Серебристый луч надежды
Мэтью Квик








Когда ты отброшен на обочину жизни, когда от былого счастья и благополучия не осталось даже пепла, ты или отдаешься медленной гибели, или вступаешь в отчаянную борьбу с судьбой, жадно высматривая среди туч серебристый, для тебя одного предназначенный лучик надежды.

Пэт Пиплз — школьный учитель истории, любящий супруг, страстный футбольный болельщик… Но все это в прошлом. У него гигантская дыра в памяти, и он совершенно не понимает, как, когда и за какие прегрешения был лишен всего, чем жил и дорожил. Сейчас он — человек без настоящего. А если не совершит — вопреки любым трудностям — те поступки, что ждут от него Небеса, то останется и без будущего.






Мэтью Квик

СЕРЕБРИСТЫЙ ЛУЧ НАДЕЖДЫ


Алисии — la raison[1 - Поводу (фр.).]






Бессчетные дни, оставшиеся до неизбежного воссоединения с Никки


Даже не поднимая головы, вижу, что мама снова решила сделать сюрприз и приехала без предупреждения. Летом она всегда красит ногти на ногах розовым лаком, и цветочный узор на ее кожаных босоножках мне знаком: она купила их в прошлый раз, когда навещала меня в этой дыре и возила в торговый центр.

Мама снова застает меня во дворе, где я занимаюсь, улизнув из палаты прямо в халате. Невольно улыбаюсь: знаю, что потом она будет ругать доктора Тимберса и кричать, зачем вообще парня упекли в психушку, если оставляют на весь день без присмотра.

— И сколько же раз, Пэт, ты собираешься отжаться? — интересуется мама, когда я без слов приступаю ко второму подходу из ста отжиманий.

— Никки… нравятся… мужчины… с хорошо… развитым… торсом, — выдыхаю по одному слову на отжимание и чувствую на языке соль — это в рот затекают струйки пота.

В августовском воздухе стоит густая, тяжелая дымка — погода в самый раз для сжигания жира.

Мама смотрит минуту-другую, а затем повергает меня в смятение.

— Хочешь сегодня поехать домой? — слегка дрожащим голосом спрашивает она.

Останавливаюсь, поднимаю голову, чтобы посмотреть маме в лицо, щурюсь от белого полуденного солнца — и тут же понимаю, что она не шутит. Вид у нее обеспокоенный, как будто она уверена, что делает ошибку. Именно так она выглядит, говоря о чем-то всерьез, а не просто болтая часами без остановки, когда ее ничто не пугает и не тревожит.

— Если пообещаешь не искать больше Никки, — добавляет она, — тебе разрешат вернуться домой. Будешь жить со мной и отцом, пока не найдем тебе работу и отдельное жилье.

Возвращаюсь к отжиманиям. Взгляд приклеен к блестящему черному муравью, карабкающемуся по травинке прямо перед моим носом, но боковым зрением замечаю, как с лица на землю падают бисеринки пота.

— Пэт, просто скажи, что поедешь со мной. Я буду для тебя готовить, ты сможешь встречаться со старыми друзьями, наладишь свою жизнь, в конце концов! Пожалуйста, Пэт, соглашайся. Сделай это хотя бы ради меня.

Перехожу к отжиманиям в ускоренном темпе; грудные мышцы растягиваются, рвутся на части. Боль, жар, пот. Вверх-вниз…

Я не желаю оставаться в психушке: здесь никто не верит в счастливые развязки, в любовь или в то, что у каждой тучи есть серебряный ободок. Здесь все твердят, что Никки не понравится, как я теперь выгляжу, что она вовсе не захочет видеть меня, когда пройдет время порознь. Но я также боюсь, что люди из прежней жизни едва ли разделят мой нынешний энтузиазм.

Как бы то ни было, если я хочу привести мысли в порядок, надо поскорее убраться от зануд-докторов и уродин-медсестер с неисчерпаемым запасом пилюль в бумажных стаканчиках. Дома не принимать лекарства будет гораздо проще, чем здесь, под надзором врачей, так что я подпрыгиваю и приземляюсь на ноги.

— Я поеду домой и буду жить с вами ровно до тех пор, пока не кончится время порознь.

Мама уходит подписывать бумаги, а я последний раз принимаю душ в своей палате, укладываю в спортивную сумку одежду и фотографию Никки в рамке. Прощаюсь с соседом — он в ответ просто глядит на меня, лежа, по своему обыкновению, на кровати; только слюна ниточкой прозрачного меда тянется вниз с подбородка. Бедняга Джеки, с пучками жиденьких волос, странной формой черепа и дряблым телом. Да разве найдется женщина, способная полюбить такого?

Он подмигивает мне. Принимаю это за пожелание удачи и мигаю в ответ обоими глазами — то есть тебе, Джеки, пусть повезет в два раза больше. И он как будто понимает, потому что начинает похрюкивать и дергать плечом, доставая до уха, — всякий раз так делает, когда улавливает то, что ему пытаются сказать.

Остальные мои друзья сейчас на музыкальной терапии, я туда не хожу, потому что мягкий джаз иногда выводит меня из себя. Подумав, что стоит сказать «до встречи» товарищам по психушке, заглядываю в окно музыкального кабинета и вижу ребят на розовых ковриках для йоги. Хорошо, что стекло достаточно толстое и звуки джаза до меня не доходят. Парни сидят по-турецки, локти уперты в колени, ладони сложены перед лицом, глаза закрыты. Вид у моих друзей расслабленный, даже умиротворенный, так что решаю не отвлекать их от занятия. Ненавижу прощаться.

Когда я выхожу в холл к маме, доктор Тимберс в белом халате уже ждет меня в окружении трех пальм, укрывшихся между диванами и креслами, — можно подумать, что лечебница где-нибудь в Орландо, а вовсе не в Балтиморе.

— Радуйся жизни, — пожимает он мне руку и выглядит при этом мрачнее некуда.

— Непременно этим займусь, как только кончится время порознь, — отвечаю я, и у врача вытягивается лицо, как будто я сообщил, что собираюсь убить его жену Натали и трех белокурых дочек: Кристен, Дженни и Бекки.

А все потому, что он совершенно не верит в счастливые развязки и серебряный ободок у каждой тучи и считает своим долгом неустанно распространять равнодушие, негативизм и пессимизм.

Однако я должен убедиться, что он точно понял: привить мне унылую философию жизни не удалось и я с нетерпением жду окончания времени порознь.

— Пока, неудачник! — говорю я ему.

Именно это Дэнни, мой единственный чернокожий друг в психушке, собирается сказать Тимберсу при выписке. Мне немного неловко оттого, что я украл прощальную реплику, но цели она достигает, это видно: доктора Тимберса аж передергивает, как от удара под дых.

По пути из Мэриленда через Делавэр, мимо бесконечных забегаловок и торговых центров, мама рассказывает, что доктор Тимберс вовсе не хотел выпускать меня из лечебницы, однако, заручившись помощью нескольких юристов и психотерапевта своей подруги — а теперь это и мой новый психотерапевт, — она затеяла судебную тяжбу и убедила судью, что вполне может позаботиться обо мне дома. Я благодарю ее.

На Делавэрском мемориальном мосту она поворачивается ко мне и спрашивает, хочу ли я поправиться.

— Ты ведь действительно хочешь поправиться, Пэт?

— Да, хочу, — киваю я.

И вот мы уже в Нью-Джерси, летим по 295-му шоссе.

Мы едем по Хаддон-авеню в самый центр Коллинзвуда, но я совершенно не узнаю главную улицу. Столько новых брендовых магазинчиков, пафосных ресторанов, хорошо одетых прохожих — это что, правда мой родной город?.. Становится тревожно, и я тяжело дышу — со мной такое бывает.

Мама спрашивает, что случилось, и уверяет, что мой новый психотерапевт, доктор Патель, в два счета приведет меня в норму.

Вот я и дома. Первым делом спускаюсь в подвал и как будто в сказку попадаю. Тут и скамья для жима штанги, уже тысячу раз обещанная мне мамой, и стойка с дисками, и велотренажер, и гантели, и тренажер для пресса «Стомак-мастер-6000», который я видел по телевизору и о котором страстно мечтал в психушке.

— Спасибо, спасибо, спасибо! — Хватаю маму в охапку и кружу над полом.

Когда ставлю ее на место, она улыбается и говорит:

— С возвращением, Пэт.

Тут же рьяно принимаюсь за тренировку: чередую жим штанги лежа, сгибания рук с гантелями, подъемы корпуса на «Стомак-мастере-6000», подъемы ног, приседания и часовые занятия на велотренажере, не забывая поддерживать свой водный баланс в перерывах (каждый день я стараюсь выпивать по пятнадцать литров воды, регулярно делая глоток аш-два-о из стаканчика). Потом сажусь писать — документирую каждый день своей жизни, чтобы Никки смогла прочесть о том, как я жил и чем занимался, пока мы были порознь. В психушке из-за лекарств забарахлила память, вот я и решил все записывать. Однако врачи забрали мои мемуары, так что приходится начинать заново.

Когда я наконец поднимаюсь в дом, то замечаю, что со стен и каминной полки исчезли все наши с Никки фотографии.

Спрашиваю маму, куда делись снимки. Она говорит, что за несколько недель до моего возвращения дом ограбили. На вопрос, кому могли понадобиться фотографии с Никки и мной, мама отвечает, что всегда заказывает для снимков очень дорогие рамки.

— Почему же тогда не взяли остальные фото? — спрашиваю.

Мама говорит, взломщики украли все, что было в дорогих рамках, но у нее остались пленки с семейными снимками, и она напечатала их заново.

— А мои фотографии с Никки почему не напечатала?

На это получаю ответ, что все негативы свадебных фотографий хранятся у родителей Никки, поскольку за съемку платили они, а маме дали только распечатки тех, что ей понравились. Остальные фотографии, которые были сделаны до или после свадьбы, ей дала Никки, а с Никки и ее родителями мы сейчас, пока идет время порознь, не общаемся.

Если грабитель вернется, говорю маме, я размозжу ему коленки и вообще так отделаю, что жизни будет не рад.

— Даже не сомневаюсь, — кивает она.

За первую неделю, что я дома, мы с отцом не обмениваемся и словечком. Это неудивительно, ведь папа целыми днями пропадает на работе — он региональный управляющий всей сети «Биг фудс» в Южном Джерси, — а дома запирается в кабинете и читает исторические романы, в основном про Гражданскую войну. Мама утверждает, ему нужно время, чтобы привыкнуть к моему возвращению в семью, и я охотно готов подождать, — сказать по правде, страшновато с ним заговаривать. Помню, в тот единственный раз, когда отец навестил меня в больнице, он был вне себя: ругался, говорил ужасные вещи о Никки и о серебряных ободках туч. Мы, конечно, пересекаемся в коридоре, но он, проходя мимо, никогда на меня не смотрит.

Никки любит книги, поэтому я берусь читать художественную литературу, ведь ей всегда этого хотелось. Главное, что я смогу наконец участвовать в светских беседах за ужином, а ведь раньше приходилось помалкивать. Начитанные друзья Никки, сплошь учителя языка и литературы, считают меня недоразвитым клоуном. Один приятель Никки всякий раз, когда я подтруниваю над его субтильностью, прямо так и говорит: «Зато я хотя бы не клоун недоразвитый». А Никки при этом заходится смехом.

У мамы есть библиотечный абонемент, и она берет для меня книги — теперь, дома, я могу читать что хочу, не спрашивая разрешения у доктора Тимберса, который, кстати, ведет себя как настоящий фашист, когда дело доходит до запрета книг. Я начинаю с «Великого Гэтсби» и проглатываю его за три вечера.

Самая лучшая часть — это вступительная статья. В ней говорится, что роман преимущественно о времени и о том, что прошлого не воротишь. Мне все это очень близко, потому что именно так я думаю про свое тело и про тренировки, хотя, с другой стороны, есть ощущение, словно у меня в запасе бессчетные дни до неизбежного воссоединения с Никки.

Однако, когда я читаю сам роман — про то, как Гэтсби обожает Дэзи, но не может быть с ней, сколько бы ни старался, — хочется разорвать книгу, а еще позвонить Фицджеральду и сказать, что в его книге все не так, хотя я догадываюсь, что он, скорее всего, уже умер. В конце, особенно после того, как Гэтсби застрелили в собственном бассейне в тот самый момент, когда он первый раз за все лето решил искупаться, Дэзи даже не приходит на похороны, Ник и Джордан расстаются, а Дэзи в конце концов решает жить с этим расистом Томом, чья жажда секса практически убивает ни в чем не повинную женщину, — ты понимаешь, что Фицджеральд ни разу не удосужился посмотреть на закатные облака, потому что в его книге нет и намека на счастливую развязку и серебряный ободок у тучи.

Я, впрочем, догадываюсь, почему роман так нравится Никки: написан он отменно. Впрочем, то, что он нравится моей жене, теперь вызывает у меня тревогу, ведь это значит, что Никки на самом деле не верит в счастливые развязки, раз считает «Великого Гэтсби», который так грустно заканчивается, величайшим произведением американской литературы. Но одно-то уж точно: Никки будет очень гордиться мной, когда я расскажу, что наконец прочитал ее любимую книгу.

А вот еще сюрприз для нее: я собираюсь прочитать все книги, которые она проходит со своим классом на уроках американской литературы, просто чтобы жена гордилась мной и понимала, что я действительно пытаюсь спасти наш брак. К тому же тогда я смогу на равных общаться с ее кичливыми друзьями-интеллектуалами, роняя что-нибудь вроде: «Мне тридцать. Я уже пять лет как вышел из того возраста, когда можно лгать себе и называть это честностью».[2 - «Великий Гэтсби», пер. Е. Д. Калашниковой. (Здесь и далее примечания переводчика.)] Это говорит Ник ближе к концу знаменитого романа Фицджеральда, однако мне как раз тридцать, и в моих устах такое будет звучать особенно уместно. Выскажусь как-нибудь за ужином, посреди беседы, а Никки поймет, что я действительно прочитал «Великого Гэтсби», удивится и рассмеется. И уж конечно, я щегольну цитатой, когда Никки меньше всего будет этого ожидать. Блесну интеллектом, как говорит мой чернокожий друг Дэнни.

Господи, скорей бы.




Совсем не пессимист


Я вынужден прервать тренировку на середине, потому что в подвал спускается мама: пора собираться на прием к доктору Пателю. Спрашиваю, нельзя ли пойти к нему позже, когда закончу все запланированные упражнения, но мама говорит, если я не буду посещать врача в назначенное время, придется вернуться в Балтимор. И даже ссылается на постановление суда; могу почитать бумаги, если не верю ей.

Так что я иду в душ, а затем мама везет меня в офис доктора Пателя, занимающий первый этаж большого дома в Вурхисе, сразу за Хаддонфилд-Берлин-роуд.

Там я сижу в приемной, а мама заполняет очередные бумажки. Для одних только записей о состоянии моего душевного здоровья наверняка срубили с десяток деревьев, и Никки это ужасно не понравится: ярый защитник окружающей среды, она всегда дарила мне на Рождество хотя бы одно дерево в дождевом лесу — то есть на самом деле всего лишь листок бумаги, удостоверяющий, что я являюсь владельцем дерева. Сейчас очень стыдно, что я подшучивал над этими подарками; когда Никки вернется, я уже не буду смеяться над уничтожением дождевых лесов.

И вот, листая в приемной доктора Пателя «Спортс иллюстрейтед» под легкую музыку, я вдруг слышу чувственные переливы синтезатора, глухой, едва различимый шорох хай-хэта, стук бас-барабана, похожий на взволнованное биение сердца, мелодичный звон, как будто кто-то рассыпал звездную пыль, после чего зловеще вступает пронзительный сопрано-саксофон. Ну, знаете эту мелодию: «Певчая птица».[3 - «Певчая птица» (англ. Songbird) — известная композиция саксофониста Кенни Джи.] И я уже на ногах, кричу, пинаю стулья, переворачиваю кофейный столик, хватаю стопку журналов и швыряю их в стену, ору:

— Это нечестно! Я не позволю со мной так обращаться! Я вам не подопытная крыса!

Маленький индиец, не выше пяти футов, в толстом вязаном свитере (это в августе-то), костюмных брюках и глянцевых белых кроссовках, спокойно спрашивает, что случилось.

— Эта музыка! — кричу. — Вырубите ее! Немедленно!

Коротышка — похоже, это сам доктор Патель и есть — просит секретаршу выключить радио, что она и делает. Кенни Джи тут же покидает мое сознание, и я замолкаю.

Закрываю лицо руками, чтобы никто не видел, как я плачу; через минуту-другую мама начинает гладить меня по спине.

Тишина полная. Потом доктор Патель приглашает меня в кабинет. Нехотя следую за ним, а мама помогает секретарше прибраться в разгромленной мною приемной.

Кабинет доктора приятно удивляет меня.

Друг против друга стоят два кожаных кресла с откидывающейся спинкой; с потолка, словно паучья сеть, спускаются длинные плети ползучих растений с бело-зелеными листьями — они обрамляют окно, выходящее на садик с яркими цветами и купальней для птиц. Больше в комнате ничего нет, если не считать коробку с бумажными салфетками на пятачке между креслами. Доски пола выкрашены в ярко-желтый цвет, а стены и потолок полностью разрисованы под небо: по кабинету плывут самые настоящие облака, и я принимаю это за хороший знак, потому что люблю облака. Центр потолка занимает одинокая лампочка, похожая на перевернутый вверх ногами кекс с ванильной глазурью; от нее расходятся ласковые лучи солнца, нарисованного среди облаков.

Надо признаться, в кабинете доктора Пателя я сразу успокаиваюсь и даже почти забываю, что слышал музыку Кенни Джи.

Доктор Патель предлагает выбрать кресло — черное или коричневое. Сажусь в черное и тут же сожалею о своем решении, ведь черный цвет означает депрессию и доктор наверняка подумает, что я чем-то подавлен, а это вовсе не так.

Усевшись, доктор Патель передвигает рычажок на боку своего кресла и приподнимает подставку для ног. Он откидывается назад и сплетает пальцы за крошечной головой, как будто матч собрался смотреть.

— Расслабься, — говорит он мне, — и никакого «доктора Пателя». Зови меня Клифф. Я предпочитаю проводить сеансы в неформальной манере. Дружеский разговор. Идет?

Он вполне дружелюбен, так что я нажимаю на рычаг, откидываюсь в кресле и пытаюсь расслабиться.

— Эта мелодия здорово тебя разозлила. Я, в общем, тоже не поклонник Кенни Джи, но…

Закрываю глаза, начинаю тихонько гудеть, мысленно считаю до десяти, очищая разум.

Когда я открываю глаза, он спрашивает:

— Хочешь поговорить о Кенни Джи?

Закрываю глаза, начинаю тихонько гудеть, мысленно считаю до десяти, очищая разум.

— Хорошо. Может, поговорим о Никки?

— Почему вы спрашиваете о Никки?

Вопрос получается резковатым.

— Пэт, чтобы помочь тебе, мне нужно получше узнать тебя, понимаешь? Твоя мама сказала, что ты хочешь вернуть Никки, что это главная цель твоей жизни, — думаю, с этого нам и стоит начать.

Напряжение немного отпускает меня, потому что доктор Патель не отметает саму мысль о нашем с Никки воссоединении — стало быть, считает, что я еще могу помириться с женой.

— Никки? Никки замечательная, — говорю я, чувствуя тепло, которое разливается в груди всякий раз, как я произношу ее имя, всякий раз, как ее лицо встает у меня перед глазами. — Она лучшее, что было в моей жизни. Я люблю ее больше всего на свете. Я так хочу, чтобы время порознь поскорее закончилось.

— Время порознь?

— Ну да. Время порознь.

— Что такое «время порознь»?

— Несколько месяцев назад мы договорились, что я дам Никки больше личного пространства, а она вернется ко мне, когда поймет, что разобралась со своими проблемами в достаточной степени, чтобы мы снова могли быть вместе. То есть мы как бы расстались, но только на время.

— Почему вы расстались?

— В основном потому, что я не ценил ее и был настоящим трудоголиком: я заведовал отделением истории в школе имени Джефферсона да еще был тренером по трем видам спорта, мало времени проводил дома, и ей было одиноко. Кроме того, я себя подзапустил, имел от десяти до семидесяти фунтов лишку, но я работаю над всем этим, и еще я охотно сходил бы к семейному психологу, как Никки всегда хотела, и все потому, что я изменился.

— Вы договорились о дате?

— Дате?

— Дате окончания времени порознь.

— Нет.

— То есть этот период может продлиться неопределенное время?

— Ну, теоретически — да… Тем более что мне не разрешено вступать в контакт с Никки и ее родней.

— Почему же?

— Ну… вообще-то, не знаю. То есть я люблю родителей Никки не меньше, чем ее саму. Но это все не важно, я думаю, Никки вернется ко мне рано или поздно, и тогда она сама все уладит со своими близкими.

— Что заставляет тебя так думать? — спрашивает он мягко, и улыбка у него дружелюбная.

— Я верю в хеппи-энды. А это кино и так уже подзатянулось.

— Кино? — переспрашивает доктор Патель, а мне приходит в голову, что, если ему побрить голову и надеть очки с тонкой проволочной оправой, он бы выглядел точь-в-точь как Ганди.

Странная мысль — ведь мы здесь, в такой яркой и веселой комнате, сидим в кожаных креслах, а Ганди-то давно умер…

— Именно, — говорю. — Вы никогда не замечали, что жизнь похожа на киносериал?

— Нет. Поясни.

— Ну как, в жизни есть приключения. Они всегда начинаются с того, что случается какая-нибудь неприятность, но потом ты признаешь свои трудности и упорно работаешь над тем, чтобы стать лучше. И тогда счастливые развязки прямо-таки расцветают. Именно так оно все и происходит в конце фильмов про Рокки, Руди и Парня-Каратиста, в «Звездных войнах», в трилогии про Индиану Джонса, в «Балбесах». Это все мои любимые фильмы. Правда, я обещал себе не смотреть кино до тех пор, пока не вернется Никки, у меня ведь моя собственная жизнь — кино, и оно никогда не кончается. Да и вообще, сейчас самое время для счастливой развязки и возвращения Никки, потому что я поработал над собой и стал значительно лучше благодаря физическим упражнениям, лекарствам и терапии.

— Понятно, — улыбается доктор Патель. — Я тоже люблю счастливые развязки.

— Так, значит, вы согласны. Думаете, жена скоро вернется ко мне?

— Время покажет, — отвечает он.

И в этот миг я понимаю, что мы с Клиффом отлично поладим, поскольку он совсем не пессимист, в отличие от доктора Тимберса и его помощников. Клифф не говорит, что я должен повернуться лицом к тому, что он считает моей реальностью.

— Забавно, другие психотерапевты, к которым я ходил, утверждали, что Никки не вернется. Я им рассказывал о том, как исправил свою жизнь, но они все равно катили на меня бочку, как говорит мой друг Дэнни.

— Люди бывают жестоки, — отзывается врач.

Видно, что Клифф сочувствует, отчего я еще больше проникаюсь доверием. И тут я осознаю, что он не записывает каждое мое слово в специальную карточку, — вот за это я ему по-настоящему признателен.

Говорю, что мне нравится его кабинет, и мы немного беседуем про мою любовь к облакам и про то, что большинство людей теряют способность замечать серебряный ободок у каждого облака, хотя для этого надо всего лишь поднять голову, ведь облака почти каждый день проплывают в небе.

Из вежливости интересуюсь семьей доктора, и выясняется, что у него есть дочь, школьная команда которой держит второе место по хоккею на траве среди средних школ Южного Джерси. Еще есть сын, он учится в начальной школе и мечтает стать чревовещателем, даже практикуется каждый вечер с деревянным манекеном по имени Грувер Кливленд, который, кстати говоря, был единственным американским президентом, отслужившим два срока не подряд. Я не очень хорошо понимаю, почему сын Клиффа назвал своего деревянного болвана именем нашего двадцать второго и двадцать четвертого президента, но вслух ничего не говорю. Еще у Клиффа есть жена Соня, которая и нарисовала всю эту красоту в его кабинете, что дает нам повод обсудить, как замечательны женщины и как важно дорожить своей женщиной, пока она с тобой, потому что если ты не ценишь ее, то можешь очень скоро ее потерять, ведь Бог на самом деле хочет, чтобы мы берегли наших женщин. Я желаю Клиффу, чтобы у него никогда не наступило время порознь, а он желает, чтобы мое время порознь закончилось как можно скорее, что очень любезно с его стороны.

Перед моим уходом Клифф говорит, что назначит мне другие лекарства. Они могут иметь нежелательные побочные эффекты, так что я непременно должен сообщать маме, если возникнут какие-нибудь неприятные ощущения: бессонница, или тревожность, или что-нибудь еще, — ему ведь понадобится время, чтобы определить правильное сочетание препаратов. Обещаю, что так и сделаю.

По дороге домой сообщаю маме, что доктор Клифф Патель очень понравился мне, теперь у меня гораздо больше надежды на излечение. Спасибо, что привезла меня домой: шансов на то, что Никки приедет в Коллинзвуд, куда больше, чем на ее визит в психбольницу. Едва я произношу это, как мама ударяется в слезы. Странно. Она даже съезжает на обочину, кладет голову на руль и плачет долго-долго, не выключая двигатель, содрогаясь и всхлипывая. Я глажу ее по спине, точно так же как она гладила меня в приемной доктора Пателя, когда заиграла та мелодия. Минут через десять она успокаивается и отвозит меня домой.

Чтобы наверстать час, проведенный у Клиффа, занимаюсь в подвале до позднего вечера, а когда иду спать, отец все еще сидит в кабинете за закрытой дверью. Вот очередной день прошел, а я так и не поговорил с отцом. Странно жить в одном доме с человеком, с которым ты даже потолковать не можешь, тем более что этот человек — твой собственный отец. От такой мысли мне становится грустно.

Мама еще не ходила в библиотеку, поэтому читать мне нечего. Я закрываю глаза и думаю о Никки, пока она, как всегда, не приходит ко мне во сне.




Рыжее пламя в моей голове


Я действительно верю в то, что у каждой тучи есть серебряный ободок. В основном потому верю, что вижу его практически каждый вечер, когда выбираюсь из подвала, просовываю голову и руки в мешок для мусора — если все туловище обернуто пластиком, выходит больше пота — и выхожу на пробежку. Я всегда стараюсь подгадать так, чтобы эта часть моей ежедневной десятичасовой тренировочной программы, десятимильная пробежка, приходилась на закат, и тогда последний отрезок пути я бегу на запад, мимо спортивных площадок Найтс-парка, где в детстве играл в бейсбол и европейский футбол.

Пробегая через парк, поднимаю глаза к небу и смотрю, какие откровения мне уготовил сегодняшний день.

Если облака загораживают солнце, у них непременно проступит серебряный край, который напомнит о том, что нельзя опускать руки: даже если жизнь сейчас кажется беспросветной, моя жена все равно вскоре вернется ко мне. Вид серо-белых пушистых клубов, очерченных светом, действует как электрический ток. Такого же эффекта можно добиться, если выставить ладонь в нескольких дюймах от зажженной лампочки и взглядом обводить контур руки, пока не ослепнешь на время. Глядеть на облака больно, но полезно, как полезно многое из того, что вызывает боль. И потому я должен бежать. Воздух обжигает легкие, в спину будто нож вонзают, мышцы ног каменеют, и колышется полдюйма лишней кожи на талии. Так я, можно сказать, оплачиваю прожитый день; надеюсь, Бог будет доволен мной и наконец поможет — не зря же Он показывал мне интересные облака всю прошлую неделю.

С тех пор как жена предложила провести какое-то время порознь, я потерял более пятидесяти фунтов, и мама говорит, что скоро я буду весить, как в колледже, когда играл в футбол за его команду, а значит, столько же, сколько весил, когда встретил Никки. Может, ее расстроило то, как сильно я поправился за пять лет нашего брака. Ну и удивится же она, увидев, каким мускулистым я стал!

Если же небо на закате безоблачно — как вчера, например, — то стоит поднять глаза, и в голове разгорается рыжее слепящее пламя, и это ничуть не хуже, потому что тоже больно и все кажется божественным.

Выходя на пробежку, всякий раз представляю себе, что бегу к Никки и как будто уменьшаю время, оставшееся до нашей встречи.




Самый плохой конец, какой только можно вообразить


Зная, что Никки каждый год посвящает несколько уроков Хемингуэю, прошу маму принести какой-нибудь из его лучших романов.

— Желательно про любовь, мне бы как следует в ней разобраться — тогда я смогу быть для Никки более подходящим мужем, когда она вернется.

Мама приносит из библиотеки «Прощай, оружие!» — по словам библиотекаря, это лучший любовный роман Хемингуэя. Жадно принимаюсь за книгу и прямо-таки чувствую, как становлюсь умнее с первых же страниц.

Стараюсь запоминать достойные цитаты, чтобы «блеснуть интеллектом» при первой же возможности. Когда мы с Никки встретимся с ее начитанными друзьями, я смогу поддеть этого очкарика Филипа.

— Что, стал бы недоразвитый клоун цитировать Хемингуэя? — спрошу я и небрежно оброню крылатую фразочку.

Однако этот роман только голову морочит, и ничего больше.

Всю дорогу переживаешь за героя, желая, чтобы он уцелел на войне и зажил нормальной жизнью с Кэтрин Баркли. И ему действительно удается выжить, несмотря на всевозможные опасности, — даже когда в его блиндаж попадает снаряд, — а в конце концов он бежит в Швейцарию с беременной Кэтрин, которую так сильно любит. Какое-то время они живут в горах, наслаждаясь жизнью и друг другом.

Тут бы Хемингуэю и закончить, потому что вот он — тот самый серебряный ободок у тучи, то хорошее, что заслужили эти люди, испытавшие на себе ужасы войны.

Но нет.

Вместо этого автор преподносит самый плохой конец, который только можно вообразить: Кэтрин умирает от кровотечения после того, как их ребенок рождается мертвым. Это самый мучительный финал, который мне когда-либо встречался и, наверное, встретится в литературе, кинофильмах или даже телесериалах.

В конце романа слезы у меня текут ручьем, отчасти потому, что жалко героев, но еще и потому, что вот такое Никки преподает детям. Уму непостижимо, как можно показывать впечатлительным подросткам такой ужасный финал! Отчего бы просто не сказать старшеклассникам, что все их усилия, вся работа над собой тщетны?

Должен признаться, первый раз за все время порознь я злюсь на Никки за то, что она преподает своим ученикам такие пессимистичные вещи. Едва ли я буду вскоре цитировать Хемингуэя, да и вряд ли вообще захочу его читать. Был бы он еще жив, я бы тотчас написал ему письмо и пригрозил задушить голыми руками, ведь нельзя же быть таким мрачным. Ничего удивительного, что в конце концов он приставил ружье к голове, как пишут во вступительной статье.




В моем сердце только любовь


Секретарша доктора Пателя выключает радио, едва завидев меня на пороге приемной, отчего мне очень смешно: она старается делать это как бы невзначай, думая, что я не замечу. Сразу видно, с какой опаской она поворачивает ручку радиоприемника, — обычное поведение свидетеля моего приступа, как будто я вовсе не человек, а какое-то дикое неповоротливое животное.

Спустя немного времени начинается второй сеанс психотерапии у Клиффа — теперь это ждет меня каждую пятницу в обозримом будущем. На этот раз выбираю коричневое кресло, и вот мы сидим посреди облаков и разговариваем о том, как сильно нам нравятся женщины и как мы любим «оттягиваться по-нашенски», если воспользоваться очередным выражением моего друга Дэнни.

Клифф интересуется, как мне новые лекарства, и я говорю, что хорошо, хотя на самом деле не заметил никакой разницы и проглотил не больше половины таблеток, выданных мне на прошлой неделе, а остальные прятал под языком и выплевывал в унитаз, как только мама выходила из комнаты. Доктор спрашивает, не заметил ли я каких-либо побочных реакций — одышки, потери аппетита, сонливости, мыслей о самоубийстве, мыслей об убийстве, тревожности, зуда, диареи, снижения потенции, — и я отвечаю, что ничего такого не было.

— Как насчет галлюцинаций? — Он слегка подается вперед, прищурившись.

— Галлюцинаций?

— Галлюцинаций.

Пожимаю плечами и говорю, вроде бы не было, а Клифф говорит, что если бы было, я бы это сразу понял.

— Если вдруг увидишь что-то странное или страшное, расскажи маме, — советует он. — Но не волнуйся, скорее всего, никаких галлюцинаций у тебя не будет. При приеме такого сочетания препаратов галлюцинации отмечались у очень небольшого количества людей.

Киваю и обещаю рассказывать маме обо всех галлюцинациях, хотя по-настоящему не верю, что они у меня будут, какие бы лекарства Клифф ни прописал. Тем более что он точно не назначит мне ЛСД или что-нибудь в этом роде. Я считаю, что жаловаться на побочные эффекты лекарств — признак слабоволия, но я-то не слабый и вполне могу контролировать свое сознание.

В очередном трехминутном перерыве между скручиваниями корпуса на «Стомак-мастере-6000» и подъемами ног на силовой скамье, пока я пью воду, вдруг доносится аромат, который ни с чем не спутать: запах маминых тостов с крабовым маслом. У меня сразу слюнки текут.

Я обожаю тосты с крабовым маслом, так что выбираюсь из подвала, захожу на кухню и вижу, что мама не только выпекает лепешки, покрытые оранжевым сыром и пастой из крабового мяса и масла, но еще и делает домашнюю пиццу с тремя начинками: говядиной, колбасками и цыпленком. И разогревает жареные куриные крылышки с острым соусом, которые она покупает в «Биг фудс».

— Почему ты готовишь тосты с крабовым маслом? — спрашиваю с надеждой, ведь обычно мама печет их только к приходу гостей.

Никки может съесть целую тарелку — так она любит эти тосты, — а потом по дороге домой вечно жалуется, что переела и чувствует себя толстой. Раньше, в бытность мою черствым и жестоким, я всегда отвечал, что не желаю слушать нытье. Однако в следующий раз, когда Никки переусердствует с этими тостами, я скажу, что она вовсе и не переела и что она все равно чересчур худая. И хорошо бы ей набрать еще пару фунтов — я предпочитаю, чтобы моя женщина выглядела как женщина, а не как «миссис Шесть Часов — стрелка кверху, стрелка книзу». Это тоже из шуточек Дэнни.

Я очень надеюсь, что тосты с крабовым маслом означают завершение времени порознь. Потому что Никки уже на пути к дому моих родителей, а эти тосты — лучшее, что могла приготовить моя мать в честь ее возвращения, тем более что мама всегда старалась делать приятное нам с братом. Мысленно я уже готовлюсь к воссоединению с Никки.

За те несколько секунд, что мама собирается с ответом, мое сердце успевает подпрыгнуть не менее пятидесяти раз.

— Сегодня показательный товарищеский матч у «Иглз» и «Стилерс», — сообщает мама, чем весьма удивляет меня: она же ненавидит спорт и вряд ли знает, что футбольный сезон начинается осенью, не говоря уже о том, какие команды играют в тот или иной день. — Твой брат приедет посмотреть матч вместе с папой и с тобой.

Сердце бьется еще быстрее: я не видел брата практически с самого начала времени порознь, и перед расставанием он, как и отец, говорил о Никки ужасные вещи.

— Джейку не терпится встретиться с тобой, а твой отец — настоящий фанат «Иглз», ты же знаешь. Жду не дождусь, когда же наконец все мои мужчины соберутся у телевизора, совсем как раньше.

Она улыбается так, словно вот-вот расплачется снова, поэтому я разворачиваюсь и возвращаюсь в подвал, где отжимаюсь на кулаках до тех пор, пока не загораются грудные мышцы, а костяшки пальцев не теряют всякую чувствительность.

Понимая, что из-за семейного ужина меня вряд ли выпустят на вечернюю пробежку, надеваю мусорный пакет и отправляюсь раньше. Бегу мимо домов школьных друзей, мимо католической церкви Св. Иосифа, куда раньше захаживал, мимо Коллинзвудской школы (выпуск-89 рулит!), мимо парка, мимо дома, в котором жили дедушка с бабушкой.

На Вирджиния-авеню меня замечает мой лучший друг, когда я пробегаю мимо его нового дома. Ронни как раз вернулся с работы, идет от машины к входной двери. Он смотрит мне в глаза, а потом кричит в спину:

— Пэт Пиплз, это ты? Эй, Пэт!

Я увеличиваю скорость, ведь сегодня я встречаюсь с братом. Джейк вообще не верит в счастливые развязки, а душевных сил на общение с Ронни у меня вовсе нет: он ни разу не приехал к нам с Никки в Балтимор, хотя постоянно обещал. Никки всегда называла его подкаблучником и говорила, что Вероника, жена Ронни, хранит его ежедневник там же, где и его яйца, — в своей сумочке.

Никки утверждала, что Ронни никогда не навестит меня в Балтиморе, и была права.

В психушке он меня тоже не навещал, однако написал в письме о том, какая замечательная у него родилась дочь, — Эмили и сейчас замечательная, полагаю, хотя возможности в этом удостовериться у меня пока не было.

Вернувшись, обнаруживаю у дома машину Джейка. Дорогой серебристый «БМВ» намекает на то, что мой брат преуспел «в деле набивания карманов», как говорит Дэнни. Проскальзываю в дверь черного хода и взбегаю по ступенькам в душ. Помывшись и переодевшись, делаю глубокий вдох и иду в гостиную на звуки разговора.

При виде меня Джейк встает. На нем стильные брюки в тонкую угольную полоску и бирюзовая рубашка поло; достаточно облегающая, она показывает, что Джейк сохранил довольно хорошую форму. Еще у него часы с бриллиантами по всему циферблату — Дэнни бы точно назвал их Джейковой цацкой. Волосы у брата поредели, однако они намазаны гелем и модно уложены.

— Пэт?..

— Я же говорила, что ты его не узнаешь! — восклицает мама.

— Да ты вылитый Арнольд Шварценеггер. — Он щупает мой бицепс, и не могу сказать, что мне это нравится: не люблю, когда ко мне прикасается кто-либо, кроме Никки. Но он же мой брат, так что молчу. — Ничего себе мускулы, — добавляет он.

Я смотрю в пол; я помню, что он наговорил о Никки, и до сих пор не могу этого простить, хотя ужасно рад видеть брата спустя, кажется, целую вечность.

— Слушай, Пэт. Я должен был приезжать к тебе в Балтимор, но до смерти боюсь подобных заведений, и к тому же я… я просто не мог видеть тебя в таком состоянии, понимаешь? Ты злишься на меня?

Вообще-то злюсь, но вдруг вспоминаю очередную реплику Дэнни, которая настолько подходит к случаю, что не повторить ее просто нельзя.

— В моем сердце только любовь.

Джейк смотрит так, будто я двинул ему в живот, быстро-быстро мигает — неужто сейчас заплачет? А потом сгребает меня в охапку:

— Прости!

Он слишком долго держит меня в объятиях, я этого тоже не люблю — за исключением случаев, когда обнимает Никки.

— У меня для тебя подарок.

С этими словами Джейк отпускает меня, вынимает из пакета трикотажную футболку «Иглз» и протягивает. Разворачиваю, чтобы посмотреть: 84-й, это номер крайнего принимающего, но фамилия незнакома. «Это же номер Фредди Митчелла, молодого такого», — думаю я, но вслух не говорю: не хочу обижать брата, сделавшего мне подарок.

— Кто такой Баскетт? — спрашиваю, прочитав фамилию на футболке.

— Хэнк Баскетт? О, этот новичок — настоящая сенсация нового сезона, только о нем и говорят. Его взяли в команду уже после драфта. Футболки с его номером в Филадельфии расходятся как горячие пирожки. А тебе теперь есть что надевать на игры в этом году.

— На игры?..

— Ну да, раз ты дома, наверняка же захочешь заполучить обратно свое место на стадионе!

— На «Вете»?

— «Вет»? — Джейк смеется и оглядывается на маму. Она как будто напугана. — Нет же — на «Линкольн файненшл филд».

— Что такое «Линкольн файненшл»?

— Тебе что, в той дыре даже телевизор не давали смотреть? Это домашний стадион «Иглз», твоя команда на нем уже три сезона отыграла.

Знаю, что Джейк мне лжет, но ничего не говорю.

— Ну, не важно, все равно ты будешь сидеть рядом со мной и Скоттом. Годовой абонемент, братишка. Ну что стоишь, будто по башке получил?

— У меня нет денег на годовой абонемент, — говорю, и это чистая правда, потому что я отдал Никки и дом, и машины, и банковские счета, когда началось время порознь.

— А родня на что? — Джейк легонько двигает меня в плечо. — Я, может, и не был хорошим братом последние годы, но теперь хочу наверстать упущенное.

Я благодарю, а мама снова плачет, да так сильно, что ей приходится выйти из комнаты, оставив меня в недоумении: ведь мы с братом миримся, и Джейк сделал мне такой подарок — годовой абонемент на матчи «Иглз», не говоря уже о футболке.

— Давай, братишка, надевай баскеттовскую футболку.

Слушаюсь Джейка. До чего приятно снова надеть зеленое — цвет «Иглз», да еще и вещь, которую Джейк специально для меня выбирал.

— Вот увидишь, этот твой Баскетт еще покажет себя в чемпионате, — загадочно говорит Джейк, словно мое будущее теперь непостижимым образом связано с новичком «Иглз» — принимающим Хэнком Баскеттом.




Бетонный бублик


Я замечаю, что отец дожидается матча и только потом входит в гостиную. Сезон еще не начался, так что мы не исполняем все те привычные ритуалы, без которых у нас не обходится ни один игровой день. Впрочем, папа надел свою футболку с пятым номером — номером Макнабба — и присел на самый краешек дивана, готовый вскочить чуть что. Он с серьезным видом кивает брату, а на меня вовсе не обращает внимания, но ведь я слышал, как мама просила, когда они спорили на кухне: «Хотя бы попытайся поговорить с Пэтом». Мама ставит тарелки на раскладные столики, садится рядом с Джейком, и мы дружно принимаемся за еду.

Все очень вкусно, однако, кроме меня, никто не хвалит блюда. Мама как будто рада комплименту, переспрашивает, по своему обыкновению, точно ли все получилось как надо, потому что она скромная и не любит хвастаться своей стряпней, хотя готовит просто замечательно.

— Как думаешь, пап, много выиграют в этом году «Птички»?[4 - Неформальное название команды «Филадельфия иглз», играющей в американский футбол (от англ. eagles — орлы).] — спрашивает Джейк.

— Восемь к восьми, — мрачно предрекает отец.

В начале сезона НФЛ он всегда настроен пессимистически.

— Одиннадцать против пяти, — возражает брат, на что отец качает головой и присвистывает. — Одиннадцать к пяти? — поворачивается ко мне Джейк, и я киваю, потому что я оптимист, а победа в одиннадцати матчах наверняка обеспечит «Иглз» выход в плей-офф.

Если «Птички» пройдут, то билеты на домашний матч серии плей-офф нам гарантированы, потому что у нас абонемент на игры регулярного чемпионата, и нет ничего лучше, чем болеть за победу «Иглз» на турнире плей-офф.

Надо признаться, после окончания прошлого сезона я не слишком хорошо следил за «Птичками». Когда объявляют стартовый состав команды, я с удивлением обнаруживаю, что большинство моих любимых игроков покинули ее. Дьюс Стейли. Хью Дуглас. Джеймс Траш. Кори Саймон. Вопросы «когда? почему?» вертятся на языке, но я сдерживаюсь: вдруг отец с братом решат, что я перестал болеть за «Иглз», как они и предсказывали, когда я только-только переехал в Балтимор с Никки и расстался со своим годовым абонементом.

Изумляет еще и то, что «Птички» играют не на стадионе «Ветеране», а на «Линкольн файненшл филд» — все как говорил Джейк. После окончания прошлого сезона каким-то неведомым образом успели отстроить целый стадион, а я, видимо, пропустил всю шумиху, пока лечился в психушке. И все-таки что-то тут не так.

— А где находится «Линкольн файненшл филд»? — спрашиваю как бы между прочим, когда в перерыве показывают рекламу.

Отец молча поворачивает ко мне голову. Он меня на дух не выносит. На его лице написано отвращение, словно смотреть футбол, сидя в одной комнате с ненормальным сыном, для него настоящая пытка.

— В Южной Филадельфии, как и все стадионы, — отвечает брат слишком поспешно. — Вкусные тосты, мам.

— А с «Вета» можно увидеть «Линкольн файненшл»?

— «Вет» снесли, — говорит Джейк.

— Снесли?.. Что значит — снесли?

— Двадцать первого марта две тысячи четвертого, в семь утра. Рухнул как карточный домик, — не глядя на меня, отвечает отец, прежде чем высосать комочек оранжевого мяса из куриной косточки. — Больше двух лет назад.

— Что? Да я был на «Вете» еще прошлой… — Тут я запинаюсь, потому что начинает кружиться голова, а к горлу подкатывает тошнота. — В котором году, ты сказал?

Папа открывает рот, чтобы ответить, но мама опережает:

— Пока тебя не было, многое переменилось.

Я все равно отказываюсь верить в то, что стадиона больше нет. Не верю даже после того, как Джейк достает из машины ноутбук и показывает мне скачанное из Сети видео сноса с помощью взрыва. Стадион «Ветеране» — мы называли его бетонным бубликом — валится, как поставленные в круг костяшки домино, и на экран набегает облако серой пыли. От такого зрелища у меня просто сердце рвется, хоть и подозреваю, что эти кадры — всего лишь компьютерная фальшивка.

В детстве отец часто брал меня туда на игры «Филлиз»,[5 - «Филадельфия филлиз» — бейсбольная команда.] и, конечно же, все матчи «Иглз» мы с Джейком смотрели именно там. Трудно поверить, что такой колоссальный памятник моему детству могли уничтожить, пока я был в психушке. Когда ролик заканчивается, прошу маму выйти со мной на минутку из комнаты.

— Что такое? — спрашивает она на кухне.

— Доктор Патель сказал, что из-за новых лекарств у меня могут появиться галлюцинации.

— И?..

— Кажется, мне только что привиделось, будто Джейк показал на своем компьютере, как взорвали стадион «Ветеране».

— Дорогой мой, так все и было. Его снесли больше двух лет назад.

— Который сейчас год?

Она отвечает не сразу:

— Две тысячи шестой.

То есть мне тридцать четыре. Время порознь длится уже четыре года. Быть этого не может.

— Откуда мне знать, что сейчас не галлюцинация? Откуда мне знать, что ты — не галлюцинация? Вы все — галлюцинация! Все вы! — Я срываюсь на крик, но ничего не могу с собой поделать.

Мама качает головой, пытается дотронуться до моей щеки, но я отбрасываю ее руку в сторону, и она снова плачет.

— Сколько времени я провел в психушке? Сколько? Говори!

— Да что там такое? — зовет отец. — Мы тут футбол, вообще-то, смотрим!

— Тсс! — шепчет мама сквозь слезы.

— Сколько? — кричу.

— Да скажи ему, Джини! Давай! Все равно узнает рано или поздно! — кричит отец из гостиной. — Говори же!

Хватаю маму за плечи, трясу так, что у нее мотается голова, ору:

— Сколько?!

— Почти четыре года, — отвечает Джейк.

Оборачиваюсь: брат стоит в проеме двери.

— А теперь отпусти маму.

— Четыре года? — Я смеюсь и отпускаю мамины плечи.

Она закрывает рот руками, в глазах слезы и жалость.

— Да вы что тут все, разыграть меня…

Слышу мамин крик, чувствую затылком холодильник, а потом сознание покидает меня.




Самый страшный человек на свете


Вернувшись в Нью-Джерси, я считал, что нахожусь в безопасности: не верил, что Кенни Джи может последовать за мной сюда из психушки. Теперь-то я понимаю, какая это была глупость с моей стороны, ведь Кенни Джи ужасно талантливый, находчивый и влиятельный, с таким человеком нельзя не считаться.

Я сплю на чердаке, потому что там невыносимо жарко. После того как родители укладываются, я поднимаюсь наверх, выключаю вентилятор, забираюсь в свой старый зимний спальник, застегиваю молнию так, что снаружи остается только лицо, и начинаю потеть, сгоняя жир. Без вентилятора температура быстро поднимается, очень скоро мешок промокает насквозь, и я физически ощущаю, как худею. Так я провел уже несколько ночей, и ничего странного не происходило.

Однако сегодня, когда я лежу в темноте и обильно потею, до меня вдруг доносятся чувственные переливы синтезатора. Крепко зажмурившись, принимаюсь тихонько гудеть и мысленно считаю до десяти: я же понимаю, это всего лишь галлюцинация, как и предупреждал доктор Патель, — но тут Кенни Джи дает мне пощечину. Открываю глаза: он стоит прямо передо мной, в доме моих родителей, и шапка кучерявых волос, словно нимб, обрамляет его лицо. Безупречно загорелый лоб, вечная легкая щетина, резко очерченный подбородок. Три верхние пуговицы рубашки расстегнуты, чуть обнажая волосы на груди. Мистер Джи, может, и не похож на злодея, но для меня он самый страшный человек на свете.

— Как? Как ты меня нашел?

В ответ Кенни Джи подмигивает и подносит к губам сверкающий сопрано-саксофон.

Меня бросает в дрожь, хотя я весь мокрый от пота.

— Пожалуйста, — прошу, — оставь меня в покое!

Но он делает глубокий вдох, саксофон выводит первые пронзительные ноты «Певчей птицы» — я уже на ногах, как есть, в спальнике, вновь и вновь бью себя правой пястью по белому шрамику над правой бровью, пытаюсь выгнать музыку вон — бедра Кенни Джи покачиваются прямо перед моими глазами — и с каждым ударом кричу: «Замолчи! Замолчи! Замолчи!» Раструб саксофона упирается мне в лицо, оглушая звуками джаза, кровь приливает ко лбу — соло Кенни Джи достигает кульминации: бум-бум-бум…

Мать с отцом пытаются ухватить меня за руки, а я кричу:

— Перестань играть! Перестань! Пожалуйста!

Когда мама от удара отлетает в сторону, отец со всей силы пинает меня в живот, отчего Кенни Джи исчезает, а музыка прекращается. Я оседаю на пол, хватая ртом воздух, папа вскакивает мне на грудь и заезжает кулаком в челюсть, а мама уже пытается оттащить его от меня, я всхлипываю как ребенок; мать кричит на отца, чтобы перестал драться, и вдруг он отпускает меня, а мама утешает, говорит, что все будет хорошо, — это после того, как мой собственный отец со всей силы приложил меня по лицу.

— Все, Джини, с меня хватит. Он завтра же отправляется обратно. Прямо утром, — говорит отец и, топая, спускается с чердака.

Мысли путаются, я почти не соображаю, только рыдаю в голос.

Мама садится рядом:

— Все хорошо, Пэт, я здесь.

Я кладу голову ей на колени и плачу до тех пор, пока не засыпаю, а мама все гладит и гладит меня.

Когда я открываю глаза, вентилятор снова работает, солнце пробивается сквозь сетку на ближайшем окне, а мама все еще гладит мои волосы.

— Как спалось? — спрашивает она с принужденной улыбкой.

Глаза у нее красные, на щеках следы слез.

Целую секунду наслаждаюсь маминым присутствием, ощущением тяжести ее ладошки на лбу, нежным голосом, а потом наваливается воспоминание о событиях прошлой ночи. Резко выпрямляюсь, сердце колотится, волна ужаса пробегает по телу.

— Не отправляй меня обратно, пожалуйста! Прости меня, прости! — умоляю маму, заклинаю ее всем, что у меня есть, — так мне ненавистна мысль о возвращении в психушку, к мрачному доктору Тимберсу.

— Ты остаешься здесь, с нами, — отвечает мама.

Она смотрит мне прямо в глаза — стало быть, говорит правду — и целует в щеку.

Мы спускаемся в кухню, и она готовит мне вкуснейший омлет с сыром и помидорами, а я проглатываю все до единой таблетки — чувствую, что должен сделать для мамы хотя бы это, раз уж сшиб ее с ног и расстроил отца.

Взглянув на часы, прихожу в ужас: уже одиннадцать утра. Поэтому, очистив тарелку, сразу же приступаю к тренировке, выполняя все упражнения с удвоенной скоростью, чтобы наверстать упущенное время.




Званый ужин


Ронни все-таки приходит ко мне, прямо в подвал.

— Я домой иду, так что заглянул только на минутку.

Как раз заканчиваю очередной подход в жиме лежа и ухмыляюсь: я прекрасно понимаю, что означает его заявление. Вероника не знает, что Ронни здесь, и ему нельзя задерживаться, если не хочет получить нагоняй. Жены не любят, когда мужья что-то делают без их разрешения — например, навещают своих лучших друзей, которых тысячу лет не видели.

— Что у тебя с лицом? — спрашивает он, когда я сажусь.

Трогаю лоб.

— Руки вчера были скользкие, уронил на себя штангу.

— И от этого всю щеку так разнесло?

Пожимаю плечами: вовсе не хочу объяснять ему, что меня ударил собственный отец.

— Ничего себе, как ты похудел и накачался! Хороший у тебя спортзал! — восклицает он, во все глаза рассматривая силовую скамью и «Стомак-мастер-6000», а потом протягивает руку. — Как насчет того, чтобы я заходил сюда потренироваться?

Я встаю и отвечаю на рукопожатие.

— Конечно, — говорю я, прекрасно понимая, что вопрос — очередное лживое обещание, из тех, что Ронни горазд раздавать.

— Слушай, мне очень стыдно, что я так и не приехал к тебе в Балтимор, но у нас появилась Эмили, ну, ты же понимаешь, как оно все бывает. Но мне казалось, письма не давали нам отдаляться друг от друга. А теперь, когда ты вернулся, мы можем гораздо чаще пересекаться, так ведь?

— Можно подумать… — начинаю я, но вовремя останавливаюсь.

— Можно подумать что?

— Ничего.

— Ты все еще считаешь, что Вероника тебя терпеть не может?

Упорно молчу.

— Если бы она тебя и вправду терпеть не могла, стала бы звать на ужин? — говорит он с улыбкой.

Я смотрю на Ронни, пытаясь понять, серьезно он или нет.

— Вероника закатывает завтра целый банкет в честь твоего возвращения. Так ты придешь?

— Естественно, — отвечаю, все еще не веря своим ушам.

Обещания Ронни обычно не сопровождаются такими конкретными словами, как «завтра».

— Отлично. Приходи в семь, успеем пропустить по стаканчику. Начало в восемь, такой типичный торжественный ужин при свечах с тремя переменами блюд, так что оденься понаряднее, хорошо? Ты же знаешь, как серьезно Вероника относится к своим званым ужинам, — добавляет Ронни, а затем обнимает меня.

Я весь в поту и терплю объятия только потому, что совершенно ошарашен приглашением Вероники. Не убирая руку с моего плеча, Ронни заглядывает мне в глаза:

— До чего же хорошо, Пэт, что ты вернулся.

Глядя, как он взбегает по лестнице, думаю о том, сколько гадостей наговорили бы мы с Никки о Ронни и Веронике, если бы время порознь уже было позади, а Никки собиралась к ним в гости вместе со мной.

— Званый ужин, подумать только! — сказала бы она. — Что за детский сад?

Господи, да Никки Веронику просто на дух не выносит.




