Русский Стамбул
Наталья Ивановна Командорова








Сколько наших соотечественников побывало в Константинополе-Стамбуле в разные времена? Вряд ли кто сможет ответить на этот вопрос. Известно лишь, что в начале 20-х годов прошлого века примерно каждый пятый житель этого города был русским эмигрантом… У каждого — своя судьба: мучения и радости, поражения и победы. Художник И. Айвазовский и директор Русского археологического института в Константинополе Ф. Успенский, барон Врангель и разжалованный им генерал Я. Слащев, певец А. Вертинский и писатель-сатирик А. Аверченко… Известные и безымянные, знаменитые и не очень — они достойны упоминания, так как благодаря усилиям большинства из них Стамбул сегодня — почитаемый и любимый многими россиянами город.


















О русском Стамбуле замолвите слово










И это все о нем


Об этом городе написано много книг. В зависимости от индивидуального восприятия, национальной принадлежности, вероисповедания, политических взглядов авторы в разные времена величали его по-своему. Греки называли столицу империи то Византием, то Византией, то Византионом, то Новым Римом, то Константинополем; древние русские и другие славянские народы — Царьградом (Цареградом, Цариградом), Вторым Римом; арабы — Константиэ или Фаруком; турки — Стамбулом, Истанбулом, Дерсаадетом, Дералиэ и т. д. А на турецких монетах долгое время чеканилось наименование «Исламбул».

Основание города историки, обращаясь к легендам, связывают с VII веком до н. э., когда переселенцы из древнегреческого города Мегара (Мегары) стали осваивать новые территории в окрестностях бухты Золотой Рог. Вначале на азиатской стороне пролива Босфор появилось поселение Калхедон (Халкидон, Халкедон). Затем на европейском его берегу — на полуострове, образованном проливом Босфор, бухтой Золотой Рог и Мраморным морем, — был заложен Византий — греческий город-колония, куда в 330 году император Константин Великий перенес столицу Римской империи, переименовав Византий в Константинополь, или Новый Рим.

После крушения Византийской империи Константинополь стал — вплоть до 1922 года, столицей нового сильного государства — Османской империи (в Европе Османскую империю еще называли Оттоманской, или Блистательной, Портой). В 1930 году Константинополь официально переименовали в Стамбул (по-гречески Stin Polin — «в Городе»).

С момента основания в силу своего выгодного географического местоположения на границе Европы и Азии Город закономерно стал стратегическим мостом для многих политиков, идеологов, религиозных деятелей разных стран.

Византийский Константинополь был на протяжении десятков веков также столицей христианской империи — наследницы Древнего Рима и Древней Греции. В 1054 году, когда произошло разделение христианской церкви, Константинополь стал православным центром. И в Европе и в Азии он считался в Средние века одним из самых больших и богатых. Столицу Византии любовно и с почтением называли «Царицей городов». Здесь и до настоящего времени находится престол Константинопольского патриархата.

Из Византии на Русь пришло христианство. Киевская Русь унаследовала лучшие ценности византийской культуры, приобщилась через Византию к богатейшему наследию Античности.




Учение о Третьем Риме


Великая Византийская империя прекратила свое существование 29 мая 1453 года, когда Константинополь был взят штурмом османами. Последний византийский император Константин XI Палеолог геройски пал в неравном сражении. Султан Мехмед II Завоеватель вступил в город Константинополь, сделавшийся с этого времени столицей Оттоманской империи.

Несмотря на то что Византия перестала существовать, византийская культура продолжала оказывать сильное влияние на Русское государство. Этому же воздействию были подвержены как сами турки-завоеватели, так и греки, сербы, хорваты, болгары, румыны и другие народы Восточной Европы. Особенно большой толчок к усилению влияния Византии на Русь дали события, связанные с падением Константинополя, а также брак русского государя Ивана III с одной из наследниц знаменитой византийской императорской династии Софьей Палеолог в 1472 году и принятие в качестве официального герба Московской державы византийского двуглавого орла.

Ученый-византинист Ф.И. Успенский считал: «Со взятием Константинополя сопряжена была утрата незаменимых моральных ценностей для близких и отдаленных народов, для которых православная империя являлась частью религиозного и даже политического миросозерцания, — от покоренной райи до России, уже одолевшей татар. Царское достоинство перешло в более достойные православные руки. Создалось учение о Третьем Риме — Москве. Рука сосватанной папою Софии Фоминишны Палеолог доставила и династические права».

Это был символ, под которым еще долгие годы и столетия Московская Русь, а потом и Российская империя считала себя преемницей духовных ценностей Византии, несмотря на перемены в социальной и политической жизни Российского государства. Русские правители и образованная элита разных времен, с позиции наследников «василевсов» (правителей Византии), пытались возлагать на себя двойную задачу: покровительствовать восточным христианам и ликвидировать последствия крушения Восточной Римской империи. Идея изгнания турок со Священной земли, из Европы, захвата Константинополя и проливов долгие годы являлась заветной целью не только многих русских идеологов и политиков, но и большой части дворянства и духовенства.

Во имя свершения легендарной идеи возврата византийских ценностей, под идейным флагом правопреемственности, велись войны, разгорались политические сражения между Россией и Турцией. Неоднократно русские войска подходили к стенам Константинополя, однако каждый раз, словно по Божиему повелению, останавливались и поворачивали назад. В противостояния и конфликты втягивались и другие страны, которые также были не прочь утвердиться на берегах Босфора.

Политический деятель, идеолог Бело го движения, бывший русский эмигрант 20–40-х годов XX века В.В. Шульгин впоследствии писал: «Проливы… На что нам эти проливы? Что бы мы с ними делали? И как бы мы их «удержали»? Пришлось бы занять Константинополь, то есть навязать себе вражду со всем мусульманским миром. К чему? В России двадцать миллионов мусульман, мы с ними очень хорошо уживались… Так нужно поссориться? Надо идти назад. «Турция для турок» — вот заповедь для будущей русской политики…»







Истина где-то рядом…


В средствах массовой информации Стамбула начала XXI века нет-нет да и мелькнут некрологи об уходящих из жизни людях с русскими фамилиями. Отечественные информационные агентства тоже не оставляют без внимания эти печальные известия, особенно если речь идет о потомках известных в истории России личностей. При этом комментарии сводятся, как правило, к разнообразным по форме, но единым по сути заключениям: с уходом из жизни последнего русского из плеяды белой эмиграции 20-х годов XX века понятие «Русский Стамбул» если не исчезнет, то приобретет новые смысловые оттенки. При этом авторы в противовес «духовности эмигрантов начала прошлого века» зачастую с налетом легкого пренебрежения обязательно вспоминают нынешний, так называемый «русский» район Стамбула Лалели — с его многочисленными торговыми рядами, дубленками, кожанками, клетчатыми сумками-«нищенками», «челноками» из России и бывших республик Советского Союза. Не обходится без упоминания и тема «моралите» стриптизерш и танцовщиц славянской внешности в ночных увеселительных заведениях турецкой столицы.










Безусловно, любые размышления и мнения, даже категоричные, имеют право на существование. А вот истина между тем оказывается всегда где-то рядом… Ведь не вычеркнуть, к примеру, из истории факт обращения турецких женщин в 20-х годах прошлого века к своему правительству с требованием выслать из Константинополя русских эмигранток за то, что эти сероглазые и светловолосые красавицы покорили сердца их мужей — глав семейств.

А что касается отношения к современным российским многострадальным торговцам-«челнокам», то вполне возможно, что и в VIII или IX веке какой-нибудь надменный житель византийской столицы тоже свысока смотрел на «гостя» — славянина, одного из наших пращуров. Ведь цивилизованная Византия долгое время считала русских варварами, дикими и необразованными людьми. Однако, несмотря на постоянный риск, русские купцы снова и снова пересекали морские просторы и доставляли в Константинополь разнообразные товары. Они выполняли свою важную миссию: одними из первых прокладывали будущим поколениям соотечественников путь-дорогу в Город на берегу Босфора. За купцами последовали русские послы, паломники, путешественники, военные, литераторы и другие.







Размышляя о русском Стамбуле


Византий-Константинополь с древнейших времен притягивал взоры наших соотечественников. Современный Стамбул пользуется не меньшей популярностью. Дипломаты, студенты, моряки, предприниматели, ученые, писатели и туристы из России здесь — частые гости. Некоторые россияне поселяются в Городе навсегда, обзаводятся семьями, открывают свой бизнес.

У каждого русского человека свое, индивидуальное, представление об этом городе. Как правило, воображение рисует образ, почерпнутый из исторических документов, научных и художественных книг, кинофильмов, личных впечатлений от посещения Стамбула. Несмотря на разноликость человеческого восприятия, всех соприкоснувшихся с бывшей столицей Османской империи не оставляет равнодушными тема присутствия наших соотечественников на берегах Босфора.

Размышляя о Русском Стамбуле, кто-то вспоминает замечательную пьесу Михаила Булгакова «Бег» и одноименный отечественный кинофильм о судьбах людей из поколения белой эмиграции, оказавшихся в Константинополе в начале 20-х годов прошлого века. В ассоциациях других византийская столица тесно переплетается с походами древнерусских князей Аскольда и Дира Олега, Игоря на Константинополь в IX веке. Многие осведомлены о Крестителе Руси, великом князе Владимире, и его матери — княгине Ольге.










Но, похоже, первые знакомства наших древних соотечественников с землями, где впоследствии разместилась столица Византийской империи, и начало их контактов с эллинами и римлянами по времени уходят своими корнями гораздо глубже в историю и соотносятся предположительно с VI–V веками до н. э., т. е. практически с момента основания Древнего Византия — предшественника Константинополя. Создание в IX веке Древнерусского государства и легендарный «щит Олега», якобы приколоченный князем к вратам Царьграда в знак назидания и демонстрации византийцам русского могущества, способствовали возрастанию интереса древних русских к столице Византии — хождения в град Константина приобрели регулярный характер.







Не мешали ни политики, Ни пространства


Пребывание русских в Константинополе-Стамбуле не ограничиваются общеизвестными походами древнерусских князей и эмиграцией 20-х годов XX столетия. Нашим соотечественникам для посещения великого города не мешали ни политические веяния, ни обширные географические пространства, ни языковые и религиозные отличия.

Начиная с XV века российские послы часто курсировали между Москвой и Константинополем. Многие из них оказывались заключенными стамбульской тюрьмы Едикуле (Семибашенный замок), куда сажали непокорных либо по причине обострения отношений между странами. Продолжали свои бесконечные хождения к христианским святыням Константинополя русские паломники.










Дипломаты, военные и паломники были не единственными, кто посещал турецкую столицу. В XIX веке здесь работали художники И. Захаров, И. Айвазовский, К. Брюллов, написавшие немало картин, навеянных впечатлениями от путешествий.

В конце XIX — начале XX века в Стамбул устремились русские ученые. В турецкой столице они создали первый Русский археологический институт.

После победы в России большевиков, а в Турции — с утверждением республиканской власти Кемаля Ататюрка взаимоотношения между Советской Россией (впоследствии — Советским Союзом) и Турецкой республикой не прекратились. Расширился обмен официальными делегациями. А вот частные посещения еще не получили широкого распространения. В Стамбуле проходили многочисленные выставки, знакомящие жителей города с «достижениями СССР в области культуры, искусства и народного хозяйства».

В 20–30-е годы XX века в Стамбуле побывали режиссер С. Эйзенштейн с демонстрацией своей кинокартины «Броненосец "Потемкин"», писатели П. Павленко и Л. Никулин, оставившие впечатления от поездки в своих путевых заметках. Российские ученые Н. Марр и А. Самойлович устанавливали связи с коллегами-лингвистами в научных учреждениях турецкой столицы. Знаменитый город посещали советские режиссеры А. Зархи и С. Юткевич. Аншлаг сопутствовал концертным выступлениям в Константинополе мастеров музыкального искусства Д. Шостаковича, В. Барсовой, Д. Ойстраха.



















Композитор И. Корвинский создал в 20-х годах XX столетия из русских музыкантов-эмигрантов в Константинополе струнный оркестр, выступления которого Ататюрк назвал «первой ласточкой» в налаживании культурного сотрудничества с Советской Россией. Русский оркестр выступал перед высшими турецкими чиновниками и офицерами республиканской армии.

Несмотря на некоторый спад в российско-турецких отношениях в 40–50-х годах прошлого века, не прекращались визиты в Стамбул представителей советского искусства. С триумфом прошли гастроли солистов Большого театра, позднее Стамбул посетили с концертами пианист Э. Гилельс, скрипач И. Безродный, оперная певица Л. Масленникова.

В 60-х годах прошлого века гостями Стамбула стали писатели К. Симонов, М. Карим, Г. Фиш. Конец 60-х — начало 70-х годов считается периодом триумфального проникновения в Турцию русской классической литературы. На прилавках книжных магазинов Стамбула появилось большое количество произведений А. Чехова, Ф. Достоевского, И. Тургенева, Л. Толстого, М. Горького, М. Шолохова и других известных писателей.

В 80-х годах поездки в Стамбул представителей советской культуры и искусства не только не уменьшились, но и приобрели регулярный характер. По приглашению турецкой стороны в Стамбул приезжал знаменитый балетмейстер Ю. Григорович, несколько раз с симфоническими оркестрами здесь выступала дирижер В. Дударова.

После провозглашения турецкой республики, начиная с 20-х годов XX столетия, помимо элиты советского искусства, Стамбул регулярно посещали советские дипломаты, военные, матросы, журналисты, ученые, медики и представители других специальностей, туристы, партийные и государственные чиновники, руководители всех рангов страны. С началом 90-х годов прошлого века увеличилось количество частных и туристических визитов. По утверждению специалистов, Стамбул и сегодня занимает одно из первых мест в перечне наиболее посещаемых русскими людьми городов мира.







Из глубин памяти


Сколько наших соотечественников побывало в Константинополе в давние времена? Вряд ли кто-то сможет ответить на этот вопрос. Нет единого мнения и о количестве русских, посещавших современный Стамбул. Известно лишь, что в начале 20-х годов прошлого века примерно каждый пятый житель этого города был русским эмигрантом…










Тысячи вынужденных переселенцев… У каждого — своя судьба: мучения, радости, горение страстей, победы и поражения. Известные и безымянные, знаменитые и не очень — всех не назвать в одной книге. Большинство из них достойны упоминания, так как благодаря их усилиям Стамбул сегодня — почитаемый и любимый многими россиянами город.

А начинались взаимоотношения русских со Стамбулом давным-давно, еще во времена, когда скупые летописные древнеисторические факты тесно переплетались с легендами…







Время красивых легенд и суровых былей










Первые знакомства?


Согласно исследованиям ученых, праславяне (среди которых были и предки русских) выделились из индоевропейских племен к середине II тысячелетия до н. э. Индоевропейская языковая семья сложилась на территории Ирана, в Малой Азии, распространилась на Южную и Восточную Европу, Малую и Центральную Азию, район Индостанского полуострова. Впоследствии на востоке обособилась одна из ее ветвей — балты и древние предки славян.

В эпоху цветущих рабовладельческих цивилизаций Древнего Востока, Греции, Рима, Индии и Китая к северу от них, на территории Северного Причерноморья в VI–IV веках до н. э. сложился мощный племенной союз скифов (позднее — Скифское государство со столицей Неаполем Скифским в районе нынешного города Симферополя в Украине), который включал в себя, вероятно, и часть славян из Среднего Приднестровья и Причерноморья. Общеизвестно, что в V веке до н. э. отец истории Геродот именовал скифами все народы, живущие к северу от Черного и Азовского морей. А сами жители Приднепровья назывались в ту пору борисфенянами (от древнего названия Днепра — «Борисфен»).

По Геродоту, скифы-земледельцы, или борисфеняне, выращивали «лучшую в мире пшеницу», которая вывозилась морскими судами в Грецию. Греческие города-колонии на побережье Черного моря Херсонес, Ольвия, Пантикапей, Танаис, Керкинитида, которые во многом копировали устройство и образ жизни греческой рабов-дадельческой цивилизации, стали посредниками в торговле хлебом, вином, маслом и рабами из причерноморских варварских (не греческих) государств.










По свидетельству историков, товары и рабов греки вывозили из варварского Причерноморья на своих кораблях через удобные гавани и порты, каковым являлся и город Византий, основанный мегарцами в VII веке до н. э. А Пантикапей в V веке до н. э. стал центром крупнейшей рабовладельческой державы — Боспорского государства (V в. до н. э. — IV в. н. э.).

Так что, вполне вероятно, первые контакты древнейших предков наших соотечественников с городом Византием можно отнести к VI–V векам до н. э. Помимо продуктов питания, в древнегреческом портовом городе-колонии, очевидно, оставалась и какая-то часть живого товара — рабов славянского происхождения, а также торговцев, которые неизбежно должны были использовать этот путь для продвижения своих товаров.

В V–VI веках Константинополь стал уже одним из крупнейших рынков, куда стекались, по утверждению историков, многочисленные корабли со всего мира. Немецкий ученый XIX века Карл Маркс назвал Константинополь «вечным городом». «Это — Рим Востока, — писал он. — Западная цивилизация и восточное варварство при греческих императорах, восточное варварство и западная цивилизация при господстве турок так тесно переплелись между собою…».







Из мифов и преданий











В книге «Константинополь» турецкого журналиста и исследователя Джелала Эссада, изданной в Москве в 1919 году, приводится легенда, повествующая об основании города Византий: «Мегарцы (мегарейцы) обратились за советом к дельфийскому оракулу, где выбрать место для нового города. Оракул ответил им: «Напротив слепых». Когда колонисты из Мегары под руководством своего предводителя Византа прибыли в Босфор, Визант, увидав Хал-кидон, сказал своим спутникам, что слепые, указанные оракулом, несомненно, основатели этого города, так как они не поняли преимуществ Золотого Рога и предпочли ему место, где был выстроен Халкидон. Следовательно, место, указанное оракулом, было Серайский м ыс».

Люди вняли оракулу, построили в этом месте город и по имени своего предводителя Византа назвали его Византием. А вся восточная часть Римской империи, просуществовавшая как самостоятельное государство с 395-го по 1204 год и с 1261-го по 1453 год, стала именоваться Византийской империей, или Византией, столицей которой стал город Константинополь. Империю также называли Ромейской, т. е. Римской, а проживающее на ее территории население — ромеями, т. е. римлянами.

Из другой легенды следует, что основатель теперешнего Стамбула Визант не был переселенцем из Мегары, а родился в окрестностях бухты Золотой Рог. Его мать звали Кероэссу, которая являлась дочерью древнегреческого бога Зевса и его возлюбленной по имени Ио. Чтобы защитить возлюбленную от гнева богини Геры, Зевс превратил Ио в белую корову. Однако она, не выдержав жестоких испытаний, бросилась в пролив, названный после этого легендарного события «Коровьим бродом», т. е. Босфором.

Еще одно предание связывает происхождение Византа с владыкой морей Посейдоном. Знатному аргонавту, возвращавшемуся из похода за золотым руном, якобы так понравилась местность на побережье Пропонтиды, что он вместе с несколькими своими спутниками решил поселиться здесь навсегда. Таким образом они стали первооснователями колонии, названной в честь своего предводителя Византией.

Легенды, почерпнутые из разных стародавних письменных источников, роднит одно утверждение: начало истории современного Стамбула заложили древние греки. Правда, совсем недавно на одном из сайтов интернетовского электронного пространства появилась очередная версия легенды, связанной с основанием Византия. Судя по некоторым деталям текста, вполне вероятно, анонимным автором был наш соотечественник. Нет, он не ставил под сомнение греческое происхождение Византа, но в своей интерпретации мифа о знатном аргонавте Византе ввел еще одно действующее лицо. По мнению новоявленного мифотворца, Визант после поисков золотого руна остался в Пропонтиде не один: ему прислуживал прекрасный юноша-раб по имени Руссич, одновременно Руссич был близким другом будущего основателя столицы Ромейской империи. Оставим без комментариев достоверность выдвинутых предположений, но бесспорно, что попытки — пусть даже порой неуклюжие! — наших современников связать историю Византии с Россией говорят о живучести красивой идеи преемственности «Москва — Третий Рим», а также о неиссякаемом интересе к теме русского зарубежья, в частности к сюжету пребывания русских в Стамбуле.







Спасительная благосклонность











Выгодное месторасположение Византия позволяло жителям древнего города контролировать морское пространство от Черного до Эгейского морей, все торговые пути из Европы в Азию. Вскоре Византий стал процветающим и благополучным, что вызывало к нему неусыпный интерес завоевателей — как пришлых воинственных племен — варваров, так и самих греков.

Сначала персидский царь Дарий покорил Византий в VI–V веках до н. э., вследствие чего практически все жители покинули город. Далее Павсаний, предводитель спартанцев, пытался внедрить в Византии свою демократию, от чего беды византийцев не уменьшились.










Затем Византий стал заложником борьбы Спарты с Афинами.

Почему так благоволили греки к Византию в то время? Джелал Эссад отвечал на этот вопрос: «…все города Греции, разоренные и истощенные внутренними войнами, находились в упадке, одна Византия сохраняла… былой блеск, благодаря своим стенам и, в особенности, своей политике, состоявшей в том, чтоб держать всегда сторону сильного.

Во время восточных войн римляне объявили город (Византий) свободным, оставив ему его законы и сохранив за ним земли, какими он владел на берегах Черного моря. Они ограничились только тем, что взяли себе судовую пошлину, которую византийцы взыскивали со всех судов, проходивших через Босфор.

В течение нескольких веков Византия сохраняла свою независимость. Когда император Веспасиан подчинил своей власти провинции… Византия также была превращена в римскую провинцию…»

Под властью Рима, с конца I века до н. э., для города наступил относительно спокойный период. В Византий явился святой Андрей и начал проповедовать христианство, а в Галате он нашел первых учеников. Еще некоторое время город сохранял былое благополучие, но в конце II века римский император Септимий Север (Жестокий) осадил Византию. Эта осада продолжалась три года. Историк свидетельствует: «…осажденные, терпевшие голод, питались крысами, кошками, даже мясом умерших. Женщины обрезали себе волосы, чтоб из них делать тетивы для луков. Несмотря на неприступные стены, город не выдержал ужасов голода и сдался». Согласно историческим документам, император-завоеватель пришел в ужас, увидев плоды своего варварства. Он раскаялся и решил восстановить некогда богатый и прекрасный город. «В городе были построены бани, портики, дворцы, — свидетельствовал Джелал Эссад. — В это время Византия называлась Антонионом по имени Антонина, приемного отца Марка Аврелия».
















Из-за интриг, набегов варваров и христианского долга











Но, пожалуй, из всех римских императоров только Константин Великий (Константин I) сумел по-настоящему восстановить Византий и возвеличить этот город. Согласно летописным источникам, став единым владыкой Востока и Запада, Константин даровал христианам религиозную свободу, но при этом проповедовал веротерпимость и не преследовал язычников.

Он созвал первый собор в Нике (Изнике), на котором была осуждена ересь. А еще он стал подыскивать достойную имперскую столицу.

Как свидетельствуют исторические летописи и документы, Константин решился выбрать Византий в качестве новой императорской столицы по нескольким причинам.

Одной из них послужили интриги второй супруги Константина Фавсты (Фаусты), по поводу измены императорского сына от первого брака Криспа и двенадцатилетнего Ликиния — сына сестры Константина Елены. Страшное раскаяние к императору пришло только после казни своих малолетних родственников, которое не могло быть достойным искуплением совершенного смертного греха. Не помогла избавиться от угрызений совести и казнь виновной в клевете жены Константина Фавсты: по императорскому приказу ее утопили в ванне с кипятком.

Многие из придворных Константина подверглись подобным ужасным казням за измену императору. Это напугало народ — никто не хотел возврата к тирании. Что в действительности скрывалось за этими пытками и изуверствами, история умалчивает. Однако можно предположить, что не последним фактором в решении переменить местожительство явилась психологическая драма раскаявшегося грешника, который надеялся, что на новом месте жизнь с «чистого листа» позволит ему побыстрее забыть свои неблаговидные поступки.

Постоянные нападения варваров (так именовали в Византии всех тех, кто не являлся эллином и разговаривал не на греческом языке) на имперские границы, находившиеся вдали от Рима, тоже вынуждали Константина искать новую столицу, из которой проще было не только отслеживать набеги недругов, но и принимать оперативные ответные меры.







В «Царице городов»


«Новая столица должна была удовлетворять многочисленным требованиям, — утверждал Джелал Эссад. — Она должна была находиться довольно далеко, чтобы быть в стороне от внутренних событий римской империи, и в то же время должна была быть защищена от нападений врагов».

Вначале Константин предпочел для новой столицы древний Илион, олицетворявший первооснователей Великого Рима и давно уже нуждавшийся в восстановлении. Однако римляне остались недовольны решением императора, и Константин, не желая противоречий с Римом, остановил свой выбор на Византии. Старый город был значительно расширен и окружен неприступными крепостными стенами. Началось строительство многочисленных храмов, как христианских, так и языческих. Во времена Константина в городе были возведены знаменитый ипподром, театры, церкви, публичные бани, водопроводы, громадный водоем, названный «Тысяча и одна колонна», императорский дворец, а также множество других сооружений, поражавших своим непревзойденным великолепием.










По приказу Константина в Византий стали свозить со всей империи и из других стран замечательные произведения литературы и искусства: скульптуры, картины, старинные рукописи, музейные раритеты, непревзойденные образцы художественного промысла, включая ювелирные изделия, и тому подобное.

Последующие императоры Византии также внесли достойный вклад в строительство и благолепие столицы. Гордостью Константинополя стал храм Святой Софии, возведенный во второй половине VI века византийским императором Юстинианом. До сих пор это сооружение поражает воображение своим великолепием, роскошью и грандиозностью. Легенда гласит, что сам император пришел в восторг от своего творения, воскликнув при этом: «Хвала Господу, удостоившему меня построить этот храм! О, Соломон! Я превзошел тебя!..»

Кстати, некоторые исследователи придерживаются мнения, что император Юстиниан в своем происхождении имел славянские корни. Константинопольский храм Святой Софии стал образцом для русских при строительстве соборов Св. Софии в Киеве и в Новгороде.










Древний путешественник писал о ромейской столице: «Здесь, в этой царице городов, собраны богатства всей греческой империи. Башни Константинополя полны доверху запасами золота, шелка, пурпура. Ежедневно уплачивает этот город своему правительству 20 000 золотых монет, собранных с лавок, харчевен, рынков, где торгуют купцы их Египта, с Руси, от Венгров, из Рима, Испании, Африки и всего мира».

Несметные богатства Византии всегда притягивали взоры наших соотечественников. Несмотря на благоприятную мирную торговлю с византийской столицей, славяне, похоже, не отказывались от возможности получить материальные выгоды силой. Воинственность росов представляла для Константинополя постоянную угрозу.







Беспокойные и опасные соседи


На всем протяжении истории в противоречивых взаимоотношениях русских со Стамбулом, как правило, яблоком раздора была борьба за первенство в политическом, духовном и коммерческом влиянии на Черноморский регион, проливы Босфор и Дарданеллы. С древних времен славяне и гунны, прочно обосновавшиеся на левом берегу Дуная, своими опустошающими мощными набегами доставляли немало хлопот Константинополю.

В одном из самых ранних дошедших до современников, древнерусских летописных сводов, относящихся по времени создания к началу XII века, «Повести временных лет» сказано о древних славянских племенах — беспокойных соседях Византии: «… славяне пришли и сели по Днепру и назвались полянами, а другие — древлянами, потому что сели в лесах, а другие сели между Припятью и Д виною и назвались дреговичами, иные сели по Двине и назвались полочанами, по речке, впадающей в Двину, именуемой Полота, от нее и назвались полочане. Те же славяне, которые сели около озера Ильменя, назывались своим именем — славянами, и построили город, и назвали его Новгородом. А другие сели по Десне, и по Сейму, и по Суле, и назвались северянами. И так разошелся славянский народ…»

К I веку н. э. исследователи относят первые письменные свидетельства о славянах. Восточные славяне к VI веку уже освоили территории Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы, включая земли от Карпатских гор на западе до Средней Оки и верховьев Дона на востоке, от Невы и Ладожского озера на севере до Среднего Поднепровья на юге.

Заселив к III–VI веках Балканы, славяне способствовали разрушению дунайских границ Византии, считают некоторые ученые. Более того, как свидетельствуют документальные источники, славяне были другой веры и агрессивно настроены в отношении Византии и предпринимали в VI веке немало военных походов на столицу государства — соседа по Черноморской акватории. Прокопий из Византии писал по этому поводу: «Эти племена, славяне и анты, не управляются одним человеком, но издревле живут в народоправстве, и поэтому у них счастье или несчастье в жизни считается делом общим. Они считают, что только Бог, творец молний, является владыкой над всеми, и ему приносят в жертву быков и совершают другие священные обряды. У тех и других один и тот же язык… И некогда даже имя у славян и антов было одно и то же…»

Примерно с середины IX века в греческих документальных источниках появляются конкретные упоминания наряду со словом «славяне» о «Русской земле» и о «русских людях». Летопись подтверждает: «В год 6360 (852), индикта 15, когда начал царствовать Михаил (император Византии), стала прозываться Русская земля. Узнали мы об этом потому, что при этом царе приходила Русь на Царьград, как пишется об этом в летописании греческом».







О масштабах расселения древних славян


Вследствие политических ошибок и потери Византийской империей ряда владений в Испании, Африке, Италии, Египте, Сирии, Месопотамии Константинополь вынужден был обратить свой взгляд на Малую Азию, рассматривая ее на перспективу в качестве главного плацдарма для обеспечения дальнейшего существования империи. Постоянные и длительные вторжения славян, армян, мардаитов, следствием которых стало массовое заселение этими народами значительных территорий Византии, вынудило императора Юстиниана II в конце VII века применить силу против славян с целью прекратить хаос в расселении варваров на подвластных ему землях.

Изменился этнический состав жителей Византийской империи. Помимо коренного населения, появилось значительное количество других национальностей — варваров. В социальной структуре древнего государства назывались авары, славяне, армяне, мардаиты, персы, арабы и другие. «Длительные нашествия авар, славян и болгар в Европе… производят крупные изменения в этническом составе населения империи», — писал российский византинист М.В. Левченко. Более того, он считал, что «вторжения варваров расстраивали аппарат управления, понижали ценность земли» и вообще наносили значительный ущерб византийскому крупному земледелию.

Оказывается, славян в Византии, в том числе в близлежащих с Константинополем районах, во второй половине VII века было так много и они представляли для власти настолько реальную угрозу и опасность, что, по утверждению историков, правительству и императору приходилось прилагать «настойчивые усилия, чтобы подчинить себе славян, наводнивших провинции империи… прежде всего в прилегающих к столице областях, используя для этого всякую передышку в борьбе с арабами». Императоры Констант, Юстиниан II неоднократно посылали войска для покорения славянских племен, наложения на них дани, а также с целью принуждения формировать и поставлять для военных сил Византии славянские отряды и дружины.







«Воспитательная» колонизация


Согласно историческим документам, византийское правительство пыталось также решить проблему прироста имперского народонаселения, которое неуклонно шло на убыль в связи с непрекращающимися варварскими набегами.

Плановую колонизацию разграбленных и опустевших из-за этого земель Константинополь решил своеобразно и очень педагогично: туда он принуждал заселяться в первую очередь иностранцев, зачастую из числа самих варваров — недавних грабителей и разорителей этих же территорий. Словно строгие учителя, греки таким образом не только наказывали провинившихся, но и давали варварам шанс исправлять свои ошибки — восстанавливать и обустраивать разоренные ими земли.

Историк приводит пример, когда византийский император Юстиниан II насильно переселил из пригорода Константинополя побежденных им славян в Малую Азию. Их было так много, что только из мужской части колонистов можно было без особых проблем сформировать тридцатитысячный имперский военный корпус!










Подобная «воспитательная» колонизация, судя по документальным источникам, активно продолжалась в империи и в последующие несколько веков. К примеру, известно, что с ведома Константинополя в 762 году в Малую Азию была переселена славянская колония в количестве… более 200 тысяч человек! Численность, бесспорно, даже по нынешним временам впечатляющая.

Как полагают некоторые ученые, славяне-язычники все же оказались полезными византийскому государству: незакрепощенные колонисты принесли с собой на заселяемые и обрабатываемые ими земли «осколок настоящего родового строя в форме сельских общин» в противовес распространенному в то время в Византии рабскому труду.

Византинист М.В. Левченко считал, что образование в VII–VIII веках в Восточной империи многочисленной прослойки из свободных крестьян, в том числе и славянского происхождения, имело огромное положительное значение для дальнейших судеб государства, которое этим самым надолго обеспечило удовлетворение двух главнейших потребностей: поступления в казну налогов и комплектования регулярной региональной армии.

Дело в том, что на базе мелких оседлых личных крестьянских угодий формировались воинские отряды и дружины славян, состоящие в основном из мужской половины хозяев, на базе которых вскоре сложилось сильное воинское сословие, которое в течение многих веков стало для Византии мощной опорой, в обстановке почти непрерывных войн на несколько фронтов. Таким образом, люди отстаивали не только границы империи, но и защищали как собственную землю, так и свои семьи и жилища. Очевидно, что подобные оборонческие формирования также помогли Византии перед угрозой окончательной гибели в VIII веке не только выжить, но даже несколько укрепить свои позиции к IX веку, в частности, на международной арене она по-прежнему держала монополию на транзитную торговлю между Восточной и Западной Европой. Одним из наиболее крупных торговых партнеров Константинополя была Древняя Русь.







«Из варяг в греки»


Значительное оживление сношений русских с Константинополем произошло в IX веке, когда водный путь «из варяг в греки» связал Северную и Южную Европу. «Столбовая» торговая дорога была проложена из Балтийского (Варяжского) моря по реке Неве — в Ладожское озеро, оттуда по реке Волхов — в озеро Ильмень и далее по реке Ловати — к верховьям реки Днепр. Русским купцам приходилось район реки Ловати, при переходе к Днепру, а также днепровские пороги преодолевать волоком, наподобие волгарей бурлаков.

Согласно летописи, «…был путь из Варяг в Греки и из Греков по Днепру, а в верховьях Днепра — волок до Ловоти, а по Ловоти можно войти в Ильмень, озеро великое; из этого же озера вытекает Волхов и впадает в озеро великое Нево, и устье того озера впадает в море Варяжское. И по тому морю можно плыть до Рима, а от Рима можно приплыть по тому же морю к Царьграду, а от Царьграда можно приплыть в Понт море, в которое впадает Днепр река. Днепр же вытекает из Оковского леса и течет на юг, а Двина… впадает в море Варяжское. Из того же леса течет Волга на восток и впадает… в море Хвалисское. Поэтому из Руси можно плыть по Волге в Болгары и в Хвалисы, и на восток пройти в удел Сима, а по Двине — в землю варягов, от варягов до Рима, от Рима же и до племени Хамова. А Днепр впадает устьем в Понтийское море; это море слывет Русским, — по берегам его учил, как говорят, святой Андрей, брат Петра…»

Следуя западным берегом Черного моря, купцы добирались до Царьграда (Константинополя). Здесь часть из них оставались и принимались устраивать свое торговое место, а другие направлялись далее, в глубь Азии и Востока.

По свидетельству ученых-византинистов В.Г. Васильевского и Ф.И. Успенского, уже в первой половине XI века в Царьграде жили русские купцы общинами. Подтверждением этого служат использованные Васильевским в своих трудах сказания о чудесах Николая Чудотворца, составленные русскими жителями Константинополя.

Совсем мало имен сохранилось с тех пор, когда наши предки стремились к освоению новых территорий. Совершенно очевидно, что в Царьграде в давние времена их побывало великое множество. Вполне возможно, что кто-то из них влюблялся в какую-нибудь прекрасную эллинку и навсегда оставался в Городе. Эстафету «оседлого гостя» подхватывал его русский родственник, купец-гонец между Русью и Царьградом, и продолжал доставлять в Константинополь пшеницу, ячмень, просо, капусту, свеклу, морковь, редьку, чеснок, мед, воск, мед и многое другое. А после продажи товаров выручку купцы делили между собой по совести.

Историк отмечал, что, когда на водном пути «из варяг в греки» утвердились варяго-руссы, торговые отношения Константинополя с северо-черноморскими странами стали более оживленными. «Предметом торговли, — писал М.В. Левченко, — служили меха, воск и рабы, обмениваемые на серебряную и золотую парчу, шелковые ткани, вино и восточные пряности».

Северный и южный участки пути «из варяг в греки» контролировали наиболее могущественные из славянских объединений земель — Новгород и Киев, так как, по утверждению русского историка В.О. Ключеского и других ученых, это, поначалу только торговое, предприятие со временем превратилось в главный стержень экономической, политической и духовной жизни Древней Руси.







Хождения древних русских на Царьград










От торговли к отношениям межгосударственным


В IX веке в жизни восточных славян произошли знаменательные события. Согласно легендам и древнерусским летописям, с 862 года в Новгороде утвердился, призванный вождями славянских племен, варяжский князь Рюрик. Летопись гласит: «В год 6370 (862). Изгнали варяг за море, и не дали им дани, и начали сами собой владеть, и не было среди них правды, и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом. И сказали себе: «Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по праву». И пошли за море к варягам, к руси. Те варяги назывались русью, как другие называются шведы, а иные норманны и англы… Сказали руси чудь, словене, кривичи и весь: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами». И избрались трое братьев со своими родам, и взяли с собой всю русь, и пришли, и сел старший, Рюрик, в Новгороде, а другой, Синеус, — на Белоозере, а третий, Трувор, — в Изборске. И от тех варягов прозвалась Русская земля». Так было положено начало русской государственности. Киев давно уже был основан тремя братьями — Кием, Щеком и Хоривом — и их сестрой Лыбедью. Они «… построили город в честь старшего своего брата, — писал летописец, — и назвали его Киев». Согласно летописи, Кий во время своего княжения посещал древний Царьград: «…и когда ходил он к царю, то говорят, что великих почестей удостоился от царя, к которому он приходил».










После смерти своих братьев-единомышленников Синеуса и Трувора Рюрику пришлось передать управление важнейшими древнерусскими городами варягам, находившимся у него на службе. Двоим из них, Аскольду и Диру, уделяется в легендах много внимания хотя бы потому, что этим отважным воинам удалось занять Киев и освободить жителей города от хазарской дани. Кстати, если верить летописи, Киев они «присмотрели» для себя во время одного из вояжей в Византию. Отпросились однажды Аскольд и Дир у князя Рюрика посетить со всем своим родом Царьград и «отправились по Днепру, и когда плыли мимо, то увидели на горе небольшой город. И спросили: «Чей это городок?» Те же ответили: «Были три брата Кий, Щек и Хорив, которые построили городок этот и сгинули, а мы тут сидим, их потомки, и платим дань хазарам». Аскольд же и Дир остались в этом городе, собрали у себя много варягов и стали владеть землею полян».

Пожалуй, именно со времен Аскольда и Дира путешествия древних русских в византийскую столицу начинают восприниматься ромеями не просто как стихийные вояжи разноплеменных варваров, с которыми можно было особо не церемониться. Набирающие силы процессы государственного объединения Древней Руси придавали уверенности и русским купцам, и представителям княжеских фамилий за границей. Росским гостям в Константинополе все чаще стали оказывать приемы и почести, подобающие официальным лицам иностранных государств.







Сколько же их было?


Аскольд и Дир (к слову сказать, некоторые ученые считают этих князей не пришлыми норманнами-варягами, а последними представителями рода основателя древнего Киева — легендарного Кия) совершили в IX веке несколько походов в Константинополь. Большинство историков упоминают о двух вояжах: в 860 году и примерно в 864 году, при этом поход 860 года называют удачным, а 864 год связывают с провалом задуманного предприятия. В древнерусской летописи «Повесть временных лет» идет речь о вояжах Аскольда и Дира предположительно 862-го и 866 годов: «В год 6374 (866). Пошли Аскольд и Дир войной на греков и пришли к ним в 14-й год царствования Михаила. Царь же был в это время в походе на агарян, дошел уже до Черной реки, когда епарх прислал ему весть, что Русь идет походом на Царьград, и возвратился царь. Эти же вошли внутрь Суда, множество христиан убили и осадили Царьград двумястами кораблей».

Жители Города обратились за помощью к Богу: «Царь… всю ночь молился с патриархом Фотием в церкви святой Богородицы во Влахерне, и вынесли они с песнями божественную ризу святой Богородицы, и смочили в море ее полу. Была в это время тишина и море было спокойно, но тут внезапно поднялась буря с ветром, и снова встали огромные волны, разметало корабли безбожных русских, и прибило их к берегу, и переломало…» Божья кара настигла варваров-завоевателей, большинство из них нашли смерть в пучине морских волн, так что немногим удалось вернуться домой.










Тема пребывания русских в Константинополе-Стамбуле всегда вызывала живейший интерес как у историков, так и у писателей и литераторов разных времен.







«Россы-человекоубийцы»


В начале XX века турецкий писатель и исследователь Джелал Эссад, описывая памятники архитектуры и культуры столицы Турции, не обошел своим вниманием период пребывания в Константинополе «русских вождей» Аскольда и Дира. Так, повествуя о храме Архангела Михаила, основанном Константином Великим, автор отмечал, что прекрасное сооружение было разрушено пришлыми варварами.

«Жители Босфора впервые видели тогда нашествие народа, до сих пор им неизвестного, — писал Эссад-бей. — Это были русские идолопоклонники, которых они называли «россами-человекоубийцами». Под начальством своих вождей, Аскольда и Дира, русские переправились через Понт Евксинский (Черное море) на сотнях маленьких судов и заняли берега Верхнего Босфора…». Ссылаясь на доступные в ту пору документы, автор с беспристрастием хрониста перечислял бесчинства пришлых агрессоров: «Они отрубали головы монахам… распинали их, убивали, пуская в них стрелы, или вбивая им в череп гвозди…»

Ту печальную для местного населения трагедию Джелал Эссад связывает с 865 годом. Что это — свидетельство еще одного, малоизвестного, похода Аскольда и Дира в Константинополь или вполне объяснимая погрешность — в несколько лет — при исчислении древнейших исторических событий? Вызывает также вопросы термин «впервые», примененный автором к появлению россов в Константинополе в 865 году.

Трудно заподозрить турецкого писателя и исследователя Д. Эссада в отсутствии исторических знаний, тем более что его работы получали положительную оценку известного русского ученого-византиниста П.В. Безобразова. А может, все дело в моральной оценке автором действий воинства Аскольда и Дира на византийской земле? И 865 год следует соотносить лишь с появлением в толковании автора новой приставки-определения: были «россы» — стали «россы-человекоубийцы»?..

Вопросы, вопросы, вопросы… Чем древнее исторические события, тем труднее найти им объяснения, тем больше версий и предположений они рождают. Но от этого не становятся скучнее и однообразнее. Наверное, не так уж важно, сколько было походов Аскольда и Дира в Константинополь, и в каких точно годах они предпринимались, более серьезным и впечатляющим выглядит факт исторического, а возможно, и Божьего возмездия варяжским князьям за злодеяния на византийских землях.

Гибель Аскольда и Дира в 882 году была такой же вероломной и беспощадной, какую они много лет назад принесли с собой на Босфор. Их убил преемник Рюрика, варяжский князь Олег, обманом проникнувший и захвативший Киев — княжеское владение Аскольда и Дира.







От варвара — к былинному герою


Наряду с научными трудами и публикациями в разное время выходило много популярной художественной и публицистической литературы об истории хождений русских людей в Константинополь-Стамбул. В отличие от строгих ученых, опирающихся в своих работах, как правило, на беспристрастность архивных документальных источников, писатели, литераторы-путешественники привносили в свои повествования творческую фантазию, используя сюжеты из многочисленных легенд и преданий.

Не остались в стороне и российские авторы. На гребне распространенного легендарного представления о России как о духовной преемнице Византии, а также о Москве — как о Третьем Риме (после Великого Рима и Нового Рима — Константинополя) герои исторических публикаций нередко наделялись сверхзамечательными чертами, способностями, свойствами. Их поступки идеализировались, отличались высокой духовностью и красотой. Так варвар-славянин постепенно превращался в былинного русского витязя — защитника Отечества.

Стремясь переломить бытующее в прошлом мнение о древнем «россе» как о «человекоубийце», русские авторы зачастую пытались объяснить или оправдать неблаговидные поступки своих далеких предков в отношении ромеев, при этом аргументируя свои гипотезы историческими фактами проявления агрессии Константинополем, провоцирующим варваров-славян к ответным наступательным защитным действиям.

Как бы то ни было, подобные произведения были востребованы публикой, просвещали людей, воспитывали и поддерживали в русском народе дух высокого патриотизма и любви к Отечеству. А жизнь и деяния далеких предков русских обрастали новыми легендами, преданиями, небылицами, мифами, выдуманными и невыдуманными подробностями. И со временем было уже трудно разобраться, где правда в этих рассказах, а где — вымысел, рожденный буйной фантазией автора…







«Заложен исторический факт»


С давних времен в поле зрения просвещенной части российского общества была полемика о первых русских христианах. Наряду с наиболее распространенным мнением о том, что христианство первой из княжеского рода приняла русская княгиня Ольга в X веке, во время своего путешествия в Константинополь, учеными, литераторами и просто знатоками — любителями истории выдвигались другие предположения.

Одни твердили о некоем новгородском знатном боярине Антипине, совершившем паломничество к византийским святыням по пути «из варяг в греки» и отказавшемся от языческого верования в Царьграде в начале IX века. Другие называли блаженную Галичку, дочь воеводы с Волынских земель, и связывали ее крещение в Царьграде с серединой IX века. Иные уверенно заявляли, что первыми князьями-христианами в Древней Руси следует считать киевских правителей Аскольда и Дира. Последней версии, судя по всему, придерживался популярный в прошлом автор исторических сочинений А.И. Красницкий, опубликовавший во второй половине XIX века несколько своих романов о взаимоотношениях славян с Византией, о возникновении христианства на Святой Руси, о хождениях русских людей в Царьград. Правда, в отличие от ученых из церковно-академической среды, придерживающихся мнения, что князья Аскольд и Дир приняли христианство в Киеве от епископа, посланного константинопольским патриархом Фотием в начале или середине 60-х годов IX века, писатель считал, что варяги крестились в Царьграде, во время одного из своих походов.

Очевидно, заранее предвидя выпады и упреки критиков в свой адрес по поводу ряда смелых предположений и сюжетов, изложенных в публикациях, Красницкий сопроводил один из своих романов ремаркой: «…задачей было написать не историческое исследование, точное, основанное на несомненных, достоверных свидетельствах, а более или менее интересный для читателя рассказ о давно минувших временах. В основу рассказа заложен исторических факт, а относительно деталей — точны они или не точны — не все ли равно читателю, если он найдет рассказ наш интересным…»







Варяжские витязи Аскольд и Дир


До прихода на древнерусскую землю князя Рюрика и его соратников славянским племенам, помимо внутренних междоусобиц, приходилось постоянно отбиваться и терпеть лишения от набегов воинственных, искусных в ратном деле отрядов пришлых варягов, особенно хазарских племен. Силы были неравными, и зачастую славяне становились пленниками завоевателей. Не брезговали, кстати, торговлей рабами-славянами и греки. Порой целыми семьями они попадали в рабство. Скованных мужчин, женщин, детей вывозили в Константинополь, где пытались выгодно продать или выменять их на своих соплеменников или сородичей, находящихся в рабстве в Византии. Подневольных людей приводили на рынок рабов и выставляли на продажу. Покупатели осматривали и выбирали живой товар как скотину: ощупывали мышцы, заставляли показывать зубы, приседать, нагибаться и т. д. У пожилых покупателей-византийцев особым спросом пользовались рабы — молодые девушки и юноши.

Жизнь в славянском Приднепровье изменилась к лучшему с началом княжения в Киеве Аскольда и Дира. По определению Красницкого, эти «варяжские витязи» прогнали хазар и хотя и обложили жителей данью, но принесли с собой в их семьи мир и покой. Межплеменные раздоры прекратились.

Во время княжения Аскольда и Дира Киев окреп, разросся, стал большим торговым центром. «Со всех сторон сходился теперь в него народ, — писал Красницкий, — и какой народ — торговый, тот самый, благодаря которому и растут города на торговых путях, где можно и товар сбыть, и деньгу на нем сколотить немалую.

Так было и с Киевом. Видимо-невидимо было тут разного народу. И из Господина Великого Новгорода приходили сюда с товарами «гости», гости степенные, важные; часто являлись с ними суровые норманны из далекой Скандинавии, а с ними неразлучно и разные люди приходили: видал Киев и живых, вечно веселых франков, с восторгом рассказывавших про свою Лютецию, и огромных рыжеволосых бриттов, и степенных, невозмутимых германцев. Все они являлись сюда с самыми разнообразными товарами, находя Киев удобным местом для мены, дававшим им возможность не пускаться в опасное плавание по бурному Черному морю.

Были в Киеве гости и из таинственной далекой Биармии. Являлись они туда с великолепными мехами и другими пушными товарами, да такими, что их, кроме как от них, здесь, в Киеве, и достать нигде возможности не было…».

Историк свидетельствовал, что, помимо славян купеческого роду-племени, в древнем Киеве появилось много «хитрых, пронырливых византийцев, которые чувствовали, что тут им всегда нажива будет, что есть возможность выбрать многое из навезенных со всего края товаров. С ними приходили и сухощавые итальянцы, и персы, и люди из только что нарождавшегося тогда армянского царства. Изредка являлись здесь с виду похожие на евреев (евреи, уже само собой разумеется, не оставили без своего благосклонного внимания этого благодатного края и явились сюда чуть ли не одними из первых), но черные люди с запасами слоновой кости, золотом и драгоценными камнями. Страну свою они называли Эфиопией и говорили, что их владыки происходят от самого мудрого царя израильского Соломона…».

Все эти приезжие люди не беспокоились ни за себя, ни за свое имущество, так как были уверены, что их «никогда и никому не дали бы в обиду князья киевские Аскольд с Диром».







Недовольство варяжской дружины


«Варяжским витязям», очевидно, нравилась мирная жизнь. Однако нет-нет да и вспоминали они с тоской о бурной молодости, о сражениях, о набегах под началом Рюрика на бриттов, франков, приильменских славян, о своих отважных походах на Константинополь. Но браться снова за оружие все же не решались.

Однако вскоре дружинники-норманны, принимавшие ранее участие вместе с Аскольдом и Диром во многих военных походах и поселившиеся теперь в Киеве, стали роптать. Они не одобряли желания варяжских князей прекратить войны и походы. По-своему эти люди были правы: ведь ничего более, как сражаться, они не умели, война была их профессией. Стремление наемных дружинников отправиться в очередной боевой поход на Царьград поддерживали и некоторые уважаемые вожди славянских племен, у которых родственники томились в рабстве в имперской столице.

Как гласит легенда, сторонники воинственных действий принялись всячески уговаривать Аскольда и Дира снарядить корабли и отправиться в очередной византийский поход. Но князья отказывали им.

На одном из званых обедов в Киеве в честь прибывавших в город гостей оказалось много константинопольских купцов. Во время пира приближенные к Аскольду и Диру стали требовать похода на Царьград. И хотя князья не дали согласия, византийские купцы по возвращении домой донесли обо всем императору.

Посчитав, что «лучшая защита — нападение», Константинополь не замедлил с ответными действиями. Советники императора приняли решение: убить киевских князей и обезглавить планируемый военный поход. Если не избежать нового вражеского набега, то хотя бы ослабить его…

Придворным византийским лекарем был приготовлен яд, которым пропитали шипы драгоценных браслетов, предназначенных в подарок Аскольду и Диру.

Но византийцы просчитались. Аскольд вручил браслет из Константинополя своей возлюбленной. Девушка тут же одела браслет. Яд подействовал мгновенно. Аскольд, пораженный коварством врагов и смертью возлюбленной, отбросил колебания и приказал готовить поход на Царьград. Месть подхлестнула его. Так набег завоевателя из-за коварства византийцев превратился в поход благородного витязя-мстителя. Описанная легендарная версия, вполне вероятно, могла стать поводом для одного из малоизученных походов Аскольда и Дира в Константинополь.







«Они шли на Константинополь…»


Клич «На Византию!..» был брошен. Огромное количество храбрых варяго-россов потянулось в Киев. Подготовка к морскому походу была закончена быстро, струги и ладьи загрузили продовольствием и оружием. Варяжских витязей Аскольда и Дира подняли на боевые щиты восторженные дружинники — в знак признания их предводителями похода на Царьград. «Собралось же всех до 10 000 человек, — писал Красницкий. — До чего беспечна была эта толпа, можно было уже судить по тому, что вся она пускалась по бурному и грозному Черному морю в таких утлых суденышках, как струги, в которых и по рекам-то, особенно в ветер, ездить было не безопасно.

Над каждым стругом начальствовал или норманн, или один из привыкших уже к ратному делу дружинников славянских.

В первом струге шли во главе своего войска сами князья с отборной дружиной».

Варяги были страшны в своем праведном гневе. Сопротивления со стороны византийцев они практически не встречали. Историк отмечал: «Панический ужас охватил всех прибрежных жителей. Грозные завоеватели не останавливались ни перед чем… Они все на своем пути предавали огню и мечу. Это был действительно набег скандинавских викингов со всеми ужасами, которые были только возможны в тогдашние ужасные времена. Стерты с лица земли были все прибрежные селенья — в глубь страны, по приказанию Аскольда, его воины не решались проникать. Зато все острова на их пути были разорены и опустошены».

Дружинники не щадили и духовные обители: «Все монастыри и селения чудных по собранным богатствам густонаселенных плодородных островов… были уничтожены. От них только остались одни груды развалин. Какая-то непонятная жажда разрушения и убийств овладела подступившими к Византии воинами». Агрессивность варягов не имела предела: «Их струги уже обременены были богатой добычей, но это только ничтожная часть того, что погибло в огне при разрушении. Но нападавшие не удовлетворялись ничем, они шли на Константинополь, они его — эту столицу возрожденного древнего мира, как некогда вандалы Рима, жаждали превратить в груды развалин…»

Флотилия варяго-россов неумолимо приближалась к Константинополю. Город был в панике, население возмущалось бездействием власти. Люди стали покидать свои жилища. С целью преградить путь росским судам непосредственно в Царьград с моря жители Константинополя прибегли к испробованному уже не раз средству: вход в Босфор был перетянут огромными цепями.

И опять византийцы решили перехитрить неумолимо надвигающегося завоевателя: они предложили варяго-россам огромный выкуп за то, чтобы те отказались от разорения византийской столицы и увели свою флотилию без боя. Легенда гласит, что Аскольд не внял просьбам византийцев, так как не за богатствами он пришел в Царьград на сей раз, а с целью мести за убийство своей возлюбленной.

Славянские струги подошли ко входу в Босфор и натолкнулись на протянутые в воде оградительные цепи. Однако Аскольд решил продолжать бой на суше и приказал своим воинам волоком перетаскивать груженные оружием и боеприпасами струги под стены Константинополя.







Страшные жертвы


Предание гласит, что в ночь перед решающим штурмом Царьграда явилось Аскольду видение Пресвятой Пречистой Девы в небесах, которая своими одеждами накрыла Город, словно защищая его от варягов-захватчиков. То же самое наблюдали над Влахернским храмом и жители Константинополя и уверовали, что Божья сила спасет их.

Крестный ход византийцев во главе с патриархом завершился чудом: природная стихия разрушила и затопила более половины варяжских судов, погибло много людей. Аскольду и Диру удалось спастись. Наступление на Константинополь было остановлено страшными жертвами из числа варяго-россов.

«В тот момент когда началась буря, большинство людей было на судах, — писал Красницкий. — Славяне, которых среди варягов было большинство, мало были знакомы с морем.

Для них маленькая тучка на горизонте не сказала ничего……

Наши далекие предки оказались настолько неподготовленными мореходами, что даже не догадались «укрепить или укрыть свои легкие струги, и налетевший шторм застал их врасплох. Несчастные не поняли даже, что такое случилось с ними в эти минуты…»

Охваченные ужасом моряки «слышали рев, вой, стон, свист, видели громадные надвигавшиеся валы, чувствовали, что какая-то страшная неведомая, непреодолимая сила поднимает их струги, кидает на прибрежные камни, разбивает их в мелкие щепки и самих их бьет, крутит, вертит и, лишив сил в непосильной борьбе, влечет в пучину, где царит смерть, откуда нет возврата.

Открытая местность не давала даже возможности думать несчастным о спасении, каждый потерял всякую нравственную связь с другими, заботился только о себе, думал только о своем спасении и погибал…».

Красницкий с болью и сопереживанием описал состояние людей, находящихся на краю смерти: «Крики отчаяния, проклятия, стоны смешивались с ревом бури…»

И если Константинополь торжествовал победу над врагом-завоевателем, то варяжские дружинники были сломлены. Однако воинственный настрой все же победил, и спустя короткое время боевые соратники князей настойчиво стали уговаривать своих предводителей все-таки войти в Город и завершить поход, как планировалось: поджогами, грабежами, насилием…

Но Аскольда и Дира одолели сомнения.







Золотая клетка для росских князей


Колебания Аскольда и Дира, продолжать или прекратить сражение, легко понять — после сокрушительного разгрома византийцами сильного и хорошо подготовленного росского войска. К тому же неизгладимое впечатление на них произвело чудодейство Божественных Сил в ответ на молитвы византийцев о спасении Константинополя. Согласно преданию, Аскольд и Дир воочию убедились во всесилии христианского Бога и задумались о крещении, чтобы и для себя обрести защиту Всевышнего.

Решили Аскольд и Дир направить послов к императору с просьбой позволить им побольше разузнать о христианской вере, поучиться ее канонам. Константинополь не возражал и приставил к князьям достойных учителей. Было сделано все, чтобы «варяги, придя на Византию врагами», ушли обратно «покорными детьми» и принесли с собой на языческую Русь христианскую веру. Таким образом Константинополь надеялся прекратить набеги россов: ведь не станут же они нападать на своих единоверцев! Очевидно, византийцы неплохо справились со своей миссией, поскольку, как показала в дальнейшем история, по возвращении Аскольда и Дира в Киев россы не предпринимали походов на Византию в течение долгого времени, вплоть до 882 года, когда князь Олег через убийство киевских князей пришел к власти и снова направил боевые дружины руси на Константинополь.

Пожелавшим пойти на перемирие и принять христианство киевским князьям и сопровождавшим их немногочисленным дружинникам в Константинополе был оказан блестящий прием в императорском дворце. «С любопытством глядели варяги на все вокруг себя, — писал Красницкий. — Все этим детям днепровских полей и суровых фиордов Скандинавии казалось здесь интересным, новым. Великолепные, богато разукрашенные дворцы, сверкающие позолотой своих куполов храмы, толпа восторженно кричащего… народа по обеим сторонам шествия, наконец, великолепие уборов на встречавших их придворных — все это и поражало их, и наполняло их сердца необъяснимым для них самих смущением». Искусственно рычащие львы в императорских хоромах привели в особый трепет славян. Их души наполнились уважением и почтением к Городу и его жителям.

Неизгладимое впечатление на Аскольда и Дира произвело зрелище с императором. По установившейся традиции византийцы только на короткие мгновения показывали своего владыку приезжим гостям, затем императорский трон с помощью хитроумных приспособлений взмывал куда-то вверх (словно к самому Всевышнему навстречу!), повергая в трепет присутствующих. Возможно, этот ритуал был введен из-за того, что император Михаил, правивший в Византии в IX веке, проводил свое время в постоянных оргиях, что отрицательно сказывалось на его внешнем виде. Дабы не уронить авторитет императорской короны и не бросить тень на ее сиятельных обладателей, решено было при встречах гостей с владыкой не давать им времени, достаточного для более пристального и внимательного разглядывания лица императора. «При константинопольском дворе только ослепляли послов блеском императорской особы, но дать возможность приглядеться к нему было не в расчетах византийских хитрецов, — писал историк. — Они всегда рассчитывали только на одно первое впечатление, и в отношении тех народов, которых они считали варварами, этот расчет всегда оправдывался.

Трон с императором был мгновенно скрыт. Князья могли только мельком заметить, что он унесся куда-то кверху».

Восхищенные и пораженные увиденным, Аскольд и Дир уже были готовы принять христианство, однако их остановили ропот и негодование дружинников, которые считали, что их предводители одурманены чудными видениями и на самом деле посажены в золотую клетку. Подобные «золотые пленения» византийцами часто использовались, когда необходимо было добиться от заложников или их родственников нужных действий и поступков. Окружая знатных пленников вниманием и заботой, создавая для них самые благоприятные условия жизни, ослепляя и осыпая их драгоценностями и подарками, император и его окружение, как правило, достигали требуемого результата. Кстати, этот прием с «золотыми заложниками» успешно усвоили и переняли турки, поселившиеся впоследствии на территории бывшей Ромейской империи.







В христианство — во имя любви?


Судя по всему, Аскольд и Дир были одними из первых россов, оказавшихся в так называемой золотой клетке: коварство Константинополя распространилось и на их души. Согласно легенде, византийцы познакомили Аскольда с некоей юной девушкой-славянкой, которая как две капли воды походила на его погибшую невесту. Расчет оказался верным, и варяжский князь влюбился с первого взгляда.

Аскольд захотел взять девушку в жены. Византийцы не возражали, но поставили условие: так как избранница предводителя варяго-россов — христианка, князю также надлежало креститься и принять христианскую веру.

Хитрые византийцы рассуждали, как утверждал историк, примерно так: «Всем… известно, что образовалось два славянских государства: одно — на севере, на озере, которое по-славянски называется Ильмень, другое — на Днепре. Северные варяго-россы грубы, свирепы, нрав их неукротим, и борьба с ними была бы очень трудна. Теперь и они для нас безопасны. Если между Византией и киевскими варягами установится прочная связь, то нам нечего бояться северных. Киевские варяго-россы станут первым оплотом Византии и никогда они не допустят своих ильменских соплеменников до нас…»

А что же Аскольд?.. Мечтая о женитьбе на прелестной девушке и размышляя о чудодейственном спасении Константинополя, он начинал верить, что «в облаках фимиама над бескровным жертвенником всегда витает Бог христиан, Бог — перед которым ничто и Один, и Тор, и Перун славянский…» и тем более земной человек со своими слабостями и пристрастиями.

Аскольд и Дир крестились. «Князья готовились к принятию христианства под руководством особо назначенных для того Фотием (патриарх) священников, — писал Красницкий. — Мягкие их души готовы давно уже были к восприятию нового вероучения, и они охотно внимали всему, что говорили им наставники. Да, впрочем, многое из этого и Аскольд, и Дир слышали уже ранее, еще в то время, когда они ходили вместе с викингами на франков и саксов; там тоже говорили об этом невидимом, но всесильном Божестве…».

По мере постижения христианских истин Аскольд все больше утверждался в мысли, что встреча с очаровавшей его девушкой-славянкой — знамение Божие. Как гласит предание: от известия о принятии христианства бывшими врагами и варяго-россами возликовал весь Константинополь.

Аскольд увез из Византии вместе с любимой женой страстное желание просвещать «великим светом христианского учения» своих соплеменников, ждущих его и Дира в Древнем Киеве.







Загадка остается


По преданию, перед отбытием из Константинополя Аскольд и Дир дали клятву византийцам-единоверцам никогда больше не идти войной на священную страну христиан. А если их соплеменникам — приильменским новгородским россам вздумается поднять дружины против града Константина, то не пропускать их на днепровских порогах и чинить всяческие препятствия агрессии. Пообещали также «варяжские витязи» при необходимости помогать византийским братьям по вере своими боевыми отрядами. Варяжские князья заключили договор с Византией о дружбе, а также заверили императора и патриарха Фотия в том, что будут приднепровских варваров обращать в святую веру, в том числе и личным примером.

Так ли было на самом деле, или это всего лишь красивый вымысел? Можно по-разному относиться к легендам, но факт остается фактом: долгие годы, почти два десятилетия, после последнего похода Аскольда и Дира в Константинополе, судя по документальным источникам, не наблюдалось событий, связанных с воинственными набегами россов.

Как бы то ни было, после возвращения из константинопольского вояжа Аскольд и Дир не только не пытались нарушить заключенный мир, но и не допускали иных вражеских продвижений в сторону града Константина на контролируемых ими водных путях.

Недовольных договором с Константинополем в Киеве было много: и среди варягов, и среди славян. Особенно воинственно были настроены дружинники, основным занятием которых была война. Но «варяжским витязям» удалось убедить и уговорить большинство из числа даже самых непримиримых противников мирной жизни.

Дружеское сосуществование Киева и Константинополя было нарушено лишь в начале X века.







Амбиции князя Олега


В 879 году умер правитель Новгорода — варяжский князь Рюрик, оставивший после себя наследника — четырехлетнего Игоря (некоторые исследователи полагают, что у Рюрика не было прямых наследников). После недолгой борьбы власть в Новгороде перешла к соратнику (по другой версии — родственнику) Рюрика — варяжскому князю Олегу, который стал опекать наследника Рюриковича и действовать от его имени.

В 882 году Олег совершил поход на Киев и, прикрываясь младенцем Игорем — будущим правителем Руси, обманом захватил город, убил Аскольда и Дира. Олег объединил Новгород и Киев и таким образом утвердил великокняжескую власть в едином Древнерусском государстве под названием Киевская Русь. Смерть Аскольда и Дира стала расплатой за мир с городом Константина.

Существует мнение, что воинственный варяжский князь Олег умышленно выжидал долгое время, не трогая Аскольда и Дира, хотя и был недоволен их примиренческой политикой, особенно по отношению к богатой Византии. Он считал, что рано или поздно все равно завоюет днепровские берега и водные просторы, и хитроумно давал временную возможность своим соратникам — киевским варягам — подготовить для него благодатную почву — сделать южные русские земли более богатыми и преуспевающими.

Некоторые исследователи полагают, что на самом деле амбициозный князь считал Аскольда и Дира изменниками их общего ратного долга. Ему претило их желание жить в мире и согласии с иными племенами и народами. Возможно, Олег не мог простить киевским князьям того, что они не покорили Константинополь. Допустимо также, что Олегу не совсем пришлась по душе попытка Аскольда и Дира без согласия Новгорода склонить киевлян к христианской вере.

История умалчивает, насколько далеко заходили планы Олега как единовластного правителя Древнерусского государства. Был ли в курсе замыслов своего соратника Рюрик, тоже неизвестно. Но, как показала впоследствии история, ловкости и удачливости князю Олегу было не занимать.







«Пошел Олег на греков»


В 907 году князь Олег отправился в большой военный поход на Константинополь. Причинами этого грандиозного предприятия исследователи чаще всего называют желание отвоевать богатую добычу и устрашить силой византийцев. Но вполне может быть, что отправить свое войско князя вынудили многочисленные жалобы вернувшихся из Царьграда купцов на произвол византийских чиновников, мздоимство и притеснения русских «гостей». Сообщали они и о случаях убийства русских торговцев в византийской столице.

