Признание в любви
Мэри Энн Гиббс








Очаровательная Мелисса, отказав завидному жениху — Эдварду Бьюмонту, сразу же понимает, что сделала глупость, ведь на самом деле она его любит. Чтобы развеять тоску, девушка едет погостить в небольшой городок к своим тетушкам и встречает там Эдварда. Оказывается, он собирается жениться на родственнице Мелиссы — некрасивой, но богатой Софи.






Мэри Энн Гиббс

Признание в любви





Глава 1


— Ты можешь говорить что угодно, Генриетта, — обратилась мисс Черитон к сестре, сидя возле окна своего маленького дома, выходящего на Доувертон-Хай-стрит, — но если читать между строк письма мисс Ребекки Прествик, то становится совершенно ясно: бедняжка Мел обманута. Однако ни одной возвышенной девушке не понравится быть обманутой, а особенно — дочери пастора Бринкфордского прихода, в котором полно злорадных молодых дам.

— Во всех приходах полно злорадных молодых дам, — спокойно, отозвалась вдовствующая леди Темперли. — И кстати, старых тоже. Но если тетушка Мелиссы не сообщала, что та помолвлена с этим мужчиной, и вообще мы не знаем о нем никаких подробностей, кроме того, что он богат и красив, то я не понимаю, как можно говорить о том, что она обманута. А как его зовут? Ты знаешь его имя?

— Боюсь, что нет, моя дорогая, — ответила мисс Черитон. — И возможно, они действительно не были помолвлены, но Ребекка, похоже, думает, что ему очень нравилась Мел и это не ускользнуло от глаз окружающих. О помолвке поговаривали повсюду, ее ожидали со дня на день, и вдруг он внезапно исчез.

— И с тех пор его никто не видел, — с презрением в голосе произнесла вдова. — Не слишком ли много внимания уделили его увлечению Мелиссой? Множество богатых молодых людей ухаживают за хорошенькими девушками, совершенно не влюбляясь в них и, естественно, не думая на них жениться. Вообще, насколько я знаю Ребекку Прествик, она склонна к преувеличениям.

— Ребекка пишет, что Мел плохо выглядит, и считает, что дитя нуждается в перемене обстановки, — задумчиво произнесла мисс Черитон. Вдова в ответ промолчала, и через минуту ее сестра настойчиво продолжила: — Бринкфорд-Парк — замечательное, но очень тихое местечко. Я убедилась в этом сама, когда бывала там.

— Сейчас я не имею никакой возможности поселить Мел у себя, — твердо проговорила вдова.

— Тогда я приглашу ее к себе, — решила мисс Черитон, резко вскинув голову. — В моем доме для нее всегда найдется комната, хоть и маленькая. А если мужчины ведут себя так недостойно, как описала Ребекка, то попрошу моих знакомых очаровательных французских офицеров помочь мне утешить девочку.

— Уговори Мел погостить у тебя любыми способами, — поддержала ее вдова. — Она составит тебе хорошую компанию, моя дорогая. Только я не возлагаю на французских офицеров больших надежд. Насколько мне известно, эти молодые иностранцы с большим удовольствием утешают английских девушек, особенно если ими кто-то пренебрег.

— Не понимаю, как ты можешь о них судить! — разволновалась мисс Черитон. — Ты же не общаешься в Темперли с французскими офицерами так, как мы общаемся с ними в нашем городе.

— Но ты же знаешь, что я живу в Дувр-Хаус, дорогая. — Вдова никогда не позволяла себе волноваться. — А Темперли находится за пределами территории, отведенной для военнопленных, хотя один французский эмигрант живет, можно сказать, прямо перед нашими воротами. И даже если бы мы жили на территории, разрешенной для заключенных, я не могла бы оскорбить графа де Эстобана, пригласив его отобедать в моем доме с офицерами из армии Бонапарта!

Мисс Черитон поняла, что сестра больше не хочет обсуждать сердечные страдания Мел, поэтому сменила тему разговора, и это ее возмутило.

— Тебе вовсе не обязательно приглашать французских офицеров в тот же день, когда ты позовешь на обед графа, — сердито заметила она. — В любом случае, я уверена, он не устроил бы скандала. Граф исключительно благородный человек.

Вдова возразила, что совсем не желает подвергать его столь суровому испытанию, и добавила в своей сонной манере:

— А, кроме того, видишь ли, Тэм…

— Ах да, Тэм! — со значением произнесла мисс Черитон.

Ее племянник, сэр Темперли Бревитт Темперли, испытывал откровенную неприязнь ко всем иностранцам — будь то французы, датчане или американцы. К счастью, Темперли-Парк и деревня находились на некотором расстоянии от города, где были расквартированы военнопленные из многих стран.

Мисс Черитон отметила легкое недовольство на лице сестры, правильно уловившей иронию в ее голосе, и снова решительно заговорила о Мел:

— Я уверена, Сара будет настаивать, чтобы она пожила у вас, когда узнает, что случилось. Сара любит Мелиссу, а дети ее просто обожают.

— Я думаю, Сара с удовольствием поселила бы ее у себя, если она пообещает не вмешиваться в воспитание детей с тем рвением, какое проявила в последний раз. Хотя Сара всем позволяет делать то, что они хотят, — печально констатировала свекровь молодой леди Темперли. — Но боюсь, Мелиссе будет нелегко найти общий язык с ее матерью, поборницей строгих мер. Миссис Форсетт заявляет, что она никогда не встречала людей, которые позволяли бы маленьким детям быть такими недисциплинированными, какими они стали при Мелиссе.

— Мел тогда сама была ребенком, но теперь ей девятнадцать, и думаю, что она достаточно повзрослела, — улыбнулась мисс Черитон.

Ее сестра призналась, что она в восторге от Мелиссы.

— Мне хотелось бы, чтобы Сара хоть частично позаимствовала у нее твердости характера, — со вздохом добавила она. — Но ей всегда нездоровится, бедняжке… Представляешь, как тяжело Тэму с женой, которая все время болеет.

— Но она очень хорошенькая, дорогая, а ее плохое здоровье придает ей особую прозрачную внешность — она светится, будто сделана из фарфора… Бедняжка Сара! — На этих словах мисс Черитон остановилась, потому что открылась дверь и девочка-служанка Пэтти впустила в гостиную мужа Сары.

Темперли Бревитт Темперли был приятным молодым мужчиной лет тридцати, с розовым цветом лица и развитой мускулатурой, свидетельствующими о том, что в любую погоду он любит пребывать на свежем воздухе и не прочь помахать топором вместе с одним из своих лесников. Мисс Черитон не переставала изумляться тому, что такой исключительно здоровый человек, как Тэм, выбрал в жены хрупкую Сару.

— Я увидел карету матушки возле ваших дверей, — произнес он, целуя тетю. — И поэтому зашел спросить, заходил ли к вам Диксон по поводу ремонта дома?

— Нет еще, дорогой, но не сомневаюсь, что зайдет. — Мисс Черитон любила управляющего своего племянника, приятного джентльмена; которого ей удавалось порой уговорить выпить с ней стаканчик вина, когда он заходил в ее гостиную обсудить протечки баков и замену обоев.

— Напомните ему о крыше. Я говорил ему об этом, но боюсь, он забыл.

— Зимние ветра повредили крышу лишь в одном месте, — объяснила тетушка. — И вода капает чуть — чуть. Но я напомню ему об этом обязательно. — Она с любовью улыбнулась племяннику. — Мы тут говорили о Мел…

— Сара получила письмо от мисс Ребекки. — Он рассмеялся, но взгляд у него оставался пронзительным, как у матери, — Она волнуется и считает, что ей необходимо сменить обстановку.

— Совершенно верно, — подтвердила мисс Черитон. — У девочки множество родственников, готовых ее принять. Я только что говорила твоей матушке, что собираюсь поселить ее у себя и пригласить наших французских офицеров, чтобы они развлекли ее. Я также уверена, что дорогая Сара будет рада, если Мел погостит у вас в Парке.

— О, вы знаете Сару! Она не прочитала и половины письма мисс Ребекки, как уже готова была поселить у себя Мел на полгода и более, но все-таки я считаю, что ваши французы смогут ее лучше развлечь, если вы не возражаете, тетушка.

— Но миссис Форсетт, я полагаю, — с возмущением произнесла мисс Черитон, — может загубить любые планы.

Тэм рассмеялся:

— Что ж, должен признать, не исключаю, что в моем доме возникнут беспорядки, а мои дети станут неуправляемыми из-за того, что у моей кузины разбито сердце.

— Какой ты недобрый, Тэм! — вскричала мисс Черитон.

— Напротив, мы с Сарой очень любим Мел, но она отчаянная кокетка, и осмелюсь сказать, что этот парень — кем бы он ни был — испугался ее бездумного поведения.

— А теперь ты слишком строг, Тэм!

— Я не строг. В последний раз, когда мы виделись с Мел, я сказал ей, что ни один разумный мужчина не свяжет свою жизнь с кокеткой, и оказался прав, хотя тогда она смеялась надо мной.

— Мел всегда смеется над тобой, дорогой Тэм! — язвительно напомнила мисс Черитон.

— Я не хотел бы говорить об этом, но мне ее нападки чрезвычайно докучают. В последний раз, когда Мел гостила в Темперли, она так часто ссорилась со мной, что миссис Форсетт не раз делала ей замечания, а бедняжка Сара так расстроилась, что слегла в постель.

— Я скажу Мел, чтобы на этот раз она вела себя прилично, — пообещала тетушка.

— Надеюсь на это, — произнес Тэм и с этими словами, выйдя из гостиной, направился к своему фаэтону.

— Бедняжка Сара — такое маленькое нежное создание, — снисходительно вздохнула мать Тэма. — Что-то в этих сценах расстроило ее.

Мисс Черитон могла это понять. Когда ее племянник выходил из себя и терял самообладание, он начинал орать так, что ей становилось дурно и тоже хотелось слечь в постель. Она решительно заявила, что будет держать Мел подальше от Темперли, когда та будет у нее гостить.

Вдова вспомнила, что ей пора домой, и вскоре уехала.

В ответ на приглашение своей тетушки Мелисса ответила, что будет рада вновь посетить Доувертон.

«Скажите детям в Темперли, что я привезу с собой новую игру, — написала она. — Это азартная игра, и лучше, если мы будем играть в нее тогда, когда они приедут к вам в гости. Чувствую, что замечательная теща Тэма посмотрит на это с неодобрением, но в ее отсутствие мы заключим пари и будем играть в кости в свое полное удовольствие. — Она добавила, что будет рада познакомиться с французскими офицерами в замке. — Там ли еще месье Кадо, или он столько раз нарушал границы территории, отведенной для военнопленных, что его отправили в наказание в Эдинбург или Дартмур? Бедный лейтенант Кадо, у нас с ним столько общего! Он никогда серьезно не относился к дисциплине, так же как и я. А какой он привлекательный! Вы помните, я его не раз называла Романтичным французом?»

Шли дни, наступило первое марта, и наконец, Мелисса предстала перед глазами своей любимой тетушки. Выглядела она прекрасно.

Тетушка осведомилась о здоровье мисс Ребекки Прествик, которая ухаживала за пастором и его дочерью с любовью и со знанием дела.

— Мне кажется, она очень переживает по поводу твоей печальной любовной истории, не так ли, дорогая?

Мелисса смущенно рассмеялась:

— О, судя по тому, что написала вам тетушка Ребекка, можно подумать, что он должен что-то ей, а не мне!

Мисс Черитон встретила насмешливый взгляд племянницы сурово и с некоторым неодобрением.

— Это легкомысленное поведение! — заявила она. — Я не усмотрела в письме Ребекки никаких признаков того, что мужчина был настроен серьезно!

— О да! — Тон Мелиссы стал холодным. — Он просил моей руки.

— Он просил твоей руки?.. — Тетушка была поражена. — Я даже не представляла, что он зашел так далеко.

— А я ему отказала, — спокойно поведала Мелисса.

Мисс Черитон потеряла на секунду дар речи, а затем сказала первое, что пришло ей в голову:

— Но… ты любишь его, Мел?

— Нисколько.

— А Ребекка писала, что он хорош собой… и богат…

— Да. Он такой же красивый, я думаю, как и ваш Романтичный француз, а его доход со всех владений составляет семь тысяч в год, вместе с его поместьем в Норфолке.

— И ты отказала ему? Но почему, Мел? — В голосе мисс Черитон слышалось осуждение безрассудного поведения племянницы.

— Потому что он решил, что я соглашусь безоговорочно, — с обидой пояснила Мелисса. — Даже не спросил разрешения у моего отца. Внезапно возник передо мной, когда я гуляла с Помпом по аллее, и, прежде чем я опомнилась, взял мою руку и сделал мне предложение. Меня это крайне разозлило.

— Но, моя дорогая Мел, похоже, чувства бедного кавалера улетучились вместе с ним…

— Зато проявились чувства Помпа. Он укусил его.

— Бедный мужчина! Неудивительно, что он исчез.

— Да. Боюсь, мы с Помпом оказали его предложению плохой прием.

— И ты не жалеешь об этом? — Мисс Черитон не смогла скрыть нотку укора в голосе.

— Нет, нисколько. — Мелисса увидела сомнение на лице тетушки и язвительно рассмеялась. — О, конечно, иногда я думаю, не поступила ли я слишком глупо, ведь вряд он сделает мне повторное предложение. Но скажу вам правду: я только дразнила его, потому что моя лучшая подруга, Эмили Кларк, сказала, что он никогда не сделает мне предложения, а я захотела доказать, что она не права, — и это ужасно. Но когда он сделал предложение, я была так потрясена, что не знала, как себя вести, и мне пришлось отказать ему, потому что, если бы я ответила согласием, все равно в конце концов я бросила бы его, и это было бы еще ужаснее. Я попала в тупик!

— А что же сказала мисс Эмили Кларк, когда ты рассказала ей об этом?

— Сказала, что я все это придумала, потому что прежде, чем делать мне предложение, он спросил бы разрешения у отца. И она, конечно, права, — мрачно добавила Мелисса. — Я ей выцарапаю глаза.

— А прежде никто не делал тебе предложения, дорогая?

— Никто, если не считать того, что его сделал мне Фрэнк Вудкок, когда мне было шестнадцать лет и я гостила в Темперли.

— Этот лейтенант? О, Мел!

— Да, и думаю, что сейчас он уже капитан, по-прежнему очаровательный и безденежный.

— Да, дорогая, так оно и есть.

— Ну, тогда я рада, что не согласилась выйти за него. Мы провели бы нашу супружескую жизнь в долговых ямах.

— Не говори таких ужасных вещей, Мел!

— Милая тетя, вас так легко взволновать. Расскажите лучше, как поживает моя дорогая Сара? А Тэм все еще находится под пятой своей тещи, этой мегеры Форсетт?

— В общем, да, но я уже отметила признаки грядущего восстания в его поведении, и думаю, что рано или поздно он соберется с духом и прикажет упаковать ее багаж. Надеюсь, он сделает это в ближайшее время.

— Я не люблю миссис Форсетт с такой же силой, с какой обожаю ее дочь. Я удивляюсь, что Тэм совсем не ссорится с ней, но есть одна личность, с которой он ссорится постоянно, — это я.

— Так оно и есть! — вздохнула мисс Черитон.

— Он любит настаивать на своем, — объяснила Мелисса. — А я — на своем. Поэтому, естественно, мы всегда ссоримся, когда видим друг друга.

— Но мне бы хотелось, чтобы ты этого не делала, потому что ваши ссоры вносят разлад в семью.

— Мы совсем не думаем ссориться, но я для Тэма — словно дрожжи для теста.

— Нет, это уже чересчур. Я протестую против того, чтобы ты называла бедного Тэма «тестом»!

— Прошу прощения, тетя. Тэм — прекрасное, милое создание, жаль только, что природа наградила его более чем средними мозгами. Я уверена, что у него добрейшее сердце и самый громкий голос во всем мире.

Тем временем они дошли до дома мисс Черитон и увидели во дворе экипаж из Темперли. В нем рядом со своим мужем сидела Сара, с корзиной нарциссов на коленях.

— Мне было велено подарить тебе это, Мел! — вскричала Сара, в то время как грум помог ей сойти на землю. Она тепло поцеловала кузину. — Добро пожаловать в Доувертон, дорогая! Дети так расшалились от волнения, когда узнали о твоем приезде, что мисс Поуп пришлось увести их в парк, и они успокоились лишь тогда, когда собрали для тебя корзину нарциссов!

— Надеюсь, ты оценишь честь, которую тебе оказывают, Мел! — добавил ее муж таким голосом, который можно было услышать на базарной площади.

— Конечно. — Мелисса радостно улыбнулась им. — Передайте детям мой сердечный привет и скажите им, что я приеду в Парк в первое же свободное утро. — В этот момент она увидела молодого человека, проходящего мимо дома. Он уставился на нарциссы и на хорошенькое личико Сары над ними, будто был художником, старающимся запечатлеть в памяти понравившуюся ему картину. — Тетя! — закричала Мелисса. — Вы видите, кто это? Ваш Романтичный француз! — Она быстро шагнула вперед и протянула ему руку. — Господин Кадо! Значит, вас все-таки не выслали?!

Темперли и его жена с изумлением уставились на молодого мужчину. Землистый цвет его лица и потрепанная куртка свидетельствовали о том, что он был одним из французских офицеров, расквартированных в замке. Он взял протянутую ему руку и поднес ее к тубам.

— Мадемуазель Мелисса! — с галантностью произнес француз. — Ваша тетушка сказала мне, что вы вновь приедете в Доувертон. — Он улыбался Мелиссе, но взгляд его по-прежнему был обращен на Сару и корзину с нарциссами в ее руках. — Я гулял по холмам, думая о том, как ненавижу эту длинную, холодную английскую весну, и неожиданно услышал голос, подобный музыке, и тогда зиме, царившей в моем сердце, настал конец… Ваш покорный слуга, мадемуазель. Мелисса! Ваш покорный слуга, мадемуазель Черитон!

«Если бы он наклонился ещё ниже, — с неприязнью подумал Темперли, — то разбил бы голову о тротуар!»

Тетушка представила Сару и ее мужа французу, и он снова поклонился — так же низко, как прежде, — и сказал, что он в восхищении. Однако Тэм, судя по его виду, не испытывал такого же чувства. Лейтенант выпрямился, и взгляды двух мужчин скрестились.

— Но ведь мы с вами встречались! — произнес изумленный француз.

Мелисса, посмотрев на кузена, удивилась, увидев его помрачневшее лицо, и в то же время была совершенно уверена, что он тоже узнал лейтенанта.

Однако Тэм произнес:

— Вы ошиблись, господин. Я никогда не видел вас прежде.

— Возможно, вы правы, монсеньор. — Француз улыбнулся натянутой вежливой улыбкой и вновь устремил взгляд на Сару, по-прежнему державшую нарциссы в руках.

— Да, я прав! — громогласно вскричал сэр Темперли Бревитт Темперли и, не снижая голоса, напомнил жене, что им пора ехать домой, так как лошади застоялись.

— Позвольте, мадам. — Француз взял у Сары корзину и, опередив грума, помог ей подняться в карету.

Она благодарно ему улыбнулась, а Тэм наградил его горящим взглядом. Француз отошел в сторону и, стоя с обнаженной головой, стал смотреть вслед удаляющемуся экипажу.

— Скачущая, невыносимая, поедающая лягушки обезьяна! — грохотал Тэм. — Романтичный офицер тетушки! Я не вижу в нем ничего романтичного!

Молодая леди Темперли ничего не ответила. На губах ее по-прежнему блуждала улыбка: она не исчезла даже тогда, когда Тэм погнал экипаж с такой скоростью, что он чуть не перевернулся на мосту.




Глава 2


Всем в Доувертоне было хорошо известно, что отец сэра Темперли Бревитта Темперли, сэр Хэмфри, был застенчивым и скромным филантропом, и одним из множества его благотворительных дел была покупка дома для мисс Черитон на Хай-стрит и обещание, что издержки по ремонту будет нести его сын.

Это был крепко построенный пятьдесят лет назад маленький дом, из белого камня и с лестницей, ведущей к входной двери. Возле нее было большое окно, в форме эркера, выходящее на улицу. Домик был такой же опрятный, как и его хозяйка, и мисс Черитон была здесь счастлива. Ее единственная оставшаяся в живых сестра жила в Дувр-Хаус в Темперли, в полутора милях от Хай-стрит, и в ясное утро можно было совершить приятную прогулку пешком, а в плохую погоду вдова посылала экипаж, если мисс Черитон желала пообщаться с сестрой.

В самом Доувертоне проживало множество дам, старых дев или вдов со скудными средствами, примерно того же возраста, что и мисс Черитон, и все они с охотой приходили к ней вечерком поиграть в карты или приглашали ее к себе домой послушать музыку или отведать скромное угощение.

Они пересказывали друг другу истории и анекдоты о французских военнопленных, живущих в замке или на квартирах в городе: офицеры очаровывали приятными манерами и оживляли жизнь пожилых дам.

По утрам мисс Черитон с усердием возила свою племянницу вместе с собой, нанося визиты подругам, и лишь через несколько дней у Мелиссы выдалось свободное утро, чтобы посетить Темперли и поблагодарить детей за собранный ими букет. Почта в то утро пришла рано: Мелисса с тетей еще не окончили завтрак, когда прибыл почтальон с письмами. Одно из них было от отца: пастор рассказывал о местных новостях, выражал, надежду, что ей хорошо живется у тетушки, и сообщал, что Помп очень скучает по ней, так же как и он — Мелисса еще не осознавала того, с каким нетерпением ждет каких-нибудь известий, даже самых незначительных, об Эдварде Бьюмонте, пока не поняла, что читает письмо уже второй раз, боясь что-нибудь пропустить. Но с какой стати пастор будет писать о нем? С мистером Бьюмонтом он был едва знаком.

Однако слишком хорошее утро не стоило омрачать мыслями об Эдварде Бьюмонте, и Мелисса спросила тетю, можно ли ей отправиться прямо сейчас в Темперли.

— Конечно, дорогая, — ответила тетушка, жаждущая обсудить любовные дела племянницы со своими подругами и сожалеющая лишь о том, что до сих пор не узнала имени ее кавалера.

Мелисса нетерпеливо отправилась в путь и обрадовалась, когда вышла на сельскую дорогу и город остался позади. Мартовский ветер трепал ее волосы и заливал румянцем щеки. Пробираясь сквозь брешь в заборе, чтобы пройти через сад короткой дорогой к дому, она почувствовала, что в кармане шуршит письмо ее отца и солнечный свет немного померк, а ветер стал чуть холоднее.

Мелисса вновь подумала об Эдварде Бьюмонте и о том, как он посмотрел на нее в тот момент, когда понял, что она лишь играла с ним. Для мужчины с его положением и достоинством это было невыносимо. И она с горячностью решила, что больше не желает видеть эту противную Эмили Кларк, а если Эдвард повторит свое предложение, то, пожалуй, не откажет ему. Несмотря на то что она готова была посмеяться над этой любовной историей, в глубине души ей было стыдно за ту роль, которую она в ней сыграла.

Мелисса шла по тропинке, ведущей через парк, перебралась через ручей, протекающий позади домика графа Эстобана, и увидела своего кузена Тэма Темперли, идущего ей навстречу. Наверное, сожаление о том, что она так скверно вела себя с мистером Бьюмонтом, побудило ее приветствовать своего родственника более сердечно, чем всегда.

— Почему так бывает, — спрашивала она, когда он пошел рядом с ней к дому, — что чем старше становишься, тем больше сожалеешь о своих безрассудных поступках?

Тэм признался, что в такой ситуации он редко оказывался.

— Но раз уж мы заговорили о безрассудстве, моя дорогая Мел, — добавил он, — я хотел бы сказать тебе несколько слов.

— О, дорогой! — Она взглянула на него немного испуганно и в то же время насмешливо. — Когда ты говоришь со мной таким тоном, боюсь, мы не ограничимся парой слов по поводу темы, обсуждать которую я совсем не намерена. Но я приехала в Доувертон меньше чем на неделю, Тэм, и не представляю, за что ты меня будешь ругать.

— Я не собираюсь тебя ругать, — ответил он с достоинством, повышая голос. — Я, как твой кузен, лишь собираюсь тебя предостеречь. Нашей тетушке очень нравятся люди определенного сорта, живущие в городе, но она никогда не была щепетильной при выборе друзей, и поэтому прошу тебя быть осторожной, Мел. Иначе говоря, на твоем месте я не кокетничал бы с ее друзьями — французскими офицерами из замка.

Улыбка исчезла с лица Мелиссы.

— Но почему ты говоришь мне об этом? — тихо спросила она.

— Ну… — Он заколебался. — У этих французов есть друзья в Доувертоне, которых нельзя представить ни одной леди из Темперли-Парк.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, Тэм. — Она нахмурилась. — Что за друзья у этих офицеров, почему ты их так не любишь? Ты имеешь в виду торговцев или что-то в этом роде?

— Точно. — Он явно не хотел ей перечить. — Именно это я имею в виду. Они буржуазные личности, эти французские офицеры, и боюсь, среди них не найдется джентльменов.

— Буржуазные… — Мел еще больше нахмурилась. — Мне всегда хотелось знать, что означает это слово. Граф иногда употребляет его. Что оно означает, Тэм?

Он подумал, что она снова смеется над ним, и стал злиться.

Оно означает, что они вращаются среди людей, с которыми твой отец никогда бы не позволил тебе общаться.

— Но он позволяет мне общаться с разными людьми! — запротестовала Мелисса. — Он говорит, что невозможно узнать людей, если общаться с представителями только своего класса.

— Не спорь со мной, Мелисса! — Его голос повышался вместе с его раздражением.

— Прости меня, Тэм. — Она вспомнила о своем обещании тете не ссориться с кузеном. — Но тебе не следовало бы быть таким нелогичным, дорогой! — Он молча шагал, с видом оскорбленного достоинства, и она через минуту спросила: — Как поживает наша дорогая Сара?

— Дорогая Сара собиралась сегодня посетить магазин Бриггса в Доувертоне. Этот Бриггс получил партию французского шелка и захотел, чтобы Сара его непременно увидела. Матушка поедет вместе с ней.

— Французский шелк? Во время войны между нашими странами?

— Без сомнения, у Бриггса налажены связи с контрабандистами, как и у других торговцев. Бренди, которое приносит мой слуга, уж наверняка привезено из Франции.

— Составит ли нам компанию миссис Форсетт?

— Миссис Форсетт сегодня утром уехала из Темперли.

— Неужели?! — Мелисса почувствовала, что настроение у нее поднимается. — Надолго?

— Она не сказала. — При этих словах к Тэму вернулось хорошее настроение. — Она поехала навестить своего зятя эсквайра Форсетта в Дав-Тай.

Мелисса поздравила кузена с избавлением от этой леди и поинтересовалась, что заставило ее покинуть Темперли. Но так как Тэм был не в состоянии ответить на этот вопрос, ей оставалось лишь подождать встречи с Сарой.

Когда они подошли к дому, ее экипаж стоял возле входа. Тэм направился в конюшню, а Мел — к его жене.

Ничто так наглядно не свидетельствовало об отъезде миссис Форсетт, как присутствие на террасе детей: они крутили обручи, прыгали через скакалку, ездили друг на друге верхом и время от времени подбегали к матери, обнимая ее за талию и требуя к себе внимания. Мелисса, подобрав юбки, бросилась бежать прямо через газон. Она взлетела по лестнице, обставленной каменными вазами, и оказалась на террасе. Через секунду Мелисса поняла, что три года, потраченные миссис Форсетт на воспитание детей, никак на них не отразились.

Увидев Мел, они налетели на нее, словно птички. Ее немедленно облепили маленькие ручки, а она в ответ раскрыла свои объятия.

Однако вскоре детей отправили заниматься уроками, а Сара, взяв Мелиссу под руку, повела ее к ожидающему экипажу.

— Я так рада тебя видеть, Мел, дорогая, — сказала она. — Ты поможешь нам выбрать материю для платья. У тебя хороший вкус — гораздо лучше, чем у меня. Эта серая шляпка и алое перо тебе очень к лицу… хотя шляпка сидит немного криво.

— Это дети задели ее, — объяснила Мелисса. Она поправила шляпку, завязав ленты под подбородком, и спросила, не поедет ли кто-нибудь из этих милых шалунов вместе с ними на прогулку?

— О нет! — Сара была шокирована. — Они прекрасно проведут время с мисс Поуп. Ее требования к соблюдению дисциплины становятся не такими беспощадными, когда нет рядом моей мамы. Я заметила, что таблицу умножения сегодня зубрили не до, а после завтрака. Мы все испытали облегчение!

— Тэм сказал, что миссис Форсетт поехала в дом твоего дяди в Дав-Тай.

— Да, и это все из-за бедняжки Софи.

— Софи? — На секунду Мелисса удивилась, но затем вспомнила: она видела единственную дочь эсквайра Форсетта три года назад, когда приезжала в Темперли. В то время Софи Форсетт была удручающе нехороша собой, но она была богатой наследницей и в двадцать один год должна была получить большое наследство от своего старого дяди. Мелисса завидовала Софи — но завидовала наследству, а не внешности девушки. — Софи так же дурно выглядит, как и всегда? — спросила она.

— Еще хуже, — с огорчением поведала Сара. — И это вызывает сильную тревогу у мамы и бедного дяди Уильяма. — А так как Мелисса промолчала и лишь удивленно взглянула на Сару, та продолжила:

— Их беспокоят охотники за наследством. Мел.

Они подошли к экипажу, уселись на сиденья, прикрыв колени шерстяным пледом, и, когда лошади тронулись, Мелисса поинтересовалась:

— О каких охотниках за наследством ты говоришь?

Сара помолчала.

— Софи в начале апреля исполнится двадцать один год, — наконец сказала она. — И никто не захочет жениться на ней из-за того, что она так некрасива. У нее лицо доброй лошади… а ведь она действительно добрая! Но ее богатство привлечет к ней массу нежелательных молодых людей, и мама, и дядя Уильям опасаются, что она влюбится в одного из них. Тэм говорит, что все это чепуха и пусть она сама выбирает себе жениха, но будет ужасно, если бедняжка Софи слишком поспешно выйдет замуж и всю оставшуюся жизнь будет сожалеть об этом.

— Но ведь она достаточно разумна, чтобы понять, что мужчина, добивающийся ее руки, охотится за ее деньгами? — запротестовала Мелисса. — И твоя матушка поехала в Дав-Тай, потому что кто-то из этих ужасных молодых людей имеет шансы уговорить Софи?

— О нет. Совсем наоборот. — Сара улыбнулась. — Один мужчина приехал погостить у Холстейдов в Дав-Тай-Холл. Он их давний друг. Этот мужчина увидел Софи на балу в Лондоне несколько недель назад, а потом попросил у мистера Холстейда разрешения приехать к нему. Миссис Холстейд считает, что он определенно увлекся бедняжкой Софи и желает продолжить с ней знакомство.

— Понятно. Но почему твоя матушка уверена в том, что он не охотится за деньгами Софи?

— Потому что, моя дорогая Мел, он сам богат! Но миссис Холстейд сказала маме, что беднягу так усиленно преследовали бедные девушки, что он в результате стал испытывать отвращение ко всем хорошеньким личикам. Именно поэтому ему так понравилась Софи!

Мелисса согласилась, что все это выглядит многообещающе.

— Вы знаете, как его зовут? — поинтересовалась она.

— Нет… Во всяком случае, если я и слышала, то забыла его имя. Но это не имеет значения, если это приятный мужчина и он действительно влюблен в Софи. Холстейды в этом вполне уверены. У них было столько волнений с этим несносным мальчишкой Эдвином.

— Разве он не поступил на службу в какой-то пехотный полк?

— Он собирался это сделать и некоторое время серьезно говорил об этом. Ему даже подыскивали мундир и шпагу, но потом все это кончилось ничем… Сейчас он дома, разъезжает по окрестностям в потрясающем новом фаэтоне, запряженном таким норовистым жеребцом, которого никто, кроме него, не хотел покупать. Тэм считает, что он либо свернет себе шею, либо попадет в тюрьму, но и то и другое сделает с большим удовольствием.

Мелисса рассмеялась и сказала, что молодой Эдвин Холстейд, наверное, любимец всей округи.

— А ты, Сара, моя дорогая, выглядишь превосходно. Ты не меняешься — все такое же нежное, тихое создание. Я видела, как уставился на тебя Романтичный француз, — будто ты появилась из другого мира. Ты когда-нибудь выходишь из себя, Сара?

Сара рассмеялась и покраснела.

— Я старалась, но у меня не получается, — призналась она.

— Думаю, тебе надо приложить для этого неимоверные усилия. Мне хотелось бы быть похожей на тебя, но я делаю столько глупостей, а потом жалею об этом. Однако это бесполезно, потому что уже ничего не исправишь.

— О, Мел, тебе уже девятнадцать, а ты еще не стала взрослой.

— Не рассуждай так, будто ты намного старше меня, Сара. Между нами всего лишь семь лет разницы.

— Конечно, но я вышла замуж в семнадцать лет и быстро повзрослела. — Лицо Сары внезапно осунулось, и у Мелиссы мелькнула мысль, что такой муж, как Тэм, и пятеро детей совсем не способствуют омоложению женщины. Но, Сара улыбнулась, ее голубые глаза заблестели, и к ней вернулся ее прежний вид. — Наверное, я самая счастливая женщина на свете, — поделилась она. — Мне хотелось бы, Мел, чтобы тебе так же повезло!

Когда экипаж выехал на дорогу, проходящую через парк, поднялся холодный ветер, Мелиссу внезапно охватило холодом, и она закрыла окно.

— Не говори таких вещей, не постучав по дереву, Сара! — вскричала она. — Нас могут услышать боги!

— И пускай слушают! — весело рассмеялась Сара. — Дорогая Мел! Ты все еще думаешь о своих невинных грехах и ошибках? Давай лучше думать о наших новых платьях! — И через секунду продолжила: — Скоро расцветут дикие фиалки в рощице возле дома графа. Будет замечательно, если завтра мы вместе пойдем в парк, нарвем фиалок, нарциссов и подарим их графу Эстобану. Он любит цветы, а его унылая служанка-француженка не выращивает в его садике ничего, кроме овощей.

Но Мелисса ее не слушала. Она думала о воздыхателе Софи и о другом мужчине, которым увлекались хорошенькие девушки… Ей хотелось бы знать, не перестал ли интересоваться и мистер Бьюмонт хорошенькими женскими личиками…




Глава 3


Экипаж выехал из западных ворот и вскоре оказался в Дувр-Хаус, где к ним присоединилась вдова. Она села рядом с Сарой, лицом к лошадям, а Мелисса расположилась напротив них. Карета направилась по главной дороге в Доувертон.

Утро было холодным, но все-таки приятным. Зеленая молодая травка проглядывала сквозь прошлогоднюю листву, белые цветы терновника красиво смотрелись над темными кустами ежевики.

Какой замечательный месяц март, думала Сара, с удовольствием глядя в окно.

Лошади бежали резво, вдова говорила о мисс Поуп и детях и о том, что следовало бы делать в отсутствие миссис Форсетт. Сара соглашалась с ней, улыбаясь, и продолжала смотреть в окно.

Наконец, колеса кареты загремели по булыжной городской мостовой. Они свернули направо и стали подниматься в гору по Маркет-стрит, продуваемой мартовским ветром. Кучер остановил экипаж возле магазина мистера Бриггса, в котором, похоже, каждый мог найти себе нужную вещь.

По совету молодых леди вдова выбрала себе бирюзовый шелк и велела отправить отрез в Дувр-Хаус. Ее еле убедили не покупать для мисс Черитон малиновый шелк, а взять бледно-лиловый. А пока Мелисса выбирала подходящий цвет ткани для себя, молодая леди Темперли вышла на улицу, намереваясь подождать остальных в экипаже: в магазине было много народу — в нем толпились жены фермеров и их дочери, — и поэтому было душно. Около их экипажа стаял молодой человек в выцветшей голубой куртке и разговаривал с кучером.

