Один неверный шаг
Наталья Деомидовна Парыгина








Сергей Александрович Королев — главный персонаж повести «Один неверный шаг» — способный инженер и счастливый семьянин. Все хорошо у него в жизни, и начинает Сергею Александровичу казаться, что он один добился успешной работы цеха, а другие люди — просто исполнители его воли и не стоит с ними считаться.

Случается еще, что у иных руководителей кружится от успехов голова. А когда теряет человек связь с коллективом и начинает думать, что ему все дозволено, — тут легко оступиться, совершить нечестный поступок… Это и происходит с начальником цеха Королевым.

Книга Н. Д. Парыгиной включает также юмористическую повесть «Отдых у моря» и несколько рассказов о людях труда, о высокой нравственной требовательности к человеку сегодняшнего дня.









Н. Д. Парыгина

Один неверный шаг










Ночной разговор


Что-то душно, Таня. Я, пожалуй, открою окно.

— Да, открой.

— А Леночку не продует?

— Нет. Повесь на всякий случай плед на спинку кроватки.

— Этот?

— Ну да.

— Ночь хороша. Встань, посмотри, как завод светится.

— Наверное, так же, как вчера.

— Нет, не так. Встань, Таня!

— Иду. Правда, не так. Сегодня ночь темнее, луны нет.

— А в городе уже мало огней. Почти все спят.

— Тебе тоже завтра рано вставать, Сережа.

— Ничего. Ты знаешь, Авдонин уходит на пенсию.

— Вот как! И кого же на его место? Пойдем, ляжем, а то дрогнется.

— Пойдем. Еще не знаю. Левицкий предоставил мне право выбора. Подумай, говорит. Заместитель — твоя правая рука, ты и решай.

— Ты решил?

— Нет. У всех людей есть свои недостатки. Долинин умный, энергичный, но чересчур резкий. Совершенно лишен пластичности, как чугунный.

— А по-моему, это хорошо. Такие люди всегда говорят правду в глаза. Тебе ведь нужен не дипломат, а заместитель.

— Всякий руководитель должен быть немножко дипломатом.

— Ты думаешь?

— Храпов тоже не глупый.

— Ты же говорил, что он подхалим.

— Какая у тебя нежная кожа, Таня. Двенадцать лет с тобой живу и все удивляюсь.

— Авдонин доволен, что идет на пенсию?

— Не знаю. Такой же ходит хмурый, как всегда.

— У меня его девочка учится.

— Ты что-то путаешь. У Авдонина нет никакой девочки.

— Да не Авдонина, а Храпова. В шестом классе. Он однажды на родительском собрании выступал. Говорил минут пятнадцать, слов выпустил, наверное, миллион, а о чем говорил — так и не поняли.

— Ну, он не оратор, но в производстве разбирается. Ты хочешь спать?

— Нет. У меня завтра только два урока, пойду к двенадцати.

— Пустая башка!

— Моя?

— Да нет. Моя. Я же забыл сказать тебе самое главное. У нас в завкоме есть две путевки в Артек.

— Как? В самый настоящий Артек?

— Вот именно. В самый настоящий. Одну, правда, уже взял Левицкий. А одна свободна. Я просил придержать для Павлика…

— Павлик — в Артеке? Даже не представляю. Крым… Берег Черного моря, и наш курносый мальчишка…

— Здорово, да?

— Да.

— Путевка, правда, дорогая.

— Можно занять денег. Зря мы, наверное, купили эту мебель. Теперь немного трудновато. Мне обязательно надо бы к зиме новую шубку.

— Ничего. Постараюсь подработать. Какую-нибудь рационализацию двину…

— Артек… Красиво звучит. Наверное, там чудесно.

— Значит, я беру путевку. Ты не говори Павлику. Я сам скажу. Или вместе… Почему ты молчишь, Таня? Ну, скажи ему, если хочешь, сама.

— Не в том дело. Я думаю, Сережа…

— О чем ты думаешь, Таня?

— Ты знаешь, он вчера подрался. Я не хотела тебе говорить, ты поздно пришел, устал…

— Ну и что же? Мальчишки всегда дерутся.

— Он побил мальчика, который слабее его. Тот заплакал и сказал, что пожалуется отцу. И знаешь, что ответил Павлик?

— Ну?

— «Мой папа начальник цеха, и его все боятся, и твой папа тоже боится…»

— Ха-ха-ха… Это кому же он так?

— Вите Пономареву.

— А-а…

— Что-то Леночка ворочается. Посмотри, она не раскинулась?

— Нет, укрыта. Я мальчишкой тоже мечтал поехать в Артек. Не пришлось.

— Он вообще в последнее время стал какой-то заносчивый. Я тебе рассказывала, как он нагрубил Анне Павловне… И меня даже часто не слушается.

— Ну вот съездит в Артек, поумнеет.

— Понимаешь, Сережа… Дело в том, что… Ты только не подумай, что это из-за шубы, я вполне могу еще год проходить в старой. И вообще с деньгами мы обойдемся, я не жалею денег для Павлика, ты сам знаешь, к дню рождения мы купили ему фотоаппарат…

— Парень заслужил этот подарок. И Артек тоже. Он отлично учится.

— Это верно. Но меня вот что беспокоит… Ты не обижайся, но, по-моему, ты слишком много носишься с Павликом, слишком подчеркиваешь его не ахти какие заслуги. Отлично учится? Ну и что? Многие ребята живут в более трудных условиях и отлично учатся. Я боюсь, что это зазнайство в нем идет от тебя.

— Разве я веду себя высокомерно?

— На заводе я тебя не вижу, а дома… Да нет, все нормально, ты, наверное, просто устаешь и потому многого не замечаешь. Ты бы посмотрел, как Павлик задирает нос, когда у него висит на боку этот фотоаппарат.

— Вполне естественно.

— Может быть… Но он в эти минуты напоминает мне взрослых самодовольных тупиц, которые считают себя выше других людей только потому, что носят бостоновые штаны или имеют собственную «Волгу». Я не хочу, чтобы наш сын хоть капельку походил на них. «Мой папа — начальник цеха». Если твой папа начальник цеха, так это не значит, что ты родился со звездой во лбу. Нет, пусть эту путевку возьмет кто-нибудь другой.

— Ты с ума сошла! Это же исключительная удача…

— Я не хочу для Павлика ничего исключительного. Пусть едет в обычный пионерский лагерь. Заводской лагерь стоит в лесу, на берегу речки…

— Все-таки это не Артек.

— Ему нельзя ехать в Артек, Сережа. Сейчас — нельзя! Съездит в Артек и станет воображать еще больше: никто не был в Артеке, один я…

— Еще сын Левицкого.

— Да, сын главного инженера… Тем более. Я — и Левицкий. Между прочим, Женя Левицкий уже не признает никаких авторитетов, с ним просто замучились в школе.

— Так ты серьезно против?

— Я против, Сережа.

— Я просто удивляюсь, как ты не понимаешь, что ребенку будут полезны и солнце, и море, и походы по горам… Наконец, общество ребят, которые съехались со всего мира.

— Понимаю. Все понимаю. Но мы говорим о разных вещах. Ты думаешь о физическом здоровье Павлика, а я сейчас говорю о нравственном. С первым у него все благополучно, второе — под угрозой.

— Глупости.

— Не знаю, глупости или нет… Я хочу, чтобы Павлик вырос хорошим, душевным человеком.

— От того, что он съездит в Артек…

— При его склонности считать себя выше других сверстников это может очень скверно сказаться на его мнении о собственной персоне.

— Ведь Левицкие не боятся.

— Ты слишком часто ставишь в пример Левицких. И, по-моему, не всегда заслуженно. Просто из тщеславия тянешься за главным инженером. Тебе льстит, что только два мальчика едут из Дубравинска в Артек: сын главного инженера Левицкого и сын начальника цеха Королева.

— Знаешь, Таня, мне начинает казаться, что ты не любишь Пашку.

— А мне начинает казаться, что ты не любишь меня.

— Таня!

— Любовь — это прежде всего глубокое понимание человека. А ты порой перестаешь меня понимать.

— Знаешь, давай лучше спать.

— Это, конечно, неплохой выход, но когда мы проснемся…

— Я люблю тебя, Таня. Никогда не говори, что я тебя не люблю. Тебя, и Пашку, и Леночку… Ведь я не хлопочу для себя путевку в дорогой санаторий. Я думаю прежде о Павлике. О нашем сыне. О твоем сыне.

— Ой, Сережа… Ну, ладно. В самом деле пора спать…




Десять лет назад


Королев с женой и маленьким сынишкой приехал в Дубравинск десять лет назад. Стояло лето, город был в зелени, на берегах давно обезрыбевшей реки сидели с удочками рыболовы-фанатики. Вокруг города простирались поля созревающих хлебов, километрах в двух виднелся лес.

— Сережа, как здесь хорошо, — сказала Таня, сойдя с автобуса с Павликом на руках и восторженно оглядывая Дубравинск.

Автовокзал тогда был там же, где и сейчас, на вершине холма, но теперь он зажат со всех сторон кварталами новых домов, а в то время новая часть города только начинала строиться, вокруг автовокзала простирался пустырь, и ничто не мешало любоваться раскинувшимся внизу городом, и речкой, и окрестными холмами с их лесами и нивами.

Королеву город с первого взгляда показался слишком захолустным.

— Пропадем здесь со скуки, — пробурчал он.

— Ну, нет, — засмеялась Таня. — Ты — не знаю, а мы с Павликом не пропадем.

Оставив жену, сына и единственный чемодан, в котором помещались все их пожитки, на скамейке возле автовокзала, Королев отправился на завод. Павлик спал, а Таня, не замечая царившей вокруг обычной вокзальной суетни, смотрела на притаившийся в листве тополей, лип, каштанов и яблонь город, на вытянувшийся вдоль реки завод и думала о том, как сложится здесь их жизнь.

Если бы дали отдельную квартиру, хотя бы однокомнатную. А вдруг в самом деле дадут?.. Не комнату, а именно квартиру. С кухней. С ванной. С балконом. Неужели даже с балконом? Впрочем, балкон — это не так уж важно, можно без него обойтись… А где здесь школа? Наверное, вон та красная крыша… Хорошо бы жить поближе к школе. И лучше все-таки квартиру с балконом, чтобы Павлик мог спать на свежем воздухе. Строят новые дома. Вон тот, кажется, еще не заселен. Совсем на пустыре стоит, даже не в городе, а, можно сказать, за городом. Пусть. Я бы согласилась жить на окраине, ходить далеко, только чтоб своя, совсем отдельная квартира.

Они с Сергеем поженились еще на третьем курсе и все время жили на частных квартирах. Хозяйки вели себя так, словно квартиранты были навязанной им против воли обузой. Таня стеснялась лишний раз вскипятить чай, и они запивали скудную студенческую еду водой из-под крана. На лето Королевы уезжали к Таниной маме в Краснодарский край, и там немного отъедались, готовясь к новой трудной зиме.

Сергей долго не возвращался, у Тани достало времени разглядеть Дубравинск. Она думала, что город очень стар, деревянные дома совсем почернели, словно обгорелые, и церковь какого-то древнего стиля…

Кирпичная облупившаяся церковь с проеденным ржавчиной куполом стояла на горе невдалеке от автовокзала. Таня потом, недели две спустя, узнала, что церковь эта работала до самой Отечественной войны. В сорок втором, когда в Дубравинске хозяйничали немцы, они замучили в церкви пятерых партизан: трех мужчин, девушку и тринадцатилетнего подростка Мишу Белозерова. Мишина бабушка, не пропускавшая до войны ни одного богослужения, после этого отреклась от веры: не могла простить богу, что допустил такую жестокость в храме своем. Другие старухи ходили молиться в соседнее село Воскресенское, за десять километров, а бабка Белозерова не ходила и даже убрала в своем доме все иконы, кроме одной, которой благословила ее перед смертью мать и которая потому была ей дорога как память.

Еще один дом в Дубравинске был связан с жизнью бабки Белозеровой — дом купцов Чураковых, где она всю молодость провела в прислугах. Все его до сих пор так зовут: дом купцов Чураковых, хотя уже много лет, конечно, нет там никаких купцов и мало кто из жителей города их помнит. В этом доме размещаются теперь сберкасса, почта, горсобес и три квартиры. Но зеленые вывески учреждений на побеленной стене дома не стерли, а только как-то слегка исказили его купеческое обличье.

Бабушка Белозерова рассказывала потом в Танином классе на пионерском сборе, что купцы жили чинно, тихо, много молились, секли детей и били жен. «И хоть было тут богатства всякого вдоволь, и одежи, и снеди, и золота, а слезы лились беспрестанно, и не слышали эти стены смеху веселого, и не знали в этом дому люди радости».

Впрочем, стоит только взглянуть на дом Чураковых, даже если вы и не были на пионерском сборе на тему «Мрачное прошлое и светлое настоящее нашего города», как сразу станет ясно, что дом этот был построен не для радости. Длинный, приземистый, с толстыми и крепкими, как у тюрьмы, кирпичными стенами, с маленькими окнами, редко прорезанными по фасаду, без единой двери на улицу, он производит тягостное впечатление.

Сразу за домом Чураковых раскинулся парк. Он делит Дубравинск на старый и новый город. Впрочем, это теперь он так называется: новый город, а десять лет назад тут было всего несколько двухэтажных домов, а другие дома, и Дворец культуры, и универмаг, и новая школа — все это строилось уже при Королевых.

Улица от автовокзала круто спускалась вниз, и Таня издалека увидела возвращающегося с завода Сергея. Он шел очень быстро и широко размахивал руками. Он был немножко полноват, немножко неуклюж, ее Сережа, но Таня его любила, и все ей нравилось в нем: и чуть приземистая фигура, и медвежья неуклюжесть, и эта привычка размахивать руками.

Заметив, что Таня глядит на него, Сергей поднял руку и помахал какой-то бумажкой. Таня пожала плечами — не поняла, что за бумажка. Приказ о назначении на работу? Главным инженером его назначили, что ли? Почему у него такая горделивая физиономия? А Сергей, совсем забыв, что на него смотрит не одна Таня, а целая толпа ожидающих своих автобусов, махал над головой уже обеими руками: в одной по-прежнему была зажата бумажка, а на другой он рожками выставил два пальца.

И Таня вдруг догадалась.

Ордер на квартиру — вот что такое была эта бумажка! А два пальца… Нет, не может быть, не может быть… Но Сергей с явным хвастовством показывал два растопыренных рожками пальца, и Танино сердце прыгало от радости. Может такое быть, наверное, может, раз он так сияет, ее неуклюжий милый Сережка, муж, отец, славный инженер Дубравинского завода.

Чудеса на свете бывают, Таня знала это и раньше. Когда ее приняли в педагогический институт — это было чудо, встретила Сережку — чудо, и рождение Павлика, и… И вот опять жизнь подарила им чудо — двухкомнатную квартиру. Это ведь только говорится — две комнаты, а на самом деле кухня, она же столовая — вот вам уже три, передняя — четыре, ванная — пять, и балкон, честное слово, даже балкон, да притом на южную сторону.

Таня верила и не верила. Павлик спал на чемодане, а они с Сергеем ходили по пустой квартире, ахали, аукали, смеялись.

— Сережка, — говорила Таня, — мне хочется поцеловать этот краник.

Она нежно гладила медный кухонный кран.

— Ну поцелуй, — смеялся Сергей.

— Сережка, — через минуту звала Таня из комнаты, — иди скорее сюда.

— Ты нашла скатерть-самобранку? — улыбался Сергей.

— Нет. Но у меня есть чудный проект. Из твоей первой получки мы купим письменный стол и поставим его вот у этого окна.

— Может, сначала все-таки кровать? Или коляску Павлику?

Поразмыслив самую малость, Таня решила отстаивать свою идею.

— Нет, письменный стол. Сейчас тепло, поспим на полу. А Павлика будем укладывать в чемодан. Письменный стол и два стула. Сколько ты будешь получать?

Сергей сказал.

— Две с половиной стипендии! — восторженно ахнула Таня. — Да моя зарплата. Сережка, мы с тобой — миллионеры!

— Ура! — крикнул Сергей и, подхватив Таню на руки, закружился с ней по комнате.