К походу князь подготовился основательно. В летописи говорилось: «В год 6415 (907). Пошел Олег на греков, оставив Игоря в Киеве; взял же с собою множество варягов, и славян, и чуди, и кривичей, и мерю, и древлян, и радимичей, и полян, и северян, и вятичей, и хорватов, и дулебов, и тиверцев, известных как толмачи: этих всех называли греки «Великая Скифь».

Вооружение русской варяжской дружины, даже по современным меркам, поражало своим количеством и разнообразием: «… пошел Олег на конях и в кораблях; и было кораблей числом 2000…» Осознавая свою военную мощь, Олег не отчаялся, когда византийцы, завидев вражеское ополчение, перекрыли пролив цепями: он начал войну на берегу, под стенами Царьграда: «И вышел Олег на берег, и начал воевать, и много убийств сотворил в окрестностях города грекам, и разбили множество палат, и церкви пожгли. А тех, кого захватили в плен, одних иссекли, других замучили, иных же застрелили, а некоторых побросали в море, и много другого зла сделали русские грекам, как обычно делают враги». Жестокость пришлых варягов не имела предела.













Еще больше испугались византийцы, когда увидели, что изобретательный Олег приказал своим воинам поставить корабли на колеса, чтобы продолжать сражение на суше. А когда подул попутный ветер, подняли русские воины прямо в поле паруса и пошли к городу. Греки, предвидя грозное сражение, решили отправить своих послов к Олегу с предложением начать переговоры. «Не губи города, — стали просить греческие гонцы, — дадим тебе дань, какую захочешь».










В ответ решил Олег остановить своих воинов, но потребовал дань за приостановку наступления. В летописи сказано, что византийцы попытались отравить князя и вынесли ему пропитанные ядом пищу и вино. Однако Олег не дотронулся до пищи и обвинил греков в коварстве, заявив о том, что им верить нельзя. Скорее всего, князя предупредили о покушении толмачи, подслушавшие разговор византийцев. Византийцы не знали о многочисленных переводчиках в русской дружине и свободно общались между собой в присутствии противников. Посланцы Константинополя были так поражены прозорливостью русского предводителя, что тут же признали в нем святого. «Это не Олег, но святой Дмитрий, посланный на нас Богом!..» — вскричали они и предложили «дани на 2000 кораблей: по 12 гривен на человека, а было в каждом корабле по 40 мужей».







Первый мирный договор


Несмотря на жестокость, которую проявили в Константинополе воины Олега, именно во время этого похода им были предприняты попытки перевести взаимоотношения русских и византийцев на правовую межгосударственную основу. Тогда впервые появился серьезный документ, подписанный людьми, думавшими не только о сиюминутных выгодах, но и о перспективах на будущее.

Олег начал переговоры о мире с греческими царями Леоном и Александром и послал к ним в Константинополь своих послов Карла, Фарлафа, Бермуда, Рулава и Стемида. Посланникам велено было передать византийцам слова Олега: «Платите мне дань». Греки ответили: «Что хочешь, дадим тебе».

Размеры дани, заявленные русскими, были огромными, однако Византия согласилась с ними. Летопись сообщала, что русский князь беспокоился не только о своих воинах и столичном граде Киеве, но и о других городах древнерусского государства: «И приказал Олег дать воинам своим на 2000 кораблей по 12 гривен на уключину, а затем дать дань для русских городов: прежде всего для Киева, затем для Чернигова, для Переяславля, для Полоцка, для Ростова, для Любеча и для других городов: ибо по этим городам сидят великие князья, подвластные Олегу».

Как дальновидный политик, придающий большое значение дипломатическим связям и торговым межгосударственным отношениям, князь Олег предложил включить в мирный договор ряд условий, обеспечивающих безопасность, достойное содержание и законность пребывания русских людей в византийской столице. Летописец отметил эти важнейшие позиции: «Когда приходят русские, пусть берут содержание для послов, сколько хотят; а если придут купцы, пусть берут месячное на 6 месяцев: хлеб, вино, мясо, рыбу и плоды. И пусть устраивают им баню — сколько захотят. Когда же русские отправятся домой, пусть берут у царя на дорогу еду, якоря, канаты, паруса и что им нужно».

Вынужден был в ответ князь Олег согласиться с вполне обоснованными требованиями византийцев запретить русским, пребывающим в Константинополе, заниматься разбоем и грабежами, а также подчиняться другим требованиям по соблюдению порядка на территории проживания: «Если русские явятся не для торговли, то пусть не берут месячное; пусть запретит русский князь указом своим приходящим сюда русским творить бесчинства в селах и в стране нашей. Приходящие сюда русские пусть живут у церкви святого Мамонта, и пришлют к ним от нашего царства, и перепишут имена их, тогда возьмут полагающееся им месячное, — сперва те, кто пришли из Киева, затем из Чернигова, и из Переяславля, и из других городов. И пусть входят в город только через одни ворота в сопровождении царского мужа, без оружия, по 50 человек, и торгуют, сколько им нужно, не уплачивая никаких сборов». При соблюдении данных условий русская сторона получала право на беспошлинную торговлю — это была одна из важнейших побед Олега — государственного деятеля.

Большинство исследователей считает, что князь Олег так и не вошел в Константинополь, а остановился у стен византийской столицы. Но неужели после подписания такого важного договора горделивые византийцы отказались блеснуть перед пришлым «варваром» своими богатствами и не пригласили его в город? Да и текст «Повести временных лет» в части изложения самой церемонии подписания соглашения, похоже, оставляет лакуны для иных предположений: «Цари же Леон и Александр заключили мир с Олегом, обязались уплачивать дань и присягали друг другу: сами целовали крест, а Олега с мужами его водили присягать по закону русскому, и клялись те своим оружием и Перуном, своим богом, и Волосом, богом скота, и утвердили мир».

Перед своим отъездом Олег попросил византийцев: «Сшейте для руси паруса из паволок, а славянам копринные». Его просьбу выполнили. Летописец утверждал: «И повесил (Олег) щит свой на вратах в знак победы, и пошел от Царьграда. И подняла русь паруса из паволок, а славяне копринные, и разодрал их ветер; и сказали славяне: «Возьмем свои толстины, не даны славянам паруса из паволок». И вернулся Олег в Киев, неся золото, и паволоки, и плоды, и вино, и всякое узорочье. И прозвали Олега Вещим, так как были люди язычниками и непросвещенными».







«Твои старый щит остановил»


Ох уж этот «щит Олега»!.. Многие века для одних он является символом сложения боевого оружия и началом миролюбивых помыслов и действий; другие водружали его на знамена как знак русского превосходства и силы. Еще кто-то пытался использовать легендарный поступок древнего соотечественника для построения идеологических концепций и действий с позиции силы…

Будоражил он воображение и творческих людей: и здесь символический «щит» воспринимался и отражался по-разному. Гений великого русского поэта А.С. Пушкина рассудил по-своему. Спустя много столетий после походов на Константинополь своих древних соотечественников свободолюбивый поэт, не приемлющий насилия и навязывания чужого мнения во всех проявлениях, откликнулся на происходящие в обществе события стихотворением под названием «Олегов щит»:
		Когда ко граду Константина



		С тобой, воинственный варяг,



		Пришла славянская дружина



		И развила победы стяг,



		Тогда во славу Руси ратной,



		Строптиву греку в стыд и страх,



		Ты пригвоздил свой щит булатный



		На цареградских воротах.







		Настали дни вражды кровавой;



		Твой путь мы снова обрели.



		Но днесь, когда мы вновь со славой



		К Стамбулу грозно притекли,



		Твой холм потрясся с бранным гулом,



		Твой стон ревнивый нас смутил,



		И нашу рать перед Стамбулом



		Твой старый щит остановил.








Похоже, что для самого князя Олега оставленный им в Константинополе щит был залогом верности слову о дружбе, данному византийцам в 907 году, потому что в 912 году от князя Олега в Константинополь вновь отправилась дружина — на этот раз посольская, с мирной целью: подтвердить условия мирного договора, подписанного пять лет назад. В составе посольства были как уже знакомые фамилии, бывшие при первом подписании, так и новые, которые представляли, помимо центральной власти великого князя русского, еще и добрую волю правителей городов, подданных князя Олега.

«В год 6420 (912). Послал Олег мужей своих заключить мир и установить договор между греками и русскими… — говорилось в летописи. — … Список с договора, заключенного при тех же царях Льве и Александре. Мы от рода русского — Карлы, Инегелд, Фарлаф, Бермуд, Рулав, Гуды, Руалд, Карн, Фрелав, Руар, Актеву, Труан, Лидул, Фост, Стемид — посланные от Олега, великого князя русского, и от всех, кто под рукою его, — светлых и великих князей, и его великих бояр, к вам, Льву, Александру и Константину, великим в Боге самодержцам, царям греческим, для укрепления и для удостоверения многолетней дружбы, бывшей между христианами и русскими, по желанию наших великих князей и по повелению, от всех находящихся под рукою его русских».

При этом русским посланникам наказывалось передать в Константинополе, что князь Олег, «превыше всего желая в Боге укрепить и удостоверить дружбу, существовавшую постоянно между христианами и русскими, рассудили по справедливости, не только на словах, но и на письме, и клятвою твердою, клянясь оружием своим, утвердить такую дружбу и удостоверить ее по вере и по закону нашему».

В Константинополе византийцы устроили русским послам знатный прием, не преминув при этом самодовольно похвастать своей роскошью. Византийский император «почтил русских послов дарами — золотом, и шелками, и драгоценными тканями — и приставил к ним своих мужей показать им церковную красоту, золотые палаты и хранящиеся в них богатства: множество золота, паволоки, драгоценные камни и страсти Господни — венец, гвозди, багряницу и мощи святых, уча их вере своей и показывая им истинную веру. И так отпустил их в свою землю с великою честью».

Послы Олега благополучно вернулись на родину и рассказали великому князю о своей поездке, подробно изложив «все речи обоих царей, как заключили мир и договор положили между Греческою землею и Русскою и установили не преступать клятвы — ни грекам, ни Руси». Учитывая важность достигнутых договоренностей, наверное, князь Олег остался доволен.







Воспитанник Олега — князь Игорь


После смерти князя Олега в Киевской Руси в 912–945 годах княжил сын Рюрика — Игорь. Воспитанный варяжским витязем, Игорь, очевидно, перенял от Олега отношение к Царьграду и как к вожделенному источнику обогащения, и как к плацдарму для расширения своего влияния на землях Черноморского региона, и как к перспективному торговому партнеру. Согласно летописи, он совершил два похода на Константинополь. Более известен из них второй, 944 года, как считают ученые, отличавшийся миролюбивыми замыслами и подтвердивший ранее заключенные договоры между Киевом и Константинополем.

Первый поход Игоря на Царьград по жестокости русских не мог сравниться в памяти византийцев даже с «россами человекоубийцами» из варяжских дружин Аскольда и Дира. В летописи сказано: «В год 6449 (941). Пошел Игорь на греков. И послали болгары весть царю, что идут русские на Царьград: 10 тысяч кораблей. И пришли, и подплыли, и стали воевать страну Вифинскую, и попленили землю по Понтийскому морю до Ираклии и до Пафлагонской земли… и Суд весь пожгли. А кого захватили — одних распинали, в других же, перед собой их ставя, стреляли, хватали, связывали назад руки и вбивали железные гвозди в головы. Много же и святых церквей предали огню, монастыри и села пожгли и по обоим берегам Суда захватили немало богатств».










На помощь грекам пришли с востока «воины — Панфир-деместик с сорока тысячами, Фока-патриций с македонянами, Федор-стратилат с фракийцами, с ними же и сановные бояре, то окружили русь. Русские же, посовещавшись, вышли против греков с оружием, и в жестоком сражении едва одолели греки».

Дружинники Игоря, потерпев поражение, решились на бесславное возвращение домой, сели в ладьи и отплыли. Однако византийцы решили окончательно утвердиться в своей победе и наказать агрессора. Они сразили русичей своим знаменитым оружием, прозванным «греческим огнем», и стали «трубами пускать огонь на ладьи русских. И было видно страшное чудо. Русские же, увидев пламя, бросились в воду морскую, стремясь спастись, и так оставшиеся возвратились домой».

Побежденные и пораженные страшным оружием, русские дружинники, прибыв в Киев, «поведали — каждый своим — о происшедшем и о ладейном огне. «Будто молнию небесную, — говорили они, — имеют у себя греки и, пуская ее, пожгли нас; оттого и не одолели их…». Однако сам Игорь, следуя заветам своего воинственного воспитателя — князя Олега, не был сломлен, наоборот, он задумал взять реванш за неудачу и «начал собирать множество воинов и послал за море к варягам, приглашая их на греков, снова собираясь идти на них».







«Не ходи, но возьми дань»


Очевидно, приготовления князя Игоря к новому походу-реваншу на Царьград были настолько серьезны и грандиозны, что весть о них разлетелась во все уголки древней земли обетованной. Узнали о задумках варяжского витязя и в Константинополе. Напуганные подданные стали просить защиты у византийского императора.

В летописи сказано: «В год 6452 (944). Игорь же собрал воинов многих: варягов, русь, и полян, и словен, и кривичей, и тиверцев, — и нанял печенегов, и заложников у них взял, — и пошел на греков в ладьях и на конях, стремясь отомстить за себя». По пути на Константинополь дружинники-россы были страшны в своем гневе и не щадили никого. Устрашившись надвигающейся морской рати варяго-россов, «корсунцы послали к Роману со словами: «Вот идут русские, без числа кораблей их, покрыли море корабли». Также и болгары послали весть, говоря: «Идут русские и наняли себе печенегов»…»

Памятуя о недавних колоссальных жертвах сражений с варяго-россами, византийский император проявил мудрость и решил вступить с Игорем в переговоры. Он прислал к русским своих послов с богатыми подарками, умоляя киевского князя: «Не ходи, но возьми дань, какую брал Олег, прибавлю и еще к той дани…»

Князь Игорь, выслушав имперских посланцев, созвал дружинников и стал советоваться с ними: продолжать ли воевать или, взяв богатый выкуп, не разорять Царьград, а вступить с византийцами в переговоры. Летопись свидетельствует, что не только Игорь в данной ситуации повел себя как мудрый правитель, но и простые воины проявили здравый смыл и проголосовали за прекращение военных действий. «Сказала же дружина Игорева, — говорится в летописи, — «Если так говорит царь, то чего нам еще нужно, — не бившись, взять золото, и серебро, и паволоки? Разве знает кто — кому одолеть: нам ли, им ли? Или с морем кто в союзе? Не по земле ведь ходим, но по глубине морской: всем общая смерть». Послушал их Игорь и повелел печенегам воевать Болгарскую землю, а сам, взяв у греков золото и паволоки на всех воинов, возвратился назад и пришел к Киеву восвояси».







Русские послы: одни из первых


Направил Игорь своих многочисленных послов в Царьград к императору договариваться о мире. В числе русских посланников, помимо служивых мужей и купцов, были люди, представляющие интересы непосредственно великокняжеского киевского рода: «…Ивор, посол Игоря, великого князя русского, и общие послы: Вуефаст от Святослава, сына Игоря; Искусеви от княгини Ольги; Слуды от Игоря, племянник Игорев; Улеб от Володислава; Каницар от Предславы; Шихберн Сфандр от жены Улеба; Прастен Тудоров; Либиар Фастов; Грим Сфирьков; Прастен Акун, племянник Игорев; Кары Тудков; Каршев Тудоров; Егри Евлисков; Воист Войков; Истр Аминодов; Прастен Бернов; Явтяг Гунарев; Шибрид Алдан; Кол Клеков; Стегги Етонов; Сфирка… Алвад Гудов; Фудри Туадов; Мутур Утин; купцы Адунь, Адулб, Иггивлад, Улеб, Фрутан, Гомол, Куци, Емиг, Туробид, Фуростен, Бруны, Роальд, Гунастр, Фрастен, Игелд, Турберн, Моне, Руальд, Свень, Стир, Алдан, Тилен, Апубексарь, Вузлев, Синко, Борич, посланные от Игоря, великого князя русского, и от всякого княжья, и от всех людей Русской земли». Им поручалось «возобновить старый мир, нарушенный уже много лет ненавидящим добро и враждолюбцем дьяволом, и утвердить любовь между греками и русскими».

Именно они — Сфирьковы, Тудоровы, Евлисковы, Войковы, Берновы, Гудовы, Гунаревы и другие — были одними из первых, кто начинал формировать отношения между Россией и Византией не с позиции силы, а решать проблемы с помощью переговоров. Первые русские дипломаты… Они были порой беспомощны перед образованными и искушенными константинопольскими царедворцами, им не хватало знаний и опыта, но, как всегда, побеждала врожденная народная мудрость и сноровка, а также страстное желание «не ударить в грязь лицом» и не посрамить свое Отечество.

Вчитываясь в сохранившиеся летописные тексты древних договоров между Киевской Русью и Константинополем, поражаешься, насколько они грамотно составлены: с точки зрения надлежащего оформления правовых документов и точности формулировок юридических норм сотрудничества — даже с учетом современных подходов. В составе первых русских посольств встречались иностранные фамилии — представителей отдельных европейских народов, состоящих на службе у князей Киевской Руси.







«Союз любви с людьми греческими»


Явившись к императорскому двору в Царьград, русские послы заявили: «Великий князь наш Игорь, и бояре его, и люди все русские послали нас к Роману, Константину и Стефану, к великим царям греческим, заключить союз любви с самими царями, со всем боярством и со всеми людьми греческими на все годы, пока сияет солнце и весь мир стоит». Насколько искренними были устремления посланников Киевской Руси заключить перемирие с греками, подтверждают воспроизведенные в летописи слова делегатов-русичей, обращенные к эллинской стороне: «А кто с русской стороны замыслит разрушить эту любовь, то пусть те из них, которые приняли крещение, получат возмездие от Бога вседержителя, осуждение на погибель в загробной жизни, а те из них, которые не крещены, да не имеют помощи ни от Бога, ни от Перуна, да не защитятся они собственными щитами, и да погибнут они от мечей своих, от стрел и от иного своего оружия, и да будут рабами во всю свою загробную жизнь…»

К X веку русские князья и купцы-первопроходцы проложили прочную и важную в торговом отношении дорогу в Константинополь, а количество русичей в византийской столице настолько возросло, что появилась потребность в регулировании взаимных отношений. Некоторые специалисты считают, что инициатива заключения договоров между Русью и Византией исходила все-таки от русских (хотя ряд древних летописей сообщает об обратном), так как торговый люд совсем не устраивало то обстоятельство, что Константинополь предпочитал диктовать чужеземным купцам свои условия и своевольно пользовался торговыми путями через Черное море. Киевская Русь чувствовала свою силу и решила заставить Византию договариваться.

Преуспел в заключении выгодных для Киевской Руси соглашений и князь Игорь. В летописях сохранилась часть текстов древних документов, из которых мы имеем представление о жизни многочисленной русской общины в Константинополе X века.

Русским разрешалось пребывать в Царьграде в течение шести месяцев в году. Останавливались они, как правило, компактно, в предместье Св. Мамы. Во время жизни в Константинополе им предписывалось соблюдать ряд правил и условий. Каждый росс в обязательном порядке должен был иметь при себе грамоту от своего князя, удостоверяющую его личность и подтверждающую право на торговлю. Прибывавшие в Византию новые купцы должны были входить в Город только группами, в количестве не более пятидесяти человек, да еще и в сопровождении императорского чиновника. Ввозить в Царьград оружие запрещалось. Русским разрешалось продавать и покупать товары по утвержденным византийскими чиновниками ценам, ряд товаров запрещалось вывозить за границу. Вводились строгие таможенные правила: на всех вывозимых русскими предметах ставились специальные штемпельные оттиски. Среди русской общины в Св. Маме часто проводились официальные переписи: не имеющие на руках княжеской грамоты россы выдворялись из Города.

Как писал М.В. Левченко, Византия высоко ценила, помимо предпринимательской хватки, боевые способности русских и была заинтересована в их военной помощи. «Если же пожелаем мы, цари, у вас воинов против наших противников, — говорится в летописи об этом условии договора, — да напишем о том великому князю вашему, и вышлет он нам столько их, сколько пожелаем: и отсюда узнают в иных странах, какую любовь имеют между собой греки и русские». Помимо этого, русским предписывалось не пропускать через свои земли врагов, идущих на эллинов войной, и выступать против завоевателей единым фронтом: «… если придут черные болгары и станут воевать в Корсунской стране, то приказываем князю русскому, чтобы не пускал их, иначе причинят ущерб и его стране».

Однако при этом ромеи закономерно опасались набегов руси на подвластные империи Корсунь и Болгарию. В договоре было записано: «Да не имеет права князь русский воевать в тех странах, во всех городах той земли, и та страна да не покоряется вам, но когда попросит у нас воинов князь русский, чтобы воевать, — дам ему, сколько ему будет нужно».

Если русский гость соблюдал все предписанные правила и договорные условия, «не творил пакостей», то на время пребывания в Царьграде получал большие привилегии: бесплатный хлеб, вино, мясо и другие продукты питания и предметы жизнеобеспечения. Ему даже разрешалось бесплатно посещать баню. Торговые сделки русских купцов не облагались пошлинами. Все материальные затраты на возвращение русских из Царьграда домой брали на себя городские власти Константинополя. Неудивительно, что все эти благодатные условия способствовали большому притоку россов в столицу Византийской империи.







Сорвавший «Щит вещего Олега»


Подписанная в Царьграде хартия была доставлена послами Игоревыми в Киев, и вскоре ее содержание стало известно обитателям всей Древней Руси. Если купеческое сословие и великокняжеские придворные радовались всемерно многочисленным благам, которые им сулили торговые предприятия с греками и деловые поездки в богатую ромейскую столицу, то среди остального населения оказалось немало недовольных, большинство из которых были не христианского вероисповедания. В основном упреки сводились к той части соглашения, где запрещалось русским и грекам применять друг против друга оружие. Начались разговоры, что Игорь не имел права подписывать подобные условия от имени приверженцев язычества или иной нехристианской веры.

Особенное возмущение вызывала категоричность слов в подписанном договоре о том, что не только крещеные, но и «некрещеные русские кладут свои щиты и обнаженные мечи, обручи и иное оружие, чтобы поклясться, что все, что написано в хартии этой, будет соблюдаться Игорем, и всеми боярами, и всеми людьми Русской страны во все будущие годы и всегда». Упоминание в соглашении языческого бога Перуна в одном ряду с Богом неверных посчитали дьявольскими происками: «Если же кто-нибудь из князей или из людей русских, христиан или нехристиан, нарушит то, что написано в хартии этой, — да будет достоин умереть от своего оружия и да будет проклят от Бога и от Перуна за то, что нарушил свою клятву».

Больше всего князя Игоря задевали слухи, распускавшиеся его недоброжелателями, о том, что он предал дело и заветы своего наставника — князя Олега, а именно подписал унизительный договор, якобы продемонстрировав тем самым перед греками слабость русского государства: сорвал угрожающий «щит Вещего Олега» со врат Царьграда и добровольно сложил оружие перед неприятелем. Несмотря на несправедливые обвинения, Игорь не поддался ложному раскаянию и здесь повел себя как истинный государственник, пекущийся о будущем своего Отечества.

Верный своему слову и обещаниям, великий князь пригласил к себе во дворец прибывших из Царьграда греческих послов и спросил их: «Скажите, что наказал вам царь?» И сказали послы царя (византийского): «Вот послал нас царь, обрадованный миром, хочет он иметь мир и любовь с князем русским. Твои послы приводили к присяге наших царей, а нас послали привести к присяге тебя и твоих мужей».

Согласно «Повести временных лет»: «На следующий день призвал Игорь послов (византийских) и пришел на холм, где стоял Перун; и сложили оружие свое, и щиты, и золото, и присягали Игорь и люди его — сколько было язычников между русскими. А христиан русских приводили к присяге в церкви святого Ильи, что стоит над Ручьем в конце Пасынчей беседы и Хазар, — это была соборная церковь, так как много было христиан-варягов. Игорь же, утвердив мир с греками, отпустил послов, одарив их мехами, рабами и воском, и отпустил их; послы же пришли к царю (византийскому) и поведали ему все речи Игоря, и о любви его к грекам».

До конца дней своих князь был верен клятве и договору с Константинополем. Даже его сын-преемник, князь Святослав, язычник по вероисповеданию, противник политики Игоря по отношению к эллинам, не посмел нарушить отцовское слово. Правда, он впоследствии, утвердившись в Переяславце, все же обложил византийцев данью, но ни разу его дружинники не выступали на Царь-град. Вполне возможно, что от воинственных походов на греков князя Святослава отвадил здравый смысл. Ведь не зря же напоминал русскому князю византийский император Иоанн Цимисхий о том, что далеко не все сражения с греками выигрывал его доблестный отец: «Полагаю, что ты не забыл о поражении отца твоего Ингоря (Игоря), который, презрев клятвенный договор, приплыл к столице нашей с огромным войском на 10 тысячах судах, а к Киммерийскому Босфору (Керченский пролив) прибыл едва ли с десятком судов, став сам вестником своей беды»?..







«Мудрейшая из людей»


Верным единомышленником славного русского витязя Игоря Рюриковича, беззаветно поддерживающая все его устремления и деяния, была жена князя Ольга. Из текста соглашения Игоря с Византией в перечислении посланников с русской договаривающейся стороны следует, что княгиня Ольга занимала в иерархии Древнерусского государства третье место по значению: после мужа своего великого князя Игоря Рюриковича и сына-наследника Святослава Игоревича.

Согласно преданию, она происходила из простых людей. По другой версии, которой придерживается ряд историков, Ольга принадлежала к легендарному роду Гостомысла. Впрочем, по этому поводу среди ученых нет до настоящего времени единого мнения. Летопись, к примеру, гласит, что Игорь привел себе жену из Плескова (т. е., по трактовке одних, из Пскова, по утверждению других — из болгарского города Плискувота). Некоторые считают ее дочерью Олега Вещего. Однако все сходятся в одном: Ольгу называют «мудрейшей из людей». Одной из первых среди великокняжеского рода принявшая христианство, княгиня Ольга причислена Русской православной церковью к лику святых и названа равноапостольной, т. е. равной апостолам — спутникам Иисуса Христа.

В 945 году князь Игорь был зверски убит возле города Искоростеня во время очередного похода за данью в земли, населенные племенем древлян. Княгиня Ольга жестоко отомстила древлянам за смерть своего мужа: приказала закапывать виновных живыми в землю, жечь их заживо, рубить саблями…

После убийства Игоря великая княгиня Киевская Ольга правила Древнерусским государством при малолетнем наследнике Святославе, а также контролировала государственные дела во время походов своего сына князя Святослава. Не сумев убедить Святослава отказаться от языческой веры, воспитала в христианских традициях своего внука Владимира Святославовича, будущего крестителя Руси. При Владимире русский народ принял православие.

Разделяя взгляды Игоря на взаимоотношения Руси с Византией, Ольга, оплакав мужа и разобравшись с внутригосударственными делами, решилась на поездку в Царьград — не с оружием, но со страстным желанием приобщиться к христианству во священном Городе. Мудрый политик и просвещенный государственный деятель, княгиня осознавала, что разноязыкое, многоплеменное и верящее во множество богов общество нуждается в единой религии, чтобы не только выжить, но и укрепить свои позиции в отношениях с другими странами. Но Ольга также прекрасно понимала, что только личным примером она сумеет убедить соотечественников принять новую веру.







«Отправилась Ольга в Греческую землю»


Согласно «Повести временных лет», великая княгиня Ольга осуществила свои намерения во времена правления византийского императора Константина VII Багрянородного: «В год 6463 (955). Отправилась Ольга в Греческую землю и пришла к Царьграду. И был тогда царь Константин, сын Льва, и пришла к нему Ольга…» По версии летописца, император был настолько очарован красотой и умом гостьи, что предложил ей остаться в эллинской столице и разделить с ним царствование: «Достойна ты царствовать с нами в столице нашей…»

Тогда Ольга поведала владыке об истинной цели посещения ею Царьграда: «Я язычница; если хочешь крестить меня, то крести меня сам — иначе не крещусь». И крестил ее царь с патриархом. Просветившись же, она радовалась душой и телом; и наставил ее патриарх в вере, и сказал ей: «Благословенна ты в женах русских, так как возлюбила свет и оставила тьму. Благословят тебя сыны русские до последних поколений внуков твоих».

Затаив дыхание, слушала Ольга патриарха: о христианских заповедях, о церковном уставе, о молитве, о посте, о милостыне, о соблюдении чистоты телесной и духовной.










Не только слушала, но и, как губка, впитывала новые учения. Нарекли княгиню в крещении именем Елена — как звали царицу-мать первого византийского владыки Константина Великого. Попросила Ольга-Елена у патриарха: «Молитвами твоими, владыка, пусть буду сохранена от сетей дьявольских…» И получила благословение.

Однако император не отказался от своих сластолюбивых замыслов по отношению к знатной красавице. «После крещения призвал ее царь и сказал ей: «Хочу взять тебя в жены», — отмечается в летописи. — Она же ответила: «Как ты хочешь взять меня, когда сам крестил меня и назвал дочерью? А у христиан не разрешается это — ты сам знаешь». И сказал ей царь: «Перехитрила ты меня, Ольга». Однако хитрая уловка княгини не рассердила императора, а лишь прибавила ей уважения и авторитета в глазах императора. Константин Багрянородный осыпал гостью богатыми дарами: золотом, серебром, ювелирными украшениями, инкрустированной драгоценными камнями посудой и другими предметами. В конечном итоге растроганный император назвал Ольгу даже своей дочерью.

Перед отбытием из Царьграда Ольга еще раз посетила греческого патриарха и попросила благословения: она осознавала, как трудно ей будет утверждать новую веру в Киеве. «Люди мои и сын мой язычники, — да сохранит меня Бог от всякого зла», — обратилась она к священному владыке. Патриарх ответил: «Чадо верное! В Христа ты крестилась и в Христа облеклась, и Христос сохранит тебя, как сохранил Еноха во времена праотцев, а затем Ноя в ковчеге, Авраама от Авимелеха, Лота от содомлян, Моисея от фараона, Давида от Саула, трех отроков от печи, Даниила от зверей, — так и тебя избавит он от козней дьявола и от сетей его». Получив патриаршье благословение, княгиня Ольга отправилась домой, в Киевскую Русь.

Не удалось княгине Ольге склонить в свою веру сына Святослава, но зато немало людей, в том числе и из окружения великого князя, крестились благодаря ее просветительству. После возвращения из Константинополя по указанию Ольги в Киевской Руси уничтожались языческие святилища и строились христианские храмы. Сохранились сведения, что ею была сделана попытка даже пригласить на Русь миссионеров из Священной Римской империи для проповеди христианства, однако эти ее усилия были неудачными и вызвали враждебность язычников не только к чужакам проповедникам, но и к ней самой.

Умерла святая равноапостольная Ольга-Елена в 969 году, искренно оплакиваемая не только сыном и внуками, но и многими подданными, так как была она «предвозвестницей христианской земле, как денница перед солнцем, как заря перед рассветом, — отмечал летописец. — Она ведь сияла, как луна в ночи; так и она светилась среди язычников, как жемчуг в грязи; были тогда люди загрязнены грехами, не омыты святым крещением. Эта же омылась в святой купели, и сбросила с себя греховные одежды… Она первая из русских вошла в царство небесное, ее и восхваляют сыны русские — свою начинательницу, ибо и по смерти молится она Богу за Русь. Ведь души праведных не умирают…».







Не бывавший в Царьграде креститель Руси


Князь Владимир, сын великого князя Святослава, никогда не посещал Царьград, но именно ему в истории отводится место крестителя Киевской Руси. Ставший на княжение во второй половине IX века, Владимир, судя по летописи, был довольно энергичным и жизнелюбивым правителем, а еще соблюдал до поры до времени условия мирных договоренностей между Киевом и Константинополем. В «Повести временных лет» встречаются и не совсем лестные описания образа жизни Владимира: «Был же Владимир побежден похотью, и были у него жены: Рогнеда, которую поселил на Аыбеди, где ныне находится сельцо Предславино, от нее имел он четырех сыновей: Изяслава, Мстислава, Ярослава, Всеволода, и двух дочерей; от гречанки имел он Святополка, от чехини — Вышеслава, а еще от одной жены — Святослава и Мстислава, а от болгарыни — Бориса и Глеба, а наложниц было у него 300 в Вышгороде, 300 в Белгороде и 200 на Берестове, в сельце, которое называют сейчас Берестовое. И был он ненасытен в блуде, приводя к себе замужних женщин и растляя девиц…» Очевидно, чтобы смягчить впечатление, летописец сравнивает Владимира с мудрейшим иудейским царем Соломоном: «Был он такой же женолюбец, как и Соломон, ибо говорят, что у Соломона было 700 жен и 300 наложниц…»










Однако при всех своих слабостях киевский князь не забывал и о государстве. Византинист М.В. Левченко считал, что вопрос о Крещении Руси Владимиром еще далеко не изучен, «запутан» и требует дальнейшего исследования. Ученый, в своей обычной лаконичной академической манере, связывал знаменательное событие для Руси с неравнодушным отношением князя Владимира к женщинам. Дело в том, что в 987 году в Византии началось восстание Варды Фоки, под угрозой оказалась власть императора Василия II. Византийский правитель не смог собственными силами справиться с беспорядками и попросил помощи у князя Владимира. Великий князь, следуя договору, направил в Царьград на помощь императору дружину, состоящую из более шести тысяч варяго-русских воинов. В ответ за услугу Василий II пообещал дать Владимиру в жены свою сестру — византийскую царевну Анну при условии принятия русским князем христианства.

Но потом что-то не заладилось, византийцы затягивали с выполнением своих обязательств. Возник конфликт, результатом которого было взятие Владимиром подвластного империи Корсуня. Об этом событии говорится в летописи: «И когда прошел год, в 6496 (988) году пошел Владимир с войском на Корсунь, город греческий, и затворились корсуняне в городе. И стал Владимир на той стороне города у пристани, в расстоянии полета стрелы от города, и сражались крепко из города. Владимир же осадил город. Люди в городе стали изнемогать, и сказал Владимир горожанам: «Если не сдадитесь, то простою и три года». Не сумев выдержать осаду, Корсунь сдался, и Владимир со своею дружиною вошел в город. Вскоре князь направил своих послов в Царьград к императору и потребовал от византийцев выполнения обязательств, в противном случае пригрозил, что не только не уйдет из Корсуня, но продолжит войну и пойдет прямиком на Царьград.

Византия выполнила все, чего требовал Владимир. Он также получил в жены царевну Анну, крестился сам и обратил в православие свое государство.







Иные версии и предположения


В некоторых летописных источниках отмечается, что инициатива о принятии христианства не была навязана русскому народу извне, а исходила от самого великого князя Владимира. Не последнюю роль в этом решении сыграло якобы то обстоятельство, что воспитан он был своей бабкой-христианкой — великой княгиней Ольгой. Прошли годы, но повзрослевший внук помнил их беседы о едином всемогущем Боге и о том, что страна не может стать сильной, если ее граждане почитают разных богов. Ольга наставляла внука: вера в одного Бога способна объединить умы разных людей, помогает государству не только выжить, но и способствует его процветанию.

К концу X века о Киевской Руси и ее мудром правителе знали уже во многих странах, которые были заинтересованы получить в лице князя Владимира благосклонность. Согласно легенде, представители духовенства из многих стран приходили к нему с целью склонить россов-язычников к принятию той или иной веры. Осведомленные, вероятно, о сластолюбии русского князя, пришли к Владимиру посланцы магометанской веры. «В год 6494 (986). Пришли болгары магометанской веры, говоря: «Ты, князь, мудр и смыслен, а закона не знаешь, уверуй в закон наш и поклонись Магомету», — отмечается в летописи. — И спросил Владимир: «Какова же вера ваша?» Они же ответили: «Веруем Богу, и учит нас Магомет так: совершать обрезание, не есть свинины, не пить вина, зато по смерти, говорит, можно творить блуд с женами. Даст Магомет каждому по семидесяти красивых жен, и изберет одну из них красивейшую, и возложит на нее красоту всех; та и будет ему женой. Здесь же, говорит, следует предаваться всякому блуду. Если кто беден на этом свете, то и на том», — и другую всякую ложь говорили, о которой и писать стыдно. Владимир же слушал их, так как и сам любил жен и всякий блуд; потому и слушал их всласть. Но вот что было ему нелюбо: обрезание и воздержание от свиного мяса, а о питье, напротив, сказал он: «Руси есть веселие пить: не можем без того быть».

Затем пришли к Владимиру посланцы от папы римского и начали хвалить свою веру. Но, услышав, что заповедью латинян является «пост по силе», что означает «если кто пьет и ест, то все это во славу Божию», отослал их князь, сославшись на незыблемость традиций своих предков, отличающихся от предлагаемых римлянами. Не убедили Владимира принять их веру и иудеи: «И спросил Владимир: «Что у вас за закон?» Они же ответили: «Обрезаться, не есть свинины и заячины, соблюдать субботу». Он же спросил: «А где земля ваша?» Они же сказали: «В Иерусалиме». А он спросил: «Точно ли она там?» И ответили: «Разгневался Бог на отцов наших и рассеял нас по различным странам за грехи наши, а землю нашу отдал христианам». Сказал на это Владимир: «Как же вы иных учите, а сами отвергнуты Богом и рассеяны? Если бы Бог любил вас и закон ваш, то не были бы вы рассеяны по чужим землям. Или и нам того же хотите?..»

Не осталась в стороне и христианская Византия. В Константинополе понимали, что принятие русскими единой с их государством православной веры может оградить эллинов от многих проблем, в первую очередь — уменьшит угрозу воинственных набегов варяго-россов на их границы. Император и его окружение знали, что для крещения на Руси уже создана благодатная почва: среди росского населения находится много людей христианского вероисповедания. Еще византийский патриарх Фотий в своем окружном послании говорил о принятии русскими христианства уже в начале 60-х годов IX века.

Как свидетельствует летопись, прислали греки к Владимиру своего философа из Царьграда. Русский князь долго беседовал с гостем. Правда, больше говорил эллин, так как пересказал Владимиру всю историю христианства и попытался объяснить ему различия не только между римскими и греческими христианами, но и преимущества православия перед другими религиями. Внимательно слушал гостя Владимир, и захотелось ему быть с праведниками в раю. Несмотря на то что услышанное от греческого философа понравилось князю, он все же не дал окончательного ответа сразу, поблагодарил, одарил и отослал гостя, взяв время для размышлений.







Княжеские гонцы к Византийскому Патриарху


Очевидно, мудрый князь помнил русскую пословицу: «Доверяй, но проверяй». Вначале он созвал старейшин из боярских людей и приближенных, которые подтвердили его сомнения и посоветовали, прежде чем принимать высочайшее решение, направить в те земли, откуда приходили духовные миссионеры, своих проверенных княжеских гонцов, чтобы воочию убедиться в достоверности их хвалебных рассказов. Владимир так и поступил.

Были отобраны десять «славных и умных мужей». История не сохранила их имен. Однако можно предположить, что это были образованные, надежные и доверенные лица князя Владимира, чье мнение он ценил и уважал. Если даже предположить, что среди них уже были люди христианского вероисповедания, то объективность их докладов об увиденном вряд ли стоит подвергать сомнению, так как ездили они в чужеземные страны не поодиночке, а все вместе. В таком составе княжеские гонцы «испытали веру» у болгар и, как сказано в летописи, у «немцев» (очевидно, имеется в виду Рим).

Наконец гонцы княжеские «пришли в Царьград и явились к царю. Царь же спросил их: «Зачем пришли?» Они же рассказали ему все. Услышав это, царь обрадовался и в тот же день сотворил им почести великие. На следующий же день послал к патриарху, так говоря ему: «Пришли русские разузнать о вере нашей, приготовь церковь и клир и сам оденься в святительские ризы, чтобы видели они славу Бога нашего».

Русским посланцам Владимира в византийской столице были оказаны высокие почести и со стороны императора, и со стороны византийского патриарха. Летопись донесла до нас подробности этого приема: «…патриарх повелел созвать клир, сотворил по обычаю праздничную службу, и кадила взожгли, и устроили пение и хоры. И пошел с русскими в церковь, и поставили их на лучшем месте, показав им церковную красоту, пение и службу архиерейскую, предстояние дьяконов и рассказав им о служении Богу своему».

Княжеские гонцы восхитились увиденным. Их принял император, щедро одарил и отпустил домой с почестями и с надеждой на скорейшее крещение Руси.

После возвращения послов в Киев князь Владимир опять созвал старейшин и приказал прибывшим рассказать об увиденном. Их речь, сохраненная в летописных источниках, заслуживает внимания современников: «Ходили в Болгарию, смотрели, как они молятся в храме, то есть в мечети, стоят там без пояса; сделав поклон, сядет и глядит туда и сюда, как безумный, и нет в них веселья, только печаль и смрад великий. Не добр закон их. И пришли мы к немцам, и видели в храмах их различную службу, но красоты не видели никакой. И пришли мы в Греческую землю, и ввели нас туда, где служат они Богу своему, и не знали — на небе или на земле мы: ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не знаем, как и рассказать об этом, — знаем мы только, что пребывает там Бог с людьми, и служба их лучше, чем во всех других странах. Не можем мы забыть красоты той, ибо каждый человек, если вкусит сладкого, не возьмет потом горького; так и мы не можем уже здесь пребывать».

Выслушав «княжеских мужей», старейшины без лишних комментариев вынесли свой утвердительный вердикт: «Если бы плох был закон греческий, то не приняла бы его бабка твоя Ольга, а была она мудрейшей из всех людей…» Наверное, княжеских гонцов, принесших вести, повлиявшие на решение о Крещении Руси, можно поставить в один ряд с главными действующими лицами важнейшего события: варяжскими витязями Аскольдом и Диром, великой княгиней Ольгой, великим князем Владимиром.







«Люба мне вера ваша…»


Существует несколько версий о том, где крестился сам Владимир. В «Повести временных лет» говорится о Корсуни, захваченной русским князем. Из покоренного города князь отправил своих людей (вполне возможно, из числа тех самых гонцов, которые еще недавно «проверяли веру» христианскую) в Царьград и велел передать императору: «Вот взял уже ваш город славный; слышал же, что имеете сестру девицу; если не отдадите ее за меня, то сделаю столице вашей то же, что и этому городу». Василий II воспротивился и поставил свои условия. «Не пристало христианам выдавать жен за язычников, — передал он с княжескими послами. — Если крестишься, то и ее получишь, и царство небесное восприимешь, и с нами единоверен будешь. Если же не сделаешь этого, то не сможем выдать сестру за тебя». Авторитет Владимира в глазах византийцев значительно укрепился, когда они узнали об ответе русского князя на императорский ультиматум по поводу его женитьбы на царевне Анне. Русский правитель проявил себя как истинный дипломат: не вспылил, чего многие ожидали в императорском окружении, но вежливо и сдержанно объяснил, что он готов креститься в любом случае, даже если и византийская царевна не будет ему отдана. «… я крещусь, — приводит слова Владимира летописец, — ибо еще прежде испытал закон ваш и люба мне вера ваша и богослужение, о котором рассказали мне посланные нами мужи».













Желая закрепить достигнутый успех, византийский император все же отправил свою сестру Анну в Корсунь. Летопись свидетельствует, что не хотела она идти в жены к варяго-россу, считала такое замужество «полоном», однако, будучи не простою, а императорского роду, согласилась, чтобы избавить греческую землю «от ужасной войны» с непредсказуемыми воинственными варяго-россами. Вместе с Анной в Корсунь отправилось множество византийских сановников и пресвитеров, которые должны были крестить самого Владимира и помочь в совершении обряда всему русскому народу.

Легенда гласит, что накануне крещения Владимир внезапно ослеп. Он даже не смог разглядеть красоту новой византийской жены. Анна же сказала мужу, что тот избавится от болезни после крещения. Так оно и случилось: как только совершился священный обряд, князь прозрел и воскликнул: «Теперь узнал я истинного Бога!..» Увидев такое чудодейство, крестились тогда и многие из княжеской дружины.

После возвращения в Киев князь Владимир при помощи византийских священников совершил обряды крещения всего русского народа (988-й или 989 годы). Несомненно, принятие христианства было для Руси важным событием: постепенно отмирали языческие традиции и обряды, на смену им вместе с христианской верой внедрялись новая культура, научные знания, искусство, литература, политика, хозяйственные отношения.

С именем великого князя Владимира многие исследователи связывают появление русских наемных дружинников.







Русские на службе Константинополя


По мнению специалистов, после отправки князем Владимиром шеститысячного войска дружинников в Царь-град на помощь императору Василию II для подавления восстания внутри империи ряды византийских отрядов не только в Константинополе, но и в Малой Азии, Италии, Сицилии стали укрепляться русскими воинами — наемниками. Их нередко называли варягами. Многие историки подразумевали под «варягами» не только скандинавских дружинников.

Ф.И. Успенский отмечал, что в течение XI века русские принимали «некоторое участие в судьбах империи (Византийской) в качестве постоянного военного корпуса, жившего в империи и состоявшего на службе царя. Существование этого корпуса, постоянно обновляемого притоком новых дружинников из Киева, свидетельствует о прочной связи, установившейся между Русью и Византией после просвещения Владимира христианством». Со ссылкой на исследования В.Г. Васильевского Успенский высказал предположение, что варяго-росские дружинники, присланные в Царьград Владимиром, первоначально были разбиты на небольшие отряды и присоединены к разным византийским гарнизонам в тех местностях, где происходили военные действия.










Очевидно, византийский император Василий II высоко ценил военное искусство русских наемников. Документы свидетельствуют, что в 1016 году он в благодарность за помощь передал союзной Руси треть пленных болгар. Правда, при этом Византия осталась далеко не в накладе. Так, после ликвидации государства хазар значительно расширились ее территории на Крымском полуострове.

В сражении при Каннах против норманн в 1019 году греки одержали победу отчасти благодаря мужеству росских воинов. Об этом византийские военачальники сообщали императору.

Согласно документам, в 1023–1024 годах в Константинополь прибыл отряд родственника Владимира Хрисохир (Хрисокир), насчитывающий более 800 варяго-россов. Они предприняли внезапный набег на Дарданеллы, не подчинились требованию разоружиться, ушли в Мраморное море, затем прорвались к Лемносу и погибли в бою с Кивирреотским флотом. Описания подобные единичных набегов русских встречаются в более поздних византийских летописях. Так, зафиксировано появление «летучего» отряда русских под предводительством Владимира Всеволодовича Мономаха в 1114 году в придунайской области, подвластной Византии.

Летописи в разные времена сообщали то о дружественных, то о враждебных отношениях между Древней Русью и Византией. Причины этой вражды были не совсем понятны грекам, и они порой называли походы «восстаниями» взбунтовавшихся россов против законной власти императора. К подобного рода выступлениям русских воинов на Константинополь относили поход сына Ярослава Мудрого, князя Владимира Ярославича, в 1043 году (по другой версии — в 1047 году). А может, и в данном случае походов, снаряженных великим князем Ярославом Мудрым и отправленных в Царьград, было несколько?.. Слово — за учеными.







Правда — у каждого своя


Константинопольские официальные лица часто лукавили в своем недоумении по поводу проявления русскими якобы необоснованной ярости и агрессии по отношению к Византии. Сближение двух стран нередко нарушалось из-за небывалых амбиций ромеев. Вскоре после крещения Руси и водворения в Киеве митрополита-грека, имперского ставленника, Византия зачастую относилась к русскому государству как к вассалу империи. Русских князей в Константинополе называли «стольниками» императорского двора. Обострились торговые связи, так как Византия в нарушение условий договоров стала диктовать свои требования. Естественно, такое положение совсем не устраивало свободолюбивый русский народ. Великая княжеская династия не желала превращать Русское государство в колонию Ромейской державы.

В летописи сказано: «В год 6551 (1043). Послал Ярослав сына своего Владимира на греков и дал ему много воинов… И отправился Владимир в ладьях, и приплыл к Дунаю, и направился к Царьграду. И была буря велика, и разбила корабли русских, и княжеский корабль разбил ветер». Из древних документальных свидетельств современникам становятся известны некоторые имена сподвижников русского князя. С тонущего княжеского корабля Владимира Ярославина спас некий Иван Творимирич, воевода Ярослава. «Прочих же воинов Владимировых, числом до 6000, выбросило на берег, и, когда они захотели было пойти на Русь, никто не пошел с ними из дружины княжеской».

Княжеский воевода Вышата совершил подвиг в этом походе. Оставшиеся немногочисленные ладьи русских, возвращавшихся на Русь после неудачной морской битвы, возглавил князь Владимир Ярославин. Выброшенная на берег часть отряда вынуждена была добираться домой по суше. Нельзя было допустить, чтобы сломленные поражением воины остались без предводителя: это могло окончательно их погубить. Вышата вызвался стать их командиром: «И сказал Вышата: «Я пойду с ними». И высадился к ним с корабля, и сказал: «Если буду жив, то с ними, если погибну, то с дружиной». И пошли, намереваясь дойти до Руси. И сообщили грекам, что море разбило ладьи руси, и послал царь, именем Мономах, за русью 14 ладей».

После яростной схватки ладьи русских под предводительством Владимира Ярославина успешно разгромили византийские корабли, посланные императором, чтобы добить варяго-русскую флотилию окончательно. С победой остатки русских ладей вместе с Владимиром Ярославичем вернулись в Киев. А вот воеводе Вышате и его спутникам повезло меньше: их схватили византийские воины, доставили в Царьград и там многих из русских ослепили. Только спустя три года Вышате и некоторым оставшимся в живых русским дружинникам удалось выбраться из византийского плена и вернуться в Киев.

И если на Руси участников похода князя Владимира Ярославина встречали как героев, не покорившихся врагу, то в Константинополе их называли «бешеными завоевателями», «кровожадными дикарями»…







Из византийской летописи Пселла: другой взгляд


Приближенный византийского императора Михаил Пселл писал о походе Владимира Ярославина: «Это варварское племя (русские варяги) всегда питало яростную и бешеную ненависть к ромэйской власти, при каждом удобном случае изобретало то или другое обвинение и создавало из него предлог для войны с нами… Хотя варвары и не имели против Константина Мономаха никаких обвинений, но чтобы их приготовления не оказались бесполезными, они подняли против него войну беспричинную.

Когда же они тайно ступили в Пропонтиду, то сначала потребовали от нас заключения мирного договора под условием выплаты им большой суммы, именно определяли на каждое судно по тысяче статиров. Они предъявляли такие желания или потому, что предполагали у нас золотоносные россыпи, или во всяком случае решившись сражаться…

А у нас в то время морские военные средства были весьма недостаточны. Огненосные корабли были разбросаны по разным приморским местам для охраны той или иной нашей области. Посему император, собрав остатки старого флота и снарядив их, воспользовался перевозными царскими судами, а равно несколькими триэрами, снабдив их военными людьми и большим запасом греческого «влажного» огня, выставил этот флот против неприятельских лодок.

Сам же царь, сопутствуемый избранной частью сената, ночью стал якорем в той же самой гавани (где стояли русские суда) и таким образом открыто объявил варварам морское сражение. Не было человека, который бы, смотря на это, не испытывал сильного смущения. Я сам стоял тогда подле императора, который сидел на холме, слегка возвышающемся над морем, и смотрел на происходившее…»

Победу одержали императорские защитники Царь-града, свидетельствует византийская летопись, так как в который раз сама природа была на стороне оборонявшихся. Поднявшийся ветер разметал корабли русских, разбросал их далеко друг от друга. Одни из них погибли в открытом море, другие — на прибрежных скалах, третьи были разбиты византийскими триэрами, а остальные разрушил легендарный «греческий огонь».

Однако великий князь Ярослав не отступился в своем стремлении к независимости от византийской власти. Недаром, наверное, его нарекли Мудрым. Несмотря на охлаждение отношений, не прошло и четырех лет, как Ромейская империя сама стала искать мира и поддержки у Руси в борьбе с печенегами. По утверждению византиниста М.В. Левченко, Ярослав окончательно порвал церковную зависимость Руси от Византии, когда в 1051 году без ведома константинопольского патриарха назначил киевским митрополитом русского священника Иллариона. Великий князь был настолько тверд в своих намерениях и решениях, что только через два года Царьграду удалось уговорить Ярослава Мудрого принять на Руси митрополита-грека. Ярослав пошел на уступки, но это было соглашение победителя, наказавшего зарвавшегося союзника. Это была демонстрация силы, с которой Византии приходилось считаться. Очевидно, и брак сына Ярослава Мудрого Всеволода с дочерью византийского императора Мономаха можно отнести к миролюбивым намерениям великого русского князя заставить Константинополь считаться с сильным Русским государством.







Выгода — не только торговая


В годы правления Всеволода, сына Ярослава Мудрого, усилилось духовное влияние Византии на Русь. Началось восстановление мира между странами, установление прочных церковных связей.

Как считают специалисты, Византия, безусловно, умела извлекать из отношений с Русью немалые выгоды. Но культура древней ромейской страны способствовала развитию строительства, техники, науки, художественных ремесел молодого Русского государства.

«На Русь в XI веке в большом количестве являлись не только императорские послы и церковники, но и византийские зодчие, художники, ремесленники, певцы, музыканты и особенно торговцы, привозившие с собой ценные ткани, металлическую утварь, костюмы, вино, лекарственные травы, мрамор и т. д., — отмечал византинист М.В. Левченко. — В целях предосторожности греки приезжали на Русь целыми флотилиями». Оказывается, русские князья так ценили отношения с греческими торговцами, что зачастую сами выходили навстречу «гречникам» (древнерусское название византийцев) и охраняли их караваны до прибытия в Древний Киев. Так продолжалось вплоть до XII века.

Византийские посольства и церковные сановники проявляли большую заинтересованность в сношениях с древнерусской державой. Наряду с ними русский народ знакомился с представителями византийской культуры и ремесленниками. В то время наши предки впервые увидели диковинные восточные товары: расписанные золотом и украшениями ткани, обувь, предметы быта, лечебные травы из разнообразных смесей с оздоровительным, поражающим воображение обывателя эффектом, всевозможные сорта вина, мрамор и другие отделочные материалы для обустройства жилищ и многое другое, поражающее воображение неискушенных русских обывателей своей ослепительной яркостью, пестротой и необычностью.

Как утверждал М.В. Левченко, «влияние византийской более высокой культуры сказалось в Киевской Руси не только в прекрасном церковном зодчестве, изящных мозаиках, прекрасных эмалевых и филигранных изделиях Киевских и Рязанских кладов, но и распространении письменности на славянском языке. Русь не только приняла христианство от самой культурной страны того времени, но, что весьма важно, приняла его на родном языке». Православная церковь, вводя богослужение, проповедь и церковную литературу на славянском языке, стимулировала развитие национальной культуры.







Инок Ослябя: воин, дипломат, подвижник веры


Утверждение христианства на Руси способствовало установлению более прочных отношений с Западной Европой. Неудивительно, что с течением времени, по мере усиления русской державы, Константинополь все чаще обращался за помощью к могущественному северному соседу. Великая Русь, как правило, не отказывала византийским императорам. В состав официальных делегаций наряду с дипломатами, военными, государственными чиновниками стали входить и представители русской православной церкви.

Так, в 1398 году московским великим князем Василием было направлено в Царьград посольство для оказания помощи Византии, переживавшей не лучшие времена после опустошительных набегов турков. В посольстве принимал участие инок Троице-Сергиевой лавры Роман (Родион) Ослябя (в монашестве Андрей), причисленный впоследствии Русской православной церковью к лику святых.[1 - «АЛЕКСАНДР ПЕРЕСВЕТ И АНДРЕЙ (ОСЛЯБЯ) РАДОНЕЖСКИЕ В ПРАВОСЛАВНОЙ ЭНЦИКЛОПЕДИИ», (http:// www.pravenc.ru/text/64384.html.)Выдержка из статьи игумена Андроника (Трубачева). В документах, относящихся к 1390–1393 гг., встречаются упоминания «чернеца Андрея Ослябя» в числе бояр митр. Всея Руси Киприана, «чернец Родион Ослябя» назван в числе послов от вел. Князя в Царьград в 1398 г., а его сын Акинф — в числе бояр у свт. Фотия, митр. Киевского, в 1425 г. (Арсений, иером. Описание славянских рукописей библиотеки Свято-Троицкой Сергиевой Лавры. М., 1878. Ч. 2. С. 30). Кроме того, в летописных списках убиенных на Куликовом поле и в синодиках обыкновенно приводится имя лишь одного Ал. Но все это лишь косвенно может свидетельствовать о том, что Ан. Остался жив после Куликовской битвы и служил у Московскх митрополитов. Др. объяснение упоминаний Осляби в документах после 1380 г. может заключаться в том, что его род, вероятно, традиционно нес службу у Московских митрополитов и потому имена представителей рода — Андрей (Андриан?), Родион, Иакинф (Иаков?) — встречаются на протяжении неск. десятилетий.] По свидетельству историков, во время своего непродолжительного пребывания в Константинополе инок внес достойный вклад не только в дело раздачи «милостыни на вспоможение» пострадавшему населению. Посетив византийские христианские святыни и встречаясь там со своими братьями по вере, Ослябя личным примером своего героического прошлого вдохновлял их на беззаветное служение долгу воина — защитника Отечества.










Роман Ослябя к тому времени уже прославился удивительным мужеством и подвигами во время Куликовской битвы с татарами в 1380 году под началом Дмитрия Донского. Туда он направился вместе с иноком Троице-Сергиевой лавры Александром Пересветом по повелению святого Сергия. Как утверждают некоторые исследователи, до пострижения в монахи Роман Ослябя был боярином и профессиональным военным.

Храбрость и мужество инока Андрея по достоинству оценены на родине. Его именем был назван один из кораблей Русского флота, впоследствии погибший в Цусимском сражении. Кстати, и в настоящее время можно встретить корабли, на борту которых красуется гордое название «Ослябя».
















Их называли по-разному


В XI–XV веках, помимо государственных мужей и служителей церкви, из Руси в Царьград отправлялись и обычные люди. Как правило, они шли по местам христианских святынь и достопримечательностей. Их называли «путниками», «странниками», «паломниками». Некоторые из них оставили письменные свидетельства своих странствий.

Странники удивлялись увиденному, зачастую с восторгом рассказывали о неведомой дотоле культуре, быте других народов, о диковинных явлениях окружающей природы, пытались сопоставить вновь увиденное с русской действительностью, решали, какие новинки можно применить в родной земле. Практически для всех паломников, путешествующих в Святую землю, в страны Ближнего Востока, Константинополь стал своеобразным перевалочным пунктом: здесь путники отдыхали, намечали дальнейший маршрут передвижения.

В названиях и текстах сказаний о путешествиях апостола Андрея и игумена Русской земли Даниила нет прямых указаний и описаний христианских святынь Царьграда, однако это совсем не подтверждает, что эти славные паломники не побывали в Константинополе. В «Летописном сказании о легендарном путешествии апостола Андрея в Киев и Новгород» говорится: «И пошел в Варяги, и пришел в Рим… Андрей же, побыв в Риме, пришел в Синоп». Уж никак нельзя было в те времена человеку, оказавшемуся на пути «из варяг в греки», соединяющем Русь с Византией, пройти мимо Царьграда. Не миновать было в XII веке пути через Константинополь и «недостойному игумену Даниилу, худшему из всех монахов, смиренного, одержимого многими грехами», как он сам называет себя в известном «Хожении Даниила, игумена Русской земли», возжелавшему «видеть святой град Иерусалим и землю обетованную».

До нашего времени дошли немногие имена древних паломников. Известно, что будущий основатель и игумен Киево-Печерского монастыря Антоний в середине XI века дважды посетил Царьград и Афон. Варлаам, сын боярина Яна Вышаты, также в 1062 году совершил паломничество на Ближний Восток, посетив при этом христианские святыни византийского Константинополя. Учитель и врач князя Владимира I во время путешествий изучал религии, нравы и обычаи разных народов.

Как следует из документальных источников, люди Древней Руси проторили пути-дороги в Царьград, на Ближний и Средний Восток, в страны Европы. Некоторые из них, даже отразив воспоминания о своих хожениях в письменном виде, не донесли до потомков свои имена, оставшись авторами-анонимами. Из письменных источников известны имена русских паломников, посещавших Царьград в древние времена: монах, дьякон Сергиева монастыря Зосима, Варсофоний, «гость Василий» и многие другие, не оставившие своих рукописных воспоминаний и впечатлений.

По утверждению исследователей, начиная с XII века был период, когда официальной церковью не приветствовалось стихийное паломничество русских людей из низших слоев общества. Надо полагать, такие бродячие группы необремененных путников, свободно передвигающихся между городами и странами, представляли для власти определенную опасность распространения вольнодумства и непокорности. В основном же паломниками в Древней Руси XI–XV веков были представители духовенства, купеческого сословия, путешествовали также и «служивые люди».







Раб Божий путник-аноним


Примерно в конце XIII — начале XIV века отправился в Царьград безымянный паломник, происходивший предположительно из Новгорода. И написал он восторженные воспоминания о своем путешествии, названные впоследствии «Анонимным хожением в Царьград». О том, что более всего поразило путника, говорится в самом начале: «Пришлось мне быть, грешному и недостойному рабу Божию, в Константинополе, называемом Царьград, и видеть престранные чудеса, какое чудо творит икона Богородицы, подает исцеление болящим. Также и другие святые, лежащие в теле, чудеса творят, больных исцеляют, от бед избавляют, от грехов очищают. И это видел я, грешный раб Божий, и написал правоверным христианам на послушание».

«Анонимное хожение», как, впрочем, и большинство подобных сочинений, можно назвать своеобразным путеводителем по святым местам Константинополя. Автор не только подробно описывал увиденные им христианские святыни, но и нередко указывал путь, по которому можно было добраться до искомого места. Он писал: «Если кто пойдет в Константинополь, называемый Царьградом, на поклонение святым страстям господним и святой Софии, то, войдя в город, надо пойти к Церкви Святой Софии. Подойдя к ней, войти в притвор южными дверями. Здесь, в притворе есть придел, церковь святого Михаила… Оттуда немного пройти будут входы направо в палату патриарха и к притвору святой Софии. А из притвора выход в святую Софию направо средними дверями западными…» — и так далее. В аналогичной манере анонимный паломник рассказал о других святынях: чудотворной иконе Спаса, Животворящем Кресте, иконе Святой Троицы, одрах железных, мощах патриарха Арсения, мощах Григория Богослова, иконе Святой Богородицы, доске Ноева ковчега, гробе святого Иоанна Златоуста, святой чаше потир, монастыре Дигитрия, мощах святого Симеона, дворце Константина и других предметах и местах.

Судя по всему, во время своего посещения Царьграда анонимный паломник не только сумел обойти многочисленные достопримечательности, но и изучить историю их создания или появления. В его повествование вплетены интереснейшие легенды и предания, связанные с христианскими святынями. Отдавая должное подвижникам-хранителям и преумножителям бесценных реликвий, в заключение автор сделал замечание: «Но если бы был (я) в Царьграде при Великом Константине и при матери его Елене, то не столько бы увидел чудес и узорочья…».







Служивши человек Стефан Новгородец


Очевидно, этот паломник был из служивых людей. Во время своего путешествия в Константинополь он интересовался не только соборами, церквями, мощами в монастырях. Судя по тому, что Стефан Новгородец обращал внимание на то, как относятся в Царьграде к России, его занимала политика. Очевидно, он увлекался вопросами архитектуры, так как в своих путевых заметках он подробно останавливался на стилях и дизайне построек. Одним словом, выражаясь современным языком, в Царь-град он ездил, чтобы поучиться, расширить свой кругозор, перенять зарубежный опыт и мастерство.

Не о совершенствовании ли благоустройства и обороноспособности своего родного города думал Стефан Новгородец, когда писал: «Если от Ипподрома пойти мимо Кандоскамии, то есть ворота городские железные, решетчатые, очень большие. Этими воротами море введено внутрь города. Когда бывает нападение войск с моря, то тут держат парусных кораблей и гребных катарг до трехсот. На катарге имеется двести весел, а на иных и триста, на этих судах рать всегда по морю ходит. Какой бы ни был ветер, они на веслах идут. А корабли, парусные суда, стоят, погоды ждут…»

Похоже, Новгородец был сострадательным к чужому горю человеком. Описывая свое посещение женского монастыря Святой Феодосии, он много внимания уделил милосердию: «Здесь большое чудо творится: во всякую среду и пятницу, как в праздник, многие мужчины и женщины подают свечи, и масло, и милостыню. Тут же множество людей лежит больных на постелях, различными недугами одержимы; выздоравливают и приходят в церковь, а иных вносят и кладут перед Феодосией по одному человеку, а она прикасается к больным местам и вылечивает. А певцы поют с утра до девятого часа, так и литургию поют поздно».

Как государственный человек, Стефан Новгородец не мог не отметить, что при всем богатстве и роскоши христианской столицы в целом в городе существует социальное неравенство. «А по Царьграду, — писал он, — как по лесу великому, без доброго проводника невозможно ходить, скупому и бедному человеку нельзя ни увидеть, ни поклониться ни одному святому, только разве в праздник этого святого, тогда можно и увидеть и приложиться».

Сумел ли в будущем бывший паломник применить цареградский опыт в своем родном городе? История об этом умалчивает.







Светское хожение Игнатия Смольнянина


Игнатий Смольнянин (из Смоленска) сопровождал в путешествии в Константинополь митрополита Пимена, епископа Михаила Смоленского и архимандрита Сергия. В «Хожении Игнатия Смольнянина» писалось: «В лето 6897 (1389) Пимен митрополит пошел в третий раз в Царьград, а с ним Михаил епископ Смоленский да архимандрит Спасского монастыря в Москве Сергий». Началось их путешествие из Москвы 13 апреля.

Совершенно справедливо утверждение специалистов, что описанные Смольняниным впечатления от поездки в византийскую столицу положили начало так называемым «светским» путевым заметкам. Дело в том, что наряду с христианскими святынями Смольнянин большое внимание уделил светской столичной жизни.

По пути следования в Царьград путешественникам пришлось стать участниками настоящих приключений: с вооруженными стычками, взятием и выкупом заложников, нападениями на их корабль разбойников. «В неделю святых отцов погрузились в корабль на устье Дона под Азовом, — вспоминал Смольнянин. — Отошли в море и в полночь встали на якорь. Некоторые люди оклеветали нас в городе. Догнали нас фряги на лодках, вскочили на корабль. И был топот большой на палубе корабля. Я… видел большой мятеж… фряги митрополита схватили и связали, также Германа и его дьякона… Вскоре фряги были удовлетворены митрополитом, получили довольную мзду и всех нас отпустили».

После освобождения из плена паломники прибыли «с радостью неизреченною» в Царьград. Среди встречающих находилась делегация русских, проживающих в Константинополе: «В понедельник, накануне Петрова дня, во время вечерни, пришли к нам русские люди, живущие здесь. И была радость обоим великая. В ту ночь пробыли на корабле».