— Джентльмен спрашивает, где находится магазин мистера Тейлора, — сообщил кучер. — Я пытался объяснить ему, но он не понимает моих слов.

Сара спросила кучера, где находится этот магазин, и, когда он сказал, что на Ривер-Лейн, прямо возле рынка, быстро повернулась к молодому человеку, который, при звуке ее голоса, так же быстро повернулся к ней. Вспыхнув от удовольствия, Сара узнала в нем Романтичного француза мисс Черитон.

— Лейтенант Кадо! — воскликнула она. — Надо же, мы снова встретились.

— Трудно не встретиться в этом маленьком городке, где знаком даже каждый булыжник на мостовой!

— Надеюсь, это не значит, что вам здесь уже надоело?

— Напротив, Англия добра ко мне — насколько захватчик может быть добр к своему пленнику, мадам.

У него были черные густые ресницы и серые глаза. Без сомнения, это была романтическая фигура. Сара сказала, слегка задыхаясь:

— В это время года совершенно естественно испытывать некоторое беспокойство.

— Когда распускаются почки, — согласился он, переходя на французский, — солнце начинает пригревать землю и в сердцах людей оживают надежды.

Она собиралась уже сказать, что война приносит мало добрых надежд, но из магазина вышла вдова, чтобы позвать ее помочь Мелиссе выбрать шелк, и Саре пришлось представить француза свекрови. Она была удивлена, увидев выражение лица старой леди, когда француз наклонился к ее руке с изяществом, достойным старого графа, и поднес ее к губам.

— Я слышала о вас, месье Кадо, — холодно произнесла вдова. — От моей сестры, мисс Черитон.

— О да, мы с мадемуазель Черитон старые друзья. — Голос его был глубоким и чарующим, и вдова, чье сердце было не таким каменным, как ей самой хотелось бы, подумала о том, что восторг ее сестры по поводу этого молодого человека не столь уж неуместен. Этот месье Кадо определенно очаровательный мужчина, и она подумала, что будет хорошо, если Мелисса еще немного задержится в магазине. Едва ли ей выпадет другой случай пообщаться с романтичным молодым французом, и, кроме того, Мел следует выбрать шелк совсем не такой, какой они с Сарой выбрали себе.

Дочь пастора должна выбрать материал соответственно своему положению в приходе. Подумав об этом, она с достоинством произнесла:

— Сожалею, что Темперли находится за пределами места пребывания военнопленных. Мне было бы приятно принять вас в Дувр-Хаус, лейтенант. — Ваша светлость так добры. — В глазах его вспыхивали веселые искорки, и ее светлость почувствовала, что в любой момент ее губы могут выдать ее ответной улыбкой.

Она взяла себя в руки:

— Сара, дорогая, Мелисса, похоже, никак не может выбрать себе отрез. Я вернусь и помогу ей, иначе мы пробудем здесь весь день и мистер Бриггс сойдет с ума.

— Очень хорошо, а я расскажу лейтенанту Кадо о том, о чем он хотел узнать.

Вдова оставила их, и они взглянули друг на друга так, как смотрят дети, когда их неожиданно отпускают с уроков. Сара объяснила на своем хорошем французском, где находится магазин, и указала ближайший ориентир, указывающий на Ривер-Лейн, — статую короля Георга на базарной площади.

— Толстый джентльмен на лошади, — уточнила она с делано серьезным видом. — Его величество однажды посетил Доувертон и был так восхищен обедом, который устроил ему мэр — вареной бараниной с луком, — что пожертвовал городу деньги на строительство водопоя на базарной площади — для тех бедных лошадок, которые вынуждены таскать свои разбитые деревенские повозки в гору на рынок.

— Англичане всегда так добры к животным! — Лейтенант Кадо снова рассмеялся, сделав выразительный жест рукой.

Сара заметила, что он держит под мышкой шкатулку, и выразила восхищение ручной работой, поинтересовавшись, не сделали ли ее военнопленные в замке.

— Да, конечно. — Лейтенант открыл шкатулку, украшенную инкрустацией, и показал маленький кораблик, вырезанный из камня.

— Шкатулка и кораблик сделаны моим слугой Леконтре и его другом Фуке, а так как этот добряк торговец мистер Тейлор не посетил тюремную ярмарку на этой неделе из-за приступа подагры, я решил отправиться к нему сам.

— И что вы будете делать, если не найдете мистера Тейлора в магазине?

— Постараюсь найти его дом, если только он не живет на втором этаже своего магазина.

Кучер, к которому Сара еще раз обратилась за информацией, сообщил им, что дом мистера Тейлора находится за городом, прямо перед заставой.

— О, тогда, если дом находится перед заставой, я спасен. — Лейтенант с облегчением улыбнулся. — Нам нельзя переходить через заставу, мадам.

Сара озорно взглянула на него:

— А разве вы никогда не нарушали границы?

— Я — нет, леди Темперли, но мой друг, капитан Деспарде, однажды их нарушил. Он влюбился в дочь фермера, которая, бывало, приезжала на наш рынок. Она была хорошенькой девушкой, с круглыми розовыми щеками и соломенно-желтыми волосами, обычными для здешних женщин. Но для капитана Деспарде она была богиней. К несчастью, ферма ее отца находилась в нескольких метрах за межевым камнем, обозначающим границы пребывания военнопленных, и поэтому Деспарде раздобыл тележку, лопату и перевез камень на другую сторону фермы. Однако, ворочая камень, он надорвал спину и был отправлен в госпиталь, а фермер тем временем сложил вещички своей дочери и отправил ее к тетушке в Йоркшир.

— Печальная история, но в ней урок, как сказала бы моя мама. Каждый должен придерживаться своих границ, монсеньор!

— Но, леди Темперли, существуют обстоятельства, при которых я испытываю полное удовлетворение.

Сара притворилась, что не поняла его, однако глаза ее говорили совсем обратное, а сердце трепетало.

— Мне нужно идти, чтобы помочь выбрать шелк, — пробормотала она.

— А вы, конечно же, сделали свой выбор?

— О да, это было легко.

— Я так и знал. — Лейтенант понизил голос и, все еще говоря на французском, добавил: — Белый с золотом или голубой, как у Мадонны…

Она знала, что ей надо рассердиться на него за эту дерзость, но не смогла: солнце никогда не было таким ярким, а мартовский день таким радостным, как сейчас. Сара тихо и быстро попрощалась с французом и вернулась в магазин.

— Ты долго разговаривала с этим мужчиной, — проворчала свекровь. — Он только притворяется, что не знает английского, Сара, дорогая. Он прекрасно понимал меня, когда я говорила с ним! С иностранцами следует разговаривать громко и четко, и они сразу же тебя поймут.

— Тэм очень легко объясняется с ними, — проговорила Мелисса, в отчаянии глядя на разложенные перед ней отрезы.

— О да, у него никогда не бывает трудностей, — подтвердила вдова. — А теперь, Сара, дорогая, скажи Мелиссе, какой цвет ей выбрать без всяких дальнейших колебаний.

— Розовый, какой выбрала я, — улыбнулась Сара. — Да, Мелисса, я настаиваю. Я видела, что тебе он тоже понравился, но ты не захотела об этом сказать. Он тебе идеально подойдет. Мистер Бриггс! — Она повысила голос, и бедняга мистер Бриггс, повернувшись, едва не потерял равновесие под тяжестью очередного отреза, на этот раз яблочно-зеленого, который он стаскивал с верхней полки. — Пожалуйста, заверните розовый шелк для мисс Мелиссы и отошлите его вместе с бледно-лиловым, который выбрали для мисс Черитон. Я передумала. Пришлите мне отрез вон того белого шелка, с легким золотым рисунком.

— Но, миледи, это ведь эмблема французского королевского дома! — вскричал озадаченный мистер Бриггс.

Сара рассмеялась:

— Никто не знает, что это такое, а я и не скажу. Я приглашу на обед нашего старого дорогого эмигранта, когда надену это платье в первый раз, и он будет в восторге.

Леди покинули магазин. Когда они подошли к экипажу, француз уже ушел.

Сара заметила его только мельком, немного позже, из окна экипажа по дороге к Доувертону: он сгонял возле памятника и с задумчивым видом читал надпись на постаменте.




— «Этот памятник, — читал лейтенант, — возведен жителями Доувертона в благодарность его величеству за устройство водопоя для лошадей, приезжающих на рынок…» — Он издал короткий смешок, а затем поднял глаза на памятник. — И в самом деле полный джентльмен! Эти англичане, — усмехнувшись, сказал себе месье Кадо, — не обезглавливают своих королей, по крайней мере сейчас. Они над ними смеются. — Он нахмурился, думая о том, что никто не смел смеяться над несчастным Луи XVI: тот не отвечал ни перед кем, кроме самого себя. Английский король отчитывается перед парламентом, а английское дворянство на протяжений веков помогало править палате общин, в отличие от французских аристократов, которые не имели слова в правительстве своей страны. Они только льстили человеку, стоящему у власти, и поэтому, когда он погибал, погибали вместе с ним. Но этого не объяснить англичанам. Они не слушали, как слушал он друзей его дяди-адвоката, когда они сидели за столом в маленьком доме в пригороде Парижа и говорили о Наполеоне и его изумительном твердом характере, сплотившем французов в одну нацию» в одну армию, готовую сражаться с врагами Франции…




Пожав плечами, лейтенант Кадо выкинул из головы короля Георга, вместе с его вареной бараниной и водопоем для лошадей, и пошел по Маркет-стрит. Вскоре он свернул на темную и узкую потайную дорожку, которая вела к дому мадам Джини, расположенному в самом низу улицы. Окна дома были плотно закрыты и занавешены тяжелыми портьерами: они открывались только вечером или ночью, когда его обитатели просыпались.

Кадо задумался над тем, что заставило прийти сюда сэра Темперли Бревитта Темперли в тот день, когда он случайно столкнулся с ним в тесном холле этого заведения.

— Ты ведь француз, не так ли? — спросил его сэр Темперли своим обычным надменным тоном. — Но ведь это заведение находится за пределами отведенной вам территории…

— Это касается английских офицеров, расквартированных в замке, монсеньор, но никак не французских, — спокойно ответил Филипп.

Баронет с подозрением уставился на него и, похоже, заподозрил его во лжи, но в это время вошла мадам, что-то тихо сказала ему, и он удалился вслед за ней вверх по лестнице.

Тогда лейтенант Кадо был удивлен аппетитом этого мужчины, но теперь поразился еще больше. Казалось, он, обладая всем, что может хотеть мужчина, в лице маленькой Мадонны, живущей в его доме в Темперли. Но истина заключается в том, что натура любого мужчины постоянно ищет удовлетворения и редко находит его. Дайте ему принцессу — и он захочет доярку; дайте ему доярку — и он будет горевать о своей потерянной принцессе. Может быть, лучше давать уроки танцев и французского языка этим английским леди и учить их мужчин фехтовать или, подобно Леконтре и его другу Фуке, вырезать модели корабликов из костей, подобранных на кухне замка?

За пять лет, проведенных в Англии, Филипп Кадо научился любить англичан, несмотря на то, что некоторые их привычки продолжали раздражать его, а такие английские мужчины, как огромный и неучтивый муж хрупкой леди Темперли, раздражали непомерно. Они разговаривали со своими женами так, словно находились посредине поля или обращались к глухим от рождения, а по своему опыту он знал, что английские леди совсем не глухие, а если их немного ободрить, то даже не немые.

А Сара тем временем ехала в экипаже по направлению к дому и не замечала вокруг ничего: в ушах ее звучал лишь голос лейтенанта Кадо, низкий и нежный. Он говорил ей о том, что платье ее должно быть белым с золотом или голубым, как у Мадонны.

Она разгадала тайный смысл его слов, и это льстило женщине, которая вышла замуж в семнадцать лет.

Она не могла не заметить выражения его красивого лица, подобного тому, какое было у маленького Джеймса, когда он хотел что-то выпросить у нее, или у Тэма, когда в годы юности он ухаживал за ней. Как давно это было, показалось ей в этот сверкающий день, и как быстро превратился ее муж в того громогласного, напыщенного и разглагольствующего Тэма, которого она знает сегодня…




Глава 4


В тот же день, в десять часов утра, Леконтре поднялся по расшатанным ступенькам главной башни замка, ведущим в казармы французских офицеров, и положил на стол Филиппа Кадо красивую шкатулку с моделью корабля.

— Вот, мой лейтенант! — произнес он, отступив немного в сторону и любуясь своим творением. — Взгляните на «Редутабль» — он так же совершенен и красив, как в тот день, когда вступил в свой последний бой с англичанами. Разве не поразительно, что это можно создать из горстки костей?

— И с помощью искусных умных пальцев, Гастон. — Филипп с нежностью посмотрел на взволнованного маленького мужчину. — Твой друг Фуке — подлинный художник. Но почему «Редутабль»? Уверен, что «Викторию» было бы легче продать.

— Я тоже это говорил. Я сказал Фуке: «Друг мой, мы хотим продать этот корабль. «Виктория» принесет нам больше, чем бедный старина «Редутабль».

— И что он на это ответил?

Леконтре пожал плечами:

— Сказал, что «Викторий» слишком много. Каждый, кто строил корабль, называл его «Викторией». Но Фуке сказал, что он француз и гордится этим, поэтому сделает французский линейный корабль и назовет его «Редутабль», в честь того, который затонул в море, сражаясь против англичан в Трафальгарской битве и с палубы которого был сделан выстрел, сразивший великого адмирала Нельсона. Это будет жест презрения, заявил Фуке, нашим захватчикам.

Филипп рассмеялся. Он не любил язвительного Фуке, но будто слышал его заносчивые слова, когда Леконтре рассказывал о нем.

— Это действительно жест! — согласился он, затем спросил, какие детали корабля делал Гастон, тот ответил, что не участвовал в создании модели.

— Я слишком неуклюж для такой тонкой работы, лейтенант. Я только нашел материал, а когда из костей были вырезаны детали, их отполировал. Я также нашел дерево для шкатулки — это было трудное дело, потому что английские крестьяне тоже вырезают из дерева разные поделки для продажи. И они завидуют тому, что наши деревянные изделия гораздо лучше, чем у них, так же как сплетенные из соломы или кружевные изделия, — а это ведь промысел, который они заимствовали у нас. Эта шкатулка очаровательна, не правда ли? Взгляните на вставки осмола внутри и батальную сцену на крышке!

— Фуке — настоящий художник, как я уже говорил. Но ведь здесь еще есть металл, и он похож на золото. Это чьи-то сережки? У кого ты их украл?

— У Джозефа Муджина, но я их не украл. Я купил у него эти серьги, а он запросил за них большие деньги. Я взял деньги взаймы — мне пришлось не только покупать серьги, но и платить золотых дел мастеру за то, чтобы он расплавил серьги и подготовил для нас металл, и все это обошлась мне примерно в пять фунтов.

— Но Фуке конечно же поучаствовал в расходах?

— Это хорошая шутка! — Леконтре рассмеялся. — У него в кармане никогда не было и су, хотя он продает много своих замечательных деревянных вещиц на тюремном рынке.

— Но на что он их тратит? — Филипп уловил выражение глаз маленького мужчины и все понял. — Ты еще не сказал, а я уже догадался. Он игрок, этот Фуке.

Гастон в отчаянии воздел руки.

— Мой бедный друг, — с горечью произнес он, — любит все азартные игры, будь то игра в карты, в три соломинки или подбрасывание монеты — ему все равно. Он живет лишь для того, чтобы заключить пари, и даже еда уходит на то, чтобы оплачивать долги.

— Но ведь это строжайше запрещено. Заключенным не разрешается проигрывать свою одежду, постельное белье или паек. Фуке знает об этом так же хорошо, как и ты.

— Однако все французы играют, мой лейтенант, и никто не может этому воспрепятствовать. А потом, видите ли, это все, что у него есть. Вам разрешены прогулки в город, за стены замка, беседы с людьми на улицах и в магазинах. Для вас открыты дома, вас ждут в гости, а за городом есть зеленые поля, на которые вы можете взглянуть, даже если вам не позволено там побродить. Сам я здесь, в тюрьме, тоже общаюсь с людьми. Я люблю ходить в гости к моим друзьям, обмениваться новостями, беседовать о том, о сем. Я научился разным ремеслам, помогаю в госпитале и работаю на вас, лейтенант: зажигаю вам свет, добываю дрова и уголь, чищу сапоги и одежду. Короче говоря, я постоянно занят. Но у бедняги Фуке нет ничего, кроме резьбы по дереву, и с наступлением темноты они зажигают свечку, садятся вокруг нее и ставят на кон свои души, чтобы развлечься.

— Но он, должно быть, слуга офицера, как и ты. Это вносит разнообразие в жизнь и приносит хотя бы три пенса в день.

— Фуке никому не слуга. Он говорит, что служит лишь самому себе и Франции.

— Такая гордыня приведет его к гибели.

— Да, конечно, и я говорил ему об этом, но что можно поделать с этим непомерным упрямством? Бывало, я говорил ему, что он, должно быть, сын аристократа, иначе откуда такая гордость. Его эти слова бесили. Он истинный республиканец.

— А ты, конечно, за императора?

— Конечно, лейтенант. — Черные глаза Гастона встретились с насмешливым взглядом Филиппа, и он рассмеялся.

— Ты прекрасно понимаешь, что, если Бурбоны снова вернутся во Францию, ты будешь носить белую кокарду, как и все мы.

— Я француз, мой лейтенант, и, пока сыт и здоров, буду желать того же любому мужчине.

— Ты философ, Гастон.

— Как скажете, лейтенант.

Филипп оставил тему политики и вновь вернулся к кораблю.

— Я вряд ли смогу купить его, — сказал он.

Его денежное содержание в день составляло всего десять шиллингов, еще выручали уроки, которые он давал в городе. Однако Филипп не мог позволить себе снять жилье за пределами тюрьмы, как это делали некоторые его товарищи-офицеры.

Гастон принялся уверять его, что они уже нашли покупателя, торговца Мэттью Тейлора, который обещал заплатить за корабль тридцать фунтов.

— Это хорошая цена, — согласился Филипп.

— За год работы, лейтенант.

— Тогда это не столь хорошая цена, хотя, я думаю, он может поспорить и сказать, что вы имели бесплатную квартиру и стол, когда мастерили кораблик.

Затем Гастон рассказал лейтенанту о подагре торговца, которая в тот день помешала ему приехать на тюремный рынок. Приказчик Тейлора передал записку с просьбой, чтобы кто-нибудь из офицеров, находящихся в условном заключении, принес корабль ему домой, так как джентльмен, намеревающийся его купить, на следующий день собирается приехать в Доувертон.

— И поэтому, мой лейтенант, — добавил Гастон с надеждой в голосе, — я перед вами.

— Вижу. Я должен быть вашим посыльным?

— Если вас не затруднит, монсеньор.

— С удовольствием, тем более что дом мистера Тейлора находится внутри отведенной нам территории. Я не собираюсь опять нарушать границы даже ради тебя, Гастон. В прошлом месяце я нарушил их пять раз — правда, всякий раз уходил не более чем на несколько часов, — но бравый капитан Буллер заявил, что, если такое повторится, меня отправят под арест, а это значит, что я буду прозябать два летних месяца!

— Вообще-то капитан Буллер добрый человек. Ему вряд ли захочется отправлять вас под арест, лейтенант!

— Боже упаси! — Лейтенанту пришлось посидеть под арестом в Чатеме, а Леконтре и Фуке — в Портсмуте, и он не испытывал ни малейшего желания повторить свой опыт. — Первым делом я найду магазин этого доброго торговца в городе и выясню, где он живет, — пообещал Филипп.

— Если мистера Тейлора не будет в магазине, не оставляйте наш корабль этому мерзкому приказчику, Хиксу, — предупредил Гастон. — Похоже, он нечист на руку. У него глаза как у поросенка.

Филипп обещал передать корабль лично в руки мистера Тейлора. Затем Гастон привел в порядок его лучшую, хотя и порядком поношенную, голубую куртку и начистил новые сапоги, которые были куплены в городе на деньги, заработанные уроками французского. Волосы, лейтенанта, темные и кудрявые, были тщательно расчесаны, высокую шляпу с серебряной пряжкой он надел слегка набекрень, а кораблик засунул под мышку. Лейтенант взял трость и отправился в город. Мимо караула в воротах он прошел, даже не показав пропуск, потому что здесь его знали очень хорошо. Красивый француз был известен каждому в тюрьме, за исключением разве что стражника, обязанного следить за улицей, спускающейся в город.

— Проклятые французы, — проворчал этот стражник, глядя вслед лейтенанту. — Смотри, как перебирает ногами: будто танцует, а не идет!

Между тем Филипп всего лишь осторожно ступал по булыжной мостовой, чтобы не повредить обувь. И хотя его красивые новые сапоги были хорошо скроены и крепко сшиты, они были сделаны из плохой кожи — другие сапога Филипп не мог себе позволить.

С каждым шагом лейтенанта все больше охватывала радость жизни. Пять лет назад, попав в плен, он даже не мог мечтать, что в Англии будет наслаждаться свободой, как наслаждался ею теперь. Офицеров и солдат — девятьсот человек — посадили на обшарпанный линейный корабль и всем выдали одинаковую безразмерную желтую форму, которую теперь носили Гастон и его друзья. Воздух в каютах был спертым, еда — несъедобной, и, если вспыхивал очаг дизентерии или сыпного тифа, пленные умирали, как мухи.

И этот очаровательный английский городок, куда их привезли, и даже мрачный старый замок, ставший их тюрьмой, показались им в сравнении с тем кораблем раем. А после встречи с Сарой в то утро возле магазина мистера Бриггса городок казался лейтенанту еще милее.

Вскоре, без всяких затруднений, Филипп нашел лавку мистера Тейлора, которую хозяин величаво именовал магазином. Однако, увидев приказчика мистера Тейлора — долговязого парня с хитрой улыбкой, — так же как и Леконтре, почувствовал к нему недоверие.

— Мистер Тейлор лежит дома, у него подагра, — сообщил; приказчик, когда Филипп изложил ему свое дело. — Я сказал французскому военнопленному, когда он принес корабль на рынок, что мистера Тейлора сегодня там не будет, предложил оставить эту поделку мне, но он отказался. Должно быть, не поверил, что я передам его работу хозяину. Хотя слово англичанина тверже, чем слово француза, вот что я вам скажу.

— На самом деле? — В глазах лейтенанта Кадо вспыхнули веселые искорки. — Однако то, что вы говорите, мой друг, меня не интересует. Сегодня прекрасный день для прогулки, и я знаю, где живет мистер Тейлор. Я сам отнесу ему корабль. — При этих словах Филипп повернулся и вышел из лавки.

— Смотрите поосторожнее! — крикнул ему вслед Джозеф. — Дом находится за пределами вашей территории, если угодно вам знать!

Лейтенант обернулся и вежливо улыбнулся в ответ. Затем отправился в город и зашел в трактир «Скрипучие ворота» — популярное место встреч Филиппа и его друзей, — хозяйка которого славилась своим кулинарным искусством. Бедность Филиппа ее нисколько не удручала. Она подала ему хлеб и сыр и стала болтать с ним так весело, словно он заказал жареного гуся и яблочный пирог.

Она еще раз подошла к столу, когда он показывал друзьям модель корабля, которую собирался отнести торговцу, и, восхитившись ее совершенством, предупредила:

— Если будете с деньгами возвращаться в сумерках, идите осторожно. Это место не зря называется Пустошью, там шалят разбойники… и бродят убийцы.

— Тысячу благодарностей, мадам, но я намереваюсь быть в замке задолго до наступления темноты. У нас действует зимний комендантский час — это пять часов вечера. — Филипп допил пиво, доел сыр и вышел из гостиницы.

Очень скоро город остался позади, и он уже шагал по дороге, ведущей к пустоши. Эта местность была тихой и красивой, и единственным живым существом, встреченным им на пути, была овца, мирно щипавшая траву. Впереди он уже видел дом мистера Тейлора — в окружении деревьев, еще не покрытых листьями.

Однако расстояние оказалось обманчивым, а дорога — каменистой. Поэтому, когда Филипп подошел к дому, было уже три часа.

Аккуратная служанка сразу же провела его в комнату, где с забинтованной ногой, положенной на пуфик, сидел ее господин. Торговец тепло приветствовал француза, пожал ему руку, пригласил его присесть, а служанку послал за мадерой и сливовым пирогом.

— Без сомнения, этот Фуке — талантливый чертяка, — пришел в восхищение Тейлор, рассматривая модель корабля. — Мой заказчик будет потрясен.

Филипп глянул в окно, увидев, что солнце стало клониться к высоким деревьям мистера Тейлора, но устроился поудобнее в предвкушении вина и беседы с хозяином. Ничто не радовало его так, как радушные приемы в английских домах, а мистер Тейлор жаждал поговорить о Франции. Он частенько бывал в этой стране еще до революции, когда его отец был жив и посылал сына за границу закупать шелк и кружева.

— Предместье Сен-Жермен — такой прекрасный район! — вспомнил он. — В его домах заключались целые состояния, но революция смела их с земли.

— Но, монсеньор, революции всегда имеют обыкновение все уничтожать.

— Иногда это бывает полезно, если на месте старого создается что-то новое, — согласился торговец.

— Но сделала ли это Франция, монсеньор?

— Что касается моей страны, — ответил Филипп, улыбаясь, — то она создала Наполеона Бонапарта, и многие из нас не думают, что это плохо.

— Бони? — Мистер Тейлор издал короткий смешок. — Подумаешь! Я слышал, что он побеждал лишь благодаря скорости продвижения своих войск. Но боюсь, в настоящее время его действия не столь успешны. Сочувствую вам, монсеньор.

Лейтенант пожал плечами.

— Через некоторое время Бонапарт, без сомнения, наверстает упущенное, — предположил он. — И тогда я принесу вам мои соболезнования, месье!

Они оба рассмеялись, а затем, взглянув на старинные дедовские часы в углу комнаты, мистер Тейлор заметил, что уже половина пятого и гостю стоит подумать о возвращении в замок.

— Вам надо успеть до комендантского часа, — напомнил он и захромал к серванту, откуда достал тридцать фунтов в банкнотах английского банка.

Солнце уже почти зашло, когда Филипп вышел на дорогу. Он понял, что потратил больше времени, чем мог себе позволить, и если не отдаст на растерзание острым камням свои новые сапоги, то доберется до замка, когда его ворота уже будут закрыты.

Поколебавшись секунду, Филипп сошел с дороги, сокращая путь, и пошел по тропинке, которая поднималась к вершине холма, а затем спускалась к ручью, бегущему в овраге. Этот ручей брал начало в лесах Темперли, расположенных справа, и тек по направлению к Доувертону, находящемуся слева. Переправиться через него можно было только по камням, вокруг которых, словно стражи, стояли черные ели.

Косые лучи заходящего солнца падали на тропинку за его спиной, когда лейтенант дошел до елей, и в этот момент он заметил длинную тень, шевелящуюся в деревьях. Филипп быстро прыгнул на первый камень, но, прежде чем успел перебраться на другой, мужчина, прячущийся в деревьях, нанес ему такой удар, что он упал в воду.

«Боже мой, — мелькнула у лейтенанта мысль, прежде чем он потерял сознание, — теперь-то они точно отправят меня в эту проклятую тюрьму…»




Глава 5


Каждую весну мисс Черитон пересматривала свой гардероб и выкладывала на кровать платья, требующие починки или переделки. Портниха, которая шила вдове и молодой леди Темперли, никогда не видела у нее новых отрезов, ожидающих ее восхищения и оценки. Подобная покупка была редкостью в этом доме.

Но на следующее утро после того, как Мелисса посетила магазин мистера Бриггса с вдовой и Сарой, мисс Черитон выложила на кровать отрез бледно-лилового шелка, проявив полное безразличие к своему старому гардеробу. Она была несказанно рада тому, когда одновременно с прибывшей портнихой к дому подъехал посыльный из Темперли с запиской от Сары, которая приглашала Мелиссу провести с ней день.

«Прогуляемся по лесу, посмотрим, распутались ли фиалки, — писала она, — а затем зайдем в гости к месье Эстобану. Он спрашивал о тебе, дорогая Мел, когда обедал с нами».

— Надеюсь, граф закончит завтракать, когда вы к нему придете, — предположила мисс Черитон. — Старушка Жанна подает ему шоколад и булочки в двенадцать.

Жанна была старой бретонкой, присматривающей за эмигрантом в Темперли. После завтрака она обычно вызывала цирюльника, который брил графа и пудрил его волосы, а затем помогала господину одеться.

Граф де Эстобан считал невозможным менять свои жизненные привычки, и деревенский цирюльник Джон Берни, был для него кем-то вроде лакея. Если бы он не приходил к графу каждое утро, то граф просто не знал бы, как ему жить. Таким же естественным, как иметь Берни, графу казалось иметь накрахмаленные кружева и напудренные волосы. В Англии мука всегда была дефицитом, и англичане экономили крахмал. Даже у сэра Темперли Бревитта Темперли были мягкие кружева на рукавах рубашки, и англичане давно уже не пудрили свои коротко стриженные волосы. Но носовые платки графа все еще благоухали лавандовой водой, а его белые руки с огромным кольцом не знали иной работы, кроме как время от времени держать перо и писать мемуары.

Никто не догадывался о том, что он живет лишь на четвертую часть маленькой ежегодной ренты, которую оставили ему родственники жены. Остальные три четверти попадали в карманы других эмигрантов, которые продолжали, как и он, жить в Англии, потому что с Францией их больше ничто не связывало.

Мелисса всегда любила посещать графа. Его учтивость, веселость и остроумные беседы очаровывали ее, а комплименты по поводу одежды и внешности укрепляли чувство уверенности в себе, которое бывало сильно подорвано в ее стычках с кузеном Тэмом. А в это утро ей очень хотелось услышать комплименты, и она пришла в восторг, получив приглашение Сары.

Сара ждала ее в маленькой гостиной на втором этаже, и, когда они с радостью приветствовали друг друга, Мелисса еще раз подумала о том, каким замечательным становится этот дом в отсутствие миссис Форсетт и как было бы хорошо, если бы она подольше задержалась у бедняжки Софи.

Девушки вышли на улицу и, оживленно болтая обо всем на свете, направились в лес, в котором росли фиалки.

Однако, ступив на залитую солнцем поляну с фиалками, они остановились как вкопанные и в ужасе вцепились друг в друга, готовые закричать.

Там, среди цветов, лицом вниз лежал Романтичный француз мисс Черитон, лейтенант Филипп Кадо. Волосы его были в крови.

Слегка придя в себя после пережитого ужаса, девушки бросились к нему. Сара опустилась на колени и пощупала его лоб. Он был теплый, и француз дышал, хотя лицо его было серым. Оглядевшись вокруг, Сара вспомнила, что неподалеку, в низине, протекает ручей, и велела Мелиссе намочить в нем платок. Мелисса быстро сбегала к ручью, и Сара осторожно обтерла лицо лейтенанта.

Немного погодя он пошевелился, открыл глаза, сначала посмотрел на молодую леди Темперли отсутствующим взглядом, но неожиданно узнал ее и улыбнулся, превозмогая боль.

— Ангел с небес, — прошептал француз, но затем закрыл глаза и побледнел еще больше.

— Если Тэм увидит его здесь, — хмуро проговорила Мелисса, — это будет не ангел с небес, а черт с рогами и хвостом.

— Что же нам делать? — вскричала Сара дрожащим голосом. — О, Мел, придумай что-нибудь!

— Пойду снова намочу платок, — решила Мелисса, — а затем поищу кого-нибудь, кто мог бы нам помочь. Мы находимся ближе к дороге, чем к дому, и там можно встретить крестьянина и послать его за помощью.

Она скоро вернулась с заново намоченным платком, а затем побежала по тропинке, ведущей к деревенской дороге. Сара вновь приложила платок ко лбу Филиппа. В нем было больше воды, а поэтому глаза лейтенанта открылись быстрее, чем в первый раз, и в них блеснула веселая искорка.

— Оставьте, леди Темперли! — слабо запротестовал он. — Я не мертвый! Вы воскресили меня, но не для того, чтобы злить.

Сара издала легкий вздох облегчения и с тревогой спросила:

— Что с вами случилось?

Он рассказал ей о нападении на него прошлым вечером.

— Ужасно не то, что на меня напали, — добавил он. — У меня крепкий череп, и, надеюсь, он сильно не поврежден, но я переживаю за двух бедняг, заключенных в замке. Они ждали меня с деньгами за маленький корабль, который я продал для них мистеру Тейлору. А у меня украли их заработок. Теперь они, наверное, думают, что я сбежал вместе с ними.

— Я уверена, они ничего подобного не думают. — Сара нежно стерла кровь с его лба. — Но вы оказались далеко от Пустоши…

— Разве это не Пустошь? — Филипп нахмурился, поднял голову, огляделся вокруг, а затем со стоном откинулся назад. — А где я?

— В парке Темперли.

— Темперли? Бог мой, это же за пределами нашей территории! Но как я сюда попал?

— А разве вы не помните?

— Я помню, что выбрался из воды, где тот парень оставил меня, — без сомнения, он думал, что я утонул, — и побрел вдоль ручья по направлению к дороге, ведущей в Доувертон. Но было уже темно, и я, должно быть, пошел в обратном направлении.

— Да, мы находимся больше чем в двух милях от дороги в Доувертон. Это далеко от замка.

— Вот это да! — скривился Филипп. — Капитан Буллер этого не простит. Мне грозит наказание! — Он улыбнулся, заметив тревогу на ее лице. — Нельзя больше медлить. Я сейчас встану и пойду на дорогу.

— Нет, вы останетесь там, где находитесь! — Сара мягко удержала его за руку. — Моя кузина побежала за помощью, она скоро вернется. Лежите спокойно, монсеньор. — Она придвинулась к нему поближе. — Может быть, вы положите голову мне на колени? Так вам будет удобнее.

— Я испачкаю вам платье, — слабым голосом ответил он.

— У меня их целая куча. — Она приподняла егоза плечи и положила голову к себе на колени.

Он не стал противиться.

— Белое с золотом, — прошептал Филипп. — Или голубое, как у Мадонны…

— Все цвета радуги, — подхватила Сара, и голос ее уже не дрожал, в нём появилась радостная нотка, которую давно уже никто не слышал.

— Конечно… Радуга касается неба, не правда ли? И вы, несомненно, — сошли по ней на землю…

— Вы говорите глупости, монсеньор…

— Это из-за того, что меня ударили по голове, леди Темперли. Проявите терпение… Это бред… — Однако его серо-голубые глаза смотрели на нее очень внимательно, и она обрадовалась, когда увидела Мелиссу с каким-то джентльменом, шагающим рядом с ней.

Бред это был или нет, но этот Романтичный француз мисс Черитон волновал ее так, как никакой другой мужчина на свете.

Когда Мелисса вышла на дорогу, она, к своей радости, увидела частный экипаж, явно направляющийся в Доувертон. Мелисса твердо встала на пути лошадей, подавая сигналы кучеру остановиться. Он с неохотой это сделал, а из окна экипажа выглянул его владелец, поинтересоваться, что случилось.

Выражение его лица резко изменилось, когда он увидел Мелиссу, а она, узнав его, позабыла об ожидающем помощи бедном французе, захотела повернуться и убежать.

— Мисс Мелисса Прествик! — Эдвард Бьюмонт рывком открыл дверь, спрыгнул на землю и быстро подошел к ней. — Что вы здесь делаете? Что случилось! Вы так бледны… Вы ушиблись? Или не здоровы?

— Нет… я не ушиблась, благодарю вас. — Она силилась взять себя в руки, но ее охватывало еще большее смятение.

Мелисса беспомощно взглянула на него и поразилась тому, как она могла смеяться над ним. Поистине, искренний и ясный взгляд его серых глаз был несравненно лучше, чем обволакивающий взгляд француза каким бы романтичным он ни был!

