Зачем тебе любовь?
Наталья Потёмина








Тонкая психологическая проза о любви.

В центре романа  - любовный треугольник. Но не тот, равнобедренно-классический, где она любит его, а он, с тем же рвением  - другую.

Здесь угадывается иная, неизвестная науке, геометрическая форма, в которой потерянная женщина мечется между двумя в равной степени достойными претендентами. Ее зовут Карлсон, а его, соответственно, Малыш, и их совместное счастье было так же коротко, как и детство.

Наступила пора прозрения, и на смену цветным сумасшедшим снам пришли тревожные будни. Все как в жизни, но все не как у всех...






Наталья Потёмина

Зачем тебе любовь?





Глава 1



Мышь обрадовалась и отбросила веревку.

Поживем еще, подумала она и, уцепившись лапами за холодную металлическую перекладину, неожиданно легко перекинула на верхнюю полку свое усталое грузное тело.

В трех шагах от нее, в самом центре холодильника, тусклыми желтыми лучами светилась тарелка с тонко нарезанными ломтиками сыра. Мышь сглотнула слюну, вжала голову в туловище и зачем-то оглянулась по сторонам, как будто кто-то в этом запустении мог застигнуть ее врасплох.

Холодильник мощно содрогнулся, отключаясь, и тут же затих. От наступившей тишины стало еще страшнее, и мышь почувствовала, как крупные неуправляемые мурашки от ушей побежали куда-то вниз по спине и, едва достигнув кончика хвоста, тут же ринулись обратно.

Шаг назад, два шага вперед, шаг назад, два шага вперед. Собрав нервы в кулак и выработав в уме технику передвижения, мышь приготовилась к маневрам.

Голод страшнее страха. Вторые сутки она тряслась в этом ледяном чистилище без права на спасение. И вот она, надежда! Зверек твердо для себя решил, что умрет только после нее. Теперь мышь точно знала, что, когда желудок наполнится жирной, нажористой пищей, у нее появятся новые силы и тогда она уж точно сможет отодвинуть эту тяжелую сейфовую дверь и выбраться, наконец, наружу.

Она боялась только одного: сыр может улететь. Он уже приподнял свои засохшие прозрачные крылышки и, как бабочка-капустница, легко бякал ими в воздухе. Всего один небольшой прыжок отделял мышь от сыра. Единственная попытка, редкий неправдоподобный шанс, отчаянная последняя везуха – все вместе сгруппировалось в едином пространстве и времени, что, видимо, и вызвало неожиданный оргазм холодильника и его последующий коллапс.

Мышь сделала глубокий судорожный вдох, напрягла жилистые сильные лапы, на мгновенье, чтобы сосредоточиться, закрыла глаза, и вдруг волна яркого света и обжигающе горячего воздуха хлынула откуда-то из-за спины и накрыла ее с головой. Сверху раздался короткий вопль, и что-то острое и одновременно тупое воткнулось ей в сердце.

* * *



Ленка проснулась от собственного крика.

На столе перед ней одиноко стояла наполовину опустошенная бутылка коньяка.

Неужели я спала, подумала она и тупо уставилась на бутылку.

Губы ее брезгливо скривились, и в памяти возник обрывок короткого сна.

Мыши в ее доме сроду не водились. Ленка на всякий случай обернулась, чтобы удостовериться, что холодильник закрыт. Он был закрыт, но счастливые желтые бабочки внутри него поднялись с тарелки и, замахав сырными крылышками, весело унеслись в ночной эфир.

Пожалуй, хватит, решила Ленка, если удалось уснуть в сидячем положении, значит, возможно, получится уснуть и в лежачем. Но при этом не тронулась с места, а, напротив, подперла подбородок рукой и уставилась в непроглядную черноту окна.

– Любительница ас-бес-та, – произнесла она по слогам и два раза утвердительно мотнула головой.

Потом задумалась ненадолго и произнесла еще увереннее: «Асбест!»

Но что-то не устроило ее в порядке произнесенных букв, она снова засомневалась и, взяв со стола бутылку, сделала несколько глотков прямо из горлышка. Горячая волна обожгла гортань, Ленка подавилась и, изо всех сил прижав обе ладони к горлу, попыталась придушить рвущийся из груди кашель. От напряжения лицо налилось кровью, губы побелели, и ей показалось, что еще мгновенье – и скопившийся воздух разорвет ее изнутри, как обыкновенный воздушный шарик. Ленка ослабила хватку, и кашель пробкой тут же вырвался из нее, что-то горькое деликатно забулькало в носу, вдали послышались комсомольские песни бабочек, и Ленка с облегчением почувствовала, как тяжелое вязкое тепло медленно разливается по ее желудку. Голова просветлела, мысли сделались понятнее и оформились в слова, а неповоротливый, словно чужой, язык стал пластичнее и роднее.

– Любительница абсента! – твердо проговорила она и радостно засмеялась.

Спать, спать, спать и еще раз спать. Какое счастье спать и видеть обезумевших от страха мышей в утробе собственного холодильника. Какое счастье спать хотя бы так. Хотя бы с мышами. Хотя бы с бабочками. Черт знает с кем, только бы не одной, и только бы спать!

Последние две недели сон начисто выпал из распорядка ее дня, и она долго не знала, чем можно заполнить неожиданно появившуюся дыру, которая разрасталась по ночам до размеров Марианской впадины.

– Спят усталые игрушки, мишки спя-а-а-ат! – Ленка улыбнулась своему отражению в оконном стекле и продолжила: – Одеяла и подушки ждут девч-а-а-а-т... Только Ленка не ложится, Ленке-дурочке не спится, глазки закрыва-а-ай...

Под долгое и продолжительное «баю-бай» Ленка с трудом поднялась и поковыляла в комнату. Взглянув на часы, она одобрительно замотала головой. Четыре зеленых змея показывали без пятнадцати два. Не так и поздно, есть еще надежда встретить утро человеком, а не свиньей подколодной.

Не раздеваясь, прямо в махровом халате она забралась под одеяло и закрыла глаза.

* * *



Мышь увидела перед собой громадную толстую бабу. Одной рукой та держалась за дверцу холодильника, другую прижимала к груди. Рот был широко распахнут, беспомощно пуст и чем-то напоминал вход в темную мышиную нору. Мышь не растерялась и, быстро перебирая лапками, засеменила в сторону гостеприимно предоставленного убежища.

Баба сделала судорожный вдох-выдох и снова принялась извлекать из себя звуки, напоминающие вой милицейской сирены. Мышь резво пробежала по резиновой кромке холодильника, перескочила на любезно предоставленную руку и, чуть было не потеряв равновесия где-то в районе бабьего плеча, успела-таки уцепиться за бретельку ее лифчика. Привычно подтянувшись на лапах, она благополучно миновала мощную складчатую шею, вскарабкалась на подбородок, скользнула пузом по мокрым розовым губам и скрылась в неизведанных глубинах. Баба с хвостатым кляпом во рту так и стояла на месте и каким-то странным, горловым образом издавала те же протяжные и рвущие душу вопли.

Ленка резко открыла глаза и опять посмотрела на часы. Было без десяти четыре. В коридоре надрывно голосил телефон. Ленка встала и на ватных ногах вышла из комнаты.

Звонил Игорь.

Сначала он заявил, что Ленка сволочь. Потом извинился за сволочь и обозвал свиньей. Потом извинился за свинью и сказал, что она просто нехорошая девочка и что у него нет больше сил уговаривать ее, поддерживать, подзадоривать, теребить, встряхивать, стимулировать, умасливать, обещать, предлагать и, наконец, заставлять работать. Она должна как-то разобраться – или она с ним, или против него. А так как она уже давно и скоропостижно его бросила, значит, точно против него, а может быть, против не одна, а с кем-нибудь другим за компанию. И хоть предательство в их общей, надо думать, среде – дело вполне обычное и не влекущее за собой душещипательных сцен с заламыванием рук и криками «как ты могла так со мной поступить!», но неприятный осадок все равно останется. И она должна бы уже понимать, что порядочные женщины так не делают и старый друг, как ни крути, лучше новых двух, а может быть, даже и трех... центнеров молодого безмозглого мяса. А у него, старого, и с усвояемостью ее капризов все на высшем уровне, и опыт, сын ошибок трудных, накопился и ждет своего применения, и колею, если понадобится, пожилой конь не испортит, поэтому глупо отказываться от таких богатств, ведь только в общей связке, поддерживая друг друга, они смогут одолеть любые препятствия, возникающие на нелегком пути. А если все это неправда и она верна ему, как и прежде, то он тем более не понимает, как можно бросить все начатое, когда оно не только заработало, но и стало набирать вполне ощутимые обороты. Процесс пошел, не мог не пойти, расстановка сил на шоу-рынке изменилась, чаша весов качнулась, в конце концов, в их сторону, их гениальные песни вдруг кому-то понадобились, еще пока не нарасхват, без драк, но все же продвижение вперед стало более заметным и явно происходит по нарастающей.

– Считать умеешь? – орал он. – Ада взяла в свой последний альбом две песни, Ютас записал одну, мальчишеская группа снимает клип на «Зимний дождь», Тахир готовит «Хана», да еще мои сольники в «России». Надо же написать что-то новое!

– Надо, – коротко ответила Ленка.

– Ну! – обрадовался Игорь. – А барышня легли и просют! Как ты смеешь ставить на себе крест сейчас, когда все так здорово завертелось, когда все только начинается – по крайней мере, для тебя. Я хоть и старый, но еще молодой, у меня все уже было, и меня ничем не удивишь. Но ты! Ты! Хотя бы ради себя могла бы оторвать задницу от дивана и перенести ее за письменный стол. Я пустой без твоих стихов, понимаешь? Я без тебя не композитор, а хрен немазаный, двух нот сложить не могу. Ты одна меня вдохновляешь! Даже, не побоюсь этого слова, не вдохновляешь, а возбуждаешь! Ты только не подумай, ты же знаешь: я люблю одну свою Олю. Хотя... – рискнул развить тему Игорь.

– Никаких «хотя»! – тут же придя в себя, оборвала его Ленка.

– Ну так вот, – вернулся к своим баранам Игорь, – в начале следующего года «Россию» снесут с лица земли...

– Ты что! – испугалась Ленка. – Атомную бомбу, что ли, бросят?

– Дура! – взбесился Игорь. – Не Россию, в смысле страну, а концертный зал! Ясно?

– Слава богу, – перекрестилась Ленка и резко переменила тему: – А ты знаешь, который час?

– Это все не важно, – отмахнулся Игорь. – Важно успеть отыграть сольники и оставить на площади звезд имя твоего скромного слуги. А у нее, видишь ли, депрессия! – снова завелся он. – Какие мы тонкие! Нельзя быть такими тонкими в шоу-бизнесе.

– Игорь, побойся бога, – разозлилась Ленка, – какой у меня бизнес? Одно сплошное шоу!

– Это ты из-за Саши Терещука? Ты на него обиделась?

– Да не обиделась я на него. Кто я, а кто Саша? Просто я в нем разочаровалась, понимаешь? Он перестал для меня существовать не как певец, артист, лауреат и так далее, а как человек. Вообще. В принципе. Хотя я догадываюсь, что ему от этого ни тепло, ни холодно.

– Слушай, ну так нельзя, – мягко сказал Игорь. – В нашем с тобой положении обиду нужно глотать, как... как... – Он задумался, подыскивая слово.

– Как сперму? – помогла ему Ленка.

– Ну, в общем, где-то да.

– Спасибо, но я только что наглоталась коньяка и мне почему-то больше ничего не хочется.

– Дура ты, Ленка, и не лечишься.

– Дура, Игорь, дура, – засмеялась Ленка, – полная дура, сама знаю. И на фига я тебе такая нужна?

– Плюнь на них всех и успокойся. Давай лучше напишем с тобой идеальную песню. Песню ни для кого! И не под кого! Сами для себя и для чистого искусства! Красивую, медленную, жалостливую... Все позавидуют и начнут наперебой ее у нас выпрашивать. А мы еще сильно подумаем, кому ее дать и за сколько.

* * *



Он еще долго так фантазировал, а Ленка слушала, улыбалась и думала о своем.

Нет, конечно, не все такие мерзкие, как Терещук. Но как все-таки обидно, что экранный образ не имеет ничего общего с человеком.

Ленка вспомнила, как в прошлом году в Кремле записывали «Песню года», где Терещук должен был петь их с Игорем песню «Костер». Народу и в зале и за кулисами набралось видимо-невидимо. На Игоре был черный смокинг, белая сорочка и белая бабочка. Царь, Бог и герой. На Ленке – французский, тоже черный костюм с сиреневыми кружевами и туфли на высоченных шпильках. Вокруг все носятся в растянутых свитерах и драных джинсах, а они на общем фоне – как два катафалка на первомайской демонстрации.

– Идем, я вас познакомлю, – предложил Игорь.

Терещук был не один. За его повисшую, как будто отсохшую, руку держалась худая, длинная, здорово помятая девица. Глаза голубые-голубые, а кожа загорелая-загорелая. Дорвалась, видимо, до дармового солярия. Девица что-то сосредоточенно жевала и хищно зыркала по сторонам.

– Дорогой Саша, – торжественно начал Игорь, – разреши наконец представить тебе Елену Бубенцову, талантливую поэтессу и просто красивую женщину, а также автора песни, которую ты сегодня исполняешь.

– Ну и что? – вяло отозвался Терещук, оглядев Ленку с головы до ног, и для особо тупых повторил: – Ну и что?

Игорь растерялся и побледнел. Ленка вдруг начала хохотать. Девица испуганно покосилась на нее и тоже залилась тонким пронзительным смехом. Саша удивленно посмотрел на девицу: мол, а это кто еще здесь? – потом на Игоря, пожевал неопределенно губами, покачал породистой головой и неторопливо, с чувством собственного достоинства удалился в сторону туалета.

– Не знаю, что это с ним, – оправдывался Игорь, – еще лет пять назад он таким не был. Но последнее время Саша так сильно переменился. Слава, знаешь, не всем идет на пользу. Может быть, он подумал, что мы у него деньги начнем просить? Вот и испугался!

– А чего пугаться? Даже если бы это было и так, даже если бы и деньги... Любая работа должна быть оплачена, тем более если она сделана настолько хорошо, что номинируется на «Песню года». А потом, что ему деньги? Так, мусор.

– Но Сашу тоже можно понять, – потупил взгляд Игорь, – ты мало кому известный автор, а он, исполнив твою песню, сделал тебе тем самым бесплатную рекламу.

– Все это здорово, – вздохнула Ленка, – но рекламу на хлеб не намажешь. И я сомневаюсь, что в такой рекламе есть смысл, так что лучше взяла бы натурой. Все равно имена авторов ни у кого в голове не остаются, и если они сами о себе не позаботятся, то о них никто и не вспомнит.

– Вот здесь ты права, – согласился Игорь, – вот чего не умею, так это шум вокруг себя поднимать.

– Это не только твоя, это наша общая беда.

– Но мы же не для этого, Лена, – ласково пожурил ее Игорь, – мы же не для шума работаем, а тем более не из-за денег! Мы же для людей! Смотри, как песню принимают! Все тетки в зале рыдают поголовно!

– Да, мы такие, мы для людей, – кивнула Ленка, – но, как сказал один мой знакомый поэт, «Да, я поэт, но жрать чего-то надо!»

– Со звездами всегда так, – уныло пробормотал Игорь, – звезды денег не берут.

– В каком смысле? – не поняла Ленка.

– Ты что, не знаешь этот анекдот?

– Не-а...

– Ну вот сейчас я тебя как раз и рассмешу, – обрадовался Игорь. – Приходит поручик Ржевский к проститутке и спрашивает: «А это можешь?» – «Могу!» – «И это можешь?» – «А как же!» – «А если так?» – «И так сумею!» Короче, обслужила она его по полной программе, и он усталый, но довольный направился к выходу. «А деньги?» – спрашивает барышня. «Гусары денег не берут!» – ответил Ржевский и был таков.

Игорь радостно засмеялся, и Ленка посмотрела на него с благодарностью.

– А нехай, Игореша, нехай! – улыбнулась она. – Как говорят на терещуковской родине, нехай он живе и ни в чем себе не отказывает.

– А мы будем писать новые песни, да?

– А як же! – ответила Ленка на чистейшем украинском и тоже засмеялась...

* * *



Из телефонной трубки послышался обиженный голос Игоря:

– Ты чего ржешь?

Ленка очнулась от воспоминаний:

– Анекдот вспомнила.

– Мне сейчас не до анекдотов, – строго сказал Игорь. – Ты помнишь, что завтра мы едем в Дубки?

– Ё-мое! – схватилась за голову Ленка и честно призналась: – Представляешь, совершенно из головы вылетело.

– Ну, мать, ты даешь!

Игорь долго ей выговаривал, каких трудов ему стоило пристроить ее в качестве почетного гостя на конкурс русского городского романса в Дубках, где сам он должен быть членом жюри, а Ленка, соответственно, свадебной генеральшей. Потом еще полчаса доказывал, что новые впечатления необходимы художнику как воздух, поэту, на ровном месте впавшему в депрессию, как лекарство, а одинокой женщине, выходящей из дома только за коньяком и сигаретами, как шанс встретить мужчину своей мечты.

– Я уже встретила мужчину своей мечты, – прервала его Ленка.

– Да ну?

– Причем не только встретила, но уже успела потерять.

– Ну, слава богу, – выдохнул Игорь, – а я уж испугался.

– Чего ты испугался?

– Что ты опять мне изменяешь с другим композитором.

– Что ты, Игореша, я ваша навеки.

– Слушай, так это ж здорово! – обрадовался Игорь. – Любовь – это прекрасно, любовь – это вкусно, питательно, жирно, а главное, спокойно. Ибо только любовь дает нам редкую возможность перековать свои страдания в звонкую, вернее, зеленую, сытно пахнущую и приятно хрустящую монету!

– Банкноту, – поправила его Ленка.

– Да какая разница! Вместо того чтобы страдать и глушить коньяк бутылками, взяла бы тетрадочку и накропала пару текстиков людям на радость, нам на прокорм. Ведь свято место пусто не бывает! Ушел мужик – пришло вдохновенье, правильно я говорю?

– Это я ушла, а не он, – возразила Ленка.

– Да какая разница! – повторил Игорь. – Разверни ситуацию под себя! Красавица моя, умница, талантище мое неиспользованное!

– Использованное, – прошептала Ленка, – причем по самую что ни на есть...

– Бедная моя, тебе очень плохо?

В его голосе Ленка услышала еле различимые соболезнующие нотки и тут же почувствовала, как обильная прозрачная влага наполняет тяжестью ее веки, предметы расплываются, меркнет свет и только звуки остаются по-прежнему раздражающими и непривычно звонкими.

– Ты слышишь меня, родная? – не на шутку испугался Игорь.

– Все хорошо, Игореш, – вытирая лицо краем халата, успокоила его Ленка, – не волнуйся за меня.

– А хочешь, я прямо сейчас к тебе приеду?

– Зачем? – не поняла Ленка.

– Как зачем? – удивился Игорь. – Поплачешь мне в жилетку.

– Я и так не просыхаю, – всхлипнула Ленка, – а с тобой мне себя еще жальче будет.

– Лен, а может, не все потеряно? – сказал Игорь еще более проникновенно. – Ты же знаешь, надежда умирает последней.

– Нет уж. – Ленка смутно вспомнила свой недавний сон. – Лучше я после нее.




Глава 2



Утром снова зазвонил телефон, и капризный женский голос требовательно спросил:

– Вы Бубенцова?

– Да, – растерянно ответила Ленка.

– Повторите, я вас не поняла, – настаивала трубка, – вы Бубенцова?

– Да! – сказала Ленка громче.

– Вы все помните? – не унималась обладательница опереточного сопрано.

– Простите, а что вы имеете в виду?

– Не разыгрывайте меня! Вы Бубенцова?

– Да.

– Вы все помните?

– Да.

– А говорите, что не Бубенцова!

– Я ничего не говорю.

Разговор стал напоминать сломанный телефон. Кто говорит? Слон! Ленка спросонья и перепоя соображала слабо, а тетка, видимо, слабо соображала от природы. В конце долгих и утомительных переспрашиваний Ленке все же удалось понять, что ей звонила координатор конкурса молодых исполнителей в Дубках, для того чтобы напомнить, что, где и когда будет происходить.

Ленка живо представила, как она ранним сентябрьским утром с рюкзаком за спиной тащится на другой конец Москвы, чтобы вскарабкаться в комфортабельный «Икарус» и, посадив на колени одного из молодых исполнителей, двинуться в путь под звуки бравурного марша. С исполнителем она, конечно, переборщила, но одна только мысль о трехчасовом путешествии в компании незнакомых молодых людей и не менее юных особ заметно подпортила ей настроение и лишила всякого энтузиазма.

Ленка совсем уже было расклеилась, но почти тут же позвонил Игорь, и жизнь стала проще. Куда приятней ехать на его новеньком, только что с конвейера «Ауди», наслаждаясь видом среднерусских лесов, полей и равнин.

Время тянулось в пустых хлопотах, но Ленка с удивлением заметила, что привычная домашняя работа благотворно влияет на ее душевное состояние. Нескончаемая тупая боль слева и вверх от области солнечного сплетения медленно отпускает, мысли из длинных и путаных становятся конкретными и понятными, воспоминания утончаются, разрываются на короткие бессвязные отрезки и, взмахнув легкими нитяными крылышками, улетают в открытую форточку вслед за косяком эмигрирующих в теплые края журавлей.

Альтернатива алкоголю есть, сделала вывод Ленка, ее не может не быть. Жаль только, что такая примитивная сублимация не бесконечна во времени и пространстве, но денек-другой вполне можно продержаться, а там, глядишь, и в привычку войдет. Не такие ж мы горькие пропойцы, в самом деле, чтоб загубить свою молодость на самом корню.

По большому счету, стать заядлой алкоголичкой Ленке вообще было не дано. С таким талантом надо родиться, поиметь его бесплатно от ближайших родственников на генном, так сказать, уровне. Но кто же на все сто процентов может быть уверен в своих генах? Ленкин отец, как водится в неполных семьях, был летчиком-испытателем, геройски погибшим в семьдесят третьем году во время арабо-израильского конфликта. После его гибели не осталось никаких вещественных доказательств, свидетельствующих о том, что мальчик был. Даже бабушка и дедушка с папиной стороны были величинами сугубо номинальными и если и существовали на белом свете, то в каких-то неизведанных, Ленке неподвластных мирах. А из всей остальной родни у нее имелась одна лишь мать, которая сама почти не употребляла и Ленку обещала удавить собственными руками при малейшем подозрении. Так что с молоком матери столь естественную на необъятных просторах нашей родины привычку Ленке всосать не удалось. Хотя, если найти подруг по хобби и товарок по несчастью, таких же больных на всю голову или страдающих по своей загубленной жизни единомышленниц, то можно очень даже преуспеть. Вперед, перемать, Ассоли, к алым парусам своей мечты, навстречу постоянно удаляющимся и расплывающимся, словно миражи, Греям!

Где вы, подруги? Ау! Где ваши розовые облака, увитые цветами качели, хрустальные замки и белые кони, по грудь тонущие в утренних росных травах? В каких седьмых измерениях, параллельных мирах, черных дырах, потаенных глубинах космоса сгинули ваши невинные сны? Чего ждете вы сегодня, что принесет вам завтра, на что вы надеетесь в будущем, затравленные, испуганные зайчихи, утраханные по гланды жестокой повседневной действительностью? Где ваши светлые слезы, тихая грусть, бессмысленная, глуповатая, упрятанная глубоко в сердце нежность? Все ваши ценности, мнимые, вымышленные и бесконечно вредные, давно сожраны инфляцией вашего собственного духа в угоду первому постсоциалистическому поколению принцев, плывущему без руля и ветрил в бесконечном океане зелени. Этим славным парням нет никакого дела до вашего невостребованного материнства, вашей высохшей без молока и напичканной силиконом груди, бесполезно тяжелеющих бедер, и даже запах вашего выдолбленного бесконечной вселенской еблей лона не раздувает им ноздри и не холодит виски.

Мир вашему дому, подруги. Вечный покой праху ваших иллюзий. Светлая память мечтам. Мраморный памятник на прогреваемом солнцем пригорке. Сирень справа, черемуха слева. «Как хороши, как свежи были...» Короче, аминь.

Ленка допила остатки коньяка. Потом накинула плащ и, не дождавшись лифта, сбежала вниз по лестнице. Выскочила из подъезда, предусмотрительно глянула по сторонам и, аккуратно перейдя улицу, остановилась у знакомой торговой палатки. Недолго думая купила две бутылки темного пива и с чувством выполненного долга медленно двинулась обратно...

Ночью она снова проснулась от собственного крика и, лежа в полной темноте, долго пыталась вспомнить, что же ее так напугало в этот раз. Потом включила свет, накинула халат и прошла на кухню. Закурила сигарету, но после первой же затяжки закашлялась, тщательно затушила длинный нерачительный окурок под струей воды. Вернувшись в спальню, вынула из косметички красный обкусанный карандаш и записала на давно просроченном телефонном счету: «Не хочу, но я пью терпеливо из бутылки вчерашнее пиво, одиночества не утолила, но смогла в горле ком проглотить... Сигарету крошу, как горбушку, я жилеткой была и подушкой, кошельком я была и кормушкой, как ты мог так со мной поступить?»




Глава 3



Следующим утром Ленку снова разбудил телефонный звонок.

– Ты что? Еще дрыхнешь? – Она узнала негодующий голос Игоря и кубарем скатилась с постели. – У тебя есть полчаса, пока я до тебя доеду, и не забудь мне сварить кофе!

– Сам сваришь, – проворчала Ленка, поднимаясь с пола и натягивая на себя одеяло.

Когда же наконец затопят, подумала она. Хотя, наверное, еще рано, сентябрь только начался, бабье лето в самом что ни на есть разгаре. Куст боярышника во дворе только-только начинал багриться.

«А листья за окном уже мели, они гудели мерно, как шмели... А свет из глаз сгущался, горячел, прожектором спускался ниже... И становилось ближе случайное знакомство тел. Мы не дотянем даже до весны, а ты еще упоминал о лете...»

Строчки споткнулись и тут же бесследно растворились в глубине Ленкиного замутненного сознания. Она, покачиваясь, побрела в ванную. Горячие, какие только можно было терпеть, струи воды обожгли ее тело, но она покорно продолжала стоять под ними, медленно приходя в себя. Потом очнулась, резко повернула кран вправо, и мощный ледяной водопад обрушился на ее голову.

Когда Игорь поднялся к ней в квартиру, Ленка только-только успела привести себя в порядок.

– Хочешь кофе – вари сам! – с порога объявила она и пошла в комнату собираться.

– Так я и знал! – запричитал Игорь. – Опять полдня в пробке простоим. Просил же как человека: встань пораньше! Кто рано встает, тот и заказывает музыку. Тебе кофе варить?

– Не надо, Игореш, не беспокойся, – отказалась Ленка.

Особо не задумываясь, она побросала в дорожную сумку под руку попавшие тряпки и, немного помедлив, взяла со стола мобильник. Убедившись, что пропущенных звонков не было, отключила его и аккуратно положила на прикроватную тумбочку. Уже выйдя из комнаты, вдруг спохватилась и решила вернуться за телефоном. Посмотрела на свое отражение в зеркале и, зачем-то плюнув три раза через плечо, пошла к Игорю.

Из города выбрались на удивление быстро. Ленка уже было приготовилась к долгой обременительной дороге, но светофоры дружно настроились на зеленую волну, дали открылись, и безнадежные московские пробки рассосались сами собой.

Сентябрь за окнами движущейся машины был ярче и ощутимей, чем в статичной пешеходной Москве среди ее чудом сохраненных скверов и чахлых загазованных бульваров. Город оброс затейливыми стеклобетонными излишествами, тесня и без того хрупкие островки позапрошловековой архитектуры, редкие экземпляры которой нынешние хозяева все же не оставили на произвол судьбы, а отремонтировали по-новому, на свой вкус, роскошно, вычурно и богато. Редкие двух-трехэтажные домики стояли уютные и аккуратные, словно шкатулочки, окрашенные в большинстве своем в охристые, медовые тона. Москва погрузилась в янтарную, как крыжовенное варенье, осень и, сладко подремывая на солнышке, пускала разноцветные пузыри.

Успешно миновав кольцевую, «Ауди» вырвалась на бескрайние просторы Подмосковья. Какое-то время ехали молча, потом Ленка попросила Игоря остановить машину и без всяких объяснений пересела на заднее сиденье. Игорь, уже привыкший к ее выкрутасам, не стал заострять на этом внимания, а лишь пробормотав про себя что-то неласковое, сильнее нажал на газ. Ленка, продолжая молчать, тупо смотрела в окно. Она сняла с себя куртку и, небрежно скомкав, бросила рядом. Достала из сумки сигареты, повертела в руках, но курить раздумала. Вынула мобильный, попыталась убить зайца, да пожалела. Полистав страницы записной книжки, нашла букву «Д» и написала слово «дура», обвела три раза, поставила восклицательный знак и, рухнув столбиком на сиденье, мгновенно уснула.

Впервые за последние несколько недель она спала крепко, как ребенок, и не видела никаких снов. Мотор работал тихо, убаюкивающе, какой-то француз картаво намурлыкивал что-то сладкое из динамиков, в машине было уютно, тепло и по-особому защищенно.

Игорь изредка оглядывался на Ленку и думал о том, что в другие времена он ни за что не согласился бы ехать на это местечковое мероприятие, сколько в ему ни заплатили. А вот теперь он, заслуженный деятель искусств, лауреат международных конкурсов, член союза композиторов, автор многочисленных и всеми любимых в начале восьмидесятых хитов, едет на какой-то задрипанный конкурс песни за паршивую штуку баксов и считает свое присутствие на этом КП районного масштаба чуть ли не за счастье.

Комсомольская молодость быстро пролетела резвой пташечкой над головой, оставив только терпкий привкус свежести на губах и глубокие незаживающие раны на сердце. Бесконечная, как казалось, мужественная зрелость, щедро раздаривая плоды, вдруг незаметно утомилась и обнищала. На горизонте замаячила старость, обнажая в жуткой улыбке ослепительные металлокерамические зубы.

Надо было раньше думать. Головой, а не жопой. Было же время, когда не знал, куда деньги складывать, тогда и надо было продюсерством заняться, а не песенки друзьям на радость, себе в удовольствие писать. Как говорится, кто успел, тот и съел. А теперь попробуй, заработай. Как еще на «Песню года» прорвался, непонятно. Если бы не Саша, думал Игорь, меня в там вообще не увидели. Говорят, Сыромятин меня на дух не переносит. Что я ему плохого сделал? Но мы еще пожуем, мы еще покусаемся. Тяжелые, будь они неладны, времена, грубые нравы...

Справа показались шеренги длинных, сверкающих на солнце теплиц. «Дубкинский агрокомбинат», – прочитал на указателе Игорь и оглянулся на Ленку:

– Как ты там, старушка?

Она ничего не ответила, только недовольно заворочалась, будто не ко времени разбуженная медведиха.

– Пора, красавица, пора!

– Приехали, что ли? – Ленка открыла глаза и тут же зажмурилась от прямого солнечного попадания.

– Считай, приехали, – сказал Игорь и, притормозив у пивного ларька, обратился к аборигенам: – Мужики, не подскажете, как проехать к гостинице?

Небольшая толпа осоловело зыркнула на него дюжиной пьяных глаз, и ответом ему было молчание.

Вдруг какой-то мужичонка на велосипеде остановился у машины и, вглядевшись в Игоря, радостно закричал:

– Мужики, бля, смотрите, это ж Кузнецов!

Любители пива, не разделяя его радости, равнодушно посмотрели на Игоря и мирно продолжали выпивать.

– Мужики, это ж Кузнецов, перемать! – не унимался мужичонка. – Это ж «Играй, гармонь широкая, ля-ля-ля-ля-ля сердце мне». Правильно, извините, я говорю? – спросил он у Игоря.

– Все правильно, – улыбнулся тот, – но не могли бы вы нам подсказать, как проехать к гостинице «Центральная»?

– Да за милую душу, мать твою! – задыхался от восторга мужичок. – Это ж совсем рядом, ехайте за мной.

У гостиницы Игорь долго отбивался от желающего во что бы то ни стало лобызнуть его мужика, но все благополучно закончилось крепким дружеским рукопожатием. Войдя внутрь, он какое-то время препирался с молоденькой администраторшей, после чего, протянув Ленке ключи от ее номера, раздраженно бросил:

– Можешь себе представить, оказывается, автобусы из Москвы еще даже не выезжали!

– А не фиг было в такую рань... – злорадно начала Ленка, но тут же заткнулась и предложила: – Я в не отказалась чем-нибудь горячим заморить червячка.

– Перетопчешься, – устало ответил Игорь, – талоны на питание еще не приехали.

– Талоны на питание можете получить у меня! – радуясь, что хоть чем-то может угодить знаменитому гостю, сказала администратор и протянула им довольно пухлую пачку разноцветных бумажек. – Это вам, Игорь Александрович, а это для вашей подруги.

– Вот это сервис! – воскликнула Ленка и, взяв из рук Игоря сумку, пошла искать свой номер на первом этаже.

– Через полчаса в ресторане! – прокричал он ей вслед и направился к лифту.

Ленка долго ковыляла по нескончаемой ковровой дорожке и только где-то в самом конце коридора поняла, что все это время шла совсем не в ту сторону. Ну все не как у людей, подумала она, какие-то лабиринты, черные ходы, партизанские тропы. У Ленки не было даже сил выругаться как следует, она просто три раза глубоко вздохнула, два раза топнула ногой и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, поплелась назад. Вторая попытка оказалась более успешной, номер отыскался в двух шагах от лестницы, ведущей в холл, и даже ключ в замок вошел как по маслу с первого же втыка, что не могло не обрадовать. Ленка слабо улыбнулась своему отражению в зеркале, типа хоть что-то, хоть в чем-то, хоть раз в жизни... и, бросив сумку у порога, прошла в глубь комнаты.

У окна стоял стол, крытый свежей льняной скатертью, по обеим сторонам от него – две кровати, которые показались Ленке какими-то маленькими, почти детскими. Вот если бы их составить вместе, то тогда еще можно расслабить уставшие, не побоимся этого слова, члены. Но раз в начале пьесы у стены стоит вторая кровать, значит, где-то по ходу представления она обязана будет выстрелить. Явится какая-нибудь соседка, хорошо, если молодая, желательно молчаливая, а еще лучше – немая, и займет все пространство своей желто-розовой аурой. На самом деле в аурах Ленка ничего не понимала, но мысль, что рядом с ней будет сопеть непонятно кто, почему-то ее не особенно огорчила. Ведь если случилась такая пруха с ключом, то и с соседкой вполне может повезти. Решив твердо придерживаться позитивного восприятия текущего момента, Ленка снова глубоко вздохнула и с разбегу прыгнула в одну из колыбелек. Панцирная сетка заскрипела и услужливо приняла ее в свои объятья как родную. Ничего, вроде поместилась, отметила про себя Ленка и, заложив руки за голову, уставилась в окно.

Номер выходил окнами в парк, а не на пригостиничную площадь, что тоже не могло не радовать. Хоть и первый этаж, зато спокойно, птички щебечут совсем по-летнему, неслышно падают листья, свет сквозь деревья таинственно-сумрачный, и тишина. Как на кладбище. Или в санатории для раненых и тяжелобольных.

Утро, в общем и целом, можно было бы даже назвать удачным, если бы при мысли о санатории Ленка не вспомнила о слабой головной боли, которая хоть и не доставляла особого беспокойства, но для полного комфорта хотелось избавиться и от этого последнего неудобства. И она подумала, что после обеда хорошо бы пройтись по воздуху и выветрить последние алкогольные пары, дабы со светлой головой и чистой совестью приступить к выполнению своих профессиональных обязанностей.

Ленка села на кровати и потянулась. Надо быстренько переодеться, чтобы успеть на обед, а то Игорь снова разорется и все испортит. Она вымыла руки, чуть-чуть подкрасила губы и, решив остаться в чем была, закрыла номер и спустилась по ступенькам в холл.

Игорь ее уже ждал, но встретил молча, и они вместе отправились в ресторан. Обед тоже прошел почти в полном молчании. Игорь с аппетитом поглощал хоть и комплексный, но очень недурной обед, не обращая на Ленку никакого внимания. Она вежливо во всем поковырялась, но есть почему-то совсем не хотелось. Хотелось только пить, пить и пить. Игорь подвинул ей свой компот и снова углубился в мысли. Ленка не стала его отвлекать. Уже ничто не могло испортить ее хорошего настроения.

После обеда Игоря потянуло в сон. На полном автомате он привычно ткнулся губами в ее щеку и, помахав ручкой, направился к лифту. Ночные птицы спят днем, это их время. Ленка успела покемарить пару часов в машине, а он наверняка сегодня еще даже и не ложился. Бедненький, весь в делах, весь в заботах, а тут еще больные на всю голову поэтессы. От слова «ссы». То мыши им в ночи привидятся, то бабочки. Спасай их от собственной дури! Теперь пусть и он отдохнет перед трудами праведными, имеет законное право. С одной стороны. А с другой, настоящее свинство – завлечь ее в занюханный незнакомый город и бросить там одну на полный произвол судьбы. Мало ли что может случиться с девушкой в ее почти суицидальном положении! И хотя слухи о больной были не так уж сильно преувеличены, Ленке самой захотелось опровергнуть их полностью и почему-то именно сегодня.

До приезда основной делегации была еще уйма времени, и для точной реализации своего плана Ленке нужна была ясная голова, которую необходимо было срочно выгулять для ее же пользы.

Она вышла из гостиницы и огляделась. Куда пойти, куда податься праздно отдыхающей текстовичке в уездном городе N? Мимо пробежали местные мальчишки. Один из них, оглянувшись на Ленку, вдруг крикнул: «Айда в парк!» Сказанное было явно адресовано не ей, но она опрометчиво приняла это незатейливое приглашение и пошагала в ту сторону, куда устремились мальчишки.

Сразу за гостиницей действительно раскинулся парк – темный, дремучий, запущенный. Из окна своего номера Ленка видела только его светлую, прореженную часть. Мальчишки быстро скрылись в кустах, и она снова осталась одна. Время уже близилось к вечеру, но небывалая сентябрьская теплынь не спадала, и воздух был плотным и душным. Ленке захотелось дождя или какой-нибудь другой, не менее живительной влаги. Она знала, что в городе есть река, но в какой стороне она находится, не имела ни малейшего понятия.

Она бездумно шла вперед, парк редел, и вскоре перед ней раскинулась симпатичная панорама старинного русского городка. Деревянные, с цветными наличниками дома, яблоневые опустевшие сады, некрашеные, серые от дождей заборы, чугунная колонка на перекрестке и две дороги, одна из которых, асфальтовая, бежала вдоль домов, а другая, не пойми какая, вела куда-то вдаль, к горизонту.

Ленка остановилась возле колонки и долго не могла сообразить, как нужно пользоваться этим простейшим механизмом, но потом подошла тетка с пустыми, разумеется, ведрами, подняла вверх какой-то рычаг, напоминающий гаечный ключ, и вода полилась. Ленка подождала в сторонке, пока тетка уйдет, а потом, повторив несложные движения с гаечным ключом, утолила свою жажду. Постояла немного в раздумье, посмотрела по сторонам и, выбрав наконец, в какую сторону идти, смело отправилась в путь.

Навстречу попалась ветхая старушка, Ленка поздоровалась и на всякий случай спросила:

– Бабушка, я пройду здесь к речке?

Та удивленно посмотрела на незнакомку и утвердительно, но как-то неуверенно покачала головой. Спасибо, родная, подумала Ленка и, махнув ей рукой на прощанье, пошла еще быстрее в выбранном направлении.

Узкий отрезок старинной брусчатки, в которую перетекла городская дорога, скоро кончился, потянулись огороды, за огородами – кусты, а за кустами раскинулось без конца и края просторное русское поле.

Стало прохладнее и темнее, Ленка чувствовала близость реки, но все еще ее не видела. Небо заволокло облаками, а где-то вдалеке загромыхало. Неужели гроза, изумилась Ленка. Самая настоящая сентябрьская гроза! Это же чудо природы, немыслимый ее каприз, неподдающийся разумению парадокс.

Но так уже было! Ленка вспомнила события чуть ли не двадцатилетней давности.

Осень, загород, чужая дача, строгий юноша бегает полуголый под проливным дождем и грозит небесам кулаками... Сколько раз Ленка вызывала из памяти эту сцену и вновь заталкивала обратно. Вот и теперь тяжелая холодная волна только коснулась краем ее сердца и послушно отхлынула назад, в глубины подсознания.

Сейчас накроет, подумала Ленка, взглянув на небо, но не испугалась, а, наоборот, обрадовалась. Земля под ногами становилась топкой и болотистой, дорога тонула в желтой и мутной воде, кроссовки промокли насквозь, и Ленка остановилась в нерешительности. Казалось, еще немного, шагов двадцать-тридцать, и там, за низкими ржавыми кустами, покажется река. На черта ей понадобилась эта река, здесь, в чужом городе? Как ни старалась, она не могла себе этого объяснить.

Сзади послышался звук мотора. Ленка оглянулась и увидела, что это едет грузовик. Он обогнал ее и, проехав немного вперед, встал.

Ситуация показалась Ленке угрожающе-анекдотичной, типа вчера изнасиловали, и вот сегодня снова иду. Было чего испугаться хоть и не юной, но еще и не совсем старой барышне. Ленка развернулась и что было духу рванула назад. Бежала она долго, задыхаясь и озираясь, пока окончательно не поняла, что преследовать ее никто не собирается.

Только на близких подступах к городу ее все же настиг дождь. Она шла под ним спасенная и почти счастливая и смеялась над своей глупостью. Куда ее понесло? Зачем? Почему? Но, видимо, кто-то сверху решил, что именно такая небольшая встряска ей была позарез необходима, чтобы хоть на время прийти в себя и взглянуть на мир другими, пусть даже и принудительно веселыми глазами.

Когда Ленка, насквозь промокшая и продрогшая до костей, подошла к гостинице, из-за поворота показались четыре одинаковых синих «Икаруса». Вереницу завершал раздолбанный и какой-то помятый микроавтобус «Мерседес», который обогнал «Икарусы» и, щегольнув заляпанными московскими номерами, первым подкатил к гостинице. Вся остальная кавалькада, сделав плавную дугу вокруг клумбы, отъехала на стоянку для автобусов и только там замерла. Послышались обрывки музыки, громкий смех и звонкие голоса, двери открылись, и на площадь перед гостиницей высыпали молодые и не очень молодые исполнители, музыканты, администраторы и прочие благодарные слушатели.

Из «Мерседеса» вышли три одинаково высоких мужика. Двое из них неторопливо, со знанием дела, принялись выгружать черные сумки, штативы и телевизионную технику. Третий, в короткой кожаной куртке, стоял в сторонке и наблюдал за ними.

Ленка пригляделась к третьему и, не веря своим глазам, стала медленно пробираться сквозь толпу. Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Сколько лет, сколько, черт возьми, зим!

– Серый! – Она так тихо его окликнула, что сама еле услышала свой голос.

Но обладатель кожаной куртки вздрогнул и обернулся.

Абзац № 1. Серый



Процедура прощания была отработана ими до мелочей. Такой классический, чисто московский вариант. Они спустятся в метро, дойдут до середины платформы, остановятся, посмотрят недолго друг другу в глаза, затем он легко коснется губами ее щеки и быстро зашагает прочь. Ленка еще какое-то время будет смотреть ему вслед, потом резко повернется на каблуках и побежит в противоположную сторону. Вот и все, мальчики налево, девочки направо. И теперь жди у моря погоды – когда он еще легким парусом покажется на ее горизонте!

Хотя она и сама могла позвонить ему и ляпнуть что-то вроде:

– Серый, подлый трус, выходи. Сегодня такое солнце и столько снега, что если мы это дело пропустим, то будем жалеть всю оставшуюся жизнь.

Серый выходил, и они шлялись по заброшенным паркам, неизвестным ей улицам и закоулкам, забредали в какие-то немыслимые погребки, заказывали там с мороза водку и ржали до изнеможения над всякой ерундой.

Летом Серый стал забирать Ленку на натуру за город. И пока он занимался своими акварелями, она бездумно валялась на траве, разжевывала травинки и наблюдала за ленивым движением облаков.

Потом они ехали куда-нибудь ужинать, опять ржали, и он провожал ее до метро – дежурный отеческий поцелуй, мальчики-девочки, ее короткая сиротливость в ожидании поезда, и все опять по кругу.

Ленке нравились его старомодные ухаживания, и она давно не пыталась найти определения отношениям, которые их связывали. Они не были любовниками, но и друзьями их назвать уже было нельзя.

Близкие им люди, знавшие немногочисленные подробности их романа, находились в состоянии некоторого подозрительного недоумения. В их тогда еще общей театрально-киношной среде свободное спаривание считалось нормой, некоторые ее подруги знакомились со своими случайными любовниками только после бурно проведенной ночи, и среди них не нашлось бы ни одной, способной на столь длительные и экстравагантные отношения.

По их единодушному мнению, мужчина, не приносящий ощутимой материальной пользы и при этом еще и отказывающий женщине в невинных постельных радостях, просто не имел права на существование. Восточная страна – восточные нравы. Мужчина женщине – заботу и содержание, женщина мужчине – нежность и любовь. Но все это только на словах. А на самом деле таким идеальным соотношением сил могли похвастаться очень немногие. В жестокой конкурентной борьбе основная масса Ленкиных подруг сами не гнушались и заботу проявить, и на содержание взять своего, а порой и чужого бойфренда, надеясь на эти пресловутые телячьи нежности. И девки вроде все нестарые, а отношения, как положено, по уму, по справедливости и вообще по здравому смыслу, почти ни у кого не складывались.

Хотя порой случались и вполне голливудские романы, где он – олигарх районного масштаба, а она – золушка гитисовского разлива. Такая красивая история однажды произошла с одной из Ленкиных подруг, вызвав у многочисленных наблюдательниц ничем не прикрытую черную зубодробительную зависть.

И действительно, на первых порах было чему позавидовать: рестораны, отели, подарки. Запах новых духов, норковая шубка, каникулы, проведенные на берегу теплого Красного моря. Но опять же – все видели только внешние атрибуты этой оглушительной страсти: конфетти, мишуру, блеск. А там внутри и на самом деле была любовь. Ну совпало так! Бывает же? Но престарелому Ромео вдруг показалось, что не бывает. Просто не может быть. Да и товарищи подлили масла в огонь. Руководствуясь своим собственным опытом, исходя из наилучших побуждений и желая оградить друга от горьких разочарований, объяснили дурачине непутевому, что любят его не совсем бескорыстно, а то и небескорыстно совсем. И начались всякие подставы, тесты на вшивость и даже разводка на деньги. Мол, на меня наехали, надо платить долги, и весь я несчастный и больной, и жить мы будем в чуме – одним словом, пиши мне в тюрьму долгие нежные письма. Какое-то время она честно пыталась его спасти, металась по Москве в поисках денег и даже попала на этой скользкой почве в очень неприятную ситуацию, из которой с трудом выбралась, но зато поняла, что все это было только инсценировкой, проверкой на дорогах, короче, обычной русской потехой. Сделалось так гадливо на душе, что хоть повесься, хоть застрелись, а легче не станет. Надо бы простить и начать все сначала, но нет больше никаких сил. Да и у него уже совсем съехала крыша, и на это хилое сооружение быстренько вскарабкалась другая претендентка на испытания, а он даже как-то вошел во вкус и с упоением приступил к разработке нового плана. И оба, в общем, неправы, и оба бесконечно несчастны, и оба обречены, но в этой ситуации почему-то больше всего жаль мужика, у которого не хватило мозгов просто радоваться предоставленной возможности, а не ходить со счетами и не стучать костяшками, дескать, сколько я ей всего безвозмездно, то есть даром.

Это ж только в позапрошлом веке к ногам любимой бросали состояния или, на худой конец, собольи шубы с собственного плеча, чтоб она, переходя через весенний говорливый ручеек, не замочила, не дай бог, своих драгоценных ножек, скрытых под целым ворохом одежд, в глухонемой глубине которых надежно сокрыты такие умопомрачительные горячечные тайны, что на их увлекательную разгадку может уйти целая жизнь.

