделаю, Доминго. Кто угодно, только не я!

Саласар развернулся на каблуке и медленно пошел прочь, тогда как его помощник с растерянным видом продолжал смотреть ему вслед. Инквизитор пытался вспомнить, почему он дал согласие на участие в этой миссии. Несколько лет назад, когда у него появились первые колебания в вере, он начал читать философов и согласился с Сократом, что невозможно быть счастливым, действуя вопреки собственным убеждениям. И тогда он постарался освободиться от готовых представлений, усвоенных еще в детстве, чтобы позволить душе, уму и сердцу найти обоснование своим собственным взглядам.

Он искал в мудрости древних ответы на вопросы, которые люди ставили перед собой уже не одно столетие. Однако, овладев всеми доступными его пониманию знаниями, он не обрел умиротворения, которое царило в его душе до того, как в ней поселились сомнения. Он прочел даже те книги, которые не должен был читать. Писания людей, размышлявших над теми же вопросами и потому обреченных вместе с их книгами на гонения, а то и вовсе приговоренных к смерти. Он добыл эти тексты, невзирая на опасность быть пойманным с поличным, но не в силах был совладать со снедавшим его разум любопытством.

Но вскоре ему стало ясно, что чем больше он читает, тем больше вопросов и сомнений у него возникает. Всех знаний мира стало ему мало для того, чтобы оценить всю безнадежность существования человека в огромной, бесконечной Вселенной, в которой он является всего лишь незаметной песчинкой. Что было до возникновения мира, сколько времени это продолжалось и чем был в то время занят Господь Бог?

Саласар пошел в своих размышлениях еще дальше, к началу всех времен, к началу Бога, этого Высшего Существа, сотворившего все на свете, которое тоже должно было быть создано в определенный момент. Эта мысль потрясла его до глубины души, и начался самый мрачный этап его жизни, когда он полагал, что раз универсум не детерминирован и люди совершенно свободны в выборе пути, значит, человек представляет собой то, что он сам из себя творит, а мир начинается рождением и завершается смертью любого живого существа. И эта мысль так больно его ранила, что он решил отложить в сторону вопрос о природе Бога и сосредоточиться на изучении природы дьявола.

Люцифер, то есть несущий свет, любимый ангел Бога, был изгнан из рая, поскольку был не в меру самостоятелен в суждениях, как, впрочем, и сам Саласар. С тех самых пор, как Бог прогнал Люцифера от себя, тот превратился в Сатану, его антипода, противника. Саласар в большей степени ощущал родство с этим исполненным сомнений антагонистом, нежели с Высшим Существом, присутствия которого он в этом мире не чувствовал вообще.

Когда главный инквизитор Бернардо де Сандоваль-и-Рохас обрисовал ему ситуацию, в которой оказались инквизиторы Валье и Бесерра, прочитал их отчаянные письма, в которых говорилось о сатанинской секте, не оставлявшей в покое северный край и выводившей из равновесия его жителей; когда Саласар узнал о том, что демон творит в этих краях, о чуме, голоде, граде, о морских бурях, разбивавших корабли о берег, он почувствовал, что у него еще есть надежда. Может, ему не дано напасть на след Бога, зато представился случай найти дьявола. Если это воплощение порока действительно существует, если его злой волей творятся все несчастья на земле, если в извечной ожесточенной борьбе между добром и злом Сатана выходит победителем, значит, не все еще потеряно и есть надежда. Если дьявол существует, то только потому, что существует Бог, а если Бог существует, он вновь научится в Него верить; покорится, безо всяких рассуждений, его непостижимой воле и возглавит борьбу со злом. Саласар был в этом твердо убежден.

Но ему пришлось удостовериться в том, что люди в большинстве своем выдавали желаемое за действительность и видели то, что хотели видеть. Поиски истины были делом небезопасным, поскольку, если стремиться к этому по-настоящему упорно и настойчиво, существует риск найти ее в действительности. Он был готов продолжать поиски, несмотря на трудности, с которыми предстояло столкнуться на этом пути, однако на данном этапе все было окутано мраком неизвестности, а его сомнения только усилились. Этим вечером Саласар удалился в опочивальню в полной уверенности в том, что самый верный способ лишиться утешения — это попытаться понять «почему».




На следующий день Саласар отправился к дочери Хуаны. По чистой случайности, просматривая записи, сделанные во время Визита, в поисках имен четырех подозреваемых, он установил, что за неделю до своей трагической гибели Хуана де Саури просила о встрече с ним, и аудиенция должна была состояться чуть ли не в день смерти. Секретарь, сделавший пометку о встрече, не помнил, чтобы она говорила, по какому поводу собирается встретиться с инквизитором, и Саласар почувствовал себя заинтригованным. Хуана де Саури не подозревалась в колдовстве, скорее, наоборот, поэтому ее желание поговорить с ним не могло быть связано с эдиктом о прощении.

Он пару раз постучал в дверь дома дочери Хуаны, ответом ему была полная тишина. Однако он заметил, как дрогнула занавеска на окне, а за ней — чьи-то глаза, с подозрением следившие за ним сквозь неровное стекло.

— Негоже честной христианке отказывать в гостеприимстве представителю святой инквизиции, — громким голосом укорил ее Саласар, — тебе об этом известно, не так ли?

Худая женщина лет сорока открыла дверь, без слов приветствия повернулась и пошла впереди инквизитора к столу, где, указав ему на стул, сама села напротив.

— Ведьмы убили мою мать, — с неожиданным вызовом сказала она.

— Добрый день, — подчеркнуто вежливо поздоровался Саласар. — Поверь, я разделяю твое горе.

— Хотите перекусить? — В этот момент женщина, похоже, расслабилась и отбросила настороженность.

— Я хочу только получить ответы на свои вопросы.

— Год назад моя мать давала показания против ведьм, и с тех пор ее жизнь превратилась в настоящий кошмар.

— Почему твоя мать хотела меня видеть?

— Не понимаю, о чем это вы толкуете.

— Твоя мать попросила о встрече на следующий же день после моего приезда сюда. Мы бы с ней встретились, если бы Господь не принял ее в свое лоно, прежде чем она смогла переговорить со мной. Известно, что она хотела сказать мне?

— Нет.

— Уж не лжешь ли ты мне?

Женщина мгновение сидела молча, глядя себе под ноги и как бы не слыша вопроса.

— Нет, — выдавила она из себя наконец.

— Этот крест принадлежал твоей матери?

Саласар положил на стол деревянный крест, найденный Иньиго рядом с перилами моста и совпавший с отпечатком на правой руке Хуаны. Инквизитор хотел узнать, принадлежал ли крест покойной, или злоумышленники вынудили ее взять его и сжать, возможно, с какими-то ритуальными целями. Женщина взглянула на крест, и на глаза у нее навернулись слезы.

— Моя мать, — проговорила она с чувством сожаления, — всегда носила его на шее.

— Если это послужит тебе утешением, знай, что она сжимала его в последние минуты жизни.

Дочь Хуаны закрыла лицо руками и разрыдалась, как ребенок. Саласару показалось, что он угадал причину ее тревоги, и он постарался найти в своем сердце слова утешения:

— Твоя мать вручила себя Господу. Все можно исправить, выказав раскаяние в последнюю секунду, — он вздохнул, — и он принял ее в Царствие Небесное. Не тревожься.

Саласар встал со стула и направился к двери, но, прежде чем открыть дверь, обернулся, чтобы спросить:

— Только один последний вопрос: твоей матери по какой-нибудь причине было трудно ходить?

— Я вас не понимаю…

— Какой-нибудь врожденный недостаток? Приволакивала правую ногу? Какое-нибудь увечье, из-за которого она была вынуждена хромать? Не знаю…

— Моя мать передвигалась без труда, сеньор.

Инквизитор вышел за дверь, так и не добившись от дочери Хуаны каких-либо объяснений, но почувствовал, что та что-то скрывает. Он отправился в обратный путь, испытывая явное разочарование. К счастью, у дверей резиденции его поджидал аптекарь из Сантэстебана: тот выполнил его поручение и определил состав жирной мази, которой была пропитана большая часть предметов одежды, бывшей на Иньиго в день встречи с ангелом. Результат подтвердил его подозрения. Выводы были совершенно определенными: на одежде обнаружены следы цикуты, мандрагоры, руты, паслена, белены, свиного жира.

— Все эти травы относятся к семейству пасленовых; данные растения, если их использовать со знанием дела, могут вызвать слепоту, потерю памяти, ощущение легкости тела да еще видения, — сообщил ему аптекарь. — Мази на одежде хватило бы, чтобы привести в беспамятство быка.

— А свиной жир зачем? — спросил Саласар.

— Просто составная часть мази, чтобы легче было ее втирать. Растения вроде белены, дурмана или мандрагоры, помимо прочих, используют, чтобы усыпить больного, которому предстоит сделать болезненную операцию. Обычно, когда их действие прекращается, больные рассказывают диковинные вещи. Рассказывают, будто долетели до луны, танцевали до утра. Хотя в действительности не вставали с постели, — с улыбкой добавил аптекарь. — Растения надо просто-напросто отварить, растереть, смешать со свиным жиром и втереть в кожу больного. Этого достаточно. Тело впитывает в себя вещество, и человек теряет ощущение действительности.

— Кто еще знает о подобном влиянии этих растений?

— Врачи, аптекари вроде меня, лекари, знахари. Это отнюдь не секрет.

— Любопытно! — задумчиво произнес инквизитор.




Несмотря на то что все прорицания в отношении Май до, во время и после ее рождения указывали на то, что она незаконная дочь дьявола, девочке так и не удалось проявить выдающиеся способности в колдовстве, чародействе или знахарстве.

— Видно, ты уродилась в мать, — говорила Эдерра, глядя на нее с некоторой долей разочарования. — Жаль, принимая во внимание то, чем мы занимаемся.

Эдерра считала, что какой-нибудь особый талант, например умение проделывать цирковые трюки или угадывать будущее, могли бы принести им дополнительный доход на сельских ярмарках. Если Май и обладала каким-то близким к магии даром, так это способностью запоминать, а затем без запинки выдавать по памяти рецепты, с помощью которых Эдерра лечила простуды, снимала боль зубную или в спине, ускоряла заживление ран, рубцов и язв на коже, умела превращать в красавицу самую поблекшую женщину или изготавливать волшебное средство, благодаря которому люди начинали хорошо отзываться о человеке в его отсутствие.

Май нравилось это средство, оно было простым в изготовлении: следовало сорвать календулу в первой половине сентября, завернуть в это растение лавровый лист и волчий зуб, подобранный в пятницу на рассвете, а потом достаточно было сложить это все в мешочек из зеленой тафты и все время носить с собой, не расставаясь.

Май уже несколько лет носила свой узелочек из зеленой тафты, хотя люди никогда не говорили о ней ни хорошо, ни плохо. Она была так мала ростом, жалка, незаметна и безобидна, что порой ее охватывали сомнения в части своего происхождения. И она задавалась вопросом, неужто она и вправду дочь Сатаны, шумного любителя поспорить, каким описывала его Эдерра.

Иногда она сама проверяла себя. Приходила в церковь и садилась на лавку где-нибудь в последнем ряду. Руки у нее холодели и становились потными, пока она ждала, не отрывая глаз от пола, конца службы. Стоило священнику положить открытый требник на алтарь, чтобы таким образом помешать любой ведьме, оказавшейся в стенах храма, выбраться наружу, Май, дрожа, со страхом приближалась к порогу. Осторожно выдвигала вперед правую ступню, затем колено, потом бедро. И в результате оказывалась на улице без малейших препятствий со стороны сверхъестественных сил. И все-таки Эдерра продолжала настаивать на том, что Май, вне всякого сомнения, дочь дьявола. Она тысячу раз рассказывала ей историю ее рождения и обо всех зловещих знаках, которые его сопровождали.

Вроде бы молоденькая матушка Май уверенно заявила об этом, когда ее живот начал обретать не свойственные девицам очертания, и ей пришлось сознаться перед родителями и соседями, что Сатана прятался в лесу неподалеку от селения Лабастиде д’Арманьяк и однажды вечером, когда она собирала хворост, ее изнасиловал. От этого соития она забеременела. Бедняжку мучили жуткие кошмары и бросающие в холодный пот видения: она-де своими ушами слышала разговоры, которые коварное создание вело со своим отцом-дьяволом в глухую ночную пору. Они, мол, сговаривались навлечь несчастье на селенье, вызвать раздоры между семьями, замутить воду в источнике, наслать порчу на скотину и погубить урожай.

Женщина поведала о том, что существо, подраставшее у нее в утробе, было женского пола, она, мол, точно знает, поскольку слышала его визгливый голос, со смехом объявивший ей, что одна из них двоих умрет во время родов. Вдобавок девчонка еще и пинала изнутри в живот, только из удовольствия ее попугать, когда та сидела себе спокойно.

История вызвала смятение во всей округе. Соседи собрали совет с целью решить, что же предпринять в этом необычном случае, и совет постановил: дьявольское существо должно быть умерщвлено сразу же после появления на свет, прежде чем успеет выполнить все свои ужасные обещания. Они воспользовались присутствием Эдерры, предлагавшей в тех местах снадобья, бальзамы и другие лекарственные средства собственного изготовления, и уговорили ее принять роды и умертвить младенца.

Эдерра никогда раньше не бралась за такую неблагодарную работу. Она много раз принимала роды, и обычные и сложные, как у людей, так и у животных. Она даже пыталась спасти женщин, которые, доверившись невежественным ведуньям, позволяли впрыснуть себе в утробу яблочный уксус, поскольку те их уверяли, что, мол, таким образом освободят их от необходимости вынашивать ребенка, зачатого вне брака. Некоторые предпочитали покинуть земную юдоль, лишь бы избежать позора и не родить ребенка без мужа, и выбирали способ, уносивший их жизнь с потоком крови.

Эдерра зачастую уже ничего не могла с этим поделать. Но ей ни разу не приходилось сталкиваться с таким нравственным выбором. Она думала, что сможет это сделать. Заглянула в глаза испуганной девушке, которая молила о помощи и бормотала обрывки молитв в надежде обрести душевный покой, и поверила в ее искренность и необходимость предать смерти дьявольское отродье, утопив его в ближайшем водоеме, как только оно разразится первым плачем.

Когда по всем признакам роды должны были вот-вот начаться, Эдерра была уже готова проделать все, что от нее требовалось. Девушка корчилась в схватках, обливалась потом и истошно кричала. Ребенок упорствовал и не торопился появиться на свет. Казалось, ему было заранее известно, какая участь его ждет на земле, и поэтому он изо всех сил упирался в животе матери или брыкался до тех пор, пока из лона с шумом не отошли воды. Но ребенок все не показывался, что, несомненно, было своего рода вызовом. Повитухи, как могли, давили на живот девушки, в то время как несчастная выла от боли. Существо, в ней созревшее, вцепилось в ее лоно, разрушая его изнутри.

— Ребенок идет ягодицами, — сказала Эдерра, вытирая тыльной стороной ладони пот со лба, градом кативший по ее лицу. — Дело плохо.

Она обмакнула руку в свиной жир, ввела ее меж ног девушки, нащупала ребенка, схватила его за ножки и с силой потянула на себя. Вот так Май и появилась на свет, вся красная, тихая, с обмотанной пуповиной шеей. Посовещавшись, женщины решили, что по всем признакам девочка должна была задохнуться и родиться мертвой.

По комнате прокатился сдержанный ропот, быстро переросший в слухи, которые легко проникали сквозь любые стены и быстро ширились, захватывая все новые улицы, пока не докатились до последних домишек на дальних окраинах селения. Говорили, будто на головке новорожденной уже угадываются будущие рожки, как у черта, что конечности у нее покрыты змеиной кожей, а глаза горят красным огнем.

Однако единственным отличием от других новорожденных, что и отметила про себя Эдерра, был густой черный пушок, покрывавший всю спину Май и придававшей ей больше сходства с детенышем дикобраза, нежели человека. Она вовсе не показалась Эдерре дьяволицей, но и не была красивым ребенком. Целительница взяла ее за ножки и вынесла из дома вниз головой, словно выловленную рыбу, не желая на нее смотреть, не наградив шлепком по ягодицам, чтобы заставить бороться за жизнь. Она подошла к водоему и только приготовилась окунуть дьявольское исчадие в воду, как вдруг краем глаза уловила слабое движение младенца. У него были крошечные ручки и на каждой — малюсенькие пальчики и едва различимые ноготки. Она поднесла палец правой руки, чтобы провести по губам младенца, и ребенок невероятно трогательно начал его сосать.

Вот тогда-то у нее сжалось сердце, и от ее решительности не осталось и следа. Эдерра ушла в лес, отнесла младенца на ближайшую опушку, завернула в красную шаль и оставила под деревом в надежде, что природа сделает вместо нее черное дело, на которое у нее не хватило духу. Когда она вернулась в селение, роженица уже, скончавшись в страшных муках, ушла на самое дно преисподней, как она сама и предсказывала.

Когда наступила ночь, Эдерра все никак не могла заснуть. Она думала о христианском Боге, об истории дьявольского зачатия и власти Сатаны. И пришла к выводу, что раз уж на свете существует дьявол, значит, Бог ему это позволяет, потому что Бог, и только Бог отвечает за все происходящее — вместе и по отдельности взятое — в созданном им мире. Если Бог вздумал сотворить себе противника, чтобы было с кем бороться, то как-то несправедливо, чтобы люди вели сражение вместо него. По крайней мере, она не намерена выполнять за Господа грязную работу.

Как только ей удалось привести все свои мысли в порядок, она рывком сбросила с себя одеяло и помчалась на то место в лесу, где оставила ребенка. Пока она бежала, сердце у нее сжималось от страха и тоски. Что ее ждет там, на опушке леса, что она там обнаружит, ведь малютка уже могла стать добычей волков или погибнуть от холода и голода. И она попыталась найти утешение в мысли, что раз ребенок от дьявола, значит, так тому и быть. Но, едва различив в лесном сумраке темно-красное пятно своей шали и слабое шевеление младенца, она бросилась к нему и торопливо подхватила на руки, а из глаз у нее хлынули слезы.

— Спасибо, спасибо, спасибо, — шептала она бездумно, неизвестно к кому обращаясь.

Она осторожно развернула шаль: тельце было еще теплым. Поднесла малышку к носу и обнюхала, погладила по личику, которое все еще оставалось перепачканным в крови и слизи материнского лона, и малышка, ощутив присутствие человека, начала хныкать без слез. Эдерра поняла, что отныне они принадлежат друг другу, что, кроме них самих, у них никого нет во всем этом чужом и враждебном мире, готовом их отвергнуть в любую минуту. Да и кому захочется иметь дело с двумя существами не от мира сего. Она закутала ребенка в шаль и взобралась на Бельтрана, чтобы поскорее покинуть тамошние края и никогда больше туда не возвращаться.

— Я назвала тебя Май, потому что ты родилась в этом месяце, и добавила к нему Лабастиде д’Арманьяк, потому что ты из тех мест, — время от времени напоминала ей Эдерра. — Это для того, чтобы с тобой не случилось того же, что со мной: неизвестно, где я родилась и когда у меня день рождения. А вот ты всегда будешь помнить, где твои корни и сколько тебе лет.

О себе Эдерра только и помнила, что ее с детства звали Прекрасной за миловидность и пригожесть, повадки дикого животного, волосы цвета меди и перламутровую кожу, благодаря чему она могла бы сойти за небесное создание, если бы вид столь пышных для мадонны форм не вызывал у окружающих восторженного смущения.

— Внешняя красота не представляет никакой ценности, — говорила Эдерра, — с помощью бальзамов и притираний ты можешь стать самой красивой и благоухающей на свете. Нетрудно украсить этот мешок плоти, который служит нам всем оболочкой. Внутри мы все весьма неприглядны, Май. Сплошь кровь да кости. Добрые поступки делают человека красивым, а для них не нужны ухищрения. Чтобы быть красивым внутри, надо бороться, потому что жизнь порой так тебя ломает и скручивает, что трудно становится идти по жизни с чистыми руками. Многие люди довольствуются тем, что существуют, но этого недостаточно. Знаешь что, Май? Надо быть во всем человеком, это своего рода обязанность. Мы подобны кораблям с пылающими парусами, которые плывут неизвестно куда. В какой-то миг мы исчезнем, и после нас останутся только наши поступки. Многим людям на это наплевать, это плохие люди. Им доставляет удовольствие вредить другим, вот почему их следует остерегаться. Никому не доверяй, золотце. — И заметив, что девочку пугают ее слова, она добавляла, чтобы ее успокоить: — Не бойся, я рядом, чтобы тебе не причинили зла. Я знаю, как о тебе позаботиться, и всегда буду рядом. У нас обеих есть тайное имя, собственное имя, которое ведомо только нам с тобой. Так что мы обе защищены. Если наши враги не узнают наших подлинных имен, они никогда не смогут нас ни проклясть, ни причинить вреда. — Она целовала Май в лоб и добавляла: — Люди, которые тебя любят, выбирают тебе имя. Они выбирают тебе имя, потому что хотят окликнуть тебя, чтобы ты отозвалась. Они дают тебе имя, ибо ты для них кое-что значишь.

Вот почему Май должна была непременно разыскать Эдерру: та была единственной, кто умел о ней позаботиться, единственной, кто знал ее настоящее имя, единственным человеком в мире, которого волновало ее жалкое существование.




IX

О том, как с помощью чар защитить в дороге путешественника, расколдовать человека-осла или мгновенно превратиться в животное





Иньиго все никак не мог поверить в то, что Саласар пытался ему втолковать:

— Так, выходит, все, что со мной произошло, было всего лишь наваждением, вызванным вонючей мазью? Но это же невозможно! Я видел, как мое тело уменьшилось и как бы вылетело из меня. Клянусь, я чуть было не дотронулся рукой до неба. И голубой ангел явился, чтобы меня погладить. Я все отлично помню! — Он широко распахнул глаза и в запальчивости повторил: — Это был голубой ангел!

— Хорошо, хорошо, дорогой Иньиго, — прервал его брат Доминго, с трудом сдерживая торжествующую улыбку, — но согласись, твоя история на самом деле, как бы это поточнее выразиться, сильно смахивает на волшебство. — Иньиго взглянул на него с возмущением. — В любом случае ты должен радоваться: она доказывает, что ты настолько непорочное создание, что даже в сновидениях твои помыслы ангельски чисты.

Доминго продолжал улыбаться, а Иньиго покраснел, испугавшись, что присутствующие догадаются, что его небесная встреча не была такой уж невинной. По крайней мере, в части его самых сокровенных желаний.

— И доказывает не только это, — заметил Саласар. — Теперь становится ясно, что чудодейственные притирания, которые наши колдуны используют перед своими собраниями, вызывают у них ложное ощущение невесомости, обман зрения, не более того. Этим и объясняется их убежденность, будто тела их сжимаются до такой степени, что им удается протиснуться в печную трубу и, вылетев из нее, отправиться на шабаш. Точно так же, как Иньиго думает, что видел голубого ангела, они, возможно, пребывают в уверенности, что встретились лицом к лицу с самим дьяволом в облике козла, хотя всю ночь не выходили из дома. Более того, — с жаром и одновременно с выражением печали на лице добавил он, — когда они обвиняют соседа, приятеля, родственника в том, что тот побывал на шабаше, возможно, все это тоже часть наваждения, вызванного притиранием.

Иньиго и Доминго молчали, пораженные его словами до глубины души. Им еще ни разу не доводилось видеть Саласара таким взволнованным. Если это невероятное предположение соответствует истине, то все доказательства, на которых до сих пор святая инквизиция строила свои обвинения в процессах против ведьм, могут быть поставлены под сомнение. Многочисленные аресты, допросы, пытки, жестокие приговоры, аутодафе и даже их основанная на эдикте о прощении миссия — все это полностью теряло свой смысл.

— Вы, ваше преподобие, сами знаете, что это абсурд! — горячо возразил брат Доминго. — Не может быть никаких сомнений в существовании дьявольской секты! Видели бы вы все то, чего я насмотрелся за эти два года. Каких только отклонений от пути истинного, вменяемых Библией в вину дьяволу, и много чего другого я не видел, не перечислишь всего и за две недели. Все это я видел своими собственными глазами, не прибегая к фантастическим мазям! Нужно только пошире раскрыть глаза! Тогда и вы увидите женщин с утиными лапами, чертей, предупреждавших своих приятелей-чародеев о наступлении бури, чтобы те успели загнать скот и погиб только соседский. Я видел, как ведьма обратилась в камень, потому что солнечный свет застал ее врасплох, и она не успела избавиться от орудий своего зловредного ремесла.

Брат Доминго не мог позволить, чтобы какое-то там химерическое притирание было принято для объяснения причин сокрушительного бедствия, обрушившегося на королевство. Он так разнервничался, что его левое веко начало дергаться в тике. И разве слова высокопочтенного инквизитора Саласара не ставили под сомнение существование самого дьявола?

— Известно ли вам, почему сборища ведьм стали называться шабашами? — поинтересовался Саласар. Иньиго и Доминго посмотрели на него с недоумением. — Слово «шабаш» относится к субботним собраниям евреев. Вот уже много веков мы используем еврейские слова для обозначения всего самого омерзительного, всех наших глубоко укоренившихся страхов и самых постыдных прегрешений, в которых мы не готовы исповедаться никому на свете. Теперь мы предпочитаем называть сборище ведьм акеларре, что тоже имеет свое объяснение. Этот термин возник как раз во время предыдущего Визита моего коллеги в Басконь и Наварру два года назад. Я имею в виду инквизитора Валье, с которым ты имеешь удовольствие быть знакомым, — пояснил он, глядя на брата Доминго. — Ты можешь перевести слово «акеларре», Иньиго?

— Это означает луг, где пасется козел-самец.

Тогда Саласар объяснил им следующее: данное животное традиционно воспринимается как воплощение дьявола, поскольку католическая церковь была заинтересована в том, чтобы представить в черном свете древние языческие культы. Похоже, какие-то дохристинские боги, связанные с культом плодородия, изображались с атрибутами, характерными для козла-самца, взять хоть греческого Пана.

— И еще кое-что прошу заметить, — добавил Саласар. — Вам ведь известно выражение «козел отпущения»? — Молодые люди одновременно кивнули. — Ну так вот, оно возникло как следствие древнего еврейского ритуала, в котором использовали двух козлов — чистого и нечистого. Чистого приносили в жертву Богу, а нечистого прогоняли в пустыню, чтобы он погибал от голода и жажды во искупление человеческих грехов.

— Но Люцифер… Люцифер ведь имеет облик козла-самца, — перебил его Иньиго. — Так сказано в Писании.

— Напротив, дорогой Иньиго. Исторически и на протяжении долгого времени Люцифера изображали прекрасным ангелом. Прекрасным, как утренняя заря, как сияющее солнце. Действительно, на латыни слово «Люцифер» означает несущий свет. Позже, во время Толедского собора, где-то в четыреста сорок седьмом году от Рождества Христова, было решено, что пора бы уже поставить вопрос о том, как выглядит дьявол, и пришли к выводу: так, мол, и так, принимая во внимание злобный характер и безнравственное поведение дьявола, он может иметь только отталкивающий вид и запах. И стали изображать его с рогами, копытами, испускающим серное зловоние. Кроме того, имя Люцифер не всегда соотносили с дьяволом. Это произошло лишь в пятом веке, — пояснил Саласар, — вследствие неверного перевода с греческого на латынь, сделанного святым Иеронимом.

— Вас послушать, так вы, ваше преподобие, прошу меня извинить, — робко произнес брат Доминго, не решаясь взглянуть ему в лицо, — не предполагаете встретить дьявола в этих краях.

— Ах, если бы я мог встретиться с ним лицом к лицу, Доминго. — Саласар опустил глаза, его голос звучал печально. — Ты не представляешь себе, как я этого желаю. Я ежедневно занят его поисками, хочу увидеть его, потрогать, даже обнюхать. Стать свидетелем проявления его злой силы. Ты себе не представляешь, Доминго, это сделало бы меня самым счастливым человеком на свете.

Два удара в дверь возвестили о прибытии почты. Это положило конец странному разговору, который привел Иньиго и Доминго в полнейшее смущение. Саласар отпустил их, чтобы заняться почтой. Его покровитель, главный инквизитор Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, прислал ответ на его просьбу позволить послать пару помощников для подготовки встречи официальной делегации. Саласару хотелось бы, чтобы те заранее подготовили почву, а он мог бы заняться тем временем исповедями раскаявшихся ведьм в других селениях. Тогда бы не возникали бесконечные очереди исповедующихся, как в Сантэстебане, из-за которых ломался весь график путешествия. И Саласар мог бы, не теряя времени, сразу по прибытии заняться принятием раскаявшихся в лоно церкви. Главный инквизитор выразил ему свое одобрение и заверил в том, что, как всегда, полностью полагается на него и его мудрые решения.

Кроме того, он получил письмо от Валье и Бесерра, коллег по трибуналу Логроньо. Они сообщили ему о встрече с Родриго Кальдероном и о желании герцога де Лермы и монарха добиться того, чтобы Пьер де Ланкре, французский инквизитор, двумя годами раньше выступивший в роли главного обвинителя на самом значительном за последнее время процессе над ведьмами, предоставил им доказательства, на которые он опирался при сочинении трактата о баскских ведьмах. С их помощью он якобы доказывал, не оставляя места для сомнений, реальное физическое существование ведьм и демонов. К тому же Родриго Кальдерон хотел, чтобы французский инквизитор передал ему список имен тех колдунов, которые, спасаясь от преследования, укрылись перед ними в пределах испанского королевства.

Саласару не нравилось выносить о ком-то суждения, не взглянув на человека хотя бы раз, однако поступки Пьера де Ланкре говорили сами за себя. Его дед, знаменитый винодел из Нижней Наварры, переехал в Бордо и, укоренившись в стране галлов, отрекся от своего имени, начав подписываться именем де Ланкре. Сеньор де Ланкре был убежден в том, что церковь совершает серьезное преступление, воздерживаясь от сожжения ведьм, и выразил готовность исправить ошибку. Уже более двух лет он занимался исключительно этим делом. Его процесс над чаровницами прогремел на всю Европу. Он арестовал три тысячи человек и сжег шестьсот из них, в их числе маленьких детей.

Едва Саласар с досадой отложил прочитанное письмо в сторону, как его взгляд упал на другое, заметно отличавшееся от остальных. Он сразу понял, еще не видя печати, от кого оно, и против воли пришел в сильное волнение. Инквизитор выработал для себя правило не поддаваться искушению вскрывать ее послания сразу по получении. Ему хотелось сначала насладиться теплом, исходившим от конверта, когда он попадал в его руки, почувствовать шероховатость бумаги, вдохнуть неуловимый запах, который могло оставить на бумаге прикосновение ее рук. Он получал наслаждение от подавления в себе страстного желания вскрыть конверт, от предвкушения удовольствия, которое он получит при чтении писем этой чудесной женщины именно в конце дня, когда в наступившей тишине появится долгожданная возможность прислушаться к собственным мыслям, когда заботы отступят, а усыпавшие ночное небо звезды превратят мечты в реальность. Вот тогда он и позволит себе любоваться каждым росчерком, каждым изгибом написанных ею букв.

Саласар вспомнил тот день, когда он впервые получил письмо от этой дамы. С тех пор минуло уже десять лет, а он все еще хранил это мгновение в памяти как самый волнующий момент своей жизни. Всего лишь письмо, бумага, покрытая буквами с чернильными завитушками. Так мало и одновременно так много. После этого все изменилось. И жизнь, и жизнь после жизни. Он помнил этот день совершенно отчетливо, потому что это был период мучительных душевных сомнений. Саласару только что исполнилось тридцать пять лет, и он мог похвастать безупречной репутацией и открывающимися возможностями в будущем. Он хорошо потрудился, чтобы добиться своих целей.

Едва ему исполнилось пятнадцать, отправился учиться в Саламанку, где получил звание бакалавра канонического права. Пока молодые люди его возраста думали о куда более земных вещах, и, судя по всему, более увлекательных, Саласар выбрал удаленный и тихий городок Бургос, чтобы подготовиться к экзамену на лиценциата. Когда изредка, случалось, он откладывал учебники в сторону и позволял себе передышку, угрызения совести заставляли его почувствовать, что он теряет время, и он тут же с головой уходил в работу, стараясь успеть сделать еще что-нибудь. У него почти не было друзей, но он не придавал этому значения, потому что в действительности в них не нуждался. Он был малообщителен по натуре, но отличался крайней непримиримостью. Как правило, ему хватало одного взгляда, чтобы определить, что за человек перед ним стоит. Когда он сталкивался с кем-то, чьи умственные способности, по его мнению, не отвечали минимальным требованиям, он переставал обращать на него внимание, потому что люди посредственные вызывали у него скуку и зевоту. Саласар понимал, что впадает в грех гордыни, и всегда пытался ее усмирить, но у него это не всегда получалось.

Он поступил на службу к хаэнскому епископу. Через год тот назначил его каноником, спустя какое-то время своим главным инспектором, поручив его попечению все церкви, находившиеся в подчинении хаэнского епископата. Он продолжал продвигаться по службе: вот он уже главный викарий, затем душеприказчик епископа после его кончины. В тридцать один год он считался успешным адвокатом, а из письма, которое папский нунций направил хаэнскому капитулу, можно было узнать, что Саласар отличается работоспособностью, дипломатичностью и упорством, то есть обладает качествами, необходимыми выдающемуся деятелю Церкви.

На место скончавшегося епископа был избран Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, и, несмотря на то что он занимал эту должность совсем короткое время, между ним и Саласаром возникло сильное притяжение, братская дружба, которая обещала быть вечной. По ходатайству своего племянника, герцога де Лерма, Бернардо де Сандоваль-и-Рохас вскоре был избран толедским архиепископом и назначил Саласара представителем и главным поверенным в делах кастильских епископов в Мадриде. Саласар всего как неделю пробыл в своей новой должности при дворе и готовился отправиться из Мадрида в Вальядолид по распоряжению герцога де Лерма, когда получил от нее первое письмо.

— Умоляю вас передать это письмо архиепископу Сандовалю, — таинственно сказала ему женщина в зеленом платье, лицо которой скрывала легкая дымчатая вуаль и которая явно намеренно столкнулась с ним на улице, вложив ему в руку белый конверт. — Это очень срочно. Передайте его, пожалуйста. — Саласар не успел опомниться, как дама в зеленом исчезла за углом.

В то время Саласар отвечал за переписку архиепископа с двором, так что он без всяких угрызений совести вскрыл письмо. Внутри белого конверта он обнаружил другой, на котором выделялась сургучная, красного цвета печать с королевским гербом. Он осторожно вскрыл его и вынул лист бумаги такой необыкновенной белизны, что не было ни малейшего сомнения в высочайшем происхождении отправителя. Бумага, используемая королевским домом и святой инквизицией, подвергалась специальной обработке, с тем чтобы безупречный вид оной служил подтверждением ее несомненной святости. В какой-то момент, держа письмо в руках, Саласар уверился в том, что в этих буквах заключена сама суть его земного предназначения. Письмо было написано собственноручно королевой Маргаритой. Саласар впервые увидел эту женщину в тот день, когда ее привезли из Австрии на церемонию бракосочетания. Он наблюдал за ней издали, едва различая ее силуэт. Ему запомнилось, что она была совсем юной.

Держа письмо королевы в руках, он напряг память, стараясь вспомнить, какое впечатление она произвела на него в тот первый раз, но так и не смог этого сделать, решив вернуться к этому по прочтении письма. Оно глубоко его тронуло, но скорее изящным начертанием букв, напоминавшим монастырские манускрипты, нежели содержанием, заключавшим в себе ужасное признание. Королева Маргарита просила архиепископа о заступничестве и защите от посягательств на ее власть герцога де Лерма, поскольку, по ее словам и ощущениям, тот просто-напросто грабил ее. Герцог возвел вокруг королевы барьер, изолировав от близких ей людей и даже друзей. Женская интуиция подсказывала ей, что ее почта: все прошения, памфлеты и даже ежедневные доклады чиновников — подвергается цензуре и выборочному уничтожению, прежде чем она сама или король могли их прочитать. Таким образом, герцог держал их в изоляции, а обе высочайшие персоны оставались в неведении относительно его неблаговидных дел.

Хотя Саласар был уполномочен лично вести переписку архиепископа, согласно ясно выраженному желанию последнего, он счел, что в данном случае без всякого на то права нарушает конфиденциальность переписки. Королева открыла душу именно Бернардо де Сандовалю-и-Рохасу, а он ступил на чужую территорию. Ему пришло в голову, что письмо, написанное государыней, должно быть прочитано самим архиепископом, и отправился в Толедо с единственной целью — передать послание.

— Придется поговорить с племянником, герцогом де Лерма, — задумчиво произнес Сандоваль, закончив чтение письма.

— Вы ответите королеве, чтобы ее успокоить? — спросил его Саласар, беспокоясь о душевном состоянии женщины.

— Не стоит так рисковать, дорогой Алонсо.

И архиепископ продиктовал ему письмо герцогу де Лерма, в котором ставил того в известность, что до него дошли слухи о неудовольствии королевы, вызванном превышением герцогом полномочий. Он советовал тому не вмешиваться в отношения королевы с обществом и уважать приватность столь чувствительной дамы, чтобы не ранить ее чувства, поскольку он уверен в том, что та не является его врагом. Он поставил подпись, запечатал послание своей печаткой и отпустил Саласара, поручив ему передать письмо в руки фавориту. Тот именно так и поступил.

Однако затем Саласар позволил себе одну вольность. Несмотря на отказ архиепископа ответить королеве, он почувствовал, что обязан ее успокоить, ведь она так рисковала, открывая в письме свою душу. Саласар, который по собственному опыту мог судить о душевных муках, живо представил себе, насколько та несчастна и одинока. И стал ее духовным наставником. Правда, от имени архиепископа. Он не мог позволить, чтобы та узнала, что ее тайное послание было прочитано посторонним человеком. Он ответил королеве Маргарите, уверенный в том, что сможет прибегнуть к ободряющим словам утешения и духовного наставления, усвоенным им еще в годы подготовки к пасторскому служению. Однако увлекся и заговорил о страхе, о быстротечности жизни, об одиночестве человека в толпе людей, о Божественной и земной справедливости. И даже о Божественной и земной несправедливости! Он вытащил на свет божий ворох мыслей и чувств, которые он хранил на дне собственной души и никогда ни перед кем не обнаруживал. И само собой, это были мысли, которые не имели никакого отношения к административным махинациям и козням герцога де Лерма.

Он открыл ей, совершенно незнакомому человеку, свои самые сокровенные секреты, но под видом — воспользовавшись этим как маской — другого человека. В конце письма он выразил готовность служить ей в любом деле, духовного или другого характера, каким бы сложным оно ни оказалось. Он подписался именем толедского архиепископа, а подпись скрепил своей печатью, как поступал со всеми официальными письмами, и на какой-то момент почувствовал, что освободился от страшного груза, который ему столько времени пришлось носить с собой. Затем снял копию со своего ответного письма, потому что ему нравилось хранить тексты своих посланий, и положил ее вместе с письмом королевы. И так он поступал все последующие десять лет. Письма, которыми за это время обменялись они с Маргаритой, хранились в ларце из черного дерева, который инквизитор повсюду возил за собой, решив не расставаться с ним до конца дней своих.

Позже Саласар воспользовался своим пребыванием при дворе, чтобы тем или иным способом приблизиться к королеве. Ему не хватало слов, чтобы это объяснить, но с тех пор, как он прочел то письмо, его душевное состояние улучшилось. Стремление развеять чужую печаль помогло ему справиться со своей собственной. Ему хотелось защитить ее, оставаясь в тени. Он выяснил, что у нее имелись все основания для недовольства — герцог де Лерма действительно контролировал малейший шаг монархов: дружеские связи, круг чтения, встречи супругов и всякие церемонии, удалял от двора любого человека, который, по его подозрениям, мог его предать.

Как-то раз один из исповедников короля, брат Диего Мардонес, напугал монарха и герцога, заявив им, что в аду специально отведено место для королей, пренебрегающих своими обязанностями, и вассалов, захвативших в свои руки бразды правления. Герцог не на шутку перепугался и в очередной раз впал в глубокую хандру, а некоторое время спустя королевского исповедника сменил брат Херонимо де Хавьерра, гораздо менее откровенный в своих высказываниях и, естественно, более подходящий с точки зрения душевного спокойствия фаворита.

Саласар воспользовался духовной пустотой, возникшей после ухода старого исповедника и перед приходом нового, чтобы дать королеве возможность выговориться. Вначале он слушал ее, затаившись в исповедальне. Он не позволял себе взглянуть на нее даже через решетчатое оконце, ему казалось, что и сквозь крошечные отверстия она уловит охватившую его дрожь. Однако со временем отважился поднять на нее глаза и даже начал следить за огоньками, вспыхивавшими в зеленоватых глазах королевы всякий раз, когда она говорила о радостях, и гаснувшими, едва та заводила речь о своих печалях. Наступил момент, когда им уже не требовалась ни исповедальня, ни формула «Две Мария Пречистая»; они могли вести все те же духовные беседы лицом к лицу, потому что перестали смущаться, а все сказанное оставалось покрытым тайной исповеди. Она интуитивно чувствовала в нем святого и прямо говорила ему об этом.

Эти доверительные беседы дали Саласару возможность лучше узнать королеву Маргариту, и он окончательно убедился в том, что это необыкновенная женщина. Ее глубокая набожность ощущалась в каждом движении, в каждой складке платья, во взгляде и походке, в той сдержанности, с которой она проводила рукой по воздуху, стараясь выразиться яснее.

Она верила, что смерть — это счастливый переход к состоянию безмятежной радости, и читала и перечитывала книги, содержавшие в себе подробное жизнеописание людей, прославившихся добродетельностью, убежденная в том, что только так можно обрести вдохновение, чтобы их превзойти. Дни напролет она вместе с монахинями шила платьица для детей из сиротского приюта и усердно собирала святые реликвии. Заказывала в среднем тысячу месс в год, чтобы доставить облегчение душам, томящимся в чистилище, и пеклась о судьбе увечных воинов, которые, не получая пособий, оказались в страшной нищете, не принимая, из чистого упрямства, помощь от ордена святого Иоанна Господня.

Саласар помог ей найти и обустроить здание, в котором эти люди могли жить, не чувствуя себя униженными. Она была такой же сострадательной и чуткой к чужой беде, как и Богоматерь, причем настолько, что Саласар со временем начал считать себя недостойным ее доверия, чувствуя, что обманывает ее. Он не был тем безгрешным человеком, каким она себе его представляла. При всем своем желании он не мог верить в то же, во что и она.

Когда двор переехал в Вальядолид, Саласар отправился туда же. В кулуарах дворца муссировались слухи о происках герцога де Лерма: дескать, этот интриган изо всех сил старается заманить Филиппа III на свою территорию, а Филипп III на все смотрит глазами герцога де Лерма. Король думает исключительно головой своего фаворита; переезд произошел, потому что так захотел фаворит, а фаворит так захотел, потому что здесь была его вотчина, и таким образом он хотел сделать свою семью еще более богатой…

Позже Саласару стало известно о том, что еще одна причина, заставившая Лерма хлопотать о переезде двора, заключалась именно в королеве. Фаворит ее опасался, так же как императрицы Марии Австрийской, сестры Филиппа II, которая жила в Мадриде и была монахиней в монастыре кармелиток-босоножек. Обе очень сдружились между собой, и молодая королева проводила много времени в обществе пожилой женщины. Маргарита часто вела с ней беседы, но разговаривали они по-немецки, что выводило Лерма из себя, поскольку никто не знал, о чем шла речь. Как герцог ни старался окружить королеву Маргариту фрейлинами и секретарями, которые не оставляли ее ни в тени, ни на солнце, фавориту никак не удавалось узнать, о чем они там шепчутся и над чем смеются, и в этом смехе ему чудилась насмешка над его персоной. Это шло вразрез с его политикой установления полного контроля над королевой и ее окружением.

Вследствие переезда двора в Вальядолид сундуки герцога де Лерма должны были пополниться за счет значительных денежных поступлений. В ожидании этого события фаворит короля вот уже два года скупал участки и дома в городе Писуерге, например приобрел обширный квартал, расположенный напротив монастыря Святого Павла, и извлек после этого немалую прибыль, сдав его в аренду для размещения королевской семьи и дворцовых служб. Он выстроил великолепный дворец на правом берегу реки, рядом с Главным мостом, и предложил городскому совету привлечь сюда короля его удобным географическим расположением, а также другими способами, подарив ему поймы, виноградники и сады.

Благодаря Лерма город пережил бурный период расцвета и великолепия, в результате которого превратился в самый что ни на есть современный город: все нововведения, начиная с мощения улиц, разбивки парков и заканчивая прокладкой водопровода из аргальских источников, немало способствовали его украшению. Кроме того, была вырыта сеть подземных переходов, соединявших между собой королевские дворцы с некоторыми церквями и монастырями, что превратило почву под городом в подобие сыра «грюйер». Королева часто хаживала по ним, посещая окрестные монастыри. Маргарита, во всем придерживаясь благочестивых обычаев, любила заниматься рукоделием с монахинями и даже обряжала своих кукол в ряски послушниц ордена святого Кирция, находя в этом несказанное удовольствие.

Число жителей Вальядолида чуть ли не в одно мгновение выросло пятикратно. Улицы заполнились самым разным народом: чиновниками, аббатисами, адмиралами, писцами, артистами, стражниками, слугами, ремесленниками, дамами, дворецкими, приорами, пажами, проститутками и работорговцами. Лерма все так устроил, что королю ни на минуту не могло прийти в голову, будто переезд в Вальядолид был ошибкой, и даже подготовил театральные представления. На подмостках королевского дворца или в тени королевского сада самые известные комедианты королевства разыгрывали пьесы Лопе де Веги, Тирсо де Молины. Организовывались пышные маскарады, во время которых подавали лоснящихся от жира запеченных свиней с красным яблоком в зубах и жареных быков, начиненных птичками, которые, в свою очередь, были нафаршированы изюмом.

Подобные празднества могли продолжаться при дворе целый день. По утрам музыканты, особым образом рассаженные среди кустов дворцового сада, играли на струнных инструментах, дабы усладить слух прогуливавшихся гостей; после обеда устраивались бои быков, к неудовольствию королевы Маргариты, которая, впервые в жизни оказавшись на корриде с ее атмосферой отваги и смерти, лишилась чувств. Никакие объяснение на помогли ей понять, что это за удовольствие — мучить несчастное живое существо до тех пор, пока оно не упадет мертвым, обливаясь собственной кровью. По вечерам запускались фейерверки, освещавшие яркими сполохами ночное небо, в то время как оборванные подданные их королевских величеств наблюдали, стоя по другую сторону дворцовой ограды, как мерцающие искры салюта через мгновение исчезают в ночном воздухе, и спрашивали себя, сколько же заплачено денег за эти шутихи и огненные молнии и сколько семей могли бы на них прокормиться.

В своей вотчине Лерма жил припеваючи. Он очень быстро сколотил огромное состояние, включавшее в себя денежные доходы, земельную собственность и недвижимость, и установил тесные отношения с самыми знатными местными семействами, в частности с Энрикесами. Это был, несомненно, лучший момент его жизни.

Мадрид же, можно сказать, осиротел. Это не замедлило сказаться на численности его населения. Утрата статуса столицы привела к экономическому упадку, который выразился в небывалом падении цен на земельные участки и здания. Герцог де Лерма воспользовался ситуацией и скупил огромное количество недвижимости в самых престижных районах бывшей столицы, как раз в той зоне, у которой в будущем намечались хорошие перспективы развития, например в Прадо-де-Аточа и Прадо-де-Сан-Херонимо.

Однако положение герцога начало усложняться. Он всячески старался избежать войн, в которые могла быть втянута Испания. Все знали, что дело тут вовсе не в миролюбивом характере, скорее, он просто осознавал, что королевская казна не вынесет расходов на очередную войну. В силу этого он постарался ускорить заключение мира с Голландией. Он искал причины сокращения населения и экономического кризиса, но не находил ответа. Он упорно закрывал глаза на то, что большая часть королевского состояния расточалась им же в виде несчетных милостей, раздаваемых людям, которых он считал для себя полезными, а также тратилась на приобретение титулов и земельных наделов для членов его многочисленного семейства. И это было одним из самых главных его прегрешений.

Вскоре население ощутило на себе, что всего золота Америки недостаточно для покрытия расходов королевства, а королевский дом не на что содержать. Пошли разговоры о необходимости увеличения налогов, однако Кастилии в этом отношении уже был нанесен достаточно большой урон, с нее нечего было взять. Тогда герцог начал склоняться к идее пополнения казны путем давления на другие регионы. Однако королевства португальское и наваррское самостоятельно распоряжались своими доходами и не были заинтересованы в том, чтобы делиться ими с герцогом Лерма.

Вначале разговоры об истинных причинах, толкнувших его на авантюру с переездом двора, не слишком интересовали Саласара. Он не придал большого значения переезду в Вальядолид. Его мать была оттуда родом, а он должен был повсюду следовать за двором, поскольку по-прежнему состоял на службе у дона Бернардо де Сандоваля-и-Рохаса, но главное — Саласар таил в глубине души горячее желание сопровождать королеву Маргариту, куда бы та ни направлялась. Саласар делал это из чистого эгоизма. Королева стала бальзамом на его душевные раны. От одного ее присутствия он впадал в состояние умиротворения, его характер смягчился. Ему было достаточно того, что они дышат одним воздухом. И он был счастлив, когда подобная близость позволяла ему обменяться с ней несколькими словами или же ему предоставлялся случай служить ей в качестве исповедника. В этом случае он неоднократно ловил себя на мысли, что пропускает мимо ушей ее слова, упиваясь одним звуком ее журчащего голоса. Однако наступил момент, когда Саласар не смог остаться равнодушным к тому, о чем она шепотом поведала ему по секрету.

— Я не боюсь расправы, — однажды призналась ему королева. — Я решила объявить себя защитницей справедливости. Вы хотите мне помочь?

— Я сделаю все, о чем вы попросите, — проговорил он.

И тогда Саласар понял, что, если он и вправду хочет помочь этой женщине, ему придется предложить ей нечто большее, чем общие фразы о рае обетованном добрым христианам и об уготованных злодеям адских муках. Пришло время действовать. Саласар стал собирать сведения о людях, готовых поддержать королеву Маргариту, и встретился с алькальдом Грегорио Лопесом Мадерой, который, в свою очередь, свел его с неким Хуарой: этот человек был прекрасно осведомлен о темных делишках герцога и его секретаря. Планы королевы по разоблачению фаворита начали осуществляться.

Смелость Маргариты поразила Саласара. Он с восхищением рассматривал ее портреты, сосредоточившись на лице, поскольку терпеть не мог пышных королевских одеяний, украшенных драгоценными камнями и воланами, он был уверен, что они совсем не в ее духе. На самом деле ей пристало ходить в свободной белой тунике, с распущенными волосами, без короны — такой тяжелой, — освободив руки от груза многочисленных перстней. Ее нежный и доверчивый вид контрастировал с внутренней силой, совершенно неожиданной в этом в хрупком теле девочки-королевы. Он почувствовал гордость за нее и, вероятно, в подражание ее отваге согласился стать третьим инквизитором трибунала Логроньо.

Когда его покровитель Бернардо де Сандоваль-и-Рохас предложил ему вожделенный пост, он сомневался, следует ли ему принять его, поскольку в тот момент его единственным желанием было остаться при дворе на случай, если он понадобится Маргарите. Однако и продолжать притворяться было бы нечестно. В глубине души ему хотелось, чтобы облегчение, которое испытывала благодаря его помощи королева, послужило бы и ему самому. Она старалась улучшить мир, а он всего лишь, сложив на груди руки крестом, наблюдал за ее действиями. Вот тогда-то он и решил, что ему хочется, чтобы в мире, в котором она живет, существовал милосердный Бог, и он почувствовал готовность его отыскать. Поэтому он и принял пост третьего инквизитора Логроньо, хотя это казалось несообразным его нынешним взглядам. Он был уверен, что ему не удастся найти Бога до тех пор, пока он лицом к лицу не встретится с дьяволом.

Поэтому он попрощался с королевой Маргаритой, дав слово часто писать ей, а та пообещала ему делать то же самое. В этот момент он, как всегда, сохранял вид сурового пастыря и никак не проявил своего огорчения: на его бесстрастном лице не дрогнул ни один мускул. Однако, повернувшись к государыне спиной и зная, что она его уже не видит, он почувствовал, как сжалось сердце: это было предчувствие беды, которое он принял за боль расставания. Впоследствии он понял — это сердце подсказывало ему, что он никогда ее больше не увидит.

В Сантэстебане уже начало клониться к закату солнце, и Саласар уже с трудом сдерживал желание узнать, что же написала ему королева. Он повременил еще немного и пошел переговорить с Иньиго и Доминго, чтобы поручить им подготовку к завтрашней церемонии примирения. Затем приказал четырем другим помощникам, чтобы они рано утром отправились в Элисондо и, не теряя времени, начали исповедовать желающих, ускорив тем самым выполнение миссии. Затем пожелал всем спокойной ночи.

Саласар вернулся в опочивальню с приятным ощущением, что выполнил все дела, намеченные на этот день. Налил себе бокал старого вина, ловя ноздрями поднимающийся от него сладковатый аромат, и поудобнее устроился на стуле. Вскрыл конверт, но прервался, чтобы сделать глоток и задержать на мгновение во рту янтарную жидкость. Он наслаждался звуком разрезаемой бумаги, ее бархатистостью и белизной, все эти мелкие, незначительные детали доставляли ему несказанное удовольствие. И погрузился в чтение письма.

Некоторые слова ему пришлось разгадывать. Прожив в Испании уже несколько лет, королева Маргарита еще не вполне овладела чуждым ей языком, однако послание было понятным. Она снова была беременна. Рождение ребенка ожидалось в сентябре. Она объясняла, что какое-то время хотела бы посвятить заботе о новорожденном, она желала бы ухаживать за ним сама, как поступала со своими предыдущими детьми, и при этом заверяла его, что продолжит начатую борьбу против герцога де Лерма, его секретаря Кальдерона и интриг их обоих. Маргарита писала, что считает себя матерью не только тех детей, которых произвела на свет, но также матерью своих подданных, матерью справедливости.

«Умоляю, ваше преосвященство, вы наверняка находитесь ближе к Богу, чем ваша скромная раба, помолиться за меня», — просила его королева в конце своего письма.

Саласар опустился на колени перед распятием, висевшим на стене рядом с кроватью. Он взглянул на Христа умоляюще, почти со страхом, боясь, что распятый может бросить ему в лицо какое-нибудь обвинение. Он скрестил пальцы, оперся на них лбом и помолился за нее и за крошечное живое создание, созревавшее в ее теле, собрав всю веру, какую мог, несмотря на то, что проклятый демон еще не принес ему утешение своим появлением.




Май узнала о том, что Саласар с помощниками уже закончил допросы подозреваемых и что через несколько дней они завершат свое пребывание в Сантэстебане церемонией прощения грешников. Значит, очень скоро они покинут здешние места, и ей надлежит быть готовой следовать за ними. Она отыскала траву полынь, сплела из нее длинную веревку и обвязала вокруг талии на манер пояса. Его надо носить два дня и, как только он впитает в себя запахи тела, сварить. Отваром этим омыть ноги, что снимает усталость в пути. Затем она взяла Бельтрана под уздцы и повела к одной из рек, протекавших неподалеку от Сантэстебана. Она старалась не пропустить ни одного источника воды по дороге, если хотела, чтобы ослик принял свой изначальный человеческий облик.

С тех пор как Май себя помнила, Бельтран всегда присутствовал в ее жизни под видом глупого животного, который никак не соответствовал его личности. Прибыв в новое место, Эдерра и Май первым делом отправлялись к ближайшей реке, озеру или ручью, чтобы окунуть Бельтрана, чему тот упорно противился, поскольку из всех черт, свойственных ослам, единственной, которая в нем укоренилась, было упрямство. Эдерра говорила, что это указывало на то, что Бельтран наверняка окажется своевольным и в человеческом облике.

— Впрочем, как и большинство мужчин, — уточняла она.

Обе женщины заводили его в воду, чтобы она покрыла ему хребет и большую часть шеи, но им так и не удалось хотя бы на мгновение его расколдовать и вернуть ему человеческий вид.

Эдерра тысячу раз рассказывала Май историю его превращения. По ее словам, Бельтран родился человеком и двадцать лет был скоморохом. Ходил по городам и весям, зарабатывая на жизнь своими песнями и рассказами, пока однажды ненастной ночью судьба не закинула его на постоялый двор, который держали две беззубые старухи, они-то и предложили ему на ужин сыр. Стоило Бельтрану его отведать, как он почувствовал слабость, комната поплыла перед глазами, и он упал как подкошенный.

Когда он проснулся на следующий день, то, потянувшись, вместо зевка издал ослиный рев и почувствовал непреодолимое желание пожевать сено из лежавшего рядом тюка. Судя по всему, это было частью колдовского заговора, к которому нередко прибегали старые ведьмы, чтобы превращать в ослов наиболее крепких физически постояльцев, позволив им при этом сохранять человеческий разум, но лишив дара речи. Ведьмы воспользовались способностями Бельтрана, водя его с ярмарки на ярмарку и заставляя проделывать скоморошьи трюки. Пока одна била в бубен, другая просила публику выбрать наугад два числа от одного до девяти, чтобы Бельтран указал сумму, ударяя копытом в землю. Он никогда не ошибался, и люди отбивали себе ладони, хлопая ему.

Превратив Бельтрана в осла, обе ведьмы заработали на этом кучу денег. Один богатый сосед, убедившись в выдающихся способностях осла, решил предложить им за него внушительную сумму, которую старухи приняли, предупредив, что Бельтрана, дабы он подольше оставался заколдованным, следовало держать подальше от воды.

Судьба распорядилась так, что Эдерре пришлось лечить тяжело больную жену этого человека, и тот, в уплату за ее услуги, подарил ей чудесного осла, объяснив происхождение его замечательных способностей. Эдерра сжалилась над Бельтраном и тут же завела его в воды первого же озерка, которое встретила по дороге, однако ничего не произошло. Ей было известно волшебное заклинание, которое позволяло человеку превращаться в свое удовольствие в животное, однако оно действовало на короткое время. Нужно раздеться догола и положить две крупинки ладана на лампу, затем следует поклониться луне, повторяя акер, акер, акер, и натереть тело от корней волос до большого пальца каждой ноги маслянистой жидкостью, изготовленной из цикуты. И в этом случае у человека вырастают устрашающий черный клюв, огромные крылья и он может с карканьем взлететь в воздух.

Вскоре Эдерра поняла, что колдовство, к которому прибегли старухи в отношении Бельтрана, ей не по зубам. Чары этих двух были гораздо сильнее, чем ее, недаром же они водились с сами дьяволом. Она догадалась, что не всякая вода годилась для избавления от колдовства; задача состояла в том, чтобы найти нужную воду. Поэтому она не упускала малейшей возможности окунуть Бельтрана в любую реку, пруд или озеро, встречавшиеся по пути, уверенная в том, что рано или поздно набредет на волшебную воду, способную расколдовать скомороха.

Так или иначе, Бельтран, похоже, был доволен своим положением, и единственным признаком беспокойства было его увлечение счетом: стоило ему услышать два числа, он тут же их складывал и бил о землю копытом. Благодаря ослику Май приобрела поразительную способность к подсчетам и научилась бойко складывать и вычитать в самом раннем возрасте.




X

О том, как избавиться от сладострастных снов, помочь при боли в животе, узнать еще до рождения поп ребенка, очистить лицо от сыпи и сделать щеки румяными, навсегда избавиться от волос на теле и добиться того, чтобы лесные духи наделили нас мудростью








Миновала уже неделя с тех пор, как Хуана де Саури удостоилась христианского погребения, но Саласар знал, что жители Сантэстебана, отчасти по вине неугомонного священника Боррего Солана, все еще не предали эту историю забвению. Они продолжали ее обсуждать, и в результате обстоятельства гибели женщины начали искажаться, приобретая самые невероятные черты. Стоило кумушкам собраться вместе, как они обязательно заводили об этом разговор, невзирая на присутствие детей. Тем лучше, так они быстрее узнают о происках ведьм, и те не застанут их врасплох. Судили-рядили, кто же убийца да как нашли тело, о бесовских знаках, которые при этом обнаружили, и призывали гнев Божий на головы злодеев.

Педро, плотник, рассказывал, что Хуана уже давно знала об ордах ведьм, обернувшихся волками, которые преследовали ее по ночам, воя, как одержимые, а ведь никто ее не слушал, бедняжку, и вот, поди ж ты, что получилось. Диего, точильщик, в свою очередь, уверял, что четыре человека из семьи будто бы раскаявшихся, остановившейся в доме Хуаны в ожидании прощения, просили его наточить нож огромнейших размеров, которым безжалостно нанесли несчастной более дюжины ударов. Без толку было объяснять, что Хуана утонула, потому что никто не мог понять, в чем это противоречит версии Диего. Но, вероятно, самую дикую историю поведала Мадален, портниха, утверждавшая, что якобы видела, как Хуана носилась над селением в ночь накануне гибели верхом на метле вместе с другой ведьмой, которая вцепилась ей в волосы и бесцеремонно спихнула вниз, когда они оказались над рекой. И вроде бы ведьма, удостоверившись в том, что Хуана утонула, улетела, выделывая пируэты в небе, корча насмешливые мины и заливаясь хохотом, от которого волосы вставали дыбом.

Мужчины покрепче и помоложе, которые после погребения Хуаны организовали в селении ночное дежурство, каждую ночь обходили дозором улицы группами по три человека, вооружившись палками и вилами. Свет их факелов угадывался даже за закрытыми ставнями и вместе с пересвистом, с помощью которого мужчины через определенное время общались друг с другом, дабы удостовериться, что все в порядке, успокаивал самых боязливых. Несмотря на это, Саласар опасался, что в любой момент кто-нибудь из прибывших еретиков столкнется с ночным дозором, и один косой взгляд вызовет бурю отмщения, которая закончится кровопролитием. Поэтому, убедившись в том, что все лица, значившиеся в его списках, уже допрошены, он решил как можно скорее провести церемонию примирения, хотя в глубине души предвидел грядущую неудачу. Церемония должна была явиться завершением первого этапа его изысканий, а он так ничего себе и не доказал.

За те пять недель, что Саласар с помощниками пробыл в Сантэстебане, он исписал более ста листов, в которых подробно изложил все, что произошло с момента его приезда, минута за минутой. Он проделал это с невероятной тщательностью. Записал все вопросы и ответы, не оставив без внимания выражение лиц кающихся и реакцию священника, которую охарактеризовал как проявление нетерпимости. Однако в его заметках нигде не содержалось ни одного прямого указания на существование сатанинской секты. Об этом он уведомил письмом главного инквизитора и своих коллег в Логроньо.

Это на первый взгляд могло показаться удачей, но у него, наоборот, вызвало досаду. Саласару хотелось бы увидеть, как человек прямо у него на глазах превращается в ворона, свинью, кота или любое другое животное; обнаружить в ночном небе женщину, летающую над домами верхом на метле; осмотреть одну из тех дьявольских жаб, о которых все говорили, будто они наблюдают за смертными, обрядившись в одеяние принца, изготовленное по меркам их уродливых тел. Но ничего подобного не случилось. Дьявол никак не обнаружил своего присутствия: не нашлось ни заросшего шерстью тела, ни даже зловонного дыхания. Саласар был разочарован: в конце-то концов, чего ради он сюда ехал?

Утро дня, назначенного для проведения церемонии примирения, было сияющим и ярким. Июльское солнце разогнало те немногие облака, которые еще оставались на небе после недавних дождей, и жара выгнала жителей из домов, как это бывает с улитками в начале весны. Было решено, что самым подходящим местом в Сантэстебане, где могла пройти церемония, призванная поставить заключительную точку в эдикте о прощении, был зал для собраний. Требовались достаточно просторное помещение и скромная обстановка, чтобы вместить в себя представителей власти, толпу любопытных, верующих из соседних деревень, претендентов на помилование, а также Саласара с помощниками.

Еще перед рассветом инквизитор распорядился, чтобы несколько крепких парней отправились в церковь и принесли оттуда огромный деревянный алтарный крест и все скамьи. Их перетащили, одну за другой, в зал собраний, вместе с крестом, возглавившим процессию, а жители выглядывали из окон, как это бывает при выносе из церкви святого покровителя селения. Иньиго и Доминго расставили свечи по углам зала и соорудили алтарь из длинного массивного дубового стола, который служил письменным столом во время допросов и анатомическим в тот день, когда Саласар отважился произвести вскрытие Хуаны. Его накрыли на манер скатерти белым полотном, прикрывшим ножки, по углам поставили свечи, а посередине — вазу с желтыми маргаритками.

За два часа до начала церемонии скамьи уже были заполнены народом. Многие стояли в проходах и в конце зала, а менее расторопным пришлось довольствоваться малым, толкаясь на крыльце в надежде на то, что нестройный хор голосов передаст из уст в уста все, что происходит внутри. Кающихся поместили в первом ряду, они были отделены от представителей власти центральным проходом, и, как только установилось молчание, Саласар начал свою речь, поблагодарив всех за присутствие, а также за интерес и внимание, оказанное ему в течение последних недель.

— Вслед за актом примирения, — заверил он, — все несчастья, обрушившиеся на этот край, исчезнут навсегда. Зло продолжает существовать, когда мы прилагаем усилия к тому, чтобы оно существовало, — вот так загадочно закончил он свое выступление.

