Устал рождаться и умирать
Мо Янь


Библиотека Киайской Литературы






В книге «Устал рождаться и умирать» выдающийся китайский романист современности Мо Янь продолжает своё грандиозное летописание истории Китая XX века, уникальным образом сочетая грубый натурализм и высокую трагичность, хлёсткую политическую сатиру и волшебный вымысел редкой художественной красоты.

Во время земельной реформы 1950 года расстреляли невинного человека — с работящими руками, сильной волей, добрым сердцем и незапятнанным прошлым. Гордую душу, вознегодовавшую на своих убийц, не примут в преисподнюю — и герой вновь и вновь возвратится в мир, в разных обличиях будет ненавидеть и любить, драться до кровавых ран за свою правду, любоваться в лунном свете цветением абрикоса…




Творчество выдающегося китайского романиста наших дней Мо Яня (род. 1955) — новое, оригинальное слово в бесконечном полилоге, именуемом мировой литературой.

Знакомя европейского читателя с богатейшей и во многом заповедной культурой Китая, Мо Янь одновременно разрушает стереотипы о ней. Следование традиции классического китайского романа оборачивается причудливым сплавом эпоса, волшебной сказки, вымысла и реальности, новаторским сочетанием смелой, а порой и пугающей, реалистической образности и тончайшего лиризма.

Роман «Устал рождаться и умирать», неоднократно признававшийся лучшим произведением писателя, был удостоен премии Ньюмена по китайской литературе.

Мо Янь рекомендует в первую очередь эту книгу для знакомства со своим творчеством: в ней затронуты основные вопросы китайской истории и действительности, задействованы многие сюрреалистические приёмы и достигнута максимальная свобода письма, когда автор излагает свои идеи «от сердца».

Написанный за сорок три (!) дня, роман, по собственному признанию Мо Яня, существовал в его сознании в течение многих десятилетий.




Мы живём в истории… Вся реальность — это продолжение истории.

Мо Янь




«16+» Издание не рекомендуется детям младше 16 лет









Мо Янь

Устал рождаться и умирать















Данное издание осуществлено в рамках двусторонней ПРОГРАММЫ ПЕРЕВОДА И ИЗДАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ РОССИЙСКОЙ И КИТАЙСКОЙ КЛАССИЧЕСКОЙ И СОВРЕМЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ, утверждённой Главным государственным управлением по делам прессы, издательств, радиовещания, кинематографии и телевидения КНР и Федеральным агентством по печати и массовым коммуникациям Российской Федерации

Издано при поддержке АНО «Институт перевода», Россия

Издательство выражает благодарность

The Wylie Agency (UK) Ltd за содействие в приобретении прав

Life and Death are Wearing me out © Mo Yan, 2006

© Егоров И. А., перевод на русский язык, примечания, 2014

© Издание на русском языке, оформление. ЗАО «Торговоиздательский дом „Амфора“», 2014

ISBN 978-5-367-03281-9






ГЛАВНЫЕ ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА


Симэнь Нао — Богатый землевладелец в деревне Симэньтунь. Расстрелян, после смерти перерождается как осёл, вол, свинья, собака, обезьяна, большеголовый ребёнок Лань Цяньсуй.[1 - Цяньсуй — досл. тысяча лет. — Здесь и далее примечания переводчика.] Один из главных повествователей книги.

Лань Цзефан[2 - Цзефан — досл. освобождение.] — Сын Лань Ляня и Инчунь, председатель уездного торгово-снабженческого кооператива, заместитель начальника уезда. Один из главных повествователей книги.

Урождённая Бай[3 - В старом Китае в именах замужних женщин первой стояла фамилия мужа, потом девичья фамилия.] — Жена Симэнь Нао.

Инчунь — Наложница Симэнь Нао. После 1949 года выходит замуж за Лань Ляня.

У Цюсян — Вторая наложница Симэнь Нао. После 1949 года выходит замуж за Хуан Туна.

Лань Лянь[4 - Лань Лянь — досл. синее лицо.] — Батрак семьи Симэнь Нао. После 1949 года крестьянин-единоличник, в конечном счёте остаётся единственным в Китае.

Хуан Тун — Командир народного ополчения деревни Симэньтунь, бригадир большой производственной бригады.

Симэнь Цзиньлун — Сын Симэнь Нао и Инчунь. После 1949 года одно время носил фамилию приёмного отца — Лань. Во время «культурной революции» исполнял обязанности председателя ревкома[5 - Ревкомы — органы власти из представителей народа, партии и армии, созданные в КНР в 1967 г. вместо разогнанного партийного руководства. Отменены в 1978 г.] большой производственной бригады деревни Симэньтунь, потом заведовал свинофермой, был секретарём комсомольской ячейки, с началом политики реформ и политики открытости стал секретарём парторганизации, председателем совета директоров особой экономической зоны по туризму.

Симэнь Баофэн — Дочь Симэнь Нао и Инчунь, «босоногий врач»[6 - «Босоногие врачи» — крестьяне, работавшие на селе после получения элементарной медицинской подготовки.] деревни Симэньтунь, вышла замуж за Ма Лянцая, впоследствии стала жить с Чан Тяньхуном.

Хуан Хучжу — Дочь Хуан Туна и У Цюсян, вышла замуж за Симэнь Цзиньлуна, впоследствии стала жить с Лань Цзефаном.

Хуан Хэцзо — Дочь Хуан Туна и У Цюсян, жена Лань Цзефана.

Пан Ху — Герой корейской войны,[7 - Корейская война — отряды китайских добровольцев участвовали в войне в Корее в 1950–1953 гг.] бывший директор и партсекретарь пятой хлопкообрабатывающей фабрики.

Ван Лэюнь — Жена Пан Ху.

Паи Канмэй — Дочь Пан Ху и Ван Лэюнь. Секретарь уездного комитета партии. Жена Чан Тяньхуна, любовница Симэнь Цзиньлуна.

Пан Чуньмяо — Дочь Пан Ху и Ван Лэюнь. Любовница, вторая жена Лань Цзефана.

Чан Тяньхун — Закончил уездное театральное училище по классу вокала, работал в деревне Симэньтунь с отрядом по проведению «четырёх чисток»,[8 - «Четыре чистки» — кампания «за социалистическое воспитание» (1963–1966), включавшая политическую, экономическую, идеологическую и организационную чистки.] во время «культурной революции» зампредседателя уездного ревкома, впоследствии замдиректора труппы уездной оперы маоцян.[9 - Маоцян — разновидность пекинской оперы в пров. Шаньдун.]

Ма Лянцай — Учитель и директор начальной школы в Симэньтунь.

Лань Кайфан — Сын Лань Цзефана и Хуан Хэцзо, замначальника привокзального полицейского участка в уездном городе.

Пан Фэнхуан — Дочь Пан Канмэй и Чан Тяньхуна, её настоящий отец — Симэнь Цзиньлун.

Симэнь Хуань — Приёмный сын Симэнь Цзиньлуна и Хуан Хучжу.

Ма Гайгэ — Сын Ма Лянцая и Симэнь Баофэн.

Хун Тайюэ — Староста деревни Симэньтунь, председатель кооператива, секретарь партячейки.

Чэнь Гуанди — Начальник района, потом уезда, приятель Лань Ляня.




КНИГА ПЕРВАЯ

ОСЛИНЫЕ МУЧЕНИЯ





ГЛАВА 1

Пытки и неприятие вины перед владыкой ада. Надувательство с перерождением в осла с белыми копытами


История моя начинается с первого дня первого месяца тысяча девятьсот пятидесятого года. Два года до этого длились мои муки в загробном царстве, да такие, что представить трудно. Всякий раз, когда меня притаскивали на судилище, я жаловался, что со мной поступили несправедливо. Исполненные скорби, мои слова достигали всех уголков тронного зала владыки ада и раскатывались многократным эхом. Несмотря на пытки, я ни в чём не раскаялся и прослыл несгибаемым. Знаю, что немало служителей правителя преисподней втайне восхищались мной. Знаю и то, что надоел старине Ло-вану[10 - Ло-ван (Яньло-ван) — владыка ада в китайском фольклоре.] до чёртиков. И вот, чтобы заставить признать вину и сломить, меня подвергли самой страшной пытке: швырнули в чан с кипящим маслом, где я барахтался около часа, шкворча, как жареная курица, и испытывая невыразимые мучения. Затем один из служителей поддел меня на вилы, высоко поднял и понёс к ступеням тронного зала. По бокам от служителя пронзительно верещали, словно целая стая летучих мышей-кровососов, ещё двое демонов. Стекающие с моего тела капли масла с желтоватым дымком падали на ступени… Демон осторожно опустил меня на зеленоватые плитки перед троном и склонился в глубоком поклоне:

— Поджарили, о владыка.

Зажаренный до хруста, я мог рассыпаться на кусочки от лёгкого толчка. И тут откуда-то из-под высоких сводов, из ослепительного света свечей раздался чуть насмешливый голос владыки Ло-вана:

— Всё бесчинствуешь, Симэнь Нао?[11 - «Нао» — букв. «требовать со скандалом», «бесчинствовать».]

По правде сказать, в тот миг я заколебался. Лёжа в лужице масла, стекавшего с ещё потрескивавшего тела, я понимал, что сил выносить мучения почти нет, и если продолжать упорствовать, неизвестно, каким ещё жестоким пыткам могут подвергнуть меня эти продажные служители. Но если покориться, значит, все муки, которые я вытерпел, напрасны? Я с усилием поднял голову — казалось, в любой момент она может отломиться от шеи — и посмотрел на свет свечей, туда, где восседал Ло-ван, а рядом с ним его паньгуани[12 - Паньгуань — чиновник при владыке подземного царства, ведущий учёт жизни и смерти.] — все с хитрыми улыбочками на лицах. Тут меня обуял гнев. Была не была, решил я, пусть сотрут меня в порошок каменными жерновами, пусть истолкут в мясную подливу в железной ступке…

— Нет на мне вины! — возопил я, разбрызгивая вокруг капли вонючего масла, а в голове крутилось: «Тридцать лет ты прожил в мире людей, Симэнь Нао, любил трудиться, был рачительным хозяином, старался для общего блага, чинил мосты, устраивал дороги, добрых дел совершил немало. Жертвовал на обновление образов святых в каждом храме дунбэйского[13 - Дунбэй — собирательное название северо-востока Китая.] Гаоми,[14 - Гаоми — уезд в пров. Шаньдун, родина Мо Яня, место действия многих его произведений.] и все бедняки в округе вкусили твоей благотворительной еды. На каждом зёрнышке в твоём амбаре капли твоего пота, на каждом медяке в твоём сундуке — твоя кровь. Твоё богатство добыто трудом, ты стал хозяином благодаря своему уму. Ты был уверен в своих силах и за всю жизнь не совершил ничего постыдного. Но — тут мой внутренний голос сорвался на пронзительный крик — такого доброго и порядочного человека, такого честного и прямодушного, такого замечательного обратали пятилепестковым узлом,[15 - Пятилепестковый узел — узел, связывающий руки и шею.] вытолкали на мост и расстреляли! Стреляли всего с половины чи,[16 - Чи — мера длины, ок. 30 см.] из допотопного ружья, начинённого порохом на полтыквы-горлянки[17 - Высушенные тыквы-горлянки использовались как пороховницы.] и дробью на полчашки. Прогремел выстрел — и половина головы превратилась в кровавое месиво, а сероватые голыши на мосту и под ним окрасились кровью…»

— Нет моей вины, оговор это всё! Дозвольте вернуться, чтобы спросить этих людей в лицо: в чём я провинился перед ними?

Когда я выпаливал всё это, как из пулемёта, лоснящееся лицо Ло-вана беспрестанно менялось. Паньгуани, стоявшие с обеих сторон, отводили от него глаза, но и со мной боялись встретиться взглядом. Я понимал: им абсолютно ясно, что я невиновен; они с самого начала прекрасно знали: перед ними душа безвинно погибшего, — но по неведомым мне причинам делали вид, будто ничего не понимают. Я продолжал громко взывать, и мои слова повторялись бесконечно, словно перерождения в колесе бытия. Ло-ван вполголоса посовещался с паньгуанями и ударил своей колотушкой, как судья, оглашающий приговор:

— Довольно, Симэнь Нао, мы поняли, что на тебя возвели напраслину. В мире столько людей заслуживают смерти, но вот не умирают!.. А те, кому бы жить да жить, уходят в мир иной. Но нам такого положения дел изменить не дано. И всё же, в виде исключения по милосердию нашему, отпускаем тебя в мир живых.

Это неожиданное радостное известие обрушилось на меня, будто тяжеленный мельничный жёрнов, и я чуть не рассыпался на мелкие кусочки. А владыка ада швырнул наземь алый треугольник линпай[18 - Линпай — зд. табличка с именем покойного.] и нетерпеливо распорядился:

— А ну, Бычья Голова и Лошадиная Морда, верните-ка его обратно!

И, взмахнув рукавами, покинул зал. Толпа паньгуаней потянулась за ним, и от потоков воздуха, поднятых широкими рукавами, заколебалось пламя свечей. С разных концов зала ко мне приблизились два адских служителя в чёрных одеяниях, перехваченных широкими оранжево-красными поясами. Один нагнулся, поднял линпай и заткнул себе за пояс, другой схватил меня за руку, чтобы поднять на ноги. Раздался хруст, мне показалось, что кости вот-вот рассыплются, и я завопил что было мочи. Демон, засунувший за пояс линпай, дёрнул напарника за рукав и тоном многоопытного старика, поучающего зелёного юнца, сказал:

— У тебя, мать-перемать, водянка в мозгах, что ли? Или чёрный гриф глаза выклевал? Не видишь, что он зажарен до хруста, как тяньцзиньский хворост «шибацзе»?[19 - «Шибацзе» — фирменный продукт портового города Тяньцзиня. Долго хранится благодаря хорошей прожарке и отсутствию воды.]

Молодой демон растерянно закатил глаза, но старший прикрикнул:

— Ну что застыл? Ослиную кровь неси!

Молодой хлопнул себя по лбу, просветлев лицом, словно прозрел. Он бросился из зала и очень скоро вернулся с заляпанным кровью ведром, похоже, тяжёлым, потому что тащил он его, еле переставляя ноги и изогнувшись в поясе, — казалось, вот-вот свалится.

Ведро тяжело хлопнулось рядом, и меня тряхнуло. Окатило жаркой волной тошнотворной вони, которая, казалось, ещё хранит тепло ослиного тела… В сознании мелькнула туша забитого осла и тут же исчезла. Демон с линпаем достал кисть из свиной щетины, окунул в густую тёмно-красную кровь и мазнул меня по голове. От странного ощущения — боль, онемение и покалывание, будто тысячами иголок, — я невольно взвыл. Послышалось негромкое потрескивание, и я ощутил, как кровь смачивает мою прожаренную плоть, будто хлынувший на иссохшую землю долгожданный дождь. Меня охватило смятение и целый сонм переживаний. Демон орудовал кистью быстро, как искусный маляр, и вскоре я был в ослиной крови с головы до ног. Под конец он поднял ведро и вылил на меня остатки. Жизнь снова закипела во мне, вернулись силы и мужество. На ноги я встал уже без помощи служителей.

Хоть этих демонов и звали Бычья Голова и Лошадиная Морда, они ничуть не походили на те фигуры с бычьими головами и лошадиными мордами, которые мы привыкли видеть на картинках, изображающих преисподнюю. От людей их отличала лишь отливающая ослепительной голубизной кожа, словно обработанная какой-то волшебной краской. В мире людей не бывает ни ткани такой благородной голубизны, ни подобной листвы деревьев. Хотя цветы есть, маленькие такие, растут на болотах у нас в Гаоми: утром раскрываются, а к вечеру лепестки вянут и осыпаются…

Долговязые демоны подхватили меня под руки, и мы зашагали по мрачному тоннелю, которому, казалось, не будет конца. С обеих сторон на стенах через каждые несколько чжанов[20 - Чжан — мера длины, ок. 3,2 м.] висели бра причудливой формы, похожие на кораллы, с блюдечками светильников, заправленных соевым маслом. Запах горелого масла становился то насыщеннее, то слабее, голова от него то затуманивалась, то прояснялась. В тусклом свете виднелись полчища огромных летучих мышей, висевших под сводами тоннеля. Их глаза поблёскивали в полумраке, а на голову мне то и дело падали зёрнышки вонючего помёта.

Дойдя до конца тоннеля, мы вышли на высокий помост. Седовласая старуха протянула к грязному железному котлу белую и пухлую ручку с гладкой кожей совсем не по возрасту, зачерпнула чёрной деревянной ложкой вонючей жидкости, тоже чёрного цвета, и налила в большую алую глазурованную чашку. Принявший чашку демон поднёс её к моему лицу и недобро усмехнулся:

— Пей. Выпьешь, и оставят тебя все горести, тревоги и озлобление твоё.

Но я отшвырнул чашку и заявил:

— Ну уж нет, пусть все горести, тревоги и озлобление остаются в моём сердце, иначе возвращение в мир людей теряет всякий смысл.

И с гордым видом спустился с помоста. Доски, из которых он был сколочен, подрагивали под моей поступью. Демоны, выкрикивая моё имя, бросились за мной.

В следующий миг мы уже шагали по земле дунбэйского Гаоми. Тут мне знакомы каждая горка и речушка, каждое деревце и каждая травинка. Новостью оказались вбитые в землю белые деревянные колышки, на которых чёрной тушью были выведены имена — одни знакомые, другие нет. Таких колышков было полно и на моих плодородных полях. Землю раздали безземельным беднякам, и моя, конечно, не стала исключением. В династийных историях полно таких примеров, но об этом перераспределении земли я узнал только сейчас. Земельную реформу в мире людей провели, пока я твердил о своей невиновности в преисподней. Ну поделили все большие земельные угодья и поделили, меня-то зачем нужно было расстреливать!

Демоны, похоже, опасались, что я сбегу, и конвоировали меня, крепко ухватив ледяными руками, а вернее, когтями за предплечья. Ярко сияло солнце, воздух был чист и свеж, в небе щебетали птицы, по земле прыгали кролики, глаза резало от белизны снега, оставшегося по краям канав и берегам речушек. Я глянул на своих конвоиров, и мне вдруг пришло в голову, что они похожи на актёров в гриме синего цвета.

Дорога шла по берегу реки. Мы миновали несколько деревенек, навстречу попалось немало знакомых, но всякий раз, когда я раскрывал рот, чтобы поздороваться, демоны привычным движением сжимали мне горло так, что я и пикнуть не мог. Крайне недовольный этим, я лягал их, но они не издавали ни звука, будто ноги у них ничего не чувствовали. Пытался боднуть головой, тоже напрасно: лица как резиновые. Руки с моего горла они снимали, лишь когда вокруг не было ни души.

Подняв облако пыли, мимо промчалась коляска на резиновых шинах. Пахнуло лошадиным потом, который показался знакомым. Возница — его звали Ма Вэньдоу, — поигрывая плетью, восседал на облучке в куртке из белой овчины. За воротник он заткнул связанные вместе длинную трубку и кисет, который болтался, как вывеска на винной лавке. Коляска моя, лошадь тоже, но возница моим батраком не был. Я хотел броситься вслед, чтобы выяснить, в чём дело, но руки демонов опутали меня, как лианы. Этот Ма Вэньдоу наверняка заметил меня, наверняка слышал, как я кряхтел, изо всех сил пытаясь вырваться, не говоря уж об исходившем от меня странном запахе — такого не встретишь в мире людей. Но он пронёсся мимо во весь опор, будто спасаясь от беды. Потом встретилась группа людей на ходулях, они представляли историю о Тансэне[21 - Тансэн — одно из имён монаха Сюаньцзана, героя классического романа «Путешествие на Запад». Сунь Укун и Чжу Бацзе — его спутники.] и его путешествии за буддийскими сутрами. Все, в том числе Сунь Укун с Чжу Бацзе, — мои односельчане. По лозунгам на плакатах, которые они несли, и по разговорам я понял, что сегодня первый день тысяча девятьсот пятидесятого года.

Мы почти достигли маленького каменного мостика на краю деревни, и тут меня вдруг охватила безотчётная тревога. Ещё немного — и вот они, залитые моей кровью, поменявшие цвет голыши под мостом. От налипших на них обрывков ткани и грязных комков волос исходил густой смрад. Под щербатым пролётом моста собралась троица одичавших собак. Две разлеглись, одна стоит. Две чёрные, одна рыжая. Шерсть блестит, языки красные, зубы белые, глаза горят…

Об этом мостике упоминает Мо Янь в своих «Записках о желчном пузыре». Он пишет об этих собаках — они наелись мертвечины и взбесились. Пишет также о почтительном сыне, который вырезал желчный пузырь у только что расстрелянного и отнёс домой — вылечить глаза матери. О том, что используют медвежий желчный пузырь, я слышал не раз, но чтобы человеческий… Ещё одна выдумка этого сумасброда. Пишет в своих рассказах чушь всякую, верить никак нельзя.

Пока мы шагали от мостика до ворот моего дома, я снова вспомнил, как меня вели на расстрел: руки связаны за спиной, за воротник заткнута табличка приговорённого к смерти. Шёл двадцать третий день последнего лунного месяца, до Нового года оставалось всего семь дней. Дул пронизывающий холодный ветер, всё небо застилали багровые тучи. За шиворот горстями сыпалась ледяная крупа. Чуть поодаль с громкими рыданиями следовала моя жена, урождённая Бай. Наложниц Инчунь и Цюсян не видать. Инчунь ждала ребёнка и вскорости должна была разрешиться от бремени, ей простительно. А вот то, что не пришла попрощаться Цюсян, не беременная и молодая, сильно расстроило. Уже на мосту я повернулся к находившемуся рядом командиру ополченцев Хуан Туну и его бойцам: «Мы ведь односельчане, почтенные, вражды между нами не было, ни прежде, ни теперь. Скажите, если даже обидел чем, стоит ли так поступать?» Хуан Тун зыркнул на меня и тут же отвёл взгляд. Золотистые зрачки посверкивают, как звёзды на небе. Эх, Хуан Тун, Хуан Тун, подходящее же имечко выбрали тебе родители![22 - Фамилия и имя Хуан Туна дословно означают «жёлтый зрачок».] «Поменьше бы трепал языком! — бросил он. — Политика есть политика!» — «Если вы меня убить собрались, почтенные, то хоть объясните, какой такой закон я нарушил?» — не сдавался я. «Вот у владыки преисподней всё и выяснишь», — сказал он и приставил ружьё почти вплотную к моей голове. Голова будто улетела, перед глазами рассыпались огненные искры. Словно издалека донёсся грохот, и повис запах пороха…

Ворота моего дома были приоткрыты, и я увидел во дворе множество людей. Неужели они знали о моём возвращении?

— Спасибо, братцы, что проводили! — обратился я к спутникам.

На их лицах играли хитрые улыбочки, и не успел я поразмыслить, что эти улыбочки означают, как меня схватили за руки и швырнули вперёд. В глазах потемнело, казалось, я тону. И тут прозвенел радостный человеческий возглас:

— Родился!

Я разлепил глаза. Весь в какой-то липкой жидкости, лежу между ног ослицы. Силы небесные! Кто бы мог подумать, что я, Симэнь Нао, воспитанный и образованный, достойный деревенский шэньши,[23 - Шэньши — одно из сословий императорского Китая, семьи сдавших экзамены и получивших государственные должности; зд. «состоятельный человек».] стану ослёнком с белыми копытами и нежными губами!




ГЛАВА 2

Добродетельный Симэнь Нао спасает Лань Ляня. Бай Инчунь окружает заботой осиротевшего ослика


У зада ослицы с сияющим лицом стоял не кто иной, как мой батрак Лань Лянь. Я помнил его худосочным юношей, а тут — гляди-ка! За каких-то два года после моей смерти вымахал в дюжего молодца.

Я подобрал его ещё ребёнком в снегу перед храмом Гуань-ди.[24 - Гуань-ди — знаменитый герой эпохи Троецарствия (220–280) Гуань Юй, впоследствии канонизированный как бог войны.] Закутанный в какую-то дерюгу, босой, закоченевший, лицо багрово-синее от холода, на голове колтун. Мой отец тогда только покинул этот мир, а мать ещё была жива-здорова. Отец передал мне латунный ключ от сундука из камфорного дерева, где хранились купчие на шестьдесят му[25 - Му — мера площади, ок. 1/15 гектара.] нашей земли, а также золото, серебро и другие семейные ценности. Мне в то время только что исполнилось двадцать четыре года, и я недавно взял в жёны вторую дочь из семьи Бай Ляньюань, самой богатой в Баймачжэне. В детстве[26 - Практика присвоения имён в Китае отлична от европейской. «Детское» имя с возрастом заменяется на взрослое, которое тоже может быть заменено. В старом Китае давали и посмертные имена.] жену звали Синъэр — Абрикос, взрослого имени не было, и когда она пришла в наш дом, её стали называть просто Симэнь Бай. Воспитанная в богатой семье, урождённая Бай была девица грамотная. Хрупкая, грудки словно груши, и ниже пояса изящная, в постельных делах у нас с ней сладилось. Всё бы хорошо, да вот без детей жили.

Я тогда был, как говорится, молод годами да успешен делами. Урожай из года в год собирали обильный, арендаторы платили за землю без задержек, амбары и хранилища ломились от зерна. Плодилась скотина, наша чёрная кобыла аж двух жеребят принесла. Чудеса, да и только! Рассказывать о таком рассказывают, но мало кто видел. Желающие посмотреть на нашу двойню валом валили, без умолку сыпались льстивые восхваления. Наша семья угощала односельчан жасминовым чаем и сигаретами. Одну пачку стащил деревенский шалопай Хуан Тун, и его привели ко мне за ухо. У этого желтокожего негодника с соломенными волосами желтоватые глазки так и стреляли по сторонам, будто одни гнусные проделки на уме. Я махнул рукой на его выходку и отпустил с миром, да ещё чаю дал для отца. Отец его, Хуан Тяньфа, человек честный и нрава доброго, мастер готовить вкусный доуфу,[27 - Доуфу (тофу) — соевый творог.] был у меня одним из арендаторов и обрабатывал пять му плодородной земли у реки. Кто бы мог подумать, что у него такой никчёмный сынок вырастет! Через какое-то время Хуан Тяньфа прислал пару корзин солёного доуфу, такого плотного, что хоть на крюк безмена вешай, да ещё две корзины извинений наговорил. А я велел жене поднести ему два чи зелёного сукна, чтобы сшил пару тапок на новый год. Эх, Хуан Тун, Хуан Тун! Столько лет мы с твоим батюшкой жили душа в душу, а ты меня из берданы порешил. Понятное дело, тебе приказали, но что тебе стоило в грудь пальнуть, чтобы голова целой осталась! Скотина ты неблагодарная!

Я, Симэнь Нао, — человек благороднейший и щедрейший, все меня уважали и благоговели передо мной. Время, когда я принял на себя дела, было лихое, приходилось приспосабливаться и к партизанам, и к «крысам желтопузым».[28 - «Крысы желтопузые» — так называли солдат марионеточного китайского корпуса японской армии.] Тем не менее за несколько лет хозяйство выросло и поднялось в цене, я приобрёл ещё сто му прекрасной земли, скотины прибавилось — с четырёх до восьми голов, появилась новая коляска на резиновых шинах, батраков стало не двое, а четверо, служанок — не одна, а две, да ещё две пожилые женщины стряпали. Вот так обстояли дела, когда я нашёл перед храмом и принёс домой замёрзшего и еле дышавшего Лань Ляня. В то утро я поднялся рано и отправился собирать навоз. Вы не поверите — самый зажиточный хозяин в Гаоми, я трудился не покладая рук. В третьем месяце за сохой ходил, в четвёртом сеял, в пятом пшеницу жал, в шестом сажал бахчевые, в седьмом обрабатывал мотыгой бобы, в восьмом убирал коноплю, в девятом — зерно, а в десятом перепахивал поля. Даже в самый холод двенадцатого месяца не валялся на тёплой лежанке, а вставал с рассветом, взваливал на плечо корзину и шёл собирать собачье дерьмо. В деревне ещё шут или, что вставал я слишком рано и в темноте вместо собачьих катышков набирал камешков. Ерунда, конечно, нюх у меня отменный, собачье дерьмо издалека чую. Если к собачьим делам относиться безразлично, доброго хозяина не выйдет.

В тот день был сильный снегопад, и всё вокруг — дома, деревья, дорогу — покрыла сплошная белая пелена. Собаки попрятались, и подбирать было нечего. Но я всё равно вышел прогуляться по снежку. На улице свежо, ветерок задувает, а вокруг в сумраке столько всего загадочного и странного! Когда ещё увидишь такое, как не в этот ранний час? Я сворачивал с одной улочки на другую и наконец забрался на земляной вал вокруг деревни — посмотреть, как алеет белая полоска горизонта на востоке, как играют сполохи зари, как потом красным колесом выкатывается солнечный диск и в отражённом от снега багровом зареве всё вокруг превращается в сказочный хрустальный мир… Ребёнка перед храмом Гуань-ди почти занесло снегом. Сначала я подумал, что он мёртв, и решил уже потратиться на гробик из тонких досок, чтобы не оставлять тельце одичавшим псам. За год до того перед местным храмом замёрз босой бродяга. Посинел весь, а штаны торчком — все вокруг просто покатывались со смеху. Об этом случае писал твой сумасбродный приятель Мо Янь в рассказе «Мертвец лежит, уд вверх глядит». Подзаборника с торчащим, как копьё, инструментом похоронили на мои деньги — зарыли на старом кладбище к западу от деревни. Значение таких добрых дел огромно — побольше чем ставить памятники и составлять жизнеописания. Ну так вот, опустил я корзину на землю, потормошил ребятёнка, пощупал грудь — тёплая, значит, живой. Скинул свой стёганый халат, завернул мальца и, обхватав закоченевшее тельце, зашагал к дому, навстречу солнцу. К тому времени свет зари уже залил небо и землю, народ выходил из ворот убирать снег, и многие видели мой, Симэнь Нао, добродетельный поступок. Да за одно это меня не должны были расстреливать! И ты, владыка преисподней, лишь за это не должен был возвращать меня в мир сей ослом! Как говорится, спасти жизнь человеку важнее, чем возвести семиярусную пагоду, и я, Симэнь Нао, спас человеческую жизнь, это сущая правда. Да если бы одну! Как-то весной в неурожайный год я продал двадцать даней[29 - Дань — мера веса, равная 120 цзиням или ок. 71,6 кг.] гаоляна по самой низкой цене, освободил крестьян от арендной платы, и многие благодаря этому выжили! А самому до каких пределов скорби пришлось пасть! О земля и небо, о люди и небожители, где справедливость? Где честь и совесть? Никогда не смирюсь, в голове это всё не укладывается!

Принёс я мальца домой, положил на тёплый кан[30 - Кан — отапливаемая лежанка в традиционном китайском доме.] в каморке для батраков и собрался было развести огонь. Но умудрённый жизнью десятник Лао Чжан отсоветовал: «Нипочём не делай этого, хозяин. Мороженую капусту и редьку потихоньку оттаивать надо. У огня она тут же осклизлой гнилушкой станет». А ведь и правда, дело говорит. И я оставил мальца оттаивать на кане. Домашним велел подогреть чашку сладкой имбирной настойки и влил найдёнышу в рот, раздвинув зубы палочками для еды. Когда настойка достигла желудка, он начал постанывать. Вот так я и не дал ему помереть. Потом велел почтенному Чжану побрить ему голову, чтобы от колтуна избавиться, а заодно и от вшей. Помыли, одели во всё чистое, и я повёл его показать своей матери. Мальчишка смышлёный оказался, бухнулся перед ней на колени да как завопит: «Бабушка!» Понравился матушке необычайно, она даже забормотала свои «амитофо»,[31 - Амитофо — китайское именование Амитабы Будды.] а потом поинтересовалась, из какого храма этот маленький монашек. Спросила, сколько ему лет, но он помотал головой и сказал, что не знает. На вопрос, откуда он, заявил, что тоже не знает, а когда спросили о семье, ещё яростнее замотал головой — будто барабанчик бродячего торговца. Так этот малец — чисто учёная обезьянка, что лазает по шесту, — и остался в моём доме. Меня он величал приёмным отцом, а урождённую Бай — приёмной матерью. Но у меня все должны работать — приёмный ты сын или нет. И сам я работал, хоть и хозяин. «Кто не работает, тот не ест» — так потом стали говорить, но повелось это ещё с незапамятных времён. Имени у парнишки не было, но на лице слева красовалось синее родимое пятно величиной с ладонь — вот я и сказал, что буду звать его Лань Лянь, то есть Синий Лик, а Лань будет его фамилией. «Приёмный батюшка, — заявил он, — хочу носить фамилию такую же, как у тебя, — Симэнь, а имя пусть будет Ланьлянь — Симэнь Ланьлянь». — «Нет, не пойдёт, — ответил я. — Не всякий эту фамилию носить может. Вот будешь хорошо трудиться, проработаешь лет двадцать, а там поглядим». Поначалу малыш помогал десятнику ходить за лошадьми и ослами — эх, владыка ада, это надо иметь такую чёрную душонку, чтобы заставить меня переродиться ослом! — потом стал выполнять работу и посерьёзнее. Руки-ноги проворные, соображает быстро, на выдумки хитёр — и с лихвой восполнял недостаток физической силы, даром что кожа да кости. А теперь гляди-ка — широкоплечий, руки сильные, настоящий мужчина.

— Ха-ха, родился! — громко воскликнул он и наклонился поддержать меня большими ладонями.

Охваченный невыразимым стыдом и яростью, я отчаянно взревел:

— Никакой я не осёл! Человек я! Я — Симэнь Нао!

Но горло словно стискивали лапы демонов, и, как я ни старался, ни звука не вырвалось. В отчаянии, ужасе и гневе я сплюнул чем-то белым, на глаза навернулись вязкие слёзы. Ладони соскользнули, и я плюхнулся на землю, в липкие воды и похожий на медузу послед.

— Полотенце, быстро!

На крик Лань Ляня из дома, поддерживая большой живот, вышла женщина. Я бросил на неё взгляд: слегка отёчное лицо, усыпанное родинками, как бабочками, большие печальные глаза. О-хо-хо… Симэнь Нао, так это же твоя женщина, первая наложница Инчунь. Её привела в дом служанкой твоя жена, урождённая Бай. Из какой она семьи, мы не знали, вот она и приняла фамилию Бай, как у хозяйки. Моей наложницей она стала весной тридцать пятого года республики.[32 - Тридцать пятый год республики — 1947 год. Китайская Республика провозглашена в 1912 г. после свержения династии Цин.] Большие глаза, прямой нос, широкий лоб, большой рот, квадратная челюсть, счастливое выражение лица. К тому же, стоило лишь глянуть на её груди с торчащими сосками и широкие бёдра, сразу становилось понятно, что она нарожает кучу детей. У моей жены детей долго не было, и она сильно переживала. Она-то и уложила Инчунь ко мне в постель, выразившись при этом незамысловато, но многозначительно: «Прими её, муж мой! Негоже, чтобы удобрение на чужие ноля растекалось!»

А поле и впрямь оказалось плодородное. В первую же нашу ночь она понесла, и не просто понесла, а зачала двойняшек. Следующей весной родила мне мальчика и девочку — что называется, принесла «дракона и феникса». Мальчика назвали Цзиньлун — Золотой Дракон, а девочку Баофэн — Драгоценный Феникс. Повивальная бабка сказала, что в жизни не встречала женщины, настолько устроенной для деторождения: широкие бёдра, исключительной эластичности родовые пути, плод выскакивает, как арбуз из мешка, — вот и этих двух упитанных младенцев родила легко и просто. Почти все женщины при первых родах исходят на крик и воют от боли, а моя Инчунь хоть бы пикнула. И как повитуха рассказывала, во время родов с её лица не сходила загадочная улыбка, словно она в занимательном представлении участвует — из-за этого повитуха была сама не своя от страха, опасалась: а ну как та родит не ребёнка, а злого духа.

Рождение Цзиньлуна и Баофэн стало огромной радостью для дома, и я велел десятнику Чжану и Лань Ляню, его помощнику, купить десять связок хлопушек по восемьсот в каждой, но, боясь нарушить покой младенцев и матери, приказал отнести их на южную стену вокруг деревни. Когда хлопушки начали взрываться, от доносившегося грохота я был вне себя от радости. Есть у меня одна особенность: при счастливом событии руки так и чешутся поработать, и чем тяжелей работа, тем лучше. И вот под гром хлопушек я засучил рукава, сжал кулаки, словно к драке готовился, пошёл на скотный двор и выгреб чуть ли не десять телег навоза, что накопился за зиму. Ко мне примчался Ма Чжибо, деревенский мастер фэн-шуй — любит тень на плетень наводить, — и говорит этак загадочно: «Мэньши — это моё второе имя[33 - Второе имя (после детского) даётся по достижении совершеннолетия, двадцати лет.] — Мэньши, брат почтенный, когда в доме роженица, нельзя ни строить, ни тем более навоз в поле вывозить и колодцы чистить: вызовешь неудовольствие Тайсуя,[34 - Тайсуй — в китайской мифологии бог времени и покровитель Юпитера — планеты времени (Суй-син). Считалось, что противодействие божеству, как и поиск его покровительства, приводят к несчастью. По фэн-шую участок дома, соответствующий положению Тайсуя текущего года, нельзя беспокоить, иначе в доме случится беда.] навлечёшь несчастье на младенцев».

От этих слов аж сердце захолонуло. Но выпущенную из лука стрелу не вернёшь, и любое дело, раз начал, надо доводить до конца, не останавливаться на полпути. Не мог же я всё бросить, когда полхлева уже вычищено! Как говорили древние, человеку даётся десять лет процветания, когда к нему не смеют приблизиться ни добрые духи, ни злые. Я, Симэнь Нао, человек прямой и зла не страшусь, веду себя пристойно и не боюсь тёмных сил, так что с того, если встречусь с Тайсуем? Не успел Ма Чжибо произнести свои подлые речи, как я наткнулся в навозе на какую-то странную штуковину вроде тыквочки. Студень какой-то — прозрачный, упругий. Отбросил её лопатой к краю коровника и стал разглядывать: неужто это и есть легендарный Тайсуй? А у Ма Чжибо лицо посерело, козлиная бородка задрожала, он сложил руки на груди и попятился, кланяясь этому странному предмету, а когда упёрся спиной в стену, развернулся и пустился наутёк. «Если это Тайсуй и есть, о каком благоговейном трепете может идти речь, — презрительно усмехнулся я. — Тайсуй, а, Тайсуй, вот сейчас назову тебя три раза по имени. Не исчезнешь — уж не обессудь, обойдусь с тобой без особых церемоний». И зажмурившись, проговорил: «Тайсуй, Тайсуй, Тайсуй!» Открыл глаза, а эта штуковина где лежала, там и лежит — у края коровника, рядом с кучкой лошадиного навоза, никаких признаков жизни не подаёт. Я взял мотыгу да и развалил её надвое. Внутри такая же студенистая оказалась, как смола, что вытекает из повреждённого ствола персика. Поднял её на лопату и зашвырнул за ограду: пусть валяется в ослиной моче вместе с конским навозом — может, удобрение доброе выйдет, и кукуруза в седьмом месяце вымахает со слоновьи бивни, а пшеница в восьмом свесит крупные колосья собачьими хвостами.

У паршивца Мо Яня так написано в рассказе «Тайсуй»:









…Я налил воды в прозрачную стеклянную бутыль с широким горлышком, добавил туда чёрного чаю, сахара-сырца и поставил за очаг. Через десять дней там образовалась какая-то странная штуковина вроде тыковки. Вся деревня сбежалась посмотреть, как прознали об этом. Сынок Ма Чжибо, Ма Цунмин, перепугался: «Худо дело, это же Тайсуй! В тот год помещик Симэнь Нао точно такого выкопал». Ну а я — молодой человек, современный, в науку верю, а не в чертей и духов. Ма Цунмина выпроводил, штуковину эту из бутыли вытряхнул, разрезал, накрошил — и на сковородку. Когда жарил, от необычного запаха аж слюнки текли. Похоже на холодец с лапшой, вкус отменный, а питательный какой… На десять сантиметров вырос за три месяца после того, как Тайсуя этого слопал…








Ох, и горазд дурить народ этот негодник!







Грохот хлопушек положил конец слухам о том, что Симэнь Нао бесплоден, и многие стали покупать подарки, чтобы поздравить меня по прошествии девяти дней.

Но как только старым слухам пришёл конец, поползли новые — мол, Симэнь Нао откопал Тайсуя у себя в коровнике — и за ночь облетели все восемнадцать деревень Гаоми. Слухи тут же обрастали подробностями: якобы этот Тайсуй — большущее яйцо из плоти божественного происхождения со всеми семью отверстиями, как на голове, — катался по коровнику, пока я не разрубил его пополам, и тогда в небеса устремился сноп белого света. А как Тайсуя потревожишь, через сто дней жди беды — прольётся кровь. Ясное дело, смекнул я, ветер первыми высокие деревья клонит, и завидуют прежде всего богатым. Немало таких, кто втихую ждёт не дождётся, когда на Симэнь Нао беда свалится. Душа была, конечно, не на месте, но я оставался твёрд: если правитель небесный замыслил наказать меня, зачем было посылать таких прелестных детей — Цзиньлуна и Баофэн?







При виде меня лицо Инчунь тоже засияло. Она с трудом наклонилась, и в этот момент я ясно увидел у неё в животе младенца, мальчика с синим родимым пятном на лице — вне сомнения, отпрыска Лань Ляня. Срам-то какой! Пламя гнева змеиным язычком скользнуло в сердце и полыхнуло. Я был готов убить Лань Ланя, обругать последними словами, изрубить на куски. Скотина ты, Лань Лянь, неблагодарная, ни стыда ни совести, сукин ты сын! Всё меня приёмным отцом величал, а потом и вовсе батюшкой. Ну а если я тебе батюшка, то Инчунь, моя наложница, тебе матушка. И ты свою матушку в жёны взял, она твоего ребёнка носит. Все законы человеческие попрал, и поразит тебя за это гром небесный! А уж в аду ты получишь по первое число: с тебя сдерут кожу, набьют сеном, и перерождаться тебе уже скотиной! Но нет на небесах жалости, как нет голоса рассудка в преисподней. Перерождаться скотиной назначили как раз мне, Симэнь Нао, человеку, который ничего худого в жизни не сделал. А ты, Инчунь, вот ведь какого подлого нрава оказалась, как низко опустилась, дешёвка. Сколько сладких речей шептала, лёжа в моих объятиях! Сколько раз клялась в любви вечной! А сама что: кости мои не остыли, а ты уж и в постель с моим батраком. Как тебе ещё совести хватает жить дальше, потаскуха! Да тебе бы руки на себя наложить! Вот пожалую тебе белого шёлка кусок,[35 - Кусок белого шёлка для самоубийства традиционно присылали своим вышедшим из фавора наложницам китайские императоры.] — нет, белый шёлк не про твою честь, тебе больше подойдёт верёвка, кровью заляпанная, какой вяжут свиней, — чтобы пошла и повесилась на обгаженной крысами и летучими мышами балке! Или четыре ляна[36 - Лян — мера веса, ок. 37 г.] мышьяка, чтобы отравилась! Или утопилась в колодце за деревней, куда попадают одичавшие собаки! А перед смертью прокатить бы тебя но улицам на позорном деревянном осле, толпе на потеху! В преисподней же тебя ждёт особое наказание для распутниц: швырнут в яму с ядовитыми змеями, и закусают они тебя! А потом ступишь в круг скотских перерождений, и не вырваться тебе из этого круга во веки вечные! О-хо-хо… Только вот определили в этот круг не тебя, мою первую наложницу, а меня, Симэнь Нао, мужа честного и благородного.







Она неуклюже присела на корточки и тщательно обтёрла меня от липкой жидкости махровым полотенцем в голубую клетку. Чувствовать сухое полотенце на мокрой шерсти было очень приятно. Её руки касались меня нежно, словно она обтирала собственное дитя.

— Какой милый ослёнок, прелестный малыш, просто загляденье! Глянь, какие большие глаза, голубые-голубые, а ушки маленькие, мохнатенькие… — приговаривала она, вытирая меня то в одном месте, то в другом.

Я видел — у неё всё то же доброе сердце, чувствовал льющуюся из глубины души любовь к ней. Так трогательно, что полыхающий в душе жар злобы угас и воспоминания о жизни человеком стали постепенно удаляться и туманиться… Тело обсохло. Я перестал дрожать, ощутил крепость во всех членах. Чувства силы и желания звали к действию.

— Ух ты, мальчик! — Она вытерла мне причиндалы. От стыда вдруг с невероятной чёткостью всплыли воспоминания о наших прежних постельных забавах. Это чей я получаюсь сын? Я глянул на подрагивающую на нетвёрдых ногах ослицу. Это что — моя мать? Ослица?! Ослеплённый безотчётной яростью, я вскочил и, казалось, на время превратился в табурет на высоких ножках.

— Встал, встал! — радостно захлопал в ладоши Лань Лянь.

Он протянул руку Инчунь и помог ей подняться. Глаза полны нежности — похоже, испытывает к ней глубокие чувства. Я вдруг вспомнил: ведь намекали мне когда-то, смотри, мол, как бы твой приёмный сынок-батрак не навёл смуту в опочивальне. Кто знает, может, у них давно что-то было…

Я стоял под утренним солнцем первого дня года и перебирал копытцами, погружая их в землю, чтобы не упасть. Потом сделал первый шаг в обличье осла, ступив таким образом на непривычный путь, полный страданий и унижений. Ещё шажок — тело закачалось, кожа на брюхе натянулась. Перед глазами светило огромное солнце, сияло голубизной небо, в вышине кувыркались белые голуби. Я видел, как Лань Лянь проводил Инчунь обратно в дом. К воротам подбежали дети — мальчик и девочка в новеньких стёганых курточках, тапочках хутоу[37 - Хутоу — досл. «голова тигра». Традиционные детские тапочки ручной работы в виде тигриной головы.] и в кроличьих шапочках. С их короткими ножками перебраться через высокий порожек оказалось непросто. На вид им было всего года три-четыре. Лань Ляня они называли папой, а Инчунь — мамой. О-хо-хо… Ясное дело, это же мои дети: мальчик — Симэнь Цзиньлун, девочка — Симэнь Баофэн. Детки мои детки, как папа тосковал о вас! Надеялся, что вы, как дракон и феникс, приумножите славу своих праотцов, а получилось, что стали вы детьми других, а папа ваш превратился в осла… От сердечной боли закружилась голова, задрожали ноги, и я упал. Не хочу быть ослом, хочу, чтобы мне вернули человеческий облик! Хочу снова стать Симэнь Нао и свести счёты со всеми! Одновременно со мной рухнула, как прогнившая стена, ослица, которая произвела меня на свет.

Она сдохла, родившая меня ослица, её ноги застыли, как палки, а в широко раскрытых невидящих глазах, казалось, стояла боль от несправедливых обид. Я ничуть не горевал о её смерти — ведь я лишь воспользовался её телом, чтобы возродиться. Всё это коварный план владыки Яньло, а может, просто стечение обстоятельств. Молока её я не испил, мне стало тошно от одного вида этих вздувшихся сосков у неё между ног. Я вырос на жидкой кашке из гаоляновой муки. Её варила для меня Инчунь — именно она выкормила меня, за что я ей очень благодарен. Кормила с деревянной ложки, и к тому времени, когда я подрос, ложка эта уже была ни на что не похожа — так я её обкусал. Во время кормёжки я поглядывал на полные груди Инчунь, полные голубоватого молока. Я знал, какое оно на вкус, я его пробовал. Оно славное, и груди у неё прекрасные, и молока у неё столько, что двоим не высосать. А ведь бывают женщины, которые своим молоком могут погубить и здоровых детей.

— Бедный ослёночек, — приговаривала она, кормя меня, — не успел родиться, как маму потерял. — На глазах у неё наворачивались слёзы: она действительно жалела меня.

— Мама, а почему ослёнкина мама умерла? — приставали к ней любопытные Цзиньлун и Баофэн.

— Время ей пришло. Вот владыка Яньло и прислал за ней.

— Мамочка, не надо, чтобы владыка Яньло за тобой присылал. Ведь тогда и мы без мамы останемся, как ослёночек. И Цзефан тоже.

— Никуда я не денусь, — сказала Инчунь. — У владыки Яньло перед нашей семьёй должок, он к нам прийти не осмелится.

Из дома донёсся плач Лань Цзефана.







— Кто такой Лань Цзефан, знаешь? — вдруг спросил меня рассказчик, Лань Цяньсуй — Лань Тысяча Лет, малыш с большой головой и не по возрасту мудрым взглядом. Росточком не более трёх чи, а речами разливается, что река полноводная.

— Конечно знаю. Это я и есть. Лань Лянь — мой отец, а Инчунь — мать. А ты, надо понимать, когда-то был ослом нашей семьи?

— Да, когда-то я был вашим ослом. Родился я утром первого дня первого месяца тысяча девятьсот пятидесятого года, а ты, Лань Цзефан, появился на свет в тот же день вечером. Так что ты, как и я, — дитя новой эпохи.




ГЛАВА 3

Хун Тайюэ гневно осуждает строптивого собственника. Осёл Симэнь обгладывает кору с дерева и попадает в беду


Не по нраву мне ослиная личина, но из этой плоти не вырваться. Раскалённой лавой плещется несправедливо обиженная душа Симэнь Нао в теле ослята; но в то же время бурно развиваются и ослиные привычки, никуда не денешься. Вот и болтаешься между человеком и ослом. Ослиное сознание и человеческая память мешаются, я, бывает, пытаюсь разделить их, но они неизменно сливаются ещё больше. Настрадавшись от воспоминаний о человеческой жизни, тут же радуешься ослиной. О-хо-хо… Лань Цзефан, понимаешь, о чём я? Увидишь, к примеру, как на кане твоего отца Лань Ляня и твоей матери Инчунь «валится луань[38 - Луань — сказочная птица с ярким пятицветным оперением, считается также фениксом-самцом.] и пластается феникс», и я, Симэнь Нао, засвидетельствовав, чем занимаются мой батрак с наложницей, горестно колочусь головой в ворота хлева, грызу в отчаянии края плетёной корзины с кормом. Но стоит попасть в рот свежепожаренным соевым бобам, смешанным с мелко нарезанной соломой, — и я безотчётно принимаюсь жевать их, испытывая при этом чисто ослиную радость.

Не успел я глазом моргнуть, как стал почта взрослым ослом, и на этом кончилось славное времечко, когда я беспрепятственно носился по двору усадьбы Симэнь. На шею мне накинули верёвку и привязали к кормушке. К тому времени Цзиньлун и Баофэн, которым уже сменили фамилии на Лань, подросли на два цуня[39 - Цунь — мера длины, равная 3,3 см.] каждый, а ты, Лань Цзефан, родившийся в один год, месяц и день со мной, уже научился ходить и топотал по двору, переваливаясь с боку на бок, будто утёнок. В один из дней, когда бушевала гроза с сильным ветром и дождём, ещё у одной семьи, жившей в восточной пристройке, родились девочки-двойняшки. Видать, не оскудела плодородная сила земли, на которой стоит усадьба Симэнь Нао, раз по-прежнему рождаются двойни. Родившуюся первой назвали Хучжу, вторую — Хэцзо.[40 - Хучжу — досл. взаимопомощь, хэцзо — досл. кооперация.] Фамилия у них Хуан, они — отпрыски Хуан Туна и Цюсян, второй моей наложницы. После земельной реформы западную пристройку, где раньше жила первая наложница Инчунь, выделили моему хозяину, твоему отцу. Хуан Тун получил восточную, а её обитательница, вторая наложница Цюсян, оказалась как бы дополнением к этому приобретению и стала его женой. В пяти комнатах основных помещений усадьбы разместилось сельское правление, туда каждый день приходил народ на собрания и по служебным делам.

В тот день я глодал большое абрикосовое дерево во дворе: от грубой коры мои нежные губы уже горели огнём, но останавливаться я не собирался, очень хотелось выяснить — что там под ней? Проходивший мимо деревенский староста и партийный секретарь Хун Тайюэ заорал на меня и швырнул каменюку с острыми краями. Камень угодил в ногу, звонко тюкнув, и это место страшно зачесалось. Разве так бывает, когда больно? Потом будто опалило жаром, хлынула кровь. О-хо-хо… Убили до смерти бедного сироту-ослика. От вида крови я невольно задрожал всем телом и потрусил, прихрамывая, от абрикоса, стоявшего в восточном углу двора, в западный край. На солнечной стороне перед дверью в дом, у самой южной стены мне устроили навес из шестов и циновок, он и служил кровом и убежищем от непогоды. Ещё я прятался там, если чего-то пугался. Но теперь туда не войти, там хозяин, выметает оставленный за ночь навоз.

Он заметил, что я хромаю и в крови. Наверное, видел и то, как Хун Тайюэ запустил в меня камнем. В полёте этот камень прорезал острыми краями воздух, потрескивая, как распарываемый качественный шёлк или атлас, и от этого звука ослиное сердечко заколотилось. Хозяин стоял у навеса, громадный, как железная пагода, под водопадом солнечных лучей, половина лица синяя, половина красная, а нос как водораздел между красным и синим, этакая граница между территорией врага и освобождёнными районами.[41 - Освобождённые районы — имеются в виду территории, которые контролировались коммунистами.] Сегодня это сравнение звучит архаично, а в то время было куда как актуально.

— Ослик мой!.. — горестно воскликнул хозяин. И тут же вознегодовал: — Ты с какой стати осла моего прибил, старина Хун?! — Ловко, как пантера, он перемахнул через меня и преградил дорогу Хун Тайюэ.

Хун Тайюэ в деревне самый главный начальник. Обычные кадровые работники — ганьбу[42 - Ганьбу — руководящие работники, партийно-чиновничья прослойка, осуществляющая хозяйственное руководство.] — оружие сдали, а он по причине своего славного прошлого так с маузером и ходил. Коричневатая кобура из воловьей кожи на бедре хвастливо поблёскивала на солнце, распространяя революционный дух и предупреждая худых людей: смотрите не лезьте на рожон, не смейте замышлять дурное, а сопротивляться и не думайте! В тёмно-серой армейской шапке с длинным козырьком, двубортной белой рубахе, подпоясанной кожаным ремнём в четыре пальца шириной, и накинутой на плечи брезентовой куртке на подкладке, в просторных серых штанах, щегольских тапках с суконным верхом на многослойной подошве, он отчасти походил на бойца отряда военных пропагандистов времён войны.[43 - Во время антияпонской войны сопротивления (1937–1945) коммунисты формировали небольшие вооружённые отряды из армейских политработников, а также местных партийных активистов для участия в боевых действиях и пропагандистской работы на занятых противником территориях.] Но в то время я был не ослом, я был Симэнь Нао, богатейшим человеком в деревне, одним из просвещённых деревенских шэньши; у меня была жена, две наложницы, две сотни му отличной земли, мулы и лошади. Ну а ты, Хун Тайюэ, кем тогда был ты! А был ты типичным представителем третьесортного подлого люда, отбросов общества, и нищенствовал, колотя в бычий мосол. Девять медных колец на краю этого твоего инструмента для сбора подаяния, желтоватого, отполированного до блеска, при встряхивании издавали мелодичный звон. С этим мослом в руке ты торчал на деревенском рынке в базарные дни — пятого и десятого числа каждого месяца — на пятачке из белого камня перед харчевней Инбиньлоу — «Встречаем гостей». Чумазый, босой, голый по пояс, с выпирающим животом, матерчатой сумкой через плечо, наголо обритый, ты стрелял по сторонам чёрными блестящими глазищами, исполнял песенки и показывал фокусы. Никто в мире не сумел бы извлечь из бычьего мосла столько звуков. Хуа-ланлан, хуа-ланлан, хуахуа-ланлан, хуалан, хуахуа, ланлан, хуалан-хуалан-хуахуалан… Мосол так и порхал в руках, отбрасывая беловатые отблески, привлекая внимание всего рынка. Собиралась толпа зевак, и начиналось представление: нищий Хун Тайюэ колотил в мосол и отвешивал поклоны, горланя песенки. Пением это назвать нельзя, так только селезень крякает, но выходило у него мелодично и ритмично, размеренно и в такт, даже немного завораживало:



		Западная стенка — солнцепёк,



		у восточной есть тенёк.



		Печка пышет, а на кане



		спину вовсе подпекло.



		Дуйте на кашу, коль горяча,



		добро творите, не зло сплеча.



		Моим не верите речам —



		мать спросите, скажет вам…











И вот выясняется, кто этот талантище на самом деле. Оказывается, он член подпольной партячейки Гаоми с самым большим стажем, посылал донесения в Восьмую армию,[44 - Восьмая армия — значительное военное соединение, действовавшее в ходе антияпонской войны (1937–1945) и последующего противостояния с силами националистов (1946–1949) под контролем коммунистов.] да и вообще от его руки пал У Саньгуй,[45 - У Саньгуй (1612–1678) — полководец, открыл ворота Великой китайской стены маньчжурам, что привело к воцарению в Китае маньчжурской династии Цин.] предатель из предателей. Именно он после того, как я чистосердечно сдал деньги и драгоценности, посуровел, на его лице ничего не дрогнуло, когда он, сверля меня взглядом, торжественно провозгласил: «В первую земельную реформу ты, Симэнь Нао, ввёл массы в заблуждение подачками и лицемерием и сумел выйти сухим из воды. Но теперь тебе, краб варёный, не улизнуть бочком в сторону — никуда не денешься, как черепаха в чане, не сбежишь! Драл с народа три шкуры, эксплуататор, грабил мужчин, насиловал женщин, тиранил односельчан! Столько на тебе преступлений, столько зла, что если тебя не прикончить, гнев простого народа не утолить. Если не сдвинуть тебя, стоящий у нас на дороге чёрный камень, не срубить, как большущее дерево, земельной реформе в Гаоми продолжения не видать и беднякам Симэньтунь от гнёта не освободиться! Теперь одобрение властей округа и извещение уездной управы о заведении дела получено, остаётся лишь отправить тирана-помещика Симэнь Нао под конвоем на мостик за деревней и привести приговор в исполнение!» Грохот, вспышка, яркая как молния, мозги Симэнь Нао разлетаются под мост на голыши размером с зимнюю тыковку, и воздух наполняется жутким смрадом… Даже сердце заныло при этих воспоминаниях. Тут при всём красноречии не оправдаешься, да и сказать-то ничего не дали — бей помещиков, разобьём собачьи головы,[46 - «Разобьём собачьи головы» — популярный штамп, применявшийся для шельмования во время массовых кампаний.] скосим высокую траву, выщиплем густую шерсть — захочешь кого-то обвинить, слова найдутся. «Сделаем так, чтобы ты умер, признав свою вину», — сказал мне Хун Тайюэ. Но сказать что-то в свою защиту мне так и не дали, так что веры тебе никакой, Хун Тайюэ, не держишь ты слова.

Подбоченившись, он стоял в воротах лицом к лицу с Лань Лянем, властный и грозный с головы до ног. А как подобострастно склонялся тогда передо мной, колотя в свой мосол! Но человеку как судьба, а коню как пастьба; зайцу то фартит, а то, глядишь, коршун закогтит. На меня, раненого ослика, он нагонял страх. Хозяин и Хун Тайюэ смотрели друг на друга — и их разделяло каких-то восемь чи. Хозяин из бедноты, как говорится, «и корни красные, и побеги правильные». Более высокая сознательность, проявленная в рядах застрельщиков борьбы со мной, позволила ему вернуть доброе имя беднейшего крестьянина-батрака, а также получить жильё, участок земли и жену. Но моим приёмным сыном — именование весьма сомнительное — он когда-то всё же назвался, и из-за этих особых отношений с семьёй Симэнь власти всегда смотрели на него косо.

Оба взирали друг на друга довольно долго. Первым заговорил хозяин:

— Ты с какой стати осла моего прибил?

— Ещё раз позволишь ему глодать кору, вообще пристрелю! — твёрдо заявил Хун Тайюэ, похлопав по кобуре.

— Он всего лишь скотина, чего так злобствовать!

— Сдаётся мне, те, что пьют, но забывают про источник, освобождаются от гнёта, но не помнят прошлого, ещё похуже скотины будут! — впился в него глазами Хун Тайюэ.

— Ты о чём?

— Слушай внимательно, Лань Лянь, что я тебе скажу. — Хун Тайюэ шагнул вперёд и направил палец в грудь хозяину, как дуло пистолета. — После победы земельной реформы я советовал тебе не брать в жёны Инчунь. Она тоже из бедноты и вынуждена была выйти за Симэнь Нао, у неё не оставалось другого выхода. Хотя народная власть ратует за повторные браки овдовевших, считая это благом, тебе, как представителю беднейшего класса, следовало взять в жёны кого-нибудь вроде вдовы Су с западного края деревни. После смерти мужа у неё ни дома, ни земли, и приходится жить подаянием. Она хотя и рябая, но наша, из пролетариев, и могла бы помочь тебе сохранить верность принципам, остаться настоящим революционером. Но ты не послушал меня, настоял на своём. Брак у нас дело добровольное, не могу же я идти против власти, вот и не стал возражать. Но как я и предсказывал, не прошло и трёх лет, и твоей революционности как не бывало. Стал сам по себе, плетёшься в хвосте, все мысли лишь о приумножении своего хозяйства; хочешь жить ещё более гнилой жизнью, чем твой хозяин Симэнь Нао. Уже просто образец перерожденца — не пробудишь в себе сознательность, рано или поздно можешь докатиться до того, что станешь врагом народа!

Хозяин взирал на Хун Тайюэ, не шевелясь, словно закоченев. Потом вздохнул и негромко поинтересовался:

— Старина Хун, а если у вдовы Су столько достоинств, что ж ты сам на ней не женился?

От этих едва слышных слов Хун Тайюэ онемел. Он долго молчал, будто в растерянности, а когда заговорил, ответ был не по существу, но убедительный и строгий:

— Ты, Лань Лянь, со мной умничать брось. Я партию представляю, власть и деревенскую бедноту. Даю тебе последнюю возможность, выручу ещё раз. Надеюсь, ты одумаешься в последний момент, — что называется, остановишь коня на краю пропасти, — осознаешь свои заблуждения, вступишь на правильный путь, вернёшься в наш лагерь. Мы можем простить тебе слабость, простить бесславную страницу твоей истории, когда ты по доброй воле стал рабом Симэнь Нао, и не станем из-за женитьбы на Инчунь изменять твой классовый статус батрака. Такой статус — табличка с золотым обрезом, нельзя, чтобы она ржавела или покрывалась пылью. Заявляю об этом официально и надеюсь, что ты немедля вступишь в кооператив: приведёшь своего избалованного осла, притащишь тачку, что досталась тебе во время земельной реформы, погрузишь в неё выделенную тебе сеялку, принесёшь инвентарь, явишься вместе с женой и детьми, конечно включая Цзиньлуна и Баофэн, этих щенков помещичьих. Вступишь и один больше работать не будешь, бросишь независимость свою выказывать. Как говорится, «краб переправляется через реку — уносит течением»,[47 - Вторая часть этого сехоуюй, недоговорки-иносказания — «уносит течением» — имеет значение «поступать как все».] «умён, кто шагает в ногу со временем». Не упрямься — зачем превращаться в камень, что загораживает дорогу! Ни к чему эта твоя непреклонность. Мы много людей перековали, поспособней тебя, все теперь по струнке ходят. Я, Хун Тайюэ, скорее кошке позволю в своей ширинке спать, но чтобы ты у меня под носом единоличником оставался — не потерплю! Всё понял, что я сказал?

Глотка у Хун Тайюэ лужёная, натренированная ещё в ту пору, когда он бычьим мослом народ завлекал. Было бы диво дивное, если бы с такой глоткой да с подвешенным языком он не стал чиновником. Даже я отчасти проникся его речью, когда наблюдал, как он с высоты своего положения выговаривает Лань Ляню. Сам на полголовы ниже Лань Ляня, а мне казалось, что наоборот, значительно выше. Когда он упомянул Цзиньлуна и Баофэн, сердце сжалось: скрывавшийся в ослином теле Симэнь Нао места себе не находил, переживая за две частички своей плоти и крови, оставленные им в переменчивом мире людей. Лань Лянь мог стать им и защитой, и зловещей звездой, сулящей несчастье. Тут из западной пристройки вышла моя наложница Инчунь — где взять сил, чтобы забыть время, когда я делил с ней постель в союзе, от которого родились эти дети! Наверняка перед тем, как выйти, успела повертеться перед вставленным в стену осколком зеркала. На ней крашенная индатреном синяя куртка, просторные чёрные штаны, на талии повязан синий фартук с белыми цветами, на голове — платок из того же материала, что и фартук; всё опрятно и гармонично. Измождённое лицо в лучах солнца: этот лоб, эти глаза, эти губы, нос — всё всколыхнуло нескончаемый поток воспоминаний. Вот уж поистине славная женщина, горячо любимое сокровище, которое так и хочется спрятать за щёку и никому не показывать. Разглядел её, Лань Лянь, ублюдок. А взял бы в жёны рябую вдовушку Су — да пусть даже в Нефритового императора[48 - Нефритовый император — верховное божество даосского пантеона.] обратился, разве она идёт в сравнение! Подойдя, Инчунь согнулась в низком поклоне:

— Вы, почтенный Хун, человек большой, не взыщите с нас, подлого люда, вам ли опускаться до простого трудяги.

Напряжённое лицо Хун Тайюэ тут же заметно смягчилось, и он поспешил воспользоваться благоприятным моментом:

— Инчунь, ты сама прекрасно знаешь историю вашей семьи — вы двое можете, как говорится, «разбить треснувший кувшин», пустить всё на самотёк. Но нужно подумать о детях, у них вся жизнь впереди. Лет через восемь-десять лет ты, Лань Лянь, поймёшь: всё, что я говорю здесь сегодня, — для твоего блага, для блага твоей жены и детей, мои слова — мудрый совет!

— Я понимаю ваши добрые намерения, уважаемый Хун. — Инчунь потянула Лань Ляня за руку. — Быстро проси у почтенного Хуна прощения. А о вступлении в кооператив поговорим дома.

— Тут и говорить нечего, — заявил Лань Лянь. — Даже родные братья делят между собой имущество. А что доброго в том, когда собираются вместе люди из разных семей и едят из одного котла?

— Тебе и впрямь хоть кол на голове тёши, настоящий «булыжник в солёных овощах: солью не пропитывается»,[49 - Недоговорка-иносказание (сехоуюй), основанная на созвучии словосочетаний «солью не пропитывается» и «ни слова не воспринимает».] — разозлился Хун Тайюэ. — Ладно, Лань Лянь, воля твоя, оставайся сам по себе на отшибе. Но погоди, ещё посмотрим, чья возьмёт — сила нашего коллектива или твоя. Сейчас я уговариваю тебя вступить в кооператив, терпеливо и по-доброму, но наступит день — сам будешь на коленях умолять, и этот день не за горами!

— Не буду я вступать! И на коленях умолять не стану, — сказал Лань Лянь не поднимая глаз. — В правительственном уложении как записано: «вступление добровольное, выход свободный», так что силком тебе меня не затащить!

— Дерьмо собачье! — зарычал Хун Тайюэ.

— Вы, уважаемый Хун, не имеете никакого…

— Ты эти свои «уважаемый» брось, — пренебрежительно, вроде даже с некоторой брезгливостью перебил её Хун Тайюэ. — Я — партийный секретарь, староста деревни, да ещё и общественную безопасность представляю по совместительству!

— Партийный секретарь, староста, общественная безопасность… — оробело мямлила Инчунь. — Пойдём мы, пожалуй, домой, там поговорим… — И захныкала, толкая Лань Ляня: — Упрямец чёртов, башка каменная, давай домой…

— Какое домой, я ещё не всё сказал, — упорствовал Лань Лянь. — Ты, староста, моего ослика ранил, будь любезен заплатить за лечение!

— Сейчас, пулей заплачу! — И, похлопав по кобуре, Хун Тайюэ расхохотался. — Ну ты, Лань Лянь, молодец! — А потом вдруг заорал: — Это дерево при разделе на кого записано?

— На меня! — подал голос командир народных ополченцев Хуан Тун. Он всё это время стоял у входа в восточную пристройку и наблюдал за происходящим, а теперь подбежал к Хун Тайюэ. — Секретарь партячейки, староста, общественная безопасность, во время земельной реформы это дерево на меня записано, но с тех пор ни одного абрикоса не принесло, даже срубить собирался! Ненавидит оно нас, беднейших крестьян-батраков, как и Симэнь Нао.

— Что ты несёшь! — презрительно хмыкнул Хун Тайюэ. — Если хочешь быть у меня на хорошем счету, говори как есть. Не ухаживаешь за ним как следует, вот и не плодоносит, а Симэнь Нао тут ни при чём. Это дерево хоть и записано на тебя, но когда-нибудь тоже станет коллективной собственностью. Путь к коллективизации, ликвидация частной собственности, искоренение эксплуатации — это уже во всём мире происходит, так что присматривай за ним хорошенько. Ещё раз позволишь ослу глодать кору, шкуру спущу!

С фальшивой улыбочкой уставившись на Хун Тайюэ, Хуан Тун безостановочно кивал. Прищуренные глазки светятся золотистым светом, губы приоткрыты, видны жёлтые зубы с багровыми дёснами. В это время появилась его жена Цюсян, бывшая моя вторая наложница. В корзинках на коромысле она несла своих детей — Хучжу и Хэцзо. Гладко зачёсанные волосы смазаны дурманящим османтусовым[50 - Османтус — вечнозелёный кустарник, высушенные листья которого примешивают в чай, делают масло для парфюмерии, используют в традиционной медицине.] маслом, лицо напудрено, одежда с цветочной каймой, зелёные бархатные туфли вышиты алыми цветами. Вот ведь всё нипочём человеку: нарядилась как в те времена, когда была моей наложницей, напомадилась, нарумянилась, глазами постреливает — так и стелется, просто девка беспутная. «Женщина-труженица», как же! Я эту дамочку как свои пять пальцев знаю: натура у неё скверная, за словом в карман не полезет и на проделки хитра; только в постели и хороша, а вот доверять ей никак нельзя. Уж мне-то её высокие амбиции известны — не приструнивай я её, она бы и урождённую Бай, и Инчунь со свету сжила. Ещё до того, как мне разнесли мою собачью голову, эта ловкая баба смекнула, куда ветер дует, и выступила против меня — заявила, что я взял её силой, помыкал ею, что она день за днём терпела издевательства от урождённой Бай. Дошла до того, что в присутствии множества мужчин на собрании по сведению счётов с помещиками распахнула блузку и стала показывать шрамы на груди. Это, мол, всё помещичья жёнушка урождённая Бай прижигала горящей курительной трубкой, гнусный тиран Симэнь Нао шилом тыкал. И причитала при этом на все лады своим волнующим голосом — ну настоящая актриса, знающая, как покорять людские сердца! Это я, Симэнь Нао, оставил её у себя по доброте душевной. Ей тогда было чуть больше десяти, и она с болтающимися позади косичками ходила по улицам со слепым отцом и пела, выпрашивая подаяние. Её бедный отец умер прямо на улице, и ей пришлось продать себя, чтобы его похоронить. Я взял её в дом прислугой. Тварь неблагодарная, не приди я, Симэнь Нао, на помощь, сдохла бы от холода на улице или кончила проституткой в борделе. Слезливые жалобы этой шлюхи и её лживые обвинения звучали настолько правдоподобно, что собравшиеся перед возвышением пожилые женщины плакали навзрыд — даже рукава, которыми они утирались, блестели. Тут же послышались лозунги, вспыхнуло пламя гнева, и я понял, что мне конец, что от руки этой паскуды и подохну. Посреди рыданий и воплей она то и дело воровато поглядывала на меня щёлочками удлинённых глаз. Не держи меня за руки двое дюжих ополченцев, я, не думая о последствиях, подскочил бы к ней и надавал оплеух — одну, две, три. Правду говорю, она уже получала от меня по три пощёчины за то, что сеяла ссоры и раздор. И тут же падала на колени и обнимала меня за ноги, глядя полными слёз глазами. Под взглядом этих красивых, жалких, чувственных глаз сердце таяло и естество восставало. Ну как быть с такими женщинами: язык как помело, поесть готовы всегда, поработать — увольте, а после трёх пощёчин лезут к тебе, будто пьяные или не в себе? Такие любвеобильные для меня сущее наказание. «Господин мой, братец милый, забей меня, убей, разруби на куски, душа моя всё равно с тобой останется…» А тут вдруг вытаскивает из-за пазухи ножницы и кидается к моей голове. Хорошо ополченцы остановили её и оттащили с возвышения. До этого я считал, что она ломает комедию, чтобы выгородить себя. Трудно было поверить, будто женщина, которая провела в моих объятиях столько ночей, может испытывать такую лютую ненависть…

Сейчас, похоже, собралась вместе с Хучжу и Хэцзо на рынок. Мило улыбнулась Хун Тайюэ, личико смуглое как чёрный пион.

— Ты, Хуан Тун, за ней приглядывай, — сказал тот, — её перевоспитывать надо, чтобы оставляла эти свои привычки помещичьей наложницы. В поле её надо посылать на работу, чтобы не шаталась по рынкам!

— Слыхала?! — преградил ей дорогу Хуан Тун. — Это партсекретарь про тебя.

— Про меня? А что я такого сделала? Уже и на рынок сходить нельзя? Отмените их тогда вовсе, чего там? А если уж я слишком обворожительна, так за чем дело стало — добудьте пузырёк серной кислоты и наставьте рябинок на лице! — Цюсян болтала и болтала без удержу, и Хун Тайюэ стало крайне неловко.

— На тебя, дрянь паршивая, смотрю — просто зуд напал, так и напрашиваешься, чтобы отшлёпали! — вышел из себя Хуан Тун.

— Это кто, ты меня отшлёпаешь? А ну попробуй хоть пальцем тронь, так отделаю, что кровью умоешься!

Хуан Тун, недолго думая, отвесил ей пощёчину. Все на миг замерли. Я ожидал, что Цюсян, как обычно, устроит сцену, будет кататься по земле, угрожать самоубийством. Но ждал напрасно. Она никак не отреагировала, лишь сбросила с плеча коромысло, закрыла лицо руками и разрыдалась. Испуганные Хучжу и Хэцзо тоже расхныкались в своих корзинах. Поблёскивая мохнатыми головками, они издалека походили на двух обезьянок.

Спровоцировавший всё это Хун Тайюэ, чтобы сохранить лицо, превратился в миротворца, примирил Хуан Туна с женой и, не глядя по сторонам, вошёл в здание, когда-то главный дом усадьбы Симэнь. Теперь у входа на кирпичной стене висела деревянная вывеска с корявыми иероглифами — «Правление деревни Симэньтунь».

Хозяин обнял меня за голову, почёсывая большими грубыми руками за ушами, а его жена Инчунь промыла мне рану соляным раствором и обвязала белой тряпицей. В этот грустный, но в то же время трогательный момент я уже был никакой не Симэнь Нао, а осёл, которому суждено вырасти и делить с хозяином радости и горести. Как об этом говорится в песенке, которую сочинил этот негодник Мо Янь для своей новой пьески для театра люй[51 - Театр люй — главная из местных школ музыкальной драмы пров. Шаньдун.] под названием «Записки о чёрном осле»:



		Ты чёрный осёл, а душой человек.



		Облака прошлых лет уплывают вдаль.



		Шесть кругов воплощений проходит всяк,



		И мукам ужасным несть числа.



		Мечты напрасные чаю прервать,



		Забыть про жизнь, забыть про смерть



		И ослом весёлым вокруг скакать.













ГЛАВА 4

Под гром гонгов и барабанов народные массы вступают в кооператив. Осёл с белыми копытами получает подковы на все четыре ноги


1 октября 1954 года отмечали общенациональный праздник,[52 - 1 октября 1949 г. провозглашена Китайская Народная Республика.] и в этот же день был организован первый в Гаоми сельскохозяйственный кооператив. А ещё это день рождения паршивца Мо Яня.

Рано утром к нам прибежал его запыхавшийся отец и уставился на моего хозяина, ни слова не говоря, лишь вытирал слёзы рукавом куртки. Хозяин с хозяйкой как раз завтракали и, увидев такое, торопливо отложили чашки с едой и приступили к нему с расспросами:

— Дядюшка, что случилось?

— Родился, сын родился, — слезливо отвечал тот.

— Так что, почтенная тётушка родила сына? — уточнила моя хозяйка.

— Да, — подтвердил отец Мо Яня.

— Что же тогда плачешь? — удивился хозяин. — Радоваться надо.

— А кто говорит, что я не радуюсь? — уставился на него тот. — Стал бы плакать, если не с радости?

— Верно, верно, — усмехнулся хозяин. — На радостях и плачут! Неси вино, — велел он хозяйке, — мы с братом опрокинем по паре стопок.

— Нет, сегодня не пью, — отказался отец Мо Яня. — Сперва нужно сообщить радостную весть. Через день-другой и выпьем. Инчунь, почтенная тётушка! — Тут отец Мо Яня отвесил хозяйке глубокий поклон. — Сын у меня появился лишь благодаря твоей мази из зародыша оленя. Мать ребёнка собирается через месяц прийти к вам на поклон. Говорит, через вас столько счастья привалило — хочет принести ребёнка, чтобы он стал вашим названым сыном. На коленях будет умолять, если не согласитесь.

— Ну и шутники вы оба, — усмехнулась хозяйка. — Ладно, согласна, только на колени чур не становиться.







— Так что Мо Янь тебе не только приятель, но и названый младший брат.







Не успел отец твоею названого бра га уйти, как в усадьбе Симэнь — или, лучше сказать, во дворе деревенского правления — закипела бурная деятельность. Сначала Хун Тайюэ с Хуан Туном прикрепили на воротах дуйлянь.[53 - Дуйлянь — традиционные парные благожелательные надписи с равным числом иероглифов, часто строчки из стихов, которые вешают перед входом в дом.] Следом прибыла группа музыкантов, они уселись на корточки во дворе и стали ждать. Похоже, я этих музыкантов раньше видел. Воспоминания Симэнь Нао всплывали одно за другим, но, к счастью, хозяин принёс корм и положил им конец. Я мог одновременно жевать и наблюдать за происходящим во дворе через приоткрытый вход под навес. Ближе ко второй половине утра примчался подросток с флажком из красной бумага в руках.

— Идут, идут, староста велел играть! — закричал он.

Музыканты торопливо вскочили — загрохотали барабаны, зазвенели гонга, полился разухабистый мотивчик для встречи гостей. Показался Хуан Тун; он бежал бочком, то и дело оборачиваясь, и кричал:

— Дорогу! Расступись, начальник района прибыл!

Под предводительством председателя кооператива Хун Тайюэ в ворота вошёл начальник района Чэнь с вооружёнными охранниками. Одетый в старую армейскую форму, худой, с ввалившимися глазами, начальник района шёл, пошатываясь. За ним устремился целый поток вступивших в кооператив крестьян: они вели домашний скот, убранный красными лентами, несли инвентарь. Вскоре скотина и волнующаяся толпа запрудили весь двор, вокруг царило праздничное оживление. Стоящий на квадратной табуретке под абрикосом начальник района снова и снова махал рукой, и на каждый взмах народ отвечал радостными криками. Не отставала и скотина: ржали лошади, кричали ослы, мычали коровы, нанося, как говорится, новые узоры на парчу, подливая масла в огонь. И вот в эти торжественные минуты, ещё до того, как начальник района раскрыл рот, чтобы произнести речь, хозяин повёл меня, или, лучше сказать, Лань Лянь повёл своего осла за ворота. Мы протискивались между людьми и животными, провожаемые их взглядами.

Выйдя за ворота, мы повернули на юг. На школьной спортплощадке рядом с Лотосовой заводью «подрывные элементы» нашей деревни таскали камни и землю под надзором ополченцев, вооружённых винтовками с красными кистями. Работники поднимали и расширяли земляное возвышение в северной части площадки, где проводили театральные представления и общие собрания. Именно там стоял и я, Симэнь Нао, там со мной «вели борьбу» и критиковали. Стоило копнуть поглубже в памяти Симэнь Нао, и оказалось, что все эти люди знакомые. Вот этот худой старик, например, что, расставив ноги, изо всех сил тащит большущий камень — это Юй Уфу,[54 - Пример «говорящего» имени: «у фу» — «полное счастье», «целых пять»: долголетие, богатство, спокойствие, добродетель и кончина в преклонные годы.] он три месяца возглавлял в деревне отряд самообороны баоцзя.[55 - Имеются в виду отряды самообороны землевладельцев. Баоцзя — административная система в старом Китае, основанная на круговой поруке.] А кряжистый коротышка с двумя корзинами земли на коромысле — Чжан Дачжуан. Когда пришли сводить старые счёты отряды Хуаньсян гуань,[56 - Хуаньсянтуань (Союз за возвращение родных земель) — отряды националистически настроенных крупных землевладельцев в период гражданской войны в Китае (1945–1949).] он с винтовкой в руках перешёл на сторону врага. У меня в доме пять лет возницей служил, его жена Бай Сусу — племянница моей супруги, урождённой Бай, она-то их брак и устроила. Когда проводилась «борьба» со мной, было заявлено, что первую ночь с Бай Сусу провёл я, а уж потом она стала женой Чжан Дачжуана. Полный вздор и клевета, но когда ей предложили засвидетельствовать это, она закрыла лицо полой куртки и лишь горько плакала, так и не сказав ни слова. Своим плачем она обратила ложь в правду и отправила Симэнь Нао прямиком на дорогу к Жёлтому источнику.[57 - Жёлтый источник — страна мёртвых.] А молодой человек с худым, как тыквенная семечка, лицом и кустистыми метёлками бровей, что несёт зелёную ветку акации, — это же У Юань, зажиточный крестьянин, мой закадычный приятель. Прекрасно играет на цзинху,[58 - Цзинху — двуструнный инструмент типа скрипки со смычком, пропущенным между двумя струнами. Обладает высоким звуком, в пекинской опере часто дублирует голос исполнителя.] на сона;[59 - Сона — род китайского гобоя с громким и высоким звучанием.] в перерывах между сезонными работами любил, бывало, с группой ударных фланировать по улицам и переулкам. Не ради денег, а ради удовольствия. А вон тот малый с редкой, как мышиные усики, порослью на подбородке, с потёртым заступом, что стоит на возвышении — делает вид, будто работает, а сам отлынивает, — это хозяин винной лавки Тянь Гуй. Преуспел в торговле крепкой водкой, скупердяй, в закромах десять даней[60 - Дань — мера веса, равная 120 цзиням или ок. 71,6 кг.] зерна, а жена и дети жили впроголодь. Смотри, смотри, смотри… Женщина, что ковыляет на маленьких ножках, тащит полкорзины земли и через каждые три-пять шагов останавливается передохнуть — это же моя, Симэнь Нао, главная жена, урождённая Бай. А перед ней Ян Седьмой, начальник народного ополчения, — сигарета в зубах, в руке лозина — и строго так выговаривает:

— Ты, Симэнь Бай, чего отлыниваешь?

Урождённая Бай от страха чуть не упала, уронив тяжёлую корзину на свои крохотные ножки. Вскрикнула от боли, потом тихо заплакала, всхлипывая как маленькая. Ян Седьмой замахнулся и с силой хлестнул её лозиной. Я яростно рванулся к нему с верёвки, которую держал Лань Лянь. Лозина со свистом рубанула в каком-то цуне от переносицы урождённой Бай, не нанеся ей никакого вреда. Набил руку, ублюдок вороватый. И поесть всегда был не дурак, и поблудить, и азартных игр любитель, и трубочку опиума выкурить не прочь — ко всему имел слабость этот Ян Седьмой. Хозяйство отца свёл на нет, мать из-за него повесилась — но вот, пожалуйста, беднейший крестьянин, авангард революции. Кулаком бы ему заехать — да вот кулаком никак, если только копытом двинуть или цапнуть большими ослиными зубами. Погоди, ублюдок со своими усиками, сигареткой и лозиной — дай срок. Я, Осёл Симэнь, так тебя хватану, что попомнишь.

Хозяин вовремя удержал меня, иначе этому гаду худо бы пришлось. Я инстинктивно задрал зад и лягнул задними ногами. Удар пришёлся в мягкое, это было брюхо Яна Седьмого. У осла обзор гораздо шире: видно и то, что позади. Этот пёс шелудивый хлопнулся задом на землю, личико пожелтело. Долго не мог отдышаться, а потом завопил: «Мама!» Довёл мать до самоубийства, а ещё зовёшь её, ублюдок!

Хозяин бросил верёвку и поспешил помочь Яну подняться. Тот подобрал лозину и, выгнув спину, замахнулся, чтобы вытянуть меня по голове. Хозяин схватил его за запястье, и лозина замерла в воздухе.

— Прежде чем бить осла, нужно тоже смотреть, кто хозяин.[61 - Переиначенная поговорка «Прежде чем бить собаку, посмотри, кто её хозяин».]

— Мать твою, Лань Лянь, Симэнь Нао сынок названый, подрывной элемент, затесавшийся в классовые ряды, сейчас и ты у меня получишь! — заорал Ян.

Его запястья хозяин не отпускал, а незаметно сжал покрепче, да так, что этот молодчик, растративший себя на развлечения с потаскухами, заскулил от боли, а лозина выпала из руки. Хозяин отпихнул Яна со словами:

— Скажи спасибо, что мой осёл ещё не подкован.

Лань Лянь вывел меня за южную границу деревни, где на валу покачивались под ветерком заросли пожухлого щетинника. Сегодня, в день основания кооператива, свершился и обряд моего, Симэня Осла, совершеннолетия.

— Ну что, ослик, — сказал хозяин, — веду тебя подковывать. С подковами будешь как в обувке, не натрёшь ноги камнями и копыта о что-нибудь острое не порежешь. В подковах будешь уже большой, пора помогать мне в работе.

Разве работать на хозяина не удел каждого осла? «И-а, и-а!» — закричал я, задрав голову. Это был мой первый звук после рождения ослом; он прозвучал так грубо и звонко, что на лице хозяина отразилось приятное удивление.

Мастером по ковке был местный кузнец. Дочерна закопчённое лицо, красный нос, надбровные дуги без единой волосинки, воспалённые глаза без ресниц, три глубокие морщины на лбу в угольной пыли. Его подмастерье, белокожий юноша, просто обливался потом, я даже забеспокоился, что этак вся вода из него и вытечет. А старик-кузнец не потел нисколько, будто за долгие годы работы в жаркой кузнице влага из него давно испарилась. Парнишка левой рукой работал мехами, а правой орудовал щипцами, поворачивая заготовку в огне горна. Как только она раскалялась, он вытаскивал её, дышащую огнём, и вдвоём с кузнецом они принимались её отбивать — сначала большим молотом, потом малым. Тяжёлые удары, звонкое постукивание, летящие во все стороны искры — всё это действовало на меня, Симэня Осла, завораживающе.

«Этот белолицый парнишка, судя по всему, талантлив, — подумал я. — На сцену бы ему, с девицами заигрывать, в любви объясняться, изливать нежные чувства, проводить счастливые часы, как во сне. А заставлять его с железом работать никуда не годится». Я и представить не мог, что в теле этого способного юноши, похожего на Пань Аня,[62 - Пань Ань (Пань Юэ, 247–300) — выдающийся поэт эпохи Западная Цзинь, творивший в жанре фу. Под именем Пань Ань известен как олицетворение мужской красоты.] таится такая сила. Большим восемнадцатифунтовым молотом, с которым, казалось бы, непросто управиться даже буйволоподобному мастеру-кузнецу, он орудовал так легко и свободно, будто этот молот продолжение его самого. Словно кусок глины, сталь на наковальне принимала под ударами форму, какую хотели придать ей кузнец с подмастерьем. Из подушкообразной заготовки получился резак для соломы, самый большой инструмент в крестьянском хозяйстве. Во время перерыва в работе к ним подошёл хозяин:

— Осмелюсь побеспокоить, мастер Цзинь, хочу попросить вот осла подковать.

Старик затянулся сигаретой и выпустил дым через нос и уши. Подмастерье жадными глотками пил из большой фаянсовой чашки. Выпитое, казалось, тут же выходило потом, и до меня донёсся необычный аромат этого прекрасного, непорочного, трудолюбивого юношеского тела.

— Славный «белокопытка», — оценил старик-кузнец, смерив меня взглядом, и вздохнул. Я стоял возле навеса, рядом с широкой дорогой, которая вела в уездный город, и, покосившись, впервые глянул на свои белоснежные копыта. Надо же, «белокопытка» — это почти что «великолепный скакун»! И поток воспоминаний, связанных с Симэнь Нао, иссяк. Но от последующих слов будто холодной водой окатило. — Осёл вот только, была бы лошадь…

— От лошади тоже толку мало, — перебил юноша, поставив чашку. — Вон в госхозе только что получили пару тракторов «дунфанхун»,[63 - «Дунфанхун» — трактор, созданный на базе советского ДТ-54.] сотня лошадиных сил каждый. Здоровенный тополь в два обхвата обмотали железным тросом, трактор газанул и вырвал. С корнем вырвал, а корни будь здоров, на пол-улицы!

— Много ты понимаешь! — сердито буркнул старик и повернулся к Лань Ляню. — Старина Лань, он хоть и осёл, но смотрится так, что цены ему нет. А ну как чиновникам прискучат первоклассные скакуны и они вдруг вздумают пересесть на ослов — тут, Лань Лянь, час твоего осла и придёт.

Юноша презрительно усмехнулся, а потом и вовсе расхохотался. Прекратил он смеяться так же внезапно, как и начал, будто и смех, и мгновенно появившееся на лице и так же резко исчезнувшее выражение касались лишь его одного. Старик был явно поражён этим диким хохотом подмастерья; он вроде бы растерянно смотрел на него, но на самом деле о чём-то размышлял. А потом произнёс:

— Цзинь Бянь, подковы есть ещё?

— Полно, только все лошадиные.

— Тогда давай их в горн, расплавим и выкуем ослиные.

Времени прошло — лишь трубку табаку выкурить, а у них из комплекта лошадиных подков уже ослиные были готовы. Подмастерье вынес табуретку и поставил позади меня, а старик острым резаком подровнял мне копыта. Закончив, отступил на пару шагов, глянул на меня и восхищённо сказал:

— Добрый осёл, в жизни не видел такого красавца!

— Да будь он ещё красивее, всё одно с комбайном не сравнится. В госхозе есть один импортный, советский, красный такой, так одним махом десять рядов пшеницы убирает. Впереди колосья захватывает, сзади зерно сыплется, пять минут — и мешок готов! — зачарованно произнёс юный Цзинь Бянь.

Старый кузнец вздохнул:

— Похоже, Цзинь Бянь, ты у меня не задержишься. Но даже если завтра соберёшься уходить, этого осла надо подковать сегодня.

Прислонившись ко мне, Цзинь Бянь левой рукой брал мою ногу, в правой держа молоток, а в зубах пять гвоздиков. Левой налаживал подкову на копыто и парой ударов загонял каждый гвоздик, быстро и точно. Подковать четыре ноги у него заняло каких-то десять минут. Закончив, бросил инструменты и зашёл под навес.

— Лань Лянь, — обратился к хозяину старик-кузнец, — проведи-ка его пару кругов, посмотрим, не хромает ли.

Хозяин сделал со мной круг по улице от торгово-снабженческого кооператива до скотобойни, где как раз резали чёрную свинью. Р-раз — нож вошёл белый, р-раз — вышел красный, жуткое зрелище. Забойщик в бирюзовом халате, и контраст с красным бросается в глаза. Дойдя до районной администрации, мы столкнулись с начальником Чэнем и его охранником, и я понял, что церемония основания сельскохозяйственного производственного кооператива в деревне Симэнь закончилась. Велосипед начальника сломался, и охранник тащил его на плече. Завидев меня, районный долго не мог отвести глаз. Каким же молодцом я смотрелся, если так привлёк его внимание! Стало ясно, я — осёл, каких поискать. Должно быть, владыка ада всё же чувствовал вину перед Симэнь Нао, раз одарил меня самыми красивыми ослиными ногами и великолепной головой.

— Вот уж действительно красавец осёл, копыта — будто по снегу идёт! — услышал я восхищённый голос районного.

— Можно племенным определить на животноводческую ферму, — откликнулся охранник.

— Ты ведь Лань Лянь из Симэньтуни? — уточнил начальник.

— Да, — подтвердил хозяин и хлопнул меня по заду, спеша пройти мимо.

Но районный остановил его и погладил меня по спине. Я тут же взбрыкнул.

— Этот осёл с норовом, — предупредил хозяин.

— Надо обламывать помаленьку, раз с норовом — нельзя, чтоб горячим оставался. Иначе такого дикого ни к чему не приучишь, — поучал районный с видом знатока. — Я до того, как примкнул к революции, ослами приторговывал — тысячи через руки прошло, так что я их как свои пять пальцев знаю! — рассмеялся он. Глупо улыбнулся вслед за ним и хозяин. А районный продолжал: — Про тебя, Лань Лянь, мне Хун Тайюэ рассказал, и я им остался недоволен. Лань Лянь, сказал я, упрямый как осёл, его надо по шёрстке гладить, иначе таким норовистым и останется, и тогда может начать и лягаться, и кусаться. Ты, Лань Лянь, пока можешь в кооператив не вступать, давай посоревнуйся с ним. Тебе, я знаю, выделено восемь му земли — вот и поглядим будущей осенью, сколько зерна ты соберёшь в среднем с каждого му и сколько кооператив. Ежели у тебя урожайность будет выше, чем в кооперативе, оставайся и дальше единоличником. Ну а если кооператив тебя перещеголяет, тогда нам предстоит ещё одна беседа.

— Ну гляди, начальник, попомни свои слова! — обрадовался хозяин.

— Да, что сказано, то сказано, вот они могут подтвердить. — И он указал на охранника и окруживших нас зевак.

Хозяин привёл меня обратно к кузнице.

— Не хромает, — сообщил он старику, — ступает твёрдо, сделано на совесть. Вот уж не думал, что младший мастер Цзинь такой молодой, а сработает без сучка и без задоринки.

Старый кузнец криво усмехнулся и покачал головой, будто с тяжестью на душе. И тут я увидел выходящего из-под навеса Цзинь Бяня — скатка постели за спиной, серое одеяло, завёрнутое в собачью шкуру.

— Пошёл я, мастер.

— Ступай, — печально проговорил старик, — поспешай в своё светлое будущее!




ГЛАВА 5

Урождённую Бай подвергают пыткам из-за вырытого клада. Осёл скандалит в судилище и прыгает через стену


Меня переполняла радость от новеньких подков и стольких восхвалений в свой адрес; хозяин был рад услышанному от районного. И вот хозяин и его осёл — Лань Лянь и я — несутся вприпрыжку посреди одетых золотом осенних полей. Это самый счастливый день с тех пор, как я стал ослом. Разве не лучше быть ослом, который всем нравится, чем незаслуженно обиженным человеком? Как пишет твой названый братец Мо Янь в пьеске «Записки о чёрном осле»:



		Легки подковы, мчат меня как ветер.



		Забыл никчёмность прежней жизни



		Осёл Симэнь, он рад и беззаботен.



		И, голову задрав, кричит: «Иа-иа».











У околицы Лань Лянь нарвал на обочине трав и златоцвета, сплёл венок и водрузил мне на ухо. По дороге нам встретилась Хань Хуахуа, дочка каменотёса Хань Шаня с западного края деревни. Их ослица несла на спине две корзины: в одной сидел ребёнок в кроличьей шапочке, в другой — беленький поросёнок. Лань Лянь заговорил с Хуахуа, а я переглянулся с ослицей. Люди общаются по-человечьи, ослы тоже умеют передать весть друг другу. Для этого есть и запах, и язык тела, и данный нам инстинкт. Из короткой беседы хозяин узнал, что Хуахуа возвращается в дом мужа в дальнюю деревню после празднования шестидесятилетнего юбилея матери. Ребёнок в корзине — её сын, а поросёнок — подношение от родителей. В те годы люди предпочитали дарить живность — поросят, козлят, цыплят, а власти в виде поощрения давали жеребят, телят, длинношёрстных кроликов. Заметив, что отношения хозяина и Хуахуа не сказать чтобы обычные, я вспомнил, что в мою бытность Симэнь Нао Лань Лянь пас коров, а Хуахуа — коз, и они часто забавлялись, валяясь на траве, как ослы. На самом деле у меня и в мыслях не было соваться в чужие дела. Меня, могучего самца-осла, больше всего занимала самка, стоявшая передо мной с младенцем и поросёнком на спине. Постарше меня, на вид лет пяти-семи. Возраст можно было приблизительно определить по глубокой впадинке лба над глазами. Конечно, и она могла определить, сколько мне лет, с ещё большей лёгкостью. Какое-то время у меня было ошибочное представление, что я самый умный осёл в поднебесной. Но не надо так считать только потому, что я — перевоплощение Симэнь Нао. Может, в этой ослице воплотился кто-то поважнее. Сероватая при рождении, моя шкура со временем всё больше чернела. Не будь я таким чёрным, мои копыта не привлекали бы столько внимания. Ослица же была серенькая, стройная, довольно изящной внешности, с аккуратными зубками. Когда её морда оказалась рядом, я учуял исходящий от неё аромат бобовых лепёшек и пшеничных отрубей. Услышал её возбуждающий запах и ощутил, какое сильное её снедает желание. Такое же желание охватило и меня.

— У вас тоже все носятся с этим кооперативом? — поинтересовался хозяин.

— Так уездное начальство одно, как им не носиться? — с грустью ответила Хуахуа.

Я подошёл к ослице сзади, возможно, она сама подставила мне зад. Возбуждающий запах крепчал. Я вдохнул, и в горло будто потекло крепкое вино. Непроизвольно задрав голову, я оскалил зубы и закрыл ноздри, чтобы не пахнуло зловонием, в настолько выразительной позе, что ослицу охватило волнение. Тут же отважно выпросталась чёрная «колотушка» и несгибаемо твёрдо хлопнула по брюху. Возможность на редкость благоприятная, упускать её нельзя, и я уже стал было задирать передние ноги, чтобы взобраться на неё, но заметил сладко спящего в корзине ребёнка и повизгивающего поросёнка. Исполни я своё намерение, только что подкованными копытами я мог запросто лишить жизни и того, и другого. И тогда тебе, Осёл Симэнь, оставаться в аду на веки вечные, даже скотиной не переродишься. Пока я колебался, хозяин дёрнул за верёвку, и мои передние ноги опустились рядом с крупом ослицы. Испуганно вскрикнувшая Хуахуа торопливо оттащила её вперёд.

— Ведь предупреждал отец: ослица в течке, за ней глаз да глаз нужен, а у меня вот из головы вылетело, — призналась она. — Говорил, чтобы именно осла семьи Симэнь Нао поостереглась. Представляешь, Симэнь Нао уже столько лет как нет в живых, а для отца ты всё его батрак, а твой осёл для него — осёл семьи Симэнь Нао.

— Хорошо ещё, что не считает его перерождением Симэнь Нао, — хмыкнул хозяин.

Я остолбенел: неужели он прознал мою тайну? Если он знает, что я — воплощение его хозяина, чем это может обернуться для меня? Красный диск солнца уже клонился к западу, и Хуахуа стала прощаться.

— В другой раз поговорим, брат Лань, мне пора, до дому ещё пятнадцать ли.[64 - Ли — мера длины, ок. 0,5 км.]

— Значит, ослица сегодня уже не вернётся? — участливо спросил хозяин.

Усмехнувшись, Хуахуа заговорщицки прошептала:

— Наша ослица — скотинка сметливая, я её накормлю, дам попить вволю, поводья сниму, и она сама домой возвернётся. Всякий раз так делает.

— А поводья зачем снимать?

— А чтобы лихие люди не увели. С поводьями она бежит не так быстро. А ну как волки случатся — с поводьями тоже неудобно.

— Вот оно что, — почесал подбородок хозяин. — Так, может, проводить тебя?

— Не надо, — сказала Хуахуа. — Сегодня вечером в деревне театральное представление, поторопись, а то не успеешь. — Она стегнула ослицу и зашагала вперёд, но через пару шагов обернулась. — Браг Лань, отец говорит, лучше не упрямься, а давай вместе со всеми, так оно вернее будет.

Хозяин ничего не ответил, лишь помотал головой и повернулся ко мне:

— Ну, пойдём, что ли, приятель. И ты не прочь поразвлечься, чуть до беды меня не довёл! Гляди, свожу к ветеринару, чтобы он тебе хозяйство отчекрыжил. Или не надо?

Услышав эти слова, я весь задрожал, от охватившего ужаса яички аж свело. Хотелось завопить — не надо, хозяин, но из глотки вылетел лишь ослиный рёв: иа… иа…

Мы уже шагали по главной улице, мои подковы звонко и ритмично цокали по булыжникам. Думал я о другом, но из головы не шли прекрасные глаза ослицы, её нежные розовые губы, а от благоухавшего в ноздрях такого желанного запаха её мочи просто свихнуться можно. Из-за опыта прежней жизни человеком осёл из меня всё же необычный получился. Страшно привлекало всё, происходящее в жизни людей. Вот и теперь они толпами чуть ли не бегом направляются в одно место. Из слов, которыми они перебрасывались на бегу, я понял, что во дворе усадьбы Симэнь, то есть во дворе деревенского правления, а также правления кооператива и, естественно, во дворе моего хозяина Лань Ляня и Хуан Туна, выставлен на всеобщее обозрение кувшин из цветного глазурованного фарфора, набитый золотом и серебром. Его обнаружили после полудня при земляных работах на возведении сцены для представлений. Я тут же живо представил, с какими чувствами в душе народ наблюдает, как вытряхивают из этого кувшина ценности. Любовное томление Осла Симэня свели на нет нахлынувшие воспоминания Симэнь Нао. Не помню, чтобы прятал там ценности. Ведь тысячу даянов,[65 - Даян — серебряный доллар, имевший хождение в Китае в 1911–1930 гг.] закопанных в хлеву, а также заложенные в простенке фамильные украшения и ценные вещи уже нашли и унесли при повторном обыске во время земельной реформы члены дружины деревенской бедноты. Настрадалась при этом моя жена, урождённая Бай.







…Сначала Хуан Тун, Ян Седьмой и другие заперли урождённую Бай, Инчунь и Цюсян в одной из комнат для допроса, командовал всем этим Хун Тайюэ. Меня заперли в другой комнате, как проходил допрос, я не видел, но всё слышал. «Говори! Где Симэнь Нао спрятал ценности? Говори!» Слышится удар плети и палки по столу. Потом понеслись слёзные вопли потаскухи Цюсян:

«Староста, командир, дядюшки, братцы, я росла в нищете, в семье Симэнь жила впроголодь, меня за человека не считали, Симэнь Нао изнасиловал, урождённая Бай мне ноги держала, а Инчунь — руки, а этот осёл мной пользовался!»

«Чушь собачья!» — выкрикнула Инчунь. Донеслись звуки потасовки, потом их, видимо, растащили. «Врёт она всё!» — подала голос урождённая Бай.

«Дядюшки, братцы, я у них в доме хуже собаки жила, я же труженица, из ваших рядов, я ваша сестра по классу, именно вы спасли меня из моря страданий, я так признательна, нет у меня большего желания, чем вынуть у Симэнь Нао мозги и подать вам к столу, вырвать у него сердце и печень вам под выпивку на закуску… Вы только подумайте, разве могли они доверить мне место, куда запрятали ценности? Вы же братья по классу, подраскиньте умом, дело говорю», — всхлипывала Цюсян.

Инчунь слёзных сцен не устраивала, а лишь повторяла раз за разом: «В мои ежедневные обязанности входило ведение хозяйства и уход за детьми, об остальном я и знать не знала». Что верно, то верно, эти двое не знали, где спрятаны ценности, — об этом знал лишь я и урождённая Бай. Наложница есть наложница, довериться можно лишь жене. Урождённая Бай хранила молчание и заговорила, лишь когда на неё насели: «В семье только вид напускали, что, мол, сундуки полны золота и серебра; на самом деле давно уже концы с концами не сводили, даже на мелкие текущие расходы муж денег не давал». Тут я чётко представил себе, что она наверняка ненавидяще глянула своими большими, бездонными глазами на Инчунь и Цюсян. Я знал, что Цюсян она недолюбливает, ну а Инчунь сама привела из родительского дома, как собственную служанку — тут уж, как говорится, кость перешибёшь, сухожилие останется. Её затеей было и уложить Инчунь ко мне в постель для продолжения рода — вот Инчунь и показала, на что способна, через год родила двойню. А вот принять в дом Цюсян — блажь моя. Когда в жизни всё как по маслу, себя не помнишь от радости: у довольного кобеля хвост трубой, у довольного мужика — дрючок торчком. Да и обольстительница эта попутала, конечно: что ни день глазками в мою сторону постреливала да титьками тёрлась. А я, Симэнь Нао, не святой, вот и не устоял против искушения. По этому поводу урождённая Бай ещё злобно бросила: «Ох, хозяин, возьмёт над тобой верх эта пройдоха рано или поздно!» Так что слова Цюсян о том, что урождённая Бай держала ей ноги, когда я её насиловал, — выдумка чистой воды. Поколачивать её урождённой Бай случалось, это правда, но от неё и Инчунь доставалось. В конце концов, Инчунь и Цюсян отпустили, и через окно комнатушки в западной пристройке, где меня заперли, я видел, как обе вышли из дома. Цюсян, хоть растрёпанная и неприбранная, но глазки светятся тайной радостью, аж бегают из стороны в сторону. Видать, вся испереживавшаяся Инчунь помчалась в восточную пристройку, где уже обревелись Цзиньлун и Баофэн. «Эх, сыночек мой, моя доченька, — горестно вздыхал я про себя, — что я сделал не так, чем прогневал небеса, чтобы на меня свалились такие напасти, чтобы страдал не только я, но и жена с детьми!» Подумать только, ведь в каждой деревне есть богачи, с которыми ведут борьбу, сводят счёты, у которых отбирают землю и вышвыривают из домов, которым разбивают их собачьи головы. Но ведь недаром их столько в поднебесной, тысячи и тысячи, неужели все только злодеяния и творили, чтобы подвергнуться такому возмездию? Это судьба. Всё в мире меняется, вершат свой ход по небу солнце и луна, от судьбы не уйдёшь, и моя, Симэнь Нао, голова ещё на плечах лишь благодаря покровительству предков. В такие времена, если удалось остаться в живых, — считай, крупно повезло, на большее и рассчитывать нечего. Но я переживал за урождённую Бай. Если она не выдержит и раскроет место, где спрятаны ценности, вина моя ничуть не уменьшится, это будет смертный приговор. Эх, Бай, жёнушка моя, ты всегда отличалась глубокомыслием, у тебя было полно идей, не сотвори глупость в этот решающий момент! Стороживший меня ополченец — а это был Лань Лянь — загородил спиной окно, и уже ничего не стало видно. Но всё было слышно. Допрос в доме возобновился, и на этот раз за дело взялись по-настоящему. Крик стоял такой, что оглохнуть можно, раздавались удары лозы, бамбуковых палок, плетей, ими колотили и по столу, и по телу жены — бац! Бац! Бац! От её воплей сердце кровью обливалось и мороз продирал по коже.

«Говори, где ценности спрятаны?!»

«Нету никаких ценностей…»

«Эх, урождённая Бай, ну и упрямая ты, оказывается. Похоже, пока мы не покажем ей, что почём, она не расколется». По голосу вроде Хун Тайюэ, а вроде и не он. На какой-то миг стало тихо, а потом Бай взвыла, да так, что у меня волосы дыбом встали. Что они с ней делают, отчего женщина может издать такой жуткий звук?

«Скажешь, нет? А то ещё схлопочешь!»

«Скажу… Скажу…»

С души словно камень свалился. Давай, скажи, двум смертям не бывать, одной не миновать. Лучше умру, чем она будет страдать из-за меня.

«Ну и где же они, говори!»

«Спрятаны… То ли в храме бога Земли на востоке деревни, то ли в храме Гуань-ди на севере, то ли в Лотосовой заводи, то ли в коровьем брюхе… Я правда не знаю, их правда нет, этих ценностей. Мы ещё в первую земельную реформу отдали всё, что было!»

«Ну и наглая ты, Бай, ещё шутки шутить смеешь с нами!»

«Отпустите меня, я правда ничего не знаю…»

«А ну вытащить её на улицу!»

Этот приказ донёсся из усадьбы, а отдавший его, наверное, сидел в глубоком кресле красного дерева со спинкой, в котором обычно сиживал я. Рядом с креслом стоял стол «восьми небожителей»,[66 - Стол «восьми небожителей» — старинный квадратный стол на восемь персон.] на котором я держал письменные принадлежности — «четыре драгоценности рабочего кабинета»,[67 - «Четыре драгоценности рабочего кабинета» — традиционный набор из кистей, туши, бумаги и тушечницы.] позади на стене висел свиток с пожеланием долголетия. А в простенке под этим свитком были спрятаны сорок серебряных слитков по пятьдесят лянов, двадцать золотых слитков по одному ляну и все украшения урождённой Бай. Я видел, как её выволокли двое ополченцев. Всклокоченные волосы, разодранная одежда, мокрая с головы до ног, по стекающим каплям не понять — пот это или кровь. Когда я, Симэнь Нао, увидел жену в таком виде, все упования разлетелись в прах. Ах, Бай, стиснув зубы, ты проявила преданность высшей пробы. Имея такую супругу, я, почитай, не зря пожил на белом свете. Следом вышли двое ополченцев с винтовками, и я вдруг понял, что её ведут на расстрел. Руки у меня были связаны за спиной, в позиции «Су Циня, несущего меч»,[68 - Это образное выражение используется в ушу для обозначения неожиданного нападения с оружием, спрятанным за спиной. Су Цинь (380 до н. э. — 284 до н. э.) — влиятельный политический стратег эпохи Сражающихся Царств.] поэтому ничего не оставалось, как только разбить головой оконную раму и крикнуть: «Не убивайте её!»

«Слушай ты, ублюдок, мастер стучать в бычий мосол, — сказал я Хун Тайюэ, — подлая тварь, но мне, так ты одного волоска из моей мотни не стоишь. Но мне не повезло, попал в лапы к вам, шайке голодранцев. Против воли неба не пойдёшь, ваша взяла, презренный внук,[69 - Подчёркивать, что кто-то годится говорящему в сыновья или тем более во внуки — крайняя степень неуважения.] я перед вами».

«Вот и славно, что ты до такой степени всё понимаешь, — усмехнулся Хун Тайюэ. — Я, Хун Тайюэ, и вправду подлая тварь, если бы не компартия, боюсь, так бы до смерти и колотил в бычий мосол. Но судьба отвернулась от тебя, нынче на нашей, бедняцкой улице праздник, теперь мы сверху. Сводя с вами счёты, мы, по сути, возвращаем своё, что принадлежит нам. Как я говорил уже не раз, правда в том, что не ты, Симэнь Нао, кормил батраков и арендаторов, а они кормили тебя и всю твою семью. То, что вы скрыли драгоценности, — преступление, которому нет прощения, но, если они будут выданы в полной мере, мы можем смягчить приговор».

«Укрывал ценности я один, — сказал я. — Женщинам ничего об этом не известно. Я ведь знаю: они народ ненадёжный, хлопнешь по столу, выпучишь глаза — тут же все секреты и выложат. Все ценности могу выдать лишь я, их столько, что остолбенеете, целую пушку купить можно. Но вы должны гарантировать, что отпустите урождённую Бай и не будете чинить трудностей Инчунь и Цюсян, они ничего не знали».

«Об этом не беспокойся, — заявил Хун, — у нас всё в соответствии с политическими установками делается».

«Хорошо, тогда развяжите меня».

Ополченцы с недоверием глянули на меня, потом на Хун Тайюэ.

«Опасаются, что ты во все тяжкие пуститься можешь, как говорится, „расколотишь горшок, раз он треснул“, — хмыкнул тот. — Загнанный зверь, он огрызается».

Я усмехнулся. Хун Тайюэ собственноручно развязал верёвки и предложил сигарету. Я взял её негнущимися пальцами и уселся в своё кресло с бесконечной печалью в душе. Потом поднял руку, содрал со стены свиток и предложил ополченцам прикладами вскрыть углубление.

При виде ценностей все уставились на них, разинув рот, и по взглядам стало понятно, что творится у них на душе. Не было ни одного, кто не загорелся желанием присвоить эти сокровища; вполне возможно, даже мечтали: вот бы мне этот дом выделили, и я случайно наткнулся бы на место, где всё это было спрятано…

Пока все зачарованно пялились на ценности, я сунул руку под кресло, вытащил спрятанный там револьвер и выстрелил по зеленоватым плиткам пола. Пуля рикошетом вошла в стену. Ополченцы один за другим попадали, один Хун Тайюэ остался стоять: с характером, ублюдок. «Послушай, Хун Тайюэ, — сказал я, — целься я сейчас тебе в голову, ты уже валялся бы как дохлый пёс. Но я не целился ни в тебя и ни в кого другого, потому что зла на вас не держу. Не приди вы воевать со мной, пришли бы другие. Время сейчас такое, злое для всех имущих, вот я и не тронул и волоска с твоей головы».

«Это ты очень правильно сказал, — одобрил Хун Тайюэ, — главное понимаешь, в обстановке разбираешься. Я лично тебя очень уважаю, даже рюмочку-другую с тобой пропустил бы, побратался. Но я — часть революционных масс, ты для меня заклятый враг, и я должен тебя уничтожить. Это ненависть не личная, классовая. Как представитель класса, который вот-вот будет уничтожен, можешь убить меня, и я стану мучеником, павшим за дело революционного класса; но вслед за этим наша власть расстреляет тебя, и ты станешь мучеником своего контрреволюционного класса помещиков».

Я рассмеялся, звонко и раскатисто. Хохотал так, что слёзы выступили. А потом сказал:

«Хун Тайюэ, мать у меня буддистка, и, выполняя сыновний долг перед ней, я в жизни не убил ни одну живую тварь. Она говорила, что, если после её смерти я лишу кого-то жизни, ей придётся мучаться в преисподней. Так что, если хочешь стать мучеником, поищи для этого кого-нибудь другого. А я пожил довольно и хочу умереть. Но со всеми этими классами, о которых ты говорил, это никак не связано. Богатство я накопил благодаря уму, усердию и удачливости и ни к какому классу никогда присоединяться не думал. И мучеником умирать не собираюсь. Я лишь чувствую, что такая жизнь меня не устроит, многого я не понимаю, душа от этого не на месте, так что лучше уйти из жизни». Я приставил револьвер к виску и добавил: «В хлеву ещё зарыт кувшин, а в нём тысяча даянов. Уж извините, прежде, чем доберётесь до него, придётся покопаться в навозе, — лишь провоняв с головы до ног, увидите эти монеты».

«Ничего страшного, — заявил Хун Тайюэ, — чтобы добраться до тысячи даянов, мы не только весь навоз в хлеву перекопаем, мы все в этот навоз попрыгаем да ещё вываляемся там. Но прошу, уж не убивай себя: кто знает, может, дадим тебе пожить, чтобы ты увидел, как мы, бедняки, полностью освободимся от гнёта, как воспрянем духом и вздохнём свободно, как станем хозяевами своей судьбы, построим общество равенства и справедливости».

«Нет уж, извините, — сказал я. — Жить я больше не хочу. Я, Симэнь Нао, привык, чтобы мне низко кланялись, а сам ни перед кем кланяться не собираюсь. Если суждено, в будущей жизни свидимся, земляки!» Я нажал курок, но выстрела не последовало, пистолет дал осечку. Пока я, опустив его, пытался понять, в чём дело, Хун Тайюэ набросился на меня, как тигр, вырвал пистолет, а подскочившие ополченцы снова меня связали.

«Не так уж ты умён, — сказал Хун Тайюэ, поднимая вверх револьвер. — Что ж ты дуло от виска убрал? Самое большое преимущество револьвера в том и состоит, что не нужно бояться осечек. Всего-то и нужно было ещё раз нажать курок и дослать патрон. И валялся бы уже на полу, как дохлый пёс. Если бы снова осечка не случилась». Довольный, он расхохотался и велел ополченцам собрать народ и срочно начинать копать в хлеву. Потом повернулся ко мне: «Не верю, Симэнь Нао, что ты хотел надуть нас; тот, кто стреляется, врать не станет…»







Таща меня за собой, хозяин с трудом протолкался в ворота, потому что как раз в это время по приказу деревенских кадровых работников ополченцы принялись выгонять всех на улицу. Подталкиваемые прикладами, на улицу спешили выскочить трусливые, а те, кто посмелее, ломились во двор, чтобы посмотреть, чем дело кончится. Можно представить, какого труда стоило хозяину туда протиснуться, да ещё с таким могучим ослом, как я. В деревне давно уже собирались переселить семьи Лань Ланя и Хуан Туна, чтобы передать всю усадьбу деревенскому правлению. Но, во-первых, не было свободного места, а во-вторых, и моего хозяина, и Хуан Туна на кривой не объедешь — они, как говорится, просто так обрить голову не дадут, и заставить их съехать, по крайней мере, быстро, было потруднее, чем забраться на небеса. Так что я, Осёл Симэнь, каждый день проходил через те же ворота, что и деревенские функционеры и даже чиновные из уезда, приезжавшие в район с инспекцией.

Гвалт не смолкал, народ продолжал толпиться во дворе, ополченцам тоже это надоело, и они решили отойти в сторонку на перекур. Из-под своего навеса я смотрел, как в лучах заката ветки абрикоса окрашиваются золотистым блеском. Под ним двое ополченцев с оружием что-то охраняли. Что именно, за толпой не было видно, но я знал, что это тот самый кувшин с ценностями и есть. К нему народ и ломился. Я благодарил небо, что всё это не имеет отношения ко мне. Но тут же испытал ужас: под конвоем начальника безопасности и ополченца с винтовкой наперевес во двор входила моя жена, урождённая Бай.

Волосы спутаны, как клубок пряжи, вся в грязи, будто только что из могилы. Руки болтаются, и сама она покачивается на каждом шагу, словно только так и может устоять, еле ковыляет. При виде её галдёж стих, воцарилось гробовое молчание. Плотная толпа инстинктивно расступалась, освобождая проход к усадьбе. Раньше при входе во двор у меня стоял экран[70 - Экран при входе — защита от злых духов, которые, по традиционным представлениям, могут двигаться только по прямой.] с большим мозаичным иероглифом «счастье», но при повторном обыске во время земельной реформы его в ту же ночь сломали двое тупых, но жадных до денег ополченцев. Они, не сговариваясь, вообразили, что внутри спрятаны сотни золотых слитков. Но достались им лишь ржавые ножницы.

Споткнувшись о булыжник, Бай рухнула на колени. Ян Седьмой не упустил случая лягнуть её и выругался:

— А ну поднимайся, быстро, нечего дохлой прикидываться!

В голове, казалось, загудело синее пламя, от тревоги и негодования застучали по земле копыта. Лица у собравшихся во дворе помрачнели, атмосфера стала тягостной. Всхлипывая, жена Симэнь Нао выпятила зад и оперлась на руки, пытаясь встать. В этой позе она походила на раненую лягушку.

Ян Седьмой замахнулся было ногой снова, но на него прикрикнул с крыльца Хун Тайюэ:

— Ты что это, Ян Седьмой? Столько лет прошло после Освобождения, а ты всё ещё орёшь на людей, руки распускаешь, чернишь репутацию компартии!

Тот, неловко потирая ладони, что-то пробормотал.

Хун Тайюэ спустился с крыльца, остановился перед Бай, наклонился и стал её поднимать. Ноги у неё были как ватные, она норовила опуститься на колени, не переставая рыдать:

— Староста, пожалейте, я правда ничего не знаю, староста, сделайте милость, подарите мне, презренной, жизнь…

— Ты, Симэнь Бай, эти свои штучки брось. — С благостным выражением на лице Хун Тайюэ с силой приподнял её, чтобы она не могла опуститься на колени. Но лицо его тут же посуровело. — А ну, разошлись все! — гаркнул он на собравшихся во дворе зевак. — Чего столпились? Что здесь завлекательного? Вон пошли!

Народ, понурив головы, стал понемногу расходиться.

Хун Тайюэ махнул дородной женщине с распущенными волосами:

— Ян Гуйсян, иди сюда, подсоби!

Эта Ян Гуйсян, которая одно время была председателем комитета женского спасения, а теперь стала председателем женкомитета, приходилась двоюродной сестрой Яну Седьмому. Она с радостью подошла и, поддерживая Бай, повела её в дом.

— Ты, Бай, подумай хорошенько, ведь это Симэнь Нао закопал этот кувшин?! А ещё постарайся вспомнить, закопаны ли другие ценности и где? Бояться тебе нечего, выкладывай, вины твоей нет, во всём Симэнь Нао виноват…

Судя по всему, допрашивали её с пристрастием. Доносившиеся из дома звуки долетали до моих торчащих ушей, и в этот момент Симэнь Нао и осёл слились воедино: я стал Симэнь Нао, Симэнь Нао — ослом, и это был я, Осёл Симэнь.

— Староста, я правда не знаю, ведь это не на земле нашей семьи, и хозяин если бы и прятал что-то, то там прятать не стал бы…

Трах! — кто-то ударил ладонью по столу.

— Не говорит, так подвесьте её!

— Пальцы, пальцы ей защемите!

Жена взвыла, моля о пощаде.

— Подумай, Бай, подумай хорошенько. Симэнь Нао уже нет в живых, от закопанных ценностей ему пользы никакой. А мы выкопаем, кооператив крепче на ногах стоять будет. И бояться не надо, нынче всем освобождение вышло, всё по закону, бить тебя никто не может, а уж пытать тем более. Ты только расскажи всё как есть, и это тебе как большая заслуга зачтётся, гарантирую. — Это был голос Хун Тайюэ.

Душа болела, душа пылала, боль пронзала как ножом. Солнце уже закатилось, взошла луна, проливая серебристый холодный свет на землю, на деревья, на винтовки ополченцев, на отливающий глазурью кувшин. Не наш это кувшин, не семьи Симэнь. Стали бы мы закапывать ценности там, где и люди умирали, и бомбы взрывались? Там, у Лотосовой заводи, безвинно погибших духов тьма-тьмущая. И в деревне мы не единственная богатая семья, с какой стати только к нам цепляться?

Ну нет больше сил терпеть, невыносимо слышать плач жены, от её рыданий я и страдал, и испытывал угрызения совести — как жаль, что не относился к ней по-доброму!.. С появлением в доме Инчунь и Цюсян я ни разу не делил с ней постель, и она, тридцатилетняя женщина, ночь за ночью проводила в одиночестве, читая сутры и колотя в деревянную рыбу[71 - Деревянная рыба — у буддистов деревянное било в форме рыбы для отбивания такта при чтении молитв.] моей матери — бам, бам, бам, бам… Привязанный верёвкой за столбик, я резко вскинул голову. Взбрыкнул задними ногами, отчего взлетела в воздух старая корзина. Стал мотать головой, раскачиваться, из горла вместе с рёвом вырывалось разгорячённое дыхание. Наконец верёвка ослабла. Свобода! Через полураскрытые воротца навеса я рванулся во двор.

— Папа, мама, наш ослик убежал! — воскликнул писавший у стены Цзиньлун.

Я сделал несколько кругов по двору, пробуя подкованные копыта. Они звонко цокали, разлетались искры. Мой округлый круп поблёскивал при свете луны. Выбежал Лань Лянь, из усадьбы повыскакивали другие ополченцы. Дверь в дом распахнута настежь, на полдвора вместе со светом луны разливался свет свечей. Я скакнул к абрикосу, лягнул глазурованный кувшин, и он разлетелся на куски. Осколки взлетели аж до верхушки дерева и со звоном посыпались на черепицу крыши. Из усадьбы бегом показался Хуан Тун, а из восточной пристройки выскочила Цюсян. Ополченцы передёргивали затворы винтовок, но их я не боялся. Я знал: убивать людей они мастера, а вот осла не убьют никогда. Осёл — скотина бессловесная, людских дел не понимает, застрелишь осла — сам скотиной и станешь. На мою верёвку наступил Хуан Тун. Я мотнул головой, и он грохнулся на землю. Верёвка развернулась и, как кнутом, хлестнула по лицу Цюсян. Её жалобный вопль порадовал. Ух, забрался бы на тебя, шлюха с чёрной душонкой! Но я сиганул у неё над головой. Народ пытался окружить меня, но я уже нёсся ко входу в усадьбу. Это я, Симэнь Нао, я вернулся! Хочу посидеть в своём кресле, выкурить кальян, опрокинуть ляна четыре эрготоу[72 - Эрготоу — крепкая гаоляновая водка двойной выгонки.] из маленького чайничка и закусить жареным цыплёнком. В доме показалось ужасно тесно, стук копыт отдавался гулким эхом. В комнате царил разгром, пол усеян черепками посуды, мебель валяется кверху ножками или на боку… Передо мной возникла широкая и плоская желтоватая физиономия Ян Гуйсян: я прижал её к стене, и от её визга даже глаза защипало. Взгляд упал на урождённую Бай, скорчившуюся на зеленоватых плитках пола, и в душевном смятении я позабыл о своём ослином обличье. Хотел заключить её в объятия, но вдруг оказалось, что она лежит у меня между ног без сознания. Хотел поцеловать, но увидел, что голова у неё в крови. Ослам и людям не любить друг друга, прощай, дражайшая супруга. Но когда я собрался с достоинством выйти в коридор, из-за двери метнулась чёрная тень и обхватила меня за шею. Твёрдые, как когти, лапищи ухватили за уши и за уздечку. От жгучей боли я невольно опустил голову. На шее у меня повис, как летучая мышь-кровосос, мой заклятый враг, деревенский староста Хун Тайюэ. В бытность человеком я, Симэнь Нао, никогда не сражался с тобой — неужто, став ослом, потерплю поражение? При этой мысли внутри всё вскипело; превозмогая боль, я поднял голову и метнулся к двери. Похоже, этот паразитический нарост содрало с меня косяком, и Хун Тайюэ остался за дверью.

Когда я с рёвом вылетел во двор, несколько человек уже кое-как закрыли ворота на засов. Сердце моё безгранично выросло, в пространстве дворика стало невыносимо тесно — я носился по нему как сумасшедший, и народ разбегался врассыпную.

— Он Бай за голову укусил, ослина этот, старосте руку сломал! — крикнула Ян Гуйсян.

— Стреляйте же, пристрелите его! — завопил кто-то.

Ополченцы заклацали затворами, ко мне бросились Лань Лянь с Инчунь. Я разбежался, собрав все силы, и устремился к провалу в высоченной стене, где её размыли сильные летние дожди. Там я скакнул вверх, выбросил вперёд ноги, вытянулся всем телом и перемахнул через неё.

Старики в Симэньтунь до сих пор рассказывают об осле Лань Ляня, который умел перелетать через стены. Ну и конечно, ещё более красочно это описывается в рассказах паршивца Мо Яня.




ГЛАВА 6

Нежная привязанность составляет счастливую пару. Ум и храбрость меряется силами со злыми волками


Непринуждённо и красиво перелетев через провал в стене, я помчался на юг. Передними ногами угодил в канаву, полную жидкой грязи. Чуть не сломал ноги и, охваченный ужасом, попытался их вытащить, но увязал всё глубже. Подуспокоившись, вытянул на твёрдую почву задние ноги, улёгся на бок, перекувырнулся, вытащил передние, а потом и весь выкарабкался из канавы. Ну как у Мо Яня: «Козлы умеют взбираться на деревья, ослы — выкарабкиваться из грязи».

И вот я мчусь по дороге на юго-запад.

Должно быть, ты помнишь мой рассказ про ослицу каменотёса Ханя, которая везла в корзинах сынка Хуахуа и поросёнка. С неё, наверное, сняли уздечку, и она, должно быть, возвращается домой, верно? Расставаясь, мы условились, что эта ночь будет ночью нашей любви. У людей как: слово вылетит — на четвёрке скакунов не догонишь; у ослов уговор дороже денег — дожидаемся обязательно.

Следуя за оставленной в воздухе вестью любви, я скакал вприпрыжку там, где чуть раньше прошла она. Перестук копыт разносился далеко вокруг, я будто мчался за этим цоканьем, это цоканье будто мчалось за мной. Уже стояла глубокая осень, камыш пожелтел и пожух, роса стала инеем; среди сухой травы порхают светлячки, впереди, у самой земли скачут, отливая изумрудной зеленью, блуждающие огни. Ветерок нет-нет да и пахнёт гнилью. Я знал, трупы тут давно валяются, плоть сгнила, а кости по-прежнему издают зловоние. В деревеньке Чжэнгунтунь, где жила семья мужа Хань Хуахуа, главным богатеем был Чжэн Чжунлян, и, несмотря на разницу в летах, я, Симэнь Нао, приятельствовал с ним. Когда-то мы подолгу сиживали за вином, и он, похлопывая меня по плечу, говорил: «Копить богатства — копить врагов, братишка. Раздай богатство и будешь счастлив.

Наслаждайся жизнью, пока можно, пей, гуляй. А как не станет ни богатства, ни счастья, не упорствуй в своих заблуждениях!..» Слушай, Симэнь Нао, шёл бы ты к такой матери, не мешай. Я теперь самец осла и сгораю от желания. Ладно, когда просто роешься в воспоминаниях, а тут ещё это кровавое месиво, эти тленные и зловонные картины истории. Рядом с дамбами по берегам речушки, что течёт по просторам полей между Симэньтунь и Чжэнгунтунь, драконами извиваются с десяток песчаных гряд. Они густо поросли тамариском, ему конца и края не видно. Здесь когда-то произошло крупное сражение с участием самолётов и танков, и песок завален трупами. В Чжэнгунтунь тогда вся главная улица была заставлена носилками; стоны, карканье ворон — кровь стыла в жилах. Ну да будет уже о войне, на войне ослов как транспорт используют, оружие и боеприпасы на них доставляют под огнём с риском для жизни. В военное время такого ладного и крепкого чёрного осла как пить дать реквизируют для военных перевозок.

Слава небу, нынче время мирное! А в такое время самцу-ослу не грех встретиться с любезной ему самочкой. Место встречи выбрали у реки — там журчит вода на мелководье, серебристыми змейками отражается свет звёзд и луны. А ещё негромко стрекочут осенние сверчки и цикады, веет прохладный ночной бриз. Я свернул с дороги, миновал песчаную отмель и остановился посреди речки. Дух воды щекотал ноздри, глотка иссохла, хотелось пить. Хлебнул, но немного: ведь ещё скакать и скакать, а надуешься воды — она и будет булькать в животе. Выбравшись на противоположный берег, потрусил по тропинке, которая вилась, то исчезая, то вновь появляясь, между зарослей тамариска, поднялся на песчаную гряду и остановился на вершине. В ноздри ударил её запах — он вдруг стал такой насыщенный, такой сильный. Сердце заколотилось, ударяясь в грудную клетку, кровь забурлила, от возбуждения я и реветь уже не мог, а лишь издавал отрывистое ржание. Желанная ослица, сокровище моё, самая драгоценная, самая близкая, самая сокровенная! Как хочется обнять тебя, обхватить всеми четырьмя ногами, поцеловать твои ушки, глазки, ресницы, розовый носик и цветочные лепестки губ. Ты самая близкая, самая дорогая, боюсь лишь, не растаяла бы ты от моего жаркого дыхания, не рассыпалась бы, когда заберусь на тебя. Моя малышка с крохотными копытцами, ты уже так близко. Ты не подозреваешь, малышка, как я люблю тебя.

Я рванулся на запах, но спустился по склону лишь наполовину, когда открылась картина, от которой я слегка оторопел. Моя ослица носилась среди тамарисков, вертясь во все стороны и то и дело взбрыкивая. Она ни на минуту не прекращала громкий рёв, чтобы нагнать страху на двух крупных волков, которые оказывались то спереди, то сзади, то справа, то слева от неё. Не торопясь, без видимого напряжения, они раз за разом атаковали её полуиграя, полувсерьёз, то по одному спереди и сзади, то вдвоём справа или слева. Коварные и жестокие, они терпеливо изматывали мою ослицу, её силы и дух, ожидая, когда она устанет и рухнет на землю. А уж тогда они набросятся на неё, перегрызут горло, сначала выпьют кровь, потом располосуют брюхо и сожрут сердце и печень. Встретить такую слаженную, действующую заодно пару волков ночью на песчаной гряде для осла значило верную смерть. Эх, ослица моя, не встреть ты меня, не уйти бы тебе от злой судьбы сегодня ночью — тебя спасла любовь. Есть ли что в этом мире, отчего осёл убоится смерти и храбро не бросится на врага? Нет и быть не может. И, издав боевой клич, я, Осёл Симэнь, пустился вскачь под горку, прямо на волка, мчавшегося позади моей возлюбленной. Из-под копыт летел песок, вздымались облачка пыли, я скакал с командной высоты, и даже тигру, не говоря уже о волке, лучше было не вставать на пути такого грозного снаряда. Волка я застал врасплох — столкнувшись со мной, он пару раз перекувырнулся и юркнул в сторону.

— Не бойся, любимая, я с тобой! — повернулся я к ослице.

Она прижалась ко мне, грудь её вздымалась, она тяжело дышала и обливалась потом.

Губами я ущипнул её за шею, чтобы успокоить и придать бодрости:

— Не бойся, не переживай, я с тобой; что нам страшиться этих волков — сейчас расколочу им головы стальными подковами!

Волки стояли плечом к плечу, поблёскивая зеленью глаз, похоже страшно обозлённые тем, что я словно с неба свалился, но отступать не собирались. Если бы не я, они уже лакомились бы ослятиной. Я понимал, что просто так эта спустившаяся с холмов парочка не уйдёт, такой случай они не упустят. Им бы загнать бедного осла на песчаную гряду, чтобы там, среди зарослей тамариска, ослиные копыта завязли в песке. Так что выиграть эту схватку можно, лишь поскорее покинув гряду. Я велел ослице идти вперёд, а сам отступал задом. Шаг за шагом мы поднялись на вершину. Волки поначалу следовали за нами, потом разделились и забежали вперёд, чтобы внезапно напасть с фронта.

— Видишь за грядой речушку? — сказал я ослице. — Отмель там каменистая, земля потвёрже, а вода в речке чистая — видно, куда ступаешь. Нам бы только домчаться до речки, там волки преимущество потеряют, и мы наверняка сможем одолеть их. Соберись с духом, дорогая, надо промчаться вниз по склону. Они и по весу нам уступают, и инерция у нас больше, песок из-под копыт полетит им в глаза, ослепит. Только бы промчаться, и мы в безопасности!

Ослица послушно рванулась вместе со мной. Мы перескакивали один за другим кусты тамариска, мягкие ветви задевали брюхо, мы словно скользили, неслись вниз как два огромных вала прибоя. Боковым зрением я видел, что волкам приходится нелегко — они и падали, и перекатывались через голову. Покрытые толстым слоем пыли, они появились на берегу, когда мы уже спокойно стояли в реке и переводили дух. Я велел ослице напиться.

— Промочи горло, дорогая, но не спеши, не подавись. И не пей много, чтобы не остыть.

Ослица куснула меня за зад со слезами на глазах:

— Люблю тебя, милый братец. Не приди ты на помощь, быть бы мне в волчьем брюхе.

— Сестрёнка моя славная, дорогуша, спасая тебя, я спас и себя. Переродившись в осла, я пребывал в тоске и печали. И только когда встретил тебя, понял: подумаешь, оказаться в таком подлом состоянии, как осёл, — была бы любовь, и ты безмерно счастлив! В прошлой жизни я был человеком, у меня была жена и две наложницы, но для меня существовали лишь чувственные удовольствия, любви я не знал. Я наивно полагал себя счастливым, но только сейчас стало ясно, как я был жалок. Один объятый огнём любви осёл счастливее всего рода человеческого. А осёл, который спас возлюбленную из волчьей пасти, явил перед ней смелость и мудрость, ещё и удовлетворил своё мужское тщеславие. Это благодаря тебе, сестрёнка, я покрыл себя славой, стал самым счастливым животным на земле.

Мы покусывали друг другу зудящие места, тёрлись боками, и из-за этой взаимной нежности, беспрерывных слов любви чувства становились всё глубже, и я чуть не забыл про сидящих на берегу волков.

Волки были голодные, они смотрели на нашу мясистую плоть, и у них просто слюнки текли. Такие не отступят. Хотелось немедля соединиться с возлюбленной, но я понимал: это всё равно, что копать себе могилу. Волки, видимо, лишь того и ждали. Сперва они постояли на каменистом берегу, полакали воды, высунув языки, потом уселись по-собачьи, задрали головы к холодному полумесяцу и пронзительно завыли.

Несколько раз, словно в помутнении рассудка, я задирал передние ноги, чтобы забраться на мою ослицу. Стоило мне это сделать, как волки тут же бросались к нам. Я спешно опускал их, и волки возвращались на берег. Терпения у них, видать, хватало, и я решил, что нужно переходить к нападению при содействии ослицы. Вместе с ней мы рванулись к сидящим на берегу волкам, но они отпрыгнули в сторону и стали медленно отступать к песчаной гряде. Однако нас в ловушку не заманишь. Мы перешли речку и припустили к деревне Симэньтунь. Волкам вода была по брюхо, и продвигались они не быстро.

— Давай, дорогая, — обратился я к ослице. — За мной, прикончим этих диких зверей.

Договорившись, мы с разбега влетели в воду и принялись лупить их копытами, нарочно поднимая брызги, чтобы ослепить. Волки барахтались в воде, шкуры у них намокли, и двигались они тяжело. Я выкинул вперёд ноги, метя в одного, но тот ловко ушёл от удара, и я, резко повернувшись, обрушился копытами на спину другого. Он тут же скрылся под водой, и я стал удерживать его там, чтобы он захлебнулся. Из-под воды пошли пузыри, а в это время другой волк метнулся прямо к шее моей возлюбленной. Видя, что дело худо, я оставил своего утопленника и ударом задних ног попал второму волку в голову. Череп хрустнул под моими копытами, волк мешком свалился в воду и уже не шевелился. Только по бьющему хвосту было ясно, что он ещё жив. Другой, полузадохшийся, с трудом выбрался на берег. Мокрая шерсть прилипла к бокам, кости торчат, страшно смотреть. За ним бросилась моя возлюбленная, преградив ему дорогу, и спила лягать. Стараясь увернуться, он катался по песку, но в конце концов снова угодил в реку, где получил от меня страшный удар в голову. Глаза его сверкнули зеленоватым блеском и стали тускнеть. Чтобы увериться, что волки мертвы, мы лягали их по очереди, пока их тела не застряли в камнях на дне. Почти на полреки вода помутнела и окрасилась волчьей кровью.

Плечом к плечу мы побрели вверх по течению и остановились, лишь когда вода стала чистой и исчез отвратительный запах крови. Ослица глянула на меня искоса и с призывным ржанием любовно куснула. Потом повернулась, чтобы мне было удобно.

— Любимый, хочу тебя, иди ко мне.

И вот я, чистый и невинный ослик, отменно сложенный, с прекрасными генами, определяющими замечательное потомство, отдаю всё это вместе со своим ослиным целомудрием тебе, только тебе, моя милая ослица Хуахуа. Я возвысился над ней как гора, обхватив передними ногами её круп, а потом подался всем телом вперёд. Накрывший меня огромный вал радости растёкся по всему телу и выплеснулся. Силы небесные!




ГЛАВА 7

Хуахуа пасует перед трудностями и нарушает клятвенный уговор. Разбушевавшийся Наонао кусает охотника


В ту ночь мы спаривались целых шесть раз, с точки зрения ослиной физиологии, это почти невозможно. Правда, не вру — вот, клятвенно провозглашаю перед Нефритовым Императором, указывая на дорожку лунного света в реке. Ведь я осёл непростой, и ослица из семьи Хань не обычная самка. В прошлой жизни она была женщиной и приняла смерть из-за несчастной любви; а когда разбужена подавляемая десятилетиями страсть, остановить её очень трудно. Выбились из сил мы лишь с восходом солнца. Это была опустошённость чистая и светлая. С потрясением любви наши души будто вознеслись в горние дали, обретя несравненную красоту. Зубами и губами мы расчесали друг другу спутанные в беспорядке гривы и запачканные грязью хвосты. Глаза возлюбленной светились бесконечной нежностью. Люди самонадеянно кичатся тем, что прекрасно разбираются в любви, а ведь более всего чувств вызывает ослица — я имею в виду, конечно, мою ослицу, ослицу семьи Хань, ослицу Хань Хуахуа. Стоя посреди реки, мы напились чистой воды, потом вышли на берег пожевать камыша, хоть и пожелтевшего, но ещё сочного, а также полных алого сока ягод. Мы то и дело вспугивали птиц; случалось, что из зарослей травы выползали толстые змеи. Они, должно быть, искали место для спячки на зиму и не стали связываться с нами. Мы рассказали друг другу всё о себе и придумали ласковые имена. Она стала называть меня Наонао, а я её — Хуахуа.

— Иа, иа, Наонао.

— О-хо, Хуахуа; мы всегда будем вместе, ни повелитель небесный, ни духи земли пусть и не мечтают разлучить нас, иа, верно? О-хо, отлично! Давай станем дикими ослами, будем жить среди этих извивающихся песчаных хребтов, среди этих роскошных тамарисков, на берегах этой речки, где в прозрачных водах забываешь о горестях и печалях. Проголодаемся — пощиплем травы, жажду утолим водой из реки, будем спать в объятиях друг друга, часто предаваться любви и заботиться друг о друге. Клянусь, на других самок и смотреть не буду; ты мне тоже поклянись, что никому не позволишь покрыть тебя.

— О-хо, любимый Наонао, клянусь тебе.

— Иа, милая Хуахуа, я тоже клянусь.

— Тебе, Наонао, теперь нельзя не только на ослиц, но и на кобылиц заглядываться, — сказала Хуахуа, покусывая меня. — Люди народ бесстыжий, осла с кобылицами спаривают, отчего рождается странное создание, мулом прозывается.

— Не волнуйся, Хуахуа, даже если мне глаза завяжут, не стану покрывать кобылицу. И ты поклянись, что не позволишь, чтобы тебя покрыл жеребец. У жеребца с ослицей тоже мулы нарождаются.

— Не переживай, малыш Наонао, пусть меня даже к колоде привяжут, я хвостом всё крепко заткну между ног, моё принадлежит лишь тебе…

В пылу любовных чувств наши шеи сплелись, как у пары милующихся в воде лебедей. Словами не описать наших чувств, не выразить нашей нежности. Мы стояли плечом к плечу у кромки воды и любовались своим отражением. Глаза наши сверкали, губы наливались — любовь делала прекраснее нас, назначенных друг другу самой природой.

Пока мы самозабвенно созерцали красоты пейзажа, позади послышался гвалт. Вскинув голову, я увидел человек двадцать; рассыпавшись веером, они бегом окружали нас.

— Иа, Хуахуа, беги, быстрей!

— О-хо, Наонао, что ты испугался, посмотри — лица все знакомые.

От реакции Хуахуа я похолодел. Ясное дело, знакомые. Взгляд у меня зоркий, я сразу углядел среди этой толпы своего хозяина Лань Ляня, хозяйку Инчунь, а также приятелей Лань Ляня, братьев Фан Тяньбао и Фан Тянью — это главные герои рассказа Мо Яня «Фантянь хуацзи»,[73 - Фантянь хуацзи — старинное китайское оружие вроде алебарды с колющим остриём, а также с двумя или одним рубящим лезвием в форме полумесяца. Им отменно владели герои классического романа «Речные заводи» Го Шэн и Люй Фан.] там они выступают как мастера ушу. За поясом Лань Ляня заткнута скинутая мной верёвка, в руке длинный шест с верёвочной петлёй. Инчунь несёт бумажный фонарь, бумага почернела от жара, через дырки виднеется чёрный железный каркас. У одного из братьев Фан длинная верёвка, другой тащит длинную жердину. Ещё там горбатый каменотёс Хань, его сводный брат Хань Цюнь и другие — лица знакомые, а как зовут, не помню. Все измотаны, грязные с головы до ног, видать, всю ночь пробегали.

— Беги, Хуахуа!

— Не могу я, Наонао.

— Тогда хватай меня зубами за хвост, я потащу тебя.

— Ну, куда мы убежим, Наонао, всё равно рано или поздно нас поймают, — смиренно проговорила Хуахуа. — К тому же они могут начать стрелять, и как бы мы ни бежали, пуля всё равно догонит.

— Иа, иа, иа! — отчаявшись вскричал я. — Хуахуа, ты разве позабыла, в чём мы только что поклялись? Ты говорила, что будешь со мной неразлучно веки вечные, что мы станем дикими ослами, будем жить на свободе, ничем не связанные, забудем про всё среди красот природы!

Хуахуа повесила голову со слезами на глазах.

— О-хо-хо, Наонао, тебе, самцу, что: вытащил — и трава не расти, никаких забот. А я твоё дитя уже ношу. У вас в усадьбе Симэнь что люди, что скотина — все горазды одним выстрелом двух зайцев уложить. Вот и у меня, вероятно, будет двойня. Живот скоро вырастет, уход понадобится, поджаренными чёрными бобами кормить меня нужно будет, свежемолотыми отрубями, толчёным гаоляном, а ещё соломой, мелко нарезанной и трижды через бамбуковое сито просеянной, чтобы без камешков, куриных перьев и грязи. Сейчас уже десятый месяц, холодать начинает. А пойдут морозы, всё покроется снегом, река замёрзнет, траву покроют сугробы — как я буду таскать своё брюхо, что я буду есть? О-хо-хо, и что я буду пить? О-хо-хо, и где мне спать, когда принесу ослят? О-хо-хо, даже если я скрепя сердце останусь с тобой среди этих песчаных гряд, наши с тобой ослята — как они выдержат эти метели и стужу? О-хо-хо, если наши ослята умрут от холода в этих заснеженных полях, застыв как деревянные колоды или камни, неужели тебе, их отцу, будет не жалко их? Самцы-ослы, может, и достаточно бесчувственны, чтобы бросить своё потомство, Наонао, но самки-ослицы не таковы. Кто-то, возможно, и способен на такое, но не Хуахуа. У людей женщины могут бросать сыновей и дочерей из-за своих убеждений, но ослицы так не поступают. О-хо-хо, Наонао, способен ли ты уяснить, что на душе у жерёбой ослицы?

В поток речи Хуахуа мне, ослу Наонао, и слова было не вставить, чтобы возразить, я лишь бессильно спросил:

— Иа, иа, Хуахуа, а ты уверена, что понесла?

— Будет вздор молоть! — рассердилась Хуахуа, уставившись на меня. — Эх, Наонао, шесть раз за ночь и всякий раз столько: тут не только ослица в самой охоте, а деревянный осёл или каменный, сухая лесина понесёт!

— Иа, иа, — тихонько покрикивал я, расстроившись при виде того, как Хуахуа покорно встречает свою хозяйку.

В глазах стояли слёзы, но под непонятно откуда взявшимся пламенем гнева мгновенно высыхали. Хотелось убежать, хотелось отпрыгнуть, не смотреть на это предательство, пусть и обоснованное, — не могу больше выносить жизнь осла в усадьбе Симэнь! Я с рёвом рванулся к блистающей ленте речки, к высоким песчаным холмам, к красноватой дымке зарослей тамариска, сплетающего бесподобно упругие ветки, где обитают рыжие лисы, полосатые барсуки, копытки и песчаные куропатки с незатейливым оперением. Прощай, Хуахуа, наслаждайся жизнью в довольстве и счастье; я по своему уютному навесу тосковать не стану, мне бы волю посреди дикой природы. Но не успел я домчаться до противоположного берега, как обнаружил несколько человек, притаившихся в зарослях. Головы замаскированы ветками, на плечах плетёные накидки, сливающиеся с сухой травой, в руках старинные ружья вроде того, из которого размозжили голову Симэнь Нао. В ужасе я повернул и понёсся на восток, навстречу восходящему солнцу. Шкура моя ярко пламенела, и я походил на мчащийся огненный шар — этакий лучезарный осёл. Смерть не страшна, я без тени страха противостоял лютым волкам, но от чёрных ружейных стволов и впрямь охватывал ужас. Не от самого оружия, а от жуткой ассоциации с разлетающимися мозгами. Мой хозяин, должно быть, догадался, куда я помчался, и двинулся через речку наискосок, даже обувь с носками не скинул. Вода разлеталась брызгами под его тяжёлой поступью. Он выбрался мне навстречу, я тут же повернул, но петля на конце шеста уже захлестнулась на шее. Сдаваться я не собирался — так просто не покорюсь! Я собрал все силы, поднял голову, выпятил грудь и рванулся вперёд. Петля затянулась, стало трудно дышать. Хозяин ухватился за шест обеими руками и изогнулся назад, почти касаясь земли. Он упирался пятками в землю, я тащил его за собой, и на берегу оставались глубокие борозды, как от плуга.

В конце концов силы мои иссякли, петля на шее душила — пришлось остановиться. Толпа людей тут же окружила меня, но, похоже, с опаской: смотрелись все грозно, а приблизиться никто не осмеливался. Знают уже всё, что я кусаюсь. В мирной деревенской жизни кусачий осёл большая новость, и она, похоже, разлетелась по всей деревне. Но кто из деревенских мог догадаться, отчего всё это произошло? Кто мог представить, что раны на голове урождённой Бай — результат минутного помрачения её переродившегося супруга, который забыл, что он осёл, и пытался поцеловать её?

Незаурядную смелость проявила Инчунь; она приблизилась ко мне с пучком свежей травы, приговаривая:

— Черныш, маленький, не бойся. Не бойся, никто тебя бить не станет, пойдём домой…

Она подошла, левой рукой обхватила меня за шею, а правой сунула мне в рот траву, поглаживая и заслоняя глаза грудью. Её тёплая нежная грудь тут же разбудила во мне память Симэнь Нао, из глаз хлынули слёзы. От неторопливого шёпота, от горячего дыхания этой пылкой женщины голова закружилась, ноги подкосились, и я упал на колени.

— Черныш, Черныш малышок, — приговаривала она, — я понимаю, ты уже взрослый, невесту ищешь. Взрослый мужчина женится, взрослая женщина выходит замуж, малыш Черныш тоже хочет завести потомство, никто тебя не винит, это нормально. Ну вот ты и нашёл подругу, распорядился своим семенем, а теперь иди домой, как умный…

Остальные спешно накинули и закрепили узду, а вдобавок ещё и цепь — холодную, отдающую ржавчиной. Засунули мне в рот и с силой потянули так, что она зажала нижнюю губу. От невыносимой боли я раздул ноздри и тяжело засопел. Инчунь отбросила руку, затягивавшую удила.

— Полегче. Он ранен, не видишь, что ли?

Люди пытались поднять меня, мне тоже хотелось встать. Валяться могут коровы, козы, свиньи, собаки, а ослы ложатся, лишь когда помирать собираются. Я старался подняться, но не давало отяжелевшее тело. Что ж такое, три года всего ослику, и вот так взять и помереть? Вообще для осла ничего хорошего в этом нет, а так помереть совсем обидно. Широкая дорога впереди, да ещё на множество тропинок разделяется, каждая открывает столько любопытного и восхитительного — какое тут помирать, подниматься надо. По команде Лань Ляня братья Фан пропустили мне под брюхо жердину, сам он зашёл сзади и задрал мне хвост. Инчунь обнимала меня за шею, братья Фан взялись за жердину и вместе выдохнули: «Взяли!» С их помощью я встал, хотя ноги подгибались, а голова тянула вниз. Ну-ка, соберись с силами, падать никак нельзя. И я устоял.

Народ ходил вокруг, с удивлением разглядывая кровавые раны на задних ногах и на груди. Все недоумевали: неужели от спаривания с ослицей такое может остаться? Слышно было, как члены семьи Хань тоже обсуждают раны на теле ослицы.

— Грызлись они всю ночь напролёт, что ли? — выразил вслух свои сомнения старший из братьев Фан.

Младший лишь покачал головой.

Один из помогавших семье Хань искать ослицу вдруг громко закричал, указывая вниз по течению:

— Сюда, скорей, смотрите, что это!

Один из мёртвых волков медленно перекатывался в воде, другой лежал под большим валуном.

Все подбежали и уставились во все глаза, куда он указывал. Я знал, что они смотрят на волчью шерсть, колышащуюся на поверхности воды, на следы крови на камнях — волчьей и ослиной, ощущают ещё стоящее в воздухе зловоние и по множеству беспорядочных следов волчьих лап и ослиных копыт на песке, по ужасным ранам на наших с Хуахуа телах представляют, какая жестокая битва здесь разыгралась.