Но сейчас ног, не прикрытых буквально ничем, всюду как котов нерезаных. На всех шуб не напасешься. Да и загадки давно все разгаданы, и ответы на них в основном скучны, пресны и неизобретательны.

Так что на общем фоне Ленкина любовь – хотя она и не стала еще любовью полноценной в постельном, всем понятном смысле – выглядела довольно привлекательно и даже свежо. Любовь на расстоянии – это оригинально, в своем роде даже изощренно, если не сказать извращенно.

Но окружающие по привычке видели лишь белую и пушистую верхушку айсберга, однако там, в фиолетово-черной глубине, кипели нешуточные страсти, о возможном существовании которых Ленка и сама прежде не догадывалась. Они с Серым, как два клоуна, балансировали на канате неутоленных желаний, держась при этом за руки и не давая друг другу свалиться в бездонную, алчущую новых жертв пропасть. Но даже в таком, пусть и психологическом, садомазохизме есть свои ни с чем не сравнимые прелести. По всем законам тантрического секса оттягивание удовольствия обещает в будущем неземное наслаждение. Главное – не переборщить и вовремя перейти из разряда любителей настольных игр в постельные профессионалы.

Но время шло, и шансы на олимпийское золото убывали с каждым днем. Подруги капали на мозги, свет в конце тоннеля не брезжил, а надежда таяла не по дням, а по часам. Любая на Ленкином месте начала бы подозревать худшее. Все-таки экология, стрессы, богемный образ жизни, опыт прожитых лет – все это не проходит даром и не может не повлиять на здоровье. Почва для революционной ситуации была щедро унавожена, нервы напряжены, силы подтянуты, но Ленка никак не могла приступить к решительным действиям, чтобы окончательно разобраться: верхи еще не хотят или уже не могут?

Однажды они, как обычно, электричкой выехали на природу. Ненависть Серого к автомобилям долго Ленку забавляла, пока он ей не признался, что в юности, занимаясь мотоспортом, серьезно поломался и почти год пролежал в больнице, где его складывали буквально по частям. Пришлось заново учиться ходить, и за это время он успел полюбить и длительные неспешные прогулки по Москве, и редкие загородные вылазки. Потворствуя его привычке, Ленка незаметно сама втянулась в долгие проводы короткого лета и с радостью сопровождала Серого во всех его походах.

В этот раз они долго бродили в поисках местных красот, но так и не нашли ничего подходящего. Ленка немного устала, но возвращаться в Москву не хотелось. И тут Серый предложил сходить в гости на одну знакомую дачу. На дачу так на дачу, легко согласилась Ленка, почти как Надежда Константиновна, собираясь замуж за вождя мирового пролетариата.

Идти было недолго. Дачный поселок вынырнул на свет божий сразу за пригорком, в полукилометре от леса, по которому они гуляли.

Стоял конец августа, падали яблоки. Трава после жаркого лета шуршала под ногами, как песок. Они выбрались на дорогу и быстро пошли вдоль рано опустевших дач. В палисадниках еще горели золотые шары, где-то вдали раздавались редкие детские голоса. Мимо, даже не удостоив их взглядом, прошмыгнула одинокая черная кошка. Не к добру это, подумала Ленка, ой, не к добру. Но полный решимости Серый упорно шагал вперед, и ей не оставалось ничего другого, как трусить за ним следом. Она честно пыталась взять себя в руки, но ее частые шажки все равно никак не попадали в такт мелко трепыхавшемуся сердцу. Думай о хорошем, уговаривала себя Ленка, только о хорошем.

Вскоре они остановились у высокого, выкрашенного светло-зеленой краской забора. Чуть помедлив, Серый решительно отворил калитку и, войдя во двор, направился по тропинке, посыпанной гравием, к старинному двухэтажному особняку, который лишь с большой натяжкой можно было назвать теплым уютным словом «дача». Но гостями они оказались нежданными – на двери висел старинный, огромных размеров замок. У Серого, как ни странно, обнаружился ключ от этого чудовища. Вот только он не знал, как лучше к этому амбарному зверю подступиться, и еще бы долго промучился, если б не Ленка. Ее терпению скоро пришел конец, она выхватила у Серого ключ, замок, без каких-либо особых усилий с ее стороны, поддался как миленький, и она первой вошла в просторный, пахнущий нагретым деревом дом.

Серый запоздало предложил ей располагаться как душе будет угодно, а сам взял ведра и пошел за водой к колодцу.

Вот сейчас сбегу, и все, подумала Ленка. Как страшно, будто в первый раз. Мог бы хоть предупредить, я бы трусы покрасивее надела, а не эти походные в дурацкий горошек. А как бы он, интересно, предупредил? Собирайся, мать, трахаться едем? Дура неорганизованная. Чего завелась? Может быть, опять ничего не будет.

Появился Серый, закрыв весь дверной проем своей крупной нескладной фигурой. Поставив ведра на пол, он попытался ее поцеловать.

– Уйди, ты загораживаешь мне солнце, – пробормотала Ленка, отстраняясь от него напряженно вытянутыми руками.

– Сейчас чай будем пить, – спокойно сказал он и удалился на кухню.

Чай было пить не с чем, и они разбавили его коньяком больше чем наполовину. Смесь получилась горячей и вполне крепкой, чтобы потом уже ничего не соображать и кинуться друг на друга самым бесстыдным образом все познавших и все испробовавших любовников.

И все было здорово, даже лучше, чем Ленке снилось. Они двигались по направлению к оргазму дружно и слаженно, как хорошо подобранные детали одного мощного механизма, чтобы взорваться вместе, выпустив в космос дармовой заряд бесполезной энергии. Волны уже маячили на горизонте и вскоре одна за другой стали накатывать на Ленку, содрогаясь и веселясь, но или космос решил обойтись без их помощи, или звездный пасьянс не сошелся, однако в самый неподходящий момент зазвонил телефон.

Ленка просила не отвечать, и Серый какое-то время ее слушался. Но телефон не унимался, Серый хотел было его выключить, но почему-то вдруг передумал и закричал в трубку: «Да... да... хорошо... Один, разумеется... Перезвоню ...»

Тем не менее разговор продолжался и был явно бестолковый, а Серый никак не решался его оборвать. Наконец сказал «пока» и отключился.

Вместо того, чтобы снова откинуться на подушки, он неожиданно встал и взял со стола сигареты. Вернулся, сел на кровать к Ленке спиной и стал смотреть в окно. Потом как будто спохватился и протянул ей пачку:

– Хочешь?

– Кто звонил? – спросила она.

– Жена.

Серый никогда не скрывал факта ее существования, но и никогда о ней особенно не распространялся. И Ленка, умная девочка, с вопросами не совалась. Зачем? Что это могло изменить? Как говорится, жена не стена, может и подвинуться. Но эта народная мудрость хоть и твердо стояла на защите иллюзорных Ленкиных прав, все же не могла оградить ее полностью от тех редких, но ощутимых укоров совести, которые не позволяли ей совершенно расслабиться и вплотную приступить к строительству нового воздушного замка повышенной комфортности. И такая живая, но запрятанная где-то глубоко в подсознании картинка, где Ленка вся в белом венчике из роз на балконе, а Серый в тесном розовом трико – под балконом, как-то незаметно покрывалась дымкой и растворялась без остатка в ее коротких утренних снах. «И чтоб был у меня с лютней, гад!» – доносилось откуда-то издалека, но ответ заставлял себя долго ждать, и лишь эхо, проворное услужливое эхо, старалось из последних сил: «...ад ...ад ...ад ...ад ...ад...».

Что бы ни говорили, но такие вышибающие слезу картины туманят воображение не только юным нетронутым дурочкам, но и другим, совершенно заматеревшим в своем непробиваемом цинизме барышням. Ибо что такое цинизм? Неудачный опыт, и только.

Не то чтобы совместное проживание с Серым совсем не входило в Ленкины планы, просто эти планы казались настолько неосуществимыми, что не стоило и время тратить на их разработку. А потом еще мама: «На чужом горе, блин, на чужом горе... счастья ни хрена не построишь». А чего его строить, если оно вот тут, рядом лежит. Главное не кантовать, не шевелить его, не раскачивать. И тогда оно подольше сохранится.

Они молча покурили. Потом еще помолчали какое-то время. Серый снова лег рядом, закинул руки за голову и стал смотреть в потолок. Вдруг приподнялся на локте, бережно поцеловал Ленку в шею и сказал:

– Нам пора. Кажется, дождь собирается.

«Я тучка, тучка, тучка, я вовсе не медведь», – пропела про себя Ленка и стала растерянно одеваться.

Говорить не получалось. Они собрались, прибрали за собой, проверили окна, заперли дверь, молча дошли до электрички, молча доехали до города и молча расстались в метро.

Что такое западло, и как с ним бороться? Вопросы множились в Ленке, как грибы после дождя, и эти бледные бездарные поганки, унавоженные ее богатым воображением, тут же раздувались до размеров гигантских атомных зонтов, разрушая своей вредной радиацией и без того нездоровую Ленкину психику.

Что это за тайны мадридского двора? Что за загадки ихнего вонючего полишинеля? Неужели она до такой степени Серому чужая, что он даже не посчитал своим долгом хотя бы одним предложением, двумя словами, тремя жестами, взглядом, наконец, объяснить, в чем, собственно, дело? Что случилось? Что произошло? Может, помощь нужна? Участие? Сострадание? Совет? Она на все согласная! Только руку протяни, только телефон в ночи нащупай, позвони же, в конце концов, сволочь, нет ведь никаких сил!

Ленка промучилась так до самого утра, и только при первых признаках рассвета упала в сон, как в обморок. Но этот обморок длился не более получаса. Скудное предсентябрьское солнце пришло к Ленке на помощь, подкравшись на тонких лучиках к ее постели. Сначала оно согрело ее плечо, потом шею, щеку, и едва лишь успело коснуться участливо лба, как Ленка, еще до конца не осознав причину своей тревоги, уже стояла на ногах и раскачивалась из стороны в сторону, как береза – белая подруга. Мыслительный процесс, войдя в резонанс с мерным покачиванием, резко усилился, и тут же она вспомнила все, причем очень отчетливо и ярко. Предал! Кинул! Продал! Бросил! На произвол судьбы, на съедение волкам. Чтобы не упасть, она снова медленно опустилась на постель и стала равнодушно, словно со стороны, наблюдать за работой двух злых голодных дятлов, которые попеременно долбили оба ее виска своими ненасытными железными клювами.

Целые сутки Ленка не вставала с кровати.

К исходу следующего дня Серый наконец соизволил появиться. Вернее, отзвониться.

– У тебя все в порядке? – спросил он.

– В общем, да, – кротко ответила Ленка.

– Ну, я еще позвоню.

– Ну, позвони, – сказала она и первая положила трубку.

Серый не объявился ни на следующий день, ни на следующей неделе, ни через месяц. Сама позвонить ему Ленка уже не могла. Не могла переступить через свою обиду, свою брошенность и одинокость.

На какое-то время они потерялись.

* * *



Но Москва, как известно, деревня маленькая, на одних и тех же тусовках одни и те же лица. Нашумевшая премьера, забойный концерт, посещение модного клуба или просто встреча творческой молодежи с не менее творческими стариками в тех же ЦДЛ, ЦДРИ, ЦДХ – всюду есть место для подвига. «Пройти, не поднимая глаз...» Или, напротив, скользнуть взглядом и не заметить. Или броситься на шею и тут же оттолкнуть. Или ухватиться за первого попавшегося мужика и что-то шептать ему жарко в волосатое ухо до полного своего и его одурения, или махнуть издалека рукой, послать воздушный поцелуй, а то и просто послать тихонько – мало ли еще способов проявить напускное равнодушие и заправскую, тщательно отрепетированную лень.

Ленка с Серым однажды встретились, холодно издалека раскланялись и разошлись по своим делам, как будто между ними ничего не было, ни августа этого, ни падающих яблок, ни коньяка пополам с чаем, ни одного важного, но не завершенного до конца дела.

С началом театрального сезона на Ленку посыпались хоть и мелкие, но довольно прибыльные предложения, и она с головой ушла в работу, поставив перед собой задачу к Новому году досрочно освободиться из зоны отбывания наказаний, куда она добровольно себя упекла.

Опытные люди ей сказали, что наркотическая зависимость от отдельно взятого человека неплохо поддается трудотерапии, и Ленка, следуя их добрым советам, в конце сентября вляпалась, ко всему прочему, в какую-то сумасшедшую полуэротическую антрепризу, но выбирать особо не приходилось. Работать, работать и еще раз работать, как завещал великий Ленин. И Надежда Константиновна запахивала по-черному. Вкалывала так, что, просыпаясь, не ощущала разницы между утренней зарей и вечерней, потому что сон, превратившись в обморок, мог неожиданно подкрасться из-за угла и свалить ее с ног в любое время суток. Однажды она даже уснула на сцене, хоть и ненадолго, всего-то на пару минут, но все это заметили. Режиссер сначала наорал на нее, а потом отправил домой отсыпаться. Молодому цветущему организму необходимо хотя бы пару раз в неделю иметь полноценный десятичасовой сон.

Но об этом можно было только мечтать. Каждое утро спящая царевна по звонку будильника с трудом сползала с кровати и, как стреноженная лошадь, медленно и бестолково передвигала ноги на кухню. Там она ставила на газ чайник и, пока он грелся, тупо рассматривала рисунок на кафельной плитке. Двойной черный кофе и сигарета кое-как возвращали ей сознание, контрастный душ взбадривал, и утро становилось если и не вполне добрым, то, по крайней мере, менее злым.

Конечно, можно было бы броситься в разврат, и предложения, на которые в данной ситуации просто необходимо было откликнуться, поступали довольно часто. Порой Ленка их даже принимала и, до определенного момента, вела себя вполне прогнозируемо: все непременно будет, причем на высоком художественном уровне с элементами сексуальных излишеств, выполненных с большим вкусом и богатой актерской фантазией. Мягкая снаружи, твердая внутри, она ломала себя, калечила, но так и не могла одержать над собой окончательной и безоговорочной победы. Все эти ни к чему не обязывающие дежурные свидания заканчивались одинаково. В самую неподходящую минуту, когда в голове у жаждущего соития бравурные трубы уже готовились сыграть прелюдию в стиле «ню», она виртуозно высвобождалась из объятий и, не дав противнику сосредоточиться, первой покидала поле брани.

Еще, говорят, хорошо помогают запои. Ушла в запой – и ищи-свищи, скачешь себе по лесам резвой и легкомысленной белкой, срастаешься с природой. Но до состояния запоя нужно еще допиться! И Ленка пыталась пить наедине с собой, но это у нее плохо получалось. В те давние, почти забытые времена ее организм еще не очень жаловал алкоголь. Все, что превышало стограммовую норму, фонтаном выходило из нее наружу вместе с предыдущими завтраками, обедами и ужинами. Сиживала, бывало, в одной ночной рубашке в туалете в обнимку с унитазом теплой попой на холодном кафеле, и так жалко себя становилось, хоть плачь. И именно в этот, самый неподходящий момент наступало прозрение: и там-то не успела, и тут-то не смогла, и жизнь вообще не удалась, а уж сама-то не удалась особенно.

А казалось бы, нажраться – такое пустяковое дело, и на тебе, выкуси. От сознания собственной глобальной несостоятельности, причем по всем направлениям, только успевай пальцы загибать, становилось еще хреновей. И Ленка начинала веерно отключать сознание – снова шла на кухню, и снова пила, и еле успевала донести блевотину до унитаза, и опять холодный кафель, кислый запах, горечь в горле, мелкие точки разорванных капилляров на лице и абсолютная твердолобая трезвость. Ну ни в одном глазу!

Любимый, а не пошел бы ты на... Хотя... Мы же интеллигентные люди! Дарлинг, а не хотел бы ты потрахаться с хуторскими бабочками?

Но время шло, и, хотя оно ни фига не лечило, жить становилось легче, жить становилось веселей. Говорят, что если осколок из сердца или других органов не получилось удалить хирургическим путем, то он как-то там обрастает соединительной тканью и живет внутри человека обособленной жизнью и только в непогоду дает о себе знать. И с этим осколком в сердце жить можно долго и довольно счастливо, если не заглядывать в прошлое. А будущее, как утверждал Антон Палыч, предполагает небо в алмазах.

Итак, в Москву, сестры мои, в Москву, где не за горами премьера, со всеми вытекающими из нее последствиями: аплодисменты, поклонники, цветы. А продюсер еще обещал хорошую прессу, благожелательных критиков и даже, чем черт не шутит, телевидение.

Отыграли на одном дыхании. Но Ленку не оставляло чувство, что она в чем-то здорово измазалась, а заодно и во что-то вступила. Наверное, можно бегать по сцене в одних трусах, если этого требует высокий режиссерский замысел. Но ей почему-то казалось, что никакого замысла не было. А бегала она, тряся титьками, просто так, для своего собственного удовольствия. Но удовольствия почему-то не получила.

Чего не скажешь о публике. Публика принимала хорошо, смеялась часто, хлопала много. Вернее, аплодировала. Серому почему-то резко не нравилось слово «хлопать», и Ленка старалась его избегать. Как и слово «кушать». Серый говорил, что в нем есть что-то лакейское. А еще его бесила новая московская мода произносить вместо буквы «ч» букву «ш». Булошная! Молошная! Рюмошная! Бросьте, господа, не позорьтесь, если так не говорили в детской вашей пробабушки, то нечего и начинать.

К чему бы это вдруг воспоминания нахлынули? Ленка одна сидела в гримуборной перед зеркалом и поправляла прическу. Надо было еще идти на банкет, но не хотелось.

В коридоре послышался какой-то шум и разговоры, и, когда постучали в дверь, она почему-то испугалась. Кому это приспичило вдруг стучать? Свои привыкли открывать дверь ногой. Ленка еще раз провела щеткой по волосам и откликнулась негромко:

– Войдите!

Серый вошел не сразу, а чуть погодя, как будто засомневался в последний момент: а стоит ли? Без цветов, без подарков, в каком-то новом, ей незнакомом пиджаке и сам какой-то новый, застенчивый.

Призрак прошлого, подумала Ленка и улыбнулась. Призрак улыбнулся в ответ и спросил:

– Можно?

– Можно, – позволила она, а в голове вертелось: «А что можно»? И ответ напрашивался сам собой: «все».

За Серым неожиданно ввалились какие-то мужики с телекамерой, а за ними радостный режиссер. Один из мужиков начал снимать, другой, представившийся Павлом, принялся задавать Ленке какие-то глупые вопросы. Режиссер влез в кадр и стал отвечать за нее. Ленка тоже изредка и невпопад что-то вякала, дергала плечами и умоляюще смотрела то на Павла, то на режиссера, словно прося их о помощи. Когда все закончилось, Паша поцеловал ей руку и попросил разрешения закурить.

– Иди отсюда, пацан. Закурить ему захотелось, – услышала Ленка за спиной и тут только поняла, кому обязана всей этой суетой. Серый стоял в стороне и улыбался как ни в чем не бывало.

Едва все ушли, Ленка чуть было не набросилась на него с кулаками, но он давно научился гасить ее гнев двумя-тремя ничего не значащими фразами.

Из театра они вышли вместе. Серый предложил взять машину, но Ленке захотелось немного пройтись по старой привычке, подышать воздухом.

Они шли по направлению к метро, впервые за долгое время оставшись наедине друг с другом. Банкет, цветы, поклонники – все было брошено на произвол судьбы и забыто. Серый снова был рядом. Освобождение откладывалось на неопределенный срок, приносите передачи.

Если не сейчас, то когда же, подумала Ленка. Если сейчас он не объяснится, то уже завтра она пойдет добровольцем в психушку.

Впереди показалась яркая, похабно красная буква «М». Ленку охватила паника. Еще чуть-чуть, и все пойдет по накатанному сценарию. Метро, поцелуй, прощанье. Остановившись на мгновенье, она схватила ртом побольше воздуха и выдохнула:

– А не обмыть ли нам это дело пивом, все-таки премьера?

– Почему пивом? – удивился Серый. – Я хотел пригласить тебя куда-нибудь поужинать.

– У меня мало времени, – соврала почему-то Ленка.

– Планы на ночь? – с усмешкой спросил он.

– А как же! – зло ответила она.

– И ты решила уделить мне полчасика по старой памяти?

– Решила!

– А ты думаешь, мы уложимся?

– Уложимся. – Ленка усмехнулась про себя двусмысленности сказанного.

Мандраж, который бил ее после спектакля, еще не прошел. И по-хорошему, надо было бы выпить водки, чтобы ослабить внутреннее колотилово, менявшее Ленкин голос до неузнаваемости.

– Что ты хрипишь? – спросил Серый. – Не простудилась?

Он вдруг быстро, на ходу схватил ее руку и прижал к своей щеке:

– Руки холодные, температуры, похоже, нет. У тебя все в порядке?

– Спасибо. Да.

– Тогда что трясешься? Из-за интервью? Так все уже позади.

Они вошли в какую-то мутную стекляшку и заняли столик у окна. Мокрый осенний снег налипал на окна комками манной каши и тут же сползал вниз прозрачным серым киселем. В забегаловке было душно, и хотелось пить.

– Ну, за успех! – сказал Серый весело и стукнулся с ней пластиковым стаканчиком.

– За позор, – отозвалась Ленка хмуро, прожевывая холодную пиццу.

– Да все нормально прошло, не бери в голову, – успокоил ее он. – Растерялась немножко, но это с каждым может случиться.

– А я тебя еще раньше предупреждала, – вдруг заорала Ленка. – Нашли, о чем со мной говорить! О судьбе русской интеллигенции! И когда? В день моей премьеры! Я играть могу, петь и даже сочинять стихи... А не рассуждать с умным видом «в греческом зале, в греческом зале»! Нет бы сценарий какой маленький: он мне вопрос, я ему ответ, он – мне, я – ему...

– Ну, так скучно. – Серый щелкнул зажигалкой и с наслаждением затянулся. – Пашка сам за минуту до эфира смутно представляет, о чем пойдет речь. Ему всегда интересно, как человек думает в камеру. Такая у него фишка, понимаешь?

– Фишка у него... А у меня шишка на всю оставшуюся жизнь.

– Да брось ты. Честное слово, как маленькая... Важно, что это интервью случилось. В нужном месте, в нужный час, и, может быть, уже на этой неделе тебя покажут на Новом канале. Что тебе еще нужно?

– Здрасте, приехали! – Ленка откинулась на стуле, театрально разведя руки в стороны. – Я думала, это твоему Пашечке любимому нужно. А мне-то на что?

– Ну, мать, ты даешь, – изумился Серый. – Да люди деньги платят, лишь бы на пару минут в ящике засветиться, а тут с твоим участием чуть ли не часовую передачу сделали, чтобы тебя, кроме узкого круга любителей малых театральных форм, еще кто-нибудь увидел.

– А мне наплевать, увидят меня или не увидят. И вообще, за счастье считать должны. Я как луч света в их темном эфире. Что бы без меня ты вообще делал!

– Послушай, Заяц, ну что с тобой, в самом деле? – спросил Серый мягко. – Может, у тебя проблемы? Я могу чем-нибудь помочь?

– Ты моя проблема! И никакой я не Заяц! Ты же прекрасно знаешь, что я терпеть не могу всю эту зоофилию. – Почувствовав, что истерика набирает силу и вот-вот прорвется позорными бабьими слезами, Ленка вынула из сумки платок и стала ожесточенно и судорожно сморкаться.

– Ладно, давай мириться, – сказал Серый и улыбнулся.

Он взял ее руки в свои и поочередно поцеловал каждую в запястье:

– Знаю, виноват. Виноват во всем. Я поступил с тобой как последняя сволочь. Но если бы я тогда этого не сделал, было бы еще хуже.

– Куда уж хуже, – буркнула Ленка и тихо добавила: – Хуже, чем сейчас, и быть не может.

– Поверь моему опыту, может.

– Да что ты все – бы да кабы, откуда ты можешь знать...

– Просто поверь мне.

Ленка глядела на его лицо и не могла оторваться. Серый курил и смотрел в окно.

– Я же ничего не требовала, – прервала молчание Ленка, – я даже не хотела, чтобы ты ушел от нее и жил со мной. Мне было достаточно сознания того, что ты есть, что ты живешь со мной в одном городе, дышишь одним со мной воздухом, что я хоть изредка могу видеть тебя, чувствовать, слышать рядом твой кашель... И может, даже не трахаться с тобой никогда...

– Никогда?

– Ну, почти.

Серый тихонько засмеялся и потушил сигарету.

– Давай лучше выпьем, – предложил он и разлил водку.

Свою порцию Ленка проглотила быстро, а он медлил, грея в ладонях пластиковый стаканчик.

– Ты знаешь, – вдруг произнес Серый, – если б не тот дурацкий звонок, я бы, наверное, домой больше не вернулся.

– Что? – очнулась Ленка. – Что ты сказал?

– Я не смог бы вернуться домой.

Ленка застыла, боясь пошевелиться.

Серый помолчал немного и продолжил:

– Понимаешь, у нас с тобой тогда все было так необыкновенно, что даже страшно стало. Ну не бывает так. Что-то должно было случиться...

Он выпил наконец свою водку и добавил:

– И тут как тут этот звонок. – Серый крутил в руках бесполезный стаканчик и смотрел в окно. – Совпало все как-то смешно, неслучайно, не вовремя. Как знак какой-то, напоминание. Зачем? Почему?

Он пожал плечами, помолчал, ожидая Ленкиной реакции и, не дождавшись, заговорил снова:

– Жена мне на мобильный почти никогда не звонила, а тут вдруг... Даже не помню толком, о чем мы говорили. Но она как будто чувствовала что-то. Все спрашивала: «У тебя все в порядке, у тебя все хорошо?» Я много думал потом. Можно оставить женщину, когда ей двадцать, тридцать, может быть, даже сорок лет. Она, вполне вероятно, еще успеет устроить свою жизнь. Но когда ей под пятьдесят, уходить уже как-то подло. Хотя я подлец по жизни...

– Не говори так, – не выдержала Ленка.

– ...подлец по жизни и переступил бы через это...

– Но ведь не смог?

– Мама дорогая! Не смог! – Серый неожиданно рассмеялся. – Представь себе, не смог. Я! У которого за спиной голых баб, как в бане!

– Ты что, напился? – спросила Ленка и потянулась за сигаретами.

– Не бойся.

– Так почему же ты хочешь выглядеть передо мной хуже, чем ты есть на самом деле?

– Я хочу, чтобы ты знала обо мне больше, – спокойно ответил Серый. – Так вот. Своей жене я изменял всегда. Много изменял и с удовольствием. А она терпела. Я считал, что так и должно быть. Однажды даже ушел из дома на полгода.

– На целых полгода? – ухмыльнулась Ленка.

– А что здесь смешного? – Серый как-то вдруг смутился. – Обыкновенная история.

Он хохотнул коротко, почему-то оглянулся по сторонам и замолчал.

– А дальше? – не выдержала Ленка.

– А дальше? Дальше я вернулся. Сам вернулся. Жена не звала. Приняла, как будто не уходил. И все покатилось по-прежнему.

– Зачем ты все это мне рассказываешь?

– А ты не перебивай, когда старшие говорят. – Серый разлил водку и ненадолго задумался. – Однажды пошли мы с моим приятелем в гости к его любовнице. Она подругу позвала. Вечер обещал быть обоюдным. Выпили-закусили, пора и в койку...

Ленка закусила губу и отвернулась к окну. Серый снова засмеялся как-то неестественно, потом закашлялся, потер пальцами виски и заговорил снова:

– Короче, стало мне там плохо. Плохо так, как никогда. Все, думаю, пора отползать. А то помрешь у хороших людей, хлопот им доставишь. Лучше где-нибудь на улице под фонарем. И не жалко было себя нисколько. Все, думаю, пора... Как-то покатилось все тогда под гору. Ушел из театра, журнал наш закрыли, семьи у меня, как я всегда считал, никогда и не было. Дочери выросли. Женщины, ради которой хотелось бы жить дальше, не имелось тоже... В общем, никаких серьезных зацепок. Ну и ладно – стало быть, время пришло. Оттолкнулся я от кресла, и все, больше ничего не помню.

Серый снова затих и уставился в окно.

Ленка тоже молчала. Как он постарел, думала она. А может, он всегда таким был, а я не замечала... Виски совсем белые... Круги под глазами... Складка в углу рта. Прижаться бы к ней, разгладить...

– Катя потом год меня выхаживала, как ребенка. – Серый впервые назвал жену по имени. – А потом еще год портфель за мной носила, одного отпускать боялась.

– Но, знаешь, и после этого живут.

Серый опять потянулся к сигаретам. Ленка остановила это движение, накрыв его ладонь своей:

– Не кури больше.

– Не буду. – Он мягко освободился и продолжал: – Живут, но по-другому. Было у меня время поразмыслить, ценности, так сказать, пересмотреть. Два года не пил, не курил, баб не трахал. Два года в мастерскую не заходил, на краски смотреть не мог. Жил, как будто и не жил совсем. Солнце встает, садится, осень, весна, зима, лето, Новый год, а я не реагирую... Все мимо меня, как в шоу «За стеклом». Все там – внутри, а я – снаружи. Веришь, порой я думал: господи прости, лучше бы я тогда умер, чем сейчас так жить.

Серый снова потянулся к сигаретам, и она не стала его останавливать.

– А потом ты появилась. Я не понял сначала – на счастье, на беду? Закружилось все, ожило. Вкус почувствовал, жить захотелось, просто так жить, как все. Даже не было тебя со мной рядом, но я знал, что все равно ты есть. Где-то на другом конце Москвы ты есть и думаешь обо мне. И не торопился быть ближе, балдел уже оттого, что имел. Знал, что мучаю тебя, сам мучился, но все чего-то боялся, оттягивал. А чего боялся, так сразу и не объяснишь... Я всегда считал себя человеком слабо верующим, а тут вдруг проняло. Понял я, что этот инфаркт мне дан за всю мою прежнюю веселую жизнь. Предупредили меня оттуда, предостерегли и еще один шанс дали... Как у Шварца в «Обыкновенном чуде» – поцелуешь девушку, медведем станешь. Вот я и боялся... Так что дело даже не в жене. Она святая женщина. Порой, знаешь, так бы и убил.

Какое-то время они молча наблюдали за движением снега за окном. К ночи потеплело, снег превратился в зимний дождь и пополз по стеклу тонкими ручейками, которые то соединялись ненадолго в короткие реки, то снова распадались на отдельные протоки.

Как люди, подумала Ленка и тихо повторила вслух:

– Как люди. То вместе, то врозь.

– Что ты сказала, я не понял? – спросил Серый.

– Я сказала, что пора по мамам. – Она улыбнулась одними губами и уже серьезно добавила: – Не грусти, будет расти.

– Хулиганка. – Он отвесил ей легкий подзатыльник и, не опуская руки, подозвал официантку.

Зонт, как всегда, Ленка оставила в театре. На голове от бывшей укладки не осталось и следа. Мокрая курица, успела подумать она, прежде чем метро привычно засосало их в свою утробу. Как обычно, они дошли до середины зала, но в этот раз Серый медлил и не уходил, будто хотел что-то сказать, но забыл и никак не мог вспомнить.

Он вдруг резко, судорожно сжал ладонями ее лицо, так что Ленке на мгновенье стало больно, и тут же отпустил. Мазнул губами по щеке, отвернулся и быстро пошел прочь.

– Серый, – тихо окликнула она его, когда между ними уже образовалось приличное пространство со снующими по нему людьми.

– Серый, – повторила она громче.

Он обернулся и внимательно на нее посмотрел.

– Серый, – в третий раз обратилась она к нему и, заранее сознавая всю непереносимую глупость своего вопроса, неожиданно прокричала: – А как ты думаешь, любовь есть?

Он не рассмеялся и не удивился, как будто ждал от нее чего-нибудь в этом роде.

– Любовь? – переспросил он серьезно и, не сдержавшись, улыбнулся. – Любовь, Заяц, есть, – и немного подумав, добавил: – Но, знаешь, лучше бы ее не было.

Они постояли еще немного молча, разделенные плотным людским потоком, потом он перекинул ремешок портфеля через плечо и, уже поворачиваясь к ней спиной, махнул рукой, то ли прощаясь, то ли отмахиваясь.




Глава 4



– Серый! – прошептала Ленка. – Сколько лет, сколько зим!

Она сделала глубокий вдох и бросилась через толпу ему навстречу.

– Откуда ты здесь, чучело? – засмеялся он, раскрывая ей объятья.

– Я не чучело, – обиделась Ленка, – я просто под дождь попала!

– Вижу, что под дождь, а не под душ, – сказал Серый и легко коснулся губами ее щеки. – Дай мне хоть на тебя посмотреть!

Ленка отстранилась и тут же закрыла лицо ладонями:

– Не надо, – спохватилась она, – я сейчас такая страшная!

– А по-моему, за последние лет десять-одиннадцать, что мы с тобой не виделись, ты совершенно не изменилась, – снова засмеялся Серый и потрепал ее по макушке.

– Ты чего делаешь! – Она сердито замолотила кулаками по его груди и, не сдержавшись, растроганно захлюпала носом.

Так, наверное, встречаются однополчане в праздничные Дни Победы, когда расцветают яблони у Большого театра и набирают силу тюльпаны у Поклонной горы. Комок к горлу, слезы к глазам. Сколько вместе прожито, сколько пережито, сколько пройдено дорог, сколько утрат, сколько лет в одном окопе, из одного котелка, под одной шинелью... Как все это понятно и трогательно. Но чтоб бывшие любовники так искренне, так нежно, так дружественно, с такой радостью в глазах и теплом в сердце – невозможно, неправдоподобно, немыслимо. Ленка уже не пыталась разобраться в своих чувствах, только молча и благодарно смотрела на Серого и улыбалась.

– Ты одна приехала или как? – спросил он.

– Я с Игорем, – просто ответила Ленка, – он в жюри, а мы типа примазавшись.

– Ну не скромничай, – пожурил ее Серый, – чай, наслышаны про ваш набирающий силу тандем.

– Да ну? – удивилась Ленка.

– Вот тебе и ну, – ответил Серый. – Может, соблаговолите дать нам короткое интервью?

– А ты что, теперь совсем на телевидение перебрался?

– Давно уже, – как-то неопределенно сказал Серый. – Мотаюсь на старости лет, как цветок в проруби.

– Прям уж и цветок?

– Ну что-то вроде, – усмехнулся он. – Так как насчет интервью?

– Да пошел ты... – рассердилась Ленка. – Ты же знаешь, что только от одного вида камеры у меня сводит скулы и наступает лицевой паралич.

– Правильно тебя выгнали из театра, – засмеялся Серый, – какая из тебя актриса!

– А ты все не меняешься, – обиделась Ленка, – такой же злой.

– Я не злой, я справедливый, – парировал Серый, – но ты же понимаешь – все что ни делается, все к лучшему.

– Сергей Алексеевич, – окликнул его один из таскавших аппаратуру, – вы скоро?

– Да что вы как маленькие! – обернулся к ним Серый. – Идите в гостиницу, устраивайтесь, я вас догоню.

– А мы что здесь встали? – Ленка вдруг ощутила на себе липкую влажность джинсов. – Пойдем тоже, а то я дуба дам в этих чертовых Дубках.

У стойки администратора собралась довольно большая толпа, и Ленка, предварительно чмокнув Серого куда-то в ухо, попрощалась с ним и побежала к себе переодеваться.

Дверь в ее номер была открыта, и еще с порога Ленка увидела свою соседку.

– Вы Бубенцова? – спросила маленькая коротко стриженная блондинка, уютно расположившаяся на выбранной Ленкой кровати.

Ленке ничего не оставалось, как ответить утвердительно.

* * *



Вечер не принес новых впечатлений. Серый и Игорь пропали оба, как сквозь землю провалились. Не факт, что они провалились туда вместе, но, учитывая их давнее, еще со студенческой скамьи знакомство, этот вывод напрашивался сам собой.

Люба Курочкина, так звали Ленкину соседку, сразу прониклась к ней необъяснимым доверием. Она всюду ходила за Ленкой и приставала к ней с разнообразными неприличными предложениями:

– А не сходить ли нам в город с целью обозреть местные достопримечательности?

Или:

– А в парк, посидеть в тиши деревьев с томиком Пастернака?

Или:

– А в бар, выпить бокал золотого, как небо, шампанского?

Или:

– А в боулинг, познакомиться с местными пастушками?

Ленке хватило получасового общения с Любой Курочкиной, чтобы понять, как ей крупно повезло. Покой и раньше Ленке только снился, а теперь уж точно он ей не грозит. А может, это тоже к лучшему?

Ленка вспомнила неожиданную встречу с Серым и улыбнулась:

– Шампанское, говоришь?

– Ага, – захлопала зелеными ресницами Курочкина, – так, понимаете ли, хочется почему-то чуть-чуть напиться.

– Понимаю, – не очень охотно откликнулась Ленка, но предложение, в общем и целом, показалось ей небезынтересным.

Для того чтобы попасть в бар, нужно было спуститься вниз и пройти до конца длинного, похожего на бомбоубежище коридора. Ленка с Курочкиной шли вперед по стрелкам-указателям, наступая на нарисованные на полу разноцветные пятки.

Бар оказался небольшим и очень уютным. Местные декораторы, не особенно утруждая себя, оформили его в незатейливом ковбойском стиле. Дубовая барная стойка, тяжелые, обитые потертой кожей стулья, кованые, стилизованные под старину светильники, по периметру расставлены собранные со всей округи сундуки, а по стенам живописно развешаны подковы, хлысты и уздечки.

На немногочисленных посетителей появление Ленки и Курочкиной не произвело особого впечатления. Только одинокий темноволосый ковбой, сидевший у стойки, оглянулся и, ненадолго задержав на них оценивающий цепкий взгляд, тут же отвел глаза.

– Занимай столик, – скомандовала Ленка.

Но Курочкина увязалась за ней и, подойдя к бару, стала вслух изучать меню:

– Ой! И сливочки есть такие мяконькие. И клубничка откуда-то взялась свеженькая. И кофе на песочке варите, да? Прямо в турочках? Какая приятная, я бы сказала даже, неожиданность! Пожалуйста, мне черный кофе с тремя кусочками сахара, шоколадку с орешками, клубничку со сливочками и бокал сладкого, очень сладкого шампанского.

– А ничего, если я сейчас пукну? – вежливо поинтересовалась Ленка.

От недолгого, но довольно тесного общения с Курочкиной у Ленки появилось скромное, но непреодолимое желание ошеломить Любку каким-нибудь ненавязчиво грубым замечанием, чтоб хоть на короткое время унять ее нездоровый, набивший оскомину романтизм.

– Я что-то не так сказала? – обиделась Курочкина.

– Да ладно, не парься. – Ленка безнадежно махнула рукой и обратилась к барменше: – Все, что перечислила барышня, – дважды, и пятьдесят граммов коньяка прямо сейчас.

Пока барменша хлопотала с заказом, Ленка, прислушиваясь к своим ощущениям, цедила коньяк. Не «мартель», конечно, подумала она, но могло быть и хуже.

– Что вы пьете? – проявил интерес ковбой.

– Коньяк, – не удостоив его взглядом, ответила Ленка.

– Ну и как?

– Пить можно.

– Будьте добры, мне тоже граммов пятьдесят, – попросил он барменшу, указывая на Ленкин порядком опустевший бокал.

– Вот только все брошу, – ласково пообещала тетка.

– Ничего-ничего, я подожду, – улыбнулся парень и, обращаясь к Ленке, представился: – Меня зовут Эд.

– Прям так и Эд? – усмехнулась Ленка.

– На самом деле Эдуард, – застеснялся парень, – но друзья зовут меня Эдом.

– А я буду звать Эдиком, – сказала Ленка, чувствуя, как привычное тепло растекается по ее желудку. – Не возражаешь?

– Эдик так Эдик, – легко согласился парень и, тоже перейдя на «ты», спросил: – А ты кто?

– А я Прекрасная Елена.

– Я буду звать тебя просто Ленкой, не возражаешь?

– У-у-у ты какой! – восхищенно протянула она, неловко сползая со стула. – Тогда помоги мне, Эдик, а то я за один раз все это не унесу.

Любка уже заняла удобный столик в углу зала, и не успел Эдик поставить фужеры с шампанским, как она, словно испугавшись, что он разгрузится и тут же отчалит, протянула ему через весь стол руку и первая представилась:

– Любовь!

– Очень приятно. – Эдик театрально склонился над ней, но в последний момент не поцеловал, а только дружески тряхнул ее руку. – Эдуард.

– Боже, какое романтичное имя! – защебетала Курочкина. – Такое мощное, брутальное, мужское! Можно я буду называть вас просто Эдом?

– Да как вам будет угодно! – не стал возражать тот, стрельнув на Ленку темными, чуть раскосыми глазами.

Из последующего совместного разговора выяснилось, что Эд приехал покорять Дубки из Ташкента. Вернее, он сначала прибыл покорять Москву, а потом, после двух отборочных конкурсов, угодил прямым ходом в Дубки. Мама у него была узбечка, а папа русский, или наоборот, Ленка не запомнила. Во всяком случае в Москве у Эдика проживала многочисленная узбекская родня, у которой он останавливался по очереди.

Поздно, думала Ленка, все поздно. Покорять Москву нужно молодым и рьяным. Приехать ниоткуда, жить на вокзале, питаться одними плавлеными сырками и строить грандиозные планы. Видеть себя высоко, в птичьем полете над рубиновыми кремлевскими звездами или, на худой конец, среди других «звезд», заслуживших себе неоспоримое право быть утоптанными в пыль толпами поклонников у концертного зала «Россия». Или, использовав Москву как трамплин, преодолеть океан и оказаться на Бродвее, а то даже в самом Голливуде, чтобы и там всех затмить, ослепить, подмять под себя и возгордиться. А если меньше, то не стоит и суету разводить.

Откуда в молодости берутся эти наглость, смелость, порыв? Кажется, что весь мир распластался у ног и ждет милостивого соизволения служить тебе верой и правдой до гробовой доски. Сами собой появляются связи, завязываются знакомства, обнаруживаются единомышленники и соратники по борьбе. Города, которые так долго снились по ночам, не важно Москва ли это, Нью-Йорк или районный Муходранск, становятся родными, теплыми, близкими. По крови близкими, по духу!

Ленка с отсутствующим видом потягивала шампанское, почти не участвуя в ставшей почти интимной беседе Курочкиной и Эда. Перед ее глазами проплывали ночные тени синих безымянных городов. Ленка, будя свои детские воспоминания, бродила по узким переулкам, всматривалась в дома, заглядывала в окна и двери.

Вот сейчас, за этим поворотом, откроется площадь, на ней фонтан, и голуби кувыркаются в лужах, и дети бегают, и брызги летят. Дети смеются, расцветает радуга, сначала одна, потом другая, за ней сразу – третья. Потом они гаснут по очереди и снова друг за другом вспыхивают. И так до одури, до обморока, до бесконечности. И это не чужой, незнакомый тебе город, а твоя, ни чем не примечательная Москва, с рожденья для тебя привычная и дорогая.

Любите ли вы Москву так, как люблю ее я, думала Ленка. Гулять по бесконечным, сменяющим друг друга улицам, плутать, теряться, не спрашивать дорогу, оглядываться, удивляться, глазеть на дома, деревья, цветы. Слушать музыку из открытых окон, читать афиши, пить теплую воду из пластиковой бутылки, дышать бензином, стоять на мосту и смотреть на воду, а потом на вид, открывающийся с моста. Попасть под дождь, нырнуть и словно первый раз заблудиться в метро, выйти на свет, сесть на мокрую траву в сквере и, скрестив по-восточному ноги, медитировать от полноты чувств. А чтоб не рехнуться окончательно от счастья, повторять про себя потихонечку: «О-о-о-о-м! Оба-на! Опаньки!»

– Понаехали! Понаехали! Понаехали! – Ленка услышала гневный голос Эда и очнулась. – Лимита несчастная! – продолжал горячиться Эд. – Мы коренные жители! Мы здесь родились! Москва для москвичей! Белый город для белых людей! Свободу коренному народу! А все остальные – вон! А что вы сделали, чем заслужили, чем пожертвовали, от чего отказались, кого потеряли, забыли, предали? Кто вы такие? За что вам такое безоблачное счастье, незаслуженная везуха, полная халява, малина нирванная? Какого труда вам это стоило? Какой виртуозности, мастерства, артистизма? Как удалось вам исхитриться так удачно вывалиться из уютной материнской утробы на все готовое в таком важном, надежном и нужном месте и в самый что ни на есть счастливый, радостный и благословенный час?

Ленка оживилась и уже с нескрываемым интересом стала наблюдать за Эдиком. В баре стало неестественно тихо, даже музыки не было слышно. Тетка за барной стойкой настороженно косилась в их сторону.

Эдик схватил со стола зажигалку и долго ею щелкал, тщетно пытаясь закурить.

– Первопроходцы хреновы! Пионеры! Герои! – бормотал он.

– Москва – как много в этом слове... – встряла Курочкина, – такого, что будоражит воображение, лишает сна, покоя, влечет со всех краев нашей необъятной родины ходоков, летунов, ездунов...

– Которые так вас раздражают, – прервал поток ее красноречия Эд.

– Ну зачем ты так? – вступила в разговор Ленка.

– Да ладно, – махнул рукой Эд, – думаете, вы нас не раздражаете? – Он повернулся к Ленке: – Знаешь, чего мне порой больше всего хочется? Взять за горло вашу сраную Москву и медленно сдавливая, спросить: «Говоришь, слезам не веришь? А как насчет силы? Как насчет наглости, грубости, беспредела? Таких, вашу мать, вы хотите? И такие есть среди нас!»

– Успокойся, – сказала Ленка. – Кто тебе сказал, что жизнь несправедлива? Все у тебя еще будет.

– В самом деле, Эд. – Курочкина с трудом сдерживала слезы. – Разве жизнь не прекрасна в своем многообразии, многоцветий и многоголосии? Контрасты мегаполиса многих влекут и манят. И на твоей улице Москва зажжет свои огни.

– Приезжие начинают первыми и побеждают, – подвела итог Ленка.

А про себя подумала: беги отсюда, Эдичка, спасайся! Не выживешь ты здесь, погибнешь на старости лет. Там, в солнечном Ташкенте, у тебя были поклонницы, свои собственные слушатели, почитатели какого ни на есть таланта. А здесь тебя никто не ждет, здесь таких, как ты, миллионы, здесь такие, как ты, – все. И только малая горстка храбрецов достигла вершины. Но они к ней очень долго шли. С самого детства, на худой конец с отрочества или юности. И вот только теперь поимели, так сказать, законное право. А этот дурачок, давно разменявший четвертый десяток, решил под пенсию кого-то здесь удивить.

Ленка вспомнила, как в середине девяностых она пыталась выстроить новую карьеру. Театры тогда бедствовали, зарплату практически не платили, мало кому из актерской братии удавалось держаться на плаву. Кто-то от безнадеги свалил за рубеж, кто-то спился, кто-то умер, а Ленка вот осталась без работы. И если бы не деньги, которые давала ей мать, выручая их от сдачи внаем квартиры своего последнего, ныне покойного мужа, Ленка могла бы запросто помереть с голоду. Надо было искать другое, более прибыльное занятие.

Что еще я умею делать, задавала себе вопрос Ленка и не находила на него ответа.

Какое-то время она торговала макаронами на рынке, потом перешла на должность маркировщицы в супермаркет, там было сытней и гораздо теплее. Быстро поднялась по служебной лестнице и доросла сначала до кассира, а потом и до контролера, но в один прекрасный момент поняла, что если она не уйдет с этой работы, то однажды ночью выйдет из окна своей малогабаритной квартиры прямо навстречу звездам. И это было бы возможно и даже по-своему романтично, если бы Ленкина квартира не находилась на семнадцатом этаже.