С благословения находящегося в Царьграде патриарха Антония русские паломники начали посещать христианские святыни. Они стали свидетелями и участниками печального события, связанного со смертью митрополита Пимена, тело которого привезли из Халкидона и «схоронили вне Царьграда, на берегу моря, против Галаты, в церкви Предтечи». Похоже, напасти преследовали путешественников. Не успели похоронить одного товарища, как пришла горькая весть, что пропал без вести епископ Михаил Смоленский с товарищами. Их корабль попал в страшный шторм, однако впоследствии выяснилось, что обошлось без жертв.

Незабываемо было для русских зрелище царского венчания в Царьграде: «В лето 6900 (1392) И февраля, в неделю Блудного сына, венчался Мануил на царство с царицею патриархом Антонием. Венчание его было чудным зрелищем… пришли люди, и я там был. И так искусно устроено… Певцы стояли в чудном одеянии… Старейший певцов красив, бел, как снег. Были тут и фряги из Галаты и Царьграда, генуэзцы, венецианцы… Стояли в два ряда, одеты один в багряный бархат, другие в вишневый бархат, один ряд имел на груди жемчуг, другие иное украшение… Император же, войдя в чертог, облачился в багряницу и диадему, и венец царский около головы на столпниках… Начали литургию… Совершает выход и патриарх, он входи в амвон, и император с ним… Патриарх возлагает венец на императора… Кто сможет передать эту красоту!..»

Читая эти строки и представляя всю эту роскошь, богатство, вековую традиционность византийских императоров, трудно поверить, что до падения империи и захвата турками Константинополя оставалось чуть более шестидесяти лет…







Паломник-мученик Нестор Искандер


Очевидно, ни с чем не сравнимые муки испытал Нестор Искандер, совершивший паломничество в Константинополь в качестве захватчика и оставивший после себя «Повесть о взятии Царьграда турками в 1453 году». Сам о себе он сообщал, что еще в младенчестве попал в плен к туркам, насильно обращен в магометанство и вынужден был сражаться в войсках противника. «Написал же все это я, многогрешный и беззаконный Нестор Искандер. Измдада пленен был и обрезан, долгое время страдал в ратных походах, спасаясь так или иначе, чтобы не умереть в окаянной этой вере» — так говорил он в своей «Повести».










Нестор Искандер был невольным очевидцем и участником осады и взятия Константинополя турецким султаном Мехмедом II, неимоверно страдал от этого и, чтобы хоть как-то облегчить духовные муки, решил оставить для потомков свидетельство об этих ужасных для всего христианского мира событиях. Он писал: «Так вот и ныне в этом великом и страшном деле ухитрялся я, когда под видом болезни, когда скрываясь, когда с помощью приятелей своих, изыскивать время все рассмотреть и обо всем разузнать, подробно записывал день за днем обо всем, что совершалось вне града у турок». Согласно преданию, среди защитников Царьграда было несколько русских, которые находились в византийской столице по торговым делам.

С помощью своих друзей в Константинополе бесстрашный «русский магометанин» постарался разведать обстановку внутри осажденного города: «И затем, когда попущением Божьим вошли мы в город, со временем разузнал и собрал от надежных и великих мужей сведения о том, что делалось в граде в борьбе с безбожными и вкратце изложил и христианам передал на память о преужасном этом и предивном произволении Божьем». Нестор Искандер, очевидно, очень надеялся, что своим поступком он хоть как-то сможет замолить свои грехи и что после этого его соотечественники не будут считать его предателем и вероотступником. «Всемогущая же и животворящая Троица да приобщит меня снова к стаду своему и к овцам пажити своей, — молился он, страстно желая быть услышанным Господом Богом, — чтобы и я прославил и возблагодарил великолепное и превысокое имя ее…».

Его молитвы были услышаны, и этот храбрый паломник-мученик остался в благодарной памяти потомков как пример беззаветного служения вере и Отечеству.







Откликнулись друзья императора


В своем повествовании Нестор Искандер много внимания уделил описанию истории и христианских святынь Константинополя, но наиболее подробно рассказал об осаде византийской столицы и взятии ее турками. Автор писал, что «властвовавший тогда турками безбожный Магомет (Мехмед), Амуратов сын, который жил в мире и согласии с цесарем Константином, поспешно собрал множество воинов на суше и на море и, неожиданно приступив к городу, окружил его большими силами».










Последний византийский император Константин XI Палеолог был сражен коварным вероломством, однако все же попробовал договориться с султаном Мехмедом о перемирии: «Цесарь же с оказавшимися при нем вельможами и все жители города не знали, что предпринять, ибо воинов было мало и братьев цесаревых не было. И послали к Магомету-султану послов, чтобы узнать, что же произошло, и договориться о мире». Не захотел слушать византийских посланников враг: «Он же, коварный иноверец, послов не принял, а город повелел обстреливать из пушек и пищалей, и собирать различные стенобитные орудия, и готовиться к приступу».

Отважные защитники Константинополя давали достойный отпор нападавшим: «Находившиеся же в городе люди, греки и фряги (по одной версии — венецианцы и генуэзцы, по другой — искаженное «варяги», т. е. воины-наемники, среди которых, кроме итальянцев, могли находиться русские и другие славяне), выезжая из города, бились с турками и не давали им устанавливать стенобитные орудия, но так как пришли враги в силе несметной, то они не смогли нанести им никакого урона, ибо один бился с тысячей, а два — с десятком тысяч».

Византийский император просил дополнительной помощи у итальянцев в борьбе с турками, но, судя по всему, получил отказ: «Цесарь же Константин посылал по морю и по суше в Морею, к братьям своим, и в Венецию и Геную, прося помощи. Но братья его не поспели, ибо шли между ними большие распри, и с албанцами они воевали. И фряги не захотели помочь, но рассуждали меж собой так: «Не вмешивайтесь, но пусть одолеют их турки, а у них мы отнимем Царьград». И так не пришло ниоткуда помощи».

Откликнулись лишь испытанные временем отдельные друзья императора: «Один только генуэзский князь, именем Зустунея, пришел на помощь к цесарю на двух кораблях и двух военных катаргах, имея с собой шестьсот воинов». Храбрый князь «преодолел сопротивление турок на море, и достиг стен Царьграда. Увидев его, очень обрадовался цесарь, оказал ему великие почести, ибо знал его и раньше. И тот попросил у цесаря самый опасный участок стены, где больше всего приступают турки. И цесарь отдал под его начало две тысячи своих людей, и бился он с турками столь храбро и мужественно, что от того места отступили все турки и уже более туда не приходили…».







«За веру христианскую!..»


Защитники Константинополя, все от мала до далека, взошли на городские стены, даже женщины участвовали в бою и храбро сражались. Патриарх со своей свитой в храмах Божиих горячо молились за победу над турками. Император объезжал город и войска и подбадривал их словами: «Господа и братья, простые и знатные, ныне пришел час прославить Бога и пречистую его мать и нашу веру христианскую! Мужайтесь и крепитесь и не поддавайтесь слабости в деле своем, не теряйте надежды, слагая головы свои за православную веру и за Божьи церкви, и да прославит нас всещедрый Бог!..»

Когда слышали люди звон колоколов в церквях Божьих, «тотчас же все укреплялись духом, и наполнялись храбростью, и бились с турками яростнее, чем прежде, говоря друг другу: «Умрем ныне за веру христианскую!» С горечью Нестор Искандер писал, что никакими словами невозможно выразить и рассказать о тех бедах и страданиях, «ибо убитые с обеих сторон, словно снопы, падали… и кровь их ручьями стекала по стенам. От воплей же и криков сражающихся людей, и от плача и рыдания горожан, и от звона колоколов, и от стука оружия и сверкания его казалось, что весь город содрогается до основания. И наполнились рвы доверху трупами человеческими…». Автор образно описывал, что «все ручьи окрест города были завалены трупами, и устланы ими берега их, и кровь, как могучий поток, текла, и залив Галатский, то есть Лиман, весь побагровел от крови. И рвы, и низины наполнились кровью, настолько ожесточенно и яростно бились…».

Автор «Повести» привел примеры бесчеловечного поведения турецкого султана: «Неверный (Мехмед) же не хотел убирать трупы своих воинов, задумав метать их катапультами в город, чтобы разлагались там и смердели. Но те из людей его, которые знали город, рассказали ему о его величине и размерах и о том, что не повредит им смрад. И тогда сошлось множество турок, собрали они трупы и сожгли их. Кровь же, оставшаяся во рвах и потоках, разлагаясь, издавала сильный смрад, но, однако, не повредило это городу, ибо относило его ветром. И никак не устрашило безбожного произошедшее…»

Мудрый Константин, желая прекратить кровопролитие, снова пошел на переговоры с турецким султаном, однако хитрый Мехмед взамен мира предложил рабство византийцам. Он начал переговоры и ответил послам императора: «Раз цесарь решил так мудро и просит мира, и я так же поступлю; но пусть уйдет цесарь из города в Морею, а также — без помех — патриарх и все люди, которые того захотят, оставив мне город пустым, и я заключу мир навеки, и не возымею коварных умыслов, и не нападу ни на Морею, ни на острова его. А те, кто не захочет покинуть город, пусть будут под властью моей без опасности для себя и без горя…»

Неприемлемы были условия противника, поэтому христиане решили сражаться до конца: за веру, императора, Отечество. Рассуждали христиане примерно так: «Вот уже который день без устали рубимся с турками, сколько тысяч наших людей погибло, и если и дальше так будет — всех нас перебьют и город возьмут; собравшись с избранными своими, выйдем из города ночью в удобное время и, с Божьей помощью, нападем на них, как прежде Гедеон на мадианитян — или умрем за Божьи церкви, или добьемся избавления…»







И наступил судный день…


По свидетельству автора — очевидца обороны Константинополя, жителям византийской столицы явилось страшное знамение: в куполе великой церкви Премудрости Божьей из окон взметнулось огромное пламя, и объялся пламенем весь церковный купол. Воссиявший свет взметнулся к небу, отверзлись врата небесные, приняв в себя огонь, и снова затворились. Знамение говорило о том, что за грехи человеческие Бог отвернулся от города и хочет, во искупление греха, передать византийскую столицу врагам-туркам. Когда императора стали уговаривать тайно скрыться из Константинополя, он не согласился и гордо ответил: «Если господь Бог наш соизволил так, где скроемся от гнева его?» И еще добавил: «Сколько цесарей, бывших до меня, великих и славных, также пострадали и погибли за свое отечество, неужели я, последний, не сделаю этого? Нет, господа мои, нет, но да умру здесь с вами…»

Люди молились, надеясь на спасение, стекались к святым церквям, «плача и рыдая и руки к небу простирая, моля у Бога милости». Несмотря на покаяния, Судный день все же наступил: слишком серьезными были, очевидно, грехи жителей византийской столицы.

Турецкий султан пошел на приступ: «… едва муллы их откричали скверные свои молитвы, тотчас же, возопив, с боевым кличем ринулось все войско на город. И подкатили пушки, и пищали, и туры, и лестницы, и деревянные башни, и иные орудия стенобитные — всему этому нет числа. Также и с моря приблизились корабли и многие катарги, и начали обстреливать город отовсюду, и возводить мосты через рвы, и как только вынудили горожан отступить со стен, тут же придвинули деревянные башни и туры высокие и бесчисленные лестницы, пытаясь силой взобраться на стены, и не дали им греки, но яростно бились с ними». Возглавлявшие турецкие войска предводители безжалостно заставляли своих воинов-рабов (среди которых был и сам Нестор Искандер) идти на приступ Константинополя: «Баши же, и воины, и начальники их силою гнали турок, избивая их, призывая и угрожая. Магомет же окаянный со всеми чинами врат своих, под звуки всех музыкальных инструментов и тимпанов, с громкими кликами, подобными реву бури, приступил к разрушенному месту стены и в такой грозной силе рассчитывал быстро захватить город…»

Византийский император самолично вступил в бой с захватчиками и показал чудеса храбрости. Падали замертво его товарищи, погибло множество людей, среди которых были представители других национальностей. Нестор Искандер приводил пример мужества варягов — добровольных защитников города: «Флабурар же некий с многими сарацинами яростно напал на греков, и было среди них пятеро огромных ростом и страшных с виду, и рубили они горожан беспощадно. Из города же выступили поспешно против турок протостратор и сын его Андрей со многими людьми. И началась яростная сеча. Тогда три воина-побратима, увидев со стены, что сарацины истребляют горожан, сбежали оттуда, напали на турок и яростно схватились с ними, а те, ошеломленные, не сопротивлялись им, страшась быть убитыми. И сразили горожане двух сарацинов. Тогда с боевым кличем набросилось на них множество турок, они же, защищаясь от них, отступили в город. Были же те трое: один — грек, другой — венгр, а третий — албанец. Но не прекратилось сражение у разрушенного места, а все разгоралось, ибо турки пришли в великом множестве, рубились и упорно теснили горожан…»

Огромные военные силы турок вторглись в город: «Окаянный же Магомет, снова собрав свои полки, послал их по всем улицам и ко всем воротам в поисках цесаря, а сам остался только с янычарами…» Захватчики стали разыскивать императора Константина, но он сам вышел с ними на бой, сказав: «Кто хочет пострадать за Божьи церкви и за православную веру, пусть пойдет со мной!» И, сев на коня, поскакал к Золотым воротам, рассчитывая там встретить безбожного. Всех же воинов собралось с ним до трех тысяч, и увидел он в воротах множество турок, подстерегавших его, и, перебив их всех, устремился в ворота, но не смог проехать из-за множества трупов. И снова двинулись им навстречу турки в бесчисленном множестве, и бились с ними до самой ночи. И так пострадал благоверный царь Константин за Божьи церкви и за православную веру месяца мая в 29-й день, убив своей рукой, как сказали уцелевшие, более шестисот турок. И свершилось предсказанное: Константином создан город и при Константине погиб. Ибо за согрешения время от времени бывает возмездие судом Божьим, злодеяния ведь, говорится, и беззакония низвергнут престолы могучих…». Автор, скорбя о потере, все же резюмировал: «О великая сила жала греховного! О, сколько зла рождает преступление! О, горе тебе, Седьмохолмый, что поганые тобой обладают…»







«Сошел с коня и пал ниц на землю…»


Узнав, что император Константин убит, жители города решили отомстить за него и продолжали бороться. Днем скрывались за городом, а по ночам нападали на турок. Партизанская война, в которой принимали участие женщины и дети, разгорелась не на жизнь, а на смерть. Все еще на что-то надеялись, несчастные…

Турки были в замешательстве и не знали, как поступить с непокорными. Отправились они к султану-завоевателю и просили его усмирить город. Мехмед в очередной раз пошел на хитрость. Созвал он пленных греков, захваченных в боях, «и дал им свое поручительство, и одарил их, и послал их с башами и с санчакбеями объявить горожанам по всем улицам и тем, кто находится в башнях, верное слово султаново: «Пусть прекратится битва и не опасаются ни убийства, ни плена, если же нет — то все вы, и жены, и дети ваши будете преданы мечу».

После этого прекратилось сопротивление: горожане вынуждены были покориться. Услышав об этом, обрадовался султан, и послал очищать город, улицы и площади. А сам выдвинулся со своей свитой к воротам Святого Романа, к церкви Святой Софии, в которой собрались патриарх со всем своим клиром. Народу было там множество, и женщин, и детей. Нестор Искандер свидетельствовал, что, придя на площадь, султан Мехмед «сошел с коня, и пал ниц на землю, взял горсть земли и посыпал голову, благодаря Бога. И подивился этому огромному зданию, так сказав: «Воистину люди эти были и ушли, а иных после них, им подобных, не будет».

После этого Завоеватель вошел в церковь и увидел запустение в святилище Божием. Летописец отмечал: «Патриарх (Анастасий) же, и весь клир, и народ возопили со слезами и рыданиями и пали ниц перед ним. Он (султан) же, дав знак рукой, чтобы перестали, обратился к ним: «Тебе говорю я, Анастасий, и всем окружающим тебя, и всему народу: с этого дня да не убоятся гнева моего, ни смерти, ни плена». И, обернувшись, повелел башам и санчакбеям, чтобы запретили всем воинам и всем чинам врат его притеснять народ городской, и жен, и детей, ни убийством, ни пленением, ни каким-либо иным злом. «Если же кто нарушит наше повеление — да будет наказан смертью…». Проговорив это, Завоеватель вышел из церкви и направился к царскому дворцу.

Во дворце побежденного императора вышел ему навстречу некий серб и принес отрубленную голову цесаря. Султан-победитель спросил у своего окружения: правда ли, что это голова цесарева? Они же, охваченные страхом, отвечали ему: «Это действительно голова цесаря». Мехмед же поцеловал ее и сказал: «Явил тебя Бог всему миру, истинного цесаря, что же так понапрасну погиб!» «И послал голову патриарху, чтобы, украсив ее золотом и серебром, сохранил ее, как сам знает. Патриарх же, взяв ее, положил в серебряный позолоченный ларец и спрятал под престолом в великой церкви…» Ходили слухи, что в ту же ночь преданные цесарю люди выкрали тело погибшего императора, переправили его в Галату и похоронили в одном, известном только им месте.

Когда же агенты султана стали настойчиво расспрашивать о царице, то им сказали, что великий дука, и великий доместик, и анактос, и сын протостраторов Андрей, и племянник его Асан Фома Палеолог, и епарх городской Николай посадили царицу на корабль и отправили ее в якобы неизвестном направлении. Султан тут же приказал их, допросив, убить, но продолжать поиски легендарной супруги Константина не стал.

В конце своей печальной «Повести» Нестор Искандер констатировал: «И так случилось и свершилось по грехам нашим: беззаконный Магомет воссел на престоле царства, благороднейшего среди всех существующих под солнцем, и стал повелевать владевшими двумя частями вселенной, и одолел одолевших гордого Артаксеркса, чьих кораблей не вмещали просторы морские и чьи войска занимали всю ширь земли, и победил победивших Трою дивную, семьюдесятью четырьмя королями обороняемую…»







После падения Царьграда


Некоторые ученые склонны считать, что русского мученика-паломника Нестора Искандера не существовало. Называют литературной мистификацией как его образ, так и саму «Повесть о взятии Царьграда турками в 1453 году». Предполагается, что турецкий пленник, с младенчества оторванный от русской культуры и языка, не мог обладать таким литературным мастерством и стилем, каким написано повествование. Выдвигаются гипотезы, что записи некоего или нескольких очевидцев константинопольской трагедии могли быть впоследствии обобщены, литературно обработаны и представлены широкой публике под именем Нестора Искандера. А если еще учесть, что турецкое произношение имени «Александр» очень напоминает слово «Искандэр», то автором повести вообще мог оказаться некто третий — «Александр Нестор»…

Несмотря на многоплановость суждений исследователей об авторстве талантливого повествования, перед широкой публикой после ее прочтения предстает яркая картина событий 1453 года с живописными подробностями, которые помогают полнее и глубже представить трагедию произошедшего и служат бесценным источником информации о прошлом.

Произошедшие события не могли не отразиться на русских людях. Какое-то время нашим древним соотечественникам понадобилось для переосмысления перемен в некогда могущественной стране. После падения Византии хождения русских в Царьград стали реже: люди побаивались неизвестности. Впадать в уныние не могли себе позволить лишь купцы, которыми двигали прежде всего экономические интересы — терять выгоду и прекращать торговые связи с Константинополем никому не хотелось. Вскоре в процесс восстановления отношений со столицей — теперь уже Османской — империи включились русские послы.







Русские пленники султана — заложники собственных судеб










Восточный вопрос


Так называемый «восточный вопрос» на самом деле являлся «турецким вопросом» в отношении России, считают многие ученые и исследователи, так как начиная с XV века, основным его содержанием была турецкая экспансия на Балканском полуострове и в восточной части Европы. По утверждению византиниста М.В. Левченко, «балканские государства также претендовали на наследие Византии. Неудивительно, что при таких условиях Балканский полуостров» в течение многих лет «являлся настоящим пороховым погребом, угрожающим постоянно своим взрывом зажечь пожар мировой войны и действительно его зажегшим».

Особое место в турецких претензиях занимало Русское государство. Русский ученый Н.А. Смирнов писал: «Турция в течение XVI–XVII вв. вела открытую наступательную политику в Восточной Европе, на Кавказе и в Иране. С русскими она имела в этот период три войны: в 1569, 1637–1642 и 1677–1678 гг. Во всех войнах в качестве деятельного союзника турецкого султана выступал крымский хан…»

Специалисты считают, что в период XV–XVII веков между Русским государством и Турцией не было постоянных дипломатических отношений. Лишь по необходимости из Руси отправлялись в Стамбул разнообразные гонцы, послы, курьеры. По мнению Н.А. Смирнова: «Предлогом для отправки посольства обычно служило поздравление воцарившегося монарха, или жалоба на притеснения купцов, или нападение на мирных жителей пограничных районов, или, наконец, ответ на полученную грамоту».

Несмотря на частые конфликты, дипломатические отношения между русскими и османами носили дружественный характер. Турки предпринимали множество усилий, чтобы обеспечить себе преимущества по трем основным географическим направлениям: через Молдавию и Валахию на украинские земли, через Крым, посредством крымского хана, на центральные районы России и, наконец, с использованием причерноморского региона, устья Дона, города-крепости Азова — с дальнейшим проникновением на Поволжье и юго-восток Русского государства.

Азов, расположенный на удобном водном пути, связывающем его с богатыми районами Поволжья и Кавказа, притягивал взоры турок, заинтересованных в экономических выгодах своей империи. Этот морской порт привлекал также Англию, Голландию, Францию, Италию и другие морские державы.







Казачья оборона


По утверждению ученых, в течение XVI–XVII веков основным заслоном для турецких вылазок на донском направлении были воинские соединения казаков. Если русские регулярные войска проявляли свою наступательную инициативу выборочно, во время больших военных турецких операций, то донские казаки были начеку ежечасно и пресекали любые попытки вторжения османов. Они были основным противником турок и защитником русских рубежей на азовском направлении.










Московское посольство не раз выговаривало казачьим атаманам за якобы стихийные, беспричинные столкновения с турками, считая, что из-за этого ухудшаются отношения с Османской империей. Дипломаты пытались даже обвинить казаков в провокациях. Однако вскоре значение оборонческой казачьей позиции было оценено по достоинству, и им было даже назначено «государево жалованье», а с ним казакам доставили и большое войсковое знамя, с коим велено было «против наших недругов стоять и на них ходить и над ними промышлять». Однако, по свидетельству документальных источников, только лишь с 60-х годов XVII века московские власти окончательно прониклись проблемами Азова и Дона и перешли к активному противодействию на государственном уровне против османов и их пособников. «Челобитные» казаков на бесчинства «бусурманов» начали в Москве рассматриваться всерьез.

В конце концов русское правительство правильно оценило значение донского казачества, подчеркивал Н.А. Смирнов. «Хотя очень часто Москва искренне сетовала на казаков, — писал ученый, — и строго выговаривала им за нападения на турецкие черноморские города, но в то же время она сама поручала казакам «чинить промысел» над турками и крымским ханом, которые… совершали набеги и нападения на русские украины… чаще, чем казаки нападали на турецкие города». Поводом для казачьих вояжей в Константинополь зачастую служила необходимость вызволить из османского плена или рабства своих боевых соратников или родственников.

Однако, согласно документальным источникам, не взаимные военные выпады на Азовском и Черном морях послужили поводом для переговоров между русскими и турками в конце XV века. В 1492–1493 годах великий князь Московский Иван III и «турский салтан Баязид И» обменялись грамотами, основным содержанием которых были вопросы русско-турецких торговых отношений и безопасности русских купцов.

Согласно официальной истории Турции «Тарих», созданной в 30-х годах XX века, начиная с правления Московского Великого князя Ивана III, Русское государство тоже имело свои виды на земли Приазовья и Причерноморья. В своей восточной политике Россия в конце XV века пошла на сближение с Турцией, с ее крымским вассалом ханом Менгли-Гиреем и не намерена была помогать Польше и Литве в их борьбе с османским султаном.

То, что официальные дипломатические отношения между Россией и Османской империей начались только в конце XV века, отчасти объяснялось тем, что турецкие правители поначалу удовлетворялись сведениями о Московском государстве, полученными от крымского хана, правителя Золотой Орды. Но после завоевания Балканских стран, Константинополя, Крыма, устья Дона, Османской империи понадобилось больше информации о русских. Не было против диалога и Московское государство.







Михаил Плещеев: Первый посланник-узник


В 1497 году великий князь Московский Иван III снарядил первое, после падения Константинополя посольство к туркам. Возглавил его стольник Михаил Андреевич Плещеев. Сопровождали Плещеева в Стамбул посольский дьяк Константин Авксентьев и подьячий Радюк Должников. По дороге в Стамбул послы должны были заехать в Кафу к султанскому сыну Мехмеду-шах-заде.

Как отмечал русский исследователь Н.А. Смирнов, целью первых московских посланников в Турцию было договориться о нормализации торговли русских купцов в Азове, Кафе и непосредственно в Стамбуле. Главенствующей темой переговоров московским князем было обозначено пожелание «видети здоровье» султана и всего его светлейшего семейства. Плещееву также надлежало вручить османскому правителю перечень жалоб русских купцов, торгующих в Константинополе и недовольных произволом турецких чиновников. Претензии назывались: «Список которая сила чинится над государя гостьми в Турецких землях».

По официальной версии, посольство Плещеева признано не совсем удачным. В документах сказано, что сановник Османской империи отозвался о Михаиле Андреевиче нелестно: «Пошлины (имеются в виду дипломатический этикет и правила поведения послов) и вежества он не ведал и не ведает, что же это за посол?». Недовольство султана действиями русского посланника было так велико, что Плещеева на некоторое время взяли под стражу и заперли в темнице Семибашенного замка. Это мрачное здание, построенное у городских стен вскоре после завоевания Константинополя Мехмедом II, стало тюрьмой для многих русских дипломатов и купцов.

Чем же так разозлил Плещеев султана? Н.А. Смирнов писал, что недовольство турков Михаил Андреевич вызвал тем, что отказался принять в подарок присланный ему халат и деньги на свое содержание в османской столице, а еще Плещеев наотрез отказался пойти на званый обед к турецким пашам. Прав или не прав был в этой ситуации русский посол, трудно судить однозначно: всех подробностей и истинных причин нам не дано узнать. Однако, несмотря на недовольство, султан Баязид II все же принял у себя во дворце московского посла и даже вручил ему две ответные грамоты для передачи великому Московскому князю.







О жизни древних русских в Османской столице


Из опубликованных архивных документов, в частности из двух ответных грамот турецкого султана Баязида II великому князю Ивану III, предстает картина отнюдь не простой жизни русских купцов и служивых людей в Константинополе XV–XVII веков. Султан, очевидно, был раздосадован переданными ему Плещеевым жалобами русских жителей османской столицы на притеснения и обиды со стороны властей. Баязид II вынужден был объясняться. Возможно, именно в этом кроется истинная причина султанского недовольства русским послом и заточения его в Семибашенный замок?.. Ведь «неверный» из Москвы посмел поставить под сомнение незыблемые устои турецкого государства, да еще и вынудил всемогущего владыку оправдываться?! Получи наказание за дерзость!..










Однако, судя по всему, какие бы человеческие страсти и гордыня ни одолевали всесильного султана, его вынудили отвечать с позиций правителя империи. В первой своей ответной грамоте русскому князю в 1497 году Баязид II писал, что из послания Ивана III он понял: Русское государство хочет мира с Константинополем, что полностью поддерживается турецкой стороной. Султан также одобрил обоюдное стремление двух стран к обмену посольствами. Завершался турецкий документ заверениями в любви и дружбе и пожеланиями здоровья.

Во второй ответной грамоте султан сообщал «о существующих в Турции порядках относительно зауморщины», по которым наследники умершего в Константинополе купца получают лишь половину его имущества, другая же идет в доход государства в качестве пошлины. Очевидно, русская сторона ставила под сомнение такой подход к имуществу своих соотечественников, а также была уверена, что на самом деле так называемая «государственная пошлина» идет не в казну, а на содержание султанского двора и его войска.

Наверное, русские были недалеки от истины в своих подозрениях, так как султан, дабы не провоцировать дальнейших разбирательств на межгосударственном уровне, пошел на многие уступки в отношении Москвы. В частности, в грамоте владыка заверял, что отныне он разрешил турецким кади (судьям) составлять для купцов завещания по их усмотрению на чье-либо имя, а также иные правовые документы. Таким образом была сделана попытка законодательно легализовать пребывание русских служивых в столице Османской империи. Более того, Баязид II приказал столичным чиновникам, своему сыну Мухаммед-султану в Кафе и правителям других городов не притеснять русских купцов: давать им за привезенные товары «правильную цену», «без обиды», не отнимать у них товар насильно или за бесценок. Султан также запретил использовать торговых людей на грязных и тяжелых работах: не заставлять их «носить камни и землю копать». Все эти льготы поднимали статус наших соотечественников как в глазах турецких правительственных чиновников, так и среди местного населения Константинополя.

Внимание, какое придавалось купцам в межгосударственных документах, говорит о довольно высоком уровне русско-турецких торговых отношений в XV–XVI веках.

Великий князь Московский, получив ответные грамоты от Баязида II с заверениями любви и дружбы, направил в 1499 году еще одно посольство к султану. Возглавил его Алексей Голохвастов. Помимо официальных заданий, Голохвастову предписывалось по возможности сгладить впечатление, произведенное на султана Михаилом Плещеевым. По свидетельству историка, «… вместе с посольством Голохвастова в Турцию отправились и русские купцы со своими товарами, среди которых мы видим конскую упряжь, седла, меха, холсты. В Азове и турецкой столице наши купцы приобрели различные ткани, ковры, парчу, драгоценные камни…».

Судя по всему, Алексею Голохвастову удалось успешно справиться с поручениями. В 1500 году он доставил в Москву Ивану III султанскую грамоту, в которой говорилось не только о дружбе, но и провозглашалось право свободной торговли русских купцов во всех турецких городах.







Защитники интересов русской колонии в Стамбуле


В XVI веке Россия сумела покорить Казанское и Астраханское ханства. В Стамбуле это расценили как серьезную демонстрацию Москвы своей военной мощи. Однако по-прежнему путь русских послов через беспокойные территории Азова и Крымского полуострова к Константинополю был долгим, трудным и опасным.

Нелегко им приходилось и в Стамбуле. Иная вера, непонятные нравы и традиции… Но посланцы Москвы постигали науку дипломатии, свято веря в свое благородное предназначение. Они также знали, как ждут их соотечественники, живущие и работающие в Стамбуле.

Сотни русских торговых людей встречали в константинопольском порту дипломатов-земляков. Для них московские послы были порой единственной связующей ниточкой с Отчизной. Они передавали прошения великому князю, весточки заждавшимся родственникам, жаловались на произвол турецких чиновников, расспрашивали вновь прибывших дипломатов о житье-бытье на родине. Посланцы из Москвы по возможности не отказывали в просьбах, помогали деньгами и советами, а зачастую и выкупали кого-то из плена или из-под ареста. Провинившихся, с точки зрения турецких властей, русских заковывали в кандалы, как рабов, и бросали в тюремные подвалы.

В одном из архивных документов, к примеру, приводилось описание свиты Григория Нащокина, в состав которой входили, помимо русских и турецких посольских людей, двенадцать выкупленных пленных греков, а с ними «возвращались на родину 50 русских пленных, отработавших в Турции свой срок, 25 русских пленных, бежавших из Азова и от ногайцев». Выкупленные Нащокиным из турецкого плена русские вместе с посольством возвратились из Константинополя в Москву в 1593 году.







Некоторые из имен…


Многие русские дипломаты, осуществлявшие нелегкую миссию в XV–XVI веках в Турции, забыты. История донесла до нас лишь некоторые из имен…

Михаил Иванов сын Алексеев возглавил посольство в Константинополь в 1512–1513 годах, куда был направлен великим князем Василием Ивановичем в связи с вступлением на османский престол султана Селима I. В наказе послу было приказано: «… на коленях ему не ставитися, ни в землю челом не ударити». Кстати, не попал ли Михаил Алексеев после таких «независимых» наказов в Семибашенный замок за строптивость и несговорчивость?..

В грамоте к новому султану русский князь писал, «чтобы он, посмотрев старые отца своего записи, в которых сказано между великим князем Иваном и Баязидом отцом султана Селима, ходили люди здоровья их видети, послал ныне человека твое здоровье видети да и наше здоровье тебе сказати». В документе содержалось пожелание об осуществлении свободной торговли между двумя странами. Посольство Алексеева являлось не простым актом дипломатической вежливости. Великому князю крайне необходимо было заручиться дружбой с Селимом Грозным, чье имя было связано с крупнейшими завоеваниями Турции в Африке и Азии. С таким сильным партнером важно договариваться на мирных условиях. Посол Алексеев успешно провел переговоры, так как вернулся он на родину в 1514 году не только с султанскими грамотами с заверениями в любви и дружбе, но привез с собой первого турецкого посла в Москве князя Мангуйского Федорита Камала. Хитрый, образованный, прозорливый Федорит Камал немало сделал для налаживания межгосударственных связей Турции и России.

Василия Коробова направили в Царьград послом в 1515 году. Вместе с ним возвращался из Москвы на родину Камал. Путь посольства пролегал через Азов, где Коробову поручалось собрать секретные сведения о султане, о его взаимоотношениях с Ираном, о замыслах султанского окружения в отношении России и т. д. Очевидно, собранная Коробовым информация имела большое значение для русского княжеского двора, так как Василию было предписано отправить ее срочно в Москву и только потом отправляться в Стамбул. В XVII веке все русские послы ходили в султанскую столицу через Азов.

Василий Коробов выполнял важную дипломатическую задачу: необходимо было добиться от султана точного ответа о союзнических предпочтениях османов. От этого во многом зависела военная стратегия и политика Москвы. На переговорах поднимался традиционный вопрос о беспошлинной торговле в Турции русских купцов, а также высказывалась обеспокоенность непрекращающимися набегами на русские земли турецких войск со стороны Крыма и Азова.

Василий Коробов успешно вернулся в Москву в 1516 году и доложил о результатах поездки великому князю. Однако, несмотря на достигнутые соглашения, Москва посчитала необходимым отправить в Константинополь дополнительное посольство со специальной миссией: урегулировать с султаном вопросы по Крымскому, Казанскому, Астраханскому ханствам и ногайским землям.







Спецпосланник Митя Бык Степанов сын и другие


На посольство Дмитрия Степанова (его еще называли Митя Бык Степанов сын, боярский сын, рязанец) Москва возлагала большие надежды. Данные ему великим князем наказы во многом были связаны с крымскими делами.

В архивах сохранился документ под названием «Память (т. е. наказы) Мити Степанова». «Память» содержала поручения Степанову, значительная часть которых касалась разведывательной работы в Азове, который по-прежнему являлся для русских важнейшим плацдармом для получения информации по «восточным делам». Дмитрий Степанов не доехал до Царьграда. Посол бесследно исчез в пути. Поговаривали, что был он убит агентами соперничающих государств, а все его записи похищены. Может, дипломат-разведчик слишком «глубоко копнул» в своих дознаниях?.. По утверждению исследователей, в архивных документах отсутствуют сведения, проливающие свет на причины загадочного исчезновения Дмитрия Степанова.

Посол Борис Голохвастов (не родственник ли другого русского посла — Голохвастова Алексея?) был направлен в Царьград в 1519 году с целью завершить работу, не выполненную Дмитрием Степановым. В княжеской грамоте, которую вез с собой Голохвастов для передачи султану, высказывались недоумения, почему Турция не направила в Москву своего посла.

По пути в Царьград Борис Голохвастов выполнил в Азове ряд заданий, связанных с получением информации о взаимоотношениях ногайцев, астраханцев и крымчан. В срочном донесении в Москву из Азова русский посол подтвердил на основе добытых сведений о завоевательных планах султана по поводу Астрахани. Он также предоставил ценные данные о том, что турки приступили к завоеванию черкесских земель, стремясь утвердить свою власть на Дону.

Борис Голохвастов прожил в Константинополе почти два года, а результатом такого довольно длительного пребывания в османской столице явилась лишь скупая ответная грамота султана Селима I великому князю, в которой общими словами говорилось только о дружбе и охране русской торговли без конкретных предложений о дальнейшем сотрудничестве. Подобная отписка подтвержда-да неискренность намерений турецкого владыки. Не исключено, что Голохвастов мог тоже стать пленником султана и был на какое-то время заточен в Семибашенный замок. Подозрительные турки настойчиво выпытывали у дипломата о его деятельности в Азове до прибытия в Царьград. Приближенные султана интересовались и посланником Митей Степановым. Голохвастову показалась странной их осведомленность о деталях миссии Степанова. Не из документов ли исчезнувшего дипломата узнали турки некоторые государственные секреты Москвы?.. Может, Степанов тайно был вывезен османскими агентами из Азова и закончил свои дни в Семибашенном замке?.. Вопросы, версии, догадки…







Исчезали бесследно…


Третьяк Губин, Иван Семенович Брюхов (Морозов), Иван Новосильцов, Семен Мальцов, Борис Благово, Григорий Борисович Васильчиков, Григорий Афанасьевич Нащокин, Андрей Иванов и многие другие русские дипломаты, несмотря на неимоверные трудности, прокладывали «дорогу взаимопонимания» между Москвой и османской столицей. Это и их усилиями формировалось понятие «Русский Стамбул». Они рисковали своими жизнями, нередко оказывались пленниками султанов и их приближенных.

Заключение в Семибашенный замок русских дипломатов — слишком своенравных и непокорных — оказывалось еще не самым плохим вариантом. Порой русские гонцы исчезали бесследно.

Не вернулся в Москву посланец Ивана IV, имя которого затерялось в истории, доставивший в Константинополь от разгневанного царя «подарки» в ответ на оскорбительное письмо султана. Красноречивые подношения — в виде крысьей шкуры и догола обритой черно-бурой лисицы — в грубой форме предупреждали турецкого владыку: если еще раз султан пришлет непотребное письмо русскому царю, то гнев Ивана Грозного будет ужасен — он обреет султанскую голову точно так же, как лисью шкуру, а московских крыс нашлет на османов, чтобы разорить и превратить в пустыню все турецкие земли…

О том событии упоминал голландский историк и путешественник Исаак Масс в своей книге «Краткое известие о начале и происхождении современных войн в Московии, случившихся до 1610 г. за короткое время правления нескольких государей». По его мнению, гневная переписка между владыками Турции и России послужила одним из решающих факторов для похода осман на Астрахань и Азов, что стало преддверием русско-турецкой войны 1569 года.

По утверждению Масса, султан отправил в поход на русские земли более тридцати тысяч турецких воинов и около пяти тысяч янычар с большими длинными ружьями. Среди янычар встречались и русские — из бывших пленных и рабов. Их вынуждали воевать против соотечественников, потому что сами «русские янычары» тоже были, образно говоря, заложниками своих многострадальных судеб.







Янычары: русские там были


Еще до падения Константинополя турками в 1360 году был образован янычарский корпус, состоящий из иностранных наемников. В то время у османов еще не существовало регулярной пехоты. Янычары представляли собой профессиональное постоянное войско. Они жили в казармах, не имели семей.










Если вначале кадры янычарских войск набирались из взрослых военнопленных, то вскоре их ряды стали пополняться мальчиками, зачастую христианского вероисповедания. Всех насильно обращали в исламскую веру, воспитывали в духе непримиримости к иноверцам и фанатической преданности султану. Многие из славян, среди которых были и русские, захваченные в Крыму и проданные в рабство туркам, превращались в таких рекрутов. Но были и добровольцы. Сохранились документальные свидетельства, как наши соотечественники становились турецкими военными наемниками.

«В бытность мою в Константинополе, я вступил по нужде в янычарскую службу и жил в полку, Ельлибеш джамаат называемом», — писал Федор Эмин (Емин) в своей книге «Краткое описание древнейшаго и новейшаго состояния Оттоманской Порты», изданной в Санкт-Петербурге в конце 60-х годов XVIII века. Очевидно, автор не только хорошо изучил страну своего пребывания, но и неплохо овладел турецким языком за время службы в султанской армии, так как помимо заметок об истории происхождения турков, их нравах, обычаях, государственном аппарате Эмину удалось оставить интереснейшие сведения о религии, османской культуре, искусстве, жизни и быте того времени: повествование бывшего янычара перемежалось грамотно изложенными турецкими терминами, словами, понятиями. Закончив «вынужденную» (по необходимости) службу в Константинополе, Федор Эмин сумел вернуться в Россию.







«Рабы правительства»


Хотя турецкие власти не отказывали так называемым «добровольным наемникам», все же особые надежды в плане фанатической преданности султану они возлагали на обращенных в ислам, сильных физически юношей не турецкого происхождения, которых с детских лет готовили к службе в янычарском корпусе и обучали военному искусству. Им запрещалось жениться, заниматься ремеслом и торговлей. Единственной их целью признавалась борьба с людьми, не исповедующими ислам. Все они были «рабами правительства». По свидетельству русского историка А.Ф. Миллера: «Хорошее жалованье, щедрые подарки султанов, легкая возможность выдвинуться на высокие военные и правительственные посты — все это делало янычар ревностными бойцами и надежной опорой султанского трона». Благодаря таким «рабам правительства» Турция превратилась в многоплеменную империю, когда простой янычар или раб мог сделаться панной или визирем (везир, визирь — высшее должностное лицо в Оттоманской империи, трехбунчужный паша; великий визирь — первый министр, глава правительства). Впрочем, любой, даже самый значимый и почитаемый визирь в одночасье мог лишиться не только своего поста, но и жизни.

Одной из важнейших статей султанского бюджета составляло снабжение армии и дворцового окружения.

Помимо этого, большие средства направлялись на жалованье янычарам и снабжение вассальных турецких территорий. Любая задержка с выплатой денег янычарам могла грозить бунтом в их рядах, полным срывом военных операций и даже уходом с поля боя недовольных, что было чревато поражением султанских войск в боевых сражениях.

Янычары являлись привилегированной частью султанского регулярного воинства. Они были избалованы денежными и имущественными подачками от правителей, привыкли получать различные вознаграждения, особенно после удачно проведенных военных операций. В основном же турецкая армия представляла собой пеструю толпу, «плохо одетую», «еще хуже вооруженную», «совершенно необученную», «выставляемую в порядке мобилизации».

«Этот сброд, — писал Н.А. Смирнов, — можно было удержать не столько строгой дисциплиной, сколько денежными подачками и возможностью грабежа мирного населения как самой Турции, так и ее противника». Очевидно, поэтому турецкая армия того времени стоила правительству громадных денег, поскольку постоянной статьи расходов на снабжение эдакой разношерстной вооруженной силы в бюджете турецкого правительства не имелось. Как водится, скупой платит не только дважды…

В конце XVI века бунты янычар, недовольных, как правило, своим денежным довольствием, стали обыденными для Османской империи. Русский посланник Григорий Нащокин оказался свидетелем такого события в январе 1593 года: «… учинилось во Цареве дворе межиусобье: приходили на царев двор спаги и бронники и пушкари и многие люди, которые емлют алафу (денежное вознаграждение). А хотели убить дефтердара (военачальника) большого, что им алафы сполна не дает. И был бой на Царе дворе…» Султан опасался янычарских бунтов и выполнил их требования: «… государь Мурат салтан, пашей и дефтердаров велел переменять, что такой шум на него навели» — и назначил других людей на высокие правительственные и военные должности.







Выбор пал на Ивана Новосильцова


Война с Турцией не входила в планы русского государя Ивана IV. Но политическая обстановка заставляла его задумываться и об этом.

С потерей Астрахани султанское правительство лелеяло надежды взять реванш, в том числе и на Кавказе. Иван Грозный делал все, чтобы найти повод примириться с Турцией и напомнить ей о заявленной в дипломатических документах «извечной дружбе, которая не должна нарушаться из-за далеких и чуждых Турции Казани и Астрахани».



















Благовидным предлогом для возобновления мирных переговоров явилось восшествие на престол султана Селима II. В Москве было принято решение отправить к новому правителю Османской империи посольство.

Иван IV остановил свой выбор на Иване Петрове, сыне Новосильцова, который, помимо поздравлений с восшествием на престол, должен был передать царский подарок Селиму II: сорок соболей, рыбий зуб и красных кречетов. Охрану русского посольства осуществляли пятьдесят донских казаков во главе с атаманом Михаилом Черкашиным. Донские казаки пользовались расположением Ивана Грозного, о чем свидетельствуют документы того времени.

Однако, несмотря на примиренческий характер посольства Новосильцова, Иван IV оставался на страже русских рубежей и даже в грамоте, данной своему послу 13 ноября 1569 года для предъявления султану, не преминул подчеркнуть это, сопроводив свою подпись в конце текста четырьмя датами: «Господствия нашего 36, а царств наших: российского 22, казанского 18, астраханского 15». Мудрый политик, Иван IV прекрасно понимал, какими бедами может обернуться наступление Турции на юге России, поэтому проявлял некоторую уступчивость турецким притязаниям на Кавказе. Вопросу правомочности присоединения к русскому государству Астрахани и Казани не только в его правление, но и в бытность последующих русских царей придавалось большое значение.







Разъяснительная миссия


По прибытии в Стамбул Иван Петрович Новосильцов вскоре был принят султаном в Константинополе. История умалчивает, стал ли он узником Семибашенного замка во время своей миссии, так как его миссия заключалась в основном пояснении моментов политики России в отношении Турции и ее агрессивных амбиций в отношении Казани и Астрахани.

Государева грамота, которую доставил Новосильцов, была написана в безукоризненно вежливом тоне. Правда, в ней содержался упрек султану Селиму II в том, что он не известил о своем воцарении русское государство, которое всегда стремилось строить свои отношения с султанатом «в дружбе и братстве». В грамоте также сообщалось, что в который раз какие-то «лихие люди» стремятся поссорить Россию и Турцию, и русскому царю хотелось бы узнать о них от владыки Османской империи.

Перед Новосильцовым стояла нелегкая задача: почему на завоеванных территориях русскими были разорены несколько мечетей и произошли притеснения людей мусульманского вероисповедания. В секретной «наказной памяти» Ивану Петровичу предписывалось, затронув эту тему, при необходимости хитрить и прикидываться не вполне сведущим, не опытным во многих вопросах посланником. И «… если ему будет задан вопрос о причине захвата исстари мусульманских земель — Казани и Астрахани… — писал историк, — должен прежде всего сослаться на то, что человек он молодой и хорошенько про эти дела не ведает». Предписывалось Новосильцову упоминать в разговоре с султаном, что еще дед Ивана Грозного «… утвердил свою власть в Казани и Астрахани, но по просьбе самих мусульманских народов, которые били ему челом, прося о защите и помощи. И те, кто не предает русского царя и не чинит против него заговоров, в русском государстве живут в достатке, с хорошим жалованьем, каждый в своей вере».

Пришлось Ивану Петровичу объясняться и по поводу присутствия русских на Тереке, а также строительства в 1567 году города в устье реки Сунши. Не помог довод русского посланника о том, что город якобы был возведен по просьбе царского тестя Темрюка-князя Айдоровича, которому принадлежали обширные земли в районе Терека.

«Крупная неудача под Астраханью показала туркам, — писал Н.А. Смирнов, — что открыто бороться за устье Волги они не могут и не имеют для этого ни достаточного количества сил, ни возможностей». В этом пораженческом признании во многом способствовала миссия Новосильцова. Однако хитрый противник быстро переориентировался и решил воплотить свои агрессивные замыслы через Кавказ. В переговорах с русскими стали фигурировать черкесы, кумыки, кабардинцы, ногаи, которые якобы «исстари принадлежат Турции». Речь велась о полном вытеснении русских с Кавказа, откуда туркам удобно было нанести удар по устью Волги, тем самым воспрепятствовать сближению России и Ирана.

Результаты переговоров Новосильцова в Константинополе были подытожены султаном в грамоте царю Ивану Грозному. В ней содержался ряд требований Турции в связи с потерей Астрахани в ответ на предложение русской стороны о сохранении дружественных межгосударственных отношений. В грамоте также излагалась просьба, «чтобы астраханские воеводы пропускали бухарских и шемаханских купцов из Астрахани на богомолье (для совершения хаджа) в Турцию и в г. Мекку».

Иван Новосилъцов привез из Константинополя султанскую грамоту в Москву в 1571 году и передал ее царю. Иван IV пошел на уступки Турции, а в ответном послании Селиму II еще и пожаловался на опустошительные набеги на русские земли крымского хана Девлет-Гирея и попросил образумить этого турецкого вассала.







Стал ли Мехмед-паша русским агентом?


Иван IV после возвращения Новосильцова поспешил удовлетворить многие требования султана, которые отразил в своей грамоте и направил ее в Константинополь в апреле 1571 года со своим послом Андреем Кузминским. Русский посланник вернулся в Москву только в декабре 1572 года. Возможно, его счастливому возвращению помогла просьба царя «в доказательство своего желания быть в дружбе с ним, по примеру предков».

Селим II отпустил Андрея Кузминского и прислал с ним в Москву своего посла с грамотой, в которой потребовал вернуть Османской империи Астрахань, а крымскому хану Девлет-Гирею — Казань. Этот документ султана вызвал крайнее недовольство Ивана Грозного и его приближенных: турецкий владыка дерзнул сделать царя своим вассалом — и только в этом случае обещал дружбу и помощь русскому государству.

Отчего произошла такая резкая перемена настроения со стороны Турции? Неужели переговоры Кузминского провалились? По мнению ученого Н.А. Смирнова, «вызывающая по тону и содержанию грамота» султана Ивану IV была следствием того, что турецкий владыка расценил уступки России в ликвидации города на Тереке и открытия астраханской дороги как «очевидную слабость» российского государства. А что, если это всего лишь надводная, видимая часть айсберга?

Дело в том, что Андрею Кузминскому, помимо установления дружеских отношений с Селимом И, было поручено еще одно, крайне важное, дело: провести секретные переговоры с великим визирем султаната Мехмед-пашой и склонить его к сотрудничеству с Москвой. Существует версия, что Кузминский должен был убедить главу турецкого правительства в том, чтобы он своими советами убеждал султана к миру между Россией и Турцией, а также направлял внешнюю политику Османской империи к союзу с русскими в борьбе с «цесарем римским, королем польским и французским». Взамен за услуги визирю полагалось «жалованье, какое пожелает».










Андрей Кузминский был не новичком в подобного рода делах. Еще раньше, во время пребывания в Азове, Казани, Астрахани, на Тереке, ему, помимо получения ценных сведений о действиях султанских шпионов, удавалось не только раскрывать турецкие агентурные сети, но и склонять к сотрудничеству с Россией местное население разных народностей, проживающих в тех районах.

Трудно предположить, насколько успешной была вербовка турецкого главы правительства. Однако исторические факты последующих политических событий дают основание надеяться, что усилия русского посланника в Константинополе Андрея Кузминского не пропали даром.

Так, Иван IV не только не испугался угроз султана Селима II, но даже предпринял поход на крымского вассала Османской империи Девлет-Гирея в 1572 году. На стороне крымского хана сражались семь тысяч янычар, присланных визирем Мехмед-пашой из Константинополя. Неизвестно, какие наказы получили предводители янычарского корпуса от главы турецкого правительства, но русские войска победили Девлет-Гирея. Тщательно подготовленный и осуществленный неизвестными лицами взрыв турецкого порохового склада в Азове стал своеобразной «артподготовкой» для успешного набега донских казаков на этот город. Все эти события и ущерб, нанесенный турецким войскам, по мнению историков, отрезвили Турцию. Затем Османская империя была отвлечена от агрессивных действий против России борьбой, которую султану пришлось вести в Валахии, Молдавии, Тунисе. Турция оставила на какое-то время Русское государство в покое…

Что это? Случайность? Стечение объективных обстоятельств? Как знать… Осталось много вопросов, которые с течением времени не получили серьезного ответа. Русское государство XVI века было искренним в своем стремлении поддерживать дружеские отношения с Константинополем, проявляя при этом твердость в отстаивании своих границ и интересов. Так считают ученые и исследователи, об этом говорят сохранившиеся архивные документы.







Иван Пересветов: вразрез общепринятому


Царю Ивану IV не нужна была война, которая могла отвлечь его от более важных внутригосударственных дел. С конца 40-х годов XVI века в стране началось державное реформирование, прогрессивные преобразования были направлены на укрепление централизованного государства. В то время в России находились просвещенные люди, которые осмеливались обратиться к царю со своими проектами по усовершенствованию обустройства отечества.

Не остался в стороне и русский писатель-публицист Иван Семенович Пересветов. Сведения его биографии крайне скудны и известны исследователям в основном из немногочисленных сочинений самого автора. Дворянин, выходец из русских земель, находившихся в то время в составе Великого княжества Литовского, он более десяти лет служил в наемных войсках Польши, Венгрии, Молдавии. Сам себя Иван Семенович называл слугой трех королей. Находясь в армии государств — вассалов Турции, ему, безусловно, приходилось бывать в Константинополе, где он смог хорошо познакомиться и изучить турецкий политический строй, османскую армию, нравы, традиции, духовную жизнь населения. Неясно, где пребывал Пересветов в период с 1534-го по 1539 год (исследователи считают, что в Москве он появился предположительно в 1538-м или 1539 году). Не в Стамбуле ли провел Иван Семенович это время?.. Ведь служить-то он служил одним правителям, а восхищался совершенно другим… турецким султаном! Как истинный патриот России, Пересветов даже советовал царю Ивану IV применить в родном отечестве лучшие из турецких порядков.

По приезде в Москву Иван Семенович написал государю несколько своих проектов, произведений («книжиц») и челобитных, в которых, в частности, рекомендовал царю создать сильное постоянное войско по образцу Османской империи, а также отдельный «царев полк» из наемных профессиональных воинов наподобие султанских янычар (прообраз современной контрактной воинской службы). Дошли ли до царя проекты государственных преобразований, предложенных Пересветовым? Документальных подтверждений тому нет. Однако если принять во внимание подтвержденные исследователями факты, что на родине Пересветов постоянно подвергался притеснениям и незаслуженным обидам, то можно предположить, что царскому окружению не совсем нравилась оригинальность мышления писателя-публициста. Вразрез общепринятым нормам Пересветов рискнул открыто провозгласить об истинных, на его взгляд, причинах падения Византии, а также похвалить общепринятого врага — турецкого султана.







Духовный пленник султана


Как правило, большинство паломников, путешественников, историков, писателей, посольских и других людей того времени, побывавших в Константинополе и оставивших после себя письменные свидетельства своих воспоминаний, восторгались православными святынями, скорбели о крушении Византии и ругали турков-завоевателей. Пересветов же в своем сочинении «Сказание о Магмете-салтане» осмелился назвать султана Османской Порты Магомета (Мехмеда, Фатиха) II — завоевателя Константинополя мудрым и «великим философом», взявшим на вооружение многие ценности погибшей Восточной Римской цивилизации. Духовный пленник султана Иван Пересветов создал в своих произведениях идеализированный образ турецкого владыки.

Пересветов писал: «Царь турецкий Магмет-салтан по своим книгам по турецким стал великим философом, а как греческие книги прочел, переложив их слово на турецкий, то великой мудрости прибавилось у царя Магмета». Иван Семенович отмечал, что о погибшем от рук османов последнем византийском императоре турецкий султан отзывался с большим уважением и почтением: «И сказал он так сейидам своим, и пашам, и муллам, и ха-физам: «Написано с великой мудростью о благоверном царе Константине… родился он — источник мудрости воинской; и еще написано: от меча его ничто под солнцем не могло укрыться». И не вина была Константина, что пала Византия. Причиной краха Пересветов устами своего героя называет алчность, мздоимство, стяжательство и непомерное сластолюбие богатых и знатных вельмож из императорского окружения.

Видя причины падения Константинополя в том, что богатые и ленивые византийские вельможи забыли Бога, установили неправый суд в государстве, умышленно отдалили императора Константина от нужд народа, султан Магомет обращался к своим придворным мудрецам и служивым людям с наставлениями: «Видите ли то, что раз они богаты, то и ленивы, и оплели они царя Константина изменами и уловили его великим лукавством своим и кознями… и меч его царский унизили своими лживыми изменами… Бог лжи не любит и гордыни… Гневом своим святым неутолимым за то казнит…. Из-за гордыни греческой и лукавства дал нам бог победу над таким великим царем…»

Султан призывал учиться на ошибках византийцев не только своих соратников — то же самое он наказывал соблюдать и по отношению к своей персоне: «Я же вам так говорю, мудрым своим философам: остерегайте меня во всем, чтобы нам бога не разгневать ни в чем».

Фантазия Ивана Семеновича Пересветова распространилась до утверждения, что «Магмет-салтан» тайно лелеял мечту принять христианскую веру и управлять государством по ее канонам: уж больно уважал султан-завоеватель последнего византийского императора (которого автор называет на русский манер «Константин Иванович»). А в настоящее время, считал Пересветов, единственной надеждой всего христианского мира являются Россия и русский царь Иван Грозный: «А иного царства вольного, исповедующего закон христианский греческий, нет, и, уповая на Бога, надежды на распространение веры христианской возлагают они на то царство русское благоверного царя русского, гордятся им, государем вольным царем и великим князем всея Руси Иваном Васильевичем».

Кстати, некоторые исследователи склонны считать, что Иван Пересветов являлся потомком знаменитого инока Троице-Сергиевой лавры Александра Пересвета, который вместе с Романом Ослябей принимал участие в Куликовской битве.







«Смутные времена и слова» между Москвой и Константинополем


Опрометчиво утверждать, что невнимание царя Ивана IV к проектам государственного переустройства, подобным принадлежащему перу Ивана Пересветова, явились причиной обострения отношений между Москвой и Константинополем. Возможно, нежелание царедворцев расстаться с привычным «образом врага» в лице турецкого султана явилось лишь одной из многочисленных составных сложившейся ситуации.

Москву раздражала поддержка Турцией крымского хана, в свою очередью Константинополю доставляли много неприятностей донские казаки, подданные России. Казаки донские постоянно нападали на казаков азовских, а также на ногайцев, которых султан считал своими вассалами. Турция в начале XVII века начала искать новых друзей, торговых партнеров. Таким образом наметилось ее сближение с Францией, Англией, Венецией: их консулы и купцы получили преимущества, по сравнению с другими государствами, в турецкой столице. Начались наступательные действия турков на русские опорные пункты на Северном Кавказе.

В ответ русские цари попытались создать антитурецкую коалицию. Преуспел в этом стремлении царь Борис Годунов. После восшествия на престол русский государь Михаил Федорович попытался восстановить мир и дружбу с Турцией, несмотря на все затруднения. Эту непростую миссию возложили на русское посольство в составе дворянина Солового-Протасьева и дьяка Михаила Данилова, которые были направлены в Константинополь в 1613 году. По царскому наказу они засвидетельствовали султану Ахмеду I о намерениях юного русского царя к дружбе с турецким государством, а также просили послать войско против польского короля.

Историки отмечали, что в архивных документах сохранилось слишком мало сведений о посольстве Солового-Протасьева и Данилова. Однако, по некоторым данным, послы возвратились в Москву в августе 1615 года. Судя по тому, что незамедлительно, в сентябре того же 1615 года, в Константинополь было направлено новое посольство Петра Мансурова и дьяка Самсонова для продолжения переговоров, результаты работы Солового-Протасьева не совсем удовлетворили Москву: султан не сдержал своих обещаний.

Миссия Мансурова и Самсонова началась успешно — русских посланников приняли с почетом и осыпали подарками. Однако на жалобы России по поводу набегов азовских казаков на московские земли османы ответили претензиями на воинственные действия донских казаков против турецких подданных. Попытка послов сослаться на подстрекательство Польши и склонить султана к войне с поляками разозлило турецкую сторону. Русское посольство было задержано в Константинополе на два с половиной года!.. Очевидно, не последнюю роль в пленении русских посланников сыграли обстоятельства внутренней жизни Турции, а именно: смена великого визиря и смерть султана Ахмеда.

А в это время, воспользовавшись неопределенностью хода переговоров в Константинополе, писал Н.А. Смирнов, «… азовские люди… ходили войной на русскую землю и захватили много пленных, которых продали в Азов, в Кафу и в другие турецкие города». Послы обращались к султану с просьбой наказать виновных в пленении русских подданных и «воспретить своим людям… брать в плен русских людей и увозить их за море в рабство».

Новый султан Осман все же отпустил на родину посольство Мансурова. А через три года, в 1621 году, в Москву прибыло турецкое посольство, возглавляемое греком Фомой Кантакузином, которое заявило о намерении Стамбула начать войну против Польши и предложило России участвовать в этой войне, чтобы освободить русские города, завоеванные поляками. Царь в ответ просил султана «смутным словам» о поддержке русскими Польши не верить.

«Смутные времена и слова» между Москвой и Константинополем завершались…







Иван Кондырев: под угрозой смерти


Посол Иван Кондырев со своими служивыми людьми прибыл в Константинополь в 1622 году. «По заведенному обычаю, — писал Н.А. Смирнов, — Иван Кондырев привез султану царские подарки, состоявшие из кречетов (пять красных) и ястребов (два белых), живой лисицы, живых соболей, а также мехов». Однако богатые подарки не возымели ожидаемого действия на улучшение отношений между Москвой и Стамбулом. Напротив, турецкое правительство начало упрекать послов в преднамеренном обмане, так как набеги донских казаков на турецкие владения в Керчи и Азове не только не прекратились, но и участились. Непродолжительное затишье в русско-турецких отношениях сменилось новыми напряженностями, которые усугублялись и проблемами во внутренней жизни Оттоманской Порты.

Русские дипломаты в Стамбуле всерьез беспокоились за свою жизнь. Они попали в турецкую столицу в критический момент, когда в течение одного года сменилось три султана и правительства. Послам постоянно угрожали. Восстания янычар и дворцовые перевороты следовали один за другим. Ивану Кондыреву приближенные султана прямо заявили, что сейчас не до него и что в случае угрозы жизни членов русского посольства он должен рассчитывать только на свои силы.

По причине здоровья вторично пришедший к власти султан Мустафа не в состоянии был править государством и доверил управление своей матери и главному евнуху, которого назначил главой правительства — великим визирем. Очевидно, такое своеобразное «правление двух старух» (по меткому выражению самих жителей турецкой столицы) не привнесло мира и порядка в жизнь Порты.

Много опасных приключений пришлось пережить Ивану Кондыреву и его помощникам. Неоднократно их жизнь висела буквально на волоске. В отместку за опустошительные частые набеги донских казаков турки готовы были казнить русских послов. Бесчинствовали взбунтовавшиеся янычары. «Пожалуй, это было единственное русское посольство, — отмечал историк, — которое на всем протяжении своего далекого пути от Азова до Константинополя и обратно, а также в самой турецкой столице постоянно находилось под угрозой смерти».

Более того, мытарства Кондырева и его команды не закончились, когда им наконец в декабре 1623 года удалось вырваться из бунтующего Константинополя. На обратном пути в Москву им еще трижды пришлось сидеть в тюрьмах Кафы, Керчи и Темрюка, куда они были брошены разъяренными толпами турецких подданных. В те времена бунты охватили многие территории, подвластные Османской империи.







Печальная участь Ивана Бегичева


Посольство Ивана Кондырева благополучно вернулось домой, однако ему не удалось выполнить многих задач, поставленных царем. На этот раз в посольском обозе, возвратившемся на родину, не было и выкупленных из турецкого плена казаков и торговых людей.

Если Ивану Кондыреву посчастливилось избежать смерти во время служебной поездки в турецкую столицу, то участь последовавшего за ним в Царьград посольства Ивана Бегичева и Андрея Ботвиньева была печальна: под Азовом, во время бури, часть посольского стана была затоплена, скоропостижно скончался в пути подьячий Андрей Ботвиньев, а сам Бегичев с оставшейся в живых свитой, не дойдя до Константинополя, были арестованы в Керчи крымскими татарами и зверски убиты. Подарки, предназначавшиеся султану, и посольское имущество были разграблены.

Историки считают, что посольство Ивана Бегичева и Андрея Ботвиньева было самым неудачным из всех, отправленных в Порту из России в XV–XVII веках. Существует несколько версий о причинах казни русских посланников. Ряд исследователей считает, что послов убили из-за неразберихи междоусобных войн, происходивших в то время в Крыму по случаю назначения турками нового хана, приход к власти которого приветствовался далеко не всеми крымско-татарскими кланами.

Существует версия, что печальная участь Бегичева и его команды напрямую связана с вероломным и внезапным нападением донских казаков на Константинополь летом 1624 года: якобы в отместку за казачий налет и от страха турки убили русских послов.







Казачье войско у стен Царьграда


Донское казачье войско у стен Константинополя?.. И это спустя более восьми столетий после боевых походов русских князей Аскольда и Дира, Олега, Игоря на византийскую столицу в IX веке?.. Возможно ли это?..

Что вынудило их предпринять эту рискованную операцию, несмотря на запреты русского царя? Может, им надоели бесконечные распри с крымским ханом и они решили продемонстрировать силу перед хозяином своих вековых врагов — турецким султаном? А может, отчаявшись, наметили самостоятельно освободить своих родных и соратников, плененных крымчаками и проданных в рабство в Константинополь? Вполне вероятно, что причиной этого невероятного по бесстрашию и героизму налета на турецкую столицу послужил целый комплекс причин и поводов, о большинстве из которых современникам только приходится догадываться.

Возможно, донские казаки воспользовались ситуацией, когда турецкий флот был далеко от столицы, выполняя миссию по наведению порядка в бунтующих, подвластных султану территориях. Военная казацкая тактика и стратегия сработала, и практически беспрепятственно донские казаки 20 июня 1624 года вошли в Босфорский пролив и принялись громить предместья Константинополя Буюк-дере, Еникёй и другие территории, располагавшиеся на правом, европейском берегу Босфора.

Английский историк Хаммер писал, что внезапный налет русских казаков на Стамбул очень встревожил и обеспокоил турков. «… Казаки появились на виду у Константинополя на 150 длинных парусных барках, у которых нос и корма были совершенно одинаковы, что значительно облегчало маневрирование. На каждой барке было по 20 весел и по 50 казаков, вооруженных ружьями, шашками, кинжалами». Таким образом, путем несложных математических подсчетов можно предположить, что в походе принимало участие более десяти тысяч вооруженных казаков — количество боевых единиц, даже по нынешним меркам, довольно впечатляющее!..







Операция по захвату Стамбула


Хорошо организованное и вооруженное казачье войско вызвало панику в Константинополе. На волне всеобщего недовольства турецким правительством распространились слухи, что прибытие русской флотилии — это лишь начало спланированной Москвой «операции по захвату Стамбула»: вскоре к казакам присоединится все христианское население столицы, начнется всеобщее восстание — и Царьград окажется под властью русских.

Напуганные турки всерьез приготовились к обороне: вспомнили об огромной цепи, сохранившейся со времен завоевания Константинополя, и перегородили ею гавань, закрыв тем самым вход русским кораблям; срочно мобилизовали более десяти тысяч вооруженных жителей столицы и рассредоточили их на берегу Босфора, в Пере, Галате, Скутари. Началось напряженное ожидание высадки противника на сушу и продолжения боевых действий.