Если меня снова упекут в психушку


По опыту знаю: если одеться неподобающе, Вероника точно обвинит, что я испортил ей весь вечер. Так уже было один раз, когда я явился на званый ужин в шортах до колен и сандалиях. Поэтому я настолько погружен в мысли о выборе одежды, что совершенно забываю, какой сегодня день — пятница, то есть нынче сеанс у доктора Пателя.

Мне напоминает мама, которая заглядывает в подвал в самый разгар тренировки.

— Через пятнадцать минут выходим. Живо в душ!

В комнате с облаками выбираю коричневое кресло. Мы садимся, откидываем спинки назад, и Клифф начинает:

— Твоя мама сказала, у тебя была та еще неделька. Хочешь поговорить об этом?

И я рассказываю про вечеринку у Вероники, про то, что вся моя прежняя парадно-выходная одежда не годится, ведь я так сильно похудел; и у меня нет никаких стильных шмоток, кроме футболки, недавно подаренной братом; и мысли об этой вечеринке уже так утомили меня, что лучше бы мы с Ронни просто позанимались вместе, и не пришлось бы встречаться с Вероникой, которую даже Никки считает страшной врединой.

Доктор Патель кивает несколько раз, по своему обыкновению, а затем спрашивает:

— Тебе нравится футболка, которую подарил брат? Удобно в ней?

— Да, — отвечаю, — она просто замечательная.

— Вот и надень ее к этому ужину. Уверен, Вероника ее тоже оценит.

— Вы так считаете? Просто Вероника ужасно привередлива к тому, в чем к ней приходят гости.

— Я так считаю! — заявляет он, отчего мне сразу становится намного лучше.

— А что со штанами?

— А что не так со штанами, которые на тебе сейчас?

Опускаю глаза на коричневые прямые брюки. Их мама на днях купила в «Гэпе», заявив, что не следует ходить к врачу в тренировочных штанах. Они вовсе не такие крутые, как футболка «Иглз», но тоже ничего, так что я пожимаю плечами и перестаю беспокоиться о том, что надеть для визита к Веронике.

Клифф пытается перевести разговор на Кенни Джи, но всякий раз, как он упоминает это имя, я закрываю глаза, принимаюсь тихонько гудеть и мысленно считаю до десяти.

Потом Клифф говорит, что знает, как грубо я обошелся с мамой: тряс ее на кухне и сшиб с ног на чердаке. Становится ужасно грустно, ведь я очень люблю маму, к тому же она вытащила меня из психушки и даже подписала кучу бумажек — однако мне нечем возразить Клиффу. Чувство вины наполняет мою грудь жаром, пока не становится невыносимым. Сказать по правде, я просто срываюсь и плачу не меньше пяти минут.

— Твоя мать многим рискует, потому что верит в тебя.

От его слов рыдаю еще сильнее.

— Ты же хочешь быть хорошим человеком, да, Пэт?

Киваю. Плачу. Я очень хочу быть хорошим человеком. Правда.

— Я собираюсь повысить дозу твоих лекарств, — говорит доктор Патель. — Не исключено, что ты почувствуешь небольшую заторможенность, однако это поможет сдержать порывы жестокости. Ты должен понимать, что хорошим человеком тебя делают поступки, а не одно лишь желание. Если у тебя и дальше будут случаться такие приступы, я, возможно, буду вынужден рекомендовать возвращение в лечебницу для более интенсивного лечения, которое…

— Нет, пожалуйста, я буду хорошим, — быстро перебиваю я, зная, что Никки едва ли вернется, если меня снова упекут в психушку. — Честное слово!

— Я верю тебе, — отвечает доктор Патель с улыбкой.




Я не знаю, как играть в эти игры


Позанимавшись в подвале еще немного, надеваю пакет для мусора и выхожу на пробежку. Потом принимаю душ, прыскаю перед собой одеколоном отца и вхожу в облако ароматной пыли — этому меня мама научила еще в школе. Провожу шариковым дезодорантом под мышками и облачаюсь в свои новые брюки и футболку Хэнка Баскетта.

Интересуюсь у мамы, как я выгляжу.

— Отлично. Такой красивый! Но ты уверен, что можно идти на ужин в футболке «Иглз»? Может, наденешь рубашку из тех, что я тебе купила в «Гэпе», или возьмешь поло у папы?

— Все нормально, — успокаиваю я ее с улыбкой. — Доктор Патель согласился, что эта футболка — хороший выбор.

— Правда? — Мама смеется и достает из холодильника композицию из цветов и бутылку белого вина.

— Что это?

— Передай их Веронике и скажи ей от меня спасибо. Ронни всегда был тебе хорошим другом. — При этих словах она, кажется, снова готова расплакаться.

Поцеловав маму на прощание, взяв в охапку цветы и вино, выхожу на улицу и иду через Найтс-парк к дому друга.

Дверь открывает Ронни. На нем рубашка и галстук, при виде которых начинаю бояться, что доктор Патель все-таки был не прав и я оделся не подобающе случаю. Однако Ронни смотрит на мою футболку, проверяет имя на спине — наверное, чтобы убедиться, что я не надел старье с именем Фрэдди Митчелла, который больше не играет за «Иглз», — и восклицает:

— Хэнк Баскетт крутой! Где ты достал такую футболку, еще же сезон не начался? Супер!

Его слова приносят мне огромное облегчение.

Мы идем на запах готовящегося мяса через роскошную гостиную и роскошную столовую в кухню, где Вероника кормит Эмили. Девочка, к моему удивлению, выглядит гораздо старше грудного младенца.

— Встречайте Хэнка Баскетта, — объявляет Ронни.

— Кого? — откликается Вероника, однако при виде цветов и вина расцветает улыбкой. — Pour moi?[6 - Это мне? (фр.)]

Некоторое время она разглядывает мою распухшую щеку, но ничего не говорит, за что я ей благодарен. Я протягиваю ей подарки от мамы, а она целует меня в здоровую щеку.

— Добро пожаловать домой, Пэт. — Голос Вероники звучит на удивление искренне. — Я пригласила на ужин еще кое-кого, надеюсь, ты не против, — добавляет она.

Вероника подмигивает мне и приподнимает крышку единственной стоящей на плите кастрюли, распространяя теплый аромат томатов и базилика.

— Кого? — спрашиваю.

— Увидишь, — отвечает она, помешивая соус и не поднимая на меня глаз.

Прежде чем я успеваю сказать что-нибудь еще, Ронни берет на руки Эмили с ее высокого стульчика.

— Это дядя Пэт.

Я не сразу осознаю, что он говорит обо мне.

— Эмили, поздоровайся с дядей Пэтом.

Она машет мне крошечной ладошкой и вдруг оказывается у меня на руках. Ее темные глаза изучают мое лицо, а потом она улыбается, как будто одобряюще.

— Пэп, — говорит она, показывая на мой нос.

— Смотри, дядя Пэт, какая умная у меня девочка! — восклицает Ронни, гладя шелковистые черные волосики. — Она уже знает, как тебя зовут!

Эмили пахнет морковным пюре, которым покрыты ее щеки, пока Ронни не вытирает их насухо салфеткой. И вправду очень милый ребенок. Я тут же понимаю, почему Ронни так много писал о своей дочери — почему он ее так любит. Мне приходит в голову, что мы с Никки тоже когда-нибудь заведем детей, и я чувствую такой прилив счастья, что целую маленькую Эмили в лобик, словно она ребенок Никки, а я ее отец. А потом я целую ее лобик снова и снова, пока она не начинает хихикать.

— Пиво? — предлагает Ронни.

— Мне вообще-то лучше не пить, я же принимаю лекарства и…

— Пиво, — утвердительно кивает Ронни, и вот мы уже пьем пиво, сидя на террасе, а Эмили на коленях у отца посасывает разбавленный яблочный сок из бутылочки.

— До чего приятно выпить с тобой пивка, — говорит Ронни, звякая своей бутылкой «Иинлинг лагера» о мою.

— Кто еще будет сегодня?

— Сестра Вероники, Тиффани.

— Тиффани и Томми? — Я припоминаю мужа Тиффани со свадьбы Ронни и Вероники.

— Только Тиффани.

— А где Томми?

Ронни отхлебывает пива, поднимает глаза на заходящее солнце:

— Томми умер некоторое время назад.

— Что? — переспрашиваю, потому что ничего не слышал об этом. — Господи, мне очень жаль…

— Просто постарайся не упоминать Томми сегодня вечером, хорошо?

— Конечно, — отвечаю и делаю несколько больших глотков пива. — А как он умер?

— Как умер кто? — раздается женский голос.

— Привет, Тиффани, — окликает ее Ронни, и внезапно она оказывается рядом с нами на крыльце.

На Тиффани черное вечернее платье, каблуки и бриллиантовое ожерелье, а ее макияж и прическа кажутся мне чересчур безупречными, словно она из кожи вон лезла, чтобы выглядеть привлекательно, как иногда делают пожилые женщины.

— Ты же помнишь Пэта?

Я встаю, мы обмениваемся рукопожатиями, и от того, как Тиффани заглядывает в мои глаза, становится немного не по себе.

Мы возвращаемся в дом, и после короткой светской беседы я оказываюсь наедине с Тиффани. Сидим на противоположных концах дивана в гостиной, пока Вероника заканчивает готовку, а Ронни укладывает Эмили.

— Ты сегодня очень красивая, — говорю я, когда молчание становится неловким.

До того как началось время порознь, я никогда не делал Никки комплиментов по поводу ее внешности, и, думаю, это очень вредило ее самооценке. Пожалуй, теперь мне стоит попрактиковаться в умении говорить женщинам комплименты, чтобы к возвращению Никки они звучали естественно. Впрочем, Тиффани действительно очень красивая, хотя и перестаралась с косметикой. Она на несколько лет старше меня, но у нее спортивная фигура и длинные шелковистые черные волосы.

— Что у тебя со щекой? — спрашивает Тиффани, не глядя на меня.

— Несчастный случай — штангу уронил.

Она не сводит глаз со своих рук, сложенных на коленях. На ее ногтях свежий кроваво-красный лак.

— Где ты сейчас работаешь? — интересуюсь я, решив, что эта тема безопасна.

Она морщит нос, будто я пустил газы:

— Меня уволили несколько месяцев назад.

— Почему?

— Это что, так важно? — бросает она, встает и уходит на кухню.

Я допиваю вторую бутылку пива и жду возвращения Ронни.

Обстановка за ужином ужасно изысканная: свечи горят, посуда шикарная, особое столовое серебро. Но мне неуютно. Мы с Тиффани храним молчание, а Ронни с Вероникой говорят так, будто нас здесь нет.

— Пэт — большой любитель истории. Он знает все о каждом президенте США. Давай спроси у него что-нибудь — что угодно! — говорит Ронни.

Тиффани даже не поднимает глаз от своей тарелки, и вступает Вероника:

— Моя сестра — танцовщица. У нее выступление через два месяца. Пэт, ты должен увидеть, как она танцует модерн. Это так красиво! Боже мой, как бы я хотела танцевать, как Тиффани! Если она разрешит, в этом году мы все пойдем на ее выступление, и ты обязательно должен к нам присоединиться.

Осторожно киваю в ответ на вопросительный взгляд Тиффани. Наверное, пойду с ними, просто чтобы учиться проявлять доброту. К тому же Никки наверняка захотела бы побывать на танцевальном представлении, а я решил отныне делать то, что нравится Никки.

— Мы с Пэтом будем тренироваться вместе, — подхватывает Ронни. — Смотри, какой у меня подтянутый приятель! Рядом с ним приходится краснеть от стыда. Пэт, надо будет мне наведаться в твой спортзал.

— Тиффани любит отдыхать на пляже, правда, Тифф? Давайте как-нибудь на выходных вчетвером махнем на пляж, и Эмили захватим. Лучше в сентябре, когда схлынут толпы. Можно устроить пикник. Пэт, ты как насчет пикника? Тиффани обожает пикники, да, Тифф?

Ронни и Вероника обмениваются замечаниями о своих гостях почти пятнадцать минут кряду, а когда наконец наступает затишье, я спрашиваю, слышал ли кто-нибудь о сносе стадиона «Вет». К моему удивлению, и Ронни, и Вероника подтверждают, что его разрушили несколько лет назад, как и сказал мой отец, отчего мне становится очень и очень тревожно: ведь я совершенно ничего не помню об этом, как и о годах, которые якобы прошли с тех пор. Подумываю, не спросить ли, как давно появилась на свет Эмили, потому что помню письмо от Ронни с фотографией девочки, полученное вскоре после ее рождения, но не решаюсь.

— Ненавижу футбол, — подает голос Тиффани, — больше всего на свете.

И какое-то время мы едим в полной тишине.

Тремя переменами блюд, обещанными Ронни, оказываются пиво, лазанья с гарниром из запеченной спаржи и лаймовый пирог. Все они великолепны, о чем я и говорю Веронике — снова упражняюсь в комплиментах для Никки, — а жена Ронни на это отвечает:

— А ты думал, что я плохо готовлю?

Я знаю, это сказано в шутку, однако Никки сочла бы фразу очередным подтверждением того, какой злюкой может быть Вероника. Мне приходит в голову: будь со мной Никки, мы бы еще долго обсуждали прошедший вечер, уже лежа дома в постели, — мы всегда так делали, если нам случалось где-то подвыпить. Сейчас, за обеденным столом у Ронни, от этой мысли мне становится одновременно грустно и радостно.

Когда мы заканчиваем с пирогом, Тиффани встает и объявляет, что устала.

— Но мы только поели, — возражает Вероника. — И еще мы собирались играть в «Тривиал персьют»[7 - «Тривиал персьют» — настольная игра-викторина.] и…

— Устала, говорю.

Молчание.

— Ну что, — наконец спрашивает Тиффани, — ты проводишь меня до дома или как?

Я не сразу понимаю, что она обращается ко мне, но, когда доходит, быстро отвечаю:

— Да, конечно.

А что еще я могу сказать, раз уж теперь стараюсь проявлять доброту?

Ночь теплая, но не жаркая. Мы с Тиффани проходим с квартал, прежде чем я спрашиваю, где она живет.

— С родителями, понятно? — бросает она, не глядя на меня.

— Вот как. — Соображаю, что мы всего в четырех кварталах от дома Вебстеров.

— Ты ведь тоже живешь с родителями?

— Ну да.

— Ну вот и все.

На улице темно, наверное около половины десятого. Тиффани, скрестив руки на груди, довольно быстро цокает каблуками, и вскоре мы уже стоим перед домом ее родителей.

Она поворачивается ко мне — чтобы попрощаться, думаю я, но не тут-то было.

— Слушай, я с самого колледжа не ходила на свидания, так что я не знаю, как играть в эти игры.

— Какие игры?

— Я видела, как ты смотрел на меня. Пэт, не надо пудрить мне мозги. Я живу в пристройке за домом, там отдельный вход, так что мои предки нас не застукают. На ужин ты явился в футболке, по-моему, это просто отвратительно, но можешь трахнуть меня, только давай сначала выключим свет. Хорошо?

Я настолько потрясен, что теряю дар речи, и долгое время мы просто стоим друг против друга.

— Или нехорошо, — добавляет Тиффани, и в следующую секунду она уже плачет.

Я прихожу в такое замешательство, что говорю, думаю и беспокоюсь одновременно, совершенно не понимая, что мне следует сказать или сделать.

— Слушай, было приятно провести с тобой время, и ты действительно очень красивая, но я женат. — И в доказательство показываю обручальное кольцо.

— Я тоже замужем. — Она поднимает левую руку; на пальце блестит кольцо с бриллиантом.

Ронни сказал, что ее муж умер, то есть она на самом деле вдова, а вовсе не замужняя женщина, но я ничего не говорю, потому что теперь стараюсь проявлять доброту, а не доказывать свою правоту, — я научился этому на психотерапии, и Никки наверняка оценит.

Мне очень грустно оттого, что Тиффани по-прежнему носит обручальное кольцо.

Внезапно я оказываюсь в объятиях Тиффани. Она прячет лицо у меня на груди, и ее макияж вместе со слезами оказывается на моей новой футболке Хэнка Баскетта. Я не люблю, когда ко мне прикасается кто-либо, кроме Никки, и вовсе не хочу, чтобы Тиффани пачкала косметикой футболку, которую подарил мне брат, — футболку, на которой все буквы и цифры по-настоящему прострочены, а не просто приклеены, — но, к собственному удивлению, обнимаю Тиффани в ответ. Я кладу подбородок поверх ее блестящих черных волос, вдыхаю запах ее духов — и тоже плачу, что пугает меня до ужаса. Наши тела вздрагивают в унисон, мы как одна большая водяная турбина. Так мы плачем вместе не меньше десяти минут, а потом она вдруг отпускает меня и бежит за дом.

Когда я возвращаюсь домой, отец смотрит телевизор. «Иглз» играют против «Джетс» в товарищеском матче, о котором я не знал. Отец даже не поднимает на меня глаз — чего еще ждать, раз я теперь такой никудышный болельщик? Мама говорит, звонил Ронни. Это важно, и я должен срочно перезвонить.

— Что случилось? Что с твоей футболкой? Это что, косметика?.. — спрашивает она и, не дождавшись моего ответа, повторяет: — Надо перезвонить Ронни.

Но я никому не звоню, а ложусь на кровать и гляжу в потолок своей спальни, пока не встает солнце.




Наполняются жидкой лавой


На единственном снимке Никки — только ее голова, и жаль, что я так и не сказал жене, как сильно он мне нравится.

Она наняла профессионального фотографа и даже сделала в местном салоне красоты макияж и прическу перед съемкой, а за неделю до того сходила в солярий, потому что я родился в конце декабря, а фотография предназначалась в подарок на мой двадцать восьмой день рождения.

Голова Никки слегка повернута, так что левую щеку видно лучше, чем правую, обрамленную завитком пшеничных волос. Видно и левое ухо: на Никки висячие бриллиантовые сережки, которые я подарил на первую годовщину нашей свадьбы. В солярий она ходила только для того, чтобы проступили веснушки на носу, — я их просто обожаю и скучаю по ним каждую зиму. На снимке они четкие: Никки сказала, что в них-то и была вся задумка и что она, зная, как я люблю ее веснушки, специально попросила фотографа поместить их в фокус. У нее треугольное лицо, подбородок слегка заостренный. Нос похож на нос львицы — длинный и величественный, а глаза — цвета травы. До чего же я люблю вот это выражение лица — как будто она слегка надулась, не то улыбается, не то ухмыляется, а губы так блестят, что всякий раз, когда я смотрю на снимок, не могу удержаться и не поцеловать его.

И сейчас я снова целую фотографию, ощущая холодную ровную поверхность стекла и оставляя на нем след поцелуя, который стираю своей футболкой.

— Господи, Никки, как же мне тебя не хватает! — признаюсь я, но фотография, как всегда, молчит. — Прости, что сначала мне не понравился этот снимок, — ты не поверишь, но сейчас я без него просто жить не могу. Помню, я сказал тебе, что подарок не такой уж и замечательный, но это было до того, как я начал проявлять доброту, а не доказывать всем подряд, что я прав. Ну да, я просил подарить мне новый набор для барбекю, однако я очень рад, что у меня есть эта фотография, только благодаря ей я продержался все это время в психушке и захотел стать лучше. Теперь я другой. Я не просто понимаю, но по-настоящему ценю, что ты вложила в этот подарок столько мыслей и усилий. Это единственный твой портрет, который у меня остался. Какой-то негодяй украл все наши фотографии из маминого дома, польстившись на дорогие рамки…

Внезапно, ни с того ни с сего, я вспоминаю про видеозапись нашей свадьбы: там Никки и ходит, и танцует, и разговаривает, а в одном месте она даже заявляет, глядя прямо в камеру, как будто обращается ко мне: «Я люблю тебя, Пэт Пиплз, жеребец ты этакий!» От этой фразы я до упаду смеялся, когда смотрел видео в первый раз вместе с отцом и матерью Никки.

Стучусь в спальню к родителям, потом еще раз.

— Пэт? — отзывается мама.

— Мне вообще-то на работу утром, ты в курсе? — ворчит отец, но я не обращаю на него внимания.

— Мам? — говорю я двери.

— Что такое?

— Где видео с моей свадьбы?

Молчание.

— Помнишь, была кассета с записью моей свадьбы?

Она по-прежнему молчит.

— Она в коробке с другими кассетами, в кладовке?

Через дверь я слышу, как родители перешептываются, а потом мама отвечает:

— Дорогой, кажется, мы давно отдали тебе кассету. Она, наверное, осталась в твоем прежнем доме. Извини.

— Что? Да нет же, она внизу, в кладовке. Ничего, я сам найду. Спокойной ночи.

Однако, перерыв всю коробку с кассетами в кладовке, нужной я не обнаруживаю. Обернувшись, вижу, что мама спустилась вслед за мной в гостиную, стоит в ночной рубашке и кусает ногти.

— Где она?

— Мы отдали ее…

— Не ври мне!

— Наверное, переложили куда-то, но она найдется рано или поздно.

— Переложили? Она же невосстановима! — Это всего лишь видеокассета, но во мне закипает злость, хоть я и понимаю, что надо как-то с этим справляться. — Вы же знали, как она важна для меня. Как вы могли ее потерять? Как?

— Успокойся, Пэт. — Мама выставляет ладони перед грудью и делает осторожный шаг в мою сторону, словно пытается подкрасться к бешеной собаке. — Расслабься, Пэт. Просто расслабься.

Но я злюсь все больше и больше, однако, прежде чем успеваю сказать или сделать какую-нибудь глупость, вспоминаю, что я на волоске от возвращения в психушку, куда Никки никогда не приедет. Пулей проношусь мимо мамы, спускаюсь в подвал и делаю пятьсот подъемов корпуса на «Стомак-мастере-6000». После этого я все еще зол, поэтому сорок пять минут кручу педали велотренажера, а затем пью воду, пока не чувствую, что готов приступить к пятистам отжиманиям. Лишь когда мои грудные мышцы наполняются жидкой лавой, я решаю, что вполне успокоился и могу идти спать.

В доме стоит полная тишина, а свет в родительской спальне погашен. Беру фотографию Никки, иду с ней на чердак, выключаю вентилятор, забираюсь в спальник, пристраиваю Никки рядом с изголовьем, целую на ночь — и потею, сгоняя жир.

Я не поднимался на чердак с того самого раза, когда ко мне являлся Кенни Джи. Очень боюсь, что он придет снова, но надо же как-то бороться с лишним весом. Я закрываю глаза, принимаюсь тихонько гудеть и мысленно считаю до десяти, снова и снова, и сплю до утра без всяких происшествий.




Наломав дров, как Димсдейл


Возможно, пуритане были глупее современных людей, но не верится, что в семнадцатом веке этим бостонцам понадобилось столько времени, чтобы разоблачить их духовного пастыря, который заделал ребенка местной потаскушке. Мне все стало ясно в восьмой главе, когда Гестер поворачивается к Димсдейлу и говорит: «Вступись же хоть ты за меня!»[8 - «Алая буква», пер. Н. Л. Емельянниковой, Э. Л. Линецкой.] «Алую букву» Готорна, помнится, нам задавали в старшей школе, и если бы я знал, что в этой книге столько секса и интриг, я бы, наверное, осилил ее еще в шестнадцать. Боже мой, просто не терпится спросить у Никки, приукрашивает ли она все эти пикантные подробности в классе, потому что в таком случае подростки уж точно прочитают книгу.

Димсдейл мне не очень интересен: ему досталась такая замечательная женщина, а он отказался от нее. Нет, я, конечно, понимаю, что ему было бы непросто объяснить, как это он сделал ребенка чужой несовершеннолетней жене, притом что он еще и священник, но уж если Готорн что и разжевывает читателю, так это то, что время лечит все раны. Димсдейл это усваивает, но слишком поздно. К тому же, думаю, Бог предпочел бы, чтобы у Перл был отец. Вероятно, Всевышний решил, что пренебрежение собственной дочерью — куда больший грех, чем шашни с чужой женой.

При этом я симпатизирую Чиллингуорсу. Очень симпатизирую. Ну представьте, он отправляет свою молодую жену в Новый Свет, пытается сделать ее жизнь лучше, а она в конце концов рожает ребенка от другого мужчины — разве это не плевок в душу? Хотя он все равно был слишком стар и уродлив и по-настоящему не имел права жениться на молоденькой девушке. А когда начал психологически мучить Димсдейла, давать ему всякие непонятные корешки и травки, Чиллингуорс напомнил мне доктора Тимберса и всю его компанию. Тогда я понял, что Чиллингуорс вовсе не собирается проявлять доброту и милосердие, и перестал на него надеяться.

Вот кто мне действительно понравился, так это Гестер: она верила, что у каждой тучи есть серебряный ободок, и во всем старалась видеть хорошее. Даже когда ее шельмовала эта ужасная толпа бородатых мужчин в шляпах и толстых женщин, намереваясь выжечь клеймо на лбу, Гестер не отступилась от своих слов. А потом она рукодельничала, и помогала людям при любой возможности, и тратила все силы на воспитание своей дочери, даже когда Перл вела себя как самое настоящее дьявольское отродье.

Пусть у Гестер с Димсдейлом так ничего и не вышло — и это, по-моему, недостаток книги, — но мне кажется, героиня прожила достойную жизнь, дождалась, что ее дочь выросла и счастливо вышла замуж, а это уже само по себе неплохо.

Однако я осознал, что никто по-настоящему не ценил Гестер, пока не стало слишком поздно. Когда она отчаянно нуждалась в поддержке, все покинули ее, и лишь после того, как она сама предложила другим помощь, ее полюбили. Из этого, в общем-то, следует, как важно ценить и беречь хорошую женщину, пока она рядом с тобой, — вот эту мысль действительно стоит донести до старшеклассников. Жаль, что учитель литературы не преподал мне в свое время такой урок, ведь тогда бы я точно обращался с Никки иначе во время нашего брака. Хотя не исключено, что это одна из тех вещей, которым можно научиться только на собственном опыте — наломав дров, как Димсдейл, да и как я, пожалуй.

Когда я добрался до сцены, в которой Гестер и Димсдейл наконец-то в первый раз стоят вместе на рыночной площади, мне захотелось, чтобы время порознь уже закончилось и я тоже мог бы выйти с Никки на какую-нибудь площадь и извиниться перед ней за то, что был таким скотом. А потом я бы поделился с ней своими соображениями по поводу классики Готорна, это ее точно бы порадовало. Ох, представляю, как она впечатлится, узнав, что я вправду прочел книжку, написанную на старом английском.




Тебе нравится иностранное кино?


По тому, как Клифф осведомляется об ужине у Вероники, понимаю, что мама уже обсуждала с ним эту тему. Наверное, когда убеждала меня надеть одну из купленных в «Гэпе» рубашек с воротником — мама от них без ума, а я терпеть не могу. Едва я сажусь в коричневое кресло, Клифф тут же заводит об этом разговор. При этом теребит подбородок — всегда так делает, задавая мне вопрос, на который мама уже ответила.

Хоть я и понимаю, к чему клонит Клифф, очень хочется сказать, что он был прав насчет подаренной братом футболки. Странно, но он вовсе не желает говорить о моей одежде, он желает говорить о Тиффани и все спрашивает, что я о ней думаю и каково мне было в ее обществе.

Сперва я вежливо отвечаю, что Тиффани была мила и хорошо одета и что у нее красивая спортивная фигура. Однако Клифф продолжает допытываться, как это заведено у психотерапевтов: у них у всех какая-то сверхъестественная способность видеть тебя насквозь и распознавать ложь и они знают, что в конце концов ты устанешь изворачиваться и скажешь правду.

— Ну, в общем, дело в том… и очень не хочется говорить об этом… Тиффани несколько склонна к беспорядочным половым связям, — выкладываю я наконец.

— Что ты имеешь в виду? — переспрашивает Клифф.

— Я имею в виду, что она немного шлюха.

Клифф подается вперед. Похоже, я привел его в замешательство, отчего мне становится неловко.

— На чем основано твое наблюдение? Она была вызывающе одета?

— Да нет же. Я уже сказал. Платье у нее было славное. Но едва мы закончили десерт, как она попросила меня проводить ее домой.

— Что тут такого?

— Ничего. Но когда мы подошли к ее дому, она предложила вступить с ней в половые отношения и сказала это совсем другими словами.

Клифф убирает руку от подбородка и откидывается на спинку кресла.

— Вот как, — говорит он.

— Ага. Я тоже был в шоке, тем более что она в курсе, что я женат.

— Ну, так ты сделал это?

— Сделал что?

— Вступил в половые отношения с Тиффани?

Смысл его слов доходит до меня не сразу.

Я злюсь:

— Нет же!

— Почему?

Не могу поверить, что Клифф действительно меня об этом спрашивает, притом что он сам счастлив в браке, однако все же удостаиваю его ответом:

— Потому что я люблю свою жену! Вот почему!

— Так я и подумал, — говорит он, и у меня отлегает от сердца.

Он всего лишь проверяет мои моральные принципы, это более чем понятно: человеку, вышедшему из заведения для душевнобольных, нужны устойчивые моральные принципы, и тогда мир будет вращаться без серьезных сбоев, а счастливые развязки расцветут буйным цветом.

— Даже не представляю, зачем Тиффани понадобилось, чтобы я с ней переспал. Ведь я не ахти какой красавец, а вот она привлекательная, наверняка могла бы найти кого-нибудь получше меня. Я тут подумал, может, она нимфоманка. Как вы считаете?

— Насчет нимфомании не знаю, — отвечает Клифф. — Но иногда люди говорят и делают то, чего, по их мнению, ждут от них другие. Возможно, Тиффани на самом деле не хотела спать с тобой, однако предложила нечто такое, что в ее представлении имеет для тебя ценность — чтобы ты оценил и ее.

Секунду размышляю над его объяснением.

— То есть, по-вашему, Тиффани решила, что это я хочу с ней переспать?

— Не обязательно. — Он снова щиплет себя за подбородок. — Твоя мать сказала, когда ты пришел домой, на футболке была косметика. Я могу поинтересоваться, как это случилось?

Неохотно — не люблю сплетничать — рассказываю ему, что Тиффани продолжает носить обручальное кольцо, хотя у нее умер муж, и упоминаю о том, как мы обнимались и плакали перед домом ее родителей.

Клифф кивает:

— Похоже, на самом деле Тиффани нужен друг и она предположила, что ты, переспав с ней, захочешь с ней дружить. Расскажи-ка еще раз, как ты поступил в этой ситуации.

И я рассказываю, как так получилось, что я обнялся с ней и позволил запачкать косметикой именную футболку Хэнка Баскетта и…

— А где ты достал именную футболку Хэнка Баскетта? — перебивает он.

— Я же говорил: подарок от брата.

— Это ее ты надел к ужину?

— Ну да, как вы мне и посоветовали.

Он улыбается, даже усмехается, а я недоумеваю.

— И что сказали твои друзья? — добавляет Клифф.

— Ронни заявил, что Хэнк Баскетт крутой.

— Хэнк Баскетт очень крутой. Готов поспорить, в этом сезоне на его счету будет не меньше семи тачдаунов.

— Клифф, вы что, болеете за «Иглз»?

— И! Г! Л! З! Иглз! — скандирует он речовку «Иглз», чем ужасно меня смешит: он же мой психотерапевт и я даже не представлял, что психотерапевты могут увлекаться американским футболом.

— Что ж, раз ты тоже за зеленых, придется нам обсудить «Птичек», когда закончится сеанс, — говорит Клифф. — Так ты действительно позволил Тиффани запачкать макияжем новенькую именную футболку Хэнка Баскетта?

— Ну да, а на ней, между прочим, все буквы и цифры пристрочены, это вам не дешевая переводная картинка.

— Настоящая именная футболка Хэнка Баскетта? — восклицает он. — Да, Пэт, с твоей стороны это было великодушно. Похоже, Тиффани действительно нуждалась только в дружеском участии, которое ты и проявил, потому что ты славный парень.

Не могу сдержать улыбку: я ведь и вправду изо всех сил пытаюсь быть славным парнем.

— Да, знаю, но теперь она преследует меня по всему городу.

— То есть?

И я рассказываю Клиффу, что с самой вечеринки, всякий раз, когда я надеваю мусорный мешок и выхожу на пробежку, Тиффани уже поджидает меня возле дома в коротеньких беговых шортиках и розовой головной повязке.

— Я очень вежливо объяснил ей, что предпочитаю бегать в одиночестве, и попросил уйти, но она и внимания не обратила. Просто бежала за мной всю дорогу, держась в пяти футах. На следующий день случилось то же самое, и с тех пор она постоянно бегает за мной. Каким-то образом вычислила мой график: только я выхожу из дому за час перед закатом — она уже тут как тут, готовая следовать за мной повсюду. Я бегу быстро, но она не отстает. Поворачиваю на опасные улицы, и она следом. И не выдыхается: когда я наконец останавливаюсь перед своим домом, она знай себе бежит дальше по улице. И никогда не здоровается и не прощается.

— Почему ты не хочешь, чтобы она бегала с тобой? — говорит Клифф.

В ответ я спрашиваю, а что бы подумала его жена Соня, если бы на каждой пробежке за ним по пятам трусила какая-нибудь сексапильная красотка.

Клифф улыбается, как улыбаются мужчины, когда остаются одни и говорят о женщинах всякие фривольности.

— Так ты считаешь, что Тиффани сексапильная? — вдруг спрашивает он, повергая меня в недоумение: не знал, что психотерапевтам можно разговаривать вот так, по-приятельски.

Интересно, значит ли это, что Клифф считает меня своим приятелем?

— Ну да, сексапильная, — отвечаю. — Но я-то женат.

— Сколько времени прошло с тех пор, как ты виделся с Никки?

Говорю, что не знаю. Может, пара месяцев.

— Ты действительно веришь в это? — Клифф снова теребит подбородок.

Мой голос, отвечающий «да», явно повышен, и даже крепкое словечко слетает с языка. Я тут же сожалею об этом, ведь Клифф обращался ко мне по-дружески, а нормальные люди не кричат на своих друзей и не швыряются бранными словами.

— Извините, — говорю я, видя, что Клифф явно испугался.

— Все хорошо. — Он выдавливает улыбку. — Я склонен полагать, что ты действительно так думаешь. — Клифф задумчиво чешет голову, а потом выдает: — Моя жена любит иностранное кино. Тебе нравится иностранное кино?

— С субтитрами?

— Да.

— Терпеть не могу такие фильмы.

— Я тоже, — признается Клифф. — В основном потому, что…

— Нет хеппи-эндов.

— Точно. — Клифф направляет на меня коричневый палец. — Только в тоску вгоняют.

Горячо киваю в знак полного согласия, хотя я давно не ходил ни на какое кино, да и не собираюсь до возвращения Никки. Ведь у меня теперь собственная жизнь — фильм, который я смотрю не переставая.

— Раньше жена постоянно просила сводить ее на какой-нибудь иностранный фильм с субтитрами, — говорит Клифф. — Чуть ли не каждый день приставала, пока я наконец не сдался. И каждую среду мы ходили на вечерний сеанс в «Ритц», смотрели очередное депрессивное кино. И знаешь что?

— Что?

— Через год мы просто перестали ходить.

— Почему?

— Она перестала просить.

— Почему?

— Не знаю. Но вот о чем я подумал. Если ты проявишь интерес к Тиффани, попросишь составить тебе компанию на пробежке и даже пригласишь поужинать пару раз — не исключено, что через неделю-другую она сама устанет от этой погони и оставит тебя в покое. Дай ей то, чего она хочет, и она, возможно, больше этого не захочет. Понятно?

Чего ж непонятного. Однако не могу удержаться, чтобы не спросить:

— Думаете, сработает?

Клифф пожимает плечами, и я проникаюсь уверенностью: сработает.




Могу поделиться хлопьями с изюмом


По дороге домой из офиса Клиффа интересуюсь мнением мамы: отделаюсь ли я от Тиффани, если приглашу ее на свидание?

— Пэт, не надо ни от кого отделываться. Тебе нужны друзья. Они всем нужны.

Ничего не отвечаю. Боюсь, мама очень хочет, чтобы я влюбился в Тиффани: всякий раз, как она называет Тиффани моей подругой, у нее на лице появляется улыбка, а в глазах загорается надежда, что весьма меня беспокоит, ведь в моей семье только мама не испытывает ненависти к Никки. И еще я знаю, что она всегда выглядывает в окно, когда я выхожу на пробежку. А когда я возвращаюсь, она меня поддразнивает: «Вижу, снова твоя подруга объявилась?»

Мама подъезжает к самому дому и выключает двигатель.

— Могу одолжить тебе денег, если захочешь пригласить свою подругу поужинать.

И снова это неприятное покалывание — от того, как мама произносит «подруга». Я молчу, и тут моя мать делает престранную вещь — хихикает.

Закончив тренировку с отягощениями, надеваю мешок для мусора, выхожу на лужайку перед домом и начинаю растягиваться. Тиффани уже на месте: разминается, бегает по улице туда-сюда, ждет меня. Решаю все-таки пригласить ее на ужин, чтобы прекратить наконец этот бред и вернуться к спокойному бегу в одиночестве, однако вместо этого я просто начинаю бежать, и Тиффани следом.

Пробегаю мимо школы, дальше по Коллинз-авеню к Блэк-Хорс-Пайку, потом налево и еще раз налево, в Оклин, вдоль бульвара Кэндал к Оклинской средней школе, наверх, мимо бара «Манор» в сторону Уайт-Хорс-Пайка, затем поворачиваю направо, потом налево, на бульвар Катберт, и бегу в Вестмонт. Оказавшись рядом с закусочной «Кристал лейк», разворачиваюсь и бегу на месте. Тиффани тоже бежит на месте, глядя себе под ноги.

— Эй, — окликаю ее, — как насчет поужинать со мной здесь?

— Сегодня? — спрашивает она, не поднимая глаз.

— Угу.

— Во сколько?

— Нам придется идти сюда пешком: мне нельзя водить машину.

— Во сколько?

— Буду перед твоим домом в полвосьмого.

И тут происходит нечто невероятное: Тиффани поворачивается и убегает. Не могу поверить, я наконец-то убедил ее оставить меня в покое! Я так рад, что меняю маршрут и пробегаю не меньше пятнадцати миль вместо обычных десяти, а когда солнце заходит, кромка облаков на западе так и светится электричеством — хороший знак.

Вернувшись домой, прошу у мамы денег, чтобы сводить Тиффани поужинать. Доставая кошелек, она пытается спрятать улыбку.

— Куда ты ее поведешь?

— В «Кристал лейк».

— Думаю, сорока долларов должно хватить.

— Наверное.

— Будут лежать на столе, когда спустишься.

Принимаю душ, провожу дезодорантом под мышками, прыскаюсь отцовским одеколоном, надеваю свои коричневые брюки и темно-зеленую рубашку на пуговицах, купленную мамой в «Гэпе» не далее как вчера. Не знаю, почему она методично обновляет мне весь гардероб и каждую вещь покупает исключительно в «Гэпе». Когда я спускаюсь, мама говорит, что рубашку надо заправить в штаны и надеть ремень.

— Зачем? — Мне совершенно без разницы, прилично я выгляжу или нет.

Все, что мне нужно, — отделаться от Тиффани раз и навсегда.

— Пожалуйста, — просит мама, и я вспоминаю, что пытаюсь проявлять доброту, а не доказывать свою правоту, и к тому же я обязан ей тем, что я дома.

Так что иду наверх и надеваю коричневый кожаный ремень, купленный ею же несколько дней назад.

Мама заходит в мою комнату с обувной коробкой в руках.

— Надень какие-нибудь носки и вот, примерь.

Открываю коробку, а там стильные туфли-лоферы из коричневой кожи.

— Джейк сказал, мужчины твоего возраста носят именно такие.

Натянув туфли, подхожу к зеркалу и вижу, до чего тонкая у меня стала талия. Ну и модник, почти как младший брат, думаю.

С сорока баксами в кармане пересекаю Найтс-парк и иду к дому родителей Тиффани. Она уже ждет меня на улице, но я замечаю в окне ее мать. Стоит нам встретиться взглядом, как миссис Вебстер тут же ныряет за штору. Тиффани не здоровается и не ждет моего приближения, а начинает идти. На ней розовая юбка по колено и легкий черный свитер. Из-за босоножек на платформе она кажется выше, а волосы у нее немного взбиты и падают на плечи. Глаза слишком сильно подведены, губы розовые-розовые, однако не могу не признать, что выглядит она замечательно, о чем ей и говорю.

— Милые туфли, — кивает она на мои ноги, и следующие тридцать минут мы шагаем в молчании.

В закусочной садимся за отдельный столик, официантка приносит воду. Тиффани заказывает чай, я решаю ограничиться водой. Читаю меню с некоторой тревогой: а вдруг не хватит денег? Это глупо, конечно, ведь у меня с собой две двадцатки, а каждое блюдо стоит не больше десяти баксов, но я же не знаю, что возьмет Тиффани, а вдруг она захочет десерт, и ведь еще надо дать на чай.

Жена приучила меня оставлять щедрые чаевые, потому что у официанток работа тяжелая, а получают они сущие гроши. Никки знает: она работала официанткой все время, пока была в колледже, — мы тогда учились в университете Ла Саль. И если мне случается где-нибудь поесть, я оставляю на чай побольше, чтобы хоть как-то загладить свою вину. Зря я ссорился с Никки из-за нескольких долларов, уверяя, что пятнадцати процентов больше чем достаточно, — мне-то ведь никто не давал на чай, не важно, хорошо я поработал или нет. Нынче я твердо убежден в необходимости оставлять щедрые чаевые, потому что стараюсь проявлять доброту, а не доказывать, что я прав. Оттого-то и страшусь, читая меню: а вдруг не хватит денег на хорошие чаевые?

Я так углубился в беспокойные мысли, что, должно быть, прослушал заказ Тиффани. Из этого состояния меня выводит голос официантки, которая явно обращается ко мне.

— Сэр?

Я кладу меню на стол; Тиффани и официантка смотрят на меня во все глаза, будто что-то не так.

— Хлопья с изюмом, — выдаю я, припомнив, что хлопья стоят всего два доллара двадцать пять центов.

— С молоком?

— А сколько стоит молоко?

— Семьдесят пять центов.

— Да, пожалуйста, — отвечаю, решив, что это не ударит по карману, и передаю меню официантке.

— Все?

Утвердительно киваю. Официантка, уходя, довольно внятно вздыхает.

— Что ты заказала? — спрашиваю Тиффани. — Я не расслышал.

Стараюсь, чтобы мой голос звучал любезно, но втайне беспокоюсь, что не останется денег на приличные чаевые.

— Только чай, — отвечает она.

И мы оба смотрим в окно, разглядывая припаркованные на стоянке машины.

Приносят заказ. Я открываю одноразовую коробочку и пересыпаю хлопья в миску. Заливаю коричневые хлопья с засахаренным изюмом молоком из миниатюрного кувшинчика. Продвигаю миску с хлопьями на середину стола и предлагаю Тиффани угощаться.

— Можно? — переспрашивает она.

Я киваю, Тиффани берет ложку, и мы едим.

Сумма в счете — четыре доллара пятьдесят девять центов.

— Сдачу? — Официантка смеется и качает головой, когда я протягиваю ей обе двадцатки.

— Нет, спасибо, — отвечаю я, думая, что Никки была бы рада, ведь я оставляю щедрые чаевые, а официантка поворачивается к Тиффани:

— Дорогуша, я его недооценила. Приходите к нам еще, да поскорее!

Видно, что выручкой она довольна, потому что идет к кассе, почти пританцовывая.

На обратном пути Тиффани молчит, и я тоже. Когда мы подходим к ее дому, говорю, что замечательно провел время, благодарю и протягиваю руку для пожатия, чтобы она не поняла превратно.

Она смотрит на мою руку, потом поднимает глаза и глядит мне в лицо, но на рукопожатие не отвечает. Секунду мне кажется, что она вот-вот снова заплачет.

— Помнишь, я сказала, что ты можешь трахнуть меня? — говорит вдруг Тиффани.

Медленно киваю: слишком живо помню, к сожалению.

— Я не хочу трахаться с тобой, Пэт. Понятно?

— Понятно, — говорю.

Она поворачивается и идет к себе, а я остаюсь один.

Дома мама с энтузиазмом выспрашивает, что мы ели, и, когда я отвечаю, что хлопья с изюмом, она смеется и не верит.

— Нет, ну правда, что?

Не говоря больше ни слова, поднимаюсь в свою комнату и запираю дверь.

Лежа в кровати, рассказываю Никки на фотографии все-все про мое сегодняшнее свидание, и про то, как я оставил официантке хорошие чаевые, и про то, какой грустный вид у Тиффани, и как мне хочется, чтобы время порознь поскорее закончилось, чтобы я мог пригласить жену в какое-нибудь кафе, разделить с ней порцию хлопьев с изюмом, а потом идти рядом, дыша прохладным воздухом раннего сентября, — и тут я снова плачу.

Зарываюсь лицом в подушку и рыдаю тихонько, чтобы родители не услышали.




Петь, кричать, показывать


Я встаю в полпятого утра и сразу же приступаю к тренировке, чтобы закончить до начала матча. Когда наконец выбираюсь из подвала, по всему дому идет запах тостов с крабовым маслом, домашней пиццы и куриных крылышек.

— Вкусно пахнет! — бросаю маме на ходу, надеваю мешок для мусора и выбегаю на улицу.

А там — Тиффани, уже разминается, бегает туда-сюда мимо моего дома. Я в замешательстве: как так, вчера же ее не было, да и сегодня я бегу гораздо раньше обычного.

Направляюсь к Найтс-парку; оглядываюсь — она бежит следом.

— Откуда ты узнала, что я выйду так рано? — спрашиваю, но она даже не поднимает голову, просто молча бежит сзади.

Одолеваю десять миль и возвращаюсь домой, а она бежит дальше, так ничего и не сказав. Можно подумать, мы вовсе не ходили ни в какую закусочную, и не ели вместе хлопья с изюмом, и все осталось по-прежнему.

Серебристый «БМВ» моего брата уже возле дома, так что я шмыгаю в заднюю дверь, поднимаюсь по лестнице и бегу в душ. Помывшись, надеваю свою баскеттовскую футболку, с которой мама отстирала всю косметику, и в полной готовности болеть за «Иглз» иду в гостиную, откуда уже доносятся звуки предматчевого обзора.

К моему удивлению, рядом с братом сидит Ронни. На обоих зеленые выездные футболки «Иглз» с номером 18 и именем Столлворта; на Ронни — дешевая копия, с термонаклейками, на Джейке — настоящая. Отец сидит в кресле, в своей любимой футболке Макнабба, пятого номера.

— «Птички», вперед! — говорю я.

Брат встает и поворачивается ко мне.

— А-а-а-а-а!.. — кричит он, вскинув обе руки в воздух, и тогда Ронни и папа тоже встают, выбрасывают руки вверх и кричат:

— А-а-а-а-а!..

И вот мы кричим уже все вчетвером, подняв руки:

— А-а-а-а-а!

А потом мы все вместе скандируем, быстро выбрасывая в стороны руки и ноги, чтобы показать каждую букву:

— И! Г! Л! З! Иглз!

После этого брат огибает диван, подходит ко мне, кладет руку на плечо и запевает командный гимн, я вспоминаю слова и подхватываю:

— Вперед, орлы, вперед! К победе прямиком!

Я так счастлив оттого, что пою вместе с братом, что даже его объятие не раздражает меня. Мы вместе обходим диван и поем:

— Забьем отличный мяч — и раз, и два, и три!

Я гляжу на папу, и он не отворачивается, только принимается петь с еще большим воодушевлением. Ронни подскакивает ко мне, хватает за плечи, и вот я уже зажат между братом и лучшим другом.

— Тщетны все соперника усилья — все равно орлы расправят крылья!

Вижу маму, она стоит в дверях, прижимает руку ко рту — то ли плачет, то ли смеется, — но глаза смотрят весело, так что я знаю, на самом деле она радуется с нами.

— Вперед, орлы, вперед! К победе прямиком!

Тут Ронни и Джейк убирают руки с моих плеч, и мы снова принимаемся показывать буквы руками и ногами.

— И! Г! Л! З! Иглз!

Мы все раскраснелись, папа тяжело дышит, но нам ужасно весело, а я в первый раз чувствую себя по-настоящему дома.

Мама ставит еду на раскладные столики, и игра начинается.

— Мне нельзя алкоголь, — говорю я, когда мама приносит «Будвайзер».

— Во время матча «Иглз» выпить пива можно, — возражает отец.

Мама с улыбкой пожимает плечами и передает мне бутылку холодного пива. Спрашиваю у брата и Ронни, почему на них футболки не с Баскеттом, ведь Баскетт круче всех, а они говорят, что «Иглз» удалось заполучить Донте Столлворта и теперь Донте Столлворт круче всех. Раз уж на мне футболка Баскетта, я настаиваю, что Баскетт все равно круче.

— Посмотрим, — самоуверенно отвечает Джейк, а отец презрительно присвистывает сквозь зубы.

Удивительно слышать от брата такое: это же он подарил мне футболку Баскетта и сам уверял, что круче Баскетта никого нет, всего две недели назад.

Мама смотрит матч с волнением: знает, если «Иглз» проиграют, отец потом всю неделю будет ходить в плохом настроении и часто орать на нее. Ронни и Джейк обмениваются сведениями о разных игроках, то и дело утыкаются в свои мобильные телефоны, следя за обновлениями новостей про матчи и спортсменов: они играют в виртуальный футбол, это такая компьютерная игра, в которой получаешь очки за то, что выбираешь игроков, которые зарабатывают тачдауны и набирают ярды. Время от времени я поглядываю на отца — убедиться, что мое ликование и возгласы не проходят незамеченными. Я же понимаю, что он согласен сидеть в одной комнате со своим психически больным сыном, только если я буду как следует болеть за «Иглз». Вообще приятно вот так сидеть и смотреть футбол вместе с отцом, хоть он меня и ненавидит, а я до сих пор не простил его за то, что он тогда на чердаке пнул меня и ударил по лицу.

«Хьюстон тексанс» открывают счет, и папа разражается руганью — так громко, что мама даже выходит из комнаты, сказав, что принесет еще пива, а Ронни сидит, уставившись в экран, и притворяется, что ничего не слышит.

— Да прикрывайте же наконец, защитники хреновы! В заднице ваша задняя линия, за что вам деньги платят! Это же «Тексанс», а не далласовские сопляки! Гребаные «Тексанс»! Мать вашу за ногу!

— Пап, успокойся, — говорит Джейк. — Мы поняли.

Мама приносит пиво, и какое-то время отец сидит молча, отхлебывая из бутылки. Но когда у Макнабба перехватывают пас, папа тычет пальцем в экран телевизора и ругается еще громче, называя Макнабба такими словами, от которых мой друг Дэнни пришел бы в бешенство, — он считает, что только чернокожие могут говорить о себе так.

К счастью, Донте Столлворт и вправду показывает класс: после того как Макнабб пасует ему, «Иглз» вырываются вперед, папа замолкает и снова улыбается.

В перерыве Джейку удается уговорить отца поиграть с нами в мячик. Мы вчетвером выходим и начинаем пасовать друг другу через улицу. К нам присоединяются сосед с сыном. Пацану, наверное, не больше десяти, у него силенок не хватает, чтоб дать нормальный обратный пас со своего места, но на нем зеленая футболка, поэтому мы снова и снова кидаем ему мяч. Мелкий ни разу его не ловит, но мы все равно подбадриваем его и радуемся. Он улыбается во весь рот, а его отец благодарно кивает всякий раз, когда пересекается с кем-нибудь из нас взглядом.

Мы с Джейком стоим дальше всего друг от друга, обмениваемся длинными пасами через всю улицу — часто приходится даже отбегать назад, чтобы поймать мяч. И мы не теряем ни одной передачи, потому что мы настоящие спортсмены.

Отец в основном просто стоит рядом, попивая пиво, но несколько раз мы делаем на него несложные пасы. Он ловит мяч одной рукой и перебрасывает его из-за спины Ронни, который стоит к отцу ближе всех. У Ронни слабые руки, но мы с Джейком не обращаем на это внимания, ведь он наш друг, мы все в зеленом, солнце светит, «Иглз» выигрывают, мы досыта наелись отменной горячей пищи и напились ледяного пива, так что, в общем-то, совершенно не важно, уступает нам Ронни в силе и ловкости или нет.

Когда мама объявляет, что перерыв почти закончился, Джейк подбегает к мальчишке, вскидывает руки и кричит:

— А-а-а-а-а!

Спустя секунду к нему присоединяется и сосед. До мелкого доходит не сразу, но потом он тоже поднимает руки и кричит вместе с нами, а после мы все вместе скандируем название любимой команды, показывая каждую букву руками и ногами, — и разбегаемся по гостиным.

Во второй половине матча Донте Столлворт продолжает демонстрировать класс, набирая почти сто пятьдесят ярдов и зарабатывая один тачдаун. Баскетту вовсе не посылают приличных передач, так что на его счету ни одного пойманного мяча. Однако меня это совсем не расстраивает, так как в конце игры происходит кое-что удивительное.

«Иглз» выигрывают со счетом 24:10, и мы встаем, чтобы хором спеть командный гимн, как и полагается по случаю победы «Птичек» в матче регулярного чемпионата. Брат обнимает меня и Ронни.

— Пап, давай иди к нам, — подбадривает он отца.

Тот немного пьян от пива и так воодушевлен победой — а также тем, что Макнабб в сумме заработал более трехсот ярдов, — что встает, присоединяется к нашему тесному кружку и кладет руку мне на плечи. Я чуть не подпрыгиваю от удивления не потому, что не люблю, когда ко мне прикасаются, а просто отец не обнимал меня уже много лет. От тепла и тяжести его руки я наполняюсь радостью, и, пока мы поем гимн, а потом выкрикиваем название нашей команды, показывая каждую букву, я замечаю, что мама вышла из кухни, где мыла посуду, и смотрит на нас. Она улыбается мне, но снова плачет, и, не переставая петь, кричать, показывать, я все задаюсь вопросом: почему?

Джейк спрашивает Ронни, не подвезти ли домой, тот отказывается:

— Нет, спасибо. Хэнк Баскетт меня проводит.

— В смысле, я? — Они называли меня так всю игру, поэтому догадываюсь, что речь идет обо мне.

— Ага, — отвечает Ронни, и мы выходим, захватив мячик.

Дойдя до Найтс-парка, принимаемся бросать мяч. Дистанция всего двадцать футов, ведь у Ронни слабые руки, и после пары передач мой друг осведомляется, что я думаю о Тиффани.

— Ничего, — говорю. — Я вообще о ней не думаю. А что?

— Вероника мне сказала, что Тиффани бегает вместе с тобой. Это так?

— Ну да, — отвечаю я, принимая неуклюжий пас от Ронни. — Как-то странно это. Она как-то узнает, когда я бегаю, ну и всякое такое, — добавляю и делаю безупречную крученую передачу, в точку сразу над правым плечом Ронни, чтобы он мог поймать мяч на бегу.

Он не поворачивается.

И не бежит.

Мяч пролетает мимо.

Ронни поднимает мяч и трусит на свое место.

— Тиффани странноватая, — продолжает он. — Пэт, ты понимаешь, что я подразумеваю под словом «странноватая»?

Я принимаю еще более неуклюжий пас, нацеленный мне в правую коленку.

— Думаю, да. — Мне понятно, что Тиффани отличается от большинства девушек, но мне понятно также, что значит находиться в разлуке со своим любимым человеком, а вот Ронни этого как раз не понимает. Так что я уточняю: — Странноватая в каком смысле? Как я?