Однажды она потеряла свой паспорт, причем не где-то на улице, а дома. В тот день она перетасовала все свои бумаги, перетрясла все книги и даже заглянула в коробку со старыми, еще институтскими тетрадками. Там-то ей и попался красный тонкий блокнот, исписанный крупным, еще детским почерком. Это были Ленкины первые стихи, слабые, беззащитные, но какие-то предельно искренние и живые.

Она позвонила одной своей близкой подруге, у которой отец занимался издательским бизнесом, чтобы спросить, нельзя ли эти глупости где-нибудь опубликовать, хотя бы за минимальное вознаграждение.

Сначала подруга посоветовала ей плюнуть на эту затею и растереть, но через какое-то время перезвонила и сказала, что если переделать стихи в песенные тексты, то очень даже можно попробовать себя в качестве поэта-песенника, и даже дала Ленке телефон знаменитого продюсера.

Ленка, чуть доработав стихи, упростив их, закольцевав и добавив короткие, запоминающиеся, как рекламные слоганы, припевы, набралась смелости и позвонила по подсказанному подругой телефону.

– А сколько вам лет, деточка? – прервав на полуслове ее робкую бессвязную речь, сухо спросил продюсер.

– Двадцать девять, – честно ответила Ленка.

– Тю-ю-ю-ю, – присвистнул продюсер, которому самому было в то время глубоко за пятьдесят, – так вы же совсем уже старушка!

Ленка растерялась и быстро повесила трубку, как будто ее поймали на мелкой подлости или воровстве.

Она подошла к зеркалу и внимательно на себя посмотрела. Неужели он прав и я и вправду старуха? Слезы брызнули из глаз резко, неожиданно. Как у клоуна, подумала Ленка. Точно внутри кто-то сжал невидимый резиновый баллончик с водопроводной водой. Она осторожно надавила пальцами на веки, и остатки слез отступили обратно внутрь. Потом вернулась к телефону, снова набрала номер продюсера и высоким звенящим голосом бодро так заявила:

– Послушайте, юноша, я же вам не себя предлагаю, а свои песни. Я даже денег у вас не прошу, а просто хочу помочь вам их заработать.

– Ха-ха-ха, – заржал продюсер, – напомните мне ваш телефон, я буду вас иметь... В смысле, в виду.

– Да пошел ты, козел! – не выдержала Ленка. – Имей лучше своих мальчиков!

И бросила трубку.

Так что «опыт – сын ошибок трудных» в преодолении возрастных границ успел уже в ней накопиться и затвердеть.

Ленка очнулась от своих мыслей и еще внимательнее посмотрела на Эдика. Невысокий, коренастый, волосы черные, густые, с ранней сединой на висках. Довольно угрюмый тип. Но стоило ему вдруг улыбнуться, как все окружающие сразу понимали, что счастье есть, его не может не быть, стоит только руку протянуть – и все у тебя будет.

Эдик, почувствовав ее изучающий взгляд, отвлекся от интимного разговора с Курочкиной и вопросительно посмотрел на Ленку.

Как она его не разглядела раньше? Любая баба наверняка сразу же разомлела бы от одной его улыбки и, согнув колено в реверансе, так бы и шла за ним, приседая, на самый край земли. Сама Ленка, ввиду незаживающей сердечной раны, никак не могла представить себя лицом заинтересованным, но вот если бы Курочкина была поумнее и сосредоточилась конкретно на Эдике, а не стреляла глазами по сторонам, то вполне могла бы надеяться на успех.

Однако ее соседка особым умом не блистала, и по той перемене, которая появилось в ее и без того возбужденном поведении, Ленка поняла, что на Любкином давно не паханном поле появились новые игроки.

Ленка не поленилась повернуться и сразу увидела Серого.

Ну наконец-то, обрадовалась она, хоть одно родное лицо. Серый стоял к ней в пол-оборота и не мог ее видеть. Опираясь на барную стойку, он всматривался в темноту и явно не замечал импульсов, посылаемых ему неожиданно оживившейся буфетчицей.

– Ой, поглядите, какого к нам интересного мужчину занесло! – воскликнула Курочкина так громко, что не услышать ее было невозможно.

И по тому, как Серый еле заметно шевельнул плечом, Ленка поняла, что он догадался, к кому обращен этот крик души, но почему-то не нашел нужным каким-либо образом на него отреагировать.

Тогда Ленка сама решила привлечь его внимание, оправдывая себя тем, что просто делает приятное Курочкиной.

– Сергей Алексеевич, идите к нам! – произнесла не напрягая голоса, но так, чтобы он ее услышал.

На этот раз Серый обернулся, издалека махнул ей рукой и сразу направился к их столику. Поздоровался со всеми, поцеловал Ленкину вялую руку и, приняв настойчивое приглашение Курочкиной, присоединился к их компании.

Любка тут же решила окончательно и бесповоротно исключить Ленку из конкурентной борьбы и яростно заметалась между двумя воротами, не зная, с которых начать атаку. В одних стоял молодой и веселый вратарь, и всем-то он был хорош, но внутреннее чутье подсказывало Курочкиной, что Эдик совершенно не перспективен для длительных интеллигентных отношений, плавно переходящих в брак.

Другой голкипер был, мягко говоря, уже не первой свежести, зато как две капли воды похож на одного очень знаменитого режиссера. А если тот в свои неполные семьдесят лет сумел родить двоих детей, то и этот, принимая во внимание типаж, еще в состоянии не только произвести на свет красивое, как мама, и умное, как папа, потомство, но и, судя по дорогим часам и общему неслабому прикиду, обеспечить их на всю оставшуюся жизнь.

Курочкина тут же представила себя звездой телеэкрана в рейтинговой передаче «Готовим дома. На Рублевском шоссе». На джипе последней модели она подъезжает к самому дорогому супермаркету, достает золотую «Master Card» и покупает там все, что ее душенька пожелает. А душенька у Курочкиной не дура, она-то точно знает толк в еде. Голодное детство, лишенное витаминов отрочество и страдающая неуемным аппетитом юность дают о себе знать до сих пор. А потому и норвежская семужка, и парная свининка, и дальневосточные крабики, да и всякая другая милая сердцу чепуха всегда найдет свой уголок в Любкиной необъятной корзине.

А вот мы уже и дома. Курочкина видит себя в коротком белом передничке, а под ним – буквально ничего! Она лукаво улыбается и начинает ловко так жонглировать скользкими щупальцами осьминогов, толстыми омаровыми клешнями и пушистыми ушами кроликов. Прямо в воздухе все это само собой крошится, месится, потрошится и – ах да! – обязательно взвешивается. Курочкина эротично наклоняется и достает из-под стола антикварные весы. Оттопырив пухлые пальчики, она ставит на чашу гирьку за гирькой и с маниакальной точностью фармацевта взвешивает все ранее подготовленные ингредиенты. И чтоб, не дай бог, ни лишнего грамма! И, уж конечно, никакого ненужного полета фантазии!

Интересно, подумала Курочкина, она и в постели будет обязана оставаться такой же знойной аккуратисткой? Никаких тебе экспериментов, опытов, излишеств, все скучно и точно по рецепту. Войдите, пожалуйста, но только на четырнадцать сантиметров и с отклонением влево не больше чем на девять с половиной градусов, и чтоб было произведено ровно две тысячи четыреста две фрикции – тогда только будет гарантия, что ровно через сорок минут все обязательно вскипит и даже выльется.

Курочкина поскучнела. Весь этот так называемый процесс приготовления пищи, который по скорости монтажа мог бы соперничать лишь с увлекательной охотой на блох, начисто отбил у нее аппетит. А что делать? Придется, видимо, чем-то пожертвовать.

Порой, сидя в одиночестве на своей затрапезной кухне, Курочкина тщательно подсчитывала, сколько денег уходит у настоящей героини передачи на скромный замор червячка, и редко когда той удавалось уложиться в размер пенсии Любкиной матери, проработавшей сорок лет на вредном производстве. При всем том Курочкина понимала, что нехорошо считать чужие деньги, причем на редкость честно заработанные, но ничего не могла с собой поделать.

Поток сознания не помешал Курочкиной придвинуться поближе к Серому. Любка притянула к своим близоруким глазам его слабо сопротивляющуюся руку и начала свою нехитрую атаку:

– Какая интересная рука!

Серый громко расхохотался и с нескрываемым интересом посмотрел на Курочкину:

– Неужели я еще могу на что-то надеяться?

– Ну что вы! – засуетилась Курочкина. – У нас, то есть у вас, все еще впереди!

– Прекрасный тост! – поддержал ее Серый и, оглядев заметно оскудевший стол, поинтересовался: – Только вот что вы будете пить?

– Шампанское! – прокричала Курочкина.

– Коньяк, – попросила Ленка.

Эдик отвел глаза в сторону и скромно промолчал.

Серый встал и направился к бару. Ленка оглянулась и из-за его спины увидела барменшу, зазывно расплескавшую по барной стойке свою необъятную амебоподобную грудь. Тетка делала какие-то неуверенные па руками и застенчиво улыбалась. Против ненавязчивого обаяния Серого и в столице редко кто мог устоять, а провинциальные барышни не просто под ноги падали, но и сами укладывались в ящики.

Что я чувствую, задавала себе привычный вопрос Ленка и привычно же не находила на него ответа. Сколько, действительно, лет, сколько зим прошло! Пора бы уже и не быть собакой на сене, ан нет, что-то еще теплится в подкорочном пространстве, что-то еще свербит.

Серый, держа в одной руке бутылку коньяка, в другой – шампанское, вернулся к столику. За ним трусила барменша с подносом. Она собрала грязную посуду, сменила скатерть и, выставив на стол местные нехитрые закуски, скромно удалилась.

Началась обыкновенная интеллигентная пьянка, живое участие в которой в основном приняли женщины: Эдику на другой день надо было выступать, а Серый, и раньше особо не злоупотреблявший, в этот вечер своих привычек решил не менять.

Ленка пила только коньяк и поэтому набралась гораздо быстрее Курочкиной. Но Любка была активнее, и уже через некоторое время висела у Серого на шее и плакалась ему в воротник кожаной куртки:

– Никто меня не любит, никто не поцелует, пойду я на болото, наемся жабуляк.

– Курочкина, повтори, пожалуйста, помедленней, – сказала Ленка, прикуривая сигарету, – я записываю. Если пустить это народное творчество на припев, народ, я думаю, на меня не обидится.

– Не обидится! – подтвердила Курочкина, упорно пытаясь взгромоздиться Серому на колени.

– А может быть, нам Лена что-нибудь из нового прочтет? – предложил он только для того, чтобы избавиться от Любки.

– А что? – встрепенулась Ленка. – Могу!

Алкоголь, усиливавший ее беспочвенную ревность, подхлестнул вдохновение, и она начала импровизировать:

– Не жалею, не зову, не плачу...

– Свое! – прервал ее довольно грубо Эдик. – Свое давай!

– Не мешай! – Ленка сосредоточилась и начала снова: – Не жалею, не зову, не плачу – наплевать! Не зову тебя на дачу – ночевать. Посижу тихонько в баре, помолчу. Не войдешь в меня ты дважды – не хочу!

Курочкина с Эдиком дружно заржали. А Серый, протянув через весь стол руку, показавшуюся Ленке невыносимо длинной, звонко ударил ее по лицу.

Потом он брезгливо вытер ладонь салфеткой, поднялся из-за стола и быстро пошел к выходу.

Ленка постепенно приходила в себя. Оглушенная и униженная, она молча наблюдала за его действиями, как за кадрами немого кино, и только когда дверь бара закрылась за его спиной, вскочила с места и, путаясь в складках бестолковой цыганской юбки, побежала за ним следом.

– Сергей Алексеевич, подожди! Подождите меня, Серый!

Ее мотало из стороны в сторону, нарисованные разноцветные пятки под ногами безжалостно расплывались, но не переставали указывать дорогу. Через какое-то время, выбравшись из подземелья наружу, Ленка оглянулась по сторонам и, не увидев Серого, на минуту растерялась. Потом встрепенулась, подошла к девушке-администратору и, еле ворочая языком, спросила:

– Не видели ли вы... Такой импозантный, интересный, седой?.. А на какой этаж?.. А в каком номере?

Девушка посмотрела в какую-то книгу и профессионально вежливо произнесла:

– Номер четыреста третий, четвертый этаж, от лифта налево.

– Спасибо тебе, подруга, – поблагодарила Ленка и со слезой в голосе добавила: – Мужика тебе хорошего встретить, и чтоб любил, и дети, и всякое такое...

Номер Серого она нашла довольно быстро, но постучать в него не решилась, а просто села на пол и, прислонясь спиной к двери, тихонечко завыла:

– Серый, подлый трус, выходи! Я знаю, что ты там!

Минут через пятнадцать, показавшихся Ленке вечностью, дверь в номер открылась, и она, как куль с мукой, свалилась на пол, прямо Серому под ноги. Последнее, что она помнила, это запах его волос, когда она, уткнувшись ему в шею, поплыла на его руках внутрь гостиничного номера.




Глава 5



Ленка проснулась, когда за окном уже светало.

Она затаила дыхание и прислушалась. В номере было неестественно тихо и все еще сумрачно.

Ленка приподнялась на локте и огляделась. Недалеко от нее, в кресле, запрокинув назад голову с синим, пару дней не бритым подбородком, спал Серый.

Ленка почувствовала странную, едва ощутимую неловкость, как будто подглядывала за человеком, справляющим естественную нужду. Сон Серого казался крепким и каким-то по-детски беззащитным. Но, продолжив свои наблюдения, она поняла, что это было не совсем так. Его ладонь, которая лежала на подлокотнике, слабо дернулась и стала медленно сжиматься в кулак. Кадык на шее напрягся, заходил и тут же расслабился. Послышался глубокий судорожный вдох.

Сейчас как вскочит, как набросится, испугалась Ленка. Хотя чего мне бояться, подумала она. Многие зимы и лета, что они провели вдали друг от друга, вряд ли пошли ему на пользу. Старый ведь уже!

А не храпит.

Ленка удивилась и продолжила несанкционированную слежку. Даже куртку не догадался снять, преет в своей кожаной броне, удовольствие получает. Вон джинсы какие узкие надел, негодовала она, так все и выпирает! А ботинки прикольные, баксов триста, не меньше. Неслабо они там зарабатывают. Я в тоже в телевизионщики пошла, пусть меня научат.

Ленке очень хотелось пить. Если встать тихонечко и на тонких цыпочках пробраться в ванную, то очень даже можно утолить алкогольную жажду свежей водопроводной водой.

Она опустила ноги на пол и только тут заметила, что на ней, кроме трусов и лифчика, больше ничего надето не было. Нетрудно догадаться, кто это так подсуетился. Ленка вспыхнула и поднесла к щекам ладони. Щеки были горячие и сухие, а руки, наоборот, холодные и влажные. Она глубоко вздохнула и, сложив ладони лодочкой, выдохнула в них ртом весь воздух из легких и тут же носом втянула его назад. Запах коньяка еще не выветрился за короткую ночь, но, к счастью, пока не превратился в кислый, тошнотворный перегар.

Ленка нашла на спинке стула свою аккуратно сложенную юбку и, надев ее на себя таким образом, чтобы одновременно скрыть под ней и грудь и все, что ниже, прокралась в ванную.

Вода из-под крана показалась ей не по-московски вкусной. Так бы и пила ее всю жизнь, так бы и ела ее ложкой прямо из раковины. Но в скором времени ее желудок благодарно заурчал, и неожиданно для себя Ленка почувствовала звериный голод. С этой незадачей она решила справиться позднее и, перешагнув через юбку а-ля-плащ-палатку, открыла дверь в душевую кабину.

Можно верить в гороскопы, можно не верить, но Ленкиной родной стихией была вода. Знак Рака, покровительствующий ей, страшным казался только снаружи, внутри же он был абсолютно беззащитным и беспомощным. Но именно его трусоватая воля при малейшей опасности загоняла Ленку под самые сучковатые и гнилые коряги, заставляя прятать слабую, отказывающуюся соображать голову в крепкие и острые клешни. Вода, темная, тяжелая, у дна почти черная, спасала ее от бед и скрывала от врагов. Глубинные речные течения почти не волновали ее, и Ленка могла сколь угодно долго смотреть на яркое полуденное небо, щуря усталые глаза и глотая сладкие слезы.

Вот и сейчас белая неоновая «звезда по имени солнце» не ослепила ее, но и не согрела. Вода проникала во все самые заветные уголки и потаенные отверстия, ласково омывала Ленкино податливое тело, заботясь о неге его и покое. Губы напряглись и зашептали: Остаться лишь в одеждах Евиных и в воду медленно войти, и плыть на ощупь, неуверенно, то на спине, то на груди. Одна совсем, вся беззащитная, вся в стиле «ню», вся без всего, водой озерною омытая, не понимая, отчего она со мной такая нежная и бережная, почему? И мгла холодная, безбрежная, зачем так тянет в глубину, туда, где рыбы полосатые на страже вод своих стоят...

– Ты там не утонула? – Услышав бодрый голос Серого, Ленка вздрогнула и очнулась.

– На страже вод своих стоят... На страже вод... – вертелось у нее на языке. А что же дальше?

Ленка давно перестала записывать чьи-то ненавязчивые диктовки, и они все реже снисходили к ней, и то лишь какими-то короткими обрывками фраз, образов, сновидений, но все так же волновали ее, возникая, как и прежде, не к месту и не ко времени.

– Открыть глаза пошире надо бы и ничего не пропустить, себе назло, себе на пагубу быстрее, дальше, глубже плыть... и лечь на дно подводной лодкою и стать бесшумною как тень... и верить, что в глубины топкие прорвется луч... и вспыхнет день...

Когда она, завернутая по горло в огромное, как простыня, полотенце, вышла наконец на сушу, Серый уже колдовал над кофе. Хотя что там было колдовать? Кофе растворимый, чайник электрический, сахар кусковой, стаканы граненые, а вода и тем паче – дармовая. Но все, что бы Серый ни делал руками, производило на Ленку неизгладимое и ни с чем не сравнимое впечатление. Ему удавалось превратить в настоящее искусство даже пустячный процесс приготовления обыкновенного бутерброда. Правда, сам Серый вряд ли отдавал себе отчет в том, какой эффект он производит, но Ленке это не мешало тихо шалеть от его отточенной уверенности и непонятно откуда взявшегося аристократизма.

– Который час? – спросила она, машинально взяв со стола бутерброд, состоящий из крекера и сыра.

– Седьмой, – коротко ответил Серый.

– Еще так рано?

– Кому как.

– Ты выспался? – заботливо поинтересовалась Ленка.

– Еще бы.

– Хороша я вчера была, да?

– Хороша.

Разговор напоминал утреннюю ленивую перепалку двух супругов, недавно справивших серебряную свадьбу.

– Прости меня, – виновато улыбнулась Ленка.

– За что?

– За вчерашнее.

– Мне не за что тебя прощать.

– Нет, есть, – настаивала Ленка.

– Давно ты так пьешь? – задал вопрос Серый, размешивая в ее стакане сахар.

– Не очень.

– Есть повод?

– Есть.

– И как его зовут?

– Что ты имеешь в виду?

– Но не на ровном же месте ты так...

– Типа, очередная несчастная любовь?

– Типа, да.

– Не дождетесь! – Ленка неожиданно схватила со стола нераспечатанную пачку сигарет и запустила ею в Серого.

Он поймал ее на лету и, словно еще не веря своей удаче, преувеличенно аккуратно вернул целую и невредимую пачку на стол. Ленка никак не прокомментировала его явные жонглерские способности, но зато сразу вся как-то сникла и почти равнодушно спросила:

– Ты все еще куришь?

– Практически нет.

– Как сердце?

– Ничего.

– Как здорово мы здесь встретились, правда?

– Да.

Они еще какое-то время перекидывались ничего не значащими фразами, а потом молча принялись за кофе.

За окном стало заметно светлее. Послышался легкий, словно мышиная возня, шорох, и вскоре первые крупные капли дождя медленно заскользили по стеклу.

Ленка прервала молчание:

– Отчего ты мне никогда не позвонишь?

– А ты бы этого хотела?

– Почему бы и нет?

– Не знаю, не думал об этом.

– Мы могли дружить. – Ленка притворно закашлялась и, прикрыв рукой улыбку, прямо посмотрела ему в глаза.

– Ты веришь в дружбу между мужчиной и женщиной? – совсем уж по-глупому спросил он.

– Верю! – гордо сказала она и добавила: – Особенно после золотого гвоздя.

– Какого гвоздя? – не понял Серый.

– Книжки читать надо, – усмехнулась Ленка. – У Андре Моруа в «Письмах незнакомке» есть такое понятие – золотой гвоздь дружбы. Им скрепляют длительные, сползающие в любовь отношения мужчины и женщины, которые этой самой любви боятся как огня.

– А поподробней можно? – заинтересовался Серый.

– Ну трахнуться им надо один разок, понимаешь? – занервничала Ленка. – Забить, так сказать, этот чертов гвоздь дружбы, чтоб снять вопрос взаимного томления навсегда.

– Что-то больно мудрено получается, – засомневался Серый, – а вдруг им потом захочется вбить второй гвоздь дружбы, а потом третий, четвертый, сотый...

– Тебе же не захотелось? – Ленка скривила губы в подобие улыбки и тут же отвернулась к окну.

– Так разве у нас дружба была?

– А что тогда у нас было?

Серый взял со стола сигаретную пачку, распечатал ее и с наслаждением втянул носом воздух.

– Что хорошо французу, то русскому – смерть, – произнес он и, не выдержав, выцарапал одну сигарету.

– Ты мне не ответил! – настаивала Ленка.

Он глубоко затянулся, выдохнул и сразу сделал вторую, еще более глубокую затяжку.

– У русских дружба между мужчиной и женщиной возможна только после полной и окончательной капитуляции любви, – сказал Серый, – а если еще хоть что-то теплится, то лучше и не начинать.

Он хотел что-то еще добавить, но вдруг закашлялся чахоточно, махнул рукой и тут же с силой раздавил окурок в пепельнице.

Ленка помолчала, обдумывая услышанное, и наконец ее осенило:

– И поэтому ты мне не звонишь?

Серый пожал плечами.

Ленка вышла из-за стола и тяжело опустилась в кресло.

– Как, ты говоришь, его зовут? – нарушил тишину Серый.

Ленка усмехнулась и тоже потянулась за сигаретой.

Так я тебе и сказала, подумала она. Мой хитренький, мой серенький волчок, ни к чему тебе это знать. Все равно ты меня не поймешь. А заодно и нас, похитителей книг.

Абзац № 2. Похитители книг



Ленка открыла книгу и прочитала: «Прекрасной Елене от Казанца. 5 сентября». И сердечко нарисовано – типа «Люблю».

Врешь ты все, дружок, не поверила Ленка. Врешь и не краснеешь. Любишь ты ту, которой посвятил эту свою «Фуфайку». А я так, никто и никак, пробегала мимо твоей случайной славы. Нет, конечно, слава не бывает случайной, или, скажем, незаслуженной. Чем-то ты за это заплатил, чем-то поступился, от чего-то отказался, чем-то, не побоюсь этого слова, пожертвовал. И вот ты, слава богу, там, а я, как обычно, здесь.

Симпатичная книжечка, черное на белом. Или белое на черном? Один день из жизни фуфайки – надо же такое придумать. Вообще все эти поздно взрослеющие мальчики вызывали у Ленки неподдельный, чисто профессиональный интерес.

– Почему в наше загибающееся от матриархата время мачо постоянно плачут? – произнесла вслух Ленка и оглянулась по сторонам.

Убедившись, что вокруг нее никого нет, она на всякий случай продолжила свой монолог про себя: И почему мне давно уже не хочется принимать этих мачо в объятья, укладывать на грудь и осушать их скупые мужские слезы? Не потому ли, что мне самой как-то не приходилось выплакивать свою грусть-обиду под сенью из распростертых крыл? Все в себе, все сама с собою, садо-мазо-мастурбация до потери чувств. Единица без подпорки, без правого и круглого во всех отношениях нуля или, лучше, нулей, которые превращают единицу в полновесный и полнозвучный лимон на зависть окружающим.

Посмотрите на меня, ребята! Это я, Елена Прекрасная! Блондинка, голубые глаза, чувственные губы, тонкие пальцы, а все остальное укладывается в параметры 100, 70 и снова 100. Лучше известного стандарта на девять с половиной процентов, плюс молодость, красота, доброе сердце, незамутненная душа и интеллект, только слегка подкорректированный высшим образованием.

Не переборщила? Нет, не думаю.

Но у каждой луны или монеты есть обратная сторона. Бросили, подняли, зажали в кулачок – и что там у нас? Решка. С таким счастьем и на свободе. Комплекс на комплексе сидит и комплексом погоняет. Вот, например, эти пресловутые 100 – 70 – 100 и как с ними бороться. Жила бы я в Бразилии или, предположим, на Кубе – была бы национальным достоянием. Даже Америка со своим Барби-культом согнула ноги в реверансе перед образцово-показательными прелестями Дженнифер Лопес, застрахованными ею же самой на десятки миллионов долларов. Такие попы получаются только у тех, кто долго и упорно сидел на бобово-рисовой диете. А гордость, с которой обладательница такой задницы рассекает по Голливуду, должна быть в крови, всосанная с молоком матери и подкрепленная генами свободолюбивых североамериканских негров.

Сказать по правде, есть еще одна страна, на чьих необъятных просторах выращивается такая красота. На российской картошке зады растут и размножаются ничем не хуже, чем на фасоли. А что такое в нашей стране урожай? Национальная катастрофа! Беда! Катаклизм! Землетрясение! Все шагом марш худеть, уменьшать объемы, голодать, падать в обморок, а потом лечиться от булимии или, не дай бог, от анорексии.

Вот почему у нас Гринпис такой тихий, незаметный? Не пристают на улице, не клеймят позором, не выливают краску на счастливых владелиц натуральных шуб? Потому что даже они понимают, что суровый климат требует настоящего, естественного, не синтетического тепла. В синтепончике-то далеко не ускачешь. Замерзнешь на лету, на бегу, на ходу и брякнешься нежной мордой об сугроб. Поэтому даже «зеленые» с мехами более или менее смирились.

Но греют не только меха, греет подкожный жир, совершенно несовместимый со стройностью. Кто может представить себе стройного тюленя или, например, пингвина? Да они, если похудеют, так сразу ласты и отбросят. Что им не дает замерзнуть? Сало! Плевать они хотели на лишний вес, кто его вообще придумал? И что такое лишний? Если он мне природой дан, значит, для чего-то! Значит, он натуральный, естественный. Значит, именно мне именно столько и надо. Так почему же я должна с ним бороться?

Если бы Владимир Владимирович Маяковский в наше худосочное время захотел бы уткнуться во что-то «мягкое, женское», то ему бы это вряд ли удалось. Застрелился бы раньше времени, не выдержал. Стальной пресс, железный голеностоп, металл в голосе, силикон в груди.

Лучше бы манную кашу ели – оперироваться бы не пришлось.

А отчего все наши беды?

Да оттого, что рабство в нашей стране отменили каких-то полтора века назад. Причем, заметьте, сверху отменили, а не снизу. Рабам было и так хорошо. Их все, в общем-то, устраивало. А поди ж ты, декабристы какие-то, царь Александр Второй – освободитель, чтоб ему... Они ж хотели как лучше, или как? Но ведь самый голодный господин – это бывший сытый раб. И вот этот раб с чадами и домочадцами ноги в руки, в руки вилы – и верхом на Аврору. Господ перебили, тех, кого не перебили, посажали, а те, кого не посажали, сами вымерли, и остались одни рабы и дети их, и дети тех детей, и их же внуки с рабской психологией.

И я одна из них. Гордиться нечем. Сказано девяносто, значит, должно быть девяносто, и никакого тебе вольнодумия и многообразия. Как вам, Золушка, испанский сапожок? Терпи, дурочка, королевой станешь.

А хочется ли быть королевой, имея рядом короля их простых, из бывших? Из тех, кто давеча сам был рабом? Мезальянс, ребята, мезальянс. Во мне намешано много разных кровей, но на одну восьмую моя кровь голубая, доставшаяся в наследство от погибшего в советских лагерях прадеда. Видимо, эта восьмушка и не дает мне покоя, а порой каким-то странным образом подсказывает, что лучше не бояться и оставаться такой, какая я есть, и в смысле попы, и в смысле самодостаточности и свободомыслия. Затаиться в самой себе, и ждать, и дождаться в будущем такого же подпольного короля, и жить с ним долго и счастливо и умереть в один день.

Елена! Такая прекрасная, под стать вам, погода! Ну что вас, право, понесло, как Остапа Бендера в Нью-Васюках? Нашла же время, а главное, место изживать свои комплексы. И что я, интересно, здесь делаю, скромная столичная текстовичка с высшим актерским образованием?..

* * *



Московская книжная ярмарка жарким сентябрьским днем заманила Ленку в свое душное пространство и бросила на произвол судьбы.

Сначала она долго уныло бродила между книжными стендами, пока наконец не набрела на объявление, которое гостеприимно приглашало на встречу читателей с их кумиром. Казанец не был Ленкиным кумиром, она вообще не понимала, что это все так с ним носятся, но что-то из его устного творчества ей слышать приходилось, и Ленка решила не тратя времени даром взглянуть на восходящую звезду живьем.

Казанец был приветлив и мил. На вопросы читателей отвечал коротко и откровенно. На Ленку он произвел в целом приятное впечатление, и она, предварительно потратившись на его книгу, подошла к автору за автографом.

Почему ее развезло потом на эти глупые переживания по поводу собственных тайных комплексов? Давно же дала себе слово: не париться. Но мысли, видимо, все-таки подогревают события, а может быть, даже провоцируют их на скорейшее совершение. Если бы не Ленкины горькие терзания по поводу своей роскошной «фанни», возможно, она не встретила бы того милого старикашку, благодаря которому одно короткое знакомство вынуждено было превратиться в длительные, переходящие в сумасшествие отношения.

Но все по порядку.

Ленка спустилась в буфет и взяла там пол-литровую бутылку пива и маленький пакетик фисташек. Пиво забродило в ней, поднялось к голове и привело в восторженное и доброжелательное расположение духа, и уже с другим, легким настроем она поднялась наверх на дальнейшие поиски приключений.

Какие люди! Какие лица!

Каждый второй – библиофил, каждый третий – писатель.

Ух ты какой старичок-боровичок нарисовался! Идет навстречу как сама судьба, только зубки позвякивают. Лет девяносто, не меньше. Пиджак в клеточку, на лысинке беретик. На шее мягкий бантик, в руках тросточка. Любо-дорого смотреть. Не перевелась еще старая московская интеллигенция. Сохранились же такие экземпляры, не вымерли. Вот в ком наши традиции, национальная гордость, русский дух!

Старичок тоже обратил на Ленку внимание и, склонив чахлую головку, улыбнулся так лукаво и одновременно приветливо, что тронул ее до слез. И Ленка долго бы его потом вспоминала и с умилением рассказывала о нем друзьям и знакомым, но старичок сам испортил о себе впечатление, когда, поравнявшись с ней, неожиданно протянул свою подагрическую руку и сильно ущипнул Ленку за ту самую лучшую часть ее тела, которую ей было все как-то недосуг застраховать.

Боль была такая, что Ленка даже не смогла вскрикнуть, а просто стояла на месте и ловила ртом воздух. Если ли бы не эффект внезапности, Ленка бы, наверное, стерпев боль, вежливо поблагодарила этого дряхлого эротомана за внимание, оказанное ей столь оригинальным способом, но ее правая рука, в которой была зажата сумка, не дожидаясь команды сверху, сработала автоматически. Хорошо еще, что в сумке лежали только косметичка, кошелек и пара открыток, что, собственно, и спасло дедулю от обширного сотрясения мозга.

Но надо отдать ему должное: любой на его месте стал бы защищаться, а этот встал как вкопанный и, брызгая слюной, тихим, только Ленке слышным шепотом без конца повторял: «Сука-сука-сука-сука-сука-сука-сука!»

Ленка представила, как это все смотрелось со стороны.

Идет симпатичный дедушка, никого не трогает, а тут ни с того ни с сего на него набрасывается какая-то сумасшедшая баба и начинает его, ни в чем не повинного, метелить. Удивительно, почему окружающие Ленку в милицию не уволокли? Бездушные, бессердечные люди!

Окончательно разочаровавшись в библиофилах, Ленка вышла на улицу. День клонился к вечеру. В воздухе носился запах ванили и жареного мяса. Всюду торговали выпечкой и шашлыками. Она села в маленьком открытом кафе, снова взяла пива, сигареты и, не удержавшись, заказала сто, нет, сто пятьдесят граммов шашлыка.

Напротив расположилась колоритная парочка.

Он – ярко выраженный свободный художник, она – его женщина. Художник был развязен и весел. Женщина, наоборот, нервничала и все время дергала его за рукав. Оба были в явном подпитии.

Ленка пересела так, чтобы их не видеть, и закурила в ожидании заказа. Но почему-то мысли об этих двоих ее не оставили. Кто они такие, кем приходятся друг другу, чем так привлекли ее внимание? И Ленка, не оглядываясь, стала воспроизводить в памяти их светлые образы.

Ей глубоко за сорок, а может, и того больше. Худая, усталая, с вытянутым, каким-то лошадиным лицом. Запястья в серебряных браслетах, пальцы все в кольцах, в ушах объемные, напоминающие подковы серьги. И вся эта сбруя гремит при каждом ее движении и поблескивает.

Спутник женщины был явно моложе, лет тридцать с небольшим. Длинные волосы, драные джинсы. Богема или закос под нее. Тоска зеленая. Ничего примечательного.

Услышав за спиной смех, Ленка невольно обернулась и сразу наткнулась на взгляд художника.

Глаза у него были прищуренные и наглые. А губы чувственные. И зубы неожиданно белые. Два острых клыка по бокам. Как вцепится в шею, как укусит и отсосет всю кровушку без остатка, испугалась Ленка. У-у-у, вампир несчастный.

Ток пробежал по спине и заземлился на полу между Ленкиными ногами. Шаговое напряжение, вспомнила Ленка, где-то она про его коварство уже слышала. Надо стоять на одной ноге, как цапля, и не шевелиться, пока не спасут. Но Ленка дернулась, словно от очередного щипка, и подумала, что на этого соискателя у нее вряд ли поднимется рука, а тем более сумка.

Принесли мясо и холодное пиво. Ленка взяла двумя пальцами самый маленький кусочек и, окунув его в соус, отправила в рот.

– У вас свободно? – послышалось сзади.

Рот был занят, и она отрицательно мотнула головой.

А подлец, который вампир, он же художник, зашел с другой стороны и, потупив невинно глазки, устроился за ее столиком, как будто Ленка сама его об этом попросила.

Ленка машинально обернулась и встретилась взглядом с его женщиной. Та напряженно смотрела на Ленку, стряхивая пепел прямо в бокал с пивом.

– Жуйте, жуйте, я вам не буду мешать, – подбодрил Ленку вампир, продолжая улыбаться.

Мясо, на вид такое аппетитное, никак не хотело прожевываться.

– Вы вот так сидите и не двигайтесь, а я буду вами любоваться.

Мясо не поддавалось.

– А хотите, я нарисую ваш портрет? – продолжал наглец. – Вы так естественны, так непосредственны. С таким аппетитом...

Чтоб ты сдох!

– ... или стихи почитаю, – не унимался он, – из раннего, хотите?
		...всегда без спутников, одна,



		Дыша духами и туманами,



		Она садится у окна.



		И веют древними поверьями



		Ее упругие шелка...



		И... что-то с траурными перьями...



		И с мясом тонкая рука...








Ленка сделала над собой героическое усилие и, проглотив недожеванный кусок, вежливо поинтересовалась:

– Че те надо?

– Вам так идет, когда вы сердитесь!

– И все же?

Он подпер ладонями щеки и удивленно спросил:

– Я вам совсем не нравлюсь?

– Малыш, – язвительно усмехнулась Ленка, – шел бы ты к своей маме, пока она, бдя за тобой, голову мне не просверлила.

Он коротко хохотнул, громко, почти искренне, и, посмотрев в сторону своей престарелой подруги, махнул ей рукой так, словно хотел сказать «пока», но его пальцы сделали в воздухе движение не сверху вниз, а, напротив, снизу вверх, и получилось не «пока», а что-то вроде «пшла отсюда».

Тетя Лошадь, как окрестила ее Ленка, взвилась как ужаленная и, схватив со спинки стула сумку, вылетела из кафе.

– Ну нет в людях полета, восторга, высоты, – проговорил он, разочарованно провожая женщину глазами.

Ленка нацепила на вилку второй кусок мяса, тесно и неудобно разместила его во рту и стала медленно и ожесточенно уничтожать.

Малыш вытер руки о штаны и, взяв с ее тарелки самый красивый, оставленный на десерт кусок, обмакнул его в кетчуп.

– Не возражаете? – запоздало спросил он и, не дожидаясь Ленкиного ответа, обнажил свои вампирьи клыки.

Еще минут пять они молча сидели друг против друга в тщетной надежде покончить с шашлыком. Мясо было скорее сырым, чем жареным, и мутный кровавый сок, наполовину смешанный с кетчупом, стекал по их подбородкам, оставляя багровые неряшливые пятна на белых бумажных салфетках.

– Ну ничего, червячка заморили, – сказал Малыш, собирая хлебной коркой остатки соуса с тарелки. – А как насчет духовной пищи?

– Что ты имеешь в виду? – От удивления Ленка продолжала говорить ему «ты».

Молчаливая совместная трапеза соединила их кровью невинно съеденных животных.

– Ты с ярмарки или на ярмарку? – полюбопытствовал Малыш.

Почувствовав в его вопросе подтекст, Ленка задумалась.

По жизни вроде я еще «на ярмарку», размышляла она, а фактически получается, что уже с нее. Причем в полном и абсолютно неприкрытом одиночестве.

Ленка посмотрела на визави и подумала, что в детской смешной сказке у Малыша тоже фактически не было друзей, и поэтому он придумал себе Карлсона, а по жизни – у Карлсона не было Малыша, и он себе его нашел. И пусть у этого, реального Малыша драные джинсы, небритая морда и острые клыки, все равно его не брошу. Потому что он хороший.

– С ярмарки, – ответила она и впервые за все время разговора улыбнулась.

– А как зовут тебя, солнце? – спросил Малыш.

Ленка хотела ответить: «Прекрасная Елена», но язык во рту спружинил, сгруппировался, как перед последней попыткой, и легко выговорил трудное и неудобоваримое:

– Карлсон!

– Ну вот опять! – фыркнул Малыш. – Ты просто не оставляешь мне выбора. Я понимаю, старые бабы называют меня Малышом, но ты-то, ты куда лезешь?

Ленке было уже все равно, поздняк, как говорится, метаться. Она попала под его грубое, масленичное обаяние и уже ничего не могла с собой поделать. Взвалить бы его на спину, включить резвый моторчик и уволочь к себе на крышу для дальнейшего интимного времяпровождения.

– Пойдем сейчас книги воровать, – спокойно сказал Малыш и стал дожидаться Ленкиной реакции.

Она поняла его игру с полпинка. Не может же нормальный человек предложить такое всерьез.

– Книги – это тебе не плюшки, – сурово произнесла она, – это надо как следует обмозговать.

– Чего тут мозговать? Тут ума большого не надо.

Малыш оглянулся по сторонам и, не обнаружив за собой «хвоста», наклонился к Ленке и стал посвящать ее в подробности своего плана:

– В конце дня народу еще много, а продавцы, консультанты и прочие книжные менеджеры уже валятся с копыт. Бдительность у них и без того слабая, а к вечеру окончательно сникает. Я подхожу к книжному прилавку, беру в руки первую понравившуюся мне книгу, открываю ее на любой странице и благопристойно углубляюсь в чтение. В это время ты подходишь сзади и оттесняешь меня от прилавка, закрывая тем самым от обзора. Я оказываюсь на удивление не обидчивым и, не в силах оторвать глаза от текста, легкой джазовой походкой перехожу к другому, еще более заманчивому стенду. Там я закрываю книгу, с которой уже успел сродниться, и кладу ее в рюкзак.

После двух бутылок пива, выпитых с небольшим интервалом, план Малыша показался Ленке не таким уж невыполнимым.

– Ну как? – весело спросил он и больно нажал пуговицу на ее блузке. – Как там наш моторчик? Есть еще бензин в пороховницах?

– Есть, – коротко ответила Ленка, все еще слабо веря в происходящее.

– Тогда пошли?

– А билеты купить? – схватилась она за соломинку.

Малыш посмотрел на нее как на ненормальную.

Они обошли здание со стороны и оказались у черного служебного хода.

У дверей стояли расплавленные и обезвоженные непривычной сентябрьской жарой охранники.

Малыш взял Ленку за руку и уверенно пошагал вперед.

– Куда? – лениво окликнул один из охранников.

– Это со мной, – бросил Малыш, даже не удостоив его взглядом.

Они вошли в такой же, как и пару часов назад, раскаленный павильон и молча двинулись по рядам.

То, что последовало дальше, Ленка помнила очень смутно. Все происходило словно во сне, независимо от ее воли и желаний. Средь бела дня, находясь в твердом уме и ясной памяти, она попала под мощное, непредсказуемое и подавляющее влияние, которое по силе своего воздействия могло сравниться только с гипнозом.

Позднее, проворачивая в мозгу события того дня, Ленка пыталась найти объяснение своим поступкам, но ее усилия были тщетны. Колдовство какое-то. Или иные оккультные практики.

Карлсон и Малыш действовали по строго оговоренному плану. Малыш шел впереди, Ленка чуть отставала, но не теряла его из поля зрения ни на минуту.

Порой ей казалось, что она заблудилась в чужом, незнакомом ей городе. Всюду сновали странные, озабоченные люди с нервными тревожными лицами. Даже не люди, а биороботы с красными, горящими от перенапряжения глазами двигались по засекреченным, известным только им маршрутам. Проторенные дороги, заповедные тропы, места привалов и легкий запах костра оставляли они за своими спинами и, не оглядываясь, шли вперед к намеченной цели. Казалось, что все эти первооткрыватели, паломники и пираты в один из погожих сентябрьских дней одновременно покинули свои убогие жилища и устремились на Выставку достижений народного хозяйства с целью всем миром поохотиться на «редких книг и изданий».

Ленка в полукоматозном состоянии пробиралась сквозь густую толпу, совершенно забыв о том, зачем сюда пришла. Перед ее глазами без конца и края раскинулось многоцветное книжное море, и ничто не предвещало бури.

– Ты будешь меня, в конце концов, прикрывать или нет?

Ленка услышала горячий шепот Малыша и вздрогнула.

Он взял ее за руку и потащил куда-то в угол, за книжные прилавки. Там, между окнами и высокими выставочными стендами, был узкий длинный коридор, надежно отделявший их от бурлящего человеческого водоворота.

– Смотри, что у меня есть. – Малыш достал из рюкзака тонкую, в немодной картонной обложке книжку.

– Ричард Олдингтон «Смерть героя», – прочитала Ленка и, пожав плечами, спросила: – Зачем тебе это старье?

– А чтоб было! – обиделся Малыш и, засунув книгу обратно в рюкзак, тут же вынул из него две новые.

– Иосиф Бродский, «Письма римскому другу», – озвучила их названия Ленка, – «Цветы зла», Шарль Бодлер. Ты что, поэт? – удивилась она.

– А что, незаметно? – усмехнулся Малыш.

– А я думала почему-то, что ты художник.

– Ну, художник, предположим, у тебя уже был.

– Когда это? – Ленка, склонив голову, гладила рукой теплый кожаный переплет.

– В прошлой жизни.

– Что-то я тебя не понимаю, – сказала она и наугад открыла Бродского.

– А это и неважно.

– «... на Васильевский остров я приду умирать...» – опять прочитала вслух Ленка и, вздохнув, добавила: – Пообещать-то он пообещал, а почему-то не пришел.

– Много ты понимаешь! – разозлился Малыш, отбирая у нее книги.

– Ничего не понимаю! – честно призналась Ленка. – Что я вообще здесь делаю?

– Пока ничего не делаешь. – Малыш опустил рюкзак на пол. – Но все еще можно исправить.

Дело даже было не в его голосе, а в той интонации, с которой Малыш произнес эту ничем не примечательную фразу. Он словно не проговорил ее, а пропел. И даже не пропел, а продекламировал. А может, и не продекламировал, а просто подумал вслух? И Ленка почувствовала, как у нее в висках застучали крепкие кленовые палочки: «Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше...»

Малыш стоял в шаге от нее и спокойно разглядывал ее губы.

«Ты услышишь, ты услышишь, как веселый барабанщик...»

Экстремальное пятизвездочное приключение, о котором хотя бы однажды мечтала каждая добропорядочная домохозяйка, начало наконец претворяться в Ленкину небогатую на события жизнь. Но вместо того чтобы с широко открытыми глазами шагнуть навстречу этой пропасти, она, тщетно силясь совладать с тиком мелко дрожавших коленей, стала медленно, нелогично и обречено стекать вниз по стеклянной мути окна.

Малыш подхватил ее на полпути к полу, приподнял и, прижав спиной к стеклу, коленом раздвинул ей ноги. Искусственное дыхание изо рта в рот ненадолго вернуло Ленку к жизни, но для полного комфорта ей необъяснимо, болезненно захотелось, чтоб Малыш со всей силы, наотмашь ударил ее по лицу или так грубо впился ей в губы, чтобы она через переживание этой боли уже окончательно смогла поверить в то, что все происходящее ей не снится.

В глубине души Ленка давно уже была готова к любым, даже самым смелым экспериментам, но ее отвыкшее от таких яростных атак тело действовало совершенно самостоятельно и независимо от ее потаенных потребностей и желаний. Неподатливое, деревянное, скованное, оно бы еще долго не подчинялось ей и боролось за свою свободу, но внутри Ленки уже сокращалась прочная, безотказная, хорошо смазанная пружина, грозя всему существу ее скорым предательством и изменой.

Малыш напрягся, громко втянул носом воздух и, уловив низменным первобытным чутьем полную Ленкину готовность, ухватил ее крепко за волосы и с силой развернул к окну.

Ленка не чувствовала ни боли, ни унижения, ни стыда. Сухость сковывала ее горло, и она, точно собака в зной, дышала прерывисто и часто. Ноги не держали ее, и, чтоб сохранить равновесие, Ленка прислонилась к пыльному оконному стеклу сначала только ладонями, потом грудью и под конец – лбом. Лоб был все еще горячий и влажный. Ленка подумала, что сейчас к нему, как к липкой ленте-мухоловке, пристанет вся пыль веков...

– Прости, если я сделал тебе больно, – сказал Малыш, застегивая на себе джинсы.

Ленка, не реагируя на его слова, продолжала смотреть в окно.

– Сам не понимаю, как это могло случиться, – оправдывался он.

За окном шумели деревья, галдели дети, играла музыка.

– Ну что ты молчишь? – крикнул Малыш так громко, что Ленка вздрогнула и обернулась.

– Чего разорался-то? – тихо спросила она.

Ее низкий, глухой, ставший каким-то безразличным голос подействовал на Малыша отрезвляюще.

– Курить будешь? – предложил он и стал невозмутимо хлопать себя по карманам в поисках сигарет.

Сейчас покурит и свалит, подумала Ленка. И правильно. Можно даже сказать, справедливо. Все, чего он хотел, он уже получил, а остальное не важно.

– Вот она, сука! – послышалось где-то вдалеке. – Хватайте ее, товарищ милиционер!

Ленка оглянулась и увидела, как к ним довольно резво несется ее знакомый старичок в беретике, а за ним, вытирая лысину клетчатым носовым платком, боком пробирается мордатый немолодой охранник.

– Сволочь! Сука! Воровка! Я выследил тебя! – верещал противный старикашка, размахивая над головой тяжелой тростью. – Они заодно, товарищ милиционер! Гляньте-ка, как снюхались!

– Сматываемся! Быстро! – Малыш крепко схватил Ленку за руку и с силой поволок за угол.

За углом оказалась лестница, ведущая куда-то вниз, в подвальное помещение. Внизу было темно, людно и накурено. У входа в женский туалет скопилась очередь. Малыш и Карлсон снизили обороты и, перейдя на быстрый деловой шаг, попытались смешаться с толпой.