Затем брат Доминго де Сардо отслужил мессу, и Саласар попросил раскаявшихся вставать с мест, когда он будет называть их по имени. Он зачитал вслух их признания, одно за другим, а затем дал им возможность подтвердить сказанное. Все так и поступили, заявляя, что прибыли сюда по доброй воле, без принуждения, движимые исключительно желанием получить прощение. Саласар оглядел собравшихся, призвав их последовать примеру этих мужчин и женщин и публично сознаться, если они оговорили соседей. Приходский священник Боррего Солано вскинулся на своем кресле. Никто не поднялся. Вслед за этим была проведена церемония примирения, во время которой колдуны публично отрекались от своих ошибок, и с них было снято отлучение от церкви. Саласар сообщил, какое наказание им выпало.

— Мужчины и женщины, вернувшиеся в стадо Господа, нашего Отца Всемогущего, — торжественно произнес он. — Благодаря милости Господней вы были прощены, а в качестве наказания вам надлежит в течение девяти месяцев десять раз в день читать «Отче наш» и десять «Две Мария», а также поститься по пятницам, моля Господа о прощение за ваши многочисленные прегрешения.

Напоследок прощенным было сделано строгое внушение и предупреждение, что, если те возьмутся за старое, им не будет никакого снисхождения, с ними поступят по всей строгости закона, как с людьми, так и с их имуществом.

— А это означает… — Саласар прервался на полуслове, прищурил глаза и обвел присутствующих суровым взглядом. Люди затаили дыхание, послышались лишь сдержанное покашливание и плач ребенка в конце зала. — Костер! — воскликнул он, заставив встрепенуться тех, кто смотрел в пол, чтобы не встретиться глазами с инквизитором. — Искупительный огонь! И разумеется, конфискация всей собственности.

Инквизиционные трибуналы пополняли свой бюджет за счет имущества, отобранного у осужденных, и одно время преследование богатых выкрестов являлось исключительным правом святой инквизиции. Любой потомок иудея или мусульманина находился под подозрением в ереси, однако к описываемому моменту количество и тех и других сильно сократилось. Отныне преследованиям подвергались двоеженцы, ясновидящие, приверженцы Лютера и колдуны. Обвиненный был обязан передать свое имущество и вдобавок оплатить расходы по своему содержанию в тюрьме святой инквизиции.

Саласар взял серебряное кропило и окропил присутствующих святой водой. Побрызгал на блудных детей, на жителей деревни, представителей местной власти и на священника Боррего Солано, который тоже сидел в первом ряду; вода попала ему в глаз, вызвав пощипывание, словно это был уксус. Саласар двинулся по проходу, брызгая направо и налево, дошел до дверей и покинул пределы здания, собираясь обойти главные улицы Сантэстебана вместе с еле поспевавшим за ним братом Доминго, который нес ведерко со святой водой. Тем самым все обрели защиту от дьявольской угрозы, очистились от прегрешений и были приняты обратно в лоно матери-церкви, как это и обещал инквизитор. Господь Всемогущий выиграл битву с Сатаной, его блудные дети и грешники вернулись в его стадо. Господь пребывал в мире со своими овцами.

Отныне это было свершившимся фактом: дьявол окончательно изгнан из Сантэстебана, и все как будто были счастливы.

— Полагаю, я говорил достаточно убедительно. Они согласились со мною, вам так не кажется? — с гордостью сказал Саласар, не дожидаясь ответа Иньиго и Доминго, прежде чем удалиться в опочивальню. — Можете складывать вещи, через пару дней мы уезжаем.




Иньиго никак не мог уснуть. Он продолжал думать о голубом ангеле, уверенный в том, что тот находится где-то близко. Сколько бы Саласар ему ни втолковывал, что это всего лишь сновидение, вызванное специально подобранными травами, сваренными, растертыми и смешанными со свиным жиром. Послушнику такое объяснение казалось слишком упрощенным. Ну как можно объяснять чудо действием животного жира, а значит, всего лишь грубой материи?

С каких это пор свиной жир приобрел свойство возносить человека так близко к небесам? Его память навсегда запечатлела образ ангелоподобной, почти невесомой волшебницы, изгиб ее крутого бедра, очертания стройных ног, изящную форму подбородка. Стоило сосредоточиться, и ему начинало казаться, что он чувствует ароматное дыхание на своем лице, прикосновение ее шелковистых волос и тепло ладоней на своем теле. От этого видения у него начинало щемить под ложечкой, в промежности возникала сладкая истома, в горле пересыхало, и он начинал ловить ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. Простыни, на которых он спал, вдруг разрастались и с шелестом обволакивали тело, лаская каждую его пядь. Они лишали его воли, баюкая и заставляя предаться власти неуемных движений рук, которые, как было ему известно, с рассветом нового дня заставят его стыдиться самого себя. И тогда, испытывая глубочайшее раскаяние в том, что не устоял перед искушением плоти, он давал себе обещание, что это никогда больше не повторится.

Он вспомнил, какое средство применяла бабушка, чтобы он и братья по ночам не становились жертвами сладострастных снов. По ее словам, подобные действия грозили привести к тому, что они могли ослепнуть, покрыться болячками, или же с ними сразу случится и то и другое, не говоря уже о вечном проклятии, к которому дело и шло. Женщина брала тонкую свинцовую пластинку, рисовала на ней крест, вырезала его, а по ночам клала мальчишкам на живот, чтобы они спали с ним в объятиях, препоручив себя Богу. Однако в этот момент у Иньиго не было под рукой свинцового креста для противодействия похотливым снам, к тому же ему так и не удалось заснуть. Его мучения были до ужаса реальными.

Он встал с постели и распахнул ставни. Было еще темно. Крестьяне уже не обходили дозором улицы с факелами и пересвистом. Приезжие, которые утром были приняты обратно в лоно матери-церкви, уже отправились в обратный путь, туда, откуда пришли, и в глубине леса уже не мигали огни костров. Саласар оказался прав: страсти улеглись, все пребывали в покое и согласии. Мир был погружен в сон, отдыхая после испытанного облегчения, словно ребенок, несколько дней подряд страдавший от колик в животе и которому наконец догадались дать отвар ромашки и тимьяна, высушенных на чердаке и благословленных во время утренней мессы в день святого Иоанна. А вот с ним самим обстояло все наоборот.

Возбуждение заставило Иньиго открыть окно настежь, ночной ветерок лизнул ему щеки, но он все еще ощущал снедавшее его пламя желания. Он решил прогуляться, чтобы прогнать грешные мысли, навеянные небесным созданием. На цыпочках вышел из резиденции и зашагал по дороге, которая вела к темневшему в отдалении лесу. Серебристый свет луны растекался по макушкам деревьев, словно воск по свече, наполняя лес фантастическим сиянием, которое при других обстоятельствах, возможно, произвело бы впечатление на послушника, но только не этой ночью. Он брел куда глаза глядят, положившись на чутье охотника, которое отец развивал в нем с самого детства, ступая по траве, которая все еще оставалась мокрой после прошедших недавно дождей, вдыхая запах листвы и мха. Все это, вместе взятое, создавало сходство с морской глубиной.

Он уловил это не сразу, лишь спустя какое-то время. Когда слух привык к тишине, он начал различать стрекот цикад, уханье филина, едва слышное шебуршание грызунов, занятых поисками шишек и орехов. И вдруг уловил человеческий голос, своего рода мелодию, напев без слов, который доносился до него приглушенным, ослабленным шумом листвы. Он двигался осторожно, прячась за деревьями с учащенно бьющимся сердцем, опасаясь колдунов, которые все еще не покинули здешних мест и как раз сейчас могли собраться на шабаш. И тогда он узрел его наяву и во плоти. Это было никакое не наваждение, вызванное противной мазью, как уверял его Саласар. Это был он, его голубой ангел, чье невесомое тело совершенно четко вырисовывалось в свете луны, в то время как сам он, подняв руки к небу и прикрыв глаза, медленно кружился и напевал что-то мелодичное под внимательным взглядом своего сказочного скакуна. Он был точь-в-точь таким, каким запечатлелся в его памяти.




Пока ровесницы Май учились танцевать, готовить и ублажать мужа, она упражнялась в важнейшем искусстве распознавания по именам всех лесных духов и постигала магические свойства луны. В некоторых местах Испании ее называли солнцем мертвых, и Эдерра никогда о ней не забывала, поскольку во многих заговорах ей придавалось огромное значение.

— Луна освещает покойников, — объяснила она Май, — смерть в растущей четверти безошибочно указывает на то, что жизнь в потустороннем мире сложится хорошо, независимо оттого, насколько несчастным покойный был в этом.

Эдерра умела угадывать пол животных до рождения, зная только, в какой момент лунного цикла они были зачаты. Самцы — в растущей четверти, самки — в убывающей. Таким образом, детство Май протекало под покровительством знаков, начертанных на небесах, которые затем с успехом могли быть использованы и на земле. Они обе вместе с Бельтраном перемежали свои долгие блуждания по путям Господним, во время которых старались исцелить как можно больше обремененных болезнями и житейскими заботами людей, со спокойными днями отдыха в селеньях, где Май никогда не успевала к кому-либо привязаться. Эдерра и Бельтран были для нее единственными по-настоящему важными существами. Она никогда не испытывала особой привязанности к кому бы то ни было, кроме них. Ее ни разу не тронули по-настоящему страдания людей и животных, встречавшихся им по пути.

Эдерра и Бельтран заменили ей родителей, однако столь странное обстоятельство, хотя оно на первый взгляд могло показаться достойным уважения и похвал, порой заставляло ее чувствовать себя отверженной, особенно когда она слышала, как дети ее возраста смеялись, водили хоровод, когда она видела их комнаты и их кроватки, когда она наблюдала за тем, как какой-нибудь отец целовал дочку или даже наказывал ее. Однако Эдерра никогда не позволяла ей предаваться унынию до бесконечности.

— Родители ужасно докучают детям, — объясняла ей она. — Они изо всех сил стараются, чтобы их чада устроили свою жизнь так хорошо, как это не удалось сделать им самим, вызывают у них чувство вины чуть ли не за каждый самостоятельный поступок, прямо хоть не дыши. Некоторые заводят детей, просто чтобы было кому позаботиться о них в старости. Не сомневайся, золотце, лучше уж быть свободной… Свободной, чтобы самой выбирать свой жизненный путь. Как мы с тобой.

И так она выбила из головы девочки мысль о том, что родители могли бы о ней позаботиться и что дружелюбные сверстники важнее всего на свете.

Очень редко случалось им переступать порог церкви. Эдерра говорила, что боги и духи, которые на самом деле полезны людям, живут в лесной чаще, в горах и пещерах, но христиане их распугали, и они были преданы забвению. Она утверждала, что духи, управляющие миром с начала всех времен, в итоге оказались изгнанными вследствие строительства церквей и в страхе попрятались в недрах земли, потому что не в силах были выносить надоедливый и громкий звон церковных колоколов.

И все же время от времени, чтобы соблюсти приличия, они присутствовали на службе, и тогда Май чувствовала, как ее увлекают звуки органа, громады каменных стен, неяркий и дрожащий свет свечей, сладковатый запах ладана, суровый вид священника и картины мук распятого Христа, принесенного Богом Отцом в жертву во искупление грехов рода человеческого. Ей нравилось бывать на службах, на которых присутствовали монахини-затворницы. Правда, они обычно скрывались за какой-нибудь романская решеткой в глубине нефа, настолько частой, что их благочестивые тени только угадывались.

Май считала, что это так романтично — посвятить жизнь служению Богу с целью снискать прощение за грехи мира. Она видела, как монахини подходили к причастию, молчаливые, защищенные своим обетом от любого зла, и тогда Май переживала чувство мистического экстаза, ревности к затворницам и их самоотречению, которое трогало ее до глубины души. Она была уверена, что как раз они-то первыми и войдут в Царство Небесное в случае, если христианское предвестие конца света окажется правдой. Если бы не Эдерра, которая крепко держала ее в руках, она была бы не прочь посвятить жизнь размышлениям, молитвам и покаянию, как эти монахини, но скорее ради ощущения покоя, которое они у нее вызывали, нежели в силу настоящего религиозного призвания.

— Не болтай глупостей! — сердито протестовала в таких случаях Эдерра. — Наша единственная обязанность в этом мире — оставить его лучшим, чем он был до нас. И я не думаю, что эти монашки смогут его улучшить, сидя взаперти. Как ни крути, люди стремятся удовлетворить собственные потребности. Будучи себялюбцами, как часто в жизни мы строим собственное благополучие на несчастье другого! И все счастье этих черно-белых сорок с требниками заключается в том, чтобы сидеть безвылазно взаперти, бездельничать, а для очистки совести печь время от времени бисквиты. Вот это и называется грехом гордыни, понятно тебе, Май? Потому что они считают себя лучше нас, тех, кто каждый день гнет спину и работает в поте лица. Они любят удобства, хотя, сказать по правде, все смертные их любят. Эти затворницы мирятся как с однообразием своего существования, так и с тем, что жизнь проходит, пока они созерцают собственный пупок, ничего не делая для ее улучшения. Но это к нам не относится, золотце мое, наша жизнь что-то да значит на этой земле.

Май была уверена, что если бы не Эдерра, она бы тоже обленилась под влиянием монотонности и рутины повседневного существования. Даже странствуя, она всего-навсего приспособилась к кочевому образу жизни, который выбрали за нее другие. И пока Эдерру не схватили, пока она не исчезла, сгинув в запутанном лабиринте святой инквизиции, пока Май не встала перед необходимостью в одиночку сражаться со своей судьбой, она бы ни за что не решилась на это самостоятельно.

Май вступила в период созревания неожиданно, почти без предупреждения. Скудные сведения о родителях не позволяли ей сравнить свое внешний вид или застенчивость с материнскими. Правда, ей доводилось наблюдать за тем, что творилось во время шабаша. Спрятавшись в зарослях, она пыталась разглядеть дьявола, который, по всем свидетельствам, был ее отцом, и отыскать какое-то явное сходство с ним. Абсолютно ничего похожего: слишком уж она была ничтожна.

И вот однажды Май получила первое доказательство. Нечто страшное, грязное и болезненное, что, похоже, ей предстояло нести, как свой крест, всю оставшуюся жизнь, поскольку, как и многие другие важные вещи, это тоже зависело от фаз луны. Эдерра объяснила, что в течение одной недели каждый месяц она будет чувствовать себя изможденной и раздражительной, у нее увеличатся груди, на лице выступят прыщи, и она превратится в легкую добычу всякой земной злобы, первоисточника всех пороков и похоти.

— Ну ничего себе! — возмутилась Май.

— Начиная с этого момента ты должна соблюдать особую осторожность с мужчинами, — внушала ей Эдерра. — Если они до тебя дотронутся, ты раздуешься как шар, и у тебя появится ребенок.

Можно было ее этим не пугать. Она и так никогда не забывала о том, что ее появление на свет стоило жизни матери, как и обо всех женщинах, которых она видела корчащимися от боли во время схваток. Теперь она проходила мимо мужчин, не глядя в их сторону, и радовалась тому, что они тоже не обращали внимания на ее присутствие. Но хотя она не отличалась пышными формами, ее женственность с течением времени становилась все более и более заметной, настолько, что Эдерра решила воспользоваться услугами портнихи, чтобы та сшила ей девичий наряд. Затем собрала ей волосы в пучок и с истинно материнской гордостью поцеловала в лоб.

— Я тебе выведу все эти прыщики. Ты станешь красавицей, вот увидишь, — сказала она ей, смахивая слезу.

И совершила ежедневный ритуал, который лучше начинать в первый утренний час и для которого требовалось следующее: лимон, соль, молотый имбирь.

Для этого надо было срезать попку лимона и выбросить ее, затем варить плод в подсоленной воде, пока он не станет мягким. Полученной жидкостью надо ополаскивать лицо человеку, желающему избавиться от изъянов, и затем присыпать их имбирем.

Эдерра постановила сделать из Май красавицу, для этого она терла ей щеки содой, чтобы немного оживить цвет ее невыразительно-унылого лица, и отыскала среди старинных рецептов ворожей средство, позволяющее раз и навсегда избавиться от волос на ногах. Для чего следовало взять сок двух лимонов, яичный белок, пчелиный воск, молотый имбирь. Она взбила яичный белок с соком двух лимонов и с помощью пчелиного воска удалила волоски на ногах Май, а потом нанесла на них полученную смесь, втирая ее легкими движениями. Затем посыпала сверху имбирным порошком. Она повторила обряд еще три раза — к огорчению девушки, которая ужасно страдала, когда ей вырывали волоски с корнем. Обещанный результат был достигнут, и после этого кожа на ногах у Май стала мягкой и блестящей, как полированное дерево.

Она не сравнилась в красоте с ослепительной Эдеррой, но, благодаря бальзамам и притираниям, в конце концов превратилась в странное и легкое существо, с тонкими, как шелк, волосами, из которых выглядывали заостренные кончики ушей, крохотным личиком с вздернутым носиком и огромными черными глазами, не способными пролить ни слезинки, но в них-то и заключалось ее очарование. Наверное, в тот день, когда отец задумал ее зачать, он представлял себе, что у нее будет более устрашающий вид. В шестнадцать лет воробьиное тельце придавало ей сходство скорее с лесным обитателем, нежели с разумным человеческим существом. Мало того, разговаривая, она издавала какие-то булькающие звуки, которые едва можно было разобрать, поэтому она была необщительна, а с голосами дело обстоит точно так же, как с музыкальными инструментами: если на них не играть, они расстраиваются. Май выглядела уж очень необычно, чтобы подвергать себя риску, вызывая к себе неприязненное отношение незнакомцев, поэтому с момента исчезновения Эдерры она избегала приближаться к людскому жилью. Ей не хотелось будить подозрение.

В эту ночь Май тоже не могла заснуть. Она чувствовала себя ужасно одинокой. Ей не хватало ласкового лепета, объятий и поцелуев, она тосковала по нежному соприкосновению с человеческим существом, находившимся рядом с нею. Она скучала по няне. Ей припомнился ночной ритуал, которому Прекрасная следовала перед отходом ко сну; Май наблюдала за ней, завернувшись в одеяла. Эдерра сто раз проводила расческой по волосам, и при каждом расчесывании невидимая волна возвращала рыжим волосам жизнь, и они вспыхивали, точно костер. Проделывая это, она, прищурившись, смотрела на небо, ощущая порывы ночного ветерка и впадая в длительный транс. Май знала, что, если это случится, она погрузится в меланхолию, и, чтобы отвлечь ее, просила рассказать историю, в которой говорилось о необъятности земли, — от этой истории у нее захватывало дух.

— Это истинная правда, как и то, что мы с тобой сейчас здесь находимся, — начинала Эдерра, которая обладала даром красноречия. — Поверхность земли не имеет пределов, напрасно даже пытаться дойти до конца.

— Даже если мы будем идти всю жизнь? — удивленно спрашивала девочка.

— Даже если мы будем идти в течение трех жизней, мы не достигнем края.

Даже солнце не касается пределов земли, когда мы видим, как вечером оно погружается в море. Ты спросишь, куда в таком случае девается солнце? — Май кивнула. — Ну так вот, оказавшись там, оно проходит через утробу матери, потому что земля — мать солнца и луны, пока не достигнет страны, в которой мужчины бьют палками по скалам, чтобы выгнать его наружу каждое утро, поскольку оно склонно к лени.

— А что видит солнце, когда оказывается под землей?

— О, это диво дивное, Май… Закрой глаза. — Девочка охотно подчинялась. — Тебе придется напрячь все свое воображение, чтобы это представить, и даже тогда ты не достигнешь желаемого. Под землей, по которой мы ступаем, есть обширные области, где протекают молочные реки. Там, притаившись, ждут своего часа ураганы и тучи, наполненные дождевой водой, поля утопают в редких цветах, которыми можно излечить любые недуги. И радуга — настолько обычное явление, что на нее даже не обращают внимания. Это все находится под нашими ногами. Тебе удалось это увидеть? — И Май, закрыв глаза и улыбаясь во весь рот, кивала головой.

Когда Эдерра заканчивала обряд расчесывания, она умолкала, легкой походкой приближалась к тому месту, где Май стелила ее одеяла, и заворачивалась в них. Она ложилась и в темноте брала руку девочки. Май тут же зарывалась носом в рыжие волосы Эдерры и глубоко вдыхала их запах, стараясь вобрать в себя исходившее от них благоухание зелени. Бывало, летними ночами они перед сном танцевали нагишом в лунном свете для развлечения всеведущих лесных духов, чтобы те взамен одарили их мудростью.

Вспомнив об этом теперь, она почувствовала, как уходит напряжение, и закрыла глаза. Не осознавая того, что делает, она встала и начала напевать неизвестную ей мелодию своим тонким птичьим голоском. Она освободилась от рубашки и распустила завязки юбки, с удовольствием ощущая ее скольжение по ногам. Оставила одежду на земле и пошла, пританцовывая и напевая, среди деревьев, под звездами, в то время как лунный свет лизал ей спину и нежно обволакивал сиянием овалы ее ягодиц. И тут она почувствовала, что кто-то за ней наблюдает. Она ощутила это так явственно, что от ужаса у нее пересохло в горле. Она кинулась собирать одежду, чтобы накинуть ее на себя, а Бельтран, стараясь укрыться, беспокойно заметался меж деревьев.

— Здесь кто-то есть? — спросила Май, дрожа, с замиранием сердца.

Никто не ответил. Девушка схватила нож и потихоньку пошла, двигаясь бесшумно и огибая деревья, — сердце было готово вот-вот выскочить у нее из груди, — пока не увидела тень, во весь опор несущуюся по направлению к деревне. Май решила подыскать себе более надежное место для ночлега.




Иньиго, запыхавшись, примчался в резиденцию до того, как первые лучи утренней зари окрасили край неба на востоке. К счастью, никто не заметил отсутствия послушника. Он притворил дверь своей кельи и бросился навзничь на постель, закрыв лицо руками. Это было не видение… Это происходило наяву. Его голубой ангел существует, и об этом никому нельзя рассказать.

И тогда, прежде чем его сморил сон, ему пришла в голову цитата из Библии, Числа, 22.31, где говорилось: «И открыл Господь глаза Валааму, и увидел он пред собой Ангела, стоящего на дороге с мечом в руке, и, пав на лицо свое, преклонился».




XI

О том, как изготовить зелье, чтобы женщина не испытывала вожделения к другому мужчине, и как сделать так, чтобы подрались двое любовников





Однажды теплым июльским утром Родриго Кальдерон вновь нагрянул с визитом к Валье и Бесерра во дворец инквизиции в Логроньо. Явился без предупреждения, следуя куда-то по делам службы. Он был в дорожном костюме, в коричневых кожаных сапогах выше колена, лицо его пряталось под широкими полями замшевой шляпы. Его спутники, разодетые в пух и прах, смахивали на участников какого-то театрального действа. Сам-то он выглядел туча тучей, и оба инквизитора решили, что виной тому были недавние события, вести о которых с такой скоростью передавались из уст в уста, что даже до них в Логроньо уже донеслись их отголоски. Шли разговоры о недальновидности правительства и о проблемах, в которых увязла экономика страны, — напрасно фаворит короля пытался пустить пыль в глаза с помощью комедиантов и увеселений для придворных.

Как раз на днях в Эскориале состоялось совещание по поводу финансового положения; председательствовал герцог де Лерма. И вроде бы королева Маргарита настояла, чтобы король потребовал у фаворита объяснений, как тот распоряжается золотом из королевской казны, и убедила супруга в том, что она может при этом присутствовать. Королева молча наблюдала за представлением, разыгранным герцогом. Тот появился в приемном зале дворца широко улыбаясь, с пачкой бумаг под мышкой, помахивая перед собой, словно тростью, деревянной указкой с мелком на конце, и в сопровождении секретаря Родриго Кальдерона, несшего грифельную доску, которую он установил в центре зала.

Лерма принялся корявым почерком выписывать на ней ряды умопомрачительных цифр, не умолкая ни на секунду. Вначале речь шла о тысячах, потом они превратились в миллионы; он складывал, вычитал, умножал, делил, расставлял в обратном порядке и вновь в прямом, пока не получил удовлетворительного результата. Написал его посреди доски аршинными цифрами, обвел кружком, да еще пару раз подчеркнул, чтобы затем, с удовольствием выговаривая каждый слог, торжественно огласить. По словам де Лерма, не было и тени сомнения в том, что Филипп III располагал таким положительным сальдо, что лучше не бывает, и ему нечего опасаться. И тут королева Маргарита поднялась с места и выступила с возражением, которое впоследствии было приведено в качестве объяснения во время одного судебного разбирательства, имелись ли у герцога де Лерма и его секретаря Родриго Кальдерона причины до такой степени ненавидеть королеву, чтобы ее убить.

— Сожалею, что вынуждена возразить вашему превосходительству, — начала она, — однако сумма в двадцать четыре миллиона поступлений взята с потолка. — И королева Маргарита, глазом не моргнув, вынесла приговор: — Этого самого положительного сальдо в четырнадцать миллионов не существует.

Герцога от неожиданности чуть было не хватил удар. С какой кстати эта особа лезет со своим мнением, когда никто ее об этом не просил? Что она вообще тут делает? Кто дал ей разрешение выступать на собрании, где речь идет о государственных вопросах, и что она в них смыслит? Это мужские дела. Но кто позволил ей присутствовать? Господи боже ты мой! Он три раза вздохнул, стараясь не выдать внутренней растерянности, и начал упорно отстаивать свою позицию.

— Это не мнение, а подтвержденные факты, — не смутившись, продолжала королева. — Мое внимание привлекает то обстоятельство — и это, на мой взгляд, сущее безумие, — что в то время, как наше королевство, по вашим утверждениям, имеет доход в двадцать четыре миллиона дукатов плюс прибыль еще от сорока миллионов, мы только и делаем, что занимаем деньги. Это, несомненно, ввергает нас в долги и ставит в зависимость от банкиров и бессовестных спекулянтов.

Впервые за все годы служения Короне герцогу де Лерма почудилось недоверие во взгляде короля. Тогда он мысленно прикинул, на кого можно свалить вину за возможные просчеты в управлении, дабы самому выйти сухим из воды. И высказал предположение о том, что ведение дел, осуществляемое Советом и Хунтой финансов, не было свободно от махинаций. Реакция Совета не заставила себя долго ждать. Члены Совета, оскорбленные инсинуациями герцога, заявили, что им нечего скрывать, все их решения принимались открыто. И пытаясь обвинить других в том, что они якобы допустили какие-то просчеты, или увеличивая налоговое давление на уже и без того обремененное Кастильское королевство, делу не поможешь. Куда разумнее было бы сократить огромные затраты на удовлетворение прихотей монархии, которые в большинстве случаев являются непростительным излишеством и свидетельствуют об отсутствие чувства меры. Совет потребовал установить годовой лимит средств на расходы королевского дома.

Однако Лерма с ними не согласился. Монархия не должна ставить себя в зависимость от таких прозаических проблем, как деньги. Король и двор представляют королевство, нельзя позволить, чтобы они утратили блеск, благодаря которому Испания в течение веков удерживала первенство, затмевая все прочие европейские страны. Он предложил не урезать королевские расходы, а вновь увеличить налоги, хотя ясно, что этого нельзя сделать в уже порядком истощенном Кастильском королевстве, где только что введен новый налог в шестнадцать миллионов дукатов, который надлежит выплатить до тысяча шестьсот семнадцатого года в добавление к обычным и дополнительным податям. Надо найти стратегическое решение, убедить некастильские королевства помочь монархии и разделить бремя налогов, действовать не теряя времени, поскольку всеобщий кризис затронул все слои населения. Сельские районы обезлюдели, знатные семьи разорялись, обрастая долгами, как никогда раньше, а духовенство беспомощно наблюдало за тем, как ветшают монастыри.

Некий борзописец сочинил пасквили, которые затем были расклеены на стенах домов. В них утверждалось, что положение Кастилии несомненно доказывает, что испанская монархия есть не что иное, как колосс с головой из золота, грудью из серебра и ногами из глины, который рухнет в ближайшие сорок лет. Две недели спустя писаку, вылезшего с этими пророчествами, обнаружили мертвым в одном столичном переулке. Он был убит ударом кинжала в спину, и даже свидетелей не нашлось. Согласно официальной версии борзописец подвергся нападению неких злоумышленников, которые, однако, не похитили ни одного дуката из его кошелька.

Многие недовольные не ограничились критикой Лерма и обратили внимание на Родриго Кальдерона. Франсиско де Мендоса, арагонский адмирал, обвинил его в растратах, во взяточничестве и притеснении тех, кто выступал против его участия в управлении монархией, но подрывные речи адмирала звучали недолго — вскоре он был арестован по обвинению в предательстве. И тогда хор критики снизился до шепота, потому как умные люди сообразили, что тот, кто отважится критиковать действия фаворита и его секретаря, рискует быть арестованным, оклеветанным или убитым ударом кинжала в спину в глухом переулке. Ходили слухи, что королева Маргарита тайком организовала группу оппозиции Кальдерону, в которую вошли самые близкие ее друзья и противники фаворита. На улицах люди начали заключать пари: кто быстрее вылетит из дворца, королева-чудачка или секретарь-шарлатан.

Так обстояли дела, когда Бесерра и Валье приняли Родриго Кальдерона в зале собраний.

— Как обстоят наши дела, святые отцы? — поприветствовал их Кальдерон, высоко подняв правую бровь.

— Мы по-прежнему без устали стараемся доказать, что все имеющее отношение к ведьмам лежит в плоскости реальности, а не снов или же энтелехии, — ответил Валье. — Однако да будет известно вашей милости, выполнять сию нелегкую задачу с воодушевлением по меньшей мере сложно, когда убеждаешься в том, что сам главный инквизитор постоянно подрезает нам крылья. Он настолько благоволит Алонсо де Саласару-и-Фриасу, что слепо доверяет всему, что тот ни скажет. А наш коллега поступает нам наперекор, совершенно с нами не считаясь. У него всегда находится нелепое объяснение для любого добытого нами доказательства. Это все равно что пытаться пробить головой стену.

— Вам незачем беспокоиться по поводу главного инквизитора, — сказал Кальдерон, поглаживая бороду. — Есть дела и поважнее. Я вот что подумал: поскольку ваш коллега далеко, у нас есть шанс его опередить. Если я не ошибаюсь, его Визит затягивается, они не укладываются в намеченные сроки. — Валье и Бесерра одновременно кивнули. — Замечательно. Это означает, что, будучи инквизиторами, ваши преподобия не могут сидеть сложа руки, видя, как бедствие, охватившее здешние края, достигло такого масштаба и к тому же нечисть осаждает вас со всех сторон, не так ли? — загадочно улыбнулся он.

— Я вас не понимаю, — сказал Бесерра.

— Насколько мне известно, у комиссии есть еще пара месяцев, чтобы совершить поездку в такие области, как Витория или окрестности Логроньо. И это только два примера, — пояснил Кальдерон, но инквизиторы все никак не могли взять в толк, куда он клонит. — За это время члены секты вполне могли бы напасть на какой-нибудь город и причинить ему вред, правда? А дожидаясь, когда там Саласар со свитой еще до него доберутся, можно совершить непоправимую ошибку.

— Простите, — перебил его Бесерра, — однако, если Саласар узнает, что мы вмешиваемся в его деятельность, он наверняка доложит об этом главному инквизитору, и тот…

— У вашего коллеги нет причин сердиться или подозревать некую опасность. В конце концов, ваши преподобия это сделают, чтобы ускорить выполнение миссии и поторопить события. — Кальдерон говорил почти отеческим тоном. — Вооружитесь отвагой и доведите до сведения Саласара свое решение начать расследование в тех местах, куда он еще не добрался и куда, судя по тому, как продвигается дело, еще не скоро доберется. Сообщите, что в связи с ростом числа ведьм дело церкви в районе Алавы оказалось под угрозой и вам пришлось незамедлительно обнародовать эдикт в этих краях, не дожидаясь его приезда; в противном случае последствия могли бы оказаться ужасными.

— Сожалею, что опять возвращаюсь к тому же вопросу, но не нарушим ли мы тем самым приказ главного инквизитора? Он выразил желание, чтобы Саласар единолично взял на себя миссию Визита, имеющего целью обнародование эдикта о прощении, — пролепетал Бесерра.

— Назовем это, сеньоры, проявлением инициативы, взаимовыручкой и товарищеской помощью. К тому же, — по-видимому, Кальдерону разговор уже наскучил, и он повысил голос, — разве ваши преподобия не инквизиторы? Ну, так и ведите себя соответственно и не позволяйте нечистой силе бесчинствовать в здешних краях. Преследуйте дьявола и его приспешников, творите правосудие… Во имя Господа! — И затем произнес уже более спокойным тоном: — Что касается главного инквизитора, не извольте беспокоиться, он не будет возражать.

— Но как же мы это осуществим? — спросил Валье. — Нам не разрешено покидать резиденцию в Логроньо. Как же мы изловим и допросим ведьм?

— Хочу вам кое-кого представить.

Кальдерон встал, прошел к двери, открыл ее и прошептал что-то на ухо одному из своих приближенных, сторожившему снаружи; тот, не мешкая ни секунды, удалился, чеканя шаг. Пока они ждали, Родриго Кальдерон воспользовался моментом и сообщил инквизиторам о том, что он недавно вернулся из города Бордо. Там он встретился с Пьером Ланкре, как и собирался это сделать в свой предыдущий приезд. Судя по всему, французский инквизитор готов помочь им в положении предела дьявольскому безумию, сотрясавшему оба королевства.

Ланкре уверил его, что был не в силах помешать распространению дьявольской эпидемии на земли Испании. Проведав о его приезде, колдуны начали толпами пересекать границу с Францией, что обернулось бедствием для Нижней и Верхней Наварры. По его словам, нечестивцы в большинстве своем притворились паломниками, направлявшимися в Монсеррат и Сантьяго, хотя делали это только для отвода глаз. Некоторые английские и шотландские мореплаватели, заходившие в Бордо для пополнения запасов вина, уверяли его, что во время плавания видели вдалеке несметные полчища демонов в человеческом обличье, которые легко перебирались по воздуху из Испании во Францию, а также в обратном направлении, невзирая на границы.

— Какой ужас, — возмутился Бесерра.

— Это, конечно, ужасно, — подтвердил Кальдерон с приличествующим выражением лица. — Возможно, мы имеем дело с чем-то выходящим за рамки наших привычных представлений. Вот почему нам потребуется помощь более сведущих людей.

Инквизиторы Валье и Бесерра обменялись недоуменными взглядами. Тут в дверь постучали, Кальдерон распахнул ее и пригласил войти пару, дожидавшуюся снаружи.

— А вот и они! — громогласно объявил Родриго Кальдерон. — Ваши новые помощники. Представляю вам приходского священника Педро Руиса-де-Эгино и сеньориту Моргуй. Они окажут вам содействие.

Обе безмолвствующие особы вошли в зал с опущенными головами. Первым шел мужчина: худой смуглый священник средних лет, глаза его посверкивали за небольшими круглыми очками. Женщина на первый взгляд выглядела как обыкновенная девица лет двадцати, однако при более внимательном рассмотрении можно было уловить в ее загадочных очах цвета меди опыт и мудрость восьмидесятилетней женщины.

— Позволю себе поведать вам о выдающихся достоинствах сей молодой особы. Дамы, вперед, — воскликнул Кальдерон, подмигнув Моргуй, которая в ответ и бровью не повела. — Нам одолжил ее сеньор Пьер де Ланкре. Судя по всему, сия девица обладает способностью отыскать отметину, которую дьявол оставляет на теле своих пособников, когда те поступают к нему на службу, не так ли?

— Он метит их, как скот, — проговорила Моргуй, не отрывая взгляда от пола, — свой земной скот. Это и есть stigma diaboli.[7 - Stigma diaboli (лат.) — клеймо дьявола.] Если кто-то им отмечен, можете не сомневаться — перед вами нечестивец, который заслуживает очищения огнем, — сказала она в завершение.

Пьер де Ланкре поведал Кальдерону о том, что в начале своего расследования в стране Лапурди, чтобы найти знак, он прибег к помощи одного байонского хирурга. Однако кто действительно продемонстрировал больше ловкости, когда потребовалось отыскать дьявольское клеймо на теле обвиненных в колдовстве людей, так это была эта самая девятнадцатилетняя девица, уроженка края, лежащего севернее Бидасоа. И опытность девушки объясняется тем, что ее много лет насильно водила на шабаш одна злобная ведьма. Когда сеньорите Моргуй удалось освободиться, она решила помогать всем несчастным, оказавшимся в подобном положении. Чтобы выявить помазанников дьявола, ей было достаточно одного взгляда на цвет их кожи или зрачок. Даже если дьявол исхитрился и поставил человеку клеймо в тайном месте, Моргуй ничего не стоило отыскать метку, какой бы крохотной та ни была. Обнаружив ее, она брала длинные иглы и втыкала в середину метки, но обвиняемый при этом не чувствовал боли.

— Согласитесь, услуги сей особы для вас огромное подспорье, — улыбаясь, сказал Кальдерон и добавил: — А что касается сеньора Педро Руиса-де-Эгино, — он указал взглядом на священника, по-прежнему хранившего молчание, — скажу, что он, как никто другой, готов поделиться своими знаниями для разрешения этой обременительной ситуации.

— Я храню в памяти облик около сотни подозреваемых, — вдруг заговорил священник Педро Руис-де-Эгино, словно очнувшись после долгого забытья, — которым пора отдохнуть в подземелье этого святого дома, вместо того чтобы шастать по округе, смущая честной народ. Среди них никак не меньше десятка служителей церкви, которые только тем и занимаются, что мешают святой инквизиции, грозя раскаявшимся колдунам своих приходов страшной карой, если те попытаются покинуть дьявольскую секту. Знаю я одного, — он поднял палец и глянул на Валье и Бесерра, прищурив левый глаз, — который хуже всех прочих. Клирик девяноста пяти лет по имени Диего де Басурто, известный своим распутством и нечестивыми сношениями с Сатаной. Ваши преподобия себе не представляют, до какого непотребства дошел этот человек. — И, понизив голос, доверительным тоном сообщил: — Говорят, он обрюхатил не одну прихожанку; положит глаз на какую-то из них и, чтобы она любила его одного и даже глянуть не желала на другого мужчину, берет экскремент козла-самца, как вашим преподобиям известно, олицетворяющего дьявола, смешивает с пшеничной мукой, высушивает, а затем измельчает смесь и ставит на огонь вместе с растительным маслом. Перед совокуплением смазывает этим крайнюю плоть, тем самым превращая женщину в свою вечную пленницу.

— В девяносто пять лет? — удивленно спросил Валье.

— Несомненно, это результат какого-нибудь договора с дьяволом, — прошептал ему Бесерра. — Надо же, в девяносто пять лет.

— И не думайте, что он удовлетворяется одной женщиной, — Педро Руис-де-Эгино заметно оживился, — он не ограничивается только незамужними, ничего подобного. Если он возжелает женщину, у которой есть мужчина, то использует траву, называемую вербеной, сушит, а затем превращает в порошок и распыляет между любовниками. И таким вот способом добивается того, что они начинают ругаться.

— Разве ваши преподобия могут оставаться в бездействии, когда творятся подобные безобразия? — вкрадчиво внушал Кальдерон инквизиторам. — Напишите вашему коллеге. Скажите ему, что собираетесь начать собственное расследование и будете держать его в курсе событий.

— Предоставьте все мне. — Священник Педро Руис-де-Эгино явно освоился и выступил в качестве утешителя. — Я пройду по всем дорогам, обойду все города и веси. Переловлю злодеев и каждую неделю буду доставлять воз нечестивцев к порогу этого святого дома — в лучшем виде и готовых исповедоваться, будьте уверены. Что же до всего остального, — продолжал он уже менее разборчиво, — для меня будет настоящей честью в обмен на услуги удостоиться должности уполномоченного инквизиции.

— Ну, за этим дело не станет, — воскликнул Кальдерон, — правда, падре?

— Сделаем все, что в наших силах, — ответили в один голос Валье и Бесерра.




Саласар заметил, что с его помощником Иньиго де Маэсту творится что-то неладное. Тот целое утро с опущенной головой расхаживал по коридору, ведущему в патио, время от времени выглядывал на улицу, горестно вздыхая и прижимая к груди Библию, словно в ней заключалась последняя надежда на спасение. Послушник опустился на одну из скамей, стоявших в коридоре. Над ней висел крест из орехового дерева, на котором под табличкой с надписью INRI[8 - INRI (лат. Iesus Nazarenus Rex Iudaeorum) — Иисус Назареянин, царь Иудеи.] застыл в муках бледный распятый Христос из слоновой кости. Иньиго просидел там несколько часов, глава за главой пролистывая священную книгу, то бормоча под нос священные тексты — видимо, затверживая их наизусть, — то глядя вдаль остановившимся взором.

Во время обеда Саласар подвел итог событиям, произошедшим за время их путешествия, главным образом для того, чтобы растормошить послушника. Он рассказал о письмах, показавшихся ему несколько резкими, от коллег из Логроньо, о посланиях главного инквизитора, который поддержал все его решения. И слава Богу, если бы не он, могло быть худо, потому что Валье и Бесерра, которые вроде бы должны были им помогать, делают все возможное, чтобы противодействовать их Визиту, неверно информируя о положении дел городских уполномоченных. Знать бы только, чего они этим добиваются.

Саласар сделал паузу, скосил глаза на молодого человека, надеясь, что тот заинтересуется его комментариями и кинется к нему с вопросами. Он даже был готов позволить тому отпустить одну из своих шуточек, но этого не произошло. Иньиго молча просидел весь обед, занимаясь пересчетом горошин на тарелке — по одной, по две, по три и опять сначала, пока не попросил разрешения удалиться, так и не поднеся ни разу ложки к своим розовым устам серафима. Саласар, который разбирался в симптомах, указывавших на душевные сомнения, вышел следом и остановил его в коридоре.

— Иньиго!

— Слушаю, сеньор.

— Полагаю, у тебя уже все готово к тому, чтобы в скором времени отбыть в Элисондо.

— Да, да, сеньор. — Иньиго замолчал, и Саласар указал взглядом на Библию, который молодой человек держал под мышкой.

— Ты нашел ответ, который ищешь?

— Я не всегда ищу ответы, — ответил послушник. — Иногда я хочу найти только фразу, слово, мысль, которая позволила бы мне не чувствовать себя таким одиноким, которая свидетельствовала бы о том, что кто-то еще до меня, в какой-то момент времени, уже себя так чувствовал. Порою я не могу описать, что со мной происходит, и Библия помогает мне это понять.

— Это замечательный способ, Иньиго, чувства не принадлежат исключительно одному человеку. Любовь, ненависть, удовольствие, горе конечно же взволновали много душ еще до нашего прихода в этот мир. И что же, — Саласар вновь бросил взгляд на Библию, — говорится там о ком-нибудь, кто пережил то же, что и ты?

Иньиго печально вздохнул, открыл книгу, отыскал страницу и, держа перед собой, не зачитал, а ограничился тем, что просто бесстрастно процитировал ее, глядя в глаза Саласару.

— К Римлянам 7:23, 24, — пояснил он, перед тем как начать. — «Но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих. Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?»

— Дорогой Иньиго, душа человеческая есть субстанция хрупкая и слабая. Самый прекрасный ангел Господень, его любимец, однажды восстал против него, и дело дошло до того, что его уже нет рядом с ним. Если пал ангел, как же нам, бедным смертным, не мучиться сомнениями? Но успокойся, Иньиго, важно не то, что твое тело подвержено слабости, а что твоя душа борется. Не изводи себя, Иньиго, мне нужно, чтобы ты выспался, чтобы ты помог мне с расследованием. — И потрепал послушника по безбородой щеке, взглянув на него с отеческой нежностью.

У Саласара сложилось впечатление, что Иньиго очень на него похож, хотя он был вынужден признать, что молодой человек отличался более приветливым нравом, и он от всей души пожелал, чтобы жизненные невзгоды не ожесточили юношу, как это когда-то случилось с ним самим.

Разговор прервался, потому что Саласару передали, что кое-кто желает срочно с ним увидеться. Это была дочь покойной Хуаны де Саури; она отказалась войти в зал допросов и ожидала его, стараясь остаться незамеченной, в темном углу между входом и освещенным патио резиденции. Она была в строгом трауре, на голове платок; она прикрывала рот шарфом, и в результате лица почти не было видно.

— Что вам угодно? — Саласар был удивлен неожиданным визитом.

— Она, моя мать, боялась, — сказала она вместо приветствия. — И я тоже…

Дочь Хуаны де Саури рассказала инквизитору о том, что ее мать была серора, так в этих краях называют своего рода помощницу в церкви, которая берет на себя заботу как о доме священника, так и о церкви. В прошлом году, когда дьявольская зараза охватила всю округу, священник Боррего Солано убедил ее в том, что она может помочь исправить ужасное положение, если даст показания в резиденции святой инквизиции против тех соседей, за которыми вот уже несколько лет ходила слава колдунов. Хуана колебалась, однако по инициативе Боррего Солано ее вместе с другими примерными прихожанами специально для этого отвезли в Логроньо. Хуана, будучи не из храброго десятка, услышала о прегрешениях, в которых обвинялись люди, жившие с ней рядом по соседству, и согласилась выступить против них, не имея никаких доказательств, абсолютно уверенная в том, что священник не стал бы просить ее о чем-то таком, что могло идти в разрез с Божьим Законом.

— Однако, сеньор, она была такой хорошей женщиной, что вскоре раскаялась в содеянном, — дочь Хуаны заплакала, — хотя было уже поздно. Приговоры уже зачитали и, в общем, остальное вам известно. Моя мать не могла спать по ночам, говорила, что слышит крики осужденных, сжигаемых на костре; они указывали на нее пальцами, объятыми языками пламени, и кричали: «По твоей вине, по твоей вине…» Ее замучили угрызения совести… Она просила совета у священника, но тот заверил ее, что все в порядке, что она поступила правильно, а я сказала ей, чтобы ее успокоить, что раз священник так говорит, нет причин ему не доверять, но напрасно… Она не изменила мнения. Стала настаивать на том, чтобы отозвать свои показания. Вот почему она хотела поговорить с вашей милостью… Поэтому-то и просила о встрече. Она хотела сообщить вам о том, что все, о чем она заявила год назад, было неправдой, что она никогда не видела колдунов и тем более Сатану. Она хотела получить отпущение грехов, чтобы отдохнуть, чтобы приговоренные — и ее совесть — позволили ей спать по ночам хотя бы пять часов кряду.

— Почему ты не рассказала мне об этом в прошлый раз, когда я тебя навестил? — поинтересовался Саласар.

— Я боялась. Думали, что она… Ее душевные терзания… Что, возможно, она могла принять неправильное решение… Вы же понимаете, лишить себя жизни. Но я не верю! Моя мать не могла так поступить. Не может этого быть… Это наверняка они… Они…

— Кто они? — спросил Саласар.

— Месть колдунов, как говорит священник Боррего Солано. — Она перекрестилась и начала шарить в кармане передника. — Моя мать кое-что оставила вашей милости. Я уже сообщила об этом священнику Боррего Солано, и он посоветовал мне не передавать этого вам. Я собиралась последовать его совету и порвать это. Не знаю… Но тут я подумала, что, может, тогда душа ее обретет покой в лучшем мире. — Она протянула ему лист бумаги небесно-голубого цвета, на котором сверху можно было прочесть: «Вручить Алонсо Саласару-и-Фриасу».

— Твоя мать умела писать?

— Священник научил нас обеих.

— Но здесь только мое имя. — Саласар осмотрел листок со всех сторон. За исключением его имени, четко написанного вверху, читать было нечего. Лист была чистым. — Точно ли, что было только это?

— Точно.

Женщина направилась к двери, и, когда она была уже на выходе, Саласар ее остановил.

— Простите, я опять вынужден задать вам этот вопрос: ваша мать действительно не хромала при ходьбе?

— Уверяю вас, что нет, и на этот раз мне нечего от вас скрывать. Я вам уже обо всем рассказала.

Когда женщина ушла, Саласар почувствовал непреодолимое желание поделиться с кем-нибудь последними открытиями, и он решил написать своему наставнику, главному инквизитору. До сих пор Бернардо де Сандоваль-и-Рохас выказывал ему полную поддержку и доверие, и ему захотелось поблагодарить его за это. В письме он указывал, что время работает не на пользу его миссии. Вот уже два месяца он находится вдали от Логроньо, а эдикт о прощении удалось применить только в отношении явившихся в селение Сантэстебан кающихся грешников, хотя и он, и его сотрудники работали на пределе своих возможностей. Если они будут продолжать в том же ритме, шести месяцев окажется недостаточно, чтобы объехать всю затронутую зону. В конце письма Саласар объяснял, что его расследования пока не выявили реального присутствия будь то колдунов, будь то демонов, хотя и не свидетельствовали о противном.

«Мне в руки попала ценная подсказка, — писал он архиепископу, — которая, возможно, может помочь нам раскрыть правду. Сегодня меня посетила дочь покойной Хуаны Саури, чтобы сообщить мне о сомнениях своей покойной родительницы. Похоже, женщина мучилась угрызениями совести из-за показаний в суде Логроньо во время прошлогоднего процесса над ведьмами. Ее дочь поставила меня в известность о том, что Хуана де Саури солгала по настоянию священника Боррего Солано и начиная с того момента мучалась угрызениями совести и жаждала получить прощение. Сегодня ее дочь передала мне письмо, оставленное мне покойной, и интуиция подсказывает, что в нем содержится намек на то, что на самом деле творится в этих краях. Но где именно? Я знаю, что тайна кроется именно в этом чистом листе, хотя доводы рассудка пока не позволили мне ее разгадать».

В заключение он заверил главного инквизитора в том, что не остановится, пока не найдет все ответы на вопросы. Затем сложил письмо, вложил его в конверт, запечатал и вручил одному из посыльных.

— Отправляйтесь прямо сейчас, я хочу, чтобы это письмо было доставлено по назначению как можно скорее, — распорядился он.




XII

О том, как ослабить пагубное действие яда и стать мудрым





— Как там поживают инквизиторы Валье и Бесерра? — спросил Патрон Кальдерона.

— Скажем так, они блуждали в потемках. Не имели четкого представления о том, как действовать. По счастью, у них есть я, чтобы помочь им принять верное решение.

Родриго Кальдерон самодовольно рассмеялся, испытывая удовлетворение от своего красноречия. Отщипнул ягоду от кисти винограда, лежавшей на блюде перед ним, и подкинул в воздух, чтобы затем поймать ее открытым ртом, точь-в-точь как это проделала бы ярмарочная обезьяна. Затем откинулся на спинку стула, с беззаботным видом положил ноги на стол и продолжил рассказ под презрительным взглядом своего собеседника.

— Я представил сеньорам инквизиторам Логроньо девицу по имени Моргуй, способную, как говорят, узреть stigma diaboli, и охотника за ведьмами, некоего Педро Руиса-де-Эгино, который жаждет стать уполномоченным инквизиции. Оба преданы делу. Они займутся прочесыванием тех районов, куда Саласар со своими людьми еще не добрался. Вот увидите, Патрон, — Кальдерон произнес последнее слово с некоторым лукавством, — сколько ведьм и колдунов заполнят секретные тюрьмы через пару недель. Народ затрепещет от ужаса.

— Что вы можете рассказать мне о Визите Саласара?

— Откровенно говоря, — во взгляде Кальдерона читалось презрение к инквизитору, — мне многое известно, даром, что ли, мои люди там не смыкают глаз. Но кому-кому надлежит знать о Визите все до мелочей, так это вашей милости.

— То, что о вас говорят, как я вижу, соответствует действительности: хвастливы, спесивы, заносчивы и даете слишком много воли языку…

Родриго Кальдерон, напустив на себя смиренный вид, принялся молча отщипывать ягоды от виноградной кисти.

— Сказанное мною вовсе не комплимент, — уточнил Патрон.

— Жаль только, я так нужен Короне. N’est-ce pas? — Кальдерон ехидно улыбнулся.

Его собеседник взглянул на него холодно. Ему не хотелось даже невольным движением показать, что он понял намек, содержавшийся в последней фразе, произнесенной по-французски: ходили разговоры о том, что смерть Генриха IV, убитого год назад на улицах Парижа неким Равальяком, явилась результатом заговора, нити которого вели к сердцу испанского двора. Смерть французского короля оборвала его планы заключения союза с герцогом Савойским для совместного наступления на Милан, центр испанского владычества на итальянском полуострове и соединительное звено между Испанией и Нидерландами.

Хотя это так и осталось недоказанным, вероятными участниками называли иезуитов, а организаторами убийства — герцога де Лерма наряду с его верным псом Кальдероном. Хотя официально испанская Корона осудила убийство Генриха IV, неофициально фаворит короля организовал для своих приближенных вечеринку с жареными поросятами, индейками и реками вина, на которой открыто произносились тосты за новое будущее соседей-галлов.

— Так что же, — вздохнув, ядовитым тоном произнес Патрон, — мы продолжим препирательство или вы, ваше сиятельство, все-таки изволите поведать мне о том, что вам известно?

Кальдерон убрал ноги со стола, уперся руками в колени и стал серьезным.

— По правде говоря, деятельность этого самого Саласара меня весьма беспокоит. Хотел бы я понять, почему вы приняли решение выбрать для осуществления Визита именно его, а не Валье или Бесерра, которые причиняют гораздо меньше неудобств и, скажем так, более управляемы. А этот Саласар совершенно сбил народ с толку: допрашивает людей не так, как положено, использует нелепые методы, которые приводят к еще более нелепым выводам. Люди этого не понимают, смотрят на него как на полубога, решения которого следует почитать без размышлений. В одно мгновение, достаточно его слова — и все решено, не о чем больше говорить, — тяжело вздохнул он. — Право, не знаю, этого ли мы добиваемся.

— Именно так, Кальдерон, этого мы и добиваемся, — подтвердил Патрон и, встав со стула, прошелся по комнате туда и обратно, продолжая говорить, — чтобы нас воспринимали как людей, способных справиться с любыми напастями мира сего. Люди должны быть нам благодарны за то, что мы делаем. Пусть чувствуют себя защищенными, пусть знают, что есть кто-то выше их, кто позаботится об их душевном равновесии. Не забывайте о том, что меня главным образом волнует религиозное единство.

— Вот и чудно, — подхватил Кальдерон, — у каждого в этом деле свой интерес. Но все ж, сдается мне, такая тишь да гладь не идет на пользу делу. Нам следовало бы поднять побольше шума. Надо устроить так, чтобы зло, причиненное колдунами, так и бросалось в глаза, особенно после того, как Саласар завершит свою миссию в тех местах. Чтобы он тоже вздрогнул, чтобы с него слетела вся его самоуверенность. Это не помешало бы нашему делу и взбодрило бы народ.

— Что именно вы задумали?

— На допросах, к примеру, только и слышишь, что жалобный скулеж кающихся: «Пожалуйста, простите меня, простите, грешен и каюсь, поскольку верую в Бога Господа нашего…» — Кальдерон произнес эти слова гнусавым шутовским голосом, передразнивая кающихся. — На мой взгляд, слишком просто и совсем не впечатляет. Я тут подумал, не использовать ли мне одну осведомительницу, пускай затешется среди допрашиваемых и устроит представление. Будет одна стоящая исповедь, я бы сказал, исповедь как черт на душу положит. — И он вновь расхохотался, потому что ему опять пришелся по душе собственный каламбур: Кальдерон был в восторге от самого себя.

— Доверяю этот спектакль вам, только контролируйте себя, Кальдерон, — Патрон сурово взглянул на него. — Я не желаю, чтобы на нас обрушилось какое-нибудь новое несчастье вроде того, что стряслось с Хуаной де Саури. Мы не должны перегибать палку. Это дело не должно выйти из-под контроля. — Он сделал паузу, вернулся на свое место и, переменив тему, добавил: — Я получил известие о том, что покойная оставила Саласару письмо. Возможно, она ему в нем что-то сообщает, в чем-то нас обвиняет…

— В чем обвиняет-то? Никто не может связать эту женщину с нами. Не волнуйтесь, — Кальдерон посмотрел собеседнику прямо в глаза. — Прежде всего позвольте вам объяснить, что мои люди заверили меня в том, что не имеют никакого касательства к смерти Хуаны де Саури. То был несчастный случай, и, что бы там Саласар ни раскопал с помощью своих дурацких методов, ничто не может связать моих помощников с этим происшествием. Что до письма, то я не знал, что оно существует. Эта женщина что, умела писать?

— Очевидно, да. Вроде бы дочь обнаружила письмо и тут же отправилась к Саласару. Оно уже у него, хотя, по моим сведениям, он еще не сумел расшифровать послание.

— Ну, если сия бумага у инквизитора, мои люди до нее доберутся и уничтожат. Не беспокойтесь, — заверил Кальдерон.

Возникло неловкое молчание.

— Вашим людям неизвестно мое настоящее имя, правда, Кальдерон?

— За кого вы меня принимаете? Я уже не первый год утрясаю самые что ни на есть неприглядные вопросы в этом королевстве, и не было случая, чтобы меня можно было в чем-то упрекнуть. Я нем как рыба. Им известно только, что работенку нам подкинул человек, которого мы называем Патрон.

— Вот и продолжайте в том же духе, Кальдерон, помните об этом. Так и продолжайте.




После церемонии прощения грешников Саласар еще на пару дней задержался в Сантэстебане. Нужно было собрать вещи, связать пачки документов, упаковать вещественные доказательства и погрузить сундуки на телеги. Покуда люди сновали туда-сюда, таская вещи, послушник Иньиго де Маэсту выполнял распоряжения, двигаясь, словно сомнамбула, взирая вокруг невидящим взглядом и отвечая еле слышным шепотом, когда кто-то задавал ему вопрос. Его поведение начало беспокоить Саласара. Разговор, который состоялся у него с послушником накануне, не принес результата. Инквизитору было хорошо известно, что в определенном возрасте усиленные размышления разъедают человека будто ржавчина и что именно поэтому лучше избегать навязчивых мыслей. Так что с наступлением вечера он направился в опочивальню Иньиго, собираясь если не утешить, то по крайней мере отвлечь молодого человека от тягостных раздумий. Кроме того, инквизитору хотелось с кем-нибудь поговорить о письме, переданном ему дочерью Хуаны, которое он все еще не сумел расшифровать. Четыре глаза видят больше, чем два, и, возможно, навыки следопыта подскажут Иньиго, каково назначение этого листа бумаги без единой буквы на нем.

Саласар постучал в дверь два раза и толкнул ее, не дожидаясь ответа Иньиго. Он нашел его лежащим в постели с Библией в руках; кровать его обступили синеватые тени сумрака, которые разгонял золотистый ореол пламени вокруг горевшей на тумбочке свечи. Молодой человек перечитывал Песнь Песней, размышляя о том, что пророки, которые ее сочинили, возможно, вдохновлялись присутствием ангела небесного, подобного встреченному им, а возможно, и того же самого, поскольку известно, что ангелы не имеют возраста и живут вечно.

Увидев инквизитора, появившегося в такой час в его опочивальне, он тут же вскочил от удивления. Саласар быстро приближался к нему с таинственным видом, размахивая листом бумаги.

— Иньиго, мне требуется твоя помощь.

Боязнь разочаровать Саласара заставила послушника взять себя в руки. Он положил Библию на тумбочку и с любопытством взглянул на лист бумаги.

— Как видишь, если судить по верхней части, — сказал инквизитор, демонстрируя ему лист, — это письмо, адресованное мне. Его принесла дочь Хуаны, утверждая, что его написала ее мать. Но в нем ничего нет, и я все ломаю голову над тем, что она этим хотела сказать. Хотя у меня такое ощущение, что в нем заключено нечто важное.

— Чистый лист. Ага, очень интересно. — Иньиго напустил на себя ученый вид, осмотрел его с одной и с другой стороны, потом опять с лицевой, взглянул на просвет, пытаясь увидеть очертания какого-нибудь еле уловимого знака, и, ничего не обнаружив, принялся рассуждать, уверенный в том, что любое сказанное слово все же лучше, чем молчание, которое сделает очевидным его невежество. — Ну, не знаю, может быть, Хуана начала его писать, но что-то ее остановило, и она успела только заголовок набросать: «Вручить Алонсо де Саласару-и-Фриасу». Что, если это была прощальная записка?

— Когда пишут прощальную записку, адресатом может быть кто угодно… Словом, тот, кому надо объяснить причины ухода. Я полагаю, никто не тратит последние мгновения жизни на то, чтобы оставить послание для незнакомого человека, ведь так?

— Ну, не знаю. Я никогда не собирался писать подобное «письмо». В общем… — Иньиго перевел взгляд на бумагу. — Возможно, это зашифрованное послание, символическое. — Иньиго приподнял правую бровь и принялся рассуждать: — Может, она хотела сообщить, что в тот момент своей жизни чувствовала пустоту? Как этот пустой лист.

Саласар посмотрел на него скептически.

— Ты думаешь, что такая женщина, как Хуана де Саури, до такой степени владела искусством образных сравнений? — Он вздохнул, почувствовав собственное бессилие: видно, ему вовек не разгадать смысл этого письма. — Не знаю, Иньиго, наверное, ты прав. Больше всего меня удручает то, что скоро мы покинем Сантэстебан, так и не установив, что же на самом деле случилось с Хуаной де Саури. Не нравится мне бросать дело на полдороге. Помнишь, ты говорил, что следы Хуаны указывали на то, что она хромала? — Иньиго кивнул. — Я вновь поинтересовался этим у дочери, и она опять заверила меня в том, что мать передвигалась без всяких трудностей.

— Видите ли, сеньор, мои познания в какой бы то ни было области невелики, или, возможно, я знаю все, но при этом не знаю ничего и поэтому не являюсь специалистом в каком бы то ни было деле, — пояснил Иньиго. — Единственное, в чем я могу считать себя осведомленным, так это в чтении следов, и уверяю вас, что Хуана прихрамывала во время бега. Не могу только назвать вам причину и не утверждаю, что это врожденное увечье. Она могла поранить ногу в тот самый день, а дочь не успела об этом узнать.

— Погоди-ка, погоди-ка, — Саласар словно уловил свет в конце туннеля, — а что, если не хромала, а припадание на правую ногу было следствием чего-то иного. Можешь описать, как именно выглядели следы Хуаны?

Иньиго начал скакать по комнате, выворачивая правую ногу через каждые три-четыре шага; при этом его тело отклонялось в сторону.

— Ну, вот! Ты гений, Иньиго.

— В самом деле, сеньор?

— У нее не было увечья.

— Нет?

— Конечно! Она просто разворачивалась, чтобы оглянуться, поэтому ее правый след развернут вбок. — Саласар улыбался. — А чего ради кому-то понадобилось оглядываться назад, в то время как он несется во весь опор?

— Она оглядывалась назад, потому что ее преследовали! — взволнованно воскликнул Иньиго.

— Именно!

— Выходит, правда, что ее убили ведьмы и демоны? — Послушник произнес эти слова напевно и даже с некоторым страхом.

— Если не они, то, по крайней мере, те, кто на них похож. Ты мне говорил, что другие отпечатки ног вроде бы козла-самца… Следы копыт как будто шли параллельно человеческим следам?

— Да, сеньор.

— Я об этом думал. Каким образом животное, вроде козла, которое обычно опирается на все четыре ноги, могло свободно передвигаться на двух задних? И почему он кое-где их приволакивал?

— Не знаю.

— Я пришел к выводу, что кто-то мог ставить перед собой пару козлиных ног! Это было что-то вроде передника, изготовленного из шкуры животного, которую можно привязать к поясу. Это объяснило бы то обстоятельство, что ты обнаружил ногу, брошенную на полу в доме Хуаны. Они отделались от обеих передних ног за ненадобностью, потому что они наверняка стали им мешать.

— Маскарадный костюм, ну, конечно! Следы вовсе не означают, что козел передвигался на двух ногах, а…

— …когда человек передвигался, — Саласар продолжил фразу, — копыта оставляли след на земле, как бы волочились, а когда он останавливался, козлиный след отпечатывался целиком. Если Хуана была порядком напугана, страх мог сыграть с ней злую шутку, заставив принять человека за демона.

— Думаете, тот, кто нацепил этот наряд, столкнул ее в реку?

— Не физически. Думаю, что душевное состояние Хуаны в последнее время было слишком неустойчивым. Наверняка это она приготовила камень с веревкой рядом с мостом, предвидя, что больше не сможет переносить укоры совести. Однако в действительности вовсе не голос ее собственной совести, а, скорее, чья-то умелая инсценировка подтолкнула ее к тому, чтобы покинуть сей мир. — И Саласар подвел итог: — Не что иное, как страх, толкнул Хуану на дно реки. Теперь необходимо узнать, что это за комедианты такие, те, кто обряжается в козлов, дабы смущать честной народ, и, главное, мы должны узнать, зачем они это делают.

Саласар с улыбкой покинул комнату Иньиго, пожелав ему спокойной ночи, и не заметил, что чистый лист бумаги — послание Хуаны — остался на постели молодого человека.




Сколько Май себя помнила, колдуны всегда вызывали у нее противоречивые чувства. Одна часть ее существа испытывала перед ними страх. Жгучий страх, который заставлял ее сжиматься в комочек рядом с Эдеррой в те ночи, когда ей казалось, что она ощущает их близкое присутствие, однако в то же время она продолжала о них думать. Она чувствовала нездоровое любопытство и старалась разузнать, где будет проходить одно из их сборищ, чтобы понаблюдать за ними, спрятавшись в зарослях папоротника. Эдерра объясняла ей, что эти существа не имели к ним обеим никакого отношения.

— Наша сила идет от природы. Мы пользуемся силами воздуха, воды и земли, растениями и цветами и время от времени прибегаем к помощи какого-нибудь лесного духа, который из чистого великодушия протягивает нам руку, — объясняла она Май. — А вот ведьмы, золотце, черпают силу из самого ада. Дьявол дает им силы в обмен на их душу. Они заключают договор и остаются без оной, — она щелкала пальцами, — вот так, в одно мгновение.

Но Май спрашивала себя, разве дьявол не был хозяином ее души уже давно и без всякого договора, с самого момента зачатия, потому что иногда, наблюдая за проделками ведьм, она чувствовала, что слеплена из одного с ними теста. Она никогда не говорила об этом Эдерре, чтобы ее не волновать.