— Мы с кузиной, леди Темперли, искали фиалки вон там, в лесу, — поспешно объяснила она, — и наткнулись на бедного француза… одного из пленных офицеров из замка. У него ужасная рана на голове, и мы не знаем, что делать…

— Вам не следует так расстраиваться. Возможно, он дрался с кем-то на дуэли, — холодно произнес мистер Бьюмонт. — Я слышал, они этим часто занимаются, без сомнения от скуки.

— Но ведь ударили сзади и сбоку по голове! — запротестовала Мелисса. — И ему действительно очень плохо.

Мистер Бьюмонт сказал, что он сам пойдет и посмотрит на этого человека. Он велел своим слугам ждать его и отправился вместе с Мелиссой по тропинке, ведущей к поляне с фиалками. И в то время, как она спешила вперед, нарочно замедлил шаг и произнес:

— Вы еще не сказали мне, как вы очутились в Темперли.

— Я приехала к моей тете в Доувертон, — объяснила она. — А сегодня супруга моего кузена пригласила меня провести с ней день. И как только мы вошли в лес, мы обнаружили бедного лейтенанта Кадо, лежащего без сознания.

Он с насмешкой взглянул на нее:

— Так вы знаете его?

— О да. Его хорошо знают и любят в Доувертоне.

— Я вижу. — И снова его взгляд, в котором сквозил оттенок удивления, остановился на ее растерянном лице. — Я слышал об этих французских офицерах, — заметил он колко. — Они прославились своим очарованием.

У Мелиссы не было настроения обсуждать очарование лейтенанта Кадо и его друзей. Все, что она хотела в этот момент, — это оказать ему как можно скорее помощь, и даже пожалела, что не побежала за помощью домой, а пошла на дорогу. Эдвард Бьюмонт слегка изменился с тех пор, как они виделись в последний раз, и, похоже, его удивляла ее забота о лейтенанте.

Она почувствовала нечто вроде триумфа, когда они вошли в лес и мистер Бьюмонт самолично увидел раненого, чья окровавленная голова лежала на коленях Сары. Перестав удивляться, он быстрым шагом прошел через поляну и, опустившись на колени возле молодого человека, внимательно осмотрел его рану.

— Это может быть серьезно, — заключил он тихим голосом. — Как это произошло?

Сара рассказала ему о том, что знала, а когда закончила, Филипп снова открыл глаза и, увидев другого мужчину, выразил явное облегчение.

— О, монсеньор! — вскричал он. — Эти леди так добры, но, если вы поможете мне встать на ноги, думаю, что смогу дойти до дороги и не беспокоить их больше…

— Вы еще побудете здесь некоторое время, сэр, — быстро ответил Эдвард Бьюмонт. — Думаю, на ваши раны должен взглянуть врач — и сделать это как можно скорее.

— В тюрьме есть врач, — небрежно произнес Филипп. — Он прикончит меня не быстрее, чем остальные. — Он встретился взглядом с Бьюмонтом, оба мужчины усмехнулись.

Эдвард Бьюмонт обнаружил, что ему нравится этот раненый француз.

— На дороге стоит мой экипаж, — сообщил он. — Я с удовольствием доставлю вас обратно в тюрьму, сэр, Но сначала надо остановить кровь. — И внезапно воскликнул: — Я придумал! Мы проезжали какой-то дом, он в нескольких ярдах отсюда. Я отведу вас туда, попрошу воды, кусок чистой ткани и перевяжу вам голову, прежде чем мы отправимся в путь.

— Вы видели дом? — переспросила Мелисса.

— Дом графа, — пояснила Сара. — Это превосходный план, мистер…

— Бьюмонт, — подсказал он.

— …мистер Бьюмонт. Я уверена, месье Эстобан поможет нам. Он прекрасный человек и мой большой друг.

— Но он действительно эмигрант? — запротестовал Филипп. — Я слышал об этом старом графе, леди Темперли, и не думаю, что он будет мне рад. Я офицер императорской армии, в конце концов.

— Теперь это не имеет значения. — Эдвард Бьюмонт отклонил его протест. — Вы ранены, и все, что мы хотим от этого старого джентльмена, — это немного человеческого участия, и не думаю, что он откажет нам в этом. Но сможете ли вы дойти с моей помощью? До дома не так уж далеко. Можно увидеть крышу сквозь деревья — вон там, за ручьем.

Лейтенант Кадо приподнялся на локте и взглянул на крышу, прикидывая расстояние. Он почувствовал удары крови в висках и едва не потерял сознание. Но сказал, что соберет все силы. Изящным движением он вскочил на ноги и упал бы в ту же секунду, если бы мистер Бьюмонт не подхватил его.

— Обхватите меня за шею, — потребовал он спокойно. — Я обниму вас за талию, а вы другой рукой держитесь за мою… вот так! Вам совсем не надо идти. Я легко дотащу вас до этого дома.

— Английские мужчины так сильны, — слабо улыбаясь, промолвил Филипп. — Это все хороший ростбиф, не так ли, монсеньор?

— Без сомнения, это ростбиф, — согласился мистер Бьюмонт. — Вы думайте о нем, сэр, а я сконцентрируюсь на ухабах, и таким образом мы очень скоро дойдем до дома графа.

Мелисса пошла вперед, за ней последовала Сара, чтобы предупредить Жанну, и вскоре они оказались под мирной сенью графского сада. Старая бретонка стирала в тазике рубашки хозяина и развешивала их сушиться на солнце. Она повернула голову на звук открывающейся калитки и, увидев двух девушек, мистера Бьюмонта и его ношу, тихо вскрикнула, уронив рубашки на землю.

— Миледи! Мадемуазель Мелисса! — закричала она. — Что вы здесь делаете? И кто этот мужчина?

— Французский офицер, военнопленный, — торопливо пояснила Мелисса. — На него напали прошлой ночью, а леди Темперли посчитала, что граф, несомненно, поможет ему, если мы приведем его сюда.

— А почему миледи так в этом уверена, скажите на милость? — Жанна выпрямилась, насколько позволил ее маленький рост, уставила руки в широкие бока и оглядела всех по очереди недружелюбным взглядом. Ее темные глаза вспыхнули негодованием, когда мистер Бьюмонт спокойно усадил Филиппа на скамейку. — Этот офицер, как вам хорошо известно, миледи, заключенный из замка. И пусть он туда отправляется! Мы знать не хотим этих офицеров из армии Бонапарта!

Мистер Бьюмонт с беспокойством взглянул на бледное, усталое лицо Филиппа и подметил в его глазах выражение удивления.

— Что говорит эта старая женщина? — пробормотал он. — Я не понимаю ее языка, но кажется, она не рада нас видеть, сэр.

— Да, она действительно выказывает недружелюбие, — подтвердил Филипп. — Но этого следовало ожидать. Я чувствую, что измучен больше, чем думал, и если вы будете так добры, что пошлете кого-нибудь в замок за повозкой, то я буду вам очень благодарен. Старая женщина, я думаю, не набросится на меня, а я никому не причиню вреда, если буду сидеть, на скамейке и ждать, пока не приедут охранники.

— Черт возьми, я не сделаю этого. — Эдвард взглянул на Жанну, твердо поджавшую губы, и обратился к Мелиссе: — Вы можете ей объяснить, что случилось, Мелисса? Ведь он ее соотечественник, между прочим, и не важно, что бонапартист.

— Я поговорю с ней, — пообещала Сара. Она повернулась к старой служанке и произнесла с достоинством: — Я удивлена вашим отношением, Жанна. Этот человек тяжело ранен. Взгляните на его голову.

— Но голова находится на его собственных плечах, не так ли? — закричала Жанна. — Были другие, лучше, чем он, и значительнее, чем эта свинья Бонапарт, но двадцать лет назад они потеряли свои головы. И мы не можем этого забыть — ни граф, ни я. Я укажу этому красавцу французу на дверь, миледи, а этот добрый англичанин может отвезти его назад в тюрьму, и если он умрет в дороге, то тем будет лучше для него и для нас. Бог мой, я не оскверню памяти семьи графа, погибшей от рук бонапартистов, вытерев кровь с его лица!

— Жанна. Моя дорогая Жанна, что на тебя нашло? Что ты говоришь?

Неожиданно в маленьком садике появился граф де Эстобан, и в то время, как Эдвард Бьюмонт, представляемый Сарой; неловко раскланивался перед ним. Филипп Кадо, повернув раненую голову, с любопытством уставился на графа. Он никогда не видел старорежимного французского аристократа, и если бы не был так измучен, то получил бы интересное впечатление. Одежда его была старомодной, как и свежеуложенные и напудренные волосы, но она была сшита из прекрасной материи. Филипп отметил накрахмаленные оборки рубашки и отделанный кружевом платок в его белых пальцах. Граф, в свою очередь, вскользь взглянул на лейтенанта, приструнил Жанну и обратился к леди Темперли и Мелиссе:

— Леди Темперли, я рад видеть вас! Мадемуазель Мелисса, я ваш слуга! Мне сказали вчера, что вы прибудете, и с нетерпением ожидал этого момента. — Он поцеловал их руки с галантным поклоном, взмахнув кружевным платочком. Затем взглянул на высокого англичанина, но лицо мистера Бьюмонта было непроницаемым в ожидании окончания этой церемонии.

— Месье Эстобан, мы просим у вас прощения! — нарушила молчание Сара. — Боюсь, что в порыве беспокойства о бедном месье Кадо мы забыли о вещах, о которых следовало бы помнить, но ваша служанка напомнила нам о них. Лейтенант Кадо — французский офицер, монсеньор. Он подвергся нападению и был ограблен, когда вчера вечером возвращался обратно в тюрьму. Вы сами видите, что он ранен, и, если вы позволите ему остаться здесь на скамейке на некоторое время, мы с кузиной пойдем домой, велим слугам запрячь коляску и отвезем его в замок. Таким образом, мы не будем больше задерживать мистера Бьюмонта, который отложил свою поездку, чтобы нам помочь.

Старик выслушал ее молча, а когда она закончила говорить, поднял руку, требуя внимания. Он взглянул на нежданного гостя, бесстрастно оценил его рану, бледное лицо и состояние духа в сложившейся ситуации. Обращаясь к нему на чистейшем литературном французском языке, он спросил:

— Есть ли в тюрьме госпиталь, монсеньор?

— Конечно есть, господин граф.

— Будут ли они лечить вас как должно?

— Они обеспечат мне превосходное лечение, благодарю вас. — Голос Филиппа был такой же холодный и бесстрастный, как и голос старого человека.

— Но вы, возможно, не хотите туда возвращаться? — Темные глаза графа стали неожиданно проницательными.

— Напротив, мне необходимо вернуться туда как можно скорее.

— Но, монсеньор! — В отчаянии Сара обратилась к мистеру Бьюмонту, пересказав ему состоявшийся разговор, и тот нахмурился.

— Я сказал вам, сэр, — повернулся он к Филиппу, — что привел вас сюда, чтобы вам перевязали голову, и намереваюсь увидеть это, прежде чем покину вас. Вы не можете ехать в замок с кровоточащей раной, вы и так уже потеряли много крови. Если эта старая женщина откажется найти кусок чистой ткани и бутыль воды, будь я проклят, если не велю моему слуге открыть один из моих сундуков в экипаже и найти чистую рубашку, чтобы сделать из нее лоскуты…

— Монсеньор очень добр ко мне. — Филипп с благодарностью взглянул на англичанина. — Но боюсь, что разум мой не вполне может оценить сложившуюся ситуацию. Я не умру по дороге в госпиталь, и в нем отнесутся к моей ране с надлежащим вниманием, так что меня не отправят в Черную Дыру. Но дело не в этом. Дело в том, что мне придется рассказать двум моим друзьям, что случилось с их деньгами, и попросить капитана Буллера компенсировать их убытки из причитающихся мне денег. Я не смогу спать спокойно, пока это не будет сделано.

— Все это, без сомнения, будет улажено, — вмешался в разговор граф, заговорив по-английски. — Где вы жили во Франции, лейтенант?

— В Париже, монсеньор.

— Ваше имя?

— Филипп Кадо.

— Кто ваш отец?

— Местный нотариус… Я звал его отцом, но на самом деле он мой дядя. Я его приемный сын.

Граф внимательно смотрел на него несколько минут, которые длились, казалось, целую вечность, а затем обратился к рассерженной Жанне.

— Нагрейте немного воды, принесите чистое полотенце и промойте рану этому джентльмену, — приказал он. — А затем перевяжите его голову бинтом, который вырежете из простыни.

— Джентльмен! — возмущенно вскричала служанка. — Где этот джентльмен? Я не вижу никого, кроме буржуазного отпрыска, сына нотариуса из Парижа, и вы не должны называть его джентльменом.

— Помолчи! — резко оборвал он ее. — Делай, что я тебе велю. А когда перевяжешь рану, принеси ему еду. — Затем совсем другим тоном обратился к мистеру Бьюмонту: — Я уладил это дело, монсеньор. Но позвольте побеспокоить вас еще раз, прежде чем вы уедете. Помогите этому молодому человеку пройти в небольшую свободную комнату в моем доме.

В этот момент его вновь визгливо прервала Жанна:

— Свободную комнату, мой господин?! И для кого? Для этого оборванца?.. Оказывается, все эти годы мы держали свободную комнату лишь для этой персоны… Хорошенькое дело! Может быть, мне принести одну из ночных рубашек графа для этого джентльмена?

— Конечно, — подтвердил граф. — А затем постирай его рубашку, потому что, мне кажется, она не совсем свежая… А теперь, монсеньор Бьюмонт, если вы можете нам помочь…

— Я в вашем распоряжении, сэр. — Эдвард Бьюмонт заверил его, что он нисколько не торопится продолжать свое путешествие. — Я собирался доехать лишь до Дав-Тай-Холл, погостить у друзей, — пояснил он, а затем легко поднял Филиппа со скамейки, помог ему дойти до дома и подняться по ступенькам наверх, в свободную комнату.

Это была маленькая, но очень чистая комната, в которой стояла узкая кровать, застеленная чистым бельем, будто гость, для которого она была предназначена, мог приехать в любой момент.

Эдвард Бьюмонт помог лейтенанту улечься на узкой кровати, и в эту минуту в комнату заглянул граф и сказал, что собирается лично посетить в замке капитана Буллера.

— Я хорошо знаю капитана, — сообщил он. — Я объясню ему все и буду просить о смягчении условий вашего пребывания в плену, лейтенант Кадо, поэтому вы можете оставаться в моем доме до полного выздоровления. Я также попрошу его дать денег тем двум заключенным, которым, как вы вообразили, вы должны.

— Монсеньор граф очень добр. — Филипп попытался улыбнуться, но боль, пронзившая голову, превратила улыбку в гримасу. — Я не смогу вас отблагодарить, монсеньор…

— А я не знал, что мы обсуждали оплату. — Месье Эстобан снова стал ледяным и непроницаемым. — Ваш покорный слуга, монсеньор. Ваш покорный слуга, монсеньор Бьюмонт! — Он покинул комнату и спустился по ступенькам дома с таким видом, будто сходил по парадной лестнице Версальского дворца.

Оставшись вдвоем, молодые люди с улыбкой переглянулись, и лейтенант картинно возвел глаза к небу.

— Я встречал подобных французских эмигрантов в Лондоне, — сказал Бьюмонт. — Поверьте мне, они горды, как Люциферы, и вспыльчивы, как огонь. Вы должны тщательно подбирать слова, разговаривая с этим пожилым господином.

— Я прекрасно понимаю это, монсеньор. Если меня не отравит или не зарежет эта старая женщина, то заморозит до смерти ее хозяин. Но поскольку я не так груб, как она, и не так заносчив, как он, то просто не знаю, как мне отказаться от этой госпитализации.

— Я буду навещать вас, насколько позволят мне обстоятельства пребывания в гостях, — успокаивающе пообещал мистер Бьюмонт.

— Если они не похоронят меня до вашего приезда, буду рад вашей компании, монсеньор!

— Мое имя — Бьюмонт, сэр… Для друзей я Эдвард!

— А я для друзей — Филипп, монсеньор!

Они крепко пожали друг другу руки.

— Оревуар, Филипп, — произнес мистер Бьюмонт, с трудом вспоминая знания школьных дней.

— До встречи, Эдвард, — ответил мистер Кадо. И они расстались.

Мистер Бьюмонт отправился обратно к своему экипажу, не попрощавшись с леди, так как они уже ушли.

— Мелисса, — сказала Сара, когда они пошли по тропе, — ты слышала, что сказал графу мистер Бьюмонт? Он едет в Дав-Тай-Холл… Там живут Холстейды, Мел! — Она тронула кузину за руку. — Мел, ты слушаешь? Мне кажется, мистер Бьюмонт — тот самый поклонник бедняжки Софи… Мел, ты слышишь, о чем я говорю?

— Да, — откликнулась та.

— Как ты думаешь, я права? — спросила Сара с улыбкой.

— Я думаю, это очень вероятно, — проговорила Мелисса, и в голосе ее прозвучала фальшивая нотка.




Глава 6


В тот же день граф, верный своему обещанию, заказал карету из конюшни, расположенной в предместье Темперли, где можно было взять лошадь напрокат, и отправился в замок к капитану Буллеру. Граф нанимал этот маленький экипаж и маленького серого пони столько раз, что уже считал их своими, и это мнение поддерживал в нем владелец конюшни, Сэм Доуз, чья дочь Пэтти служила у мисс Черитон в Доувертоне.

— Приготовь карету графа, Тед! — закричал он младшему конюху, когда получил записку, написанную изящным каллиграфическим почерком.

Столь же предупредительно относились к графу жители деревни, перенявшие отношение к французскому эмигранту у вдовствующей леди Темперли и ее нежной маленькой невестки. Самая лучшая деревенская снедь — отборные яйца, парное молоко и свежее масло из Грейт-Хаус — отсылалась графу каждый день, точно так же — находили путь к его столу отборные фрукты и овощи из садов и огородов Темперли. Местные жители не испытывали к графу ничего, кроме дружеских чувств, хотя он принадлежал к той нации, с которой их страна вела войну уже много лет. Свою вражду они обратили на французских военнопленных, размещенных в замке, которые, по их мнению, жили припеваючи, пользуясь всевозможными благами, в то время как англичанам, платившим за это, приходилось голодать.

Поездка графа по деревенской улице походила на Королевскую процессию. Народ ему почтительно кланялся. И гордость его не была уязвлена, даже когда он слышал комментарии деревенских жителей: «Э, бедный старый джентльмен, как он осунулся, постарел! Если бы все французы были такие, мы уже давно не воевали бы, это точно».

Дом капитана находился за стенами замка, это был приятный квадратный дом, окруженный садом. Как и все офицеры, призванные следить за военнопленными, капитан Буллер служил в Королевском флоте; и поэтому дом его был овеян морским духом: на газоне перед входом был поставлен флагшток, и на нем от рассвета до заката развевался государственный флаг. Если бы еще поставить вооруженную охрану возле дверей, то можно было бы подумать, что это дом государственного деятеля.

За домом, однако, высились крепостные стены замка, от пятнадцати и местами до сорока футов в высоту и от шести до десяти футов в ширину. Античный ров был снова наполнен водой, а внутренняя территория замка была поделена на два форта, разделенные дорогой, соединяющей северные и южные ворота. В одной части находилась башня, на первом этаже которой содержались французские офицеры, а над ними располагались интендантские помещения: склады, канцелярия и госпиталь. В другой части находилось примерно двести заключенных, солдат и матросов. Они жили в деревянных двухэтажных бараках, на крышах которых не было труб, потому что печи не были предусмотрены. Возле северных и южных ворот замка, как внутри, так и снаружи стен, были устроены караульные посты.

Несколько одетых в желтую робу заключенных работали в саду капитана Буллера под присмотром часового, когда к дому подъехал граф. Они переговаривались и шутили между собой и выглядели вполне довольными и веселыми в этот яркий мартовский день. Старому эмигранту было приятно это отметить. В Англии было очень много его соотечественников, которые после победы Веллингтона тысячами оставляли континент.

В замке Доувертона среди заключенных царила веселая атмосфера, и все оттого, что у них был хороший агент в лице капитана Буллера, считал граф. Тюремный агент играл в жизни заключенных решающую роль.

Один из охранников провел графа в канцелярию капитана, а другой в это время взял его пони под уздцы.

— О, граф де Эстобан! — произнес с улыбкой капитан Буллер. — Как приятно вас видеть. — Он провел графа в личную гостиную, расположенную за кабинетом, и предложил ему освежающие напитки.

Старый джентльмен отказался.

— Тогда, может быть, вы сядете и скажете, чем я могу вам помочь? — спросил капитан. — Мы с вами давно не встречались. Наверное, я не видел вас с того дня, когда вы поехали в Лондон на бал в честь дня рождения королевы в Карлтон-Хаус. Вы, кажется, сказали тогда, что были приглашены все эмигранты, находящиеся в Англии?

— А также наш король, — напомнил с достоинством граф. — Это было грандиозное мероприятие, капитан Буллер. Я желал лишь одного: чтобы наша одежда соответствовала ситуации, но, увы, мы были прискорбно потрепанны, чтобы быть принятыми Первым Джентльменом Европы.

— Но некоторые люди не знают пристрастий регента в отношении одежды, монсеньор! Говорят, он обожает голубой атлас и вышитые жилеты. — Голос капитана звучал сухо, однако он потеплел, когда речь снова зашла об эмигрантах. — Но вы, наверное, собираетесь вернуться во Францию, как сделали многие из ваших друзей?

— Не многие, капитан Буллер. Но монсеньор уехал…

— Монсеньор? О, вы имеете в виду брата короля?..

— Конечно. Я слышал, французы его встретили с восторгом, но на самом деле союзники обращались с ним в высшей степени с гуманной индифферентностью. Поэтому, пока союзники — а также французы решают, хотят ли они вернуть Бурбонов, я намереваюсь оставаться здесь.

— Очень рад это слышать, — отозвался капитан и стал ожидать изложения дела.

— Есть ли у вас военнопленный офицер лейтенант Филипп Кадо?

— Да, есть. — Агент нахмурился. — И скажу вам, сэр: я не знаю, что мне делать с ним. Это красивый молодой мужчина, с очаровательными манерами, но похоже, он не знает, что такое честь.

— И это, капитан Буллер, вас удивляет? Новое поколения французов, взращенное революцией, едва ли имеет понятие об этом устаревшем предмете.

— Пять раз за этот месяц Кадо нарушал границы установленной территории, — проворчал капитан. — А это уже шестой раз… Он приходит после комендантского часа, а иногда — на следующий день. О, в конце концов лейтенант всегда возвращается и дает правдоподобные объяснения, хотя совершенно ясно: он и не думает, что кто-нибудь им поверит… Но на этот раз это уж слишком. Я примерно его накажу.

— Мне будет жаль, если вы это сделаете, капитан Буллер, — заметил месье Эстобан с улыбкой, — потому что в данный момент Кадо находится в моем доме с пробитой головой. — И граф рассказал печальную историю о том, как лейтенанта ограбили на Пустоши, и добавил, что он просил передать тридцать фунтов из выделенных на его содержание средств двум мужчинам, Леконтре и Фуке. — Но разве у вас так много денег на содержание лейтенанта? — полюбопытствовал он.

— О да, у меня их для него достаточно, хотя его слуга Леконтре имеет больше, чем он. Потому что Леконтре — усердный маленький плут и добывает пенни то здесь, то там — в общем, где может. Я думаю, и Фуке спокойно подождет. Он ленивый, ни на что негодный парень, и очень странно, что они с Гастоном Леконтре — большие друзья. — Он с беспокойством взглянул на графа, вспомнив о лейтенанте. — У него тяжелая рана?

— Глубокая и все время кровоточит. Не думаю, что задета кость, но, если вы разрешите ему остаться у меня, я заеду по дороге домой к аптекарю и попрошу его зайти ко мне как можно скорее.

Капитан Буллер задумчиво посмотрел на него.

— Здесь есть госпиталь, — напомнил он. — И как только Кадо попадет в него, он сразу перейдет из ведения транспортного управления в ведение больничного заведения. Но как его там будут кормить, не может сказать никто. А так как из тюрьмы забрали всех сестер милосердия, уход, скорее всего, будет неквалифицированный. Недавно мы лишились нашего военного врача, и власти не спешат прислать ему замену, хотя на прошлой неделе к нам поступили еще пятьсот военнопленных. Конечно, среди заключенных есть врачи, и они делают все, что в их силах, однако официально у нас есть лишь городской врач. Но юный Ричард Мейпл думает больше о своих лошадях, чем о больных, а для всех болезней использует лишь одно средство — кровопускание. Не думаю, что такое лечение пойдет на пользу Кадо.

— Конечно, это не годится.

— Молодой Мейпл осматривает всех больных в госпитале, как сказал мне старший офицер, не более часа-двух каждый вечер, и я боюсь, что в тюрьме может вспыхнуть эпидемия. Военный врач обычно совершал ежедневный утренний обход, и любой человек, который чувствовал себя нехорошо, даже если это было такое пустячное дело, как воспаленное горло или небольшая сыпь, тут же подвергался тщательному обследованию. Такие легкие недомогания могли быть признаком серьезной инфекции, которая, в условиях скученного проживания, может распространиться со сверхъестественной быстротой. — Капитан сделал паузу. — Не сомневаюсь, что ваша старая служанка обеспечит лейтенанту лучший уход.

— Значит, вы согласны оставить его у меня? — Месье Эстобан был явно удовлетворен. — Мне будет приятно сказать ему об этом. Но есть еще одно дело, которое я должен решить. Это вопрос денег. Лейтенант считает, что он должен этим двум заключенным — своему слуге и другому человеку, который вам не нравится.

— Я сейчас принесу эти деньги, и вы можете сами расплатиться, с долгом лейтенанта, господин граф, хотя не думаю, что он им должен.

Агент удалился в свой кабинет и достал из сейфа тридцать фунтов стерлингов. Он завернул их в пачки по пятнадцать фунтов, достал журнал и тщательно записал сумму в колонку расходов на имя Филиппа.

Затем вернулся в гостиную к графу, и в ожидании двоих друзей они стали говорить о плохой зиме и о потоках талого снега, которые отрезали Доувертон от окружающего мира, о штормах, бушующих на побережье, подобных которым не помнили старожилы, о мартовских ветрах, сопутствующих им, и об ожидании теплого солнца… Но они ничего не сказали о новостях, прозвучавших во всех утренних газетах, — о победах Веллингтона в Европе, грозивших Бонапарту изгнанием из Франции.

— Я говорил, что так оно и будет, — заявил Гастон Леконтре, следуя со своим другом за солдатом, посланным за ними. — Лейтенант Кадо — не тот человек, который обирает своих друзей. Я знал, что с ним что-то случилось и как только он сможет, то даст о себе знать.

— О да, и я могу сказать, о чем он даст знать, — ухмыльнулся Фуке. — Лейтенант Кадо сейчас находится на пути во Францию и просит передать привет всем своим друзьям в замке. Я не ждал ничего другого с тех пор, как ты убедил меня отдать ему модель корабля. Это был безрассудный поступок.

— Но на содержание лейтенанта выделена куча денег, которые находятся у агента, мой друг.

— Но если он пойдет к агенту просить тридцать фунтов, то должен будет объяснить, зачем они ему понадобились, — критически заметил Фуке. — Разве дадут ему такие деньги без объяснения? Этой суммы хватит на то, чтобы доехать в почтовой карете до побережья, а затем на шхуне контрабандистов добраться до Франции, и в кармане еще останется фунтов двадцать. Думаешь, я не воспользовался бы таким случаем?

Гастон знал, что с Фуке лучше не спорить, когда он в таком настроении, и не сказал больше ни слова, пока они не вошли в кабинет агента. Увидев графа, друзья онемели от изумления. Они смотрели на него во все глаза, ожидая, что скажет капитан.

— Нам нужно пригласить переводчика, — сказал капитан Буллер. — Эти люди плохо понимают английский.

— Позвольте мне быть переводчиком, капитан Буллер, — любезно предложил граф. — Что вы хотите им сказать?

— Пусть подтвердят, что они — именно те люди, которые сделали эту самую модель, — предложил капитан.

Месье Эстобан перевел слова капитана, и Леконтре с готовностью ответил:

— Конечно, я все объясню. Мистер Тейлор занемог от подагры, и лейтенант Кадо взялся отнести наш корабль ему домой и забрать у него наши деньги — тридцать фунтов стерлингов, месье.

Затем капитан попросил графа рассказать этим людям о том, что случилось, и он сделал это, но в то время, как разговаривал с Гастоном, все больше смотрел на Фуке, думая, что редко видел в Англии людей с таким жестоким и бездушным выражением лица. Это было лицо человека, который, не колеблясь, убивал мужчин и женщин и еще смеялся при этом, как это делали революционеры двадцать лет назад, подстрекаемые отбросами общества, санкюлотами и варварами из Марселя…

Подавив свои эмоции, граф сухо, в нескольких словах, рассказал им о том, что Филипп получил их деньги и был ограблен, и подумал, что их реакция на эту новость на многое проливала свет.

— Бог мой! — вскричал потрясенный Гастон. — Беднягу лейтенанта чуть не убили, и все из-за нашего маленького кораблика? Это ужасно…

Однако Фуке лишь проворчал:

— Черт возьми, значит, наши денежки тю-тю? Этот идиот их упустил… Целый год работы пошел насмарку. Замечательная история, но кто в нее поверит?!

Бесстрастно и холодно граф объяснил, что Кадо попросил выплатить им деньги из причитающегося ему денежного содержания, и тогда снова в репликах двоих мужчин проявились их характеры. Леконтре заявил, что он не притронется к деньгам, что потеря денег была несчастным случаем, который с каждым может произойти, и он подождет, пока не поймают вора. Фуке же, в свою очередь, сказал, что — лишь малость из того, что должен сделать лейтенант, и он возьмет все, что ему должны, до единого пенни. В конце концов обоих уговорили взять деньги, свидетелем чему стал граф Эстобан.

После того как граф заехал за аптекарем и направился домой, он задумался над тем, почему тоска тюремной жизни одних людей превращает в животных, а других, при тех же обстоятельствах, оставляет людьми.

Эти двое мужчин, печально думал он, были детьми революции, так же как и лейтенант. Им с детства была известна всепоглощающая жажда богатства и денег, которая подкосила их родителей и свела в могилу его собственную семью, но они, похоже, не вынесли из этого никаких уроков.

Графу Эстобану, решившему не возвращаться во Францию из-за боязни террора, никогда не приходило в голову, что он, его друзья и король, которому они служили, а также толпа, которую они презирали и ненавидели, несут равную ответственность за революцию, происшедшую во Франции.

Аптекарь заявил, что рана на голове Филиппа очень скверная, посоветовал прикладывать компрессы к ушибам и сказал, что через несколько дней пребывания в покое и тщательного промывания два раза в день дело пойдет на поправку. После того как аптекарь ушел, граф остался у постели лейтенанта на несколько минут и рассказал ему о своем разговоре с агентом и возвращении долга двум заключенным. Закончил он словами:

— Капитан Буллер был так добр, что разрешил вам остаться у меня, и я буду рад, монсеньор, если вы согласитесь быть моим гостем, пока вас не отпустит аптекарь.

— Я вам очень благодарен, граф.

Граф пожал плечами:

— Вы мой соотечественник.

Помолчав, Филипп произнес:

— Вы сказали, что видели Леконтре и Фуке, монсеньор?

— Я видел их, разговаривал с ними, и в моем присутствии агент передал им деньги, и позвольте сказать, что из этих двоих парней ваш слуга Леконтре показался мне более симпатичным.

— Гастон хороший человек.

— А этот Фуке — неблагодарная собака, и в нем есть нечто подозрительное. Капитан Буллер велел им расписаться в получении денег — несомненно, это мудрая предосторожность, — и в то время как ваш слуга Леконтре поставил лишь крестик вместо подписи, Фуке написал свое полное имя без всяких затруднений. Похоже, он получил какое-то образование. Эти два человека служили в армии?

— Нет, монсеньор. Они находились на одном из кораблей, захваченных англичанами, когда император планировал вторжение в Англию. Несомненно, вы слышали об этом: в каждом порту на побережье Ла-Манша было собрано по нескольку десятков плоскодонных судов, и тысячи человек ожидали команды двинуться вперед, как только позволит погода. Но к сожалению, не только погода препятствовала вторжению. Император не учел того факта, что англичане имели преимущество на море, английские фрегаты и сторожевые корабли в ожидании ходили возле наших портов, словно ястребы, ждущие появления мыши. Не раз по ночам они дерзко нападали на наши корабли, топили их и захватывали пленных. Именно при одном таком нападении возле Болоньи попали в плен Леконтре и Фуке.

Граф иронично усмехнулся:

— Это привычка людей, подобных вашему императору, — недооценивать своих врагов.

Филипп Кадо вспыхнул, раздосадованный холодностью пожилого человека:

— Не скажу, что это промах лишь одного человека, граф.

Месье Эстобан не собирался спорить с приверженцем Наполеона. Он слегка поклонился и направился к двери.

— Моя служанка принесет вам обед, — сообщил он. — Мы устроились здесь лучше, чем некоторые эмигранты в Лондоне. Мы не голодаем, вам подадут свежие овощи и суп.

«А разве никто из ваших работников в поместье не голодал тогда, гордый старик? — сердито подумал Филипп. — Такие вещи, без сомнения, обычно забывают, когда случается своя беда». Лейтенант был рад тому, что не видел графа оставшуюся часть недели; он чувствовал, что если продолжит разговор, то совершит непростительную вещь — проявит невежливость к своему хозяину.

В тот вечер, когда Жанна принесла обед своему хозяину в маленькую столовую, она обнаружила его необычно молчаливым и сразу же прервала свою болтовню, чтобы бросить ему обвинение:

— Ага, вы снова думаете о… об этом, монсеньор! Что-то напомнило вам о прошлом?

— Да. — Граф постарался приободриться, но улыбка его была печальной. — Это был один из тех заключенных — тот, кто полностью написал свое имя: Арблон Фуке. Я вздрогнул, когда его увидел, потому что, как ты знаешь, моя невестка была дочерью маркиза де Арблона. Я сказал: «Какое у вас красивое имя», — и он взглянул на меня с такой злобой и ненавистью, что, если бы не было агента, думаю, набросился бы на меня. «Моя матушка, — заявил Фуке, — была проклятой аристократкой, пока не вышла за моего отца и не дала мне это чертово имя».

— Животное! — возмутилась Жанна. — Пусть этот Буллер имеет дело с этими зверями, монсеньор. Это было бы более благородно.

— И все же можно потерять все, если цепляться за свое благородство, моя дорогая. Тогда мне в голову пришла мысль, как обычно в такие моменты, что в этом компрометирующем материале я могу обнаружить нечто, что поможет мне найти моего внука.

Жанна поставила тарелку перед хозяином с таким стуком, что чуть не пролила суп ему на колени.

— Монсеньор граф, — резко произнесла она, — вы знаете, как я люблю вашу семью. Вы знаете, что сердце мое болело так же, как и ваше, когда мы узнали о том, что случилось. Но этот маленький мальчик пропал, монсеньор. И этот факт надо принять. Прошло двадцать лет, и если бы он был жив, то от кого-нибудь мы узнали бы об этом.

— Да. — Граф вздохнул и принялся за суп. — Я уже тысячу раз говорил, ты, без сомнения, всегда права. У тебя добрая душа, Жанна.

Но, несмотря на то что Жанна отнеслась к сказанному со своей обычной нетерпимостью, мысль о необычном имени заключенного не давала ей спать всю ночь.

Возможно, мать этого человека знает о том, что случилось с ребенком? Это был один шанс из ста, но так могло быть…

Затем она вспомнила историю о бедном маленьком Луи XII: она знала, что такие шансы были очень малы. И даже если ребенок выжил и стал взрослым, вряд ли он превратился бы в такого монстра, как этот Фуке, с его враждой к каждому человеку, а если это так, то лучше его и вовсе никогда не находить.