– Сука-сука-сука! – Голос проник откуда-то сверху, и Ленка, подняв глаза, увидела, как с другой, противоположной стороны, пыхтя, кряхтя и отдуваясь, знакомый ей беретик-бабочка-набалдашник спускается по лестнице им навстречу.

Малыш снова взял на себя роль ведущего, и они еще долго прятались, плутали и заметали следы, прежде чем благополучно выбрались на свободу.

От книжных павильонов до выхода с территории выставки было не меньше полутора километров. Малыш и Карлсон тормознули мимо проезжавший выставочный автобус и, только опустившись на горячие дерматиновые сиденья, облегченно перевели дыхание. Вместе, не сговариваясь, оглянулись и, одновременно сделав дядям ручкой, расхохотались. И дальше уже ржали всю дорогу. Даже потом, выйдя из автобуса, почти до самого метро они шли, сгибаясь пополам от смеха, показывая друг на друга пальцами и вытирая выступившие на глазах слезы.

Первым пришел в себя Малыш. Он резко остановился и требовательным, неожиданно погрубевшим голосом, строго спросил:

– А что вы делаете сегодня вечером?

– Ничего, – растерянно ответила Ленка.

– Пойдем ко мне варенье есть, – предложил он.

– Клубничное? – поинтересовался Карлсон.

– Спрашиваешь!

Малыш жил в двух шагах от метро в большом, сталинской постройки доме. Квартира была такая огромная, что в ней легко можно было заблудиться. Часть комнат смотрела окнами на кафельную стелу Музея космонавтики, другая пялилась во двор.

– Кухня, комната для прислуги, гостиная, библиотека, детская, спальня, кабинет, – перечислял Малыш, делая круг по своему жилищу.

– Неужели это все твое? – удивилась Ленка.

– Не-а. – Малыш поставил на газ большой оранжевый чайник. – Просто я здесь сторожем работаю.

– Как это? – не поняла Ленка.

– Эта квартира принадлежит друзьям моих родителей, – пояснил Малыш, – так вот эти господа по полгода живут то в Лондоне, то в Париже. А я у них вместо охранного предприятия. И живу здесь, и караулю заодно. Чтоб чего не вышло.

– Везет же людям! – восхитилась Ленка, не решаясь сесть на старинное, обшитое зеленым плюшем кресло.

– Не стесняйся, – успокоил ее Малыш, – располагайся как тебе удобно.

Ленка торжественно опустилась в кресло, как будто всю жизнь только тем и занималась, что с утра до вечера всходила на престол.

– Чай, кофе, коньяк? – заботливо спросил Малыш.

Пивные легкие пары давно улетучились, и Ленка, предчувствуя скорое возникновение неловкости, которое часто случается во взаимоотношениях протрезвевших и, как ни крути, малознакомых друг с другом людей, с радостью согласилась на коньяк.




Глава 6



Сначала за дверью послышалось тихое, словно мышиное царапанье. Потом женский смех и чей-то жаркий шепот. Через пару минут кто-то снова деликатно поскребся и тут же, сменив тактику, постучал.

– Кто там? – раздраженно отозвался Серый.

– Это я, Игорь.

Серый вопросительно взглянул на Ленку.

– Да чего уж там, – махнула рукой она, – открывай!

Серый, зачем-то сняв с себя куртку, в которой проспал всю ночь, направился к двери. Первой в комнату влетела Курочкина.

– Какими судьбами? – поприветствовала ее Ленка.

– Ты что, забыла? – ничуть не смущаясь, затараторила Любка. – Я же главный координатор конкурса, и моя святая обязанность ознакомить вас с планом предстоящих мероприятий.

– В шесть утра? – Серый поставил перед ней стул, а сам сел на подоконник.

– Не знаю, как вы, – заявила Курочкина, краем глаза скосившись на неприбранный диван, – а мы с Игорем еще и не ложились.

– Я же ей говорил, – с досадой сказал Игорь, усаживаясь на предложенный Серым стул, – а она: «Все уже встали, все уже встали! А мы только проведаем их и уйдем».

– Так что, вы даже кофе не попьете? – гостеприимно спросил Серый.

– И не надо меня выпроваживать! – разозлился Игорь.

– Да! – топнула ногой Курочкина.

– Ты хотела нас во что-то посвятить? – напомнила Ленка.

– Ну, в общем, да, – растерялась главная координаторша, явно не зная, о чем говорить.

На помощь ей пришел Игорь:

– Программа такая: сначала завтрак, потом легкая предобеденная дрема, потом нас сажают в автобусы и везут за город. Там, на природе, скромный обед. Водка, пиво, шашлыки, уха, пельмени и концерт коллективов народного творчества из местного Дворца культуры текстильщиков и, надо думать, текстильщиц.

– Вот про текстильщиц, если можно, поподробнее, – заинтересовался Серый.

– А вечером, – продолжал Игорь, пропустив мимо ушей его просьбу, – в парке на открытой сцене главное мероприятие.

– А банкет когда же? – заволновалась Ленка.

– После объявления результатов, – успокоила ее Курочкина.

– А домой?

– А домой на следующее утро.

– Так как насчет кофе? – вежливо предложил Серый.

– В другой раз, – сказал Игорь и посмотрел на часы, – нам уже действительно пора.

– А приходили-то зачем? – удивилась Ленка.

– А просто так! – громко ответила Курочкина, с вызовом посмотрев на Серого.

– Ладно, я с вами пойду, – поднялась со стула Ленка, – надо еще джинсы погладить и все такое...

– Можешь еще тут покувыркаться, – не сдержалась Курочкина.

– В следующий раз. – Ленка сделала несколько шагов в сторону Серого и демонстративно прижалась губами к его щеке.

Курочкина взвилась и вылетела из номера.

– Ну я и идиот, – пробормотал Игорь и вышел вслед за ней.

* * *



Когда Ленка спустилась в свой номер, Курочкиной там еще не было.

Ленка легла на кровать и прикрыла глаза. Откуда такая усталость, подумалось ей, ведь почти всю ночь проспала. Не то что бедный Серый. Промучился, сиротина, в кресле.

А кто ему виноват? Мог бы и рядом пристроиться.

Где уж нам, гордым, мы же даже не друзья! Такие все стерильные, чистоплотные, хрустящие от крахмала и свежие, как снег. Шаг влево – расстрел, шаг вправо – веревка на шею или газовая камера.

А разве нельзя недрузьям, как брату и сестре, как мужу и жене, как дедушке и бабушке, попа к попе носом в стенку? Будто кто проверит или свечку держать напросится. Всем по большому и малому счету глубоко наплевать.

Хотя Курочкина, конечно, своего не упустит. Ворвется на рассвете и заклеймит. Вчера она не по-детски на Серого губы раскатала, а сегодня такой облом. Подруга, блин, по несчастью.

Надо будет объяснить этой дурочке, что ей с Серым ничего не светит, пусть она перенесет свое внимание на кого-нибудь другого, более перспективного в смысле «выйти замуж и завести детей». Взять хотя бы Эдика. Где у нее нюх? Там же за сто верст мужской дух чуется. Какие плечи, руки, глаза! Особенно, конечно, глаза. Черные, блестящие, жирные, как маслины. Ну и улыбка – зашибись.

Кажется, я даже успела подсесть на эту улыбку, подумала Ленка. Но не всерьез, а понарошку, чисто по-детски: «Мальчик, а мальчик, а как тебя зовут? Эдик? Давай поиграем, Эдик. В кошки-мышки, в елки-палки, в дочки-матери. Ты предлагаешь в папки-матери? Не-а, это ты с Курочкиной, а со мной лучше просто дружить, я в дружбе ве-е-ерная. Хотя и не в дружбе тоже».

Но вернемся к нашим волкам. Что там Серый говорил про эти извращенно-неестественные отношения между мужчиной и женщиной? Как это он сформулировал? После, типа, любви? Десять лет коту под хвост, ни письма, ни звонка, ни улыбки, и вот теперь, стало быть, в самый раз. Напросилась. Взошло на горизонте и засияло в миллион свечей долгожданное солнце дружбы. Так где же доказательства этой долбаной дружбы, приметы ее, атрибуты? Где разговоры на кухне по душам, ночные тревожные бдения, поздравления с праздниками, бескорыстная нежная помощь, хождение друг к другу в гости, совместное времяпровождение? Обиды, споры, драки, наконец?

Или так: позови меня в ночи, и я приду. А если не позову? Если не сподоблюсь? Застесняюсь? Возгордюсь? Так что же, так и помирать молодой, не испробовав ваших по-царски дружеских даров? А может, я чего-то недопоняла, не уразумела, до чего-то не дошла своим мелким бабьим умишком? «Дружба возможна только после любви». А если дружбы нет, значит ли это, что еще жива любовь? Не смешите людей, деточка. Ее срок годности давно истек. Протухла она вся без остатка. Мхом покрылась и плесенью. Хотя, если отковырнуть осторожненько, по краю, то, может быть, и повезет? Ведь бывают отдельные случаи. Мамонтенок Кузя, например. Пролежал несколько миллионов лет в вечной мерзлоте – и ничего, как новенький!

Не умирай, надежда, останься со мной. Закапсулируй меня в этом сумасшедшем состоянии и отправь как послание будущим потомкам. Смотрите, завидуйте, восхищайтесь! Так выглядит любовь в ее расконсервированном, так сказать, виде.

Любовь! Люба Курочкина – тоже Любовь, но не дай, как говорится, бог. Единственное, что есть общего между Любовью Курочкиной и Любовью вообще, с большой буквы, так это их совместное желание кого-то под себя подмять и насильно осчастливить. А нам-то этих тихих радостей не нать! Сыты по горло. Хорошо хоть ума хватило не рассказать теперь уже нашему общему другу и товарищу Серому о глубине и силе наших новых переживаний.

А ведь чуть было не проговорилась. Еще повезло, что Игорь с Курочкиной пришли. Ну ладно Курочкина. А Игорь-то зачем? Интеллигентный вроде человек, а приперся. Хотя Любка кого угодно заставит... Что он подумает?

Да не все ли равно. Сам сказал, что я должна поехать на это мероприятие, нахвататься впечатлений, набраться вдохновения, поймать удачу за хвост, накропать песенку и отлить ее в бронзе у входа в подъезд его дома. Здесь, мол, была Елена Прекрасная. Хольте меня и лелейте. В будни смахивайте пыль тряпочкой, в праздники натирайте до блеска мелом.

Щас! Все брошу...

Игореша, солнце мое, люблю без памяти и уже скучаю.

Кстати, вот! Дружим же мы с ним. Уже сколько лет, сколько зим, и никаких попыток ни с его, ни с моей стороны. Коллеги, так сказать, по работе. Труженики, не побоюсь этого слова, пера. Хотя он, наверное, не пера. А чего? Божественной флейты? Или клавесина? Или рояля, переделанного грубой рукой прогресса в примитивный синтезатор?

Как же мы долго с тобой не виделись, друг мой, если я уже успела забыть, на каком инструменте ты сотворяешь свою музыку. Да нам, по правде, и видеться не обязательно. Песни в наше время можно сочинять просто по телефону. Включаешь громкий звук и общаешься. Ну-ка, повтори мне финальчик. Вроде бы у слова «тоска» от изменившегося ритма меняется ударение, и оно слышится как «таска». А ты не хочешь облегчить припев? По-моему, это как-то слишком сложно. На четыре октавы рассчитано. Пипл не врубится. Ему же не красота нужна, не гармония, а умца-умца. Нет! Ни за что! На высоких нотах должны быть хорошие круглые гласные! Ты что, не понимаешь, что моя героиня не может заигрывать с прислугой! А ночной портье, пусть он и хороший парень, но он не из ее круга. Тогда сам пиши! Я же не диктую тебе ноты, вот и ты не лезь, куда не надо. И пожалуйста. И спасибо. И тебе того же. И по тому же месту. И туда же! И я тебя. Очень, очень, очень люблю! И мы еще долго будем мучиться с тобой в одной упряжке, а разойдемся – в один день.

А можно и по-другому. С другим композитором. Вот, например, господин Профи Хит. Так его прозвали журналисты. Работать с ним одно удовольствие! Пошлешь ему, бывало, по электронной почте тексты и ждешь. Глядь, а через каких-то пару месяцев наше совместное произведение уже по всем каналам крутится. Без единого исправления и дополнения, без сучка и задоринки и, естественно, без гонорара. Но это ж дело привычное. Вот такие мы крутые бессребреницы. На фига, спрашивается? А просто так. Из любви к искусству.

Но надо и ему, Профи, отдать должное. Если, скажем, какая тусовка наметится, на которой мне как соавтору быть необходимо, так его секретарь расстарается, всюду меня найдет и оповестит. Правда, приглашение послать забудет. Но я простая, я обязательно прибуду и стану долго объяснять охране, что я, где я, когда и, на всякий случай, зачем. И охрана мне поверит, пустит и махнет на прощанье рукой. А потом мне еще больше повезет, и старик Хит Профи нас заметит и, в бар сойдя, благословит.

А как я люблю работать с Лотой! Сначала она долго и упорно рассказывает мне про свою несчастную любовь, потом мы вместе упиваемся в сиську и начинаем лить скупые бабские слезы, а наутро я, заряженная ее страданиями, иду домой и работаю в поте лица. Отдаю ей тексты, а она сама уже композиторов выбирает, сама с ними творит и мне показывает только готовый результат. А так как она профессионал высочайшего класса, то и выпускаемый ею продукт не вызывает у меня никаких замечаний.

И все бы ничего, но мысли о завтрашнем, возможно голодном дне довольно часто приходят мне голову. Отсутствие стабильного заработка, который бы надежно гарантировал мне бутерброд пусть и без икры, но обязательно с маслом, нервирует меня и раздражает.

Мне не надо много, но то, что необходимо, должно быть у меня всегда. Пора бы уже кончать с этой не самой сложной, но самой зависимой работой и найти себе такое занятие, которое гарантировало бы мне хотя бы иллюзию свободы, а главное, уверенность в будущем дне. Амбиции мои удовлетворены, все лучшее давно написано другими, общение с бомондом никогда особо не ласкало моего самолюбия, так самое время уже и отползать.

Да, самое время. Если бы не мама. Ей так нравится мной гордиться. Но неужели ей не надоело тащить свою престарелую дочь, которую замуж никто не берет, а на содержание и подавно. Конечно, мы могли бы съехаться с ней и сдавать уже две квартиры. А как же личная жизнь? Моя. И, надо ей отдать должное, ее тоже? С этим делом и так хреново, а будет просто невыносимо. А что остается от денег, вырученных за сданную квартиру, после того как заплатишь квартплату? Одни горькие слезы. И что бы мы делали, если бы не мамина пенсия и мои скромные гонорары? Пошли бы картошку выращивать. Или репку.

Посадил дед репку. Выросла она большая-пребольшая. Пришло время ее в салат крошить, но застряла в грядке крепко пузатенькая репка, а мышка в мышеловке застряла тоже ловко. Остались бабка с дедкой без мышки и без репки. Теперь на полку зубки положат отдыхать...

– Ты что, на завтрак не ходила? – заботливо поинтересовалась Курочкина, заходя в номер.

– А сколько времени? – очнулась Ленка.

– Вот так я и знала! – всплеснула руками Любка. – Если бы я за тобой не зашла, ты бы так весь день на кровати и провалялась.

– Не преувеличивай.

– А я не преувеличиваю, – перешла в нападение Любка, – я, напротив, преуменьшаю степень твоего морального разложения!

– Тебе что, завидно?

– Мне не завидно, – неожиданно захлюпала носом Курочкина, – мне, если хочешь знать, обидно! Бьешься тут, бьешься, а некоторые...

Ленка встала с кровати, подошла к холодильнику и, достав из него бутылку минералки, протянула Любке:

– Плюнь и разотри, все равно с Серым тебе ничего не светит.

– А сама-то, сама так и побежала вчера! – не унималась Любка. – Он ей по морде, а она за ним вприпрыжку. Ну никакой девичьей гордости!

– Да где уж нам, – засмеялась Ленка, обнимая Курочкину за плечи. – Насчет «девичьей» – это ты правильно заметила.

– Ну зачем тебе Серый нужен? Ты же с Игорем приехала!

– Давай сразу расставим все точки над «и», – предложила Ленка. – Слушай и запоминай! С Игорем у нас чисто профессиональные отношения, а Серый знал меня, можно сказать, еще ребенком. Он многое для меня сделал, многому научил, и я многим ему в жизни обязана. Но все это в прошлом, понимаешь?

– Вы что, теперь просто друзья? – с надеждой во взоре спросила Курочкина.

– Да вы все сговорились, что ли? – разозлилась Ленка. – Достали вы меня со своей дружбой!

– А разве дружбой можно достать? – удивленно захлопала глазами Курочкина.

– Достать нельзя, – устало сказала Ленка, – унизить можно.

– Унизить дружбой? Как это?

– А вот так! – усмехнулась Ленка. – Типа все, подруга, вали на все четыре стороны. Побыла немножко любимою и хватит. Предлагаю тебе дружбу и сердце, а жить предпочитаю с женой.

– Это Серый тебе сказал? – охнула Курочкина.

– Он, – призналась Ленка.

– Вот сволочь!

– А я тебе что говорю!

Ленка засмеялась нервно и полезла в сумку за сигаретами.

Курочкина зачем-то вскинула над головой бутылку с минералкой и, застыв в позе статуи свободы, задумалась.

Ленка на всякий случай отошла от нее подальше.

– Тогда я на Игоря накинусь! – приняла решение Любка, рубанув бутылкой воздух.

– Других, что ли, мужиков нет? – отшатнулась Ленка. – Шило, уверяю тебя, мыла не краше.

– Ты что, и с Игорем тоже дружишь? – осенило Курочкину.

– Ну вот, опять! – Ленка отняла у нее пластиковое оружие и постучала им Курочкиной по лбу. – Ты когда-нибудь научишься соображать или нет?

– Я все поняла! – Та села на кровать, взгромоздив себе на голову треуголку из подушки. – Только не бей меня больше.

– Знаешь, – засмеялась Ленка, – а я уже начинаю к тебе привыкать!

– И я, Лена... тоже, – сказала Курочкина, краснея, и, потупив ясный взор, добавила: – Я тебя тоже крайне сильно полюбила.




Глава 7



Погрузка в автобусы прошла дружно и без особых заминок.

Ленка с Курочкиной устроились вместе на одном из первых сидений. Сразу за ними расположился Эдик с какой-то худой, явно подтанцовочного вида девицей.

Ленка без конца вертела головой из стороны в сторону, но ни Серого, ни Игоря так и не увидела. Они, по всей вероятности, успели сесть в другой автобус.

Тетенька-экскурсовод предложила сделать небольшой круг по городу для обозрения многочисленных местных достопримечательностей, а только потом ехать за город на пикник. Пожелания присутствующих отменить экскурсию и сразу махнуть на природу несказанно обидели принимающую сторону, нисколько не поколебав при этом ее твердости.

Родина первого ткацкого станка и второй общегородской маевки изобиловала многочисленными памятниками и местами боевых тусовок революционно настроенных ткачей и ткачих.

Ленке подумалось, что в свое время все эти пламенные революционеры были обыкновенными девочками и мальчиками, играющими на лужайке в войну. И если бы их фабриканты-хозяева не были такими жмотами, а дали бы им побольше дешевого пива и вина, то, глядишь, и революции в никакой не случилось. Вот, например, как сейчас. Революционная ситуация давно назрела и даже в некоторых местах стала гнойно прорываться наружу, но в общем и целом, слава богу, ничего, сплошная тишь да благодать. Все насосались и лежат спокойно в лежку, не раздражая своих нынешних благодетелей голодными и вопрошающими взглядами. Мол, не бойтесь, ребята, вам ничего не грозит. Три миллиона брошенных на произвол судьбы беспризорников вряд ли доживут до той почтенной зрелости, которая завтрашним лучезарным утром высветлит им одурманенные наркотой мозги, поднимет на баррикады и отомстит за их поруганное сегодня.

Ленка стояла у памятника знаменитой ткачихе, державшей на вытянутых мускулистых руках объемную скатку тяжелого чугунного ситца, и размышляла о том, что на ладонях у этой тетки так же спокойно и непоколебимо лежит все государство. И, наверное, еще долго продолжит так лежать, разнеживая на весу свою равнодушную затвердевшую задницу, – пока будет жить на свете эта простая русская баба.

Ленка нашла в траве ромашку, сорвала и, когда все уже уходили, отстала и незаметно положила белый лохматый цветок к исполинскому подножью грудастой чугунной ткачихи. Спасибо тебе, тетка, если б не ты... То где бы мы все...

До реки ехали долго, какими-то длинными объездными путями, мимо растащенных на кирпичи заводов и навсегда остановившихся фабрик. Потом автобусы неожиданно вынырнули в поля, на горизонте появилась яркая золотая полоса густых прибрежных кустов, и вскоре автобусы подъехали к ним и остановились.

На большой живописной поляне раскинулись три брезентовых шатра цвета хаки, стояли столы, крытые белыми скатертями, а у полевых кухонь суетились резвые солдатики.

Где-то я эту картинку, достойную пера, уже видела, подумала Ленка, выходя на поляну.

– Какая невообразимая красота! – защебетала под ухом Курочкина. – Левитановская охристая осень, уходящая на зиму натура, прощальный привет улетающих стай... Аж мурашки по телу!

– Скорее зуд, – поправила ее Ленка.

– Все-то ты опошлишь, – обиделась Курочкина.

– Девочки, не ссорьтесь. – К ним подошел Эдик и обнял их обеих за плечи. – Давайте лучше друг друга любить.

– Втроем? – поинтересовалась Ленка.

– Ну-у, – восхищенно протянул Эдик, – об этом можно только мечтать.

– Так мы можем тебе это устроить, правда, Лен? – радостно предложила Курочкина.

– Нет уж, спасибо, – отказалась Ленка, высвобождаясь из тесных, уже не совсем дружественных объятий. – Я как-нибудь пешком постою.

– Ну и ладно, – еще больше обрадовалась Курочкина, – мне больше достанется.

Ленка из-под руки оглядывала веселую разношерстную толпу и снова не находила в ней ни Серого, ни Игоря.

– Не ищи их, – сказала со знанием дела Курочкина, – твои оба на званом обеде у мэра.

– Ты все это время знала и молчала как партизанка? – удивилась Ленка.

– А я и им тебя не выдала, – с вызовом сообщила Курочкина. – Они после завтрака тебя повсюду искали.

– Дура ты круглосуточная и не лечишься, – равнодушно отозвалась Ленка.

– Сама такая! – Курочкина показала Ленке огромный, как географическая карта мира, язык и тут же скрылась в толпе.

– А кто он, этот Игорь? – спросил Эдик, оставшись с Ленкой наедине. – Морда такая знакомая, а где видел, не помню.

– Не твое дело, – отрезала Ленка и пошла в сторону реки.

Чем дальше она отходила от лагеря, тем тише становились за ее спиной и музыка, и смех, и восторженные вопли Курочкиной.

Ленка легла прямо на землю, на теплую, успевшую высохнуть и согреться траву и устало прикрыла веки.

Абзац №3. Купание красного коня



Как водится, вечерело. Хотя, если быть абсолютно точной, скорее светало.

Ленке снилось, как по ее обнаженной руке в колонне по четыре марширует рота потных оранжевых муравьев.

Она открыла глаза и увидела, что лежит в чем мать родила на огромной, размером с футбольное поле кровати, а на ее предплечье, уютно уткнувшись носом ей в грудь, мелодично посапывает чья-то тяжелая кудрявая голова.

Ленка снова смежила тяжелые веки, и тут же муравьи, стянув с затылков вонючие краповые береты, стали устраиваться на привал. Откуда ни возьмись появилась солдатская полевая кухня, и солдатики, наполнив котелки чем-то густым и нестерпимо горячим, дружно принялись за еду.

Где-то вдали буднично и трамвайно загрохотало. В окне нервно задребезжало стекло. Ленка окончательно пробудилась и прислушалась.

Кроме периодического трамвайного заикания со стороны окна доносился еще какой-то другой, неприятный и нервный звук. Ленка приподняла голову.

Огромная живая муха в сотый раз бросалась грудью на непробиваемую амбразуру окна и тут же, обессиленная и ошеломленная, падала с него на пыльный газон подоконника. Там, опустив в прощальном поклоне чахлые, проржавевшие по краям соцветия, умирали фиалки, обезвоженные, равнодушные и давно невосприимчивые ни к своему, ни к чужому горю.

Какое-то время муха, прячась под их еще живыми туманными листьями, хранила гордое и непроницаемое молчание. Потом очухалась, завозилась и стала проворно шевелить передними короткими лапками, тщась стереть с их шероховатой поверхности едкую цветочную пыльцу.

В двух сантиметрах от насекомого, беззвучно отвиляв в воздухе розовым вялым парашютом, опустился на землю мертвый фиалковый диверсант. Короткое болезненное оцепенение сковало муху на мгновенье и тут же отпустило. Она вдруг встрепенулась, ожила, заныла обиженно и напряженно и, вновь заведя свой нудный безжалостный моторчик, тяжело взлетела.

Ленка устала следить за чужой затянувшейся агонией и переключила внимание на своих на редкость живучих муравьев. С этими скотами поpa уже было что-то делать. Она чуть напрягла затекшую, неподатливую руку, и тут же Малыш, испуганно вздрогнув во сне, перекатился с живота на спину, освободив тем самым ее истерзанное предплечье от пыток голодных прожорливых муравьев. Помятая, изглоданная до кости рука, наполняясь из Ленкиных обширных закромов молодой, освобожденной кровью, рефлекторно дернулась и начала медленно принимать свою первоначальную форму.

Ленка осторожно приподнялась на локте еще не совсем пришедшей в себя руки и принялась внимательно и одновременно с недоумением рассматривать Малыша.

Состояние покоя изменило его лицо почти до неузнаваемости. Или, напротив, узнаваемости, но какой-то другой, не соотносящейся с ним. Что-то близкое и в то же время чужое было в его четком профиле, мощной шее, черных спутанных волосах. Где она видела этот упрямый подбородок, эти чуть опущенные уголки губ, эти густые, почти сросшиеся на переносице брови?

Что-то серо-розовое, переходящее в сиренево-голубое, мелькнув у нее перед глазами, подхлестнуло обленившуюся память. Перед Ленкой лежал вовсе не Малыш, а самый обыкновенный, только что спустившийся с гор Демон. Но не тот, лермонтовский, весь из метаний и любви, а врубелевский – из страсти и порока.

Она вздрогнула и замотала головой из стороны в сторону, чтобы прогнать это странное наваждение и вернуться с заснеженных горных вершин на нашу бренную землю. Ленка на секунду отвела взгляд, словно испугалась быть обнаруженной, но объект наблюдений никак на нее не реагировал, и она продолжила свои визуальные изыскания.

Глаза Малыша все еще были плотно и, как ей казалось тогда, надежно закрыты. Тень от его длинных изогнутых ресниц, падая на глубокие, чуть желтоватые подглазья, преображала светлой и какой-то умиротворенной скорбью его новое лицо, еще вчера представлявшееся Ленке таким вызывающим и наглым. Губы, крупные, бледно-розовые, с тонкой коричневой линией по краю, были чуть приоткрыты и обнажали полоску ровных непогрешимых зубов. Такими зубами, наверное, удобно перемалывать в муку твердые пшеничные зерна. Или рвать на куски сырое, еще пахнущее кровью мясо, грызть свежесорванные, покрытые твердым шероховатым панцирем орехи. А еще тихонечко, не травматично покусывать вздыбленные соски юных невинных отроковиц или жестоко терзать крепкие клиторы их матерей. А то, прокусив острыми резцами артерию на чьей-то высокой избранной шее, пропускать через их плотный частокол густое, засахарившееся в плотной предсмертной истоме черно-вишневое вино.

А может быть, это не Демон? Может, это сам Дракула спал в теле Малыша, скрывая в нем до поры до времени свое кровососущее начало? Знала ли в тот день Ленка, на что она нарвалась-напоролась? На какой железобетонный кол села? Каким гвоздем себя проковыряла? На какое акушерское кресло взгромоздилась, похабно разведя ноги в стороны?

Она не знала, но с самого начала чувствовала, предвидела, самой себе предсказывала горение в этом медленном пожирающем огне глупой кликушествующей страсти и уже сама как полновластная участница поджога только маслица подливала, только угли раздувала, только плясала вокруг этого пожара, ни разу не пошевелив рукой во свое спасение. Не отвернула голову, не отвела взгляда, не оттолкнулась, как от кормы одиноко пылающего нефтяного танкера, и не поплыла прочь, к теплому комфортабельному берегу, изо всех сил лупя ногами невинную океанскую гладь.

Значит, так тому и быть. Значит, так ей и надо. Значит, не судьба. Или, напротив, Судьба?

Ленка сузила глаза и тихонечко потянула за край простыни. Малыш не шевельнулся, лишь вздохнул глубоко, по-детски зачмокал губами и тут же снова затих. Затаившись на семь осторожных неслышных выдохов, Ленка была уже не в силах справляться со своим маниакальным, раздирающим на части любопытством. Она сделала восьмой, незапланированный, вдох и снова сосредоточилась на предмете своих нехитрых опытов. Простыня, медленно и неохотно поддаваясь Ленкиными осторожным движениям, сползла плавно на пол, окончательно обнажив и без того обнаженное тело Малыша.

Холст. Масло. На этот раз Петров-Водкин. Купание красного коня. Те же линии, те же пропорции, та же чуть встревоженная поза ездока со слегка согнутыми в коленях ногами. Вот только конь из-под мальчика куда-то испарился. И получилось купание красного фаллоса. Четкие, доведенные до автоматизма движения женских заботливых рук: моем-моем трубочиста, чисто-чисто, чисто-чисто.

Ленка смотрела на это странное, словно оживающее под ее пальцами изобретение природы и не понимала ни красоты его, ни назначения. Она не хотела верить, что именно этот маленький сморщенный отросток не так давно поднимал ее до самого предела оглушительной сверхзвуковой высоты, доводил до болезненного приступообразного восторга и долго не давал опуститься на землю после невесомого в своей свободе парения. Ленка икнула и вдруг почувствовала себя такой обиженной, совращенной и обманутой, как будто кто-то всю ночь горячо и клятвенно божился на ней жениться, а под утро, сделав свое грязное дело, раздумал.

Но голова боится, а руки делают, и она машинально продолжала купание, с удивлением наблюдая, как ее неловкие, но терпеливые прикосновения сотворяют необыкновенное чудо. Старичок рос, расправлял плечи, разглаживал мелкие частые морщинки и сгонял их в одну глубокую и подвижную складку на своей крепкой, уже не помещавшейся в Ленкиной руке шее. Он весь гордо выпрямился, высоко вздернул голову и, косо зыркнув на Ленку единственным монгольским глазом, зашатался пружинно из стороны в сторону и вдруг – затих.

Сейчас плюнет, решила она и от греха подальше убрала руку.

– Не останавливайся, – тихо приказал Малыш и, сжав железными пальцами сначала ее запястье, потом локоть и дальше – шею, наклонил Ленкину голову над собой и заставил закончить прерванную без уважительной причины работу.

Затем повелитель и рабыня поменялись ролями, и Ленка до тех пор милостиво принимала искусные ласки своего раба, пока тот снова не взбунтовался и не возглавил очередное восстание, чтобы сполна отомстить своей госпоже за все перенесенные им унижения.

Мухе повезло больше.

Ей удалось спастись. Потоки воздуха, подчиняясь каким-то непонятным законам, подхватили ее, подняли наверх и вытолкнули под зад точно в форточку. Это последнее, что удалось Ленке заметить пред тем как семьсотсемидесятицветная радуга накрыла ее с головой. Воцарилась мертвая и какая-то тревожная тишина. Как перед грозой, подумала Ленка. Или как после грозы? Воздух, наполненный озоном и еще другими неизвестными включениями с еле различимым терпким мускусным запахом, все еще кружил ей голову и не давал окончательно прийти в себя.

Малыш очнулся первым.

– А ты смелая, – сказал он, водя Ленкиными пальцами по своим губам.

– С чего ты взял? – удивилась она.

– Не каждая в на это решилась...

– На что «на это»? – не поняла Ленка.

– А если б я оказался Чикатиллой? – ответил вопросом на вопрос Малыш.

– Значит, судьба моя такая.

– И часто ты так судьбу испытываешь?

– Тебе интересно, как часто я с первым попавшимся бросаюсь во все тяжкие?

– Ну, в общем, да, – смутился Малыш.

– По четным дням и субботам, – засмеялась Ленка.

Малыш подсчитал что-то в уме и снова спросил:

– Стало быть, у тебя сегодня выходной?

– У меня сегодня день открытых дверей.

– То есть всем можно?

– Можно, но не всем, – вдруг разозлилась Ленка, – некоторым это посещение будет очень дорого стоить.

– Хочешь, я подарю тебе персик? – начал торговаться Малыш.

– В зачет былых заслуг?

– Нет, – твердо сказал Малыш. – Считай, что ты просто провела бесплатную рекламную акцию.

– Ну и как товар? – заинтересовалась Ленка.

– Я готов оплатить всю будущую партию.

– У нас есть будущее?

– А ты в этом сомневаешься?

– Сомневаюсь.

– Не сомневайся, – уверенно произнес Малыш, – у нас будет самое лучшее на свете будущее.

– Тогда лучше цветок, – подумав, попросила Ленка.

– Какой цветок?

– Цветик-семицветик, чтоб желанья выполнял...

– Нет проблем. – Малыш вскочил и стал прямо на голое тело натягивать джинсы.

– Ты это серьезно? – не поверила своим глазам Ленка.

– Малыш в лепешку расшибется, лишь бы Карлсон не улетел к себе на крышу.

Ленка приподнялась на локте и стала с интересом наблюдать, как Малыш мечется по спальне.

– Ты только никуда не уходи, – сказал он, доставая из-под кровати свитер.

– Хорошо, не уйду, – согласилась Ленка и крикнула ему вдогонку: – Не забудь, мне нужен семицветик.

Но Малыш уже не слышал ее.

Где-то вдалеке стукнула дверь, и Ленка осталась одна.

Что я здесь делаю, спохватилась она. И внутренний голос услужливо ответил: «Вали отсюда, дура. Пользуйся моментом. Никто тебя не поймает, искать будет – в жизни не найдет. Ни имени, ни фамилии, ни адреса, ни телефона, никаких особых примет, улик, отпечатков пальцев. Хотя пальчики, пожалуй, остались. Но кто же их снимать станет? А если не лежать тут неподвижной колодой, то есть еще возможность и от них избавиться».

Но зачем, сама себе возразила Ленка. Я не хочу.

Я никуда не хочу уходить.

Да и как можно уйти, когда дверь закрыта на ключ снаружи?

Если только улететь?

Но я не хочу никуда улетать.

Ленка встала с постели и подошла к окну. Посмотрев вниз, она пришла к выводу, что квартира Малыша находится приблизительно на этаже одиннадцатом-двенадцатом.

А двенадцатый этаж, даже с парашютом, – это высший пилотаж, это, братцы, круто. Не готов ваш Карлсон взмыть с полпинка за тучи, вот бы мух объединить в эскадрон летучий!

Прав Малыш: как было так можно? Так легкомысленно, так опасно, так бестолково? Или все-таки толково? По крайней мере, толковать о случившемся сейчас уже поздно. Но лучше жалеть о том, что ты сделала, чем о том, чего не сделала. Пополнять бухгалтерскую ведомость списком упущенных возможностей можно бесконечно долго, но эти самые суки-возможности с возрастом появляются все реже. Поэтому и пришлось идти ва-банк, и шампанское, как известно, не заставляет ждать рискнувших. Не всю же жизнь заклеивать пластырем расквашенную об асфальт морду? Может же и мне, с конца на конец, повезти?

Но в чем, по большому счету, моя удача? В чем везение? Радость, от которой хочется прыгать до потолка? Счастье, от которого хочется плакать? Внезапный, незаслуженный, неслыханный подарок судьбы?

Или ее подножка? Подковырка? Пощечина?

Дура! Остуди мочу.

Ладно бы бизнесмен какой, олигарх или, на худой конец, писатель, желательно культовый. Так ведь нет! Обыкновенный поэт, очень может быть, что плохой, возможно даже законченный графоман, причем без определенного места жительства и, как ни крути, без определенных занятий. То есть БОМЖ и БОЗ в одном лице.

Что такое БОМЖ – понятно, а что такое БОЗ? Почему эта аббревиатура никогда и никем не используется? Что это за слово, которое так ранит ухо? Ведь это так просто и складно получается: Без Определенных Занятий, значит – БОЗ.

Но в переводе со старословянского БОЗ – это Бог!

Какое странное совпадение, неправильное, богохульное. Но в каждом совпадении есть доля Знака. А что такое Знак? Знамение, предостережение, предвосхищение, ожидание, радость, догадка, боязнь...

Боязнь греха или расплаты за него?

Но как можно бояться греха? Грех сладок, как та ягода, что ели вместе. Расплата, горька ягода, достанется тебе одной.

Выбирай, старуха, что делать. Налево пойдешь – одиночество найдешь, направо пойдешь – обретешь БОЗа.

Но разве можно сотворить себе кумира из обыкновенного тунеядца? Разве тунеядец может быть Богом?

Но ведь и Бог неизвестно где живет и непонятно чем занимается. То есть и Бог – БОМЖ и БОЗ в одном лице, а все земные БОЗы и БОМЖата – его дети?

Не потому ли на Руси, как нигде в другом месте, не принято равнодушно проходить мимо сирых, убогих и бедных? Бедность у нас не порок, бедность у нас – испытание. И каждый знает, что от сумы и тюрьмы зарекаться смешно и недальновидно. Это может случиться с каждым. Поэтому заранее надо позаботиться о своем возможном будущем. Сначала ты кому-нибудь поможешь, а потом тебе кто-нибудь.

Не проходите мимо, дамы и господа, не отводите глаз, большой папа Бог учит нас милосердию.

А что такое милосердие, если не любовь? А что такое любовь, если не Бог? Значит, оказывая милосердие, мы любим Бога?

Это что же, я сейчас здесь из жалости нахожусь? Но ведь «жалею» и «люблю» – слова-синонимы.

Уже «люблю»?

Как страшно, мама.

Не было у бедного Малыша собаки, а тут целый Карлсон. Залетел, паршивец, именно в это окно, когда вокруг столько других и все до одного нараспашку. Совпадение или Знак? Что такое Знак в этом контексте? Не подтверждение ли правильности выбора?

Сколько угодно можно рассуждать, сомневаться, надеяться, верить, мечтать – все равно верховный главнокомандующий будет смотреть на нас с неба и хитро улыбаться. Не стройте планов, господа, если не хотите быть осмеянными.

Но разве меня могут остановить логические рассуждения? Даже мои, собственные. Ведь я неисправима! Мне надо чувствовать, дышать и видеть! Гореть, бояться, ненавидеть! В себе самой зажечь любовь и ждать, поскуливая тонко, и принимать сквозь боль и кровь свою случайную любовь как Богом данного ребенка.

А листья за окном уже мели...

Они гудели мерно, как шмели...

Как будто ты заранее все знал...

Ленка проснулась от непонятного шороха.

Еще не понимая в чем дело, она открыла глаза и увидела, как по белому снегу простыни на нее надвигается страшная ползучая тарелка.

Ленка вскрикнула от неожиданности и села.

Ползучая тарелка резко накренилась, и на Ленку покатился покрытый пушком, как голова младенца, персик.

Тут же из-под кровати появился Малыш:

– Извини, я облазил на коленях весь ботанический сад, но все напрасно.

– Что напрасно? – не поняла спросонья Ленка.

Малыш поднялся на ноги и, скорчив подобающую мину, изрек:

– Примите мои соболезнования – сезон столь любимых вами семицветиков почил в Бозе.




Глава 8



– Есть будешь? – спросил Эдик, осторожно опускаясь на траву.

В одной руке у него была глубокая тарелка, доверху наполненная дымящимся шашлыком, в другой – бутылка водки и пластиковые стаканчики.

– Давай. – Ленка села и, как кошка, лениво выгибая спину, потянулась.

– Не простудишься? – Эдик зябко повел плечами и стал расправлять на траве бумажные салфетки.

– Вот за одно и полечимся, – рассмеялась она.

– Не умеют у вас настоящий шашлык делать, – сказал Эдик, подвигая к ней тарелку.

Опять шашлык, подумала Ленка, опять мясо и кровь. Мясо, кровь, пот и слезы убиенных младенцев. Каких младенцев? Младенцев овцы. Бедных, несчастных и кудрявотелых младенцев овцы. И барана. Тогда при чем здесь пот? В поте лица баран с овцой делали этот несчастный шашлык, чтоб потом скормить его не более счастливым людям.

Клиника.

И все же: как наслажденье на страдание похоже... И капли пота на твоей горячей коже не остывали... Ты еще живой?

– Не буду я это есть. – Ленка отвернулась.

– А что ты будешь? – спокойно спросил Эдик.

– Ничего не буду.

– Хочешь, я тебе фруктов принесу?

– Каких?

– Любых.

Ленка посмотрела на него с недоверием и тут же согласилась:

– Неси.

Эдик встал, отряхнул с джинсов мелкие березовые листочки и пошел в сторону лагеря.

А листья за окном уже мели, они гудели мерно, как шмели... и свет из глаз твоих сгущался, горячел, спускался ниже, ниже, ниже... и становилось ближе случайное знакомство тел... Как будто ты заранее все знал...

Хоть бы он не возвращался, пожелала Ленка, снова распластываясь на траве. По небу бежали резвые, как дети, облака. Их белые круглые панамки играли друг с другом в догонялки, и Ленка загадала, что если это мелкое, с розовой подпалиной на боку догонит то корявое, с дыркой посередине, тогда Эдик не вернется. А если не догонит, что по законам аэродинамики было гораздо больше похоже на правду, то Эдик снова нарушит ее уединение.

Ленка сама удивилась тому, что дала Эдику почти беспроигрышный шанс на победу, и уже не могла оторвать взгляда от беспорядочной беготни облаков. Мелкое, с розовой круглой щекой быстро приближалось к дырявому, которое в движении все больше истончалось изнутри, прозрачнело и прямо на глазах становилось бледным и неясным, словно привидение. Яркий чахоточный румянец постепенно сошел с лица мелкого облака, и вот уже пасть его разверзлась и начала жадно всасывать в себя несчастного, не успевшего растаять призрака.

И руки, не утратив мастерства, меня ломали, мяли точно глину... и мне казалось, что сейчас я сгину со света белого... меня спасла случайная бессвязность слов, понятных лишь наполовину... Любовь... Как наслажденье на страдание похоже...

– Опять ты что-то бормочешь, – сказал Эдик, протягивая ей большое, с румяным боком яблоко.

– Это яблоко только что пообедало облаком, – прошептала себе под нос Ленка.

– Пожалуйста, – не расслышал ее слов Эдик, – но для обеда с водкой одного яблока маловато.

– Ладно уж, – махнула рукой Ленка, – наливай, раз пришел.

Эдик открыл бутылку и разлил водку по стаканам.

– Разрезать бы... – Она протянула ему яблоко.

Эдик взял его, крякнул и разломил на две равные половинки.

– Ни фига себе! – восхитилась Ленка. – А что ты еще умеешь?

– Я много чего умею, – неопределенно ответил он, возвращая ей пол-яблока, – тебе будет что вспомнить.

– А почему обязательно мне, – улыбнулась Ленка, – а не Курочкиной, например?

– У твоей Курочкиной ярко выраженное бешенство матки, – хрустнув яблоком, произнес Эдик, – а бешенство, как известно, не лечится.

– Зачем ты так? – В Ленке вдруг проснулась женская солидарность.

– Ну хорошо, пусть не бешенство, – миролюбиво согласился Эдик, – но тяжелое обострение шизофрении явно имеет место.

– Ши-зо-фре-ни-я матки... – по слогам произнесла Ленка. – Это новое слово в науке, не находишь?

– Нам что, кроме гинекологии, больше не о чем поговорить?

– Ты первый начал, – обиделась Ленка.

– А ты нашла кого защищать! – вспылил Эдик. – Твоя Курочкина кого хочешь достанет!

– Где же справедливость? – усмехнулась Ленка. – Если женщина всех подряд достает, то у нее шизофрения матки, а если мужчина хочет отыметь все, что движется, то он, разумеется, мачо.

– Все верно, у нас с вами, бабами, разные ролевые функции. Мы должны осеменить вокруг себя как можно большее количество самок. А у вас за всю жизнь должен быть один-единственный самец, и тот для продолжения рода.

– Тебе не кажется, что у тебя с математикой что-то не совсем в порядке? – Ленка растопырила пальцы на обеих руках. – Если на земле мужчин и женщин приблизительно поровну, то и количество партнеров у них должно быть тоже одинаковым. Фифти-фифти, понимаешь?

– Ну не скажи! – не сдавался Эдик. – Не может оно быть одинаковым! Просто у кого-то всегда пусто, а это значит, что есть такие сучки, у которых, как бы густо ни было, им всегда мало.

– Да не мало им! – взорвалась Ленка. – Это ж сколько терпенья надо, чтобы всю эту копошащуюся кучу мужиков перелопатить, чтоб наконец найти его, одного-единственного.

– А испачкаться не боитесь?

– Жемчуг от навоза, не испачкавшись, не отделить.

Ленка вздохнула устало, как будто всю ночь занималась сортировкой и тут же улыбнулась:

– А все-таки хорошо жить!

– Ну наконец-то! – расслабился Эдик. – Убрала свои шипы.

– Не шипы, а колючки, – поправила его Ленка. – Шипы у розы, а я обыкновенная верблюжья колючка.

– Которая носится по всей пустыне и не может найти покоя?

– Скорей не покоя, а живительной влаги.

– А у нас с собой было! – Эдик протянул Ленке стаканчик с водкой. – За что будем пить?

– За мачо и мачалок! – произнесла тост Ленка.

– А может, за любовь? – предложил он.

– Пошла она... – Ленка неопределенно махнула рукой и, сделав глоток, добавила: – К какой-нибудь Фене.

– Зачем так жестоко?

– А как она со мной, так и я с ней.

– Наверное, тебя кто-то здорово обидел? – Эдик наклонился к Ленке и осторожно отвел прядь с ее лица.

У Ленки на глазах тут же выступили слезы.

– За любовь! – воскликнула она. – Хочешь за любовь, так выпьем за любовь, что нам сделается?

– По последней, – сказал Эдик, – у меня еще сегодня выступление.

– Ну да, – встрепенулась Ленка, – мы же не абы кто, мы же еще герои-любовники, менестрели, блин, поэты, барды...

– А ты сама-то кто такая? – запоздало поинтересовался Эдик.

– А я просто так, мимо пробегала, – захихикала Ленка, – дай, думаю, загляну, пописаю.

– Что с тобой? На старые дрожжи, что ли?

– Типа напилась?

– Ну да.

– А тебе что, завидно?

– Чего завидовать? – усмехнулся Эдик. – Я тебя к ночи все равно догоню.

Ленка взяла бутылку с водкой и сделала большой неловкий глоток прямо из горлышка:

– И не надейся!

Эдик встал на ноги и протянул Ленке руку:

– Ладно, пошли, а то автобусы без нас уедут.

Ленка оглянулась и увидела на поляне едва заметное оживление. Перспектива повторного бегства от реки в поисках города ее совершенно не привлекала, и она, опираясь на руку Эдика, тяжело поднялась с земли.

Не успели они выйти из своего укрытия на поляну, как к Эдику подбежала его подтанцовщица, а к Ленке – незабвенная Курочкина.

– Лена, ну где же ты была? – запричитала Любка. – Меня здесь никто не любит, никто не приголубит...

– А ты бы на болото, – продолжила в ее тоне Ленка, – отведать жабуляк.

– Какая же ты все-таки черствая, циничная, продажная... – едва сдерживая обильные пьяные слезы, проговорила Любка. – И за что только тебя мужики любят?

– А они меня и не любят, – успокоила ее Ленка и, обняв Курочкину за талию, повела к автобусам.