Она наблюдала за ними во время сходок в ночь святого Иоанна: те ели, танцевали и пели, водили хороводы, только наоборот, глядя наружу круга, чтобы не смотреть на лица участниц и не умереть от стыда на следующий день. У нее было на них чутье, она могла распознать их по запаху, по походке и по манерам. Май могла почувствовать присутствие колдунов за много кастильских лиг от них, как будто ей подсказывало это шестое чувство. Поэтому она знала, что двое волосатых типов, напавших на юного помощника Саласара, не были колдунами, самое большее их можно было отнести к разряду скоморохов. Однако они опять были здесь, крутились возле здания, в котором жил Саласар с помощниками, и это навело ее на мысль о том, что они преследуют инквизитора, хотя и не понятно с какой целью. Она спряталась поблизости, чтобы подслушать, о чем они говорят.

— Патрон хочет, чтобы мы нашли письмо.

— Письмо, — повторил белоглазый, с кислым видом кусая ногти.

— Не повторяй за мной последнее слово, как дурак. Знаешь ли ты, что такое письмо?

— Бумага.

— Хорошо, только это особая бумага. Адресованная инквизитору Саласару.

— А я как об этом узнаю? — вскричал парень.

— Говори тише, — прошипел бородач. — Хватай все, что найдешь на столе у инквизитора, и дело с концом. Однако помни, что перво-наперво тебе следует всыпать вот этот порошок ему в рот, пока он спит, — он протянул ему узелочек, сделанный из тонкого платка, в котором, похоже, находился пузырек, его Май не удалось разглядеть, — так что он не проснется, а ты сможешь спокойно работать. Не насыпь больше, чем нужно, нельзя отправлять его в мир иной.

— Мир иной, — повторил парень.

Они вытянули шеи, вглядываясь в окна здания. Лишь одно окно оставалось освещенным.

— Вот это. Он всегда не спит допоздна. Подождем немного, пока он не погасит свет и не заснет.

Май перепугалась. Она не могла позволить, чтобы они сотворили какую-нибудь гадость и оборвали ту единственную ниточку, которая могла привести ее к Эдерре. Поэтому она поискала в сумах Бельтрана средство от отравлений, сунула в карман цветные камушки, которые делали ее невидимой, и подождала. Она видела, как белоглазый дождался, когда в комнате погаснет свет, и после этого вскарабкался по стене здания, залез на подоконник, задержался там на мгновение, а затем открыл створку и исчез внутри помещения.

Тогда Май стремглав кинулась к главному входу, едва касаясь ногами земли, чтобы не производить шума. Она что было сил зажала в кулаке цветные камушки и беспрепятственно миновала входную дверь, поскольку ее никто не охранял. Она прошла по коридорам, прикидывая в уме, где находится предполагаемый колдун, однако, когда оказалась возле нужной двери, поняла, что это не была спальня Саласара. Белоглазый ошибся.

Она осторожно толкнула дверь и заглянула в образовавшуюся щель. Она разглядела светловолосого парня, освещаемого лишь слабым светом луны: тот сыпал подозрительный порошок, похожий на толченый кирпич, в рот человека, распростертого на кровати, Как только он уверился в том, что снадобье начало действовать и жертва не проснется, зажег свечу на тумбочке и направился к письменному столу. Немного постоял, почесывая подбородок, решая, что брать. Там лежали книги, разрозненные листы бумаги, перья, рисунки, чернильница. Он отодвинул в сторону все, кроме бумаг, сгреб их в одну кучу, скомкал как попало и затолкал в карманы штанов. Обернулся, чтобы посмотреть, спит ли его жертва, и выскользнул в окно.

Май стало страшно, на какой-то миг она подумала, что противоядие может оказаться недостаточно сильным, чтобы ослабить действие порошка. С бьющимся сердцем она приблизилась к кровати и поразилась, увидев там юношу-послушника, которому однажды она уже приходила на помощь.

— Бедняжка, опять тебе не везет, — прошептала она себе под нос.

Яд уже начал оказывать действие: молодой человек дышал с трудом, прерывисто, грудь его судорожно вздымалась, как это бывало с ней во время приступов. Май осторожно зажала ему нос и, когда Иньиго начал хватать воздух ртом, накапала ему на язык сок, выжатый из дюжины четырехлистных клеверных листочков: они обладали свойством ослаблять пагубное действие колдовской отравы и при этом усиливали умственные способности.

Затем она села рядом с ним на край постели. Май никогда не доводилось видеть таких красивых мужчин. Она удивилась, что не заметила этого раньше. Она наклонилась к его шее, вдохнув исходивший от его тела запах кипрского мыла. Без всякого стеснения рассматривала копну золотистых спутанных волос, изящную линию подбородка, пухлые, гладкие, словно розовый шелк, губы. Не устояла перед ребяческим искушением и провела по ним подушечкой своего крохотного указательного пальца. Молодой человек разжал челюсти и облегченно вздохнул. Май увидела ровные и белые зубы Иньиго, выстроившиеся, словно солдаты, для защиты его розового, влажного языка. Это зрелище неожиданно вызвало у нее чувство голода и желание попробовать на вкус губы и язык человека.

Рот у нее наполнился слюной, словно она увидела перед собой некое изысканное яство. Тогда Май потянулась губами к губам юноши, не касаясь их, с единственным желанием вдохнуть вместе с ним синеватый воздух этой комнаты, освещаемый слабым огоньком. После нескольких выдохов, даже не осознавая, что делает, она легонько провела языком по губам молодого человека, как облизнулся бы котенок перед блюдечком с молоком: медленно, слева направо, пройдясь по краям, обследовав уголки, — и, насытившись, решила двинуться дальше. Коснулась языком его зубов, прошлась им по внутренней оболочке рта, по языку юноши и вдруг открыла для себя эту бархатисто-влажную поверхность, о существовании которой не имела понятия раньше и которую так же явственно ощущала спустя годы, вспоминая это мгновение. Переполнявшая ее бесконечная нежность довела ее до истомы, она чувствовала страшную тяжесть в груди, и ее хватила жажда телесной близости, более сильной, чем все ее прежние ощущения. Ей следовало остановиться, поскольку она боялась, что у нее из-за сильного возбуждения снова начнется приступ удушья.

Май оперлась локтями о колени и спрятала лицо в ладонях, по-прежнему учащенно дыша. Прошло несколько минут, прежде чем она скосила глаза, чтобы взглянуть на Иньиго. Он все еще пребывал в глубоком сне, и при виде красивого юноши ее смятение сменилось бесконечной нежностью. С большой осторожностью она медленно легла рядом с юношей, прижавшись к нему своим тщедушным тельцем. Несколько мгновений лежала неподвижно, ощущая стук крови в висках. Протянула худенькую ручку и осторожно положила на грудь Иньиго. Она ощутила биение его сердца, и какая-то непреодолимая сила заставила ее нашептать ему на ухо всю свою историю с самого начала. С того самого момента, как она была зачата дьяволом, и кончая тем, как она лишилась Эдерры. Она поведала ему о своих страхах и сомнениях; рассказала о том, что не может найти воду, чтобы расколдовать Бельтрана, и что из-за этого чувствует себя неудачницей; что у нее есть деревянная шкатулка с металлическими уголками, а в ней хранятся вещи людей, которых уже нет на свете: ей передал ее извозчик, получивший смешное прозвище по вине собственной глупости.

Она призналась ему в том, что уже несколько недель следует за ними по пятам и что точно так же их преследуют какие-то странные типы. Но ему не о чем беспокоиться, потому что, хотя Эдерра и утверждала, что все церковники люди высокомерные, грубые, ни на что не годные, она уверена, что к Саласару и к нему это не относится, и она не оставит их без своей защиты.

Она рассказала ему и том, что не способна пролить ни единой слезинки и что, как ни странно, это превращает ее в самого грустного человека на свете, потому что вот сейчас ей хотелось бы заплакать и прореветь до рассвета. В конце она добавила, что, будучи дочерью дьявола, порой чувствует себя недостойным созданием, но кто-то говорил ей, что великий маг Мерлин был прижит одной монахиней от инкуба, но, насколько ей известно, Мерлин был неплохим человеком, разве что несколько своеобразным. Она, возможно, тоже неплохой человек.

Май говорила до тех пор, пока не заметила, что уже скоро рассвет и что молодой человек дышит глубоко и ритмично. С ним уже ничего плохого не случится. Она так же осторожно убрала руку с груди юноши и облегченно вздохнула.

— Спасибо, что ты меня выслушал, — прошептала она.

Но когда начала приподниматься с постели, заметила уголок бумаги, выглядывавший из-под руки послушника. По-видимому, юноша заснул с листом в руке. Она медленно вытащила бумагу, стараясь его не разбудить. Поднесла лист к свече, чтобы получше его разглядеть. Чистый лист, лишь наверху какие-то каракули.

— Так вот что они, должно быть, искали, — прошептала она себе под нос.

Однако, пока она его рассматривала, от тепла пламени начали проступать скрытые буквы, которые она не разобрала, поскольку не умела читать. Тот, кто их написал, не хотел, чтобы их могли увидеть чужие глаза, и она обрадовалась, что этот лист бумаги так и не был обнаружен злоумышленником. Когда послание проступило полностью, она положила его на тумбочку рядом с кроватью юноши.

— Надеюсь, это тебе пригодится, — прошептала она ему на ухо.

Задула свечу и выскользнула из здания, сунув в карман руку с зажатыми в ней разноцветными камушками, которые делали ее невидимой. Поэтому-то никто не заметил, как она выходила.




XIII

О том, как писать и разгадывать тайные послания, погубить урожай соседей и заставить ведьм выполнять домашнюю работу





После прочтения письма, адресованного Хуаной Саласару, Визит приобрел в его глазах новый смысл. Сколько же времени он и его помощники потратили на то, чтобы обойти все препятствия на дороге к истине, соскрести коросту заблуждений с ее поверхности, подвергнуть сомнению все домыслы обвинителей, поскольку сеньор инквизитор старался во что бы то ни стало избавиться от предрассудков, — и вот, пожалуйста, у них перед глазами признание человека, который побывал по ту сторону завесы тайны. Словно бы с того света донесся шепот ответов на все вопросы, заданные на этом, но в силу легкомысленного характера духов послание оказалось несколько запутанным. Саласар смотрел на лист бумаги, который они держали в руках, не веря в то, что читает.

— Как тебе удалось этого добиться, почему на бумаге проступили буквы?

— Говорю вам, что это сделал не я, сеньор, — возразил Иньиго. — Это была она.

— Кто она? — насмешливо переспросил брат Доминго.

— Голубой ангел, — заявил он в очередной раз.

— Ангелы не имеют пола, — пренебрежительно заметил Доминго.

— А вот и имеют. По крайней мере, этот имеет. — Иньиго покраснел. — Это был голубой ангел. Я точно знаю.

— Я начинаю догадываться, как это произошло, — неуверенно начал говорить Саласар, но голос его звучал все громче по мере того, как его осеняли новые догадки. — Хуана написала письмо, используя в качестве чернил сок какого-нибудь цитруса, лимона или апельсина. Любой из них одинаково годится для таких целей. Как только сок высыхает, буквы становятся абсолютно невидимыми.

Инквизитор рассказал помощникам, как они с братьями прибегали к этому способу, чтобы обмениваться секретными посланиями. Затем, чтобы прочесть письмо, достаточно было только поднести бумагу к пламени, и на ней, как по волшебству, проступали буквы.

— Ты положил письмо рядом со свечой, да, Иньиго? — Саласар так и не дождался ответа послушника и продолжил рассуждать сам с собой: — Как же я раньше-то не догадался? Но мне и в голову не могло прийти, что эта женщина прибегнет к хитрости, чтобы…

— Это не я его положил… Нет, не я. — Иньиго вовремя одернул себя, вспомнив о том, что он не упомянул еще кое о чем, говоря об открытиях этого утра. — Ночью кто-то побывал в моей опочивальне, уверен, что это не мои домыслы. Я знаю точно, потому что, кроме расшифрованного письма Хуаны, я заметил, что исчезли бумаги, лежавшие на письменном столе. Это были записи, не представлявшие особой важности, но их уже нет. Кто-то их унес.

— Ну и ну, — не унимался брат Доминго, — видно, у твоего ангела длинные руки. Сначала твоя котомка, потом бумаги…

— Довольно насмешничать, — осадил его Саласар. — Кража действительно кажется мне делом серьезным. Если кто-то может легко проникнуть в наши покои посреди ночи, положение становится крайне сложным и опасным.

Брат Доминго попытался разрядить обстановку:

— Наверняка документы, которые, по словам Иньиго, пропали, уже упакованы и лежат в одном из сундуков, которые мы погрузили в телеги. Из-за сборов в дорогу в моей опочивальне тоже все перевернуто вверх дном.

— Возможно, ты и прав, — задумчиво проговорил Саласар. — В любом случае, больше всего меня беспокоит то, что именно означает это письмо. Честно говоря, от этой загадочной фразы, которую Хуана написала в последние мгновения своей жизни, меня бросает в дрожь.

Все трое вновь уставились на послание покойной:






«Прочие же люди, которые не умерли от этих язв, не раскаялись в делах рук своих, так чтобы не поклоняться бесам и золотым, серебряным, медным, каменным и деревянным идолам, которые не могут ни видеть, ни слышать, ни ходить. И не раскаялись они ни в убийствах своих, ни в чародействах своих, ни в блудодеянии своем, ни в воровстве своем…»





— Не иначе как у этой женщины был весьма своеобразный характер или же она хотела, чтобы нам было чем заняться, — заметил Иньиго, — потому что если она намеревалась этим письмом объяснить причины своей гибели…

— Вот и займемся им, — приказал Саласар. — Я хочу, что завтра каждый из вас высказал соображения по поводу того, что Хуана пожелала выразить этими словами.




Бельтран провел всю ночь, дожидаясь Май под окнами резиденции, и, когда увидел, как она приближается легкой походкой, словно приветливый летний ветерок, понял, что с ней случилось что-то важное. Девушка обняла его морду, с нежностью заглянула в черные глаза и глубоко вздохнула. Затем взобралась к нему на спину, легла грудью ему на шею, погрузившись лицом в родной запах, исходивший от гривы, и шепнула на ухо, чтобы он направлялся в сторону леса. Образ юноши остался запечатленным в ее памяти, она все еще ощущала его тело, видела его покрытую бисеринками пота кожу. Ей казалось, что в мире не существует более замечательной материи, чем та, из которой созданы его волосы, кожа, ногти, ресницы.

Ей захотелось завладеть всем его телом, его мыслями, узнать о нем как можно больше. Ее интересовало, какой у него любимый цвет, кто его родители, где он вырос. Хотелось узнать, как его зовут, потому что она была уверена, что, если тихонько произнести имя, можно завладеть частицей души человека. Ее тянуло поговорить о том, что она чувствовала, облечь в слова то, что было всего лишь эмоциями. Кто-то должен был объяснить ей, что происходит, и тогда она вспомнила об Эдерре, своей наперснице. Именно общение с ней было целью ее жизни, и вдруг она на какое-то время об этом забыла. Май испытала потрясение. Она слышала и о любви, и о любовном ослеплении, но не представляла себе, что дело может зайти так далеко.

Она приподнялась, глубоко вздохнула, а потом постепенно выпустила воздух, чтобы прийти в себя, и вспомнила о своих планах. Накануне она проведала о том, что миссия Саласара направляется в Элисондо. Она подумала и решила, что за это время успеет заехать в Урдакс, чтобы выполнить данное Голышу обещание, передать кому надо наказы осужденных, и вновь встретиться с Саласаром и его свитой. Авось кто-нибудь из родственников казненных даст ей какую-то ниточку, какую-то зацепку, сведения, хотя бы деталь, которая укажет ей путь к Эдерре. Она схватила поводья Бельтрана и подбодрила его:

— Давай, Бельтран, у нас с тобой есть дела. Нам туда, — сказала она, указывая на узкую тропинку, уходящую влево от дороги.

Она вдруг осознала, что самостоятельная жизнь превращает ее в более смелого и проницательного человека, что она сама научилась обращать внимание на мелкие детали, подсказывавшие ей, куда ведет дорога. Они позволяли ей определить, где север, предвидеть погоду или приводили к ягодному месту либо к пещере, в которой можно укрыться. Она становилась все сообразительнее, наверное, Эдерра ею гордилась бы, если бы увидела все эти изменения.

Дом, в котором жила Эстевания де Петрисансена вместе с мужем, находился в окрестностях Урдакса. Это было скромное и ослепительно-белое каменное строение с зелеными окнами, расположившееся на вершине холма на пару с огромной столетней бузиной, которая бросала на землю тень перед самой входной дверью. Во всем здесь была видна хозяйская рука, на клумбах вокруг дома все еще росли и лаванда, и анютины глазки, однако за время многомесячного отсутствия Эстевании все вокруг успело зарасти бурьяном, нарушившим равновесие в пользу хаоса.

Дверь, как это было принято в здешних краях, была разделена на верхнюю и нижнюю половины, обе плотно закрытые. Май тихонько постучала в нее костяшками пальцев и немного подождала, переминаясь с ноги на ногу. Она почувствовала где-то под сердцем истому ожидания, переросшую в нетерпение и желание снова постучать в дверь, уже сильнее. Не добившись ответа, прислонилась носом к окну, прикрыв лицо руками, чтобы не мешали солнечные блики, и попыталась взглядом проникнуть внутрь дома, погруженного в темноту, в надежде уловить какой-нибудь признак жизни.

— Если ты пришла к Эстевании, то опоздала, — раздался у нее за спиной хриплый мужской голос. — Мы ее потеряли.

Увидев говорившего, она предположила, что это муж Эстевании, потому что на нем был обычный наряд вдовца, пребывавшего в глубоком трауре: черная одежда с головы до ног. Единственным цветным пятном в его одежде был шейный платок в синюю клетку, если не считать красовавшихся на ногах темно-рыжих кожаных абарок, так любимых здешними крестьянами. Это был крупный мужчина, лет около сорока, с сильными жилистыми руками. Эдерра не раз говорила, что может сказать, чем занимается человек, едва взглянув на его руки. Однако Май предпочитала незаметно понюхать воздух, потому что ей было легче определить род занятий людей по запаху, а от этого человека исходил запах мокрой земли, свежего шпината и непроросших семян.

— Что тебе надо? — спросил он, глядя на Май сверху вниз.

— Один человек, оказавшийся в последние мгновения рядом с вашей женой, поручил мне кое-что вам передать. — Май бросилась искать в сумах Бельтрана деревянную шкатулку с металлическими уголками. Хуанес, нахмурив брови, выжидающе смотрел на нее. — Вот, возьмите! Эстевания оставила это вам. — Она протянула ему прядь волос, перевязанную зеленой ленточкой.

Хуанес крайне бережно взял ее двумя пальцами. Положил на свою мозолистую ладонь и погладил; две огромные слезы поползли по его щекам. Май в этот момент почувствовала зависть к этим его слезищам: умей она плакать, она зарыдала бы вместе с ним, разделила бы его горе, его одиночество. Она сказала бы ему, что очень хорошо понимает, как он сейчас себя чувствует, они товарищи по несчастью, что все это было чудовищной ошибкой, вот ведь какая несправедливость, столько плохих людей в мире творят зло, а досталось-то им обоим. И вот так она бы проплакала и проговорила, кляня судьбу, с этим человеком все утро, весь день и всю ночь, пока не наступил бы день, а то и вовсе до скончания века. Однако она хранила молчание, глядя на него и не нарушая этого мгновения тишины, потому что не была уверена в том, что совершенно незнакомого человека могут по-настоящему интересовать ее чувства.

— У моей Эстевании были очень красивые волосы… — Великан всхлипнул и тут же вытер нос рукавом. — Спасибо, что ты принесла мне эту малость. Хочешь зайти на минутку выпить чаколи?[9 - Чаколи — баскское белое молодое вино.]

— Нет-нет, спасибо.

— Входи и закрой дверь, — приказал он.

Май не хотелось отказывать ему в такой драматичный момент, как этот, и она прошла за ним в дом.

— Значит, моя жена передала это для меня? — сказал он, ставя на стол стаканы для вина.

— Она передала это человеку, который отвозил ее в Логроньо, а тот поручил мне передать это вам. — Май осматривала дом, обводя взглядом вокруг. Она почти ощущала едва уловимое присутствие затаившегося в углу призрака Эстевании, который благодарил ее за то, что она сделала.

— Садись! — Хуанес указал ей на стул и смотрел на нее краем глаза, пока она усаживалась. — Люди плохие… Плохие, плохие, плохие. Много завистников, много, вот, — сказал супруг Эстевании; у него было выражение лица человека, который знает, о чем говорит. — Люди тебе не прощают, когда у тебя все хорошо. Ты со мной согласна? — Май кивнула, вовсе не уверенная в том, что понимает вопрос. Он продолжал: — Я этого не понимаю. Знаешь что? Я, когда у кого-то из знакомых все идет хорошо, радуюсь. Я мыслю так, что если у человека все в порядке, нет причин для того, чтобы то же не случилось со мной. Но большинство людей не таковы. Многие думают, что, если они тебе испортят жизнь, у них самих все наладится. — Мужчина одним глотком осушил стакан, прижал подбородок к груди и посмотрел на нее исподлобья, водя указательным пальцем по краю стакана. — Тебе уже рассказали обо всем, что произошло, не так ли?

— Если честно… обычно люди не часто заводят со мной разговор.

— Они все врут!

Судя по всему, Хуанес не слишком прислушивался к объяснениям Май и продолжил свой монолог:

— Моей жене иногда — только иногда — нравилось встречаться с Марией де Эчалеку и с Грасией де Итуральде. Эти две дружили с самого детства. Но затем Грасия вышла замуж за одного мерзавца, а замарались мы все. Он заслуживает всего того, что с ним происходит, креста на него нет! — Он изобразил отвращение и налил себе вина. — Пей! — потребовал он и подождал, наклонив бутылку, когда девушка допьет до конца, чтобы наполнить стакан.

Май машинально, залпом выпила молодое баскское вино: приказы, отдаваемые твердым тоном, как правило, лишали ее способности к сопротивлению. Ей пришлось зажать рот ладонью, потому что ее сразу затошнило. Она сделала усилие над собой и проглотила золотистую жидкость, и тут же ее бросило в жар, сменившийся вскоре ознобом.

— Люди находят удовольствие в разговорах о том, что наши женщины были ведьмами, — продолжал Хуанес. — Все три. Конечно, им нравилось встречаться, разговаривать о своем, наряжаться и все такое. Я не имел ничего против. Да и Эстевания не так уж часто бывала у них, понимаешь? Только чтобы развеяться иногда к ним забегала. Я не из тех, кто думает, что женщине надлежит сидеть взаперти, коли она вышла замуж, понимаешь? Но этот тип не то что я… — И он пояснил: — Муж Грасии. Пока муж Марии де Эчалеку был жив, он не осмеливался ничего предпринимать, но потом достал нас всех…

Май вспомнила, что Голыш объяснял ей, что Эдерра по пути в тюрьму Логроньо стала неразлучна с вдовой родом из Урдакса, которую звали Мария де Эчалеку. Может быть, соседка сможет навести ее на след?

— Как мне найти дом Марии де Эчалеку?

— Достал всех, утверждая, что, дескать, Мария подожгла сноп соломы, чтобы уничтожить его урожай, — Хуанес продолжал свою рассказ, совсем не обращая внимания на маленькую гостью, — что на заходе солнца она оставляла еду ламиниям,[10 - Ламинии — в баскско-наваррской мифологии существа с верхней половиной туловища женщины и нижней — курицы или утки.] чтобы те взамен обработали ей поле; что по ночам они отправлялись на шабаш в Сугаррамурди. Летали, словно ведьмы, потому что, дескать, они и есть ведьмы. Они бывали там по понедельникам, средам и пятницам, не пропуская ни дня, и говорят, что там моя Эстевания обманывала меня с самим Сатаной. Что это видела куча народа. Хотя, откровенно говоря, не было случая, чтобы я хватился ее в постели. А теперь мне заявляют, что дьявол, мол, прибег к черт знает какому колдовству и подкладывал мне под бок куклу, так похожую на нее, что не отличить. Ты и впрямь думаешь, что я бы не узнал свою жену после пятнадцати лет супружества? — Он выразительно показал взглядом на ее стакан, осушив одним махом свой: — Пей! — Он подождал, пока Май поднесет его ко рту. — И вот двадцать седьмого августа пришли ко мне и сказали, что моя жена умерла, отказавшись… В общем, так и не признав себя ведьмой. Вроде как в тюрьмах святой инквизиции вспыхнула эпидемия. И поскольку она числится в отказницах, единственное, чего можно ожидать, так это что она прямиком отправилась в ад, не получив прощения. И вот, — у него на глаза навернулись слезы, — я и говорю, что не знаю, как мне быть, поскольку если я буду себя вести, как мне велит священник, то, когда умру, попаду на небо, а там не встречусь с ней. Так что я перестал ходить в церковь, и поглядим, может, отмочу какую-нибудь шутку из тех, которым нет прощения, чтобы отправили меня вместе с Эстеванией к черту на рога, и там мы уже навечно пребудем вместе.

Он сделал длинную паузу, и в комнате воцарилось молчание. Май взглянула на горестное лицо мужчины, уверенная в том, что вот сейчас как раз и следует сказать что-то уместное, что-то чудесное, что помогло бы смягчить боль, но ей ничего не приходило в голову. Хуанес вновь заговорил:

— Затем я узнал, что во время аутодафе сожгли мою Эстеванию в виде статуи. И я остался один как перст, и куры не несутся, и корова совсем захирела… — пояснил он, — животные-то, они сообразительные и чуют несчастье за версту. — Он посмотрел в окно и затем тяжело вздохнул. — Но ты хотела знать, где жила Мария де Эчалеку, верно?

Май кивнула:

— Она и моя няня подружились по дороге. Человек, который отвез их в Логроньо, рассказал мне, что женщина из соседнего с Марией дома бегом бросилась, чтобы с ней проститься, и что они плакали вдвоем, обнявшись, пока их не растащили.

— Ясно… Это и есть Грасия. Не знаю, как это муж позволил ей проститься.

— Почему он не должен был позволить?

— Я же тебе сказал, что муж Грасии — дрянной человек, из тех, что злятся и завидуют даже тому, что у других есть носы, чтобы дышать. Он запретил своей жене разговаривать с Марией. Не соглашался с тем, чтобы Грасия питала уважение к кому-то, кроме него. Так что они виделись украдкой. Они дружили еще с детства, были словно сестры, понимаешь? Все время были вместе. Из-за этого даже всякие разговоры ходили по деревне. Ну, знаешь, о чем я говорю. — Май отрицательно покачала головой. — Ну, женщина, две женщины все время вместе. Даже спали вместе, в общем… Когда родители Марии Эчалеку умерли, она осталась в доме за старшую, и Грасия так часто к ней захаживала, что в результате у нее завязались отношения с сыном соседей. Мария, в свою очередь, тоже вышла замуж, так они и стали соседями. Целыми днями вместе. Никто не знает в точности, что там произошло, просто ни с того ни с сего обе пары перестали знаться друг с другом. Затеяли спор о границах, и разгорелась у них война. Что ни день, один возьмет да и снесет ограду, которую другой поставил накануне, чтобы разделить участки, а на следующий день она вновь появляется на два метра дальше. Горе горькое. Не жили, а друг другу пакостили. Так и продолжали воевать до тех пор, пока муж Марии не скончался при подозрительных обстоятельствах, а муж Грасии, Мариано де Айтахорена, вознамерился во что бы то ни стало завладеть землями соседа. Сначала попытался их купить, затем угрозами. Говорят, он и донес на Марию де Эчалеку. Теперь они уже его собственность, поскольку инквизиция их забрала себе, а потом за бесценок продала Мариано.

— Где лежат эти земли?

— На вершине холма, — ответил он, указав на другой конец деревни. — Но не советую тебе туда ходить, тем более одной. Этот тип злее собаки.

— Мне жаль, но я добралась сюда не для того, чтобы останавливаться на полпути, — сказала она, глядя на него своими огромными, черными, как у оленя, глазами.

Май неуклюже поднялась, опираясь о край стола, поскольку вино начало действовать. Она почувствовала, как горячие волны опьянения катятся по телу к ее конечностям. Вышла из дома, схватила поводья Бельтрана и пошла по тропинке, которую указал ей Хуанес. Ей казалось, что земля под ногами ходит ходуном. Пару раз оглянулась и разглядела человека, сидевшего на скамеечке под бузиной, с поникшей головой и бутылкой чаколи в руках. Она представила себе, как он плачет, вспоминая наветы злопыхателей, будто его жена, подобно бесчувственной скотине, вступала в сношения с самим дьяволом, в то время как ее супруг, ни о чем не ведая, спал сном праведника. Она подумала о том, что было бы замечательно, если бы кто-то помог ему смягчить боль и выкинуть из головы сумасбродную идею превратиться в чудовище, чтобы таким образом оказаться в аду вместе с любимой женой. Май была уверена, что Хуанес хороший человек.

Вскоре Май догадались, что подходит к дому Мариано де Айтахорены, потому что держала нос по ветру, а в воздухе носился характерный запах склок и свар. Немного погодя вдали возникла фигура тучного мужчины с приплюснутой головой, выступающим подбородком и низким, покатым лбом. Оглядев участок, можно было легко различить, что раньше он был разделен на два оградой, которая, похоже, совсем недавно была срыта. Два дома свидетельствовали о том, что здесь жили две семьи. Теперь все пространство принадлежало одному-единственному человеку, однако не было похоже, чтобы он использовал эту землю. Старый дом, который когда-то принадлежал Марии де Эчалеку и ее мужу, выглядел брошенным, как бездомный пес, стекла разбиты, все вокруг заросло бурьяном. Хуанес был прав: Мариано был как ребенок, которому непременно хочется заполучить горбушку хлеба, которую ест его брат. Он плачет, вопит и топает ногами, пока ее не получит, а как только она оказывается у него, теряет к ней интерес и швыряет свиньям. Мужчина глянул из-под густых бровей на приближавшуюся Май, и его физиономия приобрела крайне неприветливое выражение.

— Кто или что ты такая? — бесцеремонно кинул он ей, и Май пришлось проглотить ком, застрявший в горле, причем сделать это незаметно, чтобы не выдать свое нервное напряжение.

— Меня зовут Май де Лабастиде д’Арманьяк, и я пришла предложить свои услуги. Я умею рвать коренные зубы, сводить оспины, лечить сломанные конечности, помогать коровам при родах… — Заметив недовольство мужчины, она сбавила тон и заговорила тише: — Могу предложить вашей супруге средства для красоты…

— Проваливай, нас это не интересует.

— Я могу поговорить с вашей супругой? Может, ее-то заинтересует…

В этот момент Мариано широким шагом двинулся к ней, размахивая мотыгой и хмуря брови, пока не подошел к Май почти вплотную. Она невольно закрыла глаза и втянула голову в плечи.

— Моя жена мертва! — вскричал он в исступлении, делая упор на последнем слове и с такой страстью, что в углах его рта выступила пена. — Вон она где… — Он махнул рукой вдаль, и Май решила, что там находится кладбище. — Мертва и похоронена, и если бы я вновь ее здесь увидел, то сам бы раскроил ей череп, чтобы она убралась к себе в преисподнюю, откуда вышла; развратница, прелюбодейка беспутная. Так что отвяжись от меня. Знаю я, чем ты занимаешься, и знаю также, как избавиться от уродов, вроде тебя. А теперь проваливай отсюда, пока я тебе кости не переломал, посмотрим тогда, как ты умеешь лечить сломанные конечности.

Он поднял руку, в которой сжимал мотыгу, и потряс ею у нее над головой. У Май не оставалось сомнений относительно его намерений. Этот мужчина размахивал мотыгой с такой ловкостью, что казалось, будто он угрожал ею людям с тех пор, как встал на ноги. Она поняла, что самое время убираться восвояси, живо вскочила на Бельтрана и отпустила поводья, выговаривая ему за то, что он увлекся одуванчиками вместо того, чтобы следить повнимательнее за разговором, тогда бы он сразу понял, какая опасность им угрожает.

Пока Бельтран ретировался с той быстротой, какую ему позволяли ноги, Май думала о том, мог ли этот человек использовать мотыгу по иному назначению, нежели работа в поле? Поведение этого грубияна и отзывы, которые она перед этим услышала о нем, убедили ее в том, что смерть Грасии не была вызвана естественными причинами. Внезапно ею овладела уверенность в том, что так оно и есть. Мариано де Айтахорена донес на Марию де Эчалеку и убил свою жену, чтобы отделаться от обеих женщин и завладеть сразу двумя участками. Значит, смерть Грасии не была естественной, она пала жертвой насилия!




XIV

О том, как добиться того, чтобы все предметы в помещении почернели, как сделать так, чтобы комната казалась кишащей гадами





В ночь накануне отъезда в Элисондо Саласар спал урывками. Ему приснилась королева Маргарита. Обычно он не помнил своих снов. Лишь иногда, сразу после пробуждения, до того как он заводил с кем-то в разговор, у него перед глазами возникали смутные образы, которые он не смог бы описать словами, а потом весь день его не оставляло неприятное ощущение. По сюжету сны никогда не были безмятежными, к тому же они были окрашены в яркие, кричащие тона. Он все время оказывался в каком-то тупике, пробирался куда-то по узким, скользким тропинкам через заросли колючек. Проснувшись, он с горечью осознавал, что ночные кошмары не предвещали несчастье. И в этот раз плохой сон не явился исключением.

Во сне он увидел королеву Маргариту с распущенными волосами, облаченную в тонкую льняную рубашку, больше похожую на саван. Она ступала босиком по тропинке, усеянной острыми камнями, резавшими ей ноги, а королева словно и не испытывала боли. Она шла, вытянув руки вдоль туловища, развернув ладони вперед, демонстрируя крестообразные стигматы, из которых вытекала река крови бирюзового цвета, что соответствовало ее королевскому статусу. За ней, отмечая пройденный путь, тянулся голубой след. Из этого длинного следа у нее за спиной возникал целый водный мир: озера, моря и водопады, — и в нем тонули тысячи людей, которые взывали о помощи, неистово взмахивая руками. Вскоре королева поднялась на вершину, где стоял Саласар, спокойно и не меняя выражения лица, наклонилась к его уху. Он ощутил ее легкое дыхание на своей шее, однако вместо того, чтобы прошептать что-то приятное, Маргарита что было мочи закричала:

— Дьявол во дворце!

И тут инквизитор внезапно проснулся за пару секунд до того, как стук в дверь возвестил о прибытии курьера. Он с бьющимся в тревоге сердцем открыл дверь, выхватил конверты из рук посыльного и, ни слова не говоря, захлопнул дверь, ощущая в груди тоску мрачного предчувствия. Он не ошибся — одно из посланий было от королевы.

Саласару показалось, что это совпадение не могло быть случайным, и он решил отступить от своего правила вскрывать письма, полученные от нее, в конце дня. Он не сомневался, что ей понадобилась его помощь, на это указывали все предзнаменования. Она связалась с ним во сне, а на случай, если мистический способ сообщения окажется недейственным, воспользовалась обычной почтой, менее чувственной, зато более надежной. И в том и в другом случае Саласар уловил ее тоску. Он с нетерпением сорвал печать с конверта, развернул бумагу на столе, даже не стараясь вдохнуть исходивший от нее аромат, чтобы не терять времени.

Королева начинала письмо с общепринятых формул учтивости, к которым Саласар уже привык, однако он нашел в очертаниях букв следы нервной дрожи, предвестие неприятностей. Время показало, заверяла его Маргарита, что она может рассчитывать на его беззаветную преданность, однако не только лишь дружба понуждает ее доверить ему этот секрет. Судя по всему, королева считала, что опыт инквизитора, особенно в данный момент, может ему пригодиться, чтобы дать ей совет, чтобы подсказать, до какой степени ей следует беспокоиться по поводу того, что с ней происходит. Маргарита подозревала, что кто-то из ее окружения пытается причинить ей зло, прибегнув с этой целью к черной магии.

На прошлой неделе, когда она вышивала в своей опочивальне, одна из ее дам вошла, чтобы зажечь лампу. Когда девушка вышла, все вокруг внезапно почернело. Королева не могла разглядеть рисунок, который она вышивала, потому что ткань, нитки, игла, даже стены дворца стали темнее самой глухой ночи. От испуга она лишилась чувств, а когда пришла в себя, ее супруг оказался рядом и сказал ей, что свет во дворце не гас ни на секунду.

Почувствовав упадок сил, вечером она решила не спускаться к ужину, что, по-видимому, было большой ошибкой, потому что в ее покоях произошло новое ужасное событие. Откинув одеяло, чтобы лечь в постель, она обнаружила под ним огромный клубок змей, которые начали быстро расползаться, спускаясь по одеялу, и за считаные минуты покрыли весь пол. Стоило королеве двинуться с места, как она ощутила на своих лодыжках прикосновения чешуйчатых тел этих отвратительных гадов. Она закричала, но, когда все прибежали, змеи успели исчезнуть. Король настаивал на том, чтобы позвать врача, полагая, что причиной этих видений явилась беременность его супруги, но та отказалась. Королева была уверена, что ученый медик не тот человек, который может справиться с подобной ситуацией, потому что речь шла не об игре воображения, как все уверяли, а о настоящей атаке сверхъестественных сил, и для этого ей требовалась помощь совсем другого рода.

Королева созналась, что она связалась с астрологом и каббалистом, пользующимся известностью при дворе, поскольку он передавал свои глубокие знания студентам вальядолидского университета. Ученый, выслушав ее и узнав обстоятельства происшествия, заверил ее, что она стала жертвой колдовства, судя по всему достаточно простого колдовства, которое состояло в том, чтобы пропитать фитиль лампы хорошо взбитой морской пеной. Стоило его зажечь, и все тут же представало в черном свете.

Что же касается змей, то тут злоумышленники взяли змеиный жир, добавили в него соли и пропитали этой смесью четыре куска ткани, на которых завязали четыре узелка. Затем, пропитав их в масле и положив в лампы, расставили оные по разным углам опочивальни королевы, подожгли, и таким образом удалось вызвать наваждение с гадами. Астролог советовал ей соблюдать осторожность, ибо Ars Magica — это искусство, к которому следует прибегать исключительно людям сведущим, поскольку оно разделяется на две области. Одна — благотворная, благодаря тому что берет начало в магии природной и чистой науке, из которой, по его словам, родилась физика; другая же обязана своими чудесами дьяволу.

Граница между обеими настолько размыта, что некоторых ученых можно принять за колдунов, а некоторых колдунов за ученых. Чары, от которых пострадала королева, похоже, относились к области черной магии, а люди, которые занимаются изготовлением подобных снадобий, как правило, лишены даже намека на моральные устои. Они, вне всякого сомнения, люди опасные.

— Ищите среди ваших врагов, ваше величество. Наверняка зачинщик — из их числа. Впрочем, не волнуйтесь. Обычно черная магия оборачивается против тех, кто пускает ее в ход. Рано или поздно им приходится расплачиваться, — заверил ее астролог.

Для Маргариты Австрийской не было секретом то, что у нее с давних пор имеются враги во дворце, но она никогда не думала, что они способны позволить себе подобную низость с целью ей навредить. Она опасалась за себя и за своего будущего сына. Раз для нападения привлекаются сверхъестественные силы, она беззащитна. Вот уже целую неделю она избегала герцога де Лерма и его верного пса Родриго Кальдерона. Как только они появлялись, она удалялась в свою опочивальню; если входили в столовую, она изображала недомогание, свойственное ее деликатному положению, только бы не сидеть с ними за одним столом. Избегала их приветствий, взглядов, и, несмотря на это, у нее по-прежнему сохранялось ощущение, что она не находится в безопасности даже в собственном доме.

В конце письма королева обращалась к Саласару с просьбой: в случае, если с ней произойдет какое-нибудь несчастье, он должен лично сообщить о ее подозрениях тому, кто может что-то предпринять. Маргарита была уверена в том, что дон Родриго Кальдерон, личный секретарь герцога де Лерма, и был тем человеком, который подстроил пакость с колдовством, следуя приказу самого фаворита.

Саласар не мог поверить в то, что читал. Королева Маргарита никогда не казалась ему человеком, который позволил бы себе увлечься эзотерическими видениями, но то, о чем она рассказывала ему в письме, могло иметь только два объяснения: либо она страдала помрачением рассудка, вызванным беременностью, как и предполагал ее супруг, либо действительно существовали люди, способные сговориться с самим дьяволом и, хорошенько взбив морскую пену, превратить масляную лампу в инструмент наведения порчи.

Инквизитор поспешно вскрыл другое письмо, которое доставили из Логроньо. Его коллеги Бесерра и Валье сообщали, что, обеспокоенные огромными размерами бедствия в этих краях, они больше не могут сидеть сложа руки. По-видимому, промедление с Визитом привело к тому, что колдуны и колдуньи осмелели, укрепились в своем новом положении, проникли даже в привилегированные слои общества. Они как ни в чем не бывало начали селиться в окрестностях Алавы, регулярно по понедельникам, средам и пятницам устраивали шабаши, на которых плясали, пели, играли на музыкальных инструментах, ели-пили до самого рассвета, наводя страх на порядочных людей, которые не отваживались даже высунуть нос на улицу после захода солнца.

Если верить Валье и Бесерра, все это проистекало из попустительства, выказанного в последнее время святой инквизицией в связи с всепрощенческим эдиктом о помиловании, который без всяких на то оснований снимал вину с тех, кто вступал в сношения с дьяволом, как будто занятие колдовством было незначительным грешком, от которого можно очиститься, прочитав пару раз «Отче наш» и еще пару «Аве Мария». Нечестивцы проявляли неуважение к представителям церкви, а когда напуганные жители угрожали донести на нечестивцев святой инквизиции, смеялись им в лицо.

Поэтому оба инквизитора Логроньо доводили до сведения Саласара, что они предприняли одновременное расследование, включая аресты и допросы. Они намерены обнародовать эдикт о помиловании в тех местах, куда Визит еще не скоро доберется. Настало время твердой рукой очистить души грешников от скверны. Они сообщали, что располагают списком, в котором значатся более ста людей, подозреваемых в колдовстве, в том числе по меньшей мере десять священнослужителей, один из них — некий Диего де Басурто, в высшей степени опасный человек. При отлавливании нечестивцев они опирались на помощь священника Педро Руиса-де-Эгино, опытного охотника за ведьмами, и девицы по имени Моргуй, способной разглядеть на коже арестованных клеймо дьявола.

Саласар в ярости сжал кулаки. Его коллеги его обошли, взявшись самостоятельно вершить правосудие, нападая на одиноких стариков, точно так же как они поступили во время прошлогоднего процесса. В памяти инквизитора вновь всплыли картины, которые он старался забыть, потому что они причиняли ему боль. Он не раз упрекал себя в том, что не проявил больше твердости, не сообщил о действиях коллег главному инквизитору. Будучи новым человеком в суде Логроньо, он смалодушничал, и теперь ему стало понятно, что если он доложит о нарушении своей компетенции Бернардо де Сандовалю-и-Рохасу, то заработает себе репутацию доносчика.

Его коллеги намеренно опустили показания охранника секретной тюрьмы, некоего Мартина Игоарсабаля, который заявил, что, находясь за пределами камеры, подслушал разговор двух обвиняемых. Женщины говорили о том, что лучше объявить себя ведьмами, тогда, мол, их отпустят на свободу. Валье и Бесерра даже не захотели посчитать это доказательством, смягчающим вину, даже не отметили в заключительных выводах. Они также закрыли глаза на явные противоречия, в которые впали обвинители священников Хуана де ла Борда и Педро де Арбуру, а также их престарелых матерей. Нужно быть слепыми, чтобы не увидеть, что доказательства вины не были исчерпывающими.

Тем не менее инквизиторы провели допросы, так и не добившись от подозреваемых признания себя виновными. Это встревожило Саласара. Верховный совет инквизиции сохранял непреклонность, по-прежнему считая, что отказников следовало приговорить к смерти. Упрямцам священникам, отказывавшимся признаться в сношениях с дьяволом, костер был обеспечен с гораздо большей вероятностью, чем простым прихожанам. Тогда Саласар кое-что придумал, чтобы этого избежать. Когда трибунал в составе трех инквизиторов и пяти консультантов, среди которых находился представитель епископа, проводил голосование, намереваясь приговорить к сожжению на костре тех, кто отрицал свою вину, Саласар оказался единственным, кто проголосовал против.

— Нет исчерпывающих доказательств, чтобы их осудить, — объяснил он. — К тому же показания свидетелей грешат серьезными недостатками. В целом имеются лишь расплывчатые факты, которые могут быть неверно интерпретированы. — Он достал записи, чтобы подкрепить свои выкладки: — Например, свидетели оказались не в состоянии указать, в какую ночь было произведено посвящение обвиняемых в секту, а некоторые даже противоречили друг другу в этом вопросе. Даже до сего дня никак не желали признать в доне Хуане де ла Борда и брате Педро де Арбуру людей, принадлежавших к упомянутой дьявольской секте. Следует отметить, что это до некоторой степени странно, так как другие колдуны-свидетели упорно указывали на них как на отмеченных знаком дьявола, говоря, что тот выделял их среди всех прочих, все время держал их возле себя и даже разрешил им ассистировать ему во время черной мессы. Вам не кажется странным, что, если на шабашах эти двое занимали такое видное место, одни колдуны их видели, а другие нет?

Выступление Саласара возмутило инквизитора Валье, который перед всем трибуналом вскочил со стула и, срываясь на крик и указывая на него своим скрюченным артритом пальцем, гневно выпалил:

— Если вы еще раз скажете мне хоть слово наперекор… — Нижняя губа у него нервно тряслась. — Будьте уверены, что я не дам вам жить спокойно, пока вы не присоединитесь к остальным обвиняемым.

Проголосовав против, Саласар тем самым добился того, что к священникам применили пытки. Он был уверен, что они не вынесут боли и в конце концов признаются.

Трибунал Логроньо использовал для пыток еретиков специальное приспособление, так называемую кобылу. Узника укладывали на скамью и обвязывали веревкой различные части его тела. Веревки затягивали посредством палки так, что она врезалась в промежность. В соответствии с уставом инквизиции при этом должны были присутствовать трое инквизиторов и представитель епископа. Каждый шаг заносился в протокол.

Обоих монахов доставили в зал пыток, ожидая, что сам вид этого квадратного помещения, в котором с потолка свисали зловещие веревки, а вдоль стен были расставлены самые разнообразные по форме и величине деревянные снаряды для пыток, сулившие преступникам неимоверные муки, тогда как от стен исходил смрадный запах мочи, испражнений и страха, — все это, вместе взятое, в конце концов вынудит их признаться. Однако Хуан де ла Борда и Педро де Арбуру продолжали отрицать принадлежность к секте. Поэтому пришлось прибегнуть к более сильным средствам.

Брат Педро, стоило ему почувствовать, как веревки врезаются в тело, закричал, что признается, но, как только пытку приостановили, опять начал упорствовать, умоляя, чтобы его отпустили ради всего святого.

— Конечно же мы вас отпустим, дружище, — вкрадчиво ответил Валье чуть ли не отеческим тоном. — Мы люди понятливые, понимаем, что есть человеческие слабости, которыми управлять невозможно. Единственное, чего мы хотим, это чтобы вы сознались, и вы сразу почувствуете себя лучше. Все станет гораздо легче, и уже не будет боли. Будьте же разумны, исповедуйтесь.

Брат Педро мгновение помолчал с закрытыми глазами. Казалось, он обдумывает совет инквизитора, пока не открыл рот, чтобы выдохнуть:

— Нет! — И тут же начал сучить ногами и кричать, как сумасшедший, сотрясаясь всем телом; изо рта у него пошла пена, и он впал в такое неистовство, что продолжать пытку уже не имело смысла.

Когда наступил черед его кузена Хуана де ла Борда, результат был еще более плачевным. При первом натяжении веревки монах почувствовал такую резкую боль и ужас, что спустя несколько мгновений провалился в темный колодец беспамятства. Палач подошел и приподнял ему веки, повернулся к инквизиторам и покачал головой, заявив, что бесполезно и пытаться, поскольку этот человек еще не скоро придет в себя.

Трибунал сообщил Верховному совету, что решил вновь провести голосование по делам обоих монахов, учитывая, что многие из свидетелей, давшие против них показания, впоследствии сами начали себе противоречить. Единогласным решением им была сохранена жизнь, однако наказание должно было быть равносильным смертной казни. Они выйдут на аутодафе в санбенито, им зачитают приговор, они отрекутся от своей ереси, их лишат церковного сана, а затем сошлют на галеры его величества — гребцами. А если им доведется выжить на галерах, то остаток жизни они проведут в монастыре.

Саласар почувствовал себя отчасти счастливым, что ему хотя бы так удалось спасти жизнь обоим монахам, и он решил воспользоваться тем же приемом, чтобы попытаться спасти от костра их матерей. Те, как и их сыновья, настаивали на своей невиновности. Так что Саласар вновь прибегнул к пыткам, надеясь таким образом помочь им избежать смерти. Ему показалось, что женщины в таком возрасте не выдержат боли и покаются. Это был единственный способ их спасти. Поэтому в ночь перед наложением пыток он спустился в подвал инквизиционного трибунала и отыскал камеру, в которой содержались обе женщины.

— Господь не любит воительниц, сеньоры, он любит верующих, — сказал он им. — Ложь является грехом, но гораздо меньшим, чем грех самоубийства вследствие собственного упрямства. Понимаете меня?

Тогда одна из них уверила его, что им не в чем каяться, поэтому ложное признание отнюдь не улучшит их самочувствие. Да, они спасли бы свое тело, зато признанием, будто бы они вступали в сношения с дьяволом, заключили бы душу в темницу ада навеки. По их словам, они осознали, что не так уж и несчастны, поскольку им удалось освободиться от петли тоски и страха, которая в какой-то момент сдавила им горло. Они уже не испытывают жалости к самим себе, а те, кто оболгал себя и признал колдуном в обмен на жизнь, вызывают у них глубочайшее сострадание.

— Даже вы, ваша милость, внушаете нам жалость, поскольку мы видим, что вам предстоит нас пережить, а ведь мысль о том, что вы совершили такую несправедливость, не даст вам покоя.

Саласар вечно будет помнить эти слова. Он был уверен в том, что это своего рода приговор, который когда-нибудь будет приведен в исполнение. Обе женщины переносили истязания с высоко поднятой головой, хотя это оказалось не под силу многим молодым и крепким людям, и закончили жизнь на костре, не переставая повторять, что они не ведьмы, и вновь подтвердив репутацию Саласара как жестокого и безжалостного изверга, который наслаждается, подвергая пыткам старушек.

Саласар смял письмо Валье и Бесерра. Они написали его лишь для того, чтобы поставить его в известность. Они уже приступили к арестам, допросам и пыткам; их абсолютно не волновало, что он по этому поводу скажет. Оба инквизитора воспользовались его отсутствием, чтобы поступить так, как им заблагорассудится. Это привело его в скверное настроение. Он с презрением швырнул письмо на стол и стал ходить из угла в угол, как зверь в клетке. Ему надо было что-то делать. На этот раз он не собирался молча смотреть, как они мешают ему делать свое дело. Его уже не волновало, что о нем могут сказать соперники, на этот раз он воспользуется своими дружескими отношениями с главным инквизитором, чтобы выдвинуть ряд обвинений против своих коллег.

Саласар написал Бернардо Сандовалю-и-Рохасу, сообщив ему о заговоре Валье и Бесерра. Он просил его не доверять доказательствам, которые те, возможно, ему представят. Он сам найдет и допросит этого охотника за ведьмами, некоего Педро Руиса-де-Эгино, который, по его сведениям, всего-навсего проходимец, стремящийся любой ценой получить звание представителя инквизиции.

Он позвал посыльного и приказал ему срочно доставить письмо. Затем выглянул в окно и увидел, что все уже готово к отъезду в Элисондо. Ждали только его. Он собрал последние вещи, которые еще остались в опочивальне, и закрыл за собой дверь, не поставив последнюю точку в истории первой части своего Визита.

Затем сел в повозку вместе с Иньиго и Доминго и, устроившись на сиденье, обтянутом фиолетовым бархатом, попытался выкинуть из головы мысли о дурном, закрыл глаза и сосредоточился на своем дыхании, надеясь заснуть. Однако ощущение горечи во рту не исчезало, и он беспокойно ерзал на сиденье. Ему подумалось, что он один, совсем один в этом мире, кругом сплошная тьма; он отчаянно сражается с потоком суеверий, которыми, похоже, пропитано сознание всех окружающих. Уверенность в том, что он единственный человек, ясно видевший реальность, подвела его к самому краю пропасти сомнений.

Он представил, как заглядывает в бездну, а на него обрушиваются сверху порывы ветра, дождя, отчаяния, и внезапно ощутил в сердце легкий укол тревоги. Возможно, он слишком упорствовал в отрицании существования дьявола, поэтому и отметал любое доказательство, которое служило свидетельством его опасного присутствия. Даже его обожаемая королева не сомневалась в силе черной магии. А вдруг он сам надел на глаза повязку, мешавшую ему увидеть то, что ясно видели другие, по-прежнему находится во власти ужасной гордыни и не способен признать, что заблуждается?

Он открыл глаза. Перед его взором раскинулся пейзаж, похожий на зеленый ковер, растянувшийся до самого горизонта. Разноцветье полей, запахи лета, ласковое тепло солнечных лучей — неужели вся эта благодать всего лишь результат случайности? Он сунул руку в карман, в котором лежало странное письмо, адресованное ему Хуаной де Саури. До того как прочесть ее послание, он был уверен в том, что смерть этой женщины была вызвана угрызениями совести, которые она испытывала, дав показания против своих соседей. Он был убежден, что кто-то выступил в козлином обличье с целью ее припугнуть и заставил Иньиго де Маэсту в это поверить. А тот принял это за истину. Он посмотрел на юношу, сидевшего напротив: тот тоже был занят созерцанием пейзажа, — и почувствовал легкую досаду. Он пытался привить будущим монахом идею о том, что колдунов не существует и дьявола нет, а единственное зло, которое может покорить землю, является делом рук человеческих. Уж не хочется ли ему, чтобы все стали на него похожи? Лишились навсегда веры и надежды? Он вынул письмо Хуаны и вновь перечитал слова, которые так тщательно были ею укрыты от посторонних глаз: «…поклоняться бесам… И не раскаялись они ни в убийствах своих, ни в чародействах своих».

Все как будто ясно. Слова свидетельствовали о присутствии колдунов, то есть людей, которые не раскаялись, которые по-прежнему находятся во власти своих заблуждений и творят свои зловредные обряды. Означает ли эта фраза, что колдуны, прибывшие за помилованием, даруемым эдиктом, притворялись? А вдруг они так и не прервали сношений с дьяволом? При мысли о том, что ответ может быть утвердительным, у него засосало под ложечкой. Может, есть еще слабая надежда на то, что существует высшее существо — дьявол, упорно продолжающий битву, в которой вознаграждением ему являются человеческие души.

И все-таки смерть Хуаны так и оставалась загадкой. Сейчас, как никогда, ему требовалось разыскать четверых мнимо раскаявшихся колдунов, которые жили в ее доме накануне приезда Саласара в Сантэстебан. Он был уверен, что ключ к разгадке гибели женщины находится в их руках.




Смутные подозрения привели Май к церквушке в наваррской области Урдакс. Рядом с храмом располагалось кладбище. Небо над головой девушки было зловеще темного цвета, однако та как будто не обращала на это внимания и медленно пробиралась между могилами, ведя за собой на поводу Бельтрана. Они обходили каменные колонны, благочестивые статуи пухлых ангелочков и мраморные прямоугольники плит в поисках знака, который подсказал бы ей, где покоится тело Грасии. Ей потребовалось немного времени, чтобы осознать, что она не в силах прочитать имена усопших, выполненные остроконечным готическим шрифтом, поэтому она набралась храбрости, оставила Бельтрана у дверей и вошла в храм.

— Могу ли я чем-то помочь тебе, дочь моя?

Священник, он был небольшого роста, лицо в морщинах, выступил из тени и направился к ней с благостным видом, прижав к груди сложенные ладони.

— Грасия де Итурральде, — выпалила она, прерывисто дыша, — умерла не своей смертью, Грасию де Итурральде убил муж мотыгой.

— Успокойся, девушка, мне ничего такого неизвестно. Грасия не умирала. Если только ты не имеешь в виду обещание, данное ею супругу в день свадьбы. Говорится же, — священник возвел очи к небу и начал перечислять, — в здравии и болезни, в богатстве и бедности, пока смерть не разлучит их. — Он вновь обратил свой взор на Май и ткнул в нее указательным пальцем: — А она ушла, убежала, не будучи мертвой. Ну нет, так не поступают. Это большой, очень большой грех. Выставила Мариано дураком перед всей деревней, а наших-то хлебом не корми, дай только посплетничать и ближних своих грязью обмарать. Ты ведь знаешь, каковы люди.

— Да, мне об этом говорили.

— Грасия очень рассердилась на мужа и на меня, когда узнала, что это он донес мне на подругу, а я взял на себя труд сообщить о подозрительных людях в Урдакс, — объяснил священник. — Ко мне она тоже стала испытывать неприязнь и в отместку перестала приходить в церковь. Господь ей судья!

Священник рассказал Май, что Грасия была так поражена, когда стража святой инквизиции забрала Марию де Эчалеку, что почувствовала себя виновной в ее несчастье. Не спала, страшно похудела и все время плакала.

— Муж Грасии сказал мне, что она стала совсем невозможной, так что я решил подняться на холм и поговорить с ней. Посоветовал ей с большим рвением отнестись к домашнему хозяйству и с чутким вниманием к своему мужу, но она даже не удостоила меня взглядом, повернулась ко мне спиной и как ни в чем не бывало продолжила заниматься своим делом до самого моего ухода. С тех пор как колдунов арестовали, супруги почти не разговаривали.

Мариано через день спускался в церковь, чтобы узнать от священника новости об аутодафе и о том, попала ли подруга жены в число приговоренных к очищению огнем. Затем возвращался домой и за ужином описывал Грасии самые жуткие подробности, смакуя их до тех пор, пока та не начинала плакать. Мы узнали, что Мария де Эчалеку скончалась в тюрьме еще до аутодафе, из-за эпидемии, — объяснил священник. — Тогда Мариано обратился к святой инквизиции и пожелал купить землю соседки.

Мариано принялся, надо и не надо, с неуемной энергией распахивать участок, словно много лет жаждал надругаться над этой землей: он оставлял за собой отвалы земли, развороченной без всякой цели, и не удосужился посеять на ней ни одной морковки. А тем временем стены его дома чуть ли не криком кричали, требуя побелки, черепица осыпалась с крыши, обнажая перекрытия, а кухня походила на свинарник.

И вот однажды Грасия сбежала. Воспользовалась тем, что муж отправился в Сугаррамурди за семенами и удобрениями. Вернувшись, он удивился: из трубы не шел дым, хотя приближалось время ужина. В окнах не было света, и на стук никто не отозвался. Он почуял неладное. Пинком распахнул дверь, заглянул в постель — не заболела ли, под кровать — не вздумала ли играть в прятки, и отправился в дом напротив в надежде, что у нее случился приступ меланхолии, нахлынули воспоминания о подруге, и она заперлась там изнутри.

— Скажи-ка мне, где ты есть, а не то я найду и выпушу тебе кишки, — закричал Мариано де Айтахорена, огромными шагами преодолевая расстояние, отделявшее два дома друг от друга.

Однако там ее тоже не было. Он встал посреди участка и принялся выкрикивать, как одержимый, имя жены, пока не распугал всех кур и не охрип. Тогда он вернулся в свой дом. Направился прямехонько к коробке, в которой хранил сбережения, и обнаружил там только свободно разгуливающего паука с длинными и тонкими, словно нитки, ножками. Он побагровел от гнева. Грасия сбежала с его деньгами. Заглянув в конюшню, он увидел, что она также забрала с собой их единственную лошадь, безобразную, кривоногую, которую, тем не менее, она обожала, потому что ей подарили ее еще в детстве и которую Мариано упорно запрягал в плуг, невзирая на протесты жены. Когда до него дошло, что жена его бросила, его пришлось уламывать всем миром, поскольку в ярости он хотел разнести полдеревни.

— Известно ли, куда отправилась Грасия? — спросила Май священника.

— Ну, так, чтобы знать наверняка, нет, точно неизвестно. Но люди говорят… Ты же знаешь, каковы люди.

— Да, знаю, каковы они, — согласилась Май.

— Говорят, у нее есть семья в Рентерии и что она, наверное, отправилась туда… — И смиренно добавил, вновь возведя очи горе и напустив на себя тот же простодушный вид, что и в начале разговора: — Да простит Господь эту бедную заблудшую овцу.

— Спасибо, падре, — сказала Май. Девушка взяла Бельтрана под уздцы и пустилась в путь, однако, внезапно что-то вспомнив, вернулась назад. — Простите, падре, могу ли я вас попросить о последнем одолжении?

— Если это в моих силах…

— Скорее в вашем хозяйстве, — уточнила Май. — Есть ли у вас куры или какая-нибудь другая птица с белыми перьями?

— Да, на заднем дворе. Четыре курицы, один петух и одна гусыня. Но к гусыне лучше не подходить. У нее есть скверная привычка щипать незнакомых людей за ягодицы.

Не прошло и часа с того момента, как Май покинула церковь, и Мариано Айтахорена влетел туда как ошпаренный.

— Падре, ведьмы вернулись!

— О чем ты говоришь?

— Одна из них побывала у меня сегодня утром. Просто ужас. Явилась в компании с демоном в обличье осла. — Мариано захлебывался от возбуждения. — Она хотела видеть мою жену, чтобы предложить ей колдовские снадобья.

— Ведьма? — с озабоченным видом переспросил священник. — Она была здесь, но это была всего-навсего девушка, которая…

— Она была здесь? — удивленно перебил его Мариано. — Что ей было надо?

— Она искала могилу твоей жены. Она думала, что та умерла, и…

— Дело, оказывается, обстоит хуже, чем я думал. — Мариано опустился на церковную скамью и обхватил голову руками. — Они хотят нам напакостить в отместку! Почему они от нас не отстанут? Я думал, что мы избавились от ведьм, когда донесли на эту самую Марию де Эчалеку святой инквизиции. А они вернулись! — И, подняв глаза, он спросил: — Что она вам сказала?

— Спросила про могилу Марии, я сказал ей, что она не умерла, затем она попросила у меня перья и…

— Перья?

— Я разрешил ей зайти в курятник, — упавшим голосом сказал священник, отводя взгляд.

— Мы пропали! Пропали, пропали… — Мариано де Айтахорена пришел в такое возбуждение, что заразил им и священника.

— Мы пропали, — простонал тот.

— Она использует перья, чтобы навести на нас порчу. Ну, теперь опять жди несчастий.

И тогда священник приосанился, вскинул голову и посмотрел Мариано прямо в глаза. Он вовсе не желал, чтобы дьявол вернулся на земли Урдакса.

— Успокойся, — сказал он ему ровным голосом. — Святая инквизиция воспользовалась услугами охотника за ведьмами. Как я понял, он уже недалеко отсюда. Мне известно, по какой дороге отправилась ведьма со своим дьявольским ослом. Если оба исчадия останутся в пределах Урдакса, охотник за ведьмами их изловит. В этом можешь быть уверен, — завершил свою речь священник, по-отечески положив руку на плечо Мариано.




XV

О том, как заколдовать что-то от возгорания





Прибытие миссии Саласара в Элисондо было обставлено по всем требованиям протокола. Въезд делегации под звон колоколов, торжественный прием со стороны местных властей, плач и причитания жителей, пострадавших от ведьм и умоляющих сеньоров инквизиторов покончить, ради всего святого, с этой напастью, которая не дает покоя деревне…

Разместившись в доме, который приготовил им алькальд, Саласар первым делом отправился в церковь, чтобы удостовериться в том, что санбенито, а также таблички с именами местных жителей, которые были казнены инквизицией, все так же висят на дверях их домов. По правилам Саласар обязан был заниматься подобными бюрократическими вопросами. Он отметил отсутствие двух табличек с фамилиями людей, упомянутых в документах инквизиции как еретики, и еще одна обветшала, а буквы на ней стерлись. Иногда разрушение надписей происходило вследствие непогоды, но в большинстве случаев в порче санбенито и соответствующих табличек были повинны люди. Родственники казненного отваживались на подобный шаг, чтобы избавиться от позора и избежать неудобств, проистекающих из наличия еретика в семье.

Позор, павший на одного человека, распространялся, словно заразная болезнь, и на его детей и внуков, которые на всю жизнь лишались возможности сделать карьеру, занять важный государственный пост или место в обществе. Им запрещалось одеваться в шелка, носить золотые и серебряные украшения, ездить верхом и носить оружие. И словно этих унижений было мало, всякий раз, когда в селении случалось что-то из ряда вон выходящее, соседи начинали сторониться родственников осужденных и бросать на них косые взгляды, приговаривая, что, мол, недалеко яблоко от яблони падает. Поэтому, уничтожая память о родственнике, казненном святой инквизицией, некоторые люди приобретали необыкновенную ловкость в затирании следов, перевешивании санбенито или подчистке букв на табличке, так что Фернандес в мгновение ока мог превратиться в Эрнандеса. Естественно, люди были согласны с тем, чтобы злосчастные чучела украшали дверь церкви — для наглядного примера и в назидание будущим нечестивцам — при условии, что на табличке, болтающейся на шее, значилась какая угодно фамилия, кроме их собственной.

Отдав распоряжения насчет обновления санбенито, пришедших в негодность, Саласар приготовил все необходимое и без промедления приступил к слушанию заявлений раскаявшихся. Он разрешил, чтобы церемония проходила при открытых дверях: пускай жители послушают признания, увидят, как люди каются, умоляют о прощении, просят вернуть их в лоно святой матери-церкви, — глядишь, страсти-то и улягутся. Но не тут-то было. Он успел выслушать только одну исповедь, а между тем для описываемого дня этого оказалось более чем достаточно.