А потом они купили бутылку самого дешевого вина, банку щуки в томате, хлеба, шоколадку и, уставив всей этой снедью чемодан, отпраздновали новоселье. Это был веселый праздник, и он прочно вошел в неписаную историю семьи Королевых.




Теперь…


Десять лет…

За эти десять лет Королевы стали старожилами Дубравинска. За эти годы состарился письменный стол, который они купили-таки из первой получки. Павлик закапал его чернилами и нечаянно рассек почти по самой середине бритвой дерматиновый верх — обрезал листочек с переводной картинкой и прохватил стол.

Уже не так звонко звучат голоса Сергея и Тани, как когда-то в пустой квартире: приглушают их ковры и портьеры. Да и посолиднее стали Королевы. Таня, то бишь Татьяна Николаевна, — уважаемая учительница с приличным стажем, Сергей Александрович и того выше — начальник цеха. Не пристало им по-детски резвиться и восторгаться медным краном или аляповатыми цветочками на обоях.

Кто теперь больше всех шумит в квартире, так это четырехлетняя Леночка. Придет из детсада, и нет от нее никому покоя: то сама рассказывает о разных детсадовских событиях, то требует, чтобы ей рассказали сказку или почитали стихи, то пристанет к Павлику — идем гулять, а у Павлика решение задачи не сходится с ответом, Павлику не до прогулок, он либо сам стукнет Леночку, либо маме наябедничает, и в любом случае маме приходится вершить суд, что весьма нелегко, когда и истец и ответчик одинаково дороги сердцу пристрастного судьи.

Люди говорят про Королевых: счастливая семья. Дом, в котором живут Королевы, борется за звание дома коммунистического быта, и члены домового комитета в воспитательных беседах с жильцами приводят Королевых в пример: вот настоящая ячейка коммунистического общества. Но Таня с горечью чувствует, что в последнее время частенько возникают в этой ячейке трещинки, мелкие, невидимые для постороннего глаза, но очень болезненные для нее. И для Сережи, конечно.

«Тщеславие… Тянешься за главным инженером», — с обидой и раздражением думает Сергей Александрович, шагая по каменным ступеням круто спускающейся под уклон улицы. Подумаешь, уличила! Ну и что из того, что он тщеславен? Таня считает тщеславие пороком, а очень многие находят, что это не порок, а достоинство, пружина, которая толкает человека все выше и выше. В тридцать четыре года сделаться начальником крупнейшего цеха на заводе… Не в тридцать четыре, а в тридцать один — три года назад его назначили на эту должность. Люди с уважением относятся к его мнению по более сложным вопросам, чем путевка в Артек, а она нагоняет всякого педагогического тумана.

Таня уже не в первый раз намекала на какие-то неблагоприятные перемены в характере Сергея. Он, однако, ничего такого за собой не замечал. Если же и произошли какие-то изменения, то это вполне естественно; все люди с годами становятся другими, и не стоит из-за этого поднимать панику. В конце концов нельзя же сравнивать его работу и Танину. Что ни говорите, а учить людей грамоте проще, чем руководить цехом. Может, он и в самом деле стал немного суровее…

Раньше, в молодости, Сергей Александрович любил иной раз в одиночестве подумать о себе, обсудить с самим собой собственные поступки, слова, даже мысли. Он называл это «ревизией души». Об этих «ревизиях» не знала даже Таня. Она только удивлялась иной раз, что, съездив на рыбалку, или в командировку, или просто после бессонной ночи Сергей вдруг становился внимательнее, добрее и мягче и, припомнив какое-нибудь давнее столкновение, ни с того ни с сего признавался, что был не прав.

Но в последние годы ему как-то некогда было подумать о себе. И, признаться, не хотелось думать. Жизнь его приняла вполне определенное направление, катилась торопливо, словно трамвай по рельсам, и слишком кратки бывали остановки, не хотелось тратить редкие часы отдыха на бесплодные размышления. Теперь он считал их бесплодными. Какой смысл заново перебирать в памяти то, что уже совершилось? Ведь случившегося все равно не изменишь.

К тому же и должность как-то не настраивала Сергея Александровича на самоанализ. Став начальником цеха, Королев невольно вырос в собственном мнении, и теперь ему казалось мальчишеством устраивать суд над самим собой. Не о себе надо думать, а о цехе, о производстве, о коллективе! Он — человек достаточно сложившийся, ломать себя поздно и ни к чему. Если же Таня высказывала порой недовольство Сергеем, то это только раздражало его, и он во всех домашних стычках винил не себя, а ее.

Завод километра на три вытянулся вдоль реки. Несколько мостов и мостиков переброшено к нему из жилой части города через речку Дубравинку. По утрам поскрипывают и гнутся деревянные мосты под множеством ботинок, сапог, туфель и туфелек, и то же бывает вечером, когда люди идут на вторую смену, а те, наработавшиеся и усталые, возвращаются домой.

День и ночь дышит завод; гул станков, перестук кузнечных молотов, какое-то шипение, присвистыванье и разные, непонятные тем, кто не переступал его проходной, звуки глухо доносятся до ближних к заводу улиц. А до дальних, которые на горе, не долетает заводской шум, но зато с горы видны все цеха, и трубы, и дороги, и цветы, и бурые штабеля металлолома, и новенькие, готовые к отправке машины.

Дубравинский завод зачинался около ста лет назад весьма скромно: здесь отливали чугунные плиты, садовые решетки, кладбищенские ограды и тому подобное. Потом он расширился, стал выпускать котлы для парового отопления, радиаторы, насосы и еще кое-какую нужную в народном хозяйстве продукцию.

Сергей Александрович шагает не спеша, он предпочитает выйти из дому минут на десять пораньше, чем лететь по улице сломя голову. Он идет, углубившись в себя, как бы совсем отдельно от этой заводской толпы, которая гудит впереди, и позади, и рядом на разные голоса, и шаркает подошвами, и постукивает женскими каблучками, и дымит папиросами, и пестреет клетчатыми рубашками и женскими кофточками и косынками.

— Здравствуйте, Сергей Александрович!

— Здравствуй, Пономарев, — небрежно кивнув, отозвался начальник цеха.

Они были ровесники: начальник цеха Сергей Александрович Королев и заливщик того же цеха Иван Иванович Пономарев. Это с его сыном подрался Павлик. «Твой папа боится моего», — вспомнил Королев. Ну, вряд ли… Пономарев не из тех.

Заливщик Пономарев с виртуозной ловкостью управлял огнедышащим ковшом, жар от расплавленного металла целую смену обвевал горячими волнами его потное тело. Если бы Королева поставить на место литейщика, он оказался бы на этом месте не менее беспомощным, чем Пономарев — в кресле начальника цеха.

Каждый из них занимал свой трудный пост, но у Королева был кабинет, а у заливщика не было, и Королев назывался руководящим работником, а заливщик — просто рабочим. И Сергею Александровичу казалось, что эта разница — в рабочем месте и в названии должности, да еще диплом инженера дает ему основание смотреть на литейщика свысока и снисходительно отвечать на его приветствие: «Здравствуй, Пономарев», — хотя они работали вместе уже около десяти лет, и за это время Королев вполне мог запомнить такое простое имя-отчество, как Иван Иванович.

Пономарев обогнал начальника цеха, и Королев снова попытался вернуться к своим мыслям, но ему уже не хотелось думать о домашних делах, надвигались другие, заводские дела и заботы. Каждый раз было так: выходя из дому, думал о чем-то личном, мысленно продолжал спорить с Таней, вспоминал рассуждения Павлика, улыбался Леночкиным чудачествам. Но по мере того как уходил от дома, мысли о своем, семейном, становились все более отрывочными и смутными, а в образовавшиеся бреши ручейками пробивались беспокойные соображения о предстоящем рабочем дне.

Другие люди, казалось, шли на работу совершенно беззаботно. До Королева долетали обрывки разговоров о новом кинофильме, о драке, затеянной вчера возле ресторана пьяными буянами, о каком-то Борьке, который больше не хочет дружить с Лариской, о Кубе, о Китае… Рядовые, обыкновенные люди могли думать и говорить о чем угодно. Человек минует проходную, встанет у станка, руки его будут привычно, механически брать детали и нажимать нужные кнопки, а все остальное станок сделает сам. Этот человек может не обременять свою голову производственными размышлениями. Легко жить, когда отвечаешь только за самого себя.

Королев не принадлежит себе. Он не должен позволять своим мыслям растекаться бесцельно во все стороны. Программа цеха сотнями отливок, тоннами металла давит ему на плечи. Сложное, капризное, многоголовое и многорукое существо — коллектив цеха, во главе которого стоит он, Сергей Александрович Королев, каждый день задает ему новые загадки, и все до единой он должен разгадать. Но сам Королев многими ниточками связан с более высоким начальством, и каждый начальник дергает за свою ниточку, хорошо, если по очереди, а то и несколько враз примутся руководить, да еще случается, что ниточки-то тянут в разные стороны — сумей тут не разорваться.

В первый год Королев на своей высокой должности (В Дубравинске начальник цеха — фигура примерно того же масштаба, что в Москве — начальник главка)… на своей высокой должности частенько попадал впросак. Он, например, по молодости полагал, что главному инженеру или директору можно ляпнуть свои соображения сходу, без всякой предварительной подготовки. Более поднаторевшие в обращении с начальством люди понимают, что такая прямолинейность служит признаком ограниченности ума. Руководящий аппарат — это как точный механизм, а недипломатичный начальник — как грубо обработанная шестерня. Попадет такая неотшлифованная, не притершаяся к другим деталям штучка — и сразу начнется шум, скрип, заедание, да как бы еще до аварии не дошло.

Королева подшлифовали, подшабрили, счистили излишний задор, употребив в качестве притирочного материала руководящие окрики и два выговора в приказе. Сергей Александрович присмирел. Он теперь не считал себя таким уже выдающимся творческим инженером, который способен открыть Америку, а если иной раз ему казалось, что он может открыть — ну, не Америку, а так, небольшой новый островок, то он сначала осторожно выяснял настроение начальства — желателен ли будет начальству этот островок.

Он теперь не говорил «Я с вами не согласен», если даже и был не согласен в душе. Он говорил: «Да, да, я считаю предложение Николая Анисимовича перспективным…» — И развивал свою мысль, объясняя, в чем именно Николай Анисимович проявил мудрость. Обильно смазав лестью самолюбие высокого начальства, Королев просил разрешения высказать «одно маленькое дополнение», и дополнение обычно принималось благосклонно, если даже шло оно вразрез с теми соображениями руководителя, которые Королев только что так горячо поддерживал и одобрял.

Сергей Александрович гордился своими дипломатическими способностями гораздо более, чем инженерными, и львиную долю успеха в работе цеха приписывал именно своему умению улаживать разные спорные вопросы в пользу производства. Втайне он слегка посмеивался над человеческими слабостями, на которых играл, не замечая, однако, что ту же самую игру и теми же довольно примитивными приемами вели другие люди с ним самим.

Но мы, пожалуй, слишком долго следуем за Сергеем Александровичем. А между тем в потоке людей, все более густеющем по мере приближения к проходным завода, есть, несомненно, и другие интересные личности.




Другие


Вот бойко стучит подкованными ботинками совсем молоденький парнишка… А нет, придется парнишке подождать. Смотрите, сам Николай Анисимович Левицкий, главный инженер, решил сегодня пешком прогуляться до завода. Так как это случается не часто, то воспользуемся случаем и приглядимся поближе к большому (по крайней мере для Дубравинска) человеку.

Рослый, плечистый, чуть-чуть располневший. Густые волнистые волосы с проседью. Волевое красивое лицо. Вы заметили, что высокие должности большей частью занимают красивые мужчины?

Нет, правда, приятно, когда руководящий работник обладает привлекательной внешностью, как Николай Анисимович. Не одна дубравинская женщина вздыхает украдкой, глядя на Николая Анисимовича и сравнивая его со своим мужем. А еще горше вздыхают те, кому и сравнить не с кем. Но Левицкий строг в вопросах морали. С тех пор, как шесть лет назад, еще в должности главного технолога, он по жалобе собственной жены получил партийное взыскание (и ни за что при том, ничего не было, просто засиживалась у него в кабинете дольше положенного некая молодая инженерша), — с тех пор ни одной женщине не улыбнулся Николай Анисимович хоть с самым крохотным намеком на симпатию. Жену он не любил, да и не за что было любить эту вздорную мещанку, но сердце свое как будто навсегда заморозил. А чуть просачивалась контрабандой тревожная мысль о неудовлетворенности в личной жизни, Николай Анисимович поспешно гасил ее заводскими заботами, которых всегда было вдоволь.

Вот и сейчас идет он, прямой и важный, с видом строгим и замкнутым, и не глядит ни вправо, ни влево, точно и самый незначительный поворот головы уронит его престиж. Так же сидит он, когда случается ехать в машине, на всем полукилометровом пути от дома до завода. Если начальник цеха Королев начинает думать о заводских делах с половины пути к заводу, то главный инженер душой живет на заводе уже тогда, когда еще спускается из своей квартиры по лестнице. Впрочем, по его утомленному лицу с синевой под глазами можно предположить, что и ночью, лежа в кровати, он мысленно бродил по цехам.

Может, Николай Анисимович в самом деле так поглощен служебными мыслями, что не замечает ни солнечного летнего утра, ни шелеста деревьев, ни прохладного ветерка, ни людей, которые идут и впереди него, и позади, и по тротуару, и по дороге. Но зато вокруг многие исподволь наблюдают за Николаем Анисимовичем. Сергей Александрович, например (да и не он один), старается даже подражать главному инженеру в его непоколебимо-размеренной походке и в непроницаемо-озабоченном выражении лица.

А другие люди, которые сами не занимают руководящих должностей и не имеют на это даже близкой перспективы, поглядывают на главного инженера с самым обыкновенным, иной раз даже озорным любопытством. И осмеливаются прямо здесь, на улице, обсуждать поведение начальства, на что Сергей Александрович, боясь сплетен, решается только наедине с Таней, и то приглушенным голосом. Но, как говорится, на чужой роток не накинешь платок. Вон трое идут рядом — так у них разгорелась прямо целая дискуссия.

Молодой парнишка, от которого мы отвлеклись ради человека более заслуженного, в небрежно спустившихся ниже пояса старых брючишках и в линялой рубашке с незастегнутым воротом, вразвалочку большими шагами идет рядом с двумя солидными рабочими и дерзко спорит с ними, нимало не смущаясь своей молодостью. Один из этих рабочих, Иван Иванович Пономарев, обогнавший начальника цеха (с чего, собственно, и возникла тема разговора о начальстве), а другой совсем уже пожилой формовщик из этого же литейного Петр Михеевич Малахов.

Парнишку же все попросту кличут Юркой, а фамилию часто по ошибке дают ему чужую — Юрка Белозеров, хотя на самом деле у него другая фамилия: Лапшин. Но Юрка и сам обычно называет себя не по паспорту — Белозеровым. Лапшин — это фамилия Юрки по матери, отца же у него не было. Юркин отец быстренько смылся из Дубравинска, как только узнал, что легкомысленное его увлечение Машей Лапшиной грозит осложнениями. Маша Лапшина по физиологическим законам никуда от Юрки до его рождения скрыться не могла, но, когда он родился, Маша забывала его кормить и давала ему в соску тертого маку, чтобы спал и не мешал ей жить, как она хочет. Парнишка был худой и желтый от этой маковой прикормки. Машины соседки пожаловались на нерадивую мать в горисполком.

Проверить жалобу послали активную общественницу бабку Белозерову. Она сидела с Машей в закрытой комнате часа три, что-то бубнила (не могли соседки разобрать содержания, кроме отдельных слов: «срамота», «душу поимей», «дите твое кровное»), а Маша плакала. Кончилось все неожиданно. Бабка вышла от Маши с ребенком на руках. Юркина мать через неделю уехала из Дубравинска и больше уже не интересовалась сыном.

Бабка Белозерова вырастила приемного внука. Жили они вдвоем, старый да малый, и Юрка не шибко слушался бабушку. В школе с ним порядочно намаялись. В седьмом классе он связался с дурной компанией и едва не угодил в колонию. В шестнадцать лет его с трудом удалось устроить на завод. Юрка обошел все цеха, нигде его не брали. А в литейный Сергей Александрович (по предварительной просьбе супруги Татьяны Николаевны, о чем Юрка не подозревал) взял парнишку. И даже время от времени вызывал его в кабинет и воспитывал, что Юрка рассматривал, как оказываемую ему честь.