Всю дорогу та прорыдала на Ленкином плече:

– Лена, объясни мне, за что? За что мне все это? Что я такого плохого сделала? Или что хорошего я не сделала? Мужики бегут от меня все, как лоси от пожара. Слышишь? Земля дрожит, сучья трещат. Мыши-свиньи врассыпную. Как противно жить, Лена! Я же не для себя! Я же для будущих поколений! Кто-то же должен увеличивать народонаселение страны! Так это – я! Я буду хорошей матерью, Лена! Самой-самой-самой хорошей! Мне так мало надо. Только глоток нежности и внимания. Пригоршню ласки и доброты. Пожалейте меня, поучаствуйте в моем бесконечном и бескрайнем одиночестве! Не пинайте, не отталкивайте, не называйте дурочкой! Я же, Лена, от страха дурею. От страха, что так и умру, не поднеся к груди младенчика. Я же щедрая, Лена! Я же с себя все сниму и отдам! И отдамся! Любому, кто подарит мне хотя бы лучик надежды! Я же старательная, Лена! Я же в лепешку расшибаюсь! Я все-все исполняю, что ни попросят. Я же талантливая, Лена. Я такие чудеса в постели вытворяю, мало не покажется!

– Бедная моя, – не выдержала Ленка, последняя фраза произвела на нее особое впечатление, – дай хоть я тебя пожалею.

Она обняла Курочкину за плечи и с удивлением обнаружила, что не так-то уж велика и непреодолима бездна, пролегающая между ними.

– Куда мы идем, Лена? – продолжала Курочкина. – В мире мужчин мы, женщины, – бедные, растерянные, потерявшиеся трамвайчики. Без рельсов, без шпал, без парусов и ветрил плывем в море-океане абсолютной жестокости в поисках единственного заповедного островка, где нас ждет любовь. И что обидно, весь этот путь без конца и начала не всем суждено преодолеть и стать победительницами. Сколько наших сестер пало на поле брани! Сколько загубленных судеб, жизней и даже, не побоюсь этого слова, карьер! И все ради чего, Лена? Ответь мне, не солги. Ты добрая, смелая, честная, скажи мне прямо... – Любка набрала побольше воздуха в легкие и что есть мочи выдохнула: – Лена, ответь мне, любовь есть?

– Любовь... – начала Ленка и тут же осеклась.

Перед ее глазами высветлились и пронеслись мгновенные кадры почти забытой короткометражки: поздняя осень, дождь, мокрые пряди липнут ко лбу, метро по-летнему душное, очумелые встречные поезда, людской заботливый водоворот, подводное бешеное течение. Ее тащит куда-то, влечет, отстраняет... Полудохлая птица в горле бьется, и бьется, и бьется... Высокая прощальная истерика... А где-то на изумрудно-живописном берегу стоит спокойный сгорбленный старик и смотрит исподлобья. Стоит и смотрит. Смотрит и молчит. Молчит и улыбается. И улыбается, и улыбается, и улыбается... Так бы и врезала ему промеж глаз!

– Любовь есть, – всхлипнула Ленка и, громко икнув, старательно процитировала: – но, знаешь, лучше бы ее не было.

Как ни крути, но история повторяется дважды. Когда она касается лично тебя, это трагедия, когда кого-нибудь другого – фарс.

Абзац № 4 Капроновые банты



Ребенок проклюнулся сразу. Буквально после первого же соития. Ленка подсчитала, и все получилось. Видимо, еще тогда, на книжной ярмарке, когда она лбом об стекло, как та бедная муха. Ребенок любви. Или ребенок насилия? Или алкоголя? Или безответственности, безнравственности? Или безысходности? Беспутности? Бессмысленности? Бессилия?

Ленка молча рассматривала тоненькую бумажную полоску теста на беременность. Сначала проступила только одна еле заметная розовая линия, а за ней тут же, почти не заставив себя ждать, проявилась другая.

Грубая грамматическая ошибка, подчеркнутая красной ручкой учителя-садиста дважды. Кол тебе, девочка. Кол на голове теши, а ума все равно не прибавится. Событие, о котором так долго и упорно мечталось наконец свершилось. Но не в том месте и не в то время. И вообще не от того. Не от того, от кого принято рожать детей. А ты что хотела? Чтоб все как у людей? И любовь, и семья, и дети – и все в одной корзине? Накося, выкуси!

Тебе была уготована именно эта случайная связь, в случайном месте, со случайным знакомым, в бреду, пылу и пьяном угаре. Разве от этого может появиться на свет румяный и здоровый карапуз? Если только крупно повезет. Но зачем так рисковать? Зачем обрекать на муки адовы ни в чем не повинное дитя? Лучше сразу с ним разделаться и забыть о его существовании, как о страшном сне.

Но как? Как это можно сделать? В себе самой, саму себя? Неужели там уже появилась еще одна моя жизнь, полностью от меня зависимая? Что я сделаю с ней, как ей распоряжусь? Но разве я ее в себя подсадила? Разве я ее хотела? Разве я дала на это согласие? Тогда по какому праву? На каком основании попираются мои собственные права? Кто это решил? Кто посмел? Кто это смог мной так воспользоваться?

Но разве я не хотела ребенка? Это я-то не хотела ребенка?!

Но не теперь же! Не от него же! Малыш в роли отца. Не смешите меня, я боюсь щекотки. А зачем нам отец? Мне и моей девочке? Девочке? Скорее всего девочке. Я уже чувствую, как она шевелит внутри меня своими колючими капроновыми бантами.

Бред. Бред сумасшедшей. Надо успокоиться и позвонить маме. Обрадовать старушку. Я представляю, как она будет прыгать до потолка, именно сейчас, когда ее роман с очередным генералом в отставке только-только начал набирать обороты. И где только у этих пенсионеров, у этого пресловутого старшего поколения силы берутся! Маме, надо думать, тоже не до внучки. Ох уж эта девочка, тоненькие ножки, еще не успела появиться на свет, а уже столько неразрешимых проблем. Прорвемся, маленькая моя, ты только не бойся ничего. Твоя мама... мама... мама...

Ленка схватила полотенце и стала запихивать его себе в рот.

Посидела тихо на краю ванны, успокоилась, вынула кляп изо рта и пошла легла на кровать.

Что теперь делать? Обрадовать новоиспеченного отца? Но она не видела его больше двух недель. Как свалила тогда на рассвете, прихватив с собой так и не попробованный персик, так и все, ни слуху, ни духу. Даже не потрудилась написать номер своего телефона. Губной помадой на трюмо. С какого угла ни посмотришь, отовсюду видно. Или могла бы визитку обронить. Елена Бубенцова, поэт, адрес в Интернете и телефон. Или записку какую-нибудь оставить, типа «Люби меня, как я тебя, и не ищи меня по адресу: улица такая-то, дом номер такой-то, семнадцатый этаж, от лифта налево, соседка Варя-дура, не обращай внимания, обувь можно не снимать, но душ работает исправно, а мы сами уже в алькове и неглиже».

Такие примитивные ходы были у Ленки не в чести. Захочет – сам найдет, не захочет – тоже неплохо. Хотя на самом деле плохо. Так плохо, хоть кричи. Так худо уже давно не было. Очень давно. Тогда хранила гордое молчание, и сейчас – на те же гостеприимные, оставленные на память грабли.

Хотя врешь, разница есть. В тот раз тебя откровенно кинули, а в этот раз ты сама, испугавшись повторения, отвалила восвояси первым утренним поездом. «На подушке оставив пару длинных волос». Текст Чижа почти полностью вылетел из Ленкиной памяти, и она продолжила по-своему: Кому жизнь буги-вуги, а мне пытка одна, кому жизнь буги-вуги, а мне пытка одна... Старт, полет, зависанье, а потом камнем вниз... Всех основ сотрясанье... чей-то глупый каприз...

Но тому, прежнему кидале, хотя бы можно было позвонить, а этому, новому – хрен с маслом. Не подсуетилась, не рискнула, не соизволила, соломку не подстелила на случай непредвиденных обстоятельств. А они взяли и грянули. Ну что, гордая наша, как тебе такой невинный расклад? Невиноватая я, он сам пришел... Уронил, смял и даже разрешения не спросил. В чем же радость паденья? Представляешь оргазм? В чем же радость паденья? Это словно оргазм. И никто не узнает, а узнав, не поймет, чем меня привлекает этот низкий полет...

А листья за окном уже мели...

Вернемся к нашим капроновым бантам. На повестке сегодняшнего дня это вопрос номер один, а все остальное – лирика. А так ли уж правдивы эти тесты на беременность, как их малюют? Полоска белая, полоска красная, полоска белая, полоска черная. Где я нахожусь, господи? Дар это твой или наказание? Может быть, мне все это только снится? И не обратиться ли нам к настоящим специалистам? Пусть анализы какие-нибудь возьмут, УЗИ сделают, что там еще надо?

Ленка почесала репу и подумала, какая же все-таки она дремучая тетка. Но главное, посоветоваться не с кем.

Прошли еще три дня без изменений. А потом еще три. Ленка стала формировать дни в тройки. Сначала у нее, как у Пугачевой, было «три счастливых дня». Потом двухнедельный пробел. Потом три тревожных дня, прежде чем ей пришло в голову купить тест, еще три дня истерики и три дня бессмысленных надежд. Ну и хватит, пожалуй. Пора уже принимать какое-нибудь решение. Хотя решение уже сформировалось само собой. Конечно! Как может быть иначе? Будем рожать – и никаких гвоздей.

А что? Имеем право. Когда еще выпадет случай оматериться? Чай, не девочка, четвертый десяток давно разменян, пора бы уже как-то повзрослеть и выполнить наконец свою главную жизненную функцию, оправдать, так сказать, высокое женское предназначение. Не подвести, не ударить в грязь лицом, не сесть в лужу с плеском, не поскользнуться на чьем-то недоеденном банане – все мы сможем, все нам под силу, все по плечу таким замечательным во всех отношениях матерям-одиночкам.

То, что ей предстоит стать именно матерью-одиночкой, Ленка не сомневалась ни минуты. Прошло уже больше трех недель, а от Малыша не было ни слуху ни духу. И, в общем-то, это было не удивительно. Удивительно было бы, если бы он ее нашел. Ни имени, ни фамилии, ни телефона, ни адреса, одна идиотская кликуха – Карлсон, который живет на крыше. И даже не на крыше, а всего лишь на семнадцатом, последнем, этаже. И подо мной лишь московские крыши, надо мною летят облака... Город за ночь любовью весь выжат, город слабый, еле дышит, и неважно, кому стал ты ближе, стала я от тебя далека...

Бежала без оглядки, как крыса с корабля. Что тебя так испугало, деточка? Какие крылья понесли тебя через весь город на другой край Москвы, чтобы затеряться там среди новостроек, слиться с их непроглядной серой массой и стать еще одной безымянной солдаткой, прижимающей к груди испуганную маленькую девочку? Что тебя так повело, что так покоробило, уязвило?

Уж не встало ли на горизонте умопомрачительное солнце воспоминаний? Не ослепило ли оно твои распахнутые от ужаса глаза? Не просквозило ли тебя долгой ледяной волной вдоль трепетного позвоночника? Не напомнило ли горячечную крупнозернистую трясучку дней прошлых, дней былых? Уж не любовь ли это вновь приветливо улыбается тебе? Мол, готова ли ты, крошка, к новому головокружительному прыжку без парашюта?

Не готова! Не хочу, не буду, увольте! Сжальтесь, отпустите, не бейте, не трогайте! Я сама. Сама все сделаю. Уйду тихой сапой на рассвете, только пятки замелькают.

Прощай, Малыш. Не суди строго. Я ее узнала. Сразу. Только она может так вероломно, мерзко, не спросясь нечаянно нагрянуть. Это ее повадки, ее методы, ее принципы, ее беспроигрышный классический стиль.

Подкралась ко мне в этой дрянной шашлычной, взяла за шиворот и кинула тебе под ноги, как котенка. Хочешь – растопчи, хочешь – пожалей и возьми жить к себе. Возьми меня жить к себе, спрошу я так жалобно, тонко... Возьми меня жить к себе, как брошенного котенка, возьми меня жить к себе, тебе я не буду в тягость, ты будешь мне – на беду, я буду тебе – на радость... А скорее на злость. На ненужные переживания. На обузу. Обуза с пузом – есть от чего потерять голову.

Новоиспеченная мать-героиня прижала к животу подушку и подошла к зеркалу:

– Ну и чо? И ничо. Очень даже эротично. Держись за меня покрепче, Малышка, согрейся у меня за пазухой, посопи горячо мне в шею, пусти пузырчатые слюни мне за шиворот – от тебя все приму как благодать.

Ленка зарылась в подушку лицом и заплакала:

– Какая я дура, Малыш, какая я непробиваемая дура! Я так скучаю по тебе, Малыш! Я по тебе тоскую! Я убиваюсь по тебе! Неужели ты меня ни капельки не слышишь!

Еще три дня Ленка не выходила на улицу. Итого, вышло девять.

В доме не было хлеба, кончились чай, сигареты, и как-то неожиданно пропала соль. Вроде бы все время была, а тут сразу нет. Именно ее фантастическое исчезновение заставило Ленку выйти наконец из дома.

Делать было нечего, дело было вечером. Но не поздним дождливым вечером, а золотыми сентябрьскими сумерками. Ленка шла, размахивая авоськой, через пустынный в это время суток парк и с наслаждением втягивала в себя благоуханный воздух затянувшегося бабьего лета.

– Дочка, а дочка, – услышала она за спиной чей-то сдавленный шепот.

Ленка обернулась и увидела старуху лет восьмидесяти, которая ковыляла за ней следом.

– Вы ко мне обращаетесь? – спросила Ленка.

– К тебе, а к кому же? – удивилась бабка.

– Я могу вам чем-нибудь помочь?

– Скорее я тебе, – хитро улыбнулась старуха.

– Ну помогите, – растерялась Ленка, – раз уж вам так хочется...

– Шла бы ты, девка, домой.

– Простите?

– Домой иди, домой! Нечего людей смешить!

– Что вам от меня надо? – стала раздражаться Ленка.

– А ты лучше глянь, – скривилась бабка, – как штаны-то свои красивые искровенила...

Из разных интересных книжек, увлекательных фильмов и захватывающих рассказов подруг Ленка знала, что потеря ребенка просто так, на ровном месте, случиться вряд ли может. Для этого необходима исключительно экстремальная ситуация, как-то: падение с лестницы, сильное душевное потрясение или когда, скажем, твоя любимая лошадь (в быту такая смирная, что даже квелая) взяла вдруг и понесла. По горам и полям, по рекам и долинам понесла, залетная, и вытрясла из своей любимой хозяйки все, что было ей так дорого. Как правило, процесс сопровождается жуткими болями, громкими криками, морем крови и поголовными обмороками не в меру чувствительных свидетельниц этой драмы.

Наделе все оказалось гораздо прозаичнее. Врач скорой помощи, которого Ленка, вернувшись несолоно хлебавши, все-таки догадалась вызвать, сказал, что при малом сроке все именно так и происходит. Почти не больно и совсем не страшно. И Ленке действительно сначала страшно не было. И больно тоже не было, потому что остатки капроновых бантов вынимали из нее трепетно, аккуратно и, естественно, под полным наркозом.

Ленка окончательно пришла в себя только в палате. Рядом на койках лежали и сидели такие же облегченные судьбой или обстоятельствами женщины. Ее появление не привлекло их ленивого внимания – не она первая, не она последняя. Ни одна из соседок не прекратила своих мелких необременительных занятий, и только полная девушка у окна приветливо улыбнулась Ленке и, сделав чуть ли ни земной поклон, сказала: «Ласкаво просымо до нашого шалашу». Как в воду, в общем.

Ленка легла на кровать и повернулась лицом к стене. Хорошо бы поспать, подумала она, и тут же провалилась в настоящий, не наркозный сон без своих привычных, но уже порядком надоевших сновидений.

К обеду ее заботливо растолкала все та же гостеприимная девушка: «Ласкаво просымо снидаты!» Ленка с трудом открыла глаза и стала шарить под одеялом, чем бы таким тяжелым врезать этой сладкоголосой горлице по ее счастливому клюву, но, ничего, естественно, не найдя, ограничилась вежливым отказом.

– Ну и чого ты отказуешься? – запела та. – Надо снидать. Дывысь, яку гарну картоплю прынэслы. Ще в до нэи сала, цыбули, горилкы, от бы добрэ, як на свадьби погулялы.

Гордо оставшись при своем, Ленка почти тут же об этом пожалела. Сон, как ни странно, не принес ей успокоения, а напротив, взбодрил, и она почувствовала зверский, неприлично здоровый в подобной ситуации аппетит.

Она с нескрываемой ненавистью зыркнула на Лэсю, так обращались к молодой женщине другие соседки по палате, и, с трудом справляясь с головокружением, медленно вышла из палаты.

Держась за поясницу, Ленка доковыляла до конца коридора и, завернув за угол, обнаружила там одиноко стоящую скамейку. Опустившись на холодный дерматин, она облегченно вздохнула, прислонилась спиной к стене и тупо уставилась на самодельный плакат, висящий как раз напротив. На большом ватманском листе была изображена молодая симпатичная женщина, подносящая к румяной груди пухлого и почему-то абсолютно голого младенца. Простудится ведь, подумала Ленка. Таких мамаш надо... Но мысль, не успев вызреть до конца, оборвалась, и другое, более острое впечатление отвлекло Ленкино внимание, заставив оторваться от стены и замереть в позе испуганного суслика.

В ее животе произошло какое-то странное, еле заметное шевеление, словно кто-то легким перышком провел по внутренней стенке ее чрева. От этого прикосновения возникло слабое волнообразное колыхание коленей, которое не поддалось волевому напряжению испуганных Ленкиных мышц, а, наоборот, самопроизвольно повторилось и возникало еще несколько раз, пока постепенно не улеглось и совсем не отхлынуло.

Птичьим перышком? Или все-таки капроновым бантом?

Волосы зашевелились на Ленкиной голове. Что это было? Обычные старые глюки или новая, недавно приобретенная память? Память тела, спасенного и одновременно оскверненного юрким скребком хирурга. Говорят, там ничего еще не было, столовая ложка клюквенного киселя, и только. Что ж ты так разволновалась-то, бедненькая, чего пригорюнилась?

«Правила кормления грудью» – жирные кровавые буквы расплылись у Ленки перед глазами, но она знала: это не от слез. Горячий сухой туман по-пластунски прополз по стене, завернул за угол и скрылся там без следа. Мадонна с младенцем чихнула и стала медленно принимать свои прежние очертания.

А может, мне все это только снится, подумала Ленка.

Ну что ты здесь висишь, в самом деле, гусей дразнишь? Какие, к чертям, «Правила кормления»! Уж как-нибудь бы сами разобрались. Было бы только кому титьку сунуть. А вот с этим делом у нас как раз и напряженка. Куда только все девается? Бог дал, бог взял...

Ленкины мозги лениво совершали какую-то мелкую, ненастоящую работу, и ей самой было немного странно, что она даже близко не испытывает тех ярких всепоглощающих чувств, которые, казалось, обязана была испытывать всякая порядочная мать, пережившая подобное горе.

– Ну чого ты тут одна прытулылася? – спросила выскочившая как из-под земли Лэся. – Пидэмо в палату, там вэсэлише...

На этот раз Ленка не стала сопротивляться и, приняв Лэсино участие как должное, поднялась с лавки и медленно поплелась вслед за нею.

Вечер прошел спокойно, ночь – более или менее спокойно, а на утреннем обходе Ленку поставили в известность, что с выпиской ей придется повременить. Надо остаться еще хотя бы на недельку, чтобы сделать все необходимые анализы и разобраться, почему же на самом деле с ней, красивой и здоровой, вдруг произошли все эти неприятности.

Ленка с полнейшим равнодушием приняла это известие и решила, что хочешь-не хочешь, а матери звонить придется, а то она, не застав Ленку дома, всю Москву поставит на уши. Да и хорошо бы обзавестись собственной чашкой, а еще зубной щеткой, ночной рубашкой, халатом, тапочками и другими нужными и полезными в больничном обиходе вещами.

Мать поняла все с полпинка, как будто всю жизнь только и ожидала чего-нибудь подобного от своей непутевой дочери.

Ленка подумала, что если мать войдет и заревет, то она, Ленка, выйдет и закричит.

Мать вошла.

Ленка вышла.

Уже потом, когда ее всю обкололи успокоительными, доктор сказал, что это даже хорошо, что она выкричалась и вышла наконец из своей шоково-психологической комы, последствия которой могли бы стать непредсказуемыми.

Мать взяла себя в руки и стала приходить на побывку к Ленке в ровном и даже бодром расположении духа, но Ленка упорно избегала встречаться с ней глазами и про себя думала, что уж лучше бы смотреть на «Мадонну с грудью», чем на мать с горбом.

Горб появился у матери как-то незаметно. Вырос буквально в больнице. Или Ленка его раньше не замечала? Но как можно было его не замечать? Опущенные плечи, вытянутая вперед шея и ярко выраженный выступ, уступ, покатая площадка, куда спокойно можно было положить яблоко и дать на отсечение голову, без особого риска ее потерять, что оно там пролежит без движения достаточно долго.

Что носят в горбах наши матери?

Может быть, наши беды?

Или просто наши неуспехи, неудачи, несвершения? Переживаемые матерями вдвойне, они растут, как снежные холмы, а потом уютно пристраиваются на материнских податливых спинах, удивляя их равнодушных отпрысков своим неожиданным появлением.

Ленкино хроническое незамужество, ее несостоятельность в какой-нибудь серьезной профессии, отсутствие детей и критический, давно зашкаливший за тридцать возраст, когда замуж, по большому счету, уже поздно, а в гроб, не приведи господи, еще рано, – все это вместе угнетало старушку и лишало ее возможности легкомысленно жить и даже радоваться. И поэтому она все время несла какую-то чепуху, чтоб хоть как-то замаскировать подлинные переживания. На первых порах это жутко раздражало Ленку, а потом она привыкла и даже стала находить в этом свои положительные стороны.

Как подорожали куры! И свет подорожал, и газ. И по телефону скоро сколько хочешь не поговоришь. И на воду тоже обещают счетчик поставить. Тогда душ два раза в день уже не примешь. А может, так и надо? Может, ребенок не совсем здоровый был, поэтому и не получился? А молоко-то, молоко, цены растут как на дрожжах! Скоро к бочке ходить придется. А на улице того и гляди похолодает, долго не простоишь. А квартиранты, такие сволочи, сколько света жгут! Сменить бы их всех скопом на одинокого интеллигентного мужчину приятной внешности и без вредных привычек. Но где ж его такого взять? Одни подлецы кругом, ни разу даже не навестят. А может, это и к лучшему? Зачем нам в будущем такие отцы несознательные? А я разве что сказала? Я вообще молчу. А мой-то, мой! Говорит, переезжай ко мне. Будем вместе красиво стариться.

Такое частое и тесное общение поневоле научило Ленку только делать вид, что она посильно участвует в разговоре и адекватно реагирует на происходящее. Она даже ухитрялась одобрительно качать головой, точно вставлять междометия, хмуриться, улыбаться, но при всем этом мыслями она была настолько далека, что матери приходилось порой обрывать свою речь и начинать водить перед ее глазами ладонью: Лена, ты где? Где ты, Лена?

А Лена была уже там, в сентябре, где лист кленовый на ветру дрожит. На книжной международной ярмарке – книги подворовывала. А потом стояла дура-дурой, прислонясь лбом к стеклу. А потом на царском кресле. И еще раз на квадратной постели. А потом заплакала муха. Улетела. И опять все произошло. С особой циничностью. Дальше на нее накатил персик и так испугал, что она даже не смогла его съесть. А может, просто пожалела?..

Все эти дни рядом с Ленкой была Лэся, которую оставили в больнице по аналогичной причине. Хотя ее случай как раз был самый обыкновенный, описанный во всех художественных романах про бедных Лиз, Насть, Ксюх и всяких прочих Маш. Поехала за любимым, а тот ее взял и бросил. Она раствор на стройке неловко подняла. Вернее, сначала приняла на пузо, и только потом. Спрашивается, зачем? «Та у нас на ридний батькивщини – куда нэ плюнь, всюду демократы. А обидаты ж хочется. А тут у вас тилькы на стройку робыть беруть. Чи, нэ дай божички, в проститутки. Та проституткой я не можу, стесняюся. А на Маратика я нэ в обиде. Якый гарный був хлопэць...»

Еще через трижды три дня Ленку выписали, не обнаружив в ней никаких особых изъянов. Случилось это внезапно, в пятницу вечером, во второй половине дня. Должны были в понедельник, но поступило много нового абортивного материала, а мест-то на всех не напасешься. Поэтому остались только лежачие и тяжелобольные. И почему-то Лэся.

Ленка тепло с ней попрощалась, оставила свой телефон и, радуясь тому, что счастливо обошлась без животрепещущей встречи с матерью, сама благополучно добралась до дома.

Во дворе ей попалась соседка Варя и сказала, что если Ленка и сегодня не вымоет подъезд, то завтра Варя организует общественность, и та ей покажет не только кузькину мать, но и то место, где она зимует.

Ленка поднималась на лифте и думала: какого хрена? Какого хрена мне это надо? Терпеть Варькино надругательство каждый божий день? Я, может быть, даже больше ее страдаю от этой грязи и давно бы сама, по своей собственной инициативе вымыла этот долбаный подъезд, но из-под Варькиной настырной палки – ни за что!

Из лифта Ленка вышла уже заведенная. И ключ от квартиры как назло не находился довольно долго, и замок, как всегда, не открывался. Она от злости даже вдарила по двери ногой и тут же услышала:

– Дверь-то в чем виновата?

Ленка вздрогнула и обернулась.

Хотя можно было и не оборачиваться. Этот голос она узнала бы из тысячи. «Хотите, я вам стихи почитаю? Из раннего? Хотите?»

В двух шагах от нее стоял Малыш.

На его лице играла обычная безмятежная улыбка, а может быть, даже и не безмятежная, а, напротив, тихо торжествующая.

Ленка молча протянула ему ключи и отошла в сторону.

Малыш легко, с первого же поворота отпер дверь и первым вошел в квартиру. Смутные воспоминания, связанные с плохо поддающимися замками, качнулись в Ленкином мозгу и мгновенно растворились без остатка.

– Проходи, – пригласил Малыш, – не стесняйся.

Он по-хозяйски взял сумку из ее рук, поставил на тумбочку и стал расстегивать пуговицы на Ленкином пальто.

– Как ты меня нашел? – холодно спросила Ленка.

– По телевизору увидел. – Он сел на корточки и занялся «молнией» на ее сапогах.

– И что дальше?

– А дальше – дело техники, – засмеялся Малыш. – Был очень удивлен, когда узнал, что у моего Карлсона есть фамилия и даже имя. И адресное бюро у нас работает на редкость исправно, и Лен Бубенцовых в Москве оказалось всего штук пятнадцать. Так что чуть больше месяца поисков – и я у ваших ног!

Он помог ей снять сапоги и выпрямился:

– Ну, рассказывай, как ты тут без меня живешь!

– Нормально, – вяло ответила Ленка и прошла на кухню.

– Сумка со жратвой? – спросил Малыш.

– Нет-нет, – испугалась Ленка, – поставь ее на место. – И неожиданно для себя соврала: – Я только что из командировки.

– Я так и подумал, – снова засмеялся Малыш.

– Что ты ржешь-то все время? – Ленка тоже невольно улыбнулась. – Соскучился, что ли?

– А то! Сколько лет, сколько зим!

– Ни лет и ни зим, – поправила его Ленка, – а дней и ночей...

– Да какая разница! – вспылил Малыш. – Все равно долго!

– Долго, – согласилась Ленка.

Малыш стоял в дверях, явно не зная, как дальше себя вести.

– Ну? – спросил он.

– Что «ну»?

– Разве так поступают порядочные Карлсоны?

Ленка промолчала, и он пояснил:

– Бякнула своим резвым моторчиком и скрылась в небе без следа. Разве так можно с Малышами? А Малыш без нее скучал, титьку просил...

Он снова засмеялся и попытался ее обнять. Но Ленка так сильно напряглась, что у Малыша сами собой опустились руки.

– Что-то случилось? – Он все еще улыбался, но в голосе уже забилась тревога.

– Ничего не случилось. – Ленка почувствовала, как сухо стало у нее во рту.

– Ты мне не рада? – еле слышно проговорил Малыш.

Ленка взяла со стола сигареты и закурила.

– Ты мне не рада? – На этот раз он почти кричал.

– Отчего же, рада, – призналась Ленка.

Малыш выхватил из ее рук зажигалку и тоже закурил.

– Так я не понял, мне уйти?

Ленка закашлялась и отвернулась к окну.

– Что ты молчишь, Лена! – Малыш впервые назвал ее по имени.

Ленка держалась из последних сил. «Правила кормления грудью...» – красным по белому. Если она скажет еще хотя бы одно слово – все пропало. Смирительную рубашку никто не поднесет, успокоительный укольчик не сделает.

Малыш бережно положил зажигалку на стол и быстро зашагал к двери.

Вот и все, подумала Ленка. Так мне и надо. Нарвалась на грубость.

За что это все мне? Мне одной...

Побежать? Остановить?

Малыш, пожалуйста, Малыш, не уходи! Я все прощу! А в чем, собственно, ты виноват? И что, что я должна тебе простить? Эту нелепую случайность, этот небрежный оскал судьбы, эти неловко брошенные карты: дальняя дорога, казенный дом, потеря бубнового короля и бледный призрак пиковой дамы, выходящий по ночам из пыльного зеркала?

Вернись, Малыш, мне страшно...

Разве ты совсем ни при чем?

Наверное, ни при чем. Сучка не захочет – кобель, соответственно, не сможет причинить ей никакого вреда, из чего следует, что на извечный женский вопрос «Виновата ли я, виновата ли я, виновата ли я, что люблю?» есть окончательный и бесповоротный мужской ответ – «Всегда».

А была ли девочка? Капроновые банты... Белые носочки, красные штаны... Что-то очень похожее на рэп, подумала Ленка. И стала начитывать все то же самое, но уже в другом темпе: А была ли девочка? Капроновые банты, белые носочки, красные штаны? И куда ни поглядишь – всюду оккупанты... Всюду оккупанты потные видны... Ну и так далее. Конечно, это не Eminem, но мастерства-то не пропьешь. С таким счастьем – и в горе. А что делать, если сбычи мечт не получилось? Если только с чистой совестью отправиться в ванную на вскрычу вен...

Ленка вдавила сигарету в пепельницу и заметалась по кухне. Надо что-то делать, делать что-то надо. Под руку попадались какие-то ненужные вещи: то чайник, то пепельница, то грязное полотенце. И, словно вдруг вспомнив что-то очень важное, Ленка побежала на балкон и вернулась оттуда с ведром и половой тряпкой.

Лестничная клетка перед ее и Варькиной квартирой никогда не отличалась особой загаженностью, если не считать небольших лужиц, оставляемых Варькиной собакой, страдающей явным недержанием мочи. Преодолевая брезгливость, Ленка со всем этим безобразием блистательно справилась, но от встречи с Варькой ей увильнуть не удалось, та застала-таки ее за наведением окончательного блеска.

– Надо же! – восхитилась Варька, округлив свежевыщипанные брови.

– Пошла ты... – тепло ответила Ленка и тут же скрылась за дверью, захлопнув ее прямо перед Варькиным любопытным носом.

Потом она вымыла полы в квартире, постирала белье, привезенное из больницы, сварила кофе, нашла в кухонных шкафах остатки печенья, поужинала, приняла душ и совсем без сил повалилась на кровать.

Ночь прошла без сновидений, да и следующий день новых впечатлений не принес. Вечером позвонила мать и сказала, что она очень рада, что Ленку наконец выписали. И не приехать ли вообще? Не помочь ли чем? Посильно.

– Только не это, мама! – взмолилась Ленка. – Пожалуйста, не приезжай, мне надо побыть одной.

– Хорошо-хорошо, я не навязываюсь. Но все равно я буду тебе периодически позванивать, ладно? Или лучше ты мне. Обещаешь?

Ленка обещала.

Прошло еще три осточертелых дня, и Ленка пришла к выводу, что если и дальше бить баклуши, то можно просто сойти с ума. И не избежать бы ей этого, если бы не Игорь.

Он позвонил ночью, когда Ленка, наглотавшись валерьянки, делала вид, что спит. У него как раз вдохновение случилось, а против вдохновения не попрешь. Пришло родимое, а значит, надо хватать его за хвост и использовать на полную катушку. В такие редкие моменты Игорю особенно все удавалось. И если получалось что-нибудь совсем из рада вон, он не мог отказать себе в удовольствии поделиться своей радостью с кем-нибудь из близких ему людей.

– Ничего не хочу знать! Сейчас диктую тебе «рыбу», и как хочешь крутись, но чтоб к вечеру у меня была песня. Никаких отговорок я от тебя не принимаю! Ты только послушай, какая музыка чумовая! Бери ручку и, пока я не передумал, записывай. «В лесах дремучих – холода, в полях вонючих – лебеда, в морях тонучих – корабли, в руках могучих – только ты!» Записала?

Ленка молча положила трубку на рычаг и спрятала голову под подушку. Телефон разрывался пару минут, а потом заткнулся. Ленка вылезла из-под своего укрытия и потянулась к телевизионному пульту. Сна все равно ни в одном глазу, надо было хоть как-то отвлечься.

Телефон зазвонил снова, и Ленка подумала, а вдруг это мама? Но из трубки вновь послышался ласковый голос Игоря:

– Любимая! Нас разъединили! Нет, ты врубаешься, какой припевчик! «Гули-гули, летели пули, летели пули по-над землей...»

– Боже мой! – взмолилась Ленка. – У тебя есть сердце? Или хотя бы совесть? Ну не могу я, не могу! Понимаешь ты это или нет?

– А ты постарайся! – ответил как ни в чем не бывало Игорь. – Вдохновись, воспламенись, взвейся!

– Это от пуль-то воспламениться?

– Ты не придирайся к словам, на то она и «рыба», чтоб быть несколько тухловатой, ты лучше музыку слушай. Вах! Какая мелодия! И потом – срочный, очень срочный заказ. Тебе что, деньги не нужны?

– Нужны, – честно призналась Ленка, вспомнив про тотальное подорожание кур.

Если бы она была заботливой дочерью, то сидела бы, как и раньше, в тепле какого-нибудь супермаркета. И мать была бы сыта, да и сама как-никак на людях. А теперь вот, все время дома, и в большинстве случаев – одна. Самореализуется.

Ленка справилась не только с пулями, но через пару дней написала еще и два самостоятельных текста, один про зимний дождь, другой про лунный свет. Игорь мгновенно возбудился, оба текста положил на музыку и пригласил Ленку в студию послушать, как здорово все получилось.

А потом у них была запись на радио и сразу на телевидении. Начались какие-то акции, презентации, концерты. Стали случаться интересные встречи, завязываться новые знакомства, а тут еще Игоря пригласили сразу на несколько корпоративных вечеринок, и на эти «халтуры» он тоже потащил за собою Ленку. Записи, сведения, замечания, общение, обиды, братанья, сплетни, ругань, смех, слезы – впечатлений тьма. Поначалу Ленка удивлялась, с чего это вдруг Игорь решил, что ее присутствие на всех этих мероприятиях будет ей небесполезно, но потом быстро привыкла к сумасшедшему ритму его жизни и уже не пыталась задавать ему никаких лишних вопросов.

На самом деле все было гораздо проще. Игорь четко проинтуичил, что с Ленкой что-то происходит. Или она заболела, или попала в какую-нибудь глупую историю, или на личном фронте что-то не срослось, или еще что-нибудь похуже, но то, что оставлять ее одну в таком нехорошем положении было нельзя, стало для него совершенно очевидным. При этом он старался ни о чем ее не спрашивать, зная, что если она найдет нужным, то обо всем расскажет сама. А не расскажет – и не надо. Главное – помочь. А помочь – значит отвлечь, а отвлечь – значит переключить на что-нибудь другое, и лучше полезное для их общего дела. Сезон-то начался! Планов-то громадье! Пора уже ковать железо, а все остальное само придет.

«Вставай и иди» – этот нехитрый девиз стал главным руководством к Ленкиной жизни. Вставай и иди! Вставай и иди! Вставай и иди! Каждый день. Как на работу. К людям, в толпу, в гущу. Только бы не дома, только бы не одной. Пустые разговоры, крошечные эмоции и посильная физическая активность – все пойдет на пользу больной, если только она сама захочет выздороветь.

А Ленка хотела. Причем не просто выкарабкаться, чтобы потом втихомолку мусолить и захлебываться, ей необходимо было выйти из своей беды целой и желательно невредимой. Хотя бы психически.

«Во что бы то ни стало!», «Назло всем, кто рано радовался!», «Не сдамся, суки, не дождетесь!», «У меня вся жизнь впереди!», «Я сильная, я смогу!» Если не лениться и повторять эти и другие подобные слоганы хотя бы по три раза в день, то они обязательно сработают. У кого-то раньше, у кого-то позже.

Ленке повезло. Она оказалась из тех, у кого раньше. Ни один труд, как говорится, не проходит мимо. Что-то от себя оставит, что-то изменит, что-то повредит. Повредит – в хорошем смысле слова. Например, оболочку. Или скорлупу. Или еще какой-нибудь мерзкий футляр, в глубине которого погребена скрипка. А без притока свежего воздуха этой тихой певунье никак нельзя, явные регрессирующие изменения могут доконать ее до состояния пыли.

Поэтому – вставай и иди!

Как-то незаметно к концу ноября Ленка неожиданно для себя поняла, что жизнь, несмотря ни на что, продолжается. И жить, как ни странно, хочется, и желательно – разнообразно, и совсем было бы хорошо, если не одной.

Все это время она изо всех сил пыталась выбросить из головы Малыша, но однажды утром проснулась и подумала: а зачем?

Ну случилось такое! Ну не повезло! Летела пуля. Она же дура! Она же не вникает в то, что творит! Почему же и мы должны ей уподобляться и разрушать то малое, что еще теплится, что еще греет, а порой даже и жжет?

За стеной еле слышно играла музыка. Ленка узнала знакомую мелодию и стала припоминать слова. «Падает снег, падает снег...» Она поднялась с постели и подошла к окну. От всамделишного, самого первого, самого чистого снега на улице было светло и как-то по-особому празднично. Ленка открыла форточку и сделала один, но очень глубокий вдох. От свежести, наполнившей легкие, что-то больно сдавило в груди, но тут же и отпустило.

Жизнь продолжается, господа присяжные заседатели. Если даже снег тронулся, то нам, грешным, и сам бог велел.

Ленка приняла душ, высушила феном волосы, слегка подкрасилась, оделась и в начале одиннадцатого вышла из дома, еще четко не зная, куда ее понесут ноги и зачем.

Ноги, они, конечно, тупые. Безмозглые, прямо скажем, ноги. Но надо отдать им должное, дорогу они долго не искали. Уже в половине двенадцатого Ленка стояла у знакомого подъезда и высматривала знакомые окна.

Войти в подъезд она не решалась, да и номер квартиры не помнила, а тут еще домофон какой-то навороченный. И надо было бы уже уходить, но ноги – опять эти ноги! – не слушались.

Ну что я ему скажу? Что он скажет мне? Немая сцена. Возвращение блудного Карлсона. Мы вас не ждали – а мы тут как тут. А если его нет дома? А если, что еще хуже, он дома, но не один? И что тогда? Тогда ничего, просто кубарем с лестницы, типа квартирой ошиблась, мне надо этажом выше, у меня там знакомый стоматолог живет. Почему стоматолог, а не гинеколог, например? Потому что разболелись зубы. Все скопом. А еще челюсть. И ноги заодно, идиотки. А если он все-таки один? Что я ему скажу? Да надо ли что-нибудь говорить? Просто поглядеть в глаза, и сразу все станет ясно. Быть вместе нам или не быть... Лучше быть, но получится ли после всего того, что произошло? Есть ли в этом какой-нибудь смысл, знак, напоминание? Но он же ничего не знает. И не узнает никогда. Это только мой несчастный случай, мой и ничей больше. И я сама справлюсь. И даже справляюсь уже. Как это мама сказала: может, так и надо, может, так и должно быть? Одно совершенно ясно: то, чего уже нельзя исправить, необходимо забыть. Забыть? Забыть!

Ленка, наверное, еще долго бы так простояла, но неожиданно дверь подъезда открылась, и прямо на нее вылетела собака. Сама ситуация заставляла Ленку бежать прочь, но она, наоборот, рванула в сторону еще не успевшей захлопнуться двери и влетела как раз вовремя. С улицы доносился обиженный собачий лай, но Ленка уже наугад тыкала пальцем в стершиеся кнопки лифта.




Глава 9



Пока доехали до города, Курочкину совсем развезло. Ленке пришлось просить помощи у Эдика, чтобы без особых потерь дотащить ее от автобуса до гостиницы.

Эдик на глазах изумленной публики взвалил Любку на плечо и легко, как Ленин на субботнике, понес бездыханное бревнышко через всю площадь.

В номере он осторожно сгрузил Любку на кровать и тут же ретировался.

Ленка сняла с Курочкиной кроссовки, стянула джинсы и для надежности накрыла ее двумя одеялами. Сама тоже разделась и пошла в душ.

Умной женщине, заботящейся о своем здоровье, никогда не придет в голову валяться на холодной земле сентября, чего не скажешь об остальных. Водка, конечно, может подкорректировать ситуацию, но ненадолго. Ленка стояла под горячими струями воды и бормотала себе под нос что-то успокоительное: Боль была, будет быль, боль была, будет быль, боль была, будет быль, быль была, будет боль...

И все-таки спасибо тебе, Игореша. Что бы я без тебя делала? Легкий, звенящий на миру кайф гораздо лучше одинокой комы холодильника. Можно общаться с людьми, слушать их интересные, порой захватывающие дух истории, делиться своим, довольно оригинальным опытом, сравнивать степень собственного идиотизма с чужим, чувствовать на себе чье-то пристальное внимание и принимать его за чистую монету, поддаваться на искренние слова и зоркие плутовские взгляды, отмахиваться, отмалчиваться, отшучиваться, отнекиваться, снисходить и парить над, прибедняться и опускаться ниц – в общем, существовать как-то в социуме и тешить в себе иллюзию полноценности бытия.

Боль была, будет быль, только мне невтерпеж, ты меня не любил, и особенно в дождь... Ты один, ночь бела, занемело плечо, где я раньше была, там еще горячо...

Из «были» хорошо выковыриваются строки и складываются в неизлечимо больные стихи. Все поэты – мазохисты и патологоанатомы. Так и норовят «отнять аромат у живого цветка» и начать его разделку на непогрешимо белой простыне бумаги. Разве способны они на всамделишную, пусть нищую на слова и убогую на мысли, зато свободную от стихоплетства любовь? А нужна ли она им такая пресная, немая и такая безысходно сирая? Без обязательных обильных слез, без ночных сухогорлых томлений, без воспаленных немеркнущих глаз, без ожесточенных умственных мастурбаций, без выхаркнутых фонтанов слов и снов, всегда вещих и умопомрачительных?

Тоска зеленая, господа! Не проходите мимо, бросьте хоть гривенник поэту на пропитание. Если у вас самих не хватает замысловато-пикантного подтверждения вашим сердечным страданиям, обращайтесь к нам. Они есть у нас! Мы вам поможем как сможем! Мы вас не подведем! Мы постараемся! Напишем! И вот уже... Я чувствую прилив свободного дыханья! Держите меня! Я к вам пишу! Чего уж боле! Что я могу? Еще? Сказать? И не в моей, а в вашей воле меня... как липку общипать? Или на деньги променять? Или со свечкой постоять? Или могилку раскопать? Или на части разодрать? Или... Бесконечное, как горизонтальная восьмерка, «или». Все зависит от конкретной ситуации, от приказа собственного («не продается вдохновенье...») или заказа чужого («...но можно рукопись продать»).

И вот снова! Я к вам пишу про то, как: любовь уходит по-английски, ее уход непостижим, и так недавно самый близкий становится совсем чужим... Так исчезает постепенно рисунок четкий на песке, и на запястьях вздулись вены, и жизнь моя на волоске...

В дверь ванной нахально и требовательно забарабанили.

Ленка, завернувшись в короткое, едва прикрывающее ее монументальные прелести полотенце, вышла на берег и сразу попала в крепкие дружеские объятия Серого.

– Где ты пропадала? – спросил он, не выпуская Ленку из рук.

– Стучаться надо, когда заходишь! – недовольно проворчала она, пытаясь высвободиться.

– А я разве не постучался?

– Стучаться надо в дверь номера, а не ванной.

– Так у вас дверь настежь открыта – бери какую хочешь, – засмеялся Серый.

– Хотеть – не значит мочь. – Ленка, чуть не уронив полотенце, оттолкнула его и спряталась за дверцу шкафа. – И вообще, отвернись, мне надо одеться.

– Одевайся, только побыстрей, – как ни в чем не бывало сказал Серый. – Через двадцать минут начало представления.

– А я что там забыла?

– Не знаю, что ты там забыла, только Игорь тебя повсюду ищет.

– Ну если только Игорь... – глухо проговорила Ленка, натягивая на себя свитер.

– А что с Курочкиной? – поинтересовался Серый.

– Спит смертью пьяных.

– Ей помощь не нужна?

– Думаю, нет.

– Тогда пошли?

– Как будто у меня есть выбор...

На открытой площадке зеленого театра уже было негде яблоку упасть.

Серый и Ленка с трудом нашли два места рядом, и то только после того, как одна влюбленная парочка легко вспорхнула со скамьи и унеслась в неизвестном направлении. Ленка огляделась и не увидела вокруг себя ни одного знакомого лица. Рядом зажигала местная продвинутая молодежь, бабульки, сбежавшиеся со всей округи, с аппетитом клевали семечки, а между всеми ними сновали громкие, не поддающиеся угомону дети. Атмосфера праздника и общей набирающей силу эйфории витала в воздухе и объединяла всех в одну большую, дружную семью.

Невольно общее настроение передалось и Ленке, и она уже с нескрываемым интересом стала следить за происходящим.

В первых рядах за длинным накрытым красной скатертью столом восседало жюри. Как в лучшие пионерские годы, подумала Ленка, только почетного караула не хватает. Она привстала и среди разнообразных женских и мужских шевелюр безошибочно угадала розовую блестящую лысину Игоря. Тот, словно почувствовав ее взгляд, тут же обернулся, поискал глазами кого-то в толпе, но Ленку в наступающей темноте так и не увидел. Как неудобно, устыдилась она, Игорь меня сюда вез, беспокоился обо мне, а я его даже ни разу за это не поблагодарила.

В зале стали раздаваться редкие одиночные хлопки, вскоре их сменили жидкие аплодисменты, потом где-то затопали ногами, где-то засмеялись, и все снова стихло.

Почти в полной тишине на сцену вышел большой сводный хор текстильщиков, текстильщиц, а также их общих детей и внуков. Его появление вызвало некоторое оживление в зале, с галерки пару раз свистнули, в партере дружно зааплодировали, и концерт наконец начался.

Сначала текстильщики пели про незамужних ткачих, потом про подмосковные вечера, про вечера упоительные и закончили все «Вечерним звоном».

«Вечерний звон» поднимался вверх и, никуда не пропадая, качался в воздухе невидимым прозрачным парашютом. Под ним шевелились и подрагивали багровые верхушки кленов. Мужские басы старательно и зловеще «бомкали», тетки со слезой в голосе дружно им вторили, детские хрустальные голоса летели высоко и свободно, и все это было настолько просто и по-настоящему хорошо, что у Ленки в носу что-то защипало, а потом и захлюпало.

Серый удивленно на нее покосился и, порывшись в кармане, протянул Ленке носовой платок. Она отстранила его руку и стала неуклюже пробираться к выходу.

Знакомая дорога вела через весь парк к реке. Нетушки, решила Ленка, хватит мне приключений на всю голову и не только, и повернула в другую сторону.

– Куда это ты намылилась? – услышала она за спиной голос Серого.

– На кудыкину гору, – буркнула Ленка и ускорила шаг.

– Какая ты грубая стала, Бубенцова, неженственная. – Серый нагнал ее и схватил за руку. – Что с тобой вообще происходит?

Ленка дернулась и остановилась.

– Грубая, говоришь? А что тогда ты ко мне привязался? – заорала она. – Чего тебе от меня такой неженственной надо?