Доподлинно неизвестно, под чьим началом происходила казачья вылазка. Но, безусловно, это были талантливые и мудрые командиры: увидев серьезность приготовлений турок к отпору, решено было не рисковать людьми, ограничиться разгромом прибрежных селений, нагрузить корабли награбленным добром и уйти восвояси. Последней точкой их дерзкой военной операции был поджог маяка у входа в пролив, после чего вся флотилия безнаказанно отправилась в обратный путь.

Историки утверждают, что подобные внезапные налеты на Константинополь и другие портовые турецкие города совершали в 20-х годах XVII века не только донские, но и запорожские казаки, что вынудило Турцию в конечном итоге перевести большую часть своего военного флота в Черное море, а султан также приказал хану и другим вассалам ужесточить боевые действия против русских казаков на крымской и иных подвластных ему территориях.

Создавшаяся ситуация беспокоила правительство русского царя Михаила Федоровича. Россия отнюдь не одобряла казацкие набеги на турецкие земли, а желала поддерживать с Турцией дружественные отношения. Беспокоила Москву также и наметившаяся дружба донских казаков с запорожскими, которых царский двор считал «купленными» подстрекательницей Польшей, не заинтересованной в сближении Москвы и Константинополя. В ответ на недовольство московского правительства походами на турецкие земли казаки отвечали, как писал Н.А. Смирнов, что «первыми нападают не они, а турки. На море они ходят потому, что им, кроме такой добычи, кормиться нечем», и жаловались, будто бы государева жалованья либо не хватает, либо его нет вообще. Хотя, как свидетельствуют многочисленные исторические документы, московское правительство довольно регулярно посылало «довольствие» донским казакам (деньги, сукно, хлеб, оружейные запасы, порох, вино и др.). Но казаки по-прежнему считали турок своими врагами и отказывались воевать совместно с османами в коалиции против неприятелей Русского государства, в частности Польши. Они расценивали как провокацию любую попытку склонить их к мирному сосуществованию с Портой и, вполне обоснованно, не слушались царских указов и других увещеваний.







За дружбу расплачивались подарками


Как это ни покажется странным, но оказалось, что казаки, постоянно сталкивающиеся с турками, лучше дипломатов разбирались во внешней политике 20-х — начала 30-х годов XVII века. По прошествии всего нескольких лет в этом наглядно убедились русские послы Андрей Совин и дьяк Михаил Алфимов, когда, прибыв осенью 1630 года в Константинополь, узнали, что Турция предательски передумала выступать совместно с Россией против Польши и начала мирные переговоры с поляками. Не прислушались к мнению казаков и — остались без союзника. Да разве ж кто признает из государевых людей, что был не прав?.. Возможно ли такое: холоп — умнее царева ставленника?..

Пришлось царскому правительству выкручиваться, искать сближения с Польшей при сохранении добрососедских отношений с Константинополем. В ход были пущены все средства. Судя по документам, дружба с Портой, а также попытки загладить некоторые политические промахи обходились Москве недешево.

Благодаря ученым и исследователям, широкой публике стали известны архивные документы, в которых, помимо царских грамот, неизменно подтверждающих желание русской стороны жить с султаном «в дружбе и любви и постоянстве на своем слове, без нарушенья», а также чтобы «ото дни до дни эта дружба и любовь множились», сообщалось о царских подарках султанам.

С целью окончательно определить отношение Турции к польскому вопросу и выяснить перспективу ее роли как союзницы России в борьбе с Польшей в 1632 году в Константинополь отправились послы Афанасий Прончищев и дьяк Тихон Бормосов. России надо было обязательно склонить Порту на свою сторону. Поэтому вслед за Прончищевым и Бормосовым в 1633 году в Константинополь отбыло еще одно посольство Якова Дашкова и дьяка Матвея Сомова. Оба посольства прибыли в Царь-град с солидными подарками.

Прончищев и Бормосов привезли с собой для султана, великого визиря и муфтия только соболей на общую сумму более четырех тысяч рублей, а также деньги «на вспоможение монастырям» — около семи тысяч рублей. Общая стоимость подарков, привезенных вдогонку Дашковым и Сомовым, исчислялась суммой около пяти тысяч рублей. Очевидно, не удовлетворившись результатами переговоров, в Константинополе еще до возвращения двух предыдущих появляется третье посольство — Ивана Гавриловича Коробьина, везя с собой, помимо грамот, царские подарки. «Коробьин доставил султану и его приближенным… — говорилось в документах, — одних соболей… на 2000 рублей, да еще четыре пуда «кости рыбьего зуба». Верховному визирю было подарено соболей на тысячу рублей… И всего салтану в поминках и пашам и приказным людем, государева жалованья и на прибыльные расходы и полоненников на окуп и на покупки и т. д.» Коробьину было дано подношений на сумму десять тысяч рублей. Как видно, в «посольские подарки» включались и средства на выкуп из турецкого плена соотечественников.







Русский соболь пленил султана


Суммы, потраченные на умиротворение и задабривание султана и его окружения, были огромными по тем временам. Но, видимо, игра стоила свеч, так как у Москвы со Стамбулом иногда все-таки намечались временные улучшения отношений. К примеру, благодаря богатым царским подаркам русским послам — стольнику Илье Даниловичу Милославскому и дьяку Леонтию Лазаревскому, находившимся в Константинополе в 1643–1644 годах, удалось во многом договориться с турками: и об азовских делах, и о крымском хане, а также ими было получено много ценной информации о планах Турции в отношении ее претензий на владение спорными территориями.













Чем же было завоевано, помимо дипломатического искусства Милославского и Лазаревского, расположение султана Ибрагима и его окружения? Документы свидетельствуют, что в тот раз султан получил четыре пуда «кости рыбьего зуба», два живых соболя, двенадцать кречетов в нарядах, тридцать сороков соболей стоимостью около восьми тысяч рублей. Со ссылкой на архивные материалы историк Н.А. Смирнов отмечал, что не была забыта и мать султана: ей преподнесли соболей стоимостью в триста пятьдесят рублей, а также горностаевую кофту с рукавами.

Верховному визирю Аззему Мастафе-паше предназначались русские соболя на две тысячи рублей. Толмач с турецкой стороны Зульфукар-ага и Капудан-паша удостоились менее скромных подарков — соболей по сто пятьдесят рублей. Некий Касым-ага обогатился соболями в триста рублей. Муфтию предназначались соболя стоимостью в двести рублей. Пашам и другим придворным чинам были вручены те же соболя стоимостью в триста рублей. Не обошла царская милость тогда и трех патриархов — их духовное подвижничество было оценено в пятьсот пятьдесят рублей — тоже соболями. Таким образом, общая сумма подаренных ценностей составляла более 12 тысяч рублей!

Судя по всему, в Стамбуле высоко ценился соболий мех. Недаром в посольском представительском бюджете XVI–XVII веков он занимал одно из первых мест в сношениях с искушенными, в представлениях о роскоши и богатстве турецкими султанами и их приближенными. Так что с древних времен вместе с воинами, паломниками, дипломатами и торговыми людьми русский соболь тоже путешествовал в Константинополь-Стамбул и завоевывал сердца его жителей.

Популярность собольего меха была настолько велика, что русским послам в Стамбуле одно время выдавали зарплату шкурками зверя, с уверенностью на то, что послам без проблем удастся их продать. Обратил внимание на замечательный мех султан и сам стал пленником русского соболя. «Меховая страсть» владыки вынудила его даже издать указ, запрещающий носить соболя всем, за исключением султана и визиря.

Пострадали от этого запрета, конечно же, русские послы: соболей, выданных им в качестве жалованья, никто не покупал, опасаясь султанского гнева. Наступало безденежье, приходилось еле сводить концы с концами.







Интриги против РОССИИ


Милославский и Лазаревский блестяще выполнили свою миссию в Константинополе, однако Москва вскоре убедилась, что верность османов в отношении России распространяется разве что лишь на их любовь к русской пушнине и драгоценным подаркам. Не прошло и года, как стало ясно, что жертва в виде добровольной передачи Турции Азова и уход в начале 40-х годов XVII века оттуда донских казаков оказались напрасны. Турки поставили в оставленном русскими Азове сильный гарнизон и рассматривали его как важнейшую укрепленную базу для наступления в глубь Русского государства. Не замедлили они и с началом воинственных нападений на юго-восточные русские границы, на селения Дона и Донца, убивая, грабя и беря в плен русских мирных жителей и боевых казаков. «Нерешительность и слабость, проявленные русским правительством по отношению к донским казакам, — считал ученый Н.А. Смирнов, — приказ о сдаче Азова без боя — все это было расценено в Турции как благоприятный симптом для развертывания военных действий именно со стороны Азова».

Помимо военных действий, султанский двор продолжал плести политические интриги. А коварству и изобретательности восточному человеку не занимать!

Стремясь все же поддерживать видимость мирных взаимоотношений с Османской империей, в Константинополь, несмотря на трудности, регулярно направлялись дипломаты и торговые представители. Так, осенью 1645 года в Царьград было снаряжено посольство в составе стольника Степана Телепнева и дьяка Алферия Кузовлева. Не успели отбыть послы, как вскоре умер царь Михаил Федорович, что вынудило отправить вслед им в Турцию посольского гонца Федора Черкасова с новыми царскими грамотами.

Путь в Царьград пролегал для послов через Азов и Кафу, куда они прибыли в 20-х числах октября. От своих крымских агентов послы узнали, что в Крыму объявился некий Иван Вергуненок, казачий сын, родом из города Дубны. Рассказывал Вергуненок о себе, будто он сирота, был наемным работником в Полтаве, затем прибился к запорожцам, потом жил на Дону. В Крыму он якобы оказался после того, как его взяли в плен татары на реке Миусе и продали крымскому хану.

Вначале послы не придали особого значения информации: в те времена немало людей, проживающих на юго-восточных границах, имели схожие печальные судьбы. Насторожились они, когда от одного пленного крымчака стало известно, что Иван Вергуненок выдает себя за московского царевича Дмитрия. Но даже это известие было не в диковинку для русских дипломатов: XVII век на Руси был богат явлениями разнообразных самозванцев, претендующих на родословную знатных царских особ. По-настоящему накал интриге придало обстоятельство, что данному самозванцу покровительствовал сам хан и на самом деле Вергуненка в Крым якобы доставили поляки, а самое главное — новоявленного «царского наследника» крымчаки готовят к срочной отправке в турецкую столицу, к султанскому визирю.

Послам Телепневу и Кузовлеву стало ясно, что в Константинополе их ждет много проблем. И без того сложная их миссия к турецкому султану, в непростых турецкорусских отношениях обрастала дополнительными непредвиденными трудностями. Обеспокоенность послов оказалась не напрасной.







Самозванцы Анкудинов и Вергуненок при дворе визиря


После прибытия в апреле 1646 года в Константинополь Степан Телепнев и Алферий Кузовлев, как водится, сразу же одарили султана, визиря и других знатных османов всего на сумму более шестнадцати тысяч рублей. Особенно доволен был султан, так как ему дополнительно досталось еще и 26 кречетов. Обнадеживали также первые результаты начавшихся переговоров с турецкой стороной.

Однако вскоре начались неприятности. Это случилось после того, как послы узнали, что во дворце верховного визиря живет русский самозванец Иван Вергуненок, о котором они узнали еще в Кафе. Каково же было их изумление, когда они выяснили, что, помимо Вергуненка, там же находится еще один «царский отпрыск» — некий Тимофей Анкудинов.

Н.А. Смирнов писал, что один из самозванцев величал себя князем Иваном, сыном князя Дмитрия Долгорукого, а другой назывался сыном царя Василия Ивановича Шуйского. Подьячий Берзецов, находившийся в Царьграде в посольской свите, опознал в одном из самозванцев стрелецкого сына из Вологды. Оказалось, в свое время Анкудинов служил в Москве подьячим, затем убежал в Литву, где представлялся князем Тимофеем Великоперским.

Послы вначале пытались убедить султанское окружение в том, что у царя Шуйского детей не было, как и у его брата, князя Ивана. Телепнев и Кузовлев говорили, что-де они-то, русские, лучше знают родословную государевых людей. Однако их правда султану была не нужна: он играл по своим правилам. А русские послы со своим служебным рвением совсем не вписывались в разыгрываемый спектакль с подставными лицами — самозванцами.

Но Телепнев и Кузовлев, следуя служебному долгу, все же настаивали на официальном разбирательстве по установлению подлинности новоявленных «наследников».







Арест послов Телепнева и Кузовлева


После требования русских послов «учинить розыск» против самозванцев один из них, Тимофей Анкудинов, был изгнан из дворца верховного визиря. А вот в отношении Ивана Вергуненка османы проявили несговорчивость.

Верховный визирь настаивал на подлинности заявления Вергуненка о том, что он является сыном царя Лжедмитрия II, которого убил Урак-мурза. Еще большее раздражение у турецкого правителя вызвали доводы Телепнева и Кузовлева, что человек, которого убил Урак-мурза, вовсе не был царем Дмитрием, но — обычным вором, именуемым Петрушкой, а не царевичем Дмитрием.

Визирь опять сделал вид, что не поверил, и велел через посыльного передать русским послам не совать нос куда не следует, а лучше выполнять свои непосредственные задачи, по причине коих они пребывают в Константинополе. Видимо, Телепнев и Кузовлев убедились на примере истории с самозванцами, что турки в своих провокациях против России не побрезгуют никакими средствами. Послы также узнали и причину, по которой османы держали при себе Вергуненка: новоявленный «наследник» обещал им «сдать Астрахань и при помощи турецких войск отвоевать украинные города» России.

Очевидно, турки все же возлагали на Вергуненка далекоидущие планы. Они опасались, что связи Телепнева и Кузовлева в османской столице позволят русским послам преждевременно раскрыть эти планы и сорвать задуманную операцию. Поэтому визирь приказал арестовать послов на неопределенный срок. В начале июня 1646 года, когда уже все было готово к отправке на родину, Телепнева и Кузовлева взяли под стражу. Официальной причиной ареста послов послужил слух, распространившийся в Константинополе, о том, что казаки вразрез достигнутым недавно договоренностям осадили Азов. Но, скорее всего, истинной причиной пленения русских послов все же была их осведомленность о самозванцах.

Султанское правительство не церемонилось с пленниками. По свидетельству исследователей, послы содержались в ужасных условиях, им постоянно угрожали смертной казнью. Не выдержав пыток, в ноябре 1646 года умер посол Степан Телепнев. Арест дьяка Кузовлева длился аж до августа 1648 года. Только новый султан Магомет позволил Кузовлеву возвратиться в Россию. В качестве дипломатических «извинений» за арест русскому выжившему послу заявили, что на самом деле якобы на его аресте настаивал крымский хан: сделать заложником посла, чтобы казаки не взяли Азов.

Только в декабре 1649 года мужественный Алферий Кузовлев наконец смог вернуться из Константинополя в Москву.







Плененное казачье знамя


Посольского гонца Федора Черкасова, в отличие от Степана Телепнева и Алферия Кузовлева, султан отпустил в Москву, снабдив его своей грамотой. В документе с раздражением говорилось о том, что русские власти хитрят, заявляя о своей дружбе с турецким султаном. В качестве доказательства приводился пример, что донские казаки и ратные русские люди осенью 1645 года предприняли очередной возмутительный набег на Азов и пытались овладеть им. Попытка закончилась неудачей: нескольким тысячам казакам она стоила жизни, сотни из них оказались в турецкой неволе.

Но, помимо человеческих жертв, пленником султана оказалось и казацкое знамя. В Стамбуле внимательно рассмотрели трофей и увидели на нем герб Русского государства. Это послужило султану дополнительным подтверждением, что русский царь ведет двойную игру. В султанской грамоте приводилось подробное описание захваченного царского знамени.

Русский двор встревожился: и без того непростые отношения с Турцией могли осложниться до крайности, а этого допустить было нельзя. Опасаясь подвоха, Посольский приказ все же запросил в Казенном приказе сведения о том, какое знамя и когда было отправлено на Дон. Как отмечал историк Н.А. Смирнов, Казенный приказ подтвердил, что указанный в султанской грамоте стяг-пленник действительно соответствует знамени, переданному на Дон в 1644 году. Приводилось его подробное описание: «… сделано знамя длиной по верху 3 аршина с четью, по низу 6 аршин с четью, шириной 3 аршина с четью. Знамя сделано из камки-кармазин крущатой. В середине знамени — большой орел с клеймом, на котором изображен в конце царь, колющий змею». На полотнище значился царский титул и надпись, гласившая о том, что это знамя пожаловано донским казакам царем Михаилом Федоровичем 26 августа 1644 года.

Очевидно, султан пришел в ярость еще и оттого, что непроизвольно ассоциировал себя с заколотой русским царем змеей, изображенной на знамени. Кому захочется быть побежденным!..

Как поступили русские, убедившись, что находящееся в Константинополе знамя — подлинное? В августе 1646 года на Дон послали второе знамя — «из камки-кармазин червчатой с зеленой опушкой. Длина вверху 2 аршина с четью, внизу 4 аршина с четью, ширина 3 аршина с четью». Посередине полотнища был изображен орел и такая же надпись, как на первом знамени. Судя по приведенному описанию, второе знамя выглядело ничуть не хуже первого, по-прежнему впечатляя своим великолепием и добротностью.

Историки утверждают, что посылки казакам царских знамен были отражением политики царского правительства: с одной стороны, русские послы в Константинополе уверяли султана, что на Дону живут беглые воры и преступники, с которыми Москва ничего общего не имеет, с другой — государь жаловал этим так называемым «ворам и преступникам» свои царские знамена.

Что стало с константинопольским невольником-стягом? Скорее всего, царское знамя было уничтожено, разделив участь многих других русских пленников султана. Может, из-за истории с захватом казачьего знамени, может, оттого, что султан Ибрагим в очередной раз, без объяснения причин, арестовал в Константинополе переводчика Посольского приказа Богдана Лыкова, который вскоре скончался, но царское правительство прекратило дипломатические сношения с Турцией, по утверждению историков, на целых десять лет — с 1651-го по 1660 год. А в 1648 году царским правительством было принято решение открыто заявить о поддержке донских казаков — отправить туда войска «для постоянной помощи казакам».







Зачем послу Даудову янычарские пищали?


После длительной паузы Россия начиная с 1660 года, первой пошла на сближение Русского государства и Османской империи. Однако, судя по тексту султанских грамот, переданных турками с побывавшими в Константинополе и благополучно возвратившимися в Москву посольским толмачом Данилой Кононовым, стряпчим Василием Тяпкиным, стольником Афанасием Нестеровым и дьяком Вахрамеевым, турецкое правительство продолжало держать дистанцию и было крайне недовольно политикой своего северного соседа в районе Азова и в Крыму. Однако, несмотря на настороженность Турции, русские продолжали официальные контакты, таким образом демонстрируя дружеские намерения, порой применяя неординарные приемы, ставящие в тупик султанское окружение.

Осенью 1668 года в Стамбул прибыли посольский толмач Василий Даудов и грек Михаил Иванов. Вначале их миссию воспринимали обыденно: они передали султану царскую грамоту, как водится, с жалобами на разбойничьи набеги на русскую землю «белгородских мурз и татар», на действия изменника гетмана Брюховецкого и крымского хана Адиль-Гирея.

Однако вскоре выяснилось, что, помимо дипломатических поручений, русские послы занимались в Константинополе и другими, сомнительными, с точки зрения турок, делами. Даудов и Иванов неоднократно были замечены султанскими агентами в торговых рядах и лавках. Товары, которыми интересовались люди из Московии, озадачили визиря. «Даудову было дано задание, — писал историк, — купить в Турции разных красок для окраски материи (кумач, красный и вишневый цвета), две пищали самой лучшей работы: одну с украшениями из ракушек и черепашьей кости, другую — янычарскую». А еще послы занялись вербовкой на царскую службу столичных ремесленников — «мастеров коврового и кумачного» дела.

Султанское окружение было озадачено. Кумачные краски понадобились русским, чтобы более качественными сделать знамена казацкого войска? А зачем нужны русским янычарские пищали? Фантазия османов не пошла дальше заключения, что, видимо, пищали нужны послам как «образцы вооружения», которое можно впоследствии использовать в борьбе с турками.

Вполне вероятно, не придя к какому-то единому мнению в своем окружении по поводу загадочных действий русских послов, султан решил от греха подальше отпустить Даудова и Иванова на родину. Весной 1669 года Даудов возвратился в Москву с ответной султанской грамотой к русскому государю.







Делегация «русских» мусульман


В 1673 году в Константинополь прибыла делегация в составе, как писал историк, «семи Астраханцев, Казанцев и башкир». Среди тех посланцев были и приверженцы уже почившей в бозе к тому часу староверки боярыни Морозовой из деревни Зюзино под Москвой. Этих делегатов принял султан. Ходоки представлялись посланцами мусульманского населения России и просили принять Астраханское и Казанское ханства в султанское подданство. А еще они били челом султану послать турецкие войска на те города, где живут мусульмане. «Русские» татары жаловались, по свидетельству историка, что «… с Москвы против ево Стеньки (Разина) послали войска» и совершили расправу над теми, кто принимал участие в восстании. Вместе с ними и «мусульманов казнили и на кол сажали. И жон, которые были беремянны, чрево разрезывали и тех малых казнили… всерчась на… мусульманскую веру». Бог им судья за этот навет!

В архивах сохранился документ с обращением «русских» мусульманских делегатов к турецкому султану: «Только б слава была, что войско турецкое идет (на русские земли), а мы с русскими людьми умеем битца; татарскова войска в Астрахани и в Казани и в иных городах тысяч з двести». Откуда такое количество людей мусульманского вероисповедания, если все население названных селений не превышало по тем временам нескольких сотен?.. После Константинополя посланцев «русских» мусульман отправили в Адрианополь, где находился султан, затем стали возить в качестве наглядного примера поддержки политики османов внутри России по местам, где находились турецкие войска.

Примерно в то же время в Константинополь прибыла посольская миссия Василия Даудова. Русская агентура в Стамбуле тут же доложила Даудову об «антирусских делегатах». Сведения подтвердили и «великородные честные люди, которые благочестную христианскую веру любят», в Адрианополе. От Даудова в Москву было направлено секретное донесение о событиях, связанных с пребыванием делегации «русских» мусульман в Турции.







Отыгрались!


В своем рапорте в Москву посол Василий Даудов расценивал прибытие в Стамбул представителей «антирусских кругов» не только как отзвук восстания Степана Разина в России, но и как последствие бесчеловечной и кровавой расправы над восставшими и сочувствующими. Нет сведений, как отнеслось к такой оценке царское окружение, но известна реакция турецкого правительства.

Посольство Даудова, вторично посетившее Константинополь, было встречено крайне враждебно. Еще не забыты были его, до конца не распознанные турками, «выкрутасы» с покупкой янычарских пищалей в 1668 году, а тут — он становится нежелательным очевидцем тайных сношений турок с внутренней русской оппозицией. Такое не могло понравиться османам, так как султанское правительство, по утверждению историков, считало эту оппозицию своим резервом и стремилось сохранить свои намерения в тайне. По мнению Порты, делегация антирусских мусульманских кругов Поволжья поведала ей о восстании Разина подробности, которые разнились с официальными комментариями Москвы.

Все вместе взятое повлияло на тон верховного визиря Аззема Магомет-паши в переговорах с послом Василием Даудовым. Высокомерие султанского представителя было обусловлено еще и недавними победами Турции над Польшей, в очереди за которой рассматривалось наступление на Россию. Неизвестно, что конкретно предприняли турки для укрепления связей с мусульманами Поволжья после подавления восстания Степана Разина, но, как писал Н.А. Смирнов, «сильно возросшая активность турецких войск и крымского хана, неоднократные попытки отдельных отрядов, формируемых в Азове, прорваться через Дон к Царицыну, Астрахани, Тамбову… говорят о том, что султанское правительство учитывало обстановку, сложившуюся в Поволжье, было осведомлено об участии в восстании мусульманских народов и ставило на них ставку».

Похоже, отыгралось султанское окружение на Даудове! Верховный визирь указал послу на «непристойные слова» по отношению к султану в царской грамоте, которые обидели всю Османскую империю. «Ответным выпадом» было заявление главы турецкого правительства о превосходстве султана над всеми христианскими королями, особенно над русским, который якобы настолько необразован, что не умеет даже пристойно выражать свои мысли: «… како в вашем (царском) естестве не обретаются свойства королей, то и во обычай имеете слова полны ярости и спору, яко народ простый (употреблять)».

В султанской грамоте, с которой возвратился посол Василий Даудов в Москву, по существу, повторялись оскорбительные выпады османов по отношению к царю и Русской державе, вызванные якобы «непристойными и жестокими словами царской грамоты». Совершенно очевидно, что так могло вести себя государство, которое искало только повода для начала военных действий.










«Тщится на Московское государство…»


Султан Мухаммед IV пренебрег советами и предостережениями России и развязал войну. Над русскими землями нависла смертельная опасность: в очередной раз решалась судьба Киева, Левобережной Украины, Запорожья и Дона. Царь Алексей Михайлович разослал грамоту по русским городам и весям о сборе средств на содержание ратных людей для войны с турками. В государевом документе говорилось, что эта война для русских является оборонительной: «Турский салтан желание свое исполнил, крепкую оборону и замок государства Польского город Каменец со многими знатными городами взял, и благочестивые веры греческого закона церкви, прибывающие нерушимы от многих времен, разорил и учинил в них мечети… православных христиан похитил в плен и в расхищение…..султан турской… возгорделся, что ему тою крепостью во многие государства путь учинился, приложил в то дело неуклонную мысль, что ему не токмо Польское государство разорить и завладеть, но и всеми окрестными християнскими государствами завладеть. Паче же тщится на Московское государство войною и разорением…»

Россия попыталась сколотить коалицию против Турции, но Венеция, Дания, Швеция, Англия, Франция, Испания, Польша уклонились от союза, так как в первую очередь были заинтересованы в экономической и торговой выгоде в султанских владениях. Польша даже заключила с Турцией предательский договор, по которому Подолия и часть Украины стали вассалами султана. Более того, распространились слухи, что поляки ведут тайные переговоры с османами об объединении усилий против России. А вот Молдавия и Валахия, прознав о предстоящих военных действиях русских против Турции, наоборот, стали просить Россию принять их в русское подданство и прислать к ним российские войска для защиты от турецкого ига.

Накануне войны Россия переживала не лучшие времена: умер царь Алексей Михайлович, последовала отставка главы Посольского приказа боярина Матвеева, Польша пошла на сближение с османами, обострились отношения со Швецией, участились случаи предательства малоросских гетманов и воевод…

Война началась летом 1677 года, когда турецкая армия под командованием Ибрагим-паши и войска крымского хана Селим-Гирея перешли реку Днестр и двинулись на Чигирин. Под Чигирином турецкие войска потерпели первое поражение, которое определило весь дальнейший ход Русско-турецкой войны 1677–1678 годов. Султанские войска вынуждены были отступить.










Патриот России Александр Скорлат


Грек по происхождению, Александр Скорлат (Маврокардато) во время войны служил переводчиком при султанском визире в Константинополе. Образованный, знаток восточной и европейской культуры, владеющий несколькими иностранными языками, Скорлат пользовался расположением при султанском дворе. Однако немногие, даже из самых близких людей, знали о его тайном пристрастии — России. Приближенный к самым верхам османской власти, он знал много секретных замыслов турков в отношении русских. И ждал удобного момента, чтобы сообщить им ценную информацию.

Такой случай представился весной 1678 года. Не желая продолжения войны с Турцией, русское правительство направило в Константинополь посольство стольника Афанасия Поросукова, подьячего Федора Старкова и толмача Григория Волошанинова. Им было велено вручить султану грамоту с известием о вступлении на престол царя Федора Алексеевича, а также попытаться выяснить планы Турции в отношении продолжения войны. Многие из поручений Поросукову и его товарищам удалось выполнить, но все-таки ряд вопросов остался нерешенным. Более того, послам не удалось отговорить турок от продолжения войны, а верховный визирь Мастафа-паша и вовсе открыто объявил, что 20 апреля сам султан намерен выдвинуть войска на Малороссию, и потребовал от России добровольной передачи Турции ряда украинских городов, включая Чигирин.

Так что в отнюдь не веселом настроении засобирались участники посольства на родину, когда верховный визирь разрешил им покинуть Константинополь. Сам Афанасий Поросуков считал свою миссию выполненной не до конца. Как отреагируют на его неудачу в Москве?.. Что ждет Россию?..

Тяжкие думы русского посла развеялись в ночь с 9 на 10 апреля 1678 года. К русским послам приехал переводчик Оттоманской Порты Александр Скорлат с подарками от верховного визиря: «2 портицы сукна, 2 атласа турецких и 200 левков денег». Поросуков в ответ также преподнес толмачу Скорлату драгоценности, а потом попросил его сообщить достоверные сведения о планах турок в отношении войны. А грек возьми да и выложи ценнейшую информацию! Возможно, так оно и было, однако верится с трудом, что вербовка агента — государственного служащего столь высокого уровня — случилось в одночасье. Очевидно, немаловажную роль все-таки сыграли внутренние убеждения и приверженности патриота России Александра Скорлата.










Предатели и помощники


По утверждению историков, прежде, чем предоставить информацию, Скорлат заставил послов поклясться на иконе в том, «что кроме царя и думных людей, они никому ничего не сообщат». Вероятно, добившись от русских заверения сохранить в секрете происходящие события, он назвал дату выступления войск султана на русские земли, рассказал о воинских потерях турок, поведал об интригах поляков и французов.

От добровольного помощника русские узнали и об очередном предательстве. В Константинополь втайне от царя пришли послы от кумыкского шевкала (предводитель, глава, сродни хану, князю) и объявили о своем желании добровольно стать вассалами султана. В грамоте шевкала говорилось: «Если султан Чигирин возьмет и Украину по обе стороны Днепра под свое иго приведет, тогда он может с кумыками начать войну с Россией для завоевания царства казанского и астраханского с принадлежащими им странами». Правда, за свою добровольную помощь кумыки потребовали еще и мзду: «И народ бусурманской… в подданство к нему салтану приведут. Только б за такое их доброхотное желание к салтану, указал салтан давать им свое салтаново жалованье».

Когда послы узнали о готовящейся измене, кумыкские делегаты все еще находились в Константинополе. Скорлат не знал, что ответил султан на предложение кумыков. Однако даже сообщенной им информации было достаточно, чтобы Россия не была застигнута врасплох при продолжении войны с турками. Помощь Александра Скорлата при этом сыграла не последнюю роль.

Во время войны в рядах турецких и татарских войск оказалось немало русских людей, которые до этого находились в плену или рабстве в Стамбуле и использовали шанс, чтобы вернуться на родину, став перебежчиками. От них также было получено много ценных сведений об армии неприятеля. Н.А. Смирнов писал: «О количестве турецких войск… сообщили русские пленные, бежавшие из турецких рядов. Видимо, некоторым русским пленным, прожившим в Турции несколько лет, удалось отправиться на войну в качестве рядовых солдат или слуг турецких офицеров. При сближении войск, в первом же бою, они перешли на русскую сторону…»










Мир на бумаге и в параде


Война между Россией и Турцией официально завершилась подписанием в 1680 году Крымского договора. Однако это был мир на бумаге. На самом деле Порта продолжала свою завоевательную политику в отношении Азова, Крыма и других русских территорий. Турки и татары по-прежнему безобразничали во время набегов и брали множество русских людей в плен, превращая их в рабов либо просто убивая впоследствии. Попытки России заставить Константинополь следовать условиям мирного соглашения ни к чему не приводили.

Поездки в Стамбул с царскими грамотами к султану и визирю не приносили ожидаемого результата. В 1680 году посол Даудов вообще не был допущен к султану. Не лучшим образом поступили в 1681 году и с подьячим Никифором Кудрявцевым, Иваном Сухотиным, дьяком Василием Михайловичем. В этой печальной череде достойный прием в Стамбуле был оказан в 1682 году лишь дьяку Прокофию Возницыну. Возможно, он выбран был случайно султанским окружением для показушной демонстрации «любви и дружбы» турецкого султана к русскому царю.

«В отличие от всех послов, — писал об этом событии историк, — Возницыну в Константинополе были устроены торжественные проводы и парад войск». Когда же обескураженный Возницын все-таки стал настаивать о посылке вместе с ним в Москву султанского посла, как было прежде в традициях, то получил в ответ категорический отказ. Султан лишь на словах попросил передать наказ-пожелание русскому царю соблюдать мир и дружбу, а с турецкой же стороны «никакого нарушения не будет». Ложь была слишком явной: Порта даже и не думала прекращать своих наступательных действий.

1 августа 1682 года в Константинополь прибыл русский гонец с известием о кончине царя Федора Алексеевича и объявлением о вступлении на престол царей Ивана Алексеевича и Петра Алексеевича. Известие о перемене было воспринято с официальным равнодушием. Не догадывалась тогда Порта, что к власти пришел человек, которому наконец-то удастся восстановить несправедливость и сделать Азов русским городом-крепостью вследствие предпринятых им Азовских походов 1695-го и 1696 годов.

Сохранился текст письма константинопольского священника Тимофея к русскому царю. Тимофей был переводчиком у русских послов Даудова и Поросукова во время их пребывания в турецкой столице. Историк отмечал, что это письмо было составлено священником Тимофеем по просьбе патриархов иерусалимского и константинопольского и всех сочувствующих греков. Они рекомендовали русскому царю, вместо того чтобы отвлекать войска на охрану Приднепровья, лучше направить их на Крым и Азов. «А доколе Крым цел стоит и Азов, твоего царского величества земля не есть без страху от него», — говорилось в послании. Авторы письма советовали также царю овладеть Крымом и Азовом, а еще «пустить по морю донских казаков разорять турецкую землю и не пропускать запасов в Константинополь. Турки сильно боятся русских, так как не имеют ни казны, ни войска… крепко дивятся все, почему царское войско не бьется с ослабевшими турками».

Может, просвещенный государь Петр Алексеевич тоже читал эти строки и, возможно, они сыграли свою роль в принятии им решения отвоевать у Турции выход России к Черному морю?.. Похоже, ему надоел этот иллюзорный «мир только на бумаге и в параде»…










«Духовный трофеи» Петра I


В 1710 году Россия объявила Турции войну с целью расширения и закрепления своего влияния на территориях Черноморского региона. В 1711 году Петр I, объясняя причины военных действий России против Османской империи, издал «Манифест» и довел его до сведения турецкого султана через своего представителя в Стамбуле П.А. Толстого. Царь обвинил османов в нарушении тридцатилетнего мира, подписанного в 1700 году. В своем «Манифесте» государь привел многочисленные примеры нарушений договора турецкой стороной. Именно это обстоятельство, пояснял Петр, и вынудило его двинуть свои войска к границам неприятеля, назвав последнего «вероломным и клятвопреступным».

В 1711 году Петр I предпринял Прутский поход и ввел свои войска на территорию Молдавии, правители которой занимали прорусскую позицию в противостоянии России и Турции. Общеизвестно, что Прутская военная операция оказалась неудачной для Русского государства. Пробиться к Черному морю не удалось, и царю пришлось подписать с османами мирное соглашение на крайне невыгодных условиях, с потерей ряда русских территорий: возвратить туркам крепости у Азовского моря.










Однако были и положительные моменты в итогах прутских сражений. Царь Петр Алексеевич привез с собой на родину замечательный «духовный трофей» — самого господаря Молдавии Дмитрия Константиновича Кантемира со всем его семейством, представители которого впоследствии стали выдающимися личностями в истории России.










Султанский заложник Дмитрий Кантемир


В справочной литературе Дмитрия Константиновича Кантемира называют российским и молдавским государственным деятелем, политиком, писателем, историком, философом, сенатором, тайным советником. Дмитрий был младшим сыном Константина Федоровича Кантемира, господаря (правителя, князя) Молдавии, находящейся в вассальной зависимости от Турции. По утверждению некоторых исследователей, род Кантемиров происходил от одного из потомков Тамерлана, принявшего христианство в XVI веке и поселившегося в Молдавии.













После своего избрания в 1684 году молдавским господарем Константин Кантемир вынужден был отправить старшего сына Антиоха в качестве заложника в Стамбул. Такого рода традиция, сложившаяся у османов по отношению к своим наместникам в подданных государствах, существовала много веков. Знатные заложники — как правило, родственники правителей, — содержащиеся при султанском дворе, становились гарантами преданности и сговорчивости вассалов. В 1687 году вместо Антиоха заложником турецкого султана стал младший, четырнадцатилетний, сын Дмитрий.

Общеизвестно: жизнь на правах пленника — малоприятное состояние. Даже «золотая клетка» попавшему в силки кажется тюрьмой. Очевидно, и Дмитрий Кантемир не слишком вольготно чувствовал себя при дворе султана. Но совершенно очевидно, что судьба благоволида юному пленнику, так как время, проведенное им в Константинополе в качестве заложника, не прошло даром: Дмитрий Константинович получил в Стамбуле прекрасное образование.

Дмитрий Кантемир обучался в константинопольской Греко-латинской академии, изучил латинский, греческий, турецкий, персидский, арабский, русский, румынский, итальянский, французский языки. За время пребывания в османской столице он приобрел обширные связи и знакомства среди приближенных султана. Несмотря на то что в 1691 году Дмитрий Константинович был отпущен в Молдавию, в Стамбуле он успел приобрести авторитет и в дальнейшем пользовался доверием в султанском окружении, что позволяло ему многие годы занимать довольно высокие государственные посты в Османской империи. История, география, архитектура, философия, математика, музыка — вот далеко не полный перечень предметов, изученных и блестяще усвоенных Кантемиром. Дмитрию Кантемиру приписывают первенство во введении в музыкальную культуру османов нотной грамоты, а также авторство нескольких восточных мелодий, впоследствии неоднократно использованных композиторами — признанными классиками европейской музыкальной культуры. В Константинополе и позже, в России, Дмитрий написал также ряд научных работ по истории, политике, культуре Османской империи, которые обрели европейскую известность и долгое время оставались единственными источниками для изучения Турции востоковедами, путешественниками, дипломатами. Впоследствии Д. Кантемира избрали членом Берлинской академии наук. Благодаря своим энциклопедическим знаниям и обширным политическим связям Дмитрий Кантемир приобрел известность не только в Стамбуле, но и в Молдавии.

После смерти отца Константина Федоровича молдавские бояре избрали Дмитрия своим господарем, но султан не утвердил его кандидатуру, и в 1695 году правителем Молдавии стал старший брат Дмитрия Константиновича Антиох. Двадцатидвухлетнему Антиоху Константиновичу приходилось постоянно лавировать между двумя вековыми завоевателями Молдавии: Польшей и Турцией. Наиболее опасной для независимости молдавского государства оставалась Османская империя. Очевидно, именно поэтому Антиоху в Константинополе был нужен надежный и преданный представитель, коим и явился младший брат — единомышленник.










Возлюбленная Мария Кантемир


Дмитрий Константинович опять поселился в османской столице и долгие годы достойно представлял Молдавское княжество в Порте, во всех политических перипетиях поддерживая и отстаивая интересы правящего клана Кантемиров. Даже во времена неудач Антиоха Константиновича искушенный в политических интригах Дмитрий умел возвращать престол своему старшему брату. В общей сложности с небольшими перерывами Дмитрий Кантемир прожил в Константинополе около двадцати двух лет.

У Дмитрия Константиновича была большая семья: жена Кассандра Кантакузен, происходившая из древнего византийского императорского рода и являвшаяся дочерью Валашского (Венгерского) господаря; дочери Мария и Смарагда; сыновья Константин, Матвей, Сергей (Сербан) и Антиох. Кантемиры размещались в большом роскошном дворце, окруженном высокой стеной. Развалины этого дворца сохранились до настоящего времени в главном христианском районе Старого Стамбула Фенер (по-гречески «маяк»). В Фенере в течение нескольких столетий проживала административная и деловая элита Османской империи. Образованные фанариоты, жители Фенера занимали высокие должности при султане, служили переводчиками, назначались наместниками султана в вассальных государствах. В настоящее время в Фенере, на одной из полуразрушенных стен, имеется мемориальная доска в память когда-то проживавшего здесь Д.К. Кантемира.

Жизнь домашних внутри дворца была организована на восточный манер. Как принято, существовала женская и мужская половины дома. Мать Кассандра воспитывала старшую дочь Марию в строгости. Девочка получила блестящее домашнее образование. Знала, помимо молдавского, венгерского, турецкого, персидского, греческого, еще несколько европейских языков. Любовь к России и русскому языку ей привил отец Дмитрий. К тому же их семью часто навещал русский посол в Константинополе П.А. Толстой, беседы и общение с которым оставляли неизгладимый след в душе Марии. Толстой в ее восприятии был представителем той незнакомой и заманчивой европейской жизни, которой так восхищался отец. Из его уст девочка впервые услышала о замечательном русском царе Петре Алексеевиче, который очень много хорошего сделал для своего народа и государства.

Так судьба распорядилась, что впервые одиннадцатилетняя Мария Кантемир увидела Петра I в 1711 году, во время пребывания русской армии в Яссах (столица тогдашней Молдавии), а спустя еще какое-то время она стала возлюбленной Петра Алексеевича, и ее личная жизнь на долгие годы переплелась с русским царем и его окружением. По утверждению исследователей, чувство, вспыхнувшее между государем и Марией Кантемир в конце 20-х годов XVIII века, было взаимным и страстным. Мария Дмитриевна стала одной из самых влиятельных и красивейших статс-дам русского императорского двора.










Цареградские корни Антиоха Кантемира


В 1708 (по другим сведениям — в 1709-м) году в семье Кантемир в Константинополе появился на свет младшенький сын Антиох — будущий знаменитый российский поэт, переводчик, дипломат. Исследователь биографии Антиоха Дмитриевича Р.И. Сементковский, высоко оценивая заслуги Кантемира-поэта, писал в конце XIX века: «…он был родоначальником гоголевского «смеха сквозь слезы», он сильною рукою указал русской литературе то направление, которое так пышно расцвело в лице Фонвизина, Гоголя, Салтыкова и которое составляет основную ноту русской поэзии, преобладающее ее настроение…»










Антиоху было всего два-три года, когда семья Кантемир переехала на постоянное место жительства в Россию. Антиох Дмитриевич рано остался сиротой, и заботы о его воспитании и образовании взяла на себя старшая сестра Мария Дмитриевна, которая стала для него самым близким и преданным другом на всю жизнь. Отец Дмитрий Константинович имел огромное влияние на сына. По утверждению Р.И. Сементковско-го, именно отцу в значительной степени обязан русский поэт-сатирик тем, что стал впоследствии одним из самых просвещенных людей первой половины XVIII века.

Влияние отца Дмитрия Константиновича на дочь Марию и сына Антиоха сказалось и на воспитании в них чувства глубокого уважения и безграничной преданности русскому государю Петру Алексеевичу. Вся жизнь и произведения Антиоха Кантемира были предопределены этим чувством уважения к незаурядной личности Петра I. «В каждом слове его стихов, посвященных Петру, — писал Р.И. Сементковский, — чувствуется беззаветная преданность, отношение благодарного ученика к незабвенному учителю, и… Кантемир действительно старался идти только по стопам Петра на поприще, ему наиболее свойственном и сродном».







Перебежчик или «Очарованный странник»?


В 1710 году в возрасте тридцати семи лет Дмитрий Константинович был избран господарем Молдавии. На этот раз султан утвердил его кандидатуру. Турки благоволили молодому правителю и даже обещали во владение еще одно государство — Валахию, если молдавский господарь изловит и сдаст туркам валашского господаря Брынковану, которого они считали своим врагом. Польша и крымский хан также поддерживали в то время Дмитрия Кантемира и не предпринимали никаких наступательных действий на территорию Молдавии. Одним словом, вновь избранному молдавскому владыке созданы были все условия для успешного правления.

Но господарь Молдавии Дмитрий Кантемир, вместо того чтобы по указке османов подготовиться к вторжению русских войск на подвластные Турции территории и дать им отпор, в апреле 1711 года, во время Прутского похода Петра I, молдавский господарь подписал с русским царем тайный договор, по которому Молдавия должна была войти в состав России.

Официальные разъяснения молдаван на тот момент сводились в основном к тому, что страна разорена и устала от турецкого ига и свое освобождение Молдавия видит в покровительстве сильной России, гарантирующей свободу и защиту порабощенного народа.

Ошеломленный вероломным решением Кантемира, султан сделал далекоидущие выводы и распоряжения: отныне все молдавские правители стали зависимыми от Турции не только во внешнеполитических действиях, но должны были еще долгие годы согласовывать с османами свое правление внутри страны.

Турецкая сторона расценила поступок молдавского господаря как предательство. «Порта была глубоко возмущена изменою князя Дмитрия и требовала от Петра его выдачи», — писал историк Р.И. Сементковский. Русский царь отказался выполнить это требование, а своим приближенным говорил по этому поводу примерно следующее: «Я лучше уступлю туркам всю землю, простирающуюся до Курска, нежели выдам князя, пожертвовавшего для меня всем своим достоянием. Потерянное оружием возвращается; но нарушение данного слова не возвратимо. Отступить от чести — то же, что не быть государем». Все эти жертвы еще больше упрочили дружеские отношения между Петром и Дмитрием. А восхищение Петром еще с большей силой вспыхнуло в душе перебежчика Кантемира, очарованного на сей раз благородством своего кумира.

Как известно, после провала Прутской операции Петр вынужден был заключить с Турцией перемирие на очень невыгодных условиях, поэтому Дмитрию Кантемиру пришлось вместе со своей семьей и приближенными переселиться в Россию и принять русское подданство.

Со временем история сгладила острые утлы поступка Дмитрия Кантемира. Сегодня, несмотря на то что по-прежнему существуют противоречивые оценки его действий, благодарные потомки чтут его память не только в России: о нем помнят и в Молдавии, и в Турции, и во многих других странах.







Советник и консультант Петра Великого


Прибывший вместе с семьей в Россию Дмитрий Кантемир получил княжеский титул, значительное довольствие, а также обширные имения в русских землях, в том числе и неподалеку от Москвы. Обласканы царской милостью были и сподвижники молдавского перебежчика — их насчитывалось в Русском государстве несколько тысяч.

После приезда в Россию Дмитрий Константинович, как лучший знаток Османской империи, стал ближайшим советником и консультантом Петра I по турецким вопросам. Для Петра Великого знания Кантемира имели огромное значение. Ведь царь поставил перед собой цель: прекратить турецкие и крымские притязания на южные границы России, а также обеспечить своему государству выход к Черному морю.

Задуманные Петром реформы нуждались в своих, российских, ученых и переводчиках. Наряду с европейскими языками, созрела необходимость в освоении и восточных языков. Удивительным образом официальные документы, связанные с первыми попытками наладить регулярное обучение восточным языкам на государственном уровне, датированы следующими за 1711-м годами. Случайное совпадение? Или все-таки влияние приехавшего в 1711 году в Россию Дмитрия Кантемира возымело такое действие? Скорее всего, истина, как водится, где-то посередине…

Так, в 1717 году за границу по указанию Петра I были отправлены для обучения, в том числе и восточным, языкам девять учеников Славяно-греко-латинской академии, среди которых были Ф.Л. Анохин, И.П. Алабин, И.С. Горлецкий, И.И. Каргапольский, В.Т. Козловский, Е.К. Крацов, Д.К. Овсянников и другие.







«Ради обучения турецкого языка»


Российский исследователь А.Х. Рафиков отмечал, что первые попытки регулярного обучения восточным языкам в России были предприняты при Петре I. Царский указ, изданный в январе 1724 года, гласил: «Для переводу книг зело нужны переводчики, а особливо для художественных, понеже никакой переводчик, не умея того художества, о котором переводит, перевесть то не может». Отдавая должное таланту иностранных авторов, государь в то же время подчеркивал значимость толмачей в переводе их произведений на русский язык: «… которые умеют языки, а художеств не умеют, тех отдать учиться художествам, а которые умеют художества, а языку не умеют, тех послать учиться языкам, и чтоб все из русских или иноземцев, кои или здесь родились, или зело малы приехали и наш язык, как природный, знают, понеже на свой язык всегда легче переводить, нежели с своего на чужой…» Тут же приводилась расшифровка понятия «художества»: «… следующия: математическое хотя до сферических триангулов, механическое, хирургическое, архитектур цивилис, анатомическое, ботаническое, милитарис и прочия тому подобныя».

В том же 1724 году в Царьград было отправлено «ради обучения турецкого языка из шляхетства несколько из молодых людей летами в тринадцать или четырнадцать…». А спустя более чем полвека после этих событий, в 1777 году, в Московском университете официально впервые было введено преподавание турецкого языка.

В начале XVIII века по-турецки умели разговаривать, как правило, люди, жившие какое-то время в Турции и затем возвратившиеся на родину. В частности, хорошо знали язык русские дипломаты, сферой деятельности которых являлась Оттоманская империя. По утверждению Рафикова, в петровские времена было только два человека, которые в совершенстве владели турецким языком: принявший российское подданство Дмитрий Кантемир и русский дипломат С.В. Рагузинский.

По поручению Петра Алексеевича переводами с турецкого и других языков занимались также дипломаты Петр и Михаил Шафировы, бывший посол в Константинополе П.А. Толстой. Похоже, Толстой пробовал себя и в качестве литератора. После него осталась незаконченная рукопись под названием «Список со отписки и с описания, каковы посланы к великому государю из Константинополя от посла, ближняго стольника и наместника алаторского, Петра Андреевича Толстова 1707 году, февраля в 24 день»…







Трудности посла П.А. Толстого


Граф Петр Андреевич Толстой прекрасно разбирался в вопросах, связанных с русско-турецкими отношениями. И это было неудивительно, так как ему пришлось двенадцать лет прожить в Константинополе. В 1702 году Петр I поручил Толстому один из самых сложных дипломатических участков — защищать интересы России в Турции. Петр Андреевич стал первым в истории русским полномочным послом в Оттоманской Порте.

Все время пребывания в Константинополе Толстому угрожала смертельная опасность, он дважды был узником тюрьмы Едикуле в Семибашенном замке. С годами у него появились навыки сложнейшей дипломатической игры. Он приобрел опыт ведения переговоров, научился разбираться в хитроумных уловках восточных дипломатов. Он завел связи и знакомства со знатными людьми греческого района Фенер. Кстати, там он и познакомился с семьей Дмитрия Кантемира. Помимо прочего, за годы жизни в Стамбуле у него сложилась своя агентурная сеть как из местных жителей, так и среди православного населения. Со временем у него появились свои информаторы и из султанского окружения. Сложности с подкупом и вербовкой «нужных» людей объяснялись довольно частыми сменами глав турецкого правительства. Не успеешь одного «подкормить», глядишь — на его месте уже новый и опять «голодный». Подобно древним русским послам в Константинополе, Толстому по-прежнему приходилось тратить громадные суммы денег и соболей, чтобы с каждым налаживать отношения. Был даже момент, когда, отчаявшись и разуверившись в своих силах, посол попросил Петра отозвать его из Стамбула. Однако государю удалось успокоить Петра Андреевича, и тот продолжил свою службу.

Иногда из России Толстому присылали помощников. Одним из них был С.В. Рагузинский, в основном занимавшийся в Константинополе торговыми делами, однако при этом поставлявший необходимые сведения и информацию русскому полномочному послу.

Миссия П.А. Толстого осложнялась еще тем, что надо было исправлять ошибки своего предшественника, князя Д. Голицына, который по поручению государя Петра Алексеевича пробовал добиться от турок согласия на свободу плавания русских кораблей в Черном море, но получил категорический отказ. Узнав от Голицына о планах русских пробиться к Черному морю, османы испугались до такой степени, что даже решили засыпать землей Керченский пролив. Идея, конечно, была из области фантастики, но невозможность ее практического осуществления еще больше раззадорила Порту, и османы всерьез начали готовиться к войне с Россией.







«Под улюлюканье толпы»


Следуя указаниям Петра I всеми силами пытаться удержать Порту от войны с Россией, Толстой прилагал неимоверные усилия, чтобы умиротворить султана и визиря. Средств на это не жалел. Ему неоднократно удавалось снять напряжение (за что он, кстати, получил от государя чин тайного советника), однако после победы русских войск в Полтавском сражении над шведами удержать османов от развязывания войны стало уже невозможным. К тому же в Стамбуле с великим почетом были приняты беглый шведский король Карл XII и гетман Мазепа, которые тоже, вместе с французскими послом и крымским ханом стали плести разнообразные интриги и подбивать султана объявить войну России.

В одной из своих книг писатель и исследователь истории русской дипломатии А.А. Трапезников привел комментарии Толстого по поводу сложившейся ситуации в турецкой столице, адресованные российскому канцлеру Головкину: «Не изволь удивляться, что я прежде, когда король шведский был в силе, доносил о миролюбии Порты, а теперь, когда шведы разбиты, сомневаюсь! Причина моему сомнению та: турки видят, что царское величество теперь победитель сильного народа шведского и желает вскоре устроить все по своему желанию в Польше, а потом, не имея уже никакого препятствия, может начать войну и с ними, турками. Так они думают и отнюдь не верят, чтобы его величество не начал с ними войны, когда будет от других войн свободен».

Толстой не преувеличивал, когда предупреждал о напряженной обстановке в Стамбуле. Государь Петр I в грамотах и письмах к султану постоянно спрашивал, намерен ли тот поддерживать мир с Россией и выслать за пределы Порты шведского короля, но не получал однозначного ответа. В последнем письме тон Петра Алексеевича принял угрожающий характер.

Султан не только не ответил царю, но еще больше разгневался и даже посадил царских письмоносцев в тюремную яму. Такая же участь постигла и полномочного посла Толстого. «Проводится совещание Великого дивана (тайного совета), где все высшие сановники Османской империи принимают решение о разрыве с Россией, — писал Трапезников. — 20 ноября 1710 г. ей официально объявляется война». А через несколько дней «дом Толстого подвергается разграблению, а самого его сажают на старую клячу и через весь город под улюлюканье толпы везут в тюрьму Едикуле, знаменитый Семибашенный замок».

Кстати, во время одного из своих тюремных заключений вместе с Толстым в Семибашенном замке сидел прадед дипломата и поэта Ф.И. Тютчева А.Д. Тютчев — тоже дипломат. Однажды в камеру к Толстому подсадили потомственного моряка Матвея Змаевича, который был пленен за неповиновение во время службы на венецианском флоте. В Константинополе Змаевич обратился к П.А. Толстому с просьбой взять его на русскую службу. За время совместной «отсидки» в Едикуле Толстой и Змаевич окончательно решили этот вопрос, и после освобождения Толстой написал рекомендательное письмо и с ним отправил Змаевича к Петру I. Государю так приглянулся сметливый и опытный моряк, что Петр не только принял Змаевича на русскую службу, но и поручил ему командовать галерным флотом на Балтике.







Эстафету подхватили П.П. Шафиров и М.Б. Шереметев


Плененный Толстой страдал и морально и физически. Тюремщики обращались с ним бесцеремонно и жестоко. Впоследствии он писал о своем состоянии и условиях содержания в турецкой темнице: «Дерзновенно доношу мое страдание и разорение: когда турки посадили меня в заточение, тогда дом мой, конечно, разграбили и вещи все растащили… а меня, приведши в Семибашенную фортецию, посадили прежде под башню, в глубокую земляную темницу, зело мрачную и смрадную… и лежал болен от нестерпимого страдания семь месяцев, и не мог упросить, чтоб хотя единожды прислали ко мне доктора посмотреть меня, но без всякого призрения был оставлен, и что имел и последнее все иждивил, покупая тайно лекарства чрез многие руки; к тому же всяк день угрожали мучениями и пытками…» Так обходились в те времена с русскими послами в Оттоманской Порте, претендующей называться цивилизованным государством и требующей уважительного к себе отношения от других стран.

Пока посол Толстой сидел в тюрьме, дела турецкие по-прежнему следовало держать под контролем. По приказу Петра I в Константинополь срочно были направлены новые российские послы Петр Павлович Шафиров и Михаил Борисович Шереметев. Им поручено предъявить турецкому султану новый договор, но турецкий владыка даже рассматривать его не стал. Более того, он предложил свои условия, настолько невыгодные и унизительные для России, что новым послам не остается ничего другого, как искать поддержки у нейтральных стран. Памятуя о том, что английский и голландский посланники в Стамбуле прежде содействовали Толстому, Шафиров и Шереметев просят их о посредничестве. Саттон и Кольер откликаются на просьбу и начинают лоббировать интересы России при султанском дворе. А.А. Трапезников в своей книге привел текст одного из донесений Шафирова царю Петру Алексеевичу, в котором посол отмечал неоценимую помощь англичан и голландцев: «Если бы не английский и голландский послы, то нам нельзя было бы иметь ни с кем корреспонденции и к вашему величеству писать, потому что никого ни к нам, ни от нас не пускали и, конечно б, тогда война была начата и нас посадили бы, по последней мере, в жестокую тюрьму; английский посол, человек искусный и умный, день и ночь трудился и письмами и словом склонял турок к сохранению мира, резко говорил им, за что они на него сердились и лаяли… голландский посол ездил несколько раз к визирю инкогнито, уговаривал его наедине и склонял к нашей пользе, потому что сам умеет говорить по-турецки. И хотя мы им учинили обещанное вознаграждение, однако нужно было бы прислать и кавалерии с нарочитыми алмазами, также по доброму меху соболью». Хотя и работали англичане и голландцы за вознаграждение, но все-таки они внесли свой вклад в ослабление напряженности во взаимоотношениях между русскими и османами. Выпущен был из Семибашенного замка П.А. Толстой. А в апреле 1712 года Россия и Турция подписали долгожданный мирный договор.







Неожиданные повороты


Казалось бы, передышка наступила. Однако мир слишком хрупок. И послы убедились в этом уже в ближайшее время. В султанском окружении — сплошные интриги. Не слишком отличались от них и послы иностранных государств. Была полная неразбериха: кто-то кого-то «покупал», другой «перекупал», третий устранял «купленного» чужого, ставя на его место «перекупленного» своего.

Очевидно, и сам султан потерял ориентацию в политических играх. Недавний друг, поверженный русскими шведский эмигрант Карл XII, становится злейшим врагом султана. Его пытаются выдворить за пределы Порты на французском корабле. Одним словом, наступил полный кавардак: в умах, политике, человеческих отношениях.

В этой неразберихе происходит смена визирей, а все три русских посла попадают в Семибашенный замок: туда их отправляют с ведома нового, еще «голодного» визиря Сулеймана-паши. Когда Толстого, Шафирова и Шереметева выпустили из тюрьмы и тут же настояли на их немедленном участии в подготовке Адрианопольского перемирия, то они сами уже не были ни в чем уверены: постоянно ждали подвоха. Дошло до того, что в донесениях Шафирова проскальзывала неловкость: «Мне стыдно уже доносить вашему величеству о здешних происшествиях, потому что у этого непостоянного и превратного (турецкого) правительства ежечасные перемены…» Но все же русским посланникам приходилось разбираться в особенностях поведения османов: это была их работа.

К тому же Толстой, Шафиров, Шереметев занялись подготовкой нового мирного договора с Турцией, который был подписан в 1713 году в Адрианополе. К сожалению, посол М.Б. Шереметев умер в 1714 году по пути на родину: его здоровье было подорвано тюремным заточением в турецкой столице. Михаил Шереметев был единственным сыном сподвижника царя Петра I, генерала и дипломата Бориса Петровича Шереметева.

На родине по достоинству оценили мужество и вклад русских посланников в налаживание мира на одном из самых сложных направлений внешней политики Петра I.







«Если ехать, так до Константинополя…»










«Греческие грезы» Екатерины II


Петр I добился значительного расширения границ Русского государства, однако выход к Черному морю отвоевать ему не удалось. Императрице Екатерине II предстояло завершить начатое Петром Алексеевичем.

Политические интриги ряда государств, недовольных стремлением русских получить выход к Черному морю, привели в 1768 году к войне между Россией и Турцией. К этому времени об императрице Екатерине II в Европе уже говорили как о просвещенном и разумном правителе, отмечая ее усилия по укреплению авторитета Российской империи на международном уровне. К тому же общественное сознание российского общества, да и саму власть будоражили вековые грезы о провозглашении в освобожденном Константинополе всеславянской, всеправославной империи.

Екатерина Великая состояла в переписке со многими знаменитостями своего времени. Общеизвестно, что Вольтер, узнав о начале Турецкой кампании, шутливо намекнул в письме императрице, что эта война может закончиться превращением Константинополя в столицу Российской империи. Однако, похоже, Екатерину II не рассмешили его слова: она восприняла их всерьез, как подтверждение своих размышлений. Вскоре возник так называемый «греческий проект», согласно которому должна быть восстановлена Византийская империя со столицей в Стамбуле. Предполагалось, что русским ставленником на императорском троне станет внук Екатерины — великий князь Константин. Считается, что окончательная разработка концепции «греческого проекта» принадлежала А. А. Безбородко. Он был статс-секретарем императрицы, а затем канцлером Российской империи.










Спустя много лет поэт и дипломат Ф.И. Тютчев так же мечтал о том, что Царьград станет столицей православия Великой Греко-Российской Восточной державы.

Безбородко нередко упоминал в разговорах слова легендарных Мефодия Патарского и Льва Премудрого о высоком предназначении России как правопреемницы и наследницы великой Византии.

В древнерусских источниках по этому поводу говорилось: «Русый же род с прежде создавшими город этот всех измаилтян победят и Седьмохолмый приимут с теми, кому принадлежит он искони по закону, и в нем воцарятся, и удержат Седьмохолмый русы, язык шестой и пятый, и посадят в нем плоды, и вкусят от них досыта, и отомстят за святыни». И также в последнем видении Даниила: «И поднимется великий Филипп с восемнадцатью народами, и соберутся в Седьмохолмом, и разразится бой, какого не было никогда, и потечет кровь человеческая, подобно рекам, по ложбинам и по улицам Седьмохолмого, и замутится море от крови до Тесного устья. Тогда Вовус возопит, и Скеролаф возрыдает, и Стафорин возгласит: «Встаньте, встаньте, мир вам и отомщение супостатам. Выйдите из Седьмохолмого на правую сторону его, и увидите человека, стоящего у двух столпов, украшенного сединами, милосердного, одетого нищенски, взглядом острого, умом же кроткого, среднего роста, имеющего на правой ноге на голени знак. Приведите его и венчайте цесарем на царство».

И, взяв его, четыре ангела живоносных введут его в Святую Софию, и венчают его на царство, и дадут ему в десницу оружие, говоря ему: «Мужайся и побеждай врагов своих!» И, взяв оружие у тех ангелов, поразит он измаилтян, и эфиопов, фрягов, и татар, и всякий народ. А измаилтян же разделит на три части: одних победит оружием, других — крестит, третьих же прогонит с великой яростью до Единодубного. И когда возвратится он, откроются людям сокровища земные и все разбогатеют, и никто не будет нищим, и земля принесет плоды сам-семь, а из оружия воинского сделают серпы. И процарствует он тридцать два года, и после него станет другой от рода его. И затем, предвидя смерть свою, отправится в Иерусалим, чтобы предать царство свое Богу, и с той поры воцарятся четыре сына его: первый в Риме, второй в Александрии, третий в Седьмохолмом, четвертый в Солуни…»













Приближенные и единомышленники не только поддержали «греческие грезы» Екатерины II, но и приняли живейшее участие в их развитии. «Если ехать, так уж ехать до Константинополя и освободить всех православных от ига тяжкого магометанского…» — примерно так сказал ей однажды граф Алексей Орлов. Кому еще после таких слов можно поручить возглавить экспедицию по переброске в обход Европы русской флотилии в Средиземное море! Орлов считал, что русский флот в архипелаге своим присутствием устрашит турков и воодушевит балканские народы на восстание против их поработителя — Оттоманской Порты. Возможно, втайне граф не на все сто процентов был уверен в осуществлении идеи о завоевании Стамбула, однако все же мечтал после войны с турками вернуться в Россию во главе своей флотилии победителем — не окружными путями, а триумфально — через Босфор. Орлов не только справился с поставленной задачей, но и одержал блестящую победу над турецким флотом в знаменитом Чесменском сражении.







«Приручивший графа Орлова»


Знатокам турецкой истории хорошо известна одиозная и чрезвычайно колоритная личность Хасан-паши по прозвищу Саблеусый Алжирец. Вокруг его имени, зачастую с подачи самого Хасан-паши, создано немало легенд и преданий. Интересны эпизоды, связывающие судьбу бывшего капитана алжирского пиратского корабля с русским графом Алексеем Орловым.

В 1770 году, во время Русско-турецкой войны, возглавляемый Саблеусым Алжирцем корабль принимал участие в Чесменском сражении. Вместе с другими турецкими судами он попал в Чесменской бухте в ловушку, устроенную командующим флотом Алексеем Орловым. Шквальным огнем русских моряков турецкие корабли были уничтожены. По преданию, Алжирец стал единственным, кому удалось спасти свое судно. С остатками команды он благополучно вернулся в Стамбул, но, очевидно, обидевшись на весь русский флот и лично на графа Орлова за «чесменское поражение», жаждал взять реванш за оскорбленное самолюбие.



















Случай поквитаться с обидчиками представился Саблеусому спустя год после Чесменского сражения. Узнав, что русский флот осадил остров Лемнос, Алжирец спешно принялся строить новые корабли. Никто не верил в успех задуманного им предприятия, поэтому амбициозному капитану пришлось набрать в команду всякий городской сброд, включая уголовников.

«Саблеусая» флотилия, однако же, одержала победу над русскими и сняла блокаду с острова Лемнос. А сам Алжирец был вознагражден сполна: по султанскому повелению он стал верховным адмиралом, а также женился на дочери турецкого владыки. Бывшего пирата Саблеусого теперь стали величать уважительно — Хасан-пашой. А сам он был чрезвычайно горд своей победой над русскими. Хасан-паша завел себе ручного льва и, как гласит легенда, частенько говаривал: «Этот грозный лев сродни нраву русского графа Орлова, но и он сейчас на поводке: я его приручил…»

Правда это или нет, но очевидцы утверждали, что Хасан-паша действительно частенько прогуливался по окраинам Касымпаши с ручным львом на цепи, пугая местных жителей и нередко доводя их до сердечных приступов и обмороков. Даже памятник Хасан-паше, установленный на маленькой площади за пристанью Касым-паша, изображает фигуру человека со львом на поводке.

В отличие от самодовольного Хасан-паши, султанское правительство понимало, что война проиграна. Ведь за победой флота в Чесменской бухте последовали успешные военные операции русских в Молдавии, Валахии, Бессарабии, ими был полностью захвачен Крым. При посредничестве Австрии и Пруссии в 1774 году заключен Кючук-Кайнарджийский мир, по которому, в частности, Крым переходил во владение России и Русское государство получало выход к Черному морю.