Юрка вырос исключительно под женским влиянием: бабка, воспитательницы детского сада, учительницы в школе. Сергей Александрович был первый мужчина, который серьезно, по-мужски разговаривал с Юркой о жизни. И Юркино сердце отозвалось на внимание начальника цеха самой искренней привязанностью.

Сергей Александрович стал для Юрки образцом мужчины и образцом человека. Юрка никому не прощал недобрых слов о начальнике цеха. Он тотчас же врезался в отчаянный спор, а в крайнем случае не задумался бы отстоять авторитет своего кумира и в рукопашной схватке.




Спор


Сначала не было никакого спора, просто шли рядом Юрка и Петр Михеевич. Петр Михеевич шел не в свою смену, Юрка удивился и спросил, почему он отправился на завод утром, когда ему следует выходить с четырех.

— Потому, — сказал Михеич (его часто звали просто Михеичем, без имени. Его без имени, а Юрку — без отчества), — потому иду рано, что придумал я одну штуку. По-другому сказать — рационализацию.

— И чего ты, Михеич, мог придумать? — недоверчиво поинтересовался Юрка.

— А я то придумал, что многие тонны металла завод получит из ничего. Вроде бы от Михеича подарок.

— Из ничего только ничего и получается, — сказал Юрка.

— Я на крупную отливку другую литниковую чашу придумал, — продолжал Михеич, пренебрегши Юркиной репликой. — И от моей придумки наростка металла будет килограммов на двадцать меньше. Это на одной отливке. А таких отливок…

— Еще не известно, как получится, — перебил Юрка. — Бывает, что в мыслях хорошо задумано, а в жизни выходит ни к черту.

— Бывает. А у меня — дело верное. Я двадцать лет в литейном, я до тонкости все знаю. Вижу, как литейщики металл в форму заливают, и я его так чувствую, как он по форме растекается, ровно бы это водка у меня по пищеводу идет.

— Сравнил! — усмехнулся Юрка.

— Верно говорю. Я тебе даже тайну могу открыть: мы вчера три отливки по моему способу сделали. С мастером договорились, заформовали потихонечку и осуществили. Так эти отливочки — хоть на выставку. Не придерешься. Понял?

— Чего не понять.

— Вот то-то! Я сейчас прямо к начальнику цеха со своим предложением. Обрадуется, небось. Ночью я сообразил-то. Давно думка такая зародилась, а все как-то не мог примириться окончательно. А раз ночью просыпаюсь, помараковал-помараковал — и сообразил. Встал, на бумагу зарисовал — и опять в постель. Да уж так до утра и не заснул.

— От гордости, что такой умный? — съязвил Юрка.

— А ты сначала понаберись его, ума-то, а потом будешь над другими насмехаться, — с обидой отозвался Михеич. — Вы нынче больно прыткие. Только прыткость ваша больше на языке, а в работе от вас ни дыму, ни пламени.

— Ладно, не ворчи, — оборвал Юрка.

Но Михеич, конечно, еще бы поворчал, если бы не нагнал их в эту самую минуту Пономарев. Он пожал руки Михеичу и Юрке и пошел в середине.

— Сейчас начальника цеха обогнал, — сказал Пономарев. — Важничать стал.

— Это ты про другого кого скажи, — запальчиво перебил Юрка, — а не про Королева.

— Да я про него особо худого не говорю, — отступил Пономарев. — Я только к тому говорю, что когда в твои руки власть дадена, легко споткнуться. Человек от этой самой власти начинает собой любоваться и больше в небо смотрит, а под ноги забывает глядеть. Наткнется так-то, голову вверх задравши, на булыжник, раз — и споткнулся. Ладно, коли булыжник маленький, а большой, так и упасть недолго. Вон хоть Григория Григорьевича взять. Двенадцать лет начальником цеха работал, а теперь ходит в заместителях и зубами скрипит. То был сам, а теперь зам. Не нравится! А отчего получилось? Оттого, что перестал вниз глядеть, вникать во всякую мелочь. Человек жизни лишился, а он должность потерял. И многие так с высоких постов скатываются. Наверх по лестнице карабкается изо всех сил, духу не жалеет, годы жизни тратит, а вниз кубарем летит.

— Тут несчастный случай, Григорий Григорьевич не виноват, — заступился Михеич. — Он сам теперь переживает.

— Может, и не виноват, — согласился Пономарев. — Я не о нем, а вообще.

Видно, Пономарева задел-таки небрежный ответ Сергея Александровича на его приветствие, и он теперь разошелся.

— Думает: вот я — начальник, своим умом всего достиг. Оно отчасти верно, без своего ума толку нигде не будет. А только к своему-то много чужого прибавляется. Он мастером был — вроде меня учил, а сам в ту же самую пору у меня кое-что перенял. И у тебя. У всех нас вместе. В диплом всей премудрости не вложишь. Премудрость человек в жизни постигает. Я, конечно, не против науки. А ведь только нет такого института, чтобы сразу из него директора завода выскакивали, или хоть начальники цехов. Потому что кроме науки надо еще человека понять, без этого ты не начальник. Когда научишься душу человеческую читать, тогда тебя можно в начальники ставить. А когда опять разучишься человека понимать, начнешь себя превыше всех ценить — тут тебе и конец, ты уже больше не руководитель, а вроде куклы, на которую в магазине нарядную одежу напяливают да в окнах выставляют. Костюм, может, из самого лучшего матерьялу, а под костюмом-то все равно глина. Так и у начальника, который от народа отошел. Должность есть, и кресло, и кабинет, и печать в круглой коробочке, а главного нету. Уваженья от людей нету. Веры нету. Который не шибко умный начальник, тот думает: ерунда все, на что мне надо, чтобы меня любили и уважали, лишь бы приказы исполняли. А который человек с соображением, тот мучается.

— Люди не грибы, их нельзя всех в одну корзинку сваливать, — сказал Юрка. — И начальники бывают разные. Другие вон в магазины все с заднего хода дорогу знают, а Сергей Александрович позавчера вместе со мной в очереди за колбасой стоял.

— Это верно, — поддержал Юрку Михеич, — он себя не выделяет.

— А вот еще погодите, он себя покажет. Я его замашки чувствую. Он от людей уходит, один хочет над всеми стоять. А одинокому легко свихнуться. С пустяка другой раз начинается. Рюмку лишнюю выпил…

— Ты его видел пьяным? — выкрикнул Юрка, так что ближние попутчики невольно обернулись.

— Человека несправедливо обидел… — развивал свою мысль Пономарев, не считая Юрку по его крайней молодости достойным оппонентом и потому не отвечая на его возражения.

— Никого он не обидел! — не уступал Юрка.

— …Или в работе что-то против совести совершил.

— Это у тех совести нету, кто болтает всякие глупости, — сказал Юрка.

Михеич помалкивал, но в душе был доволен не столько рассуждениями Пономарева, сколько тем, что Юрка злится. Сам, сопливый поросенок, любит людей дразнить, а теперь ему не нравится. И чем ему Королев так уж угодил? Начальник как начальник. Не хуже других. И не лучше.




В цехе


Чем ближе подходил Сергей Александрович к заводу, тем отчетливее проступала на его лице деловитая озабоченность.

Его беспокоила вторая вагранка. Видно, где-то нарушилось водяное охлаждение, и на кожухе образовалась «гармошка». В одном месте он вспучился, точно опухоль, а рядом просел ложбинкой. Надо ставить вагранку на ремонт, вчера Сергей Александрович уже согласовал этот вопрос с главным инженером и договорился с ремонтно-механическим цехом. Осталось установить сроки ремонта, и как раз над этим ломал сейчас голову начальник цеха.

Ремонтники требуют трое суток. Но если немного на них принажать, то удастся выторговать одну или даже две смены. Скажем, если они начнут работать в субботу… Воскресенье в цехе так и так не рабочий день, значит, нечего его и считать… Суббота, воскресенье, понедельник… Хорошо, если они сумеют кончить ремонт в понедельник в первую смену. К четырем часам закончат, вторая смена уйдет на кладку и сушку, а в третью можно будет пустить… В крайнем случае во вторник, в первую смену… Да, так и сделать… Только надо, чтобы они кожух начали готовить заранее, сегодня же… Сейчас приду и позвоню…

В эту ночь аварийная вагранка еще работала, и Королев опасался, как бы не было с ней беды. Если вода прорвется внутрь вагранки — образуется козел, тогда натерпишься муки с этой аварией. Неизбежно сорвется план, и, пожалуй, лет пять будут вспоминать на заводе о позорном случае и склонять на все лады несчастного начальника цеха. Вагранка работала с изъяном уже не одни сутки, но это был риск, и Сергей Александрович, миновав проходную, нетерпеливо толкнул дверь, чтобы поскорее убедиться, что все в порядке.

Над вагранкой поднималось бледное пламя и летели искры, слабо заметные на фоне ясного неба. Если бы это было ночью, то горело бы, как костер.

Ничего не случилось. Вагранка работала.

Королев машинально ускорил шаги, торопясь в цех, но тут в глаза ему бросились штабеля свежих отливок, которые занимали почти всю площадку перед цехом, оставляя лишь неширокий проезд. Отливки лежали стопками, одна на одной, по семь штук. Вчера вечером, когда Королев уходил с завода, здесь стояло всего семь семерок. Сейчас их было… раз, две, три… пятнадцать, восемнадцать… Двадцать восемь семерок!

Сергей Александрович еще раз обвел взглядом ночную продукцию своего цеха. Это обилие отливок пока что оставалось для него загадкой. Оно могло означать победу, радость, если очень хорошо сработали обрубщики, так хорошо, что механическое отделение не управилось их обработать. Но загроможденная отливками площадка могла означать и неприятность. Возможно, обрубщики сработали обыкновенно или даже ниже обыкновенного, а в механическом отделении вышел из строя станок или по какой-то причине не явился на работу фрезеровщик — вот и завал.

Можно было прямо зайти в механическое отделение и узнать, но Сергей Александрович не любил показывать подчиненным свою неосведомленность. Через пять минут он поднимется в кабинет и выяснит положение у заместителя, который, видимо, уже подготовил сводку.

С нахмуренными бровями приближался Сергей Александрович к цеху, но вдруг резко повернул, обогнул здание и остановился в раздумье перед желтым курганом песка, который использовался в цехе для формовки стержней.

Постояв так с минуту, словно перед могилой, он негромко выругался. Сердился он потому, что теперь, летом, когда без большого труда можно навозить песку целую гору, с Казбек ростом, его доставляют мало, только-только на ближайшие нужды. А зимой придется, как в прошлом году, снимать людей с основной работы и заставлять их долбить ломами смерзшийся на платформах песчаный пирог. Сергей Александрович решил сегодня же написать директору официальную жалобу на снабженцев и отправился в цех.

Из неширокого коридорчика начальник цеха, приоткрыв дверь, заглянул в производственное помещение, точно желая удостовериться, все ли там на месте. Все было как вчера. Пустые опоки стопкой лежали посреди цеха, и кран уже приспустил над ними стальные сережки, готовясь подавать формовщицам тяжелые коробки. Сами формовщицы, собравшись кучкой, сидели на конвейере и стояли возле него, о чем-то беседуя. Заливщики возле своего ковша, похожего на уложенную на тележку небольшую бочку, неторопливо курили, ожидая гудка.

Сергей Александрович поискал глазами старшего мастера, не нашел и, прикрыв дверь, направился по коридорчику к лестнице и поднялся в свой кабинет. Здесь уже поджидал его заместитель Григорий Григорьевич Авдонин. Он хмуро ответил на приветствие начальника цеха и добавил:

— Сводка у вас на столе.

Королев поспешно подошел к столу и склонился над сводкой. Облегченно вздохнул. Растворил окно. И неторопливо уселся на свое место, ощущая приятное удовлетворение оттого, что его цех по-прежнему идет в хорошем ритме и, возможно, в этом месяце завоюет знамя. Королев даже посмотрел в левый угол, как будто знамя уже стояло там, и очень живо представил себе красное шелковое полотнище на древке и золотые кисти. Но тут отворилась дверь, и Малахов, просунув голову, сказал:

— Позвольте войти?

Начальник цеха кивнул. Малахов вошел и остановился у стола.

Петр Михеевич Малахов родился на четырнадцать лет раньше Королева. Всю войну провел на фронте, с тяжелыми ранениями полгода лежал в госпитале, потом, вопреки всем медицинским запретам, снова пробился на фронт. Орден и три медали хранились на дне верхнего ящика комода и вместе с ними — пожелтевший номер газеты с описанием фронтового подвига сержанта Петра Малахова.

Он не был идеальным человеком, Петр Малахов, по отчеству Михеевич. По понедельникам от него иногда попахивало водочкой и не сказать, чтобы такой уж из него получился активный общественник. Но у Королева тоже были свои недостатки, и если все их собрать и положить против малаховских на весы, то неизвестно, чья бы чашка перетянула.

Но Сергею Александровичу как-то не приходило в голову в чем-либо — в заслугах ли, в недостатках ли — сравнивать себя с такими, как Малахов. Он не видел ничего противоестественного в том, что немолодой рабочий объясняется с ним стоя, и не догадывался указать на один из пустых стульев или на притулившийся у стены продавленный кожаный диван.

— Что вы, Малахов?

Главный инженер любил так говорить: «Что вы?». Он иногда задавал этот вопрос, перебивая говорившего, точно не дослышал. Королеву казалось, что ему просто нравилось сбивать человека с мысли. Главный инженер произносил свое «Что вы?» с чуть брезгливым оттенком в голосе, словно заранее был уверен в малозначительности того, что скажет собеседник.

Королев сам не заметил, когда он перенял у главного инженера не только эти слова, но и барственно-пренебрежительный тон. Во всяком случае уже после того, как его назначили начальником цеха, потому что формулировка эта чисто начальническая: при малой должности она как-то не звучит.

— Думка у меня одна засела. Рационализация вроде, — сказал Михеич, переминаясь с ноги на ногу и не решаясь без приглашения сесть.

— Оформили?

— Нет. Вот принес показать.

И Михеич извлек из кармана тетрадный листок, на котором ночью нарисовал от руки эскиз своей рационализации.

Начальник цеха взял листок, бегло взглянул на него и отложил в сторону.

— Ладно, — сказал он, — зайди часика через два, сейчас некогда, пятиминутка начинается и еще кой-какие неотложные дела.

Эту привычку обращаться к людям то на «ты», то на «вы» Королев тоже перенял у Левицкого, причем обращение на «ты» и у него и у главного инженера означало благорасположение.

— Я считаю — большую экономию металла можно получить, — в радостном возбуждении проговорил Михеич.

— Хорошо, хорошо, — нетерпеливо перебил Сергей Александрович. Он вдруг вспомнил опять об этой вагранке и уже набирал номер ремонтного цеха, чтобы договориться о сроках ремонта.

Михеич повернулся и вышел.




Пятиминутка


Как раз входили мастера на пятиминутку.

Мастера были почти все в годах, выдвиженцы: в Дубравинске инженеров и техников пока не хватает, особенно в горячих цехах. На прохладные места находятся, а на горячие не зарятся.

Вошел начальник смены Долинин, которого Сергей Александрович в ночном разговоре с женой справедливо ли, нет ли назвал чугунным за отсутствие гибкости. Был он высок, худ, угловат, реденькие волосы гладко зачесаны назад, глаза после ночной смены запали от усталости. Вошел и сел, локтем оперся на авдонинский стол, голову опустил на ладонь.

Долинин приехал в Дубравинск четыре года назад после окончания техникума. Теперь он учился заочно, перешел на третий курс института. По нехватке инженерно-технического персонала его выдвинули начальником смены, Сергей Александрович даже подумывал, не назначить ли его своим заместителем. Подумывал, но не решался. Нередко докучал ему Долинин своим упрямством. Уж если в чем убежден, что надо делать так, а не иначе — не отступится от своего, хоть ты его режь на куски. Можно ли так? Есть идея — выкладывай, а насколько она в интересах производства, об этом предоставь судить тем, кто повыше тебя.