Девушке едва исполнилось шестнадцать лет; она сказала, что ее зовут Каталина де Састреарена. У нее были рыжие волосы, зеленые глаза и курносый нос, усыпанный веснушками. Вполне могла бы сойти за красавицу, если бы не размахивала руками, беспрестанно не моргала и не скребла ногтями в голове. Она начала подробно рассказывать о своем невероятном путешествии из Арискуна — дескать, прилетела в компании колдунов с головокружительной скоростью. Уверяла, что пока ожидала примирения, сидя на скамье в коридоре, ноги у нее сами оторвались от пола, и она полетела. Ведьмы прибегли к своему искусству, чтобы вытащить ее через дымоход, а затем перенести на шабаш, никто и ахнуть не успел. И как будто этого было мало, Каталина утверждала, что дьявол держит ее за фаворитку, во время шабаша усаживает ее справа от себя, а после ужина укладывает рядом с собой на всю ночь, что, судя по всему, приводило ее в восторг.

По залу прошел ропот, наполнив его восклицаниями вроде «Бог мой, какой стыд-позор, куда мы катимся, это начало конца, у девчонок совсем нет ничего святого, вот беда-то!». Одну женщину, сидевшую в первом ряду, отличавшуюся особым благонравием, пришлось выносить из зала, передавая из рук в руки над головами собравшихся, поскольку та лишилась чувств.

В этот момент Саласар пожалел, что решил проводить дознание при открытых дверях. Он не знал, каким образом разнесся слух, но за пять минут число присутствовавших в зале возросло в два раза. Признания Каталины не столько успокоили жителей, сколько разбудили в них нездоровое любопытство. Присутствовавшие выслушали уверения девушки о том, что она по своему желанию может перелетать, словно ворон, из села в село и что она присутствовала на воображаемой церемонии аутодафе, устроенной дьяволом, во время которой сожгли живьем самого Саласара.

Это подняло новую волну ропота, сменившуюся мертвой тишиной в ожидании ответа инквизитора, который в этот момент впервые начал выказывать явный интерес к исповеди Каталины.

— Это интересно, расскажи-ка мне об этом.

— Мы устроили аутодафе, как делает это святая инквизиция, и приговорили вас к сожжению. Вас, — она показала пальцем на Саласара, — этих двоих, — она перевела палец на Иньиго и Доминго, — и еще священника из Арискуна. Всех четверых! — гордо подытожила она.

Иньиго, переводивший речи Каталины на испанский, почувствовал, как у него мурашки побежали по спине, и он низко опустил голову, чтобы девушка не заметила, какое глубокое впечатление произвели на него ее слова. Что до Доминго, то он перестал писать и застыл, держа перо над столом, в результате чего на деревянной поверхности возникло чернильное пятно. Единственным человеком, который, казалось, совершенно не чувствовал себя задетым, был Саласар, продолжавший допытываться вроде как с полуулыбкой.

— Если вы нас сожгли, как ты объяснишь то, что мы сейчас находимся здесь? — задал он каверзный вопрос, и все присутствующие дружно уставились на девушку, чтобы посмотреть, как она будет из этого выпутываться.

— Ну, — запнулась Каталина, видя, что инквизитор старается перехватить инициативу и отобрать у нее главную роль, тогда как она только-только начала в нее входить, — мы хотели всего лишь вас попугать, не убивать совсем, и заколдовали ваши одежды, чтобы они не загорелись.

— Как это делается?

— Мы натерли ваши сутаны смесью квасцов и яичного белка, а потом выстирали в соленой воде. Как только ткань высыхает, ее можно положить рядом с костром, и она не загорится.

— Но мы должны были бы об этом помнить, или, может, вы прибегли к колдовству, чтобы стереть это из памяти?

И тут, так и не успев разъяснить, почему колдовские чары не затронули инквизитора, Каталина начала корчиться, закрывая лицо руками и всхлипывая, словно путник, напуганный внезапно настигшей его бурей. Закатывала глаза, гримасничала, показывая пальцами на потолок, отмахивалась, словно на нее налетел рой пчел, и всячески давала понять, что не может продолжать выступление, поскольку незримые демон и ведьмы явились сюда, чтобы помешать ей их изобличить.

— Не… Не… Не могу. Ах-р-р-р-х-х! — Она вцепилась себе руками в горло, как будто что-то мешало ей дышать. — Помогите, а не то они меня убьют!

Пришлось вывести ее из зала, потому что она стала кататься по полу, рвать на себе волосы и голосить, точно бесноватая. Все замерли, придя в ужас от спектакля, устроенного Каталиной, поэтому Саласар решил, что на сегодня достаточно, и отменил все остальные допросы. Впредь, дабы поберечь душевное здоровье публики, он не допустит ее присутствия на заседаниях суда инквизиции. Подобные извращения, выставленные напоказ, лишь смущают порядочных людей, давая им представление об ужасах, которые не приснятся даже в страшном сне. Так он и выразился об этом в своем diarium,[11 - Diarium (лат.) — дневник.] в котором во всех подробностях описывал поездку.

Все данные были упорядочены, рассортированы по именам, возрастам, дням, населенным пунктам, датам.

Ни одна перелетная птица, промелькнувшая здесь в эти дни, не осталась без внимания в записных книжках Саласара. Он подумал, что девицу Каталину с ее актерскими способностями следует описать в разделе, посвященном больным манией величия, которые всегда и во всем претендуют на главную роль. И поручил на всякий случай Иньиго навести справки об этой самой Каталине де Састреарена. Она его ни в чем не убедила, но заинтересовала, и ему захотелось узнать, кто были ее родители, с кем она жила, чем занималась и водила ли с кем дружбу. Бурное выступление этой девицы лишало его возможности даровать ей прощение: сплетники тут же обвинили бы его в малодушии. Нельзя допустить, чтобы слухи о столь ярком выступление дошли и до его коллег в Логроньо: не миновать тогда Каталине подземных застенков, посадят ее на хлеб и воду. Не мешает проверить, одержима ли эта несчастная самим дьяволом или же является жертвой безумия. Несколько дней назад он склонился бы в пользу второго объяснения, но слова Хуаны де Саури все еще вертелись у него в голове. Он не торопился с выводами.

Два часа спустя послушник Иньиго де Маэсту несся по коридорам по направлению к комнате Саласара, налетая на цветочные горшки и не успевая тормозить на поворотах. Он нетерпеливо постучал в дверь и влетел пулей, как только инквизитор позволил ему войти. Прижал руку к груди, а другой оперся на край стола, с трудом переводя дух.

— Я должен сообщить вам одну новость, сеньор, — сказал он, не успев отдышаться. — Нет, нет, — уточнил он, — я должен сообщить вам две новости!

— Признаюсь, я умираю от любопытства, — улыбнулся Саласар, — особенно видя тебя в этом состоянии, но мне бы не хотелось, чтобы меня считали извергом по отношению к моим помощникам, поэтому, — он взял его за локоть и подвел к стулу, — думаю, то, что ты должен мне рассказать, может подождать несколько минут, пока ты переведешь дух. Я налью тебе немного вина. Врачи говорят, что красное вино имеет свойство расширять кровеносные сосуды, способствуя току крови и… Ну и кроме того, оно творит чудеса, развязывая языки самым скрытным молчунам.

Иньиго де Маэсту сделал глоток и застыл со стаканом в руке. Спустя мгновение он почувствовал, что охватившая его тревога улеглась.

— Отдышись, — посоветовал ему Саласар, — а вот теперь расскажи, что там у тебя за две важные новости.

Послушник начал объяснять, что, следуя указаниям, он навел справки о Каталине. Похоже, ее здесь никто не знал, ни у кого в Элисондо она не останавливалась, и единственное, что было о ней известно, это то, что она прибыла в обществе ровесниц. Иньиго разузнал, где девушки остановились на постой, и наведался к ним. Их было пять, и в самом начале разговора они заявили, что знают Каталину с детства, и подтвердили ее рассказ о полетах, сговоре и свиданиях с Сатаной.

Однако их свидетельство совсем его не впечатлило: игривое настроение девушек, описавших ему другие ночные полеты, новые сомнительные подробности демонских аутодафе и сотен неудавшихся покушений, заставило Иньиго заподозрить, что они все это сочинили. Он обратил внимание на поведение одной из них, которая хранила молчание, держась в стороне, в углу комнаты, и кусая ногти.

И тогда послушник решил, что именно с ней ему следует поговорить. Он подождал, когда та останется одна, и приступил к расспросам. Девушка, видя, что деваться ей некуда, расплакалась, уверяя его в том, что эта самая Каталина вовсе не из их деревни и что они ее совсем не знают. Она рассказала, что, когда они с подругами направлялись в Элисондо, чтобы получить помилование по эдикту, им повстречалась группа из четырех человек, ехавших на телеге: двое мужчин, женщина постарше и эта девица. И вот они якобы посулили подарить каждой из них жемчужное ожерелье, если девушки проводят упомянутую Каталину до Элисондо, примут ее в свою компанию и скажут, что она их землячка.

— Четверо? — перебил Саласар. — Думаешь, не исключена возможность, что это…

— Я не просто думаю, сеньор, я уверен! — Иньиго от волнения вскочил на ноги. — Вот сейчас я как раз хотел сообщить вам вторую новость. Помните фразу Хуаны де Саури? — Саласар кивнул. — Я понял, что уже читал это раньше: «Прочие же люди, которые не умерли от этих язв, не раскаялись в делах рук своих, так чтобы не поклоняться бесам и золотым, серебряным, медным, каменным и деревянным идолам, которые не могут ни видеть, ни слышать, ни ходить. И не раскаялись они ни в убийствах своих, ни в чародействах своих, ни в блудодеянии своем, ни в воровстве своем», — процитировал он по памяти. — Апокалипсис, 9:21, — заключил послушник.

— Точно, это Апокалипсис.

— Уже сама по себе эта фраза содержит интересное послание, однако, принимая во внимание происходящее, нам, возможно, следовало бы в нее углубиться.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Саласар.

— Немного раньше этого стиха Апокалипсиса в Священном Писании появляется описание четырех всадников, которые будут сеять смерть. — Иньиго стал вспоминать, уставив взгляд в потолок и загибая пальцы: — Один из них сидел на белом коне и имел лук, с помощью которого должен победить; второй скакал на рыжем коне, и ему дано взять мир с земли и чтобы люди убивали друг друга; третий ехал на вороном коне и держал весы. — Он сделал паузу и скорбно закончил: — Четвертый всадник был хуже всех: он сидел на буланом коне, имя ему было Смерть, и ад следовал за ним. Он имел власть над всеми четырьмя частями земли, потому что мог сеять там глад и мор.[12 - Глад и мор — Иньиго описывает четвертого всадника не совсем точно. В Апокалипсисе, 6:8, говорится, что дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом, и голодом, и мором, и зверями лесными, под всадником — конь бледный, в испанском тексте — un caballo amarillo, конь желтый.]

— Четыре всадника Апокалипсиса! — воскликнул Саласар. — Возможно, в этом и кроется разгадка.

— Так и есть, сеньор, вне всяких сомнений, потому что девушка мне сказала, что когда они встретили Каталину и ее приятелей, те ехали в телеге, запряженной двумя лошадьми, и что еще две оседланные лошади были привязаны к телеге сзади. Вы догадываетесь, какого цвета были животные?

— Белый, рыжий, вороной и буланый? — взволнованно спросил Саласар.

— Именно! — со смехом воскликнул Иньиго. — Вряд ли можно считать совпадением, что всякий раз, когда неподалеку от нас творится что-то странное, мы узнаем о том, что к этому причастны четверо незнакомых людей. — Он широко раскрыл глаза и театральным тоном произнес свистящим шепотом: — Четыре всадника.

— Хуана попыталась их описать, — проговорил Саласар.

Однако обсудить другие идеи о том, что еще хотела сказать Хуана меж строк, а также о несчастьях, напророченных в Апокалипсисе, они не успели: их отвлекли гвалт и крики, доносившиеся снаружи. Шум усиливался с каждой секундой. Они выглянули в окно и увидели, что по улице движется толпа людей, вооруженных палками, мотыгами и ножами для разделки туш. Саласар, повысив голос, спросил их, из-за чего весь этот сыр-бор.

— Женщины дождались на улице, когда выйдет с допроса эта бесноватая, как ее там, Каталина, чтобы подвергнуть ее проверке, — изложил дело один из мужчин.

— Какой еще проверке? — спросил инквизитор.

— Ваше преподобие и так знает… — Лицо говорившего выражало досаду, поскольку ему было трудно объяснить свою мысль представителю Церкви. — Ну, чтобы увидеть, познала ли женщина мужчину. И знаете что? Оказалось, что нет, что эта самая Каталина — девственница. После того, что она тут порассказала про демона и все такое. Она насмехалась над всеми нами и над вашим преподобием, — заявил он.

— Да, насмехалась! Да-да, — возбужденно вторили ему собравшиеся.

— Но куда же вы собрались, люди добрые? — спросил Саласар.

— Проклятая ведьма выскочила от нас в окно. Мы идем ее искать, — крикнула какая-то женщина.

— Говорят, она и еще трое нечестивцев укрылись, словно звери, в лесу, — сообщила другая. — Мы не желаем, чтобы они тут оставались.

Саласар подхватил Иньиго под руку, и вдвоем они торопливо сбежали по лестнице и помчались вверх по улице, пока не настигли зачинщиков разъяренной толпы. Саласар опасался, что ему недостанет красноречия, чтобы убедить их не кромсать Каталину и ее сообщников своими тесаками, не разобравшись, в чем дело. Ему нужно их допросить. Он не позволит устроить самосуд во время своего Визита.

Толпа направлялась к лесу. Некоторые ехали верхом, но вскоре были вынуждены спешиться, привязав лошадей где попало, потому что ветви деревьев переплетались все гуще, перекрывая дорогу на манер сетки для ловли бабочек. Наступил момент, когда стало непросто передвигаться даже пешком. Вечерело, солнце начало скрываться за вершинами гор, почва стала топкой, превратившись в болото, в котором квакали лягушки и шумели камыши. Кое-где земля скрывалась под легким слоем растрескавшейся глины и прелых листьев, того и гляди увязнешь. Воздух был насыщен неприятным запахом гниющих растений.

— Осторожнее ставьте ногу, сеньор, — посоветовал ему один из крестьян. — Эта зыбь в два счета может поглотить человека целиком, даже ахнуть не успеете. Тина — штука ненадежная, можно провалиться, как зимой под лед на озере.

— Чего мне сейчас не хватает, так это чтобы меня засосала трясина, — запротестовал Саласар.

Люди держались как можно ближе друг другу. Чтобы прочесать местность, некоторые даже взялись за руки. Они не хотели упустить колдунов. Вскоре все погрузилось в тишину, лишь изредка слышен был только хруст ветвей под ногами. Последние лучи заходящего солнца с трудом проникали сквозь кроны деревьев, наполняя лес темно-синим, призрачным светом, навевавшим воспоминания о страшных сказках, услышанных в детстве.

Инквизитор полностью ушел в свои мысли. Несомненно, обнаружив злодеев, люди испытают лишь мгновенное облегчение: ну, утолят жажду мести, и это вызовет у них ложное чувство удовлетворения. Без толку и пытаться объяснять им, что поведение колдунов и бесов, если таковые действительно существуют, наверняка было бы более естественным и рассудительным, чем то, которое показала им эта самая Каталина, походившая не столько на ведьму, сколько на базарную торговку.

Прошло еще полчаса, пока они не заметили вьющийся дымок костра. Начали бесшумно подбираться к нему. Услышали потрескиванье дров, перестук лошадиных копыт, звук человеческих голосов. Вдруг деревья расступились, и они увидели поляну, на которой мнимые колдуны устроили лагерь. А те преспокойно сидели вокруг костра.

— Видите коней, сеньор? — прошептал Иньиго на ухо Саласару.

— Вижу, — ответил инквизитор. — Белый, рыжий, вороной и буланый. Привязаны к телеге.

Загонщиков трясло от страха, одежда прилипла к мгновенно вспотевшим телам. Напряжение достигло высшей точки. Саласар шепотом велел передать по цепочке всем остальным, что необходимо окружить лагерь и схватить нечестивцев на поляне, лишив их возможности ускользнуть. Однако едва те приступили к выполнению приказания, как со всех сторон послышалось что-то вроде звона колокольчиков. Оказалось, нападавшие не заметили развешанных повсюду тонких нитей, которые вели к морским ракушкам, висевшим на ветках деревьев вокруг лагеря колдунов. Их позвякивание и предупредило злодеев о нападении. К перезвону тут же присоединилось ржание лошадей.

В какую-то долю секунды четверо подозреваемых вскочили на ноги и бросились к повозке, в которую была запряжена пара лошадей. Две другие были привязаны сзади. Саласар узнал девицу Каталину, когда та вскарабкалась на козлы вместе с другой женщиной, в то время как мужчины, покрытые волосами с головы до ног, кинулись отвязывать коней, находившихся сзади повозки, намереваясь вскочить на них. Поляну захлестнула волна паники. Преследователи наступали беспорядочной толпой, издавая крики, леденящие душу, потрясая в воздухе своим оружием и факелами. Саласар попытался остудить их пыл, изображая, насколько это было возможно в такой ситуации, спокойствие. Он громко крикнул, перекрывая шум, стоявший на поляне, но при этом постарался сделать это так, чтобы голос его не звучал тревожно или угрожающе:

— Остановитесь! Мы хотим только поговорить. Эдикт о помиловании обеспечит вам прощение, если вы покаетесь!

Однако мнимые колдуны его не слушали, они пытались развязать узел на веревке, которая удерживала лошадей. Крестьянин, давший Саласару совет относительно того, как передвигаться по болоту, схватил за ногу парня с бельмом на глазу, как раз когда тот пытался вскочить на рыжего коня. Он дернул парня с такой силой, что того отбросило на несколько метров. Белоглазый упал навзничь, со страхом глядя на нападавшего и бормоча что-то невразумительное, а мужчина навалился на него и вцепился ему в шею. Они начали бороться. Саласар потребовал, чтобы они прекратили возню и успокоились, а то, чего доброго, им это боком выйдет. Но те его не слышали. В этих глухих местах жили люди горячие, не дай бог кровь заиграет, тут и о Боге забудешь, и об узах рассудка.

Оба уже были на краю гибели. Они катались по земле, пока не очутились рядом с костром;. Мужчина из Элисондо почувствовал, как языки пламени лизнули ему лицо. Костер еще догорал; протянув руку, можно было выхватить головешку и нанести удар этому чертову отродью. Саласар угадал его намерения, он почувствовал, что произойдет, задолго до того, как это случилось, потому что в одно мгновение картина предстала перед его взором, словно он уже это пережил. Он увидел, как мужчина отстранился, схватил пылающую ветку и изо всех сил ткнул ею противника в лицо.

Обожженный парень с бельмом взвыл от боли, распугав криком филинов, которые взирали на происходящее сверху, удивляясь этому переполоху. Этот истошный крик испугал и самого нападавшего, и он, вместо того чтобы схватить белоглазого, застыл с растерянным видом, глядя, как тот убегает. Парень бросился к повозке, закрывая лицо ладонью. Он вскочил на повозку сзади, а Каталина между тем отбивалась от крестьян сковородкой, в то время как женщина постарше понукала лошадей. Повозка резко дернулась с места и покатила, с хрустом переламывая ветки под колесами. Вслед за ней на вороном коне, ведя буланого на поводу, поскакал старший из колдунов. Крестьяне бросились за ними, потрясая в воздухе кулаками, выкрикивая ругательства и угрозы, пока не опомнились, увидев, что расстояние между ними все увеличивается, а колдуны уже превратились в точку на горизонте.

Первым ощущением Саласара было облегчение. Когда он увидел, как ветка обожгла парню лицо, ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы подавить не понятно откуда взявшуюся ненависть к этим незнакомым людей, взять себя в руки и сообразить, в какой именно момент дело вышло из-под контроля. Однако тут же осознал, что эти странные персонажи могут оказаться единственной зацепкой в тайне смерти Хуаны; единственными людьми, от которых можно потребовать объяснений по поводу нелепой сцены, разыгранной утром. И тогда он испытал легкое разочарование из-за того, что их не удалось схватить живьем.

Возбужденный голос Иньиго вывел его из задумчивости. В руках у послушника Саласар увидел целую охапку бумаг и других предметов.

— Сеньор, вы не поверите…

— Попытайся меня убедить, тогда посмотрим.

— Эти четверо в спешке забыли кое-какие вещи, — крикнул Иньиго и с готовностью показал инквизитору свои трофеи.

Сначала Саласар лишь скользнул по ним взглядом, не ожидая увидеть ничего интересного, но тут что-то привлекло его внимание, и он одну за другой стал выхватывать вещи из рук Иньиго, не веря глазам своим. Мнимые колдуны бросили у костра котомку, потерянную Иньиго в тот день, когда он побывал в доме Хуаны; в ней до сих пор лежала козлиная нога. Внутри они обнаружили тонкий шелковый платок цвета кости с вышитой в углу заглавной буквой М, чересчур изящный для публики подобного рода. В платок была завернута небольшая стеклянная трубочка, заткнутая пробкой; внутри находился порошок коричневатого цвета.

— Поглядите-ка, сеньор, — сказал Иньиго, — у них также оказались бумаги, которые исчезли из моей опочивальни, помните?

— Конечно, помню. — Саласар перебирал вещи одну за другой, нахмурив брови и время от времени тяжело вздыхая.

Инквизитор никак не мог взять в толк, каким образом эти документы попали в руки мнимых колдунов. Среди них находились указания, как найти Хуану де Саури, подробное описание маршрута Визита, карты местности…

— Это план нашей поездки, — бушевал он, — здесь карты, имена некоторых осужденных. С какой кстати? Откуда они все это взяли? — Иньиго смотрел на него с тревогой. — Не может быть, не может быть! — Саласар оторвал взгляд от бумаг, которые судорожно сжимал в руках. — Это бумага особого сорта, единственного в своем роде! Процесс обработки с целью добиться вот такого перламутрового оттенка настолько дорого стоит, что ее используют всего лишь в двух учреждениях нашего королевства, ты понимаешь, что это значит? — Иньиго замер в ожидании. — Этот сорт бумаги используется только королевским домом и святой инквизицией, — вскричал Саласар и вдруг умолк, пораженный догадкой. — Это невозможно, — простонал он через мгновение.

И вспомнил свой мучительный сон, в котором королева Маргарита предстала перед ним в образе феи, истекая небесно-голубой кровью, сочившейся из стигматов на руках. В памяти всплыли слова королевы. В этот самый момент они прогремели вновь и, отозвавшись лесным эхом, легли ему на душу грузом исполнившегося пророчества. «Дьявол во дворце!» — крикнула она ему.

— Дьявол во дворце! — прошептал Саласар.

Иньиго посмотрел на него с недоумением.




Май вернулась к дому Хуанеса де Аспилкуэта с тремя белоснежными перышками, завернутыми в кусочек ткани.

— Не знаю, что у меня с головой, — сказала Май Хуанесу, который все еще сидел на скамеечке под бузиной в той же позе, в какой она его оставила, с бутылкой вина в руке и потухшим лицом. — Я забыла кое-что вам отдать. — Хуанес поднял голову, и она увидела, что он плачет. — Возница, который передал мне прядь волос вашей жены… В общем, он мне сказал, что присутствовал при том, как она покинула этот мир из-за эпидемии, и что, когда это произошло, всех удивило, что у Эстевании появились выросты на спине, которые не позволяли положить ее на спину. Думали, что это вызвано болезнью, но когда внимательно ее осмотрели, то заметили, что у нее что-то выросло там, где лопатки. — И Май пояснила свою мысль: — Похоже, что как у младенцев лопаются десны, когда режутся зубки, так и у нее прорезались крылья! Маленькие, но крылья. По словам инквизиторов, которые, как известно, в этом кое-что понимают, перед тем как покинуть этот мир, Эстевания начала превращаться в ангела. А значит, обвинения против нее были ложными, и она, не успев умереть, отправилась прямехонько на небо, потому что была хорошей женщиной. Очень хорошей, как все говорят. — Май показала ему перышки, разложив их веером. — Возница вытащил эти перышки из крыльев и передал их мне, поведав эту историю.

Хуанес смотрел на нее с неописуемым волнением.

— Я так и знал… это прямое доказательство того, что моя Эстевания невиновна.

— Вы постарайтесь остаться хорошим человеком, — посоветовала ему Май с довольной улыбкой. — Теперь вы точно знаете, что она ждет вас на небесах.

Девушка повернулась и зашагала прочь, ведя за собой Бельтрана. Она чувствовала себя такой счастливой, какой уже давно не была. Май убедила себя в том, что эта уловка, в которой она никогда никому не собиралась признаваться, была не таким большим грехом, как настоящая ложь, потому что перья как-никак попали к Хуанесу прямиком из дома священника, а значит, их можно было посчитать чем-то вроде индульгенции.

Она быстро простила себя и больше уже к этому никогда не возвращалась. У нее и так полно забот, чтобы корить себя за то, что в кои-то веки позволила себе ложь во спасение. В конце концов, у нее до сих пор не было ясности в том, от кого зависит, попадет ли человек в рай на том свете: от богини Мари, от Бога христиан или от указаний ее отца. Кроме того, она была уверена, что ничего плохого не сделала, потому что в противном случае не испытывала бы сейчас чувства единения с собой и с миром. Ее дыхание сливалось с дыханием Бельтрана и колебаниями веток на деревьях. Все было замечательно: оранжевый цвет заката, воздух, напоенный тягучим сосновым запахом, мерный прибой счастья, то и дело накрывающий ее с головой. Она испытывала умиротворение, уверенная в том, что наконец поняла, что имела в виду Эдерра, когда говорила, что добрые дела, совершаемые нами ради других людей, рано или поздно вернутся, потому что по дороге они приумножатся, и в итоге капельки добра попадут на всех, кто находится неподалеку. Она почувствовала, что мир устроен не так уж и сложно: иногда можно получить от судьбы роковой удар, но точно так же она может открыть дверь надежде. И тогда она поцеловала Бельтрана между ушами и принялась отплясывать вокруг него, как сумасшедшая, рассказывая ему, о чем поведал священник. А также сообщила ему, что отныне они должны постараться совершить много добрых дел для других, чтобы в силу закона о воздаянии добра Эдерра поскорее к ним вернулась.

— Знаешь что, Бельтран? Совсем необязательно полностью полагаться на волю судьбы. Не мешает ее иногда немного подправить, чтобы она не сбилась с пути.




XVI

О том, как распознать колдуна по отметине, которую ему ставит дьявол





Саласар никак не мог понять, каким образом в руки подозрительной четверки попали котомка и бумаги Иньиго, сведения об их маршруте, карты и изящный платочек с вышитой буквой М, в который была завернута стеклянная трубочка с таинственными коричневатыми порошками. Эта находка потрясла его и заронила в нем смутные подозрения. Он отгонял от себя мысль о том, что буква М имеет какое-то отношение к имени королевы, а значит, кто-то завладел ее платком, кто-то и вправду наводит на нее порчу, прибегнув к черной магии, именно сейчас, когда он находится так далеко от двора и не может ее защитить. Он чувствовал свое бессилие. Сколько он ни ломал голову, ему никак не удавалось разгадать смысл всего происходящего.

В итоге он пришел к выводу о том, что его преследуют. Следует действовать осмотрительно и пустить в дело все имеющиеся средства, чтобы выяснить кто и почему. То обстоятельство, что пометки сделаны на бумаге, которая могла выйти из канцелярии дворца или святой инквизиции, ограничивало круг подозреваемых. Он мысленно проверил окружение: в последнее время больше всего палок в колеса ему вставили коллеги из Логроньо, Валье и Бесерра. Оба почувствовали себя задетыми, когда выбор главного инквизитора пал на него, когда понадобилось доставить эдикт о помиловании в северные области Испании. У них имелся доступ к особой бумаге, и они не признавали его методов дознания. Но также нельзя было не принять во внимание подозрения королевы в отношении герцога де Лерма и его секретаря Родриго Кальдерона. Они так пристально за ней следили, что, возможно, вскрывали ее почту, знали о связывавшей их дружбе и пытались навредить ей через него. Судя по всему, им нравилось играть с колдовскими обрядами. Отныне он будет соблюдать особую осторожность.

Саласар стал вдвойне осторожным. Насупился, лицо его вновь приобрело суровое выражение, как и в первые дни Визита. Он разработал новый маршрут путешествия, который держал в тайне, подозрительно глядя на каждого, кто интересовался, где они остановятся в следующий раз. Он знал, что самым его большим недостатком являлась гордыня. Обычно он всячески ее смирял, однако на этот раз, наоборот, постарался укрепить, будучи уверенным в том, что не может доверять никому, кроме себя, поскольку в этой стране интриганов любой способен неожиданно нанести тебе удар кинжалом в спину — свидетельств тому хоть отбавляй.

Единственными людьми, с которыми он по-прежнему держался приветливо, были брат Доминго де Сардо и послушник Иньиго де Маэсту. В компании этих двух молодых людей он чувствовал себя хорошо. Он сам себе нравился, когда они были рядом, и его удивляло, что близкое присутствие других людей оказывало на него совершенно противоположное действие. В глубине души он испытывал чувство, похожее на отцовскую гордость из-за того, что ему удалось подружиться с юношами.

С тех пор как они познакомились, брат Доминго прошел несколько преображений. Сначала его подавляло грозное присутствие инквизитора. Он не осмеливался смотреть ему прямо в глаза, взирал на него с восхищением, прислушивался к малейшему пожеланию и, затаив дыхание, ловил каждую его фразу, как будто в ней заключалась вся мудрость мира, даже если инквизитор говорил всего лишь о погоде.

Однако в тот день, когда Саласар заставил его присутствовать на вскрытии Хуаны де Саури, его поведение изменилось. Он по-прежнему избегал смотреть инквизитору в глаза, но не из-за смущения, а, скорее, из отвращения. Своего рода подозрительности, которую Саласар легко распознавал, но ничего не мог с ней поделать. Когда инквизитор спрашивал, что с ним такое, Доминго глядел в пол и бормотал, мол, нет, ничего, что звучало не слишком убедительно.

Саласар решил предоставить его самому себе в надежде, что, по мере того как юноша будет познавать что-то новое, у него откроются глаза, и он научится видеть не только то, что лежит на поверхности, вот тогда и можно будет снова завоевать его доверие. И вот теперь стало заметно, что Доминго распрощался с предубеждениями, которые Валье посеял в нем два года назад, и начал вырабатывать собственный взгляд на вещи, свободный от суеверий. Он смягчил тон проповедей, которые произносил с амвона, и перестал пугать паству адским огнем или похищением младенцев, от которых женщины приходили в ужас, а дети заходились плачем по ночам. Саласар чувствовал, что способствовал этой перемене, и наслаждался своей маленькой победой. Он смотрел на Доминго как на своего рода произведение рук своих.

По отношению к Иньиго он испытывал другие чувства. Юноша с самого начала принял его таким, как есть. Он ни разу не выказал страха перед ним, не снижал голоса, обращаясь к нему, и всегда смотрел прямо в глаза, что Саласар считал явным признаком того, что послушнику нечего скрывать. Когда Иньиго был рядом, обычно надменный нрав инквизитора смягчался, суровое выражение лица исчезало и он даже позволял себе шутить. Чувствовалось, что он испытывает слабость к молодому человеку. Его выдавали мелочи: он обычно не ругал его, улыбался, когда тот говорил, даже когда его речи граничили с бредом, потому что Иньиго по натуре был мечтателем. Саласар никогда не чувствовал необходимости в чьей-либо дружбе, но ему нравилось, что юноша к нему привязан.

И все-таки инквизитор никогда ни перед кем полностью не раскрывался. Он боялся выдать словом или поступком, насколько слаб в вере. Опасался, что Иньиго или Доминго проникнутся его доводами и в конечном счете заразятся его безбожием. Самый верный способ уберечь юношу — оставить его в блаженном неведении. В том безмятежном полудремотном состоянии, в котором он пребывал в детстве и ранней юности, когда Бог представлялся ему простертой над миром гигантской дланью, оберегаю щей от несчастий, насылаемых дьяволом. В какой момент он перестал ощущать над собой эту руку? Наверное, когда осознал, что она не настолько велика, чтобы объять весь мир. Тогда он почувствовал себя избранником судьбы, и эта исключительность заставила его почувствовать себя виноватым. Почему он, почему не другие? Когда он захотел выяснить, в силу каких причин эта невидимая отеческая длань делает исключения среди чад своих, то ни одного приемлемого объяснения не нашел и сделал вывод, что если их нет, то в действительности такой руки И не существует, а равно и Отца Небесного. Все происходящее в мире сплошь и рядом непредсказуемо. И это приносит много вреда. Поэтому лучше хранить свои мысли в тайне. Крайне необходимо, чтобы люди во что-то верили, во что угодно, лишь бы не впасть, как это случилось с ним, в отчаяние, которое причиняет ужасные душевные страдания. Ему не хотелось, чтобы его воспитанники прожили остаток жизни в печали.

В первый час пополудни пронзительный голос глашатая возвестил, взбудоражив городок, что королева Маргарита разрешилась от бремени в Эскориале и что инфанта нарекли Альфонсо.

— Красивое имя, — сказал брат Доминго, — звучное и запоминающееся.

Никто не обратил внимания на то, что это было единственное мгновение за весь день, когда лицо Саласара озарилось легкой улыбкой счастья.

Через некоторое время уже никто не вспомнит замечательное имя новорожденного инфанта, поскольку обстоятельства его появления на свет привели к тому, что он вошел в историю под прозвищем Дорогой. И так его стал называть всякий и каждый.




Дул жаркий июльский бриз, когда Педро Руис-де-Эгино и девица Моргуй прибыли в Урдакс для пополнения недельного улова ведьм. Ему сообщили, что в окрестностях бродит одна подозрительная особа, причиняющая беспокойство, а когда он наведался к приходскому священнику, тот описал ему странную девушку, ее осла и высказал предположение о том, что она воспользовалась перьями, украденными из его птичника, для совершения колдовства.

— Не буду вас обманывать, отче. Обряды, совершаемые с помощью перьев, обычно вызывают большие несчастья, — со скорбной миной сообщил Педро Руис-де-Эгино, переглянувшись с Моргуй, которая поддакнула ему с самым озабоченным видом.

— Упаси нас господи! — пробормотал священник.

— Господь и я, мы вместе вам поможем, не волнуйтесь, — успокоил его охотник за ведьмами. — По какой дороге, вы говорите, отправилось это бесовское отродье?

Священник указал в сторону холма, и Педро Руис-де-Эгино двинулся туда, сопровождаемый грохотом пустых телег, предназначенных для пойманных еретиков. По пути он обшаривал все закоулки, гроты, берега реки, лесные поляны, но ничего не обнаружил. В какое-то мгновение ему показалось, что ведьма ускользнула, у него упало настроение, и он стал угрюмым, как никогда. Речь шла о его репутации! Он уже успел доставить во дворец правосудия в Логроньо две телеги ведьм, и инквизиторы Валье и Бесерра, похоже, были довольны. Если все так пойдет и дальше, весьма вероятно, что скоро он удостоится звания представителя инквизиции.

С вершины холма Педро мог наблюдать за деревенской суетой. С этого расстояния люди, сновавшие по улицам, напоминали истомленных жарой муравьев. День был базарный, не исключалась возможность того, что ведьма находилась где-то неподалеку.

— Спустимся в деревню и разделимся, — сказал он упорно молчавшей Моргуй. — Мы должны ее схватить.




Май собиралась в тот же день двинуться по дороге в Элисондо, чтобы вновь встретиться с Саласаром и его сопровождением, но тут она узнала, что в Урдаксе базарный день, и решила перед тем, как отправиться в путь, туда заглянуть. Временами ей хотелось ощутить близкое присутствие людей, потолкаться среди себе подобных, вдыхая исходившие от сородичей запахи одежды и пота. И особенно это относилось к мужскому запаху, так сильно отличавшемуся от женского, а тем более от запаха животных. Иногда она развлекалась тем, что сравнивала себя с другими, становилась частью толпы и радовалась рыночной суете, потому что та давала ей возможность спрятаться в толпе и остаться незамеченной.

Главные улицы Урдакса были заставлены палатками, над которыми носились крики торговцев. Здесь суетились продавцы кур и яиц, скорняки, корзинщики, кружевницы с коклюшками, которые плели кружева прямо на глазах у восхищенных покупателей. Куда ни кинь взгляд, всюду лотки, лотки и лотки, заваленные замысловато украшенными подрумяненными хлебными караваями, кувшинами с пчелиным медом, сырами таких исполинских размеров, что хоть устраивай состязание, кто кого обгонит, если пустить их под горку и подгонять палочкой. Над всем этим бедламом стоял невнятный гул голосов: покупатели судили-рядили по поводу цен и качества, спорили, торговались, поднимая и сбивая цену. Возбужденный покупатель старался всячески уломать торговца, который, заметив интерес к товару, упирался и поднимал цену. Наконец, смеясь, они ударяли по рукам, заключив сделку. Народ валил валом, отталкивая зевак, а запах лошадиного пота и навоза угрожал навеки поселиться в стенах домов.

Май привязала Бельтрана к ограде в узком переулке и пошла бродить по многолюдным улицам Урдакса. Она представила себе, как все было бы, родись она в обычной семье, как бы ее послали купить хлеба, сыра и меда, а семья ждала бы ее возвращения, чтобы всем вместе поесть у очага. Она краем глаза посматривала на прохожих, чтобы проверить, привлекает ли внимание окружающих ее внешность эльфа, не кажется ли им странным ее появление, но, видимо, никто не замечал ее бесовской природы.

Она закрыла глаза и глубоко вдохнула в себя запах толпы; будь он еще чуть-чуть сильнее, она бы испугалась. Это уже случилось с нею во время аутодафе в Логроньо, когда она пыталась там отыскать следы Эдерры. Из-за своей миниатюрности она тогда затерялась в толпе и вдруг оказалась в самой гуще тел, боков и спин, которые в какой-то момент превратились в сплошную бурую массу, которая сдавливала ее со всех сторон, словно задавшись целью выдавить из нее нутро и душу.

При воспоминании об аутодафе у нее сжалось сердце. Ее охватили тоска, страх, разочарование, как будто вернулась вся боль, причиненная ей человеческими существами, теми существами, которые теперь толкали ее локтями и плечами, протискиваясь рядом, и эти прикосновения вдруг стали ей неприятны. Теперь на нее глазели. Да, глазели и смеялись! Смеялись так громко, что ей пришлось заткнуть уши ладонями. Она попыталась выбраться из толпы. Взмахивала руками, плывя против течения, пролезая между телами, уклоняясь от чужих бедер, боков, локтей, ног и рук, умирая от тоски, пока не выбралась на свободное пространство. Она вернулась в глухой и темный переулок, в котором оставила Бельтрана.

Май была близка к нервному срыву. Она присела на корточки, крепко обхватив себя руками в предчувствии приступа, и попыталась унять колющую боль в животе. Некоторое время она размеренно дышала, постепенно приходя в себя. И вдруг почувствовала, что за ней кто-то наблюдает. Она медленно подняла голову и увидела ее прямо перед собой…




На въезде в Урдакс охотники за ведьмами разделились. Каждый получил от Педро Руиса-де-Эгино четкое указание, что в случае, если он натолкнется на девушку с серым ослом, следует как можно быстрее известить всех остальных участников облавы. Поэтому как только Моргуй заметила Бельтрана, укрывшегося в тени безлюдного переулка, у нее сразу зародились подозрения, и она решила подождать и посмотреть, кто придет за животным.

На Моргуй была саржевая коричневая юбка, полностью скрывавшая ноги, и куртка, облегающая ее узкую талию. Волосы стянуты в узел на затылке; ее блестящие карие глаза неотрывно смотрели на Май с каким-то неопределенным выражением — смесью любопытства, счастья и ненависти. Май почувствовала запах куража, исходивший от незнакомки, и заметила, что у той стиснуты и кулаки, и зубы.

— Ведьма! — взвизгнула та. — Приспешница дьявола. Ты мне ничего не сделаешь, проклятая.

И не говоря больше ни слова, вознамерилась пнуть ее ногой, но лишь взметнула тучу пыли, запорошив Май глаза и лишив ее на какое-то время зрения.

— Она здесь, сеньор Руис-де-Эгино! — закричала Моргуй. — На помощь!

Много времени спустя, вспоминая этот эпизод, Май не могла себе объяснить, откуда у нее взялась сила, чтобы броситься на девицу и закрыть ей рот. Она хотела, чтобы та замолчала, перестала привлекать к ним внимание. Из-за толчка Моргуй упала навзничь, а Май навалилась сверху, локтем нажимая девице на горло в надежде приглушить ее голос.

— Откуда тебе известно, что я ведьма? — Май и вправду было любопытно это узнать.

— По метке, которую дьявол поставил тебе на левый глаз, — с трудом выдавила из себя девица.

Обе долгое время молча разглядывали друг друга, запоминая. Они тесно прижимались друг к другу. Май почувствовала грудью учащенное дыхание и напряжение молодого тела, в лицо ей изо рта незнакомки прянул чужой запах. Она прикинула, что девице примерно столько же лет, сколько и ей, а вот лицо ее отражало серьезность и опытность человека лет на двадцать старше. В какое-то мгновение ей показалось, что та начала успокаиваться, словно решила больше не сопротивляться.

— Мне уже приходилось бороться с такими, как ты, — сказала ей девица в коричневой юбке. — Скоро мой господин Пьер де Ланкре покончит со всеми вами, пособниками дьявола. — Она изловчилась и с презрением плюнула Май в лицо.

— Скажи мне, откуда именно тебе известно, что я ведьма?

— Я — Моргуй, — заявила та, — я умею находить stigma diaboli. Кого ты думаешь провести, прикинувшись тихоней? Ты не такая, и прекрасно это знаешь. Чем промышляешь, ведьма? Заговорами, ворожбой, зельем? Кто твои родители? Где ты живешь? Поверь, — она язвительно рассмеялась, — я могу разглядеть метку в твоем глазу. Это маленькая метка, но я-то ее вижу. Пятно в форме жабы, которое выдает таких, как ты. Ты промышляешь тем, что околдовываешь людей, вызываешь дождь и насылаешь несчастья. Мой господин меня уже предупредил. Он сказал, чтобы я остерегалась, что однажды ты явишься за мной, потому что я легко изобличаю вашу сестру. — Май, пораженная ее словами, ослабила хватку. Тогда Моргуй заговорила громче: — Тебе не удастся заткнуть мне рот, я знаю, что ты пытаешься пробраться во Францию, но у тебя ничего не выйдет. Ведьма!

Воспользовавшись замешательством Май, она неожиданно отпихнула ее, и Май отлетела в сторону. Они поменялись ролями. Теперь Моргуй навалилась на Май сверху всем своим весом, схватила за шею обеими руками, надавливая большими пальцами ей на кадык. Май почувствовала, как кровь прихлынула к лицу. Она не могла глотать, не могла дышать, глаза у нее остекленели, и мир начал темнеть. Она была уверена, что вот-вот умрет.

Тогда она собрала последние силы и попыталась, упираясь каблуками в землю, сбросить с себя нападавшую. Ей удалось зацепить ногой ее колено и вывернуться. Обе покатились по земле, барахтаясь в уличной грязи, которая покрыла их волосы и платье слоем коричневой вязкой жижи. Май никак не удавалось вырваться из когтей девицы, пока она не догадалась вытянуть руку, упереться в подбородок соперницы и оттолкнуть от себя. Моргуй слегка ослабила хватку. Воспользовавшись этой небольшой передышкой, Май вцепилась ей в голову и большими пальцами своих слабеньких рук изо всех сил надавила на оба глаза. Раздался душераздирающий крик девицы, которая откатилась от Май, освободив наконец ее шею. Молодая охотница за ведьмами поднялась на ноги, шатаясь и закрывая глаза ладонями.

— Проклятая ведьма! — закричала она в исступлении. — Проклятая, проклятая, проклятая…

Моргуй с зажмуренными глазами принялась шарить руками по земле в поисках Май и, наткнувшись на нее, ударила ногой по спине. Потом с воплями кинулась прочь, призывая Педро Руиса-де-Эгино и умоляя о помощи.

Май осталась лежать в грязи, хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег, и время от времени сотрясаясь от кашля. Она чувствовала, что нервное напряжение вот-вот вызовет приступ удушья, поэтому встала на четвереньки, выгнула спину и постаралась таким путем освободить внутри побольше места для легких, чтобы дыхание сравнялось с ударами сердца, как советовала Эдерра. Более или менее восстановив силы, она осознала, что надо скорее уносить ноги. Май с трудом вскарабкалась на Бельтрана и попросила его бежать как можно быстрее, а сама принялась жадно хватать ртом воздух, словно роженица. Никогда она не была так близка к смерти, и это было ужасное ощущение. Умереть оказалось так просто, что ее спасение было сравнимо с чудом. Вся жизнь мгновенно пронеслась у нее перед глазами немым укором в том, что она так мало успела сделать. Ей еще предстоит отыскать след Грасии в Рентерии, найти Эдерру, расколдовать Бельтрана. Однако больше всего ей хотелось жить для того, чтобы еще раз провести ночь с послушником, сопровождавшим Саласара.

Бельтран бежал с такой резвостью, на которую только был способен. Под палящими лучами полуденного солнца они с быстротой ветра покинули Урдакс. Пока они спасались бегством, Май вновь пришли на память слова Моргуй. Та назвала ее ведьмой, сказала, что у нее есть метка в глазу, которая служит тому доказательством. Эдерра никогда не говорила ей о метках в глазах ведьм. До сих пор Май лелеяла надежду на то, что произошла ошибка, мать обозналась и она, Май, на самом деле не дочь дьявола. У нее и колдовство-то никогда не выходит толком. А вот Моргуй узнала ее с первого взгляда! Может, Моргуй права и она действительно ведьма?




XVII

О том, как сделать волосы блестящими, изготовить приворотное зелье и порошок для отбеливания зубов





Саласар, следуя новой стратегии, то есть изменив маршрут путешествия, решил ускорить свой визит в Фуэнтеррабию. Он послал вперед гонца с предупреждением о скором приезде, а своих помощников поставил в известность в конце дня, не вдаваясь в объяснения и приказав им к утру быть готовыми к отъезду. На прощание он обратился к жителям Элисондо с торжественной речью, а затем благословил их взмахом руки из окна своей кареты, как только та тронулась с места.

Они прибыли в Фуэнтеррабию сразу пополудни, и тут же началась суматоха: напуганные суетой лошади громко ржали, поднялся колокольный трезвон, всюду мелькали сутаны духовных особ. Началась разгрузка повозок и перетаскивание сундуков с документами. Затем перешли к официальной части и обмену приветствиями с местными властями. Эти последние успели подготовить все необходимое для публичного объявления эдикта о помиловании во время торжественной мессы, перенесенной на первый час пополудни. Церковь была набита до предела. Жители Фуэнтеррабии уже несколько месяцев ждали этого момента, кто же после этого позволит себе пропустить службу, если не хочет попасть в список подозреваемых в колдовстве?

Брат Доминго произнес проповедь. Он разъяснил порядок проведения дознания, ответил на вопросы прихожан, а затем, объявив окончание службы, предложил им явиться в церковь утром следующего дня. Открылись тяжелые двери храма. Люди начали постепенно и неохотно покидать церковь, как будто ожидали от эдикта чего-то большего. Некоторые все еще стояли на коленях, шепча молитвы с закрытыми глазами. Стайка прихожанок поправляла свечи перед изображением святого Антония, а несколько человек подошли к алтарю, чтобы поздравить брата Доминго с удачной проповедью.

И тут Саласар почувствовал на себе чей-то взгляд. Он медленно повернул голову, напрягая зрение и щурясь, потому что почти все помещение тонуло во тьме, накрывшей большую часть прихожан, а там, где колеблющийся свет свечей выхватывал их из мрака, люди выглядели как призрачные тени. Инквизитор внимательно осмотрел каждый угол, каждый выступ колонны и наконец заметил нечто достойное внимания по другую сторону прохода, достаточно далеко, чтобы увиденный им человек предстал в виде черного силуэта без лица. В то же мгновение в распахнутые двери церкви ворвался порыв августовского ветра, и огоньки на свечах испуганно заметались, а некоторые из них погасли, окутав странную темную фигуру прозрачной серой дымкой, что придало ей какой-то потусторонний вид.

По спине Саласара пробежал озноб. Тень выделялась среди остальных прихожан, потому что оставалась совершенно неподвижной в потоке входивших и выходивших из церкви людей. Это был некто в темном облачении, молча взиравший на инквизитора. Если бы одежда на нем была иного цвета, чем черный, серый или коричневый, Саласар смог бы разглядеть его даже в полумраке, но с этого расстояния видел лишь контур, слегка подсвеченный слабым сиянием, исходившим от ближайшего витража. Они простояли так почти минуту, разглядывая друг друга под шум голосов выходивших из храма прихожан, пока инквизитор не решил покончить с неопределенностью и не двинулся в сторону выхода.

Он двинулся в обход длинного ряда резных скамеек, то и дело останавливаясь перед прихожанами, которые хотели поцеловать ему руку. При этом он старался не терять из виду таинственную фигуру, которая временами исчезала за спинами верующих. В какое-то мгновение ему показалось, что незнакомец тоже направляется к нему, однако это был всего лишь обман зрения, потому что, когда он, приблизившись, собрался было рассмотреть человека в черном получше, тот уже начал поворачиваться к нему спиной. Саласар успел только разглядеть его профиль, а затем, уже в проеме двери, изогнутую линию его сутулой спины. Незнакомец медленно двигался вместе с толпой прихожан, все более удаляясь. Едва миновав порог, он обернулся, чтобы бросить взгляд назад.

Саласару успел заметить рыжеватый пушок на голове незнакомца и блеск маленьких, как у крысы, глазенок, от чего волосы у него встали дыбом. Инквизитор содрогнулся от ужаса и застыл изваянием посреди прохода, пока не осознал, что подозрительная тень исчезла. Очнувшись, он широким шагом двинулся к выходу, увертываясь от прихожан, порывавшихся его остановить. И так стремительно, как только мог, покинул церковь. Затем все так же быстро сбежал по ступеням паперти на дорогу, провожаемый любопытными взглядами паралитика, просившего подаяние у входа в церковь. У попрошайки были все основания рассчитывать на милосердие идущих мимо прихожан, а также кучки богомолок, которым после службы понадобилось срочно обсудить вопрос благотворного воздействия мощей святой Женевьевы. Саласар бросил быстрый взгляд налево, потом направо и даже заглянул за угол церкви на случай, если человек в черном скрылся за ним, но это ничего не дало. Он расспросил о нем прохожих и тех, кто стоял на паперти церкви, однако никто его не видел. Странный незнакомец исчез без следа.

За ужином Саласар рассказал помощникам о том, что главный инквизитор передал ему список колдунов, бежавших от преследований во Франции и оказавшихся по эту сторону границы.

— Полагаю, их надо найти, — высказался брат Доминго. — Мы не можем позволить им свободно разбивать лагерь на наших землях. — Он вопросительно посмотрел на Саласара. — Не так ли?

— Разумеется, надо найти беженцев, однако я пришел к выводу, что после того, как мы их обнаружим, нет необходимости выдавать их французским властям.

— Мы отправим их в резиденцию в Логроньо? — спросил Иньиго.

Саласар немного помолчал. Он много думал над вопросом. В сложившейся ситуации он не мог доверять своим коллегам Валье и Бесерра.

— Нет, мы не пошлем их в Логроньо, — решительно сказал он. — Прошу заметить, друзья мои, что на самом деле эдикт распространяется не только на уроженцев Испании, поскольку в нем не говориться о противном, не так ли? — спросил Саласар и, не ожидая ответа, продолжал: — Я берусь найти их, исповедовать и дать возможность воспользоваться помилованием.

Когда наступила ночь и Саласар остался один, он почувствовал страшное разочарование. Его охватило ощущение пустоты, инквизитор в который раз задался вопросом: что он надеется найти в этих местах? Так и не найдя ответа, он решил прогуляться. Улицы селения были пусты, повисшая над горизонтом огромная бледно-оранжевая луна заливала крыши и стены домов своим янтарным светом, придавая действительности такой нереальный и фантастический вид, словно дело происходило во сне. Инквизитор пошел куда глаза глядят, не замечая, что кто-то наблюдает за ним, стоя в дверях расположенного напротив дома. Тень подождала несколько секунд, пока инквизитор удалится на приличное расстояние, чтобы он не мог услышать шагов за спиной, и двинулась следом.

Саласар, погруженный в свои невеселые мысли, обошел вокруг селения, тревожа стуком своих каблуков собак, которые охотно отвечали на него заливистым лаем. По пути он часто останавливался, вслушиваясь в приглушенные ставнями звуки, долетавшие из домов. Они напоминали о семейной жизни. Порыв ветра принес запахи дыма и стряпни. Саласар представил себе королеву Маргариту, которая сейчас, скорее всего, пестует свое новорожденное дитя, и перед его глазами возникла картина «Мадонна с миской супа» кисти Герарда Давида.[13 - Герард Давид (1460/1470–1523) — фламандский художник.] Саласар подавил в груди вздох.

Если бы встреча с дьяволом уже состоялась, то благодаря Маргарите он мог бы чувствовать себя более достойным спасения.

— Я тоже не смог заснуть, — раздался из темноты хриплый голос. — Надеюсь, я вас не напугал?

Инквизитор вздрогнул, поскольку никак не ожидал, что в столь поздний час кто-то может вести за ним наблюдение. Он напряг зрение, но в этот момент луна скрылась за кронами деревьев, и удалось различить только половину лица, на котором сверкали крошечные крысиные глазки. Эти глаза…

— Кто говорит? — отступая назад, спросил он.

— Вижу, что все-таки я вас напугал, — сказал таинственный незнакомец, делая шаг ему навстречу.

На какое-то мгновение Саласар вообразил себе, что его мольбы были услышаны и дьявол лично явился к нему на встречу, чтобы подбить его продать свою грешную душу. Его охватил неимоверный страх, вызвавший такой мощный прилив энергии, что это, в свою очередь, тоже испугало его едва ли не больше самого страха. Но когда неизвестный вышел на свет, Саласар увидел перед собой старика не более семи пядей росту, у которого почти не осталось на темени волос, спина согнулась, как у горбуна, а во рту недостает многих зубов. На нем была сутана коричневого цвета со стоячим воротником, узковатая в груди. На локтях ткань проредилась настолько, что сквозь образовавшуюся сетку проглядывали костлявые и неестественно белые руки. Вне всяких сомнений, Саласар имел дело с духовным лицом.

— Я вас узнал, — воскликнул инквизитор, — я видел вас днем, когда вы выходили из церкви…

— Да, я был в церкви, однако не решился подойти к вашему преподобию. Добрый вечер, — вежливо поклонился старик и назвал свое имя: — Меня зовут Диего де Басурто. Пару дней назад я встречался с вашими коллегами в Логроньо.

И тут Саласар вспомнил! Валье и Бесерра особо выделили это имя в списках колдунов, которых собирался отловить Педро Руис-де-Эгино. Они характеризовали этого человека как распутного и особо опасного отщепенца и даже просили Верховный совет инквизиции обойти положения эдикта и навсегда лишить его права священнослужения. Совет оставил их заявление без внимания и ответил, что положения эдикта предельно ясны и репрессии в отношении раскаявшихся отнюдь не приветствуются.

— А, так вы и есть Диего де Басурто, — удовлетворенно произнес Саласар. — Я и сам собирался встретиться с вами.

Он взглянул на старика с высоты своего роста. Слабый и трясущийся, тот ничем не напоминал опасного преступника. Инквизитор предложил ему взять себя под руку.

— Пойдемте со мной, — сказал он ему, — вернемся в резиденцию и там спокойно поговорим.

Они шли довольно долго, потому что старик еле-еле передвигал ноги. Дышал с надрывом, хрипя при каждом вдохе и выдохе, а при каждом его шаге раздавалось похрустывание старых суставов. У инквизитора возникло ощущение, что он ведет под руку стеклянную куклу, готовую при первом же неосторожном движении рухнуть на землю и разлететься на тысячу мелких кусков.

Вернувшись в резиденцию, они расположились за столом, стоявшим у окна небольшого зала, который служил проходным помещением при парадном входе в здание. Саласар взял два кубка и наполнил их до краев сладким вином. Затем немного подождал, пока старик сделает первый глоток, и только после этого задал ему вопрос:

— Скажите, что заставило вас искать встречи со мною?

Диего де Басурто закрыл свои старые выцветшие глазки, почти лишенные ресниц.

— Я спешил и, как вижу, опередил события. — Он закашлялся, потом вздохнул, бросил короткий взгляд в окно и пояснил свои слова: — Дело в том, что я сбежал из здания инквизиционного трибунала во время допроса.

— Как вы сказали?

— Знаю, знаю. Я не должен был этого делать, но испугался и дал стрекача.

— Прошу вас рассказать, как это произошло.

— Видите ли, кое-кто, кому я доверял и кого считал другом, меня предал.

— Я все меньше вас понимаю.

— Педро Руис-де-Эгино, — произнес старик и сделал глоток, чтобы погасить охватившее его волнение.

— Педро Руис-де-Эгино? — воскликнул Саласар. — Так вы друзья? В сообщениях, которыми я располагаю, ничего об этом не говорится. Вы, святой отец, выступаете там как сознавшийся колдун, которого он выявил по чистой случайности.

— Сеньор, на самом деле о сатанинской секте я ни сном ни духом не ведаю.

Старый клирик рассказал ему, что уже давно познакомился с Педро Руисом-де-Эгино в одном местечке, где он был приходским священником. Там он каждый день служил мессу. Однажды, когда они остались вдвоем, разговор коснулся ведьм, они начали шутить по этому поводу, и тут Педро Руис-де-Эгино завел речь о колдовстве, об уговоре с демоном, выказав себя прекрасным знатоком темы и продолжая при этом улыбаться.

— Однако в тот раз я зашел со своими шутками слишком далеко, — рассказывал Басурто, опустив глаза в пол. — Он сказал мне, что у меня шрам на левом виске и что это верный признак того, что я колдун. Сколько ни уверял я его, что это след моего падения в детстве, однако он продолжал твердить свое. И тут я допустил промах…

— Какой промах?

— Я сказал ему, что я такой же колдун, как и он, и с тех пор всякий раз при встрече он принимался надо мной подшучивать, пока я не сказал ему, что в детстве одна ведьма, жившая у нас деревне, хотела меня помазать дьявольским елеем, но не сделала этого.

Педро Руис-де-Эгино продолжал досаждать Диего своими шутками, пока однажды не попросил старика составить ему компанию во время путешествия и тот не согласился, даже не поинтересовавшись, куда они едут. Тот привез священника в Логроньо и поселил в своем доме. Окружил заботой, кормил лучшими яствами, уступил ему свою кровать и начал подбивать его признаться в том, что он колдун, однако старик продолжал это отрицать. В итоге охотник за ведьмами потерял терпение и стал угрожать ему выдачей инквизиции, в застенках которой тот, дескать, сгниет, если не признается. Спустя несколько дней Педро привез-таки его в трибунал вместе с двумя женщинами, которым, судя по всему, также заморочил голову, и оставил там в компании Валье. Инквизитор так поносил его, что старику стало дурно.

— И тогда я сбежал, — с простоватой улыбкой сказал он.

— Но как же вам удалось сбежать? Мне хорошо знакомо это место, это практически невозможно…

— Судебный пристав вывел меня в коридор подышать воздухом, — уставший священник говорил, с трудом выталкивая из себя слова, — посадил на скамейку во дворе, присел передо мной на корточки, чтобы заглянуть в лицо, и тогда…

— Тогда что?

— Я ущипнул его, чтобы он заснул.

Инквизитор посмотрел на него с изумлением.

— Ущипнули, чтобы он заснул?

Инквизитор подумал было, что старик заговаривается или хуже того — просто опасный сумасшедший.

— Я научился этому в семинарии, сто лет тому назад. Ущипнув человека в нужном месте, можно его усыпить минут на двадцать. Достаточно только нажать на шею таким вот образом.

Диего де Басурто попытался дотронуться пальцами до шеи инквизитора в области сонной артерии, однако Саласар резко отвел его руку в сторону.

— Хорошо, хорошо, незачем на мне это демонстрировать, — сказал он с явной досадой. — Значит, вы усыпили пристава. — Старик кивнул. — Но у дверей-то всегда стоит на часах стража!

— Когда пристав упал на землю, то произвел много шума, а я побежал со всей быстротой, на какую способны мои старые бедные ноги, и спрятался под лестницей. Стражник меня не заметил, он отошел от двери, чтобы прийти на помощь своему товарищу, а я воспользовался этим и убежал.

— Бог мой, — прошептал Саласар. — Теперь вас ищут. Теперь они уверены, что…

— Знаю, знаю, что я колдун. Потому я и хочу, чтобы вы мне помогли. Некоторыми своими поступками я вовсе не горжусь. Случалось мне поддаться плотским искушениям, однако уверяю вас, слухи о моих нечестивых делах во много раз преувеличены, я знать ничего не знаю о сатанинских сектах. Вот уж не думал не гадал, что вину за свои опрометчивые поступки мне предложат искупить еще до того, как я испущу последний вздох. Я всегда верил, что сам Господь в известное ему время призовет меня на свой суд. Простите меня, прошу вас.

— Не тревожьтесь, — успокоил его Саласар, — я обо всем позабочусь. А теперь назовите-ка мне имена тех двух женщин, которые находились вместе с вами в трибунале Логроньо.

Следующее утро Саласар начал с того, что навел справки. Он узнал, что одна из женщин, оказавшихся в темнице трибунала Логроньо вместе с Диего де Басурто, была обвинена в том, что якобы отдала три пальца левой ноги дьяволу в уплату за свое вступление в дьявольскую секту. Это была пожилая, глуховатая женщина, которая часто заговаривалась. Три пальца она потеряла еще в детстве, когда ей на ногу наступила копытом лошадь. Тогда Саласар решил проверить все показания, под которыми стояла подпись клирика Педро Руиса-де-Эгино, и обнаружил, за три месяца тот принудил назваться колдунами более пятидесяти человек в округе. За это инквизиторы Валье и Бесерра ходатайствовали перед Верховным советом о его назначении в качестве награды за проделанную работу представителем инквизиции.

Сласар сделал соответствующую запись в своем дневнике, а заодно написал письмо Бернардо де Сандовалю-и-Рохасу, изложив ему все детали дела и отметив, что Педро Руис-де-Эгино — человек опасный, которого ни в коем случае не следует поощрять. Он сообщил архиепископу, что постепенно приходит к выводу о том, что дьявольская секта — это выдумка чистой воды, и чтобы главный инквизитор не беспокоился, потому что рано или поздно он столкнется с этим самым Педро Руисом-де-Эгино и не успокоится, пока не узнает, чего ради тот заставляет стариков и больных женщин выдавать себя за колдунов.

Не исключено, что упомянутый Педро Руис-де-Эгино каким-то образом связан с четырьмя мнимыми колдунами, которые преследуют его по пятам. В конце концов, Руис-де-Эгино тоже имеет доступ к особой бумаге, найденной в лагере этих притворщиков, тем более сейчас, когда он днюет и ночует в здании суда в Логроньо. На прощание Саласар заверил главного инквизитора, что непременно докопается до истины, однако на это потребуется еще немного времени.

Единственное, что ему оставалось сделать в Фуэнтеррабии, так это принять беженцев из Франции. Среди них находились особы знатного происхождения из страны Лапурди: они приехали тайком, чтобы получить помилование. Саласар принял французов на тех же условиях, что и испанских колдунов. Церемония примирения была проведена без каких-либо неожиданностей, и все остались довольны действиями как инквизитора, так и его помощников.

Два дня спустя у них все было готово к отъезду, но следующий пункт назначения никому не раскрывался. Саласар по-прежнему сохранял подозрительность в этом вопросе.




Май всегда считала наведение красоты абсолютной потерей времени. Она не понимала, что за удовольствие — мазать волосы яйцом с медом, как это делали некоторые женщины, для того, чтобы волосы становились более блестящими, или рабски подчиняться необходимости каждую ночь натирать зубы порошком, приготовленным из пяти унций алебастра, четырех унций фарфора, шести унций сахарного песка, одной унции белого коралла, одной унции корицы, пол-унции жемчуга и пол-унции мускуса, чтобы в довершение прополоскать их теплым белым вином, в надежде, что теперь они будут сверкать белизной.

Ей казалось пустой затеей пытаться казаться красивой. В конце концов, никто не обращал внимания на ее присутствие, к тому же она была уверена, что настоящей, подлинной красотой была только та, которой обладала Эдерра. Эта пленительная красота, заставлявшая мужчин и женщин поворачиваться в ее сторону и глядеть вслед, когда она проходила по улицам их селения, была врожденной, ее не приобретешь никакими ухищрениями. Не стоит даже пытаться выглядеть, как Эдерра, с помощью яиц, меда, мускуса или алебастра, как их ни смешивай, перегоняй или перерабатывай. Кроме того, она пришла к выводу, что красота не столь уж необходимый дар для счастливого существования. Тем не менее с той самой ночи, которую она провела бок о бок с помощником Саласара, советы касательно красоты начали вызывать у нее интерес. Впервые в жизни ей страстно захотелось, чтобы и на нее стали обращать внимание, и она готова была отдать все-все на свете, лишь бы быть красивой.

Оказавшись несколько дней назад одна в лесу, она скинула с себя одежду и принялась разглядывать свое отражение в ручье: изучала кожу лица, строила гримасы, то веселые, то грустные, и при этом разговаривала сама с собой. А еще душилась ароматной водой, без конца расчесывала частым гребнем волосы и чистила зубы чудодейственными порошками Эдерры, чтобы они сверкали белизной.