Двое скинули обувь, закатали штанины и, зайдя в воду, вытащили за хвосты мокрые останки волков на берег. Я чувствовал, какое всех охватывает глубокое уважение ко мне, понимал, что мной гордится и Хуахуа. Инчунь обхватила мне голову, поглаживая по морде, и на ухо скатилось несколько слезинок.

— Мать вашу, — горделиво воскликнул Лань Лянь, обращаясь к остальным, — пусть только кто посмеет теперь сказать, что мой осёл никуда не годен, я ему покажу! Все говорят, что ослы — трусы, чуть завидят волка, так и душа вон от страха. Но это не про моего осла, он двух свирепых волков забил.

— Так уж и один твой осёл, — возмутился каменотёс Хань. — Наша ослица тоже постаралась.

— Что верно, то верно, — усмехнулся Лань Лянь. — Ваша ослица тоже постаралась, она теперь моему ослу жёнушка.

— С такими ранами, женитьбы у них, поди, и не получилось? — полушутя заявил кто-то.

Фан Тяньбао нагнулся, чтобы осмотреть мою колотушку, потом подбежал к ослице семьи Хань, задрал ей хвост и авторитетно заключил:

— Получилось, могу гарантировать: погодите чуток, и в доме почтенного Ханя будут растить ослёнка.

— Ну, почтенный Хань, присылай пару шэнов[74 - Шэн — мера объёма для жидких и сыпучих тел, ок. 1,04 л.] чёрных бобов, моему чёрному ослу здоровье поправлять, — с серьёзным видом заявил Лань Лянь.

— Ага, жди больше! — хмыкнул Хань.

Тут подбежали прятавшиеся в зарослях. Ступали они легко, но двигались как-то скрытно, сразу видно — никакие не крестьяне. Их вожак, коротышка с остренькими глазками, остановился перед волками, наклонился, ткнул одного в голову, другого в брюхо и проговорил с удивлением, к которому примешивалась досада:

— Вот они, эти два гада, столько нам насолили!

Другой повернулся к остальным и громко провозгласил:

— Ну вот и славно, можно доложить, что задание выполнено.

— Вы, наверное, таких зверюг и не видывали? — не без самодовольства обратился ещё один к Лань Ланю и остальным. — Это вам не дикие собаки, это большие серые волки, таких на равнине не часто встретишь, они сюда из степей Внутренней Монголии[75 - Внутренняя Монголия — автономный район КНР на границе с МНР.] пробрались и много чего по пути натворили. Бывалые, хитрые и коварные, зверствовали в этих краях больше месяца, загрызли с дюжину лошадей, коров, даже одного верблюда. Следующими жертвами могли стать и люди. Узнай в уезде про это, не обошлось бы без паники. Поэтому мы негласно составили партию по их уничтожению, разделились на шесть групп, искали день и ночь, засады устраивали. И вот теперь им конец. — Он пнул мёртвого волка и выругался: — Не думал, скотина, что наступит сегодня!

Предводитель охотников прицелился в голову волка и выстрелил. В вырвавшейся из дула яркой вспышке и белом дымке голова волка исчезла. Она разлетелась, как голова Симэнь Нао, и окрасила камни бело-красным.

Другой понимающе усмехнулся, поднял своё ружьё и прицелился во второго волка. После выстрела в брюхе образовалась дыра с кулак величиной и вытекла грязная масса.

Глядя на то, что они творят, Лань Лянь и все остальные аж рты разинули, потом стали растерянно переглядываться. Пороховой дым рассеялся. Звонко и мелодично журчала вода, откуда-то издалека прилетела огромная стая воробьёв, по меньшей мере сотни три. Они поднимались и опускались тёмной тучей, потом усыпали кусты тамариска — ветки согнулись, как усыпанные плодами деревья, и окрестности песчаной гряды наполнил жизнерадостный щебет. И тут послышался тонкий, как паутинка, голос Инчунь:

— Что это вы задумали? Зачем стрелять в мёртвых волков?

— Хотите чужое себе в заслугу приписать, мать вашу?! — возмутился Лань Лянь. — Волков мой осёл прибил, вы тут ни при чём.

Главный охотник вытащил из кармана две новенькие купюры и засунул одну под узду мне, а другую, отойдя на несколько шагов, — Хуахуа.

— Думаешь заткнуть нам рот своими бумажками?! — взвился Лань Лянь. — Не выйдет.

— Забери назад деньги, — решительно заявил каменотёс Хань. — Волков наши осёл с ослицей забили, добыча это наша.

Охотник презрительно усмехнулся:

— Если на всё закрыть один глаз, и вам, и нам хорошо будет, братья. Да вы хоть весь рот в кровь сотрите, никто не поверит, что ваши ослы сумели расправиться с волками. Тем более есть такое явное доказательство, как разнесённая пулей макушка одного волка и дыра навылет в брюхе другого.

— Эти волки наших ослов искусали и перецарапали, вон они все в крови! — воскликнул Лань Лянь.

— Ослы действительно изранены и в крови, но кто поверит, что это следы волчьих клыков и когтей? — Охотник вновь усмехнулся. — Это как раз доказывает следующее: в момент смертельной опасности для израненных волками ослов подоспели трое бойцов из третьей группы отряда по уничтожению волков. Они бросились на зверей, и завязалась схватка не на жизнь, а на смерть. Командир группы Цяо Фэйпэн рванулся к волку-самцу, прицелился и с одного выстрела разнёс ему голову. Охотник Лю Юн выстрелил в другого волка, но ему не повезло. Мы всю ночь пролежали в засаде, порох отсырел, и ружьё дало осечку. Оскалив огромную пасть с белоснежными клыками, волчица со злобной усмешкой, от которой волосы встали дыбом, бросилась на Лю Юна. Откатившись в сторону, он увернулся от первой атаки злобного зверя, но пятка у него застряла меж камней, и он упал на спину. А волчица, выставив хвост, снова метнулась к нему желтоватой струйкой дыма. В этот страшный момент — всё произошло быстрее, чем рассказ об этом, — волчицу взял на мушку самый юный охотник нашего отряда Люй Сяопо и выстрелил ей в голову. Но она двигалась, и выстрел пришёлся ей в брюхо. Свалившись, она стала кататься по земле. На разлетавшиеся кишки свирепого хищника было страшно смотреть. К тому времени Лю Юн успел перезарядить ружьё и выпалил по катающейся волчице. До неё было довольно далеко, поэтому заряд лёг веером и изрешетил зверя во многих местах. Волчица вытянула ноги и сдохла.

Поняв в словах командира указание к действию, Лю Юн отошёл на несколько шагов, поднял мушкет, прицелился и выстрелил в волка с пробитым навылет животом. Заряд дроби оставил на шкуре несколько десятков равномерно разбросанных отверстий с обожжёнными краями.

— Ну, как вам? — с довольным видом усмехнулся Цяо, забивая новый заряд. — Чьему рассказу больше поверят — моему или вашему? Вас хоть и больше, но даже не думайте притрагиваться к волкам. У нас, охотников, неписаное правило: если выйдет спор из-за добычи между стрелявшими одновременно, она достаётся тому, кто всадил в неё больше дроби. Есть ещё одно правило: если кто задумает отнять у охотника добычу, охотник может с оружием в руках защищать своё достоинство.

— Да ты бандит, мать твою! — выругался Лань Лянь. — Ужо будут тебя по ночам кошмары мучить: того, кто силой отбирает чужое добро, ждёт расплата.




— Все эти перерождения и воздаяния — чистой воды выдумки, старушек дурить, но не меня. Раз уж судьба свела нас, давайте, если хотите, помогите доставить волчьи трупы в город для отчёта. Вас и уездный щедро одарит, и от меня получите по бутылке доброго вина на брата.

Слушать дальше эту болтовню уже не было сил. Я разинул рот, оскалился и нацелился на его плоскую головёнку. Но реакция у него оказалась неплохая, и он ловко увернулся. Голову уберёг, но за плечо я его всё же хватанул. Будешь знать, бандюга, на что ослы способны! Вы думаете, лишь представители кошачьих и собачьих с их острыми когтями и зубами способны быть плотоядными хищниками, а мы, непарнокопытные ослы, только и годимся, чтобы щипать траву да жевать отруби. Формалисты вы, догматики, начётчики и эмпирики. Сегодня узнаете у меня одну истину: если осла вывести из себя, он может и кусаться!

Укусив охотника, я яростно вскинул голову и замотал ею. Во рту стоял вкус чего-то вонючего и липкого, а этот хитрый тип с языком как помело валялся на земле с разодранным плечом, весь в крови и без сознания.

Вот пусть и расскажет уездному, что в плечо ему впился волк во время схватки. Ещё может сказать, что когда волк вцепился ему в плечо, он укусил волка за голову. А остальное про волков пусть говорит, что вздумается.

Видя, что дело принимает скверный оборот, наши хозяева поторопились удалиться, оставив волков и охотников на песчаной гряде.




ГЛАВА 8

Осёл Симэнь испытывает боль утраты яичка. Герой Пан удостаивает усадьбу визитом


Двадцать четвёртое января тысяча девятьсот пятьдесят пятого года было первым днём первого месяца года ивэй[76 - Год ивэй — 32-й год 60-летнего цикла.] по лунному календарю. Паршивец Мо Янь потом выбрал этот день днём своего рождения. В восьмидесятые годы чиновники, чтобы продлить на пару лет пребывание в должности или чтобы подняться на ещё более высокую, снижали себе возраст и завышали образование. Вот уж не ожидал, что Мо Янь, который чиновником никогда не был, тоже станет заниматься таким. Погода в тот день стояла хорошая, с самого утра в небе кружились стаи голубей, со всех сторон слышалось мелодичное воркование. Хозяин приостановил работу, заглядевшись на них, синяя половина его лица смотрелась очень красиво.

За минувший год урожай семьи Лань на восьми му земли составил две тысячи восемьсот цзиней зерна, в среднем по триста пятьдесят с одного му. Кроме того, по краям борозд было собрано двадцать восемь крупных тыкв и двадцать цзиней первоклассной рами.[77 - Рами — растение с волокнами значительной прочности, используется для выделки канатов и парусины.] В кооперативе рапортовали об урожае четыреста цзиней с одного му, но Лань Лянь не верил. Я слышал, как он не раз говорил Инчунь: «Чтобы при таком ведении дел и урожай четыреста цзиней с му? Пусть дурят голову кому другому». Хозяйка улыбалась, но за улыбкой чувствовалась плохо скрытая тревога. «Не надо бы, хозяин, бросать вызов всем остальным. Их вон сколько и все заодно, а мы всё в одиночку. Ведь и доброму тигру тяжело совладать с собачьей сворой».

«И чего ты всё боишься? — зыркал на неё Лань Лянь. — За нас же районный Чэнь!»

В коричневой войлочной шапке, новенькой куртке на подкладке, подпоясанной зеленоватым матерчатым кушаком, хозяин расчёсывал меня деревянным гребешком. Приятно было и телу, а от расточаемых им похвал — и душе.

— Ты в прошлом году потрудился на славу, Черныш, дружище; в том, что мы собрали столько зерна, наполовину твоя заслуга. В этом году надо бы ещё поднажать, чтобы на все сто обставить этот кооператив, так его и эдак!

Солнце светило всё ярче, и я понемногу согревался. Голуби всё так же кувыркались в небе, земля усеяна обрывками красной и белой бумаги — остатками от хлопушек. Вчера вечером в деревне всё сверкало и грохотало то меньше, то больше, и пороховой дым стоял, будто война началась. Во дворе пахло варёными пельменями, к этому запаху примешивался дух печенья няньгао[78 - Няньгао — традиционная новогодняя сласть из клейкого риса. Из-за схожести по звучанию с выражением «из года в год выше» (няньнянь гаошэн) считается приносящей удачу.] и засахаренных фруктов. Чашку пельменей хозяйка остудила в холодной воде, высыпала мне в кормушку и смешала с соломой.

— С Новым годом, Черныш, маленький, — погладила она меня по голове. — Поешь-ка вот.

Я так понимаю, если осла кормят новогодними пельменями с хозяйского стола — это самое что ни на есть высокое обхождение. За человека я у хозяев, за члена семьи. После великой битвы с волками и хозяин окружил меня большей заботой, а слава, какую только может получить осёл, разнеслась по всем восемнадцати деревням и деревенькам дунбэйского Гаоми на сто ли в округе. Пусть эта проклятущая троица охотников и захватила силой двух мёртвых волков — народ-то знает, как всё обстояло на самом деле. Ослица семьи Хань тоже участвовала в битве, кто спорит, но все прекрасно понимали, что в основном сражался с волками я, ослица была на вторых ролях, я её и спас. И хоть в моём возрасте ослов уже холостили и хозяин уже вселил в меня страх перед этим, после схватки с волками он об этом больше не заговаривал. Прошлой осенью, когда я шагал за хозяином в поле, за нами увязался Сюй Бао, местный лекарь, который только тем и занимался, что холостил ослов, быков и жеребцов. С сумкой через плечо и медным колокольчиком в руке он семенил за мной, как хвостик, впившись хитрыми бегающими глазками мне между ног. Я давно уже чуял исходивший от него отвратительный запах жестокости, давно было ясно: ничего доброго от него не жди. Этому негодяю, любителю посмаковать под вино ослиные и бычьи принадлежности, определённо не суждено умереть своей смертью. Я держался настороже: пусть только подойдёт поближе, сразу получит от меня задними ногами в мотню. Покажу этому погрязшему в злодеяниях сукину сыну, что значит «остаться ни с чем».[79 - Игра слов: выражение «остаться ни с чем» дословно значит «курица улетела, яйца разбиты».] А если спереди подвернётся, голову прокушу. Кусаться — мой коронный номер. Но этому типу хитрости не занимать: то туда метнётся, то сюда, на безопасном расстоянии держится, не даёт мне проявить способности. При виде строптивого Лань Ланя с его знаменитым ослом в поводу и пристроившегося за ними гнусного холостильщика зеваки на улице, предвкушая представление, наперебой интересовались:

— Оскопить осла собрался, а, Лань Лянь?

— Эй, Сюй Бао, опять на закуску чего высматриваешь?

— Лань Лянь, брось это дело — холостить, этот осёл и волков-то сумел забить лишь потому, что у него всё на месте, каждое яйцо — вместилище храбрости, у этого осла их, видать, как клубней на кусте картошки.

Стайка ребятишек-школьников бежала вприпрыжку за Сюй Бао, распевая только что придуманную частушку:



		У Сюй Бао глаз намётан, яйца видит за версту!



		Если сразу не отхватит, ходит после весь в поту.



		Сам отвис елдой ослиной,



		Лодырь, хоть с рабочей миной…











Сюй Бао остановился, уставился на них, вытащил из сумки маленький сверкающий ножик и заорал:

— А ну молчать, ублюдки мелкие! Пусть кто ещё попробует сказануть такое, сразу хозяйство поотрезаю!

Дети сбились вместе, дурачась и хихикая. Сюй Бао прошёл несколько шагов, они за ним. Тот метнулся в их сторону, они врассыпную. Сюй Бао вновь обратился к своей задумке лишить меня хозяйства, а озорники снова собрались вместе и зашагали сзади, распевая:

— У Сюй Бао глаз намётан, яйца видит за версту…

Но Сюй Бао на этих приставал больше внимания не обращал. Сделав большой круг, он забежал перед Лань Лянем и зашагал задом, заводя разговор:

— Знаю, брат Лань Лянь, стольких уже покусал этот осёл, а ты всё тратишься на лечение и приносишь извинения. Охолостить его надо, чик! — и готово. Через три дня всё заживёт, и будет смирный и послушный, гарантирую!

Лань Лянь пропускал его слова мимо ушей, а у меня сердце так и подпрыгивало. Хозяину мой нрав известен, он крепко ухватил недоуздок, чтобы я не рванулся вперёд.

Сюй Бао шёл, загребая ногами пыль. Шагал этот ублюдок на удивление быстро — видно, двигается так не впервой. Сморщенное личико, мешки под злобными глазками-щёлочками, зубы с широкими щербинами, отчего при разговоре он то и дело брызгал слюной.

— Послушай меня, Лань Лянь, охолости его, дело хорошее. Охолостил, и никаких забот. С других пять юаней беру, а с тебя не возьму ни гроша.

Лань Лянь остановился и презрительно бросил:

— Ступай-ка ты домой, Сюй Бао, охолости папашу своего.

— Слушай, ты, как только язык поворачивается сказать такое?! — заверещал Сюй Бао.

— Не нравятся мои речи? Тогда послушай, что тебе мой осёл скажет, — усмехнулся Лань Лянь и ослабил поводья. — А ну, Черныш, старина!

С яростным рёвом я выбросил вперёд ноги — так же, как покрывал Хуахуа — метя расколотить сморщенную черепушку Сюй Бао. У зевак вырвался крик ужаса, умолкли и назойливые ребятишки. Я ждал, что под моими копытами с хрустом разлетится череп этого ублюдка, но ничего подобного не произошло. Я не увидел искажённого страхом личика, не услышал испуганного воя, как от сжавшегося в ужасе пса. Смутно, как во сне, под брюхо скользнула вёрткая тень, в голове мелькнуло дурное предчувствие, но было уже поздно: к паху прикоснулось что-то леденяще холодное, и тут же пронизала острая боль. Меня охватило чувство утраты, и я понял, что стал жертвой тайного замысла. Резко обернувшись, я увидел у себя между ног кровь и окровавленное серое яичко в руке Сюй Бао. Улыбаясь до ушей, тот демонстрировал его зевакам у обочины, а те шумно выражали одобрение.

— Ты мне осла сгубил, Сюй Бао, ублюдок! — горестно воскликнул хозяин.

Он собрался оставить меня и наброситься на обидчика, но тот запихнул яичко в сумку, в руке у него снова блеснул тот самый ножичек, и хозяин стушевался.

— Тебе, Лань Лянь, на меня обижаться не след. Все видели, — тут он указал на зевак, — даже эти ребятишки могут подтвердить, что это ты, Лань Лянь, натравил на меня своего осла, и с моей стороны это лишь оборона. Не будь я всегда начеку, от моей головы кровавое месиво уже осталось бы. Так что, старина Лань, не тебе меня винить.

— Но ты мне осла загубил…

— Да, был такой план, я мог провернуть его на все сто. Но я подумал: земляк ведь, разве можно с ним так. Скажу честно, у твоего осла их три, я взял лишь одно. Так он чуть подуспокоится — но это по-прежнему самец, полный сил и энергии. Ты, мать твою, не хочешь ли сказать спасибо, ещё не поздно это сделать?

Лань Лянь наклонился, чтобы посмотреть мне между ног, и понял, что Сюй Бао не врёт. От сердца у него отлегло, но не настолько, чтобы благодарить. Ведь, что ни говори, этот злой дух в мгновение ока лишил меня яичка, даже не получив согласия моего хозяина.

— Вот что я скажу тебе, Сюй Бао, пусть это тебе и не по нраву придётся: если с моим ослом будет что не так, ты у меня ещё попляшешь.

— Он у тебя до ста лет доживёт, если кормить мышьяком не будешь! Сегодня на работу в поле лучше не бери, отведи домой, концентрированного корма дай, солёной водичкой напои, через пару дней рана затянется.

Вслух Лань Лянь ничего не сказал, но к совету Сюй Бао прислушался и повёл меня домой. Боль чуть ослабла, но болело ещё сильно. Я бросил ненавидящий взгляд на этого ублюдка, который вскоре сожрёт моё яичко, и уже обдумывал план мести. Но, по правде говоря, после происшедшего я исполнился немалого уважения к этому невзрачному человечку с ногами колесом. Есть в мире людей такие странные существа, которые зарабатывают на жизнь, холостя скот, но делают это мастерски, берутся за дело решительно, действуют наверняка и быстро — не поверишь, пока не увидишь своими глазами! Иа, иа! Эх, яичко моё, уже вечером ты окажешься вместе с вином в брюхе Сюй Бао, а завтра в выгребной яме. Яичко моё, яичко.

Не успели мы пройти немного, как сзади послышался крик Сюй Бао:

— Эй, Лань Лянь, знаешь, как называется приёмчик, который я только что применил?

— Растудыть твоих предков, Сюй Бао! — огрызнулся хозяин.

Под смех толпы донёсся самодовольный возглас Сюй Бао:

— Послушай хорошенько, Лань Лянь, и твой осёл пусть послушает. Это называется «стащить персик, укрывшись за листвой»!



		Ну Сюй Бао, ну герой,



		Стибрил персик за листвой!



		А Лань Лянь не молодцом,



		Эх, ударил в грязь лицом… —











заорали шустрые на язык мальчишки, которые провожали нас до самых ворот усадьбы Симэнь…

Во дворе становилось всё оживлённее. Нарядные разодетые по-новогоднему там бегали и прыгали пятеро детей из восточной и западной пристроек. Лань Цзиньлун и Лань Баофэн достигли уже школьного возраста, но в школу ещё не ходили. Цзиньлун — мальчик мрачный и печальный, какой-то вечно озабоченный; Баофэн, наивная и невинная, обещала стать настоящей красавицей. Они отпрыски Симэнь Нао, но ко мне, Ослу Симэню, непосредственного отношения не имеют. Прямое отношение ко мне имели двое ослят, которых принесла Хань Хуахуа, но, к сожалению, не прожив и полугода, они сдохли вместе с матерью. Смерть Хуахуа стала страшным Ударом для Осла Симэня. Она наелась отравленного корма, а ослята, мои родные дети, напились её отравленного молока. Рождение ослиной двойни праздновали всей деревней, а когда ослята с матерью сдохли, вся деревня переживала. Безутешный каменотёс Хань обливался слезами, — но наверняка был и тот, кто втихомолку посмеивался, он и подсыпал яду. Это дело всполошило весь район, для расследования его прислали опытного работника общественной безопасности по имени Лю Чанфа. Человек туповатый, он только и мог что вызывать жителей деревни в правление и допрашивать словами, которые можно услышать на патефонных пластинках. Поэтому дело кончилось ничем. Позже этот паршивец Мо Янь в «Записках о чёрном осле» назовёт виновным в отравлении ослов Хуан Туна. Написано у него — комар носа не подточит, но кто ж поверит слову сочинителя?

А теперь расскажу о Лань Цзефане, том самом, что родился в один год, один месяц и один день со мной, Ослом Симэнем, то есть о тебе. Ты-то знаешь, что он — это ты и есть, так что для удобства буду называть его «он». Так вот, ему было уже пять с лишним лет, и с возрастом родимое пятно у него на лице всё больше синело. Внешне далеко не красавец, мальчик он был приветливый, подвижный и живой, на месте усидеть не мог. А рот вообще не закрывал ни на минуту. Одевали его, как и его сводного брата Цзиньлуна, но он был пониже, поэтому казалось, что одежда великовата, штанины приходилось подворачивать, рукава засучивать, и видок у него был бандитский. Я прекрасно знал, что мальчик он славный, добросердечный, но он почти никому не нравился. Причиной тому, наверное, было его многословие и синее родимое пятно на лице.

Ну вот, про Лань Цзефана рассказал, теперь про дочек семьи Хуан — Хучжу и Хэцзо. Эти девочки ходили в одинаковых стёганых курточках с цветочками, закалывали волосы похожими заколками-бабочками, у обеих была чистая белая кожа и очаровательные миндалевидные глазки. Отношения между семьями Хуан и Лань сложились непростые — не близкие, но и не чужаки. Взрослым вместе жилось неловко: ведь Инчунь и Цюсян раньше делили постель с Симэнь Нао, и получалось, что они одновременно и соперницы, и родственницы. Теперь обе вновь вышли замуж, но вот ведь чёрт попутал — жили в том же доме, что и раньше, только хозяева сменились, да и времена настали иные. По сравнению со взрослыми отношения детей были простыми и невинными. Цзиньлун со своим угрюмым характером держался в стороне; Цзефан и девочки Хуан очень дружили. Они называли его старшим братом, а он, большой любитель поесть, бывало, мог отложить для них пару конфет.

— Мам, а Цзефан отдал конфеты Хучжу и Хэцзо, — тайком докладывала матери Баофэн.

— Свои конфеты он волен раздавать кому хочет! — с безысходностью в голосе говорила Инчунь, гладя дочку по голове.

История жизни детей ещё не началась, драма их отношений достигнет высшей точки только лет через десять, пока же их очередь выступать на первых ролях ещё не наступила.

Ну а теперь на сцене появляется важный персонаж. Фамилия его Пан, имя — Ху, Тигр, лицо багровое, как финик, взор ясный, как звёздный свет. Подбитая ватой армейская шапка, стёганая куртка с двумя медалями на груди, из кармана торчит авторучка, на руке серебристо поблёскивают часы. Передвигается он на костылях: правая нога в порядке, левая отнята по колено. На культе штанина цвета хаки церемонно подвязана узлом. На единственной ноге новый с иголочки ботинок мехом наружу. Когда он вошёл в ворота, все, находившиеся во дворе — и взрослые, и дети, и я, осёл, — почтительно замерли. В те годы так могли выглядеть лишь герои-добровольцы, вернувшиеся с корейской войны.

Герой подошёл к Лань Ляню. Деревянные костыли постукивали по квадратным плиткам, здоровая нога тяжело опускалась на землю, словно пуская корни с каждым шагом, штанина на культе покачивалась. Он остановился перед хозяином:

— Если не ошибаюсь, ты и есть Лань Лянь?

В ответ лицо Лань Ляня передёрнулось.

— Здравствуйте, дядя доброволец, да здравствуют Дяди добровольцы! — бесцеремонно встрял подбежавший болтушка Цзефан. — Вы точно герой, наверняка подвиг совершили, вы к отцу по какому делу? Он разговаривать не очень любит, если есть вопросы, спросите меня, могу ответить за него!

— Помолчи, Цзефан! — одёрнул его Лань Лянь. — Дети не вмешиваются, когда взрослые разговаривают.

— Ничего, ничего, — снисходительно улыбнулся герой. — Ты, должно быть, сын Лань Ляня, и зовут тебя Цзефан, верно?

— Ты предсказатель? — оторопел Цзефан.

— Предсказатель не предсказатель, а по лицам читать могу, — хитро ухмыльнулся герой. — На лицо его тут же вернулось серьёзное выражение. Зажав одной рукой костыль, он протянул другую Лань Ляню. — Ну, давайте знакомиться, дружище, я — Пан Ху, только что прибыл из района, новый директор торгово-снабженческого кооператива. А Ван Лэюнь, которая будет торговать инвентарём в производственном отделе, — моя жена.

Недоумевающий Лань Лянь пожал протянутую руку. По его лицу герой догадался, что тот не понимает, в чём дело, и крикнул в сторону улицы:

— Эй, давайте тоже заходите!

Во двор зашла маленькая кругленькая женщина в синей форменной одежде и в очках с белой оправой с прелестной девочкой на руках. Сразу видно — не из крестьян. У девочки глазищи большие, щёчки красные, как осенние яблочки. Улыбается во весь рот — просто образец счастливого ребёнка.

— A-а, вот оно что! — обрадовался Лань Лянь и, повернувшись к западной пристройке, крикнул: — Жена, иди скорее, дорогие гости прибыли.

Я, конечно, тоже признал её. В памяти ярко запечатлелись события начала зимы прошлого года. Лань Лянь тогда отправился вместе со мной в город за солью. На обратном пути мы и встретили эту Ван Лэюнь. Держась за большой живот, она сидела у обочины и стонала. В той же синей форме, но из-за выпирающего живота три нижних пуговицы расстёгнуты. Очки с белой оправой, чистое белое лицо, с первого взгляда можно узнать госслужащую. Она воззрилась на Лань Ланя как на избавителя, еле выдавливая слова: «Почтенный братец, будь добр, помоги…» — «Откуда ты? Что случилось?» — «Меня зовут Ван Лэюнь, я из районного торгово-снабженческого кооператива, поехала вот на собрание, думала, что ещё не время, да вот… Но…» Увидев в сухой траве у дороги велосипед, мы тут же поняли, в каком она опасном положении. «Чем я могу помочь? — взволнованно ломал руки Лань Лянь. — Что нужно сделать?» — «Доставь меня в уездную больницу, скорее». Хозяин сгрузил два мешка соли, скинул куртку, привязал верёвкой мне на спину, потом помог женщине забраться. «Держись, дружище». Тихонько постанывая, она вцепилась мне в гриву, а хозяин, держа поводья в одной руке и придерживая женщину другой, обратился ко мне: «Давай, Черныш, поторопись». Я возбуждённо рванул вперёд: чего только не таскал на себе — и соль, и хлопок, и зерно, и ткани, а вот женщину не возил ни разу. Я взял так резво, что она качнулась и стала сползать хозяину на плечо. «Легче, Черныш, легче!» — велел он. Я понял, Черныш всё понял. И пошёл скорой рысью, стараясь держаться плавно, как текущая вода или плывущие облака. В этом преимущество осла и заключается. Лошадь идёт плавно, лишь когда летит стрелой, на осле же лучше ехать рысью. Если он помчит галопом, наоборот, будет трясти. Я чувствовал, что задача на меня возложена серьёзная, чуть ли не священная. Очень волнительно было и ощущать себя кем-то между человеком и животным, чувствовать, как просачивается через куртку и мочит спину тёплая жидкость, а на шею с волос женщины скатываются капли пота. До города было всего десять с лишним ли, но мы пошли напрямик. Трава по колено, один раз из неё выскочил и ткнулся мне в ногу дикий кролик. Так мы и добрались до города и народной больницы. Отношение врачей и санитарок в те годы было на высоте. Хозяин остановился перед воротами и стал громко звать: «Сюда, быстрее, помогите!» Я тоже не упустил возможности пореветь. Тут же высыпала целая толпа в белых халатах, и женщину занесли вовнутрь. Когда она спускалась на землю, из штанов у неё уже доносилось «уа-уа». На обратном пути хозяин был не в духе и ворчал, поглядывая на измазанную куртку. Я знал, что человек он суеверный и считает, что выделения при родах не только грязь, но и вестник несчастья. Когда мы добрались до места, где встретили женщину, хозяин нахмурился и помрачнел: «Что ж такое, Черныш? Куртка новая, если просто взять и выбросить, что я дома хозяйке скажу?» — «Иа, иа», — не без злорадства взревел я. Меня развеселила физиономия попавшего впросак хозяина. «А ты ещё смеёшься, ослина!» Он развязал верёвку, и тремя пальцами правой руки стащил с моей спины куртку. На ней — эх, что говорить… Хозяин склонил голову набок, задержал дыхание, зажал в руке промокшую и потяжелевшую куртку, словно гнилую собачью шкуру, размахнулся и с силой швырнул в бурьян за обочиной, где она распласталась, как большая странная птица. На верёвке тоже следы крови, но её не выбросишь — мешки с солью привязывать надо. Пришлось хозяину бросить верёвку на дорогу и повалять ногой в пыли, пока она не изменила цвет. В одной лёгкой рубахе без нескольких пуговиц, с побагровевшей от холода грудью да ещё с синим лицом хозяин походил на паньгуаней в судилище Яньло-вана. Насыпал мне на спину пару пригоршней земли с обочины и счистил сухой травой, приговаривая: «Мы ж с тобой доброе дело сделали, верно, Черныш?» — «Иа, иа», — отозвался я. Хозяин приладил мне на спину мешки с солью и посмотрел на валявшийся у дороги велосипед: «Вообще-то он теперь наш, Черныш, старина. Мы и куртки лишились и время потеряли. Но позарься мы на эту мелочь, всё добро, что мы сотворили, сойдёт на нет, верно?» — «Иа, иа». — «Ладно, доведём-ка мы с тобой это доброе дело до конца: как говорится, провожаешь, так провожай до дома». Он поднял велосипед и, ведя его и погоняя меня — хотя погонять не было нужды, — вернулся в город к воротам больницы. «Эй, роженица, вот твой велосипед, у ворот оставляю». — «Иа, иа». Снова выбежали несколько человек. «Резвей шагай, Черныш, дружище, — скомандовал хозяин, вытянув меня вожжами по заду. — Шустрее давай, старина…»







У выбежавшей из пристройки Инчунь все руки были в муке. Глаза у неё загорелись, когда она увидела на руках у Ван Лэюнь красавицу-девочку, и она потянулась к ней, приговаривая:

— Какая славная… Какая хорошенькая… Такая пухленькая, просто прелесть…

Ван Лэюнь передала ей ребёнка. Инчунь взяла девочку на руки, склонилась над ней, стала принюхиваться и прицеловывать, беспрестанно приговаривая:

— Какая ароматная… Как от тебя вкусно пахнет…

Не привыкший к такому чрезмерному вниманию ребёнок расхныкался.

— А ну быстро верни ребёнка! — прикрикнул на неё Лань Лянь. — Глянь на себя: волчица волчицей, любой расплачется.

— Ничего, ничего страшного. — Приняв назад девочку, Ван Лэюнь погладила её, побаюкала, та стала плакать всё тише, а потом и вовсе успокоилась.

Инчунь с извиняющимся видом отряхивала руки от муки:

— Вы уж простите… В таком виде, всю одежду ребёнку запачкала…

— Мы все из крестьян, какие тут осуждения, — сказал Пан Ху. — Сегодня специально пришли, чтобы выразить благодарность. Если бы не твоя помощь, брат, трудно представить, что было бы!

— Если бы только в больницу доставил, так ведь ещё одну ходку сделал и велосипед вернул, — расчувствовалась Ван Лэюнь. — Все врачи и медсёстры, как один, говорят, мол, днём с огнём не сыщешь такого славного человека, как брат Лань.

— Главное, осёл добрый, и бежал быстро, и вёз плавно… — смутился Лань Лянь.

— Верно, верно, и осёл добрый, — улыбнулся Пан Ху. — Да ещё такая знаменитость, прославленный осёл, прославленный!

— Иа, иа!

— Э-э, да он, похоже, человеческую речь понимает, — хмыкнула Ван Лэюнь.

— Почтенный Лань, предложи я тебе в подарок что-то ценное, это выглядело бы унижением, да и дружеские отношения полетели бы псу под хвост. — Пан Ху достал из кармана зажигалку и щёлкнул. — Трофейная, у американского «чёрта» взял. Держи на память. — А из другого кармана вытащил отливающий желтизной колокольчик. — А это мне на блошином рынке добыли, подарок ослу.

Герой войны подошёл ко мне, привязал колокольчик на шею и потрепал по голове:

— Ты тоже герой, получи награду!

Растроганный, я тряхнул головой, чуть не плача. — Иа, иа! — Колокольчик ответил переливчатым звоном.

Ван Лэюнь вытащила упаковку конфет и стала раздавать детям семьи Лань. Хучжу и Хэцзо тоже досталось.

— В школу ходишь? — спросил Пан Ху Цзиньлуна.

Тому не дал рта раскрыть бойкий на язык Цзефан:

— Нет ещё.

— Нужно в школу, учиться надо. В новом обществе, в новой стране молодому поколению, продолжателям революционного дела без грамоты никак нельзя.

— Наша семья в кооператив не вступила, мы единоличники, нас отец в школу не пускает.

— Что? Ещё единоличники? Такой сознательный человек, как ты, и ещё единоличник? Это что, правда? Почтенный Лань, так и есть на самом деле?

— Так и есть! — прозвучал в ответ зычный голос от ворот. Это был Хун Тайюэ, деревенский староста, секретарь партячейки и директор кооператива. В той же одежде, что и всегда, похудевший, но боевой хоть куда.

Широким шагом он вошёл во двор и протянул руку герою Пан Ху:

— Директор Пан, товарищ Ван, с Новым годом!

— С Новым годом, с Новым годом! — Во двор устремилась целая толпа, все поздравляли друг друга, но не так, как раньше: на устах у всех новые слова, время настало другое, и это проявлялось даже в таких мелочах.

— Директор Пан, мы тут собрались, чтобы обсудить создание кооператива высшего уровня, объединение нескольких кооперативов низшей ступени в окрестных деревнях в один большой, — заявил Хун Тайюэ. — Ты, как герой войны, мог бы выступить.

— Я не готов, — сказал Пан Ху. — Пришёл вот поблагодарить уважаемого товарища Ланя за спасение двух членов моей семьи.

— А чего тебе готовиться, выступи, как знаешь. Расскажи о своих геройских подвигах, и годится. Просим всем миром. — Хун Тайюэ первый захлопал, и аплодисменты раздались со всех сторон.

— Хорошо, выступлю так, без подготовки. — Пан Ху обступили, отвели под абрикосовое дерево, кто-то поставил стул, но он отказался садиться и стоя громко начал: — Товарищи из деревни Симэнь, с праздником весны! В этом году праздник весны хорош, а в следующем будет ещё лучше. А всё потому, что под руководством коммунистической партии и товарища Мао Цзэдуна освободившееся крестьянство вступило на путь кооперации. Это светлый путь, и он всё ширится!

— Но есть и такие, кто упрямо идёт путём единоличного хозяйствования да ещё пытается соревноваться с нашим кооперативом, терпит поражение, но не желает признавать его! — перебил его Хун Тайюэ. И добавил: — Я о тебе говорю, Лань Лянь!

Все повернулись к хозяину. Опустив голову, он играл с подаренной героем войны зажигалкой. Клик — загорелся огонёк, клик, клик, клик. Хозяйка, сконфузившись, толкнула его локтем. Он вытаращился на неё.

— Ступай в дом!

— Лань Лянь — товарищ сознательный, — повысил голос Пан Ху. — Он вместе с ослом храбро вступил в схватку со стаей волков; опять же вместе с ослом спас мою жену. То, что он не вступает в кооператив, — временное непонимание, и заставлять его не следует. Я верю, что товарищ Лань Лянь непременно устремится вместе с нами по этому светлому пути.

— Лань Лянь, мы вот создаём кооператив высшей ступени, если и на сей раз не захочешь вступить, на колени перед тобой встану! — загремел Хун Тайюэ.

Хозяин отвязал вожжи и направился к воротам. На шее у меня позванивал подаренный героем войны колокольчик.

— Лань Лянь, так вступаешь или нет? — крикнул вслед Хун Тайюэ.

Хозяин уже вышел за ворота, но остановился и, обернувшись, сдавленным голосом бросил в сторону двора:

— Хоть на коленях проси, не вступлю!




ГЛАВА 9

Осёл Симэнь во сне встречает урождённую Бай. Выполняя приказ, ополченцы арестовывают Лань Ляня


Теперь, дружище, поведаю, что было в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом. Об этом годе не раз рассказывал в своих произведениях этот паршивец Мо Янь, но всё чушь какую-то, и веры его писанине немного. Мой же рассказ основан на личном опыте и имеет историческую значимость. В то время все пятеро детей в усадьбе Симэнь, в том числе и ты, были учениками второго класса коммунистической начальной школы дунбэйского Гаоми. Не буду говорить о большом скачке в металлургии,[80 - В 1958 г. в соответствии с политикой «большого скачка» в целях ускорения индустриализации страны в Китае была повсеместно развёрнута кустарная выплавка стали.] об этих кустарных домнах повсюду, всё это не представляет интереса. Не буду поминать и коллективные столовые с кормёжкой из общего котла, колоссальные подвижки крестьян всего уезда — это всё вы сами пережили, и не стоит об этом распространяться. Не буду также рассказывать о роспуске целых районов и волостей, о преобразовании деревень в большие производственные бригады, когда за ночь во всём уезде создавали народные коммуны.[81 - Народная коммуна — высшая административная единица в сельских районах Китая с 1958 по 1985 г. Это крупное коллективное хозяйство было разделено на производственные бригады и звенья и обладало политическими и экономическими функциями.] Об этом вы прекрасно знаете, и мой рассказ будет неинтересен. А я — осёл, осёл в хозяйстве единоличника, вот и хочу рассказать о тысяча девятьсот пятьдесят восьмом, годе очень необычном, и о случившихся тогда некоторых удивительных происшествиях — об этом ты готов слушать? Политики по мере сил будем избегать, но если всё же коснусь её, прошу извинить.

В ясную лунную ночь пятого месяца тёплый ветерок приносил с полей восхитительные запахи: зрелой пшеницы, камыша у воды, тамариска на песчаной гряде, срубленных деревьев… Ароматы радовали, но не настолько, чтобы заставить меня сбежать из дома этого вашего упрямого, не желавшего перемен единоличника. Сказать по правде, единственный запах, который меня притягивал, ради которого я, несмотря ни на что, перегрыз бы уздечку и убежал, был запах ослицы. Это нормальная физиологическая реакция здорового взрослого самца, и стесняться гут нечего. С тех пор как ублюдок Сюй Бао лишил меня одного яичка, я считал, что потерял способность к этому самому делу. Два остались, но мне казалось, что пользы от них никакой. Но в тот вечер они вдруг восстали ото сна, распалились, раздулись, колотушка под брюхом отвердела, будто железная, и раз за разом высовывалась, чтобы охладиться. Шум и суматоха в мире людей меня ничуть не трогали, перед глазами стояла ослица: стройная, с длинными тонкими ногами, ясными глазами, гладкой блестящей шкурой. Мне бы встретить и покрыть её, только это важно; остальное — дерьмо собачье.

Ворота усадьбы Симэнь уже сняли и утащили, вроде бы на топливо для плавильных печей, и чтобы обрести свободу, стоило лишь перегрызть уздечку. Вообще-то несколько лет назад я перемахнул через эту стену, так что будь ворота на месте, я всё равно удрал бы, а тут их и вовсе нет.

Выбежав на улицу, я помчался туда, откуда тянуло этим сводящим с ума запахом. Вокруг много чего происходило, но мне было не до того: всё связано с политикой. Я выбежал за околицу и направился в сторону госхоза, где на полнеба полыхало зарево: это была самая большая в Гаоми домна. Как потом выяснилось, только там выплавляли настоящую сталь, потому что в числе собранных там талантливых людей, «правых элементов»,[82 - Многолетняя травля «буржуазных правых элементов» началась в 1958 г. сразу после окончания кратковременной, но широкомасштабной кампании за гласность и критику, развёрнутой в начале 1957 г. под лозунгом «Пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают тысячи учёных».] которые проходили трудовое перевоспитание, нашлась пара инженеров, изучавших сталелитейное производство за границей.

Стоя у печей, эти инженеры деловито руководили работниками из крестьян, отправленными на выплавку стали. В языках пламени их лица отсвечивали красным. Десяток с лишним печей выстроились вдоль широкой «хлебной реки», Великого канала.[83 - Великий канал, строившийся две тысячи лет, соединяет крупные порты Шанхай и Тяньцзинь; его длина более 2000 км.] К западу от канала лежала деревня Симэньтунь, к востоку — земли госхоза. В большой канал несли свои воды две реки дунбэйского Гаоми. Там, где три потока сливались, на несколько десятков ли простиралась болотистая местность с зарослями камышей и тамариска, с песчаными отмелями. Поначалу деревенские с работниками госхоза не знались, но в те времена все в поднебесной были заодно, как великое войско на поле брани. На широкой дороге было полно повозок, запряжённых волами и лошадьми, тележек, которые тащили люди, — и все они были нагружены бурыми камнями, которые называли железной рудой; такие же камни тащили на себе ослы и мулы, камни волокли на спине старики и старухи, и даже дети. Потоки людей, повозок и животных двигались муравьиными цепочками по дороге и сливались у печей госхоза. Позже говорили, что большой скачок в металлургии не дал ничего, кроме горы производственных отходов, но это не так. Руководители уезда, смекнув, что к чему, всемерно привлекали инженеров из «правых», и сталь получалась нужного качества. Увлечённые мощным размахом коллективизации, члены народной коммуны на время забыли о единоличнике Лань Ляне, и несколько месяцев он был предоставлен самому себе. Не убранный вовремя урожай кооператива сгнил в поле, а он полностью собрал в срок всё зерно со своих восьми му и нарезал на ничейных пустырях несколько тысяч цзиней камыша, чтобы зимой, когда нет работы в поле, плести циновки на продажу. Забыв об этом единоличнике, все, конечно, забыли и о его осле. Поэтому, когда возить железную руду выгоняли даже худющих — кожа да кости — верблюдов, я, пышущий здоровьем осёл, мог вольно носиться вслед за волнующим мои любовные чувства запахом.

По дороге я обогнал немало людей и животных, в том числе пару десятков ослов, но самка с её призывным запахом канула бесследно. Поначалу густой и концентрированный, запах стал слабеть; он то появлялся, то исчезал, словно цель моя всё больше удалялась. Я надеялся не только на нос, но и на интуицию, и она подсказывала: не может быть, чтобы я двигался в неверном направлении. Должно быть, ослица, которую я ищу, тоже везёт на себе руду или тянет нагруженную повозку. А как иначе? В такие времена, при такой строгой организации и железной дисциплине — и чтобы ослица, самка скрывалась бы где-то в течке? Перед тем как организовали народную коммуну, Хун Тайюэ орал на хозяина, осыпая его ругательствами: «Лань Лянь, так и эдак твоих предков, ты во всём Гаоми остался последний единоличник, плохой пример подаёшь! Погоди, вот управимся с этим, я до тебя доберусь!» А хозяин, спокойный, как дохлая свинья, которой кипяток не страшен, вздохнул чуть слышно: «Жду».

Я пересёк большой мост через канал, разрушенный десять с лишним лет назад во время авианалета и только недавно восстановленный, обежал вокруг пылающих домен, но ослицу так и не нашёл. При моём появлении оживились рабочие у печей. Они хоть и покачивались от усталости, как пьяные, но окружили меня с крюками и лопатами, задумав поймать. Куда там! Их и так шатало из стороны в сторону, при всём желании за мной не угнаться. А если и догнали бы, то не достало бы сил справиться. Они кричали на все лады, напуская на себя грозный вид, но напрасно. В свете пламени я казался ещё внушительнее, шкура поблёскивала чёрным шёлком — думаю, эти люди такого не видывали, им в жизни не встречался такой представительный осёл, как я. «Иа, иа». Я бросился на пытавшихся окружить меня, и они рассыпались во все стороны, одни повалились на землю, другие разбежались, волоча за собой железяки, как разгромленное и бегущее в панике войско. Нашёлся лишь один храбрец-коротышка в шляпе из ивовых прутьев, он ткнул меня в круп железным крюком. Иа-а, сукин сын, крюк-то раскалённый, тут же донёсся запах горелого: оставил на мне клеймо, паршивец, не сотрёшь. Взбрыкнув пару раз, я рванулся из круга огненного света в темноту и похлюпал по грязи и мелководью в камыши.

От свежести камыша и исходящей от воды прохлады настроение постепенно наладилось, боль в крупе утихла, но не прошла. Болело посильнее, чем от волчьих укусов. Проваливаясь в мягкий ил, я забрёл в реку и попил. Вода неприятно отдавала лягушачьей мочой, в ней плавали крошечные существа — я знал, что это головастики. Гадость, конечно, но что поделаешь. Может, от них болеть меньше станет, будто лекарство какое принял. Я пребывал в совершенной растерянности, не зная, куда идти, и тут пляшущей на ветру красной нитью появился тот самый запах. Боясь вновь потерять его, я пошёл на него в надежде, что он приведёт к ослице. Пламя печей было уже далеко, лунный свет засиял ярче. На реке квакали лягушки, издалека то и дело доносились крики, гром барабанов и гонгов. Ясное дело, очередное истерическое празднование сумасбродами людьми какой-нибудь придуманной победы.

Так я и следовал за красной нитью этого запаха, оставив далеко позади полыхающие до небес домны госхоза. Миновал погруженную в тишину заброшенную деревушку и ступил на узкую тропинку, с одной стороны от которой раскинулись пшеничные поля, а с другой вставала рощица белых тополей. Под леденящим лунным светом от перезрелой пшеницы веяло сухостью, а когда прошмыгивал какой-нибудь зверёк, колосья ломались и зёрна с шорохом сыпались на землю. Серебряными монетками поблёскивали листья тополей. Но вообще-то мне было не до красот лунного пейзажа, я замечал их лишь походя. И вдруг…

Волнующий запах стал густым, как вино, как мёд, как только что высыпанные со сковородки отруби, и красная нить в моём воображении превратилась в толстую красную верёвку. Проблуждав полночи, после бесчисленных мытарств я наконец нашёл свою любовь — так по стеблю добираются до арбуза. Я рванулся вперёд, но, сделав несколько шагов, вновь пошёл осторожной трусцой. Под лунным светом посреди дорожки сидела, скрестив ноги, женщина в белом. Ослицы не было и в помине. Но ведь вот он, сильный запах ослицы в течке, неужто за этим скрыт чей-то хитроумный план или западня? Ведь не может от женщины исходить запах, сводящий с ума самца осла? Мучимый сомнениями, я осторожно приближался, и чем ближе, тем ярче вспыхивали воспоминания, связанные с Симэнь Нао. Из них, будто из искорок, разгорелась целая стена огня, ослиное восприятие померкло, и верх взяли человеческие чувства. Даже не видя её, я уже знал, кто она: от кого, кроме Симэнь Бай, может исходить запах горького миндаля? Жена моя, это ты, бедняжка!

Почему я так говорю о ней? Потому что из трёх моих женщин её судьба оказалась самой горькой. Инчунь и Цюсян вышли замуж за бедняков, их положение в обществе стало иным. Лишь ей с ярлыком «помещичьего элемента» пришлось переселиться в сторожку на родовом кладбище семьи Симэнь и выполнять непосильные для неё работы по трудовому перевоспитанию. Хижина глинобитная, тесная, крыша соломенная и низенькая. Годами жилище не знало ремонта, его продувало ветром, оно протекало под дождём и в любой момент могло обвалиться и похоронить под собой мою жену. Все «подрывные элементы» тоже вступили в народную коммуну и под надзором бедняков и низших середняков подвергались трудовому перевоспитанию. По заведённому порядку сейчас она — растрёпанная и грязная, в лохмотьях, больше похожая на восставшего из могилы духа, — должна бы вместе с остальными участвовать в перевозке руды или разбивать её большие куски под надзором Яна Седьмого и других. Почему же она, вся в белом, благоухающая, и здесь, в таком живописном месте?

— Я знаю, что ты пришёл, господин мой, я знала, что ты появишься, знала, что после всего лихолетья, насмотревшись на предательство и бесстыдство, ты вспомнишь о моей преданности. — Она словно говорила сама с собой и в то же время будто изливала мне самое сокровенное, уныло и горестно. — Господин мой, я знаю, что ты превратился в осла, но ты всё равно мой господин, моя опора. Господин мой, лишь когда ты обратился в осла, я ощутила в тебе родственную душу. Помнишь, в тот год, когда ты родился, мы виделись на праздник Цинмин?[84 - Цинмин — день поминовения усопших.] Вы с Инчунь пошли в поля копать съедобные корешки и проходили мимо сторожки, моего приюта. Я как раз тайком подсыпала свежей землицы на могилы твоих родителей и на твою тоже. Ты подбежал ко мне и потянул розовыми губками за край одежды. Я обернулась и увидела тебя, такого милого ослёнка. Погладила по мордочке, потрепала ушки. Ты лизнул мне руку, и сердце вдруг так заныло, таким зашлось огнём, и горестно, и тепло. Глаза застили слёзы, и сквозь их дымку я увидела твои влажные глазки, в которых отражалась я сама, и разглядела в них то самое, знакомое выражение. Ах, господин мой, знаю, тебя несправедливо обидели. Бросила пригоршню земли на твою могилу и бросилась на неё сама, уткнувшись лицом в жёлтую землю и тихо всхлипывая. Ты легонько ткнул меня копытцем, я обернулась и снова увидела в твоих глазах то же выражение. Господин мой, я твёрдо верю, что ты переродился. Как же несправедливо обошёлся с тобой Яньло-ван, вернув в мир людей в образе осла, любимый! Хотя, может, это был твой выбор, может, переживая за меня, ты решил сопровождать меня в личине осла. Возможно, Яньло-ван хотел, чтобы ты переродился чиновным и благородным, а ты ради меня выбрал подлое ослиное состояние, о господин мой… Мне уже было не сдержаться, и я горько разрыдалась. В это время издалека донеслось пение рожков, грохот барабанов и гонгов. «Перестань плакать, — раздался за спиной тихий голос Инчунь, — люди вон идут». Инчунь совести не потеряла, у неё в корзинке под корешками были спрятаны бумажные деньги, думаю, она собиралась тайком сжечь их на твоей могиле. Я собралась с силами и перестала плакать, глядя, как вы с Инчунь торопливо удаляетесь в черноту соснячка. Через каждые три шага ты оборачивался, господин мой, через каждые пять останавливался, и я понимала, что ты испытываешь глубокие чувства ко мне… Толпа приближалась с грохотом барабанов, с кроваво-красными знамёнами, с белыми как снег венками.[85 - В буддистской традиции белый — цвет траура.] Это младшие школьники пришли вместе с учителями убрать могилы павших борцов. Моросил дождь, низко над землёй летали ласточки. Над могилами отливали красками зари цветы персика, волна за волной звучали песни, а твоя жена, мой господин, не смела и всплакнуть на твоей могиле… Господин мой, в тот вечер, когда ты разошёлся в деревенском правлении и укусил меня, все подумали, что ты взбесился. Лишь я поняла, что ты переживал за меня. Ценности нашей семьи давно уже откопали, откуда им взяться у Лотосовой заводи? Твой тогдашний укус, господин мой, я расценила как поцелуй. Хоть и неистовый, только таким он и запечатлелся в моём сердце. Благодарю тебя за него, господин мой, твой поцелуй спас мне жизнь. Увидев, что я вся в крови, они испугались, что я умру, и сразу отвели обратно домой. Домой, в ветхую сторожку рядом с твоей могилой. Я лежала там на отсыревших кирпичах маленькой лежанки и мечтала поскорее умереть, а после смерти обернуться ослицей, чтобы мы смогли составить любящую ослиную пару…

— Ах, Синъэр, Бай Синъэр, жена моя, любимая… — восклицал я, но изо рта вырывался лишь ослиный рёв. Из-за ослиной глотки я ничего не мог сказать по-человечески. Проклятое ослиное тело! Как я ни пытался поговорить с тобой, реальность безжалостна; сколько бы слов, выражавших самые глубокие чувства, ни рождалось в душе, звучали всё те же «иа, иа». Мне оставалось лишь поцеловать тебя губами, обнять тебя копытами, уронить тебе на лицо слёзы, ослиные слёзы, крупные, как самые большие дождевые капли. Я омыл тебе ими лицо, а ты лежала на тропинке, глядя на меня снизу вверх, тоже с глазами, полными слёз, и бормотала: «О господин мой, господин мой…» Зубами я содрал с тебя белое одеяние и стал покрывать поцелуями. Вспомнилась наша свадьба и ты, Бай Синъэр, застенчивая, с лёгким нежным дыханием, настоящая барышня из зажиточной семьи, образованная, умеющая вышивать два цветка лотоса на одном стебле,[86 - Два цветка лотоса на одном стебле — образ нежных супругов.] декламировать наизусть «Стихи тысячи мастеров»…[87 - «Стихи тысячи мастеров» — антология, составителем которой считается Лю Кэчжуан (1187–1269), поэт эпохи Сун. Наиболее популярная антология «Триста стихотворений поэтов эпохи Тан» была составлена значительно позже, в XVIII в.]







Мой сон прервали крики ввалившихся во двор усадьбы Симэнь людей. Не будет мне праздника, не свершится мой брачный союз, из получеловека-полуосла я снова становлюсь ослом с головы до хвоста. Со свирепыми лицами эти люди вломились в западную пристройку и вытащили оттуда Лань Ляня, засунув ему за воротник маленький флажок из белой бумаги.[88 - Белый флаг — символ реакционера.] Хозяин пытался сопротивляться, но его быстро скрутили. А когда он попытался что-то возразить, сообщили:

— У нас приказ. Начальство сказало, мол, хочет оставаться единоличником — пусть, но большой скачок по производству стали и строительство ирригационных сооружений — дело общегосударственное, участвовать в нём — долг каждого гражданина. Когда строили водохранилище, про тебя забыли, но на этот раз не отвертишься.

Двое увели Лань Ляня, а ещё один выволок из-под навеса меня. Видно, опыта обращения со скотиной ему было не занимать: прильнул к моей шее, правой рукой крепко зажал уздечку. Стоило мне чуть воспротивиться, натягивал сильнее, удила врезались в уголки рта, становилось трудно дышать и пронзала невыносимая боль.

Выбежавшая из пристройки хозяйка пыталась помешать ему:

— Мужа забрали — ладно, я тоже могу разбивать руду и выплавлять сталь. Но осла-то почему уводите?

Те, разойдясь, еле сдерживались:

— Ты, гражданка, за кого нас считаешь? За «желтопузых», что у людей скот уводили? Мы кадровые ополченцы народной коммуны, действуем по указаниям сверху и только по закону. Осла вашего изымаем на время, попользуемся и вернём.

— Я вместо него пойду! — предложила Инчунь.

— Извини, но таких указаний нам не давали, а самовольно мы действовать не можем.

Тут из рук конвоиров вырвался Лань Лянь.

— Что за обращение с людьми! Строительство водохранилища, выплавка стали — это да, работа на государство, разумеется, я тоже буду участвовать и слова не скажу. И отработаю непременно. Но прошу оставить моего осла при мне.

— Это уже не наше дело. С просьбами обращайтесь к нашему начальству.

Меня вывели со двора со всеми предосторожностями, готовые ко всему; Лань Ляня — под конвоем, как дезертира. Выйдя за околицу, мы направились прямиком к районной управе; там теперь располагалась народная коммуна, как раз в том месте, где красноносый кузнец со своим подмастерьем наладили мне первые подковы. Когда мы проходили мимо фамильного кладбища Симэнь, я увидел школьников, которые под руководством учителя раскапывали могилы и разрушали кирпичную кладку. Из сторожки вылетела женщина в белом траурном одеянии, навалилась на одного из учеников и вроде бы схватила его за шею. В затылок ей тут же полетел кирпич. Она побледнела, словно лицо ей намазали известью, и пронзительно взвизгнула. Для меня это было настоящее потрясение. В голове всё вспыхнуло ярче расплавленного металла, и я услышал, как из моей глотки вырывается человеческая речь:

— Руки прочь, я — Симэнь Нао! Не сметь раскапывать могилы моих предков! Не сметь бить мою жену!

Я встал на дыбы, хотя губы раздирала страшная боль, поднял стоявшего рядом сопровождающего в воздух и швырнул в придорожную грязь. Как осёл, я ещё мог безучастно смотреть на происходящее, но, как человеку, мне было невыносимо видеть это… Я кинулся на раскапывавших могилы, укусил за голову долговязого учителя и сбил на землю одного школьника. Ученики ринулись врассыпную, а учителя попадали, где стояли. Я бросил взгляд на катавшуюся по земле Симэнь Бай, на зиявшие чёрным раскопанные могилы, повернулся и помчался в сумрак сосновой рощицы.




ГЛАВА 10

Благосклонность начальника района оборачивается почётной обязанностью возить его. Из-за непредвиденной беды ломаю переднюю ногу


Два дня я носился как сумасшедший по всему Гаоми. Гнев в душе понемногу улёгся, хотелось есть и, чтобы утолить голод, пришлось щипать траву и грызть кору. Грубая пища заставила понять, что жизнь дикого осла нелегка. Воспоминания об ароматном сене тоже помогли вернуться к состоянию осла обычного, домашнего. И я потянулся к деревням, туда, где пахло человеком.

В полдень на окраине казённой деревни[89 - Казённые деревни располагались на земельных угодьях, принадлежавших ранее императорской фамилии.] Таоцзяцунь я заметил под раскидистым гинкго[90 - Гинкго — реликтовое листопадное дерево высотой до 40 метров. Широко используется в китайской народной медицине.] расположившуюся на отдых повозку. В ноздри ударил густой аромат бобовых лепёшек с рисовой соломой. Рядом с висевшей на дышле корзиной стояли, наслаждаясь едой, запряжённые в повозку мулы.

К этим ублюдкам мулам — ну что это: не лошадь, не осёл — я всегда относился с презрением, так и тянуло закусать их всех до смерти. Но сегодня драться не хотелось, хотелось лишь пробиться к корзине и с удовольствием перехватить вместе с ними настоящего корма, восстановить силы, затраченные на сумасшедшую беготню.

Я тихонько приближался, осторожно ступая, затаив дыхание и изо всех сил стараясь не зазвенеть колокольчиком. Этот колокольчик, который повесил мне на шею увечный герой войны, добавлял солидности, а иногда и неприятностей. Когда я мчался по дороге, его звон возвещал приближение героя-осла; но из-за него трудно было оторваться от преследователей.

И он всё же зазвенел. Оба мула — а они были на голову выше меня — вскинули головы. Они сразу поняли, зачем я здесь, и стали угрожающе притопывать передними копытами и пофыркивать в мою сторону, предупреждая, что не стоит вторгаться на их территорию. Но как я мог отступить, когда замечательная еда — вот она, перед глазами! Я оценил обстановку: чёрный, что постарше, запряжён и напасть на меня у него вообще не получится, а тот, что помоложе, на длинной привязи, взнуздан, с путами на ногах, и тоже особой опасности не представляет. Так что до корма добраться можно, нужно лишь увёртываться от их зубов.

Раздражённым ржанием мулы пытались отпугнуть меня. Что беситесь, ублюдки чёрные, всем еды хватит, что вы всё себе да себе! Нынче коммунизм на дворе, что моё — твоё, а что твоё — моё, чего тут делить. Улучив момент, я разинул рот и рванулся к корзине. Мулы ощерились, забрякали удила. Ах, вы кусаться, ублюдки, — ну, в этом я горазд, куда вам со мной мериться! Проглотив добытый корм, я хватанул запряжённого мула, так что у него кусок уха отлетел на землю. Потом цапнул за шею молодого гадёныша, забив весь рот гривой. И пошло-поехало. С краем корзины в зубах я стремительно попятился. На меня бросился тот, что на привязи. Я высоко взбрыкнул задними ногами, одна нога повисла в воздухе, другая угодила ему прямо в нос. От боли тот сначала свалился на землю, а потом, зажмурившись, стал ходить кругами, пока совсем не запутался в вожжах. А я в это время торопливо уминал корм. Но всё хорошее длится недолго: из одного из дворов, громко крича, выбежал возчик — синий кушак на поясе, бич в руке. Я жевал изо всех сил, а он летел на меня, размахивая бичом. Тот щёлкал у него в руках и извивался как змея. Кряжистый и кривоногий, так и должен выглядеть хороший возница, да и с бичом умело обращается. Дубина — не страшно, попробуй попади. А бич дело другое: крутится туда-сюда, поди увернись. Если кто им владеет искусно, злого жеребца уложить может. Своими глазами видел однажды, аж оторопь берёт. Худо дело, бич всё ближе. Хочешь не хочешь, надо давать дёру. И я отскочил на безопасное расстояние, не спуская глаз с корзины. Возница за мной, я отбежал ещё. Он остановился, я тоже, но продолжал коситься на корзину. Увидев, что мулы изранены, он принялся ругаться на чём свет стоит.

Мол, будь ружьё, с одного выстрела положил бы меня. Ох, и повеселил же! «Иа, иа», — заревел я, в том смысле, что если бы не бич, я бы тебе голову прокусил. Он, похоже, понял, что я имел в виду, — видимо, догадался, что я и есть тот самый злой осёл, что покусал уже немало людей. Он и бич не опускал, и ближе подходить не решался, а только оглядывался по сторонам, явно ища подмогу. Понятно: и побаивается, и поймать хочет.

Вдали показались рассыпавшиеся веером люди. По запаху я понял, что это гонявшиеся за мной все эти дни ополченцы. Наесться я успел лишь наполовину, но кус такого славного корма шёл за десять, сил прибавилось, да и боевой дух окреп. Не выйдет у вас окружить меня, болваны двуногие.

И тут вдалеке на просёлочной дороге показалась необычная квадратная штуковина травянисто-зелёного цвета. Она покачивалась из стороны в сторону, но двигалась с большой скоростью и поднимала клубы пыли. Теперь-то я знаю, что это был джип советской постройки. Теперь я много чего другого знаю — и «ауди», и «мерседесы», и «БМВ», и «тойоты». Знаю даже про американские шаттлы и русские авианосцы. Но тогда я был ослом, ослом образца тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года. По ровной дороге эта странная штуковина на четырёх колёсах с резиновыми шинами мчалась явно быстрее, но на пересечённой местности она мне не соперник. Как выразился когда-то Мо Янь, козёл и на дерево залезть может, а ослу на гору забраться — раз плюнуть.

Для удобства повествования будем считать, будто в ту пору я уже знал, что такое советский джип. Я немного струхнул, но меня ещё разбирало любопытство. И пока я колебался, ополченцы окружили меня, а подъехавший джип заблокировал мне дорогу. Он остановился в нескольких десятках метров, и из него выскочили трое. Впереди шёл мой старый знакомый, тогда начальник района, а теперь уже уездный начальник. Прошло несколько лет, а он не очень изменился — даже одет вроде так же.

На уездного начальника Чэня я зла не держал. Сыграла свою роль и высокая похвала в мой адрес, она грела душу. Ещё сблизило с ним то, что он когда-то торговал ослами. В общем, это был начальник уезда, душевно относившийся к ослам, и, доверяя ему, я ждал, когда он подойдёт.

Уездный дал знак шедшим рядом остановиться и махнул ополченцам за моей спиной, которым не терпелось отличиться — схватить меня или убить, — чтобы они тоже не приближались. Оставшись один, поднял руку и с ласкающим слух свистом неспешно зашагал ко мне. Он был уже метрах в трёх-пяти, когда я заметил в его руке поджаренную бобовую лепёшку, от которой исходил чудный аромат. Знакомый мотивчик, что он насвистывал, исполнил меня нежной грусти. Внутреннее напряжение исчезло, мышцы расслабились. Появилось желание прислониться к этому человеку, дать ему погладить себя. Так он и подошёл ко мне вплотную, правой рукой обнял за шею, а левой поднёс мне ко рту лепёшку. Когда эта рука освободилась, погладил меня по переносице и пробормотал:

— Эх, белокопытка, добрый ты осёл; жаль вот, этого так и не поняли те, кто в ослах не разбирается. Ну а теперь ладно, пойдём со мной, научу тебя, как стать выдающимся, послушным и храбрым ослом, которого все будут любить!

Уездный велел ополченцам разойтись и отправил джип назад в город. Забрался на меня без седла, очень уверенно, уселся именно туда, где удобнее всего нести его. Вот уж действительно, и наездник хороший, и в ослах разбирается. А он похлопал меня по шее:

— Ну, пошёл, приятель!

С тех пор я стал возить по просторам уезда начальника Чэня, этого поджарого, но пышущего энергией коммуниста. Прежде мои передвижения ограничивались самим Гаоми, а с уездным я побывал и на севере, на отмелях Бохая, и на юге — на месторождении железной руды Уляньшань; на западе добирался до бурных вод реки Мучжухэ, а на востоке — до Хуншитань, где с Жёлтого моря пахнет рыбой.

Славное это было времечко в моей ослиной жизни. Я забыл тогда про Симэнь Нао, забыл про связанных с ним людей и события, забыл даже про Лань Ляня, с которым меня связывали глубокие чувства. Наверное, как я потом вспоминал, причиной этому было подспудное ощущение «официальности» своего положения: ослы — они тоже благоговеют перед чиновной службой. То, как относился ко мне уездный Чэнь, до конца дней не забуду. Он собственноручно готовил мне корм, вычёсывал, повязал на шею ленту с пятью красными помпонами, добавил красную шёлковую кисть и на колокольчик.

Куда бы он ни отправлялся с проверкой, обхождение мне выказывали самое высокое: намешивали самый лучший корм, поили чистой ключевой водой, расчёсывали костяным гребешком, насыпали на ровном месте мелкого белого песка, чтобы я мог покататься вволю. Народ знал: такое отношение к ослу уездного очень приятно ему самому. Подольститься ко мне, как говорится, развеять выпущенные мной, ослом, газы,[91 - «Угождать», «подхалимничать» по-китайски дословно — «развеивать газы коня [вышестоящего]».] было всё равно что прогнуться перед моим седоком. Славный малый был этот уездный, предпочитал передвигаться на осле, а не на машине. Во-первых, экономия бензина, во-вторых, ему часто приходилось инспектировать места добычи железной руды в горах, а туда можно добраться если не на осле, то лишь пешком. Но я, конечно, понимал, что главной причиной его отношения ко мне была глубокая привязанность к нашему брату, укоренившаяся в нём за долгие годы торговли ослами. У некоторых мужчин глаза загораются при виде красотки, а уездный начинал потирать руки, завидев доброго осла. Неудивительно, что его расположение завоевал я — и копыта белоснежные, и по уму человеку не уступлю.

С тех пор как на мне стал ездить начальник уезда, потеряла всякий смысл и уздечка. Благодаря уездному упрямый, кусачий осёл со скверной репутацией за короткий срок превратился в безропотного и послушного, умного и сообразительного — просто чудо. Секретарь уездного, малый по фамилии Фань, как-то сфотографировал начальника, когда он верхом на мне инспектировал рудник, написал небольшую статью и отправил в провинциальную[92 - Провинция — самая крупная единица территориального деления в Китае.] газету, где её опубликовали на видном месте.

Однажды во время путешествий с уездным я встретил Лань Ляня. Он спускался по узкой горной тропинке с двумя корзинами железной руды на коромысле, а мы поднимались в гору. Завидев меня, Лань Лянь скинул коромысло, куски руды высыпались и покатились вниз по склону.

— Ты что творишь? — рассердился уездный. — Руда на вес золота, нельзя терять ни куска! Полезай вниз и доставай.

Лань Лянь, по всей видимости, не слышал ни слова из сказанного. С горящими глазами он подбежал и обнял меня за шею:

— Черныш, Черныш дружище, наконец-то я нашёл тебя…

Уездный узнал в Лань Ляне моего бывшего хозяина, обернулся к секретарю Фаню, который сопровождал нас на дохлой кляче, и знаком предложил разобраться. Тот всё понял, соскочил с лошади и оттащил Лань Ляня в сторону:

— Ты что? Это же осёл начальника уезда.

— Это мой осёл, мой Черныш. Он с рождения остался без матери, моя жена выкормила его рисовой кашкой. Он у нас в семье самое дорогое.

— Пусть он действительно ваш, но, если бы не начальник уезда, его давно бы уже пристрелили и съели. Теперь он на ответственной работе, возит начальника, экономит стране издержки на использование джипа. Уездный начальник без него как без рук, и ты должен радоваться, что твой осёл играет такую важную роль.

— Какое мне дело, — не сдавался Лань Лянь. — Осёл мой, и я забираю его домой.

— Лань Лянь, дружище, — вмешался уездный, — времена нынче чрезвычайные, и этот осёл, который по горам ходит как по равнине, оказывает мне немалую помощь. Так что давай считать, что я взял его у тебя на время. Когда большой скачок закончится, сразу верну. А за время аренды власти выплатят тебе соответствующую компенсацию.

Лань Лянь собирался сказать что-то ещё, но к нему подошёл ганьбу из народной коммуны, оттеснил на обочину и прошипел:

— Ты, мать твою, чисто пёс в паланкине, не ценишь доброго отношения. То, что начальник уезда ездит на твоём осле, — это удача, какая выпадает раз в три поколения.

Уездный поднял руку, чтобы прекратить его грубости:

— Вот что, Лань Лянь, ты человек с характером, я тебя уважаю, но и досадую. Как начальник уезда выражаю надежду, что ты вскоре вступишь в кооператив вместе со своим ослом и больше не будешь идти наперекор движению истории.

Ганьбу отпихнул Лань Ляня с дороги, чтобы освободить путь уездному, то есть мне. Я видел, с каким выражением лица смотрел на меня Лань Лянь, и мне стало стыдно. «Не считается ли это предательством хозяина ради сильных мира сего?» — думал я. Словно угадав мои мысли, уездный похлопал меня по голове, успокаивая:

— Давай, белокопытка, поспешай. Возя меня, ты вносишь больший вклад, нежели следуя за Лань Лянем. Рано или поздно он вступит в народную коммуну, а после этого ты станешь коллективным достоянием. Разве не справедливо, когда руководитель уезда ездит по делам на осле народной коммуны?

Как говорится, за чрезмерной радостью следует печаль, и все, достигающее предела, неизбежно обращается вспять. Вечером через пять дней после моей встречи с хозяином мы возвращались с уездным домой после поездки на рудник на Вонюшань — Горе Возлежащего Буйвола. На горной дороге передо мной неожиданно выбежал дикий кролик. От испуга я отскочил, неловко угодил правым передним копытом в щель между камнями и завалился на бок. Упал и уездный, ударившись головой о каменный выступ. Обливаясь кровью, он потерял сознание. Секретарь кликнул людей и велел нести его вниз. Несколько крестьян пытались вызволить меня, но копыто провалилось очень глубоко, и его было не вытащить. Они принялись с силой толкать меня, тянуть. В каменном капкане хрустнуло, от страшной боли я тоже лишился чувств, а придя в себя, увидел, что правое копыто вместе с венчиком осталось меж камней, а кровь из ноги уже залила большую часть дороги. Охваченный горем, я понял, что больше ни на что не годен. Не только уездный, даже мой хозяин не станет кормить осла, который не может работать. И ждёт меня в будущем длинный нож мясника. Перережут горло, а когда вытечет кровь, сдерут шкуру, раскромсают, приготовят вкусные блюда, и прямой путь людям в желудки… Лучше уж покончить с жизнью самому, чем ждать, когда тебя зарежут. Я покосился на обрывистый горный склон за краем дороги, на укутанную дымкой деревню, взревел и, собравшись с силами, стал перекатываться в ту сторону. Но меня остановил надрывный крик Лань Ляня.

Хозяин бежал в гору. Весь мокрый от пота, колени в крови: видать, спотыкался и падал. Увидев моё печальное состояние, он громко разрыдался:

— Эх, Черныш мой, Черныш…

Он обнял меня за шею, а подошедшие помочь крестьяне подняли мне хвост, подвинули задние ноги, и я с трудом поднялся. Но стоило коснуться культёй земли, как пронзила невыносимая боль. По телу побежали ручейки пота, и я снова рухнул на землю, как ветхая стена.

— Всё, инвалид, никуда не годен, — как бы с сочувствием рассудил один из крестьян. — Но переживать не стоит, осёл в теле, продашь мясникам — немалые деньги выручишь.

— Что ты мелешь, мать твою! — разозлился Лань Лянь. — А если бы отец твой ногу поранил, ты бы его тоже к мясникам потащил?

На миг все вокруг замерли, а тот же крестьянин взъярился:

— Ты что, тудыть тебя, говоришь? Осёл этот тебе отец родной, что ли? — И засучив рукава, пошёл на Лань Ляня.

Но один из приятелей потянул его в сторону:

— Будет, будет, не стоит с этим сумасшедшим связываться. Чуть ли не единственный единоличник на весь уезд, его и уездный начальник знает и вся его канцелярия.

Все разошлись, остались лишь мы с хозяином. На небе повис изогнутый серп луны, всё вокруг было исполнено печали. Изругав уездного и крестьян, хозяин скинул рубаху, располосовал её и обмотал мне раненую ногу. Иа, иа, как больно, умереть можно… Хозяин обнял мне голову, на ухо одна за другой скатывались слезинки.

— Эх, Черныш, Черныш старина… Ну что сказать тебе доброго? Как ты мог поверить всем этим чиновникам? Пришла беда, у них одна забота — своего спасать, а тебя взяли и бросили… Послали бы за каменотёсом, чтобы продолбил эти камни, расширил щель, тогда и ногу можно было бы выручить…

Тут его будто осенило. Он отпустил мою голову, подбежал к расщелине, засунул туда руку и стал пытаться вытащить моё копыто. Со всхлипываниями и руганью, пыхтя и тяжело дыша, он всё же достал его и, держа в руках, взвыл в голос. При виде блестящей, отшлифованной горными дорогами подковы слёзы хлынули и у меня.

Подбадриваемый хозяином, я с его помощью всё же встал. Культя была обмотана таким толстым слоем ткани, что я мог чуть касаться земли, но, как ни печально, всё время терял равновесие. Всё, нету больше Осла Симэня с его стремительной поступью, остался инвалид, который на каждом шагу роняет голову и клонится в сторону. Не раз так и подмывало скатиться кубарем с горы и положить конец этой печальной участи. Только любовь хозяина и удержала.

От рудника на горе Вонюшань до деревни Симэнь — сто двадцать ли пути. Будь ноги здоровые, и говорить не о чем. Но без ноги я шагал с невероятным трудом, оставляя на дороге следы крови и беспрестанно вскрикивая. От боли шкура конвульсивно подрагивала, как вода под лёгким ветерком.

К тому времени, когда мы доковыляли до Гаоми, культя стала пованивать; вокруг, оглушительно жужжа, вились тучи мух. Хозяин отгонял их пучком наломанных веток. Обмахиваться хвостом не хватало сил, да ещё пробрал понос, и весь круп был обделан до невозможности. С каждым взмахом хозяин убивал мух десятками, но тут же налетало ещё больше. Хозяин скинул штаны и разодрал, чтобы наложить новую повязку, а сам остался в коротких трусах, едва прикрывавших срам. В больших тяжёлых тапках на толстой подошве с верхом, обшитым толстой потрескавшейся кожей, он выглядел причудливо и потешно.

Нелёгким был наш путь, как говорится, ветер — пища, а роса — приют. Я пощипывал сухую траву, а хозяин утолил голод, накопав в поле у дороги полугнилых бататов. Шли мы окольными путями и старались скрыться, завидев людей, словно раненые солдаты, покидающие поле боя. Когда пришли в деревню Хуанпу, из распахнутых дверей столовой пахло чем-то вкусным. У хозяина заурчало в животе. Он глянул на меня покрасневшими от слёз глазами и, вытирая их грязными руками, вдруг громко воскликнул:

— Мать его, Черныш, старина, чего мы боимся? Что мы такого сделали, чтобы стыдно было людям в глаза смотреть? Мы люди честные и открытые и бояться нам нечего. У тебя производственная травма, и коммуна обязана позаботиться о тебе. А я, ухаживая за тобой, на них работаю! Пошли!

Он потащил меня за собой, этакий предводитель мушиного войска. В столовой кормили под открытым небом, подавали пельмени с бараниной. Из кухни подносили решётку за решёткой, ставили на столы, и их вмиг разбирали. Одни натыкали пельмени на тонкие прутики и кусали, наклонив голову, другие перебрасывали из руки в руку, шумно сглатывая слюну.

Мы сразу привлекли всеобщее внимание незавидным видом, гадкие и грязные. От нас воняло, голодные и уставшие, мы вызывали страх и, наверное, отвращение, отбивая аппетит. Хозяин хлопнул по мне ветками, вспугнув полчище мух. Те взлетели, покружились и расселись на пельмени и на кухонную посуду. Народ брезгливо загудел.

К нам вразвалочку поспешила дородная женщина в белой рабочей одежде, судя по всему, заведующая. Она остановилась в нескольких шагах, зажала нос и тоненьким голоском воскликнула:

— Вы что тут делаете? А ну быстро вон отсюда!

Кто-то признал хозяина:

— Никак Лань Лянь из Симэньтунь? Ты, что ли? В таком виде…

Хозяин взглянул на него, но ничего не ответил, а отвёл меня на середину двора. Все, кто там был, отошли в сторону.

— Единственный единоличник во всём уезде, его даже в особом районе Чанвэй знают! — не унимался узнавший хозяина. — Осёл у него волшебный, летать может, пару лютых волков извёл, людей кусал десятками. Но вот с ногой у него что-то приключилось, надо же, жалость какая…

— Быстро проваливайте отсюда, единоличников не обслуживаем! — завопила толстуха.

Хозяин остановился и яростно рявкнул:

— Да, свинья жирная, я единоличник, и лучше помру с голоду, чем позволю, чтобы ты меня обслуживала! Но вот на этом моем осле ездил начальник уезда. Они спускались по горной тропинке, и осёл в расщелину меж камней угодил и ногу сломал. Это что, не производственная травма? Поэтому ваш долг — обслужить его.

Никогда прежде я не слышал, чтобы хозяин так яростно ругался. Синева на лице потемнела, тощий — кожа да кости, общипанный петух да и только, — зловонный, он подступал к толстухе всё ближе. Та отступала шаг за шагом, потом закрыла лицо руками, ударилась в слёзы и убежала.

Ковыряясь в зубах, подошёл похожий на ганьбу человек в старом френче, с разделёнными на пробор волосами и смерил нас с хозяином взглядом:

— Тебе чего надо?

— Мне надо, чтобы вы накормили досыта моего осла, чтобы подогрели котёл горячей воды и помыли его, позвали врача и перевязали ему рану.

Ганьбу крикнул в сторону кухни, и на его зов выскочили человек десять.

— Быстро сделать, как он велит.

И вот меня вымыли горячей водой. Позвали врача, он обработал рану йодной настойкой, наложил мазь и перевязал толстым слоем марли. Наконец мне принесли ячменя и люцерны.

Пока я ел, из кухни принесли чашку дымящихся пельменей и поставили перед хозяином.

— Поешь, браток, не упрямься, — сказал один, по виду повар. — Поешь на этот раз и не думай, что у тебя будет на столе в следующий. Прожил сегодняшний день, и нечего думать о завтрашнем. Нынче время поганое, можно и пары дней не прожить, как уже и крышка. Как говорится, гаси фонарь, задувай свечу. Ну что, правда не будешь?

Хозяин сидел сгорбившись на двух обломках кирпича, упёршись взглядом в мою висящую в воздухе культю, и, казалось, не слышал негромких слов повара. В животе у него опять заурчало. Нетрудно было догадаться, как соблазнительны были для него эти белые пухлые пельмени. Пару раз чёрная и грязная рука уже тянулась к ним, но он превозмог себя.




ГЛАВА 11

Герой войны помогает с протезом. Голодный народ убивает осла и раздирает на куски


Культяшка моя зарубцевалась, угрозы жизни не было, но работать я уже не мог и стал инвалидом. Не раз приходили мясники из коммуны и предлагали продать меня на мясо, чтобы улучшить жизнь кадровых работников, но хозяин с бранью прогонял их.

Мо Янь в «Записках о чёрном осле» пишет:









Хозяйка дома Инчунь нашла где-то рваный кожаный башмак, вычистила его, набила ватой, зашила верх и привязала к изуродованной ноге осла. Это во многом помогало ему сохранять равновесие. И вот весной тысяча девятьсот пятьдесят девятого года на дорогах в наших краях можно было наблюдать следующую странную картину: единоличник Лань Лянь толкает повозку с деревянными колёсами, доверху наполненную навозом. Тащит её, свесив голову и еле ковыляя, осёл в рваном кожаном башмаке на одной ноге. Колёса катятся медленно и громко скрипят. Лань Лянь, согнувшись в три погибели, толкает повозку изо всех сил, калека осёл тоже напрягается, чтобы хозяину было полегче. Поначалу люди смотрели на эту странную парочку исподлобья, многие прикрывали рукой рот, посмеиваясь исподтишка, но потом никто уже и не думал смеяться. За повозкой увязывалось немало младших школьников, любителей поглазеть, были среди них и озорники, швырявшие в увечного осла камнями. Но дома их ждало за это суровое наказание.








Земля весной похожа на подходящее тесто. Колёса проваливаются по ступицы, копыта тоже глубоко увязают. А навоз нужно доставить в центр нашего надела. Ох, тяжело! Чтобы хозяину было чуть полегче, стараюсь изо всех сил. Но не успел пройти и десяти шагов, как привязанный хозяйкой башмак остался в грязи. Культя втыкается в землю, как палка, боль невыносимая, пот течёт ручьями — не от усталости, от боли. Иа, иа, убей меня, хозяин, ни на что уже не гожусь. Покосился на его синее с моей стороны лицо, на выпученные глаза и решил: за всю его доброту, чтобы достойно ответить на презрительные усмешки, чтобы показать этим маленьким ублюдкам пример, хоть ползком, но помогу хозяину дотащить тележку в самый центр. Равновесие не удержать, тело сильно клонится вперёд, колени касаются земли… О, на коленях-то идти способнее, чем ступать культёй, и тянуть сильнее получается, вот на коленях и потащу! Опустился на оба колена — и вперёд побыстрее, и тянуть посильнее. Но упряжью перетянуло горло, стало трудно дышать. Да, такая работа смотрится ужасно, глядишь, и зубоскалить начнут. Ну и пусть их, лишь бы дотащить тележку до места, это и будет победа, этим и можно будет гордиться!

Выгрузив весь навоз, хозяин бросился ко мне и обнял за голову. Горло у него перехватило, и он шептал почти беззвучно:

— Эх, Черныш, славный ты осёл, что правда то правда…

Он вытащил трубку, набил и прикурил. Сделал затяжку, потом сунул мне:

— На, Черныш, курни с устатку.

После стольких лет вместе с хозяином я тоже пристрастился к табаку. Затянулся пару раз, из ноздрей потянулись струйки дыма.

Впечатлившись новым протезом директора торгово-закупочного кооператива Пан Ху, той зимой хозяин решил сделать протез копыта и мне. С Пан Ху и его женой Ван Лэюнь он уже несколько лет поддерживал дружеские отношения, вот и отправился к ним вместе с хозяйкой, чтобы рассказать о своей задумке. Ван Лэюнь разрешила им изучить протез мужа во всех подробностях. Такие делали в Шанхае, на специальной фабрике протезов для инвалидов-героев революционных боёв. Мне, ослу, о таком и мечтать не приходилось. Даже если бы фабрика согласилась изготовить протез для осла, это было нам не по карману. Тогда хозяин с хозяйкой решили сделать его сами. Целых три месяца потратили, делали и переделывали, и наконец получилось копыто, которое смотрелось как настоящее. Его и приладили к моей культе.

Меня провели несколько раз вокруг двора: по ощущениям гораздо лучше, чем рваный башмак. Шагал я неуклюже, но уже без ярко выраженной хромоты. Хозяин вышел со мной в поводу на улицу, будто на демонстрацию, очень гордый собой, задрав нос и выпятив грудь. Я старался идти как можно увереннее, чтобы укрепить его репутацию. Поглазеть на меня увязалась деревенская ребятня. Судя по взглядам, которые мы чувствовали на себе, и по доносившимся разговорам, все испытывали уважение к хозяину. Измождённый и худющий Хун Тайюэ встретил нас презрительной ухмылкой:

— Что это ты, Лань Лянь, демонстрацию для народной коммуны устраиваешь?

— Да разве я посмею, — отвечал хозяин. — Я к коммуне никакого отношения не имею, как говорится, есть вода колодезная, а есть речная.

— Но ходишь-то ты по улице народной коммуны. — Хун Тайюэ указал на землю, потом на небо. — Дышишь воздухом коммуны, её солнце тебе светит.

— Улица эта ещё до коммуны была, и воздух всегда был, и солнце. Всё это правитель небесный каждому человеку даровал, всякой твари, и у коммуны присвоить всё это руки коротки! — Хозяин глубоко вздохнул и притопнул ногой, задрав голову к солнцу: — Славно дышится, солнышко светит, красота! — И он похлопал меня по плечу: — Дыши полной грудью, Черныш, твёрдо ступай по земле, пусть солнышко светит тебе.

— Как бы ты ни упорствовал, Лань Лянь, в один прекрасный день придётся уступить! — бросил Хун Тайюэ.

— Скатай улицу, старина Хун, раз ты такой умный, закрой солнце, ноздри мне заткни.

— Поживём увидим! — злобно прошипел Хун Тайюэ.

С этим новым копытом я рассчитывал послужить хозяину ещё несколько лет. Но наступил великий голод, люди озверели, ели кору с деревьев и корешки в поле. И вот однажды толпа стаей голодных волков ворвалась во двор усадьбы Симэнь. Хозяин пытался защитить меня с дубинкой в руках, но жуткий зеленоватый блеск в глазах людей до того напугал его, что он бросил дубинку и пустился наутёк. Оставшись один на один с толпой голодной черни, я понял, что настал последний час, что в моей ослиной жизни можно поставить точку. Перед глазами пронеслись все десять лет с тех пор, как я переродился ослом в этом мире. И я зажмурился под громкие крики:

— Хватай, тащи, забирай зерно единоличника! Режь увечного осла, под нож его!

Послышались горестные вопли хозяйки и детей, звуки потасовки между голодными — каждый старался урвать побольше. И тут от внезапного удара по голове душа моя покинула тело и воспарила, чтобы увидеть, как толпа накидывается на ослиную тушу и кромсает её на куски.




КНИГА ВТОРАЯ

НЕСГИБАЕМОСТЬ ВОЛА





ГЛАВА 12

Большеголовый раскрывает тайну колеса бытия. Вол Симэнь попадает в дом Лань Ляня


— Если не ошибаюсь, — я испытующе и колюче уставился на большеголового Лань Цяньсуя, — ты и был тот осёл, которому голодная чернь проломила голову кувалдой. Ты рухнул на землю и издох, а толпа располосовала тебя на куски и сожрала. Своими глазами видел. Подозреваю, что именно твоя невинно загубленная душа какое-то время покружила над двором усадьбы Симэнь — и прямиком в преисподнюю. А потом, после многих перипетий, вновь возродилась, на сей раз волом.

— Верно, — печально подтвердил он. — Мой рассказ о жизни ослом — это больше половины того, что произошло после. Когда я был волом, мы с тобой почти не разлучались, и всё, что происходило со мной, ты, должно быть, прекрасно знаешь. Так что, наверное, нет смысла распространяться об этом?

Я смотрел на его большую голову, не сообразную ни с возрастом, ни с телом, на болтающий без умолку рот, на то проявляющиеся, то исчезающие облики различных животных — осла с его вольностью и разнузданностью, вола с непосредственностью и упрямством, свиньи с алчностью и свирепостью, пса с преданностью и заискиванием, обезьяны с проворностью и озорством, — смотрел на это претерпевающее огромные перемены и исполненное печали выражение лица, сочетавшее всё вышеперечисленное, и нахлынули воспоминания… Они походили и на набегающие на песчаную отмель волны прибоя, и на устремляющихся к огню мотыльков, и на притягиваемые магнитом железные опилки, на бьющие в нос запахи, на краски, расплывающиеся по первосортной сюаньчэнской бумаге,[93 - Сюаньчэнская бумага изготовляется из бамбуковых волокон специально для живописи и каллиграфии в г. Сюаньчэн, пров. Аньхой.] и на мою тоску по женщине с самым прекрасным в мире ликом, неизбывную тоску, которой не прерваться вовек…







Отправившись на рынок покупать вола, отец взял меня с собой. Это был первый день десятого месяца тысяча девятьсот шестьдесят четвёртого года. В безоблачном небе под чудесными лучами солнца с криками парили стаи птиц, саранча на обочинах дороги во множестве вонзала острые брюшки в твёрдую землю, откладывая яйца. Я ловил её и нанизывал на стебелёк травы, чтобы принести домой, зажарить и съесть.

На рынке царило оживление. Тяжёлые времена миновали, урожай осенью собрали добрый, и лица людей сияли радостью. Держа меня за руку, отец направился прямо в скотный ряд. При виде нас — Синеликого-старшего и Синеликого-младшего — многие восклицали: «Эк отец с сыном носят отметины на лице, боятся, что их не признают!»

В скотном ряду продавали мулов, лошадей, ослов. Ослов было всего двое. Серая ослица с поникшими ушами, печально опущенной головой, потухшим взглядом и жёлтым гноем в уголках глаз. Даже заглядывать в рот и смотреть на зубы не нужно: и так ясно, что старушка. Морда другого, выхолощенного самца, рослого, с мула, была отталкивающе белой. Белая морда у осла — не жди потомства. От него, как от изменника-сановника в пекинской опере,[94 - Белое лицо говорило о коварстве и лицемерии персонажа.] просто исходило коварство, кому такой нужен? Отвести мясникам коммуны, пока не поздно, как говорится, «на небесах мясо дракона, на земле — мясо осла». Кадровым работникам коммуны ослятину только подавай. Особенно новому партсекретарю, который прежде служил секретарём у уездного Чэня, Фань Туну, которого за глаза звали «фаньтуном»,[95 - Игра слов, основанная на одинаковом звучании имени и слова «короб для риса».] бездонной бочкой то есть. Этот мог умять столько, что все диву давались.

Уездный Чэнь питал глубокую привязанность к ослам, а партсекретарь Фань — пристрастие к ослятине. При виде этих ослов — старого и безобразного — отец помрачнел, на глазах выступили слёзы. Понятно, опять вспомнил про нашего чёрного осла, этого белокопытку, о котором даже в газетах писали, — ни один осёл в мире не совершил столько выдающегося. Тосковал по нему не только он один, я тоже. Вспомнить время, когда я учился в начальной школе: как мы гордились им, троица из семьи Лань! И не только мы, его славу делили с нами двойняшки Хучжу и Хэцзо. Хотя отношения отца с Хуан Туном и матери с Цюсян были довольно прохладными — они даже не здоровались при встрече, — с девочками из семьи Хуан я ощущал какую-то особую близость. А если честно, они были мне роднее, чем моя сводная сестра Баофэн.

Оба продавца ослов, похоже, оказались знакомы с отцом: оба кивнули с многозначительной усмешкой. Отец потащил меня прочь, к волам — будто хотел скрыться, а может, знак ему был с небес. Осла нам уже не купить никогда, ни один осёл в мире не сравнится с нашим.

Рядом с ослами было безлюдно, а у волов оживлённо. Они тут всех размеров и расцветок, взрослые и телята. Пап, а, пап, откуда их так много? Я-то думал, за эти три тяжёлых года их всех перерезали подчистую, — надо же, столько развелось, из трещин в земле повыскакивали, что ли? Тут и волы с юга Шаньдуна, и циньчуаньская порода, и монгольская, и с запада Хэнани, есть и полукровки. Не глядя по сторонам, мы направились прямо к молодому, недавно обузданному бычку. С виду около года, каштановой масти, бархатистая шкура, и глаза светятся сметливостью и озорством. Сильные ноги говорили о резвости и силе. Несмотря на молодость, по развитости он смотрелся как взрослый, — ну, как юноша с пробивающимися усиками над верхней губой. Его мать, корова монгольской породы, отличалась вытянутой комплекцией, хвост аж до земли, выступающие рога. У таких широкая поступь, горячий нрав, они хорошо переносят холод и тяжёлую работу; и в дикой природе выживут, и пахать на них можно, и запрягать. Хозяин телёнка, бледный, средних лет, зубы торчат из-под тонких губ, авторучка в кармане чёрной форменной куртки без одной пуговицы, выглядит как бухгалтер производственной бригады или кладовщик. За ним стоял вихрастый косоглазый паренёк, примерно мой ровесник и, судя по всему, тоже не ходит в школу. Смерив друг друга взглядами, мы почувствовали, что вроде как знакомы.

— Вола покупать? — первым заговорил он, а потом заговорщически добавил: — Этот телёнок — полукровка, отец швейцарской симментальской породы, мать — монголка, на животноводческой станции скрещивали, искусственное осеменение. Этот симменталец восемьсот килограммов весом, что твоя небольшая гора. Хотите покупать, берите телёнка, корову ни за что не покупайте.

— А ну помолчи, сорванец! — шикнул на него бледнолицый. — Ещё слово, и рот зашью.

Мальчик высунул язык, захихикал и скрылся за его спиной. Оттуда ещё раз тайком указал на изогнутый хвост матери телёнка, явно, чтобы привлечь моё внимание.

Отец наклонился и протянул к телёнку руку, причём так, как в ярко освещённом танцевальном зале благовоспитанный джентльмен приглашает на танец увешанную драгоценностями даму. Много лет спустя я видел такое во многих зарубежных фильмах и всякий раз вспоминал, как отец тогда протягивал руку к телёнку. Глаза отца лучились светом, какой бывает лишь в глазах близких людей при нежданной встрече после многих испытаний. Самое поразительное, что телёнок махнул хвостиком, подошёл и синеватым языком лизнул отцу руку, потом ещё раз. Тот потрепал его по шее и заявил:

— Покупаю этого телёнка.

— Покупаешь, так бери обоих, мать и сына разлучить не могу, — заявил продавец тоном, даже не допускающим торга.

— У меня всего сто юаней, и я хочу купить этого телёнка! — настаивал отец, вытащив спрятанные глубоко за пазухой деньги и протягивая ему.

— Пятьсот юаней за двоих, и можешь уводить, — ответил тот. — Дважды повторять не буду, берёшь — бери, не берёшь — скатертью дорога, некогда мне, торговать надо.

— У меня всего сто юаней, — повторил отец и положил деньги под ноги продавцу. — И я хочу купить этого телёнка.

— Подними свои деньги! — взревел тот.

Отец в это время сидел на корточках перед телёнком и гладил его, на его лице отражалось глубокое волнение, и он явно пропустил слова продавца мимо ушей.

— Дядя, продал бы ты ему… — послышался голос паренька.

— Поменьше бы ты языком трепал! — Продавец сунул ему повод от коровы. — Крепко держи! — Потом подошёл к телёнку, оттолкнул согнувшегося отца и отвёл телёнка к матери. — В жизни не видал таких, как ты. Силой, что ли, увести хочешь?

Отец сидел на земле с помутившимся взором, словно одержимый:

— Мне всё равно, хочу этого вола.

Теперь-то я, конечно, понимаю, почему он так настаивал, но тогда мне и в голову не приходило, что этот вол — очередное перерождение Симэнь Нао, Осла Симэня. Отец подвергался огромному давлению из-за того, что упорствовал в своих заблуждениях и оставался единоличником, — вот, думал я, на него помрачение и нашло. А теперь и сомневаться не приходится: между волом и отцом существовала духовная связь.

Телёнка мы в конце концов купили — так было начертано судьбой, давно определено в преисподней. Отец с продавцом ещё ничего не решили, а на рынке появился Хун Тайюэ, партийный секретарь большой производственной бригады Симэньтунь, с ним бригадир Хуан Тун и ещё пара человек. Они заметили корову и, конечно, углядели телёнка. Уверенно раскрыв корове рот, Хун Тайюэ заключил:

— Старьё, все зубы съедены, только на убой и годится.

Продавец скривил губы:

— Ты, почтенный брат, волен не покупать мою корову, но говорить такое без зазрения совести никуда не годится. С какой это стати зубы съеденные? Я тебе вот что скажу: если бы бригаде не нужны были срочно деньги, я бы эту корову ни за что не продал. Пустил бы снова на случку, на будущий год ещё бы одного телёнка принесла.

Хун Тайюэ выпростал руку из широкого рукава, чтобы поторговаться, как это принято у барышников.[96 - Покупатель и продавец торговались, выкидывая цену пальцами внутри широких рукавов.] Но продавец отмахнулся:

— Брось ты это. Говорю ясно и чётко: продаю корову и телёнка вместе, обоих за пять сотен, ни медяка не уступлю, вот и весь разговор.

— Телёнка беру я, за сто юаней, — выпалил отец, обнимавший телёнка за шею.

— Ты, Лань Лянь, не тратил бы силёнки, а возвращался бы домой, забирал жену с детьми — и в кооператив, — с издёвкой бросил Хун Тайюэ. — Коли так волов любишь, назначим в скотники, будешь ходить за ними. — И глянул на Хуан Туна. — Что скажешь, бригадир?

— Мы, старина Лань, твоим упрямством уже наелись. Всем миром просим: давай в кооператив, ради жены и детей, ради репутации всей производственной бригады, — откликнулся Хуан Тун. — А то всякий раз на собрании в коммуне кто-нибудь нет-нет да спросит: «А что, у вас в деревне этот единоличник ещё сам по себе?»

Отец не обращал на них никакого внимания. Голодные члены коммуны убили и съели нашего чёрного осла и растащили запасы зерна. Объяснить эти злодеяния можно, но в душе отца они оставили незаживающие раны. Он не раз говорил, что у него с ослом не обычные отношения хозяина и домашнего животного, — они жили душа в душу, как братья. Отец не мог знать, что чёрный осёл — это его переродившийся хозяин Симэнь Нао, но наверняка чувствовал, что их свела сама судьба.

На избитые фразы Хун Тайюэ и других он не хотел даже реагировать, а лишь обнимал телёнка и твердил:

— Хочу этого телёнка.

— Так ты тот самый единоличник и есть? — удивлённо обратился к нему продавец. — Ну, ты, брат, молодец. — Он переводил взгляд с лица отца на моё, и его будто осенило. — Лань Лянь, ну да, Синеликий и есть. Добро, сто юаней и телёнок твой! — Продавец подобрал с земли деньги, пересчитал, сунул за пазуху и повернулся к Хун Тайюэ: — Раз вы из одной деревни, пусть и вам благодаря брату Лань Ляню будет выгода: отдаю корову за триста восемьдесят, на двадцатку дешевле, забирайте.

Отец вытащил из-за пояса верёвку и завязал на шее телёнка. Хун Тайюэ с компанией наладили корове новую узду, а старую вернули хозяину. Упряжь в стоимость скотины не входила, так было заведено. Хун Тайюэ обратился к отцу:

— Пойдёшь с нами, Лань Лянь? А то будет к матке тянуться, не утащишь.

Отец мотнул головой и пошёл прочь. Телёнок послушно потянулся за ним. Он ничуть не вырывался, даже когда его монголка-мать горестно замычала, а он, обернувшись, тоже мыкнул пару раз в её сторону. Тогда я подумал, что, наверное, телёнок уже вырос и не так привязан к матери. А теперь-то я знаю, что ты, Вол Симэнь, раньше был ослом, а ещё раньше — человеком, и судьба снова свела тебя с моим отцом. Вот откуда симпатия с первого взгляда, вот почему вы вели себя как старые знакомые и, встретившись, уже не хотели расставаться.

Когда я пошёл вслед за отцом, ко мне подбежал тот самый парнишка и прошептал:

— Знаешь, эта корова — «печёная черепаха».

Так у нас называют волов, у которых летом с началом работы изо рта выступает белая пена, и они без конца задыхаются. Тогда я не понимал, что значит это прозвание, но по серьёзному выражению лица паренька догадался, что ничего хорошего в этом нет. До сих пор неясно, зачем ему нужно было говорить это мне. Не объяснить и ощущение, что мы знакомы.

На обратном пути отец молчал. Я хотел пару раз заговорить, но по выражению его лица понимал, что он погружён в какие-то сокровенные думы, и замолкал. Что ни говори, телёнка отец купил, мне он очень понравился, славный такой. Отец был рад, я тоже.

Когда уже показалась деревня, отец остановился, раскурил трубку, затянулся, окинул тебя взглядом и вдруг рассмеялся.

Смеялся он нечасто, и этот смех был мне в диковинку. Стало немного не по себе, и я спросил, надеясь, что это на него не нашло:

— Ты чего смеёшься, пап?

— А ты посмотри, какие у этого телёнка глаза, Цзефан. — Он смотрел не на меня, а в глаза телёнку. — Никого не напоминают?

Тут я перепугался, подумав, что у отца и впрямь что-то с головой. Но посмотрел, как было велено. Глаза чистые как вода, черновато-синие, а в иссиня-чёрном зрачке можно видеть собственное отражение. Телёнок, казалось, тоже смотрел на меня. Он жевал жвачку, неторопливо двигая светло-синими губами. Время от времени проглатывал похожий на мышку пережёванный ком, тот опускался в желудок, а вместо него появлялся новый.

— Что ты имеешь в виду, пап? — недоумевал я.

— А ты не видишь? У него абсолютно такие же глаза, как у нашего чёрного осла!

Как я ни вызывал в памяти впечатления, оставленные чёрным ослом, смутно вспомнилась лишь его блестящая шёрстка, то, как он нередко разевал свой большой рот, оскаливая белые зубы, как задирал голову и протяжно ревел. Но глаза вспомнить не мог.

Докучать мне отец не стал, а рассказал несколько историй о перерождении. В одной речь шла о человеке, которому умерший отец во сне сказал: «Сынок, меня ждёт перерождение в вола, и это случится завтра». На следующий день корова этой семьи действительно принесла телёнка. Человек этот проявлял особую заботу о телёнке и с самого начала называл его «папой». И кольцо в нос не вставлял, и узду не надевал, а всякий раз, отправляясь в поле, говорил: «Ну что, отец, пойдём?» И вол шёл за ним в поле. Устав, этот человек говорил: «Ну что, отец, отдохнём!» И вол отдыхал. Дойдя до этого места, отец замолчал.

Раздосадованный, я стал допытываться:

— А потом, что было потом?

Отец помолчал, а затем сказал:

— Детям такое не рассказывают, но я расскажу. Этот вол забавлялся со своей игрушкой — потом я узнал, что «забавляться со своей игрушкой» значит заниматься рукоблудием, — и за этим его застала женщина из их семьи. «Батюшка, чем вы занимаетесь? — охнула она. — Стыд-то какой!» Тогда вол ударился головой в каменную стену, и конец ему пришёл. — И отец глубоко вздохнул.




ГЛАВА 13

От уговаривающих вступить в кооператив нет отбоя. Упрямый единоличник обретает влиятельного защитника


— Цяньсуй, ну не могу я больше позволять тебе называть меня «дедушкой». — И я робко похлопал его по плечу. — Хоть мне уже за пятьдесят и я человек в годах, а ты лишь пятилетний мальчик. Но если вернуться на сорок лет назад, то есть в тысяча девятьсот шестьдесят пятый год, в ту беспокойную весну я был пятнадцатилетним подростком, а ты молодым волом.

— Да, прошлое так и стоит перед глазами, — с серьёзным видом кивнул он, и в его глазах я увидел выражение того вола — озорное, наивное, своевольное…

Ты наверняка не забыл, как наседали на нашу семью той весной. Разделаться с последним единоличником стало чуть ли не важнейшей задачей большой производственной бригады деревни Симэньтунь, а также народной коммуны Иньхэ — «Млечный Путь». Хун Тайюэ мобилизовал на это и почитаемых деревенских стариков — дядюшку Мао Шуньшаня, почтенного Цюй Шуйюаня, уважаемого Цинь Бутина; женщин, из которых ни одна за словом в карман не полезет, — тётушку Ян Гуйсян, третью тётушку Су Эрмань, старшую тётушку Чан Сухуа, младшую тётушку У Цюсян, а также смышлёных школьников с хорошо подвешенным языком — Мо Яня, Ли Цзиньчжу и Ню Шуньва. Вышеперечисленные — это лишь те, кого я могу припомнить, на самом деле их было гораздо больше, и все они толпой устремлялись в наш дом. В прежние времена так искали партию дочерям или жён для сыновей, а ещё демонстрировали учёность или хвастали красноречием. Мужчины окружали отца, женщины собирались вокруг матери, школьники ходили хвостиком за старшим братом и старшей сестрой, не оставляли в покое и меня. Мужчины своим табачищем обкурили всех гекконов у нас на балках, женщины своими задами протёрли все циновке на кане, школьники, гоняясь за нами, изорвали нам всю одежду. «Давайте к нам в коммуну, ну пожалуйста». «Проявите сознательность, не сходите с ума». «Если не ради себя, то ради детей». Думаю, что в те дни всё, что видели твои воловьи глаза и слышали уши, так или иначе, было связано со вступлением в коммуну. Отец чистил коровник, а у дверей, словно верные солдата, защищающие вход, толпились старики:

— Лань Лянь, племяш, вступал бы ты, а? Не вступишь — всей семье горевать, да и волу тоже.







Мне-то что горевать? Мне в радость. Конечно, откуда им знать, что я — Симэнь Нао, что я — Осёл Симэнь. Неужто захочет расстрелянный землевладелец, разодранный на куски осёл иметь дело с заклятыми врагами? Вот я и был так привязан к твоему отцу, потому что знал: только с ним и смогу быть сам по себе.







Женщины расселись у нас на кане, подобрав ноги, словно компания приехавших издалека родственников — седьмая вода на киселе, а наглости невпроворот. Уж и пена в уголках рта выступила, а все талдычат одно и то же, как магнитофон с единственной записью в придорожной лавчонке.

— А ну, сисястая Ян, и ты, толстозадая Су, выметайтесь из нашего дома, живо! Надоели хуже горькой редьки! — рявкнул я, выйдя из себя.

Думаете, они хоть чуточку осерчали? Как бы не так, лишь захихикали с наглыми ухмылками:

— А вот согласитесь вступить в кооператив, мы враз и уйдём. А коли не согласитесь, наши задницы тут у вас на кане и корни пустят, побеги пойдут, листочки, цветочки, плоды завяжутся, вымахаем большими деревьями, так что и крышу в доме снесём!

Но больше всех меня бесила У Цюсян. Может, потому, что когда-то они с матерью жили вместе и делили одного мужа, она обращалась с ней совершенно бесцеремонно:

— Мы с тобой, Инчунь, не одного поля ягоды. Я — служанка, Симэнь Нао насилованная, а ты — его обожаемая наложница, двоих детей ему родила. Тебе и так страшно повезло, что ярлык «помещичьего элемента» не навесили и на трудовое перевоспитание не послали. Всё благодаря мне, потому что ты ко мне неплохо относилась. Это я перед Хуан Туном за тебя словечко замолвила! Но ты должна понимать разницу между огнём тлеющим и огнём полыхающим!

А у этих шалопаев под предводительством Мо Яня языки чесались и энергии было хоть отбавляй. В деревне их в этом поддерживали, в школе поощряли — для них это была, считай, редкая возможность пошуметь. Вот они и скакали и прыгали, как пьяные обезьяны. Кто на дерево заберётся, кто оседлает стену вокруг двора, и знай орут в жестяные рупоры, будто наш дом — оплот реакционеров, а они ведут битву, чтобы деморализовать врага:



		Частника мостки — доска,



		удержись, шагнёшь пока,



		вниз сыграл, а там река.



		А коммуна — путь до звёзд,



		социализм — золотой мост,



		бедность — прочь, богатство — в рост.



		Лань, упрямый господин,



		ты в тупик зайдёшь один.



		Мышь одной своей какашкой



		портит уксуса кувшин.



		Баофэн, Цзиньлун, Цзефан,



		почешите свой кочан.



		Коль с отцом не разойтись,



		век и вам в хвосте плестись.











Всё это рифмоплётство — Мо Яня работа, он сызмальства на это горазд. Ух, как я зол на тебя, Мо Янь, паршивец, ведь ты же — названый сын матери, мой названый брат! Всякий раз в канун Нового года мать посылала меня к тебе с миской пельменей! Тоже мне названый сын, названый брат! А раз он родственных отношений не признаёт, я решил тоже не церемониться. Зашёл за угол, достал рогатку, прицелился в Мо Яня — он взгромоздился на развилке ветвей и, прищурившись, орал в жестяной рупор в сторону нашего дома — и выпустил пульку в гладкую, как тыква-горлянка, голову. Тот с воплем полетел вниз. Но прошло совсем немного времени — трубку выкурить не успеешь, — глядь, а этот паршивец снова на дереве. На лбу шишка с кровоподтёком, а сам знай покрикивает в нашу сторону:



		Лань Цзефан, вслед за отцом ты идёшь не тем путём.



		Коли снова будешь драться, враз в участок отведём!











Я поднял рогатку и прицелился снова. Он отшвырнул рупор и соскользнул вниз.

Не выдержав, отца стали уговаривать Цзиньлун с Баофэн.

— Пап, давай, может, вступим? — сказал Цзиньлун. — А то в школе нас и за людей не считают.

— Вслед пальцами показывают, мол, вон дети единоличника, — добавила Баофэн.

— Пап, смотри, как производственная бригада работает — все вместе, со смехом, шумно, весело, — продолжал Цзиньлун. — А вы с мамой всё одни да одни. Ну соберём на несколько сот цзиней больше зерна, и что? Бедные, так все бедные, а богатые, так все богатые.

Отец молчал. Мать никогда не осмеливалась ему перечить, но на этот раз тоже собралась с духом:

— Дети правы, отец, давай, может, вступим?

Отец затянулся трубкой и поднял голову:

— Если бы они так не давили на меня, я, может быть, и вправду вступил бы. Но раз они так со мной, томят на огне, как стервятника, ха, ни за что не вступлю. — Он взглянул на Цзиньлуна с Баофэн. — Вы двое скоро закончите среднюю школу низшей ступени. По идее, я должен заплатить за ваше дальнейшее обучение — в средней школе высшей ступени, в университете, за границей, но у меня нет на это средств. Накопленное за прежние годы украдено. Но даже будь у меня деньги, вам не дадут получить высшее образование, и не только потому что я единоличник. Понимаете, что я хочу сказать?

Цзиньлун кивнул и заговорил откровенно:

— Понимаем, отец. Хоть мы и дня не прожили детьми помещика, даже не знаем, каков был Симэнь Нао — белый или чёрный, но мы его отпрыски, в нас течёт его кровь, и его тень неумолимо витает над нами. Мы — молодёжь эпохи Мао Цзэдуна, и хоть у нас не было выбора, в какой семье родиться, но выбрать, каким путём идти, мы можем. Мы не хотим быть единоличниками, как ты, хотим вступить в коммуну. Вы как знаете, а мы с Баофэн вступаем.

— Отец, хотим поблагодарить тебя за то, что семнадцать лет растил нас, — с поклоном обратилась к отцу Баофэн, — прости нас за непочтительность, за то, что идём против твоей воли. Если не быть в первых рядах, нам с нашим родным отцом в жизни туго придётся.

— Добро, славно сказано, — ответил отец. — Я не раз думал над этим. Заставлять вас следовать за мной путём отверженного я не могу. Вы, — отец указал на нас всех, — вступайте, а я уж как-нибудь один. Давно уже поклялся, что останусь единоличником до конца, не след от своих слов отказываться.

— Отец, — в глазах матери стояли слёзы, — коли уж вступать, так всей семьёй. Куда годится, чтобы ты один в стороне оставался?

— Я уже говорил, что вступлю в коммуну только по личному приказу Мао Цзэдуна. Он сам указал: «Вступать в коммуну — дело добровольное, выход из неё свободный», на каком основании они могут меня принудить? Неужто эти чиновники стоят выше Мао Цзэдуна? Вот я их речам и не повинуюсь, на себе хочу проверить, можно ли принимать слова Мао Цзэдуна в расчёт или нет.

— Ты бы лучше не поминал его имя всуе, отец, — язвительно произнёс Цзиньлун. — Не нам называть его по имени. Мы должны величать его «председатель Мао».

— Верно говоришь, — кивнул отец, — нужно величать его «председатель Мао». Хоть и единоличник, я тоже часть народа председателя Мао. И землю, и дом я получил от партии коммунистов, которой он руководит. На днях тут Хун Тайюэ прислал человека передать, что, если я не вступлю, меня заставят силой. Можно ли заставить вола пить, если он не хочет? Нет, конечно. Хочу вот к властям обратиться, в уезд, в провинцию, до Пекина дойду. — И стал наказывать матери: — Как уйду, вместе с детьми вступай в коммуну. Земли у нас восемь му, пять душ, по одному и одной шестой му на каждого. Вы забираете шесть целых четыре десятых му, а мне — что останется. Плуг нам во время земельной реформы выделили, так что забирайте, а вот телёнок останется со мной. Эти три комнатушки, понятное дело, не поделишь. Дети уже большие, тут им тесновато. Как вступите в коммуну, подайте прошение в большую производственную бригаду, пусть выделят участок, где построить дом; построите, так и переедете. А я уж здесь доживать буду. Пока дом стоит, здесь останусь. А не будет стоять, поставлю шалаш на пустыре и оттуда не двинусь.

— А какая нужда в этом, отец? — сказал Цзиньлун. — Одному противостоять пути общественного развития — разве это не то же, что смотреться в зеркало и искать свои изъяны? Я хоть и молод, но чувствую, что вскоре нас ждёт подъём классовой борьбы. Для таких, как мы, у кого, что называется, «корни не красные и побеги неправильные», плыть по течению — может, единственный способ избежать бед. А идти против течения — всё равно что швырять куриные яйца в каменную стену!

— Вот я и хочу, чтобы вы вступили в коммуну. Я — батрак, чего мне бояться? Мне уже сорок, за жизнь особенно не прославился и не думал, что стану известен, оставшись единоличником. — Отец рассмеялся, но по его синему лицу текли слёзы. — Ты, мать, приготовь мне чего поесть в дорогу, пойду правды искать.

— Отец, — всплакнула мать, — мы столько лет вместе, как я брошу тебя. Пусть дети вступают, я с тобой останусь.

— Нет, так не годится, — возразил отец. — С твоим-то прошлым, в коммуне тебе только защита и будет. А останешься со мной, единоличником, дашь повод выискивать, что у тебя не так. И мне головной боли больше.

— Отец! — громко воскликнул я. — Я с тобой единоличничать!

— Глупости не говори! — одёрнул меня он. — Мал ещё, что бы понимал!

— Понимаю, всё я прекрасно понимаю. Я тоже таких, как Хун Тайюэ с Хуан Туном, на дух не переношу. Особенно У Цюсян: что она из себя корчит? Глазки прищурит, сучка, роточек раззявит, как куриную гузку. С какой стати она заявляется к нам в дом да ещё «прогрессивный элемент» изображает?

— Мал ещё язык-то распускать! — цыкнула мать.

Но я не сдавался:

— Будем вместе работать, повезёшь навоз на поле — буду тележкой править. Колёса у неё скрипят будь здоров, ни на что не похоже, мне нравится. Будем сами по себе, героями-единоличниками. Пап, я так тебя уважаю, давай я с тобой останусь. В школу всё равно не хожу, да и не очень я способный к наукам: как урок начинается, сразу в сон тянет. Пап, у тебя пол-лица синее, у меня тоже. Разве можно двум синеликим не быть вместе? Над моим родимым пятном все только и потешаются. А и пусть потешаются, сколько влезет, хоть помрут от хохота. Два синеликих единоличника, двое на весь уезд, на всю провинцию — сила! Пап, ну не откажи!

И он не отказал. Я хотел отправиться вместе с ним правду искать, но отец оставил меня ходить за телёнком. Мать вынула из стены спрятанные ценности. Видно, не до конца провели земельную реформу, если у неё ещё осталось «нечестным путём нажитое богатство». Продав их, отец выручил деньги на дорожные расходы и отправился сначала в город. Там он разыскал начальника уезда Чэня — того, что загубил нашего осла, — и попросил подтвердить своё право оставаться единоличником. Тот долго уговаривал его, но отец не поддавался и отстаивал свою позицию. «С политической точки зрения, ты, конечно, можешь оставаться единоличником, — сказал уездный. — Но я надеюсь, что ты передумаешь». — «Памятуя о судьбе того чёрного осла, ты, начальник, выписал бы мне охранную грамоту в том, что Лань Лянь имеет право оставаться единоличником. Повешу её на стену, и никто не посмеет критиковать меня». — «Эх, чёрный осёл… И правда славная была скотинка, — расчувствовался уездный. — Я тебе за него обязан, Лань Лянь, но такую охранную грамоту выписать не могу. Составлю-ка я письмо, опишу твоё положение, и отправляйся ты с ним в отдел по работе с деревней провинциального комитета партии». И вот с этим письмом отец направился туда. Его принял заведующий отделом, который тоже стал уговаривать вступить в кооператив. Но отец отказался и попросил подтверждение права оставаться единоличником. «Если председатель Мао даст указание, что, мол, оставаться единоличником больше нельзя, тут же и вступлю, а не даст, то и не буду». Заведующий так впечатлился твёрдостью отца, что начертал на письме уездного: «Мы выражаем надежду, что все крестьяне станут членами народных коммун и встанут на путь коллективизации. Но если кто-то не желает вступать в коммуну, это его право. Партийная организация низшего уровня не может заставлять вступать в коммуну против воли, тем более с использованием беззаконных методов».

Это письмо поистине было почти что императорский эдикт; отец поместил его в рамку под стекло и повесил на стену. Вернулся он из провинциального центра в прекрасном настроении. Мать с Цзиньлуном и Баофэн уже вступили в коммуну, и от изначальных восьми му, окружённых со всех сторон коллективными землями, осталось лишь три и две десятых — узкая полоска, похожая на дамбу посреди бушующего океана. Для пущей независимости отец отгородился в пристройке стенкой из кирпича-сырца и прорубил отдельную дверь для входа.

Устроил новую печь и кан, там мы с ним и зажили. Кроме этого угла в пристройке у нас имелся навес для скота во дворе у южной стены. Ещё у нас, двух Лань Ляней, было три целых две десятых му земли, маленький вол, тележка с деревянными колёсами, деревянный плуг, мотыга, железная лопата, два серпа, лопата поменьше, вилы с двумя зубцами, а также железный котёл, четыре чашки для еды, два керамических блюда, ночной горшок, тесак для резки овощей, кухонная лопатка, керосиновая лампа и огниво.

Много чего не хватало, но всё понемногу появится. Отец потрепал меня по голове:

— Скажи по правде, сынок: и что тебе захотелось единоличничать вместе со мной?

— А здорово! — не задумываясь ответил я.




ГЛАВА 14

Рассерженный Вол Симэнь бодает У Цюсян. Хун Тайюэ радостно восхваляет Цзиньлуна


В апреле-мае 1965 года, пока отец ездил в провинцию, Цзиньлун и Баофэн вместе с матерью вступили в коммуну. Во дворе усадьбы Симэнь устроили торжественную церемонию. Хун Тайюэ произнёс речь, стоя на ступеньках главного входа; грудь матери, Цзиньлуна и Баофэн украшали большие цветы из бумаги, красную ленточку привязали даже к нашему плугу. С большим воодушевлением выступил и мой старший брат Цзиньлун, он выразил твёрдую решимость идти по пути социализма. Брат был не очень-то разговорчив и обычно помалкивал, а тут таким возвышенным слогом заговорил — прямо, как говорится, «бошаньский фарфоровый горшок — всего хватает».[97 - Видимо, имеются в виду особенности бошаньского фарфора, который производится в г. Цзыбо (пров. Шаньдун) и отличается тонкой росписью и цветной глазурью.] Мне он стал ужасно противен. Я забился под навес и обнял тебя за шею, боясь, как бы не увели. Перед отъездом отец не раз наказывал: «Присматривай хорошенько за волом, сынок, с ним мы горя знать не будем, с ним сможем оставаться независимыми». Я дал отцу слово. Ну ты же слышал, как я давал обещание, помнишь? Я сказал: «Пап, ты езжай: раньше уедешь, раньше вернёшься, — а пока я здесь, вол никуда не денется». Отец потрепал тебя по голове там, где недавно стали пробиваться рога, и сказал: «Ну, вол, слушайся его. Пшеницу будем убирать только месяца через полтора, так что, если корма не хватит, пусть он выведет тебя попастись в луга. А как дождёмся восковой спелости пшеницы и зеленотравья, нам и горя мало». Я заметил, как разукрашенная красными цветами мать то и дело поглядывает в сторону навеса полными слёз глазами. Она не хотела идти на этот шаг, но выбора не было. А у Цзиньлуна, которому всего семнадцать, уже на всё есть твёрдое мнение; говорил он очень авторитетно, она его даже побаивалась. Я ощущал, что её чувства к отцу совсем не такие глубокие, как к Симэнь Нао. Она и замуж за него вышла, потому что деваться было некуда. И ко мне относилась не с такой теплотой как к Цзиньлуну с Баофэн. Отпрыски двух мужчин и такие непохожие. Но я всё же её сын, и она не могла не переживать. Мо Янь привёл к навесу целую ватагу школьников, и они принялись выкрикивать:



		Два упрямца — стар и млад —



		на отшибе жить хотят!



		Колесо скрипит тележки,



		вол-кузнечик чуть плетётся,



		А в коммуну — лучше раньше —



		всё равно вступить придётся!











Меня охватывал страх, а ещё больше — возбуждение. Казалось, разыгрывается некий спектакль, в котором мне отведена второстепенная роль отрицательного героя. Персонаж хоть и отрицательный, но поважнее, чем все эти положительные. Я чувствовал, что пора выйти на сцену. Выйти во имя личности отца, чтобы поддержать его авторитет и доказать, что я не трус. Ну и конечно, чтобы показать во всём блеске тебя, нашего вола. Я вывел тебя из-под навеса, полагая, что ты можешь сконфузиться, но ты не выказал страха. Вывел за тонкую верёвку, свободно болтавшуюся на шее. Упрись ты — мог бы вырваться, не пожелай следовать за мной — и я ничего не смог бы сделать. Но ты вышел даже с радостью. Все взоры обратились на нас, и я нарочно выпятил грудь и задрал нос, мол, вот какой я добрый молодец. Видеть себя со стороны я не мог, но по раздавшемуся смеху понял, что смотрюсь довольно потешно, этакий маленький клоун. Да и ты не к месту радостно мыкнул, вяло и негромко, сразу видно — телёнок ещё. А потом вздумал рвануться прямо к деревенскому начальству, расположившемуся у входа в дом.

Кто там был? Хун Тайюэ, Хуан Тун, Ян Седьмой. А ещё жёнушка Хуан Туна У Цюсян, она уже сменила Ян Гуйсян на посту руководителя женсоюза. Я натянул верёвку, чтобы не пустить тебя. Всего-то и хотелось устроить тебе выход, чтобы посмотрели, какой у единоличника видный и красивый телёнок: пройдёт немного времени, и он может вырасти в самого славного вола во всей деревне. Но в тебе вдруг взыграла нечистая сила: дёрнул три раза — и потащил меня, как вертлявую макаку. Потянул посильнее — верёвка и оборвалась. С обрывком в руках я хлопал глазами, глядя, как ты мчишься прямо на начальство. Думал, ты на Хун Тайюэ или Хуан Туна нацелился, но ты — надо же — устремился прямо к У Цюсян. Тогда мне в голову не приходило, почему; теперь я, конечно, всё понимаю. На ней была красноватая кофта и тёмно-синие штаны, блестящие от масла волосы кокетливо прихвачены пластмассовым зажимом в форме бабочки. Всё произошло внезапно, народ смотрел на происходящее, раскрыв рот и выпучив глаза, и прежде, чем кто-то смог отреагировать, ты уже боднул Цюсян так, что она повалилась. Но ты на этом не успокоился, продолжал бодать её, а она с воплями каталась по земле. Потом поднялась на ноги и хотела было задать стрекача, но пока неуклюже переваливалась, как утка, своей толстой задницей, ты поддал ей ниже поясницы, и она, квакнув, как жаба, распласталась перед носом у Хуан Туна. Тот повернулся — и наутёк, ты за ним. Тут вперёд выскочил мой брат Цзиньлун. Он запрыгнул тебе на спину — какие ноги длиннющие! — обхватил тебя за шею и плотно прижался к хребту, как чёрная пантера. Ты брыкался, скакал, вертел головой, но сбросить его так и не смог. Тогда ты стал носиться по двору, и народ с криками разбегался в разные стороны. Цзиньлун схватил тебя за уши, залез пальцами в ноздри и заставил подчиниться. Тут налетели остальные, завалили тебя на землю и заорали наперебой:

— Кольцо ему в нос вставить надо! И охолостить быстрее!

— Отпустите моего вола, бандиты! — вопил я, лупя их обрывком верёвки. — Отпустите вола!

Мой брат Цзиньлун — тоже мне, брат называется! — по-прежнему сидел у тебя на спине. Лицо бледное, глаза застыли, пальцы всё так же у тебя в ноздрях.

— Предатель! — злобно кричал я, охаживая его верёвкой по спине. — Убери руки, прочь!

Баофэн оттаскивала меня, не позволяя бить брата. Лицо раскраснелось, тоненько всхлипывает, а на чьей стороне — не разберёшь. Мать оцепенела, губы трясутся:

— Сынок, сынок… Отпусти его, ну в чём он провинился…

Гомон толпы перекрыл крик Хун Тайюэ:

— Быстро верёвку несите!

Старшая дочка Хуан Туна Хучжу опрометью метнулась в дом и вернулась, волоча верёвку. Бросила перед телёнком и отскочила в сторону. Её сестра Хэцзо, стоя на коленях под большим абрикосом, с плачем растирала грудь Цюсян:

— Мама, мамочка, всё хорошо…

Хун Тайюэ сам спутал передние ноги телёнка вдоль и поперёк и вытащил из-под него Цзиньлуна. Ноги брата дрожали, ему было не выпрямить их. Лицо бледное, руки застыли. Все быстро отошли, остались лишь мы с телёнком. Мой телёнок, мой храбрец-единоличник, как с тобой обошёлся предатель нашей семьи! Я похлопал его по крупу и воспел ему славословие.

— Симэнь Цзиньлун, ты чуть не убил моего вола, теперь ты мне заклятый враг! — Я прокричал это во весь голос. «Симэнь Цзиньлун» вместо «Лань Цзиньлуна» У меня получился нечаянно, но прозвучало это очень зло. Во-первых, это прочертило границу между нами. Во-вторых, это напомнило всем происхождение этого помещичьего сынка. В его жилах течёт кровь деспота-помещика Симэнь Нао, между ним и вами ненависть к его убитому отцу!

Лицо Цзиньлуна вдруг побелело как бумага; он зашатался, словно от удара дубинкой по голове. В это время лежавший телёнок сумел встать. Я в то время, конечно, не знал, что ты — переродившийся Симэнь Нао, и тем более не ведал, какую бурю чувств ты переживал, видя перед собой всех этих людей — Инчунь, Цюсян, Цзиньлуна, Баофэн. И очень сложных чувств, верно? Ведь когда Цзиньлун ударил тебя — это же всё равно, что ударить собственного отца, не так ли? А когда я проклинал его, я ведь проклинал твоего сына, так? Как только ты разобрался в царящей в душе путанице? Сплошной хаос в душе, лишь ты один и мог что-то прояснить.







— Я тоже не мог!







Ты встал, но голова у тебя кружилась, и ноги, судя по всему, затекли. Побуянил бы ещё, но передние ноги спутаны. Пошатываясь, ты попытался ступить пару шагов, чуть не упал и в конце концов остановился. Глаза налились кровью — понятно, от бушевавшей внутри ярости; о скрытом гневе говорило и учащённое дыхание. Из голубоватых ноздрей струилась тёмная кровь, из ушей тоже, только ярко-алая. Одно ухо порвано — неужели Цзиньлун откусил? Я торопливо пошарил вокруг, но не нашёл этого кусочка. Проглотил его Цзиньлун, что ли? Чжоувэнь-ван, которому скормили мясо его собственного сына,[98 - Чжоувэнь-ван (1152–1056 до н. э.) — правитель Чжоу в эпоху поздняя Шан. По легенде, съел с супом одного из своих десятерых сыновей.] несколько кусочков выплюнул, они обратились в кроликов и разбежались. Если Цзиньлун проглотил твоё ухо, считай, сын съел мясо отца, но выплюнуть его он уже не сможет, оно выйдет из него уже только дерьмом. И во что оно может превратиться после этого?

Ты стоял посреди двора, вернее, мы стояли посреди двора, не понимая, победили или потерпели поражение. Вот и думай, приняли мы унижение или покрыли себя славой. Хун Тайюэ похлопал Цзиньлуна по плечу:

— Молодец, парнишка. Первый день в коммуне и так себя проявил! Смелый, сообразительный, не растерялся в минуту опасности — вот такая молодёжь нам и нужна!

Личико Цзиньлуна зарделось, похвала явно взволновала его. К нему подошла мать, погладила по руке, потеребила за плечо. Лицо её выражало лишь одно: заботу. Но Цзиньлун этого не почувствовал, он отстранился и придвинулся к Хун Тайюэ.

Я вытер рукой кровь с твоего носа, кляня всё это сборище:

— Бандиты проклятые, вы мне за вола заплатите!

— Отца твоего нет, Цзефан, поэтому обращаюсь к тебе, — строго заговорил Хун Тайюэ. — Твой вол зашиб У Цюсян, и расходы на врачей нести вам. Отец вернётся, так ему и передай. Пусть вставляет волу кольцо, а если он поранит ещё кого из членов коммуны, мы его прикончим.

— Вы кого запугать хотите? — хмыкнул я. — Я вырос, потому что хлеб ел, а не потому что меня запугивали. Думаете, законов не знаю? Вол — это крупный рогатый скот, орудие производства, убивать его противозаконно, никакого права у вас на это нет!

— Цзефан! — строго прикрикнула на меня мать. — От горшка два вершка, как ты смеешь так разговаривать со старшими?

— Нет, вы слышали? — расхохотался Хун Тайюэ, обращаясь к собравшимся. — Здоров говорить, а? Знает даже, что вол — орудие производства! А теперь послушай, что я тебе скажу. Волы народной коммуны — да, орудия производства, а вол единоличника — орудие реакционного производства. Если вол коммуны боднёт кого, мы его, конечно, не тронем, это правда, но если это сделает вол единоличника, я тут же распоряжусь, чтобы его прикончили!

И он решительно рубанул рукой, будто зажатым в ней невидимым клинком снёс волу голову. А я-то ещё маленький, отца рядом нет, сердце сжалось, язык не слушается, сил не осталось. Жуткая картина, как наяву: Хун Тайюэ заносит отливающий синевой широкий меч и отрубает моему волу голову. Но из груди вола тут же появляется новая голова, и так раз за разом. Хун Тайюэ отшвыривает меч и пускается наутёк, а я заливаюсь смехом…

— А паршивец-то, похоже, свихнулся! — загудел народ, удивляясь, с чего бы мне смеяться в такой неподходящий момент.

— Каков отец, таков и сын! — безнадёжно заключил Хуан Тун.

Тут на него обрушилась пришедшая в себя У Цюсян:

— Тебе ли поганый рот раскрывать! Чуть что — сразу в кусты, голову как черепаха прячешь. Увидел, трус, что вол на меня попёр, так нет, чтобы выручать, наоборот, перед собой выпихнул. Кабы не Цзиньлун, висела бы я ни жива ни мертва на рогах этого бычка чёртова…

Все взгляды вновь обратились на брата. Да какой он мне брат! Впрочем, мы сыновья одной матери, а от отношений сводных братьев никуда не денешься. Но вот У Цюсян смотрела на него не так, как остальные. А её старшая дочка Хучжу вообще вся светилась от избытка чувств. Теперь-то я, конечно, понимаю, что статью брат уже напоминал Симэнь Нао, и Цюсян углядела в нём своего первого мужчину. Всем плела, что её, служанку, насиловали, болтала о своей горькой судьбе и глубокой ненависти. На деле же всё было далеко не так. Такие мужчины, как Симэнь Нао, умеют укрощать злого духа в женщине, а своего второго мужа Хуан Туна она — я знал — ни в грош не ставила, за кучку собачьего дерьма почитала. Ну а у сияющей Хуан Хучжу это были первые проявления любви.

Видишь, Лань Цяньсуй — мне и Лань Цяньсуем называть тебя не с руки, — как вы с Симэнь Нао этот простой мир елдой запутали!




ГЛАВА 15

На речной отмели братья-пастухи устраивают потасовку. Если мирские узы не разорваны, куда ни кинь — всюду клин


Как осёл привлёк всеобщее внимание деревенских, наделав шума в правлении, так и ты, потомок быка-симментальца и коровы-монголки, прославился скандалом на собрании, на котором принимали в коммуну мою мать вместе с Цзиньлуном и Баофэн. Одновременно с тобой прославился и мой сводный брат Симэнь Цзиньлун. Все своими глазами видели, какую ловкость и презрение к опасности он проявил, когда усмирял тебя, — просто герой, настоящий мужчина. Как потом призналась, став моей женой, Хуан Хэцзо, её сестра Хэчжу в него и влюбилась, когда он вскочил тебе на спину.

Отец ещё не вернулся из провинциального центра, кормить тебя дома стало нечем, и, помня наставления отца, я каждый день выгонял тебя попастись к отмелям на Великом канале. Ты много гулял в тех местах, когда был ослом, поэтому тебе всё было знакомо. Весна в том году выдалась поздняя, шёл уже четвёртый месяц, но лёд на реке ещё не растаял. На отмели шелестела сухая трава; там часто находили прибежище дикие гуси, нередко случалось вспугнуть диких кроликов, а то и заметить сверкающий мех лисы, которая искоркой мелькала в камышах.

Как и у нас в семье, корм в большой производственной бригаде иссяк, и они тоже выгнали на выпас всю свою скотину — двадцати четырёх волов, четырёх ослов и двух лошадей. Пастухами у них были скотник Ху Бинь и Цзиньлун. Мою сводную сестру Баофэн тогда послали на организованные провинциальным управлением здравоохранения курсы по родовспоможению, и она должна была вернуться первой в деревне акушеркой с образованием. И брату, и ей по вступлении в коммуну поручили важные дела. Ну да, скажете вы, то, что Баофэн отправили учиться на акушерку, можно назвать важным делом, но что важного в том, чтобы скотину пасти? Да, ничего особенного в этом нет, но Цзиньлуну вменили в обязанность ещё и учитывать трудодни. Каждый вечер в конторке производственной бригады он при свете масляной лампы старательно заносил в книгу учёта всё сделанное членами коммуны за день. Если держать в руках кисть не важно, что тогда считать важным? От теперешней значительности брата с сестрой мать ходила счастливая донельзя. А глядя вслед мне, когда я вёл за собой вола, лишь протяжно вздыхала. Ведь я как-никак тоже родной.

Ладно, не буду болтать зря, расскажу о Ху Бине. Росточка небольшого, говорил он не как у нас, а с восходящей интонацией в конце фразы. Когда-то был начальником почтового отделения коммуны, но за незаконную связь с невестой солдата срочной службы был осуждён на исправительные работы, а когда вышел, осел в Симэньтуне. Его жена Бай Лянь работала оператором деревенского телефонного узла. Пухлое, как фэньтуань,[99 - Фэнтуани — жареные шарики из клейкой рисовой муки со сладкой начинкой, обсыпанные кунжутом.] личико, белые зубы, алые губы — просто кровь с молоком, — да ещё голосок звонкий, она поддерживала тесные отношения со многими кадровыми работниками из народной коммуны. У окна её дома стоял еловый столб, с которого в окно спускались восемнадцать проводов. Они соединялись с какой-то штукой, похожей на туалетный столик. Когда я ходил в начальную школу, в классе было слышно, как она громко и протяжно выводит, как песню: «Алло, с кем соединить? С деревней Чжэнгунтунь? Минуточку… Чжэнгунтунь на линии». В часы безделья мы, дети, нередко пробирались к ней под окно и через дырки в оконной бумаге подсматривали, как она, нацепив наушники, одной рукой прикладывала к груди ребёнка, а другой втыкала или вытаскивала гибкие штыри в гнёзда на своём аппарате. На это волшебство и чудо мы готовы были смотреть целыми днями. Деревенские функционеры нас гоняли, но мы собирались там снова. Кроме работы Бай Лянь доводилось видеть и много чего для детских глаз не предназначенного. Видели мы и то, как кадровые работники коммуны, живущие в деревне, заигрывали с ней, притворяясь недовольными, как руки в ход пускали. Были свидетелями и того, как она звонким певучим голоском бранила на все лады Ху Биня. Понимали и то, почему дети Бай Лянь так не похожи друг на друга. Потом в окна вместо бумаги вставили стёкла, завесили изнутри занавесками — видеть уже ничего не увидишь, можно лишь прислушиваться к доносящимся из дома звукам. Ещё позже за окно провели провод под напряжением. Мо Яня однажды так ударило на подоконнике, что он заорал и надул в штаны. Когда я пытался оттащить его, меня тоже тряхнуло. Я тоже завопил, но в штаны не надул. После такой неприятности охотников подслушивать больше не находилось.

В войлочной шапке с наушниками, в защитных очках как у горняков, Ху Бинь ходил в потрёпанной армейской форме и засаленной армейской шинели внакидку, с карманными часами в одном кармане и таблицей телеграфных кодов в другом. Пасти скотину для него было настоящим унижением. Но кто ж его заставлял елду распускать? Отправив моего брата собирать разбредшихся волов, он садился у дамбы на солнышке и листал книжонку телеграфных кодов, бубня что-то вслух. Почитает-почитает, а потом со слезами на глазах всхлипывает:

— Ну не заслужил я такого! Не заслужил! За такую сущую малость — трёх минут не прошло — и никакого будущего!

Волы большой производственной бригады разбрелись по отмели. Отощавшие, рёбра пересчитать можно, с мёртвым волосом по всей шкуре. Но на приволье глаза у них горели, и с виду они были вполне довольны. Чтобы ты не затесался к ним, приходилось всё время удерживать тебя за верёвку. Я пытался вывести тебя туда, где трава посочнее, питательнее и вкуснее, но у тебя не еда была на уме. Ты тащил меня к реке, где торчали острые лезвия прошлогодних камышей с серебристо-белыми макушками и мелькали чужие волы. Силёнками мне с тобой не сравниться, что и говорить, поэтому даже верёвка не помогала: ты шёл, куда заблагорассудится, и меня тащил за собой. К тому времени ты уже вымахал в почти взрослого вола, на лбу выросли синеватые рога, подобные остроконечным побегам бамбука, гладкие и блестящие, как яшма. К чисто детскому выражению в твоих глазах добавилось немало хитрости и угрюмости. Ты тащил меня всё дальше в камыши, и вскоре мы оказались рядом с волами бригады. Те задирали головы, ухватывая сухие листья с верхушек качающихся камышей, и хрустели ими так громко, будто стальные листы жевали. Так скорее жирафы едят, а не волы. Я заметил монголку с кривым хвостом, твою мать. Ваши взгляды встретились, она позвала тебя, но ты не откликнулся, а лишь недобро уставился на неё, как на незнакомку. Брат с кнутом в руке лупил по стеблям камыша, будто изливая сдерживаемую досаду. С тех пор как он вступил в коммуну, мы не разговаривали. Я решил, что сам, конечно, не стану заговаривать с ним, а если он попытается это сделать, не буду обращать на него внимания. В нагрудном кармане у него блеснула на солнце авторучка, и в душе поднялось чувство, которое трудно передать. Решение вести единоличное хозяйство вместе с отцом было непродуманным, это был минутный порыв. Я будто увидел, что на сцене не хватает актёра, вот желание сыграть эту роль и подвигло меня вызваться. Но чтобы играть роль, нужна сцена, а ещё больше — зрители. Сейчас у меня не было ни того, ни другого, я чувствовал себя одиноко и украдкой поглядывал на брата. Тот в мою сторону и не смотрел. Стоя спиной ко мне, он крушил трещавшие под его ударами камыши, и казалось, в руках у него не плеть, а шашка. Лёд на реке начинал таять, в трещинах на поверхности синела вода, которая отражала слепящий солнечный свет. На другом берегу раскинулись земли госхоза, и красные черепичные крыши множества иностранных домиков ярко контрастировали с глинобитными стенами и крытыми соломой крышами крестьянских дворов, демонстрируя самодовольную внушительность государственного хозяйствования. Оттуда доносился оглушительный рёв двигателей. Скоро начало весеннего сева, и механизаторы бригады проверяли и ремонтировали технику. Виднелись и развалины кустарных плавильных печей времён «большого скачка»: они походили на заброшенные неухоженные могилы. Брат перестал лупить по камышу и холодно бросил:

— Не надо бы тебе помогать злодею творить преступления, как говорится, «пособничать Чжоу в его жестоких деяниях»![100 - Чжоу Синь — последний правитель династии Шан (1105–1027 до н. э.), согласно преданию, тиран, погрязший в разврате.]

— А ты не очень-то задавайся! — парировал я.

— Начиная с сегодняшнего дня буду ежедневно лупить тебя, пока не вступишь вместе с волом в коммуну! — Он всё так и стоял спиной ко мне.

— Лупить меня? — Глядя на него, этакого здоровяка по сравнению со мной, я струхнул, но постарался скрыть страх под вызывающим тоном: — Ха, попробуй! Так разуделаю, что хоронить будет нечего!

— Отлично, — усмехнулся он, повернувшись ко мне, — сейчас поглядим, как ты меня разуделаешь!

Кнутовищем он ловко сорвал у меня с головы шапку и бережно положил на сухую траву:

— Чтобы не запачкалась, а то мама расстроится.

А потом этим же кнутовищем огрел меня по голове.

Не сказать, что было очень больно: в школе я нередко ударялся о дверной переплёт, а бывало, получал по голове осколком кирпича или черепицы от одноклассников — гораздо больнее, чем от этого удара, но не приходил в такое бешенство. Теперь же, казалось, в голове грохочет не переставая; этот грохот мешался с гулом тракторов на другом берегу канала, перед глазами плясали искры. Недолго думая, я отбросил верёвку и кинулся на него. Он молниеносным движением увернулся и наградил меня вдогонку пинком в зад. Я растянулся в камышах, в рот чуть не угодила валявшаяся у самых корней змеиная кожа — её ещё называют выползком, она идёт на лекарства. Однажды у Цзиньлуна образовался на ноге нарыв, большой, с чайную чашку, и он вопил от боли на все лады. Матери подсказали одно средство: сделать яичницу со змеиным выползком, и она послала меня искать его в камышах. Я вернулся с пустыми руками, и мать изругала меня, сказала, что я ни на что не годен. На поиски со мной отправился отец. В глубине камышей мы нашли змеиную кожу, длинную, метра с два. Выползок был совсем свежий, а змея свернулась неподалёку и выбрасывала в нашу сторону длинный раздвоенный язык. Мать сделала яичницу из семи яиц, большую, золотистую, от дразнящего аромата аж слюнки текли. Я старался не смотреть на неё, но глаза сами косились в ту сторону. Он тогда ещё был добр ко мне и предложил: «Иди сюда, братик, давай вместе съедим». Но я отказался: «Нет, не буду. Это тебе надо вылечиться, не мне». И у него слёзы покатились в чашку… А теперь вот бьёт меня… Я зажал змеиную кожу зубами и, вообразив себя ядовитой змеёй, снова ринулся в атаку.

На этот раз увернуться ему не удалось. Я обхватил его за пояс, уткнулся головой в подбородок и хотел свалить на землю. Он же ловко просунул ногу между моими ногами и двумя руками ухватил за плечи, подпрыгнув на другой ноге и устояв. Я случайно бросил взгляд на тебя, симментальско-монгольское отродье: стоишь себе спокойно в сторонке, с таким меланхоличным и беспомощным выражением, что я даже расстроился. Я тут бьюсь с твоим заклятым врагом, который откусил тебе кусочек уха и расковырял нос, а ты хоть бы помог. Всего-то и нужно легонько боднуть его в поясницу, он и грохнется. А если посильнее, так вообще полетит вверх тормашками, а когда приземлится, я на него насяду, и он проиграл. Но ты даже не шевельнулся. Теперь-то понятно, почему ты с места не двигался: это же твой родной сынок. Но ведь и я твой ближайший друг, всегда по-доброму к тебе — и шерсть расчёсывал, и слепней отгонял, и слёзы по тебе лил. Тебе трудно было отдать кому-то предпочтение — думаю, ты надеялся, что мы прекратим драку и разойдёмся, пожмём друг другу руки и будем, как прежде, любящими братьями. Ноги у Цзиньлуна путались в камыше, пару раз он чуть не упал, но пока прыгал, удерживать равновесие ему удавалось. Мои же силы иссякали, грудь была сдавлена. Я тяжело дышал, как вол, и уже запаниковал, когда острая боль пронзила уши: оказывается, он оставил мои плечи и вцепился в них. И тут же где-то рядом раздался пронзительный, как у евнуха, голос Ху Биня:

— Вот так славно! Вот славно! Давай, лупи его, лупи!

Да ещё в ладоши захлопал. Я изнемогал от боли, Ху Бинь не давал сосредоточиться, а тут я ещё и отчаялся от того, что ты не приходишь на помощь. Цзиньлун оплёл мне левую ногу, я свалился на зад, а он надавил мне коленом на живот. Боль нестерпимая, казалось, вот-вот в штаны надую. Не отпуская ушей, он прижал мою голову к земле. Глазам открылась небесная лазурь, белоснежные облака и слепящий солнечный свет. Потом нависло худое и вытянутое, угловатое лицо Цзиньлуна. Пробивающиеся усики над тонкими, плотно сжатыми губами, нос с горбинкой, мрачно поблёскивающие глаза. Этот тип точно не чистых китайских кровей — наверное, тоже полукровка, как мой бычок. Глядя на него, я мог представить, как выглядел Симэнь Нао, человек, которого я никогда не видел, однако много о нём слышал. Хотелось яростно выругаться, но он с такой силой налегал на уши, что натянувшаяся кожа на щеках не давала и рта раскрыть. Мне и самому было не разобрать, что из него вылетало. А он приподнимал мне голову и раз за разом вдавливал в землю:

— Вступаешь в коммуну, нет?

— Нет… Не вступаю… — Слова вылетали у меня как плевки.

— Отныне буду лупить ежедневно, пока не согласишься, причём каждый раз сильнее!

— Вот вернусь, всё матери скажу!

— А она мне и велела вздуть тебя!

— Со вступлением придётся подождать, пока отец вернётся!

— Ну уж нет, ты должен вступить до того, как он вернётся, и не один, вместе с волом!

— Отец так хорошо относился к тебе, а ты неблагодарностью отплатить хочешь!

— Поэтому в коммуну вас и тащу, это и есть выражение благодарности.

Пока мы с Цзиньлуном препирались, Ху Бинь ходил вокруг. В полном восторге он хватался за уши, тёр щёки, хлопал в ладоши и что-то без конца бормотал. Этот гнусный тип, обладатель зелёного колпака,[101 - Зелёный колпак — традиционное именование рогоносца.] много мнил о себе, а к другим питал лютую ненависть. Открыто выступать не осмеливался, а вот глядя, как мы, братья, мутузим друг друга, злорадствовал. Несчастья и страдания других действовали, как бальзам, на его охваченную мучениями душу. И тут мой бычок показал, на что способен.

Наследник симментальских и монгольских кровей, ты пригнул голову и так боднул Ху Биня под зад, что этот худосочный коротышка взлетел в воздух метра на два, как старая ватная куртка, и в силу земного притяжения рухнул под углом в заросли камышей с горестным воплем, который тянулся долго-долго и как-то криво, как хвост коровы-монголки. Вскочив на ноги, он бестолково размахивал руками, так что камыши ходили ходуном и треск стоял. Мой бычок пошёл на него опять, и Ху Бинь взлетел снова.

Цзиньлун тут же отпустил руки, вскочил, поднял кнут и вытянул моего бычка. Я тоже вскочил, обхватил его сзади за пояс, приподнял и повалил на землю.

— Не смей бить моего вола! Предатель бессовестный, псы, видать, твою совесть съели! Щенок помещичий, родства не помнишь, за добро чёрной неблагодарностью платишь!

«Щенок помещичий» вдруг выпятил зад, отпихнул меня в сторону и выпрямился. Обернувшись, хватил меня кнутом и побежал выручать Ху Биня. Тот в панике выскочил из камышей, скуля как побитая колченогая собака. В этой отчаянной ситуации он выглядел очень потешно. Злодей наконец получил своё, истина восторжествовала. Всё хорошо, казалось мне тогда, только сперва следовало наказать Цзиньлуна, а потом уже Ху Биня. Теперь-то я понимаю, что ты был прав: ясное дело, даже злой тигр не станет пожирать своего детёныша. А твой сынок Цзиньлун с кнутом в руках устремился в погоню. Впереди всех бежал Ху Бинь — хотя сказать «бежал», наверное, не совсем точно. Пуговицы с его старой потрёпанной армейской шинели — символа его славной истории — отлетели, пока он мчался, полы, разметавшись, хлопали как перебитые крылья мёртвой птицы. Шапка свалилась, её затоптали в грязь воловьи копыта. «На помощь… Спасите…» На самом деле ничего подобного я не слышал, но мне казалось, смысл издаваемых им звуков как раз в этом и заключался. Мой вол, смелый, прекрасно знающий природу человека, без устали преследовал его. Он нёсся, опустив голову, и передо мной возникли его глаза: они испускали во все стороны пламенеющие лучи и пронзали пространство истории. Летевший из-под копыт солончак белой шрапнелью шелестел по камышам, осыпал меня и Цзиньлуна, с хлюпаньем падал в свободную ото льда воду. Донёсся свежий дух тающего льда, пахнуло мёрзлой землёй и резкой вонью воловьей мочи. Так пахнет моча самок в течке, а значит, пришла весна, когда пробуждаются многие живые твари, начинается брачный сезон. После долгой зимней спячки просыпались змеи, лягушки, жабы и другие насекомые,[102 - Перечисленные виды в Китае традиционно относят к насекомым, соответствующий иероглифический классификатор входит в их названия.] оживали растения и травы, в воздух поднимались струйки дремавшей под землёй белой дымки. Весна. Вот так, бегом — вол за Ху Бинем, Цзиньлун за волом, я за Цзиньлуном — мы и встретили весну тысяча девятьсот шестьдесят пятого года.