Военные успехи России многих раздражали. Недовольные политикой Екатерины II в отношении Польши конфедераты во главе с князем Карлом Радзивиллом и сочувствующие ему европейские страны не брезговали любыми средствами, чтобы досадить русской императрице.







«Султанша Али Эметти» или Русская самозванка?


В 1772 году в Европе внезапно объявилась загадочная молодая женщина двадцати с небольшим лет. Умная, образованная, владеющая несколькими языками, она много странствовала. Князь Голицын писал впоследствии о ней: «Насколько можно судить, она натура чувствительная и пылкая. У нее живой ум, она обладает широкими познаниями, свободно владеет французским и немецким и говорит без всякого акцента… За довольно короткий срок ей удалось выучить английский и итальянский, а будучи в Персии, она научилась говорить по-персидски и по-арабски». Помимо прочих достоинств, молодая женщина была наделена музыкальными способностями, имела склонность к рисованию, обладала обширными знаниями по искусству и архитектуре. Ее красота покорила сердца многих знатных и преуспевающих мужчин. Влюбленные банкиры, торговцы, князья, высокопоставленные военные, бароны, не задумываясь, бросали к ногам обольстительницы свои богатства. Среди ее поклонников были литовский граф поляк Огинский и граф де Рошфор.










Никто не знал ее происхождения. В разных странах ее знали под многими именами: госпожа Франк, Тремуй и Шель, принцесса Волдомирская, Владимирская, Азовская и Черкесская, графиня Пиннебергская или Зелинская. В Париже она представлялась дочерью султана Али Эметти, рассказывала истории о своем персидском богатом дядюшке, а впоследствии многим стала известна также как княжна Тараканова.

Императрицу Екатерину II «султанша Али Эметти» заинтересовала после того, как заявила о своих претензиях на русский престол. Молодая авантюристка объявила себя дочерью императрицы Елизаветы Петровны и царского фаворита А.Г. Разумовского — княжной всероссийской Елизаветой.

Новоявленную «внучку Петра Великого» поддержала польская оппозиция, недовольная политикой России в отношении Польши. Ставку на самозванку сделал предводитель польских конфедератов — князь Карл Радзивилл, к ней благосклонно отнеслось французское правительство. Заговорщики решили использовать «всероссийскую княжну» в политической интриге против Екатерины II. Подученная ими талантливая самозванка в 1774 году объявила о своем переезде в Венецию, откуда затем, вместе с князем Радзивиллом отправится в Константинополь. Из Стамбула княжна Елизавета должна была официально объявить о своих правах на российскую корону, склонить на свою сторону русские войска, находящиеся в зоне боевых действий в Османской империи, и таким образом на фоне обострения русско-турецкой войны и восстания в Польше свергнуть с трона Екатерину II.










Небезосновательные опасения


Раздосадованная и разгневанная планами заговорщиков Екатерина II решила изолировать самозванку, заманив ее в Россию. Это поручение она приказала исполнить адмиралу русского флота Алексею Орлову-Чесменскому, эскадра которого весной 1774 года находилась в Средиземном море. Очевидно, опасения Екатерины II имели под собой основания: уж больно сведущей в российских делах оказалась новоявленная княжна в общении с польскими конфедератами, да и внешностью пепельная блондинка-самозванка походила на Елизавету Петровну. А еще докладывали царские агенты, что «всероссийская княжна» русский язык «разумеет», но тщательно это скрывает.

Впоследствии, когда Алексей Орлов выполнил задание императрицы Екатерины II и обманом доставил «принцессу Елизавету» в Петербург, самозванка, давая показания князю Голицыну о своем происхождении, вспоминала, что ее «старая нянька Катерина» уверяла, будто знают об этом «учитель арифметики Шмидт и маршал лорд Кейт, брат которого прежде находился в русской службе и воевал против Турок». Рассказывала плененная принцесса и о том, что лорд Кейт «держал у себя Турчанку, присланную ему… из Очакова или из Кавказа». Эта Турчанка воспитывала нескольких турецких девочек. Принцесса Владимирская была уверена, что она «не из числа этих девочек». Она считала, что ее «постоянно держали в неизвестности о том», кто были ее родители.

Вывозя самозванку в Россию, Алексей Орлов изъял ряд документов, из которых было видно, что «после Киля жила она в Берлине, потом в Генте и, наконец, в Лондоне». Во многочисленных публикациях XVIII–XIX веков утверждается, что принцесса Елизавета была выпущена на политическую арену с подачи польского князя Карла Радзивилла. Поляки якобы сумели искусно опутать молоденькую девушку сетью лжи и обмана, что впоследствии она сама «не могла отдать себе отчета в том, кто она такая». Сама она, похоже, не очень тяготилась предназначенной ей политической ролью: «…любила хорошо поесть, любила роскошь, удовольствия и не отличалась строгостью нравов. Увлекая в свои сети и молодых, и пожилых людей, красавица не отвечала им суровостью; она даже имела в одно время по нескольку любовников, которых, по-видимому, не очень печалила ветреность их подруги».







Принята с радостью и беспокойством


В Венеции претендентка на российский престол поселилась в особняке французского посольства. Сразу по прибытии она написала князю Огинскому письмо, в котором приглашала его отправиться вместе с ней и князем Радзивиллом в Константинополь.

В Италии графиня Пиннебергская — «всероссийская княжна» продолжала жить на широкую ногу: устраивала шикарные приемы, куда приглашалась элита европейской аристократии. Деньги богатых поклонников быстро таяли. Пытаясь скрыться от кредиторов, ей пришлось несколько раз переезжать: какое-то время она жида в Рагузе, затем в Неаполе, Риме, Пизе. Польские конфедераты значительно охладели к княжне Елизавете после подписания русско-турецкого мирного соглашения. Однако, несмотря на трудности, новоявленная наследница российского престола не унывала и продолжала переговоры с султаном о своем приезде в Константинополь. В аргументах, подтверждающих законность притязаний на русский престол, у самозванки появились якобы подлинники духовного завещания ее «дедушки» Петра I, письма и бумаги «матери» Елизаветы Петровны, которые свидетельствовали о царственных корнях в происхождении княжны Елизаветы и ее родного брата — предводителя повстанцев Емельяна Пугачева. Самозванка уверяла своих приверженцев, что турецкий султан поддерживает ее стремление утвердиться на российском троне.

Большинство авторов сочинений о княжне Таракановой склонны считать, что ей так и не удалось получить от султана официальное разрешение на въезд в Стамбул. Но для хитрых и талантливых авантюристов границы государств никогда не являлись препятствием. Могла самозванка посетить запретный город под другим именем (как делала это уже неоднократно!), чтобы получше изучить обстановку в османской столице, так сказать изнутри, найти единомышленников и агентов влияния в окружении султана? Вполне вероятно. Ведь до сих пор у исследователей нет однозначных версий, объясняющих некоторые временные лакуны между путешествиями княжны Таракановой по городам Италии.

В Рагузской республике, которая не питала симпатий к Екатерине II, «великая княжна» Елизавета была принята с радостью и пребывала здесь до ноября 1774 года. Отсюда она писала свои знаменитые письма султану, графу Никите Панину в Россию и своему будущему похитителю Алексею Орлову-Чесменскому.

Во время пребывания в Рагузе стали известны подробности судьбы великой принцессы Елизаветы, которые она неустанно пересказывала собравшимся на ежедневных званых обедах и ужинах. Оказывается, она родилась в 1753 году и до девятилетнего возраста жила при матери, русской императрице Елизавете Петровне. После смерти матери по воле судьбы она оказалась вначале в Сибири, потом в Персии. Якобы желая отрекаться от православной веры ей суждено было оказаться опять в Европе, откуда в 1772 году и началось ее возвращение на «законный российский престол».

Сенат Рагузы, узнав, что наследница русского престола «Елизавета II» задумала сделать их территорию плацдармом для осуществления своих замыслов, забеспокоился, несмотря на отрицательное отношение к политике императрицы Екатерины II. Дело в том, что в это время Турция и Россия пошли на примирение (подписание так называемого Кючук-Кайнарджийского договора), крайне невыгодное для замыслов самозванки и ее «вдохновителя» польского князя Радзивилла.







Задание графа Войновича


Поручение императрицы Екатерины II изловить и доставить самозванку принцессу Елизавету II в Россию оказалось не из легких. Адмиралу русского флота графу Алексею Орлову пришлось потрудиться. Несмотря на публичность, «всероссийская княжна» часто оказывалась недоступной. Ее искали в Рагузе, но внезапно похожая на нее особа объявилась в это время в Константинополе.

Разведать о цареградской незнакомке Алексей Орлов наказал своему порученцу, подполковнику русской службы графу Марку Ивановичу Войновичу. Ему надлежало отправиться в Константинополь на особом фрегате, вступить в личные переговоры с женщиной, которая выдавала себя за жену константинопольского купца. По донесениям русских агентов, в турецкой столице она прославилась как личность заносчивого и вздорного характера. Помимо прочего, эта женщина состояла в переписке со многими знатными европейцами и вмешивалась в политические интриги, так как имела личное знакомство и покровительство самого султана Ахмета. Ей было позволено свободно входить в сераль, где она продавала французскую парфюмерию и галантерею султанским женам и наложницам. Загадочная женщина приобрела знатных покровителей, и ее посредничеством пользовались многие особы из султанского окружения, чтобы с помощью связей влиятельной особы замолвить слово перед турецким правителем. Вскоре и иностранные послы в Стамбуле стали прибегать к ее помощи.

Агента Войновича насторожило в поведении загадочной женщины одно обстоятельство: она никогда, ни по чьей-либо просьбе, не вступала в контакты с официальными русскими посланниками в Константинополе. Примерно в это же время в околополитических кругах турецкой столицы распространились слухи, что незнакомка — никакая не торговка и что мужа-купца у нее никогда не было, а на самом деле она является приемной дочерью турецкого правителя Мустафы и происходит из какого-то варварского роду-племени. А еще поговаривали, что этому султанскому приемышу прочат миссию по спасению Турции от русского порабощения: она якобы своими чарами должна подкупить и обольстить неистового адмирала Орлова-Чесменского и склонить его к измене императрице Екатерине II — перейти со своим флотом на сторону Османской империи.

Через посредников Марк Иванович Войнович предложил незнакомке встретиться, но она вместо Царьграда назначила ему свидание в Паросе и, не раздумывая, сама предложила Войновичу немедленно отправиться на его фрегате в Ливорно. Трудно определить почему, но адмиральский посланник решил, что эта женщина не является искомой самозванкой «принцессой Елизаветой», посему отказался препроводить ее к графу Орлову. Впоследствии, пересказывая адмиралу Орлову подробности разговора, Войнович оговорился, что собеседница была уверена: поводом для переговоров с русским посланником явилось ее письмо Орлову, датированное августом 1774 года. Кстати, сохранились свидетельства, что в конце этого письма принцесса обозначила свое местопребывание: «…посылается из средины Турции», а само послание она якобы сочиняла, «находясь на турецкой эскадре».







«Верный друг и соседка Елизавета»


Судя по всему, неудавшаяся попытка сблизиться с командующим русским флотом не очень озаботила «наследницу русского престола». Она написала несколько писем турецкому султану, предлагая свою помощь и стремясь склонить его к срыву мирных, Кючук-Кайнарджийских, переговоров с Россией. При этом ей хорошо было известно о недовольстве внутри Порты условиями договора, осведомлена она была также и о том, что султан Ахмет и его правительство смотрят на мирное соглашение лишь как на краткое перемирие. Как бы там ни было, но содержание писем русской принцессы быстро распространилось не только среди государственных служащих, но и среди других жителей османской столицы. Одни ее поддерживали, другие относились скептически, нашлись и такие, кто заявил, что история с самозванкой — очередной хитроумный трюк коварных русских, жаждущих любыми средствами завоевать земли Оттоманской Порты.

В конце 60-х годов XIX века в журнале «Русский вестник» был опубликовано историко-публицистическое повествование, подписанное псевдонимом М, о княжне Таракановой и принцессе Владимирской, из которого следовало, что после письма к Орлову и обращения к русскому флоту 24 августа 1774 года принцесса Елизавета вместе с агентом своего «вдохновителя» князя Радзивилла решила передать послание султану Ахмету.

Она писала: «Принцесса Елизавета, дочь покойной императрицы всероссийской Елизаветы Петровны, умоляет императора Оттоманов о покровительстве». Далее она описывала причины и обстоятельства, препятствовавшие ей доселе занять принадлежащий ей престол. По этому поводу она просила официального разрешения у султана на проживание в Константинополе — выдачи «фирмана» (паспорта) — не только для себя, но и для князя Радзивилла.

«Предлагая союз Порте, — писал автор М, — принцесса уверяла султана, что имеет в России много приверженцев, которые уже одержали значительные победы над войсками Екатерины, и что русский флот, находящийся в Средиземном море, в самом непродолжительном времени признает ее императрицей, что она уже послала в Ливорно воззвание к морякам». Не обошла своим вниманием принцесса и будущих союзников их общего с Турцией союза — Швецию и Польшу. Под письмом она подписалась: «Вашего императорского величества верный друг и соседка Елизавета».

Одну копию письма принцесса Елизавета предполагала передать великому турецкому визирю, а вторую просила переправить в Россию — своему «любезному братцу» Пугачеву, «сыну Разумовского». Очевидно, говоря о значительной поддержке ее предприятия в русском государстве, она имела как раз в виду пугаческие бунты, прокатившиеся в то время по восточной части европейской части России. Осведомлена она, по-видимому, была в тот момент и об усиленных слухах по поводу тесных сношений турецкого правительства с Пугачевым.

Считается, что письмо и его копии не дошли до адресатов, хотя и были отправлены в Константинополь. Якобы коварный князь Радзивилл, не желая компрометировать себя в глазах султана, приказал своему агенту, находящемуся в Царьграде, не отдавать послания «всероссийской княжны» по назначению. Елизавета этого не знала и с нетерпением ожидала ответа и вожделенного фирмана от султана.







Воспрепятствовали русские дипломаты?


В сентябре самозванка написала еще одно письмо султану с теми же просьбами и предложениями, однако, похоже, так и не сумела его отправить в Константинополь.

Тогда ей в голову приходит безумная идея склонить на свою сторону канцлера Российской империи, но в ответ граф Н.И. Панин лишь пренебрежительно назвал искательницу русского престола «побродяжкой». Не слишком сговорчивым оказались канцлер Швеции и влиятельные люди из других стран. Несмотря на неудачи, «принцесса всероссийская» не могла расстаться с мечтой получить султанский фирман. Не дождалась…










Авантюра, задуманная поляками и воплощенная талантливой самозванкой, «всероссийской принцессой» Елизаветой, потерпела крах. Турецкий султан, на которого княжна возлагала большие надежды, тоже не помог ей. Возможно, холодность султана к самозванке была связана с вмешательством русского посланника Екатерины II А.М. Обрескова, который примерно в то время находился в Стамбуле и, несмотря на то что успел уже посидеть в Семибашенном замке за твердость в отстаивании интересов России, по-прежнему оставался тверд и непреклонен всего, что могло повредить Отечеству, а самое главное — не боялся прямо высказывать их турецкому владыке.

В начале 90-х годов XVIII века в Санкт-Петербурге была издана книга П.А. Левашева «Плен и страдание россиян у турков, или Обстоятельное описание бедственных приключений, претерпевших ими в Царь-Граде по объявлению войны и при войске, за которым влачили их в своих походах». Автором книги был бывший советник русского посольства в Константинополе, которого заточили вместе с послом Обресковым и другими членами русского посольства в Семибашенный замок в 1768 году, когда Турция объявила войну России. В своей книге очевидец Левашев описал это событие, положение заключенных, зверское обращение турок к своим пленным. Впоследствии, в 80-х годах XVIII века, таким же несговорчивым, однако твердым в своих требованиях был русский посол Я.И. Булгаков, которого тоже не сломило заключение в султанскую тюрьму, по выходе из которой он все же выполнил поручение государыни, связанное с признанием Турцией законности передачи Крыма Российскому государству…







Унизительные церемонии султанских аудиенций


Аудиенции христианских послов у турецкого султана с давних времен вплоть до XVIII века были обставлены витиевато и зачастую включали в себя церемонии, унижающие посетителей. Тогда не только частное лицо из иностранцев не смело появиться на глаза султану, но даже государственные представители и послы, имеющие верительные грамоты, вынуждены были проходить разнообразные обряды и церемонии, выполнять не всегда понятные требования.

Вначале посол должен был бесчисленное количество раз беседовать с верховным визирем и другими султанскими приближенными. Часто после окончания этих бесед приходилось долго ждать встречи с самим султаном. При этом посол никогда не был уверен, состоится ли их встреча. Даже если согласие на аудиенцию от турецкого владыки было получено, это не означало конца мытарств посланника.










Прежде чем пропустить высокого гостя в сераль, послов заставляли снять с себя оружие, головной убор, дальше пешком вели к внутренним воротам дворца и оставляли там на какое-то время. Посол вынужден был ждать, пока последует высочайшее позволение переступить ему первый порог и идти дальше к так называемым «воротам Блаженства». Пока посол ждал, визирь входил в покои султана и говорил примерно следующее: мол, пришел из-за тридевяти морей некий гяур (неверный, другой веры) ударить челом от имени своего владыки — всемогущему повелителю правоверных (т. е. мусульман). В ответ султан приказывал накормить гяура-путника и дать ему одежду: вероятно, исходя из того, что Пророк учил давать пищу и одежду даже нищим и убогим гяурам…

Вследствие таких традиций посланников вначале угощали роскошным обедом, затем набрасывали на их плечи ценные шубы либо что-нибудь попроще, для не слишком знатных гостей. Лишь после этого султан благоволил принять посланника, но встреча проходила не в зале дворца, а в специально оборудованном для этого помещении. Гяура подводили к султану два евнуха, поддерживая гостя под руки с обеих сторон. Историк XIX века приводил подробное описание дальнейшей церемонии: «После поклонов и приветствий на турецкий манер посланник читал приветственную речь султану, на которую тот ответствовал только одним благосклонным взглядом; словесный же ответ от имени его турецкого величества передаваем был не иначе как на турецком языке великим визирем первому драгоману (переводчику, толмачу) миссии, и уже тот переводил этот ответ посланнику…»

Первым, кто не захотел покориться этой церемонии и посмеявшийся над ее бессмысленными обрядами, был русский посол князь Репнин, посланный Екатериной II после Кючук-Кайнарджийского мирного договора ко двору турецкого султана. Он не позволил при входе в Серайский двор снять с себя оружие, несмотря на недовольство придворных и янычар, и пригрозил в противном случае вообще отказаться от аудиенции. Турки пошли на уступки, однако заставили Репнина ожидать аудиенции больше положенного срока. Русский посол в ответ решил проучить наглых османов и, сославшись на нездоровье (несварение желудка после обильного султанского обеда), действительно увернулся в тот раз от аудиенции. После этого взбешенный султан должен был покорно ждать в своем дворце, когда русский посланник соизволит почтить его своим присутствием… Кстати, следуя примеру Репнина, стали проявлять независимость и другие иностранные дипломаты в Константинополе, в частности французский посланник Обер-дю-Байе, проявивший стойкость и решительность в отношении требований варварского этикета султанского двора. Вследствие многочисленных протестов европейских посланников Порта пошла на уступки.

Храбрые русские послы не только четко справлялись с заданиями своих государей, но делали это с чувством собственного достоинства, никогда не забывая о том, что они представляют великую и гордую страну Россию.







Как граф А.Г. Орлов покорил Стамбул


Поручение императрицы Екатерины II, — «поймать всклепавшую на себя имя во что бы то ни стало» — Алексей Орлов тоже выполнил блестяще: заманил самозванку к себе на корабль и отправил в Петербург. Новоявленная претендентка на русский престол умерла спустя короткое время в Петропавловской крепости якобы от чахотки.

Граф Алексей Григорьевич Орлов был одним из пяти братьев Орловых, оказавших неоценимые услуги и поддержку Екатерине II при восшествии ее на престол. Считается, что именно за это в знак благодарности все они были впоследствии обласканы императрицей. Алексей Орлов получил генеральское звание, ему были пожалованы орден Александра Невского, орден Андрея Первозванного, в его собственность были переданы обширные земли и поместья. В Чесменском сражении он принимал участие уже в чине адмирала русского флота, удостоился чести получить орден Георгия Победоносца — георгиевский крест первой степени, к его имени прибавилась почетная приставка «Чесменский». На родине даже медаль изготовили с его изображением. Однако, совершенно очевидно, независимо от благосклонного отношения императрицы, Алексей Орлов, как человек недюжинных талантов и способностей, отважный воин и флотоводец, был достоин всех этих наград и почестей.

После чесменской победы, разгрома турок у острова Патрас, у крепости Дамиетта граф Орлов приобрел популярность также в балканских странах, Италии, на островах Греческого архипелага. Здесь сказались, помимо таланта флотоводца, его незаурядные способности как политика-стратега. Корабли русской флотилии свободно ходили в водах архипелага, устрашая турок и внушая надежду христианам вассальных стран на скорейшее избавление от османского ига. Агенты адмирала Орлова проникли в Италию, на Балканы, в Грецию, Турцию.

Под пристальным вниманием Орлова-политика находился в первую очередь Константинополь. Стамбул замер в ожидании штурма, когда русские корабли блокировали Дарданеллы. Жители турецкой столицы готовились к эвакуации, распространялась паника: все готовились к оккупации, голоду, карательным операциям победителей. Испугались и османские власти, начали лихорадочно подыскивать посредников для мирных переговоров с Россией о прекращении войны. Имя графа-флотоводца произносилось в Стамбуле со страхом, но в то же время с почтением к его личности: все были наслышаны о человечном отношении адмирала к пленным туркам.

Хотя русская армия по условиям мирного соглашения отвела войска от стен Константинополя, Алексей Орлов в том бою одержал единоличную победу. Так он покорил Стамбул: своей силой, талантом полководца и политика. Могучий дух Орлова — воина-защитника своего Отечества — надолго поселился в Константинополе, а упоминание его имени заставляло трепетать сердца напуганных столичных жителей.







Переплетение судеб


Так судьбе было угодно распорядиться, что со Стамбулом переплелась судьба еще одного представителя рода Орловых.

В знаменитом Чесменском сражении вместе с адмиралом графом Алексеем Орловым принимал участие его брат Федор, у которого в 1786 году на свет появился незаконнорожденный ребенок. Отец, возможно, в честь брата назвал сына Алексеем. Помня заслуги братьев Орловых, императрица Екатерина II перед смертью успела распространить свою вечную благодарность даже на незаконнорожденных потомков своих фаворитов: она милостиво разрешила Алексею Федоровичу носить фамилию отца и пожаловала ему дворянский титул.










Следуя по стопам отца и дяди, Орлов-младший посвятил себя военной карьере, храбро сражался в Аустерлицкой и Бородинской баталиях. Вскоре на него обратил внимание государь Александр I и удостоил звания генерал-адъютанта. Богатый войсковой опыт, знание европейского этикета и нескольких языков способствовали тому, что Алексею Федоровичу стали давать поручения и дипломатического характера.

После подписания А.Ф. Орловым в 1829 году Адрианопольского соглашения, по условиям которого Порта попала в полную зависимость от Российской империи, позиции Орлова еще больше упрочились. Благоволил ему и новый русский государь Николай I, о чем неоднократно высказывался в письмах и в разговорах со своими приближенными. Как было не ценить такого генерала и дипломата! Ведь благодаря его усилиям и искусству ведения переговоров Россия получила право свободного прохода кораблей через Босфор и Дарданеллы, неограниченные права в торговле с Турцией. Русское государство получило не только выход к Черному морю, но и право свободного плавания на всей Черноморской акватории. Оттоманская Порта фактически потеряла права на Молдавию, Валахию, Сербию, Грецию. Благодаря Орлову русский царь фактически стал хозяином турецких дел, превратив в вассала турецкого султана, так как тот не мог выплатить России громадную контрибуцию, полагающуюся Русскому государству по условиям Адрианопольского мира.

Подобно своему легендарному дяде, Алексей Орлов-младший блестяще справился с поручением русского императора. Однако это было только начало его стамбульской эпопеи: теперь Орлова считали одним из лучших знатоков турецких проблем. Пророческими по отношению к племяннику оказались слова Орлова-Чесменского: «Если ехать, так уж ехать до Константинополя…»







Слухи о миссии племянника графа Орлова


Вскоре племянника графа Орлова действительно ненадолго направили в Стамбул: на этот раз нужно было воспрепятствовать западноевропейским политикам вмешаться в русско-турецкие отношения, заверить султана в дружелюбии России по отношению к Турции и передать слова императора, что государь ни при каких обстоятельствах не допустит разрушения Османской империи. Россия на самом деле пыталась превратить Порту в своего союзника на Востоке. Султан Махмуд II проникся доверием не только к высказанным Орловым заверениям в дружбе, но и к самой личности русского посла. Безусловно, умный, образованный, обходительный, знатного происхождения дипломат внушал симпатию и уважение. Однако вполне допустимо, что в памяти стамбульцев теперешний Орлов непроизвольно ассоциировался с легендарными подвигами прошлого Орлова-Чесменского: ведь живы были еще очевидцы, испытавшие ужас, вызванный внезапным появлением флотилии графа-адмирала под стенами Константинополя не в таких уж далеких во времена А.Ф. Орлова 70-х годах XVIII столетия.

Многим из окружения султана была известна родственная связь русского посла с Чесменским победителем, но далеко не все решались расспрашивать об этом лично у самого Орлова-младшего. Однако между собой всезнающие придворные успели придумать для него несколько прозвищ: «Орлов Второй», «Орлов-младший», «Алексей Второй» и тому подобное. Противники сближения Порты с Россией даже распустили слух, что Орлов Второй заслан в Стамбул со специальным заданием: устроить вторую «катастрофу», но уже «Стамбульскую» (большинство турецких историков называли победу русских в Чесменском сражении «Чесменской катастрофой»). При этом они ругали султана за недальновидность и политическую слепоту.

Выполнив поручение императора, А.Ф. Орлов вернулся на родину. Но, как оказалось, не надолго.







«Второй «Чесмы» не будет!..»


Ах, как злорадствовали противники мира Турции с Россией, когда в феврале 1833 года перед дворцом султана появились русские корабли! Измена! Ждите беды!.. Возгласы паники и ужаса усилились, когда стало известно, что в Стамбул вместе с русской армией прибыл А.Ф. Орлов — в качестве не только чрезвычайного и полномочного посла государя Николая I, но и главнокомандующего всеми русскими наземными и морскими военными силами в Порте. Подчиненная Орлову армия впечатляла по количеству и мощи: двенадцатитысячный экспедиционный корпус, двадцатичетырехтысячная молдавская армия, двадцать линейных кораблей и фрегатов. Да, Алексей Второй пошел дальше своего дяди и все-таки вошел в Константинополь со своими войсками.

И хотя вскоре жителям турецкой столицы объяснили, что русская армия введена по просьбу султана с целью защитить Оттоманскую Порту от захвата турецких земель египетским пашой Мехмед-Али (кстати, славянин по происхождению, вначале был пленником, потом воспитанником султана, затем — наместником в Александрии), волнения продолжались, умело провоцируемые врагами султана. Агенты докладывали Орлову о настроениях населения. Так что о слухах по поводу «второй Чесменской катастрофы» он был осведомлен. Военная смекалка и дипломатическая хитрость не подвела и на сей раз. Посол отдал тайное распоряжение своей агентуре в противовес вражеским слухам «запустить» и «поддерживать» распространение и обсуждение специально подготовленной информации о том, что у русского государя и его посла в Стамбуле даже мысли нет о военной интервенции, наоборот, якобы Орлов неоднократно повторял в разговорах с приближенными: «Второй «Чесмы» не будет!.. После подписания договора я выведу войска и флот из Стамбула! Слово чести!..» Придуманная акция удалась, и вскоре население успокоилось. А что касается врагов из султанского окружения, то к ним в случае обострения ситуации можно было применить и государственные карательные меры.







Заслуженные почести А.Ф. Орлову


Талантливый русский посол Алексей Орлов своими действиями и политической позицией снискал не только уважение султана, но и приобрел авторитет среди членов турецкого правительства. За короткий срок он стал одной из самых влиятельных фигур в обществе. В одной из своих книг писатель, исследователь истории русской дипломатии А.А. Трапезников привел слова самого А.Ф. Орлова о том периоде своей жизни в Стамбуле: «Я был посвящен во все самые сокровенные мысли султана, я присутствовал при всех обсуждениях по этому предмету, министерство не скрыло от меня ничего из сношений своих с иностранными кабинетами относительно сего великого дела». Помимо этого, по заданию Николая I Орлов подписал с султаном Махмудом II тайный договор о взаимопомощи. Как отмечал А.А. Трапезников, в результате предпринятых Орловым усилий египетский паша Мехмед-Али не рискнул продолжить наступление на Стамбул. Дружба султана с русскими не была предусмотрена в его военной стратегии. По этому поводу Орлов писал Николаю I: «Здесь нет другого влияния, кроме русского… даже общественное мнение отчасти за нас, таков плод удивительного поведения наших войск и флота. Мы накануне того, чтобы подписать оборонительный договор, все условия коего обсуждены и утверждены».

И такой договор был утвержден в июне 1833 года. Трапезников писал, что это оборонительное соглашение было подписано на восемь лет против всех: стороны обязывались защищать и помогать друг другу против любой как внутренней, так и внешней угрозы. Оттоманская Порта также обязалась закрыть свои проливы для всех военных судов иностранных государств. Правитель любого государства мог только мечтать о таких замечательных договоренностях! Это была безоговорочная победа Русского государства в лице его поверенного Орлова и поражение внешней политики западноевропейских стран. После подписания договора Орлов начал вывод русских войск и флота из Стамбула, а вскоре и сам был отозван императором на родину.

За удачное завершение стамбульских переговоров ему присвоили чин генерала от кавалерии, наградили орденом Андрея Первозванного, он стал членом Государственного совета России. Перед отъездом Алексея Орлова из Константинополя султан подарил ему картину, на которой был изображен посольский квартал в турецкой столице, — на память о Стамбуле.







Из Екатерининских орлов…


Еще одним прославленным военным, судьба которого на поприще дипломатии переплелась с Константинополем, был Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов, светлейший князь (Голенищев-Кутузов-Смоленский), прославленный русский полководец, генерал-фельдмаршал. Да-да, тот самый знаменитый герой Отечественной войны 1812 года. Но если граф А.Ф. Орлов занялся дипломатией в конце своей карьеры, то Михаилу Кутузову уготовано было пройти начальную посольскую школу в Стамбуле в промежутках между военными сражениями.

Государыня Екатерина II назначила Кутузова чрезвычайным послом в Турцию в начале 90-х годов XVIII века. За плечами Михаила Илларионовича до приезда в Константинополь уже был не только впечатляющий список заслуг в качестве талантливого полководца и храброго воина. Его назначение в турецкую столицу для выполнения ряда дипломатических поручений было, очевидно, логичным с точки зрения громаднейшего опыта общения с турками, приобретенного Кутузовым — стратегом и тактиком — при планировании и осуществлении боевых операций на театре русско-турецких войн. Немаловажными факторами при подборе кандидатуры явились также образованность и знание Кутузовым нескольких иностранных языков. Поднаторел в дипломатии Кутузов и во время своего пребывания на Крымском полуострове, где по поручению Суворова вел дипломатические переговоры с крымскими татарами с целью окончательного утверждения русских в Крыму.

В феврале 1761 года Михаил Кутузов окончил Дворянскую артиллерийскую и инженерную школу в чине инженер-прапорщика, а уже через пять месяцев стал адъютантом ревельского генерал-губернатора Гольштейн-Бекского. Проявив себя на службе расторопным и инициативным офицером, М. Кутузов сумел быстро заслужить чин капитана и в 1762 году был назначен командиром роты Астраханского пехотного полка, которым в это время командовал будущий знаменитый полководец А.В. Суворов.

С 1764 года Кутузов находился в распоряжении командующего русскими войсками в Польше генерал-поручика И.И. Веймарна, командовал мелкими отрядами, действовавшими против польских конфедератов. В 1767 году образованный, владеющий несколькими иностранными языками двадцатидвухлетний офицер был привлечен к работе в «Комиссии по составлению нового Уложения» — важного правового и философского документа, закреплявшего основы «просвещенной монархии». Очевидно, Михаил Кутузов привлекался и как секретарь-переводчик, так как в документальных источниках тех лет встречаются упоминания о том, что офицер «по-французски и по-немецки говорит и переводит весьма изрядно, по латыни автора разумеет». В 1770 году Кутузова перевели в 1-ю армию генерал-фельдмаршала П.А. Румянцева, находившуюся на юге. Он принял участие в начавшейся в 1768 году войне с Турцией.

Это было первое соприкосновение Михаила Илларионовича с Турцией. Специалисты считают, что большое значение в формировании Кутузова как военачальника имел боевой опыт, накопленный им в период русско-турецких войн второй половины XVIII века под руководством полководцев П.А. Румянцева и А.В. Суворова. В 1768–1774 годах Кутузов сражался при Рябой Могиле, Ларге и Кагуле. Отличился в боях и был произведен в чин премьер-майора, затем получил чин подполковника.













В 1772 году Михаила Илларионовича перевели во 2-ю Крымскую армию, а в июле 1774 года, в бою около деревни Шумы (ныне Кутузовка), к северу от Алушты, командир батальона М. Кутузов был тяжело ранен, вследствие чего лишился правого глаза. Императрица Екатерина II наградила его военным орденом Святого Георгия 4-й степени и отправила лечиться за границу, приняв на себя все материальные издержки.

После лечения, с 1776 года Кутузов вначале служил в легкой кавалерии, затем командовал полком в Азове. В 1783 году в чине бригадира его назначили командиром Мариупольского легкоконного полка в Крыму. Здесь он получил звание генерал-майора. Затем Михаил Илларионович командовал Бугским егерским корпусом, который прикрывал границы России вдоль реки Бут.

В 1787 году разгорелась война с Турцией. Летом 1788 года Кутузов со своим корпусом принимал участие в осаде Очакова, где получил вторично тяжелое ранение в голову. В декабре 1790 года он отличился при штурме и взятии Измаила. Общеизвестны слова Александра Васильевича Суворова о героизме генерала Кутузова: «Показывая собою личный пример храбрости и неустрашимости, он преодолел под сильным огнем неприятеля все встреченные им трудности; перескочил чрез палисад, предупредил стремление турок, быстро взлетел на вал крепости, овладел бастионом и многими батареями… Генерал Кутузов шел у меня на левом крыле, но был правою моей рукою…»













После взятия Измаила Кутузова произвели в чин генерал-поручика, наградили орденом Святого Георгия 3-й степени и назначили комендантом крепости. В Мачинском сражении в июне 1791 года под командованием князя Репнина Кутузов нанес сокрушительный удар по правому флангу турецких войск. За победу под Мачином Кутузов удостоился ордена Святого Георгия 2-й степени.

В 1793 году Михаил Илларионович был направлен государыней Екатериной II чрезвычайным послом в Турцию, где решил в пользу России ряд важнейших вопросов, повлиявших на значительное улучшение межгосударственных отношений. В Константинополе Кутузов-дипломат осмелился проникнуть даже в султанский сад, посещение которого для мужчин каралось смертной казнью. Султан Селим III сделал вид, что «не заметил» дерзости посла могущественной русской императрицы. Очевидно, турецкий владыка, к тому же, не посмел связываться с военачальником, прославившимся своей непредсказуемостью в решении боевых задач и уже не раз побеждавшим турок на поле брани…

Это о нем писал великий русский поэт А.С. Пушкин:
		…сей властелин,



		Сей идол северных дружин,



		Маститый страж страны державной,



		Смиритель всех ее врагов,



		Сей остальной из стаи славной



		Екатерининских орлов…














М.И. Кутузов — дипломат


Известный историк Е.В. Тарле писал о Михаиле Илларионовиче: «Анализ громадной, очень сложной исторической фигуры Кутузова иной раз тонет в пестрой массе фактов, рисующих войну 1812 г. в целом. Фигура Кутузова при этом если и не скрадывается вовсе, то иногда бледнеет, черты его как бы расплываются. Кутузов был русским героем, великим патриотом, великим полководцем, что известно всем, и великим дипломатом, что известно далеко не всем…»

Как отмечал историк, государыня Екатерина Великая заприметила Кутузова давно и не упускала уже из виду. Осведомленная об успехах Михаила Илларионовича в политическом освоении Крыма, о его блестящих качествах как переговорщика, императрица решила привлечь его к одному из самых сложных участков внешней политики России — Турции. Ее привлекали в Кутузове соединение «безудержной, часто просто безумной храбрости с качествами осторожного, сдержанного, внешне обаятельного, тонкого дипломата». Тарле приводил случай, произошедший в 1787 году во время посещения императрицей Крыма. Генерал Кутузов показал ей тогда такие сложные и рискованные приемы верховой езды, что Екатерина сделала ему строгое внушение: «Вы должны беречь себя, запрещаю вам ездить на бешеных лошадях и никогда вам не прощу, если услышу, что вы не исполняете моего приказания…»

Когда 25 октября 1792 года Кутузов получил предписание направиться в Константинополь, судя по всему, он был не в восторге от перспективы быть оторванным на неизвестно какой срок от своих любимых воинских занятий. Однако делать было нечего, и, «умышленно не очень спеша прибыть к месту назначения», пятидесятилетний Михаил Илларионович выдвинулся со своим окружением в Турцию. По дороге, присматриваясь и изучая турецкое население, он внезапно пришел к заключению, что по своей природе османы не воинственны, а, напротив, имеют «теплое желание к миру». Наверное, именно с такими миролюбивыми мыслями и въехал Кутузов в Константинополь 26 сентября, через одиннадцать месяцев после императорского рескрипта от 25 октября 1792 года о его назначении посланником.

По утверждению Тарле, Кутузов пробыл в качестве посланника до указа Екатерины, от 30 ноября 1793 года о передаче всех дел посольства новому посланнику, В.П. Кочубею. Но фактически Михаил Илларионович покинул Константинополь лишь в марте 1794 года. «Задачи его дипломатической миссии в Константинополе были ограниченны, но нелегки, — писал Тарле. — Необходимо было предупредить заключение союза между Францией и Турцией и устранить этим опасность проникновения французского флота в Черное море. Одновременно нужно было собрать сведения о славянских и греческих подданных Турции, а главное, обеспечить сохранение мира с турками». Кутузову удалось убедить турок в опасности их дружбы с Францией, что способствовало отсрочке войны и снятию напряженности на Черном море.

Все эти цели и задачи были блестяще достигнуты и выполнены Михаилом Илларионовичем. Имя Кутузова — русского полководца и дипломата, одного «из екатерининских орлов» — надолго осталось в памяти жителей Стамбула. Во время начавшейся в 1806 году русско-турецкой войны память о Кутузове, подобно флотилии легендарного графа Орлова, держала в напряжении и султана, и визиря, и турецких военачальников…







Соратник и единомышленник Н.А. Пизани


В 1793–1794 годах русский монах Мелетий совершил путешествие из Москвы до Иерусалима через Константинополь. В конце XVIII века в Москве была издана его книга «Путешествие во Иерусалим Саровския общежительныя Пустыни иеромонаха Мелетия в 1793 и 1794 году», в которой автор, помимо описания православной церкви в Константинополе, обычаев и обрядов армян и греков, взаимоотношений между христианами и мусульманами, рассказывает о торжественной встрече в Стамбуле русского посланника генерал-лейтенанта М.И. Голенищева-Кутузова, очевидцем которой он стал во время своего хождения в Святую землю.

Яркая и неординарная личность Кутузова всегда притягивала внимание ученых, исследователей, писателей. О нем создано немало кинофильмов, научных работ, литературных произведений. Богатый фактический материал о жизни знаменитого полководца и дипломата всегда будоражил воображение творческих людей. Обратился к этой теме в 70-х годах прошлого века и замечательный российский писатель, историк, исследователь биографии Кутузова Леонтий Иосифович Раковский. Опираясь на документальные источники, он представил читателям свою версию пребывания Кутузова в Константинополе.

Раковский писал, что только в составе посольства Кутузова находилось шестьдесят восемь человек, а с учетом военных и обоза караван насчитывал около шестисот человек. В пограничном городке Дубоссары на Днестре должен был состояться «размен послов»: Кутузов из Дубоссар направлялся в Константинополь, а турецкий посол — в Петербург. Кутузов немного был обеспокоен, сумеет ли он «выдержать характер» во взаимоотношениях с турками, не отступить от условий, на которых договорился один из его славных предшественников — посол князь Николай Васильевич Репнин.

Сопровождал Михаила Илларионовича в поездке советник и драгоман посольства в Константинополе Пизани Николай Антонович. Пизани был уже опытным дипломатом, прекрасно знал нравы и обычаи турок, поэтому Кутузов его очень ценил. Генерал хорошо изучил османов на полях сражений, а Пизани рассказывал о их жизни в мирной обстановке.

Николай Антонович принадлежал к древнему дворянскому роду из Пизы, откуда его предки в X веке переселились в Венецию. Представители рода Пизани занимали высокие должности, один из них был дожем венецианским, двое других — кардиналами. Предки Николая Антоновича поселились в Константинополе. В 1772 году Пизани поступил на русскую службу и стал драгоманом русского посольства. До встречи с Кутузовым Пизани успел побывать заключенным в 1787–1789 годах в Семибашенном замке вместе с русским послом Яковом Ивановичем Булгаковым.







Я.И. Булгаков: посол, разведчик, переводчик


Дипломат Я.И. Булгаков неоднократно бывал в Стамбуле. Первые его приезды в турецкую столицу во второй половине 70-х годов XVIII века были связаны с исполнением обязанностей советника посольства Репнина.

В мае 1781 года Екатерина II назначила Булгакова чрезвычайным посланником и полномочным министром при Порте. Государыня поручила ему «сгладить отрицательное впечатление», которое должно было произвести на турок готовящееся присоединение Крыма к России. В 1783 году Булгаков заключил с Портой выгодный торговый договор, и в этом же году крымский хан Шагин-Гирей передал свои владения России.

Детом 1787 года Екатерина II посетила Крым. Туда прибыл и Булгаков — за инструкциями относительно дальнейших его действий. События, казалось, складывались чрезвычайно благоприятно для России. Однако по возвращении Булгакова в Константинополь правители Порты нанесли неожиданный удар. Султан не только отказался признать окончательное присоединение Крыма к России, но и стал требовать пересмотра всех ранее подписанных договоров.

Булгаков выразил протест. Ответная реакция турецкого правительства не заставила себя долго ждать: русского посла тут же объявили мусафиром (гостем Блистательной Порты) и отвели под охраной в печально знаменитую стамбульскую тюрьму Едикуле, в Семибашенный замок.

Однако следуя примеру стойкости своего учителя и предшественника Репнина, Яков Иванович не отчаялся и проявил мужество и несгибаемую твердость духа в заключении. Несмотря на строгий надзор османских тюремщиков, он продолжал через подкупленных охранников и своих агентов общаться с русскими дипломатами в Константинополе, управлять их действиями в непростых условиях обострения отношений с турками. Булгаков даже сумел за это время достать секретный план турецких военных операций на море и сообщить о нем государыне. Екатерина II по достоинству оценила заслуги Якова Ивановича и после его освобождения из тюрьмы осенью 1789 года, уже при султане Селимее III, наградила его деньгами и поместьями и назначила его посланником в Варшаву.

Любопытно, что Я.И. Булгаков, будучи со студенческой скамьи страстным любителем и знатоком отечественной и мировой литературы, а также прекрасно владея несколькими иностранными языками, во время своего заключения в Константинополе продолжал заниматься переводом двадцатисемитомного «Всемирного путешественника» аббата де ла Порта. Похоже, петровские традиции по привлечению русских дипломатов к переводам на родной язык книг иностранных авторов сохранились и при Екатерине II…







Текущие дела и заботы посла М.И. Кутузова


Драгоман Н.А. Пизани, сидевший в тюрьме вместе с Я.И. Булгаковым, много рассказывал Кутузову о тех событиях не ради красного словца или чтобы скоротать время пути в Константинополь, но с целью уберечь вновь назначенного посла от неверных действий и поделиться опытом горьких ошибок, совершенных его предшественниками — русскими дипломатами.

Михаил Илларионович внимательно прислушивался к советам Пизани. Когда русское посольство ступило на турецкую землю и Кутузову пришлось общаться с турецким населением с глазу на глаз, он не раз мысленно поблагодарил Николая Антоновича за «обучение в мирных условиях».

Писатель Л. И. Раковский отмечал, что пышные встречи устраивались Кутузову не только в Константинополе, но и по пути следования его посольства, еще задолго до турецкой столицы. Раковский писал: «Русскому посольству наскучило тащиться по скверным турецким дорогам в Константинополь. Ехали чрезвычайно медленно: всюду подолгу ждали, пока турки соберут подводы. Немало задерживали пышные встречи, которые устраивались везде русскому послу. Эти парадные встречи надоели всем до смерти. Толмачи и повара, швейцары и актуариусы, пажи и скороходы давным-давно заучили, после кого им положено следовать в шествии. Надоело наряжаться во все парадное, а затем через час снова чиститься: стояла жара, было очень пыльно. Михаил Илларионович в менее важных пунктах частенько прикидывался больным, и вместо него в этих церемониях отдувался маршал или первый секретарь посольства…»

Кутузов зачастую сказывался больным при торжественных встречах не столько потому, что все эти официозы были ему не по душе, сколько более важные дела требовали его участия и серьезных размышлений. Он еще и еще раз прочитывал и анализировал истинный смысл данной ему секретной инструкции Екатерины Великой, в которой о Турции было сказано следующее: «Иного от нее (Турции) не требуем, как точного исполнения постановленных между нами соседственных и торговых условий, при чистосердечном с ее стороны попечении отвращать все, что тишину и безопасность границ наших колебать может». Кутузову же при этом предписывалось препятствовать во взаимоотношениях России и Турции всему тому, что «остуду родить может».

Помимо всего прочего, Кутузову приказали внимательно следить за любыми продвижениями и приготовлениями турецких войск, о чем докладывать лично командующим сухопутными и морскими силами на Черном море — Суворову и Мордвинову. Михаил Илларионович образцово выполнял наказ и внимательно наблюдал, собирал сведения и докладывал, кому было положено.

А еще большую часть времени отнимала переписка: Кутузов держал непрерывную связь с Петербургом, а также с поверенным в делах в Константинополе полковником Хвостовым, который самым подробным образом информировал нового посла о действиях султана Селима III, приступившего в то время к реформированию турецкой армии и флота. Кутузов знал полковника еще со времен войны, когда Хвостов отличился при взятии русскими войсками Измаила.







«Полномочный» полковник А.С. Хвостов


Бывший командир Троицкого пехотного полка, впоследствии тайный советник, Александр Семенович Хвостов состоял поверенным в делах с 1793 года.

Получив образование в академической гимназии, он в 1772 году поступил на службу в коллегию иностранных дел. Потом состоял при генерал-прокуроре князе А.А. Вяземском, был секретарем в Сенате. В 1779 году Александр Семенович перешел на военную службу и в этом же году получил звание подполковника. В турецкую войну Хвостов проявил героизм при взятии крепости Измаил, за что был награжден орденом Святого Георгия 4-й степени. В феврале 1794 года он уехал из Константинополя.

После возвращения в Россию Александр Семенович несколько лет был в опале. Очевидно, не без помощи завистников. Лишь со вступлением на престол Александра I его вновь приняли на службу и произвели вначале в действительные статские советники, а потом и в тайные советники. Хвостова назначили управляющим Государственного заемного банка. Эту должность он занимал до конца своей жизни.

Серьезным увлечением Хвостова были литературные переводы, как и у другого русского дипломата Я.И. Булгакова. Скорее всего, эти похожие приверженности двух неординарных личностей явились логическим следствием прекрасного универсального образования, полученного ими в юности. Базовые знания были настолько прочны и разносторонни, что требовали своего развития и совершенствования. Широко известны переводы Хвостова с латинского — комедии Теренция «Андриянка», с немецкого — отдел «Португалия» из географии Бюшинга, с французского — комедии «Любопытные оборотни» и другие. Александр Семенович был хорошо знаком и состоял в переписке с Вяземским, Фонвизиным, Храповицким, Державиным. В 1793 году Хвостова избрали членом Российской академии, а в 1811 году он стал председателем российского общества «Беседы любителей российского слова»…

А в бытность своих встреч с М.И. Кутузовым в Константинополе А.С. Хвостов вместе с Н.А. Пизани стал его близким и надежным помощником.







Бессмысленные препирательства


Русское посольство М.И. Голенищева-Кутузова въехало в Константинополь 26 сентября 1793 года. Как отмечал А.И. Раковский, турецкая столица встретила Кутузова не только со всеми почестями, которые «отвоевал» князь Репнин, но даже еще торжественнее. По этому поводу русский посол писал Екатерине II: «Наружная вежливость министерства оттоманского противу меня и свиты моей превзошла некоторым образом мое чаяние…» Помимо прусского и неаполитанского послов, которые встречали Кутузова еще на последней станции перед Константинополем, на следующий же день по приезде к генералу явился посланник великого визиря с подарками и пожеланиями здравствовать.

Михаил Илларионович, помимо султана и великого визиря, завязал также и другие полезные знакомства в Стамбуле с влиятельными людьми в окружении турецкого владыки: с султаншей-матерью — валиде (тур. «большая сила»), подарив ей роскошные подарки, и с очень важным лицом — кызлар-агасы, т. е. «начальником девушек» — наложниц, присматривающим за султанским гаремом, — человеком богатым и имеющим в своем ведении к тому же и личную казну султана.

Когда в посольстве начались приготовления к самой главной церемонии — встрече с великим визирем и к аудиенции у султана, тут-то и возникли затруднения. Дело в том, что «по установленному этикету, — писал Л.И. Раковский, — великий визирь должен был передать от султана русскому послу в подарок соболью шубу. Дорогая шуба и оседланный конь считались самыми почетными наградами султана… Турки настаивали, чтобы Кутузов принимал эту шубу стоя, а Михаил Илларионович отвечал, что в таком случае пусть одновременно с ним встанет с места и сам великий визирь…». Визирь Юсуф-паша не соглашался на такое развитие событий.

Вся эта перепалка напоминала детскую игру, но Кутузов «понимал, что если он проявит даже в такой мелочи уступчивость, турки сочтут это за слабость и постепенно начнут оспаривать пункты самого «вечного» мира. И он твердо стоял на своем. Спор тянулся десять дней…».

Дошло до того, что турки вспомнили князя Репнина, который якобы вставал, когда на него надевали шубу, что сидя надеть шубу невозможно, но Кутузов не уступал. Наконец султан, очевидно, сам устал от бесполезного спора и велел оставить все на усмотрение русского посла. Великий визирь так и передал Кутузову через переводчика, что «убежище мира (т. е. султан) хочет поскорее запереть дверь раздоров».







«Съевшим яблоко раздора»


Утром 29 октября 1793 года, в назначенный день приема у великого визиря, к особняку русского посольства в Пере собралась многочисленная толпа турецких придворных чиновников, рота янычар и музыканты.

А.И. Раковский писал: «Из посольства высыпала парадно одетая свита Кутузова — вплоть до лекарей, официантов и метрдотеля. Обер-квартирмейстер и переводчик вместе с турецким драгоманом забегали по рядам, устанавливая процессию. Когда все заняли свои места, из посольства вышел в парадном генеральском мундире, с лентой через плечо и орденами Михаил Илларионович Кутузов. Мекмандарь усадил посла в «султанский портшез», и процессия двинулась к Золотому Рогу».













Впереди ехали на лошадях и шли турецкие посланники, а за ними «двигалась вперемешку пестрая свита из русских и турецких чиновников и слуг. Русские треуголки перемешивались с высокими смешными шапками османов. Здесь были шапки, похожие на луковицу и на громадный стручок перца. Одни из них напоминали кувшин, опрокинутый горлом вниз, другие — ведро…».

Многоголосое, пестрое, веселое, шумное шествие привлекло внимание жителей Перы и Галаты. Они высыпали из домов посмотреть на торжественное представление. Таким образом вся процессия дошла до пристани, где было уже приготовлено множество лодок-каиков.

«Кутузова посадили в парадный, убранный коврами, четырнадцативесельный каик, — отмечал сочинитель, — а свита разместилась в семидесяти шести простых каиках. Флотилия при пушечном залпе с кораблей быстро пересекла Золотой Рог.

На стамбульском берегу ожидали сто двадцать оседланных лошадей для свиты и роскошно убранный арабский жеребец для посла. Русское посольство направилось к великому визирю, который всегда принимал послов в специальном доме. Кутузов обменялся с визирем приветствиями и вручил ему грамоту царицы, а великий визирь подал русскому послу подарок султана — дорогую соболью шубу…». С шубой — яблоком раздора предварительных споров — Михаил Илларионович «поступил так, что вполне удовлетворил глупое честолюбие турок». Интересно, была это импровизация или хорошо продуманная неожиданность, но манипуляции посла с меховым подарком вызвали полный восторг у его коллег — русских дипломатов: «Он (Кутузов) сидя надел в рукава шубу, а потом поднялся, чтобы оправить ее длинные полы. Он как будто бы и не вставал, но в то же время встал…» Впоследствии в русской колонии в Константинополе родилась шутливая поговорка: лучшее средство избавиться от «яблока раздора» в дипломатии — съесть его. Как сделал это Кутузов…

После этой церемонии все участники русской делегации были приглашены на обед, на котором хозяева угощали восточными сладостями, турецким кофе, шербетом (турецким напитком). Наконец гостей обкурили благовониями, что являлось знаком окончания званого обеда.







Въехал в сераль на вороном арабском скакуне…


На следующий день, 30 октября, состоялась аудиенция у султана, говоря современным языком, должно было состояться вручение верительных грамот нового посланника иностранного государства. Вначале церемония напоминала действо с приемом у верховного визиря. Но отличия начались с того момента, когда русскому послу М.И. Кутузову была предоставлена честь въехать в сераль на вороном арабском скакуне. По обыкновению, в таких случаях иноземные дипломаты и другие приглашенные лица должны были — иногда довольно длительное время! — ожидать, «пока в высокие резные ворота не проедет великий визирь», но, как отмечал Л.И. Раковский, «русскому послу (Кутузову) не пришлось ждать ни минуты: Юсуф-ага на белом коне нарочно подъехал в одно время с Кутузовым к первым воротам. У вторых ворот Кутузов слез. Здесь его ждал драгоман Порты — грек Мурузи…

В диван Кутузов снова вошел одновременно с великим визирем — из двух разных дверей. Они обменялись приветствиями и сели друг против друга». По традиции великий визирь отправил к султану рейс-эфенди с письменным запросом: примет ли султан русского посла? Вернувшийся от султана посланник подтвердил, что турецкий владыка согласен принять русского посла.

Накрыли столы для парадного обеда, по завершении которого все направились в сераль, на аудиенцию к султану. На полпути русского посла ожидала еще одна приятная перемена в султанском этикете: специально для него вместо унизительной «скамьи поварят» для одевания собольей шубы был поставлен богато убранный табурет. Перед входом в покои султана «… посол должен был облачиться в шубу, — писал Л.И. Ваковский. — Для этого ставилась простая скамья, которую турки насмешливо прозвали «скамья поварят». Но, подойдя к скамье, Михаил Илларионович увидал, что рядом с ней стоит табурет, покрытый богатой золотой парчой. Хитрый Мурузи со сладенькой улыбочкой сказал его высокопревосходительству, что этот табурет поставлен по приказу самого султана из особого уважения к Кутузову.

На русского посла надели соболью, крытую золотой парчой шубу, на советника, маршала, секретаря посольства и полковника Барония — горностаевые. Остальным чинам посольства дали парчовые кафтаны. Турки надевали на послов и свиту шубы с длинными рукавами и, вводя к султану, держали послов под руки, чтобы гяуры не смогли напасть на султана. Сопровождавшие русских капиджи-баши не поддерживали никого под руки, а только шли, чуть дотрагиваясь до их рукавов…». И это тоже была одна из побед предшественника Кутузова независимого посла Репнина, не позволившего применять к себе насилие и потребовавшего строить отношения между странами на основе взаимного доверия.

Облаченный в шубу русский посол вошел в великолепно убранную большую залу и поклонился султану Селиму III, сидящему в центре зала на высоком троне. Кутузов заговорил, и султан «внимательно слушал его, кивая головой. Когда русский посол окончил, Селим III что-то громко сказал великому визирю. Драгоман перевел его краткое ответное слово. Кутузов выслушал, поклонился и вышел из залы. Так делал князь Репнин, так повторилось и в этот раз…».

Л.И. Раковский утверждал, что лично сам Кутузов «остался доволен приемом: Селим III принял его с таким почетом, с каким не принимал ни одного иноземного посла. Султан не позволил русскому послу ожидать перед сералем (приезда) великого визиря, он не посадил Кутузова на унизительную «скамью поварят»…». О своем впечатлении от аудиенции у султана он писал в одном из своих писем: «На аудиенции (Селим III) велел делать мне учтивости, каких ни один посол не видел. Дворец его, двор его, наряд придворных, строение и убранство покоев мудрено, странно, церемонии иногда смешны, но все велико, огромно, пышно и почетно. Это трагедия Шекспирова, поэта Мильтона или Одиссея Гомерова…на троне сидит прекрасный человек, лучше всего его двора, одет в сукне, просто, но на чалме огромный солитер с пером и на шубе петлицы бриллиантовые. Обратился несколько ко мне, сделал поклон глазами и показал, кажется, все, что он мне приказывал комплиментов прежде: или я худой физиономист, или он добрый и умный человек. Во время речи моей слушал он со вниманием, часто наклонял голову и, где в конце речи адресуется ему комплимент от меня собственно, наклонился с таким видом, что, кажется, сказал: «Мне очень это приятно, я тебя очень полюбил; мне очень жаль, что не могу с тобой говорить». Вот в каком виде мне представился султан…»







Успех Кутузова у султанских одалисок


Беспримерный по своей учтивости и торжественности прием, оказанный султаном русскому послу, взволновал всех других иностранных дипломатов. Пошли разговоры, высказывались догадки, мусолились факты биографии удачливого генерала, высказывались нелицеприятные суждения, но все это совершалось за спиной Кутузова. Открыто заявить в глаза о своей неприязни завистники не осмеливались, зная его боевой характер и умение давать, когда надо, достойный молниеносный отпор.

Еще больше всех озадачило событие, произошедшее вскоре после аудиенции у турецкого владыки: Кутузов с целью налаживания добрых отношений проник в султанский сад, к прогуливающимся там наложницам из гарема, которых щедро одарил разнообразными драгоценными подарками: сережками, перстнями, брошками, кулонами, цепочками, браслетами и тому подобным. Это было неслыханное дело: туда запрещалось входить кому бы то ни было под угрозой смертной казни. Многие из злопыхателей, услышав об этом казусе, злорадно потирали руки: вот тут-то этот русский выскочка и прокололся — не уйти ему от султанского гнева. Но произошло чудо: Селим III не только не выгнал дипломата за пределы страны, а просто посмеялся над выходкой Кутузова и простил.

Более того, с подарками в русское посольство наведался посланник от «начальника черных евнухов» гарема, кызлар-агасы, и стал благодарить Кутузова за драгоценные подношения, сделанные послом и одалискам, и матери-султанше валиде, и кызлар-агасы. От своего хозяина и от султанских женщин гонец преподнес Михаилу Илларионовичу ответные богатые дары.

За время пребывания в Константинополе Михаилу Илларионовичу удалось добиться многого: он установил хорошие отношения с большинством влиятельных лиц Блистательной Порты, всеми своими действиями показывая и доказывая, что Российской империи не нужна война с Турцией. В ответ ему также оказывали всяческие знаки внимания и уважения.







Самоотверженно служил Родине


Одной из важнейших дипломатических побед Кутузова стало разрешение необычайно сложного вопроса о госпошлинах на ввоз и вывоз русскими купцами товаров. Дело в том, что таможенные пошлины на русские товары в Турции составляли три процента и были гораздо меньше установленных для других иностранных государств. Привилегии русской торговле не нравились, в первую очередь Англии и Франции, а также некоторым вассальным государствам. С подачи дипломатов, представляющих интересы недовольных стран, начались интриги в околосултанских кругах, подкупы турецких чиновников-лоббистов. Все шло к тому, что Турция могла потребовать пересмотра ранее подписанных торговых договоров с Россией.

Кутузов с товарищами не сидел сложа руки и подключил к урегулированию этого дела свои связи в высших эшелонах турецкой власти. Посол категорически высказал протест России против пересмотра торговых пошлин. Похоже, ему удалось достучаться до самого султана. В конечном итоге турецкий владыка все же не решился портить отношения с русскими, разрешил перегружать товары с русских судов на турецкие и беспрепятственно продавать их в Средиземном море. Однако при этом убедительно просил русского посла особо не распространяться на этот счет, чтобы подробности договоренностей не стали известны французам и англичанам.

Распространено мнение, и его придерживался писатель и исследователь биографии Кутузова Л.И. Ваковский, что Михаилу Илларионовичу «дипломатическая работа надоела». Возможно, это и так, но не исключено, что недоброжелатели талантливого дипломата тоже приложили усилия для отзыва его из Константинополя на родину. В своей книге Раковский привел текст письма Кутузова жене, в котором он изложил свое видение сложившейся в посольских делах ситуации: «… Хлопот здесь множество: нету в свете министерского посту такого хлопотливого, как здесь, особливо в нынешних обстоятельствах, только все не так мудрено, как я думал; и так нахожу я, что человек того только не сделает, чего не заставят. Дипломатическая кариера сколь ни плутовата, но, ей-богу, не так мудрена, как военная, ежели ее делать как надобно…»

В декабре 1793 года Михаилом Илларионовичем было получено предписание возвращаться на родину, а дела следует передать двадцатишестилетнему камер-юнкеру В.П. Кочубею, назначенному вместо Кутузова чрезвычайным послом и полномочным министром при Оттоманской Порте. М.И. Кутузов, как было велено, сдал дела новому послу по его прибытии в Константинополь в феврале 1794 года.







Воспитанник В.П. Кочубей и воспитатель А.Я. Италинский


Сменивший М.И. Кутузова на посту русского посланника в Константинополе князь Виктор Павлович Кочубей впоследствии в справочной литературе именовался как государственный деятель, канцлер по внутренним делам, почетный член Петербургской академии наук. Он являлся племянником по матери князю А.А. Безбородко, в дальнейшем пользовался его покровительством. Кочубей учился в университетах Женевы, Упсалы, Лондона. С 1784 года выполнял различные дипломатические поручения. Посланником в Константинополе он пробыл с 1793-го по 1797 год. Виктор Павлович потом входил в ближайшее окружение императора Александра I…

Исследователь биографии Кутузова Л.И. Раковский описал в своей книге мнение Михаила Илларионовича по поводу карьерного взлета столь молодого человека: «От петербургских знакомых Михаил Илларионович узнал, что Кочубей, получив назначение в Турцию, ездил в Гатчину к наследнику Павлу Петровичу разведать, угодно ли это ему. Кочубей пробыл в Гатчине два дня, стало быть, понравился наследнику.

— A-а, предусмотрителен и хитер! Из него дипломат получится! — оценил действия Кочубея Михаил Илларионович…»

Любопытно, что воспитателем В.П. Кочубея был Андрей Яковлевич Италинский — почетный член Российской академии художеств; действительный тайный советник, дипломат, судьба которого также связана с Константинополем. Исследователи биографии Италинского отмечали, что после окончания в 1761 году Киевской духовной академии он вначале изучал медицину в Петербурге, потом служил в госпиталях, принимал участие в войне с Турцией и, выйдя в отставку, поселился как частное лицо за границей.

В Лондоне и Париже, помимо медицины, Италинский увлекся археологией, восточными языками, стал членом нескольких ученых обществ. Считается, что именно в тот период С.Р. Воронцов, по-видимому, протежировал Италинского перед А.А. Безбородко, и будущий канцлер выбрал Андрея Яковлевича в воспитатели для своего племянника В.П. Кочубея, обучавшегося тогда за границей.

Очевидно, находящемуся в Париже Италинскому посчастливилось быть представленным и будущему императору Павлу I. В 1795 году Андрей Яковлевич получил должность посланника в Неаполе, а в 1801 году его перевели послом в Константинополь, где он пробыл до 1817 года. Среди дипломатических достижений Италинского исследователи называют Бухарестский мир 1812 года, подготовку и переговоры по заключению которого он вел вместе с М.И. Голенищевым-Кутузовым.







Экспедиция графа В.П. Орлова-Давыдова


Дипломаты, купцы, паломники были не единственными, кто посещал Константинополь в те времена. С конца XVIII века в жизни русского общества важное место начали занимать путешествия. В первую очередь путешествовали знатные и обеспеченные, люди: в одиночку и целыми семьями с прислугой. Однако все большее распространение получали организованные экспедиции, в состав которых входили ученые, писатели, художники и прочие творческие личности.

Одна из таких четырехмесячных «художественнолитературных» экспедиций на Восток была организована в 1835 году на свои средства выпускником Эдинбургского университета Владимиром Петровичем Давыдовым, писателем, тайным советником, почетным членом Академии наук (с 1856 года ему было высочайше разрешено принять фамилию и титул графа, после чего он стал именоваться графом В.П. Орловым-Давыдовым). Вернувшись в Россию, Давыдов продолжил службу в Министерстве иностранных дел. Написал по итогам экспедиции «Путевые записки, веденные во время пребывания на Ионических островах, в Греции, Малой Азии и Турции в 1835 году Владимиром Давыдовым», изданные в Санкт-Петербурге в конце 30-х — начале 40-х годов XIX века. В.П. Орлов-Давыдов собрал коллекцию рукописей и старопечатных книг. В конце своей жизни делал крупные пожертвования библиотекам и музеям, помогал творческим людям.

Маршрут экспедиции 1835 года пролегал через Грецию, Турцию и Афонский архипелаг. Константинополь был одним из пунктов, где предполагали остановиться путешественники. В состав экспедиции вошли архитектор Н.Е. Ефимов, археолог Крамер и друг Давыдова художник Карл Брюллов. Обязанности среди членов предприятия были распределены: Давыдов планировал написать книгу о путешествии, художники Ефимов и Брюллов обязались воспроизвести в своих картинах места, где они побывали, а архитектору Крамеру поручалось обследовать и фиксировать в письменном виде памятники старины, осматриваемые путешественниками. Во время посещения ими Греции дела шли хорошо, все участники группы много и увлеченно работали. Но внезапно экспедиция начала распадаться. Ее покинули Ефимов и Крамер, заболел Брюллов. Владимир Петрович совсем загрустил и подумывал уже о том, чтобы прекратить работу и отменить планируемый ранее переезд из Афин в Константинополь.

Однако неожиданная помощь появилась в облике тридцатилетнего лейтенанта Русского военного флота В.А. Корнилова.