Был за Долининым один грех, который совершил он в прошлом году. Никто не ожидал, что он на такое решится, хотя тот и предупреждал. Так, думали, поболтает да перестанет. А он раз — и ахнул: написал в областную газету статью.

Дело касалось сушильных печей. К тому времени в литейном цехе прошла уже большая реконструкция: крышу подняли выше, конвейер переделали, выбивное отделение расширили. А печи для сушки стержней оставались старые, несовершенные, и от этого в цехе порой возникала большая загазованность. Летом, когда все двери настежь, не так заметно, а зимой хоть убегай из цеха, никакая вентиляция не спасала.

Конечно, и кроме Долинина были люди, которых эта беда беспокоила. Королев надоедал главному инженеру, к самому директору обращался, и все трое вместе не раз обдумывали и обсуждали вопрос. Но дело было в конце года, жали программу, с реконструкциями возиться некогда. Назначали сроки и переносили, опять назначали, опять переносили. Тогда Долинин заявил, что он напишет в газету. И написал.

Если бы в газете десять раз похвалили Дубравинский завод, а один раз обругали — это было бы ничего, можно пережить. Но завод стоял в тихом городе, не на виду, и продукция его малозаметная, не то что, скажем, мотоциклы, которые тарахтят по всем улицам, или швейные машины, которые несут с собою марку завода во все концы страны и даже за границу. Нет, о Дубравинском заводе мало кто знал. И вдруг — статья в газете! О непорядках в литейном цехе.

Что вы будете думать о человеке, которого вы ни разу не видели и о котором вам только сказали, что он бездельник? Так и будете думать, что в самом деле бездельник. Сколько хороших дел на заводе — никто не писал о них, тому же Долинину и в голову не бросилось испробовать литературные способности на положительных примерах. Неприятность выискал. Какое мнение теперь сложится в целой области о Дубравинском заводе? Такое мнение, что там одни беспорядки.

Сушильные печи в литейном цехе реконструировали. Воздух в цехе стал чистым. Но самовольства Долинину не простили. Так и зовут его за глаза: корреспондент. Квартиру дали на четверых однокомнатную. «Хочешь жить просторно — вступай в кооператив, — предложил директор. — Хоть на трехкомнатную запишем». Отпуск на экзаменационную сессию выпросил с трудом. Благодарностей за хорошую работу не имеет. А так все идет нормально. Другие работают, и Долинин работает… Характером угрюмоват… Не такого бы заместителя надо Сергею Александровичу, да выбора особого нет. Долинин да Храпов, у других еще больше минусов. Вот и Храпов как раз…

Храпов толстенький, лысоватый, мягкий. Он вошел в кабинет неслышной, слегка приседающей походкой и тихонько опустился на краешек дивана, поближе к Сергею Александровичу.

— Извините, заливщик один заболел, пришлось решать, задержался…

— Все собрались? Будем начинать, — перебил начальник цеха. — Докладывай, Павел Алексеевич.

Долинин выпрямился, убрал руку со стола и без журнала, наизусть стал перечислять, сколько сделано на формовке, на заливке, на обрубке, сколько готовых отливок сдано на склад, сколько забраковано.

Сергей Александрович слушал Долинина, глядя на какую-то бумажку с цифрами, и сохранял на лице бесстрастное выражение, какое он давным-давно выработал, считая необходимым в своем положении начальника скрывать личные симпатии и антипатии. Но если бы он позволил себе сейчас сбросить служебную маску, то по лицу Сергея Александровича разлилось бы откровенное удовольствие, и он, возможно, даже улыбнулся бы. Королев любил свой цех и свою работу, умел и в других людях ценить хороший трудовой стиль. За сухими цифрами он угадывал строгую продуманность и четкую организованность в работе ночной смены — самой трудной по времени смены, потому что каждому человеку ночью хочется спать и приходится бороться с собой, чтобы работать, как днем.

— На обрубке… как вам удалось?

— Поставил двух подсобных рабочих. И на улице работали.

— Ясно.

Да, что ни говори, а на такого заместителя можно положиться. Заместитель должен служить как бы естественным продолжением начальника цеха. Удачное слово: за-ме-сти-тель. Ты уходишь на совещание к директору. На беседу к главному инженеру. На собрание, заседание, бюро… Уходишь на какое-то внецеховое мероприятие, а здесь остается твой заместитель и делает все как надо, как сделал бы ты сам, и жизнь идет нормальным, размеренным ходом. У Долинина паршивый характер, но Долинин не подведет.

— Как первая смена приняла цех? Насчет чистоты и прочего нет претензий? Адам Иваныч?

Храпов встрепенулся, наклонил набок голову, вздернул слегка плечи и сказал:

— Нет.

Он произнес это слово таким неопределенным тоном, точно на самом деле претензий была уйма, да он не хотел их тут выкладывать, жалея Долинина.

— Ты говори, если что, — несколько раздраженно (Сергей Александрович легко раздражался) сказал Королев.

— Да нет, ничего.

Ну, ничего, так ничего. У мастеров какие вопросы?

— У меня один вопрос, — сказал мастер Шуленков. — Насчет Раисы Голохватовой. В крановщицы девка просится, чтобы поставили на кран ученицей.

— На кран кого попало ставить нельзя, — возразил начальник цеха и покосился на Авдонина.

Григорий Григорьевич всю пятиминутку, которая, разумеется, только так называлась, а длилась гораздо больше пяти минут, сидел молча, съежившись так, что пиджак его высоко поднимался на плечах и упирался воротом в затылок. Теперь от взгляда Королева он съежился еще больше, Сергею Александровичу стало его жалко, и он подосадовал на себя за намек, который вырвался как-то невольно.

— Голохватова нынче десятилетку кончила, — пояснил Шуленков. — Бойкая дивчина, смышленая.

— Да? Ну, подумаем. У начальника смены какое мнение?

— Такое же, как у мастера, — сказал Долинин. — Умная девушка и энергичная. Справится.

— Ладно, пусть зайдет ко мне, поговорим, — сказал Королев. — Все, что ли? По технике претензий нет?

— С вагранкой, — начал было Долинин.

— С вагранкой решили, — перебил его начальник цеха. — В субботу ставим на ремонт. Еще?

— Есть еще один вопрос, — заговорил Долинин отчетливо и твердо, и Сергей Александрович насторожился, чувствуя, что Долинин по этому неизвестному вопросу принял решение и не отступится от него.

— Что за вопрос?

— У Михайловой Марии Антоновны, формовщицей работает…

— Знаю.

— Муж возвратился.

— Откуда возвратился?

— Из заключения.

— А, да… Я слышал.

— Он работал раньше на хлебозаводе.

— Ну вот пусть туда и отправляется. За воровство, кажется, сидел?

— За воровство.

— Человека должен воспитывать коллектив, который его знает.

— Мария Антоновна просит принять его в наш цех, — продолжал Долинин, словно он и не слышал того, что сказал начальник цеха.

Сергей Александрович демонстративно вздохнул. Ох, уж эти ходатаи! Адам Иванович Храпов уловил настроение начальника и решил его поддержать. Он, впрочем, высказывал личные соображения, просто они случайно совпали с мнением Сергея Александровича.

— Я не понимаю, зачем нам в цехе преступники, — брезгливо проговорил Храпов. — Еще устроит поножовщину. Они там, в тюрьме, один от одного набираются. У нас своих хватает и пьяниц и бузотеров, и еще таких же брать…

— Мы должны помочь Михайловой! — упрямо продолжал Долинин. — У нее трое детей. И она верит, что муж исправился. Он слабовольный человек, поддался влиянию собутыльников…

— Пьяница? — вставил Храпов. — Так и знал!

— Я возьму его в свою смену, чего вы беспокоитесь, Адам Иванович? — спросил Долинин.

— Я не про одну свою смену думаю, я про весь цех думаю! — воскликнул Храпов.

— Не рано ли? — усмехнулся Долинин.

Храпов покраснел. Он в самом деле рассчитывал занять место Григория Григорьевича и в душе уже чувствовал ответственность за весь цех.

— Если он будет работать вместе с женой, она лучше сумеет на него повлиять. Она хорошая женщина. И коллектив поможет, — вел свою линию Долинин.

— Вы боретесь за звание смены коммунистического труда, а сами подбираете преступников! — недовольно проговорил Королев.

— Он не преступник, — резко возразил Долинин. — Он был преступником и за это понес наказание. А теперь он хочет честно работать, и мы должны ему помочь.

— Уж из таких честные… — хихикнул Храпов.

— Вы ручаетесь за него? — спросил начальник цеха, в упор глядя на Долинина.

— Нет, — сказал Долинин. — Не ручаюсь. Я его еще в глаза не видел. Но я сделаю все возможное, чтобы этот человек больше не свихнулся.

«Ох, упрямый, — подумал Сергей Александрович, — упрямый, как осел».

— Ну ладно, — не скрывая недовольства, сдался Королев. — Примем обрубщиком. Больше нет вопросов? На этом закончим.

Все поднялись и стали расходиться.




Григорий Григорьевич


Последним из кабинета выходил Храпов. Когда все дружно поднялись, он еще посидел, выжидая, не задержит ли его начальник цеха для душевного разговора наедине. Он даже первую фразочку приготовил на этот случай. «Доброе у вас сердце, Сергей Александрович, — собирался сказать Адам Иванович. — Трудно с таким сердцем работать. Всех вы жалеете, всех хотите под своим крылышком обогреть».

Но Сергей Александрович никак не намекнул на то, что желает побеседовать с Храповым наедине, как случалось иной раз. Начальник цеха смотрел мимо Храпова, и Адам Иванович нехотя встал с дивана. У самой двери он еще раз оглянулся, но Сергей Александрович и на этот раз не заметил его преданного взгляда, и Храпову пришлось удалиться.

Королев и Авдонин остались в кабинете вдвоем.

Григорий Григорьевич сидел все так же неподвижно, как нахохлившийся филин, и смотрел прямо перед собой скучающим взглядом. Он мог так сидеть и молчать часами. Он не любил вмешиваться в жизнь цеха, когда она шла размеренным ходом, и не докучал мастерам и начальникам смен вопросами и указаниями. Но как только где-нибудь заедало, выходил из строя станок, или начинал капризничать кран, или на каком-то участке не справлялись с работой, Авдонин оставлял свой угол, становился энергичным и подвижным, вызывал нужных людей, приказывал, и сам не отходил от выбившегося из ритма производственного звена, пока не удавалось вернуть ему нормальный ход. Тогда Авдонин возвращался в кабинет и опять принимал унылую позу, словно был совершенно лишним человеком в цехе и не было у него тут никакого дела.

Сергей Александрович в душе сожалел, что Авдонин уходит на пенсию. Старик вполне его устраивал как заместитель. Он знал производство лучше, чем самого себя, был предан цеху, в котором провел большую часть своей жизни, и не пытался в чем-либо ущемлять авторитет Сергея Александровича, занявшего его кресло. Он работал тихо и незаметно, и это только выгодно подчеркивало бурную деятельность молодого начальника цеха.

— Значит, скоро будем поздравлять вас с заслуженным отдыхом, Григорий Григорьевич? — сказал Королев, полагая, что напоминание это приятно Авдонину.

Григорий Григорьевич шевельнулся, скрипнув стулом.

— Бросьте, — угрюмо буркнул он. — С чем поздравлять? С тем, что старость пришла?

— Пятьдесят пять — не старость. Будете отдыхать в свое удовольствие…

Григорий Григорьевич шумно вздохнул, помолчал, наверное, не хотел говорить на эту тему. И не утерпел, заговорил:

— Не умею я отдыхать! И никогда не умел. Вся жизнь прошла без отдыха, так теперь уж вроде и не к месту он, отдых. Книжки читать не приучился. По телевизору все больше ерунду какую-то показывают, ни погоревать, ни посмеяться не над чем. Сад-огород не развел. Что остается? В подкидного со старухой играть? Так ведь целый день не наиграешь. Были бы внуки — другое дело. Нету. Сын погиб на войне неженатый. Мне бы погибнуть-то, а ему жить. Нет, судьба иначе распорядилась. Ему смерть безо времени, мне — жизнь без радости.

— Напрасно вы так хмуро на свое будущее смотрите, Григорий Григорьевич.

— Какое там будущее! Холм могильный. Далеко ли, нет ли мне до того будущего?

— Другие пенсионеры находят себе дело. И отдыхать умеют, и работают по общественной линии.

Королев уж и не рад был, что завел этот разговор. Хотел развеселить человека, а разбередил старые раны.

— Верно, другие и отдыхать умеют и дело находят. У кого душа спокойная. А у меня ушибленная. Не бандит я, не разбойник, а жизнь человеческая лежит на моей совести. Виноват. Притомился, ослаб, стал задремывать на своем командирском посту. Говорили ведь мне, что Баранова неладную жизнь ведет, мужиков меняет и выпивать начала. А я отмахнулся. Лишь бы работала, а как там живет, когда из проходной выйдет, — дело не мое. И случилась беда.

— Хватит вам себя казнить.

— Маленькое пятно заведется на совести — и от него бывает мука. Кто не уберег свою душу в чистоте — не будет тому ни покою, ни радости.

Эти сентиментальные стариковские поучения были Сергею Александровичу совсем уж ни к чему, и он круто повернул разговор.

— Как вы думаете, Григорий Григорьевич, кого мне на ваше место заместителем поставить?

Авдонин опустил глаза.

— Я тут советов давать не могу, — угрюмо отозвался он. — Вам работать, вам виднее, на какое плечо опереться.

— Вы все-таки опытнее меня, лучше разбираетесь в людях, — настойчиво проговорил Королев.

— Опыт мой теперь никому не нужен. Я свое отслужил. Долг перед Родиной выполнил. Теперь в утиль иду вместе со своим опытом.

— Напрасно обижаетесь, Григорий Григорьевич. Не хотите идти на пенсию — пожалуйста, оставайтесь, будем работать дальше.

— Нет, — упрямо сказал старик, — не останусь.

— Смотрите сами. Как вы думаете, если Долинина назначить заместителем?

— Долинина?

Григорий Григорьевич с интересом, точно на незнакомого, взглянул на Королева. Слабая улыбка — не то одобрительная, не то ироническая — тронула бледные губы Авдонина.

— Долинин — человек колючий.

— Но — умный.

— Мало сказать — умный. Умников много, да не у всех он, ум-то, в правильную сторону повернут. А Долинин к заводу сердцем прирос, он в дело влюбленный, фальши никакой не потерпит — вот он какой человек. Потому и колючий, что мимо неполадок не может пройти. Другой отвернется да пройдет, а этот не пройдет. Этот будет воевать, пока либо порядка не добьется, либо сам не упадет. Он себя не бережет, ему не должность — ему дело дорого…

Королев удивленно глядел на оживившегося старика. Ему казалось, что Григорий Григорьевич не любил Долинина, говорил с ним только по делу, сухо, коротко и угрюмо. А выходит, он пристально наблюдал за молодым специалистом своими глубоко посаженными глазами и ценил в нем те качества, которыми сам не обладал. Григорий Григорьевич не умел воевать, протестовать, и мимо неполадок мог пройти, если эти неполадки не грозили немедленной бедой.

— Я тоже считаю Долинина талантливым человеком, преданным производству.

— Вот, верно: преданным производству. Не одному человеку, не начальнику, а производству. Он никому в угоду мнением своим не поступится. Тяжело тебе будет с ним. Смотри, не раскаешься ли? Он — хороший, а ты лучше его должен быть, ты выше стоишь, тебя больше людям видно. И если ты какой грех допустишь, рядом с тем человеком втрое грешнее покажешься. Его сильно в цехе уважают.

— Вы считаете, что я… что мне трудно равняться с Долининым?

Сергею Александровичу неприятно было задать этот вопрос. Но его интересовало мнение Авдонина, который только теперь, когда становился пенсионером, решился быть откровенным, а прежде своего мнения о людях никогда не высказывал.

— Ты?

И на «ты» он тоже никогда с Королевым не говорил, и Королева немного коробила эта фамильярность.