Ху Бинь растянулся на земле, будто пёс, прыгнувший за кучкой дерьма. Вол раз за разом бодал его большой головой, словно кузнец за ковкой. Ху Бинь всякий раз еле слышно вскрикивал. Казалось, он распластался вдоль и вширь, как упавшая коровья лепёшка. Подоспевший Цзиньлун, размахнувшись, резко опустил кнут на твой круп. Он хлестал, не переставая и всякий раз оставляя кровавый рубец. Но ты не обернулся и не сопротивлялся. Я-то надеялся, что ты с маху подкинешь его, чтобы он до середины реки долетел, чтобы проломил хрупкий лёд и ушёл под воду, чтобы наполовину утоп, наполовину замёрз, а половина плюс половина будет одна целая смерть. Но лучше, чтобы остался жив, умрёт — мать переживать будет. Ведь он в её сердце занимает место поважнее, чем я. Пока он хлестал тебя, я отломал несколько камышин и ударил его по затылку. Видать, удар получился. С криком «Ай, мама!» он обернулся и приложил меня кнутом. Причём с такой силой, что на мне с треском разошлась ватная куртка. Кончик кнута пришёлся по щеке, пошла кровь. В этот момент ты повернулся.

Я надеялся, что ты ему поддашь. Но ты этого не сделал. Он же напрягся и стал отступать. Ты негромко мыкнул, печально глядя на него. По сути, это был призыв отца к сыну. Но сын, конечно, ничего не понял. Ты шаг за шагом приближался, желая приласкать его, но сын опять не понял тебя. Он решил, что ты хочешь напасть, и ожёг тебя кнутом. Удар был жестокий и расчётливый: кончик кнута пришёлся по глазам. Передние ноги у тебя подкосились, ты рухнул на колени, и из глаз потекли слёзы.

— Симэнь Цзиньлун! — испуганно вскричал я. — Ослепил моего вола, бандюга!

Он снова хлестнул тебя по голове, на этот раз сильнее. На лбу открылась рваная рана, потекла кровь. Мой вол! Я кинулся к тебе, закрыл твою голову руками, загородил своим хрупким телом, и слёзы лились на твои недавно выросшие рога. Давай, Цзиньлун, бей, располосуй мою куртку, как бумагу, пусть моя плоть разлетится вокруг кусками земли на сухую траву, но я не дам бить моего вола! Твоя голова подрагивала под руками, я схватил пригоршню солончаковой земли и стал втирать в рану, отодрал кусок ватной подкладки и вытер тебе слёзы. Больше всего я боялся, что он тебя ослепил, но, как гласит пословица, «собаке ног не покалечишь, волу глаз не повредишь». Глаза твои остались целы.

Весь месяц повторялось почти одно и то же: Цзиньлун предлагал мне до возвращения отца вступить в коммуну вместе с волом, я не соглашался, и он начинал бить меня. После первого же удара вол нападал на Ху Биня, тот сразу прятался за спиной брата. Брат с волом застывали друг перед другом на пару минут, потом оба отступали, и на этом всё заканчивалось. Первоначальное противостояние не на жизнь, а на смерть свелось к чему-то вроде игры. Я был горд, что мой вол нагнал столько страху на Ху Биня, который уже больше не распускал свой язвительный и злобный язык. Стоило волу услышать его болтовню, как глаза у него наливались кровью, он опускал голову, издавал протяжный рёв и готов был броситься на перепуганного Ху Биня, которому оставалось лишь прятаться за спину Цзиньлуна. Тот так больше ни разу и не ударил вола — может, тоже что-то почувствовал? Вы же, в конце концов, родные отец и сын, должна же быть между вами душевная связь? Меня он поколачивал тоже больше символически, потому что со времени той потасовки я стал носить на поясе штык, а на голове каску — два моих сокровища ещё со времён «большого скачка». Я стащил их из кучи металлолома и прятал под навесом. Теперь они и пригодились.




ГЛАВА 16

Сердце молодой женщины волнуется при думах о весне. На пахоте Вол Симэнь показывает, на что способен


Эх, Вол Симэнь, было времечко во время пахоты весной 1966 года! Тогда «охранная грамота» отца из провинциального центра ещё что-то значила. Тебе, уже вымахавшему в здоровенного вола, стало тесно под крохотным узким навесом. Нескольких молодых бычков из производственной бригады уже охолостили, и отцу не раз предлагали продеть тебе в нос кольцо, мол, для удобства работы. Но отец оставлял это без внимания. Мы с ним решили, что наши отношения давно уже переросли обычные отношения между крестьянином и домашним животным. Мы не только понимали друг друга с полуслова — мы были ещё и боевые друзья, шли плечом к плечу и действовали заодно в твёрдом решении оставаться единоличниками и противостоять коллективизации.

Наши с отцом три и две десятых му земли были со всех сторон окружены землями народной коммуны. Из-за близости к Великому каналу наш участок относился к заливным землям второй категории, имел глубокий слой почвы, высокую плодородность и годился для вспашки. По словам отца, с таким участком, с таким могучим волом, мы могли преспокойно прокормить себя. После возвращения у отца обострилась бессонница, и бывало, проснувшись, я видел, как он сидит, одетый, на кане, откинувшись на стену, и попыхивает трубкой. Накурено было уже так, что подташнивало.

На мой вопрос «Пап, а ты чего ещё не спишь?» он обычно отвечал:

— Скоро лягу. Спи давай, а я схожу волу сена добавлю.

Как-то я встал по нужде. (Признаться, я страдал ночным недержанием, и ты, когда был ослом и волом, наверняка видел, как во дворе сушилось моё постельное бельё. Стоило У Цюсян увидеть, как мать вывешивает его на просушку, она тут же громко звала дочек: «Хучжу, Хэцзо, скорей сюда, гляньте, какая карта мира получилась у Цзефана из западной пристройки». И эти соплячки, подбежав, принимались водить по белью палкой: «Это Азия, это Африка, это Латинская Америка, это Тихий океан, это Индийский…» От стыда хотелось провалиться сквозь землю и не высовываться. А ещё хотелось сжечь всё это бельё, чтобы следа не осталось. Попадись оно на глаза Хун Тайюэ, тот бы точно сказал: «Ты, Цзефан, господин хороший, можешь с этой простынёй на голове прямо на вражеский дзот идти — и пуля не возьмёт, и осколки гранаты в сторону отлетят!» Ладно, чего поминать прежний стыд; к счастью, с тех пор, как я пошёл за отцом в единоличники, всё это прошло само собой, но прежде стало ещё одной важной причиной того, что я стоял за ведение хозяйства отдельно, а не со всеми.)

Льющийся поток лунного света оставлял в нашей комнатушке серебристую дорожку — даже мышь, которая сидела на плите и подбирала крошки, стала серебряной. Было слышно, как за загородкой вздыхает мать. Я знал, что у неё тоже бессонница: за меня всё переживала, надеялась, что отец в скором времени вступит со мной в коммуну, и мы заживём все вместе в мире и согласии. Но этот несгибаемый упрямец разве кого послушает?! От красоты лунного света сон как рукой сняло, захотелось взглянуть, как там наш вол под навесом — спит, как люди, или всю ночь не смыкает глаз? Лежит, когда спит, или стоит? Открыты у него глаза или закрыты? Накинув куртку, я беззвучно выскользнул во двор, ступая босыми ногами по прохладной земле. Холодно не было; под луной, которая во дворе светила ещё ярче, большой абрикос серебрился, отбрасывая на землю огромную мрачную тень. Отец просеивал ситом сено. Он казался выше и больше, чем днём, лунный свет падал на сито и на его большие руки. Сито ритмично шуршало; казалось, оно висит в воздухе и двигается само по себе, а руки — лишь дополнение к нему. Через сито сено сыпалось в каменную кормушку, а потом хлюпал слизывающий его воловий язык. Я видел поблёскивающие глаза вола, ощущал исходящий от него жар. И слышал, как отец приговаривает:

— Эх, старина Черныш, завтра у нас пахота начинается. Ешь хорошенько, наедайся досыта и сил набирайся. Завтра надо поработать как следует, показать этим, что торопятся в коммуну: Лань Лянь лучший хозяин в поднебесной, а волу его нет равных! — Вол покачивал большой головой, словно в ответ на его слова. — Хотят, чтобы я вставил тебе кольцо в нос, — продолжал отец. — Не дождутся! Мой вол мне как сын, как человек, а не как скотина. Разве людям вставляют кольца в нос? А они ещё хотят, чтобы я охолостил тебя, — вот уж дудки! Ступайте домой и холостите своих сыновей, говорю! Правильно, Черныш? У меня до тебя осёл был, тоже Черныш, вот уж всем ослам в поднебесной осёл. И работник славный, и по характеру, как человек, ну и норов отчаянный. Кабы не сгубили его тогда в пору «большого скачка», и сейчас, наверное, жив был. Хотя, если подумать, не уйди он, не было бы и тебя. Тогда на рынке я на тебя сразу глаз положил. Сдаётся мне, старина Черныш, в тебя тот чёрный осёл и переродился, это просто судьба!

Лицо отца скрывала тень. Видны были лишь большие руки на кормушке, да сияли синим самоцветы воловьих глаз. Когда мы привели вола с рынка, он был каштановый, а потом стал темнеть, пока не стал почти чёрный, вот отец и называет его Чернышом. Тут я чихнул, отец вздрогнул и, как воришка, опрометью выбежал из-под навеса.

— A-а, это ты, сынок. Что тут стоишь? Быстро в дом спать!

— А ты почему не спишь, пап?

Отец поднял голову и посмотрел на звёзды:

— Ладно, тоже ложусь.

Лёжа в полудрёме, я почувствовал, как отец снова потихоньку выбрался из постели. «Что-то здесь не так», — подумал я и, как только отец вышел, тоже встал. Похоже, стало светлее, чем раньше. Лунный свет колыхался над головой как нечто материальное, как шёлковое полотно, белоснежное, гладкое и блестящее, прохладное. Казалось, его можно сорвать, накинуть на себя или скатать в комок и засунуть в рот. Навес теперь казался большим, просторным и светлым, все тени с него исчезли, а воловьи лепёшки на земле походили на белейшие пампушки. Удивительное дело — ни отца, ни вола под навесом не оказалось. Я ведь вышел сразу за отцом и видел, как он зашёл под навес. Как он мог в один миг бесследно исчезнуть, да ещё вместе с волом? Не обратились же они в лунный свет? Подошёл к воротам: распахнуты. Ага, на улицу вышли. Но что там делать глубокой ночью?

На улице царило безмолвие; деревья, стены, земля — всё в серебре. Даже большие чёрные иероглифы на стене били в глаза белизной — «Выявим внутри партии влиятельную группировку идущих по капиталистическому пути развития, доведём до конца движение „четырёх чисток“![103 - «Четыре чистки» — кампания «за социалистическое воспитание» (1963–1966), включавшая политическую, экономическую, идеологическую и организационную чистки.]» Этот лозунг — работа Цзиньлуна, вот уж талантище, каких мало! Никогда не видел, чтобы он писал большие иероглифы, а тут принёс полное ведро чёрной туши, взял большую кисть из пеньковых волокон, обмакнул и стал писать на стене — размашисто, чётко, мощно, каждый иероглиф с беременную козу величиной, так что восторгам зрителей не было конца. Вот какой у меня брат, самый грамотный во всей деревне, самый солидный из молодых, им восхищались и стали с ним приятельствовать даже студенты из отряда по проведению «четырёх чисток». В комсомол он уже вступил, говорили, и в партию заявление подал — вот и проявляет активность, опираясь на партийных. В отряде был некий Чан Тяньхун, одарённый студент из провинциального института искусств. Он учился на факультете вокала и научил брата основам западного виртуозного пения бельканто. Зимой эти двое исполняли революционные песни — коронный номер перед каждым собранием коммуны, — протяжно, как ревущие ослы. Сяо Чан, как его называли, часто бывал во дворе усадьбы. Курчавые от природы волосы, белое личико, большие сияющие глаза, широкий рот, синеватая щетина на подбородке, выдающийся кадык, высокий — он отличался от всех молодых ребят в деревне. Из зависти его прозвали «ревущий осёл», а брат, научившийся у него пению, получил прозвание «второй ревущий осёл». Эти «ослы» так спелись, что стали как братья, только что вдвоём в одни штаны не влезали.

Кампания «четырёх чисток» затронула всех деревенских кадровых работников. Командира роты ополченцев и бригадира большой производственной бригады Хуан Туна отстранили от должности за использование в личных целях общественных денег; был отстранён и деревенский партсекретарь Хун Тайюэ — за то, что в плодовом питомнике зажарил и съел чёрного козла с животноводческой фермы. Но их быстро восстановили, по-настоящему уволили лишь кладовщика бригады, таскавшего корм для лошадей. Кампания эта — целый театр, целое представление, грохот барабанов и гонгов, развевающиеся знамёна, лозунги на стенах. Члены коммуны днём работали, а вечером шли на общие собрания. Мне, презренному единоличнику, тоже нравились развлечения. В те дни мне и впрямь хотелось вступить в коммуну, вступить, чтобы бегать везде за этими «ревущими ослами». Выдающиеся культурные деяния «ослов» привлекали внимание молоденьких девиц, столько их повлюблялось в них — не перечесть. Наблюдая со стороны, я знал, что Баофэн по уши втюрилась в Сяо Чана, а двойняшки Хучжу с Хэцзо почти одновременно запали на Цзиньлуна. В меня не влюбился никто. Возможно, для них я был ещё мальчишка, не разбирающийся во взрослых делах. Откуда им знать, что любовь уже горит в моём сердце, и я втайне вздыхаю по Хучжу, старшей дочери Хуан Туна?

Но будет об этом, вернёмся к нашему повествованию. Так вот, выйдя на улицу, ни отца, ни вола я не обнаружил. Что же они, на луну улетели? Так и представляется отец верхом на воле, копыта вола попирают облака, хвост ходит, как рулевое весло, они поднимаются выше и выше… Понятное дело, это всё привиделось, не может отец верхом на воле улететь на луну и оставить меня. Нужно опускаться на землю — только здесь, в этом мире можно найти их. Я остановился, собрался с силами, раздул ноздри и потянул носом. Ну вот, и учуял их: они совсем недалеко, на юго-востоке, у разрушенного вала, где раньше была низина мёртвых детей — деревенские закапывали там детей, умерших маленькими. Потом низину засыпали, подняв уровень земли, и устроили ток большой производственной бригады. Место ровное, вокруг земляной вал в половину человеческого роста, рядом с валом — катки и жернова для зерна. Вижу целые стайки детей: они играют, гоняются друг за другом с голыми попками, в одних красных набрюшниках. Понятно, это духи мёртвых детей, они всегда сбегаются играть здесь по ночам под полной луной. Такие милые, выстроятся в шеренгу и прыгают с катка на жёрнов, с жёрнова на каток. Заводилой у них малышок с торчащей в небо косичкой. Он ритмично свистит в блестящий металлический свисток, они и прыгают по свистку, так слаженно, что любо-дорого смотреть. Я был так очарован, что даже захотелось попрыгать вместе с ними. Нарезвившись, они вскарабкались на стену, уселись рядком и принялись распевать, болтая ногами и колотя по стене пятками:



		Два Лань Ляня, стар и млад,



		славно ли трудиться в лад?



		— Славно!



		Коль трудиться на себя от зари и дотемна —



		закрома полны зерна, славно?



		— Славно!











Славно! Так меня растрогали эти малыши в красном, что я полез в карман и вытащил горсть жареных бобов. Кладя в протянутые ручонки по пять штук, я заметил на них тонкие желтоватые волоски. Ясные глазки, прелестные мордашки. Бобы захрустели на их белых зубках, в лунном свете разнёсся аромат. Тут я увидел отца с волом, которые упражнялись на току. На стене уже появилось столько детей, что и не сосчитать. Я потрогал карман: как быть, если они все придут за бобами? Отец был в плотно облегающем наряде. Куски зелёной материи на плечах походили на листья лотоса, на голове высокая шапка из жести, напоминающая рупор. Правая половина лица вымазана красным, из-за чего ещё больше выделяется синяя левая. Он громко покрикивает, как на плацу, что именно — непонятно, для меня его слова звучат как ругательства. А дети в красном, похоже, всё понимают. Они хлопают в ладоши, колотят пятками в стену, громко свистят в свистки. Некоторые вынули из подбрюшников маленькие трубы и звонко трубят. Другие достали откуда-то из-за стены барабанчики, устроили меж колен и колотят вовсю. А наш вол с красными шёлковыми лентами на рогах и большим красным цветком из шёлка на лбу — жених да и только! — в радостном волнении носится по краю тока. Тело сверкает, глаза блестят, как хрусталь, копыта, как четыре фонаря, — идёт грациозно и легко. Когда он пробегает мимо, дети на стене барабанят ещё громче и кричат как безумные. Так, круг за кругом, волнами нарастают и стихают приветственные крики. Всего он сделал с десяток кругов, потом свернул в центр тока и подошёл к отцу. Тот вытащил из кармана бобовую лепёшку и сунул ему в рот, как награду. Потом погладил по лбу, похлопал по заду и проговорил: «Полюбуйтесь на диво дивное». А потом грянул во всю глотку ещё более мощно и звонко, чем эти «ревущие ослы», мастера горланить западные песнопения:

— Полюбуйтесь на диво дивное!







Большеголовый Лань Цяньсуй недоверчиво посмотрел на меня. Я понял, что он засомневался в моём рассказе. Столько лет прошло, ты уже всё позабыл. А может, я тогда такой фантастический сон видел. Но даже если сон, он тоже связан с тобой. Другими словами, не будь тебя, не было бы и такого сна.







Вслед за восклицанием отца по гладкой земле звонко, будто по стеклу, щёлкнул кнут. Вол вдруг поднялся на дыбы почти вертикально, опираясь лишь на задние ноги. Для него это пара пустяков, всё равно что забраться на корову, любой бык так сумеет. А вот попробовал бы кто ступать шаг за шагом вперёд, когда передние ноги и всё огромное тело в воздухе и опираешься только на задние. Шагал он неуклюже, но все смотрели на него, разинув рот. Чтобы здоровенный вол мог в таком положении не просто сделать несколько шагов — три-пять или восемь-десять, — а пройти целый круг по всему току — такого я и представить не мог. Хвост волочится по земле, передние ноги сложены на груди, будто недоразвитые руки. Брюхо полностью открыто, между задних ног болтаются две здоровенные, с папайю, штуковины, словно он и вышагивает на двух ногах, чтобы продемонстрировать их. Шумливые дети на стене притихли — они и про свои трубы с барабанами забыли, глядя на это зрелище в обалделом изумлении. Лишь когда вол прошёл так целый круг и встал на четыре ноги, они пришли в себя и снова послышались возгласы одобрения, захлопали ладошки, зазвучали трубы, барабаны и свистки.

Далее последовало вообще нечто невообразимое. Вол пригнул голову к земле, упёрся лбом и с усилием задрал в воздух задние ноги. Примерно так человек стоит на голове, но человеку сделать это во много раз легче. Казалось, невозможно, чтобы вол весом около восьмисот цзиней держал весь свой вес на одной только шее. Но нашему волу это удалось.

— Позволь, я ещё раз опишу эти его папайины: они у него плотно прилегали к брюху и смотрелись как нечто лишнее, нечто самостоятельное…







На следующее утро ты в первый раз вышел на пахоту. Плуг у нас деревянный, лемех сияет как зеркало — работа аньхойских литейщиков. В большой производственной бригаде от таких уже отказались, у них плуги стальные, марки «фэншоу».[104 - Фэншоу — досл. богатый урожай.] Мы держались всего традиционного, и промышленные изделия, от которых несло краской, не использовали. Отец говорил, что нам, единоличникам, нужно сторониться казённого. Раз плуги «фэншоу» производства казённого, значит, не про нас. Одежду мы носили домотканую, инструменты у нас были самодельные, лампы масляные, а огонь мы высекали огнивом. В тот день производственная бригада послала в поле девять плугов, будто чтобы посостязаться с нами. На восточном берегу вышли в поле и тракторы госхоза. Ярко-красные, издалека они смотрелись, как два красных оборотня, изрыгали голубоватый дым и оглушающе ревели. В каждой упряжке бригады по два вола, двигались они уступом, как косяк диких гусей. За плугами люди опытные, лица невозмутимые, будто не пахать вышли, а принять участие в торжественном обряде.

На краю поля появился Хун Тайюэ в новом, с иголочки, чёрном френче. Он сильно постарел: голова седая, щёки обвисли, из уголков рта течёт слюна. За ним следовал мой брат Цзиньлун: папка с бумагами в левой руке, авторучка в правой, журналист да и только. Хотя на самом деле что тут записывать — каждое слово Хун Тайюэ, что ли? Тот, несмотря на всё своё революционное прошлое, лишь партсекретарь небольшой деревушки. Хотя в то время все кадры низшего звена были такими. Хун Тайюэ так уверенно держаться не стоит. К тому же он общественного козла слопал и во время «четырёх чисток» поста чуть не лишился, значит, сознательность не на высоте.

Отец неторопливо, слаженно и чётко выравнивал плуг, проверял упряжь вола. Мне делать было нечего, я и пришёл-то поглазеть, как всё будет происходить, а в голове всё вертелись трюки, которые отец с волом показывали на току прошлой ночью. Мощная фигура вола заставила ещё больше прочувствовать, как тяжело было всё это проделать. Отца я не спрашивал ни о чём: хотелось верить, что это было на самом деле, а не приснилось.

Подбоченясь, Хун Тайюэ инструктировал своих работников, приплетая всё, начиная с Кемой и Мацу[105 - Кемой и Мацу — спорные острова в Тайваньском проливе, ставшие причиной вооружённых конфликтов между КНР и Китайской Республикой в 1954–1955 и 1958 гг.] и корейской войны и кончая земельной реформой и классовой борьбой. Потом он заявил, что битва за весеннюю пахоту — первое сражение против империализма, капитализма и единоличников. Говорить он был мастер ещё с тех пор, когда колотил в бычий мосол, и, хотя допускал массу ошибок, вещал зычно, складно, и дрожащие от страха пахари замерли как истуканы. Волы тоже стояли не шелохнувшись, будто деревянные. Среди них я заметил мать нашего вола, монголку — её сразу можно было признать по изогнутому хвосту, длинному и густому. Она то и дело косилась в нашу сторону: понятно, на сыночка смотрит.







Хм, дойдя до этого места, я почувствовал, что краснею за тебя. Прошлой весной, когда я пас тебя у речной отмели, ты воспользовался тем, что мы с Цзиньлуном устроили потасовку, и забрался на свою мать-монголку. А ведь это кровосмешение, тяжкий грех. Для волов это, конечно, не считается, но ведь ты не обычный вол, в предыдущем рождении был человеком. Ну да, вполне возможно, эта монголка в прежней жизни была твоей любовницей, но ведь она тебя родила — чем больше думаешь над тайной этого колеса перерождений, тем больше запутываешься.

— А ну быстро выбрось всё это из головы! — нетерпеливо перебил Большеголовый.

Хорошо, выбросил. Цзиньлун встал на одно колено, положил на него папку и стал быстро записывать.

— Приступить к пахоте! — скомандовал Хун Тайюэ.

Стоявшие за плугами сняли с плеч длинные кнуты, и в унисон раздался протяжный, такой понятный волам крик погонщика: «Ха-ле-ле-ле…» Звено пахарей бригады двинулось вперёд, волнами выворачивая из-под лемехов землю.

Я беспокойно глянул на отца и негромко проговорил:

— Пап, давай тоже начинать.

Отец усмехнулся:

— Ну что, Черныш, за работу!

Кнута у отца не было, он лишь негромко обратился к волу, и тот резво взял с места. Зарывшийся в землю лемех чуть осадил его.

— Не торопись, — приговаривал отец. — Потихоньку давай.

Но наш вол ярился, шагал широко, напряжённые мускулы всего тела дышали силой, плуг подрагивал, и большие пласты земли отваливались в сторону, поблёскивая на солнце. Отец то и дело поправлял плуг, чтобы уменьшить силу сопротивления. Он-то из батраков, пахать мастер. А вот наш вол — удивительное дело: в первый раз на пашне, и хоть движения чуть бестолковы и дыхание иногда сбивается, но идёт ровно по прямой, отцу почти не нужно направлять его. В упряжках бригады было по два вола, но мы быстро обошли их головной плуг. От гордости меня охватила безудержная радость. Я бегал взад-вперёд, представляя нашу упряжку кораблём, который мчится на всех парусах, и от него идёт волна — отваливающиеся пласты земли. Бригадные пахари поглядывали в нашу сторону, и к нам направился Хун Тайюэ с братом. Они остановились в сторонке, злобно уставившись на нас. Дождавшись, пока наша упряжка закончит борозду и начнёт разворачиваться, Хун Тайюэ встал перед ней:

— Лань Лянь, а ну постой!

К нему, сверкая жаркими, как уголья, глазами, приближался наш вол, и Хун Тайюэ предусмотрительно отскочил с борозды в сторону: уж кто-кто, а он-то знал его нрав. Пришлось ему идти за плутом.

— Лань Лянь, — обратился он к отцу, — предупреждаю, допашешь до края поля, не смей вставать на казённую землю.

— Лишь бы ваши волы по моей земле не ходили, мой вол вашу топтать не будет, — с достоинством ответил отец.

Ясное дело: Хун Тайюэ нарочно чинит препятствия. Наши три целых две десятых му как клин врезались в земли большой производственной бригады. На полоске сто метров в длину и всего двадцать один в ширину трудно было дойти до края и во время разворота не ступить на казённое поле. Но и бригадные в конце борозды не могут не встать на наш надел. Поэтому бояться отцу нечего. Но Хун Тайюэ не унимался:

— Мы лучше чуть не вспашем, чем на твою полоску встанем!

С такими обширными угодьями, как у бригады, Хун Тайюэ мог позволить такое заявление. Ну а мы? У нас и так земли с гулькин нос, и терять нельзя нисколько. Но у отца в голове уже был готовый план:

— Недопахивать землю мы не станем, но и на общественной земле следа не оставим!

— Гляди, попомни свои слова, — подхватил Хун Тайюэ.

— Да, сказано — сделано, — подтвердил отец.

— Давай-ка, Цзиньлун, за ними, — распорядился Хун Тайюэ. — Если только их вол ступит на общественную землю… — И он повернулся к отцу. — Лань Лянь, так какое наказание будет, если копыто твоего вола на общественной земле окажется?

— А хоть отрубите его! — решительно заявил отец.

Слова отца повергли меня в трепет. Нашу землю от общественной отделяла еле заметная граница, какой-то камешек через каждые пятьдесят метров — человеку мудрено пройти по такой и не сбиться, что и говорить про вола, который тянет за собой плуг!

Отец распахивал землю клином — шёл от середины, — и в ближайшее время ступить на общественную землю просто не мог, поэтому Хун Тайюэ распорядился так:

— Ты, Цзиньлун, возвращайся в деревню, напиши заметку на доске,[106 - В те годы была широко распространена практика написания объявлений и стенгазет мелом на досках, подобных школьным.] а после обеда приходи и последи за ними.

Когда мы возвращались домой на обед, у доски на стене вокруг двора усадьбы Симэнь — доска большая, два метра в высоту и три в длину — уже толпился народ. Именно там деревенские обменивались новостями и суждениями. Брат уже и тут блеснул талантом, за каких-то пару часов намалевал цветными мелками — красным, жёлтым и зелёным — целый шедевр. По краям тракторы, подсолнухи, зелень, улыбающиеся члены коммуны за плугами и расплывающиеся в похожих улыбках общественные волы. В правом нижнем углу доски всего двумя цветами — синим и белым — были изображены истощённый вол и два худых человечка — большой и маленький. Понятное дело, это мы у него такие, я, отец и наш вол. Заголовок посередине гласил: «Радостно и оживлённо началась весенняя пахота». Написано в сунском стиле[107 - Сунский стиль — динамичный и экспрессивный стиль в каллиграфии, характерный для мастеров эпохи Сун (960-1279).] с цветной каймой. В конце основного текста, прописанного уставным письмом, начертано следующее: «Какой яркий контраст по сравнению с кипящим энтузиазмом занятых весенней вспашкой и преисполненных жизненных сил членов народной коммуны и госхоза составляют жители нашей деревни, твердолобый единоличник Лань Лянь со своей семьёй! Плуг тащит один вол, бредёт, понурив голову. Его унылый хозяин остался один и похож на ощипанную курицу, на бездомного пса, полон печали и тревоги, путь его ведёт в тупик».

— Пап, смотри, на какое позорище он нас выставил! — возмутился я.

Отец нёс на плече плуг и вёл за собой вола. На лице у него сверкнула холодная, как лёд, усмешка:

— Пусть пишет, что хочет. Способный паренёк, на рисунках у него всё как в жизни.

Взгляды собравшихся обратились на нас, и все со значением усмехнулись. Факты говорят больше, чем слова: вол у нас величественный как гора, наши синие лики сверкают, мы в хорошем настроении, довольные тем, как успешно потрудились.

Цзиньлун в сторонке любовался своим шедевром и наблюдал за зрителями. Ху Чжу стояла, опершись на дверной косяк, жевала кончик косы и издали смотрела на Цзиньлуна. Смотрела так пристально и увлечённо, что было ясно: любовь взыграла не на шутку. С западного края деревни приближалась моя сестра Баофэн. На плече у неё висела кожаная сумка с лекарствами и нарисованным на ней красным крестом. Она научилась по-новому принимать роды, делать уколы, стала профессиональным деревенским медработником. С востока примчалась на велосипеде Хэцзо. Велосипед вихлял под ней во все стороны, было видно, что она только научилась ездить и ещё не умела управлять им как следует. Увидев Цзиньлуна, который стоял, прислонившись к низкой ограде, она закричала: «Ой, худо дело, худо» и наехала колесом прямо на него. Отступив немного, Цзиньлун вцепился в колесо и одновременно ухватился за руль велосипеда, так что Хэцзо только что не упала к нему в объятия.

Хучжу мотнула головой, так что коса аж взлетела, покраснела и, повернувшись, бросилась в дом. Сердце заныло от переживания за Хучжу и от ненависти к Хэцзо. Эта постриглась под мальчика и сделала небольшой пробор. Тогда среди учениц средней школы пошла мода так стричься, и стриг их учитель по имени Ма Лянцай. Он прекрасно играл в настольный теннис и на губной гармошке, щеголял в когда-то синей, а теперь застиранной добела форме. От этого типа с густыми волосами, лаково-чёрными глазами и угреватым лицом всегда шёл свежий запах мыла, и он положил глаз на Баофэн. Нередко он приносил в деревню духовое ружьё и стрелял птиц. Только поднимет ружьё — и пожалуйста, птица уже на земле. Деревенские воробьи, завидев его, разлетались кто куда. Амбулатория производственной бригады располагалась с восточной стороны бывшей усадьбы Симэнь: когда бы там ни появлялся этот молодец, от которого разило мылом, он всегда был под надзором членов нашей семьи. А если не нашей, то семьи Хуан. Он завёл знакомство с сестрой, стараясь расположить её к себе, но она лишь хмуро откликалась двумя-тремя фразами, стараясь не выказать неприязни. Я знал, что сестра влюблена в «ревущего осла», но тот вскоре уехал вместе с отрядом по проведению «четырёх чисток» и, ни слуху ни духу, скрылся как хорёк в чаще леса. Мать понимала, что этот брак обречён, расстроенно вздыхала и с глубоким чувством наставляла сестру:

— Ах, Баофэн, мама всё понимает, что у тебя на душе, но разве это возможно? Он из уездного города, в университете учится, и талантливый, и видный, его ждёт блестящее будущее, разве можешь ты такому приглянуться? Послушай мать, выбрось из головы эти мысли, не стоит заноситься слишком высоко. Учителю Ма государство платит, он казённый хлеб ест, мужчина представительный, грамотный и музыкальный, да ещё стрелок хоть куда, одного такого на сотню не встретишь. Если он к тебе сам подъезжает, чего думать-то? Соглашайся скорее — только глянь, какими глазами сёстры Хуан на него смотрят. Коли мясо у рта, хватать надо. Не ухватишь, другие сцапают…

Для меня доводы матери звучали справедливо и логично, Ма Лянцай казался вполне подходящей парой для сестры. Пусть и не умеет песни горланить, как «ревущий осёл», зато на губной гармошке как насвистывает — будто сотня птиц щебечет. А как из духового ружья птиц в деревне сшибает — они уже собственной тени боятся, — тут ему «ревущий осёл» в подмётки не годится. Но сестра моя как упрётся, не своротишь, вот уж в батюшку родного характером вышла. Мать могла говорить до посинения, а ответ всегда был один:

— За кого идти, мама, это уж мне решать!

После обеда, когда мы вернулись в поле, Цзиньлун с железной мотыгой на плече не отставал ни на шаг. Этим острым сверкающим лезвием можно отсечь волу ногу с одного удара. Вот ведь гад, родства не помнящий! И я при каждом удобном случае не стеснялся высказать ему, что я про него думаю. И прихвостнем Хун Тайюэ называл, и свиньёй неблагодарной. Он пропускал мои слова мимо ушей, но когда я преградил ему путь, он, раздражённо копнув мотыгой, забросал меня землёй. Я тоже схватил ком и хотел запустить в него, но на меня строго прикрикнул отец. Будто глаза на спине: как он мог видеть каждое моё движение?

— Ты что это затеял, Цзефан? — рявкнул он.

— Хочу проучить скота этого! — злобно выкрикнул я.

— Закрой рот, не то задницу надеру. Он твой старший брат, при исполнении, не смей мешать ему.

Через пару кругов волы бригады уже тяжело дышали, особенно монголка. Даже издалека было слышно, как из её груди вырываются странные звуки, словно курица кукарекнуть пытается. Вспомнился парнишка, пару лет назад тайком шепнувший мне, что эта монголка — «печёная черепаха», что тяжёлой работы она не выдержит, а летом вообще работать не сможет. Теперь стало ясно, что говорил он чистую правду. Монголка не только задыхалась, изо рта у неё выступила пена, страшно смотреть. Потом вообще упала и закатила глаза как мёртвая. Бригадные упряжки остановились, пахари собрались, чтобы выяснить, в чём дело. У одного из старых крестьян вырвалось «печёная черепаха», другой предложил сходить за ветеринаром, третий, презрительно хмыкнув, сказал, что этой корове ветеринар уже не поможет.

Дойдя до края полосы, отец остановил вола и обратился к брату:

— Цзиньлун, тебе нет нужды следовать за мной. Я же сказал, что на общественном поле не будет ни единого следа моего вола, чего мучаться и за мной ходить?

Цзиньлун лишь фыркнул и ничего не ответил. А отец продолжал:

— Мой вол на общественную землю не ступит, но мы договорились, что общественные волы и народ тоже не должны ходить по моей. А ты только и делаешь, что ходишь, даже сейчас на моей земле стоишь!

Цзиньлун сначала замер, а потом, словно вспугнутый кенгуру, отскочил с нашей полоски аж до самой дороги, прилегающей к дамбе.

— Оба копыта тебе отчекрыжить надо! — злобно заорал я.

Цзиньлун залился краской и какое-то время не мог выговорить ни слова.

— Мы ведь отец и сын, Цзиньлун, — сказал отец. — Давай будем великодушными, ладно? Хочешь быть прогрессивным, я тебе препятствий не чиню — больше того, целиком поддерживаю. Твой отец, хоть и помещик, был милостив ко мне. Критиковать его и вести с ним борьбу я был вынужден — обстановка была такая, — чтобы другие видели, но всегда хранил в душе тёплые чувства к нему. К тебе я всегда относился, как к родному сыну, но раз ты выбрал свой путь, останавливать не стану. Надеюсь лишь, что в твоём сердце останется хоть немного тепла, что оно не охладеет и не превратится в кусок железа.

— Я действительно заступил на вашу землю, — мрачно проговорил Цзиньлун, — можете отрубить мне ногу! — Он швырнул мотыгу, которая вошла в землю как раз между нами, и продолжал: — Не станете рубить — ваше дело. Но ежели ваш вол — и вы тоже — ступите на общественную землю — намеренно или случайно, — церемониться не буду!

Я смотрел на его лицо, в эти глаза, которые чуть не сыпали зелёными искорками, и вдруг ощутил, как по спине пробежал холодок и выступила «гусиная кожа». Брат человек и впрямь необычный, я знал, у него сказано — сделано. Стоит нам ногой или копытом заступить межу, он пойдёт на нас с мотыгой и глазом не моргнёт. Жаль, что такие люди рождаются в мирное время. Появись он на свет на пару десятилетий раньше, точно стал бы героем, за кого бы ни сражался. Пойди он в бандиты, людей бы положил без числа. Но нынче времена мирные, и для таких, как он, с его жестокостью, смелостью и решительностью, с его беспристрастностью, вроде и применить себя особо негде.

Отец, похоже, тоже потрясённый, посмотрел на него, торопливо отвёл взгляд и уставился на торчащую из земли мотыгу:

— Много я наговорил, Цзиньлун, ерунда всё это, не бери в голову. Чтобы ты не переживал и чтобы во мне не иссякла эта решимость, я сначала пройду у края, а ты гляди. Коли нужно будет рубить — руби, не теряй времени.

Он подошёл к волу, потрепал его за уши, похлопал по лбу и прошептал:

— Эх, вол мой, вол!.. A-а, что тут говорить, гляди на камешки на меже и иди пряменько, ни на полшага в сторону!

Отец поправил плуг, нацелился по меже, тихо понукнул, и вол тронул. Брат поднял мотыгу и округлившимися глазами впился в копыта вола. Тот, похоже, ничуть не ощущал нависшей опасности. Он двигался не снижая скорости, не напрягаясь и не выгибая спину, такую ровную, что хоть чашку, полную воды, ставь — не прольётся. Отец, держась за ручки плута, шагал по новой борозде, которая тянулась ровной прямой линией. Приходилось полностью полагаться на вола. Глаза у него смотрят в стороны, как он умудряется держать прямую линию, ума не приложу! Я лишь видел, как вспаханная борозда чётко разделяет нашу полосу и общественное поле и камни на меже остаются ровно посередине. Всякий раз, подойдя к одному из этих камней, вол чуть замедлял шаг, чтобы отец мог перенести лемех. Отпечатки его копыт оставались на краю нашей полосы, и когда круг был пройден, граница ни разу не была нарушена. Случая пустить в ход мотыгу Цзиньлуну так и не представилось. Отец с шумом перевёл дух и сказал:

— Ну, теперь, господин хороший, можете спокойно возвращаться, верно?

Цзиньлун ушёл. Перед уходом он никак не мог оторвать глаз от правильных и блестящих копыт вола. Я знал: он страшно сожалеет, что не удалось рубануть по ним. Остриё мотыги, поблёскивавшее серебром у него за спиной, навсегда врезалось в память.




ГЛАВА 17

Падают дикие гуси, умирают люди, вол приходит в бешенство. Бред и вздор обращаются в сочинение


— О том, что было дальше, мне рассказывать или ты будешь? — поинтересовался я. Большеголовый прищурился, будто глядя на меня, но я знал, что мыслями он где-то не здесь. Вытащил из моей пачки сигарету, поднёс к носу, понюхал и надул губы, ни слова не говоря, будто обдумывал нечто важное. — Вот уж не стоит в твоём нежном возрасте заводить такую дурную привычку. Если в пять лет научишься табак курить, к пятидесяти на порох перейдёшь? — Не обращая внимания на мои слова, он свесил голову набок; ушная раковина подрагивала, будто он прислушивался. — Не буду я ничего говорить, — заключил я. — Мы с тобой оба через всё это прошли, о чём тут особо рассказывать.

— Ну уж нет, — возразил он. — Ты начал, тебе и заканчивать.

— А с какого места начинать, не знаю.

Он закатил глаза.

— С рынка, там любопытнее всего.







Парадов обличения и критики я повидал на рынке немало и всякий раз смотрел с огромным интересом и восторгом.

Видел там начальника уезда Чэня, того самого приятеля отца, его водили напоказ толпе. Выбритая до синевы голова — позже в воспоминаниях он писал, что побрился наголо, чтобы хунвейбины[108 - Хунвейбины — букв. красные охранники, члены созданных в 1966 г. во время «культурной революции» отрядов студенческой и школьной молодёжи.] не таскали за волосы, — к поясу привязан ослик, склеенный из картона. Под грохот гонгов и барабанов он носился, приплясывая, с идиотской улыбочкой на лице. Ни дать ни взять один из ряженых, что дают представление в первый месяц после Нового года. За то, что во время «большого скачка» он ездил в инспекционные поездки на нашем чёрном осле, его прозвали «ослиным начальником». С началом «великой культурной революции» хунвейбины, которые водили напоказ «идущих по капиталистическому пути развития», «каппутистов», для пущей развлекательности и доступности, а также чтобы привлечь больше зрителей, наладили ему картонного осла, как в народном представлении. Многие старые кадровые работники вспоминают о «культурной революции» как о времени невыносимых страданий, сравнивая тогдашний Китай с гитлеровскими концлагерями, с адом на земле. А наш уездный написал о том, чему подвергся в начальный период «культурной революции», живо и с юморком. Рассказал, что в таком виде, «верхом» на картонном осле, его водили на восемнадцати рынках по всему уезду; что сам он от этих упражнений стал физически крепче, что высокое давление, от которого он страдал раньше, бессонница и другие недуги как рукой сняло, и лечиться не надо; что, заслышав звуки барабанов и гонгов, испытывал подъём, начинал подрагивать ногами — так же, как начинает постукивать копытами и вбирать воздух ноздрями чёрный осёл, завидевший самку. Составив вместе эти воспоминания и своё впечатление от встречи с ним, когда он приплясывал в наряде осла, я понял, почему на его лице тогда гуляла идиотская улыбочка. По его словам, стоило ему начать притопывать в ритм с гонгами и барабанами и вертеться, пританцовывая, вместе со своим картонным ослом, как он чувствовал, что потихоньку в осла и превращается — в чёрного осла единственного на весь уезд единоличника Лань Ляня. Мысли устремлялись в свободный полёт, действительность теряла очертания и смутно, как во сне, вписывалась в прекрасную фантазию. Он ощущал, как вместо ног появляются четыре копыта, как сзади вырастает хвост, как тело и картонный осёл сливаются в одно целое, подобно кентаврам из древнегреческих мифов, — и вот он уже понимает, что значит быть ослом, переживает все ослиные радости и горести.

Во время «культурной революции» на рынках мало что продавали, оживлённые толпы собирались в основном, чтобы поглазеть на происходящее. Уже пришла зима, народ наполовину в ватных куртках, но была и молодёжь, щеголявшая в летнем. На рукавах у всех красные повязки. Особенно живо они смотрелись на синей или цвета хаки армейской форме, придавая яркости. На рукавах чёрных, блестящих от жира, драных ватных курток людей в возрасте эти повязки были ни то ни сё. В дверях торгово-закупочного кооператива стояла старуха с курицей в руках, тоже с красной повязкой на рукаве. Кто-то поинтересовался:

— Ты, тётушка, тоже, что ли, в хунвейбины подалась?

Та надула губы:

— Нынче мода такая, как не вступить?

— А ты в каком отряде — «Цзинганшань»[109 - Цзинганшань — горы на границе провинций Цзянси и Хунань, место рождения Китайской красной армии, почитается в КНР как «колыбель революции».] или «Жезл Золотистой Обезьяны»?[110 - Жезл Золотистой Обезьяны упоминается в стихотворении Мао Цзэдуна «К Го Можо» (17 ноября 1961 г.). Золотистая Обезьяна — Царь обезьян Сунь Укун, герой классического романа «Путешествие на Запад».]

— Пошёл ты знаешь куда, плетёшь ерунду всякую! Берёшь курицу — бери, а нет — так и катись прочь, мать твою!

На оставшемся с корейской войны советском грузовике «ГАЗ-51» приехала бригада пропагандистов. От времени зелёная краска давно поблекла, на кабине приварена металлическая рама, на ней укреплены четыре мощных громкоговорителя. В кузове установлен генератор на бензине, а у бортов в две шеренги расположились хунвейбины в форме, похожей на армейскую. Одной рукой держатся за борт, в другой — цитатники председателя Мао. Лица раскрасневшиеся, то ли от холода, то ли от революционного энтузиазма. Среди них одна девица, глаза чуть косят, ухмылка во весь рот. Громкоговорители заорали так неистово, что у одной молодой крестьянки со страху случился выкидыш, перепуганная свинья врезалась головой в стену и грохнулась в обморок, с гнёзд послетало множество несушек, а целая свора собак залилась бешеным лаем, пока не охрипла. Сначала из громкоговорителей гремела песня «Алеет восток»,[111 - «Алеет восток» («Дунфанхун») — популярная песня времён «культурной революции»: «Алеет восток, восходит солнце, в Китае появился Мао Цзэдун».] потом она прекратилась — слышались лишь грохот генератора и какое-то потрескивание. Затем раздался звонкий девичий голос. Я тогда залез на старое дерево: оттуда было видно, что в кузове. Посередине стол и два стула, на столе какой-то аппарат и обёрнутый красной тряпкой микрофон. На одном стуле восседала девица с маленькими косичками, а на другом — юноша с пробором. Девицу я видел впервые, а молодой человек… Так это же «ревущий осёл» Сяо Чан, тот самый, что проводил у нас кампанию «четырёх чисток»! Только потом я узнал, что он распределился в уездную оперную труппу, а также возглавил группировку «Жезл Золотистой Обезьяны».

— Сяо Чан! Сяо Чан! — заорал я с дерева. — «Ревущий осёл»! — Но звуки моего голоса утонули в грохоте громкоговорителей.

Девица кричала в микрофон, и её слова раскатывались как гром. Вот что пришлось выслушать всему Гаоми:

— Идущий по капиталистическому пути Чэнь Гуанди, этот проникший в партию ослиный барышник, противился проведению «большого скачка», выступал против «трёх красных знамён»,[112 - «Три красных знамени» — выделенные в 1958 г. в КНР три основных направления политической работы: генеральная линия партии, «большой скачок» и народные коммуны.] побратался с упрямо идущим по пути капитализма единоличником из Гаоми Лань Лянем и держал над ним защитный зонтик. Чэнь Гуанди не только идеологический реакционер, но и моральный разложенец. Он неоднократно вступал в половую связь с ослицей, которая принесла урода с головой человека и телом осла!

— Так его! — одобрительно загудела толпа.

Под руководством «ревущего осла» хунвейбины на машине принялись выкрикивать: «Долой ослоголового начальника уезда Чэнь Гуанди!», «Долой ослоголового начальника уезда Чэнь Гуанди!!», «Долой насильника ослов Чэнь Гуанди!», «Долой ослоголового начальника уезда Чэнь Гуанди!!» Усиленный громкоговорителями голос «ревущего осла» стал настоящим вокальным бедствием. С шелестом дождя на землю попадала пролетавшая под небесами стая диких гусей. Мясо диких гусей великолепно на вкус, очень питательно, редкий деликатес; с питанием у народа в те времена повсюду было далеко не гладко, и упавших с небес гусей восприняли, как ниспосланное счастье. На самом деле снизошло настоящее бедствие. Народ на рынке обезумел, началась суматоха, все визжали пострашнее, чем взбесившиеся от голода псы. Добравшиеся до гусей первыми, наверное, были вне себя от радости, но в птиц тут же вцепились бесчисленные руки других. Падали перья, летел пух, будто раздирали пуховые подушки. Гусям отрывали крылья, ноги в руках у одного, голова с куском шеи в руках другого, он поднимает её высоко в воздух, капли крови летят во все стороны. Многие напрыгивают на плечи и головы впереди стоящих, как охотничьи псы. Упавших топчут, стоящих расплющивают, кому-то продавили живот, слышен пронзительный визг и плач. «Мама, мама!.. Ай, спасите!..» Людская масса плотно смешивается в несколько десятков комков, истошные крики катающихся по земле сливаются с воплями громкоговорителей… «О моя бедная голова…» Суматоха переросла в свалку, развернулось настоящее побоище. В итоге семнадцать человек затоптали насмерть, а сколько получили травмы — и не сосчитать.

Одних мертвецов унесли родственники, других оттащили к дверям мясоразделочного цеха для опознания. Раненых отвели в больницу или отправили домой; были такие, что добирались по домам сами, чуть не ползком по обочине. Одни разошлись, прихрамывая, по своим делам, а другие улеглись на землю с воплями и рыданиями. В Гаоми это были первые жертвы «великой культурной революции». Позже имели место настоящие, тщательно спланированные сражения, когда в ход шли обломки кирпичей и черепицы, в воздухе плясали мечи и копья, палки и дубинки, но потерь было куда меньше.

Я на дереве сидел в полной безопасности. Оттуда, с командной высоты, я наблюдал, как всё происходило, подмечал каждую деталь. Видел, и как падали гуси, и как зверели люди. За это время я стал свидетелем целой палитры чувств и выражений — тут и алчность, и безумие, и ошеломлённость, и страдание, и свирепость; в уши забивалась вся эта разноголосица — от отчаянных воплей боли до восклицаний безумной радости; в нос лез отвратительный запах крови вперемежку с кисловатой вонью, смешались потоки холодного воздуха и волны жара, в памяти всплыли картины легендарных сражений. И хотя после «культурной революции» падение диких гусей с неба было зафиксировано в анналах уезда как случай птичьего гриппа, я не переставал считать, что их сразили мощные и пронзительные громкоговорители.

Суматоха улеглась, процессия двинулась дальше. После случившегося народ стал сдержаннее. На рынке, где прежде волновалось целое море голов, открылся серый проход, весь в крови и растоптанных птичьих тушках. Налетавший ветерок разносил вокруг вонь и перекатывал по земле гусиные перья. Продававшая курицу старуха ковыляла туда-сюда и всхлипывала, вытирая слёзы красной нарукавной повязкой:

— Курочка моя, курочка… Разбойники, перестрелять вас всех мало, верните мою курочку…

Грузовик остановился между скотным и лесным рядами, почти все хунвейбины вышли из него и обессиленно расселись на бревне, от которого тянуло смолой. Из столовой коммуны вышел шеф-повар Рябой Сун. Он нёс подношение застрельщикам-хунвейбинам из уезда — два ведра фасолевого супа, от которых шёл чудный аромат.

Налив чашку, Рябой Сун подошёл к грузовику и, высоко подняв её, предложил стоявшему в кузове командиру, «ревущему ослу» и девице-диктору. Не обращая на него внимания, командир яростно выкрикнул в микрофон:

— Выводите «уродов и нечисть»![113 - «Уроды и нечисть» — устойчивое выражение из буддизма, изначально обозначало тёмные силы. Использовано Мао Цзэдуном в 1955 г. Для шельмования «правых элементов»; во время «культурной революции» стало ярлыком для любых «классовых врагов».]

Со двора коммуны радостно высыпали «уроды и нечисть» во главе с «ослиным начальником уезда» Чэнь Гуанди. Как явствует из рассказанного выше, его тело слилось воедино с картонной фигурой осла. Когда он выходил со двора, голова ещё была человеческой, но в один миг всё переменилось. Как в кадрах комбинированной съёмки, какие я видел потом в кино и по телевизору, уши у него вытянулись и встали торчком. Так пробиваются большущие листья из стволов тропических растений, так выбираются из коконов серые бабочки, богато отливающие шёлковым блеском, покрытые слоем тонкого пушка, который наверняка так приятно погладить. Затем вытянулось лицо, увеличились глаза, сдвинулись по сторонам расширяющейся переносицы, побелевшей и покрывшейся коротким белым пушком, тоже наверняка приятным на ощупь. Рот обвис, разделившись на две половинки — верхнюю и нижнюю, губы стали толстыми, и их тоже наверняка очень приятно было бы погладить. Стоило ему глянуть на хунвейбинку с красной повязкой, как верхняя губа напряжённо оттопырилась, оголив два ряда белоснежных зубов. У нас в семье был осёл, и я прекрасно знаю их повадки. Если осёл оттопыривает верхнюю губу, значит, у него беспутство на уме, значит, жди, что вот-вот выпростает свою доселе спрятанную колотушку. К счастью, человеческое в уездном Чэне ещё оставалось, он ещё не стал ослом окончательно, поэтому хоть губу оттопырил и зубы оскалил, с причиндалами у него всё оставалось не так явно. Вплотную за ним шёл бывший партсекретарь коммуны Фань Тун — ну да, вот он, бывший секретарь уездного Чэня, любитель ослятины. Больше всего ему нравилась ослиная елда, вот хунвейбины и соорудили ему нечто подобное из большой белой редьки, какая в изобилии родится у нас в Гаоми. Вообще-то не очень они расстарались: немного обстругали сверху, замазали чёрной тушью, и вся недолга. Народным массам фантазии не занимать, и никому не надо было объяснять, что эта размалёванная чёрным редька символизирует. Этот Фань шёл со страдальческой миной на лице, из-за своей упитанности мешкал, шагал не в такт с боем гонгов и барабанов и расстраивал ряды всей процессии «уродов и нечисти». Один хунвейбин с прутом в руках вытянул его но заднице, да так, что тот подпрыгнул и заверещал. Когда удары посыпались на голову, он стал суетливо защищать её, держа в руке имитацию ослиной принадлежности, и она разломилась пополам, явив миру истинное нутро редьки: белое, ломкое, полное сока. Толпа загоготала. Не выдержав, рассмеялись и хунвейбины. Фань Туна передали двум хунвейбинкам, и они стали пытаться скормить ему эти две половинки ослиного хозяйства. Фань Тун отказался, мол, тушь ядовита. Девицы покраснели, словно их подвергли страшному унижению.

— Ах ты негодяй, шпана вонючая! Руки о тебя марать не хочется, получи-ка пинков. — И, развернувшись, принялись охаживать его ногами.

Фань Тун катался но земле с жалобными воплями:

— «Маленькие генералы»,[114 - Так почтительно именовали хунвейбинов во время «культурной революции».] «маленькие генералы», не бейте, прошу вас, я съем, съем… — Он подобрал редьку и отчаянно вгрызся в неё.

— Быстро жуй!

Он откусил ещё кусок, набив полный рот, и жевать дальше уже не мог. Лихорадочно пытаясь проглотить, подавился и закатил белки глаз. Дюжина «уродов и нечистей» последовала дальше за «ослиным начальником»; каждый имел чудной вид — настоящее удовольствие для зевак. В гонги и барабаны били на профессиональном уровне, это были исполнители группы ударных из труппы уездного театра, у них этих ритмов десятки, куда там нашим деревенским. Против них наши симэньтуньские всё равно что пацаньё, что лупит по медным и стальным железякам, отпугивая воробьёв.

С восточного конца рынка показалось шествие деревенских. Барабан тащил на спине Сунь Лун — Дракон, бил в него Сунь Ху — Тигр, в гонг ударял Сунь Бао — Барс, а с цимбалами управлялся Сунь Бяо — Тигрёнок. Четверо братьев Сунь из бедняцкой семьи — в таких руках и должны быть инструменты, звучащие так громко. Перед ними плелись деревенские «уроды и нечисть» и «каппутисты». Хун Тайюэ от «четырёх чисток» ускользнул, а вот в «культурную революцию» этот номер не прошёл. На голове у него красовался высокий бумажный колпак, на спине — лист с большими иероглифами. По псевдосунскому стилю и мощным взмахам кисти сразу угадывалась рука Цзиньлуна. В руке Хун Тайюэ держал бычий мосол с медными кольцами по краям, напоминавший о его славном прошлом. Колпак был не по размеру, сползал то на ту, то на другую сторону, его приходилось вовремя поправлять. Если сделать это вовремя не удавалось, рядом тут же оказывался густобровый горбоносый малый, который поддавал ему коленом под зад. Этот малый был мой сводный брат Симэнь Цзиньлун. Все по-прежнему звали его Лань Цзиньлун. Ему хватило ума не поменять фамилию — это сразу изменило бы его статус, и он превратился бы в тирана-помещика, презреннейшего из людей. Мой отец, хоть и единоличник, оставался батраком. В те времена этот статус был просто «золотая шапка», блеск и сияние, ни за какие деньги не купишь.

Помимо настоящей армейской куртки, которую брат раздобыл через своего доброго приятеля «ревущего осла» Сяо Чана, на нём были синие вельветовые брюки, плотно сидящие ботинки с белой пластиковой подошвой и матерчатым верхом цвета хаки, на поясе — широкий, в три пальца, ремень из бычьей кожи с медной бляхой, какие носил бравый комсостав Восьмой и Новой Четвёртой армий. А теперь носит мой брат. Рукава высоко закатаны, на левой свободно надета повязка хунвейбина. У всех в деревне повязки смётаны из красной материи, а иероглифы нанесены по картонному трафарету жёлтой краской. А у брата повязка из первосортного шёлка, иероглифы вышиты золотистыми нитками. Таких повязок всего десять на уезд, над ними трудилась ночь напролёт лучшая швея уездной фабрики художественных промыслов. Она закончила девять повязок и начала десятую, когда у неё пошла горлом кровь и она умерла. Кровь попала на повязки, получилось очень торжественно печально. Кровью оказалась забрызгана как раз та, что надел мой брат, и на ней был вышит лишь иероглиф «хун» — «красный». Оставшиеся два иероглифа, «вэй» и «бин» — «охранник», вышила моя сестра Баофэн. Обладателем этой ценности брат стал, когда отправился в уезд проведать старого приятеля, «ревущего осла», командира отряда хунвейбинов «Золотистая Обезьяна». Безмерно обрадованные встрече после столь долгой разлуки, оба «ревущих осла» пожали друг другу руки, обнялись, обменялись революционным приветствием, а потом стали рассказывать, что произошло за это время, а также про революционную ситуацию в уезде и в деревне. Я там не присутствовал, но уверен, что «ревущий осёл» наверняка справлялся о сестре; она не шла у него из головы, это точно.

Брат отправился в уезд «за сутрами»,[115 - Намёк на монаха Сюаньцзана, главного героя классического романа «Путешествие на Запад», отправившегося в Индию за буддийскими сутрами.] за указаниями то бишь. После начала «великой культурной революции» деревенские горели желанием действовать, но никто не знал, как именно «лишают» этого «мандата».[116 - «Революция» — досл. «лишение мандата [Неба] на правление».] Брат не дурак, умеет ухватить самую суть вопроса. «Ревущий осёл» ему только и сказал: как тогда вели борьбу с тиранами-помещиками, так и следует бороться с кадрами компартии! И конечно, не давать жизни помещикам, богатым крестьянам и контрреволюционерам, с которыми вели борьбу коммунисты.

Брат всё понял, и кровь в его жилах, похоже, забурлила. На прощание «ревущий осёл» вручил брату ту самую незаконченную красную повязку и катушку золотых ниток:

— Твоя сестрёнка — девушка умная и умелая, пусть вышьет недостающее.

Брат вынул из вещмешка подарок от сестры — пару стелек, красиво расшитых разноцветными нитками. У нас девушки посылают такие возлюбленному, за кого хотели бы выйти замуж. Чудная, любовно вышитая стежок к стёжку картинка изображала плещущихся уточек-мандаринок.[117 - Уточки-мандаринки — традиционный символ супружеской любви и верности.] Лица молодых людей залились краской.

— Прошу передать товарищу Лань Баофэну, — сказал «ревущий осёл», принимая подарок, — что все эти уточки-мандаринки, бабочки отражают эстетическое восприятие класса помещиков и капиталистов. В пролетарской эстетике используются зелёная сосна, красное солнце, бескрайнее море, высокие горные вершины, факелы, серпы, топоры. Если вышивать, то такое. — Брат торжественно кивнул, пообещав передать его слова сестре. Тот снял с себя армейскую куртку и сказал со всей серьёзностью:

— Это мне однокашник подарил, сейчас в армии политинструктором. Глянь, четыре кармана, настоящая офицерская. Один тип из уездной компании по металлопродукции мне за неё новёхонький велосипед «Золотой олень» предлагал, я и то не согласился!

Вернувшись, брат тут же сколотил в Симэньтуни филиал отряда хунвейбинов «Золотистая Обезьяна». Боевой флаг он водрузил, и многие выступили в его поддержку; молодёжь в деревне и раньше относилась к брату с величайшим почтением. Они заняли помещение большой производственной бригады, продали мула и двух волов и выручили полторы тысячи юаней. Купили красной материи, быстро изготовили нарукавные повязки, знамёна, кисти на копья, а также громкоговоритель. Оставшиеся деньги потратили на десять вёдер красной краски, чтобы покрасить двери, окна и даже стены. Красным было размалёвано всё, даже большой абрикос во дворе. Когда отец выразил неодобрение, Сунь Ху мазнул ему кистью по лицу. Оно стало наполовину красным, наполовину синим, и отец стал отчаянно ругаться. Цзиньлун, стоя в стороне, наблюдал за этим с полным безразличием. Не зная как быть, отец подступил к нему:

— А что, молодой господин, опять новая династия у власти?

— Да, новая! — отрезал Цзиньлун, подбоченясь и выпятив грудь.

— И Мао Цзэдун больше не председатель?

Цзиньлун на миг замер, не зная, что сказать, а потом заорал:

— А ну закрасьте ему и синюю половину!

К отцу подскочили четверо Суней — Лун, Ху, Бао и Бяо, — двое схватили за руки, один вцепился в волосы, а ещё один взялся за кисть и вымазал все лицо толстым слоем красной краски. Отец ругался на чём свет стоит, краска попала в рот, зубы тоже стали красными. Вид у него был страшный: чёрные провалы глаз, ресницы в краске, она в любой момент могла попасть на глазные яблоки.

Из дома с плачем выбежала мать:

— Цзиньлун, он же твой отец, как ты можешь с ним так!

— Вся страна уже красная, — процедил тот, — ни одного белого пятна не оставим. «Великая культурная революция» на то и есть, чтобы «лишить мандата на власть» всех «каппутистов», помещиков, богатеев, контрреволюционеров. Единоличнику тоже не будет места. А если не откажется единоличничать и будет упрямо идти по капиталистическому пути, мы его в ведре с красной краской и утопим!

Отец пытался вытереть краску с лица — вытер раз, другой, чувствуя, что краска затекает в глаза. Он тёр лицо, боясь, чтобы она в них не попала, но чем больше тёр, бедняга, тем больше её туда и попадало! Глаза жгло, от боли отец подпрыгивал с дикими воплями. Устав прыгать, он стал кататься по земле, вымазавшись в курином помёте. Насмерть перепуганные обилием красного цвета во дворе и этим человеком с красным лицом, куры, которых держали мать и У Цюсян, соскочили с насестов, повзлетали на стену, на абрикос, на конёк дома, оставляя везде следы измазанных краской лап.

Горестно рыдая, мать позвала меня:

— Цзефан, сынок, беги скорей за сестрой, ослепнет ведь отец…

Я в это время уже вырвал у одного из хунвейбинов копьё с красной кистью и, кипя от гнева, собирался пару раз проткнуть Цзиньлуна, чтобы посмотреть, какая кровь вытечет из этого поганца, родства не помнящего: я полагал, она должна быть чёрной. Рыдания матери и ужасное состояние отца заставили на время отказаться от этого намерения. Главное — не дать ослепнуть отцу. И, волоча за собой копьё, я выбежал на улицу.

— Сестру мою не видели? — обратился я к седой старухе.

Она лишь покачала головой, вытирая слёзы и, похоже, даже не поняв, что я спросил.

— Сестру мою не видели? — Это был лысый сгорбившийся старик.

Он с глуповатой улыбочкой показал на уши. А-а, глухой, не слышит ничего.

— Сестру мою не видели? — Я ухватил за плечо человека, толкавшего тележку.

Тележка накренилась, и из корзины, звонко стукаясь друг о друга, посыпались сверкающие, будто полированные, голыши. Печально усмехнувшись, человек покачал головой, но не рассердился, хотя имел на то все основания. Это был У Юань, один из деревенских богатеев. Он прекрасно играл на флейте дунсяо,[118 - Дунсяо — старинный музыкальный инструмент, вертикальная флейта.] извлекая из неё с благородным изяществом звуки, похожие на всхлипы, — человек очень старомодный и, судя по твоим рассказам, добрый друг тирана-помещика Симэнь Нао. Я помчался дальше, а У Юань принялся собирать в корзину вывалившиеся камни. Он вёз их в усадьбу Симэнь по приказу Симэнь Цзиньлуна, командира отряда хунвейбинов «Золотистая Обезьяна».

Потом я столкнулся лоб в лоб с бежавшей навстречу Хучжу. Большинство девиц в деревне постриглись под мальчиков: впереди пробор, а сзади у них выглядывала бледная кожа затылка и белая шея. Одна она упрямо оставила длинную косу, вплетая в неё красную ленту на конце: этот феодализм, консерватизм, это упрямство впору было сравнивать с несгибаемой позицией моего отца, который ни в какую не хотел отказываться от единоличного хозяйствования. Но прошло немного времени, и её коса пригодилась. Когда стали ставить образцовую революционную оперу[119 - Во время «культурной революции» жена Мао Цзэдуна Цзян Цин отобрала и переработала восемь «образцовых революционных опер», которые заменили традиционную пекинскую оперу, заклеймённую как «феодальная и буржуазная», и воспевали борьбу простого народа Китая против иностранных и классовых врагов.] «Красный фонарь», ей не нужно было даже грима для исполнения роли Ли Темэй, и коса у героини была точно такая же. Даже в уездном театре исполнительнице этой роли приходилось прилаживать фальшивую косу, а у нашей Ли Темэй — настоящая. Позже я узнал, почему Хучжу насмерть стояла против стрижки. Всё из-за того, что в волосах у неё тончайшие капилляры, и если начать стричь, начинает сочиться кровь. Волосы толстые, мясистые на ощупь, такие очень редко встречаются.

— Хучжу, сестру мою не видела? — спросил я, налетев на неё. Она раскрыла рот и тут же закрыла, будто хотела что-то сказать и передумала. Равнодушная, исполненная презрения, и разговаривать не желает. Не обращая на это внимания, я повысил голос: — Я спросил, сестру мою не видела?

— А кто твоя сестра?

— Хучжу, мать-перемать, будто не знаешь? Если даже мою сестру знать не хочешь, то и мать свою не признаёшь. Лань Баофэн моя сестра, «босоногий врач».[120 - «Босоногие врачи» — крестьяне, работавшие на селе после получения элементарной медицинской подготовки.]

— A-а, она… — скривила та ротик. И крайне пренебрежительным тоном — ясное дело, ревнует, но делает вид, что говорит серьёзно, — сообщила: — Да в школе она, с Ма Лянцаем путается. Поспеши, а то пропустишь сцену: сука и кобель, один другого беспутнее, того и гляди спарятся!

От её слов я просто оторопел. Вот уж не думал, что от Хучжу, которая всегда держалась старых правил, можно такие грубости услышать.

— Всё благодаря «великой культурной революции»! — презрительно бросил большеголовый Лань Цяньсуй. Из пальца у него опять потекла кровь.

Я спешно передал ему заранее приготовленное лекарство. Он нанёс его на палец, и кровь тут же остановилась.







Лицо Хучжу раскраснелось, грудь вперёд — сразу понятно, в чём дело. Не то чтобы тайно симпатизировала Ма Лянцаю — просто ей не по себе, когда она видит, что он липнет к моей сестре.

— Ладно, — сказал я, — пока связываться с тобой не буду, разберусь попозже, дрянь распутная, в брата моего втюрилась… Да что я говорю, какой он мне брат, давно уже никакой не брат. Семя худое, Симэнь Нао оставленное.

— Тогда и сестра твоя семя худое.

От таких слов я аж подавился, будто горячий клейкий пирожок проглотил:

— Она совсем не такая, как он. Порядочная, ласковая, добросердечная, и кровь у неё красная. А ещё она человечная, моя сестра.

— Скоро человечности этой ни на понюшку не останется,[121 - Игра слов: «человечность» досл. «запах человека».] — процедила сквозь зубы Хучжу. — Несёт как от псины от этого отродья, ещё одной сучкой от Симэнь Нао нагулянной. Как ненастье, так сразу вонь эта псиная.

«Ну сейчас ты у меня получишь!» — мелькнуло в голове, пока я разворачивал копьё.

Во время революции народ производил расстрелы сам, в народной коммуне Цзяшань право убивать спустили на уровень деревень, в деревне Маваньцунь за сутки убили тридцать три человека. Самому старшему было восемьдесят восемь лет, самому младшему — тринадцать. Кого забили палками и дубинками, кого разрубили надвое резаками для соломы.

Я наставил копьё ей в грудь. Она выпятила её:

— Валяй, посмотрим, хватит ли у тебя духу заколоть меня! Пожила своё, хватит. — И из её прекрасных глаз покатились слёзы.

Просто уму непостижимо, какая непредсказуемая эта Хучжу. Мы с малых лет росли вместе, играли в песке в голопопом детстве. У неё вдруг возник жгучий интерес к моей писюльке. Дома она с плачем стала требовать у матери, У Цюсян, такую же. Мол, почему у Цзефана есть, а у меня нет. Та под абрикосом отчитала меня: «Ты, Цзефан, негодник маленький, только посмей ещё раз обидеть Хучжу — отстригу твоего петушка ножницами!» Прошлое, вот оно перед глазами, будто всё было вчера, но Хучжу в один миг переменилась и стала ещё более непостижимая. Как в поговорке сехоуюй про черепаху на речной излучине — так глубоко, что дна не достать.

Я повернулся и побежал прочь. Женских слёз просто не выношу. Стоит женщине заплакать, у самого начинает свербить в носу. И голова кружиться начинает. Всю жизнь женские слёзы — моё слабое место.

— Цзиньлун плеснул отцу в глаза красной краской! — крикнул я, обернувшись. — Вот я и ищу сестру, чтобы спасти ему зрение…

— Так ему и надо, — с ненавистью прозвучало в ответ издалека. — Вся семейка у вас такая, грызётесь как собаки…

С этой Хучжу я, можно сказать, порвал. Но в отношении к ней смешивались и ненависть, и страх, и нежность. Ясно, я ей не нравлюсь, но она всё же сказала, где сестра.

Школа стояла на западном краю деревни около окружавшего её вала. Большой двор обнесён стеной, сооружённой из кирпичей с могил, поэтому поблизости обитало немало духов мёртвых, которые выходили гулять по ночам. За стеной темнел сосновый лесок, где водились совы, и их пронзительные крики заставляли холодеть от страха. То, что этот лесок уцелел и его не порубили на дрова во время «большого скачка», было настоящим чудом. И всё из-за того, что когда стали рубить старый кипарис, из-под топора потекла кровь. Виданное ли дело — кровь из дерева? Как волосы Хучжу, которые кровоточили, стоило начать обрезать их. Похоже, уцелеть может лишь то, в чём есть что-то необычное.

Сестру я действительно нашёл в канцелярии школы. Ничего она с Ма Лянцаем не путалась, а перевязывала ему рану. Ему пробили голову, и сестра обматывала её бинтом, оставив лишь один глаз, чтобы он мог видеть, куда идёт, ноздри, чтобы мог дышать, и рот, чтобы говорить, есть и пить. Он напомнил мне солдат гоминьдановских войск,[122 - Гоминьдан — правящая националистская партия во времена Китайской Республики (1912–1949).] разбитых бойцами-коммунистами, я видел их в кино. Сестра походила на санитарку: бесстрастное лицо, словно высеченное из холодного, сверкающего мрамора. Всё стёкла в окнах разбиты, а осколки начисто разобраны ребятишками, которые отнесли их домой, матерям, картошку чистить. Осколки покрупнее вставляли у себя дома в деревянные рамы вместе с бумагой, чтобы было видно, кто пришёл, и чтобы проникал солнечный свет. Стояла глубокая осень, из сосновой рощицы тянул вечерний ветерок; он нёс запах хвои и смолы и сдувал со стола на пол бумаги. Сестра достала из своей коричневато-красной сумки небольшой флакончик, высыпала несколько таблеток и, подняв лист бумаги с пола, сделала кулёк:

— Принимать по две таблетки три раза в день после еды.

Он грустно усмехнулся:

— Брось ты, какие тут «до еды», «после еды». Я и есть-то больше не буду, голодовку устрою в знак протеста против бесчинств этих фашистов. Я — бедный крестьянин в трёх поколениях, «корни красные, ростки правильные», за что они меня?

— Не переживайте, учитель Ма, — сочувственно глянув на него, тихо проговорила сестра, — волноваться при вашей ране вредно…

Он вдруг схватил сестру за руки и бессвязно залепетал:

— Баофэн, Баофэн, будь со мной, давай будем вместе… Уже столько лет думаю о тебе и когда ем, и когда сплю, и когда гуляю, хожу рассеянный и не в себе. То на стену, бывает, наткнусь, то на дерево. Люди считают, что я погружён в учёные размышления, а я думаю о тебе… — Полные безумной страсти слова, вылетавшие из замотанного бинтами рта, казались ужасно нелепыми, глаза его горели как-то особенно, словно сырые куски угля. Сестра вырывала руки и, запрокинув голову, мотала ею из стороны в сторону, чтобы не видеть этого лица. — Не противься мне… Не противься… — бормотал Ма Лянцай как умалишённый. Точно крыша поехала у этого типа.

— Сестра! — Я распахнул ногой полуоткрытую дверь и ворвался в комнату с копьём с красной кистью наперевес. Ма Лянцай спешно отдёрнул руки и качнулся назад, задев при этом подставку для умывального таза и наполовину расплескав его содержимое на каменные плитки пола. — Бей! — заорал я и метнул копьё в стену. Ма Лянцай хлопнулся задом на пачку старых газет. Было видно, что он чуть не грохнулся в обморок от испуга. Я вытащил копьё и повернулся к Баофэн: — Сестра, по приказу Цзиньлуна отцу глаза красной краской замазали, он по земле катается от боли, мать послала за тобой, ищу вот тебя по всей деревне. Беги быстрее, придумай что-нибудь, чтобы он не ослеп…

Баофэн закинула сумку за спину, покосилась на Ма Лянцая — он сидел в углу, всхлипывая и подрагивая, — и выбежала вслед за мной. Бежала она быстро и вскоре обогнала меня. Болтавшаяся сзади сумка звонко хлопала её по попе. Уже показались звёзды, на западе в небе ярко сияла Венера, а рядом — изогнутая бровь месяца.

Отец так и катался по земле, его не могли удержать и несколько человек. Он отчаянно тёр глаза, от его горестных воплей волосы дыбом вставали. Подручные брата потихоньку улизнули, осталась лишь четвёрка братьев Сунь, верные прихвостни, составлявшие его охрану. Мать с Хуан Туном пытались держать отца каждый за руку, чтобы он не тёр глаза, но он был слишком силён, и руки всякий раз выскальзывали, как два больших, покрытых слизью сома.

— Эх, Цзиньлун, скотина ты бессовестная, — ругалась мать, задыхаясь от усилий. — Он хоть и не родной, но вырастил тебя, как ты мог так злодейски обойтись с ним… — Тут, как избавитель с девятых небес, во двор ворвалась сестра. — Лань Лянь, успокойся, Баофэн пришла. Баофэн, спаси отца, не дай ему ослепнуть. Он хоть и упрямец, но человек неплохой и к вам с братом относился по-доброму…

Ещё не совсем стемнело, но красные пятна во дворе и лицо отца сделались тёмно-зелёными. В воздухе висел запах краски. Сестре никак было не отдышаться:

— Воды, быстро! — Мать побежала в дом и вернулась с черпаком воды. — Но этого же мало! Ещё давайте, и чем больше, тем лучше! — И, взяв черпак, нацелилась отцу в лицо. — Отец, зажмурься! — скомандовала она, хотя глаза и так были зажмурены: даже захочешь разлепить — не получится. И выплеснула весь черпак ему на лицо. — Воды! Воды! Воды! — Она уже не кричала, а хрипло рычала, как волчица.

Я немало перепугался, заслышав такие звуки от моей мягкой и доброй сестры. Из дома вышла мать с ведром и, спотыкаясь, заторопилась к нам. Даже жена Хуан Туна Цюсян, женщина, которая только и надеялась, чтобы в поднебесной воцарился беспорядок и всех вокруг свалил какой-нибудь недуг, и то показалась из своего дома с ведром воды. Опустилась темнота, звучали команды сестры: «Лейте ему на лицо!» И вода, черпак за черпаком, падала на лицо отца со звонким плеском. «Лампу несите!» — последовал приказ. Мать побежала домой, вернувшись с маленькой керосиновой лампой. Она шла осторожно, прикрывая колеблющийся огонёк рукой. Но налетел порыв ветра, и лампа погасла. Мать потеряла равновесие и растянулась на земле. Должно быть, вылетевшая из рук лампа упала довольно далеко: запах керосина донёсся аж от угла стены.

— Зажгите газовую, — негромко скомандовал Цзиньлун своим прихвостням.

Газовая лампа в те времена у нас в Симэньтуни была самым ярким источником света после солнца. Сунь Бяо исполнилось всего семнадцать, но главным спецом по газовым лампам в деревне считался именно он. Другому требовалось полчаса, чтобы зажечь её, а он мог сделать это за десять минут. У всех обычно ломалась асбестовая сетка, а у него нет. Он часто сидел в оцепенении, уставившись на ярко-белую, слепящую сетку лампы и слушая шипение газа, и по лицу его разливалось безумно-опьянённое выражение. Во дворе царил мрак, а в усадьбе стало светлеть, будто там разгорался пожар. Все в изумлении смотрели, как из штаба хунвейбинов деревни выходит Сунь Бяо с газовым фонарём на палке. Он словно нёс на ней солнце, и красные стены двора, красное дерево тут же засверкали, заполыхали режущими глаз отсветами.

Я тут же разглядел всех, кто был во дворе. Хучжу стояла, поигрывая кончиком косы, в дверях своего дома, как девица из состоятельной семьи. У стоявшей под абрикосом Хэцзо волосы на затылке уже немного отросли, она постреливала вокруг глазами и пускала маленькие пузыри из щербин между зубами. У Цюсян металась по двору, желая много чего высказать, но никто не хотел поддерживать разговор. Цзиньлун стоял посреди двора, подбоченившись, сдвинув брови с серьёзным и глубокомысленным выражением, будто обдумывал вопросы первостепенной важности. За его спиной веером расположились трое братьев Сунь. Хуан Тун с черпаком в руках плескал воду. В свете лампы она отлетала в стороны, рассыпаясь брызгами на землю, и стекала по лицу отца.

Он уже сидел, вытянув ноги и положив на них руки, и задирал лицо навстречу льющейся воде. Уже успокоился, не бился и не вопил: наверное, с появлением сестры на душе у него полегчало. Мать ползала по земле, тихо бормоча: «Ну где же моя лампа? Где моя лампа?..» Вид у неё был ужасный: вся в мокрой грязи, седые волосы серебристо поблёскивают. Ещё и пятидесяти нет, а смотрится старухой. Сердце невольно заныло.

Слой краски на лице отца вроде бы истончился, но лицо оставалось ярко-красным, и капли воды стекали с него, как с листа лотоса. Зевак за воротами собралась тьма-тьмущая. Сестра стояла невозмутимая, как боевой генерал.

— Фонарь сюда давайте, — велела она.

Сунь Бяо с фонарём приблизился мелкими шажками. Его брат Сунь Ху бегом притащил из «штаба» табуретку — наверное, брат приказал — и поставил метрах в двух от отца, чтобы Сунь Бяо мог поставить на неё лампу. Сестра открыла свою сумку, достала вату и пинцет. Она делала пинцетом тампоны и погружала в воду. Сначала сняла краску вокруг глаз, потом с ресниц. Работала с превеликой осторожностью, но очень проворно. Потом взяла большой шприц, наполнила водой и попросила отца открыть глаза. Но у него ничего не получалось.

— Помогите ему кто-нибудь, — попросила она. Торопливо подползла мать, вся грязная и мокрая. — Цзефан, иди открой отцу глаза, — велела сестра мне. Я непроизвольно отступил на пару шагов, такой ужас внушало измазанное красным лицо отца. — Быстрей давай! — бросила она. Я воткнул копьё в землю и подошёл, ступая по воде и грязи, как курица по снегу, наклоняясь вперёд и задирая ноги. Сестра ждала со шприцем в руке. Когда я попытался открыть отцу глаза, он издал такой жуткий пронзительный вопль, что я от страха отскочил из круга света назад в темноту. — У тебя что, сердца нет? — рассердилась сестра. — Отца без глаз оставить хочешь?

Тут стремительно подошла стоявшая в дверях своего дома Хучжу. Полупальто в красную клетку и цветастая рубашка с накладными воротниками, по спине перекатывается большая коса. Столько лет прошло, а всё как сейчас перед глазами. От входа её дома до навеса пройти-то шагов тридцать. В свете газовой лампы, второй по яркости после солнца, эти тридцать шагов были, можно сказать, прекрасны во многих отношениях, а тень на земле была тенью красавицы. Все удивлённо уставились на неё, а я остолбенел больше всех. Ведь она только что поносила сестру, да ещё так злобно, а тут — гляди-ка! — первой откликнулась.

— Я помогу! — крикнула она, словно красногрудая птичка вспорхнула. Она подошла, невзирая на воду и грязь, — подумаешь, мастерски сшитые туфельки с белой подошвой измажутся. Все знают, какая у неё светлая голова и золотые руки. У моей сестры стельки красивые, а у Хучжу ещё красивее. Бывало, абрикос у нас во дворе цветёт, а она стоит под ним, смотрит на цветы, а руки так и порхают. И цветы переносятся на стельки, ещё более очаровательные и нежные, чем на самом дереве. У неё под подушкой стопки этих стелек лежат. Кому она, интересно, поднесёт их? «Ревущему ослу»? Ма Лянцаю? Цзиньлуну? А может, мне?

В свете лампы её глаза искрились и сверкали, искрились и сверкали и её зубы. Что тут скажешь, красавица — выступающий зад, вздымающаяся грудь. Работал я, работал вместе с отцом и вот доединоличничался — такую красотку под боком просмотрел. За то короткое время, пока она шла, я влюбился в неё решительно и бесповоротно. Встав за спиной отца, она наклонилась и своими изящными ручками раскрыла ему глаз. Отец вскрикнул, ресницы чуть слышно хлюпнули — так пускает пузыри со дна рыба. Глаз казался кровавой раной. Сестра нацелила шприц, нажала на инжектор, и из него ударила отсвечивающая серебром вода. Она неспешно орудовала шприцем, контролируя напор. Он мог быть и недостаточным, а при слишком сильном орошении можно было повредить глаз. Попадая в него, вода становилась красной и как кровь стекала по лицу. Отец мучительно стонал. Так же аккуратно и ловко сестра с Хучжу, двое вроде бы непримиримых врагов, в молчаливом согласии промыли отцу и другой глаз. Потом принялись промывать начисто — левый, правый, левый, правый. Наконец, сестра закапала отцу глазные капли и наложила повязку.

— Цзефан! — позвала она. — Отведи отца в дом.

Я подбежал к нему сзади, взял под мышки и стал с усилием поднимать. Поставить его на ноги было всё равно что выворотить из земли здоровенную редьку.

В этот момент я услышал донёсшийся из-под навеса странный звук — не то плач, не то смех, не то вздох. Его издал вол. Ты что тогда — всплакнул, засмеялся или вздохнул?







— Рассказывай давай, — холодно ответствовал Большеголовый Лань Цяньсуй, — нечего спрашивать.







Вздрогнув от неожиданности, все повернулись в сторону ярко освещённого навеса. Глаза вола сияли синим как два фонарика, тело сияло, словно покрашенное золотой краской. Отец стал вырываться, чтобы зайти под навес, восклицая:

— О вол! Мой вол! Один ты у меня родненький и остался!

От исполненных крайнего отчаяния слов у всех похолодело в груди. Ну ладно, Цзиньлун предал тебя, но я и сестра, мать — все мы болеем за тебя. Как ты можешь говорить, что лишь один вол у тебя и остался? К тому же, если на то пошло, у него только тело вола, а сердце, душа — Симэнь Нао. И самые различные чувства — благодарность, любовь, влечение, ненависть, — всех людей перед ним во дворе — его сына, дочери, его наложниц, а также его батрака и мои, сына этого батрака, — перемешались, как жидкая каша в котле.







— Наверное, не стоит так всё усложнять, — вставил Большеголовый Лань Цяньсуй. — Может, у меня тогда ком травы в горле застрял, вот и вырвался такой странный звук. А ты в своём многословном, бестолковом и путаном изложении переломил этот простой факт, как гималайский медведь початок кукурузы, вот у тебя котёл каши и получился.







В мире того времени всё было настолько перемешано, как в котле жидкой каши, что рассказать о нём чётко и ясно — задача непростая. И всё же позвольте вернуться к тому, на чём я остановился. С восточного края рынка подошла процессия деревенских. Грохотали гонги и барабаны, развевались красные знамёна. Кроме бывшего партсекретаря Хун Тайюэ, среди тех, кого водили напоказ по улицам Цзиньлун и его хунвейбины, был и бригадир большой производственной бригады Хуан Тун. Ко всем закоренелым подрывным элементам — Юй Уфу, который в своё время провозгласил себя командиром помещичьего отряда самообороны, зажиточному крестьянину У Юаню, предателю Чжан Дачжуану и помещичьей жене Симэнь Бай, — присоединился и мой отец Лань Лянь. Хун Тайюэ шёл, стиснув зубы и яростно зыркая по сторонам. Чжан Дачжуан шагал со скорбным выражением на лице. У Юань беспрестанно всхлипывал. Урождённая Бай ковыляла растрёпанная и неумытая. У отца ещё оставалась краска на лице, красные глаза постоянно слезились. Но эти слёзы не были свидетельством душевной слабости, краской ему повредило роговицу. На картонной табличке, висевшей у отца на шее, мой брат начертал большими иероглифами: «Вонючий упрямец-единоличник». На плече отец нёс наш деревянный плуг — имущество, выделенное ему во время земельной реформы. К поясу была примотана пеньковая верёвка, она соединялась с вожжами, а вожжи с волом. Вол этот был переродившийся таран-помещик Симэнь Нао, то есть ты. Если хочешь, можешь прервать меня и рассказывать о том, что было дальше, уже от себя. Ведь я рассказываю с точки зрения человека, а твой мир — мир вола. И вполне возможно, у тебя получится интереснее. А не хочешь, продолжу я. Ты — вол, большой и сильный. Стальные рога, широкие плечи, могучие мускулы, недобро поблёскивающие глаза. На рогах у тебя болтаются драные туфли, их тебе приладил тот самый паршивец из семьи Сунь, который в газовых лампах разбирается. Это он, чтобы выставить тебя в шутовском виде, придумал — совсем не потому, что ты такой распутник.[123 - «Драные туфли» — так в Китае называют женщин лёгкого поведения.] Мерзавец Цзиньлун хотел и меня включить в эту процессию, но я решил рискнуть. Схватил копьё и заявил, что проткну любого, кто осмелится принудить меня участвовать в этом позорище. Цзиньлун хоть и оцепенел, столкнувшись с таким отчаянным сопротивлением, но решил отступиться. Думаю, если бы отец остался твёрд, как и я, снял бы резак для соломы, встал у входа под навес и пообещал изрубить каждого, кто приблизится, брат тоже пошёл бы на попятный. Но отец в конце концов сдался и, соответственно, позволил повесить себе на шею эту картонку. Думаю, прояви свой норов и наш вол, никому не удалось бы повесить ему на рога драные туфли и водить напоказ. Но вол тоже подчинился.

В центре рынка — на пятачке перед столовой торгово-закупочного кооператива — «ревущий осёл» Сяо Чан, командир уездного отряда хунвейбинов «Золотистая Обезьяна», и «второй ревущий осёл» Цзиньлун, командир филиала этого отряда в деревне Симэньтунь, встретились, пожали друг другу руки и обменялись революционным приветствием. Глаза их лучились красными отблесками, сердца трепетали революционным задором. Возможно, они воскресили в памяти, как силы китайской рабоче-крестьянской Красной армии встретились в Цзинганшани, чтобы водрузить красное знамя по всей Азии, Африке и Латинской Америке, чтобы освободить пролетариат всего мира от невыносимого гнёта и страданий. Встретились два отряда хунвейбинов, уездные и деревенские, встретились и «каппутисты» — «ослиный уездный начальник» Чэнь Гуанди, секретарь-«ослиный уд» Фань Тун, «классово чуждый элемент» и «каппутист» Хун Тайюэ, поигрывающий воловьим мослом, и его прихвостень Хуан Тун, взявший в жёны помещичью наложницу. Они воровато оглядывались, выражения лиц отражали их контрреволюционные мысли.

— Ниже головы, ниже головы, ниже!

Хунвейбины вновь и вновь заставляли опускать головы, пока ниже было уже не опустить, пока зады не задрались невозможно высоко, когда, казалось, ещё толчок, и люди рухнут на колени. Тогда их хватали за волосы, за воротники и поднимали. Отец не опускал голову ни в какую, и хунвейбины, ограниченные в своих действиях его особыми отношениями с Цзиньлуном, делали ему поблажку. Первым с речью выступил «ревущий осёл». Он стоял на квадратном столе, который на время вытащили из столовой. Левая рука на поясе, правой он динамично размахивал, то рубя, как палашом, то коля, как штыком, то «ударяя кулаком свирепого тигра», то «разбивая ребром ладони каменную глыбу». Каждый жест сопровождался соответствующим выражением, слова произносились мелодично, выразительно, с расстановкой. В уголках рта скопилась слюна, слова дышали свирепостью, но не несли содержания, будто надутые и покрашенные красной краской презервативы. По форме похожие на зимнюю тыквочку с соском наверху, они плясали в воздухе, сталкивались и с хлопком лопались. В истории Гаоми был занятный случай, когда одна симпатичная медсестра надула презерватив с такой силой, что он лопнул и повредил ей глаза. Говорить «ревущий осёл» был мастер, во время речи он подражал Ленину и Мао Цзэдуну, особенно выбрасывая вперёд правую руку под углом сорок пять градусов. Голова слегка откинута назад, подбородок чуть выставлен, взгляд устремлён куда-то ввысь и вдаль, и когда из его уст прозвучало «Атаковать, атаковать и ещё раз атаковать классовых врагов!», это был воплощённый Ленин, явившийся в Гаоми из фильма «Ленин в 1918 году». Повисла тишина, будто горло каждого сжало клещами, затем толпа взорвалась яростными возгласами. «Ура!» — кричали несколько человек из образованной молодёжи. «Десять тысяч лет!»[124 - «Десять тысяч лет!» — традиционная китайская здравица. «Ура» не принадлежит китайской традиции.] — орали необразованные. И хотя все эти «десять тысяч лет!» и «ура!» предназначались не «ревущему ослу», он уже воспарил, как надутый презерватив, не помня себя.

— Вот ублюдок, — вполголоса выругался кто-то. — Такое оставлять без внимания никак нельзя! — Сказавший это старик учился ещё в частной школе.

Он знал несметное число иероглифов и часто ошивался в парикмахерской, где самодовольно обращался к пришедшим подстричься: «Если не знаете какой иероглиф, спросите у меня. Не отвечу — оплачиваю вашу стрижку». Пара учителей из средней школы выискали в словаре несколько редких иероглифов, но и те не составили для него труда. А один сам придумал иероглиф: начертал кружок, поставил в нём точку и спрашивает, что это, мол, за зверь? Старик презрительно усмехнулся: «Уесть меня хочешь? Не выйдет, этот знак произносится „пэн“ и означает звук от камня, брошенного в колодец». — «А вот и нет, — обрадовался учитель. — Этот знак я придумал». На что получил ответ: «Все знаки когда-то были придуманы». Учитель и язык проглотил, а старик расплылся в довольной улыбке. Когда один «ревущий осёл» закончил речь, на стол вскочил второй, но его выступление было неуклюжим подражанием первому.

А теперь, Вол Симэнь, расскажем о тебе, о том, что отчебучил в тот незабываемый базарный день ты.

Поначалу ты кротко следовал за отцом, точно в ногу. Но твой славный образ никак не вязался в головах у всех, а тем более у меня, с таким кротким поведением. Ты ведь был в самом расцвете сил и в прошлые годы отличался незаурядными поступками. Знай я тогда, что в твоём теле скрыта надменная душа Симэнь Нао и блестящие воспоминания знаменитого осла, я ещё больше разочаровался бы в твоём поведении. Ты должен был взбунтоваться, устроить скандал на этом рынке, стать главным героем этого карнавала, как быки на корриде в Испании. Но ничего подобного: ты ходил, свесив голову, с драными туфлями, с этим позорным знаком, на рогах, неторопливо пережёвывал жвачку, и из твоего желудка раздавалось урчание. Так продолжалось с утра до полудня, пока под разлившимся солнечным светом прохлада не сменилась теплом и из столовой торгово-закупочного кооператива не потянуло ароматом свежеприготовленных булочек на пару. На рынке показался молодой человек, кривой на один глаз и хромой, в наброшенной на плечи рваной стёганой куртке, который тащил за собой внушительного рыжего пса. Известный живодёр из бедняков, этот парень остался сиротой, и власти послали его учиться в школу бесплатно. Но к школе он питал глубокое отвращение, своё возможное блестящее будущее похерил, учиться ни за что не стал, предпочитая жить вольной жизнью и не стремясь стать лучше, и партия ничего не могла с ним поделать. Он бил собак, продавал мясо и жил в своё удовольствие. В то время частный убой запретили, будь то убой свиней или собак. Всё монополизировало государство. Но для этого живодёра оставили лазейку. К таким, как он, любая власть относится терпимо. Этот парень по природе был врагом собачьего племени. Не такой уж высокий и ловкий, он обладал ещё и слабым зрением, и собаке ничего не стоило разодрать его. Но все собаки — и добродушные как овцы, и злобные, как львы или тигры, — завидев его, поджимали хвост, сжимались и начинали скулить с круглыми от страха глазами. Покорно, без малейшего сопротивления, они позволяли захлестнуть себе на шее удавку и повесить на дереве. Он отволакивал их к себе в устроенное под пролётом каменного моста жилище. Там он и трудился. Снимал шкуру, промывал мясо речной водой, рубил на куски и швырял в котёл. Подбрасывал дров, огонь разгорался, вода закипала, из-под моста вился густой дым, который плыл над рекой, и она пропахивала собачатиной… На беду, под налетевшим порывом ветра красные флаги яростно захлопали, а один разорвался пополам. Полотнище покружилось, проплыло по воздуху и опустилось на голову волу. Вот тогда ты и взбесился, чего я и ожидал, как и множество зевак на рынке. Этот фарс не мог не закончиться скандалом.

Сначала ты ожесточённо мотал головой, пытаясь стряхнуть полотнище. Как-то я тоже смотрел на солнце через накрывшее мне голову красное знамя: это был целый океан крови, будто солнце погрузилось в этот океан. «Конец света», — даже мелькнула мысль. Я не вол и не могу представить, что чувствовал ты с красным знаменем на голове, но, судя по твоим яростным движениям, тебя охватил панический страх. Кончики рогов у тебя как у настоящего боевого быка, а если на каждый привязать по острому ножу, ты вообще мог бы броситься в атаку на позиции неприятеля и смести всё на своём пути. Ты мотал головой, вертел хвостом, но скинуть знамя не удавалось. В панике ты бросился бежать вслепую. А так как твои вожжи — быка-четырёхлетки, весом почти полтонны, с мускулистым без лишнего жира телом, в расцвете молодости и исполненного невероятной силы, — были привязаны к поясу отца, он потащился за тобой как мышка, привязанная к кошачьему хвосту. Ты устремился прямо на толпу, послышались жуткие вопли. Как бы блестяще ни говорил в это время брат, его всё равно никто не слушал. По правде говоря, народ пришёл поглазеть на происходящее, и всем было плевать, революционер ты или контрреволюционер.

— Да сбросьте у него с головы флаг! — крикнул кто-то.

Но кому достанет смелости приблизиться, кто захочет взяться за это! К тому же снимешь флаг, и представление закончится. Народ с криком шарахался в стороны, все невольно толкались, плакали женщины, кричали дети.

— Ой, мамочки, все яйца разобьёте!

— Ребёнка задавили!

— Сволочи, горшок мой расколотили!

Совсем недавно, когда с неба падали дикие гуси, народ давился со всех сторон к центру, а теперь, когда на них устремился вол, все стали разбегаться в разные стороны. Сбивались в кучки, кого-то впечатали в стену, расплющив в лепёшку, кого-то оттеснили к прилавкам мясников. Некоторые, свалившись рядом с кусками дорогущей свинины, умудрялись впиться в сырое мясо. Перед тем как поддеть рогами под рёбра кого-то из людей, вол по дороге задавил насмерть поросёнка. Один из продавцов, мясник Чжу Цзюцзе из скотобойни коммуны, бесцеремонный, как родственник императора, схватил тесак для разрубания мяса и яростно метнул, целясь волу в голову. Лезвие попало в рог, нож звонко хрустнул и отлетел, а половинка отрубленного рога упала на землю. Красный флаг не замедлил воспользоваться этой возможностью и соскользнул вниз. От удара вол словно остолбенел и остановился, громко дыша. Брюхо резко вздымалось и опускалось, на губах белая пена, глаза налиты кровью. На обрубке рога выступила прозрачная с кровяными прожилками жидкость. Эту жидкость, самое сокровенное у вола, ещё называют «бычьим роговым семенем». Говорят, она сильнейший возбудитель, действует раз в десять сильнее сердцевины хайнаньского кокоса. В старом составе провинциального комитета партии хунвейбины выявили одного погрязшего во взяточничестве члена правящей группировки, который — уж и седина в бороду — завёл двадцатилетнюю девицу. С «ян» у него дела были плохи, и когда он стал спрашивать, как это дело поправить, ему и посоветовали бычье роговое семя. Его подручные силой заставляли крестьянские хозяйства по всем уездам и провинциям присылать ему в дар молодых, ещё не гулявших и не холощёных бычков, которых доставляли в одно тайное место, отпиливали рога, собирали это семя и доставляли чиновнику. В результате волосы у него стали как вороново крыло, морщины разгладились, «стебель» с каждым днём прибавлял в силе, стал просто что твой кривой пулемёт: тысячу женщин травой пригнуть, что циновку скатать.

Ну а теперь об отце. Раны его ещё не зажили, всё вокруг он видел как в красной дымке. И когда это приключилось, ему было даже не понять, где он. Поначалу ещё удавалось бежать, но потом он решительно свернулся клубком, обхватил голову руками и перекатывался за волом, как помпон из шёлковых ниток. Хорошо, что стёганая куртка приняла все удары, и он серьёзно не пострадал. Когда вол потерял рог и остановился, отец воспользовался этим, вскочил и быстро отвязал с пояса верёвку. Тянуть его за собой вол уже не мог. Но когда отец заметил на земле половинку отрубленного рога и печальную картину у вола на голове, он вскрикнул в голос и чуть не упал без чувств. Ведь он говорил, что вол единственный, кто у него остался из родных. Как не переживать, как не разъяриться, когда ранили близкое существо? Он перевёл взгляд на красное, блестящее от жира лицо забойщика Чжу Цзюцзе: в те годы, когда всему китайскому народу и масла-то не хватало, такие маслянистые рожи только у чиновных и мясников и были — лишь они задирали нос, расплываясь от самодовольства, лишь они наслаждались жизнью. Как единоличника, отца никогда не интересовали дела народной коммуны. Но вот мясник этой коммуны взял да отрубил рог нашему волу.

— Ох, мой вол! — возопил отец и всё же потерял сознание.

Я понимал, что случилось это очень кстати, иначе он мог первым делом схватить этот тяжеленный тесак с широкой спинкой и раскроить мяснику его большую жирную башку. Последствия трудно даже себе представить. Не успел отец потерять сознание, как вол очень даже пришёл в себя. Наверное, страшно больно, когда тебе обрубают рог. Вол взревел, опустил голову и рванулся вперёд, на толстую тушу мясника. Тут моё внимание привлёк клок волос сантиметров двадцать длиной на шкуре вола возле пупка. Похожий на большую кисть из волчьего волоса, он покачивался и подрагивал в определённой последовательности, будто при начертании иероглифов в стиле «чжуань»,[125 - Чжуань — древний стиль, который в наше время используется в основном для личных печаток.] этих замысловатых знаков, похожих на цветы сливы мэйхуа. В тот миг, когда я отвёл взгляд от этой волшебной кисти, вол склонил голову набок и вонзил наискось свой здоровый стальной рог в толстый живот Чжу Цзюцзе. Голова вола беспрестанно ворочалась, и пока рог ещё не вошёл до основания, он резко тряхнул ею, и из дыры в брюхе валявшегося на земле толстяка с хлопком вылетели желтоватые, как рис, куски жира.

Когда все разбежались кто куда, отец пришёл в себя. Первым делом он поднял огромный тесак и встал на защиту однорогого вола. Стоял он молча, но по решительной позе окружившие его хунвейбины поняли: за своего вола он будет стоять насмерть. Глядя на жир, выдранный из брюха мясника, хунвейбины припомнили злостные деяния этого самодура, известного злоупотреблениями, и про себя немало порадовались.

А отец с тесаком в руке повёл вола домой с таким довольным видом, будто отбил подсудимого на месте казни. Сверкающее солнце к тому времени скрылось, небо заволокли серые тучи, и на землю Гаоми стали падать танцующие под северным ветерком снежинки.




ГЛАВА 18

Умелые руки починяют одежду. Хучжу выказывает свою любовь. Большой снегопад заносит деревню. Цзиньлун захватывает власть


В ту долгую зиму каждый третий день выпадал небольшой снежок, а через каждые пять дней шёл обильный снегопад. Телефонные провода между деревней и городом оборвались, а так как в то время по ним осуществлялась и радиотрансляция, умолкли и телефон, и радиоточка. Дороги завалило снегом, перестали приходить газеты. Симэньтунь оказалась отрезанной от внешнего мира.

Ты, наверное, помнишь снегопады той зимы. Каждое утро отец выводил тебя за околицу прогуляться. Если случалась ясная погода, солнце заливало снежные просторы ярким блеском. Правой рукой отец вёл тебя, в левой держал тот самый утащенный у мясника тесак. У вас обоих изо рта и ноздрей шёл розоватый пар, волоски у рта у тебя, бороду и брови у отца покрывал иней. Задрав головы к солнцу, вы шагали в поля, под ногами у вас похрустывал снег.

В порыве революционного энтузиазма, в полной мере проявив силу воображения, мой брат Цзиньлун повёл за собой четвёрку братьев Сунь, «четверых стражей»,[126 - Имеются в виду четверо стражей с палицами, охраняющие Будду.] — толпу молодых бездельников, горе-вояк («солдаты — креветки, раки — генералы»[127 - Традиционное описание в народном фольклоре войска Дракона — повелителя Восточного моря.]), — и, конечно же, немало взрослых, любителей шумных зрелищ, чтобы с приходом весны самостоятельно вершить второй год «великой культурной революции».

Под большим абрикосом сколотили дощатый помост, на ветки понавязали красных полосок — как будто дерево усыпано цветами. Каждый вечер четвёртый из братьев, Сунь Бяо, забирался на этот помост и, раздувая щёки, трубил в горн, созывая народ. Горн был красивый, медный, с красной кистью. В руках Сунь Бяо, который дудел в него целыми днями, горн поначалу ревел по-бычьи. К Празднику весны Сунь Бяо уже здорово наловчился, наигрывал с чувством, в основном популярные народные мелодии. Одарённый малый, за что ни возьмётся, всё у него в руках горит. Брат дал указание установить на помосте ржавую самодельную пушку, а в стене вокруг двора проделали дюжину амбразур и положили рядом с каждой кучку булыжников. Огнестрельного оружия не было, но каждый день там стояли в полной боевой готовности троицы, вооружённые копьями с красными кистями. Через каждые несколько часов на помост забирался Цзиньлун и осматривал окрестности в самодельный бинокль: ни дать ни взять высокопоставленный командующий наблюдает позиции противника. На дворе было холодно, его замёрзшие пальцы походили на вымытые в ледяной воде морковки; красные от мороза щёки смахивали на поздние осенние яблочки. Для форсу он ходил в одной армейской куртке и штанах без подкладки, рукава высоко закатаны, лишь на голове добавилась имитация армейской коричневой шапки. Из отмороженных мест на ушах сочились гной и кровь, красный нос был вечно в соплях. Здоровьем не ах, зато духом крепок; глаза так и сверкают.

Мать не могла спокойно смотреть, как он мёрзнет, и за ночь сшила ему куртку на подкладке. А для поддержания командирского форса с помощью Хучжу скроила её наподобие армейской, даже вышила белыми нитками строчку по краю воротника. Но брат куртку надеть отказался. «Мама, — сурово сказал он, — что ты нюни распускаешь, как старуха? Враг может атаковать в любую минуту, мои бойцы на холоде, под снегопадом, а я буду один в тёплой куртке ходить?» Мать поглядела по сторонам — и правда «четверо стражей» брата и его подручные тоже щеголяют в псевдоармейской форме из холстины, покрашенной в жёлто-бурый цвет, все в соплях, а замёрзшие напрочь кончики носов что плоды боярышника. Но на личиках застыло выражение священной торжественности.

Каждое утро брат появлялся на помосте с жестяным рупором в руке и обращался к собравшимся внизу подручным, к подошедшим зевакам из деревенских, к занесённой снегом деревне. Переняв у «ревущего осла» манеру великих, он в своей речи призывал революционных «маленьких генералов», беднейших крестьян и середняков шире раскрыть глаза, повысить бдительность и отстаивать свои позиции, отстаивать до последней минуты, до весны будущего года, когда станет тепло, распустятся цветы и мы соединимся с основными силами главнокомандующего Чана. Его речь то и дело прерывали приступы яростного кашля, из груди вырывалось какое-то кукареканье, в горле хряскало. Понятное дело, мокрота подступила. Но ведь не может командир отхаркиваться и сплёвывать вниз с помоста, так всякий интерес отобьёшь. И он с тошнотворным усилием проглатывал всё, что накопилось. Речь прерывалась и его собственным кашлем, и лозунгами, которые то и дело выкрикивали снизу. Заводилой в этом был второй из братьев Сунь — Сунь Ху. Обладатель зычного голоса, немного грамотный, он разбирался, когда нужно прокричать, чтобы революционный порыв был предельно высок.

В один из дней снег сыпал так, будто в небесах распороли тысячи подушек, набитых гусиным пухом. Брат забрался на помост, начал речь — и вдруг зашатался. Выпавший из руки рупор упал на помост и откатился в снег. Потом с глухим стуком свалился и сам оратор. Толпа на миг застыла, потом с громкими воплями окружила его, и все стали спрашивать наперебой: «Что с тобой, командир? Что случилось?..» Из дома с плачем выбежала мать. На дворе холодина, а она лишь в старой овчинной куртке на плечах. Толстущая в ней, как ларь для зерна.

Эта была одна из курток на меху, которые перед самой «культурной революцией» привёз из Внутренней Монголии уполномоченный по общественной безопасности Ян Седьмой. Когда он попытался продать эти куртки, измазанные в коровьем дерьме и овечьем молоке, страшно вонючие, его обвинили в спекуляции. Присланные Хун Тайюэ ополченцы доставили Яна под конвоем в полицейский участок для «перевоспитания», а куртки заперли до поры на складе большой производственной бригады, оставив в распоряжении коммуны. Но грянула «культурная революция», Яна Седьмого отпустили, он примкнул к рати смутьянов Цзиньлуна и доблестно проявил себя во время «критики и разоблачения» Хун Тайюэ. Просто из кожи вон лез, угождая брату и строя несбыточные надежды стать его заместителем, но получил отказ. Брат заявил как отрезал: «У нас в отряде единоначалие, никаких заместителей». В душе он Яна презирал. «У этого урода с бегающими глазками одни гадости на уме. Настоящий люмпен, только разрушать и горазд. Использовать его можно, но поручать важную работу нельзя». Брат сам сказал это по секрету у себя в штабе в кругу самых доверенных лиц, своими ушами слышал. Раздосадованный Ян Седьмой уговорился со слесарем Ханем Шестым, взломал склад и вытащил куртки, чтобы распродать на улице. Ветрище, снегопад, сосульки клыками с крыш — самая погода носить меховые вещи. Деревенские столпились, вертя в руках эти куртки, — грязные, с проплешинами, в крысином помёте, с жутким запахом, которым уже пропитался и снег, и воздух. А у Яна Седьмого язык без костей: расхваливает свой дрянной товар, будто драгоценные одеяния самого императора.

Возьмёт коротенькую куртку с мехом чёрного горного козла, заношенную до блеска, звучно похлопает:

— Слышите, какая? Посмотрите как следует, пощупайте, примерьте. Звучит-то как — что твой медный гонг, гляньте, просто шёлк и атлас. А шерсть — почернее чёрного лака будет, наденешь — в пот бросит. В такой куртке хоть по льду ползай, хоть на снегу лежи — холода не почувствуешь! Почти новая, горный козёл, за такую десять юаней — всё равно что даром! Дядюшка Чжан, а ну примерь. Ух ты, да будто на тебя пошита, на цунь больше — длинна будет, на цунь меньше — коротка. Ну и как, тепло? Ты лоб пощупай, вон аж пот выступил, а говоришь не тепло! Восемь юаней? Нет, восемь не пойдёт, не будь мы добрыми соседями, и за пятнадцать не отдал бы! Восемь юаней, и всё? Позвольте сказать вам доброе слово, дядюшка. Прошлой осенью выкурил пару трубок вашего табака, так что я вам обязан! Пока не вернул должок, ни есть, ни спать спокойно не могу. Ладно, девять юаней, отдаю себе в убыток, распродажа ведь. Девять юаней, и носите на здоровье. Вернётесь домой, полотенцем пот со лба утрите, а то и простудиться недолго. Всё же восемь, говорите? Восемь с половиной! Я цену опускаю, вы поднимаете, а как же иначе, вы на целое поколение старше!

Кому другому я бы в ухо так заехал, что он у меня до речки докатился бы! Восемь так восемь. Эх, с таким почтенным человеком, как вы, даже правитель небесный не станет норов выказывать, а если даже он не рассердится, разве след мне, Яну Седьмому? Считайте, я вам кровь отдал, у меня первая группа, как у доктора Бетьюна.[128 - Бетьюн Норман (1890–1939) — канадский врач, во время антияпонской войны лечил крестьян и раненых бойцов-коммунистов Восьмой армии. Его преданностью китайскому народу восхищался Мао Цзэдун.] Пусть будет восемь, почтенный Чжан, на сей раз вам будет моё расположение. — И он пересчитал замусоленные купюры. — Пять, шесть, семь, восемь, добро, куртка ваша. Быстро надевайте — и домой, пусть хозяйка полюбуется. Помяните моё слово: дома немного посидите, так и снег на крыше порастает; издали на ваш дом посмотришь, так клубы пара над ним стоять будут, снег во дворе потечёт ручейками, а сосулищи, что на краю крыши понамерзли, все попадают. А вот куртка из каракуля, глянь, снаружи ещё атласом обшита. Видать, первая монгольская красавица носила, к носу поднеси, чувствуешь запах? Так от девушки незамужней пахнет! А ну, Лань Цзефан, давай домой, пусть твой батюшка-единоличник мошной тряхнёт, купишь в подарок сестре своей, Баофэн. Наденет этот каракуль и будет ходить с сумкой через плечо, людей пользовать. Только представь, как смотреться будет. Кругом метель метёт, а у неё на три чи от головы всё тает! Такой каракуль что твоя печка, яичницу жарить можно, трубку выкурить не успеешь — и готово. Двенадцать юаней, Лань Цзефан, только за то, что твоя сестра у моей жены роды принимала, за полцены отдаю, другому и за двадцать пять и волосинки не дал бы выдернуть. Что? Не хочешь брать? Ха-ха, Лань Цзефан, я-то всё маленьким тебя считал, а ты вон какой вымахал. Глянь, и усики пробиваются. А внизу как? В семнадцать-восемнадцать волосёнки там уже вовсю торчат. Да и хозяйство в таких годах как рогу вола! Знаю, ты на сестрёнок Хуан виды имеешь. Только вот в новом обществе мужчине по закону одна жена положена, между Хучжу и Хэцзо выбирать придётся, обеих взять в жёны не получится. Вот при Симэнь Нао, в те времена — пожалуйста. У Симэнь Нао одна жена была и три наложницы, да и на стороне столько же. Чего зарумянился? А то приводи матушку, что тут такого? Ей тоже живётся несладко. Чтобы тебя вырастить, сколько трудов положила. Я бы на твоём месте купил бы этот каракуль и матушке почтительно преподнёс. Она у тебя женщина добрая. Когда в доме Симэнь жила в наложницах, нищим, что приходили, самолично подавала, щедрая душа, по две булочки из пшеничной муки. Все, кто постарше, знают. Если матери покупать будешь, ещё скину, до десяти. Только потише давай, чтобы другие не услышали. Десять юаней, беги домой за деньгами, а я тебе эту вещь оставлю. А вот если ты, братишка, захотел бы купить её для Цзиньлуна, ублюдка этого, и за сотню не отдам. Видали, командир отряда! Всё равно что затворить ворота и объявить себя государством, самого себя в ранг возводить! Я, что ли, хотел стать у него каким-то паршивым заместителем? Да я с таким же успехом могу назначить себя главнокомандующим всего войска в Поднебесной, многотысячные армии громить, как циновки скатывать!

Тут в толпе кто-то крикнул:

— Хунвейбины!

Впереди молодцевато выступал Цзиньлун, слева и справа бодро вышагивали «четверо стражей», а сзади двигалась толпа орущих хунвейбинов. За поясом у брата появилось оружие, стартовый пистолет, реквизированный у школьного учителя физкультуры. Он серебристо поблёскивал как собачья елда. «Четвёрка стражей» красовалась в кожаных ремнях из шкуры недавно сдохшей от голода коровы большой производственной бригады. Невыделанная кожа ещё не просохла и воняла. За ремни они заткнули маузеры из реквизита деревенской театральной труппы. Вырезанные из вяза искусным плотником Ду Лубанем и покрашенные в чёрный цвет, они выглядели как настоящие, попади они в руки бандитов, с ними и грабить можно. В заднике пистолета Сунь Ху имелось отверстие с пружиной, бойком и капсюлем из жёлтого пороха, и грохотал он при выстреле не хуже настоящего. У брата пистолет с пыжами, и хлопок получался двойной. Острия копий у хунвейбинов, что следовали за «четвёркой стражей», заточены на шлифовальном круге до блеска и невообразимой остроты. Метнёшь такое в дерево, так ещё не сразу вытащишь. Отряд быстро приближался. На фоне снежной белизны красные кисти на копьях смотрелись очень красиво. Когда до места, где разложил свой гнилой товар Ян Седьмой, оставалось метров пятьдесят, брат вытащил пистолет и пальнул в воздух. Бах-бабах! В небе поплыло два сизых дымка.

— В атаку, товарищи! — прозвучала его команда.

Хунвейбины с копьями наперевес и воплями «Бей, бей, бей!» устремились вперёд. Снег у них под ногами скрипел, превращаясь в жидкую грязь, и они вмиг оказались перед нами. По сигналу брата Ян Седьмой и десяток его возможных покупателей были окружены.

Цзиньлун царапнул меня недобрым взглядом, я ответил тем же. В душе я страдал от одиночества и не прочь был вступить в ряды хунвейбинов. Их таинственные и торжественные деяния волновали душу. Особенно маузеры «четвёрки стражей», пусть ненастоящие, так впечатляли, что сердце замирало. Я попросил сестру сказать Цзиньлуну о моём желании стать хунвейбином. Он так ответил: «Единоличники — мишень революции и в хунвейбины не годятся. Вот пусть вступит вместе с волом в народную коммуну, я его тут же приму, да ещё командиром отделения назначу». Говорил он громко, так что сестре не нужно было и передавать его слова, я и так всё прекрасно слышал. Но вступать или не вступать в коммуну, а тем более вместе с волом, решать не мне одному. А отец со времени того происшествия на рынке не проговорил ни слова. Он лишь смотрел перед собой с отсутствующим выражением, держа в руках большой мясницкий тесак, будто готовый в любой момент сражаться не на жизнь, а на смерть. Потерявший полрога вол тоже глядел как-то отупело, угрюмо зыркая, брюхо у него поднималось и опускалось, он глухо порыкивал — хоть сейчас разворотит живот любому единственным рогом. К навесу, где отец теперь обитал вместе с волом, никто во дворе и приблизиться не смел. Во главе с братом хунвейбины каждый день крутились во дворе под грохот гонгов и барабанов — то из пушки пальнуть пытались, то скандировали лозунги с критикой реакционных элементов. Отец с волом будто не слышали. Но я-то знал: рискни кто войти в загон, кровь точно прольётся. Какое тут вступление в коммуну вместе с волом в такой обстановке? Даже если отец пойдёт на это, вол не согласится ни за что. Так что и на улицу я выбежал посмотреть, как Ян Седьмой куртки продаёт, лишь от нечего делать.

Подняв руку с пистолетом, брат нацелил его в грудь Яна Седьмого и дрожащим голосом скомандовал:

— Арестовать спекулянта!

Вперёд отважно ринулись «четверо стражей». Наставив свои маузеры с четырёх сторон в голову Яна Седьмого, они дружно заорали:

— Руки вверх!

Тот лишь презрительно хмыкнул:

— Вы, господа хорошие, кого своими вязовыми сучками напугать хотите? Стреляйте, коли духу хватит, охотно отдам жизнь, как герой, за родную землю!

Тут Сунь Ху нажал на курок. Раздался грохот, взвился желтоватый дымок, ручка маузера переломилась, между большим и указательным пальцами Суня выступила кровь, в воздухе разнёсся запах селитры. Ян Седьмой струхнул, личико побледнело, и через какое-то время он уже, стуча зубами и глядя на опалённую дыру в куртке на груди, лопотал:

— Вы взялись за дело по-настоящему, уважаемые!

На что брат бросил:

— Революция вам не дружеская пирушка, а грубая сила.

— Я тоже хунвейбин, — заявил Ян Седьмой.

— Мы — хунвейбины Председателя Мао, — сказал брат, — а ты вот что за хунвейбин — это вопрос.

Ян хотел было поспорить, но брат приказал братьям Сунь доставить его под конвоем в штаб для критики и разоблачения, а хунвейбинам изъять разложенные у дороги куртки.

Собрание по критике и разоблачению Яна Седьмого шло всю ночь напролёт. Во дворе развели костёр, на дрова пошла расколотая мебель — её пришлось доставить из своих домов деревенским «подрывным элементам». В огне оказалось немало предметов из драгоценного сандала и розового дерева. Такие собрания с кострищами проходили каждый вечер; снег на крыше растаял, а двор покрывала жидкая, чёрная как вороново крыло грязь. Брат понимал, что дровам, которые можно реквизировать в деревне, придёт конец, и тут у него появилась блестящая идея. От некоего Фэн Цзюня — тот исходил все северо-восточные провинции, и лицо его было исполосовано шрамами, как тигриная шкура, — он слышал, что из-за маслянистости у хвойных горят даже молодые побеги на вершинах. И он отправил деревенских «подрывных элементов» под конвоем хунвейбинов рубить сосны за школой. Их посрубали одну за другой, притащили на двух имевшихся в деревне тощих клячах и сложили на улице у штаба.

В ходе разоблачения Яна Седьмого осудили за капиталистическую деятельность, за то, что он поливал грязью революционных «маленьких генералов» и замышлял создание реакционной организации. Побили, попинали и вытурили со двора. Куртки на меху брат раздал стоявшим на ночной вахте хунвейбинам. С начала революционного подъёма он спал в бывшей конторе большой производственной бригады, ставшей теперь штабом. С ним всегда были «четверо стражей» и с десяток верных прихвостней. В конторе устроили лежак на полу, набросав соломы и расстелив пару тростниковых циновок. В дело пошла пара десятков курток на меху, и по ночам было очень даже уютно.

А теперь позвольте вернуться к тому, что я рассказывал раньше. Большую куртку, в которой мать походила на выкатившийся ларь для зерна, послал моей сестре брат, потому что в первую очередь она лечила хунвейбинов, а потом уже всех остальных в деревне. А та, как заботливая дочь, и передала куртку матери, чтобы защитить её от холода. Мать бросилась перед братом на колени и, взяв его за руку, расплакалась:

— Что с тобой, сынок? — Лицо брата было багровое, губы растрескались, из ушей тёк гной с кровью — просто мученик. — Твоя сестра, где твоя сестра?

— Сестра принимает роды у жены Чэнь Дафу.

— Цзефан, — взмолилась мать, — сынок дорогой, сбегай за сестрой…

Я посмотрел на Цзиньлуна, на хунвейбинов, оставшихся без предводителя, и сердце заныло. В конце концов, мы сыновья одной матери, хоть он и ведёт себя высокомерно, я ему отчасти завидую, а ещё больше восхищаюсь, понимая, что он человек талантливый, и смерти его никак не хочу. Я пулей вылетел со двора, выбежал на улицу и, пробежав двести метров на запад, свернул на север, в переулок, где стоял первый от дамбы двор — трёхкомнатный дом, крытый соломой, окружённый земляным валом. Здесь и обитал Чэнь Дафу с семьёй.

На меня с яростным лаем бросился их пёс, худющий — кожа да кости. Я бросил в него подобранным кирпичом, попал по ноге, и он с жалобным воем ускакал на трёх ногах назад в дом. Оттуда с воинственным видом и дубинкой в руке показался сам Чэнь Дафу:

— Кто мою собаку ударил?

— Я твою собаку ударил! — грозно сдвинул брови я.

Узнав меня, этот огромный, как чёрная железная пагода, здоровяк тут же смягчился. Важность вмиг слетела, и он выдавил подобие улыбки. С чего бы ему меня опасаться? А потому что у меня против него было кое-что. Я видел, чем он занимался в ивовой рощице у реки с У Цюсян, женой Хуан Туна. Та зарделась и, согнувшись в поясе, побежала прочь, даже таз с бельём и валёк оставила. По реке поплыло что-то из одежды в цветную клеточку. А Чэнь Дафу, затягивая ремень на штанах, пригрозил: «Скажешь кому, прибью!» — «Боюсь, Хуан Тун прибьёт тебя раньше», — ответил я. Тот сразу сменил тон и принялся уговаривать, пообещав выдать за меня племянницу жены. В памяти тут же всплыла эта светловолосая девица с маленькими ушками и вечными зелёными соплями под носом. «Вот ещё, — фыркнул я, — на кой мне эта рыжая. Лучше один всю жизнь проживу, чем с такой уродиной!» — «Ха, паршивец, ты нос-то не задирай. Сказал, что выдам за тебя эту дурнушку, так и будет!» — «Тогда лучше найди булыжник и забей меня до смерти», — заявил я. «Давай, дружок, заключим соглашение, — предложил он. — Ты никому не рассказываешь, что видел, а я не буду навязывать тебе женину племянницу. А ежели нарушишь слово, велю жене привести её к тебе в дом и посадить на кан, а эта придурошная будет говорить, что ты её насиловал. Посмотрим, как ты тогда запляшешь!» Я прикинул: если эта уродина да ещё и дура будет сидеть у нас на кане и такое рассказывать, и впрямь хлопот не оберёшься. Хоть и гласит пословица, «стоящий прямо не боится, что тень кривая, сухое дерьмо к стенке не липнет», с таким разобраться непросто. И я это соглашение с Чэнь Дафу заключил. Со временем по его отношению ко мне стало ясно, что он побаивается меня больше, чем я его. Вот и заехал его псу по ноге, поэтому и осмелился разговаривать с ним таким тоном.

— Сестра моя у вас? Мне сестра нужна!

— Сестра твоя, дружок, у моей жены роды принимает.

Я глянул на пятерых сопливых девчонок во дворе, мал мала меньше:

— Да, жена у тебя что надо, как сука, одного за другим приносит.

— Не надо такие слова говорить, дружок, обидно это. Мал ещё, погоди вот, подрастёшь, тогда поймёшь.

— Мне с тобой лясы точить некогда, — заявил я. — Мне сестра нужна. — И крикнул прямо в окно: — Сестра, а, сестра, меня мать за тобой прислала, Цзиньлун помирает!

В это время в доме раздался крик новорождённого. Чэнь Дафу подскочил к окну как ошпаренный:

— Кто? Кто?

— С загогулиной, — донёсся слабый женский голос.

Чэнь обхватил руками голову и заходил по снегу перед окном кругами, подвывая:

— У-у… У-у… Правитель небесный, на сей раз раскрыл ты очи свои, будет теперь и у меня, Чэнь Дафу, кому возжигать благовония…

Запыхавшись выбежала сестра и взволнованно спросила меня, что случилось.

— Цзиньлун помирает, — повторил я. — С помоста упал, того и гляди ноги протянет.







Растолкав толпу, сестра присела на корточки рядом с Цзиньлуном. Сначала потрогала ноздри, потом пощупала руку, лоб, встала и сурово скомандовала:

— Быстро в помещение его! — «Четверо стражей» подхватили брата и направились в канцелярию. Но сестра остановила их: — Домой несите, на кан!

Те тут же повернули, занесли брата в дом матери и положили на тёплый кан. Сестра покосилась на сестёр Хуан. У тех глаза полны слёз, на обмороженных щеках волдыри повскакивали. На белой коже они смотрелись как спелые вишенки.

Сестра расстегнула брату ремень, который он не снимал ни днём, ни ночью, и вместе со стартовым пистолетом швырнула в угол, зашибив мышь, вылезшую поглазеть, что за шум. Та пискнула и сдохла, из ноздрей у неё показалась кровь. Затем сестра спустила ему штаны. С оголившейся багровой ягодицы посыпались полчища вшей. Нахмурившись, сестра обломила пинцетом ампулу, набрала лекарства в шприц и кое-как всадила ему в зад. Сделала два укола подряд и поставила капельницу. Действовала она умело, вену нашла с первого раза. В это время вошла У Цюсян с чашкой имбирного отвара для брата. Мать глазами спросила разрешения у сестры. Та не сказала ни «да», ни «нет», лишь кивнула. И У Цюсян стала вливать отвар ему в рот суповой ложкой. Губы у неё открывались и изгибались вместе с движениями его губ. Я много раз видел, как при кормлении ребёнка матери тоже открывают рот вместе с ним и жуют тоже. Это чувство неподдельно, его нельзя сымитировать, поэтому я понял, что она относится к брату как к своему ребёнку. Стало ясно, что у неё непростые чувства по отношению к нему. Да и отношения наших семей непростые — то, что называется, «смесь куриных перьев и пёрышек лука». Губы У Цюсян двигались вслед за губами брата не из-за особых отношений между нашими семьями, а потому что она видела, что на душе у дочерей, стала свидетельницей того, какие таланты проявил брат во время этой революции, и уже утвердилась в том, что одна из дочерей выйдет за него замуж и брат станет для неё идеальным зятем. При мысли об этом на душе у меня всё закипело с остротой жгучего супа, и я уже не думал о том, останется брат жив или нет. К У Цюсян я никогда симпатии не испытывал, но, увидев, как она бежит из ивовой рощицы, почувствовал к ней большую близость. После того случая она всякий раз при встрече вспыхивала и отводила глаза. Я стал обращать внимание на её гибкую талию, бледные уши и красную родинку на одной мочке. И её негромкий смех был какой-то притягательный. Однажды вечером, когда я помогал отцу кормить вола, она тихонько проскользнула под навес и сунула мне два ещё тёплых куриных яйца. Потом прижала мою голову к груди, погладила и прошептала: «Славный парнишка, ты ведь ничего не видел, верно?» Вол во мраке боднул рогом столбик, глаза у него горели как два факела. Она испуганно оттолкнула меня, повернулась и выскочила. Я провожал глазами её силуэт, скользящий в звёздном свете, испытывая в душе бурю неописуемых чувств.

Признаться честно, когда она прижимала мою голову к груди и гладила, петушок мой напрягся; мне казалось, что это очень неправильно, и я страдал из-за этого. Я был очарован большой косой Хучжу, потом меня очаровала и она сама. В моих фантазиях У Цюсян выдавала Хэцзо с её стрижкой под мальчика за Цзиньлуна, а Хучжу с её длинной косой — за меня. Но ей ничего не стоит выдать Хучжу с её длинной косой и за брата. Хучжу родилась на десять минут раньше, но старшими становятся, родившись даже на минуту раньше, и замуж первой выходит обычно старшая. Я был влюблён в её дочку, Хучжу, но У Цюсян обнимала меня в загоне, прижимала моё лицо к груди, из-за неё мой петушок напрягся, мы оба уже нечисты, и она вряд ли отдаст за меня дочку. Я переживал, тревожился, терзался чувством вины. К тому же когда мы пасли волов, я слышал от Ху Биня, этого старого пройдохи, множество неверных сведений о сексе, таких как «десять капель пота равны одной капле крови, а десять капель крови — всё равно что одна капля семени». Или «после первого семяизвержения мальчики уже не растут». Вся эта неразбериха в голове запутывала, и будущее представало в мрачном свете. Глядя на здоровяка Цзиньлуна и на себя самого — тщедушного и малорослого, глядя на Хучжу, высокую, с налитыми формами, я был в отчаянии, на ум приходили даже мысли о смерти. «Был бы я волом, который вообще ни о чём не думает, вот было бы здорово», — размышлял я тогда. Теперь я, конечно, знаю, что вол тоже думает, и мысли у него весьма непростые. И размышляет он не только о земном, но и о потустороннем, не только об этой жизни, но и о прежней, и о будущем перерождении.

Брат пошёл на поправку. Лицо пепельно-бледное, но он держался, чтобы выздороветь и возглавить революцию. Воспользовавшись тем, что он несколько дней лежал без сознания, мать прокипятила все его вещи, чтобы избавиться от вшей. Но красивая военная форма из дакрона скукожилась и покрылась складками, словно её пожевала и выплюнула корова. Имитация армейской шапки выцвела и сморщилась, став похожей на мошонку охолощённого быка. Брат страшно рассердился. Он просто рвал и метал, из ноздрей даже чёрная кровь брызнула.

— Лучше бы ты прикончила меня, мама! — выпалил он, глядя, во что превратилась его форма и шапка.

Мать так раскаивалась в содеянном, что всё лицо у неё пылало, даже уши зарделись, она не знала, что и сказать. Подостыв, брат погрустнел, из глаз брызнули слёзы. Он забрался на кан, натянул на голову одеяло и двое суток кряду не ел, не пил и не отзывался. Мать ходила из дома на улицу и обратно, на губах от переживаний волдыри повскакивали, и она беспрестанно бормотала: «Вот ведь дура старая! Надо быть такой дурой старой!» Наконец сестра не выдержала. Она стащила одеяло, и нам явился брат — высохший как тростинка, обросший щетиной, с провалившимися глазами.

— Брат, — воскликнула она, выйдя из себя, — ведь это лишь старая армейская форма! Стоит ли она того, чтобы мать так убивалась?

Брат сел с остекленевшим взглядом, вздохнул, и из глаз потянулись полоски слёз:

— Откуда тебе знать, сестрёнка, что она значит для меня! Как говорится, «о человеке по одёжке судят, о коне по сбруе». Только благодаря этой форме я могу и приказы отдавать, и подавлять «подрывных элементов».

— Ну, раз так вышло, уже не поправишь; неужели думаешь, что эта форма обретёт прежний вид, если ты будешь валяться на кане как мёртвый?

Брат задумался:

— Ладно, встаю, есть хочется.

Услышав, что он хочет есть, мать захлопотала, принялась готовить лапшу, жарить яичницу, и чудесные ароматы разнеслись по всему двору.

Когда брат жадно поглощал еду, застенчиво вошла Хучжу.

— Милочка моя, — обрадовалась мать, — мы хоть и в одном дворе живём, ты уже лет десять к тётушке не заходила. — Она внимательно оглядела Хучжу с головы до ног, с нескрываемой симпатией. Хучжу даже не глянула на брата, не смотрела и на мать. Она не отрывала глаз от скомканной формы.

— Тётушка, — начала она, — я тут узнала, что у тебя беда случилась, когда ты военную форму Цзиньлуна стирала. А я и шить умею, и в тканях разбираюсь. Может, попробуете, как говорится, «лечить дохлую лошадь, будто она живая» — дадите мне эту форму, а я погляжу, может, и удастся поправить дело.

— Милая ты моя! — Мать схватила её за руки, глаза её заблестели. — Славная девочка, родная, если тебе удастся вернуть форме Цзиньлуна прежний вид, тётка на коленях трижды до земли тебе поклонится!

Забрала Хучжу только форму. Имитацию армейской шапки она откинула ногой в угол, где была мышиная нора. Она ушла, а вместо неё пришла надежда. Мать направилась было посмотреть, каким таким чудесным средством Хучжу собирается восстановить форму брата. Но дошла до абрикоса, а дальше идти не посмела. Потому что в дверях своего дома стоял Хуан Тун и рубил киркой корневище вяза. Щепки летели во все стороны как осколки снарядов. Ещё больше пугало неясное выражение его личика. Как второго по значимости «каппутиста» в деревне, брат в начале «культурной революции» лишил его всех постов, и теперь он остался не у дел. Ему, конечно, было досадно и обидно, он спал и видел, как бы отомстить. Но я знал, что душа этого подлеца полна противоречий. Он тёрся среди людей не один десяток лет и поднаторел в том, чтобы прислушиваться к речам и вглядываться в выражение лиц. Не мог он не заметить и чувств своих драгоценных дочерей к брату. Мать пыталась послать сестру, чтобы та выведала, что и как, но та лишь презрительно фыркнула. Отношения сестры и девиц Хуан не слишком понятны, но по тому, как Хучжу цедила сквозь зубы гадости о сестре, можно заключить, что глубина вражды между ними не маленькая. Тогда мать послала меня, сказав, что дети сраму не имут. Мать всё считает меня ребёнком, вот в чём печаль. Меня и самого разбирало любопытство: как, интересно, Хучжу будет восстанавливать армейскую форму брата? Я проскользнул к дому семьи Хуан, но увидел, с какой силищей Хуан Тун колет этот вяз, и ноги стали как ватные.

На другое утро Хучжу пришла с небольшим свёртком под мышкой. Брат радостно соскочил с кана; губы матери подрагивали, но она не вымолвила ни слова. Хучжу выглядела спокойной, хотя по уголкам губ и изгибу бровей было видно, как она довольна. Положив свёрток на кан, она развернула его, и все увидели аккуратно сложенную форму, а на ней — новую армейскую шапку. Она тоже была сшита из подкрашенной желтоватым белой материи, но до того искусно, что смотрелась как настоящая. Больше всего бросалась в глаза вышитая красными нитками пятиконечная звезда. Подав шапку брату, Хучжу развернула форму. Кое-где морщины и складки были заметны, но в целом форма обрела прежний вид.

Хучжу потупилась, залилась краской и проговорила, словно извиняясь:

— Тётушка прокипячивала слишком долго, только вот так восстановить и получилось.

Силы небесные, её величайшая скромность будто тяжким молотом ударила по сердцам матери и брата. У матери покатились слёзы, а брат, не в силах сдержать чувств, схватил Хучжу за руки. Она позволила ему подержать их, потом медленно отвела и пристроилась бочком на краю кана. Мать полезла в шкаф, вынула леденцовый сахар, расколола топориком на кусочки помельче и предложила Хучжу. Та отказалась, но мать впихнула сахар ей в рот.

— Надень-ка, посмотрим, — проговорила Хучжу с полным ртом, упёршись глазами в стену. — Если что не так, можно поправить.

Брат скинул куртку, надел форму и шапку, затянул ремень на поясе, приладил пистолет. Вот он снова молодцеватый командир, вроде даже повнушительнее, чем раньше. Как настоящая портниха, а ещё больше как жена, она ходила вокруг — то складку потянет, то воротник поддёрнет. Встала перед ним, поправила шапку и с некоторым сожалением сказала:

— Тесна немного, но у меня всего один отрез был, пришлось укладываться. На будущий год весной поеду в уезд, куплю пару чи, сошью новую.

Я понял: у меня никаких шансов.




ГЛАВА 19

Цзиньлун ставит пьесу к Новому году. Лань Лянь скорее умрёт, но не отступится от прежних идеалов


После того как у брата с Хучжу всё наладилось, он стал значительно сдержаннее. Революция меняет общество, женщина делает другим мужчину. Около месяца он не устраивал собрания разоблачения и критики с их пинками и зуботычинами, зато организовал десяток с лишним представлений современной революционной музыкальной драмы цзинцзюй.[129 - Цзинцзюй (пекинская опера) — вид традиционного китайского театра, сочетающего музыкальное и вокальное исполнение, а также пантомиму, танцы и акробатику.] Прежде застенчивая Хучжу стала смелой и энергичной, исполненной энтузиазма. Я и не знал, что у неё такой прекрасный голос, что она сможет исполнять столько фрагментов из образцовых спектаклей. Если у неё была партия тётушки А Цин, брат пел арии Го Цзяньгуана.[130 - Тётушка А Цин, Го Цзяньгуан — главные герои пьесы «Шацзябан».] А когда она выступала как Ли Темэй, брат играл роль Ли Юйхэ.[131 - Ли Юйхэ — главный герой «образцовой революционной оперы» «Красный фонарь». См. также с. 186.] Поистине прекрасная пара, этакие Цзиньтун и Юйнюй.[132 - Цзиньтун и Юйнюй — Золотой Отрок и Яшмовая Дева, популярные герои народных сказаний, спутники даосских святых, исполнители воли Нефритового Императора.]







Нужно признаться, моим мечтам о Хучжу не суждено было сбыться: как говорится, «захотела жаба лебединым мясом полакомиться». Спустя много лет паршивец Мо Янь признался мне, что тоже мечтал о ней. Ну ладно, возмечтала большая жаба. А вот что маленькой тоже захочется, не думал не гадал.







Какое-то время во дворе усадьбы звучали хуцинь[133 - Хуцинь — струнный смычковый инструмент, род скрипки.] и флейта, выводили мелодии мужские и женские голоса. Революционный центр стал центром литературы и искусства. Ежедневные собрания по разоблачению и критике с избиениями и горькими стенаниями волновали лишь поначалу, со временем это надоело и стало страшно раздражать. От того, что проявление революционной активности у брата изменилось, люди и смотреть стали на всё по-другому, на лицах появились улыбки.

К участию в оркестре привлекли зажиточного крестьянина У Юаня, мастера игры на хуцине. Не избежал этого и Хун Тайюэ с его богатым опытом исполнения песенок. Он выполнял обязанности дирижёра, стуча сверкающим бычьим мослом. Даже «подрывные элементы», убиравшие снег с улицы, работали лопатами и тоже подпевали доносившейся со двора музыке.

В канун Нового года брат с Хучжу, несмотря на ветер и снегопад, отправились в город. В путь они пустились со вторыми петухами, а вернулись на другой день вечером. Ушли пешком, а обратно приехали на гусеничном тракторе «дунфанхун» производства Лоянского завода.[134 - «Дунфанхун» — трактор, созданный на базе советского ДТ-54.] Этому мощному трактору плуги бы тянуть во время пахоты и косилки на жатве, а уездные хунвейбины использовали его как транспортное средство. Теперь им ни метели, ни непролазная грязь на дорогах нипочём. Трактор не пошёл на шаткий каменный мост, а пересёк реку по льду, перевалил через дамбу и покатил по центральной улице прямо к нашему двору. Классная штука, идёт хоть бы что, а на полном газу просто летит. Снежная каша разлетается из-под огромных гусениц во все стороны, а позади остаются две глубокие рытвины. Из выхлопной трубы впереди вылетают колечки сизого дыма. Они мощно устремляются вверх, как медные тарелки, кружатся и сталкиваются, звонко и ритмично, раскатываются эхом, распугивая воробьёв и ворон, которые с отчаянными криками разлетаются кто куда. На глазах собравшихся из кабины выскочили брат с Хучжу. Следом вылез мрачный юноша с худым лицом. Короткий ёжик волос, очки в чёрной оправе, подёргивающиеся щёки, красные от холода уши, застиранная добела синяя форменная куртка на подкладке, большой значок с Председателем Мао на груди, свободно болтающаяся низко на руке красная повязка. Сразу видно — хунвейбин бывалый.

Брат велел Сунь Бяо взять горн и созывать народ:

— Труби экстренный сбор.

На самом деле давать сигнал не было нужды: все деревенские, кто мог ходить, уже явились и окружили трактор. Если бы просто посмотреть — нет, тут же стали языками чесать, обсуждая эту могучую махину.

— Приварить к этой штуковине башню, установить пушку — и пожалуйста, вам танк! — оценил один знаток.

Уже темнело, небо на западе окрасила вечерняя заря, багровые облака обещали на завтра снегопад. Брат приказал срочно зажечь газовую лампу и развести костёр: будет обнародована весть о великом радостном событии. Отдав распоряжение, он тут же завёл разговор с бывалым хунвейбином. Хучжу побежала домой, велела матери поджарить пару глазуний и пригласила в дом этого бывалого и тракториста, который так и не вылезал из кабины. Оба, махнув рукой, отказались. Не пожелали они и зайти в канцелярию погреться. У Цюсян не придумала ничего лучшего, как выйти с дымящейся глазуньей в руках в сопровождении Хэцзо. А голосок и манеры у неё как у падших женщин в кино. Бывалый с отвращением отказался, а Цзиньлун прошипел:

— Быстро унесите, куда это годится!

Газовый фонарь не зажигался, лишь выплёвывал жёлтые язычки пламени и пускал чёрный дым. А вот костёр разгорелся: пламя лизало свежие сосновые ветки, потрескивала смола, и вокруг разносился ароматный дух. В подрагивающем свете костра брат забрался на платформу, возбуждённый, полный азарта и силы, как закогтивший фазана леопард.

— В уезде нас тепло принял заместитель председателя уездного ревкома товарищ Чан Тяньхун, — начал он. — Он выслушал доклад о революционной обстановке в нашей деревне, остался доволен проделанной работой и направил заместителя начальника отдела ревкома по политической работе товарища Ло Цзинтао, чтобы руководить нашей революционной работой и огласить список членов ревкома деревни. Товарищи! — повысил голос брат. — Ревкома ещё нет даже в коммуне «Млечный Путь», а у нас в деревне он уже сформирован. Это великий почин зампредседателя Чана и высочайшая честь для нас. А теперь предоставляю слово замначальнику отдела Ло. Он же огласит список.

Брат спрыгнул вниз и хотел помочь Ло забраться. Но тот не захотел, встал метрах в пяти от костра — половина лица ярко освещена, половина в тени, вынул из кармана сложенный лист бумаги, раскрыл и негромко, хрипловатым голосом зачитал:

— «Настоящим назначаются: Лань Цзиньлун — председателем ревкома большой производственной бригады деревни Симэньтунь коммуны „Млечный Путь“ уезда Гаоми, Хуан Тун и Ма Лянцай заместителями председателя…»

Порыв ветра отнёс ему в лицо густой клуб дыма. Увернувшись, он не стал даже зачитывать дату, передал бумагу брату, буркнул «до свидания», неловко пожал ему руку, повернулся и пошёл прочь. От такого брат растерялся. Раскрыв рот, он молча смотрел, как тот запрыгивает на трактор и забирается в кабину. Трактор туг же взревел, развернулся и рванул на дорогу, оставив большущую полосу развороченной земли. Мы провожали трактор взглядами: под мощными передними фарами улица высветилась, как залитый светом фонарей проулок, а красные задние огни светились взглядом лисьих глаз…

Вечером на третий день после формирования ревкома громкоговоритель на абрикосе заурчал, и оглушительно громко полилась мелодия «Дунфанхун».[135 - «Алеет восток» («Дунфанхун») — популярная песня времён «культурной революции»: «Алеет восток, восходит солнце, в Китае появился Мао Цзэдун».] Когда музыка закончилась, хорошо поставленный женский голос сообщил новости уезда. Сначала было зачитано горячее поздравление первому в уезде деревенскому ревкому, созданному в большой производственной бригаде деревни Симэньтунь коммуны «Млечный Путь». «Группа руководителей этого ревкома, — продолжала диктор, — включая товарищей Лань Цзиньлуна, Хуан Туна и Ма Лянцая, воплощают революционный принцип „тройственного сплочения“». Народ слушал, задрав голову, в полном молчании, но в душе все восхищались братом: такой молодой, а уже председатель. И не только сам председателем стал, ещё и будущего тестя Хуан Туна протащил в заместители, и имеющего виды на его сестру Ма Лянцая.

Ещё через день во двор вошёл запыхавшийся паренёк в зелёной форме с большой кипой газет и почтовых отправлений за плечами. Это был наш новый почтальон. По-детски наивное лицо, глаза сверкают любопытством.

Положив газеты и письма, он достал из мешка небольшую квадратную деревянную коробку с ярлыком «заказное» и вручил брату. Потом вынул блокнот и ручку, чтобы он расписался в получении. Брат взял коробочку, глянул на подпись и сказал стоявшей рядом Хучжу:

— Это от зампредседателя Чана.

Я понял, что речь идёт о «ревущем осле». Этот паршивец так преуспел в своём бунтарстве, что стал заместителем председателя уездного ревкома по пропаганде и искусству. Я слышал, как брат рассказывал об этом сестре, и обратил внимание, какие смешанные чувства отразились на её лице. Я знал про её сильное чувство к Сяо Чану, но его стремительная карьера стала препятствием для её любви. Любовь между одарённым студентом академии искусств и красивой деревенской девушкой ещё возможна, но вероятность того, что на такой женится человек, ставший в двадцать лет руководящим работником уездного уровня, почти равна нулю, будь она красивее Си Ши.[136 - Си Ши — одна из четырёх красавиц древнего Китая (VI в. до н. э.).] Брат, конечно, тоже понимал, что у неё на душе, и я слышал, как он увещевает её:

— Ты бы пореальнее смотрела на вещи. Ма Лянцай поначалу вообще был монархистом, а потом стал сам по себе. Почему же тогда его назначили заместителем председателя? Неужели непонятно, что на уме у зампредседателя Чана?

— Разве это он назначил Ма Лянцая? — упорствовала сестра. Брат молча кивнул. — Значит, он хочет, чтобы я вышла за Ма Лянцая?

— А разве это не очевидно?

— Он что, сам тебе так сказал?

— А разве нужно, чтобы он это говорил? Разве большой человек непременно должен облекать в слова то, что думает? Достаточно намёка, а там уж сама соображай!

— Ну уж нет, — заявила сестра. — Я должна услышать это от него. Скажет — выходи за Ма Лянцая, вернусь и тут же выйду! — Глаза у неё уже были полны слёз.

Ржавыми ножницами брат вскрыл коробочку, развернул упаковку из старых газет, два слоя белой оконной бумаги и один — жёлтой гофрированной. Под всем этим был завёрнутый в красный шёлк большой, с чайную чашку, керамический значок с изображением Председателя Мао. Брат держал значок обеими руками, и по щекам у него текли слёзы. Не знаю, то ли улыбающееся лицо Председателя Мао его растрогало, то ли это выражение глубокой привязанности и крепкой дружбы со стороны Сяо Чана. Держа в руках значок, брат показал его всем присутствующим. Момент был торжественный, как при священнодействии. Потом моя будущая невестка Хучжу бережно приколола его брату на грудь. Похоже, значок был довольно увесистый, даже куртка оттянулась.

Накануне Праздника весны брат с компанией решил поставить полностью пьесу «Красный фонарь». Роль Темэй досталась, конечно, Хучжу. Как я уже говорил, её длинная коса как нельзя лучше подходила для этой роли. Изначально партия Ли Юйхэ предназначалась брату, но голос у него сел — он не пел, а вопил как кот, — и пришлось эту главную роль отдать Ма Лянцаю. По правде говоря, Ма Лянцай больше походил на Ли Юйхэ. Брат ни за что не захотел играть ни японца Хатояму, ни тем более предателя Ван Ляньцзюя. Пришлось ему согласиться на роль связиста, который спрыгивает с поезда, чтобы отправить секретную телеграмму. Всего раз он выходит на сцену и тут же гибнет как герой. Погибнуть за революцию для брата было то что надо. Молодёжь быстро порасхватала остальные роли. Живой интерес к постановке в деревне проявляли все. Каждый вечер на репетиции в конторе ревкома ярким белым светом горел газовый фонарь, в помещении толпился народ, сидели даже на балках. Множество зевак пристраивались у окон, в дверях, вытягивая шеи, а стоявшие сзади отпихивали их в сторону, чтобы самим что-то увидеть. Получила роль и Хэцзо, она играла соседку Темэй. Целыми днями ходил за Цзиньлуном хвостиком, канюча роль, и Мо Янь.

— Катись-ка ты и не путайся под ногами, — отшил его брат.

— Командир, ну хоть какую-нибудь роль дай, — моргал глазёнками Мо Янь. — У меня же просто талант актёра. — И, сделав стойку на руках, он прокрутил сальто.

Брат сказал, что ролей действительно не осталось.

— Так добавьте, — нашёлся Мо Янь.

— Тогда будешь шпионом, — ответил брат, поразмыслив.

Одной из главных была роль матушки Ли, но в ней много текста и пения, необразованной девушке не по плечу. Судили-рядили и предложили моей сестре. Но та с полным равнодушием отказалась.

Был в деревне человек по прозванию Чжан Юцай: всё лицо в шрамах от рождения, но голосина звучный донельзя. Он и вызвался на эту роль, но брат его кандидатуру отверг. Голос у Чжана действительно отменный, да и энтузиазма хоть отбавляй — вот заместитель председателя, богато одарённый талантами Ма Лянцай и стал убеждать брата:

— Революционную активность масс можно лишь поддерживать, председатель, подавлять её не стоит. Пусть сыграет тётушку Тянь.

Эту роль Чжану и доверили. Хотя пропеть-то нужно было пару строк: «Неоткуда ждать помощи бедняку, если другой бедняк не поможет, две горькие дыни на одной плети растут; помогу барышне, чтобы избежала опасности и устремилась в будущее». Но стоило ему рот раскрыть — чуть крышу дома не сорвало, бумага в окнах загудела и задрожала.

На роль матушки Ли так никого и не нашлось. Конец года приближался, давать представление нужно было сразу после Нового года. Да ещё позвонил Чан — сказал, что, возможно, приедет руководить постановкой, чтобы помочь нашей деревне стать образцом распространения революционных пьес. Брат при этой новости и обрадовался, и забеспокоился, на губах волдыри повскакивали, а голос охрип ещё больше. Он снова подъехал к сестре, упомянув о приезде зампредседателя Чана.

— Ладно, сыграю, — в слезах согласилась она.

С самого начала «культурной революции» я, мелкий единоличник, был ужасно одинок. Все в деревне, включая хромых и слепых, стали хунвейбинами. Все кроме меня. Революционный энтузиазм бил ключом, а я мог лишь наблюдать всё это со стороны. Мне в тот год исполнилось шестнадцать — самый возраст для дерзаний, время, когда хочется совершать грандиозные дела, перевернуть всё вверх дном. Меня же безжалостно отодвигали в сторону, и в душе копились самые разные чувства — неполноценность, униженность, тревога, зависть, страстные желания и мечты. Однажды я набрался храбрости и, отбросив всякий стыд и возвышенность, обратился к Цзиньлуну, хоть и питал к нему лютую ненависть, с просьбой разрешить мне влиться в революционный поток. Он отказал. Теперь соблазн участия в театральной труппе заставил снова идти на поклон.

Цзиньлун вышел из временного нужника к западу от ворот, который ограждали стебли кукурузы. Двумя руками он застёгивал пуговицы на штанах, лицо ему заливали красные солнечные отсветы. Крыша дома в снегу; колыхаясь, разносится дымок. На стене устроились красавец-петух и старые несушки со скромным оперением. Пробежала, поджав хвост, собака. Ситуация простая и суровая — прекрасный момент, чтобы поговорить. Я поспешил навстречу брату и загородил ему дорогу.

— Ты чего это? — опешив, строго спросил он.

А у меня и язык отнялся, уши пылают. Я долго что-то мычал, сквозь зубы еле вырвалось «брат» — я первый раз назвал его так после тех побоев, когда я вслед за отцом стал единоличником.

— Брат… — пролепетал я. — Хочу вот вступить в ряды твоих хунвейбинов… Хочу сыграть предателя Ван Ляньцзюя… Знаю, никто не хочет эту роль, все скорее чёрта сыграют, чем предателя.

Брови у него удивлённо взлетели, он оглядел меня с головы до ног и с ног до головы и с величайшим презрением произнёс:

— Не годишься ты!..

— Почему? — заволновался я. — Плешивый Люй и Пигалица Чэн могут играть японских солдат, даже Мо Янь может играть шпиона, а я почему нет?

— Плешивый Люй из батраков, отца Пигалицы Чэна закопали живым помещики из Хуаньсянтуань. Мо Янь хоть из середняков, но его бабка скрывала раненых бойцов Восьмой армии, а ты — единоличник! Понятно, нет? Единоличники ещё более реакционны, чем помещики и зажиточные крестьяне. Эти хоть честно проходят перевоспитание, а единоличники открыто противостоят народной коммуне. Противостоять коммуне значит противостоять социализму, противостоять социализму значит противостоять компартии, противостоять компартии значит противостоять Председателю Мао. А противостоять Председателю Мао — гиблое дело!