Май знала, что виновником всей этой суеты явился ее прекрасный послушник, это он был причиной и источником переполнявшей ее нежности. Она была уверена, что если бы могла так же безутешно лить слезы, как другие женщины, то непременно почувствовала бы облегчение, но даже в этом ей не везло. Ей не хватало мудрой Эдерры, которая растолковала бы ей, почему, когда все твои мысли заняты одним человеком и тебе хочется утонуть в его взгляде и возродиться к жизни в едином дыхании с ним, испытываешь такую сладкую истому в груди.

Постепенно ее тоска по любимому достигала размеров стихийного бедствия, так что ей не удавалось даже крошку хлеба донести до рта без мыслей о послушнике. Чувствуя ее подавленное настроение, Бельтран то и дело заглядывал ей в лицо, кротко смотрел на нее своими прекрасными, огромными глазищами и тыкался мордой в плечо в знак братской солидарности. В конце концов, она осознала, что так дальше продолжаться не может, надо собраться с силами и обязательно найти Эдерру, чтобы вернуться к той прежней, счастливой жизни, которая теперь стала казаться ей волшебным и несбыточным сном.

Случайно она узнала, что на следующее утро Саласар и его свита намерены покинуть Фуэнтеррабию, после чего пришла в нервное расстройство и всю предыдущую ночь спала плохо, урывками. Она проснулась, ощутив тревогу в сердце, еще до рассвета. Было так рано, что она успела проследить за тем, как восходящее солнце затмевает своим светом последние звезды, а цвет неба меняется с темно-синего на лазурный по мере того, как солнце все выше поднималось над вершинами гор. Стало жарко, и Май скинула с себя верхнюю одежду. Она осталась в легкой белой рубашке, которая доходила ей до середины бедра, и босиком вышла на зеленый берег реки.

Жаркое солнце уже выгнало утреннюю росу, мокрая трава хватала ее за щиколотки, застревая меж пальцев, а испаряющаяся влага незримым облачком поднялась до самых колен, которые тоже быстро намокли. Все ее чувства обострились. Она волчьим чутьем чуяла золотистый аромат влажной земли и прелых листьев, опавших несколько недель назад. Наслаждалась созерцанием сосновой смолы, каплями меда, сползавшими по янтарным стволам деревьев. Внезапно, как по команде, смокли голоса цикад, и Май услышала первые трели птиц. От ее внимания не ускользнули перемещения едва заметных насекомых, мелькавших среди древесных ветвей, и ей был внятен малейший, даже самый тихий, еле слышный звук во всей округе, все еще просыпающейся, зевающей, словно потягивающийся исполин.

Май ступила в холодную воду реки, и по ее хрупкому тельцу пробежал озноб. Нащупала босой ногой покрытый мохнатыми, словно бархат, зелеными водорослями камень на дне реки. Она чувствовала, как холодная вода поднимается все выше и выше, постепенно заливая ее колени, бедра, живот и грудь. Подняла руки и бросилась навстречу небольшой волне.

Май ощущала себя частью природы: воды, земли, воздуха и даже частью Бельтрана, смотревшего на нее с берега, а еще Эдерры и всех людей, с которыми ей довелось столкнуться в жизни и о которых она никогда больше ничего не услышит. Нравится нам это или нет, но все состоят из одной материи: воды, земли и воздуха, поскольку на свете не существует ничего иного. Даже послушник, предмет ее обожания, тоже был частью природы, и мысль о сладком единении с телом любимого человека вызвала у нее душевный трепет, переполнив ее тоской надежды и ожидания. Она вышла из реки, убежденная в том, что изготовление приворотного зелья — единственный способ избавиться от комка, который опять застрял у нее в горле.

Эдерра очень осторожно относилась к этому колдовству. К нему следовало прибегать, только если ты полностью готов к его последствиям.

— Это не средство против недуга, — говорила она ей, — в любом случае единственное, к чему оно может привести, так это как раз вызвать его, потому что оно полностью подавляет чужую волю.

И Май соглашалась с ней, не придавая словам большого значения, потому что в те времена, чтобы получить необходимую для жизни толику чувств, ей было достаточно любви Эдерры. Она ничего не понимала в любви, не знала, что можно испытывать такую сильную душевную боль, какую можно усмирить, только вызвав в ответ столь же страстное чувство.

Когда какая-нибудь женщина в отчаянии обращалась к ним за любовным зельем, мечтая с его помощью завладеть предметом своего обожания, Эдерра сперва основательно изучала ситуацию, проверяла, в самом ли деле женщина влюблена или это просто увлечение, как это нередко случается в первые минуты знакомства. Увлечение как пришло, так и уйдет, это обычное дело, и в действительности оно не имеет ничего общего с подлинной любовью. Эдерра наводила справки, узнавала, свободны ли сердца будущих любовников, чтобы какой-нибудь счастливый отец семейства, соблазненный соседкой, не бросил бы жену с детьми, поскольку в этом случае лекарство оказалось бы хуже самого недуга. Как только Эдерра убеждалась в том, что приворотное зелье может сделать счастливыми обоих, она бралась за его изготовление.

Напиток подобного рода имеет такую силу, что стоит человеку его отведать, как он тут же теряет власть над собой и попадает в зависимость от своего соблазнителя или соблазнительницы, теряет способность к сопротивлению. Но при этом сердце его млеет от счастья, нежности и сладострастия, составляющих суть любовного чувства. Обычно такое зелье не подводит приворожителя, но… Май закрыла глаза. На самом деле все гораздо сложнее: любой приворот может иметь непредвиденные и опасные последствия. Ей не хотелось об этом думать, она просто сказала себе, что с ними справится, если таковые возникнут. В тот момент она была настолько уверена, что любовь способна преодолеть все преграды, что готова была рискнуть.

Во-первых, для начала необходимо любым способом поразить воображение любимого человека. Это отправная точка настоящего приворота. На этом этапе любовного путешествия Май была убеждена в том, что послушник уже почуял ее постоянное присутствие у себя за спиной. И на то была своя причина.

Она воспользовалась тем, что это была первая пятница новолуния, и купила, не торгуясь, красную ленту. Затем завязала узел в форме банта, но не затянула, прочитала «Отче наш» до слов «во искушение» и заменила их на «будьте свободны», а слова «нас от греха» — на «людеа — людей — людео» и, пока произносила это, затянула узел. Она продолжала повторять «отче наш», пока не дошла до девятого раза, и каждый раз прибавляла новый узел, затем повязала ленту на левую руку, ближе к сердцу, следя лишь за тем, чтобы она не касалась тела, потому что это было основным условием успеха колдовства. Теперь оставалось только коснуться левой рукой руки любимого человека. И таким образом передать ему свое чувство — навсегда.




Саласар разбудил Иньиго ранним утром, чтобы тот успел вовремя подготовиться к путешествию. Молодой человек встретил его утомленным взглядом покрасневших от бессонницы глаз, потому что провел ужасную ночь. Голубой ангел опять явился ему во сне, однако это не был тот светлый и дарующий надежду образ, каким он представлялся раньше. Нет, на этот раз лицезрение ангела вызвало у послушника сильнейшую тревогу! Ангел, заполонивший его сознание, был настолько реален, что Иньиго самым невероятным образом ощущал, оставаясь в своей монашеской постели, тепло его тела и аромат дыхания, воспринимая с чувственностью эпикурейца и вкус, и запах близости и нежную розовость самой сокровенной части тела.

О, этот ангел его снов не сулил ему ни блаженства, ни покоя. Наоборот, будоражил кровь, бросал в жар, который зарождался где-то в области затылка, стекал вниз по телу к животу и в следующее мгновение вздымался меж бедер отвердевшей плотью, заставляя его неистово, до самоистязания предаваться запретным ласкам. После этого он ощущал себя замаранным, недостойным грешником, страшно винил себя и каялся. Но и ночная тьма, под покровом которой он предавался непростительной слабости, отнюдь не способствовала улучшению его самочувствия. С наступлением же нового дня он давал себе слово, что больше никогда, никогда в жизни не позволит голубому ангелу забраться в его мечты и в его постель. Но все напрасно! Иньиго пришел к выводу, что необходимо где-то срочно раздобыть свинцовую пластинку и вырезать из нее спасительный крест, предохраняющий от похотливых снов.

Он сложил все вещи в сундуки, распределил их по телегам и дал последние инструкции возницам в полном соответствии с указаниями Саласара. У входа в здание, в котором они проживали, уже давно толпились местные жители и приезжие, желавшие попрощаться с участниками миссии. Увидев Саласара, они разразились криками благодарности и здравицами в его честь. Мужчины благодарили со слезами на глазах, женщины подносили детей, чтобы тот коснулся, благословляя, их головок, старушки норовили обзавестись клочками его сутаны, чтобы впоследствии изготовить из них ладанку, из-за чего инквизитор рисковал остаться в одном исподнем, так и не дойдя до повозки.

Именно в тот момент из толпы высунулась чья-то рука. Крохотная левая ручонка с красной, усеянной узелками ленточкой на запястье отчаянно тянулась вперед. Народу было слишком много, но Май была полна решимости довести дело до конца. Со всех сторон ее толкали, пихали, давили, мешая увидеть предмет ее вожделений, зато она чувствовала его присутствие. Этим и хороша любовь. Май изо всех сил тянула и тянула руку, и вот ей удалось его коснуться. Погладить руку любимого — всего несколько мгновений счастья! Почувствовать, какая нежная у него на ощупь кожа, как красивы очертания ладони: все это отложилось у нее в памяти навсегда. Она успокоилась при мысли о том, что приворот был проделан полностью и завершен как надо. Теперь оставалось только ждать.

Она видела, как закрылись темные деревянные дверцы кареты, обитые коричневой кожей. В окне между занавесками возник темный силуэт послушника, который в замешательстве то поглаживал свою правую руку, то подносил ее к губам. Май застыла посреди улицы, не обращая внимания на толкавших ее время от времени людей, которые продолжали кричать вслед отъезжавшим слова прощания, пока тень последней повозки наконец не исчезла за углом. Мало-помалу голоса стихли, толпа рассеялась, а Май так и осталась стоять в одиночестве, глядя вдаль. Затем, вся переполненная счастьем, взобралась на Бельтрана и погнала его по той же дороге, по какой только что уехал инквизитор со своей свитой. Если все получилось как надо и приворот подействовал, значит, привороженный ее уже любит.




XVIII

О том, как сглазить человека





Дон Родриго Кальдерон плохо переносил невзгоды. Свои первые в жизни самостоятельные шаги он сделал при королевском дворе еще в юные годы, будучи всего-навсего пажом. Теперь же, столкнувшись с ним в королевском дворце, родовитым вельможам приходилось низко кланяться перед ним, мести перьями шляпы пол у его ног, величая сеньором маркизом. Судьба проявила к нему удивительную благосклонность, он был ее баловнем. Дон Родриго не признавал поражений. Поэтому, слушая в трактире на постоялом дворе рассказ четверки нанятых им жалких фигляров, он то и дело чертыхался сквозь зубы. Ему пришлось лично наставлять девицу Каталину, как именно следует разыграть перед Саласаром представление о сатанинских ритуалах и бесовских игрищах, чтобы у инквизитора волосы встали дыбом, а в итоге этим бездарям только и удалось, что учинить нелепое побоище в Элисондо, которое, кстати, могло закончиться гораздо хуже, если бы их удалось поймать.

Кальдерон поднял голову и встретился взглядом с белоглазым парнем. Одна часть лица у него была покрыта черной гноящейся коркой ожога — память о злополучном столкновении с горящей веткой во время драки с крестьянами. Парень жалобно улыбнулся, а Кальдерон в ответ скривился от отвращения.

— Ну-ка, перечислите, что именно вы оставили на поляне, когда спасались бегством, — сказал Кальдерон медленно и с расстановкой в надежде на то, что это поможет тупицам быстрее его понять.

— Сейчас, сейчас, сеньор, кое-какие бумаги, — бормотал старший из мужчин, — карты, котомку, которую мы украли у помощника инквизитора, трубочку с вредными порошками, которую вы нам дали, чтобы усыпить Саласара…

— Все, хватит! — вскричал Кальдерон, ударив кулаком по столу так, что на грохот из кухни выбежал хозяин постоялого двора, а его собеседники вздрогнули и втянули головы в плечи. — Вы не нашли письмо Хуаны, а теперь еще и все остальное потеряли. Шайка бездарей, вы ни на что не годитесь, олухи!

— Может, сеньор Саласар не обратил на них внимания, — осмелился вставить слово бородач. — Может, бумаги ветром отнесло дальше в лес. Там дым стоял столбом, от них наверняка ничего не осталось.

— Молите Бога, чтобы так оно и было. Если эти документы попадут в чужие руки, они могут в дальнейшем вывести Саласара на Патрона или на меня, понятно? — И пробормотал себе под нос: — Да что вы можете понимать, бестолочи!

Кальдерон замолчал, надолго задумавшись, потирая при этом мочку уха. Поздно уже искать других людей, способных взяться за подобную работу. Ничего не остается, как примириться с глупостью этих фигляров и уповать на то, что в дальнейшем они проявят себя с лучшей стороны.

— Начиная с этого момента вам следует проявлять повышенную осторожность, — более спокойным тоном сказал он. — Саласар мог видеть ваши лица, и прежде всего, Каталина, это относится к тебе. Ты должна скрывать его. — Девица взглянула на него плохо скрытым недовольством. — Если они выйдут на нас, мы пропали. Патрон не должен об этом узнать. А теперь слушайте меня внимательно, на этот раз я не желаю слышать о провалах или неприятных сюрпризах.

Он протянул им очередной пузырек с коричневатым порошком, однако, прежде чем бородач успел его взять, Кальдерон зажал его в кулаке и, схватив мужчину другой рукой за воротник, притянул к себе. После чего заговорил сдержанным, ровным тоном, пристально глядя сообщнику в глаза и стараясь чеканить каждое слов:

— Врач предупредил меня, что на этот раз доза должна быть больше, вы должны высыпать в рот все содержимое флакона. Этот человек до конца недели должен умереть. — Кальдерон окинул каждого полным презрения взглядом: — Вам понятно?

Все четверо дружно кивнули и вразнобой заговорили:

— Не беспокойтесь, сеньор, мы не подведем.




После такого нагоняя люди Кальдерона с двойным усердием приступил к охоте на Педро Руиса-де-Эгино. Они почти открыто следили за всеми его передвижениями, притворяясь, будто прячутся за углом, и время от времени намеренно попадаясь ему на глаза, чтобы посильнее напугать всякий раз, когда тот вдруг замечал рядом с собой колдунов. Они донимали его таким образом больше недели, и эта стратегия дала результаты. Вскоре охотник за ведьмами уже бегал от них по улицам, то и дело испуганно оглядываясь и хватаясь за сердце. Дрожа от страха, он прижимал ладонью к груди висевший на шее медальон с мощами святого Фомы и молился, чтобы Господь уберег его от напасти. В конце концов он совсем потерял сон от постоянного напряжения и дурных предчувствий, и ему не оставалось ничего иного, как бежать в здание трибунала, чтобы сообщить о происходящем инквизиторам Валье и Бесерра. Он кричал, что его преследует дьявольская секта! Он чувствует, что ему угрожают! Его хотят со света сжить!

— Я слишком сильный враг, — с отчаянием во взоре говорил Педро Руис-де-Эгино. — Они это знают. Меня предупредили, что неподалеку от моего дома бродит колдун, который наводит порчу. Так вот, он вознамерился отравить мне жизнь. Я уже один раз, сам того не желая, перехватил его пристальный взгляд. Стоит ему всего три раза подряд меня пересилить, и он меня сглазит благодаря колдовской силе, которой наделил его Сатана.

Охотник за ведьмами был так напуган, что решил оставить свою службу в трибунале. Валье и Бесерра всячески пытались его переубедить, напомнив о том, каким благородным делом он занимается, об услуге, которую оказывает обществу, и о вознаграждении, которое он, несомненно, получит, когда перед ним откроются врата Царствия Божия. Однако он не был готов подвергать риску свою жизнь в обмен на предполагаемые небесные почести и вышел из трибунала опечаленный, готовый уволить Моргуй и всю компанию, сопровождавшую его в походах за ведьмами. Больше всего ему хотелось запереться у себя дома и не показывать носа на улицу до тех пор, пока все исчадия ада не окажутся на костре.

Однажды утром, встав с постели, Педро Руис-де-Эгино обнаружил кусочек странного пластыря, прилепленный к правой ноге. Он попытался отодрать его ногтем, а когда не вышло, смочил водой и намылил, затем потер тряпкой и намазал свиным жиром, чтобы его размягчить. С большим трудом, но ему удалось в конце концов от него освободиться. Вскоре на него навалилась страшная усталость и возникло такое чувство, будто с каждым вздохом и выдохом из тела постепенно утекает душа. От его жалобных стонов у всех, кто их слышал, по спине бежали мурашки, и тогда хозяйка решила вызвать священника, потому что эти стенания всполошили остальных жильцов дома.

Врач пришел, снял свой пыльник в коридоре. Подойдя к постели больного, резко откинул простыни, осмотрел пятно, оставленное липким кусочком материи, через лупу пядь за пядью обследовал кожу больного. Затем сел рядом с ним на постель, оттянул ему пальцем веко, чтобы определить цвет белка, посмотрел, обложен ли язык, и в заключение объявил, что самое большее, чем страдает Педро Руис-де-Эгино, это несварение желудка. В качестве лекарства он прописал ему настой ромашки и покой.

Наступление ночи не улучшило состояние охотника за ведьмами, наоборот, принесло ему лихорадку и боль во всем теле. Утром он вдруг обнаружил во рту частички порошка, напоминавшие молотый кирпич. По его словам, порошок этот имел привкус ламанчского сыра, и ему пришлось выпить очень много воды, чтобы от него избавиться. Однако после этого его стоны и жалобы на боль в желудке стали еще громче, и хозяйка опять вызвала доктора, который нашел его бледным, как церковная свеча, с глазами, глубоко запавшими в глазницы, и темно-фиолетовыми кругами вокруг них. Врач подтвердил свой прежний диагноз — несварение желудка, несмотря на то что, по словам Педро, он последние два дня ничего не ел.

— Это все колдуны. Они пытаются меня отравить, — сказал больной с плаксивым выражением лица, вцепившись врачу в руку с удивительной для его ослабленного состояния силой. — Вы должны мне помочь.

— Чем бы ни было вызвано ваше недомогание, отравлением или перееданием, единственное, что в обоих случаях может помочь, это очень сладкий настой ромашки. Принимайте его три раза в день утром, днем и вечером, — с непоколебимой уверенностью заявил врач.

Однако теперь желудок больного отказывался принимать даже воду, не говоря уже о сладком настое ромашки. Страшная боль бросила Педро с кровати на пол и заставила кататься по полу, с воем умоляя о помощи. Внутри у него все горело. Как раз в это время инквизиторы Валье и Бесерра зашли его навестить. У несчастного был настолько плачевный вид, что оба визитера сочли весьма правдоподобными уверения Педро в том, что его отравили.

— У меня уже нет сил бороться с болью. Это все проделки ведьм, а дьявол им споспешествует. Со мной все кончено. Прошу вас только об одном, причастите меня, — прошептал он, и глаза у него закатились под лоб.

Педро Руис-де-Эгино скончался спустя три дня в страшных муках и совершенно обессиленный.




В последнюю минуту Саласар опять внес изменения в намеченный маршрут. Он решил сделать крюк, потому что получил сообщение о том, что в ближайшую пятницу состоится шабаш ведьм на горе Хайскибель в Пасахесе, и, поскольку инквизитор и его люди прибыли туда без предупреждения, местные власти были застануты врасплох. На этот раз не было ни торжественного приема, ни заранее намеченных для постоя помещений, ни слуг, готовых помочь в них разместиться.

В последний момент решено было предоставить им в качестве временной резиденции некогда славный, а теперь пришедший в запустение замок Елизаветы Святой, который Карл I приказал возвести на берегу моря для защиты горловины бухты и порта. Там должно было хватить места всем сопровождающим. Их приняли без лишних вопросов, потому что городской администрации была прекрасно известна цель визита Саласара. Все понимали, что его неожиданное появление связано с активизацией ведьм, и поэтому поглядывали на него с опаской.

Неудобства, связанные с размещением в заброшенном замке, Саласара нисколько не смутили. Он его люди были в состоянии сами о себе позаботиться. К тому же они собирались провести в нем ровно столько времени, столько понадобится для подтверждения сообщения о намечающемся шабаше ведьм или же, наоборот, для его опровержения, поскольку многие считали, что это всего лишь не достойные внимания и серьезного отношения слухи. Немало людей вело по этому поводу споры, в частности епископ Антонио Венегас-де-Фигероа, с которым у Саласара состоялся долгий разговор перед началом Визита. Епископ не пожелал присутствовать на аутодафе в Логроньо, убежденный в том, что совершается страшная ошибка и что все, связанное с сектой ведьм, — дикость и полный вздор, сказки, которые годятся лишь для того, чтобы пугать ими детей. Он не пожалел сил и времени для поиска доказательств, которые подтвердили бы его правоту. Когда результаты изысканий прелата сделались достоянием гласности, это вызвало во всем королевстве такое горячее обсуждение спорных вопросов, что сам главный инквизитор счел необходимым устроить встречу епископа с Саласаром. Оба понравились друг другу с первого взгляда.

Епископ Антонио Венегас-де-Фигероа ознакомил своего собеседника с последними веяниями в этом вопросе. Рассказал о некоем Педро де Валенсия, гуманисте и человеке выдающегося ума, который пытался пролить свет на отношения человека и дьявола. Он вполне допускал, что существуют люди, готовые собраться вместе, чтобы петь, плясать, чревоугодничать и удовлетворять свою похоть при свете луны, однако дьявол тут, скорее всего, ни при чем. Не исключено, что кто-то из участников этих встреч и нацеплял на себя рога, хвост и шкуру и что в лунном свете да еще под воздействием сидра и нервного возбуждения можно было принять его за черта. Другое предположение Валенсии заключалось в том, что участники шабаша впадали в состояние эйфории, вызванной токсичной мазью, которой, что и подтвердилось в ходе допросов, те обычно натирали ладони, стопы, подмышки, а также внутреннюю поверхность бедер.

Известный гуманист, однако, не исключал возможности того, что в каких-то случаях дьявол действительно переносил людей на ночное собрание ведьм и они там физически присутствовали, хотя с таким же успехом он вполне мог пойти на хитрость, заставив их пережить все увиденное ими во сне. Но как бы то ни было, Педро де Валенсия пришел к выводу, что в данном случае исследователь имеет дело с явлением, реальность или нереальность которого доказать невозможно, а следовательно, невозможно и составить о нем верное суждение.

Антонио Венегас-де-Фигероа рассказал Саласару, что порой деревенские знахарки превращались в настоящих соперниц дипломированных врачей, а те старались подорвать их репутацию, выставив перед общиной пособницами дьявола.

— Иногда сами муниципальные советы стараются наскрести деньжат, чтобы отправить самого способного парня в селении изучать медицину в университете, — объяснил епископ Венегас. — Тратят кучу мараведи и считают этих будущих врачей чем-то вроде удачного вложения капитала: ведь селение начинает процветать, если обзаводится собственным врачом. Так что неудивительно, что дипломированные медики чувствуют себя задетыми, даже считают для себя угрозой, если какая-нибудь простецкого вида знахарка обзаведется большим числом пациентов, чем они сами. В силу традиции женщины больше доверяют повитухам, когда подходит время рожать. В конце концов, ведь именно повитухи помогали когда-то их бабушкам и матерям в сходной ситуации. Все это резко понижает доходы эскулапов, и многие из них вступают в союз со святой инквизицией, участвуя в пытках в качестве специалистов по отметинам на теле ведьм. — Епископ, театрально подняв к потолку указательный палец, торжественным голосом произнес: — Stigma diaboli! Клеймо, которое им якобы ставит дьявол. Для некоторых врачей и хирургов поиск пресловутой метки обернулся прибыльным ремеслом. Они способны выявить ведьму по белку глаза, а если не получится, то всегда можно отыскать печать дьявола на теле обвиняемого.

— Мне это известно, — с удовлетворенным видом сказал Саласар, — во время процесса в Логроньо у нас был такой хирург. Он сбривал ведьмам волосы под мышками и на лобке и тщательно разглядывал каждый сантиметр кожи, пока ему не удавалось найти дьявольский знак, который в одних случаях оказывался большим, в других — едва заметным.

— Кроме того, если вы обратили внимание, среди обвиняемых женщин больше, чем мужчин.

— Совершенно верно, — согласился Саласар.

— Этому есть свое объяснение, — сказал епископ Венегас. — Существуют книги, которые словно задались целью очернить женщин, такие как «Malleus Maleficorum»[14 - «Malleus Maleficorum» (лат.) — «Молот ведьм».] Генриха Крамера и Якоба Шпренгера.

— Это собрание нелепостей Превратилось чуть ли не в учебник для инквизиторов. Есть еще книга, написанная Хуаном Бодино, — «Демономания», в которой утверждается, что любая женщина должна быть отправлена на костер при малейшем подозрении, что она побывала ночью на шабаше.

Епископ Памплоны разделял мнение Сласара, что шабаши не происходят в действительности, а являются скорее игрой воображения их участников, тогда как местные жители и приходские священники по каким-то мотивам поддерживают их в этом заблуждении. Он также полагал, что часть обвинений можно объяснить местью или желанием доносителя подняться в глазах общины. В результате оба прелата настолько подружились, что, когда настала пора прощаться, епископ одолжил Саласару свой собственный палий из дамаста. Эту широкую белую ленту, знак папской власти, инквизитор надевал на себя в ходе каждого заседания на протяжении всей поездки.

Саласар велел Иньиго де Маэсту взять на себя наблюдение за окрестностями горы Хайскибель, поскольку где-то там наступающей ночью должен был состояться шабаш. Он выбрал именно этого юношу, поскольку тот был самым смелым и опытным следопытом из послушников и к тому же в последнее время он страдал бессонницей, а это позволяло надеяться, что ни одна из подробностей дикого разгула ведьм не ускользнет от его внимания.

Ближе к вечеру Иньиго покинул расположенный на высокой горе замок. Выйдя из ворот, он увидел внизу порт Пасахес и лодки, качавшиеся на волне неподалеку от входа в гавань, единственную улицу, которая спускалась через весь город к морю, разноцветные домики, приходскую церковь Иоанна Крестителя, где покоились нетленные мощи святой Фаустины. Иньиго перекрестился, вверяя себя покровительству этой святой, и отправился в путь. Тревога его росла по мере того, как таял свет меркнущего дня. Вскоре он уже шагал по едва различимой тропинке, которая вела в сказочный лес, где деревья поросли мхом, а грибы были величиной с человеческую голову. Именно там, в конце этой тропинки, судя по всему, этой ночью и должен был состояться шабаш. Определив на глаз наиболее подходящее место для ведовского сборища, он опустился в густую траву, прислонился спиной к сосне и приготовился ждать.

Меж тем раскаленный шар дневного светила начал уходить за тонкую нить морского горизонта, отчего на поверхности воды заплясали мириады солнечных бликов. Мало-помалу ярко-красный закат начал сменяться розовым, по мере того, как он бледнел и таял, на землю медленно опускались сумерки, постепенно перекрашивая все вокруг в синий цвет со всеми его оттенками и разновидностями.

Иньиго привык ходить по ночному лесу, однако от перспективы столкнуться с дьяволом, притаившимся за камнем или кустом, у него неприятно засосало под ложечкой. К счастью, ночь выдалась необычайно ясной, и вскоре дивная луна полновластной хозяйкой засияла на небосклоне, проложив от горизонта к берегу фосфоресцирующую дорожку прямо по морской глади. Внутреннее напряжение слегка спало. Теперь Иньиго мог насладиться великолепием ночи, безмолвие которой нарушали только стрекот цикад и редкое уханье совы. Ветер принес откуда-то издалека сильный запах соли и рыбы. И посреди всей этой благодати невозможно было себе представить, что сюда вот-вот явится свора одержимых, чтобы дикими криками нарушить эту гармонию неба, моря, леса и тишины.

Иньиго глубоко вздохнул, закрыл глаза, чтобы проникнуться божественным покоем этого мгновения, и тут его что-то насторожило. Вдруг все смолкло. Не стало слышно ни пения цикад, ни тоскливого крика совы. Тишина была бы оглушительной, если бы не его учащенное дыхание и громкий стук собственного сердца. Он не знал, сколько времени длилось это звенящее безмолвие, пока…

Пока ему не показалось, будто он слышит чьи-то размеренные шаги, сопровождаемые шорохом осенней листвы, и приглушенный крик осла, и поскрипывание сбруи. Иньиго вздрогнул, душа у него ушла в пятки. Он напряг зрение, ища глазами в лесной чаще место, откуда донесся шум. Неужели сейчас оттуда выскочит дьявол с рогами? И вдруг обнаружил, что ему нечего бояться. Он встал и медленно двинулся навстречу своей мечте.

Это была она, его голубой ангел. Совершенно обнаженная, она ехала верхом на серебристом скакуне, размерно покачиваясь в такт движениям удивительного животного. Сияние луны запуталось в ее распущенных волосах и окрасило кожу в серебристый цвет переливающейся ртути. Иньиго смотрел на нее, затаив дыхание, с комом в горле и тоской в груди, в то время как она приближалась, не сводя с него взгляда, не меняя выражения лица, все в той же изящной позе амазонки. Никогда в жизни Иньиго не видел ничего прекраснее. Когда всадница подъехала так близко, что можно было протянуть руку и погладить ее по колену, она спешилась легким, грациозным прыжком и замерла перед ним, спокойная, как необъятность ночи.

— Ты роса в садах мира, — прошептал юноша.

И тут Май ощутила глухой толчок в животе, словно эти слова отпустили какую-то внутреннюю пружину, которая до сего времени пребывала в бездействии. Она сомкнула веки и, откинув голову назад, нервно, прерывисто вдохнула. Ее трепетное возбуждение передалось Иньиго, словно лихорадка. Он задышал часто-часто, сердце у него почему-то испуганно сжалось, и горячая волна беспокойства прокатилась по всему телу послушника, охватывая все его существо. Май подошла к нему, сияя взором, так близко, что коснулась лбом его бровей. Не закрывая глаз, втянула раздвинутыми ноздрями аромат кипрского мыла, исходивший от его тела. Кончиком носа ласково потерлась о его переносицу, невесомо провела губами по щеке, медленно приближаясь к его по-юношески голому подбородку, прильнула губами к губам и жадно впилась ему в рот, получая от этого неизъяснимое удовольствие.

Иньиго боялся пошевельнуться, хотя внутри у него все дрожало, потому что Май продолжала исследовать своим горячим влажным язычком каждый выступ и впадинку его растерянного лица. Поднялась от подбородка к ямке над верхней губой, прошлось по горбинке носа, пока не достигла лба.

Здесь ангел остановился, чтобы через мгновение погрузить лицо в золото волос молодого послушника. А тот уже едва держался на ногах, охваченный непривычным трепетом, из-за которого у него подгибались в коленях ноги. Сладкая истома внизу живота отнимала у него все силы. Он прислонился к дереву, съехал по нему и повалился навзничь в густую траву. Отсюда ему хорошо была видна стоявшая над ним Май — ее стройное обнаженное тело отливало шелком цвета морской волны. Иньиго протянул руку и кончиками пальцев коснулся ее атласно-гладкой лодыжки. Затем его рука скользнула по голени вверх к еще более нежной коже на внутренней стороне колена. Иньиго закрыл глаза, потому что наслаждение, которое он испытывал от вида и осязания ангела, стало просто невыносимым.

Май опустилась рядом с ним на колени и позволила его рукам продолжить свои изыскания. Он понимала, что ему необходимо составить карту ее рельефов, прежде чем отважиться подняться по склонам, пересечь равнины и укрыться во влажном ущелье ее женственности.

Годы спустя, вспоминая эту волшебную встречу, Иньиго де Маэсту затруднялся сказать, кто из них двоих откинул его сутану, освободив его тело от земных оков, которые в тот момент казались ему совершенно лишними и нелепыми. Но он запомнил теплое дыхание на своем лице, приоткрытый рот и огромные немигающие очи ангела прямо над собой. Слившись в единое целое, они колыхались в ритме прибоя, который то укачивал его, то угрожал потопить, но одновременно каким-то непонятным образом позволял удерживаться на плаву. Он снова видел перед собой ее колеблющиеся, как две белые лилии на волнах, груди, изящные очертания ее трепетной осиной талии, на которые он возложил обе руки, и потерянное лицо ангела после последнего стона наслаждения, когда все кончилось.

— Никто мне не верил, — прошептал юноша, пока она отдыхала у него на груди. — Доминго говорил, что я тебя выдумал. Он не верил, что рядом со мной был ангел. Мой голубой ангел.

И вдруг она подняла голову, вопросительно глядя на него сквозь упавшие ей на глаза спутанные волосы. Иньиго впервые услышал звук ее птичьего голоска.

— Ты и вправду думаешь, будто я ангел? — разочарованно воскликнула она, словно удивляясь тому, что кто-то может утверждать обратное.

И тут очарование рухнуло, словно они очнулись от глубокого сна, длившегося сотни лет, и теперь им предстояло заново познать чуждый им мир. Оба настороженно смотрели друг на друга, ожидая слов утешения, но этого не произошло, потому что они были теми, кем были, и с этим ничего нельзя было поделать. Май почувствовала неимоверную тоску при виде того, как выражение нежности на лице ее возлюбленного уступает место отчаянию. Она не спускала с него глаз в надежде ошибиться. Не может быть, ведь она сама изготовила приворотное зелье, юноша обязательно должен был полюбить ее так же, как она его! Должен полюбить ее! Она обхватила лицо послушника обеими руками и наклонилась к нему, ища ответа в его глазах, но тот отвел взгляд в сторону.

— Скажи мне, что это не шабаш, что я не нахожусь под воздействием чар, что ты не суккуб.[15 - Суккуб — демон в женском обличье.] — Иньиго испугался, вспомнив, почему и зачем он оказался здесь этой ночью.

Лицо его приняло умоляющее выражение, на глазах блеснули слезы. Послушник с опаской отстранил от себя Май, встал на ноги и повернулся к ней спиной. Она по-прежнему сидела на траве, обнаженная, растерянная, так и не услышав от него слов поддержки и утешения, которые хоть как-то помогли бы ей унять боль потери. Май так хотелось, чтобы юноша вернулся и обнял ее, чтобы она снова могла ощутить прикосновение родной души. Но он этого не сделал, не двинулся с места, продолжая дрожать всем телом.

Наконец Иньиго осторожно оглянулся через плечо, втайне надеясь, что все произошедшее с ним минуту назад было всего лишь сном и у него за спиной никого нет. Но едва послушник увидел на том же месте и все с тем же удивлением взиравшую на него девушку, он запустил пальцы в золотистые волосы, сжимая голову, словно тисками, и упал перед ней на колени.

— Боже правый! Прости меня, прости! — воздев руки к небу, крикнул он с болью в голосе и расплакался безутешно, как младенец.

Эти детские слезы раскаяния, градом катившиеся по его лицу, потрясли Май до глубины души. Ей стало жаль его неимоверно, настолько, что она решила солгать. Да как же можно открыть ему всю правду? Что с ним станется, когда он узнает, что она дочь дьявола, бродячая ворожея, которая использовала приворот, чтобы явиться ему в виде голубого ангела? Сумеет ли этот хрупкий золотоволосый юноша вынести боль отчаяния, чувство вины и угрызения совести? Она вспомнила внушения Эдерры, которая много раз говорила ей, что предназначение их обеих, их миссия в этом мире состоит в том, чтобы нести облегчение смертным, независимо от того, идет ли речь о скорбях телесных или душевных. Солгав Иньиго, она не навредит никому, наоборот, это послужит скорейшему излечению страдающего юноши. Наивная откровенность неуместна в тех случаях, когда правда может причинить кому-то невыносимую боль.

Поэтому она встала, усилием воли превозмогая собственную печаль, потому что ей не впервой было переносить удары судьбы, и, взяв Иньиго за подбородок, развернула его к себе лицом. Посмотрела на него своими агатово-черными глазами и торжественно произнесла с самым суровым видом, какой только смогла на себя напустить:

— Ну конечно, я твой ангел, как можно в этом сомневаться? Я твой голубой ангел, который всегда будет тебя охранять.

Май застыла перед ним с ласковой улыбкой на губах и стояла так до тех пор, пока не убедилась в том, что молодой человек стал успокаиваться и уже не плачет. И тогда она медленно отвернулась от него, постепенно возвращаясь к действительности. Май посмотрела на небо и увидела, что они с Иньиго провели вместе много времени, потому что полная луна и ее звездная свита уже прошествовали почти по всему небосводу. Не прощаясь с Иньиго, Май взяла Бельтрана под уздцы и не спеша удалилась, стараясь отыскать в зарницах рассвета ту, которая могла бы скрасить ее печаль.

Иньиго как зачарованный смотрел ей вслед: голубоватый свет луны заливал серебром ее длинные волосы, спину, бедра, придавая ей вид воздушного, нереального создания. И тогда послушник опустился на колени и начал молиться.




XIX

О том, как изготовить зелье отворотное для избавления от любви





Едва первые лучи рассвета упали на свинцово-серый бархат неба, как на землю посыпались первые капли небесной влаги, словно кто-то принялся выжимать обложившие небо тучи. Промозглая сырость пробирала до костей. Зеленое поле мгновенно намокло. День обещал быть дождливым, а что толку. Дождем не смыть с себя смешанного с очарованием чувства вины, которое сжимало сердце Иньиго. Молодой послушник шагал в сторону замка Елизаветы Святой, который в лучах восходящего солнца казался ему корпусом огромного корабля, бороздившего море травы.

Он доложил инквизитору, что не обнаружил в указанном месте никаких признаков сборища колдунов, и удалился к себе в опочивальню, понурив голову, еле-еле волоча ноги. На душе у него было тяжело: он никому не рассказал о своей встрече с голубым ангелом. Саласар разрешил Иньиго встать попозже, однако тому так и не удалось заснуть. Стоило только закрыть глаза, как ему тут же начинали мерещиться обнаженные руки и бедра, спутанные волосы и прижатые друг к другу чресла.

Ему все труднее становилось обманывать себя: внутренний голос шептал ему, что голубой ангел вовсе таковым не является. Ведь еще там, в лесу, юноша намеренно ощупал руками всю его спину, начиная от самых плеч, спустился к лопаткам, прошелся кончиками пальцев по выступам ребер, словно это был тонкой работы музыкальный инструмент, и наконец, сложив ладони горстью, с величайшей деликатностью опустил их на ягодицы искусителя. К тому моменту, когда это произошло, Иньиго прекрасно сознавал, что у этого существа нет крыльев. Это был не ангел! Вероятнее всего, сам нечистый соблазнял его этой ночью, заставляя впасть в единственный грех, с помощью которого мог подчинить его себе.

Дьяволу доподлинно известны слабости любого смертного, а Иньиго, как оказалось, был некрепок в вере и недостоин сутаны послушника. Он не устоял при первой серьезной пробе, которой подверг его враг человечества. Единственное, что он мог сказать в свою защиту, это то, что, как только он опустил руки на расположенные ниже спины округлости и два их тела слились воедино, ритмично качаясь подобно плывущему по волнам кораблю, время остановилось и весь мир замер, созерцая их колебательные движения. Все остальное, все, что могло произойти за пределами того магического круга, в котором они оказались, показалось ему пустым и нелепым. Его обет, его семья, его будущее — все утратило смысл. Для него уже ничто не имело значения.

Теперь, по прошествии нескольких часов, Иньиго чувствовал себя страшно несчастным. Он понимал, что поступил неправильно, однако в глубине души ему никак не удавалось отыскать хоть одну маленькую искру раскаяния, которая заставила бы его пожалеть о том, что эта встреча с необычной девушкой все-таки произошла. В тот момент тело возымело над ним большую власть, чем голова. И хуже всего было то, что на самом деле его воспоминания о ночном приключении не сводились к восторгу плотского совокупления, хотя о нем он вспоминал с удовольствием, нет, скорее, в его памяти всплывали ощущения более глубокие.

Он вспоминал лицо девушки, блеск ее глаз, то, как нежно она ласкала его лицо кончиком носа. Он опять видел ее в сиянии полной луны, и ему ужасно хотелось узнать о ней как можно больше, узнать ее имя, сплести венок из маргариток и возложить ей на голову, надеть на нее длинную тунику с множеством бантиков, которые он завязывал бы один за другим до бесконечности. Ему хотелось баюкать ее, держа на руках, напевая колыбельную, словно младенцу. Хотелось защитить ее от любой беды, которая только может ей угрожать. Он вспоминал ее озарившую ночь улыбку и понимал, что мир без нее опустел бы и померк.

Все в этой девушке говорило о любви, и если она превратилась в орудие дьявола, то это, несомненно, произошло помимо ее воли. Сама по себе она была славной девушкой, он в этом уверен, чистой и нежной. Ему захотелось помочь ей избавиться от дьявольской неволи, стать ее паладином, ее опорой, чтобы видеть ее перед собой каждое утро, вставая, и каждую ночь, ложась спать, даже если он никогда больше не сможет до нее дотронуться, — это уже неважно, он больше не раб плоти. В этот момент она воплощала для него всю Вселенную. Она была воздухом, который наполнял его грудь и ласкал лицо, сладким привкусом во рту, который возникает, когда едят хлеб. И все это она. Иньиго хотелось, чтобы эта девушка с черными глазами сопутствовала каждому мгновению его жизни, и был уверен, что эти же глаза он увидит в последнее мгновение перед тем, как навсегда покинуть этот вздорный, нелепый мир.

Без нее существование не имело смысла, однако и с ней существование было невозможно, потому что в этом случае он предал бы свои принципы, попрал бы свое духовное призвание и веру, которым дал обет посвятить себя всецело, и погубил бы тем самым собственную душу. А разве не этого дьявол и добивался, искушая его? Душевная боль, которую он испытывал, была настолько сильной, что на глаза навернулись слезы — соленые, словно кровь. Он вышел из своей комнаты, натыкаясь на углы и стены, потому что те качались и подступали к нему вплотную.

Саласар обнаружил его на каменной скамье, укрывшейся среди яблонь внутреннего двора. Иньиго оперся локтями о колени и обхватил голову ладонями, уставясь неподвижным взглядом в землю прямо перед собой. Казалось, мысли его витают далеко-далеко за пределами его тела. Инквизитор неслышно подошел к нему, и тогда Иньиго, увидев чьи-то ноги, появившиеся в поле его зрения, поднял на него глаза.

— Отче, я согрешил, — сказал он печально. — Вы помните моего голубого ангела?

— Да, конечно…

— Я думаю, это не ангел, отче. Думаю, это суккуб, и он меня околдовал. Я болен. Мне не хватает воздуха. Вы должны мне помочь.

— Болен? Что же у тебя болит?

— У меня болит не тело, сеньор. Это что-то внутри, что не имеет формы и, тем не менее, занимает меня полностью. С душой у меня что-то не в порядке, сеньор мой. Боль сжимает мне грудь, я не могу спать, ее образ стоит передо мной, ее глаза я вижу в глазах окружающих. Мне кажется, что она на меня все время смотрит, что я чувствую ее запах, когда иду куда-нибудь… — Он горестно покачал головой и пояснил: — А я хочу, чтобы она это делала, потому что, как только подумаю об этом, сердце начинает биться сильнее и душе в груди становится тесно. Я чувствую, что она меня себе подчинила, она заслонила собой огромную любовь к Богу, которую я всегда испытывал, и теперь я могу думать только об одном — как бы мне увидеть ее снова.

Саласар слушал молча. В какой-то момент он испугался, что ежедневные допросы подозреваемых в связях с дьяволом да еще ночь, проведенная в одиночестве в лесу, по слухам заколдованном, окончательно свели юношу с ума. Инквизитор решил, что было бы уместно рассказать ему одну историю, которая в любом случае пойдет на пользу.

— Известна ли тебе история Эухенио де Торральба? — спросил Саласар.

— Нет-нет, сеньор, — робко ответил тот.

— В начале прошлого века Эухенио де Торральба, молодой кастилец, изучал в Риме медицину и философию. Торральба происходил из семьи старых христиан, которым и в голову не могло прийти, что через несколько лет они увидят одного из своих родственников под судом святой инквизиции.

— А что с ним случилось? — спросил Иньиго, словно очнувшись от забытья.

— Во время одного из своих путешествий он подружился с доминиканским монахом, братом Педро, который внушил ему, что, если он хочет узнать правду о далеком прошлом, а также выяснить, что его ожидает в будущем, если хочет узнать способ лечения в тех случаях, когда медицина оказалась бессильна, и узнать ответы на любые вопросы, он готов свести его с добрым ангелом по имени Закиэль, который может сообщить ему все эти сведения, не считая огромного количества других услуг.

— Закиэль? Я не знаю, как зовут моего ангела, — пробормотал Иньиго, судя по виду, разочарованный.

Саласар продолжил свой рассказ:

— Когда Торральба впервые увидел Закиэля, тот имел облик дряхлого белого человека в некоем подобии красной епитрахили, поверх которой было надето черное одеяние. Он одинаково уверенно, без всякого акцента, говорил и на латыни, и на итальянском и не позволил Торральбе до себя дотронуться.

— Я-то смог дотронуться до моего ангела. Лучше бы этого не было, потому что уверяю вас, сеньор, у него вид совсем не дряхлого человека, — сокрушался Иньиго.

Саласар продолжал:

— Закиэль предсказал Торральбе смерть Фердинанда Католика до того, как это случилось. Но ангел, судя по всему, не только обладал способностью предсказывать будущее, но и защищал молодого человека от возможных греховных соблазнов и за полтора часа домчал его из Вальядолида в Рим и обратно, чтобы он мог поприсутствовать при штурме города императорскими войсками.

— И все это правда? — удивленно спросил послушник.

— Святая инквизиция решила, что нет. Инквизиторы, занимавшиеся этим делом, пришли к выводу, что Эухенио де Торральба — сумасшедший. Они подумали, что не стоит подвергать его пыткам, наказывать или приговаривать к смерти.

— Мораль этой истории заключается в том, что у меня, по-вашему, с головой не все в порядке? — Иньиго выглядел обиженным. — Мне бы хотелось, чтобы это было так, сеньор, только я уверен, что не бредил. Все происходило наяву, физически реально! Но что хуже всего, сегодня я уверен в том, что это был не ангел, как в случае сеньора Торральбы. — Он оглянулся по сторонам и зашептал на ухо инквизитору: — Это была маленькая женщина, которая пахнет зеленой лист вой, у нее нежная кожа и упругие бедра. — Говоря это, послушник закрыл глаза, потому что ему было стыдно признаваться в этом Саласару. — Я согрешил, отче, нарушил обет целомудрия. Думаю, это суккуб, я попал в его сети, и он завладел моим телом и душой.

— Ты уверен, что не выдумал этого, Иньиго?

— Ох, сеньор, я был бы счастлив, если бы все было так, как вы говорите.

Иньиго шаг за шагом рассказал инквизитору обо всех своих встречах с голубым ангелом. Напомнил ему и о письме Хуаны, вновь заявив о том, что вовсе не ему принадлежит заслуга обнаружения слов, которые таила в себе бумага: мол, это он, то есть она, у него нет оснований сомневаться в этом, вошла ночью в комнату, чтобы помочь ему найти способ прочитать письмо.

— Это могли быть и те четверо колдунов, — предположил Саласар. — Ведь именно у них оказались бумаги, исчезнувшие в ту ночь из твоей спальни. Может, это была девчонка, та самая Каталина, которая…

— Нет-нет, сеньор, — возмутился Иньиго. — Это была не она. Не знаю, как эти четверо вынесли мои записки из опочивальни, однако уверяю вас, что не они расшифровали послание и уж, конечно, не Каталина вызывает во мне все эти чувства. Мой голубой ангел не имеет никакого отношения к этим четверым. — И он пояснил: — На следующее утро, перед тем как найти проявленное письмо Хуаны на тумбочке, я узнал запах моего ангела, оставленный на моей одежде. Он похож на запах папоротника. Мои простыни пахли ее телом, оно издает такой же насыщенный аромат, как отвар мяты.

Саласар загадочно улыбнулся:

— Полагаю, это не суккуб, Иньиго, я также не думаю, что ты околдован. Это гораздо более земная вещь, хотя тебе она сейчас кажется исключительной. — Саласар пристально посмотрел ему в глаза и предложил: — Мы могли бы прийти к соглашению, если хочешь. Я прощу тебе твои грехи, если ты простишь мне мои. Так мы от них освободимся, и все останется тайной исповеди. Как тебе кажется?

— Но, сеньор, я еще не обладаю полномочиями, чтобы…

— Ну-ну, Иньиго, давай не будем такими формалистами. — И начал: — Аве Мария Пречистая…

Иньиго безмолвствовал. Саласар повторил:

— Аве Мария Пречистая…

— Без греха зачавшая? — не очень уверенно ответил послушник.

— Знаешь, почему я думаю, что твой голубой ангел не суккуб? — Иньиго отрицательно покачал головой. — Потому что я не верю ни в суккубов, ни в инкубов,[16 - Инкуб — дьявол в мужском обличье.] более того, я даже не верю, что существует дьявол, который, как предполагается, их создал. Так что, — он пожал плечами, — как видишь…

— Вы не верите в существование дьявола? Но тогда…

— Тогда — ничего. Я намерен продолжить поиски, чтобы убедиться. Вот так-то, дорогой Иньиго.

— Но если та, о которой я говорю, не суккуб, тогда кто? Уверяю вас, что мне это не привидилось.

— Я тебе верю, и если бы это происходило не сейчас, в данный момент нашего Визита, когда я убедился в том, что за нами наблюдают, когда у меня появилась уверенность в том, что охотники за ведьмами придумывают обвинения и запугивают людей, чтобы усложнить нам задачу, я бы сказал тебе, что ты влюблен, что это бывает с каждым хотя бы раз в жизни. И как же несчастен тот человек, с кем этого ни разу не случалось! — Саласар печально улыбнулся. — Знаю, было бы замечательно, если бы я мог сказать тебе, что клирики, принявшие целибат и соблюдающие безбрачие, могут быть свободны от его выполнения, но, как тебе известно, это не так. У меня было много случаев убедиться, что все запретное становится в тысячу раз привлекательнее, чем то, что разрешено. Конечно, это не означает, что я предлагаю тебе этим заниматься и дальше, потому что ты дал обет безбрачия. Что в действительности отличает человека от простых животных, так это его способность брать на себя обязательства. Но не стану врать тебе, Иньиго, утверждая, что ты совершил тягчайший из грехов, потому что ничего из того, что тебе удастся совершить за всю оставшуюся жизнь, не позволит тебе чувствовать себя более живым, чем ты чувствуешь себя сейчас. Ты будешь прислушиваться к малейшему писку насекомых в листве в надежде услышать звук ее шагов, будешь ловить ее запах, как охотничья собака, идущая по ее следу. Небо покажется тебе еще голубее, а солнце ярче при одной мысли, что сейчас на это же самое небо и на это же самое солнце смотрит человек, которого ты любишь.

— Но если я себя так чувствую, не совершаю ли я этим грех?

— Бог есть любовь, правда?

— Да, сеньор.

— Любовь Господа заключена в каждом из его творений. В цветах, земле, воде, в каждом ближнем твоем. Знаешь, что самое главное в любви? — Саласар сочувственно улыбнулся, заметив, с каким напряжением смотрит на него Иньиго. — Самое главное это то, что она живет в твоем воображении, питаясь твоими собственными желаниями, и, таким образом, любимый человек превращается в идеально чистое создание, у которого нет недостатков, и таким он останется навсегда, до тех пор, пока земля будет вертеться или пока ты не испустишь последний вздох. Дорогой Иньиго, каждый человек нуждается в своем собственном голубом ангеле, чтобы противостоять тяготам жизни. — Иньиго показалось, что на лице инквизитора мелькнула тень печали. — Продолжай думать о существовании ангела, который тебя сопровождает и защищает, и тогда одиночество тебе не грозит. А ведь человек так одинок… — Саласар на мгновение впал в глубокую задумчивость, похожую на транс, но тут же пришел в себя и закончил свое поучение: — А теперь три раза прочитай «Отче наш», один за свою душу и два за мою. Но помни… — Выражение лица инквизитора переменилось, он стал необычайно серьезен, погрозил Иньиго и добавил: — Если я узнаю, что ты встречался с этой девушкой, я тебя вышвырну отсюда, как щенка, и лично позабочусь о том, чтобы ты и думать забыл о карьере на религиозном поприще. Одно дело, когда ты ее представляешь в своем воображении, и совершенно другое, когда ты с ней видишься. Чтобы больше никогда! Тебе ясно? — Иньиго мелко-мелко закивал головой, испуганно глядя на Саласара. — Мы не можем рисковать своей репутацией. Это может оказаться ловушкой.




Май поняла, что имела в виду Эдерра, когда предупреждала ее об опасностях, связанных с использованием приворотного зелья. Подавление чужой воли для обладания предметом своей любви всегда может обернуться новыми проблемами. И все-таки ей был необычайно дорог тот волшебный миг, когда она поверила в то, что любимый ее обожает, когда почувствовала, что он восхищается ее красотой, когда ощутила, как он содрогается в пароксизме наслаждения. И это короткое мгновение счастья стоило того, чтобы заплатить за него толикой страдания.

В конце концов, ведь жизнь состоит именно из таких моментов: порой из удовольствия, порой из горечи. Судьба — это постоянное движение по крутым тропинкам: то поднимаешься к вершине, то спускаешься в долины. Приходится с этим соглашаться, если принимаешь правила этого мира. Единственное, что ее огорчало, так это то, что возлюбленный ее тоже мучается, даже не подозревая о причине своего болезненного состояния. Совершая приворот, Май приняла решение за двоих и лишила его душевного покоя, хотя он ничего плохого ей не сделал. Но девушка так сильно его любила, что не могла позволить, чтобы юноша продолжал из-за нее страдать. Поэтому с печалью в сердце она постановила исправить несправедливость, которую совершила при полном попустительстве Бельтрана.






Любовное зелье для отворота: миска ключевой воды, бумага, белая роза, кусок веревки, красный платок.





Май нарисовала на обрывке бумаги лицо послушника, пытаясь, насколько это возможно, добиться портретного сходства. Привязала рисунок веревкой к белой розе и стала медленно опускать ее в стакан с водой. Это продолжалось до тех пор, пока вода не перелилась через край. После этого она прикрыла разлитую воду красным платком.

— Пусть любовное заклятие, которым я ранила твои чувства, рассеется, — проговорила она с закрытыми глазами, вызывая в памяти лицо своего любимого. — Alicui in amore respondere, termino.[17 - Alicui in amore respondere, termino (лат.). — Перестаю отвечать на любовь.]

Затем она выжала воду из платка на землю, чувствуя, что поступает более чем правильно. Она избавила молодого человека от любовного рабства. Но после этого пришла пора и ей самой освободиться от такой же зависимости. Хотя Май от природы была наделена силой духа, позволявшей ей переносить любые страдания, она считала, что не стоит упиваться своим несчастьем, когда можно его избежать. Кто сказал, что нужно стоически переносить боль, если известно надежное лекарство от нее? Теперь ей оставалось только одно: проделать отворот согласно старинному магическому рецепту, чтобы облегчить себе спуск с вершины обольщений в долину любовных разочарований.






Зелье отворотное для избавления от любви: прядь вопос человека, который хочет забыть свою любовь, четырехлистный клевер, красная увядшая роза, ленточка зеленого цвета надежды.





Она разожгла небольшой костер и соединила над ним все составные части, перевязав их зеленой лентой и шепча при этом заговор:
		Птицей небесною



		Счастье меня не накрыло.



		Червь земляной,



		Тебе предлагаю обмен.



		Светило ночное — луна молодая.



		Мое полоненное сердце,



		Ступай на спокойный костер.








С этими словами она бросила связку в огонь и вдруг ощутила, будто внутри у нее что-то сломалось, ей даже послышался звук хрустнувшей ветки. Она знала, что это начало конца ее любви. Прислушалась к своему сердцу: прошло еще слишком мало времени, чтобы колдовство подействовало. Она продолжала любить Иньиго де Маэсту всей душой, но уже сделала первый шаг по дороге освобождения от страданий.




Эта новость потрясла Испанию: Педро Руис-де-Эгино, неистовый охотник за ведьмами, который в последнее время помогал инквизиторам Валье и Бесерра разоблачать нечестивцев, умер от отравления. Все королевство было взбудоражено, люди опять задрожали от страха, потому что, несмотря на все гонения на еретиков и очистительный огонь костров инквизиции, проклятые богооступники продолжали отравлять жизнь добрым христианам и готовы были смести с дороги любого, кто стоит у них на пути. Загнанный в подсознание страх вырвался наружу, как только обнаружилось, что на сей раз колдуны объявили войну самим инквизиторам и их помощникам. Уж если они не побоялись замахнуться на столь почтенную персону, что же они намерены сотворить с простыми смертными?

Вскоре прошел слух о том, что снова сектанты зашевелились. Если раньше их владения ограничивались лесными дебрями, то теперь они бесстрашно двинулись дальше — с радостью человека, который знает, что у него все козыри на руках. Они являлись в столицы провинций, поднимали там шум и гам, похвалялись, что им-де хорошо известны имена самых благочестивых и выдающихся жителей города. И преследовали их на земле, на воде и по воздуху, поскольку приверженцы дьявола владеют всеми этими элементами. Эти богопротивники всячески вредили почтенным обывателям и шантажировали их, грозясь расправиться с ними тем же способом, каким сжили со света Педро Руиса-де-Эгино.

Встревоженные Валье и Бесерра связались с Верховным советом, чтобы сообщить, что нечестивцы уже свободно расположились станом прямо в центре Логроньо. Говорили, что каждую ночь они собираются на площади Святого Франциска, прямо напротив здания инквизиции, и устраивают шабаш, отплясывая, как сумасшедшие, вокруг огромного костра под звуки рожков и барабанов, нарушая, естественно, этим покой местных жителей. Инквизиторы требовали дополнительной помощи, отмены эдикта о помиловании, который, совершенно очевидно, никуда не годился, и скорейшего проведения нового аутодафе, чтобы окончательно спасти королевство от гибельного разложения.

Таинственная смерть Педро Руиса-де-Эгино, охотника за ведьмами, показалась Саласару крайне несвоевременной. Он уже все подготовил, чтобы с ним встретиться и найти подтверждение своих подозрений. После своей встречи с престарелым клириком Диего де Басурто он пришел к выводу, что помощнику инквизиторов было выгоднее выдать порядочных людей за колдунов, чем признаться, что он просто не способен обнаружить хотя бы одного. Педро Руис-де-Эгино смог организовать этот фарс по двум причинам: либо он надеялся выслужиться перед Верховным советом, чтобы получить место представителя инквизиции, либо он был сообщником его коллег в Логроньо и стоял за спиной четверки мнимых колдунов, пытавшихся сорвать его Визит. Саласар надеялся с помощью своей наступательной тактики ведения допроса вынудить того признаться, каковы были подлинные причины его поступков. В этом ключе он изложил свои намерения главному инквизитору. У него не было ни тени сомнения в том, что он с его способностями дознавателя сумел бы в ходе допроса Педро Руиса-де-Эгино вывести его на чистую воду. Но теперь, после того как охотник за ведьмами отошел к праотцам, уже ничего не удастся выяснить, наоборот, странные обстоятельства, которые, похоже, окружали смерть дона Педро, превратили его в своего рода мученика, доказавшего свою праведность на деле.

В тот же день Саласару пришло с почтой письмо за подписью главного инквизитора, в котором тот хвалил его и помощников за проделанную работу и выражал ему полное свое доверие. Он сообщал, что Верховный совет разделяет мнение Саласара о том, что в вопросе о ведьмах много домыслов и мало реальных фактов, и предлагает ему действовать в же духе, поскольку он продвигается в нужном направлении. Главный инквизитор сожалел о том, что таинственная смерть Педро Руиса-де-Эгино помешала выяснить вопрос о мнимых колдунах, которые преследовали Саласара и его людей. Но одновременно посоветовал не придавать этому большого значения, так как речь идет всего лишь о четырех жалких субъектах, не стоящих его внимания, которые, судя по всему, действуют без всякой осознанной цели.

«Не морочь себе голову заговорами и интригами, дорогой Алонсо, — писал архиепископ, — поскольку это может помешать как успешному завершению твоей достойной всяческих похвал работы, так и достижению наших целей…»

С другой стороны, главный инквизитор Бернардо Сандоваль-и-Рохас настоятельно просил Саласара поговорить с некоторыми клириками, которые, как ему стало известно, отказывались причащать раскаявшихся. Священники заявляли, что не верят, что эти люди отказались от своей дьявольской веры. Это обстоятельство в определенной мере сводило на нет достижения Визита, так как позволяло людям на местах питать недоверие в отношении некоторых соседей. Поэтому существовала опасность, что недовольные вновь ополчатся на мнимых еретиков, как только миссия покинет северные провинции.

Сандоваль просил Саласара, чтобы тот требовал содействия от всех клириков, показав им, в случае необходимости, инструкции Визита, в которых четко говорилось, что не следует применять репрессий против тех, кто получил помилование по эдикту. Если священники не будут выполнять предписания, он предоставлял Саласару полную свободу выбора тех мер, которые тот сочтет нужным принять.

Но самым впечатляющим в упомянутом письме было решение главного инквизитора продлить срок действия эдикта о помиловании еще на четыре месяца, до двадцать девятого марта тысяча шестьсот двенадцатого года. Ни в одном из своих посланий Саласар не отважился даже намекнуть, что ему потребуется гораздо больше времени для осуществления своей миссии. Он вправду не укладывался в намеченные сроки. Ему и его клирикам оставалось объехать еще много мест, особенно после того, как выяснилось, что кто-то намеренно мешает их работе. Саласар снова начал вносить изменения в маршрут путешествия.

Но его коллеги Валье и Бесерра с таким увлечением ставили ему палки в колеса, что Саласар подумал, а не лучше ли умолчать, что они отстают от первоначального графика. Продление срока на четыре месяца было со стороны Бернардо Сандоваля-и-Рохаса правильным решением. Правда, Саласар слегка встревожился, представив себе реакцию Валье и Бесерра, когда те об этом узнают. Они и раньше были настроены против него, считая, что главный инквизитор ему потакает, а теперь-то уж точно назовут его ловкачом. Но ему не хотелось забивать этим голову. У него имелись дела поважнее.




XX

О том, как вывести бородавки





Несмотря на секретность, которой Саласар в последнее время окружил Визит, Май удалось узнать, что следующим пунктом его маршрута станет Сан-Себастьян. Она убеждала себя, что продолжает следовать за инквизитором и его свитой только потому, что надеется на встречу с Эдеррой, которая сама должна вот-вот объявиться, так как наверняка разыскивает их с Бельтраном. Но одновременно чувствовала, что отворот пока не действует в достаточной степени и она все так же привязана к послушнику. Май пыталась собрать воедино осколки разбитого сердца и выбросить из головы бесполезные романтические идеи, но у нее ничего не получалось. Оставалось только взглянуть правде в глаза и признать, что приворот человека, чьи сердце и душа преданы более высокой цели, чем ее любовь, такой приворот неминуемо должен был навлечь на нее несчастья. Ей следовало признать, что она потерпела поражение еще до начала битвы. Она вдруг увидела себя со стороны блуждающей по извилистым тропкам, по заколдованным чащам. Это стало понятно ей только теперь, когда она рассталась с единственным мужчиной, которого любит. Одна-одинешенька, потому что, боясь отстать от Саласара, она потеряла след Эдерры.

Она собралась с духом. Еще раз прикинула расстояние до Рентерии — это совсем близко, она успеет заехать туда, разыскать родственников Грасии де Итурральде и расспросить и о ней, и о ее подруге Марии де Эчалеку. Что-то ей подсказывало, что она отыщет там конец нити, на другом конце которого находится Эдерра. Если поспешить, отправиться прямо с утра, то можно будет догнать Саласара со свитой в Сан-Себастьяне. Нельзя забывать о цели поисков, не хочется оставлять что-то недоделанным, однако ей не хотелось также обрывать связи с ними. Май по натуре была человеком преданным, ей было трудно резко оборвать все, что связывало ее с Иньиго, поэтому, отложив решение окончательно порвать со своей любовью, она почувствовала несказанное облегчение.

Она поднялась вместе с Бельтраном по пологому склону горы и, добравшись до самой вершины, на мгновение задержалась, чтобы оглянуться назад. Она увидела под собой безбрежную гладь моря и вытянувшиеся в ряд домики Пасахеса, сверху казавшиеся склеенными из цветной бумаги. И вдруг осознала, что там, внизу, вероятно, еще спит человек, который однажды полюбил ее. Она почувствовала укол в сердце и попыталась найти в своем возлюбленном что-то, о чем неприятно вспоминать, — жест или слово, малейший повод, чтобы проникнуться к нему безразличием, но не смогла. Ей стало страшно. Что, если отворот так и не произведет нужного действия, тогда ей придется до конца дней своих нести в себе ту саднящую боль любовного чувства, которая перестала приносить удовольствие с тех пор, как она решила от нее избавиться. Случалось и раньше, что колдовство ей не удавалось, хотя в последнее время казалось, что ее способности умножились. Вот будет невезение так невезение, если как раз то колдовство, которое должно избавить ее саму от несчастной любви, не подействует.

Она громко вздохнула, из-за чего Бельтран навострил уши и вопросительно на нее взглянул. Май посмотрела направо и налево, выбирая, по какой дороге пойти. И дала себе клятву забыть послушника, его золотистые волосы и голубые глаза херувима. Забыть его губы и милое лицо. Поклялась, что настанет такой день, когда воспоминание о нем уже не вызовет у нее той сладкой муки, от которой она продолжала изнемогать. Наступит такое время, когда она забудет его навсегда, так, что даже не узнает при встрече. И только после этого, приведя в порядок свои мысли и чувства, определившись со своим будущим, она успокоилась. Хорошо, когда можно начертить себе картину грядущего, чтобы принять жизненно важное решение.