Его лицо вытягивается.

— Нет… Я не имел в виду… Ну, просто она ходит к психотерапевту…

— Я тоже.

— Знаю, но…

— То есть я странный, потому что посещаю психотерапевта?

— Да нет же. Дай мне сказать, не перебивай. Я пытаюсь быть тебе другом!

Ронни подходит ко мне, а я упорно смотрю под ноги. Я вовсе не хочу слушать, как он изворачивается, потому что это единственный друг, который у меня остался после психушки, к тому же сегодня был замечательный день, «Иглз» выиграли, отец меня обнял и…

— Я знаю, что ты водил Тиффани ужинать, это прекрасно. Возможно, каждому из вас нужен друг, переживший потерю близкого человека и понимающий, что это такое.

Мне не нравится, что он говорит о «потере» применительно к нам обоим, как будто я потерял Никки насовсем, ведь это вовсе не так, у нас сейчас просто время порознь. Но вслух я ничего не говорю, и он продолжает.

— Послушай, — говорит мне Ронни, — я хочу рассказать, почему Тиффани уволили с работы.

— Меня это не касается.

— Касается, если ты и дальше собираешься ужинать с ней. Так вот, ты должен знать, что…

И Ронни рассказывает, как, по его мнению, Тиффани лишилась своей работы, и сразу становится понятно, что он предубежден. Точно так же эту историю рассказывал бы доктор Тимберс, упирая на так называемые факты и совершенно игнорируя то, что при этом происходило у Тиффани в голове. Ронни пересказывает все, что писали в своих докладных ее коллеги, что начальник рассказал ее родителям и что ее психотерапевт с тех пор рассказал Веронике — той поручено помогать Тиффани с лечением, и поэтому она должна еженедельно созваниваться с психотерапевтом, — и совсем ничего не говорит мне про то, что думала или чувствовала сама Тиффани: про ужасные переживания, противоречивые порывы и ощущение безысходности, — про все то, что отличает ее от Ронни и Вероники, у которых есть они сами, и дочка Эмили, и хороший доход, и дом, и всякие другие вещи, благодаря которым люди не называют их странноватыми. Самое удивительное, что Ронни выкладывает мне это по-дружески, словно пытается уберечь от Тиффани, словно знает гораздо больше о таких вещах. Можно подумать, это не я провел несколько месяцев в психлечебнице. Он не понимает Тиффани и уж совершенно точно не понимает меня, но я не сержусь на него, я же стараюсь проявлять доброту, а не доказывать всем подряд, что я прав, чтобы Никки смогла снова полюбить меня, когда время порознь закончится.

— Я тебе все это рассказываю не для того, чтобы ты плохо думал о ней или сплетничал, просто будь осторожней, хорошо? — заканчивает он, и я киваю. — Ну, мне пора, Вероника ждет. Может, заскочу на недельке, потренируемся вместе. Как идейка?

Снова киваю и смотрю, как он бодро шагает прочь с видом человека, выполнившего свою миссию. Ясно как день: Вероника отпустила его смотреть матч только потому, что хотела, чтобы он поговорил со мной о Тиффани. Может, она даже решила, что я воспользовался состоянием ее сестры-нимфоманки. От такой догадки я прихожу в бешенство и, не успев даже подумать об этом, уже звоню в дверь Вебстеров.

— Да? — На пороге стоит мать Тиффани.

Она выглядит старше своих лет, седая, и на ней теплое вязаное пальто, хотя еще только сентябрь, а она не на улице.

— Могу я поговорить с Тиффани?

— Вы друг Ронни? Пэт Пиплз?

Ограничиваюсь кивком: миссис Вебстер прекрасно знает, кто я такой.

— Могу я поинтересоваться, что вам нужно от нашей дочери?

— Кто там? — слышится голос отца Тиффани.

— Это друг Ронни, Пэт Пиплз! — отзывается миссис Вебстер. Она снова поворачивается ко мне. — Так что вам нужно от Тиффани?

Опускаю глаза на футбольный мяч, который все еще держу в руке.

— Хотел предложить ей в мячик поиграть. Погода чудесная. Может, она будет не прочь подышать свежим воздухом в парке?

— В мячик поиграть?

Я поднимаю руку с обручальным кольцом, чтобы доказать, что я вовсе не собираюсь спать с ее дочерью.

— Видите, я женат. Всего лишь хочу быть Тиффани другом.

Миссис Вебстер, похоже, удивлена. Разве это не то, что она хотела услышать?

— Обойдите дом и постучите в заднюю дверь, — говорит она наконец.

Я стучусь в заднюю дверь, но никто не открывает.

Стучусь еще три раза и ухожу.

Пройдено уже полпарка, когда сзади доносится шорох. Оборачиваюсь: Тиффани стремительно приближается ко мне, на ней розовый спортивный костюм из ткани, которая шуршит при ходьбе. Когда она оказывается в пяти футах от меня, бросаю мяч — легкий пас, в самый раз для девчонок, — но она отступает в сторону, и мяч падает на землю.

— Зачем приходил? — спрашивает Тиффани.

— Хотел мячиком поперекидываться.

— Ненавижу футбол. Я же тебе говорила, нет?

Раз она не хочет играть в мяч, решаю спросить прямо:

— Зачем ты следуешь за мной, когда я бегаю?

— Честно?

— Да.

Тиффани прищуривается, отчего ее лицо становится злым.

— Я тебя изучаю.

— Что?

— Сказала же: я тебя изучаю.

— Зачем?

— Чтобы понять, достаточно ли ты силен.

— Силен для чего?

— Еще я оцениваю, — продолжает она, не обращая внимания на мой вопрос, — твою дисциплинированность, выносливость, то, как ты справляешься с умственным напряжением, твое упорство и стойкость в неопределенной ситуации, а также…

— Но зачем?

— Этого я пока не могу сказать.

— Почему?

— Потому что еще не закончила изучать.

Она поворачивается, я иду вслед, мимо пруда, через пешеходный мостик. Мы вместе выходим из парка, и никто из нас больше не произносит ни слова.

Она ведет меня по Хаддон-авеню, мимо новых магазинов и шикарных ресторанов, мимо пешеходов, подростков на скейтбордах, мужчин, которые, завидев мою зеленую футболку, останавливаются, вскидывают кулаки и кричат: «„Иглз“, вперед!»

Тиффани сворачивает с Хаддон-авеню и петляет между домами, пока мы не оказываемся перед домом моих родителей. Тут она останавливается и наконец прерывает молчание, длившееся почти час:

— Твоя команда выиграла?

— Двадцать четыре — десять, — киваю.

— Клево тебе, — отвечает Тиффани и уходит прочь.




Лучший в мире психотерапевт


Утром в понедельник после победы «Иглз» над «Тексанс» происходит нечто занятное. Я в подвале, делаю упражнения на растяжку, и вдруг ко мне заглядывает отец — в первый раз с тех пор, как я вернулся домой.

— Пэт?

Встаю и поворачиваюсь к нему. Он замер на последней ступеньке лестницы, как будто боится сделать еще шаг и вступить на мою территорию.

— Да, пап?

— Ого, сколько у тебя тут железа!

Ничего на это не отвечаю, думая, что он наверняка страшно сердился на маму, когда она купила мне целый спортзал.

— Тут сегодня хорошо про «Иглз» написали. — Он протягивает мне спортивные страницы из «Курьер пост» и «Филадельфия инквайерер». — Я встал пораньше и уже все прочел. По твоим вчерашним комментариям во время матча я понял, что ты не всех игроков знаешь, ну я и подумал: может, тебе охота последить за новостями в этом сезоне, раз ты вернулся домой и?.. В общем, я просто буду оставлять газеты на верхней ступеньке.

Я слишком потрясен, чтобы что-то сказать или пошевелиться, ведь отец забирал спортивные страницы с собой на работу с самого нашего с Джейком детства. Брат все время ссорился с ним из-за этого, просил хотя бы приносить страницы обратно домой, чтобы мы тоже могли почитать, когда закончим с уроками. Но отец всегда уходил из дому еще до того, как мы просыпались, и никогда не возвращал газеты — говорил, что забыл их на работе или потерял. В конце концов Джейк сам подписался на газеты, когда впервые устроился на работу — раскладывать товар по полкам в местном супермаркете «Биг фудс», — и с той поры каждое утро перед школой мы читали спортивные разделы. Ему было двенадцать, мне — тринадцать.

Делаю триста подъемов корпуса на «Стомак-мастере-6000» и только потом разрешаю себе встать и взять страницы со ступеньки. Мышцы живота горят и дергаются, а я с тревогой думаю: вдруг отец просто решил сыграть со мной злую шутку и на самом деле положил развлекательные или кулинарные разделы? Однако, встав и подойдя к лестнице, я убеждаюсь, что папа оставил именно их — спортивные страницы обеих газет.

Приходит время утреннего приема лекарств, я иду на кухню и застаю маму за приготовлением яичницы. Моя тарелка на столе, а рядышком на салфетке выложены пять таблеток.

— Смотри, — показываю маме газеты.

— Это что, спортивные страницы? — отвлекается она от шипящей сковородки.

— Ага. — Я сажусь и запихиваю в рот все пять таблеток, раздумывая, сколько из них проглотить. — Но с чего вдруг?

Мама лопаткой перекладывает яичницу со сковородки на мою тарелку.

— Отец старается, Пэт, — говорит она с улыбкой. — Но на твоем месте я бы не задавала лишних вопросов. Будь доволен тем, что тебе дают. Ведь мы все так делаем, верно?

Она улыбается мне с надеждой, и в этот момент я решаю принять все до единой таблетки, что и делаю тут же, запивая водой.

Теперь каждое утро я слышу, как открывается и закрывается дверь в подвал, а потом нахожу на верхней ступеньке спортивные страницы, которые прочитываю от первой до последней строчки, пока завтракаю с мамой.

Самая важная новость — предстоящая игра против «Джайентс»; все сходятся на том, что это будет решающий матч в борьбе за первое место в Восточном дивизионе Национальной футбольной конференции, тем более что «Джайентс» уже потерпели поражение в своем первом матче против «Индианаполис кольтс». Если «Джайентс» проиграют, соотношение побед и поражений у них будет 0:2, а у «Иглз» — 2:0. Все только и пишут, какая напряженная предстоит игра. Благодаря Джейку у меня есть билет на стадион, и я уже предвкушаю матч.

Каждый вечер дожидаюсь, когда отец вернется с работы, в надежде, что он заговорит со мной об игре и я смогу упомянуть имена нынешних игроков, доказать ему, что я снова настоящий болельщик. Но он всегда забирает ужин к себе в кабинет и запирает дверь. Несколько раз я даже подходил к двери и уже поднимал кулак, чтобы постучать, но трусил. Мама говорит, надо дать ему время.

В пятницу, сидя в коричневом кресле, разговариваю с Клиффом об отце. Я сообщаю, что отец теперь оставляет мне спортивные страницы и это очень серьезный шаг для него, но хотелось бы, чтобы он больше общался со мной. Клифф выслушивает, но о моем отце говорит мало. Вместо этого он постоянно заводит речь о Тиффани, отчего мне немного досадно, ведь она всего лишь сопровождает меня на пробежках и этим наше общение ограничивается.

— Твоя мама сказала, ты собираешься завтра поехать с Тиффани на пляж. — Клифф улыбается так, как улыбаются иные мужчины, когда разговор заходит о женщинах и сексе.

— Клифф, я собираюсь ехать с Ронни, и с Вероникой, и с малюткой Эмили. Вся идея в том, чтобы свозить Эмили на пляж, этим летом она почти никуда не выбиралась, а скоро станет холодно. Маленькие дети любят бывать на пляже.

— Ты рад, что едешь?

— Ну да, пожалуй. Конечно, придется встать в страшную рань, чтобы нормально потренироваться, а заканчивать уже после возвращения, но…

— Как насчет того, чтобы увидеть Тиффани в купальнике?

Я моргаю несколько раз, прежде чем до меня доходит смысл его слов.

— Ты говорил, у нее красивое тело, — добавляет Клифф. — Хочется посмотреть на него? Может, она будет в бикини. Как думаешь?

На секунду меня охватывает ярость — он же мой психотерапевт, и вдруг такая бестактность, — но потом смекаю: это он снова проверяет мои моральные принципы, желает убедиться, что я вполне способен жить среди нормальных людей. Я улыбаюсь и киваю:

— Клифф, не забывайте, что я женат.

В ответ он осторожно кивает и подмигивает. Кажется, я прошел тест.

Мы еще немного говорим о том, что у меня целую неделю не было приступов, — Клифф считает это подтверждением эффективности лекарств, он же не знает, что половину таблеток я выплевываю в унитаз. А когда уже пора уходить, он останавливает меня:

— Хочу сказать тебе еще одну вещь.

— Да?

И тут он резко встает, выбрасывает обе руки вверх и кричит:

— А-а-а-а-а!

Оправившись от секундного замешательства, я тоже вскакиваю на ноги, поднимаю руки и кричу:

— А-а-а-а-а!

— И! Г! Л! З! Иглз! — скандируем мы в унисон, показывая буквы руками и ногами, и вдруг меня накрывает волна счастья.

Провожая меня до дверей, Клифф предрекает «Иглз» победу со счетом 21:14, я соглашаюсь с его прогнозом и выхожу в приемную, где меня ждет мама.

— Мне показалось, или вы оба только что кричали «Иглз»?

Клифф поднимает брови и пожимает плечами, но, уходя обратно в свой кабинет, он насвистывает «Вперед, орлы, вперед», и тут я понимаю, что мне достался лучший в мире психотерапевт.

По дороге домой мама интересуется, обсуждали ли мы с Клиффом что-либо, кроме футбола, но я не отвечаю.

— Как думаешь, папа начнет разговаривать со мной вечерами, если «Иглз» победят «Джайентс»?

Мама хмурится и крепче сжимает руль.

— Самое грустное в том, Пэт, что он может. И вправду может, — отвечает она, и у меня появляется надежда.




Голова Тиффани качается на волнах


У Ронни вместительная машина, с тремя рядами сидений. Когда он заезжает за мной, Тиффани уже внутри, пристегнута рядом с сиденьицем Эмили, так что я забираюсь в самый дальний ряд, волоча за собой футбольный мяч и сумку, в которую мама уложила для меня полотенце, смену одежды и даже ланч, хоть я и сказал ей, что Ронни возьмет сэндвичи в местном магазинчике.

Конечно же, маме обязательно нужно стоять на крыльце и махать на прощание, как будто мне пять лет. Вероника, устроившаяся на переднем пассажирском сиденье, перегибается через Ронни и кричит ей:

— Спасибо за вино и цветы!

Мама воспринимает это как приглашение подойти к машине и вступить в разговор.

— Как вам наряд Пэта? Я сама все купила, — сообщает она, оказавшись рядом с окном Ронни.

Она наклоняется и бросает долгий взгляд на Тиффани, но та уже отвернулась, разглядывает в окно дом напротив.

Наряд на мне совершенно нелепый: ярко-оранжевая рубашка поло, ярко-зеленые пляжные шорты и шлепанцы. Я вовсе не хотел ничего из этого надевать, но понимал, что Вероника, скорее всего, рассердится, если я явлюсь в безрукавке и спортивных трусах. У них с мамой схожий вкус, так что я разрешил маме одеть себя, — к тому же это доставляет ей столько радости.

— Пэт выглядит замечательно, миссис Пиплз, — отвечает Вероника, а Ронни согласно кивает.

— Привет, Тиффани, — говорит мама, просовывая голову еще дальше в салон, но Тиффани не обращает внимания.

— Тиффани? — окликает Вероника, однако та продолжает упорно смотреть в окно.

— Вы уже встречались с Эмили? — спрашивает Ронни.

Мой друг выходит из машины, отстегивает девочку, поднимает ее с кресла и передает маме на руки. Она разговаривает с ребенком каким-то особенным сюсюкающим голоском, а Ронни и Вероника стоят рядом и улыбаются до ушей.

Так продолжается несколько минут, пока Тиффани не поворачивает голову:

— Я думала, мы сегодня на пляж собираемся?

— Извините, миссис Пиплз, — отзывается Вероника, — моя сестра иногда бывает резковата, но нам, пожалуй, и правда пора, если мы хотим пообедать на пляже.

Мама поспешно кивает:

— Хорошо тебе провести время, Пэт!

Ронни усаживает Эмили обратно в креслице. Мне снова пять лет.

По пути к побережью Ронни и Вероника обращаются к нам с Тиффани так же, как к Эмили: не ожидая ответа и говоря о пустяках.

— Скорей бы приехать!

— Вот уж оттянемся так оттянемся!

— Что сначала: поплаваем, прогуляемся или в мяч поиграем?

— Погодка-то какая выдалась, а?

— Ну как, весело вам?

— Сэндвич хочу! Помираю с голоду!

Спустя двадцать минут Тиффани наконец вступает в беседу:

— Можно хоть минуту посидеть в тишине?

И остаток пути мы слушаем только вскрики Эмили — ее родители называют это пением.

Проезжаем через Ошен-Сити, поднимаемся на мост и направляемся к незнакомому мне пляжу.

— Здесь народу поменьше, — объясняет Ронни.

Ставим машину. Эмили перекладывают в некое приспособление, напоминающее гибрид коляски и квадроцикла, которое толкает Вероника. Тиффани несет зонт, а мы с Ронни тащим сумку-холодильник, ухватившись каждый за ручку. Деревянные мостки через поросшую морским овсом дюну выводят нас на берег, и тот оказывается в полном нашем распоряжении.

Никого вокруг, насколько хватает взгляда.

После короткого спора на тему «прилив сейчас или отлив» Вероника выбирает сухое место и пытается расстелить на нем покрывало, пока Ронни вкапывает древко зонта в песок. У нее ничего не выходит: дует ветер и покрывало постоянно заворачивается.

Будь на ее месте кто угодно другой, я бы принялся помогать, но вовсе не хочется, чтобы на меня накричали, так что молча стою и жду указаний. Тиффани делает то же самое, но Веронике так и не приходит в голову попросить помощи.

И тут — то ли песок ветром принесло, то ли еще что — Эмили принимается кричать и тереть глаза.

— Просто супер, — говорит Тиффани.

Вероника сразу же переключается на Эмили, велит ей поморгать, показывает как, но Эмили вопит все громче и громче.

— Мне сейчас только детской истерики не хватало, — добавляет Тиффани. — Пусть она замолчит. Вероника, пожалуйста, сделай так, чтобы она…

— Помнишь, что сказала доктор Лайли? О чем мы говорили сегодня утром? — перебивает Вероника, бросая на Тиффани через плечо многозначительный взгляд, и снова поворачивается к Эмили.

— Значит, теперь мы будем обсуждать моего психотерапевта в присутствии Пэта? Ну, ты стерва! — Тиффани встряхивает головой и быстро идет прочь.

— Господи! — восклицает Вероника. — Ронни, можешь подержать Эмили?

Ронни мрачно кивает, а Вероника уже бежит за Тиффани:

— Тифф! Вернись! Ну перестань. Прости меня, я правда не хотела!

Ронни промывает глаза Эмили водой из бутылки, и минут через десять та успокаивается. Мы уже расстелили покрывало в тени зонта, прижав края сумкой-холодильником, нашими шлепанцами и сандалиями, а также суперколяской Эмили, но Тиффани с Вероникой все нет.

С ног до головы намазав Эмили солнцезащитным кремом, мы с Ронни ведем ее играть у кромки воды. Ей нравится догонять отбегающие волны и копаться в песке, и нам приходится следить, чтобы она его не ела, хотя мне непонятно, как может вообще прийти в голову идея есть песок. Ронни берет дочку на руки и заходит с ней в океан, и какое-то время мы все просто качаемся на волнах.

Я спрашиваю, не следует ли нам обеспокоиться о Тиффани с Вероникой, но Ронни качает головой:

— Не надо. Просто у них очередной сеанс психотерапии, здесь, на пляже. Скоро вернутся.

Мне не нравится, как он выделяет слово «психотерапия» — будто в психотерапии есть что-то постыдное, — но вслух я ничего не говорю.

Обсохнув, мы все ложимся на покрывало — Ронни и Эмили в тени, я на солнце. Сон приходит ко мне довольно быстро.

Когда я открываю глаза, лицо Ронни рядом с моим; он спит. Получаю легкий шлепок по плечу, переворачиваюсь и вижу, что Эмили обошла покрывало, смотрит на меня и улыбается.

— Пэп, — говорит она.

— Не надо будить папу, — шепчу ей, а потом подхватываю на руки и несу к воде.

Мы сидим и копаем ямку в мокром песке, а потом Эмили вскакивает и устремляется за барашками отбегающей волны, смеясь и показывая пальцем.

— Хочешь искупаться? — спрашиваю, и она тотчас же кивает.

Я беру ее на руки и иду в воду.

Пока мы спали, поднялся ветер, и волны уже гораздо выше прежнего, так что я быстро преодолеваю полосу прибоя и захожу туда, где вода мне по грудь. Мы с Эмили качаемся на зыби. Волны набегают, растут, и мне приходится выше подпрыгивать, чтобы удержать наши головы над водой. Эмили просто в восторге, она визжит, и смеется, и хлопает в ладоши всякий раз, когда нас подбрасывает волна. Это продолжается минут десять, не меньше, и я счастлив. Я целую ее пухлые щечки снова и снова. Что-то такое есть в Эмили, отчего мне хочется вот так качаться с нею на волнах всю оставшуюся жизнь. Я решаю: когда время порознь закончится, мы с Никки тотчас же заведем дочку, потому что с начала нашей разлуки ничто и меня так не радовало.

Волны еще выше. Я поднимаю Эмили и сажаю себе на плечи, чтобы ей на лицо не попадали соленые брызги, она то и дело взвизгивает: ей нравится сидеть так высоко.

Мы качаемся вверх-вниз.

Нам весело.

Мы просто счастливы.

Но тут я слышу чей-то крик:

— Пэт! Пэт! Пэ-э-эт!

Оборачиваюсь и вижу Веронику; она стремительно бежит по пляжу, оставив Тиффани далеко позади. Встревожившись — вдруг что-то случилось, — я спешу к берегу.

Волны уже разыгрались не на шутку, так что я вынужден снять Эмили с плеч, держу ее перед собой — так безопаснее. Но вскоре мы выходим на мелководье навстречу Веронике, которая уже несется возле самой воды.

Вблизи она выглядит до крайности обеспокоенной. Эмили принимается громко плакать и тянется к матери.

— Ты какого черта делаешь? — кричит Вероника, когда я передаю ей ребенка.

— Я просто купался с Эмили, — отвечаю.

Вопли Вероники, должно быть, разбудили Ронни: он торопливо спускается к нам.

— Что такое?

— Ты что, разрешил Пэту купаться с Эмили в океане? — набрасывается на него Вероника, и по тому, как произносится мое имя, понятно, что она боится оставлять дочку наедине со мной — считает, что я могу причинить какой-то вред ее ребенку.

Это несправедливо, тем более что Эмили начала плакать, только когда услышала вопли Вероники; это сама Вероника расстроила собственную дочь.

— Что ты с ней сделал? — поворачивается ко мне Ронни.

— Ничего, — отвечаю. — Мы просто купались.

— А ты что делал? — продолжает упрекать она Ронни.

— Я, наверное, заснул и…

— Господи боже, Ронни! Ты оставил Эмили одну с ним?

Вероника особо выделяет это «с ним», Эмили плачет, Ронни обвиняет меня в том, что я сделал что-то нехорошее с его дочерью, солнце обжигает мою грудь и спину, Тиффани смотрит — я вдруг понимаю, что сейчас взорвусь. Чувствую, как неминуемо приближается приступ, и, пока я еще контролирую себя, делаю единственное, что приходит в голову: бегу, бегу по пляжу прочь от Вероники, от Ронни, от Эмили, от всех этих криков и обвинений. Я бегу во весь дух и вдруг осознаю, что теперь плачу сам — наверное, потому, что я всего лишь купался с Эмили, и это было так замечательно, я старался быть хорошим и думал, что в самом деле получается, и вот я подвел своего лучшего друга, а Вероника накричала на меня, хотя я этого вовсе не заслуживаю, и сколько еще будет идти это чертово кино, и сколько мне еще совершенствоваться…

Меня обгоняет Тиффани.

Она проносится мимо как метеор.

Внезапно все теряет значение, кроме одного: я должен оставить ее позади.

Бегу еще быстрее, и вскоре мне удается поравняться с ней. Она тоже прибавляет скорость, и какое-то время мы бежим бок о бок, но потом я переключаюсь на такую передачу, какой у женщин нет, и выхожу вперед. Минуту или две я бегу на этой своей мужской скорости, а потом замедляюсь и позволяю Тиффани нагнать себя. И долго еще мы неторопливо бежим вдоль пляжа, не говоря ни слова.

Проходит, наверное, час, прежде чем мы направляемся обратно, и еще час, прежде чем на горизонте показывается зонтик Ронни и Вероники. Не добегая до них, Тиффани резко сворачивает и ныряет в океан.

Я следую за ней — прямо в волны; после долгого бега прохладная соленая вода действует освежающе. Очень скоро ноги перестают доставать до дна, и голова Тиффани качается на волнах, которые уже почти улеглись. Ее лицо немного загорело, волосы свисают длинными мокрыми прядями, а на носу проступили веснушки; еще утром я их не видел.

Плыву к ней. Волна поднимает, опускает меня, и наши лица вдруг оказываются близко-близко. Какое-то мгновение мне кажется, что передо мной Никки, и я боюсь, как бы мы не поцеловались ненароком, но прежде, чем это могло бы произойти, Тиффани отплывает на пару футов. Я чувствую облегчение.

Она высовывает пальцы ног из воды и покачивается на волнах, повернувшись к горизонту.

Я тоже ложусь на спину, глядя вдаль, туда, где вода смыкается с небом. Долгое время мы просто лежим рядом, не говоря ни слова.

Когда возвращаемся к нашему покрывалу, Эмили спит, засунув кулачок в рот, а Ронни и Вероника лежат в тени, взявшись за руки. Щурясь, они поднимают на нас глаза и улыбаются так, словно ничего не произошло.

— Как пробежались? — спрашивает Ронни.

— Мы хотим домой. Сейчас, — говорит Тиффани.

— Да ну. — Ронни садится. — Мы ведь даже еще не поели. Пэт, ты правда хочешь домой?

Вероника молчит.

Смотрю на небо. Ни облачка. Сплошная синева.

— Да, хочу.

Мы все загружаемся в машину и едем обратно в Коллинзвуд.




Полный улей зеленых пчел


— А-а-а-а-а!

Я резко поднимаюсь, сердце бешено колотится. Сумев наконец сфокусировать взгляд, вижу, что у моей кровати, подняв руки, стоит отец. На нем зеленая футболка Макнабба, пятого номера.

— А-а-а-а-а! — продолжает кричать папа, пока я не встаю и не вторю ему:

— А-а-а-а-а!

— И! Г! Л! З! Иглз! — скандируем мы, показывая буквы руками и ногами.

А потом, вместо того чтобы сказать «доброе утро» или еще что-нибудь, он просто выскакивает из моей комнаты.

Я смотрю на часы: 5:59. Матч начинается в час. Я обещал присоединиться к Джейку в десять утра, чтобы выпить пива перед игрой, так что остается два часа на тренировку и час на пробежку. Поэтому я тут же берусь за штангу, а ровно в восемь Тиффани ждет на улице, как и говорила.

Мы пробегаем меньше, чем обычно, — всего шесть или семь миль.

Приняв душ, я надеваю баскеттовскую футболку и прошу маму подбросить меня до станции метро, но она качает головой:

— Водитель тебя уже ждет.

Мама целует меня на прощание в щеку и дает немного денег.

— Желаю хорошо провести время. Присмотри за братом, чтобы не слишком напивался.

Выйдя на улицу, вижу папин седан; двигатель включен. Я забираюсь в машину.

— Пап, ты решил поехать на матч?

— Хотелось бы, — отзывается он, и мы отъезжаем от дома.

На самом деле мой отец сам запретил себе ходить на матчи «Иглз» и до сих пор следует этому зароку. В начале восьмидесятых папа подрался с фанатом «Даллас ковбойз», который посмел забраться на семисотый ярус стадиона «Вет»,[9 - У этого стадиона семь ярусов. Первый, самый нижний, называется сотым, второй двухсотым и так далее. Самые рьяные болельщики «Иглз» предпочитают семисотый ярус.] где дешевые места и куда садились только самые преданные фанаты «Иглз».

Эту историю мне рассказал покойный дядя.

Когда «Даллас» заработал тачдаун, этот фанат вскочил и давай так бурно радоваться, что в него сразу полетели пивные банки и хот-доги. Незадача была только в том, что отец сидел как раз перед этим далласовским фанатом, оттого дождь из пива, горчицы и всякой еды обрушился и на папу тоже.

Папа рассвирепел, бросился на этого фаната и избил его до полусмерти. Отца арестовали, признали виновным в нанесении побоев при отягчающих обстоятельствах и посадили на три месяца. Если бы дядя не вносил выплаты по кредиту, мы бы потеряли дом. А вот с годовым абонементом папе и вправду пришлось расстаться, и с тех пор он не был ни на одном матче «Иглз».

Джейк утверждает, что мы вполне можем провести отца на стадион, потому что на самом деле никто не проверяет удостоверения личности на входе, но папа не соглашается.

— Пока на наши места пускают чужих фанатов, я за себя не ручаюсь, — ворчит он.

В этом есть что-то забавное: сейчас, спустя двадцать пять лет после того, как отец отдубасил того далласовского болельщика, он всего лишь толстый старик, едва ли способный задать взбучку хотя бы другому такому же толстому старику, не говоря уже о шумном далласовском болельщике, у которого хватило духу явиться на домашний матч «Иглз» в футболке «Даллас ковбойз». Впрочем, отец весьма ощутимо приложил меня на чердаке всего несколько недель назад, так что, может, и впрямь с его стороны благоразумно держаться подальше от стадиона.

Мы проезжаем по мосту Уолта Уитмена, выкрашенному в больничный зеленый цвет, а папа все рассуждает о том, что сегодня важный день в истории «Иглз», тем более что в прошлом году «Джайентс» выиграли оба матча.

— Отомстим им! — то и дело восклицает отец.

Еще он поучает меня, что кричать надо как можно громче, чтобы Илай Мэннинг — квотербек «Джайентс», как я узнал из газет, — не мог толком говорить или слышать других игроков на поле.

— Надрывай глотку как следует, ты же настоящий фанат! — подбадривает он.

По тому, как он говорит со мной — не останавливаясь, не давая мне и слова вставить, — можно принять его за ненормального, хотя многие считают, что если кто в нашей семье и болен на голову, так это я.

Когда мы встраиваемся в очередь, чтобы заплатить за проезд по мосту, папа наконец прерывает свою тираду о футболе.

— Хорошо, что ты снова будешь ходить с Джейком на матчи, — говорит он. — Брату очень тебя не хватало. Ты же понимаешь это? Что бы ни случалось в жизни, всегда надо находить время на семью, потому что ты нужен Джейку и матери.

Забавно слышать такое от него: уж он-то и пары слов мне не сказал с тех пор, как я вернулся домой; он и вообще не проводит время со мной, или с мамой, или с Джейком. Но я рад, что отец хотя бы стал со мной разговаривать. Впрочем, все время, что я провел с ним или с Джейком, так или иначе было связано со спортом, в основном с «Иглз», но я знаю, что на большее у него душевных сил не хватит, так что принимаю его таким, какой он есть.

— Жаль, папа, что ты не идешь на игру, — говорю я.

— Мне тоже, — отзывается он, протягивая сборщику оплаты пятерку.

Отец сворачивает с шоссе на первом съезде и высаживает меня в десяти кварталах от нового стадиона, чтобы развернуться и не попасть в затор.

— Домой доберешься сам, — говорит он, когда я выхожу из машины. — Я в этот зоопарк больше не поеду.

Я благодарю его за то, что подвез, и уже собираюсь закрыть дверцу автомобиля, как он вскидывает руки и кричит:

— А-а-а-а-а!

Поэтому я тоже поднимаю руки и кричу:

— А-а-а-а-а!

К нам оборачиваются несколько мужчин, пьющих неподалеку пиво у открытого багажника автомобиля, и они тоже вздевают руки и кричат:

— А-а-а-а-а!

И мы все вместе скандируем речовку «Иглз», мы — люди, объединенные любовью к одной команде. В груди теплеет, и я вспоминаю, как же хорошо в Южной Филадельфии в день матча.

Я иду к парковке с западной стороны «Линкольн файненшл филд», следуя указаниям, полученным накануне по телефону от брата, и вокруг полным-полно людей в футболках «Иглз». Повсюду зеленое, куда ни глянь. Люди жарят мясо на гриле, потягивают пиво из пластиковых стаканчиков, перекидываются футбольным мячиком, слушают предматчевый обзор на спортивной радиостанции 610 АМ, и, когда я прохожу мимо, все поднимают руки, чтобы хлопнуть ладонью по моей раскрытой ладони, бросают мне мяч, кричат: «Вперед, „Птички“!» — а все потому, что на мне футболка «Иглз». Подростки со своими отцами, пожилые мужчины с взрослыми сыновьями — все они поют, улыбаются, самозабвенно выкрикивают лозунги. И тут я понимаю, как же мне всего этого не хватало.

Почти нехотя ищу «Вет», но на его месте автостоянка. Еще построили новый бейсбольный стадион для «Филлиз», «Ситизенс-бэнк-парк». Над входом висит огромный баннер с именем какого-то нового игрока, Райана Ховарда. Похоже, Джейк и папа все-таки не соврали мне, что «Вет» снесли. Я пытаюсь не думать о датах, упомянутых ими при этом, — мне бы получить удовольствие от игры и хорошо провести время с братом.

Нахожу нужную парковку и высматриваю зеленый шатер с развевающимся над ним черным флагом «Иглз». Стоянка переполнена: повсюду шатры, группки людей, грили, — но минут через десять наконец удается заметить брата.

На Джейке футболка с 99-м номером, выпущенная в память о Джероме Брауне.[10 - Джером Браун, игрок первой линии защиты, дважды принимавший участие в Матче всех звезд НФЛ, погиб в автокатастрофе в 1992 году.] Брат пьет пиво из зеленого стаканчика, а рядом с ним наш общий друг Скотт возится с грилем. Какое-то время я просто стою и радуюсь, глядя на брата. Джейк сияет и обнимает Скотта, которого я не видел с тех пор, как в последний раз приезжал в Южную Филадельфию. У Джейка лицо раскраснелось — видно, он уже немного поддал, — но это меня не беспокоит: моего брата хмель только веселит. Как и отца, ничто не радует Джейка так, как день матча «Иглз».

— Хэнк Баскетт пришел выпить с нами! — кричит Джейк, завидев меня, и тут же бежит, чтобы хлопнуть поднятыми ладонями по моим ладоням и стукнуться грудью в мою грудь.

— Как жизнь, чувак? — здоровается Скотт и тоже хлопает ладонью по моей ладони. Он широко улыбается — наверное, рад меня видеть. — Ух, ну и здоровый же ты! Что, машины вместо штанги поднимал? — Я горделиво улыбаюсь, а он щупает мой бицепс, по-дружески так. — Сколько лет… э-э… то есть сколько месяцев мы с тобой не виделись?

От меня не ускользает взгляд, которым они с Джейком обмениваются, но я и рта не успеваю раскрыть, как Скотт кричит в сторону шатра:

— Эй, вы там, жиртресты! Я вас сейчас познакомлю с Пэтом, братом Джейка!

Шатер размером с маленький дом. Прохожу через разрез в стенке и вижу огромный плоский телевизор на штабеле ящиков из-под молока. Пятеро тучных мужчин, все в футболках «Иглз», сидят на складных стульчиках и смотрят предматчевый обзор. Скотт на одном дыхании выстреливает их имена. Когда он называет мое, мужчины кивают, машут мне и отворачиваются к телевизору. У всех в руках наладонники, глаза перебегают с экранчиков на большой экран и обратно. И почти все они в наушниках, которые, видимо, подсоединены к мобильным телефонам.

— Не обращай внимания, они просто пытаются получить свежайшую информацию, — говорит Скотт, когда мы выходим из шатра. — После того как они сделают ставки, будут подружелюбнее.

— А кто они такие? — спрашиваю.

— Парни с моей работы. Я сейчас компьютерщик в «Диджитал кросс хелс», мы делаем сайты для семейных врачей.

— Как они умудряются смотреть телевизор прямо на парковке?

Брат ведет меня за шатер и показывает моторчик в металлическом корпусе.

— Газовый генератор.

Потом машет на верхушку шатра, где торчит серый кругляш.

— Спутниковая тарелка.

— Что они будут делать со всем этим оборудованием, когда пойдут на матч? — интересуюсь я.

— А, — смеется Скотт, — да у них билетов нет.

Джейк наливает в пластиковый стаканчик «Йинлинг лагер» и протягивает мне, и тут я замечаю три сумки-холодильника, набитые пивом, — наверное, четыре или пять ящиков поместилось. Я знаю, пластиковые стаканчики нужны, чтобы не привлекать внимания полиции: если стоять с открытой банкой пива в руках, могут и арестовать, но за пластиковый стаканчик ничего не будет. Пакет с пустыми бутылками и банками возле шатра намекает, что Джейка со Скоттом мне уже не догнать.

Заканчивая готовить завтрак — толстые сардельки на гриле и яичницу в сковородке на примусе, — Скотт практически не задает вопросов о том, чем я занимался, пока мы не виделись, и я ему за это благодарен. Я, впрочем, уверен, что брат уже все рассказал ему и про психушку, и про мою разлуку с Никки, но все равно хорошо, что я могу наслаждаться футболом без лишних расспросов.

Скотт рассказывает про свою жизнь. Во дела: пока меня лечили, он женился на девушке по имени Виллоу, и у них даже есть трехлетние дочки-близняшки: Тами и Джери-Лин. Скотт показывает фотографию, которую хранит в бумажнике; на ней девочки одеты, как балерины, в розовые балетные пачки и трико, на головах миниатюрные серебряные диадемы, а руки вытянуты к небу.

— Мои маленькие плясуньи, — говорит Скотт, перекладывая полдюжины сарделек на верхнюю решетку барбекю, чтобы не остыли, пока готовится следующая партия. — Теперь мы живем в Пенсильвании, в Хавертауне.

Я вспоминаю, как всего день назад мы с Эмили качались на волнах, и снова обещаю себе обзавестись дочкой, как только кончится время порознь.

Пытаюсь не делать в уме никаких вычислений, но все равно невольно считаю. Если детям Скотта уже три года и он женился уже после нашей последней встречи, но прежде, чем его избранница забеременела, — получается, что мы не виделись не меньше четырех лет. Хотя, конечно, не исключено, что он сделал детей своей подруге, а только потом женился на ней, но не могу же я спросить об этом прямо. Простая арифметика подсказывает: раз его дочкам три, мы не общались от трех до четырех лет.

Последний раз мы со Скоттом виделись как раз на стадионе «Вет». За один или два сезона до того я продал свой абонемент брату Скотта, Крису, но тот часто уезжал по делам, а потому разрешил мне выкупить свое место на те домашние игры, во время которых его не было в городе. Я приехал из Балтимора смотреть матч «Иглз» против «Далласа»; совершенно не помню, кто выиграл и какой был счет. Но я помню, что сидел между Джейком и Скоттом — наверху, на семисотом ярусе, — а «Ковбои» пронесли мяч в зачетную зону и заработали тачдаун. В этот момент какой-то клоун позади нас вскочил, принялся улюлюкать и радостно кричать, одновременно расстегивая куртку, под которой оказалась ретрофутболка Тони Дорсетта. На наших трибунах тут же поднялся неодобрительный гул и свист, и в далласовского болельщика полетела еда, а он только улыбался.

Брат к тому времени уже до того набрался, что едва мог стоять, но он все равно бросился на парня, карабкаясь вверх через три ряда. Далласовский фанат был трезв, он легко стряхнул с себя Джейка, но когда тот упал на руки пьяных болельщиков «Иглз», они так разъярились, что насильно сдернули футболку Тони Дорсетта с этого заезжего фаната и разорвали в мелкие клочья, а потом прибежали охранники и вышвырнули со стадиона дюжину человек.

Джейка не вышвырнули.

Нам со Скоттом удалось поднять его и увести из общей суматохи. Когда прибыла охрана, мы уже были в мужском туалете, брызгали Джейку на лицо водой, чтобы очухался.

Кажется, это было всего год, ну, может, одиннадцать месяцев назад. Но я понимаю: если заведу речь об этом случае сейчас, пока мы стоим и жарим сардельки перед стадионом «Линкольн», мне скажут, что это произошло больше трех или даже четырех лет назад, так что я молчу, хоть и подмывает поговорить, тем более что ответы Джейка и Скотта помогут мне разобраться, сколько же прошло времени. Страшновато ничего не знать о событиях, которые для всех произошли, а для меня — нет. А впрочем, лучше поменьше об этом думать.

— Выпей пива, — говорит Джейк. — Улыбнись! Сегодня же матч!

И я следую его совету, хотя надписи на этикетках оранжевых пузырьков с лекарствами запрещают мне употреблять алкоголь.

Покормив толстяков в шатре, мы накладываем себе еду в бумажные тарелки, закусываем, а потом втроем перекидываемся мячом.

Людей на стоянке полным-полно, кто-то, как и мы, попивает пиво возле своей машины, кто-то снует туда-сюда. Парни, продающие краденые или самодельные футболки с символикой; мамаши, гордо прогуливающиеся со своими маленькими дочками, одетыми в костюмы танцовщиц группы поддержки: они исполнят свой танец, если пожертвуешь доллар местному клубу черлидинга; чокнутые попрошайки, охотно рассказывающие похабные анекдоты за еду и питье; стриптизерши, в коротеньких шортиках и атласных курточках, сующие всем проходки в местный мужской клуб; группки детей в шлемах и наколенниках, собирающие деньги на свою детскую футбольную команду; студенты колледжа, бесплатно раздающие образцы нового сорта газировки, спортивного напитка, леденцов или каких-нибудь чипсов; и, конечно же, семьдесят тысяч других пьяных болельщиков «Иглз». В сущности, все это один большой зеленый футбольный карнавал.

К тому времени, как мы решили поиграть в мяч, я уже выпил две или три банки пива. Готов поспорить, что Джейк со Скоттом употребили не меньше десятка каждый, так что наши пасы не отличаются точностью. Мы попадаем мячом по припаркованным машинам, опрокидываем несколько столиков с едой и даже бьем в чью-то спину, но никто не обращает внимания, потому что мы — фанаты «Иглз» в футболках «Иглз», жаждущие болеть за любимую команду. Время от времени кто-нибудь выпрыгивает перед нами и перехватывает пас, но всегда со смехом возвращает мяч.

Мне нравится играть с Джейком и Скоттом, потому что от этого я снова чувствую себя мальчишкой, то есть тем, в кого когда-то влюбилась Никки.

И тут происходит ужасное.

Джейк замечает его первым.

— Эй, поглядите-ка на этого козла! — показывает он.

Я оборачиваюсь и вижу ярдах в сорока от нашего шатра здорового мужика в футболке «Джайентс». На нем красно-бело-голубой защитный шлем, но хуже всего то, что рядом маленький мальчик, тоже одетый в футболку «Джайентс». Мужик подходит к кучке болельщиков «Иглз», которые поначалу с ним суровы, но в конце концов протягивают пиво.

Ни с того ни с сего мой брат двигает в сторону этого фаната «Джайентс», и мы со Скоттом за ним.

— Ко-зел! Ко-зел! Ко-зел! — скандирует по дороге Джейк, с каждым слогом выбрасывая вперед указательный палец, словно целясь в шлем.

Скотт делает то же самое, и я глазом не успеваю моргнуть, как нас окружает человек двадцать в футболках «Иглз», и все как один скандируют и показывают пальцем на фаната «Джайентс». Должен сказать, довольно волнующее это ощущение — быть частью толпы, охваченной ненавистью к болельщикам соперника.

Когда мы подходим к здоровяку, его друзья — сплошь в футболках «Иглз» — смеются. «Мы тебя предупреждали», — как будто написано у них на лицах. Но вместо того чтобы смутиться или выразить хоть какое-то сожаление, фанат «Джайентс» разводит руки, словно только что показал фокус или что-нибудь в этом духе; он широко улыбается и кивает, — можно подумать, ему нравится, что его называют козлом. Он даже приставляет руку к уху, как бы показывая, что плохо слышит. Ребенок — наверное, сын, у него такая же бледная кожа и приплюснутый нос — выглядит напуганным. Его футболка свисает до колен. Когда крики «козел» усиливаются, мальчишка цепляется за ногу отца, пытаясь спрятаться за ним.

По указке брата толпа переключается с «козла» на «Джайентс — отстой!», и к нам присоединяется еще больше фанатов «Иглз». Нас теперь не меньше пятидесяти. И тут мальчишка ударяется в плач. Увидев, что ребенок расстроен, толпа хмыкает и расходится.

По пути к нашему шатру Джейк со Скоттом хохочут, а мне вовсе не до смеха. Мне грустно, что мы довели мальчишку до слез. Я понимаю, со стороны этого амбала было большой глупостью надеть футболку «Джайентс» на домашний матч «Иглз», мужик сам виноват в том, что его сын расплакался, но, с другой стороны, и мы поступили нехорошо, Никки порицает такое поведение, а ведь я пытаюсь…

Чьи-то руки обрушиваются на мою спину, я спотыкаюсь и чуть не падаю. Обернувшись, вижу фаната «Джайентс». Он без ребенка, и шлема на нем больше нет.

— Что, нравится маленьких обижать? — говорит он.

От потрясения теряю дар речи. Там скандировало не меньше пятидесяти человек, но он выбрал меня. Почему? Да я вообще молчал! И даже не показывал на него. Хочу сказать ему все это, но я словно онемел, просто стою и качаю головой.

— Не надо надевать футболку «Джайентс» на матч «Иглз», если не хочешь неприятностей, — вмешивается Скотт.

— А какой пример ты сыну подаешь, вот так его наряжая и приводя сюда? — добавляет Джейк.

Толпа быстро собирается снова. Мы оказываемся в кольце из зеленых футболок; этот фанат «Джайентс», наверное, рехнулся, думаю я. Кто-то из его друзей подходит, пытаясь успокоить, — тщедушный человечек с длинными волосами и усами, в футболке «Иглз».

— Стив, угомонись. Пойдем. Они вовсе не хотели ничего такого. Просто пошутили.

— Ты тут самый умный, да? — не унимается Стив и снова толкает меня, на этот раз в грудь.

— Ко-зел! Ко-зел! Ко-зел! — снова скандируют болельщики «Иглз».

Стив глядит мне прямо в глаза и скрежещет зубами, жилы у него на шее похожи на веревки. Он тоже толкает штангу. У него бицепсы даже больше, чем у меня, и он выше на дюйм или два.

Я оглядываюсь на Джейка и вижу, что он тоже обеспокоен.

Джейк делает шаг и оказывается передо мной. Он выставляет ладони, демонстрируя добрые намерения, но не успевает даже рта раскрыть, как фанат «Джайентс» хватает его за памятную футболку Джерома Брауна и швыряет на землю.

На моих глазах брат падает, руки скользят по асфальту, и следующее, что я вижу, — с его пальцев капает кровь, а в глазах изумление и страх.

У моего брата идет кровь.

У моего брата идет кровь.

У МОЕГО БРАТА ИДЕТ КРОВЬ!!!

Я взрываюсь.

Неприятное щемящее ощущение взмывает из желудка, подкатывает к горлу и разливается по рукам, и прежде, чем успеваю подумать, я уже несусь вперед, точно разогнавшаяся фура. Ловлю щеку Стива левой рукой, а правой хватаю под подбородком, отчего его ноги отрываются от земли. Он пролетает по воздуху, как будто ныряет в бассейн спиной вперед, падает навзничь, руки-ноги дергаются, и здоровяк больше не двигается. Толпа молчит, а на меня накатывает оглушительное чувство вины.

— Вызовите «скорую»! — кричит кто-то.

— И пусть захватят красно-голубой чехол для трупа! — добавляет другой.

— Прости. — Я шепчу, потому что мне трудно говорить. — Прости, я не хотел.

И я опять бегу.

Я пробираюсь сквозь толпы, пересекаю улицы, огибаю машины, а вдогонку несутся автомобильные гудки и брань водителей. В желудке клокочет, и в следующую секунду все его содержимое извергается на тротуар — яичница, сардельки, пиво; люди кричат на меня, обзывают пьяницей и придурком; я снова бегу что есть силы в ногах прочь от стадионов.

Похоже, сейчас снова стошнит. Останавливаюсь и вижу, что я один — никого из фанатов «Иглз» кругом. Рядом забор из металлической сетки, за ним какой-то заброшенный склад.

Меня рвет.

На тротуаре, рядом с лужицей моей рвоты, блестят на солнце осколки разбитого стекла.

Плачу.

Мне очень плохо, хуже просто не бывает.

Я снова потерпел неудачу. Не сумев проявить доброту, начисто потерял самообладание. И серьезно покалечил другого человека, а стало быть, никогда не смогу вернуть Никки. Время порознь продлится вечно, потому что моя жена — пацифистка, ни при каких обстоятельствах она бы не позволила мне кого-нибудь ударить. И Господь Бог, и Иисус, конечно, предпочли бы, чтобы я подставил другую щеку, так что мне точно не следовало бить фаната «Джайентс». И вот я плачу, сознавая, что я полное ничтожество, ноль, долбаный ноль.

Тяжело дыша, прохожу еще с полквартала и останавливаюсь.

— Господи, — молю я, — не возвращай меня в дурдом, пожалуйста!

Поднимаю глаза.

Прямо под солнцем пробегает облако.

Его кромка светится ярко-белым, словно электрическая дуга.

Я напоминаю себе: не сдавайся. Никогда!

— Пэт! Пэт! Подожди!

Оборачиваюсь: со стороны стадионов ко мне бежит брат. Минуту-другую я смотрю, как он все увеличивается и увеличивается, и вот уже он передо мной, стоит согнувшись в три погибели, пытается отдышаться.

— Я сожалею, — говорю. — Я ужасно, ужасно сожалею.

— О чем?! — Смеясь, Джейк вынимает мобильник и набирает номер. — Я нашел его, — говорит он в трубку. — Да, скажи ему сам.

Джейк протягивает мне телефон. Беру и прижимаю к уху.

— Рокки Бальбоа, это ты?

Узнаю голос Скотта.

— Слушай, этот придурок, которого ты отправил в нокаут, в общем, очухался. Только он страшно взбешен, тебе не стоит возвращаться к шатру.

— С ним все в порядке? — спрашиваю.

— Ты бы лучше о себе побеспокоился.

— А в чем дело?

— Когда появились копы, мы прикинулись, будто ничего не знаем, и никто не взялся толком описать тебя или твоего брата. Но после того как они ушли, этот здоровяк принялся искать тебя по всей стоянке. Так что ни в коем случае здесь не появляйся, фанат «Джайентс» просто зациклился на мести.

Возвращаю телефон Джейку, испытывая некоторое облегчение оттого, что Стив серьезно не пострадал, и одновременно странное оцепенение — ведь я потерял контроль над собой, снова сорвался. К тому же я побаиваюсь этого фаната.

— Ну что, теперь по домам? — спрашиваю Джейка, когда он заканчивает разговор со Скоттом.

— По домам? Ты что, шутишь? — отзывается он, и мы шагаем обратно к «Линкольну».

Я молчу, и в конце концов брат спрашивает, как я.

Я никак, но вслух этого не говорю.

— Слышь, этот козел сам на тебя набросился, а меня швырнул на землю. Ты всего лишь защищал брата, — убеждает меня Джейк. — Гордиться собою надо. Ты поступил как герой!

Хоть я и вправду защищал брата и не причинил фанату «Джайентс» серьезного вреда, никакой гордости я не чувствую. Я чувствую вину. Надо снова отправить меня в психушку. Прав был доктор Тимберс: я совершенно не гожусь для жизни в реальном мире, потому что неуправляем и опасен. Конечно же, я не делюсь всем этим с Джейком, в основном потому, что его не держали в дурдоме и он не понимает, что значит утратить контроль над собой, и все это не имеет для него никакого значения, потому что он никогда не был женат, и ему не приходилось терять такого человека, как Никки, и он вовсе не пытается сделать лучше свою жизнь, потому что он не знает той войны, которая каждый чертов день идет в моем сердце, не знает этих химических взрывов, которые озаряют мой череп, словно фейерверки на Четвертое июля, не знает ни острых потребностей, ни импульсов… Сейчас он всего лишь хочет посмотреть футбольный матч. У входа на стадион уже образовались большие очереди, мы встраиваемся в одну из них и вместе с кучей других болельщиков ждем, пока нас обыщут. Не помню, чтобы на «Вете» меня обыскивали. Интересно, с каких это пор стал необходимым личный досмотр зрителей на матчах НФЛ — думаю я, но Джейку не говорю, потому что в этот самый момент он поет «Вперед, орлы, вперед» вместе с сотнями других пьяных фанатов «Иглз».

После досмотра взбираемся по ступенькам, у нас проверяют билеты, и вот мы наконец внутри «Линкольн файненшл филд». Народу видимо-невидимо: это самый настоящий улей, полный зеленых пчел, и гул стоит оглушающий. По дороге к своему сектору то и дело приходится поворачиваться боком, чтобы протиснуться мимо других людей. Я боюсь потерять Джейка из виду, поэтому следую за ним неотступно, иначе точно заблужусь.

Заглядываем по пути в мужской туалет, и там Джейк подзуживает всех спеть командный гимн «Иглз». Очереди к писсуарам длинные, но в раковины, к моему удивлению, никто не мочится — на «Вете», во всяком случае на семисотом ярусе, все раковины используются не по назначению.

Когда мы наконец добираемся до своих мест, оказывается, что мы сидим напротив зачетной зоны, всего в двадцати рядах от поля или около того.

— Как тебе удалось достать такие хорошие места? — спрашиваю Джейка.

— По знакомству, — отвечает он и горделиво улыбается.

Скотт уже здесь.

— Круто же ты вырубил амбала! — Он восхищается дракой, и мне снова очень плохо.

Джейк и Скотт здороваются, хлопая ладонью по ладони, практически со всеми, кто сидит в нашем секторе, и по тому, как другие болельщики окликают моего брата и моего друга по имени, становится ясно, что они пользуются здесь популярностью.

Мимо проходит торговец, Скотт берет на всех пива, и я с удивлением обнаруживаю на спинке впереди стоящего сиденья держатель для стаканов. На «Вете» подобной роскоши и в помине не было.

Сразу перед объявлением состава команды на больших экранах, висящих по обеим сторонам поля, крутят нарезку кадров из фильмов про Рокки: вот Рокки бежит мимо старой верфи, вот Рокки тренируется на коровьих тушах в мясохранилище, вот Рокки взбегает по ступенькам художественного музея.

— Это ты! Это тоже ты! — комментируют каждую сцену Скотт и Джейк, пока я не начинаю волноваться: а ну как их кто-нибудь услышит, поймет, что это я подрался с болельщиком «Джайентс» на парковке, вызовет полицию и меня упекут обратно в психушку.