В лучах славы К.П. Брюллова


Это потом В.А. Корнилов стал прославленным флотоводцем, вице-адмиралом, героем Севастопольской обороны 1854–1855 годов. А когда он познакомился с Давыдовым и Брюлловым, то командовал бригом «Фемистокл». Корабль находился в распоряжении русского посланника в Турции А.П. Бутенева и по его распоряжению был временно командирован из Константинополя в Грецию для выполнения особых поручений. Карл Брюллов был настолько очарован удалым боевым офицером, что сразу же после знакомства, в 1835 году, написал его портрет: «В.А. Корнилов на борту брига «Фемистокл».

«Фемистокл» Корнилова доставил Давыдова и Брюллова в Турцию. Спустя месяц после прибытия в Константинополь Давыдов уехал на родину, а художник прожил в турецкой столице еще несколько месяцев, наполненных плодотворной работой. Оба были поражены нищетой жилых кварталов, населенных простолюдинами. Давыдов впоследствии писал об этом впечатлении: «… Удивляешься нечистоте, бедности и уродливости того, что прельщало нас издали. Улицы узки, кривы, нечисты, дома, сколоченные из досок и расписанные разными красками, заходят один за другой уступами и портят перспективу…»










Если «спасителю» давыдовской экспедиции Корнилову еще предстояло приобрести широкую известность в обществе, то Карл Павлович Брюллов до приезда в Константинополь уже был обласкан лучами славы и успеха. Выдающемуся художнику в 1835 году исполнилось всего тридцать пять. Необыкновенные способности к рисованию выявились у Карда с малых лет, так что он попал на обучение в Академию художеств, едва достигнув десяти лет. Его наставниками были выдающиеся мастера А. Иванов (старший), А. Егоров, В. Шебуев.

В 1821 году Брюллов получил первую награду — золотую медаль за картину «Явление Аврааму трех ангелов у дуба Мамврийского». Для продолжения учебы и работы в 1822 году Брюллов отправился в Рим, где в те времена, по обыкновению, русские художники проводили значительную часть своей жизни. В первые годы своего пребывания в Италии Брюллов написал картины «Утро» и «Полдень», а также скопировал для Петербургской академии художеств «Афинскую школу» Рафаэля.

Одно из самых знаменитых полотен — «Последний день Помпеи» — было написано художником в 1830–1833 годах. В Италии эта картина имела грандиозный успех. Потом она была выставлена в Париже, после чего в 1834 году прибыла в Россию. С этого полотна начался для Брюллова период настоящей славы и популярности не только на родине, но и далеко за ее пределами.

Русский посланник в Стамбуле А.П. Бутенев, образованный и просвещенный человек, был прекрасно осведомлен об успехах Брюллова, к тому же ему самому нравились работы талантливого художника. Поэтому Бутенев постарался создать Карлу Павловичу наиболее благоприятные условия для жизни и творчества в во время его пребывания в Константинополе.







В семье посла А.П. Бутенева


Натурой для написания картин в турецкой столице для Карла Брюллова стала жизнь города и его обитателей: улицы, места скопления народа, рынки, гавани. Одними из лучших композиций того периода специалисты называют у Брюллова «Полдень в Караван-сарае» и «Гавань в Константинополе». В сатирической форме им написана акварель «Приход на бал в Смирне», сохранившаяся лишь в копии. По утверждению специалистов, остроумием была проникнута композиция Брюллова «Прогулка султанских жен», местонахождение которой неизвестно до настоящего времени.

Портретная галерея русских в Константинополе, изображенных Брюлловым, явилась как бы срезом российского общества того времени. Наряду с изображением на полотнах жены посланника М.И. Бутеневой с дочерью, капитана Костецкого, А. Строганова и других гостей дома Бутеневых, находившихся на службе Российской империи, Брюллов написал портрет П.А. Чихачева — известного историка и философа, исследователя и приверженца революционного пути развития общества, придававшего большое значение национально-освободительным войнам с целью свержения монархии и чужеземного гнета.

Чихачев жил за границей, но живо интересовался всеми событиями на родине, вел обширную переписку со многими русскими учеными. «Из всех писем и посылок, получаемых мною, — отмечал сам П.А. Чихачев, — самыми важными для меня являются те, которые я получаю из России. Они приносят мне двойную радость, а именно связь с русскими и Родиной, такой дорогой моему сердцу…». Для него крайне полезными оказывались также встречи с соотечественниками, выезжавшими по делам за рубеж. Он поддерживал тесные связи с русской политической эмиграцией — представителями дворянской интеллигенции. Неоднократно Чихачев приезжал и в Константинополь, в частности, в семье посланника А.П. Бутенева бывал неоднократно. Там он однажды встретился с Карлом Павловичем Брюлловым.

В семье Бутеневых часто устраивались домашние спектакли, к которым хозяева активно привлекали всех бывавших в доме гостей. Не остался в стороне и Брюллов, которого задействовали в качестве декоратора. Давыдов писал о своих впечатлениях об этих представлениях. Как-то раз он зашел к Бутеневым и застал там «большую часть… знакомых в Буюк-дере, весьма занятых приготовлением к театральному представлению, в котором, разумеется, должны были участвовать актеры большого света за неимением настоящих… (Давыдов) нашел Брюллова уже завербованным, не в актеры, а в декораторы. Он написал прелестную декорацию, где игривость его гения выразилась в самых смешных сближениях…».

Исследователи творческой биографии К.П. Брюллова считают, что период пребывания в Константинополе стал для художника бесценным источником творческих впечатлений и вдохновения для написания в будущем полотен на восточные темы. Осенью 1835 года Брюллов покинул турецкую столицу и вернулся в Россию.







Старт вице-адмирала В.А. Корнилова


Если прославленный русский художник К.П. Брюллов соприкоснулся с Константинополем на благодатное, но короткое, время, то судьба капитана брига «Фемистокл» Владимира Алексеевича Корнилова, который помог членам экспедиции Давыдова перебраться из Греции в Турцию, тесно переплелась с турецкой столицей на многие годы.













В 1833 году В.А. Корнилов из Кронштадта прибыл служить на Черноморский флот, под руководство М.П. Лазарева, ценившего молодого лейтенанта по боевым заслугам в сражениях русско-турецкого противостояния конца 20-х годов XIX века. Впервые Владимир Алексеевич посетил Константинополь весной 1833 года в качестве офицера по особым поручениям с секретным военным заданием, когда вместе с лейтенантом флота Е.В. Путятиным по приказанию М.П. Лазарева должен был составить карты и описания укрепленных сооружений проливов Босфор и Дарданеллы. Их командир высоко оценил работу своих офицеров, которые в течение двух месяцев, как отмечал Лазарев, «с неутомимою деятельностью и величайшей точностью вымеривая не токмо высоты и толщу крепостных стен, но и величину калибра каждого орудия и даже высоту маяков», представили замечательный отчет, который впоследствии значительно помог русским флотоводцам в войне с Турцией. За выполнение этого секретного задания Корнилова наградили орденом Святого Владимира 4-й степени.

По случайному ли совпадению, мистическому ли знаку, но именно с момента встречи капитана брига «Фемистокл» Корнилова с Брюлловым начинается успешный период в жизни Владимира Алексеевича. Талантливый художник духовно «поделился» своей славой с понравившимся ему, не менее способным человеком?.. Как бы там ни было, но старт для взлета одаренному морскому офицеру был дан…

Последовало продвижение в карьерном росте Корнилова: капитан-лейтенант, капитан 2-го ранга, начальник штаба Черноморской эскадры. Мастерство и организаторские способности молодого флотоводца отмечали не только командиры и подчиненные: Корнилов успешно проявлял свои незаурядные способности и героизм в боевых действиях. В 1840 году уже в чине капитана 1-го ранга Корнилов стал командиром линейного парусного красавца корабля «Двенадцать апостолов». Все это время Корнилов не порывал связей с Константинополем, где у него остались не только друзья среди соотечественников, но и хорошие знакомые среди местного населения, периодически выполнявшие поручения, связанные с разведданными о состоянии военного турецкого флота.

Помимо исполнения обязанностей боевого офицера, Владимир Алексеевич активно занимался переводами с английского и французского языков специальных статей по вопросам морского дела. В 1846–1848 годах он жил в Англии, куда его направило командование флота. На английских морских верфях Корнилов, похоже, не только наблюдал за постройкой пароходов, предназначенных для Черноморского флота, но и выполнял секретные поручения, связанные с изучением состояния военно-морских сил Англии. Очевидно, и здесь удача сопутствовала Корнилову, так как по возвращении из Англии ему присвоили чин контр-адмирала флота. В 1850 году он стал начальником штаба Черноморского флота, а в 1852 году был произведен в вице-адмиралы. А дальше была война…







Если бы…


В декабре 1852 года князь А.С. Меншиков вызвал Корнилова в Санкт-Петербург для личного доклада государю Николаю I по поводу плана действий Черноморского флота против Турции, началом которых должно было стать проведение Босфорской экспедиции с высадкой военного десанта на берега пролива. Представленный Корниловым план был одобрен Николаем I.

В феврале 1853 года в Константинополь из Петербурга было направлено посольство во главе с чрезвычайным послом, генерал-адъютантом светлейшим князем А.С. Мен-шиковым. В поездке посла сопровождал начальник штаба Черноморского флота и портов вице-адмирал В.А. Корнилов. Меншиков и многочисленная свита прибыли в турецкую столицу на пароходе «Громоносец». Русского посла принял и выслушал султан Омер-паша, которому Меншиков вручил собственноручное письмо императора Николая I. Поводом для отправки посольства в Константинополь послужили разногласия России, Франции и Англии, касающиеся прав католического и православного духовенства в вассальной провинции Османской империи Палестине. С целью решить вопросы о святых местах и положении православных христиан в Иерусалиме, Сирии, Палестине и в самой Порте, а также защитить их права от исламского наступления и направлен был Меншиков в Стамбул. Вмешательство Франции и Англии помешало прийти к ожидаемому результату.

Миссия потерпела неудачу, и посольству пришлось возвратиться в Петербург с известием о разрыве дипломатических отношений с Турцией. Неизбежность войны уже нельзя было предотвратить. На том же пароходе «Громоносец» посольство в мае 1853 года покинуло берега Босфора. Специалисты считают, что, помимо вмешательства французов и англичан, провалу переговоров способствовала некомпетентность посла Меншикова. Его обвиняли в нарушении дипломатического этикета. К примеру, на аудиенцию к султану он явился не в мундире, а в цивильном платье, ошибкой признается также и то, что он проигнорировал официальные визиты к членам турецкого правительства и другим влиятельным лицам Оттоманской Порты.

Почти сразу после известия о разрыве дипломатических отношений с Турцией, Корнилов приказал заблаговременно готовить Черноморский флот к военным действиям, еще задолго до официального объявления войны в ноябре 1853 года. В Севастополе укреплялись и строились новые оборонительные фортификации, началась переброска русских войск к берегам Кавказа.

В Крымской войне Россия потерпела поражение. В марте 1856 года был подписан Парижский мирный договор, по которому Россия согласилась на нейтрализацию Черного моря с запрещением иметь там военный флот и базы, уступала Турции южную часть Бессарабии, обязалась не возводить укреплений на Аландских островах и признавала протекторат великих держав над Молдавией, Валахией и Сербией…

Россия потеряла немало славных своих сыновей. Утром 5 октября 1854 года во время обстрела Севастополя англо-французской артиллерией был смертельно ранен вице-адмирал Корнилов. Владимир Алексеевич был одним из главных организаторов Севастопольской обороны. В последние дни он часто призывал защитников города: «Будем драться до последнего. Отступать нам некуда; позади нас море, впереди неприятель».

Последними словами Владимира Алексеевича были: «Отстаивайте же Севастополь!..»

Исследователи биографии Корнилова утверждают, что весной 1853 года, задолго до начала войны, Владимир Алексеевич, словно предчувствуя грядущее поражение России, сделал попытку и в обход Меншикова, отправил великому князю генерал-адмиралу Константину Николаевичу донесение, в котором предлагал осуществить прорыв русского флота с десантом в районе Буюк-дере, расположенном на европейском берегу Босфора (где, кстати, находилась и резиденция русского посла в Константинополе, который в случае необходимости мог бы прийти на помощь со всей своей агентурой и верными людьми). Очевидно, Корнилов надеялся, что великий князь Константин Николаевич, которому Константинополь был близок не только в плане военных завоеваний, откликнется на его предложения. Но, похоже, Владимир Алексеевич не получил ответа на свое послание — ни положительного, ни отрицательного. А если бы Константин Николаевич откликнулся на предложение верноподданного русского флотоводца Корнилова, как развернулись бы события Восточной войны? Об этом никому теперь не дано знать…







Смерть султана Абдул-Меджид-хана


Спустя семь лет после окончания Крымской войны, в июне 1861 года, скончался в своем дворце Далма-Бахче, на европейском берегу Босфора, султан Абдул-Меджид-хан. Ему было тридцать восемь лет. Едва великий визирь известил об этом событии, наследник, единственный брат почившего владыки, немедленно отправился в парадном каике через Босфор в старый дворец Топкапу, сел на трон Константина и принял присягу в верности. Его тут же поздравили с восшествием на престол сановники, духовные лица, военные и другие придворные. Туда же привезли, по обычаю, обернутый в дорогие ткани и циновку труп покойного султана и положили его у подножия трона, на котором восседал новый султан.

Символичными при этом действе были слова главы духовенства — шейх-уль-ислама, который указал преемнику на труп и назидательно произнес: «Взгляни, падишах, и помни, чем в свою очередь кончится и твое, и всякое царствование…». Новый султан прослезился от этих слов. После этого труп из циновки переложили в деревянный гроб, тоже обитый и покрытый тканями, и понесли на руках с пением и в сопровождении конвоя по улицам Стамбула до мечети-усыпальницы. К вечеру окончилась вся церемония похорон, и уличные глашатаи возвестили жителей Константинополя, что «волею Божиею султан Абдул-Meджид-хан отошел в вечность, и наследовал ему брат его султан Абдул-Азис-хан, коего жизнь да хранит Аллах на многия лета!..».

Почему Россия с таким вниманием отнеслась к смерти Абдул-Меджид-хана? Покойный султан, несмотря на чрезмерное увлечение своими наложницами, был в общем-то покладистым и добрым человеком. Но самое главное беспокойство российского государства вызывал вопрос: будет ли его преемник Абдул-Азис-хан придерживаться принципа веротерпимости, провозглашенного предыдущими султанами? Дело в том, что вскоре после восшествия на престол молодой тогда еще Абдул-Меджид-хан собрал на третий двор Серая, Гюльхане (Розовом доме), где обычно собирался диван (высший совет при султане), всех придворных сановников Порты, военачальников, наместников и губернаторов турецких провинций, а также пригласил владык — представителей других вероисповеданий: православных, католиков, армян, турецких евреев. Присутствовали при этом также послы множества иностранных государств в Константинополе.

Министр иностранных дел Рашид-паша зачитал указ, именуемый Хатти-Шериф-Гюльхане, который провозглашал уравнение в правах представителей разных христианских вероисповеданий с турецкими подданными. Было понятно, что подавляющее большинство пунктов указа никогда не соблюдалось, но все же это был мощный аргумент для выяснения отношений на межгосударственном уровне. Будет ли новый султан Абдул-Азис-хан придерживаться в своей политике предыдущего направления по этим вопросам? Этот вопрос беспокоил не только Россию, но и другие европейские государства. Несмотря на то что Порта была совершенно обессилена восточными войнами и практически порабощена западными государствами, а запросы султанского двора «съедали» большую часть казны, Турция все же оставалась независимым государством, с которым надо было считаться.







Кто вы, господин С.Н.?


В конце 60-х годов XIX века в «Русском вестнике» были опубликованы путевые заметки, подписанные загадочными инициалами «С. Н.». Кем был этот загадочный С. Н.? В те времена было модным печататься под псевдонимами или анонимно. Доходило до того, что некоторые литераторы имели по нескольку десятков псевдонимов за свою жизнь.

Путешествие инкогнито с инициалами «С.Н.» в Стамбул было длительным — примерно с июня 1861 года по май 1866 года (а может, и более того?..). Он был вхож в русское посольство в Константинополе. Владел турецким и другими восточными языками, так как свободно передвигался между Турцией и Грецией, а также бывал в ближних с турецкой столицей провинциях. Загадочный С.Н. не состоял переводчиком при посольстве, так как неоднократно обращался в случае необходимости к штатным драгоманам с различными просьбами.

Этот человек прекрасно знал не только историю России, но и Турции. Господин С. Н., по всей вероятности, пользовался расположением в посольстве, так как его включали в свиту посла на приемах самого высокого уровня. Его пребывания в турецкой столице не касались смены послов, случавшиеся в этот период в русском дипломатическом представительстве.

Кем он был: путешественником, ученым, писателем, дипломатом?… Возможно, исследователям это удастся выяснить. Но достоверным остается факт, что загадочный С.Н. оставил после себя бесценные свидетельства истории пребывания русских в Константинополе в первой половины XIX века, вместе с тем передав атмосферу того времени, сопровождающиеся яркими зарисовками быта турецкой столицы, ее истории и традиций.

Господин С. Н., несомненно, был блестящим литератором, о чем свидетельствуют язык, манера и образность его повествования. Сам сочинитель и его герои — реальны, а благодаря писательскому таланту С.Н. все они разом шагнули сквозь века и стали известны нынешним поколениям…







Курьез статского советника Ф


В конце 50-х — начале 60-х годов XIX века в Константинополе проживал статский советник Ф., рожденный в турецкой столице в семье директора русской коммерческой канцелярии. Господин С.Н. отмечал, что Ф., следуя фамильной традиции и зову патриотического долга, в семнадцать лет поступил на службу при стамбульской дипломатической миссии в Константинополе. С нетерпением молодой человек ждал торжественной аудиенции у султана, чтобы не только обновить свой новенький мундир русского дипломата, но и с гордостью заявить о своем назначении. Вскоре этот желанный день настал.

Русская миссия направилась в сераль, и когда все заняли свои места за столом, свежеиспеченный дипломат Ф., согласно этикету, но словно пораженный столбняком, остался стоять за местом посла, прямо против ложи султана, высоко держа в поднятых руках верительную грамоту посланника. «На неоднократные учтивые приглашения сесть, — писал С. Н., — он отвечал отказом, извиняясь служебной обязанностью, не дозволявшей ему ни на минуту выпустить грамоту из рук».

Вот тут-то и случилось!.. Турки-служители, сочувствуя бедному юноше, принужденному только смотреть на то, как другие сладко пиршествуют, «стали усердно набивать ему карманы мундира жирными пирожками и разными сластями, преобладающими в турецкой кухне». Несчастный юноша, нисколько не нуждавшийся в этих лакомствах и заботившийся прежде всего о надлежащем виде своего мундира диппредставителя, «с ужасом заметил, как отпечатывались на нем (мундире) слишком заметными знаками следы произведений султанских поваров».

Поначалу советник Ф. пробовал увещевать доброхотливых дарителей удержаться от своих щедрот, но кричать не решился в таком важном собрании. Оставалось одно: «Он стал полегоньку отбиваться от приближавшихся к нему ногами». Эта запоздалая мера самосохранения возымела действие, но было поздно: мундир свежеиспеченного русского диппредставителя не был спасен и после столь важного приема представлял собой жалкое зрелище…







На приеме у султана Абдул-Азис-хана


Побывал господин С.Н. на приеме у нового султана Абдул-Азис-хана в связи с кончиной предыдущего — Абдул-Меджида. Султанская аудиенция XIX века в корне отличалась от приемов, оказываемых русским посланникам в прошлом, ее церемонии и этикет не носили уже варварского характера и были приближены к цивилизованным европейским стандартам.

После кончины султана Абдул-Меджид-хана в июне 1861 года, аккредитованные в турецкой столице представители иностранных государств пожелали, по согласованию со своими правителями, поздравить преемника с его восшествием на престол. «По доведении о том до сведения султана Абдул-Азис-хана, посольства получили приглашения на аудиенцию к нему во дворец Далма-Бахче. В один и тот же день назначены были четыре аудиенции посольствам: русскому, французскому, австрийскому и прусскому». Русскому посольству прием назначен был в половине второго часа.

Все члены делегации — участники церемонии собрались в Буюк-дере, летней резиденции русского посольства, заблаговременно — в двенадцать часов дня. «Оттуда, — писал очевидец и участник С. Н., — отправились на русском пароходе «Инкерман», состоявшем тот год в распоряжении посланника, ко дворцу Дальма-Бахче.

Мраморный дворец этот, построенный покойным султаном на самом берегу Босфора и состоящий из нескольких отдельных павильонов, связанных между собою крытыми галереями, приятно изумляет подъезжающего к нему путника и весьма затейливою разнообразною архитектурой своею, скорее дает понятие о роскоши своих нынешних обитателей, чем об ужасе, какой наводили на свете одни имена их грозных предков».

Гром султанских береговых пушек приветствовал приближение русского посланника и его свиты в посольском парадном каике (лодке, на которой разъезжали в Константинополе по водам Босфора и Золотого Рога, чрезвычайно легкой, с виду узкой и длинной; лодочники называются турецким словом «каикчи»). Русское посольство высадилось у крайнего (со стороны города) павильона и было встречено у самого входа придворными султана, которые проводили членов делегации на второй этаж дворца, в приемную. Здесь уже находилось прусское посольство, также ожидавшее приема у султана.

Русские посланники расположились на широких диванах, им незамедлительно подали курительные трубки и кофе, а также «ярко вычищенные металлические тазики», в которые ставились длинные ясминовые чубуки с трубками, туго набитыми хорошим табаком. Верхний конец чубука был из янтаря, украшенный маленькими бриллиантами. Тазики, которые ставились под трубку на полу, были предупредительной мерой против нечистот и еще более против пожара, так как любители курения трубок имели обыкновение, чтобы не погасла трубка, постоянно подкладывать на табак пылающий уголек, искры которого могли попасть на соломенные циновки, которыми наряду с коврами устилались полы в турецких домах и мечетях. Кофе подали, как обычно, в крошечных и чрезвычайно легких фарфоровых чашечках, вставленных в сквозные серебряные поддонники, тоже украшенные крошечными бриллиантами.

За угощением завязалась легкая непринужденная беседа, в которую были втянуты все присутствующие, в том числе представители прусского посольства. Минут через пятнадцать к султану пригласили прусских посланников, а потом последовала очередь русских. Членов делегации повели в другой, главный павильон султанского дворца. Они «вступили в сень павильона, — писал С.Н., — по великолепной мраморной лестнице, по обеим сторонам которой стояла почетная стража или телохранители султанские, сохранившие… свою живописную одежду от византийских императоров… Впрочем, форма этой одежды, столь удивляющая туземцев, не удивит русского; она очень напоминает нашу старинную лейб-гусарскую форму…» Потом послы вошли в комнату с золотыми колоннами, зелеными мраморными столами и малахитовыми каминами. И только в следующем маленьком зале, стены которого были расписаны золотыми и зелеными фресками на белом фоне, они увидели султана у малахитового камина, возле обитой малиновым штофом кушетки. Новый владыка оттоманов величаво стоял, опершись обеими руками на саблю.

Члены делегации отдали честь султану троекратным поклоном и выстроились в ряд за русским послом, который сказал его величеству приветственную речь на французском языке. Благосклонно выслушав посла, затем своего министра иностранных дел Али-пашу, который перевел речь на турецкий язык, султан вынул бумагу и твердым и звучным голосом прочел несколько фраз, которые также были переведены на французский язык тем же Али-пашой. Так повторилось три раза. Далее, по желанию султану, ему представили всех членов русской делегации. Однако нескольких приветственных слов удостоился только драгоман русской миссии господин Аргиропуло. Аудиенция закончилась, и русское посольство вышло из покоев султана. Удостоившись еще раз угощения, русские покинули султанский дворец.







Встречи с соотечественниками


Судя по всему, в Константинополе второй половины XIX века находилось много наших соотечественников, у которых С.Н. по необходимости спрашивал совета по самым разным вопросам. Он привез с собой из Петербурга от пребывающего там турецкого поверенного в делах несколько рекомендательных писем к его родственникам, занимающим важные места в различных правительственных учреждениях в Блистательной Порте. Однако похоже, что и в прошлые века в летнее время предпочитали жить подальше от города, поближе к природе, на дачах и в загородных домах. «Так как в летнее время не только большие вельможи, — свидетельствовал С. Н., — но и все сколько-нибудь зажиточные люди живут на дачах (в Турции называемых словом «ялы»), большею частью весьма отдаленных, то и я не мог свезти этих писем тем, кому они были адресованы, потому что поездки на пароходах по Босфору и Мраморному морю весьма утомительны, в особенности для новичка, еще не привыкшего к здешним жарам».

Русские старожилы, успевшие хорошо изучить Стамбул, посоветовали С.Н. вручить привезенные им письма адресатам в одном месте — своеобразном деловом центре турецкой столицы, где собирались ежедневно все деловые люди и важные чиновники. Один из драгоманов русской миссии, часто бывающий в Порте по служебным обязанностям, любезно вызвался сопровождать господина С.Н. в этой поездке.

Порта (по-турецки Паша-Капусси, что означает «врата пашей») оказалась чрезвычайно длинным (по крайней мере сажень в полтораста), оштукатуренным и окрашенным желтой краской трехэтажным зданием (вроде казармы), со множеством крытых галерей, сеней и переходов, примыкающим одним боковым фасадом к Св. Софии, а другим, главным, выходящим на узкую и длинную площадку, с которой открывался один из тех очаровательных видов, какими так богат Константинополь». В те времена в Паша-Капусси сосредоточивалось все управление Османской империей. Здесь располагались различные министерства и другие коммерческие и государственные учреждения, происходили собрания для ознакомления и исполнения важных правительственных указов и султанских повелений (султанских декретов — хаттов). Одним словом, не было вопроса, который бы не обсуждался в Порте, и не было дела, решение которого происходило вне Порты.

В Порте, помимо деловых людей и должностных лиц, всегда околачивалось великое множество самого разношерстного народа. «При входе туда, — писал С. Н., — я был поражен разнообразием национальностей и одежд, попадавшихся мне на всяком шагу. Тут встречались и Сирийцы в куртках и необъятного размера шароварах, и Турки из провинций, еще не расставшиеся со своей живописной одеждой старых времен, и Греки с островов Архипелага, легко узнаваемые по своим, высоким, как кивера, красным с голубыми кистями фескам». Часто встречались в толпе и потомки русских казаков, в древние времена совершавшие набеги на Константинополь в поисках лучшей доли и богатой добычи. Господин С.Н. встречал в Стамбуле «казаков-Некрасовцев, до сих пор щеголяющих в казацких шароварах и казакинах».







«Птенцы гнезда» казака Игнатия Некрасова


Свое название «некрасовцы» донские казаки, осевшие в Турции, получили от имени своего атамана Игнатия Некрасова. Казаки наряду с раскольниками и стрельцами во времена царя Петра I принадлежали к той части общества, кого официальные круги называли обидными словами — «татью и ворами». Отстаивая свое человеческое достоинство, а также борясь с притеснениями, донской атаман Игнатий Некрасов осенью 1708 года, после поражения восстания под предводительством Кондратия Булавина, увел с собой из России в Турцию около десяти тысяч мужчин-казаков с семьями.

Доведенные до крайнего отчаяния, казаки честно предупреждали царских прислужников в 1708 году о своем возможном бегстве из России:






«А есть ли царь наш не станет жаловать, как жаловал отцов наших, дедов и прадедов, или станет нам на реке какое утеснение чинить, мы Войском от него отложимся и будем милости просить у Вышнего Творца нашего владыки, а также и у турского царя… А ныне на реке у нас в едином согласии тысяч со сто и больше, а наперед что будет, про то Бог весть, потому что многие русские люди бегут к нам на Дон денно и нощно с женами и детьми от изгона царя нашего и от неправедных судей, потому что они веру христианскую у нас отнимают…»





Вначале некрасовцы бежали от царского произвола в Крым, под покровительство хана Девлет-Гирея, который даже держал при себе телохранителями сотню казаков-некрасовцев. Хан, убедившийся в преданности и храбрости русских казаков, не выдал России беглецов. А после того как Россия потерпела поражение в 1711 году, в Прутский договор были включены отдельные статьи, которые обязывали Русское государство «не замать» крымских казаков. Сам атаман Игнатий Некрасов оставался бессменным выборным главой казаков до самой своей смерти в 1737 году.

Однако Россия продолжала свое наступление в Приазовье, и вольным казакам пришлось с ведома султана все-таки покинуть пределы отечества и перебраться в Турцию. Они расселились в основном в районе озера Маньяс неподалеку от Стамбула. Жили казаки изолированно и замкнуто, прилагая все усилия, чтобы сохранить общину, какой она была на Дону и Кубани. Какое-то время казакам запрещалось вступать в смешанные браки.

Казаки-некрасовцы пользовались уважением у султана, и назывались они в султанском окружении «игнат-казаками». Им были оставлены все привилегии, которыми они пользовались у крымского хана. Некрасовцы часто выкупали на деньги общины пленных русских, оказавшихся на невольничьем рынке в Стамбуле. Один из таких освобожденных из турецкой неволи, казак Ефимов, отмечал особенности жизни казаков в турецкой столице в одном из своих писем в Россию в первой половине XIX века: «И Салтан Турецкой такую дал волю некрасовцам по всей Туретчине: кому только угодно и кто чем может, и тем и занимается. А служба им бывает тогда только, когда бывает канпания войны. И сорок левов каждому казаку на сутки, всякая порция, и всякая капировка на царском щету. А священников достают из России (в большей части — пастырей Белокриницкой церковной иерархии)…» Казаки защищали свои селения в Турции, не впускали туда посторонних посетителей, даже путешественники и ученые, интересующиеся их историей и бытом, были у казаков редкими гостями.

Впервые свободные казаки-некрасовцы оказались в регулярной турецкой армии во время итало-турецкой войны, в 1911 году. В годы Первой мировой турки мобилизовали уже всех казаков, способных носить оружие. Отдельная казачья часть участвовала на стороне Османской империи в обороне пролива Дарданеллы, в операции, получившей название «Галлиполийской», когда государства Антанты пытались силой овладеть знаменитыми турецкими проливами. Потом, в 1918 году, казаков вынудили участвовать в сражениях на Кавказском фронте. По свидетельству историков, борьба против своих соотечественников противоречила внутреннему уставу некрасовского сообщества, поэтому многие из казаков — участников военных действий переходили на сторону русских.

Последующие события в Турции начала 20-х годов XX века сказались и на «государстве» некрасовцев. Начались притеснения со стороны османской власти, были введены ограничения на использование русского языка, детей казаков заставляли учиться в турецких школах, у казаков начали отбирать их владения и оружие. Последней точкой накала послужил отказ казаков служить в турецкой армии. Примерно с 1912 года началось переселение некрасовцев обратно на родину, в Россию…

Однако все эти события произойдут потом, а во второй половине 60-х годов XIX столетия, когда некрасовцы повстречались господину С. Н., русские донские казаки чувствовали себя довольно уверенно и независимо в Константинополе.







Здесь был великий князь Константин Николаевич…


Уехав на некоторое время из Стамбула по делам службы в Бурсу (ближайшую от Константинополя провинцию), господин С.Н., по возвращении в турецкую столицу узнал о радостном событии: его посетили двое добрых его знакомых, прибывших из Петербурга, проездом в Святую землю. Приятели нашли С.Н. в русской канцелярии, находившейся на улице Пера, неподалеку от персидского монастыря дервишей Текиэ.

Вместе они совершили экскурсию по городу и паломничество к христианским святыням Царьграда, печалясь о превращении многих храмов в мечети. «С двумя из добрых моих соотечественников, — писал С.Н., — нечаянно обрадовавших меня прибытием своим в Константинополь, проездом в Святую землю, смотрели мы на поезд султана, приезжавшего на богомолье в Св. Софию, так как это была пятница (праздничный день мусульман, подобно нашему воскресенью), а по заведенному издревле обычаю, султан должен парадно посещать в этот день которую-либо из городских мечетей…».

Соотечественники живо интересовались, помимо достопримечательностей, и повседневной жизнью Стамбула. Узнав от С.Н., что турецкие каимэ (ассигнации) падают в цене, они забеспокоились, что не смогут на обменные деньги достойно обеспечить свое пребывание в Турции еще какое-то время перед отправкой в Святую землю. Тогда в самой турецкой столице ежедневно, по мере падения каимэ, все более и более возвышалось золото. К примеру, русский полуимпериал в августе 1861 года, номинальная стоимость которого сто пиастров, дошел до 192 пиастров. От такого быстрого падения турецкой валюты произошло резкое повышение цен на товары первой необходимости и предметы роскоши. Народ роптал на неимоверную дороговизну хлеба… Вне всяких сомнений, что господин С.Н. не оставил друзей в беде и посоветовал, как выйти из затруднительной ситуации.

Вполне вероятно, что господин С.Н. не преминул показать своим гостям и дворец Емерьяни, расположенный на европейском берегу Босфора, как раз напротив великолепной дачи великого визиря Фуад-паши, верстах в десяти от Константинополя. Дворец Емерьяни был свидетелем малоизвестного события в отечественной истории, связанного с неординарной личностью великого князя Константина Николаевича.










Второй сын русского императора Николая I, брат императора Александра II, великий князь Константин Николаевич с детства был предназначен венценосным отцом для службы во флоте и уже в 1831 году был назначен генерал-адмиралом. Воспитание его было поручено адмиралу русского флота графу Ф.П. Литке, который сумел внушить Константину Николаевичу любовь к морскому делу. С 1855 года венценосный наследник управлял флотом и морским ведомством на правах министра. Первый период его управления ознаменовался целым рядом важных реформ. К работе в морском министерстве были привлечены новые, по преимуществу интеллигентные силы. Видные русские писатели (Гончаров, Писемский, Григорович, Максимов и другие) состояли на службе в этом министерстве или исполняли его поручения. Общественно-политическая роль великого князя Константина Николаевича нарастала, чем были довольны далеко не все в окружении его брата, Александра II. Великий князь поддержал императора при проведении знаменитой реформы — освобождении русских крестьян от феодальной рабской зависимости. В деле освобождения крестьян великому князю принадлежала видная и почетная роль: он отстаивал в главном комитете как принцип освобождения, так и вообще интересы крестьян против крепостнической партии. Как считают исследователи, зенит славы великого князя Константина Николаевича приходится на 1861 год.

В 40-х годах XIX века он посетил Стамбул. Знатный наследник остановился во дворце Емерьяни со своей свитой (не исключено, что в числе сопровождающих мог оказаться и его учитель Литке — по словам вице-адмирала С.О. Макарова, «последний русский ученый кругосветный исследователь»). История пока умалчивает, сколько времени пробыл и чем занимался Константин Николаевич во время пребывания в турецкой столице. Однако совершенно очевидно, что не мог он пройти мимо христианских святынь, русского посольства, а также приема у султана или великого визиря и встреч с представителями турецкого флота.

Впоследствии, во время уже начавшихся в польских губерниях волнениях, Константин Николаевич был назначен наместником царства Польского, пытался вести в крае примирительную политику, но она не имела успеха. Русская реакционная печать видела в примирительной политике великого князя прямое послабление полякам. Попытка примирения ввиду такого положения дел не имела никаких шансов на успех, и Константин Николаевич в 1863 году подал в отставку. Побывав еще на нескольких высоких должностях, великий князь отошел от государственных и политических дел…

Но тогда, во время посещения Стамбула, великий князь был преуспевающим государственным деятелем. Дворец, в котором он останавливался, впоследствии был подарен султаном египетскому вице-королю Измаил-паше. «Нагорные сады этого дворца, — сообщал господин С.Н. об одном из своих впечатлений от увиденного, — с находящимися в них беседками, горели множеством ярких разноцветных огней и представляли восхитительный вид…».







Вписавшийся в XXI век И.К. Айвазовский


В путешествии в Константинополь великого князя Константина Николаевича сопровождал выдающийся живописец Иван Константинович Айвазовский (Ованес Айвазян), который вошел в историю мирового искусства как маринист-романтик, мастер русского классического пейзажа. Легенда, бытующая в городе рождения известного живописца — Феодосии, о мальчике, рисовавшем в детстве самоварным углем на беленых стенах домов, получила свое реальное развитие, и в 1833 году талантливый подросток был зачислен в Императорскую академию художеств в Санкт-Петербурге, которую окончил с блестящими показателями и с правом последующего обучения за рубежом. Но вначале талантливый художник выбрал свой родной Крым, а затем — Италию. В Риме он познакомился с классическим искусством в музеях Рима, Венеции, Флоренции, Неаполя, посетил Германию, Швейцарию, Голландию, Францию, Англию, Испанию, Португалию. Везде его картины имели грандиозный успех у публики.

В 1844 году после четырех лет пребывания за границей Айвазовский вернулся на родину признанным мастером, академиком Римской, Парижской и Амстердамской академий художеств. По возвращении в Россию он был удостоен звания академика Петербургской академии художеств и причислен по высочайшему повелению к Главному морскому штабу со званием живописца и правом ношения мундира морского министерства. Художнику едва исполнилось 27 лет, но за плечами у него уже были огромный творческий успех и мировая слава.










Примерно на это время пришлось первое посещение Айвазовским Константинополя вместе с великим князем Константином Николаевичем. Во время пребывания в турецкой столице художником было создано множество великолепных картин, одной из самых знаменитых является полотно «Вид Леандровой башни в Константинополе». Кстати, Айвазовский посещал Стамбул и в 80-х годах XIX века. Большую часть полотен художник, за недостатком средств, вынужден был продавать во время пребывания в турецкой столице. Сегодня в стамбульском дворце Долма-Бахче (тур. «насыпной сад»), построенном в середине XIX века султаном Абдул-Меджидом I, хранятся более двадцати полотен знаменитого русского художника, под которые отведен отдельный зал дворца.

По подсчетам специалистов, Айвазовский за всю свою жизнь написал более шести тысяч картин…

В начале XXI века в средствах массовой информации появились сообщения, что картины Айвазовского стали обязательными участниками всех престижных международных аукционов. По утверждению специалистов, работы художника «прекрасно вписываются в общеевропейский ряд, посвященный ориентальной теме, академизму и живописи XIX века». С каждым годом стоимость работ величайшего художника возрастает. К примеру, в 2006 году на летних торгах аукциона Sothby's картина Айвазовского «Вид Константинополя» была продана более чем за полтора миллиона долларов… Единственным положительным моментом, по свидетельству журналистов, является тот факт, что картины прославленного мариниста приобретаются инкогнито российскими покупателями: богатыми коллекционерами и бизнесменами. Значит, все-таки есть маленькая надежда, что они когда-то станут общественным достоянием?..

Наверное, замечательный наш гид под загадочными инициалами «С.Н.» и предположить не мог, что его свидетельства о жизни соотечественников в Константинополе второй половины XIX века отзовутся среди потомков подобными событиями и рассуждениями…







«Человек будущего» Н.П. Игнатьев


После осени 1861 года воспоминания господина С.Н. прерывались, зачастую на длительное время. Где он был в это время: уезжал в турецкие провинции, посещал другие страны по служебным делам, был болен, а может, просто не брался за перо из-за отсутствия новых впечатлений?.. Но, скорее всего, его не было в турецкой столице, так как в июне его присутствие в Константинополе еще обнаруживалось в полной мере, с нисколько не поблекшим талантом русского литератора и знатока турецких нравов и истории страны его пребывания.

В 1864 году произошли изменения в русском представительстве в Стамбуле. Посланником, а затем и послом был назначен генерал-адъютант, директор Азиатского департамента Министерства иностранных дел России, граф Николай Павлович Игнатьев. С тех пор долгих четырнадцать лет Николай Павлович занимал этот пост и блестяще справлялся со своими обязанностями. Это был уже не первый его приезд в турецкую столицу. В 1857 году Николай Павлович отправился в большое путешествие по Европе и странам Ближнего Востока — он посетил Вену, Белград, Афины, Стамбул, Сирию, Палестину. Вернувшись в Петербург, Игнатьев погрузился в азиатские дела. Он подал несколько записок министру иностранных дел А.М. Горчакову.

По свидетельству историков и исследователей, Игнатьев был человеком находчивым, умевшим войти в доверие к партнеру, сыграть на его слабостях. Использование разногласий и противоречий между противниками России являлось одним из эффективных приемов, применявшихся Игнатьевым. О его хитрости и коварстве ходили легенды. Сам же Игнатьев отмечал, что обладает русской сметкой, «которую люди принимают за хитрость и коварство».

В энциклопедических справочниках говорилось, что в июле 1864 года Игнатьев был назначен посланником в Стамбул, в августе следующего года он получил чин генерал-лейтенанта, а в 1867 году — звание чрезвычайного и полномочного посла.

В Константинополь Игнатьев приехал с молодой женой Екатериной Леонидовной, урожденной княжной Голицыной, очень богатой женщиной. По свидетельству современников, это была очень красивая и умная женщина, она стала верным другом и помощницей своему мужу. Брак Игнатьевых оказался счастливым. У них родилось шестеро детей. Первый сын — Павел — умер в младенческом возрасте, этим же именем был назван третий сын, ставший в 1916 году министром народного просвещения.

Русскому послу Игнатьеву удалось создать в Константинополе широко разветвленную агентурную сеть. Осведомителями являлись и проживающие здесь христиане, и турецкие чиновники. Он принимал непосредственное участие в переговорах, связанных с созданием Румынии, в урегулировании критского вопроса и многих других, касавшихся национально-освободительного движения на Балканах. Иностранные государственные деятели и коллеги-послы видели в нем «будущее России». Француз Л. Гамбетт писал: «Игнатьев представляется человеком будущего в России. Я его считаю самым проницательным и самым активным политиком нашего времени».

Летом 1875 года в вассальных провинциях Османской империи Боснии и Герцеговине вспыхнуло народное восстание, перекинувшееся в Болгарию. В конце 1876 года представители держав собрались в Стамбуле на конференцию по «Восточному вопросу». Россию представлял Игнатьев, которого избрали старшиной делегатов. По его указанию русский дипломат А.Н. Церетели совместно с секретарем американской миссии Ю. Скайлером разработали «проект-максимум», который предусматривалад-министративную автономию Болгарии с христианским губернатором. На всякий случай существовал и «проект-минимум», по которому Болгария делилась на две автономные провинции — западную и восточную.

Выявив в ходе переговоров противников независимости Болгарии, Игнатьев, согласившись на некоторые уступки, добился принятия «проекта-минимум». При этом он умело использовал разногласия между английскими представителями. Границы предполагаемой Болгарии, хотя и разделенной, включали в себя территорию, на которой проживало большинство болгар.










В апреле 1877 года Россия объявила войну Турции, сведя на нет договоренности по поводу Болгарии. Исследователи биографии Игнатьева утверждали: русский посол в Константинополе считал, что этот шаг российскому правительству следовало сделать гораздо раньше, когда Турция не была готова к войне. Игнатьев впоследствии с горечью отмечал нерешительность российского государства в этой ситуации: «Вместо этого теряли время, а потом начали мобилизацию. Сказали «иду на вас», а сами ни с места. Турки стали готовиться, закупать оружие в Англии и Америке… на наших глазах подвозили арабов, египтян, а мы все ждали…»

Во время русско-турецкой войны Игнатьев находился в свите царя в Румынии, а затем в Болгарии. Военно-политическая обстановка изменилась в пользу России после сражения у Плевны в ноябре 1877 года. Подготовка мирного соглашения с Турцией была поручена Игнатьеву и его коллегам-дипломатам, с чем они блестяще справились.

В феврале 1878 года в Сан-Стефано был подписан мирный договор между Россией и Турцией. Сербия, Черногория и Румыния получили независимость. Болгария, включавшая Македонию, становилась автономным княжеством. Россия получала Южную Бессарабию, а на Кавказе в ее владение отходили города Батум, Карс, Ардаган и Баязет. В 1881 году Игнатьева, отозвав из Константинополя, назначили министром государственных имуществ, а затем министром внутренних дел России, однако в 1882 году произошла его отставка, после чего Николай Павлович занялся общественной деятельностью.







Скандал за ужином


Служба на посту чрезвычайного посла в Стамбуле оказалась на взлете карьеры Н.П. Игнатьева. Именно тогда и повстречался с ним господин С.Н. В начале июня 1865 года, вернувшись из своих странствий в Константинополь, С.Н. получил пригласительный билет на бал к великому визирю Фуад-паше, который должен был состояться на одной из дач главы турецкого правительства, расположенной на азиатском берегу Босфора. Этим балом великий визирь уже несколько лет к ряду праздновал годовщину восшествия на престол султана.

Наряду с господином С.Н. приглашения получили и другие сотрудники посольства. Ровно через неделю они должны были во главе с послом отправиться на прием. Русская делегация была немного расстроена, так как сам султан по причине болезни не смог принять участие в торжествах. Он сильно занемог, отмечал С.Н., очень опасной для восточных стран «гастрической лихорадкой». Однако бал у визиря удался на славу. Приглашенных на праздник было так много, что русские представители, перейдя с парохода в шлюпки, с трудом могли протиснуться среди многочисленных каиков на воде к пристани. Так же много народу было и в самом дворце. Они прошли «сквозь не менее густые толпы военных и полицейских, теснившихся в передних комнатах, в парадную залу, не большую, но изящно убранную роскошною мебелью и дорогими растениями, где прямо против входа, вдоль главной стены, приготовлено было седалище для султана». Оно представляло собой впечатляющее зрелище: три ступени, покрытые ярко-красным сукном, и само кресло — золотое, обитое белым с малиновыми цветами штофом. Над креслом висел небольшой, в золотой рамке портрет султана, написанный масляными красками на полотне, — дань европейской моде. По обеим сторонам стояли караульные гвардейцы, заменившие султанских телохранителей…

Из записей господина С.Н. видно, что во второй половине 60-х годов XIX века на приемах у султана и визиря, наряду с представителями иностранных посольств присутствовали в неимоверном количестве мелкие чиновники и купцы из стамбульских торговых кварталов Галата и Пера, населенных преимущественно европейцами. В связи с этим С.Н. привел курьезный случай, имевший место на этом приеме: «Но решительный скандал вышел за ужином. Г остей было более тысячи того и другого пола, а стол был накрыт в маленькой комнате всего на пятьдесят кувертов. Распорядитель праздника (имевшего вполне официальный характер), обер-церемониймейстер Киамин-бей, с трудом провел к этому столу одних только дам, за которыми следовала голодная толпа танцевавших с ними кавалеров, большею частью приказчиков из контор Галаты и магазинов Перы». С осуждением и стыдом (возможно, среди так называемых кавалеров-«приказчиков» были и наши соотечественники?..) наблюдал господин С.Н. позорную картину, когда мужчины, не стесняясь присутствия дам, втискивались в обеденную комнату и поспешно хватали со стола еду, что кому удавалось… Господи, до чего же знакомая картина современных вечеринок-презентаций с фуршетными застольями, на которых появляются подчас совершенно незнакомые и никем не приглашенные лица, основной целью прихода которых является лихорадочное поглощение яств, гостеприимно приготовленных устроителями мероприятий!.. Правда, господин С.Н. на основании этого случая сделал и еще один вывод: о скудности султанской казны, которая не в силах уже обеспечивать своим гостям роскошные обеды и ужины. Автор отмечал, что большинство приглашенных европейцев «разъехались часа в три утра с пустыми желудками и очень дурными понятиями о восточном гостеприимстве…».







«Магический пароль» стамбульской жизни


По возвращении в Стамбул из очередной командировки господину С.Н. удалось в апреле 1866 года побывать на самой главной церемонии турецкого двора, объединенной с религиозным торжеством и называемой праздником Курбан-байрам. Этот праздник отмечается ровно через четыре месяца после первого байрама, которым кончается мусульманский двадцативосьмидневный пост — Рамазан. Придворное торжество в честь Курбан-байрама возвышало его своей пышностью и оригинальностью над всеми другими праздниками. Зрелищность торжества привлекала к нему внимание как иностранцев, так и самих мусульман.

Входные билеты на двор сераля, где должна была состояться церемония, раздавались за неделю до праздника. Желающие побывать на торжествах должны были получить билет у драгомана русской миссии в Константинополе. Но господин С.Н. обратился к переводчику посольства слишком поздно, когда все билеты были уже розданы. Но С.Н. не отчаялся и решил достать пригласительный билет самостоятельно.

Дело в том, что за время своего длительного пребывания в Стамбуле он успел убедиться, что в Турции «лучшим покровителем и посредником во всех случаях и делах» являлся бакшиш (мзда, равносильно по значению русскому «дать на чай», «на водку» или грубому — «на лапу»). Это был «магический пароль», с которым можно было проникнуть через какие угодно двери. Запасшись таким «паролем», господин С.Н. утром, в четвертом часу, вышел из дома и, несмотря на раннюю пору, раздобыл себе средство для передвижения — лошадь.

Улицы выглядели оживленными и полны толпами народа, который устремился в Стамбул на церемонию, начало которой было намечено на пять часов утра. Пока С.Н. поднимался к холму сераля сквозь еще дымящиеся после недавнего пожара развалины окружавших здание Порты кварталов, к нему неоднократно подходили турки с предложениями купить входные билеты за бакшиш. В основном это были лакеи чиновников Блистательной Порты. Таким образом господа награждали своих слуг за усердие, а те в свою очередь занимались выгодными спекуляциями с билетами, добывая себе дополнительный заработок.

Наконец господин С.Н. купил билет, заплатив за него серебряный меджидиэ (20 пиастров, или около 5 франков), и, предъявив его стоявшей в воротах сераля страже, свободно прошел на первый двор, все пространство которого было уже заполонено военными, лошадьми, толпами праздной публики. Через какое-то время вся эта разношерстная толпа пришла в движение, забили барабаны, загремели литавры, войска взяли на караул, и — показалось султанское шествие. Его открывал сам султан: он ехал шагом, на красивом белом коне, которым не управлял сам, но сидел спокойно, сложив руки и опустив их на седло, покрытое черным, богато вышитым серебром чепраком. Султанского коня вели под уздцы придворные конюхи. Другие служители несли по обеим сторонам около султана золотые курильницы с дымящимися в них благовониями, далее следовали двор и министры, высокие военные чины, шествие замыкал отряд гвардейцев в военно-полевых, походных мундирах…

Султан со своей свитой вошел в мечеть Св. Софии, где провел около часа в молитве. Как отмечал очевидец, в течение всего этого времени публику снабжали другими билетами для входа на внутренний серайский двор через ворота Блаженства, где должно было произойти таинство жертвоприношения. На роль жертвенника был предназначен столик, «покрытый со всех сторон белою, вышитою шелком, глазетовой материей и убранный, сверх того, зеленью и цветами. В качестве жертв были доставлены сюда три красивых, упитанных и тучных барана, одного из которых должен своими руками принести в жертву сам султан. Жертвоприношение совершалось в присутствии лишь немногих избранных, приближенных к султанскому двору свидетелей. Было сделано все, чтобы сокрыть священнодействие жертвования от глаз неверных…










Действо стало опять открытым для публики после того, как султан, отдохнув в одном из своих киосков, опять появился на публике. Музыка заиграла попурри из итальянских опер. Войска и свита приветствовали его троекратным возгласом: «Да пошлет Бог тысячу лет нашему падишаху!..» Затем султан уселся на диван, с левой стороны которого разостлали широкий, из золотой парчи пояс. Правоверные мусульмане стали приближаться к султану с поклонами: вначале они целовали парчовый пояс, затем, как отмечал С.Н., «они прикладывались… с коленопреклонением к султанской ноге». Во время этого коленопреклонения султан подозвал к себе великого визиря и поручил ему приветствовать дипломатический корпус, в числе которого находилась и делегация от русской миссии в Стамбуле.

Господин С.Н. вспоминал, что коленопреклонение и целование султанской ноги продолжалось часа полтора, а по окончании этой церемонии «султан поднялся с дивана; шейх-уль-ислам (высшее духовное лицо) вышел вперед и произнес вслух тихо повторяемую всеми молитву о благоденствии султана, после чего тот удалился; за ним последовал двор и сановники Порты, а затем стали расходиться войска и разъезжаться публика…». Уехал со своими соотечественниками из русской миссии в Стамбуле и господин С.Н., тоже получивший незабываемое впечатление от торжеств в честь праздника Курбан-байрам благодаря билету, приобретенному с помощью «магического пароля» под названием «бакшиш»…







Не «сладкие» впечатления господина С.Н


Весной 1866 года господину С.Н. пришлось побывать по делам русской миссии в Киат-Хане, или Сладких Водах Европейских — по названию речки, вытекающей из болот с европейской стороны Стамбула, в окрестностях Татавалы, близ Адрианопольской дороги. Ее родная сестра-речка, впадающая в Босфор с азиатской стороны, неподалеку от Скутари, известна под именем Сладких Вод Азиатских. Побережья обоих Сладких Вод устелены зелеными живописными лугами и являлись любимыми местами для прогулок здешних жителей. Как отмечал господин С.Н., там можно увидеть не только лучшую часть мусульманского населения Константинополя, но и самих обитательниц султанского гарема, довольно свободно прогуливающихся в экипажах. Здесь же обустроены роскошные дворцы самих повелителей Востока — турецких султанов. Нередко в этих местах бывали и европейцы, в том числе представители дипломатических миссий. В своих хоромах султаны зачастую предоставляли помещения для проживания знатным гостям. К примеру, незадолго до прибытия на Сладкие Воды господина С.Н. гостем султана был один известный румынский князь.










Посещение Сладких Вод очевидцем совпало с грандиозным зрелищем, представляющим собой маневры султанских войск, которые привлекали внимание многих любопытствующих. В числе последних оказался и господин С.Н. с товарищами, по всей видимости, его соотечественниками. По обыкновению, приятели взяли напрокат два каика и от старого моста, у которого стояло на якорях множество построенных не так давно военных судов, поплыли на веслах вниз, по направлению к Ейубу. Оставив по левому борту предместье с великолепной мечетью, а справа — еврейский квартал Хаскиёй, прошлым летом совсем опустошенный холерой, путешественники вышли из вод Золотого Рога и направились к Сладким Водам. Вдоль берега им попадалось бесчисленное множество постоянных или импровизированных для настоящего случая кофеен. Чем дальше продвигались каики, тем больше суденышек попадалось навстречу. В результате передвижение по воде стало крайне затруднительным, и приятели решили оставить свои каики и добираться пешком. Но и наземный путь вскоре из-за огромного скопления военных и публики оказался крайне непростым — господину С.Н. со товарищи с трудом удалось вскарабкаться на возвышенность, откуда наконец можно было беспрепятственно обозревать окрестности.

Взору русских путников предстал обширный луг, имеющий праздничный вид и усеянный разного рода балаганами и палатками, в которых размещались импровизированные кофейни, харчевни и прочее, предназначенное для публики, прибывающей на зрелищные маневры султанских войск. В этой части своего рассказа автор не обошелся без оценки — с налетом высокомерия и брезгливости — местной публики и их излюбленной кухни. «Все это, разумеется, было ниже всякой посредственности, — писал С.Н., — и не будучи Константинопольцем (постоянно проживающим в столице жителем), трудно решиться войти в один из этих грязных приютов, еще труднее решиться отведать там чего-либо, выпить или съесть. Не более привлекательный вид имели закуски и лакомства, разносимые ходящими торговцами на лотках. Однако же находилось в числе гуляющей публики не мало потребителей этих грязных товаров!..». Такой пище, по мнению очевидца, отдавали предпочтение представители низших и средних классов: турок, армян, греков и других народностей. Высшее же общество, утверждал С.Н., в Константинополе, как и везде, вело себя чинно и стыдилось заниматься «бесцеремонным публичным нагружением желудков».

Здесь же, на военных маневрах, не было недостатка и в представителях здешней аристократии. «Между толпами Турок, их жен и детей, — писал очевидец, — подле купеческих приказчиков и лавочных сидельцев из Армян и Греков, попадались и то пешком, то верхом, и очень немногие в экипажах, богатые негоцианты Перы и Галаты, равно как и некоторые европейские дипломаты». С некоторыми знакомцами из иностранных миссий господин С.Н. и его приятели учтиво раскланялись, повстречались они и с группой русских служащих, добравшихся на представление самостоятельно. Европейцы выделялись из толпы простотой своих костюмов.

Маневры султанских войск закончились на удивление быстро, и вскоре публика начала расходиться, не совсем удовлетворенная парадным зрелищем. Но господину С.Н. и его приятелям повезло: их впечатления были с лихвой восполнены, так как они задержались на опустевшем лугу, решив немного погулять. И в этот момент, на смену войскам и гуляющим горожанам, появились кареты с султанскими женами, выехавшими на прогулку. Они даже увидели семилетнего сына султана в маленьком кабриолете, запряженном красивенькими пони. Погуляв немного, все эти высокие особы с дворцовой челядью вернулись во дворец, так как приближался закат солнца — час положенной молитвы и еды у мусульман…

Назад в Константинополь господин С.Н. и его приятели возвращались пешком через горы, где еще раз увидели военных, участвовавших в маневрах, но теперь расположившихся на отдых в своем лагере, поразившем очевидцев своим убожеством и беспорядком…







Уехал, но не расстался…


Господин С.Н. уезжал из Константинополя с печальными мыслями. «Я оставляю Турцию в одну из самых критических минут ее существования, видимо и близко стремящегося к близкому ее концу…» — отмечал он. Его удручали действия турецкого правительства, истощающие государственные финансовые средства, которые расходовались не во благо народа, а направлялись на содержание султанского гарема, многочисленных придворных, на организацию помпезных зрелищ, наподобие маневров султанских войск, бессмысленных приемов, которые стоили громадных денег. Турецкая армия приходила в упадок, тогда как наемные войска пользовались льготами и финансировались в первую очередь.

Не менее жалкое зрелище представлял собой к концу XIX века и флот Турции. Из построенных недавно кораблей многие оказались непригодными по вине непрофессиональных строителей, а остальные стояли на якорях в гаванях из-за отсутствия хороших специалистов: капитанов, моряков, лоцманов и тому подобных. Правда, в бытность пребывания господина С.Н. в Константинополе турецкое правительство пригласило на службу несколько опытных капитанов из славянских стран, которым вверило командование своими пароходами. А то прежде, по утверждению очевидца, зачастую пропадали без вести в море… Налоги, подати, другие многочисленные поборы тяжким бременем легли на плечи народа. Заем, взятый в 1862 году турецким правительством в Англии, был истрачен бесполезно и полностью, страна не могла даже заплатить проценты по облигациям, а тем более рассчитаться с долгом. Действиями правительства были недовольны как христианское население, так и сами турки. Отчаяние народонаселения было всеобщим…

Вполне естественно, что господин С.Н., проживший такое длительное время в турецкой столице, тоже не мог остаться равнодушным к бедам турецкого народа. Как человек, имеющий отношение к русскому посольству, он владел гораздо большей информацией о положении дед в стране по сравнению с тем, о чем мог говорить открыто в своих путевых записках. Наверное, когда-то все же станет известным его настоящее имя и то, в качестве кого он пребывал в Константинополе с 1861-го по 1866 год.

Господин С.Н. уехал из Стамбула, но не расстался с Константинополем, живо следил за всеми происходящими в Турции событиями. Он, бесспорно, принадлежал к той части просвещенного российского общества, которая горячо поддержала открытие в 1895 году в турецкой столице Русского археологического института.







Раик — «Первый русский» в Константинополе!


На исходе XIX века международное сообщество ахнуло! Россия создала свой археологический институт за границей. И не где-нибудь в общеизвестных центрах археологической науки, Афинах или Риме, а в столице бывшей Византийской империи — Константинополе-Царьграде. Это событие полностью соответствовало российской внешней политике тех времен, главным в которой был так называемый «восточный вопрос», ориентированный на утверждение Российской империи в проливах Босфор и Дарданеллы, а также влияние русских на судьбы балканских стран. Такой лакомый и вожделенный кусок для многих иностранных европейских государств!..

Создание в 1894–1895 годах Русского археологического института в Константинополе (РАИК) поддержали многие российские политики и государственные деятели, ориентированные на всемерное проникновение России в центр политических и экономических интересов большинства европейских государств.

В справочной литературе говорится, что Русский археологический институт в Константинополе (РАИК) — первое по времени создания российское научное общество по исследованию истории, археологии, искусства христианского Востока за границей.

С предложением о создании РАИК выступил в 1888 году известный русский византист Федор Успенский, ставший впоследствии его директором. Предложение было поддержано послом в Константинополе Александром Нелидовым и советником обер-прокурора Победоносцева по восточному вопросу Иваном Троицким. В 1894 году русский император Александр III утвердил устав и штат РАИК, который был торжественно открыт 26 февраля 1895 года.

Основными направлениями работы РАИК являлись изучение древней географии и топографии, исследование истории и археологии всех территорий исторической Византии, описание рукописей, эпиграфика и нумизматика, исследование архитектуры и монументальных памятников искусства.

Результаты исследований сотрудников РАИК публиковались в журнале «Известия РАИК», выходящем в Константинополе. Было опубликовано всего 16 томов. Наиболее значимыми стали монографии Федора Успенского «Археологические памятники Сирии» и «Константинопольский серальский кодекс Восьмикнижия», работа Ф.И. Шмита «Кахрие-Джами: История монастыря Хоры. Архитектура мечети. Мозаики нарфиков», вышедшие во время существования института.







Бессменный директор Ф.И. Успенский


Инициатор создания Русского археологического института в Константинополе Федор Иванович Успенский, прежде чем занять пост директора РАИК, окончил курс на историко-филологическом факультете Санкт-Петербургского университета. Защитив магистерскую диссертацию «Никита Акоминат из Хон» (1874), был избран в штатные доценты советом Новороссийского университета и в этом звании ездил для научных занятий за границу (главным образом во Францию и в Италию). В 1879 году защитил докторскую диссертацию «Образование второго болгарского царства», после чего был избран профессором Новороссийского университета. В 1890 году его утверждают ординарным академиком Академии наук, а с 1900 года он становится академиком Петербургской академии наук.

С самого начала своей ученой деятельности Успенский считал своей специализацией изучение истории Византии и южнославянских стран. Этой тематике были посвящены и его лекции в Новороссийском университете: «О значении византийских занятий в изучении средневековой истории». Во время заграничных экспедиций внимание его тоже было сосредоточено на византийских и славянских рукописях. По его инициативе при РАИК был основан ученый печатный орган — «Известия Русского археологического института в Константинополе», в котором публиковались его научные исследования о военном устройстве Византии, о византийской табели о рангах, о церковных имуществах, а также отчеты о деятельности института. Из Константинополя Успенский совершил несколько археологических экспедиций в Сирию и Палестину.







Поддержка А.И. Нелидова и Т.И. Филиппова


Решающую поддержку в практическом осуществлении грандиозного замысла по открытию в Константинополе русского научного заведения сыграли тогдашний российский посол в Турции Александр Иванович Нелидов и государственный контролер Тертий Иванович Филиппов. Нелидов неоднократно настаивал на немедленном захвате Босфора, полностью разделяя концепцию ряда российских политиков о радикальном решении «восточного вопроса». В результате своих необдуманных, зачастую поспешных действий он был освобожден от занимаемого поста и в 1897 году стал российским посланником в Риме. Госконтролер Филиппов был не менее радикален в своих убеждениях: он был яростным защитником сохранения единства православной церкви и непримиримым противником болгарской церковной автокефалии.

Нелидов и Филиппов были убеждены, что русское научное учреждение в Стамбуле является хорошим подспорьем для решения внешнеполитических задач России и может содействовать укреплению ее нравственного авторитета среди балканских православных народов. Благодаря неоценимому содействию Филиппова и Нелидова русские ученые-византинисты института, возглавляемого директором, известным славистом и византинистом Федором Ивановичем Успенским, и учеными секретарями (П.Д. Погодиным, Б.В. Фармаковским, Р.Х. Лепером, Б.А. Панченко, Ф.И. Шмитом, Н.Л. Окуневым), широко развернули научные исследования практически на всей территории бывшей Византийской империи.

Ученый Е.Ю. Басаргина отмечала, что с первых шагов после создания РАИК «был окружен заботой своих высоких покровителей. Нелидов, первые три года ex officio являвшийся почетным председателем РАИК, успел оказать вверенному ему институту неоценимую услугу: перед отъездом посла из Константинополя султан Абдул-Хамид II, «желая ему сделать приятное», даровал РАИК право проводить раскопки по всей территории Оттоманской империи с правом сохранения за институтом половины находок». А благодаря авторитету Филиппова, по утверждению исследователя, в греческих церковных кругах перед сотрудниками института распахнулись двери афонских монастырей и афонские монахи предоставили ученым свои бесценные рукописные сокровища.

Приобретя известность и популярность, директор института Успенский занялся международной политикой, которая, впрочем, по утверждению ученых, никогда не отражалась на работе учреждения. Е.Ю. Басаргина писала, что Успенский «направил деятельность РАИК в русло славяноведения и добился в этой области блестящих успехов. Благодаря Успенскому честь открытия столицы Второго болгарского царства Абобы-Плиски принадлежит именно РАИК. Результатом тесного сотрудничества со славянскими учеными явилось создание в 1911 г. Славянского отделения при РАИК».

Впечатляли результаты археологических работ сотрудников института и в самом Константинополе: была изучена мечеть Кахрие-Джами, и Ф.И. Шмитом написана о ней работа. Археолог и ученый Б.А. Панченко исследовал Студийский монастырь и опубликовал монографии о его рельефах, он также изучал археологические остатки Большого дворца, квартала Св. Евгения и других исторических памятников.

Сотрудники института уделяли большое внимание сохранению христианских храмов. Царское правительство жертвовало значительные суммы на реставрацию памятников культуры.

В одной из своих работ Е.Ю. Басаргина отмечала, что «авторитет РАИК в области изучения археологии и топографии Константинополя был столь высок, что западные ученые после закрытия РАИК в 1914 г. некоторое время не решались приступать к археологическим работам в столице, считая, что это «вотчина» русских и ожидая их возвращения, которого, впрочем, не последовало…».







Главное дело жизни Н.П. Кондакова


Одним из организаторов РАИК и сподвижником директора Ф.И. Успенского был Н.П. Кондаков, к тому времени уже маститый ученый, византинист, непревзойденный знаток древнего искусства Европы, Африки и Ближнего Востока. Никодим Павлович много путешествовал, знакомясь с памятниками искусства в Крыму, Грузии, Италии, Турции, Египте, Греции, Сирии, Палестине и других регионах и странах. Кондаков был академиком Петербургской академии наук и почетным членом ряда российских духовных академий.










В Константинополе Никодим Павлович бывал неоднократно еще до образования Русского археологического института, во время своих многочисленных экспедиций по Востоку начиная с конца 60-х годов XIX века. Несмотря на то что ученый много внимания уделял изучению русского искусства, византиноведение стало для Кондакова главным делом жизни. Результатом его научных поездок в Стамбул в 70–80-х годах XIX века появились его работы: «Мозаики мечети Кахрие-Джамиси в Константинополе», изданная в 1881 году; «Византийские церкви и памятники Константинополя», изданная в 1887 году; «Византийские эмали», выпущенные в 1892 году, и другие книги. В своих трудах Кондаков исследовал отдельные виды художественной деятельности, описывал и систематизировал комплексы памятников целых регионов.