Она шла все утро и добралась до места где-то пополудни. Застройка Рентерии — наследие Средневековья — напоминала паутину из семи улиц, сходившихся на площади, где располагались готическая церковь и недавно возведенное здание городского совета. Селение, которое вначале называлось Вильянуэва-де-Ойарсо, сменило свое название на Эррентерия в силу того, что сюда стекалась королевская рента, то есть подати и налоговые поступления, и местные жители издавна гордились своей оборотистостью.

Недавно возникшее здесь литейное производство привело к изменению всего уклада местной жизни, до этого здесь строили королевские галеоны водоизмещением в более чем восемьсот тонн. И вдруг народ, бросив корабельные дела, кинулся рыть и дырявить землю в поисках железа. Правительство Испании, встревоженное столь неожиданным поворотом событий, поручило досконально разобраться со всем этим коррехидору провинции: ему было поручено выяснить, каковы потребности литейных мастерских в древесине. Не хотелось бы, чтобы переориентация на производство металла отрицательно сказалась на работе верфей, которые представляли для Короны большую важность. Оказалось, что оба производства можно совместить без всякого ущерба, и, таким образом, население в итоге оказалось разделенным на приверженцев древесины и новаторов железа.

Май постепенно научилась разбираться в общественных отношениях; благодаря этому она за относительно короткое время сумела найти место жительства семьи Итурральде. Дом стоял в отдалении от центра селения, на улице Медио. Это был крытый потемневшей от времени черепицей дом, сложенный из пропитанного влагой полированного коричневого камня, отдаленно напоминавшего обрубки стволов деревьев. Навстречу Май выскочил забавный пес, весь в рыжих пятнах. Он залился отчаянным, похожим на приступ бешенства лаем, не только сотрясавшим его с головы до ног, но и приподнимавшим на пару ладоней над землей до тех пор, пока он не начал задыхаться и хрипеть. Однако на Май его грозный вид не произвел ни малейшего впечатления, поэтому обескураженное животное решило поменять тактику и пошло за ней по пятам, принюхиваясь к ее запаху и недовольно ворча.

С одного боку к дому примостился небольшой сарай с отгороженной деревянным забором площадкой, где несколько кур клевало разбросанный на земле корм. Набравшись смелости, Май глубоко вздохнула и решительным шагом двинулась к входной двери. Осторожно постучала, ей открыла, вытирая руки передником, белобрысая тучная женщина, вся округло-овальная и с таким же круглым, как полная луна, усеянным бородавками лицом. Она вопросительно взглянула на Май сверху вниз:

— Чего тебе надобно, детка?

— Вы Грасия де Итурральде?

Не говоря ни слова, женщина с бородавками на лице сделала шаг назад и захлопнула дверь.

— Пожалуйста, сеньора, — умоляла Май, прислонившись лбом к двери. — Мне сказали, что я смогу найти ее здесь. Мне очень важно о ней узнать. Вопрос жизни или смерти. Ну пожалуйста…

Она еще несколько раз произнесла «пожалуйста», пока не осознала, что эта женщина не из тех, кого можно легко растрогать. Покрытый рыжими пятнами пес уселся неподалеку, наблюдая за происходящим, и Май показалось, что его морда растянулась в насмешливой улыбке. Униженно улыбаясь, она простояла около двери более получаса, внутренне возмущаясь людьми, которые располагают сведениями, но не делятся ими, а в итоге обрывается нить поисков, без которой нельзя найти любимых людей, и это несправедливо, несправедливо, несправедливо! Когда она уже была готова смириться с поражением, Луноликая вновь появилась на пороге, сжимая в руках метлу.

— Ты тут, часом, не порчу на меня наводишь? — недобро спросила она Май. — Что ты тут бормочешь, злодейка?

— Нет-нет! Я нет…

Женщина угрожающе потрясла своим оружием:

— Шагай отсюда или я тебя метлой вымету.

— Я не причиню вам вреда, сеньора, клянусь. — Май, опасаясь выволочки, пригнулась, заслоняя лицо руками, и крикнула: — Я не уйду, пока не поговорю с Грасией.

— Откуда ты такая выискалась и чем занимаешься? — теперь Луноликая сбавила тон и держалась менее настороженно.

— Меня зовут Май де Лабастиде д’Арманьяк, я знахарка, гадалка, целительница и парфюмер, служу Богу и помогаю добрым людям, в том числе вам, — выпалила она одним духом.

— Ворожея, что ли? — Женщина смерила незваную гостью презрительным взглядом: глазки ее напоминали две дырочки от укола шилом на помидоре.

Май не знала, стоит ли признаваться в своем занятии, — времена нынче не те, чтобы похваляться умением облегчать жизнь людям благодаря волшебному сочетанию заговоров и трав. Может, эта женщина боится ламий, спутала ее с одной из них и ничем ей не поможет или, что еще хуже, поднимет тревогу, а там явится Моргуй, и все кончится тем, что она тоже исчезнет в подземельях тайной тюрьмы святой инквизиции. Луноликая молча рассматривала девушку, оценила ее внешний вид, обратила внимание на одежду, на ее странные — блестящие и огромные — черные глаза, острые ушки лесного духа. И так продолжалось некоторое время, которое показалось Май вечностью.

— Теряешь время, красотка, здесь нет Грасии, а если бы и была, я бы тебе о том не сказала. — Женщина повернулась к ней спиной, явно намереваясь снова захлопнуть дверь у нее перед носом, однако повернулась, чтобы спросить: — Позволь полюбопытствовать, зачем это она тебе понадобилась?

Май почувствовала, что это ее единственный шанс, и пустила в ход весь свой дар убеждения.

— Видите ли, священник в Урдаксе, очаровательный человек, несомненно, — она пару раз откашлялась, чтобы выиграть время и выдумать что-нибудь похожее на правду, поскольку сама правда казалась слишком невероятной, — ему понадобились мои услуги в лечении птичьей чумы, из-за которой куры наполовину облезли. Ну, вы же знаете, что это такое.

Май неуверенно улыбнулась, указав взглядом на курятник, находившийся справа. И, поскольку Луноликая никак не высказала согласия, пустилась в объяснения:

— Помогла я ему в этом деле, а после и говорю, что собираюсь, мол, на днях отправиться в Рентерию, он мне и говорит, что там, мол, находится одна из самых любимых его прихожанок, Грасия де Итурральде и… В общем, он мне передал кое-какие вещи, которые она забыла у него в доме, чтобы я их привезла и… — Она замялась, заметив выражение подозрительности на лице женщины с бородавками.

— Понятно, понятно, ты посланница священника, а я — королева Франции. — Она с угрожающим видом ткнула в нее пальцем. — Я тебе скажу, кто ты такая… Ты лгунья, и, если не хочешь получить от меня взбучку, лучше скажи, что тебе надо на самом деле. И не вздумай увиливать, я вранье за версту чую.

Май и не сомневалась, что она еще и не на такое способна, и рассказала ей историю своей потери с самого начала. С того момента, как Эдерра послала ее за травами, а потом она, Май, вернулась в Сугаррамурди и ее не обнаружила. Не забыла упомянуть и о деревянной шкатулке с поручениями, переданной ей Голышом, о том, что произошло с Марией де Эчалеку, о неудачном визите к мужу Грасии. Она уверена, что это плохой человек, очень плохой, ужасный. Ее совсем не удивляет, что Грасия его покинула, потому что она, Май, даже подумала, что он ее убил, и что если она где-то и находится, то уж, конечно, у своей замечательной семьи, и что, в общем, может быть, Грасии известно что-нибудь о Марии и, может, Мария что-то знает об Эдерре, которую она, Май, любит, как родную мать, хотя та ей не мать. Май замолчала, потому что у нее кончился воздух в легких, и печально вздохнула.

— Возможно, Грасия единственный человек, который может помочь мне найти няню, — сказала она в заключение.

— Это самая нелепая и запутанная история, которую я когда-либо слышала, — рассмеялась женщина.

— Вы мне не верите?

— Как же! Напротив. Именно потому, что она странная, я тебе верю. Никому не сочинить такую сложную историю за считаные минуты.

— Так вы мне поможете?

— Если я и поверила в то, что ты хлебнула горя, это вовсе не означает, что мне следует помочь тебе выпутаться. Откровенно говоря, меня волнуют только собственные печали. Знаешь, детка, я ведь стреляный воробей, и покуда со мной не происходит ничего плохого, мне дела нет до чужих невзгод, особенно если они касаются кого-то из посторонних.

— Пожалуйста, сеньора, я вас прошу, я вас умоляю…

— Замолчи, детка, я еще не закончила. — Она посмотрела на нее с бесконечным презрением. — Сделай одолжение, не пытайся давить на жалость. Если хочешь от кого-либо чего-нибудь добиться, выясни, что ты можешь предложить взамен, а не то превратишься в жалкую попрошайку, а ты ведь не хочешь быть ею, правда?

— Нет-нет, конечно нет, — проговорила Май, не очень понимая, чего, собственно, ждет от нее женщина. — А можно спросить, что я могу вам предложить в обмен на сведения о Грасии?

Луноликая откинула голову назад и расхохоталась, обнажив нёбо до самой гортани:

— Я вижу, ты быстро схватываешь, мышонок. Ну конечно же кое-что ты можешь мне предложить… — И доверительным тоном добавила: — Твою нежную кожу.

У Май по спине пробежал озноб. В следующее мгновение она вообразила, что та собирается содрать с нее кожу и сделать себе из нее платье. Но женщина продолжила:

— Я помогу тебе ровно настолько, насколько ты сумеешь помочь мне. Говоришь, ты ворожея, не так ли? — Май кивнула. — Поможешь мне избавиться от этих ужасных бородавок — скажу тебе, где находится Грасия и другая странная женщина, с которой она сбежала.

— Другая женщина? — У Май загорелись глаза. — Вы мне не говорили про другую женщину. Она красивая?

— Я не могла разглядеть лица, она его прятала. Может, это и была твоя няня, потому что она была очень странной. Все время куталась в плащ, не видать ни ног, ни головы, словно хотела укрыться от мира. Но у меня-то глаз острый, я углядела, что у нее голова стриженная. Они ушли вместе. Грасия сказала мне, что, возможно, мы больше ее уже никогда не увидим.

Май вдруг почувствовала, что у нее впервые за последнее время появилась надежная нить, за которую можно ухватиться. В тот момент она была просто уверена, что странная женщина, сопровождавшая Грасию в ее путешествии, и есть ее Эдерра. Май стало страшно, что мир сейчас возьмет да и остановит свое вращение, или что она оглохнет, или что Луноликая свалится замертво, так и не успев сообщить, что ей известно.

— Я могу вылечить ваши бородавки, только это произойдет не сразу, — озабоченно сказала Май, — должно пройти несколько дней, и…

— Очень хорошо. Все эти тонкости по твоей части. По моей части — бородавки. — Женщина снова громко расхохоталась и тут же напустила на себя хмурый вид: — Я выполню свою работу, когда ты выполнишь свою и сделаешь мне точь-в-точь такое же нежное личико, как у тебя. — И она с завистью потрепала Май по щеке.

Никогда в жизни Май не старалась так, как в этот раз, когда готовила средство от бородавок. Она взяла яблоко и разделила его на четыре части. Каждой четвертушкой осторожно протерла наросты на руках и лице своей пациентки, стараясь одновременно покрыть фруктовым соком все морщины, а также складки на подбородке. Затем взяла женщину за нижнюю часть лица, отклонилась назад и, сощурив глаза, окинула ее взглядом, как это делают художники, завершив свое творение.

Потом выбежала из дома, взяв с женщины обещание, что та не пойдет за ней и не будет пытаться выяснить, где Май спрячет фрукты, которыми протерла ей лицо. Уйдя подальше, она выбросила их в недоступном месте, которое вряд ли можно было обнаружить, не зная точно, где оно находится. Здесь кусочки яблока будут гнить до полного исчезновения. Столько же времени потребуется и для сведения бородавок. Сделав свое дело, Май кинулась обратно к Луноликой.

— Все! — крикнула она, задыхаясь от бега. — Вот увидите, в скором времени у вас уже не будет бородавок.

— Очень хорошо. Ну так и приходи в скором времени, и я тебе скажу, где находится Грасия, — ехидным тоном сказала женщина и захлопнула дверь перед носом Май.

Ночью девушка спала из рук вон плохо. Ей снилась огромная темная пещера, по которой она гонялась за покрытой бородавками женщиной, а та не хотела сообщить ей, где находится Эдерра. Она слышала ее сумасшедший хохот, но видела только ее тень, притаившуюся в каменных мешках пещеры. Вдруг все стихло, и Май поняла, что сейчас произойдет что-то страшное. Женщина бросилась на нее, повалила на землю, быстро сорвала одежду и воткнула ей нож в горло. Потом ловко распорола тело по всей длине до самого низа живота. Май при этом совсем не было больно, а женщина аккуратно сняла с нее кожу.

После этого она совершила тот же ритуал над собой: скинула с себя, словно старую рубашку, свою кожу и натянула на себя кожу Май, разглаживая ее на плечах, бедрах и всем теле до тех пор, пока та не облегла ее со всех сторон. А потом удалилась, насвистывая что-то, прыжками, что совсем не вязалось с ее тучностью и слоновьими ногами. И тут Май с криком ужаса проснулась, вся залитая потом, дрожа, как в лихорадке. И не сразу сообразила, что это был всего лишь сон и что ее кожа, равно как и надежда найти Эдерру, осталась в целости и сохранности.

Страх, навеянный жутким сном, рассеялся, как только на горизонте появилось солнце, однако тут же на смену страху пришло беспокойство. Май было прекрасно известно, что для успешного завершения маневра с яблоками и бородавками потребуется самое малое неделя, а это слишком долго. Через пару дней Саласар и его свита прибудут в Сан-Себастьян. Неизвестно, сколько времени они там проведут, но она могла разминуться с ним, а рисковать ей не хотелось. Май еще не была готова расстаться со своим возлюбленным. Поэтому, как ни боялась она вновь встретиться с Луноликой, ей пришлось набраться смелости и вернуться к дому семейства Итурральде.

— Что ты здесь делаешь, мышонок? Бородавки у меня еще не повывелись, — крикнула женщина вместо приветствия.

— Но они же у вас наполовину высохли. Они непременно отвалятся, уверяю вас. Скажите же мне, где я могу найти Грасию и ее подругу, пожалуйста. Мне надо спешить, это вопрос жизни или смерти. — Женщина взглянула на нее с недоверием. — Пожалуйста…

Луноликая улыбнулась: до чего же забавная девчонка.

— Я же тебе сказала, чтобы ты не канючила, чтобы ты никогда не канючила! — Она с шутливо-грозным выражением лица ткнула в нее пальцем. — Клянешься, что они пропадут?

— Клянусь, так и будет, — заверила ее Май, целуя скрещенные пальцы.

— Если этого не случится, я тебя из-под земли достану, козявка, выверну наизнанку, словно перчатку, и надеру тебе задницу так, что она у тебя отвалится, и ты больше никогда на нее не сядешь, — сказала хозяйка дома, прищурив один глаз. — Ясно?

— Яснее некуда.

— Грасия и эта таинственная женщина страшно боялись мужа Грасии. Им казалось, что он вот-вот за ней явится, поэтому я дала им еды и одолжила немного денег. Они сказали, что отправятся в Виторию и там вместе начнут новую жизнь. Вот и все, что я знаю.




XXI

О том, как вымолить у святой Варвары защиту от бури





Иньиго и Доминго пришли к выводу, что гораздо интереснее и приятнее было бы добраться из Пасахеса до Сан-Себастьяна на борту какого-нибудь судна из тех, что ежедневно курсировали между обоими портами. Воспользовавшись морским путем, можно забыть о тряских телегах, поэтому клирики договорились с одним местным моряком, и тот за разумную плату согласился перевезти всех помощников инквизитора вместе с вещами.

В пять часов вечера весь причал Пасахеса был загроможден инквизиторским имуществом. Там были восемь тяжелых разноразмерных деревянных сундуков, в которых хранились записи, книги, бумаги, чернильницы и перья. Четырнадцать горшков, наполненных тошнотворной бурдой, которой ведьмы приписывали сверхъестественные свойства: Саласар велел взять их с собой, надеясь, что содержимое не протухнет по дороге и благополучно дотянет до трибунала в Логроньо, где его проверят на предмет магии знатоки этого дела. Еще там была деревянная скульптура, изображавшая Христа на престоле в натуральную величину — в терновом венце поверх огромного парика из волос мертвеца. Алькальд Фуэнтеррабии настоял на том, чтобы члены миссии приняли изваяние в знак народной признательности. При переноске одна из колючек на венце успела отвалиться.

Кроме того, на причале красовались два огромных стеклянных сосуда с гигантскими бородавчатыми жабами, которые якобы помогали ведьмам в их колдовских практиках. Однако пока эти жабы только и делали, что моргали, томно глядя на окружающих, и постоянно глотали что-то невидимое. Мало того, Саласар приставил к ним одного из помощников с наказом доставить их в Логроньо целыми и невредимыми. Тот занимался исключительно земноводными, следил за тем, чтобы они все время были влажными, и ловил для них насекомых. Погрузка всего этого добра оказалась делом настолько сложным, что по городу успел пройти слух об их отъезде, поэтому жители старшего возраста, которым нечем было заняться, столпились на пристани и начали давать советы по поводу размещения багажа.

— Нет-нет, сначала сундуки один на другой поставьте, — кричал один.

— Ничего подобного, — возражал кто-то. — Перво-наперво надо погрузить Христа, потому как дождь начинается, у него шевелюра намокнет и окончательно придет в негодность. Или, по крайней мере, наденьте ему колпак или хоть чем прикройте голову. В такой день оставлять его под открытым небом это просто кощунство, — советовал другой.

Саласар чувствовал, что ситуация выходит из-под контроля. Настроение у него было хуже некуда. Как ни он старался, а скрыть это не удалось. В этом состоянии он и метался по пристани с криками:

— Не уроните на землю! Что вы делаете? Вы же все поломаете сейчас! Поставьте стекло сверху, ради бога, а то разобьете и всех жаб мне растеряете. Нет! Не трогайте этот сундук…

Осознав, что никто здесь его не понимает, он сам начал таскать на судно вещи, которые и вдвоем-то никто не мог сдвинуть с места, и, оказавшись на борту, запихивать их куда попало, не обращая внимания на дельные советы капитана судна относительно ватерлинии и равномерного распределения нагрузки. Схватив статую Христа за руку, он волоком втащил ее по сходням прямо с престолом и всеми атрибутами страстей Господних. Поставил статую посреди палубы, взял стул и уселся рядом, бормоча под нос молитвы. Видя такое дело, Иньиго и Доминго принялись подгонять стивидоров:[18 - Стивидор — распорядитель погрузочно-разгрузочных работ в морском порту.]

— Пока с сеньором инквизитором не случился припадок, сделайте одолжение, из христианского милосердия и любви к Богу, не устраивайте кавардак и ничего ломайте.

Два часа спустя они отчалили, взяв курс на Сан-Себастьян, без потерь, в компании с деревянным Христом, вперившим взгляд в горизонт, словно Родриго де Триана.[19 - Родриго де Триана — вахтенный матрос каравеллы Христофора Колумба «Пинта», первым заметивший берега Нового Света.]

Жители Сан-Себастьяна, принарядившись ради праздника, уже заполонили прилегавшие к порту улицы, готовые принять участие в торжественной встрече представителей святой инквизиции, которые вот-вот должны были появиться, чтобы избавить их от дьявольской напасти, лишившей из спокойной жизни. Горожане развесили на своих балконах приветственные надписи, а на пристани уже стояли шестилетние девчушки во всем белом и с веночками флердоранжа на голове. Малышки должны были бросить в море цветы в тот момент, когда Саласар начнет спускаться по трапу на берег. Кроме того, распорядители праздника развернули зеленую дорожку от помоста под балдахином, где находились власти города, как раз до того места, куда, как ожидалось, пристанет судно. Рядом с этим возвышением расположился орфеон, которому велено было начать песнопения, как только вдали покажется судно инквизитора.

В одиннадцать ночи корабль подал звуковой сигнал, возвещая о своем прибытии. Городские власти в парадных одеждах с важным и довольным видом замерли в ожидании позади малышек с цветами, в то время как корабль медленно приближался к берегу, покачиваясь на волнах в такт доносившейся с берега музыке. Вот тогда-то все и началось, хотя перед этим ничто не предвещало каких-либо несанкционированных происшествий. Из костра, на котором варился суп для морских путешественников, с шумом и треском вылетел сноп искр, после чего воздух вокруг него наполнился сильным запахом серы. Пар над котлом сперва был светло-серого цвета, а потом стал сгущаться и расти, пока не поднялся к небу огромным волнистым столбом, который начал постепенно принимать очертания человеческой фигуры.

— Вон ведьма летит на метле, — говорили одни.

— Это дьявол с козлиными ногами и бородкой, — возражали другие.

Люди закричали наперебой, музыкальные инструменты стали фальшивить, и в итоге музыка сменилась полным сумбуром. Люди падали на колени, прося небо смилостивиться над ними. Женщины беспорядочно метались по площади, и весь цвет города в лице его руководства и зажиточных граждан, мгновенно утратив весь свой лоск и степенность, растекся по близлежащим переулкам. Малышки в веночках рыдали, покраснев от натуги. Из-за возникшего на причале столпотворения одна из них свалилась в воду. Ее выловили, подцепив под мышки веревкой: бедняжка походила на мокрую собачонку, веночек на головке съехал до самых ушей.

Впоследствии горожане весьма сильно разошлись во мнениях относительно того, что за существо появилось в ту ночь из столба дыма и совершило затем полет над Сан-Себастьяном на глазах у его испуганных жителей. Однако многие утверждали, что это было нечто среднее между козлиной фигурой и стаей ведьм. Единственное, в чем все были единодушны, это то, что чудовище выглядело чрезвычайно недовольным. Это легко можно было понять по его грозной, хмурой физиономии с надутыми щеками, по тонким губам с торчавшими изо рта острыми клыками, по которым стекала слюна, по его растопыренным пальцам с длинными когтями. Подобную демонстрацию силы мог позволить себе только дьявол.

Это представление длилось приблизительно пять минут, после чего столб дыма начал терять плотность и густо-темный цвет, благодаря которому он выделялся на фоне ночного неба. А затем он и вовсе медленно рассеялся, утратив человекоподобную форму и вытянувшись, словно навес, над подплывшим к берегу кораблем Саласара. Здесь дым превратился в свинцовую тучу, обещавшую разразиться дождем. И действительно, спустя мгновение начался сильнейший ливень, настоящий всемирный потоп, и тогда все оставшиеся на улице взялись за руки, прося защиты у святой Варвары:
		Святая Варвара всеблаженная,



		Имя твое водою святою



		На свитке небесном записано.



		Святая Варвара, дева,



		Защити нас от грома, и молнии,



		И от туч грозовых.



		Именем Иисуса Христа распятого,



		Ко кресту пригвожденного.



		Господи Сыне Божий, аминь.








Никто из пассажиров корабля ни о чем подобном не подозревал. Они узнали о происшествии, лишь сойдя на берег, когда их взорам открылась удручающая картина, а именно объятая ужасом толпа. Не успел Саласар ступить на землю, как в ноги к нему, словно он был святым угодником, кинулись с именем Христа на устах богомолки, умоляя о помощи и не обращая внимания на ветер и дождь, который промочил их до нитки.

Представители администрации вернулись на площадь, прикидываясь, будто не имеют отношению к своему трусливому и нелепому бегству: не дай бог, люди подумают, что они так реагируют на любую угрозу. Поэтому они напустили на себя уверенный и важный вид, проводили инквизитора Саласара на возвышение под балдахином, чтобы тот не промок под дождем, и произнесли заготовленную речь, присовокупив к ней подробный рассказ о недавнем происшествии в качестве примера того, какие трудности им приходится ежедневно преодолевать в борьбе с приспешниками дьявола.

— Это организовали колдуны, чтобы ваше преподобие увидели их могущество. Они хотят, чтобы ваши милости испугались и бросили нас на произвол судьбы, — уверяли они.

— Жаль, что мне не довелось увидеть это могущество, — сказал, не скрывая своего разочарования, Саласар.




Май покинула Рентерию, как только женщина с бородавками сообщила, куда отправились Грасия и ее странная спутница, и успела приехать в Сан-Себастьян незадолго до того, как произошло все вышеописанное. Девушка решила остановиться за орфеоном — главным образом из-за Бельтрана, потому что ослу нравилась музыка, которая навевала ему воспоминания о том времени, когда он был скоморохом. Май стояла и с интересом наблюдала за тем, как он отбивал передней ногой ритм в три четверти, как вдруг приключилась эта история с костром, повергшая ее в ужас. В жизни не видела она ничего подобного. Что же удивительного в том, что люди бросились врассыпную.

Однако Май в большей степени, чем остальные смертные, была готова принять сверхъестественные события на веру, и удивительное зрелище показалось ей более чем впечатляющим. Она была единственной, кто остался стоять на месте. Словно окаменев, она глядела в небо, пытаясь уловить в чудовище, о котором некоторые говорили, что это дьявол, хоть одну черточку, которая разбудила бы в ней дочерние чувства. Но ничего не почувствовала, разве только холод, когда увидела, что дым удаляется, чтобы превратиться в дождевую тучу.

Она не стала прятаться от дождя, пока Саласар сходил с корабля. Она видела, как он взошел на помост, и ей показалось, что она знает, о чем он думает. Май научилась читать его мысли на расстоянии по выражению лица: как-никак она столько времени наблюдала за его перемещениями. Саласар уже не внушал ей страха. Первоначальное предубеждение исчезло: теперь она испытывала к нему необъяснимую нежность. Ведь этот суровый человек так легко прощал любого, кто признавался в сношениях с дьяволом, не применяя никаких наказаний! Поэтому Май чувствовала всем своим маленьким, как у птички, сердечком, что ему можно доверять.

Интуиция подсказывала ей, что он был отзывчивым, мягким, хотя это редко было видно по нему, беззащитным и печальным, сгибающимся под грузом ответственности и душевных сомнений человеком. Но для того, чтобы прийти к такому заключению, ей понадобилось много времени и длительное наблюдение, тогда как большинство людей довольствовалось первым впечатлением и самыми поверхностными суждениями о нем. Никто из них не пытался заглянуть под защитный слой чопорности и высокомерия, за которым скрывалась его ранимая душа.

Май чувствовала себя избранницей, поскольку она разглядела в нем то, что было закрыто для остальных людей. Ей хотелось открыться, сказать ему: «Я знаю вас изнутри. Я знаю, какой вы». Она бы так и поступила, если бы не сознание собственного ничтожества. Май и не думала надеяться, что ее суждения могут представлять для кого-то интерес. Да кто она такая? Так, ошибка природы, которая что-то там перепутала еще в тот день, когда Май появилась на свет.

Она долго ждала, пока люди разойдутся с пристани, в надежде, что случится еще чего-нибудь необыкновенное. Посмотрела на небо — ничего интересного. Дождь прекратился, и на небосклоне начали проступать звезды. Неожиданно она уловила какое-то движение с другой стороны порта, и ей показалось, что она различает приметы обоих мужчин, некогда напавших на ее любимого послушника. Она направилась туда, прячась за колоннами галереи, пропахшей рыбой и мочой. Незаметно подобралась к ним и, когда подошла достаточно близко, их узнала. Выглядели они все так же неряшливо: волосы не чесаны, бороды всклокочены. Однако на этот раз они не были покрыты шкурами с головы до ног, как в других случаях, когда она с ними сталкивалась, а одеты как обычные горожанине. Она заметила, что у того, что помоложе, с бельмом на глазу, появился огромный шрам вполлица.

Она решила проследить за ними, чтобы выяснить их намерения. Ей стало любопытно, почему они опять крутятся вокруг Саласара, неужели снова что-то затевают? И вскоре она поняла, кто был хозяином котла, из которого повалил магический дым. Подхватив котел за ручки с обеих сторон, они, как всегда, громко смеясь, выплеснули в море кипящую жидкость. В этот момент к ним подошли две женщины, и все четверо быстрым шагом удалились по одной из улиц. Май наблюдала за ними, пока те растворились в темноте. Теперь у нее не оставалось и тени сомнения: это они и вызвали дьявола.




XXII

О том, как следует приносить молочные зубы детей в дар ведьмам, чтобы те не разозлились





На следующее утро после ливня, а также всех этих ночных ужасов в виде дьявола и сонма сопутствующих ему ведьм небо над пробуждающимся Сан-Себастьяном прояснилось. Солнце сияло вовсю, щедро покрывая своей позолотой крыши и фасады городских зданий. Кроме луж, которыми все еще были усеяны мостовые, ничто уже не напоминало о потопе и сумятице, потрясших несколько часов назад весь город чуть ли не до основания.

Саласар проснулся рано и попросил брата Доминго де Сардо и послушника Иньиго де Маэсту помочь ему в подготовке обнародования эдикта о помиловании. Он улучил момент, когда рядом не было никого из посторонних, чтобы спросить их, видели ли они или слышали что-нибудь необычное на пристани до, во время или после высадки на берег вчера вечером. Оба молодых человека уверили его в один голос, что ничего подобного они не видели. Во всяком случае, их удивило именно это обстоятельство, особенно принимая во внимание утверждение очевидцев, что злосчастная туча, похожая на дьявола, затянула все небо как раз в то время, когда они подплывали к пристани. Саласар почувствовал себя гораздо увереннее. В какой-то момент он подумал, что скептическое отношение к ведьмам заставляет его отрицать очевидное.

Актовый зал городского муниципия с самого утра заполнился кающимися колдунами. Их вид вернул Саласара к действительности. Здесь были мужья, на которых ведьмы навели порчу, из-за чего те не могли удовлетворить своих жен; женщины, которым ничего не стоило обернуться кошкой, собакой или вороной; отцы и матери, боявшиеся своих собственных детей, потому что те умели ползать по отвесной стене или растворяться в воздухе, щелкнув пальцами.

Все это крайне заинтересовало Саласара, и на следующий день он организовал специальное слушание, посвященное детям-колдунам, так как ему сообщили о том, что в Сан-Себастьяне дьявол обращает в свою веру семилетних малышей. Все были уверены, что эти дети — одержимые и в них вселились четырнадцать злобных ведьм. А произошло это потому, что родители отказались следовать древней традиции, согласно которой надлежало отдавать ведьмам молочные зубы своих чад сразу же после выпадения. Обычай требовал, чтобы, как только у ребенка выпадет первый зубик, мать преподнесла его ведьме, творя заклинание:






Andra Mari, otson zarra tekatzan berria.

(Няня Мари, возьми старый и дай мне новый.)





— Так просто? Ну и почему вы этого не сделали? — удивленно спросил Саласар отца пострадавшего ребенка.

— Ваше преподобие, да разве можно помогать ведьмам! — воскликнул тот, весьма удивленный реакцией инквизитора.

— Ну, вреда, во всяком случае, было бы меньше, — сказал Саласар, решив замять дело. В отличие от родителей и городских властей, присутствовавших в зале, он не видел в этом случае ничего, кроме банального внушения. — Зачем вам вообще хранить зубы ваших детей?

— Лучше спросите у ведьм, зачем им понадобились эти зубы, — посоветовал кто-то из родителей. — Не ровен час, наведут на детей порчу.

По настроению зала Саласар догадался, что любой ритуал, похожий на передачу зубов ведьмам, успокоит родителей. А посему встал в соответствующую позу, поставил перед собой детей и торжественно произнес на латыни несколько фраз, почерпнутых из церковного сборника текстов для изгнания дьявола, которые, как ему казалось, должны прозвучать наиболее убедительно. Это действо мгновенно подняло у присутствующих настроение. Все были рады, что теперь дети перестанут исчезать, щелкая пальцами, им незачем будет взбираться на стены, а родители смогут наконец обнять своих освобожденных от дьявольских чар отпрысков.

Однако этот ловкий ход обернулся против него: по городу прокатился слух, что сеньор инквизитор способен сделать святыми даже тех непослушных детей, которые ведут себя как одержимые, то есть бьются в истерике, вопят, не слушаются родителей и так далее. После чего у дверей актового зала выстроилась длиннейшая очередь из беснующихся сопляков, что окончательно вывело Саласара из себя.

Несмотря на эти успехи, жители города жаждали мести. Они считали, что исцеление одержимых дело хорошее, но этого мало, поскольку после отъезда Саласара в Сан-Себастьяне не останется никого, кто в достаточной степени разбирался бы в латинской абракадабре, а значит, ведьмы опять возьмутся за свое. И тогда гражданские власти арестовали четырнадцать женщин, на которых указали дети-колдуны, и заперли их в подвале здания городского совета, в мрачное подземелье, где были только тюфяки на полу да лохань для отправления естественных надобностей.

Когда Саласар с ними встретился, только одна сорокалетняя женщина признала себя виновной и получила прощение. Трудности возникли, когда перед ним появилась самая опасная и пожилая из ведьм.

— Умоляю вас исповедовать меня, святые отцы! — кричала она со слезами на глазах. — Пожалуйста! Пожалуйста!

И тогда Саласар извлек на свет божий свой знаменитый, состоявший из пятнадцати пунктов вопросник, который в большинстве случаев позволял ему получать неопровержимые доказательства правдивости или ложности показаний подозреваемых. Однако ни один из ответов этой женщины не отвечал его требованиям. Инквизитор попросил ее продемонстрировать свои возможности, совершить у них на глазах нечто необычное, что подтверждало бы ее принадлежность к секте колдунов. Но нет, старая ведьма не смогла выказать ни одной из своих дьявольских способностей, самое большее, на что она смахивала, так это на оставшуюся не у дел сводню. Видя, что за неимением доказательств она не получит помилования, женщина впала в отчаяние. Изо рта у нее пошла пена, она упала на пол, забилась в истерике да еще и обмочилась. Однако Саласар по-прежнему считал, что увиденное никоим образом не может служить доказательством того, что она вступала в сношения с дьяволом.

Остальные двенадцать женщин продолжали твердить о своей невиновности, поэтому инквизитор передал их алькальдам, заявив, что не существует никаких доказательств того, что обвиняемые — ведьмы. Это разочаровало и власти, и жителей. Те же самые люди, которые несколькими днями раньше явились в порт, чтобы встретить его с распростертыми объятиями, умоляя о помощи, и которые стоически перенесли и проливной дождь, и явление демона под небесами, теперь ополчились на инквизитора, обвиняя его в том, что он благоприятствует ведьмам, вместо того чтобы их карать.

Власти, возлагавшие на миссию столько надежд, решили, что единственный способ кое-как утрясти эти неурядицы — это навсегда изгнать из города старуху, которую они считали самой опасной из ведьм, и посадить под замок остальных. Перед Саласаром встала дилемма. С одной стороны, ему хотелось защитить обвиняемых, а с другой — не хотелось выказывать излишнюю неуступчивость в глазах жителей Сан-Себастьяна, которые уже почти пали духом, вообразив, что Саласар встал на сторону колдунов.

Он решил притвориться, закрыть глаза и на то, что по всем признакам эти женщины не ведьмы, и на их отказ признать себя таковыми. Вопреки своим установкам, он заявил, что все они и каждая в отдельности в итоге сознались в своих бесовских связях, а раз так, то могут получить церковное прощение в следующее воскресенье, во время главной мессы.

Эдикт был зачитан в тот день, когда дали о себе знать первые признаки осени. Церковь Святого Викентия была до отказа заполнена представителями добропорядочных семейств. Недавно расписанный алтарь, предмет гордости местных жителей и зависти соседей, был завешен черным полотном в знак траура, объявленного в связи постигшими провинцию бедствиями. Настоятель церкви посчитал, что не годится всем этим обитателям небесных сфер в их земном воплощении, облаченным в золото и серебро, украшенным рубинами, выставлять себя напоказ, словно в праздничный день. И вдруг грянуло суровое многоголосье органа, которое, по мнению Саласара, больше подходило для того, чтобы пугать детей, а не для сопровождения мессы. Мощный звук ударил по барабанным перепонкам и заставил вздрогнуть некоторых из перебиравших четки богомолок.

Проповедь должен был произнести доминиканский священник из монастыря Святого Эльма. У него была репутация сурового и непреклонного клирика. Бывало, он предавал анафеме человека, ненароком перешедшего ему дорогу, или по какому-нибудь другому столь же пустяковому поводу. Каждый прихожанин мог стать жертвой его красноречия и нападок во время мессы, но как раз по этой причине на его проповеди стекались толпы народа. Людям нравилось слушать, как он в красках описывает бесстыдство грешниц, вступивших в связь с Сатаной, используя для этого даже те отверстия на теле, которые никому бы не пришло в голову использовать в подобных целях.

— Мне известно, что вас ежедневно посещают нечестивые мысли и желания, ради которых вы готовы нарушить заповеди Божьи. — Доминиканец громко шлепнул по кафедре ладонью, потому что заметил, что один прихожанин на последнем ряду начал клевать носом. — Неудивительно, что Господь покарал вас, ибо вы несете на своих плечах бремя грехов и сомнительных поступков. Пришло время вернуть себе расположение Господа! — И он помолчал несколько больше времени, чем требовала подобная фраза, в намерении потрясти до основания души слушателей.

Народ начал ерзать на скамейках, и Саласар забеспокоился, видя, какой оборот принимает проповедь: доминиканец мог свести на нет все его усилия, направленные на умиротворение страстей. Он с беспокойством взглянул на Иньиго и Доминго, и те встали по обе стороны кафедры, ожидая его знака.

— Или, может быть, вы думаете, что град, гром, молнии, дьявольские ветры и неубранные урожаи всего лишь стихийные бедствия? — продолжал витийствовать священник. — Вот уже четыре месяца, как наши несчастья перестали быть порождением природы. Эти бесчисленные беды наслали на вас ведьмы! — Кровь бросилась ему в лицо, и он прищурился, выискивая в толпе лица четырнадцати женщин, которые, по общему мнению, имели отношение к колдовству, а когда нашел, вперил в них свой горящий взор и закричал что было сил: — Вот кто виноват во всех наших несчастьях! Это они, они!

Саласар кивком подал знак Доминго, и тот встал рядом со священником. Он хитростью заставил его замолчать и сам продолжил его проповедь, стараясь смягчить ее апокалиптическое звучание. А Иньиго тем временем осторожно и незаметно для окружающих увел доминиканца в ризницу. Там его поджидал Саласар, который предложил ему взять себя в руки и воздержаться от обвинений, которые могут возбудить в населении ненависть к соседям и вызвать нежелательные последствия.

— Я только предупреждаю их, чтобы нечистый не захватил их врасплох, — возразил доминиканец.

— Из чего я заключаю, что у вас имеются факты, доказывающие, что урожаи погибли не по вине непогоды, что столб дыма, который, как люди говорят, превратился в дьявола в день моего приезда, не был коллективной галлюцинацией, вызванной подобного рода проповедью, — саркастически улыбнулся Саласар. — На нас возложена величайшая ответственность, святой отец, и она заключается в обеспечении пастве нашей душевного спокойствия, а не в нагнетании напряженности. Проповеди вроде вашей приводят к противоположному результату: они запугивают людей, которые начинают искать, кого бы обвинить в своих несчастьях. Докажите мне, что во всех бедствиях, обрушившихся на этот край, виноваты ведьмы! Сделайте это, и я вам поверю, даю слово, только представьте мне хотя бы одно доказательство. Только одно! Одно-единственное доказательство.

Доминиканец молчал. Он не мог этого сделать, потому что у него не было ни одного факта. Его обвинения строились на уличных слухах. Саласар вернулся в резиденцию сразу после того, как закончил объявление эдикта. Он страшно устал, однако не смог отправиться в опочивальню, так как пришла кухарка и сообщила, что его кто-то ожидает в библиотеке. Едва он открыл дверь, как в нос ему ударил запах затхлости — предвестие вражды. Человек двинулся навстречу Саласару и протянул ему руку.

— Я прокурор Сан-Висенте, — представился он. — Ваши коллеги в Логроньо попросили меня сделать сообщение о Визите.

— Сообщение? — переспросил Саласар.

— Сеньоры инквизиторы весьма озабочены известиями, поступающими в Логроньо. Я имею в виду ваш подход к делу, те методы, которыми вы, ваше преподобие, изволите пользоваться в отношении сатанинской секты. Судя по всему, они уже сообщили о своих сомнениях в Верховный совет инквизиции, но хотят, чтобы независимое лицо… — Говоривший сделал каменное лицо и пояснил: — Кто-то беспристрастный составил сообщение о Визите.

Саласар пожалел, что не обладает дипломатическими способностями, поскольку как раз теперь они бы ему весьма пригодились, чтобы скрыть неприязнь, которую этот человек вызвал у него с самого первого мгновения. Посетитель поинтересовался итогами последних недель, и инквизитор проводил его в опочивальню, где хранил документы. Сан-Висенте выбрал наугад первый лист, лежавший на столе, осторожно взял его за уголок и, достав из кармана небольшие очки, скользнул взглядом по тексту.

— Сколько информации, — заметил он, еще не закончив чтения.

— Это утверждение или вопрос? — вскинулся Саласар.

Прокурор изобразил циничную улыбку и обошел комнату, бесстрастно осматривая углы и стены, время от времени пробегая глазами по документам и всем своим видом стараясь показать, что не придает им особого значения.

— Мне уже говорили, что вы, ваше преподобие, человек в высшей степени аккуратный. Все записываете, все стараетесь держать под контролем. Вижу, что мне говорили правду.

— Полагаю, в том и заключается моя миссия: смотреть, проверять, сообщать. А что, собственно, вы здесь ищете? — поинтересовался Саласар.

— Я всегда говорю, что нет большего слепца, чем тот, кто не хочет видеть, — пробормотал прокурор Сан-Висенте, сохраняя на лице ехидное выражение. — И этот недуг поразил даже самых святых людей. Видите, даже один из учеников Господа нашего, — он возвел очи к небу, словно взывая к его обитателям, поскольку ему не хватало земных доказательств, — вынужден был вложить в раны персты.[20 - Вложить в раны персты — в Евангелии от Иоанна сказано, что апостол Фома не желал верить в воскрешение Иисуса, пока не дотронулся до раны на его теле (Ин. 20:25).] Да-да, я всегда это говорю: нет большего слепца, чем тот, кто не желает видеть.

— Наверное, это правда, если вы это утверждаете, но все-таки что вас сюда привело?

Прокурор Сан-Висенте со скорбным лицом подошел к Саласару, взял его руку в свои. Они были такими влажными и холодными, как рыба.

— Я здесь, чтобы помочь вам увидеть, — торжественно объявил он.

— Увидеть что?

— Нечистого. Он кружит совсем близко, только ваши глаза его не видят.

— Я хорошо вижу, спасибо, — возразил Саласар, высвобождая руку. — Как вы можете заметить, я не нуждаюсь в очках, чтобы читать, поэтому был бы вам признателен, если…

— Перестаньте играть со мной в кошки-мышки, ваше преподобие. — Покровительственный тон, которым до сего момента пользовался прокурор Сан-Висенте, стал явно враждебным и агрессивным. — Я приехал, потому что ваши коллеги из Логроньо, инквизиторы Валье и Бесерра, встревожены. Нас всех беспокоит абсолютное попустительство с вашей стороны в отношении того безобразия, которое творится вокруг.

— Не знаю, о каком таком попустительстве вы говорите. Я всего лишь занимаюсь расследованиями и работаю с объективными данными. Если вам кажется попустительством, когда к исповедям подходят, отбросив догадки, предрассудки и энтелехию, что же делать, mea culpa.[21 - Mea culpa (лат. — моя вина) — первые слова покаянной молитвы, читаемой в начале мессы.] Абсолютное попустительство, говорите вы? Однако не все думают так, как ваше превосходительство и мои коллеги Валье и Бесерра. В своем последнем письме главный инквизитор поздравил меня с проделанной работой.

Саласар пожалел о том, что воспользовался козырной картой, упомянув главного инквизитора, чтобы уложить прокурора на обе лопатки. Он счел это мальчишеством, и ему стало по-настоящему стыдно. Воцарилось молчание.

— Вы когда-нибудь задавались вопросом, почему мы ищем общества одних людей и решительно отвергаем общество других? — неожиданно спросил Саласар, стараясь говорить своим обычным спокойным тоном.

Прокурор Сан-Висенте посмотрел на него с недоумением.

— Нет, честно говоря, нет. Не понимаю, какое отношение это имеет к…

— Я вам объясню, — оборвал его Саласар. — Когда мы говорим, что кто-то нам нравится, на самом деле это не так. Нам нравится не человек, на самом деле это мы сами себе нравимся такими, какими становимся, общаясь с ним. — Он вспомнил мысль, пришедшую ему в голову несколько дней назад, о том, каким он становится и чувствует себя рядом с Иньиго и Доминго. — Есть люди, рядом с которыми мы становимся лучше и проявляем себя с доброй стороны. Так вот, это вопрос чистой воды эгоизма.

— Я все-таки не понимаю…

— И то же самое происходит в противоположном случае. Есть люди, обладающие способностью заставлять нас проявлять себя с худшей стороны. А посему ради собственного душевного здоровья лучше держаться от них подальше. Это как раз то, что со мной происходит рядом с вашей милостью. Поэтому, если вас не затруднит, я попросил бы вас освободить это помещение. Я не буду вмешиваться в работу, ради которой вы сюда прибыли, но предпочел бы не обмениваться мнениями по этому поводу с вашей милостью.

Саласар подошел к двери и с невозмутимым видом открыл ее. Прокурор Сан-Висенте, не проронив ни слова, устремился к выходу, окинув взглядом бумаги, лежавшие навалом на столах, стульях, и доверху набитые ими сундуки. С гримасой презрения на лице он удалился, не попрощавшись.

Прокурор Сан-Висенте изучал деятельность Саласара в течение недели и состряпал отчет, в котором сообщил, что инквизитор — совсем не тот человек, которому надлежит заниматься подобным делом, поскольку он самовлюблен и необычайно заносчив. Когда спустя несколько дней прокурор уехал из Сан-Себастьяна, он увез с собой кучу заметок, на основе которых составил памятную записку, в которой указывал, что решение Верховного совета продлить эдикт о помиловании было настоящей ошибкой. Он высказался в том смысле, что колдунам и ведьмам сделано слишком много послаблений и пора ответить насилием на насилие.

Валье и Бесерра переслали записку прокурора на адрес Верховного совета инквизиции вместе со своим письмом, в котором обвиняли Саласара в том, что он проигнорировал их пожелание постоянно информировать возглавляемый ими трибунал в Логроньо о результатах амнистии колдунов. И добавляли, что хотели бы заявить о своем полном несогласии с продлением эдикта о помиловании еще на четыре месяца. Они присоединялись к мнению Сан-Висенте, который утверждал, что эдикт возымел действие только в отношении самых молодых сектантов, но не помог искоренению настоящих мерзостей, угнездившихся в душах пожилых людей. Они хотели довести до сведения главного инквизитора, что избрание Саласара для занятия столь щекотливым делом было серьезной ошибкой.

Однако огорчение по поводу записки, составленной прокурором Сан-Висенте, отошло на второй план, как только Саласар получил трагическое известие, перевернувшее его жизнь. Спустя годы он помнил это мгновение так же отчетливо, и ему по-прежнему казалось, что все элементы мироздания составили заговор против него с целью сообщить об этом ужасном событии доступными им средствами. В тот день небо заволокло тучами и подул необычный ветер, который вместо того, чтобы поднять в воздух пыль, мел землю, сгребая по пути сухую осеннюю листву. Было всего четыре часа дня, а вокруг уже все померкло, и над морем разбушевалась гроза, время от времени небо разрезали вспышки молний, которые на доли секунды разгоняли мрак, после чего на город вновь опускалась траурная завеса тьмы и дождя.

Инквизитор решил удалиться в свою опочивальню, чтобы просмотреть кое-какие документы. Грозы почему-то всегда нагоняли на него тоску. Он шел по коридору, и серовато-голубые вспышки молний, прорываясь сквозь оконные переплеты, выхватывали из темноты силуэты лавок и шкафов. Было еще рано, но ему казалось, что наступила глубокая ночь. Он отодвинул щеколду, распахнул дверь и шагнул в комнату, которая обдала его своим теплым, но одновременно таким чужим и незнакомым дыханием. Он был в дороге уже столько недель, переменил столько опочивален, приноровился к самой разной пище; столько времени провел вдали от собственного жилища, что уже забыл, каков он, запах родного дома.

Для Саласара его комната всегда была чем-то вроде святилища. Он чувствовал себя уверенно только тогда, когда самые что ни на есть земные предметы, которые привязывали его к этому миру, находились у него под рукой. Ему нравились полки, закрывавшие стену от пола до потолка и уставленные книгами в кожаных переплетах теплых тонов. Нравилось поглаживать их корешки, медленно прохаживаясь по комнате. Он любил вынуть один из томов из ряда других, вдохнуть его запах и подушечками пальцев с величайшей осторожностью провести по золотым уголкам, хотя некоторые из них иногда оказывались острыми, как лезвие бритвы.

Ему нравился его дубовый письменный стол с боковыми ящиками, в которых он хранил бумагу, ту самую белоснежную бумагу, которая сейчас лишила его сна. Здесь был его любимый стул с обитой черной, тисненой кожей спинкой, на котором так удобно было сидеть, читая или работая. Тяжелые бархатные занавеси гранатового цвета на окнах, узорчатый ковер, деревянные балки потолка, запах воска, исходивший от мебели, — все это не могло не порождать у него чувства безопасности. Вот как выглядело место, где он вынашивал свои идеи, писал королеве письма или предавался горестным размышлениям, не опасаясь, что кто-то застанет его во время очередного приступа тоски.

Однако сейчас ничего этого под рукой не было, мир словно отвернулся от него, и еще не скоро он сможет вернуться в свое убежище. Он взглянул на свой сундук, стоявший в одном из углов этой чужой комнаты. В нем он хранил то немногое, что связывало его с родным домом, которого сейчас ему так недоставало. Самые ценные книги, серебряные гравированные чернильницы, письма Маргариты…

Он лег навзничь на кровать и вздохнул. Скрестил руки за головой, разглядывая потолок, пока не услышал, что кто-то стучится в дверь. Это был Иньиго.

— Пришло срочное письмо, — крикнул он.

Как только Саласар взял конверт в руки, у него возникло предчувствие беды. Он знал это, еще не начав читать письмо, еще до того, как добрался до той части, где об этом ясно говорилось. Странное ощущение, словно он вспомнил то, что когда-то пережил, словно эта уверенность в неотвратимости драматической развязки существовала в его душе уже с самого рождения. И все равно известие показалось ему невероятным. Ему пришлось перечитать письмо еще раз, чтобы увериться в том, что оно не снится ему в страшном сне.

Королева умерла. Умерла. Ее больше нет. Маргарита навсегда ушла из этого мира, а поскольку у него было предчувствие, что другого не существует, он потерял ее навсегда. Он ее потерял. Никогда больше не увидит. Сколько времени оставалось до этого «никогда»? Он столько раз о ней думал. О ней — счастливой, о ней — беременной, о ней — качающей колыбель, о ней — вышивающей золотыми нитями на пяльцах для монахинь, о ней — в королевских одеждах, о ней — без короны и драгоценностей. И даже иногда представлял ее в объятиях супруга. Но никогда не задумывался о том, что она смертна.

Саласар ничего не сказал, хранил молчание весь остаток дня, оставаясь таким же серьезным и рассудительным, каким он был всегда, не позволил себе никаких комментариев во время ужина, хотя все только и говорили, что об этом событии. Что она была хорошей матерью, хорошей женой, что была справедливой, красивой, нежной. Но он не проронил ни слова.

Поспешно удалился к себе и, уже наедине с самим собой, начал расшвыривать книги на столе, чернильницы, перья, стул, пока не опомнился, сел на кровать, обхватив голову руками, и зарыдал, как ребенок. Он вдруг поймал себя на том, что во весь голос клянет все на свете, в чем только не обвиняя Господа Бога! Как Он мог допустить, чтобы случилось такое ужасное несчастье!

Долго еще обвинял Его Саласар во всех своих невзгодах и невзгодах всего остального человечества, пока не осознал, что нельзя быть таким непоследовательным. Он уже давно не благодарил Бога за то хорошее, что с ним происходило, потому что давно перестал верить в неисповедимые Его пути, а значит, не мог возлагать на Него ответственность за все плохое на этом свете.

Его стенания были слышны в коридоре. Помощники переглядывались, напуганные даже больше, чем во время грозы. Они решили войти в опочивальню инквизитора: не дай бог, окажется, что ведьмы все-таки существуют, как бы он ни старался это опровергнуть, и теперь они его избивают или хуже того — в него вселились. Но когда они постучали в дверь и попытались открыть засов, Саласар окончательно вышел из себя.

— Невежды! — вскричал он. — Что вы знаете о жизни?! Даже не вздумайте заходить в комнату, а то я вышибу из вас дух, если понадобится.

Он просидел всю ночь на кровати, проклиная свою короткую и нелепую жизнь, которой он не мог найти объяснения. Спрашивая себя, где находится человек до того, как родиться, и куда он исчезает, когда умирает. Спрашивая, почему, почему, почему… Сначала пытаясь найти ответ в себе самом, пока не осознал, что у него его нет и что именно поэтому он очутился там, где сейчас находится. И тогда он решил, что спросит об этом у нее. Если она была права, если все именно так и есть, как она думала, теперь, наверное, ей известны все ответы, и он попросит ее помочь ему их узнать.

С видом печальным и нежным он шепотом высказал все, о чем никогда не отваживался написать ей в письме и уж тем более высказать при личной встрече. Что она была для него светочем в этом трудном деле жизни. Что, воскрешая образ ее в своей памяти, он обретал силы, чтобы выслушивать ту околесицу, которую несли его узники во время допросов. Что он делал это в надежде на то, что когда-нибудь ему попадется настоящее доказательство существования Всевышнего, такое, за которое он мог бы уцепиться, которое позволило бы ему поверить в то, во что верила она, и таким образом быть достойным хотя бы находиться рядом с нею, поскольку о большем Саласар и не мечтал.

Запечатлевая в памяти ее облик, он мог довольствоваться лишь беглыми взглядами, которые лишь изредка осмеливался бросить на нее. Они не позволяли ему уловить цвет ее глаз или оценить гладкость кожи. Именно поэтому он так внимательно рассматривал портреты Маргариты, висевшие на стенах дворца. Чтобы составить себе ясное представление о ее личности, он собирал отзывы людей, которые говорили о королеве в его присутствии, добавляя к этому короткие признания, которые время от времени она ему делала. И вдруг понял, что совершенно ее не знал, что он придумал ее себе и что этот образ был настолько совершенен, что оказался вызывающе недоступным. Она оказалась на недосягаемой высоте. Только однажды он ее сурово отчитал, когда та сказала, что считает жизнь путешествием к смерти, а смерть — счастливым переходом в лучший мир.

— Да это ведь не что иное, как похвала самоубийству! — вскричал он. — Размышления на столь мрачную тему уже сами по себе должны считаться грехом.

И вот теперь он снова на нее рассердился и в сердцах бросил ей, что она своего добилась и сейчас совершает тот самый переход, который окончательно разделил их обоих, и, возможно, навсегда. Он не заметил, сколько времени в нем раскачивался этот невидимый маятник: раздражение сменялось грустью, чтобы вновь перейти в раздражение. В итоге он совсем выбился из сил, уснул, едва опустив голову на подушку.

Проснувшись утром, он не обнаружил у себя ни малейшего признака волнения. Взял себя в руки, продолжил свое расследование, делал записи, любые показания подвергал сомнению. Все, как обычно, однако кое-что изменилось, так как он уже не искал дьявола. У него не осталось ни малейшего сомнения в том, что дьявола не существует, а стало быть, и Его тоже.

После напряженного рабочего дня Саласар сел у окна понаблюдать за наступлением вечера. Он видел, как солнце продолжает свою титаническую ежедневную борьбу: пытается ухватиться за тучи, царапает, упорствуя, небо, чтобы не скатиться в воду. Напрасный труд: повелитель неба был сброшен с трона, погрузился в море и погас, и тогда все потонуло во мраке.

Видеть, как слабеет дневное светило, в общем, не так уж и грустно, потому что есть уверенность в том, что на следующий день оно вновь торжественно появится на небосклоне, в этом ведь и заключается постоянное обновление. Разве не то же самое происходит с человеком? Вот-вот наступит зима, потом она кончится, и придет весна, а с нею и птицы со своим щебетанием, и буйная растительность, и море цветов. Но потом все это опять подойдет к своему концу, зима вернется вновь, и установится холодная и бессмысленная погода. Все абсурдно, все законы природы так же нелепы, как их поиски, которые ведут не к обретению счастья, а скорее, наоборот. Все, что его окружает, и все остальное есть печальное недоразумение. Он больше никогда ее не увидит, никогда, никогда. Сколько времени осталось до этого никогда?




XXIII

О том, как избавиться от икоты, а также избежать злобных проделок некоторых лесных духов





В суете последних месяцев Май почти забыла, что существуют люди, которые способны вмешиваться в естественный ход мироздания и нарушать его законы. В пределах четырех измерений они обычно чувствуют себя как рыба в воде. Эдерра придерживалась мысли, что все без исключения человеческие существа обладают по крайне мере минимальными сверхъестественными способностями. Однако в большинстве случаев тяготы жизни и различные бытовые трудности в сочетании с неверием в собственные силы заставляют их забыть, что можно узнать будущее по линиям руки или по радужной оболочке глаза или толкуя сны. Можно также поддерживать на расстоянии связь с людьми и существами, которые даже не знакомы друг с другом, а то и лечить тяжелейшие болезни наложением рук или с умом используя травы и заговоры, как это делали они с Эдеррой.

— Врачи отказываются это признать, потому что у них усохли мозги от занятия наукой, и они совсем забыли о развитии врожденных способностей. Как тот врач, ты помнишь его? — спрашивала она Май и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Ты не помнишь, потому что была маленькой. Он как раз вернулся из университета — очень серьезный, весь в черном, с двумя круглыми стеклышками на переносице, и как это они у него не перекосились, ума не приложу! Он сказал, что это столичная мода и что они нужны, чтобы глаза лучше видели. — Она рассмеялась и пояснила: — Но я-то думаю, что он пользовался ими, только чтобы пустить пыль в глаза. Горожане его встретили как героя, кидали ему цветы из окон, заставили подняться на балкон мэрии, чтобы он произнес речь, и выделили ему кабинет, где он мог вести прием больных. Он просидел в гордом одиночестве за своим письменным столом две недели, и никто к нему так и не заглянул. Он решил сначала, что его городок — самое здоровое место на земле, но вскоре понял, что женщины больше доверяли нам, когда подходило время рожать, потому что, в конце-то концов, кто лучше женщины знает, откуда положено появиться ребенку. От огорчения на беднягу напала икота. Ты должна это помнить, солнышко. — Май между тем весело на нее смотрела. — Не смейся, глупая, он не переставал икать и на улице, ни ночью, ни днем. Не помнишь? Ему даже пришлось снять стекла для глаз, потому что из-за икоты они у него не держались на носу. Я дала ему порезанный кружками лимон с наказом, чтобы он их жевал как можно медленнее, пока кислота не попадет в желудок. И заставила семь раз без передыха повторить свое имя, пристально посмотрела ему в глаза и спросила, какого цвета четырехлистный клевер, да все без толку. Поскольку не было никакой возможности избавить его от икоты, а это продолжалось уже больше недели, врач решил, что мы его сглазили, и нас выгнали из деревни, правда, неужели не помнишь? — Май отрицательно качала головой, а Эдерра приставляла к губам указательный палец и говорила очень тихо, с таинственным выражением лица: — Говорят, теперь он принимает пациентов, подпрыгивая на стуле. Знаешь, если прислушаться, до сих пор можно услышать, как он все еще икает, бедный.

Они на какое-то время замирали, глядя друг другу в глаза с испуганным видом. И тут Эдерра начинала театрально икать, а Май — визжать от восторга, потом обе падали на траву и начинали по ней кататься, щекоча друг друга и умирая со смеху.

Несмотря на то что Май неоднократно была свидетельницей действительно необычных явлений, ей было известно по собственному опыту, что управлять природными стихиями дело очень непростое. До настоящего времени она знала только одного человека, способного мастерски это проделывать: это была Эдерра. Няня обладала удивительным даром. Май пыталась ей подражать, не впадая в отчаяние: она лелеяла надежду на то, что хоть какой-нибудь талант получила в наследство от отца-дьявола.

Май с детства привыкла к присутствию полупрозрачных лесных духов, которые преспокойно и открыто, что было выражением доверия, проносились перед Эдеррой, Бельтраном и ею. Она не пугалась, если, купаясь в реке, чувствовала липкое и холодное тело Эренсуге, золотого змея о семи головах, обвивающего ее щиколотки. Она уже знала, что змею нравится баловаться и что люди его не интересуют, он питается только скотиной, которую ему удается завлечь в воду своим травяным дыханием. Не боялась она и ужасного Эль-Торто, который ловил молоденьких девушек, отважившихся зайти в его пещеру, где он их разрезал на кусочки, жарил, а затем съедал без приправ. При всем при этом Эль-Торто был относительно безобиден, поскольку у него имелось одно слабое место: он был существом весьма недалеким, его легко было обвести вокруг пальца с помощью пары каламбуров. Если же ты обделен красноречием или же состояние нервного напряжения мешает тебе вымолвить хоть слово, остается еще возможность ткнуть ему пальцем в единственный, как у циклопа, глаз посреди лба и выбежать из пещеры, пока он будет с воплями корчиться от боли.

Так же без опаски относилась она и к Йельтсу, птицеподобному ночному духу, который умеет пускать огонь из клюва и, хотя выглядит устрашающе, совершенно безобиден. Однако следует опасаться этих огней, с их помощью он может заворожить заблудившихся путников и подвести их к самому краю оврага, чтобы посмотреть, как они туда свалятся. Это доставляет ему удовольствие.

Однако заклинать самого дьявола — это совсем другое дело. Май знала, что стоит только связаться с дьяволом, назад уже дороги нет, он в мгновение ока порабощает тело и душу своих приверженцев. Поэтому она никогда не пыталась иметь с ним дело, даже в те первые ужасные минуты, когда осознала, что лишилась Эдерры, когда отчаяние, как туман, застилало ей взор. При одной мысли, что она может повстречаться лицом к лицу с дьяволом, родным своим отцом, который, похоже, уже начисто о ней забыл, и увидеть его горящий взор, — от этого у нее все тело покрывалось мурашками.

Надо сказать, ей случалось видеть дьявола во всем его адском великолепии, когда они с Эдеррой, сами того не желая, набредали посреди ночи на какой-нибудь шабаш. Он был огромный, с пятью рогами на голове, без устали плясал вокруг костра, неистово колотя в барабан и время от времени заливая себе в глотку вино, словно таким способом пытался погасить вечный огонь, снедавший его изнутри. И тогда Май удивлялась, что находятся люди, пожелавшие близко сойтись с ним, зная, что в обмен на предполагаемые выгоды придется стать его пленником, навсегда потеряв душевный покой.

— В этом-то и заключается разница между нами и ведьмами, — говорила ей Эдерра. — Они заключили союз с дьяволом, поэтому их сила им не принадлежит. Дьявол того и гляди рассердится и ее у них отнимет. Наша же сила только нам принадлежит, и мы ее сохраним, пока голова есть на плечах.

— Да-а, — огорченно тянула Май. — Меня даже на фокусы не хватает. Мои заговоры действуют наполовину.

— Они еще будут действовать. Тебе не требуется его помощь, чтобы они действовали, — уверяла ее Эдерра. — Все дело в практике.

Однако проявление колдовской силы, свидетельницей которого Май стала на пристани Сан-Себастьяна той памятной ночью, далеко выходило за рамки простого сговора с дьяволом. На нее произвел глубокое впечатление образ Люцифера, который четверке злоумышленников удалось сотворить в небе из дыма, валившего из простого котла. Это действительно была демонстрация силы необыкновенной, чудесной, ужасной. Эти четверо сумели вызвать дьявола, а тот выказал им почти собачье послушание. Как же они этого добились? Май решила превозмочь страх и выяснить, каковы подлинные намерения этих двоих мужчин и двух женщин. Если все, что они делали, имело целью навредить ее обожаемому послушнику, она им этого не позволит.

Май видела, как четверка пособников дьявола, сделав свое черное дело, преспокойно направилась куда-то по одной из городских улиц. Она подождала, когда те отойдут подальше, потому что с нею был Бельтран, а ей не хотелось, чтобы цокот копыт насторожил колдунов. На смену дождю пришла промозглая и холодная ночь; звезды едва угадывались на небе, а луна лишь на короткое мгновение появлялась из-за туч, покрывая дома и улицы города сияющим серебристо-матовым лаком. У Май засосало под ложечкой при мысли, что ее могут заметить, поскольку эти четверо вызывали у нее гораздо больший ужас, чем сильфы или лесные духи.

— Тише, Бельтран, если нас заметят, то убьют, — прошептала она ему на ухо.

Они вышли на окраину города, а там свернули на тропинку, которая поднималась по склону горы к лесу в том месте, где он становился еще более густым. Их окутывала пелена ночной сырости, которая тут же смешивалась с голубоватым парком, вырывавшимся изо рта и ноздрей Бельтрана. Земля была покрыта папоротниками, которые касались коленей, а ветви деревьев над ними напоминали гигантскую сеть, которая, казалось, вот-вот свалится на них сверху и накроет с головой, лишив всякой возможности сопротивляться.