– Да мне-то ничего, – ответил Серый и отпустил ее руку, – просто не хотел оставлять тебя одну.

– Неужели? Внимательный мой! – всплеснула руками Ленка. – Раньше надо было думать! «Не оставлять тебя одну», – передразнила она его, – да я сама кого хочешь оставлю! И уже оставила! И нисколько об этом не жалею!

– А я жалею, – тихо сказал Серый.

– А я – нет!

– Значит, потом пожалеешь.

– Когда потом?

– Когда придет время.

– Какое время? Какое время, я тебя спрашиваю?

Серый, в поисках сигарет, привычно похлопал себя по карманам и, не найдя их, смущенно проговорил:

– Представляешь, час назад снова решил бросить курить...

– А я уже жалею... – неожиданно призналась Ленка, – с того же дня, с той же минуты, с той секунды... – Она опустилась на лавку и растерянно посмотрела на Серого. – Понимаешь?

– Понимаю. – Серый сел рядом.

– Уходила, отворачивалась, плакала, билась головой о стену и уже жалела, понимаешь?

– Понимаю.

– И на другой день жалела. Жалела и ждала, ждала и жалела.

– А позвонить ты не могла? Возможно, тогда все сложилось бы иначе.

– А зачем?

– Тебе же самой стало бы легче.

– Что могут изменить слова? – усмехнулась Ленка. – Ты же сам пропал без объяснений, вот и я решила так же, по-мужски...

– По-мужски трудно.

– Лучше по-женски, что ли? Медленно, печально и по частям?

– Лучше по-человечески. Выдохнуть все, в себе не держать. Пожалеть себя...

– Как ты меня сейчас?

– Как я тебя тогда.

– В метро?

– В метро.

– Тебе стало легче?

– Стало.

– И я так хочу... – заплакала Ленка. – Нет больше сил, понимаешь?

Серый обнял ее и прижал к себе:

– Понимаю.

Подул ветер, и из глубины парка неясно донеслось: «На тот большак, на перекресток не надо больше мне уже спешить...»

Они сидели рядом, но думал каждый о своем. Ленка – о Малыше, Серый – о Ленке.

– Жить без любви, конечно, просто... – проговорил Серый и улыбнулся, – но как на свете без нее прожить?

– У тебя есть диктофон? – неожиданно встрепенулась Ленка.

– Есть, а зачем тебе? – удивился Серый.

– Можешь мне дать его на время?

– Могу, только он у меня в номере.

– Тогда пошли к тебе.

Абзац №5. Вечные мальчики



Сплошная, ни на минуту не прекращающаяся эйфория на полгода вычеркнула из списка живых и здравствующих Карлсона и Малыша.

На самом деле они не умерли и даже не заболели, а просто взяли вдруг да и пропали без вести. Не то чтобы специально, обдуманно, с какой-то определенной хитрой целью, а так, нечаянно, нелепо, по-глупому. Затерялись, заигрались, увлеклись и очнулись уже где-то на небесах. А небеса, хоть и покапризничали немножко, но все же выполнили свою основную функцию – совершили-таки брак. Соединили-таки в одну сатану этих непредсказуемых, этих ненадежных, этих неблагодарных. И, как и следовало ожидать, тут же об этом пожалели. Эта странная во всех отношениях парочка даже в столь интимной обстановке не смогла обойтись без выпендрежа. Давно достигшие рая, они даже не попытались войти внутрь, чтобы хотя бы для приличия сказать: «Здрасте, вот, типа, и мы приперлися».

Но плотная пелена, расшитая золотыми цветами и листьями, успела отделить их от всего земного, и им ничего другого не оставалось, как только смотреть исключительно друг на друга, а не в одном, идиотском в своей непогрешимости направлении.

У нормальных людей любовь или то, что они под ней подразумевают, ассоциируется, как известно, с малиною. А у этих – со зверобоем и пижмою... Уже изначально что-то в их отношениях отдавало горечью и какой-то сладковатой, удушливой гарью. Вроде бы и у самых врат рая, и можно было бы заглянуть на полчасика, но что-то не пускает, что-то держит, что-то не дает. Нескладно все, непросто, не по-людски. Не ровное, не спокойное, не полнокровное, как хотелось бы, течение жизни, а какая-то бешеная неуправляемая кардиограмма, состоящая из одних только пиков и падений.

Но времена редких парадоксальных затиший иногда случались, и тогда оба сердечника резко, как по команде, успокаивались, отстранялись, но не переставали держать друг друга в поле своего зрения. Не лицо – а икона старинная, думала Ленка, наблюдая за Малышом. Я только тень твоя, твое отражение, твой астральный двойник. Неужели и я выгляжу так же? Такая же красивая, такая же мудрая, такая же одухотворенная? А почему бы и нет? Ведь мы одно неразделимое целое. Близнецами сиамскими сделались. Да срослись, дураки, не спинами, а сердцами друг к другу приклеились.

А когда одно-единственное сиамское сердце бьется усиленно за двоих, то в один прекрасный момент наступает кризис. Сердце начинает барахлить, тахикардить, капризничать, и вовсе не оттого, что переутомилось, а, напротив, от недостатка внешней кардионагрузки. Кто-то один там, снаружи, подустал, подостыл, подзадохнулся и втихомолку перешел с утомительного, а порой просто опасного для здоровья бега на легкую и ленивую трусцу.

Ибо жить в кратере действующего вулкана можно, но недолго. На то он и вулкан, что пищеварение его не бесконечно. Приходит мрачный момент пресыщения, и все содержимое вулканического желудка фонтаном огненной лавы извергается наружу. Вот если бы огонек был пожиже, запал послабее, ветер поласковее, может быть, тогда все бы и обошлось. Горело в ровным синим пламенем всю оставшуюся жизнь. И эти непогрешимые сиамцы, любовно согретые, а не сожженные заживо, жили бы долго и счастливо и умерли в одну ночь. И все мартовские кошки взвыли бы в их честь прощальную аллилуйю. И коты, сбежавшись на крики своих подруг, посягнули бы с горя на их дежурную девственность и равнодушно обрюхатили их готовым к утоплению потомством.

Но, как говорится, не всем котам масленица. Проходите мимо, проходимцы, мы все еще живы. И где-то даже здоровы. Только сердца чуть поднадорваны да души разъединены и поставлены на горох в разных углах вселенной. И коленки этих душ чешутся и зудят, потому что души отнюдь не белые бесформенные плевочки, а точно такие же, как и мы, красиво задуманные куклы, с ногами, руками, головами, телами и прочим. Только более чистые изнутри, не отягощенные грязью грехов, а потому легкие и прозрачные, как хрустальные ангелы. Ангелы взлетают к небу и падают, падают на девятый день и разбиваются о землю на множество разноцветных осколков, и только потом, на день сороковой, пыль этих осколков собирается в кучу, концентрируется в облако и легко уплывает на небо. Спасибо всем.

Кто первым сдался, устал, повернулся спиной и перешел на сторону противящихся, сопротивляющихся, избегающих, боящихся, познавших, вкусивших и отказавшихся от любви?

А кто ж его знает.

О Малыше судить трудно. В этом тихом заповедном омуте водились исключительно скрытные черти. Да к тому же еще настолько тонкие и заковыристые, что неискушенному женскому уму их было не понять. Со своими бы разобраться, думала Ленка. Но даже на эту пустячную работу у нее уже не было никаких сил. Шла девочка за солнечным лучиком, под ножки не смотрела. И вот вам результат – попала в такую мертвую, такую безнадежную зависимость, что и рада бы из нее выбраться, да поздно.

Чем дальше, тем неумолимей погружалась она в любовь, как мошка в янтарь. Вот уже и по лапки завязла, по пояс, по грудь, по горло, и нечем дышать, и крылышки отяжелели, а дальше рот, ноздри, глаза – все заплывает золотым канифольным туманом, и становится страшно в этой коварной вязкости и одновременно весело, и нет никакой возможности ни бежать от своей погибели, ни торопить ее. И лишь бледнеют облака как чьи-то души. А мошка там же, в янтаре, – кусочком суши. И вся призыв, вся напоказ – морская нега, и бьется жилка на виске от жажды снега...

Но если погибать, так лучше с музыкой. Красивой, долгой и печальной. И длить ее, длить. И смаковать, и упиваться. И не даваться, и упираться, и отдалять конец. Еще один день, еще один час, еще одна минута, мгновенье, его сотая невыносимо короткая доля, а после нее хоть потоп.

Они жили все еще порознь, и это обстоятельство ужасно злило Малыша. Но таково было обязательное условие Ленки, которой казалось, что их совместное проживание не только не отдалит их разрыв, а напротив – его ускорит. При всем своем непрактичном уме она ясно сознавала, что их отношения с Малышом слишком эмоционально накалены, чтобы быть бесконечно долгими. Но чем искусней она отгораживалась от него, чем хитрей уворачивалась, тем больше сил уходило на подавление собственных неприличных желаний, которым не суждено было исполниться без прямого участия Малыша.

Но, как правило, Ленкины благие намерения не успевали вымостить дорогу в ад, и все оставалось на прежних, околорайских позициях. И лишь по истечении какого-то времени Ленка стала замечать: ощущения, что она испытывает от физической близости с Малышом, все меньше напоминают ту прежнюю, вполне земную радость, возникающую у всех нормальных людей в процессе здорового и хорошо организованного секса.

Какая там радость? Необъяснимая, болезненная, нестерпимо томительная мука расщепляла Ленку на отдельные невесомые атомы, распыляла по всей вселенной и возвращала на землю только через миллиарды лет. Чудо материализации происходило, но того умиротворения, что должно было его сопровождать, не случалось, да Ленка и сама уже не ждала прежних лучезарных восторгов, к которым недавно так стремилась.

Что воля, что неволя – все одно. Что наслажденье, что страданье? Взять этот свет или хотя бы тот: все не имеет внятности и смысла.

И в один прекрасный день она решила перестать вставлять палки в собственные колеса и полностью отдалась на волю случая. Ленка прекратила контролировать свои чувства, уменьшая предсказуемостью своих порывов высокое напряжение их отношений. Эта ошибка простительна юным неокрепшим душам, но тем, кому «немного за тридцать», уже пора бы научиться вести себя соответственно возрасту.

Но Ленкина многострадальная крыша, как и в юности, летела параллельно земле, возмущая своим стремительным движением и без того сложную геомагнитную ситуацию. Чем выше по шкале «игрек» росла амплитуда ее любви, тем чаще по шкале «икс» становились временные расстояния между фазами ее нервных срывов. Ленка вполне осознавала неправильность своего поведения, но остановить неуправляемую ядерную реакцию еще не удавалось никому.

Она стала нервной и подозрительной. Ее материнская опека из ласковой и незаметной превратилась сначала в докучливую, потом в неприличную и в конце в назойливо-непотребную. Малыш и пары часов не мог самостоятельно просуществовать без своей мамочки. ЧТО ты делал? ГДЕ ты был? И, естественно, до кучи, КОГДА я тебя увижу вновь?

Малыш стал пропадать. Сначала на часы, потом на дни и вскоре на недели. Голос тетки в его сотовом становился все резче и язвительней: «Сорри, но моему любимому абоненту этот вид связи на фиг сдался». О какой такой связи идет речь? Если о мобильной, то так и быть. Мы, может, и перетопчемся. А если о человеческой, то как, простите, жить дальше? Жить или уж лучше не жить? Вот, собственно, в чем вопрос.

Вопросы слетались к Ленке, как вороны к падали. Над ее головой они спаривались, размножались, и каждая вновь нарожденная тварь норовила клюнуть побольнее: где он, с кем, на ком и за что тебе все это?

В свободное от приступов самоистязания время Ленка дежурила под окнами Малыша в тщетной надежде выследить его новую счастливую обладательницу. Унижение, которое она при этом испытывала, было настолько велико, что она даже не пыталась с ним бороться. Да разве можно было его победить? Тут ты или беременна, или нет. И как надежда на обзаведение потомством умирает вместе с благополучным приходом месячных, так и Ленкино предрвотное состояние пропадало само по себе с появлением на ее горизонте одиноко качающейся фигуры Малыша.

Не надо обладать обширной и многофункциональной памятью, чтобы сопоставить факты и догадаться, что Малыш ушел от Ленки не к другой бабе, а в самый обыкновенный, примитивный и незапланированный запой.

К столь интересным и многообещающим событиям Ленка готова не была. Ладно бы совместная, радостная и хорошо организованная выпивка, с кем не бывает, а тут вдруг на ровном месте случается это не по-детски жесткое, всамделишное приключение с незнамо каким финалом, и ты стоишь перед своим героем, как лист перед травой, не зная, кому из участников немой сцены соломку подстелить.

Но со временем Карлсон обвыкся, втянулся и даже научился летать по утрам за водкой для их совместного с Малышом опохмела. Их общих, не таких уж и больших денег стало катастрофически не хватать, и Ленка, жужжа моторчиком, начала носиться по всей Москве в поисках добычи. Однако граждане давно перестали сушить пододеяльники на крышах, и, даже если бы Карлсон и мог притвориться приведением, без отстегивания «бабок» никакое телевидение им не заинтересуется. Авторские на счету давно кончились, мелкие сборные концерты выпадали крайне редко, непроданные песни пылились где-то в столе у Игоря, да и сама жизнь становилась жестче и скупее на праздники.

Однажды Ленка непреднамеренно, вкось увидела свое отражение в зеркале и вздрогнула. В первое мгновенье она удивилась тому, что кроме нее в доме Малыша находится еще какая-то незнакомая тетка, во второе мгновенье она поняла, что эта тетка чем-то на нее, Ленку, неуловимо похожа, и только третье окончательное мгновенье заставило ее прозреть и узнать в зеркале самое себя.

Все! Больше не могу, подумала Ленка. Надо выходить из всего этого безобразия и Малыша вытаскивать за шкирку.

Малыш лежал на диване в защитной позе эмбриона. Волосы падали на лицо и почти полностью его закрывали. Ленка потрясла Малыша за плечо:

– Просыпайся!

Тот не шелохнулся.

Ленка стала трясти сильнее:

– Уже утро, Малыш, просыпайся.

Когда после третьей, самой мощной попытки он остался лежать бездыханным, Ленка не на шутку испугалась.

Она пыталась вызвать скорую, но когда на другом конце провода узнали в чем, собственно, дело, то ехать наотрез отказались. Правда, смилостившись, посоветовали Ленке вызвать платного врача, который за пару тысяч рублей любого выведет из запоя.

У Ленки за подкладкой в кошельке лежали неразменные сто долларов, ей подарила их мать на прошлый день рождения, сказав, что они обязательно притянут к ней деньги. Деньги ни разу не поддались Ленкиному ненавязчивому обаянию, и вот теперь, недолго думая, она решила использовать их по прямому назначению.

Примерно через час в дверь позвонили.

На пороге стоял длинный очкастый дяденька, чем-то отдаленно напоминающий артиста Черкасова в роли сумасшедшего ботаника Паганеля.

– Когда клиент пил последний раз? – сурово спросил он.

– Не знаю, – растерялась Ленка.

– Понятно... – Паганель, потирая друг о друга свои длинные сухие щупальца, наклонился над Малышом: – Давно он так?

– Давно.

– Понятно.

– Что вам понятно? – не выдержала Ленка.

– Будем лечить, – неопределенно ответил он, доставая из своего портфеля одноразовые шприцы и картонные коробки с лекарствами.

У Ленки комок подкатил к горлу, и она, чтобы всего этого не видеть, вышла в коридор.

– Детонька! – позвал ее доктор. – А нет ли у вас какой-нибудь веревки, чтобы капельницу к люстре привязать?

Ленка долго металась по квартире и не нашла ничего, кроме пояса от своего собственного халата. Паганель поднял руки и легко дотянулся до самого верхнего венца люстры. Хрустальные висюльки дернулись и заныли жалобно, как две гитары.

– Можно мне выйти? – умоляюще попросила Ленка.

– Иди, детонька, иди, – милостиво разрешил эскулап, – чайку мне там спроворь.

Ленка вышла на кухню и в изнеможении опустилась на некогда любимый ею трон. Потом спохватилась и стала где-то под столом искать чайник.

Примерно через полчаса пришел Паганель.

– Не боись, – засмеялся он, – и не таких вытаскивали.

– Что с ним, доктор? – И Ленка чуть не заплакала от досады, осознав весь идиотизм вопроса, который только что задала.

– Жить будет, – заржал весельчак Паганель, – но не очень долго.

– Как? – охнула Ленка.

– А так.

– Что вы такое говорите? – не поверила Ленка.

– Алкоголизм, детонька, – это медленная смерть. Я вам как специалист говорю.

– А что же делать?

– Бежать, дорогая моя, бежать. И как можно скорее.

– Что вы имеете в виду?

– Спасайся, дура, – не выдержал доктор, – или он тебя утянет туда, куда Макар своих гусей не гонял.

– И что, совсем ничего нельзя сделать? – всхлипнула Ленка. – Закодировать там, задинамить, таблетку какую-нибудь вшить?

– Можно, но все равно не поможет.

– Ничто не поможет?

– Ничто и никто.

Ленкино смятое лицо еще больше скривилось, и по щекам потекли быстрые, еще не совсем трезвые слезы.

– Вот только если он сам... – пожалел ее Паганель.

– Что – сам? – встрепенулась Ленка.

– Я ведь, детонька, тоже алкоголик, – засмеялся врач, – с больш-и-им, представь себе, стажем.

– А по вам и не скажешь, – удивилась Ленка.

– Правильно! А спроси меня, почему?

– Почему?

– Потому что я уже восемь лет как в завязке!

– И как это вам удалось?

– Это долгая история...

– Ну хотя бы в двух-трех словах, – взмолилась Ленка.

Паганель хитро глянул на нее и, громко отхлебнув чай из блюдечка, потребовал ответа:

– Вот ты мне сначала скажи, почему у нас в России мужики все через одного алкоголики.

– Потому что козлы, – зло бросила Ленка.

– А я тебе предлагаю посмотреть на эту ситуацию с другой, оригинальной стороны. Поверь мне на слово, я долго об этом думал и вывел одну очень интересную закономерность. – Паганель подлил себе свежего чаю и продолжил: – У каждой отдельно взятой национальности есть своя, только ей присущая ролевая функция. Понимаешь?

– Не-а.

– Ну вот, например, если твой избранник американец, то деньги он зарабатывать умеет. Там куда ни плюнь – всюду сплошные финансисты, экономисты и банкиры. Склад ума у них такой, на бабки хваткий.

– У всех? – поинтересовалась Ленка.

– Почти.

– А вот если, скажем, я француза захочу?

– Отличный выбор! – непонятно чему обрадовался Паганель. – Французы – прекрасные любовники!

– А испанцы?

– Испанцы – закоренелые рыцари.

– Итальянцы?

– Итальянцы – негоцианты, торговцы по-нашему.

– А скандинавы?

– Скандинавы – викинги, воины то есть... Китайцы – хитрые очень, а потому отличные дипломаты. Евреи – преданные, хорошие семьянины. Японцы – трудоголики...

– А русские-то кто? – перебила его Ленка.

– Вот! Вот оно самое что ни на есть занимательное место в моей теории, – потирая руки, ответил Паганель. – Русский мужик, он даже и не мужик вовсе!

– Ну кто же он, не томите! – не выдержала Ленка.

– Русский мужик – это... – Он взял большую театральную паузу и, только вдоволь насладившись Ленкиным непритворным интересом, выдохнул: – Вечный мальчик!

– Как это?

– А вот так! Вечный мальчик, и все!

– А поподробней можно? Кто они такие ваши вечные мальчики и с чем их едят?

Паганель взял со стола ложку и стал размахивать ею, как лектор указкой:

– Вечные мальчики – это такие примитивные недоразвитые существа, которые проходят только две фазы своего развития: детство и отрочество. Ну, иногда некоторые еще и юность захватывают. Но для подавляющего большинства такие ступени развития, как зрелость, мудрость и высшая стадия мудрости – духовность, пустой звук. Они для них просто недоступны, кармически закрыты, понимаешь?.. Ну вот смотри! Сколько на нашей территории было войн, репрессий, погромов и других больших и малых катаклизмов. И мерли в них в основном мужики. А оставшихся в живых пацанов воспитывали оставшиеся невредимыми бабы. И тут, заметь, тоже любопытный момент. Если француженка, то она тоже, как и ее француз, любовница, а вот если русская...

– То она вечная девочка? – догадалась Ленка.

– А вот если она русская, – Паганель опять сделал паузу, – то она вовсе и не девочка.

– А кто?

– Она вечная мать! Понимаешь?

– Понимаю, – машинально кивнула Ленка.

– Вот ведь в чем загвоздка!

– Так вы хотите сказать, – Ленка попыталась развить его мысль, – что мы сами испортили наших мужиков постоянной материнской опекой?

– Ну да! Тычете всюду нам в морду свои молочные сиськи, шагу в простоте не сделаешь! И мальчики, как в стране невыученных уроков, навсегда остаются детьми! Со своими бестолковыми капризами, смешными, никому не страшными угрозами, завышенными амбициями и полной дебильной неспособностью отвечать за свои поступки. Не вышло, не срослось, не исполнилось, не получилось само собой, без моего участия, без моей воли, без моих усилий – так и не надо! Выпьем, брателло, водки, и пошло все на... А тут сразу его женушка, она же мамочка, подскочила – вот тебе, миленький, опохмелись! И вместо того чтобы удавить этого скота своими собственными руками, она будет возиться с ним до самой его глубокой старости. И пожалеет, и все ему простит, и будет холить, и лелеять, и от дурной болезни лечить. Как же, ведь он отец ее детей! И не придет ей, дуре, в голову, что он только с одной стороны им отец, а с другой-то, выходит, что брат! Потому у нас столько и сирот, что наши отцы, они же старшие братья, плевать хотели на своих меньших братьев и сестер. Чего париться? Ведь у них есть мать! Пусть она за все и отвечает.

Круг замыкается, чувствуешь? Эти жены-матери вновь в одиночку пестуют чьих-то будущих мужей-сыновей, и те как саранча распространяются по земле, чтоб вновь гробить молодой урожай. И гибнут в этой страде, и спиваются, и молодыми умирают от болезней стариков, потому что порог ответственности перед собой, перед детьми, перед этими дурами-матерями и нашей многострадальной родиной – давно уже слился с полом.

Но самое страшное не это! Бог с ней, с родиной. Она и раньше выживала, и сейчас как-нибудь пронесет. Вся основная мерзость происходит на уровне межличностных отношений! В каждой отдельно взятой семье! Хотя бы раз в месяц, раз в квартал, раз в год. Вот ты только прикинь, на страну недотраханных женщин неожиданно опускается ночь. Нет, она, конечно, опускается регулярно, но тут такая необычная ночь, редкая. Вечные мальчики возвращаются домой трезвыми! Ну не сложилось что-то! Не срослось! Денег не хватило, друзья подкачали, водка кончилась или еще какой другой катаклизм. И вот они, злые, вредные, агрессивные, снимают с ног вонючие носки, моют грязные руки, жрут макароны с котлетами, валятся в накрахмаленные кроватки и думают: а чем бы таким полезным заняться? И вдруг смутно вспоминают, что есть еще и другие радости жизни, особливо когда баба рядом. Если очень постараться, то, может, и получится. И у некоторых получается! Утех, которые еще не совсем пропили мастерство. Но не понимают, кретины, что они и есть самые грязные свиньи, совершившие с горем пополам примитивнейший инцест, кувыркнувшись со своей доброй женушкой, она же матушка, в одну постель!

Паганель с такой силой грохнул чашкой о блюдце, что оно треснуло ровно посередине.

Повисла долгая дрожащая пауза. Ленка схватила со стола два полулунных осколка и прижала их к груди:

– А вы не преувеличиваете?

– Кто, я? – Паганель так возмутился, что Ленка, от греха подальше, и чашку прибрала.

– Но вы тоже, получается, вечный мальчик?

– Нет, я-то как раз и не мальчик, – тихо сказал Паганель.

– Вы уверены?

– Абсолютно!

– И как же это вам удалось?

– Элементарно, детонька... – Паганель поднялся с места. – Я просто взял и вырос.




Глава 10



Серый, в отличие от Ленки, один занимал двухместный, шикарный, по провинциальным меркам, номер. В одной комнате стояли диван, два кресла, журнальный столик и бар-торшер, в другой, дверь в которую была настежь открыта, притулились рядом две односпальные кровати.

Непонятно, подумала Ленка, почему он всю ночь промучился в кресле, когда можно было спокойно расположиться в спальне. Имитированный сексодром был стыдливо прикрыт переходящим красным знаменем с ядовито-желтой бахромой по краям, и только отсутствие на нем коммунистической символики помешало Ленке уплыть по волнам своей памяти в светлую комсомольскую юность.

– Хочешь коньяку? – спросил Серый, подходя к бару.

– Давай! – Ленка села в кресло и осмотрелась. – Слушай, а как это я сегодня утром не заметила, что ты так шикарно устроился?

– Ты много чего не заметила, – неопределенно ответил Серый. Он разлил коньяк по граненым стаканам. – За что будем пить?

Ленка взяла из его рук стакан и стала внимательно разглядывать.

– Как ты думаешь, сколько в нем граней? Только не считай! – Она прикрыла стакан ладонью. – Сразу скажи, навскидку.

– Двенадцать, наверное.

– А вот и не угадал! – засмеялась Ленка, отводя руку.

– Надо же! – удивился Серый, водя пальцем по кромке. – Восьмое чудо света – одиннадцатигранный стакан.

– В нем ровно столько граней, сколько лет мы с тобой не виделись.

– До одиннадцати осталось еще два месяца. – Серый посмотрел ей прямо в глаза. – У нас еще есть время.

– Время на что? – не поняла Ленка.

Серый ответил не сразу.

Он подошел к окну, открыл форточку и задернул шторы. Потом зачем-то притворил дверь в спальню, опустился в кресло и уже совершенно спокойно сказал:

– У нас есть время все исправить.

Ленка дернулась как от пощечины и молча замотала головой из стороны в сторону.

– Жаль что мы не в Болгарии, – усмехнулся Серый и залпом проглотил коньяк.

– За твое здоровье, – тихо произнесла Ленка и тоже выпила.

– Так зачем тебе диктофон? – спросил как ни в чем не бывало Серый.

– Не твое дело.

– За последние десять, точнее одиннадцать лет, твои манеры заметно улучшились, – заметил он.

– А вот если б ты хоть немного разбирался в женщинах, – Ленка сама добавила себе коньяка, – ты бы знал, что грубость – это последнее оружие беззащитных.

– Странно, – улыбнулся Серый, – а я всегда считал, что ты сильная, деловая, хваткая.

– А я считала, что ты умный, проницательный и заботливый.

– Значит, мы здорово ошибались друг в друге.

– А может, хватит обмениваться любезностями? – предложила Ленка.

– Заметь, это не я первый начал, – сказал Серый, вставая.

– Что это тебя так проняло? – вскинула брови Ленка.

– Просто, видимо, я еще недостаточно созрел для роли жилетки.

Дура, подумала Ленка, полная, непроходимая дура. Нашла, действительно, кому плакаться! «Как мне плохо, Серый, пожалей меня, вытри слезки, отпои коньяком и трахни по старой памяти на переходящем красном знамени». Совесть же надо иметь!

И тут откуда-то из самых темных, потаенных уголков ее души стало подниматься и расправлять широкие крылья тихое и незаметное, на чужой взгляд, злорадство, так долго ждавшее своего звездного часа. Выпестованное обыкновенной женской обидой, оно жило внутри Ленки и до поры до времени не давало о себе знать. И вдруг... Какая необыкновенная удача! Какой успех, какой триумф!

Стыдно, дорогая моя, стыдно и противно.

Ленка подошла к Серому.

Она хотела было поднести к его лицу руку, чтобы просто погладить по щеке, но он перехватил ее запястье и резко отвел от себя.

– Так как насчет диктофона? – преувеличенно бодро напомнила Ленка.

Серый сходил в спальню и вернулся с диктофоном в руках.

– Так я пойду? – Ленка виновато шаркнула ножкой.

– Ну иди, – сказал он тихо, не то благословляя ее, не то посылая к черту.

* * *



Ленка открыла ключом свой номер и на цыпочках, чтобы не разбудить Курочкину, прошла в ванную.

Там она включила воду и села на унитаз. Потом встала, опустила крышку и, довольная собственной сообразительностью, устроилась сверху. Разобравшись с диктофонными кнопками, как следует откашлялась и начала:

– Итак, Малыш...

В дверь ванной забарабанили:

– Открывай быстрее, я писать хочу!

Любкин капризный голос застал Ленку врасплох, и она тихо выругалась. Пришлось освободить помещение.

Курочкина со скрещенными, как у маленького лебедя, ногами, просеменила мимо нее.

Снова раздался стук. На этот раз во входную дверь.

– Войдите, – крикнула Ленка.

– А вот и я! – В комнату шагнул Эдик.

В руках он держал шампанское, а под мышкой – букет разноперых астр.

– Давненько не виделись, – поприветствовала его Ленка.

– Ну вот... Типа, отмучился.

– Ну и как? – спросила она, принимая букет.

– Да не знаю еще, – отмахнулся Эдик, – жюри ушло на совещание. Пока они там выпьют, закусят, часа полтора пройдет, не меньше.

– Так что стоишь? Наливай!

Из ванной, помахивая крылышками, выплыла абсолютно голая Курочкина. Только махровый белый тюрбан топорщился на ее голове.

Любка взвизгнула и ретировалась, Ленка прыснула в кулак, а Эдик, раскрыв рот, медленно опустился в кресло.

– Вот так мы жили, – заливалась Ленка, – порознь мылись, вместе пили.

– Идиотка! – орала из ванной Курочкина. – Предупредить бы могла.

– А недурно! – воскликнул Эдик, приходя в себя. – Не каждый день на халяву стриптиз пуляют.

Пока Курочкина приводила себя в порядок, Эдик с Ленкой успели выпить по одной.

– Так ты, оказывается, у нас поэтесса? – хитро улыбнулся Эдик.

– Не поэтесса, а текстовичка, – поправила его Ленка.

– А что, разве есть разница?

– Представь себе, есть.

– И в чем же?

– Не знаю, не думала об этом.

– А говоришь...

– Я просто чувствую, что это разные вещи, но как тебе объяснить – не знаю.

– Но ведь из любого стихотворения можно сделать песню?

– Можно, главное – не повредить.

– Неужели музыка может повредить стихам?

– Настоящим стихам – может. Настоящие стихи самодостаточны, им не нужна ни музыкальная, ни какая-либо другая поддержка. Даже напротив – все лишнее им может только помешать.

– Ну, например? – полюбопытствовал Эдик.

– «Жди меня, и я вернусь, только очень жди», – процитировала Ленка первое, что ей пришло в голову.

– Но это же песня?

– Нет, Эдичка, это не песня и никогда не будет песней. Это стихи. А музыка, сколько бы раз ни пытались ее написать, всегда оставалась лишь бездарным музыкальным фоном.

– Получается, что хорошие песни выходят только из плохих стихов?

– Не передергивай! Из плохих стихов может получиться неплохая песня, и история знает такие случаи, а вот плохой текст стать хорошими стихами не сможет никогда.

– Значит, все текстовики – халтурщики? – догадался Эдик.

– Не скажи, просто это совсем другой жанр.

– Все равно не понял! – не унимался Эдик. – Ведь и то и другое – стихи.

– Ну как тебе объяснить? – растерялась Ленка. – Вот смотри. Тебе когда-нибудь приходилось читать пьесы?

– Ну да, когда-то в школе.

– И как?

– Тоска.

– Вот и песенный текст, он тоже тоска! И до тех пор, пока композитор, как режиссер, не приделает тексту крылья, пока певец, как актер, не влезет в песню точно в собственную шкуру, пока они все вместе не донесут до тебя, зрителя, их общий, ставший им почти родным замысел, – все это так и останется тоской.

– Но все равно, – настаивал на своем Эдик, – для того чтобы режиссер, он же композитор, возбудился, а певец вжился, надо чтобы в тексте была хоть какая-то изюминка, правильно?

– Правильно! – обрадовалась Ленка. – Вот над этим мы все и работаем.

Из ванной вышла Курочкина. Вторая попытка произвести впечатление удалась ей лучше. Полотенце выгодно прикрывало все ее недостатки и подчеркивало достоинства.

– А чой-то вы тут делаете? – поинтересовалась она.

– Выпиваем, – чуть заплетающимся языком ответила Ленка.

– И опять без меня? – Любка скорчила обиженную рожицу и села к Эдику на колени.

– Не холодно ли тебе, девица, не холодно ли тебе, красавица? – озаботился Эдик.

– Ой, машите на меня, машите! – потупила взгляд Любка.

– А это ничего, что я тут с вами? – спросила Ленка.

– Могла бы уже и погулять где-нибудь, – предложила Курочкина. – Правда, Эд?

– Нет уж, девочки, вы оставайтесь, – опуская Любку на пол, сказал он, – а мне, похоже, пора. А то все призы раздадут, и мне ничего не достанется.

– Подожди меня, Эд, я только оденусь – и с тобой! – засуетилась Курочкина.

– Ну идите, дети мои, – благословила их Ленка, – а я, пожалуй, немного вздремну.

Абзац № 6. Тетя Лошадь



Ленка закрыла дверь за Паганелем и тут же направилась в спальню.

То, что она увидела, повергло ее в шок.

Малыш лежал на кровати в какой-то жуткой, неестественной позе. Одна рука покоилась на груди, другая крепко сжимала горло. Высоко над его головой качался пояс от Ленкиного халата. Казалось, что Малыш только что выпал из петли и умер, не приходя в сознание.

Ленка подошла ближе и прислушалась.

Словно сжалившись над ней, Малыш убрал руку с шеи и глубоко вздохнул. Ленка тоже перевела дух и осторожно села на край кровати. Матрас предательски скрипнул, но Малыш не проснулся, а только забормотал что-то невнятное, заворочался недовольно и перевернулся на бок. Одеяло почти полностью сползло с него, обнажив сгорбленную и какую-то беззащитную спину.

Ленка хотела было укрыть Малыша и пойти на кухню мыть посуду, но почему-то раздумала и, сбросив с себя халат, легла с ним рядом. На этот раз он даже не шелохнулся, и Ленка, осмелев, придвинулась ближе и прижалась грудью к его спине.

Спина была холодная и влажная, словно Малышу только что сбили температуру. Горячка отступила, кризис миновал, и только хороший многочасовой сон мог восстановить силы больного. Под действием живительного Ленкиного тепла тело Малыша согрелось и высохло. Ее рука легла на его бедро, ее ноги сплелись с его ногами, она закопалась лицом в его кудри и вскоре легко и незаметно, впервые за многие дни забылась крепким и по-настоящему спокойным сном.

Но сновиденья к ней пришли не сразу. Сначала глубокая черная дыра засосала ее в свое чрево и оставила ночевать там, на самом дне, без еды, воды и фонарика. Но страшно не было, напротив, было легко и беззаботно. Настолько беззаботно, что этот непредвиденный полуденный обморок мог бы на равных соперничать с любым из ее детских снов за право быть лучшим.

Потом откуда-то сверху появился неясный синий свет, и Ленка увидела, как вдали, на освещенной луной поляне, какие-то мишки, зайчики, куклы и крокодилы играют друг с другом в догонялки.

И тут Ленка сообразила, что действие разворачивается не на самом деле. Игрушки были не настоящие, а нарисованные на обоях в детской, и какой-то невидимый аниматор упорно заставляет их двигаться, а они, послушные его воле, прыгают, бегают и ползают по стене, как тараканы.

Ленка сидела за столом, накрытым белой скатертью, и наблюдала за происходящим с чувством непонятной тревоги. Ее рука, отбивая нервную и ритмичную дробь, отступала куда-то к краю стола, пока не наткнулась на что-то холодное и гладкое. На столе стояло блюдечко с голубой каемкой. А на нем – обыкновенное красное яблоко.

Только Ленкин недоуменный взгляд остановился на яблоке, как оно тут же дернулось и закрутилось. Заводной фрукт вертелся вокруг своей оси с сумасшедшей скоростью, и едва Ленка успела подумать, что все это не к добру, как яблоко вздрогнуло и остановилось.

Ленкино любопытство оказалось сильнее страха, и она потянулась к блюдцу. Жители стены сбились в кучу и затаили дыхание.

Яблоко взорвалась прямо у Ленки в руках.

В крови было все: и оставшееся невредимым блюдце, и когда-то белая скатерть, и населенные звериными гномами стены, и натертый блестящий паркет. И лишь красное Ленкино платье почти не изменилось, просто оно стало еще красней.

Ленка стирала с лица кровь, слезы и остатки чьих-то вязких мозгов, не чувствуя при этом ни брезгливости, ни боли. Мультяшные герои на стене беззвучно открывали рты и корчились от осколочных ранений.

Дальше Ленка видела себя словно со стороны.

Девушка в красном стерла с лица последние следы крови и попыталась встать. Ноги ей отказали, и она, сильно ударившись головой о край стола, упала на пол и тут же проснулась.

Малыш стоял у окна и курил в форточку.

– Сколько времени? – спросила Ленка.

– Около шести. – Малыш закрыл форточку и повернулся к ней лицом.

– Утра или вечера?

– Вечера.

– Ты давно проснулся?

– Только что.

– Как ты спал?

– Хорошо.

– Как ты себя чувствуешь?

– Нормально.

– А если честно?

– А если честно, то «как в аду, но более херово».

Ну, раз Малыш уже Бродского цитирует, то его дела не так уж и плохи, подумала Ленка.

– Есть хочешь? – спросила она.

– Наверное, надо что-нибудь проглотить.

– Я сейчас встану...

– Не надо, лежи. Я сварю кофе.

– У нас есть кофе?

– Не знаю, – растерялся Малыш, – я как-то не подумал.

– И денег у нас нет, – вздохнула Ленка, – я всю свою заначку отдала Паганелю.

– Какому Паганелю? – не понял Малыш.

– Доктору, который приходил.

Ленка откинулась на подушки и стала смотреть в потолок. Петля над ее головой призывно качалась.

– Сними это, – попросила она.

Малыш взглянул на петлю и не двинулся с места.

Ленка опустила ноги на пол и, не нашарив на полу тапочек, босиком вышла из комнаты.

Постояла на холодном кафеле в ванной перед зеркалом, но почувствовав, что замерзли ноги, побрела в кухню, поставила чайник на плиту и перевела с десяток спичек, разжигая газ. Потом села в свое любимое кресло и уставилась в одну точку.

На столе стояла оставшаяся в живых фарфоровая чашка из старинного кузнецовского сервиза, а рядом – осколки разбитого Паганелем блюдечка. Под ним зеленела бумажка. Ленка не поверила своим глазам. Это были ее счастливые сто долларов.

Видимо, когда Ленка выходила бросить короткий взгляд на Малыша, Паганель, уже одевавшийся в прихожей, вернулся на кухню и оставил на столе свой гонорар.

Это показалось Ленке настолько удивительным, что она даже не сумела обрадоваться как следует. Просто сидела на своем троне и тупо смотрела на деньги.

Этих средств им вполне хватило на две недели. Потом позвонил Игорь и сказал, что появился чумовой заказ на создание корпоративного гимна для одного известного нефтяного банка. А там, где нефть, там и деньги, и если она успеет подсуетиться, то скромную штуку баксов можно сорвать, как с куста.

Ленка подсуетилась и за вечер написала гимн, который у Малыша вызвал гомерический хохот, у Игоря легкое недоумение, а у заказчиков – настоящий восторг. «За нас, за вас, за нефть и газ, за банк, что самый хитрый в мире!» Конечно, слово «хитрый» было тут же заменено на «лучший», и когда все это пафасное сооружение саранжировали, записали и свели, получилось на самом деле совсем недурно.

Вообще Ленка привыкла делать любую, даже заказную работу максимально качественно, и ни за один свой текст ей не было стыдно. Зато Малыш никогда не упускал случая поиздеваться над Ленкиным творчеством. За время их совместного проживания он сильно вырос в ее глазах как поэт, но самой Ленке никак не удавалось доказать ему, что и ее скромные способности имеют право на существование.

Война поэта и текстовички начиналась обычно на кухне, потом плавно перетекала в гостиную, и последняя кровопролитная битва происходила, естественно, в спальне и заканчивалась, как правило, полной и безоговорочной победой сильнейшего, после чего ремесленнице от литературы приходилось трудиться в поте лица над восстановлением народного хозяйства победителя. И хозяйство поднималось как на дрожжах, причем по несколько раз за ночь, и к утру и победитель и побежденная, одинаково усталые, но довольные, засыпали в объятьях друг друга.

Так было... Но потом Малыш заметно изменился. Казалось, что его совсем перестала интересовать не только Ленкина поденная работа, но и она сама.

По утрам Ленка видела одну и ту же картину: Малыш в одних джинсах на голом теле стоит в проеме окна и курит в форточку. Ленка, делая вид, что спит, наблюдала за ним через частую решетку своих неплотно прикрытых ресниц. И порой ей мерещилось, что это не она, а он находится в клетке. А Ленка, точно надзиратель, стоит по другую сторону и следит за тем, как его черная спина шевелит от нетерпения лопатками и никак не может выпростать из-под них свои смятые бессильные крылья, чтобы снести ими ненавистную решетку и вырваться наконец на свободу.

За окном поднимался мартовский багровый рассвет. Календарная зима давно кончилась, но утренние не по-весеннему трескучие морозы оставляли на окнах прежние коклюшечные узоры, которые к полудню таяли от горячих солнечных лучей, а к утру выплетались вновь.

И все равно, когда Ленка изредка днем выходила на улицу, там уже все дышало весной. Из-под серых нагромождений сугробов бежали тонкие прозрачные ручейки, небо очистилось от туч и заблестело, собачьи свадьбы водили хороводы у метро, где приезжие издалека тетки торговали вениками.

Ленка всегда равнодушно пробегала мимо торговок, пока одна из них однажды ее не окликнула:

– Купите букетик, не пожалеете.

– Разве это букетик? – удивилась Ленка.

– Это багульник – цветы такие, – ответила тетка, – поставите в воду, и через неделю он расцветет. Красиво так...

Ленка не поверила торговке, но цветы все-таки купила и, вернувшись домой, поставила их в вазу. Малыш не проявил к ним никакого интереса, и вскоре они оба о багульнике забыли.

Мрачные утренние бдения Малыша переросли в дневную раздраженную усталость, и в такие часы Ленка, стараясь не попадаться ему на глаза, пряталась в других комнатах. Они могли весь день совершенно автономно бродить по квартире, ни разу друг с другом не встретившись.

К счастью, в доме была прекрасная библиотека, и Ленка полдня могла провести за чтением. Еще полдня уходило на приготовление еды, уборку и мелкую постирушку. Всю домашнюю работу она старалась делать только в отсутствие Малыша, и когда он возвращался из своего одиночного плаванья, на столе уже была раскинута скатерть-самобранка.

Малыш машинально поглощал все предложенное, гасил в кухне свет и снова долго стоял в проеме окна, вглядываясь в мерцающую темноту города.

Ленка надеялась, что вскоре это пройдет, Малыш очнется от своей посталкогольной летаргии и жизнь вновь заискрится всеми цветами радуги. Однако проходили сначала дни, а потом и недели, но Малыш не становился прежним, а напротив, все больше мрачнел и все чаще отгораживался от Ленки решеткой ее собственных утренних ресниц.

Но спали они все еще вместе, сползаясь под вечер к своему логову, как голодные волчата, и, произведя ненужный, но ставший таким привычным ритуал, засыпали в позе ложек – Малыш отворачивался лицом к окну, а Ленка прикрывала его собой с тыла.

Порой она пыталась растормошить Малыша, разговорить его, заставить улыбнуться, но, как ни старалась, каждый раз упиралась лбом в глухую и непроходимую стену.

Лучше в он пил, думала Ленка и тут же ужасалась своим мыслям, зная, что этот путь грозит им обоим неминуемой гибелью. Медленная алкогольная жизнь стояла на одном мосту со смертью, и было слишком очевидно, кто в этом противостоянии одержит победу. Белый баран стащит с себя пушистую кучерявую шкурку и предстанет пред светлы очи черного во всей своей неприкрытой красе. Саван такой белый-белый, а коса такая острая-острая...

Белая, абсолютно трезвая Ленкина горячка показалась ей еще страшней алкогольной, и она решила впредь не будить в Малыше зверя и до поры-до времени оставить его в покое.

Однажды утром он сам ее растолкал и предложил прокатиться за город. Ленка, удивленная и растерянная, стала суетливо собирать в кастрюльки оставшуюся с вечера еду, они наскоро выпили кофе и поехали.

Их вылазка на природу случилась за два дня до Пасхи. Все истинно верующие граждане, чтобы не пропустить пасхальную службу, остались в городе, а все неверующие, обвешанные до зубов котомками с куличами и яйцами, рванули на захват электричек.

Ленка и Малыш протряслись всю дорогу в тамбуре, но когда вышли из поезда на дальней незнакомой станции под названием «черт-те какой километр», Ленка об этих мелких неудобствах уже не вспоминала, переключившись на обдумывание крупных.

После отхода поезда наступила полная и какая-то неестественная тишина, посеявшая в Ленке необъяснимую тревогу. Еще полчаса назад ей и в голову не могло прийти, что в двух часах езды от Москвы существует такая непроходимая глушь.

Малыш сказал, что до деревни надо идти километров пять через поле и лес, и вид расквашенной тракторами дороги тоже не прибавил Ленке особого энтузиазма.

Но именно трактор спас их от нежелательного путешествия, и еще добрых полчаса они подскакивали в кабине местного механизатора, который уже с утра был явно навеселе. Ленка вцепилась в Малыша и до конца пути его не отпускала. А он, чтобы не вывалиться случайно из кабины, держался за какую-то непонятную металлическую штуковину и всю дорогу загадочно улыбался. Казалось, все это доставляет ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Он бы так ехал и ехал, и шел, и полз, и греб... Сначала по бескрайним простором родины, потом по непроходимым джунглям Амазонки, дальше – по африканской саванне, истокам Нила, аравийской пустыне, предгорьям Тибета, берегам Ганга, австралийскому побережью, льдам Антарктиды... Магеллан хренов.

Бывает такая редкая порода мальчиков, чья задница устроена столь оригинальным способом, что сама притягивает к себе приключения. Не сидится этим сорванцам дома в тепле и уюте, вид из окна, видите ли, раздражает. Одно и то же, одно и то же, одно и то же каждый день.

А там, за домами, за городом – горизонт! А за горизонтом – лето! А летом рождаются дожди, и ветра с утра до ночи качают их синие люльки. Дожди плачут, плачут, плачут и плачут. А еще пищат и писаются. Но в конце концов все-таки вырастают и в обнимку со своими растрепанными няньками идут гулять по белу свету. И если очень захотеть, то очень даже можно сесть им на хвост и прокатиться на халяву вокруг всего земного шара.

И вот в один прекрасный день мальчики забрасывают в заплечный мешок горбушку черного хлеба, соль, удочку, карту звездного неба и бегут, бегут, бегут, задыхаясь, от своих скучных безнадежных домов в поисках веселых гарантированных приключений. Они едут на попутках, трясутся в товарных поездах, прячутся в грузовых отсеках самолетов, вертолетов, кораблей, а на худой конец, даже в кабинах пьяных в сосиску механизаторов и чувствуют себя при этом совершенно счастливыми.

Чего не скажешь об остальных.

Трактор наконец остановился, и Ленка, опершись на плечи Малыша, с трудом спустилась на землю. Руки и ноги дрожали, но мысль о том, что неминучая гибель в тракторной катастрофе отодвигается в необозримое будущее, – радовала. В тот момент Ленка еще не знала, что аттракцион погружения в природу еще не закончился, и впереди ее ждут новые незабываемые впечатления.

Обыкновенный деревенский, покосившийся, как Пизанская башня, пятистенок смотрел на Ленку тремя тревожными окнами. В него не то чтобы войти, с ним рядом находиться было небезопасно. Но Ленка, решив, что терять ей уже нечего, сделала глубокий вдох и бесстрашно шагнула внутрь.