— Ты — неровный, вот в чем твоя беда. Ты для цеха много сделал. Я тебе больше скажу: умней моего руководишь. Я, бывало, где поворчу, где прикрикну, а чуть на меня цыкнут — сам крылья сложу. Ты смелей меня. Это хорошо. Руководителю без смелости невозможно. И к людям подход понимаешь, люди тебя уважают. Не без того, чтобы недовольных не было, недовольные всегда найдутся, а коллектив тебе доверяет. Но ты со своей линии можешь сорваться. А почему можешь сорваться? Потому, что паршивых людей, которые тебе льстят, со вниманием слушаешь. Лесть — она привязчивая, к ней, как к водке, неведомая сила человека тянет.

— Напрасно вы, Григорий Григорьевич, так обо мне думаете. Я лести не люблю.

— И правильно. Лесть тому нужна, кто правды боится. А ты не бойся! Долинина ты удачно себе в помощники выбрал. Он не подведет. Вдвоем вы на большую дорогу цех сможете вывести…

Григорий Григорьевич ободрился, забеспокоился, ему что-то даже на месте не сиделось.

— Пойду посмотрю, как там… — сказал он, тяжело поднимаясь со стула.

И отправился в цех.




Чужая удача


Оставшись один, Сергей Александрович подписал какие требовалось бумаги, отодвинул их на край стола и немного посидел, задумавшись.

Мысли текли вяло, беспорядочно. Об Авдонине. Никакая не совесть виновата в его вечной угрюмости, а просто старость. Старики вечно дуются и ворчат. О вагранке — как бы не подвел четвертый цех, надо будет завтра опять позвонить, напомнить, чтоб заранее заготовили кожух. О Павлике и о жене. Все-таки Таня совершенно не права, что не хочет отправить Павлика в Артек. Ведь это был бы для парнишки праздник детства, и он остался бы в памяти на всю жизнь. Может быть, занять денег и все же выкупить эту путевку? Пусть Таня посердится…

Сергей Александрович позвонил председателю завкома и попросил подержать путевку до завтра. Ему обещали, и Королев стал думать, у кого занять денег. В цехе не хотелось одалживаться. Позвонил в отдел главного металлурга одному технологу.

— Да что у тебя, сберкнижки нет? — удивился технолог.

— Жена принципиально против накоплений.

— Надо воспитывать жену, — сказал технолог.

Но тут же спросил, сколько надо денег, и обещал завтра принести.

Королев был доволен, что все так устроилось. Его только смущало, как он объяснится с Таней. Но, в конце концов, нельзя же без конца идти в поводу у жены. И почему, если они не сходятся во мнении, непременно ее мнение должно быть решающим?

Неизвестно, как далеко завело бы бунтарское настроение Сергея Александровича, если бы не попал ему на глаза вырванный из школьной тетради слегка измятый листок. «Чье-то заявление», — подумал Королев, взял листок и перевернул. На обороте оказалось не заявление, а эскиз. «А, Малахов», — вспомнил начальник цеха.

Он не сразу разобрался в небрежном сплетении линий. Эскиз был выполнен худо очиненным карандашом. Сергей Александрович вздохнул. Вот люди: лень даже вычертить поаккуратней свои пустопорожние проекты, а он должен тратить дорогое время, чтобы разобраться в этой засаленной мазне.

Все же Королев расстелил листок и склонился над ним, чтобы поскорее покончить с этим внеплановым делом. Он внимательнее взглянул на неровные карандашные линии: еще в школе привык добросовестно относиться ко всякой работе и не изменял этой привычке до сих пор.

Так… Что он тут такое напетлял? Ага, это опока. Опока для отливки секции котла — здесь написано. А это литниковая чаша. Вот она нарисована отдельно. Чаша как чаша. Чего же он хочет? Размеры… Так вот в чем дело! Он предлагает уменьшить размеры литниковой чаши. Ерунда!

Королев небрежно отбросил малаховский эскиз в сторону и уже потянулся к кнопке, чтобы вызвать нормировщика и выяснить с ним кое-какие вопросы по фонду заработной платы, но вдруг передумал и снова подвинул к себе тетрадный листок.

— Ерунда, — вслух повторил Сергей Александрович.

Малахов предлагал изменить размеры литниковой чаши совершенно произвольно, без всяких расчетов, в то время как нынешняя чаша была рассчитана технологами по определенным нормативам. Тут, казалось бы, нечего говорить и нечего раздумывать. Но Сергей Александрович смотрел на неряшливый эскиз и чутьем опытного литейщика чувствовал, что в предложении Малахова есть несомненная целесообразность.

Нетерпеливо порывшись в бумагах, Королев выдернул какую-то синьку и, не поглядев, что за чертеж ему попался, перевернул листок и стал чертить на обороте. Карандаша под рукой не оказалось, он работал авторучкой, воспроизводя малаховский эскиз аккуратно и приблизительно в масштабе. Листок быстро покрывался сплошными линиями, они ложились уверенно, прямо, четко, словно инженер проводил их по линейке.

Когда-то Королев мечтал о работе конструктора. У него были лучшие в группе курсовые проекты, а дипломный он выполнил так, что рецензент отметил в отзыве высокую графическую культуру дипломанта. Королеву нравилось вырисовывать контуры будущей конструкции в своем воображении, потом легкими движениями наносить их на бумагу, видя за карандашными линиями реальную, осязаемую металлическую деталь.

Стать конструктором Королеву помешала его увлекающаяся натура. Интересно стоять в конструкторском бюро за кульманом, но не интереснее ли в цехе претворять в жизнь замыслы конструкторов? В цехе работа живее, разнообразнее. И, пожалуй, быстрее можно проявить себя и продвинуться.

Так рассуждал молодой инженер, выбирая свою лесенку к предстоящей карьере. Если у человека много талантов, неизбежно какими-то приходится жертвовать. В наши дни Ломоносовы немыслимы.

Впрочем, конструкторские способности все-таки сослужили Сергею Александровичу свою службу. За десять лет работы в цехе не раз подсказывал он конструкторам и технологам рациональные решения, десятки рационализаторских предложений были у него на счету, они создали ему славу человека творческого. Он считал эту славу вполне заслуженной, но к чужим удачам относился с неприязнью, словно люди, к которым приходила удача, грабили его, крали его идеи, которые он просто не успел осуществить.

И теперь, все более уверяясь в разумности предложения Малахова, Сергей Александрович в то же время невольно испытывал неприятное ревнивое чувство. Снова его обошли. И кто? Малограмотный рабочий, любитель выпить, обыкновенный, чтобы не сказать — примитивный, человек. Разве он, Королев, сам не мог додуматься до этого простого решения? Мог. Отлично мог.

Допустим, Малахов прав и можно уменьшить литниковую чашу. Тогда… Прикинем, что это даст. На каждой отливке сэкономится… Прежние размеры были…

Сергей Александрович тут же, рядом со своим эскизом, торопливо множил столбиком нужные цифры. Из бокового кармана его пиджака высовывалась маленькая счетная линейка, но Королев совсем забыл о ней и воспользовался для расчетов школьным методом.

Впрочем, расчеты оказались не такими уж сложными. На каждой отливке по малаховскому варианту экономилось килограммов двадцать жидкого металла. В смену по графику изготавливается восемьдесят отливок. За три смены — двести сорок. Двадцать на двести сорок… В месяц это получится…

Цифра весьма значительная. Двое суток в месяц может работать цех на сэкономленном металле.

Сергей Александрович задумчиво почесал кончиком ручки правую бровь. Неплохо! Цех получит порядочную экономию. А Михеич — вполне приличное вознаграждение. На эти деньги можно купить две, даже три путевки в Артек. Но Малахов не пошлет своего сына в Артек, у него уже большой парень, кажется, в девятом классе. Он скорей всего эти деньги пропьет. Определенно пропьет. Тем более, что деньги случайные, сверх зарплаты, вроде выигрыша по лотерее.

Везет же кому не надо. Чуть-чуть шевельнул мозгами — и, пожалуйста, расписывайся в ведомости. Легко быть рационализатором, когда голова свободна. А тут, черт побери, не хватает черепной коробки, чтобы удержать в памяти всю эту карусель. То одно забыл, то другое упустил, как окаянный, не знаешь никакого покоя. Днем волчком вертишься на заводе, никогда вовремя не придешь с работы, и ночью от заводских забот не избавишься. А вот хоть этот Малахов: лег на бок и захрапел, ни о чем у него голова не болит. Надоело спать — сел изобретать для своего удовольствия.

Ладно, как бы-то ни было, размышлять больше не о чем. Обскакали, так обскакали. Впредь наука.

Королев сгреб со стола оба листочка, собираясь убрать их в сторонку, с глаз долой, но на минуту задержал в руках, разглядывая и сравнивая. Он теперь не думал о содержании эскизов, поскольку все тут было ясно, просто полюбовался своим исполнением в сравнении с неуклюжим, грязным чертежом Малахова.

Такой чертеж, как у него, даже неудобно сдавать в бриз. Придется кому-то из общественного конструкторского бюро поручить сделать как следует. Или уж самому взяться?..

Неясная мысль промелькнула в голове Королева, не совсем чистоплотная мысль, он ее сразу же попытался прогнать. Но человек иной раз бывает не волен в своих мыслях. Ты их гонишь, а они опять тут как тут, находят невидимую щелку и вползают, словно клопы из соседской квартиры.

«Я могу сделать чертеж сам. И описать суть предложения. И подсчитать экономический эффект. Где у меня этот листок, на котором я прибрасывал? А, вот он… В конце концов, что-то придумать и нацарапать карандашный эскизик — это еще не все. Ты попробуй пробить свою идею, довести до дела. А кто будет этим заниматься? Начальник цеха! Нате вам на плечи, товарищ Королев, еще одну обузу. Ваша такая роль. Роль вьючного животного. Другие взваливают на вас свою поклажу, а вы тяните. Почему я должен все тянуть за спасибо? Да и того не слышу. Малахову выгодно заполучить такого соавтора, как я. Возможно, он сам об этом подумал. Мог ведь передать свое предложение уполномоченному по бризу. Нет, принес мне. Из каких соображений?.. На ленинскую премию и то почти всегда выдвигают группу соавторов. В наши дни одному трудно решать серьезные задачи… А Павлик все-таки поедет в Артек! Я хочу, чтобы он поехал. Завтра возьму взаймы, потом получу — восполним пробел… Сколько времени? Скоро одиннадцать. Малахов, наверное, где-нибудь здесь. Надо послать за ним…»

И Сергей Александрович решительно нажал кнопку звонка.




Тонкий вопрос


Малахов ожидал назначенного времени поблизости, в механическом отделении, курил и балагурил со слесарями, и по вызову начальника цеха явился тотчас.

— Садись, Петр Михеич.

На этот раз Сергей Александрович не проявил обычной рассеянности и не забыл предложить рабочему стул. Разговор предстоял тонкий, а такой разговор требует соответствующей подготовки.

— Так. Значит, ты считаешь…

Начальник цеха умышленно сделал паузу, и Михеич тотчас ею воспользовался.

— Пойдет! — сказал он убежденно. — Никакого цеху не будет урону, окромя выгоды.

Сергей Александрович задумчиво почесал кончиком ручки переносицу, что выражало явное сомнение.

— Твое предложение, Михеич, не обосновано расчетами.

— Я без расчетов, — согласился Михеич. — Я по чутью.

— Вот видишь: по чутью. Теперь мы его пошлем главному металлургу. Разве он по чутью будет решать?

— Как хочешь решай, а дело твердое.

— Почему ты так уж уверен?

— Я потому уверен, что испробовал, — торжествующе заявил Михеич.

— Как испробовал?

— А так. Упросил формовщиков, они по моему соображению три опоки подготовили, с этой самой умаленной литниковой чашей.

— И что? — нетерпеливо спросил Королев.

— Все отливки годные. Не хуже других. Только наростка меньше стала. Так ведь она, наростка-то, как мозоль, задаром чугун на нее переводится.

— Да-а… Выходит, за моей спиной опыты ставите? — укорил Королев.

— Для пользы завода, — сказал Михеич.

Оба немного помолчали. Михеич смотрел на начальника цеха, а начальник уставился в какую-то бумажку, Михеич издали не видел, что за бумажка.

Сергей Александрович еще раз пробежал глазами расчет экономии металла по предложению Михеича. Все-таки это были великолепные цифры. И теперь, когда Михеич сказал, что проверил предложение на практике, хотя бы и на трех опоках, расчеты по его предложению приобретали большую реальность.

— Здорово придумал, Михеич! — похвалил Королев. — Просто здорово. И если это удастся провести в жизнь…

— Так получилось же! Почему не удастся? Можно еще испытать, хоть в сегодняшнюю смену.

Сергей Александрович снисходительно улыбнулся.

— Это тебе кажется так просто и очевидно. Но ведь ты идешь против технологии, которая составлена по расчетам, по нормативам. По этой технологии работали многие годы. И вдруг ты со своим тетрадным листочком все решил сломать. Ты думаешь, так тебе и пойдут навстречу?

— Я ведь не для себя, — с недоумением возразил Михеич. — Я для цеха. Для завода.

— Все работают для завода, но каждый по-своему. Ты — по чутью, инженеры — по науке. И надо кому-то не жалеть своего лба, чтобы пробить твое предложение. Придется идти к главному металлургу, убеждать, доказывать, возможно дело дойдет до главного инженера или даже до совнархоза.

Михеич вздохнул.

— Простой вроде вопрос-то.

— Не-ет, — возразил Сергей Александрович, — вопрос не простой, очень тонкий вопрос. И если его сейчас описать на бумажке да просто так толкнуть в бриз, так тут ему, скорей всего, и конец будет. За идею надо бороться. Да еще как бороться! Ты подвигайся поближе к столу. Я кое-какие расчеты сделал по твоему проекту. И эскиз вот перечертил. Дело, конечно, стоит того, чтобы за него воевать.

Королев начал было пояснять свои расчеты, но тут как раз зазвонил телефон. Сергей Александрович с досадливой гримасой снял с рычага трубку и, подержав ее на весу, не спеша поднес к уху. Но при первых звуках послышавшегося в трубке начальственного баритона выражение лица у Сергея Александровича смягчилось.

— Но мы, Николай Анисимович, за последнюю неделю снизили брак на три процента. Я могу вам сказать точно… Сейчас…

Сергей Александрович раз за разом нетерпеливо нажимал расположенную сбоку стола кнопку электрического звонка, но никто не спешил на его сигналы.

— Я вам, Николай Анисимович, позвоню, — извиняющимся тоном проговорил в трубку Королев. — Через пять минут, не позже. Выясню и позвоню.

Он положил трубку и, не взглянув на Михеича, — сейчас было не до него — выбежал из кабинета.

Михеич остался один. На краешке стола лежала синька, на которой чужой рукой был аккуратно выполнен его эскиз и рядом вились колонки цифр. Михеич проследил цифры и непонятно усмехнулся. Потом отодвинул синьку к центру стола, а свой тетрадный листок взял, небрежно скомкав, сунул в карман и вышел из кабинета.

Возвратившийся Сергей Александрович не заметил его ухода, как перед этим, после звонка главного инженера, не замечал присутствия Михеича. Он попросил по телефону нужный номер и с документами в руках разъяснил Николаю Анисимовичу недоразумение насчет будто бы возросшего в литейном цехе брака.

Теперь можно было вернуться к прерванному разговору с Михеичем. «Куда он исчез? — с досадой подумал Королев. — Не мог минуту подождать». Он полагал, что Михеич по крайней мере отлучился ненадолго и вот-вот вернется. Но время шло, а Михеич не появлялся.

— Какого черта! — буркнул Королев.

И вдруг он заметил, что Михеич забрал свой эскиз, а синьку с его эскизом положил в центре стола. Это, видимо, что-то значило, как и то, что Михеич самовольно покинул кабинет, не закончив разговора.

«Обиделся, что ли? — подумал Сергей Александрович, испытывая острое чувство неловкости оттого, что ему довольно грубо преподали не совсем понятный, но неприятный урок. — Но ведь я ничего ему не говорил! Ничего не предлагал. Только объяснил, что предстоит большая борьба. А разве это неправда? Да, вот так, хочешь сделать человеку добро, а получается черт знает что. Взял и ушел. В конце концов, мог прямо сказать: «Это мое предложение, я не согласен ни на какое соавторство». Да я и не… Я же только так про себя подумал, что ведь мне придется пробивать. Еще теперь, чего доброго, ходит по цеху и треплется, что я ему предложил соавторство. Пойдут слухи… Разговор шел наедине. Да и не было никакого разговора. Я так и скажу: ложь, глупость, он не понял. Кому скажу? Кому я буду объяснять? На партбюро? Или на общем собрании? И все равно не поверят. Он там ходит по цеху и всем рассказывает, что я… Ему поверят. Люди всегда довольны, когда чернят руководителя. Все-таки живет какой-то скрытый антагонизм между начальником и подчиненным. Они слушают Малахова и злорадно ухмыляются: «Так вот он какой, начальник цеха». Ладно. Погодите…»

Сергей Александрович встал и быстрыми шагами подошел к двери. Он уже взялся за ручку, но тут же отдернул руку, словно обжегся.