Четверка колдунов вышла на окруженную соснами поляну, где находились их повозка и четыре лошади. Май поняла, что злоумышленники встали здесь лагерем перед тем, как спуститься в Сан-Себастьян. Расстояние достаточно большое, чтобы его нельзя было заметить издали. Колдуны переместили повозку на северную сторону, чтобы она прикрывала их от ветра с моря, и собрались разжечь возле нее два костра: получился своего рода треугольник, внутри которого они одновременно укрылись от диких животных и от непогоды. Пока мужчины разжигали костры, женщины вытащили из телеги огромный клубок ниток с привязанными к ним ракушками, а затем начали развешивать их на окружавших лагерь деревьях, пока те не оказались опутанными этой своеобразной паутиной. Та из женщин, что была помоложе, на вид лет шестнадцати, потянула за нить и отпустила, чтобы проверить, как они будут звенеть. Похоже, она осталась довольна.

Старшая из женщин поставила на один из костров котелок с варевом, а мужчины сняли обычную человеческую одежду, которая была на них до этого момента, и вновь облачились в коричневые шкуры, которые делали их больше похожими на бурых медведей, чем на людей. Старший, мужчина с бычьей шеей, взял топор и отправился в лес. Май предположила, что он хочет нарубить немного дров. Женщина лет пятидесяти с орлиным носом и руками, усеянными в одинаковой пропорции морщинами и браслетами, громко распекала его за что-то, однако из-за большой отдаленности Май не могла расслышать, что именно она говорила.

В котелке закипело, и в лесу запахло едой. Этот запах заполнил все пространство. Девушка же тем временем потягивалась, подняв вверх свои тонюсенькие ручки, громко зевая и встряхивая легкими волосами цвета соломы, которые затем собрала в пучок на затылке. Она с унылым видом села рядом с котелком, нехотя помешивая варево.

В какой-то момент Май застыла от ужаса. Она не заметила, как прошло время, потому что ее гипнотизировал колеблющийся свет обоих костров. У нее было такое впечатление, будто две звезды спустились с небес, чтобы заглянуть ей в глаза, заворожить своим мерцанием, и она почувствовала слабость в коленях. Она уже давно потеряла из виду обоих мужчин, и сердцем почувствовала приближение беды. Внутри у нее все перевернулось, она согнулась в три погибели, руки у нее стали холодными и влажными, в горле пересохло.

Май вдруг ощутила присутствие своего могущественного отца, ей казалось, что он наблюдает за ней из темноты. Она так и обомлела. У нее не было сил бежать и даже оглянуться по сторонам из опасения, что предчувствие ее не обманывает. Кромешная тьма окутала ее с головы до ног, словно черное покрывало, я Май вообразила себе, что попала в самое средоточие преисподней. И тут где-то рядом хрустнул сучок, затем раздались осторожные шаги, словно кто-то подкрадывался к ней, шурша листвой под ногами, и этот звук освободил невидимый стопор, мешавший ей двинуться с места. Она тут же вскочила на ноги, прыгнула на спину Бельтрана и вдруг почувствовала, что кто-то держит ее за правое плечо. Из горла у нее вырвался крик ужаса, который она почему-то услышала как бы со стороны. Этот вопль испугал сидевших у костра женщин, которые тут же повернулись в ее сторону.

— Кто там ходит? — воскликнула одна из них.

Май отбивалась, как могла, размахивала руками, закрыв глаза и визжа, как одержимая. Ей никак не удавалось освободиться от цепкого захвата. Она не сразу поняла, что зацепилась воротником за крючковатый сучок ближайшего дерева, когда садилась на Бельтрана. Пытаясь высвободиться, она обернулась назад и наткнулась на пронзительный взгляд горящих зеленых глаз. Глаза дьявола! Ни разу в жизни ей не приходилось испытывать такого леденящего кровь ужаса. Казалось, она вот-вот задохнется от кошмарного предчувствия встречи с неведомым.

— Я твоя дочь, не трогай меня, отец, не трогай меня, — повторяла она, словно молитву.

Май дернулась из последних сил, вырвав клок материи из платья, и стегнула Бельтрана, чего не делала никогда. Ослик понесся с быстротой, совершенно чуждой его спокойному нраву, потому что она все время поддавала шенкелей, и к нему перешло ее тревожно-возбужденное состояние. Они вихрем мчались сквозь ночную мглу, не оглядываясь назад. И продолжали скакать до тех пор, пока тьму проклятого леса не разорвали первые лучи сонного рассвета. Наконец, осознав, что за ними никто не гонится, остановились.

Май слезла со своего скакуна и вдруг заметила, что вся правая рука у нее в крови — она поранилась, когда дралась с веткой. Какое счастье, что это было единственное, на что она могла пожаловаться. У нее не было разумного объяснения тому, что случилось этой ночью. Она обхватила голову Бельтрана, уткнулась лицом в серебристые кудряшки на его лбу и закрыла глаза, ища у него утешения.

— Можешь мне объяснить, что произошло? — еле слышным от изнеможения голосом спросила она.

Однако Бельтран взглянул на нее удивленно. Он ничего особенного не заметил.

Смерть королевы Маргариты взбудоражила все королевство. В то время как монархия стала объектом насмешек и сатиры, королева была единственной, кому удалось завоевать сердца подданных, потому что они видели в ней свое отражение: уязвимая, оказавшаяся в изоляции, униженная герцогом де Лерма и его присными, такая же несчастная, какими себя ощущали все простые люди. Ее набожность трогала даже самые черствые души, так что ее кончину оплакивали во всех уголках королевства. Все были убеждены, что с ее уходом они лишались какой-то частички собственной души, как и надежды на то, что положение в стране может улучшиться.

Теперь, по ее примеру, оставалось только уповать на то, что добрые люди получат вознаграждение в мире ином, поскольку этот мир действительно прогнил насквозь. Кое-кто даже отважился предположить, что королева будет похоронена как святая. Маргарита была уверена в том, что жизнь всего лишь формальность, которую необходимо выполнить для того, чтобы попасть в рай, и ожидала этого момента с трогательным спокойствием, как посетитель, дожидающийся в приемной, когда ему будет дана аудиенция. Никто не сомневался в том, что она прямым путем попала на небеса.

Дни, предшествовавшие и следовавшие за ее кончиной, стали наглядным воплощением хаоса. Поступившие из Эскориала известия о рождении нового инфанта и смерти роженицы совпали по времени из-за задержки почты. Вот почему в Вальядолиде все сбились с ног. Когда уже все было готово для проведения на улицах города маскарада в ознаменование рождения очередного королевского отпрыска, поступило сообщение, что приготовления следует отменить, а вместо праздничных одежд облачиться в траур и быть готовым к участию в церемонии похорон, поскольку королева скончалась родами. По слухам, на третий день после родов ее начало лихорадить, и вскоре врачи утратили контроль над ее состоянием. Говорили, что она страшно металась на простынях цвета слоновой кости, перестала узнавать родных и близких, принимая свою камеристку за мать. Щеки у нее стали красными, как два спелых яблока, губы пересохли, а слезы сделались такими густыми, что почти перестали литься из глаз.

Дон Родриго Кальдерон взял на себя все заботы о королеве и распорядился послать за доктором Меркадо, который считался в Вальядолиде медицинским светилом. Эскулап прибыл в Эскориал, предложив самые современные способы лечения, усвоенные в ходе неоднократных поездок в Рим. Однако они шли вразрез с традиционными методами, которым отдавали предпочтение пользовавшие двор местные врачи.

Доктор Меркадо расположился перед кроватью государыни, снял пиявки, которые врачи поставили ей на спину, и уверенно заявил, что современная наука неопровержимо доказывает, что лечение кровопусканием есть глубочайшее заблуждение, ибо подобно тому, как болезнь выходит вместе с кровяной жидкостью, так из тела выходит и жизненная энергия, необходимая для выздоровления больного.

— Это тем более бессмысленно, — заявил доктор монарху, который, судя по его виду, не был удовлетворен объяснениями медика, — что речь идет о недавней роженице, которая и так потеряла много крови естественным путем.

Он попросил, чтобы послали за его доверенным аптекарем по имени Эспинар, после чего намазал королеву мазью, пахнувшей жженым клопом; наложил пластыри, которые должны были действовать в течение нескольких часов, и порекомендовал, чтобы она ничего не ела и не пила за исключением какой-то красноватой жидкости, которую надо было принимать каждые два часа. Несмотря на принятые меры, больной не становилось лучше, наоборот, она с каждым разом становилась все слабее и бледнее. Она перестала принимать свою камеристку за мать, потому что уже даже не открывала глаз.

Ревностные подданные устроили на улицах Вальядолида крестный ход, чтобы испросить у неба здоровья для государыни. Они взяли статую святого Петра Регаладо, которая имела славу чудотворной, и торжественно пронесли ее по улицам города. Процессию возглавлял сам епископ, который шел, сжимая в руках огромный посох с навершием в виде креста. Они шествовали с закрытыми глазами и озабоченными лицами, перебирая четки и бормоча молитвы. Не успели они вернуться в храм святого, как из монастыря при Эскориале поступило указание готовиться к похоронам.

Говорили, что все произошло в девять утра. За окнами поднялась буря, и небеса содрогнулись от раскатов грома и вспышек молний, таких сильных, что от них волосы вставали дыбом. Король в это время находился в часовне, молился, стоя на коленях с переплетенными пальцами рук, стараясь вложить в просьбу о спасении супруги все свои душевные и физические силы. Он пробыл там два часа, пока плач придворных дам не заставил его подняться на ноги. Никто не ставил его в известность о случившемся несчастье, однако он уже обо всем догадался сам.

Король шел по коридорам дворца с низко опущенной головой, едва передвигая ставшие вдруг свинцовыми ноги. Дойдя до комнаты королевы, он остановился. Им овладело детское желание закрыть на все глаза и навсегда остаться перед этой дверью, чтобы не видеть ее без признаков жизни, чтобы никогда не узнать, что она и в самом деле умерла. Однако, когда он уже готов был повернуться и бежать куда глаза глядят, не разбирая дороги, одна из фрейлин, молившихся подле его супруги, с плачем вышла из комнаты, скорбно посмотрела на него и выразила ему свои соболезнования. И тогда смерть стала реальностью.

Филипп III вошел в опочивальню, и она была там, навеки упокоившаяся, с навсегда закрывшимися глазами. Он приблизился к кровати, большим пальцем начертил в воздухе крест надо лбом покойной, наклонился к ее лицу и поцеловал. Он не проронил ни слова. Вернулся в часовню и там заплакал как ребенок, слыша вдали плач другого ребенка, своего сына, новорожденного инфанта, звавшего к себе мать, которой здесь уже не было и никогда больше не будет.

— Этот ребенок обошелся слишком дорого, — сказала одна из кормилиц.

И с тех пор, на его беду, инфанта так и прозвали — Дорогой, ежедневно напоминая ему о том, что его появление на свет стоило жизни его матери.

В Эскориале всю ночь вздыхали и молились возле покойной. Филипп III не позволил никому, кроме графини де Демос и доньи Марии де Сидония, до нее дотрагиваться. Им было поручено удалить всех присутствовавших из опочивальни королевы. Затем они откинули простыни цвета слоновой кости, сняли с нее рубашку, которая вся пропиталась запахом пластырей, которыми лечили больную доктор Меркадо и аптекарь Эспинар, и принялись готовить ее к долгому путешествию. Промыли каждую складку кожи розовым мылом, натерли с головы до ног александрийскими духами, которые ей доставили из Австрии. Обрядили ее в монашескую рясу босоногой францисканки, расчесали волосы и собрали их в узел. Закончив свое скорбное дело, позвали мужа, — и вот тогда-то его прорвало, потому что она казалась не умершей, а всего лишь пребывающей в покое, погруженной в безмятежный сон, от которого рано или поздно она могла очнуться.

— Моя святая покойница, зачем мне жить на свете? — говорят, вскричал он.




Саласар в течение дня все обдумал и уехал под покровом ночи, никому ничего не сказав. Только оставил на кровати записку со списком точных инструкций и объяснением, что неделю будет отсутствовать по личным мотивам. В ней указывалось, что помощникам надлежит отправиться в Толосу и без промедления начать допросы. Он-де вскоре их догонит. Ответственными за Визит он назначил брата Доминго и Иньиго де Маэсту. Он выбрал в конюшне лучшую из лошадей и пустился вскачь, надеясь, что ночной бриз развеет его тоску.

Огромная луна то пряталась, мерцая, в облаках, то появлялась между ними, словно приподнимая некую завесу тайны и заливая уходящую вдаль дорогу своим холодным пепельным светом. В последние дни дождь лил без остановки, и Саласар изо всех старался не угодить в одну из многочисленных луж, которые в темноте казались огромными пятнами разлитых чернил. Сырой, промозглый воздух пробирал так, что инквизитору казалось, будто холод постепенно проникает до самой сердцевины его души. Он погонял коня, мечтая о том, чтобы печальное известие оказалось ошибкой какого-нибудь растяпы чиновника, у которого в голове перепутались сообщение о рождении нового инфанта со слухом о смерти королевы. Однако мало-помалу ночной сумрак начал рассеиваться, а в месте с ним и ощущение, что все это привиделось ему в кошмаре сновидения. Увы, это была реальность, и он вдруг почувствовал усталость. Годы не проходят без следа, его тело отвыкло, не то что в юности, переносить тряску верховой езды. Он заприметил вдали теплый свет фонарей почтовой станции и решил остановиться.

Смотритель принял его с неуместной, учитывая обстоятельства, радостью, и Саласар чуть было его в этом не упрекнул, но сдержался. Оплакивание королевы не является всеобщей повинностью, возможно даже, что известие об этом еще не докатилось до этих забытых богом и людьми мест. На станции он пробыл совсем недолго.

— Я хочу только сменить лошадь, — сказал он смотрителю.

По пути к Эскориалу ему пришлось останавливаться еще четыре раза. Он выглядел очень усталым, голова втянута в плечи, лицо наполовину скрыто черным плащом. Его просто не интересовало, как он выглядит, что явилось отражением душевного состояния. Он шел он городу как во сне, интуитивно обходя стороной людей, попадавшихся ему навстречу, избегая столкновений, однако он их даже не видел, лица, стены — все плыло перед глазами. Он чувствовал, что бурлящая вокруг толпа народа растет по мере приближения к монастырю. Всем хотелось попрощаться с королевой. Некоторые женщины в первых рядах прощающихся с королевой безутешно рыдали. Это были не наемные плакальщицы, нет, они плакали искренне, под влиянием душевного порыва, стеная так громко и жалобно, что это могло бы растрогать самого бессердечного человека. Саласар оказался рядом с пятилетним ребенком, одетым в траур, который поднял голову и посмотрел на него со скорбным выражением.

В монастыре царила атмосфера скорби и печали, колокола звонили так неторопливо, что сердце надолго замирало в ожидании следующего удара. Именно тогда Саласар открыл для себя, что звучание некоторых инструментов способно породить ужасное чувство одиночества. Королевские гвардейцы с копьями, выстроившись в две шеренги, образовали живой коридор, разделив на две половины толпу, залившую от края до края всю площадь перед монастырем. Наконечник каждого копья был украшен черной креповой лентой. Через некоторое время показалась открытая черная повозка с гробом королевы. Повозку влекла за собой шестерка вороных коней, которых погоняли кучер и форейтор в черных кафтанах и того же цвета сапогах до колен. Единственное, что нарушало монотонность черного цвета, были огромные белые цветы, красиво уложенные вокруг покойной. И тут пошел дождь.

— Небеса тоже оплакивают нашу королеву, — заговорили в толпе.

Гроб был накрыт стеклянной крышкой, чтобы люди могли попрощаться с Маргаритой лицом к лицу. У нее было очень спокойное лицо. Она умерла три дня назад, но сохранила нежный облик молодой очаровательной женщины, какой она и была при жизни. И сейчас она выглядела намного красивее, чем в воспоминаниях Саласара, к которым он время от времени возвращался. Ее обрядили в рясу босоногой францисканки, в сплетенных ладонях она держала серебряные четки. За гробом шли герцог де Лерма, графиня де Лемос, Родриго Кальдерон и сам король.

— Герцог де Лерма и графиня де Лемос передают тело королевы приору сообщества, — громко крикнул Кальдерон.

Затем некто из его знакомых подошел к нему и что-то прошептал на ухо, а тот в ответ улыбнулся чуть ли не насмешливо. Это возмутило всех, кто это видел.

— Видали, каков наглец? — прошептал мужчина, стоявший рядом с Саласаром.

— Я расслышал, что он сказал: «Одна свинья готова, осталась другая», — ответил другой. — Этот тип — настоящий убийца.

— Кальдерон спутался с колдунами, — сказал третий. — Он привез из Вальядолида того самого доктора Меркадо вместе с его недоучкой аптекарем, чтобы лечить королеву, и говорят, он их подкупил. Врач ее отравил коричневым порошком.

У Саласара спазм рыданий перехватил горло, перед глазами пронеслись тысячи неясных образов. Он вспомнил письмо королевы, в котором та сообщала ему о своих подозрениях в отношении де Лерма и Кальдерона; Педро Руиса-де-Эгино, умершего от отравления, четверку мнимых колдунов; стеклянную трубочку с порошком коричневого цвета, завернутую в платок, тончайший платок с вышитой заглавной буквой М. Он-то наивно полагал, что платок мог принадлежать Маргарите, а теперь ему стало ясно, что это платок доктора Меркадо. Яд королеве дал именно доктор! Так значит М — это Меркадо… Кальдерон… Мнимые колдуны… Педро Руис-де-Эгино… Доктор Меркадо…

Повозка, на которой везли гроб, скрылась в воротах монастыря. Толпа начала медленно расходиться, но Саласар так и остался мокнуть под дождем, который припустил еще сильнее. Теперь он был уверен в том, что смерть королевы Маргариты никак не связана с рождением сына. Это не был несчастный случай, ее подло убили! Саласара снедало чувство вины, ведь у него на руках были все факты, указывающие на возможность подобного исхода, а он до последнего момента не умел их правильно истолковать. Он, обещавший защищать ее всеми возможными способами! Дождь слепил ему глаза, а он все не мог отвести взгляда от дверей, за которыми скрылась его королева. Навеки, навсегда…

Прошло много времени, уже совсем стемнело, когда инквизитор словно очнулся от забытья и медленным шагом двинулся туда, где оставил свою лошадь, не переставая задаваться вопросом, почему все так произошло. Какая связь могла существовать между его Визитом в северные провинции и смертью Маргариты? Он дал себе слово закончить начатое расследование, разоблачить виновных и сделать это настолько безукоризненно, чтобы не осталось и тени сомнения в том, кто виноват в смерти королевы. Теперь он точно знал, как следует поступить.




XXIV

О том, как сделать путешествие по морю безопасным, избежать удара молнии, излечиться от запора и болезни почек, избавиться от страха и безумия и как зажигать искусственные звезды





Солнце и раньше действовало на Май успокоительно, вызывая у нее чувство внутреннего обновления. Как только оно начинало сиять на голубом небосклоне, у нее возникало чувство, что еще не все потеряно. Целое утро она брела, не разбирая дороги, ища, где бы спрятаться, подальше от лагеря колдунов, размышляя о том, что, собственно, она увидела прошлой ночью, вспоминая, при каких обстоятельствах уже сталкивалась с этими людьми в шкурах. Отбросив страх, она должна была признаться себе, что до того момента, как им удалось вызвать дьявола из кипящего котла, они всегда казались ей простаками. Однако стоило закрыть глаза, как она опять видела перед собой два зеленых, светящихся во тьме глаза и по телу пробегала волна озноба.

После бессонной ночи, беспорядочного бегства и смятения Май совсем выбилась из сил и прилегла под деревом. Посмотрела на солнце и подумала о том, что начинается новый день ее жизни, который, может быть, откроет перед ней новые возможности, однако ей пришлось отвести взгляд, потому что сияние было таким ярким, что резало глаза. И вдруг она сделала открытие: это были две зеленые точки, которые маячили у нее перед глазами, куда бы она ни смотрела. Яркий солнечный свет вызвал у нее на сетчатке ложное изображение двух цветных пятен, которые и не думали исчезать! В страшном волнении она вскочила на ноги. Оказывается, две зеленые точки, которые она увидела прошлой ночью в полной темноте, на самом деле возникли потому, что она слишком долго смотрела, словно зачарованная, на огонь обоих костров, разведенных колдунами.

— Это не глаза дьявола! — крикнула она Бельтрану, подскочив на месте. — Зеленые огни — это вовсе не глаза дьявола! Это были световые пятна, обман зрения, вызванный пламенем костра.

Бельтран издал протяжный рев, в котором звучали одновременно и радость, и одобрение. Четверка колдунов все еще вызывала у Май некоторое уважение, однако начиная с этого момента она перестала их бояться. Теперь она могла себе позволить следить за колдунами и их поведением, притаившись в лесу неподалеку от их лагеря. Что это были за люди? Неуклюжие, жуликоватые, грязные! Она научилась читать по губам, о чем они говорят, ей стал понятен язык их телодвижений. Она поняла, что крупный бородатый мужчина и старшая из женщин были супружеской четой, а белоглазый парень и девушка с тощими ногами и туповатым лицом — их детьми. При свете дня все представители этой семейки казались совершенно заурядными людьми.

И все-таки ей так и не удалось выяснить, что побудило их следить за Саласаром и его помощниками, а тем более причинять неприятности ее золотоволосому возлюбленному.

Май так увлеклась своей слежкой, что не заметила, как Саласар уехал из Сан-Себастьяна. Она догадалась об этом, увидев, как члены миссии грузят вещи на повозки перед тем, как отправиться в Толосу, и не обнаружила инквизитора среди отъезжавших. Май восприняла это как знак судьбы и намек на то, что пора бы уже перестать следовать за ними по пятам. В конце концов, ей уже известно, где искать Эдерру. Все указывает на то, что ее няня находится в Витории с Грасией де Итурральде. Ей больше не нужны невольные помощники вроде Саласара и его людей. Но она тут же выкинула эту мысль из головы. Придется остаться с ними еще на какое-то время, потому что желание побыть рядом с Иньиго было сильнее ее.

Поскольку влюбленность застигла Май врасплох и была новым чувством, она и не подозревала, что является неисправимым романтиком. Пришла пора многому научиться. Например, не слушать собственных упреков в неспособности уйти от Иньиго. С ангельским смирением нести в сердце тоску по возлюбленному. Смириться с мыслью о том, что любовный отворот не подействовал. В глубине души это ее даже не волновало. Все страдания перевешивала уверенность в том, что эта любовь подняла ее над повседневностью, превратив в настоящего человека. Теперь она ценила жизнь другого человека больше своей собственной. И ее любимому снова угрожала опасность!

Май поняла это, увидев, что четверка колдунов начала готовиться к отъезду. Она знала, что отнюдь не из благих побуждений они собираются следовать за Саласаром и его людьми. В такой момент было бы предательством покинуть Иньиго. Эта семейка вполне могла использовать яд, порчу, сглаз, любые средства вплоть до смертельных. Нужно предупредить послушника об опасности, прежде чем она пойдет своим путем. Путем, который разлучит их навсегда. В глубине души она считала это своим долгом, раз уж они с ним столько времени шли одной дорогой судьбы. Это будет ее прощальным подарком. Потом она отправится в сторону Витории и там снова встретится с Эдеррой. В Витории она начнет новую жизнь.

Когда они с Бельтраном добрались до Толосы, у Май появился план. Потребовалась пара дней, чтобы все приготовить. Она раздобыла фосфора — достаточно, чтобы изготовить несколько петард и несколько бенгальских огней. Все эти годы, пока они путешествовали по деревням, предлагая свои услуги то на одной, то на другой ярмарке, она не раз сталкивалась с пиротехниками и кое-что узнала относительно трюков, которые они использовали. Затем изменила свою внешность до неузнаваемости: ей нужно было стать не той замухрышкой, какой она была до сих пор, а бросающейся в глаза, необычной, привлекательной женщиной. Она вымылась с головы до ног, затем потерла локти и колени лимоном, пока кожа не стала мягкой и белой, как у младенца. Долго и тщательно расчесывала волосы, пока те не высохли и не стали мягкими, гладкими и блестящими. Она не стала их укладывать или собирать в хвост, а просто откинула назад, так, что они достали ей ниже талии. Нарумянила щеки, наложила угольком тени на веках, а потом поискала красивое платье среди вещей Эдерры. Выбрала льняную тунику небесного цвета, свободную, воздушную, почти без швов, и сплела венок из цветов, который надела на голову. Поглядела на свое отражение в реке, и то, что она увидела, ей понравилось. Она походила на ангела, как и говорил послушник. При воспоминании о нем у Май возник спазм желудка, но она сделала усилие, чтобы выкинуть его из головы.

Она решила использовать цинковую обманку.[22 - Цинковая обманка — сульфид цинка, минерал желтого, бурого или черного цвета, дающий жирный блеск.]

Эдерра говорила, что этот минерал — настоящее чудо, не то что некоторые христианские реликвии, которым ошибочно приписывается способность чудотворения, тогда как в большинстве случаев они представляют собой всего-навсего отполированные куриные кости или даже лоскуты использованной церковниками старой скатерти. Сила воздействия этих реликвий зависит от веры и самовнушения. Цинковая обманка, наоборот, облегчает передвижение по воде, если моряки берут ее с собой, отводит молнии, если держать ее в кулаке во время грозы, помогает избежать запоров, проблем с почками и даже исцеляет от страхов и безумия. Однако ни одно из этих свойств в данный момент Май не интересовало.

До того как стемнело, Май потихоньку привязала к веревке с ракушками, которой колдуны огораживали лагерь, сотни камней цинковой обманки, поскольку знала, что если в темноте на этот минерал падает свет, он вспыхивает, словно звезда. Незаметно для колдунов она подложила в оба кострища, на которых по вечерам разводился огонь, петарды и бенгальские огни, соединив их в цепочку, поднимавшуюся и опускавшуюся по ветвям деревьев и в результате опоясавшую лагерь. После этого закрепила конец ленты петард на воткнутой в землю ветке размером с человека, которую обсыпала небольшим количеством пороха. И стала спокойно дожидаться наступления ночи.

Когда обе женщины начали накладывать дрова в огороженные камнями кострища, Май перекрестилась. Наверняка Эдерре это показалось бы глупостью, но Май подумала, что в подобной ситуации не помешает заручиться поддержкой христианского Бога. В конце концов, чем больше могущественных существ окажется на ее стороне, тем лучше. Женщины поднесли факелы к дровам, которые мгновенно вспыхнули; через пару минут жар огня добрался до петард и бенгальских огней. Неожиданная россыпь фейерверков, искр, огней и взрывов всполошила колдунов, которые в страхе ринулись кто куда, ища спасения в бегстве. Со всех сторон что-то гремело, взрывалось, искрилось, не давая им передышки, и они вертелись как заведенные, вскрикивая при каждом хлопке. Бросятся в одну сторону, а там вдруг вспышка и гром, кинутся обратно — здесь то же самое. В конце концов они сели на корточки посреди лагеря, оглушенные, ослепленные, испуганные, прикрыв головы руками.

Огонь пробежал по всей цепочке и достиг ветки, которую Май обсыпала порохом. Она тут же вспыхнула, обдав поляну наводившим страх жаром преисподней и брызгами ярких искр. Май подумала, что если бы ее отец это видел, он гордился бы тем, как мастерски она обращается с огнем. Вспышка озарила камни цинковой обманки, и деревья, окружавшие лагерь колдунов, вдруг обратились в хороводы кружившихся по самым разным орбитам звезд. И тогда Май с замиранием сердца, волнуясь, как актриса перед первым в жизни выходом на сцену, выступила из-за горящей ветки. Она двигалась медленно и торжественно, словно сомнамбула, прикрыв веки и вытянув руки перед собой.

— Не трогайте нас, сеньора. Пожалуйста! — Все четверо, умоляюще сложив руки, встали пред ней колени.

— Я пришл-а-а требовать объясне-е-ний, — объявила Май замогильным голосом, от которого у колдунов по спине побежали мурашки. — Скажите правду, сеньоры, и я вам ничего не сде-е-е-лаю.

— Мы не колдуны, сеньора Мари, — сказала женщина с морщинами на лице, позванивая браслетами: она подумала, что имеет дело с богиней духов, которая, согласно легенде, носила нарядные одежды и извергала пламя.

— Тихо! — приказала Май. — Почему-у вы преследуете Саласара и его помо-о-о-щников?

— Это наша работа. Нас нанял один человек, чтобы мы устроили представление. — Бородатый колдун немного пришел в себя и взялся вести переговоры.

— Дьявол? — несколько сбавив тон, спросила Май.

— Ох, нет-нет. С ним мы не связываемся, — сказал мужчина, изобразив на лице самую лучшую из своих улыбок. — Нас нанял вельможа, один из тех, кто держит в своих руках власть и дергает за веревочки. Вы меня понимаете? Однако он выступал от имени более важной персоны — Патрона, которого мы никогда не видели. Нас познакомил с ним один священник, его приятель, некий Педро Руис-де-Эгино, с которым мы однажды познакомились на постоялом дворе. Он сказал нам, что у него есть для нас работа, за которую он хорошо заплатит, что это легкое поручение, не представляющее для нас никаких трудностей.

— Да уж такие друзья, такие друзья, а потом этот вельможа велел нам отравить этого самого Педро, — с возмущенным видом вмешалась в разговор старшая из женщин.

— Замолчи, болтунья! Мы ведь даже не знаем, был ли это яд. — Бородач повернулся к Май с льстиво-угодливой улыбкой и добавил: — Этот человек дал нам порошок, а сам он его получил от одного доктора из этих, из ученых, чтобы мы всыпали его Педро Руису-де-Эгино в рот, пока он спит. — Смущенный бородач развел руками. — А через два дня он взял да и преставился. Вот так-то… Но это не означает, что это случилось из-за порошков, которые мы всыпали ему в рот, он мог умереть и по другой причине. Он уже давно неважно выглядел.

По спине у Май пробежал озноб. Она вспомнила, как два раза заставала этих людей за тем, что они пытались отравить ее любимого послушника.

— А что это еще могло быть, как не яд, — возразила женщина. — Почему, по-твоему, госпожа Мари сюда явилась, чтобы потребовать у нас отчета, правда, госпожа Мари? — по-свойски обратилась она к Май и объяснила: — Я так и знала, что ничем хорошим это не кончится. Мой муженек только и умеет, что впутывать нас в неприятности. Вот говорила же мне моя мать, что он мне не пара. Булочник из моей деревни меня добивался, знаете, госпожа Мари? Но любовь ведь слепа и…

— И почему ты вечно рассказываешь всем эту историю? В любой момент, когда пожелаешь, можешь катиться к своему булочнику.

— Ну, так я в любой момент так и сделаю, не буду же я…

— Замолчите! — крикнула Май, заметив, что ситуация выходит из-под контроля. — В чем именно состояло поруче-е-ние этого самого Патрона, сеньоры колдуны?

— Да говорю вам, мы на самом деле не колдуны, — возразил мужчина. — Хотя сама работа состояла в том, чтобы заставить сеньора инквизитора и людей, которые при нем состоят, поверить в то, что некие колдуны и вправду их преследуют, понимаете?

И тут он поведал ей, что первое поручение заключалось в том, чтобы приехать в Сантэстебан и разыскать там некую Хуану де Саури. Она дала показания против нескольких человек во время суда над ведьмами в Логроньо, а потом пошла на попятный. Вроде бы женщина настаивала на том, чтобы отозвать свои показания, хотела поговорить с Саласаром, чтобы рассказать ему о том, что на самом деле никогда не видела и не была знакома ни с одной ведьмой. Она заявила об этом алькальду и приходскому священнику, а те в свою очередь сообщили об этом в трибунал Логроньо. Все это дошло до ушей таинственного вельможи, который поручил им хорошенько попугать Хуану, чтобы у нее отпали всякие сомнения в том, что колдуны действительно существуют.

— И вы ее убили, — вскрикнула Май.

— Нет, это не так, — взвыла женщина. — Мы хоть жулики, но люди честные. Она умерла сама. Привязала камень к ноге — и головой в реку. Мы ничего не могли поделать.

А затем они рассказали Май, что каждые две недели получали новые задания от незнакомца, выступавшего от имени Патрона. Он поручил им заставить поверить одного из помощников Саласара в то, что он умеет летать. Для этого они использовали мазь на основе мандрагоры, которую он собственноручно им и передал.

— Видать, у него есть друзья-колдуны, которые снабжают его этой дрянью, — сказала женщина.

Они поведали, как им пришлось украсть бумаги со стола инквизитора Саласара у него в кабинете, чтобы передать их работодателю, потому что среди бумаг было письмо, которое его интересовало. Затем он дал указание, чтобы Каталина, их дочь, выдала себя за ведьму и постаралась попасть на аудиенцию к Саласару, чтобы разведать, что там и как, а потом заварить кашу, да только вот представление у девушки сорвалось, и их чуть было не схватили. А потом он их заставил отравить Педро Руиса-де-Эгино, поскольку тот, видно, был осведомлен обо всех их с Патроном делишках, и они боялись, что Саласар их разоблачит.

— Вы должны-ы перестать их пресле-е-довать, сеньоры колдуны, — сказала им Май.

— Конечно, как прикажете, сеньора Мари, но, говорю же вам, мы не колдуны.

— А тогда ка-а-к вы объясни-и-и-те то, что вы сотворили в порту Сан-Себастьяна?

— Вы, ваша милость, это видели? — Мужчина напустил на себя притворную скромность. — Подумаешь, несколько бумажек, пропитанных серой, кинули в огонь, всего делов-то…

— А фигу-у-ра дьявола, которая возникла из су-у-па?

— Ну хорошо. — Бородач пару раз откашлялся и сказал: — Благодаря вашей Божественной природе и обширным знаниям вам известно, что существуют определенные растения, обладающие свойством вызывать видения. — Он запнулся, помолчал и заговорил снова: — Так вот, мы кинули туда белладонну, а все, кто стоял поблизости, надышались ее запахом. Говорят, что в белладонне обитает некий дух, который выходит из нее только один раз в году ночью, должно быть, так и получилось. Это был всего лишь дым. Не представляете себе, насколько легко заставить людей увидеть фигуры в дыму. При этом мой сын, — он показал на белоглазого, — крикнул, что это, мол, ведьма на метле, а девчонка, — он показал на Каталину, — крикнула, что это дьявол. И готово. Все тут же это увидели.

Май подумала, что это объяснение не лишено оснований. Когда они с Эдеррой играли в игру «на что похоже это облако», она в большинстве случаев не видела ничего определенного, пока Эдерра ей не подсказывала. Каждый видит то, что хочет увидеть.

Но больше она ни о чем не успела спросить, потому что заметила, что освещавший ее сзади огонь ветки догорает. Отсветы цинковой обманки гаснут, а ее собственное представление все более утрачивает свое великолепие. Самое время исчезнуть. Она еще раз повторила, что не желает больше их видеть возле Саласара и его людей. Затем резко повернулась, отнюдь не царственно бросив колдунам на прощание какую-то мало подходящую к сему случаю фразу, которая к тому же прозвучала в ее устах слишком натянуто. Кажется, это слегка подпортило послевкусие от вечернего представления. Май кинулась наутек, споткнулась обо что-то в темноте, потеряв при этом венок, но успела забежать далеко в лес, прежде чем зрители успели опомниться.




Саласар отсутствовал уже целую неделю, и по настроению его помощников можно было понять, что все они упали духом. Тем не менее переезд в Толосу прошел благополучно. В точном соответствии с указаниями инквизитора Иньиго и Доминго без задержек приступили к проведению допросов и принятию исповеди, но вскоре почти все желающие успели покаяться, и потребовалось присутствие Саласара для примирения их с Церковью. Молодые люди не знали, что делать. Они сговорились вести себя так, чтобы отсутствие Саласара не бросалось в глаза. Старались держаться приветливо, выглядеть беззаботно, чтобы никто ничего не заметил. И начинали говорить о погоде, о том, какая теплая осень стоит на дворе, всякий раз, когда местные власти начинали допытываться, куда это подевался сеньор инквизитор. Но шила-то в мешке не утаишь.

Они уже начали подумывать о том, чтобы поставить в известность Верховный совет инквизиции, больше из беспокойства о судьбе Саласара, нежели из желания донести обо всем начальству. Не исключено, что его исчезновение как-то связано с ведьмами и их происками, и скрывать это было бы ошибкой. Иньиго и Доминго посоветовались и договорились подождать еще неделю, а потом уже начинать бить тревогу. А пока, чтобы избежать щекотливых вопросов, оба решили всем своим видом показывать, что они-де страшно заняты или усиленно предаются благочестивым размышлениям.

Иньиго воспользовался вынужденной передышкой и погрузился в свои переживания. Со временем ему удалось осмыслить все, что было связано с девушкой из леса и последней с нею встречей. Он отделил свои воспоминания о физической стороне дела, о сплетенных телах, их выделениях, об истоме в груди и дрожи в коленях от душевных переливов и других своих чувствований. Любовь заставила тосковать по опасности, которой она его подвергла. Это восхитительное ощущение счастья, стремление быть лучше, дышать полной грудью, проживать каждое мгновение, словно единственное и последнее, не могло быть грехом. Иньиго убедил себя в том, что девушка была Божественным созданием, и вновь вернулся к теории о том, что голубой ангел преследовал его с единственной целью защитить от всевозможных бед и напастей. При этом он на случай маловероятной, но все же возможной ошибки продолжал перечитывать то, что говорилось о слабой половине рода человеческого в Священном Писании. Ему не давало покоя утверждение Екклесиаста, который открыто заявил, что женщина якобы горше смерти.

Как-то вечером Иньиго в поисках уединения зашел в церковь. В это время там находилось только несколько богомольных прихожанок, которые ставили свечи и возносили молитвы перед изображениями святых. Он сел на скамью поодаль и положил на колени Библию. Ему захотелось найти в ней какое-нибудь опровержение этого постулата Екклесиаста. Он был уверен, что если бы женщины и впрямь были так ужасны, то Господь не избрал бы непорочную Деву Марию, чтобы через нее прийти в этот мир. Он обдумывал это соображение, как вдруг вновь ощутил ее присутствие.




Май буквально распирало от важности сделанного открытия. Ей хотелось кричать о нем на каждом перекрестке. И это была слишком важная тайна, чтобы хранить ее за семью печатями. Нет, дело обстояло как раз наоборот: следовало незамедлительно сообщить обо всем Саласару и его единомышленникам. Она перебрала в уме различные варианты того, как это сделать. Можно было бы, например, притвориться раскаявшейся ведьмой и рассказать обо всем во время допроса. Но тут ей пришло в голову, что ее речи могут быть восприняты как бред одержимой или издевка над инквизиторами и в итоге она окажется в застенках секретной тюрьмы. И это теперь, когда ей стало известно, что Эдерра жива и находится в Витории!

Кроме того, ее охватила неуверенность в собственных силах. Она боялась появиться перед лицом Иньиго при свете дня. Во время их ночных встреч она оставалась под защитой полной луны с ее порождающим ощущение сна серебристым светом. И ей хотелось, чтобы возлюбленный навсегда запомнил ее именно такой: утонченной, воздушной, милой чаровницей. А вдруг обнаружится, что его никак не трогает ее присутствие? Что, если в силу самой рутинности допроса и следствия она покажется ему просто одной из многих, той самой серой мышкой, какой всегда и была в повседневной жизни, а вовсе не росой в садах мира, как ему показалось в ту ночь любви? Может быть, он ее даже не узнает! Вдруг отворот уже подействовал и он ее совсем забыл? Поэтому Май пришла к выводу, что лучше всего подстеречь послушника в каком-нибудь безлюдном и уединенном месте, где она с большой вероятностью сможет остаться неузнанной.

Она вновь начала следить за Иньиго де Маэсту и улучила момент, когда он вошел в церковь с книгой под мышкой. Она незаметно проскользнула в темный, насквозь пропахший сладковатым запахом ладана католический храм. Свет проникал в него через красочные витражи с изображениями Господа, ангелов и апостолов в праздничном облачении и медленно растекался по полу, сияя всеми цветами радуги. Воздух в церкви был пронизан голубоватым, едва заметным дымом, и только кое-где посверкивали в полумраке колеблющиеся огоньки свечей, словно путеводные звезды, специально зажженные для сбившихся с пути христиан.

Май вдруг почувствовала, как в душе у нее снова водворяется покой, тот самый, который вызывал такое неприятие у Эдерры. Звук органа, шепот молящихся, торжественная суровость алтаря, на котором страдающий Христос вот уже целую вечность умирает, распятый на кресте, во искупление грехов человеческих, — все это не могло не трогать душу. И нее не оставалось никаких сомнений в том, что это был дом Господа Бога, достойный его величия.

Она медленно прошла вперед, впитывая босыми ногами холод мраморных плит. Провела кончиками пальцев по спинкам скамей: ей всегда нравилось покрытое резьбой дерево. Она вдруг ощутила, что уже не испытывает страха встречи, а просто счастлива. Бесшумно скользнула по проходу меж скамей позади того ряда, где сидел Иньиго, и опустилась за ним на колени. Он услышал тихий скрип у себя за спиной: послушника охватила радостная уверенность в том, что его ангел находится рядом.

— Это ты? — прошептал он, в одинаковой степени боясь любого ответа.

Она промолчала. Теперь она знала, что он ее помнит, подспудно чувствовала, что он ее ждал. Сердце Май учащенно забилось, у нее перехватило горло.

— Не оборачивайся, прошу тебя, — едва слышно сказала она.

Иньиго, не поворачивая головы, откинулся на спинку скамейки, ощутив дыхание девушки у себя на шее. По телу его пробежал трепет. Май начала говорить еле слышным шепотом.

— Я пришла, чтобы рассказать тебе сказку, — сказала она. — Тебе нравятся сказки?

— Я предпочитаю истории из жизни, — прошептал в ответ послушник.

— Тогда тебе повезло, потому что эта сказка вполне может оказаться явью.

Иньиго решил прикрыть лицо правой рукой, чтобы не будить подозрений, потому что их перешептывание больше напоминало исповедь, чем что-либо еще. Он боролся с искушением обернуться и взглянуть на нее, но так и не сделал этого.

Май начала свой рассказ с того, что жила когда-то маленькая, невзрачная девочка, которая была ни больше ни меньше как дочерью дьявола. Она ходила по лесам и полям с человеком в обличье осла, который умел считать, отбивая копытом результат. Эта бедная девочка, вот горе-то, потеряла свою няню, очень-очень хорошую женщину, которая умела лечить любые хвори, и поэтому ее принимали за ведьму.

Инквизиторы сначала схватили няню, но потом, убедившись в ее невиновности, отпустили, но она разминулась со своей воспитанницей. Затем инквизиторы отправились в новый поход за ведьмами, и девушка отправилась вслед за ними. И вдруг обнаружила, что не она одна интересуется делами сеньоров из святой инквизиции. Что им стараются навредить, притворяясь колдунами, некие злоумышленники, которых подстрекает человек, скрывающийся под именем Патрон. И эти недобрые люди поставили себе целью обмануть инквизитора и его людей, чтобы заставить их увидеть то, чего на самом деле не было. Это они довели до смерти бедную женщину, которая бросилась в реку, намазали одного из помощников инквизитора зельем из мандрагоры, чтобы он поверил в то, что летает, украли важные документы, притворились, давая показания, что вступали в сношения с дьяволом, и, наконец, отправили на тот свет охотника за ведьмами…

— Как заканчивается сказка? — с тревогой в голосе спросил Иньиго, узнав себя в одном из ее действующих лиц.

— У нее пока нет конца, постарайся придумать его сам, — шепнула Май на ухо послушнику. — Ты найдешь мнимых колдунов в лесу, на поляне рядом с водопадом.

— Тогда я представляю себе, как закончится одна из историй сказки, — возразил Иньиго, — а как быть с другой? Что станется с девушкой, которая ищет свою няню?

— Девушка? — переспросила Май. — Девушка раз и навсегда уверовала в силу добрых чувств и в то, что они сами по себе служат оправданием достохвальных поступков. Она была опьянена любовью и нежностью настолько, что утратила стремление к возвышенным целям, которым стоит посвятить свою жизнь. — Она помолчала и добавила грустным тоном: — Но кое-кто убедил ее в том, что лучше умереть, чем предать свои идеалы. Жить без них все равно что умирать каждую секунду.

— А может, этот человек заблуждается, может…

— Нет-нет, — резко вскинулась она, но тут же закончила спокойным голосом: — Этот человек оказался прав.

Май опять умолкла. Закрыла глаза, приблизила лицо к затылку послушника и потерлась о него носом. Он подавил вздох в груди. Вспомнил свою семью, свой обет, обещание не встречаться с этой девушкой, которое дал Саласару. На глаза у него навернулись слезы.

— Я не стыжусь того, что чувствую, — сказал послушник прерывающимся голосом. — Я больше горжусь тем, что стал избранником твоей души, чем тем, что обладал твоим телом.

— Мне нужно идти.

— Подожди, еще одно слово. — Иньиго едва удержался, чтобы не обернуться. — Скажи мне — как тебя зовут? Только это…

Девушка уже открыла рот, чтобы ответить, но тут вспомнила, что Май — это не настоящее имя, а ложное, обманное, существующее для того, чтобы никто не мог ее проклясть. Тогда как истинное имя было известно только Бельтрану и Эдерре. В следующее мгновение она решила, что Иньиго достоин войти в этот тесный круг, куда допускались только люди, заслужившие ее полное доверие. Она наклонилась к уху послушника и медленно произнесла свое имя, боясь ошибиться, потому что никогда не делала этого вслух. Для Иньиго оно прозвучало как пение сирен, и он повторил его шепотом. Произнесенное медленно, оно показалось ему красивой молитвой. И тогда он неожиданно для себя ощутил, что больше не чувствует дыхания сказочницы у себя на затылке. Он обернулся и успел увидеть только голубоватую тень маленькой ножки, переступавшей порог церкви.

Он еще немного посидел там, размышляя о том, что произошло, и об истории, которую только что услышал. Придя в себя, он вскочил с места, выбежал из церкви и быстрым шагом направился к дому, в котором они остановились. Ему нужно было срочно посоветоваться с Доминго. Оказавшись на месте, Иньиго вихрем промчался по комнатам и залам резиденции инквизиции, пересек кухню, выбежал во двор, крича во весь голос, пока не нашел Доминго. Однако юноша был настолько выбит из колеи, что ему понадобилось довольно много времени, чтобы прийти в себя и более или менее связно изложить суть своего сообщения.

— Ты помнишь мнимых колдунов, у которых мы отобрали план нашего путешествия? — выпалил он, все еще задыхаясь после быстрого бега.

— Конечно, помню, но что…

— Я знаю, где они находятся. Быстрее! — воскликнул Иньиго. — Если мы поторопимся, то захватим их врасплох.

Они организовали погоню так спешно, как только смогли. Собрали всех помощников Саласара и попросили алькальда Толосы выделить им в помощь несколько опытных егерей. Иньиго и Доминго ввели их в курс дела, сообщив, что им предстоит охота на весьма непредсказуемых и, возможно, чрезвычайно опасных злодеев, поскольку никто не знает, чего от них можно ожидать. Кроме того, участники экспедиции узнали о том, что при передвижении по лесу необходимо соблюдать особую осторожность, потому что их противники имеют обыкновение окружать свой лагерь нитью с колокольчиками, которые заранее сообщают о чьем-либо приближении. Иньиго и Доминго нарисовали участникам облавы план местности, определили позиции каждого и отправились в лес у болота, уповая на то, что успеют добраться на место до темноты.

Вскоре они увидели мелькавшие меж деревьев огни. Иньиго поднес указательный палец к губам, требуя тишины. Они начали медленно подбираться к становищу, пока не увидели тех, кто там находился: двоих мужчин и двух женщин, которые отравляли им жизнь на протяжении всего путешествия. Все они крепко спали возле одного из костров и не сразу разобрались, кто на них навалился сверху. Поэтому сопротивления почти не оказали. Похоже, он ждали чего-то в этом роде, а может, даже и надеялись на это в глубине души. Их связали и доставили в селение, а там посадили в подвал здания местного совета, не представляя себе толком, что с ними делать. Помощники Саласара, как никогда, нуждались в его возвращении, без него они были жалким отрядом без своего капитана.

В самом конце этого необыкновенного дня, отмеченного славным пленением мнимых колдунов, оба молодых человека шли по коридору резиденции. Каждый из них направлялся в свою комнату, чтобы отойти ко сну. Но если в начале путешествия брат Доминго де Сардо испытывал к Иньиго де Маэсту необъяснимую неприязнь, то теперь все изменилось, и он стал предпочитать общество молодого послушника общению с любыми другими участниками миссии. Они шли молча, но Доминго вдруг почувствовал, что Иньиго смотрит на него искоса с едва заметной улыбкой на губах.

— Почему ты смеешься?

— А почему ты меня не спрашиваешь, как я узнал, где искать эту четверку? — спросил Иньиго с самым загадочным видом.

— Догадываюсь, что ты жаждешь сам мне об этом поведать. — Доминго притворился, что этот вопрос его совсем не интересует.

— Это был мой голубой ангел, — выпалил Иньиго.

— Ну, снова здорово.

Послушник повернулся к нему спиной, замедлив движение, чтобы насладиться видом Доминго, застывшего, как статуя, перед дверью в свою комнату. Иньиго между тем направился к своей опочивальне, которая находилась несколько дальше по коридору, время от времени оглядываясь, чтобы насладиться сменой выражений на лице товарища.

— Что ты там хихикаешь? — спросил его Доминго, изображая досаду. — Ты еще молокосос, не понимаю, кто это додумался послать тебя сюда.

— Я оказался прав, а ты нет.

— Молокосос!

— Да-да, я оказался прав! Именно я!

Иньиго никогда не был так счастлив, как в тот вечер.




Никто не знал, где был Саласар в течение этих двух недель. Иньиго и Доминго прикрывали его, как могли, но прошло уже столько времени, а о нем не было известий. Он словно сквозь землю провалился, что было совсем уж непростительно для человека его положения. Кроме того, ситуация начала выходить у них из-под контроля. Они уже обнародовали эдикт во время главной мессы, уже приняли раскаявшихся и пообещали им утешение, оставалось только вернуть их в лоно церкви, — как раз это и должен был проделать Саласар. Как нарочно, алькальд Толосы начал выражать недовольство тем, что в подвале местного совета заперты четверо колдунов, которые к тому же были не местными.

— Святые отцы, вы должны понимать, что здесь не тюрьма святой инквизиции, — ворчал он. — Это муниципалитет, и откуда нам знать, может, эти люди способны навести на нас порчу или что-нибудь еще похуже того сотворить. Этот малый с бельмом на глазу как-то недобро на меня смотрит.

— Что вполне логично, — успокоил его Иньиго.

Оба клирика уже готовы были отправить письмо главному инквизитору, чтобы сообщить ему об исчезновении Саласара, как вдруг тот объявился, когда его уже никто не ждал. Это случилось вечером, в первых числах ноября. Он был серьезен и сосредоточен, как никогда. Все сошлись во мнении, что инквизитор выглядит постаревшим лет на двадцать, но откуда им было знать, что вместо сердца у него — кровоточащая рана и потребуется очень, очень много времени на то, чтобы она затянулась.

Приехав в Толосу, он вместо того, чтобы объясниться, намекнуть на причину своего отсутствия в течение долгого времени, распорядился собираться в дорогу, а его настоятельные требования и противоречивые распоряжения довели всех членов миссии до полного изнеможения. Он был готов выставить за дверь или даже выгнать любого, кто заговорит о сделках с дьяволом, сектах, магической силе, ведьмах и колдунах. Впервые он с такой ясностью определил для себя отношение к этим вопросам. На земле полно всякой нечисти, но эти упомянутые выше особы, без сомнения, являются самыми обыкновенными человеческими существами.

Единственное, что его хоть сколько-то обрадовало, было известие о поимке четверки мнимых колдунов. Судя по тому, как оживился инквизитор, у него возникла уверенность, что ему удастся выяснить о них всю подноготную. Он допросил каждого из них по отдельности, затем по двое и наконец учинил им очную ставку, посадив за столом друг против друга. Прежде всего, его интересовал внешний вид человека, заказавшего им эту работу. Исходя из полученных примет, он сделал вывод, что речь шла о Родриго Кальдероне, как он и подозревал. Затем он постарался выяснить, откуда взялся платок с вышитой буквой М, в который была завернута стеклянная трубочка с порошком-отравой.

— Знать ничего не знаем про буквы, — сказал ему бородач. — Сеньор сказал мне, что порошок ему дал один важный врач.

— Доктор Меркадо, — пробормотал Саласар.

Когда он спросил их, что они знают о Патроне, те в один голос уверили его, что с ним незнакомы и никогда его не видели. А также не имеют понятия о том, кто такие инквизиторы Валье и Бесерра.

Саласар провел в Толосе церемонию возвращения раскаявшихся грешников в лоно церкви. Четырех преступников передал гражданским властям с тем расчетом, чтобы их судили за убийство охотника за ведьмами Педро Руиса-де-Эгино. А затем приказал своим людям готовиться к возвращению в Логроньо. Им предстояло доставить туда огромное количество бумаг, тысячи страниц документов и вещественные доказательства, которые, будучи собраны вместе, представляли собой в полном смысле слова неподъемный груз.

Саласару не терпелось доложить главному инквизитору обо всем, что ему удалось выяснить. Он уже представлял себе, в какое изумление придет Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, узнав, что в результате расследования у него возникла догадка о том, что Патрон вкупе со своим подручным имеет прямое отношение ко двору или к святой инквизиции. У него уже были свои кандидатуры на роль подозреваемых.




XXV

О том, как ведьмы передают свою силу








Решение навсегда расстаться с Иньиго оказалось самым трудным из тех, что когда-либо приходилось принимать Май. Сообщив на ухо послушнику свое секретное имя, девушка перевела дух и поторопилась выскользнуть из церкви, чтобы, не дай бог, не передумать. Май казалось, что за свою короткую жизнь она уже успела хлебнуть горя, однако и представить себе не могла, что разлука с любимым — такая мука. Девушка знала, что до конца жизни ей предстоит носить в себе эту боль, а ведь она еще так молода. Сколько же лет ей придется существовать с этим чувством потери? Единственным утешением было бы снова найти Эдерру. Миновало уже больше года с того времени, когда она видела ее в последний раз. Иногда память играла с ней злую шутку, и ей никак не удавалось представить себе черты лица собственной няни.

В ночь накануне своего приезда в Виторию Май де Лабастиде никак не могла заснуть. Она восстановила в памяти все месяцы, проведенные в одиночестве, и пришла к выводу, что у нее нет повода упрекать себя в трусости; что она сумела неплохо защитить себя, когда в этом возникла нужда; что на свете немало добрых людей и что иногда ее колдовство все-таки действовало. Теперь осталось ждать совсем немного, вскоре она доберется до конца путеводной нити, где и состоится встреча с ее няней. И тогда все начнется сначала.

Рано утром она долго, чуть ли не целую вечность, рассматривала город издали. Вглядывалась в туман, окутывавший здания, стараясь угадать, в котором из них в этот момент могла находиться Эдерра. Совсем скоро она ее увидит. Вместе с неотступно следовавшим за ней Бельтраном она быстро поднялась по склону горы, на которой раскинулся город, и увидела массивные стены церкви Святого Андрея, возвышавшейся посреди зеленого поля. Рассмотрела и улочки, которые в то утро насквозь продувал резкий ноябрьский бриз, одновременно разгонявший и облачко пара вокруг морды и ноздрей Бельтрана. Май решила пойти по одной из них наугад, готовясь спросить о Грасии первого встречного. И вдруг увидела вдали стайку кумушек, болтавших у дверей одного дома. К ним она и направилась, а подойдя ближе, сказала:

— Я разыскиваю Грасию Итурральде или некую… — она почему-то боялась произнести вслух это имя, — Эдерру.

— Ах, вот как?

Женщины окинули ее с головы до ног подозрительными взглядами. Май не хотелось вдаваться в объяснения, но в конце концов она сочла это необходимым:

— Я младшая сестра.

— Младшая сестра обеих? — спросила одна из них, казавшаяся более бесцеремонной.

— Да… Ну, нет, конечно… — Май невольно рассмеялась. — Я младшая сестра одной из них.

— Которой? — не унималась женщина.

— Эдерры, — проговорила она, скрестив за собой пальцы.

Они вновь ее оглядели с головы до ног, словно прикидывая, может ли от этой девчушки исходить какая-либо опасность. И сочли это маловероятным, потому что через секунду указали ей дорогу.

Ей пришлось пойти по дороге, которая вывела ее за город. Перед глазами стоял туман. Желудок свело судорогой, в какой-то момент она почувствовала, что ее вот-вот вырвет. На мгновение остановилась, чтобы перевести дыхание. От земли веяло ароматом папоротников, от которого у нее перехватило горло. Нужно было идти, осталось совсем немного.

Она отыскала небольшую постройку, которую описали ей женщины: она спряталась среди яблонь. Точь-в-точь кукольный домик — белый, с красной крышей, мхом по углам фасада. Сбоку к нему прилепился невысокий навес, а рядом было что-то вроде огородика, где росли неизвестные ей травы. Она остановилась у двери и замерла. Услышала потрескивание горящих дров и бурление жидкости в котле. Сердце готово было выскочить у нее из груди. Она посчитала до трех и решительно постучала. Кровь ударила ей в виски. Открыла женщина лет сорока с тщательно собранными в пучок волосами, легкими морщинками в уголках глаз. У нее была ладная фигура, изящная талия.

— Сеньора Грасия де Итурральде?

Женщина взглянула на Май так, словно земля ушла у нее из-под ног.

— Мое имя — Май де Лабастид д’Арманьяк, — представилась девушка. — Долго пытаться объяснять, что привело меня сюда, но…

— Да-да, я знаю, кто ты такая. Вижу, ты привела Бельтрана, — сказала та с улыбкой. — Мне много о вас с ним рассказывали. Мы так и думали, что ты придешь. Заходи.

И распахнула перед ней дверь, глядя на нее с любопытством человека, который только что увидел знакомого, с которым никогда раньше не встречался. У женщины было так много времени, чтобы представить себе, как выглядела Май, что теперь, когда девушка с удивительным лицом возникла прямо у нее перед глазами, она не могла ее не узнать.

— Ты кажешься моложе, чем я думала, тебе пятнадцать, не так ли? — спросила она.

— Шестнадцать исполнилось в мае.

— Точно, — вдохнула женщина. — Как летит время! — Она помолчала и затем сказала: — Та, кого ты ищешь, в хлеву. Для нее это будет большим потрясением, когда она тебя увидит.

Май выбежала из двери, прижав руки к груди. Бельтран проводил ее недоуменным взглядом, когда она пронеслась мимо него.

— Эдерра здесь, Бельтран, вон там, — сказала она ему, указывая пальцем на хлев.

Казалось, время и пространство обладают свойством расширяться в самый неподходящий момент, когда ей понадобилось обежать дом. Дверь хлева была полуоткрыта, и она бесшумно проскользнула в нее, наслаждаясь этим мгновением, убежденная в том, что самое большое удовольствие заключается не столько в том, чтобы найти человека или впоследствии вспоминать об этом, а как раз в предвкушении встречи. Она так по ней соскучилась! Эдерра, Эдерра, Эдерра…

В хлеву было темно. Лишь через маленькое оконце проникало немного света. Глаза Май не сразу привыкли к темноте, и когда более или менее освоились, она смогла различить силуэт женщины, сидевшей к ней спиной и занятой дойкой коровы. Она увидела точеную талию, вокруг которой был повязан передник, голову, покрытую белым платком. Она медленно подошла ближе, глядя на женщину во все глаза, и не могла поверить. Остановилась в двух шагах: только протяни руку — дотронешься. Наконец-то она нашла Эдерру!

Женщина почувствовала присутствие девушки и повернула голову. Май потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Она искала зеленые глаза Эдерры, ее алые губы, белые зубы, искала хотя бы один рыжий завиток, выбившийся из-под платка, но ничего этого не обнаружила. Эдерры здесь не было. Эта женщина была не она.

— Ты Май, правда? — спросила эта чужая женщина, чтобы помочь ей оправиться от потрясения, и, не дожидаясь ответа, продолжила: — Я знала, что рано или поздно ты меня найдешь, твоя няня меня предупредила. Господь знает, что ты будешь последним человеком из моего прошлого, с кем я поговорю, потому что есть долги, которые необходимо отдавать, и услуги, за которые следует неустанно возносить благодарность. А так — я родилась в воскресенье, седьмого ноября тысяча шестьсот десятого года, в тот самый день, когда состоялось аутодафе над ведьмами в Логроньо.

— Но я не понимаю, что такое вы мне говорите. Где Эдерра? — бормотала Май, оглядываясь по сторонам.

— Меня зовут Мария де Эчалеку, и если я сейчас жива, то только благодаря ей. Вот о чем я тебе толкую.

— Но я не понимаю…

— С первого же момента нашего ареста Эдерра не отходила от меня, — продолжила Мария. — Я только и знала, что плакала, чувствовала себя несчастной, скорее потому, что мне пришлось расстаться с Грасией, из страха никогда ее больше не увидеть, нежели из-за того, что могли мне сделать люди из святой инквизиции. Эдерра ласково утешала меня всю дорогу. Когда мы приехали в Логроньо, после того как нам сбрили волосы, потому что, как нам сказали, обнаружили вшей, нас развели по камерам. Все они уже были заняты, потому что было столько арестованных, что места едва хватало. Так как мы с самого начала держались вместе, нас посадили в одну камеру, в которой уже сидели две пожилые женщины; их сыновья были монахами и тоже заперты в подземелье. Но у них не было возможности с ними видаться.

— Хуан де ла Борда и Педро де Арбуро, — пробормотала Май.

— Да, по-моему, их так звали. Старушки растолковали нам, что происходит. Они сказали, что оттуда легче выйти, притворившись, будто принадлежишь к секте ведьм, и раскаяться в этом. Однако обе женщины не хотели этого делать, не хотели возводить на себя напраслину.

Мария де Эчалеку рассказала Май, что крики тех, кто попадал в камеру пыток, проникали сквозь каменные стены, словно те были бумажными.

— Я не могла спать. Не могла есть. Каждый раз, когда я слышала шаги, приближавшиеся к дверям камеры, меня всю начинало трясти, и затем тело сводила судорога. И тогда Эдерра объяснила мне, что ничего не длится вечно, а раз так, нам лишь следует выждать время. Наши тела против воли находились там, но никто не может заключить в тюрьму наши мысли.

Эдерра просила женщин закрыть глаза, представить себе, будто они идут по ковру из листьев в мокром после дождя лесу. Чтобы они вдохнули в себя запах земли и мха, сосен и грибов. Просила, чтобы вообразили, будто их окружает золотая невидимая сеть, которую солнце сплетает в кронах деревьев, тишина, свежесть ветра, нежные ласки, о которых у них сохранились воспоминания, чтобы они ощутили на языке вкус свежеиспеченного хлеба, лимона и меда.

— Вот так, шепотом, она с нами разговаривала, — объяснила ей Мария, — ее нежный, бархатный голос журчал до тех пор, пока с наших лиц не исчезало напряжение, потому что мы оказывались далеко от этого ада. Тогда она умолкала и тоже закрывала глаза — наверное, чтобы представить себя рядом с тобой, — сказала она, глядя на Май. — Мы с Эдеррой подумывали о том, чтобы во имя спасения притвориться ведьмами, но не смогли это осуществить. Людей стала косить какая-то болезнь. Вода и хлеб оказались заражены, и Эдерра почувствовала себя плохо. Надзиратель сказал ей из-за двери, чтобы она потерпела, что он слышал, что против нее нет улик и наверняка ее вскоре отпустят, но она, бедняжка, едва держалась на ногах. Однажды утром она подозвала меня к своей постели и рассказала о тебе, о Бельтране, о вашей жизни… — Мария опустила глаза, Май показалось, что женщина сейчас расплачется, но та подняла голову и продолжила: — Затем она меня попросила поменяться одеждой, сказала, чтобы я развязала бинт на ее лодыжке и забинтовала свою. Посоветовала мне завернуться с головы до ног в ее плащ и, как только мы завершили переодевание, прошептала мне на ухо: «Я ухожу». Когда пришли забирать тело, я сказала, что ее звали Мария де Эчалеку. Обе женщины, матери священников, косо посмотрели на меня, но ничего не сказали. Два дня спустя Эдерру освободили за отсутствием доказательств. Так я и вышла — через главный вход, превратившись в другую женщину, зато оставшись в живых. Я тайком отправилась в свой поселок, чтобы поговорить с Грасией. Узнала, что она оставила своего мужа вскоре после того, как меня увезли. Я вспомнила, что у нее были родственники в Рентерии, подумала — а вдруг она там?.. И к счастью, я ее встретила. Мы решили отправиться в Виторию, потому что здесь нас никто не знает. Обе мы спасались бегством: она от этого несчастного дурака, своего мужа, который разрушил ее жизнь, а я — от того человека, каким я была в прошлом и который уже умер. Единственное, что мне оставалась сделать, это вернуть долг Эдерре. И дождаться тебя.

Они помолчали, слушая, как поскрипывают деревянные ставни, громко жует корова; к этому добавлялся едва уловимый свист дыхания Май. Мария смотрела на нее с жалостью, сознавая, что только что разбила ей сердце.

— Мой отец всегда говорил, что трусы, прежде чем их настигнет смерть, успевают тысячу раз умереть, — отважилась сказать ей женщина, — а вот бесстрашные и смельчаки остаются вечно живыми. Эдерра был самой бесстрашной и благородной из всех, кого я знала. Я ей обязана жизнью. Каждое утро я возношу благодарность за то, что она повстречалась на моем пути.

— Я тоже обязана ей жизнью, — прошептала Май.

— Перед смертью она кое-что передала мне для тебя.

Мария встала, вышла из двери хлева и через некоторое время вернулась. Она принесла розовый платок, завязанный узелком; Май уже знала, что там внутри. Женщина осторожно его развязала.

— Она сказала, чтобы я до этого не дотрагивалась, что магические способности переходят с руки умирающего человека в руку того, кто коснется этого первым.