В тот момент, когда «Иглз» выходят на поле, взрываются фейерверки, черлидерши взмахивают ногами, на трибунах все встают, Джейк то и дело легонько стучит по моей спине, незнакомые люди хлопают ладонью по моей ладони, и все мысли о драке вдруг улетучиваются из моей головы. Вместо этого я думаю об отце, который смотрит матч дома в гостиной, а мама подает ему куриные крылышки, пиццу и пиво, надеясь, что «Иглз» победят и ее муж всю неделю будет в хорошем настроении. Я снова задаюсь вопросом, станет ли папа разговаривать со мной вечерами, если «Иглз» одержат сегодня победу, а матч меж тем начинается, и я болею так, словно от исхода игры зависит моя жизнь.

«Джайентс» открывают счет, но «Иглз» отвечают на это собственным тачдауном, после которого весь стадион с гордостью запевает командный гимн, который завершается скандированием названия команды. Рев толпы просто оглушителен.

В конце первой четверти Хэнк Баскетт наконец-то принимает первый пас в своей карьере футболиста НФЛ — с двадцати пяти ярдов. Все болельщики из нашего сектора хлопают меня по спине, кричат «Дай пять!» — ведь на мне именная футболка Баскетта, и я улыбаюсь брату, который ее подарил.

После этого «Иглз» легко вырывается вперед и к началу четвертой четверти ведет в счете 24:7. Джейк и Скотт бурно радуются, а я уже мысленно проигрываю в голове диалог, который заведу с папой по возвращении домой, и воображаю, как он будет гордиться моими оглушительными криками, — я вопил всякий раз, когда Илай Мэннинг пытался дать указания игрокам своей команды.

А потом, в четвертой четверти, «Джайентс» набирают семнадцать безответных очков подряд, и болельщики «Иглз» потрясены.

В овертайме Плаксико Бёрресс перехватывает пас, прыгнув выше Шелдона Брауна, заносит мяч в зачетную зону, и «Джайентс» покидают Филадельфию с победой.

Смотреть на это невыносимо.

— Вам лучше не возвращаться к шатру: этот козел наверняка будет там поджидать, — говорит Скотт, когда мы выходим со стадиона.

Мы прощаемся со Скоттом и вслед за толпой идем к метро.

У Джейка есть билеты. Проходим через турникеты, спускаемся на платформу и впихиваемся в битком набитый вагон.

— Нет места! — кричат нам, но Джейк протискивается в зазор между телами, а затем втягивает и меня.

Мы стоим вплотную друг к другу, он дышит мне в спину, а другие пассажиры упираются в плечи. Двери наконец закрываются, и мой нос почти касается стекла.

Все вокруг потеют, распространяя резкий запах пива.

Мне неприятно в такой тесноте, но я не жалуюсь. Скоро мы подъезжаем к остановке у здания муниципалитета.

Выходим из вагона, минуем еще один турникет, поднимаемся в центр города и идем по Маркет-стрит, мимо старых универмагов, новых отелей и торгового пассажа.

— Хочешь посмотреть на мою квартиру? — спрашивает Джейк, когда мы останавливаемся у станции метро на перекрестке Восьмой улицы и Маркет-стрит, откуда я могу доехать до Коллинзвуда через мост Бена Франклина.

Очень хочу, но сейчас я устал, и не терпится добраться до дому, чтобы еще немного потренироваться перед сном.

— В другой раз, если ты не против, — говорю я.

— Конечно, — отвечает он. — Хорошо, что ты рядом, братишка. Ты сегодня показал себя настоящим фанатом «Иглз».

Киваю.

— Передай папе, что на следующей неделе «Птички» обязательно отыграются и порвут Сан-Франциско!

Снова киваю.

Джейк неожиданно сгребает меня в охапку:

— Я люблю тебя, братик. Спасибо, что заступился за меня там, на парковке.

Я говорю, что тоже его люблю, и Джейк уходит дальше по Маркет-стрит, горланя «Вперед, орлы, вперед» во всю силу легких.

Я спускаюсь в подземку, вставляю в разменник мамину пятерку, покупаю билет, просовываю его в турникет, снова спускаюсь, выхожу на платформу и задумываюсь о том мальце в футболке «Джайентс». Сильно ли он плакал, когда узнал, что побили его отца? Удалось ли ему вообще попасть на матч? На скамейках сидят еще несколько человек в футболках «Иглз». Все сочувственно кивают, видя на мне футболку Хэнка Баскетта.

— Чертовы «Птицы»! — кричит какой-то человек в дальнем конце платформы и пинает урну.

— Чертовы «Птицы», — шепчет рядом со мной другой, качая головой.

Приходит поезд, и я становлюсь сразу у дверей; вагон скользит в сумерках через реку Делавэр по мосту Бена Франклина, а я смотрю на очертания города, и в голову снова лезут мысли о плачущем ребенке. Мне ужасно гадко от них.

Выхожу в Коллинзвуде, пересекаю открытую платформу, спускаюсь по ступенькам, провожу билетом по турникету и неторопливо иду домой.

Мама сидит в гостиной, попивая чай.

— Как папа? — спрашиваю.

Она качает головой и кивает на телевизор. По всему экрану расползлись трещины, словно паутина.

— Что случилось?

— Твой отец бросил в телевизор настольную лампу.

— Из-за того, что «Иглз» проиграли?

— Не совсем. Он взбеленился в конце четвертой четверти, когда «Джайентс» сравняли счет. Окончательный разгром он досматривал уже в спальне, — отвечает мама. — Как твой брат?

— Нормально, — говорю. — А где папа?

— В кабинете.

— Ясно.

— Мне жаль, что ваша команда проиграла.

Это она просто из любезности говорит, ясное дело.

— Все хорошо, — откликаюсь я, а потом спускаюсь в подвал и тренируюсь несколько часов, пытаясь забыть о маленьком плачущем болельщике «Джайентс», но он никак не выходит из головы.

Отчего-то я засыпаю прямо в подвале, на коврике. Снова и снова мне снится драка, только во сне вместо мальчика фанат «Джайентс» приводит с собой на матч Никки, и на ней тоже футболка «Джайентс». Всякий раз, как я отправляю Стива в нокаут, Никки прорывается через толпу, бросается к здоровяку, поддерживает его голову, целует в лоб, а потом поднимает глаза на меня.

— Ты чудовище, Пэт. Я больше никогда не смогу полюбить тебя, — говорит она перед тем, как я убегаю.

Я плачу и пытаюсь избежать драки с этим фанатом всякий раз, как воспоминание вспыхивает в голове, но управлять собой во сне я способен не более, чем наяву, когда увидел кровь на руках Джейка.

Просыпаюсь от звука закрывающейся двери и вижу свет, просачивающийся в оконца над стиральной машиной и сушилкой. Поднимаюсь по ступенькам и не верю своим глазам: спортивные страницы.

Я ужасно расстроен дурным сном, но это всего лишь сон, и, несмотря на все случившееся, отец по-прежнему оставляет спортивные страницы, и это после одного из самых разгромных поражений в истории «Иглз».

Так что я делаю глубокий вдох, снова позволяю себе надеяться и начинаю тренировку.




Любительница крепких словечек


Я сижу в «Кристал лейк» вместе с Тиффани. Мы за тем же столиком, что и в прошлый раз, едим одну порцию хлопьев с изюмом на двоих и пьем горячий чай. По пути сюда мы молчали; ничего не говорили, ожидая, пока официантка принесет молоко, миску и коробку с хлопьями. Сдается мне, наша с Тиффани дружба из тех, что не требуют много слов.

Глядя, как она зачерпывает ложкой коричневые хлопья с засахаренным изюмом и подносит ее к розовым губам, я пытаюсь понять, хочу ли рассказать ей о происшедшем на матче «Иглз» или нет.

Уже два дня меня неотступно преследуют мысли об этом мальчишке, который плакал и цеплялся за ногу своего отца, и непреодолимое чувство вины из-за того, что я ударил здоровяка-фаната «Джайентс». Маме я ничего не рассказал, зная, что такая новость ее огорчит. Отец не разговаривает со мной после поражения «Иглз», а Клиффа я увижу только в пятницу. К тому же начинает казаться, что никто, кроме Тиффани, не способен понять меня. У нее вроде такая же проблема — вспыльчивый характер, который она не может контролировать, как тогда, на пляже, когда Вероника невзначай упомянула при мне ее психотерапевта.

Я смотрю на Тиффани. Она сидит сгорбившись и поставив локти на стол. На ней черная юбка, отчего волосы кажутся еще чернее. С косметикой перестаралась, как обычно. Вид у нее грустный. Сердитый. Она не похожа ни на кого из моих знакомых, потому что не носит вечно улыбающуюся маску, которую надевают другие, когда знают, что на них смотрят. Со мной она не пытается ничего из себя изображать, поэтому я доверяю ей больше, чем другим.

Тиффани вдруг поднимает на меня глаза:

— Ты не ешь.

— Извини. — Я опускаю взгляд на столешницу, ее пластиковое покрытие играет золотистыми искорками.

— Меня за обжору примут, если я буду есть, а ты только смотреть.

Я погружаю ложку в миску и, капая на искрящуюся поверхность стола, отправляю в рот горку набухших от молока хлопьев с изюмом.

Жую.

Проглатываю.

Тиффани кивает и снова выглядывает в окно.

— На матче «Иглз» случилась одна неприятная штука, — говорю я и тут же жалею об этом.

— Слышать не желаю ничего про футбол, — вздыхает Тиффани. — Я его ненавижу.

— Это не совсем про футбол.

Она по-прежнему смотрит в окно.

Слежу за ее взглядом и убеждаюсь, что там ничего интересного, только припаркованные машины. А затем выпаливаю одним духом:

— Я ударил человека, очень сильно — даже от земли оторвал. Думал, что убил.

Тиффани переводит взгляд на меня. Она прищуривает глаза и слегка улыбается, точно готова расхохотаться.

— Ну и как?

— Что — как?

— Убил?

— Нет. Нет, что ты! Он потерял сознание, но потом очухался.

— Тебе непременно надо было его убить? — спрашивает Тиффани.

— Не знаю. — Ее вопрос ставит меня в тупик. — То есть нет! Конечно же нет.

— Тогда зачем так сильно ударил?

— Он сшиб с ног моего брата, и у меня что-то вспыхнуло в голове. Как будто я покинул свое тело, а оно само делало что-то такое, чего мне не хотелось. И я об этом вообще ни с кем не говорил. Надеялся, ты выслушаешь, чтобы я мог…

— Зачем этот человек свалил твоего брата?

И я выкладываю ей всю историю, от начала до конца, не забыв упомянуть, что сын этого здоровяка теперь не выходит у меня из мыслей. До сих пор перед глазами стоит эта картинка: мальчишка цепляется за отцовскую ногу, хочет спрятаться, всхлипывает, явно боится. Еще я рассказываю ей про свой сон — тот, в котором Никки прибегает на помощь фанату «Джайентс».

— Ну и что? — говорит Тиффани, когда я заканчиваю.

— Что — ну и что?

— Я не понимаю, чего ты так расстроился?

Секунду кажется, что Тиффани разыгрывает меня, но она продолжает сидеть с абсолютно невозмутимым видом.

— Я расстроился, потому что знаю, как рассердится Никки, когда я расскажу о случившемся. Я расстроился, потому что не оправдал собственных надежд и время порознь обязательно увеличится, Господь не захочет подвергать Никки опасности, пока я не научусь лучше себя контролировать, ведь Никки — пацифистка, как Иисус, она всегда была против того, чтобы я ходил на футбольные матчи, где всегда столько беспорядков, и еще я не хочу, чтобы меня вернули в психушку, и, видит бог, мне ужасно не хватает Никки, это так больно и…

— На хер Никки, — перебивает меня Тиффани и подносит ко рту очередную ложку хлопьев с изюмом.

Смотрю на нее во все глаза.

Она жует как ни в чем не бывало.

Проглатывает.

— Прости, что? — переспрашиваю я.

— По мне, так этот фанат «Джайентс» — просто полный урод, впрочем, как твой брат и твой дружок Скотт. Ты не лез в драку. Ты только защищался. И если Никки это не устраивает, если она не способна поддержать тебя, когда ты подавлен, то пусть она идет на хер.

— Не смей так говорить о моей жене! — Я отчетливо слышу ярость в своем голосе.

Тиффани скептически закатывает глаза.

— Я никому из моих друзей не позволю так отзываться о моей жене.

— Жена, значит?

— Да, Никки — моя жена.

— Твоя жена Никки ни разу о тебе не вспомнила, пока ты парился в психушке. Вот скажи мне, Пэт, почему ты сидишь здесь не со своей женой Никки? Почему ты ешь эти гребаные хлопья со мной? Только и думаешь, как бы угодить своей Никки, а твоя драгоценная женушка между тем плевать на тебя хотела. Где она? Чем сейчас занимается? Ты правда веришь, что она вообще о тебе помнит?

Я настолько потрясен, что ни слова не могу сказать.

— На хер Никки, Пэт. На хер! НА ХЕР НИККИ! — Тиффани бьет ладонями по столу, отчего миска с хлопьями подпрыгивает. — Забудь про Никки. Нет ее. Ты что, все еще не понял?

Официантка подходит к нашему столику. Уперев руки в бока и поджав губы, пялится на меня. Переводит взгляд на Тиффани.

— Эй, ты, любительница крепких словечек! — говорит официантка.

Я оборачиваюсь: все остальные посетители смотрят на мою разошедшуюся спутницу.

— Здесь тебе не кабак, понятно?

Тиффани поднимает глаза на официантку, встряхивает головой:

— Знаешь что? Иди-ка ты тоже на хер!

Тиффани широкими шагами пересекает всю закусочную и выходит на улицу.

— Я просто свою работу делаю! — восклицает официантка. — Господи, что же это такое?!

— Извините. — Я протягиваю ей все свои деньги — двадцатидолларовую купюру, которую дала мама, когда я сказал, что хочу сводить Тиффани поесть хлопьев с изюмом.

Я просил сорок, но мама сказала, что нельзя давать официантке сорок долларов, если еда стоит всего пять, хоть я и объяснил все про щедрые чаевые, чему, как вы знаете, научился от Никки.

— Спасибо, приятель, — говорит официантка. — Но лучше бы тебе пойти следом за своей кралей.

— Она мне не краля, — возражаю я. — Она просто друг.

— Да без разницы.

На крыльце Тиффани нет.

Поворачиваю голову и вижу, как она бежит по улице прочь от меня.

Догоняю и спрашиваю, что случилось.

Она не отвечает; просто бежит себе дальше.

Так, бок о бок, мы прибегаем в Коллинзвуд, к самому дому ее родителей, за которым Тиффани исчезает, не сказав ни слова на прощание.




Ненаписанная развязка


Вечером я берусь за книгу Сильвии Плат «Под стеклянным колпаком». Никки всегда считала этот роман очень значимым. «Каждая девушка просто обязана прочесть „Под стеклянным колпаком“», — говорила она. И я попросил маму взять эту книгу в библиотеке — в основном потому, что хочу разобраться в женщинах, чтобы лучше понимать чувства Никки и всякое такое.

Обложка в точности как у дамского романа; над названием бутоном вниз нарисована засушенная роза.

На первой странице Плат упоминает про казнь Розенбергов, и сразу становится понятно, что чтение предстоит угнетающее: как бывший учитель истории, я знаю, что в «Красной угрозе» не было ничего веселого, да и в маккартизме тоже. Вскоре после упоминания Розенбергов рассказчица пускается в рассуждения о трупах и даже видит за завтраком полуразложившуюся голову мертвеца.

Главная героиня, Эстер, выиграла хорошую стажировку в нью-йоркском журнале, однако у нее депрессия. Знакомясь с мужчинами, она представляется вымышленными именами. У нее вроде как есть парень по имени Бадди, однако он ужасно с ней обращается и убеждает ее, что она должна рожать детей и быть домохозяйкой, а вовсе не писательницей, как ей хочется.

В конце концов Эстер слетает с катушек, ей делают электрошок, она пытается покончить с собой, приняв слоновью дозу снотворного, и ее отправляют в сумасшедший дом вроде того, в котором лечился я.

Эстер называет чернокожего, разносящего еду в ее больнице, негром. Я тут же вспоминаю Дэнни — как взбесила бы эта книга моего друга, тем более что Эстер белая, а Дэнни считает, что только чернокожие могут употреблять такие спорные расовые термины, как «негр».

Сначала, несмотря на всю свою депрессивность, книга увлекает, потому что касается темы душевного здоровья — темы, которая меня весьма интересует. К тому же хочется узнать, как Эстер в конце концов поправится, как увидит серебряный ободок у тучи и наладит свою жизнь. Я убежден, что Никки задает эту книгу только для того, чтобы удрученные жизнью девочки-подростки поняли: если ни в коем случае не сдаваться, в конце непременно забрезжит надежда.

И я читаю дальше.

Эстер расстается с девственностью, в процессе теряет много крови и едва не умирает — совсем как Кэтрин в «Прощай, оружие!», — а я недоумеваю, почему женщины в американской литературе постоянно истекают кровью. Однако героиня выживает и обнаруживает, что ее подруга Джоан повесилась. Эстер идет на похороны, а кончается все тем, что она заходит в комнату, а там целая толпа докторов, которые решают, достаточно ли Эстер здорова, чтобы покинуть психлечебницу.

Читателю не сообщают, что произойдет с героиней дальше, поправится ли она, и это меня ужасно злит, тем более что я всю ночь потратил на чтение.

Когда в окно спальни пробиваются лучи солнца, я читаю биографическую справку в конце книги и выясняю, что весь так называемый роман, по сути, основан на событиях из жизни самой Плат и что автор в конечном счете засунула голову в духовку. Покончила с собой — прямо как Хемингуэй, только без ружья. Я так понимаю, это и есть настоящая ненаписанная развязка романа, раз уж всем известно, что книга в действительности — мемуары Сильвии Плат.

Я рву книгу и швыряю обе половины в стену.

Подвал.

«Стомак-мастер-6000».

Пятьсот подъемов корпуса.

Зачем Никки задает подросткам такую депрессивную книгу?

Силовая скамья.

Жим лежа.

Штанга весом сто тридцать фунтов.

Зачем вообще люди читают такие книги, как «Под стеклянным колпаком»?

Зачем?

Зачем?

ЗАЧЕМ?

На следующий день Тиффани присоединяется к моей предзакатной пробежке, чем немало меня удивляет. Я не знаю, что сказать ей, поэтому ничего не говорю, как обычно.

Мы просто бежим.

Еще через день мы снова бежим вместе, не обсуждая того, что Тиффани наговорила о моей жене.




Приемлемый способ совладать с собой


В комнате, расписанной облаками, я выбираю черное кресло, потому что сегодня я немного подавлен. Несколько минут молчу. Боюсь, что психотерапевт отправит меня в психушку, если выложу всю правду, но чувство вины гложет меня, так что в итоге я обрушиваю на Клиффа поток сумбурных признаний, рассказываю про все: про большого фаната «Джайентс», про маленького фаната «Джайентс», про драку, про поражение «Иглз», про то, как отец разбил экран телевизора, про то, как он приносит спортивные страницы, но не хочет со мной разговаривать, про мой сон, в котором Никки была в футболке «Джайентс», про то, как Тиффани сказала: «На хер Никки», но по-прежнему бегает со мной каждый день, а еще про то, что Никки заставляет беззащитных подростков читать Сильвию Плат, и про то, как я разорвал «Под стеклянным колпаком», а Сильвия Плат засунула голову в духовку.

— Духовка! — восклицаю я. — Как можно додуматься до того, чтобы засунуть голову в духовку?!

Я чувствую невероятное облегчение и вдруг осознаю, что где-то в середине своей тирады расплакался. Закончив говорить, прячу лицо: Клифф, конечно, мой психотерапевт, но он ведь тоже мужчина, и к тому же фанат «Иглз», и, может, даже друг.

Закрыв лицо ладонями, я всхлипываю.

Несколько минут в комнате, разрисованной облаками, стоит тишина, наконец Клифф подает голос:

— Я ненавижу болельщиков «Джайентс». Надутые индюки, только и разговоров что о Лоуренсе Тейлоре, а кто он такой? Всего лишь грязный наркоман. Да, два Суперкубка, двадцать пятый и двадцать шестой, но это ж сколько времени уже прошло, больше пятнадцати лет! А мы за Суперкубок боролись всего два года назад. Ну и что, что проиграли!

Ушам своим поверить не могу.

Я был уверен, что Клифф отчитает меня за расправу над фанатом «Джайентс» и пригрозит вернуть в психушку, и мне совершенно непонятно, с чего это он вдруг заговорил о Лоуренсе Тейлоре. Я опускаю руки и вижу, что Клифф встал, хотя и стоя доктор едва ли выше сидящего меня — такой он низенький. Еще я невольно думаю, что он вроде упомянул про участие «Иглз» в матче за Суперкубок, — если это так, я могу сильно расстроиться, потому что совершенно ничего об этом не помню, поэтому стараюсь выкинуть его слова из головы.

— Разве ты не испытываешь отвращения к фанатам «Джайентс»? — обращается ко мне Клифф. — Ты же их просто терпеть не можешь. Давай, скажи правду.

— Ну да, терпеть не могу. И отец с братом тоже.

— Зачем этот мужик вообще надел футболку «Джайентс» на домашнюю игру «Иглз»?

— Не знаю.

— Неужели он не понимал, что его поднимут на смех?

Я теряюсь с ответом.

— Каждый год я смотрю на этих тупых фанатов «Далласа», и «Джайентс», и «Редскинс», и каждый год они приезжают к нам, вырядившись в цвета своих команд, и каждый год получают по морде от пьяных фанатов «Иглз». Когда они наконец научатся?

Я настолько потрясен, что не могу говорить.

— Ты защищал не только своего брата, ты защищал свою команду! Верно?

До меня не сразу доходит, что я киваю.

Клифф садится, тянет за рычаг, поднимая подножку, а я таращусь на изношенные подошвы его дешевых туфель.

— Когда я сижу в этом кресле — я твой психотерапевт. А когда я не в кресле, я такой же болельщик «Иглз», как и ты. Понятно?

Снова киваю.

— Насилие — отнюдь не самое приемлемое решение. Не обязательно было лупить того фаната.

— Я и правда не хотел его бить, — соглашаюсь я.

— Однако все-таки ударил.

Опускаю глаза на свои руки. Пальцы дрожат.

— Какие варианты у тебя были? — спрашивает он.

— Варианты?

— Что еще ты мог сделать, не прибегая к силе?

— Просто не было времени подумать. Он толкнул меня и брата сшиб с ног…

— А что, если бы на его месте был Кенни Джи?

Закрываю глаза, принимаюсь тихонько гудеть, мысленно считаю до десяти, очищая разум.

— Гудишь? Правильно. Почему бы не делать то же самое, когда понимаешь, что готов кого-то ударить? Где ты научился этому приему?

Я немного зол на Клиффа за упоминание Кенни Джи: по-моему, это просто подло с его стороны, тем более что он в курсе: мистер Джи — мой самый заклятый враг. Однако напоминаю себе, что Клифф не ругал меня, когда я выложил всю правду; за это я должен быть ему благодарен.

— Всякий раз, когда я обижал Никки, она вот так гудела. Научилась на занятиях йогой. И всякий раз это меня заставало врасплох и ужасно сбивало с толку: странно же сидеть рядом с человеком, который гудит на одной ноте с закрытыми глазами. А Никки могла гудеть очень долго. Я чувствовал огромное облегчение, когда она наконец замолкала, и даже внимательнее относился к ее жалобам, и вообще становился более чутким — я только недавно понял, как это важно.

— И поэтому ты гудишь всякий раз, когда кто-то упоминает Кенни…

Закрываю глаза, принимаюсь тихонько гудеть и мысленно считаю до десяти, очищая разум.

Клифф дожидается, пока я умолкну, а потом продолжает:

— Это позволяет тебе весьма своеобразно выразить свое неудовольствие, обезоруживая окружающих. Очень интересная тактика. Почему бы не применить ее к другим сферам твоей жизни? Что, если бы ты закрыл глаза и начал гудеть, когда тебя толкнул фанат «Джайентс»?

Такое мне даже в голову не приходило.

— Как думаешь, продолжал бы он тебя задирать, если бы ты закрыл глаза и принялся гудеть?

Наверное, нет, думаю я. Здоровяк, скорее всего, решил бы, что я ненормальный, — именно так я подумал о Никки, когда она испробовала на мне этот прием в первый раз.

Прочитав по лицу мои мысли, Клифф улыбается и кивает.

Мы немного обсуждаем Тиффани. Клифф считает, что Тиффани, похоже, влюблена в меня и, вероятно, ревнует к Никки, хотя, по-моему, это полная ерунда, ведь Тиффани даже не разговаривает со мной и всегда держится очень холодно. К тому же она такая красивая — в отличие от меня.

— Да она просто тронутая, — говорю.

— Разве они не все такие? — парирует Клифф, и мы смеемся, потому что в женщинах иногда и впрямь нелегко разобраться.

— А что скажете про мой сон? Тот, что с Никки в футболке «Джайентс»? Что он, по-вашему, означает?

— А ты сам как бы его истолковал? — вопросом на вопрос отвечает Клифф, я пожимаю плечами, и он меняет тему.

Клифф соглашается, что роман Сильвии Плат наводит тоску, и рассказывает, что его дочь как раз недавно домучила «Под стеклянным колпаком» в рамках курса американской литературы, который она выбрала в своей школе.

— И вы не пожаловались директору? — спрашиваю я.

— На что?

— На то, что вашу дочь заставляют читать такие депрессивные книжки.

— Конечно нет. С чего вдруг?

— Но ведь этот роман учит детей смотреть на мир пессимистически. Никакой надежды в конце, никаких тебе серебряных ободков. Подростков надо учить тому, что…

— Жизнь — штука сложная, Пэт, и полезно рассказывать детям, как тяжело приходится некоторым.

— Зачем?

— Чтобы они имели сострадание к другим. Чтобы понимали: все люди разные, одним живется легче, другим труднее. В зависимости от того, какие химические реакции бурлят в твоем мозгу, опыт, получаемый на жизненном пути, может разительно отличаться.

Такое объяснение не приходило мне в голову — что чтение книг, подобных роману Сильвии Плат, дает другим возможность лучше осознать, каково это — быть Эстер Гринвуд. И становится ясно, что я очень сопереживаю Эстер. Если бы мы были знакомы, я бы непременно попытался помочь ей просто потому, что достаточно хорошо знаком с ее мыслями и способен понять, что она не просто помешанная — она страдает от жестокости мира, да еще и в депрессии пребывает из-за того, что у нее в мозгу происходят какие-то неуправляемые химические реакции.

— Так вы не сердитесь на меня? — спрашиваю я, видя, что Клифф смотрит на часы: значит, сеанс подошел к концу.

— Нет. Вовсе нет.

— Правда? — допытываюсь, ведь Клифф наверняка запишет все мои недавние промахи в отдельную карточку, как только я уйду.

Он небось считает, что не смог быть хорошим психотерапевтом для меня — во всяком случае, на этой неделе.

Клифф встает, улыбается мне и бросает взгляд в окно, на воробья, купающегося в каменной чаше.

— Прежде чем ты уйдешь, Пэт, я хочу сказать кое-что очень важное. Это вопрос жизни и смерти. Ты слушаешь? Я хочу, чтобы ты как следует запомнил. Хорошо?

Мне становится тревожно — такой серьезный у Клиффа голос, — но я сглатываю и киваю:

— Хорошо.

Клифф поворачивается.

Смотрит на меня.

Вид у него суровый, и целую секунду я ужасно нервничаю.

И тут Клифф вскидывает руки в воздух и кричит:

— А-а-а-а-а!

Я смеюсь — как удачно он меня разыграл — и тотчас же встаю, вскидываю руки и кричу:

— А-а-а-а-а!

— И! Г! Л! З! Иглз! — вопим мы в унисон, взмахивая руками и ногами, чтобы изобразить каждую букву.

Должен признаться, как бы глупо это ни звучало, от скандирования вместе с Клиффом мне становится намного лучше. И, судя по улыбке на маленьком темном лице, он это понимает.




Стоит так шатко, точно опрокинется при первом же дуновении горячего воздуха, когда включат отопление


Я тренируюсь в подвале, и вдруг сверху доносится голос папы:

— Вот сюда, на этот столик.

Три пары ног пересекают гостиную, а затем слышится звук, как будто ставят что-то тяжелое. Минут через пятнадцать сверху доносятся звуки университетского футбольного матча: играют джазовые оркестры, грохочут барабаны, болельщики хором распевают командные гимны, — и я понимаю, что папа купил новый телевизор для гостиной. Шаги грузчиков стихают за входной дверью, а папа делает звук громче, так что я слышу каждое слово комментатора, хотя нахожусь в подвале, а дверь закрыта. Я не слежу за университетским футболом, поэтому имена игроков или названия команд мне незнакомы.

Качая бицепсы, я слушаю и втайне надеюсь, что папа спустится ко мне, расскажет о своей покупке и позовет смотреть матч. Но ничего такого не происходит.

И тут, может через полчаса после ухода грузчиков, телевизор притихает и раздается мамин голос:

— Это еще что такое?!

— Это телевизор высокой четкости с объемным звуком, — объясняет отец.

— Нет, это экран кинотеатра и…

— Джини…

— Давай без «Джини»!

— Я эти деньги своим горбом заработал, и не тебе указывать, как мне их потратить!

— Патрик, это просто нелепо. Он даже на журнальном столике не помещается. И сколько ты заплатил?

— Не важно.

— А старый телевизор специально разбил, чтобы можно было купить новый, побольше?

— Джини! Так-растак! Ты можешь хотя бы один-единственный раз ко мне не придраться?

— Мы же договорились экономить…

— Да, конечно. И экономим.

— Мы же договорились, что…

— У нас есть деньги на еду для Пэта. У нас есть деньги на новую одежду для Пэта. У нас есть деньги на домашний спортзал для Пэта. У нас есть деньги на лекарства для Пэта. И раз уж на то пошло, деньги на чертов телевизор у нас тоже есть!

Мама быстро выходит из гостиной. Прежде чем отец прибавляет громкость, слышу ее шаги по лестнице, ведущей в спальню, — значит, будет плакать, потому что отец опять на нее накричал.

Им приходится считать каждый цент, и в этом виноват я.

На душе просто гадко.

Я выполняю подъемы корпуса на «Стомак-мастере-6000» долго-долго. Теперь пора на пробежку с Тиффани.

Поднявшись из подвала, вижу папин новый телевизор — это одна из тех моделей с плоским экраном, какие рекламировались на матче «Иглз» против «Хьюстона», штуковина размером почти с наш обеденный стол. Телик просто гигантский; на журнальном столике поместилась только его середка, отчего кажется, что он еле стоит и при первом же дуновении теплого воздуха, когда включат отопление, опрокинется. Мне ужасно жалко маму, но я не могу не восхититься качеством изображения, а колонки, установленные на подставках за диваном, без преувеличения заполняют звуком весь дом — как будто матч проходит прямо в нашей гостиной. Я уже предвкушаю, как мы посмотрим по новому телику игры «Иглз»: футболисты, наверное, будут выглядеть совсем как вживую.

На секунду останавливаюсь за диваном, любуясь новым телевизором, в надежде, что отец заметит мое присутствие. Я даже решаюсь подать голос:

— Пап, ты купил новый телевизор?

Молчит.

Он злится на маму за допрос по поводу покупки, теперь весь день будет дуться и ни с кем не разговаривать — это я по опыту знаю. Выхожу на улицу. Тиффани уже там, разминается.

Мы бежим вместе и не говорим друг другу ни слова.

На обратном пути я поворачиваю к дому, а Тиффани просто бежит дальше, не прощаясь. Я взбегаю по дорожке к задней двери. Маминой машины нет.




Коробка с надписью «Пэт»


Час до полуночи, а мама все еще не вернулась. Я начинаю волноваться, потому что каждый вечер в 22:45 должен принимать лекарства, которые помогают мне уснуть. Забывать о моих таблетках совсем не в привычках мамы.

Стучусь в родительскую спальню. Не дождавшись ответа, толкаю дверь. Отец спит; заснул при включенном телевизоре. В голубоватом свечении экрана его лицо кажется незнакомым, даже чужим; он немного похож на огромную рыбу в освещенном аквариуме, только без жабр, чешуи и плавников. Я подхожу к отцу и легонько трясу его за плечо:

— Папа?

Трясу сильнее.

— Папа?

— Чего тебе? — отзывается он, не открывая глаз.

Отец лежит на боку, вдавив левую щеку в подушку.

— Мамы до сих пор нет дома. Я волнуюсь.

Он ничего не отвечает.

— Куда она поехала?

По-прежнему молчит.

— Я волнуюсь за маму. Может, нам в полицию позвонить?

Жду ответа, но слышу только тихое похрапывание.

Выключив телевизор, выхожу из спальни и спускаюсь на кухню.

Раз отец не беспокоится, то и мне не о чем волноваться, внушаю я себе. Но ведь это так не похоже на маму — оставить меня одного, не сказав, куда собирается, даже не напомнив про лекарства.

На кухне открываю шкафчик и вынимаю восемь флаконов с моим именем на этикетках. Длинные и скучные названия лекарств тоже там напечатаны, но я различаю таблетки только по цветам, поэтому открываю все крышки и ищу нужные.

Две красные с белым для сна, и еще одна зеленая с желтой полоской, не знаю, как она действует — может, успокаивает? Принимаю эти три таблетки, потому что хочу нормально уснуть, да и мама будет довольна, если я проглочу их все. Вдруг она просто проверяет меня? После того как отец нагрубил маме, ужасно хочется сделать ей приятное, даже больше, чем обычно, — сам не знаю почему.

Лежа в кровати, я все думаю о том, где же может быть мама. Я бы позвонил ей на мобильный, но не знаю номера. Вдруг она попала в аварию? Вдруг у нее случился удар или сердечный приступ? Но если бы что-то такое произошло, полицейские или врачи уже сообщили бы нам, ведь кредитные карточки и водительские права у мамы точно с собой. Может, она заблудилась по дороге? Но тогда позвонила бы домой со своего мобильного и предупредила, что задержится. А вдруг она устала от жизни с отцом и со мной и просто сбежала? Я обдумываю это и осознаю, что, за исключением случаев, когда мама поддразнивает меня и называет Тиффани моей подругой, я уже очень давно не видел ее улыбающейся или смеющейся. Вообще, если задуматься, я часто вижу, как мама плачет или вот-вот расплачется. Может, ей надоело считать мои лекарства? Может, я забыл смыть однажды утром, а мама увидела таблетки в унитазе и рассердилась на меня за то, что я прятал их под языком? Может, я просто не ценил ее, как не ценил Никки, и Бог теперь решил и маму у меня забрать? А вдруг она не вернется домой и…

В тот момент, когда я уже начинаю не на шутку бояться, так что подступает желание бить себя по лбу основанием ладони, к дому подъезжает машина.

Бросаюсь к окну и вижу мамин красный седан.

Бегу вниз по лестнице.

Она еще даже к заднему крыльцу не успевает подойти, как я уже на улице.

— Мама?

— Эт-я, — отзывается она из темноты.

— Где ты была?

— Гуляла.

Она входит в круг света от уличного фонаря. Кажется, вот-вот упадет навзничь, так что я сбегаю по ступенькам и поддерживаю, обхватив рукой за плечи. Голова у нее мотается из стороны в сторону, но в конце концов ей удается сфокусировать на мне взгляд.

— Никки… дура… что… дала… тебе… улизнуть.

От ее слов мне становится еще тревожнее. Почему она вдруг заговорила про Никки? И что это там про «улизнуть»? Я-то как раз никуда не улизнул, наоборот, очень хочу, чтобы Никки вернулась, сейчас или когда угодно, это я был дураком, потому что не ценил Никки, как она того заслуживала, и маме все это прекрасно известно. Но от нее пахнет спиртным, да и языком она едва ворочает — просто чушь несет спьяну, думаю. Мама вообще-то редко выпивает, но сейчас она в стельку пьяна — и это тоже меня беспокоит.

Завожу ее в дом и усаживаю на диван в гостиной. Не проходит и пары минут, как она уже спит сном младенца.

Класть пьяную маму в одну кровать с сердитым отцом определенно не стоит. Одной рукой придерживая ее за плечи, другой подхватываю под колени, поднимаю и несу в свою спальню. Мама такая маленькая и легкая, что идти с нею на руках вверх по лестнице совсем не тяжело. Кладу на кровать, снимаю с нее туфли, накрываю одеялом, а потом иду на кухню за стаканом воды.

Вернувшись в комнату, нахожу флакон тайленола и вынимаю две белые таблетки.

Поддерживая голову, усаживаю маму, легонько трясу и, когда она наконец открывает глаза, уговариваю принять лекарство.

— Дай поспать, — поначалу отмахивается она.

Но я не отступаюсь. Еще со времен учебы в колледже я знаю, что вода и таблетки от головной боли перед сном — то, что надо от утреннего похмелья. В конце концов мама глотает тайленол, выпивает полстакана воды и засыпает в следующую же секунду.

Некоторое время я смотрю на нее и думаю, какая же она все-таки у меня красивая и как я ее люблю. Интересно, куда она ходила, с кем пила и что пила? Хотя на самом деле мне достаточно того, что она дома, цела и невредима. Я представляю себе, как она глушит стакан за стаканом в унылом баре в окружении немолодых мужчин. Или перемывает косточки отцу с кем-нибудь из своих подружек, а потом пьяная садится за руль и едет домой. Пытаюсь гнать от себя худые мысли, однако только об этом и могу думать: мою мать довели до пьянства, и это именно я довел мать до пьянства, — а от отца никакого толку.

Схватив фотографию Никки, поднимаюсь на чердак, устраиваю Никки рядом с подушкой и забираюсь в спальник. Свет не выключаю: я хочу, засыпая, смотреть на ее веснушчатый нос — так я и делаю.

Я открываю глаза, и прямо надо мной, широко расставив ноги, возвышается Кенни Джи. Чувственные переливы синтезатора мягко отодвигают темноту.

В памяти проносится прошлый визит мистера Джи на чердак моего дома — отец пинает и бьет меня, грозит отправить обратно в психушку, — поэтому я закрываю глаза, принимаюсь тихонько гудеть и мысленно считаю до десяти, очищая разум.

Но Кенни Джи неумолим.

Он вновь подносит к губам свой сопрано-саксофон, и «Певчая птица» расправляет крылья. Крепко зажмурившись, я продолжаю гудеть и мысленно считать до десяти, очищая разум, но он все дудит и дудит в свою дудку. Мелодия взмывает, движется к кульминации, и белый шрамик над правой бровью зудит и чешется все сильнее и сильнее. Отчаянно хочется колотить себя по лбу, но я продолжаю лежать с закрытыми глазами, гудеть и мысленно считать до десяти.

И в тот самый миг, когда музыка Кенни Джи становится совсем невыносимой…

Семь, восемь, девять, десять.

Вдруг — тишина.

Я открываю глаза и вижу неподвижное лицо Никки, ее веснушчатый нос. Я целую стекло; как будто камень с плеч свалился, оттого что Кенни Джи исчез. Выбираюсь из спальника, осматриваю весь чердак: переставляю какие-то пыльные коробки, ворошу всякий хлам, раздвигаю вешалки с зимней одеждой — Кенни Джи нигде нет.

— Я победил его, — шепчу. — Он так и не заставил меня стучать по лбу и…

Тут мне в глаза бросается коробка с надписью «Пэт», и возникает то самое ощущение, когда знаешь: вот-вот случится что-то плохое. Как будто нестерпимо хочется в туалет, хотя на самом деле вовсе не хочется.

Коробка в самом дальнем углу чердака. Она была спрятана за плетеным ковриком, а я его сдвинул, когда искал Кенни Джи. Добраться до нее теперь непросто: в процессе поисков я все вверх дном перевернул. Откидываю крышку; на самом верху лежит моя школьная тренировочная куртка, вся в пыли. Вынимаю ее, расправляю в руках. Какая она маленькая; если сейчас попытаюсь надеть, лопнут по швам желтые кожаные рукава. Кладу это старье рядом с собой и снова заглядываю в коробку. От ужаса и потрясения я тут же принимаюсь приводить чердак в порядок, пока он не выглядит в точности как до моих поисков Кенни Джи.

Расставив все на прежние места, забираюсь обратно в спальный мешок. Чувствую себя как во сне. Несколько раз в течение ночи я встаю, отодвигаю плетеный коврик и снова заглядываю в коробку с надписью «Пэт» — просто хочу убедиться, что мне не привиделось. И всякий раз ее содержимое обвиняет маму в предательстве.




Мамин почерк


Лучи солнца проникают в чердачное окно и ложатся на лицо, согревая кожу. Щурясь, я встречаю новый день. Поцеловав, возвращаю Никки на тумбочку возле кровати. Мама все еще спит; стакан пуст — я рад, что оставлял воду маме, хоть и зол теперь на нее.

Спускаясь по лестнице, чувствую запах гари.

Захожу на кухню: отец в красном мамином переднике стоит у плиты.

— Папа?

Он оборачивается; в одной руке кухонная лопатка, в другой — розовая прихватка. За ним на сковородке скворчит мясо, густой дым поднимается в вытяжку.

— Что ты делаешь?

— Готовлю.

— Что?

— Бифштекс.

— Зачем?

— Есть хочу.

— Ты что, жаришь его?

— Да, по-каджунски. Дочерна.

— Может, стоит огонь уменьшить? — предлагаю я, но папа уже отвернулся к плите, жарит шипящий кусок мяса, то и дело переворачивая его.

Я ухожу к себе в подвал и приступаю к тренировке.

Пожарная сигнализация срабатывает минут через пятнадцать.

Спустя два часа я снова захожу на кухню; сковородка, покрытая теперь толстым слоем черной копоти, по-прежнему стоит на заляпанной жиром плите; тарелка и столовые приборы в раковине. Папа смотрит спортивный канал И-эс-пи-эн по своему новому телевизору, и от звуков акустической системы, кажется, трясется весь дом. Часы на микроволновой печке показывают 8:17. Мама опять не напомнила про лекарства, так что я достаю все восемь пузырьков, снимаю крышки и ищу нужные цвета. Вскоре на столе передо мной лежат полдюжины таблеток, а я снова проверяю цвета — надо убедиться, те ли это пилюли, что я принимаю каждое утро. Глотаю все до единой: вдруг мама снова проверяет меня? Вообще-то, я на нее злюсь, но теперь еще и беспокоюсь; поднимаюсь в спальню и вижу, что она все еще спит.

Спустившись обратно, останавливаюсь у дивана и окликаю отца. Он не обращает на меня внимания, так что я возвращаюсь в подвал и продолжаю тренировку. Сверху, сквозь половицы, доносятся резкие голоса комментаторов И-эс-пи-эн: они подводят итоги университетских матчей и делают прогнозы на предстоящую игру НФЛ. Из газет я знаю, что «Иглз» прочат победу над Сан-Франциско, и я уже предвкушаю, как мы с отцом будем смотреть матч. Если «Иглз» выиграют, он придет в хорошее настроение и наверняка заговорит со мной.

Примерно через час мама наконец выходит, и у меня камень падает с души, ведь я уже думал, не заболела ли она. Я занимаюсь на велотренажере, и, когда она зовет меня по имени, просто продолжаю крутить педали. Не оборачиваюсь — не хочу смотреть на нее, после того как нашел коробку с надписью «Пэт», — но боковым зрением замечаю, что она приняла душ, уложила волосы, накрасилась и надела красивое летнее платье. И пахнет от нее замечательно — лавандой.

— Ты вчера вечером принял лекарства? — спрашивает она.

Я киваю.

— А сегодня утром?

Еще раз киваю.

— Доктор Патель с самого начала сказал, чтобы я позволила тебе самому следить за сроками приема, — это первый шаг к самостоятельной жизни. Но я же твоя мать, я не могла не обращаться с тобой как с ребенком. Так что поздравляю, Пэт.

Странно слышать от нее «поздравляю», можно подумать, я приз какой выиграл или что-то в этом духе. Но вообще меня заботит только одно — почему мама вернулась домой пьяная.

— Где ты была? — спрашиваю. — Встречалась с друзьями?

Снова кошусь на нее украдкой: она опускает взгляд на пол, на потертый коврик.

— Спасибо, что уложил меня спать. Вода и тайленол были очень кстати. Как будто ролями поменялись, да? Что ж, я очень признательна тебе. Спасибо, Пэт.

Она не ответила на мой вопрос, но я не знаю, что еще сказать, поэтому ничего и не говорю.

— Твой отец в последнее время ведет себя просто по-свински, и мне надоело это терпеть. В общем, я решила поставить кое-какие условия, так что ждите перемен. Вам обоим придется чуть больше заботиться о самих себе. Тебе нужно налаживать свою жизнь, а тем, как твой отец со мной обращается, я сыта по горло.

Коробка с надписью «Пэт» мигом вылетает у меня из головы, я поворачиваюсь к маме, не прекращая крутить педали:

— Ты сердишься на меня? Я сделал что-то не так?

— Пэт, я на тебя не сержусь. А вот на твоего отца — да. У нас с ним вчера была долгая беседа, пока ты бегал. Несколько недель, возможно, придется нелегко, но в конце концов нам всем станет только лучше, я уверена.

Мелькает дикая, пугающая мысль.

— Мама, ты же не уходишь от нас?

— Нет, не ухожу. — Она смотрит мне в глаза, отчего я верю ей на все сто процентов. — Я бы никогда не оставила тебя, Пэт. Но сегодня я действительно уйду, потому что «Иглз» у меня уже в печенках сидят. С едой разберетесь сами.

— Куда ты пойдешь? — Я вращаю педали еще быстрее.

— Гулять, — отзывается мама, целует белый шрамик на моем мокром от пота лбу и уходит.

Я так переживаю из-за услышанного от мамы, что целый день ничего не ем, лишь воду пью и качаюсь. Матч «Иглз» начнется только в 16:15, поэтому устраиваю себе полноценную тренировку. Все это время я втайне надеюсь, что отец спустится ко мне в подвал и позовет смотреть предыдущую игру, которая начнется в час, — но тщетно.

В середине дня я поднимаюсь в дом, на секунду задерживаюсь у дивана.

— Папа? Папа?

Он упорно глядит в телевизор, не обращая на меня внимания, а я даже не поднимаю глаз на экран, чтобы узнать, кто играет, — слишком взволнован мамиными словами. Надеваю мешок для мусора и выхожу на улицу. Мне нужно хоть с кем-то поговорить, одна надежда на Тиффани. Но вот уже целых пятнадцать минут я разминаюсь, а она все не показывается. В итоге бегу один. Забавно: когда я желаю бегать в одиночестве, Тиффани тут как тут, а именно сегодня взяла и не пришла.

Очень хочется есть, и с каждым шагом желудок болит все сильнее, но боль мне только в радость, ведь она означает, что я теряю вес, а за последнюю неделю я, кажется, набрал лишку, особенно после пива, которое мы с Джейком пили в прошлые выходные. Это наводит на мысль о том, что после проигрыша «Иглз» я больше не разговаривал с Джейком. Интересно, приедет ли он сегодня смотреть матч вместе с нами?

Из-за резкой боли решаю пробежать дальше, чем обычно, напрягая последние силы. К тому же страшновато возвращаться домой, к отцу, с которым мама оставила меня наедине на целый день, и по-прежнему тревожно от ее слов про какие-то перемены. Вот бы Тиффани бежала сейчас вместе со мной, тогда я мог бы поговорить с ней и поделиться своими печалями. Удивительное это желание — ведь она обычно толком и не отвечает, а в прошлый раз, когда я пытался рассказать о своих проблемах, принялась громко сквернословить в общественном месте и наговорила о Никки нехорошего. Тем не менее я потихоньку прихожу к пониманию, что Тиффани — мой лучший друг, отчего мне и странно, и страшно.

Когда я наконец поворачиваю на свою улицу, серебристого «БМВ» Джейка нигде не видно. Может, он решил приехать из Филадельфии на метро? Мне совсем не хочется смотреть матч вдвоем с отцом, хотя что-то подсказывает, что так и будет.

Захожу в дом; отец по-прежнему сидит на диване перед телевизором, он уже переоделся в футболку Макнабба и досматривает предыдущий матч. У его ног выстроилась батарея бутылок пива — точно кегли для боулинга.

— Джейк приедет? — спрашиваю я — и снова не дожидаюсь ответа.

Иду наверх, принимаю душ и надеваю свою баскеттовскую футболку.

Когда я спускаюсь в гостиную, матч «Иглз» только-только начинается. Я присаживаюсь на краешек дивана, не занятый отцом.

— Что за шумы? — восклицает он, уменьшая громкость.

Это у меня в животе дико урчит, но я говорю, что не знаю, и папа приводит звук в норму.

Как я и ожидал, новый телевизор — просто фантастика. Игроки, разминающиеся на поле, почти с нас ростом, а качество звука такое, словно я сижу не дома, а на стадионе в Сан-Франциско, у самой середины поля. Вот пошла реклама, и уже понятно, что брат не успеет к началу игры, поэтому я вскакиваю на ноги и кричу:

— А-а-а-а-а!

Отец молча смотрит так, будто снова хочет заехать мне по лицу. Я сажусь обратно и больше не произношу ни слова.

Комментаторы объявляют, что Донте Столлворт пропустит игру, о чем было решено в последний момент. Может, теперь в сторону Баскетта полетит больше мячей, раз уж лучший принимающий «Иглз» выбыл из строя, тешу я себя надеждой.

«Иглз» начали ударно: они зарабатывают очки на первых же минутах в нападении; после того как Вестбрук принимает короткий обманный пас, настроение отца преображается. Он тянется ко мне через диван, приговаривает, хлопая меня в такт по ляжкам:

— «Иглз» — тачдаун! «Иглз» — тачдаун!

Я уже начинаю надеяться, но по ходу следующего розыгрыша папа снова мрачнеет.

— Не больно-то радуйся, помни, что случилось на прошлой неделе, — бурчит он, как будто сам с собой разговаривает.

Защита Сан-Франциско держится стойко, и второй тачдаун «Иглз» удается заработать всего за несколько минут до конца первой четверти, когда Эл Джи Смит доводит счет до 13:0. Хоть «Иглз» и не впервой терять большое преимущество в очках, кажется, что победа у «Птичек» уже в кармане. Акерс, пробивающий после тачдауна дополнительное очко, подтверждает мои мысли, а отец вскакивает с дивана и запевает «Вперед, орлы, вперед». Я тоже встаю и присоединяюсь к пению, а в конце мы оба скандируем, изображая телом каждую букву:

— И! Г! Л! З! Иглз!

В перерыве после первой четверти отец спрашивает, не голоден ли я. Получив утвердительный ответ, заказывает пиццу и приносит мне из холодильника бутылку «Будвайзера». При счете 14:0 в пользу «Иглз» он просто сияет.

— Ну, теперь только надо, чтобы и Баскетту кинули пару мячей, — замечает он, прихлебывая пиво.

Словно услышав его молитву, первый же пас во второй четверти Макнабб делает на Баскетта, который ловит мяч с восьми ярдов. Мы с отцом громко радуемся за новичка, который даже в драфте участия не принимал.

Пиццу приносят в большом перерыве, когда разрыв в счете увеличился: 24:3.

— Вот бы еще Джейк был здесь, — протягивает отец, — тогда бы ничего лучше и желать нельзя.

Мы так ликовали, что я совсем забыл про Джейка.

— А где он? — спрашиваю, но отец больше ничего не говорит.

В третьей четверти нападающий задней линии Сан-Франциско теряет мяч практически у самой зачетной зоны, Майк Паттерсон, блокирующий защитник «Иглз», подбирает его и бежит к противоположной зачетной зоне. Мы с отцом на ногах, кричим, подбадриваем трехсотфутового спортсмена, а он несется через все поле и доводит счет до 31:3 в пользу «Иглз».

Чуть позже Сан-Франциско все-таки зарабатывает пару тачдаунов, но это уже ничего не решает — «Иглз» уже не догнать. Наши выигрывают со счетом 38:24. Когда матч заканчивается, мы с отцом еще раз поем «Вперед, орлы, вперед» и скандируем название нашей команды напоследок, радуясь победе «Птичек», а потом папа просто выключает телевизор и без слов уходит к себе в кабинет.

В доме стоит мертвая тишина.

На полу не меньше дюжины пивных бутылок, коробка из-под пиццы по-прежнему на кофейном столике, а раковина на кухне доверху набита грязной посудой, вспоминаю я. Да, еще и сковородка, на которой папа жарил себе бифштекс на завтрак. Раз уж я решил стараться проявлять доброту, думаю, надо хотя бы прибраться в гостиной, чтобы маме не пришлось этого делать. Пивные бутылки несу к гаражу, там специальный контейнер для перерабатываемых отходов, коробку из-под пиццы выбрасываю в уличный мусорный бак. Вернувшись в дом, обнаруживаю на полу несколько использованных бумажных салфеток, а когда нагибаюсь, чтобы подобрать их, под кофейным столиком вижу шарик скомканной бумаги.

Поднимаю его, расправляю и выясняю, что это не один, а целых два листа. Исписанных маминым почерком. Кладу их на столик и читаю.






Патрик,

должна сказать тебе, что больше не позволю наплевательски относиться к решениям, которые мы приняли вместе, а еще не позволю разговаривать со мной в таком тоне, особенно в присутствии других. В моей жизни появился человек, который считает, что мне нужно настойчивее отстаивать свои права, чтобы ты наконец начал уважать меня, и поощряет меня в этом. Знай, я делаю это для того, чтобы спасти наш брак.

У тебя есть два варианта действий:

1. Вернуть этот чудовищный телевизор, который ты купил, и все пойдет по-старому.

2. Можешь оставить чудовищный телевизор, но в этом случае ты должен дать согласие на выполнение следующих условий:

а) ты будешь ужинать за одним столом со мной и Пэтом пять раз в неделю;

б) ты будешь гулять по полчаса либо со мной, либо с Пэтом пять раз в неделю;

в) ты будешь ежедневно заводить с Пэтом разговор, в течение которого задашь ему не меньше пяти вопросов и выслушаешь ответы, которые потом перескажешь мне;

г) хотя бы один раз в неделю ты будешь выбираться куда-нибудь с Пэтом и со мной — например, в ресторан, в кино, в торговый центр, побросать мяч в корзину на заднем дворе и так далее.

В случае невыполнения требований, указанных в пункте 1 или 2, я объявлю забастовку. Я больше не буду прибираться в твоем доме, покупать или готовить тебе еду, стирать твою одежду и делить с тобой постель. Пока ты не выбрал один из вариантов, считай, что твоя жена бастует.

    

С наилучшими намерениями,



    

Джини.







Как-то не похоже на маму — так давить на отца. Интересно, не этот ли новый друг подучил ее написать письмо на двух страницах? Мне сложно представить, что отец вернет новый телевизор, тем более после того, как мы видели победу «Иглз» по этому самому телевизору. Теперь точно будет решено, что покупка приносит «Иглз» удачу, и на следующей неделе папа захочет посмотреть матч на этом же самом телевизоре, чтобы не сглазить «Птичек», и я очень хорошо его понимаю. Но мамины условия — особенно то, которое требует разговаривать со мной каждый вечер, — также кажутся совершенно невыполнимыми, хотя согласен, было бы здорово ужинать по-семейному, всем вместе, и, может, даже сходить в ресторан. А вот в кино мне не очень хочется, раз уж у меня теперь собственная жизнь — кино, которое я смотрю не переставая.