Глава 7


История о нападении на лейтенанта и о той роли, которую сыграли в его спасении Мелисса и молодая леди Темперли, скоро облетела весь город. Мисс Черитон и ее племянницу одолевали вопросами о здоровье Романтичного француза везде, где бы они ни появлялись. Граф Эстобан даже однажды колко заметил: он не представлял, что бонапартистский лейтенант может быть столь популярным в английском городке.

Вдова, припомнив красивое лицо лейтенанта, сказала, что она пришла в ужас, узнав, что англичанин мог напасть на такого человека, и поделилась этой мыслью с сыном.

— Сегодня простые трудовые люди, — напомнил он ей, — не могут питаться вдоволь, потому что у них нет денег на еду, и многие порядочные парни, видя, как завозят мясо, муку и хлеб в замок для заключенных, думают о своих семьях и о том, что не могут накормить своих детей… Неудивительно, что некоторые из них ненавидят этих французов, которые легко зарабатывают деньги, продавая игрушки богатым, которые, на мой взгляд, лучше бы наняли своих соотечественников для выполнения такой работы. Я не могу любить этих иностранцев, мама. Мне трудно относиться к ним с симпатией, даже если временами я и испытываю ее к графу Эстобану.

— Но теперь, Тэм, ты ничего не можешь сказать против графа. Он очень милый старик, и его нельзя обвинять в том, что временами он бывает раздражительным после той ужасной трагедии, которую пережил.

Тэм, повысив голос, напомнил матери, что это случилось много лет назад и пора уже обо всем забыть.

— Позволь мне сказать, дорогой, что двадцать лет не позволили бы мне забыть о том, что тебя, например, или дорогую Сару, или обожаемых мною детей убили эти подонки. Я никогда не могла вспоминать об этом без содрогания.

— Что касается графа, то я всегда считал, что он, а также двое его сыновей совершили непростительную ошибку, когда присоединились к армии Конде, оставив своих женщин без всякой защиты. О, я знаю, они думали, что женщины в безопасности, и, полагаю, не слишком тревожились, но мне лично не хотелось бы иметь это на своей совести… В то время для них всех безопаснее всего было бы приехать в Темперли. Вы знаете великодушие моего отца: старые друзья — это старые друзья, и он, без сомнения, отвел бы им западное крыло целиком! — Сказав это голосом, от которого у матери закружилась голова, Тэм пошел договариваться о покупке молодой гнедой кобылы к ее владельцу на другой конец Доувертона.

Всю неделю старая Жанна одна ухаживала за лейтенантом и отправляла назад посетителей, говоря им, что он спит. Однако мистеру Бьюмонту однажды удалось пройти следом за ней в дом, когда граф уехал в своем маленьком экипаже, и подняться наверх, чтобы лично повидать француза. Правда, вскоре он вышел, потрясенный увиденным. Было очевидно, что рана на голове была серьезнее, чем думали вначале, и, более того, постельное белье, по всем признакам, давно не меняли, лейтенант был невымыт, небрит. Француз обрадовался Бьюмонту так, будто к нему давно никто не приходил, но говорил он слабым голосом и с таким явным усилием, что друг его сильно заволновался.

Случайно повстречав молодую леди Темперли этим же утром в городе, он рассказал ей о своем беспокойстве.

— Боюсь, что лейтенант не получает надлежащего ухода, — заявил он.

— Но наша экономка посылает ему крепкий бульон, рубленых цыплят, сладкий крем из яиц и молока, бренди — все то, что требуется больному, — каждый день! — возразила нежная маленькая леди.

— Интересно, доходят ли до Кадо те продукты, которые посылает ему ваша экономка, леди Темперли? — спросил мистер Бьюмонт.

— Но что может случиться с ними? — Сара вспомнила о ненависти, которую испытывала старая Жанна к наследникам революции, — Может быть, это ее личная месть бедному мистеру Кадо? — предположила она.

— Возможно, аптекарь ошибся, — с тревогой проговорил мистер Бьюмонт. — Рана выглядит более серьезной, чем он предполагал.

— Я пойду повидаю мистера Кадо сегодня днем, — решительно произнесла Сара. — И если будет необходимо, мы перевезем его в Темперли-Парк.

Она тронулась дальше, а мистер Бьюмонт прошел в библиотеку, где должен был встретиться с мисс Софи. Он обнаружил, что скромная молодая леди в ожидании его беседует с Мелиссой и одним из молодых офицеров из охраны замка.

— Я рассказываю мисс Форсетт, что мы с капитаном Вудкоком — старые друзья, — весело сообщила Мелисса. — Мы дружим с детства, не так ли, Фрэнк?

— Да, действительно, — подтвердил молодой человек.

Мелисса, поймав его полный нежности взгляд, брошенный на Софи, торопливо сообщила, что должна взять второй том книги, и отошла от них, удивляясь тому, как буквально у нее на глазах дурнушка Софи превратилась в красивую девушку. «Любовь, — печально подумала она, — волшебно преображает людей». Мелисса потянулась, чтобы достать книгу с полки, но в этот момент над ее плечом протянулась рука и послышался спокойный голос.

— Позвольте мне, мисс Мелисса, — сказал Эдвард Бьюмонт и подал ей книгу.

— О! — Она почувствовала, что краснеет от неожиданности. — Спасибо… — Мелисса взглянула на Софи, но та с увлечением слушала капитана Вудкока, и тогда она подумала, что эту возможность нельзя упустить. Быть может, ей больше не представится случая поговорить наедине с Эдвардом Бьюмонтом. Задыхаясь, Мелисса произнесла:

— Мистер Бьюмонт, я рада снова видеть вас в Доувертоне. Я хочу сказать, что очень сожалею о том, как я вела себя с вами на Рождество. Я не понимаю, что заставило меня так вести себя, действительно не понимаю.

Его улыбающиеся глаза смотрели на нее с непостижимым равнодушием.

— Не расстраивайтесь, — успокаивающе проговорил он. — Это всецело моя вина. Я должен был понимать, что в моем возрасте не следовало делать серьезного предложения такой молодой леди, как вы. Пожалуйста, забудьте об этом. Я пережил удар, нанесенный моей гордости, покинул ту местность и теперь не хочу об этом вспоминать.

В это время вошел молодой Холстейд и громко заявил, что лошади застоялись и он не может больше заставлять их ждать, и тогда Эдвард Бьюмонт подал руку Софи и удалился вместе с ней из библиотеки. Фрэнк Вудкок пошел провожать Мелиссу до дома ее тети и всю дорогу весело болтал о Софи.

— Какая очаровательная девушка эта мисс Форсетт! Я встречал ее несколько раз у Холстейдов.

— И богатство у нее тоже очаровательное. — Мелисса не могла скрыть кислого выражения своего лица. Она хотела найти утешение в заверении Эдварда Бьюмонта, что ее невежливое поведение нисколько его не уязвило, но не нашла его. Мелисса испытывала лишь гнев, негодование и, конечно, горе оттого, что ему удалось так легко избавиться от ее чар.

— Но мисс Софи и ее состояние охраняют отец-скандалист и тетушка-мегера, — напомнил Фрэнк с легкой усмешкой. — Ты разве не слышала об этом?

Мелисса призналась, что слышала, но, так как упомянутая тетушка была тещей ее кузена, все ее симпатии оставались на стороне Софи.

— Полагаю, даже миссис Форсетт не будет возражать против мистера Бьюмонта, — ответила она.

— О, он завидный жених, — согласился Фрэнк и снова засмеялся — еще веселее, чем прежде. — Его приглашают туда постоянно и подвергают такой обработке, что бедный парень, я думаю, при всем желании не сможет унести оттуда ноги!

У Мелиссы так сжалось сердце, что она едва расслышала следующий вопрос капитана:

— А как здоровье лейтенанта Кадо?

— Как? Ты разве знаешь его? — удивилась Мелисса.

— Конечно знаю. Он замечательный парень. Мы играли в карты, когда у нас обоих не было денег… Филипп — один из моих лучших друзей.

Несколько дней назад Мелисса, возможно, согласилась бы с Фрэнком, что мистер Кадо один из самых приятных молодых людей, которых она когда-либо встречала, но теперь ее мысли были заняты совсем другим. Ее сердце разрывалось при воспоминании о холодном насмешливом взгляде серых глаз, ясно говорящем ей, что больше нет никаких сомнений и что ее кокетство школьницы в прошедшее Рождество было для Эдварда Бьюмонта не более чем пустым звуком.

Сара ехала домой через деревню Темперли и, когда подъехала к дому графа, увидела одного из конюхов Темперли, вынимающего из повозки большую, накрытую крышкой корзину.

Она велела конюху придержать лошадей и выразила желание самой отнести корзину.

— Но, миледи, она тяжелая, — возразил конюх.

— Тогда неси ее за мной, и мы вместе войдем в дом, — улыбнулась Сара.

Жанна, открывшая им дверь, торопливо сообщила, что хозяина нет дома.

— Это даже лучше, — твердо произнесла Сара. — Потому что я пришла повидать месье Кадо, а не графа.

Жанна бросила на нее тревожный взгляд и сделала безуспешную попытку отобрать корзину у конюха.

— Это неприлично, миледи, — запротестовала она.

— Чепуха. — Глаза Сары сверкнули. — В Темперли я хожу везде, где захочу, и могу войти в любой дом, чтобы навестить больного. Немедленно проведите меня наверх, в комнату лейтенанта.

— Пардон, миледи? — Жанна притворилась, будто не понимает гостью, и «миледи» пришлось повторить ее требование на чистейшем французском. Ее нежный тон исчез, в голосе прозвучали командные нотки, которых Жанна никогда прежде не слышала.

— Сейчас же проводите меня наверх, — твердо приказала Сара, — а после того, как это сделаете, принесете наверх лейтенанту еду, которую прислала ему моя экономка. Я посижу рядом с ним, пока он будет есть.

— Он ничего не ест, миледи…

Но Сара видела, что старуха испугалась, несмотря на свое вызывающее поведение.

— Посмотрим. — Молодая леди Темперли повернулась к конюху, державшему корзину. — Иди на кухню, Альберт, и проследи, чтобы выполнили мое приказание, а как только приедет граф, сообщи ему, что я хочу его немедленно видеть.

Эта угроза возымела желаемый эффект. Недовольная Жанна провела Сару наверх и, оставив возле дверей комнаты лейтенанта, снова направилась вниз на кухню в сопровождении невозмутимого Альберта с корзиной продуктов в руках.

Сара с отвращением взглянула на неубранную комнату, грубо сделанную кровать и на оставленную возле нее нетронутую еду: черствый хлеб и холодный жирный суп. Она сразу же догадалась, что это была стряпня Жанны: без сомнения, старый эмигрант полностью возложил на нее уход за раненым.

Сара села возле лейтенанта и стала ждать, когда он проснется. Наконец Филипп открыл глаза и увидел перед собой ее лицо: обрамленное розовой шляпкой, оно было похоже на цветок, который по ошибке кто-то занес в комнату.

— Вы проникли сюда вместе с солнечным лучом? — спросил он, силясь улыбнуться. — Ангелы не посещают таких комнат, как у меня…

— Монсеньор Кадо! — мягко произнесла она. — Видел ли вас граф Эстобан с тех пор, как вы оказались здесь?

— Нет, не видел, но это не имеет значения. Старая служанка делает все, что в ее силах, а когда я смогу подняться с кровати, то вернусь в замок. — Он говорил хриплым голосом и с явным усилием.

— Там за вами будут ухаживать лучше, чем здесь! — Она с возмущением огляделась вокруг. — Возмутительно, что старуха Жанна обращается с вами подобным образом.

— Она делает все, что в ее силах, — повторил он, но, когда взглянул на поднос, на котором стояла чашка с горячим бульоном, холодец, сладкое желе, белый хлеб с хрустящей корочкой и масло, стало очевидно, что это далеко не так. Лейтенант смотрел на поднос, не веря своим глазам. — Это не для меня! — воскликнул он. — Наверное, это предназначено графу, мадам. Вероятно, это ошибка.

— Это не ошибка, — спокойно откликнулась Сара. — Вы должны все это съесть. — Она подала ему чашку с бульоном и помогла поднести ее ко рту, поддерживая его руку: так она делала, когда болел ее маленький Джеймс и ребенку приходилось есть, не вставая с постели.

Прикосновение ее легких пальчиков к его руке было подобно прикосновению ангела. Филипп воспарил духом и почувствовал, будто вознесся на небеса вместе с ангелом, явившимся ему. Он был готов давиться черствым хлебом и холодным супом, если она пообещает ему остаться.

И Сара осталась с ним. Она была молчалива и подавала голос лишь тогда, когда просила его съесть еще одну ложку бульона. А когда с едой было покончено, взбила его подушку, помогла ему лечь удобнее и положила прохладную руку ему на лоб, чтобы убедиться, что его не лихорадит. Прикосновение ее руки осталось вместе с ним, когда она ушла, оно было таким сладким. Что Филипп немедленно заснул.

Сара спустилась вниз, к старой служанке на кухню.

— Когда лейтенант проснется, — потребовала она, — возьмите веник, совок и подметите комнату. Мне не хотелось бы, чтобы граф увидел, в каком она состоянии, хотя, увидев комнату, он понял бы, почему сегодня я прикажу отвезти лейтенанта в Темперли-Парк.

— О, миледи… — Жанна принялась плакать, утираясь фартуком. — Он отошлет меня обратно во Францию, если вы скажете ему… Он так рассердится.

— Но я рассердилась тоже, — заявила Сара, сурово глядя на старую служанку. — Я не могу понять, почему вы отнеслись так жестоко к этому человеку и к тому же — вашему соотечественнику. — Она помолчала, а затем, так как Жанна продолжала рыдать, немного смягчилась, — Хорошо, я оставлю месье Кадо здесь, но приду навестить его завтра и надеюсь найти его в лучшем состоянии, чем сейчас. Стыдно, Жанна, вести себя подобным образом, и не только по отношению к этому беспомощному молодому человеку, находящемуся наверху, но и по отношению к графу. Что подумают о нем его английские друзья, когда придут навестить его постояльца и увидят грязную комнату и еду, от которой откажутся даже свиньи?

После ее ухода Жанна тихонько поднялась наверх с ведром воды и чистым постельным бельем для лейтенанта. Дождавшись его пробуждения, принялась убираться в комнате. При этом она тихо и скорбно бормотала себе под нос:

— «Размести его в свободной комнате», — сказал монсеньор граф. Но ведь он знает, зачем нам свободная комната, — на случай, если найдется его внук… Но мы его никогда не найдем. Он пропал во время террора и никогда не найдется. Монсеньор граф думает то же самое, это ясно, иначе никогда не пустил бы бонапартиста в эту комнату… Разве я не мыла, не скребла эту комнату все эти годы? Разве не держала ее в чистоте? И для кого? Для этого молодого монстра?.. Эта важная английская леди обещала пожаловаться графу? Но она не понимает… И никогда не поймет, потому что она не прошла через то, через что прошла я… Это беспалубное судно и бедная старая мадам… «Все в порядке, Жанна, — говорила она, дрожа и слабея от холода. — Не беспокойся обо мне. Присмотри лучше за монсеньором Генри…» А когда мы прибыли наконец сюда совсем без денег, и жили в той ужасной маленькой комнатке, и все голодали, монсеньор Генри умер… затем умерла мадам… и монсеньор граф пришел в отчаяние, чуть с ума не сошел от горя… Он потерял семью… и своего маленького внука… «Лишь он один остался в живых, Жанна, — сказал мне граф, — но я не могу его найти. Если я поеду во Францию разыскивать его, то там назначено вознаграждение за мою голову, и я буду схвачен, как только сойду на берег…» Я все это знаю, я все это вынесла на себе, и мое сердце разрывается от боли… я так переживаю за маленького мальчика, оставшегося во Франции… А они теперь говорят: «Делай это, Жанна… делай то…» А для кого? Скажите пожалуйста! Для офицера бонапартистской армии?!

Филипп зашевелился, кровать заскрипела, — и бормотание прекратилось. Жанна перестала мыть пол, поднялась на ноги и, подойдя к постели больного, устремила на него пристальный взгляд.

— Вам стало лучше после хорошей еды? — громко спросила она.

— Спасибо, мадам. — Он вопросительно посмотрел на нее. — Скажите мне одну вещь, — попросил лейтенант. — Почему вы уверены, что только аристократы гибли в годы террора?

— А разве нет?

— Конечно нет. — Филипп нахмурился, пытаясь собраться с мыслями, но в голове его витали облака, а над ними — с ангельской безмятежностью — лицо с золотыми кудрями и розовая бархатная шляпка. — Мои родители не были аристократами, — сообщил он. — Они были добропорядочные буржуа и настоящие республиканцы, и все-таки также погибли.

— На… гильотине? — Жанна пододвинулась поближе, враждебность в ее черных глазах слегка потускнела.

— Конечно. Мой дядя был схвачен, когда возвращался в Париж, чтобы забрать меня и отвезти к тете в деревню.

— Вы помните это? — Жанна налила в тазик воды, поставила его на стол и стала осторожно протирать лицо лейтенанта. — Завтра, когда цирюльник закончит с монсеньором графом, я приглашу его побрить вас… Сколько вам было лет в то время?

— Четыре или пять… Поэтому я помню все очень плохо. Мне вспоминаются толпы людей на дорогах, идущих в одном направлении… и повозки… и один дилижанс, в котором все говорили, но никто никого не слушал, и ощущение страха… Вот это я помню!.. Ощущение страха. Все тогда боялись, мадам, все до единого человека…

Жанна это понимала очень хорошо. В свою очередь она рассказала ему о графе де Эстобане, последнем представителе своего рода, и о том, как он присоединился к армии Конде.

— Эта армия намеревалась освободить короля, — скорбно поведала Жанна, — но ничего не вышло, и я не понимаю почему. Некоторые говорят, что это была армия джентльменов, которые не умели сражаться, понятия не имели о стратегическом планировании, Кто знает? Во всяком случае, старший сын монсеньора графа, монсеньор Адольфе, умер от лихорадки, а его брат монсеньор Огаст, которому было всего шестнадцать лет, был убит на дуэли, и лишь монсеньор граф остался, чтобы следовать за принцем, пока так называемая армия не была разгромлена. Монсеньору пришлось скрыться в Англии… Он оставил графиню и свою дочь, мадемуазель Терезу, которой было семнадцать лет, и мадам Адольфе, и ее маленького четырехлетнего сына в замке, думая, что они будут там в безопасности. Поместье было большое, в нем было множество слуг, преданных семье, потому что монсеньор граф, понимаете ли, был хороший человек. Он по-доброму относился к своим слугам и к крестьянам, не то что некоторые… маркиз де Арблон, например. Он был из тех, кого ненавидели, и для этого были причины… Говорили, что если он примечал хорошенькую женщину в одной из своих, деревень, то тут же обвинял мужчин из ее семьи в неуплате налогов и отсылал их на другой конец страны на дорожные работы, так чтобы никто не мог ее защитить. Но он был маркиз, а монсеньор граф превосходил его по знатности, потому что имел право скакать за королевским экипажем… Многие поколения семьи Эстобан имели эту привилегию, понимаете ли. И неспроста, потому что все они были люди надежные и всеми любимые. — Жанна замолчала, продолжая вытирая лоб раненого чистым полотенцем, и было видно, что мысли ее где-то очень далеко.

— А что было потом? — спросил наконец Филипп. — Что стало с леди…

— Однажды днем в то лето мы услышали, что враждебно настроенная толпа в несколько тысяч человек направляется к замку с целью снести его до основания… Вы можете, возможно, поспорить с двумя десятками человек и сказать им, что они не правы, но не сможете спорить с тысячами, монсеньор! Графиня приказала подать экипажи и вместе с семьей отправилась в отель «Эстобан» в Париже. У нас было три экипажа, и мы разделились, потому что дороги были переполнены беженцами. Вы не представляете, что это такое, потому что, как вы сказали, вы были слишком маленьким, но все было так, как вы говорили: все двигались в одном направлении, к Парижу, — экипажи, деревенские повозки, знатные дамы шли пешком, их изящные ботиночки разрывались на части, мужчины и женщины тащили узлы с одеждой и едой, дети цеплялись за юбки матерей, и над всеми витало чувство страха. Графиня, мадам Адольфе и мадемуазель Тереза вместе с гувернанткой ехали в первом экипаже, а во втором экипаже ехал маленький мальчик со своей нянькой, у них была одежда, еда на вечер, и еще с ними ехала горничная со шкатулкой драгоценностей. Малыш болел, а во втором экипаже было просторнее — он мог поспать в поездке. В третьем экипаже ехали мы, слуги, и везли с собой одежду и ценные вещи, которые удалось спасти. Но когда на второй день на закате солнца мы приехали в деревню, в которой надеялись отдохнуть, то обнаружили, что второй экипаж исчез. Мы ехали по лесистой местности, по холмам, и потерями друг друга из вида. Никто не видел, куда он делся, никто не знал, что с ним случилось. Возможно, в сумерках кучер повернул не в ту сторону, ошибочно приняв чужой экипаж за наш, и следовал за ним, пока не обнаружил, ошибки. Мадам Адольфе готова была повернуть обратно, но, бог мой, как можно было повернуть на этой забитой дороге? Графиня убедила ее в том, что второй экипаж, вероятно, будет ждать нас в Париже или они немного отстали. Она была уверена, как и все мы, что кучер найдет дорогу. Но когда мы прибыли в отель «Эстобан» в Сен-Жермен, ребенка и няни там не было, не приехали они и позже. И с того дня, монсеньор, мы ничего не слышали ни о них, ни о горничной, ни о драгоценностях.

— А экипаж не нашли? Ведь это не иголка, чтобы бесследно исчезнуть.

— Но кто бы стал искать его в то время? Несколько слуг, которые оставались охранять замок, были убиты, остальные спаслись бегством, графине, ее дочери, мадемуазель Терезе, и мадам Адольфе, как только они прибыли в Париж, было приказано не покидать дома. К тому времени стало известно, что монсеньор граф и его двое сыновей присоединились к армии Конде, и леди были схвачены под предлогом, что они шпионки.

— Но это абсурд.

— Конечно. А однажды утром, после того как их продержали взаперти в отеле более полугода, их отвезли в тюрьму и вскоре всех казнили на гильотине, даже юную мадемуазель Терезу и ее гувернантку.

— Это было ужасное время, мадам.

— И в самом деле ужасное, монсеньор. Я постоянно думала о том, что за мной следят, когда выходила из дома… Я ожидала, что кто-то положит руку на мое плечо и обвинит меня в том, что я — одна из тех, кто находится в отеле «Эстобан»… А затем старый монсеньор Генри Эстобан и его жена прислали за мной человека и взяли меня с собой в Англию. — Жанна замолчала. К этому времени она перестелила постель лейтенанта и переодела его в чистое белье, взбила его подушки так, что он мог удобно откинуться на них, и, когда все это было сделано, резко переменила тему разговора: — Этот Фуке из замка, монсеньор, — тот человек, который сделал маленький кораблик? Кто он такой? Вы не знаете, кто его отец?

— Гастон говорил мне, что он торговал подержанной одеждой и мебелью, мадам.

— О! — Она многозначительно кивнула. — Это меня не удивляет. Теперь я понимаю, кем был отец Фуке… Неудивительно, что он научил своего сына грамоте!

Закончив с уборкой комнаты и приведя в порядок больного, Жанна ушла вниз, а Филипп опять погрузился в сон, но у обоих возникло чувство симпатии друг к другу и некой незримой связи, потому что они со своими семьями в одно и то же время продвигались по одним и тем же дорогам, по которым устремлялись толпы охваченных ужасом людей, в направлении Парижа: одни — чтобы спастись, другие — чтобы быть схваченными, и большинство из них в конце концов ожидал один конец: смерть на гильотине.

В тот вечер Жанна сказала графу:

— Этот парень наверху имеет больше понимания, чем можно было подумать… Он рассказал мне, что его родители тоже погибли во время террора. Без сомнения, они заслужили этой участи, но осмелюсь сказать, что среди так называемых республиканцев тоже есть хорошие люди.

— Так же, как они есть среди нас, — отозвался граф с улыбкой. — Неужели он отравил этой мыслью ваш разум, мадам?

— Конечно, нет, — возразила Жанна, возмущенно вскинув голову. — Пусть только попробует!

Граф больше ничего не сказал, но после того, как служанка ушла, подумал о молодом человеке, находящемся наверху, и почувствовал мимолетную жалость к его родителям… Без сомнения, их справедливо, по приговору суда, отправили на гильотину, но ему было жаль, что они не увидели своего выросшего сына. Никто не мог отрицать, что это был красивый молодой человек.




Глава 8


Перемена в отношении Жанны к лейтенанту оказала такое замечательное воздействие на состояние его души и тела, что уже через четыре дня он смог спуститься вниз и был приглашен — и весьма настоятельно — в гостиную, святая святых монсеньора Эстобана, сыграть с ним партию в шахматы.

Памятуя о чести, оказанной ему, лейтенант незаметно позволил джентльмену победить его, но, будучи противниками за шахматной доской, они обнаружили, к своему обоюдному удивлению, что между ними возникло взаимное понимание.

Для Филиппа; выросшего в обстановке презрения к старому режиму и с детства приученного к мысли, что эти люди считают мужчин и женщин в своих поместьях не более чем домашним скотом, было удивительно слышать от старого человека такие слова: «Я иногда говорил моим крестьянам…» — будто для него было привычным обсуждать с ними как с равными повседневные дела в те редкие моменты, когда ему удавалось сбежать из Версаля, где находился королевский двор. В свою очередь граф, который всю свою жизнь считал республиканцев дураками и жуликами, минутами восхищался искренностью и честностью своего молодого гостя, хотя такие качества, как он всегда считал, полностью отсутствовали у этого сорта людей.

— Правильно ли я понял, монсеньор, — однажды спросил он, — что вы учились в одном из лицеев Парижа, прежде чем были призваны в армию?

— Да, монсеньор граф.

— И чему, в частности, вы обучались там?

— Литературе, античной и современной, математике и физике — в той мере, в какой они соответствовали современной жизни и современным профессиям, — и, конечно, иностранным языкам.

— И как долго вы обучались там, чтобы усвоить столь разнообразные знания? — Даже если в голосе графа и прозвучала ироническая нотка, то лейтенант не заметил ее.

— Я должен был учиться шесть лет, монсеньор, но не окончил лицея, потому что был призван в армию. Хотя моя профессия достаточно важна, чтобы закончить образование.

— И что это за профессия?

— Такая же, как и у моего отца, — профессия юриста.

— О да, конечно. Вы говорили мне, — Граф с сожалением подумал о том, что молодой человек выбрал столь буржуазную профессию, но если здраво рассудить, то все профессии являются буржуазными. Он вздохнул и напомнил Филиппу, что они собирались сыграть в шахматы.

Дети в Темперли между тем жаждали увидеть Романтичного француза мисс Черитон и услышать из его собственных уст историю о нападении на Пустоши. Когда Сара посчитала, что раненый достаточно окреп, чтобы выдержать подобное нашествие, она решила навестить вместе с детьми старого эмигранта.

Но конечно, для Сары и ее детей было немыслимо отправиться к нему без Мелиссы, а потому в маленький дом мисс Черитон снова была отправлена карета с запиской. На этот раз мисс Черитон решила сопровождать свою племянницу, чтобы своими глазами убедиться в выздоровлении француза.

Сара с гувернанткой и дети пошли через парк, а мисс Черитон и Мелисса, подъехав к дому в экипаже, обнаружили, Что мистер Бьюмонт и Филипп, которого брил цирюльник, находятся наверху, а Софи Форсетт занимается с графом французским языком.

На самом деле у мисс Софи не было никакой нужды учиться французскому у графа: она и так прекрасно им владела. Но это давало ей возможность зайти к Жанне на кухню и незаметно сунуть деньги под вазу, стоящую на камине. Софи была мягкой, добросердечной девушкой, и это было все, что она могла сделать для утешения старого эмигранта.

Филипп выглядел более красивым, чем обычно, когда спустился вслед за мистером Бьюмонтом вниз, склонился над ручкой Мелиссы, а затем ее тети и сделал им комплименты в своей обычной красноречивой манере по поводу их внешности и нарядов. Его лицо отличалось интересной бледностью, а повязка вокруг коротко остриженной кудрявой головы придавала ему еще более романтичный вид. И когда из маленькой гостиной вышла Софи, закончив свои занятия, Мелисса кисло отметила про себя, что молодой француз приветствовал ее с таким пылом, будто она была самой красивой девушкой в округе. Мелисса вспомнила отзывы Тэма о французских офицерах в Доувертоне и о том, что они не относятся серьезно к девушкам, не имеющим денег, и взглянула на мистера Бьюмонта, чтобы посмотреть, как он воспринимает встречу между его новым другом и девушкой, из-за которой он приехал в Дав-Тай. Но Бьюмонт лишь мрачно улыбался, слушая чепуху, которую нес Филипп. А когда вошла Жанна и сообщила, что ее светлость и дети переходят через деревенский мост, все встали и пошли их встречать. В этот момент мистер Бьюмонт и Мелисса на минуту остались одни. Он не смог удержаться от замечания, сказав с ироничной усмешкой, что Филипп Кадо — опасный парень для леди. Мелисса с ним согласилась.

— Он высказывает всем такие восторженные комплименты, — добавила она. — Даже самым некрасивым…

Бьюмонт задумчиво посмотрел на нее и не стал делать вид, что не понял направленности ее высказывания.

— Но никто из друзей мисс Софи не считает ее некрасивой, — заметил он. — Ее лицо отражает ее характер — самый замечательный из тех, которые я встречал у молодых девушек ее возраста.

«О, дорогой! — подумала Мелисса. — А ветер и на самом деле дует в этом направлении!» Вслух же снова выразила согласие, хотя глубоко внутри еле сдерживала слезы.

Филипп Кадо, стоя рядом с графом, мисс Черитон и Софи в маленьком садике Жанны, смотрел, как приближаются гости из Темперли.

Филипп думал о том, как красиво смотрится эта маленькая группа: хрупкая, нежная мать с пятерыми детьми, и даже толстая, одетая в темное гувернантка добавляла ей пикантный контрастный оттенок. Но глаза лейтенанта неотрывно следили за Сарой, и никакие пустые комплименты не приходили ему в этот момент в голову. Он с горькой завистью думал о ее муже — этом большом, шумном, непонятном англичанине — и удивлялся тому, как может этот мужчина, имея такую жену, как Сара, ежедневно и ежечасно не благодарить за это Бога.

И вот она уже в саду, протягивает ему руку, и улыбается, когда он подносит ее к своим губам, и спрашивает его, как он себя чувствует, и говорит, как рада видеть его в лучшем состоянии.

В первый момент, когда дети были представлены лейтенанту, они замолкли от смущения, но вскоре его дружелюбие развязало им языки, и они все разом заговорили. Дети хотели знать, как выглядел разбойник. Был ли он большой, черноволосый и грубый, как цыган? Болит ли рана лейтенанта и много ли из нее вытекло крови? Какое-то время ни мать, ни гувернантка, ни Мелисса не могли направить разговор в менее кровавое русло, и тогда Софи сказала, что она, пожалуй, пойдет, пока ей не стало дурно от подробностей нападения на мистера Кадо.

— В таком случае, мадемуазель Софи, — серьезно произнес Филипп, — вам не следует выходить замуж за военного человека.

Софи весело рассмеялась, а Мелисса с досадой подумала о том, что этот гадкий утенок скоро расправит свои крылья. Она поймала взгляд, которым Софи обменялась с лейтенантом и мистером Бьюмонтом, и вспомнила о точно такой же ситуации в библиотеке, при которой присутствовал Фрэнк Вудкок, и не знала, как ей все это понимать.

— Но что заставило вас предположить, — проговорила Софи, — что я собираюсь сделать это?

— В жизни все может случиться, мадемуазель, — галантно промолвил Филипп, — с такой леди, как вы.

— Тогда я оставлю вас на растерзание детям, — засмеялась Софи. — Это единственное, чего вы заслуживаете.

Вскоре Эдвард Бьюмонт повез ее домой в Дав-Тай, а на лейтенанта обрушились новые вопросы детей.

— Грабитель был огромный и сильный, как лев, — поведал им француз. — Правда, я не видел его, потому что он набросился на меня сзади. И рана у меня конечно же болит. Ведь мама говорила вам, что, когда они с мадемуазель Мелиссой нашли меня в парке, Я мучительно стонал… Я стонал, мадемуазель Мелисса? Скажите им.

— О да, он жутко стонал. — Мелисса присоединилась к игре, хотя обнаружила, что лейтенант ей нравится гораздо меньше, чем раньше. — Но мы не слышали этого, потому что он перестал стонать, когда мы появились на поляне.

— А разве я не истекал кровью? Разве не было вокруг меня кровавых луж, таких огромных, что можно было наполнить корыто, в котором стирает Жанна?

— Конечно, монсеньор…

Затем граф заметил, что не следует утомлять его гостя излишними разговорами, и велел Филиппу расположиться в шезлонге в гостиной, а Жанне приказал принести мороженое для детей и шоколад для леди.

Потом Мелисса пошла вместе со своей тетей и детьми в маленький кабинет графа, и он еще раз показал им свою музыкальную шкатулку — забавную вещицу, которая не переставала радовать детей Темперли.

Сара обнаружила, что осталась с лейтенантом наедине, и у нее возникло странное ощущение, что она знает его всю жизнь.

— Не правда ли, монсеньор Эстобан — замечательный человек? — спросила она.

— Он замечательный старик, — отозвался лейтенант, — великодушный и благородный, хотя поначалу его изысканные манеры заставляли меня чувствовать себя невоспитанным грубияном. Но теперь он простил меня за то, что я служил императору, и обращается со мной как с почетным гостем.

— А Жанна? Надеюсь, она лучше к вам относится?

— О да. Мадам и я — большие друзья.

— Она больше не выбрасывает еду, которую вам присылают?

— Напротив, пичкает меня так, будто я — поросенок, которого на следующей неделе повезут на рынок. — Филипп улыбнулся, глядя в ее глаза. — Я не поблагодарил вас до сих пор за все, что вы сделали для меня, леди Темперли, но благодарность живет здесь… в моем сердце.

Она взглянула на него сияющими глазами.

— Если бы мой маленький Джеймс был взрослым, я была бы рада, если бы кто-нибудь ухаживал за ним в чужой стране.

— Но ведь я не Джеймс, — напомнил он мягко. — Я ваш ровесник… Ведь вам не больше двадцати пяти?

— Мне двадцать шесть, монсеньор.

— Вы так молоды?.. Должно быть, вы вышли замуж очень рано?

— В семнадцать лет.

— И наверное, были сильно влюблены в вашего прекрасного мужа… Не думаю, что браков по расчету у вас так много, как у нас, во Франции.

— В какой-то степени это так… Но все-таки такие браки не редки. Я всегда и во всем слушалась мать, и, когда она предложила мне выйти замуж за Тэма, я подумала, что будет замечательно, если я стану леди Темперли. Меня без труда убедили, что я легко смогу полюбить этого мужчину, а также его титул и его поместья…

Зачем она говорит это постороннему человеку? — удивлялась Сара. Это была тайна, которую она хранила внутри себя много лет, И все-таки он не был ей чужим, этот молодой француз. Сара чувствовала, что всегда ждала встречи с ним, чтобы поведать ему свои сокровенные мысли, зная, что он ее поймет.

— Может, во Франции дело обстоит лучше? — спросила она.

— Девушки во Франции воспитываются строже, чем здесь. Им никогда не разрешают оставаться наедине с молодым человеком, даже если они помолвлены… — Филипп пристально посмотрел на ее серьезное лицо. — Но это не значит, что им не позволено любить, — ни до, ни после замужества.