Петух с курами на стене так раскудахтались, что я от страха чуть в штаны не надул. Брат огляделся и, увидев, что поблизости никого нет, продолжал уже вполголоса:

— В уезде Пиннань был один единоличник, так в самом начале движения бедняки и беднейшие середняки подвесили его на дереве и забили до смерти. Всё его имущество поступило в общественное пользование. Если бы не моё скрытое покровительство, вы с отцом давно бы уже отправились к Жёлтому источнику.[137 - Жёлтый источник — страна мёртвых.] Ты это дело с ним потихоньку обговори, втемяшь в его дубовую башку, что нужно использовать момент и вместе с волом вступать в коммуну, вливаться в коллективное хозяйство. Пусть всю вину свалит на Лю Шаоци,[138 - Лю Шаоци (1898–1969) — китайский государственный деятель и теоретик. В1958 г. вместе с Дэн Сяопином осудил политику «большого скачка». В 1968 г. смещён со всех высоких постов, исключён из КПК и заклеймён как «предатель» и «первый каппутист в партии».] повернёт оружие против бывших властей, чтобы втереть очки и получить оправдание, и порядок. А будет упорствовать в своих заблуждениях, упорно сопротивляться до конца — значит, уподобится богомолу, который пытался остановить колесницу, себе искать погибели. Скажи, пусть пройдёт по улице и покается перед массами, это будет самое безболезненное. Следующий шаг — ждать, как народ к этому отнесётся, тут я заставлять никого не могу. Если революционные массы захотят вас обоих повесить, мне ничего не останется, как поступиться родственными отношениями ради великой цели. Видишь два толстых сука на абрикосе? От них до земли метра три: чтобы вешать, лучше не придумаешь. Давно хотел тебе всё это сказать, да случая не представлялось. Теперь вот сказал, и передай отцу: вступаете в коммуну — открываются широкие перспективы, все будут довольны: и люди, и скот. Не вступаете — на каждом шагу будут ждать препоны: как говорится, и небо будет гневаться, и люди роптать. И ещё одну неприятность скажу. Если ты и дальше будешь с отцом единоличничать, боюсь, тебе и жены не найти: колченогие и кривые и то не пойдут за единоличника.

От этой долгой речи брата сердце в пятки ушло. Если использовать расхожее тогда выражение, это воздействовало на меня до глубины души. Я смотрел на два толстых сука, и в мозгу тут же всплывала ужасная картина: мы с отцом, два Лань Ляня, висим там наверху. Тела вытянулись, всё жидкое из них вытекло, большую часть веса потеряли, покачиваемся на холодном ветру как две большие высохшие мочалки…

И я пошёл к отцу под навес, который стал для него и убежищем, и уютным гнёздышком. С тех пор как его вместе с другими водили напоказ толпе на рынке, с того дня, что стал памятной страницей в истории Гаоми, отец будто онемел и отупел. В свои сорок с небольшим он был почти седой. Волосы, изначально жёсткие, поседев, торчали как иглы у ежа. Вол стоял у кормушки, понурившись, далеко не величественный без половины рога. Голову его освещало солнце, и от печального взгляда хрустальных, с тёмно-фиолетовым отливом, глаз на душе становилось тяжело. Наш сильный и яростный по натуре вол стал совсем другим. Я знал, что такие глубокие изменения случаются с быками, когда их холостят, знал, что такое бывает с петухом, если его ощипать, но не думал, что вол может так сильно перемениться, потеряв рог. Вол глянул на меня, когда я вошёл, и тут же опустил взгляд — будто понял, что у меня на душе. Отец сидел на чурбане рядом с кормушкой, опершись спиной на мешок с сеном и спрятав руки в рукава куртки. Он дремал с закрытыми глазами. Под солнечными лучами седые волосы отливают красным, весь в соломинках, будто только что вылез из стога сена. Краска с лица почти исчезла, лишь кое-где оставались красные точки. Выделялась и синяя половина, цвет стал насыщенный, как индиго. Я пощупал собственное родимое пятно: будто трогаешь заскорузлую невыделанную кожу. Вот он, мой знак уродства. Когда меня звали «маленьким Синеликим» в детстве, я не стыдился, а гордился. А когда подрос, пусть бы кто попробовал назвать меня «Синеликим», получил бы по первое число. Ходили слухи, что мы и единоличники, потому что «Синеликие»; утверждали даже, что днём мы прячемся, а на работу выходим по ночам. Мы и правда пару раз работали при свете луны, но наши родимые пятна здесь ни при чём. Глупость это полная — связывать наши физические недостатки и единоличное ведение хозяйства, говорить, что из-за этого мы такие повёрнутые. Мы единоличники по убеждению, считаем, что имеем право на самостоятельность. Действия Цзиньлуна это моё убеждение пошатнули. По правде говоря, я с самого начала был не очень твёрд и пошёл за отцом, думая, что это будет интересно. Теперь же меня звал ещё больший интерес, гораздо более высокий. И конечно, перепугал рассказ брата о трагическом конце единоличников из уезда Пиннань, перед глазами так и стояли два этих сука абрикоса… Но ещё большую тревогу вызывали слова брата про женщин. Ведь точно, даже колченогая и кривая не пойдёт за единоличника. Да ещё за «синеликого». Я уже сожалел, что пошёл за отцом, даже начинал ненавидеть его за то, что он всё это затеял. А на синее лицо отца смотрел с отвращением, явно ненавидя его за полученное по наследству. Такому человеку, как ты, отец, ни жениться не надо было, ни детей заводить!

— Отец! — громко воскликнул я. — Отец!

Он неторопливо открыл глаза и уставился на меня.

— Отец, я в коммуну вступить хочу!

Похоже, он давно догадался, зачем я пришёл, потому что на лице ничего не отразилось. Он достал из-за пазухи трубку, набил её, сунул в рот, высек кремнём искру на фитилёк из метёлок гаоляна и раздул её, чтобы прикурить. Потом глубоко затянулся, и из ноздрей поплыли струйки беловатого дыма.

— В коммуну хочу, давай вступим оба, вместе с волом… Не могу я больше…

Отец вдруг широко открыл глаза и, чётко выговаривая каждое слово, произнёс:

— Предатель ты! Хочешь вступать — вступай, но без меня и без вола!

— Но почему, отец? — воскликнул я, раздосадованный незаслуженной обидой. — Обстановка в Поднебесной уже такая, что когда всё только начиналось, в уезде Пиннань революционные массы подвесили единоличника на дереве и забили до смерти. Брат говорит, что, водя тебя по улице, ещё как бы покрывает тебя. Мол, разделавшись с помещиками, зажиточными крестьянами, контрреволюционерами, реакционными элементами и каппутистами, народ возьмётся за единоличников. Сказал, что два толстых сука на абрикосе для нас двоих и приготовлены. Слышишь, что говорю, отец!

Отец выбил трубку о подошву, встал, взял сито и принялся просеивать сено. Я смотрел на его сгорбленную спину, на крепкий загорелый загривок, и невольно вспомнилось детство, когда он сажал меня на шею и нёс на рынок покупать мне хурму. Сердце заныло, но я возбуждённо продолжал:

— Отец, всё вокруг меняется, начальника уезда Чэня скинули, начальника отдела, что выдал нам грамоту на единоличное хозяйство, наверняка тоже. Какой смысл единоличничать дальше? Если вступим в коммуну, пока Цзиньлун председателем, и его авторитет поднимется, и наш…

Отец возился с ситом и не обращал на меня внимания.

— Отец, — начал закипать я. — Неудивительно, что про тебя говорят, мол, как камень в нужнике — и вонючий, и твёрдый. Ты уж прости, но следовать за тобой в никуда, во мрак я не могу. Если тебе наплевать, придётся позаботиться о себе самому. Я уже взрослый, хочу вступить в коммуну, жениться и шагать по большому светлому пути. А ты как хочешь.

Отец бросил сито в кормушку и погладил вола по обрубку рога. Повернулся ко мне и абсолютно спокойно проговорил:

— Ты, Цзефан, мне родной, отец желает тебе добра. То, что творится вокруг, я прекрасно вижу. У этого негодяя Цзиньлуна сердце твёрже камня, и кровь у него в жилах поядовитее, чем хвост скорпиона. Ради этой своей «революции» он на всё пойдёт. — Отец поднял голову. — Как только мог хозяин, такой добродетельный, выродить такого бессердечного сына? — недоумевал он, щурясь от яркого солнца. И продолжал со слезами на глазах: — У нас три целых две десятых му земли, один и шесть десятых му можешь забирать в коммуну. Соху, этот «плод победы», что мне выделили в земельную реформу, тоже забирай, комнату тоже. Всё, что унесёшь, забирай. Хочешь жить с матерью — пожалуйста, нет — живи сам по себе. Мне ничего не надо, только вол и этот навес…

— Отец, но почему, в конце концов? — вскричал я, чуть не плача. — Какой тебе смысл оставаться одному?

— Никакого особого смысла нет, — спокойно отвечал он. — Просто хочу жить чистой и покойной жизнью и делать то, что считаю нужным. Не хочу, чтобы мной командовали!







Я пошёл к Цзиньлуну:

— Брат, поговорил вот с отцом, вступаю в коммуну.

Тот радостно сжал кулаки и ударил ими перед грудью:

— Отлично, великолепно, это ещё одно замечательное достижение «великой культурной революции»! Последний оставшийся единоличник в уезде, наконец, вступает на путь социализма. Прекрасная новость, сообщим об этом в уездный ревком!

— Но отец не вступает, один я с одним и шестью десятыми му земли, сохой и сеялкой.

— Как это? — помрачнел Цзиньлун. — Что он вообще собирается делать?

— Говорит, ничего. Мол, привык жить тихо и спокойно и не хочет, чтобы им кто-то командовал.

— Но ведь надо какой сукин сын! — Брат жахнул кулаком по старому столу так, что чуть тушечница не слетела.

— Ну, не расстраивайся так, Цзиньлун, — пыталась успокоить его Хучжу.

— Как тут не расстраиваться? — снизил тон Цзиньлун. — Я хотел к Празднику весны приготовить богатые подарки для зампредседателя Чана и всего уездного ревкома: первый — это постановка у нас в деревне пьесы «Красный фонарь», второе — ликвидация последнего в уезде, а может, и во всей провинции или во всём Китае, единоличника. Сделать то, что не удалось Хун Тайюэ, и таким образом безгранично укрепить свой авторитет. Но если ты вступаешь, а он нет, всё равно один единоличник остаётся! Нет, так не пойдёт, а ну пойдём, я с ним поговорю!

И он ворвался под навес, куда не ступал уже много лет.

— Отец, — начал он. — Хоть ты и не достоин, чтобы тебя так называли, но я всё же обращусь к тебе так.

— Не надо меня так называть, — замахал руками отец. — Куда уж мне.

— Лань Лянь, — продолжал Цзиньлун. — Скажу тебе лишь одно: ради Цзефана, ради тебя самого вступайте в коммуну. Оба. Нынче я главный, вступишь в коммуну — не позволю тебе ни единого дня тяжёлого труда. А если и на лёгкую работу не захочешь, тогда просто отдыхать будешь. Годов тебе уже немало, пора и поблаженствовать.

— Какое мне блаженствовать, — холодно отозвался отец.

— Да ты заберись на помост и оглянись по сторонам, на уезд Гаоми посмотри, на провинцию Шаньдун, на двадцать девять провинций, городов, автономных районов, кроме Тайваня — вся страна красная, лишь у нас в Симэньтуни одна чёрная точка, и эта чёрная точка — ты!

— Вот уж, ети его, слава — одна точка на весь Китай! — съязвил отец.

— И мы тебя сотрём, эту чёрную точку! — заявил Цзиньлун.

Отец достал из-под кормушки измазанную в навозе верёвку и бросил перед ним:

— Ты вроде хотел меня на абрикосе подвесить? Валяй!

Цзиньлун аж отпрыгнул, словно это была не верёвка, а ядовитая змея. Оскалив зубы, он сжимал и разжимал кулаки, засунул руки в карманы, потом снова вытащил. Достал из кармана сигарету — он начал курить после назначения председателем — и прикурил от золотистой зажигалки. Морщил лоб, видно, в глубоком раздумье. Потом швырнул сигарету на землю, растоптал и бросил мне:

— А ну, Цзефан, выйди!

Я глянул на верёвку на земле, на Цзиньлуна — длинного и тощего, на кряжистую фигуру отца, прикидывая, кто из них возьмёт верх, случись потасовка, и останусь ли я безучастным зрителем, или приму чью-то сторону, а если приму, то чью именно.

— Говори, если хочешь что сказать, покажи, на что способен! — сказал отец. — А ты, Цзефан, не уходи, оставайся здесь, смотри и слушай.

— Ладно, — плюнул Цзиньлун. — Ты считаешь, что я не посмею повесить тебя?

— Ты-то посмеешь, — хмыкнул отец. — Ты на всё готов.

— А ты не перебивай. Делаю тебе поблажку только из-за матери. Не хочешь вступать в коммуну — умолять не станем, никогда класс пролетариата ничего не просил у капиталистов. Завтра соберём общее собрание, чтобы отметить вступление в коммуну Лань Цзефана — с землёй, с сохой, с сеялкой и с волом тоже. Всё торжественно, Цзефан будет нарядный, и вола украсим. А ты в это время останешься сидеть тут один. Ох, и тяжело же станет у тебя на душе, когда прямо перед навесом будут грохотать гонги и барабаны, взрываться хлопушки… Полная изоляция: жена живёт отдельно, родной сын и тот ушёл, единственный, кто не отвернётся, — вол, и его уведём силой. Какой смысл тебе жить? На твоём месте, — тут Цзиньлун пнул лежащую на земле верёвку и бросил взгляд на балку навеса, — я закинул бы эту верёвку на балку и повесился!

Он повернулся и вышел.

— Ах ты ублюдок злобный! — Отец аж подпрыгнул, выругавшись, и в изнеможении осел на кучу сена у кормушки.

Меня охватило неописуемое страдание. Злоба Цзиньлуна потрясла до глубины души. Вдруг стало ужасно жалко отца и так стыдно, что я отвернулся от него, стал пособником злодея, как говорится, послужил тигру призраком,[139 - Имеется в виду призрак съеденного тигром человека, при виде которого якобы каменеет от страха очередная жертва.] помог Чжоу в его жестоких деяниях.[140 - Чжоу Синь — последний правитель династии Шан (1105–1027 до н. э.), согласно преданию, тиран, погрязший в разврате.] Я бросился к его ногам, схватил за руки и воскликнул сквозь слёзы:

— Никуда не буду вступать, отец, пусть на всю жизнь останусь холостяком, буду с тобой, буду единоличником до конца…

Он обнял мою голову, всхлипнул пару раз. Потом оттолкнул, вытер глаза и выпрямился:

— Ты уже мужчина, Цзефан, и должен отвечать за свои слова. Давай вступай, забирай соху, забирай сеялку… — Отец посмотрел волу в глаза, вол тоже посмотрел на него. — Вола тоже забирай!

— Отец! — испуганно вскричал я. — Ты на самом деле хочешь пойти по дорожке, которую он тебе указал?

— Успокойся, сынок. — Отец поднялся на ноги. — Твой отец не ходит там, где ему указывают, он идёт своей дорогой.

— Отец, только прошу тебя, не вздумай вешаться…

— Да как можно! У Цзиньлуна совести ещё немного осталось. Ему, конечно, ничего не стоит натравить людей, чтобы со мной покончили, как пиннаньские разделались со своим единоличником. Но тут он дал слабину. Надеется, что я сам покончу с собой. А как я помру, так это чёрное пятнышко на всём уезде, на всей провинции, на всём Китае само собой и сотрётся! Но я помирать не собираюсь. Соберись они разделаться со мной, мне с ними не совладать, но чтобы я сам загнулся — пусть и не надеются! Ещё поживу, пусть эта чёрная точка на весь Китай остаётся!




ГЛАВА 20

Лань Цзефан предаёт отца и вступает в коммуну. Вол Симэнь жертвует собой во имя великого дела


Я вступил в народную коммуну — с одним целым шестью десятыми му земли, с сохой, сеялкой и волом. Когда я вывел тебя из-под навеса, во дворе послышались взрывы хлопушек, загрохотали гонги и барабаны. Среди дыма и конфетти толпа подростков в серых, якобы армейских шапках наперебой расхватывала петарды с фитилями. Мо Янь по ошибке схватил петарду без фитиля, раздался хлопок, и ему разорвало ладонь между большим и указательным пальцами. Он аж перекосился от боли. Так ему и надо. В детстве мне тоже чуть палец не оторвало петардой, и вдруг вспомнилось, как отец лечил мне его мучной болтушкой. Обернувшись, я посмотрел на него, сердце просто разрывалось. Он сидел на куче нарезанной соломы, глядя перед собой на свёрнутую кольцом верёвку. Меня охватило страшное беспокойство:

— Отец, ты уж, пожалуйста, выкинь это из головы…

Не желая слушать, он махнул пару раз рукой. Я вышел на солнечный свет, оставив его во мраке. Хучжу нацепила мне на грудь большой красный цветок из бумаги и улыбнулась. От её лица пахнуло лосьоном «подсолнух». Хэцзо нацепила такой же цветок волу на обрубленный рог. Вол тряхнул головой, и цветок полетел на землю.

— Забодает! — притворно взвизгнула она, повернулась и побежала прочь, оказавшись в объятиях брата.

Он холодно оттолкнул её и направился к волу. Похлопал его по голове, погладил здоровый рог, потом обрубленный.

— Ну, вол, ты вступаешь на большой светлый путь, — сказал он. — Добро пожаловать!

Я видел, как глаза вола сверкнули, будто огнём, но на самом деле это были слёзы. Отцовский вол походил на тигра, у которого вырвали усы, — никакого грозного вида, послушный как котёнок.

Мои мечты сбылись, меня приняли в хунвейбиновскую организацию брата. Кроме того, в пьесе «Красный фонарь» мне дали роль Ван Ляньцзюя. Всякий раз, когда Ли Юйхэ сурово и справедливо бросал мне «Ах ты предатель», я тут же вспоминал, как то же говорил отец. Я всё больше чувствовал, что, вступив в коммуну, предал отца и очень переживал, что он покончит с собой. Но он не повесился и не прыгнул в реку. Из комнаты перебрался под навес, там и спал. Устроил в углу печку, приспособил каску как сковородку. В последующие долгие месяцы и годы, без вола и сохи, возделывал землю мотыгой. Одному возить на тачке навоз в поле было не с руки, и он носил его в корзине через плечо. Обходился и без сеялки: продолбил мотыгой желобок в тыкве-горлянке, так и сеял. С шестьдесят седьмого по восемьдесят первый год отец со своим одним целым и шестью десятыми му так и оставался бельмом на глазу, шипом под кожей посреди обширных угодий коммуны. Его существование было и нелепым, и величественным; его и жалели, и испытывали к нему уважение. Одно время в семидесятые вновь ставший партсекретарём Хун Тайюэ несколько раз предпринимал попытки изжить последнего единоличника, но отец не сдавался. Всякий раз он бросал ему в ноги ту самую верёвку:

— Ну давай, повесь меня на абрикосе!

Цзиньлун рассчитывал, что с моим вступлением в коммуну и успешной постановкой революционного спектакля сможет превратить Симэньтунь в образцовую деревню во всём уезде, а после этого, как застрельщик, сделать головокружительную карьеру. Но всё пошло не так, как ему хотелось. Прежде всего Сяо Чан, которого они с сестрой ждали день и ночь, так и не приехал на тракторе руководить постановкой спектакля. Через какое-то время стало известно, что его освободили от должности за беспорядочные связи с мужчинами и женщинами. После его падения опереться брату стало не на кого.

После праздника Цинмин задул ветерок с востока, солнце стало пригревать; природа оживала, снег на солнечной стороне быстро сошёл, дороги раскисли — слякоть везде стояла непролазная. Зазеленели ивы у реки, большой абрикос во дворе тоже вроде собрался зацвести. Брат в эти дни нервничал, метался по двору как леопард в клетке, останавливаясь чаще всего на помосте под абрикосом. Стоял там, опершись на чёрные ветви, и курил сигарету за сигаретой. От чрезмерного курения у него развилось воспаление гортани, он безостановочно откашливался, чтобы прочистить горло, и без всякой деликатности сплёвывал мокроту под дерево, где образовалась целая кучка, похожая на куриный помёт. Взгляд растерянный и пустой, на лице читалось одиночество и разочарование, брат был нелюдим и жалок.

По мере наступления тепла положение брата усугублялось. Он хотел и дальше ставить революционные спектакли, но народ к его указаниям уже не прислушивался. Однажды, когда он тупо курил под абрикосом, подошла группа стариков-крестьян из голытьбы.

— Командир Цзиньлун, как насчёт сельскохозяйственные работы наладить? С землёй оно как: упустишь время — целый год потеряешь. Рабочие занимаются революцией, так им государство деньги платит, а крестьянам, чтобы жить, сеять надобно!

Со двора через ворота как раз выходил отец с двумя корзинами навоза. От разнёсшегося в весеннем воздухе запаха свежего навоза крестьяне ещё больше оживились.

— Сеять так сеять в землю революционную, нельзя думать лишь о производстве, нужно и о революционном курсе не забывать! — Брат выплюнул окурок и спрыгнул из-под дерева, но при приземлении не устоял и навернулся. Старики бросились поднимать его, но он, оскалившись, оттолкнул протянутые руки: — Я теперь же отправляюсь в ревком коммуны за указаниями, а вы ждите здесь и никаких необдуманных действий не предпринимайте.

Переобувшись в резиновые сапоги — в них только и можно было добраться в коммуну по распутице, — он направился по малой нужде во временный нужник за оградой двора. Там он неожиданно встретил Яна Седьмого. Из-за того случая с куртками они стали врагами, но внешне Ян светился притворной улыбочкой:

— Начальник Симэнь, куда собрался? И на хунвейбина-то не похож, скорее на японца из военной жандармерии.

Брат отряхнул хозяйство и хмыкнул, выражая крайнее презрение. А Ян продолжал, хихикая:

— Покровитель твой, паршивец, уже не у дел, думаю, и ты пары дней не продержишься. Понимать надо, уступил бы место тому, кто в производстве разбирается; если одни оперы распевать, вовотоу[141 - Вовотоу (вотоу) — пресные лепёшки из кукурузной муки, приготовленные на пару.] на столе не появятся.

Брат холодно усмехнулся:

— Председатель я, меня непосредственно уездный ревком назначил, ему меня и снимать. У ревкома коммуны такого права нет!

Что-то должно было случиться, и в тот самый момент, когда брат разошёлся, отвечая Яну Седьмому, большой керамический значок слетел у него с груди и упал в дырку нужника. Брат застыл в ужасе. Замер и Ян Седьмой. Но когда брат пришёл в себя и ринулся вылавливать значок, Ян тоже очнулся. Он ухватил брата за грудки и заорал:

— Контрреволюционера поймал! На месте преступления!







Брата отправили на поднадзорный труд вместе с деревенскими помещиками, зажиточными крестьянами, контрреволюционерами, «подрывными элементами», «каппутистом» Хун Тайюэ и другими.

Меня после вступления в коммуну определили скотником большой производственной бригады. Там моими наставниками стали почтенный Фан Шестой и бывший сиделец Ху Бинь. На скотном дворе собралась вся скотина большой производственной бригады: бывший войсковой вороной, подослепший и уволенный со службы, с армейским тавром на крупе; серый мул несдержанного нрава, любитель кусаться, с ним всегда приходилось держать ухо востро. Вороного с мулом в основном запрягали в большую телегу с резиновыми шинами для перевозок по деревне. Остальные — волы, двадцать восемь голов. У вола нашей семьи, как у новенького, кормушки не было, пришлось на время установить ему распиленную пополам бочку из-под бензина.

Постель я перенёс на большой кан на скотном дворе и наконец удалился от усадьбы, которую и любил, и ненавидел. Да и перебрался я на скотный двор, чтобы отцу место освободить. Он ведь в сарайчике стал спать после того, как я объявил, что вступаю в коммуну. Сарай хоть и добрый, всё равно сарай, а комната какое-никакое, а жильё. Сказал отцу, чтобы перебирался назад в комнату и не беспокоился насчёт вола, мол, я за ним присмотрю.

Нарезанной соломы на скотном дворе было вдоволь, и кан топили так, что жар от него шёл, как от сковородки, на которой лепёшки пекут. Вместе с Фаном Шестым на кане спали пятеро его сыновей. В этой нищей семье даже одеяла не было — все пятеро катались по кану голышом, тощие как палки. Под утро пара голозадых ребятишек нет-нет да оказывались под одеялом у меня.

От этого жара на кане всё тело ныло, я ворочался с боку на бок, как та самая лепёшка. Лунный свет из окна освещал голозадых детей, они тоже ворочались, но ещё и страшно храпели. Фан Шестой храпел как-то странно: так шипят проткнутые куриными перьями кузнечные мехи. Ху Бинь спал на краю, плотно заворачиваясь в одеяло, чтобы к нему не залезли дети. Странный тип, даже спал в защитных очках, и в лунном свете его лицо поблёскивало, как у очковой змеи.

Глубоко за полночь вороной с мулом начали бить копытами и фыркать, звонко брякал бронзовый колокольчик на шее мула. Храп Фана умолк, он скатился с кана, по дороге потрепал меня по голове, и громко скомандовал:

— Вставай, скотине задать!

За сутки это была уже третья кормёжка. Если ночью не добавлять корма, лошади упитаннее не станут, а волы сил не наберут. Вслед за Фаном я откинул одеяло и слез с кана. Он зажёг лампу, и я пошёл за ним в дальний угол двора. Мул с вороным обрадованно замотали головами, один за другим поднялись и лежавшие волы.

Фан Шестой показывал мне что и как. На самом деле показывать не было нужды. Я не раз видел, как отец задавал ночью корм нашему ослу и волу. Берёшь сито, просеиваешь солому и сено для мула с вороным, засыпаешь в кормушку. Те суются туда мордами, но есть не едят, ожидая бобового жмыха и воды. Глядя, как я умело управляюсь с ситом, Фан Шестой ничего не сказал, но, похоже, остался доволен. Железным черпаком он зачерпнул рыхлого жмыха и сыпанул в кормушку. Мул тут же сунулся, но получил по морде вилами и от боли вскинул голову. Фан в это время всё перемешал, и ароматы сена, соломы и жмыха слились воедино. Мул с вороным жадно захрупали. В свете лампы глаза мула отливали лазоревой далью, но с глубиной воловьих глаз не шли ни в какое сравнение. Наш вол смотрелся одиноко, как новый ученик, переведённый из другой школы. Остальные волы повернули головы в нашу сторону в ожидании свежего сена. Наш вол занял позицию самую выигрышную и сено получил первым. В ту ночь их кормили мелко порезанной бобовой соломой, смешанной с плетями батата, — для волов это первоклассный корм, очень питательный, ароматный, к тому же в соломе иногда попадались неочищенные бобы. Пока члены коммуны под руководством брата вершили революцию, на скотном дворе работа шла своим чередом. Почтенный Фан Шестой был простой крестьянин и никогда на дворе усадьбы Симэнь не показывался, а Ху Бинь, эта змеюка очкастая, частенько там крутился. На стене двора нередко появлялись дацзыбао,[142 - Дацзыбао (досл. газета больших иероглифов) — написанные от руки плакаты, которые вешали на стены. Широко использовались во время «культурной революции» для пропаганды и обличения.] разоблачающие прошлое и деяния брата. Видно было, что писать человек умеет, и брат сразу признал руку Ху Биня. С ситом в руках я распределял корм по кормушкам, волы зарылись головами в сено и дружно хрупали. У кормушки нашего вола я улучил момент, когда Фан Шестой не следил, и добавил ему просеянной соломы. Потрепал по голове, погладил по носу, и он лизнул мне руку шершавым языком. Ему единственному из волов ещё не вставили кольцо в нос — не знаю, избежит ли он этой печальной участи…

Нет, этой печальной участи ты не избежал. Вот-вот должен был расцвести большой абрикос, началась весенняя пахота. Однажды утром под началом Фана Шестого мы с Ху Бинем вывели волов во двор, обмели с них грязь и лежалую шерсть, словно желая продемонстрировать трудовые успехи за время долгой зимы.

Ян Седьмой хоть и разоблачил злодеяние брата — тот потерял пост председателя, и ему навесили ярлык активного контрреволюционера, — кисейной чиновничьей шапки[143 - Имеется в виду парадный головной убор гражданских чиновников до династии Цин.] ему так и не досталось. Ревком коммуны назначил председателем деревенского ревкома Хуан Туна. Он много лет был бригадиром большой производственной бригады и хорошо проявил себя на производстве. Как военачальник, назначающий бойцов на позиции, он стоял на краю гумна и определял членов коммуны на работу. Тех, кто имел хороший статус, — на лёгкую, обладателей плохого — на пахоту. Брат стоял вместе с Юй Уфу, командиром помещичьего отряда самообороны, предателем Чжан Дачжуаном, зажиточным крестьянином У Юанем, владельцем винокурни Тянь Гуем, «каппутистом» Хун Тайюэ и другими. Лицо его дышало злобой, а на лице Хун Тайюэ играла язвительная ухмылка. Только «подрывные элементы», которых «исправляли» не один год, хранили безучастное молчание. Их не первый год использовали в начале весны на пахоте, и они уже знали, у кого который плуг, кому какие будут выделены волы. Они заходили в склад, выносили плуги и упряжь, и каждый шёл к своим волам. Волы тоже уже знали их.

— Скотина всю зиму не работала, силы подрастеряла, — наставлял их Фан Шестой. — Так что первый день полегче с ними: сколько смогут, столько и хорошо.

Он помог подобрать пару волов для Хун Тайюэ: чёрного холостого бохайского и гаоюаньского с запада Шаньдуна. Тот умело запряг волов. Он был из крестьян, и, хоть провёл немало лет в партсекретарях, обращаться со скотиной для него дело привычное. Брат по примеру остальных наладил плуг, разложил упряжь и, раздражённо поджав губы, обратился к Фану Шестому:

— А мне кого брать?

Тот смерил его взглядом и проговорил, как бы себе под нос, но достаточно громко, чтобы брат мог услышать:

— Годы твои молодые, испытать себя на прочность дело хорошее. — И отвязал корову-монголку со змеиным хвостом, ту самую, с которой брат был хорошо знаком.

Той ранней весной несколько лет назад, когда мы пасли скот у реки, перевёрнутая фигура брата часто отражалась в её зрачках. Монголка послушно встала рядом с братом, в горле у неё проскользнул большой ком пережёванной травы. Брат набросил на неё упряжь, она с радостью повиновалась его командам. Взгляд Фана Шестого скользнул в сторону привязи и упал на нашего вола. Глаза его загорелись, будто он впервые оценил его достоинства, он даже языком прищёлкнул:

— Цзефан, а ну приведи вашего вола, поставим в пару с матерью.

— Вообще-то он и один с плугом справится, — приговаривал Фан Шестой, обходя вокруг вола. — Глянь каков: голова широкая, лоб плоский, рот большой, глаза светлые, в холке на ладонь всех выше, пашет как пулемёт, тра-та-та — и готово. Передние ноги прямые как стрела, силища беспредельная, задние ноги выгнуты как лук, шагает быстро словно ветер. Жаль вот полрога потерял, а то бы ни единого изъяна. Поручаю тебе, Цзиньлун, этого вола; он для твоего отца свет в окошке, ты уж с ним побережнее.

Цзиньлун принял вожжи и скомандовал волу повернуться, чтобы удобнее было запрячь его. Но вол стоял, свесив голову, и знай пережёвывал жвачку. Цзиньлун натянул вожжи, пытаясь подать вола вперёд, но тот не шевельнулся. Кольца в носу у него не было, поэтому, как ни старался Цзиньлун, голова вола оставалась недвижной как скала. Эта его могучая сила и привела к жестокой пытке — продеванию кольца. Эх, Вол Симэнь, ты мог бы и избежать всего этого, если бы, как великий знаток человеческой природы, послушно повиновался, как когда-то в руках отца. Вполне мог бы стать первым в истории Гаоми волом без кольца в носу. Но ты не слушался, а тебя и несколько человек с места не сдвинут.

— Как можно было управляться с волом без кольца? — дивился Фан Шестой. — Неужто у Лань Ляня заговор какой имеется?

Эх, Вол Симэнь, дружище, они опутали тебе ноги, просунули в верёвку палку и, вращая этой палкой, стали стягивать верёвку, пока ты уже не смог стоять и не завалился на землю. Фан Шестой заявил, что когда обыкновенному волу вставляют кольцо, столько силы не требуется. Побаивались они тебя, помнили твои героические подвиги, опасались, что стоит тебе с твоим норовом разойтись, никакой управы не найдёшь. Когда ты уже лежал на земле, Фан Шестой велел раскалить докрасна железяку и принести в клещах. Несколько здоровяков навалились тебе на голову и прижали твой единственный рог к земле. Фан Шестой залез пальцами тебе в ноздри, нащупал самое тонкое место в носовой перегородке, и по его команде туда и ткнули раскалённую железяку. Не только проткнули, но и большущую дыру проделали. Взвился желтоватый дымок, запахло жжёным мясом, ты издал горестное мычание, державшие твою голову верзилы навалились изо всех сил, не смея отпустить тебя ни на миг. Кто протыкал тебе ноздри раскалённым железом? Мой брат Цзиньлун, кто ещё. Тогда я не знал, что ты — воплощение Симэнь Нао, и, конечно, не представлял, что у тебя тогда творилось в душе. Ведь это твой родной сын проткнул тебе нос раскалённым железом и вставил медное кольцо в форме иероглифа «ао» — «выпуклый», какие чувства ты тогда мог испытывать?

Вставив кольцо, тебя потащили в поле. Всё вокруг оживало на просторах весенних полей, повсюду разливался дух жизни. Эх, Вол Симэнь, дружище, какой же торжественно-печальный спектакль ты сыграл в это прекрасное время года. Твоё упорство, твоё умение переносить телесную боль, твой несгибаемый даже перед лицом смерти дух — всё это и тогда заставляло людей прищёлкивать языком от удивления и восторга, а рассказы о тебе до сих пор на устах жителей Симэньтуни. Мы, люди, тогда сразу поняли, что ты — нечто невообразимое, они и сегодня считают, что ты — чудо. Даже если знать особенности твоего характера в прошлой жизни, всё равно твоё поведение выходило за рамки понимания. Эх, ты на все сто мог бы побороться, такой гигант, с такой силищей, что таится в мускулатуре твоего тела. Как на торжественной церемонии во дворе усадьбы Симэнь, или на берегу реки, когда ты яростно боднул Ху Биня, или как тогда на рынке, на собрании по разоблачению и критике. Они, все эти люди, все эти члены народной коммуны, что понапрасну пытались заставить тебя работать, могли бы разлететься у тебя как пушинки, один за другим, а потом грохнуться на разомлевшую под весенним теплом землю, пропахав в ней глубокие борозды. Чтобы все кости себе переломали, эти злые и жестокосердые люди, чтобы им все внутренности встряхнуло, чтобы они заквакали как лягушки. Пусть Цзиньлун и твой сын, но всё это уже в прошлом, до того, как ты был ослом и волом. Сколькие пожрали отцов на шести путях перерождений,[144 - Шесть состояний перерождения (Сансара) — ад, голодный дух, животное, ашура (царство гнева, зависти и постоянной вражды), человек, небеса.] сколькие прелюбодействовали с собственными матерями? Стоило ли тебе принимать это близко к сердцу? И разумеется, Цзиньлун настолько переменился, настолько озлобился, потерпев неудачу в политике, что всю досаду от работы под надзором в полной мере выместил на тебе, перейдя всякие границы. Пусть он и не знал, что ты когда-то был его отцом, — как говорится, не ведающий не виновен, — но и с волом нельзя обращаться так жестоко! Эх, Вол Симэнь, я так безжалостно описываю тебе все злодеяния, которые он творил по отношению к тебе, потому что после вола ты уже четыре раза переродился. Носишься в преисподнюю и обратно, может, какие подробности и стёрлись из памяти. Но я тот день не забуду никогда; пусть всё, что происходило, станет большим раскидистым деревом в моей памяти, пусть живо сохранятся и главные ветви, и тоненькие веточки, и каждый листок.

Эх, Вол Симэнь, послушай, что я говорю, послушай. Рассказать я должен, потому что это уже дела минувших дней, дела минувшие становятся историей, а пересказывать историю, не упуская из виду ни единой мельчайшей детали, — моя обязанность как участника событий.

Ты дошёл до поля и улёгся там. Бывалые деревенские пахари дивились, что ты отказался работать, глазам своим не верили. Что случилось с этим волом? Они же видели, как ты сам тянул соху, ступая смело и быстро как ветер, вздымая лемехом землю и оставляя за собой волны борозд. Отец в тот день тоже работал на своей полоске. Согнувшись в поясе, он сосредоточенно махал мотыгой, не глядя по сторонам.

— Этот вол хочет как раньше работать, с единоличником Лань Лянем! — сказал кто-то.

Цзиньлун отступил на пару шагов, снял с плеча большой пастуший бич, размахнулся и обрушил на твою спину. На ней тут же вздулся белый рубец. Ты тогда был в самом расцвете сил, шкура гибкая, прочная и упругая. Будь ты старым и слабым или ещё не развившимся телёнком, бич наверняка рассёк бы тебе кожу до мяса.

Цзиньлун, надо признать, человек способный: за что ни возьмётся, делает лучше всех. В деревне ещё несколько человек умели обращаться с почти четырёхметровым пастушьим бичом, но он был мастер из мастеров. Щелчки хлеставшего по твоему телу бича разносились во все стороны. Отец наверняка слышал, как Цзиньлун тебя охаживает, но опустил голову и работать не бросил. Я знал его глубокие чувства к тебе; конечно, он переживал, что тебя подвергают такой порке. Но он продолжал орудовать мотыгой, не рванулся защищать тебя. Эх, отец, отец, а ведь бичевали и тебя тоже.

Нанеся двадцать ударов подряд, Цзиньлун выдохся и обливался потом. Но ты продолжал лежать, уткнувшись нижней челюстью в землю; глаза закрыты, от ручейков слёз шерсть на морде потемнела. Ты не шевелился, не издал ни звука, и о том, что ты ещё жив, можно было судить по подёргивающимся складкам кожи. Если бы не это, никто не усомнился бы, что ты мёртв. Не переставая ругаться, брат зашёл спереди и пнул тебя в щёку:

— Вставай давай! Поднимайся!

Но ты продолжал лежать не двигаясь с закрытыми глазами. С бешеным рёвом Цзиньлун принялся пинать тебя то одной ногой, то другой по голове, по морде, по губам, по брюху. Издалека он походил на пританцовывающего колдуна, который изгоняет злого духа. Несмотря на пинки, ты даже не пошевелился. Стоявшая рядом монголка со своей змеёй-хвостом, твоя мать, дрожала всем телом, даже хвост выпрямился и стал похож на змею окаменевшую. Отец на своей полоске стал работать быстрее, вгрызаясь в плотные пласты земли.

Подошли, пройдя круг, и остальные погонщики. Все были поражены, когда увидели, что вол Цзиньлуна по-прежнему лежит на земле. Они собрались вокруг, и добросердечный У Юань поинтересовался:

— Не заболел ли он, этот вол?

Тут подал голос изображавший из себя прогрессивного Тянь Гуй:

— Ты только посмотри, какой упитанный, аж шерсть блестит. В прошлом году Лань Ляню плуг тянул, а нынче улёгся, мёртвым прикидывается. Да этот вол против народной коммуны выступает!

— Вот уж поистине — каков хозяин, такая и скотина! — презрительно хмыкнул Хун Тайюэ, глянув в сторону занятого работой отца.

— Отдубасить его, — предложил предатель Чжан Дачжуан. — Поддать как следует, сразу встанет! — Все согласились.

И вот семеро погонщиков, встав в круг, сняли с плеч бичи, расправили их за спиной и взялись за ручки. Только они собрались начать, как монголка рухнула наземь как подгнившая стена. Но, упав, забила всеми четырьмя ногами и тут же вскочила. Она тряслась всем телом, взгляд полон ужаса, скрюченный хвост поджат между ног. Все засмеялись, а один сказал:

— Гляньте-ка, ещё не начали, а эту уже парализовало от страха.

Цзиньлун распряг монголку и отвёл в сторону. Та словно получила амнистию: стояла, ещё дрожа, но взгляд был заметно спокойнее.

А ты, Вол Симэнь, так же спокойно лежал, будто песочная гряда. Погонщики встали поудобнее, и один за другим, словно состязаясь и щеголяя своим умением, размахивались и со щелчком опускали бичи на твоё тело. Спину располосовали вдоль и поперёк. Выступила кровь, окровавленные бичи щёлкали ещё звонче. Удары становились всё сильнее, и спина, и брюхо уже походили на окровавленную разделочную доску с ошмотьями мяса.

Когда тебя стали бить, у меня брызнули слёзы; я рыдал, молил, хотел броситься к тебе на выручку, упасть к тебе на спину, чтобы разделить твою боль, но меня крепко держали за руки собравшиеся зеваки. Я пинался, кусался, но меня не отпускали, им хотелось посмотреть на эту кровавую трагедию. Как же так, неужели у этих порядочных односельчан, молодых и пожилых, сердца обратились в камень?..

Наконец погонщики устали и, потирая ноющие руки, подошли посмотреть — не сдох ли? Нет, не сдох. Ты лежал, уткнувшись в землю, глаза плотно зажмурены, земля вокруг в крови: от ударов бичей открылись раны на щеках. Уткнувшись в землю, ты дышал громко, с одышкой. Брюхо подёргивалось в яростных конвульсиях, как у коровы в отёле.

Такого упрямого вола никто не встречал, и бившие тебя про себя тяжело вздыхали. На лицах отражалась неловкость, всем было немного стыдно. Было бы легче бить вола, который яростно сопротивляется. Но этот покорно сносил обрушившееся на него несчастье, и это порождало в душах сомнение, в головах всплывали этические установления древности, сказания о духах и демонах. Может, это человек, обернувшийся волом? Или дух какой-нибудь? Или будда, терпящий страдания, чтобы наставить заблудших людей на путь истинный, чтобы они обрели просветление? Люди не должны применять насилие к другим людям. И к волам тоже. Нельзя заставлять других делать то, чего они не хотят. Это относится и к волам.

Бившие вола погонщики из сострадания стали уговаривать Цзиньлуна остановиться. Но тот не соглашался ни в какую. Было в его натуре нечто общее с волом; его жёг дьявольский огонь, глаза горели красным, всё лицо исказилось. Из перекошенного рта разило какой-то дрянью, всё тело подрагивало, ноги заплетались как у пьяного. Пьян он не был, но уже не соображал, словно оказался во власти гнусной бесовской силы. Подобно тому, как вол проявлял волю и отстаивал своё достоинство, готовый умереть, но не встать, так и брат готов был любой ценой продемонстрировать волю и отстоять достоинство, пойти на всё, чтобы заставить его встать. Не зря говорят, что не могут не встретиться влюблённые и враги. Один упрямый, другой ещё упрямее. Брат привёл монголку, поставил перед Волом Симэнем и привязал верёвку от недавно продетого ему в нос медного кольца к задней деревянной поперечине на её упряжи. Правитель небесный, он собирается тащить тебя за нос с помощью матери! Кто не знает, что ноздри самое уязвимое место вола, что лишь благодаря продетому в нос кольцу человек может совладать с ним! Как бы самоволен ни был вол, стоит взяться за кольцо, и он уже послушный. Вставай быстрее, Вол Симэнь, тебя и так уже подвергли мукам, которые не вынес бы ни один обычный вол, поднимайся, твоя репутация не пострадает! Но ты не встал. И я знал, что ты не встанешь, иначе ты не был бы Волом Симэнем.

Брат с силой вытянул дрожащую монголку кулаком по заду, и она, вывернувшись всем корпусом, скакнула вперёд. Верёвка натянулась, натянулось и кольцо. Бедный твой нос, о горе, эх, Вол Симэнь! Отпусти моего вола, Цзиньлун, бесчеловечное чудовище! Но как я ни рвался, вцепившиеся в меня стояли, как каменные статуи. Нос растягивался всё больше, как кусок беловатой резины. Влажный, похожий на фиолетовые лепестки люцерны носик — казалось, он вот-вот порвётся у меня на глазах. А ты, монголка, спасовала; неужто не понимаешь, что лежащий на земле Вол Симэнь — твоё собственное дитя? Если не хочешь стать пособницей злодея Цзиньлуна, воспротивься, мотни острыми рогами в сторону, бодни его в грудь, прекрати это зверство! Но монголка, скотина бессердечная, рвалась вперёд под ударами. Голова Вола Симэня задиралась вверх, но тело оставалось недвижным. Передние ноги вроде бы дёрнулись вперёд, а может, мне показалось, вставать ты не собирался. Из ноздрей у тебя вырвался звук, похожий на плач младенца. Сердце готово разорваться, бедный Вол Симэнь. И тут со звонким хлопком ноздри порвались. Задранная голова с глухим стуком упала на землю. Передние ноги монголки подкосились, но она тут же вскочила.

Тут бы тебе и остановиться, Симэнь Цзиньлун. Но он не остановился. Совсем ополоумел. Взвыл как раненый волк, ринулся к канаве, принёс охапку кукурузных стеблей и сложил у твоего зада. Ты что, поджечь вола задумал, злодей этакий? Так и есть. Он поджёг эту кучу, поднялся белый дымок и разнёсся аромат — так пахнут только горящие кукурузные стебли. Все вокруг замерли, затаив дыхание и глядя во все глаза, но никто не выступил, чтобы прекратить жестокость. Горе тебе, Вол Симэнь. Увы тебе, решивший лучше умереть, чем тащить плуг народной коммуны. Я видел, как отец отбросил мотыгу и упал ничком. Зарывшись руками в землю и уткнувшись в неё лицом, он сотрясался всем телом, будто в приступе лихорадки. Я знал, для него это такая же пытка, как и для вола.

Плоть горела, но от омерзительного запаха никого не стошнило. Твой рот, Вол Симэнь, в земле, твой позвоночник выгибается, потрескивая, как прибитая змея. На тебе загорелась упряжь. Коллективное достояние, разве можно портить! Кто-то подбежал, отвязал с шеи запор из софоры, отшвырнул в сторону и стал затаптывать горящие вожжи. Огоньки пламени погасли, закурился белый дымок, от разносящейся вони даже птицы в небе разлетелись. Бедняга Вол Симэнь, как у тебя зад пригорел, смотреть страшно.

— Спалю!.. — взвизгнул Цзиньлун.

Он принёс ещё одну охапку кукурузных стеблей. И опять никто не остановил его. Нарочно хотели, чтобы он показал, сколько в нём зла. Даже Хун Тайюэ с его высокой сознательностью, всегда призывавший бережно относиться к общему имуществу, отстранено взирал на происходящее. Но ведь вошедший в коммуну Вол Симэнь тоже коллективное достояние, крупный рогатый скот, он важен как средство производства, убить пахотного вола — тяжкое преступление. Люди, почему же вы спокойно смотрите, как совершается преступление, и не остановите его?

Спотыкаясь, Цзиньлун притащил ещё несколько охапок стеблей — он почти обезумел, мой сводный брат. Эх, Цзиньлун, Цзиньлун, что бы ты ощутил, узнав, что этот вол — перерождение твоего отца? А ты, Вол Симэнь, что ты чувствуешь, когда родной сын так жестоко обращается с тобой? О-хо-хо, столько на этом свете проявлений милости и злобы, любви и ненависти, но произошедшее потрясло всех присутствующих.

Вол Симэнь, ты поднялся на дрожащих ногах, без упряжи, без кольца в носу, без верёвки на шее, вол, сбросивший все путы человеческого рабства. Ты двинулся вперёд, с трудом ступая на ослабевших ногах, неудержимо качаясь из стороны в сторону. Из разодранных ноздрей капает синеватая кровь, капельками застывшей смолы стекает с брюха кровь чёрная… И разве не чудо, что вол, у которого на теле живого места нет, смог подняться и идти! Великая вера была тебе опорой, ты воплощал собой поступь духа, поступь идеи. Собравшиеся зеваки стояли, выпучив глаза и разинув рот. В полной тишине звучали лишь трели жаворонков. В небесах такая печаль, такое горе. Шаг за шагом вол продвигался в сторону отца. Он ушёл с земли коммуны, ступив на один и шесть десятых му единственного во всём Китае единоличника. И тяжело рухнул, как повалившаяся стена.

Вол Симэнь умер на земле моего отца. То, как он держался, многое прояснило в головах людей, запутавшихся во время разгула «великой культурной революции». Эх, Вол Симэнь, твои деяния стали легендой, стали преданием. Когда ты умер, были и такие, кто хотел разделать тебя на мясо. Они пришли с ножами, но, увидев кровавые слёзы отца и его перепачканное в земле лицо, потихоньку разошлись.

Отец похоронил тебя на своей полоске и насыпал могильный холм, который нынче стал одной из достопримечательностей Гаоми — Могилой Несгибаемого Вола.

Возможно, добрая слава о тебе как о воле останется в веках.




КНИГА ТРЕТЬЯ

СВИНЯЧЬИ ВЫКРУТАСЫ





ГЛАВА 21

Снова у правителя преисподней с жалобами на несправедливость. Опять конфуз — родился поросёнком


Скинув «кожаные ризы» вола, мой несгибаемый дух воспарил над крошечной полоской Лань Ляня. Жизнь волом тоже получилась невесёлой. После бытия ослом владыка Яньло объявил, что я возрождаюсь человеком, а появился я на свет из этой коровы со змеиным хвостом. Не терпелось предстать перед владыкой преисподней и выбранить за то, что он одурачил меня, но я ещё долго кружил над Лань Лянем, не в силах покинуть его. Я смотрел на окровавленную тушу вола, смотрел на Лань Ляня, который горестно рыдал, припав к его голове, смотрел на тупое выражение лица своего долговязого сынка Цзиньлуна, на Лань Ланя-младшего, которого родила моя наложница Инчунь, на грязную, всю в соплях и слезах, мордашку его приятеля Мо Яня и на многие другие лица, которые вроде бы видел раньше. Но вот тело вола оставлено, его память начинает слабеть, уступая место памяти Симэнь Нао. Как же так, я ведь человек добропорядочный и не должен был умирать, а меня расстреляли. Даже владыке Яньло пришлось это признать, но исправить ошибку было уже невозможно.

— Да, — холодно заявил он. — Случилась ошибка, как ты сам сказал. Ну и как быть? Я не имею права позволить тебе снова стать Симэнь Нао. Ты ведь уже два перерождения прошёл и должен ясно понимать, что время Симэнь Нао давно вышло. Дети его взрослые, его труп сгнил и обратился в прах, а его дело — в пепел. Старые счета давно закрыты. Может, лучше оставить все эти невесёлые воспоминания и наслаждаться жизнью?

Я упал на колени и, стоя на ледяном мраморе пола, мучительно выдавил:

— Великий владыка, я тоже хотел бы забыть всё это, но не выходит. Эти воспоминания мучительны как гнойник на кости, они опутали меня, словно стойкий вирус. Я вспоминал о страданиях Симэнь Нао и, когда был ослом, вспоминал, как со мной несправедливо обошлись, когда был волом. Я так страдаю от этих стародавних воспоминаний, владыка.

— Неужели на тебя не действует эликсир забвения тётушки Мэн, ведь он в тысячу раз сильнее сонного порошка? — недоумевал владыка Яньло. — Или ты отправился на Вансянтай,[145 - Вансянтай — возвышение в преисподней, откуда душам дают взглянуть на родные места.] не выпив его?

— По правде говоря, владыка, при возрождении ослом я и впрямь не стал пить эликсир этой старухи. А когда возрождался волом, эти два демона зажали мне нос и насильно влили в рот целую чашку, а чтобы не выплюнул, рот драной тряпкой заткнули.

— Странно. — Яньло повернулся к одному из паньгуаней. — Разве посмеет мамаша Мэн подделать эликсир?

Тот замотал головой, отвергая предположение владыки преисподней.

— Симэнь Нао, ты должен понимать, что больше так продолжаться не может. Если каждая душа будет такую строптивость выказывать, у меня тут в аду чёрт знает что получится. Памятуя, что в прошлой жизни ты совершил столько добрых дел и хлебнул горя в личине осла и вола, мы в виде исключения милостиво отправим тебя в далёкую страну, где общество стабильно, народ живёт в достатке, да и места там круглый год красивые. Твоему будущему отцу тридцать шесть лет, он в той стране самый молодой градоначальник. Будущая мать твоя певица, нежная и красивая, побеждала на многих международных конкурсах. Ты у них будешь единственным сыном, и они буду печься о тебе как о драгоценности. Отец твой пойдёт в гору, в сорок восемь лет станет губернатором провинции. Мать, достигнув среднего возраста, уйдёт из искусства в коммерцию, станет владелицей известной косметической компании. Отец будет разъезжать на «ауди», мать — на «БМВ», ты — на «мерседесе». Будешь всю жизнь наслаждаться славой и богатством, всегда иметь успех у женщин. Этого достаточно, чтобы возместить тебе все страдания и унижения, испытанные при перерождениях. — Он постучал пальцами по столу, на какое-то время замолчал, подняв взор к мрачным сводам зала, а потом многозначительно подытожил: — Так и сделаем, думаю, ты будешь доволен.

Но папаша Яньло снова обвёл меня вокруг пальца.

На этот раз при выходе из зала глаза мне завязали чёрной повязкой. На Вансянтае под затхлыми дуновениями преисподней я продрог до костей. Тамошняя старуха осыпала меня хриплыми проклятиями за наговоры владыке ада. Она звонко стукнула меня по черепу твердющей ложкой из эбенового дерева, потом схватила за ухо и, орудуя этой ложкой, стала вливать мне в рот своё варево. Гадость страшная: просто смесь помёта летучих мышей с чёрным перцем!

— Чтоб тебе захлебнуться, свинья тупорылая, это ж надо — посмел назвать мой отвар ненастоящим! Чтоб и ты захлебнулся, и память твоя, и твоя жизнь в прошлых перерождениях, пусть у тебя останется лишь вкус помоев и дерьма!

Пока эта злыдня меня изводила, от державших меня демонов доносились презрительные и злорадные смешки.

Всё так же в руках демонов, я нетвёрдой походкой спустился с возвышения, и мы помчались почти не касаясь земли, словно паря в небесах. Я ступал по чему-то мягкому, будто по клочьям облаков. Пару раз пытался раскрыть рот, чтобы задать вопрос, но мохнатая лапа тут же затыкала мне его чем-то невыносимо вонючим. Неожиданно вокруг разлился кисловатый запах, как от перебродивших винных выжимков или бобового жмыха: да ведь так пахнет на скотном дворе большой производственной бригады деревни Симэньтунь! Силы небесные, воспоминания о жизни волом ещё живы — неужели я ещё вол, неужели всё, что было до того, мне приснилось?

Чтобы отделаться от этого кошмара, я отчаянно забарахтался и взвизгнул. Этот звук так перепугал меня, что я открыл глаза. Вокруг копошились десять с лишним живых комочков. Чёрные, белые, жёлтые, были и чёрно-белые вперемежку. Перед ними на боку лежала белая свиноматка. Раздался чрезвычайно знакомый голос, в нём звучало радостное удивление:

— Шестнадцатый! Владыка небесный, шестнадцать поросяток принесла наша свинья!

Я усиленно моргал глазами, чтобы очистить их от слизи. Ещё не видя себя, я уже понял, что переродился поросёнком, что все эти дрожащие, копошащиеся, повизгивающие на все лады маленькие существа — мои братья и сёстры. Глядя на них, я представлял, как выгляжу сам, и был вне себя от гнева: проклятый старый пройдоха Яньло-ван опять одурачил меня. Терпеть не могу свиней, этих грязнуль; скорее снова возродился бы ослом или волом, но уж никак не вывалявшейся в навозе свиньёй. И я решил заморить себя голодом, чтобы быстрее вернуться в загробный мир и свести счёты с владыкой ада.

Стоял палящий зной, но склонивший на стену хлева сочные листья подсолнух ещё не расцвёл, поэтому, скорее всего, шёл шестой месяц. В хлеву тучами вились мухи, над ним кружили полчища стрекоз. Ноги мои быстро крепли, зрение стремительно улучшалось. Я разглядел людей, принимавших у свиноматки потомство: это была Хучжу, старшая дочь Хуан Туна, и мой сын Цзиньлун. При виде его лица, такого знакомого, кожа на теле натянулась, голова стала раскалываться от боли, словно моё большое человеческое тело, мою мятежную душу заключили в крошечное поросячье тельце. Как это тяжко, как мучительно, дайте же мне свободу, дайте встать во весь рост, дайте вырваться из этой грязной, омерзительной поросячьей оболочки, дайте вырасти и вернуть мужественный облик Симэнь Нао! Но всё это, конечно, невозможно. Я отчаянно вырывался, но Хучжу подняла меня на ладони и потрепала за ушко:

— Цзиньлун, у этого вроде бы судороги.

— А и хрен с ним, всё равно у матки сосков на всех не хватит. Сдохнет один-другой, и ладно, — злобно бросил тот.

— Ну уж нет, пусть все живут. — Хучжу поставила меня на землю и вытерла всего мягкой красной тряпкой. Она обходилась со мной так нежно, было так приятно, что я даже хрюкнул, гнусно так, по-свинячьи.

— Ну что, опоросилась? И сколько принесла? — послышался зычный голос за стеной, и я в отчаянии зажмурился. Я не только узнал голос Хун Тайюэ, но и по манере речи понял, что он опять на прежнем посту. Эх, Яньло-ван, Яньло-ван, вот ведь наплёл с три короба — драгоценным сыночком в семье чиновника возродит, в других краях, — а сам зашвырнул поросёнком в свинарник! Что это, как не стопроцентное надувательство, интриган бесстыжий, негодяй вероломный! Я с силой выгнулся назад, вырвался из рук Хучжу и брякнулся на землю. Услышал собственный взвизг и потерял сознание.

Очнулся я на больших мясистых листьях тыквы, густая листва абрикоса загораживает жгучий солнечный свет. Унюхал запах йода и заметил разбросанные вокруг блестящие ампулы. Уши и зад болят — я понял, что спасён и что чуть не умер. Передо мной вдруг возникло миловидное лицо. Вот кто, наверное, меня вылечил. Ну конечно, это она, моя дочь Баофэн. Училась лечить людей, но и скотине помогала. Рубашка с короткими рукавами в голубую клетку, бледное лицо, озабоченный взгляд — она была чем-то обеспокоена. Потрепав меня за уши холодными пальцами, она сказала кому-то рядом:

— Всё в порядке, можно отнести в хлев, пусть матку сосёт.

В это время подошёл Хун Тайюэ и стал гладить грубой пятернёй мою гладкую шёлковую шёрстку:

— Ты, Баофэн, не думай, что пользовать свиней ниже твоего достоинства!

— А я и не думаю, секретарь, — спокойно ответила она, собирая сумку с лекарствами. — По мне, что скотина, что человек — какая разница.

— Вот и хорошо, что у тебя такое понимание, — одобрил Хун Тайюэ. — Председатель Мао призывает выращивать свиней, это вопрос политический, и хорошо справляться с этим значит проявлять преданность ему. Цзиньлун, Хучжу, понятно вам?

Хучжу поддакнула. Цзиньлун, опершись плечом на хурму и свесив набок голову, курил дешёвую сигарету, что по девять фэней[146 - Фэнь — мелкая монета, 1/100 юаня.] пачка.

— Цзиньлун, я ведь вопрос задал, — недовольно бросил Хун Тайюэ.

— Да слушаю я, слушаю внимательно, — покосился на него Цзиньлун. — Или хочешь, чтобы я все высочайшие указания Председателя Мао по свиноводству процитировал?

— Цзиньлун, — продолжал Хун Тайюэ, поглаживая мне спинку, — ты всё дуешься, знаю. Но не забывай, что некий Ли Жэньшунь из деревни Тайпинтунь в газету с драгоценным образом Председателя Мао солёную рыбу завернул. Так восемь лет получил, и сейчас на исправительных работах в госхозе Шатань. А твоё дело куда как серьёзнее!

— У меня всё получилось ненамеренно, по сравнению с ним совсем другое дело!

— Будь оно намеренно, под расстрел бы пошёл! — вскинулся Хун Тайюэ. — Знаешь, почему я тебя выгораживаю? — И он покосился на Хучжу. — Хучжу вон вместе с матерью твоей на коленях упрашивали! А главное, конечно, и сам могу о тебе судить. Происхождение у тебя хоть и негодное, но ты с малолетства вырос под красным знаменем, перед «культурной революцией» мы именно таких и воспитывали. Окончил среднюю школу, человек образованный — то, что нужно для революции. Не думай, будто выращивать свиней недостойно твоих талантов. В нынешней ситуации это самая почётная, самая трудная задача. Поставив тебя сюда, партия проверяет, как ты относишься к революционной линии Председателя Мао!

Цзиньлун отшвырнул окурок, выпрямился и, склонив голову, слушал это внушение.

— Вам очень повезло — но мы, пролетарии, про удачу не поминаем, мы оцениваем конкретную ситуацию. — И Хун Тайюэ поднял меня, держа под брюшко на ладони, высоко над головой. — У нас в деревне свиноматка принесла сразу шестнадцать поросят: такое во всём уезде, во всей провинции редкость. А в уезде как раз ищут образец свиноводства. — И он загадочно произнёс, уже не так громко: — Образец, понятно? Ясно, что значит это слово? Образцовыми считаются террасные рисовые поля в Дачжае, добыча нефти в Дацине, сады в Сядинцзя, даже танцы для старух, что организовали в Сюйцзячжай. Почему бы нам, свиноводам Симэньтунь, не стать образцовыми? Ты вот, Цзиньлун, когда пару лет назад ставил образцовые пьесы и привёл силком Цзефана вместе с волом твоего отца в коммуну, разве не хотел создать образец?

Цзиньлун вскинул голову, глаза его возбуждённо сверкнули. Зная характер сына, я понял, что в его талантливой голове с лёту могла зародиться идея создать нечто с сегодняшней точки зрения вздорное и смехотворное, что, однако, могло в те времена снискать всеобщее одобрение.

— Я уже стар, — продолжал Хун Тайюэ. — И сейчас, заняв этот пост снова, надеюсь лишь, что смогу управляться с делами в деревне, дабы оправдать доверие революционных масс и начальства. Вы не такие, вы молоды, у вас необозримые перспективы. Будете хорошо работать — успех делить вам, ну а случись что — отвечать буду я. — Он указал на членов коммуны, которые копали канавы и возводили стены в абрикосовой роще. — Через месяц у нас будет двести свинарников садового типа, где планируется выращивать по пять голов на человека. Больше свиней — больше удобрений, больше удобрений — больше зерна. Зерно в руки идёт — в сердце меньше забот, «глубже рыть траншеи, больше запасать зерна, не претендовать на гегемонию»,[147 - Цитата из Мао Цзэдуна.] «поддерживать мировую революцию», «каждая свинья — это снаряд, выпущенный по империалистам, ревизионистам и реакционерам». Так что шестнадцать поросят, что принесла наша свиноматка, — это, по сути, шестнадцать таких снарядов. А наши свиноматки на самом деле — авиаматки, авианосцы, с помощью которых мы поведём генеральное наступление на империалистов, ревизионистов и реакционеров! Теперь вы, должно быть, понимаете важность назначения вас, молодых людей, на этот пост?

Я слушал эти пафосные речи Хун Тайюэ, а сам не спускал глаз с Цзиньлуна. После нескольких перерождений наши отношения отца и сына постепенно ослабли и превратились в нечто вроде воспоминания, в этакую полустёршуюся запись в родословной. Слова Хун Тайюэ подействовали на Цзиньлуна как сильный стимулятор: его мозг пришёл в движение, сердце забилось, он рвался в бой. Потирая от возбуждения руки, он подошёл к Хун Тайюэ. Щёки у него привычно подёргивались, большие тонкие уши подрагивали. Я знал, что такое у него бывает перед выступлением с пространной речью. Но на сей раз никакой речи не прозвучало — видать, жизнь пообломала, заставила повзрослеть. Он взял меня из руки Хун Тайюэ и крепко прижал к груди: я даже почувствовал, как бешено колотится его сердце. Наклонившись, он поцеловал меня в ухо — в образцовых материалах будущего этот поцелуй может стать важной деталью в жизнеописании знатного свиновода Лань Цзиньлуна: «Спасая новорождённого поросёнка от удушья, Лань Цзиньлун провёл искусственное дыхание рот в рот. Полумёртвый, весь в синюшных пятнах крохотный поросёнок ожил и возвестил об этом повизгиванием. Поросёнок спасён. Но выбившийся из сил Лань Цзиньлун рухнул в свинарнике без сознания, успев твёрдо заявить: „Секретарь Хун, с сегодняшнего дня хряк мне отец, а свиноматка — мать!“ — „Вот это ты верно сказал! — обрадовался Хун Тайюэ. — Нам и нужна такая молодёжь, которая ухаживала бы за общими свиньями как за отцом и матерью“».




ГЛАВА 22

Шестнадцатый поросёнок захватывает соски матери. Бай Синъэр удостаивается звания свиновода


Как бы люди в фанатичном угаре ни осыпали свиней великолепием характеристик, свинья остаётся свиньёй. Какой бы любовью и вниманием меня ни окружали, я уже принял решение умереть от голода и покончить с этой свинской жизнью. Я собрался предстать перед Яньло-ваном, устроить скандал в его чертогах, побороться за право быть человеком и за достойное перерождение.

Когда меня вернули в свинарник, старая свиноматка уже лежала, раскинувшись, на изумрудной травке, а у её сосков, жадно ухватив их и причмокивая, плотной массой сгрудились поросята. Те, кому не удалось прорваться к соскам, беспокойно повизгивали, отчаянно пытаясь протиснуться между более удачливыми. Одним это удавалось, других выпихивали, третьи забирались на спину матери и пронзительно верещали, подпрыгивая. Свинья похрюкивала с закрытыми глазами, и всё это вызывало жалость и отвращение.

Цзиньлун передал меня Хучжу, а сам наклонился и вытащил одного из сосущих. Прежде чем расстаться с соском, тот растянул его как резиновое колечко. В освободившийся сосок тут же вцепился другой.

Тех, кто завладел сосками и ни за что не желал расставаться с ними, Цзиньлун вынес одного за другим за стенку свинарника, где они устроили нескончаемый визг, ругая его на все лады ещё плохо повинующимся языком. Сосали теперь лишь десять, два соска оставались свободными. Их уже изжевали так, что они вспухли и покраснели — смотреть противно. Цзиньлун снова принял меня из рук Хучжу и пристроил к брюху матери. Я зажмурился. От жадного причмокивания моих отвратительных братьев и сестёр в животе всё переворачивалось, и меня бы вытошнило, если бы было чем. Как я уже говорил, я собрался умереть и ни за что не дотронусь до этого замызганного соска. Взяв в рот сосок животного, я наполовину утрачу человеческое и безвозвратно погружусь в пучину животного мира. Стоит ухватить эту титьку, и во мне возобладает свинское начало. Свинский нрав, свинские предпочтения, свинские желания — всё это разольётся во мне вместе с молоком, потечёт по жилам, я превращусь в свинью с небольшим остатком человеческих воспоминаний и таким образом завершу это грязное, постыдное перевоплощение.

— Соси давай!

В руках Цзиньлуна я ткнулся ртом в один из пухлых сосков, в слизь, оставленную моими отвратительными братишками и сестрёнками, и мне стало тошно. Я изо всех сил сжал губы и крепко-накрепко сомкнул челюсти, чтобы избежать соблазна.

— Вот ведь тупой: титька перед носом, всего-то и нужно рот раскрыть, — ругался Цзиньлун, легонько поддав мне по заду.

— Слишком грубо ты с ним обращаешься. — Оттолкнув Цзиньлуна, Хучжу взяла меня и стала легонько поглаживать по брюшку нежными пальчиками.

Было так приятно, что я даже захрюкал. Вырвалось это хрюканье непроизвольно, но эти звуки, хоть и поросячьи, уже не так резали ухо.

— Ты моё сокровище, — приговаривала Хучжу, — шестнадцатенький, глупышка, даже не знаешь, как это вкусно — маму сосать. А ну давай попробуем, а? Не будешь молочко сосать — разве вырастешь?

Из её бесконечного сюсюканья я понял, что в этом выводке я шестнадцатый по счёту, то есть выбрался из чрева матери последним. При моём незаурядном опыте в том, что и как на этом и на том свете, хоть и я прекрасно разбирался в отношениях между людьми и домашними животными, в глазах людей я был всего-навсего свиньёй. Как же это печально. Но ещё большая скорбь ждала впереди.

Взявшись за сосок, Хучжу пощекотала им мои губы и ноздри. В носу засвербило, и я неожиданно чихнул. По тому, как дёрнулась рука Хучжу, я понял, что она испугалась, но потом послышался её заливистый хохот.

— Никогда не слышала, как свиньи чихают, — смеялась она. — Ну, поросёнок номер шестнадцать, Шестнадцатенький ты наш, раз ты чихаешь, то наверняка и сосать умеешь! — Потянув сосок, она нацелила его мне в рот, легонько нажала пару раз, и на губы брызнула струйка тёплой жидкости. Я непроизвольно провёл по ним языком. Мм, господи, вот уж не предполагал, что свиное молоко, молоко моей матери такое сладкое, такое ароматное, как шёлк, как сама любовь. В один миг забылось унижение, мгновенно переменилось впечатление от окружающего мира, и эта возлежащая на изумрудной траве свиноматка, мама для всех нас, шестнадцати поросят, представилась такой благородной, такой непорочной, такой красивой. Я без малейшего колебания ухватил губами сосок, чуть ли не вместе с пальцем Хучжу. И молоко струйка за струйкой полилось в рот и дальше в желудок, и я с каждой секундой исполнялся всё большей силы и горячей любви к матери-свинье. Я слышал, как Хучжу с Цзиньлуном радостно захлопали в ладоши и засмеялись. Краем глаза я видел, как их юные лица расцвели как цветок петушиного гребешка, как их руки тесно сплелись вместе. Хотя в голове у меня и просверкивали проблесками молнии какие-то фрагменты истории, но в тот момент хотелось забыть обо всём. И я закрыл глаза, погрузившись в радость поросёнка, сосущего материнское молоко.

В последующие дни я стал главным тираном из всех шестнадцати. Цзиньлун с Хучжу не переставали дивиться моему аппетиту. Способности к еде у меня были просто невероятные. Стремительными и точными движениями я всегда безошибочно пробирался к самому большому, самому налитому соску. Мои глупенькие братья и сёстры, чуть ухватив сосок, тут же зажмуривались, у меня же глаза всегда были открыты. Присосавшись, как безумный, к самому большому соску, я загораживал телом ещё и другой, бдительно зыркая по сторонам. Стоило кому-то из этих бедолаг предпринять тщетную попытку урвать свою долю, я сильным ударом зада отшвыривал его в сторону. Мне удавалось с невероятной скоростью опустошить надувшийся сосок и завладеть другим. Я очень гордился — ну и конечно, немного стыдился — тем, что в те дни поглощал молока больше, чем трое поросят вместе взятые. И ел не зря: для людей мой быстрый прирост повышал отчётность. А проявляемая смекалка, смелость и день ото дня всё более внушительные размеры заставляли их смотреть на меня другими глазами. Вот тогда я и понял, что в свиньях людям нравится именно это — когда ешь как сумасшедший и такими же сумасшедшими темпами растёшь. Свиноматке, которая произвела меня на свет, конечно, крупно не повезло: такая моя привязанность к соскам не могла не надоесть. Даже когда она вставала поесть, я подлезал ей под брюхо и, задрав голову, тыкался в сосок. «Сынок, а сынок, дал бы маме поесть, — выговаривала она. — Мама не поест, откуда взяться молоку, чтобы кормить тебя! Неужто не видишь, как мама исхудала, задние ноги уже не держат?»

Через семь дней после нашего появления на свет Цзиньлун с Хучжу унесли восьмерых поросят в соседний загон, где их кормили жидким просяным отваром. Выкармливала эту восьмёрку какая-то женщина. Из-за высокой стены её было не видно, слышен был лишь голос — такой знакомый, такой приятный, но, как я ни старался, ни лица, ни имени так и не вспомнил. Всякий раз, когда я собирался с духом, чтобы пошарить в лабиринтах памяти, меня охватывала невероятная сонливость. Три показателя доброй свиньи — хорошо есть, хорошо спать и хорошо набирать вес. Я обладал всеми тремя. Исполненный материнской любви голос этой женщины за стеной звучал убаюкивающе. Она кормила поросят шесть раз в день, из-за стены доносился аппетитный запах кашки из кукурузы или проса; я слышал, как мои братья и сёстры с радостным похрюкиванием набрасываются на еду, а эта женщина приговаривает «Осторожнее, мои дорогие, сокровища мои маленькие». Видать, добрая, раз относится к поросятам как к собственным детям.

В месячном возрасте я уже был в два с лишним раза крупнее братьев и сестёр. Все двенадцать сосков матери в основном были мои. Если, бывало, какой-то безумно оголодавший поросёнок и бросался очертя голову, чтобы ухватить сосок, мне стоило слегка поддать ему рыльцем под брюхо, и он кувырком отлетал в угол у стены за матерью. «Шестнадцатенький, а, шестнадцатенький, пусть они тоже поедят немного, а? — бессильно молила она. — Вы же все моя плоть и кровь, за всех душа болит, кто голоден!» Слова матери были неприятны, и, не желая считаться с ними, я принимался яростно сосать её, так что она аж глаза закатывала. Потом оказалось, что я умею проворно и мощно взбрыкивать задними ногами, как осёл. При этом и сосок изо рта вынимать не надо, и поворачиваться мордой к желающим поесть. Стоило им обступить меня с налитыми кровью глазками и пронзительным визгом, я выгибался, задние ноги взлетали — одна или обе, — и мои твёрдые, как осколки черепицы, копытца опускались им на головы. После такого удара им оставалось лишь с воплями зависти и ненависти ходить кругами, проклиная меня, и слизывать остатки еды в кормушке матери.

Вскоре на это обратили внимание Цзиньлун и Хучжу, которые пригласили Хун Тайюэ и Хуан Туна понаблюдать из-за стены. Я понял: они помалкивают, чтобы я их не заметил, — и тоже делал вид, что их не замечаю. Сосал я с преувеличенным усердием — матушка-свинья только постанывала — и так ловко раздавал удары одной ногой и неподражаемо лягался двумя, что мои бедные братья и сёстры с визгом разлетались во все стороны.

— Какой это, мать его, поросёнок! — послышался восторженный голос Хун Тайюэ. — Ослёнок скорее!

— Точно! — подхватил Хуан Тун. — Гляди, как лягается!

Выплюнув опустошённый сосок, я встал, вразвалочку протрусил по хлеву и, подняв голову, громогласно хрюкнул пару раз в их сторону, чем вызвал ещё большее удивление.

— Тех семерых уберите, — распорядился Хун Тайюэ, — а этого молодца оставьте на племя, пусть сосёт мать один, укрепляет породу.

Цзиньлун запрыгнул в хлев, полусогнувшись, и со звонким восклицанием направился к поросятам. Когда мать подняла голову и недобро глянула на него, он уже проворно заграбастал парочку. Она ринулась к нему, но, получив пинок, отступила. Поросята у него в руках пронзительно верещали. Одного постаралась забрать Хучжу, другого принял Хуан Тун. По донёсшимся из-за стены звукам я понял, что они присоединились к восьмёрке тех дуралеев, которых отделили раньше. Слыша, как неласково принимают там новеньких, я только радовался, никакого сочувствия не испытывал. Не успел Хун Тайюэ и трубку выкурить, как Цзиньлун уже перетащил всех этих семерых дурачков на новое место. За стеной началась свалка и грызня. Оставшись один, я прислушивался лишь краем уха. Свиноматка, похоже, опечалилась, но в то же время у неё как гора с плеч свалилась. В конце концов, обыкновенная свинья — куда ей переживать подобно людям. Вон, уже позабыла боль утраты сыночков и дочерей и знай себе уминает…

Донёсся запах еды, он быстро приближался. В ворота загона вошла Хучжу с ведром корма. На ней белый фартук с вышитой красными иероглифами надписью — «Свиноферма Абрикосовый Сад большой производственной бригады деревни Симэньтунь», белые нарукавники и белый берет. В этом наряде она походила на кондитера из лавки, где продают сласти. Металлической ложкой она стала выкладывать корм из ведра в кормушку. Свиноматка подняла голову и залезла туда передними ногами. Корм, которым она заляпала себе морду, с виду напоминал жёлтое дерьмо. От него несло какой-то гнилой кислятиной, и меня охватила невероятная брезгливость. Это был ферментированный корм, плод совместных изысканий двух самых изощрённых умов в производственной бригаде — Цзиньлуна и Хучжу. Получали его, смешивая куриный помёт, коровий навоз и растительную зелень с различными добавками и оставляя смесь бродить в больших чанах. Цзиньлун поднял ведро и опрокинул всё содержимое в кормушку. Хочешь не хочешь, пришлось свинье есть.

— Только этот корм даёте? — поинтересовался Хун Тайюэ.

— Пару дней назад каждый раз добавляли пару ложек бобовых лепёшек, — доложила Хучжу. — А со вчерашнего дня Цзиньлун велел больше не добавлять.

Хун Тайюэ высунулся в загон — понаблюдать за свиноматкой:

— Чтобы обеспечить рост этого племенного малого, надо за свиноматкой ухаживать отдельно, корма добавить.

— На складе бригады фуражного корма уже не так много, — вставил Хуан Тун.

— А запас кукурузы ещё есть, — напомнил Хун Тайюэ.

— Но это же на случай войны! — возразил Хуан Тун. — Чтобы его использовать, нужно разрешение ревкома коммуны.

— А мы и так выращиваем на случай войны! — заявил Хун Тайюэ. — Если она и впрямь начнётся, а у армии нет мяса, как она воевать будет? — И, видя, что Хуан Тун ещё колеблется, решительно добавил: — Открывайте склад, если что — отвечать мне. Сегодня после обеда еду в коммуну с докладом и за указаниями. Выращивание свиней важнее всех других политических задач, так что, думаю, никто препоны чинить не станет. А самое главное, — тут в его голосе зазвучали таинственные нотки, — мы должны расширять ферму, увеличивать поголовье, и придёт день, когда на нашей свиноферме будет зерно со складов всего уезда.

Хуан Тун с Цзиньлуном понимающе улыбнулись. Тут ко входу в соседний загон приблизился доносившийся издали запах просяного отвара.

— Симэнь Бай! — окликнул Хун Тайюэ. — С завтрашнего дня будешь кормить эту свиноматку тоже.

— Есть, секретарь Хун.

— Давай-ка вывали полведра сначала ей.

— Есть, секретарь Хун.

Симэнь Бай, Симэнь Бай — откуда я знаю это имя, как оно связано со мной? Тут в загоне появилось ужасно знакомое лицо, я весь затрепетал, одновременно распахнулись шлюзы памяти, и на меня хлынуло прошлое. «Синъэр, ты жива!» — громко воскликнул я. Но из глотки вырвалось что-то долгое и по-поросячьи пронзительное. От этого звука вздрогнули не только те, кто был в загоне, — я и сам немало перепугался. Как ни печально, пришлось вернуться в реальность, вернуться в сегодняшний день, и никаким не Симэнь Нао, а поросёнком вот этой белой свиноматки.

Я лихорадочно пытался подсчитать, сколько же лет урождённой Бай, но путался из-за аромата подсолнухов. Они только что распустились: толстые крепкие стебли, как стволы деревьев; мясистые иссиня-чёрные листья; большущие, как тазы, корзинки; лепестки, словно золотые слитки; белые ворсинки на листьях и стебле, выступающие на целый сантиметр, — всё это производило незабываемое впечатление. Точно подсчитать её возраст не удалось, но, должно быть, уже за пятьдесят: на висках пробивается седина, вокруг удлинённых глаз собралась сеточка морщинок, а когда-то белоснежные и ровные зубы пожелтели и износились. Я вдруг понял, что эта женщина многие годы ела одну солому, сухую солому и твёрдые стебли бобовых, с хрустом пережёвывая их.

Она неторопливо зачерпывала поварёшкой отвар и наливала его в кормушку. Свиноматка поднялась, опираясь на калитку загона, и потянулась к вкусно пахнущей еде. Запах привлёк и эту глупую ораву за стенкой, они разразились оглушающими воплями.

Под чавканье свиноматки и поросят Хун Тайюэ наставлял урождённую Бай. Говорил он вроде бы холодно и бездушно, но в глазах явно сквозили тайные тёплые чувства. Она стояла в солнечном свете, держа руки по швам, седые пряди на голове поблёскивали серебром. Через большую щель в калитке я видел, что ноги у неё слегка трясутся.

— Ты поняла, что я сказал? — строго спросил Хун Тайюэ.

— Будь спокоен, секретарь Хун, — негромко, но необычно твёрдо сказала она, — я детей не рожала, не растила, так что эти поросятки мне как родные детки!

— Вот это ты правильно сказала! — обрадовался Хун Тайюэ. — Нам как раз такие женщины и нужны, чтобы растили общих свиней как собственных детей!




ГЛАВА 23

Шестнадцатый переселяется в уютное гнёздышко. Дяо Сяосань по ошибке съедает «пьяную» пампушку


— Братец или, лучше сказать, дядюшка, тебе, похоже, поднадоело. Гляжу, у тебя припухшие веки уже и глаза закрылись, и из носа что-то вроде храпа раздаётся, — язвительно обратился ко мне большеголовый Лань Цяньсуй. — Если тебе жизнь свиней без интереса, могу про собачью поведать.

— Нет-нет-нет, очень даже интересно. Знаешь, все годы, когда ты был свиньёй, я ни разу не случился рядом. Поначалу на свиноводческой ферме работал, но кормить тебя в мои обязанности не входило. Потом меня вместе с Хуан Хэцзо на хлопкоперерабатываюшую фабрику отправили, и о том, как ты успешно шёл к своей громкой славе, по большей части знаю лишь понаслышке. Очень хочу послушать твой рассказ обо всём, что довелось испытать, во всех мельчайших деталях. И пожалуйста, не обращай внимания на мои веки: если они закрывают глаза, значит, я сосредоточен на твоём рассказе.

— Последующие события весьма запутанны и неоднородны, могу лишь отобрать наиболее важные и впечатляющие, — начал большеголовый. — Хотя урождённая Бай кормила мою мать-свинью со всей душой, я продолжал сосать её как сумасшедший — просто выжимал из неё всё. В результате у неё отнялись задние ноги. Они волочились за ней как две старые высохшие мочалки, а передние еле тащили переднюю часть тела. Так она и ползала по загону. К тому времени я мало отличался от неё по размерам. Щетина блестела, как от воска, от розовой кожи исходил приятный аромат. А моя бедная мать-свинья была вся грязная, задняя часть тела, измазанная в навозе и моче, жутко смердела. Она издавала вопль всякий раз, когда я ухватывал её сосок, и слёзы лились ручьём из треугольных глаз. Волоча изуродованное тело, она ползала, пытаясь укрыться от меня, и молила: «Сынок, сыночек дорогой, пожалел бы маму, и так всю до костей высосал, неужто не видишь? Ты уже вырос большой и вполне можешь есть сам». Но я не обращал внимания на её мольбы, поворачивал мать рылом на бок и впивался одновременно в два соска, хоть она и визжала как резаная. Соски, из которых прежде лилось вкуснейшее молоко, стали безвкусными, как старая резина, из них можно было выдавить лишь чуть-чуть липкой, солёной и дурно пахнущей жидкости. Не молоко, а отрава какая-то. От отвращения я пихнул её рылом, и она аж перекувырнулась, плача и ругаясь: «Эх, Шестнадцатый, скотина ты, совсем совесть потерял, злодей. Не свинья тебя породила, а волчица…»

За то, что у свиноматки отнялись задние ноги, урождённая Бай получила от Хун Тайюэ выговор.

— Ох, секретарь, это не я отлыниваю, это поросёнок такой лихой, — оправдывалась она со слезами на глазах. — Ты не видел, как он её сосёт, просто волк или тигр какой-то, не то что у свиноматки — у коровы ноги отнимутся…

Опираясь на стену, Хун Тайюэ заглянул в загон, а мне как раз взбрело в голову поднять передние ноги и встать на задние. Я понятия не имел, что так могут делать лишь свиньи в цирке, да и то после длительных тренировок: у меня это получалось легко и свободно. Встав таким образом к стене, я чуть не коснулся головой подбородка Хун Тайюэ. Поражённый, он отпрянул, оглянулся, удостоверился, что никого нет, и тихо сказал урождённой Бай:

— Ты тут ни при чём. Я сейчас же распоряжусь, чтобы за этим царём свиней ходили отдельно.

— Я давно уже заговаривала об этом с зампредседателя Хуаном, но он сказал, что дождётся вашего возвращения, чтобы изучить…

— Болван, — крякнул Хун Тайюэ, — даже с такой пустяковиной разобраться не может!

— Это к вам все с почтением. — Бай подняла глаза на Хун Тайюэ, поспешно опустила голову и пробормотала: — Вы старый революционер, с людьми по-честному и в делах по справедливости…

— Ну будет уже, никогда больше не говори такого, — отмахнулся Хун Тайюэ, не сводя глаз с её заполыхавшего лица. — Ты всё в тех комнатушках на кладбище ютишься? Перебиралась бы лучше на ферму вместе с Хучжу и другими.

— Э, нет, — вздохнула Бай. — У меня происхождение никудышнее, старая да грязная, зачем молодым докучать…

Хун Тайюэ выразительно глянул на неё пару раз и перевёл взгляд на мясистые листья подсолнухов.

— Эх, Бай, — тихо произнёс он. — Не будь ты из помещиков, так было бы славно…

Я хрюкнул, выказав охватившие меня смешанные чувства. По правде говоря, особой ревности я не испытывал, но инстинкт подсказывал, что в этих отношениях между Хун Тайюэ и моей женой, день ото дня всё более деликатными, ничего хорошего нет. Никакого естественного продолжения у этой истории не было, и хоть ты знаешь, как трагически всё в конце концов закончилось, могу рассказать всё в подробностях.

Меня переместили в другой загон, гораздо более просторный. В последний раз со времени рождения я посмотрел на недвижно сжавшуюся в углу мать, без скорби и сочувствия. Но, что ни говори, произвела меня на свет она, из её сосков я добывал себе еду, чтобы вырасти, она меня выкормила, и надо бы отблагодарить её. Но, честно говоря, не придумать как. В конце концов, я надул ей полную кормушку. Говорят, в моче молодого поросёнка много гормонов, и для свиноматки, обезножевшей от кормления, это особенно полезно.

Моим новым жильём стал самый просторный из отдельных загонов, расположенных в ста метрах от двух сотен только что построенных обычных. Позади половиной кроны нависал абрикос. Загон открытого типа с длинным навесом позади и коротким спереди, туда мог беспрепятственно проникать солнечный свет. Пол выложен квадратной керамической плиткой, в углу — отверстие со стальной решёткой, куда удобно справлять нужду. В углу, где я сплю, — свежий дух от охапки золотистой соломы. Я слонялся по своему новому жилищу, вбирая новые запахи, — недавно положенной плитки, свежей земли, утуновой балки, гаоляновой соломы.

Я был доволен. По сравнению с низеньким грязным загоном, который я делил со старой свиноматкой, — настоящие апартаменты. Всё продувается ветерком, достаточно света, строительные материалы прекрасно сочетаются с окружающей средой и не дают токсичных испарений. Например, поперечная балка из утуна, белоснежная на срезе, сочится горьковатыми каплями. На стене вокруг загона плетёная загородка из стеблей гаоляна нового урожая. Они ещё влажные, не высохшие, издают кисло-сладкий аромат, и на вкус, если пожевать, тоже, наверное, ничего. Но это мой дом, не могу же я разрушать его, чтобы удовлетворить желание поесть. Но и куснуть разок, чтобы изведать вкус, тоже дело неподзапретное. Могу вот свободно вставать вертикально и ходить на задних ногах, как человек. Но это своё уникальное умение я стараюсь держать в секрете. Ибо предчувствую, что переродился в эпоху невиданного расцвета свиней. Никогда ещё в истории человечества свиней так не почитали, никогда им не придавали такого большого значения, никогда так не простиралось их влияние — а в будущем по призыву вождя тысячи и тысячи людей будут падать перед свиньёй ниц. Думаю, в золотой свинский век немало людей захотят переродиться в этот мир свиньями, а ещё больше родившихся людьми будут страдать от того, что живут хуже свиней. Мне казалось, в этом смысле не скажешь, что папаша Яньло обошёлся со мной несправедливо, позволив переродиться именно сейчас. В эпоху свиней я буду творить чудеса, но это время ещё не наступило, пока нужно прикидываться дурачком и вести себя скромно, скрывать способности и ждать своего часа. Пока есть возможность, укреплять мышцы и кости, наращивать мышцы и живой вес, тренировать тело, закалять волю, ожидая наступления этих пламенных дней. Так что далеко не каждого, кто умеет ходить вертикально, можно считать человеком. Когда-нибудь это умение непременно пригодится, и я не ленился упорно тренироваться по ночам, когда люди уходили на покой.

Своим твёрдым пятачком я немного подрыл загородку, в ней образовалась дыра. Топнул копытами, и одна плитка раскололась пополам. Встал вертикально, ткнулся в изгородь, легонько куснул, и кус гаоляновой соломы остался во рту. Чтобы никто не обнаружил мою проделку, тщательно пережевал солому и проглотил, ни капли не выплюнул. Во дворе — буду пока называть его двором — я встал во весь рост и опёрся передними ногами на тонкую, с рукоятку мотыги, ветку абрикоса. Разведка позволила понять главное. На первый взгляд для обычной свиньи это великолепный загон, надёжный и прочный. Для меня же это склеенная из бумаги игрушка, и я могу сровнять его с землёй менее, чем за полчаса. Я, конечно, не такой дурак, чтобы разрушать собственное жильё, пока не представился случай. Зачем разрушать, я ещё буду как следует беречь его. Соблюдать гигиену, поддерживать чистоту, справлять нужду в определённом месте, не поддаваться желанию опрокидывать всё подряд, когда нос чешется, — произведу на людей самое лучшее впечатление. Чтобы стать тираном, нужно сначала проявить себя благонадёжным подданным. Я — поросёнок, сведущий в делах древности и современности, и примером для меня всегда был ханьский Ван Ман.[148 - Ван Ман (ок. 45 до н. э. — 23 н. э.) — ханьский чиновник, захвативший трон и основавший династию Синь (9-23 н. э.). После его падения династия Хань была восстановлена. Одни традиционно считают его узурпатором, другие изображают провидцем и беззаветным реформатором общества.]

Больше всего радости в новом жилище доставляло электричество. С самой высокой балки свешивалась стоваттная лампочка. Впоследствии я узнал, что электричество есть во всех двухстах новых загонах, но лампочки там лишь двадцатипятиваттные. С одной из стен свешивался шнур выключателя. Стоило поднять ногу, ухватить его и несильно потянуть — со щелчком загоралась белым светом лампочка. Вот здорово, вместе с «восточным ветром»[149 - «Восточный ветер» — пропагандистский штамп времён «культурной революции», движущая сила, революционный порыв.] «великой культурной революции» повеял наконец над Симэньтунью и весенний ветер модернизации. Быстро выключи, нельзя, чтобы люди поняли, что свет включать умею. Они, ясное дело, лампочку приладили, чтобы наблюдать за моим поведением. Я тогда представлял себе, что в загоне установлено некое приспособление, с помощью которого люди, уютно расположившиеся у себя, могли видеть, чем я занимаюсь. Потом такие приспособления действительно появились. Это системы наблюдения кабельного телевидения, которые можно встретить везде — на крупных производствах, в цехах, аудиториях, в банках и даже в туалетах. Но я тебе вот что скажу: даже будь у них подобные штуки тогда и установи они камеру видеонаблюдения у меня — всю измазал бы дерьмом. Пусть смотрят с глазами в свином дерьме.

Когда я перебрался на новое место, стояла глубокая осень, в солнечном свете больше красного, чем белого. Красное солнце окрашивает красным листву абрикоса, ничуть не хуже красной листвы в Сяншани[150 - Возможно, намёк на широко известное эссе «Красная листва Сяншань» писателя Ян Шо (1913–1968), уроженца Шаньдуна, которого довели до самоубийства «бунтари»-цзаофани во время «культурной революции».] — я, конечно, знаю, где находится Сяншань, конечно, знаю, что красная листва символизирует любовь, что она может вызывать в памяти стихи… Каждый день на закате или восходе солнца, когда свиноводы ужинают или завтракают, в хлеву необычно тихо. Вот в это время я встаю на задние ноги, складываю передние на груди. Срываю с абрикоса красные листья и жую. Листья горькие, богаты клетчаткой, снижают кровяное давление и чистят зубы. Жую их, как модная молодёжь сегодня жевательную резинку. Бросаю взгляд на юго-запад: там рядами выстроились свинарники, ровнёхонько, как армейские казармы. Они прячутся среди сотен абрикосовых деревьев, в багровом зареве заката или в отсветах восхода листья полыхают огнём или переливаются красками утренней зари. Красота несравненная. Людям в то время жилось несладко, не хватало одежды и еды и не до красот природы было. А вот сохранись все эти деревья и свинарники до наших дней, вполне возможно было бы зазывать сюда городских любоваться красной листвой. Весной проводить праздник цветения абрикосов, осенью — праздник красной листвы. Поели бы в свиных загонах, поспали в хлевах, на деле испытали бы, что такое деревня. Заболтался, извините. Я поросёнок с богатым воображением, каких только бредней нет в голове. Такого иногда нафантазирую, что самому страшно становится, да так, что обделаешься и обмочишься. Или страшный хохот разбирает. Обделавшийся и обмочившийся поросёнок — эка невидаль, а вот таких, кого хохот разбирает, кроме меня и нету. Об этом ещё поговорим, а пока умолчим.

Как раз в один из этих дней, когда абрикосовые листья были ярко-красными, в первой этак декаде десятого месяца — ну да, память у меня ещё хоть куда, — на рассвете в первой декаде десятого месяца, когда только что выкатилось солнце, большое, красное, нежное, появился Цзиньлун. Давненько его не было. Вместе с ним пожаловали четверо братьев Сунь, что у него на побегушках, и бухгалтер большой производственной бригады Чжу Хунсинь. За каких-то пять тысяч юаней они купили в районе Имэншань тысячу пятьдесят семь голов свиней, меньше пяти юаней за каждую, страшно дёшево. Я в это время выполнял в своих роскошных апартаментах утренние упражнения: ухватывал передними ногами свешивающуюся во двор ветку абрикоса и подтягивался. Ветки гибкие и прочные, хорошо пружинят, тело то и дело отрывается от пола и парит среди красной листвы. Таким образом достигались три цели: во-первых, тренировка, во-вторых, радость от преодоления земного притяжения, а в-третьих, пол устилается листьями, которые я сгребаю на спальное место и готовлю мягкое тёплое ложе. Зима, похоже, ожидается суровая, и хотелось как следует подготовиться к холодам. Вот когда я развлекался с веткой, и донёсся рокот моторов. Поднимаю голову и вижу три грузовика с прицепами, они приближаются по дороге со стороны абрикосового сада. Видно, путь проделали долгий, будто через пустыню прошли: под толстым слоем пыли на капотах даже не разобрать, какого они цвета. Трясясь и покачиваясь, грузовики въехали в абрикосовый сад и остановились за новыми свинарниками, на пустыре, усеянном битым кирпичом, осколками черепицы и грязной соломой. Походившие на чудищ, которым трудно совладать с длинными хвостами, они долго ворочались, прежде чем окончательно застыть. Из кабины первого грузовика вылез растрёпанный и неумытый Цзиньлун, из двух других — бухгалтер Чжу Хунсинь и Сунь Лун, старший из братьев Сунь. Потом из кузова третьей машины показались остальные трое братьев Сунь и похожий на чертёнка Мо Янь. Лица всех четверых тоже покрывал толстый слой пыли, они смахивали на терракотовых воинов Цинь Шихуана. Доносившееся из кузовов и прицепов похрюкивание становилось всё громче и вскоре переросло в пронзительный хор. Радости моей не было предела: я понял, что времена процветания свиней наступили. Как выглядят эти имэншаньские свиньи, я ещё не знал, лишь слышал их хрюканье, но по тому, как от них несло дерьмом и мочой, уже догадывался, что это за уроды.

На новеньком «золотом олене» примчался Хун Тайюэ. Велосипеды тогда были дефицитом, покупать их по талонам могли лишь партсекретари больших производственных бригад. Хун Тайюэ оставил велосипед на краю пустыря у одного из абрикосов со спиленным наполовину стволом, даже замка не повесил — видно было, что обрадован донельзя. С широко распростёртыми объятиями, словно приветствуя вернувшегося из дальнего похода воина, он направился к Цзиньлуну. Обнимать его он, похоже, не собирался, это у иностранцев так принято, но не у китайцев эпохи великого свиноводства. Подойдя к Цзиньлуну, он вдруг опустил руки и похлопал его по плечу:

— Ну что, купили?

— Тысяча пятьдесят семь голов, задача выполнена с лихвой! — доложил Цзиньлун, но тут же зашатался и прежде, чем Хун Тайюэ успел поддержать его, свалился в обмороке.

Вслед за Цзиньлуном стали пошатываться и братья Сунь, и прижимавший к себе чёрный портфель из искусственной кожи бухгалтер Чжу Хунсинь. Один Мо Янь держался бодрячком и, размахивая руками, заорал:

— Мы таки вернулись! Победа!

Их освещали багровые солнечные отсветы, и вся сцена смотрелась торжественно-печально. Хун Тайюэ махнул кадровым работникам большой производственной бригады и ополченцам, чтобы этих свинозакупщиков, в том числе и трёх водителей, славно потрудившихся для достижения успеха, проводили в жилища свиноводов и распределили по комнатам. И громко распорядился:

— Хучжу, Хэцзо, пусть пара женщин приготовит лапшу и яичницу в благодарность за труды, а всех остальных сюда на разгрузку!

Задний борт прицепов открыли, и я узрел весь этот ужас. Это что — свиньи? Да их назвать так язык не повернётся! Разнокалиберные, разноцветные, перемазанные в навозе, и вонища от них просто невероятная. Я поспешно ухватил пару абрикосовых листьев и заткнул ноздри. А я-то ждал прелестных маленьких хрюшек, с которыми мне предстоит подружиться и, как будущему повелителю свиней, наслаждаться у них успехом. Кто бы мог подумать, что это будет стадо чудищ, наполовину диких волков, наполовину диких свиней! Мне и видеть-то их больше не хотелось, но их странные вопли всё же возбуждали любопытство. Хоть душа во мне человечья, старина Лань, я всё же поросёнок, так что от меня ждать? Если у людей любопытства хоть отбавляй, что говорить о поросёнке?

Чтобы отчаянный визг новичков не воздействовал на барабанные перепонки, я заткнул уши шариками из растёртых листьев. Напряг задние ноги, задрал передние, устроился на двух ветках и получил широкое поле обзора — всё, что делается на пустыре, прекрасно видно. Я осознавал, какая на мне лежит огромная ответственность: я должен сыграть важную роль в истории Гаоми семидесятых; мои деяния в конечном счёте занесёт в анналы классики этот паршивец Мо Янь. Нужно следить за своим телом, оберегать зрение, обоняние и слух — всё это непременные условия для того, чтобы стать легендой.

Я перенёс вес с задних ног, опершись о ветку передними и подбородком. Под моей тяжестью она прогнулась и чуть закачалась. Сидящий на стволе дятел повернул ко мне голову и с любопытством глянул чёрными бусинками глаз. Птичьего языка я не понимаю и поговорить с ним не могу, но уверен, что моя поза повергла его в изумление. Сквозь листву я смотрел, как выгружают из машин всю эту компанию: у них всё кружилось перед глазами, они еле стояли на ногах и представляли собой жалкое зрелище. Одна свиноматка с рылом, как корзина, видать, старая, дряхлая, никак не годилась для такого тряского путешествия и грохнулась без сознания сразу, как её выгрузили. И лежит на песке, закатив глаза, белая пена на губах. Ещё две молодые самки — и выглядят вроде неплохо, будто от одной матери родились — изогнули спины, и их стало тошнить. За ними, словно заразившись, как при вирусном гриппе, стала изгибаться, извергая всё из себя, чуть ли не половина всех этих свиней. Остальные кто стоял, изогнувшись вбок, кто валялся на земле. Были и такие, что со скрежетом чесали бока о твёрдую кору абрикосовых деревьев — силы небесные, ну и толстенная у них, должно быть, шкура! Да и вши у них, чесотка, нужно держаться от них подальше. Моё внимание привлёк один чёрный хряк. Тощий, но головастый, рыло вытянутое, хвост волочится по земле, густая жёсткая щетина, широкие плечи, заострённый зад, толстые ноги, острый взгляд маленьких глазок, торчащие желтоватые клыки. В общем, почитай, дикий кабан. На остальных свиней, выбившихся из сил после долгого путешествия, жалко смотреть, а этот вольготно расхаживает вокруг, приглядывается, как посвистывающий, скрестив руки на груди, босяк. Спустя пару дней Цзиньлун дал ему звучное имя — Дяо Сяосань. Так зовут отрицательного героя из популярной в то время «образцовой революционной оперы» «Шацзябан». Ну и правда таков он и есть, негодяй, который может выхватить у девушки узелок. Мы с этим Дяо Сяосанем сталкивались не раз, но об этом потом.

Под руководством Хун Тайюэ члены коммуны принялись загонять всю ораву в стоявшие пятью рядами двести загонов. Это был сплошной хаос и столпотворение. Со своим низким коэффициентом умственного развития имэншаньские свиньи привыкли пастись на воле и не понимали, что в свинарниках будут жить счастливо в своё удовольствие. Им, видимо, казалось, что свинарники — это бойня, и они орали во всю глотку, визжали, налетали друг на друга и толкались, шарахались в панике во все стороны и на исходе сил дрались, как загнанные в угол звери. Ху Бинь, наделавший немало пакостей, когда я был волом, получил от обезумевшей белой свиньи удар в низ живота, хлопнулся навзничь, потом с большим трудом сел, постанывая, бледный, весь в холодном поту. Этот обиженный судьбой тип с тёмной душонкой был высокого мнения о себе, везде совал свой нос, но всегда расплачивался за это. Вот уж правда, и ненависть вызывает, и жалость. Ну ты, наверное, помнишь, как я, когда был волом, отделал паршивца старого на песчаных отмелях Великого канала? Несколько лет его не видел — он ещё больше постарел, зубы повыпадали, стал шепелявить. А я-то вон, всего полугодовалый подсвинок, в самом расцвете сил, золотое времечко. Так что не говори, что перерождения — сплошные мучения, есть в них и положительные стороны. Ещё один боров с отгрызенным наполовину ухом и железным кольцом в носу, разозлившись, укусил за палец Чэнь Дафу. Этот негодяй, который одно время путался с Цюсян, притворно возопил, будто ему всю руку отхватили. В отличие от мужчин, от которых было мало толка, несколько женщин среднего возраста — Инчунь, Цюсян, Бай Лянь и Чжао Лань — действовали неторопливо. Звонко цокая языком, согнувшись и выставив руки, они с приветливыми улыбками приблизились к загнанным в угол животным. От имэнских воняло невыносимо, но женщины не испытывали отвращения, лишь искренне улыбались. Свиньи ещё испуганно похрюкивали, но уже не шарахались в панике, женщины тянули к ним руки, касались их тел, не боясь испачкаться, почёсывали. Как человек падок на восхваления, так и свинье не устоять перед почёсыванием. Их боевой задор в минуту испарился, они жмурились от удовольствия, покачивались и сползали на землю. Женщинам оставалось лишь поднимать этих сдавшихся перед добрым отношением свиней и, почёсывая их на ходу между ног, доставлять в свинарник.

Хун Тайюэ осыпал женщин похвалами, а действовавших безрассудно и грубо мужчин — язвительными насмешками.

— Что, свинья хозяйство откусила? — подступил он к охавшему Ху Биню. — Распустил тут нюни, вставай давай, позорник, и в сторону! — Потом повернулся к истошно вопившему Чэнь Дафу: — А ты, мужчина называется, да если бы пару пальцев отхватили, и то не стоит хныкать!

— У меня производственная травма, секретарь, — блеял Чэнь Дафу, держась за палец. — Мне от казны деньги на лечение и питание положены!

— Ну-ну, валяй домой и жди, когда госсовет и центральный военный комитет партии вертолёт за тобой пришлют, чтобы забрать в Пекин на лечение, — хмыкнул Хун Тайюэ. — А там, чего доброго, и глава ЦИК тебя примет!

— Ты, секретарь, не зубоскаль, — отвечал Чэнь Дафу. — Я хоть и небольшого ума человек, но доброе слово от пакости отличить могу!

Тут Хун Тайюэ плюнул ему прямо в лицо, да ещё и пинка под зад дал.

— А ну катись отсюда, мать твою! — взъярился он. — А таскать втихаря, с бабами якшаться ума хватает? И лишний трудодень отспорить тоже не дурак? — И пнул Чэнь Дафу ещё раз.

— Коммунист, и драться? — заорал тот, отскочив.

— Коммунисты добрых людей не бьют, — заявил Хун Тайюэ. — А вот с такими бездельниками, как ты, только пинком и сладишь. Убирайся с глаз моих долой, смотреть на тебя тошно! Учётчик второй малой бригады здесь? Всем, кто участвовал в ловле свиней, кроме Ху Биня и Чэнь Дафу, поставь по полдня. А этим двум не ставь!

— Это на каком основании? — заорал Чэнь Дафу.

— Это с какой стати? — вторя ему, взвизгнул Ху Бинь.

— А с такой стати, что глаза бы мои вас не видели!

— Трудодни, трудодни, это же для члена коммуны самое важное! — Забыв о ране, Чэнь Дафу сжал больную руку в кулак и, вопя, стал махать перед носом Хун Тайюэ. — Трудодни удерживаешь, хочешь, чтобы у меня жена с детьми с голоду подохли? Сегодня же вечером вместе с ними к тебе спать приду!

— Думаешь, я в страхе вырос? — презрительно глянул на него Хун Тайюэ. — Да я несколько десятилетий в революционном движении, каких только строптивых людишек не видывал. Может, с кем другим твои приёмчики и пройдут, пёс паршивый, но не со мной!

Хотел было поскандалить вслед за Чэнь Дафу и Ху Бинь, но его жена Бай Лянь закрыла ему рот пухлой, измазанной в свином навозе рукой и с улыбочкой на лице обратилась к Хун Тайюэ:

— Не опускался бы ты до него, секретарь.

Разобиженный Ху Бинь скривил рот и еле сдерживался, чтобы не разрыдаться.

— Поднимайся давай! — рыкнул на него Хун Тайюэ. — Или ждёшь, что за тобой паланкин с четырьмя носильщиками пришлют?

Ху Бинь недовольно встал и, втянув голову в плечи, побрёл домой за высокой и статной Бай Лянь.

С оглушительным шумом и гамом почти все тысяча пятьдесят семь голов имэншаньских загнали в свинарники. Кроме трёх. Подохла одна самка желтоватой окраски и чёрный с белыми разводами поросёнок. Ещё один чёрный хряк — а это был дикарь Дяо Сяосань — забрался под грузовик и ни за что не хотел вылезать. Кадровый ополченец Ван Чэнь принёс из хлева утуновый шест и попытался выгнать его оттуда, но Дяо Сяосань перекусил шест, как только он достиг его. Ни свинья, ни человек не уступали друг другу, это походило на перетягивание каната. Сидящего под машиной Дяо Сяосаня было не видно, но я вполне могу представить, как он перекусывает шест: вся щетина торчком, глазки яростно поблёскивают зелёным. Не домашняя свинья, а дикий зверь. В последующие месяцы и годы этот зверюга многому меня научил. Начинал он как враг, а потом стал советчиком. Как я уже упоминал, наша с Дяо Сяосанем история будет описана в последующих главах густыми мазками и в ярких цветах.

Дюжий ополченец и забившийся под машину Дяо Сяосань в силе друг другу не уступали, и шест у этих равных соперников ходил туда-сюда. Толпа, замерев, не сводила с него глаз. Хун Тайюэ наклонился и заглянул под машину. Многие по его примеру сделали то же самое. Страсть какие потешные! А хряк под грузовиком представлялся мне этаким непокорным разбитным молодцом. Наконец несколько сознательных вышли вперёд, чтобы помочь Ван Чэню. Я исполнился презрения к ним. Если по-честному, один на один драться надо, а то несколько человек против одной свиньи — куда это годится! Я переживал, что этим шестом хряка рано или поздно выволокут из-под грузовика, как выковыривают из земли большую редьку. Но тут послышался хруст, и вцепившиеся в шест мужчины повалились назад, попадав один на другого. На половинке шеста виднелся свежий срез в том месте, где Дяо Сяосань откусил его.

Толпа невольно взорвалась криками одобрения. Так обычно и случается: в малых проявлениях дурное и необычное вызывает неприязнь и вражду, а в больших — уважение и благоговение. Вот и поведение Дяо Сяосаня грандиозным не назовёшь, но за уровень пустякового оно уже перевалило. Кто-то засунул под машину ещё один шест, но снова донёсся хруст; храбрец отшвырнул шест, и только его и видели. Толпа загудела: кто предлагал застрелить, кто заколоть копьём, кто выкурить огнём. Секретарь Хун все эти изуверские предложения отмёл.

— Все ваши идеи — одно дерьмо, — помрачнев, заявил он. — Нам живых свиней приумножать надо, а не дохлых!

Кому-то пришла в голову мысль предложить самой смелой из женщин залезть под грузовик и почесать хряка. Мол, какой ни свирепый, а женщин, поди, тоже почитает. Почеши его женщина, может, всю свирепость как рукой снимет? Идея-то хорошая, но кого послать — вот вопрос. Тут подал голос Хуан Тун. Он оставался заместителем председателя ревкома, но никакой реальной власти не имел:

— Будет щедрое вознаграждение, найдутся и смелые женщины! Кто сумеет проникнуть туда и подчинить хряка, получит в награду три трудодня!

— Вот свою жёнушку и запусти! — бросил Хун Тайюэ.

Спрятавшаяся за спины других У Цюсян поносила мужа:

— Язык что помело, вечно накличешь беду на свою голову! Да я туда не то что за три, за триста трудодней не полезу!

В этот непростой момент из помещения, где готовили корм для свиней, рядом с общежитием свиноводов в дальнем конце абрикосовой рощи вышел Цзиньлун. Когда он появился в дверях, с обеих сторон его поддерживали сёстры Хуан. Пройдя несколько шагов, он отпихнул их, но они продолжали следовать за ним как личная охрана. За ними шла целая компания: Симэнь Баофэн с санитарной сумкой через плечо и Лань Цзефан, Бай Синъэр и Мо Янь. На запылённом лице Цзиньлуна застыло торжественное выражение; Лань Цзефан, Бай Синъэр и ещё десяток человек несли деревянные вёдра с кормом, я почуял его даже с заткнутыми ноздрями. Это было пюре из смеси хлопковых жмыхов, сухого батата, бобовой муки и бататовых листьев. Под золотистыми лучами солнца из вёдер поднимался молочно-белый пар, а за ним распространялся аромат. Ещё я заметил, как облачка пара вырываются из дверей того самого помещения. Шагали люди беспорядочно, но в то утро, добавлявшее немало торжественности, смотрелись как группа поддержки, доставляющая еду бойцам на передовой. Ну вот, сейчас эти изголодавшиеся имэншаньские свиньи, исхудавшие, как фанера, набросятся на еду, и начнётся у них счастливая жизнь. Хоть я происхождения благородного и водить с вами компанию ниже моего достоинства, но раз уж переродился свиньёй, ничего не поделаешь, как говорится, в каждом краю свой обычай. Мы с вами одной породы, братья и сёстры, позвольте же пожелать вам счастья, здоровья и хорошего аппетита! Желаю как можно быстрее приспособиться к условиям здешней жизни, больше гадить и мочиться, нагуливать больше веса во имя социализма. Как они тут выражаются, свинья — это завод по производству удобрений в миниатюре, да и вся она целое сокровище: мясо — это вкусные блюда, кожа идёт на выделку, щетина на щётки, из костей можно варить клей, даже желчный пузырь входит в состав лекарств.

— Вот и славно, — зашумела толпа, завидев Цзиньлуна, — сам кашу заварил, сам пусть и расхлёбывает! Сумел притащить этого дикого кабана из Имэншани, значит, найдёт, и как вытащить его из-под грузовика.

Хун Тайюэ предложил ему сигарету и сам дал прикурить. Сигарета от секретаря — почёт немалый, дело нешуточное. С побелевшими губами, кругами под глазами и взлохмаченной шевелюрой, Цзиньлун казался совершенно измотанным. Купив в Имэншани свиней, он потрудился на славу, приобрёл авторитет в глазах членов коммуны и снова завоевал доверие секретаря Хуна. Поднесённая секретарём сигарета, видать, тоже неожиданная честь. Цзиньлун положил наполовину выкуренную сигарету на кирпич — её тут же утащил, чтобы докурить, Мо Янь, — скинул выцветшую добела, заплатанную на плечах и рукавах старую военную куртку и остался в фиолетовой футболке с отложным воротником. На груди красовались большие, грубо намалёванные белой краской иероглифы «Цзинганшань». Засучил рукава, нагнулся и полез под машину. Его потянул за одежду Хун Тайюэ:

— Ты, Цзиньлун, гляди, не руби с плеча, кабан бешеный какой-то. Надеюсь, ты не причинишь ему вреда, и тем более не хочется, чтобы он тебе вред нанёс. Вы для нашей большой производственной бригады большая ценность, и тот, и другой.

Присев на корточки, Цзиньлун вглядывался под машину. Потом поднял и швырнул туда кусок черепицы. Я представил, как Дяо Сяосань с хрустом перекусил её, его маленькие глазки яростно засверкали, так что у людей мороз пробежал по коже. Цзиньлун поднялся, сжав губы и улыбаясь. Очень знакомое выражение: когда оно появлялось, значит, что-то задумал, и задумал нечто восхитительное. Он наклонился к Хун Тайюэ и что-то прошептал ему на ухо, словно боясь, как бы не услышал Дяо Сяосань. На самом деле опасался он напрасно: думаю, кроме меня, ни одна свинья на земле не понимает языка людей. Да и то, что я понимаю, — пример из ряда вон выходящий. Дело в том, что отвар старухи Мэн на Вансянтая на меня не подействовал, — иначе, выпив его, я как и все смертные, тоже начисто забыл бы всё, что было в прежнем перерождении. Лицо Хун Тайюэ расплылось в улыбке, и он, смеясь, похлопал Цзиньлуна по плечу:

— Ах ты негодник, надо же такое удумать!

Очень скоро — только полсигареты выкурить и успеешь — подбежала Баофэн с двумя белоснежными пампушками в руках. От набухших пампушек разносился густой винный аромат. Ага, вот что Цзиньлун задумал: хочет напоить Дяо Сяосаня, чтобы у того не осталось сил сопротивляться. Я бы на эту удочку не попался. Но Дяо Сяосань лишь свинья, дикой энергии хоть отбавляй, а вотумом не вышел. Эти пропитанные вином пампушки Цзиньлун и закинул под машину. «Ни в коем случае не ешь их, братишка, — бормотал я про себя, — не то попадёшь к людям в ловушку!» Но Дяо Сяосань, видимо, их таки съел, потому что на лицах Цзиньлуна, Хун Тайюэ и остальных разлилось ликование от удавшегося коварного замысла.

— Упал, упал! — захлопал в ладоши Цзиньлун.

Это старинное речение из классического романа, где грабители подмешивали в вино сонного порошка, обманом заставляли выпивать его, потом, хлопая в ладоши, кричали «Упал, упал!», и человек действительно падал.[151 - Имеется в виду эпизод из популярного классического романа «Речные заводи».] Цзиньлун залез под машину и вытащил оттуда опьяневшего Дяо Сяосаня. Тот похрюкивал, мотая головой, и не оказывал сопротивления. Его подняли и занесли в один из новых загонов, который от моего жилища отделяла лишь стена. Эти два отдельных загона были предназначены для племенных хряков — ясное дело, Дяо Сяосаня для того туда и доставили. Мне это решение показалось абсурдным. В моём случае всё абсолютно закономерно — крепкие ноги, высокое и изящное тело, розовая кожа и белая щетина, короткое рыло и мясистые уши, поросёнок в самом расцвете сил — кого, как не меня, определять в племенные? Но этот Дяо Сяосань с его внешностью и телосложением, о которым вы, милостивые государи, уже имеете представление, — какое этот низкопородный экземпляр может дать потомство? Лишь через много лет я понял, что решение Цзиньлун и Хун Тайюэ приняли верное. В семидесятые годы прошлого века, когда товаров было недостаточно и ощущалась серьёзная нехватка в поставках свинины, людям больше всего по вкусу было жирное мясо, тающее во рту. Но теперь, когда уровень жизни становится всё выше и выше, народ становится более разборчив в еде, домашние животные уже не устраивают, им диких подавай. И потомство Дяо Сяосаня вполне можно продавать как природных диких свиней. Но об этом потом.

Как свинья с незаурядным интеллектом, я, конечно, не мог не подумать о самозащите. Увидев, что Дяо Сяосаня волокут сюда, я тут же догадался, что у них на уме, опустил передние ноги с ветки, тихонько улёгся в углу у стены на кучу соломы и сухих листьев и притворился спящим. Его с глухим стуком бросили за стеной, и он захрюкал. Слышно было, и как Хун Тайюэ с Цзиньлуном хвалят меня. Я осторожно приоткрыл глаза лишь на узкую щёлку. Солнце поднялось уже высоко и отбрасывало на их лица золотистые отблески.




ГЛАВА 24

Члены коммуны устраивают костёр и отмечают радостную весть. Царь свиней учится тайком и слушает прекрасные сочинения


— Братец или, лучше сказать, дядюшка, — с интонацией пекинской шпаны обратился ко мне большеголовый Лань Цяньсуй, — давай теперь вместе вспомним ту яркую позднюю осень и её самый яркий день. День, когда абрикосовый сад стоял, покрытый, как киноварью, красной листвой, на тысячи ли простиралось безоблачное небо, а в уезде Гаоми, на свиноводческой ферме большой производственной бригады деревушки Симэньтунь в первый и последний раз проводилось оперативное совещание на месте под лозунгом «Больше свиней стране». Тогда эго совещание превозносили как опыт творческого подхода к работе, в провинциальной газете напечатали о нём большую статью, на нём несколько имеющих к этому отношение кадровых работников из уезда и коммуны получили повышение. Совещание стало славной страницей истории уезда Гаоми и тем более истории нашей деревни.

Члены большой производственной бригады во главе с Хун Тайюэ и под руководством Цзиньлуна, с учётом указаний кадровых работников бригады и зампредседателя ревкома Го Баоху готовились к совещанию день и ночь уже целую неделю. К счастью, на тот момент в полевых работах наступило затишье, урожай был собран, и занятость всей деревни подготовкой на полевых работах не отражалась. А хоть бы это был и хлопотливый «сезон трёх осенних работ».[152 - Осенние полевые работы включают осеннюю уборку, осеннюю пахоту и посев озимых.] На первом месте тогда стояла политика, производство лишь на втором. Свиноводство — политика, а политика — это всё, остальное должно отступить в сторону.

С момента получения известия о предстоящем проведении уездного оперативного совещания по свиноводству всю деревню охватил праздничный настрой. Секретарь партячейки бригады Хун Тайюэ сообщил эту радостную весть по громкоговорителю, и воодушевление в его голосе заставило сельчан высыпать на улицу. Было девять вечера, мелодия «Интернационала» уже отзвучала. Обычно в это время члены коммуны отходили ко сну, а молодожёны в семье Ван на западном конце деревне готовились предаться любви. Но душевный подъём от этой радостной вести изменил всю жизнь людей. Почему ты не спросишь, откуда свинье у себя в загоне, что в самой глубине абрикосового сада, знать, что происходит в деревне? Что ж, скрывать не буду, в то время я уже удирал из своего загона, обходил с проверкой все остальные, заигрывал с самочками, прибывшими из Имэншани, а потом предпринимал рискованные прогулки по деревне. Так что все деревенские тайны я знал как свои пять пальцев.

Члены коммуны расхаживали по улице с зажжёнными факелами, почти у всех на лицах светились улыбки. Почему они так радовались? Да потому, что в те годы стоило деревне стать образцовой, как на неё тут же сыпались огромные блага. Сначала народ собрался во дворе конторы большой производственной бригады в ожидании выступления секретаря партячейки и руководителей бригады. Накинув куртку на плечи, Хун Тайюэ стоял в ярком свете газового фонаря, и лицо его сияло, как отчищенное наждаком бронзовое зеркало.

— Товарищи, — обратился он к членам коммуны, — проведение в нашей деревне уездного оперативного совещания «Больше свиней стране» — это не только проявление заботы партии, но и испытание. Мы должны предпринять все усилия, чтобы подготовиться к этому совещанию и под его направляющим порывом поднять работу по свиноводству на новую высоту. У нас сейчас лишь тысяча голов, а нам нужно довести это число до пяти, до десяти тысяч; а когда у нас будет двадцать тысяч, мы отправимся в Пекин и доложим об этом самому Председателю Мао!

Когда секретарь закончил выступление, люди не торопились расходиться — особенно молодёжь, которой некуда было выплеснуть энергию и романтическое настроение. Так и хотелось если не забраться на дерево, то залезть в колодец; она была готова убивать и поджигать, выйти на решительную схватку не на жизнь, а на смерть с империалистами, ревизионистами и реакционерами — как тут заснёшь в такую ночь?! Братья Сунь без разрешения секретаря вломились в контору и вытащили из шкафа давно пылившиеся там гонги и барабаны. Этому нахальному типу Мо Яню всегда хотелось быть на виду, он уже всем надоел, но плевать на это хотел и совал нос повсюду. Он рванулся вперёд, первым схватил барабан и повесил себе на спину. Другие разобрали флаги и другие атрибуты «культурной революции» и вышли на улицу. Там под грохот барабанов и гонгов они прошли несколько раз из края в край деревни, распугав сидевших на деревьях ворон. Под конец они собрались в центре свинофермы «Абрикосовый сад», к западу от моего загона, к северу от двухсот хлевов для имэншаньских, на том самом пустыре, где валялся опьяневший имэншаньский хряк Дяо Сяосань. Сорвиголова Мо Янь запалил костёр из абрикосовых веток, срубленных при строительстве. Языки пламени с шумом ветра взметались вверх, и вокруг разносился неповторимый аромат горящего фруктового дерева. Хун Тайюэ хотел было отругать Мо Яня, но, увидев, с каким энтузиазмом молодёжь пляшет и поёт вокруг костра, не выдержал и тоже пустился в пляс. Бурное веселье людей перепугало всех свиней. На лице Мо Яня, который то и дело подбрасывал веток в костёр, переливались ослепительно яркие блики огня, и он смахивал на только что покрашенного бесёнка в деревенском храме. Официально я ещё не был коронован царём свиней, но авторитетом уже обладал и со всех ног устремился от одного загона к другому, чтобы разнести радостную весть. У первого загона в первом ряду содержалось пятеро хрюшек, в том числе самая смекалистая самочка Цветущая Капуста; я сказал:

— Слушайте все: не пугаться, для нас грядут славные времена!

У первого загона во втором ряду свиней было шестеро, в том числе самый коварный, воющий волком боров; я повторил:

— Слушайте все: не пугаться, для нас грядут славные времена!

У первого загона в третьем ряду, где среди пятерых свиней была прелестная Любительница Бабочек; я тоже сказал:

— Слушайте все: не пугаться, для нас грядут славные времена!

Любительница Бабочек подняла заспанные, очаровательно наивные глазки, я, не в силах сдержать чувств, чмокнул её в щёчку, и она пронзительно хрюкнула. Преодолев счастливый трепет сердца, я добежал до первого загона в четвёртом ряду и сообщил четырём боровам по прозванию «четверо стражей»:

— Слушайте все: не пугаться, для нас грядут славные времена!

— Чего-чего? — тупо переспросили «стражи».

— У нас тут будет проходить оперативное совещание «Больше свиней стране», а это значит, что для нас грядут славные времена! — во всю глотку заорал я и поспешил вернуться в загон, потому что не хотел, чтобы люди узнали о моих тайных вылазках по ночам прежде, чем меня провозгласят царём.

Да если и узнают, меня это не остановит — я давно уже прекрасно продумал, как свободно выбираться из загона и возвращаться в него, — но лучше прикидываться дурачком и довольствоваться скромным положением. Я нёсся во всю прыть, изо всех сил стараясь избегать света костра, но скрыться от него было почти негде. Пламя вздымалось до самого неба, ярко освещая весь абрикосовый сад, и я представил, как я — будущий повелитель свиней — выгляжу на бегу: весь поблёскиваю, будто на мне облегающее шёлковое одеяние, словно разливающая вокруг свет молния. Близ обиталища царя свиней взлетаю в воздух, двумя ловкими передними ногами — такими ловкими, что хоть официальные печати вырезай, американские доллары подделывай, — ухватываюсь за свешивающиеся ветки абрикоса. Тело движется легко и свободно, как веретено, я пользуюсь гибкостью веток и инерцией своего тела, перемахиваю через стену и оказываюсь в своём гнёздышке.

Раздаётся пронзительный крик, и я чувствую, что копыта упёрлись во что-то упругое. Присмотрелся, и душа воспылала гневом. Оказывается, моим отсутствием воспользовался этот бешеный ублюдок, живущий за стеной, имэншаньский хряк Дяо Сяосань. Как ни в чём не бывало забрался в мои покои и дрыхнет. Всё тело аж зачесалось, глаза готовы были выскочить из орбит. Каково видеть, как эта уродливая, грязная туша развалилась в моём с таким тщанием устроенном гнёздышке! Ах, бедная моя золотистая пшеничная соломка! Увы вам, мои несчастные алые благоухающие абрикосовые листочки! Этот ублюдок осквернил мою постельку, с него наползло омерзительных вшей, нападало перхоти от стригущего лишая. К тому же можно заключить, что он проделывает такое не впервые. Грудь горит от гнева, сила сконцентрировалась на макушке, даже слышу скрежет собственных зубов. А этот тип лежит себе, бесстыжая рожа, ухмыляется, да ещё кивает в мою сторону. Потом встаёт, невозмутимо подбегает к абрикосу и мочится. Я, как существо исключительно воспитанное, соблюдаю правила гигиены и всегда справляю малую нужду в строго определённом месте в углу у юго-западной стены. Там есть дыра наружу, и я всегда стараюсь попасть в неё, чтобы моча выливалась туда и в хлеву ничего не оставалось. А под абрикосом выполняю упражнения, там земля чистая и гладкая, словно выложенная мраморными плитками. Всякий раз, когда я цепляюсь там за ветки и делаю подтягивания, мои копытца, соприкасаясь с землёй, звонко цокают. И вот теперь это чудесное местечко загажено мочой этого поганца! Если можно стерпеть такое, то чего же тогда стерпеть нельзя? Это древнее изречение[153 - Цитата из «Луньюй» Конфуция.] в те времена было популярным, нынче его не часто услышишь. У каждой эпохи своё слово в ходу. Я собрался, как великий мастер цигун,[154 - Цигун — древнекитайское умение саморегуляции организма на основе жизненной энергии ци, часть практики китайских боевых искусств.] разбивающий головой каменные стелы, нацелился этому ублюдку в брюхо, вернее, в его недюжинных размеров причиндалы, и пошёл на него. Страшная сила отдачи отбросила меня на пару шагов, задние ноги подкосились, и я шлёпнулся задом на землю. Одновременно я увидел, как этот ублюдок, высоко задрав задницу, обделался: из него, как из пушки, ударила струя жидкого дерьма, со свистом ударила в стену и рикошетом отскочила. Всё это произошло в один миг, то ли во сне, то ли наяву. Наиболее реальным в этой картинке было то, что он валялся, как мёртвый, у стены, как раз там, где справлял большую нужду я, — самое место для такого вонючего бурдюка. Всё тело этого ублюдка подёргивалось, конечности прижаты, спина выгнута как у напускающей на себя грозный вид дикой кошки, глаза полузакрыты, видны одни белки — ну просто буржуазный интеллигент под исполненным крайнего презрения взором трудового народа. Немного кружилась голова, свербило в носу, выступили слёзы. Все силы пришлось положить на этот раз: не врежься я в тушу этого ублюдка, кто знает, мог и стену пробить насквозь и вылететь наружу, оставив в ней круглую дыру. Подостыв, я чуть струхнул: гнусное поведение этого ублюдка, который самовольно забрался в моё ароматное гнёздышко и испоганил его, безусловно, возмутительно, но не убивать же его за это. Проучить разок можно, но доводить до смерти — ясное дело, перебор. Конечно, Цзиньлун, Хун Тайюэ и остальные заключат, что Дяо Сяосаня убил я, но мне за это вряд ли что будет, они же надеются, что я своим инструментом поросят им понаделаю. Тем более Дяо Сяосань откинул копыта в моём загоне, позволил себе лишнего, как говорят в Шанхае, сам смерти искал. У людей принято защищать свою святую землю, не жалея крови и даже жизни, а у свиней территория разве не священна? У всех животных есть свои уделы — у тигров, львов, собак, у всех без исключения. Запрыгни я к нему в загон и загрызи его до смерти, виноват был бы я. Но ведь это он забрался на моё ложе и помочился там, где я гимнастику делаю, вот и получил по заслугам. Рассуждая так и сяк, в душе я был вполне спокоен. Сожалел лишь об одном: что напал неожиданно и сзади, когда он справлял нужду. Хотя это не тот случай, когда делают осознанный выбор, но и не сказать, чтобы я действовал открыто и честно. Когда узнают, это может повлиять на мою репутацию. Этот ублюдок определённо заслуживает смерти, вне всякого сомнения, но, по правде говоря, смерти я ему не желаю, потому что чувствую бурлящую в нём дикость. Это первозданный дух гор и лесов, дух земных просторов. Как на древних наскальных рисунках, как в героическом эпосе, передаваемом из уст в уста, в нём вольно разливается дыхание первобытного искусства. Всего этого как раз и не хватало в ту насыщенную преувеличениями эпоху и, конечно же, не хватает в наши дни, когда всё так наигранно и чёрное выдаётся за белое. Мне стало жаль своего сородича, и я, сдерживая слёзы, подошёл к нему и провёл копытцем по заскорузлому брюху. Кожа у этого типа дёрнулась, и он хрюкнул. Живой! Обрадовавшись, я почесал ещё раз, и тот хрюкнул снова. Одновременно приоткрылись чёрные глазки, но тело оставалось недвижным. Надо думать, сокрушительный удар он получил по причиндалам, а это место у всех самцов самое уязвимое. В деревне женщины, бывалые да сварливые, случись им противостоять мужчине, знают, как быть: нагнуться и заграбастать это дело. А когда оно у тебя в руках, он у тебя в руках тоже — что хочешь с ним, то и делай, хоть верёвки вей. Так что этот ублюдок хоть и не помер, но уже никуда не годится. Неужто после такого удара всмятку его хозяйство восстановится?

Из «Цанькао сяоси»[155 - «Цанькао сяоси» (Реферативные известия) — популярная массовая ежедневная газета, издаётся с 1931 г. официальным агентством новостей Синьхуа с тщательным отбором новостей из ведущих мировых СМИ и переводом на китайский язык. До 1980-х гг. была для китайцев единственным окном во внешний мир, подписаться на неё могли лишь кадровые работники и члены их семей.] я почерпнул сведения о том, что моча самцов, не знавших случки, обладает живительным эффектом. Об этом упоминается в «Бэньцао ганму» великого врача древности Ли Шичжэня,[156 - Ли Шичжэнь (1518–1593) — знаменитый китайский врач и фармаколог. В 52-томном труде «Бэньцао ганму» («Основы фармакологии») обобщил опыт китайских врачей прошлого.] но не в полном объёме. В «Цанькао сяоси» в те времена только и можно было найти что-то правдоподобное; в остальных газетах, да и по радио — сплошные враки и пустословие. Вот я этой «Цанькао сяоси» и увлёкся. По правде сказать, во время своих вечерних прогулок я в основном шёл к правлению большой производственной бригады и слушал, как эту газету читает вслух Мо Янь. У него, паршивца, она тоже была любимой. Волосы у него тогда были желтоватые, уши отмороженные, драная стёганая куртка, разношенные соломенные сандалии, глаза щёлочками, в общем — урод уродом. И вот поди ж ты, этакая сволота — и весь из себя патриот, держит в поле зрения весь мир. Чтобы получить право читать «Цанькао сяоси», он сам к Хун Тайюэ подъезжал и напросился безвозмездно работать ночным сторожем.

Правление располагалось в том же главном зале усадьбы Симэнь. Там установили старый телефонный аппарат, на стену повесили две огромные батареи. Стол с тремя выдвижными ящиками, оставшийся со времён Симэнь Нао, старая трёхногая кровать в углу у стены, которая из-за отсутствующей ноги постоянно качалась. Но на столе лампа с плафоном, такой вот невиданный по тем временам источник света. За столом при свете лампы паршивец Мо Янь и читал вслух «Цанькао сяоси», страдая летом от комаров, а зимой от холода.

Ворота усадьбы начали разбирать на дрова для домен в годы «большого скачка», и с тех пор вместо них зияла пустота, уродливая, как рот беззубого старика. И мне было очень удобно незаметно пробираться туда.

После трёх перерождений память Симэнь Нао подыстёрлась, но когда я видел Лань Ланя, который по-медвежьи неуклюже ковылял лунными ночами работать в поле, когда слышал постанывания Инчунь — у неё ломило суставы, а также ссоры и ругань Цюсян с Хуан Туном, меня охватывала безотчётная тревога.

Грамотей я изрядный, но почитать самому никак не удавалось. Мо Янь, паршивец этакий, сидит с «Цанькао сяоси» в руках весь вечер напролёт, листает газету туда-сюда, то про себя, то вслух читает или, бывало, закроет глаза и излагает на память. Не щадил своих сил, негодник, нудил и нудил, просто невмоготу. Уж наизусть газету выучил, глаза красные, лоб чёрный от копоти, но держался изо всех сил, как же — за общественное масло для лампы платить не надо. Через него я и набрался сведений о том, что происходило в семидесятые годы на земном шаре, и стал свиньёй весьма осведомлённой. Знаю, например, что в аэропорт Пекина на окрашенном в серебристый, голубой и белый цвета самолёте «Дух 1976-го» прибыл американский президент Никсон с большой группой сопровождающих. Знаю, что Никсона принял в своём заставленном старинными книгами кабинете Председатель Мао. Помимо переводчика на встрече присутствовали также премьер Госсовета Чжоу Эньлай и госсекретарь Генри Киссинджер. Знаю, что Мао Цзэдун шутливо заявил Никсону: «Во время последних выборов у вас, я голосовал за тебя!» На что тот ответил тоже не без юмора: «Вы из двух зол выбираете меньшее!» Ещё мне известно, что американские астронавты на корабле «Аполлон-17» высадились на Луне, провели там научные исследования, собрали множество образцов горных пород, водрузили государственный флаг США, а потом справили нужду, надув целую лужу. Сила притяжения на Луне невелика, и моча разлетелась жёлтыми вишенками. Известно мне и то, что американские бомбардировщики за одну ночь чуть не отправили Вьетнам назад в каменный век. Узнал я также, что подаренная Китаем Великобритании большая панда Чжи Чжи после долгой болезни и безуспешного лечения скончалась в лондонском зоопарке четвёртого мая тысяча девятьсот семьдесят второго года в возрасте пятнадцати лет. Мне стало известно и то, что группа высокопоставленных японских интеллектуалов практикует уринотерапию, что моча неженатого юноши стоит бешеных денег, ценится больше, чем амброзия бессмертных… Я действительно много чего узнал, всего и не перечесть. А самое главное, я не такой болван, чтобы учиться ради учения. Познав что-то, я тут же это применяю, смело осуществляю примеры на практике. В этом на меня немного похож негодник Цзиньлун, но ведь несколько десятилетий назад я был его отцом.

Вот струю своей юной поросячьей мочи я и направил в широко открытую пасть Дяо Сяосаня. «Хоть зубы тебе помою, ублюдок!» — думал я, глядя на его грязно-жёлтые клыки. Горячая моча ударила сильно, и хотя я старался контролировать её, но попало ему и в глаза. «Вот тебе ещё и глазные капли, каналья, моча дезинфицирует — эффект не хуже, чем от хлоромицетина», — мелькнуло в голове. Этот гадёныш Дяо Сяосань почавкал, мочу проглотил, громко расхрюкался и выпучил глаза. Надо же, и впрямь чудодейственная жидкость, мёртвых к жизни возвращает. Стоило моей струйке прекратиться, как он сел, потом вскочил и попытался сделать пару шагов. Зад у него болтался туда-сюда, как хвост бьющейся на отмели рыбины. Прислонившись к стене, он тряхнул головой, словно после глубокого сна, а потом прорычал:

— Ну, Хряк Симэнь, мать твою эдак!

От того, что этот тип знает, что я — Хряк Симэнь, я просто оторопел. После стольких перерождений я, честно говоря, не так часто мог связать себя с оставшимся в прошлом, обиженным судьбой Симэнь Нао. Да и среди деревенских тем более не могло быть того, кто знал бы моё происхождение и историю. Как этот прибывший с гор Имэншань дикий ублюдок мог назвать меня Хряком Симэнем, остаётся неразрешимой загадкой. Но преимущество на моей стороне, и об этом необъяснимом факте лучше забыть! Хряк Симэнь так Хряк Симэнь. Хряк Симэнь — победитель, а ты, Дяо Сяосань, — побеждённый.

— Послушай, Дяо, — сказал я, — сегодня я преподал тебе небольшой урок, но считать унижением то, что ты испил моей мочи, не стоит. Благодарить надо, кабы не она, ты бы сейчас уже не дышал. А не дышал бы, то и не видать бы тебе завтрашних торжеств. А если свинья не увидит завтрашних торжеств, считай, зря на свет народилась! Так что тебе благодарить надо — не только меня, но и японских интеллектуалов, которые придумали уринотерапию, и Ли Шичжэня, и Мо Яня, что пыхтит над «Цанькао сяоси» по вечерам. Кабы не все эти люди, лежать бы тебе сейчас закоченелому. Кровушка застыла бы в жилах, и вши, которым сосать нечего, с твоего трупа разбежались бы. Вши, они хоть с виду тварь безмозглая, а на деле очень даже спорая. Не зря в народе говорят, что вши, они и летать умеют. А ведь крыльев у них нет, как им летать-то? Но то, что они по ветру быстро перемещаются, — истинная правда. Вот помри ты, они бы на меня перепрыгнули, тут мне и хана. Вшивому хряку стать царём никак не получится. В этом смысле мне тоже не хотелось, чтобы ты подох, я и хотел вернуть тебя к жизни. Давай-ка катись назад к себе в загон вместе со своими вшами. Откуда пришёл, туда и возвращайся.

— Пащенок, — заскрипел зубами Дяо Сяосань, — на этом между нами ещё не всё кончено. Настанет день, я тебе покажу, что такое имэншаньская свинья. Хочу, чтобы ты знал: для тигра вовотоу[157 - Вовотоу (вотоу) — пресные лепёшки из кукурузной муки, приготовленные на пару.] не еда; ещё узнаешь у меня, что у местного духа земли[158 - Имеется в виду божество земли из народных верований. В каждой китайской деревне был храм местного божества-покровителя с его фигуркой из глины или камня.] елда каменная.

Про елду духа земли рассказывает паршивец Мо Янь в своих «Записках о новом камне». Там этот негодник повествует об одном бездетном каменотёсе, который подвигся на доброе дело: вытесал из твёрдого голубоватосерого камня фигуру местного божества земли и установил в храме на краю деревни. Божок из камня, елда, естественно, тоже каменная. На следующий год жена каменотёса родила ему круглощёкого мальчика. В деревне все говорили, что это ему воздаяние за добро. Сын каменотёса вырос и стал свирепым разбойником, бил отца, поносил мать, вёл себя как зверюга последняя. Когда каменотёс ползал по улице, волоча искалеченную ногу — сын сломал ему её ударом палки, — люди невольно вздыхали от избытка чувств. Мол, вот уж неисповедимы и обманчивы дела мирские, воздаяние с возмездием, и те такое тёмное дело, что и не разберёшь.

Угрозы Дяо Сяосаня я оставил без внимания.

— Ну-ну, — сказал я, — почтительно ожидаю, готов принять вызов в любое время. Двум тиграм в горах не ужиться, двух самцов осла к одной кормушке не привяжешь, пусть у духа земли елда каменная, у супружницы его штуковина тоже, поди, не из глины. Царь на свиноферме может быть лишь один. Рано или поздно сойдёмся в смертельной схватке. Сегодняшнее не считается, сегодня злоба на злобу, подлость на подлость. В следующий раз всё будет по-честному, чтобы всё справедливо, прозрачно, чтобы твоё поражение было признано полностью и безоговорочно. Можем выбрать несколько старых свиней в арбитры, — чтобы знали правила состязания, обладали большой эрудицией, отличались добропорядочностью и благородством и вели дело по справедливости. А теперь, уважаемый, попрошу покинуть моё жилище. — И я поднял переднюю ногу в жесте любезного приглашения. Копытце поблёскивало в отсветах костра, словно вырезанное из яшмы высшей пробы.

Я-то думал, что этот дикий ублюдок покинет моё жилище каким-нибудь удивительным способом, но он заставил меня испытать жестокое разочарование. Скукожившись, он протиснулся в отверстие между стальными прутьями ограды у входа в загон. Труднее всего было просунуть голову, решётка раскачивалась и гудела. Наконец голова прошла, а за ней, естественно, пролезло и тело. Понятно, так он через ограду и проникает. Это собакам и кошкам присуще протискиваться через дыры — ни одна порядочная, уважающая себя свинья не пойдёт на такое. Раз уж ты свинья, изволь есть и спать, спать и есть, производить навоз для хозяина, нагуливать для него вес, а потом отправляйся к мясникам. Или делай, как я: развлекайся на все лады, пока не заметят и не удивятся. Словом, после того, как Дяо Сяосань протиснулся через решётку, как дворняга паршивая, я уже смотрел на него свысока.




ГЛАВА 25

Большой чиновник ведёт возвышенные речи на оперативном совещании. Диковинная свинья показывает на кроне абрикоса необыкновенные способности


Прошу простить, что до сих пор не поведал о таком великолепном событии как оперативное совещание по свиноводству. К его проведению все члены коммуны в деревне готовились целую неделю; а я рассказу о нём посвящаю целую главу.

Начну со стен свинофермы. Их заново выкрасили белой известью, якобы для дезинфекции, и исписали большими красными иероглифами лозунгов о свиноводстве и о мировой революции. Кто писал лозунга? Ну а кто ещё способен на такое, кроме Цзиньлуна? У нас в Симэньтуни самых талантливых из молодых двое: один — Симэнь Цзиньлун, другой — Мо Янь. Хун Тайюэ про них так говорил: у Цзиньлуна талант делать всё открыто и честно, а у Мо Яня — по-хитрому и скользкими путями. Мо Янь был младше Цзиньлуна на семь лет, и, когда Цзиньлун уже блистал, Мо Янь набирал силу, как толстый побег бамбука, ещё не пробившийся из-под земли. В то время никто не обращал на этого негодника внимания. Урод уродом, ведёт себя странно, постоянно вздор какой-то несёт, не разберёшь. Всем надоел, никто его не жаловал, даже дома дурачком почитали. Старшая сестра как-то даже спросила у матери, тыча ему в лицо: «Мам, а, мам, он и вправду твой сын? Может, его бросили, а отец подобрал, когда собирал навоз за рощей шелковицы?» Старшие братья и сёстры Мо Яня и ростом вышли, и на лицо приятны, не уступают Цзиньлуну, Баофэн, Хучжу и Хэцзо. «Когда я его рожала, — вздыхала мать, — отцу привиделся во сне чертёнок, тащивший за собой большую кисть для письма. Он вошёл к нам в дом и на вопрос, откуда он, ответил, что, мол, из преисподней, служил секретарём у владыки Ло-вана. Пока твой отец размышлял над приснившимся, из внутренних комнат донёсся плач младенца, и вышедшая повитуха радостно сообщила хозяину дома, что его супруга родила мальчика». Думаю, по большей части эту историю его мать придумала, чтобы в деревне к нему получше относились, ведь подобные истории часто встречались в популярных народных сказаниях. Если вы поедете в деревню Симэньтунь — теперь это уже открытая экономическая зона города Фэнхуанчэн, и на месте, где когда-то простирались поля, теперь высятся постройки, не похожие ни на китайские, ни на западные, — там легенда о Мо Яне как о переродившемся секретаре владыки Яньло ещё имеет широкое хождение. Семидесятые годы прошлого века были временем Цзиньлуна, Мо Янь выдвинется на первые роли только через десять лет. А теперь у меня перед глазами Цзиньлун. Готовится к совещанию по свиноводству и с кистью в руке малюет на белой стене лозунги. В синих нарукавниках и белых перчатках. Хучжу из семьи Хуан носит за ним ведро с красной краской, у Хэцзо ведро с жёлтой, и краской несёт далеко вокруг. Раньше лозунги в деревне всегда писали мелом, а на этот раз — краской, потому что в уезде на совещание выделили достаточно средств. Работал Цзиньлун со вкусом, макал большую кисть в красную краску, выводил иероглиф, потом малой кистью и жёлтой краской подрисовывал золотистый контур. Иероглифы так и бросались в глаза, словно помада и тени на напудренном лице красавицы. Стоявшие позади зеваки без конца восхищались его мастерством. Шестая тетушка Ма, близкая подружка У Цюсян и ещё большая распутница, кокетливо вздохнула:

— Ах, братец Цзиньлун, будь я лет на двадцать помоложе, вот уж расстаралась бы, чтобы твоей женой стать. А не женой, так наложницей!

— До тебя и в наложницы очередь не дошла бы! — вставил кто-то.

Та уставилась сияющими глазками на Хучжу и Хэцзо:

— Верно, с такими прекрасными, как феи, сестрёнками, до меня и в наложницы очередь не дошла бы. Не сорвать ли тебе эти два цветочка, братец? Будешь тянуть, гляди, как бы другие не узнали их свежесть!

Сёстры Хуан зарделись. Цзиньлун тоже чуть смутился и, подняв кисть, пригрозил:

— Закрой рот, беспутная, не то краской замажу!

Раз зашла речь об отношениях между сёстрами Хуан и Цзиньлуном, могу представить, каково у тебя на душе, Лань Цзефан. Но коль скоро перелистываешь страницы истории, не упомянуть об этом нельзя. Даже если не скажу я, то как пить дать напишет негодник Мо Янь. Ведь каждый житель Симэньтуни может найти своё отражение в его печально известных сочинениях. Ну так вот, лозунги написали, ещё не очищенные от коры стволы абрикосов тоже обмазали известью, а младшие школьники обезьянами забрались на ветки и развесили на них разноцветные бумажные ленты.

Любая кампания, если в ней не принимают участия ученики, кажется безжизненной. Стоит им появиться, оживление обеспечено. В желудках урчало от голода, но дух праздника присутствовал в полной мере. Сто с лишним школьников начальных классов явились во главе с Ма Лянцаем и новенькой учительницей, которая носила большую косу и говорила на путунхуа,[159 - Путунхуа — букв. общепринятая речь; название общенационального китайского языка, основанного на пекинском диалекте (принят в 1955 г.).] и принялись скакать вверх-вниз по деревьям, словно сборище белок. Примерно метрах в пятидесяти на юг от моего загона два больших дерева отстояли друг от друга метров на пять, но кроны почти переплетались. Несколько брызжущих энергией мальчишек поскидывали рваные куртки на подкладке и, голые по пояс, в одних драных штанах, из которых торчали клочья ваты, как грязные хвосты синьцзянских тонкорунных овец, принялись качаться на импровизированных качелях. Вцепившись в гибкую крону одного дерева, они раскачивались туда-сюда, отпускали руки и, как обезьянки, перелетали на крону другого. Одновременно на это дерево перелетали мальчишки навстречу.

Так вот, вернёмся к совещанию. Абрикосы стояли нарядные, как молодящаяся старая карга с разноцветными бумажными лентами в волосах.[160 - Образ из классического китайского романа «Сон в красном тереме».] По обеим сторонам дорожки посреди свинофермы через каждые пять метров водрузили красные флаги. На пустыре насыпали возвышение, по бокам соорудили навесы из тростниковых циновок и повесили красные полотнища, посередине натянули транспарант — конечно же, с написанными на нём иероглифами. Какими именно? Любой китаец знает, что может быть написано по такому случаю, так что не будем на этом и останавливаться.

Хочется отметить, что в ходе подготовки к совещанию Хуан Туи подогнал к отделу розничной торговли снабженческо-сбытового кооператива, который располагался на территории коммуны, двухколёсную тележку, запряжённую ослом, и загрузил в неё два больших бошаньских[161 - Бошань — район в центральной части пров. Шаньдун, центр производства керамических изделий.] чана и три сотни таншаньских[162 - Таншань — город в пров. Хэбэй, «фарфоровая столица» северного Китая.] керамических плошек, а также десять металлических черпаков, десять цзиней сахара-сырца и десять цзиней белого сахара. Это чтобы во время совещания народ на свиноферме мог бесплатно пить подслащённую воду. Насколько мне известно, Хуан Тун при этом и себя не обидел. Я ведь видел, как он переживал, когда отчитывался за покупки перед кладовщиком и бухгалтером большой производственной бригады. Кроме того, наверняка этот тип тайком подъел немало сахара по дороге, хоть и свалил недостачу на работников кооператива. Негодяй удалился в абрикосовую рощу и там изгибался в кислой отрыжке — значит, сахара у него в желудке забродило немало.

Ещё хочу сказать о смелой и сумасбродной идее Цзиньлуна. Главную роль на совещании должны были сыграть свиньи, и его успех или провал решало то, как они выглядят. Цзиньлун так и сказал Хун Тайюэ, мол, пусть свиноферма смотрится как свежий цветок, но если в неприглядном виде предстанут сами свиньи, получить одобрение масс будет непросто. Важной частью совещания станет и посещение делегатами свиных загонов, поэтому, если свиньи будут выглядеть непривлекательно, успеха совещания не жди. И тогда прощай надежды деревни стать благодаря свиньям образцом для уезда, провинции и даже всей страны. Вернув власть, Хун Тайюэ явно рассчитывал сделать Цзиньлуна своим преемником, да и после покупки имэншаньских свиней к словам Цзиньлуна, конечно, больше прислушивались. Его предложение получило полную поддержку секретаря Хуна.

А предложил Цзиньлун вот что: помыть всех имэншаньских три раза в солёной воде, а потом снять с них длинную шерсть машинкой. И Хуан Тун вместе с кладовщиком большой производственной бригады отправился покупать пять больших котлов, две сотни цзиней пищевой соли, пятьдесят наборов для парикмахерского дела, а также сотню кусков самого дорогого по тем временам, самого ароматного мыла марки «Горбатый мостик». Но реализовать этот план оказалось гораздо труднее, чем считал Цзиньлун. Надо представлять, что такое эти твари с гор Имэншань: такие хитрюги увёртливые, чтобы помыть их и постричь, сначала заколоть нужно. План начали осуществлять за три дня до начала совещания и, хотя провозились всё утро, ни одной свиньи в порядок не привели, а вот кладовщику одна свинья кусок с мягкого места отхватила.