Я вдруг чувствую острую потребность поговорить с братом, но не знаю его номера. В кухонном шкафу нахожу телефонную книгу, а в ней номер Джейка. На третьем гудке трубку берет женщина; у нее очень красивый голос.

— Да?

Понимаю, что это вовсе не брат, но все равно спрашиваю:

— Джейк?

— Кто это?

— Это Пэт Пиплз. Я хотел бы поговорить со своим братом Джейком. А вы кто?

Мне слышно, как женщина прикрывает трубку ладонью, а потом на другом конце линии раздается ясный и громкий голос брата:

— Ты видел, как он бежал с мячом, все девяносто ярдов? Ты видел, как Паттерсон бежал?

Мне хочется спросить про женщину, которая ответила на звонок, но боязно узнавать, кто она. Может, я и так уже знаю, но почему-то забыл.

— Да, видел.

— Парень, это просто чума! В жизни бы не подумал, что блокирующий может так далеко пробежать.

— Почему ты не приехал смотреть игру с нами?

— Честно?

— Да.

— Не могу врать своему брату. Утром позвонила мама и попросила не приезжать, так что я пошел в бар со Скоттом. И Ронни она тоже звонила. Я знаю, потому что он потом перезвонил мне, убедиться, что все в порядке, и я сказал ему, чтобы не волновался.

— Почему?

— Ему следует волноваться?

— Нет, почему мама просила вас с Ронни не приезжать?

— Она сказала, так у тебя появится возможность побыть наедине с отцом. Она сказала, это подтолкнет отца к тому, чтобы начать с тобой разговаривать. Он с тобой разговаривал?

— Немного.

— Ну, это же круто, правда?

— Я нашел записку, которую мама оставила папе.

— Так. И что там?

— Я тебе сейчас прочитаю.

— Давай.

Читаю записку.

— Черт. Молодец мама!

— Ты же понимаешь, что теперь он не вернет телевизор?

— После того как «Иглз» победили — без шансов.

— Ну да. И я волнуюсь, что остальные условия папа не выполнит.

— Ну, все, может, и не выполнит, но хотя бы попытается. Для него это уже будет хорошо, и для мамы тоже.

Джейк меняет тему и вспоминает про пас Баскетту во второй четверти — это оказался его единственный прием мяча во всем матче. Брат больше не хочет говорить о наших родителях.

— Баскетт делает успехи, — рассуждает Джейк. — Он новичок, он даже в драфте не участвовал, и он принимает пасы. Это же колоссально!

По мне, так ничего колоссального здесь нет. Джейк говорит, что рад будет встретиться в следующий понедельник вечером, когда «Иглз» сыграют против «Грин бэй пэкерз». Он предлагает пообедать в городе перед тем, как пойти пить пиво со Скоттом и его коллегами-толстяками, потом мы прощаемся, и я вешаю трубку.

Уже поздно, а мамы все нет.

Начинаю беспокоиться за нее и сам мою всю посуду. Сковородку, сожженную отцом, я отскребываю целых пятнадцать минут металлической губкой. Потом включаю пылесос и навожу порядок в гостиной. Отец пролил на диван немного соуса от пиццы, так что я достаю из шкафчика в прихожей чистящий спрей и как могу оттираю пятно — сначала наношу средство, затем протираю круговыми движениями, как написано на бутылке. Мама входит в дом в тот самый момент, когда я ползаю на четвереньках и чищу диван.

— Это отец велел тебе прибраться? — спрашивает она.

— Нет.

— Он рассказал о записке, которую я ему оставила?

— Нет, но я сам ее нашел.

— Стало быть, ты все знаешь. Пэт, я не желаю, чтобы ты занимался уборкой. Да пусть тут хоть крысы заведутся, может, тогда до твоего отца наконец дойдет.

Я хочу рассказать про найденную на чердаке коробку с надписью «Пэт», про то, как голоден был сегодня, и про то, что вовсе не хочется жить в грязи, и про то, что мне нужно привыкать ко всему постепенно — и в первую очередь дождаться окончания времени порознь, — но мама выглядит такой решительной, даже гордой. И я соглашаюсь помочь ей превратить дом в свинарник. Она говорит, питаться нам придется готовой едой из магазина, и в отсутствие отца пусть все идет как раньше, но в его присутствии будем поддерживать беспорядок. Я предлагаю ей спать в моей комнате, пока она бастует, тем более что на ночь все равно ухожу на чердак. Она отвечает, что поспит и на диване, но я настаиваю, и в конце концов она соглашается перебраться ко мне и благодарит.

— Мама! — окликаю я, когда она уже собирается уходить.

Она оборачивается.

— У Джейка есть девушка?

— Почему ты спрашиваешь?

— Я звонил ему сегодня, а трубку взяла женщина.

— Что ж, может, у него и вправду есть девушка, — отвечает она и уходит.

Из-за маминого безразличия к личной жизни Джейка у меня возникает чувство, будто я что-то забыл. Если бы у Джейка была девушка и мама о ней не знала, она бы задала мне миллион вопросов. Ее показное равнодушие наводит на мысли, что у нее есть еще какой-то секрет от меня, посерьезнее, чем то, что я нашел в коробке с надписью «Пэт». Наверняка мама защищает меня, вот только от чего, я все еще не знаю.




Азиатский десант


После сравнительно недолгой тренировки и еще более недолгой пробежки с Тиффани — во время которой ни один из нас не произносит ни слова — я сажусь в метро и еду в Филадельфию. Следуя полученным от Джейка указаниям, выхожу по Маркет-стрит к реке, поворачиваю направо на Вторую улицу и иду по дороге к его дому.

Найдя нужный адрес, я с удивлением обнаруживаю, что Джейк живет в многоэтажном доме с окнами на реку Делавэр. Чтобы швейцар впустил меня в здание, я должен представиться и сказать, к кому пришел. Это просто старик в дурацкой форменной одежде. «Вперед, „Иглз“!» — говорит он при виде моей баскеттовской футболки, но сам факт того, что у моего брата есть швейцар, производит на меня впечатление, и плевать, какая у него форма.

Еще один старик, в другой форме, хотя и не менее дурацкой — у него даже есть эта обезьянья шапочка без полей, — стоит в лифте. Я называю ему имя брата, и он нажимает кнопку десятого этажа.

Выйдя из лифта, иду по коридору с голубыми стенами и толстым красным ковром. Нахожу номер 1021 и стучу три раза.

— Как жизнь, Баскетт? — приветствует меня брат, открывая дверь. На нем мемориальная футболка Джерома Брауна, потому что сегодня матч. — Давай заходи.

Из огромного окна в гостиной видны мост Бена Франклина, Камденский океанариум и крошечные суденышки, плывущие по реке. Вид восхитительный. Я сразу же замечаю у брата телевизор с плоским экраном — такой тонкий, что висит на стене, как картина, — и он даже больше, чем папин телик. Однако самый странный предмет обстановки — пианино.

— Что это? — спрашиваю.

— Слушай сюда! — говорит Джейк.

Он садится за пианино, поднимает крышку и начинает играть. К своему удивлению, я даже узнаю мелодию: «Вперед, орлы, вперед». Играет он не очень искусно — просто исполняет последовательность аккордов, но это совершенно точно гимн «Иглз». Он запевает, и я подхватываю, а потом мы скандируем название команды, изображая собой каждую букву, и Джейк рассказывает, что уже три года помаленьку учится играть на пианино. Он исполняет еще одну мелодию, совсем непохожую на футбольный гимн. Музыка мне знакома; она удивительно мягкая, будто котенок гуляет в высокой траве. Никогда бы не подумал, что Джейк может сотворить что-то настолько красивое. Даже слезы наворачиваются, когда я гляжу, как он играет: закрыв глаза, то подаваясь всем телом вперед, то отклоняясь назад в такт музыке, — пусть и выглядит немного забавно в футболке «Иглз». Пару раз Джейк ошибается, но меня это не заботит, ведь он так старается, чтобы сыграть для меня правильно, — а это же самое главное, верно?

Когда брат заканчивает, я громко хлопаю в ладоши и спрашиваю, что это за мелодия.

— «Патетическая». Соната для фортепиано номер восемь. Бетховен. Это из второй части. Адажио кантабиле, — объясняет Джейк. — Тебе понравилось?

— Очень. — Сказать по правде, я просто поражен. — Где ты выучился играть?

— Когда Кейтлин переехала ко мне, она привезла свое пианино, ну и с тех пор понемногу учила меня музыке.

У меня голова идет кругом: я никогда не слышал ни о какой Кейтлин, а брат, кажется, только что сказал, что она живет тут с ним, — то есть у моего брата есть серьезные отношения, а я про них ни сном ни духом. Как-то это неправильно. Братья должны знать о личной жизни друг друга. Наконец я выдавливаю из себя:

— Кейтлин?

Брат ведет меня в спальню, где стоит огромная деревянная кровать с балдахином; по обеим сторонам, словно стражники, высятся два шкафа в том же стиле. Джейк берет с тумбочки черно-белую фотографию в рамке и протягивает мне. На фото мой брат прижался щекой к щеке красивой женщины. У нее короткие белокурые волосы, остриженные почти по-мужски, а лицо очень тонкое и изящное, но привлекательное. Она в белом платье, а Джейк — в смокинге.

— Это Кейтлин, — говорит Джейк. — Она иногда играет в Филадельфийском симфоническом оркестре и много записывается в Нью-Йорк-Сити. Она классический пианист.

— Почему я раньше ничего не слышал о Кейтлин?

Джейк забирает у меня фотографию и ставит обратно на тумбочку. Мы возвращаемся в гостиную и садимся на кожаный диван.

— Я знал, что ты был очень подавлен из-за Никки, поэтому не хотел тебе говорить, что я… ну, что я женат, и притом счастливо.

Женат?! Меня словно накрывает гигантской волной и пот прошибает.

— Мама пыталась добиться для тебя разрешения приехать на свадьбу, но ты как раз тогда попал в то балтиморское заведение, и доктора не отпустили. Мама не хотела, чтобы я рассказывал тебе о Кейтлин, вот я и молчал поначалу, но ты же мой брат, и, раз ты теперь снова дома, я хочу, чтобы ты был в курсе моей жизни, а Кейтлин — это лучшее, что в ней есть. Я ей все про тебя рассказал, и, если хочешь, можешь встретиться с ней сегодня. Утром я попросил ее уйти, чтобы сообщить тебе все эти новости в спокойной обстановке, но я могу сейчас ей позвонить, и мы пообедаем все вместе, а потом пойдем на стадион. Ну что, хочешь познакомиться с моей женой?

В следующий миг я уже сижу в маленьком модном кафе недалеко от Саут-стрит, напротив красивой женщины, которая держит под столом руку моего брата и неустанно мне улыбается. Разговор ведут только Джейк и Кейтлин, и я чувствую себя так же, как в компании Ронни и Вероники. Джейк отвечает на большинство вопросов из тех, что задает мне Кейтлин, а я в основном молчу. Ни словечка о Никки, или о моем пребывании в психушке, или о том, как это странно, что Кейтлин уже несколько лет замужем за моим братом, а я никогда ее не видел. Когда к нам подходит официант, заявляю, что не голоден, потому что денег у меня с собой мало — всего десять долларов, которые мама дала мне на метро, и пять я уже потратил, чтобы добраться сюда. Однако мой брат заказывает еду на всех и говорит, что угощает. Это очень мило с его стороны. Мы едим замысловатые сэндвичи с ветчиной и чем-то вроде пасты из вяленых помидоров, а потом я спрашиваю Кейтлин, хорошо ли прошла церемония.

— Какая церемония?

Я замечаю взгляд, который она бросает на белый шрамик над моей правой бровью.

— Ваша свадебная церемония.

— Ах, церемония. — Она с любовью смотрит на моего брата. — Да. Просто замечательно. Само бракосочетание прошло в Нью-Йорк-Сити, в соборе Святого Патрика, а потом был небольшой банкет в «Нью-Йорк палас».

— А как долго вы женаты?

От меня не ускользает взгляд, который Джейк кидает на свою жену.

— Уже какое-то время.

Ее ответ приводит меня в исступление: всем присутствующим, по всей видимости, известно, что я совершенно не помню последние пару лет, а кроме того, уж Кейтлин-то точно знает, сколько времени она провела замужем за моим братом, ведь она женщина. Ясно как день, она пытается уберечь меня от чего-то своей уклончивостью. От этой догадки мне становится тошно, хоть я и понимаю, что Кейтлин руководствуется наилучшими намерениями, стараясь проявить доброту.

Джейк расплачивается, и мы провожаем Кейтлин к их дому. У парадной двери брат целует жену; видно, что он ее очень любит. А затем Кейтлин вдруг целует меня, прямо в щеку.

— Я рада, Пэт, что мы наконец познакомились. Надеюсь, мы станем хорошими друзьями.

Ее лицо находится всего в нескольких дюймах от моего. Я киваю, потому что не знаю, что еще сказать, а потом Кейтлин вдруг восклицает:

— Вперед, Бейкер!

— Баскетт, глупышка, — смеется Джейк.

Кейтлин краснеет, и они снова целуются.

Джейк подзывает такси и велит ехать к муниципалитету.

В машине я признаюсь брату, что при себе почти нет денег, но он отвечает, что мне не придется ни за что платить, пока я с ним. Это очень великодушно, но от его слов мне почему-то становится неловко.

Спустившись в метро у здания муниципалитета, покупаем билеты, проходим через турникет и ждем поезд, который увезет нас на юг по оранжевой ветке.

Несмотря на то, что еще только полвторого дня и до матча целых семь часов, несмотря на то, что сегодня понедельник — рабочий день как-никак, — на платформе много людей в футболках «Иглз». И тут я вдруг понимаю, что Джейк не на работе, более того — что я вообще не знаю, чем Джейк зарабатывает на жизнь, и эта мысль приводит меня в смятение. С усилием припоминаю, что в колледже брат учился предпринимательскому делу, но чем он занимается, я совершенно не помню — приходится спросить его самого.

— Я трейдер.

— Это как?

— Играю на бирже.

— Понятно, — говорю. — А работаешь-то на кого?

— Сам на себя.

— В смысле?

— Я работаю сам на себя и все сделки заключаю через Интернет. У меня свой собственный бизнес.

— Поэтому ты смог так рано освободиться, чтобы встретиться со мной?

— Это именно то, ради чего стоит иметь собственный бизнес.

Я крайне впечатлен тем, что Джейку удается содержать себя и свою жену игрой на бирже, но он не хочет говорить о работе. Видимо, считает, что мне ума не хватит вникнуть в то, чем он занимается; брат даже не пытается объяснить тонкости своего дела.

— Ну, как тебе Кейтлин? — интересуется он.

Но в этот момент приходит поезд, и я не успеваю ответить, потому что мы заходим в вагон вместе с толпой других болельщиков.

— Как тебе Кейтлин? — повторяет Джейк после того, как мы садимся и поезд трогается.

— Она замечательная. — Я стараюсь не смотреть брату в глаза.

— Ты злишься, что я не сообщил тебе о ней сразу.

— Вовсе нет.

Хочется рассказать ему про то, как Тиффани преследует меня на пробежках, про коробку с надписью «Пэт», про то, что мама по-прежнему не желает заниматься домашним хозяйством, в раковине копится немытая посуда, а папины рубашки из белых стали розовыми после того, как он их постирал, про то, что психотерапевт советует мне не вмешиваться в семейные проблемы родителей, а сосредоточиться на собственном душевном здоровье — но как, если родители спят в разных комнатах, папа постоянно велит мне прибраться, а мама призывает разводить в доме грязь, — про то, что мне и так трудно сдерживаться, а тут еще выясняется, что мой брат играет на пианино, торгует на бирже и живет с прекрасной женщиной-музыкантом, а я пропустил его грандиозную свадьбу, и это значит, что я никогда не увижу, как мой брат женится, хотя очень бы этого хотел, потому что люблю Джейка. Однако ничего этого я не говорю.

— Джейк, я немного волнуюсь, как бы снова не встретить того фаната «Джайентс».

— Так ты поэтому сегодня такой тихий? — Мой брат, кажется, и думать забыл обо всем, что произошло перед прошлым домашним матчем «Иглз». — Вряд ли фанат «Джайентс» вообще придет на игру против «Грин бэй» — но мы все равно сегодня будем на другой парковке, на случай, если кто-нибудь из его дружков решит нас разыскать. Я с тобой. Не беспокойся. Толстяки поставят шатер на автостоянке за стадионом «Ваховия». Так что без паники.

Приезжаем на конечную, выходим из вагона и поднимаемся на поверхность. Следом за Джейком я пробираюсь сквозь жиденькие толпы заядлых фанатов, которые, как и мы, уже собрались у стадиона выпить пива, хотя до начала матча еще семь часов — не говоря уже о том, что сегодня понедельник. Мы обходим комплекс «Ваховия», и вместе с зеленым шатром толстяков перед нами предстает такое, что я глазам поверить не могу.

Толстяки со Скоттом стоят у шатра и громко спорят с кем-то — из-за их внушительных габаритов не видно с кем. За ними огромный школьный автобус с включенным двигателем, весь выкрашенный в зеленый цвет. На капоте автобуса — портрет Брайана Докинза, и сходство просто поразительное. Брайан Докинз играет за «Птичек» в защите и регулярно участвует в Матчах всех звезд НФЛ. Когда мы приближаемся, я различаю крупные буквы вдоль борта: «Азиатский десант», а сам автобус битком набит темнолицыми людьми. В это время дня свободных мест на парковке полно, так что мне непонятно, о чем спор.

— «Азиатский десант» парковался на этом месте, — меж тем втолковывает кто-то, кого я не вижу, но чей голос мне знаком, — на каждом домашнем матче «Иглз», с тех самых пор, как открыли «Линкольн». Мы приносим «Иглз» удачу. И мы такие же болельщики «Иглз», как и вы. Можете считать это предрассудком, но, если вы хотите, чтобы «Птички» сегодня победили, дайте нам припарковать автобус именно здесь.

— Мы не собираемся передвигать шатер, — возражает Скотт. — Черта с два! Надо было раньше сюда приезжать.

Толстяки хором поддерживают заявление Скотта, и обстановка накаляется.

Я вижу Клиффа прежде, чем он замечает меня.

— Передвиньте шатер, — командую я друзьям.

Скотт и толстяки дружно поворачиваются ко мне, на лицах изумление, почти замешательство, точно я их предал.

Джейк и Скотт переглядываются.

— Хэнк Баскетт — гроза болельщиков «Джайентс» — требует передвинуть шатер? — переспрашивает Скотт.

— Хэнк Баскетт требует передвинуть шатер, — киваю я.

Скотт поворачивается обратно к Клиффу — тот явно не ожидал меня увидеть.

— Хэнк Баскетт требует передвинуть шатер, — повторяет Скотт. — Так что мы передвинем шатер.

Толстяки ворчат, но разбирают сооружение, которое затем воздвигают вновь в трех парковочных местах от прежнего. Туда же переезжает фургон Скотта, пока паркуется автобус «Азиатского десанта». Из автобуса выходят не меньше пятидесяти индийцев — все до одного в зеленых футболках с 20-м номером и именем Докинза. Это похоже на маленькую армию. Они водружают несколько решеток-гриль, и скоро по всей парковке разносится запах карри.

Клифф даже виду не подал, что узнал меня, и здороваться не стал — похоже, предоставил мне самому решать, как поступить. Он просто растворился среди других футболок Докинза, так что мне не пришлось объяснять, откуда мы знакомы, и это весьма великодушно с его стороны.

Наконец наш шатер установлен заново, и толстяки забираются внутрь смотреть телевизор. И тут Скотт говорит:

— Эй, Баскетт! Почему ты позволил этим размалеванным лбам занять наше место?

— Ни у кого из них лоб не размалеван, — возражаю я.

— Ты знаешь этого коротышку? — спрашивает Джейк.

— Какого коротышку? Меня?

Мы дружно поворачиваемся к Клиффу, у того в руках большая тарелка с шипящими кусочками мяса и овощей, нанизанными на деревянные палочки.

— Индийский кебаб. На вкус ничего. Это вам за то, что разрешили «Азиатскому десанту» припарковаться на своем обычном месте.

Клифф протягивает тарелку, и мы все берем по кебабу. Мясо острое, но вкусное, и овощи тоже.

— А люди в шатре? Может, их тоже угостить?

— Эй, жиртресты! — зовет Скотт. — Еда!

Толстяки присоединяются к нам. Вскоре все одобрительно кивают и нахваливают угощение Клиффа.

— Извините за беспокойство, — говорит Клифф — сама деликатность.

Он так доброжелателен, хотя наверняка слышал, как Скотт назвал его размалеванным лбом. Я просто не могу сделать вид, будто мы незнакомы.

— Клифф, это мой брат Джейк, это Скотт, мой друг, и… и друзья Скотта. — Имена толстяков я забыл.

— Черт! — восклицает Скотт. — Надо было сразу сказать, что вы с Баскеттом приятели, мы бы и вовсе не стали упираться. Хотите пива?

— Конечно, — отвечает Клифф и кладет пустой поднос на асфальт.

Скотт раздает всем зеленые пластиковые стаканчики, мы наливаем себе «Йинлинг лагер», и вот я пью пиво со своим психотерапевтом. Побаиваюсь, что Клифф отчитает меня за употребление алкоголя, ведь я на лекарствах, но только зря волнуюсь.

— А откуда вы знаете друг друга? — спрашивает один из толстяков, и до меня доходит, что «вы» относится к Клиффу и ко мне.

— Он мой психотерапевт, — выдаю я прежде, чем успеваю придумать какую-нибудь ложь, взбудораженный тем, что пью пиво с Клиффом.

— И мы друзья, — быстро добавляет Клифф, изумляя меня, хотя мне радостно от его слов, а также оттого, что никто не комментирует тот факт, что я посещаю психотерапевта.

— А что это вы делаете? — спрашивает Джейк Клиффа.

Я оборачиваюсь и вижу, как десяток мужчин раскатывают огромные рулоны искусственной травы.

— Готовим поле для игры в кубб.

— Во что? — переспрашиваем мы хором.

— Пойдемте, покажу.

Вот так, пока вечером в понедельник мы пили пиво в ожидании футбольного матча, нас приобщили к куббу, или народной забаве шведских викингов, как выразился Клифф.

— С какой стати индийцам играть в игру, которую придумали шведские викинги? — интересуется один из толстяков.

— Ну как, это же весело! — невозмутимо парирует Клифф.

Индийцы охотно делятся с нами едой и обнаруживают хорошее знание «Иглз». Они объясняют правила кубба: надо сбивать деревянными битами куббы противника — столбики, установленные на чужой базовой линии. Свои сбитые столбики перебрасываются на поле соперника и ставятся там, где упали. Сказать по правде, я не очень хорошо разобрался, что и как надо делать, но понял, что игра заканчивается после того, как повалишь все столбики на поле противника, а потом собьешь «конунга» — самый высокий столбик в центре искусственной лужайки.

К моему удивлению, Клифф предлагает мне стать его партнером по команде. Весь день он показывает, в какие столбики целиться, и мы выигрываем много партий, а в перерывах поедаем индийские кебабы и попиваем из зеленых пластиковых стаканчиков наш «Йинлинг лагер» и индийский светлый эль «Азиатского десанта». Джейк, Скотт и толстяки прекрасно вписываются в компанию: индийцы сидят в нашем шатре, мы играем в кубб на их поле — и мне приходит в голову: для того чтобы такие разные люди поладили, всего-то и надо, что болеть за одну команду и немного пива.

Время от времени кто-нибудь из индийцев вскидывает руки и кричит:

— А-а-а-а-а!

И тогда все подхватывают, и от того, как мы в пятьдесят, не меньше, глоток скандируем название своей команды, можно оглохнуть.

Клифф бросает биты с убийственной точностью. Благодаря ему нам удается выигрывать у различных команд, и в результате мы побеждаем в турнире на деньги — я даже не знал, что мы в нем участвуем, пока не выиграли. Один из приятелей Клиффа протягивает мне пятьдесят долларов. Клифф говорит, что взнос за участие в турнире за меня заплатил Джейк, так что я пытаюсь отдать выигрыш брату, но он упирается. В конце концов я решаю взять на всех пива во время матча и перестаю спорить с Джейком о деньгах.

После захода солнца, когда уже почти пора идти на стадион, я отзываю Клиффа в сторонку.

— Это нормально? — спрашиваю я, когда мы оказываемся одни.

— Что — это? — По глазам я вижу, что он немного пьян.

— То, что мы тут выпиваем, играем вместе, точно мальчишки. И не паримся, как сказал бы мой друг Дэнни.

— А что такого?

— Ну, вы же все-таки мой психотерапевт.

Клифф с улыбкой поднимает коричневый пальчик:

— Помнишь, что я говорил? Когда я не сижу в своем кожаном кресле…

— Вы такой же болельщик «Иглз», как и я.

— Чертовски верно! — восклицает Клифф и хлопает меня по спине.

После матча я возвращаюсь в Нью-Джерси на автобусе «Азиатского десанта», и вместе с индийцами мы снова и снова распеваем «Вперед, орлы, вперед», потому что «Иглз» разгромили «Пэкерз» со счетом 31:9 в матче, который транслировался на всю страну. Перед домом меня высаживают сильно за полночь, однако смешной водитель по имени Ашвини жмет на клаксон, и вместо гудка раздается записанный на магнитофон дружный хор пятидесяти голосов:

— И! Г! Л! З! Иглз!

Они, наверное, всю округу перебудили, но я не могу удержаться от смеха, глядя вслед отъезжающему зеленому автобусу.

Отец еще не спит; он сидит в гостиной на диване и смотрит И-эс-пи-эн. Увидев меня, он ничего не говорит, но принимается громко петь: «Вперед, орлы, вперед, к победе прямиком…» Так что я пою гимн еще раз, вместе с отцом, а после того, как мы скандируем название команды, изображая собой каждую букву, он просто поворачивается и уходит спать, продолжая напевать себе под нос командный гимн. Папа так и не задал мне ни единого вопроса про то, как прошел день, — а день выдался исключительный, и это меньшее, что можно о нем сказать, даже несмотря на слабую игру Хэнка Баскетта — он принял всего два паса с двадцати семи ярдов и ни разу не добрался до зачетной зоны. Раздумываю, не выкинуть ли пустые пивные бутылки, однако припоминаю мамину просьбу не мешать ей разводить в доме грязь, пока отец не согласится на ее условия.

Спускаюсь в подвал и долго ворочаю штангу, гоня прочь мысли о Джейковой свадьбе, на которой меня не было: я все еще жалею об этом, несмотря на победу «Птичек». Нужно хорошенько попотеть, чтобы компенсировать выпитое пиво и съеденные индийские кебабы, так что я занимаюсь и занимаюсь.




Не обращая внимания на некоторый беспорядок


Когда я прошу посмотреть свадебные фотографии Джейка, мама притворяется, что не понимает.

— Какие еще фотографии? — удивляется она.

Но после того как я рассказываю о встрече с Кейтлин — о том, что мы вместе обедали и что я уже примирился с тем, что у меня есть невестка, — мама вздыхает с облегчением.

— Тогда я, пожалуй, могу повесить свадебные снимки обратно.

Она выходит из гостиной, а я остаюсь сидеть у камина. Вернувшись, она вручает мне тяжелый фотоальбом, обтянутый белой кожей, и начинает расставлять на каминной полке фото Джейка и Кейтлин в массивных рамках, которые прятала для моего же блага. Несколько портретных снимков мама развешивает по стенам, пока я листаю свадебный альбом.

— Пэт, это был прекрасный день. Нам так хотелось, чтобы ты был с нами.

Судя по виду грандиозного собора и шикарного банкетного зала, семья жены моего брата — из тех, про кого Дэнни говорит «гребут бабло лопатой». Я интересуюсь, чем занимается отец Кейтлин.

— Он много лет был скрипачом Нью-Йоркского филармонического оркестра, а теперь преподает в Джульярдской консерватории теорию музыки. Уж не знаю, что это такое. — Закончив развешивать по стенам фотографии, мама присаживается рядом со мной на диван. — Родители Кейтлин — хорошие люди, но они, что называется, совсем не нашего круга, и во время банкета это выявилось со всей очевидностью. Как я выгляжу на фотографиях?

На снимках мама в шоколадного цвета платье с обнаженными плечами, а через одно плечо перекинута кроваво-красная лента. Губная помада подобрана точно в тон ленте, однако глаза слишком ярко накрашены, отчего мама немного напоминает енота. Зато волосы очень красиво уложены — Никки называет это классической высокой прической. Я говорю маме, что на фотографиях она выглядит хорошо, и она улыбается.

У отца лицо напряженное; нет ни одного снимка, где бы он не казался взвинченным. Я спрашиваю, как он относится к Кейтлин.

— Для твоего отца она человек из другого мира, да и общаться с ее родителями ему не очень понравилось — то есть совсем не понравилось, — но он рад за Джейка, просто не показывает, как обычно, — говорит мама. — Он понимает, что Кейтлин делает твоего брата счастливым.

Я припоминаю, как странно вел себя отец в день моей собственной свадьбы. Он ни с кем не заговаривал первый, а когда к нему обращались, ограничивался односложными ответами. Помню, что во время праздничного ужина накануне свадьбы я ужасно злился на отца, потому что он не хотел даже смотреть в сторону Никки, не то что общаться с ее семьей. Помню, мама с братом убеждали меня, что папа плохо привыкает к переменам, только и всего, но до следующего дня их разъяснения для меня ничего не значили.

В середине церемонии, когда священник обратился ко всем присутствующим и спросил, готовы ли они постоянно молиться о нашем с Никки благополучии, мы, как нам и было сказано, повернулись к гостям за ответом. Я инстинктивно глянул на родителей, на отца: любопытно, скажет ли он «готов» вместе со всеми, как положено, — и увидел, что он трет глаза бумажным платком и закусывает нижнюю губу. Он слегка дрожал, точно старик. Я в жизни не видел ничего более странного, чем мой отец, плачущий на свадьбе, которая, казалось, так ему докучала. Человек, никогда не выказывавший иных эмоций, кроме гнева и раздражения, плакал. Я все стоял и смотрел на него, и если бы Джейк — он был моим свидетелем — не заставил меня очнуться легким тычком в бок, я бы так и не повернулся обратно к священнику.

— Когда Джейк с Кейтлин поженились? — спрашиваю я маму.

Она смотрит на меня как-то странно. Ей не хочется называть дату.

— Знаю, это случилось, пока я лечился, и еще знаю, что провел в психушке несколько лет. С этим я уже смирился.

— Ты точно хочешь услышать, когда это было?

— Мам, говори, я выдержу.

Секунду она глядит на меня, колеблясь, но потом все же решается:

— Летом две тысячи четвертого. Седьмого августа. Уже больше двух лет прошло.

— А кто заплатил за свадебные фотографии?

Мама смеется:

— Шутишь? Нам с отцом не по карману такой роскошный альбом. Это родители Кейтлин расщедрились, да к тому же позволили нам выбрать любые фотографии и…

— А негативы они тебе отдали?

— С какой стати…

Мама осекается — должно быть, увидела выражение моего лица.

— Тогда как тебе удалось восстановить эти снимки, после того как из дома украли все фотографии в дорогих рамках?

Мама силится выдумать что-нибудь правдоподобное, а я жду ответа. Она прикусывает щеку — явно нервничает.

— Я позвонила матери Кейтлин, — спокойно говорит она наконец, — и рассказала про ограбление. На той же неделе она сделала для нас копии.

— А вот это ты как объяснишь? — Из-под дальней диванной подушки я извлекаю наши с Никки снимки в рамках.

Мама молчит, а я встаю, иду к каминной полке и водружаю свое свадебное фото на законное место. Потом вешаю на стену у окна фотографию Никки в окружении моих близких родственников. Никки в свадебном платье, и белый шлейф тянется по траве в сторону фотографа.

— Мама, я нашел коробку с надписью «Пэт». Если ты действительно так ненавидишь Никки, просто скажи, и я повешу фотографии на чердаке, где сплю.

Мама молчит.

— Ты ненавидишь Никки? Если да, то почему?

Мать не поднимает на меня глаз. Она сидит, запустив руку в волосы.

— Почему ты солгала мне? И о чем еще ты солгала?

— Прости меня, Пэт. Но я солгала…

Она не говорит почему. Просто снова плачет.

Я долго стою у окна и гляжу на соседский дом через улицу. Меня так и подмывает поддержать маму, успокоить ее, сесть рядом, обнять за плечи, тем более что отец не разговаривает с ней уже больше недели и преспокойно питается едой навынос трижды в день, сам себя обстирывает и не обращает внимания на некоторый беспорядок. Я замечал, что мама прибиралась по мелочи, то тут, то там. Понятно, что она расстроена из-за того, что ее план не сработал. Но я слишком рассержен на нее за обман. И хотя теперь я стараюсь проявлять доброту, а не доказывать свою правоту всем подряд, подойти к ней со словами утешения выше моих сил.

В конце концов я выхожу из комнаты, оставив маму рыдать на диване. Я переодеваюсь и выбегаю на улицу, где уже поджидает Тиффани.




Как будто он Йода, а я Люк Скайуокер, обучающийся в системе Дагоба


Закончив обсуждать нашу победу в турнире по куббу и необыкновенное умение миссис Патель передавать портретное сходство, о котором я сужу по изображению Брайана Докинза на капоте школьного автобуса, сажусь в черное кресло и заявляю Клиффу, что я подавлен.

— Что случилось? — спрашивает он, нажимая на рычаг и поднимая опору для ног.

— Террелл Оуэнс.

Клифф кивает, точно ждал, что я упомяну имя крайнего принимающего.

Я поначалу не хотел говорить о том, что 26 сентября Террелл Оуэнс, или Ти-Оу, как его еще называют, пытался покончить с собой. В новостях сообщили, он принял слишком большую дозу болеутоляющего. Позже, когда Террелла выписали из больницы, он заявил, что вовсе не пытался лишить себя жизни, и все решили, что он свихнулся.

Я помню, что Ти-Оу начал карьеру в «Сан-Франциско форти-найнерс», однако несколько недель назад, когда «Иглз» играли против Сан-Франциско, Оуэнса в составе команды не было. Из спортивных разделов я узнал, что, пока я лечился, Ти-Оу играл за «Иглз» и даже помог «Птичкам» побороться за Суперкубок-39. Ничего из этого я не помню (может, оно и к лучшему, раз уж «Иглз» все равно проиграли в том матче, хотя сам факт того, что я чего-то не помню, бесит меня). На следующий год Ти-Оу явно запросил больше денег. Еще он наговорил гадостей о Доноване Макнаббе, квотербеке «Иглз», и во второй половине сезона его отстранили от участия в матчах, а потом и вовсе уволили, после чего он подписал контракт с самой ненавистной для болельщиков «Иглз» командой — «Даллас ковбойз». И теперь каждый житель Филадельфии считает Террелла Оуэнса своим личным заклятым врагом номер один.

— Ти-Оу? Можешь за него не волноваться, — смеется Клифф. — Докинз его так прижмет, что он вообще побоится принимать мячи на «Линкольне».

— Да я не из-за мячей волнуюсь или очков, которые он заработает.

Клифф смотрит на меня какое-то время, словно мой ответ привел его в замешательство.

— Тогда расскажи, что тебя беспокоит.

— Мой отец считает Оуэнса психопатом, закидывающимся колесами. А Джейк, когда говорил со мной на неделе по телефону, тоже смеялся над тем, что Ти-Оу сидит на таблетках, и называл его чокнутым.

— Зачем ты забиваешь этим голову?

— Так вот, в статьях, которые я читал, сказано, что Террелл Оуэнс, возможно, борется с депрессией.

— Ну?

— Тогда, — продолжаю, — ему, возможно, нужна психотерапия.

— И?..

— Если Террелл Оуэнс действительно находится в депрессии или психически нездоров, почему самые близкие мне люди используют это в качестве предлога, чтобы поливать его грязью?

Клифф глубоко вздыхает:

— Ах вот оно что!

— Разве мой отец не понимает, что я тоже психопат, сидящий на таблетках?

— Пэт, как психотерапевт, могу тебя уверить, что ты совершенно точно не психопат.

— Но я чего только не принимаю.

— Главное, что ты не злоупотребляешь лекарствами.

Вижу, куда клонит Клифф, однако он не понимает моих чувств, точнее, всей той гаммы сложных и труднообъяснимых эмоций, которые я испытываю, так что прекращаю разговор.

Перед матчем против «Даллас ковбойз» толстяки ставят шатер рядом с автобусом «Азиатского десанта», и мы устраиваем совместное мегапразднование; в программе снова турнир по куббу на искусственной траве, спутниковое телевидение, индийские кебабы и много-много пива. Однако мне никак не удается полностью отдаться веселью, потому что вокруг одна ненависть.

Первое, что я замечаю у стадиона, — это всевозможные футболки с самодельными принтами на других болельщиках, пришедших выпить пива; этими же футболками в изобилии торгуют на парковке. Надписи и картинки самые разные. На одной футболке, например, изображен мальчонка, который мочится на далласовскую звезду — эмблему команды, а подпись такая: «„Даллас“ сосет, Ти-Оу глотает… таблетки!» На другой футболке — большая аптечная склянка, на ее этикетке нарисованы череп и скрещенные кости, общепринятое обозначение яда, а ниже подписано: «Террелл Оуэнс». Есть и другая версия: флакон с лекарством изображен на переднем плане, а на заднем — пистолет. Подпись гласит: «Ти-Оу, если с первого раза не получится, купи себе пушку». Неподалеку от нас парень соорудил крест высотой десять футов и прибил к нему старую футболку «Иглз» с именем Террелла Оуэнса вместе с кучей оранжевых бутылочек из-под лекарств — точь-в-точь как мои. На парковке люди жгут старые футболки Террелла Оуэнса; большие куклы, ростом с человека, в футболках Ти-Оу подвешены так, что по ним можно лупить битой. Хоть я не испытываю особой любви к «Даллас ковбойз», мне становится немного жалко Террелла Оуэнса, — может статься, он всего лишь несчастный парень, у которого проблемы с головой. Если он и вправду пытался покончить с собой, что с того? Но все вокруг только смеются над ним, точно его психическое здоровье — хороший повод для веселья. Похоже, они не прочь окончательно довести беднягу до самоубийства, как будто ничто их так не обрадует, как смерть Ти-Оу.

Бросаю я из рук вон плохо, так что очень скоро мы с Клиффом вылетаем из турнира по куббу, и я проигрываю пять баксов, которые Джейк за меня внес. Тогда Клифф просит помочь ему принести из автобуса индийского светлого эля. Как только мы заходим в автобус, он закрывает дверь.

— Что с тобой стряслось?

— Ничего, — говорю.

— Ты даже не смотрел, куда летят твои биты, явно не об игре думал.

Я молчу.

— В чем дело?

— Вы не в своем кресле.

Клифф садится, похлопывает автобусное сиденье.

— Сегодня обойдусь кожзаменителем.

Я сажусь напротив него:

— Просто мне жалко Террелла Оуэнса.

— Террел Оуэнс получает миллионы долларов, так что вполне может потерпеть насмешки. Да он на этом наживается. Вообще, он сам виноват, нечего было плясать после тачдаунов и раздувать шумиху. И люди на самом деле вовсе не желают ему смерти — просто не хотят, чтобы он сегодня хорошо сыграл. Отнесись к этому с улыбкой.

Что ж, я понимаю, что хочет сказать Клифф, но по мне, так ничего смешного тут нет. Не важно, сколько зарабатывает Ти-Оу, — я не уверен, что психотерапевту следует так снисходительно относиться к футболкам, призывающим кого бы то ни было пустить себе пулю в голову. Однако я ничего не говорю.

Когда мы возвращаемся, я узнаю, что Джейк и Ашвини вышли в финал нашего турнира по куббу, и принимаюсь болеть за них, стараясь не обращать внимания на царящую вокруг ненависть.

Всю первую половину матча толпа на стадионе скандирует: «Передоз! Передоз!» Джейк объясняет, что раньше, когда Ти-Оу играл в составе «Иглз», болельщики кричали: «Террелл Оуэнс! Террелл Оуэнс!» — с совершенно другим настроением. Я смотрю на Оуэнса, стоящего на боковой линии. В его сторону пока летит не слишком много мячей, но он, кажется, пританцовывает в такт крикам про передозировку. Мне любопытно: неужели ему и правда наплевать, что семьдесят тысяч человек глумятся над тем, что он едва не отбросил коньки, или же он просто не выказывает своих настоящих чувств? Снова становится его жалко. Интересно, как бы поступил я, если бы семьдесят тысяч человек насмехались над тем, что я забыл последние пару лет своей жизни?

К концу второй четверти Баскетт успевает принять два паса, набрав в сумме двадцать пять ярдов, но «Иглз» пока проигрывают со счетом 21:17.

Всю вторую половину матча стадион не смолкает ни на секунду: каждый фанат «Иглз» знает, что на кону первое место в Восточном дивизионе Национальной футбольной конференции.

И менее чем за восемь минут до окончания третьей четверти все меняется.

Макнабб посылает длинную передачу в левую часть поля. Наш сектор дружно вскакивает на ноги посмотреть, что будет дальше. Номер 84 ловит мяч на территории «Ковбоев», сбрасывает с себя далласовского защитника, устремляется к зачетной зоне, и я взмываю в воздух. Подо мной Джейк и Скотт, а я сижу у них на плечах. Все до одного в нашем секторе хлопают меня по ладони, потому что Хэнк Баскетт наконец-то заработал свой первый тачдаун, да еще и с восьмидесяти семи ярдов, — а на мне, конечно же, футболка с его именем. «Иглз» вырываются вперед, и я так счастлив, что вовсе забываю об Оуэнсе и вместо того думаю об отце, который смотрит матч дома, сидя перед своим огромным телевизором, и о том, что я мог попасть в объективы телекамер, когда Джейк со Скоттом посадили меня на плечи. И папа увидел меня, празднующего триумф Баскетта, на своем плоском экране. Может, он даже гордится мной.

Несколько напряженных моментов ближе к концу четвертой четверти, когда «Даллас» переходит к активным действиям, отставая в счете на семь очков, заставляют наши сердца учащенно биться. Один тачдаун — и придется играть овертайм. Но Лито Шеппард перехватывает передачу соперника, бежит в противоположный конец поля и приносит тачдаун «Иглз». Весь стадион поет командный гимн «Птичек» и дружно скандирует имя победителя — наша взяла!

Когда часы отсчитывают последние секунды матча, я высматриваю Террелла Оуэнса — вот он спешит прочь с поля и скрывается в раздевалке, даже не пожав руку никому из «Иглз». Мне по-прежнему его жалко.

Мы втроем вываливаемся на улицу и натыкаемся на «Азиатский десант» — его издалека видно, потому что состоит он из пятидесяти индийцев, которые всегда ходят вместе и все до одного одеты в футболки Брайана Докинза.

— Ищи пятьдесят двадцатых номеров, не ошибешься, — так они обычно про себя говорят.

Я бегу навстречу Клиффу, мы хлопаем друг друга по ладоням, орем как сумасшедшие, а потом все пятьдесят индийцев принимаются скандировать:

— Баскетт! Баскетт! Баскетт!

Я вне себя от радости; я подхватываю маленького Клиффа, сажаю его себе на плечи и несу к автобусу, точно он Йода, а я Люк Скайуокер, обучающийся под его началом в системе Дагоба в середине фильма «Империя наносит ответный удар» (я уже говорил, это один из моих любимейших фильмов).

— И! Г! Л! З! Иглз! — не переставая скандируем мы, прокладывая путь через толпу, и наконец выходим на парковку за комплексом «Ваховия», где толстяки уже ждут нас с ледяным пивом.

Я без конца обнимаю Джейка, хлопаю Клиффа по поднятым ладоням, толкаю в бок толстяков и пою с индийцами. Никакими словами не передать, до чего же я счастлив.

«Азиатский десант» высаживает меня перед домом, и я прошу Ашвини не жать на клаксон, ведь уже поздно. Он нехотя соглашается, но, когда автобус доезжает до конца моей улицы и заворачивает за угол, я слышу рев пятидесяти индийских глоток:

— И! Г! Л! З! Иглз!

Не переставая улыбаться, захожу в дом.

Я уже готов к беседе с папой. После такой победы, которая к тому же обеспечивает «Иглз» первое место в дивизионе, он совершенно точно захочет поговорить со мной. Однако в гостиной никого. Ни пивных бутылок на полу, ни грязной посуды в раковине. Да что там — в доме идеальная чистота.

— Пап? Мам? — зову, но никто не откликается.

Обе машины здесь, сам видел, когда свернул с улицы к дому. Ничего не понимаю. Поднимаюсь по лестнице; тишина стоит гробовая. Заглядываю в свою спальню: пусто и кровать заправлена. Стучусь в спальню к родителям — ответа нет. Толкаю дверь и тут же жалею об этом.

— Мы с твоим отцом помирились после победы «Иглз», — говорит мама и как-то странно улыбается. — Он намерен перемениться.

Я смотрю на одеяло, которое они натянули до подбородка, и каким-то образом догадываюсь, что мои родители лежат голые.

— Этот твой Баскетт исцелил семью, — подхватывает отец. — На поле он был просто великолепен. Первое место теперь у «Иглз» в кармане, ну, я и подумал, не помириться ли с Джини.

Я все никак не могу обрести дар речи.

— Пэт, ты не хочешь пробежаться? — предлагает мама. — Хотя бы полчасика?

Закрываю дверь в спальню.

Переодеваясь в тренировочный костюм, я, кажется, слышу скрип родительской кровати, и весь дом как будто трясется слегка. Надеваю кроссовки, спускаюсь по лестнице и выбегаю на улицу. Я быстро преодолеваю парк, огибаю дом Вебстеров и стучусь в дверь Тиффани. Та открывает, она в чем-то вроде пеньюара, на лице недоумение.

— Пэт? Ты чего?..

— Мои родители занимаются сексом, — объясняю. — Прямо сейчас.

У нее глаза лезут на лоб. Она смеется.

— Сейчас переоденусь, — говорит Тиффани и исчезает за дверью.

Мы гуляем несколько часов по всему Коллинзвуду. Я болтаю без остановки, рассказываю про Ти-Оу, Баскетта, родителей, Джейка, «Азиатский десант», мои свадебные фотографии, про то, что мамин ультиматум все-таки подействовал, — про все, но Тиффани не произносит ни словечка. Когда поток слов наконец иссякает, мы просто идем по улице, долго-долго, пока не оказываемся перед домом Вебстеров. Пора прощаться.

— Спасибо, что выслушала. — Я протягиваю руку.

Я жду какое-то время, и, когда становится ясно, что Тиффани не ответит на рукопожатие, поворачиваюсь, собираясь уходить.

— Обернись, ясноглазенький, — произносит вдруг Тиффани, повергая меня в крайнее изумление: глаза у меня карие и довольно-таки тусклые. Но, разумеется, я оборачиваюсь. — Хочу тебе кое-что дать. Сейчас тебя это смутит и даже, возможно, разозлит, поэтому открой, когда придешь в хорошее настроение. Ни в коем случае не сегодня. Обожди пару дней. Вот когда будешь веселым и довольным, тогда и прочтешь это письмо. — Она достает из кармана куртки белый конверт и протягивает мне. — Убери в карман.

Я слушаюсь; Тиффани убийственно серьезна — нельзя не послушаться.

— Не буду с тобой бегать, пока не дашь ответ. Оставляю тебя подумать в одиночестве. Независимо от твоего решения запрещаю болтать о том, что ты прочтешь в этом письме. Понятно? Хоть кому-нибудь скажешь — даже своему психотерапевту, — я узнаю, по глазам пойму, и больше никогда с тобой не заговорю. — (Мое сердце вот-вот выскочит из груди. О чем это она? Борюсь с желанием заглянуть в конверт прямо сейчас.) — Подожди не менее сорока восьми часов и только тогда открывай письмо. Убедись, что ты в хорошем настроении, когда соберешься читать. А потом подумай и дай знать, что ты решил. Помни, Пэт, я могу быть очень ценным другом, но едва ли тебе захочется иметь меня своим врагом.

Я вспоминаю рассказ Ронни про то, как Тиффани лишилась работы, и холодею от ужаса.




Мне нужна только победа


— Вопрос номер один, — начинает отец. — Сколько пасов Макнабба в матче против «Сэйнтс» приведут к тачдаунам?

С трудом верится, что я в самом деле ужинаю с отцом. Мама наматывает спагетти на вилку и улыбается мне. Даже подмигивает. Поймите меня правильно, я рад, что мамин план сработал, рад сидеть за одним столом с папой, даже разговаривать с ним, — и особенно рад тому, что у родителей снова любовь. Но я же знаю отца. Всего одно поражение, и он снова примется брюзжать — вот чего я боюсь. Я беспокоюсь за маму. Но не отступать же.

— Десять тачдаунов, — отвечаю я.

Папа улыбается, закидывает в рот маленькую сосиску, с энтузиазмом жует и поворачивается к матери:

— Пэт говорит, десять тачдаунов!

— Может, одиннадцать, — добавляю просто потому, что верю в лучшее.

— Вопрос номер два. Сколько тачдаунов принесет команде Хэнк Баскетт, этот новичок, который и в драфте-то не участвовал, но уже наделал шуму?

Прекрасно помню, что по результатам пяти игр на счету у Баскетта всего один тачдаун, но, раз уж моя семья сегодня настроена на чересчур оптимистичный лад, решаю подыграть:

— Семь.

— Семь? — переспрашивает отец с улыбкой.

— Семь.

— Он говорит семь, Джини. Семь! — Отец снова поворачивается ко мне. — Вопрос номер три. В которой четверти квотербек Дрю Бриз получит сотрясение мозга оттого, что первоклассная защита «Иглз» постоянно валит его на землю и не дает уйти с мячом с линии розыгрыша?

— Хм… Это сложный вопрос. В третьей четверти?..

— Ответ неверный! — восклицает отец, качая головой с притворной досадой. — Правильный ответ — в первой четверти. Вопрос номер четыре. Когда ты наконец приведешь домой эту бабу, с которой все время бегаешь? Когда познакомишь отца со своей подружкой?

Закончив задавать вопрос номер четыре, папа отправляет в рот порцию спагетти и, причмокивая, жует. Не дождавшись моего ответа, он поднимает левую руку и чертит указательным пальцем невидимые круги, подбадривая меня: давай, говори.

— Ты видел, что Пэт нашел свои свадебные фотографии и развесил по всей гостиной? — вмешивается мама.

Ее голос слегка дрожит.

— Джейк мне сказал, что ты уже остыл к Никки, — говорит отец. — Сказал, ты теперь увлечен этой Тиффани. Нет?

— Можно я выйду? — спрашиваю маму, потому что шрам просто горит, и, если не начну колотить себя по лбу, я, наверное, взорвусь.

Мама кивает, и в ее глазах я читаю сочувствие, за которое ей благодарен.

Я тренируюсь несколько часов, пока не стихает желание бить себя.

Надев новую майку со светоотражателями, купленную недавно мамой, выхожу на улицу и бегу в потемках.

Я собирался прочитать письмо Тиффани сегодня вечером, после семейного ужина, которого с такой радостью дожидался, но теперь все переменилось. Если открою письмо сейчас, то пойду против правил, которые Тиффани доходчиво разъяснила две ночи назад. Вчера я уже почти заглянул в конверт, потому что был в отличном настроении, но все же не решился: сорок восемь часов еще не прошло.

На бегу я стараюсь думать о Никки и об окончании времени порознь — от таких мыслей всегда становится лучше. Я воображаю, что Бог решил заключить со мной пари и, если буду бежать достаточно быстро, Он вернет мне Никки, так что последние две мили из десяти я одолеваю на пределе сил, сам диву даюсь — еще ни один человек так не бегал. Я будто слышу голос Бога, Он велит последнюю милю пробежать меньше чем за четыре минуты; это почти невозможно, но ради Никки я готов попытаться. Несусь еще быстрее и уже в квартале от дома слышу, как Бог начинает обратный отсчет: «Пять — четыре — три — два…» И когда Бог говорит «один», моя правая нога опускается на первую из плит, которыми выложена дорожка к дому: я успел. Вернулся до того, как Бог сказал «ноль». Я счастлив, до невозможности счастлив.

Поднимаюсь к себе по лестнице, вижу, что дверь в родительскую спальню закрыта. Приняв душ и юркнув под одеяло, достаю из-под матраса письмо Тиффани. Делаю глубокий вдох. Открываю и читаю. И после первых же набранных на компьютере страниц меня захлестывают противоречивые чувства и острые желания.






Пэт,

прочти от начала до конца! Не принимай никаких решений, пока не прочтешь все письмо целиком! Читай его только в одиночестве! Не показывай никому! А как дочитаешь, сразу же сожги!

У тебя бывало ощущение, будто ты живешь на пороховой бочке и высекаешь искры?

Так вот, вернуть Томми было не в моих силах, и неспособность смириться с его смертью мучила меня целых два года — а потом в моей жизни появился ты. Почему? Сначала я подумала, Бог посылает нового мужчину, чтобы Тот заменил мне Томми, и пришла в ярость, потому что Томми нельзя заменить (без обид). Но затем я прислушалась к тому, как ты говорил о Никки, и поняла: Бог хочет, чтобы я помогла тебе поскорее закончить твою разлуку. В этом моя миссия. И я стала думать, как тебе помочь. «Как так? — спросишь ты меня. — Что же мой друг Тиффани может сделать для того, чтобы завершилось время порознь?»

Что ж, я начну с того, что, скорее всего, приведет тебя в бешенство.

Готов, Пэт? Держись крепче.

Я регулярно разговариваю с твоей Никки по телефону. Каждый вечер в течение последних двух недель. Номер мне дала Вероника — она снабжала Никки сведениями о тебе, всем, что узнавала из разговоров Ронни с твоей матерью, с тех самых пор, как тебя поместили в психиатрическую лечебницу. Оказывается, твоя семья добилась для Никки запрета на получение информации о тебе; это удалось потому, что Никки развелась с тобой вскоре после твоей госпитализации. Знаю, что эта новость наверняка причинит тебе сильную боль. Прости, но теперь лучше называть вещи своими именами.

Что ж, идем дальше. А дальше тоже все плохо. Никки смогла получить развод, потому что ты совершил преступление, о котором ничего не помнишь. (Я не буду говорить, какое именно преступление, так как ты, похоже, нарочно вытеснил связанные с ним воспоминания из своего ума, — скорее всего, ты просто не готов пока совладать с пугающей реальностью. Мы с доктором Лайли, моим психотерапевтом, считаем, что ты вспомнишь свое преступление, когда будешь психически и эмоционально к этому подготовлен.) Никки получила развод и все твое имущество в придачу, а взамен кто-то отказался от обвинений. Разумеется, в результате этой договоренности тебя отправили в психушку на неопределенное время «для восстановления здоровья». Ты на все согласился, и твой психотерапевт, доктор Тимберс, засвидетельствовал, что решение ты принял, «находясь в здравом уме». Однако вскоре после того, как тебя навечно упекли в дурдом, ты потерял память, а вместе с ней и рассудок.

Я это вовсе не со зла рассказываю — совсем наоборот. Не забывай, что мне Бог наказал помочь тебе закончить время порознь. Так вот, похоже, Никки очень хотела связаться с тобой. Она скучает. Это не означает, что она желает снова стать твоей женой. Я не хочу вводить тебя в заблуждение. Она все еще помнит, что ты совершил то преступление. И еще она немного боится тебя — боится, что ты можешь быть зол на нее, захочешь поквитаться. Но она была замужем за тобой много лет, и ей хочется, чтобы у тебя все было хорошо, может быть, она даже не против дружбы. Я сообщила Никки о твоем желании помириться. Говоря начистоту, ты хочешь этого гораздо сильнее, чем она. Но невозможно предугадать, что случится, если вы снова начнете общаться.