Дом устоял, только недовольно поскрипел дверями, поворчал половицами, но ясно было, что все это не всерьез, а просто так, по старой привычке. Да и внутри он смотрелся как-то крепче, надежней и даже веселей.

Малыш чувствовал себя великолепно. Казалось, он даже не замечал Ленкиного подавленного настроения или только делал вид, что не замечает. Войдя в дом, он тут же занялся печью, но принесенные с улицы дрова нещадно дымили и не собирались разгораться. На растопку пошла березовая кора, какие-то старые газеты и даже жир от привезенной из города курицы.

Капризная печка, сначала неохотно принимавшая угощение, неожиданно вошла во вкус, громко зачавкала, затрещала, и вскоре ее деликатное пищеварение совсем наладилось. Появились первые более или менее надежные языки пламени, послышался гул в трубе, и тут же по всей избе распространился запах дважды зажаренной птицы.

Малыш закрыл заслонку и победно глянул на Ленку: вот, мол, и нас не пальцем делали.

Ленка, робко улыбнувшись ему в ответ, стала молча разбирать сумку.

Малыш полез в подпол, долго там шумел, матерился, налаживал какое-то освещение, потом затих на время, и на поверхности пола сама собой образовалась трехлитровая банка соленых огурцов, за ней появилось ведро прошлогодней рогатой картошки, и в конце, как солнышко, взошла довольная физиономия Малыша.

В этом старом заброшенном доме Малыш словно отходил, отогревался от холода равнодушной московской зимы, и впервые за многие дни на его лице играла беззаботная и какая-то блаженная улыбка. Весь он расслабился и помолодел, и хотя и раньше выглядел гораздо моложе своих лет, в этот день стал особенно похож на того сентябрьского мальчишку, который смеха и шалости ради привлек Ленку к воровству с книжных прилавков.

Пока Малыш ходил за водой, Ленка чистила на газете картошку.

Он вернулся, наполнил водой умывальник, подключил газовый баллон к плите, зажег огонь и поставил вариться картошку. В общем, вел себя как заправский хозяин, удивляя Ленку смекалкой и выдумкой.

Все это время они почти не разговаривали друг с другом, а только обменивались быстрыми, одобрительными взглядами и вскоре это искусственное безмолвие превратилось в настоящую игру.

– Ну, как картошка? – спрашивали лукавые морщинки у глаз Малыша.

– О-о-о! – круглила брови Ленка.

Потом она накладывала в его тарелку салат и тут же гордо вздергивала подбородок.

– Брависсимо! – отвечал китайский болванчик, восхищенно качая головой из стороны в сторону.

– Еще будешь? – предлагала Ленка, поддевая на вилку картошку.

– Наелся! – Малыш выпятил свое тугое пузо и постучал по нему ладонями.

– Чай, кофе, потанцуем? – Ленка показала пальцем сначала на чайник, потом потрясла у него под носом пакетиками с растворимым кофе, и в конце изобразила что-то слабо напоминающее танец живота.

Малыш сделал оскорбленное лицо и стыдливо прикрылся салфеткой.

Ленка надула губы и, уперев руки в боки, пошла на него.

– Даже не пытайся! – вдруг заорал он.

– Что не пытайся? – оторопела Ленка.

– Даже не пытайся меня совратить!

– Ах, ты, значит, так! – Она стала искать глазами, что бы такое схватить в руки, но в это время Малыш, выскочив из-за стола, ловко взобрался на печку.

Он выглядывал оттуда, как Емеля, а она бултыхалась внизу, будто щука в проруби. Закончилось тоже все по-сказочному – по щучьему велению, по Емелиному хотению. Ленка, не без помощи Малыша, взгромоздилась на печку, и там, среди пуховых подушек и лоскутных одеял они вместе исполнили зажигательный танец животов под нескончаемый аккомпанемент потрескивающих в печи поленьев.

Потом Малыш мгновенно уснул и впервые за многие дни спал спокойно и крепко, как и подобает всем нормальным малышам.

Ленка лежала рядом и боялась пошевелиться, чтобы ненароком не спугнуть возвратившееся счастье. Она смотрела на темный закопченный потолок и беззвучно шевелила губами:

Этот свитер, колючий бес, я сниму, чтоб остаться без... обороны, щита, тепла... Вот и все... И твоя взяла...

Но всю ночь не гореть свече, я усну на твоем плече... Снег, подлец, все идет, идет... И не час, и не день, а год...

И останется только дверь между снегом и небом... Верь, что останемся только мы... на пороге большой весны.

Эта ночь стала последней счастливой ночью в Ленкиной жизни.

Наутро все дороги к станции были бережно и надежно укрыты снегом. Малыш, еще вчера так радовавшийся теплу, утром резко сник и посуровел. Он опять, как и в городе, стоял у низкого окна и курил в форточку.

Лето снова кинуло Малыша, да и весна унеслась лету вдогонку, оставляя у себя за спиной лишь неискреннее сожаление и немыслимые сугробы последнего апрельского снега.

До города их довез беззаботный веселый дачник. Всю дорогу он разговаривал сам с собой, сам с собой шутил и сам радостно ржал над своими шутками. Все это время Ленка и Малыш сидели на заднем сиденье и молчали.

Они молчали, ожидая электричку, потом безмолвствовали, пока ехали в ней, ни слова не проронили в метро, дошли в полной немоте до дома, поднялись молча в лифте и только, войдя в квартиру, Малыш наконец соизволил разжать губы:

– Мне надо побыть одному, – сказал он и скрылся за дверями кабинета.

Ну вот, кажется, и все, подумала Ленка.

Я больше не могу.

С меня хватит. Любовь любовью, а жить мы будем врозь. Сколько можно? Сколько уже можно, я вас спрашиваю? Сколько можно надо мной издеваться? Сколько можно испытывать мое терпение? Какие они, блин, тонкие! Не лезьте им в душу своими грубыми лапами! У них, видите ли, поиски, у них – искания, у них – страдания по поводу и без. А мы такие толстокожие, такие непонятливые, такие примитивные, неумные, пошлые, косноязычные, закостенелые, закоренелые, тупые...

Так что ж вы нас терпите? Что ж не изгоняете? Что ж не посылаете на три до боли знакомых буквы? Пшла отсюда! Корова! Пшла! И жест ладонью такой характерный – снизу и резко вверх, как будто отгоняя назойливых насекомых. «Пшла, корова! Пшла!»

Или мы сами должны проявить инициативу? Сами врубиться, догадаться, допереть? Собирай манатки, дурочка, твое время истекло! Любовь! Как много в этом слове... Говорили же люди добрые, занимайся профилактикой, тогда и лечиться не придется. Ее еще в зародыше надо было удавить, любовь эту, была же такая возможность. Нет! Куда там! Только от пуза избавилась, а уже полетела на крыльях смотреть на «свет в твоем окне». Как он дорог мне! Как он дорого, перемать, мне обошелся!

Кто в наше время может позволить себе так расслабиться, так отчаянно воспарить, взметнуться под облака и зависнуть там, в легкомысленно-фантомном состоянии, рискуя каждый раз попасть под прицельный обстрел доброжелателей. Остерегали умные люди: куда ты лезешь? На фига тебе эта, богу душу мать, богема? Он же больной! Неужели ты не видишь? Больной на всю голову! На всю душу! На все сердце! Легкие, печенки, почки... На все готовый суповой набор...

Что мне делать с тобой, Малыш? Чем я могу тебе помочь? Чем взбодрить тебя, чем отвлечь, чем порадовать? Может, правда, свалить по-тихому, оставить тебя одного, раз тебе так этого хочется?

А может, взять молоток – и по башке? Так, чтоб проняло. Чтоб заметил, что не он один тут живет и мучается. Что рядом с ним тоже как бы люди. И у них тоже есть свой суповой набор!

Надо успокоиться, надо обязательно успокоиться.

Ленка прошла на кухню и поставила на газ чайник. Потом села в свое любимое кресло и вцепилась пальцами в подлокотники. А теперь завяжите мне глаза, чтоб я наверняка поверила, что нахожусь на электрическом стуле. Ваше последнее желание, мэм?

На улице досадливо грохотал чей-то отбойный молоток.

– Заткнись! – заорала Ленка.

Молоток захлебнулся и сдох.

Почему-то сразу стало легче.

А может, не молотком? Может, лучше словом? Ведь оно, как ни крути, было первым. Но каким таким словом? Чем вы нас можете удивить? Ну, я не знаю... Попробовать-то можно? Зря время потратите. А все-таки? Не советую. А я рискну. Сделаю еще один шаг навстречу, с вашего позволения. Ну-ну, бог вам в помощь. Ну-ну...

– Малыш, – Ленка тихонько поскреблась в дверь, – открой мне, пожалуйста...

За дверью молчали.

– Малыш! – Ленка уже не стучалась, она прислонилась к стене и рассеянно рассматривала рисунок на плафоне бра.

Модерн, начало века, отметила она про себя. Красиво.

– Малыш!

– Ну я просил же...

– Нам надо поговорить, – настаивала Ленка.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас.

В замке повернулся ключ, но дверь осталась закрытой.

Ленка немного растерялась, но потом сама отворила дверь и вошла.

Малыш стоял у окна и курил в форточку.

Ленка села на диван.

Что мне делать с руками, мучилась она. Куда их деть? Они мне мешают. Мне мешают руки. Руки мешают мне. Мешают мне руки! Жанна Д`Арк хренова.

Она глубоко вздохнула и на выдохе произнесла:

– Вот.

– Это все? – мгновенно отозвался Малыш.

– Что «все»? – не поняла Ленка.

– Это все, что ты хотела мне сказать?

– Ты что, меня гонишь?

– Как можно... – Малыш повернул к Ленке свой красивый профиль, но продолжал говорить с ней через плечо.

– И на этом спасибо.

– Ну и?.. – подгонял Малыш.

Не то говорит, не то плюется...

– У нас мог бы быть ребенок.

Кто это сказал, испугалась Ленка и оглянулась. В спинке старого кожаного дивана было вмонтировано длинное узкое зеркало. Из него смотрели ее собственные округлившиеся от ужаса глаза.

Повисла пауза. Первым ее прервал Малыш:

– Ты что-то сказала?

– Сказала... – прошептала Ленка.

– Повтори, – приказал Малыш.

Он все еще стоял к ней спиной.

– У нас был ребенок.

– В смысле, «мог бы быть»? – Малыш резко развернулся и уставился Ленке прямо в глаза.

– Гип-пот-тет-тически, – заикаясь, проговорила она.

– Это ты, типа, так пошутила, остроумная моя?

Слово «остроумная» почему-то очень Ленку задело. Остроумная, говоришь? Ну я тебе сейчас врежу.

За окном восстал из мертвых отбойный молоток.

– Нет, милый, я не шучу, – спокойно ответила Ленка.

– И как тогда тебя понимать? – Малыш заметно нервничал.

– А как хочешь, так и понимай.

Он отлепился от своего окна и заходил по комнате.

Ленка хранила молчание: теперь моя, блин, очередь.

– И что же ты сделала с ним, Лена? – чеканил шаг Малыш.

Ленка молчала.

– И что же ты сделала с нашим ребенком, дорогая? – настаивал Малыш.

– А я его убила... – громко сказала Ленка и, подумав, добавила: – милый.

На слове «убила» Малыш споткнулся, на слове «милый» заходил вновь.

– И когда же ты это успела, дорогая?

– А еще там, в сентябре, – отозвалась Ленка и, придурковато улыбаясь, тоненько-тоненько допела: – где лист кленовый на ветру дрожит.

На лбу Малыша появились глубокие поперечные морщины. Мыслительный процесс явно его не украшал.

– Это когда? – спросил он и остановился. – Это... тогда?

Ну наконец-то, подумала Ленка, дошло.

Повисла долгая бессмысленная пауза.

Первым ее прервал Малыш.

– Зачем? – тихо спросил он.

– Затем! – твердо ответила Ленка и тут же закрыла лицо ладонями: если сейчас он начнет ее бить то, по крайней мере, не по морде.

Стало так тихо, что Ленке показалось, будто она умерла.

Но потом она прислушалась и... не услышала, нет, скорее почувствовала еле заметное движение воздуха. Ангел пролетел, догадалась Ленка и чуть раздвинула пальцы.

Над головой Малыша тонкими капроновыми крыльями трепетали медленные белые банты.

* * *



Когда она очнулась, Малыша в кабинете уже не было.

Его не было и вне кабинета.

В каком-то тумане Ленка обходила комнату за комнатой и только в конце своего пути заглянула на кухню.

На плите догорал давно выкипевший чайник.

Ленка машинально схватила его за ручку и тут же уронила на пол. Металл раскалился почти добела. Минут двадцать она отмачивала ладонь под струей холодной воды, и все равно на кончиках пальцев появились некрасивые волдыри.

Ленка села на «электрический стул» и задумалась.

Как все-таки скучно жить.

А главное, как противно...

* * *



Ближе к вечеру позвонила мать и ни с того ни с сего позвала Ленку в церковь, отстоять всенощную службу.

– Какая служба, мама? – взмолилась Ленка. – Ты издеваешься надо мной, что ли?

– Как раз наоборот, – бодро ответила мать, – я о тебе забочусь.

После всего пережитого Ленка уже не очень хорошо соображала. Лишь бы отделаться от матери, она вежливо предложила:

– Давай я тебе перезвоню.

– Лена! Не вешай трубку, – заорала мать.

– Ну что еще?

– Лена, тебе надо.

– Мама, я не могу!

– Тебе надо, Лена!

– Мама, у меня нет сил...

– Вот и хорошо, Ленуся, – непонятно чему обрадовалась мать, – заодно и помолишься.

– Давай в другой раз. Пожалуйста! – сделала последнюю попытку Ленка. – Мне сейчас это не ко времени.

– Лена, тебе надо! – настаивала мать. – Тебе обязательно надо! А сама ты туда не выберешься. Вспомни все свои беды! Неспроста все это, Лена, ох, неспроста!

Ленка считала себя не очень верующим человеком и жутко раздражалась, когда мать чуть ли не силком тащила ее в храм и заставляла совершать там какие-то непонятные обряды, но на этот раз ее вдруг проняло, и неожиданно для себя она согласилась.

Договорились встретиться на Китай-городе. И только подъехав к станции, Ленка спохватилась, что они не решили, на каком из многочисленных выходов будут ждать друг друга. Ленка наугад прошла до головы Ногина, потом вернулась в центр зала, пропустила пару-тройку поездов и собралась было уже выйти на улицу, как подъехал очередной состав и Ленка увидела мать.

На ней был старый Ленкин плащ и какой-то глупый платочек в клеточку, да и сама мать была какая-то щуплая и неожиданно постаревшая. Ленку что-то больно кольнуло в бок, непонятное чувство стыда и необъяснимой вины накрыло ее душной волной и тут же отпустило. Мать шла ей навстречу и почему-то тоже виновато улыбалась.

– Я думала, что мы разминемся, – сказала она и поцеловала Ленку в щеку.

– Я тоже так думала, – ответила Ленка, и они молча направились к выходу.

Маленькая красная церковь стояла у самого выхода из метро, и когда они вошли внутрь, там уже было негде яблоку упасть.

– Долго нам здесь? – раздраженно спросила Ленка.

– Сколько выстоим, – успокоила ее мать.

Ленка прислонилась к холодной каменной колонне и огляделась. Публика была разношерстная, но, к Ленкиному удивлению, старушек, которые обычно недовольно на нее зыркали, было совсем немного. Большинство приходилось на верующих молодого и среднего возраста. Рядом с храмом возвышалась громада здания администрации президента, и сейчас среди общей серой массы выгодно выделялись солидные мужчины в дорогих костюмах и тетки с задорными, намертво залаченными челками.

Мать принесла свечи и встала рядом.

Ленка не любила ходить в церковь накануне больших праздников. Общая молитва не только не вдохновляла ее, а напротив, сковывала. Она вообще боялась толпы, и к тому же ее внезапно мог охватить еще и приступ клаустрофобии. От близости чужих человеческих тел, нехватки воздуха, тесноты личного пространства, ограниченной видимости и множества не пойманных, но спиной ощущаемых взглядов Ленке всегда становилось тяжело и очень неспокойно.

Еще неудобнее было ходить в храм не одной, а с кем-то за компанию. Тягостная обязанность общаться друг с другом в перерывах между молитвами раздражала Ленку и не давала ей войти в то единственно верное состояние, при котором на нее сходило какое-то странное трехглавое чувство одновременного унижения, страха и любви.

Она отрывалась от компании, пряталась и, только оставшись в полном, неприкасаемом одиночестве, могла наконец расслабиться и сосредоточиться на своих мыслях. И сразу ком подкатывал к горлу, влажнели ладони, слезы сами начинали струиться из глаз неуправляемо и обильно. В этот момент подбегала подруга, и вставала рядом, и старалась заглянуть в лицо, и Ленка уже не в состоянии была ни думать, ни чувствовать, а только пыталась неимоверными усилиями воли остановить этот неудержный поток, чтобы никто, не дай бог, не заметил.

У алтаря началось какое-то волнение, тихий рокот быстро прокатился по рядам, и тут же воцарилась тишина: началась служба.

Ленке из-за колонны почти ничего не было видно. Но она хорошо слышала и монотонный голос батюшки, и вторившее ему жалостное пение хоров, и неясный шепот молящихся.

В храме было душно, пылали свечи, слепило золото икон, и отовсюду: с темных прокопченных стен, с громоздких раскрашенных колонн, с высоких купольных сводов – на Ленку взирали строгие равнодушные лики. И ей впервые стало страшно от сознания того, что ей всей жизни, и прошлой, и настоящей, и будущей, ни за что не хватит, чтобы выпросить, вымолить, вытребовать у них прощенье и поверить в себя, и пообещать, и больше уже никогда не возвращаться на тот путь, который никуда не ведет.

Чтобы не зарыдать, Ленка изо всех сил вжалась спиной в колонну и закрыла глаза. Позже она не смогла вспомнить, что она чувствовала в этот момент, о чем думала и сколько времени простояла так, обессиленная и обездвиженная. Но неожиданно кромешная тьма ее опущенных век вдруг высветлилась и забелела каким-то ярким, нездешним светом. Ленка не удивилась, не испугалась и не открыла глаз, а, напротив, зажмурила их крепче, и все вглядывалась, и вглядывалась в эту искрящуюся бесконечную даль, и не видела ни дна ее, ни края.

Впервые в жизни она ощутила такой покой, такую мощную незаслуженную защиту, родственную, свалившуюся на нее с неба заботу, что лицо ее от новых, непривычных чувств на мгновенье скорчилось некрасиво и тут же расслабилось. От гнетущей невысказанной благодарности черты ее смягчились, расплылись и словно помертвели. Платок соскользнул с головы и упал на плечи, губы затряслись, колени подломились, и Ленка с тихим, чуть слышным стоном сползла по стене прямо на пол.

Очнулась она только на улице. Два бравых помощника президента стояли возле нее в почетном карауле, а рядом, причитая и заламывая руки, суетилась мать.

О возвращении в храм не могло быть и речи. Снова ставить ни в чем не повинных людей на уши Ленке не хотелось. Она сидела на скамейке у троллейбусной остановки, сосала валидол и думала, что делать дальше.

Было поздно, транспорт не ходил, метро не работало, и даже частники стремглав проносились мимо, не реагируя на Ленкину мать, успевавшую в перерывах между стенаниями еще и голосовать. Один из добровольных помощников предложил Ленке довезти ее на своей машине до дома, но она вежливо отказалась и, наорав на мать, которая изо всех сил пыталась предоставить ее заботам интересного во всех отношениях мужчины, одна пошла в сторону Старой площади.

Пройдя мимо Политехнического музея, она вышла на Лубянку, миновала безлюдную Сретенку, под желтые светофоры перебежала Садовое кольцо и оказалась на бескрайнем проспекте Мира, на другом конце которого торчал финишный кафельный флажок Музея космонавтики.

Куда я иду, спрашивала себя Ленка. И сама себе отвечала: домой.

До дома Малыша она добралась только часам к четырем ночи. Открыла своим ключом дверь и сразу прошла на кухню, чтобы поставить чайник. То обстоятельство, что его, в общем-то, уже не было, совершенно выпало из Ленкиной памяти. В своем непредвиденном путешествии она продрогла до самых костей и единственное, о чем мечтала, это о горячем чае и теплой спине Малыша. Сейчас приду, думала она, и расскажу ему, как все было на самом деле.

На кухне горел свет. На столе стояла пустая бутылка из-под водки, на тарелках – неряшливые остатки закуски, рядом две стопки, два мутных бокала, и в центре всего этого великолепия красовался напрочь забытый Ленкой багульник.

В один день теткин хваленый веник сплошь покрылся мелкими розовыми цветами, и Ленка, наклонившись над ними, с наслаждением втянула в себя их тонкий арбузный аромат. Потом сорвала один меленький цветочек, зачем-то положила в рот и, тщательно прожевав, проглотила.

Не в силах расстаться с букетом, она вынула его из банки и, прижав к груди, пошла в спальню.

Над их аэродромной кроватью светил маленький бессонный ночник. Малыш без чувств, совершенно голый, лежал на спине в скомканных простынях, а между его ног, смачно чмокая и позвякивая сбруей, суетилась тетя Лошадь.




Глава 11



Ленка закрыла за Курочкиной дверь и вернулась в комнату.

На столе стояли две бутылки шампанского, одна безнадежно пустая, на дне другой еще что-то колыхалось. Ну и ладно, не обиделась Ленка, ну и пусть. На сегодня мне, пожалуй, хватит, а то эти поганые мыши вырвутся из холодильника и под веселую музыку Петра Ильича набьют Щелкунчихе морду.

Ленка провела языком по зубам, чтобы лишний раз убедиться, что все они на месте. На ощупь вроде бы все было в порядке. Но лучше, как говорится, один раз увидеть, чем сто раз пощупать, решила Ленка и прошла в ванную.

На полке у зеркала, там, где она его и оставила, лежал диктофон. Ленка, тут же забыв, зачем пришла, взяла его в руки и нажала на «Play». Сначала она ничего не услышала, потом раздался шум далекого водопада, и вскоре на водопад наложился чей-то слабый дрожащий голос, который тихо, но внятно сказал: «Итак, Малыш...» Послышался какой-то грохот и неясные матерные слова.

Ленка отключила диктофон и задумалась. «Итак, Малыш...» Что такое «итак»? Что это за слово такое смешное? Она произнесла его несколько раз вслух, меняя ударение. Не удовлетворившись услышанным, Ленка напрягла мозги и проговорила слово задом наперед: «кати».

Ну вот, все стало более или менее понятно, подумала Ленка. Типа кати, подруга, отсюда! Ничего тебе здесь больше не светит. Заключительный этап, подведение итогов, раздача ценных призов и подарков. Что я могу дать тебе, Малыш? Что мне оставить тебе на память? Какую грамоту подписать? Расшифровать свою магнитофонную пленку?

Ленка повертела в руках диктофон и улыбнулась, представив себя в роли журналиста. Заметка про нашего мальчика: «Девятимесячная беременность Малышом закончилась для Карлсона благополучными родами. В туалете гостиницы „Центральная“ собрались родные и близкие.

– Что бы мама хотела сказать присутствующим при этом радостном событии?

– Присутствующие! Пошли все вон!

– Мило, очень мило. А что мама чувствует в этот счастливый во всех отношениях миг?

– Счастье!

– А что бы мама хотела пожелать своему Малышу?

– Мама хотела бы сделать заявление.

– Браво! Браво! Слушаем вас!»

Ленка посмотрела на себя в зеркало и поправила волосы.

«Кащенко» может упираться до самого упора, но Карлсон жил, Карлсон жив, Карлсон будет жить!

Ленка села на унитаз и включила диктофон:

– Кати, Малыш...

Нет, все-таки «итак» будет правильней.

Сейчас я выскажу тебе все, что я о тебе думаю.

Что я думаю о тебе, что я думаю о себе, что я думаю о нас.

Но сначала надо наметить план действий.

Итак, Малыш...

Прежде чем начать новую светлую жизнь, я изменю тебе трижды. Сначала с Эдиком, потом с Игорем и, может быть, на правах дружбы, с Серым. А если поднапрягусь, то и перевыполню взятые на себя обязательства с каким-нибудь местным текстильщиком.

Не веришь? Не надо. Достаточно того, чтоб я сама в это поверила. Поэтому с большой долей уверенности и ты можешь считать, что это на самом деле произойдет.

А может, и не произойдет. Смотря какое настроение подвернется. И будет ли оно вообще. Но кое-какие приготовления, которые могут поспособствовать осуществлению моего дерзкого во всех отношениях плана, я уже сделала.

А может, и не я. Просто случай так распорядился. Приехала с Игорем, встретила Серого, кокетничала с Эдиком, все успела за один, взятый в отдельности день. По крайней мере, ощущение того, что я еще могу кого-то взволновать, греет мне душу до такой степени, что сегодняшнее туманное и седое утро кажется мне на редкость светлым и молодым.

Если бы только Эдик был понастойчивее, Игорь подогадливее, а Серый поциничней, то я бы навсегда отказалась от сослагательного наклонения. И все бы успела, и все бы смогла, и о чем вспомнить было бы. Это я тебя уверяю.

Но дело, Малыш, не в них.

Дело не в них!

Они ни в чем не виноваты, они вообще здесь ни при чем. Хорошие такие ребята, один лучше другого. «Мэн Хэле» на выезде, «Красная шапочка» на благотворительном субботнике. Но мне-то это зачем? Мне-то на фига?

А потом, вдруг они почувствуют, что это я от обиды, что это я со зла? От бессилия своего и бездарности, от безвыходности и безбудущности.

А какая, собственно, разница. Главное, чтобы я осталась если и не довольна, то, по крайней мере, удовлетворена. Целиком и полностью. И сверху и снизу. Ребром руки по горлу и средний палец как пистолет, стреляющий точно вверх.

Спроси меня, зачем это надо?

Нет, ты не спросишь.

Тебе не надо.

Да ты и не узнаешь.

А значит, не поймешь.

И по морде не дашь.

И не простишь.

И не поцелуешь, благословляя, в лоб, и не протянешь руку для ответного лобзанья, и не отпустишь грехи, и не пошлешь с миром на все четыре стороны. Потому что ты такой же, как и я. И нам, таким униженным и оскорбленным, для поднятия собственной самооценки и повышения тонуса ленивых мышц такие вольные упражнения небесполезны.

Если бы ты только знал! Если бы смог оценить всю прелесть и красоту случайной мести! Но я не белая, Малыш. Не белая и не пушистая. Не я начала первой. Не мне и выигрывать.

* * *



Ленка выключила диктофон и задумалась. Как такое могло со мной случиться? Голова вроде на месте, а крыша съехала. Что я здесь делаю? В чужом городе, в чужой ванной, с чужим диктофоном в руках...

Она сходила в комнату за сигаретами, а заодно прямо из бутылки отпила пару глотков шампанского. Захлебнулась, закашлялась, похрипела горлом, спела «до, ре, ми, фа...» и под долгую протяжную «соль» вернулась в ванную. Опять села на унитаз и включила диктофон:

– Итак, Малыш...

Что у меня с голосом? Ничего с голосом. Все нормально с голосом, говорю. Нет, не заболела. Просто ты забыл, какой у меня голос. А заодно и вид. Вид снаружи. А что у меня внутри ты и раньше не знал. Зачем зря заморачиваться? Но это уже не важно.

Как у меня дела? Да, естественно, здорово. В шоколаде, в мармеладе, в креме и манной каше с клубничным вареньем. Одна беда – твой Карлсон терпеть не может сладкого. Но в общем и целом нормально. Отдыхаю тут на полном обеспечении. Как говорится, веселюсь.

Отель, конечно, так себе, но на две скромных звезды вполне может претендовать. Море только далековато. Хотя на самом деле моря здесь нет. Только река. И я вчера сделала глупую попытку окунуть в нее свои кроссовки. Ничего, как ты понимаешь, не получилось. Просто не дошла. До конца. А могла бы.

В последнее время мне вообще многое не удается. Не знаю даже почему. Полоса, наверное, такая. Невезучая.

А как у тебя дела? Где ты? С кем? Последнее время ты куда-то пропал.

Откуда знаю? Так я у тебя под окнами ходила. Ходила, ходила, ходила... Все ноги истоптала. А тебя так и не встретила. А потом консьержка сказала, что твои хозяева вернулись и ты съехал.

Но я знала, вернее чувствовала, что ты где-то рядом. Снился мне все время. Погода меняется – и ты снишься. А это к покойнику. Я после этих снов сама не своя становлюсь. Наберу твой домашний номер и слушаю, как ты там дышишь. Услышу, что живой, и отключаюсь...

* * *



Ленка уловила какие-то слабые шорохи за дверью и остановилась.

Закрыла я дверь на ключ или нет? Да какая разница, кому придет в голову подслушивать. Можно, конечно, проверить. Вдруг воры? А что у нас красть?

Она снова прислушалась и решила, что, наверное, это ей только показалось. И вообще, от глюков нужно избавляться по-волевому. Взять и просто не обращать на них внимания.

Она снова запустила диктофон, отмотала немного назад и, дождавшись паузы, продолжила:

– А потом твой телефон совсем перестал отвечать. Но и ты перестал мне сниться. Может быть, потому, что я очень была занята. Ездила отдыхать в Калининград. Тот, который Кенигсберг. Вернее не в него, а под него. Есть там одно место, в районе Куршской косы. Красота необыкновенная. Я бы осталась там жить навсегда. Поселилась бы в рыбацком колхозе, вышла замуж за рыбака, нарожала детей... Девочек и девочек. И чтоб свой дом, и окна с видом на море.

Кстати, о девочках. В нашу последнюю встречу ты, помнится, меня спросил: «Зачем?» Зачем, типа, Лена, ты это сделала? Но твой вопрос сформулирован неверно в принципе. Вслушайся, и ты поймешь, что слово «зачем» – слишком конкретно, слишком обстоятельно и в корне несправедливо, если дело касается меня. Оно может быть отнесено лишь к тем холоднокровным личностям, которые сначала думают, а только потом делают. А если уж делают, то от всей своей мелкой души – планомерно, постепенно и аккуратно. И все-то им удается, и все-то у них получается, а если они вдруг и прокалываются на какой-нибудь ерунде, то страшно им от этого не становится, и встречу с облапошенным ими лохом они не откладывают, а, напротив, торопят, потому что точно знают, как оправдаться или, на худой конец, прикинуться невинной жертвой.

Но ты-то должен был понимать, что это все не про меня! Вспомни, Малыш, разве я такая? Разве я так умею? И никогда не научусь что-то высчитывать, выгадывать, извлекать пользу, а тем более торговаться. Или, того хуже, подставлять, наказывать, пользоваться случаем, мстить. Но если и получается у меня вдруг что-то похожее на то или другое, то в том нет ни моей вины, ни заслуги. Так карты легли. То есть судьба распорядилась. А почему так, а не иначе, я не ведаю.

И ты, Малыш, тоже, ты тоже должен был спросить меня: «Почему?» Почему я так поступила? Что меня на это толкнуло, что к этому подвело, что заставило, что послужило последней каплей? И, может быть, тогда же, по свежим следам, я сумела бы перед тобой полностью раскрыться и рассказать наконец всю правду.

А сейчас я не знаю. Уже не знаю, что тебе ответить. Дай мне время еще подумать, поговорить о чем-нибудь отвлеченном, о чем-нибудь таком, что не имеет к нам прямого отношения, но, возможно, именно поэтому что-то прояснится, что-то само собой сформулируется и станет тебе, да и мне заодно, более понятным. Вечер только начался, пленка длинная... Потерпи еще немножко.

Так вот, о чем я? Где остановилась?

На море. На Куршской косе.

Ты знаешь, там совсем пустынные пляжи.

Такие долгие-долгие.

А песок совсем белый, и какие-то низкие кусты растут.

Я уходила далеко-далеко, туда, где совсем никого не было. Снимала с себя все и шла в море. А море серое, холодное, волны плоские, длинные. Иду к горизонту, смотрю солнцу в лицо... И все время мелко. Ногам холодно, а плечам, груди, животу горячо. А потом выберу волну повыше и ныряю под нее. И как ожог. Чувствую, что под кожей кровь бегает как сумасшедшая, вижу ее и даже слышу, как она там внутри побулькивает.

А потом выхожу точно Даная из пены. Или Венера? Пускай неправильно, но Даная мне больше нравится. В слове «Венера» есть что-то до неприличия затертое, как «родина» или «любовь». Ты не находишь?

И вот выхожу я из воды, и сразу ветер, холодный, подлый. И мурашки по всему телу, и трясет. Но нужно просто расслабиться, лечь плоско, и тогда он тебя не достанет. Руки-ноги в стороны, лежу как выброшенная на берег морская звезда. Солнце потихонечку высушивает, расправляет все складочки, выгревает тебя мягко, медленно, лениво. И уже не хочется двигаться, говорить, думать. Хочется превратиться в траву, в камни, стать песком и развеяться над морем.

А знаешь, фильм «Белое солнце пустыни» именно там снимали. Веришь, когда уезжала, плакала – так не хотелось.

А потом меня мама под белы рученьки – и на дачу. У нас-то своей дачи нет. А у маминой подруги как раз есть. Вот мы и туда.

Мамина подруга тетя Аня – огородница образцово-показательная. Она и нас с мамой хотела приобщить. Кабачки, капуста, воздух, природа. Но ничего у нее не вышло. У нас пять поколений городских предков, и дач ни у кого не было. Поэтому я этой дачной романтики не чувствую. Можно, конечно, на пару дней. Там шашлыки всякие, ягоды, грибы... Но чтоб на все лето? Не затащишь. Я сугубо городской цветок. Мне надо чтобы пахло асфальтом. И квартира высоко над землей. И люди внизу все маленькие. И собаки не страшные.

Но лето, как ни странно, кончилось.

И пришла осень. И вот уже три недели как стоит.

Но если лето действовало на меня как анестезия, то в сентябре ее действие прекратилось. Я даже знаю почему.

Потому что летом у меня еще была надежда... А тут проснулась однажды утром и поняла, что грачи улетели.

Хотя, может, на самом-то деле и не грачи. А те добрые птицы, на крыльях которых я парила все это долгое время от прошлого сентября до нынешнего. Но в этот раз они вспорхнули, покружились у меня над головой, поплакали и, аля-улю, скрылись за горизонтом.

И что у нас впереди? Белый саван зимы, и только.

Малыш, ты помнишь, выпал снег? Первый наш совместный снег. Это было поздно, в начале декабря. Он даже не выпал, а накрыл нас сверху плотно, катастрофически. Ты провожал меня тогда после нашей новой встречи. И мы стояли под фонарем как в перевернутом ведре из снегопада. А мимо люди, слева, справа... Мимо лица, автобусы друг за другом... Один, другой, третий... Собака какая-то. Помню, была собака. Это когда ко мне возвращалось сознание. Когда твои губы немного ослабевали, чтобы я могла перевести дыхание. И тогда я, как лошадь, косила одним глазом и пыталась осознать происходящее.

Потом ты меня затащил за эти палатки. Тебе было мало, да? Или я затащила? Может быть, и я.

На тебе куртка такая была тонкая-претонкая. И ты весь дрожал от холода. И руки у тебя были совсем ледяные. А мне так захотелось согреть твои руки, я дышала на них, дышла, и все смотрела в твои глаза, и не понимала, за что мне такое счастье? Хотя все когда-то бывает в первый раз. И первый снег, и первый свет в конце тоннеля. Ты ослепил меня тогда, сделал незрячей на весь мир. Был только ты один и дни в ожидании ночи. Потому что наши ночи тоже были светлые, с какой-то яростной, сошедшей с орбиты луной.

Помнишь, Малыш, ты не разрешал мне закрывать шторы, и все предметы отбрасывали жирные плотные тени. Потому что было светло как днем. И все было видно: морозные узоры на стекле, цветы на обоях, картины, пепельница, книги, простыни. Казалось, что даже кожа твоя светится. Глаза закрыты, ресницы вздрагивают и оставляют тени на лице. У тебя ресницы такие дурацкие. Как у младшей школьницы – длинные и беззащитные.

Ну, а как баба с веслом во дворе? Вид из окна не изменился?

Как жалко. Что в ней там реставрировать? Разве что весло. Стояла бы себе и стояла. А теперь пропала, с глаз долой – из сердца вон.

Я пропала? Я никуда не пропадала. Не меняла ни адрес, ни телефон, ни город, ни страну, ни планету, ни галактику, ни вселенную.

Просто я перестала тебе звонить. А ты даже этого не заметил. А если и заметил, то не сразу. Просто еще бы месяц-другой, и бомба с часовым механизмом направленным взрывом разорвала бы меня на миллион маленьких дурочек.

Что такое ночь, бессоница, чернушные мысли, кислород, подаваемый только на третьем вздохе, ты знаешь? Что такое запои с такой же влюбленной как кошка и надоевшей как собака подругой? Что такое уходы на сторону с первым попавшимся мужиком и комом в горле вместо оргазма? Утренняя ненависть к самой себе, блюющей над унитазом, – что все это такое, как ты думаешь? Жизнь ежика в тумане, согнутого пополам от боли в солнечном сплетении. И эту жизнь, словно в насмешку всем нам, какой-то олигофрен посмел назвал любовью.

Ну не смогла я, не смогла.

И дело даже не в твоих запоях. Мы вместе бы обязательно справились...

И даже не в тете Лошади.

Дело в другом, Малыш.

Все это время ты был рядом со мной – и тебя со мною не было. Ты как будто держал меня за горло на вытянутой руке, чтобы я не могла к тебе приблизиться. Я видела так в одном фильме. Он ее трахает, а сам держит рукой за горло. Рука вытянута и напряжена, и пальцы ритмично то сжимают ее сонную артерию, то отпускают. Вдох-выдох. Вдох-выдох.

Вот так и ты близко меня к себе не подпускал. Чего ты боялся? Что я разрушу твой внутренний, такой богатый и неизведанный мир? Или ты считал меня недостойной быть приближенной к тебе? Забронировался в свою скорлупу и балдел там одиноко. Что я ни делала, чтобы прорваться к тебе, но ты был крепким орешком.

А мир, на удивление, гармоничен. На каждую мазохистку находится свой садист. Какая я умная, не находишь? А почему не хвалишь?

Ничего я не придумала. Конечно, тебе было со мной хорошо. Ты ничего не говорил, но я это чувствовала. Женщина всегда это чувствует. Но у мужчин все устроено просто. Секс отдельно, любовь отдельно, как суп и мухи. А у нас, женщин, все по-другому. И нам от этого очень трудно. Надо еще долго эмансипировать и эмансипировать, чтобы достичь высшего пилотажа и научиться отделять одно от другого. Козел сделал свое дело, козел может идти. И никакого огорода, никакой капусты, никаких привязанностей, духовной общности и совместного проживания. Да здравствуют свобода, равенство и братство. И пропади все пропадом.

Только я ни о чем не жалею.

Все было зашибись.

Это потом, после «зашибись», стало плохо.

Но, знаешь, я как-то пообвыкла. Со временем все поистерлось, сгладилось, лишилось острых углов, острых ощущений, приступов безнадежного счастья. Представляешь, мне одной стало даже легче, чем тогда, когда мы были вдвоем.

Помнишь, как я тебе надоедала? Бесконечно звонила, караулила под окнами, следила за тобой, задавала идиотские вопросы, но все это можно ведь было простить, правда? Влюбленная женщина глупа по определению. Глупа, а потому – беззащитна.

Сейчас я вспоминаю себя прежнюю и не верю, что я могла такой быть. И все же это было. И теперь я задаю себе твой вопрос: «Зачем?»

Слезы, истерики, разговоры «за жизнь». А чего стоили мои длительные недельные пропадания! Такая неуловимая Джо. Но ты меня не искал. Я сама вскоре находилась, потому что без тебя долго не выдерживала. А ты как будто бы и не замечал моего отсутствия. И вспоминал только тогда, когда хотелось кофе, а рядом не было той, которая могла бы его сварить. Хотя ты меня не за это держал.

Сидеть, лежать, к ноге. Что еще хозяину надо?

Как я ненавидела себя за это. Но ничего не могла поделать.

Мне просто необходимо было быть подле тебя. Нечаянно с тобой соприкасаться, чувствовать запах твоей кожи, вслушиваться в твое дыхание, замирать от биения синей жилки на твоем виске, охранять твой сон, прикуривать сигареты, слушать утреннее бормотанье над исписанным до черноты листом, оставаясь при этом лишь твоей незаметной тенью.

Единственное, чего я боялась, это чтобы нас не разъединили как-нибудь оперативно. Не развели по углам. Не поставили на разных краях земли на колени, в одиночку замаливать грехи. И в своих безумных снах я представляла себя веткой, привитой к телу твоему как к стволу. И чтоб обязательно с единой циркуляцией крови, адреналиновыми скачками, сердечными спазмами, высоким давлением, холестериновыми бляшками, тромбами и всякой другой ерундой, которая повсюду подстерегает нашу общую, нашу слабую и такую неразрывную жизнь.

А знаешь, это неправда, что бросает тот, кто меньше любит. Зачем ему это надо? Ему и так хорошо. Плохо ли позволять себя любить? Конечно, хорошо. Но, видимо, так устроена психика человека, что мы не очень уважаем тех, кто нас любит. Относимся к ним с высоты своей недосягаемости с легким оттенком покровительства и иронии. И как бы мы ни были мягки или жестоки к своим подопечным, они это чувствуют и потому уходят. От непереносимости своего положения.

Откуда я знаю? Так и нас любили понемногу, и нас бросали как-нибудь. Вот теперь и расплачиваюсь разбитым сердцем, как бы пошло и одновременно пафосно это ни звучало.

Ах, ты ничего не знал? И даже не догадывался? А тебе надо обязательно словом? А дело тебя не устраивало?

Я не кричу!

И не плачу. Просто сердце что-то сжало.

Это, наверное, старость. Болит, и болит, и болит. За тебя, гада, болит.

И очень хочется на море.

Как ты думаешь, на море осенью хорошо? А зимой? Вместо белого песка – белый снег. Я, видимо, ненормальная, но летом на море мне не хватало снега. Закрою глаза и повторяю: «Раз, два, три, море летнее замри». Чтобы можно было долго идти по льду к горизонту. А там бы лед кончился, и началась вода... Знаешь, а море, кажется, самый лучший способ.

Чтоб уйти.

Конечно, шучу. А ты как думал?

Можно я к тебе приеду, Малыш? Сейчас? Можно?

Брошу здесь всех к чертовой матери и приеду.

Нет, не приеду.

Даже на кофе. Даже на вид из окна.

На реанимацию? Тем более.

Какой же все-таки ты подлец.

А я как разведчица сижу в ванной и под шум воды передаю свои шифровки.

Не надо мне было этого делать.

Всего лишь минутная слабость.

А как развезло...

Опять-таки дождь. Всюду лужи.

А в одну лужу дважды не сядешь, ты знаешь об этом?

Ты помнишь, как я любила дождь?

А скоро все листья кончатся.

И грачи улетят взаправду.

И настроение такое поганое.

Месячные, наверное, скоро.

* * *



В диктофоне что-то щелкнуло и про месячные Ленка договаривала уже просто так, для прикола, зная, что пленка кончилась и последняя фраза на нее не запишется.

Ну вот, так ничего и не сказала. Ничего путного. Бла-бла-бла... А о самом важном ни слова. А что оно, самое важное?

Малыш, не виновата я! Но все равно, прости.

Ерунда все это, глупая затея. Услышал бы ее сейчас Серый! Уписался бы от смеха. И она сама составила бы ему компанию, тоже бы посмеялась.

Чтоб не завыть.

В комнате снова что-то подозрительно скрипнуло. На этот раз Ленка не стала особо раздумывать, а взяла и со всей дури ударила ногой по двери. Если какая сволочь там подслушивает, то вряд ли ей удастся увернуться. Удар был такой силы, что дверь чуть было не слетела с петель. Но, несмотря на всю мощь посыла, распахнуться до конца ей не удалось. Судя по характерному стуку, дверь с размаха напоролась на что-то твердое и тупое, и сила ответного противодействия тут же послала ее в обратный путь.

Ленка внутренне сжалась, но, не услышав ничего даже отдаленно похожего на звук падающего тела, осторожно выглянула наружу.

Прямо перед ней стоял Серый. Обеими руками он тщательно ощупывал свою голову, словно пытался убедиться, что все жизненно важные кости остались незадетыми. При этом ему было явно нехорошо. Ленкин удар, как того и следовало ожидать, угодил точно в цель. Серый, какое-то время вполне сносно справлявшийся с болтанкой, неожиданно сдал и рухнул прямо в распростертые Ленкины объятья.

– Какие люди в Голливуде! – брякнула она первое, что пришло ей в голову.

– Ну да, ну да. – Серый оттолкнулся от нее и попытался придать губам форму, хотя бы слегка напоминающую улыбку.

– Как ты сюда попал? – тупо спросила Ленка, еще не совсем придя в себя после столь неожиданной встречи.

– Стреляли... – лаконично ответил Серый.

– Ты что, все слышал? – догадалась Ленка, вспомнив свои откровения по поводу «Белого солнца пустыни».

– Думаю, что не все, – честно признался Серый, – ты то тише говорила, то громче... Но в общих чертах...

– Скотина, – устало констатировала Ленка и, обойдя его, прошла в комнату.

– А что мне оставалось делать? – повысил голос Серый. – Я тебя где только не искал, а твоя разлюбезная Курочкина сказала, что ты в гостинице. Я и пошел. А у тебя дверь нараспашку, и в комнате никого нет, только шум воды в ванной. Я еще подумал тогда: что же она моется-то каждые полчаса? Что же такое она там все трет? И я мог бы спинку... И все такое... А тут еще голоса за дверью. Как не прислушаться?

– Скажи мне честно. – Ленке вдруг показалось, что Серый ведет себя как-то не совсем обычно. – У тебя с головой вообще все в порядке?

– С головой? – Он удивился и поднес руку ко лбу. – Да нет, все уже нормально, я, собственно, почти успел увернуться. Да и твоя дверь как-то сама рикошетом прошла...

– Ты уверен?

– Полностью, полностью, – затряс головой Серый. – Просто я немного разволновался. – Он стал привычно хлопать себя по карманам в поисках сигарет. – Такая, знаешь, речь прекрасная...

– И что тебе особенно понравилось? – попробовала съязвить Ленка.

– Но я же уже сказал, что я не совсем все понял! – стал раздражаться Серый. – Но, думаю, ты мне дашь еще раз послушать?

– С какой это стати? – взвилась Ленка.

– Но должен же я знать, наконец, что ты обо мне думаешь.

– А при чем здесь ты? – не поняла она.

– Ладно, не прикидывайся, – захихикал Серый. – А я-то, старый дурак, даже поначалу приревновал. Подумал, что ты там не одна в ванне плещешься.

– И решил подсмотреть?

– Я что, по-твоему, латентный вуайерист? Просто хотелось хотя бы по голосу узнать, что за сволочь с тобой рядом.

– Ну и что, узнал?

– Сначала нет. А потом сразу да.

– Что «да»? – заорала Ленка.

– Я вспомнил про диктофон и сообразил, что это вы там с ним вдвоем решили мне звуковое письмо написать.

– Тебе?! – Ленка раскрыла от удивления рот и, нащупав за спиной спинку кровати, медленно опустилась на покрывало.

– Вот и я удивился, – продолжал Серый, – столько было времени обо всем откровенно поговорить, а ты словно бегала от меня...

Ленка тупо смотрела на Серого.

– Ну я и говорю, – начал горячиться Серый, – сколько лет, сколько зим прошло, а как будто бы их и не было! Все живо так, знаешь, преобразовалось, так высветлилось, как будто бы мы снова вместе и не было этих жутких лет разлуки...

– Ты с кем пил? – До Ленки вдруг дошло, что она разговаривает совсем не с тем человеком, которого знала уже больше пятнадцати лет.

– С Игорем, а что?

– Вот именно – «а что» вы пили?

– Если честно, не знаю... – Серый как-то по-женски всплеснул руками и тихо засмеялся: – Я сначала думал, что самогон.

– Да где же вы его взяли? – удивилась Ленка.