Видя, что его план неосуществим, Цзиньлун страшно переживал. Когда до начала совещания осталось два дня, он вдруг хлопнул себя по лбу и, словно очнувшись, проговорил: «Ну надо же быть таким болваном! Правда, надо быть таким болваном!» Он вспомнил, как совсем недавно с помощью пампушки, намоченной в вине, удалось уложить свирепого, как волк, Дяо Сяосаня. Тут же доложил секретарю Хуну, у того тоже словно пелена с глаз спала. Срочно послали в кооператив, теперь за вином. Для свиней доброе вино ни к чему, вполне сгодится пойло из стеблей батата, что по пять мао[163 - Мао — 10 фэней, гривенник.] за цзинь. Всех отправили по домам готовить пампушки, но потом распоряжение отменили. Свиньи, они и камень проглотить могут, зачем им пампушки из белой муки — хлебцев из кукурузной муки вполне достаточно! Да и этих грубых хлебцев не надо, налить вина в отруби пополам с овощами, которыми их кормят каждый день, — и вся недолга. И вот рядом с котлом, в котором готовили корм, поставили большую бутыль с вином, добавили в каждое ведро с кормом по три черпака, поставили на огонь и поварили, помешивая. А потом ты, Лань Цзефан, и остальные работники отнесли всё в загоны и залили в кормушки. В тот день густой винный дух стоял над всей свинофермой, нестойких к вину свиней можно было и не напаивать — они от одного запаха пьянели.

Я — племенной, в недалёком будущем мне выполнять особые обязанности, и находиться в неподходящей форме я никак не мог. Эту истину заведующий свинофермой Цзиньлун понимал как никто, поэтому с самого начала я наслаждался питанием по первому разряду и особым обращением. Хлопковые жмыхи в мой рацион не входили: в них есть госсипол, это такое вещество, которое убивает сперматозоиды самцов. Мой корм содержал бобовые лепёшки, стебли батата, отруби, куда намешано немного высококачественной древесной листвы — получалось ароматно и питательно. Таким не только свиней, людей кормить можно. Прошло время, изменились представления — и люди поняли, что мой тогдашний корм и есть настоящая здоровая пища, по питательной ценности и безопасности намного превосходящая курятину, утятину, рыбу, а также очищенные злаки и отборный рис.

В конце концов ливанули черпак вина в отборный корм и мне. По правде говоря, выпить я могу немало; хоть не скажу, что не запьянею и с тысячи чарок, но поллитра не повлияют ни на ясность мысли, ни на ловкость движений. Не то что этот никудышный Дяо Сяосань за стенкой — свалился мертвецки пьяный, сожрав пару вымоченных в вине пампушек. Но в полведра корма мне вылили целый черпак вина, а это пара цзиней как-никак. И эффект наступил минут через десять после того, как я эту порцию умял.

Мать их, голова кружится, ноги как ватные и ступаешь как по вате, тело невесомое, земля проваливается, взлетаю, всё вокруг вкривь и вкось, дерево качается туда-сюда. Обычно отвратительный визг имэншаньских теперь звучит в ушах трогательной народной мелодией. Да, надрался будь здоров. Дяо Сяосань за стеной уже и спать завалился, закатив белки глаз. Оттуда доносится громоподобный храп и раскатывается барабанная дробь шептунов. А мне в подпитии хотелось петь и танцевать. Я ведь царь свиней, элегантен и прекрасно держусь даже пьяным. Забыв, что свои особенности нужно держать в тайне, я на глазах у всех подпрыгнул, словно человек, пытающийся добраться до луны. Прыгалось отменно, я одним махом угнездился своим уже довольно внушительным тельцем на перекрестье ветвей, и они закачались подо мной вверх-вниз. У абрикоса ветви упругие, эластичные — тополь или ива наверняка переломились бы под моим весом. И вот, забравшись на дерево, я покачивался, как на океанских валах. Внизу Лань Цзефан и остальные сновали туда-сюда с вёдрами корма, я видел, как во временно установленных на улице котлах кипит вода и из них валит розоватый пар, видел, как Дяо Сяосань валяется пьяный, задрав ноги: хоть брюхо вспарывай — и не хрюкнет. Вон красавицы-сёстры Хуан, старшая сестра Мо Яня и другие в белоснежной рабочей одежде с красными иероглифами в псевдосунском стиле «Свиноферма Абрикосовый сад» на груди, с парикмахерскими инструментами в руках слушают наставления мастера Линя, специально приглашённого из правления коммуны, — он постригал там кадровых работников.

Мастер Линь — волосы толстые и крепкие, как щетина, лицо худое, большущие суставы пальцев — говорит с жутким южным акцентом, и по лицам учениц видно, что понимают они далеко не все. На застеленном тростниковыми циновками возвышении та самая учительница с косой, что говорит на путунхуа, терпеливо проводит репетицию. Скоро мы узнали, что этот номер называется «Красавица свинка едет в Пекин». Он в то время был очень популярен, исполнялся на мотив народной мелодии «Ожидание возлюбленного» с пением и танцем. Роль красавицы свинки досталась самой красивой девочке в деревне, остальные были мальчики в очаровательно наивных масках поросят. Я смотрел на танцующих детей, слушал, как они поют, и тут во мне проснулось артистическое начало, тело заходило ходуном, даже ветки абрикоса заскрипели. Открыв рот, чтобы запеть, я не ожидал, что издам хрюканье, и от этих звуков сам перепугался. Я-то полагал, что запросто смогу перевести звуки человеческой речи в песню, и это неожиданно вырвавшееся хрюканье страшно обескуражило. Но конечно, не настолько, чтобы полностью утратить веру в свои силы. Я видывал и хохлатых майн, умеющих говорить по-человечьи, слышал о собаках и кошках с такими способностями. К тому же я напряг память и припомнил, что в прежних двух перерождениях, когда я был ослом и волом, вроде бы тоже в критические моменты выдавливал из своего грубого горла человекоподобные звуки, которые могли, как говорится, поднять глухого и пробудить неслышащего.

Моё «выступление» привлекло внимание девушек, изучавших основы парикмахерского дела. Первой испуганно воскликнула сестра Мо Яня:

— Ой, глядите, хряк на дерево забрался!

Её смешавшийся с толпой брат — он давно уже мечтал получить работу на свиноферме, но Хун Тайюэ не спешил с этим, — прищурился и крикнул:

— Американцы на Луне вон побывали, эка невидаль — свинья на дерево забралась!

Но его слова потонули в испуганном женском визге, никто их не услышал. Он заговорил снова:

— Во влажных тропических лесах Южной Америки дикие свиньи на деревьях гнёзда строят. Они, хоть и млекопитающие, но покрыты перьями и несут яйца, из которых через семь дней вылупляются поросятки!

Но девичьи возгласы вновь заглушили его слова, и их опять никто не услышал. Во мне вдруг проснулось желание завязать с этим негодником крепкую дружбу, хотелось крикнуть ему: «Только ты меня понимаешь, братан, будет время, заходи, пропустим стаканчик-другой вина!» Но из-за воплей мой крик тоже никто не услышал.

Охваченные радостным волнением женщины во главе с Цзиньлуном подбежали ко мне.

— Здравствуйте! — приветственно помахал я левой передней ногой. Слов они не разобрали, но дружеский жест был понятен, и они аж согнулись от хохота. — Что за смех? — строго спросил я. — Посерьёзнее давайте!

Снова ничего не поняв, они продолжали хохотать.

— Этот экземпляр и впрямь кое-что умеет, — нахмурился Цзиньлун. — Хотелось бы, чтобы послезавтра, во время совещания, ты тоже сумел забраться на дерево, как сейчас! — Он распахнул стальную калитку и обратился к стоявшим позади: — Давайте, с него и начнём! — Потом подошёл к дереву и опытной рукой почесал мне брюхо. Приятно — хоть ложись и помирай. — Мы, Шестнадцатый, помыть тебя хотим и постричь, — заявил он. — Будешь самым красивым хряком в мире. Надеюсь, ты будешь хорошо себя вести и подашь пример остальным. — Он махнул ополченцам, которые протиснулись вперёд, без лишних слов схватили меня за ноги и стащили с дерева. Действовали они грубо, силищи в руках немерено, аж все кости заболели, и не вырвешься ведь.

— Щенки этакие! — яростно ругался я. — Нет, чтобы возжечь благовония в храме, вы наносите урон божеству!

Но они пропускали мою ругань мимо ушей и продолжали тащить брюхом кверху к котлу с солёной водой. Потом подняли и швырнули в котёл. От поднявшегося из глубин души ужаса я исполнился неимоверной силы, а проглоченные вместе с кормом два ковша вина в один миг превратились в холодный пот. Мгновенно протрезвев, я вспомнил, что до введения новых способов забоя скота люди ели свиную кожу вместе с мясом и при этом заколотую свинью как раз и бросали в такую подсоленную воду, чтобы удалить с туши волосяной покров, начисто выскоблить ножом, а потом отсечь ножки, голову, вспороть брюхо и повесить на крюк для продажи. Стоило почувствовать опору под ногами, я тут же выскочил из котла, причём так стремительно, что все застыли от удивления. Из одного котла я выскочил, но, к несчастью, угодил в другой, побольше, и погрузился в тёплую воду. По телу разлилась неописуемая истома, всей воли как не бывало, и сил выпрыгнуть из этого котла не осталось. Меня окружили женщины и под руководством Цзиньлуна принялись тереть жёсткими щётками. Я лежал, блаженствуя и полузакрыв глаза, — чуть не заснул. Потом ополченцы вытащили меня из котла, прохладный ветерок обдал тело, и я ощутил такую негу и бессилие, будто на седьмом небе оказался. Женщины подступили со своими машинками, голову постригли «под бобрик», от гривы на спине оставили торчащие волоски. По замыслу Цзиньлуна они должны были выстричь на брюхе с обеих сторон участки в форме цветка сливы, но в конечном счёте состригли всё напрочь. Цзиньлуну ничего не оставалось, как начертать на мне красной краской два лозунга: слева на брюхе — «Спариваться во имя революции», справа — «Трудиться на благо народа». Чтобы украсить эти лозунги, он намалевал цветы сливы, головы подсолнухов, и я уже смотрелся как агитационно-пропагандистский щит. Закончив, он отступил на пару шагов, любуясь своим творением; на лице появилась каверзная улыбка, которая, конечно, не могла скрыть довольства. Вокруг звучал хор похвал, все отмечали, какой я стал красивый.

Если бы всех свиней на свиноферме можно было обработать, как меня, из каждой получилось бы красочное произведение искусства. Но оказалось, что хлопот с ними не оберёшься. Даже помыть их в солёной воде было нереально. А совещание уже на носу. Пришлось Цзиньлуну менять планы. Он придумал простую, но эффектную раскраску наподобие грима театральных актёров и поручил нанести её двадцати смекалистым и ловким юношам и девушкам. Вручил каждому ведро краски, пару кистей, инструкцию и велел не терять времени, пока свиньи не протрезвели. Белых свиней нужно было красить красной краской, чёрных — белой, а остальных — жёлтой. Поначалу молодёжь ещё следовала образцам, но, покрасив несколько голов, стала выполнять работу кое-как. Небеса поздней осени прозрачны, воздух свеж, а в загонах стоит зловоние, хоть беги. У кого будет рабочий настрой в такой обстановке. Девушки с самого начала взялись за дело, засучив рукава, морщились, но безобразий не допускали. Юноши вели себя по-другому. Они орудовали кисточками как попало, и в результате тела многих белых свиней оказались заляпаны красной краской, будто их подкосила автоматная очередь. Чёрные со своим белым гримом смотрелись как отъявленные мошенники и лукавые сановники. В ряды «художников» затесался и паршивец Мо Янь. На мордах четырёх чёрных свиней, похожих на мастерок каменщика, он намалевал белой краской очки с широкой оправой, а четырём свиноматкам вымазал красной краской ноги.

Наконец оперативное совещание «Больше свиней стране» открылось. Мой трюк с залезанием на дерево всё равно раскрыт, и церемониться я уже не стал. Чтобы во время совещания свиньи вели себя смирно и произвели на участников благоприятное впечатление, пропорцию концентратов в корме увеличили вдвое, вдвое повысилось и содержание вина. Так что к началу совещания всё поголовье было пьяным в стельку. Над свинофермой висел густой дух алкоголя. Цзиньлун на голубом глазу объяснял, что так пахнет успешно опробованный ферментированный корм, в котором концентратов немного, а питательная ценность высока. Свиньи при такой кормёжке не кричат и не скандалят, не бегают и не прыгают, знай себе спят да вес нагуливают. Уже в течение ряда лет ключевым вопросом, влияющим на поголовье свиней, оставалось недостаточное питание. Введение ферментированного корма в основном решает эту проблему и открывает дорогу активному развитию свиноводства в народных коммунах.

Стоя на возвышении, Цзиньлун излагал уверенно и основательно:

— Уважаемые руководители, товарищи! Мы можем официально заявить, что разработанный нами ферментированный корм не имеет равных в мире. Мы готовим его из древесной листвы, сена и соломы зерновых, то есть, по сути дела, обращаем всё это в превосходную свинину, поставляем питание народным массам, роем могилу империалистам, ревизионистам и контрреволюционерам…

Я лежал, развалившись на ветках абрикоса, брюхо обдувал ветерок. На голову опустилась стайка отчаянных воробьёв, твёрдыми клювиками они склёвывали остатки корма, которые — я ем жадно, большими кусками — остаются на морде до самых ушей. Когда их клювики дотрагивались до ушей, которые насыщены кровеносными сосудами и нервными окончаниями, а поэтому очень чувствительны, я ощущал, как уши немели и даже побаливали, как при иглотерапии. Так приятно, такая охватывает сонливость, веки просто слипаются… Знаю, паршивец Цзиньлун надеется, что я забудусь сладким сном здесь, на дереве. Этот и дохлую свинью заговорит: язык у него подвешен, стоит заснуть — такую белиберду понесёт, только держись. Но я спать и не думаю. За всю долгую историю человечества подобное торжественное собрание, посвящённое свиньям, проводится, наверное, впервые, и трудно сказать, будет ли ещё такое. Если просплю это событие, жалеть буду три тысячи лет. Живу я в своё удовольствие, посплю ещё, коли захочется, но сейчас спать нельзя. Я пошевелил ушами, громко похлопал ими по щекам, чтобы все поняли — уши у меня стандартные свинячьи, не то что у этих имэншаньских, стоят торчком, как у собак. Сейчас, конечно, в городах полно собак, уши у которых тоже свисают, как изношенные носки. Нынче людям делать нечего, вот и скрещивают многих не имеющих отношения друг к другу животных, получая ни на что не похожие гибриды. Открытое кощунство какое-то, за него ждёт Божья кара. Похлопав ушами, я прогнал воробьёв, сорвал с дерева красный, как кровь, листок, засунул в рот и принялся жевать. Горький и терпкий вкус выполнял роль табака. Сонливость исчезла, и я со своей командной высоты, навострив уши и широко раскрыв глаза, стал наблюдать за всем происходящим на совещании, воспринимая все звуки и записывая всё в голове почище лучших сегодняшних устройств. Эти устройства могут записывать лишь звуки и изображения, а я ещё запоминаю запахи, а также свои умонастроения и ощущения.

Только не надо спорить со мной. Дочка Пан Ху настолько вскружила тебе голову, что в теперешние пятьдесят с лишком взгляд у тебя уже безжизненный, реакция заторможенная — очевидные признаки старческого слабоумия. Так что не нужно упорствовать в своём мнении и вести со мной бессмысленные препирательства. Могу с полной ответственностью сказать, что во время проведения оперативного совещания по свиноводству в деревне Симэньтунь электричества не было. Да, как ты и говоришь, в то время в поле перед деревней действительно врывали в землю бетонные столбы линии электропередач, но это была высоковольтная линия для госхоза. А госхоз в то время подчинялся цзинаньскому военному округу, это был отдельный батальон по производству и строительству в составе пехотного полка. Начальство батальона состояло на действительной военной службе, а остальные — «грамотная молодёжь»,[164 - Кампания «Грамотная молодёжь — в деревню», начатая в 1950-е годы, обрела общенациональный размах в ходе «культурной революции». В 1966 г. приём в вузы был прекращён, и многие молодые люди отправились в деревню «учиться у крестьян». Вернуться они смогли лишь после 1976 г.] направленная в деревню из Циндао и Цзинани.[165 - Циндао, Цзинань — крупные города в пров. Шаньдун.] Такая организация, конечно, нуждалась в электричестве, а у нас в Симэньтунь его провели лишь через десять лет. То есть во время оперативного совещания к вечеру вся деревня кроме свинофермы погружалась во тьму.

Да, как я уже говорил, у меня в загоне установили стоваттную лампочку, и я научился включать и выключать её. Но электричество вырабатывалось у нас же на свиноферме. В то время это называлось «собственное электричество». Получали его с помощью двенадцатисильной дизельной установки: она приводила в действие генератор, который и вырабатывал ток. Это была придумка Цзиньлуна. Не верите, спросите Мо Яня. Ему тогда взбрела в голову нелепая фантазия, и он совершил пакость, благодаря которой прославился. Но об этом чуть позже.

Огромные громкоговорители на столбах по обеим сторонам сцены усиливали речь Цзиньлуна по меньшей мере раз в пятьсот. Думаю, во всём Гаоми было слышно, как пускает пыль в глаза этот паршивец. В глубине сцены установили президиум из шести столов, их принесли из начальной школы и покрыли красной материей. За ним на шести табуретках — тоже из школы — восседали в своих синих и серых френчах кадровые работники из уезда и члены правления коммуны. Пятым слева в застиранной добела форме расположился недавно уволившийся из армии политработник, его назначили начальником производственного отдела уездного ревкома. Первым справа сидел секретарь партячейки большой производственной бригады Хун Тайюэ, свежевыбритый и постриженный, в серой армейского типа шапке, под которой он скрывал свою плешь. Раскрасневшееся лицо сияло как фонарь из промасленной бумаги в тёмную ночь. Думаю, он мечтал продвинуться по карьерной лестнице по примеру дачжайца Чэнь Юнгуя.[166 - Чэнь Юнгуй (1915–1986) — неграмотный крестьянин, ставший членом Политбюро КПК и вице-премьером КНР. Руководимая им под лозунгом «опора на собственные силы» деревня Дачжай в пров. Шаньси была провозглашена Мао Цзэдуном образцовой: «В сельском хозяйстве учиться у Дачжая».] Если Госсовет создаст штаб по руководству кампанией «Больше свиней стране», кто знает, может, его назначат одним из заместителей. Среди этих руководящих работников были и толстые, и тощие; их лица, обращённые на восток, к красному солнцу, отливали красным, глаза щурились. Один смуглый толстяк был в солнцезащитных очках — редкость по тем временам. С торчащей изо рта сигаретой он смахивал на главаря банды. Цзиньлун держал речь, сидя за столом, тоже покрытым красной тканью, в передней части сцены. На столе перед ним стоял обёрнутый красным шёлком микрофон — в то время пугающе высокотехнологичная штуковина. Любопытный от рождения Мо Янь уже улучил момент и, пробравшись на сцену, проверил, как он работает, гавкнув в него пару раз. Гавканье прогремело через громкоговорители, раскатившись по абрикосовому саду и дальше по бескрайним просторам, и от такого эффекта народ пришёл в полный восторг. Паршивец Мо Янь описал это в одной из своих заметок. Всё это я к тому, что во время проведения оперативного совещания ток для громкоговорителей и микрофона поступал не с государственной линии высокого напряжения, а с генератора на дизеле нашей свинофермы. Дизель с генератором соединял пятиметровый, в двадцать сантиметров шириной кольцеобразный резиновый ремень. Работающий дизель приводил в движение генератор, и таким образом непрерывно вырабатывалось электричество. Ну просто чудо из чудес. Дивились не только умственно отсталые деревенские. Даже я, недюжинного ума хряк, был не в состоянии понять этого. Да-да, невидимый электрический ток, что это вообще такое? Как он появляется и куда девается? Дрова вот сгорают, но остаются угли; еда переваривается, но остаётся навоз. А электричество? Оно во что превращается? Тут вспомнилось, как Цзиньлун устанавливал эту технику в домиках из красного кирпича рядом с большущим абрикосом в юго-восточном углу фермы. Он работал не покладая рук весь день, продолжил работу и ночью при свете фонаря. Всё это было настолько непостижимо, что привлекло немало любопытствующих из деревенских. Там были почти все, о ком я упоминал ранее; этот противный дьяволёнок Мо Янь всегда протискивался впереди всех. Если бы он только смотрел — так ещё и болтал языком без умолку, надоев Цзиньлуну до чёртиков. Хуан Тун неоднократно выволакивал его за ухо на улицу, но не проходило и получаса, как он вновь пробирался вперёд и тянулся головёнкой, чуть не закапывая слюной измазанные в масле руки Цзиньлуна.

Протискиваться вовнутрь, чтобы подивиться на это зрелище, я не смел, на большой абрикос тоже не забраться — ветви высоко, метра два, и скользкие, сучье племя. Ветви как у тополя, что растёт на северо-западе, устремлены вверх, отчего формой эти тополя напоминают факелы. Но небо надо мной сжалилось. За этими домиками в большой могиле был похоронен преданный пёс, который ценой жизни спас ребёнка. Этот чёрный кобель сиганул в бушующие волны Великого канала, чтобы вытащить упавшую в воду девочку. Но выплыть самому сил не хватило, и он утонул.

Стоя на могиле чёрного пса, как раз напротив отверстия, оставленного для окна — домики возводили второпях и окна ещё не вставили, — я мог беспрепятственно обозревать всё, что происходило внутри. Газовый фонарь заливал помещение белым как снег светом, а снаружи было темно, хоть глаз выколи. Ну совсем как в популярном в то время высказывании о классовой борьбе: «Враги на свету, а мы во тьме. Как хочешь, так и смотри, только мы их видим, а они нас — нет». Цзиньлун то и дело листал захватанные страницы руководства по эксплуатации и, нахмурившись, делал карандашом заметки между строк старой газеты. Хун Тайюэ вынул сигарету, прикурил, затянулся и вставил в рот Цзиньлуну. Секретарь Хун уважал знания и умения — один из редких в те годы толковых кадровых работников. Сёстры Хуан то и дело вытирали Цзиньлуну платочками пот со лба. Ты равнодушно взирал, как вытирает пот Хэцзо, но стоило это сделать Хучжу, у тебя всё лицо перекашивалось от ревности. Ты один из тех, кто переоценивает свои силы, но смело претворяет в жизнь дерзновенные мечты. Это подтвердили и дальнейшие события. Синее родимое пятно на лице не только не лишало тебя успеха у женщин, наоборот, притягивало их. Потом, в девяностые, в уездном центре народ распевал такую песенку:



		Синелик как дух-губитель



		А в любви — сам небожитель.



		Бросил сына он с женой



		И в Чанъань[167 - Чанъань — древняя столица Китая, ныне Сиань.] сбежал с другой.











Только не думай, что подтруниваю, я к тебе со всем уважением. Чтобы такая величина, как замначальника уезда, позволил себе, ни с кем не попрощавшись, сбежать с любимым человеком и зарабатывать на жизнь своим трудом — да ты один такой на всю Поднебесную!

Но довольно пустой болтовни. Оборудование установили, проверили: ток даёт. И Цзиньлун стал вторым по влиянию человеком в деревне. Ты относишься к сводному брату с глубоким предубеждением, но ведь многим ему обязан. Не будь его, разве стал бы ты звеньевым животноводов? Разве так подфартило бы тебе, чтобы на следующий год осенью пойти на хлопкообрабатывающую фабрику работать по контракту? И сделал бы ты, не имея этого опыта, карьеру чиновника? В том, что ты опустился до сегодняшнего состояния, винить некого — только себя самого, раз ты греховоднику своему не хозяин. Эх, и зачем я всё это говорю? Пусть Мо Янь об этом в своих рассказах пишет.

Совещание шло своим порядком, без сучка и без задоринки. Закончив рассказывать о передовом опыте, Цзиньлун предоставил слово для заключительной речи начальнику производственного отдела, тому, что в старой армейской форме. Молодцевато подойдя к столу, начальник начал речь стоя, экспромтом, без бумажки, говорил талантливо и с душой. Кто-то похожий на его секретаря, согнувшись, подбежал от президиума и стал выпрямлять микрофон, чтобы поднять повыше, но до рта начальника тот всё равно не доставал. Но секретарь был парень не промах: принёс табуретку, поставил на стол, а на неё водрузил микрофон. Десять лет спустя этого сметливого парня повысили до завканцелярией уездного ревкома — вот и прямая связь с тем случаем. Через секунду голос производственника с лужёной армейской глоткой уже раскатывался по всей округе!

— Каждая свинья — это снаряд, выпущенный по реакционному оплоту империалистов, ревизионистов и контрреволюционеров!.. — гремел начальник, потрясая кулаком. То, как он надрывался и жестикулировал, напомнило мне, многоопытному хряку, кадр из одного знаменитого фильма.

«А что если действительно зарядят в пушку и выстрелят, — пришла мысль, — какие, интересно, чувства испытываешь в воздухе — головокружение или лёгкий трепет? И если посреди реакционного оплота империалистов, ревизионистов и контрреволюционеров вдруг грохнется свинья, не помрут ли эти мерзавцы от смеха?»

Десять часов утра уже, а заканчивать выступление этот кадровый работник, похоже, не собирался. В кабинах двух зеленоватых джипов на краю площадки откинулись на сиденья водители в белых перчатках. Один беззаботно покуривает, другой, явно скучая, поглядывает на часы. Джип в те времена ценился гораздо больше, чем в наши дни «мерседес» или «БМВ», а часы на руке говорили о благосостоянии больше, чем нынче кольцо с бриллиантом. Ослепительно поблёскивая в лучах солнца, эти часы привлекали взоры многих молодых людей. Рядом с джипами ровными рядами выстроились сотни велосипедов. На них раскатывали кадровые работники разных уровней — в уезде, в коммуне, в деревне. Это был символ общественного статуса и занимаемого поста. За всем этим богатством приглядывали стоявшие полукругом ополченцы с карабинами в руках.

— На волне «культурной революции» и ветра с востока мы должны претворить в жизнь высокую директиву великого вождя Председателя Мао — «Больше свиней стране», перенять передовой опыт большой производственной бригады деревни Симэньтунь, поднять на высокий политический уровень работу по свиноводству… — Свою пламенную речь руководитель производственного отдела подкреплял энергичной жестикуляцией. Прозрачные капельки слюны в уголках рта походили на связанных рисовой соломой крабов.

— Что это ещё стряслось? — Мой сосед Дяо Сяосань тупо поднял из своего пропахшего мочой загона толстую вытянутую морду, прищурив красные от алкоголя глазки. Он обратился ко мне, но вот ещё — уделять внимание этому болвану. Этот придурок тоже попытался подняться на передние ноги и, упёршись нижней челюстью о стену, стал обозревать то, что за ней делается. Но под воздействием спиртного способность удерживать равновесие он утратил. Задние ноги у него подкосились, и он шлёпнулся назад в своё дерьмо и мочу. Как этот тип далёк от гигиены, гадит у себя по всем углам. Вот уж не повезло иметь под боком такую нечистоплотную свинью. Голова выкрашена белым, жёлтые клыки торчат, как золотые зубы нувориша.

Из толпы собравшихся — а народу много, собрание называли «десятитысячным», преувеличение, конечно, но от трёх до пяти тысяч человек точно присутствовало — выскользнула чёрная фигура и направилась к установленным под абрикосом бошаньским чанам. Человек заглянул в них — ясное дело, сахарного сиропчика захотелось, — но чаны уже опустошили пришедшие раньше. Пили в основном не для утоления жажды, главное — сахару отведать. Он в то время был в таком дефиците, что его получали по карточкам, и отведавший сахара тогда был, наверное, более счастлив, чем человек дня сегодняшнего от любовных ласк. Чтобы оставить о себе благоприятное впечатление в уезде, руководители большой производственной бригады на специальном общем собрании указали, на что следует обратить внимание. В частности, коммунарам из Симэньтуни — и взрослым, и детям — не разрешалось пить этот сироп, а тем, кто осмелится нарушить запрет, пообещали снять сотню трудодней. Пришлые из других деревень так рвались к сиропу, что мне за них стыдно стало. И я тем более испытывал гордость за высокую сознательность симэньтуньских, вернее, за способность преодолевать свои желания. Я видел, как многие поглядывали на пивших сироп, и понимал, что они испытывали очень сложные чувства, но всё равно ими восхищался. Они выдержали, а это непросто.

Но вот какой-то негодяй всё же не выдержал, и нет нужды гадать, кто это, — вы уже, наверное, сами поняли. Такого ненасытного ребёнка у нас в Симэньтуни отродясь не было. Да-да, Мо Янь, тот самый, что ходит теперь, как обезьяна в цилиндре, изображая благородного. Этот паршивец свесился в чан всей верхней половиной тела, как мучимый жаждой конь, спеша выпить остатки сиропа со дна. Но шея оказалась слишком коротка, а чан слишком глубок. Тогда он вооружился белым стальным черпаком, свободной рукой с усилием наклонил чан, чтобы остатки сиропа скопились на одной стороне, и полез туда с черпаком. Когда он отпустил руку, чан тяжело опустился на место, и по тому, как осторожно он держал черпак, стало ясно: старания не прошли даром. Он то ли поднял черпак ко рту, то ли потянулся к нему, а потом медленно выпрямил шею. По выражению его лица я понял, что, почувствовав вкус сиропа, этот подлец на миг испытал блаженство. Он старательно выскребал черпаком последние капли с неровного дна чана, и от этих звуков у меня аж зубы свело. Просто невыносимо, действует на нервы сильнее, чем рёв громкоговорителей. Я надеялся, что кто-нибудь подойдёт и надаёт ему по рукам, — всю деревню позорит, паршивец. Продолжи он в том же духе ещё несколько минут, боюсь, я свалился бы с дерева. Слышно было, как разорались хмельными голосами другие свиньи, взбудораженные этими звуками: «Перестаньте скрести, прекратите, зубы ломит, мочи нет!» А этот негодник опрокинул оба чана на бок и залез в один. Языком он там дно вылизывает, что ли? Остаётся лишь дивиться, как можно дойти до такой жадности. Наконец вылез, паршивец, лохмотья аж сияют, вокруг разносится сладкий запах, даже я почувствовал. Будь то весной, вокруг вились бы пчёлы или бабочки, но какие пчёлы с бабочками в начале зимы. Только дюжина жирных мух с жужжанием кружила вокруг него, а парочка уселась на немытые, похожие на комки свалявшейся шерсти волосы.

— …мы должны с удесятерённым энтузиазмом, прилагая во сто крат больше усилий, распространять передовой опыт деревни Симэньтунь. Руководителям каждой коммуны, каждой большой производственной бригады следует персонально овладевать им, всеми силами разделять его должны рабочие коллективы, молодёжные и женские массовые организации. Нужно ещё крепче натянуть тетиву классовой борьбы, повысить контроль и надзор за помещиками, богатыми крестьянами, контрреволюционерами, реакционными и правыми элементами, предотвращать подрывную деятельность скрытых классовых врагов…

Моё внимание снова привлёк Мо Янь, который посвистывая, со счастливой улыбочкой на лице, вперевалочку зашёл в одно из помещений генераторной, где вовсю работал дизель. О маховик у входа тёрся приводной ремень, со скрежетом отлетали металлические опилки. Получаемое здесь электричество и заставляло работать громкоговорители.

— Кладовщики каждой большой производственной бригады должны строго следить за хранением и применением агрохимикатов, не допускать, чтобы их расхищали и подмешивали в корм свиньям классовые враги…

Цзяо Эр, дежуривший у генератора, подрёмывал, откинувшись на стену на солнечной стороне, поэтому Мо Янь и смог осуществить свою подрывную каверзу. Он развязал пояс, спустил драные штаны, взялся обеими руками за писун — до этого момента я лишь гадал, что на уме у этого паршивца, — нацелился на стремительно вращающийся приводной ремень и ну поливать его светлой струёй. Со странным звуком ремень упал на землю этаким большим дохлым удавом. Громкоговоритель захрипел и умолк. Дизель мощно и пронзительно ревел, молотя впустую. Всё вокруг, в том числе тысячи слушателей, словно погрузились в воду. Голос выступающего слышался слабо и монотонно, будто карась поднялся со дна и пузыри пускает. Ну и ну, всё испорчено. Вскочил Хун Тайюэ, из толпы поднялся Цзиньлун и рванулся к генераторной. Ну, Мо Янь, нарвался ты на большие неприятности, ох и получишь по первое число!

Натворивший дел Мо Янь и не думал скрываться, он тупо стоял перед приводным ремнём, и на лице его отражалось недоумение. Наверняка раздумывал, паршивец, и чего это вдруг ремень слетел из-за какой-то маленькой струйки? Вбежав в генераторную, Цзиньлун первым делом влепил Мо Яню затрещину, потом дал пинка под зад и только потом нагнулся и поднял приводной ремень. Сначала наладил на вал электродвигателя, другой край — на маховик. Вроде бы получилось, но стоило убрать руку, как ремень опять свалился. Размок от мояневых упражнений. Цзиньлун натянул ремень металлическим прутом, чтоб держался, потом согнулся и наложил кусок чёрной блестящей восковки. Прокрутил, чтобы она притёрлась и не спадала.

— Тебя кто надоумил? — отчитывал он Мо Яня.

— Я сам…

— Зачем тебе это надо было?

— Думал, охлажу…

На руководителя производственного отдела прекращение подачи электричества так подействовало, что он спешно свернул выступление. После некоторого замешательства на сцену вышла Цзинь Мэйли, симпатичная учительница начальной школы. На не совсем правильном, но прозвучавшем так свежо и приятно путунхуа она объявила зрителям, а самое главное, сдвинувшимся к краям сцены чиновникам:

— А теперь начинаем художественное выступление отряда начальной школы Симэньтуни по пропаганде идей Мао Цзэдуна!

Подача тока к тому времени наладилась, из громкоговорителей в небо то и дело выстреливали пронзительные взвизги, словно чтобы сразить реющих в вышине птиц. Для нынешнего выступления учительница Цзинь Мэйли срезала длинную косу, сделав популярную в то время причёску «под Кэ Сян».[168 - Кэ Сян — мужественная «суперженщина», героиня «революционной оперы» «Дуцзюаньшань».] Так она выглядела более внушительно, красавица хоть куда. Глянул на чиновников по обе стороны сцены — все на неё пялятся. Кто на причёску, кто на талию, а первый секретарь коммуны «Млечный Путь» Чэн Чжэннань от её зада взгляд отвести не может. Через десять лет, после бесчисленных мытарств Цзинь Мэйли стала-таки женой Чэн Чжэннаня, занимавшего в то время пост секретаря политико-юридического комитета уезда.[169 - Политико-юридический комитет — партийный орган ЦК КПК, отвечающий за взаимодействие органов общественной безопасности, прокуратуры, государственной безопасности, частей вооружённой полиции, народных судов, органов юстиции при осуществлении государственной правовой политики.] Разница в возрасте составила двадцать шесть лет, и это встречало осуждение. А разве сейчас кому-то есть до этого дело?

Объявив номер, учительница отошла к кулисам, где стоял приготовленный для неё стул, а на нём — красивый аккордеон, сверкавший под солнечными лучами эмалью клавиш. Рядом со стулом стоял Ма Лянцай. С серьёзным видом, бамбуковая флейта в руках. Учительница надела лямки аккордеона, уселась, растянула меха, и полилась прекрасная музыка. Одновременно в такт ей звонко и радостно зазвучала флейта Ма Лянцая. Они проиграли вступление, и на сцену, перебирая толстенькими короткими ножками, выкатилась стайка пухленьких революционных поросят с вышитыми жёлтыми иероглифами «верный» на красных нагрудничках. Это всё были поросятки-мальчики — глупые и наивные, они верещали кто во что горазд, бездумно, без особой серьёзности; им нужен был лидер, который повёл бы их за собой. И тут, сделав кульбит, на сцену выскочила та самая Красавица Свинка в красных туфельках. Её мать, представительница присланной из Циндао «учёной молодёжи», в избытке обладала художественным дарованием: прекрасные гены и способности, за что ни возьмётся — всем овладевает. Появление Красавицы Свинки вызвало целый взрыв аплодисментов, а маленьких поросят приветствовали лишь диким хохотом. Глядя на них, я исполнился бесконечной радости: никогда ещё в истории свиньи не выходили на сцену перед людьми, это был исторический прорыв, слава и гордость для нас, свиней. Сидя у себя на дереве, я поднял переднюю ногу и помахал хореографу, учительнице Цзинь Мэйли, в знак революционного привета! Хотелось послать привет и Ма Лянцаю, довольно неплохо игравшему на флейте. Хотелось поприветствовать и маму Красавицы Свинки. Эта женщина заслуживала уважения хотя бы за то, что, выйдя замуж за крестьянина, сумела произвести на свет такое превосходное потомство. И не только за то, что передала дочери гены танцевального мастерства: ведь она, стоя у задника сцены, ещё и подпевала ей. У неё выразительное и звучное меццо-сопрано — паршивец Мо Янь потом в одном из рассказов напишет, что у неё контральто, и заслужит немало насмешек от многих знающих толк в музыке, — и вылетающие у неё из горла звуки пляшут в воздухе, словно тяжёлая лента узорного шёлка. «Красные революционные поросята мы, на Тяньаньмэнь пришли из Гаоми» — с сегодняшней точки зрения подобные слова, ясное дело, не очень, а в то время это было то, что надо.

С этим номером школьники нашей деревни участвовали в смотре искусств всего уезда и получили приз за лучшее выступление; наши «поросятки» были на приёме у самого высокого руководителя района Чанвэй[170 - Чанвэй — административный район пров. Шаньдун, включавший в то время 9 уездов, в том числе и уезд Гаоми.] секретаря Лу. Фотографию, на которой он обнимает Красавицу Свинку, напечатали в уездной газете. Это история, а историю переиначивать, как в голову взбредёт, нельзя. Маленькая свинка прошлась по сцене на руках, хлопая высоко задранными ножками в красных туфельках. Все аплодировали от души, радостное возбуждение царило и на сцене, и среди зрителей…

После успешного завершения представления все пошли на экскурсию по ферме. Дети своё исполнили, теперь моя очередь представлять. Справедливости ради отмечу, что с тех пор, как я переродился свиньёй, Цзиньлун относился ко мне неплохо, и хотя многие годы нас не связывали особые отношения отца и сына, мне всё же хотелось показать себя, чтобы и начальство осталось довольным, и он в их глазах вырос.

Я немного размялся, но голова кружилась, перед глазами всё плыло как в тумане и в ушах звенело. Только через десять с лишним лет, когда я собрал своих приятелей-собак со всего уезда — кобелей и сук — на party[171 - Вечеринка (англ.).] полюбоваться полной луной на площади Тяньхуа, и мы пили сычуаньскую «улянъе»,[172 - «Улянъе» — досл. пятизлачная.] «маотай» из Гуйчжоу, французский коньяк, английский виски, до меня вдруг дошло, почему я так плохо чувствовал себя, когда проводилось оперативное совещание «Больше свиней стране». Дело не в том, что я пить не горазд: просто эта водка из батата такая дрянь — страшное дело! Ну и следует признать, хотя и тогда проявлений безнравственности было немало, но до того, чтобы травить людей, разбавляя промышленный алкоголь самогонкой, ещё не доходило. Как заключила позже, когда я переродился собакой, моя приятельница, многоопытная и знающая чёрная немецкая овчарка, охранявшая ворота в гостевой дом городского правительства: в пятидесятые годы люди были достаточно чисты, в шестидесятые — абсолютно фанатичны, в семидесятые — довольно малодушны, в восьмидесятые прислушивались к речам, пытаясь понять, что за этим стоит, а в девяностые стали крайне злобными и порочными. Уж простите, что всё время забегаю вперёд, — это любимый приёмчик негодника Мо Яня, вот я по неосторожности и попал под его влияние.

Понимая, что совершил серьёзную ошибку, Мо Янь продолжал стоять в генераторной, ожидая наказания от Цзиньлуна. Туда вернулся проснувшийся Цзяо Эр, которому было поручено присматривать за ней, и, завидев Мо Яня, обрушился на него с руганью:

— Чего стоишь здесь, сукин ты сын? Ещё какую пакость задумал?

— Мне брат Цзиньлун велел стоять здесь! — с сознанием своей правоты уверенно отвечал тот.

— Скажите пожалуйста, «брат Цзиньлун»! Да он штуковины, что у меня в мотне, не стоит! — надменно заявил Цзяо Эр.

— Хорошо, так и передам, — сказал Мо Янь и двинулся было прочь.

— А ну стой! — Цзяо Эр схватил его за воротник и потянул назад. При этом отлетели последние три пуговицы с рваной куртки Мо Яня и обнажился его похожий на глиняный кувшин живот. — Только посмей, душу выну! — И потряс кулаком у него под носом.

— Вот если только убьёшь, а так рот не заткнёшь! — не смутился Мо Янь.

Ну их, этих Цзяо Эра с Мо Янем, самые дрянные людишки в деревне, пусть себе препираются в генераторной. Тут вон огромная толпа экскурсантов во главе с Цзиньлуном уже подошла к моему загону. Объяснять ему особенно ничего не пришлось, все тут же развеселились. Валяющихся на земле свиней они видели, но чтобы свинья забиралась на дерево — такого видеть не приходилось. Красные иероглифы лозунгов на стене — да, обычное дело, но на брюхе свиньи — дело невиданное. И уездные ганьбу и кадровые работники коммун — все просто давились от смеха, а им сзади дурацки подхихикивали функционеры большой производственной бригады. Уставившись на меня, ответственный товарищ из производственного отдела, тот, что в старой армейской форме, поинтересовался:

— Это он сам на дерево забрался?

— Сам, — подтвердил Цзиньлун.

— А можно посмотреть, как он это делает? Пусть сначала спустится, а потом залезет.

— Это не так-то просто, но я постараюсь, — замялся Цзиньлун. — У этого хряка незаурядный интеллект и ноги сильные. Но может и заупрямиться, характерец ещё тот, обычно любит всё делать по-своему, не любит, когда им командуют.

Он легонько похлопал меня веточкой по голове и добродушно проговорил, словно договариваясь о сотрудничестве:

— Просыпайся, Шестнадцатый, хорош дрыхнуть, спускайся да облегчись!

Понятно, хочет продемонстрировать начальству, как я залезаю на дерево. Но предлагать спуститься, чтобы облегчиться, — откровенная ложь, от которой на душе стало невесело. Я, конечно, понимаю, Цзиньлун сказал это не просто так. Его ожидания я не обману, но и пресмыкаться не стану. Чтобы я выполнял всё, что он ни прикажет, — дудки. Этак я буду уже не хряк с норовом, а болонка, что кувыркается по земле, чтобы выслужиться перед хозяином. Я пошлёпал губами, широко зевнул, закатил глаза и потянулся. В толпе раздался смех, и кто-то сказал:

— Э-э, разве это свинья? Ну совсем как человек, всё умеет!

Эти болваны думают, я не понимаю, о чём они говорят? Чтобы вы знали: я понимаю, как говорят в Гаоми, в Имэншани и в Циндао, я даже нескольким фразам по-испански научился у одного деятеля из циндаоской «образованной молодёжи», который спал и видел, как бы уехать учиться за границу! Я громко хрюкнул им что-то по-испански — так эти тупицы аж вздрогнули, а потом покатились со смеху. Смейтесь, смейтесь, хоть ноги протяните от смеха, народу зерна больше достанется. Хотите, чтобы я спустился и облегчился? Так для этого и слезать не надо, высоко вставай, далеко поливай. И чтобы вызвать нездоровый интерес, я изменил своей доброй здоровой привычке, уютно устроился на дереве и ну поливать то много, то не очень, то сильной струёй, то тоненькой. А эти дураки знай себе хохочут.

— Чего смеётесь? — зыркнул я на них. — А ну посерьёзнее! Я ведь снаряд для обстрела реакционного оплота империалистов, ревизионистов и контрреволюционеров. А в наставлении сказано: «Если снаряд мокрый, порох может отсыреть». А вам всё хиханьки да хаханьки!

Эти придурки, должно быть, поняли: смешки то вспыхивали, то прекращались. По-другому вёл себя и высокий начальник в старой армейской форме. На его постоянно солидном лице то и дело вспыхивала усмешка, словно рассыпались тонким слоем золотистые отруби.

— Вот это свинья, я понимаю! — воскликнул он, ткнув в меня пальцем. — Хоть золотую медаль давай!

Меня всегда мало интересовали слава и выгода, но лесть из уст высокого начальства вскружила голову. Захотелось научиться ходить на руках, как выступавшая на сцене Красавица Свинка. На качающемся дереве исполнить такое непросто, но, если получится, будет просто фурор. Я укрепился передними ногами на сплетении ветвей, поднял зад, а голову просунул вниз меж ветвей. Но силёнок не хватило, съел утром слишком много, и брюхо тянуло вниз. Я надавил на ветку, она подалась, заколебалась, и, опираясь на неё, я всё же выполнил это сложное упражнение. Отлично, получилось, вот она земля, внизу! Вся тяжесть тела переместилась на передние ноги, кровь прилила к голове. Заболели глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Держись, держись, десять секунд — и, считай, победа. Послышались аплодисменты, и я понял, что добился успеха. К несчастью, левая нога соскользнула, равновесие потеряно, в глазах потемнело, и я почувствовал, как голова с глухим стуком ударилась о что-то твёрдое. Бац! — и я потерял сознание.

Мать-перемать, всё из-за этого паршивого вина!




ГЛАВА 26

Дяо Сяосань из зависти разбирает загон. Хитроумный план Цзиньлуна позволяет пережить суровую зиму


Зима тысяча девятьсот семьдесят второго года стала для свиней фермы настоящим испытанием. После оперативного совещания по свиноводству уезд выделил большой производственной бригаде премию в размере двадцать тысяч цзиней фуражного зерна. Но это осталось лишь цифрами на бумаге. В конце концов под нажимом ревкома коммуны эту поставку поручили заведующему зерновым складом коммуны по фамилии Цзинь.[173 - Зд. фамильный иероглиф «цзинь» означает «золото», «металл».] Он обожал крысиное мясо, и его прозвали Золотая Крыса. Эта «крыса» и подсунула нам на ферму пролежавшие много лет по углам остатки плесневелой смеси батата и гаоляна, да ещё далеко не в полном объёме. В этот заплесневелый корм было подмешано ещё не меньше тонны крысиного дерьма, отчего над свинофермой всю зиму висело целое облако необычайно сильной вони. Да, до и после оперативного совещания по свиноводству мы вкусно ели и пили и какое-то время жили как загнивающие помещики и капиталисты. Но теперь, всего через месяц после его завершения, зерновой склад большой производственной бригады оказался в бедственном положении, становилось всё холоднее, и романтичный белый снег, похоже, нёс с собой пробирающие до костей морозы. Предстояло жить в голоде и холоде.

Снега той зимой навалило очень много — это я не сгущаю краски, так было на самом деле. Существуют записи в уездном бюро погоды, об этом писала уездная газета, об этом упоминается даже в рассказе Мо Яня «Записки о свиноводстве».

Сбивать людей с толку Мо Янь любил сызмальства; его рассказы, где он ещё больше смешивает правду и выдумки, напрочь отвергать нельзя, но и полностью верить написанному тоже. Время и место в «Записках» указано верно, про снега вокруг тоже, а вот по количеству голов свиней и их происхождению есть расхождения. Все знают, что они из Имэншани, а у него — из Уляньшани. Их было тысяча пятьдесят семь, а он даёт девятьсот с лишним. Но ведь речь идёт о написанном сочинителем в своих произведениях, всё это мелочи, и нет нужды принимать их всерьёз.

В глубине души я испытывал презрение к орде имэншаньских, и мне было стыдно, что я тоже свинья. Но в конечном счёте я с ними одного племени, как говорится, «заяц умер, лис горюет — свой по своему тоскует». Когда имэншаньские стали дохнуть одна за другой, обстановка на ферме стала печальной. Чтобы сберечь силы и уменьшить отдачу тепла, я в те дни сократил число ночных вылазок. Рассыпавшиеся от длительного использования листья и стёршееся в порошок сено я передвинул передними ногами в угол стены, оставив на земле дорожки следов, похожие на тщательно выписанный рисунок. Потом улёгся в центр этой кучи трухи из сена и листьев, положил голову на передние ноги и стал смотреть на падающий снег, вдыхая холодный свежий воздух, какой бывает во время снегопада. Душу волна за волной охватывала печаль. По правде говоря, я свинья не очень сентиментальная, по характеру больше склонен к безудержному веселью или готов драться за что-то. А вот мелкобуржуазного скулежа во мне нет как нет.

Посвистывает северный ветер, на реке с оглушительным грохотом ломается толстый лёд — трах, трах, трах, — словно судьба стучится в дверь глубокой ночью. Снежные сугробы в передней части загона почти соприкасаются с согнувшимися ветвями абрикоса. В саду то и дело звонко трещат ветви, ломающиеся под грузом снега; глухо бухают рушащиеся снежные шапки. Тёмная ночь и везде, насколько хватает глаз, снежная пелена. Электричества давно нет из-за нехватки дизельного топлива — сколько ни дёргай за шнур, полоска света от лампы не ляжет. Такая укутанная снежным покрывалом ночь, наверное, хороша, чтобы сказки рассказывать и мечтать. Но от голода и холода сказки и мечты разлетаются вдребезги. По совести признаться, даже когда с кормом стало совсем худо и имэншаньские, которым приходилось довольствоваться гнилыми древесными листьями и кожурой семян хлопчатника, купленными на хлопкообрабатывающей фабрике, были на последнем издыхании, Цзиньлун следил, чтобы мне давали на одну четверть питательные корма. Даже заплесневелые бататы лучше, чем бобовые листья и кожура семян хлопчатника.

Мучительно долгими ночами сон перемежался с действительностью. На небе иногда показывались звёзды, поблёскивая, как бриллианты на груди императрицы. Мирный сон не шёл, имэншаньские чувствовали близкий конец, и долетавшие от них звуки наполняли безграничной скорбью. Чуть вспомнишь об этом — слёзы застилают глаза. Они выкатываются на щетинку щёк и тут же замерзают, превращаясь в жемчужинки. Горестные вопли издаёт и Дяо Сяосань за стеной. Он теперь пожинает горькие плоды несоблюдения гигиены. В загоне у него ни одного сухого места, всё покрыто коркой заледеневших нечистот. Носится по нему, голосит, завывает по-волчьи, а из заснеженных просторов отвечают настоящие волки. Изрыгает громкие проклятия, сетуя на несправедливость этого мира. Слышится его ругань и всякий раз во время кормёжки. Костерит Хун Тайюэ, проклинает Цзиньлуна, ругает Лань Цзефана. Ну а больше всех достаётся приставленной к нам урождённой Бай, Синъэр, «ещё не умершей»[174 - Так называли себя вдовы в старом Китае.] вдове тирана-помещика Симэнь Нао, прах которого давно смешался с землёй. Она приходит кормить нас с двумя вёдрами на коромысле, ковыляя по твёрдому насту на маленьких бинтованных ножках,[175 - В старом Китае был распространён обычай бинтовать девочкам ноги. Задержанные в росте крохотные ножки-«лотосы» считались идеалом женской красоты.] и лохмотья её зимней куртки развеваются под налетающими снежными хлопьями. Синий платок на голове, пар от горячего дыхания, иней на бровях и волосах. Руки загрубевшие, кожа потрескалась, как опалённый сухостой. Несёт корм и опирается на черпак с длинной ручкой, как на костыль. Из вёдер тонкой струйкой идёт пар, но запашок при этом — просто с ног валит, можно представить, что там за бурда. В переднем обычно еда для меня, в том, что позади, — для Дяо Сяосаня.

Опустив коромысло, она соскребает черпаком толстый слой снега со стены, очищает мою кормушку, с усилием поднимает ведро и вываливает корм. Я нетерпеливо набрасываюсь на еду, хотя липкая чёрная масса падает на голову, на уши, и Бай приходится очищать их черпаком. Ничего приятного в корме нет, неторопливо разжёвывать нельзя, потому что во рту и в глотке останется запах гнили. С громким чавканьем заглатываю еду, а Бай, вздыхая от переживаний, нахваливает:

— Ах, Шестнадцатый, вот молодец, что дают, то и ест!

Потом идёт кормить Дяо Сяосаня. Похоже, ей доставляло удовольствие смотреть, как я, не манерничая, уплетаю еду, и, думаю, лишь отчаянные вопли соседа заставляли её вспомнить, что надо покормить и его. Не забыть, с какой нежностью она склонялась ко мне, глядя, как я ем. Я, конечно, понимал, почему она хорошо ко мне относится, но не хотелось задумываться об этом. В конце концов, прошло столько лет, пути-дорожки у нас разные: она — человек, а я — скотина.

Слышно было, как Дяо Сяосань впился зубами в черпак. Подняв глаза, я увидел его самого: передние ноги на стене, высунул свою свирепую морду. Торчащие клыки, неровные, как у пилы, зубы, налившиеся кровью глаза. Урождённая Бай постучала ему по рылу, как по деревянному барабанчику банцзы.[176 - Банцзы — барабанчик для отбивания ритма в одном из жанров китайской музыкальной драмы.] Потом вывалила в кормушку корм и негромко выругалась:

— Ну и грязнуля, где спишь, там и гадишь, как ещё не замёрз до смерти, злыдень!

Едва дотронувшись до корма, Дяо Сяосань разразился бранью:

— Симэнь Бай, карга проклятая! Всё лучшее своему любимчику Шестнадцатому положила, а мне одни гнилые листья, мать вашу!

Через некоторое время проклятия сменились всхлипами. Не обращая внимания на его брань, Симэнь Бай подхватила пустые вёдра, взяла черпак и враскачку поковыляла прочь.

Дяо Сяосань высунулся из-за стены и принялся изливать свою обиду, капая мне в загон своей грязной слюной. Его взгляд был полон зависти и ненависти, но я головы не поднимал, а знай набивал брюхо.

— Что вообще в мире деется, а, Шестнадцатый? — ныл он. — Ну почему с одними и теми же свиньями обращение разное? Из-за того, что я чёрный, а ты белый, что ли? Или потому что ты здешний, а я пришлый? Или из-за того, что ты такой красавчик, а я — урод? Да и настолько ли ты, паршивец, красив, если сравнить…

Ну что сказать этому болвану? С незапятных времён по справедливости в мире поступают далеко не всегда. Если офицер на коне, неужто и все солдаты должны быть верхом? Ну да, в Советском Союзе в конной армии красного маршала Будённого все были верховые, командиры и солдаты, но у командиров кони добрые, а у бойцов — дрянные, тоже обхождение неодинаковое.

— Настанет день — всех поперегрызу, животы вспорю и кишки вытащу… — скрежетал он зубами, опираясь передними ногами на разделяющую наши загоны стенку. — Где угнетение, там и сопротивление, верно? Веришь не веришь — дело твоё, а я вот за это крепко держусь!

— Верно говоришь. — «Не стоит обижать этого типа», — подумал я и добавил: — Не сомневаюсь, силы и способности у тебя имеются, жду не дождусь, когда ты сотворишь что-нибудь потрясающее.

— Пожалуй тогда брату в награду то, что у тебя в кормушке осталось! — хрюкнул он, а сам аж на слюну исходит.

Как он отвратителен со своим алчным взглядом и грязной пастью! Я и так относился к нему с крайним презрением, а тут он упал в моих глазах дальше некуда. Меньше всего хотелось, чтобы он испоганил мне кормушку. Но напрочь отвергнуть эту уже совершенно жалкую просьбу вроде бы и язык не поворачивался.

— Вообще-то, старина Дяо, между моим кормом и твоим особой разницы нет, — промямлил я. — Очень по-детски ты рассуждаешь, считая, что пирожное на тарелке кого-то другого больше, чем твоё…

— Ты что, мать-перемать, совсем за дурака меня держишь? — вне себя от злости прошипел Дяо Сяосань. — Глаза, допустим, подвести могут, но нос-то не подведёт! Да и глаза не обманывают. — Он нагнулся к своей кормушке, отковырнул ногой кусок и бросил к моей. Разница с остатками моего корма была очевидная. — Сам посмотри, что ты ешь, а что я. Мать его, мы же оба хряки, на каком основании обращение такое разное? У тебя «случки во имя революции», неужто у меня во имя контрреволюции? Если люди подразделяют нас на революционных и контрреволюционных, неужели свиньи тоже разделятся на классы? Все эти безобразия — результат заботы о личных интересах и разброда в головах. Я видел, какие взгляды Симэнь Бай на тебя бросает, ну как на мужа смотрит! Может, спариться с тобой мечтает? А то давай, оформи ей случку, на следующий год весной принесёт поросят с человечьими головами. Или маленьких чудовищ со свиной головой и человеческим телом, вот красотища-то! — От собственного злословия и поклёпа тоска его понемногу рассеялась, и он гнусно захихикал.

Я собрал передними ногами перекинутый им корм и с силой швырнул за стену.

— Вообще-то я подумывал откликнуться на твою просьбу, — презрительно обратился я к нему. — Но после всех твоих оскорблений, брат Дяо, уж извини, скорее выброшу оставшуюся еду на кучу дерьма, чем дам тебе. — И, собрав всё из кормушки, бросил туда, где справлял нужду. Потом забрался на свою сухую подстилку и спокойно проговорил: — Как проголодаетесь, прошу, ваше сиятельство!

Глазки Дяо Сяосаня сверкнули зеленоватым светом, зубы заскрипели:

— Послушай, Шестнадцатый, как говорили в древности, «только выйдя из воды, заметишь, что ноги грязные»! Мы, что называется, «едем на осле и листаем расходную книгу»,[177 - Переиначенный сехоуюй — «проезжая на осле, читать вслух оперные арии», который тоже значит «поживём — увидим».] поживём — увидим! Река тридцать лет несёт воды на восток, а тридцать лет на запад! Солнце тоже ходит по небу кругом, всегда освещать твоё гнёздышко не будет!

После этих слов его свирепая физиономия исчезла. Слышно было, как он нервно ходит кругами, время от времени бодает железную калитку и скребёт стену. Потом стали доноситься странные звуки. Довольно долго я не мог понять, в чём дело, но потом до меня дошло: этот паршивец, чтобы подсогреться, а отчасти вымещая злобу, встал на задние ноги и выдирает торчащие из крыши загона стебли гаоляна, в том числе и с моей стороны.

Протестуя против такого вандализма, я опёрся на стену передними ногами и, вытянув голову, крикнул:

— Дяо Сяосань, не смей этого делать!

Тот вцеплялся зубами в соломину, с силой вытягивал её, стаскивал вниз и разжёвывал на куски:

— Коли дело труба, вместе и сгинем, мать вашу! Когда на свете нет справедливости, маленькие демоны разбирают храм![178 - Возможная аллюзия на древнее речение — «когда владыка Яньло попускает, маленькие демоны отбиваются от рук».] — С этими словами он ухватил гаоляновый стебель, резко дёрнул его и рухнул всей тушей вниз.

В крыше образовалась дыра, упавший кусок черепицы разлетелся вдребезги, на него посыпались комки снега. Он тряхнул головой, зелёные огоньки из его глаз врезались в стену и разлетелись на осколки будто стекло. Как пить дать свихнулся, гадёныш. Он продолжал разрушительную деятельность, а я, задрав голову и поглядывая на крышу, кружил по загону. Внутри всё горело, так и подмывало перемахнуть через стену и остановить его. Но ведь с такими психопатами связываться — толку никакого, сам только пострадаешь. От возбуждения я издал пронзительный вопль, похожий на сигнал воздушной тревоги. Петь революционные песни я пробовал, драл горло, но ничего похожего не получалось, а вот этот вопль, вылетевший в состоянии возбуждения, прозвучал как настоящая воздушная тревога. Это всё из воспоминаний детства, когда во всём уезде проводили учения противовоздушной обороны от внезапного налёта империалистов, ревизионистов и контрреволюционеров. Сначала из установленных в каждой деревне, в каждой организации громкоговорителей доносилось приглушённое громыхание. «Так гудят вражеские тяжёлые бомбардировщики, когда идут на большой высоте», — присюсюкивая, комментировал диктор. Следом звучал пронзительный, оглушающий рёв. «Это вражеские самолёты заходят на цель». Потом разнёсся душераздирающий звук, похожий на стенания духов и волчий вой. «Дорогие революционные кадровые работники уезда, беднейшие крестьяне и середняки, слушайте внимательно. Это общепринятый во всём мире сигнал воздушной тревоги. Заслышав его, вы должны немедленно прекратить работу и укрыться в бомбоубежище. Если убежища рядом нет, следует лечь на землю и обхватить голову руками…» Меня переполняла радость, как актёра-любителя, который после многолетнего изучения арий китайской оперы наконец научился брать нужную тональность. Я наматывал круг за кругом и вопил. Чтобы сигнал воздушной тревоги разносился ещё дальше, я быстро забрался на абрикос. Снег, покрывавший его, словно мукой или ватой, где плотно, где не очень, тяжело падал на землю. Проглядывавшие сквозь снег тонкие ветви, гладкие и твёрдые, торчали подобно морским кораллам из сказки. Я забирался по веткам всё выше, пока не достиг самой верхушки, откуда открывался прекрасный вид на свиноферму и всю деревню. Тянулся дымок из труб, деревья походили на огромные пампушки; из домишек, которые, казалось, вот-вот обрушатся под тяжестью снега, толпами выбегали люди. Белизна снега, чёрные точки людей. Снегу по колено, пробираться по нему тяжело, все идут, переваливаясь из стороны в сторону и покачиваясь. Мой сигнал поднял всех. Первыми выскочили из пятикомнатного общежития, откуда клубами повалил пар, Цзиньлун, Цзефан и остальные. Они походили вокруг, задрав головы к небу, — ясное дело, искали, где там бомбардировщики империалистов, ревизионистов и контрреволюционеров, — потом улеглись на снег, обхватив голову руками, а над ними с карканьем закружилась стая ворон. Гнёзда эти вороны свили в тополиной роще на восточном берегу Большого канала, но из-за укрывшего землю снега искать пищу им было непросто, поэтому они каждый день прилетали на ферму, чтобы урвать что-то из нашего корма. Полежав, все встали и принялись обшаривать глазами проясневшее после снегопада небо. И, лишь опустив головы и оглядев заснеженные окрестности, они наконец обнаружили источник тревоги.

Теперь речь пойдёт о тебе, Лань Цзефан. Ты смело рванулся вперёд с возчицким хлыстом с бамбуковой ручкой, хоть и шлёпнулся пару раз на дорожке меж деревьев, споткнувшись об обледеневшие куски свиного корма. Один раз растянулся лицом вниз, как злобный пёс, дерущийся из-за кучки дерьма, в другой раз — шлёпнулся назад, чисто черепаха, греющая брюхо на солнцепёке. Под лучами солнца снежный пейзаж смотрелся необычайно красиво, крылья ворон отливали золотом. Поблёскивала и синяя половина твоего лица. В Симэньтуни заводилой ты никогда не слыл, с тобой лишь Мо Янь нередко любил пошушукаться. А так на тебя почти никто не обращал внимания. Даже у меня, свиньи, ты большим авторитетом не пользовался, хоть и был звеньевым свиноводов. Но вот теперь, когда ты подбегал, волоча за собой хлыст, я с удивлением обнаружил, что ты уже вырос в стройного молодого человека. Потом прикинул, что тебе уже двадцать два года — совсем взрослый.

Обнимая ветку и обращаясь к пробивающемуся сквозь багровые облака солнцу, я открыл рот и вновь издал замысловато переливающийся сигнал воздушной тревоги. Собравшиеся под деревом стояли запыхавшись; видно было, что им неловко и они не знают, смеяться им или плакать.

— Когда царство идёт к погибели, является нечисть диковинная! — выпалил охваченный беспокойством старик по фамилии Ван.

Его тут же одёрнул Цзиньлун:

— Ты, почтенный Ван, думай, что говоришь!

Тот понял, что ляпнул лишнее, шлёпнул себя по губам:

— Несёшь ерунду всякую, болтун несчастный! Секретарь Лань, вы человек большой, уж не взыщите с недостойного, простите старику на первый раз!

Цзиньлуна к этому времени уже приняли в партию, он входил в партком, выполнял обязанности секретаря комсомольской ячейки большой производственной бригады, и его аж распирало от честолюбия и надменности.

— Я понимаю, ты начитался неправильных и вредных книг вроде «Троецарствия»,[179 - «Троецарствие» — один из классических китайских романов.] — махнул он старику Вану, — и кичишься своими познаниями. А ведь за одну эту фразу тебя можно в «активную» контру записать!

Весёлость тут же как рукой сняло. Цзиньлун не упустил случая произнести речь, указав, что погода ухудшается, и это даёт возможность империалистам, ревизионистам и контрреволюционерам нанести внезапный удар и предоставляет скрытым классовым врагам в деревне прекрасные условия для осуществления акций саботажа. Затем он похвалил меня:

— Хоть и хряк, а сознательность повыше, чем у некоторых людей!

Меня обуяла такая гордость, что я даже забыл, зачем подавал сигнал тревоги, и, подобно поп-звезде, воодушевлённой горячим приёмом слушателей, собрался исполнить его ещё раз. Но не успел я набрать в грудь воздуха, как заметил, что Цзефан поигрывает хлыстом. Его тень мелькнула перед глазами, и кончик уха обожгла резкая боль. Голова перевесила, и я грохнулся с дерева, наполовину зарывшись в снег.

Выбравшись из снега, я увидел на снегу кровь. Хлыст рассёк мне правое ухо, оставив трехсантиметровую рану, шрам от которой сохранялся всю оставшуюся половину моей славной жизни. Из-за этого я к тебе, Цзефан, плохо и относился. Потом, конечно, понял, почему ты поступил так жестоко, и, в общем-то, простил тебя, но в душе так и осталась незаживающая рана.

Хлыста я в тот день получил по первое число, всё тело было исполосовано. Но Дяо Сяосаню за стенкой досталось гораздо больше. В моих упражнениях с дерева в подаче сигналов воздушной тревоги всё же было нечто умилительное, а вот то, что Дяо Сяосань поносил всех и вся и ломал постройку, можно было расценить как чистой воды вандализм. Когда Цзефан охаживал меня, многие протестовали, но когда хлыст гулял по Дяо Сяосаню, оставляя кровавые следы, твои действия встретили лишь одобрение.

— Лупи его, до смерти забей ублюдка! — в один голос кричали все.

Поначалу тот совершал бешеные прыжки, сломал пару толстых, с палец, стальных прутьев в калитке, но через некоторое время выдохся. Открыв калитку, несколько человек выволокли его за задние ноги из загона на снег.

Цзефан ненависти ещё не утолил: он стоял, расставив ноги, чуть наклонившись и склонив набок голову, и хлыст продолжал оставлять кровавые полосы. Худое синее лицо подёргивалось, щёки вздулись узлами, зубы крепко сжаты.

— Паскуда! — приговаривал он с каждым ударом. — Шлюха! — Когда левая рука уставала, он перекидывал хлыст в правую — обеими руками может, гадёныш!

Дяо Сяосань, который сначала перекатывался по земле, после нескольких десятков ударов застыл грудой мёртвой плоти. Цзефан же не унимался. Все понимали, что он вымещает на свинье застарелые обиды, но никто не смел остановить его, хотя видно было, что Дяо Сяосань может и не выдержать побоев. Наконец к нему подошёл Цзиньлун, ухватил за локоть и презрительно бросил:

— Будет уже…

Снег вокруг был заляпан кровью Дяо Сяосаня. Моя кровь красная, его — чёрная. Моя — священная, его — грязная. В отместку за провинности ему вставили в нос пару стальных колец, а передние ноги сковали увесистой цепью. В последующие дни и месяцы все передвижения этого гадёныша по загону сопровождались громыханием, и каждый раз, когда из громкоговорителя в центре деревни разносилась знаменитая ария Ли Юйхэ из образцовой революционной оперы «Красный фонарь» — «Не смотри, что я скован по рукам и ногам, никаким оковам не сдержать моей героической решимости, устремлённой к небесам», — я проникался к своему старому врагу за стеной необъяснимым уважением, будто он — герой, а я его предал.

Да, как пишет паршивец Мо Янь в рассказе «Месть», с приближением праздника весны для свинофермы наступили самые тяжёлые времена. Корм начисто съеден, две кучи гнилых бобовых листьев тоже израсходованы подчистую — осталось лишь то, что и кормом-то не назовёшь: заплесневелая кожура семян хлопчатника пополам со снегом. Положение и так было аховое, а тут ещё тяжело заболел и слёг Хун Тайюэ, и всё бремя его ответственности легло на плечи Цзиньлуна — как раз в то время, когда на его долю выпали серьёзные переживания. Любил он, скорее всего, Хучжу; началось это ещё с тех пор, когда она помогла восстановить его армейскую форму, и они давно уже жили как муж и жена. Но к нему не раз подъезжала Хэцзо, с ней у него тоже были «тучки и облачка». Шли годы, обе красотки Хуан не скрывали, что не прочь выйти за него. Но все подробности об этих их секретах — помимо меня, хряка, который не может о чём-то не ведать, — знал лишь ты, Цзефан. Моё дело сторона, а вот ты глубоко страдал и мучился ревностью, потому что страстно и безответно любил Хучжу. В основном из-за этого ты тогда и свалил меня хлыстом с дерева, а потом с такой жестокостью, как настоящий палач, отделал Дяо Сяосаня. Теперь, когда мы оглядываемся назад, не считаешь ли ты, что чувство, которое доставило столько мучений, малозначительно по сравнению с тем, что было потом? К тому же в жизни может случиться всё что угодно, браки совершаются на небесах, и тот, кто тебе назначен, в конце концов твоим суженым и станет. Верно, ведь Хучжу в конце концов стала спать с тобой в одной постели?

В то время каждый день из загонов выволакивали трупы замёрзших свиней, а по ночам я просыпался от горестных стенаний имэншаньских: они оплакивали смерть соседей по загону. Каждое утро я видел в щель между стальных прутьев калитки, как Цзефан или кто-то ещё из свиноводов тащит труп свиньи в своё пятикомнатное помещение. Все свиньи тощие, кожа да кости, у всех торчат вытянутые ноги. Подох отличавшийся буйным нравом Волчий Вой, не стало прирождённой распутницы Цветущей Капусты. Поначалу каждый день падало от трёх до пяти свиней, а в последних числах двенадцатого месяца — пять-семь. В двадцать третий день этого месяца вытащили уже шестнадцать трупов. Я сделал приблизительный подсчёт, и получилось, что к кануну Нового года на западные небеса[180 - По верованиям китайцев, Запад — страна мёртвых.] отправилось двести с лишним голов. Попали их души в преисподнюю или оказались в раю, мне неведомо, а вот их бренные останки сложили в кучу где-то на тёмных задворках помещения для работников фермы, и мясо варили и ели Цзиньлун и компания. До сих пор не отделаться от этих воспоминаний.

То, как они сидели при свете лампы вокруг пылающего очага и смотрели, как в котле варятся куски дохлых свиней, в мельчайших деталях описал Мо Янь в своих «Записках о свиноводстве». Там у него и аромат от горящих веток, и вонь от мяса в котле; рисует он даже то, как изголодавшиеся люди пожирают куски мёртвой свиной плоти — у людей сегодняшних такая картина вызвала бы крайнее отвращение. Он, паршивец, сам прошёл через этот ад, и под его пером игра светотени — тусклый свет лампы и яркие отблески огня в контрасте с выделенными лицами, на которых отражается смешение тайных чувств, — предстаёт со всей силой, как на живописном полотне. Чтобы передать эту сцену, он пускает в ход весь набор ощущений, будто хочет донести до нас потрескивание языков пламени, бурление кипящей воды, тяжёлое дыхание людей, хочет, чтобы мы ощутили запах тлена от дохлых свиней, чистый морозный воздух снежной ночи, проникающий сквозь щели в дверях, и услышали, как во сне эти люди разговаривают…

Могу добавить одно, пропущенное этим паршивцем Мо Янем. Как раз когда свиньи на ферме оказались на грани полного вымирания от голода, вечером накануне Нового года под разрывы хлопушек, провожавших старый год и встречавших новый, Цзиньлун хлопнул себя по лбу:

— Нашёл, ферма спасена!

Один раз мясо дохлых свиней ещё можно проглотить, на второй раз тошнит от одного запаха. Цзиньлун дал команду перерабатывать дохлых свиней на корм живым. Я с самого начала понял, что корм пахнет как-то странно, и однажды глубокой ночью выскользнул из своего загона, заглянул в помещение, где готовили корм, и всю подноготную этой тайны выведал. Должен сказать, что для таких тупых животных, как свиньи, пожирать себе подобных не представляется чем-то из ряда вон выходящим. Но у меня душа не такая, как у всех, и это породило множество мучительных воспоминаний. Тем не менее инстинкт к выживанию быстро пересилил душевные терзания. На самом деле все эти проблемы выдумал я сам: будь я человеком, есть свинину было бы для меня в порядке вещей. А если я — свинья и если другие свиньи со смаком уплетают себе подобных, что же мне, дурачком прикидываться? Ешь давай, зажмурься и ешь. После того как я научился подавать сигнал воздушной тревоги, кормить меня стали как и всех остальных. Я понимал, что это не в наказание, на ферме действительно стало нечем кормить нас. Жирка у меня каждый день становилось всё меньше, замучали запоры, моча стала красноватой. У меня ещё было преимущество, я по ночам тайком выбирался из загона и отправлялся в деревню в поисках гнилых капустных кочерыжек, но и они попадались нечасто. То есть я хочу сказать, если бы не приготовленный Цзиньлуном спецкорм, даже я, самый умный из всего поголовья, не протянул бы эту долгую зиму и не дожил бы до весеннего тепла.

Цзиньлуновский спецкорм, в который он кроме мяса дохлых свиней подмешивал конский и коровий навоз, а также ботву батата, спас от смерти многих свиней, в том числе Дяо Сяосаня и меня.

Весной тысяча девятьсот семьдесят третьего года нам выделили большую партию обычного корма, и жизнь на ферме пришла в норму. Но до этого шестьсот с лишним голов имэншаньских были обращены в белки, витамины и другие необходимые д ля поддержания жизни вещества, которые позволили выжить четырёмстам остальным. Возопим же все вместе на три минуты в дань уважения этим героям, мужественно отдавшим за нас свои жизни! Под звуки наших голосов распускаются цветы абрикоса, свиноферму заливает лунный свет, воздух наполняется ароматом цветов и потихоньку поднимается занавес сезона романтики и любви…




ГЛАВА 27

Клокочущая ревность доводит братьев до безумия. Мо Янь со своим хорошо подвешенным языком сталкивается с завистью


Луна в тот вечер нетерпеливо появилась на небе, когда солнце ещё не зашло. В лучах багряной зари в абрикосовом саду царил уют и чувственность. Казалось, вот-вот произойдёт нечто важное. Задрав передние ноги на ветки, я вдыхал аромат цветов. Через просветы в ветвях я и увидел, как восходит луна — большая, с тележное колесо, будто из оловянной фольги вырезанная. Поначалу я даже не поверил, что это луна, но она светила всё ярче, и сомнения исчезли.

В то время я ещё был по-детски любознателен и когда открывал что-то необычное, безудержно хотелось поделиться с остальными свиньями. В этом мы очень схожи с Мо Янем. В одной из его заметок под названием «Привольно цветёт абрикос» рассказывается, как однажды в полдень он обнаружил, что Цзиньлун с Хучжу уединились на раскидистом, усыпанном цветами абрикосе. Лепестки под ними осыпались как снежинки, и он поспешил позвать кого-нибудь полюбоваться вместе с ним на это романтическое зрелище. Запыхавшись, он прибежал в цех подготовки корма и растолкал Лань Цзефана, который прилёг соснуть после обеда. Вот как он об этом пишет:









…Резко сев на кане, Цзефан тёр руками красные со сна глаза.

— Что случилось?

На плетёной циновке отпечатались очертания его лица.

— Пойдём со мной, брат, — с таинственным видом сказал я.

Обогнув два отдельных загона для хряков, мы прошли в глубину сада. Была поздняя весна, всё вокруг лениво нежилось, свиньи безмятежно спали, в том числе и этот хряк, любитель откалывать фокусы. Повсюду звенели пчёлы, усердно и неустанно трудясь, чтобы не упустить пору цветения. Среди ветвей мелькали красивым оперением хуамеи,[181 - Хуамея (от кит. хуамэй) — распространённый в Китае вид тимелий — небольших птиц, похожих на дроздов.] оглашая окрестности резкими печальными криками.

— Ну и что же ты, мать его, показать хотел? — недовольно пробурчал Цзефан.

Я приложил палец к губам, взывая к тишине.

— Пригнись и следуй за мной.

Так мы и двигались дальше. Среди деревьев гонялись друг за другом два серовато-бурых диких кролика; красивый фазан взмахнул крыльями и, волоча длинный хвост, с клёкотом устремился в рощицу позади заброшенного кладбища. Обогнув домики, где раньше размещалась генераторная, мы оказались там, где деревья разрослись особенно пышно. Несколько дюжин стволов в два обхвата сплелись обширными кронами, образуя почти цельный шатёр. Ветви усыпаны цветами — алыми, розовыми, белоснежными, и издали казалось, что их окутывают облака. Благодаря своим размерам, развитой корневой системе, а также благоговейному почитанию деревенских эти великаны пережили бедствия «большого скачка» в пятьдесят восьмом году и кампании «Больше свиней стране» в семьдесят втором.

Я своими глазами видел, как Цзиньлун с Хучжу, будто две белочки, забрались по склонившемуся стволу. Но теперь их и след простыл. Поднявшийся ветерок качнул крону, и лепестки снежинками посыпались вниз, устилая землю яшмовым ковром.

— Ну и что же, в конце концов, ты хотел показать? — Цзефан повысил голос и сжал кулаки.

А «синеликие» отец с сыном известны упрямством и вспыльчивым нравом не только по всей деревне, но и по всему Гаоми, поэтому никак не хотелось навлекать на себя гнев этого наследного принца.

— Своими глазами видел, как они на дерево забирались… — пролепетал я.

— Кто «они»?

— Цзиньлун с Хучжу, вот кто!

Шея Цзефана резко вытянулась, будто кто-то невидимый ударил его в область сердца. Уши задрожали, синяя половина лица засверкала под солнцем изумрудными отблесками. Казалось, его обуревают сомнения, он борется сам с собой, но какая-то бесовская сила влечёт его к этому дереву… Он задрал голову… И, издав горестный вопль, бросился на землю… Лепестки продолжали падать, словно погребая его под собой… Цветением абрикосов наша деревня славится, в девяностые каждую весну в Симэньтунь приезжали городские на машинах, с детьми полюбоваться им…








В конце Мо Янь пишет:









Вот уж не думал, что это доставит Цзефану такие страдания. Его отнесли из-под дерева обратно на кан и разжали зубы палочками для еды, чтобы влить имбирного отвара и привести в чувство.

— Что он такое мог увидеть на дереве, чтобы его этак поразило? — приступали ко мне.

Я сказал… Ну, я сказал, что, мол, тот самый хряк затащил на дерево с романтическими намерениями свинку по прозванию Любительница Бабочек…

— Ну, это ты загнул, — с сомнением качал головой народ.

Придя в себя, Цзефан катался по кану как молодой ослик. А ревел он как тот хряк, что имитировал сигнал воздушной тревоги. Бил себя в грудь, рвал на голове волосы, тёр глаза, царапал щёки… Пришлось связать его, чтобы не нанёс себе серьёзных увечий…








Не терпелось рассказать всем о красоте этого небесного явления — совместном сиянии солнца и луны, но внезапное помешательство Цзефана повергло всю свиноферму в хаос. Узнав об этом, прибыл секретарь Хун, который только пошёл на поправку после болезни. Он опирался на палку из ивы, лицо бледное, глаза ввалились, седая всклокоченная бородка. Здорово, видать, скрутило, если этот несгибаемый коммунист, который мог, как говорится, гвозди кусать и железо пережёвывать, превратился в старика. Он стоял в головах кана и ударял палкой в пол, словно хотел, чтобы из-под земли забила вода. В режущем глаза свете электрической лампочки его лицо казалось ещё более бледным, а облик Цзефана, который лежал пластом на кане и беспрестанно вопил, — ещё более свирепым.

— Цзиньлун где? — выдохнул обозлённый Хун Тайюэ.

Присутствующие переглянулись: видно было, что никто не знает. Наконец Мо Янь боязливо выдавил:

— В генераторной, наверное…

Тут все вспомнили, что снова появилось электричество впервые после того, как прекратилось прошлой зимой. Кто разберёт, что на уме у этого Цзиньлуна.

— А ну приведи мне его сюда!

Вёртко, как мышь, Мо Янь выскользнул на улицу.

В это время с главной деревенской улицы донёсся горестный женский плач, от которого сердце сжалось и, словно от недостатка кислорода, голова перестала работать. Но через мгновение волной нахлынули события прошлого. Пристроившись за высокой кучей корней и веток абрикосов, сваленных перед домиком свиноводов, я перебирал в голове туманное прошлое и наблюдал за путаницей настоящего. Перед домиком штабелями стояли корзины с костями передохших прошлой зимой имэншаньских. Белые, под светом луны они отливали зеленью, от них тянуло какой-то дрянью. Вскоре показалась двигавшаяся приплясывающей походкой человеческая фигура. Она свернула на тропинку к свиноферме и подняла голову. Свет луны, уже походившей на шарик ртути, осветил лицо, желтоватое, как отслуживший много лет черпачок из тыквы-горлянки, и рот, разверстый в плаче чёрной мышиной норкой. Руки, сложенные на груди, расслабленно повисли, ноги такие кривые, что собака проскользнёт, и выступают в стороны, как иероглиф «восемь».[182 - Иероглиф «восемь» состоит из двух расходящихся в стороны откидных черт.] Она так раскачивалась при ходьбе, что казалось, больше качается, чем идёт. Вот такими уродливыми движениями она и «мчалась» вперёд. И хотя это была абсолютно не та Инчунь, какой я помнил её с тех пор, как был волом, я с одного взгляда узнал её. Я напряжённо пытался вспомнить, сколько ей лет, но сознание свиньи окружало сознание человеческое со всех сторон, они смешивались воедино, порождая и волнение, и печаль.

— Сыночек мой, что с тобой… — Через дырки в окне было видно, как она с плачем бросилась к кану, толкнув вытянутыми руками Цзефана.

Со связанными руками ему было не пошевелиться, он лишь колотил ногами в стенную перегородку. Изначально непрочная, она ходила ходуном, серая краска отлетала кусками, похожими на блины из мешанки. Народ в комнате не знал, как быть, пока Хун Тайюэ не скомандовал:

— Верёвку, ноги ему свяжите!

Работник фермы Люй Плоская Плешь притащил пеньковую верёвку и неуклюже забрался на кан. Цзефан брыкался как бешеный жеребец, и старику Люю было не подступиться.

— Да вяжи же давай! — взревел Хун Тайюэ.

Люй навалился Цзефану на ноги, но в него с плачем вцепилась Инчунь:

— Отпусти моего сына…

— А ну быстро помогите ему! — крикнул Хун Тайюэ.

— Скоты! — ругался Цзефан. — Скоты этакие! Свиньи!

— Заводи конец, просовывай! — Вперёд метнулся третий из братьев Сунь. — Быстро на кан, помоги ему!

Нога Цзефану обмотали, но прихватили и руки Люя, которыми он крепко держал их.

— Ослабьте верёвку! — заорал тот, когда она затянулась. — Дайте руки вытащить!

Цзефан дрыгнул ногами, и верёвка заплясала в воздухе, как бешеная змеюка.

— Ай, мама дорогая… — Старый Люй откинулся назад, свалился с кана и по дороге врезался в Хун Тайюэ. Сунь Третий, молодой здоровяк, сумел-таки взгромоздиться задом на живот Цзефана и, не обращая внимания на Инчунь, которая царапалась и проклинала всех и вся, накрепко затянул верёвку. Оказывать сопротивление ногами Цзефан уже не мог. На полу держался за нос старик Люй, меж пальцев у него капала чёрная кровь.

Я понимаю, не хочется признаваться в этом, дружище, но мне-то уж поверь, всё, что я говорю, — чистая правда. В состоянии безумия человек проявляет сверхчеловеческую силу и способен на непостижимые поступки. На том абрикосе до сих пор сохранились наросты величиной с яйцо. Это ты тогда колотился о него головой как сумасшедший. Голова штука твёрдая, хотя в обычных обстоятельствах со стволом дерева ей, конечно, не сравниться. Но когда человек впадает в безумие, голова становится крепче — вот почему, по легенде, от удара Гун Гуна головой о гору Бучжоушань небесный столп разорвал вервия земли.[183 - Гун Гун — в китайской мифологии божество Воды. Раздосадованный поражением в схватке за небесный трон со своим отцом, божеством Огня Чжу Жуном, ударился головой о гору Бучжоушань, которая поддерживала небо, и нарушил наклон оси Земли, вызвав страшные наводнения и страдания людей.] Дерево от твоего удара сильно закачалось, снегопадом лебединого пуха посыпались цветы. Ты отлетел назад и упал на спину, на лбу у тебя вскочила большая шишка, а с бедного дерева отвалился кусок коры и забелел оголённый ствол…

Связанный по рукам и ногам Цзефан продолжал извиваться, словно в теле у него бурлила рвущаяся наружу невероятная сила, как это описывается в романах уся.[184 - Уся — популярные в Китае романы о похождениях благородных мастеров боевых искусств в вымышленном мире цзянху.] Те, кто недооценивает воинские искусства, воспринять сверхмощную внутреннюю силу могут, но не в состоянии вместить её, и невероятно страдают от этого. И тогда раскрыть рот в печальном вопле становится единственным способом исторгнуть её. Кто-то попытался залить ему в рот холодной воды, чтобы погасить пылающий у него в душе злой огонь, но он поперхнулся и зашёлся в страшном кашле. Изо рта и носа вылетели капельки крови.

— Сыночек мой… — заголосила Инчунь и потеряла сознание.

Женщины они такие: кто кровь пьёт и глазом не моргнёт, а кто при виде крови в обморок падает.

В это время влетела запыхавшаяся Баофэн с санитарной сумкой через плечо. Присущими хорошему медику качествами она обладала в полной мере и пришла в замешательство совсем не от вида валяющейся в обмороке у кана матери и кашляющего кровью младшего брата. Она «босоногий врач» с богатым опытом. Бледное лицо, печальный взгляд. Руки и зимой, и летом холодные как лёд. Я понимал, что внутри она тоже полна переживаний. Источником её страданий был тот самый «ревущий осёл» Чан Тяньхун — это уже исторический факт, своими глазами всё видел, это можно найти и в рассказах Мо Яня. Она открыла сумку, вынула плоскую металлическую коробочку, достала поблёскивающую серебряную иголку, наладила в точку «жэньчжун» под носом Инчунь и точно, без всякой жалости кольнула. Та застонала и открыла глаза. Баофэн сделала знак, чтобы увязанного, как дрова, Цзефана подтащили к краю кана. Пульс она не нащупывала, температуру и давление не измеряла, будто обо всём знала и оказывала помощь не Цзефану, а самой себе. Вынула из сумки пару ампул, зажала меж пальцев и отломила пинцетом кончики. Набрала лекарство в шприц, подняла к яркому свету лампочки, нажала, и из кончика иглы брызнули блестящие капельки. Картина благословенная, величественная, классическая, не раз виденная на всех этих агитплакатах, в кино и по телевизору. Людей этой профессии ещё называют ангелами в белом, их часто видишь в белых шапочках, белых халатах, с масками на лице; большие глаза, длинные ресницы. У нас в деревне ходить в белой шапочке, маске и в белом халате Баофэн не могла. На ней была синяя габардиновая кофта с большим отложным воротником, на который сверху накладывался воротник белой рубашки и голубой куртки. Такая уж тогда была мода. У молодых воротнички всегда высовывались в несколько слоёв, а если по бедности много одежды не купить, приобретали накладные воротнички по паре мао за штуку. Баофэн в тот вечер красовалась в настоящих воротничках, не накладных. Её бледное лицо и грустное выражение глаз как нельзя больше подходили изображаемому писателями правильному герою. Она смочила вату в спирте, протёрла мышцу на руке Цзефана, ввела шприц и примерно через минуту выдернула. Уколы она чаще делала в ягодицу, а сейчас уколола в руку, видимо, потому, что он был связан. Сам же Цзефан испытал такое сильное душевное потрясение и так переживал, что ему не то что укол сделай — всю руку оттяпай, и то не пикнет.

Тут я, конечно, в высшей степени преувеличиваю. Но в контексте того времени это никакие не громкие слова. Тогда все, в том числе и ты, Цзефан, разве не бросались на каждом шагу такими пафосными речениями, как «не сгибаться под ношей с гору Тайшань», «снесут голову — всё равно что ветром сдует шляпу», «разве не радость — погибнуть [за революцию]»?[185 - Название арии из «образцовой революционной» оперы «Нападение на полк Белого Тигра».] А кто больше всех наловчился бахвалиться да громкие слова говорить, так это Мо Янь, паршивец этот. Впоследствии, став так называемым писателем, он своё отношение к подобного рода фигурам речи немного пересмотрел. «Язык крайних преувеличений является отражением крайнего лицемерия в обществе, — сказал он, — а язык насилия — предтеча насилия в обществе».

После укола болеутоляющего ты постепенно успокоился. Взгляд устремлён в пространство, но из груди вылетают хрипы. Напряжение в толпе ослабло, словно в промокшей коже на барабане или отпущенной струне. Невольно с облегчением вздохнул и я. Ведь ты, Цзефан, мне не сын, поэтому жив ты или мёртв, сумасшедший или дурак — какое мне дело? Тем не менее я облегчённо вздохнул. Ты всё же порождение чрева Инчунь, а её чрево когда-то давно, когда я был Симэнь Нао, принадлежало мне. О ком на самом деле стоит переживать, так это о Цзиньлуне, ведь он мне родной. При этой мысли я под покровом голубоватого лунного света помчался к генераторной. Лепестки цветов абрикоса кружились, опадая, словно осколки лунных лучей. Весь сад сотрясался от бешеного рёва дизеля. Понемногу приходившие в себя имэншаньские кто бубнил во сне, кто тихонько говорил сам с собой. Чёрный Дяо Сяосань в накидке из голубовато-прохладного лунного света сидел перед калиткой Любительницы Бабочек, первой красотки всего поголовья, и, держа передними ногами маленькое овальное зеркальце в красной пластиковой оправе, ловил им лунный свет и направлял в загон, наверняка на её накрашенные щёчки. Оскаленные длинные клыки, идиотская улыбочка, слюна, стекающая от сексуального возбуждения по нижней челюсти струйкой, похожей на выделение шелковичного червя. Во мне взыграла ревность, внутри всё воспылало, кровеносные сосуды в ушах запрыгали как бобы на горячей сковородке — так и хотелось броситься на этого гадёныша. Но в момент несдержанности в душе блеснул луч разума. Ну да, как заведено у животных, за право случки бьёшься не на жизнь, а на смерть. Победитель овладевает самкой, а побеждённый отступает. Но ведь я же, в конце концов, не обычная свинья, да и Дяо Сяосань не такой тупой. Схватиться нам так и так придётся, но время ещё не пришло. От самочек в абрикосовом саду запах течки уже слышен, но не такой сильный. Сезон любви ещё не наступил, поэтому пусть этот грязнуля Дяо Сяосань сначала пофлиртует.

Генераторную заливал свет от двухсотваттной лампы, такой резкий, что глаз не открыть. Этот сопляк Цзиньлун сидел на выложенном красным кирпичом полу, опершись спиной о стену, вытянув длинные ноги и задрав большие босые ступни. С бешено подпрыгивающего дизеля разлетались капли масла. Похожие на капли густой собачьей крови, они попадали ему на ногти пальцев и на подошвы. Он сидел с грудью нараспашку, виднелась алая майка. Волосы взлохмачены, глаза красные, будто он не в своём уме, ужас. Рядом валяется зеленоватая бутылка из-под водки. По этикетке ясно, что это самый крепкий напиток, какой можно было добыть тогда в Гаоми, — байгар[186 - Байгар — наиболее крепкая разновидность китайской водки байцзю на северо-востоке страны.] марки «инчжи». Гонят его из гаоляна, это один из «ароматов соевого соуса»,[187 - Крепкие напитки в Китае подразделяют в основном по аромату и вкусу. Считается, что «ароматы соевого соуса» с их резким запахом хорошо подходят для соленостей и маринадов.] крепость шестьдесят два градуса, ядрёная, как горячий скакун с рыжей гривой, — обычному человеку полцзиня хватит, чтобы с катушек долой. Но обычный человек его по своей воле пить не станет, да и не по карману такое качество. Раз Цзиньлун такую крепкую водку глушит, значит, душевные терзания совсем одолели, видать, надраться бы до чёртиков, и ладно. Ведь кроме пустой бутылки у этого сыночка моего в руке ещё одна, в которой тоже уже меньше половины. Столько этой зажигательной смеси выпить — если концы не отдашь, так полудурком станешь.

Рядом с ним стоял навытяжку паршивец Мо Янь со своими прищуренными глазками.

— Брат Симэнь, не пей больше, секретарь Хун зовёт, указания дать хочет!

— Секретарь Хун? — покосился на него Цзиньлун. — Кто такой, мать его, секретарь Хун?! Указания дать хочет… Это я его позову и дам указания!

— Брат Цзиньлун, — гадливо продолжал Мо Янь, — вы с Хучжу на дереве развлекались, а брат Цзефан увидел. Так взбесился, что дюжине здоровенных парней было не утихомирить. Стальной прут с палец толщиной перекусил. Сходить бы тебе к нему, как-никак брат родной.

— Брат родной? Кто это ему брат родной? Если только ты, паршивец!

— Брат Цзиньлун, — не смутился Мо Янь, — пойдёшь не пойдёшь — дело твоё, во всяком случае, я тебе передал.

Мо Янь умолк, но уходить, похоже, не собирался. Ногой подкатил к себе валявшуюся бутылку, потом быстрым движением нагнулся и поднял. Прищурившись, глянул вовнутрь — что там смотреть: зелень одна, — опрокинул остатки в рот, причмокивая и прищёлкивая языком, и ну изливать свои восторги:

— Славная вещь байгар «инчжи», не зря так назвали![188 - «Инчжи» — зд. «вкус долголетия».]

Цзиньлун поднял зажатую в руке бутылку, запрокинул голову, с бульканьем вылил в горло всё содержимое — по помещению разлился густой аромат, — потом швырнул в сторону Мо Яня. Тот поднял навстречу свою. Бутылки ударились одна о другую, и осколки со звоном посыпались на землю.

— Катись отсюда! — взревел Цзиньлун. — Убирайся, мать твою! — Мо Янь понемногу пятился, а Цзиньлун стал подбирать всё, что было под рукой, — тапки, отвёртку, гаечный ключ, — и швырять в него. — Шпион проклятый, паршивец! — ругался он. — Убирайся, чтоб глаза мои не видели!

Мо Янь отступал всё дальше, успевая уворачиваться и бормотать при этом:

— Вот психи-то, один ещё не оклемался, так этот спятил!

Покачиваясь, Цзиньлун встал. Держался он нетвёрдо, как игрушка-неваляшка, по которой шлёпнули ладонью. Под светом луны бритая наголо голова вышедшего за дверь Мо Яня походила на изумрудно-зелёный арбуз. Спрятавшись за деревом, я наблюдал за этими двумя чудаками, опасаясь, что Цзиньлун может упасть на стремительно крутящийся приводной ремень генератора и его изрубит на куски. Но этого не произошло. Он лишь перешагнул через ремень, потом перешагнул обратно, выкрикивая:

— Спятили!.. Спятили!.. Все, мать его, спятили!..

Взял стоявшую в углу метлу и вышвырнул на улицу. За ней полетело жестяное ведро с дизельным топливом, и под светом луны его запах смешался с ароматом цветущих абрикосов. Пошатываясь, Цзиньлун подошёл к генератору и склонил к нему голову, будто собрался завести разговор с бешено крутящимся маховиком. «Осторожно, сынок!» — рвался из меня крик, и я напрягся всем телом, чтобы, если потребуется, рвануться к нему на помощь. Он наклонился так низко, что почти касался кончиком носа стремительно вращавшегося ремня. Да осторожнее же, сынок, ещё чуть-чуть, и без носа останешься. Но этой трагедии тоже не дано было случиться. Он протянул руку к дроссельной заслонке и утопил её. Дизель дико взвыл, будто ему мошонку придавили, яростно задрожал и брызнул во все стороны мазутом. Из выхлопной трубы повалил чёрный дым, затряслись и болты, крепящие двигатель к деревянной основе, и казалось, он в любой момент может сорваться. Стрелка мощности стремительно пошла вверх и быстро преодолела предельный показатель. Висевшая в генераторной мощная лампа ярко вспыхнула и взорвалась. Горячие осколки разлетелись во все стороны, ударяясь в стены и балки. Чуть позже я узнал, что в это же время взорвались все лампочки на свиноферме и все помещения так же, как и генераторная, погрузились в темноту. Узнал я впоследствии и то, что перепуганный взрывом Дяо Сяосань, который заигрывал с Любительницей Бабочек перед её калиткой, сунул зеркальце в зубы и вёрткой тенью помчался к себе в загон. Дизель взревел пару раз ещё яростнее и испустил дух. Послышались сильный удар о стену лопнувшего приводного ремня и горестный вопль Цзиньлуна. Сердце ухнуло вниз. «Всё! — мелькнула мысль. — Сыну моему Цзиньлуну, как пить дать, конец пришёл!»

Мрак постепенно рассеялся, в помещение проник лунный свет. Стало видно поднимающегося с земли Мо Яня. Перепуганный взрывом, он приник к земле, высоко выставив зад, — ну ни дать ни взять страус, который при опасности прячет голову, не заботясь о гузке. Любопытному, но робкому, бездарному, но упрямому, тупому и хитрому одновременно, этому паршивцу не по плечу были и добрые дела, которые принесли бы добрую славу, и скандально громкие худые. Этакий персонаж, который всегда доставляет хлопоты и оказывается виноватым. Я знал про его делишки, насквозь видел, что у него за душой. Встав на ноги, этот паршивец, как пугливый зверь, проник в залитую лунным светом генераторную. Видно было распростёртого на полу Цзиньлуна: в свете, проникавшем через оконный переплёт, он лежал как разорванный взрывом снаряда труп. Полоска света освещала его лицо, спутанные волосы, откуда сороконожкой сбегали отливающие синевой полоски крови. Паршивец Мо Янь наклонился с разинутым ртом, чёрными, как поросячий хвост, пальцами потрогал кровь. Сначала поднёс к глазам, потом понюхал, а потом ещё и лизнул. Что вообще на уме у этого негодяя? Ведёт себя так странно, так непостижимо, что теряется даже такая феноменально одарённая свинья, как я. Неужели он может по виду крови Цзиньлуна, по её запаху или вкусу определить, жив тот или мёртв? Или решить этим замысловатым способом, настоящая кровь у него на пальцах или красная краска? Пока я терялся в догадках, вызванных его странным поведением, этот паршивец вдруг вскрикнул, словно проснувшись от кошмарного сна, высоко подскочил и с пронзительным воплем выбежал из генераторной.

— Сюда, скорее сюда! — чуть ли не ликующе орал он. — Смотрите, Цзиньлун умер…

Может, он заметил меня за деревом — всё равно полностью не спрятаться, — а может, и нет. В свете луны пёстрые цветы абрикосовых деревьев так сверкали, что в глазах всё мешалось. Внезапная смерть Цзиньлуна, возможно, была первой в его жизни вестью, стоящей того, чтобы донести её людям. Рассказывать что-то деревьям он не считал нужным, а только бежал и вопил. По дороге споткнулся о кучку свиного дерьма и грохнулся носом. Я хвостиком следовал за ним. По сравнению с его неуклюжей поступью я двигался легко и быстро, как мастер боевых искусств из романов уся.

Заслышав эту весть, все стали выскакивать из помещения, лица в лунном свете казались зеленовато-жёлтыми. Цзефан уже не кричит — значит, свалился под воздействием лекарства. Баофэн прижимает к щеке смоченную в спирте ватку: её порезало осколком взорвавшейся лампочки. Ранка зажила, но еле заметный шрамик остался, как напоминание о невозможной сумятице того вечера.

Народ в смятении устремился к генераторной: кто спотыкался, кто пошатывался, кто нёсся сломя голову. Мо Янь бежал впереди всех, по дороге то и дело оборачивался и в красках расписывал увиденное. Я испытывал к этому болтуну непреодолимое отвращение, не важно, родственник он Цзиньлуну или нет. Закрыл бы он свой поганый рот! Пробежав несколько шагов, я спрятался за дерево, вырыл из земли кусок черепицы, перекусил пополам — слишком большая — зажал копытом правой передней ноги и, встав на задние ноги на высоту человеческого роста, тщательно прицелился в его сверкающее, будто покрытое тунговым маслом лицо. Потом бросил тело вперёд для инерции и метнул черепицу. Но не рассчитал и попал в лоб Инчунь.

Ну просто как в пословицах — «коль крыша в доме протекает, тут же дожди зарядят» и «больную утку хорёк и сцапает». При звуке удара я задрожал от страха, вмиг ожили воспоминания далёкого прошлого. О Инчунь, досточтимая жена моя! В тот вечер ты стала самой несчастной из людей. Один из сыновей сошёл с ума, другой умер, у дочери рана на лице, а сама ты получила от меня удар, от какого и помереть недолго!

И меня вырвался мучительный протяжный вопль. От стыда и угрызений совести я уткнулся рылом в землю, потом набросился на оставшуюся половину черепицы и разгрыз в порошок. Как в кадре из высокоскоростной съёмки в кино, изо рта Инчунь серебряной змейкой, пританцовывающей в лунном свете, вырвался печальный крик, а сама она упала на спину, словно фигурка из ваты. Не надо считать меня свиньёй, которая не разбирается в том, что такое высокоскоростная съёмка. Да в те годы режиссёром мог стать любой! Всего-то нужно — светофильтр, давай, камера наезжает, отъезжает, общий план, крупный план, смена положения, момент, когда, ударившись о лоб Инчунь, плитка крошится на осколки, они летят в разные стороны, а потом разлетаются и капельки крови. P-раз, перспектива людей с разинутыми ртами и испуганными взглядами… Инчунь лежит на земле.

— Мама! — раздался крик Баофэн. Позабыв про свою рану и скинув ватку на землю, она отбрасывает сумку, опускается на колени рядом с Инчунь и, обняв правой рукой за шею, осматривает рану на лбу. — Мама, что с тобой…

— Чьих это рук дело?! — бешено рычит Хун Тайюэ, подбежав к тому месту, откуда прилетела черепица.

Я не стал прятаться, хотя мог скрыться в любой момент. Наломал дров, хоть и с хорошими намерениями, и готов понести наказание. Хун Тайюэ бросил клич разыскать и изловить бросившего черепицу негодяя. Но он уже постарел, суставы не гнутся, нет былой ловкости. Поэтому первым, кто подсуетился и нашёл меня, был всё тот же противный Мо Янь. Проворные, как у дикого кота, движения как нельзя лучше подходили его чуть ли не болезненному любопытству.

— Вот кто это сделал! — восторженно сообщил он столпившимся за его спиной. Я не двигался и негромким горловым похрюкиванием показывал, что меня мучает совесть и я готов понести наказание. В свете луны на лицах отразилось недоумение. — Точно говорю, он! — обернулся ко всем Мо Янь. — Ещё он может ветку держать и иероглифы на земле писать, своими глазами видел!

— Дружок, — ехидно похлопал его по плечу Хун Тайюэ, — может, ты ещё видел, как он твоему отцу ножичком печатку вырезал, да ещё иероглифами в стиле чжуань?[189 - Чжуань — древний стиль, который в наше время используется в основном для личных печаток.]

Мо Янь, он не разбирается, что хорошо, что плохо, и хотел было и дальше чесать языком в своё оправдание, но к нему подскочил третий из братьев Сунь, этот пёс, что горазд нападать из-за спины сильного, схватил его за ухо и, поддавая под зад коленом, оттащил в сторону.

— Захлопнул бы ты клюв, приятель, каркаешь здесь только! — вполголоса прошипел он.

— Как этот хряк сумел убежать? — недовольно осведомился Хун Тайюэ. — Кто за него отвечает? Куда годится такая работа, трудодни буду снимать!

Со стороны залитой лунным светом дорожки, переваливаясь на маленьких бинтованных ножках, как исполнительница танца янгэ,[190 - Янгэ (букв. «песня при посадке [риса]») — традиционный народный танец северных провинций Китая.] и загребая лепестки цветов, которые усыпали всё вокруг словно тонким слоем снега, спешила Симэнь Бай. Из глубин сознания, словно мутный ил с потревоженного дна реки, поднимались воспоминания, и я чувствовал, как они раз за разом сжимают мне сердце.

— Свинью в загон! Это надо, а? Ни в какие ворота не лезет! — бушевал Хун Тайюэ и, закашлявшись, направился к генераторной.

Должно быть, беспокойство о сыне позволило упавшей без сознания Инчунь быстро прийти в себя. Она попыталась встать.

— Мамочка… — воскликнула Баофэн, одной рукой обнимая Инчунь за шею, а другой открывая сумку с лекарствами.

Хучжу без слов поняла, что нужно делать: с равнодушным выражением на лице она взяла пинцетом смоченную в спирте ватку и передала ей.

— Мой Цзиньлун… — Инчунь оттолкнула руку Баофэн и, опершись на землю, выпрямилась.

Двигалась она резко, пошатываясь, было видно, что у неё кружится голова. Но она встала и, с плачем призывая Цзиньлуна, нетвёрдой походкой побрела к генераторной.

Первой туда вошёл не Хун Тайюэ и не Инчунь, первой влетела Хучжу. Вторым был тоже не Хун Тайюэ и не Инчунь, а всё тот же Мо Янь. Хоть его и оттащил в сторону и надавал тумаков третий Сунь, подверг издевательским насмешкам Хун Тайюэ, он вырвался из железной хватки Суня и струйкой дыма припустил к генераторной. Не успела Хучжу войти, а он уже одной ногой на пороге. Я понимал, что в тот вечер самой обиженной вообще-то стала Хэцзо, а в самом затруднительном положении оказалась Хучжу. Ведь это её с Цзиньлуном утехи на кривом абрикосе привели к безумию Цзефана. Заниматься любовью в усыпанной цветами кроне дерева — дело замечательное, какая богатая должна быть сила воображения, но всё испортил этот занудный чертёнок Мо Янь. На весь Гаоми прославился своими проделками, всем надоел. А сам считал себя паинькой и полагал, что все души в нём не чают! Народ втискивался в освещённую луной генераторную, и как в тихом пруду расходятся похожие на осколки нефрита круги от прыгнувших лягушек, раздавался гул голосов. Стоило Хучжу увидеть лежащего в лунном свете Цзиньлуна и кровь у него на лбу, она дала волю чувствам и, охваченная горем, отбросила стыдливость и сдержанность — кинулась на его тело, как защищающая потомство пантера…

— Целых две бутылки байгара «инчжи» уговорил, — комментировал Мо Янь, указывая на осколки бутылок. — Потом выжал дроссельную заслонку дизеля до полной, ба-бах, лампочка и взорвалась. — В помещении висел тяжёлый дух вина и мазута, а он размахивал руками так комично, что походил на клоуна.

— Уберите его! — заорал Хун Тайюэ надтреснутым, как сломанный гонг, голосом.

Сунь Бао схватил Мо Яня за шиворот, подняв так, что тот даже не касался носками земли, и вытащил на улицу. А тот знай рассказывает, будто его жизнь зависит от того, выскажет он, как всё видел, или нет. Ну скажите, как в славящемся своими героями Гаоми мог народиться такой скверный ребёнок?

— Потом «ба-бах» — и приводной ремень лопнул, — продолжал Мо Янь, болтаясь в руке Сунь Бао. — Полагаю, лопнул он на стыке, этими железяками он, видать, по голове-то и получил. Дизель завертелся как бешеный, восемь тысяч оборотов в секунду, производственная мощность зашкалила, ещё повезло, что все мозги не вышибло, как говорится, «посреди беды не без счастливой звезды»! — Ну только послушайте, как излагает, половина на классическом языке, половина на просторечье, этакий начитанный деревенский интеллигент.

— Шёл бы ты со своим «не без счастливой звезды»! — И Сунь Бао зашвырнул его могучей ручищей прочь.

А тот продолжал говорить без остановки даже во время непродолжительного полёта.

Плюхнулся он прямо передо мной. Я-то думал, этот паршивец грохнется так, что костей не соберёт, а он лишь перекувырнулся, сел и, к моей великой досаде, пустил мне прямо в нос долгого шептуна. А потом закричал в спину Сунь Бао:

— Ты, Сунь Третий, не думай, что я чепуху несу! Говорю то, что своими глазами видел, если и преувеличиваю, то, считай, слегка, а так — чистая правда. — Сунь Третий никак не отреагировал, так он тут же повернулся ко мне: — Вот ты, Шестнадцатый, скажи, верно я говорю или нет? Только не надо со мной дурачком прикидываться, я ведь знаю: ты — свинья незаурядная, не только говоришь по-человечески, много чего умеешь. Секретарь Хун говорит, что даже умеешь иероглифы в стиле чжуань на печатках вырезать — это он надо мной так издевается, понятно. На самом деле, думаю, такие печатки вырезать тебе, вообще-то, раз плюнуть. Дай тебе инструмент подходящий, так ты и часы починишь. Я на тебя давно глаз положил и твои способности на дежурстве в правлении обнаружил. Читаю по вечерам «Цанькао сяоси» — так ведь, по сути, для тебя. Мы с тобой закадычные друзья, с полуслова друг друга понимаем. Ещё я знаю, что ты в прошлой жизни был человеком, что тебя с симэньтуньскими тысячи незримых нитей связывают. Верно говорю, нет? Если верно, ты кивни.

Глядя на плутоватое выражение на чумазом личике этого чуть ли не во всём разбирающегося человека, я размышлял про себя: никак нельзя позволять паршивцу болтать всё, что в голову взбредёт. Даже если в нужнике говоришь, за стенкой могут услышать. Если в деревне узнают о моей прошлой жизни и моих тайнах, смешного будет мало. Воспользовавшись тем, что он отвлёкся, я хрюкнул и вцепился ему в живот.

Лишать его жизни я отнюдь не собирался, предчувствуя, что этот паршивец ещё будет важен для Гаоми. Загрызёшь, так от старины Яньло пощады не жди.

Если кусать со всей силы, можно и все кишки перекусить. И я куснул через вонючую от пота рубаху этак на треть, оставив у него на животе четыре кровавых следа. Этот паршивец истошно завопил, в панике царапнул меня ногтями по глазам, вырвался и отбежал. На самом деле, я нарочно ослабил хватку. Не сделай я этого, разве он бы вырвался? Ткнул в глаз когтищами так, что аж слёзы потекли. Сквозь них было видно, что он с перепугу отскочил метров на десять с лишним, задрал рубаху и стал разглядывать раны. Донеслись гундосые ругательства:

— Какая же ты коварная и жестокая тварь, Шестнадцатый, посмел укусить хозяина! Ну погоди, настанет день, я тебе покажу, на что способен.

Я про себя лишь посмеивался. А он набрал лепестков, смешал с землёй и наложил на раны, приговаривая:

— Земля — это террамицин, цветы — цветочная почка, противовоспалительное, дезинфекционное, р-раз, и хорошо! — Потом опустил рубашку и как ни в чём не бывало припустил в сторону генераторной.

В это время до меня чуть ли не ползком добралась урождённая Бай. Её лицо заливал пот, она задыхалась:

— Шестнадцатый, как тебе удалось убежать, а, Шестнадцатый? — Она потрепала меня по голове. — Будь умницей, возвращайся в загон. Убежал вот, а секретарь Хун меня винит. Ты же знаешь, я — помещичья жена, а это дело нехорошее. Секретарь Хун только из заботы определил тебя откармливать, ты уж мне неприятностей не доставляй…

В душе всё смешалось, на землю закапали слёзы.

— Ты плачешь, Шестнадцатый? — Она ничуть не удивилась, только больше опечалилась. Потрепала меня за ухо и подняла голову, словно обращаясь к луне. — Вот умрёт Цзиньлун, хозяин, никого из семьи Симэнь и не останется…

Но Цзиньлун, конечно, не умер. Иначе всему этому представлению пришёл бы конец. Баофэн оказала ему помощь, и теперь он разошёлся, заливаясь пьяными слезами. Глаза кровью налились, знать никого не желает.

— Жить не хочется, не могу больше… — стонал он, ухватившись за грудь. — Тяжело-то как, хоть помирай, мама дорогая…

Подступивший Хун Тайюэ схватил его за плечи и стал трясти.

— Цзиньлун! — ревел он. — Это куда годится?! Какой ты коммунист?! Какой секретарь комсомольской ячейки?! Просто руки опускаются! Краснеть за тебя приходится!

К нему бросилась Инчунь, оторвала от Цзиньлуна и встала между ними, прикрикнув:

— Не позволю так обращаться с моим сыном! — Потом повернулась, обняла Цзиньлуна, который был выше её на голову, и стала гладить по лицу, приговаривая: — Ты мой хороший, не бойся, мама здесь, мама в обиду не даст…

Хуан Тун покачал головой и, стараясь не смотреть людям в глаза, по стеночке выбрался из генераторной, достал клочок бумаги и привычно скрутил самокрутку. Когда этот коренастый человек прикуривал, высветилась его всклокоченная рыжеватая бородка. Оттолкнув Инчунь и растолкав пытавшихся остановить его, Цзиньлун бочком выскочил наружу. Лунный свет голубоватой вуалью окутал ему руки и плечи. Казалось, ему и падать было не жёстко, и он стал кататься по земле, как уставший от работы осёл.

— Мама, тяжело-то как, хоть помирай… — выл он. — Ещё бы пару бутылочек, ещё бы пару бутылочек, ещё бы пару…

— С ума сошёл или пьян? — сурово обратился Хун Тайюэ к Баофэн.

Рот у неё дёрнулся, на лице мелькнула презрительная усмешка:

— Пьян, должно быть.

Хун Тайюэ окинул взглядом Инчунь, Хуан Туна, Цюсян, Хэцзо, Хучжу… Безысходно покачал головой, словно бессильный что-то поправить отец, и вздохнул:

— Ну подвели меня вконец… — и, покачиваясь, побрёл прочь, но не к тропинке, ведущей в деревню, а наискосок в абрикосовую рощу, оставляя на ковре из цветочных лепестков цепочку голубоватых следов.

Цзиньлун продолжал свой цирк, катаясь по-ослиному.

— Сбегайте кто-нибудь за уксусом, — раскудахталась У Цюсян. — Хэцзо, а, Хэцзо, смотайся домой. — Хэцзо стояла, обняв ствол абрикоса и прижавшись к нему лицом. Казалось, она слилась с ним в одно целое. — Хучжу, может, ты сбегаешь? — Но силуэт Хучжу уже растворился вдали в лунном свете. После ухода Хун Тайюэ все тоже стали расходиться, даже Баофэн закинула сумку на плечо и пошла прочь. — Баофэн, — окликнула её Инчунь. — Сделала бы братцу укол, ведь выгорит у него всё внутри от винища этого…

— Вот уксус, вот! — Это влетел с флакончиком уксуса Мо Янь. Вот уж скор на ногу. И рвения хоть отбавляй. Воистину из тех, что, услышав шум ветра, знают, что пойдёт дождь. — Достучался в буфет, открыли, так этому гаду Лю Дунгуану только наличные подавай. А я говорю, мол, это для секретаря Хуна, на его счёт запиши. Тут он замолк и налил чуток…

Третьему Суню пришлось попотеть, чтобы обездвижить катавшегося туда-сюда Цзиньлуна. Тот лягался и кусался, по части бешеной энергии не уступая Цзефану. Цюсян вставила ему в рот флакончик и плеснула. Из горла вылетел странный звук — так петух давится какой-нибудь ядовитой тварью не в силах не проглотить, — глаза закатились, одни белки в лунном свете.

— Задохнулся мой сыночек, ах ты злыдня этакая… — заголосила Инчунь.

Хуан Тун похлопал Цзиньлуна по спине, и изо рта и носа у того брызнула вонючая кислятина…




ГЛАВА 28

Хэцзо против желания выходит замуж за Цзефана. Хучжу добивается своего, став супругой Цзиньлуна


Прошло два месяца, но ни одному из братьев — ни Цзефану, ни Цзиньлуну — лучше не стало. Плохо было с душевным настроем и у сестёр Хуан. Мо Янь в своём рассказе пишет, что у тебя, Цзефан, и впрямь с головой было неладно, а Цзиньлун всё изображал. Прикидываться сумасшедшим — всё равно что набрасывать на лицо ярко-красную материю, чтобы всё прикрыть: и стыд, и всевозможные грязные дела. Ну двинулись умом оба, о чём тут ещё говорить? Свиноферма наша в это время стала широко известной. В короткую передышку до сбора урожая в уезде задумали провести ещё одно мероприятие с посещением Симэньтуни и изучением опыта по выращиванию свиней. Предполагалось участие представителей других уездов. В этот критический момент обезумевшие Цзиньлун и Цзефан всё равно, что лишили Хун Тайюэ обеих рук.

Ещё позвонили из ревкома коммуны, мол, ожидается приезд делегации штаба военного округа по тылу, тоже для обмена опытом, вместе с ними должны были прибыть лично местное и уездное начальство. Хун Тайюэ собрал самых головастых в деревне искать выход из создавшейся ситуации. В рассказе Мо Яня у Хун Тайюэ весь рот обсыпан волдырями, глаза в кровяных прожилках. Он пишет также, что ты, Цзефан, валялся на кане, уставившись в пространство и всхлипывая, как крокодил с перерезанными черепно-мозговыми нервами, а мутные слёзы стекали, как конденсат с края котла, в котором готовят корм для свиней. В другой комнате сидел с отрешённым взглядом Цзиньлун, словно курица, которая чуть не отравилась, наевшись мышьяку. Когда кто-то входил, он поднимал голову, раскрывал рот и по-дурацки хихикал.

Как пишет Мо Янь в своём рассказе, в то время, когда все умники Симэньтуни повесили головы и пали духом, беспомощно опустили руки, не зная как быть, он явился на совещание с готовым планом в голове — что называется, уже видя бамбук, ещё не нарисовав его. Полностью доверять ему нельзя, в своих рассказах он вечно ходит вокруг да около, как говорится, ловит ветер и хватает тень, так что его слова можно лишь принять к сведению.

Когда Мо Янь ввалился на совещание, Хуан Тун тут же вытурил его. Но тот не только не ушёл, а вырвался и уселся на край стола, болтая короткими ножками. К нему подскочил и схватил за ухо Сунь Бао — его уже сделали командиром роты ополченцев, а по совместительству начальником безопасности. Хун Тайюэ махнул ему, чтобы отпустил.

— Никак и вы, батюшка, сума спрыгнули? — подначил он. — Что у нас в Симэньтуни за фэн-шуй такой — одни выдающиеся личности, такие вот, как вы, вырастают?

Далее в печально известных «Записках о свиноводстве» Мо Янь пишет так:









— Я-то в своём уме, и нервы у меня крепкие и прочные, как стебли тыквы-горлянки, десяток плодов на них качаются, как на качелях, и не отрываются. Так что даже если весь мир с ума сойдёт, мне это не грозит, — шутливо сказал я. — А вот ваши двое полководцев сума-то посходили. Знаю-знаю, над этим вы сейчас голову и ломаете, чешете за ухом и трёте щёки в растерянности, будто выводок обезьян, угодивших в колодец.

— Верно, как раз над этим голову и ломаем. Нам даже до обезьян далеко, мы как ослы, которым из грязи не выбраться. И какой ловкий ход вы предложили бы, господин Мо Янь? — И, наложив ладонь одной руки на кулак другой, Хун Тайюэ сложил их на груди в поклоне — так просвещённый государь в старых романах приветствует образованного человека. Но хотел он, главным образом, поглумиться надомной на потеху остальным. А самый действенный способ противостоять этому — прикинуться дурачком, чтобы это его якобы остроумие оказалось игрой на цине перед коровами, пением перед свиньями.

Я указал на оттопыренный карман френча, который он не снимал и не стирал пять зим и шесть лет.

— Что такое? — опустил глаза на свой френч Хун Тайюэ.

— Курево, — говорю. — Папиросы у тебя в кармане, марки «Янтарь».

А эти папиросы тогда стоили по три цзяо девять фэней пачка, дорогущие и известные, совсем как «Главные ворота». Такие даже секретарь коммуны не каждый день мог себе позволить. Пришлось Хун Тайюэ вытащить их и угостить всех.

— А ты, шалопай, насквозь видишь, что ли? Тогда разве тебе место у нас в Симэньтуни, вот уж недооценили твои возможности!

Я, как заправский курильщик, выпускаю дым тремя кольцами и пронизываю прямой струйкой.

— Понятное дело, вы на меня свысока смотрите, мальчишкой-несмышлёнышем считаете. А мне вообще-то восемнадцать, я уже взрослый. Ростом да, не вышел, и лицо детское, но по уму никто в деревне со мной не сравнится!..

— Да что ты говоришь? — Хун Тайюэ с усмешкой обвёл взглядом присутствующих. — Вот уж не знал, что тебе уже восемнадцать. И тем более, что ты такой сверхумный.

Все рассмеялись.

А я себе покуриваю и чётко раскладываю им по полочкам, что, мол, болезнь Цзиньлуна и Цзефана от чувственных переживаний, такие лекарствами не лечатся, от этой напасти только по старинке избавиться можно. А именно поженить их надобно — Цзиньлуна с Хучжу, а Цзефана с Хэцзо. Как говорится, «отвести несчастье через счастье»,[191 - В старом Китае бытовал обычай отводить беду, когда для тяжелобольного готовили свадебный наряд, чтобы от него отступились злые духи.]вернее, «радостью изжить зло».








Нам нет нужды разбираться, Мо Яню ли принадлежала идея поженить в один день вас и сестёр Хуан. Но ваша свадьба действительно состоялась в один день, и я наблюдал всё собственными глазами. Проходила она в спешке, но Хун Тайюэ принял руководство на себя, чтобы превратить личное дело в общественное, мобилизовал многих деревенских умелиц, так что всё прошло весело и при большом стечении народа.

Назначили свадьбу на шестнадцатый день четвёртого месяца. Луна и пятнадцатого светила ярко, а на шестнадцатое стала ещё и полной. Большая, она висела над абрикосовым садом низко-низко и, казалось, не хотела уходить, будто специально вышла, чтобы присутствовать на церемонии. На ней несколько стрел — это в древности в неё стрелял один человек, жена которого сошла с ума.[192 - Намёк на легендарного стрелка И, который из своего лука сбил девять из десяти солнц, одновременно появившихся на небе. Его жена, красавица Чан Э, выпила эликсир бессмертия и стала богиней Луны.] И несколько звёздно-полосатых флажков, что понавтыкали американские астронавты. Наверное, в честь вашей свадьбы свиней на ферме покормили вкуснее, мешанкой из попахивающих спиртом листьев батата с добавлением смеси молотого гаоляна и чёрных бобов. Наевшись до отвала, все пребывали в благодушном настроении; кто улёгся спать в углу, кто распевал песни у стены. Ну а что Дяо Сяосань? Опершись на стенку, я потихоньку заглянул к нему в загон. И что вы думаете? Этот паршивец приладил в стену своё зеркальце и, держа правой ногой неизвестно откуда взявшуюся половинку красной расчёски из пластика, расчёсывает щетину на шее. Здоровье за последнее время он поправил: щёки вон выпирают мясистыми мешками, и морда из-за этого кажется короче, и свирепое выражение отчасти смягчилось. Когда расчёска касалась его толстой шкуры, раздавался неприятный звук, к тому же ещё летела перхоть, в свете луны она походила на «снежных» мотыльков, каких можно наблюдать в Японии на полуострове Идзу. Расчёсываясь, этот тип смотрелся в зеркальце и скалил клыки. Какое самолюбование — наверняка втюрился. Но я решил, что любовь его останется неразделённой. Не говоря уже о том, что молодая красотка Любительница Бабочек на него и смотреть не должна, даже старые свиноматки, которые уже приносили несколько пометов поросят, тоже не должны проявлять к нему интерес. Он заметил в зеркальце, что я подглядываю, и хмыкнул, не оборачиваясь:

— Ну что смотришь, приятель! Думы о прекрасном есть у людей, есть они и у свиней. Причёсываюсь и наряжаюсь не таясь, тебя, что ли, опасаться?

— Вот кабы ещё эти твои клыки торчком убрать, красавец был бы писаный, — презрительно усмехнулся я.

— Этого делать никак нельзя, — серьёзно отвечал Дяо Сяосань. — Они хоть и длинные, а всё от родителей достались, как я посмею нанести им вред, это же основы их почитания.[193 - Ссылка на «Сяоцзин» (Канон о почитании родителей), автором которого считается Конфуций.] Да, это людская этика, но к свиньям тоже приложима. К тому же, может, некоторым самочкам, наоборот, нравятся мои клыки?

Дяо Сяосань много повидал на своём веку — познания беспорядочные, но говорить горазд, и спорить с ним, вообще-то, дело непростое. Я в смущении отступился, а тут ещё отрыжка замучала и привкус во рту скверный. Я встал на задние ноги, сорвал несколько начавших желтеть абрикосов и пожевал. Рот наполнился слюной, зубы заломило, но на языке сладко. Посмотрел на склонившиеся под тяжестью плодов ветви, и чувство превосходства в душе возросло. Пройдёт ещё дней десять-пятнадцать, абрикосы созреют — ты, Дяо Сяосань, нанюхаешься из своего загона, сдохнешь ведь от зависти, ублюдок.

Дожевав зелёный абрикос, я лёг, чтобы набраться сил и поразмыслить. Время течёт незаметно, скоро уборка урожая. Дует ветерок с юга, растения и деревья зреют и наливаются, самое время для брачного сезона. В воздухе разносится запах самок в течке. Насколько мне известно, люди отобрали из них для приплода тридцать молодых и здоровых, образцовых по характеру и наружности. Всех отобранных свиноматок содержали отдельно и качественного корма им добавляли всё больше. Кожа у них день ото дня становилась всё глаже, глазками они всё больше постреливают, начинались величественные мероприятия по спариванию. Своё место на ферме я знал прекрасно. В этом представлении под названием «случка» у меня ведущая роль, а у Дяо Сяосаня — второстепенная. Его выпустят как пристяжную, только если я совсем выдохнусь. Но ведь свиноводы понятия не имеют, что мы с ним свиньи незаурядные. У нас и мысли непростые, и способности из ряда вон, нам стенку преодолеть, что по ровной земле пройтись. По вечерам, когда мы остаёмся без присмотра, и у меня, и у Дяо Сяосаня полно возможностей для случек. Как заведено в мире животных, перед спариванием мне надо его одолеть. С одной стороны, нужно дать понять самкам, что все они мои, а с другой — окончательно сломить Дяо Сяосаня и физиологически, и психологически, чтобы его сразу бессилие одолевало, как самку завидит.

Пока я так размышлял, огромная луна переместилась с юго-востока и устроилась отдохнуть на старом кривом абрикосе. То самое романтическое дерево, ты знаешь. Когда оно цвело, Цзиньлун занимался на нём любовью с Хучжу и Хэцзо, и последствия этого оказались серьёзными. Но у всякого дела есть две стороны. Бредовая идея совокупляться на дереве привела к твоему сумасшествию, а абрикос принёс небывалый урожай. Старое дерево, на котором уже много лет чисто символически появлялось несколько абрикосов, в этом году оно было просто усеяно плодами, под тяжестью которых ветви спускались почти до самой земли. Хун Тайюэ даже велел подпереть их, чтобы не сломались. Обычно абрикосы созревают лишь после сбора урожая. У этого же дерева сорт особый, уже сейчас плоды налились золотистой желтизной, а аромат так и бьёт в нос. Чтобы уберечь их, Хун Тайюэ приказал народным ополченцам Сунь Бао охранять их днём и ночью. Вот они и ходили дозором по саду с берданками. Сунь Бао их так наставлял: по тем, кто посмеет воровать абрикосы, открывать огонь без раздумий, подстрелите кого, ничего вам не будет. Поэтому, хоть слюнки и текли, рисковать я не осмеливался. Шарахнет такой дробью — дело нешуточное. Да и дела давно минувших дней не забыть: увижу такое ружьё, так поджилки и трясутся. Дяо Сяосань, эта тварь хитроумная, тоже не станет действовать очертя голову. От взобравшейся на них громадины луны, тоже абрикосового цвета, согнувшиеся до земли ветви опустились ещё ниже. Один полоумный ополченец возьми по этой луне и пальни. Луна затрепетала и как ни в чём не бывало пролила ещё более нежную дорожку света, посылая мне весть из древности. В ушах зазвучал неспешный ублажающий мотив, и я увидел танцующих в лунном свете людей в накидках из листьев и шкур. Женщины обнажены по пояс, налитые груди, торчащие соски. Тут выстрелил ещё один ополченец, вылетел тёмно-красный язычок пламени, и град дроби, как рой мух, полетел в сторону луны. Лунный свет потускнел, стал белым. Луна подпрыгнула пару раз на кроне абрикоса и стала неторопливо подниматься. При этом она постепенно уменьшалась в размерах и светила всё ярче. Поднявшись чжанов на двадцать, она зависла там, глядя издалека на наш сад и ферму, словно не в силах с ними расстаться. Думаю, луна специально явилась на свадьбу, нам бы приветить её прекрасным вином и золотистыми абрикосами, чтобы она задержалась в саду. Да вот устроили пальбу по ней эти болваны ополченцы. Физического вреда не нанесли, а настрой испортили. Но, несмотря ни на что, каждый год в шестнадцатый день четвёртого месяца абрикосовый сад в деревне Симэньтунь, что в дунбэйском Гаоми, — одно из прекраснейших мест на земле для любования луной. Она здесь и большая, и круглая, а также чувственная и печальная. Насколько я знаю, у подлеца Мо Яня есть похожий на фантастику рассказ под названием «Прыжок с шестом на луну», где он пишет:









…В те особенные дни того необычного времени четырём помешавшимся у нас на свиноферме устроили пышную свадьбу. Женихам сшили костюмы из жёлтой материи, и они красовались как увядшие огурцы. На наряд невестам пошла красная ткань, и обе выглядели как искрящиеся жизнью редиски. Из угощения подали лишь два блюда: огурцы с полосками жареного хвороста и редиску с такими же полосками. Предлагали зарезать свинью, но секретарь Хун решительно не согласился. Мы, симэньтуньские, на весь уезд известны как свиноводы, свиньи — наша слава, как можно их резать? Секретарь Хун прав. Огурцов с хворостом и хвороста с редиской вполне достаточно, чтобы накормить от пуза. Вино, правда, было не очень, разливное, то самое, из стеблей батата — как раз получилась полная пятидесятилитровая канистра из-под нашатырного спирта. Покупавший вино кладовщик большой производственной бригады поленился отмыть канистру как следует, вот от вина в нос и шибало. Но ничего, крестьяне — они, как хлеб в поле, с навозом на «ты». Вино, отдающее аммиаком, нам ещё больше по вкусу. Я впервые наслаждаюсь торжественной церемонией вместе со взрослыми, из десяти столов на этом пиршестве меня усадили за главный. Наискосок напротив восседает секретарь Хун. Я-то знаю, что эта свадьба — следствие моего хитроумного плана решения срочного вопроса. Тогда я ворвался на заседание руководства большой производственной бригады, сразу изложил своё мнение, показал в этом пустячном деле, на что способен, вот они больше и не смеют пренебрегать мною. После двух чашек вина стало казаться, что земля уходит из-под ног, что во мне скрыты безбрежные силы, и я выскочил из-за стола. В саду большая золотистая луна метра три в поперечнике спокойно устроилась на том самом дереве, что приносило золотые абрикосы. Ясное дело, на свидание со мной явилась. Вроде бы та луна, куда сбежала Чан Э,[194 - Намёк на легендарного стрелка И, который из своего лука сбил девять из десяти солнц, одновременно появившихся на небе. Его жена, красавица Чан Э, выпила эликсир бессмертия и стала богиней Луны.] а вроде и не та; на вид та самая, на которую ступал янки, а вроде и нет. Это была лунная душа. «Луна, вот он я!» И я помчался, словно ступая по облакам. Прихватил по пути лежавший у колодца утуновый шест, с помощью которого доставали воду, удобный и чрезвычайно упругий, и прижал к груди, как всадник копьё. Бросать его в луну я не собирался, она мой друг. Хотел с его помощью взлететь на неё. За столько лет дежурства в правлении я начитался «Цанькао сяоси» и знал, что советский прыгун с шестом Бубка уже преодолел отметку шесть метров пятнадцать сантиметров. Я часто приходил поиграть и поглазеть на спортплощадку сельскохозяйственной средней школы. Своими глазами видел, как учитель физкультуры Фэн Цзиньчжун учил этому, Пан Канмэй, обладавшую большими способностями, и своими ушами слышал, как этот Фэн Цзиньчжун — он получил специальное образование, но из-за травмы колена был отсеян и назначен в нашу школу учителем, — на примере Пан Канмэй, длинноногой, как журавль небожителя, объяснял основные приёмы прыжков с шестом Пан Ху, бывшему заведующему торгово-закупочного кооператива, а ныне директору и по совместительству партсекретарю Пятой хлопкообрабатывающей фабрики, и Ван Лэюнь, — она занималась в этом кооперативе продажей местной продукции и товаров первой необходимости, а нынче — бухгалтер столовой этой фабрики. Прыгаю с шестом на луну и я. Держу его в руках, как Пан Канмэй, стремительно разбегаюсь, втыкаю шест, проделывая дыру, — тело в один миг взмывает, голова внизу, ноги вверху, отбрасываю его, свободно изворачиваюсь и опускаюсь на луну, как в яму для прыжков. Вдруг приходит в голову, что луна, отдыхающая на кроне абрикоса, должна быть мягкая и пружинистая, и стоит опуститься на неё — я буду подпрыгивать без остановки, и она неспешно поднимется. А присутствующие на свадебном банкете выбегут, чтобы попрощаться со мной и луной. Может, и Хучжу выбежит? Сниму пояс и буду размахивать в её сторону в надежде, что она ухватится за него, а я напрягу все силы и вытяну её, и луна поднимется уже вместе с нами двоими. Мы будем смотреть, как деревья и дома уменьшаются, как люди становятся похожими на кузнечиков, снизу вроде бы доносится еле различимый крик, но мы уже парим в необъятной и незамутнённой вышине…








Кто бы сомневался — полный бред, как и во всех его творениях, это он навспоминал много лет спустя подшофе. Зато я помню ясно, как никто другой, всё, что произошло в тот вечер на ферме. И не надо хмуриться, тебе слова не давали. Всё, что понаписал Мо Янь в этом рассказе, — чепуха почти стопроцентная. Правда лишь то, что вы с Цзиньлуном были одеты в жёлтую псевдоармейскую форму и походили на пару увядших огурцов. Ты и о происходившем на банкете ничего не скажешь толком, не говоря уже о событиях в саду. Кто знает, может, нынче Дяо Сяосань давно уже переродился в царстве Ява,[195 - Царство Ява — с древних времён в Китае так называли далёкие и малоизвестные острова за южными морями; упоминается в романе «Речные заводи».] и, даже переродись он в твоего сына, он не смог бы так умело, как я, не поддаться отвару старухи Мэн, который заставляет забыть прошлое. Так что я — единственный авторитетный повествователь, мой рассказ и есть история, а то, что я не признаю, — история вымышленная.

Мо Янь в тот вечер напился с одной чашки, так что хмельной околесицы от него не услышали. Дюжий Сунь Бао выволок его за шкирку и бросил у копны гнилого сена, где тот забрался на груду костей подохших зимой имэншаньских и уснул крепким сном. Там этот негодник красивых снов про прыжки с шестом на луну, видать, и насмотрелся. В действительности дело было так — ты уж поимей терпение, выслушай. Два ополченца, что палили по луне, — возможно, из-за того, что не попали на свадебный ужин, — луну спугнули. До луны град дробинок не достал, а вот плодов посшибал немало. С треском сыпавшиеся вниз золотистые абрикосы покрыли землю толстым слоем. Многие побились, истекая сладким соком, и этот аромат вместе с запахом пороха стал невероятным искушением для свиней. Меня эти варварские действия ополченцев привели в бешенство. Я застыл, горестно глядя на неторопливо поднимающуюся луну, но тут же заметил, что рядом во мраке мелькнула чёрная тень. В голове молниеносно просветлело — я тут же всё понял, увидев чёрного Дяо Сяосаня, который перемахнул через стену и рванулся к романтическому абрикосу. Мы не осмеливались сделать вылазку к этому дереву потому, что опасались бердан ополченцев. А после выстрела они и за полчаса ружья не перезарядят. Получаса же для нас достаточно, чтобы наесться от пуза. Дяо Сяосань, вот уж поистине смекалистая свинья, промедли я чуток, мог бы и обставить меня. Но жалеть тут не о чем. Быть в отстающих я не привык и выскочил из загона даже без разбега. Дяо Сяосань мчался к абрикосу, а я мчался на Дяо Сяосаня. Сбей я его с ног, и все абрикосы мои. Но случившееся потом заставило возликовать. Казалось, Дяо Сяосань вот-вот примется набивать рот абрикосами, а я влечу ему под брюхо, чтобы опрокинуть. И тут я замечаю, что один из ополченцев, тот, что с тремя изувеченными пальцами на правой руке, бросает какую-то красную штуковину, которая беспорядочно крутится и разбрасывает золотистые искры. Худо дело, опасность! Я с силой упираюсь передними ногами в землю, чтобы преодолеть огромную инерцию разогнавшегося тела, ну как автомобиль на полном ходу при экстренном торможении, — только потом понял, что аж до крови стёр их, — откатываюсь в сторону и покидаю опасную зону. В смятении вижу, как ублюдок Дяо Сяосань, вцепляется, как пёс, в эту большую хлопушку, которая катается и мечется во все стороны, а потом резко мотает головой. Я понимаю, он хочет вернуть её им, но, к сожалению, она оказалась быстродействующей и взорвалась как раз в тот момент, когда он мотнул головой. Будто гром раскатился у него изо рта, вылетел желтоватый язычок пламени. По правде сказать, в этот критический момент Дяо Сяосань проявил хорошую реакцию, действовал решительно, с холодным расчётом и отвагой, какими обладают лишь бывалые бойцы. Нередко мы видим в кино, как эти старые служаки кидают обратно прилетевшую со стороны врага гранату. Но из-за быстродействия хлопушки геройский поступок закончился трагически. Дяо Сяосань, даже не хрюкнув, рухнул на землю. По абрикосовой роще разнёсся густой запах пороха, понемногу расходившийся во все стороны. При виде распластавшегося Дяо Сяосаня душу охватили смешанные чувства. Тут и уважение, и печаль, и ужас, но в какой-то мере и радость. Откровенно говоря, было и некоторое злорадство. Благородная свинья подобных чувств проявлять не должна, но у меня вот они проявились, ничего не поделаешь. Ополченцы пустились наутёк, но, пробежав несколько шагов, так же резко обернулись, уставились друг на друга с застывшим тупым выражением и подошли к Дяо Сяосаню. Понятно, на душе у этих неотёсанных болванов было неспокойно. Секретарь Хун Тайюэ как говорит: свинья — сокровище из сокровищ, свинья — яркий политический символ наших дней. Свиньи принесли большой производственной бригаде славу и пользу. Ни с того ни с сего убить свинью, да ещё хряка, предназначенного для случки — хоть и на подмене — это преступление, и немаленькое. Пока эти двое, охваченные паникой, с мрачными лицами стояли над Дяо Сяосанем, тот хрюкнул и неспешно встал. Голова покачивалась, как погремушка-барабанчик в руках ребёнка, из горла вырывалось хриплое, как крик петуха, дыхание. Поднявшись, он сделал круг, но задние ноги подкосились, и он снова шлёпнулся задом на землю. Понятно, голова кружится и во рту боль нестерпимая. Лица ополченцев засветились от радости.

— Я вообще не думал, что это свинья, — сказал один.

— А я его за волка принял, — откликнулся другой.

— Хочешь абрикосов поесть, так давай, без проблем. Наберём корзину и принесём тебе в загон.

— Ешь, ешь, теперь можно.

— У мамы своей поешь! — злобно выругался Дяо Сяосань по-свински.

Но ополченцы этого языка не понимали. Потом он встал и побрёл, покачиваясь, в сторону своего загона. Я выбежал навстречу и осведомился, притворно, конечно:

— Как ты, брат, ничего?

Он презрительно покосился на меня, сплюнул кровью и невнятно пробормотал:

— Это ещё что… Тудыть твою бабушку… В Имэншани по мне как-то из миномёта дюжиной мин шарахнули…

Я знал, что этот каналья большой любитель потрендеть о своей незаурядности, как говорится, «осёл тощий как вошь, а навоз — не разобьёшь»,[196 - Первая часть недоговорки-иносказания, вторая часть — «слепой хвастается способностями».] но невольно преисполнился уважения к его терпению и мужеству. Рвануло будь здоров, и порохового дыма наглотался, и слизистую поранил, один из свирепых клыков, тот, что справа, переломился пополам, и щетину на щеках подпалило немало. Я думал, он неуклюже протиснется к себе через щель в стальной калитке. Но нет, он разбежался, взлетел в воздух и с глухим стуком шлёпнулся в грязь в своём гнёздышке. Ночью, надо полагать, будет мучаться от боли, паршивец, несмотря на сильный запах самок и страстные призывы Любительницы Бабочек. Его хватит лишь на то, чтобы валяться у себя в грязи и предаваться несбыточным мечтаниям. Как бы в извинение ополченцы набросали ему в загон несколько дюжин абрикосов, но я зависти не испытывал. Дяо Сяосань и так уже серьёзно поплатился за эти абрикосы, пусть поест, чего уж там. У меня же на уме были не абрикосы, а самочки, эти распустившиеся цветочки, их хихикающие мордочки, словно прикреплённые кнопками в сознании, маленькие хвостики, то и дело извивающиеся, как бобовые червяки. Вот они, самые прекрасные на земле плоды. Дождусь, когда после полуночи люди завалятся спать, и тогда моя счастливая жизнь, может, и начнётся. Извини, брат Дяо.

Израненный Дяо Сяосань избавил меня от семейных переживаний за порядок в доме, можно спокойно отправляться поглазеть на великолепие свадебного ужина. Луна безучастно смотрела на меня с высоты тридцати чжанов. Я поднял правую ногу и послал воздушный поцелуй этой лучезарной красавице, с которой обошлись так несправедливо, вертанул хвостиком — и стремительно, как метеор, помчался к северной оконечности фермы, там где она примыкала к восемнадцати домам, стоящим в ряд с востока на запад на пролегающей через деревню улице. Кроме домов для жизни и отдыха свиноводов там были и участок помола корма, участок его приготовления, кормохранилище, контора фермы, комната почёта… Три комнатёнки, крайние с запада, выделили для новобрачных. Среднюю комнатку как общую гостиную, а две по краям как спальные. Мо Янь так пишет в своём рассказике:









На десяти квадратных столах в большой комнате расставлены тазы для умывания, полные огурцов с полосками жареного хвороста и редиски с такими же полосками. С балки свешивается газовая лампа, и всё вокруг освещено белоснежным светом…








Опять чепуху городит этот негодник, там не больше пяти метров в длину и четырёх в ширину, разве разместишь десять квадратных столов? Не говоря о том, что в Симэньтуни, да и во всём Гаоми не найдёшь помещения для торжественного ужина, где можно было бы расставить дюжину квадратных столов и разместить сотню человек.

На самом деле ужин проходил на узкой незанятой полоске земли перед этими домами. На краю полоски свалены в кучу гнилые ветки, покрытая плесенью трава, и там обосновались хорьки и ежи. Из столов на свадьбе лишь один квадратный и использовался. Этот стол из розового дерева с резьбой по краям обычно стоит в правлении большой производственной бригады, на нём телефонный аппарат с ручкой, две чернильницы с высохшими чернилами и керосиновая лампа со стеклянным плафоном. Впоследствии его прибрал к рукам разбогатевший Цзиньлун — Хун Тайюэ назвал это сведением счетов сынком тирана-помещика с крестьянской беднотой и середняками — и установил в своём просторном и светлом офисе как фамильную драгоценность.

Эх, сынок мой, сынок, не знаю, хвалить его или ругать… Ну ладно, ладно, пока о том, что будет дальше, рассказывать не станем.

Из школы принесли двадцать столов, прямоугольных, с чёрной столешницей и желтоватыми ножками, за которыми там сидели по двое учеников. Столешницы пестрят потёками от красных и синих чернил и неприличными надписями, вырезанными перочинными ножами. Принесли ещё сорок скамей, окрашенных в красный цвет. Столы поставили на полоске земли перед домами в два ряда, скамьи — в четыре. Получилось нечто вроде класса для занятий на свежем воздухе. Ни газовой, ни тем более электрических ламп не было, один фонарь «летучая мышь» из жести. Его поставили на середину стола из розового дерева, и о него шумно бились мотыльки, тучами летевшие на его неяркий свет. Вообще-то фонарь был абсолютно лишним, потому что луна в тот вечер висела близко от земли и проливала столько света, что хоть вышивай.

Мужчины, женщины, дети, старики — всего около ста человек — расселись друг против друга в четыре ряда. От вида вкусной еды и питья все были возбуждены и полны томительного беспокойства. Но есть было ещё нельзя, потому что за квадратным столом говорил речь секретарь Хун. Кое-кто из голодных детей потихоньку залезал рукой в таз и, стянув полоску хвороста, засовывал в рот.

— Товарищи члены коммуны, сегодня мы проводим свадебную церемонию Лань Цзиньлуна и Хуан Хучжу, Лань Цзефана и Хуан Хэцзо. Эти талантливые молодые члены нашей большой производственной бригады внесли выдающийся вклад в строительство свинофермы у нас в Симэньтуни. Они показывают пример революционного труда, а также подают пример поздних браков. Давайте же горячими аплодисментами выразим наши пламенные поздравления…

Спрятавшись за кучей гнилых веток, я спокойно наблюдал за церемонией. Луна тоже хотела принять в ней участие, но её спугнули, и теперь она лишь тихо взирала на происходящее. В её лучах отчётливо видны все лица. В основном я следил за сидящими вблизи квадратного стола, а время от времени окидывал взором два ряда сидевших за длинным. Цзиньлун и Хучжу сидели на скамье слева от квадратного стола, Цзефан с Хэцзо — справа. Лиц Хуан Туна и Цюсян я не видел, они сидели с южной стороны спиной ко мне. Самое почётное место — в середине стола, как раз там держал речь Хун Тайюэ. Инчунь опустила голову, так что лица её не было видно и трудно было понять, радуется она или печалится. Чувства у неё на душе, должно быть, противоречивые. Тут я вдруг понял, что за столом нет одного очень важного человека, а именно нашего знаменитого на весь Гаоми единоличника Лань Ляня. Он же твой родной отец, Лань Цзефан, и названый отец Симэнь Цзиньлуна. Ведь официально он — Лань Цзиньлун, по фамилии отца. Чтобы родной отец не присутствовал на свадьбе двоих сыновей — куда это годится!

В мою бытность ослом и волом мы с Лань Лянем не разлучались от зари да зари. Но вот я переродился свиньёй, и мы со старым приятелем отдалились. Душу заполонили воспоминания о прошлом, и проснулось желание снова свидеться. Не успел Хун Тайюэ закончить речь, как под звон велосипедных звонков на свадьбу прибыли трое. Кто эти вновь прибывшие? Некогда управляющий торгово-закупочного кооператива, а ныне директор Пятой хлопкообрабатывающей фабрики и её партийный секретарь Пан Ху. В уездном управлении торговли эту фабрику объединили с компанией по обработке льна и образовали в Гаоми новое предприятие. До него от нашей большой производственной бригады всего восемь ли, и с дамбы позади деревни чётко виднелся блеск йодокварцевой лампы на крыше фабричного корпуса брикетировки. Вместе с Пан Ху приехала его супруга Ван Лэюнь. Я не видел её много лет, она сильно располнела; румяная, лоснящаяся — видать, еды в доме хватает. Вместе с ними приехала высокая худая девушка. С одного взгляда я понял, что это Пан Канмэй, про которую пишет в своём рассказе Мо Янь. А ещё это та самая девочка, которая чуть не появилась на свет в придорожной траве в ту пору, когда я был ослом. Две короткие косички, похожие на щётки, рубашка в мелкую красную клетку и белый значок на груди с красными иероглифами названия сельскохозяйственной академии, куда её приняли как студентку из рабочих, крестьян и солдат[197 - Так называли студентов первого массового набора в университеты по рекомендациям; набор проходил через четыре года после отмены занятий в 1968 г. во время «культурной революции».] и где она училась по специальности «Животноводство». Стройная и изящная, как тополёк, на полголовы выше отца и на голову выше матери, она сдержанно улыбалась. У неё были причины вести себя сдержанно. В те времена молодые девушки из подобных семей и с таким социальным положением были недосягаемы, как Чан Э в лунных чертогах. А ещё от неё был без ума паршивец Мо Янь. Он мечтал о ней, и эта длинноногая девушка не однажды под разными именами появляется в его рассказах. Оказалось, вся семья специально прибыла для участия в свадебной церемонии.

— Поздравляем! Поздравляем! — обращаясь ко всем, улыбались во весь рот Пан Ху и Ван Лэюнь. — Поздравляем! Поздравляем!

— Ах! — изобразил удивление Хун Тайюэ, прервав речь и выскакивая из-за стола. Он подскочил к Пан Ху, крепко ухватил его за руку и стал трясти, взволнованно приговаривая: — Управляющий Пан, нет-нет, я хотел сказать, секретарь Пан, директор Пан, вот уж поистине редкий гость! Давно наслышан, что вы у нас в Гаоми главный по строительству заводов, да не смел беспокоить своим визитом…

— Старина Хун, нехорошо, брат! — усмехнулся Пан Ху. — Такая большая свадьба в деревне, а ты даже пары строк не черкнул с оказией. Или боялся, что всё вино за молодожёнов выпью?

— Ну, как можно, такой дорогой гость, хоть паланкин с восьмёркой носильщиков присылай, да и то, боюсь, не приехали бы! — лебезил Хун Тайюэ. — Ваш приезд для нас, симэныуньских, поистине…

— Моё убогое жилище озарилось светом,[198 - Вежливая форма приветствия гостя.] большая честь для нас… — раздался с края первого длинного стола громкий голос Мо Яня.

Его слова привлекли внимание Пан Ху, а в ещё большей степени — Пан Канмэй. Она удивлённо вздёрнула бровь и внимательно глянула на него. Все остальные воззрились на него же. Он, довольный, осклабился, показав ряд больших желтоватых зубов, — картинка, я вам скажу, слов нет. Ни одной возможности побахвалиться не упустит, паршивец.

Воспользовавшись этим, Пан Ху высвободил руку из руки Хун Тайюэ и приветливо протянул руки к Инчунь. За много лет комфортной жизни железные ладони этого героя, привыкшие передёргивать затвор и бросать гранаты, стали белокожими и мясистыми. Растроганная и благодарная Инчунь не могла вымолвить ни слова, губы её дрожали.

— Поздравляю, сестрица, большая радость! — взволнованно произнёс он, взяв её за руки.

— Радость, радость, все рады, все… — едва сдерживала слёзы Инчунь.

— И вам того же, и вам радости! — встрял Мо Янь.

— А что же брата Ланя не видать, сестрица? — осведомился Пан Ху, окинув взглядом сидевших за столом.

От его вопроса Инчунь потеряла дар речи, а по лицу Хун Тайюэ было видно, как ему неловко. Мо Янь не упустил случая встрять и теперь:

— A-а, этот… Так он, верно, свои полтора му земли мотыжит, луна-то вон какая! — Сидевший рядом Сунь Бао, видимо, наступил ему на ногу, потому что Мо Янь притворно заверещал: — Чего тебе надо, ты!..

— Закрой свой поганый рот, всё равно никто тебя за немого не примет! — злобно прошипел Сунь Бао и ущипнул Мо Яня за ляжку.

Тот истошно завопил, лицо его побледнело.

— Ладно, ладно! — громко воскликнул Пан Ху, чтобы разрядить обстановку, потом простёр руки к новобрачным и поздравил их.

Цзиньлун осклабился в дурацкой улыбке, Цзефан, раскрыв рот, чуть не плакал, Хучжу и Хэцзо сидели с каменными лицами. Пан Ху махнул жене и дочери.

— Несите подарки.

— Это надо же, секретарь Пан! Вы нам одним своим появлением честь оказали, зачем ещё было тратиться? — воскликнул Хун Тайюэ.