Есть две проблемы. Первая: после того как ты совершил преступление, Никки добилась, чтобы суд запретил тебе приближаться к ней, так что формально ты вообще не имеешь права на какие бы то ни было отношения. Вторая: твои родители — от твоего имени и, вероятно, в отместку — добились аналогичного судебного запрета для Никки, на том основании, что всякая попытка контакта с ее стороны якобы поставит под угрозу твое душевное здоровье. Так что она тоже не имеет права поддерживать отношения с тобой. Тем не менее Никки готова общаться хотя бы для того, чтобы загладить вину за прошлое. А ее вина очевидна. В конце концов, она прибрала к рукам все, что у тебя было, а ты на несколько лет попал в психлечебницу.

Ладно, ближе к делу. Предлагаю себя в качестве посредника. Вы можете общаться через меня, и тогда проблем не возникнет. Ты можешь писать Никки письма — по одному раз в две недели. Я берусь читать их ей по телефону, а она сможет диктовать ответы, тоже по телефону, я буду набирать их на компьютере, распечатывать и передавать тебе.

Пэт, мы с тобой друзья, и наша дружба немало значит для меня. При всем при том ты должен понимать, что я многим, рискую, делая такое предложение. Если примешь его, я попаду в довольно щекотливую ситуацию с точки зрения закона, и сама наша дружба окажется под угрозой. Нужно добавить, что я не собираюсь оказывать посреднические услуги за просто так — я предлагаю сделку.

Итак, чего же я хочу.

Помнишь, я сказала, что изучаю тебя?

А хочу я вот чего: победы в конкурсе «Прогони депрессию танцем», который проводится в этом году. И для этого мне нужен сильный мужчина. «Что такое конкурс „Прогони депрессию танцем“?» — слышу я твой вопрос. Отвечаю: это ежегодный конкурс, устраиваемый Филадельфийским обществом психиатров для того, чтобы женщины, страдающие клинической депрессией, могли вылечиться при помощи движения, преобразовать свое отчаяние в танец. За второе место присуждается венок из цветов, а за первое — золотой кубок. Танцуя соло, я два года подряд завоевывала гребаный венок, но в этом году хочу заполучить кубок. И вот тут-то ты мне и нужен, Пэт. Я в жизни не встречала другого такого силача — ну разве это не Божественное вмешательство? Только человек с твоими физическими данными способен выполнить придуманные мною поддержки — превосходные поддержки, Пэт, — которые гарантированно принесут победу. Конкурс будет проходить в отеле «Плаза», в центре города, в субботу вечером — 11 ноября. То есть на репетиции остается чуть меньше месяца. Я уже разучила весь номер, но ты начнешь с нуля, и поддержки нужно будет отрабатывать вместе. Это займет кучу времени.

Я рассказала Никки о моих условиях, и она совершенно не против того, чтобы ты стал моим партнером, даже наоборот. Она говорит, тебе нужно расширить круг интересов, и, кроме того, ей всегда хотелось брать вместе с тобой уроки танцев. Так что она будет рада, если ты согласишься, и даже призывает тебя сделать это.

Боюсь, в обмен на услуги посредника мне нужна только победа. На твое счастье, я придумала первоклассный номер. И тем не менее, чтобы победить, от, тебя потребуется полное погружение в танец. Ниже перечислены мои условия, и они не обсуждаются.

Если согласишься стать моим партнером, от тебя потребуется следующее.

Забыть о футболе и об «Иглз» на весь срок твоего обучения. Никаких походов на матчи. Никаких просмотров по телевизору. Никакого обсуждения «Иглз» с кем бы то ни было. Никаких спортивных страниц. И носить твою любимую баскеттовскую футболку тоже запрещено.

Ежедневно заканчивать подвальные тренировки к двум часам пополудни, после чего мы будем пробегать пять миль, а затем репетировать — с 16:15 до 23:00 по будням и с 13:00 до 22:00 по выходным. Никаких исключений не предусмотрено.

Привести на наше выступление не менее пятнадцати друзей и родственников, потому что на судейское решение часто влияют аплодисменты, которыми встречают танцоров.

Беспрекословно мне подчиняться и не задавать вопросов.

Сделать все, чтобы я победила в конкурсе.

И САМОЕ ГЛАВНОЕ: никому не рассказывать о нашей договоренности. Ты можешь говорить, что готовишься к танцевальному конкурсу, но мои условия и то, что я от твоего имени связываюсь с Никки, — ни за что и никогда.

Если ты выполнишь все шесть условий, я соглашусь быть вашим с Никки посредником. Я попытаюсь положить конец времени порознь, и кто знает, что может произойти между тобой и твоей бывшей женой. Если же нет, то, боюсь, ты никогда не сможешь и словечка передать Никки. Она утверждает, это твой единственный шанс.

Сообщи о своем решении в течение двадцати четырех часов. Перечитай мои требования, выучи каждое, а затем сожги письмо.

Помни, если хочешь, чтобы я тебе помогала: нельзя никому говорить о том, что я общаюсь с Никки.

    

С наилучшими намерениями,



    

Тиффани.







Всю ночь я снова и снова перечитываю письмо. Многое не укладывается в голове, особенно те места, где Тиффани пишет, что я совершил преступление и Никки развелась со мной, — от одной мысли, что это может быть правдой, я готов расквасить себе лоб. Что же это за преступление, если из-за него я угодил в такой переплет? И кто это отказался от обвинений против меня после того, как я добровольно лег в психиатрическую лечебницу? Еще можно понять, почему Никки развелась со мной, — что греха таить, я и вправду был плохим мужем. Но чтобы совершил преступление, которое потребовало таких решительных мер, — нет, в это невозможно поверить. И тем не менее письмо Тиффани многое объясняет — и то, что мама сняла со стен мои свадебные фотографии, и все те гадости, которые Джейк с отцом наговорили о Никки. Если я действительно разведен, получается, мои близкие только и хотели, что защитить меня, стараясь изгнать Никки из моей памяти, — уж коль скоро им не хватает оптимизма осознать, что я не умер и, следовательно, могу хотя бы попытаться вернуть Никки. Думаю, не надо вам объяснять, что это и есть тот самый серебряный ободок, лучик надежды, что забрезжил для меня в письме.

Разумеется, я ни в чем не могу быть полностью уверен, ведь события последних нескольких лет никак не сохранились в моей памяти. Не исключено, что Тиффани выдумала всю историю от начала до конца, чтобы обманом добиться от меня помощи. Это вполне вероятно. По собственной воле я бы точно не согласился стать ее партнером в этом танцевальном конкурсе, хоть и стараюсь теперь проявлять доброту. Так что я отдаю себе отчет: письмо Тиффани может быть всего лишь хитрой уловкой. Но шанс связаться с Никки слишком заманчив, чтобы не воспользоваться им, — к тому же это может оказаться моей последней возможностью. Между прочим, Тиффани упоминает Бога. Не значит ли это, что она понимает меня, понимает, что такое время порознь? И ее слова про желание Никки, чтобы я брал уроки танцев, тоже похожи на правду. Я никогда не танцевал с женой, хотя она постоянно просила меня об этом. От одной мысли, что в будущем я смогу танцевать с Никки, я уже готов согласиться на условия Тиффани и примириться с тем, что пропущу целых три игры «Иглз», в том числе домашний матч против Джексонвилля. Представляю, как рассердятся отец, Джейк и даже Клифф, наверное, но передо мной маячит счастливая развязка фильма, в который превратилась моя жизнь, — и выбор очевиден.

На рассвете я спускаюсь в туалет, открываю окно, сжигаю письмо над унитазом и смываю пепел. А потом бегу через Найтс-парк, огибаю дом Вебстеров и стучусь к Тиффани. Она выходит в красном шелковом пеньюаре, щурится на меня.

— Ну?

— Когда начнем?

— Ты готов полностью отдаться репетициям? Готов забыть обо всем, даже об «Иглз»?

Я нетерпеливо киваю.

— Только сеансы психотерапии по пятницам не могу пропускать, иначе суд отправит меня обратно в психушку и мы не сможем выиграть конкурс.

— Буду у твоего дома в два часа, — говорит Тиффани и закрывает дверь.

Первый этаж пристройки, в которой живет Тиффани, целиком переделан под танцевальную студию. Все четыре стены от пола до потолка увешаны зеркалами. Вдоль трех стен тянется длинный поручень — вроде тех, которыми пользуются балерины. Пол деревянный, как в баскетбольном зале, разве что разметки нет и краска светлее. Потолок не ниже тридцати футов, а в углу винтовая лестница на второй этаж, где живет Тиффани.

— Я построила все это после смерти Томми, — говорит она. — На деньги со страховки. Ну как, нравится моя студия?

Я киваю.

— Это хорошо, потому что на ближайший месяц она станет твоим домом. Принес фотографию?

Я открываю сумку и достаю фотографию Никки, которую было велено взять с собой. Показываю Тиффани, а она идет к стереосистеме, спрятанной за винтовой лестницей. С железного крюка на стене снимает наушники — большие, с резиновыми накладками, полностью закрывающими уши, — и приносит мне. От наушников тянется длинный провод.

— Сядь, — командует она, и я сажусь на пол, скрестив ноги. — Сейчас поставлю песню — ту самую, под которую мы будем танцевать. Очень важно, чтобы ты хорошенько проникся музыкой. Она должна волновать тебя, как будто поток проходит через все тело. Я не случайно выбрала именно ее. Она идеально подходит нам обоим — сам поймешь почему. Когда надену тебе наушники, смотри прямо в глаза Никки. Мне нужно, чтобы ты прочувствовал мелодию. Понятно?

— Надеюсь, ее не сопрано-саксофонист играет? — уточняю я; вы же знаете, Кенни Джи — мой злейший враг.

— Нет, — отвечает Тиффани и надевает наушники.

Накладки плотно прилегают к ушам, не пропуская никакого шума, и кажется, будто я один в огромном зале, хотя знаю: стоит мне поднять голову, и увижу Тиффани. Держа в руках фотографию, я гляжу Никки прямо в глаза, и вскоре начинается музыка.

Звуки фортепиано, медленные и печальные.

Два голоса сменяют друг друга.

Боль.

Я знаю эту песню.

Тиффани права. Она идеально подходит нам обоим.

Мелодия разворачивается, становится громче, голоса звучат все взволнованнее, а мое сердце ноет все пуще.

Эта песня именно про то, что творится у меня внутри с того самого времени, как я вышел из психушки.

К припеву уже всхлипываю — женщина, которая поет, как будто чувствует то же, что и я. Ее слова, ее боль, ее голос…

Песня завершается теми же печальными звуками фортепиано. Я поднимаю голову, вдруг осознаю, что Тиффани видит мои слезы, и прихожу в сильное смущение. Кладу фотографию Никки на пол и закрываю лицо ладонями:

— Извини, я сейчас приду в себя.

— Это хорошо, Пэт, что песня заставляет тебя плакать. А теперь нам надо превратить эти слезы в движение. Ты должен танцевать так, как плачешь, понятно?

Ничего не понятно, но я все равно киваю.




Монтаж моего кино


Непросто рассказать о том, как я выучил придуманный Тиффани номер и стал превосходным танцором. В основном потому непросто, что репетиции у нас были долгие, изнуряющие и ужасно скучные. Мы бесконечно повторяли одни и те же движения, вплоть до мельчайших деталей, снова и снова. Например, если во время танца мне нужно было всего лишь поднять палец над головой, Тиффани заставляла меня поднимать палец тысячу раз, каждый божий день, пока я не научился это делать так, как ей нужно. Поэтому избавлю вас от утомительных подробностей. К тому же Тиффани запретила описывать наши репетиции, чтобы другие не воспользовались ее методикой. Она хочет когда-нибудь открыть собственную танцевальную студию и поэтому тщательно оберегает свои приемы и хореографические идеи.

К счастью, начиная писать эту главу, я вспомнил, что в каждом из фильмов про Рокки обычно наступает момент, когда ему нужно улучшить свои боксерские навыки, и тогда показывают нарезку из сменяющих друг друга кадров: Рокки отжимается на одной руке, бежит по пляжу, колотит мясные туши, взбегает по ступенькам художественного музея, с любовью смотрит на Эдриан или получает нагоняй от Микки, Аполло Крида или даже Поли — и все это время играет главная тема саундтрека, величайшая песня всех времен и народов, по-моему, — «Я собираюсь взлететь». В фильмах про Рокки в несколько минут умещаются недели тренировок, но зрители все равно понимают, что Рокки потратил много времени и приложил кучу усилий, чтобы стать лучшим боксером, хотя нам показывают лишь отдельные картинки того, как Итальянский Жеребец упорно готовится к бою.

Во время сеанса я спросил у Клиффа, как называется такой прием. Он не знал, и ему пришлось позвонить жене Соне по мобильному. Монтаж, ответила та. Именно это я и собираюсь вам показать — монтаж моего кино. Если у вас есть диск под рукой, можете слушать «Я собираюсь взлететь» — или любую другую вдохновляющую вас песню — и читать под музыку. Впрочем, музыка не так уж важна. Итак, вот он, мой монтаж.

В преддверии нашего с Тиффани выступления мы с каждым днем бежим все быстрее и быстрее, а добравшись до парка, последнюю милю одолеваем со всей скоростью, на какую только способны. Я всегда прибегаю первым — я же мужчина и к тому же отличный бегун.

А вот я качаю мышцы: силовая скамья, подъемы ног, подъемы корпуса на «Стомак-мастере-6000», велотренажер, приседания, отжимания на кулаках, скручивания — все, что полагается.

— Ползи! — орет Тиффани. И я ползу по дощатому полу в ее студии. — Ползи, как будто у тебя совсем ног нет! И ты не ел две недели, а в середине комнаты лежит яблоко, одно-единственное, и к нему уже ползет какой-то другой безногий мужик. Тебе нужно двигаться быстрее, но ты не можешь, ты калека. Отчаяние разливается у тебя по лицу, словно пот! Ты ужасно боишься, что не успеешь добраться до яблока раньше того, другого. А он не поделится с тобой, нет-нет. Стоп! Ты все делаешь не так. Пэт, чтоб тебя! У нас всего четыре недели!

— Джини, объясни мне, — слышу я голос отца. Он на кухне, завтракает. А я стою на ступеньках, ведущих в подвал, и прислушиваюсь. — Почему Пэт закрывает глаза и начинает гудеть всякий раз, стоит мне только упомянуть «Иглз»? Может, он опять свихнулся? Может, мне следует беспокоиться?

— Что еще за новости? То есть как это не будешь смотреть матч против «Сэйнтс»? — допытывается Джейк. Мы разговариваем по телефону, уже после одиннадцати. Он звонил два вечера подряд, и мама оставила мне на подушке записку: «Обязательно перезвони брату, в любое время. ЭТО ВАЖНО». — Неужели тебе не интересно, как покажет себя Баскетт? Почему ты гудишь?

— Танцор может класть руки на любое место на теле своего партнера. В этом нет ничего сексуального. И когда ты делаешь первую поддержку — да, твои руки должны держать меня за задницу и промежность. Ну чего ты расхаживаешь туда-сюда? Пэт, это не секс — это современный танец!

А вот я качаю мышцы: силовая скамья, подъемы ног, подъемы корпуса на «Стомак-мастере-6000», велотренажер, приседания, отжимания на кулаках, скручивания — все, что полагается.

— Со мной все в порядке, Пэт. Я в полном порядке, черт возьми. Ты меня еще пару раз уронишь, пока разучишь поддержки, но это вовсе не потому, что тебе силы не хватает. Основание твоей ладони должно находиться прямо на моей промежности. Если тебе нужно, чтобы я конкретнее объяснила, я объясню. Иди сюда, покажу. Дай руку.

— Твоя мать сказала, ты перестал обсуждать «Иглз» со своим… Почему ты гудишь? — Клифф обрывает себя на полуслове. — Я же не упоминал того саксофониста. Что с тобой?

— Вот уж не ожидала, что придется такое сказать, но, может, тебе стоит прервать свои репетиции ненадолго и посмотреть матч с Джейком и с отцом? — говорит мама. — Ты же знаешь, я ненавижу футбол, но вы с отцом только-только начали снова разговаривать, и с Джейком ты едва помирился. Пэт, перестань гудеть, пожалуйста.

— Перед второй поддержкой ты должен поднять на меня глаза. Особенно перед тем, как я уйду в сальто. Тебе не обязательно смотреть на мою промежность, но ты должен быть готов вытолкнуть меня наверх, чтобы я прыгнула выше. Если не дашь мне толчок, когда согну колени, я не смогу завершить сальто и, скорее всего, разобью себе башку об пол.

— Пэт, я знаю, что ты меня слышишь, можешь гудеть, пожалуйста! Только посмотри на себя! — ярится отец. — Забрался в кроватку и гудит как маленький. «Птицы» проиграли Новому Орлеану всего три очка, а твой Баскетт вообще ни одного мяча не поймал. Шиш с маслом. Это все из-за твоих танцев, можешь быть уверен!

— Хватит из себя корчить заторможенную змею! Ты должен ползти на руках, а не извиваться, или вихлять, или какого хрена ты еще делаешь. Вот, смотри на меня.

В преддверии нашего с Тиффани выступления мы с каждым днем бежим все быстрее и быстрее, а добравшись до парка, последнюю милю одолеваем со всей скоростью, на какую только способны. Я всегда прибегаю первым — я же мужчина и к тому же отличный бегун.

— Чем это Тиффани тебя так держит? — спрашивает Ронни. Мы в подвале. Я заметил, что он выжал штангу весом шестьдесят фунтов всего один раз, еле-еле, и теперь отдыхает. Он пришел без предупреждения, якобы потренироваться. — Я ведь говорил, что надо быть с ней осторожнее. Даже не представляю, на что способна эта женщина, — а моя невестка способна на все, что угодно. На что угодно!

— Ты показываешь солнце руками. Стоишь посреди сцены и изображаешь собой солнце. И когда описываешь большой круг, твои руки должны двигаться плавно и неспешно — как настоящее солнце. Наш танец — это один день, от восхода до заката. Ты взойдешь и закатишься, как солнце, и все на сцене — под музыку. Понятно?

— Я хочу, чтобы ты поговорил с Тиффани и объяснил ей, как важно для тебя смотреть матчи «Иглз» вместе с отцом, — говорит мама. — Да не гуди же, Пэт! Пожалуйста, перестань!

— Вторая поддержка — самая сложная, потому что тебе надо выпрямиться, поднявшись с корточек, а я при этом буду стоять у тебя на руках, на уровне чуть выше плеч. Как думаешь, у тебя хватит сил? Если нет, можем придумать что-нибудь другое, но давай хотя бы попытаемся сейчас, а там поглядим.

— Почему этот танцевальный конкурс так важен для тебя? — недоумевает Клифф. Я поднимаю глаза на солнце, нарисованное на потолке его кабинета, и улыбаюсь. — Что такое? — спрашивает он.

— В танце я становлюсь вот этим. — Я показываю наверх.

Клифф следит за моим пальцем.

— Ты становишься солнцем?

— Именно. — Я снова улыбаюсь, потому что мне нравится быть солнцем, — ведь это благодаря ему у облаков появляются серебряные ободки.

К тому же, став солнцем, я смогу писать письма Никки.

— Перестань гудеть в трубку, Пэт. Я на твоей стороне. Понимаю, что ты хочешь научиться чему-то прекрасному у женщины. Помнишь, как я играл тебе на пианино? Но вся разница в том, что Кейтлин не заставила бы меня пропустить ни единого матча «Иглз», потому что она знает: это для меня больше чем футбол. Я все равно слышу твое гребаное гудение, Пэт, но я не замолчу и скажу все, что думаю! Неужели ты не понимаешь, что ведешь себя как ненормальный? И если завтра «Иглз» проиграют «Бакканирз», папа точно решит, что ты сглазил «Птичек».

— Ладно, свою часть ты запомнил, хотя бы приблизительно. А теперь посмотри на мою. Я буду говорить «поддержка» каждый раз, когда нужно будет делать поддержку, просто чтобы ты представлял, как мой танец увязывается с твоим. Но не волнуйся, главное — танцуй свое, а о связках я позабочусь. Хорошо?

Тиффани в облегающем трико и майке, как обычно, но прежде, чем она нажимает кнопку воспроизведения на стереосистеме, ее лицо преображается. Оно становится очень серьезным, почти мрачным. Грустные звуки фортепиано и переплетающиеся голоса наполняют комнату, и Тиффани начинает танцевать — прекрасно и печально. Ее тело движется так грациозно, что только теперь до меня наконец доходит, что она имела в виду, говоря про превращение плача в движение. Она прыгает, кружится, бежит, скользит.

— Поддержка! — выкрикивает она и падает замертво, чтобы тут же ринуться вверх вместе с музыкой.

Ее танец — одна из самых прекрасных вещей, что я когда-либо видел. Целую вечность любовался бы, и странное дело: глядя, как она взмывает и парит над танцполом, я будто снова качаюсь на волнах с малюткой Эмили. Так хорошо танцует Тиффани.

— Твой отец больше не ужинает со мной. И гулять мы тоже перестали. После того как «Иглз» проиграли «Бакканирз», он снова… Пэт, ну не гуди, пожалуйста!

В преддверии нашего с Тиффани выступления мы с каждым днем бежим все быстрее и быстрее, а добравшись до парка, последнюю милю одолеваем со всей скоростью, на какую только способны. Я всегда прибегаю первым — я же мужчина и к тому же отличный бегун.

— Я не уверена, что ты понимаешь, как много это значит для моей сестры, — говорит Вероника, пока я силюсь обрести дар речи: у меня просто челюсть упала, когда они с Эмили появились на ступеньках, ведущих в мой подвал. — Ты знаешь, что с тех самых пор, как умер Томми, она никогда не просила нас, свою семью, прийти посмотреть, как она танцует? Да что там, она вообще запрещала нам появляться на ее выступлениях, все два года. Но сейчас она считает, что станцует безупречно, так, что не стыдно и родственникам показать, — собственно, она твердо в этом убеждена, — и, хотя я очень рада за нее, мне страшно даже подумать, что она может сделать, если вы провалите выступление. Она не самый уравновешенный человек, Пэт. Ты же понимаешь это? Ты понимаешь, что неудачное выступление приведет к нескольким месяцам серьезной депрессии? Поэтому я должна спросить тебя, как на самом деле проходят ваши репетиции? Ты действительно считаешь, что вы сможете победить? Честно?

Прежде чем выключить свет, я долго смотрю в глаза Никки на фотографии. Изучаю ее веснушчатый нос, пшеничные волосы, спелые губы. Целую ее много-много раз.

— Уже скоро, — говорю я ей. — Я делаю все, что могу. Я не подведу тебя. Помни: «вечность начнется сегодня».

А вот я качаю мышцы: силовая скамья, подъемы ног, подъемы корпуса на «Стомак-мастере-6000», велотренажер, приседания, отжимания на кулаках, скручивания — все, что полагается.

— «Азиатский десант» подберет тебя… — Клифф с улыбкой кивает. — Ага, снова гудим, значит. Твоя мать говорит, ты ни с кем не хочешь обсуждать футбол, но ты же не собираешься в самом деле пропустить домашний матч?

— Самое важное в поддержках — они должны смотреться так, будто ты вообще не прикладываешь никаких усилий, точно воздух держишь. Должно казаться, что я парю. Ты понял? А раз понял, прекрати трястись во время танца. Блин, такое ощущение, что у тебя болезнь Паркинсона!

— Как может команда, у которой всего одно поражение в пяти матчах, проиграть три раза подряд? — гремит отец, стоя на верхней ступеньке. — Команда, которая так круто разгромила «Даллас ковбойз»? Команда, у которой первоклассные атакующие, в которой защитники отбирают мяч еще на линии розыгрыша чаще, чем в любой другой команде лиги? Пэт, можешь гудеть сколько влезет. Но ты не можешь отрицать, что забрал удачу у «Птичек» и испортил нам весь сезон!

А вот я качаю мышцы: силовая скамья, подъемы ног, подъемы корпуса на «Стомак-мастере-6000», велотренажер, приседания, отжимания на кулаках, скручивания — все, что полагается.

— Ладно. Сойдет. Как ползти, ты понял, и даже одна из поддержек больше не выглядит ужасной. Но у нас всего неделя осталась. Мы сможем это сделать? Сможем?!

— Я купила тебе подарок, — говорит Тиффани. — Иди в ванную и примерь.

Зайдя в ванную, достаю из пакета желтое трико.

— Что это? — кричу я Тиффани.

— Твой костюм. Надевай, проведем генеральную репетицию.

— А рубашка где?

— Еще раз, — командует Тиффани, хотя на часах уже 22:45, а локти у меня болят так, точно вот-вот отвалятся. Я танцую на обнаженных нервах. Я танцую на костях. — Еще раз!

23:45.

— Еще раз, — командует Тиффани и занимает свое место в левой части зала.

Знаю, что спорить бесполезно, поэтому падаю на пол и готовлюсь ползти.

— Может быть немного щекотно, — предупреждает Тиффани и проводит розовой женской бритвой по моей груди, а потом показывает чашку, в которой смачивает лезвие, — сколько волос она сбрила.

Я лежу на коврике для йоги посреди танцевального зала. Моя грудь намазана каким-то зеленоватым гелем с алоэ — он белеет, когда вспенивается. Оттого что Тиффани меня бреет, как-то не по себе: меня никогда раньше не брила женщина, да что там, мне вообще никогда не брили волосы на теле. Когда она намыливает мою кожу, я закрываю глаза; пальцы рук и ног нещадно щиплет.

Я нервно хихикаю всякий раз, когда она выбривает полосу у меня на груди. Нервно хихикаю, когда она выбривает полосу у меня на спине.

— Эти мускулы должны сиять на сцене, прямо как солнце!

— Может, я просто рубашку надену? — спрашиваю я, хотя втайне наслаждаюсь бритьем, пусть и какое-то странное это удовольствие.

— Разве солнце носит рубашку?

Желтого трико солнце тоже не носит, думаю я, но вслух не говорю.

В преддверии нашего с Тиффани выступления мы с каждым днем бежим все быстрее и быстрее, а добравшись до парка, последнюю милю одолеваем со всей скоростью, на какую только способны. Я всегда прибегаю первым — я же мужчина и к тому же отличный бегун.

За два дня до конкурса, когда мы готовимся прогнать весь номер двадцать пятый раз за день (двадцать пять у Тиффани любимое число), она говорит:

— Мы должны это сделать безупречно.

Я стараюсь изо всех сил и, ловя отдельные моменты нашего танца в окружающих зеркалах, понимаю: господи, мы и правда безупречны! Когда заканчиваем, я взбудоражен до крайности, я уверен: победа будет за нами. Еще бы, с такими жертвами и упорными тренировками. Моему фильму точно обеспечен хеппи-энд!

Однако в перерыве, пока мы пьем воду, я замечаю, что Тиффани держится как-то странно. Не кричит на меня, не ругается крепкими словами.

— В чем дело? — спрашиваю.

— Сколько человек ты позвал на наше выступление?

— Всех, кого знаю.

— Вероника говорит, твоя семья сердится на тебя за то, что забросил футбол.

— Мама не сердится.

— Пэт, я волнуюсь, а вдруг слишком мало людей придет болеть за нас? Тогда других танцоров будут поддерживать громче, и судьи могут склониться на их сторону. Если мы проиграем, я не смогу быть твоим посредником.

— Если у вас нет планов на завтрашний вечер, может, придете с женой и детьми на наше выступление? — говорю я Клиффу. — Мы подготовили очень хороший номер, есть шансы на победу, но нам нужна поддержка зрителей, а отец с братом вряд ли появятся, так что…

— А после выступления ты покончишь с этими бесконечными репетициями?

— Ну да.

— То есть сможешь пойти на матч против «Редскинс»…

— Мм…

— Скажи вот что, если я выполню твою просьбу, ты в воскресенье пойдешь с нами на матч? «Азиатскому десанту» не хватает тебя, и, если честно, нам кажется, будто ты здорово подвел «Птичек», бросив их в середине сезона. Бедняга Баскетт всего два мяча принял за последние три игры, а на прошлой неделе вообще ни одного не поймал. «Иглз» три матча подряд проиграли. Пэт, ты нужен на «Линкольне».

— До завтрашнего выступления я не могу все это обсуждать. Скажу только, что мне нужно привести с собой как можно больше людей, чтобы они болели за нас с Тиффани и повлияли на жюри. И еще вот что скажу: для меня много значит эта победа, а Тиффани утверждает, что судейское решение часто зависит от того, как хлопают зрители.

— Если я приду, мы сможем поговорить о том, о чем тебе нельзя говорить, после выступления?

— Клифф, до выступления я не могу об этом говорить.

— Ну, в таком случае и я не могу сказать, приду или нет, — отвечает Клифф.

Поначалу кажется, мой психотерапевт просто пугает меня, но до конца нашей встречи он не возвращается к этой теме, и потихоньку закрадывается мысль, что я упустил шанс зазвать Клиффа с женой на конкурс. Я впадаю в уныние.

— Привет, вы дозвонились до Джейка и Кейтлин. Нас сейчас нет дома. Можете оставить сообщение после гудка. Би-ип.

— Джейк, извини, что звоню так поздно, но я только пришел с репетиции. Знаю, ты злишься на меня, считаешь, что я сглазил — ну, этих людей, из-за которых мне приходится сейчас гудеть, — но, если вы с Кейтлин придете на мое выступление, есть надежда, что я снова смогу… снова смогу делать то, что мы всегда делаем по воскресеньям, особенно если вы будете громко болеть за нас с Тиффани. Нам нужна зрительская поддержка, потому что зрители иногда влияют на судейское решение. Нам нужна эта победа. Джейк, я тебя как брата прошу: пожалуйста, подходите к отелю «Плаза» в…

Би-ип.

Вешаю трубку и снова набираю номер.

— Привет, вы дозвонились до Джейка и Кейтлин. Нас сейчас нет дома. Можете оставить сообщение после гудка. Би-ип.

— К отелю «Плаза» в…

— Алло? Все в порядке?

Это Кейтлин. Я нервничаю и бросаю трубку, полностью отдавая себе отчет, что упустил единственную возможность заманить Джейка на мое выступление.

— Пэт, ты же знаешь, что я приду. И буду болеть за тебя изо всех сил, но победа — не самое главное, — говорит мне мама. — Одно то, что ты выучился танцевать за считаные недели, уже впечатляет.

— Просто спроси папу, хорошо?

— Спрошу. Но не хочу давать тебе ложных надежд. Танцевальное выступление — не то событие, на которое твой отец с радостью согласился бы пойти, даже если б «Иглз» победили в последних трех матчах.




Накрыла меня, словно тень, и не отпускает


В субботу Вероника высаживает нас перед отелем «Плаза», желает ни пуха ни пера и уезжает. Вслед за Тиффани иду в вестибюль, где из огромного фонтана поднимаются четыре столба воды не меньше десяти футов высотой. В бассейне плавают живые рыбки, а рядом табличка: «Монеты в фонтан не бросать». Тиффани здесь уже бывала, поэтому она бодрым шагом проходит мимо стойки информации и устремляется в лабиринт из гостиничных коридоров, где стены оклеены золочеными обоями и увешаны большими помпезными светильниками в виде бронзовых рыб с лампочками в пасти. Наконец мы приходим в нужный зал.

Просторную сцену обрамляет красный занавес. Под потолком висит огромный плакат: «Прогони депрессию танцем!» Пытаемся зарегистрироваться, и оказывается, что мы пришли самыми первыми, а толстая женщина, которая должна всех отмечать, заявляет, что регистрация начнется только через час.

Мы садимся в зале, в последнем ряду; я осматриваюсь. Прямо над нами висит громадная люстра, а потолок не простой, он украшен всевозможными цветами, ангелочками и прочими лепными штуками. Тиффани явно нервничает — хрустит суставами пальцев не переставая.

— Ты как? — спрашиваю.

— Не говори со мной перед выступлением, пожалуйста. Это плохая примета.

Так что я сижу и сам уже немного нервничаю; если уж Тиффани, с ее опытом, волнуется, то мне и подавно надо бояться. Пытаюсь гнать мысли о том, что рискую единственным шансом отправить Никки письмо, но только об этом и могу думать, разумеется.

Начинают прибывать другие участники конкурса, и я с удивлением отмечаю, что большинство из них, судя по виду, еще даже школу не окончили, но вслух ничего не говорю — все равно Тиффани запретила к ней обращаться.

Мы регистрируемся, отдаем запись с нашей песней звукооператору — он явно помнит Тиффани с прошлого года.

— Снова участвуешь? — спрашивает он.

Тиффани кивает, мы идем за сцену и переодеваемся. К счастью, я успеваю влезть в свое трико до того, как за кулисами появляются другие конкурсанты.

Сижу рядом с Тиффани в дальнем углу, никого не трогаю, и вдруг к нам приближается какая-то уродина и обращается к моей партнерше:

— Я знаю, что вы, танцоры, без комплексов, но вы же не думаете, что я позволю своей несовершеннолетней дочери переодеваться в присутствии полуголого мужчины?

Да, теперь Тиффани точно нервничает по-настоящему — даже не огрызается на эту тетку, похожую разом на всех медсестер из психушки своей толщиной и дурацкой старушечьей стрижкой.

— Ну? — упорствует мамаша.

Я замечаю кладовку в другом конце комнаты.

— Могу подождать там, пока все не переоденутся, согласны?

— Идет, — отвечает женщина.

Мы заходим в кладовку. Она набита одеждой, оставшейся с какого-то детского праздника, — бесформенными костюмами всех сортов: наденешь такой и превратишься в льва, тигра или зебру. Рядом пылится коробка с разнообразными ударными инструментами: тамбуринами, треугольниками, цимбалами, деревянными палочками, которыми нужно бить друг о дружку, — она напоминает о музыкальном классе в психушке и сеансах музыкальной терапии, которые я посещал, пока меня оттуда не выперли. Тут же пронзает страшная мысль: а вдруг кто-нибудь из конкурсантов танцует под музыку Кенни Джи?

— Ты должна выяснить, под какую музыку выступают другие танцоры, — говорю я Тиффани.

— Я же сказала: не дергай меня перед выступлением!

— Просто узнай, не танцует ли кто-нибудь из них под какую-либо мелодию одного джазового музыканта, его инициалы «К» и «Д».

Секунду она соображает:

— Кенни…

Я закрываю глаза, принимаюсь тихонько гудеть и мысленно считаю до десяти, очищая разум.

— О господи! — рявкает Тиффани, но все-таки встает и выходит.

Она возвращается через десять минут.

— Никто под него не танцует, — говорит она и садится.

— Точно?

— Я сказала, не будет никакого Кенни Джи.

Закрываю глаза, принимаюсь тихонько гудеть и мысленно считаю до десяти, очищая разум.

К нам стучатся. Тиффани открывает дверь, и я вижу, что за кулисами собралось уже порядочно мам. Постучавшаяся женщина говорит, что все танцоры уже переоделись и зарегистрировались. Выходим из кладовки, и я с ужасом понимаю, что мы с Тиффани старше всех остальных участников лет на пятнадцать, не меньше. Нас окружают девочки-подростки.

— Пусть невинный вид тебя не обманывает, — говорит мне Тиффани. — Они просто гремучие змейки, все до единой, и необычайно талантливые притом.

Пока не пришли зрители, нам разрешают порепетировать на сцене. Все движения мы выполняем идеально, но большинство других конкурсантов тоже танцуют безукоризненно, да и номера впечатляют. Я уже не на шутку беспокоюсь, как бы не остаться без победы.

Перед самым началом конкурса всех участников выводят на сцену, чтобы представить публике. Когда объявляют нас с Тиффани, мы выходим вперед и машем. Хлопают нам довольно жидко. Меня слепит свет, но в переднем ряду я различаю родителей Тиффани, а рядом с ними Эмили, Ронни, Веронику и какую-то женщину средних лет — я догадываюсь, что это доктор Лайли, психотерапевт Тиффани; моя партнерша говорила, что она придет. Я пробегаю глазами остальные ряды, пока мы идем обратно за кулисы, но маму не вижу. Джейка тоже нет. И папы. И Клиффа. Ловлю себя на том, что расстроился, хотя на самом деле не ждал, что придет хоть кто-то, кроме мамы. Может, мама вышла куда-то, успокаиваю я себя.

За сценой я слушаю аплодисменты, которыми встречают других конкурсантов, и признаю, что хлопают им громче, — стало быть, и группы поддержки у них больше. Между тем женщина, которая нас объявляла, произносит вступительную речь и говорит, что это вовсе не конкурс, а только показательные выступления, однако я все равно беспокоюсь, что Тиффани не получит свой кубок, а я лишусь возможности писать Никки.

Мы должны выступать самыми последними, и пока девочки танцуют свое, я прислушиваюсь к аплодисментам: всем хлопают по-разному, кому-то вяло, кому-то восторженно; это меня удивляет, ведь на репетиции все танцевали просто превосходно, на мой взгляд.

Мы как раз готовимся выходить, когда маленькая Челси Чень заканчивает свой балетный номер, и аплодисменты, которыми ее провожают, просто оглушительны.

— Что она сделала, что ей так хлопают? — интересуюсь я.

— Не разговаривай со мной перед выступлением, — шипит в ответ Тиффани, и я снова нервничаю.

Ведущая объявляет наши имена. Теперь нам хлопают несколько живее, чем в начале. Перед тем как лечь на пол в задней части сцены, я кидаю взгляд в зал: вдруг Джейк или Клифф все-таки пришли, — но вижу только обжигающий белый свет от направленных на меня софитов. Больше я ни о чем не успеваю подумать, потому что играет музыка.

Звуки фортепиано, тягучие и печальные.

Я начинаю свое медленное, мучительно медленное продвижение к середине сцены, работая только руками, перемещаясь ползком.

«Обернись», — поет мужской голос.

«Иногда мне одиноко, а ты все не приходишь», — отвечает ему Бонни Тайлер.

В этот миг Тиффани устремляется на сцену и перепрыгивает через меня, точно газель или какое-то другое грациозное и быстроногое животное. Голоса продолжают петь по очереди, а Тиффани бежит, прыгает, падает, вращается, скользит — словом, танцует модерн.

Когда вступают ударные, я поднимаюсь и рисую руками огромный круг, показываю зрителям, что я солнце, которое взошло. Движения Тиффани становятся еще более пылкими. Перед самым припевом, когда Бонни Тайлер поет: «Вместе мы сможем пройти до конца; любовь к тебе накрыла меня, словно тень, и не отпускает», мы выходим в первую поддержку. «Я не знаю, что делать, я постоянно во тьме». Я держу Тиффани над головой; я тверд как камень; я безупречен. «Мы как будто живем на пороховой бочке и высекаем искры». Начинаю разворачиваться, Тиффани разводит ноги в шпагат, а Бонни Тайлер продолжает: «Ты нужен мне сегодня, по-настоящему! Вечность начнется сегодня! Вечность начнется сегодня». Я кружу Тиффани; мы делаем полный оборот, а потом, под строку «Когда-то я влюблялась, теперь же только теряю голову», она соскальзывает ко мне на руки, и я опускаю ее на пол, точно она умерла — а я, солнце, оплакиваю ее. «Что тут говорить — это полное затмение сердца».

Музыка снова звучит крещендо, Тиффани устремляется вверх и кружит по всей сцене, так что глаз не оторвать.

Песня продолжается, и я снова описываю круги руками, изо всех сил стараясь быть солнцем. Все движения я помню наизусть, так что во время танца могу отвлечься на разные мысли. Сначала я думаю, до чего легко мне все это дается и ужасно жаль, что моя семья и друзья не пришли посмотреть, как замечательно я танцую. Может, мы и не сорвем самые громкие аплодисменты — учитывая, что Челси Чень, похоже, привела на конкурс всю свою родню, — однако появляется ощущение, что мы все равно победим. Тиффани просто великолепна, и, глядя, как она проносится мимо меня то туда, то обратно, я восхищаюсь ею как-то по-новому. Для конкурса она отточила свое мастерство до совершенства; эту ее грань я раньше не замечал. Весь месяц, пока мы репетировали, она неустанно превращала слезы в танец, но сегодня ее тело сотрясается от неудержимых рыданий, и надо быть каменным, чтобы не проникнуться ее чувствами.

А затем Бонни Тайлер поет: «Вместе мы сможем пройти до конца», — это значит, что настало время второй поддержки, самой трудной. Я приседаю на корточки и прижимаю руки к плечам. Тиффани встает на мои раскрытые ладони и на словах «ты нужен мне сегодня, по-настоящему» сгибает колени, а я изо всех сил напрягаю мышцы ног и резко толкаю себя вверх, выпрямляя руки и поднимая ладони. Тиффани высоко взмывает, делает сальто и падает в мои объятия. Под стихающие звуки припева мы смотрим друг друга в глаза. «Было время, когда я влюблялась, нынче же я только схожу с ума. Ничего не поделать — это полное затмение сердца». Она выскальзывает из моих рук и опускается на пол, словно падает замертво, и солнце — в лице меня — заходит. То есть я ложусь обратно и медленно ползу прочь со сцены, работая только руками. Это занимает почти минуту.

Музыка затихает.

Тишина.

Целую секунду мне страшно. А ну как вообще не будут хлопать?

А потом зал взрывается аплодисментами.

Тиффани встает, я тоже. Многократно отрепетированным движением беру ее за руку и раскланиваюсь — а овации еще громче, и все зрители поднимаются с кресел.

Я взбудоражен, опьянен успехом и все же грущу, что никто из родных и близких не пришел меня поддержать. И тут…

— И! Г! Л! З! Иглз!

Я в жизни не слышал ничего громче!

Поднимаю глаза на дальние ряды и вижу не только Джейка, Кейтлин и маму, но еще и Скотта, и толстяков, и Клиффа, и «Азиатский десант» в полном составе. Они все в футболках «Иглз», я смеюсь, а они принимаются скандировать:

— Баскетт! Баскетт! Бас-кетт!

Ронни в переднем ряду с гордостью улыбается мне. Когда мы встречаемся взглядом, он показывает большие пальцы. Вероника тоже улыбается, и малютка Эмили, а миссис Вебстер плачет и улыбается одновременно — вот тогда я понимаю, что наш танец был действительно прекрасен, раз уж растрогал ее до слез.

Мы уходим за сцену, где нас тут же окружают школьницы.

— Господи, это было просто изумительно! — говорят они наперебой, широко распахнув глаза.

Видно, что они все восхищаются Тиффани — еще бы, ведь она превосходный танцор и талантливый хореограф.

Наконец Тиффани поворачивается ко мне:

— Ты был великолепен!

— Да нет же, это ты была великолепна! — возражаю. — Как думаешь, мы выиграли?

Она улыбается и смотрит под ноги.

— Что такое?

— Пэт, я должна сказать тебе кое-что.

— Что?

— Нет никакого золотого кубка.

— Что?!

— В «Прогони депрессию танцем» нет победителей. Это просто показательные выступления. Я выдумала про призы, чтобы ты выложился по максимуму.

— Ах вот как.

— И это сработало! На сцене ты просто блистал! Спасибо тебе. Вот теперь я согласна быть твоим посредником, — добавляет Тиффани, а потом целует меня прямо в губы и долго держит в объятиях.

Поцелуй соленый на вкус, и мне ужасно неловко оттого, что Тиффани обнимает меня так страстно перед несовершеннолетними девчонками, тем более что я без рубашки и со свежевыбритым торсом. Я уже молчу о том, что мне не нравится, когда ко мне прикасается кто-либо, кроме Никки.

— Раз мы закончили с танцами, могу я снова говорить об «Иглз» и футболе? Просто меня там целая толпа фанатов ждет.

— После такого танца ты можешь делать все, что тебе захочется, — шепчет мне Тиффани, и я еще долго стою, дожидаясь, когда она меня отпустит.

Я переодеваюсь в кладовке и сижу там, пока Тиффани не объявляет, что раздетых подростков за сценой больше не осталось. Тогда я выхожу поприветствовать свою группу поддержки. Спрыгиваю со сцены, и тут же подходит миссис Вебстер, хватает за руки и заглядывает в глаза:

— Спасибо.

Она все смотрит и смотрит на меня не отрываясь и ничего больше не говорит, так что становится не по себе.

— Мама хочет сказать, что сегодняшний вечер очень много значит для Тиффани, — в конце концов подает голос Вероника.

— Пэп! — кричит крошка Эмили, показывая на меня.

— Точно, Эми, — радуется Ронни. — Это дядя Пэт.

— Пэп! Пэп! Пэп!

Мы все смеемся, а потом до меня доносится дружный рев пятидесяти индийцев:

— Баскетт! Баскетт! Баскетт!

— Не мешало бы тебе поздороваться с буйными поклонниками, — улыбается Ронни, так что я поворачиваюсь и иду по проходу туда, где колышется море зеленых футболок.

По пути меня хлопают по спине другие, незнакомые зрители, и все поздравляют.

— Как же хорош ты был на сцене! — восхищается мама, обнимая меня. Она, похоже, удивлена моими танцорскими способностями. — Я так горжусь тобой!

Я обнимаю ее в ответ.

— А папа здесь?

— Забудь про папу, — отвечает Джейк. — Тут шестьдесят с лишним диких мужиков ждут не дождутся, чтобы отвезти тебя на самую феерическую предматчевую тусовку в твоей жизни.

— Надеюсь, ты сегодня не планировал спать, — говорит Кейтлин.

— Ну что, готов положить конец проклятию Пэта Пиплза? — спрашивает Клифф.

— Чему?

— С тех пор как ты перестал следить за матчами, «Птички» вообще ничего не выиграли. Так что сегодня мы примем самые крутые меры, чтобы покончить с этим проклятием, — отвечает за него Скотт. — Будем ночевать в автобусе «Азиатского десанта», прямо возле парковки у комплекса «Ваховия», а на рассвете, как проснемся, сразу же начнем готовиться к матчу.

— Ашвини уже ждет нас за углом, — добавляет Клифф. — Ты готов?

Я в легком ступоре: столько новостей вывалилось на меня разом, и к тому же я ведь только-только закончил блестящее выступление. Конечно, хотелось бы насладиться триумфом несколько дольше десяти минут.

— Но у меня подходящей одежды с собой нет.

На что мама вынимает из спортивной сумки, которую я раньше не приметил, баскеттовскую футболку.

— Здесь все, что тебе нужно.

— А как же лекарства?

Клифф поднимает пакетик со всеми моими бутылочками.

Не успеваю я и рта раскрыть, как «Азиатский десант» принимается еще громче скандировать:

— Баскетт! Баскетт! Баскетт!

Толстяки поднимают меня и на руках выносят из зала. Мы проходим мимо фонтана с живыми рыбками и дружно вываливаемся из отеля «Плаза» на улицы Филадельфии. И вот я уже в зеленом автобусе, пью пиво и пою: «Вперед, орлы, вперед, к победе прямиком».

Добравшись до Южной Филадельфии, делаем остановку «У Пата», чтобы купить сырных сэндвичей. Готовят долго — нас же шестьдесят с лишним ртов, — но никому и в голову не приходит пойти в соседнюю забегаловку, «У Джино», ведь всем известно, что сэндвичи там гораздо хуже. И вот мы уже у комплекса «Ваховия». Останавливаемся прямо у ворот, чтобы утром первыми рвануть на парковку стадиона, — можно считать, что счастливое парковочное место нам гарантировано. Мы пьем пиво, поем, бросаем мяч, слоняемся туда-сюда; раскатываем рулоны искусственной травы и играем в кубб при свете уличных фонарей; и хотя я выпил всего две или три бутылки пива, я всем подряд признаюсь в любви, ведь они пришли на мое выступление, и еще раскаиваюсь вслух, что пришлось забросить футбол в самый разгар сезона, но так было надо, просто я не могу объяснить почему — а в следующий миг я уже в автобусе, и меня будит Клифф.

— Ты забыл принять лекарства.

Проснувшись утром, обнаруживаю, что моя голова лежит на плече у Джейка; тот все еще спит. Как хорошо, когда рядом брат! Я тихонько встаю и осматриваюсь: Скотт, Клифф, толстяки, индийцы — все до одного спят в автобусе. На каждом сиденье по двое или трое, полусидят, положив головы на плечи друг к другу. Мы все здесь братья.

На цыпочках прохожу мимо Ашвини, который дрыхнет на водительском сиденье с широко открытым ртом.

Выбравшись наружу, устраиваюсь на клочке газона между улицей и тротуаром и делаю те же отжимания и приседания, которые привык выполнять каждое утро в психушке, когда у меня еще не было ни собственной штанги, ни велотренажера, ни «Стомак-мастера-6000».

Примерно через час пробивается первый луч солнца.

Во время последней серии приседаний я чувствую, что сжег все калории от сырных сэндвичей и выпитого накануне пива, однако чего-то как будто не хватает — хочется пробежаться. И я бегу несколько миль, а когда возвращаюсь на парковку, мои друзья все еще спят.

Останавливаюсь рядом с Ашвини и смотрю на всех. Словами не передать, как мне радостно оттого, что у меня так много друзей — целый автобус.

Тут я вспоминаю, что ушел из отеля, не попрощавшись с Тиффани. От этого мне немного стыдно, хоть она и сказала, что теперь, после такого прекрасного выступления, я могу делать все, что хочу. А еще мне не терпится написать первое письмо Никки. Но впереди важный матч, о нем тоже надо подумать; к тому же понятно, что победа «Иглз» — единственное, что может сгладить острые углы между мной и отцом, на нее только и надежда. Я даже тихонько молюсь Богу — наверняка Он впечатлен моим вчерашним танцем; может, даст поблажку хотя бы на сегодня. Глядя на лица спящих, я осознаю, как же мне не хватало зеленых братьев, и предвкушаю новый день.




Письмо № 2, от 15 ноября 2006 г.


Дорогой Пэт,

во-первых, я очень рада получить от тебя весточку. Немало времени прошло, и как-то странно это ощущается. Я хочу сказать, когда ты замужем много лет, а потом человек исчезает из твоей жизни почти на столько же лет — трудновато с этим свыкнуться, согласись. Не знаю, как еще объяснить, тем более что наш брак закончился так резко и так бесславно. Нам с тобой ни разу ведь не удалось нормально обо всем поговорить — с глазу на глаз, как взрослым культурным людям. Из-за этого я иногда как будто даже не вполне уверена, что без тебя действительно прошли долгие годы, — может, мы просто расстались на короткое время, а ощущение такое, словно пролетела вечность. Как будто едешь одна на машине всю ночь, а кажется, что всю жизнь. Дорожная разметка бежит навстречу со скоростью 70 миль в час, глаза слипаются, разум блуждает где-то между прошлым и будущим, охватывая каждый миг твоей жизни, от воспоминаний детства до мыслей о грядущей смерти, — пока цифры, отсчитывающие время на приборной панели, не теряют всякое значение. А потом снова восходит солнце. И ты добираешься до своей цели, и вся поездка кажется сном — чувство ирреальности исчезло, время снова приобретает смысл.

От нашей с тобой нынешней переписки у меня такое чувство, будто я добралась наконец до места, куда долго ехала на машине, и вдруг осознала, что приехала не туда — точно я каким-то неведомым образом переместилась в прошлое и оказалась там, откуда выезжала, а не в пункте назначения. Но хотя бы появилась возможность высказать тебе все это, и для меня это важно. Пожалуй, звучит глупо, но надеюсь, ты поймешь. Та часть моей жизни, в которой ты прежде играл основную роль, давно превратилась в дорожную разметку, убежавшую под колеса, — с тех пор, как тебя поместили в лечебницу. Я надеюсь, эта переписка поможет нам обоим найти завершение нашей истории, потому что очень скоро я уеду обратно, туда, где была, пока Тиффани не связалась со мной, и тогда мы станем друг для друга не более чем воспоминанием.

Поверить не могу, что ты столько написал. Когда Тиффани сообщила мне, что ты пишешь письмо, я никак не ожидала, что в итоге ты передашь ей двести отксерокопированных страниц своего дневника. Как ты, наверное, догадываешься, Тиффани не смогла прочитать по телефону их все — на это часы бы ушли! Но она прочитала вступление и вкратце пересказала все остальное, постоянно цитируя твои записи. Ты должен понимать, что это огромный труд — продираться сквозь сотни, страниц рукописного текста, да еще и выбирать те места, которые, по ее мнению, мне следует услышать. Ради Тиффани, пожалуйста, ограничься в следующем письме — если оно вообще будет — пятью страницами. Ты слишком многого хочешь от нее; чтобы прочитать вслух пять страниц, тоже требуется куча времени, а ведь Тиффани еще должна набрать то, что я диктую по телефону в ответ. (Феноменально добрая женщина, тебе не кажется? Радуйся, что она появилась в твоей жизни.) Может, во мне говорит учитель языка, но, по-моему, и одной страницы более чем достаточно. Не обижайся. Просто попытайся выражаться кратко, хорошо?

Прими мои поздравления по случаю победы на конкурсе. Тиффани сказала, ты танцевал безупречно. Я так горжусь тобой! Мне сложно представить тебя танцующим. Судя по тому, что я услышала от Тиффани, твой танец был очень и очень эффектным. Я рада, что ты расширяешь круг интересов. Это хорошо. Жаль, что раньше ты почти не танцевал со мной.

Дела в нашей школе идут хуже некуда. Родительский комитет настоял на том, чтобы все классные журналы велись в Сети и родители получили круглосуточный доступ к оценкам своих детей. Тебе бы теперь ужасно не понравилось здесь работать, все из-за этого нововведения. Родителям достаточно включить компьютер, зайти на сайт школы, ввести логин и пароль, и пожалуйста, сразу видят, сдал ли их ребенок домашнюю работу в тот или иной день, плохо ли написал внеплановую контрольную — все, что угодно. Разумеется, если мы задерживаемся с выставлением оценок, родители это тотчас же узнают, и самые напористые принимаются звонить. Родительские собрания теперь проводятся гораздо чаще. Стоит какому-нибудь ученику не сдать домашнее задание, и меня тут же начинает донимать его родня. Спортивные команды довольно регулярно проигрывают. Тренеры Риччи и Мэлоун не справляются без тебя. Можешь быть уверен, им тебя не заменить, и дети сильно пострадали оттого, что тренер Пиплз больше не занимается с ними. В общем, жизнь учителя — по-прежнему сплошной хаос и безумие, и я рада, что ты избавлен от этой нервотрепки, пока приходишь в норму.

Мне жаль, что твой отец держится так отчужденно. Помню, как тебя это раньше расстраивало. И еще мне жаль, что твоя команда играет с таким переменным успехом, но она же победила «Редскинс» на прошлых выходных? Представляю, как ты ликовал, когда Джейк подарил тебе абонемент на сезон, — точно в рай попал, не иначе.