— После замужества… — печально повторила она. — Но это слишком поздно…

— Нет, мадам, вы не правы… Никогда не поздно. — Его лицо было таким же серьезным, как и у нее, а в темных глазах под густыми ресницами был некий призыв, который она не смела разгадать.

Сара услышала, что музыка затихла, и вздохнула с легким облегчением.

— Музыки не слышно. Пойдемте посмотрим, какие еще сокровища показывает детям монсеньор Эстобан.

Она заспешила из комнаты, он встал и не столь поспешно последовал за ней. Граф достал игрушку, чтобы позабавить своих юных гостей: небольшую круглую платформу, на которой стояли три маленьких барабанщика в военной форме старого образца. С боку платформы была ручка, которая, если ее подкрутить, приводила в действие барабанщиков: они выстукивали на своих барабанах дружную дробь. Дети были в восторге: они заводили барабанщиков и показывали представление друг другу, матери и лейтенанту, и в конце концов их с трудом оттащили от игрушки, убедив, что пора идти домой и попрощаться с графом.

— Вы придете еще раз, мои дорогие, — сказал он им перед уходом. — Я дам вам в нее поиграть, но знайте, что она принадлежала маленькому мальчику, который был мне очень дорог. Это единственная из его вещей, которую Жанне удалось спасти из парижского дома. Ни в одном магазине Доувертона ваша мать не сможет купить подобную игрушку. Их делали только во Франции.

— Но я видел такую же. — Филипп внимательно разглядывал игрушечных барабанщиков и выглядел немного озадаченным, — Не могу сказать, где я видел ее, но это было в моем детстве… Скорее всего, у меня была такая же игрушка. Однако наши военнопленные в замке очень искусно делают подобные вещицы. — Он повернулся к Саре, с лица его исчезло серьезное выражение и появилась улыбка. — Привезите когда-нибудь детей на тюремный рынок, леди Темперли. Там продаются не только игрушки — там выступают клоуны, акробаты, жонглеры: это очень увлекательное зрелище.

— Я знаю. Я слышала об этом. — Сара не смотрела в его глаза. — Но боюсь, муж не разрешит мне поехать туда с детьми. Он говорит, что изделия военнопленных очень дороги.

— Но мы с тетей собираемся скоро туда пойти, — поспешно сообщила Мелисса, предвидя слова, готовые сорваться с дрожащих губ старшего из детей: «Папа ненавидит французов». — Мы видели недавно прекрасную корзинку для рукоделия, которую одна из подруг тети купила на вашем рынке. Не правда ли, тетя?

— Да, конечно, — подтвердила мисс Черитон. — Она сделана из соломки, мистер Кадо, и украшена шелковой серой тесьмой. Мне хотелось бы купить такую же.

— А пока тетя будет искать на рынке корзинку, — весело добавила Мелисса, — я поищу игрушечных барабанщиков!

Они попрощались и ушли: дети с гувернанткой отправились домой через парк, а Сара поехала с тетушкой и Мелиссой в Дувр-Хаус, чтобы провести с ними остаток дня.

— Ты знаешь, дорогая, что мне сказала Жанна, когда я делилась с ней рецептом травяного настоя? — сообщила мисс Черитон, округлив глаза. — Она сообщила, что одного из тех людей в тюрьме зовут Арблон. А такую же фамилию носила невестка графа. Видимо, мать этого заключенного была слугой в той семье…

Мелисса спросила, о ком она говорит.

— Ну как же, о том, кто сделал маленький кораблик, из-за которого чуть не убили бедного лейтенанта. Арблон Фуке. Так вот, Жанна думает, что, возможно, этот человек знает что-то о семье графа и, в частности, о том, что случилось с его внуком, и говорит, что собирается повидать этого мужчину.

— Наверное, это не понравится графу, — предположила Мелисса.

Сара не промолвила ни слова: она смотрела, в окно — на вьющиеся сережки орехового дерева и ярко-зеленую листву боярышника, словно видела их впервые.

— Я велела Жанне не говорить ему ни слова, — продолжила мисс Черитон, загадочно улыбнувшись.

— Я уже решила, что мне делать.

— Вы? Но, дорогая тетя, что вы намерены делать?

— Когда мы придем на рынок в замке, я постараюсь найти этого умельца, — сообщила она. — И спрошу его, что ему известно о бедном маленьком мальчике.

— Думаете, это будет разумно? — Мелисса взглянула на жену своего кузена в ожидании поддержки, но Сара погрузилась в созерцание терновника — цветы его были белоснежны, как фата невесты. — До недавнего времени я имела об этих французах более высокое мнение.

— Не понимаю, Мел, почему ты так говоришь. Ведь ты общалась только с нашим замечательным мистером Кадо.

— И я более чем уверена, что ваш замечательный мистер Кадо добивается благосклонности молодых девушек, имеющих состояние.

— Ты имеешь в виду Софи? — Мисс Черитон была шокирована. — О нет, дорогая, всем ясно, что Софи отдает предпочтение мистеру Бьюмонту, и я надеюсь, что из этого что-то получится. Он — настоящий джентльмен, и я уверена, что Софи будет ему прекрасной женой. Мне кажется, что сегодня утром она не выглядела такой дурнушкой, не правда ли, Сара?

Однако ей пришлось повторить вопрос три раза, прежде чем молодая леди Темперли услышала ее и извинилась, сказав, что ее мысли были очень далеко.

— Софи влюблена, — поведала она тете, улыбаясь. — Поэтому выглядит гораздо привлекательнее, чем обычно.

Мелисса согласилась с ней и добавила голосом, который ей самой показался натянутым и напряженным:

— Но разве мистер Бьюмонт влюблен в Софи?

— Мистер Бьюмонт — из тех людей, которые не раскрывают своих чувств, — весело пояснила тетя. — Но я уверена, он не оказывал бы подобные знаки внимания девушке, если бы не имел серьезных намерений.

Мелисса, вспомнив о печальных событиях прошедшего Рождества, промолчала.




Глава 9


Тюремный рынок находился на широкой дороге, разделяющей обе части замка.

Он работал два раза в неделю. По вторникам и пятницам прилавки рынка предоставлялись заключенным, которым разрешалось торговать своими изделиями с девяти часов утра до двух часов дня.

В другие дни недели те же прилавки были заняты товаром мелких фермеров и городских торговцев: продуктами питания, иголками, нитками, горшками и кастрюлями для заключенных, а также плохой кожей для их обуви. И целыми днями на середине дороги между северными и южными воротами выступали клоуны, акробаты и жонглеры из числа арестантов: парни зарабатывали жалкие пенни, увеселяя семьи фермеров и публику, пришедшую за покупками. Мисс Черитон написала капитану Вудкоку с просьбой оказать любезность и проводить ее и племянницу в пятницу на рынок, и, когда они подошли к воротам в то утро, их уже ждал галантный капитан и молодой, слегка заикающийся англичанин. Перед воротами к ним присоединились мистер Бьюмонт и мисс Софи, которые тоже захотели пойти на рынок и обещали составить им компанию.

К сожалению, ни капитан Вудкок, ни его молодой приятель не говорили по-французски, а так как Софи знала французский лучше, чем Мелисса, то ей предоставили право расспрашивать о том, где продаются корзинки для рукоделия. Она остановилась возле первого прилавка, находящегося в воротах, и спросила об этом мужчину, торгующего тапочками: он тут же ответил ей, что корзинки продаются за балаганом, в котором сейчас идет кукольное представление.

Софи поблагодарила его, и компания отправилась дальше, но в такое погожее утро на рынке уже толпилась масса народу, и через некоторое время мисс Черитон обнаружила, что за ней следует лишь один заикающийся молодой англичанин. Софи и капитан Вудкок были оттеснены от них толпой, и его алый плащ и ее хорошенькая лондонская шляпка вскоре затерялись среди деревенских чепчиков, касторовых шляп и добротной деревенской одежды.

Мелисса обнаружила, что осталась наедине с Эдвардом Бьюмонтом, а так как молчание, возникшее между ними, стало напряженным, она торопливо сказала ему, что хочет найти игрушку для детей Темперли.

— Я не так хорошо владею французским, как Софи, — добавила она, — но раз они отделились от нас, то я буду спрашивать сама.

Они остановились возле прилавка, на котором были разложены доски со вставками из резной кости, и на ломаном французском спросила продавца, не знает ли он, где продаются механические детские игрушки.

— Сейчас, я думаю, вы их не найдете, мадемуазель, — покачал он головой. — Лучшие игрушки делает Арблон Фуке, но не думаю, что он уже здесь. Это ленивый парень, и вряд ли он пришел так рано.

— Арблон Фуке? — Мелисса была поражена.

— Вы знаете его? — Он улыбнулся с оттенком гордости. — Все знают Фуке! Те, кто получил разрешение торговать на этом рынке, а также те, кому разрешено здесь отовариваться, словом, все его знают! Но я его не видел сегодня. Хотя не думаю, что в последнее время он делал механические игрушки. Он был занят моделью корабля.

— Знаю. Лейтенант Кадо помог ему продать кораблик.

— А! Этот лейтенант, на которого напал злодей. Мы все слышали об этом. Как он себя чувствует, мадемуазель?

— Ему гораздо лучше, спасибо.

— Отлично. Он хороший парень, этот лейтенант.

Мелисса повернулась, чтобы перевести разговор своему спутнику, и обнаружила, что он понял все, о чем они говорили.

— Забавно, что этот Фуке незримо следует за нами, — заметил Бьюмонт с иронической усмешкой. — Граф его не выносит, я так понимаю, Филипп Кадо его тоже не любит. Он говорит, что это эгоистичный, безжалостный зверь, ненавидящий людей. Но я сказал ему, что такие личности живут не только во Франции. В каждой стране есть подобные ему — те, кто думает лишь о собственной выгоде.

— Революционеры, — подтвердила Мелисса с содроганием.

— Да… и хуже.

— Тогда, возможно, хорошо, что Фуке сегодня нет на рынке. — Она рассказала ему о намерении тетушки помочь графу в поисках его внука, и была рада видеть, что Эдвард Бьюмонт не выразил одобрения по этому поводу — так же, как и она.

— Кроме того, что монсеньор Эстобан — слишком гордый человек для того, чтобы позволить посторонним людям вмешиваться в его личную жизнь, — проговорил он, нахмурившись, — было бы неразумно заронять эту мысль в голову человека, подобного Фуке. В любое время он может сбежать из замка, пробраться к старику и потребовать деньги, сказав, что знает о местонахождении его внука.

Увы, в этот момент продавец досок увидел в толпе Фуке и закричал ему, что здесь находятся люди, которые его ищут, и прежде, чем они успели остановить продавца или сказать, что передумали, он подозвал высокого француза в желтой арестантской робе, слишком короткой для его длинных конечностей, и объяснил ему на диалекте, который Мелисса с трудом понимала, что дама желает купить механическую игрушку.

— Механическую игрушку? Конечно, я делаю их.

Фуке остановился и уставился на Мелиссу так нагло, что мистер Бьюмонт медленно сжал кулаки.

— Может быть, леди желает увидеть модель гильотины — посмотреть, как падает нож и отрубленная голова скатывается в корзину?

Мелисса вскинула голову и твердо сказала на его родном языке:

— Если подобные игрушки вызывают смех у французских детей, монсеньор, вряд ли они вызовут подобную реакцию у английских детей или их родителей.

Фуке вздрогнул и замер перед ней в злобном молчании.

— Ты можешь когда-нибудь придержать свой язык, идиот? — проворчал продавец досок. — Или хочешь упустить покупателей, которых я нашел? Это тебя касается, дурак!

— Мисс Мелисса, — произнес Эдвард Бьюмонт, — думаю, нам не стоит больше тратить время на этого человека. У него нет никаких игрушек для продажи, И если он будет разговаривать с вами подобным образом, то я сообщу об этом капитану Буллеру. — Он догадался, что Фуке понимает английский, хотя и не говорит на нем, и увидел, как тот съежился.

— Прошу прощения, месье, — сказал он на ломаном английском. — Я не понял, что вы хотите… Я ошибся.

— Вы ошиблись один раз, — отрезал мистер Бьюмонт. — И не сделайте второй ошибки.

— Но нет, месье… если месье и мадемуазель пойдут со мной, то игрушки мои — возле южных ворот.

— Хорошо.

Мужчина быстро повернулся и пошел, и Эдвард Бьюмонт, окинув его взглядом, приготовился следовать за ним.

— Держитесь за мою руку, — предложил он Мелиссе, — или мы потеряем друг друга в этой толпе.

— Но Софи… — начала она и заметила его улыбку.

— Мисс Софи смотрит представление жонглеров под надежной охраной капитана Вудкока, — напомнил он. — А ваша тетушка уже нашла прилавок с корзинками. Даже с этого расстояния я могу разглядеть, что она растерялась от восхищения и не знает, какую корзинку выбрать. В любом случае мы закончим наши дела с Фуке до того, как она выберет корзинку, а жонглеры завершат свое представление.

Мелисса увидела, что тетя расхаживает между ящиками, наполненными соломенными корзинками самых разнообразных форм. Там были корзинки, отделанные серым шелком, а также розовой и белой тесьмой и в то время как она разглядывала их, охала и восхищалась, молодой англичанин стоял рядом, явно скучая, но при этом проявляя вежливое внимание.

Мелисса больше не колебалась. Она взяла Эдварда Бьюмонта за руку, и они, поспешив за Арблоном Фуке, вскоре оказались возле прилавка. Над ним висела табличка с его именем, частично заслоняющая модель гильотины. Он отодвинул табличку, чтобы продемонстрировать им эту отвратительную детскую игрушку, и мрачно усмехнулся, увидев, как содрогнулась Мелисса, а мужчина рядом с ней недовольно нахмурил брови.

— Модель хорошо сделана, монсеньор, но, как я уже сказала, она слишком страшна для английских детей. — Мелисса задумчиво разглядывала Фуке: он на самом деле был похож на сатану.

— Может, мадемуазель скажет мне, что она ищет? — спросил он более вежливо, приспосабливая свой выговор к ее французскому языку.

Она описала барабанщиков на платформе и ручку, которую надо крутить, чтобы заставить их бить в барабаны, и увидела его понимающий взгляд. Фуке кивнул.

— Я легко это сделаю, — пообещал он. — Это были английские барабанщики, мадемуазель?

— Нет, это были французы, одетые в форму, которую, возможно, вы не знаете, потому что игрушка была сделана более двадцати лет назад.

— Двадцать лет назад? Черт возьми, мадемуазель, мне было лишь пять лет в то время. Я не припомню той формы.

— Нет, конечно. — Она быстро осмотрела некоторые игрушки. — Эти дрессированные мишки сделаны прекрасно, монсеньор… Сколько они стоят?.. А эти пудели?..

Он назвал ей цену, и она задумалась, что ей купить, — мишку или пуделя, — а в это время позади нее раздался голос Софи:

— Так вот вы где!.. Покупаете игрушки… Как они хороши! Мистер Бьюмонт, мы смотрели выступление жонглеров. — Она на секунду замолчала. — А вот и мисс Черитон со своей корзинкой, и мы снова вместе!

— Я возьму пуделя, — быстро решила Мелисса.

— Прекрасно, мадемуазель. Я сейчас найду коробку.

— Не беспокойтесь. Я понесу его в руках. — Она достала кошелек из кармана платья и нашла деньги, чтобы заплатить за игрушку, но, как ни старалась быстро это сделать, не успела расплатиться.

— Мел! — закричала мисс Черитон, хватая ее за руку. — Ты видишь имя мужчины на этой вывеске, дорогая?

— Да… Какая хорошенькая корзинка, тетя! Я знала, что вы выберете именно такую…

— Ни слова больше о моей корзинке, дорогая. Я должна спросить этого человека, знает ли он что-нибудь о внуке графа. Это возможность, посланная небесами.

— Прошу вас, тетя, не делайте этого, — Мелисса понизила голос. — Я говорила об этом с мистером Бьюмонтом, и он сказал, что опасно доверять такому человеку.

— Мистер Бьюмонт ничего в этом не смыслит, Мел. Он совершенно чужой человек в нашей местности.

— Но некоторые из этих военнопленных ненавидят французских эмигрантов, и если когда-нибудь этот Фуке столкнется с бедным старым графом, он может на него напасть. — Мелисса сказала первое, что пришло ей в голову, и ее немедленно отругали за это.

— Никогда в жизни не слышала подобной чепухи! Он обычный заключенный — таких множество, дорогая, — и ни один из этих людей, одетых в желтую робу, не выходил за стены замка. Я знаю, о чем говорю: у них очень строгий режим.

— Конечно, это так, но вдруг он сбежит…

— Это невозможно, дорогая! Нет, Мел, я очень люблю нашего дорогого графа, и поэтому должна поговорить этим человеком. Надеюсь, он понимает английский? Некоторые из них понимают наш язык, а этот парень выглядит интеллигентно.

Софи отвлекла внимание Эдварда Бьюмонта, показывая ему музыкальные шкатулки на соседнем прилавке, а мисс Черитон обратилась к капитану и его друзьям:

— Не возражают ли джентльмены против того, чтобы я задала вопрос этому заключенному?

— Конечно, мисс Черитон.

Но капитан Вудкок едва ее слышал, поглощенный созерцанием музыкальных шкатулок, а младший офицер глазел на Мелиссу и удивлялся тому, почему она выглядит такой расстроенной.

Мисс Черитон подошла к Фуке и заговорила громкой отчетливо — так, как ее вдовствующая сестра разговаривала с иностранцами.

— Монсеньор Фуке, — проговорила она, — вы, несомненно, помните графа де Эстобана, который посетил вас не так давно?

Тот сразу же нахмурился и настороженно переспросил:

— Пардон, мадам?

Мисс Черитон повторила вопрос более медленно и на этот раз увидела, что губы Фуке изогнулись в сардонической усмешке.

— Графа? — повторил он. — Черт возьми, какое мне дело до этого графа? Наверное, мадам по ошибке путает меня с аристократом?

Мелисса вспыхнула от негодования и собралась было снова уговорить тетушку удалиться, но мисс Черитон остановила ее. Она не увидела никакого хамства в поведении мужчины: он был, думала она, лишь забавным иностранцем, поэтому с непринужденностью продолжила разговор.

— Конечно, вас мало интересует его титул, но граф — один из ваших соотечественников, и он заинтересовался вашей фамилией Арблон, потому что это была фамилия его невестки, бедного создания. — Она оборвала свою речь, так как Мелисса, увидев опасное понимание на лице мужчины, внезапно испугалась и дернула тетю за рукав. — Что такое, Мел? Не прерывай меня, дорогая. Я еще не все сказала, а ты перебила мою мысль.

Мелисса подумала, что это было бы прекрасно, но Фуке, повернувшись к своему прилавку, стал выкладывать на него новые игрушки, расставляя их перед гильотиной.

— Прекрасно, мадам, — спокойно отозвался он. — Мне кажется, я помню этого эмигранта. У него были напудренные волосы и камзол с металлическими пуговицами…

— Металлическими пуговицами ручной работы. Да, это тот самый старый джентльмен. Я была уверена, что вы запомнили его! — Мисс Черитон была в восторге. — Бедный старый граф, мы все так переживаем за него, и нам хочется ему помочь. Он потерял двоих сыновей, сражавшихся в армии Конде, а также жену, дочь и невестку — ту самую, по фамилии Арблон, — все они погибли во времена террора, монсеньор.

— Это так печально, мадам. — Но при этих словах Фуке еще шире улыбнулся и почти бездумно стал крутить ручку игрушечной гильотины: уличные скрипачи, пудели, жонглеры и обезьянки попадали под ее нож, их головы летели в корзину.

Мелисса отвела глаза и беспомощно ждала, когда тетя умолкнет, а мисс Черитон, в порыве чувств, не могла остановиться.

— Я очень беспокоюсь о нашем дорогом старом друге, — продолжала она, — и, может быть, вы сумеете нам помочь.

— Но как, мадам, я могу помочь эмигранту?

Мисс Черитон не услышала нотки сарказма в голосе Фуке и поспешно заговорила дальше:

— В следующий раз, когда вы будете писать домой, монсеньор, пожалуйста, спросите вашу матушку, не знает ли она что-нибудь о внуке графа де Эстобана? Она была служанкой в доме Арблона, и я знаю, что она была предана этой семье. Возможно, бедный пропавший мальчик остался жив.

— Конечно, я спрошу об этом у матери в следующем письме, мадам, но ведь письма из Англии во Францию идут очень долго, и ответ придет не скоро.

— О, я знаю, но если вы сделаете это, я буду, по крайней мере, чувствовать, что друзья графа сделали все возможное для того, чтобы помочь ему найти внука. — Мисс Черитон открыла кошелек, достала полсоверена и протянула Фуке. — Это вам за беспокойство, монсеньор.

— О, мадам, вы так добры. — Он поклонился, положил деньги в карман, встал за прилавок и стал смотреть на Мелиссу так, что она поспешила увести тетю прочь.

Софи покончила с музыкальными шкатулками, мистер Бьюмонт вызвался отвезти ее покупки, и выражение его лица, когда он шел рядом с ней и слушал ее болтовню, ясно говорило, что он напрочь выбросил из головы Мелиссу и ее утомительную тетушку.

После того как Софи уехала в экипаже мистера Бьюмонта, Мелисса и мисс Черитон отправилась в наемной карете домой. Сбруя лошадей, спускавшихся по крутой улочке, позвякивала так уныло, что на сердце у Мелиссы стало совсем тоскливо.

— Нехорошо на меня сердиться, Мел, — сказала ей по дороге тетя. — Я решила сделать все, что в моих силах, для нашего дорогого старого эмигранта, и сделаю это. Но почему ты думаешь, что этот Фуке так ужасен, я не понимаю. Он весьма вежлив, хотя и иностранец…

— Граф терпеть не может, когда обсуждают его личные дела, тетя, — с упреком напомнила Мелисса. — Вы знаете, как он горд. — Она представила, как разозлился бы старый господин, если бы узнал, что мисс Черитон обсуждала его личные дела с простым заключенным из замка.

— Но, мое дорогое дитя, весь город знает о внуке монсеньора Эстобана, — возразила ее тетя, постепенно осознавая, что ее племянница, может быть, и права. — Его старая служанка не перестает говорить об этом с тех пор, как они приехали в Темперли.

— Но сам граф об этом не говорит.

— Конечно нет, дорогая. Он очень сдержанный… Однако ведь нам нельзя закрыть рот на замок. Я не сомневаюсь, что мать монсеньора Фуке — очень хорошая женщина, и она, как и многие старые слуги, до сих пор предана семьям Арблон и Эстобан. Я не удивлюсь, если мы что-то узнаем из ее следующего письма сыну.

Мелисса не стала больше спорить: ее мысли снова вернулись к улыбке Эдварда Бьюмонта, не сходившей с его лица, когда капитан Вудкок помогал Софи усесться рядом с ним в экипаже, и мысли об этом были более горькими, чем мысли о пропавшем внуке графам.

Фуке упаковывал свои игрушки, собираясь домой, когда к нему подошел Гастон.

— Хорошо ли наторговал сегодня? — спросил Леконтре.

Фуке пожал плечами.

— Достаточно, — ответил он и через секунду спросил: — Ты помнишь старика, который приходил отдать деньги за лейтенанта в тот день, словно мы — его лакеи?

— Старый француз, который приехал к агенту?

— Ну а кто же еще? Я узнал сегодня, что он — один из этих проклятых эмигрантов. Ты знаешь об этом?

— Кто же об этом не знает? — Гастона это явно не удивило.

— Кто тебе об этом сказал? — требовательно поинтересовался Фуке.

— Одна из прачек в госпитале, когда я подрабатывал там. Она большая сплетница и рассказывала об этом старом эмигранте всем подряд. — Гастон выразительно взмахнул рукой. — Можно подумать, что он единственный эмигрант в Англии.

— Может быть, ты помнишь кольцо на его руке? Всем известно, что эти эмигранты вывозили с собой все свои деньги и драгоценности, когда покидали Францию. Это бриллиантовое кольцо на руке старика стоит целое состояние!

Гастон пожал плечами:

— Но какое нам до этого дело?




— Ты не понимаешь ничего, мой дорогой Гастон. Твой разум слеп, как новорожденный котенок. Ты узнал от прачки, где живет этот старый господин, parbleu?[1 - Черт возьми? (фр.).]

— Припоминаю, она говорила, что в Темперли, но я не уверен. Я плохо говорю по-английски и, возможно, неправильно понял ее.

— Темперли? А где это?

— Это деревня на холме, недалеко от города. Ее можно увидеть от южных ворот в базарный день, когда другие ворота не закрыты. Над деревьями возвышается шпиль собора.

— Хороший ориентир, — отметил Фуке, и Гастон с удивлением взглянул на него.

— Что ты задумал? — поинтересовался он. — Ты хочешь стащить одну из пушек замка и запалить ее перед домом старого эмигранта в Темперли? Ты даже не знаешь, где он находится.

— Это, без сомнения, можно выяснить; — с удовлетворением произнес Фуке. — А выяснив, где он живет, я этого не забуду. Я хорошо запоминаю подобные вещи. Я не забыл, например, того, что мать дала мне фамилию Арблон, чтобы я никогда не забыл о том, что я сын проклятого аристократа, и чтобы ненавидел их всю жизнь, до самой смерти. — Он бережно упаковал маленькую гильотину. — Будет очень забавно повстречать на днях графа де Эстобана… И услышать, что он мне ответит, когда я скажу ему: «Месье граф, мне привиделось ваше кольцо и привиделась ваша шея. И прежде чем я сломаю ее о мое колено, будьте добры, скажите мне, где лежат ваши деньги…» Будет интересно посмотреть, останется ли он таким же холодным и надменным… — Фуке рассмеялся, увидев выражение лица Гастона. — Моя мать знала, что делала, когда учила меня ненавидеть, друг мой. Ненависть — прекрасное тонизирующее средство. Она продлевает жизнь. — Неожиданно его лицо изменилось, и он схватил своего друга за руку. — Кто этот молодой человек, который сошел с лошади и передал ее на хранение часовому? Скажи!

Гастон проследил за его взглядом, устремленным в сторону южных ворот.

— Это всего-навсего городской врач. Он приезжает в госпиталь каждый день.

— В какое время он обычно приезжает?

— Ближе к вечеру. Говорят, неподалеку от тюрьмы живет молодая леди, и он посещает ее после того, как осмотрит пациентов в госпитале.

— У него хороший плащ и красивая шляпа, и перчатки тоже неплохие. Вероятно, он снимает их, когда обходит больничные палаты?

— Да, конечно. Он оставляет перчатки, шляпу и плащ внизу, в комнате старшего офицера и надевает старый халат, предназначенный для обхода.

— Хорошо. — Фуке улыбнулся и продолжил упаковывать игрушки, но на следующий день он очень поразил своего друга, спросив его о том, можно ли ему устроиться санитаром в госпиталь.

Фуке был сильным мужчиной, он мог легко поднимать переворачивать больных, у него были изящные и тонкие руки художника, и, кроме всего прочего, в больнице не хватало санитаров, поэтому его немедленно приняли на работу.




Глава 10


Дни шли за днями, партии в шахматы становились все более интересными и захватывающими, и граф обнаружил, что он не хочет отъезда своего гостя, точно так же, как и старая Жанна, будто лейтенант был тот самый жилец, приезда которого они ждали долгое время. Служанка была рада поговорить на родном языке и тому, что ей есть кому пожаловаться на английскую погоду и не любимых ею англичан.

— Эти англичане, — ворчала она, — никогда не делают то, что говорят. Никогда! Они произносят «добрый день» и при этом кисло улыбаются: это угрюмая и мрачная нация. — Возьмем, к примеру, рынок, — продолжала Жанна. — Им не нравится, если я говорю, что их товар плохой. Во Франции я, бывало, говорила людям, которые продавали капусту: «Посмотрите! Это плохой кочан. Вы думаете, я заплачу за него хорошие деньги? Найдите мне другой, будьте любезны!» И мне находили несколько кочанов, а я выбирала из них лучший. Но здесь ко мне проявляют полное равнодушие. Когда я выражаю претензии, торговцы смотрят на меня так, будто служанке эмигранта сгодится и испорченная капуста.

— Но они так же обращаются и со своими соотечественниками, — утешил ее лейтенант. — А для меня, например, нет ничего хуже, чем английское воскресенье.

— О да, вы правы. — Жанна выразительно поежилась. — Когда монсеньор, мадам Генри де Эстобан и я приехали в Англию, мы не могли понять эти английские воскресенья — на улицах тишина, никаких развлечений, рынки и даже булочные закрыты… Это выглядело зловеще… А как англичане идут в церковь! Молчаливо, словно на похоронах, без всяких разговоров.

Но англичане, которые приходили к лейтенанту, пока он жил у графа, явно не отличались молчаливостью. Английские леди, старые и молодые, постоянно справлялись о здоровье Романтичного француза, и иногда к ним присоединялся Эдвард Бьюмонт, который теперь был в близких отношениях с Филиппом и в свою очередь приводил с собой молодых офицеров из охраны замка.

Монсеньор Эстобан радовался всем, кто появлялся в его доме: смех и молодые голоса ублажали его сердце, как и сердце Жанны, и в конце второй недели он послал записку капитану Буллеру, сообщив, что пребывание лейтенанта следует, продлить еще, так как он по-прежнему нуждается в посещениях аптекаря. Агент охотно согласился, и тогда одна из молодых леди — из тех, кто особо восхищался лейтенантом, — мисс Форсетт, сказала Филиппу, что теперь он сможет поехать вместе с графом на бал, который устраивался в честь ее совершеннолетия.

— А почему вы устраиваете такое веселье по поводу вашего совершеннолетия, мадемуазель Софи? — поинтересовался граф.

— Сама по себе эта дата меня не волнует, — ответила та с легким смешком. — Но в этот день я стану независимой женщиной, монсеньор граф, и буду сама распоряжаться моим богатством и собой.

Граф сдержанно поздравил ее, но; когда взглянул на Филиппа, то встревожился, увидев выражение его лица. Он вспомнил, что, возвращаясь с утренней прогулки, часто заставал его в своей гостиной, разговаривающим по-французски с молодой леди, которую сопровождала лишь старая глухая Жанна. А как-то раз, глянув поверх живой изгороди, обрамляющей его маленький сад, монсеньор Эстобан пришел в смятение, увидев знакомую выцветшую голубую куртку в лесу Темперли, обладатель которой шел в сопровождении леди в розовой шляпке.

Они медленно шли рядом под деревьями, держась за руки, и граф не сомневался в том, что, по крайней мере, один из них позабыл обо всем на свете. И хотя леди была замужем и не нуждалась в дуэнье, на следующий день монсеньор Эстобан решил тоже прогуляться по лесу Темперли, где очень скоро наткнулся на Филиппа Кадо и молодую леди Темперли, сидящих на поваленном дереве.

Март занял в этот день у апреля несколько часов, небо было синим после дождя, а солнце посылало на землю теплые лучи. Граф подошел к ним и, прежде чем они его увидели, заметил; что Филипп держит в своей руке маленькую ручку леди. Правда, он тотчас же ее отпустил и вскочил на ноги, когда эмигрант заговорил.

— Вижу, вы не теряете время в свои последние дни в Темперли, лейтенант, — любезно произнес монсеньор Эстобан. — И погода благоприятствует вам… Леди Темперли, ваш покорный слуга!

Лейтенант пробормотал под нос извинения, поклонился ее светлости и, оставив Сару с графом, широкими шагами направился к дому Эстобана с мрачным выражением лица.

Граф увидел, что прекрасные глаза леди Темперли слегка припухли и покраснели, будто совсем недавно она плакала.

— Разрешите старому человеку занять место молодого рядом с вами, мадам? — мягким голосом спросил он.

— Конечно. — Но ее приветственная улыбка дрожала, а глаза все еще блестели от слез. — Садитесь, монсеньор.

— Благодарю вас. — Граф сел, опасаясь лесной сырости из-за своего ревматизма, но поборол свою боязнь, испытывая глубокое сострадание к леди Темперли.

— Когда я гуляю по этому прекрасному лесу, — тихо проговорил он, — то постоянно вспоминаю мою дочь. Она была маленького роста, как и вы, и у нее были такие же белокурые волосы… и она тоже любила леса, окружающие мой замок — наш родной дом.

Сара робко взглянула на графа и спросила:

— Был ли ваш замок похож на Темперли?

— Он был такой же большой и такой же красивый… — Улыбка исчезла с его лица, когда он подумал о трех экипажах, свернувших с главной аллеи на задыхающуюся от толпы дорогу, об оставшихся позади лесах, оскверненных убийцами, о цветах, затоптанных множеством ног, о замке, охваченном огнем… — Не стоит об этом думать, — остановил он себя. — Это уже прошло.

Сара почувствовала, что угадала его мысли.

— Вы думаете, что я очень счастлива, монсеньор, — неожиданно произнесла она.

Улыбка снова вернулась на его тонкое лицо.

— Конечно, вы счастливы, леди Темперли! Пятеро очаровательных детей, вашу близость с которыми не удалось разрушить даже столь строгой гувернантке, у вас прекрасный дом, и… — Он поколебался, но затем решительно добавил: — Муж, не лишенный положительных качеств.

Она быстро взглянула на него, однако не сказала ни слова, и через секунду граф продолжил:

— Вчера, когда я выехал покататься по вашим живописным проселочным дорогам, я случайно увидел сэра Темперли — он стоял, облокотившись на калитку, и внимательно изучал свои обширные земли. Мы поговорили, и сэр Темперли рассказал мне, что собирается к этой зиме сделать озеро, чтобы дать работу тем бедным трудягам, у которых нет иной возможности прокормить свои семьи. Затем он сообщил мне, что несколько его друзей поступили подобным образом в своих поместьях: делают пристройки к домам, копают дренажные канавы, создают регулярные сады и строят новые конюшни — и не потому, что все это им необходимо, а для того, чтобы дать работу бедным людям. Ведь Бони проигрывает сражения, пояснил он, и, похоже, война может кончиться в любой день, а тогда возникнет безработица, цены на продукты взлетят на небывалую высоту. — Старик ненадолго замолчал. — Ваш муж произвел на меня впечатление, леди Темперли. Возможно, я недооценивал его.

Но разве может наскучивший муж, как бы ни был он хорош, сравниться с любовным романом? Саре было всего двадцать шесть, и никто не мог осудить ее за то, что она была сейчас на вершине счастья, которому суждено было длиться, возможно, лишь короткие часы. Она грезила о серых глазах, неотрывно смотрящих в ее глаза, о красивом лице Филиппа и его глубоком, волнующем голосе, не искаженном смехом и цветистыми комплиментами, когда он говорил с ней наедине. Она знала, что любовь, которая так неожиданно охватила ее, также пришла и к нему.

Сара не думала о том, чем это кончится, и не беспокоилась об этом. Но дети у нее теперь отошли на задний план, они больше не были частью ее жизни. Даже маленький Джеймс как бы отдалился от нее за последние несколько дней и стал чьим-то чужим ребенком в совершенно другом мире, как, впрочем, и Темперли принадлежало теперь человеку, который больше не был ее мужем. Какая-то другая женщина возвращалась домой, сажала маленького Джеймса к себе на колени, разговаривала и вела себя как молодая леди Темперли. А настоящая Сара, реальная и живая, гуляла в это время с Филиппом и слушала его голос…

Облако закрыло солнце, и мир вокруг них потерял свой блеск. Граф, заметив, что мысли его собеседницы блуждают где-то далеко, поднялся, слегка посетовав на то, что бревно сырое и, кажется, собирается дождь.

— Да, — согласилась Сара. — Вам не следует здесь долго сидеть. — Она тоже встала вместе с ним и протянула ему руку. — Спасибо, монсеньор, за вашу доброту.