Пан Канмэй держала двумя руками раму, в уголке которой было выведено красным «Поздравляем Лань Цзиньлуна и Хуан Хучжу, соединившихся в революционном союзе», а на картине под стеклом Председатель Мао в длинном халате с узелком и зонтиком в руке шёл поднимать на борьбу горняков Аньюаня.[199 - Популярная в годы «культурной революции» картина художника Лю Чуньхуа, изображающая молодого Мао Цзэдуна в начале 1920-х гг.] В руках у Ван Лэюнь была такого же размера рама, с красной надписью в уголке «Поздравляем Лань Цзефана и Хуан Хэцзо, соединившихся в революционном союзе», а на фотографии под стеклом Председатель Мао в драповом пальто стоял на взморье в Бэйдайхэ.[200 - Бэйдайхэ — курорт на северо-востоке провинции Хэбэй на берегу Бохайского залива в 280 км от Пекина. Место работы и отдыха руководства Компартии Китая во время летнего сезона.] Встать, чтобы принять подарки, вообще-то следовало Цзиньлуну или Цзефану, но эти двое и с места не двинулись. Хун Тайюэ ничего не оставалось, как просить об этом Хучжу с Хэцзо, так как обе сестры вроде были ещё в своём уме. Приняв подарок, Хучжу отвесила Ван Лэюнь низкий поклон, а когда подняла голову, в глазах у неё стояли слёзы. Она была в красной кофте и красных штанах, большие длинные косы, толстые, чёрные, прихваченные на концах красными лентами, свешивались ниже колен.

— Не хочется состригать? — участливо погладила их Ван Лэюнь.

Тут, раз представилась такая возможность, подала голос У Цюсян:

— Дело не в этом, старшая тётушка, у нашей дочки волосы не такие, как у других. Если их стричь, на кончиках кровь выступает.

— Да, странное дело; неудивительно, что на ощупь такие мясистые, видимо, по ним капилляры проходят! — прокомментировала Ван Лэюнь.

Хэцзо приняла раму из рук Пан Канмэй без поклона. Побледнев, она лишь негромко поблагодарила. И когда Пан Канмэй по-дружески протянула ей руку с пожеланием счастья, она пожала её, отвернулась и выдохнула сквозь душившие её слёзы:

— Спасибо…

Хэцзо с её популярной по тем временам причёской под Кэ Сян,[201 - Кэ Сян — мужественная «суперженщина», героиня «революционной оперы» «Дуцзюаньшань».] стройной талией, смуглой кожей, на мой взгляд, была красивее Хучжу, и тебе, Цзефан, поистине счастье привалило получить такую в жёны. Это она должна считать, что с ней обошлись несправедливо, не ты. Ты можешь быть самым лучшим в мире, но одно родимое пятно с ладонь на лице может напугать до смерти. Тебе бы во дворце владыки преисподней Яньло стражником служить, а не в мире людей чиновником. Но ты в конце концов стал чиновником и в конечном счёте начал пренебрегать Хэцзо. Как тут объяснишь происходящее в этом мире?

Хун Тайюэ тем временем хлопотал, чтобы усадить Пан Ху и его семью.

— А ну потеснитесь и освободите место, — заявил он не терпящим возражения тоном и указал туда, где сидел Мо Янь.

В последовавшей неразберихе послышались жалобы вытесненных. Мо Янь притащил освободившуюся скамью. Когда расставленные вокруг квадратного стола скамьи из четырёхугольника образовали многоугольник, Мо Янь не преминул блеснуть знаниями:

— Трое незваных гостей приносят благополучие.[202 - Цитируется толкование одной из гексаграмм в «Книге перемен» (Ицзин). Составленные вместе столы, вероятно, напоминают строение гексаграммы.]

Бывший герой-доброволец, видимо не уразумев смысл сказанного, вытаращился на него в изумлении. А студентка Пан Канмэй бросила на него восторженный взгляд:

— A-а, ты «Ицзин» читал?

— Не смею утверждать, что обладаю исключительными способностями, учёностью богат лишь на пять возов! — с бесстыдным хвастовством заговорил с ней Мо Янь.

— Будет, дружок, кто ж декламирует «Саньцзыцзин»[203 - «Саньцзыцзин» («Троесловие») — букварь для начинающих осваивать грамоту, написан на древнем литературном языке. В стихотворной форме кратко излагает основы конфуцианской морали. Для простоты запоминания тексты разбиты на группы по три иероглифа.] у ворот Конфуция. А ты перед студенткой учёными словами щеголяешь, — вмешался Хун Тайюэ.

— А он действительно любопытный малый, — кивнула Пан Канмэй.

Мо Янь собрался было почесать языком ещё, но по тайному знаку Хун Тайюэ к нему подлетел, выгнув спину, Сунь Бао и, с виду дружелюбно ухватив за запястье, хохотнул:

— Выпей лучше, выпей вина.

Вина, вина, вина! Людям давно уже не терпелось приступить к еде, все торопливо вскочили, звонко чокаясь чашечками. Потом суматошно расселись, схватили палочки для еды и нацелились на то, что давно уже приметили. По сравнению с огурцами и редиской полоски жареного хвороста казались деликатесом, поэтому бывало, что две пары палочек сцеплялись в борьбе за одну полоску. Прожорливость Мо Яня была притчей во языцех, но в тот вечер он вёл себя, можно сказать, элегантно. Искать причину этого надо было, прежде всего, в Пан Канмэй. Хоть его и пересадили, сердцем он находился за главным столом. Очарованный студенткой, он то и дело поглядывал в её сторону, как сам признаётся в своих путаных письменных изъявлениях:









С того момента, как я увидел Пан Канмэй, сердце моё растаяло. Все, кого я раньше почитал красивыми, как небесные феи — Хучжу, Хэцзо, Баофэн, — вдруг стали невозможными простушками. Только вырвавшись за пределы Гаоми, можно было найти таких красавиц, как Пан Канмэй, — высокие и стройные, прекрасный лик, белоснежные зубы, звонкий голос, лёгкий аромат…








Как мы рассказывали ранее, напился Мо Янь с одной стопки, и Сунь Бао отволок его за шиворот на кучу гнилого сена рядом с костями подохших свиней. За главным столом Цзиньлун одним глотком осушил полчашки, и его застывший взгляд тут же оживился.

— Поменьше бы ты пил, сынок, — озабоченно пробормотала Инчунь.

А у Хун Тайюэ в голове уже был готовый план.

— На всём, что было до сего дня, ставим точку, Цзиньлун, — сказал он. — Начинается новая жизнь. В грядущих представлениях ты должен хорошо исполнить мне свою арию.

— Эти два месяца в голове будто заклинило, — признался Цзиньлун. — Всё было как в тумане. А сейчас будто прояснилось, облегчение наступило. — Подняв чашку с вином, он чокнулся с Пан Ху и его женой. — Секретарь Пан, тётушка Ван, спасибо, что прибыли на мою свадьбу, и за дорогие подарки спасибо. — Потом обратился к Пан Канмэй: — Вы, товарищ Канмэй, студентка, интеллигент высшего разряда, будем признательны вашим руководящим указаниям по работе нашей свинофермы. Прошу без церемоний, вы изучаете животноводство, так что если уж вы в чём не разбираетесь, значит, и никто не разберётся.

Так завершилось время, когда Цзиньлун прикидывался безумным. Вскоре пройдёт и душевное расстройство Цзефана. Восстановивший способность контролировать ситуацию Цзиньлун стал произносить надлежащие тосты и благодарить тех, кого следовало. В конце концов он перестарался, как говорится, «нарисовав змею, пририсовал ноги» — подошёл поздравить Хэцзо и Цзефана, пожелав им счастья и преданности друг другу до конца дней. Хэцзо сунула Цзефану картину с Председателем Мао и встала, держа обеими руками чашку с вином. Луна вдруг поднялась на целый чжан, немного сжалась в размере, и под пролившейся ртутью её света всё вокруг предстало особенно чётко. Из кучи сена показались головы хорьков, любующихся необычным пейзажем, под ногами людей зашмыгали в поисках пищи осмелевшие ежи. Рассказывать долго, а произошло всё очень быстро. Всё вино из чашки Хэцзо выплеснула прямо в лицо Цзиньлуну, а саму чашку швырнула на стол. Эго неожиданное происшествие заставило всех застыть в изумлении. Луна подскочила ещё на один чжан, разливая по земле переменчивый, как ртуть, свет. Хэцзо закрыла лицо руками и разрыдалась.

— Дочка, дочка… — крякнул Хуан Тун.

— Хэцзо, ты что?! — воскликнула Цюсян.

— Ах, эти несмышлёныши… — вздохнула Инчунь.

— Секретарь Пан, давайте, давайте, пью за ваше здоровье, — засуетился Хун Тайюэ. — Это они повздорили слегка. Слышал, вы на фабрике набираете рабочих по контракту, хочу вот замолвить слово за Хэцзо и Цзефана. Пусть сменят обстановку — молодые, талантливые, нужно дать им возможность подзакалиться…

Тут Хучжу схватила стоявшую перед ней чашку и выплеснула в сидевшую напротив сестру:

— Ты что это делаешь, а?

Никогда не видел Хучжу такой злой, даже в голову не приходило, что она может так разозлиться. Вынув платок, она принялась вытирать Цзиньлуну лицо. Тот отталкивал руку, но она подносила её вновь. Эх, хоть я свинья и разумная, эти симэньтуньские девицы всю голову задурили. А шалопай Мо Янь выбрался тем временем из кучи сена, добрался до стола, покачиваясь, как мальчонка на привязанных к ногам пружинках, схватил чашку с вином, высоко поднял и, подражая то ли Ли Бо, то ли Цюй Юаню, хрипло заорал:

— Луна, луна, твоё здоровье!

И выплеснул вино в её сторону. Словно зеленоватая завеса растянулась в воздухе. Луна резко опустилась, потом снова неспешно поднялась на обычную высоту, как серебряное блюдо, равнодушно взирая на мир людей.

И тут, как говорится, «песни закончились, люди разошлись». Вечером ещё ждали дела — время дорого, терять его нельзя. Мне же хотелось повидать старого приятеля Лань Ляня. Я знал, что он привык трудиться при свете луны. Вспомнилось, как он говаривал в бытность мою волом: «Эх, вол, солнышко для них, луна для нас». Эту длинную полоску, окружённую со всех сторон землёй народной коммуны, я найду с закрытыми глазами. Одна целая шесть десятых му личной собственности, она возвышалась рифом среди огромного океана, и воде не поглотить её никогда. Как отрицательный пример, Лань Лянь уже был известен на всю провинцию, и я славно потрудился с ним как осёл и вол — правда, слава эта была реакционной. «Лишь когда земля принадлежит нам, мы можем считать себя её хозяевами».

Перед тем как пойти проведать Лань Ляня, по дороге я заглянул к себе. Двигаюсь осторожно, можно сказать, бесшумно. Дяо Сяосань без конца постанывает, видать, и впрямь серьёзно поранился. Ополченцы сидят под деревом, покуривают и едят абрикосы. Перепрыгиваю из одной тени дерева в другую, легко, как ласточка, свободно и уверенно; дюжина прыжков, и я уже у выхода из абрикосового сада. Путь преграждает канава, полная чистой воды, метров пять шириной. Поверхность как зеркало, оттуда за мной наблюдает луна. Сроду в воду не заходил, но инстинктивно чувствую, что плавать умею. Чтобы не напугать луну в воде, решаю канаву перепрыгнуть. Отступаю метров на десять, пару раз глубоко вдыхаю, чтобы набрать полную грудь воздуха, потом стремительно разбегаюсь к белеющему на краю канавы гребню — оптимальной точке, чтобы оттолкнуться для прыжка, — и, когда передние ноги касаются этой твёрдой поверхности, с силой отталкиваюсь задними, и тело взлетает, как снаряд из пушки. Прохладный ветерок над водой овевает брюхо, луна с поверхности подмигивает, и я приземляюсь на противоположном берегу. От влажной грязи у канавы задние ноги ощущают дискомфорт, но, как говорится, для полного счастья всегда чего-то не хватает. Пересёк широкую грунтовую дорогу, ведущую с севера на юг, где по обочинам поблёскивают листочками тополя, и потрусил на восток ещё по одной дорожке, густо заросшей по краям аморфой. Перемахнул ещё через одну канаву и побежал по дорожке на север. Добрался до дамбы, а спустившись с неё, повернул на восток. Мимо мелькают поля большой производственной бригады — кукуруза, хлопок и большие площади созревающей пшеницы. Скоро покажется поле моего прежнего хозяина, полоска, зажатая между землями коммуны, слева — их кукуруза, справа — хлопчатник. Участок Лань Ляня засеян безостой пшеницей. Народная коммуна этот сорт отбраковала из-за низкой урожайности и поздней спелости. Химические удобрения Лань Лянь не использует, как не использует ядохимикаты и сортовые семена, никаких нарушений по отношению к государству не совершает. Он — образец патриархального крестьянина. С сегодняшней точки зрения производимое им зерно действительно экологически чистое. Производственная бригада же распыляла много ядохимикатов, изгоняя вредителей на его полоску. А вот и он. Давненько не виделись, дружище, как ты, в порядке? Луна, спустись чуть пониже, дай свету побольше, чтобы лучше разглядеть его!.. И она неспешно опустилась, как огромный воздушный шар. Затаив дыхание, я бесшумно подбирался к его пшеничному полю. Вот она, его полоска. Пшеница сорта хоть и устарелого, но смотрится очень даже неплохо. Колосья ему по пояс, безостые, под лунным светом отливают тёмно-жёлтым. Он в хорошо знакомой, заплатанной и домотканой двубортной куртке, пояс из белой ткани, на голове широкополая коническая шляпа из гаоляновой соломы. Большая часть лица скрыта в тени, хотя всё равно бросается в глаза синяя половина и полные скорби, но упрямо поблёскивающие глаза. В руках у него длинный бамбуковый шест с привязанной красной тряпкой. Он размахивает шестом, тряпка, как коровий хвост, проходится по колосьям, и вредные насекомые с брюшками, полными яиц, разлетаются в стороны, опускаясь на хлопковое или кукурузное поле производственной бригады. Так, примитивно и бестолково, защищает он своё поле. На первый взгляд борется с вредными насекомыми, а на самом деле противостоит коммуне. Эх, дружище, как осёл и вол я мог делить с тобой радость и горе, но теперь я племенной хряк народной коммуны и уже ничем помочь не могу. Хотел наделать кучу на твоём поле, чтобы добавить удобрений, но подумал — а ну как ты в эту кучу ступишь, не получится ли вместо доброго дела худое? Я, конечно, мог бы поперегрызать кукурузу народной коммуны, повытаскать их хлопчатник, но ведь твои враги не кукуруза с хлопчатником. Держись, дружище, постарайся не дрогнуть. Ты единственный единоличник во всём огромном Китае, не сдавайся и победишь.

Я глянул на луну, она кивнула мне, скакнула вверх и стремительно переместилась на запад. Время было позднее, пора возвращаться. Я уже собрался нырнуть в поле пшеницы, когда заметил Инчунь. Она быстро шла через поле с бамбуковой корзиной в руках, и колосья шуршали, касаясь её. Выражение лица как у жены, которая закрутилась и запаздывала с едой для работающего в поле мужа. Они хоть и жили врозь, но не разводились. Развестись не развелись, но постельных дел у них давно не было, и мне от этого покойно на душе. Думать так в какой-то мере стыдно — чтобы свинью заботили отношения между мужчиной и женщиной, — но ведь я когда-то был её мужем. От неё пахло вином, и этот дух разливался в воздухе, особенно прохладном здесь, на просторах полей. Она остановилась метрах в двух от сгорбившегося Лань Ляня и стала наблюдать за ним. Со свистом ходил туда-сюда шест, неловко разлетались насекомые — крылья мокрые от росы, брюшки тяжёлые от яиц. Он наверняка чувствовал, что за спиной кто-то есть, и, думаю, знал, что это Инчунь, но не прекратил работу, а лишь стал орудовать шестом чуть медленнее.

— Отец моих детей… — наконец заговорила Инчунь.

Шест махнул пару раз и замер. Недвижный, человек походил на пугало.

— Женились они, только что свадьба прошла. — Инчунь глубоко вздохнула. — Вот, вина тебе принесла, твои сыновья, как ни крути.

Лань Лянь что-то пробурчал и махнул шестом ещё пару раз.

— Управляющий Пан с женой и дочкой были, подарили по картине в раме с Председателем Мао… — чуть повысив голос, взволнованно продолжала Инчунь. — Управляющий Пан вверх пошёл, теперь директор хлопкообрабатывающей фабрики, согласился устроить Цзефана и Хэцзо рабочими к себе, это с подачи секретаря Хуна. Секретарь Хун и к Цзиньлуну, и к Баофэн, и к Цзефану хорошо относится, вот уж поистине добрый человек. Отец, может, и нам приспособиться?

Шест вновь яростно заплясал в воздухе, опять западали на землю насекомые.

— Ладно, ладно, не сердись, если сказала что не так. Делай как знаешь, все уже привыкли. А это вино ведь со свадьбы твоих сыновей. Я потому и пришла заполночь да в такую даль. Выпей глоток, я и пойду.

Инчунь достала из корзинки блеснувшую в лунном свете бутылку, откупорила пробку и, пройдя пару шагов, подала бутылку Лань Ляню.

Шест застыл в воздухе, застыл и человек. Я видел, как в глазах у него сверкнули слёзы. Он вскинул шест на плечо, сдвинул назад шляпу и глянул на клонящуюся к западу луну, которая тоже ответила ему печальным взглядом. Взял бутылку и произнёс, не оборачиваясь:

— Возможно, вы все правы, я один не прав. Но я клятву дал и, если даже не прав, буду не прав до конца.

— Погоди, вот Баофэн замуж выйдет, уйду из коммуны и буду с тобой.

— Нет, единоличником, так во всём. Один так один, больше никого не надо. Против компартии я ничего не имею, тем более против Председателя Мао. Я не против коммуны, не против коллективизации, мне просто нравится трудиться одному. Все вороны в поднебесной чёрные, почему бы не быть одной белой? Вот я белая ворона и есть!

Он плеснул вином из бутылки в сторону луны и выкрикнул на редкость возбуждённо, торжественно-печально и уныло:

— Ты, луна, уже лет десять сопровождаешь меня в трудах моих, ты — светильник, ниспосланный небесным правителем. Ты светишь мне, когда я мотыжу свою полоску, светишь, когда сею, светишь, когда жну и когда молочу… Ты и слова не скажешь, и недовольства не выкажешь, и я перед тобой в большом долгу. В эту ночь позволь отблагодарить тебя вином, выказать сердечную признательность за всё, что ты для меня сделала!

Вино расплескалось в воздухе прозрачными капельками, словно тёмно-синий жемчуг. Затрепетав, луна подмигнула Лань Ляню. Это проявление чувств буквально потрясло меня. В эпоху, когда миллионы людей воспевали солнце,[204 - Видимо, намёк на воспевание Мао Цзэдуна.] нашёлся человек, который испытывал такие глубокие чувства к луне. Остатки вина Лань Лянь вылил в рот, потом протянул бутылку за спину:

— Ладно, иди.

И двинулся дальше, размахивая шестом. Инчунь опустилась на колени, сложила по-буддийски ладони и подняла их высоко вверх, к луне. В мягком лунном свете поблёскивали слёзы у неё на глазах, седые волосы и подрагивающие губы…

Из-за любви к этим людям я, забыв про возможные последствия, встал. Я был уверен, что в силу родства душ они смогут почувствовать, кто я, и не примут за оборотня. Опираясь передними ногами о мягкие и пружинистые стебли, я направился по тропке на краю поля и вышел прямо на них. Сложил передние ноги в малом поклоне и приветливо хрюкнул. Они уставились на меня, разинув рот, и в изумлении, и в недоумении. «Я — Симэнь Нао», — сказал я. Я чётко слышал, что из меня вырвалась человеческая речь, но они так и не откликнулись. Потом Инчунь издала пронзительный вопль, а Лань Лянь направил в мою сторону шест:

— Коли хочешь заесть до смерти, свинья-оборотень, воля твоя, только умоляю — не топчи моей пшеницы.

Сердце сжала бескрайняя печаль: разные дорожки у людей и животных, трудно им сойтись. Опустившись на передние ноги, я нырнул в пшеницу, совершенно подавленный. Но чем ближе к абрикосовому саду, тем больше поднималось настроение. У всякой живой твари в поднебесной своё знание. Всякое страдание: рождение, старость, болезни, смерть — и превратности судьбы: печали и радости, разлуки и встречи — суть исполнение закона, и обратного хода ему нет. Раз теперь я в шкуре хряка, мне и делать, что надлежит хряку. Лань Лянь с упрямым достоинством держится в одиночку. Вот и мне, хряку Шестнадцатому с необычайными способностями, тоже надобно отважно и мудро творить выдающиеся дела, чтобы, как говорится, сотрясти небо и всколыхнуть землю, втиснуться в своём свинском образе в человеческую историю.

Когда я очутился в абрикосовом саду, размышления о Лань Ляне и Инчунь отошли на второй план. Почему, спросите вы? Да потому что Дяо Сяосань уже чересчур завлёк Любительницу Бабочек в мир страстей. Из двадцати девяти остальных самок четырнадцать уже сбежали из загонов, другие пятнадцать или бились головой о калитки, или верещали, глядя на луну. Начиналась прелюдия великого брачного сезона.

Ведущий актёр ещё не появился, а тот, что должен выходить на подмену, уже на сцене. Куда это, мать его, годится!




ГЛАВА 29

Шестнадцатый выходит на великую битву с Дяо Сяосанем. Танец верности[205 - Танцы верности — во время «культурной революции» коллективные представления, выражавшие верность Мао Цзэдуну. Сопровождались исполнением таких песен, как «На корабле в море полагаешься на кормчего», «Любимый Председатель Мао», «На златой горе в Пекине», и другими мотивами, часто на основе цитат из «красной книжечки» — сборника цитат Мао Цзэдуна.] сопровождает исполнение песенки о соломенной шляпе


Опираясь спиной о знаменитое абрикосовое дерево, Дяо Сяосань загребал левой ногой жёлтые плоды и складывал в соломенную шляпу. Время от времени он зажимал абрикос правой, бросал прямо в рот и жевал, причмокивая и выплёвывая косточки на несколько метров в сторону. Он держался так вольготно, что я даже засомневался, был ли ранен этот негодяй, когда вцепился зубами в хлопушку. Под тоненьким деревцем метрах в пяти от него с маленьким зеркальцем в одном копыте и обломком расчёски в другом прихорашивалась Любительница Бабочек, этакая легкомысленная красотка. Свиноматушка моя, слабина твоя в том, что ты размениваешься по мелочам! Думаешь, зеркальце, обломок расчёски — и все хряки твои? Метрах в десяти распущенно повизгивали, глядя на Дяо Сяосаня, вырвавшиеся из загонов самки. Он то и дело швырял в их сторону абрикосы из шляпы. На каждый бросалась целая толпа. Что же ты на одну Любительницу Бабочек пялишься, третий братец, мы тоже любим тебя, тоже хотим потомства от тебя. Они подзадоривали Дяо Сяосаня непотребными словами, и от предчувствия, что скоро у него будет множество жён и наложниц, он не помнил себя от радости, воспарил как небожитель. Дёрнув ногами, он замурлыкал какой-то мотивчик и пустился в пляс со шляпой в копытах. Дюжина самочек тоже закружились под его мотивчик, а некоторые стали кататься по земле. Танцевать они не умели, и от этого отвратительного зрелища я исполнился презрения. Тем временем Любительница Бабочек положила зеркальце и расчёску у корней дерева и, виляя задом и крутя хвостиком, направилась к Дяо Сяосаню. Приблизившись, она вдруг развернулась и высоко задрала зад. Я рванулся в прыжке, как антилопа в африканской пустыне, и очутился между ними. Теперь о наслаждении пусть лишь мечтают.

С моим появлением у Любительницы Бабочек желания тут же поубавилось. Она развернулась назад, отступила под тоненькое деревце и принялась закатывать в рот алым язычком упавшие абрикосы с червоточинами и смачно уплетать их. Легкомысленность и отсутствие постоянства заложены в самой природе самок, их и упрекнуть не за что. Только так можно обеспечить попадание в матку и соединение с яйцом спермы, несущей наилучшие гены, и выносить замечательное потомство. Истина несложная, её понимает любая свинья, как её не понять Дяо Сяосаню с его интеллектом. И он метнул в меня шляпу с остававшимися в ней абрикосами, одновременно выругавшись сквозь зубы:

— Сукин сын, всё испортил!

С моим ясным зрением и ловкостью, я увернулся, ухватил шляпу за край, встал на задние ноги вертикально, быстро крутанулся всем телом, потом твёрдо упёрся левой ногой, в то время как тело вместе с зависшей в воздухе правой молниеносно крутанулось на сто восемьдесят градусов, и огромная сила инерции заставила шляпу с абрикосами вылететь у меня из руки, как диск из руки тренированного дискобола. Золотистая шляпа очертила красивую кривую и улетела к уже удалившейся луне. В воздухе вдруг зазвучала мелодия песенки: «Ла-ла-ла, ла-я-ла-я-ла. Улетела мамы шляпа — улетела на луну. Ла-я-ла-я-ла». Под радостное хрюканье самок — уже не только тех, что были здесь, а сотен по всей свиноферме — те, кто сумел, выпрыгнул на волю, а не сумевшие встали, опершись на стенку, и уставились в нашу сторону — я опустился на четыре ноги и спокойно, но категорично заявил:

— Это я, старина Дяо, не чтобы тебе всё испортить, а чтобы гены потомства были доброкачественными.

Упёршись задними ногами в землю, я поднялся и устремился на Дяо Сяосаня. Он тоже бросился на меня, и мы столкнулись нос к носу метрах в двух от земли. Какое у него, оказывается, твёрдое рыло! Да ещё этот тошнотворный запах изо рта. С ноющим от боли носом и звенящей в ушах песенкой о шляпе я грохнулся на землю. Перекатившись, вскочил, потрогал нос — на лапе остались следы голубоватой крови.

— Мать твою! — выругался я вполголоса.

Дяо Сяосань перекувырнулся, вскочил, потрогал рыло, и на ноге у него тоже осталась голубоватая кровь.

— Мать твою! — вполголоса выругался он.

«Ла-я-ла, ла-я-ла-ла-я-ла, потерялась шляпа, что подарила мама», — звенела в небесах песенка. Луна перекатилась обратно, остановилась у меня над головой, покачиваясь то вверх, то вниз в потоках воздуха, как летучий корабль. Шляпа сделала изящный виток вокруг неё, словно спутник. «Ла-я-ла, ла-я-ла-ла-я-ла, потерялась шляпа, что подарила мама», — подпевали свиньи, кто хлопая в такт передними ногами, кто притопывая задними.

Я подобрал абрикосовый листок, пожевал, выплюнул, замазал окровавленный пятачок и приготовился ко второму раунду схватки. У Дяо Сяосаня кровь текла из обеих ноздрей; голубоватая, она капала на землю, поблёскивая, как бесовские огни. «Похоже, первый раунд закончился вничью, — радовался я в душе, — но преимущество всё же за мной. У меня кровь только из одной ноздри, а у него из обеих». Я знал, что на меня сработал и тот взрыв, мощный, как взрыв детонатора. Если бы не он, разве сравниться моему носу с его рылом, привыкшим копаться в каменистой почве Имэншани. Глаза Дяо Сяосаня рыскали из стороны в сторону, очевидно, в поисках абрикосового листка. Тоже хочешь заткнуть ноздри, чтобы кровь не текла, каналья? Ну уж нет, такой возможности ты не получишь! Хрюкнув боевой клич, я впился в него пронзительным взглядом и напряг мускулы тела, сосредоточив всю мощь в яростном прыжке…

Но вместо того чтобы прыгнуть навстречу и встретиться лоб в лоб, этот хитрый чёрт скользнул, как вьюн, вперёд, мой удар пришёлся в пустоту, и я влетел прямо в листву того самого кривого абрикоса. Затрещала ломающаяся ветка — здоровенная, с чайную чашку толщиной, — и я вместе с ней рухнул на землю, ударившись головой, а потом спиной. Перекувырнувшись, поднялся на ноги. Голова кружилась, рот полон земли. «Ла-я-ла, ла-я-ла-ла-я-ла», — отбивая такт ногами, распевали свиньи. Эти самки отнюдь не мои фанаты, нос по ветру держат, кто верх возьмёт, тому зад и подставят. Кто победил, тот и царь. Довольный Дяо Сяосань встал прямо, как человек, и, прижав ноги к груди, принялся благодарно раскланиваться, посылать воздушные поцелуи. Хотя рыло у него ещё было в крови, и вся грудь кровью измазана, самки разразились криками «браво». От этого он исполнился ещё большего самодовольства, с гордым видом направился к дереву, подошёл ко мне, ухватил зубами усыпанную плодами ветку, которая обломилась под моей тяжестью, и стал вытаскивать у меня из-под зада. Ишь, распоясался, гад! Но голова ещё кружилась. «Ла-я-ла, ла-я-ла-ла-я-ла». Я, не отрываясь, следил, как он тащит эту тяжеленную ветку с множеством плодов. Отступив с ней на несколько шагов, он остановился, чтобы передохнуть пару секунд, и потащил дальше, скребя по земле. «Ла-я-ла, ла-я-ла-ла-я-ла». Молодец, третий братец. Внутри всё вспыхнуло, так и хотелось броситься на него… Но головокружение не проходило. Дяо Сяосань дотащил ветку до Любительницы Бабочек, встал на задние ноги, отступил правой на полшага, согнулся в поклоне и правой передней ногой описал полукруг, как джентльмен в белых перчатках:

— Прошу вас, барышни.

«Ла-я-ла-ла-я-ла». И махнул самкам и расположившимся чуть подальше боровам. Те с радостным хрюканьем вмиг разодрали ветку на куски. Двое боровов посмелее вознамерились подобраться к дереву поближе. Тут я встал. Одна некрупная самочка урвала небольшую ветку с плодами и с довольным видом потащила прочь, мотая головой и громко похлопывая себя по щекам мясистыми ушами. Дяо Сяосань ходил кругами, посылая воздушные поцелуи, а один мрачного вида старый боров сунул копыто в рот и пронзительно свистнул. Все свиньи тут же успокоились.

Я отчаянно старался прийти в себя, понимая, что, если снова полагаться на безрассудную храбрость, всё может закончиться ещё более плачевно. Но это ещё дело десятое, главное, что, стань эти самки жёнами и наложницами Дяо Сяосаня, через пять месяцев на ферме появится сотня длиннорылых маленьких демонов с остренькими ушками. Я крутанул хвостиком, потянулся всеми членами, выплюнул набившуюся в рот грязь и заодно набрал несколько абрикосов. Они валялись на земле толстым слоем, я сам только что сбил их — уже зрелые, сладкие, с медовой мякотью. «Ла-я-ла, ла-я-ла-ла-я-ла, шляпа мамы вкруг луны, золотисто-жёлтая, серебристо-белая». Съев пару плодов, я успокоился. Сочные, так и тают во рту, создают ощущение комфорта. Уже без волнения и спешки я наелся досыта. Дяо Сяосань, зажав лапой абрикосину, поднёс её ко рту Любительницы Бабочек, но та кокетливо отказалась.

— Мама говорила, что нельзя брать в рот всё что попало от хряков, — проворковала она чарующим голоском.

— Глупости говорила твоя мама, — запихнул ей в рот абрикос Дяо Сяосань. И, пользуясь случаем, звонко чмокнул в ушко.

— Kiss[206 - Зд. англ. поцелуй.] её! Kiss! — завопили свиньи.

«Ла-я-ла, ла-я-ла-ла-я-ла». Похоже, обо мне все забыли. Наверное, считают, что победитель уже определился, что я уже признал поражение. Большинство прибыли вместе с Дяо Сяосанем из Имэншань и в душе оказывают предпочтение ему. Ну вот и пришло время, мать его! Я собрался с силами, рванулся в его сторону и взлетел в воздух. Дяо Сяосань как и в первый раз проскользнул у меня под брюхом. Паршивец, это мне и нужно. Я спокойно приземлился под тоненьким деревцем, рядом с Любительницей Бабочек. То есть мы с ним поменялись местами. Передней ногой я отоварил Любительницу Бабочек по щеке, потом повалил на землю. Та пронзительно взвизгнула. Я знал, что Дяо Сяосань может повернуться и наброситься на меня, и под ударом оказывались мои большие причиндалы, самая незащищённая и самая драгоценная часть тела. Врежься он в них головой или откуси — и всё пропало. Рисковую я играл партеечку, из тех, когда обратной дороги нет. И я старательно косился краешком глаза назад, чтобы не ошибиться ни на сантиметр и ни на долю секунды. Из большого свирепо ощерившегося рта течёт кровавая пена, недобро поблёскивают глазки. «Ла-я-ла, ла-я-ла-ла-я-ла». Жизнь висела на волоске. Я задрал задние ноги, опираясь передними на Любительницу Бабочек, и встал почти вертикально. И когда Дяо Сяосань, прилетел со свистом, как артиллерийский снаряд, и оказался у меня под брюхом, оставалось лишь опустить ноги, и вот я уже сижу на нём верхом. Чтобы лишить его малейшей возможности сопротивляться, яростно запускаю передние копыта в горящие свирепым огнём глаза… «Ла-я-ла, ла-я-ла-ла-я-ла, мамина шляпа улетела на луну, любовь и идеалы унесла на луну». Приёмчик, конечно, жестокий, но речь о расстановке сил в целом, тут уже не до лицемерных проповедей.

Дяо Сяосань носился со мной на спине, рыская во все стороны, и наконец сумел сбросить. Из глазниц у него текла голубоватая кровь. Зажав их копытами, он катался по земле и вопил:

— Ничего не вижу!.. Ничего не вижу!..

«Ла-я-ла, ла-я-ла-ла-я-ла». Свиньи умолкли, почтительно внимая. Луна взмыла высоко в небеса, соломенная шляпа упала на землю, песенка вдруг прекратилась, и лишь эхом разносились по саду пронзительные вопли Дяо Сяосаня. Боровы, поджав хвостики, разошлись по загонам, самки во главе с Любительницей Бабочек выстроились вокруг меня кружком, повернулись, заигрывая, и как одна выставили зады.

— Хозяин, — нескладно бормотали они, — любезный хозяин, мы все принадлежим вам, вы — наш великий повелитель, мы — ваши недостойные жёны, готовые стать матерями вашего потомства…

«Ла-я-ла, ла-я-ла-ла-я-ла». Упавшую шляпу раздавил в лепёшку катавшийся по земле Дяо Сяосань. В голове пустота, в ушах вроде бы ещё звучат отголоски песенки, но и они в конце концов канули жемчужиной в глубины океана, и всё стало прежним, обыденным. Потоком льётся лунный свет, накатилось ощущение холода — я невольно поёжился, на коже выступили мурашки. Разве так покоряются страны? Разве так становятся вершителями судеб? Неужто мне и впрямь нужно столько самок? По правде говоря, уже совсем угас порыв спариваться с ними, но их высоко задранные зады окружали нерушимой стеной и так плотно, что не вырвешься. Вот бы улететь на крыльях ветра! Но тут прозвучал грозный глас свыше: «Ты, Царь Свиней, права отлынивать не имеешь, ровно так же, как и Дяо Сяосань не имеет права спариваться с ними. Случка — твоя священная обязанность!» «Ла-я-ла, ла-я-ла-ла-я-ла». Жемчужина песенки о шляпе медленно поднималась со дна. Верно, у государя нет ничего личного, его детородный орган — тоже дело политическое. Я должен оставаться верным долгу и совокупляться. Должен выполнять свои обязанности и налаживать семя им в матки, независимо от того, красивые они или уродливые, белые или чёрные, в первый раз это у них или их уже охаживали другие хряки. Посложнее дело с выбором. Всем невмоготу, все так и горят желанием. С кем вообще спариваться или, лучше сказать, кого первой осчастливить высочайшим посещением? Казалось, крайне важно посоветоваться по этому поводу с кем-нибудь из боровов. Может, они и дали бы дельный совет, но теперь поздно. Луна вот-вот завершит свой сегодняшний обход, она нехотя исчезает на краю западных небес, и лишь половинка красноватого лика выглядывает из-за крон абрикосов. Восточный край неба уже серебристо-белый, как акулья кожа. Близится рассвет, ослепительно сверкают утренние звёзды. Твёрдым рылом я ткнул зад Любительницы Бабочек в знак того, что выбрал её объектом высочайшего посещения.

— Ах, великий владыка, — кокетливо захрюкала она. — Великий владыка, тело твоей рабы наконец дождалось этого мига…

На время я позабыл о прошлой жизни, и мне было наплевать, что ждёт дальше. Настоящий хряк, я задрал передние ноги и взгромоздил их на спину Любительницы Бабочек… «Ла-я-ла, ла-я-ла-ла-я-ла» — загремела песенка о соломенной шляпе. На фоне быстрого и насыщенного ритма выделился и вознёсся в поднебесье выразительный и сочный тенор: «Мамина шляпа улетела на луну, любовь и идеалы унесла на луну». Остальные самки, ничуть не ревнуя, ухватили друг дружку за хвостики, образовали хоровод и под песенку о шляпе закружились в танце вокруг меня и Любительницы Бабочек. Абрикосовая роща наполнилась криками птиц, разгорелась алая заря. Моя первая случка прошла без сучка и без задоринки.

Слезая с самки, я увидел Симэнь Бай. Она шла вразвалку с вёдрами корма на коромысле, опираясь на длинный половник. Собрав последние силы, я перемахнул через стену к себе в загон и стал ждать кормёжку. От запаха чёрных бобов с отрубями весь слюной изошёл. Оголодал. Над стеной показалось красное в лучах зари лицо урождённой Бай. Глаза были полны слёз, когда она проговорила, задыхаясь от охвативших чувств:

— Ах, Шестнадцатый. Цзиньлун с Цзефаном поженились, ты тоже — все стали взрослые…




ГЛАВА 30

Cяосань чудом остаётся в живых. Эпидемия рожи приводит к массовому падежу свиней


В восьмом месяце стояла страшная духота и дожди поливали, будто разверзлись хляби небесные. От осенних вод канава рядом с фермой разлилась, земля разбухла, как поднявшееся тесто. Несколько десятков подтопленных абрикосов начисто сбросили листву и стояли жалкие, готовые умереть. Служившие балками в загонах стволы тополя и ивы дали длинные отростки, а стебли гаоляна, из которых были сплетены загородки, густо покрылись сероватой плесенью. Свиной навоз и моча забродили, над фермой стоял гнилой дух. Лягушки, которым самое время было готовиться к зимней спячке, снова стали спариваться, и от разносившегося вечерами с полей кваканья свиньи не могли заснуть.

Недавно в далёком Тайшане произошло сильное землетрясение, его отзвуки докатились и до нас. Десяток с лишним загонов с некрепкими фундаментами обвалились, у меня стены тоже поскрипывали. А ещё метеоритный дождь случился: большущие падучие звёзды, погромыхивая и переливаясь режущим глаза светом, прочерчивали черноту небосвода и обрушивались на содрогавшуюся землю. К этому времени двадцать три из понёсших свиноматок, толстенных, с налитыми сосками, вот-вот должны были принести приплод.

Дяо Сяосань по-прежнему обитал за стенкой. После нашей схватки он ослеп на правый глаз и плохо видел левым. Это была беда, и я об этом глубоко сожалел. Как-то весной, когда две свиноматки так и не понесли после многократных случек со мной, я решил попросить его спариться с ними и тем самым принести извинения. Никак не ожидал, что он угрюмо заявит:

— Эх, Шестнадцатый, Шестнадцатый, воина можно предать смерти, но нельзя подвергать позору![207 - Цитата из Лицзи («Записки о Ритуалах»), одной из пяти канонических книг конфуцианства.] Да, я потерпел поражение и признаю это, но прошу вести себя достойно, зачем так издеваться надо мной!

Его слова глубоко тронули меня, я невольно взглянул по-новому на бывшего соперника. Сказать по правде, со времени поражения в схватке с ним произошли глубокие перемены. Прожорливость и болтливость как рукой сняло. Но, как говорится, беда не приходит одна, на его голову должна была обрушиться ещё большая неприятность.

К этому, можно сказать, имел отношение и я, а с другой стороны, я как бы и ни при чём. Двух самок, которые никак не беременели после многочисленных случек со мной, работники свинофермы решили повязать с Дяо Сяосанем. Но тот сидел позади них, молча и не двигаясь, словно заледенелое каменное изваяние, и свиноводы решили, что он утратил потенцию. Для улучшения качества мяса отслуживших своё хряков часто холостили, вот и Дяо Сяосаню пришлось пройти через эту жестокую и постыдную процедуру, вами, людьми, придуманную. Для молодого поросёнка, ещё не достигшего половой зрелости, эта простая операция занимает пару минут. А вот для взрослого хряка, такого, как Дяо Сяосань, который в Имэншани наверняка отметился пылкими любовными похождениями, она могла оказаться сложной, и его жизнь висела на волоске. Дюжина ополченцев пытались удержать его на земле под тем самым кривым абрикосом. Дяо Сяосань вырывался яростно, как никогда, искусал в кровь руки по меньшей мере троим. Его ухватили за ноги, распластали брюхом вверх, а двое придавили шестом шею. В рот запихнули большой, с гусиное яйцо, гладкий голыш, который ему было ни выплюнуть, ни проглотить. С ножом к нему подступил плешивый старик с остатками седых волос на висках и затылке. Ничего, кроме ненависти, я к нему не испытывал, а когда его назвали по имени — Сюй Бао, — тут же припомнил, что в двух прежних перерождениях это был мой заклятый враг. Он уже постарел, из-за страшной астмы начинал задыхаться при каждом усилии. Пока Дяо Сяосаня ловили, он безучастно наблюдал издалека, но как только утихомирили, подлетел со всех ног, и глаза засверкали профессиональным возбуждением. Этот тип — чтоб ему сдохнуть, да вот не помирает никак — ловким движением отсёк Дяо Сяосаню мошонку, потом достал из сумки на поясе щепотку сухой извести, кое-как посыпал рану и отскочил в сторону с добычей — двумя большими, с плод манго, сиреневатыми шарами. Я слышал, как Цзиньлун спросил его:

— Дядюшка Сюй, а зашить не надо ли?

— A-а, чего там зашивать! — задыхаясь, отмахнулся тот.

Ополченцы с криком разбежались в стороны, и Дяо Сяосань медленно встал на ноги. Он выплюнул голыш и от страшной боли дрожал всем телом. Щетина на спине встала дыбом, между ног текла кровь. Ни стона, ни слезинки, только явственно слышался скрип зубов. Стоявший под деревом Сюй Бао держал в окровавленной руке шары Дяо Сяосаня и внимательно рассматривал их с нескрываемой радостью, она струилась изо всех глубоких морщин на лице. Я знал, что этот злыдень обожает поедать такое. Нахлынули воспоминания о том, как в бытность мою ослом он с помощью приёмчика, который прозывается «стащить персик, укрывшись за листвой», лишил меня одного яичка. А потом сожрал, зажарив с перцем. Не однажды так и подмывало перемахнуть через стену и в отместку за Дяо Сяосаня, в отместку за себя и за всех загубленных его руками жеребцов, ослов, быков и хряков откусить этому негодяю его собственные причиндалы. Страха перед людьми я никогда не испытывал, но тут надо признаться откровенно: подонка Сюй Бао, олицетворявшего настоящий злой рок для животных-самцов, я побаивался. От него исходил не запах и не тепло, а некая весть, от которой волосы вставали дыбом, да-да, весть об этом «действе», действе жизни и смерти, действе кастрации.

Бедняга Дяо Сяосань с трудом добрёл до дерева, привалился к нему боком и медленно сполз на землю. Кровь пульсировала фонтанчиком, окрашивая красным ноги и землю. Несмотря на страшную жару, тело сотрясалось, он уже ничего не видел, в глазах ничего не отражалось. «Ла-я-ла, ла-я-ла-ла-я-ла», — зазвучал мотив песенки о шляпе, но слова были уже совсем иные: «Мама, я яички потерял, ты мне подарила, а я их потерял». В глазах у меня встали слёзы, я впервые испытал глубокую скорбь о себе подобном. К тому же я раскаивался, что действовал в схватке далеко не благородно. Тут послышался голос Цзиньлуна, костерившего старика Сюй Бао:

— Ты что, мать его, натворил, старый Сюй? Никак артерию ему перерезал?

— Не надо шуметь по пустякам, дружок, — равнодушно бросил тот. — У всех старых хряков такое случается.

— А не хочешь ли ты попользовать его? При такой потере крови и сдохнуть недолго, — не отставал обеспокоенный Цзиньлун.

— Сдохнуть? А это что, плохо? — делано хмыкнул Сюй Бао. — Вон сколько жирку нагулял, на пару сотен цзиней мяса потянет по меньшей мере. Мясо хряка всегда староватое, но всё лучше, чем тофу!

Дяо Сяосань выжил, но, как я понимаю, были моменты, когда он предпочёл бы умереть. Любой хряк, с которым сотворили такое, страдает и физически, а ещё в большей степени психологически. Ведь это не только боль, но и страшное унижение. Крови из Дяо Сяосаня вытекло очень много, таза два наберётся. Всю кровь впитало дерево, и на другой год золотистую мякоть абрикосов на нём испещряли ярко-красные прожилки. От большой потери крови он осунулся, будто высох. Перепрыгнув к нему в загон, я стоял, желая утешить, но подходящих слов не находил. С крыши заброшенной генераторной я стащил за стебли кругленькую тыквочку и положил перед ним:

— Поешь, брат Дяо, поешь, глядишь, чуть лучше станет…

Он повернул голову, глядя на меня целым, хоть и плохо видящим глазом, и процедил сквозь зубы:

— Эх, братец Шестнадцатый… Сегодня я, а завтра ты… Такая уж наша, хрякова, доля…

Потом уронил голову на землю и, как мне показалось, весь размяк.

— Старина Дяо, старина Дяо! — воскликнул я. — Не умирай…

Но он не сказал больше ни слова. К глазам подступили жаркие слёзы, слёзы раскаяния и стыда. Если подумать, вроде бы Дяо Сяосань погибает от рук старого подонка Сюй Бао, а ведь, по сути дела, — вина моя. «Ла-я-ла, ла-я-ла-ла-я-ла». Старина Дяо, отправляйся с миром, славный брат мой, желаю, чтобы душа твоя вскорости достигла преисподней, чтобы владыка устроил тебе доброе перерождение, надеюсь, в человеческом образе. Покидай мир сей без забот, тебе отмщение аз воздам, хочу наказать, чтобы на своей шкуре испытал дела свои…

Пока я так размышлял, прибежала Баофэн со своей сумкой через плечо. Её привела Хучжу. Цзиньлун в это время, возможно, сидел в доме у Сюй Бао в старом полуразвалившемся кресле красного дерева с высокой спинкой и смаковал под вино любимое блюдо хозяина, тот был мастер его готовить — жареные свиные яйца с перцем. Женщины душой добрее мужчин. Только глянь на Хучжу: вся взмокла от пота, глаза полны слёз, будто Дяо Сяосань не гадкий боров, а её родственник. Шёл уже третий месяц по лунному календарю, минуло два месяца со дня твоей свадьбы. Вы с Хэцзо уже месяц работали на хлопкоперерабатывающей фабрике у Пан Ху. Там как раз был период становления, до выхода на рынок с новой продукцией оставалось три месяца.







— Я, Лань Цзефан, в то время вместе с начальником лаборатории контроля и группой девушек, присланных из различных деревень и уездного города, освобождал обширный двор фабрики от бурьяна и готовил площадку для заготовки хлопка. Территория фабрики занимала тысячу му, по периметру её окружала кирпичная стена. Кирпичи собрали на кладбищах. Эту замечательную идею по экономии затрат на строительство подал сам Пан Ху: новые кирпичи продавали по одному мао,[208 - Мао — 10 фэней, гривенник.] а кладбищенские — по три фэня за штуку. Очень долго многие не знали, что мы с Хэцзо муж и жена. Я жил в мужском общежитии, она — в женском. Фабрика — предприятие сезонное и не предоставляла отдельное жильё женатым парам. Но даже если бы такое жильё имелось, мы не стали бы жить там. Мне наши супружеские отношения казались детской игрой, чем-то ненастоящим, будто проснулся, а тебе говорят: «С сегодняшнего дня она твоя жена, а ты её муж». Просто абсурд, разве можно принять такое. К Хучжу я чувства испытывал, а к Хэцзо — нет, и всю жизнь страдал от этого. В первое же утро на фабрике я увидел Пан Чуньмяо, милую шестилетнюю девочку с белоснежными зубами, алыми губками, глазками-звёздочками, прелестной кожей, обаятельную, как хрустальная статуэтка. С красными шёлковыми бантиками в косичках, в короткой голубой юбчонке и белой рубашке с короткими рукавами, белых носках и красных пластиковых сандалиях она делала стойку на руках в воротах фабрики. Подбадриваемая со всех сторон, наклонялась вперёд, упиралась руками в землю, поднимала ноги над головой, пока тело не выгибалось полукругом, и шла по земле на руках под аплодисменты и возгласы окружающих. Прибегала её мать Ван Лэюнь, хватала за ноги и ставила в нормальное положение, выговаривая: «Не дурачься, золотце моё». А та, недовольная, говорила: «Но я ещё столько могу…»

Всё это так и стоит перед глазами, а ведь почти тридцать лет прошло… Да появись снова в этом мире Чжугэ Лян,[209 - Чжугэ Лян (181–234) — полководец и государственный деятель эпохи Троецарствия.] народись опять Лю Бовэнь,[210 - Лю Бовэнь (Ли Цзи; 1311–1375) — военный стратег, государственный деятель и поэт конца эпохи Юань и начала эпохи Мин. Известен также своими пророчествами, его называли китайским Нострадамусом.] даже они не смогли бы предсказать, что через столько лет я, Лань Цзефан, оставлю ради любви карьеру, брошу семью. Мой побег с этой молодой девушкой остался грандиозным скандалом в истории Гаоми. Но я был уверен, что когда-нибудь об этом будут говорить с восхищением. Так в самое тяжёлое для нас время предрекал мой приятель Мо Янь…







— Эй! — воскликнул большеголовый Лань Цяньсуй. Он хлопнул по столу, как ударяет молотком судья на судебном заседании, вернув меня к действительности. — Давай не отвлекайся, а слушай, что я говорю. У тебя ещё будет время на всё эти пустяки, поразмышляешь, повспоминаешь, пожалуешься, а сейчас соберись и слушай меня, слушай мою славную историю о том, как я был свиньёй! На чём это я остановился? Ах да твоя старшая сестра Баофэн и твоя сестричка — ну да, сестричка, как ещё её назвать — Хучжу примчались как ветер на помощь к лежащему под кривым абрикосом Дяо Сяосаню, чуть живому от обильной кровопотери после операции.

Давно ли при одном упоминании об этом кривом романтическом дереве ты мог изойти пеной и грохнуться без чувств? Интересно, если теперь определить тебя под это дерево, ты тоже будешь вздыхать, как покрытый шрамами старый вояка на местах прежних боёв? Время, величайший целитель, поможет зарубцеваться и зажить любым ранам, как бы глубоки ни были вызванные ими страдания. Тьфу ты, я ведь свиньёй тогда был и чего так рассерьезничался!







Ну так вот, Баофэн и Хучжу примчались к дереву, чтобы помочь Дяо Сяосаню. Я стоял в сторонке, умываясь слезами, как старый друг. Поначалу они тоже, как и я, полагали, что ему недолго осталось. Но осмотр показал, что сердце этого канальи слабо, но бьётся, и жизнь действительно висит на волоске. Баофэн тут же взяла всё в свои руки. Вынула из сумки лекарства, предназначенные для людей, и сделала Дяо Сяосаню три укола: средство, укрепляющее сердечную деятельность, кровоостанавливающее и глюкозу высокой концентрации. Особо нужно остановиться на том, как она зашила ему рану. У неё не оказалось с собой иглы для наложения швов и ниток. Хучжу осенило, она вытащила булавку из запаха куртки — знаешь, какие носят замужние женщины, скрепляя одежду на груди или волосы на затылке, — но не было нитки. Хучжу подумала и, слегка зардевшись, предложила:

— А что, если вместо нитки используем мой волос?

— Твой волос? — удивилась Баофэн.

— Ну да, мой. Он у меня с кровяными капиллярами.

— Сестрица, — растрогалась Баофэн, — твоими волосами только Золотого Отрока и Яшмовую Деву зашивать. Жалко на свинью-то использовать.

— Брось, сестрёнка, — тоже с чувством сказала Хучжу. — Мой волос не ценнее волоса из коровьего хвоста или из лошадиной гривы. Если бы не эта их особенность, давно бы состригла. Стричь их нельзя, но выдернуть можно.

— Думаешь, правда ничего не случится, сестрица?

Пока Баофэн сомневалась, Хучжу уже выдернула пару своих самых удивительных, самых драгоценных на свете волос. Полтора метра длиной, тёмно-золотистого цвета — в те годы такой цвет считался уродливым, сейчас же почитается как благородный и красивый — намного толще, чем у обычных людей, даже на глаз видно, какие они тяжёлые. Хучжу продела одну из прядей в иголку и передала Баофэн. Та обработала рану йодом и, зажав пинцетом иголку, зашила волшебным волосом Хучжу.

Заметив меня в слезах, Хучжу и Баофэн были очень тронуты моими чувствами и преданностью. Один из выдернутых Хучжу волос использовали, чтобы зашить рану, другой она выбросила. Но Баофэн подняла его, завернула в марлю и сунула в сумку. Обе ещё раз осмотрели Дяо Сяосаня, чтобы убедиться, жив ли он.

— Умрёт или выживет — теперь всё зависит от него, мы сделали всё, что могли.

С этими словами они ушли.

Не знаю, лекарства ли возымели действие, или сыграл свою роль волос Хучжу, но кровь перестала течь и пульс восстановился. Урождённая Бай принесла Дяо Сяосаню полтазика размазни из качественного корма. Он привстал и неторопливо принялся за еду. Дяо Сяосань не умер, и это просто чудо. Хучжу сказала Цзиньлуну, что дело в мастерстве Баофэн как хирурга, но мне кажется, что все решили её необычные волосы.

После операции Дяо Сяосань не стал обжираться, как надеялись некоторые. Ведь быстро набрать вес после холощения — прямой путь под нож мясника, поэтому ел и пил он очень умеренно. Кроме того, я знал, что по ночам он у себя в загоне делает отжимания, причём пока вся щетина не становилась мокрой от пота. Я испытывал к нему и уважение, и даже страх. Что же задумал этот мой собрат, который чудом выжил после страшного унижения, теперь же днём погружён в раздумья, а ночью тренирует тело? Ясно было одно: он — герой и старается хоть на время найти приют в свинячьем загоне. Героическое в нём лишь зарождалось, а нож Сюй Бао привёл к озарению и ускорил формирование героя. Думаю, он вряд ли стремился к лёгкой и праздной жизни, чтобы прожить всю жизнь в хлеву. Наверняка в душе у него был некий грандиозный план, состоявший в том, чтобы сбежать с фермы… Но на что годна, вырвавшись на свободу, полуслепая свинья? Ладно, оставим сомнения и продолжим повествование о событиях восьмого месяца того года.

Мои свиноматки должны были произвести потомство, но незадолго до этого, примерно двадцатого августа тысяча девятьсот семьдесят шестого года, после многочисленных необычных явлений на ферму обрушилась страшная заразная болезнь.

Началось всё с борова по кличке Бешеный Головобой: у него развился кашель, поднялась температура, пропал аппетит. Он заразил четырёх боровов, живших с ним, у них появились те же симптомы. Свиноводы не обратили на это внимания, потому что на ферме терпеть не могли эту компанию не желающих расти свиней во главе с Бешеным Головобоем. Издалека они походили на трёх-пятимесячных поросят, которых выращивают в обычных условиях, но при ближайшем рассмотрении их свалявшаяся щетина, толстенные шкуры и свирепые, но в то же время плутоватые морды наводили страх. Они прошли огонь и воду, каждый обладал богатым жизненным опытом. В Имэншани от них старались избавиться чуть ли не через каждые пару месяцев. Ели они в три горла, а привесу не давали. Злые демоны какие-то, только корм и переводят. У них, похоже, и тонкой кишки-то не было: из горла в желудок, из желудка со свистом в прямую. Сколько прекрасного корма ни заглотят, не пройдёт и часа, как извергают всё из себя со страшной вонью. Казалось, они всегда голодны, орут как оглашенные, маленькие глазки налиты кровью. А если корма и питья недостаточно, тут же айда в стенку головой биться или в стальную калитку — раз за разом всё отчаяннее, пока изо рта не пойдёт пена и не отключатся. Придут в себя и опять начинают головой биться. Их прежние покупатели, бывало, покормят их месяца два, увидят, что вес прежний, а дурных привычек целый ворох, и торопятся сбыть за любую цену. Некоторые задавали вопрос: а почему не зарезать их и не съесть? Но ты этих «бешеных головобоев» видел, и тебе много рассказывать не нужно, а вот если бы их увидели те, кто этим вопросом задаётся, то наверняка больше не стали бы предлагать такое. Потому что эти свиньи потошнотворнее, чем жаба в нужнике, и мясо таким же будет. Вот эти крошки и отличались долгожительством. После всех продаж и перепродаж в Имэншани их в конце концов купил задёшево, почти за бесценок Цзиньлун. Но ведь и не скажешь, что такой «бешеный головобой» не свинья. А на свиноферме их было впечатляюще много.

Какой свиновод станет обращать внимание на то, что подобные свиньи кашляют, что у них высокая температура и они отказываются от еды? К тому же работником, в обязанности которого входило кормить и поить их, а также чистить их загон, был господин Мо Янь, о котором неоднократно упоминалось ранее и будет не раз помянуто впоследствии. Он приложил всю изобретательность, ходил кругами, подлизывался и наконец стал работать на свиноферме. «Записки о свиноводстве» принесли ему широкую известность, и то, что он сумел написать это произведение, несомненно, имеет отношение к тому периоду в его биографии, когда он работал у нас. Говорят, «Записки о свиноводстве» собирался перенести на экран знаменитый режиссёр Ингмар Бергман. Вот только где он возьмёт столько свиней? Да и видел я теперешних свиней, равно как и теперешних курей и уток: пичкают их искусственными кормами и химическими добавками, вот и получаются умственно отсталые, откуда взяться талантливым, как в наше время? У нас были и обладатели здоровых сильных ног и исключительного интеллекта, и хитрые негодяи, и владевшие даром слова. Короче говоря, живые лица, яркие личности, такие свиньи, каких во всём мире не сыщешь. А нынче сплошь дебилы, хорошо, если за пять месяцев прибавят в весе три сотни цзиней. Таких и в массовку не берут. Так что, по-моему, все эти разговоры о планах Бергмана по большей части дело малореальное. Да-да, не надо мне говорить, я знаю, что такое Голливуд и цифровые спецэффекты. Все эти штуки, во-первых, дорогое удовольствие, а во-вторых, технически сложны. А самое главное, никогда не поверю, что цифровая свинья сможет повторить то, что выделывал в наше время Шестнадцатый.

Или Дяо Сяосань, или Любительница Бабочек, или те же «бешеные головобои» — разве можно отразить их в цифровом формате?

Мо Янь и теперь считает себя крестьянином. Но так и хочется написать в Международный олимпийский комитет, чтобы в программу Олимпийских игр включили соревнования по обработке земли мотыгой, пусть бы принял в них участие. На деле этот паршивец только пыль в глаза пускает, даже будь эта дисциплина добавлена, всё равно никакого места бы не занял. Больше всего земляков опасается, жулик. Французов, американцев, шанхайцев, пекинцев этот негодник одурачить сумеет, но земляков-то вокруг пальца не обведёшь. Мы что, не знаем всю подноготную о том, как он опаскудился, когда в деревне свиней выращивал? Я тогда хоть и свиньёй был, но смекал почти как человек. В тех особых условиях я всё же сподобился понять, что происходит в обществе, в деревне, и ещё больше раскусить Мо Яня.

Крестьянин из него всегда был ещё тот — сам в деревне, а мыслями в городе. Происхождения невысокого, но к богатству и почёту стремился; лицом не вышел, но красоток обхаживал; знаниями обладал поверхностными, но выдавал себя за человека учёного. И такой вот деятель умудрился пролезть в писатели — говорят, в Пекине пельмени каждый день трескает, а я, выдающийся хряк Симэнь… Эх, многое в мире не поддаётся доводам рассудка, и говорить об этом без пользы. Толковым свиноводом его тоже не назовёшь, и какое счастье, что этого паршивца не меня кормить назначили. А то, что кормила меня урождённая Бай, — это уж повезло так повезло. Мо Яню же сколько самых добрых свиней ни определи в уход, через месяц половина точно взбесится. Хорошо ещё, «головобои» прошли через многие страдания, иначе как бы они с ним выжили?

С другой стороны, на свиноферму Мо Янь пошёл работать, конечно, из самых добрых побуждений. Человек он по природе любопытный, но любит отлетать куда-то в своих мыслях. Поначалу он относился к «головобоям» без особой неприязни, считая, что они едят, но не набирают вес из-за того, что пища слишком недолго остаётся у них в кишечнике, и если задержать её там подольше, питательные вещества усвоятся. Такой подход вроде ухватывал суть вопроса, и он приступил к экспериментам. Проще всего вставить им в анус нечто вроде клапана, который может открывать и закрывать человек. Практически это, конечно, осуществить невозможно, и он обратился к поиску пищевых добавок. Бесспорно, среди средств китайской традиционной медицины и западных лекарств можно найти что-то для лечения диареи, но всё это очень дорого, да и связи нужно иметь. Для начала он стал подмешивать в корм растительную золу, что вызвало нескончаемую ругань его подопечных и безостановочные удары головой в стенку. Но Мо Янь оставался твёрд, и «головобоям» приходилось есть, что дают. Я даже как-то слышал, как он случит по ведру с кормом, приговаривая: «Ну, поешьте, зола полезна для глаз, и система пищеварения будет здоровой». После того как зола результата не дала, он попробовал добавлять в корм цемент. Это сработало, но чуть не стоило «головобоям» жизни. Они катались по земле от боли и вырвались из лап смерти, лишь сумев выдавить из себя похожий на камни навоз.

«Бешеные головобои» ненавидели Мо Яня лютой ненавистью, а он платил этим тварям, которых никакое лекарство не берёт, глубоким отвращением. В то время вы с Хэцзо уже отправились работать на фабрику, вот и его работа уже не устраивала. Вывалит ведро корма и обращается к уже беспрестанно кашляющим, жалобно похрюкивающим «головобоям»:

— Ну что, злые духи? Голодная забастовка? До смерти себя довести хотите? Вот и славно, давайте, давайте. Всё равно, свиньи из вас никакие, вас и назвать так язык не поворачивается, просто шайка контрреволюционеров, изводите только драгоценный корм народной коммуны!

Увы, на другой день «бешеные головобои» испустили дух. Их трупы усыпали большие, с медяк, алые пятна, глаза открыты, будто они отошли в вечной обиде.[211 - По китайским верованиям, умерший с открытыми глазами уходит с вечной обидой.] Как уже упоминалось, в тот год в восьмом месяце беспрестанно лили дожди, висела духота и вились полчища мух и комаров. Поэтому когда на свиноферму прибыл ветеринарный инспектор с ветстанции коммуны — он переправился через вышедшую из берегов реку на плоту, — трупы уже раздулись и страшно воняли. В резиновых сапогах и дождевике, в прикрывающей рот маске инспектор глянул через забор загона и заявил:

— Острое рожистое воспаление, немедленно кремировать и захоронить!

Под его руководством работники свинофермы — не избежал этого, конечно, и Мо Янь — перетащили пятерых «бешеных головобоев» из загона в юго-восточный угол сада. Вырыли ров — стоило копнуть на полметра, как добрались до грунтовых вод, — побросали туда трупы, облили керосином и подожгли. Ветер в то время дул в основном с юго-востока, вонь с дымом окутали свиноферму, а потом и деревню. Эти болваны выбрали для кремации самое неподходящее место, и мне приходилось зарываться носом в грязь, чтобы не вдыхать этот самый жуткий в мире запах. Только потом я узнал, что в ночь накануне кремации с фермы убежал Дяо Сяосань. Он переплыл через канаву и скрылся в просторах полей на востоке. Так что тяжёлый ядовитый дух, накрывший свиноферму, его здоровью вреда не причинил.

Ты не был очевидцем того, что произошло потом, хотя наверняка слышал об этом. Инфекция быстро распространилась по ферме. Заражения не избежали восемьсот свиней, в том числе двадцать восемь близких к опоросу свиноматок. Я не заразился лишь благодаря сильной иммунной системе и чесноку, который в больших количествах добавляла мне в корм урождённая Бай. «Шестнадцатый, — приговаривала она, — подерёт, ничего страшного, чеснок — защита от многих ядов». Я понимал, что болезнь серьёзная; бояться ли, что пощиплет, если речь идёт о выживании? Правильнее будет сказать, что в те дни я ел вёдрами не корм, а чеснок! Слёзы от него текли, потом обливался, горел и рот, и слизистая, но именно таким образом мне удалось счастливо отделаться.

Когда эпидемия приняла массовый характер, из-за реки приезжали ещё несколько ветеринаров. Среди них крепко сбитая женщина с лицом в угрях, все называли её начальник станции Юй. Действовала она жёстко и раздавала указания решительно. Когда она звонила по телефону из правления в уезд, было слышно за три ли. Под её руководством ветеринары взяли у свиноматок кровь на анализ. Говорили, что к вечеру прибыл катер с необходимыми лекарствами. Но, несмотря на это, большинство заражённых свиней передохли, и процветавшая когда-то свиноферма развалилась. Туши дохлых свиней лежали целой горой, сжечь их не было никакой возможности, оставалось лишь закопать. Вырыть ров тоже не получилось, полметра — и вода. Народ не знал, как быть, и стоило ветеринарам уехать, под покровом ночи туши отвезли на дамбу и повываливали в реку. Они поплыли вниз по течению, и больше мы о них не слышали.

С тушами разделались лишь к началу девятого месяца. Снова прошли сильные дожди, фундаменты просторных загонов, строившихся на скорую руку, размокли, и за одну ночь половина из них рухнула. От северного ряда домов доносились громкие сетования Цзиньлуна. Я знал, что этот карьерист паршивый рассчитывал воспользоваться отложенным из-за дождей визитом делегации управления тыла военного района, чтобы блеснуть талантами и подняться по служебной лестнице. Но теперь всё кончено, свиньи передохли, загоны развалились, и на месте фермы остались одни руины. Глядя на это и вспоминая о былых славных днях, я тоже преисполнился печали.




ГЛАВА 31

Мо Янь раболепно лебезит перед директором труппы Чаном. Удручённый Лань Лянь оплакивает Председателя Мао


В этот день, девятого числа девятого месяца, случилось событие поистине вселенского масштаба, «рухнули горы и разверзлась земля»: как ни лечили вашего Председателя Мао, он, к сожалению, скончался. Можно было, конечно, сказать «нашего» Председателя Мао, но я тогда был свиньёй, и выразиться так было бы слишком непочтительно. Плотину на реке за деревней прорвало, разлившиеся воды повалили телеграфные столбы, поэтому телефонный аппарат превратился в предмет интерьера, громкоговорители трансляции умолкли, и о кончине Председателя Мао услышал по радиоприёмнику Цзиньлун. Приёмник ему подарил его лучший друг Чан Тяньхун, арестованный группой общественной безопасности комитета военного контроля[212 - Военный контроль за ведущими государственными учреждениями был введён после усиления борьбы за власть на местах для предупреждения надвигавшегося хаоса в начале 1968 г. Отменён в 1972 г.] за хулиганство, но отпущенный за недостатком доказательств. Покрутившись туда-сюда, он устроился заместителем директора уездной труппы оперы маоцян. Для него, талантливого выпускника консерватории, эта работа подходила как нельзя лучше. Он взялся за работу с энтузиазмом и не только адаптировал все восемь «образцовых пьес» для жанра маоцян, но и, действуя сообразно обстановке, на основе фактического материала о нашей свиноферме написал и поставил новую пьесу «Записки о свиноводстве».







Паршивец Мо Янь упоминает об этом в послесловии к своим «Запискам», утверждая даже, что он — соавтор либретто, но я уверен, что по большей мере это плод его буйной фантазии. То, что д ля создания этой оперы Чан Тяньхун к нам на ферму приезжал, чтобы прочувствовать, как мы живём, это правда. И что Мо Янь за ним таскался хвостиком — тоже. А вот насчёт соавторства — враньё.

В этом современном революционном спектакле маоцян Чан Тяньхун задействовал весь полёт мысли и воображение. Все свиньи у него на сцене говорят, все разделились на две группировки — одна за то, чтобы больше есть и больше гадить, давать прирост в весе и навоз во имя революции. Другие — скрытые классовые враги, прибывшие из Имэншани во главе с хряком Дяо Сяосанем. А пособниками у них те самые только евшие, но не растущие «бешеные головобои». На ферме разворачивается борьба не только между людьми, но и между свиньями, причём последняя составляет основной конфликт пьесы, а люди выступают на вторых ролях. В консерватории Чан Тяньхун изучал западную музыку и особенно силён был в западной опере. Он внёс смелые преобразования не только в содержание пьесы, но и в мелодику. Произвёл решительные и коренные изменения традиционных мелодий маоцян, а также ввёл в пьесу пространную арию для главного положительного героя, предводителя свиней Сяобая,[213 - Сяобай — букв. «красивый белолицый юноша».] поистине великолепное музыкальное произведение…







Я с самого начала считал, что я и есть этот предводитель свиней Сяобай, но Мо Янь в послесловии к своим «Запискам о свиноводстве» утверждает, что Сяобай — символ, что он символизирует некую мощную и стремящуюся всё выше, здоровую и прогрессивную, свободолюбивую и взыскующую счастья силу.







— Вот уж умеет впаривать, ни перед чем не остановится…







Я-то знаю, сколько душевных сил положил Чан Тяньхун на эту пьесу. В ней он хотел добиться сочетания китайского и западного, оттеняющих красоту друг друга романтизма и реализма, создать образец взаимодополнения серьёзного идеологического содержания и простой, живой художественной формы. Умри Председатель Мао на пару лет позже, в Китае могла появиться ещё одна «образцовая» пьеса, девятая — опера маоцян из Гаоми под названием «Записки о свиноводстве».







Вспоминаю, как лунной ночью, стоя под тем самым кривым абрикосом и держа в руках испещрённую головастиками нот партитуру оперы, Чан Тяньхун исполнял для Цзиньлун, Хучжу, Баофэн, Ма Лянцая (который тогда стал директором симэньтуньской школы) и группы молодёжи арию хряка Сяобая. Паршивец Мо Янь тоже присутствовал. В левой руке он держал стеклянную бутыль Чан Тяньхуна в оплётке из красного и зелёного пластика с отваром освежающего пандахая[214 - Пандахай — китайское название тропического каштана. Отвар семян используется в традиционной китайской медицине, в частности, для восстановления голоса.] и был готов в любой момент отвинтить крышку и передать бутыль исполнителю, чтобы тот смягчил горло. В правой у него был чёрный веер из промасленной бумаги, которым он обмахивал Чан Тяньхуну спину. От его угодничества и низкопоклонства просто тошнило. Таким вот образом он принимал участие в создании оперы маоцян «Записки о свиноводстве».

Все прекрасно помнили, как прозвали когда-то Чан Тяньхуна в деревне — «ревущий осёл». Просто издевательство над культурным человеком. И вот, по прошествии десяти с лишним лет мировоззрение симэньтуньских расширилось, они уже по-новому воспринимали его исполнительское искусство. И сам Чан Тяньхун, приехавший к нам, чтобы прочувствовать обстановку и создать новую оперу, был совсем не тот, что десять с лишним лет назад. От изначальной нарочитой заносчивости, которая вызывала у сельчан отвращение, не осталось и следа. Теперь с полным печали взглядом, бледным лицом, жёсткой щетиной на подбородке, сединой на висках он смахивал на русского декабриста или итальянского карбонария. Все уважительно смотрели на него, ожидая, когда он запоёт. Я взгромоздился на качающуюся ветку абрикоса, опершись подбородком на левую ногу, и наблюдал за пленительной вечерней сценой, в восхищении от милых молодых людей. Положив левую руку на левое плечо своей невестки Хучжу и опершись подбородком на правое, Баофэн не сводила глаз с обращённого к луне худощавого лица Чан Тяньхуна и его вьющихся волос — они у него были зачёсаны на популярный тогда пробор «винторезный станок». Лицо её скрывала тень, но глаза блестели, выдавая глубокое безысходное страдание. Потому что даже мы, свиньи на ферме, знали о романтических отношениях Чан Тяньхуна и Пан Канмэй, дочери Пан Ху, которую после окончания университета распределили на работу в уездное производственное управление; слышали даже, что на общенациональный праздник[215 - Имеется в виду первое октября, день, когда в 1949 г. была провозглашена КНР.] они собираются пожениться. Она уже дважды приезжала за время его пребывания на ферме. Здоровая и красивая, ясноглазая и белозубая, приветливая и отзывчивая, ничуть не заносчивая, как интеллигенты и городские, она производила прекрасное впечатление у нас в деревне — и на людей, и на животных. На работе она отвечала за животноводство, поэтому всегда, приезжая с инспекцией, проверяла, в каких условиях содержится скотина, осматривала всех мулов, лошадей, ослов, волов. Думаю, Баофэн тоже отдавала себе отчёт, что Пан Канмэй как раз то что надо для её любимого Чана. Пан Канмэй, похоже, тоже понимала, что у Баофэн на душе. В один из вечеров я видел, как они долго разговаривали под тем самым кривым абрикосом. Потом Баофэн положила голову на плечо Канмэй и стала тихо всхлипывать. Канмэй, тоже едва не плача, утешала Баофэн, гладя её по голове.

В исполненной Чан Тяньхуном арии было тридцать с лишним эпизодов. Первый назывался «Как сегодня вечером блещут звёзды», второй — «Ветерок с юга доносит волнующий аромат цветущих абрикосов и не даёт заснуть», третий — «Я, Сяобай, стою, держась за ветку, и гляжу в ясное небо», четвёртый — «Вижу, как во всех концах земли свежо и вольно развевается красный флаг», пятый — «Председатель Мао бросает клич к полномасштабному развитию свиноводства в Китае», после чего следовало: «Каждая свинья — это снаряд, выпущенный по империалистам, ревизионистам и контрреволюционерам, и передо мной, хряком Сяобаем, стоит важная задача: копить энергию для решительного шага, чтобы, отвечая на этот призыв, осеменить всех самок в Поднебесной…»

Мне казалось, Чан Тяньхун поёт обо мне, казалось, что поёт не он, а я сам, что он выражает словами то, что у меня на душе, и это действительно было так. Возбуждённый донельзя, левой ногой я прихлопывал в такт, всё тело охватил жар, мошонка напряглась, длинный кнут выпростался из ножен. Так и хотелось на случку со всеми свиноматками — спариваться во имя революции, спариваться ради народного счастья, чтобы стереть с лица земли империалистов, ревизионистов и контрреволюционеров, избавить от мучений борющиеся из последних сил многострадальные массы. «Как сегодня вечером звёзды блещут. Ах, звёзды блещут». За кулисами подхватывают, ни свиньям, ни людям не заснуть. У Чан Тяньхуна голос звонкий — говорят, три октавы взять может, — великолепный, блестящий верхний регистр, яркий, сверкающий как бриллиант. Стоит он твёрдо, не делая лишних движений, подобно иным старлеткам. Поначалу мы ещё обращаем внимание на слова, которые он выпевает, но в дальнейшем они уже теряют смысл, мы упиваемся звучанием. Возьми любые музыкальные инструменты, возьми многих земных тварей, способных исторгать прекраснейшие звуки, как, например, соловей, который часто встречается в прозе русских писателей, или ищущие подругу в глубинах океана самцы кита, или певчие дрозды в клетках китайских старичков — их голосам, хоть и очень красивым, не сравниться с голосом Чан Тяньхуна. Паршивец Мо Янь, который в западной музыке ни уха ни рыла, попав потом в город, наверняка не раз ходил слушать музыку, почитал о музыкантах, набрался малую толику знаний о музыке и давай в своём сочинении сравнивать Чан Тяньхуна с итальянцем Паваротти. Я не видел, как поёт этот Паваротти, и не слышал его записей. Я всегда непоколебимо верил, что голос Чан Тяньхуна — лучший в мире, что он — «ревущий осёл» мирового уровня. Когда он пел под деревом, листья слегка подрагивали, и выпеваемые им ноты кружились в воздухе цветистым шёлком, звонкие и мелодичные, мягкие и умеренные — просто «рассыпающийся куньшаньский яшмовый будда, крик пары фениксов»,[216 - Строка танского поэта Ли Хэ (790–816), известного богатой символикой и живым воображением.] — резвились как потерявшие голову хряк со свиноматкой. Умри Председатель Мао на пару лет позже, эта пьеса точно могла стать популярной. Сначала в уезде, потом в провинции, до Пекина добралась бы, и представляли бы её на подмостках перед храмом императорских предков.[217 - Храм императорских предков — ранее часть Запретного города (ныне музей Гугун) на площади Тяньаньмэнь, с 1950 г. — Дворец культуры трудового народа.] Так Чан Тяньхун приобрёл бы известность, и в уезде Гаоми его было бы не удержать. Да и женитьба на Пан Канмэй становилась делом нерешённым. Но то, что пьесу так и не поставили, и вправду жаль. Упоминая об этом, Мо Янь, впрочем, говорит несколько слов, с которыми я согласен. Он считает, что эта пьеса — продукт особого исторического периода и несёт невероятный, но в то же время величественный колорит, что это живой образец постмодерна. Не знаю, существует ли ещё эта пьеса? Сохранилась ли толстенная кипа листов партитуры?

Заболтался я что-то, к нашему повествованию сочинение и исполнение оперы напрямую не относится. О чём надо рассказать, так это о радиоприёмнике. Произведённый в Циндао на Четвёртом заводе радиоаппаратуры полупроводниковый приёмник марки «красный фонарь» подарил Цзиньлуну Чан Тяньхун. Он хоть и не сказал, что это подарок на свадьбу, но, по сути дела, так оно и было. Сказал, что дарит от себя, но приёмник помогла купить Пан Канмэй, ездившая в Циндао в командировку. Это был подарок Цзиньлуну, но Пан Канмэй собственноручно вручила его Хучжу и ещё научила, как вставлять батарейки, как включать, как искать станции. Я по вечерам частенько покидал своё гнёздышко, чтобы побродить по округе; в день свадьбы я это сокровище и увидел. Цзиньлун тогда поставил его на стол с обильным угощением для гостей, зажёг фонарь «летучая мышь» и нашёл самую громкую и отчётливо слышную радиостанцию. Все мужчины и женщины с фермы собрались вокруг, с восхищением глядя на него и слушая. Передняя часть этой штуковины — прямоугольной коробочки пятьдесят сантиметров в длину, тридцать в ширину и тридцать пять в высоту — обита яркой золотистой бумазеей с фирменным значком — красным фонарём. Корпус, похоже, из какого-то коричневатого твёрдого дерева. Работа отменная, линии изящные, всем так и хочется потрогать. Но разве кто осмелится? Аппаратура тонкая, денег стоит, видать, немалых, сломается что, так и не расплатишься. Только Цзиньлун и протирал его куском красного бархата. Все встали кружком в трёх метрах от него, слушая, как поёт тонким голоском какая-то женщина: «Расцвели горные лилии, алые цветы». Они не слушали, о чём она поёт, им никак было ума не приложить: ну как эта женщина смогла спрятаться в этой коробочке, да ещё песни распевать? Я, конечно, не был таким невеждой и в электронике худо-бедно разбирался. Знал не только, что на земле этих радиоприёмников полно, но что есть кое-что гораздо выше уровнем — телевизор. А ещё мне было известно, что американцы побывали на Луне, что Советский Союз запускает космические корабли и первой в космос запустили свинью. «Они» — это работники свинофермы, за исключением, конечно, Мо Яня, который набрался из «Цанькао сяоси» сведений и по астрономии, и по географии. А ещё «они» — это спрятавшиеся за кучей травы хорьки, ежи, их тоже привлёк доносящийся из этой коробки голос. Я слышал, как миниатюрная самочка хорька спросила у самца рядом: «Наверное, такой же, как мы, хорёк поёт в этой коробке?» — «Ты так думаешь?» — отозвался тот. И пренебрежительно сплюнул.

Вообще в два часа пополудни девятого числа девятого месяца обстановка была вот какая. Сперва о небе: в целом ясное, хоть и ходили большие чёрные тучи. Ветер северо-западный, четыре-пять баллов. Как известно всем крестьянам севера, северо-западный ветер — это ключ, который небо распахивает. Ветер умчал большие чёрные тучи одну за другой на юго-восток, тени от них то и дело накрывали абрикосовый сад. Теперь о земле: над ней поднимался пар, по саду ползали большие, с лошадиную подкову, жабы. Теперь о людях: дюжина работников опрыскивали известковым раствором обрушившиеся стены свиных загонов. Свиньи почти все передохли, перспективы у свинофермы были мрачные, а лица свиноводов угрюмые. Они покрыли известковым раствором и мою стену, и свешивающиеся ко мне в загон ветви абрикоса. Разве известковый раствор убивает рожу? Чёрта с два, в игрушки играть вздумали! Из их разговоров я понял, что вместе со мной на ферме осталось семьдесят с лишним голов. С тех пор как разразилась эпидемия, бродить вокруг я опасался, боясь заразиться, и очень хотелось узнать, какой породы эти семьдесят выживших. Есть ли среди них братья и сёстры из моего выводка? Есть ли дикари вроде Дяо Сяосаня? Пока я предавался этим размышлениям, а свиноводы гадали, что их ждёт в будущем, как раз в тот момент, когда под палящим солнцем со зловещим звуком разорвалось брюхо одной из закопанных дохлых свиней, когда из небесных просторов на подтопленный и поэтому начисто сбросивший листву кривой абрикос опустилась большая птица с ярким оперением на хвосте — такую не видывал даже я с моим кругозором, когда Симэнь Бай, указывая на эту красивую птицу, хвост которой свешивался почти до земли, пролепетала трясущимися от радости губами «феникс», — в это время из своей комнаты для новобрачных выбежал Цзиньлун. Ноги заплетаются, радиоприёмник у груди, лицо бледное, вид растерянный. Вытаращив глаза, он заорал во всю глотку:

— Председатель Мао умер!

Как умер, что за чепуха, что за ложные слухи, что за злобные нападки? Ты понимаешь, что такими словами смертный приговор себе подписываешь? Как может умереть Председатель Мао? Разве не говорили, что он проживёт сто пятьдесят восемь лет по меньшей мере? Бесчисленные сомнения и вопросы завертелись в головах китайцев, услышавших эту весть. Даже я, свинья, ощущал в душе ни с чем не сравнимое недоумение и потрясение. Но по серьёзному выражению лица Цзиньлуна и слезам в его глазах мы поняли, что он не врёт, да и не посмеет он врать про такое. Из приёмника добрый и сердечный голос диктора Центральной народной станции слегка гнусаво, но со всей торжественностью извещал всех коммунистов, всю армию, всю страну, народы всех национальностей о смерти Председателя Мао. Я взглянул на катящиеся по небу чёрные тучи, на сбросившее листву дерево, на покосившиеся свиные загоны, прислушался к неуместному кваканью лягушек из просторов полей, вспомнил звук лопнувшего брюха дохлой свиньи, принюхался к смраду, зловонию и запаху гнили, воспроизвёл в памяти необычные события, которые произошли за эти несколько месяцев одно за другим, в том числе внезапное исчезновение Дяо Сяосаня и его таинственные слова, и понял: Председатель Мао умер, это достоверно и вне всякого сомнения.

Потом было вот что. Держа в руках приёмник, как почтительный сын — урну с прахом отца, Цзиньлун с серьёзным выражением на лице направился к деревне. Те, кто был на ферме, отбросили инструменты и тоже с благоговением на лицах последовали за ним. Кончина Председателя Мао — потеря не только для людей, это потеря и для нас, свиней. Без него не будет нового Китая, не будет нового Китая — не будет свинофермы «Абрикосовый сад» большой производственной бригады деревни Симэньтунь. А не будет свинофермы, не будет и меня, Шестнадцатого! Поэтому я тоже зашагал за Цзиньлуном и остальными. Это было движение души, вызванное подлинным и глубоким чувством.

Радиостанции страны, естественно, передавали одно и то же, их аппаратура была в отличном состоянии, и Цзиньлун, конечно, включил приёмник на полную громкость. Он питался от четырёх полуторавольтовых батареек, мощность динамика составляла пятнадцать ватт, и в тишине деревни, где не было никакой техники, его звук мог разноситься повсюду.

Встречая кого-то по пути, Цзиньлун объявлял в той же манере и тем же голосом, как мы уже видели и слышали:

— Председатель Мао умер!

От этой новости кто-то застывал с вытаращенными глазами, у кого-то лицо искажалось гримасой, словно от боли, кто-то качал головой, кто-то бил себя в грудь и топал ногами от горя. Потом все послушно увязывались за Цзиньлуном, и когда мы дошли до центра деревни, за нами уже растянулась длинная колонна людей.

Из правления большой производственной бригады вышел Хун Тайюэ и, завидев такое, хотел спросить, в чём дело, но Цзиньлун тут же сообщил:

— Председатель Мао умер!

Первой реакцией Хун Тайюэ было двинуть Цзиньлуну в зубы, но его кулак завис в воздухе. Он скользнул взглядом по столпившимся от мала до велика деревенским, глянул на подрагивавший от громких звуков на груди Цзиньлуна радиоприёмник, отвёл кулак, ударил им себя в грудь и издал печальный и пронзительный вопль:

— Эх, Председатель Мао!.. Покинули нас, почтенный… Как жить-то дальше будем…

Из приёмника лилась траурная музыка. Когда послышались эти неторопливые, скорбные звуки, сперва жена Хуан Туна У Цюсян, а за ней и остальные женщины громко заголосили. Они рыдали до головокружения, опускались на землю, не обращая внимания на грязь и воду, колотили руками, брызгаясь во все стороны. Кто обращал лицо к небу, закрывая платком рот, кто зажимал руками глаза, завывая на все лады.

— Мы — земля, — раздавались крики, — Председатель Мао — небо! Председатель Мао умер, и будто обрушились небеса…

Среди траурной музыки и женского плача горестные звуки издавали и мужчины, кое-кто беззвучно плакал. Услышав эту весть, сбежались даже помещики, богатые крестьяне, контрреволюционные элементы. Они стояли поодаль и тихо проливали слёзы.

Я вообще-то из животных, но тоже заразился общим настроем. Пощипывало в носу, горели глаза, но сознание оставалось довольно ясным. Я бродил среди людей, наблюдал и размышлял. В новейшей китайской истории не было человека, чья смерть оказала бы такое сильное воздействие, как смерть Мао Цзэдуна. Были такие, кто после смерти матери не пролил ни слезинки, а смерть Мао Цзэдуна оплакивал с покрасневшими от слёз глазами. Среди тысячи с лишним жителей Симэньтуни даже помещики и богатые крестьяне, которые должны были иметь зуб на него, оплакивали его смерть, а те, кого эта весть застала за работой, оставили её. Но нашлись два человека, которые не только не рыдали в голос и молчали, не проронив ни слезинки, а продолжали заниматься своим делом, готовясь к будущим дням.

Один был Сюй Бао, другой — Лань Лянь.

Мне поначалу и невдомёк было, что Сюй Бао затесался в толпу и исподтишка следует за мной. Но очень скоро я заметил его недобро поблёскивающие глазки и жадный взгляд, который с самого начала был прикован к моим крупным, с плод папайи, причиндалам. Осознав это, я испытал небывалое потрясение и негодование. Такой момент, а у этого одно на уме — как бы до моих сокровищ добраться. Видно, смерть Председателя Мао его не опечалила. Эх, думал я, вот бы донести это до тех, кто сейчас смерть Председателя Мао переживает. Разгневанные люди тут же прибили бы его, как пить дать. Жаль, по-человечески говорить у меня не получается, да и люди так охвачены горем, что никто не обращает на Сюй Бао внимания. «Ладно, Сюй Бао, — думал я, — признаться, я раньше тебя боялся, да и сейчас побаиваюсь твоих молниеносных приёмчиков. Но раз уж такой человек, как Председатель Мао, не живёт вечно, то и мне, Шестнадцатому, какой резон о жизни и смерти задумываться. Погоди, Сюй Бао, подонок, нынче вечером сойдёмся в смертельной схватке, и, как говорится, или рыба сдохнет, или сеть порвётся».

Другим человеком, кто не оплакивал смерть Мао Цзэдуна, был Лань Лянь. Все во дворе усадьбы Симэнь и за воротами горевали, а он сидел один на пороге своей комнатушки в западной пристройке и правил зеленоватым оселком ржавую косу. Эти звуки резали слух, и от них коробило: и не к месту совсем, и какой-то намёк усмотреть можно. Не выдержавший Цзиньлун сунул приёмник своей жене Хучжу, на глазах у всей деревни подбежал к Лань Ляню, нагнулся, вырвал у него оселок и с силой швырнул на землю. Тот раскололся пополам.

— Что ты за человек такой?! — процедил он сквозь зубы.

Лань Лянь прищурился, смерил взглядом Цзиньлуна, который аж трясся от ярости, и неторопливо поднялся с косой в руке:

— Он умер, а мне жить дальше надо. Вон просо косить пора.

Цзиньлун поднял у воловьего загона худое железное ведро с проржавевшим насквозь дном и швырнул в Лань Ляня. Тот даже уворачиваться не стал. Ведро ударилось ему в грудь и упало у ног.

С налившимися кровью глазами рассвирепевший Цзиньлун схватил коромысло и высоко занёс, собираясь ударить Лань Ляня по голове. К счастью, его остановил Хун Тайюэ, иначе он Лань Ляню голову бы проломил.

— Разве можно так, старина Лань! — недовольно буркнул Хун Тайюэ.

Глаза Лань Ляня наполнились слезами, ноги подкосились, он упал на колени и горестно воскликнул:

— На самом деле это я больше всех любил Председателя Мао, а не вы, щенки!

Толпа, онемев, смотрела на него в ужасе.

А Лань Лянь колотил землю кулаками, заходясь в слёзном вопле:

— Эх, Председатель Мао… Я ведь тоже из твоего народа, из твоих сынов… И землю мою ты мне выделил… И право быть единоличником дал…

Подошла плачущая Инчунь, чтобы помочь ему встать, но он словно прирос к земле.

Ноги у неё подогнулись, и она тоже опустилась на колени.

С абрикоса, как сухой листок, слетела большая жёлтая бабочка и, попорхав, опустилась на цветок белой хризантемы у неё в волосах.

Белую хризантему у нас в деревне, по обычаю, вкалывают в волосы, когда оплакивают самого близкого человека. К кусту хризантем у дверей Инчунь рванулись другие женщины, чтобы сорвать цветок и воткнуть себе в волосы. Они, видать, надеялись, что эта большая бабочка перелетит на голову кого-то из них. Но та, как опустилась на голову Инчунь, так сложила крылья и больше не двигалась.




ГЛАВА 32

Жадность Сюй Бао стоит ему жизни. Шестнадцатый гонится за луной и становится повелителем


Я потихоньку покинул двор семьи Симэнь, оставив Лань Ляня в окружении растерявшейся толпы. В толпе сверкнули гнусные глазки укрывшегося там Сюй Бао. Я полагал, что этот старый разбойник пока ещё не посмеет увязаться за мной и у меня будет время, чтобы как следует подготовиться к схватке.

На ферме уже никого не осталось, темнело, пришло время кормёжки, и семьдесят с лишним выживших счастливчиков оглашали округу голодным хрюканьем. Хотелось открыть калитки и выпустить их всех на волю, но я боялся, что они будут приставать с вопросами. Шумите, братцы, кричите, мне пока не до вас, потому что я уже вижу, как за кривой абрикос шмыгнула вёрткая тень Сюй Бао. Точнее, я почувствовал мрачную и убийственную ауру этого безжалостного типа. Голова работала быстро и напряжённо, обдумывая ответные действия. Я укрылся у себя в загоне, забившись в угол. Очевидно, это был лучший выбор: мои причиндалы прикрывала стена. Я лежал на брюхе, притворяясь, что ничего не понимаю, но в голове был готовый план: наблюдать, ждать и спокойно обдумывать свои действия. Давай, Сюй Бао, мечтаешь завладеть моими сокровищами, чтобы умять их под вино, а я хочу откусить твои и отомстить за изувеченных тобой животных.

Вечерняя мгла густела, поднимался насыщенный влагой туман. Ослабевшие от голода свиньи больше не кричали. На ферму опустилась тишина, лишь с юго-востока доносилось лягушачье кваканье. Чувствовалось, что злодейская аура постепенно приближается. Ясно, старый негодяй сейчас начнёт действовать. За невысокой стеной появилось маслянистое, как грецкий орех, чахлое личико: ни бровей, ни ресниц, ни усов. Неожиданно он улыбнулся, а я от этой улыбочки чуть не обмочился. Но как ты, мать твою, ни улыбайся — чтобы я под себя напустил, не дождёшься. Открыв калитку, он остановился в проходе, помахал мне и призывно посвистел. Хочет выманить меня из загона. Его гнусный план я разгадал сразу: стоит мне выйти, как он тут же мне всё и отчекрыжит. Это ты хорошо придумал, щенок, но сегодня твой господин Шестнадцатый на уловки не поддастся. Буду действовать, как решил, не двинусь с места, пусть хоть загон обваливается, и ни на какие вкусности не куплюсь. Сюй Бао достал половину кукурузной лепёшки и бросил у входа. Сам подбирай и жри, поганец. Он старался выманить меня и так, и сяк, но я лежал у себя в углу не двигаясь.

— Мать твою, не свинья, а демон какой-то! — злобно выругался он.

Если бы он махнул на меня рукой и ушёл, хватило бы духу броситься вдогонку и схватиться с ним? Трудно сказать, кто его знает; главное, что никуда он не ушёл. Этого ублюдка, страстного любителя жареных причиндалов, так влекло к болтавшимся у меня между ног сокровищам, что он, согнувшись и не обращая внимания на жидкую грязь, вошёл-таки в загон!

В мозгу, смешавшись языками синего и жёлтого пламени, заполыхали гнев и страх. Вот он, миг расплатиться и дать выход ненависти. Стиснув зубы и сдерживаясь, я силился сохранять хладнокровие. Подходи же, подонок старый. Ближе, ещё ближе. А ты дождись, пока противник зайдёт в твой дом, и в ближнем бою, в ночном бою, атакуй! Метрах в трёх он остановился, стал строить рожи, чтобы выманить меня. Как же, жди больше, щенок поганый. Давай подходи, ну, я же свинья безмозглая, никакой опасности не представляю. Он, верно, подумал, что переоценил мой ум, ослабил бдительность и стал помаленьку приближаться, решив подойти и шугануть меня оттуда. Когда он наконец склонился в метре от силы, мышцы тела напряглись, словно тетива лука, натянутая так, что из полумесяца получилась полная луна. Стрела на тетиве, осталось броситься в атаку, и никуда ему не уйти, будь он как блоха быстроногий.

В тот миг казалось, что тело уже не повинуется воле, что оно рванулось вперёд по своему почину, и страшный удар пришёлся Сюй Бао в низ живота. Он взлетел в воздух, ударился головой о стену и грохнулся туда, где я обычно справляю нужду. Он уже распластался на земле, а в воздухе ещё висел его горестный вопль. Весь боевой запал он утратил и валялся в моём навозе как труп. Чтобы отомстить за друзей, которых он изувечил, я был полон решимости осуществить свой план: побить его, его же оружием. Было и чуть противно, и немного жаль, но раз уж решил, надо дело доводить до конца. И я отчаянно хватанул его между ног. Но хватанул пустоту, будто лишь прорвав тонкие штаны. Я с силой рванул зажатую в зубах мотню, штаны треснули, и от открывшейся картины я оторопел. Оказывается, этот Сюй Бао — евнух от рождения. Я сначала подрастерялся, но тут же понял, почему он такой, почему питал такую ненависть к самцам, был способен отсекать одним ударом и так жадно поедать их сокровища. Сказать по правде, несчастный человек. Может, он верил невежественным россказням о том, что, съев это, можно что-то восполнить, надеялся, что на камне тыква завяжется, что сухое дерево даст побеги. В кромешной тьме я заметил, что из ноздрей у него парой червячков протянулись полоски алой крови. Что же он, слабак, с одного удара и окочурился? Сунул ногу под нос для проверки — не дышит. Увы, и впрямь откинулся, подлюка. Я слышал краем уха в уездной больнице лекцию о приёмах оказания первой помощи, видел, как Баофэн оказывала эту помощь нахлебавшемуся воды подростку. И подражая ей, уложил этого поганца и стал давить ему на грудь копытцами. Нажимал, нажимал изо всех сил. Только рёбра хрустят, да кровь изо рта и носа пошла…

Пораскинув мозгами, у выхода из загона я принял самое важное в жизни решение: умер Председатель Мао, и в мире людей грядут громадные перемены. А я в это время превратился в свирепого хряка-человекоубийцу, запятнавшего себя кровью, и, если останусь на ферме, меня ждёт нож мясника и котёл с кипятком. Я словно услышал призыв откуда-то издалека:

— Айда бунтовать, братцы!

Перед тем как сбежать, я помог сородичам, оставшимся в живых после эпидемии, отворить калитки загонов и выпустил их. Потом забрался на возвышение и крикнул:

— Айда бунтовать, братцы!

Они в замешательстве уставились на меня, не понимая, о чём я. Из толпы выбежала лишь одна тощенькая, ещё не достигшая половой зрелости самочка — тело белое, на брюхе два пятна в виде цветочков:

— Великий Вождь, я с тобой.

Остальные рыскали по загонам в поисках еды, другие лениво вернулись в свои и улеглись в грязь, ожидая, когда придут люди и накормят.

А я с этой самочкой направился на юго-восток. Земля мягкая, ступишь и проваливаешься по колено. За нами оставались четыре дорожки глубоких следов. Когда мы добрались до глубокой, в несколько чжанов, канавы, я спросил:

— Тебя как звать-то?

— Сяо Хуа — Цветочек меня кличут, Великий Вождь.

— И чего это тебя так величают?

— А у меня на брюхе узор в два чёрных цветочка, Великий Вождь.

— Ты из Имэншани, Сяо Хуа?

— Нет, Великий Вождь.

— Если не из Имэншани, то откуда?

— А я точно и не знаю, Великий Вождь.

— Никто не пошёл за мной, а ты почему пошла?

— Преклоняюсь перед тобой, Великий Вождь.

Глядя на эту наивную, безхитростную хрюшку, я был тронут и опечален. В знак дружбы я ткнулся ей в брюхо губами:

— Хорошо, Сяо Хуа, теперь мы сбросили владычество людей и обрели свободу, как наши предки. Но впредь придётся, как говорится, питаться ветром и спать на росе, переносить всяческие тяготы, и если ты уже жалеешь, то не поздно отказаться.

— Я не жалею, Великий Вождь, — твёрдо заявила Сяо Хуа.

— Ну что ж, прекрасно, Сяо Хуа, а плавать ты умеешь?

— Да, Великий Вождь, умею.

— Отлично!

Я похлопал её по заду и первым прыгнул в канаву. Тёплая вода в канаве мягко обволакивала, плыть было приятно. Изначально я планировал переплыть канаву, которая казалась непроточной, и идти дальше по суше, но потом передумал. Очутившись в воде, я понял, что она течёт на север со скоростью примерно пять метров в минуту. Там, на севере, — Великий канал, по которому правительство маньчжурской династии Цин перевозило зерно. Туда и течёт эта канава. По каналу до сих пор ходят деревянные барки, перевозившие деревья с плодами личжи для императорских жён и наложниц. По берегам когда-то шли бурлаки и тянули бечеву, согнувшись в три погибели и выпучив глаза, железные мышцы на ногах напряжены, ручьями катится пот. «Где угнетение, там и бунт», — как сказал Мао Цзэдун. «Тысячи положений марксизма, в конце концов, сводятся к одному: „Бунт — дело правое!“» Это тоже его слова. Плыть в этой тёплой канаве одно удовольствие. Держишься на плаву, а тебя несёт течением. А стоит слегка подвигать передними ногами, кажется, что устремляешься вперёд как акула. Я оглянулся на малышку Сяо Хуа — она следовала вплотную за мной, старательно суча ножками. Голова задрана, глаза горят, из ноздрей с шумом вырывается дыхание.

— Ну как ты, Сяо Хуа?

— Великий… Вождь… Ничего… — Пока она отвечала, нос ушёл под воду, она зафыркала и бестолково замолотила ногами.

Я просунул переднюю ногу ей под живот и легонько подтолкнул вверх, чтобы большая часть тела оказалась над поверхностью.

— Молодец, малышка. Мы, свиньи, — прирождённые пловцы, главное, не волнуйся. Чтобы эти гадкие люди не обнаружили наши следы, я решил, что будем двигаться не посуху, а по воде. Выдюжишь?

— Выдюжу, Великий Вождь… — задыхаясь, выдавила Сяо Хуа.

— Ладно, давай-ка забирайся ко мне на спину! — скомандовал я. Но она отказалась, показывая, что у неё ещё есть силы. Тогда я поднырнул и всплыл уже с ней на спине. — Держись крепко и не отпускай, что бы ни случилось!

Так, с Сяо Хуа на спине, я миновал восточный край свинофермы и выплыл в Великий канал, в бурные волны, которые он катил на восток. На западном краю неба пылающие на закате облака принимали самые разные формы и цвета, представая то синим драконом, то белым тигром, то львом, то дикой собакой. Через их просветы прорывались лучи вечерней зари, и вода ослепительно сияла. На берегах виднелись размывы, уровень воды заметно упал, с обеих сторон дамбы образовались отмели, где густо разросся рыжебородый ивняк. Гибкие ветви клонились на восток, открывая следы, оставленные стремительным течением. На ветвях и на листьях оставались целые слои песка. Вода отступила, но как и во время подъёма чувствовался напор разлива — колоссальная мощь, аж дух захватывает. Особенно когда канал долго сияет под пылающими облаками, его бескрайность просто не поддаётся воображению, это нужно видеть своими глазами!

Говорю тебе, Цзефан, моё тогдашнее — как свиньи — путешествие по Великому каналу — великий подвиг, которому нет равных в истории Гаоми. Ты, негодник, был тогда выше по течению, на другом берегу канала. Вы тоже все на дамбе работали, пытаясь уберечь ещё не затопленное водой. А я с Цветочком на спине плыл по течению на восток, испытывая на себе величие танской поэзии. «Там, где волны бушуют»,[218 - Строка из стихотворения танского поэта Ду Фу «Вижу во сне Ли Бо» (пер. А. Гитовича).] волны гнались за нами, мы убегали от них, а они спешили одна вослед другой. О Великий канал, какая мощь заключена в тебе! Ты несёшь песок и ил, смываешь посевы кукурузы, гаоляна, стебли батата, выворачиваешь с корнем большие деревья и несёшь всё это безвозвратно в Восточное море. В зарослях тамариска на твоих берегах осталось множество дохлых свиней с нашей фермы, они вздуваются там и гниют, разнося вокруг отвратительную вонь. При виде их я ещё больше проникся пониманием того, плывя с Сяо Хуа по течению, мы преодолели свинское состояние, избежали эпидемии, и что мы вне уже завершившейся эпохи Мао Цзэдуна.

В «Записках о свиноводстве» Мо Янь так пишет о тушах свиней, сброшенных в реку:









Более тысячи голов дохлых свиней со свинофермы «Абрикосовый сад» плыли ряд за рядом: они гнили, разбухали, лопались, их пожирали личинки, разрывали на куски рыбы, а они плыли и плыли по течению, пока наконец не исчезли в безбрежных просторах Восточного моря, где их проглотили, где они растворились, превратились в самые разные частицы великого и превечного круговорота материи.








Неплохо написал, паршивец, ничего не скажешь. Одну только возможность упустил. Случись ему увидеть, как я, Шестнадцатый, Царь свиней, с Сяо Хуа на спине плыву в тускло-золотом потоке, а за нами гонятся волны — вот тогда он не смерть живописал бы, а жизнь, превозносил бы нас, воспел бы хвалу мне! Я и есть жизненная сила, я — страсть, я — свобода, я — любовь, я — самое прекрасное, самое поразительное проявление жизни на земле.

Мы плыли по течению, лицом к луне шестнадцатого дня восьмого месяца. Она совсем иная, не такая, что светила вечером на твоей свадьбе. Тогда она опустилась с небес, а тут вынырнула из воды. Тучная и налитая, но кроваво-красная, она показалась, словно из мрачных глубин космоса, как заливающийся плачем новорождённый младенец, весь в крови, от которой изменила свой цвет река. Та луна, нежная и печальная, пришла на вашу свадьбу, а эта, скорбная и унылая, явилась на кончину Мао Цзэдуна. Мы видели, как он сидит на ней — под его грузным телом луна сделалась овальной, — на плечах красный флаг, в пальцах сигарета, тяжёлая голова чуть приподнята, выражение лица задумчивое.

Я плыл с Сяо Хуа на спине вдогонку за луной, вдогонку за Мао Цзэдуном. Мы хотели подобраться поближе, чтобы поотчетливее разглядеть его лицо. Мы продвигались вперёд, но луна отступала, и как я ни старался грести изо всех сил, стремительно скользя по воде, как торпеда, расстояние между нами оставалось прежним. Сяо Хуа лупила меня ногами по брюху, как скаковую лошадь, и знай покрикивала: «А ну, прибавь!»

Тут я обнаружил, что за луной гонимся не только мы с Сяо Хуа. В этой реке водились стаи карпов с золотистыми плавниками, угри с зеленоватой спинкой, большие черепахи с круглыми панцирями… И многие из этих водных обитателей пустились в погоню. Карпы то и дело выскакивали из воды, поблёскивая в лунном свете приплюснутыми телами, как драгоценные камни. Угри извивались у поверхности серебристыми змейками, будто скользя по льду. Черепахи лишь кажутся неуклюжими, плавучесть плоского тела вкупе с пружинистым околопанцирным фартуком, а также мясистые перепонки на конечностях, которыми они с силой отталкиваются от воды, позволяют им быстро скользить, как судам на воздушной подушке. Пару раз мне даже показалось, что красные карпы долетели до луны и упали рядом с Мао Цзэдуном. Но, присмотревшись, я понял, что обманулся. И как водные обитатели ни проявляли каждый свои способности и сильные стороны в этой погоне, расстояние от них до луны ничуть не менялось.

Мы плыли дальше. По обоим берегам в зарослях тамариска, которые совсем недавно были под водой, мириады светлячков зажгли зелёные фонарики, и эти огоньки перекатывались, словно по обе стороны красного потока реки над поверхностью воды текли ещё две речки зелёного цвета. Это тоже чудо, которое редко кому удаётся увидеть, жаль, паршивца Мо Яня не было рядом.

В следующем перерождении — собакой — я своими ушами слышал, как Мо Янь говорил тебе, мол, надо переделать «Записки о свиноводстве» в большой роман. Он хотел на основе «Записок» раскрыть отличительные особенности своего творчества по сравнению с творениями тех, кто владел тайными рецептами большой литературы, как киты в океанских просторах своим неповоротливым телом, тяжёлым дыханием, кровавым живорождением детёнышей раскрывают своё отличие от изящных по форме, проворных и ловких, высокомерных и бездушных акул. Помню, ты тогда убеждал его написать о чём-то возвышенном, например, о любви, дружбе, цветах, «вечнозелёной сосне».[219 - «Вечнозелёная сосна» — традиционный символ целеустремлённости и нравственной чистоты.] Зачем, спрашивается, о свиноводстве писать? Разве можно рядом со словом «свинья» поставить слово «великий»? Ты тогда ещё был в чиновниках и, хотя тайком спал с Пан Чуньмяо, изображал человека высокоморального, поэтому так и говорил с Мо Янем. Ух, разозлился я тогда, аж зубы зачесались, так и хотелось подскочить и хватануть тебя, чтобы не болтал больше о возвышенном. Остановили наши многолетние отношения, лишь поэтому и сдержался. На самом деле, возвышенное не возвышенное, вопрос не в том, о чём писать, а в том, как писать. У так называемого «возвышенного» тоже нет общего критерия. К примеру, за то, что ты, женатый мужчина, сначала обрюхатил нецелованную девчонку на двадцать лет тебя младше, потом оставил карьеру, бросил семью и скрылся с этой девицей, не расписавшись, даже собаки в уездном центре крыли тебя последними словами. А паршивец Мо Янь называет эти твои поступки очень даже возвышенными. Вот я тогда и подумал, что стань он свидетелем того, как мы с водными обитателями догоняем на реке луну, догоняем Мао Цзэдуна, да ещё опиши всё это в «Записках о свиноводстве», возможно, сбылись бы его самые честолюбивые устремления. Вот уж поистине жаль, что он не смог увидеть своими глазами прекрасную картину вечера девятого сентября — или шестнадцатого августа по лунному календарю: несущий бурные воды Великий канал, ракитник по берегам, дамбы. Поэтому-то его «Записками о свиноводстве» могут насладиться лишь очень немногие, для большей же части людей честных и благородных — это срамота, да и только.

Там, где Гаоми граничит с уездом Пинду, посреди канала есть островок — так называемая коса семьи У, разделяющий его на две протоки: одна течёт на северо-восток, другая — на юго-восток. Описав круг, эти две протоки сливаются вновь у деревеньки Лянсяньтунь. Площадь островка около восьми квадратных километров, его принадлежность неоднократно оспаривалась и Гаоми, и Пинду. Потом его передали производственно-строительному подразделению военного округа провинции, там начали устраивать коневодческое хозяйство, потом отказались, островок зарос ивняком и камышом и превратился в безлюдный пустырь. Луна с Мао Цзэдуном доплыла до этого места, потом вдруг подскочила, ненадолго зависла над ивняком и стремительно взмыла ввысь, стряхнув с себя речную воду внезапным дождём. При резком разделении реки на два рукава мало кто из речных обитателей оказался настолько проницательным, чтобы повернуть и плыть по течению дальше. Большинство, влекомые инерцией и центробежной силой, — вообще-то нельзя не учитывать силу притяжения луны и психологическое притяжение Мао Цзэдуна, — взлетели в воздух и упали среди верхушек ивняка и зарослей камыша. Только представьте себе картинку: река вдруг стремительно разделяется на две половины, и из образовавшегося пространства стаями вылетают красные карпы, белые угри, большие чёрные черепахи, которые в романтическом порыве устремляются к луне, но после того как достигают критической точки, сила земного притяжения возвращает их, и они, описав красивую сверкающую дугу, довольно трагично падают обратно. Разлетаются в стороны чешуя и плавники, рвутся жабры, раскалываются панцири, и они становятся добычей поджидающих там лисиц и диких кабанов. Лишь меньшинству благодаря физической силе и невероятному везению удаётся вновь нырнуть в воду и продолжить путь по юго-восточной или северо-восточной протоке.

Из-за собственного веса и восседавшей на мне Сяо Хуа я взлетел в воздух только метра на три, а потом стал падать. Целыми и невредимыми нам удалось остаться лишь благодаря амортизации гибких и густых крон ивняка. Лисам нас не сожрать — мы слишком велики; а диким кабанам с их развитой передней частью тела и заострённым задом мы, должно быть, приходимся близкой роднёй, и себе подобных они есть не станут. Так что приземлились мы на песчаную косу в полной безопасности.

Добывать пищу, причём очень питательную, лисам и кабанам не составляло труда, и раздобрели они до неприличия. Лисы едят рыбу, это в их привычке, но когда мы увидели, как её уминает дюжина кабанов, изумлению не было предела. Уже избалованные, они выедали лишь рыбий мозг и икру, а от вкуснейшей рыбьей мякоти нос воротили.

Осторожно поглядывая, кабаны постепенно подступали к нам. Свирепый блеск в глазах, длинные клыки, пугающе бледные под светом луны. Сяо Хуа крепко сжала меня ногами, и я ощутил, как она задрожала всем телом. С ней на спине я отступал и отступал, стараясь не дать им окружить нас веером. Я подсчитал, сколько их: девять голов, самцов и самок. Весом примерно двести цзиней каждый, неповоротливые и неуклюжие, вытянутые головы и морды, остроконечные уши как у волков, длинная щетина, отливающая чёрным, упитанные — от них исходила мощь дикой природы. Во мне весу пятьсот цзиней — этакая небольшая лодка, — в бытность человеком и за последующие перерождения ослом и волом я набрался ума и силы, и в бою один на один никто из них мне не соперник. Но в схватке с девятерыми у меня, вне сомнения, никаких шансов остаться в живых. В голове тогда крутилось одно: отступать, отступать и отступать к воде, прикрывая Сяо Хуа, чтобы она спаслась бегством, а потом буду биться, полагаясь на свою смекалку и мужество. Они вон рыбьими мозгами и икрой обжираются и соображают уже, наверное, почти как лисы. Мне своими расчётами их с толку не сбить. Я заметил, что двое зашли с фланга и двинулись в обход, чтобы окружить нас, прежде чем я отступлю до воды. Тут до меня дошло, что всё время отступать — тупиковый путь, нужно смело производить вылазки, с помощью обманных манёвров прорвать кольцо окружения и выйти на оперативный простор в центре косы. Действовать по выработанной Мао Цзэдуном тактике ведения партизанской войны, заставлять их перемещаться, разбить по одному. Я чуть встряхнул Сяо Хуа, чтобы сообщить о своих намерениях.

— Великий Вождь, беги сам, обо мне не беспокойся, — тихо проговорила она.

— Нет, так не пойдёт. Мы опора друг для друга, заодно как брат и сестра, где я, там и ты.

И с этими словами я яростно бросился на вышедшего прямо на меня кабана. Тот в панике попятился, а я резко повернулся и налетел на самку, что надвигалась с юго-востока. Наши головы столкнулись, послышался звон, как от разбитой посуды, и я увидел, что она откатилась на чжан в сторону. В окружении пробита брешь, но я уже чувствовал их дыхание сзади. Громко хрюкнув, я рванулся на юго-восток. Но Сяо Хуа за мной не последовала. Я спешно притормозил и обернулся. В зад бедняжки Сяо Хуа, милой Сяо Хуа, единственной, кто изъявил желание последовать за мной, преданной Сяо Хуа, уже впился свирепый кабан. От её горестного вопля побелел, как снег, лунный свет.

— Отпусти её! — взревел я и, забыв обо всём, рванулся к обидчику.

— Великий Вождь, беги, не беспокойся обо мне! — воскликнула Сяо Хуа.







— Вот ты дослушал до этого места, неужели тебя всё это ничуть не тронуло? Неужели ты не почувствовал, что мы, хоть и свиньи, но поведение наше куда как возвышенное?







Кабан не отпускал её, вгрызаясь всё глубже, и от её крика я чуть не свихнулся. Что значит «чуть не свихнулся» — очень даже, мать его, свихнулся. Но набежавшие сбоку два хряка заступили мне путь и не пустили спасать её. Было уже не до боевой стратегии и тактики, я выбрал одного и пошёл на него. Тот не успел увернуться, и мои зубы сомкнулись у него на шее, пронзив толстую шкуру до кости. Он сделал кувырок и убежал, оставив меня с полным ртом вонючей крови и колючей щетины. В это время подскочил другой и цапнул меня за заднюю ногу. Я как мул резко взбрыкнул задними ногами — этот приёмчик я освоил, когда был ослом, — и удар пришёлся ему по щеке. Повернувшись, я кинулся на этого подлеца, но он, взвыв, пустился наутёк. Нога невыносимо болела, целый кусок кожи откусил, гад, кровь ручьём, но теперь уже, не думая о ноге, я со свистом, как ветер, налетел на ублюдка, терзавшего Сяо Хуа. Под моим яростным натиском у этого подонка внутри что-то хрустнуло, и он преставился, даже не хрюкнув. Моя Сяо Хуа была при последнем издыхании. Когда я приподнял её, из распоротого живота вывалились кишки. Я поистине не знал, что делать с этими дымящимися, скользкими, источающими гадкую вонь штуками и беспомощно, с ноющим от боли сердцем произнёс:

— Сяо Хуа, боль моя, не уберёг я тебя…

Она с трудом открыла голубоватые глаза, на которые уже набежала тень, и, тяжело дыша, проговорила, мешая слова с кровью и пеной:

— Не буду называть тебя Великим Вождём… Буду звать братцем… Ладно?

— Конечно, конечно… — всхлипывал я. — Сестрёнка, ты мне самое близкое существо…

— Братец… Я счастлива… На самом деле счастлива… — Она уже не дышала, и ноги её вытянулись как маленькие палочки.

— Эх, сестрёнка… — С плачем я встал, решив умереть, как Сян Юй на берегу Уцзян,[220 - Сян Юй (232–202 до н. э.) — китайский военный и политический деятель, погиб в битве у реки Уцзян.] и направился к кабанам.

В смятении те сбились вместе, но отступали слаженно и чётко и, когда я бросился на них, рассыпались, чтобы окружить. Уже без тактических приёмов я налетал на всех подряд, кусал, подбрасывал рылом, сбивал плечом, бился не на жизнь, а на смерть, наносил раны и получал их. Когда в пылу схватки мы выбрались на середину косы, перед развалинами крытых черепицей домов, брошенных военными, я увидел знакомую фигуру, сидевшую по уши в грязи рядом с каменной кормушкой для лошадей.

— Старина Дяо, ты? — воскликнул я.

— Я знал, что ты придёшь, почтенный брат. — И Сяосань повернулся к кабанам. — Я вам больше не государь, вот ваш настоящий Вождь!

Посомневавшись, кабаны как один упали на передние ноги, уткнувшись рылами в грязь, и закричали:

— Да здравствует Великий Вождь! Десять тысяч раз по десять тысяч лет!

Хотелось что-то сказать, но раз уж дело так повернулось, что тут говорить? Вот в таком отупении я и стал Вождём кабанов на косе и принял их поклонение. А правитель людей, тот, что сидит на луне, уже улетел за триста восемьдесят тысяч километров от Земли, и огромная луна сжалась до размеров серебряного блюда, так что правителя не разглядишь даже в мощный телескоп.




ГЛАВА 33

Шестнадцатый вспоминает прошлое и разузнаёт, что и как в старых местах. Пьяный Хун Тайюэ скандалит в ресторанчике


«Солнце и луна снуют по небу подобно ткацким челнокам, время летит как стрела». Незаметно пошёл уже пятый год с тех пор, как я стал повелителем кабанов на пустынной и безлюдной песчаной косе.

Поначалу я пытался внедрить на косе моногамие, полагая, что это преобразование, как проявление человеческой культуры, встретит одобрение. Никак не ожидал, что натолкнусь на отчаянное сопротивление. Причём не только со стороны самок, но и со стороны самцов, которые выражали недовольство неразборчивым хрюканьем, хотя было очевидно, что это в их интересах. В недоумении я обратился за помощью к Дяо Сяосаню. Он возлежал в шалаше, возведённом для него для защиты от ветра и дождя.

— Ты мог и не становиться правителем, — холодно заявил он, — но раз стал, должен делать, как принято.

Мне ничего не оставалось, как молча согласиться с этим жестоким и бесчувственным законом джунглей и, зажмурившись и представляя себе хрюшку Сяо Хуа, вспоминая Любительницу Бабочек, вызывая в памяти смутный образ ослихи и даже воображая формы нескольких и вовсе полузабытых женщин, спариваться как попало с самками диких кабанов. По возможности я старался избегать этого, когда можно было схалтурить, халтурил, но тем не менее спустя пару лет на песчаной косе появилось несколько десятков метисов самой разной окраски. Одни с золотистой щетиной, другие с чёрной с синеватым отливом, третьи — пятнистые, как далматинцы, которых вы нередко видите в телевизионной рекламе. Физические особенности диких кабанов они в основном сохраняли, но были значительно сообразительнее своих матерей. По мере того как стадо метисов росло, спаривание стало для меня слишком обременительным. Всякий раз с наступлением сезона течки я начинал игру в прятки, старался куда-нибудь сгинуть. В отсутствие правителя распалённым самкам приходилось быть более снисходительными в своих требованиях. И тогда возможность спариться появлялась почти у всех самцов. Вид и расцветка потомства становилась ещё более разнообразной: поросята смахивали и на ягнят, и на щенят, и на рысят, а самый чудной и страшный в приплоде одной из свиноматок имел длиннющее рыло и походил на слонёнка.

В четвёртом месяце тысяча девятьсот восемьдесят первого года, когда цвели абрикосы и у самок началась течка, я переплыл с того места, где Великий канал разделялся на два рукава, на южный берег. У поверхности вода была тёплая, ниже — похолоднее. Там, где эти два слоя сливались, на свои нерестилища против течения целыми стаями шла рыба. Меня очень растрогала эта их устремлённость в родные места, вперёд, несмотря на все опасности и невзгоды, без страха пролить кровь и отдать жизнь. Я долго стоял на отмели, погрузившись в раздумья и глядя на их сероватые тела, на то, как они мужественно и ожесточённо работают хвостами и плавниками.

В прежние годы я хоть и прятался, но песчаной косы не покидал. Её покрывала пышная растительность, на юго-востоке поднималась песчаная гряда, заросшая красной сосной с лошадиными хвостами и толстыми, с плошку, стволами и густым кустарником под ней, и найти там укромное местечко было раз ногу поднять. Но вот в этому году меня посетила странная мысль. На самом деле никакая не странная мысль, а настоятельное, идущее изнутри желание непременно снова побывать на свиноферме, в деревне, словно этот визит запланирован много лет назад, и изменить его время невозможно.

Прошло уже, считай, четыре года с тех пор, как мы с Сяо Хуа удрали оттуда, но я мог найти дорогу даже с закрытыми глазами и потому, что ласковый ветерок с запада нёс аромат цветущих абрикосов, и потому, что это мой дом. И я потрусил на запад по иногда очень узкой, но ровной дорожке, что шла по гребню дамбы. К югу простирались луга, к северу сплошняком вставал ивняк. По склонам дамбы кустилась худосочная аморфа, её опутывали невероятно быстро тянущиеся стебли змеиного огурца, а от россыпей белых цветов тянуло тяжёлым ароматом, похожим на аромат сирени.

Луна, конечно, была хороша, но по сравнению с теми двумя, что я тебе так красочно описывал, в этот вечер она стояла очень высоко и, казалось, была чем-то озабочена. Ниже она не спускалась, меняла цвет, следуя за мной, гонясь за мной, но уже как восседающая в коляске с высокими постромками, спешащая куда-то благородная дама в шляпе с перьями и белоснежной вуалью на лице.

Добравшись до полоски упрямца Лань Ляня, я остановил копытца, поспешавшие за луной в её полёте на запад. Глянув на юг, на одетые листвой шелковицы, которые росли на земле большой производственной бригады по обе стороны от участка Лань Ляня, я заметил под ними в свете луны женщин, собирающих листья. От этой сцены в душе что-то шевельнулось, я понял, что после кончины Мао Цзэдуна в деревне произошли перемены. Лань Лянь сажал ту же пшеницу, всё тот же старый сорт. Было ясно, что шелковица с её развитой корневой системой по краям участка забирает с его земли питательные вещества, и это, ясное дело, воздействовало по меньшей мере на четыре ряда пшеницы. Колоски низкорослые и слабые, худенькие и крохотные, как мухи. Возможно, это снова тайные козни Хун Тайюэ, чтобы проучить Лань Ляня, посмотрим, мол, как ты, единоличник, с этим совладаешь. Рядом с шелковицами в свете луны покачивалась тень. Голый по пояс, этот человек, который поклялся потягаться с народной коммуной, рыл глубокую канаву. Он рыл её между своим участком и землёй большой производственной бригады, узкую, но глубокую, отсекая острой лопатой множество желтоватых корней шелковицы. Видать, всё было не так просто. На своей земле копай сколько хочешь, но он рубил корни чужого дерева, и его могли обвинить в порче коллективного имущества. Я смотрел издалека на неуклюжую по-медвежьи фигуру старины Лань Ляня, на его бестолковые движения и на какой-то миг растерялся. Если эти два ряда деревьев вырастут, земля единоличника Лань Ляня станет бесплодной. Но очень скоро я понял, что мои суждения полностью ошибочны. К этому времени большая производственная бригада уже полностью развалилась, народная коммуна существовала лишь номинально. Реформа в деревне уже вышла на этап выделения наделов по дворам. Землю по бокам участка Лань Ляня уже распределили между частными владельцами, и каждый волен был сажать шелковицу и сеять зерновые.

Ноги привели на свиноферму. Абрикосы на месте, а загонов как не бывало. Никаких ориентиров, но я с первого взгляда увидел тот самый кривой абрикос. Рядом стоял шалаш сторожа с приколоченной табличкой — «Абрикосы золотистые с красными прожилками». Взглянув на неё, я тут же вспомнил о пролитой на корни этого дерева крови Дяо Сяосаня. Не будь её, не было бы и прожилок на плодах, эти плоды не стали бы драгоценными и каждый год не получали бы высокую оценку уездных властей. Кроме того, как я узнал впоследствии, плоды с этого дерева помогли Цзиньлуну, сменившего Хун Тайюэ на посту секретаря партячейки большой производственной бригады, установить тесные отношения с уездным и городским руководством, что открыло ему дорогу к богатству и почёту. Я, конечно, узнал и старое дерево, которое свешивалось одной веткой ко мне в загон, хотя самого загона уже не было. Там, где я когда-то лежал, спал или предавался своим мыслям, теперь всё засеяно арахисом. Я встал на задние ноги и опёрся передними на две ветви, что проделывал тогда почти ежедневно. При этом почувствовал, что раздобрел по сравнению с теми годами и стал неповоротливее. Да и вертикально, как человек, не вставал уже долгое время и тоже явно потерял сноровку. В общем, в тот вечер я бродил взад-вперёд по абрикосовому саду, в знакомых местах, и душа полнилась воспоминаниями. Это настроение говорило и о том, что я уже вступил в средний возраст. Да, как свинья, я, молено сказать, уже немало испытал на своём веку.

Два ряда домиков, где раньше работали и жили свиноводы, приспособили для разведения шелковичных червей, в червоводни. Оттуда лился яркий электрический свет, и я понял, что государство провело электричество и в Симэньтунь. Над множеством выкормочных стеллажей склонилась поседевшая Симэнь Бай. Совком, сплетённым из ошкуренных ветвей ракитника, она набирала мясистые листья и рассыпала по белым лоткам с гусеницами. Тут же слышался звук, похожий на шелест мелкого дождя. Ага, жильё, выделенное вам после женитьбы, тоже приспособили под червоводню, значит, у вас есть новое.

Я вышел на ставшую вдвое шире, мощённую асфальтом дорогу и направился на запад. Вместо низких глинобитных хибарок по обеим сторонам появились ряды одинаковых домов с красной черепичной крышей. К северу от дороги на площадке перед двухэтажным зданием сидели человек сто, по большей части пожилые женщины и дети, и смотрели по японскому телевизору «панасоник» с двадцатидюймовым экраном телевизионный сериал «Человек с Атлантиды». Это удивительная история про одарённого юношу, который родился с перепонками между пальцами рук и ног и плавал как акула. Зрителей было не оторвать от экрана, они то и дело прищёлкивали языком от восторга. Телевизор стоял на красной табуретке, водружённой на квадратный столик. У стола сидел седой старик с красной повязкой на рукаве с надписью «Общественная безопасность» и с двумя тонкими и длинными прутьями в руках. Он сидел лицом к зрителям, проницательно глядя на них, как старый учитель на экзаменах. Тогда я ещё не знал, кто он такой…







— Это У Фан, старший брат богатея У Юаня, бывший полковник, начальник радиостанции в штабе гоминьдановской пятьдесят четвёртой армии. В сорок седьмом взят в плен, после Освобождения за контрреволюционные преступления осуждён на пожизненное заключение и отправлен на трудовое перевоспитание на северо-запад. Недавно освободился и вернулся в родные края. По возрасту трудоспособность уже утратил, дома заботиться о нём некому, вот уездные власти и назначили ему не только «пять видов обеспечения»,[221 - «Пять видов обеспечения» — обеспечение питанием, одеждой, топливом, воспитанием, погребением. Предоставлялось при утрате трудоспособности в кооперативах и народных коммунах.] но и ежемесячное пособие пятнадцать юаней… — вставил я.

Большеголовый рассказывает уже два дня подряд, это сплошной поток, как из открывшегося шлюза. События в его повествовании, правдоподобные и фантастические, я воспринимаю как в полусне, следуя за ним то в преисподнюю, то в подводное царство, голова идёт кругом, в глазах рябит. Проскальзывает иногда собственная мысль, но её тут же опутывает его речь, как водоросли обвивают руки и ноги, и вот я уже в плену его рассказа. Чтобы избежать плена, выбираю момент и рассказываю, что знаю, про У Фана, приближая рассказ к действительности. Большеголовый рассерженно вскакивает на стол и топает ножкой в маленькой кожаной туфельке.

— Помолчи! — Вытащил свою рукоятку — похоже, от рождения без крайней плоти, не по годам большую и уродливую, — и ну поливать в мою сторону. Моча с сильным запахом витамина В попала в рот, я закашлялся, наступившее было просветление опять сменилось помутнением. — Помолчи. Меня слушай. Твоё время говорить ещё не пришло. Придёт, вот тогда и говори. — И детское лицо вновь становится лицом умудрённого жизнью старика. Вспомнился красный демон-ребёнок из «Путешествия на Запад» — как осерчает, поганец, так сразу пламя изо рта. А ещё юный герой Нечжа из «Фэншэнь яньи»,[222 - «Фэншэнь яньи» («Возвышение в ранг духов») — популярный в Китае фантастический роман XVI в.] что устроил скандал во дворце царя драконов, — этот на своих колёсах ветра и огня с обращающим в золото копьём в руке, как поведёт плечом, негодник, так у него тут же вырастает три головы и шесть рук. Ну и девяностолетняя небожительница с лицом юной девы из романа Цзинь Юна[223 - Цзинь Юн (р. 1924) — известный автор 15 романов о похождениях благородных мастеров боевых искусств уся в вымышленном мире цзянху.] «Божества-хранители». Топнув, эта старушенция взмывает на верхушки высящихся до неба деревьев и насвистывает по-птичьи. Вспомнил и о хряке с поразительными способностями из рассказа моего приятеля Мо Яня «Записки о свиноводстве»… — Этот хряк я и есть, — прервал меня большеголовый, разгорячившийся, но довольный, и снова уселся.







Потом я, конечно, узнал, что этот старик — У Фан, старший брат богатея У Юаня. Узнал также, что Цзиньлун, ставший секретарём партячейки большой производственной бригады, определил его смотреть за телефоном в правлении и выносить по вечерам этот единственный в деревне цветной телевизор для членов коммуны. Ещё я узнал, что ушедший на пенсию Хун Тайюэ страшно недоволен этим и приходил к Цзиньлуну на разговор. В своей куртке и туфлях без задников он смахивал на бродягу. Говорят, сложив полномочия секретаря, он в таком виде и ходил. Ушёл, конечно, не по своему желанию — была смена поколений, и партком коммуны предложил ему уйти по возрасту. Кто тогда стал секретарём парткома коммуны? Дочка Пан Ху, Пан Канмэй, самый молодой партсекретарь во всём уезде, новая яркая звезда в политике. Мы потом ещё не раз вернёмся к тому, как ей это удалось. По рассказам, Хун Тайюэ явился в правление большой производственной бригады — вот в это только что построенное двухэтажное здание — в изрядном подпитии, и сторож У Фан поклонился ему с особой почтительностью, как командиры марионеточных войск кланялись японским офицерам. Презрительно хмыкнув, тот задрал голову, выпятил грудь и зашёл в здание. Тыча пальцем в сверкающую лысину привратника, неукоснительно выполняющего свои обязанности, он гневно обрушился на Цзиньлуна:

— Ты, дружок, серьёзную политическую ошибку допускаешь! Этот человек, он кто? Гоминьдановский полковник, начальник радиостанции, его расстрелять двадцать раз надо, а его в живых оставили, и то милость великая. А ты ещё позволяешь ему «пятью видами обеспечения» наслаждаться. Где, спрашивается, твоя классовая позиция?

Цзиньлун тогда, говорят, вынул довольно дорогую импортную сигарету, прикурил от газовой зажигалки которая, казалось, сделана из чистого золота, потом вставил прикуренную сигарету в рот Хун Тайюэ, словно тот безрукий и не может прикурить сам. Усадил во вращающееся кожаное кресло — ещё редкость в те времена, — а сам присел на краешек стола.

— Дядюшка Хун, — сказал он. — Ты меня своей рукой воспитал, я продолжатель твоего дела и во всём буду следовать твоим путём. Но веяния времени другие или, скажем, время изменилось. Решение предоставить У Фану «пять видов обеспечения» принимали в уезде. Ему не только «пять видов» положены, каждый месяц он может получать от народной власти пособие — пятнадцать юаней. Вы осерчали, что ли, дружище? Так вот, могу сказать, что сердиться не стоит, это политика государства. Сердись не сердись — всё без толку.

— А революционную борьбу мы столько лет вели зря, что ли? — горячился Хун Тайюэ.

Цзиньлун спрыгнул со стола и крутнул кресло с Хун Тайюэ вполоборота, чтобы его лицо оказалось напротив сверкающих на солнце за окном новеньких крыш из красной черепицы:

— Так ни в коем случае не стоит говорить, дружище. Когда компартия вела революционную борьбу, её целью было отнюдь не свержение гоминьдана, изгнание Чан Кайши.[224 - Чан Кайши (1887–1975) — военный и политический лидер Китая, возглавлял националистическую партию Гоминьдан, президент Китайской Республики на Тайване (1948–1975).] Когда она поднимала народ на эту борьбу, основная цель заключалась в том, чтобы народ жил в достатке, был сыт и одет, ни в чём не нуждался. Чан Кайши стал препятствием на пути компартии, вот его и свергли. Так что, дружище, все мы — простой народ, не надо столько думать. Кто сумеет сделать нашу жизнь лучше, того и будем поддерживать.

Тут, говорят, Хун Тайюэ взбеленился:

— Чепуху ты городишь, ревизионизм это называется! Гляди, сообщу о тебе в уезд!

— Дружище, — хихикнул Цзиньлун, — да разве до того уездным, чтобы заниматься пустяшными делами на нашем уровне? По мне, так тебе и вина хватает, и еды, и денег — чего тут сетовать, тратить время на пустяки?

— Ну нет, — не сдавался Хун Тайюэ, — это уже вопрос взятого курса, наверняка в ЦК ревизионисты затесались. Ты глаза-то раскрой пошире, это лишь начало, очень может быть, что последующие изменения будут как в стихах Председателя Мао — «всё перевернулось вверх дном, и возмущению нет конца»![225 - Строка из стихотворения Мао Цзэдуна «К занятию Нанкина» (1940).]

Понаблюдав за толпой у телевизора минут десять, я потрусил дальше на запад. Ты понимаешь, куда я направился. Следовать дальше по дороге я не решился, понимая, что после смерти Сюй Бао стал притчей во языцех в Гаоми, так что, если меня заметят, шум поднимется будь здоров. Не то чтобы я не смогу противостоять им, но боюсь, что в ситуации, когда некуда деваться, могут пострадать невинные. Не их я опасался — неприятностей не хотелось. И, держась в тени домов южнее дороги, я вскоре добрался до усадьбы Симэнь.

Ворота распахнуты настежь, старый абрикос там же, усыпан цветами, аромат слышен даже из-за стены. Укрывшись в тени ворот, я увидел под ним восемь квадратных столиков, покрытых пластиковыми скатертями. На ветке выведенная из дома электрическая лампа-времянка заливает светом весь двор, светло как днём. За столами человек десять. Знакомые лица, все нехорошего десятка. Юй Уфу, бывший командир отряда самообороны баоцзя,[226 - Имеются в виду отряды самообороны землевладельцев. Баоцзя — административная система в старом Китае, основанная на круговой поруке.] предатель Чжан Дачжуан, помещик Тянь Гуй, богатей У Юань… За другим столиком бывший начальник общественной безопасности Ян Седьмой, поседевший уже, с братьями Сунь — Сунь Луном и Сунь Ху. У них на столе всё уже съедено, да и выпито, видать, немало. Позже я узнал, что Ян Седьмой стал торговать бамбуковыми жердями, честным хлеборобом он никогда не был. Из гор Цзинганшань доставил бамбук маочжу[227 - Маочжу — досл. волосатый бамбук, широко используется в производстве мебели и на строительстве.] по железной дороге в Гаоми, потом на машине в Симэньтунь и продал всю партию Ма Лянцаю, который взялся строить новую школу. Вот таким крупным коммерсантом заделался, сразу богатеем стал, «десятитысячником».[228 - «Десятитысячниками» называли семьи с месячным доходом больше десяти тысяч юаней. В 1970-е гг., когда появился этот термин, подобная сумму считалась очень крупной.] Вот и сидит теперь под деревом, этакий первый богач на деревне, вино попивает. Серый костюм европейского покроя, большой красный галстук, рукава засучены, видны электронные часы на запястье. На когда-то худом личике щёки свешиваются мешками. Достав из тускло-золотистой пачки импортную американскую сигарету, бросил её Сунь Луну, глодавшему свиную ногу в соевом соусе. Ещё одну швырнул Сунь Ху, который вытирал рот салфеткой. Смял пустую пачку и крикнул в сторону восточной пристройки:

— Хозяйка!

Звонко откликнулась и подбежала хозяйка. Хо-хо, вот кто это, оказывается! У Цюсян хозяйкой заделалась. Только сейчас я заметил на стене с восточной стороны от ворот закрашенное известью место с красными иероглифами — «Ресторанчик Цюсян». И вот У Цюсян, хозяйка, бежит к Яну Седьмому. Лицо напудренное, готовая улыбочка, махровое полотенце на плече, синий передник, сообразительная, неутомимая, радушная, профессиональная — вылитая тётушка А Цин.[229 - Тётушка А Цин, Го Цзяньгуан — главные герои пьесы «Шацзябан».] Да, действительно мир переменился, реформировался, стал более открытым,[230 - Политика реформ и открытости — официальное название преобразований, проводимых в КНР с 1980-х гг.] изменила облик и деревня Симэньтунь.

— Чего изволите, лаобань[231 - Лаобань — название хозяина, владельца, а также почтительное обращение к нему.] Ян? — разулыбалась У Цюсян.

— Ты чего обзываешься? — зыркнул на неё Ян Седьмой. — Я лишь мелкий торговец бамбуковыми шестами, не дорос ещё, чтоб лаобанем величали.

— Ну уж не скромничайте, лаобань Ян, если даже выручать по десять юаней с одной штуки, с десяти тысяч шестов вы уже «стотысячник». Со ста тысячами в мошне разве не лаобань? Кого ещё можно так величать у нас в Гаоми? — не жалела она красок, ткнув его пальцем в плечо. — Гляньте, наряд какой, по меньшей мере юаней на тысячу.

— Ох, эти бабы, стоит рот раскрыть, столько всего наплетут. Лопну вот, как дохлые свиньи на свиноферме лопались, тогда только и успокоишься, — крякнул Ян Седьмой.

— Хорошо, лаобань Ян, ты и фэня ломаного не стоишь, нищий, ветер в кармане да блоха на аркане — так тебя устроит? Не успела рот раскрыть, чтобы взаймы попросить, так и дверь захлопнул, — притворно надула губки У Цюсян. — Говори, что нужно?

— Осерчала, что ли? — хмыкнул Ян. — И не надувай так губки, а то мотня уже рвётся!

— Шёл бы ты знаешь куда! — И У Цюсян огрела его по голове засаленным полотенцем. — Говори быстро, что надо!

— Пачку сигарет, «Добрый друг».

— Пачку сигарет, и всё? А выпить? — У Цюсян глянула на уже раскрасневшихся братьев Сунь. — Эти два молодца вроде маловато ещё приняли?

— Сегодня лаобань Ян угощает, — заплетающимся языком проговорил Сунь Лун. — Так что поменьше пить будем.

— Ты что, обидеть старшего брата хочешь, щенок? — якобы в гневе хлопнул по столу Ян Седьмой. — Сотнями тысяч не гребу, но на выпивку для двух почтенных младших братьев найдётся! К тому же, братки, ваш острый соус «хун» продают уже везде и всюду, не можем же мы и дальше готовить его в двух больших железных котлах под открытым небом? Дальше на вашем месте я сделал бы следующее: возвёл бы двадцать просторных и красивых цехов, установил две сотни котлов, чтобы работали две сотни человек, чтобы двадцатисекундная реклама шла по телевидению, чтобы острый соус «хун» прославился на весь Гаоми, на весь Шаньдун, на весь Китай. Вот тогда, братки, и придётся вам нанимать кого-то деньги считать. Видите, какие на самом деле чаяния возлагает на вас, богатеев, почтенный Ян! — И он ущипнул У Цюсян за зад. — Неси два «Чёрных кувшинчика»,[232 - «Чёрный кувшинчик» — марка рисового вина.] подруга!

— Ну уж, «Чёрный кувшинчик», несолидно, — тут же сориентировалась У Цюсян. — Этим двум богатеям больше «Тигрёнок»[233 - «Тигрёнок» — фирменная водка пров. Шаньдун.] подходит!

— Мать твою, У Цюсян, ты, как говорится, точно на шест заберёшься — с полуслова понимаешь, — крякнул Ян Седьмой, поняв, что деваться некуда. — «Тигрёнок» так «Тигрёнок»!

Сунь Лун и Сунь Ху переглянулись.

— Брат, а ведь послушать большого лаобаня Яна — недурной план выходит, — сказал Сунь Ху.

— Я будто вижу, как эти юани, словно листья с деревьев, прямо с неба с шелестом сыплются, — заикаясь промямлил Сунь Лун.

— Братки, — продолжал Ян Седьмой. — Зачем, спрашивается, Лю Сюаньдэ[234 - Лю Сюаньдэ (Лю Бэй, 161–223) — полководец эпохи Троецарствия, основатель царства Шу.] понадобилось трижды посещать шалаш Чжугэ Ляна и приглашать его?[235 - Чжугэ Лян (181–234) — полководец и государственный деятель эпохи Троецарствия.] Ему что, надоели праздность и безделье? Нет, ему нужен был план по наведению порядка в государстве. Чжугэ Лян научил Лю Сюаньдэ, что делать, вот Поднебесная и разделилась натрое. Я, почтенный Ян, и есть для вас, братки, такой советник! В будущем разбогатеете — не забудьте отблагодарить наставника!

— Покупать большие котлы, возводить цеха, набирать работников, увеличивать объёмы закупок — где на всё это деньги взять? — размышлял Сунь Ху.

— Пойдите к Цзиньлуну, попросите ссуду! — хлопнул себя по ляжке Ян Седьмой. — Припомните те времена, когда он сооружал помост в абрикосовом саду, революцию проводил. Вы, четверо братьев, были у него самые верные приспешники.

— У тебя, почтенный Ян, все слова в нехорошую сторону переиначиваются, — скривился Сунь Ху. — Что это за «верные приспешники»? Это «близкие соратники» называется!

— Хорошо, хорошо, близкие соратники, — согласился Ян Седьмой. — Во всяком случае, уважением у него вы пользуетесь.

— Почтенный Ян, — льстиво заметил Сунь Лун, — а ведь ссуду эту возвращать надо будет. Подзаработаем — хорошо. А если в убытке останемся, что возвращать?

— Ну и мозги у вас, свинячьи просто, — сплюнул Ян Седьмой. — У коммунистов как: если деньги не выброшены на ветер, считай, не потрачены. Будем с прибылью, может, возвращать и не придётся; будем в убытке, денег нет, даже если потребуют вернуть. К тому же эта марка соуса, «хун», уже так затрёпана, что обречена. Это всё равно что, готовя этот соус, топить не дровами, а юанями, куда убытки отнести?

— Значит, попросить Цзиньлуна помочь со ссудой? — подвёл итог Сунь Ху.

— Со ссудой, — эхом откликнулся Сунь Лун.

— А получив, накупить котлов, нанять работников, построить цеха, разместить рекламу?

— Накупить, нанять, построить, разместить!

— Именно так! Наконец-то дошло, твердолобые! — снова хлопнул себя по ляжке Ян Седьмой. — А лес для строительства цехов старший брат поставит. Цзинганшаньский бамбук, он крепкий, упругий и прямой, сотню лет простоит, не сгниёт. От цены ёлки лишь половина, поистине «цена дешёвая, товар превосходный». На двадцать цехов нужно четыре сотни балок. Бамбуковые жерди обойдутся по меньшей мере на тридцать юаней дешевле каждый. На одной этой поставке я вам экономлю двенадцать тысяч юаней!

— Кружил вокруг да около, а дело, оказывается, в поставке бамбука!

Подошла У Цюсян с двумя бутылками «Тигрёнка» и парой пачек «Доброго приятеля». За ней следовала Хучжу, в правой руке она несла огурцы с толчёным чесноком и свиными ушами, а в левой — жареный рис с арахисом. У Цюсян поставила вино на стол, положила перед Яном Седьмым сигареты и язвительно бросила:

— Не переживай, эти два блюда — подарок от меня братьям Сунь под вино, в твой счёт включено не будет.

— Ты, хозяйка, старину Яна ни во что не ставишь. — И Ян Седьмой хлопнул по карману, как по барабану. — Старина Ян не богатей, но за огурцы расплатиться есть чем.

— Знаю, что ты при деньгах, — кивнула Цюсян. — Но этими блюдами я к братьям Сунь подлизываюсь: думаю, ваш этот острый соус «хун» может стать популярным.

Хучжу поставила блюда перед братьями. Они торопливо вскочили:

— Сестрица, стоило ли беспокоиться, своими руками…

— Всё равно без дела сижу, решила помочь вот… — улыбнулась Хучжу.

— Хозяюшка, что же ты одного большого лаобаня привечаешь? И за нами поухаживала бы, что ли! — обратился с другого столика У Юань. Незамысловатым меню в пластиковой обложке он отмахивался от белых мотыльков. — Заказ сделать хотим.

— Выпейте как следует, нечего его деньги экономить. — Цюсян налила братьям, глянув искоса на Яна Седьмого. — Поухаживала я в прошлом за этими мерзавцами.

— Мерзавцы эти хлебнули по полной, да и жить им немного осталось, наверное, — заметил Ян Седьмой.

— Помещик, богатей, командир самообороны, предатель, контрреволюционер… — полушутя-полусерьёзно перечисляла У Цюсян, показывая на сидевших за другим столиком. — «Мерзавцы» Симэньтуни почти в полном составе, вот это да. И чего собрались, затеяли что? Бунтовать задумали?

— Ты, хозяюшка, не забывай, что сама у тирана-помещика в наложницах была!

— Я не вы, я дело другое.

— Другое не другое, а все эти твои именования, все ярлыки — контрреволюционные, наследственные, зловещие — уже в прошлом, — заявил У Юань. — Теперь мы такие же, как все, честные члены народной коммуны!

— Уже год, как ярлыки сняли, — добавил Юй Уфу.

— На учёте уже не состоим, — подал голос Чжан Дачжуан.

— И плетьми больше никто не вытягивает, — негромко проговорил Тянь Гуй, ещё с некоторой опаской глянув в сторону Яна Седьмого.

— Сегодня год, как с нас сняли ярлыки и вернули статус граждан. Для таких, как мы, кто больше тридцати лет под надзором, очень знаменательный день, — продолжал У Юань. — Вот мы и собрались пропустить чарочку другую. Не то чтобы праздновать, просто на пару чарок…

— Во сне о таком не мечтали, — захлопал покрасневшими глазами Юй Уфу. — Во сне не мечтали…

— А я, недостойный, с прошлой зимы в Народно-освободительной армии, в армии я… — сдерживая слёзы, пробормотал Тянь Гуй. — Новый год когда праздновали, партсекретарь Цзиньлун собственной рукой на ворота табличку «Знак почёта» повесил…

— Спасибо мудрому вождю председателю Хуа![236 - Имеется в виду Хуа Гофэн (1921–2008) — преемник Мао Цзэдуна на посту председателя КПК (1976–1981). Занимал также должности премьера Госсовета и Председателя Центрального военного совета. Положил конец «культурной революции» и отстранил от власти «банду четырёх».] — добавил Чжан Дачжуан.

— Хозяюшка, — снова заговорил У Юань, — мы народ такой: животы набиваем, как мешки травой, что ешь, то и вкусно. Ты уж сама смотри, что подашь, то и хорошо. Мы все уже поужинали, не голодны…

— Нужно уж отметить как следует, — сменила тон Цюсян. — По правде сказать, я ведь тоже считаюсь женой помещика, но вот повезло, Хуан Тун облагодетельствовал. Да и что ни говори, наш почтенный секретарь Хун — славный человек, в другой деревне мы с Инчунь так бы не отделались.

— Мама, ну что ты разболталась? — толкнула её сзади Хучжу, которая подошла с чайником и чашками.

А потом улыбнулась сидящим за столиком:

— Дядюшки, выпейте сначала чаю!

— Можете не сомневаться, обслужу, — добавила Цюсян.

— Верим, верим, — откликнулся У Юань. — Хучжу, ты вот жена партсекретаря, а сама нам чай наливаешь, сорок лет назад о таком и подумать страшно было.

— Да чего вспоминать, что было сорок лет назад? — пробурчал Чжан Дачжуан. — Пару лет назад, и то подумать о таком не смели…







— Ох, сколько наговорил, не хочешь ли и ты пару слов сказать? — предложил Большеголовый. — Посетовать на что, повздыхать?

Но я покачал головой:

— Цзефан лучше помолчит.







Я без устали описываю тебе, Лань Цзефан, то, что происходило в тот вечер во дворе усадьбы Симэнь, передаю, что слышал и видел в обличье свиньи, чтобы подвести рассказ к одному человеку, человеку очень важному — к Хун Тайюэ. Когда построили новое здание конторы большой производственной бригады, в её бывшем помещении, в пяти комнатах Симэнь Нао, стали жить Цзиньлун с Хучжу. Кроме того, объявляя о снятии ярлыков со всех реакционных элементов в деревне, Цзиньлун сообщил также, что теперь его фамилия не Лань, а Симэнь. Тайный смысл всего этого поверг верного старого революционера Хун Тайюэ в полное недоумение. Он тогда как раз по улице прохаживался. Телесериал закончился, строгий блюститель правил У Фан, несмотря на ворчание молодёжи, решительно выключил телевизор и занёс в помещение.

— Гоминьдановец старый, — вполголоса выругался один молодой человек, немного знакомый с историей. — Как тебя только коммунисты к стенке не поставили?

Старик У Фан на эти злобные слова и ухом не повёл, хоть и не глухой. Ярко светила луна, погода приятная, и молодые люди, которым нечем было заняться, слонялись по улице. Одни заигрывали с девицами, другие, усевшись на корточках под фонарём, резались в карты. А один разглагольствовал, гнусаво как гусак:

— А Шань Бао сегодня в городе приз огрёб, мотоцикл в лотерею выиграл, не обмыть ли ему с нами это дело?!

— Обмыть, очень даже обмыть. Деньгу шальную трать всегда, не то в дом придёт беда. Шань Бао, айда в ресторанчик Цюсян!

Несколько человек подошли к игравшему в карты под фонарём Шань Бао и стали поднимать его. Тот сопротивлялся, отмахиваясь, как богомол, и ругался с искривлённым от злобы лицом:

— Ага, как же, выиграл этот сукин сын, целый мотоцикл в лотерею выиграл!

— Эка сдрейфил, скорее сукиным сыном себя назовёт, чем признается!

— Хотел бы я выиграть… — пробормотал под нос Шань Бао и вдруг заорал: — Да, выиграл я приз, целую машину, чтоб вам лопнуть от злости, ублюдки! — И, откинувшись спиной на столб, рассерженно бросил: — Всё, больше не играю, пошёл домой спать, а то ведь завтра с утра в город за призом ехать!

Все дружно расхохотались. А гнусавый предложил:

— Не будем Шань Бао мучить, у него жёнушка куда как расчётливая. Скинемся по паре юаней и к Цюсян. Вечер такой чудный, у кого жена есть, те домой спать, а неженатым чем заняться? С самолётным штурвалом забавляться? Большой партизанский затвор передёргивать?

— Эй, неженатики, за мной к У Цюсян, она добрая душа, и титьки погладить даст, и за зад ущипнуть, а коли дотянешься, то и поцелует!