Думаю, надо все-таки тебе сказать, что я снова вышла замуж. Не буду вдаваться в подробности, если только сам не захочешь. Не сомневаюсь, эта новость тебя ошеломит, тем более что во многих местах твоего дневника, которые Тиффани мне зачитала, явно сквозит надежда на восстановление нашего брака. Тебе нужно понять одно: этого никогда не произойдет. Правда в том, что я собиралась подать на развод еще до этого происшествия, до того, как тебя отправили в психбольницу. Мы не были хорошей парой. Ты постоянно где-то пропадал. И — давай уж начистоту — наша сексуальная жизнь ни к черту не годилась. Именно поэтому я тебе изменяла, не знаю, помнишь ты это или нет. Я не пытаюсь сделать тебе больно, Пэт, вовсе нет… Я не горжусь своей неверностью. Мне горько оттого, что я изменяла тебе. Но к тому времени, как я завела роман на стороне, с нашим браком уже было покончено. Твой рассудок пошатнулся, но мне сказали, у тебя лучший психотерапевт во всем Южном Джерси, лекарства действуют, и память скоро вернется к тебе; когда это случится, ты вспомнишь, какую боль я тебе причинила, и вообще не захочешь мне больше писать, не то что пытаться восстановить то, что, по-твоему, когда-то у нас было.

Я сознаю, что такой резкий ответ на твое длинное и страстное письмо тебя, скорее всего, огорчит, и, если ты больше не пожелаешь писать мне, я пойму. Но я хотела быть с тобой честной. Какой смысл сейчас лгать друг другу?






    

Искренне,



    

Никки.










P. S. Меня очень впечатлило, что ты прочел наконец столько книг из моей программы по американской литературе. Многие ученики тоже жалуются на то, что они наводят тоску. Почитай Марка Твена. «Приключения Гекльберри Финна» заканчиваются хорошо. Возможно, тебе понравится. Но я скажу то же, что говорю своим ученикам, когда они выражают недовольство депрессивным характером американской литературы: жизнь — это не развлекательный фильм для семейного просмотра. Пэт, в реальной жизни многие вещи заканчиваются плохо — как наш брак, например. А литература старается отражать эту реальность и в то же время показывает нам, что люди могут стойко сносить все неприятности. Похоже, вернувшись в Нью-Джерси, ты очень мужественно переносишь все невзгоды. Хочу, чтобы ты знал: я восхищаюсь этим. Надеюсь, ты сможешь привести свою жизнь в норму, обрести покой и радость; с тех пор, как мы расстались, я стараюсь жить именно так.




Письмо № 3, от 18 ноября 2006 г.


Дорогая Никки,

как только я прочитал твое письмо, сразу же попросил маму взять в библиотеке «Приключения Гекльберри Финна». Мне так не терпелось наконец заполучить художественную книжку со счастливой развязкой, что я проглотил ее за один присест, даже всю ночь не спал. Не знаю, читала ли тебе Тиффани те части дневника, в которых я пишу про моего чернокожего друга Дэнни, но его этот роман привел бы в бешенство, потому что Твен употребляет слово на «н» больше двухсот раз. Я знаю, потому что, закончив читать первые несколько глав, начал заново. И каждый раз, когда Марк Твен употреблял слово на «н», я делал пометку на бумажке — к концу книги получилось больше двухсот пометок! Дэнни считает, только чернокожие могут называть себя так, и вообще это всем известно, — знаешь, удивляюсь, как мог школьный совет пропустить такую книгу.

Но все-таки роман мне понравился, очень. Хотя Тому Сойеру следовало бы сразу сказать Джиму, что тот получил вольную. Тем не менее я был ужасно рад, когда в конце Джим обрел долгожданную свободу. И то, как Том и Гек стояли друг за друга горой в тяжелые времена, напомнило мне, как Дэнни и Пэт поддерживали друг друга в психушке. Что меня потрясло, так это долгая борьба Гека с мыслью, что Бог запрещает ему помогать Джиму, ведь Джим — беглый раб. Я понимаю, тогда у людей совсем другие ценности были, и церковь, и государство одобряли рабство, но меня глубоко поразил тот эпизод, когда Гек, убежденный, что люди, помогающие беглым рабам, попадают в ад, все равно решается помочь Джиму — пусть ему за это и гореть в аду.

Я долго плакал после того, как прочитал твое письмо. Знаю, я был плохим мужем, и вовсе не злюсь за то, что ты изменяла мне, или за то, что покинула меня, или даже за то, что вышла замуж. Ты заслуживаешь счастья. Раз ты теперь замужем, наше воссоединение было бы грехом, прелюбодеянием, хотя я все еще считаю тебя своей женой. От этих мыслей у меня голова кружится, точно я в пропасть качусь. Хочется колотить себя по белому шраму над правой бровью: он всегда зудит, когда я растерян или взволнован. Если воспользоваться твоей метафорой… С тех пор как я себя помню, я все катил и катил по шоссе во мраке, наматывая бесконечные мили дорожной разметки. Все прочее было лишь остановкой на дозаправку — семья, «Иглз», танец, тренировки. Я все время ехал к тебе, желая лишь одного — снова быть с тобой. А теперь вдруг оказывается, что я добиваюсь замужней женщины — совершаю грех, стало быть. Едва ли ты понимаешь, как упорно я трудился, чтобы приблизить счастливую развязку. Я пришел в хорошую спортивную форму, и еще я теперь стараюсь проявлять доброту, а не доказывать всем подряд, что я прав. Я уже не тот человек, за которым ты была замужем все эти полные одиночества годы. Я стал лучше. Я стал тем, кто может водить тебя на танцы, даже полностью забросить спорт — и тренерскую работу, и «Иглз», — если это сделает тебя счастливой. Совесть говорит, что не следует давать волю этим чувствам, но твой совет прочесть роман Твена навел меня на мысль: может, ты мне этим знак подаешь. Гек считал, что не должен помогать беглому рабу, однако он последовал велению сердца и помог Джиму стать свободным, что и привело к счастливому финалу. Так, может, ты этим намекаешь мне, что я тоже должен следовать велению своего сердца? Зачем еще рекомендовать мне именно «Приключения Гекльберри Финна»?

Да вовсе не так уж плохо нам было вместе. В конце, может, и не очень радостно, но ты же помнишь, как все начиналось? Помнишь колледж? Помнишь, как мы поехали в Массачусетс посреди ночи? Была пятница, сразу после экзаменов в середине семестра, и мы смотрели по телевизору какую-то очередную передачу про путешествия — считали в то время, что будем много путешествовать. Все наши друзья ушли на вечеринку в спортбар, а мы остались дома, в моей городской квартире, с пиццей и бутылкой вина. Шла передача про то, как смотрят на китов с острова Мартас-Винъярд, и ты спросила меня, делают ли вино на острове Мартас-Винъярд. Я ответил, что в Новой Англии не тот климат и виноград нужных сортов просто не успеет там созреть, но ты стояла на своем: раз назвали остров виноградником Марты, значит, должен быть виноградник. Мы даже подрались в шутку — смеясь и охаживая друг друга подушками, — а потом вдруг сели в мой старенький «форд» и поехали на север.

Наверняка ты не думала, что я действительно повезу тебя аж до самого Массачусетса, не захватив даже смены белья и зубной щетки, но скоро мы уже оказались на мосту Таппан Зи, ты улыбалась, а я держал тебя за руку.

До Мартас-Винъярда мы так и не доехали, но провели совершенно безумные выходные в дешевом мотеле около мыса Код. Помнишь, как мы гуляли по мартовскому пляжу? Как занимались любовью в насмерть прокуренном номере, снова и снова, так что, казалось, сами насквозь пропитались запахом табака? Помнишь, мы прыгали на кровати, и дым как будто сочился из матраса во все стороны? Как мы шиканули и взяли на ужин омаров в том пошловатом ресторанчике под названием «Капитан Боб», где все официанты ходили с пиратской повязкой на глазу?

Мы все время говорили, что вернемся в Массачусетс, сядем на паром и увидим наконец, есть ли виноградники на Мартас-Винъярде. Почему мы не сделали этого прямо тогда? Наверное, потому, что в понедельник была учеба. Но я ужасно жалею, что мы не попали на паром в тот момент, когда была возможность. Ничего страшного не случилось бы. Подумаешь, пропустили бы занятия — всего-то. Сейчас это кажется таким глупым — доехать аж до мыса Код, намереваясь пересесть на паром и добраться до Мартас-Винъярда, а в результате провести выходные в дешевом мотеле на материке.

Я хочу сказать, может быть, тот паром все еще ждет нас, Никки. Может быть, еще не слишком поздно.

Знаю, сейчас все чересчур усложнилось. Но не случайно ведь мы снова наладили контакт. Наверняка не случайно я потерял память и преисполнился отчаянным желанием стать лучше. Наверняка не случайно вышло так, что Тиффани смогла организовать нашу переписку. Все, о чем я тебя прошу, — не сбрасывай со счетов саму возможность нашего воссоединения, пока мы общаемся через посредника.

Мой психотерапевт, Клифф, считает, что я уже готов сделать большой рывок; он верит, что сумел ослабить мою склонность к жестокости при помощи лекарств. Я писал в дневнике, что поначалу выплевывал большую часть своих таблеток, но теперь принимаю все-все лекарства и чувствую, как мое психическое здоровье приходит в норму. С каждым днем я приближаюсь к тому моменту, когда вернется память о кончине нашего брака. И не важно, что я вспомню, не важно, что именно произошло между нами, — воспоминания не изменят моих чувств к тебе. Ты живешь с другим человеком, ты вышла замуж — что может быть хуже? Я все равно люблю тебя. Я всегда буду любить тебя, но только сейчас наконец готов доказать свою любовь.

Надеюсь, эта записка вышла достаточно короткой, я изо всех сил старался уместиться в пять страниц, и вроде бы получилось. Я так скучаю по тебе, Никки. По каждой веснушке на твоем восхитительном носике.






    

С любовью,



    

Пэт, жеребец этакий.



    

(Помнишь наше свадебное видео?)









Письмо № 4, от 29 ноября 2006 г.


Дорогой Пэт,

Тиффани уверяет меня в твоей искренности, и по тому, что она говорит о твоем характере, похоже, что ты полностью преобразился. Будь то результат травмы, терапии, лекарств или просто огромной силы воли — не важно, в любом случае тебя следует поздравить, ведь это настоящий подвиг.

В первую очередь позволь сказать, что прочитать «Приключения Гекльберри Финна» я посоветовала тебе исключительно для удовольствия. Не надо искать в моей рекомендации никакого скрытого смысла. Судя по всему, что ты написал и что рассказала мне Тиффани, возможно, тебе стоит прочитать «Над пропастью во ржи». Эта книга о подростке по имени Холден, которому никак не удается примириться с окружающей действительностью. Холден хочет навсегда остаться в детстве, что делает его очень интересным и привлекательным персонажем, которому, однако, сложно найти себе место в мире. А у тебя сейчас как будто не получается принять действительность такой, какая она есть. С одной стороны, я очень заинтригована происходящими в тебе переменами, потому что в твоих письмах и правда проглядывает какой-то другой человек, лучше прежнего. Но при этом я беспокоюсь, как бы твой нынешний взгляд на мир не оказался слишком хрупок; возможно, именно он — причина тому, что ты годами не покидал психиатрическую лечебницу, так же как уже многие месяцы не покидаешь подвал родительского дома. Пэт, когда-нибудь придется выйти из подвала. Придется снова искать работу и зарабатывать деньги, и неизвестно, сможешь ли ты сохранить качества, которые приобрел за последнее время.

Конечно же, я помню Массачусетс. Мы такие молодые были. Это прекрасные воспоминания, и они останутся со мной навсегда. Но, Пэт: МЫ БЫЛИ ДЕТЬМИ! Уже больше десяти лет прошло. Я теперь не та женщина, что согласится провести ночь в дешевом мотеле. Может, ты по-прежнему готов сгонять со своей подругой в Мартас-Винъярд. Может, ты сейчас переживаешь второе детство, не знаю. Но одно я знаю точно, Пэт: ты не будешь переживать свое второе детство со мной. Я больше не ребенок. И я очень люблю своего нынешнего мужа. Я согласилась писать только для того, чтобы ты понял: второго шанса не будет. Я больше никогда не впущу тебя в свою жизнь. Все, чего я хотела, — дать тебе возможность попрощаться; расставить все точки над «i». Я хочу, чтобы между нами была полная ясность.






    

Никки









Письмо № 5, от 3 декабря 2006 г.


Дорогая Никки,

в ночь после матча, в котором «Теннесси тайтанс» полностью уничтожили «Иглз» на их же поле, — матча, в котором Донован Макнабб порвал переднюю крестообразную связку, завершив таким образом сезон и, может, даже карьеру, — Андре Вотерс пустил себе пулю в лоб. Я понимаю, что смерть какого-то футболиста не имеет к тебе ни малейшего отношения, но, когда я был подростком, Вотерс был одним из моих кумиров. Он играл в защите, будучи важным членом так называемой «Зеленой банды» — грозы нападающих всей лиги. Ему столько раз впаивали штраф за то, что он слишком сильно толкал соперников на поле, что в результате его даже прозвали Грязным Вотерсом. И в детстве Вотерс был для меня богом. Джейк предположил, что он покончил с собой, не выдержав паршивой игры «Иглз» в матче против «Тайтанс», но, по-моему, это вовсе не смешно. Отец ни с кем не разговаривает — расстроен из-за травмы Макнабба, которая, кажется, рушит последние надежды на выход «Иглз» в плей-офф. В сторону теперешнего моего любимого игрока, Хэнка Баскетта, мячи почти не летят, зато на прошлых выходных в матче против «Индианаполис кольтс» он сам подал пас, который у него перехватили, — «Иглз» пытались провернуть какой-то идиотский обманный маневр. «Кольтс» выиграли. Ах да, и еще было твое письмо.

Кажется, в моем фильме начался эпизод, когда все становится плохо и ничего не ладится. Приходится напоминать себе, что в кино героям обязательно нужно пережить трудные времена, прежде чем они доберутся до своего счастливого финала.

Тяжело было две недели ждать ответа. Меня очень расстроило твое письмо, и за последние двадцать четыре часа я уже не меньше сотни раз начинал писать тебе.

Не знаю, читала ли тебе Тиффани те места из моего дневника, где я описывал кабинет своего психотерапевта, но там стоят два кресла — одно черное, другое коричневое. Мой психотерапевт предоставляет пациенту самому выбрать, в какое садиться, и по решению можно судить о том, в каком настроении человек пришел в кабинет. В последнее время я выбираю черное.

Я зачитывал Клиффу — это мой психотерапевт — отдельные кусочки твоих писем. Он ничего не знает про участие Тиффани в нашей переписке: я дал слово никому не рассказывать, что она согласилась выступать нашим посредником. Когда Клифф спросил, как мне удалось связаться с тобой, я отказался отвечать. Надеюсь, ты не против, что я прочитал ему твои письма. Забавная штука: Клифф постоянно намекает, что мне следует развивать отношения с Тиффани. Я знаю, Тиффани читает тебе это письмо, и всем станет неловко от того, что я скажу дальше, но ничего не поделаешь, придется Тиффани это проглотить — она же сама вызвалась быть посредником, а я свое уже оттанцевал, то есть выполнил свою часть соглашения.

Клифф говорит, у нас с Тиффани сейчас много общего, а с тобой мало, потому что мы находимся по разные стороны. Я думал, он хочет сказать, что ты в Мэриленде, а я в Нью-Джерси, но оказалось, он имеет в виду, что я все еще борюсь за свое душевное здоровье, а твоя психика вполне устойчива. Я спросил Клиффа, зачем он поощряет мои близкие отношения с человеком, который так же неуравновешен, как и я, а он сказал, что ты не способна поддержать меня так, как надо, оттого и развалилась наша семья. Я очень разозлился на Клиффа, когда он это сказал, тем более что я сам во всем виноват, но он заявил, что это ты позволила мне сделаться таким, каким я сделался за годы нашего брака, — ты никогда не ставила меня на место и так долго давала обижать себя. Он утверждает, что Тиффани мне так поступать не позволит и что наша с ней дружба основана на взаимной потребности и полной самоотдаче во имя совершенствования при помощи танца или физических упражнений.

Мы с Тиффани очень хорошие друзья, и я ценю все, что она для меня делает. Но она — не ты. Я все еще люблю тебя, Никки. А истинную любовь не удержишь и не изменишь.

Мама взяла в библиотеке «Над пропастью во ржи». Холден Колфилд мне очень понравился и вообще вызвал огромную симпатию, потому что он славный малый, все время пытался сделать хорошее своей сестре Фиби, хоть у него и не получилось ни разу, — например, он купил пластинку и разбил, так и не успев подарить. Еще мне понравилось, что он все время задавался вопросом: куда деваются зимой утки из Центрального парка? Правда, куда? Но больше всего меня порадовал конец: когда Холден ведет свою сестренку кататься на карусели, она садится на лошадь и пытается поймать золотое кольцо. «Я даже испугался — вдруг упадет с этой дурацкой лошади, но нельзя было ничего ни сказать, ни сделать. С ребятами всегда так: если уж они решили поймать золотое кольцо, не надо им мешать. Упадут так упадут, но говорить им под руку никогда не надо».[11 - «Над пропастью во ржи», пер. Р. Райт-Ковалевой.] Читая эти строки, я обдумывал твои слова про второе детство и про то, что мне придется однажды «выйти из подвала». Но потом я решил, что все мои перемены к лучшему. Я выучился танцевать благодаря Тиффани — это и есть моя попытка дотянуться до золотого кольца, до тебя, Никки. Ты и есть мое золотое кольцо. Пусть я упаду с этой чертовой карусели, но я должен попытаться, так ведь?

Я хочу встретиться с тобой. Поговорить с тобой лично. Всего один раз. Потом, если ты не захочешь меня никогда больше видеть, — хорошо, я смирюсь с этим… Но дай мне шанс показать, как сильно я изменился. Всего один шанс. Одну встречу. Пожалуйста.






    

С любовью,



    

Пэт.









Письмо № 6, от 13 декабря 2006 г.


Дорогой Пэт,

мне жаль, что герой твоего детства покончил жизнь самоубийством. Мне жаль, что Макнабб получил травму. И особенно грустно слушать про то, что твой отец по-прежнему позволяет результатам футбольных матчей влиять на отношения с самыми близкими людьми. Бедная твоя мама.

Из-за твоего решения пересказать мысли психотерапевта о Тиффани телефонный разговор вышел весьма неловким. Видно же, как она заботится о тебе, раз уж организовала всю эту переписку. Надеюсь, ты не станешь подвергать ее юридическому риску и воздержишься от дальнейших обсуждений этой договоренности с твоим врачом или кем бы то ни было. Неужели непонятно, что, показав Клиффу мои письма, ты поставил меня в крайне неприятное положение с точки зрения закона? Мне запрещено вступать с тобой в контакт, помнишь? Так что это мое последнее письмо. Прости.

Что касается Холдена Колфилда и золотого кольца, которое Фиби пытается поймать в конце романа, — пожалуйста, не считай меня своим золотым кольцом. Я больше не твоя жена. Я желаю тебе всего хорошего, но прав был твой психотерапевт, сказав, что мы несовместимы.

Я вижу, что ни к какому завершению мы не движемся, и жалею, что вообще вступила в этот диалог. Надеюсь только на одно: что когда-нибудь, когда твое душевное здоровье выправится, ты найдешь утешение в том, что я согласилась протянуть тебе руку после всего случившегося. Желаю тебе удачи в жизни, Пэт.






    

Прощай.



    

Никки









Письмо № 7, от 14 декабря 2006 г.


Дорогая Никки,

я верю в хеппи-энды всем сердцем. Я слишком упорно работал над собой, чтобы отказаться от своей мечты и поставить крест на своем фильме. Помнишь то место, где я сделал тебе предложение? Буду ждать тебя там на Рождество, после захода солнца. Это все; больше я тебя ни о чем не попрошу. Но мне кажется, ты должна выполнить эту мою последнюю просьбу. Пожалуйста.






    

С любовью,



    

Пэт.









Квадратик на моей ладони


Отец отказался с нами пойти, так что я надел новый костюм, недавно купленный мамой, и повел ее на вечернюю службу в церковь Св. Иосифа. Морозно, но мы идем пешком и через несколько кварталов оказываемся в том самом храме, где я прошел обряд конфирмации столько лет назад. Алтарь обрамлен гирляндами красных и белых пуансеттий, а вдоль рядов высятся старинные светильники кованого железа, как и всегда в канун Рождества. При свечах интерьер каменного здания выглядит по-настоящему древним — почти средневековым. Сидя на церковной скамье, я вспоминаю наше с Джейком детство. Мы всегда шли на рождественскую мессу с огромным предвкушением праздника и подарков, которые получим на следующий день. Но сегодня мы с мамой вдвоем; Джейк и Кейтлин в Нью-Йорке, с родителями Кейтлин, а папа дома пьет пиво.

После первых молитв и рождественских псалмов священник заводит речь о звездах, ангелах, яслях, осликах и чудесах, и где-то посередине проповеди я взываю к небесам.




Дорогой Бог, я знаю, должно случиться чудо, чтобы Никки пришла завтра на то место, где мы обручились, но, к счастью, мы с Тобой оба верим в чудеса. Хотя, если подумать, я не очень понимаю, как Ты можешь верить в чудеса, ведь Ты всемогущий и всесильный. Так что, в принципе, для Тебя что заставить Никки прийти ко мне завтра, что поместить младенца Иисуса в Деву Марию — такой же пустяк, как, скажем, посмотреть матч «Иглз», — а их теперь гораздо легче смотреть, с тех пор как запасной квотербек Джефф Гарсия вытащил три игры подряд. Вообще, забавно все это. Если Ты создал мир всего за неделю, отправить Сына с миссией на землю для Тебя, наверное, было проще пареной репы. Но я очень рад, что Ты все-таки уделил время и послал нам Иисуса, который научил нас верить в чудеса, — ведь у нас тут только вера в чудеса и не дает куче народу все бросить и опустить руки. Нет необходимости рассказывать Тебе о том, как упорно я работал над собой, как совершенствовался с самого начала времени порознь. Вообще, я хочу сказать спасибо за то, что Ты разрушил мою жизнь, ведь если бы я не отправился в психушку, то никогда бы не занялся исправлением своего характера, и Клиффа бы не встретил, и Тиффани, если уж на то пошло, так что я знаю: все это было неспроста. Я верю в существование Божьего промысла и поэтому не сомневаюсь: Ты сделаешь так, чтобы Никки пришла завтра. Хочу заранее поблагодарить Тебя за помощь в возвращении моей жены. Уже предвкушаю наше с ней совместное будущее, ведь я смогу наконец обращаться с Никки так, как нужно обращаться с женщиной. Еще, если Тебе не сложно, пожалуйста, пусть «Иглз» победит в завтрашнем матче, потому что победа над «Ковбоями» выведет нас на первое место и, может, папа придет в хорошее настроение и даже начнет разговаривать с мамой и со мной. Удивительное дело: «Птички» снова борются за выход в плей-офф, а папа все равно продолжает смотреть букой, и маму это ужасно расстраивает. Я пару раз видел ее плачущей, но Ты, наверное, и так знаешь, Ты же всеведущий. Я люблю Тебя, Господи.




Священник заканчивает проповедь, я осеняю себя крестом, а потом раздают свечи, мы все зажигаем их и поем «Ночь тиха». Мама слегка опирается на меня, а я приобнимаю ее одной рукой за плечи и несильно прижимаю к себе. Она смотрит на меня и улыбается.

— Какой ты у меня молодец! — шепчет она одними губами в сиянии свечей, и мы присоединяемся к общему хору.

Когда возвращаемся домой, отец уже спит. Мама наливает себе и мне эгг-нога и включает электрические гирлянды. Попивая коктейль, сидим, смотрим на огоньки рождественской елки, и мама рассказывает о всяких елочных украшениях, которые мы с Джейком мастерили в детстве, показывает то на раскрашенные сосновые шишки, то на изготовленные из палочек для мороженого рамки с нашими школьными фото, то на оленей из прищепок для белья и ершиков для мытья посуды.

— Помнишь, ты сделал это в таком-то и таком-то классе? — спрашивает мама, и каждый раз я киваю, хотя вообще не помню, чтобы делал какие-то украшения.

Смешно, что мама столько помнит о нас с Джейком. И во мне крепнет уверенность — уж не знаю, откуда она взялась, — что Никки никогда не будет любить меня так же сильно, сколько бы я ни совершенствовался. За эту память я и люблю маму, по-настоящему.

Едва мы допиваем последний глоток эгг-нога, в дверь звонят.

— Кто бы это мог быть?! — восклицает мама, и по преувеличенному драматизму в ее голосе я понимаю: она прекрасно знает, кто это может быть.

Меня пронизывает приятное волнение: а вдруг там Никки? Это был бы лучший подарок на Рождество от мамы. Иду открывать дверь, но на пороге всего лишь Ронни, Вероника, Тиффани и малютка Эмили. Они проходят в переднюю и запевают «Желаем веселого Рождества и счастливого Нового года». После припева Тиффани замолкает, а Ронни с Вероникой продолжают громко выводить первый куплет, и мама расплывается в улыбке, слушая про «благие вести, что мы принесли». Маленькая Эмили закутана в несколько слоев одежды и похожа на эскимоса, но на ее круглом личике написано удовольствие от пения родителей. Я даже вижу отблески елочных огоньков в ее темных глазах. Семья Ронни выглядит такой счастливой, когда поет, я даже завидую другу.

Тиффани смотрит в пол, но в припеве снова присоединяется к поющим.

В конце Ронни слишком долго держит последнюю ноту, но мама все равно ему хлопает. А потом мы идем в гостиную, рассаживаемся вокруг елки и наливаем еще эгг-нога.

— Как насчет подарков для твоих друзей? — обращается ко мне мама.

В последние недели она несколько раз брала меня с собой в поездки по магазинам, и мы купили подарки всем, кто помог мне поправиться, — мама считает, что очень важно выражать признательность особым людям в твоей жизни, даря им по праздникам подарки. Мишень для игры в дартс с символикой «Иглз» пришлась Клиффу очень по душе, а Вероника с Тиффани сказали, что им нравятся духи, — слава богу, я ведь перенюхал все до единого флакончики в торговом центре. Ронни в восторге от настоящего кожаного футбольного мяча — официального мяча НФЛ, а крошка Эмили сразу обнимает плюшевого орла в футболке «Иглз» — специально для нее выбранного, — торопливо срывает с него упаковку и даже принимается грызть желтый клюв.

Я все надеюсь, что папа спустится и присоединится к нашей компании — ради мамы. Но все мои надежды тщетны.

— А у нас тоже есть для тебя кое-что, — говорит Ронни. — Иди сюда, Эми, давай вручим подарок дяде Пэту. — Он протягивает Эмили коробку.

Девочка уже уверенно держится на ногах, но коробка тяжела для нее, так что подарок они несут вдвоем с Ронни.

— Пэпу! — восклицает Эмили и тут же принимается срывать упаковочную бумагу.

— Хочешь мне помочь? — смеюсь я, а Эмили сдирает обертку под взглядами остальных.

Я открываю коробку и под прокладками из пенопласта нащупываю что-то вроде таблички. Достаю ее: это фотография Хэнка Баскетта в рамке. Он в конечной зоне с мячом в руках.

— Сняли на матче против «Далласа», — поясняет Ронни.

— Ты на подпись посмотри! — вмешивается Вероника.






Пэту

Ты идешь прямиком к победе!

Хэнк Баскетт, № 84





— Это самый замечательный подарок, какой только можно представить! Как вам удалось заполучить автограф Баскетта?

— Двоюродный брат Вероники работает парикмахером, — говорит Ронни, — и один из его клиентов оказался сотрудником компании, которая занимается раскруткой и рекламой «Иглз», так что удалось пустить в ход связи. Винни сказал, его клиента первый раз попросили об автографе Баскетта, и сам Баскетт очень обрадовался, когда ему передали просьбу, — как видишь, его автограф не в большом почете.

— Спасибо, Ронни, — говорю я, и мы обнимаемся — одной рукой, по-мужски.

— Счастливого Рождества! — отвечает Ронни, хлопая меня по спине.

— Что ж, очень не хочется уходить, но нужно уложить Эмили до того, как Санта спустится в трубу, — говорит Вероника.

Пока они одеваются, мама складывает их подарки в праздничный пакет с замысловатыми ручками, благодарит, что зашли.

— Вы не представляете, как много это значит для нас с Пэтом. Вы были так добры к нам в этом году. Вы замечательные, вы все просто замечательные. — Мама снова плачет. — Извините, это сейчас пройдет. Спасибо. Счастливого Рождества. Не обращайте на меня внимания, дай вам Бог здоровья.

Прежде чем уйти, Тиффани вдруг берет меня за руку и целует в щеку:

— Счастливого Рождества, Пэт.

Когда она убирает руку, в моей ладони остается бумажный квадратик. Взглядом Тиффани приказывает молчать, так что засовываю квадратик в карман и прощаюсь с семьей Ронни.

Я помогаю маме выбросить оберточную бумагу и отнести на кухню пустые кружки. В коридоре она вдруг останавливает меня, показывает наверх: омела! Я целую ее, а она обнимает меня в ответ.

— Пэт, я так рада, что ты сейчас со мной. — Мама до того напрягает мышцы рук, наклонив голову, что ее плечо врезается мне прямо в горло, даже дышать трудно.

Оказавшись в своей комнате, я разворачиваю записку от Тиффани и читаю при свете электрической рождественской свечи, которую мама поставила на окне.




Письмо № 8, от 24 декабря 2006 г.


Дорогой Пэт,

Я не приеду на Рождество. Я вообще никогда не приеду. Двигайся дальше. Начни новую жизнь. Тиффани и твоя семья помогут тебе в этом. На сей раз я говорю прощай по-настоящему. Я больше не буду тебе писать. Отвечать на звонки Тиффани я тоже не буду, потому что мне не очень приятно, когда она кричит и бранит меня от твоего имени. Не ищи со мной встречи. Судебное постановление все еще в силе.






    

Никки









Приступа не миновать


На Рождество я встаю до рассвета и сразу приступаю к тренировке. Я нервничаю из-за предстоящей встречи с Никки, поэтому все упражнения выполняю в удвоенном темпе, пытаясь справиться с тревогой. Записка, которую вчера передала Тиффани, как будто намекает, что Никки вовсе не заинтересована во встрече со мной в том нашем особенном месте, но я же знаю, как это бывает в кино: главный герой уже готов отчаяться и опустить руки, только вдруг происходит что-нибудь невероятное, и все кончается хорошо. В моем фильме самое время случиться невероятному, какому-нибудь чуду, так что я верю: Бог меня не подведет. Главное — верить, и тогда в том месте, куда я отправлюсь на закате, произойдет нечто прекрасное — я это чувствую.

Услышав рождественскую музыку, бросаю тренировку и иду наверх. Мама готовит яичницу с беконом. На плите варится кофе.

— Счастливого Рождества, — говорит мама и легонько целует меня щеку. — Не забудь принять лекарства.

Я достаю из шкафчика оранжевые пузырьки, отвинчиваю крышки. После того как я глотаю последнюю таблетку, в кухню спускается отец. Он бросает в мусорное ведро целлофановую упаковку из-под газет, а потом разворачивается и идет в гостиную.

— Счастливого Рождества, Патрик! — кричит ему в спину мама.

— Счастливого Рождества, — бурчит он в ответ.

Мы завтракаем яичницей с беконом и тостами все вместе, как настоящая семья, но практически не разговариваем.

В гостиной мы садимся вокруг елки, и мама открывает коробочку с подарком от папы. Это ожерелье, явно из универмага — крошечные бриллианты в форме сердечка на тонкой золотой цепочке. Я знаю, что у мамы есть точно такое же ожерелье, потому что она носит его почти каждый день. Вероятно, оно подарено отцом в прошлом году, но мама изображает на лице искреннее изумление.

— Ах! Патрик, ну зачем ты! — А потом целует отца в губы и обнимает.

Хоть папа и не обнимает ее в ответ, по ухмылке видно, что он доволен.

А потом мы вручаем подарок папе — от нас обоих. Он шуршит упаковочной бумагой и достает футболку «Иглз» — настоящую, а не с термонаклейками, как он привык носить.

— А почему ни номера, ни имени? — спрашивает он.

— Раз Макнабб выбыл из строя, мы подумали, ты захочешь выбрать себе другого любимого игрока, — отвечает мама. — Так что, когда определишься, мы нашьем на футболку нужный номер и имя.

— Только деньги тратить, — морщится отец, убирая футболку в коробку. — Без Макнабба им сегодня не выиграть. Не попадут они в плей-офф. Хватит с меня этой жалкой пародии на футбольную команду.

Мама с улыбкой смотрит на меня. Я угадал ответ отца почти дословно: он брюзжит даже несмотря на то, что в последнее время «Иглз» играют весьма достойно. Но мы-то с мамой знаем, что он все равно будет смотреть сегодняшний матч против «Ковбоев», а в конце следующего лета после пары предварительных матчей выберет себе нового фаворита и тогда заговорит по-другому.

«Джини, а где моя официальная футболка „Иглз“? — скажет он. — Надо пришить на нее номер, пока сезон не начался».

Меня ждут десятки подарков, заботливо купленных и упакованных мамой. Я получаю толстовку с символикой «Иглз», кроссовки, одежду для тренировок, повседневную одежду, несколько галстуков, кожаную куртку, а также специальные часы, на которых можно засекать время пробежки и даже высчитывать количество калорий, сожженных во время бега, а еще…

— Господи Исусе! Джини, сколько подарков ты купила парню? — ворчит отец, но по голосу ясно, что вовсе не так уж и сердится.

После обеда я принимаю душ, провожу дезодорантом под мышками, прыскаюсь папиным одеколоном и надеваю новый тренировочный костюм.

— Пойду опробую новые часы, — говорю маме.

— Кейтлин с твоим братом приедут через час, — отзывается она. — Не задерживайся.

— Не буду, — обещаю я и выхожу из дому.

В гараже переодеваюсь в припрятанную заранее одежду: твидовые брюки, черную рубашку на пуговицах, кожаные туфли и дорогое пальто — оно отцовское, но папа его больше не носит. А потом иду в метро и в 13:45 сажусь на поезд до Филадельфии.

Накрапывает.

Я схожу на углу Восьмой улицы и Маркет-стрит, шагаю под моросящим дождем к муниципалитету, сажусь на оранжевую ветку и еду на север.

Поезд полупустой, и под землей Рождество совсем не ощущается. Однако ни вонь отбросов, проникающая в вагон на каждой остановке, едва только откроются двери, ни граффити, нарисованное фломастером на оранжевом сиденье напротив, ни начинка полусъеденного гамбургера, валяющаяся в проходе, — ничто из этого не в состоянии привести меня в уныние, ведь я еду к Никки. Времени порознь вот-вот придет конец.

Выхожу на конечной, поднимаюсь по ступенькам и оказываюсь в Северной Филадельфии; здесь дождь сильнее. Когда я был студентом, меня дважды грабили возле этой станции метро, но я не беспокоюсь, в основном потому, что сейчас Рождество, а я гораздо сильнее и крепче, чем раньше. На Брод-стрит замечаю несколько чернокожих — они наводят меня на воспоминания о Дэнни, тот часто говорил, что сразу после выписки уедет жить к тетке в Северную Филадельфию; я однажды упомянул, что учился в университете Ла Саль, а это, по всей видимости, совсем близко от теткиного дома. Интересно, удалось ли Дэнни выбраться из психушки? От мысли, что ему придется провести там Рождество, становится очень грустно, ведь он был мне хорошим другом.

Засунув руки в карманы папиного пальто, иду по Олни-авеню. Из-за дождя зябко. Вскоре вдалеке показываются желто-голубые флаги, высящиеся на территории университета. От возвращения в Ла Саль я испытываю грусть пополам с радостью — это почти как смотреть на фотографии людей, которые давно умерли или навсегда ушли из твоей жизни.

Дойдя до библиотеки, сворачиваю налево, миную теннисные корты, иду направо мимо здания охраны.

За кортами находится огороженный стеной холм. На нем столько деревьев, что если привести туда человека с завязанными глазами, снять повязку и спросить, где, по его мнению, он очутился, он ни за что не поверит, что это Северная Филадельфия.

У подножия холма японский чайный дом — он настолько же живописен, насколько неуместен в Северной Филадельфии. Впрочем, внутрь я никогда не заходил — это частный чайный дом, — так что, может статься, внутри все так же, как в любом другом заведении города. Мы с Никки частенько приходили на холм, опускались на траву за старым дубом и сидели часами. Там ошивалось на удивление мало студентов. Может, они просто не знали, что есть такое место. А может, никому больше оно так не нравилось. Но Никки обожала сидеть на траве, смотреть на чайный домик и воображать себя в какой-нибудь другой части земного шара — где угодно, только не в Северной Филадельфии. Если бы издалека не доносились редкие гудки машин или выстрелы, сидя на холме, я мог бы подумать, что нахожусь в Японии, хотя никогда там не был и не знаю, на что она похожа.

Я сажусь на клочок сухой травы под развесистым деревом. Дождевые облака давно поглотили солнце, так что я сверяюсь с часами, чтобы не пропустить официальное наступление сумерек.

Когда цифры говорят, что время пришло, в груди становится как-то тесно; я замечаю, что весь дрожу и дышу тяжело. Вытягиваю вперед руку, посмотреть, сильно ли меня колотит, — она так быстро двигается вверх-вниз, точно крыло у птицы или как будто мне жарко, и я обмахиваюсь рукой, словно веером. Пытаюсь унять дрожь, но ничего не выходит, и тогда я засовываю обе кисти в карманы пальто, надеясь, что Никки не заметит моего волнения.

Сумерки сгущаются.

В конце концов я закрываю глаза и начинаю молиться.




Дорогой Бог! Если я что-то сделал не так, пожалуйста, дай знать, чтобы я мог все исправить. Я порылся в памяти, но не вспомнил ничего такого, что могло бы Тебя рассердить, кроме разве что того случая, когда я сбил с ног фаната «Джайентс» несколько месяцев назад, но я ведь уже просил прощения за свой промах и думал, мы покончили с этим. Пожалуйста, сделай так, чтобы Никки пришла. Когда я открою глаза, пусть она будет здесь, прошу Тебя. Может, она в пробке стоит или забыла, как добираться до Ла Саль? Она вечно терялась в городе. Не страшно, что она не пришла точно на закате, но, пожалуйста, дай ей знать, что я все еще жду и прожду всю ночь, если потребуется. Пожалуйста, Господи, я на все согласен. Если Ты сделаешь так, что она появится, когда, я открою…




Чувствую запах духов.

Знакомый запах.

Я глубоко вздыхаю, готовясь.

А потом открываю глаза.

— Слушай, мне жаль, черт возьми, — говорит женщина — и это не Никки. — Я не думала, что дойдет до такого. Хочу объясниться с тобой начистоту. Мой психотерапевт считает, что ты надолго застрял на этапе отрицания, потому что так и не смог прийти к ощущению завершенности, вот я и предположила, что помогу тебе найти это завершение, если притворюсь Никки. Я выдумала про посредничество, чтобы дать тебе возможность перевернуть эту страницу твоей жизни; я надеялась, что ты сдвинешься с мертвой точки и сможешь наладить свою жизнь, после того как поймешь, что воссоединение с бывшей женой невозможно. Я сама написала все эти письма. Понятно? Я никогда не говорила с Никки. Она даже не знает, что ты сидишь тут. Может, она даже не знает, что тебя вообще выпустили из лечебницы. Она не придет, Пэт. Прости.

Я во все глаза гляжу на мокрое лицо Тиффани — на влажные волосы, потекшую косметику — и силюсь поверить, что это не Никки. Смысл ее слов не сразу доходит до меня, но, когда я наконец вникаю, в груди разливается жар. Кажется, приступа не миновать. Глаза жжет. К лицу приливает кровь. Вдруг становится ясно, что последние два месяца я жил одними иллюзиями. Что Никки никогда не вернется и время порознь продлится вечно.

Никки

Никогда

Не вернется

Никогда

Я хочу ударить Тиффани.

Я хочу молотить ее кулаками, пока у меня кости не превратятся в пыль, пока ее лицо не перестанет быть узнаваемым, пока у нее не останется больше рта, который извергает одну ложь.

— Но все, что я писала в письмах, — правда. Никки действительно подала на развод, и повторно вышла замуж, и даже добилась постановления, которое запрещает тебе вступать с ней в контакт. Я все это узнала от…

— Ты лжешь! — Я кричу и понимаю, что снова плачу. — Ронни предупреждал, что не следует доверять тебе. Что ты всего лишь…

— Пожалуйста, выслушай! Я понимаю, что ты в шоке. Но нужно посмотреть правде в глаза. Ты годами себя обманывал! Я должна была предпринять что-то радикальное, чтобы помочь тебе. Но я не думала…

— Почему? — Чувствую, что меня вот-вот стошнит, что мои руки вот-вот потянутся к горлу Тиффани. — Почему ты так со мной поступила?

Тиффани смотрит мне в глаза — целую вечность, кажется, а когда наконец заговаривает, ее голос слегка дрожит — как у моей мамы, когда она говорит истинную правду.

— Потому что влюбилась в тебя.

Я снова бегу.

Поначалу Тиффани следует за мной, но мне удается оторваться, несмотря на то что я в кожаных туфлях, а дождь теперь льет не переставая. Мне удается найти ту свою мужскую скорость, которой у нее нет, я бегу, как никогда в жизни не бегал, то и дело сворачиваю, петляю, перебегаю улицы. В конце концов, решив, что достаточно запутал следы, я оборачиваюсь: Тиффани нет; я немного замедляюсь и долго еще бесцельно кружу по улицам. Я промок, вспотел; отцовское пальто ужасно давит на плечи. Не могу заставить себя думать обо всем, что произошло. Тиффани предала меня. Бог предал меня. Мое собственное кино предало меня. Все еще плачу. По-прежнему бегу. И тогда я снова начинаю молиться — но совсем в другом тоне.




Господи, я не просил у Тебя миллион долларов. Я не просил славы или власти. Я даже не просил, чтобы Никки снова стала моей женой. Все, о чем просил, — одна встреча. Один-единственный разговор с глазу на глаз. С тех пор как вышел из психушки, я только и делал, что работал над собой, пытался стать лучше — стать именно тем, кем Ты каждого хотел бы видеть: хорошим человеком. И вот я здесь, бегу по Северной Филадельфии, под дождем на Рождество — в полном одиночестве. Зачем Ты подарил нам столько историй о чудесах? Зачем Ты отправил своего Сына с небес на землю? Зачем Ты дал нам кино, если в жизни вообще ничего не заканчивается хорошо? Что Ты за Бог такой, черт возьми? Ты хочешь, чтобы я всю жизнь оставался несчастным? Ты…




Что-то с силой бьет меня в голень. Мои ладони скользят по влажному асфальту. Удары сыплются на спину, ноги, руки. Я сжимаюсь в комок, пытаясь защититься, но град пинков не прекращается. Когда почки взрываются от боли, я поворачиваю голову, чтобы посмотреть, кто же делает со мной такое, но успеваю заметить только подошву чьей-то кроссовки, прежде чем она опускается на мое лицо.




Бешеный Перец


К тому времени, как я прихожу в себя, дождь уже закончился, но я все дрожу. Я приподнимаюсь, сажусь — все тело болит. Пальто исчезло. Кожаные туфли исчезли. Все деньги, что были в кармане, тоже. Кожаного ремня нет. И новых часов, подаренных мамой на Рождество. Дотрагиваюсь до лица, и пальцы покрываются чем-то красным.

Верчу головой и вижу, что я на узкой улочке, заставленной машинами. По обеим сторонам сплошной линией тянутся одноэтажные домики. Некоторые заколочены досками, у большинства других крыльцо отчаянно нуждается в ремонте; уличные фонари не горят — наверное, разбиты камнями, — отчего весь мир погружен во тьму. Я в плохом районе, без денег, без обуви, без малейшего представления о том, где нахожусь. Одолевает желание лечь обратно на тротуар и так на нем и остаться, но мне страшно, вдруг эти отморозки вернутся, чтобы прикончить меня, так что не раздумывая поднимаюсь на ноги и ковыляю прочь из этого квартала.

Мышцы правого бедра как будто защемило, и правое колено не сгибается.

Один из домов украшен к Рождеству. У крыльца стоят миниатюрные ясли, а рядом Мария и Иосиф из гипса, оба черные. Я плетусь к сцене с Иисусом, решив, что люди, празднующие Рождество, скорее придут на помощь, чем те, чей дом не украшен, ведь в Библии сказано, что надо помогать босым и ограбленным.

Когда я наконец добираюсь до нарядного домика, происходит странная вещь. Вместо того чтобы постучаться в дверь, я сворачиваю к чернокожим Марии и Иосифу — хочу посмотреть, какого цвета младенец Иисус. Сведенную судорогой ногу пронзает боль, и я падаю возле гипсовых фигур. Опираясь на руки и одно колено, заглядываю в ясли: Иисус действительно черный. В него вставлена лампочка, и темное лицо светится, как янтарь, а по детской грудке пробегают белые электрические огоньки.

Щурясь от света, испускаемого младенцем Иисусом, я немедленно осознаю, что меня избили и ограбили не случайно, — это наказание за богохульство. Я молюсь, прошу прощения, я понимаю: Бог считает, что мне нужно еще немного потрудиться над своим характером, прежде чем Он согласится завершить мое время порознь.

Кровь стучит в ушах так громко, что я даже не слышу, как отворяется дверь и на крыльцо выходит человек.

— Ты чего это делаешь с яслями тети Жасмин? — слышу чей-то голос.

Я поворачиваю голову, и Бог сообщает, что принял мои извинения.

Когда Дэнни привезли в психушку, он вообще не говорил. У него был шрам на голове, как у меня и у всех остальных, но его шрам был больше и находился на затылке — яркая розовая полоса в шапке черных курчавых волос. С месяц он только и делал, что сидел на стуле у окна, а специалисты по дефектам речи приходили к нему в палату и уходили ни с чем. Мы с ребятами, бывало, заглядывали к Дэнни поздороваться, но что бы мы ни говорили, он только продолжал смотреть в окно, — в конце концов мы решили, что травма головы оказалась слишком серьезной и ему суждено до самой смерти оставаться «овощем», как Джеки, моему соседу по палате. Однако несколько недель спустя Дэнни начал питаться в столовой вместе со всеми, посещать занятия по музыкальной и групповой терапии и даже несколько раз поучаствовал в коллективных вылазках в магазины у гавани и на стадион «Камден ярдс», — посмотреть игры «Балтимор ориолс».[12 - «Балтимор ориолс» — бейсбольная команда.] Видно было, что он понимает речь и в общем ведет себя вполне нормально — только не разговаривает.

Не помню, как долго это продлилось, но спустя какое-то время Дэнни снова заговорил, и волей случая я стал первым человеком, к кому он обратился.

В больницу приехала девушка из какого-то пафосного балтиморского колледжа — как нам сказали, чтобы опробовать так называемые нетрадиционные методы лечения. На занятия к ней нужно было записываться добровольно, потому что она еще не была настоящим врачом. Поначалу мы отнеслись ко всему скептически, но потом она пришла рассказать о своей программе, и нам понравились ее девичья фигура и милое, невинное лицо. Она была славная и очень даже симпатичная, так что мы выполняли все распоряжения, надеясь удержать ее подольше, тем более что женщин в психушке не лечили, а медсестры были ужасно уродливы.

Первую неделю наша студенточка заставляла нас подолгу смотреться в зеркало, чтобы, как она выразилась, лучше узнать себя, — и это сильно расходилось с общепринятой практикой.

«Изучите свой нос, — говорила она. — Вглядывайтесь в него, пока не различите каждую черточку. Посмотрите, как он движется, когда вы делаете глубокий вдох. Вникните в чудо дыхания. А теперь посмотрите на свой язык. Не только на кончик, но и на то, что находится под ним. Хорошенько разглядите. Подумайте о тех волшебных дарах, которыми являются для нас ощущение вкуса и речь…» И далее в том же духе.

А однажды она произвольно разбила нас на пары, усадила друг перед другом и приказала смотреть в глаза своему партнеру. Она долго не разрешала нам отводить взгляд, и было странно до жути, так как в комнате стояла полная тишина, а мужчины редко смотрят в глаза друг другу продолжительное время. Потом она велела каждому вообразить, будто партнер — это тот, кого тебе сейчас не хватает, или тот, кого ты когда-то сильно обидел, или какой-нибудь родственник, которого ты не видел многие годы. «Думаем об этом человеке, глядя в глаза партнера, — думаем до тех пор, пока он не окажется перед нами».

Как выяснилось, долго смотреть в глаза другому человеку — невероятно мощная штука. Если не верите, попробуйте сами.

Конечно же, я вскоре увидел Никки, и это было неожиданно — ведь я сидел напротив Дэнни, чернокожего мужика ростом шесть футов три дюйма, который нисколечко не похож на мою бывшую жену. Но пока мои зрачки были прикованы к зрачкам Дэнни, я как будто смотрел прямо в глаза Никки. Я заплакал первым, но вскоре ко мне присоединились остальные. Студентка подошла к нам, похвалила меня за храбрость и даже обняла — было приятно. Дэнни молчал.

Той же ночью я проснулся от похрюкивания Джеки. Несколько секунд мои глаза привыкали к темноте, а потом я увидел, что надо мной стоит Дэнни.

— Дэнни?

— Мое имя не Дэнни.

Голос испугал меня — я вообще не ожидал его услышать, ведь Дэнни ни с кем не говорил с самого своего появления здесь.

— Меня зовут Бешеный Перец.

— Зачем пришел? — спросил я. — Что ты делаешь в нашей палате?

— Я только хотел сказать, как меня зовут на улице. Мы теперь друганы. Но раз мы не на улице, можешь и дальше звать меня Дэнни.

После этого Дэнни вышел из палаты, и Джеки перестал похрюкивать.

На следующий день всех будто громом поразило, когда Дэнни как ни в чем не бывало заговорил. Доктора утверждали, что у него произошел резкий прорыв благодаря лечению, но это было не так. Дэнни просто решил больше не молчать. Мы и вправду стали друзьями, практически все теперь делали вместе, даже тренировались. Со временем, мало-помалу, я узнал историю Дэнни.

Бешеный Перец был восходящей звездой гангста-рэпа из Северной Филадельфии. У него был контракт с маленькой нью-йоркской студией звукозаписи под названием «Опасное ремесло». Он выступал в одном балтиморском клубе, там была какая-то крутая разборка. Дэнни всегда рассказывал эту историю по-разному, и я не знаю, за что именно он получил по голове монтировкой. С проломленным черепом его отвезли на пристань и сбросили в воду.

Чаще всего Дэнни утверждал, что ему предложили выйти покурить ребята из местной рэп-группы, которая выступала перед Бешеным Перцем. Когда он вышел в переулок, рэперы начали наезжать, какого хрена он кидает понты у них на районе. После того как Дэнни сказал, что его записи продаются лучше, свет погас, и очнулся он уже мертвым — и это действительно так, у него в деле записано, что он несколько минут был мертв, прежде чем врачи «скорой помощи» вернули его к жизни.

К счастью для Дэнни, кто-то услышал всплеск от падения тела в воду и, дождавшись отъезда рэперов, выудил его и вызвал «скорую». Мой друг уверяет, что соль в воде не дала его мозгу умереть, но я не очень представляю, как это может быть, тем более что его выбросили не в открытом море, а у грязной пристани. Дэнни сделали операцию, удалив из мозга крошечные осколки черепа, он долго провалялся в больнице, а потом его перевели в психушку. Самое печальное, что он утратил способность читать рэп — просто больше не мог говорить речитативом, во всяком случае так быстро, как раньше, — так что он принял обет молчания, который решил нарушить только после нашей долгой игры в гляделки.

Как-то раз я спросил, кого Дэнни увидел в моих глазах, и он ответил: тетю Жасмин. Я поинтересовался, почему именно тетю, и он сказал, что та растила его и воспитывала, пока он не стал мужчиной.

— Дэнни? — говорю я, стоя на карачках перед яслями.

— Ты кто?

— Это я, Пэт Пиплз.

— Белый Пэт из Балтимора?

— Да.

— Ты как здесь оказался?

— Не знаю.

— У тебя кровь. Что случилось?

— Бог наказал меня, а потом привел сюда.

— Чем ты так рассердил Бога?

— Я Его ругал. Но потом извинился.

— Если ты правда Пэт Пиплз, то как меня зовут?

— Бешеный Перец, а также Дэнни.

— Ты уже ужинал?

— Нет.

— Будешь ужинать со мной и тетей Жасмин?

— Да.

— Окорок годится?

— Давай.

Дэнни помогает мне встать, и я на одной ноге запрыгиваю в дом тети Жасмин. Там пахнет хвоей, печеным окороком и ананасовым соусом. Маленькая елка украшена гирляндой из попкорна и разноцветными мигающими огоньками; над фальшивым камином висят два носка в красную и зеленую полоску, а в телевизоре «Иглз» играют против «Даллас ковбойз».

— Садись. Будь как дома.

— Я не хочу тебе диван кровью запачкать.

— На нем клеенка, видишь?

Действительно, на диван накинута клеенка. Сажусь, гляжу в экран: «Иглз» выигрывают, это удивительно — ведь «Даллас» считался фаворитом.

— Я скучал по тебе, — говорит Дэнни, сев рядом. — Ты ни словечка не сказал на прощание, просто взял и исчез.

— Меня мама забрала, пока вы все были на музыкальной терапии. А когда ты вернулся?

— Только вчера. Выпустили за хорошее поведение.

Я смотрю на друга: нет, похоже, не шутит.

— Хочешь сказать, ты только вчера вернулся домой из психушки, а я просто случайно забежал в твой район, и меня случайно ограбили на твоей улице, и я случайно постучался в твой дом?

— Видимо, так.

— Но это же просто чудо какое-то, нет?

— Пэт, на Рождество бывают чудеса. Эту байду все знают.

Больше мы ничего сказать друг другу не успеваем, потому что в комнату входит маленькая, серьезного вида женщина в огромных очках с черной оправой и давай причитать:

— О господи! Ох ты боже мой!

Я пытаюсь убедить тетю Жасмин, что со мной все в порядке, но она все равно звонит 911, и вот уже «скорая» везет меня в Джермантаун, в больницу.

В приемном отделении тетя Жасмин громко молится за мое спасение и кричит на массу людей, пока меня наконец не увозят в отдельную палату, где снимают одежду и промывают раны.

Пока мне ставят капельницу, я рассказываю полицейскому, что произошло.

Врачи делают рентген и говорят, что с ногой просто мрак; приезжают мама, Джейк и Кейтлин; а потом мне на ногу кладут белую гипсовую повязку, которая закрывает ее целиком — от пятки до верха бедра.

Я хочу извиниться перед Дэнни и тетей Жасмин за то, что испортил им рождественский ужин, но мама говорит, что они уехали вскоре после ее появления, и отчего-то становится очень грустно.

Перед тем как наконец отпустить меня домой, медсестра надевает на мои босые пальцы фиолетовый носок и вручает пару костылей. Однако мне так и не приходится ими воспользоваться, потому что Джейк везет меня в инвалидной коляске до самой машины. Из-за гипса я вынужден сесть боком на заднее сиденье, положив ногу на колени маме.

Северную Филадельфию пересекаем в молчании, которое Кейтлин прерывает, когда мы выезжаем на автомагистраль Скулкил:

— Н-да, нынешнее Рождество мы уж точно не забудем.

Она говорит это в шутку, но никто не смеется.

— Почему никто не спрашивает, как я очутился в Северной Филадельфии?

Пауза.