– А нас угости-и-и-ли, – кокетливо протянул Серый, – к Игорю в номер прорвался какой-то благодарный поклонник на велосипеде и сказал, что не уйдет, пока не выпьет на брудершафт с самим Кузнецовым!

– На каком еще велосипеде? – не поверила Ленка.

– Представляешь, – заржал Серый, – на самом настоящем велосипеде и с поллитровкой за пазухой! Я решил сначала, что это самогон, а на самом деле это был чуть ли не технический спирт!

– Идиоты! – разозлилась Ленка. – Вы же могли оба запросто отравиться!

– А я и отравился! – Серый, по достоинству оценив редкую Ленкину осведомленность в столь тонких материях, полез к ней обниматься. – Вот! Пришел к тебе умирать!

Он сел рядом с Ленкой, обнял ее за шею и неожиданно повалил на кровать.

– Господи, за что! – орала она, пытаясь от него освободиться. – Куда ни кинь – одни алкоголики! Страна непуганых алкашей! Как я вас всех, козлов страшных, ненавижу! Всю жизнь мне поломали! Всю молодость мою сгубили! Чтоб вам всем было так же плохо, как и мне! Чтоб провалились вы все разом...

– Лена, Катя умерла, – тихо сказал Серый.

– Какая Катя? – не сразу поняла Ленка.

– Катя. Жена моя.

Последнюю фразу он произнес глухим и совершенно трезвым голосом.

Ленка охнула и, закрыв ладонью рот, медленно осела на пол.

Какое-то время они сидели молча, Ленка на полу, Серый на кровати. Потом он встал и протянул ей руку:

– Поднимайся, простудишься.

Ленка не тронулась с места, только ухватилась за его руку и прижалась к ней щекой.

– Все зря, понимаешь? – не то спросил, не то чему-то удивился Серый.

– Прости, – наконец-то разжала губы Ленка, – прости меня, я не знала...

– Какие это все пустяки... – Он с силой разжал ее пальцы и отшатнулся. – Это было давно. Целый год прошел.

– Прости меня, – тупо повторила Ленка.

– За что?

– Просто так...

– Просто так не бывает.

– За то, что я ненавидела тебя. – Она поднялась с пола, но так и не решилась к нему подойти. – Если бы ты только знал, как я тебя ненавидела...

За стеной послышалась музыка и чей-то громкий смех.

– А я так собой гордился... – сказал Серый.

– Я тебя понимаю, – усмехнулась Ленка.

– Но это только сначала, – попытался оправдаться он.

– А что было потом?

– Потом? – Серый повернулся к ней лицом. – Потом я так себя презирал...

– За что? Ты все сделал правильно... – И, подумав, Ленка добавила: – Я бы даже сказала, мудро.

– «Мудро» от слова мудак?

– «Мудро» от слова «утро», – неожиданно срифмовала она, – утро завтрашнего дня. Оно взойдет и всех осчастливит. И волки, которые Серые, – живы, и овцы, которые глупые, – целы.

– Спасибо, что не ударила. – Он снова отвернулся от Ленки и не увидел, как она вдавливает в глаза пальцы, чтобы не зареветь.

– Ты не думай, я не шучу. Я на самом деле видела только то, что было у меня перед носом. А ты был на высоте. Далеко вперед смотрел. Знал наверняка, что отрывать надо сразу, мужественно и смело. Чтоб быстрее зажило.

– Ну и что, зажило? – Серый резко обернулся, но Ленка уже успела спрятать руки за спину.

– Все равно бы у нас ничего не вышло.

– Почему?

– Тебя бы мучила совесть, а ты бы мучил меня, и мы вместе мучились бы. Мучились, мучились, мучились, а потом бы взяли и умерли в один день.

Неожиданно за стеной хлопнула дверь, послышались голоса, смех и чьи-то быстрые удаляющиеся шаги.

Но музыка за стеной осталась.

«Падает снег, падает снег...»

– Все зря, – повторил Серый.

– Что «зря»? – не поняла Ленка.

Он вернулся к столу, налил в стакан воды из графина, но пить не стал.

– Ты знаешь, – усмехнулся он, – я же потом Кате все рассказал.

– Когда «потом»? – Ленка подняла на него глаза, но он уже ее не видел.

– Потом – это потом, – бодро сказал Серый. – Когда она уже болела.

– Зачем ты это сделал? – Ленка схватила со стола сигареты и стала метаться по комнате. – Куда эта долбаная зажигалка вечно девается?

– Успокойся. – Он достал из кармана свою. – Все нормально. Я просто покаяться перед ней хотел. Как перед святой. Она так смеялась...

– Что она делала? – Ленка так и застыла на месте с неприкуреной сигаретой.

– Она так хохотала, что я подумал, уж не вызвать ли ей «скорую».

Ленка не нашлась, что ответить, и Серый продолжал:

– Сказала, что уж лучше бы я ушел, чем так оставаться. Ни себе, ни людям. Я так на нее орал, прости, господи, мою душу грешную... А она спокойно мне говорит, что всю жизнь для нее главной была ее семья, то есть даже не семья, а наши дети. А у детей должен быть отец. Потому и цеплялась. Хотя, надо отдать ей должное, делала она это молча... А на старости лет все мое блядство уже не имело никакого значения. Девочки выросли, вышли замуж, родили собственных детей, и роль хоть и молодой, но все же бабушки стала ей гораздо милее, чем участь хоть и верной, но ненавистной жены.

Серый залпом выпил воду и, поморщившись, преувеличенно осторожно поставил стакан на место.

– Так и сказала? – не поверила Ленка.

– Так и сказала! – Серый снова схватил стакан и на этот раз так грохнул им об стол, что стеклянная пробка графина мелко затряслась.

– Все зря! Понимаешь? Тридцать лет жизни коту под хвост! Если бы ты слышала, как она хохотала! Как будто перед ней клоун. Я – клоун! Ванька-дурак! Идиот! Кретин! Раз в жизни захотел стать порядочным по отношению к ней, а она так хохотала!

– Сережа! – Ленка подбежала к нему и стала трясти его за плечи. – Сережа, успокойся! Сережа, я тебя прошу, пожалуйста!

– Оставь меня. – Он сбросил ее руки со своих плеч и стал мерить комнату шагами. – Я тебя не пожалел! Тебя в жертву принес! А она так хохотала! Тридцать лет – ради чего? Ради тепла родного очага? Но не было этого гребаного очага, понимаешь? Мне было все равно где ночевать, с кем и когда. Лишь бы домой не возвращаться, лишь бы...

– Сережа, – тихо сказала Ленка, – ее больше нет.

Серый остановился и поглядел на Ленку, словно не узнавая ее.

– Да, – произнес он. – В общем, да.

Ленка подошла к нему, взяла за руку, как маленького мальчика, и усадила на кровать.

– У тебя есть какие-нибудь таблетки? – спросила она и прислонилась губами к его лбу.

– Ты думаешь, я не понял? – Он отвел ее руку и посмотрел прямо в глаза.

– Что не понял?

– Этот диктофон, твоя красивая речь... Думаешь, я не понял?

Ленка опустила глаза и отвернулась.

– Это все не для меня, да?

В его голосе еще слышалась надежда, и можно было ничего не говорить, а просто подать какой-то знак, качнуть головой, улыбнуться, заплакать, но Ленка не смогла даже пошевелиться.

– Все зря, – который раз сказал Серый, – все зря.

Ленка порывисто встала и отошла к окну.

– Как его зовут? – спросил Серый.

– Кого?

– Хахаля твово.

– Малыш, – не оборачиваясь, ответила Ленка.

– Почему Малыш? Он что, тебя моложе?

– Не знаю, – удивилась своей неосведомленности Ленка, – кажется, даже старше.

– Ты что, недавно его знаешь?

– Давно, почти уже год.

– Странное совпадение, не находишь?

– Какое совпадение?

– Кто-то теряет, кто-то находит...

Если бы он знал, подумала Ленка, если бы он только знал, насколько на самом деле он неправ. Потери постигли не его одного. И поэтому именно сейчас между ними стало гораздо больше общего, чем когда-либо раньше.

– Бог с тобой, Серый. – Ленка машинально перекрестилась и повернулась к нему. – Разве все в нашей власти?

– Нуда, – усмехнулся он, – бог дал, бог взял...

– Не надо так, – прошептала Ленка, – это уже не смешно.

Только бы снова не зареветь, только бы не зареветь. Неясная тревога опять поднялась откуда-то снизу и подступила к самому горлу. Что я здесь делаю, что я здесь делаю?

– А хочешь, я дам тебе ценный совет? – нарушил тишину Серый. – На правах, скажем, старшего товарища.

– Хочу! – быстро, чтобы он не передумал, согласилась Ленка.

– Ехала бы ты домой, подруга, нечего тебе тут делать.

Он читает мои мысли, испугалась Ленка. Что я здесь делаю? А ничего не делаю!

Вслух же она возразила:

– Как это нечего? Я как-никак почетный гость.

– А что от тебя проку? Ты даже концерт не удосужилась до конца посмотреть.

– А от тебя что проку?

– За меня мальчики всю работу сделают, на мне только монтаж и какой-нибудь текст дурацкий. Ехала бы ты уже в Москву...

– Что я там не видела? – пожала плечами Ленка.

– А я в на твоем месте давно свалил, – преувеличенно бодро сказал Серый, – чем так себя мучить.

– Откуда тебе знать, мучаюсь я или нет?

– Так я же тебя подслушивал.

– И что?

– Да ты там такого наговорила... Камень бы не выдержал, покатился бы за тобой на край света.

– Слова, – покачала головой Ленка. – Все это только слова. Ничего они не значат.

– Послушай старика, он тебе плохого не пожелает, – настаивал Серый. – Поезжай в Москву, найди там своего Малыша и повтори ему это все открытым текстом.

– С каких это пор ты стал таким добреньким? – разозлилась Ленка.

– А долг у меня перед тобой, – сказал Серый. – Долг по счастью, понимаешь? Если я не смог, то, может быть, хотя бы твой Малыш...

– Да! Он такой! – засмеялась Ленка. – Он сможет!

– Он что, тоже перед тобой в чем-то виноват?

– А может, я виновата?

Ленка произнесла эту фразу и сама удивилась. А вдруг, действительно, я? Ушла такая гордая, такая непогрешимая, такая чистая, такая строгая, такая непрощающая...

– Может, и ты, – согласился с ней Серый, – но не повторяй моих ошибок, не закрывай дверь до конца, а то она сорвется с петель и вдарит тебе по морде, как мне сегодня...

Ленка прыснула в кулак:

– Я не хотела...

– Чего уж там, – улыбнулся Серый, – сам напросился.

В дверь соседнего номера затарабанили: «Открывайте, сволочи, хватит уже трахаться!»

Серый засмеялся:

– У всех одни и те же проблемы.

Ленка никак не отреагировала. Она молчала и, казалась, думала о чем-то своем.

– Ну мне пора, – поднялся Серый, но сам медлил, не уходил.

– Я не могу, – разжала губы Ленка.

– Что ты не можешь?

– Я лучше здесь останусь.

– Ну как хочешь, – сказал он как будто даже с облегчением. – Наше дело предложить, ваше – отказаться.

– Ты куда сейчас? – спросила Ленка.

– К Игорю, «велосипедовку» допивать.

– Только попробуй, гад. – Она подошла к нему и легонько стукнула его кулаком по лбу.

– Шучу. – Серый сделал несколько шагов к двери, но тут же вернулся и, заведя ей руки за спину, крепко поцеловал в губы.

– Не бойся, – смущенно улыбнулся он, – это я тебя как художник – художника.

Ленка ничего не ответила. Поцелуй был коротким, но она успела и вспомнить его и оценить.

– А что? Скажешь, не имею права? – спросил Серый, отойдя от нее на безопасное расстояние.

– Иди уже отсюда, – засмеялась Ленка, – тоже мне, старший товарищ.

Закрыв дверь за Серым, Ленка решила привести себя в порядок и прошла в ванную.

Она посмотрела на себя в зеркало и усмехнулась. Следы былой косметики на лице расплылись и померкли. Судя по черным ручейкам туши на щеках, она все-таки плакала.

На полке лежала косметичка Курочкиной. Ленка порылась в ней и вынула на свет божий помаду. Повертела ее в руках, понюхала и решила накрасить губы. Руки почему-то плохо слушались, и губы получились толстые и кривые. Не удовлетворившись увиденным, Ленка скорчила себе рожицу и снова взялась за помаду.

На этот раз она не стала заботиться о точности контура, напротив, зашла за него и развезла губы до самых ушей. Из зеркала на нее смотрел грустный лохматый клоун с красными, как у собаки-бассета, глазами.

Она достала из косметички огрызок черного карандаша и нарисовала себе брови. Одна бровь топорщилась домиком, а другая, наоборот, висела над ее правым глазом как канатная дорога. Общее выражение лица стало напоминать театральную маску: с одной стороны комедия, с другой – трагедия.

Как в жизни, подумала Ленка. Кому-то смех, кому-то слезы.

В дверь номера постучали. Ленка вздрогнула и, решив, что это вернулся Серый, побежала ему открывать.

На пороге стоял Эдик.

Увидев Ленку, он сначала отшатнулся, а потом заржал:

– Ой, Вань, смотри какие клоуны! Рот – хоть завязочки пришей...

– Ладно, проходи, – засмущалась Ленка, – я сейчас...

Она вернулась в ванную, включила на полную мощность воду и стала ожесточенно намыливать лицо.

– Представляешь, – закричал Эдик из комнаты, – они меня вчистую прокатили!

– Не слышу ничего! – прокричала в ответ Ленка. – У меня вода шумит.

Эдик вынул из-за пазухи бутылку водки и поставил ее на стол.

– Пить будешь? – спросил он у Ленки, когда она вышла из ванной.

– Не знаю.

Эдик достал из кармана яблоко и протянул ей:

– Самое красивое выбрал.

– Спасибо. – Ленка понюхала яблоко и положила его на стол.

Что я здесь делаю, снова подумала она.

– За что будем пить? – Эдик разлил водку по стаканам.

– За тебя, – коротко ответила Ленка.

– Почему за меня?

– А просто так.

– А может, лучше за нас? – предложил Эдик.

– Да не стоим мы того, – улыбнулась Ленка.

Эдик пожал плечами, но вступать в полемику не стал:

– Тогда за счастье?

– Давай за счастье, вот только где оно?




Глава 12



Когда Ленка с Эдиком добрались наконец до летнего кафе, в котором устроители конкурса организовали участникам небольшой банкет, праздник медленно, но верно шел на убыль. На столе оставались одни только яблоки и пиво. Причем пива было мало, а яблок много, и они, словно живые, перекатывались с места на место, как бильярдные шары, огибая пустые бутылки из-под водки, тарелки с остатками еды и опрокинутые пластиковые стаканчики.

– Жрите, пожалуйста, яблоки, – предложил Ленке местный текстильщик, – у меня на даче еще полтонны осталось, не пропадать же добру.

Ленка поблагодарила текстильщика и, взяв из его рук какой-то исполинский, больше похожий на дыню-колхозницу фрукт, тут же устроилась на предложенном Эдиком стуле.

Эдик расчистил пространство на столе и достал из кармана куртки водку, не допитую ими в гостинице.

– Продолжим?

– Если честно, то я уже больше не могу, – отказалась Ленка.

Она вертела в руках бесполезное яблоко, размышляя, какое бы ему найти применение: съесть его целиком было невозможно, резать жалко. Тогда она встала и вполне профессионально катнула яблоко по столу. Стол был длинный, как боулинговая дорожка, и яблоко, сбив по пути пару-тройку пустых кеглей, благополучно упало на пол и, прокатившись еще немного, стукнулось о корпус прислоненной к стене гитары. Гитара вякнула что-то тихое, качнулась и чуть было не потеряла равновесие, но Эдик вовремя вскочил и подхватил ее на руки.

– Ну ты даешь, – сказал он Ленке, – так же и убить можно.

– Извини, – виновато ответила она, – я не думала, что так получится.

Эдик ласково погладил гитару по корпусу, сделал несколько пробных аккордов и вдруг негромко, так, чтоб его могла слышать только Ленка, запел:
		Падают яблоки, осень медовая



		С вкусом твоих зацелованных губ,



		Падают яблоки, осень бедовая,



		И далеко до метелей и вьюг.








– Не «с вкусом», а «со вкусом», – прошептала Ленка.

Она поправила его машинально, не желая ни укорить, ни обидеть, но Эдик услышал ее шепот и оборвал песню на полуслове:

– Что еще не так?

Ленка вдруг погрозила ему пальцем:

– Еще «губ» и «вьюг» – не рифма.

– Еще что? – продолжал допытываться Эдик.

– А в остальном все ништяк. Слезу прошибает, – похвалила его Ленка.

– Издеваешься?

– Отнюдь.

– Нет, ты мне скажи, – не унимался Эдик, – если все, как ты говоришь, ништяк, то почему мы с тобой здесь, а они там?

– Кто «они», Эдичка?

– Судьи! И лауреаты так называемые.

– А судьи – кто?

– Хороший вопрос! – обрадовался Эдик. – Я бы даже сказал вечный. «А судьи кто?» Хорошо. Понимаешь!

– Ну и успокойся. – Ленка обняла его за шею. – Как там у тебя? «Падают яблоки... осень медовая...» Нет, правда, так здорово, что я сейчас просто заплачу.

На этот раз Ленка добровольно потянулась за самым красивым красным яблоком, но оно вывернулось из-под ее пальцев и быстро-быстро покатилось на противоположную сторону стола.

– Нажралась, – тихо констатировала Ленка и громко прибавила: – Ну и что?

– Что «ну и что»? – не понял Эдик.

– Нажралась, говорю. Ну и что?

– Действительно, ну и что? – Эдик, чуть отстранившись от Ленки, пристально на нее посмотрел. – Красивая ты баба, Ленка. С таким счастьем – и на свободе. Как тебе это удается, ты знаешь, нет?

– Нет! – честно призналась Ленка.

– Врешь, знаешь!

– Нет! – настаивала Ленка.

– Что «нет»? – засмеялся он. – «Нет» в смысле – «нет», или «нет» в смысле – «да»?

– О Эдик! Я была моложе, я лучше, может, и была. А сейчас уже давно и беспросветно «нет».

– Дура ты и не лечишься.

– А вот это – «да»! – обрадовалась Ленка. – Эдик, я такая дура, что ты даже представить себе не можешь!

– Слушай! Я больше не могу! – не выдержал Эдик. – Я от тебя балдею!

Он взял Ленку за плечи и, развернув к себе, попытался поцеловать.

Ленка виртуозно выкрутилась из его объятий и отвернулась.

– Типа «не дари поцелуя без любви»... – попытался съязвить Эдик.

– Не смеши меня.

– Тогда что? – раздраженно спросил Эдик.

– Я не знаю, – тихо ответила Ленка.

– Ну так пойдем танцевать, – неожиданно предложил он. – Хоть поприжиматься к тебе можно?

– Что ты! – испугалась Ленка и замахала руками. – У меня ноги совсем ватные. Я упаду на самом ровном месте.

– С чего бы это тебя так разморило?

– Сама удивляюсь, водка, наверное, паленая была. Голова работает, как бы все соображаю, а реакция неадекватная. Язык будто сам по себе шевелится, а ноги, наоборот, молчат. То есть стоят. То есть шевелятся, но как-то тоже сами, без меня...

– Бедная моя, тебе надо подвигаться, – посочувствовал ей Эдик, – кровь разогнать. Пойдем хоть потопчемся под музыку.

– Ты так думаешь? – Ленка посмотрела на него с надеждой, но осталась сидеть на месте.

– Я так знаю.

Эдик встал и помог ей подняться. Они постояли немного, тесно прижавшись друг к другу, а потом медленно и как-то неохотно двинулись по направлению к эстраде.

Добравшись до середины круга, они остановились, снова обнялись и попытались было хотя бы покачаться в такт музыке, но она неожиданно оборвалась, и все по-настоящему танцевавшие пары стали расходиться.

– Вот так всегда! – топнула ногой Ленка. – Куда ни кинь – везде западло! А главное... – Она угрожающе затрясла в воздухе указательным пальцем, как будто собиралась кого-то пристыдить или привлечь чье-то внимание... – Очень хочется писать...

– Идем, горе мое, – засмеялся Эдик, – я провожу тебя куда надо.

Они вышли из кафе и прямо по газону двинулись к каким-то дальним кустам.

– Тебе налево, мне направо, встречаемся посередине, – сказал Эдик и скрылся в темноте.

– Говорили люди добрые, не пей неизвестную водку, – ворчала Ленка, устраиваясь поудобнее, – а также шампанское и коньяк.

Издалека доносилась музыка и одинокий, какой-то бесконечный во времени и пространстве истеричный женский смех.

Кому-то весело, думала Ленка, а мне плохо. Так плохо, что я, может быть, прямо здесь и сейчас умру.

– Эдик, мне так нехорошо, спаси меня, Эдик! – застонала она, выбираясь из кустов.

– Давай немого погуляем, – предложил он. – Ты подышишь свежим воздухом, и сразу станет легче.

Ленка постояла немного в нерешительности, потом оперлась на руку Эдика, и они медленно пошли на свет фонарей.

Гуляли молча и неторопливо. Ленкина голова постепенно светлела, а мысли сосредоточивались на происходящем.

К ночи резко похолодало, звезды спрятались за тучи, и стал накрапывать мелкий мерзопакостный дождь. Ленка присмотрелась к нему в свете фонарей и заметила, что дождь на самом-то деле был совсем и не дождь. С неба падали малюсенькие юркие снежинки и тонким слоем пыли ложились на траву. Ленка не могла поверить, что еще утром она лежала на такой же вот траве и грелась на солнышке.

Какая-то нечеловеческая усталость навалилась ей на плечи, и она пожалела, что послушалась Эдика и пошла на этот чертов банкет. Если бы не этот приставучий ковбой, Ленка бы до самого утра не высунула носа из своего номера, а на рассвете благополучно села в автобус и уехала в Москву. А теперь она как дура вынуждена гулять тут по лужам в компании хоть и симпатичного, но совершенно бесполезного кавалера, чтобы наконец понять, до какой степени она вымотана.

Зачем только Эдик после объявления результатов конкурса покинул Курочкину и вернулся к Ленке зализывать раны!

Ясное дело, ему страшно обидно, что его не было ни в одной номинации, даже приз зрительских симпатий и тот достался какому-то светловолосому пареньку из Рязани, но при чем тут Ленка? Набил бы лучше морду всему составу жюри, а заодно и лауреатам... Да только те квасили в другом, закрытом от посторонних глаз помещении...

– Эдик, а хочешь я тебя поцелую? – спросила Ленка, почти по настоящему испытывая к Эдику чувство легкой, не до конца созревшей жалости.

– Не хочу, – сердито ответил Эдик.

– А почему это? – удивилась Ленка.

– Не хочу и все! – отрезал он.

– Ну и дурак! – Ленка сделала вид, что обиделась.

Эдик неожиданно развернулся, ухватился обеими руками за воротник ее куртки и, притянув Ленку к себе, впился ей в губы. Не то кусая ее, не то целуя, он всем телом давил на нее, и она, слабо перебирая ногами, стала отступать куда-то назад, пока не оперлась спиной о широкий ствол неизвестного мрачного дерева.

Да и сам Эдик был как саксаул, твердый и тяжелый. Все сильнее прижимая Ленку к мокрому стволу, он каким-то странным образом ухитрялся выполнять под ее юбкой точные, доведенные до автоматизма движения, продвигаясь к намеченной цели вдумчиво и аккуратно. И чем больше Ленка противилась, тем сильнее он заталкивал ей в рот свой длинный, горячий и какой-то острый на вкус язык. Она медленно слабела и, становясь мягкой и податливой, как тряпичная кукла, почти и не дергалась.

– Хочешь, точно знаю, хочешь, – задыхался Эдик, – хочешь, но молчишь. Давно у тебя мужика не было? Давно?

– Давно, – прошептала Ленка.

– Ну так что же ты... Вымучила меня совсем.

– Я не хочу здесь... Не хочу так... – хватаясь за эту причину как за соломинку, закричала Ленка.

– А как ты хочешь? Как тебе надо? – тоже закричал Эдик.

– Не здесь, Эдик, не сейчас! Не сейчас! Не сейчас! – повторяла она как заведенная, пытаясь высвободиться из его объятий.

– А если завтра, в Москве? Ты придешь ко мне?

– Да!

– Не обманешь?

– Нет.

– Ты хочешь меня?

– Да!

– А если я тебя изнасилую?

– Да!

– А если я тебя изнасилую, а потом убью?

– Да!

– А ты слышишь, что я тебе говорю?

– Да! Да! Да! – заорала Ленка и, воспользовавшись его кратким замешательством, развернулась и что было силы ударила его ладонью по лицу.

Эдик отпрянул от нее и неожиданно расхохотался:

– Так бы сразу и сказала.

Ленка осталась стоять, привалившись спиной к дереву. Она попыталась поправить прическу, но пальцы рук предательски дрожали и никак не могли собрать в узел рассыпавшиеся по плечам волосы.

Лучше бы он сделал это, подумала Ленка. Лучше бы он сделал это сейчас. Как бы было хорошо. Как давно, на самом деле, этого не было. Но я не люблю его! При чем здесь любовь? Если я просто его хочу, а он хочет меня? Прямо здесь на траве. В снегу и в грязи. Пусть бы он вбил меня в землю несколькими ударами и оставил там умирать. Под листьями, под снегом. Пусть бы было так. Но я его не люблю! При чем здесь любовь, когда просто хочется трахаться. Может же человеку хотеться есть, спать, пить? При чем здесь любовь? Что я ношусь с ней как сумасшедшая? Она не нужна мне! Я не нужна ей. Мы сыты друг другом по горло. Навсегда. Но тела пятая подпольная колонна всегда готова и к подрыву склонна моих устоев! Ненавижу! Просто очень хочется! Очень хочется просто. Остро! Ну как же все здорово! Программа минимум сама собой претворяется в жизнь. Бедный, бедный использованный мною Эдик. Ты – number one.

– Ну как ты? В порядке? – спросил Эдик и снова заржал.

– В полном, – ответила Ленка, отряхиваясь.

– И головка не болит, и блевать не хочется?

– И головка не болит, и ничего уже не хочется.

Ленка вдохнула в себя побольше воздуха и окончательно поняла, что хмель растворился в ней почти без остатка, голова перестала болеть, и мысли просветлели. Если бы не противно шуршащая сухость во рту и не совершенно замерзшие ноги, она чувствовала бы себя вполне сносно.

– Пойдем обратно, – предложила Ленка, – холодно, да и пить очень хочется.

– Как скажешь, дорогая, – легко согласился Эдик и, обняв Ленку за плечи, повел в сторону кафе.

* * *



Их долгого отсутствия никто не заметил.

На эстраде выступала новая молодежная команда с аккордеоном, скрипкой и контрабасом. Здоровый обезьяноподобный парень, чем-то смахивающий на молодого Челентано, щипал толстыми пальцами струны и пел очень низким, возбуждающим голосом: «Я вас любил, любовь еще, быть может, в моей душе угасла не совсем...»

Из лагеря лауреатов пришел Игорь и, увидев Ленку, издали помахал ей рукой. Его тут же окружили подтанцовщицы, и он, упирающийся, но довольный, пошел с ними в сторону эстрады.

– А сейчас, дамы и господа, минуточку внимания! – Местный конферансье сделал значительное лицо. – Впервые на нашей провинциальной сцене любимец публики и одновременно член нашего уважаемого жюри – Игорь Кузнецов! Встречаем!

Игорь скромно стоял в уголке и, улыбаясь в усы, подкручивал колки на гитаре. Потом вышел к микрофону и подал знак аккордеонисту. Тот, как будто всю жизнь только тем и занимался, что подыгрывал любимцу публики, довольно бодро начал. И Игорь запел:
		Оксана, Оксана, Оксана!



		Твой голос звучит непрестанно!



		А поезд идет...








Гитара под его пальцами дребезжала, как банджо, ему порой не хватало дыхания, но внутренний посыл, энергия и здоровый темперамент наполняли радостью всех вокруг.

На танцевальной площадке тут же образовалась толпа, сначала все захлопали в такт, потом подхватили песню и запели уже хором: Оксана, Оксана, Оксана...

По просьбе слушателей Игорь спел еще несколько своих нетленок и под бурные и продолжительные аплодисменты спустился в зал.

На столах откуда ни возьмись снова появилась водка, все выпили и дружно захрустели яблоками.

– Жрите яблоки! – не унимался текстильщик. – Жрите! У меня их еще есть!

Одно яблоко на другом конце стола, за которым сидела Ленка, слабо дернулось и покатилось прямо на нее. Ленка растерялась на долю секунды, хотела было его поймать, но раздумала и уступила яблоку дорогу. Оно докатилось до края стола и с тупым звуком упало на землю.

Кто-то сзади обнял Ленку за шею и горячо зашептал на ухо:

– А как ты думаешь, сколько твоему Серому лет?

Ленка оглянулась и увидела Курочкину. В общем и целом, Любка была еще во вполне здравом уме и крепкой памяти. Но почему-то только сейчас Ленка заметила, что она как две капли воды похожа на одну известную исполнительницу бардовских шлягеров. Такие же ясные глаза, такие же светлые волосы, такой же насыщенный, яркий, зовущий на приключенья голос, типа давай всех наших мужиков соберем и невинно споем Окуджаву.

– Наверное, где-то за пятьдесят, – машинально ответила Ленка и, спохватившись, спросила: – А тебе-то зачем?

– А как ты считаешь, он еще того?

– Чего «того»?

– Ну, его еще можно прислонить к теплой стене и получить удовольствие?

– Остынь, подруга, – усмехнулась Ленка, – это не твоего ума ягода.

– А это мы сейчас проверим, – решительно сказала Любка и отползла.

Ленка посмотрела ей вслед и заметила Серого. Он сидел за соседним столиком с незнакомой и очень интересной женщиной. Та быстро и как-то очень интимно шептала ему что-то на ухо, а он одобрительно качал головой и улыбался.

Ленка резко отвернулась и тут же встретилась глазами с Эдиком. Он глядел на нее насмешливо и одновременно понимающе. Потом взял в руки гитару и очень к месту запел:
		Порой любовь тебя обманет,



		Порой не стоит ею дорожить,



		Порой она печалью станет...








Голос у него был мягкий, обволакивающий, пробирающий буквально до печенок. Если бы существовал секс по телефону для женщин и Эд работал бы там мальчиком по вызову, то ему бы вряд ли пришлось страдать от недостатка барышень, желающих с ним тесно пообщаться.

И Ленка тоже возжелала, и тоже повелась, и сразу каждая нота стала отдаваться в ней ответной благодарной волной. Глаза ее затуманились, она сначала тихонечко, а потом все смелее и громче стала ему подпевать.

Эдик посмотрел на нее удивленно, довольно закачал головой и уже не отводил с Ленки взгляда, поддерживая ее и помогая ей справиться с врожденной и тщательно скрываемой робостью. Он поднялся со стула и принялся в такт музыки раскачиваться на своих кривых джигитских ногах. Ленка тоже поднялась и встала рядом лицом к лицу. Они пели на редкость слаженно и уже громко, не стесняясь, а все вокруг повернулись к ним и слушали затаив дыхание.

Лучше этой песни о любви Ленка не знала и жалела, что ей самой за всю ее небогатую песенную карьеру ничего подобного написать не удалось, и одновременно радовалась, что Эдик ее так точно понял, поддержал и дал свободно вылиться всему тому, что угнетало ее и тревожило.

Им долго и дружно аплодировали. Ленка, раскланиваясь на все четыре стороны, искала глазами Серого. Женщина, которая десять минут назад что-то шептала ему на ухо, сидела на своем месте одна.

К Ленке подбежал изнемогающий от своего невостребованного гостеприимства текстильщик:

– Ну раз вы больше не хотите жрать яблоки, – с придыханием начал он, – то я тогда не знаю. Домой их заберите, что ли. Детям, мужьям...

– Успокойся мужик, – миролюбиво похлопал его по плечу Игорь.

Ему все-таки удалось освободиться от благодарных слушательниц и подойти к Ленке.

– Да я и сам не знаю, – развел руками текстильщик, – что-то я нервный какой-то стал последнее время, суетливый...

– Ну иди, мой хороший, отдохни где-нибудь, – сказал Игорь.

– А можно я с вами посижу? – не отставал текстильщик.

– Нет уж, извини, у нас тут чисто деловой разговор, – ответил Игорь и, развернув мужика за плечи, легонько подтолкнул в спину: – Иди, родной, поухаживай за девушками, я бы на твоем месте не упустил такой возможности.

– Наверное, это старость, – засмеялась Ленка, – даже за девушками поухаживать не можешь.

– Типун тебе на язык! – Игорь уселся рядом с ней. – Какой же я старый. Я еще молодой. А ты почему-то не хочешь в этом убедиться.

– Убедиться экспериментальным путем? – поинтересовалась Ленка, подумав про себя, что вдали от дома даже на самых примерных отцов семейств нападает игривое настроение.

– Ну да! – обрадовался Игорь. – Как это в нашей последней песне поется? Напомни мне.

– Я провожу эксперимент один-единственный, ты подготовлен, разогрет, такой таинственный, не все тебе цветочки мять, и я побалуюсь... – подсказала Ленка.

– Так что же ты! Давай побалуемся вместе.

На ловца и зверь бежит. По намеченному Ленкой плану Игорь должен был стать вторым номером ее программы.

– Так как насчет яблок? – Неугомонный текстильщик склонялся над Ленкой плакучей ивой и услужливо улыбался.

Ленка глянула на его красное веснушчатое лицо и поняла, что ее миссия невыполнима в принципе.

– Иди отсюда! – вспылил Игорь.

– Оставь его, – попросила Ленка, – он же от всей души.

Текстильщик смотрел на Игоря глазами побитой собаки и не трогался с места. Игорь переставил свой стул так, чтобы не видеть его и снова обратился к Ленке:

– А не пройти ли нам в номера?

Ленка, ни разу не видевшая Игоря пьяным, наконец поняла, что, видимо, «велосипедовка» и его не пощадила.

– Знаешь, что я тебе скажу, дорогой мой, любимый мой Игорек! – начала Ленка, отодвигаясь от него подальше. – Мы с тобой сколько лет знакомы?

Игорь уставился на свои пальцы, пошевелил ими и, сделав из них какую-то неприличную фигуру, уверенно произнес:

– Лет шесть, не меньше.

– Так вот. Если это не случилось за предыдущие пять-шесть лет и не продвинулось вглубь ни на йоту, значит, так оно и должно быть.

– Что должно быть? – не понял Игорь.

– Как говорится, раньше хорошо не трахались, незачем и начинать.

– Дура ты Ленка, – заржал Игорь, – и принципы у тебя устарелые.

– Я не просто дура, Игорь, я дура порядочная, – миролюбиво ответила Ленка, – и если мне твоя Оля – лучшая подруга, то и ты мне только друг, и не больше.

– Все равно – дура, – настаивал Игорь.

– А может, ты и прав... В последнее время меня все кому не лень дурой называют.

– Вот видишь! – радостно воскликнул Игорь. – Значит, в этом есть доля истины.

– Наверное, – согласилась Ленка, – но ведь обидно!

– Ничего обидного тут нет. Баба должна быть дурой. А если она не дура, то, стало быть, все равно дура!

– Почему это?

– Потому что умных женщин мужики боятся и обходят стороной. А в нашей благословенной стране мужик в дефиците. Так что если хочешь иметь дефицит – притворяйся.

– А я что, по-твоему, делаю? – усмехнулась Ленка.

Игорь засмеялся и полез целоваться.

– Съешь лучше яблоко, – отбивалась она.

– Да я их не то что есть, я их видеть не могу.

Эдик, оставлявший их на время, вернулся и церемонно попросил у Игоря разрешения пригласить Ленку на танец.

Игорь завозражал, попытался встать, что-то пошутил про корову, которая нужна ему самому, но тут же рухнул на стул и устало махнул рукой.

Ленка поднялась с места, поцеловала Игоря в лысину и пошла за Эдиком.

В толпе танцующих почувствовалось едва заметное оживление.

Сначала Ленка обратила внимание только на ослепительно-розовые кружева, а только потом на их обладательницу. Во всей своей невозможной красе навстречу им продвигалась Курочкина. Рассекая людские волны, она бестолково размахивала над головой серебристым палантином и своим решительным видом напоминала рыбу лосось, упрямо идущую на нерест.

– А вот и я! – издалека завопила Курочкина.

Только теперь Ленка заметила, что та была не одна. Пробираясь по проходу между столиков, Любка тащила за руку дедушку лет девяноста пяти, который все время спотыкался и беспомощно оглядывался по сторонам.

При ближайшем рассмотрении оказалось, что дед был еще даже очень ничего и выглядел вполне импозантно. На нем отлично сидел хорошо потасканный, красный бандитский пиджак, несвежая белая рубашка была аккуратно застегнута на все пуговицы, и даже редкие седые космы, стянутые на затылке простой аптекарской резинкой, смотрелись вполне по-рокерски.

– Подумайте только, – затараторила Любка, – я нашла его прямо у нашей гостиницы. Он стоял такой гордый и одинокий, а все эти бессовестные люди проходили мимо, и только я одна не смогла бросить человека на произвол судьбы.

Музыка кончилась, и вся компания снова направилась к столам.

– Дед, ты откуда? – спросил Эдик, разливая водку.

– Я убит подо Ржевом, – с достоинством ответил дед и, никого не дожидаясь, профессионально опрокинул в себя содержимое пластикового стаканчика.

– Уважаю, – сказал Эдик и налил ему еще.

Дед опять не заставил себя ждать.

Эдик помедлил и снова наполнил его стакан:

– А где же твои ордена, дед?

– А ордена мои, сынок, в кармане.

– А почему не на груди?

– А чтоб не сперли.

– И это правильно, – кивнул Эдик и отвернулся, потеряв к деду всякий интерес.

Курочкина нервно ерзала на месте, словно ей не терпелось поведать Ленке какую-то страшную тайну. Улучив подходящий момент, Любка нагнулась к ней и страстно зашептала:

– Сколько, ты говоришь, твоему Серому лет?

– Ты же у меня уже спрашивала, – напряглась Ленка.

– А если точнее? – настаивала Любка.

– Лет пятьдесят пять, пятьдесят семь...

– Надо же! – восхитилась Курочкина. – Почти пенсионер, а как трахается!

– Когда ты успела? – не поверила своим ушам Ленка.

– А тока шо, – довольно заржала Курочкина.

Эдик, несмотря на Любкину конспирацию, слышал весь разговор от начала и до конца.

– Врешь ты все, Курочкина, врешь и не краснеешь, – встрял он, искоса взглянув на Ленку.

– Я вру? – возмутилась Любка. – Вы что, не видите, я вся переодетая! Он же мне даже молнию на джинсах сломал! Только чудом не убил. Я даже посопротивляться как следует не успела.

– Чего ты не успела? – переспросил Эдик.

– По-со-про-ти-вляться! – отчеканила Любка. – Набросился с таким, знаете, восторгом! С такой жадностью! С таким упоением...

– А может, у нее ранний климакс? – обратился Эдик к Ленке. – Сумасшедшие гормоны, зверский аппетит, потливость?

– Дурное дело нехитрое, – еле слышно сказала Ленка и почувствовала, как у нее затряслись губы.

– А нечего было на двух стульях сидеть, – огрызнулась Курочкина, – и сама не пользуется и другим не дает.

– Не дает! – повторил за Курочкиной дед и со всей силы ударил кулаком по столу.

– Вот видите! – обрадовалась Курочкина. – Сразу видно, что человек отогрелся моим теплом и любовью и тем же мне отвечает.

– Наливай! – скомандовала Ленка Эдику и тут же отвернулась, чтобы он не заметил выступивших у нее на глазах слез.

Что со мной происходит, не понимала Ленка. Что я трясусь как лист пред травой? Чем она меня так уела? Или это не она? Конечно, не она. Серый! Как он мог? После всего, что между нами было. Но при чем здесь он? Он волен делать все, что ему заблагорассудится. Наконец волен! Свободен безгранично! Но бог видит, я в этой свободе не виновата. Я этого не хотела изо всех сил. Я даже представить не могла... Всем – только хорошего, и пусть все будет как будет. Его Катя портфель за ним носила, а что я? Я бы тоже хохотала над своей обосранной жизнью. Я бы тоже не простила... Что я говорю?! При чем здесь я? А Серый, гад, каков? Веселый, блин, вдовец! Или, наоборот, невеселый? И эти постельные радости только от обиды, от отчаянья? Отчаявшийся Серый? А почему бы и нет? Ему нужна моя помощь. Кто, если не я? Но я не могу больше здесь оставаться, мне надо в Москву! Теперь-то я точно знаю, что мне нужно ехать в Москву. Серый сказал, что мне туда надо! А сам? Как художник художника! Так, что мурашки по телу. Что я тут делаю, господи? Правильно сказала Курочкина, на двух стульях сижу...

Зал заметно опустел, каждый, кто хотел спеть, уже это сделал, оркестр затих, и даже конферансье нигде не было видно. На сцену вышел местный диджей и включил старый, видавший виды магнитофон. Зазвучало танго.

Курочкина вскочила, обвела ястребиным взглядом зал и, выбрав себе последнюю на этом празднике жизни жертву, двинулась по направлению к ней.

За дальним столиком в полном одиночестве сидел молодой бородатый парень. Ленка слышала от кого-то, что этот бородач, несмотря на свою молодость, был известным бизнесменом, королем местных бензоколонок и по совместительству еще и спонсором конкурса.

Надо отдать ему должное, упирался он отчаянно, но Курочкина была проворней. Сначала руки, а потом и ноги стали летать над ее головой, словно четыре смешные птицы, и бензоколонщику ничего не оставалось делать, как только принять ее вызов. Потоптавшись какое-то время рядом, он от греха подальше отошел в сторону, а Любка, не сразу заметив его отсутствие, продолжала развлекать публику в одиночестве.

Растянута она была профессионально, и вскоре ее нескромные па стали напоминать движения матерой физкультурницы. Любка пару раз прошлась по залу колесом, прогнулась в мостик из позиции стоя, упала, сделала кувырок через голову и по-пластунски поползла прямо на бензоколощика. Бензоколонщик пятился до тех пор, пока не уперся спиной в стену. Любка настигла его, ухватилась мертвой хваткой за ногу, приподнялась и стала пытаться зубами расстегнуть ремень на его брюках.

Зал стонал от смеха, король слабо отбрыкивался. И неизвестно, удалось бы бедному мужику отбиться от Курочкиной, но музыка внезапно кончилась, и Любка, потеряв к своей жертве всякий интерес, направилась к выходу.

Потом она что-то вспомнила, вернулась, сняла со спинки стула серебряный палантин, и тут ее взгляд остановился на Эдике. Любкино лицо тут же оживилось, движения стали более осмысленными, и она, намотав на шею Эдика свою роскошную удавку, потянула его за собой.

Снова заиграло танго, вокруг послышались аплодисменты, и Эдик, наученный чужим неудачным опытом, отказать Курочкиной не рискнул. Церемонно раскланявшись на все четыре стороны, он звонко щелкнул каблуками и последовал вслед за ней.

В отличие от бородача, Эд легко с Любкой справился, и их танец мог бы даже произвести вполне благоприятное впечатление, если бы не скомканный финал. Музыка еще не стихла, но Любка на что-то разозлилась и набросилась на Эдика с кулаками.

Ее быстренько оттащили. Она захохотала. Потом зарыдала и пошла искать утешения у бензоколонщика.

Эдик вернулся к Ленке и сел рядом.

– Как ты, – спросила Ленка, – живой?

– Да вроде, – ответил Эдик, – а ты как?

– Хорошо, – соврала она.

– Не замерзла?

– Замерзла.

– Пить будешь?

– А разве что-нибудь осталось?

– Сиди здесь. Я сейчас принесу.

Эдик ушел в глубь помещения и скрылся за дверями уже не работающего в столь поздний час буфета.

Ленку мгновенно опять начали терзать неразрешимые вопросы. Зачем я здесь? Что вообще здесь делают все эти люди? Что может мне помешать встать и уйти? Добраться до гостиницы, собрать свои манатки и рвануть в Москву. Или мне все-таки нужно остаться? Или я еще нужна здесь? Помогите, люди добрые, решение принять. Господи мой Боже, Богородица пресвятая, хоть вы дайте знак!

Напротив сидел бородатый бензоколонщик. Рядом на стуле, положив голову ему на колени, мирно посапывала Курочкина.

– Хотите, я отвезу вас в Москву? – прокричал он Ленке через все столы.

Вот оно, подумала Ленка, свершилось! По щучьему велению, по моему хотению. Провидение, оно такое, оно не подведет, оно подскажет, под спинку подтолкнет, под белы рученьки в охапку... В Москву, сестры мои, в Москву! Будем работать и работать как проклятые. Ковать свое скромное счастье. Какое облегчение, как камень с души... Я найду тебя, Малыш, я тебя из-под земли достану! Карлсон такой! Карлсон все может! Жужжи-жужжи, моторчик резвый, неси меня скорей через тридевять земель!

– Хочу! – Ленка резко вскочила с места и тут же снова села. Ноги были совершенно ватные и почти не слушались ее.

– Подождите пару минут, – воспользовался паузой бензоколонщик, – я только пристрою вашу подругу...

Он взял Любку на руки и бережно, как маленького ребенка, перенес на близстоящий диван. Курочкина слабо хрюкнула во сне и отвернулась лицом к стенке.

Парень подошел к Ленке и подал ей руку, чтобы она, вставая, могла опереться на нее. Но Ленка, не трогаясь с места, потрясла ее с чувством глубокого удовлетворения:

– Меня зовут Лена, а вас?

– Андрей.

– Ну просто очень, очень, очень...

– И мне тоже очень приятно.

– Так что же мы с вами тут стоим? Верней, сидим? – Ленка решительно поднялась, опершись на его руку.

За воротами парка их ждал маленький, неизвестной породы джип. Андрей открыл перед Ленкой дверь, но она, прежде чем упасть на переднее сиденье, почему-то оглянулась и увидела яблоко, которое катилось за ней следом.

– Бедное, как ты здесь оказалось? – пробормотала Ленка и подумала, что в последнее время мужики и яблоки всех мастей преследуют ее с маниакальным постоянством.

Когда яблоко поравнялось с ней, она подняла его и, пытаясь согреть, часто-часто на него задышала.

– Почему я медлю? – Ленка говорила сама с собой, и то ли от звенящей высоты своего голоса, то ли от холода, ставшего еще более ощутимым, она вдруг почувствовала, что ее снова охватило внутреннее какое-то истеричное беспокойство. Что я делаю? Зачем? Уж так ли сильно надо мне в эту Москву? Кто меня там ждет? Кому я нужна?

Она зябко повела плечами и беспомощно посмотрела на Андрея.

Андрей тоже смотрел на нее молча, и она, не зная, что ей делать и как себя вести, просто виновато улыбнулась ему.

Ну еще, еще, хотя бы что-нибудь! Какой-нибудь слабый намек, подтверждение! Почему ноги-то не идут? Почему они теперь сопротивляются? Или это искушение было? И передо мной вовсе не бензоколонщик? Откуда он взялся? Выскочил как из-под земли. Весь из нефти и газа.

В этот момент она ощутила, как резко, словно от чужого настойчивого взгляда похолодела ее спина. Ленка поняла совершенно ясно, что из самой глубины парка за ней зорко наблюдают чьи-то глаза. И Андрей здесь совсем ни при чем. Пристальное внимание именно этих глаз и одновременно мертвый и какой-то нездешний покой – вот что напрягало ее последние несколько минут и мешало принять окончательное решение.

Ленка втянула голову в плечи и медленно обернулась.

Прямо на земле, прислонясь спиной к парковой ограде, сидел убитый подо Ржевом дед. Одна его рука с беспомощно разжатыми пальцами лежала на снегу, другая покоилась на груди.

Вот и все, подумала Ленка, дождалась.

Прощай, как говорится, любимый город.

И ранней порой, мелькнет за кормой... Какой-то платок...

– Что же ты наделал, дед? – шепотом спросила Ленка.

Яблоко выпало из ее рук и, смешно подскакивая на кочках, покатилось в сторону дороги.