В научном мире России и зарубежных стран не только высоко ценили охват и глубину знаний академика Кондакова, но и отдавали первенство в обобщении и систематизации знаний, накопленных в области византиноведения. Кондаков «впервые охарактеризовал важные особенности византийского искусства и обосновал его периодизацию, — писала исследователь жизни и научной деятельности ученого И. Кызласова. — Изучая культуры Византии и византийского ареала — Закавказья, балканских стран и особенно Древней Руси, много сделал для выяснения связей и взаимовлияния между ними и отличительных черт каждой из этих культур». Кондаков оказался также первым, кто заявил о «генетическом родстве искусства Западной Европы, Византии и Востока» на примере прикладного искусства и архитектурной декорации.

Совершенно очевидно, что такой человек, далекий от политики, владеющий колоссальным багажом необходимых знаний, полностью посвятивший себя науке, был востребован Русским археологическим институтом в Константинополе. Кондаков, подобно лоцману на корабле, намечал пути и направления научных изысканий и экспедиций для сотрудников института в неисчерпаемом море византийского искусства, древних памятников культуры и архитектуры. Вместе с тем Кондаков сам принимал активное участие в проводимых институтом экспедициях и научных исследованиях.

После закрытия РАИК он вернулся в Петербург, затем жил и работал в Москве, Ялте, Одессе, эмигрировал в 1920 году вначале в Софию, а потом поселился в Праге, где продолжил заниматься наукой, писал книги на две главные темы своей жизни: история искусства и культуры России и Византии.







А.А. Васильев — ученик В.Г. Васильевского


В январе 1899 года на стажировку в РАИК приехал из Петербурга молодой ученый, историк, византинист Александр Александрович Васильев. Несмотря на незнатное происхождение (сын военного и купчихи), молодой человек успел уже проявить себя в научном мире. Ему несказанно повезло, так как в Петербургском университете он сразу попал под опеку известного византиниста академика В.Г. Васильевского. Одновременно Александр Александрович изучал арабский язык под руководством В. Розена. Как отмечал исследователь биографии Васильева Ю. Дойков, сам Александр Александрович впоследствии говорил о себе: «Васильевский и барон Розен сделали мою жизнь». Помимо арабского, Васильев изучил турецкий и эфиопский языки, владел также и другими.

Во время стажировки, длившейся два года, Васильев участвовал в экспедициях Русского археологического института. Он выезжал в Грецию вместе с Б. Фармаковским и П. Милюковым и участвовал в раскопках в Македонии. Результаты проведенных исследований, полученные им во время стажировки в Стамбуле, вошли в его докторскую диссертацию «Византия и арабы. Политические отношения Византии и арабов за время Македонской династии (867–959)», которую он в 1902 году блестяще защитил. Вся дальнейшая научная и преподавательская деятельность А.А. Васильева была связана с историей Византии.

В 1920–1922 годах, по утверждению исследователя биографии Ю. Дойкова, А.А. Васильев предпринял попытку восстановить в Константинополе Русский археологический институт, закончившуюся неудачей.







Пропавшая библиотека РАИК


Деятельность РАИК была прервана началом Первой мировой войны. В конце 1914 года имущество института и музея, за исключением вывезенных ранее части архива и ряда предметов, турецкое правительство конфисковало и передало в стамбульские музеи. В мае 1920 года институт был упразднен официально.

За время своего существования институт собрал уникальную библиотеку, в которой, помимо монет, украшений, других исторических ценностей, насчитывалось более сорока тысяч уникальных рукописных материалов, манускриптов, книг по византийскому искусству, истории и культуре Византии, народов Средней Азии, культуре Крыма, Кавказа.

После закрытия РАИК сотрудникам пришлось срочно эвакуироваться из Константинополя. Многие из учетных документов пропали. До настоящего времени судьба библиотеки РАИК остается тайной. Выдвигаются разные версии. По одной из них, редкие книги были вывезены пароходом в Одессу и исчезли где-то в пути. Другие утверждают, что это собрание до сих пор находится в Стамбуле и составляет бесценную часть чьих-то частных коллекций. Еще кто-то пытается обвинить ученых РАИК, которые в суматохе бегства увезли ее с собой в Москву и Петербург.

Перед началом Второй мировой войны Советский Союз попробовал вернуть часть библиотеки, которая осталась в Стамбуле после закрытия РАИК, однако это предприятие по разным причинам не имело успеха.

В начале XXI века в средствах массовой информации появились сообщения, что уникальные книги из библиотеки бывшего Русского археологического института в Константинополе начали «выходить из тени» антикварных лавок и частных коллекций. В частности, находящаяся в учетных списках библиотеки древнейшая копия работ Архимеда появилась на аукционе Cristis…







Вечно живые «Греческие мечтания»?


Очевидно, для Успенского закрытие РАИК — его детища, дела всей жизни — было соизмеримо с крахом надежд на будущее. Однако, похоже, Федор Иванович не думал опускать руки, потому что не прошло и года после закрытия научного заведения, как весной 1915 года Успенский составил докладную записку о Вселенском патриархате и храме Святой Софии, в которой предлагал, чтобы после завоевания Россией Константинополя первая литургия в Великом Святом храме была отслужена русскими.

Что это? Вечно живые «греческие мечтания»?.. Вполне возможно, что так мог рассуждать в нем маститый ученый-византинист. Но Успенский был к тому же политиком и прекрасно был осведомлен не только о событиях, происходящих в России, но и трезво оценивал расклад сил заинтересованных государств на международной арене, включая их влияние на Турцию накануне и с началом Первой мировой войны.

Федор Иванович не испытывал особых иллюзий по поводу превращения Константинополя в неотъемлемую часть Российского государства, что подтверждается фактами его последующей, после работы в Константинополе, биографии. Успенский, «обросший» связями за столь длительное пребывание в турецкой столице, мог без проблем остаться в Стамбуле после большевистской революции в России, однако он возвратился в Советскую Россию и в 1925 году стал академиком Российской академии наук, впоследствии — Академии наук СССР. Умер Федор Иванович в 1928 году в Ленинграде (Санкт-Петербурге) в возрасте восьмидесяти трех лет, уважаемым и почитаемым на родине ученым-византинистом.

Подводить итоги своей научной деятельности Успенский начал заранее, словно предвидя кардинальность грядущих перемен в своей жизни. В 1912 году, еще находясь в Константинополе, он написал предисловие к основному труду своей жизни — «Истории Византийской империи». Редко встречается авторское вступление к собственной книге, которое бы начиналось со слов: «Я весьма сожалению…» Таким его сделал Успенский. Этим горьким оттенком «сожаления» проникнут весь текст короткого предисловия. И хотя автор пытался соотнести свое настроение с якобы запоздалым решением об издании книги и своим собственным почтенным возрастом, ощущается, что его «печаль о несбывшемся» и сомнения гораздо глубже и касаются его собственной судьбы…







«Я весьма сожалею…»


Труд всей своей жизни Федор Успенский начал так: «Я весьма сожалею, что поздно приступил к печатанию работы, которую задумал не менее 25 лет назад. Часто возникает сомнение, удастся ли довести дело до конца, так как приближаюсь к пределу жизни…» И это в шестьдесят семь лет говорил преуспевающий, известный, уважаемый не только в научном мире, но и среди политической элиты человек?… А может, на самом деле он чувствовал горечь поражения оттого, что «ни один из славянских государей не совладал с заманчивой мыслью основать в Европе империю на месте Греко-Византийской»?.. Ведь Успенский был уверен, изучив, за годы продолжительного пребывания в Константинополе историю и современность стран Малой Азии, Сирии и Палестины, что «константинопольская империя, так и заменившая ее турецкая, главными своими материальными силами (военными людьми и доходами) обязана Востоку и всегда зависела от преданности восточных провинций…»

Наверное, Федор Иванович имел не только право, но и был обязан поделиться своими выводами: ведь он состоял на службе государства. «С 1895 г. живя в Константинополе, — писал он, — я имел случай изучать людей, предками которых создавалась история Византии, непосредственно знакомиться с памятниками и вникнуть в психологию константинопольского патриархата, который во многом несет ответственность за то, что большинство подчиненных культурному влиянию Византии народностей доселе находится в столь жалком положении…»

Очевидно, произошла переоценка ценностей Успенского-ученого и в отношении константинопольского патриархата того времени. «Так как духовенство и монашество всегда занимали первенствующее место в истории Византии, — писал он, — то, конечно, немаловажное значение имеет то обстоятельство, в каком освещении излагать церковные дела. Может быть, не живя столько времени среди греков и не изучая непосредственно жизнь патриархата, было бы невозможно и мне отрешиться от теоретических построений и фикций, которыми нас так обильно наделяют в школе…»

С горечью Успенский констатировал поражение российских политиков в «восточном вопросе», при этом, определяя причины неудач, он также бросает укор константинопольскому патриархату, не справившемуся с возлагаемыми на него надеждами. «Между тем реальный взгляд на вселенский патриархат, бросающий отлучения на славянские народы, нарушающие его филетическую политику, — отмечал ученый, — в высшей степени благовременно установить нам как для русской церковной политики, так и для нашего народного самоопределения, хотя бы ввиду того соображения, что не за горами тот момент, когда он политическим ходом вещей и успехами католической и протестантской пропаганды будет доведен до положения александрийского или иерусалимского патриархата, т. е. когда потеряет почти весь Балканский полуостров и значительную часть восточных кафедр…» Как же был прав прозорливый Успенский и как жаль, что к его соображениям вовремя не прислушались «сильные мира сего»!.. В результате начинаем восстанавливать, зачастую строить заново то, что могло быть не разрушено… Не было услышано предупреждение ученого-политика Успенского: «Урок истории должен быть строго проверен и взвешен теми, кто в настоящее время ожидает дележа наследства после «опасно больного» на Босфоре…»







Последняя попытка


«Дележ наследства «опасно больного» на Босфоре», о чем предупреждал ученый-политик Ф.И. Успенский, все же наступил. Вначале Первая мировая война, затем большевистская революция в России потеснили русские интересы в Константинополе. Преобладающее положение в турецкой столице заняли вначале Германия, потом страны Антанты.

Однако ужас насилия, охвативший россиян после прихода к власти большевиков, вновь обратил их взоры к Константинополю. Политические катаклизмы вынесли к берегам Босфора сотни тысяч русских, большинство из которых составляли остатки Белой гвардии Врангеля. Спасались от «красного террора» целыми семьями.

Десятки, сотни тысяч беженцев устремились в Стамбул…







Так заканчивались «Греческие грезы»…










«Год мирного завоевания Константинополя»


В конце 1920 года сотни тысяч русских пришли в Константинополь. Но не только страх перед «варварами-большевиками» подстегивал их. Всколыхнувшиеся в душах екатерининские «греческие мечтания» направили исход к Цареграду — вожделенному центру русского православия. Все разом вспомнили о «щите» древнерусского князя Олега на воротах Константинополя и заговорили о символичности исторического момента. Сама судьба предоставляла им шанс осуществить вековые замыслы Русской империи и наконец-то построить — по аналогии с неудавшейся Крымской республикой — новое цареградское государство. Так им казалось…

Русский политический деятель и публицист В.В. Шульгин, тоже оказавшийся на короткое время в эмиграции в Константинополе, считал, что «в летописях 1920 год будет отмечен как год мирного завоевания Константинополя русскими». Многие поначалу верили в это, несмотря на заявления «трезвых умов», предупреждающих о бесперспективности «греческих иллюзий». Ведь так сложно бывает порой провести черту между понятиями «надежда» и «предположение»!










По утверждению В.В. Шульгина, подавляющее большинство эмигрантов враз стали «туркофилами» еще и оттого, что на первых порах турки с сочувствием относились к беженцам: «Русским уступают в очереди, с русских меньше берут в магазинах и парикмахерских, выказывают всяческие знаки внимания и сочувствия, и над всем этим, как песнь торжествующей любви, вместе с минаретами вьется к небу глас народа — глас Божий. — «Харош, урус, харош…» Окрыленные, не слишком вдаваясь в подробности истинных причин благорасположения местных жителей, эмигранты поначалу во всех проявлениях русского в Константинополе видели тот самый «щит Олега». «Щит этот в образе бесчисленных русских вывесок, плакатов, афиш, объявления… — писал Шульгин. — Эти щиты — эмблема мирного завоевания — проникли во все переулки этого чудовищного хаоса, именуемого столицей Турции, и удивительно к нему подошли».

О такой мирной молниеносной победе над Царьградом мечтали люди в Крыму, собирая свои пожитки и отправляясь в путь за отступающей армией Врангеля — последнего оплота их надежд остаться в России…







Начало исхода


В директиве главного командования Красной Армии от 24 сентября 1920 года, адресованной новому командующему Южным фронтом Михаилу Васильевичу Фрунзе, говорилось: «Южному фронту проявить исключительную энергию для подготовки в кратчайший срок безотказного удара против войск Врангеля и безусловной окончательной его ликвидации…»

Дальше события развивались стремительно. Белогвардейская Русская армия под командованием барона Петра Николаевича Врангеля к концу сентября, победоносно захватив Александровск, Мариуполь, часть Северной Таврии, подойдя к Днепропетровску и границам Донбасса, представляла серьезную угрозу Советской власти. В планы Врангеля входила также операция по проникновению на территорию Правобережной Украины.

Но, похоже, с назначением М.В. Фрунзе командующим Южным фронтом триумфальные победы Врангеля закончились. Первое сокрушительное поражение белогвардейцы потерпели на каховском направлении. Трофеи Красной армии в том бою насчитывали, помимо больших человеческих жертв, 10 танков, 5 бронемашин, 20 орудий, 70 пулеметов противника. Вся техника, по распоряжению Фрунзе, была отправлена в Харьков для ремонта.










Однако советская сторона не обольщалась первыми победами. В октябре 1920 года Фрунзе получил от лидера Советской России В.И.

Ленина телеграмму, в которой тот предостерегал командующего от чрезмерного оптимизма: «Помните, что надо во что бы то ни стало на плечах противника войти в Крым.

Готовьтесь обстоятельнее, проверьте — изучены ли все переходы вброд для взятия Крыма». Судя по указаниям большевистского вождя, он тоже неплохо разбирался в военной стратегии и тактике, а также владел исчерпывающей информацией о состоянии дел на фронте.




Изменила удача


Очевидно, провал наступления белогвардейских войск на Донбасс и Правобережную Украины внес сумятицу в ряды врангелевской армии и посеял сомнения в успешном исходе борьбы с Красной армией. Но сам командующий, генерал-лейтенант П.Н. Врангель, не отчаивался. Он планировал, если не удастся остаться в Северной Таврии, прочно закрепиться на крымских перешейках и не допустить прорыва советских войск на Крымский полуостров. Угнетала Петра Николаевича не только нехватка сил и средств, но и ненадежность ряда соратников. У командующего не было явных фактических доказательств, но все же ему казалось, что к неудачным военным операциям на каховском направлении имеет отношение командир 2-го армейского корпуса генерал Я.А. Слащев (Слащов). Нет, Врангель не разжаловал офицера, не предал военному суду, но отстранил от командования 2-м армейским корпусом и оставил в ставке офицером для особых поручений. Как показали дальнейшие события, подозрения командующего Белой армией оказались небезосновательными.













Удача изменила Врангелю после провала попытки нового похода на Правобережье Украины в районе Кичкас— Никополь — Ток — Грушевка. Решающим оказалось ответное стремительное наступление Красной армии от районов Каховки и Перекопа, попытавшейся окружить врангелевцев. Заключительным аккордом сражения явилось 8 ноября 1920 года, когда Красная армия перешла в наступление — начался штурм Перекопа и Чонгара. Отдельным частям Русской армии Врангеля все-таки удалось вырваться из окружения и уйти в Крым.

Но храбрый генерал-лейтенант умел держать удар. Он использовал любую возможность для отстаивания своей позиции. Даже когда отдельные части Красной армии прорвались в Крым, Врангель не терял надежды. С поручением разведать обстановку в подчиненных ему войсках он отправил Слащева к генералу А.П. Кутепову. Оттуда командующему, за подписью Слащева, последовала телеграмма, тон и содержание которой мог сломить любого военачальника, но только не Врангеля. «Лично видел, — сообщал порученец, — части на фронте — вывод: полное разложение. Последний приказ о неприеме нас союзниками (Антанты) окончательно подрывает дух».










Разжалованный генерал Слащев


В неприятной ситуации с телеграммой был один положительный момент: она подтвердила подозрения Врангеля в неискренности генерала Слащева. Преданный воинскому долгу офицер не позволил бы себе такие формулировки даже в нелицеприятном тексте. Врангель понял: порученец написал не об армии, он непроизвольно сказал правду о себе как о человеке, давно капитулировавшем перед трудностями, забывшем о долге офицера.

По утверждению некоторых историков, впоследствии, в Константинополе, где они оба оказались, Врангель разорвал со Слащевым все отношения и разжаловал его в рядовые. Но разжалованный генерал, похоже, не отчаялся: на фоне всеобщей нищеты русской эмиграции благополучно проживал на своей собственной яхте, швартовавшейся в Босфорском заливе. Ходили слухи, что в конце 1921 года Слащев встречался с посланцем большевистской России М.В. Фрунзе, который приехал в Анкару и привез лидеру турецкой революции Кемалю Ататюрку большие деньги от советского правительства для поддержки его политической партии. Поговаривали также, что на самом деле Слащев — большевистский агент и что его знакомство с Фрунзе началось задолго до крымской эвакуации. Кстати, по утверждению некоторых исследователей творческой биографии Михаила Булгакова, Слащев послужил писателю прототипом образа Хлудова из пьесы «Бег».










Так оно было или нет, но факт остается фактом: в конце 1921 года разжалованный генерал врангелевской армии Я.А. Слащев вместе с группой других белогвардейских офицеров отбыли из Константинополя в неизвестном направлении. Вскоре они объявились в Советской стране. После возвращения на родину Слащев жил в Москве, пробовал себя в литературном жанре и преподавал на курсах «Выстрел».

Конечно, тогда, в ноябре 1920 года, Врангель знать не знал и ведать не ведал о том, как развернутся события дальше, но даже если бы и знал — поступил точно так же. Он ответил на телеграмму, но, подчеркивая крайнее неуважение к Слащеву, адресовал ее генералу А.П. Кутепову. «Передайте генералу Слащеву: желающим (бойцам) продолжать борьбу предоставляю полную свободу, — писал командующий. — Никакие десанты сейчас за неимением средств не выполнимы. Единственный способ — оставаться (им) в тылу противника, формируя партизанские отряды».

Однако 11 ноября, после разгрома красными конницы Барбовича, П.Н. Врангель понял: дальнейшее сопротивление бесполезно и безнадежно. В своих воспоминаниях Петр Николаевич писал, что 12 ноября 1920 года он вынужден был отдать приказ о срочной эвакуации из Крыма в Константинополь.







Мечты и поражения барона Врангеля


Когда Врангель принимал решение об эвакуации, он, конечно же, в первую очередь как военачальник, ответственный за судьбы подчиненных ему офицеров и рядовых солдат, думал прежде всего о сохранении армии. То, что его приказ, помимо военных, безоговорочно примут к исполнению десятки тысяч гражданских лиц, находящихся в Крыму, скорее всего, Петр Николаевич, безусловно, предвидел и теоретически просчитывал. На практике все оказалось гораздо сложнее. Толпы народа устремились на пристани к пришвартованным там военным кораблям: испуганные женщины, дети, озадаченные мужчины, старики… Хаос, толчея, неразбериха, отчаяние, плач, крики, предчувствие неминуемой катастрофы…

По утверждению специалистов, на некоторые суда, рассчитанные на 500–600 человек, втиснулось до 3000 беженцев, в общей сложности эвакуировалось около 150 тысяч человек, из них около 50–60 тысячи — солдаты и офицеры. Шесть суток более сотни переполненных судов шли к Константинополю. Для многих людей, уже прибывших в турецкую столицу, каюты, палубы, грузовые отсеки кораблей на долгое время стали местом постоянного жительства. По подсчетам некоторых исследователей, к концу 1920 года в Константинополе оказалось около 500 тысяч русских эмигрантов, которые устремились вслед за армией Врангеля, добираясь в столицу турецкого государства самостоятельно и не подозревая, что Стамбул в их судьбе, подобно древнерусским паломникам, станет лишь перевалочным пунктом для продолжения путешествия: для кого — печального, для кого — отрадного…

Из-за неисправности и саботажа не были выведены из крымских гаваней четыре броненосца Черноморского флота: «Пантелеймон» («Потемкин»), «Евстафий», «Три Святителя», «Златоуст» — и еще несколько небольших судов.

Однако, несмотря ни на что, барон Врангель, отягощенный множеством беженцев, вел корабли в Константинополь. Откуда у него такая уверенность? Действовал по принципу: когда совсем невмоготу — плыви по течению?.. А может, что-то другое двигало им в те непростые минуты, часы, дни?.. Возможно, это каким-то образом связано с его малоизвестной поездкой в Константинополь до крымской катастрофы?..

В 1919 году у Петра Николаевича начались разногласия с командующим Добровольческой армии А.И. Деникиным. В результате конфликта Врангель оставил армию и уехал в Константинополь. Его пребывание в турецкой столице длилось недолго. После отставки Деникина в марте 1920 года Военный совет единогласно избрал Петра Николаевича главнокомандующим Вооруженных сил Юга. Врангелю в то время было сорок два года. Он мечтал создать на территории Крыма отдельное государство: со своими законами и армией — и отсюда вести борьбу с Советами. Выполнял чью-то волю или на самом деле был «крымским мечтателем»?..

Многие планы и задумки П.Н. Врангеля потерпели фиаско. Но не только из-за вынужденной эвакуации его армии в Турцию. Не заладилось гораздо раньше: и с неудачей в создании им «Правительства Юга России», и в провале затеянных реформ, и в отсутствии поддержки его начинаний среди жителей Крыма. Советский командарм Фрунзе, вытеснивший армию Врангеля с Крымского полуострова, лишь поставил точку в его «крымских мечтаниях». Так распорядилась судьба, что тот же Фрунзе стал участником продолжения «красной охоты» на белую эмиграцию и в Константинополе. «Гончие» успокоились только после того, когда в турецкой столице к концу 20-х годов осталось чуть более тысячи «гонимых» — белогвардейских эмигрантов. Остальные рассеялись по разным городам Европы, Азии, Америки и — разрозненные и разобщенные — уже не представляли былой угрозы для Страны Советов.







Высшая оценка — похвала противника


Несмотря на то что М.В. Фрунзе, неординарная личность в советской истории и талантливый военачальник, принадлежал к другому лагерю и воевал против белогвардейской армии, он называл барона Петра Врангеля «одним из виднейших представителей белого лагеря». Фрунзе по достоинству оценивал качества Врангеля как военного организатора и реформатора. В своих воспоминаниях Михаил Васильевич писал, что, сделавшись главнокомандующим Белой армии, Врангель, опираясь на помощь стран Антанты, сумел блестяще провести реорганизацию и чистку личного состава с применением смертной казни к неповиновавшимся. В результате Петру Николаевичу удалось превратить «деморализованную банду» в «крепко сколоченные, хорошо снабженные и руководимые опытным командным составом войсковые части».

Особенно высокую оценку М.В. Фрунзе дал операции Врангеля по отходу белогвардейской армии в Крым. «Окруженные нами (Красной армией) со всех сторон, — писал Фрунзе, — отрезанные от перешейков, врангелевцы все-таки не потеряли присутствия духа и хотя бы с колоссальными жертвами, но пробились на полуостров». Фрунзе признавал в бароне Врангеле достойного и опасного противника: «…в лице Врангеля и руководимой им армии наша родина (Советская Россия), несомненно, имела чрезвычайно опасную силу. Во всех операциях полугодичной борьбы Врангель как командующий в большинстве случаев проявил и выдающуюся энергию, и понимание обстановки. Что касается подчиненных ему войск, то и о них приходится дать безусловно положительный отзыв».

В Константинополе Петр Николаевич Врангель остался верен себе. Он не допустил развала в личном составе войск, ввел строжайшую дисциплину. Впоследствии, к концу 1921 года, когда свелась на нет финансовая помощь стран Антанты, остатки Русской армии Врангеля были переведены в Сербию и Болгарию. Сам командующий вынужден был переехать во Францию.

В период пребывания в Константинополе белогвардейская Русская армия представляла собой крепкую и сплоченную силу. Но эта организованная сила была еще и вооружена и, безусловно, представляла опасность. Такая концентрация чужой военной силы в столице беспокоила турецкие власти. Очевидно, поэтому вскоре белогвардейские части были расквартированы на близлежащих от Константинополя островах, большая часть оказалась на каменистых холмах Дарданелл, в Галлиполи.







«Белые» и «красные» мысли В.В. Шульгина


Вместе с боевыми офицерами и солдатами барона Врангеля в Галлиполи оказался и один из идеологов Белого движения Василий Витальевич Шульгин — монархист, член Государственной думы нескольких созывов, который вместе с А.И. Гучковым принимал отречение от престола императора Николая II. После Великой Октябрьской революции в России В.В. Шульгин участвовал в создании белой Добровольческой армии.

В ноябре 1920 года Шульгин был включен Врангелем в «Русский совет». Шульгин выдвинул идею, что «белая мысль» восторжествует под красной оболочкой, а большевики фактически ведут дело к возрождению единой России, оплодотворенной энергией белых. Василий Витальевич активно пропагандировал свои взгляды и впоследствии, проживая после Константинополя в Болгарии, Германии, Франции, Сербии. Широкой публике личность Шульгина стала известна после выхода в конце 60-х годов прошлого века кинофильма С.Н. Колосова «Операция «Трест», в котором, в частности, был освещен эпизод жизни Василия Витальевича, связанный с его нелегальным приездом в 1925–1926 годах в Советскую Россию по приглашению подпольной антисоветской организации «Трест» (на самом деле находившейся под контролем Главного политического управления (ГПУ). Тогда Шульгину удалось избежать ареста, но в 1944 года он был все-таки арестован в Сербии советской контрразведкой, доставлен в Россию, осужден на двадцать пять лет за контрреволюционную деятельность и отбывал срок в знаменитой тюрьме Владимирский централ. После заключения Шульгин в своих публикациях и выступлениях стал восхвалять заслуги большевиков в возрождении сильной России и призывал отказаться от борьбы с коммунистами. Бывшего идеолога Белого движения в 1961 году даже пригласили на XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза (КПСС). Умер В.В. Шульгин в городе Владимире в 1976 году в возрасте девяноста восьми лет…

Но все это было потом, а тогда, в декабре 1920 года, В.В. Шульгин жил в Галлиполи вместе офицерами и солдатами 1-го армейского корпуса генерала А.П. Кутепова. Идеолог Белого движения готовил вооруженный десант в Страну Советов. Командующего Врангеля и его соратников по-прежнему интересовала обстановка на юге Советской России. Шульгин считал П.Н. Врангеля последним законным правителем России и поддерживал его позицию по ведению активной антибольшевистской борьбы, о чем он также писал в своих публикациях на страницах выходящего в Константинополе журнального альманаха «Зарницы».







«Честь и отвага» гардемарина А. Никольского


А эта история могла бы послужить сюжетом замечательного приключенческого фильма о человеке, который, преодолевая неимоверные трудности, стремился прийти на помощь своему кумиру — барону Врангелю, но не успел…

Потомственный дворянин Александр Михайлович Никольский из московской гимназии перешел на учебу в Морской кадетский корпус. Но случилось это в неспокойное время — осенью 1917 года, и гардемарин Никольский вместе со своими сослуживцами был эвакуирован из Петрограда во Владивосток. Было ему тогда всего-навсего… пятнадцать лет. В дальнейшем, подобно большинству гардемаринов и кадетов, как отмечал исследователь биографии Никольского В. Михеев, Александр Михайлович воевал на стороне адмирала Колчака против Советской власти. Современники отмечали, что главными принципами для него были «честь и отвага». А еще, наверное, безграничная преданность своим идеалам и кумирам. По всей вероятности, таким примером беззаветного служения России для юного кадета Никольского был барон Врангель.

По свидетельству исследователей, восемнадцатилетний Никольский в 1920 году, после поражения Колчака, решил пробиваться на помощь единственному оставшемуся верным клятве русского офицера генералу Врангелю в Крым. Никольский вместе с группой единомышленников-гардемарин и кадетов захватил во Владивостоке корабль и направил его в Японию. В Стране восходящего солнца продали корабль и намеревались на вырученные деньги осуществить переход в Крым, на помощь врангелевской армии. Молодые люди не успели осуществить свои замыслы, так как примерно в то время, когда храбрые помощники Врангеля находились в Каире, белогвардейские войска, теснимые Красной армией, вынуждены были оставить Крым и эвакуироваться в Константинополь…

Неисповедимы пути Господни… Может, и хорошо, что Никольский не успел приехать в Крым… Ведь там он мог быть убит или искалечен… И тогда человечество не получило бы конструктора вертолетостроения, и не стал бы Никольский сотрудником и ближайшим соратником Игоря Ивановича Сикорского, чьи достижения в области проектирования и создания вертолетов и самолетов еще далеко не полностью оценены современниками…







Военный хирург И.П. Алексинский


Потомственный дворянин, профессор Московского университета Иван Павлович Алексинский эвакуировался в Константинополь с войсками генерала Врангеля в конце 1920 года. Известная личность, обласканный вниманием великой княгини Елизаветы Федоровны за самоотверженную работу в Иверской общине Красного Креста, не оставшийся без работы и после Октябрьской революции в России, Иван Павлович все же резко отрицательно относился к власти большевиков.

В 1919 году он принял решение примкнуть к Белому движению и переехал вместе с семьей на Юг России. Здесь он начал работать хирургом в военных госпиталях Добровольческой армии. После приезда в Константинополь он стал одним из самых близких людей в окружении Врангеля. Политическая деятельность также заинтересовала Алексинского: он часто встречался с Врангелем, стал вначале активным деятелем, а затем заместителем председателя Политического объединенного совета.

Помимо политики, Иван Павлович усиленно занимался своей профессиональной деятельностью — и как практикующий хирург, и в качестве создателя медицинских учреждений для оказания помощи нуждающимся и подготовки медперсонала. Его усилиями в Константинополе были открыты сестринские медицинские курсы Красного Креста. На них прошло обучение немало русских эмигрантов.

Ивана Павловича хорошо знали и уважали не только как замечательного хирурга, который никогда не отказывал в медицинской помощи русским эмигрантам, зачастую безвозмездно. К его мнению прислушивались по разным вопросам. Очевидно, такое безграничное доверие соотечественников было связано с тем, что Алексинский лучше знал быт и нравы турок, так как бывал в Стамбуле и раньше. Исследователь биографии Алексинского М. Мирский писал: «В составе группы медиков (Иверской) общины (Алексинский) был направлен в качестве хирурга в Грецию для оказания помощи раненым в ходе Греко-турецкой войны (апрель — июль 1897 года)…» Более того, за это он был награжден российским орденом Св. Анны 3-й степени, греческими золотой и серебряной медалями, а также турецкой серебряной медалью.

Доктора Ивана Павловича можно было видеть в разных районах Стамбула, где требовалась его помощь, но чаще всего военный хирург Алексинский все же бывал в Галлиполи, где лечил раненых солдат и офицеров Белой гвардии…




«Правильный человек» А.П. Кутепов


В Галлиполи расположился армейский корпус под командованием генерала Александра Павловича Кутепова, насчитывающий десятки тысяч не только военнослужащих, но женщин и детей, включая воспитанников полков — мальчиков-подростков.










Коренастый, чернобородый и моложавый Кутепов пользовался уважением у подчиненных, несмотря на строжайшую дисциплину, введенную в подчиненных ему воинских подразделениях. Ему дали прозвище Правильный Человек. Боевой офицер, прошедший три войны, воспитанный на традициях старой военной школы, он прекрасно понимал, что без дисциплины армия умрет. Очевидец вспоминал: «Кутепов оказался очень суровым, но вместе с тем и заботливым начальником. Его первые шаги были встречены ожесточенной бранью со стороны левого лагеря, страстно стремившегося поскорее обратить наши кадры в беженскую пыль…» Но Кутепов победил разброд в армейских рядах и сумел привести всех в порядок.

Даже французы, возглавляющие комендатуру в Галлиполи, восхищались его организаторскими способностями. Местное население Галлиполи хорошо относилось к русским военным, так как за время пребывания армейского корпуса под командованием Кутепова не было зафиксировано ни одного преступления, совершенного русскими бойцами. Очевидцы свидетельствовали, что, когда войска вынуждены были покинуть Галлиполи, перед отправкой в Сербию и другие страны они устроили для населения праздничный парад.

Великий русский писатель-эмигрант Иван Бунин писал о не менее великих своих соотечественниках — белогвардейцах и о их подвиге: «Галлиполи — часть того истинно великого и священного, что явила Россия за эти страшные и позорные годы, часть того, что было и есть единственной надеждой на ее Воскресение и единственным оправданием русского народа, его искуплением перед судом Бога и человечества…». Слова Бунина в полной мере относились и к таким командирам Белой армии, как А.П. Кутепов.










Верный присяге офицера и долгу человека


По биографии Александра Павловича Кутепова можно составить представление о большинстве белогвардейских офицеров, оказавшихся в изгнании в Константинополе. Это были не «тыловые крысы», а боевые командиры, верные своему воинскому долгу. Они присягали царю и Отечеству и не нарушили этой присяги. Многие из них происходили из дворянских семей, получили хорошее образование и прошли школу юнкерских училищ. Эти офицеры зачастую отказывались от «теплых мест» и выбирали действующие армии.

Точно так же поступил и Кутепов, отправившись на фронт Русско-японской войны, где получил боевую закалку. Во время Первой мировой войны Кутепов тоже не остался в тылу, а командовал ротой, батальоном, полком. В сражениях был трижды ранен, награжден двумя Георгиевскими орденами и Георгиевским оружием. После революции 1917 года полковник Кутепов, командир Преображенского полка, не посчитал возможным служить большевистской власти и собственным приказом расформировал полк. Сам же с группой офицеров-единомышленников уехал на Дон.

Именно с тех пор он стал служить в Добровольческой армии с начала ее формирования. После взятия Белой армией Новороссийска Кутепов был произведен в генерал-майоры и назначен черноморским генерал-губернатором. В 1919 году командовал корпусом армии А.И. Деникина, потом возглавил Добровольческую армию. Затем перешел к П.Н. Врангелю, где возглавил 1-ю армию. Командующий барон Врангель присвоил Кутепову звание генерала от инфантерии. Верный своему кумиру и начальнику Врангелю, А.П. Кутепов в 1920 году со своей армией ушел в Крым, затем — в Галлиполи.

В 1921 году А.П. Кутепов, проводив своих бойцов в эмиграцию, сам переехал в Болгарию, затем в Сербию. Отсюда Александр Павлович направился во Францию, куда был приглашен великим князем Николаем Николаевичем. С 1928 года генерал Кутепов возглавлял Российский общевоинский союз (РОВС) в Париже, который объединял белогвардейских офицеров, для которых война с большевиками продолжилась и в эмиграции. В январе 1930 года Кутепов исчез средь бела дня на одной из парижских улиц. По утверждению исследователей биографии Кутепова, генерал был похищен агентами советской спецслужбы ГПУ. До сих пор тайна его исчезновения остается неразгаданной…

Находясь в Галлиполи в начале 20-х годов XX века и пытаясь сохранить русскую армию, Александр Павлович, естественно, не догадывался о своей печальной участи в будущем. Но, скорее всего, такой целеустремленный и верный долгу офицера человек не изменил бы своим принципам, даже если бы и знал о предстоящих кошмарах…







Метаморфозы А.И. Деникина


Не мог предположить Кутепов и то, что спустя несколько лет в Париже судьба сведет его с бывшим главнокомандующим Добровольческой армии Антоном Ивановичем Деникиным, который скептически отнесется и к созданному за границей Российскому общевоинскому союзу (РОВС), и к деятельности его председателя.

После военных неудач, постигших Добровольческую армию в 1919 году, ее командующий Деникин вынужден был прекратить борьбу и назначить своим преемником барона Врангеля. В марте 1920 года Антон Иванович отплыл из Новороссийска в Константинополь на борту английского миноносца. Здесь он не задержался и уехал вначале в Лондон, затем посетил другие города Европы и оказался в Париже. Так что столкнуться в турецкой столице бывшим соратникам не довелось.

Начиная с 30-х годов Антон Иванович стал убежденным антифашистом. В одном из своих докладов того времени он заявил: «Наш долг, кроме противобольшевистской борьбы и пропаганды, проповедовать идею национальной России и защищать интересы России вообще. Всегда и везде, во всех странах рассеяния, где существуют свобода слова и благоприятные политические условия… В крайнем случае молчать, но не славословить. Не наниматься и не продаваться…»










В отличие от многих эмигрантов, воспринявших нападение фашистской Германии на Советский Союз с надеждой на освобождение России от большевиков, Антон Иванович придерживался другого мнения, которое объяснил так: «Красная Армия в какой-то степени является русской национальной силой, и всякое сношение с иностранцами на предмет борьбы против большевиков есть измена Родине…»

Критикуя Деникина за подобные высказывания, недовольные соотечественники-эмигранты порой ставили ему в укор: дескать, пожил бы в Галлиполи, претерпел бы вместе с Белой гвардией лишения и тяготы — по-другому заговорил бы…







Тайное венчание Надежды Плевицкой


В Галлиполи офицерам и солдатам Русской армии пришлось несладко. Зима 1921 года выдалась в Турции холодной, с ледяными ветрами и бурями. Голодали, замерзали, многим приходилось жить в насквозь продуваемых палатках. Но судьба даровала и светлые мгновения. Именно здесь, в Галлиполи, как впоследствии утверждали исследователи творческой биографии всемирно известной русской певицы Надежды Плевицкой, состоялось ее тайное венчание с генерал-майором Белой армии Николаем Скоблиным, а посаженым отцом на их свадьбе якобы был генерал Кутепов.

Поступок Надежды Васильевны не решались назвать эпотажным даже ее завистники и злопыхатели, несметное количество которых всегда сопутствует талантливым и удачливым людям. Она любила Скоблина до последних дней своей жизни. Потом, в Париже, куда они перебрались с мужем после Константинополя, ее обвинили в пособничестве Скоблину, признанному французским следствием агентом НКВД — убийцей одного из руководителей эмигрантского освободительного движения. Плевицкую арестовали и посадили в тюрьму, где она и умерла — с именем любимого «Коленьки» на устах…

Удивительно схожи судьбы двух талантливых русских женщин — певицы Надежды Плевицкой и поэтессы Марины Цветаевой, оказавшихся в эмиграции из-за всепоглощающей любви к своим избранникам — офицерам Белой гвардии. Господи, как же хочется верить, что жертвенность этих великих женщин была не напрасной!..

В Галлиполи, на чужой турецкой земле, она своими песнями скрашивала мрачные дни офицеров-изгнанников. В своих воспоминаниях о тех днях русский эмигрант Д. Мейснер писал: «Эта удивительная певица… была кумиром русской галлиполийской молодежи. Ее буквально и в переносном смысле носили на руках…»

Ах, как она пела!.. Даже о далеком прошлом, словно о судьбах русских изгнанников — ее современников:
		Когда на Сибири займется заря



		И туман по тайге расстилается,



		На этапном дворе слышен звон кандалов —



		Это партия в путь собирается…



		Не видать им отрадных деньков впереди,



		Кандалы грустно стонут в тумане…








Своеобразным гимном русской эмиграции в Стамбуле и в галлиполийском лагере стала песня в исполнении Плевицкой:
		Занесло тебя снегом, Россия,



		Запуржило седою пургой,



		И холодные ветры степные



		Панихиды поют над тобой…








Как вспоминали белоэмигранты, в начале 20-х годов эта песня звучала во всех домах Стамбула, где обитали русские, имевшие граммофон…







«Ее крестный путь»


Появление в Константинополе королевы русской песни Плевицкой многих озадачило. Обласканная царской властью, блиставшая на подмостках России, Европы, Америки задолго до большевистской революции 1917 года, певица, которую государь называл «курским соловьем», а великий русский певец Федор Шаляпин — своим «родным жаворонком», добровольно согласилась разделить участь русской эмиграции в Константинополе. Однако легенда, передаваемая из уст в уста, объяснила многое. В изложении писательницы Ирины Ракша, опубликовавшей воспоминания Н.В. Плевицкой в 90-х годах XX века, это предание выглядит так: «…однажды отрядом корниловцев под командованием молодого генерала Скоблина в тяжелом бою под Фатежем Курской губернии была отбита у красных и спасена от расстрела группа людей. Среди них была и «певица-буржуйка»…» Спасенной певицей оказалась Надежда Плевицкая, которая после того события вместе с любимым «прошла с Белой гвардией крестный, героический путь боев и отступления» не только до Крыма, но и до Константинополя и Парижа. За ее плечами до приезда в Константинополь был уже фронт Гражданской войны, окопы, работа санитаркой и сиделкой в полевых госпиталях…













Надежда Плевицкая, стремясь поддержать финансово белогвардейцев в Стамбуле, давала много концертов, выезжая на гастроли в другие европейские города — Париж, Берлин, Белград, Софию, Бухарест и вызывая у русских эмигрантов горестные воспоминания о навсегда утраченной Родине. Помимо платных выступлений, Плевицкая занималась благотворительностью: пела в гарнизонах перед простыми солдатами, в госпиталях, давала деньги на социальные нужды больных, увечных, жертвовала, чем могла, многодетным семьям и эмигрантам-соотечественникам, оказавшимся без средств к существованию.

В непревзойденном исполнении Плевицкой русские песни «Дубинушка», «Из-за острова на стрежень», «Есть на Волге утес», «Среди долины ровныя», «Калинка», «Помню, я еще молодушкой была», «По диким степям Забайкалья», «Славное море, священный Байкал» и многие другие, хорошо известные и горячо любимые, помогали людям, вынужденно покинувшим родную Россию, не отчаяться, не сломаться, а значит выжить с верой в будущее.







Помощь посла А.А. Нератова


Русские беженцы, гражданские лица, в основном селились в районе Галата — на западном берегу Босфора, на улице Пера. Здесь находились крупные посольские миссии, включая российскую. Торговая площадь Таксим и традиционно русский район Каракей также принимали нуждающихся. Там до сих пор сохранились русское подворье, русский монастырь и русская церковь, действующая по настоящее время.

Эмигранты, независимо от чинов и званий, размещались, кто как мог. Некоторым из них помогали старые связи в Стамбуле. Но для большинства русских условия были очень тяжелыми. Некоторые дешевые гостиницы, монастыри, госпитали, даже подсобные помещения производственных учреждений Константинополя были приспособлены для приюта беженцев из России.

На бедственное положение русских эмигрантов откликнулись различные международные благотворительные организации. Французский дамский комитет в начале 1921 года организовал бесплатную столовую в Константинополе, где ежедневно получали горячую пищу более 700 русских беженцев. Комитет итальянского королевского посольства также откликнулся на бедственное положение русских эмигрантов и, помимо обедов, обеспечивал нуждающихся одеждой, особенно теплыми вещами. Помощь оказывали также голландское, греческое, шведское и английские посольства. Собственное достоинство многих русских эмигрантов было ущемлено этими проявлениями жалости, но выбора не было — приходилось выживать.

Русское посольство, возглавляемое в те годы послом А.А. Нератовым, тоже принимало соотечественников. Дошло до того, что за неимением свободных помещений Нератов вынужден был дать разрешение на устройство русских эмигрантов на лестницах посольства и в неприспособленных для проживания местах посольского особняка. Условия размещения русских беженцев в посольском особняке образно описал В.В. Шульгин: «… «Я живу в посольстве». Это пишется гордо, но выговаривается несколько иначе. Точнее — я живу у бывшего члена Государственной Думы Н.И. Антонова, который в свою очередь живет у генерала Мельгунова, а генерал Мельгунов живет у генерала Половцова, а генерал Половцов, собственно говоря, живет в посольстве, получив разрешение от посла А.А. Нератова… Но теперь это так принято — «дедка за репку, бабка за дедку»…» Во дворе русского посольства было «темно» от обилия русских эмигрантов. «Человеческой гущей и кашей, в которой преобладал грязно-рыже-зеленый цвет русского англохаки» назвал Шульгин толпу соотечественников. «Кого тут только нет!.. — писал он. — Осколки Петрограда, Москвы, Киева, Одессы, Ростова, Екатеринодара и Севастополя… Здесь можно встретить кого надо… И все те же лица, которые давно уже мелькают на экране русской жизни…».

Зависть неимущих эмигрантов вызывали русские соотечественники, имеющие средства и позволяющие себе селиться в первоклассных отелях Стамбула и снимать дорогие квартиры.







«Торговля идет вовсю…»


Одним из таких, «не нуждающихся» русских эмигрантов был певец Александр Вертинский, поселившийся в наиболее респектабельном отеле под названием «Пера-Палас». Не менее популярный и знаменитый, чем Надежда Плевицкая, А.Н. Вертинский в начале 20-х годов XX века тоже оказался ненадолго в Турции. Потомкам он оставил замечательные воспоминания о жизни русских эмигрантов в Константинополе. Пытаясь анализировать причины, сподвигшие его оторваться от родной земли, он пришел к выводу, что это была либо «просто глупость», либо «страсть к приключениям, к путешествиям, к новому, еще неизведанному». Может, было и еще что-то, к примеру, страх перед неизвестностью и непредсказуемостью новой большевистской власти?.. Но догадки остаются только догадками, а версии и предположения по этому поводу определяются уровнем развития человеческого интеллекта и воображения.













Вертинский прибыл в Константинополь из Севастополя на пароходе «Великий князь Александр Михайлович». На этом же корабле (по свидетельству Вертинского) уезжал со своей свитой командующий Русской армией П.Н. Врангель.

Вертинский вместе с актером Борисом Путятой разместился в фешенебельном отеле Константинополя «Пера-Палас». Нередко к ним приходили обнищавшие на чужбине соотечественники с просьбой о помощи.

На Гранд-рю-де-Пера поселилось много русских эмигрантов, с которых предприимчивые соотечественники выкачивали деньги. Эмигрант В.В. Шульгин вспоминал: «Направо еще русская библиотека и еще ресторан «Медведь», ничем не напоминающий своего петербургского тезку. Против «Медведя» еще ресторан — «Кремль». У «Кремля», на тротуаре, продают русские книжки — всякие, поддержанные, — все, что хотите, и масса новых изданий старых авторов… Торговля идет во всю… Можно сказать, что от четырех сословий российской Империи, соответствовавших четырем кастам древнего востока, осталось одно: торговое. Торгуют здесь все и всем. И даже чаю можно выпить… Самовары стоят по обе стороны ворот, как львы сторожевые…» Как отмечали турецкие репортеры, беженцы из России, сумевшие вывезти свои богатства, были весьма щедры, а порой расточительны. Многие из них стали завсегдатаями дорогих ресторанов Стамбула.

Русские эмигранты оставляли в различных торговых заведениях Константинополя баснословные суммы. Кто вовремя спохватывался — начинал посещать турецкие кофейни, что обходилось значительно дешевле.







Непредвиденные и ожидаемые встречи


Увидел однажды Вертинский в Константинополе, посреди базара, как «широко раскинув руки, лежал без памяти пьяный великан и атлет — наш русский борец матрос Сокол. И никто не смел к нему подойти. Турецкая полиция, маленькая и щуплая, боялась его как огня».

В Галате публичные женщины завлекали русских, покрикивая: «Рус! Рус! Карашо!..» Иглы минаретов, белые дворцы, снующие маленькие лодочки-каики, красные фески, люди в белом одеянии, солнце, гортанный говор и множество флагов — таким увидел Константинополь Вертинский. А еще — множество собак, которых, по мусульманским законам, трогать было нельзя. Александру Николаевичу было жаль «этот мудрый и благородный город. Он был истощен войной и, казалось, уже агонизировал». Русский эмигрант сочувствовал и султану, который был «без власти, без силы и без всякого значения. Народ даже не говорил о нем, как будто его и не было». Однако в султанском дворце Ильдиз-Киоск по пятницам все же случались приемы, на которых присутствовал дипломатический корпус. Остальным же вход туда обеспечивался за большие деньги.

Встреча с генералом Слащевым не была неожиданностью для Вертинского. Они были знакомы до эмиграции. Впечатления от встречи с этим офицером в Одессе у Александра Николаевича были путающими и удручающими. Тогда особенно поразил Вертинского внешний вид Слащева: «Длинная, белая, смертельно-белая маска с ярко-вишневым припухшим ртом, серо-зеленые мутные глаза, зеленовато-черные гнилые зубы. Он был напудрен. Пот стекал по его лбу мутными молочными струйками…» Ни для кого не было секретом, что Слащев был наркоманом.

Еще хуже было состояние генерала врангелевской армии, когда они встретились с Вертинским в Константинополе. «Он поселился где-то в Галатее с маленькой кучкой людей, оставшихся с ним до конца, — вспоминал Вертинский. — … Мы встретились… Он еще больше побелел и осунулся. Лицо у него было усталое. Темперамент куда-то исчез. Кокаин стоил дорого, и, лишенный его, Слащов утих, постарел сразу на десять лет».

У Слащева осталась одна тема для разговора — Врангель. «Слащов его смертельно ненавидел, — утверждал Вертинский. — Он говорил долго, детально и яростно о каких-то приказах своих и его (Врангеля), ссылался на окружающих, клялся, кричал, грозил, издевался над германским происхождением Врангеля…». Александру Николаевичу было жаль белого офицера: ведь по-своему Слащов безумно любил Россию, которую потерял, еще не осознавая, что предмета его восхищения и обожания уже нет — большевики все переделали и изменили… «Слащов любил родину, — писал Вертинский. — И страдал за нее. По-своему, конечно…»







«Бледное, но гордое лицо…»


В начале константинопольской эмиграции все полны были надежд на то, что их изгнание продлится недолго. Уверенности прибавляла финансовая поддержка из стран Антанты — англичан и французов. Некоторые предприимчивые русские даже принимали пари на ближайшие сроки возвращения в Россию. Бывшие разведчики Белой армии набивали себе цену и напускали таинственности в своих прогнозах и предположениях.

Печаль и сожаление сквозили у Вертинского, когда он описывал «осколки знатных фамилий» в эмиграции:






«Старые желтозубые петербургские дамы в мужских макинтошах, с тюрбанами на голове, вынимали из сумок последние портсигары — царские подарки с бриллиантовыми орлами — и закладывали или продавали их одесскому ювелиру Пурицу. Они ходили все одинаковые — прямые, с плоскими ступнями больших ног в мужской обуви, с крымскими двурогими палочками-посохами в руках и делали «бедное, но гордое» лицо…»





Одессит-эмигрант Сергей Альдбрандт открыл в Стамбуле фешенебельный игорный дом, завсегдатаями которого стали богатые русские эмигранты. Здесь музицировал и имел успех бывший любимец дореволюционной петербургской публики цыган-скрипач Жан (Ян) Гулеско, который, в угоду подвыпившей и сорящей деньгами публике исполнял застольные песни и полковые гимны всех русских полков, осевших в Стамбуле.

Несколько импровизированных спектаклей в Константинополе дали артисты студии И. Ермольева. Как всегда, неподражаем в этих полуконцертных выступлениях был известный актер Иван Ильич Мозжухин. Спустя короткое время Мозжухин вместе с труппой переехал во Францию.

А.Н. Вертинский отмечал удивительную способность русских людей быстро осваиваться в незнакомых городах. «С нашим приездом Константинополь стал очень быстро русифицироваться, — писал он. — На одной только рю-де-Пера замелькали десятки вывесок: ресторанов, кабаре… магазинов, контор, учреждений, врачей, адвокатов, аптек, булочных… Все это звало, кричало, расхваливая свой товар, напоминало о счастливых днях прошлого: «Зернистая икра», «Филипповские пирожки», «Смирновская водка», «Украинский борщ»…». Все эти предприятия с ностальгическими названиями были нацелены на выманивание побольше денег из своих же соотечественников, считал Вертинский.







Становились «магометанскими леди»


Александр Николаевич писал, что в Турции положение женщин-эмигранток из России было немного лучше, чем у их соотечественников-мужчин. Женщин охотнее брали на разные работы. Русских мужчин, как правило, нанимали в рестораны, где им приходилось чистить картошку, мыть посуду, заниматься уборкой помещений, разгружать товары, метаться по городу в качестве курьеров… Грустью проникнуты слова Александра Николаевича о том, что «почтенные генералы и полковники (Белой гвардии) охотно шли на любую работу чуть ли не за тарелку борща…». Недостаточны были усилия немногочисленных благотворительных организаций, наподобие Земского союза, которые пытались устраивать бесплатные столовые и ночлежки. Такими мизерными средствами нельзя было устранить нищету и голод среди русской эмиграции. Однако всегда около тех, «кто ест пироги… всегда питались крохами голодные».

Голодных, вспоминал Вертинский, в Константинополе было больше, чем сытых, но и сытых было немало. Как всегда, процветали предприимчивые купцы, которые что-то постоянно продавали и перепродавали, получая баснословные разовые барыши. Правда, вскоре эти деньги разлетались на кутежи и азартные игры. Однако после отрезвления в головах предприимчивых русских появлялись «свежие» идеи, за которыми следовали новые сделки, и все шло опять по кругу… Или по спирали.

Не только Вертинский, но и другие эмигранты-очевидцы писали, что главный заработок в Константинополе был от иностранцев: англичан, итальянцев, французов. Им нравилось все русское, особенно женщины-славянки. «А турки вообще от них потеряли головы, — писал Вертинский. — Разводы сыпались как из рога изобилия. Мужья получали отступного и уезжали искать счастья кто в Варну, кто в Прагу, кто куда, а жены делались «магометанскими леди» и одевались иногда в восточные наряды, которые носили не без шика». Порой и замужние женщины таким образом становились кормилицами семейств, а безработным мужьям от безысходности приходилось либо закрывать глаза на сомнительную «работу» своих жен, либо пускаться в отчаянные загулы.







Один из немногих


Вертинский оказался одним из немногих эмигрантов, кто не сидел без работы в Константинополе. Он был востребован. Он пел в ресторане «Черная роза». Его слушателями и почитателями была не только русскоговорящая публика, но также и иностранцы. Для последних он исполнял «не свои вещи, которых иностранцы не понимали, а преимущественно цыганские. Веселые — с припевами, в такт которых они пристукивали, прищелкивали и раскачивались». Запомнился Александру Николаевичу верховный комиссар оккупационных войск Турции адмирал Бристоль, который вместе с женой и со всей своей свитой чуть ли не каждый вечер посещал «Черную розу». Бристолю особенно полюбилась «Гусарская песенка» в исполнении Вертинского. Адмирал оставлял очень много денег в ресторане, что приводило в восторг импресарио артиста.

Вскоре певца по мере роста его популярности стали приглашать на официальные приемы и банкеты в посольстве. Там он «танцевал с пожилой адмиральшей и разговаривал с ними по-французски, ибо английского не знал». «Однажды, — вспоминал Вертинский, — адмирал пригласил меня даже обедать на свой флагманский корабль. В это время Кемаль-паша, будущий создатель новой Турции, сидел в Анатолии, ощетинившись всеми верными ему штыками, и не обращал внимания на все угрозы союзников. Американские и английские корабли блокировали анатолийское побережье. Воевать победителям не хотелось…».

Интересны впечатления Вертинского о султане, оказавшемся в то время заложником политиков союзнических стран, по сути дела оккупировавших страну и диктовавших свои условия. Благодаря воспоминаниям артиста потомки получили яркую картину общественной жизни страны, куда отправились искать счастья сотни тысяч русских: «Турция с султаном во главе была изолирована от мира»…

Однажды Вертинского пригласили к султану в Ильдиз-Киоск на турецкий «селямлик». Артист приехал со своим оркестром. Пока присутствующие ждали выхода султана в приемном зале дворца, Вертинский успел пообщаться со знакомыми дипломатами, в том числе с греческим атташе Псилари. В окно Александру Николаевичу был виден весь ритуал посещения султаном мечети, которая находилась на территории дворца. «… Скоро показалось его (султана) ландо, запряженное шестеркой белых лошадей, — описывал Вертинский. — Султан в блестящем, расшитом золотом мундире, с лентой и орденами сидел один, а с боков его коляски в полных парадных одеяниях и также при всех орденах и регалиях пешком бежали его министры, положив одну руку на крыло экипажа…». Печальное зрелище уходящей эпохи…

В тот день Вертинский много пел — для султана и остальных приглашенных на прием. В подарок артист получил «ящик его (султана) личных сигарет из чудесного турецкого табака, с длинными картонными мундштуками, украшенными его эмблемой».







Журналист H.H. Чебышев и другие


Накануне эмиграции, в Севастополе, Александр Вертинский встретился с писателем-сатириком Аркадием Аверченко и оставил о нем свои впечатления: «Аркадий Аверченко точил свои «Ножи в спину революции». «Ножи» точились плохо. Было не смешно и даже как-то неумно. Он читал их нам, но особого восторга они ни у кого не вызывали…» Почему один талантливый человек так строго судил о своем не менее одаренном коллеге по творчеству? А может, слушателям Аверченко в тот момент было не до смеха по другим причинам? И просто-напросто не до литературных изысков?.. Или они вдруг осознали, что могут в предстоящей эмигрантской жизни тоже попасться в силки писателя и стать прототипами его сатирических произведений?..

Аверченко не мог сидеть без дела и сразу же предложил свои услуги литературному альманаху «Зарницы», который возглавлял тогда журналист и литератор Николай Николаевич Чебышев, с армией барона Врангеля эмигрировавший в турецкую столицу. Чебышев вместе с журналистом-эмигрантом И.М. Калиниковым в конце 1920 года начали издавать альманах «Зарницы». Постоянными сотрудниками журнала стали писатели А. Аверченко, В. Шульгин, И. Сургучев. Изредка там печатались Е. Чириков, Б. Лазаревский, Н. Львов, В. Левитский и другие литераторы.

Н.Н. Чебышев происходил из дворянской семьи. В 1919 году возглавлял управление внутренних дел Вооруженных сил на Юге России, входил в состав «Особого совещания при главнокомандующем ВСЮР». Из-за разногласий с генералом А.И. Деникиным осенью 1919 года Николай Николаевич покинул свой пост и вступил в монархический «Совет государственного объединения России». В 1920 году он вошел в состав редакции газеты «Великая Россия». В ноябре 1920 года вместе с остатками Русской армии генерала П.Н. Врангеля Чебышев эвакуировался из Крыма в Турцию. Жил в Константинополе, где возглавлял бюро печати главного командования Русской армии до переезда в Болгарию в октябре 1921 года. В 20-х годах XX века он перебрался в Париж, где работал в редакции газеты «Возрождение».

В своих воспоминаниях Чебышев описал жизнь русских эмигрантов в Константинополе, а также поделился впечатлениями от встреч со многими известными людьми. О сатирике А. Аверченко он писал:






«Аверченко был приятен в общении… Аверченко любил сам посмеяться. Константинополь того времени был сокровищницей впечатлений. Мы поверх всех осевших здесь исторических пластов хлынули сюда своим русским наслоением, быстро распылились и затвердели своеобразными памятниками времени».





Отмечал Чебышев также еще одно качество А. Аверченко, которое ему служило верой и правдой для более глубокого изучения собеседников, зачастую становившихся после этого прообразами для литературных героев произведений писателя: «Популярности Аверченко способствовал, помимо таланта, благодушный, доброжелательный нрав, дар легко сближаться. Он был незаменим за столом. Качества сотрапезника ценятся у всех народов. Стаж английского адвоката приобретается испытанием совместными товарищескими обедами. Аверченко любил покушать. И в произведениях его еда занимала значительное место. Он умел уходить в маленькие радости жизни, садился за стол у «Карпыча» в «Пти-Шан» с выражением проникновенного благополучия. Казалось, точно он после треволнений дня входил в тихий порт. Он бережно наполнял рюмки и незаметно руководил дальнейшим направлением обеда, устанавливал всему порядок и черед, избегая чрезмерной торопливости…»







Гротеск и трагедия Аркадия Аверченко


В Константинополе Аркадий Аверченко занимал небольшую комнатку в доме неподалеку от известного ныне базара Капалы. Помимо литературных произведений, в турецкой столице он открыл свой театр миниатюр «Перелетные птицы», на сцене которого ставились сатирические и юмористические сценки все больше на бытовые темы дореволюционной России, пародии на большевиков. В основном театр посещали русские эмигранты. Аверченко собрал талантливый актерский коллектив. В представлениях какое-то время участвовала также дочь Н. Тэффи.

Несмотря на занятость в театре, Аверченко оставался прежде всего писателем: один-единственный зрячий глаз сатирика сумел многое подметить в эмигрантской жизни — зачастую отнюдь не лицеприятного. И он писал, смотрел — и писал свои неподражаемые произведения. Впоследствии специалисты высказали предположение, что идея легендарных «тараканьих бегов» в пьесе Михаила Булгакова «Бег» была в какой-то степени позаимствована драматургом из рассказов Аркадия Аверченко, опубликованных в сборниках «Записки простодушного» и «Развороченный муравейник. Эмигрантские рассказы» (рассказ «Константинопольский зверинец»).

Не остался равнодушным к творчеству Аверченко и Владимир Ильич Ленин — вождь тех самых большевиков, кого писатель клеймил в своих произведения и писал на них сатирические пародии. Осенью 1921 года главная газета Страны Советов «Правда» опубликовала отклик В.И. Ленина на книги Аверченко «Дюжина ножей в спину революции» и другие. Несмотря на то что в первых же строках своей критической заметки Ленин-Ульянов назвал творение сатирика «книжкой озлобленного почти до умопомрачения белогвардейца Аркадия Аверченко», даже он, идеологический враг, сумел оценить талант писателя и в конце отметил: «Некоторые рассказы, по-моему, заслуживают перепечатки. Талант надо поощрять…»

«Интересно наблюдать, — писал Ленин, — как до кипения дошедшая ненависть вызвала и замечательно сильные и замечательно слабые места этой высокоталантливой книжки. Когда автор свои рассказы посвящает теме, ему неизвестной, выходит нехудожественно. Например, рассказ, изображающий Ленина и Троцкого в домашней жизни. Злобы много, но только непохоже, любезный гражданин Аверченко! Уверяю вас, что недостатков у Ленина и Троцкого много во всякой, в том числе, значит, и в домашней жизни. Только, чтобы о них талантливо написать, надо их знать. А вы их не знаете…».

Похоже, прежде, чем браться за написание статьи, Владимир Ильич очень скрупулезно изучил творчество Аверченко: «Зато большая часть книжки посвящена темам, которые Аркадий Аверченко великолепно знает, пережил, передумал, перечувствовал. И с поразительным талантом изображены впечатления и настроения представителя старой, помещичьей и фабрикантской, богатой, объевшейся и объедавшейся России. Так, именно так должна казаться революция представителям командующих классов. Огнем пышущая ненависть делает рассказы Аверченко иногда — и большей частью — яркими до поразительности. Есть прямо-таки превосходные вещички, например, «Трава, примятая сапогами», о психологии детей, переживших и переживающих гражданскую войну…» Слова Ленина — «прямо-таки превосходные вещички» — на самом деле были признанием таланта Аверченко.

Гротеск и трагедия — это об Аверченко и писателе, и человеке. Помноженное на талант, мастерство сатирика заставляет читателя не только смеяться (зачастую довольно злорадно) над литературными образами, но и вызывает к ним сочувствие, а иногда даже сострадание…

Разве можно не сострадать растерзанному эмиграцией обществу, когда знакомишься с зарисовками писателя о русских женщинах в Константинополе? Насмотревшись всласть на неприглядную действительность русских за границей, некий русский писатель-эмигрант по фамилии Простодушный попросил одного своего константинопольского знакомого показать ему «хорошее русское общество».







«Повращались в хорошем обществе!..»


Знакомый тут же согласился и пригласил зайти в кабачок за углом. Там и будет якобы хорошее русское общество. Когда герой высказал недоумение: какая «хорошая жизнь» может быть в кабаке, в ответ его поправили: «Ну уж и «в кабаке». Нужно, милый мой, выражаться мягче: «в кабачке», «в ресторанчике»… А то, что это за скифское: «кабак»…»

Писатель с приятелем «подошли к каким-то дверям и… с этих пор… приятель повел себя крайне странно: расцеловался с бравым швейцаром, дружески пожал руку бородатому буфетчику за стойкой и, усаживаясь за столик, потер руки с тем непередаваемым значением, когда русский человек собирается хватить рюмку водки с подобающей этому напитку закуской:

— Ну-с… Полбутылочки очищенной, селедочку в горчице и балычка с перчиком…».

Простодушный осмотрелся и увидел многих, не очень приятных, особ, известных ему по петербургской жизни: «В одном углу за столиком сидела с кавалером известная всему Петербургу Динка-Танцуй, в другом Манька-Кавардак, в третьем два именитых столичных шулера, битых в свое время так, что выдубленная кожа на их лицах сделалась нежной и гладкой, как атлас…».

Увидев в ресторанчике, по существу, одни отбросы бывшей российской жизни, герой ахнул: «Вот это, по-твоему, хорошее русское общество?!»

Но был еще более ошарашен, когда приятель предложил: «Да не это, чудак. Ты на слуг обрати внимание…»

«Прехорошенькая дама в кокетливом передничке» официантки подошла к ним с карточкой, которая оказалась… русской графиней!..

«Честь имею приветствовать вас, графиня, — изысканно расшаркался приятель. — Позвольте, графиня, представить вам моего друга писателя Простодушного.

— Ну, как же, знаю, — милостиво сказала графиня, протягивая очаровательную ручку. — Когда мой муж был товарищем министра — мы часто в сумерки читали вас вслух. Бывало, заеду к Вольфу…»

Немного оправиться от шока Простодушному помогла подошедшая к графине другая дама, которая велела ей срочно доставить к седьмому номеру заказ — принести шницель. Он был уже наслышан о том, что за неимением средств к существованию многим знатным и богатым в прошлом русским женщинам в эмиграции приходится наниматься на работу в непрестижные и недостойные места в Константинополе, но одно дело — слышать, другое — воочию убедиться в таком падении нравов!.. Графини и княгини — официантки!..