— Тиффани позвонила нам из телефона-автомата и все рассказала, — говорит наконец мама. — Мы всю Северную Филадельфию прочесали в поисках тебя, а потом из больницы связались с отцом, он перезвонил Джейку на мобильный, и вот мы здесь.

— Так я всем испортил Рождество, получается?

— Не ты, а эта чокнутая сука.

— Джейк, — вмешивается мама, — перестань!

— «Иглз» выиграли? — спрашиваю брата.

Я же помню, что они вели в счете, и надеюсь, что папа будет в нормальном расположении духа, когда я приеду домой.

— Угу, — бросает Джейк.

По его ответу понятно, что он на меня сердится.

«Иглз» нанесли поражение Ти-Оу и «Далласу» — на их же поле! — в день Рождества, обеспечив себе выход в плей-офф, а Джейк, который еще с начальной школы смотрел все их матчи, вынужден был пропустить, возможно, лучшую игру сезона, потому что разыскивал своего помешанного брата по всей Северной Филадельфии. Тут до меня доходит, почему с нами нет отца, — он ни за что бы не пожертвовал возможностью посмотреть такой важный для команды матч, тем более против «Далласа». Я ничего не могу поделать с чувством вины: ведь это могло быть отличное Рождество. Отец наверняка бы радовался, а мама, я уверен, приготовила еду, и Кейтлин даже надела футболку «Иглз» — но я, как всегда, все испортил, я только и делаю, что порчу другим жизнь, и лучше бы эти грабители вовсе убили меня и…

Я плачу, тихонько, чтобы мама не заметила и не расстроилась.

— Мне жаль, Джейк, что ты из-за меня матч пропустил, — наконец удается выдавить из себя, но от этих слов я только еще сильнее плачу и вскоре уже просто рыдаю как ребенок, закрыв лицо руками.

Мама гладит меня по здоровой ноге, но никто ничего не говорит.

Остаток пути мы едем в молчании.




Как она?


Мой день рождения выпадает на пятницу, 29 декабря. Днем мама помогает обернуть ногу в гипсе мусорными пакетами, чтобы я смог принять душ — в первый раз с тех пор, как сломал ногу. Немного стыдно писать о том, что мама вынуждена мне помогать, чтобы я не намочил гипсовую повязку. Она придерживает занавеску для душа, когда я перекидываю здоровую ногу через бортик ванны и встаю, пытаясь не опираться на больную. Мама дает мне мыло и шампунь. Она старается не смотреть на мое обнаженное тело, но, уверен, пару раз бросила взгляд, и от этого как-то не по себе. Я уже несколько дней не тренировался, отчего чувствую себя маленьким и слабым, но мама ничего не говорит про мои одрябшие мышцы, она же добрая женщина.

После душа она помогает мне надеть тренировочные брюки, у которых отрезала одну штанину, чтобы гипс не мешал. Еще я надеваю рубашку на пуговицах из «Гэпа» и новую кожаную куртку. Прыгаю вниз по ступенькам, на костылях выхожу из дому и иду к маминой машине, забираюсь боком на заднее сиденье, укладывая на него травмированную ногу.

Мы приезжаем в Вурхис, я на костылях захожу в кабинет Клиффа, сажусь в черное кресло, опускаю ногу в гипсе на подножку и рассказываю ему все.

— И ты не вставал с постели с самого Рождества? — спрашивает Клифф, когда я заканчиваю.

— Нет.

— И тебе не хочется почитать что-нибудь или посмотреть телевизор?

— Нет.

— И мышцы верхней части тела ты тоже не тренируешь? Штангу не качаешь?

— Нет.

— Чем же ты весь день занимаешься?

— Сплю. Или думаю. Иногда пишу, и еще ко мне Дэнни заходит.

Я уже рассказал своему психотерапевту, как мы с Дэнни снова обрели друг друга, и даже Клифф вынужден был признать, что вся эта история похожа на чудо. Только в ней, пожалуй, и можно увидеть серебряный ободок — хоть что-то хорошее из приключившегося со мной в это ужасное Рождество.

— А что вы с Дэнни делаете, когда он приходит?

— Играем в лудо.

— Лудо?

— Это же любимая игра правителей Индии. Как вы можете не знать?

— Я знаю про лудо. Просто удивлен, что вы с Дэнни играете в настольные игры.

— Почему нет?

Клифф корчит забавную гримаску, но ничего не говорит.

— Дэнни приезжает ко мне аж из Северной Филадельфии. На метро, с пересадкой. И не ленится тащить доску для лудо.

— Это ведь хорошо, что он к тебе приезжает. Должно быть, приятно встречаться со старым другом.

— Жаль, что он все еще не может читать рэп, даже после второй операции, но тетя нашла ему работу, уборщиком в церкви — там у нее еще и детский сад. Он протирает скамейки скипидаром, подметает пол, выносит мусор, пылесосит каждый вечер — все в таком духе. От него теперь пахнет сосновыми иголками, приятный запах. Но Дэнни стал гораздо тише, чем я помню по психушке.

— Ты рассказал Дэнни о том, что сделала Тиффани? — спрашивает Клифф.

— Да.

— А он?

Пожимаю плечами.

— Он тебе ничего не посоветовал?

— Я не просил у него совета.

— Понятно. — Клифф щиплет себя за подбородок — стало быть, сейчас скажет что-то, услышанное от моей матери. — Пэт, я знаю, как ты потерял память. Все знают. — Он делает паузу и смотрит, как я отреагирую. — Думаю, ты тоже все помнишь. Ведь помнишь?

— Нет.

— Хочешь, расскажу, как ты лишился памяти?

— Нет.

— Почему?

Я молчу.

— Я знаю, что доктор Тимберс каждый день рассказывал тебе эту историю, — это входило в процесс лечения. Именно поэтому я никогда не упоминал о ней. Думал, ты сам захочешь поговорить об этом, когда станешь готов, но прошло уже почти пять месяцев, а теперь ты еще и ногу сломал — явно дела не идут на лад. Не могу избавиться от ощущения, что пора нам попробовать другую тактику. То, что Тиффани говорила про завершение, — правда. Не скажу, что она прибегла к достойным методам, но тебе действительно надо примириться со случившимся. Пэт, завершение должно быть найдено.

— Может, мое кино еще не кончилось, — возражаю я.

Мне известно, что создатели фильмов часто обманывают зрителей, подсовывая плохой конец, который на самом деле вовсе и не конец, и едва ты приходишь к мысли, что все закончится бедой, происходит что-нибудь неожиданное — и оп-ля, хеппи-энд. Сейчас, кажется, самое время для чего-нибудь неожиданного, тем более что сегодня у меня день рождения.

— Пэт, твоя жизнь не кино. Жизнь вообще не кино. Ты же болеешь за «Иглз». После стольких сезонов без Суперкубка ты должен понимать, что в реальной жизни плохая концовка не редкость.

— Как вы можете такое говорить! Особенно после того, как «Иглз» победили в четырех матчах подряд и прошли в плей-офф, и это притом, что Макнабб выбыл из строя!

Клифф не отвечает, в его взгляде читается испуг, и я вдруг понимаю, что сорвался на крик. Но остановиться не могу.

— Клифф, с таким негативным отношением все точно закончится плохо! Вы уже совсем как доктор Тимберс! Смотрите, как бы вами целиком не завладел пессимизм!

Долгое время стоит тишина, и на лице Клиффа написана настоящая тревога, которая постепенно передается и мне.




По дороге домой мама говорит, что устраивает ужин в честь моего дня рождения. Будут гости.

— Никки приедет? — спрашиваю.

— Нет, сынок, Никки никогда не приедет, — отзывается мама. — Никогда.

Дома она усаживает меня в гостиной, а сама в это время готовит мясной рулет с картофельным пюре и зеленым горошком и яблочный пирог. Она все говорит и говорит, но я не в настроении поддерживать беседу.

Первыми приезжают Джейк и Кейтлин. Они пытаются развеселить меня, восторженно обсуждая «Иглз», однако у них ничего не выходит.

Когда приходят Ронни с Вероникой, Эмили взбирается мне на колени, и я чувствую себя немного лучше. Кейтлин спрашивает, не хочет ли малышка нарисовать картинку на моей повязке. Та кивает, и тогда мама находит старые фломастеры, и мы все смотрим, как рисует Эмили. Сначала она выводит круг, он получается кривым, но это и неудивительно, ведь гипс не отличается ни гладкостью, ни ровностью. А потом она просто чиркает каракули всевозможных цветов, и мне никак не сообразить, что она замыслила. Наконец, показывая на свое творение, девочка говорит:

— Пэп!

— Ты нарисовала дядю Пэта? — спрашивает Ронни.

Эмили кивает, и мы все смеемся, потому что картинка совсем на меня не похожа.

Когда садимся ужинать, отца все еще нет дома. Несмотря на победу над «Ковбоями», он отдалился от нас еще больше и все свободное время проводит в кабинете. Впрочем, про папу никто не спрашивает, так что и я молчу.

Мамина еда очень вкусная, и все ее хвалят.

Когда мама ставит на стол пирог, все поют мне «С днем рождения», а затем маленькая Эмили помогает задуть свечи, выстроенные числом 35. Поверить не могу, что мне уже столько. Я-то себя все еще чувствую на тридцать — может, потому, что тогда в моей жизни была Никки.

Мы едим пирог, а потом Эмили помогает мне открыть подарки. От мамы я получаю новенькую деревянную доску для лудо, расписанную вручную. Мама говорит, что Дэнни она тоже пригласила на мой день рождения, но он не смог из-за работы. Ронни, Вероника и Эмили дарят флисовый плед с символикой «Иглз», а Джейк и Кейтлин — абонемент в спортклуб в Филадельфии. В буклете написано, что в клубе есть бассейн, парная, баскетбольные залы, корты, всевозможное оборудование для силовых тренировок.

— Я сам там занимаюсь, — говорит брат. — Подумал, что мы могли бы ходить вместе, когда ногу вылечишь.

Хоть я уже почти потерял всякий интерес к тренировкам, не могу не признать, что абонемент в спортклуб — хороший подарок, так что благодарю Джейка.

Когда мы возвращаемся в гостиную, я спрашиваю Веронику:

— Как Тиффани?

Не знаю, почему я спрашиваю про нее. Слова просто срываются с языка, и все вокруг разом замолкают.

— Я ее приглашала, — наконец решается мама.

Наверняка приглашала только для того, чтобы Вероника не обиделась за сестру.

— Зачем? — вмешивается Джейк. — Чтобы она снова наврала Пэту? Отправила его назад еще на несколько лет?

— Она всего лишь пыталась помочь, — возражает Вероника.

— Хороший у твоей сестры способ помогать.

— Джейк, прекрати, — говорит Кейтлин. Снова стоит тишина.

— Так как она? — Я не унимаюсь — мне и вправду хочется знать.




Хочу попросить тебя об огромном одолжении


В канун Нового года, после того как Джейк пообещал нашим соседям пива в неограниченном количестве, ему удалось обменяться местами с болельщиком, сидевшим передо мной. Перебравшись на его место, Джейк кладет мою загипсованную ногу себе на плечо, так что я могу смотреть матч с «Фэлконс» сидя.

Через несколько минут после начала первой четверти тренер «Иглз» Энди Рейд заменяет всех игроков на поле, а комментатор объявляет, что «Даллас» умудрился проиграть Детройту, так что «Птички» в пятый раз за последние шесть лет вышли на первое место в Восточном дивизионе, и исход нынешнего матча уже ничего не изменит. Все болельщики на «Линкольне» ликуют, хлопают друг дружку по ладоням, и усидеть на месте чертовски сложно.

После замены крайних принимающих я снова начинаю надеяться на Хэнка Баскетта. И действительно, до большого перерыва ему удается поймать несколько передач — каждый раз мы с Джейком и Скоттом бурно радуемся, ведь поверх зимней куртки я натянул футболку Баскетта, а еще нам нравится болеть за новичка, не попавшего в драфт.

После первых двух четвертей «Иглз» ведут со счетом 17:10, и в перерыве Скотт заявляет, что поедет домой, потому что обещал жене вернуться пораньше, если окажется, что «Ковбои» уже проиграли и сегодняшний матч не изменит места «Иглз» в дивизионе, — Новый год все-таки. Я устраиваю ему настоящий разнос и удивляюсь, почему Джейк не присоединяется. Однако вскоре после ухода Скотта Джейк поворачивается ко мне:

— Слушай, Пэт. Я обещал пойти с Кейтлин в отель «Риттенхаус», на этот дурацкий новогодний прием. Она ужасно рассердилась, когда я отправился на игру, так что я думал, может, уйду с середины — приеду домой, вот обрадуется. Но не хочу оставлять тебя тут одного, с гипсом. Ты как смотришь на то, чтоб уйти пораньше?

Я просто дар речи теряю. А еще злюсь.

— Хочу посмотреть, заработает ли Баскетт второй тачдаун в этом сезоне, — заявляю я. — Но ты можешь идти. Со мной ничего не случится, ведь рядом полно настоящих фанатов «Иглз» — людей, которые смотрят матч до конца.

Грубовато вышло, тем более что Кейтлин, наверное, уже оделась и ждет Джейкова возвращения, но правда в том, что без брата мне не выйти с «Линкольна» на костылях. Еще у меня есть предчувствие, что во второй половине матча Баскетту наверняка повезет, и к тому же я знаю, что Джейку страсть как охота досмотреть матч до конца; а так у него будет чем оправдаться за опоздание на этот прием: не бросишь же на стадионе душевнобольного брата со сломанной ногой. Может, именно этого Джейку и надо на самом деле.

— Эй, подождите! — кричу я проходящему вдоль нашего ряда разносчику пива. Он останавливается, и я заказываю: — Одно пиво — всего одно, потому что вот этот парень уходит, оставляет своего покалеченного, психически ненормального брата, чтобы в отеле «Риттенхаус» полоскать горло шампанским с ребятами в смокингах, которым «Иглз» до лампочки.

Брат смотрит на меня так, будто я дал ему под дых, но потом достает бумажник.

— Ладно, черт с тобой. Два пива.

Я улыбаюсь, а Джейк пересаживается на место Скотта и помогает мне пристроить ногу в гипсе на спинке стоящего впереди кресла.

Всю вторую половину Баскетт принимает пасы от Эй-Джея Фили, а в начале четвертой четверти мой любимый игрок обманывает защитника, ловит мяч, бежит вдоль боковой линии восемьдесят девять ярдов и наконец-то зарабатывает второй тачдаун на заре своей карьеры. Джейк помогает мне встать, и весь сектор хлопает меня по ладоням и по спине, потому что поверх куртки на мне футболка с именем Баскетта, которую подарил брат по случаю выписки из психушки.

Позже я узнал, что Баскетт стал первым игроком в истории «Иглз», дважды заработавшим на тачдауне больше восьмидесяти ярдов в течение одного сезона, — серьезное достижение, хоть номер 84 и не играл на первых ролях в этом году.

— А ты хотел уйти, — говорю я Джейку.

— Вперед, Баскетт! — улыбается он и обнимает меня одной рукой.

После того как второстепенные игроки «Иглз» выигрывают последний матч регулярного чемпионата, команда заканчивает сезон с десятью победами и шестью поражениями, обеспечив себе таким образом по меньшей мере одну домашнюю игру в турнире плей-офф. Мы выбираемся с «Линкольна», я иду на костылях, а Джейк, словно мой личный блокирующий защитник, расчищает мне путь, раздвигает толпу, кричит:

— Пропустите инвалида! Пропустите инвалида! С дороги!

Сразу за стадионом компанию Клиффа нам обнаружить не удается, так что идем к шатру толстяков и автобусу «Азиатского десанта». Нас встречают громогласным скандированием имени Баскетта, ведь сегодня у номера 84 звездный час: он набрал 177 ярдов, и 89 из них — на одном тачдауне.

Никто не спешит расходиться, ведь нужно еще игры плей-офф обсудить. Так что мы попиваем пиво и говорим о «Джайентс», у которых в конце сезона на счету по восемь побед и поражений и с которыми «Иглз» будут играть в первом раунде. Клифф спрашивает у меня, разгромит ли наша команда «Джайентс», а я отвечаю своему психотерапевту: обязательно разгромит. Да еще и Хэнк Баскетт заработает очередной тачдаун.

Клифф кивает и улыбается:

— Ну, ты сам сказал еще перед началом сезона: Хэнк Баскетт крутой!

Джейк уходит первым, потому что им с Кейтлин надо ехать на этот новогодний прием; мы над ним подшучиваем и называем подкаблучником. Но хоть он и покидает нас из-за женщины, я все равно обнимаю его и благодарю за то, что задержался, и за то, что купил мне абонемент на сезон, и за то, что оплатил билеты на матчи плей-офф — а это кругленькая сумма. Я знаю, Джейк уже не сердится из-за пропущенного второго матча против «Далласа», потому что он обнимает меня в ответ со словами:

— Без проблем, братишка. Я люблю тебя. Ты знаешь.

После ухода Джейка мы еще с полчаса пьем пиво, но в конце концов большинство вспоминает, что у них тоже есть жены и планы встретить с ними Новый год, так что я сажусь в автобус «Азиатского десанта» и еду домой, в Нью-Джерси.

«Иглз» выиграли пять последних матчей подряд и заняли первое место в дивизионе, а значит, просить Ашвини не жать на гудок возле моего дома бесполезно; от громогласного рева (И! Г! Л! З! Иглз!) даже мама выбегает на крыльцо.

Мы с мамой стоим на ступеньках и машем вслед зеленому автобусу.

Позже мы сидим за новогодним столом — все вместе, по-семейному, но даже очередная победа «Иглз» и возрождение надежд на Суперкубок не в состоянии разговорить отца; мама не успевает доесть свою порцию, как он уже уходит к себе в кабинет — наверное, опять будет читать исторические романы.

Перед тем как огромный сверкающий шар в папином плоском телевизоре опускается на Таймс-сквер, знаменуя собой начало нового года, мама предлагает мне пойти во двор погреметь кастрюлями, как мы делали, когда я был ребенком. Но я не хочу греметь кастрюлями, о чем и говорю маме, тем более что я весь день провел на морозе, поэтому мы остаемся сидеть на диване и смотреть, как празднуют Новый год в Нью-Йорке.

Две тысячи шестой превращается в две тысячи седьмой.

— Для нас это будет хороший год! — восклицает мама и через силу улыбается.

Я тоже улыбаюсь. Не потому, что верю в ее пророчество, — нет ни малейших оснований предполагать, что 2007-й действительно станет счастливым для мамы или для меня. Отец пошел спать час назад, Никки так и не приехала — но, несмотря на это, мама все равно пытается отыскать тот самый серебряный ободок у тучи, чему и меня научила столько лет назад. Она по-прежнему цепляется за надежду.

— Это будет хороший год, — повторяю я.

Когда мама засыпает прямо на диване, я выключаю телевизор и смотрю, как она дышит. Она не растеряла еще былой привлекательности, и, глядя, как безмятежно она спит, я злюсь на отца, хоть и понимаю, что он такой, какой есть, и уже не изменится, — но он мог хотя бы попытаться ценить маму чуть больше и чаще проводить с ней время, тем более что у него уже нет повода брюзжать из-за «Иглз», ведь сезон закончился успешно, пусть и без Макнабба — тем более успешно, что без Макнабба, — и, в общем, можно не считаться с тем, как пройдут матчи плей-офф. И все-таки я понимаю, что отец едва ли переменится, — я же знаю его уже тридцать пять лет, он всегда был таким.

Мама подтягивает к туловищу колени и локти и дрожит, так что я встаю и на костылях иду к стенному шкафу. С нижней полки беру одеяло и ковыляю обратно к маме. Накрываю ее — все равно дрожит. Вернувшись к шкафу, высматриваю на верхней полке одеяло потолще, дотягиваюсь и тащу его вниз. Оно падает мне прямо на голову, а перед этим я слышу, как на пол падает что-то еще. Вижу под ногами видеокассету в белом пластиковом футляре, на котором нарисованы два колокольчика.

Иду обратно к маме и накрываю ее вторым одеялом.

Поднять кассету непросто: из-за гипса я не могу опуститься на корточки. Приходится просто сесть на пол. Взяв кассету, ползу к телевизору, вставляю в проигрыватель. Убедившись, что мама крепко спит, я уменьшаю звук и нажимаю на кнопку воспроизведения.

Пленка не перемотана: на экране появляется самое начало свадьбы. Наши гости сидят в банкетном зале загородного клуба «Гленмонт», что рядом с полем для гольфа в модном городке неподалеку от Балтимора. Камера направлена на ведущие в зал двери, но танцпол и музыканты тоже в кадре.

— Сегодня у нас свадьба в филадельфийском стиле! — говорит в микрофон солист, а духовая секция играет вступление к «Я собираюсь взлететь».

Вскоре присоединяются гитарист, басист и барабанщик; их исполнение основной мелодии фильмов про Рокки не слишком похоже на оригинал, но музыка узнаваема, и этого достаточно.

— Родители жениха, мистер и миссис Патрик Пиплз!

Гости вежливо хлопают, пока мама с папой рука об руку пересекают танцпол, и мученическое выражение папиного лица, кажется, говорит о том, что ничего хуже посещения моей свадьбы с ним в жизни не приключалось.

— Родители невесты, мистер и миссис Джордж Гейтс!

Родители Никки входят в зал, слегка подпрыгивая, отчего кажется, что они пьяны, — к тому времени они и правда уже выпили. Я смеюсь, вспоминая, как весело было с родственниками моей жены, стоило им принять на грудь. По родителям Никки я скучаю.

— Подруга невесты Элизабет Ричардс и друг жениха Ронни Браун!

Элизабет и Ронни, выходя в зал, машут гостям, точно они королевская чета, и это выглядит так странно, что они едва не лишают себя аплодисментов. Ронни очень молодой на видео — он ведь еще не был отцом крошки Эмили, вспоминаю я.

— Почетная свидетельница Венди Румсфорд и почетный свидетель Джейк Пиплз!

Джейк и Венди идут через танцпол прямо на камеру, пока их лица на экране телевизора не приближаются почти вплотную к моему. Венди просто кричит без слов, как будто она на матче «Иглз».

— Я люблю тебя, братишка! — говорит Джейк и целует камеру, оставляя на стекле отпечаток губ.

В кадре появляется рука видеооператора; она быстро протирает объектив тряпочкой и исчезает.

— А теперь, внимание, впервые! Я представляю вам мистера и миссис Пиплз!

Мы входим в банкетный зал, все гости встают и громко приветствуют нас. Никки просто прелестна в свадебном платье. Она наклонила голову, касаясь подбородком груди, в этой своей очаровательной и застенчивой манере. Гляжу на нее, и хочется плакать: до чего же мне ее не хватает.

Едва мы вступаем на танцпол, звучит уже совсем другая мелодия. Я слышу знакомые чувственные переливы синтезатора, едва различимый шорох хай-хэта, после чего вступает сопрано-саксофонист и «Певчая птица» расправляет крылья.

Что-то в моем сознании плавится, голова начинает болеть, как от мороженого, — точно кто-то взялся измельчать мой мозг ножом для колки льда. Экран телевизора исчезает; перед глазами встает дорога, которую я вижу через забрызганное ветровое стекло. Снаружи ливень. Еще нет и четырех пополудни, но темно как ночью. Я слегка обеспокоен, потому что на носу важная игра, а крыша спортзала снова протекает как решето, так что мне пришлось отменить баскетбольную тренировку.

Все, что я хочу, — принять душ и засесть за просмотр записей с тренировок.

Заходя в дом, я слышу стенания саксофона; странно слышать Кенни Джи из ванной, да еще в такое время. Звуки джаза разносятся по всему дому. Я открываю дверь в ванную; пар лижет кожу, а я удивляюсь, с чего это Никки вздумалось слушать нашу свадебную песню в душе. Соло Кенни Джи достигает кульминации. В раковине лежит CD-плеер, на полу две кучки одежды, а рядом с плеером — мужские очки. Чувственные переливы синтезатора, едва различимый шорох хай-хэта.

— Ах ты, чертова шлюха! — С криком я срываю занавеску душа.

Передо мной обнаженная плоть — целое колышущееся море отвратительной намыленной кожи.

Я стою в ванне. Мои руки на его горле. Я между ним и нею, и горячие струи душа барабанят по моей спине, заливают куртку, утяжеляют брюки; а он в воздухе — умоляет меня одними глазами, ловит ртом воздух. Силится разжать мои руки, но ведь он такой слабый, субтильный. Никки кричит, Кенни Джи играет, любовник багровеет. Какой он маленький — да я его одной рукой поднял и прижал к плитке. Отвожу назад локоть, сжимаю кулак — свинцовый зубодробительный кулак, — примеряюсь. Его нос взрывается, как пакет с кетчупом, глаза закатываются куда-то на затылок, руки ослабевают и соскальзывают с моего запястья. Когда я замахиваюсь для второго удара, музыка стихает. Я лежу в ванне, на спине, любовник осел на пол, а у голой Никки в дрожащих руках плеер. Я пытаюсь встать, но она снова обрушивает плеер на мою голову. Колени подкашиваются, вижу серебристый кран — точно жирная блестящая змея изготовилась выстрелить своим жалом прямо в точку над моей правой бровью, а потом…

…Прихожу в себя в больнице, меня тут же рвет на себя — долго, наконец прибегают медсестры и велят не поднимать голову. Я плачу, зову Никки, но ее нигде нет. Голова раскалывается от боли. Прикасаюсь ко лбу — повязка. Кто-то сильно прижимает мои руки к бокам. Медсестры кричат, пытаются удержать, а потом появляются врачи и тоже наваливаются на меня; укол в руку и…

Я сморгнул и уставился на свое отражение в черном экране телевизора. Видео закончилось. Вижу себя в натуральную величину, вижу маму, спящую на диване, прямо за моим правым плечом. Я все смотрю и смотрю на свое отражение, и маленький белый шрам зудит не переставая, но мне уже не хочется колотить себя по лбу.

С трудом поднявшись на ноги, беру костыли и иду на кухню. Телефонная книга по-прежнему в шкафу над плитой. Набираю номер Джейка. Слышу гудок, машинально перевожу взгляд на микроволновку: на часах 2:54. Тут я вспоминаю, что Джейк на какой-то пафосной вечеринке и вернется только завтра. Придется оставить ему сообщение.




Привет, вы дозвонились до Джейка и Кейтлин. Нас сейчас нет дома. Можете оставить сообщение после гудка. Би-ип.




— Джейк, это я, Пэт. Хочу попросить тебя об огромном одолжении…




Наилучшие намерения


Пэт,

уже столько времени прошло — надеюсь, достаточно много.

Если ты еще не разорвал это письмо, пожалуйста, дочитай до конца. Как ты уже понял, пишу я сейчас куда лучше, чем говорю.

Меня все ненавидят.

Ты знаешь, что твой брат приходил и угрожал убить, если я попробую хотя бы приблизиться к тебе? Он явно не шутил, и я здорово испугалась, иначе бы написала раньше. Даже мои родители упрекают меня за эти письма от лица Никки. Психотерапевт считает это предательством, возможно непростительным, и по тому, как она говорит «непростительное», ясно, что она во мне разочаровалась. Но то, что я сделала, я сделала для твоего блага. Да, я надеялась, что ты, перестав страдать по Никки, сможешь дать шанс мне, тем более что мы так замечательно станцевались, нам обоим нравится бегать, и ситуация с жильем у нас одинаковая, и посмотрим правде в глаза — каждому из нас сложно справляться с окружающей действительностью. У нас много общего, Пэт. Я все еще верю, что ты появился в моей жизни не просто так.

Я хочу рассказать тебе кое-что, чего не рассказывала никому, даже своему психотерапевту, — рассказать потому, что я люблю тебя. Это все довольно сумбурно и не очень адекватно, но, надеюсь, ты разберешься. Поначалу я вообще не собиралась ничего такого тебе говорить, но подумала: вряд ли наши отношения станут еще хуже, а немного честности им не повредит.

Не знаю, известно ли тебе, что Томми был полицейским. Он работал в полицейском управлении Мидоувиля, а еще был кем-то вроде социального педагога в школе. Так что половину своего рабочего времени он проводил, общаясь с трудными подростками, а другую половину был обычным копом. Я все это пишу потому, что важно понять: Томми был хорошим человеком. Он не заслуживал смерти, и то, что он умер, полностью доказывает, что в мире все произвольно, до хрена запутанно и случайно — пока ты не найдешь кого-то, кто привнесет в твою жизнь смысл, хотя бы на время.

Как бы то ни было, Томми замечательно ладил с детьми, он даже основал при школе клуб, призванный разъяснять опасность вождения в пьяном виде. Многим родителям казалось, что этот клуб потворствует употреблению алкоголя несовершеннолетними, ведь он не порицал пьянства как такового, а лишь выступал против вождения в нетрезвом состоянии, так что Томми пришлось как следует побороться, чтобы удержать свое детище на плаву. Томми рассказывал мне, что большинство старшеклассников напивались каждые выходные, а родители смотрели на это сквозь пальцы. Самое смешное, по-моему, заключается в том, что учредить клуб его попросили сами школьники — они боялись, что кто-нибудь пострадает или даже погибнет, если их друзья и дальше будут садиться за руль после бурных вечеринок. Можешь представить, чтобы ты в подростковом возрасте обратился к копу с подобной просьбой? Вот такой был Томми — люди мгновенно проникались доверием к нему.

Итак, Томми проводил собрания и даже организовал караоке-вечер, где школьники могли заплатить деньги, чтобы их любимый учитель спел какой-нибудь хит. Томми умел убеждать людей. Я ходила на все эти мероприятия, помню, как он стоял на сцене с кучей старшеклассников, как пел и плясал с другими учителями. Он их всех уговорил одеться в совершенно невообразимые костюмы — и родители, и ученики, и администрация были просто в восторге. Иначе с Томми просто невозможно было — оптимизм и энергия били из него ключом. И на таких собраниях он всегда произносил речь — приводил всякую статистику, связанную с пьяной ездой. И люди слушали Томми. Люди любили его. Я любила его, Пэт, до чертиков любила.

У Томми была забавная особенность: он жить не мог без секса. Постоянно хотел заниматься любовью. Я не шучу. Придет домой с работы и сразу давай меня лапать. Утром глаза разлепить не успею, как он уже на мне. Вряд ли у нас хоть однажды получилось поесть без того, чтобы он запустил руку под стол к моим ногам. А если Томми был дома, я даже телевизор спокойно не могла посмотреть — стоило начаться рекламе, а он уже как камень и смотрит на меня таким особенным взглядом. Это была полная дикость, и поначалу мне все безумно нравилось, но за десять лет нашего брака я немного устала. Согласись, не сексом единым жив человек. В одно прекрасное солнечное утро, когда мы позанимались любовью под кухонным столом, засвистел чайник, я встала и налила две чашки чая.

— Я вот подумала, может, нам какой-то предел установить для секса, до стольких-то раз в неделю, — сказала я.

Никогда не забуду, как он на меня смотрел. Как будто я выстрелила ему в живот.

— Что-то не так? — сказал он. — Я делаю что-то не так?

— Нет же. Дело вовсе не в этом.

— А в чем тогда?

— Ну не знаю. Разве нормально заниматься сексом несколько раз в день?

— Ты меня больше не любишь? — спросил Томми, и у него на лице появилось выражение обиженного ребенка — с тех пор я это вижу всякий раз, стоит закрыть глаза.

Разумеется, я ответила Томми, что люблю его ничуть не слабее прежнего, просто хочу немного сбавить обороты. Хочу больше с ним разговаривать, гулять, найти какое-нибудь совместное увлечение — чтобы секс снова стал чем-то особенным.

— Когда так много секса, — сказала я, — из жизни постепенно уходит волшебство.

Помню, что предложила заняться верховой ездой, — сама не знаю почему.

— То есть ты хочешь сказать, что волшебство ушло? — спросил он, и это было последнее, что я от него услышала.

«Ты хочешь сказать, что волшебство ушло?»

Помню, что после этой его фразы я говорила и говорила. Что мы можем заниматься любовью, сколько ему заблагорассудится, что я всего лишь предложила, но он был уязвлен, поражен в самое сердце. Он все смотрел на меня подозрительно, точно я ему изменяла или что-нибудь в этом духе. Но ничего такого не было. Я лишь хотела чуть приостановиться, просто чтобы больше ценить секс. Хорошего понемножку — вот и все, что я хотела сказать. Но ясно как день: я его обидела. Не дослушав до конца, он встал и направился в душ. Томми ушел из дому, не сказав ни слова на прощание.

Мне позвонили на работу. Я услышала только, что Томми попал в аварию, и сразу помчалась в Западный Джерси. Когда приехала в больницу, там были десятки мужчин в форме, одни полицейские. Их глаза сказали мне все.

Позже я узнала, что в обеденный перерыв Томми поехал в торговый центр «Черри-Хилл». В его патрульной машине нашли полный пакет нижнего белья из «Виктория сикрет» — и каждая вещь была моего размера. На обратном пути в Мидоувиль он остановился помочь какой-то пожилой женщине, у которой сломалась машина. Томми вызвал ей эвакуатор, а сам остался у окна ее автомобиля, чтобы успокоить нервную старушку, поболтать с ней в ожидании техпомощи. Томми всегда легко сходился с людьми. Его машина с включенными фарами была сзади, а он стоял на обочине, у самой бровки. Какой-то водитель, выпивший за обедом, уронил мобильник, наклонился за ним и одновременно повернул руль вправо; машина пересекла две полосы и…

Заголовок на первой полосе местной газеты был такой: «Полицейский Томас Рид, основавший в Мидоувильской средней школе клуб против вождения в нетрезвом виде, насмерть сбит пьяным водителем». Это чудовищная ирония, что-то садистское. На похоронах было полным-полно полицейских. Школьники превратили нашу лужайку в живой памятник: они стояли на тротуаре с цветами и свечами. Я перестала выходить из дому, а дети пели для меня несколько вечеров, так красиво. Хор печальных и прекрасных голосов. Наши друзья приносили еду, отец Кэри говорил со мной о рае, родители плакали, Ронни и Вероника провели с нами несколько недель. Но единственное, о чем я могла думать, так это о том, что Томми умер, веря, что я больше не хочу с ним спать. Меня переполняла вина; хотелось умереть. Я все думала, если бы мы тогда не поссорились, он бы в перерыве не поехал за покупками, и не встретил бы ту женщину на сломанной машине, и вернулся бы живой. Я чувствовала себя убийцей. Вина до сих пор не отпускает меня, ни на одну чертову секунду.

Через несколько недель я вышла на работу, но в мозгу что-то переклинило. Все изменилось. Вина превратилась в потребность, и внезапно мне остро, до жути захотелось секса. И я начала трахаться с мужчинами — с любым, кто был не прочь. Достаточно было посмотреть на мужика определенным образом, и через пару секунд я знала, будет он со мной трахаться или нет. А во время секса я закрывала глаза и воображала, что я с Томми. Где угодно готова была трахаться, лишь бы снова побыть со своим мужем. В машине. В раздевалке на работе. В переулке. В кустах. В общественном туалете. Везде. Но в моем сознании это всегда происходило под кухонным столом, а Томми возвращался ко мне живой, и я говорила ему, что вовсе не устала заниматься любовью и готова это делать столько, сколько ему нужно, потому что люблю его всем сердцем.

Я была больна. И недостатка в мужчинах, готовых воспользоваться моей болезнью, не испытывала. Всегда находился желающий трахнуть «эту ненормальную».

Конечно же, в итоге я потеряла работу, получила направление на психотерапию и сдала кучу анализов. К счастью, я ничего не подцепила, и, если у нас когда-нибудь дойдет до такого, с радостью обследуюсь еще раз. Но даже если бы я заразилась СПИДом или еще чем-то, я бы решила, что так мне и надо, потому что я отчаянно нуждалась в чувстве завершенности. Я нуждалась в прощении. Я должна была изжить этот бред, воплотить свою фантазию в реальность. Мне нужен был секс, чтобы искупить свою вину, чтобы выбраться из тумана, в котором я очутилась, почувствовать что-то — хоть что-нибудь, и заново начать свою жизнь. Именно это я и делаю сейчас, с тех самых пор, как мы с тобой стали друзьями.

Надо признаться, во время того ужина у Вероники я смотрела на тебя как на легкую добычу. Несмотря на эту дурацкую футболку, решила, что могу заполучить тебя в любовники и снова притвориться, будто я с Томми. Я этого не делала уже долгое время. Мне больше не хотелось заниматься сексом с незнакомцами — но ты не был незнакомцем. Моя сестра сама тебя выбрала. Ты был вполне безопасным мужчиной, с которым Ронни пытался меня свести. Но когда ты обнимал меня перед домом моих родителей, когда ты плакал вместе со мной, все переменилось. Очень резко, хотя я не сразу это поняла. А потом были совместные пробежки, поедание хлопьев с изюмом в той забегаловке, походы на пляж. Мы стали друзьями — просто друзьями, без всякого секса, который все усложняет, — и от всего этого мне было хорошо, каким-то совершенно необъяснимым образом. Мне просто нравилось быть с тобой рядом, пусть мы и не говорили ничего друг другу.

Я поняла, что влюбилась в тебя, когда от одного звука имени Никки у меня внутри все начало сжиматься. Ясно было, что жена никогда к тебе не вернется, так что я позвонила твоей маме, встретилась с ней в баре и напоила ее. И она мне все про тебя рассказала. Ты меня не заметил, но я стояла на дороге в ту ночь, когда она вернулась совершенно пьяная и ты завел ее в дом. Я сама тогда ее привезла. После того, что случилось с Томми, я и капли в рот не беру. С тех пор мы с ней встречались каждую неделю. Ей нужен был друг, кто-то, кто выслушал бы ее, с кем она могла бы поговорить о твоем отце. И я слушала. Поначалу я использовала ее просто как источник информации, но теперь мы с ней практически подруги. Она ничего не знала о письмах, которые я писала от лица Никки, и после того рождественского происшествия сильно разозлилась на меня, но об этом письме ей совершенно точно известно — раз уж она согласилась передать его тебе. Она очень сильная и великодушная женщина, Пэт. Она заслуживает лучшего, чем твой отец. А ты, наверное, заслуживаешь кого-то получше меня. Вот такая смешная штука жизнь.

Я писала эти письма в надежде помочь тебе найти завершение твоей истории — подобное тому, которое я отыскала для себя через случайный секс после смерти Томми. Тебе следует знать, что всю эту интригу с посредничеством я начала только после того, как окончательно убедилась, что Никки не согласится поговорить с тобой ни при каких обстоятельствах. Ты, возможно, никогда не сможешь простить меня, но хочу, чтобы ты знал: я делала все это с наилучшими намерениями — и я по-прежнему люблю тебя, хоть и таким вот ненормальным образом.

Мне не хватает тебя, Пэт. Очень. Можем мы хотя бы остаться друзьями?






    

Тиффани









Ага!


Дочитав последнее письмо от Тиффани, Дэнни вздыхает, чешет кудрявую голову и долго смотрит в окно моей спальни. Я хочу услышать его мнение, потому что он единственный, у кого нет сильного предубеждения против Тиффани. Все остальные явно настроены против нее, даже Клифф.

— Ну? — наконец подаю голос с кровати. Я сижу, прислонившись спиной к изголовью, а загипсованная нога покоится на нескольких подушках. — Что мне делать, по-твоему?

Дэнни садится, открывает коробку с лудо и достает расписную доску и фишки — мамин подарок на мой день рождения.

— Я сегодня, пожалуй, красные возьму. А ты каким цветом будешь играть?

Я выбираю голубые, и мы кладем доску на столик, который мама поставила в моей комнате после того, как я сломал ногу. Мы обязательно играем в лудо, когда ко мне приходит Дэнни. Ясно, что он не собирается обсуждать Тиффани. Может быть, считает, что я должен принять решение без подсказки, а может, ему просто не терпится начать партию. Другого такого любителя лудо, пожалуй, в целом мире не сыщешь. Всякий раз, когда фишка Дэнни становится рядом с моей и я возвращаюсь на исходную позицию, он наставляет на меня палец и радостно вопит:

— Ага!

А я смеюсь до слез оттого, что он так серьезно относится к лудо.

Хотя оно мне нравится гораздо меньше, чем другу, а тот упорно не отвечает на вопросы про Тиффани, я ужасно рад, что он снова появился в моей жизни.

Мы проводим за лудо целые часы. Дни идут, и на моем счету уже 32 победы и 203 поражения. Дэнни первоклассно играет, я не видел другого такого же мастера кидать кости. Если он говорит: «Папочке нужны две шестерки», можно не сомневаться в результате броска. Уж если папочке что-то нужно, Дэнни это обеспечит.




Между слоисто-дождевыми облаками


Через неделю после снятия гипса я стою на пешеходном мостике в Найтс-парке, опираюсь на перила и смотрю вниз, на пруд, который мог бы обойти меньше чем за пять минут. Вода покрыта тонкой коркой льда, и я вдруг думаю, а не бросить ли камень, — ну вот откуда такая мысль, тем более что и камней-то у меня нет. Но все равно до жути хочется пробить камнем лед, доказав, что он хрупок и непостоянен, увидеть, как черная вода выплескивается из дыры, которую я проделал собственными руками.

Раздумываю о больших золотых рыбах, которыми заселяют пруд, чтобы старикам было кого подкармливать весной, а детям — ловить летом. Эта рыба затаилась на дне пруда. Или она еще только закапывается в ил? А может, ждет, пока пруд не замерзнет целиком?

Я как Холден Колфилд, который размышляет об утках, только мне уже тридцать пять, а Холден был подростком. Может, из-за травмы я вернулся в подростковое состояние?

Вот залезть бы на перила и спрыгнуть с моста, который всего десять ярдов в длину и в трех футах от воды. Разбить ногами лед, уйти под воду, в самую глубину, зарыться в ил, уснуть на долгие месяцы и забыть обо всем, что я сейчас помню и знаю. Лучше бы память вообще не возвращалась — тогда бы у меня все еще оставалась призрачная надежда, за которую можно цепляться; хотя бы образ Никки, заставляющий жить дальше.

Наконец я поднимаю взгляд на футбольное поле и вижу Тиффани. Как и предполагал Клифф, она все-таки приняла мое предложение встретиться. Издалека кажется, что она всего два дюйма ростом. На ней желтая лыжная шапочка и белое пальто почти до колена, и она похожа на бескрылого ангела, который все растет и растет. Я смотрю, как она проходит мимо качелей и просторной беседки со столиками для пикника. Смотрю, как Тиффани идет вдоль воды, и вот она уже набрала свой обычный рост, то есть пять с чем-то футов.

Когда она вступает на мостик, я сразу перевожу взгляд обратно на лед.

Тиффани останавливается рядом, так что ее рука почти касается моей. Боковым зрением я вижу, что она тоже смотрит на тонкий лед, — интересно, может, и ей хочется кидать камни?

Мы долго стоим так — с час, наверное — и не произносим ни слова.

Очень холодно — я уже не чувствую ни носа, ни ушей.

— Почему ты не пришла ко мне на день рождения? — спрашиваю наконец, не глядя на Тиффани. Глупый вопрос, но другого почему-то не придумать, тем более что я не видел Тиффани уже много недель — с самого Рождества. — Мама сказала, что приглашала тебя.

Тиффани долго молчит.

— Ну, я же писала: твой брат пригрозил убить меня, если попытаюсь к тебе подойти. А потом Ронни приходил, накануне твоего дня рождения, запретил там появляться. Он жалеет, что вообще нас познакомил.

С Джейком я уже поговорил, но чтобы Ронни сказал такое Тиффани — трудно поверить. И все-таки я знаю: Тиффани говорит правду. Сейчас она и впрямь кажется слабой и уязвимой, особенно когда вот так кусает нижнюю губу, точно жвачку жует. Разумеется, Ронни не мог заявить ничего подобного по указке Вероники. Его жена ни за что бы не допустила, чтобы сестра получила такой губительный удар по самооценке, и от мысли, что Ронни не дал Тиффани прийти на мою вечеринку, я испытываю легкую гордость за лучшего друга, тем более что он пошел против воли своей жены, защищая меня.

«За друга горой, а телок долой» — вот что говорил Дэнни всякий раз, когда в его присутствии я горевал о Никки, еще когда мы были в психушке — до того, как ему сделали вторую операцию. На сеансах арт-терапии он даже сделал для меня плакатик, там эти слова были написаны изящными золотыми буквами. Я повесил подарок между своей кроватью и кроватью Джеки, но злобная медсестра, пока меня не было в палате, сняла его со стены. Это подтвердил Джеки, вернее, он подмигивал и дергал плечом, доставая до уха. Понимаю, что фраза немножко сексистская (потому что мужчины не должны называть женщин телками), но вспоминаю ее, и тянет улыбнуться, тем более что теперь, когда Джейк и Дэнни в Пенсильвании, Ронни — мой главный друг в Нью-Джерси.

— Пэт, я пришла извиниться. Ты это хотел услышать? Ну, я могу еще раз повторить: извиняюсь, извиняюсь, черт возьми!

Тиффани опять бранится, но голос слегка дрожит, как у мамы, когда она говорит искренне, и отчего-то мне кажется, что Тиффани вот-вот расплачется, прямо здесь, на мосту.

— Я чокнутая, и я разучилась нормально общаться с теми, кого люблю. Но в письме написала тебе чистую правду. Будь я на месте твоей Никки, не раздумывая приехала бы к тебе на Рождество, но я не Никки. Прости.

Я не знаю, что сказать в ответ, и мы еще долго стоим в молчании.

И вдруг — ни с того ни с сего — сумасшедшая мысль пришла в голову. А расскажу-ка я Тиффани о том, чем закончилось мое кино, моя прежняя жизнь. Я считаю, ей стоит узнать развязку, тем более что она в моем фильме исполняла одну из главных ролей. Слова льются сами.

— Я решил встретиться с Никки только для того, чтобы она узнала: я вспомнил то, что случилось между нами, но не держу на нее зла. Брат отвез меня в Мэриленд, к дому, в котором мы с ней жили. Оказалось, Никки по-прежнему там, и она нашла мне замену — того самого Филипа. Он работает вместе с Никки учителем английского. Этот тип раньше все донимал меня, называл клоуном недоразвитым за то, что я не читаю художественные книги. — Я умалчиваю о том, как бил и душил обнаженного Филипа, когда застал его с Никки в душе. — На его месте я вряд ли захотел бы жить в доме бывшего мужа своей жены — это же извращение какое-то…

Прерываюсь, но Тиффани никак не комментирует, так что я продолжаю:

— Когда мы въехали на мою прежнюю улицу, шел снег — для Мэриленда большая редкость, поэтому детишки ему радуются неописуемо. Выпало всего лишь с полдюйма — так, сверху припорошило, — но чтобы зачерпнуть и слепить снежок, достаточно. Я увидел Никки с Филипом во дворе, они играли с двумя детьми — я догадался, что в темно-синем мальчик, а в персиковом — девочка, совсем маленькая. Мы проехали мимо, я попросил Джейка сделать круг по кварталу и припарковаться чуть дальше по улице — решил понаблюдать, как проводит время новая семья Никки. Мой бывший дом стоит на оживленной улице, так что мы не боялись привлечь внимание. Джейк так и сделал, а потом выключил двигатель, только дворники оставил работать, чтобы ему тоже было видно. Я опустил стекло — я был на заднем сиденье из-за гипса, — и мы долго смотрели на них. Так долго, что Джейк снова завел мотор и включил печку, потому что замерз. На Никки был длинный шарф в белую и зеленую полоску — я раньше надевал его на игры «Иглз», — коричневая куртка и красные варежки. Из-под зеленой шапки на плечи опускались завитки пшеничных волос. Я смотрел, как они играют в снежки, — это было очень красивое зрелище. Было видно, что дети любят отца и мать, что отец любит мать, а мать любит отца, и родители любят своих детей — они кидались друг в друга снежками с такой нежностью, и гонялись друг за другом, и валили в снег, и смеялись…

Я делаю паузу — комок в горле мешает говорить.

— И я очень сильно напрягал глаза, чтобы разглядеть лицо Никки. Но даже издали было видно, что она безумно счастлива. И мне почему-то вдруг подумалось: этого достаточно, чтобы официально объявить конец фильма и пустить титры, так и не поговорив с Никки. Я попросил Джейка отвезти меня в Нью-Джерси, что он и сделал, ведь он самый лучший брат на свете. Наверное, я просто хочу, чтобы Никки была счастлива, даже если в этой счастливой жизни нет места для меня. Как ни крути, я уже использовал свой шанс. Плохой из меня вышел муж, а вот Никки была замечательной женой и…

Я снова вынужден остановиться. Несколько раз судорожно сглатываю.

— В общем, я просто буду помнить эту сцену и считать ее счастливой развязкой моего кино. Моей прежней жизни. Никки играет в снежки со своей новой семьей, и все счастливы: и она, и муж, и двое детей…

Тут я замолкаю совсем — не могу больше выдавить ни слова. Как будто холодный воздух застудил мне язык и гортань и проник дальше, в легкие, чтобы выморозить грудь изнутри.

Мы еще долго стоим на мосту.

Хотя лицо у меня уже совсем закоченело, чувствую вдруг тепло в глазницах — это я снова плачу. Вытираю глаза и нос рукавом пальто — и разражаюсь рыданиями.

Лишь после того, как я успокаиваюсь, Тиффани наконец прерывает молчание, однако ни слова не говорит о Никки.

— У меня для тебя подарок на день рождения. Так, ничего особенного. И я его не завернула, и открытки не подписала, потому что… ну, потому что такой вот я хреновый друг, который не покупает открытки и не заворачивает подарки. И я в курсе, что уже больше месяца прошло, но все-таки…

Она снимает перчатки, расстегивает пару пуговиц и достает подарок из внутреннего кармана пальто.

Я принимаю его. Это штук десять плотных заламинированных карточек, примерно четыре на восемь дюймов, нанизанных уголками на серебристый гвоздик. На верхней написано:






КАРТА

НАБЛЮДЕНИЙ

ЗА ОБЛАКАМИ

Наглядное пособие

для любителей следить за природными явлениями.

Удобное в применении и долговечное.





— Когда мы бегали, ты всегда смотрел вверх, на облака, — говорит Тиффани. — Вот я и подумала: может, захочешь разобраться в них получше.

С энтузиазмом перекидываю карточки. Прочитав об основных четырех типах облаков — слоистых, дождевых, кучевых и перистых, просмотрев все картинки — совершенно замечательные картинки — с изображением основных разновидностей облаков всех четырех типов, мы с Тиффани каким-то образом оказываемся на снегу — лежим на спине посреди того самого футбольного поля, где я еще мальчишкой гонял мяч. Мы смотрим в небо; оно сплошь затянуто тусклой пеленой. Но Тиффани предлагает подождать: может, немного прояснится, и мы сумеем определить форму хотя бы одного облачка при помощи моей «Карты наблюдений за облаками». Мы долго-долго лежим на промерзшей земле, но все, что видим на небе, — это тяжелый серый покров. В моем пособии он называется слоисто-дождевыми облаками: «однородный воздушный слой облаков серого цвета, из которого выпадают осадки (снег или дождь), продолжительные и распространяющиеся на большое пространство».

Спустя какое-то время голова Тиффани оказывается у меня на груди, а моя рука — у нее под головой, я обнимаю ее за плечи и притягиваю к себе. Мы оба дрожим, лежа посреди футбольного поля. Кажется, проходят часы. Начинается снегопад — стремительно валят густые хлопья. Почти в один миг поле становится белым-пребелым, и тогда Тиффани говорит самую странную вещь на свете:

— Ты мне нужен, Пэт Пиплз. Ты чертовски нужен мне. — И плачет, роняя горячие слезы на мою кожу, легонько целуя меня в шею и шмыгая носом.

Так внезапны ее слова и так далеки от этого обычного женского «я люблю тебя». И оттого, наверное, гораздо более искренни. Мне нравится лежать, прижимая к себе Тиффани, и я вспоминаю сказанное мамой, когда я пытался избавиться от своей подруги, сводив ее в кафе. «Пэт, тебе нужны друзья. Они всем нужны».

Я помню, что Тиффани лгала мне несколько месяцев; я помню ужасную историю про ее увольнение, которую рассказал Ронни и которую она подтвердила в своем последнем письме; я помню, какой чудной всегда была наша дружба, — но еще помню, что никто, кроме Тиффани, не смог бы даже приблизиться к пониманию того, что я чувствую, навсегда утратив Никки. Я знаю, что время порознь наконец истекло, и, хотя Никки больше нет в моей жизни, я держу в объятиях женщину, которая много выстрадала и отчаянно нуждается в человеке, способном вернуть ей веру в свою красоту. Эта женщина подарила мне «Карту наблюдений за облаками», она знает все мои тайны, в точности представляет, какой беспорядок творится в моей голове, сколько таблеток я принимаю, — и все равно позволяет себя обнимать. Я не могу представить, чтобы другая согласилась лежать со мной посреди занесенного снегом футбольного поля в тщетной попытке разглядеть просвет меж слоисто-дождевых облаков.

Никки никогда бы не сделала для меня ничего подобного, даже в свой лучший день.

Так что я крепче прижимаю к себе Тиффани, целую между безупречными бровями, глубоко вздыхаю и говорю:

— Кажется, ты тоже мне нужна.




Благодарности


Моя особая признательность — семье, друзьям, наставникам и прекрасным профессионалам, которые помогали мне на всем пути и благодаря которым эта книжка стала реальностью:




Саре Крайтон, Кэти Дейнман, Кейли Холл и всем остальным в «Фаррар, Штраус и Жиру»;

Дугу Стюарту, Сету Фишману и всем остальным в «Стерлинг Лорд литеристик»;

Элу, Собаку, маме, Мэг, Мике, Келли, Барбу и Пиг, Джиму Смиту, Биллу и Мо Рода, Скотту Хамфилду («перуанскому Скотту»), Скотту Колдвеллу («канадскому Скотту»), Тиму и Бет Рейворт, Миванви Коллинз, Ричарду Панеку, Рейчел Поллак, Бесс Рид-Карренс (Би), Даффи, Флему, Скорсо, Хелене Вайт, Джин Верц и Волли Вилхайт («В & М»), Калиле Вильямс, Карен Терри, Бет Биглер, Тому Лежеру, Дейву Тавани, Лори Личман, Алану Барстоу, Ларцу и Андреа, Кори и Джен, Бену и Джесс, дяде Дейву, тете Карлотте, дяде Питу, а также моим дедушке и бабушке: Динку и Эйч.


notes



Примечания





1


Поводу (фр.).




2


«Великий Гэтсби», пер. Е. Д. Калашниковой. (Здесь и далее примечания переводчика.)




3


«Певчая птица» (англ. Songbird) — известная композиция саксофониста Кенни Джи.




4


Неформальное название команды «Филадельфия иглз», играющей в американский футбол (от англ. eagles — орлы).




5


«Филадельфия филлиз» — бейсбольная команда.




6


Это мне? (фр.)




7


«Тривиал персьют» — настольная игра-викторина.




8


«Алая буква», пер. Н. Л. Емельянниковой, Э. Л. Линецкой.




9


У этого стадиона семь ярусов. Первый, самый нижний, называется сотым, второй двухсотым и так далее. Самые рьяные болельщики «Иглз» предпочитают семисотый ярус.




10


Джером Браун, игрок первой линии защиты, дважды принимавший участие в Матче всех звезд НФЛ, погиб в автокатастрофе в 1992 году.




11


«Над пропастью во ржи», пер. Р. Райт-Ковалевой.




12


«Балтимор ориолс» — бейсбольная команда.