Это был игольник Эдерры. Место, в котором прятались фамерикелаки, человечки-чертики в красных штанах; они там жили и наделяли магической силой ворожей. Те, за несколько мгновений до смерти, должны были передать игольник другой женщине, если не хотели, чтобы их магия исчезла. Теперь Май могла унаследовать невероятные магические способности Эдерры, дотронувшись до игольника. Она держала его в своей руке, не решаясь вынуть из розового платка, в который он был завернут.

— С тех пор как я вот уже больше года назад вышла из тюрьмы Логроньо, я прошу всех звать меня Эдеррой, в ее честь, — сказала ей Мария. — Но я так и не узнала ее настоящего имени.

Май мгновение колебалась, прежде чем назвать тайное имя няни, но тут же подумала, что уже не имеет значения, если она произнесет его вслух. Никакого вреда ей это уже не причинит, потому что проклятия действуют только в отношении живых людей. Нет ничего плохого в том, что оно станет известно кому-то еще, в конце концов, существует только то, что имеет имя, а она не была сновидением.

— Хакобе, — выдохнула Май удрученно. — Ее звали Хакобе. — И пояснила: — Но она не знала, почему и кто дал ей это имя.

Обе женщины вышли к двери ее проводить, и Май отправилась в путь, вцепившись в поводья Бельтрана, ощущая у себя в горле колкий клубок шерсти, вязкую слюну во рту и скорбь в душе, разрывавшую ее изнутри. И тут она впервые в жизни почувствовала, что по лицу у нее пробежало нечто влажное, как будто кто-то провел сверху вниз по щеке теплым пальчиком. Она поднесла руку к лицу, дотронулась до него и увидела, что это слеза, скупая, одинокая, но, вне всяких сомнений, настоящая слеза. Она скатилась из уголка ее левого глаза, а только Май не сразу это поняла. За первой последовала другая, затем следующая. А чуть позже она обнаружила, что из правого глаза тоже начало капать, и обрадовалась тому, что хотя бы в отношении слез она оказалась не левшой.

Так она и пошла дальше, плача; сначала удивленная, потом безутешная, еще позже смирившаяся, а затем уже плакала и смеялась попеременно, в то время как Бельтран смотрел на нее озадаченно, пока она не объяснила ему, что Эдерре все-таки удалось излечить ее от неумения плакать, как она и обещала несколько лет назад, словно такое маленькое неудобство, как смерть, не могло служить для нее препятствием.

А вот оплакивая ее смерть, Май плакала, плакала и плакала еще долгое время, поскольку в этом деле она отстала на целых шестнадцать лет.




Саласар вернулся в Логроньо. Сразу же по приезде он отказался обсуждать результаты расследования, так же как и выводы, к которым пришел, со своими коллегами Валье и Бесерра, несмотря на то что они ходили за ним по пятам, стучали в дверь в неурочное время и умоляли, чтобы он хоть что-нибудь сказал им по поводу Визита. Однако он не удостоил их вниманием, не собирался сообщать им ни малейшей детали: впоследствии они вполне могли использовать все сказанное ему во вред.

Он заперся у себя в покоях, чтобы привести в порядок все данные и все протоколы, все доказательства, обложившись записями, листами бумаги и перьями, и составил первый краткий вариант своего доклада, озаглавленного:






«Отчет и заключение о результатах Визита, который совершила святая инквизиция в горном королевстве Наварра и других областях в целях доведения до сведения жителей содержания эдикта о помиловании, дарованном тем, кто был вовлечен в секту колдунов, в соответствии с донесениями и бумагами, которые были направлены в Верховный совет королевства».





Он отослал главному инквизитору копию первого краткого варианта и приложил к ней все протоколы допросов четверых мнимых колдунов. Саласар извещал Бернардо Сандоваля-и-Рохаса о том, что эти двое мужчин и две женщины являлись просто-напросто инструментами, которыми воспользовались настоящие преступники, и что он занят сбором доказательств в целях их разоблачения. Он сообщил, что практически установил личность человека, поручившего им работу, и другого, известного как Патрон, еще более опасного, который и приводит в действие тайные пружины, но что об этом он предпочитает сообщить ему лично, а не доверяться почте.

В глубине души Саласар боялся реакции своего покровителя, когда тот узнает имена подозреваемых. Он был уверен, что вина за смерть королевы и все неприятности, имевшие место в ходе Визита, лежит на герцоге де Лерма и его секретаре Родриго Кальдероне, а поскольку герцог доводился главному инквизитору племянником, приходилось действовать крайне осторожно, имея под рукой неоспоримые доказательства. Единственное, чего он не мог взять в толк, так это того, что ими двигало. Чем продиктовано стремление помешать его работе и посеять смуту среди верующих в северных провинциях королевства? Если бы он выяснил причину, все встало бы на свои места.

Саласар трудился четыре месяца, прежде чем представить результаты Верховному совету. Он гордился проделанной работой, уверенный в том, что главный инквизитор согласится с ним и поздравит с удачей. К его удивлению, Бернардо Сандоваль-и-Рохас не ответил на его послание. Саласар написал еще раз, на случай если его выводы затерялись в море государственных бумаг, однако Сандоваль ответил ему, что очень занят и все еще не ознакомился с ними. Прошло еще два месяца, и, когда Саласар стал настаивать на аудиенции, главный инквизитор ответил, что вся его почта дошла благополучно и что он вызовет его на встречу, когда освободится от других дел, которые требовали его внимания.

Саласар начал подозревать, что друг, покровитель и наставник его избегает. Шли недели, он отсылал архиепископу письмо за письмом, прося о личной встрече, но вечно возникало какое-то препятствие или Валье и Бесерра вытаскивали на свет божий очередные аргументы, и это заставляло его вновь шлифовать свои выкладки. Саласар только тем и занимался, что опровергал ложные доказательства, и наконец начал уставать. Казалось, вся его работа, его самоотдача, его поразительные выводы, которые должны были пошатнуть основы судопроизводства святой инквизиции в части определения сущности колдовства и его адептов, — все впустую. Когда он протестовал, высказывая свое недовольство главному инквизитору, когда просил о встрече, чтобы сообщить о своих открытиях и подозрениях, тот присылал ему успокоительное письмо и в снисходительном тоне, словно имел дело с умалишенным, советовал в сердечной, но твердой форме отложить свидание.

В очередной раз наткнувшись на отказ, Саласар решил напрямую обратиться в Верховный совет, недоумевая, отчего это его уважаемый друг не испытывает ни малейшего любопытства к тому, что он собирался ему сказать. Он не понимал, почему — учитывая их взаимную привязанность — тот не проявляет к нему интереса. Ведь он все силы отдал этому делу, в которое сам же главный инквизитор его и впутал. Саласар больше, чем кто-либо другой, подверг себя риску в деле ведьм.

Как только инквизитор увидел вдали здание Верховного совета, расположенное в центре площади, он почувствовал озноб. Не нравилось ему являться сюда вот так, по собственной воле, без приглашения, однако сложившаяся ситуация была нестерпимой даже для человека, привыкшего стойко переносить жизненные невзгоды, к каковым он причислял и себя. Саласар решительным шагом направился к входу в здание, где на часах стоял молодой солдат, судя по неуклюжему виду новобранец, застывший с испуганным выражением лица, словно изваяние. Заметив краем глаза приближающегося инквизитора, часовой преградил ему путь. Саласар вежливо поприветствовал его легким наклоном головы и, ни слова не говоря, попытался пройти внутрь, при виде чего тот оживился.

— Вам сюда нельзя! — выпалил он.

— Мне необходимо поговорить с главным инквизитором, — объяснил Саласар. — Это срочно.

— Сожалею, но вы не можете пройти, — вскричал солдат.

— Как это не могу пройти? Разве вы не видите, кто я такой? Разве, разве… — Саласар повысил голос, пытаясь смутить робкого юношу.

Крик часового привлек внимание доминиканского монаха, пересекавшего в тот момент внутренний двор. Он подошел к двери, чтобы выяснить, что происходит. Монах был из числа тех, кто привык совать нос не в свои дела, и смотрел на Саласара с чувством явного превосходства.

— Весьма жаль, — сказал он, — но поведение вашего преподобия выходит за рамки приличий. Дон Бернардо Сандоваль-и-Рохас в данный момент занят делами, которые всецело требуют его внимания. Советую вам в другой раз потрудиться заранее договориться о личной встрече. Всего хорошего.

Все выглядело так, будто он выпалил на одном дыхании текст, выученный наизусть, а теперь стоял и хлопал глазами, потому что добавить ему было нечего.

— Вам известно, кто я такой? — возмутился Саласар.

— Инквизитор Логроньо, Алонсо де Саласар-и-Фриас, не так ли? — ответил тот, взглянув на него чуть ли не с вызовом.

— Похвально, а теперь сделайте одолжение, бегом отправляйтесь к главному инквизитору и доложите ему о моем приходе. Уверен, он изменит приоритеты, когда узнает о том, с каким важным сообщением для него я сюда явился. — И Саласар указал взглядом на пачку бумаг, которую прижимал к боку локтем. — Я собираюсь предупредить его о том, что, согласно имеющимся в моем распоряжении документам, отборная команда спутавшихся с бесами колдунов замышляет через полчаса обстрелять это здание из пушки.

Несший службу у дверей архиепископа молодой солдат, который до сего момента, как и положено, стоял по стойке «смирно», бесстрастно глядя перед собой и не выказывая интереса к разговору клириков, вздрогнул и посмотрел на обоих. На лице него был написан ужас. И тогда Саласар, напустив на себя таинственный вид, доверительным тоном шепнул ему на ухо:

— Колдуны обмолвились, что в отношении молодых военных будет проявлена особая жестокость.

Доминиканец скривился в гримасе недовольства, но предложил инквизитору немного подождать. Вскоре он вернулся притихший и попросил Саласара следовать за ним. Саласар, пропустив вперед доминиканца, долго кружил вместе с ним по коридорам здания, которое было ему прекрасно известно. Они шли под стук собственных каблуков, пока не очутились возле кабинета Бернардо де Сандоваля-и-Рохаса, но там никого не было. Монах без стука открыл дверь и показал Саласару взглядом, что тот может войти.

— Подождите здесь, пожалуйста, — сказал он, и Саласар почувствовал, что дверь за ним закрылась.

Кабинет дона Бернардо де Сандоваля-и-Рохаса располагался в огромном зале. Его стены из коричневатого камня были покрыты гобеленами, изображавшими шаг за шагом все страсти Христовы, включая отвратительные подробности пыток и надругательств над ним. Посреди комнаты стоял стол, опиравшийся на четыре резные ножки в виде звериных лап, напоминавших о львах у трона Соломона. На столе рядом с серебряной, чеканной работы чернильницей с торчавшим из нее фазаньим пером лежала небольшая кожаная папка коричневого цвета. Рядом с письменным столом стояли два дубовых стула с сиденьями, обитыми кроваво-красным бархатом. На спинках была вырезана сцена Тайной вечери с двенадцатью апостолами и Господом во главе. В этом большом зале, где все было направлено на то, чтобы смирить гордыню каждого, кто решится войти сюда с высоко поднятой головой, Саласар почувствовал себя карликом, попавшим в страну великанов.

— Рад тебя видеть, дорогой Алонсо.

Главный инквизитор вошел совершенно бесшумно, заставив Саласара вздрогнуть: он в этот момент стоял спиной ко входу, рассматривая висевший на самом видном месте великолепный портрет хозяина кабинета.

— Как тебе нравится этот сеньор? — спросил Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, указывая на свой портрет. — Это был заказ Пантоха де ла Круса, моего племянника. — Он доброжелательно улыбнулся. — Жестокий художник вынуждал меня позировать денно и нощно. Мне уже начало казаться, что это величественное выражение так и прилипнет к моему лицу навсегда, словно маска.

— Красивый портрет, — только и сказал Саласар.

Он подошел к руке главного инквизитора и наклонился, чтобы поцеловать его перстень, однако тот вслед за этим поднял ладони и возложил их на голову Саласара, как это сделал описанный в знаменитой притче отец по отношению к блудному сыну. Затем указал ему взглядом на стул, а сам сел напротив.

— Не стоит так шутить с молодежью, дорогой Алонсо. Тот, кто тебя не знает, вряд ли поймет твою иронию, и ты напрасно перепугал солдат у входа в здание. Теперь они у меня несколько дней будут трястись от страха. — И он натянуто рассмеялся. — Не надо шутить на тему ведьм, люди весьма остро на это реагируют. Тебе, как никому другому, должно быть об этом известно.

— Ах, вот как? — В голосе Саласара звучал неприкрытый сарказм. — Вы и вправду думаете, что ведьмы и чародейство вызывают у меня тревогу? Любопытно, потому что, несмотря на такую озабоченность, никто так и не удосужился поговорить со мною, чтобы ознакомиться с моими исследованиями в данной материи.

— Я вижу, ты все так же порывист, как и раньше, если решил явиться без предупреждения.

— Я мечтаю об этой аудиенции вот уже семь месяцев, — с недовольным видом заметил Саласар.

Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, казалось, не обратил внимания на заключенную в его словах едкую иронию. Он наполнил два кубка вином янтарного цвета, подробно объясняя ему, каким мастерством надо обладать, чтобы изготовить этот напиток. Его доставляют под надежной охраной из одной-единственной области во Франции, которая, в отличие от всех остальных, обладает необходимой температурой и влажностью, чтобы превратить его в ни с чем не сравнимый божественный нектар.

— Попробуй-ка его, изумительный и неожиданный вкус. Его делают из подгнившего винограда. Невероятный результат, правда?

Главный инквизитор объяснил Саласару, что после того, как волею судеб умер французский король Генрих IV, Царствие ему Небесное, отношения с соседствующей Францией укрепились. Вне всякого сомнения, это пошло на пользу обоим королевствам, улучшило положение во многих аспектах и вопросах, которые сейчас не время обсуждать, но как-нибудь на досуге он с удовольствием это сделает. Он еще какое-то время продолжал говорить о пустяках, пока не поймал на себе недоумевающий взгляд Саласара. Он умолк, сделал небольшой глоток из своего кубка и вздохнул.

— Помнит ли ваше преосвященство мое сообщение о том, как двое интриганов наняли несколько лицедеев, чтобы те сбивали меня со следа в ходе Визита, выдавая себя за колдунов? — спросил Саласар, сверля взглядом главного инквизитора. — Так вот, кто-то сообщил им все сведения о моих передвижениях, чтобы они смогли меня найти.

— Да, знаю. Это действительно ужасно, Алонсо.

Саласар встал со стула и начал медленно ходить по залу туда и обратно.

— Как я вам уже писал в одном из моих последних писем, я думаю, что знаю, кто является виновником. Негодяи оставили слишком много улик. Предоставленные мнимым колдунам сведения обо мне были записаны на бумаге, которой пользуются только придворные и представители святой инквизиции. Точь-в-точь на такой, как эта.

Саласар открыл кожаную папку, лежавшую на столе главного инквизитора, и выложил перед ним чистый лист бумаги. Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, побледнев от неожиданности, молча смотрел на него.

— Я не раз обдумывал причины, которые заставили вас избегать встречи со мной, — продолжил Саласар. — Полагаю, в глубине души вы уже знаете, что я собираюсь вам сказать. Исключительно из уважения, которое я к вам испытываю, я хотел бы обсудить этот вопрос с вашим преосвященством, прежде чем предпринимать дальнейшие шаги. — Он немного помолчал и добавил: — Мне жаль, но я вынужден вам сообщить, что подозреваю вашего племянника герцога де Лерма в том, что он несет ответственность за смерть королевы и нападения, которым я подвергся в ходе Визита.

— Дорогой Алонсо, — приняв высокомерный вид и чеканя слова, сказал главный инквизитор. — Прежде всего, я хочу, чтобы ты знал, что для меня ты всегда был как сын, и я не стал бы причинять тебе страдания без веских на то оснований. Но есть вещи гораздо выше и тебя, и меня, выше всех людей, и эти вещи останутся неизменными, как эти каменные стены, которые служат нам приютом. — Он встал со стула и положил руки на спинку резного стула. — Когда я поручил тебе такое ответственное дело — стать третьим инквизитором Логроньо, — я сделал это вполне сознательно, убежденный в том, что именно ты лучше всего подходишь для такой деятельности. — Сандоваль смягчил свой тон и бросил на собеседника исполненный восхищения взгляд. — Ты такой вдумчивый, внимательный, так мало склонен верить небылицам. Я хотел, чтобы ты оказался на этом месте, потому что был уверен — ты будешь действовать, как я, будешь думать, как я, поступать, как я. Что ты не позволишь ввести себя в заблуждение всеми этими историями о ведьмах.

— Так что же, вы изменили мнение по этому вопросу?

— То, что я тебе сейчас расскажу, я никогда больше не повторю. Я это делаю ради любви, которую ты ко мне питаешь и которая, даже если после моих слов ты не сможешь в это поверить, взаимна. Прошу только, постарайся меня понять и простить.

Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, главный инквизитор, защитник, наставник и друг Саласара, рассказал ему о том, что королевство охвачено углубляющимся экономическим кризисом. Установление мирных отношений с соседними странами и заключение династических браков, которые были задуманы герцогом де Лерма для улучшения положения Испании, не дало ожидаемого результата. Совет хунт изучил этот вопрос, но пришел к выводу, что королевство Кастилия было настолько финансово истощено, что не могло служить, как прежде, единственной официальной опорой государства. Люди озлоблены, готовы протестовать, и нужны другие способы извлечения налоговых поступлений.

— Какое это имеет к нам отношение? — удивился Саласар.

— Возникла необходимость увеличить налоговое бремя других королевств, но для того, чтобы это осуществить, следовало добиться того, чтобы эти королевства почувствовали настоятельную необходимость усиления власти центра. Если бы они могли сами справиться с трудностями, выстирать свое грязное белье и починить платье без нашей помощи, то с какой стати они стали бы платить больше налогов в нашу государственную казну, понимаешь, дружище?

— Пытаюсь.

— Дело в том, что в последнее время в Наварре и Стране Басков в нас перестали нуждаться. Есть много причин, которые привели к такому положению, но только одна касается нас, дорогой Саласар, — это Вера… — Он произнес это слово с воодушевлением. — Сколько мы ни боролись, отстаивая одну-единственную истинную Веру, в северных землях положение нашей церкви по-прежнему остается шатким. Мы выяснили, что в умах обитателей этих краев все еще живы старые суеверия; они убеждены в том, что их старинная богиня Мари, а также духи гор и рек подходят им больше, что они кажутся им лучшими, чем всемогущий Господь Бог, которому мы поклоняемся. Эти языческие идеи продолжают отравлять воздух в Стране Басков и в Наварре. Доводы католической церкви не помогли им узреть истинный путь к спасению, а посему они придерживаются верований, мешающих им приобщиться к религии, которую защищает наш господин, король Филипп III. Так вот, чем больше их вера будет расходиться с нашей, тем больше будет увеличиваться расстояние между нашими королевствами. Не физически, разумеется, а духовно. Если их языческие божества способны восстановить порядок, принести им удачу, счастье и согласие, они не будут в нас нуждаться. С какой стати они захотят платить больше налогов, если будут обходиться своими силами, не испытывая надобности в монархе?

— Вы хотите сказать, что…

— …нужно было заставить их поверить в то, что все беды, которые на них обрушились, исходят от Сатаны, падшего ангела, которого осуждаем мы, христиане, и который несет зло и разрушает основы жизни людей. Нужен был кто-то близкий и реальный, как он, кто-то, кого они могли бы потрогать, кто разрушил бы их жизнь, если бы не помощь инквизиции и королевской власти. Если дьявол будет преспокойно разгуливать по их землям, если он способен совратить их соседей, если нам удастся посеять сомнение в отношении языческих обрядов и связать их с нечистым, тогда они будут в нас нуждаться. Будут нуждаться в нашем королевстве, в котором обретается истинный, всемогущий и милосердный Господь Бог.

— Нет-нет! — вскричал Саласар. — Вы, вероятно, не осознаете, что говорите? Ваш племянник вами манипулирует, забил вам голову небылицами. Герцог обтяпывает за вашей спиной свои темные делишки и пользуется тем, что ваше преосвященство человек благородный, который…

— Не продолжай, сын мой, — прервал его Бернардо де Сандоваль спокойным тоном. — Я и есть Патрон.

Саласар уставился на него с изумленным видом. Это признание обрушилось на него, словно камнепад. Он рухнул на стул, убитый этой новостью, и уставился в пол пустым взором.

— Вы меня использовали, — с горечью прошептал он.

— Прошу тебя, не надо так думать. — Главный инквизитор ласково посмотрел на него и вздохнул. — Я тебя направил в Логроньо, чтобы разрядить обстановку. Был такой момент, когда я подумал, что вся эта история с восстанием ведьм ускользает у нас из рук. Твои коллеги проявили излишнее рвение. Мне хотелось, чтобы ты с твоей суровой рассудительностью немного умерил их прыть. Твои расследования были замечательными, скрупулезными и чрезвычайно точными, и поверь, для меня не существует на свете инквизитора лучше, чем ты.

— Умерли люди… Хуана де Саури, Педро Руис-де-Эгино… — обиженно буркнул себе по нос Саласар.

— Ты себе не представляешь, как я об этом сожалею, но это и вправду был несчастный случай, дорогой Алонсо… Достойная сожалений случайность. Женщину нужно было только припугнуть, но она потеряла голову и бросилась в реку. Что же до Педро Руиса-де-Эгино… Единственное, что от него требовалось, это схватить несколько колдунов, чтобы посеять страх в селениях, в которых ты еще не побывал, однако он слишком увлекся. Ты тоже в этом отчасти виноват, Алонсо. — Саласар недоверчиво покачал головой, в то время как главный инквизитор выдвинул в свою защиту ряд аргументов: — Ты решил во что бы то ни стало с ним разобраться, он испугался и пригрозил все рассказать. Этого нельзя было допустить, он был с нами знаком, видел нас, встречался здесь с Кальдероном и со мной.

— Вы водите дружбу с Родриго Кальдероном? — удивленно спросил Саласар.

Он не узнавал человека, стоявшего перед ним. Бернардо де Сандоваль-и-Рохас понял, что сказал лишнее, и решил поскорее свернуть разговор.

— Дорогой друг, дело достигло точки, когда лучше всего оставить все как есть. Люди не готовы понять и принять, что жизнь порой бывает жестокой, что она несправедлива. Надо предложить им выход, что-то, за что можно ухватиться, показать, кого можно винить за все несчастья и беды, которые валятся на их головы. Болезни, засуха, град, падеж скота… Видишь ли, людям нужен тот, кто будет нести за это ответственность, и, если не дать им необходимую подсказку, они могут обвинить в своих несчастьях не подходящих для этого людей. Следишь за моей мыслью, дорогой Алонсо?

— Разумеется. Если убедить их в том, что дьявол виноват в том, что с ними происходит, они забудут, что правители ведут праздную жизнь, в то время как они умирают от голода.

— Звучит просто ужасно, — воскликнул Сандоваль. — Но поверить в то, что дьявол и ведьмы могут быть уничтожены духовным мечом христианской церкви, — это то же самое, что признать Иисуса Христа истинным Господом Богом. А разве не к этому мы стремимся, когда принимаем решение все оставить как есть и следовать по пути нашего призвания? Разве мы не стремимся искоренить язычество, провозгласить величие единственного Бога? Разве наша миссия не заключается в том, чтобы проповедовать Евангелие и снова наставлять на путь истинный заблудших овец?

— Так, значит, все было предлогом. Все это… Аресты, пытки, аутодафе, эпидемия, смерть… — Саласар упер взгляд в пол, обхватил голову руками и проговорил: — Если баски и наваррцы не будут в нас нуждаться, чего ради они станут платить новые налоги? Не так ли, ваше преосвященство?

— Алонсо, как только я тебя увидел, я сразу понял, что ты не как все, ты особенный. Я это знал по блеску мысли в твоих глазах, по тому, как внимательно ты на все смотрел. И это действительно вызывает у меня огромное восхищение. Но в некоторых случаях, дружище, лучше видеть положительную сторону явлений и закрывать глаза на недостатки. Я предпочитаю цифры, которые доказывают, что с появлением первых колдунов и после вмешательства инквизиции жители северных провинций отринули прежних богов и начали возвращаться в лоно истинной церкви.

— Предполагаю, надо благодарить за это чудо невидимые руки вашего племянника герцога де Лерма? — саркастически улыбнулся Саласар, глядя в глаза собеседнику.

Бернардо де Сандоваль-и-Рохас с неуверенным видом отвел взгляд в сторону. Он выглядел подавленным.

— Если у тебя осталось хоть немного привязанности ко мне, если ты еще веришь моему слову, — проникновенным тоном произнес он, — то заверяю тебя, что не позволю, чтобы кто-то еще умер на костре по обвинению в колдовстве, по крайней мере пока я остаюсь главным инквизитором, но я также не сделаю ничего, что может причинить неприятности моей семье. Взываю к нашей взаимной дружбе, к воспоминанию о том, что когда-то мы с тобой были как одна семья, но, прежде всего, взываю к твоему умению хранить тайну и прошу, в качестве личного одолжения, никому не передавать содержание нашего разговора. Что касается присланных тобой отчетов, я позаботился о том, чтобы они хранились в таком надежном месте, что и мышь не проскользнет.

Саласар взглянул ему в глаза и понял, что главный инквизитор, его друг Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, сказал все, что хотел. Разговор окончен. Он подошел к руке архиепископа, чтобы поцеловать пурпурный перстень, но, так и не коснувшись его губами, направился к выходу.

— Не беспокойтесь, — сказал Саласар от порога, прежде чем выйти за дверь. — Вместе с моим обещанием хранить молчание я возвращаю вам все свои долги, начиная с самых давних. Я забуду все, что увидел и услышал за три последних года.

И он закрыл дверь в уверенности, что они виделись в последний раз.




Эпилог


Саласар не умер разочарованным и одиноким, как он сам себе прочил. Иньиго де Маэсту всегда был рядом, даже когда характер инквизитора сделался невыносимым, это случилось как раз после возвращения из северных краев. После встречи с главным инквизитором он уже больше не порывался доказывать свои теории, а Иньиго и Доминго не могли понять почему. Он сказал только, чтобы они предали все забвению. Задвинул в угол сундук, в котором хранил записи, заметки, протоколы допросов, списки имен людей, давших показания. И не захотел, чтобы кто-то его открывал. Единственное, к чему он проявлял интерес, так это к обстоятельствам смерти королевы: ему во что бы то ни стало хотелось выяснить все-все, вплоть мелочей. Он испытывал в этом потребность.

Ему рассказывали, что, как только было вскрыто завещание Маргариты Австрийской, в комнате неожиданно повеяло свежим, словно дыхание невинной пятнадцатилетней девочки, ветерком, и она наполнилась ароматом цветущих апельсиновых деревьев. Говорили, что текст документа, прилагаемого к завещанию, был точно голос самой Маргариты и что монарх расстроился до слез, слушая, как благодаря поразительной способности слов сохраняться, будучи записанными, его дорогая супруга обращалась к нему с того света. В завещании она говорила о своей любви, любви, которая вспыхнула с первого взгляда, когда, уже став его женой, она узнала его, переодетого дворянином, в свите герцога де Дения, так ему не терпелось увидеть свою жену в первый раз. Хотя они уже были обручены заочно, советники решили, что время, когда вспоминается жертва Господня, а Маргарита прибыла в Испанию на Страстной неделе, не слишком подходит для встреч на высочайшем уровне.

В завещании Маргарита говорила о том, что была счастлива все эти годы, проведенные вместе; о том, как она гордилась тем, что была выбрана среди стольких замечательных женщин, удостоилась уважения и любви короля, стала матерью его детей. Будучи человеком набожным, она пожелала, чтобы за упокой ее души отслужили пятьдесят тысяч месс; попросила своего мужа составить опись всех ее личных вещей, представляющих ценность, выбрать среди них одну из драгоценностей и хранить как реликвию, чтобы вспоминать о ней всякий раз, когда будет на нее смотреть. В соответствии с ее последней волей опись была составлена, вещи оценены, приведены в порядок и классифицированы; затем во дворце выделили четыре палаты и выставили вещи на обозрение, чтобы люди могли купить их на аукционе. Опасались, что в этот день случится настоящее столпотворение, поэтому кроме стражи и глашатая пришлось выделить двух солдат испанской гвардии для поддержания порядка.

Саласар пришел первым. Он не стал прятаться от людей: присутствовавшие могли видеть, как он с видом мрачного ворона обошел комнаты, где хранились предметы королевы. Ему хотелось уловить запах этой женщины в ее заколках и серебряных гребнях, перламутровом требнике с золотыми уголками, в серых жемчужных ожерельях, в шелковых перчатках цвета слоновой кости… Он остановился, чтобы взглянуть на один из ее портретов кисти Бартоломе Гонсалеса: она была одета в королевское платье, правой рукой гладила собачку, а в левой сжимала платочек. На ее лице застыло выражение покоя, и Саласар подумал, что в то самое мгновение, когда она позировала художнику, она была счастлива и что счастье, которым светится ее лицо, уже пребудет с ней навсегда, хотя в какой-то момент в ее жизнь вторглось страдание. Он принял участие в исполнении ее последней воли и, как никто другой, увеличивал ставки, чтобы заполучить изумрудную брошь, украшенную бриллиантами, с которой свисала чистейшая жемчужина в форме слезы. Хотя королева не просила об этом в завещании, Саласару тоже захотелось выбрать какой-то принадлежавший ей предмет, чтобы хранить его как реликвию всю оставшуюся жизнь. Он положил брошь в резной сундук из черного дерева вместе с письмами и документами, касавшимися Визита.

Смерть королевы никого не оставила равнодушным. Народ, как всегда предпочитающий черпать вдохновение в самых непристойных сюжетах, сочинил стишки скандального содержания, затрагивавшие за живое герцога де Лерма и его секретаря Родриго Кальдерона. По-прежнему ходили слухи о том, что эти двое составили заговор с целью убить Маргариту Австрийскую, потому что она-де начала вмешиваться в их политические комбинации. Алькальд Грегорио Лопес Мадера продолжил расследование, порученное ему королевой еще при жизни, в отношении закулисных махинаций Кальдерона. Тот, удивленный таким интересом к его личности, решил уладить дело с помощью тактики, которая до сих пор действовала безотказно.

Он назначил Грегорио Лопесу Мадере встречу в укромном месте и предложил ему целый ряд доходных мест, по роду его занятий, а также кое-какие выгоды экономического и личного характера для его семьи. Однако алькальд оказался неподкупен. Тогда Родриго Кальдерон сделать ход конем, обвинив алькальда в клевете, однако к тому времени репутация Кальдерона была настолько подмочена, что ему не удалось посеять в обществе ни грана сомнения. Королева уже превратилась в мученицу и символ справедливости, и ее палач должен был понести наказание.

В феврале тысяча шестьсот девятнадцатого года Родриго Кальдерон был арестован. Король не мог игнорировать слухи, ходившие вокруг этого дела, и решил сам разобраться в этом вопросе. Ему захотелось узнать, соответствует ли действительности уже выплеснувшаяся за пределы его королевства молва о том, что секретарь фаворита виноват в смерти его любимой супруги. На суде дону Родриго были предъявлены обвинения в присвоении должностей, титулов, денежных средств и собственности. В том, что он участвовал в управлении государством, не имея надлежащей подготовки, нарушал законность, торговал должностями, получал взятки от иностранцев, искавших выгоду для своих наций. В том, что он опоил Луиса де Алиагу, герцога де Ульседа и принца Филиппа, приказал казнить по крайней мере пять человек, отважившихся выступить с протестами в его адрес или в адрес его хозяина, герцога де Лерма. В общей сложности ему было предъявлено двести сорок четыре обвинения.

Именно этим преступлениям Кальдерон и был напрямую обязан своим состоянием в два миллиона дукатов, которые попытался припрятать перед арестом. Однако самым серьезным было обвинение в убийстве королевы. В конечном счете это было единственное дело, которое по-настоящему интересовало короля. Кто-то незаметно подбросил в кабинет прокурора письмо, подписанное покойной королевой, однако в нем отсутствовала та часть, где было указано имя адресата. В письме Маргарита Австрийская объявляла о своих подозрениях: она считала, что Кальдерон использует черную магию с целью ей навредить.

Тем не менее судьи решили не принимать во внимание многие из обвинений, выдвинутых против дона Родриго, хотя признали его виновным в коррупции и в убийстве Франсиско де Хаура, человека, с которым королева свела знакомство незадолго до своей смерти и который собирался разоблачить Кальдерона перед лицом монарха.

Прокурор начал свою речь с того, что ни для кого не являлось секретом: герцог де Лерма и его сторонники подвергали народ притеснениям, и фаворит вступил в конфронтацию с королевой.

— Их разногласия зашли так далеко, что герцог начал искать способ избавиться от становившейся все более враждебной к нему королевы; он воспользовался тем, что она пребывала в тягости, готовясь разродиться последним сыном, чтобы вывести ее из игры. И я приведу доказательства, которые подтверждают мои слова, — заявил он во вступительной речи.

Прокурор вызвал ряд свидетелей, которые подтвердили, что именно дон Родриго нашел врача, который принял роды королевы, знаменитого доктора Меркадо, прибывшего специально для этого из Вальядолида. Присутствовавшие на суде придворные слуги подтвердили, что врач поменял ей лекарство и отказался пустить кровь, как советовали остальные придворные врачи.

— Я докажу, что доктор Меркадо сговорился с аптекарем Эспинаром, чтобы с помощью мазей и напитков ввести яд в организм королевы, и что в обмен на подобные злодейские услуги дон Родриго пообещал доктору и сыновьям аптекаря произвести их в рыцари ордена святого Якова.

Выяснилось, что после смерти аптекаря Эспинара Родриго Кальдерон приютил его вдову у себя дома, хотя до смерти королевы отношения между обеими семьями никак не указывали на возможность такого рода дружбы. Вдобавок Кальдерон хранил среди своих личных вещей портрет, сделанный по приказу короля, пожелавшего запечатлеть покойную супругу; по словам прокурора, это неоспоримым образом указывало на жестокий характер обвиняемого. Судя по всему, он наслаждался созерцанием портрета, потому что испытывал от этого низкое удовольствие, получаемое вследствие достижения своих злодейских целей. При каждом выступлении прокурора король выглядел все более подавленным и печальным, а на одном заседании и вовсе пришлось вынести его из зала, потому что он лишился чувств.

Несмотря на тяжесть обвинений, ни одно из них так и не было доказано. Кальдерон признался только в том, что не питал любви к королеве, потому и вел себя дерзко, обзывая ее в разговоре с приятелями нелепой кривлякой, транжирой и выпивохой.

Поскольку обвинение в убийстве не было доказано, вполне можно было ожидать, что с Родриго Кальдерона будут сняты обвинения. Король-вдовец, сраженный горем, терзаемый угрызениями, отягченными сознанием того, что он не управлял королевством как положено, одиночеством и упадком духа, начал таять прямо на глазах, и ни один врач не мог объяснить, какая болезнь подрывала его силы.

И вот однажды король заупрямился. Королевским указом он запретил врачам приближаться к своей постели, потому что ему надоело, что его без конца ощупывают и пускают кровь. Врачи пришли к заключению, что с его телом абсолютно все в порядке, что в любом случае причина его недуга коренится глубоко в душе и что если дело обстоит именно так, то он не протянет и неделю.

— Ах, если бы не бремя королевского служения! — роптал король. — Если бы я родился простым человеком! Был бы простым послушником, у которого только и дел, что служить привратником в монастыре. Если бы небо даровало мне жизнь, я бы правил совсем по-другому!

Тридцать первого марта, в возрасте сорока двух лет, Филипп III покинул сей бренный мир. Он скончался в окружении врачей и слуг, под звук молитв и с болью в сердце из-за того, что оставляет королевство разоренным. Его правление можно описать словом «апатия». Филиппу III было лень предаваться даже порокам, поэтому когорта фаворитов прибрала все к рукам. Авторитет испанской Короны в глазах международного сообщества пошатнулся вследствие подписания невыгодных соглашений с мятежниками, еретиками и вечными врагами королевства.

Когда герцог де Лерма узнал, что король тяжело болен, он вернулся из своей ссылки в Вальядолиде, чтобы находиться рядом с ним. Несмотря на то что под конец жизни короля их дороги разошлись, монарх был единственным человеком, которого Лерма мог назвать другом. Однако, как возница ни погонял лошадей, герцог-кардинал опоздал: он прибыл через два часа после того, как монарх покинул нашу юдоль печали.

Дон Родриго Кальдерон находился в заточении, когда получил известие о смерти Филиппа III.

— Король умер, мне конец, — вздохнул он.

Он был уверен, что новый король Филипп IV и его фаворит Оливарес, не имея возможности привлечь к суду де Лерма, сделают его, Кальдерона, козлом отпущения, которого следовало принести в жертву, чтобы усмирить народное недовольство. Его используют в качестве наглядного примера того, как велико было моральное разложение власти предержащей в предыдущем царствовании. И он не ошибся. Напрасно члены его семьи, дождавшись, когда монарх и его фаворит выйдут из дворца, взывали к милосердию, со слезами на глазах бросившись к ним в ноги.

Двадцать первого октября тысяча шестьсот двадцать первого года в одиннадцать часов утра Родриго Кальдерон был казнен на Главной площади Мадрида. Он проснулся рано и сам выбрал себе одежду, в которой ему предстояло умереть: длинную рясу из тонкой шерстяной ткани, предварительно отрезав воротник, чтобы облегчить задачу палачу. Помолился и выслушал мессу, потому что в последние дни жизни его характер полностью изменился, и он преисполнился благочестия, ища в собственной душе силы для того, чтобы стойко перенести происходящее.

— Сеньор, — обратился к нему исповедник, — говорят, нас уже призывает Бог и что пора отправиться к нему.

— Отец мой, если Бог нас призывает, отправимся поскорее, — ответил Кальдерон.

Он попил воды, сделал глоток бульона, минуту поговорил с алькальдом двора доном Педро де Мансилья — тот в прежние времена был его другом, — которого попросил позаботиться о жене и детях. Его везли на эшафот в простой телеге, которая с грохотом катилась по широкой улице Святого Бернардо, по площади Святого Доминика, по улице Святой Катерины, по улице Фонтанов, по площади Кузнецов, по Главной и по улице Бурдючников. Люди при этом кричали:

— Да простит тебя Господь!

— Аминь, — отвечал Кальдерон.

Говорят, по восшествии на эшафот он опустился на колени и спросил палача, уверен ли тот, что все сделает как надо, потому что ему хотелось бы умереть достойно. Затем поцеловал его в знак примирения и прощения, попросил, чтобы тот снял повязку, которая была у него на шее, и завязал ему глаза.

— Отцы мои, ради Бога, не покидайте меня, — обратился несчастный к сопровождавшим его монахам.

— Мы здесь, сеньор. Скажите, ваша милость, Иисус.

— Иисус.

Новая власть не осознала важности идеи королевского милосердия, с которой Лерма постоянно выступал перед королем, и смерть Кальдерона отнюдь не послужила уроком его современникам, наоборот, она вызвала волну всеобщего протеста. Родриго Кальдерон выказал такое раскаяние и такую устремленность к Богу в последние мгновения своей жизни, что люди восприняли его казнь с возмущением.




Герцог де Лерма, напротив, умер не на плахе, как многие об этом мечтали, а тихо-мирно скончался в своем доме в Вальядолиде, облаченный в одежды кардинала, которые, что ни говори, спасли его от суда. На улицах и площадях всего королевства чернь распевала стишки следующего содержания:
		Чтоб не кончить на веревке,



		Главный вор Испании



		Ныне мессы служит ловко



		В кардинальском звании.








Кто знает, успел ли королевский фаворит, в течение стольких лет являвшийся главной опорой страны, раскаяться в неблаговидных поступках, совершенных при жизни. Однако, по крайней мере, в отношении королевы он мог быть совершенно спокоен, поскольку эта женщина с душой ребенка в конце своего завещания не обошла вниманием и их с Кальдероном. Она упомянула их обоих среди тех, кого она простила.

Когда королевская казна опустела и улучшения не предвиделось, нищета и отчаяние народа достигли высшей точки. И тогда герцог де Лерма решил перейти в духовное звание и попросил у папы римского кардинальскую мантию, надеясь таким образом сохранить авторитет и власть, ускользавшие у него из рук.

Павел V удовлетворил его просьбу в марте тысяча шестьсот восемнадцатого года. Тем не менее именно это ускорило его падение, поскольку король, который после смерти своей супруги начал сомневаться почти во всем, усмотрел в этом удобный предлог, чтобы отдалить от себя герцога. Второго октября того же года Филипп III пригласил де Лерма к себе в кабинет. Они пробыли там два долгих часа — вдвоем, наедине, как это не раз бывало раньше, но в этот день Лерма вышел из комнаты, ничего перед собой не видя. Два дня спустя, в пять часов пополудни, он сел в карету и отправился в изгнание в Вальядолид, не имея возможности попрощаться с монархом, который, спрятавшись за занавесками, смотрел из окна ему вслед, не чувствуя в душе ни малейшего сожаления. Герцог де Лерма покинул двор, как и все персоны non grata, по потайной лестнице дворца Святого Лаврентия в Эскориале — навсегда.

Надев кардинальскую мантию, он отслужил свою первую мессу в церкви монастыря Святого Павла в Вальядолиде, ее фасад был завершен уже при нем, — напротив королевского дворца, который он некогда продал своему королю и повелителю. Позади него, в алтаре, возвышалась скульптура Грегорио Фернандеса «Христос покоящийся», когда-то подаренная герцогом монастырю доминиканцев.

После смены власти Оливарес посоветовал новому монарху отобрать имущество у прежнего фаворита, чтобы таким способом заставить его защищать богатство, нажитое за время правления Филиппа III. Они хотели, чтобы Лерма ушел в оборону, чтобы он боролся за свою собственность, дал им отпор, и таким образом они вывели бы его на чистую воду перед народом. Говорили, что и богатства, и полученные герцогом милости — все было достигнуто нечестным путем.

Однако Лерма в таких делах собаку съел и прибег к покровительству иронии и сарказма. Он во всеуслышание поздравил нового короля с его решением и добавил, что оно свидетельствует о его благих намерениях и мудрости. Попытался отвести от себя обвинения в коррупции, получении взяток, торговле должностями, нарушении законности и других преступлениях, которые новые правители выдвинули против него, утверждая, что все его деяния были совершены во благо отечества.

Он согласился с тем, что в те годы, когда был фаворитом, он действительно был осыпан милостями со стороны короля, но что все они явились выражением благодарности за его более чем двадцатилетнюю верную службу Короне. Для нового монарха эти речи были пустым звуком, и мало-помалу он добился того, чтобы все полученные де Лерма от его отца земли вновь были присоединены к королевским владениям. У него оказалось не так уж и много времени для полемики с Лерма по экономическим вопросам, потому что некогда всесильный фаворит скончался в Вальядолиде семнадцатого мая тысяча шестьсот двадцать пятого года.




Алонсо Бесерра был назначен прокурором Верховного совета в тысяча шестьсот тринадцатом году и оставался на этом посту в течение четырех лет. Хуан де Валье Альварадо остался в Логроньо; он страдал от камней в мочевом пузыре, а многочисленные приступы привели к нарушению деятельности почек. Не помогло и длительное лечение на знаменитом французском курорте. В служебных делах все трое инквизиторов держались друг с другом крайне учтиво. Хотя впоследствии Саласар выяснил, что в действительности ни один из его коллег не был замешан в интригах Кальдерона, скорее, тот использовал их в качестве орудия для достижения своих целей. Он продолжал их сторониться до конца жизни.

Клирик Хуан де ла Борда был заточен в монастыре Святого Милиана с самого начала аутодафе в Логроньо и до четвертого ноября тысяча шестьсот тринадцатого года. Выйдя из заключения, он первым делом отправился в Мадрид к главному инквизитору, чтобы испросить разрешения вернуться к служению священника. Остаток дней своих он провел в монастыре неподалеку от перевала Велате. Его кузен, брат Педро де Арбуру, был сослан в монастырь премонстрантов в Миранда-де-Эбро, где находился до сентября тысяча шестьсот четырнадцатого года. Выйдя на свободу, он заплатил пятьсот тридцать семь реалов, которые задолжал трибуналу в качестве платы за пребывание в тайной тюрьме, и вслед за тем вернулся в монастырь в Урдаксе, где жил еще некоторое время вплоть до ужасного процесса, в котором он потерял мать и тетку.

Несколько лет спустя его и кузена вызвали в суд Элисондо. Поводом послужило то обстоятельство, что тюремщик, которому было поручено за ними надзирать, воспользовавшись ситуацией, присвоил себе одеяло клирика, оцененное в пять дукатов, а также подушку с двумя наволочками, принадлежавшую монаху и стоившую от силы два дуката. Таким вот хитрым способом была восстановлена попранная честь обоих страдальцев. Они умерли, оставаясь верными служителями христианской церкви, и были похоронены вместе с библиями, которые их матери ухитрились передать им через неизвестную посредницу, которую они каждый день непременно поминали в своих молитвах.




Саласар, в свою очередь, выполнил свое обещание главному инквизитору: держать рот на замке относительно всего, что услышал от Бернардо Сандоваля-и-Рохаса в некий памятный день. Однако тайно записал в своем дневнике все, что мог. Все, что имело даже самое отдаленное отношение, любое свидетельство, каждую случайную обмолвку об аутодафе в Логроньо. Он сохранил все бумаги, заметки, списки проходивших по следствию еретиков, свои замечания и комментарии. Собрание документов по этому делу насчитывает пять тысяч шестьсот страниц, а Иньиго де Маэсту распорядился переплести их в восемь томов. Саласар добавил приложение, в котором он пытался объяснить, почему он считал, что испанское общество не могло в то время обойтись без веры в ведьм. Он написал, что человеку легче всего убедить себя в том, что он не несет ответственности за свои действия, и что понятие «ведьма» стало своего рода панацеей, позволявшей решить с помощью доносов проблему личных взаимоотношений.

Ведьма или колдун становились наглядным воплощением нечистого, который, если бы их не было, становился в глазах толпы чем-то неосязаемым и слишком абстрактным: не понятно, существует он или является игрой воображения. А тут — пожалуйста, вот тебе наглядный пример, как не следует поступать, и каждый боялся оказаться колдуном в глазах соседей. Людям хотелось быть принятыми общиной. Охота за ведьмами обнажила самые худшие стороны человеческой натуры, разбудила инстинкт насилия, который вообще-то следует подавлять. Вера в колдовство существовала в те времена в любом обществе, неважно, в каком городе и в какой стране жил человек и к какой национальности принадлежал. На самом деле это не зависело от социального слоя, поскольку вера в колдовство питалась не чем иным, как человеческими страстями. Неудовлетворенность жизнью, борьбу интересов, разжигание страстей, подспудные желания, болезни, жажду власти — все это можно было легко свалить на колдовство. И даже оправдать им бездарность короля и его фаворита.

Алонсо де Саласар-и-Фриас продолжал заниматься делом о ведьмах. Он разработал специальное наставление для представителей святой инквизиции, и его давний покровитель, главный инквизитор Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, не стал возражать против того, чтобы отныне инквизиторские суды действовали согласно данному документу, допрашивая обвиняемых и свидетелей по делам о колдовстве. Саласар представил в Верховный совет отчет о расходах за те шесть лет, пока длился процесс, составивших тридцать девять тысяч четыреста шестьдесят реалов. Как было заведено, треть расходов на питание осужденных была покрыта за счет продажи конфискованного имущества. Тем не менее те, кто еще не возместил расходы по своему содержанию, задолжали трибуналу девятнадцать тысяч двести семьдесят шесть реалов, и Саласар в одном из писем просил освободить их от выплаты столь значительной суммы из соображений человеколюбия. Однако главный инквизитор с этим не согласился.

— Справедливость — это одно, деньги — совершенно другое, — был его ответ.

В тысяча шестьсот двадцать втором году Саласар вернулся в Логроньо в звании старшего инквизитора, в тысяча шестьсот двадцать восьмом году стал прокурором Верховного совета, а в тысяча шестьсот тридцать первом году назначен членом Совета. Однако тема ведьм никогда не переставала его занимать; не стал он молчать и перед членами Верховного совета, по-прежнему открыто высказывая свое мнение. В тысяча шестьсот тридцать втором году он выступил с критикой нового главного инквизитора Антонио Сапаты Мендосы в связи с тем, что тот пообещал кому-то должности, которые еще не были вакантными, а год спустя — в связи с разделением Верховного совета на две палаты. Он представил Филиппу IV меморандум, описав, какой вред принесла новая система за два первых месяца своего действия. Король принял во внимание его рекомендации, и двухпалатная система оказалась всего лишь кратким экспериментом за всю долгую историю Верховного совета.

С течением времени душевная боль Саласара начала рассеиваться, как легкий летний туман. Ему нравилось читать Аристотеля. Тот определял доброту как добродетель, к которой стремятся все разумные существа. А добродетель определял как золотую средину между двумя крайностями. Страсти юности улеглись, и Саласар начал не спеша обживать старость. Он нашел свою золотую середину, промежуточную точку между тем, что представляла его юношеская вера, и убеждениями зрелого возраста. Ему удалось достичь состояния благодати, которое помогло ему спокойно прожить остаток жизни. Он пришел к мысли, что одна-единственная цель пребывания человека на этом свете заключается в том, что это понадобилось Богу. Богу были нужны люди, чтобы быть Богом, так же, как люди испытывали необходимость в Нем, чтобы быть людьми.

Он решил, что в этом-то и заключается смысл жизни, и, приняв его в таком виде, наконец увидел свет в конце дороги: если жизнь, как таковая, на самом деле лишь невероятная случайность, то не лучше ли просто наслаждаться ею, нежели ополчаться против нее? Если человек возникает из ничего, чтобы отправиться в никуда, самое лучшее, что можно сделать, это воспользоваться дарами существования на земле в течение того времени, которое тебе отпущено. Он освободил Бога от тяжкого груза ответственности: если издавна так заведено, что человек представляет собой всего-навсего результат того, что он творит из себя сам, то и Бога нельзя винить в человеческих промахах. Только теперь он понял, что его истина, та истина безбожия, которую он все эти годы считал непререкаемой, не порождала ничего, кроме тоски, и что, как ни верти, для душевного здоровья лучше всего подходит истина религии. Любой религии!

В последние годы жизни Саласар часами перечитывал письма, которые ему прислала Маргарита. Недоставало только одного письма — того самого, которое он незаметно подложил на стол прокурору, который вел дело Кальдерона: королева говорила в нем о своих подозрениях. Он также перечитал свои письма, адресованные ей, и понял, что, когда мужчина пишет женщине подобные письма, в действительности он думает не о женщине, а о себе самом. Когда настало время покинуть сей бренный мир, он думал только об этой женщине.

В тысяча шестьсот тридцать пятом году, в возрасте шестидесяти одного года, Саласар ушел из жизни, будучи членом Верховного совета и каноником Хаенского собора.




Доминго де Сардо превратился в примерного клирика. В ходе Визита его доверие к Саласару росло. Несколько лет спустя он подготовил наставление инквизиторам; в нем он советовал не доверять слепо словам, поскольку для принятия окончательного решения в первую очередь нужны ясные доказательства. Он так и не понял, почему Саласар замкнул уста после визита к главному инквизитору. Как-то раз он упрекнул его в этом, однако Саласар попросил положиться на него, как это однажды уже произошло, и отбросить всякое беспокойство, поскольку самое лучшее в этом мире — это то, что им управляет течение времени.

— «Никогда» звучит слишком уж категорично, чтобы оказаться правдой, — сказал ему Саласар. — На самом деле никто толком не знает, сколько длится «никогда», поскольку никто столько не жил. Не волнуйся, время все расставит по своим местам.

И Доминго де Сардо продолжал в это верить вплоть до последнего мгновения своей жизни.




Саласар, его деятельность, его помощники и Визит — все было предано забвению, пока один американский исследователь по имени Генри Чарльз Ли, роясь в заброшенном подвале, не обнаружил в тысяча восемьсот девяностом году его записки. Он посвятил Саласару несколько страниц в своем труде об испанской инквизиции, благодаря чему все узнали, что он выступал в роли адвоката ведьм, в качестве какового он и вошел в историю. «Никогда» растянулось примерно на два столетия.

Иньиго де Маэсту был рукоположен в священники и остался при Саласаре в качестве личного секретаря. Иногда они садились рядом, чтобы поговорить о том времени, когда они искали истину, скрытую под покровом видимости, и оба соглашались, что иногда волшебство могло иметь место, однако это вовсе не означает, что оно было не к добру. Саласар, который хорошо знал своего помощника, замечал, что порой Иньиго мрачнел и о чем-то задумывался, глядя на полную луну.

— Каждому из нас нужен свой ангел, чтобы жизнь продолжалась, — напоминал ему инквизитор.

Самоотречением, добровольным воздержанием и молитвами Иньиго удалось обуздать свой неистовый темперамент еще в юности. Он научился подавлять вожделение и голос плоти, которые так изводили его во время путешествия в Страну Басков и Наварру. И все же время от времени он не отказывал себе в удовольствии вспомнить кое-какие его подробности, поскольку относил свое поведение в известных обстоятельствах к числу незначительных прегрешений, заслуживающих прощения. В его памяти всплывали такие простые вещи, как форма ногтей на пальчиках ангела, звуки поцелуев, которыми они обменивались, нежная кожа на внутренней стороне бедер девушки. Он вспоминал об этом без похоти, словно речь шла об удивительном чуде, единственным свидетелем которого ему посчастливилось стать.

Он достиг того возраста, когда нежность пришла на смену пылкости. Зато в нем внезапно проснулся художник, и его тянуло рисовать голубых ангелов на первом попавшемся на глаза участке белой стены. Некоторые из его творений еще можно найти на стенах церквей в Баскони и Наварре. Он ни разу не пожалел том, что направил свои стопы по стезе служения Богу и научился полагаться на самую великую и всепобеждающую силу на свете — силу доброты, потому что на протяжении всей его оставшейся жизни чье-то незримое присутствие не позволяло унынию, грусти или хвори овладеть им по-настоящему.

Однажды, когда он окончательно превратился в дряхлого старца с морщинистой кожей и хрупкими костями, то и дело забывающего свое имя, голубой ангел вернулся.

Май шла к нему босиком, очень медленно. На ней была льняная рубашка цвета слоновой кости, на голове — венок из белых маргариток. Иньиго снова увидел рядом со своим лицом огромные черные глаза: они были такими, какими он представлял их себе много-много раз все эти годы. Она все еще была прелестна и ничуть не постарела, хотя уже миновало столько лет.

— Нам пора, — шепнула она ему на ухо.

— Я знал, что ты придешь, — ответил Иньиго и тихо произнес тайное имя своего ангела. — Я всегда знал, что ты придешь.

Когда встревоженные служки заглянули к нему в келью, поскольку он не появился на утренней службе, они обнаружили его в постели бездыханным. На лице его застыла блаженная улыбка вечного покоя.




Май в течение долгого времени думала о смерти. О смерти как о конце, о смерти как о начале, о смерти как о составной части жизни. И пришла к выводу, что ее не стоит бояться, потому что смерть ничто, пока она жива. Когда смерть заберет ее, самой Май уже не будет. Эдерра была права, когда говорила, что человек — эгоист до мозга костей, и когда любимый уходит, страдаешь не из-за него, а из-за самой себя. Когда Эдерра ушла, она унесла с собой какую-то частичку ее души, частичку, которую уже не вернуть, и это нанесло ей невозместимый ущерб.

Она грустила не об Эдерре, а о себе, потому что уже некому вызвать к жизни ту Май, которая существовала в восприятии Эдерры. Она решила, что раз никто не думает о ней, не хочет ее позвать, выслушать или развеять ее печали, значит, она волей-неволей перестала существовать, и это ее безмерно огорчило. Она начала спрашивать себя, почему это случилось с нею, и впала в отчаяние. Это продолжалось несколько дней, пока наконец она не осознала, что никогда не задавала себе подобного вопроса, когда с ней происходило что-нибудь хорошее.

Эдерра достойно прожила свою жизнь, любила и была любимой, она принимала в себя каждый порыв ветра, каждый цветок, каждое слово, помогла многим людям, и ее жизнь кое-что значила для них. Май вычислила точное время ее смерти и установила, что луна находилась в растущей четверти. Все у нее будет хорошо. И только это было по-настоящему важно.

Поняв все это, она достала узелок, в котором лежал игольник Эдерры, вынула его из платочка, в который тот был завернут, положила на ладонь и ощутила, как к ней переходит ее сила. Начиная с этого момента она уже могла помогать людям, была в состоянии улучшить их жизнь, не беспокоясь о том, что ее чары могут не подействовать. Теперь она обладала могуществом Эдерры.

Прошло еще немного времени, и она поняла, что ночь любви в лесу не осталась без последствий. Она стала спокойней, ее все время клонило в сон, талия исчезла, грудь увеличилась, и вдобавок ко всему у нее возникло отвращение к некоторым видам пищи. Она узнала, что весной родит и что это будет девочка — красивая и здоровенькая, вся в Эдерру. Она решила, что даст ей тайное имя, которое будет известно только им двоим, чтобы никто никогда не смог причинить ей вред, и что удивительно: впервые в жизни она не испытала страха перемен.

Май ступила на узенькую тропку, которая то и дело петляла, но это не вызывало у нее беспокойства, и она точно знала, что по дороге ей встретится река, или озеро, или родник, или море, в которых она сможет искупать Бельтрана в надежде, что на этот раз все получится. Она была уверена, что на том конце пути ее ожидает нечто важное, потому что, когда идешь по дороге жизни с гордо поднятой головою, встреча с собственной судьбой становится неизбежной.




Записки Саласара вместе с обширным собранием писем и документов, имеющих отношение к нашумевшему процессу в Логроньо и к разработке этой темы на протяжении десяти лет после суда и аутодафе над ведьмами, хранятся в Национальном историческом архиве в Мадриде в разделе, посвященном инквизиции.




Информация, которую необходимо принять к сведению


Папа Григорий XI создал трибунал святой инквизиции в тысяча двести тридцать первом году. Доминиканцы и францисканцы были призваны стать опорой этой организации, цель которой заключалась в том, чтобы держать в узде любого, кто задумал бы нарушить нормы, установленные католической церковью.

В отличие от остальных стран испанская инквизиция не находилась в прямой юрисдикции Рима, у нее был собственный главный инквизитор, назначаемый королем Испании. Таким образом, она превратилась в инструмент государства, действовала в его интересах, а ее руководители являлись государственными служащими. Испанская инквизиция не казнила, она просто определяла меру наказания, которое затем осуществляла система светского судопроизводства.

Десятки тысяч людей погибли на костре. Занятие колдовством считалось преступлением, вызывавшим наибольшее беспокойство во всей Европе, в нем обвинялись, прежде всего, женщины, они же главным образом и подвергались за это наказаниям. Вопреки распространенному мнению, испанская инквизиция не имела особой заинтересованности в преследовании ведьм. Ее внимание было сосредоточено на еретиках, выкрестах-евреях, а позже на мусульманах. Тем не менее в воскресенье седьмого ноября тысяча шестьсот десятого года в Логроньо состоялось судилище, получившее известность как аутодафе над ведьмами. На нем были приговорены к смерти одиннадцать человек из деревень Сугаррамурди и Урдакса, обвиненных в сношениях с дьяволом.

И в наши дни, гуляя по улицам Сугаррамурди, можно почувствовать пограничный характер селения. Его очаровательные постройки словно сошли со страниц книги сказок. Достаточно проявить чуточку любопытства и умения слушать, чтобы узнать историю его печально известных жителей, казненных несколько веков назад святой инквизицией. Возможно, нам даже покажут дома, в которых они жили, потому что некоторые из них стоят до сих пор.

Пещеры Сугаррамурди и Урдакса и в наше время сохраняют свою дикую, естественную красоту, и несколько раз в год здесь проводятся магические обряды, воскрешающие в памяти языческое прошлое края. В субботнюю ночь накануне святого Иоанна в главной пещере отмечается праздник ведьм, а восемнадцатого августа, в заключительный день празднеств в честь местной святой-покровительницы, в пещерах устраиваются дегустация жареного барашка и концерт кельтской музыки.

Даты, исторические факты и географические названия, приведенные в данной книге, полностью достоверны, так же как и заклинания, ворожба и магические обряды, которые на самом деле широко использовались в те годы. В настоящее время некоторые из них по-прежнему находят применение в силу жизнестойкости древних традиций, хотя подчас мы даже не задумываемся об их истоках.




Изъявления благодарности


В заключение не могу не выразить благодарность Майте Суарес за ее любовь, самоотверженность и веру, проявленные на протяжение всей моей жизни.

Тоти Мартинес де Лесеа, писательнице, которой я восхищаюсь, которая всегда готова помочь мне советом.

Марисоль Асенсио, с самого начала принявшей участие в создании «Искусства магии». Она помогла мне изучить наименее известный этап жизни герцога де Лерма.

Спасибо книжному магазину «Олетум», в особенности Эстрелье Гарсия, которая оказала мне такую поддержку с предыдущей книгой.

Ослицам Урке и Тундре, прообразам Бельтрана и верным подругам, благодаря которым я убедилась том, что в животных, которые сопровождают нас на дороге жизни, так много человеческого.

Благодарю также Пабло Худиа, сначала учителя, а затем и друга, сумевшего разглядеть положительные стороны моей натуры.

И Ану Лиарас, моего издателя, за то, что она с самого начала поверила в мое произведение.

Благодарю вас от всего сердца.




Библиография


Allen, Paul С., Felipe III у la Pax Hispanica 1598–1621, Alianza Editorial, Madrid, 2001.

Anonimo, Las claviculas de Salomon, Ediciones Vedra, Barcelona, 2003.

Anonimo, Manual de mujeres en el cual se contienen muchas у diversas recetas muy buenas, Biblioteca Virtual Miguel de Cervantes, 1999.

Barandiaran, Jose Maria de, Mitologia Vasca, Editorial Txertoa, San Sebastian, 2001.

Caro Baroja, Julio, Las brujas у su mundo, Alianza Editorial, Madrid, 2003.

Vidas magicas e Inquisicion, Ediciones Istmo, Madrid, 1992.

Encausse, Gerard (Papus), Magia practica. Tratado elemental, Editorial Humanitas, Barcelona, 2005.

Feros, Antonio, El Duque de Lerma. Realeza у privanza en la Espana de Felipe III, Marcial Pons, Ediciones de Historia, Madrid, 2002.

Garmendia Larranaga, Juan, Rito у formula en la medicina popular vasca. La salud por las plantas medicinales, Editorial Txertoa, San Sebastian, 1991.

Harris Marvin, Vacas, cerdos, guerras у brujas. Los enigmas de la cultura, Alianza Editorial, Madrid, 1991.

Henningsen, Gustav, El abogado de las brujas. Brujeria vasca e Inquisition, Alianza Editorial, Madrid, 1983.

Kraemer Heinrich у Sprenger Jacob, Malleus Maleficarum, Alemania, 1487 (trad. 2001).

Lancre, Pierre, Tratado de brujeria vasca. Description de la Inconsciencia de los Malos Angeles у Demonios, Editorial Txalaparta, Tafalla, 2004.

Martinez de Lezea, Toti, Brujas, Erein, San Sebastian, 2006.

Perez Martin, Marfa Jesus, Margarita de Austria, Reina de Espana, Espasa-Calpe, Madrid, 1961.

Ramponi, Valerio, La magia blanca, Editorial de Vecchi, Barcelona, 1985.

Sagrada Biblia, Editorial Herder, Barcelona, 1979.

Saint-Martin, Karmele, Nosotras las brujas vascas. Relatos у leyendas de Euskal Herria, Editorial Txertoa, San Sebastian, 2003.


notes



Примечания





1


Аутодафе (от португ. auto de fé — акт веры) — церемония оглашения приговора, вынесенного еретику судом инквизиции.




2


In absentia (лат.) — заочно, в отсутствие.




3


Санбенито (исп. Sanbenito, сокращ. Sacco benito) — одеяние осужденных инквизицией: желтая сорочка с изображением чертей и языков пламени.




4


Инквизитор (лат. inquisitor — следователь) — в данном случае судья инквизиции, то есть организации, созданной для розыска и наказания идеологических противников католической церкви.




5


Альпаргаты — крестьянская полотняная обувь на подошве из пеньки.




6


«Praestigiis Daemonum et Icantationibus», то есть «Демонические чары и заклинания».




7


Stigma diaboli (лат.) — клеймо дьявола.




8


INRI (лат. Iesus Nazarenus Rex Iudaeorum) — Иисус Назареянин, царь Иудеи.




9


Чаколи — баскское белое молодое вино.




10


Ламинии — в баскско-наваррской мифологии существа с верхней половиной туловища женщины и нижней — курицы или утки.




11


Diarium (лат.) — дневник.




12


Глад и мор — Иньиго описывает четвертого всадника не совсем точно. В Апокалипсисе, 6:8, говорится, что дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом, и голодом, и мором, и зверями лесными, под всадником — конь бледный, в испанском тексте — un caballo amarillo, конь желтый.




13


Герард Давид (1460/1470–1523) — фламандский художник.




14


«Malleus Maleficorum» (лат.) — «Молот ведьм».




15


Суккуб — демон в женском обличье.




16


Инкуб — дьявол в мужском обличье.




17


Alicui in amore respondere, termino (лат.). — Перестаю отвечать на любовь.




18


Стивидор — распорядитель погрузочно-разгрузочных работ в морском порту.




19


Родриго де Триана — вахтенный матрос каравеллы Христофора Колумба «Пинта», первым заметивший берега Нового Света.




20


Вложить в раны персты — в Евангелии от Иоанна сказано, что апостол Фома не желал верить в воскрешение Иисуса, пока не дотронулся до раны на его теле (Ин. 20:25).




21


Mea culpa (лат. — моя вина) — первые слова покаянной молитвы, читаемой в начале мессы.




22


Цинковая обманка — сульфид цинка, минерал желтого, бурого или черного цвета, дающий жирный блеск.