«Нет, не надо сейчас самому идти в цех. Лучше вызвать Малахова. А может, его вовсе и нет в цехе? Ушел домой, заторопился по какому-нибудь своему делу или попросту захотел выпить и побежал в пивную. Глупый же я, право. Испугался, как мальчишка. Чего испугался? Выдумываю какие-то нелепости. Если мне бояться каждого рабочего — в три дня умру со страху. Их полтысячи, а я один. Довольно глупить. Спущусь в цех и, если Малахов там, скажу, чтобы оформил свое предложение. Я поддержу. И надо будет сделать ему выговор за то, что убежал из кабинета. Не мог подождать».

Эти сердитые мысли сопровождали Сергея Александровича, когда он по лестнице спускался в цех.




Жаркая работа


В цехе было оживленно, шумно. И казалось чуть-чуть темновато, наверное, оттого, что слишком ярко светилась вытекающая из вагранки струя чугуна — перед этим слепящим жгутом металла меркнул обычный дневной свет.

Резко и часто стучали формовочные станки, будто огромный железный дятел неустанно долбил клювом очень крепкое дерево. Беспокойно гудели моторы крана, то затихая, то опять нагнетая подвывающий звук. Утомленно скрежетал конвейер. Только звонки кранов дзинькали бодро и весело, точно приветствуя рождение каждой отливки и поздравляя людей с новой победой.

На формовочном станке черный ручеек земли течет в опоку. Он течет слишком медленно, просто нет терпенья стоять и смотреть на этот жиденький ручеек. И две работницы в низко надвинутых косынках, в брезентовых фартуках поверх рабочих платьев и в таких же рукавицах хватаются за совок, каждая со своей стороны, и принимаются дергать его изо всех сил взад и вперед. Теперь земля сыплется обильными порциями, так что быстро заполняет опоку и еще сверху ложится небольшим курганчиком. Женщины схватывают лопаты, взмахивают ими раз, другой, третий, и уже нет никакого курганчика, земля ровно заполняет опоку и вибратор трясет ее изо всех сил, уплотняя по модели земляную форму.

Из крановой будки, перегнувшись вниз, следит за всем, что делается в цехе, молоденькая девчонка. Сигнал — и кран торопливо ползет по своим балкам, на ходу опуская стальные подхваты, ниже, ниже, чуть-чуть вправо, есть, зацепили и уже плывет по воздуху земляная форма в своей металлической оболочке и мягко ложится на стенд.

Сергей Александрович машинально некоторое время наблюдает за опокой, которую переносит кран. И вдруг вздрагивает, представив себе, как эта громадина стремительно несется по воздуху прямо на человека, а тот не видит, не успевает увернуться, и острый угол стальной опоки ударяет его в висок.

Это случилось три года назад во вторую смену. Крановщица пришла на работу после пьянки, она нажевалась лаврового листа, и запаха никто не заметил. Как всегда, поднялась в будку и стала управлять краном. Не было в ее работе обычной точности, и формовщики ворчали здесь, внизу, и даже кричали ей, чтоб была внимательнее и работала проворнее. Она разозлилась, попыталась решительнее управлять краном, который в этот день худо ее слушался. И убила человека.

Через неделю после этого бывшего технолога Королева назначили начальником литейного цеха, а бывшего начальника цеха Авдонина сделали его заместителем.

Алая струя металла упруго течет в ковш. Пономарев, спрятав глаза за синими очками, стоит рядом, алые отблески играют на его смуглом лице. Все. Довольно. Поворотом рычага заливщик обрывает поток металла, и тотчас мост крана торопливо катится по рельсам к вагранке и стальные петли опускаются вниз. Пономарев и другой заливщик, его напарник, надевают эти петли на оси ковша, и ковш поднимается с тележки и на своем воздушном извозчике спешит, сияя заревом, к форме, а внизу идут следом за ковшом заливщики.

Палящее зарево поднимается над заливочным ковшом, освещает весь цех, играет алыми отблесками на лицах людей. Тяжело вздрагивает в конце чугун. Но Пономарев спокойно поворачивает укрепленный сбоку ковша штурвал, и пышущий жаром ковш кренится, кренится — и вдруг огневая струя падает вниз, шипит, и веером летят вверх сверкающие искры.

Но ничто уже не остановит ровный поток металла. Можешь шипеть. Можешь плеваться искрами. А все-таки будешь литься туда, куда тебе прикажет человек, и растечешься там, в темной форме, по нужным каналам, и застынешь, и будешь служить людям, которые тебя сотворили и тобой управляют. Не горячись, чудак. У каждой капли и у каждой пылинки, у всего на свете должно быть свое место и своя служба. Твое место — здесь. Вот и все. Заполнена форма. Ковш покорно становится в прежнее прямое положение. Сейчас его повезут к вагранке, и новая порция чугуна жаркой струей хлынет в его утробу.

А залитая опока пылает и дымится, словно дом, охваченный пожаром. Высокие шипящие факелы синевато-красного пламени полыхают над выпорами-отверстиями, которые специально оставлены для выхода горящих газов. Огонь неровными языками выбивается с боков, дымится над опокой. Металл отдает теперь огонь, в котором он плавился. И снова гудит кран, и подхватывает опоку, и так, с огнем и дымом, тащит ее на конвейер.

Можно часами стоять и смотреть на беспрерывный, как будто совсем простой и в то же время такой сложный процесс рождения отливки. Но Королев не часы — годы провел в литейном цехе, он не видит тут никакой романтики, он обегает наметанным взглядом пролеты цеха, выискивая, нет ли каких отклонений от технологии и неполадок. Нет, все нормально, все четко, и начальник цеха вдруг чувствует себя лишним в этом напряженном производственном кипенье, и ему уже хочется поскорее вернуться в кабинет.

В такие минуты Королев всегда вспоминает, как много он сделал, чтобы преобразить цех. Разве можно сравнить то, что есть, с тем, что он принял от Авдонина три года назад? Григорий Григорьевич ничего не хотел знать, кроме программы. Цех был захламленный, низкий, душный. Сушильные печи иногда создавали такую загазованность, что приходилось прекращать работу и покидать цех. Никто не заботился о том, чтобы убрать рабочее место, только перед большими праздниками устраивали авралы.

Теперь начали говорить о производственной эстетике. А он борется за нее уже давно, настойчиво борется и успешно. Кстати, надо опять поговорить сегодня на эту тему, посмотреть, что там Юрка намалевал.

Но ведь он зачем-то спустился в цех, с какой-то определенной целью. А, Малахов! Где он тут?

Цех хорошо просматривается из конца в конец, и Сергей Александрович скользит взглядом по мужским фигурам. Михеича нигде не видно. Зато торопливо семенит заметивший начальника цеха Храпов.

— Сергей Александрович, вы кого-то ищете?

— Малахова не видели?

— Малахов пошел домой, я как раз у выхода с ним встретился. Он же во вторую смену.

— Да, я знаю. Как идет работа?

— По-ударному, — говорит Храпов, заглядывая в глаза начальнику цеха и ожидая улыбки.

Начальник не улыбается. Тогда и Храпов становится серьезным.

— Обрубные решетки надо бы ставить на ремонт, — говорит он.

— Пойдем, посмотрим.

Они идут через весь цех в обрубное отделение.

Тут стоит страшный грохот. Отливки прыгают на обрубных решетках, чтобы от их стенок отлетела пригоревшая формовочная смесь. Невозможно говорить — ничего не слышно. Обрубщики затыкают уши ватой, чтобы не оглохнуть.

Сергей Александрович велит Храпову позвать механика. Втроем они осматривают решетки. Да, надо заменять.

— Ладно, отремонтируем вагранку — возьмемся за решетки, — решает начальник цеха. — А сегодня надо будет поговорить об эстетике. В два часа соберемся у меня в кабинете.




Стоящая жена


У Малахова, когда он пришел домой, самовар кипел на столе и тарелка свежих калачиков стояла на белой скатерти — такие вкусные калачики умела Фрося стряпать на простокваше. И сегодня решила мужа с сыном побаловать. Парнишка, правда, пока в школе, придет — поест, да вдвоем-то оно и лучше чайку попить: поговорить можно по душам.

Но Петр Михеич пришел что-то хмурый. Фуражку на табуретку бросил, нет чтобы на гвоздик повесить, бумажку какую-то из кармана вынул, смял, подошел к газовой плите и досадливо крякнул. Тьфу тебе! В этой благоустроенной квартире и бумажку негде сжечь. Размахнулся и швырнул в мусорное ведро.

— Не одобрили? — спросила Фрося, смекнув, в чем дело.

— Одобрил, — ворчливо отозвался Михеич, глядя в сторону. — Самолично начальник цеха мой чертеж на другую бумажку перерисовал и выгоду высчитал, да только, говорит, тебе самому это дело до ума довести не под силу. Вроде, нам вдвоем с ним только под силу. За дурака принимает.

— А принимает, так ты и прикинься дураком, — посоветовала Фрося.

— Я прикинулся. Я встал да ушел.

— Ох, Петя, — сказала жена с глубоким утробным выдохом. — Ох, Петя, умная есть старая пословица: с богатым не судись, с сильным не борись.

— То старая пословица, для нашего времени она не годится. Какие теперь богатые? А с сильными кабы мы не боролись, испугались бы Гитлера — ну и где бы ты теперь была? Глупая твоя пословица.

— Ладно, пускай глупая. Есть новая пословица: с начальством ссориться — все равно, что в потолок плевать.

— Это я слыхал.

— Вот то-то. А разве только слыхал? Разве ты на своей шкуре не испытал? Помнишь, когда с войны приехал, мастера не угостил, он тебе: «Угости с получки», а ты не угостил. Как он тебе невыгодную работу все время давал. Другие по полторы тыщи зарабатывали, а ты одной не выгонял. На сто угощений тех денег хватило бы, какими он тебя обделил.

— Тогда другие порядки были. Где он теперь, тот мастер? Нет его. Сперва самого в рабочие перевели, а там и вовсе с завода уволили. «Мастер!..» Вспомнила!

— Ладно, того уволили. А другие не такие?

— Не такие! — твердо проговорил Михеич. — У нас теперь такого дела не допускается, чтобы взятка — через пол-литру или как, — все равно не допускается.

— Сильно ты доверчивый, — не угомонилась Фрося. — Не допускается. А вот к тебе сам начальник в пай просится — это как, по справедливости?

— А я не соглашусь, — твердо сказал Михеич. — Я скажу: нет — и баста! Я свое предложение сам изобрел, а он пусть себе тоже сам изобретает.

— Не согласишься! — насмешливо проговорила Фрося. — Не согласиться-то проще простого. А как бы потом за свою храбрость рассчитываться не пришлось.

— Я еще на собрании выступлю, он еще краснеть будет, — пригрозил Михеич. — Как думаешь, стыдно ему будет, если я на собрании выступлю?

— Знамо — стыдно. Только гляди, чтобы тебе этот стыд двойной порцией не отозвался.

— С чего это он мне отзовется?

— А с того, что он тебе критику твою не простит. Это только говорят: критика нужная, критика полезная. А попробуй ты этого, который критику полезной называет, чуть-чуть пальцем задень — он начнет отбиваться, как коршун крыльями. Если ты сильный — синяками отделаешься, а если слабый — насмерть забьет, разве что только убежать успеешь. Критика…

— Каждый свою работу исполняет. Он — свою, я — другую. И без закона ни я его тронуть не могу, ни он меня не может.

Но Фросю нельзя было сбить с позиции никакими доводами, у нее на все был готовый ответ, словно она целый год размышляла на эту тему.

— Зачем ему без закона? — едва дождавшись паузы, возразила Михеичу жена. — Он все по закону сделает. Ты ведь не ангел, ты ведь человек. Разве за тобой никаких грехов нету? Ты вон в прошлый-то понедельник каким на работу пошел?

— А что? В нормальном виде.

— Как посмотреть — в нормальном или не в нормальном. Полстакана на опохмелочку выпил? Выпил. Думаешь, если чесноку полголовки сглотал, так уж никто и ничего? Да по чесноку-то скорей распознают, чеснок-то дальше пахнет, а уж по какой такой причине ты его в понедельник ел — про то и ребенок сообразит.

— Ну и что?

— А вот то! Если ты за начальством промашек не замечаешь, и начальник мимо пройдет: дескать, поел человек чесноку и ладно — его дело. А обозленный начальник тебе этот чеснок не спустит. Ты с этим чесноком, как плотвичка в щучьи зубы, угодишь. Ты, скажет он тебе, алкоголем пропитанный. Ступай, скажет, в заводскую поликлинику, пусть тебе анализ крови наведут. А докторов — их чесноком не обманешь. Вот тебе и выйдет критика.

Михеич озадаченно молчал, жевал калачик. Он часто так тушевался перед бабьей логикой. И не нравилась ему эта логика, спорить хотелось, но против жены он был слабоват, не умел напористо держать свою линию. Фрося стояла, как каменная стена, любые доводы Михеича разлетались в брызги при столкновении с этой стеной и откатывались назад подобно морским волнам.

Фрося сочла подготовительную работу оконченной и перешла к обобщениям.

— Так что, Петя, брось ты петушиный гонор, не распускай хвост и не кукарекай. На деньги ты не жадный, я знаю. А я хоть и жадная, да не без ума: где нельзя взять, так я и не требую. Ну и что за беда, если с начальником цеха в одном документе тебя пропишут. Пускай он попользуется твоим умом, если своего не хватает. И не говори никому, что ты один придумал, говори — вместе. А то у них знаешь какая амбиция, у начальников? Как граната. Чуть задел — и взорвется.

— Граната не оттого взрывается, что ее заденут, — перебил Михеич, уличив жену в малограмотности по части военного дела. — Граната, если предохранительное кольцо не снято…

— Какое там у них предохранительное кольцо. Никаких там колец нету. Это вот у тебя — я вместо предохранителя служу, где надо, предостерегу, а то бы тоже давно взорвался и на осколки рассыпался.

— Жил неженатым — не рассыпался.

— Всяко можно жить, — не смутилась Фрося. — Что ты без меня хорошего-то видел? В общежитии на жесткой койке валялся, щи столовские холодные ел, в грязных носках ходил. Ни кому тебя обогреть, ни кому приласкать, ни слова сказать умного. Сам же говорил — со мной только радость жизни понял. Говорил или не говорил?

— Так ведь когда говорил-то? Двадцать лет назад.

— Ну и что ж, что двадцать? Хорошие слова от времени только дороже становятся. Да и теперь ты своего понятия не изменил.

— Слов ты много говоришь лишних, — с досадой заметил Михеич.

Фросю не обескуражило это замечание.

— Ты мало говоришь да я бы мало говорила — и стояла бы у нас в доме тишина, как в космосе. А где тишина, там тоска гнездо совьет. Так что ты не корить меня, а хвалить должен за говорливость.

— Я и то тебя много хвалил, перехвалил, видно, маленько испортил.

— Заслуженная похвала человека не портит. Человека только зряшная похвала разлагает. А я у тебя — стоящая. Если бы ты меня не ценил, не любил, ты бы себе другую нашел. Бабы теперь липучие; хоть жену, хоть полюбовницу задарма бери. А ты за меня держишься, потому понимаешь, что лучше меня не найдешь. А хуже-то кому надо?




Насчет эстетики


Юрка Белозеров еще в школе прославился своими способностями к рисованию. Рисование было единственным предметом, по которому Юрка получал пятерки. Иногда он изображал углем на стенах или палкой на снегу разнообразные физиономии, причем многие из них представляли собой не совсем дружеские шаржи на педагогов. И хотя шаржи бывали удачны, Юрку за них не хвалили, а, напротив, снижали ему оценку за поведение и приказывали привести в школу бабушку.