Отойдя от дел, Хун Тайюэ со временем будто от Лань Ляня заразился: днём дома сидел, а как выглянет луна, выходил за ворота. Лань Лянь при свете луны работал, а он бродил по деревне, по главной улице и проулкам, как ночной сторож в старые времена. «Наш старый партсекретарь — человек высокой сознательности, — говаривал Цзиньлун. — Наш ночной телохранитель». Думал Хун Тайюэ, конечно, не об этом. Невыносимо ему было всё это видеть, просто места не находил, недоволен был всем до крайности! Во время прогулок прикладывался к плоской фляге, оставшейся, говорят, ещё со времён Восьмой армии. В старой армейской форме, армейский ремень из воловьей кожи, соломенные сандалии с обмотками. Ещё бы маузер в кобуре сзади — вылитый боец рабочего отряда Восьмой армии.[237 - Рабочие отряды — небольшие отряды вооружённых военных пропагандистов из числа армейских политработников, а также местных партработников для участия в боевых действиях и проведения организационной и пропагандистской работы на занятых противником территориях.] Через каждую пару шагов останавливался и делал глоток. После этого непременно нужно было выругаться. К тому времени, когда фляга пустела, луна уже клонилась к западу, а его спьяну клонило то к западу, то к востоку. Иногда он возвращался спать домой, а мог свернуться у копны сена или на выброшенном старом жёрнове и проспать до зари. Спешившие поутру на рынок не раз видели его спящим у копны — борода и брови в инее, раскрасневшееся лицо. Какое там замёрз, похрапывает себе, да так звонко и сладко, что никто не смел нарушить его сон. Мог, когда взбредёт, прийти на поля к востоку от деревни, чтобы поспорить с Лань Лянем. На его полоску, конечно, заходить не осмеливался и, вступая в перепалку, всегда стоял на чьей-то ещё земле. Лань Лянь был занят работой и в разговоры с ним не вступал, так что он один и разглагольствовал. Но когда Лань Лянь открывал рот, от его безжалостных слов, твёрдых, как камень, и острых, как лезвие меча, Хун Тайюэ терял дар речи, и от злости у него аж голова кружилась. К примеру, когда осуществляли «систему подрядной ответственности», он спросил:

— Ну разве это не реставрация капитализма? Разве это не материальное стимулирование, скажи?

— То ли ещё будет, — сдавленным голосом отвечал Лань Лянь. — Поживём увидим!

Когда реформы в деревне вышли на этап «закрепления производственных заданий за отдельными дворами», Хун Тайюэ, стоя рядом с полоской Лань Ляня, аж подпрыгивал.

— Народная коммуна называется, мать его. На три уровня поделили, основной — бригада, от каждого по возможности, каждому по труду, кому это нужно?

— Рано или поздно все единоличниками станут, — холодно бросил Лань Лянь.

— Ага, размечтался, — огрызнулся Хун Тайюэ.

— Поживём-увидим, — отвечал Лань Лянь.

Когда наступил этап реформ «полной подрядной ответственности», Хун Тайюэ напился до чёртиков и с воплями примчался на делянку, яростно изрыгая ругательства, будто именно Лань Лянь виноват в этих потрясающих все основы, великих преобразованиях:

— Мать твою, Лань Лянь, ведь как ты сказал, так и вышло, мерзавец этакий! Что это ещё за «система полной подрядной ответственности»? Разве не единоличное ведение хозяйства? Тридцать лет труда и лишений, и назад к тому, как было до Освобождения? Ну нет, это не для меня, я в Пекин поеду, на площадь Тяньаньмэнь, в мавзолей Председателя Мао, поплачусь ему, скажу, что буду жаловаться на них, буду жаловаться на вас. Ведь несгибаемая страна, красная страна, и так меняет цвет…

От горя и злости в голове Хун Тайюэ помутилось, он стал кататься по земле и, забыв про межу, очутился на участке Лань Ляня. Тот срезал бобы, и катавшийся, как осёл, Хун Тайюэ подавил стручки, из которых с треском стали вылетать бобы. Лань Лянь прижал Хун Тайюэ серпом к земле и сурово заявил:

— Ты на мою землю закатился, и по давно установленному между нами правилу я должен отсечь тебе ногу! Но у меня сегодня радость, так что, так и быть, пощажу!

В один кувырок Хун Тайюэ откатился на участок рядом и встал, опираясь на маленькую чахлую шелковицу:

— Нет, я не смирюсь, старина Лань. Как это так, тридцать лет с лишним боролись, и на тебе, получается, что прав ты. А мы, непоколебимо преданные, не щадившие сил, проливавшие кровь и пот, оказывается, ошибались…

— Когда землю делили, ты ведь надел получил? — смягчил тон Лань Лянь. — Наверное, не посмели обделить ни на сантиметр? Нет, никто не отважился. А пенсию шестьсот юаней в год тебе, как старому кадровому работнику, каждый месяц разве не присылают? А ежемесячного пособия инвалиду войны в тридцать юаней разве кто осмелился тебя лишить? Нет, никто не осмелился. Так что ты не прогадал, за все добрые дела компартия ежемесячно платит.

— Это вещи разные, — возразил Тайюэ. — Я не могу смириться с тем, что ты, старина Лань Лянь, несомненная помеха на пути истории, вне сомнения оставленный далеко позади, вдруг, наоборот, оказываешься впереди всех. Доволен, да? Ведь весь Гаоми, весь уезд, все превозносят твоё предвидение!

— Куда мне, это Мао Цзэдун, Дэн Сяопин, они совершенномудрые, — взволновался Лань Лянь. — Это мудрецы могут что-то в корне изменить, а я что могу? Я признаю лишь одно: имущество должны делить даже братья. Что доброго в том, чтобы силой сводить вместе людей из разных семей? Вот уж не думал, что определился правильно. — На глазах у него выступили слёзы. — Ты, старина Хун, полжизни бешено кусал меня, вцепился как старый пёс. А нынче всё, откусался! Тридцать лет я страдал от твоей упёртости, как жаба, подложенная под ножку стола. Но теперь наконец могу встать в полный рост! Дай-ка флягу…

— Вот как, и ты вино пить собрался?

Лань Лянь шагнул со своей полоски, взял из рук Хун Тайюэ флягу, выпил, запрокинув её к небу, и отшвырнул. Опустился на колени и обратился к полной луне голосом, в котором смешались печаль и радость:

— Ты свидетель, старая подружка, трудные времена я пережил. Впредь тоже смогу работать на земле при свете солнца…







Своими глазами я всего этого не видел, так что, как говорится, за что купил, за то и продаю. А вот у уроженца тех мест Мо Яня многочисленные выдумки сливаются с фактами реальной жизни в такую мешанину, что не разберёшь, где правда, где ложь. То, что я рассказываю, я должен испытать на своей шкуре, увидеть своими глазами, услышать собственным ушами. Но, как это ни печально, в моё повествование нет-нет да и просочится написанное Мо Янем и уводит меня в сторону, куда не надо. Вот есть у него одна малоизвестная вещь, называется «Последний борец за революцию». Она и после издания оставалась малоизвестной, читали её, по моим оценкам, человек сто, не больше. Но в ней действительно создан образцовый персонаж с яркой индивидуальностью. Этого Лао Те — Несгибаемого, заставили служить в гоминьдановской армии, он попал в плен, стал служить в Народно-освободительной армии, был ранен, демобилизовался и вернулся в родные места. Но этот обычный человек всегда считал себя великой личностью, уверенный, что своими действиями влияет на судьбу страны и даже на исторический процесс. Когда стали снимать ярлыки с «подрывных элементов» и реабилитировать «правых», когда в деревне стали осуществлять «полную подрядную ответственность», он надел армейскую форму и пошёл к начальству. А вернувшись, сообщил, что его принял очень большой человек и сказал, что в центральном комитете развели ревизионизм, что идёт борьба между сторонниками различных курсов. Вот деревенские и стали называть Несгибаемого «помешанным на революции». Этот персонаж, без сомнения, очень похож на Хун Тайюэ, и Мо Янь не стал называть его имени лишь потому, что не хотел портить ему репутацию.







Как уже говорилось, я скрывался в тени ворот усадьбы Симэнь и наблюдал за происходившим во дворе. Ян Седьмой, который уже прилично нагрузился, взял чашку с вином и нетвёрдой походкой направился к столику, за которым сидели бывшие «мерзавцы». Собравшись по особому случаю, они с готовностью предавались воспоминаниям о горестных днях прошлого, все были возбуждены и скоро перешли в состояние, когда человек пьян без вина. Когда к ним подошёл бывший командир общественной безопасности, воплощение диктатуры пролетариата, человек, который лупцевал их плетью, все отчасти удивились, а отчасти вознегодовали. А тот, опершись одной рукой о край стола, с чашкой вина в другой заговорил. Язык у него ворочался с трудом, но слова он выговаривал довольно чётко:

— Братцы, в те годы Ян Седьмой частенько был виноват перед вами, милостивые государи, а сегодня вот приношу извинения…

Он опрокинул чашку в рот, но добрую половину пролил мимо, намочив галстук. Хотел ослабить его, но вместо этого стал затягивать всё туже, пока лицо не побагровело. Было такое впечатление, что по-другому ему от переживаний не избавиться и он собирается повиниться именно таким образом — покончив с собой.

К нему подскочил бывший предатель Чжан Дачжуан. Человек великодушный, он с увещеваниями помог ему снять галстук и закинул его на ветку дерева. С багровой шеей и вытаращенными глазами Ян Седьмой продолжал:

— Братцы, западногерманский канцлер Брандт опустился на колени в снег перед мемориалом погибшим евреям, признал вину гитлеровской Германии и покаялся. А теперь и я, Ян Седьмой, бывший командир общественной безопасности, встаю перед вами на колени, прошу прощения и каюсь!

Он стоял на коленях, яркий электрический свет освещал его бледное лицо, а над головой, как окровавленный меч, свешивался галстук. Как символично! Сцена хоть и комичная, но я был глубоко тронут. Надо же, этот грубый и противный Ян Седьмой не только знает, что Брандт каялся, стоя на коленях, в нём настолько заговорила совесть, что он попросил прощения у тех, кого когда-то бил. Я невольно стал смотреть на него другими глазами. Смутно припомнилось, что вроде бы про Брандта читал вслух Мо Янь, ещё одна информация из «Цанькао сяоси».

Поднимать Яна Седьмого устремился главный на этом сборище бывших «мерзавцев» У Юань. Ян Седьмой не вставал ни в какую, ухватившись за ножку стола, и продолжал голосить:

— Виноват я, ох виноват. Велит владыка Ло-ван своим демонам хлестать меня плетьми… Ох, забьют до смерти… Ох, забьют…

— Дело прошлое, почтенный Ян, — уговаривал У Юань. — Мы уже всё забыли, зачем так убиваться? К тому же это было веление общества, если бы не ты, Ян Седьмой, нашёлся бы какой-нибудь Ли Седьмой или Лю Седьмой, чтобы бить нас. Вставай, вставай давай, мы уже всё пережили, ярлыки с нас сняли, а ты вон разбогател. А если совесть мучает, пожертвуй из прибыли на постройку храма.

— Не буду я ничего жертвовать! — взревел сквозь рыдания Ян Седьмой. — Столько трудов положил, чтобы заработать немного, с какой стати я должен жертвовать на храм?.. Хочу, чтобы вы меня вздули, столько же раз, сколько я лупил вас когда-то. Это не я вам должен, а вы мне должны…

Тут произошла заминка, во двор ввалилась группа молодых людей, которые тут же загалдели, увидев, какое представление для них устроил Ян Седьмой. В это время я увидел, как откуда-то со стороны, покачиваясь на каждом шагу, приближается Хун Тайюэ. Когда он проходил мимо, меня окатило тяжёлым запахом перегара. За долгие годы после побега я впервые так близко видел этого когда-то самого высокопоставленного руководителя большой производственной бригады Симэньтунь. Голова вся седая, толстые волосы торчат так же упрямо. Лицо обрюзгло, зубов не хватает, и вид потому глуповатый. Стоило ему слупить во двор, как беспрестанно гомонившие там позакрывали рты. Сразу видно, что в душе народ ещё робел перед человеком, который многие годы заправлял в деревне. Но молодёжь тут же принялась зубоскалить:

— Эй, почтенный господин Хун, съездил уже Председателю Мао поплакаться? С партсекретарем провинции встречался? Порешили, как быть с ревизионистами в ЦК?..

Навстречу метнулась У Цюсян, и словно по условному рефлексу поднялись со своих мест все бывшие «мерзавцы». Засуетившийся Тянь Гуй даже смахнул со стола свою чашку и палочки для еды.

— A-а, почтенный секретарь! — радушно и по-дружески воскликнула Цюсян, беря Хун Тайюэ за руку.

Я тут же вспомнил, как в бытность волом видел в одном кинофильме, что показывали на току, как распутная жёнушка скрытого классового врага соблазняет революционного кадрового работника. А присутствовавшая молодёжь, наверное, припомнила, как в образцовом революционном спектакле коммунистка-подпольщица тётушка А Цин привечает командира «нерегулярного» отряда Ху Чуанькуя. Потому что они хором пропели, подражая её словам в той пьесе:

— «Командир Ху, какими ветрами занесло тебя?»

Явно не привыкший к такому чрезмерному вниманию, Хун Тайюэ руку отдёрнул, но сделал это слишком резко и чуть не упал. Цюсян поспешила поддержать его. На этот раз он не сопротивлялся и позволил усадить себя за свободный столик. Усадила она его на табуретку, без спинки, и Хун Тайюэ мог в любой момент клюнуть носом или опрокинуться на спину. Поэтому сметливая Хучжу спешно принесла стул и усадила его устойчиво. Опершись рукой о стол, он повернулся и затуманенным взором уставился на собравшихся под деревом. Цюсян привычно протёрла полотенцем стол перед ним и задушевно осведомилась:

— Чего изволите, почтенный секретарь?

— Чего изволю… Чего изволю… — Хлопая тяжёлыми веками, он яростно шлёпнул по столу, да так, что с грохотом подскочила старая и помятая революционная фляга. — Чего изволю, говоришь?! — взревел он. — Вина! Да подмешай пару лянов ружейного пороха!

— Ах, почтенный секретарь, — делано разулыбалась Цюсян. — Вы, гляжу, выпили уже достаточно, не стоит больше, лучше завтра. А сегодня велю Хучжу приготовить чашку отвара из карасей, протрезвиться. Примете горяченького, и домой спать. Как вам?

— Какой ещё отвар? Думаешь, я пьяный? — Он изо всех сил таращился на неё из-под опухших век — в уголках глаз скопился жёлтый гной — и недовольно заорал: — Никакой я не пьяный! У меня даже если кости и плоть пьяны, в душе всё ясно и светло, как вот эта яркая луна на небе, блестит как зеркало. И не вздумай надуть меня, — хмыкнул он, — ничего не выйдет! Вино, где вино? Вы, мелкие хозяйчики капиталистические, торгаши, все навроде лука-порея на «три девятки»:[238 - «Три девятки» — три девятидневки от зимнего равноденствия; считаются самым холодным временем года.] корни сухие, кожа гладкая, а внутри живой. Как погода наладится, тут же прорастает и цветёт. Разве признаёте что кроме денег? Деньги признаёте, курс — нет. Есть у меня деньги! Вино неси!

Цюсян мигнула Хучжу, и та торопливо вышла вперёд с белой чашкой в руках:

— Выпейте сначала это, почтенный секретарь.

Хун Тайюэ сделал глоток, выплюнул и утёрся рукавом. Потом стукнул по столу своей алюминиевой флягой и воскликнул, уныло и торжественно-печально:

— Не ожидал, Хучжу, что и ты будешь дурачить меня… Я вина прошу, а ты мне уксус подсовываешь. Душу мне так давно в нём вымачивали, итак уже плевок кислее уксуса, а ты снова уксус предлагаешь. Где Цзиньлун, где этот сосунок? А ну зови его сюда, задам ему пару вопросов. Ещё под коммунистами наша деревня, нет?

— Здорово! — непроизвольно вырвалось у одного из молодых людей, пришедших пошуметь и поразвлечься, когда он услышал, как Хун Тайюэ честит Цзиньлуна. — Тебе, господин Хун, выпить не дают, а мы дадим! — Один паренёк боязливо вынул бутылку и поставил перед Хун Тайюэ.

— А ну цыц! — рявкнул тот. Парень так перепугался, что скакнул в сторону как кенгуру. — Это разве вино? — презрительно хмыкнул Хун Тайюэ, указывая на пивную бутылку с бирюзовой наклейкой. — Моча лошадиная! Пить так пить — я ведь вина просил? — Он уже по-настоящему вышел из себя и с грохотом смахнул бутылку с пивом на землю. Все вокруг замерли. — У меня что, деньги фальшивые? Пословица гласит, «лавка велика — клиент в дураках», вот уж не ожидал, что в вашем захудалом ресторанчике будут клиентов за нос водить…

— Почтенный секретарь. — Это торопливо подбежала Цюсян с двумя «чёрными кувшинчиками». — Разве я о тебе не забочусь? Коль скоро вы, уважаемый, не выпили вволю, о чём разговор? Деньги не деньги, ресторан для вашего удобства ещё доставит вина, пейте, уважаемый!

Она сняла крышки, налила в алюминиевую флягу Хун Тайюэ и подала ему:

— Вот, пейте. Не хотите ли чего под вино? Свиные уши? Рыбу «ивовые листочки»?

— Иди, иди, — отмахнулся трясущейся рукой Хун Тайюэ — рука тряслась так сильно, что, разливай он вино, пролил бы мимо не меньше кружки, — схватил флягу, опустил голову, сделал добрый глоток, поднял голову, вдохнул, сделал ещё один глоток и долго не мог отдышаться, напрягшись всем телом. Потом расслабился, кожа на лице обвисла, из глаз выкатились две сверкающие слезинки.

Войдя во двор, он стал центром внимания и пока демонстрировал своё красноречие, все, включая стоявшего на коленях Яна Седьмого, заворожённо смотрели на него, застыв и раскрыв рот. Стоило ему сосредоточиться на вине, все тут же оживились.

— Вы непременно должны вздуть меня, полной мерой вернуть то, что я причинил вам… — запричитал Ян Седьмой. — Не станете бить, значит, вы не люди, значит, вы лошадиное, ослиное, куриное отродье, вылупившиеся из яиц чудовища, покрытые перьями…[239 - Чудовища, покрытые перьями, — образ из романа «Путешествие на Запад».]

Все номера, что откалывал Ян Седьмой, — вот уж действительно, как говорится, «не успел ты арию закончить, а я уже выхожу на сцену», — вызывали бешеный хохот молодых бездельников. Один из этих озорников ухитрился незаметно вылить на свешивавшийся с дерева красный галстук полбутылки пива, и оно капля за каплей стекало с треугольного кончика галстука Яну Седьмому на голову. В это же время братья Сунь Лун и Сунь Ху, опьянённые поразившими их воображение выдумками Яна о том, как разбогатеть, принялись выкрикивать, как при игре на пальцах:[240 - Застольная игра с угадыванием суммы пальцев, выброшенных обоими играющими.]

— Два любезных брата, острый соус «хун», скакунов восьмёрка, сто тысяч юаней…

— Не будете бить, значит, вы чудовища, помесь хряка, что загрыз Сюй Бао, и медведицы из цирка! — продолжал безумные вопли Ян Седьмой. — И пусть никто даже не мечтает заставить меня встать с колен, буду стоять, пока вода из-под них не потечёт!

К нему обратился У Юань, который уже отчаялся найти выход из создавшейся ситуации:

— Ян Седьмой, господин хороший, почтенный прародитель, всё, уступаем тебе, ладно? В ту пору ты от имени властей нас бил, чтобы проучить. Как бы мы иначе исправились? Только благодаря твоему хлысту мы стали совсем другими, новыми людьми! Так что, вставай, вставай. — Тут он повернулся к остальным «мерзавцам». — Давайте все вместе выпьем за господина Яна Седьмого, за то, что он сделал доброе дело и перевоспитал нас.

Те стали пить, но Ян Седьмой упрямо вытер с лица пивную пену:

— Нет, этот номер не пройдёт, не станете бить, не встану ни за что. За убийство платят жизнью, а долги возвращают. Должны мне взбучку, так что возвращайте должок.

Оглядевшись по сторонам, У Юань в отчаянии произнёс:

— Если вы, господин Ян Седьмой, так настаиваете, то, похоже, ударить вас придётся. Давайте от имени всех я осмелюсь дать вам оплеуху, и будем считать, что мы в расчёте.

— Одна оплеуха не годится, — твердил Ян Седьмой. — Вы получили от меня по меньшей мере тысячи три плетей и должны надавать три тысячи оплеух, ни одной меньше.

— Ну, Ян Седьмой, ублюдок, от тебя уже ум за разум заходит. Мы тут, товарищи по несчастью, собрались славно посидеть, ты нам всё испортил, да ещё называешь это извинениями? Это же ещё один способ обидеть нас… Какой ты нынче звездой стал, мне наплевать, оплеуху у меня всё равно получишь… — И приложился по расплывшемуся, как груша, лицу.

Удар получился звонкий, Ян Седьмой качнулся, чуть не упал, но тут же выпрямился.

— Бей! — отчаянно заорал он. — Это лишь первая. Не получу все три тысячи, за людей вас считать не буду!

Тут молча попивавший вино Хун Тайюэ грохнул флягой по столу. Поднялся, шатаясь из стороны в сторону, но всё же держась на ногах. Указательный палец правой руки был твёрдо направлен в сторону стола бывших «мерзавцев», словно орудийный ствол покачивающегося на волнах корабля:

— Я вам покажу! Вы, помещики, богатеи, предатели, шпионы, контрреволюционеры, вы, враги пролетариата, и ещё смеете сидеть здесь, как все люди, вино попивать? А ну встали все у меня!

Хун Тайюэ уже несколько лет, как сложил полномочия, но его влияние ещё чувствовалось. От вида его указующего перста, от строгого тона и серьёзного выражения «мерзавцы», с которых совсем недавно сняли ярлыки, как по условному рефлексу, повскакали с мест, у некоторых по лицу ручьём струился пот.

— Ты… — Хун Тайюэ ткнул в сторону Яна Седьмого и заорал ещё более гневно: — Ах ты предатель, слизняк этакий, отребье, перед классовыми врагами на колени становишься, пощады просишь, а ну поднимайся давай!

Тот хотел было встать, но соприкоснулся со свисавшим с ветки мокрым галстуком, ноги у него будто подломились, и он шлёпнулся на зад, упёршись спиной в абрикос.

— Вы, вы, вы… — Хун Тайюэ раскачивался, словно на палубе борющегося с ветром и волнами кораблика, и тыкал как попало в стоявших у столиков. Начав говорить, он излагал почти так же, как тот «революционно помешанный» у Мо Яня в рассказе «Последний борец за революцию»: — Не радуйтесь и не думайте, что вы добились своего, мерзавцы! Посмотрите на это небо… — Он хотел указать вверх, но чуть не упал. — Под этим небом всё принадлежит нам, коммунистам, пусть на время и появились чёрные тучи. Вот что я вам скажу: если кто-то и снял с вас ярлыки, это не считается, это лишь на время, и недолго ждать, когда вам напялят эти колпаки снова — уже железные, стальные, медные, приварят намертво к башке, и каждый будет носить их до самой смерти, до гробовой доски, вот вам мой ответ истинного коммуниста! А ты, переметнувшийся элемент, — продолжал он, ткнув пальцем в уже похрапывающего под деревом Яна Седьмого, — не только встал на колени перед классовыми врагами, ещё в спекуляцию ударился, чтобы подрывать коллективную экономику. — И повернулся к Цюсян. — Или вот ты, У Цюсян. Я сперва пожалел тебя, колпак на тебя не напяливали, но ты осталась верной своей эксплуататорской сущности. Стоило установиться подходящему климату, тут же пустила корни и дала ростки. Так что зарубите себе на носу: мы, коммунисты, мы, члены партии Мао Цзэдуна, неоднократно проходили через внутрипартийную борьбу за смену курса, нас, закалённых в бурях классовых боёв коммунистов, большевиков, не сломить, мы не склоним голову никогда! Выделение земельных наделов — что это как не попытка ещё раз доставить мучения широким массам беднейших крестьян и середняков, опять заставить их страдать! — Он высоко поднял сжатый кулак. — Мы не можем прекращать борьбу, мы должны свергнуть Лань Ляня, сорвать этот чёрный флаг! Это задача всех сознательных бедняков и середняков большой производственной бригады Симэньтуни! Этот мрак ненадолго, этот холод лишь на время…

Тут с востока донёсся шум двигателя и стали приближаться два снопа ослепительно белого света. Я торопливо прижался к стене, чтобы меня не обнаружили. Мотор заглушили, фары погасли, и из старого джипа защитного цвета выпрыгнули Цзиньлун, Сунь Бао и другие. Сейчас такая машина считается хламом, а в деревне начала восьмидесятых это был предмет гордости и свидетельство власти. Видно, что Цзиньлун, секретарь деревенской партячейки, стал фигурой немаленькой, и уже тогда чувствовалось, что он далеко пойдёт.

Выступление Хун Тайюэ оказалось поистине впечатляющим, оно меня сильно взволновало. Двор усадьбы Симэнь казался театральной сценой, большой абрикос, столы и табуретки — театральным реквизитом, а все присутствующие — самозабвенными актёрами. Их мастерство достигало высшей точки! Старик Хун Тайюэ, первоклассный актёр всекитайского масштаба, воздел руку, как великие в кино, и громко воскликнул:

— Да здравствует народная коммуна!

Цзиньлун, Сунь Бао и компания с важным видом вошли в ворота. Все взгляды устремились на самого высокого руководителя деревни.

— Какой я слепец, Симэнь Цзиньлун! — уставив палец, гневно обрушился на него Хун Тайюэ. — Я-то считал, что ты родился под красным знаменем, вырос под ним, что ты — наш, свой. Думать не думал о том, что в твоих жилах течёт ядовитая кровь тирана-помещика Симэнь Нао. Все эти тридцать лет ты притворялся, Симэнь Цзиньлун, а я попался на твою удочку…

Цзиньлун сделал знак глазами Сунь Бао и другим подручным. Те спешно подбежали и схватили Хун Тайюэ за руки. Тот вырывался и бранился:

— Ах вы, верные отпрыски помещичьего класса, псы продажные, «когти кошачьи»,[241 - Идиоматическое обозначение для тех, кто служит чьим-то слепым орудием.] никогда вам не сломить меня!

— Всё, дядюшка Хун, повыступал — и хватит, — сказал Цзиньлун, вешая на шею Хун Тайюэ его мятую флягу. — Давай-ка домой, проспись. Я уже с тётушкой Бай договорился, выберем день для вашей свадьбы. Так что погоди, и ты сможешь вываляться в одной грязи с помещичьим классом!

Сунь Бао и его люди потащили Хун Тайюэ прочь. Ноги его волочились по земле, как две большие люфы, но он продолжал вырываться и ревел в сторону Цзиньлуна:

— Не сдамся! Председатель Мао сказал мне во сне, что в ЦК ревизионисты завелись…

Цзиньлун с улыбкой на лице повернулся к толпе:

— А вы что? Давайте тоже расходитесь.

— Секретарь Цзиньлун, позвольте нам, «мерзавцам», вместе выпить за вас…

— Цзиньлун… Брат… Секретарь, мы тут хотим с красным острым соусом развернуться во всемирном масштабе, помог бы, ссудил тысяч сто… — запинаясь, проговорил Сунь Лун.

— Цзиньлун, устал поди? — с исключительной теплотой проворковала своему достойному зятю Цюсян. — Лапшички тонкой поешь? Сейчас велю Хучжу поджарить…

Хучжу, потупившись, стояла на крыльце пристройки. Чудесные волосы собраны в высокую причёску, а сама походит на затаившую обиду дворцовую служанку.

— Этот ресторанчик чтобы прикрыли, — нахмурился Цзиньлун. — Двор вернуть в прежний вид, всем разойтись.

— Ну разве можно, Цзиньлун! — разволновалась У Цюсян. — Дело ведь процветает.

— Какого процветания ты здесь, в деревне, добьёшься? Хочешь успеха — в город давай, в уезд!

В это время с северного входа в западную пристройку вышла Инчунь с ребёнком на руках. Это был Лань Кайфан, твой, Цзефан, сынок от Хэцзо. Говоришь, никаких чувств не испытывал, а ребёнок откуда? Скажи ещё, что уже тогда детей из пробирки выводили, лицемер несчастный!

— Слышь, бабуля, — обратилась Инчунь к Цюсян. — Закрывала бы ты лавочку. А то каждый вечер галдёж, дым коромыслом, твоему внуку не заснуть от всего этого.

Почти все, кому положено, на сцену вышли. Не хватало Лань Ляня, но явился и он. На лопате он нёс связку корней шелковицы. Войдя в ворота и ни на кого даже не взглянув, он направился к У Цюсян:

— С шелковицы на твоём участке корни проросли на мой, перерубил вот и возвращаю.

— Ох, упрямец старый, скажи на милость, что ты ещё выкинешь?! — изумилась Инчунь.

Зевая, подошёл Хуан Тун. Он спал всё это время на бамбуковом шезлонге:

— И не лень было все эти корни отрывать? Нынче только тупоголовые свиньи от земли кормятся!

— Расходись давай! — нахмурился Цзиньлун, повернулся и зашёл в главное здание усадьбы.

Народ стал молча расходиться.

Ворота усадьбы тяжело захлопнулись. Над деревней повисла тишина, в ней бродил лишь я и луна, которой некуда было идти. На тело мне падали ледяные песчинки лунного света…




ГЛАВА 34

Хун Тайюэ в гневе лишается мужского достоинства. Воспользовавшись смутой, Драное Ухо захватывает трон


В «Записках о свиноводстве» Мо Янь подробно описывает, как я откусил Хун Тайюэ его сокровища и как он стал инвалидом. Якобы Хун Тайюэ присел «развести рукава» под кривым абрикосом, а я воспользовался этим и неожиданно напал сзади. При этом он с нарочитой серьёзностью описывает аромат цветущего абрикоса, пчёл, собирающих нектар в лунном свете, у него ещё получилась с виду прекрасная фраза: «В лунном свете тропинка через абрикосовый сад вилась молочной рекой». Меня паршивец изобразил этаким хряком-извращенцем, пристрастившимся откусывать людям эти дела — вот уж поистине, «своей подлой душонкой мерить суть благородного мужа». Только подумай, как я, Шестнадцатый, с моим почти героизмом и благородством, мог исподтишка наброситься на человека, справляющего нужду? Писал, видать, с гадостными и подлыми мыслями на уме, вот и читать невозможно без отвращения. Ещё он понаписал, что той весной я бесчинствовал по всему Гаоми, загрыз более десятка голов крестьянского скота, и описал это так же гнусно и подло. Якобы я всегда нападал, когда коровы гадили, впивался им в зад и выдирал кишки. Вот что он пишет: «Вокруг извивались вывалянные в грязи сероватые кишки… От безумной боли животные бросались куда глаза глядят, волоча их за собой, в конце концов падали и подыхали…» В силу своего гнусного воображения этот паршивец изобразил меня абсолютным монстром. На самом деле виновником ущерба, нанесённого этим коровам, был волк, старый извращенец, пробравшийся с гор Чанбайшань.[242 - Чанбайшань — горный хребет в северо-восточном Китае и на севере КНДР.] Он искусно прятался, не оставлял следов, и все его преступления вешали на меня. Позже, когда этот волк проник к нам на косу семьи У, мне даже не пришлось вступать в схватку, его растоптали в лепёшку, а потом разорвали на куски мои свирепые сыновья и внуки.

А вот как всё было на самом деле. В тот вечер я в компании одинокой луны бродил по улице и проулкам Симэньтуни. Снова очутился в абрикосовом саду и увидел Хун Тайюэ. Он словно из могилы верного пса выбрался и стал мочиться под тем самым кривым деревом. Фляжка на груди, несёт перегаром. Обычно он выпивал в меру, а теперь стал конченым пьянчугой. По слову Мо Яня, «содержимым чарки заливал тяжесть в душе».

— Руки прочь, «когти кошачьи»… — снова заругался он, закончив свои дела. — Думаете, свяжете по рукам и ногам, и замолчать заставите — не выйдет! Да хоть на куски порежьте, железное сердце коммуниста не сотрёшь в порошок! Не верите, щенки? Дело ваше, а я верю…

Привлечённые его речами, мы с луной последовали за ним, перемещаясь от дерева к дереву. Стоило одному из деревьев не пропустить его, он пыжился и грозил кулаком:

— И ты, мать твою, наскакивать на меня смеешь, гляди, понюхаешь железного пролетарского кулака…

Он приплёлся к червоводне и забарабанил в дверь. Она отворилась, и я увидел ярко освещённое лицо урождённой Бай с совком шелковичных листьев в руке. Изнутри вместе с ярким светом вырвался и смешался со светом луны запах свежих шелковичных листьев, а также донеслись похожие на шелест дождя звуки — это гусеницы грызли листья. Женщина в изумлении вытаращила глаза:

— Секретарь Хун… Что это вы здесь?..

— А ты думала, кто? — Хун Тайюэ изо всех сил пытался сохранить равновесие, но постоянно стукался плечом в наставленные в несколько этажей лотки. — Слыхал, с тебя тоже сняли ярлык помещичьего элемента, — с какой-то странной интонацией заявил он. — Пришёл вот поздравить…

— Всё благодаря вам… — Урождённая Бай положила совок и вытерла глаза рукавом. — В те годы, кабы не ваша забота, давно забили бы до смерти…

— Чушь несёшь! — рассердился Хун Тайюэ. — Мы, коммунисты, всегда относились к тебе с пролетарским гуманизмом!

— Я понимаю, секретарь Хун, в душе я всё понимаю… — сбивчиво продолжала Бай. — Давно уже хотела с тобой поговорить, но тогда на мне висел ярлык, не смела. Теперь другое дело, ярлыка больше нет. Я тоже член коммуны…

— Ты это о чём?

— Цзиньлун тут присылал человека сказать, чтобы я приглядела за тобой… — смущённо проговорила она. — Я сказала, если секретарь Хун не против, я согласна…

— Эх, Бай Син, Бай Син, ну почему ты из помещиков? — бормотал Хун Тайюэ.

— На мне уже нет ярлыка, я — тоже гражданин, член коммуны. Нету нынче классов… — пролепетала Бай.

— Чушь! — снова вспыхнул Хун Тайюэ, шаг за шагом приближаясь к ней. — Даже без ярлыка ты остаёшься в помещиках, у тебя это в крови, кровь у тебя этим отравлена!

Пятясь от него, она упёрлась в лотки. Хун Тайюэ говорил, стиснув зубы, но в глазах у него светилось желание.

— Ты навсегда останешься нашим врагом! — рычал он, но глаза сверкали, будто блики на воде, и он ухватил Бай за грудь.

Она застонала, пытаясь вырваться.

— Секретарь Хун, у меня кровь отравлена, гляди, не заразись…

— Хочу установить над тобой диктатуру, вот что я скажу. Хоть и без ярлыка, ты всё равно в помещиках!

Хун Тайюэ обхватил Бай за талию, прижавшись к её лицу ртом, из которого разило перегаром, и всклокоченной бородой. Под их весом с грохотом повалились связанные вместе стеблями гаоляна лотки, на их телах заизвивались белые червячки. Одних раздавило, нераздавленные продолжали грызть листья…

В тот самый миг тучи затмили луну, среди туманной дымки нахлынули воспоминания о моей бытности Симэнь Нао — сладостные и горькие. Свиньёй я осознавал себя чётко и ясно, человеком — смутно. Да, я умер много лет назад, безвинно, незаслуженно ли, должен был умереть или нет — не важно, урождённая Бай вправе заниматься этим с мужчинами. Невыносимо было, что Хун Тайюэ так честит её. Этим он унижал не только её, но и меня, Симэнь Нао. Словно множество светлячков запорхали в голове, они собрались в пылающий огненный шар, всё замерцало бирюзой блуждающих огней — и червячки, и люди. Я бросился вперёд, чтобы столкнуть его с Бай, а на пути попались его сокровища. Их откусывать я вообще-то не собирался…

Да, последствия минутной ярости не предугадаешь. Урождённая Бай в тот вечер удавилась на балке в червоводне. Хун Тайюэ доставили в уездную больницу, его удалось спасти, но он остался сумасбродом с жутким характером. Самое печальное то, что меня заклеймили как страшного злодея в образе животного; повсюду ходили слухи о моей тигриной свирепости, волчьей безжалостности, лисьей изворотливости, кабаньей отчаянной смелости. С тех пор и развернулась охота на хряка, к ней привлекли множество людей и немалые средства.

Паршивец Мо Янь пишет, что после случая с Хун Тайюэ я продолжал творить бесчинства по всему Гаоми, калеча крестьянский скот. При этом он отмечает, что народ долго ещё не отваживался опростаться на природе: а ну как вытянут все кишки, тут и конец. Как я уже говорил: плетёт всё, что в голову взбредёт. На самом деле, покалечив Хун Тайюэ в помрачении ума, я в ту же ночь вернулся на косу семьи У. Ко мне пристали несколько самок, но я с отвращением отпихнул их в сторону. Чувствуя, что всё просто так не закончится, я отправился за советом к Дяо Сяосаню.

Когда я описал в общих чертах, что произошло, он вздохнул:

— Похоже, брат Шестнадцатый, любовь забыть непросто. Я давно приметил, что у вас с урождённой Бай взаимная симпатия. Дело прошлое, что тут судить, правильно это или нет… Давай лучше пошумим, устроим им представление, а?

Последующие события описаны у Мо Яня довольно точно. Дяо Сяосань велел мне собрать всех молодых и здоровых кабанов на песчаной дюне перед сосновым леском. Старина Дяо, как ветеран-наставник, пробежался по славной истории борьбы наших предков с людьми и хищниками, поведал о выработанной ими стратегии:

— Расскажи этому молодняку, о Великий Вождь, как нужно покрывать себя сосновой смолой и кататься в песке; снова покрывать себя смолой и опять кататься в песке…

И вот, месяц спустя на наших телах образовался слой золотистой брони. Ножом не пробьёшь, а при ударе о камень или дерево только треск раздаётся. Поначалу в ней было неловко, но вскоре привыкли. Старина Дяо научил нас и кое-каким боевым приёмам, например, как прятаться, как внезапно атаковать, как держать оборону, как отступать и так далее. Объяснял очень толково, будто за спиной у него сотня сражений. Мы без конца ахали, мол, почтенный Дяо, вы в прошлой жизни точно были военным. Он лишь презрительно усмехался, оставляя нас в неведении. Когда к нам на косу перебрался по глупости волк, тот самый, что натворил столько злодейств, он, верно, поначалу посчитал, будто мы ему не соперники, но тут же скис, обнаружив, что шкуру нашу не прокусить, что она твёрдая и гибкая как сталь. Мои сыновья и внуки — как я уже говорил, — сперва смяли его в лепёшку, а потом разорвали на куски.

В восьмом месяце начался сезон осенних дождей, уровень воды в реке резко поднялся, и ясными лунными ночами на песчаную отмель по-прежнему во множестве выносило рыб и черепах, устремлявшихся в погоню за луной. Тогда нам и представился случай наесться досыта и накопить запасов. Зверья на косе день ото дня становилось всё больше, схватки за еду делались всё яростнее. Ожесточённая битва за территорию развернулась между стадом кабанов и стаей лисиц. Одетые в золотистую броню из песка и сосновой смолы, мы в конце концов вытеснили лис с сытного местечка, где они кормились, и теперь одни занимали вдающийся в реку треугольный мысок. В этой битве мои отпрыски тоже получили немало ран и увечий — ведь уши и глаза бронёй не защитишь. А лисы в самый решающий момент пускали удушающую вонь. Она ударяла в нос, щипала глаза — ядовитая, страшное дело! Свиньи покрепче ещё выдерживали, а те, что послабее, валились на землю. Тут и подскакивали лисы, рвали острыми зубами свиные уши и выцарапывали когтями глаза. По распоряжению Дяо Сяосаня мы разделились на две группы: одна шла в бой, другая ожидала приказа. Когда лисы пустили газы и устремились вперёд рвать упавших, на них, заткнув ноздри стебельками полыни, отважно набросились ожидавшие в засаде. Наш командир Дяо Сяосань знал, что всё время пускать газы лисы не могут, и жутко вонючие у них только первые. Принявшие на себя первую волну тоже сражались отважно, окружая врага, прокушенные и исцарапанные, а атаковавшие из засады не упустили возможности разгромить его. В результате нескольких стычек добрую половину лис на косе перебили или изранили. Повсюду валялись истерзанные трупы, с вершин густых зарослей ракитника свисали пышные лисьи хвосты. Облепленные сытыми мухами тонкие ветви стали толще, изменили цвет и склонились до земли, словно усыпанные ягодами. Из битвы с лисами кабаны вышли бойцами с богатым опытом. Эти боевые учения стали прелюдией сражения с людьми.

Мы с почтенным Дяо ожидали, что охота на кабанов в Гаоми вот-вот начнётся, но прошло полмесяца после праздника Середины осени, и всё было тихо. Почтенный Дяо послал за реку на разведку пару смышлёных кабанчиков, но они не вернулись — как, согласно пословице, не возвращаются пирожки с бараниной, если ими бросаться в собаку. Полагаю, эти бедолаги скорее всего попали в ловушку, с них содрали шкуру, выпотрошили, разрубили на куски, и они стали начинкой для пирожков. В то время жизненный уровень людей значительно возрос, и те, кому приелась домашняя свинина, стали гоняться за мясом диких кабанов. И кампания по отлову диких свиней глубокой осенью того года, проходившая под напыщенным лозунгом «Уничтожим хряка-оборотня, заступимся за народ», на самом деле была варварской охотой с целью потрафить влиятельным любителям вкусно поесть.

Как и многие важные события в своём начале, эта продолжавшаяся полгода битва людей со свиньями начиналась как некая забава. Утром погожего и прохладного осеннего дня — а это был первый нерабочий день в честь национального праздника — ярко светило солнце, над песчаной косой разливался аромат диких хризантем, пахло сосновой смолой и веяло лекарственным духом полыни. Неприятных запахов, конечно, тоже хватало, но об этом умолчим. От долгого затишья напряжения у нас в головах поубавилось. Кабаны с утра до вечера только и делали, что ели, и ни о чём не думали. Кто играл в рощице в прятки, кто любовался пейзажем с высокого склона. Были и такие, кто объяснялся в любви, а один ловкий кабанчик скрутил из гибких ивовых прутьев колечко, наплёл на него диких цветов и надел на шею самочке. Та, виляя хвостиком, прильнула к нему, счастливая, как шоколадка, которая вот-вот растает.

И вот в этот прекрасный день показалось около дюжины лодок. На каждой развевался красный флаг, а на передней, моторной с железным корпусом, оглушительно грохотали гонги с барабанами. Поначалу никто и думать не думал, что скоро начнётся резня, казалось, это осенняя поездка за город, организованная комсомольцами или профсоюзом какого-нибудь предприятия или организации.

Стоя на песчаной дюне, мы с Дяо Сяосанем наблюдали, как лодки пристают к косе, как люди на них, переговариваясь, спрыгивают на берег. Я время от времени негромко докладывал Дяо Сяосаню обстановку, а он, наклонив голову и навострив уши, прислушивался к доносящимся звукам.

— Человек сто, — комментировал я. — Похоже, туристы. — Послышался свисток. — На отмели сошлись, собрание, что ли. — Ветер доносил обрывки речи человека со свистком.

— Велел построиться, — повторял услышанное Дяо Сяосань. — Прочёсывайте, как сетью, без надобности не стрелять, загоняйте их в воду…

— Что? У них оружие? — изумился я.

— По нашу душу явились, — заключил Дяо Сяосань. — Дай сигнал, собирай бойцов.

— Давай ты — я вчера, когда рыбу ел, горло наколол.

Дяо Сяосань набрал полную грудь воздуха, запрокинул голову, полураскрыл рот, и из глубины его глотки вырвался высокий и пронзительный клич, похожий на вой сирены воздушной тревоги. Ветви деревьев на косе зашевелились, заросли травы раздвинулись, и множество кабанов, больших и маленьких, старых и молодых, собрались со всех сторон на дюне. Всполошились лисы, встревожились барсуки, перепугались дикие кролики. Кто задал стрекача куда глаза глядят, кто забрался поглубже в норы, кто кружил на одном месте, наблюдая.

В смоле и песке, одинаково золотисто-коричневатые, вскинутые головы и разинутые рты, большие выступающие клыки и поблёскивающие глазки, две с лишним сотни кабанов, большей частью связанные со мной кровными узами — вот оно, моё войско. Возбуждённо ждут, не находят места и готовы действовать — скрипят зубами и топают.

— Дети мои, — обратился к ним я, — это война. Они пришли с оружием, поэтому наша тактика — искать лазейки, уклоняться, не дать им погнать нас на восток, пробираться к ним в тыл!

Вперёд выскочил кабан свирепого вида.

— Не согласен! — воскликнул он. — Нужно сплотить ряды, ударить в лоб и скинуть их в реку!

Известен он был как Драное Ухо. Весом триста пятьдесят цзиней, огромная голова покрыта толстым слоем смолы и песка, одно ухо наполовину откушено в героической схватке с лисами, развитые жевательные мышцы и острые зубы. Помню, он хватанул одного лиса так, что у того голова на куски развалилась. Один из самых мощных бойцов, но мне не родня. Поначалу я считал, что этот заводила среди местных кабанов ещё молод, чтобы сразиться со мной, но теперь он уже подрос. Я давно говорил, что роль предводителя кабанов меня не очень прельщает, но этому свирепому типу передавать её не хотелось.

— Выполнять, что велел Великий Вождь! — поддержал меня вставший Дяо Сяосань.

— А если Великий Вождь велит сдаваться, что, сдаваться будем? — недовольно пробурчал Драное Ухо.

Многие тоже заворчали, и в душе я расстроился. Стало ясно, что повести за собой это воинство будет непросто. Если не обуздать Драное Ухо с компанией, жди раскола, но перед лицом врага с внутренними делами разбираться некогда.

— Исполняйте приказ, разойдись! — строго скомандовал я.

Многие, действуя как велено, скрылись среди деревьев и зарослей травы, но сорок с лишним кабанов, очевидно, приспешники Драного Уха, с гордым видом последовали за ним навстречу людям.

Те выстроились длинной змеёй с запада на восток и двинулись вперёд. Кто в соломенной шляпе, кто в брезентовой туристской кепке; в тёмных очках и в очках от близорукости; в куртках и костюмах; у одних на ногах кожаные туфли, у других кроссовки; одни несут гонги и колотят в них на ходу, другие достают из карманов и запускают хлопушки; те, что с дубинками, молотят по зарослям травы, те, что с ружьями, шагают вперёд с громкими криками… Далеко не все молодые и здоровые, были и седые сгорбленные старики с острым взором; не только мужчины — десяток девиц.

— Бах-бабах! — Это взрывались хлопушки двойного действия, «двухпинковые», как их называют в народе, у земли они взрываются с жёлтым дымком, а в воздухе — белым.

— Бум… — гудел треснутый гонг, такие используют в сычуаньской опере.

— Выходи, не то стрелять будем! — кричали те, что с дубинками.

Вся эта разношёрстная компания действовала кто в лес кто по дрова. Разве это охотники, идущие с облавой? Так в пятьдесят восьмом воробьёв пугали. Я заметил народ с Пятой хлопкообрабатывающей фабрики, потому что углядел тебя, Цзефан. Ты тогда уже стал штатным рабочим, бригадиром контролёров качества. Твоя жёнушка Хэцзо тоже в штате, работала поваром в столовой. Рукава твоей серой куртки закатаны, видны сверкающие часы. Жена твоя тоже здесь — наверное, надеется привезти на фабрику кабанятины, сдобрить рацион работников. Были там и работники коммуны и торгово-закупочного кооператива, а также жители разных деревень Гаоми. Заправлял на этом мероприятии, очевидно, человек с жестяным свистком на шее. Кто таков? Да Симэнь Цзиньлун. В некотором смысле мой сын, так что это великая битва свиней и людей была также и сражением между отцом и сыном.

Крики людей перепугали аистов в ракитнике — они целыми стаями взмывали в небо, их бесчисленные гнёзда содрогались, в воздухе разлетались пёрышки. Люди задирали головы и от испуга птиц приходили в ещё большее возбуждение. Из нор повыскакивали лисы, они мелькнули язычками пламени и скрылись в высокой траве. Торжествующая толпа продвинулась примерно на тысячу метров и столкнулась с отрядом смельчаков под предводительством Драного Уха.

— Кабаний царь! — завопил кто-то в толпе.

И разрозненные, беспорядочные ряды сомкнулись. Кабаны и люди остановились как вкопанные метрах в пятидесяти друг от друга, словно два войска в древности. Позади Драного Уха сгрудились его двадцать свирепых хряков. Впереди шеренги людей стоял Симэнь Цзиньлун с дробовиком; на шее у него кроме свистка висел ещё и серо-зелёный бинокль. Он держал дробовик в одной руке и бинокль в другой, и я понял, что от внезапно возникшей перед ним вызывающе зверской морды Драного Уха он перепугался насмерть.

— Бейте в гонги! — в панике заорал он. — Кричите громче! — Он ещё думал, что напугает кабанов, как когда-то пугали воробьёв, и загонит на восток и в реку.

Позже я узнал, что на краю песчаной косы, там, где два потока снова сливались в один, бросили якорь два стальных катера с двадцатисильными дизелями и боевыми группами из опытных охотников и демобилизованных военных на борту. Среди них была и троица, охотившаяся на волка-оборотня. Цяо Фэйпэн, которому я впился в плечо, когда был Ослом Симэнем, уже состарился и растерял зубы, ну а Лю Юн с Люй Сяобо — в самом расцвете сил. Эти искусные стрелки были вооружены автоматическими карабинами с обоймой на пятнадцать патронов и высокой скорострельностью. У этого оружия прекрасные характеристики, оно отличается высокой точностью. Но есть и слабое место — невысокая пробивная способность пули. С пятидесяти метров она с трудом пробивала защитную броню на наших шкурах, а после ста метров её убойная сила сходила на нет. В той великой битве часть кабанов оттеснили на край косы, около дюжины погибли под пулями, но большинство вернулись целыми и невредимыми.

Гремели надтреснутые гонги, от криков дрожало небо, но это была лишь бравада, никто и с места не двинулся. А Драное Ухо с рёвом очертя голову бросился в атаку. У людей было около дюжины дробовиков, но в панике выстрелил один Цзиньлун. Ударившей по ракитнику дробью напрочь снесло одно гнездо, ранило подвернувшегося аиста, но не задело и щетинки на кабанах. Стоило им ринуться в атаку, воинство Цзиньлуна обратилось в бегство. Женщины визжали громче всех, а жалобнее других верещала Хуан Хэцзо. На бегу она споткнулась, и в её выставленный зад вцепился Драное Ухо. С тех пор она осталась инвалидом «с одной половинкой» и ходила жалко перекособоченная. Кабаны врезались в толпу, нанося удары направо и налево. Отовсюду неслись душераздирающие вопли. В свалке кабанам тоже доставалось копьями и дубинками, но ранить их в основном не удавалось. Серьёзное ранение получил лишь один одноглазый кабан, которому в суматохе угодила в глотку пика с обоюдоострым наконечником. Цзефан уже забрался было в лодку, но, увидев, что Хэцзо тяжело ранена, отважно выпрыгнул и с трёхзубыми вилами бросился выручать её. Одной рукой ты поддерживал Хэцзо и отступал, не выпуская вил из другой, вот храбрец какой. Своим поведением ты завоевал почёт и славу, а также моё глубокое восхищение. Взявший себя в руки Цзиньлун выхватил у кого-то короткоствольную бердану с широким дулом и призвал на подмогу нескольких смельчаков. Наверное, его вдохновила отвага младшего брата, и он, собравшись с духом, точной рукой прицелился в Драное Ухо. Грянул выстрел, в брюхо кабану ударил целый столб огня. Толстую броню дробь не пробила, но всё брюхо охватило пламя. Драное Ухо отбежал в сторону, потом повалился на землю и принялся кататься, сбивая огонь. Видя, что предводитель ранен, кабаны стали отступать. При выстреле приклад берданы разлетелся, лицо Цзиньлуна почернело от пороха, из разорванной между большим и указательным пальцами руки текла кровь.

В этой битве, которую устроил не подчинившийся приказу Драное Ухо, кабаны, можно считать, одержали верх. Несомненным подтверждением победы стали оставленные людьми туфли и сандалии, соломенные шляпы, дубинки и другие вещи. И Драное Ухо стал вести себя ещё более вызывающе. Во многом из-за сложившейся ситуации, когда стало возможным насильственное отречение государя, больше половины стада уже явно выступали за него. При его поддержке они растащили оставленные людьми вещи, как трофеи, и болтались по косе, празднуя победу.

— Почтенный Дяо, посоветуй как быть? — обратился я к своему старшему собрату, который всё обстоятельно обдумывал и рассчитывал. Я потихоньку забрался к нему в пещерку на песчаной дюне светлой ночью, когда ярко светила луна и в небе было полно звёзд. — Или я сам отрекусь, и пусть вождём будет Драное Ухо.

Дяо Сяосань лежал, опершись подбородком на передние ноги, и его единственный глаз, которым он ещё мог видеть, слабо мерцал во мраке. Снаружи доносилось журчание набегавшего на корни деревьев речного потока.

— Говори же, почтенный Дяо, я тебя слушаю.

Он глубоко вздохнул, и слабый отсвет в его глазах погас. Я потормошил его, но тело обмякло и никак не реагировало.

— Почтенный Дяо! — испугался я. — Ты живой? Умирать тебе никак нельзя…

Но почтенный Дяо и вправду умер, и как я ни взывал к нему, его было уже не вернуть. Из глаз заструились горячие слёзы, и на сердце навалилась печаль.

Выйдя из пещерки Дяо Сяосаня, я увидел в свете луны свирепое поблёскивание множества зелёных глаз. Перед толпой кабанов сидел Драное Ухо. Страха я не испытывал, наоборот, в душе царила необычная лёгкость. Волнующаяся, как ртуть, река сверкала ослепительным светом; в траве и деревьях бесчисленные осенние сверчки и цикады выводили на все лады насыщенные мотивы; между деревьями колыхались зелёные ленты светлячков; луна уже переместилась на запад и висела над Пятой хлопкообрабатывающей фабрикой, под её брюхом, яркий свет, переливающийся, как йодокварцевая лампа на крыше упаковочного цеха, подпрыгивал то вверх, то вниз, будто только что снесённое ею зелёное яйцо. А ещё доносились частые и ритмичные глухие удары фабричных кузнечных прессов, будто тяжёлым кулаком по сердцу.

— Мой близкий друг Дяо Сяосань умер, — спокойно произнёс я, подойдя к Драному Уху. — Я тоже устал от жизни и не хочу больше оставаться вождём.

Таких слов Драное Ухо, видимо, не ожидал и инстинктивно отступил на несколько шагов, готовый к моей внезапной атаке.

— Конечно, если ты будешь настаивать на том, чтобы завоевать положение вождя в бою, я согласен биться до конца! — глядя на него в упор, добавил я.

Молча уставившись на меня, он явно взвешивал все «за» и «против». Ведь весу во мне больше пятисот цзиней, твёрдая как скала голова и полный рот крепких как сталь острых зубов — кто его знает, как всё выйдет.

— Годится! — выдохнул он наконец. — Но ты должен немедленно покинуть косу и больше не возвращаться.

Я кивнул в знак согласия, помахал собравшимся за его спиной кабанам, повернулся и пошёл прочь. На южной оконечности косы вошёл в воду. Я знал, что меня провожают полсотни кабанов, знал, что глаза у них полны слёз, но даже не обернулся. Одним нырком погрузился до самого дна, быстро двигаясь под водой к берегу, и речная вода смешалась с моими слезами.




ГЛАВА 35

Драное Ухо погибает под струями огнемётов. Шестнадцатый взлетает на лодку, чтобы отомстить


Спустя полмесяца кабанов с песчаной косы постигла катастрофа. У Мо Яня в «Записках о свиноводстве» это описывается во всех подробностях:









В третий день первого месяца тысяча девятьсот восемьдесят второго года группа истребителей кабанов на нескольких моторных лодках с шумом и гамом высадились на песчаную косу. Группу консультировал опытный старый охотник Цяо Фэйпэн, а командиром был Чжао Юнган, участник оборонительной войны[243 - Так в Китае называют короткий, но кровопролитный военный конфликт 1979 г.] с Вьетнамом, покрывший себя боевой славой. Эти люди не походили на обычную группу охотников, которые двигаются скрытно и подкрадываются незаметно, — они специально давали знать о своих намерениях. Всего в отряде было десять человек, вооружённых семью автоматами с боезапасом из семисот специальных бронебойных патронов. Танковую броню эти пули не пробивали, а вот шкуру на брюхе кабана — запросто, даже через толстый слой «брони» из сосновой смолы и песка. Но особенное бесстрашие отряду придавали не автоматы с пулями, а три огнемёта, и людям не терпелось пустить их в ход. Эти штуки необычной формы на первый взгляд напоминают пульверизаторы, из которых крестьяне в народных коммунах опрыскивают поля гербицидами. Впереди длинный патрубок и механизм возгорания, сзади — пухлый стальной цилиндр. Обращались с ними трое бывших солдат с боевым опытом, с защитными приспособлениями от пламени из толстых асбестовых плит на груди и лице.








Мо Янь пишет:









Высадившаяся с шумом и гамом группа, конечно, привлекла внимание кабанов.

Новоявленному вождю Драное Ухо не терпелось укрепить своё могущество сражением с людьми, и когда он услышал о высадке, глазки у него от возбуждения покраснели, и он тут же издал пронзительный клич, собирая своих бойцов. Их было двести с лишним, и они, словно приспешники неправедной секты в романах уся, как один завопили, провозглашая ему хвалу.








Далее Мо Янь описывает жестокое побоище. Читать это просто невыносимо. Я ведь, в конце концов, тоже свинья. Вот что он пишет:









…Как и в первом сражении, Драное Ухо расположился впереди всех, за ним симметричными эшелонами выстроилась ещё сотня с лишним кабанов, а ещё две группы, примерно по пятьдесят голов в каждой, стали быстро охватывать людей с флангов, оставляя за ними лишь полноводную реку. При такой ситуации победа была уже почти на стороне кабанов, но люди, казалось, не чувствовали опасности. Трое из них двигались на восток, прямо на большой отряд вождя Драное Ухо. Слева и справа, обратясь на юг и на север, двум фланговым группам кабанов противостояли по два человека. Трое с огнемётами держались последними. Они оглядывались по сторонам и беззаботно, с разговорами и смехом двигались на восток. Кабаны постепенно сжимали вокруг них кольцо окружения. Когда до Драного Уха осталось метров пятьдесят, Чжао Юнган отдал команду, и семь автоматов открыли огонь по трём направлениям. Сначала три пристрелочных выстрела, потом ещё три, и уже стреляли очередями. Кабаны и представить не могли оружия такой огненной мощи и скорострельности. Из стволов семи автоматов за каких-то пять секунд вылетело целых сто сорок пуль, под которыми полегли по меньшей мере тридцать кабанов. Пули попадали в основном в голову, пробивая «броню» и череп и разрываясь уже внутри. Убитые кабаны представляли ужасное зрелище: у одних разлетелся мозг, у других вылезли глазные яблоки. Услышав выстрелы, Драное Ухо инстинктивно пригнулся, но очередью ему разнесло на куски здоровое ухо. Взвыв от боли, он устремился на охотников, но в это время следовавшие позади трое с огнемётами натренированно сделали три шага вперёд, залегли и привели своё оружие в действие. Вспышка — и со стороны каждого огненным драконом вылетела струя огня; она шипела, как гадящие одновременно сто гусей. Липкое пламя этих драконов обволокло кабаньего вождя. Огонь взвился метра на три, и Драное Ухо исчез. Языки пламени стремительно катились по земле, пока секунд через двадцать не остановились. Всё вокруг горело. Шедших первыми кабанов на юге и севере постигла та же участь, что и Драное Ухо. Ведь из-за толстого слоя сосновой смолы они были особенно огнеопасны, и стоило одной капле попасть на них, как тут же воспламенялось всё тело. Охваченные пламенем, несколько десятков кабанов носились с дикими криками, и лишь самые сообразительные катались по земле. Они забирались в ракитник, залезали в заросли травы, и везде возникали очаги огня. Песчаную косу заволокло дымом и окутало запахом гари. Избежавшие пуль и огня совершенно обезумели от страха — они бестолково сталкивались, словно безголовые мухи, и бойцам истребительного отряда оставалось лишь прицелиться и послать их на встречу с владыкой преисподней…








Мо Янь пишет:









С точки зрения охраны окружающей среды, эта безумная бойня явно переходит все границы. Безжалостное истребление кабанов тоже ни в какие рамки не лезет. Неудивительно, что Чжугэ Лян вздыхал и лил слёзы, предав огню войско в плетёных доспехах.[244 - Имеется в виду эпизод из романа «Троецарствие» о походе Чжугэ Ляна против южных варваров.] В две тысячи пятом году я побывал в Паньмыньчжоне и видел, как в безлюдной двухкилометровой демилитаризованной зоне на тридцать восьмой параллели с криками носились стада кабанов, на деревьях было полно птичьих гнёзд, на опушке леса в воздухе кружила стая белых цапель. Вспомнив о бойне на косе семьи У, я испытал угрызения совести, хотя перебитые кабаны были способны на многие гадости. Из-за применения огнемётов возникали лесные пожары, выгорели большие площади сосновых лесов и ракитника, ещё больше пострадали дикие травы. Пернатые твари с косы в основном улетели, а из тех, у кого крыльев не было, одни забились в норы, другие спаслись, бросившись в воду, но добрая половина всё же погибла от огня…








Я в тот день был в ивняке на южном берегу канала и своими глазами видел густой дым над косой и бушующий огонь, слышал треск автоматных очередей и вопли обезумевших кабанов, и, конечно, ветер с северо-запада доносил смесь удушающих запахов. Я понимал, что, оставшись вождём, непременно разделил бы их печальную участь. Но как ни странно, ничуть не радовался этому. Я предпочёл бы найти смерть в море огня вместе с кабанами, чем поступиться честью, спасая свою шкуру.

Когда всё было кончено, я сплавал на косу. Горелые деревья, обугленные кабаны, вздувшиеся трупы различных животных в воде. Накатывались то ярость, то горе, потом они смешались в одно и впились в сердце двухголовой ядовитой змеёй…

О мести я не думал, томила какая-то мучительная тоска. Она ни на минуту не оставляла в покое — так, наверное, чувствует себя солдат перед боем. Я поплыл по каналу вверх по течению. Устав, выбирался под водой в густые заросли ракитника по берегам, то на левом, то на правом. Следовал я по запахам: это был и запах выработанного дизельного топлива, смешанный с вонью от горелых кабаньих трупов, иногда к ним добавлялся едкий запах табака и низкосортного вина. Следуя за этими запахами, я проплыл целый день, и в голове, словно в рассеивающейся дымке, стал складываться образ моторной лодки — символа зла и преступных деяний.

Длиной метров двадцать, сварена из стальных листов два сантиметра толщиной, грубые швы на корпусе голубовато-стального цвета, ярко-зелёные водоросли на острых краях. Гребной винт приводит в движение установленный на ней двадцатисильный дизель. На этом неповоротливом, уродливом стальном чудовище двигались вверх по течению несколько охотников из отряда истребителей кабанов. Всего в отряде их было десять, но шестеро, бывшие военные, работали в уездном городе и после выполнения задания на первом же автобусе поехали домой. На лодке плыли остальные — командир отряда Чжао Юнган, охотники Цяо Фэйпэн, Лю Юн и Люй Сяопо. Совместное пагубное воздействие таких факторов, как демографический взрыв, сокращение земельных угодий, нарушение растительного покрова, промышленное загрязнение и многих других, привело к тому, что на землях Гаоми стали редко встречаться даже дикие кролики и фазаны, и профессиональные охотники давно сменили ремесло. Эта же троица была исключением. Они и так прославились на весь уезд, присвоив подвиг осла, который расправился с двумя волками, а теперь благодаря охоте на кабанов стали героями в глазах народа и центром внимания средств массовой информации. Забрав с собой тушу Дяо Сяосаня как трофей охотничьей кампании, они направлялись по каналу в уездный город в сотне ли отсюда. Их железная посудина развивала скорость не более десяти километров в час, поэтому, стартовав на рассвете, они могли добраться туда лишь к вечеру. Но они использовали эту поездку, чтобы похвалиться своими достижениями. Останавливались у каждой деревушки, чтобы жители могли полюбоваться на тушу так называемого царя кабанов. Вытаскивали на берег и разрешали местным жителям обозревать его вблизи. Некоторые состоятельные обладатели фотоаппаратов, пользуясь случаем, созывали домашних, соседей и приятелей, чтобы сделать на фоне царя кабанов групповой снимок. В поездке охотников сопровождали, освещая её, репортёры из уездных газет и телевизионщики. Вот уж прекрасная возможность дать волю разнузданному перу! Тут и «люди толпами сбежались со всех сторон», и «зрителей не протолкнуться». Люй Сяопо предложил своему командиру такие расценки: со зрителей брать по юаню, за групповой снимок — два юаня, за групповой снимок, держась за клыки, — три, за групповой снимок верхом на туше кабана — пять, а за групповой снимок вместе с участниками охотничьей партии и тушей кабана — десять. Цяо Фэйпэн и Лю Юн отнеслись к его предложению с определённым энтузиазмом, но Чжао Юнган его отверг. Ростом метр восемьдесят, тонкая талия, широкие плечи, руки длиннее обычного, левая нога чуть прихрамывает, твёрдое выражение худощавого лица — настоящий мужчина. Где бы ни останавливались охотники, везде местные кадровые работники оказывали им радушный приём. Вино лилось рекой, столы ломились от кушаний. Обычно об охотничьих подвигах повествовал Цяо Фэйпэн, а Лю Юн и Люй Сяопо дополняли его рассказ. Повествование всякий раз приукрашивали, дистанция между правдой и выдумкой сокращалась. Чжао Юнган молчал и только пил, а напившись, озадачивал присутствующих презрительной улыбкой.

Вышеприведённые описания застолий, естественно, взяты у Мо Яня. Выйти на берег среди бела дня и пойти вслед я не мог и следовал за ними лишь по реке.

В последний вечер дул пронизывающий холодный ветер. Бледный лик почти полной луны походил на лицо мертвеца, отравившегося ртутью, таким же бледным, угрюмым светом отливали стылые воды реки. Течение уже не такое сильное, на мелководье схватился тонкий ледок — он поблёскивал пугающей, режущей глаз синевой. Я притулился в ракитнике на правом берегу и сквозь уже оголённые ветви наблюдал за нехитрой пристанью из брёвен, за причаленной к ней лодкой. Это был первый большой городок в Гаоми, Люйдянь — Ослиная таверна. Назвали его так потому, что сто лет назад здесь собирались торговцы ослами. Из-за красной облицовочной плитки, которой были выложены снаружи ярко освещённые стены небольшого трёхэтажного здания городской управы, казалось, что оно густо вымазано свиной кровью. Внутри, в просторном зале проходил банкет в честь героев-истребителей кабанов, то и дело доносились призывы выпить за них. Площадь перед управой — такую даже в Симэньтуни построили, как такой не быть в городке побольше — залита огнями, и по раздававшимся охам и ахам было понятно, что народ глазеет на тушу Дяо Сяосаня, и её приходилось караулить полицейским с дубинками. Ведь ходили слухи, что если чистить зубы щёткой из кабаньей щетины, станут белоснежными даже самые почерневшие зубы, поэтому молодые люди с такими зубами алчно поглядывали на щетину царя кабанов.

Примерно часов в девять вечера моё ожидание было вознаграждено. Дюжина здоровяков, подложив под половинку двери шесты и покрикивая, потащили тушу Дяо Сяосаня к пристани. Им освещали дорогу две девицы в красных одеждах с красными бумажными фонарями, а позади плёлся седобородый старик, уныло и монотонно припевая в ритм их поступи:

— Ох, царя кабанов — эх, неси на лодку, ох, царя кабанов — эх, неси на лодку…

Мёртвое застывшее тело Дяо Сяосаня смердело и не начало разлагаться лишь благодаря морозной погоде. Его устроили на лодку, стальной корпус заметно осел в воду. По сути дела, думал я, из нас троих лишь он, Дяо Сяосань, был настоящим вождём. Даже после смерти он казался живым и возлежал на лодке также внушительно и грозно. Это впечатление усиливалось от бледного света луны. Казалось, он сейчас вскочит и выпрыгнет в реку или заберётся на берег.

Наконец показались четверо охотников, такие пьянющие, что их вели под руки местные кадровые работники. Им тоже показывали дорогу две девицы в красном с красными бумажными фонарями. Я был уже в метрах десяти от пристани, и воздух наполнился мерзким винным и табачным духом. Я же был спокоен, спокоен абсолютно, будто всё происходящее не имело ко мне никакого отношения, и наблюдал, как они забираются в лодку.

Церемонно раскланявшись, они наговорили провожающим ничего не значащих слов благодарности, с пристани им ответили тем же. Они расселись по местам, и Лю Юн стал дёргать за шнур, пытаясь запустить двигатель, но тот, видимо, из-за мороза не заводился. Оставалось лишь прогреть его, и он, обмакнув кусок ваты в керосин, поджёг её. Желтоватый язычок пламени оттеснил лунный свет и осветил бледное лицо Цяо Фэйпэна и его впалый рот, а также пухлую физиономию и мясистый багровый нос Люй Сяопо. Стала видна и презрительная улыбочка Чжао Юнгана. Когда завиднелся сломанный клык моего друга Дяо Сяосаня, я ощутил ещё большое спокойствие, как старый монах перед святым образом.

Двигатель наконец завёлся, его жуткое тарахтение разорвало воздух и лунный свет. Лодка медленно тронулась. Разбивая тонкий ледок, я враскачку забрался на пристань и прошёл мимо провожавших, словно домашняя свинья. Фонари в руках девиц светили в этой неразберихе, как два огненных шара, создавая ещё более величественную атмосферу для моего неожиданного прыжка.

В тот момент я ни о чём не думал, — как повторяет словно попугай паршивец Мо Янь, — лишь действовал, лишь двигался. Почти безразличное ко всему окружающему, деформированное, преувеличенное, ни на что не похожее ощущение, ни мыслей, ни чувств, какая-то пустота в голове. Я легко подпрыгнул — правда, легко — как в начале самого романтического места в пекинской опере «Сказание о Белой Змейке», когда Белая Змейка оборачивается красавицей и грациозно взбегает на лодку. В ушах словно звучит лёгкая интерлюдия, исполняемая на цзинху,[245 - Цзинху — двуструнный инструмент типа скрипки со смычком, пропущенным между двумя струнами. Обладает высоким звуком, в пекинской опере часто дублирует голос исполнителя.] я будто слышу удары гонга, призванные передать сотрясение лодки, будто становлюсь участником этой романтической истории, которая происходит в Ханчжоу на озере Сиху,[246 - Сиху — живописное озеро в Ханчжоу, центре пров. Чжэцзян на востоке Китая. Его красоты воспеты многими китайскими поэтами древности.] но не имеет никакого отношения к Великому каналу в Гаоми. Исполнители в ней — люди, арии поют тоже они, при исполнении арий они играют, а играя роли, поют. Да-да, в тот миг мыслей не было, одни ощущения, почти грёзы, грёзы, отражающие действительность. Казалось, лодка вдруг стала оседать, а когда вода почти хлынула через борт, снова медленно поднялась. Не вода вокруг, а осколки голубоватого стекла, они разлетелись во все стороны, далеко-далеко, беззвучно и со звуком: так человек или свинья, опустившись на самое дно, слышит доносящееся с берега. Ты ведь закадычный приятель Мо Яня, поведай ему секрет успеха повествования: если при каждом важном повороте сюжета не получается точно описать персонажей и с силой раскрыть их, нужно погрузить их в воду. Это мир, где беззвучие превосходит звук, это среда, в которой бесцветность лучше, чем красочность, да-да, всё и происходит, как на дне. Если он прислушается к моим словам, значит, и вправду великий писатель. Скажу тебе как другу: Мо Янь — твой друг, а значит, и мой, только поэтому и разрешаю передать ему мои слова.

Лодка вдруг резко накренилась, и Дяо Сяосань словно встал в ней. Казалось, луна в этот миг переместилась в сочинителя — сплошное белое пятно в голове. Лю Юн, который заводил двигатель, склонясь к нему, полетел вниз головой в реку, и голубоватая вода, похожая на осколки стекла, тоже разлетелась брызгами. Двигатель чихал и плевался чёрным дымом, его еле слышно, будто воды в ушах полно. Люй Сяопо покачивался, разинув рот и выдыхая пары алкоголя. Он опрокинулся назад, оказавшись наполовину за бортом и навалившись поясницей на твёрдые стальные листы, потом свалился головой вниз в воду, беззвучно подняв тучу брызг, которые тоже разлетелись осколками голубоватого стекла. Я принялся скакать в лодке, и под моими пятистами цзинями веса она закачалась туда-сюда. У Цяо Фэйпэна, консультанта охотничьей партии, который имел со мной дело много лет назад, ноги подкосились, он рухнул на дно лодки на колени и стал бить поклоны — потеха да и только! Даже не задумываясь и тем более не копаясь в залежалых пластах прошлого глубоко в своей памяти, я наклонил голову и, выпрямившись, выкинул его из лодки. Снова беззвучно разлетелась осколками стекла вода. Оставался один Чжао Юнган, единственный, кто похож на настоящего мужчину. В руках у него была деревянная дубинка — от неё вроде шёл аромат свежей сосны, я особо не задумывался, — и он нанёс мне удар по голове. Звук от удара, казалось, дошёл до барабанных перепонок откуда-то из глубины мозга. Дубинка переломилась пополам, одна половинка упала в воду, другая осталась у него в руках. Задумываться о головной боли было некогда — глаза устремлены на половинку дубинки у него в руках, по ней, как крахмал из золотистой фасоли, разливается лунный свет. Дубинка ткнулась в меня, мне в морду. Я ухватил её зубами. Он стал тянуть её на себя. Тянуть с силой. А силы у него хватало. Лицо раскраснелось от натуги, как красный фонарь, поярче луны. Я ослабил хватку — будто преднамеренно, а на самом деле нечаянно, — и он плюхнулся навзничь в реку. На этот раз на меня обрушилось всё — и звуки, и цвета, и запахи.

Прыгнул в реку и я, подняв высокую, в несколько метров, волну. Вода холодная и вязкая, как выдержанное многолетнее вино. Оглядел барахтающуюся вокруг компанию. Лю Юн и Люй Сяопо настолько пьяны, что ни двинуть ногой или рукой, ни ясно соображать не могут. Так что нет и нужды помогать им отправляться в мир иной. Чжао Юнган, человек нормальный, сумеет выбраться на берег, пусть живёт. Рядом плещется Цяо Фэйпэн, из воды торчит сизый нос, раздаётся гадкое пыхтение. Двинул копытом по макушке — он и шевелиться перестал. Голова в воде, один зад торчит.

Я поплыл по течению в серебристо-белой жидкости, смеси воды и лунного света, похожей на замерзающее ослиное молоко. Позади на лодке бешено завывал двигатель, на берегу гудели испуганные голоса.

— Да стреляйте же кто-нибудь, стреляйте! — раздался крик.

Но автоматы охотничьей партии давно увезли шестеро бывших военных, уехавших первыми. Время мирное, и впоследствии организаторы уничтожения кабанов таким современным оружием были наказаны.

Я резко нырнул до самого дна, как великолепный писатель, и все звуки остались вверху и позади.




ГЛАВА 36

Поток воспоминаний о прошлом заставляет задуматься. Не щадя себя, спасаю детей


Три месяца спустя меня не стало.

После полудня в тот день солнце скрылось. На сером льду за деревней забавлялась стайка детей. Кому десять с лишним, кому — семь-восемь, некоторым — по три-четыре годика. Одни катались на деревянных салазках, другие играли с кнутом и деревянным волчком. Я сидел в леске и наблюдал за этим следующим поколением деревенских жителей. С берега раздался заботливый голос:

— Кайфан… Гайгэ[247 - Кайфан — досл. «открытость», Гайгэ — досл. «реформа», ср. «политика открытости и реформ».]… Фэнхуан… Хуаньхуань… Домой давайте, сокровища мои…

На берегу под холодным ветром стояла пожилая женщина в синем платке. Я узнал её, это была Инчунь. До смерти оставался какой-то час, но воспоминания о далёком прошлом бурей всколыхнулись в сердце, и я даже забыл о своём свином обличье. Я знал, что Кайфан — сын Цзефана и Хэцзо, Гайгэ — сын Баофэн и Ма Лянцая, Хуаньхуань — приёмный сын Цзиньлуна и Хучжу, а Фэнхуан — дочка Пан Канмэй и Чан Тяньхуна. Знал и то, что на самом деле отец Фэнхуан — Цзиньлун и что зачал он её под тем самым романтическим деревом в абрикосовом саду. Распускались цветы, светила ясная луна. Он усадил Пан Канмэй — тогда секретаря парткома коммуны — на сук и наладил в матку первой красавицы Гаоми семя с превосходными генами нашего рода. Как рассказывает в своей книжонке паршивец Мо Янь, когда Цзиньлун задирал ей юбку, Пан Канмэй двумя руками схватила его за уши и вполголоса строго заявила: «Я же секретарь парткома!» А он с силой прижал её к суку: «Да, секретарь, да. У других взятки деньгами, а у меня елдой!» Та и обмякла, и на них сыпались белые как снег цветы абрикоса. Что тут удивляться, что двадцать лет спустя Пан Фэнхуан выросла в небывалую красавицу: семя доброе, земля добрая, при посеве всё вокруг полно очарования — вот уж была бы несправедливость небес, стань она уродиной!

Дети заигрались и не хотели возвращаться на берег. Инчунь стала осторожно спускаться с дамбы. В это время лёд треснул, и они оказались в воде.

В тот миг я был уже не свинья, а человек. Не герой, просто добрый человек, выступающий за правое дело. Я бросился в воду, вцепился зубами — зубами, ведь я был уже не свинья — в одежду девочки, доплыл до ещё не треснувшей кромки льда, поднял её и выбросил из воды. Инчунь поднялась на дамбу и стала громко кричать в сторону деревни. Спасибо тебе, Инчунь, любимая жёнушка, уже и вода не холодная, даже чуть тёплая, кровь по всему телу забегала, и плавать я стал быстро и энергично. Я ничуть не собирался спасать лишь тех троих, с кем меня связывали многочисленные незримые узы. На кого натыкался, того и спасал. Пустоты в мозгу не было. Я думал, много думал. Хочу противопоставить своё повествование так называемому «изложению под идиота».[248 - «Изложение под идиота» — один из стилей литературных произведений в период сразу после «культурной революции».] Я много размышлял, как Анна Каренина перед тем, как броситься под поезд, в романе Толстого, у меня было множество мыслей, как у получившего от отца звонкую оплеуху сына в повести Мо Яня «Взрыв», я немало раздумывал как Оуян Хай, герой вышедшего накануне «культурной революции» знаменитого романа «Песнь об Оуян Хае», который бросился сталкивать с полотна испугавшуюся лошадь, и его сбил паровоз. День как сто лет, секунда дольше суток. Я вцепился в стёганые штаны мальчонки и вышвырнул его на лёд. Помню, много лет назад наблюдал нежную сцену, когда Инчунь держала на руках ребёнка. Он ухватывает и сосёт её грудь, и в речной воде словно растворён волнующий и сладостный запах молока. Одного за другим я вытаскивал детей на лёд. Они отползали — умницы, правильно, отползать надо, ни в коем случае не пытаться встать. Самого пухленького мальчика я поднял на поверхность за ногу. Когда он всплыл, изо рта у него пошли пузыри, как у рыбки. Тут я вспомнил уездного Чэнь Гуанди — как у него светились теплотой глаза, когда он оставался наедине с ослом. Лёд под толстячком опять треснул. Упираясь ртом в его мягкий животик и работая всеми четырьмя ногами — работал я ими, как человек, — я изо всех сил подбросил его и отшвырнул подальше. Там лёд, слава небу, не провалился. От огромной силы противодействия я погрузился очень глубоко, вода попала в нос, стал задыхаться. Всплыл и закашлялся, еле переводя дух. С гребня дамбы торопливо спускается целая толпа. Куда вы, глупые люди, не выходите на лёд, ни в коем случае! Я снова нырнул и вытащил ещё одного ребёнка. На поверхности его круглое личико тут же покрылось коркой льда, будто слоем прозрачного сиропа. Спасённые дети ползли по льду. Слышался плач — хорошо, значит, живые. Плачьте, дети, все плачьте. Вспомнилось, как девочки залезли на абрикос во дворе усадьбы Симэнь. Забравшаяся выше всех вдруг пукнула, и все расхохотались. Потом они со звонким смехом слезают с дерева, перед глазами встают их смеющиеся лица — Баофэн, Хучжу, Хэцзо. Ныряю и добираюсь до мальчика, которого уже отнесло течением. Всплываем, но там толстый лёд, кислорода под водой мало, чувствую, грудь вот-вот разорвётся. Подтаскиваю его вверх, но разбить лёд не удаётся. Ударяю ещё раз, опять безрезультатно. Лихорадочно повернувшись, плыву против течения, всплываю, а когда выныриваю, перед глазами всё заволакивает красным. Закат, что ли? И изо всех сил выпихиваю уже задыхающегося ребёнка на лёд. Через кроваво-красную пелену вижу людей — Цзиньлуна, Хучжу, Хэцзо, Лань Ляня и много других… Все красные, как кровавые человечки, с шестами, верёвками и металлическими крюками в руках ползут по льду, приближаясь к детям… Вот это вы хорошо придумали, молодцы. И я ощущаю глубокую признательность даже к тем, кто когда-то брал меня в оборот. Такое впечатление, что смотрю из рощицы диковинных деревьев с золотыми ветвями и нефритовыми листьями на сцену у края облаков, где вроде бы идёт таинственное представление, струится музыка, поёт актриса в цветастом одеянии, будто сшитом из лепестков лотоса, голос звучит как визг свиньи или детский лепет, это так трогательно — и непонятно почему. Тело охватывает жар, вода становится тёплой. «Как приятно», — думаю я, медленно погружаясь. И тут ко мне с усмешкой обращаются два синеликих демона, которых я, похоже, уже видел:

— Ты опять здесь, дружок!




КНИГА ЧЕТВЁРТАЯ

СОБАЧИЙ ДУХ





ГЛАВА 37

Обиженная душа перерождается собакой. Маленький баловень отправляется в город вместе с матерью


Демоны схватили меня за руки и вытащили из реки.

— Быстро доставьте меня к Ло-вану, негодяи! — вне себя от гнева завопил я. — Вот уж я посчитаюсь с этим псом старым!

— Столько лет прошло, а норов такой же вспыльчивый! — хихикнул первый демон.

— Вот уж как говорится, «кошку не отучишь ловить мышей, собаку не отвадишь бросаться на дерьмо»! — насмешливо поддакнул второй.

— Отпустите меня! — бушевал я. — Думаете, сам не найду этого старого пса?

— Спокойно, не шуми, — сказал первый. — Мы, почитай, старые приятели, столько лет не виделись, даже соскучились немного.

— Вот к этому старому псу тебя и доставим, — подхватил второй.

Демоны мчали меня по главной улице Симэньтуни. В лицо ударяли порывы холодного ветра, на кожу налипали тоненькие, как пух, снежинки. Позади катились по земле сухие листья. Когда мы поравнялись с усадьбой Симэнь, демоны резко остановились, схватив меня — один за левую руку и левую ногу, другой за правую руку и правую ногу, — подняли, раскачали, как било колокола, и одновременно отпустили руки. Я словно взлетел, а демоны хором бросили вдогонку:

— Иди, встречайся со своим старым псом!

В голове зазвенело, будто я и впрямь ударился о колокол, в глазах потемнело, и я потерял сознание. Придя в себя, я уже был — как ты догадался и без меня — собакой в конуре у твоей матери Инчунь. Всё этот проходимец владыка Ло: чтобы я не устраивал ему сцен в тронном зале, он и придумал эту гнусную проделку, упростил процедуру перерождения до того, что послал меня прямо в сучье лоно, чтобы я появился на свет вслед за ещё тремя щенками.

Конура была примитивная донельзя: две невысокие стенки из битого кирпича под стрехой, на них несколько горизонтально положенных палок, а сверху слой рубероида. Это было жильё моей матери — ничего не поделаешь, я из неё вышел, так что придётся звать её матерью, — в нём я провёл детство, а постелью мне служили куриный пух и листва в плетёной корзине.

Пошёл сильный снегопад, и вскоре всё вокруг было в снегу. Под стрехой висела электрическая лампа, и конуру заливал свет. Через щели в рубероиде залетали снежинки. Холод пробирал до костей, и я беспрерывно дрожал. И я, и мои братья и сестрёнки жались к тёплому брюху матери. После нескольких перерождений я понял одну несложную истину: попадаешь куда-то — поступай как там принято. Родился в свинарнике и не сосёшь материну титьку — помрёшь с голоду. Родился в конуре и не жмёшься к материнскому брюху — подохнешь от холода. Мать большая, белая, с чёрными пятнами на передних лапах и хвосте.

Вне всякого сомнения, она дворняга, а вот отец наш, злющая, привезённая из-за границы немецкая овчарка братьев Сунь — чистых кровей. Потом я встречал этого кобеля: высоченный, спина и хвост чёрные, с желтоватыми подпалинами на брюхе и кончиках ног. Его — будем считать, нашего отца — держали на толстой железной цепи во дворе производства острого соуса «хун» братьев Сунь. В миске перед ним лежали явные остатки от банкета: целая жареная курица, рыба и даже не тронутая черепаха. Но он в её сторону и глазом не вёл. Золотисто-жёлтые с красными прожилками глаза, уши торчком и недоброе выражение на постоянно мрачной морде.

Отец чистопородный, мать дворняга, вот и мы четверо — дворняжки от носа до хвоста. Может, когда вырастем, и будем отличаться по внешнему виду и телосложению, а сразу после рождения разница между нами невелика. Наверное, одна Инчунь и смогла запомнить, в каком порядке мы рождались.

Она принесла матери плошку бульона с костью. От плошки валил пар, струясь у Инчунь перед лицом; над головой, как белые мотыльки, плясали снежинки. Как у новорождённого, зрение у меня было ещё слабое, и её лицо я видел нечётко. Но учуял характерный только для неё запах — запах растёртых листьев цедрелы, такой густой, что его не мог перебить даже запах бульона. Моя сука-мать принялась сосредоточенно и шумно лакать. Твоя мать взяла метлу и стала с шуршанием сметать с крыши конуры снег. Света через щели прибавилось, но стал проникать холод. Получилось, что с самыми добрыми намерениями она сделала нам плохо. Она же из крестьян, неужели не знает, что снег — одеяло для ростков пшеницы? А если знает, неужто не додуматься, что снег на крыше конуры служит одеялом для собак? В воспитании детей у неё опыт богатый, а вот в естествознании опыта не хватает. Будь она такая высокообразованная и талантливая, как я, то знала бы, что эскимосы складывают дома из кубиков снега, что собаки из упряжек исследователей Северного полюса на ночь зарывались в снег, чтобы защититься от холода. Она не стала бы счищать снег с нашей конуры, чтобы под утро мы замёрзли так, что еле дышали… Правда, не замёрзни мы так, не суждено было бы и насладиться теплом горячего кана.

Твоя мать отнесла нас туда, без конца приговаривая:

— Сладкие мои бедняжки…

Она не только нас отнесла на кан, но и пустила в дом нашу мать.

Мы увидели твоего отца Лань Ляня. Сидя на корточках перед очагом, он разводил огонь. На улице бушевала метель, в дымоходе гудело, в печи с рёвом плясали языки огня, но дым не просачивался, в помещении разливался необычный дух горелых веток шелковицы. Лицо Лань Ляня как потемневшая бронза, на седине играют золотисто-жёлтые блики. Он в толстой стёганой куртке, с трубкой в зубах, и уже смотрится как довольный хозяин. С тех пор как землю распределили по дворам и каждый крестьянин стал сам по себе, по сути дела, возродилась система единоличного хозяйствования. А твой отец с матерью снова стали есть из одного котла и спать на одном кане.

На кане было очень тепло, наши продрогшие тела быстро согрелись, и мы принялись ползать. Глядя на братьев и сестёр, я представил, как выгляжу сам. То же было, когда я переродился свиньёй. Неуклюжие, покрытые пушком, мы, должно быть, казались очень милыми. Кроме нас на кане было ещё четверо детей около трёх лет — девочка и три мальчика. Нас тоже было четверо — три мальчика и девочка.

— Отец, надо же, столько же, сколько детей! — восхищённо воскликнула твоя мать.

Лань Лянь ничего не сказал, только крякнул: он выгреб из печки обгорелое гнездо богомола и раскрыл его. От двух яиц внутри шёл пар и сильный запах.

— Кто у нас в постель надул? — спросил он. — Кто надул, тому и съесть.

— Я, я! — один за другим откликнулись два мальчика и девочка.

Лишь один мальчик промолчал. У него были большие мясистые уши, большущие глаза и маленькие губки, из-за которых казалось, что он сердит и дуется. Ты, конечно, знаешь, что это приёмный ребёнок Симэнь Цзиньлуна и Хуан Хучжу. Говорили, что его настоящие родители — ученики десятого класса средней школы. Цзиньлун со своими деньгами мог, как говорится, до святых небожителей достучаться — влияние громадное, всё у него куплено, всё мог уладить. Хучжу несколько месяцев ходила с фальшивым животом из пенопласта, но деревенские знали, как всё есть на самом деле. Ребёнка назвали Симэнь Хуань, все ласково называли его Хуаньхуань, и Цзиньлун с женой души в нём не чаяли.

— Кто наделал, тот молчит, а не делавший кричит. — С этими словами Инчунь взяла эти склеенные в кокон горячие яйца, перебрасывая из ладони в ладонь, подула на них и подала Симэнь Хуаню. — Ешь, Хуаньхуань.

Выхватив у неё эти яйца, Симэнь Хуань не глядя швырнул их на пол, да прямо под нос нашей матери-суке, которая тут же без церемоний их проглотила.

— Вот ведь пострелёнок! — глянула на Лань Ланя Инчунь.

Тот покачал головой:

— По ребёнку сразу видно, из чьей семьи!

Все четверо детей с любопытством смотрели на нас, щенят, то и дело тянулись ручонками, чтобы потрогать.

— На каждого по одному, ни больше ни меньше, вот ведь как, — сказала Инчунь.







Спустя четыре месяца, когда на абрикосе во дворе усадьбы появились первые бутоны, Инчунь заявила всем четырём парам — Цзиньлуну с Хучжу, Баофэн с Ма Лянцаем, Чан Тяньхуну с Пан Канмэй и Цзефану с Хэцзо:

— Собрала я вас, чтобы вы взяли детей домой. Во-первых, мы неграмотные, и если их оставить, боюсь, это скажется на их развитии; во-вторых, мы люди пожилые, седые вон оба, и со зрением неважно, и глуховаты стали, зубы шатаются. Хлебнули лиха за эту половину жизни, пора и нам пожить без хлопот. Для нас большая удача, что вы, товарищи Чан и Пан, оставили здесь с нами ребёнка, но мы тут с почтенным Ланем поговорили и решили, что Фэнхуан, дочери таких родителей, лучше ходить в детский сад в городе.

Наконец наступил торжественный момент ритуала передачи: четверо детей выстроились у одного края кана, четверо щенков сидели в ряд на другом конце. Инчунь обняла Симэнь Хуаня, поцеловала и передала на руки Хучжу. Потом взяла с кана старшего из щенков, погладила по голове и сунула Симэнь Хуаню:

— Это твой, Хуаньхуань.

Она обняла Ма Гайгэ, поцеловала и передала Баофэн, которая тоже взяла его на руки. Инчунь сгребла с кана второго братца, погладила и сунула Ма Гайгэ:

— Это твой, Гайгэ.

Дойдя до Фэнхуан, она тоже обняла её, полюбовалась славным розовым личиком, со слезами на глазах расцеловала в обе щёчки, а потом словно нехотя подвела к Пан Канмэй:

— Трём лысым мальчишкам не сравниться с одной маленькой феей.

Мою третью сестрёнку она потрепала по голове, погладила ротик, потеребила хвостик и сунула в руки Пан Фэнхуан:

— Это твоя девочка, Фэнхуан.

Обняв Лань Кайфана с его синим родимым пятном на пол-лица, Инчунь погладила эту его примету, вздохнула и пустила старческую слезу:

— Несчастный ребёнок… Как же так вышло, что и у тебя…

Она передала Лань Кайфана Хэцзо, и та крепко прижала сына к груди. Из-за изуродованной кабанами ягодицы ей трудно было сохранять равновесие, и она клонилась набок. Ты, Лань Цзефан, хотел принять этого «синеликого» в третьем поколении, но Хэцзо твою помощь отвергла.

Инчунь забрала с кана меня, четвёртого из помёта, и поднесла Лань Кайфану:

— Это твой, Кайфан, Четвёрочка, самый смышлёный.

Во время всей этой церемонии старина Лань Лянь сидел на корточках у конуры, закрывая старой суке глаза чёрной тряпкой и поглаживая её голову, чтобы успокоить.




ГЛАВА 38

Цзиньлун разглагольствует о высоких устремлениях. Хэцзо молча хранит старые обиды


Я еле сдержался, чтобы не вскочить с плетёного стула. Закурил, неторопливо затягиваясь и стараясь успокоиться. Украдкой глянул в лазурно-синие глаза Большеголового, узрев в них холодный и враждебный взгляд пса, который в течение пятнадцати лет прожил в моей семье, и они с бывшей женой и сыном были друг другу поддержкой и опорой. Но в ту же секунду понял, что выражение его глаз точно такое же, как у моего покойного сына Лань Кайфана: такое же холодное, враждебное, непрощающее.

…Меня тогда перевели в уездный торгово-закупочный кооператив на должность заведующего отделом политической и идеологической работы, и я фактически тоже, можно сказать, пописывал, публиковал небольшие статейки в уездной газете. Их обычно помещали между двумя основными колонками, поэтому я получил прозвище «воевода центрального шва». Мо Яня в то время откомандировали в отдел пропаганды уездного парткома в помощь информационной группе, и хотя прописан он был в деревне, слава о его неуёмных амбициях разнеслась по всему уезду. Он строчил что-то день и ночь, ходил непричёсанный, пропахший табаком. В дождь скидывал с себя одежду и выносил на улицу, чтобы «постиралась», даже стишок про себя сочинил юморной: «Как тут психом не назвать: небесам велю стирать». Моя бывшая жена Хэцзо симпатизировала этому неряхе и всякий раз, когда он заходил, угощала чаем и сигаретами. А наш пёс и мой сын, похоже, не очень его жаловали. Пёс встречал Мо Яня бешеным лаем, гремя цепью. А сын однажды втихаря спустил пса с цепи, тот молнией бросился на пришедшего, а тот — откуда только силы взялись! — как закоренелый ворюга, который взлетает на карнизы и ходит по стенам, вскарабкался на крышу нашей пристройки. Вскоре после моего перехода в кооператив, Хэцзо тоже перевели в кооперативную столовую при вокзале. На работе она жарила хворост, и казалось, от неё всегда пахнет жареным маслом, а в ненастную погоду этот запах ещё усиливался. Я никогда не говорил, что она плохая, никогда не указывал на недостатки. «Ну что во мне не так?» — бросала она в слезах, когда дело дошло до развода. Спрашивал и сын: «Папа, в чём мама перед тобой провинилась?» А мои родители ругались: «Ты ещё не такая большая шишка, сын! Чем тебя Хэцзо не устраивает?» Честили меня и тесть с тёщей: «Ты, Лань Цзефан, скотина синемордая, надуй лучше лужу да на себя полюбуйся!» Многозначительно увещевал и начальник: «Товарищ Цзефан, нужно знать свои достоинства и недостатки!» Да, признавался я, Хэцзо ни в чём не виновата, она мне ровня и даже лучше меня. Но я… я просто не люблю её.

В тот день, когда мать распределяла щенков между детьми, Пан Канмэй, занимавшая тогда пост заместителя орготдела уездного парткома, велела своему водителю сфотографировать всех вместе — родителей, детей и щенков — во дворе усадьбы под абрикосом. С виду полная идиллия, а на самом деле у каждого своё на уме. Этих фотографий много напечатали, они висели на стене в шести домах, а теперь, наверное, и одной не сыщется.

После съёмки Пан Канмэй и Чан Тяньхун предложили поехать с ними на машине. Пока я раздумывал, Хэцзо отказалась, сказав, что хочет остаться на ночь в доме матери. Дождавшись, когда машина Пан Канмэй отъедет подальше, взяла на руки ребёнка и щенка и решительно собралась уходить, не слушая ничьих уговоров. В это время из рук отца вырвалась старая сука. Тёмная тряпка сползла с глаз и болталась у неё на шее этаким чёрным ошейником. Она метнулась прямо к Хэцзо и, прежде чем я успел что-то предпринять, сильно цапнула её справа за зад. Хэцзо вскрикнула и чуть не упала, устояв лишь усилием воли. Но всё равно собралась уходить. К ней подбежала Баофэн со своей санитарной сумкой и стала обрабатывать рану. Цзиньлун отвёл меня в сторону, угостил сигаретой, закурил сам, и нас окутало облачко дыма. Он нахмурился, заткнул одну ноздрю и выпустил струю дыма из другой. Я много раз видел, как он курит, но такое наблюдал впервые. После этого пристально посмотрел мне в глаза и проговорил то ли сочувственно, то ли насмешливо — не разберёшь:

— Что, невмоготу стало?

Я взглянул ему в лицо, посмотрел на двух собак, бегающих друг за другом на улице за воротами, бросил взгляд на широкую площадь, где собирался прокатиться мотоциклист на красном мотоцикле, а на ветхом помосте несколько человек с криками вешали транспарант с иероглифами вкривь и вкось «Зажигательные танцы девушек с юга»:

— Да нет, всё хорошо.

— Ну и славно. Вообще-то неудачно всё сложилось. Тем не менее ты ведёшь себя, считай, благопристойно. Ну а женщины, женщины дело такое… — Большим пальцем левой руки он потёр указательный и средний, а потом двумя руками обрисовал воображаемую чиновничью шапку. — Пока у тебя это есть, их только позови.

Намёк его я почти понял, изо всех сил стараясь не думать о прошлом.

Подошла Баофэн, поддерживая Хэцзо. Сын одной рукой прижимал Четвёрочку, другой тянул Хэцзо за край одежды и, задрав голову, заглядывал ей в лицо. Баофэн передала мне коробочку вакцины против бешенства.

— Вернётесь домой, положи в холодильник, на коробке подробные инструкции. Помни, вакцину обязательно нужно вводить вовремя. Если…

— Спасибо тебе, Баофэн, — поблагодарила Хэцзо, обдав меня ледяным взглядом. — Даже собаки не любят меня.

Собаку с палкой в руках гоняла У Цюсян. Та забилась в конуру и рычала, скаля зубы и сверкая зелёными огоньками глаз.

Под абрикосом стоял уже сильно сгорбившийся Хуан Тун.

— Вы, Лани, никакой родни не признаёте, — тыча пальцем в моих родителей, бушевал он. — Собака, и та своих кусает! Если теперь же не удавите её, спалю её конуру.

Отец шуровал в конуре почти лысой бамбуковой метлой, старая сука жалобно выла.

Подбежала моя мать. Её трясло, и она рассыпалась в извинениях:

— Мать Кайфана, ты уж прости, эта сука старая детей защищать кинулась, не со зла тебя цапнула…

Несмотря на уговоры матери, Баофэн и Хучжу остаться, Хэцзо не соглашалась ни в какую. Цзиньлун поднял руку и посмотрел на часы:

— Первый автобус уже ушёл, а второго ждать два часа. Если не боитесь ехать в моей колымаге, могу подкинуть.

Искоса глянув на него, Хэцзо взяла сына за руку и, ни с кем даже не попрощавшись, похромала в сторону деревни. Наш сынок Кайфан со щенком на руках то и дело многозначительно оборачивался.

Меня догнал отец и зашагал рядом. Синяя половина лица уже не так выделялась, как в молодости, и от падающих наискосок солнечных лучей он казался ещё более постаревшим. Глянув на идущих впереди жену и сына со щенком, я остановился:

— Возвращался бы ты, отец.

— Эх, — вздохнул он, горестно свесив голову. — Знать бы, что это родимое пятно передаётся следующим поколениям, лучше бы холостяком остался.

— Не надо так думать, отец, — сказал я. — Ничего зазорного в этом нет, я так считаю. Если Кайфан будут недоволен, подрастёт — сделаем операцию по пересадке кожи, наука сейчас шагнула далеко вперёд, и это решаемо.

— Цзиньлун и Баофэн со своими вместе держатся, только о твоей семье нынче и пекусь.

— Не беспокойся, отец, о себе лучше позаботься хорошенько.

— Эти три года — лучшие в моей жизни. В закромах больше трёх тысяч цзиней пшеницы, а ещё несколько сот цзиней другого зерна. Мы с матерью прокормимся, даже если в последующие три года не соберём ни зёрнышка.

Подпрыгивая на ухабах, подъезжал джип Цзиньлуна.

— Возвращайся, отец, — сказал я. — Будет время, приеду проведать.

— Цзефан, — грустно начал он, глядя в землю перед собой. — Твоя мать говорит, кому быть по жизни мужем и женой, это судьба. — И, помедлив, продолжал: — Велела передать, чтобы ты вероломных замыслов не держал. Говорит, чиновные «уходят в отставку из-за бывших жён». Это опыт старшего поколения, имей в виду.

— Понятно, отец. — Я смотрел в уродливое и в то же время прекрасное лицо отца, и душу охватила скорбь. — Ты уж скажи ей, пусть не волнуется.

Рядом притормозил Цзиньлун. Я открыл дверцу и забрался на сиденье рядом с водителем.

— Прошу прощения, что затрудняю ваше высочество…

Цзиньлун повернул голову, выплюнул в окно окурок и оборвал меня:

— Какое на… высочество!

Я, не удержавшись, фыркнул от смеха, но заметил:

— Когда мой сын будет рядом, ты уж следи за тем, что говоришь.

— Подумаешь! — хмыкнул он. — Мужчина должен начинать интересоваться этим делом лет с пятнадцати, тогда не будет ныть, что у него с женщинами не получается.

— Вот с Симэнь Хуаня и начни, посмотрим, удастся ли тебе вырастить из него настоящего мужчину.

— Одного воспитания маловато. Надо ещё посмотреть, из чего он сделан.

Когда джип поравнялся с Хэцзо и Кайфаном, Цзиньлун остановил машину и высунулся в окно:

— Невестка, уважаемый племянник, давайте в машину!

Ведя за руку Кайфана и высоко подняв голову, скособоченная Хэцзо прошла мимо.

— Ну и характерец! — крякнул Цзиньлун, стукнув по середине рулевого колеса. Джип откликнулся коротким сигналом, а Цзиньлун, не отрывая глаз от дороги и не поворачиваясь ко мне, сказал: — Смотри, имей в виду, парень, она всегда была человеком неуживчивым — это, как говорится, лампа, на которой масло не сэкономишь.

Машина медленно поравнялась с ними, и Цзиньлун, просигналив, снова высунулся:

— Тебе, что ли, развалюха зятя не по нраву, а, вторая свояченица?

Хэцзо продолжала горделиво вышагивать, устремив вперёд жгучий взгляд. Половина серых штанов округлая, другая запала, пятно на них — то ли кровь, то ли йод. Я ей, конечно, сочувствовал, но душа была полна отвращения. Коротко постриженные волосы открывали бледно-белую шею, тонкие уши без мочек, бородавка на щеке с двумя волосинками, длинной и короткой, а также запах тела, в котором смешались все стадии жарки хвороста, — всё это отталкивало.

Проехав вперёд, Цзиньлун остановил машину посреди дороги, открыл дверцу, выскочил и сердито встал подбоченясь. Подумав, я тоже вышел из машины.

В этом упорном противостоянии чудилось, что обладай Хэцзо искусством колдовства, как в сказках, она превратилась бы в великаншу, наступила бы на меня, раздавила и Цзиньлуна, и его джип и прошла бы дальше, не сворачивая. Лучи заходящего солнца падали ей на лицо, высвечивая густые линии бровей, почти сходящихся на переносице, тонкие губы, маленькие глазки, из которых, казалось, вот-вот брызнут слёзы. Я и жалел её, понимая, насколько ей непросто, но душа по-прежнему полнилась отвращением.

Выражение досады на лице Цзиньлуна тут же сменилось весёлым озорством, он даже назвал её по-другому:

— Невестка, я всё понимаю — для тебя унизительно ехать на такой развалюхе, ты на меня, крестьянина, сверху вниз смотришь, скорее до города пешком дойдёшь, чем ко мне в машину сядешь. Ты да, дойдёшь, а Кайфану не дойти, так что ради племянника предоставь его дяде возможность разрешить ситуацию.

Подойдя, Цзиньлун нагнулся к Кайфану с Четвёрочкой. Хэцзо попыталась вырвать ребёнка и щенка, но он уже прижал их к груди, открыл дверцу джипа и усадил на заднее сиденье. Кайфан захныкал, закричал «мама». Затявкал и Четвёрочка. Я распахнул дверцу с другой стороны и, глядя на неё ненавидящим взглядом, с издёвкой пригласил:

— Прошу вас, почтенная!

Она медлила, и тут Цзиньлун так же весело и озорно проговорил:

— Тётушка Хуаньхуаня, не будь здесь дядюшки Хуаньхуаня, я бы занёс тебя в машину на руках.

Хэцзо бросило в краску. Она уставилась на Цзиньлуна со смешанными чувствами. Конечно, вспомнила о чём-то из прошлого. На самом деле причины моего отвращения не в том, что у неё что-то было с Цзиньлуном, равно как я не испытывал отвращения к любимой женщине из-за её интимных отношений с мужем. Наконец она села в машину, но не с моей стороны, а со стороны Цзиньлуна. Я с силой захлопнул дверцу. Закрыл дверцу и Цзиньлун.

Взревел мотор, машина с грохотом понеслась вперёд. В зеркале заднего вида со стороны Цзиньлуна я видел, как Хэцзо крепко обняла сына, а он крепко обнял щенка, и от безмерной досады у меня невольно вырвалось:

— Ну ты заигралась!

Джип в это время проезжал по маленькому и узкому каменному мостику. Она вдруг открыла дверцу и выпрыгнула бы, если бы не Цзиньлун. Левой рукой он держал руль, а правой, обернувшись, ухватил её за волосы. Я тоже повернулся и схватил её за руку. Ребёнок заплакал, щенок затявкал. Когда машина достигла края моста, Цзиньлун сунул мне в грудь кулаком:

— Ублюдок!

Он выскочил из машины, вытер рукавом пот со лба и пнул дверцу:

— Ты тоже подлая тварь! Хочешь помереть — пожалуйста, он может помереть, я могу помереть, но Кайфан-то при чём? Трёхлетний ребёнок, он в чём виноват?

Кайфан уже разревелся в голос, Четвёрочка заливался бешеным лаем.

Засунув руки в карманы, Цзиньлун ходил кругами и громко пыхтел. Потом открыл дверцу, перегнулся к Кайфану, вытер ему платком слёзы и сопли и стал утешать:

— Будет, парнишка, не плачь. В следующий раз дядя приедет за тобой на «сантане». — И, потрепав по голове Четвёрочку, ругнулся: — А ты, сукин сын, чего разлаялся?!

Джип нёсся по дороге, оставляя позади в клубах пыли повозки, запряжённые лошадьми и ослами, большие четырёхколёсные и маленькие садовые тракторы, велосипедистов и пешеходов. В то время дорога в уезд представляла собой полосу асфальта пять метров шириной по центру с песочными обочинами по краям. Нынче между зоной особого развития Симэныунь и уездным городом пролегла трасса с бетонным покрытием и восьмирядным движением в обоих направлениях. По краям через каждые десять метров насажены вечнозелёные падубы, сосны в виде пагод, а между перилами разделительной полосы — жёлтые и красные розы. Джип без конца трясся и поскрипывал. Раздражённый Цзиньлун вёл машину на большой скорости, то и дело колотя по клаксону, который у него то коротко тявкал, то пронзительно взывал.

— Слушай, а у тебя колёса хорошо закреплены? — не без иронии поинтересовался я, вцепившись в ручку перед собой.

— Спокойно, — отвечал он, — перед тобой автогонщик мирового класса.

Но скорость машины заметно снизилась. После Люйдяня дорога вилась по изгибам Большого канала. Вода сверкала золотистыми бликами, по течению шёл небольшой бело-голубой катер.

— Планов у твоего дяди громадьё, дорогой племянник, — вещал Цзиньлун. — Хочу весь Гаоми превратить в рай на земле, сделать нашу деревушку прибрежной жемчужиной, чтобы ваш задрипанный уездный городишка стал пригородом Симэньтуни. А, как тебе?

Кайфан молчал.

— Дядя к тебе обращается! — повернулся я к нему.

Но этот негодник уже спал, пуская слюнку на голову Четвёрочки. Щенок лежал, чуть приоткрыв глаза, — у него, наверное, кружилась голова. Хэцзо повернулась ко мне той стороной, где у неё была бородавка, и смотрела на реку, надув губы, будто сердилась.

Уже на подъезде к городу мы увидели Хун Тайюэ. Он ехал на стареньком, ещё времён кампании «Больше свиней стране», велосипеде, в драной соломенной шляпе. Согнулся, раскачивается из стороны в сторону, изо всех сил крутя педали. Спина мокрая от пота, одежда запылённая.

— Хун Тайюэ, — проговорил я.

— Давно уже его заприметил, — откликнулся Цзиньлун. — Наверное, опять в партком уезда жаловаться.

— На кого это?

— А на кого придётся. — Помолчав, Цзиньлун улыбнулся. — Вообще-то они с нашим стариком — две стороны одной монеты. — Цзиньлун хлопнул по клаксону, а потом заговорил снова: — Из Тайюэ старший брат, а из Лань Ляня младший — не приведи господи. Так что они друг друга стоят!

Обернувшись, я увидел, как Хун Тайюэ вильнул пару раз, но не упал. Его фигура быстро уменьшалась. Вдогонку донеслась его визгливая ругань:

— Симэнь Цзиньлун! Так твоих предков и разэтак! Отродье тирана-помещика…

— Я его ругательства уже наизусть выучил, — усмехнулся Цзиньлун. — Милый старикан!

Перед воротами нашего дома Цзиньлун остановился, но глушить двигатель не стал:

— Цзефан, Хэцзо, у нас тридцать-сорок лет за плечами, пора худо-бедно разобраться, что к чему в жизни. Если с кем-то можно быть не в ладах, то между собой нужно ладить непременно!

— Воистину так, — согласился я.

— Ерунда, — сказал он. — Я тут в прошлом месяце познакомился в Шэньчжэне с одной красоткой, так у неё одно с языка не сходит: «Ты меня не изменишь!» На что я отвечаю: «Тогда я сам изменюсь!»

— И что это значит? — не понял я.

— Ну, значит, тебе не понять, раз спрашиваешь!

Джип описал дугу, словно бык, наткнувшийся на красную тряпку, высунувшаяся рука в белой перчатке пару раз как-то необычно, по-детски, махнула, и машина умчалась. Попавшую под колёса рыжую курицу соседки он раздавил в лепёшку. И вроде даже не заметил. Я поднял её, постучал к соседке, но никто не откликнулся. Подумав, достал двадцать юаней, наколол на куриную лапу и запихнул курицу под порожек. Тогда в городе ещё разрешалось держать кур и гусей, а бывший сосед на другой половине двора насыпал песка и держал пару страусов.

— Вот это и есть наш дом, — сообщила сыну и щенку стоявшая посреди двора Хэцзо.

Я вынул из портфеля коробку с вакциной против бешенства.

— Сейчас же положи в холодильник, — сухо предложил я, передавая её. — Смотри, не забудь: колоть нужно раз в три дня.

— Твоя сестра ведь сказала, что от бешенства непременно умирают?

Я кивнул.

— Ну вот, как раз то, что тебе нужно. — С этими словами она выхватила коробку и направилась в кухню: холодильник стоял там.




ГЛАВА 39

Лань Кайфан радостно осматривает новый дом. Четвёрочка тоскует по старому


В первый вечер в вашем доме было ощущение, что меня принимают по высшему разряду. Я — собака и живу в доме у людей. Твой сын, которого с годовалого возраста растила в Симэньтуни твоя мать, за это время ни разу не приезжал домой, и для него, как и для меня, всё было незнакомо и любопытно. Я носился за ним по дому и очень быстро и досконально изучил его устройство.

Дом неплохой. А по сравнению с конурой под стрехой жилища Лань Ляня — просто дворец. Как войдёшь, большая квадратная гостиная, выложенная плитками лайянского[249 - Лайян — город в пров. Шаньдун.] мрамора, переливающимися и скользкими. Они сразу заворожили твоего сына, он смотрелся в них, как в зеркало. Смотрел в них на себя и я. Потом он принялся кататься на них, как по льду. А я смутно вспомнил ширь Большого канала за деревней, поверхность прозрачного, как зеленоватый нефрит, льда. Сквозь него было видно, как течёт вода и как медленно двигаются рыбки. На красных плитках вырисовалась фигура огромного хряка, и меня охватил ужас: а ну как съест! Я тут же поднял голову и вниз больше не смотрел. Фартук стен вокруг облицован оранжевыми пластинами из бука, стены белые, потолок тоже, бледно-голубые люстры в форме ландышей. Ещё на стене я увидел увеличенную фотографию: лес, зеленоватая гладь пруда, окаймлённая золотистой полоской тюльпанов, и пара лебедей. С восточной стороны — длинный и узкий кабинет с книжным шкафом во всю стену, заставленным разнокалиберными книгами. В углу кровать, рядом письменный стол и стул. Пол из бука покрыт прозрачным лаком. На запад от гостиной — коридор, прямо и направо спальни с кроватями и тоже буковым полом. Позади гостиной — кухня.

Просто шикарно, очень круто. Но это я тогда так думал. А через какое-то время побывал у хозяев моих братьев и сестры. Вот тогда и понял, что такое современная отделка, что такое богатство и великолепие. Хоть вы, считай, моя семья, но живёте по сравнению с другими — стыд один. Но мне всё равно здесь нравится. Собаке всё одно: бедняк не бедняк, её любое жильё устраивает. Четыре комнаты, две пристройки — восточная из двух комнат и западная из трёх, большой двор на половину земли, четыре кряжистых утуна, колодец со свежей водой во дворе. И дом, и двор говорили, что ты, Лань Цзефан, живёшь неплохо. Должность невеликая, но способностей хватает, ты личность.

А я — собака, и любая собака — маленькая или большая — должна выполнять свои собачьи обязанности, то есть в каждом новом месте нужно пустить струйку, метку оставить. С одной стороны, это поясняет, что здесь твои владения; с другой — мало ли куда убежишь за ворота и заблудишься, по запаху всегда можно найти дорогу обратно.

Первую метку я брызнул на правую сторону входного проёма. Поднял правую заднюю ногу — раз, раз, и запах во все стороны. Экономно, конечно, ведь ещё на сколько мест должно хватить. Вторую оставил на стене в гостиной — тоже пару струек, больше не надо. Третью метку начал было ставить на твой книжный шкаф, Лань Цзефан, но получил пинок, и остаток струйки пришлось сдержать. С тех пор прошло долгих десять с лишним лет, а того пинка мне не забыть. Хоть ты и был хозяин в доме, я тебя никогда хозяином не считал, а потом ты мне даже смертельным врагом стал. Первейшей моей хозяйкой была, естественно, эта женщина с половинкой зада. Потом шёл мальчик с наполовину синим лицом. Ты же, мать его, представлял в моей душе нечто несусветное.

Твоя жена поставила в коридоре корзинку, выложила газетами, твой сын положил туда резиновый мячик — считай, конура. Всё это, конечно, славно, да ещё с игрушкой, её я тоже оценил. Но всё хорошее длится недолго, в этом гнёздышке я провёл всего полночи, потом ты вышвырнул его вместе со мной в западную пристройку на кучу угля. Почему? Потому что в темноте я вспоминал конуру в Симэньтуни, вспоминал тёплое лоно матери, добрый запах от старой хозяйки. Я невольно повизгивал, из глаз катились слёзы. Даже твой сын, который спал вместе с твоей женой, ночью вскакивал и искал бабушку. Люди, собаки — всё одно. Твоему сыну уже три года, а мне всего три месяца — почему даже о матери вспомнить нельзя? К тому же я вспоминал не только свою суку-мать, вспоминал и твою мать тоже! Но что толку говорить об этом, если ты среди ночи распахнул дверь, схватил корзинку и выкинул меня, да ещё выругался при этом: «Поскули ещё, дворняга этакая, удушу!»

На самом деле ты даже не ложился, а скрылся к себе в кабинет, где на столе для вида лежал томик избранных сочинений Ленина. Это ты, с головой, забитой гнилыми мыслишками класса капиталистов, и Ленина читаешь? Тьфу! Что только не придумаешь, паршивец, лишь бы с женой не спать. Куришь одну сигарету за другой — кабинет задымил так, что стены пожелтели, будто шпаклёвку при ремонте использовал какую-то необычную.

Свет лампы пробивался через приоткрытую дверь твоего кабинета, он струился через гостиную, через щель двери в коридор, а за светом тянулся табачный дым. Я хоть и поскуливал, но обязанности собачьи выполнял. Запомнил запах, исходящий от тебя, резкий, в основном табачную вонь, запомнил запах твоей жены, в котором основное — страдания — скрывал запах рыбы и мяса, смешанный с запахом йода. А запах твоего сына, сочетающий горестные запахи вас обоих, мне давно хорошо знаком. В деревне я с закрытыми глазами мог найти его сандалии среди многих других. А ты, подлец, посмел выгнать меня из дома на угольную кучу в сарай. Если ты — собака, думаешь, хочется жить в одном доме с людьми? Нюхать запах ваших ног? Или ваши газы? Или лисью вонь из-под мышек? Или кислый запах изо рта? Но тогда я был маленький, хоть на одну ночь пустили в дом — и то, считай, благодеяние, а ты, паршивец… Вот тогда вражда у нас и завязалась.

Во флигеле темным-темно, но для собаки света достаточно, чтобы различать что к чему. Тяжёлый угольный дух мешался с запахом пороха, пота углекопов, а также с запахом крови. Уголь хороший, большие блестящие куски, в то время кооператив сам своими средствами распоряжался — было всё что хочешь. У простого народа такого крупного и доброго угля быть не могло. Выскочив из корзинки, я потрусил во двор. Там окружили запахи: аромат цветущего утуна, «ароматы» нужника в юго-западном углу, запахи овощей и шпината с огородика, запах дрожжей из восточной пристройки, чесночной колбасы и ещё чего-то протухшего. А ещё другие самые разные запахи — дерева, железа, резины, электроприборов… Я прыснул на каждый из четырёх утунов, на ворота — в общем, везде, где надо было сделать метку. Всё это уже мои владения, от матери оторвался, попал в незнакомое место, и надеяться нужно лишь на себя.

Сделал круг по двору, знакомясь с обстановкой. Поравнявшись с главным входом, в порыве минутной слабости рванулся к нему, поцарапался, грустно тявкнул пару раз, но быстро преодолел это слабоволие.

Вернулся в пристройку, забрался в корзинку и почувствовал, что уже повзрослел. Поднялась половинка луны, её красный лик походил на лицо застенчивой деревенской девицы. Над головой раскинулось необъятное звёздное небо, в мутном свете луны светло-красные цветочки, усыпавшие ветви утунов, походили на живых бабочек — казалось, вот-вот закружатся в хороводе. Донеслись загадочные звуки полуночного города, смесь разнообразных запахов, и я ощутил себя частью огромного нового мира. Сколько всего ещё принесёт завтрашний день!




ГЛАВА 40

Пан Чуньмяо проливает жемчужные слёзы. Лань Цзефан впервые целует алые уста


За шесть лет я, Лань Цзефан, от завотделом политической и идеологической работы в уездном торгово-закупочном кооперативе вырос до замсекретаря парткома этого кооператива. Потом стал его директором и секретарём парткома по совместительству, а позже — заместителем начальника уезда по культуре, просвещению и здравоохранению. Рост довольно быстрый, пересудов было много, но моя совесть чиста. Хотя Пан Канмэй, сначала начальник орготдела, а потом замсекретаря по оргработе, родилась в уездной больнице, куда её мать доставил на осле мой отец, хотя её отношения с моим сводным братом Цзиньлуном не совсем обычные, хотя я хорошо знал её отца и мать и младшую сестрёнку, хотя мой сын и её дочка учились в одном классе, хотя собаки в её доме и в моём были от одной матери — несмотря на все эти многочисленные «хотя», я, Лань Цзефан, стал заместителем начальника уезда без чьей-либо помощи, благодаря собственным усилиям, способностям, выстроенным отношениям с сослуживцами и заложенной мною же поддержке масс. Конечно, достичь высокого положения помогло и воспитание парторганизации и помощь товарищей, но порога Пан Канмэй я не обивал. Похоже, и она не питала ко мне добрых чувств. Вскоре после того, как я занял эту должность, мы случайно встретились во дворе уездного парткома, и она, убедившись, что рядом никого нет, вдруг прошипела:

— Я голосовала против, но тебя всё же повысили, урод.

Словно палкой по голове ударила, даже язык на время отнялся. Мне сорок, уже животик отрастил, волосы на макушке поредели. Она моя ровесница, но всё такая же стройная, кожа гладкая, лицо юное, годы не оставили на ней следа. Я растерянно смотрел на её фигуру, на отлично пошитую юбку кофейного цвета, коричневые кожаные туфли на среднем каблуке, тугие голени, тонкую талию и подтянутые ягодицы — и в голове всё смешалось.

Не закрутись у меня с Пан Чуньмяо, я, возможно, шёл бы и шёл вверх, стал бы начальником уезда или партсекретарем. На худой конец ушёл бы во Всекитайское собрание народных представителей[250 - Всекитайское собрание народных представителей — высший законодательный орган КНР, высший орган государственной власти страны.] или Народный политический консультативный совет[251 - Народный политический консультативный совет — совещательный орган при руководстве КНР, в который входят представители КПК, других партий, общественных организаций, деловых кругов китайских диаспор за рубежом, видные общественные деятели.] чьим-нибудь помощником и жил бы припеваючи на склоне лет. А не докатился бы до теперешнего — чтобы с плохой репутацией, зализывая раны, скрываться в этом маленьком дворике, влача ничтожное существование. Но я не жалею.

— Знаю, что не жалеешь, — подтвердил Большеголовый. — В каком-то смысле тебя можно считать настоящим мужчиной. — Он захихикал, и на лице у него, как на проявляемом негативе, я увидел такое же выражение, как у нашего пса.

Время летит быстро — я вдруг ощутил это, когда паршивец Мо Янь в первый раз привёл Пан Чуньмяо ко мне в кабинет. Мне всегда казалось, что я хорошо знаю всю семью Пан, словно часто встречаю их, но как ни старался что-то вспомнить — перед глазами всплыла лишь девочка, ходившая на руках у ворот Пятой хлопкообрабатывающей фабрики.

— Какая большая выросла… — Я разглядывал её с головы до ног, как старший дядюшка, растроганный увиденным. — А тогда, тогда такая, на руках ходила…







Было первое июля тысяча девятьсот девяностого года, воскресенье. Стояла жара, в моём кабинете на третьем этаже окно распахнуто, в роскошной кроне чинара напротив каплями дождя шелестят цикады. Её белое личико раскраснелось, на кончике носа повисла капелька пота. Она в красном платье с овальным воротничком и кружевами. Шейка тоненькая с впадинами ключиц, на ней красный шнурок с крошечным ярко-зелёным камешком, наверное, яшмой. Большущие глаза, маленький рот, полные губы. Никакой косметики, очень белые, чуть сжатые зубы. На спину свешивается большая старомодная коса, отчего в душе рождается странное чувство. У этого паршивца Мо Яня есть одна вещь под названием «Коса», где он пишет о внебрачной связи замначальника отдела пропаганды уездного парткома и девушки-продавщицы книжек-картинок в магазине Синьхуа. Заканчивается эта история как-то несуразно, совсем не так, как у нас, но прототипом явно послужила наша любовь. Разобрался бы сначала в отношениях героев, так нет, сразу писать. Паршивец, мать его.







— Садитесь, прошу вас, — хлопотал я, наливая чай. — Как время летит, малышка Чуньмяо, не успел оглянуться, а ты уже вон какой красавицей стала.

— Не беспокойтесь, дядюшка Лань, меня почтенный Мо только что на улице газировкой угощал. — Она осторожно присела на край дивана.

— Неправильно ты к нему обращаешься, — заявил почтенный Мо Янь. — Начальник уезда Лань родился в один год с твоей старшей сестрой, а его матушка — её названая мать!

— Ерунда всё это. — Я бросил Мо Яню пачку сигарет «чжунхуа».[252 - «Чжунхуа» — марка дорогих сигарет.] — Какая ещё сухая мать,[253 - Игра слов: иероглиф «гань» из «приёмная мать» — «ганьлян» имеет в том числе значение «сухой».] мокрая мать, мы этими мещанскими выражениями и не пользуемся. — Перед Чуньмяо я поставил кружку чая «лунцзин». — Как хочешь, так меня и называй, не слушай, что он здесь болтает. Ты ведь вроде в магазине Синьхуа работаешь?

— Начальник Лань, — подаренную пачку Мо Янь запихнул в карман, а сигарету вытащил из моей. — Совсем ты, похоже, обюрократился. Барышня Пан Чуньмяо — продавец в детском отделе книжного магазина Синьхуа, в свободное время занимается литературой и искусством, на аккордеоне играет, танец павлина исполнить может, романсы поёт, а ещё публикует эссе в приложении к уездной газете!

— Вот как?! — удивился я. — Какая досада, что ты в книжном магазине!

— А никто и не отрицает, — заявил Мо Янь. — Я ей и говорю: «Пойдём к начальнику Ланю, пусть он тебя на уездную телестудию определит».

— Почтенный Мо, — покраснела она, глядя на меня, — я совсем не это имела в виду…

— Тебе ведь в этом году двадцать исполнилось? — сказал я. — Надо поступать в университет, на факультет искусств.

— Куда мне, что я умею… — потупилась она. — Занимаюсь от нечего делать, экзамены мне не пройти, зайду и от напряжения в обморок грохнусь…

— Не обязательно в университет поступать, — не сдавался Мо Янь. — Те, кто занимается искусством, университетов не кончали — вот я, например!

— Наглеешь ты день ото дня, — хмыкнул я. — Кто сам себя хвалит, в люди не выйдет.

— Про таких, как я, говорят — «превозносит свои способности, открыт душою»!

— Может, Ли Чжэна позвать? — поинтересовался я.

Ли Чжэн — ведущий врач городской психиатрической больницы, мой приятель.

— Ладно, не буду больше, разговор серьёзный, — смирился Мо Янь. — Тут у нас все свои, к начальнику уезда взывать не посмею, обращусь к старшему брату Ланю: ты и вправду позаботился бы о нашей маленькой сестричке.

— Конечно, но ведь есть ещё секретарь Пан — боюсь, я смогу гораздо меньше, чем она.

— В этом-то и особенность сестрёнки Чуньмяо, — сказал Мо Янь. — Старшую сестру никогда ни о чём не просит.

— Хорошо, — кивнул я, — скажи, кандидат в писатели, что ты в последнее время накропал?

Мо Янь принялся трещать без умолку о том, что он сейчас пишет. Я делал вид, что внимательно слушаю, а в голове перебирал всё о семье Пан. Клянусь небом, я и в тот миг не смотрел на неё как на женщину, и долгое время потом. Тогда мне было приятно просто смотреть на неё с ощущением мимолётности бытия. В углу бесшумно вращался напольный вентилятор, нагоняя от неё запах свежести, и на душе была радость.

Но через пару месяцев всё вдруг переменилось. Тоже воскресный день после полудня, тоже жарко, цикад в чинаре за окном уже не слыхать; лишь сороки, стрекоча, прыгают по веткам. Сороки приносят хорошие вести, и их появление стало для меня предзнаменованием счастья. Она пришла одна: болтун Мо Янь с моей помощью отправился в университет на курсы творческих работников, это решало вопрос о его образовании. А когда он вернулся, я помог ему выправить городской паспорт. За это время она приходила ко мне несколько раз, преподнесла коробку хуаншаньского чая «хоукуй».[254 - «Хоукуй» («Предводитель Обезьян») — чай, выращиваемый у подножия гор Хуаншань в пров. Аньхой. Отличается длинными — до 15 см, прямыми тёмно-зелёными листьями в красных прожилках, заострёнными по краям. Считается одним из десяти лучших сортов Китая.] Сказала, что его подарил отцу однополчанин, когда он ездил туристом в горы Хуаншань. Я справился о его здоровье, и она сказала, что ничего, даже в горы забирался без палки. Я выразил глубокое удивление и уважение, в ушах стояло поскрипывание его протеза. Заговаривал с ней и о работе на телевидении, мол, было бы желание, всё очень просто, одно слово — и готово. Не то чтобы моё слово имело такой вес, добавил я, главное — положение твоей старшей сестры. Она тут же стала оправдываться, мол, почтенный Мо Янь глупости говорит, не надо его слушать, я, правда, ничего такого не имела в виду. Заявила, что никуда не пойдёт, останется продавцом в магазине. Мол, когда приходят дети, продаю книги, когда их нет, сама читаю и очень довольна.

Книжный магазин Синьхуа расположен наискосок от уездной управы на другой стороне улицы, не больше двухсот метров по прямой, и когда я каждое утро открываю окно, это старое двухэтажное здание очень хорошо видно. Красная краска на четырёх больших скорописных иероглифах названия облупилась, и издалека они кажутся ножками без ручек. Эта девушка действительно не такая, как другие. Сколько людей ломают головы, как подъехать к Пан Канмэй: какие только низменные способы и влияние не пускают в ход, а она её избегает! Ей ничего не стоит сменить работу на более выгодную и лёгкую, но она этого не делает. Могут ли девушки из подобных семей не иметь карьерных притязаний? Возможно ли, чтобы они довольствовались своей участью? И главный вопрос: если она ни к чему не стремится, зачем тогда раз за разом приходит ко мне? Цветущая молодость — это ведь пора любви. Не то чтобы она красавица и не разряжена как пион, но изумительно свежа, непритязательна как хризантема. Разве мало молодых людей за ней ухаживает? Зачем ей связываться со мной — сорок лет, лицо наполовину синее, далеко не красавец? Не будь у неё старшей сестры, в руках которой и моё продвижение по службе, всё было бы объяснимо; но сестра есть, и ничего объяснить невозможно.

За эти два месяца она приходила шесть раз, это уже седьмой. В том же красном платье, что и в предыдущие разы, и садилась всё время туда же, и просто сидела, от начала до конца не проявляя никаких чувств. Пару раз с ней заявлялся Мо Янь, потом он уехал, и она стала приходить одна. При Мо Яне поток его речи захлёстывал всё, даже неловкой заминки не могло возникнуть. Без него было чуть неловко. Не зная, как быть, я решил дать ей что-нибудь почитать. Снял с полки одну книгу, она полистала и сказала, что уже читала. Дал ещё одну — тоже прочитана. Тогда предложил выбрать что-то самой. Она достала «Справочник по профилактике распространённых болезней домашнего скота», изданный в библиотечке «Чтение для села», мол, этого не читала. Я даже невольно прыснул, мол, смешная ты, ну что ж, читай. Взял пачку документов и стал просматривать, украдкой поглядывая на неё. Она откинулась на спинку дивана, заложила ногу на ногу, положила «Справочник» на колени и погрузилась в чтение, негромко проговаривая прочитанное вслух. Так читают в деревне малограмотные старики. И я потихоньку посмеивался. Иногда в кабинет заходили люди, и при виде молодой девушки на лицах отражалось смущение. Но я говорил, что это младшая сестра секретаря Пан, и все тут же изъявляли совершеннейшее почтение. Я понимал, что они думают про себя. Им и в голову не могло прийти, что между начальником уезда Ланем и Пан Чуньмяо может быть что-то романтическое. Все думали о том, какие непростые у меня отношения с партсекретарем Пан. По правде говоря, домой по выходным я не возвращался совсем не из-за Пан Чуньмяо, но с её появлением домой тем более не хотелось.

На этот раз она была одета по-другому. Возможно, возымела действие моя шутка. В прошлый раз, глядя на её платье, я сказал: «Чуньмяо, я тут вчера позвонил дядюшке Пану, велел купить тебе новое платье». Она вспыхнула: «Как ты мог?» — «Да шучу я, шучу», — поспешил я успокоить её. И вот она в тёмно-синих джинсах, в белой рубашке с короткими рукавами, узким воротничком с какими-то кружавчиками и зеленоватой яшмой на красном шнурке. Уселась на то же место, необычайно бледная, остановившийся взгляд.

— Что случилось? — тут же спросил я.

Она взглянула на меня, губы задрожали, и она расплакалась как ребёнок. В то воскресенье в здании работали сверхурочно. В замешательстве я зачем-то открыл дверь, и её рыдания разлетелись по коридору стайкой птиц. Потом бросился закрывать дверь, закрыл и окно. С такими щекотливыми вопросами никогда в жизни не сталкивался. Ломая руки, я ходил кругами, как обезьяна в клетке, и вполголоса уговаривал:

— Чуньмяо, Чуньмяо, не плачь, ну не плачь…

Но она рыдала всё громче. Я снова вознамерился было открыть дверь, но тут же сообразил, что этого делать нельзя. Сел рядом, взял потной рукой её руку, холодную как лёд, другой рукой обнял, похлопывая по плечу и повторяя:

— Не плачь, ну не плачь, скажи старшему братцу, что случилось? Кто в городе или во всём Гаоми осмелился обидеть нашу барышню Чуньмяо? Скажи, старший брат ему голову свернёт, назад у меня глядеть будет…

Но она плакала не переставая. Плакала, словно капризная девочка, зажмурившись и раскрыв рот, роняя жемчужинки слёз. Я вскочил, потом снова сел. Молодая девушка, рыдающая в кабинете замначальника уезда днём в воскресенье — это куда годится? Да, размышлял я впоследствии, будь у меня тогда под рукой анальгетик для снятия мышечной боли при травмах и ушибах, точно заклеил бы ей рот. Или не знай я жалости, как бандит-похититель, скатал бы и запихал ей в рот вонючий носок, и события приняли бы совсем другой оборот. Я же тогда предпринял то, что можно расценить как самый дурацкий, а с другой стороны, самый блестящий выход: схватил её за руку, притянул за плечи — и заткнул ей рот своими губами…

Мой большой рот полностью накрыл её ротик, как чайная кружка накрывает чашечку для вина. Её рыдания прорывались ко мне, громыхали где-то глубоко в ушах, потом сменились всхлипываниями, и вот она уже не плачет. И тут меня сразило изумительное чувство, такого я не испытывал никогда.

Я женат, у меня есть сын, и мои слова могут показаться неправдой, но за четырнадцать лет совместной жизни мы с женой были вместе (только так это и можно назвать, ведь любви, как таковой, не было) всего раз девятнадцать, а поцеловались вообще лишь однажды. Посмотрели иностранный фильм, и опьянённый впечатлением от него, я обнял её и потянулся к ней губами. Она мотала головой, пытаясь уклониться, но в конце концов наши губы, считай, встретились. От этого «поцелуя» осталось лишь ощущение контакта при полной неприязни, к тому же пахнуло такой тухлятиной, что аж в голове зазвенело. Я тут же отстранился, и больше даже подумать о таком не мог. И во время связей, которые можно по пальцам пересчитать, я всегда старался избегать её рта. Предложил ей однажды сходить к зубному, так она возразила: «Зачем это? Зубы у меня здоровые, с какой стати к нему идти?» Я сказал, мол, у тебя вроде бы дурной запах изо рта. На что она вспылила: «У тебя самого полон рот дерьма».

Позже я как-то рассказал Мо Яню, как в тот день поцеловался с Чуньмяо, о том, насколько меня взволновал первый чувственный поцелуй. Я с силой приник к её полным и изящным губкам, словно пробуя их на вкус, будто желая вобрать их в себя. Теперь я понимаю, почему у Мо Яня в его произведениях безумно влюблённые мужчины всегда говорят женщинам «так бы и проглотил тебя». Когда наши губы соприкоснулись, она вдруг напряглась всем телом и застыла, похолодев. Но вскоре расслабилась, худенькое тело налилось, размякло, стало будто без костей и заполыхало жаром, как печка. Сначала глаза у меня были открыты, но потом я зажмурился. Её губы разбухали у меня во рту, её рот раскрылся, наполнив мой запахом свежего морского гребешка. Я проник ей в рот языком — меня никто этому не учил, — и стоило ему коснуться её языка, они, будто сговорившись, сплелись вместе. Я чувствовал, как её сердце трепещет под моей грудью словно пичужка, а она обнимает меня за шею. Всё отошло куда-то на задний план, остались лишь её губы, её язык, её дыхание, её тепло, её стоны. Длилось это долго, пока не ворвался телефонный звонок. Оторвавшись от неё, я пошёл снять трубку, но ноги подкосились, и я упал на колени. Казалось, я ничего не вешу, от этого поцелуя всё тело стало лёгким как пёрышко. Трубку я не снимал, лишь выдернул провод из розетки, и противный звон прекратился. Она лежала как мёртвая навзничь на диване, лицо бледное, губы красные, пухлые. По лицу у неё катились слёзы, и я вытер их бумажной салфеткой. Открыв глаза, она обвила мне шею руками, пробормотав:

— Голова кружится!

Я встал, подняв её вместе с собой. Голова её покоится у меня на плече, волосы щекочут мне ухо. В коридоре послышался звонкий голос уборщика. Этот любитель попеть подражал единственным в своём роде напевам с севера Шэньси. Каждое воскресенье после полудня слышно было, как он моет швабру и распевает во всё горло: «Братец уехал в чужую сторону, ах, свою сестрёнку оставил ты одну».

Я знал: раз он начал распевать, значит, кроме него, и меня в здании никого нет и вскоре он придёт убираться. Очнувшись, я отстранился от неё, немного приоткрыл дверь и притворно сказал:

— Чуньмяо, извини, не знаю, что на меня нашло…

— Я тебе не нравлюсь? — проговорила она, вся в слезах.

— Нравишься, очень нравишься… — поспешил заверить я. Она снова хотела было прильнуть ко мне, но я взял её за руку. — Чуньмяо, милая, сейчас придут уборку делать. Шла бы ты сейчас, а через пару дней встретимся и поговорим спокойно. Мне так много нужно тебе сказать…

Она ушла, а я бессильно рухнул в кожаное вращающееся кресло и прислушивался к её шагам, пока они не растаяли в дальнем конце здания.




ГЛАВА 41

Лань Цзефан изображает чувства к жене. Четвёрочка сопровождает ребёнка в школу


— По правде сказать, когда ты подошёл в тот вечер к воротам, я тут же учуял исходящую от тебя радость, заразительную не только для человека, но и для собаки. Это был совсем не тот запах, какой остаётся после того, как держишь женщину за руку, ешь с ней за одним столом, обнимаешь во время танца. Даже после близости с женщиной запах совсем другой… Мой нос не проведёшь, — посверкивая глазами, заявил большеголовый Лань Цяньсуй.

Выражение его лица и глаз заставило осознать, что я говорю не с исключительно одарённой девушкой, которую вырастила Пан Фэнхуан и которую связывают со мной непростые отношения — не знаешь, как их и назвать, — а с умершим много лет назад псом моей семьи.

— Мой нос не проведёшь, — самоуверенно повторил он. — Летом тысяча девятьсот восемьдесят девятого ты отправился в Люйчжэнь, якобы для проверки работы, а на самом деле, чтобы выпить, поесть, развлечься и сыграть в карты со своими закадычными дружками — партсекретарем Люйчжэня Цзинь Доухуанем, мэром Лу Тайюем и директором местного торгово-закупочного кооператива Кэ Лиду. На выходные большинство уездных кадровых работников сбегают с такой целью в деревню. На твоих руках я унюхиваю запахи и Цзиня, и Лу, и Кэ: все они бывали у нас в доме, и запахи складируются у меня в голове, досье есть на каждого. По запаху я тут же представляю себе, как они выглядят, как говорят. Можешь жену и ребёнка оставить в неведении, а меня не обманешь. В полдень вы откушали черепаху из Великого канала, тушёную курицу — фирменное блюдо тех мест, — лакомились личинками цикад и гусеницами шелкопряда, и ещё много чем, неохота и перечислять. Всё это особого значения не имеет, главное, я учуял из твоей мотни запах застывшей спермы и резины презерватива. Значит, насытившись вином и едой, вы отправились по девочкам. Люйчжэнь стоит на Великом канале, там и природных богатств полно, и рукотворных, пейзажи прекрасные, на берегах канала десятки ресторанов и парикмахерских, где немало красоток полулегально занимаются древнейшей профессией — вам об этом говорить не надо, сами всё знаете. Я — собака, меня вопросы «борьбы с желтизной»[255 - «Борьба с желтизной» — т. е. борьба с проституцией и порнографией.] не касаются, и раскрываю я эти твои похождения лишь для того, чтобы показать: когда ты переспишь с женщиной, её запах накладывается на твой, но если помыться как следует, попрыскать одеколоном, то, в общем-то, можно избавиться от её запаха или замаскировать его. На этот же раз всё по-другому. Ни запаха спермы, ни запаха её тела, но ясно, что с твоим запахом смешался дух исключительной свежести, и с этого момента с ним произошла перемена. Именно тогда я понял, что между тобой и этой женщиной уже зародилось глубокое чувство, что любовь пропитала вашу плоть и кровь, и никакой силе не дано разлучить вас.

Твоё поведение в тот вечер представляло, по сути дела, бесплодные усилия. После ужина ты пошёл в кухню и помыл посуду, потом поинтересовался у сына, как у него с учёбой. Это было так непохоже на тебя, что твоя жена растрогалась и по своей инициативе заварила тебе кружку чая. Ночью у вас с ней была близость. По твоим подсчётам, это был двадцатый раз, и последний. Сильный запах позволил мне судить, что на этот раз секс между вами был более или менее на высоте, но я знал, что всё это уже напрасно. Потому что над физическим отвращением временно возобладало вызванное нравственной самодисциплиной чувство раскаяния. Но вошедший в тебя запах той женщины подобен семени: оно дало пока первые всходы, а стоит росткам распуститься и расцвести, никакая сила уже не заставит тебя снова приблизиться к жене. По перемене твоего запаха я понял: ты заново родился, что значило гибель нынешней семьи.

Запахи для собаки — вопрос жизни и смерти. Через них мы познаём мир, судим о природе вещей и определяем своё поведение; это у нас врождённое, и развивать особо не надо. Никакими дрессировками собачий нюх не обостришь, но можно обучить собаку своим поведением дать что-то понять и людям, которых с их слабым нюхом выручают лишь глаза. Как, например, из кучи обуви собака вытаскивает обувь преступника? Как раз по запаху, а люди потом уже смотрят, чья это обувь. Уж не обессудь, что я так многословен; хочу лишь подчеркнуть, что перед собакой ты как на ладони и никаких секретов от неё быть не может.

Стоило тебе тогда войти в ворота, как я мигом распознал запах Пан Чуньмяо, и в голове у меня тут же сформировался её образ. Постепенно я отчётливо представил и во что она была одета, перед глазами словно предстало всё, что произошло у тебя в кабинете. Я узнал даже больше, чем ты. Потому что по твоему запаху учуял, что у неё месячные, а ты об этом и понятия не имел.

С того момента, как я попал в ваш дом, до твоего поцелуя с Пан Чуньмяо минуло почти семь лет. Из покрытого пушком щенка я превратился в большого могучего пса. А твой малыш сын уже пошёл в четвёртый класс начальной школы. Обо всём, что произошло за это время, можно написать большую книгу, а можно и обозначить одним росчерком пера. Без преувеличения скажу, что в этом небольшом уездном городе и каждый угол, и каждый телеграфный столб отмечены моей струйкой. На мои метки везде, конечно, накладывались «росписи» других собак. Постоянных жителей в городке сорок семь тысяч шестьсот, да ещё приезжающих тысячи две. Городок этот ваш, но и наш. У вас улицы, сообщества, организации, руководители. У нас примерно то же самое. Среди шестисот с лишним собак городка четыреста с лишним — местных пород. Эти беспорядочно спариваются, смешанная кровь, недалёкие взгляды, пугливые, себялюбивые — в общем, толку никакого. Около ста двадцати чёрных немецких овчарок, но чистокровных немного. Двадцать пекинесов, четыре куцехвостых немецких ротвейлера, по паре венгерских выжл, норвежских ездовых, голландских далматинцев и гуандунских шарпеев, один английский золотистый ретривер, австралийская колли, тибетский мастиф, а также с дюжину русских лаек и японских чихуахуа, которых и собаками-то не назовёшь. Был ещё здоровенный рыжий поводырь неизвестной породы, неразлучный спутник своей слепой хозяйки Мао Фэйин. Та играла на площади на эрху, а он спокойно лежал у её ног, не обращая внимания ни на одну собаку, пытавшуюся наладить с ним отношения. Был пёс по прозванию «коротконогий английский джентльмен Бассет», он проживал в микрорайоне Синхуа, в доме, который совсем недавно возвела хозяйка одного из салонов красоты. Ножки толстенькие, коротенькие, тело вытянутое, будто лавка. И тело само по себе уже ни на что не похоже, а тут ещё уши свешиваются, как блины. Глаза в красных прожилках, словно у него конъюнктивит. Местные дворняги — сброд, у них ума не хватает, чтобы объединиться, поэтому по ночам уездный центр Гаоми — в основном вотчина наша, немецких овчарок. Меня, Четвёрочку, у тебя дома кормили совсем неплохо, ведь ты в чиновных. Чего тебе не хватало, так это чувственности жениного нижнего «ротика», а уж в удовольствиях для верхнего недостатка не было. Особенно по выходным и праздникам превосходных продуктов накупалось море. Кроме холодильника у вас в доме появился ещё и морозильный шкаф, но всё равно много еды портилось. А ведь доброе всё какое! Не говоря уже о ширпотребе — куры, утки, рыба, — были вещи дорогие и редкие, такие как верблюжье копыто из Внутренней Монголии,[256 - Внутренняя Монголия — автономный район КНР на границе с МНР.] куропатки из Хэйлунцзяна, медвежья лапа из Муданьцзяна,[257 - Хэйлунцзян — провинция на северо-востоке Китая, Муданьцзян — городская территория в Маньчжурии.] оленьи причиндалы с гор Чанбайшань, саламандра из Гуйчжоу, трепанги из Вэйхая,[258 - Вэйхай — город на востоке пров. Шаньдун.] акульи плавники из Гуандуна. Все эти деликатесы загружали в холодильник и морозильный шкаф, но в конце концов они попадали ко мне в брюхо. Потому что ты дома ел мало. Потому что у твоей жёнушки один хворост был на уме: она его и жарила, и продавала, и ела, и не очень-то готовила что-то другое. Вот в еде мне счастье и привалило. В городе многие хозяева занимали посты и повыше твоего, Лань Цзефан, но кормили своих псов гораздо хуже. Их хозяевам, как они утверждают, подносили в подарок деньги и драгоценности, а моим — одну еду. Получалось, что они не тебя, Лань Цзефан, одаривали, а меня, Четвёрочку. На всех этих деликатесах, «дарах гор и морей», я, ещё не достигнув годовалого возраста, уже вымахал в самую большую овчарку из всех ста двадцати. К трём годам мой рост составлял семьдесят сантиметров, длина от головы до хвоста — сто пятьдесят, а вес — шестьдесят кило. Все это твой сын измерял, ничуть не преувеличиваю. Острые уши торчком, желтоватые глаза, большая крепкая голова, острые белые зубы, большая, как у крокодила, пасть, чёрная отливающая шерсть на загривке, палевая на брюхе, прямой вытянутый хвост и, конечно же, выдающиеся нюх и память. По правде говоря, во всём Гаоми потягаться со мной мог лишь бурый тибетский мастиф. Но этот пришелец, спустившийся к Жёлтому морю из края снежных вершин и высокогорья, целыми днями ходил заспанный: одни говорят, мол, от переизбытка кислорода, другие — от постоянных драк. Заставишь пробежаться несколько шагов, глядишь — уже и запыхался. Его хозяйка, управляющая магазина по продаже острого соуса «хун», супруга Сунь Луна из Симэньтуни — рыжие крашеные волосы, полный рот золотых зубов, — часто наведывалась в салон красоты. Куда бы она ни направлялась, переваливаясь грузным телом, мастифф, тяжело дыша, плёлся за ней. У себя в горах эта псина могла с волком схватиться, но здесь в Гаоми, братцы мои, ему впору лишь поджать хвост, не собака — одно название. Столько я наговорил — ты, наверное, уже всё понял? Пан Канмэй заправляет в Гаоми всеми кадровыми работниками, а под моим началом все собаки. Но мир собак и людей в конечном счёте один, жизнь тех и других тесно переплетается.

Расскажу-ка о том, как я каждый день сопровождал твоего сына в школу. В шесть лет он пошёл учиться в школу Фэнхуан, лучшую школу уезда, ту, что в двухстах метрах к юго-западу от уездной управы. Получается равнобедренный треугольник — книжный магазин Синьхуа, управа, школа. В ту пору мне было уже три года, самый расцвет сил. Моё влияние в городе уже установилось, и то, что на мой клич собиралась сотня, — отнюдь не преувеличение. Все тут же откликались и докладывали, кто где. Не проходило и пяти минут, как во всех концах города собаки принимались лаять целым хором. Ядром собачьего сообщества стали овчарки, а председательствовал, конечно, я. Ещё у нас было двадцать филиалов по улицам и микрорайонам с начальниками-овчарками. Ну а их замами — для вида и чтобы подчеркнуть наше овчарочье великодушие — назначались все эти метисы, местные собаки и окитаизировавшиеся псы иностранных пород. Хочешь знать, когда мы все собирались? Так вот, обычно ранним утром, с часу до четырёх. Будь то ясной лунной ночью или при блеске звёзд, зимой под пронизывающим холодным ветром или летом, когда кружатся мотыльки, в любых условиях мы выбираемся осмотреться, завести дружбу, подраться, любовь покрутить, собрание провести… Ну всё, что и вы, люди, делаете. В первый год я выбирался через канаву, на второй, начиная с лета, эту унизительную практику прекратил и стартовал от входа в западную пристройку. Сперва запрыгиваешь на оголовок колодца, второй этап — под углом на подоконник, третий — с подоконника на стену, потом летишь вниз и приземляешься перед воротами твоего дома посредине широкого переулка Тяньхуа. Всё, что я рассказываю о прыжках с колодца на подоконник и на стену, — лишь определение исходной точки прыжка. Так касается воды стрекоза, так пробегают по плывущему по реке бревну. А уж через стену я перелетал изящно и рассчитано, одним махом. Видеозапись моего тройного прыжка есть в уездной прокуратуре. У них в управлении по борьбе с коррупцией один заслуженный и настырный следователь по имени Го Хунфу под видом электромонтёра, проверяющего трассу, втихаря установил под стрехой твоего дома крошечную видеокамеру. На тебя никаких улик не завёл, а вот мой тройной прыжок под углом на стену запечатлел. Собака Го Хунфу у нас замначальника филиала в микрорайоне Хунмэй. Русская лайка, востроносенькая огненно-рыжая сучка, ей ничего не стоило бы затеряться в стае лисиц на Хоккайдо; она смотрела эту видеозапись, лёжа у его ног в спальне. В тот вечер у фонтана на площади Тяньхуа она нежно пролаяла: «О начальник, твой тройной прыжок под углом на стену — как это эффектно, как опасно! Хозяева вдвоём просматривали его раз десять, даже аплодировали, а хозяин сказал, что надо бы порекомендовать тебя для участия в демонстрации трюков домашних животных». — «Домашних животных? — с деланым безразличием хмыкнул я. — Это я-то домашнее животное?» Востроморденькая поняла, что ляпнула не то, поспешно рассыпалась в извинениях, виляя хвостом и пресмыкаясь. Из кармана жилетика, якобы собственноручно связанного из овечьей шерсти хозяйкой, вытащила и предложила мне собачью резиновую игрушку с запахом сливочного масла. Но я отказался. Эти штуки только называются игрушками для собак, а на самом деле — для давно деградировавших домашних животных, которые лишь позорят доброе собачье имя.