Простодушный было уже начал внутренне обливаться слезами за горькую долю всех российских женщин, однако быстро был возвращен на грешную землю грубостью графини, обращенной к другой официантке: «Поспеют с козами на торг!..» И опять светским тоном — к писателю: «Потом я вас часто видела в Мариинском на премьерах. У нас был абонемент в третьем ряду, а у вас…» Далее деловито: «Зиночка, запиши там, пожалуйста, сорок пиастров за камбалу!..» Мечтательно — ностальгически — к Простодушному: «Однажды даже около Фелисьена, когда мой автомобиль испортился, вы предоставили любезно свой эки…» Воспоминания свои графиня опять прервала — на этот раз визгом торговки: «Маруся, смотри, твой гость, кажется, уходит, не заплативши!.. Вот жулье!..» И далее — в том же духе: «Да, позвольте! Ведь вы даже танцевали со мной однажды на балу в итальянском посольстве… Пошли ты хозяина к черту, Зинка! Как я пойду в кабинет, когда там все пьяные, как зюзя! Пусть сам принимает заказ! Вы не знакомы? Зинаида Николаевна, баронесса фон Толь. Присаживайся, Зинка. Верите ли, господа, так редко теперь увидеть настоящих культурных людей. Иногда только с нашим швейцаром перекинешься словом…»

Простодушному трудно было справиться с новым известием о баронессе-официантке, но он все же успел отреагировать, отчего ресторанный швейцар входит в круг «настоящих культурных людей». Оказалось, что в кабаке открывает дверь посетителям не кто иной, как «бывший профессор Бестужевских курсов». А вот тот, который у вешалки и подает пальто, — «бывший» — даже не полковник, а генерал!..

«У нас только один буфетчик из разночинцев: бывший настоятель Покровского собора…» — горделиво поведала графиня-официантка таким тоном, что стало понятно: даже оказавшись в низах общества, она не потеряла воспитанное в ней с детства пренебрежение и высокомерность по отношению к людям «незнатного» происхождения. Хоть плачь, хоть смейся над этим — это точно!

«Приятели еще посидели с полчасика с графиней и баронессой; выпили графинчик водки, поговорили о последнем романе Боборыкина; съели сосиски с капустой; поспорили о Вагнере; закончили чашкой турецкого кофе и обсуждением последних шагов Антанты…»

Целуя на прощание дамам руки, писатель поинтересовался благоденствием супруга несравненной графини. Оказалось, что бывший высокопоставленный чиновник Российской империи находится тоже в Константинополе, торгует газетами на Пера. Но его присутствие в ресторане, где работает жена, нежелательно. «Здешний хозяин не пускает, — деловито и, похоже, без особой грусти добавила графиня. — Мужьям, вообще, вход воспрещен. Как гость, конечно, может, но ему, понимаете ли, не до того…»

Когда они с приятелем вышли из кабака, приятель сказал: «Ну, вот и повращались в обществе…» Скорее всего, писатель Простодушный никак не отреагировал на замечание спутника. Может, оттого, что размышлял: не пора ли менять свою фамилию?..







«Бедные мы сделались, бедные…»


Когда Аркадий Аверченко поселился в Константинополе, ему не было и сорока лет. Однако это был уже известный, сформировавшийся писатель. В 1922 году он переехал в Прагу, где спустя несколько лет скончался…

Исследователи творческой биографии писателя считают, что жизнь на чужбине не самым лучшим образом сказалась на его произведениях. Именно в годы эмиграции «Аверченко все чаще изменяет веселому доброму смеху, — писала А. Спиридонова, — заменяя его желчным сарказмом, «юмором висельника», за которым скрыта подлинная забота о маленьком человеке, невзначай оказавшемся под тяжелым сапогом эпохи, о «разбитых вдребезги чувствах сострадания и гуманизма». Спиридонова считала, что последней «маской» Аверченко-писателя стал цинизм в творчестве: «Обличитель мещанства, потом его развлекатель, эстет, сибарит и сноб превратился в циника. Смех Аверченко становился все глуше…»

А может, ожесточение пришло от сострадания, которое нельзя было слишком глубоко допускать в собственное сердце в суровых условиях жизни? Ведь писатель, имеющий дело со многими человеческими судьбами в своем творчестве, похож в чем-то на врача, оказывающего помощь множеству страждущих людей. И как следствие — общеизвестный «цинизм медиков» — защитная оболочка: слишком много чужой боли вокруг — одного сердца врача на всех не хватит…

В одном из своих сатирических рассказов Аверченко привел случай с неким русским эмигрантом Филимоном Бузыкиным, бывшим «оптовым торговцем бычачьими шкурами и солеными кишками», именовавшим себя «ходоком насчет женского пола». Герой рассказа, от имени которого ведется повествование, случайно встретил Бузыкина в Константинополе. «Оптовый торговец бычачьими шкурами» начал плохо отзываться о женщинах-эмигрантках, а закончил тем, что поклялся на спор «вырвать поцелуйчик» у одной «прехорошенькой» баронессы, работающей официанткой в ресторане. Это была ситуация, когда, по выражению автора, «честь женщины колебалась на горлышке шампанской бутылки». Дело закончилось тем, что нерадивый соблазнитель вместо поцелуя получил пощечину, да такую оглушительную, что звук от нее был расслышан посетителями в зале, сквозь закрытую дверь кабинета…

Каким же состраданием и болью за судьбу русских женщин на чужбине проникнуты были заключительные слова Аверченко! Герой рассказа налил бокал и, «не чокаясь с Филимоном, тихо в одиночестве выпил» — за скорбный, покрытый кровью, слезами и грязью, неприветливый путь нынешней русской женщины. «Иди, женщина русская, бреди по колено в грязи, — со слезами на глазах размышлял герой рассказа. — Дойдешь же ты, наконец, или до лучшего будущего, или… до могилы… Там отдохнешь от жизни…»

Наверное, были причины у Аверченко, как очевидца и участника жизни русской эмиграции в Константинополе, с горечью констатировать, что вместе с потерей бытовых и социальных благ порой уходят в прошлое такие нравственные понятия, как благородство, долг, честь… «О, Ленские, Онегины, Печорины и Грушницкие! — печально восклицал писатель. — Вам-то, небось, хорошо было выдерживать свой стиль и благородство, когда и пистолеты под рукой, и камердинеры собственные, и экипажи, и верховые лошади… «Дуэль, пожалуйста, такое-то место, такой-то час, деремся на пистолетах». А попробуйте, милостивый государь, господин Ленский, пошататься по «оказионам», да поторговаться до седьмого пота, да войти в сношения с Онегиным на предмет взятия на себя части расходов, да получить с Онегина отказ, потому что у него «юс-пара» в кармане… Тогда не «Умру ли я, стрелой пронзенный» запоете, а совсем из другой оперы: «Помереть не померла, только время провела»…

Бедные мы сделались, бедные…

И прилично-то уходить друг от друга не имеем возможности…»

Единственной защитной оболочкой от жестокой эмигрантской реальности в Константинополе для Аверченко, похоже, была работа над своими произведениями. А в редкие минуты отдыха он любил бывать на берегу Золотого Рога, заходить в маленькую старинную кофейню, ту самую, где завсегдатаями также были Александр Вертинский и Иван Бунин…







«Очень русский человек» Иван Бунин


Писатель и поэт Иван Алексеевич Бунин, будущий Нобелевский лауреат, прибыл в Константинополь в феврале 1920 года. Для него это было уже третье посещение (первое состоялось в 1903-м, второе — в 1907 году) турецкой столицы — самое непродолжительное и самое печальное. Он вместе с женой Верой Николаевной Муромцевой отправились из Одессы на пароходе «Спарта» 9 февраля, когда в городе шли ожесточенные бои, а части красного командира Котовского уже прорвались в жилые районы. По воспоминаниям Бунина, они уезжали в такой спешке, что он перед бегством даже не успел выкопать из земли закопанные им самим, в целях сохранности, листки своих одесских заметок. В рассказе «Конец» писатель описывал душевное состояние в те мгновения: «Вдруг я совсем очнулся, вдруг всего меня озарило необыкновенно ярким сознанием: да, так вот оно что — я в Черном море, я на чужом пароходе, я зачем-то плыву в Константинополь, России — конец, да и всему, всей моей жизни тоже конец…»













Иван Алексеевич пытался разобраться в своих ощущениях, связанных с эмиграцией: «Может ли человек забыть родину? Она — в душе. Я очень русский человек. Это с годами не проходит». Очевидно, так и не смирившись с тем, что его вынудили покинуть родину, к объяснению причин своей эмиграции он обращался неоднократно. «Я был не из тех, кто был ею (революцией) застигнут врасплох, для кого ее размеры и зверства были неожиданностью, но все же действительность превзошла все мои ожидания: во что вскоре превратилась русская революция, не поймет никто, ее не видевший, — писал Бунин. — Зрелище это было сплошным ужасом для всякого, кто не утратил образа и подобия Божия, и из России, после захвата власти Лениным, бежали сотни тысяч людей, имевших малейшую возможность бежать…»

16 февраля 1920 года пароход «Спарта» прибыл в Стамбул. Буниных вместе с другими беженцами поселили в пригороде в каких-то руинах, где несколько дней им приходилось спать на полу и терпеть неимоверные духовные и физические страдания.

Они вспоминали свои предыдущие посещения Константинополя, впечатления от которых не шли ни в какое сравнение с настоящим. Вера Николаевна также уже бывала здесь с мужем в 1907 году.







Из воспоминаний В.Н. Муромцевой


Супруга Бунина Вера Николаевна Муромцева происходила из семьи старой московской интеллигенции. Выпускница Высших женских курсов профессора В.И. Герье, она была широкообразованным человеком, владела немецким, французским, английским и итальянским языками, занималась переводами французских писателей. По воспоминаниям современников, не появись в ее жизни Иван Алексеевич, из нее вышел бы хороший ученый-исследователь. «С 1907 года жизнь со мной делит В.Н. Муромцева, — писал Бунин. — С этих пор жажда странствий и работать овладела мною с особенной силой… Неизменно проводя лето в деревне, мы почти все остальное время отдали чужим краям…».

Весной 1907 года они вместе предприняли путешествие по странам Востока — Египту, Палестине, Сирии. К тому же для них эта поездка явилась свадебным путешествием. Сам писатель говорил, что для него было незабываемым время, проведенное «рука об руку с той, кому Бог судил быть спутницей моей до гроба». По воспоминаниям Муромцевой, Бунин очень серьезно готовился к поездке, читал Коран, Библию, другую литературу о Востоке, большое внимание уделял истории Византии.

10 апреля 1907 года они выехали из Москвы в Одессу, откуда пароходом 15 апреля прибыли в Константинополь. Из Стамбула они продолжили путь в Африку и Египет. «Пребывание в Константинополе, — писала Вера Николаевна в своих воспоминаниях, — я считаю самым поэтическим из всех путешествий Ивана Алексеевича: весна, полное одиночество, новый, захвативший его мир…». Для Буниных посещение Константинополя было не просто путешествием, это было паломничество к древним святыням.

Под впечатлением от своей первой поездки в Константинополь Иван Алексеевич написал стихотворение «Стамбул»:
		Был победитель славен и богат,



		И затопил он шумною ордою



		Твои дворцы, твои сады, Царьград,



		И предался, как сытый лев, покою…








Печалью наполнены строки поэта, размышляющего о христианских святынях, превратившихся после падения Константинополя лишь в объект для паломничества верных христиан:
		И прах веков упал на прах святынь,



		На славный город, ныне полудикий,



		И вой собак звучит тоской пустынь



		Под византийской ветхой базиликой.







		И пуст Сераль, и смолк его фонтан,



		И высохли столетние деревья…



		Стамбул, Стамбул! Последний мертвый стан



		Последнего великого кочевья!








Думалли Иван Алексеевич, что сочиненные в 1905 году строки как нельзя лучше будут соответствовать трагическим обстоятельствам, в которых Бунины оказались во время посещения Стамбула в 1920 году! На этот раз Константинополь и для них стал последним прибежищем перед эмиграцией. Вскоре они уехали на Балканы, затем поселились во Франции.

Перед спешным отъездом из Константинополя Иван Алексеевич едва успел попрощаться с друзьями-соотечественниками. Впереди был Париж, долгие годы напряженной творческой работы и — высший пик успеха и достижений — присвоение Нобелевской премии И.А. Бунину, первому из русских писателей, удостоенных столь высокой награды…







Цех друзей-поэтов В. Дукельского и Б. Поплавского


Им было всего по семнадцать лет, когда они оказались в Константинополе в 1920 году. Наверное, тогда и обращались-то к ним знакомые и малознакомые люди запросто, называя просто «Володей» и «Борей». Один из них, Владимир Александрович Дукельский, был родом из Пскова, успел перед эмиграцией окончить гимназию и поступить в Киевскую филармонию. Другой, Борис Юлианович Поплавский, приехал в турецкую столицу вторично, успев вернуться в 1919 году на юг России к отцу, затем все же вернулся в Константинополь. Для чего?.. Наверное, этот вопрос задавали себе оба молодых человека. Но — молодость есть молодость…

Оказавшись в эмиграции и, видно, насмотревшись всласть на «прелести» окружавшей их жизни, молодые люди решили действовать. Не время унывать! И они создали в Константинополе Цех поэтов. Поначалу к инициативе юношей относились с недоверием, но вскоре к ним потянулись и начинающие, и творчески зрелые поэты: Л. Алексеева, Дон Аминадо, В. Андреев, П. Бобринсикий, А. Величковский, А. Головина, В. Горянский, Н. Дитерихс фон-Дитрихштейн, И. Евсеев-Кнорринг, Г. Кузнецова, Е. Кузьмина-Караваева (в дальнейшем Мать Мария), И. Новгород-Северский, К. Померанцев, П. Потемкин, С. Прегель, С. Смоленский, П. Станюкович, Ю. Терапиано, 3. Шаховская, А. Штейгер и другие. Все эти люди оказались сведены ненадолго вместе в Константинополе в начале 20-х годов прошлого века. Все они были если не талантливыми поэтами, то, во всяком случае, одаренными людьми. А творчество не терпит простоя. Вот и искали возможности дать выход своему таланту. Не всем из них удалось раскрыться на поприще поэзии и творчества в турецкой столице: подавляющее большинство в кратчайшие сроки поменяло место жительства и уехало в эмиграцию в другие страны. Только части константинопольского содружества суждено было в дальнейшем применить свои поэтические таланты. Но у каждого, безусловно, остались в памяти вечера в кругу единомышленников из Цеха поэтов, беседы на литературные темы, общение с соотечественниками, чтение стихов — все то, что всегда поддерживало и придавало сил русскому человеку на чужбине.

Один из организаторов стамбульского Цеха русских поэтов Владимир Александрович Дукельский связал свою судьбу после Константинополя с оперными постановками, даже одно время работал с Сергеем Дягилевым. Мир узнал его впоследствии как музыкального и театрального критика. Но с поэзией он все-таки не расставался. Несмотря на то что стихи Дукельский писал с юношеских лет, его первый поэтический сборник вышел, когда автору было почти шестьдесят лет. В одном из стихотворений он так оценил себя как творческого человека:
		Прелюд приветсвенный пропет.



		Вот авторский автопортрет:



		Я средь поэтов — композитор,



		Средь композиторов — поэт…








Соратник Дукельского по созданию Цеха русских поэтов Борис Юлианович Поплавский из Константинополя уехал в Париж. Несмотря на то что Борис Поплавский начал писать стихи еще до эмиграции, единственным поэтическим сборником, вышедшим в 1928 году в Париже при жизни автора, оказалась книга под названием «Флаги». Сохранился замечательный отзыв Г. Иванова об этом событии: «Очарование стихов Поплавского — очень сильное очарование». А еще Иванов добавил, что кажущаяся «аморфность» стихов поэта отнюдь не уменьшает их достоинства. Трагическая случайность оборвала жизнь Б.Ю. Поплавского в 1935 году: ему было всего тридцать два… Однако поэт и писатель оставил потомкам ряд своих сборников поэзии, прозы и дневниковые заметки.







Неисповедимые пути Г.Н. Кузнецовой


В 1920 году в Константинополе появилась молодая поэтесса и поэт Галина Николаевна Кузнецова. Она была одной из немногих, кто отразил свои впечатления об эмигрантском периоде своей жизни в турецкой столице. О том, что ее жизнеутверждающая энергия была огромной силы, говорят ее стихи. Кто из поэтов лучше смог бы в своем произведении с мрачным названием «Турецкое кладбище» так пронзительно светло и легко пропеть гимн вечности человеческой души!.. Нет страха перед земной смертью человека, есть лишь безграничное желание наслаждаться дарованными человеку Господом Богом прекрасными мгновениями, называемыми словом «жизнь»:
		Огнем пылают оконца



		Домов, взбежавших на м ыс.



		Зажмурю глаза от солнца,



		Обниму рукой кипарис.







		Как нежно апрельский ветер



		Касается жарких губ!



		Дрожат в лучезарном свете



		Дымки пароходных труб.







		Внизу бубенцы и топот,



		Веселая жизнь долин,



		А здесь кипарисов шепот



		И важный покой вершин.







		И кажется: легкой птицей



		В столетних ветвях шурша,



		Поет над земной гробницей



		О вечной жизни душа.








Неисповедимы пути Господни!.. Ведь примерно в то же время, когда Кузнецова только начинала познавать первые прелести жизни и так не хотела верить, что когда-то ей придется покинуть эту прекрасную действительность, называемую жизнью, в Константинополе ходил по тем же улицам будущий ее возлюбленный Иван Алексеевич Бунин со своей женой В.Н. Муромцевой. Пересеклись ли их пути в Константинополе?.. А если они и повстречались, не скользнул ли тогда взгляд Бунина равнодушно по юному созданию, как смотрит взрослый человек на ребенка?.. Ведь разница в возрасте была громадной — тридцать лет… Наверное, точно так же мог смотреть в далеком 1711 году в молдавских Яссах великий государь Петр I на девочку-подростка Марию Кантемир, ставшую впоследствии его возлюбленной…







«Мне с каждым часом мир дороже…»


По поводу нравственности отношений Бунина с Кузнецовой немало написано и снято фильмов: всяк норовит высказать свое мнение и дать оценку событий, касающихся только самого Бунина и его близких людей. Как говорится, не суди, да не судим будешь… Как бы там ни было, но личностью Г.Н. Кузнецова была неординарной и талантливой. Разве не заслуживает любви женщина — красавица, умница, — умевшая в нескольких поэтических строках отразить всю философию человеческой жизни?.. Кузнецова писала:
		Мне с каждым часом мир дороже…



		Склонясь с высокого моста,



		Смотрю: сафьяновою кожей



		Внизу волнуется вода.







		И мягко с матового свода



		Полуприкрытый льется свет…



		Благодарю тебя, природа,



		За все, чему названья нет.







		За все, что дышит, светит, манит,



		Томит тревожною тщетой,



		Все, что сиять не перестанет,



		Когда я стану пустотой…








Но прошло еще долгих семь лет с их предполагаемой мимолетной встречи, прежде чем вспыхнуло чувство между Галиной Николаевной и Иваном Алексеевичем. Из Константинополя Кузнецова уехала в Прагу, где училась в Пражском Французском институте. Переселившись в Париж, с 1927 года стала проживать в семье Буниных.

Галина Николаевна не прекращала литературную деятельность, ее стихи печатались в журналах, она пробовала себя в прозе. О периоде своей жизни, связанной с И.А. Буниным, она написала в 1967 году книгу под названием «Грасский дневник».







«Блаженный человек из ушедшего мира»


Происходивший из старинного дворянского рода, кадровый военный Владимир Давыдович Дитерихс фон Дитрихштейн прибыл в Константинополь, подобно многим, из Севастополя в 1920 году. А еще он писал стихи: иногда лиричные, иногда патриотичные, а порой такие, что «хватали за эмигрантскую душу»:
		Исчез навсегда безвозвратно



		Веками слагавшийся быт.



		В душе он бормочет невнятно,



		Как сон, что с зарею забыт.







		В безмолвии вечера снова



		Былое встает в полумгле.



		Под сенью ночного покрова



		Поймем ли свой путь на земле!..








Владимир Давыдович был влюблен в творчество И.А. Бунина. И когда порой на вечерах в Цехе поэтов его просили почитать свои стихи, он смущался и просил разрешить ему лучше почитать гениального Бунина.

После Константинополя судьба свела его во Франции с Верой Николаевной и Иваном Алексеевичем. Он иногда посещал семью Буниных. В своих воспоминаниях Вера Николаевна упоминала об одной такой встрече: «Дитерихс приезжал на полковой праздник. Такой же милый и немного блаженный человек из ушедшего мира…»

Владимир Дитерихс издал в эмиграции несколько поэтических сборников в Париже, Брюсселе, Канаде и других странах. В настоящее время возродился интерес к его творчеству и в России.




Поэты-воины


Станюкович Николай Владимирович, Терапиано Юрий Константинович, Новгород-Северский Иван Иванович — всех их объединяла не только поэтическая одаренность и жизнь в Стамбуле, но и Добровольческая армия.

И.И. Новгород-Северский после окончания военного училища служил в Сибири, на Алтае и в Приморье, участвовал в Первой мировой войне, где ему был присвоен чин ротмистра. В Добровольческой армии он храбро сражался, несколько раз был ранен и контужен. После Константинополя он уехал вначале в Болгарию, затем во Францию, где учился в Парижском богословском институте. Иван Иванович писал не только стихи, но и прозу. Размышляя о судьбе скитальца, сам себя называл «пешим мореходом» и писал об этом:
		Путь мой широк, необъятен,



		Плещет зеленой волной.



		Шорох тайги мне понятен —



		Матери голос родной.







		Пешим бреду мореходом,



		Бродни — надежный челнок.



		Я улыбаюсь невзгодам



		И не всегда одинок.







		Все здесь исполнено тайной…



		Чаща укроет крылом,



		Если в ночевке случайно



		Нечем зажечь бурелом…








С армией Врангеля в Константинополь эвакуировался и двадцатидвухлетний Н.В. Станюкович. Вместе с белогвардейскими солдатами и офицерами он жил в военном лагере Галлиполи, многое пережил во время недолгого пребывания в турецкой столице. Свои впечатления и наблюдения впоследствии воплотил в своем творчестве. Станюковичу, потомственному дворянину, в Париже пришлось трудиться вначале шофером. Однако притяжение творчества оказалось сильнее обстоятельств. Он продолжал писать стихи, прозу, стал замечательным литературным критиком. У него выходили книги, сборники стихов. А вот свои рецензии он посвящал произведениям авторов, со многими из которых познакомился еще в эмиграции в Константинополе. Как ярко и точно описывал он состояние женщины-изгнанницы, навеянное воспоминаниями об эвакуации из Крыма и о периоде эмиграции в Турции:
		Быть вялой, непричесанной, больной,



		Задерживать дыханье, — даже в слове, —



		Недоуменно подымая брови,



		Глядеть часами в мутное окно.







		Знать, — за спиной, как бы в подводном свете,



		Измятая постель, залитый стол



		И каменное дно, нечистый под,



		И больше ничего на этом свете.







		К чему же песни, — светлый бред земли,



		Навстречу сущему цветенье духа,



		Когда неисцелимая разруха,



		В изгнанья час взошла на корабли…








Участник Белого движения Ю.К. Терапиано, в будущем известный поэт, прозаик, критик, переводчик французской поэзии на русский язык, журналист, мемуарист, тоже провел некоторое время в Константинополе. Еще до эмиграции он был знаком с Волошиным и Мандельштамом. В своих стихах он до конца сохранил преданность культуре Серебряного века. Оказавшись после турецкой столицы во Франции, он печатался, опубликовал несколько сборников стихов, воспоминаний и статей. Посмертно вышла его замечательная книга статей и воспоминаний «Литературная жизнь русского Парижа за полвека». Воспоминания о нелегком далеком прошлом, размышления и переосмысление пройденного пути всегда присутствовали в замечательных творениях Терапиано:
		Снова ночь, бессонница пустая —



		Час воспоминаний и суда.



		Мысли, как разрозненная стая,



		В вечность улетают навсегда.







		Полночь бьет. Часы стучат, как прежде,



		В комнате таинственная мгла.



		Если в сердце места нет надежде —



		Все-таки и тень ее светла…














И.Д. Сургучев и В.И. Горянским в свете «Зарниц»


Начавший писать стихи с шестилетнего возраста, Валентин Иванович Горянский до приезда в Константинополь в 1920 году уже хорошо был известен в России как поэт и драматург. В своих лирических стихах Валентин Иванович сострадал маленькому человеку, на которого давит огромный город, «подобный яме». Как отмечала исследователь биографии поэта Л. Спиридонова, «герои Горянского тянутся на природу, мечтая о «радости невозможной». Он поэтизировал обыденность и создавал бытовые «сказки» о русской деревне. Главным героем произведений Горянского была Россия, вспоминаемая поэтом в изгнании. С «горьким вином» сравнивал свою родину поэт, от которой невозможно отречься:
		Россия — горькое вино!



		Себе я клялся не однажды —



		Забыть в моем стакане дно,



		Не утолять смертельной жажды,



		Не пить, отринуть, не любить,



		Отречься, сердцем отвратиться,



		Непомнящим, безродным быть, —



		И все затем, чтоб вновь напиться,



		Чтоб снова клятву перейти



		И оказаться за порогом.



		И закачаться на пути



		По русским пагубным дорогам,



		Опять родное обрести…








В Константинополе Горянский сотрудничал с журналом «Зарницы». Здесь печатались его стихи, вышла поэма «Вехи огненные».

Вместе с Горянским постоянным автором «Зарниц» стал прозаик, драматург, очеркист Илья Дмитриевич Сургучев. Он также был не новичком в литературе. Его пьесы пользовались успехом на сцене Александрийского театра Петербурга, Сургучев переписывался с М. Горьким, Л. Андреевым, И. Буниным. Власть большевиков не признавал. Находясь перед эмиграцией в Ставрополе, печатался в антибольшевистской прессе. Поддерживая борьбу генерала Врангеля, переехал в Крым и стал издавать там свою газету. Вместе с белогвардейскими войсками эвакуировался в 1920 году в турецкую столицу.

В Константинополе Илья Дмитриевич написал пьесу «Реки Вавилонские», в которой описал жизнь беженцев на берегах Босфора. Как отмечал исследователь творческой биографии писателя А. Кузнецов, «Реки Вавилонские» были проникнуты «типичными для русской эмиграции мотивами ностальгии и «вины перед народом». Впоследствии, после Стамбула, Сургучев, как и Горянский, оказался во Франции. По утверждению А. Кузнецова, в последние годы жизни Илья Дмитриевич работал над пьесой «Вождь», главным героем которой был Иосиф Сталин. Как утверждал Илья Дмитриевич, вождь большевиков в молодости, скрываясь от полиции, некоторое время служил в доме его отца лакеем-поваром…







С.А. Жаров: Песни с острова Лемнос


Остров Лемнос вблизи Константинополя был еще одним местом компактного поселения русских солдат и офицеров Добровольческой армии в начале 20-х годов прошлого века. Здесь в основном расположились эвакуированные войска казаков. Вот на этом острове однажды и появился хоровой дирижер и регент Сергей Алексеевич Жаров, организовал Хор донских казаков, и с тех пор казацкие песни с острова Лемнос зазвучали по всему миру.

Сергей Алексеевич окончил московское Синодальное училище церковного пения и в 1917 году был призван в армию. После разгрома армии генерала Врангеля эвакуировался с дивизией генерала Гуселыцикова в Константинополь. На острове Лемнос в неимоверно тяжелых условиях Сергею Жарову удалось сделать невозможное — заставить измотанных в боях воинов-казаков запеть. Да еще как запеть!

По свидетельству исследователя творческой биографии Жарова М. Рахмановой, после Константинополя участники хора переехали в Болгарию. Там певцы работали на лесопильном заводе и пели в русской посольской церкви в Софии. Остров Лемнос и Сергей Алексеевич дали старт успеху песенного коллектива. М. Рахманова писала: «Жаров являлся выдающимся знатоком русской хоровой традиции и, обучаясь в Синодальном училище в эпоху его расцвета, прекрасно усвоил характерную манеру Синодального хора — главного церковного хора России, певшего в кафедральном Большом Успенском соборе Московского Кремля…» Сергей Алексеевич не только сам усвоил традиции хорового пения, но и передал знания своим воспитанникам.

О хоре с похвалой отзывался Федор Шаляпин. Регент Петр Спасский так описывал свои впечатления: «Вдруг (на сцене, перед зрителями) появляются в темных шароварах с красными лампасами (Войска Донского), в черных рубашках военного образца, опоясанных темными кожаными тонкими поясами с набором из серебра, двадцать два певца, как сказочные богатыри… Голоса подобраны замечательно. Беспредельные и нежные тенора, удивительные глубокие басы и звонкие, как донские жаворонки, баритоны. Все это переплетается в гармонии, выявляется в мелодии, то вдруг уносится быстрым ритмом, как бурным потоком, то замедляется в адажио и ленто, как могучая, широкая степная река…»







Кавалер Георгиевского креста регент П.В. Спасский


Петр Васильевич Спасский, оставивший такой замечательный отзыв о своих впечатлениях от выступления Хора донских казаков, сам был церковным регентом, к тому же непосредственным очевидцем и участником зарождения казацкого певческого содружества.

Спасский получил образование в Новочеркасском духовном училище и Донской духовной семинарии, где управлял семинарским хором. Затем, как отмечала исследователь биографии регента М. Рахманова, Петр Васильевич поступил в Духовную академию. Учеба была прервана Первой мировой войной.

Спасский добровольцем отправился на фронт, служил в 16-й казачьей сотне, во 2-м Донском пулеметном полку, обучался в Донском и Атаманском военных училищах. Был ранен, контужен, за проявленную храбрость на фронтах войны его наградили Георгиевским крестом.

После разгрома войск генерала Врангеля Петр Васильевич оказался в Стамбуле, на острове Лемнос, переносил все тяготы эмиграции вместе с казаками. Спасский поддержал Жарова в создании Хора донских казаков.

Через несколько лет Спасский оказался вначале в Болгарии, Италии, потом во Франции, где до кончины руководил хором кафедрального собора Св. Александра Невского и преподавал Закон Божий в русской гимназии и в школе при соборе. Возглавляемый Спасским хор прославился во многих городах мира. Одна из итальянских газет так отозвалась на выступление хора Спасского в 1962 году в Италии: «Русская православная община в Париже, которая в Александро-Невском соборе сохраняет и поддерживает хоровое искусство восточного обряда, заставила нас услышать страстный и скорбный голос Русской церкви и молчание миллионов верующих по ту сторону железного занавеса…»







Банкир-доброволец Владимир Рябушинский


Русская община Константинополя пребывала в недоумении: как мог богатейший человек России, один из знаменитых промышленников и банкиров братьев Рябушинских оказаться в беженском лагере?!.. Почему не в Швейцарии, Бельгии, Великобритании, Франции или в другой, менее затронутой военно-революционными ветрами европейской стране?.. Ведь не мальчик уже — сорок семь лет — зрелый возраст!..

Ответ, пожалуй, знал только сам Владимир Павлович Рябушинский. Выпускник Московской практической академии коммерческих наук, за плечами которого была стажировка в Гейдельбергском университете в области истории философии, литературы и искусства, совладелец «Товарищества мануфактур П.М. Рябушинского с сыновьями», имеющего в своих активах хлопчатобумажную промышленность России и 5 миллионами рублей на счетах предприятия (по тем временам — огромное состояние), директор правления Харьковского земельного банка, совладелец банкирского дома «Братья Рябушинские» — впоследствии Московского акционерного коммерческого банка, создатель Торгово-промышленной партии, Владимир Рябушинский не смог оставаться в стороне от происходящих в стране событий и считал своим долгом внести достойный вклад в возрождение России.

Перед эмиграцией в Стамбул он ушел добровольцем на фронта Первой мировой войны, организовал там подвижной автоотряд. Как отмечал исследователь биографии Владимира Павловича Юрий Петров, на войне Рябушинский был ранен, за храбрость в боевых действиях награжден орденом Св. Георгия 4-й степени и произведен в офицерский чин. Владимир Павлович поддерживал Врангеля, помогал ему советами и материально. Вместе с белогвардейскими войсками он эвакуировался в Константинополь.

Впоследствии Рябушинский переехал во Францию, где, по свидетельству современников, «посвятил себя сохранению русского духовного наследия в эмиграции».







Интересно знать…


В эмиграции в Константинополе оказался сын известного русского писателя, драматурга и публициста Леонида Андреева Вадим Леонидович. Прервав свою учебу в Гельсингфорсе, в 1919 году он вступил волонтером в Добровольческую армию. После Константинополя он проживал в Берлине, Париже, где занимался литературной деятельностью: публиковался в эмигрантских журналах, издавал свои поэтические сборники и воспоминания. Печатался также под псевдонимом Сергей Осокин.

Во время Второй мировой войны Вадим Леонидович участвовал во французском движении Сопротивления. В 1946 году он принял советское гражданство….

Дальней родственницей известной русской поэтессы Анны Ахматовой, по материнской линии (девичья фамилия — Горенко) была Лидия Алексеевна Алексеева, которая в конце 1920 года вместе с родителями эмигрировала в Константинополь. Позже она оказалась в Белграде, где закончила русскую гимназию и университет, затем переехала вначале в Австрию, затем — в Нью-Йорк. Исследователи поэтического творчества называли ее «мастером тонкой пейзажной миниатюры, в которой в созерцательной манере выражены элегические переживания «вневременного характера»…

Путь в эмиграцию известного русского композитора Николая Борисовича Обухова и его жены графини Ксении Комаровской тоже пролегал через Константинополь. Большинство исследователей считало глубоко религиозного Обухова «мистическим музыкантом»…

Мотивы произведения известного русского писателя Алексея Николаевича Толстого «Похождения Невзорова, или Ибикус» во многом были навеяны его кратковременным посещением Константинополя в 1919 году, куда он прибыл вместе с семьей на пароходе Добровольческого флота, направляясь в эмиграцию в Париж, затем в Германию. Любопытно, что «Ибикус» был написан Толстым в 1924 году, когда он уже вернулся из эмиграции в Советскую Россию…

В Константинополе на короткое время оказался в эмиграции тот самый человек, кому принадлежало первенство во внедрении в России «душа Шарко» — впоследствии самого распространенного метода массажа. Этим пионером был московский врач-терапевт, физиотерапевт, бальнеолог Михаил Степанович Зернов. В конце XIX века он побывал в Париже на стажировке у знаменитого профессора Шарко, который широко использовал в своей практике физические методы лечения внутренних болезней. Вместе с Михаилом Степановичем через Стамбул пролегли пути его детей: сына — богослова, историка церкви Николая Михайловича Зернова и дочери — общественного деятеля Софьи Михайловны Зерновой, впоследствии бессменного руководителя Центра помощи русским беженцам в Париже…

Милосердный путь Служения Человеку и Богу знаменитой монахини — матери Марии (Елизаветы Кузьминой-Караваевой) — в 1920 году тоже пролегал через Константинополь. Затем в ее жизни были Югославия, Франция. В 1932 году Елизавета Кузьмина-Караваева приняла монашество и с тех пор не уставала бескорыстно помогать бездомным, гонимым, нуждающимся. Мать Мария писала удивительные стихи: о своих переживаниях, о Боге, о вечных ценностях, о бренности человеческой жизни:
		Каждая мышца свинцом налита.



		Крылья… Но крыльев давно уже нету.



		Пасет мою душу бичом суета,



		Неистово гонит кругами по свету.







		Ничтожная, нищая, ну-ка пляши,



		Оденься в восторги и лги о заветах,



		Сегодня покайся, а завтра греши



		И повторяй себя в песнях пропетых…



		…



		Пригнись. Иль не слышишь — вот Некто идет,



		Который не числит даров и не мерит.



		Он грех умерщвляет и горе берет,



		Бескрылых кидает в надзвездный полет.



		Рождается снова в пастушьей пещере…








Во время оккупации мать Мария вместе с сыном Юрием стала заключенной фашистского лагеря Равенсбрюк, где ее умертвили в газовой камере.

Юрий Терапиано, знакомый с матерью Марией еще со времен эмиграции в Константинополе, писал о самоотверженности этой удивительной женщины: «Готовность матери Марии прийти кому-либо на помощь, наконец, ее живой ум, ее широкое понимание христианства и того, чем в настоящее время должны заниматься христиане, постепенно привлекли к ней симпатии многих поэтов и писателей, которые стали постоянно бывать на собраниях «Православного Дела» и просто у матери Марии…»







С.Н. Булгаков и Д.А. Шаховский


Жизненные пути матери Марии и Сергея Николаевича Булгакова, ученого, богослова, философа, экономиста, не пересекались в Константинополе. Булгаков был выслан большевиками в 1922 году. Некоторое время он жил в Стамбуле в квартире, которую когда-то снимала мать Мария. Они встретились во Франции, где Сергей Николаевич после переезда из Праги в 1925 году стал профессором догматики и деканом Русского богословского православного института (впоследствии — академии) в Париже.










Еще будучи профессором Московского университета, Булгаков в 1918 году принял священнический сан. Большевикам это не понравилось, и они его изгнали из университета. Опале в Стране Советов он подвергся еще и потому, что стал одним из основателей учения о Софии, всеединстве, объединяющем человека и его историю с Богом и его воплощениями.

Позднее, как писал исследователь творческой биографии Булгакова М. Колеров, учение о Софии — Премудрости Божией стало основанием для гонений ученого и в эмиграции. Его обвинили в ереси «одновременно епископы эмигрантского Карловацкого собора и московский митрополит, местоблюститель патриаршего престола Сергий». Однако, несмотря на трудности, Булгаков «вел активную церковную жизнь, участвовал в съездах Русского студенческого христианского движения…»

В Константинополе Сергей Николаевич познакомился с Дмитрием Александровичем Шаховским (о. Иоанном). В 1926 году Дмитрий Александрович принял монашество и поступил в Парижскую духовную академию, где в то время уже работал Булгаков. Именно Сергей Николаевич поручил Шаховскому исследование «Об именах Божиих», касающееся истории и философии афонских имяславцев.

«В эмиграции, началом которой был Константинополь далеких 20-х годов прошлого века, о. Иоанн стал одной из наиболее ярких фигур русского православного возрождения XX века», — отмечали исследователи его биографии.







«Дважды эмигрант» Н.Н. Алексеев


В отличие от многих русских беженцев того времени, профессору Московского университета, правоведу Николаю Николаевичу Алексееву выпало дважды в течение одного года эмигрировать в Константинополь.

Алексеев не принял Советскую власть и решил покинуть Россию еще в 1918 году. Выехав в служебную командировку в Берлин и познакомившись с некоторыми западными политиками, Николай Николаевич понял, что силами иностранных «помощников» большевиков свергнуть не удастся. Поэтому он возвратился в том же году в Россию и отправился в Крым. В Симферополе его избрали профессором кафедры государственного права Таврического университета. Помимо преподавательской, литературной и издательской работы, Алексеев занимался политикой.

Когда в 1919 году началось наступление Красной армии на Крым, Николай Николаевич поступает на службу в Крымский конный полк Добровольческой армии в качестве временно исполняющего обязанности писаря первого эскадрона. Помимо этого, он стал редактором белогвардейской газеты «Великая Россия», заведующим литературной частью отдела пропаганды Добровольческой армии («Осваг»). Исследователь биографии Алексеева И. Исаев писал: «Вместе с сотрудниками «Освага» (Алексеев) 1.3.1919 года был эвакуирован в Константинополь. Затем была София, потом Белграл. В июне 1920 года Алексеев получил приглашение от имени главнокомандующего генерала Врангеля вернуться в Крым и занять место начальника информационной части при штабе армии». Николай Николаевич с воодушевлением воспринял приглашение и тут же вернулся в Севастополь. Однако не прошло и четырех месяцев, как ему вместе с врангелевской армией пришлось эвакуироваться уже во второй раз в турецкую столицу.

Во время пребывания в Константинополе Н.Н. Алексеев успел поработать инспектором русской школы, затем по приглашению профессора Павла Ивановича Новгородцева, своего учителя и друга по Московскому университету, переехал в 1922 году в Прагу и стал секретарем Русского юридического факультета Карлова университета, организатором и деканом которого в то время был Новгородцев. По утверждению исследователей, пути эмигрантской судьбы П.И. Новгородцева не привели его в Константинополь. Зато в этом городе в 20-х годах прошлого века находилось большое количество талантливых ученых, хорошо знакомых Новгородцеву по совместной работе в России. Многим из них Павел Иванович помог найти достойную работу в Праге.







С.Г. Пушкарев и П.Н. Савицкий: офицеры и ученые


Одним из тех, кто оказался в Праге после Константинополя, был Сергей Германович Пушкарев, дворянин, получивший университетское образование не только в России, но и в Европе. В своих политических воззрениях Пушкарев прошел путь от сочувствующего большевикам до ярого сторонника Белого движения.

Летом 1919 года Пушкарев вступил в армию Деникина. После тяжелого ранения продолжил службу в управлении начальника авиации войск генерала Врангеля. Осенью 1920 года он эвакуировался в Константинополь. Занимаясь научной и просветительской, научной и преподавательской работой, Сергей Германович до конца сохранил верность идеалам Белого движения. Исследователь биографии Пушкарева О. Семякина писала: «В годы Второй Мировой войны (Пушкарев) оставался в оккупированной Праге; воспринял манифест генерала Власова как возможный путь к освобождению России от большевизма, идейно поддерживал его армию…»

Пути-дороги С.Г. Пушкарева схожи с судьбой другого эмигранта — Петра Николаевича Савицкого, ученого, экономиста-географа, историка, философа, общественного деятеля, поэта, одного из основоположников теории евразийства. Прежде чем оказаться в Константинополе, а затем — в Праге, он прошел тернистый и рискованный путь борьбы с большевистской властью.

После Октябрьской революции Петр Николаевич воевал в русском корпусе гетмана Скоропадского, в 1919–1920 годах был представителем генералов Деникина и Врангеля в Париже. Много сил и времени Савицкий посвящал помощи русским беженцам. В созданном весной 1920 года белогвардейском правительстве Юга России он занимался экономическими вопросами.

Между Константинополем и Прагой Савицкий непродолжительное время прожил в Болгарии. Но энегричный Петр Николаевич и здесь не сидел без дела. Он стал директором-распорядителем Российско-Болгарского книгоиздательства и вошел в редакцию журнала «Русская мысль», где и опубликовал в 1921 году свою одну из первых статью, касающихся вопросов евразийской теории. Работа называлась «Европа и Евразия» и была рецензией на брошюру Н. Трубецкого «Европа и человечество».







Исчезнувшие рукописи Н.С. Трубецкого


Известный ученый, лингвист, философ, культоролог Николай Сергеевич Трубецкой стал вынужденным странником еще до эмиграции в Константинополь. Исследователь биографии Трубецкого 3. Бочарова писала: «Летом 1917 года Трубецкой (из Москвы) отправился с научными целями на Кавказ, но вскоре оказался странником, гонимым обстоятельствами. В марте 1918 года в Баку болел тифом. Потом — Кисловодск и Ростов, где в местном университете он был доцентом и занимал кафедру сравнительного языковедения…» Там Николай Сергеевич продолжал работу над сравнительной грамматикой языков Северного Кавказа. Много времени он проводил в библиотеке Ростовского университета.

В декабре 1919 года произошла спешная эвакуация в Константинополь, и Трубецкому пришлось большую часть своих рукописей оставить на хранение в Ростовском университете. Николай Сергеевич, надеясь на скорейшее возвращение в Россию, захватил с собой лишь несколько блокнотов со своими записями. Но, как выяснилось впоследствии, рукописи Трубецкого бесследно исчезли. Несмотря на многократные попытки ученого, выяснить их судьбу не удалось.

Невольно напрашивается аналогия с пропавшей библиотекой Русского археологического института в Константинополе. В обоих случаях — полная неизвестность о судьбе ценнейших документов, невосполнимость утраты, да и время пропаж примерно совпадает…

В эмиграции Н.С. Трубецкой много времени потратил на восстановление своих записей. Из Константинополя Николай Сергеевич переехал в Софию, где продолжил научную, исследовательскую и преподавательскую деятельность.

Происхождение Трубецкого уходило корнями к древнему княжескому роду Гедиминовичей, среди предков Николая Сергеевича были декабрист С.П. Трубецкой и философ-богослов Е.Н. Трубецкой. Таких людей, со знатными фамилиями и родословными, в Константинополе собралось великое множество, кого волны захлестнувшего Россию большевистского террора на мгновение забросили на берега Босфора в 20-х годах прошлого века. Кстати, именно там Николай Сергеевич встретился со своим родственником, общественным и церковным деятелем Михаилом Михайловичем Осоргиным, мать которого, княжна Елизавета Николаевна Трубецкая, была сестрой известных философов и общественных деятелей Сергея и Евгения Трубецких.

Ученые, общественные, государственные и военные деятели, писатели, актеры, художники, специалисты — профессионалы разных областей знаний, зачастую происходившие из знатных дворянских фамилий и представлявшие элиту просвещенного российского общества, — многие из них пробыли в Константинополе недолго и уехали в другие страны, где, как они надеялись, будет больше возможности и условий применить свои знания, найти работу, обеспечить будущее своим семьям. Стамбул дал уставшим беженцам временный приют, передышку перед продолжением пути. На вопрос, чем были полезны знаменитому городу сами путники, однозначного ответа нет. Возможно, каждый в отдельности человек и не принес ощутимой пользы, а вот каково воздействие на окружающих скопление в одном месте огромного интеллектуального потенциала?.. Как измерить мощность такого рода влияния?..







Кончались не только деньги…


После завершения Первой мировой войны Турция, не успев освободиться от вассальной зависимости от кайзеровской Германии, стала плацдармом для политических и экономических притязаний стран Антанты на Босфор и Дарданеллы и как следствие — их господствующего положения на Черном море. Турецкий султан оказался фактически под контролем Англии, Франции, Греции, Италии. Совершенно очевидно, что такой расклад совсем не нравился вновь образованному большевистскому государству во главе с В.И. Лениным. Советская Россия обратила свое пристальное внимание на Константинополь.

В Турции развернулось революционное движение во главе с Кемалем Ататюрком за независимость от султана и стран Антанты. В марте 1921 года между Турцией и Советской Россией был подписан дружественный договор, установились дипломатические отношения. В Турцию прибыл посол Советской страны С.И. Аралов. В ноябре 1922 года Великое национальное собрание Турции приняло закон о ликвидации султаната. Столицей Турецкой республики стала Анкара. Появился ряд законов, которые значительно ограничивали свободу эмигрантов в Турции.

Все эти события окончательно утвердили русских эмигрантов в Константинополе искать любую возможность для выезда в другие страны. Кончались не только заработанные деньги, но приходил конец иллюзиям и грезам… Александр Вертинский вспоминал, что на рейде в Константинополе «время от времени появлялся старый закоптелый пароход «Решид-паша», который ходил в Одессу и мог увести на родину. И долго смотрели на него люди в белых рубашках, и тысячи мыслей о том, как бежать, как вырваться, как вернуться, рождались в их головах. И бессильно умирали. Возврата не было…»

Еще в русских кабаре и ресторанах Стамбула звучали песни, театралы наслаждались балетными постановками Бориса Князева, балетмейстер Виктор Зимин работал над своей знаменитой «Шехерезадой», но, как писал Вертинский, «опять началась беготня за визами. Кое-куда их еще давали. Интеллигенцию принимали чехи. Туда двинулись профессора, писатели, журналисты. Желающих «сесть на землю» звали в Аргентину. Туда устремилось казачество. Люди со средствами уезжали во Францию, в Париж. Эмиграция рассасывалась…»

Кстати, в это же время в Константинополе работал русский эмигрант, живописец, график, сценограф Павел Федорович Челищев. Он зарабатывал росписью интерьеров русских кабаре, ресторанов, сотрудничал с Борисом Князевым и Виктором Зиминым, оформил ряд их балетных постановок. Вскоре он переехал вначале в Болгарию, затем в Париж, много путешествовал по миру.

Александр Вертинский тоже уехал из Константинополя и провел после этого двадцать пять лет в эмиграции, переменив много стран: Румынию, Польшу, Германию, Францию, Палестину, Америку, Китай… В 1943 году он вернулся в Россию и, как не однократно сам повторял, никогда не сожалел об этом своем решении.







Эмигрант-большевик Лев Троцкий


В конце 20-х — начале 30-х годов прошлого века в Стамбуле появился необычный эмигрант, который бежал в Турцию из России не от царского режима, а впервые попросил убежища от произвола своих бывших соратников — большевиков. Профессиональный революционер Лев Давидович Троцкий (Бронштейн), соратник В.И. Ленина и И.В. Сталина, оказался в изгнании.

После смерти в 1924 году В.И. Ленина внутри большевистской партии началась борьба за власть. Троцкий выступил в оппозиции по отношению к И.С. Сталину. Троцкому даже удалось организовать в России уличные демонстрации, большой публичный митинг в Московском университете и напечатать «Платформу оппозиции», но в октябре 1927 года Сталин призвал исключить Троцкого из партии. Большевики пресекли попытки оппозиции устроить 7 ноября 1927 года массовые демонстрации в честь 10-й годовщины Великой Октябрьской революции.

В январе 1928 года Троцкий был насильственно депортирован в Алма-Ату. Ему и другим деятелям оппозиции удалось обратиться летом 1928 года с письмом к Конгрессу Коминтерна. 12 февраля 1929 года он был вновь депортирован, на этот раз в Турцию.










В Турции Троцкий опубликовал два больших труда — автобиографию «Моя жизнь» и трехтомную «Историю русской революции». Как считают некоторые исследователи, его главной задачей в те годы стала мобилизация левых сил в Германии против нараставшей нацистской опасности. Призывы Троцкого к единству в борьбе против нацистов отвергали как сталинисты, так и лидеры германской социал-демократии. Победа Гитлера в феврале 1933 года была расценена Троцким как крупнейшее поражение международного рабочего движения.

В июле того же года новое французское правительство во главе с Эдуардом Даладье предоставило Троцкому тайное убежище во Франции. Затем в жизни большевистского эмигранта была Норвегия, но и там он надолго не задержался. Сталин назвал Троцкого агентом Гитлера. Норвежский министр юстиции Трюгве Ли вынужден был интернировать Троцкого. В декабре 1936 года президент Мексики Л. Карденас предоставил ему убежище.







Омары большевистского изгнанника


Первая высылка Троцкого в Алма-Ату сопровождалась строжайшим требованием прекратить какую бы то ни было политическую деятельность. В ответ последовал категорический отказ. Л.Д. Троцкий писал по этому поводу:






«Московский посланец ГПУ Волынский оставался все время в Алма-Ата, ожидая инструкций. 20 января (1929 года) он явился ко мне в сопровождении многочисленных вооруженных агентов ГПУ, занявших входы и выходы, и предъявил мне нижеследующую выписку из протокола ГПУ… «Слушали: Дело гражданина Троцкого, Льва Давидовича… по обвинению в контрреволюционной деятельности, выразившейся в организации нелегальной антисоветской партии, деятельность которой за последнее время направлена к провоцированию антисоветских выступлений и к подготовке вооруженной борьбы против советской власти. Постановили: Гражданина Троцкого, Льва Давыдовича, выслать из пределов СССР»…





Троцкий потребовал от сопровождавших его представителей ОГПУ сообщить место, куда его решили выслать. Ему ответили, что отдан окончательный приказ доставить Троцкого с семьей в Константинополь. Троцкого с семьей отправили в Одессу, погрузили на пароход «Ильич», на котором политический изгнанник в феврале 1929 года прибыл в турецкую столицу. Троцкий вспоминал, что пароход, «без груза и без пассажиров, отчалил около часа ночи. На протяжении шестидесяти миль… прокладывал дорогу ледокол. Свирепствовавший… шторм лишь слегка захватил нас последним ударом крыла. 12 февраля мы вышли в Босфор. Турецкому полицейскому офицеру, который явился в Буюк-Дере на пароход для проверки пассажиров — кроме моей семьи и агентов ГПУ на пароходе пассажиров не было, — я вручил для пересылки президенту Турецкой республики Кемаль-Паше следующее заявление: «Милостивый Государь. У ворот Константинополя я имею честь известить Вас, что на турецкую границу я прибыл отнюдь не по своему выбору и что перейти эту границу я могу, лишь подчиняясь насилию. Соблаговолите, господин президент, принять соответственные мои чувства. Л. Троцкий. 12 февраля 1929 года»…

Последствий это заявление не имело. Пароход проследовал дальше на рейд. После 22-х дневного пути, покрыв расстояние в шесть тысяч километров, мы оказались в Константинополе…»

После посещения консульства Советского государства Троцкий с семьей оказался на частной квартире, затем ему предоставили дом на Принцевых островах, откуда ему вскоре пришлось отправиться во Францию, Норвегию, Мексику…

В начале XXI века в средствах массовой информации появились сообщения, что дом на Принцевых островах, в котором в годы изгнания жил со своей семьей и охраной Лев Троцкий, выставлен на продажу за два с половиной миллиона долларов. Владельцы особняка при этом выставили условие — «будущий владелец должен сохранить дом как историческую реликвию, как место, где проживал известный в мире человек». Еще больше владельцам дома хотелось, чтобы трехэтажный особняк вместе с великолепным садом общей площадью более трех с половиной тысяч квадратных метров купило бы министерство культуры Турции и создало там музей Троцкого.

В настоящее время дом Троцкого пользуется большой популярностью у туристов, приезжающих на отдых в Турцию. На территории особняка до сих пор сохранился в отличном состоянии бассейн, где Троцкий содержал омаров. Похоже, большевистские эмигранты даже в изгнании в средствах не нуждались…







«Оказались глубоко и надолго русифицированными…»


К концу 20-х годов прошлого века из русских, приехавших в Константинополь в поисках возвышенных «греческих мечтаний», совсем никого не осталось. Начался их новый исход — в другие страны…

А вот тем, кто не был востребован иностранными государствами, кого нигде не ждали и никуда не приглашали, кому так и не досталось выездной визы — подобно большевистскому эмигранту Троцкому, пришлось осваиваться на своей новой родине — выживать, зачастую ценой неимоверных моральных и физических сил.

В конце 20-х годов XX столетия в Стамбуле несколько раз побывал советский писатель Петр Андреевич Павленко. В 1924–1927 годах он работал в советском торгпредстве в Турции. Его первые рассказы и очерки были посвящены зарубежному Востоку (сборники «Азиатские рассказы», «Стамбул и Турция» и другие).

В своих турецких путевых заметках Павленко упоминал и Русский Стамбул. Если отвлечься от некоторого налета большевистской идеологии, порой сквозящей в выводах писателя, он оставил интересные воспоминания о том, как выглядела, что представляла собой, чем занималась русская диаспора Стамбула после исхода основной массы эмиграции в другие страны.

Хотя поселившимся в чужом городе русским было нелегко, они все же сумели прижиться в турецком обществе — так их было много, и пришли они в город в момент особенного спроса на все западное. «И в этот момент пришли русские, — писал Павленко. — Даже не пришли, а ввалились. Молва утверждает, что их было, по меньшей мере, двести тысяч». Отдавая должное высокому уровню культуры и образования эмигрантов, писатель утверждал, что «любой из этого двухсоттысячного табора был культурнее первого из всех десяти миллионов турецких низов и середины».

На верхах турецкой жизни нашлось место для избранной тысячи, отмечал Павленко, все остальные, шагая друг через друга, распределились на других социальных ступенях. Разный уровень культуры и социальная пестрота эмигрантского состава привели к некоему искусственному отбору, и каждый класс турецкого общества вобрал в себя то, что ему было необходимо. Больше всего эмигрантов оказалось в городских низах, и эти низы, давно нуждавшиеся во влиянии со стороны, в первую очередь «вдруг оказались глубоко и надолго русифицированными».







«Мода на русскую жену»


Не мог скрыть своего восхищения Павленко русскими женщинами-эмигрантками, красотой и умом своим покорившими сердца турецких мужчин. Он не знал точно, сколько могло к концу 20-х годов остаться в Стамбуле женщин из всего числа бежавших в Турцию, но предположил, что их было не менее десяти тысяч.

«Десять тысяч женского пополнения. И какого! — восклицал писатель. — Все это были если не верхи, то уж, по крайней мере, хорошая серединка… Простой публики побежало не так-то уж много, потом все больше мужчины». По мнению очевидца, эти десять тысяч женщин, сравнительно интересных, сравнительно развитых, сравнительно культурных, вызвали настоящую революцию быта в Стамбуле.

Русские жены стали в моде и среди богатых турок, и среди низших слоев населения. Ни у кого не вызывало удивления, если какой-нибудь торговец начинал искать все в той же среде учителя русского языка и, торгуя на Гранд-базаре поддельным янтарем, терпеливо зубрил русские спряжения глаголов. Он зубрил иногда на всякий случай, даже еще не будучи женат на русской: может, пригодится когда-нибудь!..

Очевидец утверждал, что даже у константинопольских дворников появились русские жены, в стамбульских ресторанах работали женщины — повара московской школы, на открытых сценах срывали аплодисменты «русские изящные дамы, притом в таком количестве, которого еще никогда до того не знал Стамбул». Знаток женской красоты утверждал, что красивая женщина в этом городе более редка, чем чистопробный жемчуг. Еще реже развитая и еще реже и то и другое вместе. Тем более было приятно отмечать, что «мода на русскую жену» получила широкое распространение. «Были случаи… — здесь писатель поостерегся называть конкретные фамилии, так как это были, очевидно, современники, имеющие не только богатое состояние, но и вес в турецком обществе, — когда стамбульские миллионщики в погоне за настоящей русской подругой вступали в брак с отважными полковыми стряпухами или «сестрицами», а потом нанимали для них гувернеров из французских колледжей».

Зачастую в Стамбуле того времени можно было встретить офицера Белой гвардии, служившего по частному найму у своей бывшей прислуги, которая сумела устроить личную жизнь и вышла замуж за богатого турка. Бывали порою случаи, когда отчаявшиеся мужья-эмигранты вынуждены были отдавать туркам в залог за деньги своих красавиц жен (хочется верить, по обоюдному согласию!).

Русские женщины — со счастливыми или печальными судьбами — рожали от турецких мужчин детей, приобщая их с младенчества к русской культуре. Так, намеренно или непроизвольно, они вписывали свои странички в нескончаемую книгу под названием «Русский Стамбул».







«Русские княжили на Гран-рю-де-Пера…»


Современников поражало в Стамбуле обилие вывесок, свидетельствующих о российском происхождении их владельцев. И было уже совсем не важно, что хозяева пытаются разговаривать на иностранных языках, ибо в большинстве своем их постоянными клиентами зачастую являлись выходцы из России. П.А. Павленко писал: «Приятно, что портной Емтов с сыном говорят предпочтительно по-немецки, согласно особому объявлению о том в окне магазина, что Иткин и Блюм культивируют стиль «Матло» и шьют костюмы в течение двадцати четырех часов, что ювелир Магарам — сторонник широчайшего индивидуального кредита, а меховщик Джорджио Мандель, хоть и украсивший свою вывеску эмблемами итальянского фашизма, по-прежнему остается внимательным слугою своих российских — о, конечно, советских, и никаких других — клиенток».

Очевидец утверждал, что русские разделили стамбульскую Пера на княжества и княжили и владели ею. Русский язык, преобладающий даже в нерусских областях Пера, «сиротливо вклинившихся в славяно-одесскую равнину», слышался и в шантане Максима, и в барах на рю Кабристан, и в веселых домах на рю Венедик, «гнилостной речушкой мелких кофеенок и подозрительных лавочек впадающих в Гран-рю-де-Пера». Русский язык и русские песни разносились из ресторана «Карпыч» по всей Пера. Прибывшие, очевидно, уже после первой волны эмигрантов, новые русские группы захватили контроль над рестораном одессита Сашки Пурица «Тюркуаз» и кавказским кабачком Тиграна под названием «О бон гу».

В ресторане «Пера-Палас» собирались короли спекулянтов, директора обществ, приезжие гости, бомонд, дипломаты. В «Токатлиане» толклись биржевые середняки, брокеры, маклеры из белых эмигрантов, туристы, иногда заезжие артисты или ученые. «Тюркауз» облюбовали советские люди, молодые турки, жители Стамбула, и иностранцы. У «Карпыча» завсегдатаями стали кавказцы всех профессий, не сумевшие уехать из города остатки партийных и военных деятелей, разорившиеся князья, бродяги и авантюристы.







«Эмигрант проник во все щели турецкой жизни»


В Стамбуле прочно обосновались и богатые русские, которым удалось вывезти свои капиталы за границу. В городе появилось множество русских магазинов. «За все свое существование Стамбул не запомнит такого кошмарного количества антикварных и меховых магазинов, какое развелось за эти годы, — писал П.А. Павленко. — Там торгуют старыми университетскими значками, потертыми обручальными кольцами, поломанными или целыми «Станиславами» и «Владимирами», фамильными иконами, серебряными чайными сервизами старой солидной работы, подержанными палантинами из горностая и собольими шубами — этой тяжелой и пыльной роскошью «хороших» домов».

С грустью констатировал очевидец, что и здесь находились люди, наживающиеся на чужом горе, предприимчивые субъекты, для которых «война — мать родная». Они скупали у своих нуждающихся соотечественников последние драгоценности и продавали туристам и туркам. Стало модным серебро русской работы, самым дорогим оказался янтарь, вывезенный из России. Появились магазины, ориентированные только на русскоговорящую публику. Свои услуги стали предлагать русские мелкие ювелиры, часовые мастера, сапожники, портные, грузчики, работающие по двенадцать часов в сутки на пристанях Золотого Рога и в богатых домах, другие мастера, к которым вскоре потянулась турецкая клиентура, осознавшая преимущества сферы бытового обслуживания.

Белый эмигрант «втерся еще глубже», в деловое сообщество Стамбула. «На бирже он дирижирует спекулятивной горячкой и сидит в меняльных лавочках, играя долларами и пезетами, будто ничем иным никогда в жизни и не занимался». Русская сметливость и образование стали спрашиваемы в учебных и научных заведениях Стамбула, в знатных турецких семьях. «В турецкой высшей школе он (русский эмигрант) систематизирует библиотеки и собирает гербарии, — писал П.А. Павленко, — он шофер в богатых семьях и имеет отличные связи с полицией, он, наконец, всеведующий комиссионер и снабжает старых стамбульских снобов разной дребеденью, начиная со «старинного» боярского серебра и кончая усовершенствованными подметками из прессованной бумаги».

Современник констатировал, что русский эмигрант проник во все видимые и невидимые щели турецкой жизни, «голодной на сметливого человека».







Мечта писателя Павленко


Весом вклад русской эмиграции 20-х годов прошлого века в просвещение жителей Стамбула. Недолгим было пребывание элиты русской культуры и искусства в Константинополе. Однако благодаря во многом их подвижничеству Стамбул узнал о русском балете, опере и живописи. Последнее поколение русской дореволюционной сцены имело мировое признание. Пьесы русских авторов приобрели популярность. Русские артисты стали любимцами жителей Стамбула, полотна русских художников вошли в моду и раскупались на аукционах. Турки стали почитать Толстого, Чехова, Достоевского, полюбили музыку Чайковского. Большое влияние на формирование положительного образа русского человека, в представлении местного населения, оказала не только русская интеллигенция, но и множество других эмигрантов — представителей разнообразных профессий и социальных слоев.

Истинный талант нельзя втиснуть в рамки ни одной идеологии. Наверное, поэтому, отбросив преходящую шелуху «партийных приверженностей» и дискуссий о «патриотизме», истинный писатель, вникнувший в тему Русского Стамбула, не может остаться в стороне, настолько она глубока, неоднозначна, неисследована, нескончаема.

Не остался равнодушным и Павленко. Он явил свою мечту, обращенную в будущее, к неизвестным авторам. «О русском Константинополе когда-нибудь напишут большую и разностороннюю монографию, — писал он. — В этой монографии найдут себе место и серьезные исследования социологов и психиатров и будничные фотоэскизы журналистов и полицейских чиновников…». Наверное, это высказывание можно назвать своеобразным подвигом писателя: заявить в те времена столь открыто о теме, которая была под строжайшим запретом в Стране Советов, — на такое мог решиться только смелый человек.

Прошли годы, и, похоже, мечта писателя Павленко начинает претворяться в жизнь. Появляются монографии: разные по жанру, содержанию, подбору фактического материала, стилю изложения. Усилиями многих авторов создается нескончаемая книга о Русском Стамбуле, а с выходом каждой новой публикации все больше имен и судеб соотечественников извлекается из глубин человеческой и исторической памяти.







Летопись продолжается…


Шпили минаретов и христианские святыни ныне соседствуют в Стамбуле… В XV веке Мехмед Завоеватель преклонил колени перед величием христианской веры…

Голос муэдзина, усиленный громкоговорителями, разносится далеко по Стамбулу и его окрестностям…




Нагрудный знак «Галлиполи»


В районе бывшего Галлиполи совместными усилиями российских и турецких властей открывается памятник солдатам и офицерам Белой гвардии, нашедшим вечное упокоение в этих местах…

Русские дипломаты, моряки, студенты, ученые, специалисты разных отраслей знаний и туристы — частые и желанные гости в Стамбуле. Русскоязычными стали целые районы города… Жители Стамбула посещают Россию, многие из них находят здесь работу…

На подмостках стамбульских театров ставятся пьесы русских авторов, книги турецких литераторов издаются в России…

Аукционные лоты с полотнами И. Айвазовского, созданными им в Стамбуле, бьют все рекорды по востребованности и значительно уменьшают счета и кошельки самых богатых людей мира…

Русские ученые создают в своем отечестве Русский исторический институт, опирающийся на наследие Русского археологического института в Константинополе…

Пропавшую библиотеку бывшего константинопольского института ищут в России и Стамбуле…

Русские паломники продолжают свои нескончаемые хождения в Стамбул…

Патриарх Всея Руси молится в Москве, Константинопольский патриарх молится в Стамбуле… Русская православная церковь восстанавливает и открывает в Стамбуле русские храмы…

Бесконечная мозаика летописи Русского Стамбула, слагаемая из кусочков многочисленных человеческих судеб, продолжается…








notes



Примечания





1


«АЛЕКСАНДР ПЕРЕСВЕТ И АНДРЕЙ (ОСЛЯБЯ) РАДОНЕЖСКИЕ В ПРАВОСЛАВНОЙ ЭНЦИКЛОПЕДИИ», (http:// www.pravenc.ru/text/64384.html.)

Выдержка из статьи игумена Андроника (Трубачева). В документах, относящихся к 1390–1393 гг., встречаются упоминания «чернеца Андрея Ослябя» в числе бояр митр. Всея Руси Киприана, «чернец Родион Ослябя» назван в числе послов от вел. Князя в Царьград в 1398 г., а его сын Акинф — в числе бояр у свт. Фотия, митр. Киевского, в 1425 г. (Арсений, иером. Описание славянских рукописей библиотеки Свято-Троицкой Сергиевой Лавры. М., 1878. Ч. 2. С. 30). Кроме того, в летописных списках убиенных на Куликовом поле и в синодиках обыкновенно приводится имя лишь одного Ал. Но все это лишь косвенно может свидетельствовать о том, что Ан. Остался жив после Куликовской битвы и служил у Московскх митрополитов. Др. объяснение упоминаний Осляби в документах после 1380 г. может заключаться в том, что его род, вероятно, традиционно нес службу у Московских митрополитов и потому имена представителей рода — Андрей (Андриан?), Родион, Иакинф (Иаков?) — встречаются на протяжении неск. десятилетий.