С тяжелым сердцем он поцеловал протянутую руку, повернулся и пошел прочь, но в этот вечер холодно общался с лейтенантом и не стал играть с ним обычную партию в шахматы. Граф сказал, что устал, и ушел рано спать, а когда лежал в кровати без сна, слушая размеренное тиканье часов, вдруг понял, что рад тому, что через два дня Филипп вернется в замок и Темперли снова будет вне его досягаемости.

Уродливый дом в Дав-Тай стал еще более уродливым в день бала, устроенного в честь Софи. Сотни горящих свечей выставили на всеобщее обозрение грубую мебель и безвкусное убранство комнат. Со стен угрюмо смотрели изображенные на портретах мужчины с ястребиными носами и багровым цветом лица, как у сквайра Форсетта, и женщины с блеклыми глазами и поникшими плечами, как у Софи.

Но Софи в ту ночь была необыкновенно хороша: она сама выбрала себе платье, и друзья сошлись на том, что прежде ни одно платье ей так не шло. Шелковые складки цвета морской волны прекрасно сочетались с зеленью ее глаз, и она была счастлива, что каждый, кто общался с ней, получал от нее капельку радости, и гости не уставали повторять друг другу, какая она замечательная девушка. В бальном зале почти не было людей, которые завидовали бы Софи из-за того, что в этот день она вступала во владение большим наследством.

Весь город собрался на балу — ночи в то время были ясные и лунные. Среди гостей были и капитан Вудкок, и несколько его молодых лейтенантов, милостиво включенных тетушкой Софи в список приглашенных в последний момент. Сквайр нахмурился, увидев входящих молодцов, но, так как за ними твердой поступью следовал мистер Бьюмонт, скоро забыл о своих опасениях. Мистер Бьюмонт выглядел вполне счастливым, и, когда Мелисса смотрела, как он занимает место рядом с Софи, чтобы открыть бал, услышала слова миссис Форсетт, обращенные к вдове, что этот брак можно считать состоявшимся.

— Я думаю, мистер Бьюмонт сделает ей предложение сегодня вечером, — заявила она.

Вдова отметила, что Софи сегодня выглядит прекрасно, как никогда.

— Мистер Бьюмонт сказал мне то же самое, когда прибыл на бал, — сообщила тетя Софи. — Он, без сомнения, в нее жутко влюблен.

Мелисса попыталась отодвинуться подальше, но ее движение было замечено, и она попалась.

— А что, Мелисса, у тебя нет кавалера? Не может быть! Я даже и подумать не могла! Вон там капитан Вудкок — он с радостью отдаст себя в твое полное распоряжение. Я сейчас подзову его… О, он уже увидел нас и идет к нам… Не думаю, что ты видела подобные балы у себя дома, не так ли, дорогая?

Мелисса окинула взглядом уродливый зал, нелепый тюрбан на голове миссис Форсетт и честно ответила, что нет.

— Ты уже гостишь здесь несколько недель, — продолжала миссис Форсетт, — и побудешь здесь еще некоторое время?

Мелисса ответила, что это будет зависеть от желания ее тетушки.

— Но кто присматривает за твоим отцом в твое отсутствие? Или у пастора есть сестра? А есть ли у вас слуги? Трое? Достаточно много для деревенского прихода, не так ли? Жалованье у твоего отца, наверное, небольшое? А есть ли у него собственный капитал?

К счастью, в этот момент подошел капитан Вудкок, и, когда он увел благодарную Мелиссу, она ему сказала, что чуть не сдернула тюрбан с головы миссис Форсетт и не растоптала его ногами.

— Меня никто не раздражает так, как она, — добавила Мелисса. — Бедная Софи! Как будет она счастлива, когда окончится сегодняшний вечер!

— Что ты имеешь в виду? — Капитан взглянул на нее так пронзительно, что она удивилась.

— Но что другое я могу иметь в виду, кроме того, что с сегодняшнего дня она будет сама распоряжаться своим наследством?

— О!.. Конечно! — Он выглядел немного смущенным. — Я совсем забыл об этом проклятом наследстве…

— Тебе не следует забывать о нем. Тебе следует проявлять к богатству уважение, потому что, я уверена, это единственно важная вещь для отца Софи и ее тетушки миссис Форсетт.

— Осмелюсь сказать, что ты права. — Вудкок глянул через зал — туда, где танцевала Софи с Эдвардом Бьюмонтом. Парочка тоже увидела его, и они все трое с улыбкой переглянулись, а Мелисса еще раз почувствовала, что между ними существует какой-то секрет, которым они не хотят с нею поделиться.

— Между вами существует какая-то тайна — тобой, мистером Бьюмонтом и Софи, — раздраженно проговорила она. — Я хочу, чтобы ты мне о ней рассказал.

— Боюсь, я не понимаю, о чем ты говоришь. — Но легкий румянец и быстрый смешок свидетельствовали о том, что Вудкок солгал, хотя Мелисса поняла, что он всеми силами старался себя не выдать.

— Ты обычно не секретничал, — посетовала она.

— Ах, тогда тебе было шестнадцать, Мел, а мне — двадцать лет, — напомнил он ей. — Но не ты одна ощущаешь какую-то тайну в этот вечер. Несколько минут назад я задумался над тем, где Кадо раздобыл свой сюртук? Он так хорошо на нем сидит и сделан из такой замечательной ткани, что я решил: а не одолжил ли он его по случаю бала у Бьюмонта?

— Возможно. — Мелисса взглянула на красивого француза без всякого интереса. — Мистер Бьюмонт вполне мог одолжить ему сюртук. Он очень добрый человек.

Фрэнк посмотрел на нее и спросил:

— Ты знала его до того, как он приехал сюда?

— Немного. — Она торопливо заговорила: — Мистер Кадо очень хорошо танцует, не правда ли?

— Он слишком старательно встает на носочки! — засмеялся Вудкок. — Но сам я — не очень хороший танцор, поэтому не буду критиковать других. Мне интересно, как долго все это будет продолжаться пока молодой Холстейд сможет держаться на ногах? Он уже был навеселе, когда приехал, и с тех пор постоянно подкрепляется горячительными напитками.

— О, дорогой! — Мелисса взглянула на раскрасневшегося молодого человека, прислонившегося для обретения опоры к двери столовой. — Надеюсь, он не устроит сцены?

— Не думаю, — весело отозвался капитан. — Самое большее, на что он способен, — это напиться до беспамятства.

На другом конце зала танцевали лейтенант с Сарой. Они почти не говорили, обычная веселая разговорчивость француза покинула его. Казалось, он был сосредоточен на балетных па, и голос его был так тих, что только партнерша слышала его слова.

— Когда завтра я вернусь в замок, то попрошу агента дать мне разрешение снимать квартиру в городе.

— Но это может быть слишком дорого для вас?

— Да. Но я скопил немного денег и думаю, что их стоит потратить именно на это.

— А вы знаете какое-нибудь хорошее жилье, монсеньор?

— Сдаются комнаты, я слышал, у булочника на втором этаже. Хозяйка очень любезная и не станет распространяться о том, что ее постоялец принимает… гостей. — Они, посмотрели друг другу в глаза; — Вы советуете снять мне эти комнаты, леди Темперли?

— Поступайте, как вам угодно. — Ее глаза светились счастьем, граничащим с мучением: она терзалась от сомнений, разрывающих ее.

— Поговорим об этом позже, — предложил он, и они продолжили танцевать.

Зал был полон любопытствующими людьми, и Сара, опасаясь, что ее могут разоблачить, расставшись по окончании танца с Филиппом, подошла к графу.

— Леди Темперли, вы бледны, — озабоченно заметил он. — Позвольте принести вам бокал вина?

— Нет спасибо, монсеньор. Но я видела открытое окно в гостиной и кресло рядом с ним. Пойдемте туда, здесь душно.

Она подала ему руку, и, когда они вошли в гостиную, их глазам предстала поразительная картина: молодой мистер Холстейд, раскинувшись в кресле с пустым бокалом в руке, глазел на мужа Сары, возвышающегося над ним.

— Я предупреждал вас, что хватит, сэр. — Тэм старался говорить сдержанным голосом. — Будьте благоразумны и позвольте мне или Бьюмонту отвезти вас домой.

— Нет, черт возьми, не надо! — Юный Холстейд помахал бокалом перед Тэмом. — Я совсем не пьян, и мы еще не были сегодня у мадам Джини, мой дорогой друг…

Темперли, неожиданно осознав, что они с Холстейдом в гостиной не одни, поднял глаза и увидел свою жену вместе с монсеньором Эстобаном. Он порывисто сделал быстрое движение в ее сторону, но она поспешно отстранилась и сказала старому эмигранту, что гостиная, по-видимому, — не лучшее место для них в данный момент.

Когда они удалились из комнаты, Тэм воспылал яростью к молодому гуляке.

— Ты юный мерзавец! — заорал он. — Сейчас я набью тебе физиономию! — Он занес руку для удара, он почувствовал, что его крепко схватили за запястье.

— Если вы возьмете его с одной стороны, а я — с другой, сэр, — мягко промолвил мистер Бьюмонт, — то мы выведем его в другую дверь и посадим в мой экипаж. Мой слуги отвезут его домой и уложат в постель прежде, чем он успеет понять, что с ним происходит. Я велю им не пускать его обратно. — Затем, увидев злобное сомнение на лице Тэма, добавил: — Это самый лучший способ избежать дальнейших сцен.

Баронет знал, что Бьюмонт прав. Молодой Холстейд становился агрессивным, когда напивался, а он не хотел, чтобы все общество, присутствующее на балу, узнало о его посещениях мадам Джини. Поэтому они с Бьюмонтом подняли молодого человека и потащили его к экипажу. Отдав юнца на попечение слугам мистера Бьюмонта и убедившись, что они его увезли, сэр Темперли вернулся в зал, чтобы найти свою жену.

Он обнаружил ее сидящей возле открытого окна в гостиной, которая теперь была совершенно пуста.

Тэм сел рядом с ней и поспешно сказал:

— Послушай, Сара, этот юный Холстейд был пьян…

— О да, Тэм, — мягко согласилась она. — Очень пьян, к сожалению.

— Он нес полную чепуху, в ней нет ни слова правды. — Но, увидев, что она не понимает, о чем речь, признался, потому что был очень честным человеком: — Я только один раз посещал мадам Джини…

Сара не пришла в ужас и даже не была шокирована.

— Да, мама говорила мне, что ты там был, — сообщила она.

У него отвисла челюсть.

— Что? — вскричал баронет. — Миссис Форсетт тебе говорила? Каким образом, черт возьми, она узнала об этом?

— Понятия не имею, как маме становится известно о подобных вещах, — спокойно пояснила Сара и — он не мог поверить своим глазам! — улыбнулась.

— Но ты никогда не говорила мне об этом! — В его голосе звучало возмущение, готовое вылиться в ярость.

— Зачем мне было тебе говорить? — мягко возразила Сара. — Это твое дело, в конце концов.

— Но… — Он почувствовал себя еще более оскорбленным. — Разве ты… не возражала?

Она прямо посмотрела ему в глаза, и он увидел, что с ее лица исчезла улыбка.

— Если бы я была против — для тебя это имело бы какое-то значение?

Он не ответил. Баронет был уязвлен и оскорблен ее отношением, но не знал, что сказать. Ему всегда было нелегко выражать свои сокровенные чувства.

— Я поехал в этот порочный дом, чтобы вытащить оттуда молодого Холстейда, — с трудом проговорил он. — Его мать просила сделать это… Ей не хотелось, чтобы узнал отец.

Темперли не знал, слышит ли она его и понимает ли, о чем он говорит. Сара, казалось была от него очень далеко, несмотря на то что он мог дотронуться кончиками пальцев до вышитых цветов на ее платье.

— У тебя новое платье, — пробормотал он. — А что это за маленькие золотые цветы?

— Флер де лис. — Она по-прежнему была от него далеко. — Геральдические лилии Франции.

— Этот материал, похоже, привезли Бриггсу контрабандисты? — Он постарался отнестись к этому с юмором. — Разумнее было бы купить шелк, украшенный розами.

— Но французские лилии более красивы, чем английские розы, — спокойно заявила она и повернулась к дверям, в которых появился мужчина, разыскивающий ее. — Я здесь, монсеньор Кадо, — сказала она ему.

Но только Филипп собрался пригласить ее на следующий танец, как был опережен.

— Я уверен, что лейтенант простит меня, леди Темперли, — учтиво произнес монсеньор Эстобан, — если я воспользуюсь преимуществом моего возраста. Сейчас, я думаю, будет объявлена кадриль, и мне хотелось бы, с вашей помощью, убедиться в том, что в Англии кадриль танцуют не хуже, чем во Франции.

Сара не могла ему отказать, но, проходя мимо лейтенанта, уронила свой веер. Он тут же поднял его, подал ей, и на секунду их пальцы соприкоснулись.

— Флер де лис! — с отвращением произнес Тэм.

— Прошу прощения, монсеньор? — отозвался лейтенант, выходя из дверей. — Вы что-то мне сказали?

— Нет, ничего.

Глаза двух мужчин встретились, и во взглядах обоих блеснула искра ненависти. Однако Тэм, не желающий устраивать сцены в гостях, вышел на террасу, чтобы остудить голову и охладить свой горячий пыл.




Глава 11


За несколько дней до того, как Филипп вернулся в замок, заключенный Фуке окликнул своего друга Леконтре, когда тот проходил мимо госпиталя в сторону Главной башни, где находились комнаты офицеров.

— Что ты хочешь? — Гастон остановился, ощущая на себе глаза охранников. Разговоры между военнопленными из разных частей замка не приветствовались.

— Пару сапог, — непринужденно объяснил Фуке.

— Пару сапог? — Гастон был изумлен. — Зачем тебе сапоги в госпитале? И почему ты подумал, что я их раздобуду?

— Мне нужны сапоги, чтобы ходить в них за пределами госпиталя, бестолочь, — прорычал Фуке. — И ты единственный, кто может их достать. У лейтенанта Кадо ведь две пары, не так ли?

— В одной паре сапог, новой, он ушел из замка, и в комнате остались его старые сапоги, которые нужны ему на случай, если он отдаст в ремонт новые.

— Старые мне подойдут. И еще мне нужен кусок мыла.

— Мыла? — Голос Гастона задрожал. — Ты ведь знаешь, что мыло здесь дороже золота. Где я его найду? Скажи, если знаешь.

— Там же, где найдешь сапоги, конечно. Где же еще?

— Но когда лейтенант вернется и обнаружит пропажу, он уволит меня… Черт возьми!

— Говори потише. Тот охранник очень интересуется, о чем мы говорим…

— И зачем тебе сапоги? — прямо спросил Леконтре. — Ты строишь очередной план побега?

— Да, и могу им с тобой поделиться. — Фуке усмехнулся. — Слушай, приятель, старый эмигрант, который заходил в кабинет агента в тот день, когда напали на лейтенанта, — мой дед.

— Ну ты меня удивил! — саркастически хмыкнул Гастон. — А в ответ я скажу тебе, что капитан Буллер — мой отец!

Фуке нахмурился:

— Можешь смеяться, но я говорил с твоей знакомой прачкой в госпитале об этом старом эмигранте и узнал, что он живет один со старой служанкой в своем доме в Темперли — это первый дом с правой стороны, как только войдешь в деревню. Мне также сообщила одна пожилая английская леди, что вся его семья погибла во время террора, кроме единственного внука, которого эмигрант жаждет найти. Вот его внук!

— Ты имеешь в виду себя?

— Конечно. Ты не заметил, как он заинтересовался моей фамилией — Арблон? Все, что мне нужно сделать, — это прийти в дом старика и сказать ему, что я — его внук, а когда я войду… — Фуке ухмыльнулся и провел пальцем по горлу.

Смех замер на губах его друга.

— Шутки шутками, но это уж слишком, — мрачно заявил Гастон. — Запомни, мой друг: военнопленного; совершившего убийство, а затем — побег, ожидает виселица, как и любого гражданского заключенного. Это закон Англии.

— Ну хорошо, возможно, я не убью старика. Я просто свяжу его и выспрошу, где он хранит свои драгоценности и деньги.

— А где в это время будет его служанка? Она, ты думаешь, станет тебе помогать?

— Первым делом я как-нибудь выманю ее из дома и запру в сарае. Это будет нетрудно сделать.

— Надеюсь, но у меня есть и другие сомнения. Чем старше курица, тем громче она кудахчет, а прежде всего тебе нужно незаметно выбраться из замка.

— Ну, это проще простого! Молодой доктор оставляет свой коричневый плащ, высокую касторовую шляпу, перчатки и кнут для верховой езды в комнате старшего офицера на первом этаже, надевает халат и идет с обходом по госпиталю. А ты поставишь сапоги лейтенанта возле плаща доктора. Я тем временем отнесу наверх мыло одному больному, который за вознаграждение обещал сымитировать припадок эпилепсии, засунув мыло себе в рот, как только доктор войдет в его комнату. Вот тогда и настанет мой черед. Надеюсь, припадок с мыльной пеной задержит врача надолго, и я успею сбежать вниз, надеть плащ, шляпу, сапоги и перчатки, вскочить на коня доктора и на прощание махнуть стражникам у южных ворот кнутом. — Фуке помолчал. — Вижу, ты потрясен простотой моего плана?

— Слишком уж прост. А что будет с сапогами лейтенанта?

— Я оставлю их в доме старого эмигранта. Лейтенант ведь там жил не так ли? Люди подумают, что, покидая дом, он забыл там свои сапоги, и его не будут считать причастным к моему побегу, точно так же как и тебя.




Агент доброжелательно отнесся к просьбе лейтенанта позволить ему снимать жилье в городе. Он внимательно посмотрел на молодого человека. Нападение грабителя, несомненно, не осталось бесследным.

— На какой срок вы хотите снять квартиру?

— На несколько недель. — Филипп чувствовал, что он не вынесет нового заточения в замке, с одной лишь дневной прогулкой вокруг города для того, чтобы немного размяться и развеяться.

— Ладно. Однако не забывайте, что территория вашего нахождения остается прежней, и, хотя вам не надо возвращаться в замок при наступлении комендантского часа, вы должны отчитываться передо мной раз в неделю.

— Я понял, капитан Буллер. И я вам очень благодарен.

Филипп вернулся в казарму и увидел, что Гастон упаковывает его вещи.

Этот неожиданный поворот событий привел в смятение душу добряка Леконтре. Он ухитрился стащить кусок мыла из пожитков лейтенанта, но с сапогами было гораздо сложнее. Гастон стал упрашивать лейтенанта отдать сапоги в ремонт тюремному мастеру. Ему было ужасно стыдно ему врать, но Фуке пребывал в мрачном настроении, и Гастон не имел никакого желания оказаться, в свою очередь, в госпитале с проломленной головой.

Настойчивость Гастона по поводу починки сапог создала у Филиппа впечатление, что мастер по ремонту — один из его друзей и он хочет помочь ему заработать. Поэтому отнесся к стараниям Леконтре с юмором и провел оставшееся утро в перетаскивании своих пожитков в комнату на Маркет-стрит. Гастон быстро смылся со старыми сапогами, опасаясь, что лейтенант переменит свое решение, и оставил их в большом свертке в груде грязного белья в прачечной госпиталя до тех пор, пока не настанет время тихонько подсунуть их в комнату старшего офицера, поставив рядом с уличной одеждой врача.

Ночные замыслы приятелей осуществились без всяких затруднений. Врач, как обычно, облачившись в старый халат, отправился к больным, а Фуке в его плаще, шляпе, перчатках и в рваных сапогах лейтенанта, держа в руке кнут для верховой езды, широкими шагами вышел из госпиталя и отважно двинулся к южным воротам. Тут ему снова повезло: никто из охранников даже не обернулся в его сторону, когда он отвязал лошадь и уселся в седло. Через несколько минут Фуке уже был за воротами замка и скакал по дороге в деревню, расположенную на другой стороне холма.

Там он быстро нашел очень маленький дом, который с трудом можно было назвать особняком, и в окне на первом этаже увидел эмигранта, сидящего за столом и читающего книгу при свете одной свечи. Фуке был так разочарован, что на минуту заколебался, раздумывая, стоит ли ему дальше действовать по плану, но в этот момент старик поднял руку, чтобы перевернуть страницу, и на ней в свете свечи блеснуло большое кольцо.

Фуке соскочил с седла, привязал лошадь к столбу возле ограды и проскользнул за дом. И как только он это сделал, из замка прозвучал пушечный залп, далеко разнесшийся по пологим английским холмам: местных жителей оповещали о том, что один из заключенных совершил побег.

Когда утром жена булочника принесла Филиппу завтрак, он поинтересовался:

— Вы не слышали, как зовут беглеца, когда были сегодня утром в замке, мадам?

— Да, слышала, но боюсь, плохо запомнила его имя… Может быть, Фокей, мистер Кадо?

Филипп рассмеялся:

— Скорее всего, Фуке, мадам. Он всегда сбегает, этот тип. Но его ловят и приводят обратно. И это повторяется снова и снова.

В Доувертоне был рыночный день, но лейтенант знал, что у него нет никаких шансов увидеть там Сару: вдова и ее невестка не любили посещать город в рыночный день, находя, что слишком трудно пробираться сквозь скопища коров, овец, поросят и гусей, заполнявших проходы между рядами. В полдень он решил посетить мисс Черитон и Мелиссу, надеяться услышать от них что-нибудь о леди Темперли. Последний раз они общались на балу у Софи. С тех пор прошло чуть больше суток, но ему казалось, что он не видел Сару целую вечность.

Мелисса и ее тетушка принимали миссис Холстейд и мистера Эдварда Бьюмонта. Леди, обрадовавшись французу, тотчас стали расспрашивать его о сбежавшем заключенном — эта новость в тот день волновала практически всех.

Когда Филипп назвал имя беглеца, он увидел, что Мелисса с тревогой взглянула на мистера Бьюмонта.

— Неужели этот ужасный человек? — воскликнула она.

— Характер его нельзя назвать замечательным, мадемуазель, — согласился Филипп, еще более удивляясь. — Но разве вы знаете его?

— Мы видели его в замке, когда я ходила на рынок за корзинкой, — поведала мисс Черитон. — И хотя Мелиссе он очень не понравился и все говорили, что это ужасный человек, я не думаю, что этот пленник действительно такой плохой. Он очень искусно изготавливает прекрасные маленькие игрушки. Мел купила одну из них для детей Темперли.

Мелисса хотела спросить Филиппа, не видел ли он игрушечную гильотину, изготовленную Фуке, но дверь в этот момент рывком отворилась, и в комнату вбежала запыхавшаяся Пэтти, а за ней застенчиво вошел молодой человек, в котором всё узнали конюшенного мальчика Теда, служащего в платных конюшнях за Темперли.

— О, мисс! — вскричала она. — Я привела Теда, который принес нам ваши любимые коричневые яйца, потому что он говорит, что сбежавший заключенный был вчера ночью в Темперли. Там проник в дом старого французского джентльмена, назвавшись его пропавшим внуком, украл все, что было у старика, и чуть не убил его и старую Жанну.

— О боже! — Мисс Черитон опустилась в кресло.

— Но каким образом Фуке узнал о пропавшем внуке монсеньора графа? — требовательно спросил Филипп. — Он никогда не выходил за стены замка… Как ему удалось узнать о внуке, а также о том, где живет монсеньор?

— О боже! — снова воскликнула мисс Черитон. Ослабевшим голосом она поблагодарила Пэтти, молодого человека и сказала, что они могут идти.

Как только за ними закрылась дверь, Мелисса мрачно потребовала:

— Тетя, расскажите лейтенанту, что произошло на тюремном рынке.

— Я была уверена, что сделаю добро, — простонала мисс Черитон, заламывая руки. — Он выглядел таким милым человеком… И с этой фамилией Арблон, которая, как говорила Жанна, принадлежала невестке графа… Я лишь попросила мистера Фуке написать его матушке и спросить ее, не знает ли она что-нибудь о внуке монсеньора Эстобана… Я подумала, что если не преданная старая служанка семьи Арблон, то, возможно, что-то знает о нем. Но этот заключенный не спрашивал меня, где живет граф, и я точно не говорила, ему об этом, поэтому все случилось не по моей вине. — Мисс Черитон замолчала. — Он показался мне таким приятным мужчиной, — беспомощно повторила она.

— Таким приятным, каким может быть хищный зверь, готовящийся вонзить зубы в свою добычу, — прокомментировал Филипп. — Задумав черное дело, он без труда узнал, где живет его жертва. По замку каждый день ходит множество слухов. — Лейтенант поднялся.

— Куда вы собрались? — спросил мистер Бьюмонт.

— Посмотреть, что случилось в Темперли.

— Тогда возьмите меня с собой. Мой экипаж стоит возле дверей. — Мистер Бьюмонт последовал за Филиппом, оставив мисс Черитон в слезах и Мелиссу, разыскивающую нюхательную соль.

В поисках соли она вышла в холл и шепотом сказала двоим молодым людям:

— Не проклинайте ее слишком усердно. Я делала все возможное, чтобы остановить ее в тот день, но она была так охвачена желанием помочь графу, что мои попытки остались безуспешными. Бедная тетя так романтична!

Филипп вежливо улыбнулся и поклонился, желая поскорее уйти, но Эдвард Бьюмонт на секунду остановился и взглянул сверху вниз на хорошенькое взволнованное лицо девушки.

— Романтичность, — мягко произнес он, — очень хорошее качество, мисс Мелисса, но тогда, когда оно уместно.

Она подумала, что угадала значение его слов, и вспыхнула от горечи. Неужели он никогда не забудет, с отчаянием подумала Мелисса, как неуместна была его романтичность по отношению к ней? Она торопливо вспомнила, что ей надо найти нюхательную соль, и предоставила ему возможность присоединиться к лейтенанту, ожидающему в экипаже.

Когда молодые люди поднимались по изогнутой дороге в направлении деревни Темперли, Филипп произнес:

— Кстати, Эдвард, я совершенно забыл спросить. Надеюсь, все прошло гладко прошлой ночью?

— У меня еще не было возможности об этом узнать, — с улыбкой ответил мистер Бьюмонт. — Но так как мои лошади значительно быстрее лошадей, которые имеются в Дав-Тай, я подумал, что будет мудро убрать их оттуда сегодня утром, прежде чем поднимется шум и крик, — на случай, если они понадобятся для погони.

— Похоже, эти двое наконец-то нашли свое счастье, — мрачно заметил Филипп и вздохнул, подумав о Саре. — Обычно это очень нелегко, Эдвард.

— Ты прав, Филипп, нелегко, — согласился мистер Бьюмонт и тоже вздохнул, хмуро уставившись на уши лошади.




Глава 12


Дверь им открыла старая Жанна, на внешности которой никак не отразилось ночное происшествие, за исключением кусочка пластыря на носу.

— Жанна! — Филипп схватил ее за руки. — С вами все в порядке? Слава богу!.. А монсеньор граф?

— Он цел и невредим. — Жанна сердито взглянула на лейтенанта. — Но кто сказал этому чудовищу? Вот что мне хотелось бы знать… Кто сказал этому монстеру о внуке монсеньора графа? И кто сказал им, где мы живем, черт возьми?!

Приехавшие рассказали ей о поступке мисс Черитон, умоляя простить ее за неосмотрительность.

— Мисс Черитон очень много говорит, это я знаю, — признала Жанна, сразу забыв, что и сама рассказывала всему свету историю о внуке монсеньора графа. — Случайную оплошность этой леди можно простить, потому что у нее доброе сердце.

— Все это было сделано от чистого сердца, — пояснил мистер Бьюмонт, помогая своему другу, — и с самыми лучшими намерениями. Бедная мисс Черитон так романтична, мадам!

Жанна снова согласилась с ними.

— Англичане понятия не имеют, когда надо говорить, а когда — помолчать, — заявила она. — Когда надо веселиться, они молчаливы и мрачны, а когда надо хранить молчание — излагают свои мысли каждому встречному.

— Но как же монсеньор граф, Жанна? — Филипп не имел никакого желания вступать в дискуссию о привычках англичан. — Вы сказали, что он цел и невредим… но разве этот парень не напал на него? Мы слышали, что его чуть не убили и отняли все, что у него было…

— Но, мой дорогой Филипп, вам не следует верить всему, что вы слышали, — раздался голос позади него.

Филипп быстро повернулся и увидел монсеньора Эстобана, спускающегося вниз по лестнице. Большое кольцо с бриллиантом по-прежнему сверкало на его руке, волосы были завиты и напудрены, а пальцы сжимали кружевной носовой платок. За ним струился аромат лаванды, на губах играла светская улыбка.

— Монсеньор граф! — вскричал Филипп. Он бросился к старому джентльмену и в восторге сжал его в объятиях, вместе с его кружевным носовым платком. — Вы невредимы… Именно это я хотел узнать!

— Удалось ли грабителю войти? — поинтересовался Эдвард Бьюмонт с легкой улыбкой, выражая свое удовлетворение по поводу невредимости эмигранта.

Монсеньор Эстобан провел гостей в гостиную и велел Жанне принести вина.

— Это она подверглась нападению, а не я, месье, — поведал он. — Негодяй пробрался через заднюю дверь и ударил ее по голове. К счастью, чепчик у нее был довольно толстый, а под ним — пучок волос. Жанна упала, потеряв равновесие, а когда преступник проник сюда, поднялась и побежала в Темперли за помощью. Я тем временем сидел вот здесь, за этим столом, и читал книгу. — Граф выдвинул ящик стола и показал пару дуэльных пистолетов. — Я открыл этот, ящик и вынул один из пистолетов еще до того, как преступник вошел в комнату, поэтому, когда он стал требовать от меня деньги, угрожая лишить меня жизни, я был вынужден ответить, что, к сожалению, это его жизнь находится под угрозой, а не моя. «Вот это, монсеньор, — сказал я ему, — дуэльные пистолеты. Я никогда не промахивался с десяти шагов, а вы от меня — в двух шагах». Он усмотрел резон в моих словах и ретировался.

— Так вы дали ему уйти? — с сожалением произнес мистер Бьюмонт.

Старый эмигрант улыбнулся.

— Он был моим врагом, — пояснил он, — но в то же время и моим соотечественником. Я помнил об этих двух вещах. И у меня были все основания считать, что он недолго будет оставаться на свободе. Плащ и шляпа, которые были на нем, слишком бросались в глаза. — Старик положил пистолет в футляр рядом с другим пистолетом. — Теперь я решил, что мне следует держать их заряженными, — заметил он. — Если бы джентльмен, который зашел ко мне прошлой ночью, понял, что они не заряжены, то вряд ли прислушался бы к моим аргументам.

Молодые люди рассмеялись, и после того, как выпили вино, мистер Бьюмонт сказал, что ему пора идти.

— У меня есть дело в городе, — сказал он, — которое требует моего присутствия.

Граф и Филипп остались вдвоем, и граф взглянул на лейтенанта с прежней теплотой.

— Мой дорогой друг, — произнес он, — Мне было очень грустно без наших шахматных баталий.

— Так давайте сыграем партию, — весело предложил Филипп. Он достал шахматную доску, коробку с вырезанными из слоновой кости шахматными фигурами и расставил их на столе.

Через полчаса игры рука хозяина, собравшегося сделать ход, вдруг замерла в воздухе.

— Я забыл! — с ужасом вскричал он. — Ведь вы снова в тюрьме, а Темперли находится за границей тюремной территории. Или комендантский час не действует для тех, кто снимает комнаты?

— Нет, монсеньор. Режим у меня такой же, как и был в замке.

— Значит, вы нарушили распорядок, когда пришли повидать меня! — Граф неодобрительно покачал головой. — Ах, Филипп, мой дорогой мальчик, когда же вы поймете, что ни при каких условиях нельзя нарушать слово джентльмена?

— Но, монсеньор, мне надо было убедиться, что вы живы.

— Это неправильно. Честь — превыше всего, и тот, кто дает слово, должен его сдержать, несмотря ни на что. Именно поэтому я до сих пор храню верность королю Франции. — Граф разгневанно отодвинул шахматную доску, и фигурки посыпались на пол.

Филипп бросился их поднимать.

— Прошу прощения, монсеньор граф… Вы не хотите доиграть партию?

— Нет, не хочу. Вы очень обяжете меня, если покинете мой дом немедленно, лейтенант Кадо. Вы меня очень рассердили.

— Пожалуйста, примите мои извинения! — Но на лице лейтенанта мелькнула легкая улыбка, когда он укладывал в коробку последнюю фигуру. — Когда я могу вас снова посетить? — спросил он.

— Вам не надо ко мне приходить, монсеньор, — холодно ответил граф и добавил: — На днях я зайду к вам на квартиру и выпью с вами стакан вина. Но не обещаю, что это будет завтра или послезавтра, монсеньор.

— Понимаю, монсеньор граф. Но я буду ждать вас завтра утром — на случай, если вы все-таки придете. — Он повернулся к двери, однако его позвали обратно.

— Филипп, мой дорогой мальчик, — нежно проговорил граф. — Мне очень не хватает твоего общества, и я буду счастлив видеть тебя и разговаривать с тобой, но не ценой твоей чести. Обещай мне, что ты не нарушишь своего слова и не придешь сюда больше.

— Хорошо, обещаю. — А когда, улыбаясь, он уже и готов был уйти, в комнате появилась Жанна со старыми сапогами в руках: их голенища сзади были порваны снизу доверху.

— Это ваши сапоги, месье? — спросила она Филиппа. — Я нашла их возле ограды со стороны задней двери.

— Если они мои, то на них должно быть написано мое имя. — Филипп взял у нее сапоги и обнаружил свою четко написанную фамилию. — Теперь я понимаю, почему Гастон так стремился сдать их в ремонт! — воскликнул он. — Для того, чтобы отдать их Фуке! — Он с отвращением взглянул на сапоги. — Сейчас они уж точно нуждаются в починке. Возьми их, Жанна, и отдай первому встречному бродяге, который пройдет по этой дороге, с моими лучшими пожеланиями! — Он поклонился графу и ушел.

Старый эмигрант провожал Филиппа глазами до тех пор, пока тот не исчез из вида, а затем съежился возле камина, протянув изящные, в синих прожилках руки к еле теплящемуся огню.

— Вы любите этого молодого человека, — с осуждением промолвила Жанна. — И я тоже сильно привязалась к нему.

Граф печально улыбнулся, глядя на разорванные сапоги в ее руках.

— Не выбрасывай их пока, Жанна. Я пойду завтра в Доувертон, чтобы навестить лейтенанта, возьму их с собой, покажу сапожному мастеру, который делает обувь для сэра Темперли, и закажу Филиппу новые сапоги. Это возмутительно, — добавил он, с достоинством взмахнув надушенным носовым платком, — что офицер французской армии имеет лишь одну пару сапог.

Лейтенант медленно шел к городу, его мысли были заняты монсеньором Эстобаном. Он думал о прерванной шахматной игре и о том, что если когда-нибудь эмигрант вернется во Францию, то он может обнаружить, что многие старые ценности исчезли вместе с его титулами и землями, и задумался над тем, как граф отреагирует на эту ситуацию. В том, что он мужественно встретит ее, не было сомнений: гордость не позволит такому человеку признать свое поражение, хотя каждым своим нервом он будет против этого протестовать.

Межевой камень, обозначающий границы, был всего в нескольких ярдах от него, когда лейтенант услышал за собой торопливые шаги, и на дорогу перед ним легла тень. В этот момент в нем живо вспыхнуло воспоминание о нападении на Пустоши, он почувствовал опасность. Остановившись и приготовившись к защите, Филипп узнал в человеке со злодейской внешностью, окликнувшем его, приказчика мистера Тейлора, Джона Хикса.

— Я так и думал, что это ты! — Мужчина ухмыльнулся и фамильярно сунул ему руку для пожатия. — Французский офицер — и за пределами разрешенной территории. Тебе нельзя и шагу ступить за этот камень, и ты знаешь это. Наверное, ходил к своей подружке? Ну что ж, можешь вернуться в замок вместе со мной, и мы посмотрим, что тебе скажет агент.