Но все эти неприятности остались позади. Юрка стал рабочим и не любит вспоминать школьные приключения. А шаржи рисует безнаказанно, поскольку на заводе не ставят отметки за поведение.

Сергей Александрович решил обратить Юркин талант на пользу производству. И после партийного собрания с повесткой дня: «О производственной эстетике» начальник цеха пригласил Юрку в кабинет, дал ему три листа ватмана и велел нарисовать цех… ну, для начала не весь цех, а хоть механическое отделение, окрасив на рисунке стены, полы, потолки, станки и шкафчики в нарядные, привлекательные цвета. Юрка спросил, любой ли можно применять цвет, на что Сергей Александрович сказал, что любой.

Задание Юрка выполнил досрочно. Сергей Александрович наспех посмотрел — ему было некогда, день выдался горячий, одобрил и сказал, что надо будет обсудить этот проект на совещании. Но прошла неделя, совещания все не созывали. Юрка уж начал сомневаться, что его проект воплотится в жизнь, как вдруг начальник пригласил его в кабинет.

Когда Юрка пришел, там собралось человек восемь. Авдонин сидел в своем углу, облокотившись на стол, Храпов, по обычаю, пристроился на краешке дивана, парторг был тут, председатель цехкома, мастера, механик.

— Юра, — сказал Королев, — возьми свои эскизы, где ты их положил…

— Они в шкафу.

Юрка открыл шкаф и принялся там рыться, отыскивая свернутые в рулончик листы ватмана. Рулончик закатился за какие-то папки, и Юрка не сразу его обнаружил.

— Нашел? Возьми кнопки.

Держа в одной руке бумажную трубку, а в другой — кнопки, Юрка прицеливающимся взглядом обшаривал стены, соображая, где бы ему разместить свое творчество.

— На дверь приколи, — посоветовал Храпов.

— Правильно, — одобрил Сергей Александрович. — Давай на дверь. Да спусти там собачку, чтоб никто не вошел.

Юрка спустил на замке защелочку и стал прикалывать кнопками к дощатой двери пестро раскрашенные эскизы. Механик и Храпов стали ему помогать, так что наглядность была размещена моментально. Юрка взял специально на этот случай припасенную оструганную палочку и остановился возле чертежей с видом профессора, готового начать лекцию.

Вид у Юрки был далеко не профессорский. Черный комбинезон, в который он облачался перед работой, лоснился от смазки, и какие-то белые пятна на нем обозначились, на локтях топорщились бархатные заплатки (и где только бабушка отыскала бархатный лоскуток!), а на левой коленке штанина слегка порвалась, и сквозь нее проглядывала загорелая кожа со свежей царапиной. Под носом у Юрки пролегла черная полоса, накрывшая чуть пробивающиеся усики и протянувшаяся слегка на щеку: наверное, Юрка прямо в рукавице вытер над верхней губой пот, у него всегда от жары или от усердной работы потело в первую очередь над верхней губой.

— Так вот, — сказал начальник цеха, перебив у Юрки инициативу. — Собрались мы, чтобы поговорить насчет эстетики. Важнее эстетики сейчас ничего нет.

— Как же, — буркнул Авдонин в своем углу, — эстетика сама тебе будет программу делать.

— Что? — резко спросил Королев.

Сергей Александрович не расслышал, что сказал заместитель, но по улыбкам, которые совсем не к месту появились вдруг на некоторых лицах, заподозрил в реплике ехидство. У него было скверное настроение и к тому же он терпеть не мог, когда кто-нибудь его перебивал, хотя сам не считал грехом перебить говорившего.

— Что вы сказали, Григорий Григорьевич? — настойчиво повторил начальник цеха, видя, что Авдонин не спешит отозваться на вопрос.

— Я говорю — правильно, самое важное и есть эта самая эстетика, которая на двери висит.

— А что? — вскинулся Юрка. — Плохо, если в цехе будет чисто и нарядно?

— Пора нам жить по-новому, — продолжал Сергей Александрович, стараясь скрыть досаду на Авдонина. Хоть бы скорее уж уходил на пенсию, совсем отстал от жизни. — Вот, давайте решать, в какой цвет окрасим стены. Думаем начать с механического участка. Белозеров подготовил эскизы. Юра, расскажи.

— Я предлагаю стены выкрасить в салатный цвет, — заговорил Юрка, водя своей указкой по салатным на эскизе стенам, — колонны — в желтый, шкафчики — в синий.

— Это что же, все под масляную краску? — поинтересовался механик.

— Нет, под масляную дорого. Мелом побелим. Добавим цветного порошку и побелим, — пояснил Сергей Александрович.

— Тогда панели надо сделать, — сказал механик.

— Панели устарели, — возразил начальник цеха. — Нигде сейчас панели не делают.

— Ну так этот мел через два дня будет у нас на комбинезонах, — сказал механик.

— Стены и белить ни к чему, прямо выбелить комбинезоны, — поддержал механика мастер с формовки.

— Я прошу отнестись серьезно, — холодно перебил шутника Сергей Александрович.

Он не признавал в рабочее время шуток и улыбок. Раз решается серьезный вопрос (а в этом кабинете не может быть несерьезных), то и подходить к этому вопросу надо с полной ответственностью, без каких-либо острот и ухмылочек.

— Я не потому ставлю этот вопрос, что приказал директор, — подчеркнул Сергей Александрович. — Сама жизнь выдвигает на повестку дня заботу о красоте. Мы достигли многого. Навели в цехе некоторый порядок. Теперь мы должны идти дальше.

После этого обсуждение задач производственной эстетики пошло без осложнений. Активным и почти единственным участником этого обсуждения был, впрочем, Сергей Александрович, остальные смирно сидели на своих стульях и молчали. Начальник цеха принимал это молчание по известному принципу за согласие. Даже Юрка как-то скис и стоял у двери с рисунками совершенно безучастно.

— Итак, решили, — обобщил начальник результаты совещания: — стены — салатного цвета, колонны — желтые, потолок — розоватый, верстаки — зеленые, шкафчики — синие.

— Надо каемочку сделать по дверцам, — вставил Храпов.

— Ладно, пусть каемочку. Чтобы не пачкали стены руками и одеждой, повесим стенды. Можно сделать стенд о космонавтах, еще о чем-нибудь. А вообще сами следите за чистотой. Увидите, трется кто у стены — сделайте замечание. Все ясно?

— Все, — сказал механик.

— Тогда будем считать совещание оконченным.

Юрка стал вытаскивать из двери кнопочки. Теперь никто ему не помогал, все спешили уйти. Он свернул эскизы и хотел было положить их на прежнее место в шкаф, но Сергей Александрович сказал:

— Отдай механику, пусть руководствуется.

И Юрка унес эскизы на участок.




Новый стиль


На этот раз Адам Иванович Храпов решил задержаться. Он заметил, что Сергей Александрович сильно не в духе и обеспокоился; не на него ли за что-нибудь сердит начальник цеха? Следовало осторожненько выяснить это, и, если допущена ошибка, постараться ее исправить.

Храпову хотелось поговорить с Сергеем Александровичем наедине, но Авдонин точно прирос к своему углу и, как видно, не желал его покинуть. Впрочем, Храпов считал старика чуть ли не за пустое место. Поскольку он высиживает здесь последние дни, можно на него не обращать внимания.

— Доброе у вас сердце, Сергей Александрович, — начал Храпов с давно заготовленной фразы. — Сколько вы возились с этим Белозеровым, вернее сказать, Лапшиным. И прогул ему простили, и в хорошую бригаду поставили, и вот по общественной линии привлекаете.

— Людей надо воспитывать, — назидательно проговорил Сергей Александрович.

«Нет, как он все-таки смел ни с того ни с сего встать и уйти? — думал он в то же время о Малахове — не выходил у него из головы этот неприятный эпизод. — Я просто-напросто объяснил ему предстоящие трудности, а он…»

— Ох, воспитывать, воспитывать, — со вздохом повторил Храпов. — Воспитывать надо, кто говорит, что не надо. Да хоть бы люди какую-нибудь благодарность чувствовали. Нет ведь! Не чувствуют. Все недовольны, все ворчат, шепчутся… Сам ангел им не угодит.

Авдонин что-то невнятно пробурчал под нос в своем углу — взял за последнее время привычку бормотать не поймешь что. Но слово «кляузничать» прозвучало довольно ясно, так что и Храпов и Сергей Александрович его расслышали. Храпов слегка покачал головой и выразительно взглянул на начальника цеха: вот как люди могут истолковать самые добрые намерения.

Сергей Александрович знал, что за общими фразами о человеческой неблагодарности последуют конкретные примеры на эту тему, по которой Храпов сделал столь эмоциональное введение. Уже не раз случалось, что Храпов потихоньку передавал ему чужие разговоры. Сначала Сергей Александрович выслушивал его информации стыдливо, как бы против воли и даже мысленно обрывал шептуна: «Довольно сплетничать, Храпов! Меня не интересует, что обо мне говорят. Пусть говорят, что хотят, лишь бы работали как следует». Но вслух он так и не произнес этих слов. И понемногу привык к доносам Храпова и уже не находил в них ничего оскорбительного для себя. Должен же он знать психологию людей, которыми руководит! А откуда он может знать? По работе нельзя до конца понять человека. Работа — это еще не все.

— Вчера сижу в будке мастеров, а там ведь стеночки тонкие…

Авдонин вдруг громко чихнул и, вынув из кармана большой клетчатый платок, стал вытирать губы. Сергею Александровичу показалось, что Авдонин нарочно, с насмешкой чихнул. Вряд ли это могло быть на самом деле. Как можно чихнуть нарочно да еще с насмешкой? Но, наверно, у начальника цеха стали немножко сдавать нервы от переутомления, и он раздражался без причины и воображал небылицы. Ему, например, теперь казалось, что Авдонин неспроста чересчур долго вытирает губы своим клетчатым платком, а делает это, чтобы скрыть саркастическую усмешку.

— К чему вы мне говорите про тонкие стенки? — вскипятился Сергей Александрович, напав не на Авдонина, который его раздражал, а на Храпова, желавшего ему услужить. Должность позволяла ему сорвать зло на ком угодно, хоть и на невиновном (разумеется, если этот невиновный или виновный не занимал служебного положения более высокого, чем сам Сергей Александрович). — Меня не интересует всякая пустая болтовня. И я могу сделать в будке мастеров стенки потолще, чтоб вы больше занимались своим делом, а не сплетнями.

— Что? — оскорбленно переспросил Храпов, медленно поднимаясь с дивана. — Сплетнями? Вы считаете, что я сплетничаю? Я старался держать вас в курсе… Чтобы вы не вслепую… Но если так… Я больше ничего не скажу… пока вы сами не позовете.

«Ага, он еще уверен, что я его позову и опять буду выслушивать всякие гадости про того и про другого, — злорадно думал Сергей Александрович, глядя вслед удаляющемуся своей неслышной приседающей походкой Храпову. — Нет! К чертям собачьим! Не стану! И назначу заместителем Долинина. Надо завести в работе новый стиль…»

В чем будет заключаться этот новый стиль, Сергей Александрович сам хорошенько не представлял. Но, во всяком случае, это будет такой стиль, что Авдонин не посмеет больше усмехаться… Авдонин, впрочем, скоро отсюда исчезнет… и не придется переживать, что кто-то о тебе подумает дурное, и вообще… И вообще надо держаться, как Долинин: спокойно, уверенно, с достоинством.

В первый раз Сергей Александрович представил себе образцом не главного инженера, а человека, которого он не только не считал замечательным, а даже находил несимпатичным и вредным. Чего это он вдруг позавидовал строптивому Долинину? Хотя несколько лет назад он, пожалуй, во многом был похож на теперешнего Долинина… Похож? В чем похож?

Сергей Александрович вдруг настроился покопаться в своей душе, разобраться в самом себе и обдумать внутреннюю перестройку, какая ему потребуется для нового стиля руководства. Но разве человек на такой беспокойной должности принадлежит самому себе хотя бы пять минут? Не принадлежит, нет. Любой может распахнуть дверь кабинета и ворваться, когда ему захочется. Вон он, не спросил даже разрешения и уже стоит перед его столом, этот развязный Малахов. Зачем он опять явился?

— Я того, Сергей Александрович… Ушел давеча, живот вдруг схватило, — косясь на Авдонина, заговорил Михеич. — Мы наше обоюдное предложение не успели оформить. Может, теперь, если у вас, конечно, время…

Обоюдное предложение? «Что вы, Малахов, говорите глупости, какое обоюдное предложение? Вы оформляйте, а я поддержу. Предложение в самом деле интересное…»

Наверно, Сергей Александрович что-нибудь и сказал бы Малахову в этом роде, если бы он успел настроиться на тот новый стиль, который ему пока только смутно мерещился. Но Малахов застал его врасплох. И даже принес ему внезапное облегчение. У Сергея Александровича как гора с плеч свалилась.

Фу, чудак… Ну разве он не чудак? Подумал невесть что. Что Малахов из дерзости покинул его кабинет, что он всем в цехе разболтал про соавторство, что теперь все только об этом и говорят. А у человека просто заболел живот. И он прекрасно все понял. Ничего я ему не навязывал. Он сам предлагает вместе бороться за экономию металла в цехе.

— Садись, Петр Михеевич. Сейчас оформим. И надо будет сделать побольше пробных отливок по новому способу. Это будет самый крупный козырь. Без козырей мы с тобой не победим…

— Без козырей игра ненадежная, — тотчас согласился Михеич.




Приятные новости


— Таня, где Павлик?

— Ушел с ребятами на футбол. А что?

— Ничего, так. Ты знаешь, у меня приятные новости.

— Правда? Подожди, не говори, я заправлю кисель, а потом мы пойдем в комнату, сядем на диван, и ты скажешь.

— Ну, ну, давай, любительница ритуалов.

— И сначала я немножко поугадываю.

— Не угадаешь! — засмеялся Сергей.

— Повысить в должности тебя не могли, — размешивая кисель, вслух рассуждала Таня, — ты и без того залетел так высоко, что иной раз кружится голова.

— Твоя?

— Нет, твоя.

— Моя кружится, а ты чувствуешь?

— Конечно, — невозмутимо подтвердила Таня, но объяснять Сергею, каким образом она чувствует его головокружение, не стала. — Это отпадает. Присудили цеху знамя? Нет, итоги подводятся в начале месяца, сейчас не время. Похвалил директор? Вижу по твоей хитрючей усмешке, что дело серьезное.

— Я говорил — не угадаешь.

— Готов, — сказала Таня о киселе. — Идем теперь в комнату.

— Еще будешь угадывать?

— Да, еще. Три раза.

— Давай.

— Ты решил поступить в аспирантуру.

— Не угадала.

— Будут строить новое здание для литейного.

— Не угадала.

— Приехал журналист и напишет о твоем цехе очерк.

— Ты воображаешь, что я ужасно тщеславен.

— О-о, еще как!

— Да, так ты полагаешь, что я тщеславен, мелочен, глуп.

— Вот уж нет! Обещал сказать приятное, а сам несешь чепуху.

— Ну-ну, не буду. Можешь думать обо мне все что угодно, а я все-таки муж, глава, и я куплю тебе новую шубу, и Павлик поедет в Артек, и притом я буду отдавать тебе всю до копеечки зарплату. Не рада?

— Рада. Я еще не поняла. Тебя премируют?

— Нет. Я подал рационализаторское предложение, очень выгодное. Какую ты хочешь шубу? Беличью? Или из мерлушки? Я видел как-то в меховом серую шубку из мерлушки, триста рублей, тебе очень пойдет.

— Думаешь?

— Будешь красавица в этой шубе.

— А без шубы?

— Без шубы тоже.

Сергей притянул к себе Таню, крепко поцеловал в губы.

— И Павлик будет просто счастлив.

— Ты все-таки настаиваешь…

— Таня, да это же преступление лишить Павлика такого удовольствия!

— А знаешь, я целый день мучаюсь. Мне очень хочется, чтобы он поехал. И я боюсь…

— Не бойся. Ничего не бойся!

— Ладно. Пусть едет. Мы подарим ему путевку в конверте. Запечатаем и дадим, и пусть он сам раскроет и удивится, да?

— Ну, когда ты станешь совсем взрослой?