— Вы имеете в виду — вам, монсеньор? — невесело улыбнулся Филипп. — Вы получите вознаграждение, несомненно. Послушайте, я дам вам десять шиллингов, и вы пойдете своей дорогой, а я — своей.

— Вот уж нет! — Приказчик мертвой хваткой схватил его за руку. — Ты ни шагу больше не сделаешь без меня, иначе я позову на помощь, Я кликну вон тех работников, которые трудятся на полях, и они помогут мне тебя поймать.

— Но если вы сделаете это, они, без сомнения, захотят получить часть вознаграждения. Поэтому отпустите мою руку и позвольте пройти с вами в замок. Капитан Буллер — мой хороший друг, и будет лучше, если он услышит о моем преступлении из моих собственных уст.

Джон со злостью оттолкнул руку лейтенанта, и они вместе пошли в город. Филипп был молчалив. Возможно ли, размышлял он, что именно этот мужчина напал на него из-за тридцати фунтов? Когда вели следствие по этому делу, никто и не думал упоминать о том, что видел приказчика мистера Тейлора в ту ночь на той пустынной дороге: было совершенно естественно, что он ходил по ней по делам своего хозяина.

Филипп попытался вспомнить детали нападения. Грабитель подошел к нему сзади, и с него слетела шляпа… Касторовая шляпа, такая же, как у Хикса, очень простая… А внутри она была такой же простой?.. Неожиданно он вспомнил, что видел пятно, в форме клубники, на тулье шляпы… Солнце, конечно, уже зашло, но шляпа упала на землю рядом с ним: пятно было темным, а поэтому заметным в сумерках. Он снова взглянул на шляпу Джона и слегка улыбнулся: а не попался ли ему в руки его грабитель? Подметившего улыбку и взгляд, брошенный на шляпу, приказчик слегка дернулся и неожиданно заявил, что уже поздно и у него нет времени идти в замок.

— На этот раз я тебя отпускаю, француз, — проговорил он с противной ухмылкой. — Считай, что тебе повезло.

— О, я так не считаю, уверяю вас, — улыбнулся Филипп. — И вы не можете отпустить меня, раз уж задержали. Насчет этого существуют правила и предписания. Давайте пойдем дальше и постараемся поскорее увидеть агента.

Капитан Буллер сидел за столом, возле него стоял полковник Делейни и читал какую-то бумагу. Оба — пили вино и, похоже, были в прекрасном настроении.

Хикс, немного струхнувший теперь оттого, что доставил заключенного агенту, начал возмущаться и скулить, вертя в руках шляпу:

— Прошу прощения, но я обнаружил этого французского офицера в деревне Темперли — он шел по дороге нагло и смело, будто какая шишка, а на эту территорию заключенным нельзя заходить… — Хикс замолчал, потому что агент его не слушал.

— Ну так что же, полковник Делейни? — улыбнулся капитан Буллер, забирая у него прочитанную бумагу. — Значит ли это для вас то же, что и для меня?

— Конечно, — ответил полковник и поднял бокал. — За маршала Полей, да благословит его Господь!

— Аминь. — Капитан повернулся к Хиксу с выражением отвращения на лице. — Что? В чем дело? Что вы хотите сказать?

Хикс стал повторять свою информацию, но ему не дали договорить.

— Темперли находился за пределами территории передвижения французских офицеров, — объяснил приказчику капитан Буллер, — Но больше уже не находится. Лейтенант Кадо и его друзья теперь свободны и могут ходить, где им захочется.

— Но… — начал Хикс, не в силах вникнуть в смысл того экстраординарного заявления, однако и Филипп его тоже не мог уловить. Он неотрывно смотрел на шляпу своего захватчика, которую тот вертел в ручках, и вдруг увидел темное пятно внутри: оно имело реформу клубники.

— Так это вы напали на меня той ночью на Пустоши и отняли деньги?! — вскричал лейтенант Кадо. — Я запомнил это пятно на шляпе… Ведь она упала прежде, чем вы ударили меня второй раз, так?

— Ты не мог меня видеть… — Джон запнулся, а агент, крайне заинтересовавшись сказанным, потребовал:

— Продолжайте. Закончите вашу мысль, мистер Хикс… Лейтенант не мог вас видеть, потому что вы старались держаться вне поля его зрения, когда напали на него. Правильно?

— Нет, я не нападал… Это наглая ложь… — Джон рванулся к двери, но был схвачен охранником.

— Отведите его в караульную, — скомандовал полковник. — Я сдам его коменданту. — Когда Джона увели, он подошел к Филиппу и пожал его руку. — Позвольте мне первым обменяться с вами рукопожатиями, сэр… Мой недавний враг, а теперь, я надеюсь, мой друг.

— Pardon, господин полковник? — Филиппу показалось, что он сходит с ума. — Простите, но я ничего не понимаю.

— Только что пришла депеша из Лондона. — Агент встал из-за стола и тоже пожал его руку. — Бонапарт сдался, и война окончена. Наши страны прекратили сражение. Вы свободны, как я уже сказал, и можете либо оставаться здесь, либо идти куда хотите… можете даже вернуться во Францию. — Он дружески похлопал француза по плечу. — А теперь я пойду вместе с полковником и сообщу эту радостную новость вашим соотечественникам и открою ворота замка. — Он снова пожал лейтенанту руку и оставил его одного.

Филипп отправился к себе на квартиру, едва осознавая, что делает и куда идет. Когда он дошел до рыночной площади, то услышал ликующие крики, раздающиеся в замке: эти звуки доносились до него, как шум морских волн, когда он шел по Маркет-стрит до самого магазина булочника. Жена булочника тут же забыла о своем покупателе и, отложив свежевыпеченный хлеб, повернулась к нему.

— Говорят, война окончена, мистер Кадо? — вскричала она. — Скажите, неужели это правда?

— Да, — подтвердил он. — Война окончена. Мы больше не враги, мадам.

И тотчас же почувствовал, что его окружили мужчины и женщины, стали жать ему руки, целовать его и обнимать, смеяться и плакать одновременно. Филипп еле сдерживался от смеха, потому что таких эмоций было трудно ожидать от холодных англичан. Затем он пошел в трактир «Скрипучие ворота», заказал хозяйке самые лучшие блюда и пообедал в компании офицеров из замка — французов и англичан.

Закончив обедать, Филипп направился к Пустоши и там, присев на пригорок, покрытый мягкой травой, стал смотреть на город и на замок, возвышающийся на холме, со странным чувством сожаления и печали.

Он был свободен, наконец, и ничто не говорило об этом так ясно, как запах полевых цветов и дикого тимьяна, окружавших его со всех сторон. Он был свободен, как жаворонок, порхающий в небе над его годовой, но радость этой свободы, которую он так ждал более пяти лет, была омрачена печалью и сожалением.

Он постарался думать о дяде — этом суетливом и добром маленьком человечке, о тете — аккуратной и опрятной женщине, об их доме, увитом виноградной лозой, и о девушках, которых, наверное уже подбирали ему в жены, — с хорошим приданым и таких же рассудительных, как его тетя. Но ни у кого из них не было такого нежного голоса, такого ореола золотистых волос и ангельского лица, как у Сары…

Филипп сидел на пригорке долгое время, обдумывая свою жизнь, а когда начало темнеть, поднялся и побрел домой. Он шел по улицам, с трудом продвигаясь через толпу гуляющих людей, когда почувствовал, что кто-то схватил его за руку — второй раз за этот день. Филипп обернулся и увидел Гастона — в хорошем подпитии и в приподнятом настроении духа.

— Лейтенант Кадо! — вскричал он. — Теперь мы братья, не так ли? Больше мы не хозяин и слуга — все это в прошлом! — Гастон посмотрел на сапоги лейтенанта и расхохотался. — Фуке позаимствовал у вас старые сапоги, но, я думаю, вы догадались об этом. Это была хорошая, шутка. Если бы Фуке захотел сбежать сейчас, ему не пришлось бы прилагать столько усилий.

При этих словах он опрометчиво отпустил руку лейтенанта и свалился в канаву, а Филипп, не обратив на это никакого внимания, отправился к себе на квартиру.

Но там его ожидали неприятности. На улице возле булочной стоял экипаж, в котором сидели леди и джентльмен, подкарауливая возвращение Романтичного француза.

— Вот он! Я узнала этого мошенника!.. Это он, без всяких сомнений!

— Арестуйте его, Смитсон! — приказал сквайр Форсетт, выпрыгивая из экипажа, и здоровенный детина, с дубинкой констебля в руке, схватил Филиппа за воротник.

— Ваше имя Филипп Кадо? — спросил он.

Лейтенант вывернулся из его рук.

— Я лейтенант Филипп Кадо из французской армии, монсеньор, — отчеканил он. — Будьте любезны, сообщите мне, почему вы так бесцеремонно со мной обращаетесь?

Ему ответил сквайр.

— Вы сбежали с моей дочерью! — заорал он. — Вот что вы сделали. Разве вы не знаете этого? Вы скрылись вместе с ней в наемной карете прошлой ночью. Я и ее тетя, мы желаем знать, где вы ее спрятали?!

— Спрятал? Но зачем мне ее прятать, скажите, пожалуйста? — Филипп холодно взглянул на сквайра. — Я полагаю, вы говорите о мадемуазель Софи?

— Вы знаете, о ком речь! — закричала леди, а сквайр уже поднес свой кулак к лицу француза и угрожающе произнес:

— Не думайте, что сможете увильнуть. Война, может быть, и окончена, но в Англии еще существует закон и порядок, в чем вы убедитесь, когда завтра утром предстанете перед мировым судьей.

— Но в чем вы меня обвиняете, монсеньор? — Голос Филиппа был умоляющим, хотя в глазах играли веселые огоньки.

— В насильственном похищении, сэр! — заорал разъяренный сквайр. — Отведите его в арестантскую камеру, Смитсон. — Я разберусь с ним завтра. — Затем он уселся в карету рядом со свояченицей и быстро укатил прочь.

Филипп шел в сопровождении здоровенного Смитсона к местной тюрьме, пожимая плечами. Эти англичане такие тупые. В этом смысле Бьюмонт был прав.




— Я не смогу это сделать, — старался он объяснить лейтенанту. — Но если это сделаешь ты, француз, то никто уже не сможет разубедить сквайра, что ты — не законченный негодяй.

— Я польщен твоим мнением обо мне, — усмехнулся Филипп. — Но не испытываю восторга оттого, что мне придется провести ночь в тюрьме Доувертона. Я предпочел бы съемную квартиру за стенами замка.

— Но, мой дорогой Филипп, ведь этим замечательным молодым людям потребуется время для того, чтобы уехать подальше, — настаивал Эдвард.

И Софи тоже принялась его убеждать.

— Все, что вам надо сделать, — это нанять карету на ваше имя, — твердила она. — Дорогой мистер Кадо, вы же самый добрый человек на свете, неужели вы нам откажете в нашей просьбе?

Филипп вздохнул и покорился своей судьбе. Он всегда был готов угодить леди, а план, который они построили, был ему по душе. Что ж, он должен пострадать за друзей, подумал тогда лейтенант, хотя очень боялся, что в тюрьме будет полно вшей.




Глава 13


Вдова, услышав, что Доувертон наполнен французами и английскими военными частями из замка, и опасаясь, что в дом ее сестры ворвутся пьяные гуляки, послала карету за мисс Черитон и Мелиссой, а также за маленькой служанкой Пэгги, приказав привезти их в Дувр-Хаус и не отпускать до тех пор пока не улягутся волнения в городе.

Мелисса с удовольствием провела два дня заточения в Дувр-Хаус, тем более что Сара почти все время была с ней, хотя в эти дни жена ее кузена казалась особенно задумчивой и тихой.

Ее нежное лицо не выразило никакого удивления, когда на второе утро пребывания Мелиссы в гостях к их обществу присоединился Тэм и сразу сообщил новость: Софи Форсетт удрала.

— Удрала? — уставилась на него вдова, а Мелисса, помогающая Саре наматывать на катушку шелковые нитки, застыла с поднятой рукой. — Ты хочешь сказать, что она сбежала, Тэм?

— Да, именно так. Сбежала. — Тэм был в приподнятом настроении: он очень не любил сквайра Форсетта. — Скажу вам больше — этот старый дурак, ее папаша, так уверен, что она сбежала с одним из пленных французов, что настоял, чтобы этого парня арестовали и посадили в кутузку. Этот бедняга вам всем хорошо знаком. Вы его очень любите… не могу вспомнить его имя.

— Неужели ты имеешь в виду дорогого лейтенанта Кадо, Тэм? — Мисс Черитон была шокирована, а Сара уронила катушку с шелковыми нитками и, опустившись на колени, стала шарить по полу руками.

— Но это смешно! — вскричала вдова. — Софи никогда не сбежит с французом, дорогой! Она слишком разумна!

— Я ему сказал то же самое, — заметил Тэм. — Но он утверждает, что француз встречался с нею в доме графа и в моем парке в разных местах! — В его голосе послышалось негодование. — Только если он и встречался в моем парке, — а я не был в курсе этого, заметьте, — то, скорее всего, с одной из деревенских девиц!

— Я не верю этому! — отрезала вдова. — Катушка, моя милая Сара, находится прямо возле твоей ноги.

— Я задал сквайру один вопрос, — продолжил Тэм. — Если этот мужчина, как он полагает, сбежал с Софи, то какого дьявола он не скрылся вместе с ней? Почему он торчит до сих пор в Доувертоне?

— Что ты имеешь в виду, Тэм? — заинтересовалась Мелисса.

— Ну как же! Ведь в ночь, когда Кадо предположительно должен был быть с Софи, он находился в комнате, которую снимал. Булочник, сдавший ее, а также его жена клянутся, что он оставался там всю ночь.

Сара передала шелк Мелиссе и снова взяла катушку, чтобы продолжить наматывание.

— Почему же мой дядя думает, что именно Кадо сбежал с Софи? — спросила она.

— О, карета была заказана на его имя, — небрежно пояснил ее муж.

— Мистер Кадо заказал для Софи карету? — Мисс Черитон едва могла поверить в то, что ее любимец, способен на такие вещи. — А ведь такая простая девушка!

— Не стоит упоминать о ее внешности, — посоветовал Тэм. — Похоже, тетя, ваш Романтичный француз на самом деле заказал карету для Софи, и она села в нее на перекрестке дорог за Дав-Тай в десять часов вечера. Был опрошен служитель в платных конюшнях. Он клянется, что это был именно Кадо. Но сам Кадо не поехал с ней. Софи отправилась в одиночестве до Солсбери, где для нее и какого-то джентльмена были забронированы места в ночном почтовом поезде, следующем в Лондон.

Вдова была просто ошеломлена.

— А что говорит сам мистер Кадо, дорогой? — спросила она.

— О, он отрицает свою причастность к этому делу за исключением того; что нанял карету для Софи по ее собственной просьбе, и, хотя мне не очень нравится этот парень, похоже, он не врет. Сквайр Форсетт превысил свои полномочия, когда упек его в тюрьму, и я сказал ему об этом. «Этот мужчина — француз, — напомнил я ему, — а война окончена. И никто не имеет права сажать французского офицера под замок даже на час, не говоря уже о двенадцати часах, на основании показаний какого-то мальчика-почтальона или конюха». Ему мои слова, естественно; не понравились…

— Бедный мистер Кадо! — простонала мисс Черитон. — Как с ним обращаются! А где он сейчас, Тэм?

— В доме графа, в деревне.

Сара снова уронила катушку.

— Не могу понять, почему сегодня у меня такие ватные руки, Мел! — пожаловалась она. Но бледность сошла с ее лица, и теперь она улыбалась.

— Кто мог подумать, что этот маленький эмигрант имеет такой авторитет, — продолжал Тэм, поднимая катушку для жены, потому что она подкатилась прямо к его туфлям. — Когда граф услышал об аресте Кадо, он сел в карету, отправился прямо к сквайру Форсетту и сказал ему, что если тот немедленно не отпустит Кадо, то он поедет во французское представительство в Лондоне и будет ходатайствовать о возбуждении дела против сквайра, незаконно посадившего человека под арест. Холстейд, который по случаю оказался там, рассказал мне, что граф говорил с такой холодной яростью и с таким чувством собственного достоинства, что сквайр не только согласился немедленно отпустить Кадо, но и попросил у графа прощения.

Сара рассмеялась.

— Когда монсеньор Эстобан сердится, — заметила она, — он производит страшное впечатление!

Муж, нахмурившись, взглянул на нее. Казалось, после бала у Софи к ней вновь вернулось спокойствие, утраченное ею после того, как он на ней женился. Сара больше не бледнела, когда он кричал на нее, но ждала, когда он все выскажет, а затем мягко напоминала ему, что она хорошо слышит. Такое поведение приводило его в замешательство, и Тэм не знал, как ему себя вести.

— А что сказал мистер Бьюмонт по поводу бегства Софи? — полюбопытствовала вдова, и Мелисса с трепетом стала ожидать ответа.

Тэм ответил, что, как только Бьюмонт услышал о побеге, он сразу же покинул Дав-Тай и отправился в Лондон, даже не попрощавшись с Форсеттами. Холстейд говорит, что он никогда не видел более расстроенного человека.

Мелисса могла это понять. В течение полугода его бросили сразу две девушки! Она не представляла, как после этого мужчина, даже с таким прекрасным характером, как у Эдварда Бьюмонта, сможет снова встретиться с кем-нибудь из них.




В конце недели Мелисса с тетушкой вернулись в Доувертон. Кроме известия о бегстве Софи, они ничего не знали о том, что происходит в городе. До них доходили через слуг из Дувр-Хаус лишь обрывочные сведения: Говорили, что французы занимаются грабежом и полиции очень трудно поддерживать порядок, что полицейские слишком переусердствовали с крепкими напитками, что французы и английские полицейские разгуливают бок о бок, как братья, а потом дерутся друг с другом…

Было большим облегчением, вернувшись домой и обедая в тот же вечер с полковником Делейни и его женой, услышать от них, что почти все военнопленные уехали.

— Утром я видел, как последняя колонна пленных покидала город, — сообщил с удовлетворением полковник. — Все жители словно сума сошли: совали еду и бутылки с вином в их вещевые мешки. Не могу понять, что случилось с англичанами?

— Ну, это естественно, мой милый: они не хотели расставаться с друзьями, — пояснила его жена. — Ведь некоторые из этих бедняг провели в замке более десяти лет.

Ее муж рассмеялся:

— Но, однако, один из них до сих пор не уехал. Это ваш Романтичный француз, мисс Черитон, Филипп Кадо… Но он все-таки уедет через две недели, вместе со старым эмигрантом, живущим в Темперли, и его служанкой.

— Мы потеряем их, — произнесла мисс Черитон со слезами на глазах. — Добрый старый граф!

— О, я думаю, он скоро вернется, — утешил ее полковник. — Бони убрали, на трон Франции вернутся Бурбоны, и я, со своей стороны, не завидую их толстому старому королю. В страну толпами хлынут эмигранты, будут упрекать его, требовать возвращения своих земель и имущества, а также возмещения тех состояний, которые он потратил на себя и своего брата. Во Франции нет таких денег, чтобы компенсировать столь колоссальные долги.

— Бедный монсеньор Эстобан! — вздохнула мисс Черитон. — Интересно найдет ли он когда-нибудь своего внука?

— Он очень сообразительный старик, — заметил полковник. — Когда граф вызволил Кадо из тюрьмы, он предложил сквайру Форсетту поискать похитителя Софи среди офицеров. И представьте, через неделю таковой нашелся в Лондоне — это Фрэнк Вудкок. Очень странно, но Бьюмонт находился вместе с ними, когда приехал сквайр, грозивший выпороть кнутом молодого человека, и именно Бьюмонт успокоил разбушевавшегося отца — угостил его обедом, налил ему вина и убедил его, что Софи, в конце концов, совершила не такой уж дурной поступок.

— Но разве вы знали, что Фрэнк Вудкок уехал? — спросила Мелисса.

— Конечно. Этот молодой дьяволенок пригласил меня на прощание «прийти на свадьбу», ни слова не сказав о том, о какой свадьбе идет речь.

Доувертон превратился в унылое место без Эдварда Бьюмонта, а молодые офицеры из военизированной охраны — это было всё, что могли предложить мисс Черитон и Мелиссе в качестве утешения, — были слишком юны и глупы, чтобы развлечь ее. Их разговоры крутились вокруг лошадей, собак, прогнозов насчет окончания войны и догадок о том, как скоро будет расформирована военизированная охрана, Мелисса почувствовала почти облегчение, когда получила письмо от тети Ребекки с известием, что отец чувствует себя не очень хорошо и поэтому ей следует — вернуться домой.

В течение нескольких недель граф с Филиппом объезжали окрестности в маленьком экипаже, запряженном пони, прощаясь со своими друзьями. Они покидали Темперли навсегда, но в тот день Филипп Кадо не стал сопровождать монсеньора Эстобана, сославшись на то, что ему нужно навестить друга в городе.

Когда монсеньор Эстобан вернулся домой, он нашел своего молодого друга тихо сидящим в гостиной и читающим одну из его книг по философии.

— Вы находите ее интересной? — спросил он.

— Да, монсеньор. Очень интересной.

Однако граф заметил, что Филипп не продвинулся в чтении далее нескольких первых страниц.

— Надеюсь, вы нашли вашего друга в добром здравии? — спросил граф.

— Я не ездил к нему. — Лейтенант попытался изобразить на лице улыбку. — Я ненавижу расставания, монсеньор. Каждое прощание застревает в моем сердце, как заноза!

Эмигрант понимал его лучше, чем Филиппу казалось.

— Все очень сожалеют, что больше не увидят вас в Темперли, — сообщил он. — Меня просили передать вам множество слов… Вдова желает вам доброго пути, а мисс Черитон — будущего счастья.

Филипп промолчал. Казалось, он ждал другого сообщения и наконец услышал его.

— Молодая леди Темперли пришла повидать вдову прямо перед моим уходом… Она спросила меня, в каком часу мы уезжаем, и, когда я ответил ей, что в полдень мы собираемся пересесть на почтовый дилижанс в Солсбери, сказала, что рано утром пойдет в лес Темперли и посмотрит, цветут ли еще фиалки: ей хочется подарить нам букетик в дорогу. «Разве вы не хотите взять с собой немного английских фиалок?» — спросила она. «Дорогая моя, — ответил ей, — это цветы последнего императора… И если вы подарите их мне, я буду хранить их как сокровище». Я сказал ей, что пошлю вас тоже нарвать фиалок перед нашим отъездом.

— Я не смогу быть там, — отрезал Филипп с искаженной улыбкой. — Но Жанна, без сомнения, с удовольствием исполнит вашу просьбу.

Месье Эстобан слегка дотронулся до его плеча.

— Она не будет устраивать сцен, — мягко пообещал он. — Она хочет только попрощаться… Возможно, с ней будут дети.

Но Сара была одна, когда Филипп пришел на следующее утро в лес. Апрельское небо хмурилось, обещая пролить на землю дождь, Он взглянул на ее легаше туфельки и резко сказал:

— Они промокли… вам не следовало приходить.

— Но мне надо было видеть вас. — Сара вела себя как ребенок, умоляющий о разрешении. — Только на минуту… прежде чем вы уедете.

Они сели на поваленное дерево, на котором сидели уже много раз, и Сара протянула ему маленький букет фиалок, которые собрала для него. Филипп взял букет, а также руку, державшую его, и прижал ее не к губам, а к своей щеке, и замер на мгновение, ощущая горячей и шершавой кожей холодные пальцы. Она знала, что жизнь ее кончена, но знала также, что должна встретить то, что осталось от нее, с мужеством, потому больше не желала бояться. У всех есть свои обязанности, свои долги, а дорога теперь ясна и так же мрачна, как хмурое небо.

— О, Филипп! — простонала она срывающимся голосом. — Почему мы встретились так поздно?.. Лишь несколько лет разделили нас… Почему мы не познакомились раньше?

— Когда я увидел тебя с нарциссами, я понял, что люблю тебя, — сказал он. — И буду любить тебя до самой смерти…

— Дорогой мой, ты женишься…

— Брак — это расчет… Я говорю о любви. — Он опустился перед ней на колени, обнял ее колени руками и прижался к ним лицом, а она нежно перебирала его жесткие локоны, и этот момент длился целую вечность.

— Любовь моя, — прошептала Сара. Этот возвышенный роман, сверкающий и ослепительный, как золото, причинял такую боль… — Скоро приедет карета… Тебе надо идти…

Он притянул к себе ее лицо и стал покрывать страстными, жаркими поцелуями. Затем резко оттолкнул ее и поднялся. Филипп удалялся от нее широкими шагами, а она смотрела ему вслед до тех пор, пока он совсем не исчез за деревьями, но Сара знала, что будет видеть его выцветшую голубую куртку и верх его шляпы, скрывающей темные кудри, всю оставшуюся жизнь.

Жанна вместе с багажом была отправлена на деревенской телеге на почтовую станцию в Доувертон, куда должен был прибыть дилижанс, а карета была уже готова: в ней сидели граф и юный Тед, управляющий толстым пони. Когда Филипп взобрался в карету, старик взглянул на его бледное лицо и мягко спросил:

— Вы попрощались?

— Спасибо, монсеньор. — Голос у Филиппа был угрюмый, глаза мрачно темнели.

— И все?

— А что еще может быть, монсеньор? — Филипп посмотрел на маленький букет фиалок в своей руке — голубых и белых — и только сейчас заметил, что они перевязаны золотистым волосом. Он сунул букетик в нагрудный карман, уставился в окно, и знакомая дорога в Доувертон вдруг стала расплываться перед его глазами.

— Не надо было соблазнять ангела, — проговорил он, обращаясь больше к себе, чем к графу Эстобану.




Глава 14


Мелисса вернулась в дом пастора, восторженно встреченная Помпом и более сдержанно, но так же сердечно — отцом и тетушкой.

Доувертон погрузился в тихую жизнь, не затронутую волнениями внешнего мира, но мисс Черитон считала, что письмам ее племянницы недостает их обычной веселости, и объяснила это тем, что лейтенант позабыл попрощаться с ней перед тем, как уехал вместе с графом.

— Я думала, что мистер Кадо отвлечет нашу дорогую Мел и развеет ее мысли о неудачном любовном романе, — со скорбью в голосе говорила она вдове, — но теперь понимаю, что мои расчеты не оправдались. Хотя наш дорогой лейтенант — такой красавец!

— Да, он красивый мужчина, — согласилась ее сестра с таким видом, будто это было редким исключением и красивая внешность — лишь прерогатива английских мужчин. — Мне кажется, что Мел охватила тоска по возвращении домой — после веселых дней, проведенных здесь, — задумчиво продолжила она. — А потом еще побег Софи, который огорчил буквально всех.

— Не понимаю, почему это должно огорчать? — недовольно проворчала мисс Черитон. — Мне кажется, это так романтично!

— Но ты видишь романтику во всем, — заметила вдова. — Самое положительное в этом деле — это то, что миссис Форсетт теперь не вернется в Темперли. Она останется вести хозяйство своего зятя, и в отсутствие Софи ей никто не будет чинить препятствий. Будет вить из него веревки.

— Бедняжка, — отреагировала мисс Черитон.

Монсеньор Эстобан приехал в Лондон во время триумфального прибытия в город Луи XVIII и написал по поводу этих счастливых обстоятельств восторженное письмо вдове. На улицах, сообщал он, было множество белых кокард, белых символов Бурбонов, и все, у кого были белые фартуки или рубашки, размахивали ими из окон при приближении короля Франции.




«Я думаю, что в глубине души Филипп Кадо был сильно разочарован нашим старым королем, — писал граф. — Будучи республиканцем, он никогда не станет почитать Его Величество, и после того, как тот прошествовал мимо, Филипп заметил, что король очень старый и толстый, и мне пришлось напомнить ему, что Его Величество — это брат короля Луи XVI и он провел в изгнании двадцать пять лет».




Далее граф описал прием в «Гриллон-отель» на Албемарл-стрит, на который король пригласил всех эмигрантов, вернувшихся из Англии. Они были разочарованы тем, что на приеме не было герцогини Ангулемской, но она проводила вечер вместе со своим свекром на Одли-стрит. Наряды у женщин были очаровательны, сообщал монсеньор Эстобан своей старой подруге, но на дамах конечно же не было драгоценностей, а костюмы некоторых джентльменов были так поношены, что вызывали смех. Однако сам король выглядел величественно, несмотря на то что был утомлен волнениями дня. Жаль, что с ним не было Филиппа: возможно, он изменил бы свое отношение к французской аристократии. Во Францию они плыли два дня, вместе со многими другими эмигрантами. Филипп, если бы захотел, мог уехать вперед, но он почему-то считал, что за графом и его старой служанкой следует присматривать во время путешествия.

Мисс Черитон, изложив все эти новости Мелиссе в своем письме, добавила, что миссис Форсетт приехала на несколько дней в Темперли, когда сквайр был в городе, и в результате Тэм настолько вышел из себя, что Сара снова слегла в постель, и даже мисс Поуп пришла в нервическое состояние.

Пастор чувствовал себя значительно лучше, когда Мелисса зачитывала ему это письмо. Заметив, что отец уснул, она отложила его в сторону и взялась а рукоделие, но, случайно глянув в окно, увидела джентльмена, соскочившего с лошади возле приходских ворот. Грум, сопровождавший его, придержал лошадь под уздцы и открыл калитку, а джентльмен уверенными шагами направился к дому, будто не сомневался, что его с радостью ждут.

— О! — радостно вскрикнула Мелисса.

Платок, накрывающий лоб ее отца, колыхнулся и упал: дыхание у пастора было спокойное и ровное. Она уронила свое рукоделие, привязала Помпа, опасаясь, что он накинется на гостя, и бросилась к двери, не дожидаясь стука.

— Моя милая мисс Мелисса! — произнес Эдвард Бьюмонт. — Что случилось?

— Ничего… Отец болеет, он уснул, а я боялась, что Помп, залаяв, может его разбудить. — Она погладила собаку, потому что пес воспринял посетителя с недоверием.

— Сегодня прекрасный день, у вас большой сад, и почему бы нам не прогуляться по лужайке? — спросил с улыбкой мистер Бьюмонт.

Мелисса с радостью согласилась и побежала за своей шляпкой. Через несколько минут они уже гуляли по саду в сопровождении Помпа и вскоре подошли к скамейке, стоящей под старым кедром.

— Мне так жаль, — сказала она, усаживаясь на скамейку, — что Софи вышла замуж за другого… и поэтому…

— О, так я помог ей это сделать. Разве она вам не говорила? — Бьюмонт рассмеялся, увидев выражение лица Мелиссы. — Когда я встретил Софи в Лондоне, она призналась мне, что любит молодого капитана из вооруженной охраны в Доувертоне и что отец ее и тетя запретили ей встречаться с любым молодым человеком, не имеющим состояния, убежденные в том, что все они — охотники за деньгами, и тогда мы с Софи составили план, как их провести. Я должен был приехать в Дав-Тай навестить моих старых знакомых Холстейдов, а Софи — принимать мои ухаживания, чтобы все подумали, будто я в нее влюблен, но, как только ей исполнится двадцать один год, она убежит со своим возлюбленным капитаном. Наши замыслы помог осуществить Филипп Кадо — капитан посещал его множество раз, когда он находился в домике графа в Темперли, и в то же время встречался там с мисс Софи, которая притворялась, будто берет у монсеньора Эстобана уроки французского языка.

В ночь после бала Фрэнк привез Софи в дом моей сестры в Лондоне, и через несколько дней они с капитаном обвенчались. Тем временем я осторожно навел справки о состоянии дел ее отца, будучи абсолютно уверенным, что его потрясла не столько потеря дочери, сколько потеря ее состояния. Скоро я обнаружил, что он рассчитывал на то, что в день совершеннолетия ее деньги перейдут в его распоряжение, и, когда сквайр приехал в Лондон, пылая ненавистью к молодым людям, я посетил его в отеле, рассказал о том, что узнал, и предложил ему переписать свой заложенный дом на дочь или продать его, чтобы отдать ей долги, и уехать со свояченицей в Бат. Справившись с шоком, возникшим после моего сообщения, Форсетт стал вести себя разумно и теперь собирается уехать из Доувертона в Бат… Софи покупает небольшое поместье возле моего имения в Норфолке, и скоро они будут моими соседями.

— Дорогая Софи! — нежно произнесла Мелисса.

— Она очень хорошая девушка, — согласился мистер Бьюмонт, глядя на газон и ковыряя корни ромашки кнутом для верховой езды. — Если бы я не обладал этим прискорбным качеством — постоянством натуры, то посостязался бы с Фрэнком за благосклонность леди… Но на самом деле, Мел, дело обстоит так: когда в прошлое Рождество я предложил моей любимой девушке руку и сердце, она мне отказала.

— И тотчас же пожалела об этом, — печально сказала Мелисса.

— И когда недавно я увидел ее в Доувертоне и она проявила ко мне такую доброту, какую я за ней не замечал…

— Потому что она так сожалела о том, что сделала…

— Тогда я отважился прийти и снова сделать ей такое же предложение, надеясь, что она изменит свое решение. — Бьюмонт повернулся к ней, взял ее за руки и стал искать ответа в ее глазах, а Помп тем временем, обнаружив корни ромашки, выглядывающие из земли, стал яростно их выкапывать.

Пастор, пробудившись ото сна, выглянул в окно и заметил возле ворот двух лошадей и грума. Удивившись, кто бы это мог быть, он подошел к боковому окну и увидел на скамейке под старым кедром свою дочь в объятиях молодого человека и Помпа, с усердием, копающего лапами большую яму на газоне.

— Слава тебе, Господи! — провозгласил изумленный пастор. — Эдвард Бьюмонт вернулся! — А затем добавил: — Значит, поэтому Мел была так несчастна, когда вернулась домой… А мы-то с Ребеккой думали, что это все из-за Романтичного француза ее тети!




По приезде в Париж Филипп Кадо оставил монсеньора Эстобана и его старую служанку в сдаваемых комнатах на улице Сюресне, а сам отправился в дом своего дяди на окраину города, чтобы найти себе место, которого он лишился, уйдя служить в армию императора. Но режим, которому Филипп служил, распался, полученные знания было трудно восстановить, и на самом деле он больше не был уверен в том, что жизнь нотариуса настолько привлекательна, как ему раньше казалось. У него появилась беспокойная привычка ежедневно ходить в город и заглядывать к графу, и ему было очень досадно, что его дядя и тетя не выразили никакой благодарности графу за то, что он для них сделал. Отсутствие внимания с их стороны было по меньшей мере невежливым, хотя его старый друг, по-видимому, совсем не замечал их неучтивого поведения.

На самом деле монсеньора Эстобана волновало совсем иное. Посещая вместе с другими эмигрантами королевский салон в Тюильри, он обнаружил, что его отталкивают с дороги новоявленные аристократы, ставящие перед своей фамилией заветное «де», на которое они не имели никакого права, и кичащиеся званиями, положением и богатством, приобретенными при императоре.

Графу казалось, что не только король желает завоевать благосклонность этих людей, но они в свою очередь жаждут получить гораздо больше денег, чек видели аристократы, последовавшие в изгнание вслед за королем и прожившие двадцать пять лет вдали от родины. О состоянии же монсеньора Эстобана, исчезнувшем после падения Бурбонов, никто даже не упоминал: оно считалось безнадежным долгом.

Однако король все же проявил к нему внимание и заговорил о возмещении ущерба: если бы у графа был сын, то его величество был готов ходатайствовать о назначении его на должность в новое правительство.

Но граф был одинок, стар и беден, и самое большее, на что он мог надеяться, — это на награждение его Военным крестом и орденом Почетного легиона. И именно по этому поводу возмущалась и бранилась Жанна, когда Филипп зашел к графу на следующий день после того, как его удостоили этих наград.

— Из них можно приготовить хороший обед? — спрашивала она, уставив руки в бока и сверкая черными глазами. — Или мы теперь сможем заплатить за квартиру?