— Теперь уже надо говорить: совсем старой. Сережа, вот мел, нарисуй мне вот здесь, на полу, что ты придумал.

— В технике ты не разбираешься, не понимаю, к чему это!..

— Почему ты кричишь? Сережа!

— Ну, хорошо, извини. Мне не нравится, что ты стараешься выглядеть этакой сверхпатриоткой, для которой личные интересы даже не на втором, а на десятом плане. Я дарю тебе шубу. Я дарю Павлику путевку в Артек. А для тебя, видите ли, важнее всего производственные результаты рационализации.

— Совсем не в этом дело. Просто я очень любила, как ты рассказывал мне о таких событиях раньше. «Татьяна, твой муж — изобретатель, светлая голова, он заслужил жирный борщ со сметаной и десять горячих поцелуев. Его предложение одобрено бризом…» И чертил на полу формы, стержни, отливки… Ни черта я в них не понимала, просто мне было очень хорошо радоваться вместе с тобой. А теперь у нас все меньше радости. Я не знаю почему. Деньги, квартира, обстановка, здоровые милые дети, люди нам завидуют, а жить мы стали хуже. Ты сам это чувствуешь! Мне кажется, ты как-то черствеешь сердцем. Я думала, что с тобой этого никогда не случится…

— Если бы я сидел в консервной банке, я бы не менялся. А завод не консервная банка, там железо мнут, как тесто, и человеку не легче. С меня требуют, на меня нажимают, меня щелкают то по лбу, то по затылку, а ты хочешь, чтобы я оставался милым ангелочком и посылал направо и налево воздушные поцелуи. Да, я стал хуже. Да, я стал черствее. И не буду таким, каким был. Можешь меня презирать, но это закон жизни.

— Сережа, что у тебя случилось? Скажи, у тебя какая-нибудь неприятность?

— Никакой. Самый обыкновенный день. Даже удачный. Я ведь тебе рассказал.

— Ты уже решил, кто будет твоим заместителем?

Сергей в упор вызывающе посмотрел на Таню.

— Да, решил, — сказал он. — Тебе это должно быть совершенно все равно, потому что это мой, мой, а не твой заместитель. Но если хочешь, я тебе скажу.

— Не надо, — перебила Таня. — Я сама поняла. Храпов!

— Правильно, — подтвердил Сергей. — Храпов. И тебе не стоит вмешиваться в мои производственные дела.

— Посмотри, пожалуйста, не убежала ли Леночка на дорогу, — попросила Таня усталым голосом. — Она тут играла, около дома.




Обыкновенный вечер


Юрка Белозеров вечером отправился на футбол.

В Дубравинске не было пока Лужников, но на окраине города раскинулась просторная зеленая площадь, обрамленная тополями, которая и служила стадионом. Входить на площадь каждый мог с любой стороны, так как ограду еще не построили, но солидные, уважающие порядок болельщики шли все-таки через ворота, уже несколько почерневшие от почтенного возраста.

Трибун или хотя бы скамеек на стадионе не было, и болельщики в хорошую погоду рассаживались прямо на траве, а в сырую наблюдали за игрой стоя. Сегодня вечер был отличный, и хотя играли не приезжие футболисты, а местные — кузнечный цех с механическим, — народу набралось довольно много.

Юрка Белозеров, стоя на бугорке, обшаривал глазами болельщиков. Он хотел увидеть своих школьных приятелей, которые до сих пор были ему как-то ближе заводских ребят. Заводские ровесники относились к Юрке покровительственно, а он этого не любил. Другое дело — прежние друзья. С ними он сам мог говорить со снисходительным вниманием человека, который довольно пожил и всячины повидал на свете.

Вдруг кто-то положил Юрке на плечо тяжелую руку. Он живо обернулся, думая увидеть кого-нибудь из сверстников, но перед ним стоял Пономарев. Юрка досадливо дернулся и сбросил его руку со своего плеча.

— Давай сядем, — сказал Пономарев, не обидевшись на Юрку. — Сейчас начнется.

— Что вам, сесть больше негде? — хмуро спросил Юрка.

— Я себе место завсегда найду, — сказал Пономарев. — А только я тебе сказать хотел кое-что.

Он сел на бугорке, подогнув коленки и обхватив их руками.

— Ну? — подстегнул Юрка непрошеного собеседника, нехотя садясь рядом с ним.

— Ты вот за начальника цеха всегда горой стоишь, спорить готов аж до поту, — с тайной ехидцей заговорил Пономарев.

— И стою, — подтвердил Юрка. — Я не за начальника, а за хорошего человека стою. И не люблю, когда люди кого-нибудь зря оплевывают.

— Стой, — перебил Пономарев. — Я только хочу, чтобы ты правду знал про него.

— Какую правду?

— Слыхал, утром Петр Михеич про свою рационализацию рассказывал?

— Ну?

— Вот тебе и «ну»! Пошел он к Королеву, а Королев ему говорит: «Хочешь, чтобы твое предложение прошло — бери меня в соавторы. А если сам-один думаешь пробить — ничего у тебя не выйдет».

— Врешь! — крикнул Юрка.

— Я, Юра, тебя в два раза постарше, и ты мне такие грубые слова не должен говорить.

— Ты врешь! — еще настойчивее и грубее крикнул Юрка, не обратив внимания на замечание Пономарева.

— Ну, если я вру, так пойди самого Петра Михеича спроси.

— Нет… Нет, я не Петра Михеича, я другого человека спрошу. Я прямо пойду сейчас к нему домой и спрошу. И если ты, Пономарев, мне наврал, я тебе морду набью, так и знай.

— Ты паршивый хулиган, — разозлившись, сказал Пономарев, — и я больше не желаю с тобой разговаривать.

— Все равно набью!

— Юра, постой! — вдруг спохватился Пономарев, удерживая Юрку за руку. — Не надо, не ходи к Королеву. Он же тебя возненавидит за твой вопрос. Со свету сживет. И меня подведешь…

— Пусти! — дернулся Юрка. — Вот ты какой! Врун и еще трус. Испугался! Если ты правду сказал, так чего боишься? Ладно, не дрожи. Я про тебя ничего не скажу. Я только спрошу…

— Брось глупить, Юрка! — крикнул Пономарев уже вдогонку.

Юрка не обернулся на его слова. Он на мгновение остановился, глядя, как футболисты кузнечного и механического, выстроившись шеренгами, пожимают друг другу руки, и потом зашагал прочь со стадиона еще быстрее, словно начал по судейскому свистку соревноваться с кем-то в скоростной ходьбе.

Он мог бы не так уж торопиться, но когда идешь быстро, то трудно думать, а Юрка не хотел сейчас думать. Он нагрубил Пономареву, но в глубине души не был уверен в своей правоте. Сергей Александрович очень честный, все это знают, никогда он не пойдет на подлость. Но, с другой стороны, и Пономарев не трепач. И если он говорит… Нет, лучше не думать! И Юрка еще прибавил ходу.

Он ни разу в жизни не был на квартире начальника цеха. Но, как и все в Дубравинске, знал, конечно, где живет Королев. Скоро Юрка добрался до квартала стандартных двухэтажных, не совсем уже новых домов, между которыми широко разбросили зеленые ветви тополя и каштаны. Во дворе на скамейках сидели старики и мамаши, стояли детские колясочки и гонялись друг за другом неугомонные ребятишки.

Юрка, ни на кого не глядя, прошел к нужному подъезду и взбежал на лестницу. Теперь осталось только нажать кнопку звонка и…

И — что?

Что он скажет Сергею Александровичу? Какое он, собственно, имеет право устраивать начальнику цеха допросы? Он, молодой рабочий, не очень дисциплинированный парень, которого не хотели брать на завод из-за дурной славы. Сергей Александрович не стал ворошить старые Юркины грехи, принял его в свой цех. И если даже он что-то такое сказал Петру Михеевичу, то кому какое дело?

Юрка вдруг сник, ему как-то сделалось все равно, правду ли, нет ли сказал Пономарев. Он уже хотел было повернуть обратно и тихонько спуститься по лестнице, но в это время отворилась дверь квартиры, не Королевых, а соседней квартиры. Юрка вздрогнул и как-то непроизвольно, словно бы нечаянно, нажал кнопку звонка.

Ему отворил не сам Королев, а Татьяна Николаевна. Она удивилась, увидев Юрку, и, должно быть, заметила, что он чем-то расстроен.

— Что ты, Юра? Да заходи же.

Татьяна Николаевна знала Юрку еще по школе, он учился у нее в пятом классе. Впрочем, Юрку в Дубравинске знали все, кроме самых свежих приезжих.

— Что-нибудь случилось? — озабоченно спросила Татьяна Николаевна.

— Нет, — сказал Юрка. — Ничего не случилось. Я — к Сергею Александровичу.

— А-а… Проходи. Вот сюда.

Татьяна Николаевна провела Юрку в большую комнату. На ковре, покрывавшем почти весь пол, сидели друг против друга Сергей Александрович и Леночка, а между ними горкой лежали кубики с картинками и буквами.

— Ну, где же «а»? Арбуз, помнишь? — говорил Сергей Александрович Леночке, глядя на нее светлыми улыбчивыми глазами.

— Ал-буз, — повторила Леночка, перебирая кубики.

— Сережа, к тебе, — сказала Татьяна Николаевна.

Королев вздрогнул, вскинул глаза на Юрку. Еще секунду лицо его сохраняло по инерции то выражение, с каким он смотрел на Леночку, потом глаза вдруг потемнели, точно кто-то выключил освещавшую их изнутри невидимую лампочку, брови сдвинулись, губы сомкнулись. Сергей Александрович неуклюже поднялся и строго сказал Юрке:

— Что вы?

Юрка ответил не сразу. Ему было удивительно видеть Сергея Александровича на полу, играющим с ребенком, и то было удивительно, что Татьяна Николаевна назвала его просто Сережей, и особенно, мягкое выражение лица Сергея Александровича. Юрка сам непроизвольно разулыбался и забылся, и строгий окрик начальника цеха не сразу привел его в себя.

— Что вы, Белозеров? — повторил Сергей Александрович недовольным голосом.

Теперь у него было знакомое, хмурое и строгое лицо. И он обращался к Юрке на «вы». Он всем видом показывал, что Юрка появился здесь совсем некстати.

— Папа, вот албуз! — весело закричала Леночка.

— Я пришел вас спросить, — раздельно, с трудом одолевая смущение, заговорил Юрка. — Правда ли…

Сергей Александрович вдруг начал медленно краснеть. Он торопливо наклонился, поднял Леночку и передал ее жене.

— Таня, нам нужно поговорить…

Татьяна Николаевна приняла Леночку, странно поглядела на мужа, но ничего не сказала, вышла и плотно притворила дверь.

— Садись, Юра, — пригласил Сергей Александрович, и сам первый опустился на стул и положил руки на круглый полированный стол. — Почему ты пришел ко мне домой? Что-нибудь срочное?

Он переменил тон. Он больше не разговаривал с Юркой на «вы». Он как будто хотел задобрить Юрку, и это было неприятно, это было нехорошо и стыдно, хуже, чем гнев и грубость.

Юрка не стал садиться. И не стал объяснять, почему он пришел домой к начальнику цеха. Он напролом лез со своим тяжелым вопросом.

— Я пришел спросить: это правда или нет, что вы Петру Михеичу сказали, что не будете… ну… заниматься его предложением… рационализаторским предложением…

— Ты слишком много на себя берешь, Белозеров! — багровея до самых волос, крикнул Сергей Александрович. — С какой стати ты лезешь в дела, которые тебя совершенно не касаются? Совсем обнаглел! Приходишь ко мне домой с какими-то дурацкими вопросами…

— Сережа, почему ты кричишь?

Татьяна Николаевна распахнула дверь и стояла на пороге комнаты.

— Кричу — значит, нужно! — во весь голос заорал Сергей Александрович. — Стены не развалятся. Ступай домой, — приказал он Юрке. — И занимайся своим делом, не суй свой длинный нос, куда не требуется!..

— Значит, это правда, — сказал Юрка.

Он повернулся и направился к двери, не сказав «до свиданья». У двери была какая-то мудреная заложка, и Юрка долго крутил ее, прежде чем открыл. Татьяна Николаевна подошла было помочь, но Юрка как раз справился с заложкой. Он вышел, и автоматический замок звонко щелкнул.

И сразу наступила тишина.

Сергей Александрович стоял один посреди комнаты и вслушивался в эту ужасную тишину, стараясь поймать хоть какой-нибудь звук: Танины шаги, или Леночкин голос, или что угодно, только чтоб не было этой невероятной, неуместной в такой ясный летний вечер тишины.

И он услышал. Он услышал, как где-то далеко заорала большая толпа людей — это на стадионе забили гол. Потом в кухне звякнула упавшая вилка. И что-то пролепетала Леночка. А за открытым окном шелестели тополя и урчала на дороге автомашина. Кругом были звуки, но почему-то казалось, что в комнате по-прежнему стоит глухая мертвящая тишина, и он один в этой тишине, как в плену, и всегда будет один, а люди — Таня, Юрка, даже Леночка и Павлик, будут рядом и все-таки далеко.

Он тряхнул головой, пытаясь сбросить сковавшее его оцепенение, и хотел выйти в кухню, но почему-то не мог решиться. Как в цехе после ухода Михеича. И тот же страх навалился на него, хотя некого было бояться. Таня ничего не поняла. Надо что-нибудь придумать, чтобы объяснить ей.

— Таня! — крикнул Королев.

Он все-таки толкнул дверь и быстрыми шагами направился в кухню.

Таня стояла возле накрытого к обеду стола, держа на руках прильнувшую к ее плечу Леночку, и смотрела в окно.

— Таня, — окликнул Королев. — Я хочу… насчет этого Юрки. Ты, наверное, подумала…

— Не надо, — чужим глухим голосом проговорила Таня. — Не надо ничего объяснять. Ведь ты сам просил не вмешиваться в твои заводские дела.

И опять наступила тишина. Сергей не знал, что сказать, и пауза длилась целую минуту, долгую, как бесконечность.

— Таня…

И вдруг зазвонил телефон. Сергей, еще не зная, кто и зачем звонит, несказанно обрадовался, обрадовался просто тому, что ему звонят, что он нужен, что нет никакого одиночества, все по-прежнему — вот, пожалуйста, ему даже некогда поговорить с женой… Почему-то он был уверен, что звонят именно ему, а не Тане.

Звонили, действительно, ему.

— Сергей Александрович? Что ж, не пошел на футбол?

— Да нет, Николай Анисимович, решил дома побыть с семьей, — объяснил Королев, чувствуя себя немного виноватым в том, что не пошел на футбол.

— Ну, ну, побудь — позволил главный инженер. — Слушай, Сергей Александрович, мы вот тут сидим, с кадрами разбираемся… Так насчет твоего заместителя… Ты решил, кто заменит Авдонина?

«Решил. Долинин».

Эти два слова едва не сорвались с губ Сергея Александровича. Но выработанный в последние годы рефлекс — не спешить, когда разговариваешь с начальством, — вовремя его притормозил. И вместо опрометчивого ответа последовала коротенькая, в несколько секунд пауза.

Конечно, нескольких секунд совершенно недостаточно, чтобы обдумать столь важный вопрос. Сергей Александрович и не пытался обдумывать. Но душа его вдруг взбунтовалась против тех, кто пытается на него нажимать и чего-то от него требовать, и спрашивать ответа за каждый шаг. Таня, Юрка, Долинин… Да, и Долинин! Какое они имеют право? Николай Анисимович может требовать от него отчета, но не они!

— Я думал, Николай Анисимович…

Еще пауза. «Новый стиль. Долинин. Храпова я сегодня обозвал сплетником. Но все равно… Я не хочу. Я не могу… Да и сам Николай Анисимович, будет ли он доволен…»

— Я думал насчет Долинина…

Трубка молчит. Зловеще молчит. Ну вот, все ясно.

— …Но Долинин учится, учеба отнимает у него много времени.

— Да, это верно.

Сергей Александрович все понял и успокоился. Голос его окреп. Он знал, чего хочет Николай Анисимович. И знал теперь, чего хочет он сам.

— Я прошу назначить моим заместителем Адама Ивановича Храпова.

В раскрытое окно ворвался отдаленный торжествующий рев: чья-то команда забила гол.