— Но ведь король знает, что монсеньор граф пострадал за него и его семью, — возразил Филипп, также расстроенный. — Ведь он служил в армии Конде…

— Монсеньор, в Париже говорят, что на каждую тысячу французских аристократов, ушедших воевать на стороне принца, приходится пять тысяч возвратившихся с войны! — Голос Жанны дрожал от возмущения. — И если вы поспрашиваете так называемых дворян, толпящихся возле его величества, то обнаружите, что все они служили в армии принца… а ведь всем хорошо известно, что они зарыли голову под кучами документов из-за страха лишиться их! Они и пальцем не пошевелят, чтобы помочь кому-нибудь, кроме самих себя!

Филипп обнаружил, что его дружбу с монсеньором Эстобаном его домашние не одобряют.

— Ты снова собираешься к своему эмигранту? — спросила однажды его тетя, и в голосе ее послышалось пренебрежение. — Я думала, что вы уже достаточно пообщались!

— Он по-доброму отнесся ко мне в Англии, — заметил Филипп. — И я выражаю ему признательность за то, что он сделал для меня.

Тетя вскинула голову, уловив в его словах упрек.

— Ты сопровождал его из Англии в Париж, нашел ему жилье и значительно облегчил переезд ему и его старой служанке. — Ее голос стал визгливым. — Этого достаточно, чтобы отплатить ему за добро, которое он сделал для тебя. Больше ничего не требуется!

— Твоя тетя права, Филипп, — мрачно поддакнул нотариус. — Эти роялисты, вернувшиеся домой, не хотят иметь с нами никаких дел. В городе говорят, что они ничему не научились и ничего не забыли за годы изгнания, и я считаю, что так оно и есть. Когда ты увидишь завтра монсеньора Эстобана, можешь напомнить ему о том, что, лишь толпящиеся возле трона короля делают его популярным в глазах народа, а эмигранты, подобные ему, считаются неизбежным злом, потому что повсюду следуют за королем и он не может от них отделаться. Но парижане полагают, что эти старые роялисты не заслуживают ни любви, ни жалости.

— Монсеньор граф не просит ни о любви, ни о жалости, — возразил Филипп. — И я не увижу его завтра, потому что он поедет в деревню, чтобы посетить поместье Эстобан.

Его дядя изменился в лице.

— Но от него ничего не осталось! — вскричал он. — Им завладели другие люди много лет назад!

Филипп внимательно посмотрел на дядю, удивляясь, почему он настолько вышел из себя.

— Вы что-то знаете об этом? — спросил он.

— Нет… конечно нет. Но это обычное дело. — И месье Кадо стал говорить о других вещах.

Отправляясь в поездку, граф, как и месье Кадо, прекрасно знал, что поместье Эстобан после революции было национализировано, но целью его путешествия были поиски внука, которые он уже считал безнадежными, однако чувствовал, что все же должен, пересилив себя, последний раз вернуться в прошлое, чтобы после этого расстаться с ним навсегда.

Граф увидел, что деревня, расположенная перед замком, поразительно изменилась. Дома с глухими стенами исчезли, а вместо них появились новые, освещаемые светом через многочисленные окна, а не открытые двери. Дома были построены из кирпича, хотя местами в них виднелись каменные плиты, оставшиеся от старого замка, соломенные крыши выглядели крепкими, а маленькие участки земли, окружавшие новые постройки, — тщательно ухоженными.

Монсеньор Эстобан вглядывался в людей, пытаясь найти знакомое лицо, но безуспешно. Лохмотьев и босых ног, как в прошлом, он также не увидел: деревенские жители были хорошо одеты, имели сытый вид, и никто из них не ходил босиком.

Граф остановился на постоялом дворе — в маленьком чистом доме, с чистой постелью и хорошей едой, и никто в нем не знал о семье Эстобан и не проявлял к ней никакого интереса. Старый аристократ назвался месье Бриссоном, сказал, что путешествует по Франции, а на второй день своего пребывания в деревне отправился в замок.

Дорога, ведущая из деревни к старому замку, заросла травой, а липы, некогда укрывавшие ее душистыми ветвями в солнечный день, были срублены под корень. От замка остались лишь ворота и старинная средневековая часовня.

Было очень трудно воскресить моменты прошлого в таком одичавшем месте, и он, опечаленный, вернулся в деревню. Подойдя к дому, увидел, что хозяйка постоялого двора развешивает сушиться простыни превосходного качества. Улыбнувшись, она рассказала ему, что это простыни ее дочери, которая вышла замуж за фермера всего лишь, несколько недель назад.

— У нее теперь более пятидесяти штук простыней, — горделиво сообщила женщина. — И все-таки их недостаточно для того, чтобы уложить спать всех работников во время сбора урожая.

Монсеньор Эстобан слушал ее с удивлением. По его представлению, фермеры — так же как и их работники — должны были спать на соломе.

Хозяйка внимательно посмотрела на него поверх простыней. Судя по напудренным волосам и старинной одежде постояльца, он явно был из «бывших», но печаль на его лице тронула ее.

— Вы, по-видимому, ходили в старый замок, месье? — спросила она.

— Да. — И он поинтересовался, не известно ли ей что-нибудь о семье, которая там жила.

— Я ничего не знаю. — Хозяйка решительно покачала головой. — Видите ли, месье, когда замок был разрушен, деревня тоже сгорела, и те, кто не спасся бегством, были убиты. Поэтому здесь не осталось никого, кто бы помнил семью Эстобан.

Граф выглядел столь подавленным, что она приняла его за старого друга семьи, жившей в замке, и стала перебирать в уме всех, кто мог бы ему помочь. Наконец вспомнила о мадам Хэриот, которая в старые времена была служанкой в замке, а теперь жила со своим женатым сыном на его ферме за деревней.

Хозяйка указала направление, в котором надо было идти, граф поблагодарил ее и пошел так быстро, что очень скоро оказался возле дома мелкого земельного собственника.

Мадам Хэриот сидела в дверях домика, зашивая рубашку внука. В ответ на его приветствие она улыбнулась и прикрыла рукой глаза от солнца, чтобы как следует рассмотреть гостя.

Граф объяснил, что пришел разузнать о семье, которая жила в замке, но не успел продолжить, как она вскочила с радостным вскриком, отбросила в сторожу рубашку и схватила его за руку.

— Месье, это не вы ли… не вы ли монсеньор-граф? — Произнесла она дрожащим голосом, и глаза у нее наполнились влагой.

— Да, это я, мадам, — признался монсеньор Эстобан, с трудом сдерживая слезы. — И я пришел сюда по единственной причине — попытаться что-нибудь узнать о моем внуке.

— О да, он ехал во второй карете, которая исчезла. — Мадам Хэриот пригласила его войти, предложила сесть в кресло.

— Вы знаете, что случилось с каретой, мадам? — спросил он.

— Ах, месье, я не могу сказать вам ничего утешительного. Ведь в той карете, в которой ехали маленький мальчик и его нянька, везли драгоценности, а всем хорошо известно, что многие кареты, в которых везли драгоценности и ценные вещи, так и не доехали до Парижа… Но я знаю, где сейчас находится тот экипаж.

— Тот самый, мадам?

— Да, монсеньор граф, второй экипаж… Он стоит во дворе дома в деревне Сен-Леон — там, где лес подходит к самой дороге.

— Сен-Леон? Но ведь эта деревня находится в стороне от дороги, ведущей в Париж.

— Да, но именно там была схвачена карета. Ее нашли в лесу застрявшей на лесной тропе, и она была пуста. Карета гнила много лет, пока один фермер не решил сделать из нее курятник, и теперь она стоит у него во дворе.

— Понимаю… — Граф не ожидал услышать ничего другого в ответ на свои расспросы и теперь, когда его ожидания оправдались, почувствовал, как похолодело его помертвевшее сердце. Он холодно сказал: — Видимо, кучер неправильно довернул в темноте, их схватили, ограбили и убили.

— Боюсь, так оно и было. — Она утерла глаза и попыталась хоть немного утешить его. — Множество экипажей было брошено тогда на дороге, месье, и множество мертвых тел валялось в канавах… И лучше не знать, как они погибли.

Монсеньор Эстобан поблагодарил старушку, тяжело поднялся, чтобы уйти, но неожиданно она вспомнила еще об одной вещи:

— Кто-то приходил сюда вскоре после окончания террора и тоже спрашивал о вашей семье, монсеньор граф. Это было много лет назад… Он назвался нотариусом из Парижа, спрашивал о вашей семье, и в частности о вашем внуке… Мне этот человек показался подозрительным, поэтому я не сказала ему ничего. Но он написал свое имя на клочке бумаги, и я сохранила его. Может быть, месье будет интересно узнать это имя? — Она открыла платяной шкаф, достала из него маленькую деревянную шкатулку, вынула из нее выцветший кусочек бумаги и отдала ему.

Только уже на пути в Париж граф решил посмотреть записку. На ней было написано имя: монсеньор Рауль Кадо и его адрес — адрес проживания Филиппа в Париже.




Глава 15


Во время своей поездки монсеньор Эстобан поймал себя на том, что не раз возвращался мыслями к дяде Филиппа с ощущением мрачного удивления. Вопреки мнению Филиппа, он замечал неучтивое поведение сеньора Кадо и теперь неожиданно понял, почему тот старательно его избегает. Без сомнения, этот человек был одним из юристов, посланных правительством наложить арест на поместье Эстобан, а затем передать его в собственность мелких землевладельцев и фермеров. Но почему он считает, что кто-то будет осуждать его за это? Монсеньор Кадо выполнял свою работу, размышлял граф, и вряд ли имел возможность выбора.

Вернувшись в Париж, граф застал старую Жанну в состоянии крайнего волнения. Она сообщила, что приходил какой-то джентльмен и просил монсеньора Эстобана явиться к его величеству, как только он вернется из деревни.

— Аудиенция, не так ли? — предположил граф. — Похоже, мы прогрессируем.

— Без сомнения, вас наконец наградят за все, что вы сделали, — решила старая служанка. — Я подготовила ваш парадный мундир, месье, и почистила шпагу — все готово, осталось только надеть… А пока вы одеваетесь, я пошлю портье за каретой.

Граф страшно устал и желал только одного — лечь в постель, но королевский приказ надо было выполнять немедленно. Он переоделся и отправился в наемной карете в Тюильри.

Там граф предстал перед королем, который принял его с обычной любезностью и после расспросов о поездке и выражения соболезнования по поводу того, что самые худшие его опасения насчет внука подтвердились, сделал ему потрясающее предложение: занять должность в Неаполе.

Монсеньор Эстобан, ни минуты не колеблясь, согласился. Если бы король предложил ему поехать в Англию, он предпочел бы остаться дома: всем известно, что погода в Англии ужасная, а холодный и сырой климат мало полезен для старых костей. Но в Италии конечно же будет солнышко, на котором можно погреться.

Кроме того, монсеньор Эстобан не хотел оказаться в кругу старых людей, живущих без надежды и без будущего. Он быстро собрался, но за день до отъезда из Парижа взял экипаж и отправился в район, где жили Кадо.

Граф сразу же узнал дом нотариуса по описанию Филиппа: новый красивый дом, с зелеными ставнями на окнах, со стеной, увитой старым виноградом, гроздья которого срезал господин в фартуке садовника.

Монсеньор Эстобан вышел из экипажа и приблизился к боковой двери. Мужчина в фартуке садовника, увидев его, уронил на землю ножницы.

— Монсеньор? — произнес он, и граф с удивлением заметил, что лицо мужчины страшно побледнело.

Старый аристократ почувствовал раздражение, увидев его страх: что же ужасного было в том, что этот человек участвовал в продаже его земель?

— Мое имя Эстобан, — холодно представился он. — Я пришел повидать Филиппа и попрощаться с ним, потому что завтра уезжаю в Неаполь.

Месье Кадо смотрел на него молча: казалось, он глубоко о чем-то задумался. Затем снял фартук, поднял ножницы и пригласил гостя войти в дом. Он провел его в приятную, просто обставленную гостиную, защищенную от солнца прохладной зеленой листвой свисающих виноградных плетей, попросил присесть и послал служанку за вином. Через несколько минут вошла мадам — суетливая маленькая женщина с черными настороженными глазами.

Ее муж представил гостя:

— Это монсеньор граф де Эстобан, моя дорогая. Он был так добр к нашему Филиппу.

— О да. Бонжур, монсеньор. — Она отвесила ему неуклюжий поклон, на который он едва ответил.

Было трудно представить себе, что чета этих бюргеров, таких примитивных и недалеких, приходится родственниками Филиппу. Однако это было так.

Месье Кадо, волнуясь, произнес:

— Я не знаю, что вы могли подумать о нас — обо мне и моей жене, монсеньор, — когда мы ни разу не пришли к вам и не поблагодарили за заботу, проявленную к нашему племяннику.

— Благодарю вас, монсеньор, — холодно отозвался граф. — Я вовсе не думал об этом. Я пришел, чтобы попрощаться с вашим племянником, а не просить от вас благодарностей. Я не ждал их от вас, и мне они не нужны.

Мадам вспыхнула, сказала, что пойдет и прикажет слуге принести им вина, и торопливо вышла из комнаты. В дверях она бросила многозначительный взгляд на мужа, и тот торопливо последовал за ней.

— Он оказался таким, как я и предполагала, — злобно прошипела женщина. — Холодный и заносчивый… И ты будешь разговаривать с ним?

— Дорогая, я должен… Совесть не позволит мне вести себя иначе.

— Совесть! Бог мой! Какая от этого польза Филиппу? У этого аристократа нет совести.

— Но у меня она есть. И я мучаюсь от ее угрызений.

— Тогда ты еще больший дурак, чем я думала… Этот человек никогда не поблагодарит тебя, и бедный Филипп — тоже.

— И все же я поступлю так, как считаю правильным.

Нотариус вернулся в гостиную, и через несколько минут служанка принесла вино, однако мадам осталась за дверью.

Вино было мягким и приятным, что свидетельствовало о неплохом вкусе хозяина. Но граф вежливо ожидал, когда тот заговорит, и был удивлен, что нотариус повернулся к нему спиной и отошел к окну.

— Дело в том, монсеньор, — торопливо произнес он охрипшим от волнения голосом, — что я и моя жена не знали, как нам поступить. Мы говорим об этом с тех пор, как узнали, кто именно помог нашему Филиппу в тот тяжелый момент, когда ему пробили голову. По очень странной случайности рядом с ним оказались вы, и по очень странной случайности рядом с ним двадцать лет тому назад оказался я.

Вино немного успокоило раздражение графа, но он не мог разговаривать со спиной.

— Сядьте напротив меня, — попросил он. — И скажите то, что вы хотите сказать.

Нотариус налил себе стакан вина, и руки его при этом дрожали: было очевидно, что он очень нервничает, и монсеньор Эстобан еще более изумился.

— Я думаю, правда заключалась в том, что я и мой брат были истинными республиканцами, — продолжил месье Кадо, — и, хотя мы с женой уехали из Парижа, когда началась революций; в надежде, что скоро все успокоится, мой брат продолжал заниматься деятельностью, которая привела его на очень опасный путь. Я потерял его из виду, да и поддерживать с ним связь становилось все опаснее, и я был потрясен, когда узнал, что в разгар террора он и его молодая жена были арестованы, и брошены в тюрьму.

Он замолчал, но гость его никак не отреагировал. Его молчание красноречиво свидетельствовало, что он уже много раз слышал о подобных вещах, и даже более ужасных, чем то, что случилось с месье Кадо и его братом. Но нотариус, стараясь взять себя в руки, заговорил вновь:

— Я вернулся в Париж на три дня, чтобы найти кого-нибудь из старых друзей среди тех безумцев, которые делали революцию, и попытаться уговорить их освободить моего брата. — Ему хотелось рассказать графу о тех страшных днях — о том, как было опасно выходить на улицу с наступлением темноты, о том, как люди дрожали, ложась в постель, в ожидании стука в дверь, означающего арест и смерть, но он почувствовал, что такие доверительные рассказы не будут встречены с пониманием. Холодное лицо старика по-прежнему оставалось бесстрастным. И нотариус заговорил как можно более непринужденно: — Вскоре я обнаружил, что мои старые друзья либо сбежали, либо убедились в своем равенстве с другими людьми, оказавшись на гильотине. — Месье Кадо, похоже, был уверен в том, что граф должен был обо всем этом узнать. — Дом моего брата находился под стражей, двери были опечатаны Комитетом общественного спасения, а когда я пришел в тюрьму, где находились брат с женой, то узнал, что им уже вынесен смертный приговор, и на мою просьбу повидаться с ними в последний раз мне ответили грубым отказом. Когда я вышел из дверей тюрьмы, ко мне обратилась женщина с маленьким мальчиком. Она спросила, где можно узнать фамилии погибших людей. Я ответил, что такое невозможно — их слишком много. Тогда женщина рассказала мне, что она ищет семью маленького мальчика: разыскала их дом в предместье Сен-Жермен, но оказалось, что он национализирован одним из городских комитетов, и она не отважилась спросить сурового мужчину, охранявшего вход, что случилось с его владельцами. «Я не знаю, что мне делать с ребенком, — призналась женщина. — Я обещала позаботиться о нем его няньке, видите ли, когда та умирала у меня на руках. Она умоляла меня отвезти мальчика в Париж, в его семью, и я пообещала, что сделаю это в следующий раз, когда муж отправится на рынок с овощами». Эта женщина оказалась женой фермера; очень бедного человека, им редко удавалось собрать излишек для продажи, но все-таки вчера они приехали в Париж и остановились у брата ее мужа, зеленщика. Но теперь им надо возвращаться назад — после того, как муж продаст товар, а она — пристроит ребенка. Затем жена фермера изложила мне путаную историю о том, что этот мальчик был внуком аристократа, бежавшего за границу и оставившего свою семью в пригородном замке, из которого она была вынуждена уехать, потому что на них двинулась разъяренная толпа простолюдинов. Леди отправились в Париж на трех каретах, и вторая карета, в которой ехал мальчик со своей нянькой, к вечеру второго дня куда-то пропала. Нянька сказала жене фермера, что сначала она думала, будто кучер по ошибке свернул не в ту сторону, потому что надвигалась ночь и по дороге, по которой они ехали, шли толпы людей, но через некоторое время кучер остановил лошадей, спрыгнул с козел и приказал ей с ребенком выйти из кареты. «Бегите в лес, — велел он, — если не хотите, чтобы вам перерезали горло». Испуганная девушка схватила ребенка, спряталась среди деревьев и стала смотреть, что делает кучер. Вместе с грумом он стал распрягать лошадей, к ним присоединились две женщины, которым доверили фамильные драгоценности, и скоро все четверо ускакали верхом, захватив с собой сокровища.

Нянька мальчика была деревенской девушкой, и у нее не было денег. Она не отважилась искать дорогу в Париж в темноте, поэтому завернула ребенка в платок и осталась ночевать с ним в карете. Утром она отправилась в путь с измученным от усталости и голодным ребенком.

На этом месте Кадо остановился и взглянул на Эстобана. Тот отставил в сторону недопитый бокал и прикрыл глаза рукой. Кадо продолжил:

— Жена фермера сказала мне, что она не знает, как долго девушка с ребенком шла по дороге, пока не оказалась возле их фермы, но думает, что несколько месяцев, время от времени умоляя попутчиков помочь ей подвезти ребенка или выпрашивая еду у хозяев ферм, которые еще сохранились на их пути. Иногда она останавливалась и работала неделю или две, чтобы как-то прокормиться, иногда им приходилось есть репу, которая росла на полях, и мальчик несколько раз страдал от приступов дизентерии. Когда нянька с ребенком дошли до их фермы, они разрешили им переночевать в сарае на сене, но утром к ним пришел мальчик и сказал, что его няня спит и он не может ее разбудить. Жена фермера поспешила в сарай и увидела, что девушка покрылась сыпью и лежит без сознания. Добрая женщина, несмотря на то что у нее самой были дети, взяла к себе мальчика. Она сожгла его лохмотья, выкупала, дала ему одежду своих детей и держала у себя дома до тех пор, пока девушка через несколько недель не умерла. К этому времени мальчик ожил и повеселел: он радостно бегал босиком по полям, помогал сыновьям хозяйки пасти коз, а дочерям — кормить гусей, и стал уже казаться новым членом семьи, пока, как я уже сказал, они не собрались в город везти на продажу овощи. И что мне было делать? Что бы вы сделали на моем месте, монсеньор? У женщины были собственные дети, и лишний рот стал бы для ее семьи большой обузой. А у меня не осталось родных, потому что моего брата и его жену казнили, поэтому я решил взять мальчика, отправить его к моей жене в деревню, затем решить, как нам найти его родственников.

Я вывез его из Парижа на дилижансе на следующий день, и он остался с нами. У нас не было своих детей, и мы стали звать его племянником, дав ему имя моего погибшего брата — Филипп. Мальчик ничего не помнил из своего прошлого, за исключением того, что родители его погибли во время террора, и так он стал моим племянником и моим приемным сыном.

Нотариус заметил, что граф по-прежнему прикрывает лицо рукой, и подумал, что старик, возможно, не такой бесчувственный, как ему казалось.

— Не думайте, что я не пытался найти его родственников, — мягко поведал месье Кадо. — Я сделал все возможное, что было в моих силах, чтобы их найти. Но семья его матери погибла — маркиз де Арблон был арестован во время сентябрьской бойни и разрублен на кусочки за стенами аббатской тюрьмы. Его отец и дядя умерли, а дед исчез. Думали, что он уехал в Англию — на беспалубном судне, говорят. Я ездил в Англию, хотя это было нелегко, наводил справки у старого епископа Сент-Пола в Лондоне, который знал почти всех эмигрантов, и он послал меня к одной пожилой леди и ее мужу, жившим в крайней бедности в двух комнатах на улице Джордж-Филдс. Старая леди оказалась парализована и не смогла мне ничего сказать, муж ее умер от голода за неделю до моего приезда, а служанка-бретонка плюнула мне в лицо и сказала, что старая леди была последней в этой семье. «Остальных вы убили, — заявила она. — И после этого вы пришли их расспрашивать? Неужели вам этого мало? Или вы хотите отвезти ее во Францию и отправить на гильотину?» Никогда не забуду ее лица, когда она говорила эти слова… Я не спросил ее о мальчике. Я почувствовал, что у нас ему будет лучше, чем могло бы быть в этом убогом жилище, и, кроме того, мы все больше любили его. — Он замолчал и сделал глоток вина.

— Фамилия его семьи? — сурово спросил монсеньор Эстобан.

— Ваша собственная фамилия, монсеньор граф.

— Значит, Филипп мой внук?

— Да, монсеньор, я в этом полностью убежден.

— И вы говорите, что он ничего не знает об этом?

— Ничего… Я сказал уже о том, что я не знал, как поступить.

— На мой взгляд, вы могли поступить очень просто…

Нотариус бросил быстрый взгляд на хмурое лицо старика.

— Вы считаете… что я должен был рассказать ему?

— А какой другой путь вы могли еще выбрать?

— Но, монсеньор… — Нотариус воздел руки, глаза его наполнились слезами. — Мы растили его как сына… Он добропорядочный француз — не республиканец, не роялист, — душевный и добрый… Он станет прекрасным адвокатом, если преодолеет свою раздражительность, которую обрел на войне из-за ранения в голову. Филипп станет преуспевающим, уверенным в себе, довольным… А что можете предложить ему вы, монсеньор граф? Ответьте, пожалуйста!

В словах его слышалась скорее боль, чем вызов, а за ними скрывалась страдальческая любовь к ребенку, которого они с женой взяли в свой дом двадцать лет назад, но граф думал не о них, а о своем внуке, Филиппе.

Он вспоминал партии в шахматы, тонкие руки лейтенанта, переставляющие фигуры, и лицо, которое было таким же красивым, как и лицо его сына, и ясный, острый ум молодого человека, способный охватить более широкие горизонты и более сложные представления, чем ум обычного стряпчего. Но что на самом деле он мог предложить Филиппу в обмен на эту буржуазную жизнь? Разрушенное поместье, ничего не значащий титул и доход, полностью зависящий от прихотей монарха, сидящего на троне, а со временем, возможно, — и горькие сожаления о том, чего он никогда не знал.

Монсеньор Эстобан вспомнил о детях эмигрантов, живших в Англии, и больших надеждах, которые возлагали на них родители после возвращения домой, — эти надежды обернулись пустыми почестями, оказанными новой Францией. Когда он умрет, Филипп станет графом де Эстобаном, но какая польза будет ему от этого? Он испытает лишь чувство горечи. Графу пришло в голову, что лучше бы его внук был крестьянином, а не буржуа — этот класс был особенно ненавистен ему и людям его круга. Но, сидя в уютной гостиной, затененной зелеными листьями винограда, слегка колышущимися под легким ветерком, монсеньор Эстобан почувствовал, что мысли его текут все медленнее и больше он ни в чем не уверен. Старость наступала, усталость все больше охватывала его, и ум утратил свою остроту: ему требовалось много времени, чтобы принять какое-то решение. Он хотел бы посоветоваться с кем-нибудь по такому важному делу, но советоваться было не с кем. Решать должен был только он.

Монсеньор Эстобан и горе были теперь давними знакомыми, или даже старыми друзьями, но ему не хотелось, чтобы на пути его внука встали сожаления о потерянном богатстве, исчезнувших поместьях, бывшем величии, которых он не знал. Пусть идет своим путем.

И тогда он громко, будто отвечая на собственные мысли, сказал:

— Для меня и людей моего круга главным всегда было: «Да здравствует король!» — это и сейчас остается главным, но для Филиппа и его детей главное будет: «Да здравствует Франция!» — и это, может быть, гораздо лучше. Кто может сказать? — Он чопорно поднялся на ноги. — Вы хранили ваш секрет двадцать лет, месье Кадр, сможете ли вы сохранить его дальше?

— Вы не хотите поставить его в известность? — На лице нотариуса отразилось огромное облегчение.

— Но с какой целью? — Граф пожал плечами. — Как вы сами только что сказали, монсеньор, что я могу предложить ему?

Месье Кадо отвесил низкий поклон. Он смог лишь пробормотать слова признательности за проявленное великодушие, и все-таки его охватило злобное негодование оттого, что этот нищий старый эмигрант проявил такое благородство, которое ему самому не под силу было проявить, и по холодному насмешливому взгляду старика он понял, что тот догадался о его чувствах.

Но все в один момент вдруг изменилось, и будущее Филиппа было решено. В соседней комнате послышались шаги, дверь отворилась, и появился он сам.

— Монсеньор граф! — Филипп радостно бросился к нему. — Я заходил к вам домой, и Жанна сообщила мне хорошие новости, но она не знала, куда вы пошли. Я подумал, что вы здесь, и поспешил домой.

— Ничего страшного — я рад видеть вас: завтра я уезжаю в Италию.

— Так скоро? — Его расстроенное лицо согрело сердце старика.

— Мне было сделано предложение, и я должен был его принять. Я также буду рад погреться на солнышке: мне так долго его не хватало в Англии.

— И никаких наемных экипажей! — воскликнул Филипп, — Теперь у вас будет собственный экипаж… Вы будете ездить в сопровождении верховых и слуг! О, как бы я хотел быть там, чтобы видеть это! — Он улыбнулся монсеньору Эстобану, но в улыбке его сквозила печаль. — Вам не нужен там секретарь?

— Секретарь? — Граф не взглянул на закашлявшегося нотариуса и неожиданно рассмеялся. Он смеялся над собственной тупостью, он смеялся над тем, что не мог догадаться об этом раньше, он ликовал оттого, что это был единственный и неопровержимый аргумент, который супруги Кадо не могли опровергнуть, и был счастлив оттого, что они с Филиппом теперь будут неразлучны после того, как нашли друг друга.

— Мой дорогой мальчик, — произнес граф, — дайте мне один месяц на обустройство и обдумывание того, какую службу вы можете сослужить мне и главное — Франции, а затем я напишу вам и скажу, когда вам следует приехать.

— Неужели это правда? — Восторг на мальчишеском лице стер двадцать прошедших лет, как будто их никогда и не было. — Вы серьезно говорите, монсеньор?

— Я никогда не был более серьезен, Филипп. Я научу вас дипломатии и манерам старого режима, а вы поможете мне понять новую Францию и ее людей. Наши усилия положат начало вашей карьере и — кто знает? Возможно, настанет день, когда фамилия Кадо станет такой же известной во Франции, как и фамилия Бонапарт!

— Я буду ждать вашего письма! — вскричал Филипп.

— Оно придет скоро. — Монсеньор Эстобан поклонился нотариусу. — Ваш покорный слуга, месье! Мое почтение, мадам! — А затем, неожиданно быстрым движением, сжал руки Филиппа, расцеловал его в обе щеки, повернулся и вышел за дверь к ожидающему его экипажу.

Ночью в постели мадам сказала мужу:

— Мы потеряли Филиппа, этот аристократ победил. Я знала, что так будет, мы ему не подходим. Он всегда шел своим путем. — Ее муж промолчал, и она предположила: — Он скажет ему, конечно.

— Нет, — решительно возразил нотариус. — Он не скажет ему, и мы тоже не скажем. Я в этом уверен. — Затем, помолчав, добавил: — Насколько я знаю монсеньора Эстобана, он очень щепетильно относится к своим долгам. Когда он вернулся в Париж, Филипп приехал вместе с ним, и он был послан выразить почтение своим буржуазным родственникам, и думаю, что время от времени монсеньор Эстобан выражал желание пойти вместе с ним и рассказать нам о том, как прогрессирует наш племянник. Я надеялся, что он не придет, потому что ненавидел его больше, чем он ненавидел меня. Но нас соединяет мостик — Филипп, — и никто не посмеет разрушить его, пока мы живы.

Монсеньор Эстобан, вернувшись домой и наблюдая за тем, как Жанна упаковывает вещи, снял со своей руки кольцо и стал разглядывать его с задумчивой улыбкой. Это был не только символ прошлого: будущее проглядывало в мерцающей глубине бриллианта.

— Я оставлю его Филиппу, когда умру, — сказал он.

— Что? — Жанна вскинула голову и уставилась на него. — Вы говорите об этом кольце, монсеньор граф?

— Конечно.

— Но… — Она смешалась. — Это кольцо, монсеньор…

— Всегда принадлежало семье Эстобан, моя дорогая, — закончил он предложение. — Я знаю… оно передавалось от одного к другому. И это хорошо… Занимайся своей работой.

Жанна продолжила укладывать вещи, а граф, успокоенный, пошел спать.




Теплым сентябрьским днем леди Темперли получила письмо от монсеньора Эстобана. Он выразил благодарность за ее дружеское участие и участие в ее семьи и сообщал, что оставил игрушечных барабанщиков, которых так любили ее дети, в гостиной своего дома. Он не приедет больше в Англию, и просил своего поверенного в Доувертоне продать всю оставшуюся мебель и обстановку, за исключением книг, которые вышлют ему в Неаполь, и игрушечных барабанщиков, которых, как он надеется, она примет в дар для своих детей.

И еще добавил, что перед отъездом в Неаполь он виделся с Филиппом Кадо, и они договорились о том, что через месяц Филипп приедет к нему.

«Это жизнь, для которой он просто создан, — писал граф. — И я надеюсь, что мы вступим в этот новый мир с чувством общности и понимания. Я счастлив, что рядом со мной находится такой очаровательный молодой человек, как месье Кадо. Словно я нашел внука, которого так долго искал. Прощайте, мадам, желаю счастья вам и вашей семье».

Этим же днем Сара пошла через парк к тому маленькому домику, в котором жил старый эмигрант со своей служанкой и некоторое время — в компании с Романтичным французом тети ее мужа. Она открыла дверь ключом, который висел в кладовой возле задней двери, и печально прошлась по пустым комнатам, вспоминая часы, которые все они проводили вместе с милым стариком.

В кабинете Сара нашла игрушечных барабанщиков и взяла их с собой, но прежде, чем уйти, поднялась наверх в ту самую комнату, в которой виделась с Филиппом, и комната показалась ей еще более пустой, чем все другие комнаты в этом маленьком доме.

— Без сомнения, — сказал он в тот день, — вы проникли сюда вместе с солнечным лучом…

Сара пошла обратно через лес и посидела немного на поваленном дереве: фиалки заросли высокой травой, и цвели уже совсем другие цветы, пришедшие им на смену. Ощущение одиночества, которое не покидало ее с тех пор, как уехал Филипп, охватило Сару с новой силой: сердце ее сжалось, а на глаза навернулись слезы.

Она вытерла их и медленно побрела домой. Сара прошла в маленький будуар за гостиной и услышала, как в дом вошел Тэм и стал спрашивать у слуг, не видели ли они его жену. Он прошел в будуар, раздраженный тем, что не сразу смог ее найти.

— Сара! — заорал баронет по привычке во весь голос, но затем вспомнил, что она не любит, когда он кричит на нее, и поэтому подошел к ней поближе, окликнул ее более тихим голосом. Она повернула голову, и он увидел ее мокрые глаза. — Что случилось? — изумленно спросил Тэм. — Черт возьми, Сара, ты плачешь?

— Я ходила в домик графа забрать игрушку для детей, а домик выглядит таким заброшенным и одиноким… — На голубые глаза снова навернулись слезы, и она, не удержавшись, разрыдалась.

Баронет нашел свой носовой платок и неуклюже протянул ей, но она не видела его и продолжала рыдать, вытирая слезы рукавом, словно маленькая девочка. С грубоватой нежностью муж обнял ее и стал вытирать ей лицо.

— Будь я проклят, но я не понимаю тебя, Сара, — сказал Тэм сердито. — Раньше я никогда не видел, чтобы ты плакала, и мне это не нравится… Черт возьми, это меня расстраивает!

Эти слова заставили ее улыбнуться, она взяла платок из его рук и стала утирать слезы сама.

— Прости, — проговорила Сара прерывистым голосом. — Я не хотела тебя расстраивать, Тэм. Я больше не буду.

— Надеюсь на это, — отозвался он. — Потому что я терпеть не могу слез. Не выношу, когда плачут женщины… а тем более ты, Сара. — Он нахмурился, взглянул на нее и предположив: — Все это, наверное, из-за разговоров о том, что монсеньор Эстобан больше не вернется, да еще Мел выходит замуж на следующей неделе. Свадьбы всегда огорчают женщин.

— Нет, — ответила она. — Свадьба Мел тут ни при чем.

Романтика, блеск, сияние и увядание, когда тебе всего лишь двадцать шесть. «О, любовь моя, — вздохнуло ее сердце, — я тебя больше никогда не увижу…»

В этот момент открылась дверь и в комнату с виноватым видом заглянул Джеймс.

— Мама! — крикнул он, — Ты мне нужна.

— Да, да, конечно, иди ко мне, — откликнулась Сара и, присев на корточки, протянула к нему руки. Он кинулся к ней и маленькими ручонками обнял ее за шею. — Что случилось, Джеймс? Что ты хочешь?

— Я только хочу сказать тебе, что я люблю тебя, мама!

— О, Джеймс! — улыбнулась Сара. — Мой дорогой малыш!

Может, блеск и сияние романтической любви поблекнут со временем, затененные этим теплым сердечным общением?

Отец смотрел на них с некоторым замешательством, а затем вскричал:

— И мой тоже, не так ли?

Они с тревогой взглянули на него, но он притворился, что сердится. Потом наклонился, поднял ребенка и легко посадил его на свои широкие плечи.

— А теперь вас ждет развлечение, — сообщил Тэм. — Вы оба должны пойти и показать мне, где я должен строить новую конюшню.

Баронет был такой большой и сильный, что придерживал ребенка лишь одной левой рукой, а другой помог жене подняться. Затем с улыбкой, молящей ее о понимании и говорящей о его глубокой и безмолвной любви, взял ее за руку, и они, объединенные умиротворенным согласием, все вместе отправились выбирать место для конюшни.


notes




1


Черт возьми? (фр.).