Ну а теперь расскажу, как сопровождал твоего сына в школу и из школы. Не думай, что я хожу вокруг да около. Всё как есть рассказывать не собираюсь, всё равно многого из последующего ты не поймёшь.

Твой сын родителей любил, это точно. Когда он пошёл в школу, поначалу его провожала и встречала на велосипеде твоя жена. Но его расписание стало не совпадать с часами её работы, и она начала переживать. А когда твоя жена переживала, она начинала сетовать, а когда она сетовала, принималась ругать тебя, а когда ругала тебя, твой сын хмурился, и было видно, что он тебя всё же любит.

И твой сын сказал:

— Мама, не надо провожать меня, я сам.

— Ну нет, — возразила твоя жена. — А если машина собьёт? Или собака укусит? Или плохие мальчишки обидят? Или тётки-соблазнительницы уведут? Или злодеи какие похитят?

Все эти пять возможностей она выпалила одну за другой без передышки. В то время общественная безопасность действительно была не на высоте. Все говорили, что по уезду колесят шесть бродячих торговок с юга, в народе их звали «гладильщицами». Под видом торговок цветами, сластями, разноцветными ножными воланами из куриных перьев они прятали на себе какое-то одурманивающее снадобье. Завидят красивого ребёнка, погладят по голове — он дуреет и послушно идёт за ними. А вот у Ху Ланьцина, директора Промышленного и коммерческого банка Китая, сына украли и потребовали выкуп два миллиона. Заявлять в полицию родители не посмели и в конце концов заплатили миллион восемьсот.

Тут твой сын хлопнул себя по синей половинке лица:

— «Гладильщицы» выбирают красивых детей, а если такой урод, как я, за ними пойдёт, они меня ещё и прогонят! А если и похитят, что ты, женщина, одна сделаешь? Ты и бегать-то не можешь. — И он посмотрел на изуродованное место твоей жены.

Она расстроилась, глаза покраснели.

— Какой же ты урод, сынок? — всхлипнула она. — Это мама у тебя уродина, с одной ягодицей…

А он обхватил её за талию:

— Мамочка, никакая ты не уродина, ты самая красивая мама на свете. Мамочка, правда, не надо провожать меня, пусть наш Четвёрочка меня провожает.

Их взгляды устремились на меня, а я очень внушительно залаял, словно в подтверждение: «Не вопрос, всё беру на себя!»

Они подошли ко мне, и твой сын обнял меня за шею:

— Четвёрочка, будешь провожать меня в школу, ладно? У мамы вон здоровье никуда не годится, да и за работу переживает.

— Гав! Гав! Гав! — рявкнул я так, что даже листья на утуне зашелестели, а соседские страусы загоготали от испуга. «Не — во — прос!» — вот что я хотел этим сказать.

Твоя жена погладила меня по голове, и я вильнул ей хвостом.

— Нашего Четвёрочку все побаиваются, — сказала твоя жена. — Верно, сынок?

— Верно, мама, — подтвердил он.

— Ну, Четвёрочка, тогда передаю Кайфана тебе, вы оба из Симэньтуни, вместе выросли, так что вы как братья, верно?

— Гав! Гав! Верно!

Твоя жена ещё пару раз с чувством погладила меня по голове, потом отстегнула с ошейника толстую стальную цепь и махнула, чтобы я следовал за ней.

— Слушай меня внимательно, Четвёрочка, — сказала она, когда мы подошли к воротам. — Я на работу ухожу спозаранку, нужно хворост продавать. Для вас двоих я еду приготовлю. В шесть тридцать поднимай Кайфана, поешьте и полвосьмого отправляйтесь в школу. Ключ от ворот у него на шее, закрывать замок он умеет, а если забудет, ты его задержи, не давай уходить. Пойдёте в школу — срезать путь не надо, идите по главной улице. Дадите кругаля — не важно, главное — безопасность. Держитесь правой стороны, при переходе посмотрите сначала налево, а дойдёте до середины — направо. Обращайте внимание на мотоциклистов, особенно на тех, кто в чёрных куртках; это настоящие бандиты, им всё равно, зелёный горит или красный. Доведёшь Кайфана до ворот школы — пробегись немного на восток, через дорогу, и на север до ресторанчика при железнодорожном вокзале. Там, рядом с площадью, я хворост и жарю. Гавкни пару раз, и я буду спокойна. Потом поспеши домой, можешь и напрямик. По переулку, где сельский рынок, всё время на юг, через мост на Тяньхуахэ, свернёшь на запад, и ты дома. Ты уже большой вырос, по канаве не пролезешь; сможешь — давай, но заставлять не буду, грязно там очень. Ворота будут закрыты, не войдёшь. Придётся посидеть перед воротами, подождать, пока я вернусь. Будет жарко, зайди в переулок напротив, там у стены тётушки Дун сосна-пагода, под ней прохладно. Можешь и вздремнуть, только смотри не засни, нужно и за воротами следить. Есть воришки с отмычками: подойдут к воротам, постучат как знакомые, а никто не откликнется — они их и открывают. Ты наших родственников всех знаешь; если увидишь, что чужой с замком возится, безо всяких церемоний набрасывайся. В полдвенадцатого я вернусь — зайдёшь, попьёшь, и тут же коротким путём к школе, Кайфана встречать. После полудня, как проводишь его в школу, приходи ко мне, гавкни пару раз, а потом беги домой. Посторожишь ворота немного, и снова в школу. После обеда у них всего два урока, время ещё раннее, нужно присматривать, чтобы вернулся домой и уроки сделал, не шатался где ни попадя… Всё понял, Четвёрочка?

— Гав! Гав! Гав! — Всё — по — нял.

Каждое утро перед уходом на работу твоя жена ставила будильник на подоконник и улыбалась мне. Улыбка хозяйки — это ж любо-дорого. Я провожал её взглядом и лаял вслед:

— Гав! Гав! По-ка! Гав! Гав! Гав! Гав! Будь — спо — кой — на!

Её запах потянулся по переулку на север, потом на восток и снова на север. Он становился всё слабее, смешиваясь с запахами утреннего города и превращаясь в тоненькую ниточку. Соберись я с силами, я мог бы по нему выйти прямо к котлу перед ресторанчиком, где она жарила хворост. Но нужды в этом не было. Кружа по двору, я ощущал себя хозяином. Затарахтел будильник. Я вбежал в комнату твоего сына, в нос ударил запах детства. Лаять не хотелось, испугаю ещё. А я к нему очень хорошо относился. Высунул язык и лизнул покрытую тонким пушком синюю половинку его лица. Он открыл глаза:

— Четвёрочка, пора вставать?

— Гав! Гав! — негромко подтвердил я. — Вставай, пора уже.

Он оделся, кое-как почистил зубы, потёр лицо, как котёнок. На завтрак почти всегда был хворост — с соевым молоком или с простым. Иногда я ел с ним вместе, иногда нет. Я умел открывать и холодильник, и морозильный шкаф. То, что вытаскиваешь оттуда, нужно сначала разморозить, а потом уже есть. Иначе зубам вред. А заботиться о зубах значит заботиться о жизни.

В первый день мы следовали по указанному твоей женой маршруту. Потому что где-то недалеко за спиной чувствовался её запах. Она следила за нами: мать всё-таки, можно её понять. Я следовал за твоим сыном в метре от него. На переходе смотрел во все стороны и прислушивался. Метрах в двухстах шла машина — не лихач никакой, вполне успели бы, и твой сын уже собрался переходить, но я ухватил его за одежду.

— Четвёрочка, ты чего? — удивился он. — Трусишка, что ли?

Но я не отпускал, чтобы хозяйка не волновалась, и ослабил хватку, лишь когда машина проехала; последовал за ним с той же бдительностью, готовый в любой момент не пожалеть ради него самого себя. По запаху твоей жены я понял, что она успокоилась, но так и шла за нами до самых ворот школы. Потом села на велосипед и покатила, раскачиваясь из стороны в сторону. Я мелкой рысцой последовал за ней, держась метрах в ста. Дождался, пока она поставила велосипед и переоделась, и радостно подбежал, лишь когда она приступила к работе. Негромко пролаял пару раз, чтобы успокоить. На лице у неё отразилось удовлетворение, а в запахе чувствовалась любовь.

На третий день мы начали срезать дорогу. Вместо шести тридцати я поднял твоего сына в семь. Хочешь спросить, могу ли я определять, который час? Не смеши! Я иногда и телевизор включаю, футбол смотрю, игры за европейские кубки, чемпионат мира. Канал про домашних животных не смотрю никогда, они там и на живых собак не похожи, плюшевые электронные игрушки какие-то. Некоторые собаки, мать его, в домашних животных превратились. А есть и такие, у кого люди домашними животными сделались. И в уезде Гаоми, и в провинции Шаньдун, во всём Китае, да и во всём мире — у кого ещё, кроме меня, возможно такое! Вон тибетский мастиф: у себя в Тибете он с человеком на равных, и сноровки хватает, и достоинства. А здесь, гляди, до чего опустился. Ходит хвостиком за задницей жены Сунь Луна, только вид грозный, а двигается с одышкой, вперевалку, чахнет как Линь Дайюй.[259 - Линь Дайюй — героиня классического китайского романа «Сон в Красном тереме».] Как это печально! Как достойно сожаления! Вот и твой сын у меня домашнее животное, и твоя жена тоже. И твоя маленькая возлюбленная Пан Чуньмяо. Кабы не наши многолетние отношения, загрыз бы тебя до смерти, когда ты явился, разнося вокруг свежий устричный запах её тела, и предложил жене развестись.

Выйдя за ворота, мы рванули через проспект Лунванмяо, на север через переулок Боцзи, пересекли мост Байхуацяо с западного края сельского рынка, потом прямиком на север, по переулку Таньхуа, длинному-предлинному, затем напрямую на Народный проспект перед уездной управой, ещё двести метров налево — и мы уже у ворот школы. Если идти не спеша, нам на всё хватило бы минут двадцати пяти, а бегом выходило минут за пятнадцать. После того как жена с сыном выставили тебя из дома, ты часто стоял у окна в кабинете и наблюдал в русский бинокль, как мы бежим по переулку.

С окончанием занятий возвращаться домой мы не торопились. Твой сын обычно спрашивал:

— Четвёрочка, где сейчас мама?

Я сосредоточивался, определяя, откуда идёт запах твоей жены, и через минуту мог сказать, где она. Если она жарила хворост у плиты, я гавкал пару раз на север, если запах шёл со стороны дома, то на юг. Если она была дома, я, несмотря ни на что, тащил твоего сына домой, а если ещё на работе — отлично, значит, можно развлечься.

Твой сын — славный малый, в отличие от этих балбесов он никогда после школы не слонялся с рюкзаком на спине по главной улице от одного ларька к другому, от магазина к магазину. Больше всего он любил ходить в книжный магазин Синьхуа и брать там напрокат детские книжки. Бывало и покупал пару книг, но больше брал почитать. А продавала и выдавала напрокат детские книги как раз твоя малышка возлюбленная. Хотя когда мы смотрели там книжки, она ещё не была твоей. К твоему сыну она относилась особенно хорошо, запах отражает чувства. И не только потому что мы были постоянными клиентами. На внешность я не очень обращал внимание, я упивался исходившим от неё запахом. В городе я мог различить пару сотен различных запахов — от растений до животных, от минералов до химических продуктов, от еды до косметики, — но ни один мне так не нравился. Если рассуждать непредвзято, прелестным запахом обладают около сорока городских красавиц, но они все будто чем-то замараны, нет свежести и чистоты. Принюхаешься к некоторым — вроде бы неплохо, но через миг всё меняется. У одной Пан Чуньмяо запах подобен чистому горному ручейку, шумящему в соснах ветру, всегда свежий и чистый. Так и хотелось, чтобы она до меня дотронулась. Это, конечно, не то желание, какое приписывают домашним животным, моё желание… Мать его, даже у больших собак бывают минутные слабости! Заходить в магазин собакам вообще-то не разрешалось, но для меня Чуньмяо делала исключение. Народу в книжном всегда меньше, чем в любом другом магазине города. Три женщины-продавщицы — две средних лет и Чуньмяо. По вполне понятным причинам они перед ней заискивали. Паршивец Мо Янь, один из немногих постоянных посетителей магазина, сделал его местом, где можно выставить себя напоказ. Вот он и бахвалился, уж не знаю, то ли сам придумывал, то ли у него наобум получалось. Чтобы съюморить, обожал нецензурно переиначивать идиоматические выражения — чэнъюй. Вместо «пока девочка с мальчиком малы, подозрениям нет места» он говорил «пока девочка с мальчиком малы…нет места», вместо «полюбить с первого взгляда» — «…с первого взгляда», вместо «собака пользуется покровительством человека»[260 - Данное выражение означает «распоясаться под защитой сильного покровителя».] — «собака пользуется… человека». С его приходом Чуньмяо было весело. А раз Пан Чуньмяо было весело, веселились и те две женщины. Эго его непристойное извращение идиом — поистине то, что называется «невыносимо слушать», но именно из-за этого «невыносимо слушать», он нравился девушке с самым прелестным в уезде Гаоми запахом. Искать причину нужно опять же в запахе. Дело в том, что запах от Мо Яня походит на дух в глинобитной хибаре, где крестьяне сушат табачные листья, а Чуньмяо очень нравился запах листового табака. Увидев Кайфана, который сидел перед лотком с книгами, предлагаемыми в прокат, и увлечённо читал, Мо Янь подошёл к нему и потрепал за ухо. Потом представил его Чуньмяо как сына директора уездного кооператива Ланя. Чуньмяо сказала, что давно об этом догадалась. В это время я залаял, напоминая Кайфану, что его мама уже закончила работу и, судя по запаху, движется мимо компании металлоизделий и электротоваров, и если мы сейчас же не выйдем, то домой до её прихода не успеем.

— Лань Кайфан, — обратилась к нему Чуньмяо, — дуй быстрее домой, видишь, что твой пёс говорит. И повернулась к Мо Яню. — Какая умница этот пёс! Кайфан, бывает, зачитается, не откликается, так он забежит и ну тянуть его за одежду.

Мо Янь вытянул шею в мою сторону:

— Поистине «подобен волку и тигру».[261 - Из-за похоже звучащих слов это выражение можно толковать и как «подобен мертвецу и трупу».]

Вот как выразился про меня Мо Янь, которого «невыносимо слушать».

— «Высушенные плоды кардамона…»[262 - Выражение, означающее «юные годы», можно толковать и как «лается и шашни заводит».] — усмехнулась, глядя на меня, Пан Чуньмяо.

«Невыносимый» Мо Янь якобы от всего сердца восхищённо вздохнул:

— Действительно прекрасный пёс! Служит маленькому хозяину «верой и правдой».[263 - Это выражение можно толковать и как «ест желчный пузырь, верен печёнке».]

И оба дружно расхохотались.




ГЛАВА 42

Лань Цзефан занимается любовью в кабинете. Хуан Хэцзо провеивает бобы в восточной пристройке


После того первого поцелуя я хотел отступиться, хотел уклониться. Да, я был счастлив, но было и страшно, и, конечно, терзало глубокое чувство вины. Результатом этого душевного разлада стала та последняя, двадцатая по счёту, близость с женой. Хоть я и старался, всё получилось кое-как и наспех.

В последующие шесть дней, был ли я в деревне или на собрании, перерезал ли ленточку или присутствовал на банкете, сидел в кресле автомобиля или на лавке, стоял или двигался, наяву или во сне, смутный образ Пан Чуньмяо не покидал меня и становился ещё неяснее, чем ближе мы становились. Я всё больше предавался чувству, так взволновавшему меня, когда мы были вместе. Я понимал, что от этого не уйти, хотя внутренний голос предупреждал: «Остановись, ни шагу дальше». Но он звучал всё слабее.

В воскресенье в полдень прибыл чиновник из правительства провинции. Я отправился на банкет, организованный уездной управой, и в гостевом доме столкнулся с Пан Канмэй. Тёмно-синее платье, сверкающее жемчужное ожерелье, лёгкий макияж. Если выражаться, как этот паршивец Мо Янь — «интересная женщина средних лет…»,[264 - Это выражение можно толковать и как «ветреница оповещает о своих заслугах».] «по-прежнему очаровательна».[265 - Это выражение можно толковать и как «высокое положение, есть депозиты».] При виде её в голове что-то зажужжало и тут же стихло. Гость, Ша Уцзин, заворготдела провинциального парткома, когда-то работал в Гаоми, и мы подружились во время трёхмесячной учёбы в провинциальной партшколе. Его пригласил орготдел, но он заявил, что хочет видеть меня. Вот я и присутствовал на банкете, сидя как на иголках, не в состоянии пары слов связать, как идиот. Банкет уверенно вела Пан Канмэй, потчевала гостя вином и едой и блистала красноречием, не давая ему и слово вставить, а он смотрел на неё как зачарованный. Она трижды бросала на меня ледяной взгляд, всякий раз пронизывая насквозь. Во всяком случае она провела всё до конца, проводила гостя в отведённое ему помещение, одаривая всех улыбками и не забывая никому уделить внимание. Её машину подали первой, и она протянула мне руку, прощаясь. От руки исходила брезгливость, но в голосе звучала забота:

— Ах, замначальника уезда Лань, что-то лица на тебе нет. Приболел, так лечиться надо не откладывая!

Сидя в машине, я размышлял над её словами, и меня бросало то в жар, то в холод. «Лань Цзефан, не хочешь лишиться положения и доброго имени, нужно „сдержать коня на краю пропасти“», — раз за разом предупреждал я себя. Но когда я оказывался перед окном в своём кабинете и смотрел на обшарпанную вывеску книжного магазина, все опасения и тревоги улетучивались. Оставались лишь мысли о ней, мысли, запечатлённые глубоко в душе, чувства, не испытанные за сорок прожитых лет. Я взял советский армейский бинокль — его мне привезли из Маньчжоули,[266 - Маньчжоули (Маньчжурия) — крупный пограничный пункт на китайско-российской границе в 6 км от Забайкальска.] — настроил фокус и направил на вход в магазин. Большие коричневые двери полуоткрыты, на ручках пятна ржавчины. Каждый раз, когда кто-то входил и выходил, сердце яростно колотилось. Я надеялся, что покажется её стройная фигурка, грациозно пересечёт улицу и непринуждённо пойдёт ко мне. Но её не было, выходили незнакомые покупатели, пожилые и юные, женщины и мужчины. Казалось, выхватываемые биноклем выражения лиц похожи: все загадочные и мрачные. От этого мысли невольно мешались: может, в магазине что-то случилось? Или с ней что-то произошло? Несколько раз так и подмывало пойти туда, якобы для того, чтобы купить книгу, и выяснить, в чём же дело. Но остатки разума заставляли сдерживаться. Часы на стене показывали лишь половину второго — ещё полчаса до условленной встречи. Я отставил бинокль и хотел было заставить себя прикорнуть на походной койке за ширмой. Но успокоиться не удавалось. Почистил зубы и умылся. Побрился и постриг волосы в носу. Посмотрел на своё лицо в зеркале — наполовину красное, наполовину синее: да, красавец хоть куда. «Урод!» — выругался я вслух, несильно хлопнув себя по синей половинке. Недолгая уверенность в себе, казалось, вот-вот рассыплется в прах. Вдруг вспомнилось, что отмочил этот тип Мо Янь, явно желая угодить: «На вашем лице, почтенный брат, одна половинка означает превосходство, как у Гуань Юя, а другая синяя как у абсолютно стойкого Доуэрдуня».[267 - Имеется в виду традиционный грим персонажей в пьесах пекинской оперы.] Ясное дело, чепуха, но уверенность возвращает. Пару раз показалось, что с дальнего конца коридора приближаются лёгкие шаги, я устремлялся к дверям, но коридор был пуст. Сел на то место, где сидела она, и стал нетерпеливо ждать, листая «Справочник по профилактике распространённых болезней домашнего скота», который она так добросовестно читала. Перед глазами возникло выражение её лица при чтении. На книге оставался её запах, следы её пальцев. «Чума свиней. Данная болезнь переносится вирусом, развивается скоротечно, процент смертного исхода очень высок…» И такие книги она читает с огромным удовольствием, поразительная девушка…

Когда наконец раздался стук в дверь, я похолодел и задрожал всем телом. Зубы непроизвольно выбивали дробь. Торопливо открыл дверь, и душу пронизала её обворожительная улыбка. Позабыто всё: слова, что хотел сказать, скрытый намёк Пан Канмэй, ужас понимания того, что стою на краю пропасти. Я обнял её и поцеловал, она ответила тем же. Я витаю в облаках, погружаюсь в поток… Ничего не надо, только ты. Ничего не страшно, лишь была бы ты…

В перерывах между поцелуями мы смотрели в глаза друг другу, так близко. Я слизывал слёзы с её щёк, солёные и свежие:

— Милая Чуньмяо, почему ты плачешь? Ведь это не сон.

— Брат Лань, всё, что у меня есть, — твоё, ты ведь хочешь меня…

Я вырывался изо всех сил, ища, за что ухватиться, как утопающий за соломинку, но ухватиться было не за что. Мы снова слились в поцелуе, поцелуе не на жизнь, а на смерть, и того, что последовало за ним, было, по сути дела, не избежать.

Мы лежим, обнявшись на узкой койке, но нам не тесно.

— Чуньмяо, сестрёнка милая, я ведь старше тебя на двадцать лет, да ещё урод — боюсь, что принесу тебе несчастье. Я поистине достоин смерти… — лепетал я.

Она поглаживала мою щетину, поглаживала лицо. Потом прильнула к моему уху, щекоча его губами:

— Я люблю тебя…

— Ну за что?

— Не знаю…

— Я могу держать ответ за тебя…

— Не надо держать ответ, я сама хочу. Будем вместе раз сто, только тогда оставлю тебя.







Чувствуешь себя старым голодным быком перед сотней сочных и нежных травинок!

Сотня раз пролетела мгновенно, а нам никак не оторваться друг от друга.

Вот бы этот сотый раз никогда не заканчивался!

— Посмотри на меня хорошенько, не забывай… — поглаживала она меня, всхлипывая.

— Чуньмяо, хочу, чтобы ты стала моей женой.

— А я не хочу.

— Я уже всё решил. Скорее всего, впереди бездна, но другого выбора у меня нет.

— Тогда прыгнем в неё вместе.

В тот вечер я вернулся домой, чтобы выложить всё жене. Она провеивала зелёные бобы в пристройке. Работа непростая, но она в этом поднаторела. Руки двигаются под лампой вверх и вниз, вправо и влево, тысячи зёрен подпрыгивают и перекатываются, шелуха так и вылетает из корзинки.

— Что это ты за бобы взялась? — не нашёлся я сказать ничего другого.

— Дед вот прислал с оказией. — Глянув на меня, она вынула из корзинки камешек. — Своими руками вырастил, так что другое пусть гниёт, а бобы — нельзя, чтобы испортились; провею вот, проращу и буду Кайфана кормить.

Она снова принялась за работу, бобы зашуршали.

— Хэцзо, — решился я, — давай разведёмся.

Руки застыли, она тупо уставилась на меня, словно не понимая сказанного.

— Хэцзо, ты уж прости недостойного, но давай разведёмся.

Корзинка у груди стала наклоняться. Сначала упала пара бобов, затем десять, сто, и вот уже целый зелёный водопад сыплется на цементный пол с мраморной крошкой.

Выпала у неё из руки и корзинка. Тело закачалось, её повело в сторону. Я бросился поддержать её, но она уже оперлась о разделочную доску, где лежали пёрышки лука и засохший жареный хворост. Зажав рот рукой, она всхлипывала, из глаз струились слёзы.

— Извини, конечно, но уж помоги мне в этом…

Резко откинув руку со рта, она утёрла слёзы согнутыми указательными пальцами и прошипела сквозь зубы:

— Только через мой труп!




ГЛАВА 43

Хуан Хэцзо срывает злобу на блинчиках. Четвёрочка пьёт и грустит


Пока ты в пристройке раскрывал карты перед женой, распространяя вокруг запах безумной любви с Чуньмяо, я сидел под стрехой, погруженный в раздумья, и смотрел на луну. Славная штука, как она всё же сводит с ума.

В это полнолуние все собаки должны собраться на площади Тяньхуа. Предполагалось рассмотреть три вопроса. Первое — отдать дань памяти мастифу, который так и не приспособился к жизни настолько близко к уровню моря: ухудшение деятельности внутренних органов привело к внутреннему кровоизлиянию и смерти. Второе — отметить месяц со дня рождения детей моей сестры. Четыре месяца тому назад она сочеталась свободным браком с норвежской ездовой из семьи председателя уездного Народного политического консультативного совета, понесла и, когда вышел срок, родила трёх метисиков с белыми мордочками и жёлтыми глазками. По словам востроморденькой русской лайки из дома Го Хунфу, которая частенько наведывается в дом Пан Канмэй, мои собачьи племяши здоровые и бойкие, а взгляд у всех коварный, как у трёх маленьких злодеев. Хоть внешность и подкачала, зато сразу с появлением этой троицы на свет поступили заказы от состоятельных людей; говорят, и задаток солидный — по сто тысяч юаней за каждого.

Прозвучал предупредительный сигнал — его дал гуандунский шарпей, исполнявший обязанности моего адъютанта-связного. В ответ невидимыми волнами раскатился разномастный лай собиравшихся собак. Гав! Гав! Гав! Это я пролаял три раза на луну, сообщая всем, где нахожусь. У хозяев серьёзное происшествие, но обязанности председателя сообщества нужно выполнять.

Ты, Лань Цзефан, куда-то спешно ушёл, бросив на меня многозначительный взгляд. Я проводил тебя лаем: к концу подошли твои счастливые дни, дружище. Я ненавидел тебя, но не так чтобы сильно. Как я уже упоминал, мою ненависть уменьшал исходивший от тебя запах Пан Чуньмяо.

По запаху я определил, что ты следуешь — пешком, не на машине — на север, тем же маршрутом, каким я провожаю твоего сына в школу. Твоя жена в пристройке развела страшный шум; через распахнутую дверь видно, как отливает холодным блеском большой нож для овощей, которым она ожесточённо кромсает на разделочной доске большие охапки лука и хворост. Оттуда плывёт прогорклый и едкий луково-масляный дух… Твой запах уже переместился к мосту Тяньхуа и смешался с вонью протекавших под ним нечистот. С каждым ударом ножа твоя жена припадала на левую ногу, и у неё вырывалось: «Ненавижу! Ненавижу!» Твой запах достиг западной оконечности сельского рынка. Там в одноэтажных домиках жили торговцы одеждой с юга. Всей артелью они держали австралийскую овчарку по кличке Баранья Морда. Длинная шерсть, особенно на плечах, морда узкая, продолговатая, на семьдесят процентов — пёс, на тридцать — баран. Как-то он попытался преградить дорогу твоему сыну, задрал голову и оскалился, устрашающе рыча. Мальчик отпрянул и спрятался за меня. В домишках торговцев сырость и грязь, на псине этой блох полно, а ещё смеет преграждать дорогу моему школьнику. Но задать урок этому недавно приехавшему и не знающему правил типу с помощью клыков не хотелось. Замечаю перед собой острый обломок плитки. Резко поворачиваюсь, левой задней ногой — р-раз, плитка взлетает и прямо ему по носу. Он взвизгивает и, опустив голову, начинает бегать кругами. Из носа чёрная кровь течёт, слёзы выступили. А я строго так говорю: «Мать твою, ослеп, что ли, глаза бараньи!» С тех пор этот пёс мой преданный друг: вот уж, как говорится, не подерёшься — не познакомишься. Я издал пронзительный вой в сторону рынка, это было распоряжение: «А ну, Баранья Морда, пугни того типа, что сейчас перед твоими воротами проходит». Через минуту донёсся волчий рык этого пса. Красная линия твоего запаха устремилась стрелой по переулку Таньхуа, а на пятках у тебя щёлкал зубами Баранья Морда.

Из дома выбежал твой сын и, увидев, что творится в восточной пристройке, испугался:

— Мама, что ты делаешь?

Твоя жена, пока не излив всей злости, рубанула по куче лука ещё пару раз, отбросила нож, обернулась и утёрлась рукавом:

— Ты что ещё не спишь? Разве завтра не в школу?

Твой сын подошёл к пристройке, посмотрел на неё и звонко воскликнул:

— Мама, ты плачешь?!

— Какое плачешь? С какой стати мне плакать? Это от лука.

— Кому нужно резать лук за полночь? — канючил он.

— Спать давай, опоздаешь в школу — отлуплю так, что живого места не останется! — В крайнем раздражении она схватилась за нож.

Твой сын, бормоча что-то в испуге, стал пятиться от неё.

— Подойди сюда. — Держа в одной руке нож, другой она погладила сына по голове. — Ты должен уметь постоять за себя, сынок, хорошо учиться. А мама испечёт блинчики с луком.

— Мама, мама! — кричал он. — Я не хочу, не надо их готовить, ты и так устала…

Но она вытолкала его за дверь:

— Мама не устала, сыночек, ложись…

Пройдя пару шагов, он обернулся:

— Вроде бы папа приходил?

— Приходил, — бросила она, помолчав. — А потом снова ушёл. Сверхурочная работа у него…

— Ну почему у него всегда сверхурочная? — заныл твой сын.

От этой сцены стало очень тягостно. Среди собак я бессердечен, а в доме у людей размягчаюсь по каждому поводу. На велосипедах, пропахших ржавчиной, по переулку проехали двое парней, от которых вечно несло табаком и вином. Они делано горланили:



		У тебя ведь сердце доброе, доброе,



		всё на свете взваливаешь на себя…











Облаяв этот мотивчик, я тут же почуял, что погоня за тобой продолжается и скоро вы доберётесь аж до конца переулка. «Будет. Не гоняй его больше», — тут же передал я Бараньей Морде. Линии запахов разделились, красная потянулась на север, коричневая — на юг. «Ты его не искусал случаем?» — «Так, цапнул немного, крови вроде нет, но, похоже, обделался этот мерзавец от страха». — «Добро, до встречи».

Твоя жена и впрямь принялась готовить блинчики с луком. Замесила тесто размером с подушку. Неужто всех одноклассников твоего сына накормить вздумала? Месит и месит, поводя худыми плечами. «Хорошо побитая жена как хорошо замешенное тесто». То есть чем больше жену бить, тем она добродетельнее, а тесто чем больше мять, тем оно более упругое. Её уже и пот прошиб, и кофта на лопатках промокла. Слёзы то катятся, то перестают — слёзы злобы и досады, слёзы печали, слёзы от целого калейдоскопа чувств и событий в прошлом, — все они падают на перед кофты, на тыльные стороны ладоней и на мягкую поверхность теста, которое становится всё мягче, от него уже исходит приятный запах… Добавила муки и снова принялась месить. Иногда негромко всплакнёт, но тут же закрывает рот рукавом. Лицо измазано, вид и смешной, и жалкий. Иногда останавливается и, свесив перепачканные в муке руки, ходит по пристройке кругами, будто ищет что. Один раз поскользнулась и шлёпнулась задом на пол, на рассыпанные зелёные бобы, и сидела так, тупо уставившись перед собой, будто глядя на геккона на стене. Хлопнула ладонями по полу и взвыла. Но лишь на миг. Встала и продолжила работу. Через некоторое время сгребла весь нарубленный лук и хворост в таз, плеснула масла, подумала, добавила соли, опять подумала и, взяв бутылку с маслом, налила ещё. Я понял: в голове этой женщины царит невероятное смятение. Держа одной рукой таз, другой — палочки для еды, она принялась всё перемешивать, снова ходя кругами по комнате и блуждая взглядом по сторонам. Вновь поскользнулась на рассыпанных бобах и на этот раз упала не так удачно. Чуть не навзничь растянулась на твёрдом, скользком и холодном полу. Но таз, как ни странно, не выскользнул из рук, да ещё и не опрокинулся. Я хотел было рвануться к ней на выручку, но она уже медленно подняла верхнюю половину тела. Но не встала, а осталась сидеть. Пару раз горестно всплакнула как маленькая и тут же резко оборвала плач. Подвинулась вперёд, ёрзая ягодицами, потом поёрзала ещё пару раз. Тело здесь изуродовано, и приходилось после всякого движения сильно крениться влево. Но таз с начинкой она умудрялась держать ровно. Вытянувшись вперёд, поставила таз на разделочную доску и снова двинула телом влево. Вставать не стала, лишь вытянула ноги, наклонилась вперёд почти до колен, будто выполняя какой-то чудной цигун.[268 - Цигун — древнекитайское умение саморегуляции организма на основе жизненной энергии ци, часть практики китайских боевых искусств.] Было уже далеко за полночь, луна поднялась в самую высокую точку и заливала всё вокруг ярким светом. Тишину прервал бой старинных настенных часов у соседа на западе: до собачьего собрания оставался всего час. Множество собак уже сидели у фонтана на площади Тяньхуа, другие подтягивались по улицам и переулкам. Я немного беспокоился, но уйти не смел — боялся, как бы эта женщина на кухне не натворила глупостей. Пахло из картонной коробки в углу, перевязанной верёвкой, чувствовался слабый запах протечки газа на стыке резиновой трубки, а также несло дихлофосом из бутыли в углу, завёрнутой в несколько слоёв промасленной бумаги. Всё это может погубить человека. Конечно, ей ничего не стоит и ножом по запястью резануть, и горло себе перерезать, за электрический рубильник взяться, головой об стену удариться. Может отодвинуть бетонную крышку стоящего посреди двора колодца и туда сигануть. В общем, немало доводов против моего председательства на очередном собрании в полнолуние. За воротами поскуливали, тихонько скребя когтями, Баранья Морда и прибежавшая с ним за компанию русская лайка из дома Го Хунфу. «Начальник, мы тебя ждём», — чарующим голоском звала она. «Вы идите, у меня тут дело, которое я не могу оставить, — вполголоса сообщил я им. — Если не получится прийти в назначенное время, пусть собрание ведёт мой заместитель Ма». Ма, овчарку с чёрным загривком из дома директора мясокомбината, звали по фамилии хозяина. И Баранья Морда с лайкой, заигрывая друг с другом, побежали на юг по переулку. А я продолжал наблюдать за твоей женой.

В конце концов она подняла голову. Сперва села, с трудом переместившись на одной ягодице, и сгребла в кучку валяющиеся вокруг бобы. Кучка получилась островерхая, будто мастерски насыпанная могилка. Потом твоя жена застыла, глядя на эту могилку; по лицу покатились слёзы. Пригоршню за пригоршней стала выбрасывать бобы вон. Они вылетали, стукаясь о стену, о холодильник, о корчагу с мукой. В пристройке пару раз зашуршало, словно на сухие листья падала снежная крупа. Выкинув пару пригоршней, она остановилась. Задрав полу одежды, вытерла насухо лицо, потянулась за корзинкой и убрала в неё оставшуюся кучку. Отставила корзинку в сторону, с трудом поднялась и подошла к разделочной доске. Опять помесила тесто, снова помешала начинку. Поставила сковороду на плиту. Зажгла газ. Рассчитанным движением плеснула масла. Когда на горячую сковородку лёг первый блинчик с луком, и из кухни донеслось шипение вместе с бьющим в нос ароматом, который быстро разнёсся по двору, и по всему кварталу, и по всему городу, тревога меня отпустила. Подняв голову к луне на западе, прислушавшись к движению на площади Тяньхуа и принюхавшись к доносящимся оттуда запахам, я понял: собрание ещё не началось, все ждут меня.

Чтобы не перепугать твою жену своим свободным полётом, я не стал выполнять «тройной прыжок под углом», а забрался на нужник, ступая по старой черепице, с него прыгнул на западную стену, оттуда во двор соседа, потом перемахнул через его низенькую западную стену и очутился на улице. Свернул в узкий переулок, повернул на восток и помчался на юг. Только ветер свистел в ушах и спину заливал лунный свет. Переулок упирался в новую магистраль; справа на углу перекрёстка, на краю городской черты, располагался магазин торгово-закупочного кооператива, где продавали пиво оптом. В лунном свете сверкала целая гора пластмассовых упаковок по десять бутылок. Выстроившись в шеренгу, дорогу как раз переходили шестеро овчарок с упаковкой пива в зубах каждая. На равном расстоянии друг от друга, в совершенном порядке, шагая в ногу, как шестёрка вышколенных солдат. Так можем только мы, овчарки, другим это не по плечу. Душа исполнилась чувством гордости за своих. Здороваться я не стал. Поздороваешься, будут кланяться в ответ, и все шесть упаковок полетят на землю. И я проскользнул мимо через пышные заросли индийской сирени на обочине и выскочил наискосок на площадь Тяньхуа. При моём появлении сотни собак, сидевших вокруг фонтана, вскочили и дружно меня приветствовали.

В сопровождении своих заместителей Ма и Люй, а также десятка начальников филиалов я дошёл до председательского места и запрыгнул на него. Это был мраморный постамент, на котором когда-то стояла Венера Милосская, но её украли. Я сидел на плите, восстанавливая дыхание, и, наверное, издалека смотрелся как памятник грозной собаке. Но извините, я не памятник, я — полный сил свирепый пёс, унаследовавший лучшие гены большого местного белого пса и немецкой овчарки, собачий правитель уезда Гаоми. Перед началом выступления я на пару секунд собрался с мыслями и принюхался. Секунда на то, что происходит с твоей женой: в восточной пристройке висит густой аромат блинчиков — всё нормально. Во вторую секунду прочувствовал, как обстоят дела у тебя: в кабинете не продохнуть от табачного дыма, ты лежишь на подоконнике и в раздумье глядишь на залитый лунным светом город — тоже всё нормально. Обращаясь к поблёскивающим внизу собачьим глазам, к посверкивающей шерсти, я громко начал:

— Братья и сёстры, объявляю наше восемнадцатое собрание в полнолуние открытым!

Собаки ответили продолжительным лаем.

Я поднял правую ногу и помахал, призывая к тишине.

— В этом месяце, — продолжал я, — нас, к сожалению, покинул наш любимый брат мастиф, поэтому давайте все вместе трижды пролаем, чтобы проводить его душу на горние пастбища.

Троекратный лай нескольких сот собак громом раскатился по городу. Глаза мои увлажнились, не только из-за мастифа, но и от коллективной собачьей искренности.

— Ну а теперь, — сказал я, — приглашаю всех петь, танцевать, беседовать, пить вино, есть пирожные в честь месяца со дня появления трёх детишек моей третьей сестры.

Раздался целый хор радостных возгласов.

Стоявшая под постаментом третья сестра передала мне одного щеночка, мальчика. Я чмокнул его в щёчку, а потом высоко поднял, чтобы показать всем собравшимся. Снова послышались приветственные возгласы. Я вернул щенка, а сестра передала мне девочку. Я тоже поцеловал её и высоко поднял напоказ толпе, которая снова встретила это радостными криками. Наконец, сестра передала мне третьего, которого я кое-как чмокнул, показал всем и вернул.

Потом спрыгнул с постамента, а третья сестра подошла ко мне со щенками и велела:

— Скажите «дядя», он ведь вам родной дядя.

Щенки пролопотали «дядя».

— Я слышал, их уже продали, — холодно обратился я к ней.

— А как же, — гордо отвечала она. — Не успела произвести их на свет, как толпа покупателей уже чуть ворота не снесла. В конце концов хозяйка продала их секретарю парткома Люйчжэня Кэ, начальнику отдела промышленности и торговли Ху и начальнику отдела здравоохранения Ту, по восемьдесят тысяч за каждого.

— Разве не за сто? — снова ледяным тоном переспросил я.

— Предлагали сто, но хозяйка скинула всем по двадцать тысяч. Она не такая жадная.

— Мать его, — выругался я, — разве это дело щенков продавать? Это же…

— Дядя! — резко прервала меня сестра.

— Ладно, молчу, — вполголоса сказал я, а потом громко обратился к собачьему собранию: — Всем плясать, петь, пить!

Подошёл с двумя бутылками пива востроухий поджарый немецкий доберман с лысым хвостом. Открыл бутылки зубами, потекла пена и разнёсся пивной аромат.

— Выпей, начальник, — предложил он.

Я взял бутылку, и мы сдвинули их.

— До дна!

Засунув бутылку в рот и держа её двумя лапами, мы с бульканьем опорожняли их. Собаки беспрерывно подходили выпить за меня, я не отказывался, и очень скоро за спиной образовалась целая куча бутылок. Клубочком подкатилась маленькая белая пекинеска с заплетёнными на голове косичками, «бабочкой» на шее и ветчинной сосиской в зубах. От пекинески шёл тонкий запах духов «Шанель № 5», длинная шерсть отливала серебром.

— Начальник… — обратилась она ко мне, чуть запинаясь. — Отведай ветчинных сосисок.

Тонкими зубками она сорвала оболочку и двумя лапами поднесла сосиску к моему рту. Я принял подношение, откусил кусочек с грецкий орех и стал неторопливо, величественно жевать. Мы с моим заместителем Ма чокнулись бутылками.

— Как тебе эта партия сосисок? — спросил он.

— Недурной вкус.

— Мать его, я велел им принести ящик попробовать, так они все двадцать умыкнули. Вот завтра будет незадача для сторожа старины Вэя, — не без самодовольства хмыкнул Ма.

— Замначальника Ма, хочу выпить… за тебя… — кокетливо протявкала пекинеска.

— Это Мэри, начальник, только что из Пекина приехала, — указал на неё Ма.

— Кто твой хозяин? — спросил я.

— Моя хозяйка — Гун Цзыи, одна из четырёх первых красавиц Гаоми! — хвастливо заявила пекинеска.

— Гун Цзыи?

— Заведующая гостевым домом!

— A-а, эта.

— Мэри умная и сообразительная, в людях разбирается, по мне, так сделать бы её твоим секретарём, начальник, — многозначительно ввернул Ма.

— К этому вопросу мы вернёмся, — сказал я.

Было видно, что моё прохладное отношение стало для Мэри ударом. Покосившись на пьющих и жрущих у фонтана псов, она пренебрежительно фыркнула:

— Некультурные вы здесь, в Гаоми. Вот мы, пекинские собаки, на party лунного света являемся в шикарных украшениях и прекрасно проводим время. Все танцуют, говорят об искусстве. Если пьют, так красное вино понемножку или воду со льдом. Едят маленькие сосисочки на зубочистках, можно поесть и поговорить. Не то что эти, ты только глянь, сами чёрные, лапы белые…

Я посмотрел на местную дворнягу, которая устроилась неподалёку с тремя бутылками пива, тремя кусками ветчины и кучкой долек чеснока. Глотнув пива, она откусывала ветчины, потом захватывала лапой дольку чеснока и отправляла в рот. Звучно чавкала, будто вокруг никого нет, целиком отдаваясь наслаждению едой. Рядом с ней две дворняги уже изрядно нагрузились. И на луну завывали, и сыто рыгали, и несли всякую чушь. В душе я, конечно, был этим недоволен, но меня коробило от мелкобуржуазного духа пекинесочки.

— Как говорится, попал в деревню — следуй местным обычаям, — сказал я. — Раз приехала в Гаоми, первым делом научись есть чеснок!

— Боже мой! — делано воскликнула она. — Он же такой жгучий! А запах!

Я задрал голову, глянул на луну и понял, что пора. В начале лета дни длинные, ночи короткие. Ещё час, и запоют птицы, и на площади появятся люди — кто с клеткой, чтобы прогулять любимую птицу, кто с мечом поупражняться…

— Давай распускать собрание, — похлопал я по плечу Ма.

Тот отшвырнул бутылку, задрал морду к луне и пронзительно свистнул. Собаки побросали бутылки с пивом и, пьяные или нет, встряхнулись, чтобы услышать, что я скажу. Я вскочил на постамент:

— На этом собрание закончено, чтоб через три минуты на площади никого не было. О времени следующего собрания сообщим. Разойдись!

Ма свистнул ещё раз, и вся свора, волоча отяжелевшие животы, разбежалась кто куда. Поднабравшиеся тоже убрались нетвёрдой походкой, падая, перекатываясь и снова поднимаясь, — задержаться не посмел никто. Третья сестра с муженьком — они перенесли своих отпрысков за шкирку в качественную импортную японскую коляску, которую один толкал, другой тянул, — скрылись. Трое щенков стояли в коляске, держась за борта, и повизгивали от возбуждения. Через три минуты над только что полной шума и гама площадью повисла тишина, лишь поблёскивали разбросанные пивные бутылки, разносился аромат недоеденных сосисок и вонь бесчисленных напущенных луж. Удовлетворённо кивнув, я попрощался с Ма за лапу.

И спокойно вернулся домой. Заглянул в восточную пристройку — твоя жена ещё печёт блинчики. Похоже, в этом она черпала радость и покой, на лице блуждала загадочная улыбка. На утуне зачирикал воробей; не прошло и десяти минут, как птичий щебет разлился по всему городу. Луна постепенно тускнела, наступал печальный рассвет.




ГЛАВА 44

Цзиньлун хочет построить туристическую деревню. Цзефан наблюдает в бинокль


…Мне кажется, в каком-то документе, связанном с Цзиньлуном, я прочитал о его желании превратить Симэньтунь в деревню исторического туризма, где во всём будет сохранён облик времён «культурной революции». В своём докладе об осуществимости проекта он с немалой долей диалектики утверждает, что, уничтожив культуру, «великая культурная революция» одновременно создала новую. Он хочет заново начертать на стенах стёртые лозунги, снова повесить громкоговорители, вновь установить сторожевую вышку под абрикосом, восстановить рухнувшую под ливнями свиноферму. А ещё разбить на восточной окраине деревни поля для гольфа площадью пять тысяч му. Что же касается крестьян, которые останутся без земли, они будут давать в деревне представления о том, чем они занимались во время «культурной революции»: проводить «собрания критики», водить напоказ «каппутистов», играть «образцовые пьесы», исполнять «танцы преданности» и так далее. Ещё он пишет, что можно будет воспроизводить в больших количествах аксессуары времён «культурной революции» — нарукавные повязки, пики, значки с Председателем Мао, листовки, дацзыбао…[269 - Дацзыбао (досл. газета больших иероглифов) — написанные от руки плакаты, которые вешали на стены. Широко использовались во время «культурной революции» для пропаганды и обличения.] Кроме того, можно также разрешать туристам принимать участие в собраниях «воспоминаний о горьком прошлом», смотреть представления пьес о «горьком прошлом», есть такую же еду, как в «горьком прошлом», слушать рассказы стариков, беднейших крестьян, о жизни в старом обществе… «Усадьбу Симэнь нужно сделать музеем единоличника, — писал он в своём докладе, — создать восковые фигуры Лань Ляня, его осла с протезом и вола с отсечённым рогом. В этих мероприятиях в значительной мере присутствует постмодернизм, — отмечал он, — а это непременно вызовет интерес городских жителей и иностранцев. Как только они его почувствуют, сразу раскошелятся. Их кошельки похудеют, наши вспухнут. После тура по деревне времён „культурной революции“, — продолжал он в докладе, — мы отправляем их в современный развлекательный комплекс, где их ждёт красное вино и зелёные фонари — как говорится, „песни, женщины, гончие и скачки“». Он спал и видел, как бы захватить все земли к востоку от деревни вплоть до самой косы семьи У, разбить там поля для гольфа по высшим мировым стандартам и построить громадный увеселительный центр, где будет всё, что есть в индустрии развлечений. Он был готов также соорудить на песчаной косе семьи У бани, подобные древнеримским термам, целый город азартных игр, похожий на американский Лас-Вегас, а также разбить там, на косе, тематический парк скульптур, посвящённый потрясающей битве людей и свиней, что разыгралась там более десятка лет назад. Этот тематический парк должен заставить людей по-иному взглянуть на защиту окружающей среды, сформировать представление о том, что всякая тварь наделена умственными способностями. Несомненно, нужно особенно выделить и преподнести тот случай, когда хряк спас детей, вытащив их из ледяной воды. В докладе упоминалось также о планах постройки выставочного центра для проведения ежегодных конференций по домашним животным, что привлекло бы иностранных гостей и иностранные капиталы…

Пролистывая это написанное со всей серьёзностью исследование о возможности осуществления проекта, которое он направил для рассмотрения в соответствующие отделы, и глядя на восторженные резолюции главных руководителей уездной управы, я не переставал качать головой и вздыхать. Я вообще-то держусь старого. Люблю землю, люблю запах навоза, с удовольствием вёл бы жизнь крестьянина, с огромным уважением отношусь к людям старой закалки, как мой отец, которые живут крестьянским трудом. Но таким людям уже не угнаться за тем, как развивается сегодня мир. А я ещё взял и влюбился как сумасшедший, да ещё у жены развод попросил — это тоже старомодно, явно не по-современному. Не в силах выразить своё отношение к подобному исследованию, я лишь нарисовал кружок напротив своего имени в знак одобрения. И вдруг задался вопросом: из-под чьего пера вышел этот документ, где одно разглагольствование и кружение вокруг да около? В окне вдруг показалась хитро ухмыляющаяся физиономия Мо Яня. Я ошалело размышлял, каким образом его лицо могло оказаться на высоте третьего этажа, более чем в десяти метрах от земли, и тут из коридора донёсся шум. Я бросился открывать и увидел Хэцзо. В одной руке нож для овощей, в другой — длинная верёвка. Волосы взлохмачены, в уголках рта кровь, остановившийся взгляд; она приближалась, подволакивая ногу. За ней с ничего не выражающим лицом следовал мой сын. С пышущего жаром хвороста в ранце у него за спиной капало масло. За сыном трусил наш свирепый пёс, большущий как телёнок. На шее у него болталась фляга с водой, которую сын брал в школу, вся в картинках из мультиков. Ремешок длинный, и она на каждому шагу стукала пса по ногам…

Я вскрикнул и проснулся. Лежу одетый на диване, лоб в холодном поту, сердце колотится. Голова одеревенела — побочное воздействие снотворного, — от льющихся в окно лучей зари режет глаза. Я с трудом встал, кое-как сполоснул лицо. Глянул на электронные часы на стене: полседьмого. Зазвонил телефон, я снял трубку. Молчание. Говорить что-то просто так не хотелось, и я с трепетом ждал.

— Это я. — Говорит, будто горло перехватило. — Я всю ночь не спала.

— Не волнуйся, у меня всё в порядке.

— Давай принесу тебе поесть.

— Не приходи ни в коем случае. Не то что я чего-то боюсь, могу с мегафоном на крышу выйти и сказать, что люблю тебя. Но о последствиях страшно даже подумать.

— Я понимаю.

— В ближайшее время нам нужно видеться пореже, чтобы не давать ей повода…

— Я понимаю, я чувствую, что недостойна и на глаза ей попадаться…

— А вот так совсем не надо думать. Если и есть вина, то виноват я. Разве не Энгельс сказал, что брак без любви — самая большая безнравственность? Значит, на самом деле мы всё делаем правильно…

— Давай баоцзы[270 - Баоцзы — небольшой пирожок с начинкой, приготовляемый на пару. Тесто, как правило, дрожжевое, в отличие от мантов или поз.] тебе куплю и оставлю на проходной, хорошо?

— Не надо приходить, говорю тебе, не волнуйся. Червяк в земле не оголодает, так и я голодным не останусь. Что бы ни было потом, сейчас я пока ещё заместитель начальника уезда, могу сходить в гостевой дом поесть, там всего полно.

— Так хочется увидеться.

— Мне тоже. Как пойдёшь на работу, встань на входе лицом к моему окну, я тебя и увижу.

— А я-то тебя нет…

— Но ты же почувствуешь, что я там… Хорошо, сокровище моё, крошка Чуньчунь, маленькая Мяомяо?..

В гостевой дом я так и не пошёл. С того момента, как мы соприкоснулись так близко, я ощущал себя влюблённой лягушкой; никакого аппетита, лишь нескончаемое возбуждение. Аппетита нет, а есть-то надо. Нашёл принесённую ею еду, кое-как впихнул в себя. Вкуса никакого — понимаешь только, что это тепло, питательные вещества для продления жизни.

С биноклем в руках я устроился у окна. Это уже вошло в привычку, и в голове точное расписание. Тогда в южной части города высоких зданий ещё не настроили и видно было далеко. При желании я мог приблизить лица пожилых людей, делавших утреннюю зарядку на площади Тяньхуа. Сначала я нацелил бинокль на переулок. Там номером первым мой дом. Ворота заперты, на них рисунок и надписи мелом недругов сына. Слева мальчик с разинутым ртом, половина лица закрашена, половина — нет, тоненькие ручки подняты вверх, будто он сдаётся, ножки расставлены, между ними непропорционально большая писюлька, от которой вниз до самого низа ворот идёт белая линия, надо полагать, струйка мочи. На правой створке ворот нарисована девочка: большие, как бубенчики, глаза, рот полумесяцем, две торчащие косички. У неё ручки тоже воздеты до плеч, ножки тоже расставлены, и белая линия посредине спускается до низа ворот. Слева от нарисованного мальчика — три больших иероглифа вкривь и вкось: Лань Кайфан; справа от рисунка девочки — такие же корявые иероглифы: Пан Фэнхуан. Ясно, что имел в виду этот «художник». Мой сын и дочка Пан Канмэй — одноклассники, Пан Фэнхуан у них староста класса. В голове промелькнули лица Чуньмяо, Пан Ху, Ван Лэюнь, Пан Канмэй, Чан Тяньхуна, Симэнь Цзиньлуна и других, в душе всё перемешалось как в куче мусора.

Я приподнял бинокль, переулок стал короче, в поле зрения появилась площадь Тяньхуа. Фонтан не работает, вокруг него стая ворон делит что-то съестное — бесформенное, похожее на сосиску. Карканья не слышно, но наверняка они расшумелись вовсю. Стоило одной взлететь с едой в клюве, как на неё тут же бросался десяток других. Они сбивались в один клубок, летели выдранные перья, словно пепел во время обряда поминовения умершего. Вокруг полно пивных бутылок, и за них ведут спор работница городской службы охраны окружающей среды в белой шапочке и маске, с метлой в руках, и старик, который волочит большую клетчатую сумку. Работники службы охраны окружающей среды — моя епархия, и я прекрасно понимаю, что для этой женщины сбор утиля составляет немалый источник дохода. А среди утиля самое прибыльное — как раз пивные бутылки. Всякий раз, когда старик кладёт к себе в сумку бутылку, работница налетает на него с метлой, нацеливается прямо в лицо. Старик каждый раз встаёт и атакует её с бутылкой в руках, и та обращается в бегство, волоча за собой метлу. Старик гнаться за ней и не думает; он возвращается и, присев на корточки, спешит нагрузить сумку бутылками, потому что работница с метлой наперевес летит на него снова. Ну как в телепередаче «В мире животных»: старик походил на льва, а работница — на гиену.

Когда-то в рассказе паршивца Мо Яня под названием «Полнолуние» я прочёл, что в каждую ночь полнолуния все собаки уездного центра Гаоми прибегают на площадь Тяньхуа на собрание. Неужто эти пивные бутылки и огрызки сосисок — следы от него?

Я опустил бинокль ниже: вот площадь Тяньхуа, вот переулок Тяньхуа. Сердце вдруг забилось: появилась Хэцзо. Она с трудом стаскивала велосипед по трём ступенькам у ворот. Обернувшись, чтобы запереть их, увидела намалёванное на воротах. Спустилась по ступенькам, огляделась по сторонам, пересекла переулок, нарвала пригоршню сосновых игл и с силой принялась стирать рисунки. Лица не видно, но я знал, что она наверняка ругается. Стерев мел, села на велосипед, покатила на север и через несколько десятков метров скрылась за домами. Как, интересно, она провела эту ночь? Бодрствовала или сладко спала как раньше? Не знаю. За все эти годы я никогда не любил её, но она всё же мать моего сына, и мы тесно связаны. Её фигура показалась на дороге, ведущей к железнодорожному вокзалу. На велосипеде ей тоже тяжело держаться прямо. Видимо, спешит, всё тело ходит ходуном из стороны в сторону. Лицо словно окутано дымкой. Она в чёрной футболке с жёлтым фениксом на груди. Одежды у неё полно. Однажды в командировке я под настроение купил ей дюжину платьев, но она сложила их на дно сундука. Я думал, что, проезжая мимо уездной управы, она глянет в окно моего кабинета. Нет, не глянула, промчалась, глядя куда-то вперёд. Я вздохнул: эта женщина ни за что просто так не отпустит, но раз война объявлена, придётся сражаться до конца.

Я снова направил бинокль на переулок Тяньхуа. Его хоть и называют переулком, но на самом деле это широкая десятиметровая улица, по которой проходят все, кто живёт в южной части города и провожает детей в школу Фэнхуан. Как раз время идти в школу, и в переулке становится людно. Большинство старшеклассников едут на велосипедах — юноши на горных с толстыми шинами, девушки на сравнительно традиционных моделях. Парни чуть ли не ложатся на раму, задирая зад и прижимаясь вплотную к велосипедам девиц, или же проскальзывают между двумя девичьими машинами.

Из ворот вышли мой сын с собакой. Сначала выскользнул пёс, потом бочком прошёл сын, приоткрыв половинку ворот. Молодец, если бы открыл обе половинки, большие, стальные, то сколько бы сил потратил, открывая и закрывая. Они заперли ворота, соскочили по ступенькам и направились на север. Сын вроде поздоровался с каким-то парнишкой на велосипеде, а пёс этого парнишку облаял. Они прошли мимо парикмахерской Тяньхуа, через улицу от которой лавчонка, где делают аквариумы и торгуют декоративными рыбками. Вход в лавку обращён на восток, его заливают лучи солнца. Хозяин, очень достойный старик, до ухода на пенсию работал бухгалтером на хлопковой базе. Он как раз выставлял аквариумы с рыбками на улицу. В прямоугольном аквариуме бестолково толклись большие золотые рыбки, и сын с собакой присели на корточки, чтобы понаблюдать за ними. Хозяин, похоже, что-то сказал сыну, но тот сидел, опустив голову, и рта было не видно. Может, что-то ответил, а может, и нет.

Они пошли дальше на север. У моста Тяньхуа сын, похоже, захотел спуститься к воде, но пёс удержал его за одежду. Вот уж истинная преданность. Сын повырывался, но с псом не совладаешь. В конце концов нашёл кирпич и швырнул в воду, подняв тучу брызг. Наверное, целил в головастиков. Собака желтоватой масти сначала облаяла нашего пса, потом дружелюбно завиляла хвостом. В солнечных лучах поблёскивали дождевые навесы сельского рынка из зелёного пластика. Сыну нужно было остановиться почти у каждой лавки, но пёс всё время тянул его и подталкивал носом под коленки, заставляя шагать быстрее. Выйдя в переулок Таньхуа, они ускорили шаг. Мой бинокль в это время тоже начал гулять между переулком и книжным магазином.

Сын вытащил из кармана рогатку и прицелился в птичку на груше. Это был дом моего сослуживца, замначальника уезда Чэня, потомка того самого таньхуа — «искателя цветов»,[271 - «Искатель цветов» — так образно именовали занявшего третье место на государственных экзаменах на учёную степень цзиньши.] получившего учёную степень ещё при Цинах, во время правления под девизом Даогуан.[272 - Правление под девизом Даогуан («свет истины») (1820–1850).] Пышно цветущая ветка груши свешивалась за стену, на ней и сидела птичка. И тут, словно спустившись с небес, у входа в магазин Синьхуа возникла Пан Чуньмяо. Сынок, пёс, всё, я за вами больше не слежу.

Чуньмяо в белом платье, и не то чтобы я смотрел на неё влюблёнными глазами — как говорится, «в глазах любящего любимая подобна Си Ши[273 - Си Ши — одна из четырёх красавиц древнего Китая (VI в. до н. э.).]», — она действительно стройна и изящна. Чисто умытое лицо без следа косметики — казалось, я слышу свежий запах сандалового мыла, вдыхаю исходящий от неё аромат, который сводит с ума, опьяняет, от которого я чувствую себя небожителем, от которого умираю. На её лице играет улыбка, поблёскивают глаза, сияют, как фарфор, зубы, она смотрит на меня, зная, что я смотрю на неё. Самый час пик, по улице снуют машины, по тротуарам, изрыгая чёрный выхлоп, носятся скутеры, им навстречу сломя голову катят велосипедисты, отчаянно сигналят важные лимузины — это всегда вызывало крайнее отвращение. Но сегодня всё стало прекрасным.

Она стояла, пока кто-то из сослуживцев не открыл для неё дверь изнутри. Перед тем как войти, она прижала пальцы к губам и послала мне воздушный поцелуй. Он бабочкой перелетел через улицу, подлетел к окну, попорхал, влетел и опустился мне на губы. Милая моя, да я для тебя сквозь огонь и воду пройду, жизни не пожалею.

Вошла секретарша. Она известила, что утром я должен присутствовать на совещании уездного парткома по созданию в Симэньтуни особой экономической зоны по туризму. В совещании примут участие члены постоянного комитета парткома, все заместители начальника уезда, члены парткома, ответственные лица от каждого отдела уездной управы, а также первые лица всех банков. Понятно. Цзиньлун затеял большую игру, но впереди и его, и меня, похоже, ждут не букеты цветов и гладкая дорога. Было предчувствие, что наш с братом удел будет трагическим, но останавливаться уже нельзя. В этом смысле мы действительно друг друга стоили.

Прибравшись на столе перед тем, как уйти, я снова взял бинокль и занял привычную позицию у окна. И увидел, как собака моего сына ведёт мою жену через улицу прямо ко входу в книжный магазин. Я читал несколько произведений Мо Яня, где собаки у него чуть ли не умнее людей, и всегда потешался над этой ерундой. Но теперь верю, что так оно и есть.




ГЛАВА 45

Четвёрочка выслеживает Чуньмяо по запаху. Хуан Хэцзо пишет послание кровью


Когда я проводил твоего сына до школы, к воротам неторопливо подкатил серебристо-серый лимузин «тойота краун». Из него вышла наряженная девочка. Твой сын поздоровался с ней по-иностранному:

— Хай, Пан Фэнхуан!

— Хай, Лань Кайфан! — ответила девочка.

И они вместе зашли в школу.

Я проводил взглядом умчавшийся лимузин, а у ноздрей струился запах Пан Канмэй. Этот запах, в котором преобладал дух свежераспиленной софоры, был известен мне и раньше, но теперь он смешивался с запахом новеньких юаней, ароматом французских духов, сверхмодной одежды и дорогих украшений. Я обернулся на узкий дворик школы Фэнхуан. Известная школа с серьёзными учителями, она походила на золотую клетку, в которой тесно сбились пичужки с красивым оперением. Выстроившись на спортплощадке, они наблюдали, как под звуки государственного гимна медленно поднимается красный стяг.

Я перебежал улицу, повернул на восток, потом на север, неспешно направляясь к площади перед железнодорожным вокзалом. Утром твоя жена бросила мне четыре блинчика с луком. Желая оправдать её расположение, я съел все четыре, и теперь они тяжело, как кирпич, давили на желудок. Меня учуяла венгерская борзая во дворике за ресторанчиком и гавкнула пару раз в знак почтения. Отвечать не хотелось. На душе в тот день было нерадостно. Было предчувствие, что он будет беспокойным и для людей, и для собак.

Получилось, что с твоей женой мы встретились ещё до того, как я добрался до её рабочего места. Я дал ей знать по-собачьи, что твой сын благополучно прибыл в школу. Она слезла с велосипеда:

— Четвёрочка, ты же всё замечаешь, он хочет оставить нас.

Сочувственно глядя на неё, я приблизился и повилял хвостом в утешение. Мне хоть и не нравится, как от неё пахнет прогорклым маслом, но она всё же моя хозяйка.

Держа велосипед, она уселась на поребрик и поманила меня. Я подчинился. Дорога рядом с акацией усеяна белыми лепестками. Из стоявшей неподалёку мусорной урны в виде панды несло какой-то дрянью. Сотрясая всё вокруг и изрыгая клубы чёрного дыма, мимо проезжали трёхколёсные тракторы с прицепами, гружёнными овощами, но на перекрёстке их останавливали дорожные полицейские. Движение такое беспорядочное, что вчера под колёсами погибли две собаки. Твоя жена погладила меня по носу:

— Четвёрочка, у него есть другая. От него пахнет женщиной. У тебя нюх куда лучше, ты наверняка тоже учуял. — Она достала из велосипедной корзинки стёртую добела чёрную кожаную сумочку, вынула листок бумаги, развернула и поднесла мне под нос два длинных волоса: — Вот, это её, нашла на одежде, которую он оставил дома. Помоги мне найти её, пёсик мой. — Она завернула волосы и встала, опершись на поребрик. — Помоги мне найти её, Четвёрочка. — Глаза влажные, но в них пылает огонь.

Я даже не колебался, это же моя обязанность. Вообще-то я и без волос знал, кого искать. И неторопливо побежал, ища линию этого запаха, похожего на запах лапши из зелёных бобов. Твоя жена следовала за мной на велосипеде. Из-за увечья ей легче было сохранять равновесие, когда она ехала быстро.

У входа в книжный магазин Синьхуа, я заколебался. Из-за прелестного запаха я симпатизировал Чуньмяо, но, глядя на раскачивающуюся из стороны в сторону фигуру твоей жены, всё же решился. Ведь я же собака, а собака должна быть преданной хозяину. И я пролаял пару раз у входа в магазин. Твоя жена толкнула дверь и впустила меня. Пролаяв пару раз перед Чуньмяо, которая в это время протирала влажной тряпкой прилавок, я понурил голову. Просто не мог смотреть ей в глаза.

— Не может быть, — глядя на меня, удивилась твоя жена. Я тихонько поскуливал. Подняв глаза на покрасневшее лицо Чуньмяо, она проговорила с болью, отчаянием, но и сомнением в голосе: — Разве может быть, чтобы это была ты? Почему ты?

Две другие продавщицы подозрительно поглядывали на нас. Одна, краснорожая, заорала, дохнув жуткой смесью соевого сыра и лука-порея:

— Чья собака, выведите её отсюда!

Другая, распространяя вокруг запах мази от геморроя, негромко проговорила:

— А ведь это собака начальника уезда Ланя, стало быть это его супруга…

Твоя жена с ненавистью уставилась на них, те спешно опустили головы, а она громко сказала Чуньмяо:

— Выйди на минутку, меня к тебе послала классная моего сына!

Открыв дверь, она сперва выпустила меня, а потом вышла сама. Не оборачиваясь, подошла к своему велосипеду, сняла замок и повела по обочине на восток. Я плёлся за ней. В магазине открылась дверь. Даже не поворачивая головы, я знал, что это Чуньмяо, потому что от напряжения её запах стал сильнее.

У магазина оптовой торговли острым соусом марки «хун» твоя жена остановилась. Я присел рядом лицом к огромному рекламному щиту. Подняв бутылку этого соуса, мне улыбалась во весь большой рот красногубая женщина. Улыбка абсолютно неестественная, поистине мучение и наслаждение после того, как его отведаешь. «Острый соус Хун: рецепт от предков. Полезен для здоровья, аромат редкий». Вспомнился ушедший бедолага мастиф, и душа исполнилась смутной печали. Твоя жена обеими руками ухватилась за ствол придорожного чинара, ноги у неё мелко дрожали. Подошедшая Чуньмяо нерешительно остановилась метрах в трёх от неё. Твоя жена стояла, уставившись на кору дерева, на землю. Я не спускал глаз с обеих: левым наблюдал за ней, правым за Чуньмяо.

— Когда мы пришли на фабрику, тебе было всего шесть лет, — начала твоя жена. — Мы старше тебя на целых двадцать лет, мы из разных поколений.

Между нами прошла слепая Мао Фэйин со своим рыжим поводырём. Этот поводырь никогда не участвовал в наших вечеринках на полнолуние, но за преданность хозяйке пользовался огромным уважением среди собак. Закинув за спину холщовый мешок с хуцинем, слепая исполнительница держалась за кожаный ремень, пристёгнутый к ошейнику собаки. Тело чуть наклонено назад, голова набок, словно прислушивается, и шла она чуть пошатываясь.

— Наверняка он обманул тебя, — продолжала твоя жена. — Женатый мужчина, а ты молодая, неопытная. Значит, он виноват, этот зверь в человеческом облике, он губит тебя. — Твоя жена обернулась, опершись плечом на дерево, и зло уставилась на Чуньмяо. — Пол-лица синее, в нём человеческого-то на каких-то три десятых, остальное — демон, ты с ним, как ароматный цветок в куче навоза!

Под вой сирен мимо промчались две полицейские машины. Пешеходы провожали их глазами.

— Я ему уже сказала, что развод он получит только через мой труп! — кипятилась твоя жена. — Ты человек толковый, папа, мама, старшая сестра — все люди видные, если о вашей связи станет известно, им в глаза людям смотреть стыдно будет. Мне-то что, с моей половинкой зада заботиться о репутации не приходится, чего тут переживать, наплевать на неё!

Дорогу стали переходить дети из детского сада, одна воспитательница впереди, другая сзади, ещё две бегали взад-вперёд посередине колонны, беспрестанно покрикивая на все лады. Поток машин приостановился, чтобы пропустить их.

— Брось его, влюбись в кого-нибудь другого, выйди замуж, нарожай детей, будь спокойна, я твоё имя чернить не буду, — заявила твоя жена. — Я, Хуан Хэцзо, никуда не годная уродина, но слово своё держу! — Она вытерла глаза тыльной стороной правой ладони, а потом сунула указательный палец в рот, и мускулы лица напряглись. Когда она вытащила его, я тут же учуял запах крови. Она подняла палец и коряво начертала кровью на гладкой коре чинара:



БРОСЬ ЕГО





Чуньмяо со стоном прикрыла рот, повернулась и, спотыкаясь, бросилась прочь. Она то бежала, то переходила на шаг, а через несколько шагов снова пускалась бегом, ну совсем как мы, собаки. И не отрывала ладони ото рта. Я провожал её печальным взглядом. В магазин она заходить не стала, а свернула в переулок рядом, переулок маслобоен. Там жили производители кунжутного масла, там же обитал начальник одного нашего филиала. Кунжутное масло он трескал регулярно, и шерсть этого паршивца так и лоснилась.

Глянув на бледное лицо твоей жены, я похолодел. Ясное дело, желторотая девчонка Чуньмяо ей не соперница. Ей тоже тяжело, но слёзы течь не желали. Пора бы отвести меня домой, но она не уходила. Из пальца ещё течёт кровь, чего же ей пропадать. И она стала терпеливо добавлять пропущенные черты иероглифов, подкрашивать неясные места. Оставалось ещё немного крови, и она добавила под иероглифами восклицательный знак. Ещё немного крови — и ещё один восклицательный знак. И ещё один.

БРОСЬ ЕГО!!!

Теперь написанное бросалось в глаза. Ей хотелось написать что-то ещё, но это было бы лишним, как говорится, всё равно что пририсовывать змее ноги. Она стряхнула кровь с пальца, сунула в рот, пососала, потом левой рукой залезла за воротник, содрала с плеча обезболивающий пластырь и замотала им палец. Пластырь она прилепила лишь утром, он был ещё липкий и обмотался легко.

Она ещё раз внимательно осмотрела написанный кровью призыв, эту настойчивую просьбу и предупреждение Пан Чуньмяо, и на лице появилась довольная улыбка. Толкая велосипед, она двинулась по обочине дороги на восток, а я в трёх метрах — за ней. Пару раз она ещё оглянулась, словно опасаясь, что кто-то сотрёт написанное.

На перекрёстке мы дождались зелёного сигнала, но улицу всё равно переходили с опаской. На светофоры плевать хотели многие водители мотоциклов с колясками, которые разъезжают в чёрных кожаных куртках, их не признают водители многих роскошных лимузинов, а ещё недавно появились какие-то «хонда байкеры», молодчики лет по восемнадцать, носятся на одинаковых мотоциклах и нарочно сбивают собак. Собьют, так ещё вернутся проверить — насмерть ли? Давят, чтобы кишки вон, лишь потом со свистом уносятся. Откуда такая ненависть к собакам? Не могу понять, хоть тресни.




ГЛАВА 46

Клятва Хуан Хэцзо пугает её глупого мужа. Хун Тайюэ выступает с протестом в уездной управе


Обсуждение бредового проекта Цзиньлуна продолжалось аж до полудня. Пожилого секретаря уездного парткома Цзинь Бяня — того самого подмастерья, который когда-то подковал чёрного осла моего отца, — повысили до зампредседателя городского собрания народных представителей, и то, что на смену ему придёт Пан Канмэй, было уже делом решённым. Дочь героя войны, университетское образование, опыт работы в первичных организациях, всего сорок лет, образцовая наружность, поклонники среди вышестоящих и поддержка снизу — в общем, подходит по всем параметрам. Дебаты на собрании не утихали, каждый стоял на своём.

И тут своё веское слово сказала Пан Канмэй:

— Принято! Инвестиции начального периода составят тридцать миллионов юаней, решение по этой сумме мы ожидаем от банков, затем будет сформирована группа по привлечению инвестиций от вкладчиков внутри страны и за рубежом.

Во время заседания сердце было не на месте, я не раз выбегал звонить в книжный магазин под предлогом необходимости справить нужду. Пан Канмэй впивалась в меня глазами, а я, показывая на живот, отделывался вымученной улыбкой.

В отдел розничной торговли магазина я звонил трижды.

— Опять ты! — раздался на третий раз возмущённый и грубый женский голос. — Не звони больше! Как ушла с этой колченогой жёнушкой начальника уезда Ланя, так и нет её.

Позвонил домой — никто не снимает трубку.

Я сидел как на раскалённой сковородке. Наверное, на меня было жутко смотреть. Перед глазами возникали разные картины, в том числе самая страшная: где-то в укромном месте или на глазах у множества людей моя жена убивает Пан Чуньмяо, а потом себя. Рядом с их телами уже собралась плотная толпа зевак, с пронзительным воем сирен туда стремительно мчатся полицейские машины. Исподтишка я глянул на Пан Канмэй, которая что-то уверенно говорила, тыча указкой в наброски замысла Цзиньлуна, а в оцепенелом мозгу было лишь одно: через минуту, через секунду, вот сейчас эта невероятно скандальная весть влетит сюда, в зал заседаний, как бомба террориста, грянет взрыв, и вокруг разлетятся осколки и куски плоти…

Под исполненные самого разного значения аплодисменты совещание объявили закрытым. Не обращая ни на кого внимания, я рванулся на выход. За спиной кто-то недобро и громко обронил:

— Его превосходительство Лань, должно быть, уже полные штаны наложил.

Добежав до машины, я не стал ждать, когда торопливо вскочивший водитель Сяо Ху откроет мне дверцу, сам скользнул на сиденье и нетерпеливо бросил:

— Поехали!

— Не получится, — с безысходностью в голосе ответил Сяо Ху.

Проехать и впрямь было невозможно. По распоряжению начальника административного отдела машины выстроились в порядке очерёдности по рангу. Первой стояла серебристая «тойота краун» Пан Канмэй, уверенно занимая выезд из здания парткома. За ней пристроился «ниссан» начальника уезда, чёрный «ауди» председателя Народного политического консультативного совета, белый «ауди» председателя Собрания народных представителей… Моя «сантана» стояла двадцатой. Заведённые двигатели ровно урчали. Кто-то, как я, уже нырнул в машину, другие стояли у дверей, негромко переговариваясь в ожидании своей. Все ждали Пан Канмэй. Из холла донёсся её заливистый смех. Ухватиться бы за него, как за длинный язык хамелеона, и вытащить её из здания. Наконец она появилась. В ярко-синем костюме, на отложном воротничке отливает серебром брошь. Сама она утверждает, что все драгоценности у неё искусственные. Чуньмяо как-то обмолвилась при мне, что у сестры этих драгоценностей целое ведро. Где ты, Чуньмяо, любимая? Я готов был выскочить из машины и бежать через двор на улицу, но Пан Канмэй наконец села в свою «тойоту». Машины одна за другой стали выезжать, охрана у ворот стояла навытяжку, отдавая честь. Все машины поворачивали направо.

— Куда это они? — озабоченно спросил я.

— А Симэнь Цзиньлун банкет устраивает. — И Сяо Ху передал мне большое, красное с золотом приглашение.

Я смутно вспомнил, как во время заседания кто-то шепнул: «И чего тут обсуждать, праздничный стол уже ждёт».

— Поворачивай, — поспешно велел я.

— Куда поедем?

— Назад в офис.

Сяо Ху повиновался явно без желания. Я знал, что на подобных банкетах водители могут не только поесть от души, но и получить подарки. К тому же председатель совета директоров Симэнь Цзиньлун славился щедростью на весь Гаоми. Чтобы успокоить водителя и как-то оправдать своё поведение, я заметил:

— Ты, должно быть, знаешь, что меня и Цзиньлуна связывают некоторые отношения.

Сяо Ху промолчал. Погонишься за лишней деньгой, так и головы не сносить. И «сантана» помчалась к управе. Как назло, в тот день в южном пригороде проводилась большая ярмарка, люди ехали туда на велосипедах, на тракторах, на запряжённых ослами повозках, шли пешком, заполнив весь Народный проспект. Сяо Ху безостановочно сигналил, но всё равно приходилось тащиться в общем потоке.

— Дорожная полиция, мать его, пьют где-то, что ли! — вполголоса выругался Сяо Ху.

Я никак не отреагировал. Какое мне дело, пьют они или нет? Машина наконец доползла до входа в управу. Там, словно из-под земли, возникла целая толпа и окружила нас.

Несколько старух в рванье уселись перед машиной, колотя руками по земле, и принялись громко голосить. Несколько мужчин средних лет, словно фокусники, развернули плакаты с лозунгами «верните нашу землю» и «долой продажных чиновников». Вслед за голосящими на чём свет стоит старухами с десяток человек опустились на колени, высоко подняв над головой обеими руками исписанные куски белой материи. Сзади с обеих сторон машины несколько человек повытаскивали из-за пазухи разноцветные листовки и стали раздавать толпе. Действовали, словно прошли хорошую подготовку, будто хунвейбины во время «культурной революции» или как те, кто раздаёт ритуальные деньги на деревенских похоронах. Толпа накатывалась валом прилива, моя машина оказалась в самом центре. Совсем не того вы окружили, земляки. На глаза попалась седая макушка Хун Тайюэ. Его держали под руки двое молодых людей, он двигался от сосёнки-пагоды, что к востоку от главного входа, и, подойдя к машине, остановился между стоящими на коленях крестьянами и старухами. Это место размером с жёрнов явно оставили для него. Организованная и спланированная демонстрация. И заводила, конечно, Хун Тайюэ. Он был привержен коллективному духу народных коммун, а мой отец упрямо оставался единоличным хозяином. Эти два сумасброда дунбэйского Гаоми светили повсюду огромными лампами, реяли как два знамени — красное и чёрное. Он достал из заплечного мешка тот самый, пожелтевший от времени бычий мосол с девятью медными колечками по краям, поднял, опустил, покачивая уверенными движениями и производя ритмичные звуки — хуа-ла-ла-хуа-ла-ла. Важный реквизит его славной истории, он был чем-то вроде меча, которым воин разит врагов. Его коронный номер — куайбань[274 - Куайбань — частушки с отбиванием ритма, популярные на севере Китая.] под аккомпанемент этого мосола. И Хун Тайюэ начал скороговоркой:



		Тронешь мосол — сам поёт без струн.



		О чём сегодня речь? Как разошёлся Цзиньлун…











Народу протискивалось всё больше, шум и гам нарастал, и вдруг всё стихло.



		В Гаоми про Симэньтунь знает каждый свиновод.



		Ферма «Роща Абрикосов» там пример всем подаёт,



		Урожаи добрые, скота велик приплод,



		Курс революционный Мао нас к победе приведёт!











Тут Хун Тайюэ подбросил мосол в воздух, повернулся вокруг своей оси, у всех на глазах выставил руки за спину и ловко поймал его. В полёте мосол не переставал звучать, как живой. Раздались крики одобрения и отдельные хлопки в ладоши. Выражение лица Хун Тайюэ вдруг переменилось:



		Знал помещик Симэнь Нао в тирании толк,



		отпрыск от него остался, белоглазый волк.[275 - Белоглазый волк — образное название бесчувственного и неблагодарного человека.]



		Мерзкое его отродье, именем Цзиньлун,



		с детства правильного корчил, хитрый говорун.



		В комсомоле и в парткоме стал руководить,



		взять реванш, мерзавец, хочет, чтоб как прежде жить.



		Снова частники с землёю, старая беда,



		от народной же коммуны нету и следа.



		Сняты ярлыки с «уродов», контры и ворья.



		У меня ж душа заныла, слёзы в три ручья…











Он подкинул мосол, поймал правой рукой, а левой вытер слёзы с глаз слева; снова подкинул, поймав левой, а правой утёр слёзы справа. Мосол, как белый колонок, прыгал из одной руки в другую. Раздался гром аплодисментов. И донёсся вой полицейских сирен. Хун Тайюэ продолжал с ещё большим возмущением:



		Ну а тут замыслил, контра, вероломный план:



		Сделать нас туристским центром, выжить всех крестьян.



		Пашни — на поля для гольфа, бордели, казино,



		чтоб устроить для буржуев развлечений дно.



		В грудь ударь, земляк, товарищ, думай головой,



		не пришла ль пора заняться классовой борьбой!



		К ногтю богача Цзиньлуна, хоть пустил корней!



		Брат его глава уезда, ну а мы сильней!



		Коль сомкнемся воедино и на бой пойдём,



		выметем реакционеров, начисто сметём…











Зрители взревели. Кто сыпал ругательствами, кто смеялся, кто топал ногами — перед входом в управу творилось что-то невообразимое. А я-то думал дождаться подходящего момента, выйти из машины и, пользуясь тем, что мы из одной деревни, уговорить их разойтись. Но Хун Тайюэ в своей частушке уже назвал меня покровителем Цзиньлуна. Если я выйду и предстану перед разгорячённой толпой, трудно даже представить, что будет. Я надел тёмные очки, закрыл лицо и оглянулся в надежде, что скоро прибудет полиция и разгонит их. Дюжина полицейских стояли у края толпы, помахивая дубинками, — по сути дела, уже среди этого галдёжа. Но народ всё прибывал, и полицейские тоже оказались окружены.

Я поправил тёмные очки, натянул на голову туристскую шляпу и, старательно прикрывая синюю половину лица, открыл дверцу.

— Начальник, не выходите ни в коем случае! — перепугался Сяо Ху.

Но я вышел и, пригнувшись, рванулся вперёд. Кто-то подставил ножку, и я очутился на земле. Оправа сломалась, шляпа отлетела в сторону. Я лежал, уткнувшись лицом в раскалённый полуденным солнцем бетон, губы и нос саднили, меня охватило крайнее отчаяние. Умереть таким образом — это облегчает дело, вполне возможно, скажут, что погиб при исполнении служебных обязанностей. Но тут же вспомнил о Чуньмяо. Я не могу умереть, не увидев её, пусть даже её уже нет в живых, всё равно глянуть на неё хоть одним глазком. Не успел я встать на ноги, как вокруг заорали:

— Лань Цзефан, синемордый! Покровитель Симэнь Цзиньлуна!

— Хватайте его, не дайте сбежать!

В глазах сначала потемнело, потом снова поток света, лица вокруг изгибаются, как только что выкованная лошадиная подкова, которую погрузили в воду, и испускают лучики голубовато-стального цвета. Меня схватили за руки и вывернули их за спину. В носу жарко и свербит, словно пара червей забрались на верхнюю губу. Кто-то сзади поддал коленом под зад, лягнули по голени, крепко ущипнули спину. Кровь из носа капала на бетон и тут же испарялась чёрной дымкой.

— Цзефан, никак вправду ты? — послышался знакомый голос.

Я спешно собрался с духом, чтобы успокоиться, преодолеть головокружение и быть в состоянии думать, чтобы глаза, перед которыми плавали круги, могли что-то различать. Передо мной ясно вырисовалось исполненное страдания и ненависти лицо Хун Тайюэ. Непонятно почему в носу засвербило, глазам стало жарко, выступили слёзы. Именно так случается, когда в трудную минуту рядом оказывается близкий человек.

— Дядюшка, — всхлипнул я. — Отпустили бы вы меня…

— А ну отпустили все руки… — скомандовал Хун Тайюэ, размахивая мосолом, как дирижёр палочкой. — Словами надо воздействовать, а не силой!

— Ты, Цзефан, как начальник уезда, родной отец для народа, должен о нас, симэньтуньских стариках и молодых, позаботиться. Нельзя позволить Цзиньлуну творить произвол, — сказал он. — Твой батюшка тоже хотел приехать, чтобы выступить с петицией, но твоя матушка приболела, вот он и не приехал.

— Дядюшка Хун, хоть мы с Цзиньлуном дети одной матери, мы с детства разные, и вы об этом прекрасно знаете, — вытер я с носа кровь. — Я тоже против его планов, так что отпустите меня.

— Слышали? — помахал мосолом Хун Тайюэ. — Начальник уезда Лань за нас!

— Ваше мнение я могу передать начальству. Но вы должны уйти отсюда. — Я оттолкнул стоявших передо мной и строго добавил: — Действовать таким образом противозаконно!

— Нельзя его отпускать, пусть отношение напишет!

Меня это вдруг так взбесило, что я выхватил у Хун Тайюэ мосол и, размахивая им, как тесаком, разогнал всех, кто преграждал путь. Одному попало по плечу, другому по голове, раздался крик «Начальник уезда дерётся!» Дерётся так дерётся, ошибка так ошибка. Да, я такой, ошибка не ошибка, начальник уезда или нет, катитесь вы все знаете куда. Расчистив дорогу, я прорвался через окружение, ввалился в здание управы и, прыгая через две ступеньки, взлетел на третий этаж в свой кабинет. Из окна были видны все эти блестящие головы у входа, с глухим звуком поплыл розоватый дымок, и я понял, что полиции пришлось применить гранаты со слезоточивым газом. Толпа смешалась. Я отшвырнул мосол и закрыл окно, на время прекратив отношения с внешним миром. Неважный из меня кадровый работник: собственные проблемы заботят больше, чем страдания народных масс. Даже по поводу незаконной петиции я ощущал некоторое злорадство, потому что разбираться с этим кавардаком придётся Пан Канмэй. Схватив телефонную трубку, стал звонить в книжный магазин, но там никто не отвечал.

Позвонил домой, трубку снял сын. Обуревавший меня гнев наполовину спал, и я, изо всех сил стараясь казаться спокойным, попросил:

— Кайфан, позови маму к телефону.

— Пап, что у вас с ней происходит? — В голосе чувствовалось недовольство.

— Ничего. Маму позови.

— Её нет дома, пёс тоже не пришёл встречать. Еду не приготовила, записку вот только оставила.

— Какую записку?

— Сейчас прочитаю. «Кайфан, приготовь что-нибудь поесть сам. Если позвонит отец, пусть ищет меня на Народном проспекте у магазина острого соуса „хун“». Что это значит?

Я ничего не стал объяснять. Пока ничего не могу объяснить, сынок. Бросив трубку, я посмотрел на лежащий на столе мосол, пытаясь сообразить, что взять с собой, но так ничего и не придумал. Бегом спустился вниз. У входа творилась неразбериха, люди столпились в кучу, резкий запах не давал дышать и ел глаза, в воздухе смешался кашель, проклятия и пронзительные вопли. Здесь всё близилось к концу, но дальше только начиналось. Зажав нос, я обогнул здание, вышел через калитку на северо-восточном углу и по задней улочке побежал прямо на восток. Добежав до переулка кожевенников рядом с кинотеатром, повернул на юг к Народному проспекту. Беспокойный народ сапожники по обеим сторонам переулка наверняка соотнесли вид мчащегося в панике замначальника уезда Ланя с беспорядками у входа в управу. Может, в городе кто не знал Пан Канмэй, а уж меня-то знали все.

Жену я увидел сразу, заметил и пса за её спиной, ублюдка этакого! По проспекту беспорядочно спешили толпы людей, никто правил движения не соблюдал, машины, повозки, люди — всё смешалось, рёв клаксонов стоял невыносимый. Я пересёк проспект, прыгая из стороны в сторону, как ребёнок, играющий в «классики». Кто-то обратил на меня внимание, но большинству было не до меня. Запыхавшись, я остановился перед ней. Её глаза были устремлены на дерево, а ты, пёс, ублюдок, смотрел на меня ничего не значащим взглядом.

— Куда ты её подевала? — сурово подступился я к ней.

Её рот искривился, щёки дёрнулись, на лице появилась презрительная усмешка, но взгляд был по-прежнему устремлён на дерево.

Поначалу я увидел на стволе лишь четыре неясных ярко-зелёных пятна, но потом понял, что это мухи, гадкие зеленоголовые мухи. Приглядевшись ещё, различил три иероглифа и три восклицательных знака. От запаха крови закружилась голова, в глазах потемнело, и я чуть не упал. Похоже, произошло то, чего я боялся больше всего. Она убила её и написала это её кровью. Собравшись с духом, я всё же спросил:

— Что ты с ней сделала?

— Да ничего я с ней не делала. — Она пнула пару раз ствол, и мухи разлетелись со страшным жужжанием. — Это моя кровь. — Она подняла замотанный указательный палец. — Я своей кровью написала, чтобы она тебя бросила!

С души будто камень свалился, накатила невероятная усталость. Я невольно присел на корточки. Пальцы свело судорогой, они растопырились куриной лапой, но я выловил из кармана сигарету, прикурил и глубоко затянулся. Извиваясь, как змея, дым проникал глубоко в закоулки мозга и, казалось, нёс чувство радости и облегчения. Когда мухи взлетали, эта гнусная надпись бросилась в глаза со всем прискорбием. Но они тут же уселись обратно и закрыли почти всё, сделав её едва различимой…

— Я сказала ей, — жена по-прежнему не смотрела в мою сторону и говорила как-то монотонно и онемело, — что, если она бросит тебя, никому слова не скажу, даже не заикнусь. Может влюбляться, рожать детей, жить и не тужить. Но если она этого не сделает, то тогда и ей, и мне конец! — Она резко обернулась и подняла замотанный палец. Глаза сверкали, и она взвизгнула, как загнанная в угол собака: — Кровью из этого вот пальца напишу о ваших гнусных делишках на дверях управы, на дверях парткома, на дверях собрания народных представителей, на дверях полиции, суда, прокуратуры, на дверях театра, кинотеатра, больницы, на каждом дереве, на каждой стене… Буду писать, пока кровь не кончится!




ГЛАВА 47

Выказывая храбрость и бесстрашие, избалованный сын разбивает дорогие часы. Потерпев поражение, брошенная жена возвращается в родные места


Твоя жена сидела на переднем сиденье твоей «сантаны» в длинном, скрывающем лодыжки, пурпурном платье. От него несло нафталином. На груди и на спине все в слепяще ярких блёстках, и мне постоянно приходило в голову, что, если её бросить в реку, она тут же обернётся рыбой. Волосы она уложила, напудренное, бледное, как известь, лицо резко выделялось по сравнению с загорелой шеей и казалось маской. Золотое ожерелье на шее и два золотых кольца, видимо, должны были придавать ей вид шикарной дамы из высшего общества. У водителя Сяо Ху сначала аж лицо вытянулось, но твоя жена сунула ему пачку сигарет, и он сразу расплылся в улыбке.

Мы с твоим сыном расположились сзади, а вокруг были навалены ярко-зелёные коробки — вино, чай, печенье, ткани. Я в первый раз возвращался в Симэньтунь с тех пор, как меня увезли на джипе Цзиньлуна в город. Тогда я был трёхмесячный щенок, а теперь — взрослый пёс, немало испытавший на своём веку. Возбуждённый, я не успевал следить за пейзажем за окном. Шоссе было прямое и широкое; вдоль него много зелени; машин мало, и ехал Сяо Ху очень быстро. Машина летела, как на крыльях. Мне же казалось, что крылья выросли не у неё, а у меня. Одно за другим откатывались назад и вниз деревья на обочинах, казалось, дорога неспешно воздвигается чёрной стеной, за ней поднимается вертикально и протекающий рядом Великий канал. Мы заползали по этой ведущей за горизонт чёрной дороге прямо на небо, а рядом бурным, как водопад, потоком лилась река…

По сравнению с моим возбуждением и фантазиями твой сын казался абсолютно спокойным. Он сидел рядом с игровой приставкой в руках и, закусив нижнюю губу, сосредоточенно играл в «русские кубики».[276 - «Русские кубики» — китайское название электронной игры «тетрис».] Его пальцы ловко прыгали по клавишам, и каждый раз, когда не получалось, он от досады топал ногой и пыхтел.

Твоя жена в первый раз воспользовалась закреплённой за тобой служебной машиной, чтобы отвезти сына в деревню, прежде она ездила в автобусе или на велосипеде. Она впервые ехала в деревню наряженная, как жена чиновника, а не как раньше, чумазая, в забрызганном маслом старье. Впервые накупила дорогих подарков, раньше ограничивалась несколькими цзинями свеженажаренного хвороста. В первый раз взяла с собой меня, обычно запирала во дворе стеречь дом. После того как я вывел её на твою возлюбленную Пан Чуньмяо, её отношение ко мне явно изменилось к лучшему, или, скажем, значительно возросло понимание моей важности. Теперь она нередко докучала мне своими делами сердечными, я у неё был как пластиковый мусорный бак, куда она могла складывать свою словесную шелуху. Она не только изливала мне душу, но и сделала советчиком, пытаясь с моей помощью разрешить свои сомнения:

— Пёсик, что ты думаешь, как мне быть?

— Пёсик, скажи, она его бросит?

— Пёсик, а вот он собирается на конференцию в Цзинань, она тоже поедет, чтобы встретиться с ним?

— Пёсик, а может, он вообще вместо этой конференции отправится в укромное местечко, чтобы с ней поразвлечься?

— Пёсик, скажи, неужели правда есть женщины, которые не могут без мужчины?

На все эти бесконечные вопросы я мог ответить лишь молчанием. Я смотрел на неё, а мысли в зависимости от её вопросов, то воспаряли в райские кущи, то падали в преисподнюю.

— Пёсик, ну скажи честно, кто неправ — он или я? — Она сидела в кухне на маленькой квадратной табуретке, опершись спиной о разделочную доску, и чистила на длинном прямоугольном точиле заржавелый тесак для овощей, лопатку для сковороды и ножницы. Казалось, она хочет воспользоваться этим задушевным разговором со мной, чтобы навести блеск на все эти инструменты. — Она моложе меня и красивее, но я ведь тоже когда-то была молодой и красивой, верно? Ну я, ладно, немолода и некрасива, а он? Разве он не такой же? Он и в молодости красавцем не был с его синим лицом. Ночью, бывало, лампу зажжёшь, так аж содрогнёшься от страха. Эх, пёсик, пёсик, кабы этот Цзиньлун, проходимец, не ославил меня, разве я вышла бы за него? Эх, пёсик, вся моя жизнь пошла наперекосяк из-за этих братьев… — Тут из глаз у неё покатились слёзы. — Теперь я старая уродина, а он карьеру сделал, большим чиновником стал, вот и хочет избавиться от меня, как от изношенных туфель. Ну скажи, пёсик, разве это нормально? Разве это по совести? — Она энергично точила нож, ни на минуту не умолкая при этом. — Подняться во весь рост мне надо! Стать жёстче! Счистить с себя ржавчину, как с этого ножа, чтоб всё блестело! — Она попробовала лезвие на ногте, оставив белый след: значит, достаточно острый. — Завтра в деревню возвращаемся, пёсик, ты тоже с нами. На его машине поедем, за десять с лишним лет ни разу его машину не взяла, чтобы за казённый счёт не поживиться, всё его доброе имя берегла. Его авторитет среди народа — наполовину моя заслуга. Эх, пёсик, как говорится, добрую лошадь седлают, доброго человека обижают. Но всё, хватит, мы теперь тоже встряхнёмся, как некоторые чиновничьи жёны, пусть знают, что у Лань Цзефана есть супруга и с ней надо считаться…

Машина пересекла новый мост Фуцай и въехала в Симэньтунь. На заброшенном приземистом старом каменном мостике справа от нового голые мальчишки один за другим бултыхались в реку из различных положений и азартно лупили по воде, окатывая друг друга тучами брызг. Твой сын оторвался от игры и уставился в окно с явной завистью.

— Хуаньхуань, твой двоюродный брат, тоже там, Кайфан, — сказала твоя жена.

Мне смутно вспомнились Хуаньхуань и Гайгэ. Личико Хуаньхуань тощенькое, чистенькое, а у Гайгэ — белое, пухлое, с вечной соплёй на губе. В памяти сохранились и их детские запахи, а вместе с ними бурным потоком нахлынуло множество других запахов, связанных с деревней восьмилетней давности.

— Такие большие, а с голой попой бегают, — буркнул твой сын, то ли с презрением, то ли из зависти.

— Когда приедем, смотри, чтобы разговаривал вежливо, как мёдом тёк, и вёл себя прилично, — наставляла твоя жена. — Чтобы бабушки с дедушками были довольны, чтобы родственники и друзья уважали.

— Тогда придётся мне губы мёдом намазать!

— Вот ведь ребёнок, только бы посердить меня. А мёд в склянках как раз для твоих дедушек и бабушек, ты и поднесёшь, скажешь, мол, сам для них купил.

— А деньги у меня откуда? — надулся твой сын. — Так они мне и поверили.

Пока они препирались, машина уже въехала на главную улицу с двумя рядами домов с красными черепичными крышами. Построенные в начале восьмидесятых, они смахивали на казармы, и на всех белой известью было намалёвано «на снос». В полях к югу от деревни тарахтели экскаваторы, подняв большие жёлтые стрелы, застыли в ожидании два подъёмных крана. Строительство новой деревни началось.

Машина остановилась перед воротами старой усадьбы Симэнь. Сяо Ху посигналил, и из дома высыпала целая толпа. Я почуял их запахи, увидел их лица. Запахи добавили кое-что к старым, тела раздобрели, на лицах прибавилось морщин — на синем лице Лань Ляня, на смуглом Инчунь, на болезненном Хуан Туна, на белом Цюсян и на румяном Хучжу.

Твоя жена не спешила открывать дверцу, ожидая, пока это сделает водитель. Приподняв подол платья, она стала выходить из машины и из-за непривычно высоких каблуков чуть не упала. Видно было, что она изо всех сил старается удержать равновесие, чтобы скрыть увечье левой ноги. Я заметил, что нога у неё стала больше и пахла поролоном. Твоя жена шла на все ради этого, очень значимого для неё возвращения в родные места.

— Доченька моя! — радостно воскликнула У Цюсян. Она метнулась вперёд и, казалось, сейчас обнимет дочь, но, очутившись перед ней, застыла. У этой когда-то стройной женщины щёки одрябли, живот заметно выпятился. С любящим и заискивающим выражением на лице она потянулась согнутыми пальцами к блёсткам на платье твоей жены и делано — а это дня неё было только естественно — охнула: — Ой, моя ли это доченька? По мне, так небесная фея к нам спустилась!

Опираясь на костыль — половина тела ей не повиновалась, — подошла твоя мать Инчунь.

— А Кайфан? — обратилась она к твоей жене, бессильно подняв руку. — Где мой внучок драгоценный?

Водитель открыл дверцу, чтобы достать подарки, и из машины выпрыгнул я.

— А это Четвёрочка? Силы небесные, с телёнка вымахал! — ахнула Инчунь.

Из машины, словно нехотя, вышел твой сын.

— Мой Кайфан… — воскликнула Инчунь. — Дай бабушке посмотреть на тебя. Несколько месяцев не виделись, гляди, как подрос.

— Привет, бабуля, — приветствовал её твой сын. — Привет, дед, — сказал он твоему отцу, который подошёл погладить его по голове.

Выразительную картину составили в сравнении эти два синих лица — грубое старика и нежное ребёнка. Потом твой сын поздоровался с каждым из родственников.

— Зови её просто тётушкой, — поправила его твоя мать, когда он назвал Хучжу «старшей тётушкой».

— Не всё ли равно, — вступилась за него Хучжу. — Так даже больше по-родственному.

— А где же его отец? — повернулся к твоей жене твой отец. — Он-то что не приехал?

— В провинциальном центре он, на совещании.

— Заходите в дом, заходите! — скомандовала твоя мать, ударяя костылём.

— Можешь возвращаться, Сяо Ху, — распорядилась твоя жена. — Заберёшь нас ровно в три пополудни.

Обступив твою жену с сыном, с этими ярко-зелёными коробками в руках, все двинулись во двор усадьбы. Думаешь, меня оставили одного? Ничего подобного, пока люди радовались встрече с родственниками, из двора усадьбы выскользнул белый с чёрными подпалинами пёс. Мой нос учуял родной запах единоутробного брата, и в голове отчётливо предстали события прошлого.

— Старший брат! — взволнованно крикнул я.

— Четвёрочка, братишка! — С лаем рванулся ко мне он.

Наш лай всполошил Инчунь. Она обернулась и посмотрела на нас:

— Старшенький, Четвёрочка, и сколько же лет вы, братки, не виделись? А ну прикинем… — И стала загибать пальцы: — Один, два, три… О-хо-хо, восемь лет, а собачьи восемь лет — что у человека полжизни…

— Совершенно верно, — встрял Хуан Тун, не имевший до сих пор возможности что-то сказать. — Если собака доживает до двадцати, у людей это, считай, сто лет.

Мы коснулись носами, лизнули друг друга, потёрлись шеями, толкнули друг друга плечом — всё, чтобы показать, как мы рады встрече после долгой разлуки.

— Четвёрочка, я уж думал, больше тебя и не увижу, — со слезами на глазах сказал старший брат. — Ты не представляешь, сколько мы с твоим вторым братом вспоминали о вас — о тебе и о твоей третьей сестре.

— Со вторым братом? — взволнованно переспросил я, раздувая ноздри и пытаясь собрать какую-то информацию о нём.

— В семье второго брата недавно похороны прошли, — сочувственно произнёс старший брат. — Ты ведь помнишь Ма Лянцая? Ну да, зять твоего хозяина, славный такой человек. На разных инструментах играл, писал, рисовал, за что ни возьмётся, всё у него в руках горит. Директором начальной школы стал, прекрасная должность, завидная, народный учитель, всеобщее уважение. Так нет ведь, уволился и пошёл к Цзиньлуну в помощники. В уездном отделе народного образования кто-то из руководителей, не знаю, отругал его, вернулся домой подавленный, опрокинул пару стопок, сказал, мол, до ветру схожу, встал, закачался и упал замертво. Эх, человеку один век суждён, травам — один год. Разве и у нас, собак, не так? Неужто они твоему хозяину не сообщили об этом?

— Мой хозяин тут с молоденькой закрутил, и знаешь с кем? С младшей сестрой хозяйки третьей сестры. По возвращении хочет с этой развестись. — Я кивнул в сторону Хэцзо, которая, опершись на абрикосовое дерево во дворе, разговаривала с Хучжу. — А эта совсем обезумела, только в последние дни чуть отошла. Видел, какая она сегодня, специально приехала, чтобы этому Лань Цзефану пути к отступлению перекрыть.

— Вот оно что, оказывается, в каждой семье непросто, — покачал головой старший брат. — Наша собачья доля только хозяев слушаться, служить им, а все эти неприятности — не наше дело. Погоди, я за вторым братом сбегаю, втроём соберёмся.

— А какая нужда тебе за ним бежать, брат? — сказал я. — Мы же собаки, издалека всё слышим. — Я задрал голову, чтобы залаять, но услышал слова старшего брата:

— Не надо звать, вон он, второй брат, уже явился.

И действительно, с запада подходил второй брат, а за ним его хозяйка Баофэн. За ней следовал худой высокий мальчик. По всплывшему в памяти запаху я понял, что это Гайгэ. Какой высоченный вырос, негодник. Говорят, в наших глазах люди кажутся маленькими, но это ерунда. У меня всё высокое — высокое, а низкое — низкое.

— Глянь, второй брат, кто здесь! — воскликнул старший.

— Второй брат! — громко закричал я и побежал навстречу.

Этот чёрный пёс в гораздо большей степени унаследовал гены отца, но при всей внешней схожести я был значительно крупнее. Трое братьев, мы кружили вместе, тыкались носами, тёрлись друг о друга, радуясь встрече после долгой разлуки. Потом они стали расспрашивать о третьей сестре. Я рассказал, что у неё всё хорошо, что он принесла троих щенят, что их продали по хорошей цене, что семья хозяина получила немалую прибыль. Когда я спросил о нашей матери, они помолчали, а потом со слезами на глазах поведали, что мама умерла, хоть и не болела, наверное, от старости. Труп её остался в целости, потому что старик Лань Лянь своими руками сколотил деревянный ящик и закопал на своей драгоценной полоске земли, что само по себе высочайшая почесть.

То, как мы изъявляли друг другу чувства, привлекло внимание Баофэн. Она с удивлением рассматривала меня, видимо, из-за моих размеров и свирепого обличья.

— Так ты — Четвёрочка? — проговорила она. — Когда же ты успел так вырасти? Такой ведь был крохотный.

Пока она рассматривала меня, я рассматривал её. После четырёх перерождений память Симэнь Нао хоть и не пропала, но на неё уже наложилось столько последующих событий, что, боюсь, если одновременно разворошить все дела далёкого прошлого, в мозгу всё так перепутается, что и до шизофрении недалеко. События в жизни, они как книга, листаешь страницу за страницей. Люди должны смотреть вперёд и меньше возвращаться к старым счетам истории. Собакам тоже надо идти в ногу со временем, обращаться лицом к реальной жизни. На уже пролистнутой странице истории я был её отцом, она была моей дочерью; в сегодняшней действительности я всего лишь пёс, а она — хозяйка моего брата-пса и сводная сестра моего хозяина. Бледное лицо, волосы, хоть и без седины, но высохшие, как трава на стене, побитая инеем. Вся в чёрном, на обуви полоски белой ткани. Она носила траур по Ма Лянцаю, и от неё шёл тяжёлый запах, какой бывает, когда имеешь дело с покойником. На моей памяти она всегда была унылой, бледной, неулыбчивой, а её редкая улыбка походила на отражённый от снежного наста свет, горестный и холодный, такое трудно забыть, даже если увидишь мельком. Этот шалопай за её спиной, Ма Гайгэ, долговязый и худой, как отец, в детстве имел кругленькое личико, белое и пухленькое. Теперь же оно вытянулось и усохло, только уши торчат по бокам. Десятилетний мальчик, а на голове полно седых волос. Одет в синие шорты и белую рубашку с короткими рукавами — форма симэньтуньской школы. На ногах белые кеды, а в руках — зелёная пластмассовая чашка свежих и сочных алых вишен.

Братья повели меня показать деревню. Хоть меня увезли отсюда щенком и кроме усадьбы Симэнь впечатлений о деревне осталось немного, всё же это было место, где я родился. Как написал в одном из своих эссе паршивец Мо Янь, «мы привязаны к родным местам кровными узами». Поэтому, бегая по улицам и глядя по сторонам, в душе я был растроган. Вроде бы знакомые лица, запахи, которых раньше не было, многие запахи тех времён исчезли. Не чувствовалось волов и ослов, их запахи тогда больше всего бросались в нос. Из многих дворов несло ржавчиной, и я понял, что мечты времён народной коммуны о механизации крестьянского труда сбылись лишь после распределения земли между единоличными хозяевами. Чувствовалось, что над деревней витает возбуждение и волнение накануне больших перемен. На лицах светилось необычное выражение, словно вот-вот должно случиться какое-то крупное событие.

Во время прогулки нам встретилось немало собак. С братьями они оживлённо здоровались, а на меня взирали с почтением. Братья с самодовольным видом бахвалились:

— Это наш четвёртый брат, в уездном городе живёт, начальствует над всем собачьим сообществом, у него под началом больше десяти тысяч! — Вот братья у меня, умеют пыль в глаза пустить, число собак в уездном центре в десять раз преувеличили.

По моей просьбе они отвели меня навестить могилку нашей матери. Не только для того, чтобы поклониться ей. Было немало и исторических переживаний, которые трудно было им объяснить. Перерождаясь из Симэнь Нао в Симэня Осла, Симэня Вола, Симэня Хряка и Симэня Пса, я всегда был тесно связан с этим клочком земли, похожим на одинокий островок в океане. Всю землю к востоку от деревни засадили персиковыми деревьями, и я подумал, что, появись я на месяц раньше, здесь было бы целое море цветов. Теперь листва пожелтела, на ветвях полно маленьких пушистых плодов. Ланьланевские один и шесть десятых му всё так же упрямо являли характер. Посевы на этой зажатой между деревьями полоске казались слабенькими, но несгибаемыми. Засеял он свою землю, как выяснилось, чем-то почти не оставлявшим следа. Только порывшись в глубинах памяти, я нашёл название этого злака и другие сведения о нём.

Это копытень, он устойчив к засухе, наводнениям и неплодородным почвам и не уступает по жизнеспособности сорной траве. Когда еды вдоволь, это растение можно использовать как эффективное лекарство.

Втроём мы немного постояли перед могилкой молча, потом повыли, задрав головы к небу и выражая скорбь. Могилка-то была могилка: небольшой холмик размером с корзину, на котором тоже пробивались побеги копытня. Рядом с могилкой матери виднелось ещё три холмика.

— Слышал я, хряк здесь похоронен, — указал старший брат на ближайший. — Зла натворил без числа, но и собой поступился. Твоего маленького хозяина, маленького хозяина второго брата и ещё с десяток деревенских детей из полыньи спас. Детей-то спас, а сам погиб.

— А вон те два, — подхватил второй брат, — могилы вола и осла. Поговаривают, что там почти и нет ничего, от осла лишь протез деревянный, от вола только верёвка. Всё это дела давно минувших дней, многого мы и не знаем.

На краю полоски была и настоящая могила. Холмик в форме пампушки, выложенный белым камнем и скреплённый цементом, мраморная надгробная плита с высеченными большими иероглифами уставного стиля: «Здесь покоится мой покойный родитель господин Симэнь Нао и его супруга, урождённая Бай». Я невольно затрепетал, душу охватило безграничное горе, и из собачьих глаз хлынули человеческие слёзы.

— Четвёртый брат, ты чего так убиваешься? — похлопали меня по плечу братья.

Я помотал головой и вытер слёзы:

— Ничего, друга вот вспомнил.

— Это Симэнь Цзиньлун на следующий год после того, как стал секретарём, родному отцу поставил, — сказал старший брат. — На самом деле там похоронена лишь урождённая Бай и ритуальная табличка с именем Симэнь Нао. А труп Симэнь Нао, пардон, давным-давно наши голодные предки сожрали.

Я обежал три раза могилу Симэнь Нао и урождённой Бай, потом поднял заднюю ногу и, обуреваемый тысячью чувств, надул на неё целую лужу.

— Ну ты, Четвёрочка, даёшь, — аж изменился в лице от страха второй брат. — А ну Цзиньлун прознаёт, как пить дать из своей берданы положит!

— А и пусть положит, — горько усмехнулся я. — Зато потом можно будет меня в этой земле закопать…

Братья переглянулись.

— Пойдём-ка, четвёртый брат, домой, — чуть не хором заявили они. — А то тут душ безвинно погибших полно, да и ци[277 - Ци — активная субстанция, жизненная энергия.] нехороший — наберёшься его, чего доброго, так это тебе не простудиться!.. — И поспешно вытолкали меня прочь.

Теперь я знаю, где моё последнее пристанище. Хоть я и в городе живу, нужно, чтобы меня непременно здесь закопали.

Когда мы с братьями забежали во двор усадьбы, вслед за нами вошёл и Симэнь Хуань, сын Цзиньлуна. Я различил его запах, хотя от него жутко несло рыбой и тиной. Полуголый и босоногий, в одних эластичных нейлоновых шортах, футболка известной марки небрежно перекинута через плечо, в руке связка рыбёшек с белой чешуёй. На запястье поблёскивают довольно дорогие часы. Завидев меня, этот негодник отбросил всё и устремился в мою сторону. Похоже, он хотел сесть на меня верхом, но какая уважающая себя собака позволит человеку усесться на неё? Я метнулся вбок и уклонился.

Из дома выбежала его мать Хучжу.

— Хуаньхуань, где тебя носит? — нетерпеливо воскликнула она. — Говорила же, младшая тётушка с твоим братом Кайфаном должны приехать!

— Я рыбу ловить ходил. — Он поднял с земли связку мелкой рыбёшки и неожиданным для его возраста тоном заявил: — Такие высокие гости приезжают, а мы без рыбы, куда это годится?

— Ох, это надо, какой ребёнок. — Хучжу подняла брошенную футболку. — Ну, добыл ты этой рыбёшки, кто её есть будет? — приговаривала она, стряхивая с головы сына ил, песок и рыбью чешую, и вдруг словно что-то вспомнила. — Хуаньхуань, а кроссовки твои где?

— Дорогая мама, врать не буду, — улыбнулся Симэнь Хуань. — Я их на рыбу обменял.

— Ах ты транжир несчастный! — взвизгнула Хучжу. — Их же по просьбе отца из Шанхая привезли, это же «Найк», больше тысячи юаней стоят, и ты обменял их на две крохотные рыбёшки для котов?

— Какие же две, мама. — И он принялся всерьёз пересчитывать рыбок на ивовом кукане. — Целых девять, как можно говорить, что две?

— Вы только гляньте на этого нашего дурачка сына! — Она вырвала из рук Симэнь Хуаня кукан с рыбками и высоко подняла перед вышедшими из дома. — С утра пораньше убежал на речку, якобы за рыбой для гостей, прошатался полдня, явился с этой мелкотой, а теперь оказывается, он их на новенькие кроссовки выменял. Ну скажите, умный он или нет после этого? — И, приняв грозный вид, огрела сына связкой рыбы по плечу. — С кем ты поменялся? Сейчас же отправляйся и меняй всё обратно!

— Мама, — начал Симэнь Хуань, кося глазом, как бойцовый петух. — Разве может настоящий мужчина не держать данного слова? Подумаешь, драные кроссовки. Купим другие, и все дела. Уж чего-чего, а денег у отца хватает!

— А ну, замолчи, негодник! — прикрикнула на него Хучжу. — Что ты несёшь, какие у отца деньги?

— А у кого же они, как не у него? — косился на неё Симэнь Хуань. — Мой папа — богатей, всем богачам богач!

— Хвастайся, хвастайся, дурак, — бросила Хучжу. — Погоди, вот вернётся отец, он тебе задницу надерёт как следует!

— Что тут стряслось? — воскликнул Симэнь Цзиньлун, вылезая из бесшумно подкатившего роскошного «кадиллака». Весь разодетый, голова и щёки выбриты до синевы, брюшко выпирает, прямоугольная коробка мобильного телефона в руке, внушительный большой начальник. Выслушав Хучжу, он потрепал сына по голове. — С материальной точки зрения, поменять кроссовки «Найк» стоимостью тысячу юаней на девять рыбок — поступок неумный; с точки же зрения нравственности, не пожалеть таких кроссовок, чтобы поменять на рыбу для угощения дорогих гостей, — это по-мужски. Сам поступок не одобряю, но и не ругаю. А вот похвалить хочу вот за что. — Тут Цзиньлун с силой похлопал сына по плечу. — Настоящий мужчина данное слово держит. Как говорится, слово вылетело — на четвёрке лошадей не догонишь. Поменялся так поменялся, жалеть об этом нельзя!

— Ну что? — бросил матери довольный Симэнь Хуань. И, подняв кукан с рыбой, закричал: — Бабушка, возьми рыбу, свари уху для дорогих гостей!

— Балуешь ты его, если так пойдёт, что дальше-то будет? — вполголоса пробормотала Хучжу, глянув на Цзиньлуна. А сама повернулась к сыну и дёрнула его за руку. — Быстро домой переодеваться, продолжатель рода. Перед гостями и в таком виде…

— Великолепный пёс! — восхитился Цзиньлун, показывая на меня. А потом стал здороваться со всеми, кто уже вышел встречать его. — Племянник Кайфан, судя по твоим дарованиям, не такой уж ты простак. Отец стал начальником уезда, а тебе в губернаторы провинции метить надо! — похвалил он твоего сына. Потом утешил Ма Гайгэ: — Выпрями спину, малыш, страшиться нечего и печалиться не о чем. Пока у твоего дяди будет что поесть, голодным не останешься. — И повернулся к Баофэн. — Не изводи себя, мёртвого не вернёшь. А переживать я тоже переживаю, с его смертью будто без руки остался. — Он кивком приветствовал родителей обеих семей. — Невестка, — обратился он к твоей жене. — Хочу выпить пару рюмок за тебя. Тогда в полдень, когда я давал в гостевом доме банкет по случаю утверждения моей строительной программы, один Цзефан и пострадал. Эта дрянь Хун Тайюэ, паразит старый, упрям просто до умиления, но на этот раз его задержали, надеюсь, это расширит его кругозор.

Во время застолья твоя жена держалась нейтрально, как подобает супруге заместителя начальника уезда; Цзиньлун угощал всех вином и едой с радушием настоящего хозяина дома. Но самым активным был Симэнь Хуань, его поведение за столом говорило, что он прекрасно во всём разбирается. Цзиньлун за ним не следил, и тот расходился всё больше. Налил себе вина, налил стопку Кайфану и предложил заплетающимся языком:

— Брат Кайфан, выпей эту… эту чарку, разговор к тебе есть…

Твой сын посмотрел на мать.

— И не надо смотреть на вторую тётушку, мы свои мужские дела сами решим, давай, за… чарка за тебя!

— Хватит уже, Хуаньхуань! — цыкнула на него Хучжу.

— Ну пригуби уж чуть-чуть, — разрешила твоя жена.

Два чертёнка чокнулись, Симэнь Хуань запрокинул голову, выпил одним махом, потом поднял пустую стопку к лицу Кайфана:

— Первая за… за уважение!

Кайфан пригубил и поставил стопку.

— Ты… Так приятели не поступают, — заявил Симэнь Хуань.

— Хорош! — похлопал его по голове отец. — Тут надо остановиться, заставлять нельзя! Принуждать кого-то пить — это не по-мужски!

— Папа… Как скажешь… — Он поставил стопку, снял часы и протянул Кайфану. — Это, брат, «лонжин», настоящие швейцарские. С одним корейским бизнесменом поменялся на рогатку. А теперь отдаю тебе за твоего пса!

— Нет, не пойдёт, — решительно отказался твой сын.

Симэнь Хуань расстроился, но виду не подал и уверенно бросил:

— Могу поспорить, в один прекрасный день ещё согласишься!

— Перестань, сынок, — сказала Хучжу, — всё равно через пару месяцев пойдёшь в школу в городе, ещё увидишь его, приходи к тётушке и смотри.

Тут все разговоры за столом пошли про меня.

— Надо же, от одной матери, а такие абсолютно разные, — сказала твоя мать.

— Мы с сыном так довольны этим псом, — хвасталась твоя жена. — Папаша у нас целыми днями занят, мне тоже на работу надо, так он и дом сторожит, и Кайфана в школу провожает!

— Вот уж действительно могучий пёс, необыкновенный. — Цзиньлун взял свиную ножку в соусе и бросил мне. — И богатые не забывают родные места. Четвёрочка, приезжай почаще.

Аромат свиной ножки так и притягивал, в брюхе заурчало, но я заметил, какими глазами смотрят мои братья, и не двинулся.

— Необыкновенный он необыкновенный и есть, — вздохнул Цзиньлун. — Хуаньхуань, учись вот у этого пса! — Он взял ещё пару ножек и бросил перед братьями, а сыну сказал: — Чтобы стать человеком, нужно иметь хорошие манеры!

Сгорая от нетерпения, братья вцепились в ножки и принялись жадно грызть, непроизвольно порыкивая, чтобы никто не смел подойти. Я всё так же не двигался с места, устремив взгляд на твою жену. И только когда она махнула мне, мол, можно, я откусил кусочек и стал неторопливо, беззвучно жевать.

Нельзя же терять собачье достоинство.

— Папа, ты очень правильно сказал, — воскликнул Симэнь Хуань, забирая лежащие перед Кайфаном часы. — Я тоже хочу показать хорошие манеры. — Он встал, зашёл во внутреннюю комнату и вернулся с охотничьим ружьём.

— Хуаньхуань, ты что задумал? — испуганно вскочила Хучжу.

Совершенно спокойный Цзиньлун усмехнулся:

— А ну посмотрим, как мой сын покажет хорошие манеры! Хочешь пристрелить пса семьи твоего второго дядюшки? Так благородный муж не поступает. Или хочешь уложить нашего пса и пса твоей тётушки? Так это будет тем более низкий поступок!

— Хорошо же ты, папа, обо мне думаешь! — разозлился Симэнь Хуань.

Он привычно вскинул ружьё на плечо, и хоть для его плечика оно было тяжеловато, по этому неожиданному движению можно было судить, что обращаться ему с ружьём не впервой. Изогнувшись, он повесил свои дорогие фирменные часы на ветку абрикоса, отступил на десять метров и уверенно загнал патрон в патронник. На губах у него играла безжалостная улыбка, совсем как у взрослого. Часы поблёскивали в лучах яркого полуденного солнца. Испуганный крик Хучжу отступил куда-то далеко на задний план, лишь потрясающе громко раздавалось тиканье часов. Мне казалось, что время и пространство слились в одну сверкающую до рези в глазах полосу света, которую — тик-так, тик-так — разрезали на кусочки огромные чёрные ножницы. С первого выстрела Симэнь Хуань промазал, на ветке образовалась большая белая дыра. Второй выстрел попал в цель. Пуля разнесла часы на кусочки…

Цифры разлетелись в стороны, от времени остались лишь осколки.




ГЛАВА 48

Все возмущены и судят кто во что горазд. Братья ссорятся, высказав, что думают друг о друге


Позвонивший мне Цзиньлун сказал, что мать при смерти. Но, переступив порог дома Симэнь, я понял, что попался на удочку.

Мать и вправду была больна, но не настолько серьёзно. Опираясь на усеянную шипами палку из колючего ясеня, она сидела в гостиной на скамье, седая голова беспрестанно подрагивала, из глаз без конца лились мутные слёзы. Отец сидел справа от неё, между ними оставалось место для ещё одного человека. Завидев меня, отец скинул тапок, подскочил с глухим рыком и ни слова не говоря сильно вытянул меня подошвой по левой половине лица. Где-то в глубине уха зазвенело, из глаз искры посыпались, щека запылала. Когда отец вскочил, его конец скамейки взлетел вверх, мать соскользнула на пол и упала навзничь. Палка в её руке задралась высоко вверх, уставившись мне в грудь как пика. Помню, я воскликнул «Мама…» и хотел броситься к ней, чтобы поддержать, но непроизвольно подался назад, ко входу, и сел на порог, больно приложившись копчиком. Тело откинулось назад, я ударился затылком о каменные ступеньки, в неудобной позе головой вниз и ногами кверху, наполовину на улице, наполовину в комнате.

Никто мне не помог, я поднялся на ноги сам. В ушах звенело, во рту металлический привкус. Отец вложил в удар столько силы, что и сам отлетел и сделал несколько кругов по комнате. Восстановив равновесие, он снова подскочил с тапком в руке: половина лица синяя, половина багровая, глаза сверкают зелёными искорками. За несколько десятилетий жизненных бурь гневался он не раз, и я хорошо представлял себе, каков он бывает в гневе, но тут к гневу примешивалось столько чувств — и страшное горе, и великий позор… И тапком он мне влепил без всякого притворства, вложив в удар всю свою мощь. Не будь я в расцвете сил, с крепкими костями, сотрясение мозга от такого удара получил бы немаленькое. Когда я встал, голова кружилась, на миг я даже забыл, где нахожусь; люди казались невесомыми, они отсвечивали и колыхались как призраки.

Кажется, Цзиньлун задержал вновь ринувшегося на меня старика Лань Ляня. Тот извивался, как вытащенная из воды рыба, пытаясь вырваться из обхвативших его рук, и наконец швырнул в меня свой тяжеленный чёрный тапок. Я не пытался уклониться — в тот момент был как во сне, сознание не управляло телом, — и смотрел на летящий в мою сторону странный предмет, большой, уродливый тапок стародавнего фасона, будто он летит на кого-то, не имеющего ко мне никакого отношения. Тапок ударился в грудь, чуть задержался, словно ему было не расстаться со мной; потом, будто нехотя, упал на пол. Мелькнула мысль опустить глаза на это странное тапкообразное существо, но головокружение и круги перед глазами удержали от этого неуместного и бессмысленного движения. В левой ноздре сделалось влажно и горячо, потом засвербило, как от забравшейся туда букашки. Перед глазами всё плыло, я дотронулся до ноздри и рассмотрел на пальце зеленоватую, отливающую золотом жидкость. Откуда-то из глубины донёсся ласковый голос, похожий на голос Чуньмяо: «У тебя кровь идёт». В охваченном хаосом мозгу словно открылась щёлочка, откуда повеяло свежестью, и растекавшаяся от неё прохлада позволила стряхнуть это идиотское состояние. Мозг вновь заработал, нервная система пришла в норму. Уже второй раз за десять дней мне пускают кровь из носа. Первый раз перед входом в уездную управу мне подставил ножку кто-то из сторонников Хун Тайюэ, и я расквасил нос, растянувшись на земле. Ага, память восстановилась. Вижу, как Баофэн помогает матери встать. Рот искривился, из него по подбородку течёт слюна, она невнятно бормочет:

— Сынок… Не смейте бить моего сына…

Её палка из колючего ясеня валяется на полу как дохлая змея. В ушах зазвучал знакомый мотивчик, а под него закружились несколько пчёл: «Мама, мама, седая и родная…» От мучительных угрызений совести, от неизбывного горя подступили слёзы, почему-то очень ароматные. Мать вырывалась с поразительной силой, и одной Баофэн было не удержать её. Она пыталась поднять эту свою дохлую змею, и Баофэн догадалась, что у неё на уме. Не отпуская рук, она подгребла ногой палку поближе, подняла и вручила матери. Та замахнулась палкой на отца, которого по-прежнему держал Цзиньлун, но сил держать эту тяжесть уже не осталось, палка опять вылетела из рук, и она, оставив попытки, лишь невнятно выругалась:

— Злыдень этакий… Не смей бить моего сына…

Эта сумятица длилась довольно долго, но всё же закончилась. В голове всё в основном встало на свои места. Отец притулился на корточках в углу, обхватив голову руками, — лица не видно, лишь взлохмаченный ёжик волос. Скамейку поставили на место; на неё села, обнимая мать, Баофэн. Цзиньлун поднял тапок, положил перед отцом и ледяным тоном обратился ко мне:

— Вообще-то я в это дрянное дело ввязываться не хотел, приятель, но старики попросили, и я, как сын, вынужден был подчиниться.

Цзиньлун описал руками полукруг, я провожал их глазами. Притихшие после произошедшего, исполненные страдания и безысходности родители. Посреди комнаты за знаменитым столом «восьми небожителей»[278 - Стол «восьми небожителей» — старинный квадратный стол на восемь персон.] сидят Пан Ху и Ван Лэюнь — мне стало страшно стыдно, когда я увидел их. На скамейке в другом углу рядышком — Хуан Тун и У Цюсян, а за спиной матери стоит, то и дело утирая рукавом слёзы, Хучжу. Даже в этой напряжённой обстановке меня не могли не привлечь её густые, толстые, чудесные волосы, отливающие чарующим светом.

— О том, что ты хочешь развестись с Хэцзо, все знают, — сообщил Цзиньлун. — О твоих делах с Чуньмяо тоже.

— Эх, младший Лань Лянь, ни стыда у тебя ни совести!.. — визгливо запричитала У Цюсян. Расставив руки, она хотела было броситься на меня, но её остановил Цзиньлун. Хучжу усадила её на скамью, но она продолжала: — И чем тебе моя дочка не угодила? Чем не подходит? И не боишься ты, Лань Цзефан, что разразят тебя громы небесные?

— Думаешь, захотел — женился, захотел — развёлся? — злобно поддакнул Хуан Тун. — Кем ты был, когда Хэцзо в жёны брал? А сейчас выбился в люди, так и ноги о нас вытирать? Думаешь, всё сойдёт с рук? Да мы в уездный партком пойдём, до парткома провинции, до ЦК доберёмся!

— Разводишься ты или нет — твоё личное дело, брат, — многозначительно заявил Цзиньлун. — По идее, даже твои собственные родители не имеют права вмешиваться. Но это дело много что затрагивает, и как только об этом узнают, последствия будут очень серьёзными. Послушай, что думают по этому поводу дядюшка и тётушка Пан.

Честно скажу, отношение родителей или супругов Хуан меня мало волновало, а вот перед лицом четы Пан я не знал куда деваться от стыда.

— Я тебя и Цзефаном называть не должен, «замначальника уезда Лань» надо обращаться! — кашлянув, язвительно начал Пан Ху. Потом повернулся к сидевшей рядом тучной жене. — В котором году они на хлопкообрабатывающую фабрику пришли? В семьдесят шестом, — продолжил он, не дожидаясь ответа. — Ты тогда, Лань Цзефан, в чём-нибудь разбирался? Ты тогда был сумасброд и ни в чём ни уха ни рыла. Но я тебя в лабораторию устроил, чтобы учился контролю качества хлопка. И непыльная работа, и престижная. Многие молодые люди поталантливее тебя, повиднее, с большим опытом — корзины с хлопком таскали, больше двухсот цзиней каждая, по восемь часов в смену работали, иногда и по девять. Пришёл на работу и целый день на ногах. Вот такой бы тебе работы понюхать. Ты был сезонным рабочим, значит, проработал три месяца, и домой. Но я, памятуя, как добры были к нам твои батюшка с матушкой, ни разу тебя домой не отправил. Потом, когда потребовались люди в уездный кооператив, опять настоял, чтобы взяли тебя. Знаешь, что мне тогда руководители кооператива сказали? «Ты чего это, старина Пан, какого-то синемордого чертёнка нам рекомендуешь?» И как я тогда ответил? Я ответил, что этот паренёк не красавец, но зато честный и скромный и к писательству талант имеет. Да, потом ты проявил себя неплохо, получал повышения, и я за тебя радовался, гордился тобой. Но ты не можешь не понимать, что, если бы не мои рекомендации и не скрытая поддержка нашей Канмэй, разве смог бы ты, Лань Цзефан, оказаться там, где ты сегодня? Да, ты человек богатый и с положением, хочешь расстаться с женой, взять другую, всё это не ново. Если совесть для тебя ничего не значит, если ты не страшишься, что от тебя все отвернутся, давай, разводись, женись на другой, нам-то, семье Пан, какое дело? Но ведь ты, мать-перемать, замахнулся на нашу Чуньмяо… Ты хоть знаешь, сколько ей лет, Лань Цзефан? Она младше тебя ровно на двадцать лет, ещё ребёнок, ты ведь хуже скотины себя ведёшь! Как ты при этом отцу с матерью в глаза смотреть будешь? Или тестю с тёщей? Или жене с сыном? Или мне, старому инвалиду? Эх, Лань Цзефан, я смерти в глаза смотрел, жизнь честную прожил — лучше помру, но не сдамся. Когда мне ногу миной оторвало, я ни слезинки не пролил, и во время «великой культурной революции» хунвейбины, которые кричали, что я не настоящий герой, и по голове моей же деревянной ногой охаживали, тоже ни слезинки не дождались. А из-за тебя вот… — Пан Ху по-стариковски прослезился, заплаканная жена хотела утереть ему слёзы, но он отвёл её руку и воскликнул с горечью и негодованием: — Ты, Лань Цзефан, просто нагадил на меня, сидя на моей же шее… — Он нагнулся, задыхаясь, сорвал с ноги протез, взял в обе руки и бросил передо мной. — Замначальника уезда Лань, — его голос звучал торжественно и горестно, — ради этой вот деревянной ноги, ради многолетней дружбы с твоими родителями прошу тебя — оставь Чуньмяо. Хочешь сломать свою жизнь — твоё дело, но мою дочь вести за собой не смей!

Извиняться я ни перед кем не стал. Их слова, особенно слова Пан Ху, пронзали грудь как ножом, и хотя у меня была тысяча причин принести извинения, я этого не сделал; было ещё больше доводов разорвать отношения с Чуньмяо и помириться с Хэцзо, но я знал, что этого уже не будет никогда.

Незадолго до этого, когда Хэцзо устроила мне спектакль с надписью кровью, я и вправду подумывал покончить с этим. Но время шло, от тоски по Чуньмяо я просто терял голову, не мог ни есть ни спать, и ни одно дело не клеилось. Никакая работа, мать его, в голову не шла. Вернувшись с собрания в провинциальном центре, я поспешил в книжный магазин, чтобы повидаться с ней. На её рабочем месте стояла незнакомая багроволицая женщина; она с невероятной холодностью сообщила, что Чуньмяо в отпуске по болезни. Знакомые продавщицы тайком посматривали на меня. Ну и смотрите, поносите, мне наплевать. Я нашёл общежитие магазина — её комната заперта. Через оконное стекло я смотрел на её кровать, на стол, на таз для умывания, бинокль на стене. На кровати разглядел розового игрушечного медведя. Где ты, Чуньмяо, милая? После долгих поисков нашёл дом Пан Ху и Ван Лэюнь со двором в деревенском стиле. На воротах висел замок, и мои попытки докричаться вызвали лишь бешеный лай соседских собак. Понимая, что Чуньмяо никак не может скрываться у Пан Канмэй, я всё же набрался смелости и пошёл к ней. Она занимала один из шикарных домов уездного парткома, небольшое двухэтажное здание, огороженное высокой стеной и хорошо охраняемое. Мне удалось проникнуть туда лишь после предъявления служебного удостоверения. И вот я постучался в её дверь. Во дворе залаяли собаки. Я знал, что над дверью есть видеокамера, и если кто-то дома, меня увидят. Но никто так и не вышел. Подбежал пропустивший меня охранник и с искажённым от страха лицом стал — нет, не приказывать, умолять меня уйти. И я ушёл. На запруженной транспортом и людьми улице я еле сдерживался, чтобы не закричать: «Чуньмяо, где ты? Я уже не могу жить без тебя, лучше умереть. Репутация, положение, семья, деньги — всё это мне не нужно, нужна только ты. Хоть глянуть на тебя в последний раз, если ты хочешь покинуть меня. Тогда я умру, а ты уходи…»

Я не стал ни извиняться перед всеми, ни тем более объяснять свою позицию. Опустился на колени, поклонился родителям, потом повернулся к семье Хуан и поклонился им тоже: что ни говори, они — мои тесть и тёща. Затем, повернувшись к Пан Ху и его жене, отвесил им самый низкий, самый торжественный поклон в благодарность за всю помощь и поддержку, а главное — за то, что они произвели на свет Чуньмяо. Взял двумя руками протез, этот символ истории и славы, на коленях донёс и положил на стол «восьми бессмертных». Потом встал, попятился к выходу, отвесил низкий поклон, повернулся, ни слова не говоря, вышел и зашагал по главной улице на запад.

Судя по отношению водителя, стало ясно, что поездки на служебной машине закончились. Когда я встретил Сяо Ху по возвращении из провинциального центра, он стал жаловаться, что жена пользуется машиной от моего имени. А когда на этот раз я собрался в деревню, он машину не подал — сказал, мол, неполадки в электрооборудовании. Так что добирался я на попутной машине отдела сельского хозяйства. Теперь я шёл пешком на запад в сторону города, хотя, по правде говоря, зачем мне туда возвращаться? Что мне там делать? Мне следует быть там же, где Чуньмяо, но где она?

Меня нагнал и бесшумно остановился рядом «кадиллак». Цзиньлун распахнул дверцу:

— Садись!

— Обойдусь.

— Садись! — тоном, не терпящим возражений, повторил он. — Надо обсудить кое-что.

Я забрался в его шикарный лимузин.

Вскоре я сидел в его роскошном офисе.

Откинувшись на пурпурную кожу мягкого дивана, Цзиньлун долго пускал кольца дыма, уставившись на хрустальную люстру, потом беззаботно бросил:

— Как по-твоему, братишка, не смахивает ли эта жизнь на сон?

Я молчал, ожидая, пока он выскажется.

— Помнишь, как мы пасли быков на берегу реки? — продолжал он. — Тогда, чтобы заставить тебя вступить в коммуну, мне приходилось каждый день колотить тебя. Кто бы мог подумать, что через каких-то двадцать лет коммуна будет этаким замком на песке, что через такое короткое время она рассыплется в прах. Мы и мечтать не могли, что ты станешь замначальника уезда, а я — председателем совета директоров. То, что мы почитали святым, над чем дрожали, сегодня, похоже, кучки собачьего дерьма не стоит.

Я по-прежнему молчал, понимая, что сказать он хотел совсем не это.

Он сел прямо, погасил в пепельнице выкуренную лишь на треть сигарету и упёрся в меня взглядом:

— В городе столько красивых девчонок, и чего ты на этой тощей обезьянке зациклился? Если так невтерпёж, сказал бы мне, найду какую захочешь — смуглую, белокожую, пухлую, тощую. Желаешь чего иностранного — тоже не вопрос, вон русские девочки всего-то и берут тысячу юаней за ночь!

— Если ты затащил меня сюда, чтобы это сказать, — поднялся я, — я пошёл!

— Стоять! — В сердцах он хлопнул по столу так, что в воздух поднялся пепел из пепельницы. — Да ты болван стопроцентный! Кролик, и тот не объедает траву вокруг своей норки, тем более если эта трава не так уж и хороша! — Он закурил ещё одну сигарету, закашлялся и погасил. — Ты знаешь о моих отношениях с Пан Канмэй? Она — моя любовница! Если хочешь знать, эта особая экономическая зона по туризму в Симэньтуни — наше с ней дело, это наша прекрасная перспектива, а ты своей елдой всё портишь!

— Ваши дела меня нисколько не интересуют, меня интересует лишь Чуньмяо.

— Значит, складывать руки не собираешься? И впрямь решил жениться на этой девчонке?

Я решительно кивнул.

— Ну нет, ничего у тебя не выйдет! — Цзиньлун вскочил и принялся расхаживать взад-вперёд по просторному кабинету. Остановившись передо мной, он ткнул мне в грудь кулаком и безапелляционно заявил: — Немедленно прекрати с ней все отношения, а дальше уж положись на меня. Со временем ты поймёшь, что такое женщины.

— Извини, — сказал я, — но от твоих слов просто тошнит. Ты не имеешь права вмешиваться в мою жизнь, и тем более я не нуждаюсь, чтобы ты помогал налаживать её.

И повернулся, чтобы уйти. Но он схватил меня за плечо и сказал уже более мягко:

— Ну да, возможно, такая штука, как любовь, мать его, действительно существует. Давай обсудим компромиссный вариант: сначала ты успокоишься, не будешь кричать о разводе и на время откажешься от контактов с Пан Чуньмяо. Мы постараемся перевести тебя в другой уезд или даже подальше, в городскую территорию, центр провинции, минимум на такой же уровень, а поработаешь немного — ещё и на повышение пойдёшь. До этого времени все твои дела по разводу с Хэцзо беру на себя. Весь вопрос в деньгах: триста тысяч, полмиллиона, миллион — ну нет, мать его, такой женщины, чтобы смогла оторвать глаза от денег! Потом Чуньмяо к тебе перевезём, и наслаждайтесь любовью сколько влезет! Вообще-то, — тут он сделал паузу, — идти на такое мы совсем не хотели, денег потребуется уймища. Но ведь я твой старший брат, а она её старшая сестра.

— Спасибо, — сказал я. — Спасибо за ваши хитроумные планы, только я в них не нуждаюсь, правда, не нуждаюсь. — Я дошёл до двери, потом сделал пару шагов назад. — Как ты только что сказал, мы с тобой братья, а они сёстры, поэтому прошу не очень-то входить во вкус. Как говорится, из небесных сетей ничто не ускользает, у правосудия длинные руки! Да, я, Лань Цзефан, прелюбодей, но это в конечном счёте вопрос морали, а вам как бы не заиграться…

— Ещё учить меня вздумал, — презрительно хмыкнул Цзиньлун. — Тогда не обессудь, церемониться не буду! А теперь катись отсюда!

— Где вы Чуньмяо прячете? — ледяным тоном осведомился я.

— Пошёл ты! — Его злобный крик поглотила обитая кожей дверь.

Я шёл по главной улице Симэньтуни, и в глазах стояли слёзы. На западе сияло солнце, мир играл всеми цветами радуги. За мной увязались двое подростков и пара собак. Я шагал широко, дети за мной не поспевали. То ли посмотреть на мои слёзы хотели, то ли поглазеть на уродливую синюю половину лица. Обогнали бегом, а потом, уставясь на меня, пошли назад.

Проходя мимо усадьбы Симэнь, я даже не взглянул в ту сторону, хотя понимал, что из-за меня родителям долго не протянуть, что я непочтительный сын. Но я и тут не отступил.

На большом мосту дорогу мне преградил Хун Тайюэ. Уже хорошо нагрузившийся, он не вышел — выпал из ресторанчика у моста. Крепкой, как клещи, рукой схватил меня за грудки и заорал:

— Цзефан, сукин сын! Вы меня арестовали, арестовали старого революционера! Верного бойца Председателя Мао, борца с коррупцией! Меня вы арестовать можете, но правду не арестуешь! Настоящему материалисту ничего не страшно, я вас не боюсь!

Из ресторанчика выскочили двое и оттащили его от меня. Из-за застилавших глаза слёз я так и не понял, кто это был.

Я взошёл на мост. Река блистала золотистым светом, словно великая дорога. За спиной раздался громкий вопль Хун Тайюэ:

— Верни мосол, сукин сын!




ГЛАВА 49

Хэцзо чистит нужник в грозу. Избитый Цзефан делает выбор


Под воздействием девятибалльного тайфуна в тот вечер обрушился небывалый ливень. В пасмурную дождливую погоду настроение у меня обычно вялое, сонное, но в тот вечер сна не было ни в одном глазу. И слух, и обоняние предельно обострились; зрение из-за голубовато-белых молний чуть затуманилось, но это не мешало видеть каждую капельку на траве во всех уголках двора и при ярких вспышках замечать цикад, дрожащих от холода под листьями утуна.

Дождь лил не переставая с семи до девяти и не думал прекращаться. В сполохах молний было видно, как потоки воды летят с выступа крыши. Сильные струи били из шестисантиметровых пластиковых трубок, которые служили водосливом с плоской крыши пристройки, и, выгнувшись арками, падали на бетонную дорожку. Подземные сточные канавки по бокам быстро забились, затопило и дорожку, и ступеньки у ворот. В воде барахталась семейка ежей, обитавших в поленнице у стены; похоже, их жизнь была в опасности.

Я хотел лаем предупредить твою жену, но не успел я это сделать, как под стрехой крыши зажёгся фонарь и осветил весь двор. Она выскользнула из полуотворённой двери: соломенная шляпа, белая пластиковая накидка на плечах, шорты, открывающие тощие ноги, пластиковые сандалии со рваными ремешками. Шляпу тут же сбил набок водопад с крыши, а порыв ветра и вовсе её сорвал. Голова у твоей жены мгновенно намокла. Она забежала в западную пристройку, схватила железную лопату с кучи угля за моей спиной и выскочила под дождь.

Она ковыляла по двору, вода уже доходила ей до колен. Вспыхнувшая молния затмила жёлтый свет фонаря, высветив ставшее зеленовато-бледным лицо с налипшими прядями волос. Жуткое зрелище.

Таща за собой лопату, она зашла в узкий проход к югу от ворот, и оттуда послышались громкие удары. Я знал, что там полно грязи — гнилые листья, пластиковые пакеты, занесённые ветром, помёт бродячих котов. Потом донеслось журчание, и уровень воды во дворе стал быстро снижаться. Канавки прочистились. Но твоя жена не выходила, лопата скрежетала по кирпичу и плитке, она и воду ею загребала. Запах твоей жены наполнял там всё узкое пространство. Вот уж поистине женщина умеет преодолевать трудности — трудяга, не неженка какая-нибудь.

Вода во дворе устремилась в канавки, неся с собой всё, что в ней плавало. Там был и красный пластмассовый утёнок, и умеющая закрывать глаза пластмассовая кукла. И то, и другое якобы в качестве приза подарила твоему сыну Пан Чуньмяо, когда мы с ним ходили в магазин Синьхуа смотреть комиксы. За ними поплыла и соломенная шляпа, но на уже показавшейся из воды дорожке застряла. На дорожку полегли ветви смытого куста китайской розы, и придавленные краем шляпы полураскрывшиеся бутоны составили оригинальную картину.

Наконец из прохода показалась твоя жена. Накидка ещё повязана вокруг шеи, но промокла насквозь. В свете молний лицо казалось ещё бледнее, а ноги ещё тоньше. С лопатой, сгорбленная, она походила на женщину-призрака из сказок. Но лицо светилось явным удовлетворением. Подняла шляпу, встряхнула её пару раз, но не надела, а повесила на гвоздь на стене восточной пристройки. Потом подняла упавший розовый куст. При этом, похоже, укололась и сунула палец в рот. Дождь чуть ослаб, она подняла лицо к небу, и капли застучали по нему, как по старинному блюдцу голубого фарфора с узорами. Лей, лей давай, лей сильней. Она скинула накидку, открыв хлипкие костлявые формы. Высохшая грудь, два финика сосков на рёбрах. Враскачку побрела в юго-западный угол двора, к нужнику. Сдвинула бетонную крышку, под дождём разнеслась вонь. В этой части города всё наполовину по старинке, наполовину современное. Приличной дренажной системы не было, и здешние жители одноэтажных домов в основном пользовались нужниками, как в деревне, избавление от фекалий оставалось большой проблемой. Обычно твоя жена вставала среди ночи и тайком относила это дело на речку Тяньхуа рядом с сельским рынком. Так поступали все горожане района. С бочкой на спине, раскачиваясь из стороны в сторону, боязливо прижимаясь к заборам, она брела окольными путями к речке, и смотреть на это было так больно, что я старался дома не гадить. Малую нужду обычно справлял на колёса шикарного «ауди» директора фабрики Иня. Он жил по соседству и хорошими манерами не отличался. А мне больно нравился этот необычный запах от соприкосновения собачьей мочи с резиной: что-то вроде запаха палёных волос. Я пёс с чувством справедливости. А по большой нужде обычно прибегал на цветочные клумбы на площади Тяньхуа. Собачье дерьмо — первоклассное удобрение, наука должна служить общественному благосостоянию, и запах собачьих дел для меня всё равно что благоухание цветов.

Вот почему всякий раз, когда начинался дождь, на лице твоей жены появлялось довольное выражение. Стоя у нужника и орудуя черпаком на длинной ручке, она вываливала всё под дождь, и потоки воды смывали это добро в сточную канаву. Как и твоя жена, я тоже надеялся, что дождь припустит посильнее и начисто вымоет наш нужник, наш двор, очистит этот загаженный город.

Черпак уже скрежетал по днищу нужника, и я понял, что труды твоей жены подходят к концу. Отложив черпак, она взялась за полулысую бамбуковую метлу. С треском протёрла стенки, потом ещё раз прошлась черпаком, и в рассветной полутьме я словно увидел там лужицу чистой воды. В это время у входа в дом раздался крик твоего сына:

— Мама, хватит уже, давай домой!

Твоя жена будто не слышала. Орудуя лысой метлой, она прочистила бетонный желобок, ведущий из нужника в сточную канаву. Работу ей облегчила вода, собравшаяся со двора.

В голосе твоего сына слышались слёзы, но она не обращала на него внимания. Как я уже говорил, этот мальчик родителей любит. Чтобы матери было легче, он, как и я, если уж совсем не припирало, дома большую нужду не справлял. Ты, наверное, видел, как мы с ним, бывало, мчимся по переулку Таньхуа. Не то чтобы он боялся опоздать — торопился не в класс, а в школьный туалет. Тут хочу вставить рассказ ещё об одном случае, чтобы тебя, подлеца, совесть помучала. Однажды у твоего сына была температура и болел живот. Чтобы не доставлять лишних хлопот матери, он решил потерпеть и добежать до школы. Но стало невмоготу, и он присел за кустом сирени у салона красоты «Обаяние». Оттуда выскочила женщина, которая красила там волосы, и схватила его за красный галстук, да так, что у него глаза закатились. Эта наглая и невоспитанная баба была в любовницах у замначальника городской уголовной полиции Бай Шицяо, и никто в городе не смел с ней связываться. Отборная ругань, которой она крыла твоего сына, никак не вязалась с исходившими от неё ароматами. Это привлекло немало зевак, которые тоже принялись ругать его. Твой сын, весь в слезах, беспрестанно извинялся: «Тётя, я неправ, тётя, я неправ». Но та не унималась и предложила на выбор: или она отводит его в школу и передаёт учителям, чтобы они с этим разобрались, или он съедает всё, что наделал. Подошёл старый продавец золотых рыбок с лопатой и хотел убрать за ним, но эта баба обругала и его, и старик молча отступил. В этот решающий момент, Лань Цзефан, я, Четвёрочка, проявил высшую собачью преданность хозяину. Я задержал дыхание и проглотил всё наделанное им. Пресловутое «собаку не отучишь есть дерьмо» — полная чушь. Ну как может такой, живущий как сыр в масле, такой почитаемый и такой разумный пёс, как я… Но я пересилил отвращение и всё проглотил. Потом отбежал к сельскому рынку — там рядом был водопроводный кран, его никто не удосуживался починить и из него сутки напролёт с журчанием текла вода — и стал полоскать рот, подставляя под струю горло. Вернувшись к твоему сыну, я ненавидящим взглядом уставился на эту женщину, на её сплюснутое лицо под толстым слоем пудры и кроваво-красный, как рана, рот. Шерсть у меня на загривке встала дыбом, из горла вырвался громоподобный рык. Та отпустила галстук твоего сына и стала медленно пятиться. Дойдя до дверей салона, с пронзительным воплем влетела в него и захлопнула за собой дверь. Твой сын обнял меня за голову и захныкал. В тот день мы шли очень медленно. И не оборачивались, хотя чувствовали на себе немало взглядов.

Раскрыв зонт, твой сын подбежал к твоей жене и закрыл её от дождя.

— Мама, — всхлипывал он. — Шла бы ты домой, вон промокла как, ни на что не похожа…

— Что ты плачешь, глупенький? Вон как льёт, просто не нарадуешься! — И она отвела зонт к голове сына. — И ведь как долго такого ливня не было, с тех самых пор, как мы сюда перебрались. Красота, никогда двор не был таким чистым. — Она указала на нужник, на сияющую черепицу крыши, на извивающуюся змейкой дорожку, на иссиня-чёрные листья утуна и возбуждённо продолжала: — Не только у нас чисто, но и во всех дворах города. Не будь такого славного ливня, весь город провонял бы и сгнил.

Я лаем продемонстрировал, что одобряю её мнение.

— Вот, слышишь, не только мама, но даже наш пёс этому ливню рад.

И она пихнула сына к дому. Мы с ним — один, стоя у входа в дом, другой, присев у входа в пристройку, — смотрели, как она моется посередине дорожки. Фонарь под стрехой она велела погасить, двор погрузился во тьму, и лишь частые отблески молний освещали её тело. Она намылила тело и голову раскисшим под дождём зелёным мылом и стала тереть. Пены было много, голова стала большой, по двору разнёсся приятный аромат. Капли падали всё реже, ослабел и шум дождя, на улице журчали потоки, вслед за молнией прокатился рокот грома. Подул лёгкий ветерок, с утунов закапало. Твоя жена сполоснулась водой из ведра, стоявшего у колодца, и умывального таза. Молнии выхватывали её изуродованный зад и густые чёрные волосы.

Наконец она вошла в дом. Я учуял запах полотенца, которым она вытиралась. Потом открылся платяной шкаф, из которого пахнуло нафталином. Наконец можно перевести дух. Хозяйка в своём гнёздышке, спокойной ночи.

Старинные настенные часы в доме соседа пробили двенадцать раз — ровно полночь. Вода шумела и за воротами в широком переулке Тяньхуа, на других улицах и переулках. В городе, где почти не было водоотводных сооружений, возвели немало современных зданий, и такой сильный ливень, несомненно, стал стихийным бедствием. Как потом выяснилось, он вычистил нужники и дворы лишь тех, кто жил повыше, а многих жителей болотистых низин залило стоками с нечистотами и мусором, и они оказались в беде. Немалому числу одноклассников твоего сына пришлось провести эту долгую ночь, сидя на корточках на столе. Наводнение отступило, но даже Народный проспект, лицо города, покрывали ил и грязь, там валялись раздувшиеся и смердящие дохлые кошки, крысы и другие мелкие животные. В новостях по уездному телевидению три дня подряд показывали кадры с Пан Канмэй, только что назначенной секретарём уездного парткома. В резиновых сапогах, с закатанными штанинами и лопатой в руках она выводила членов уездного парткома и чиновников управы на улицы убирать мусор.

Через какое-то время после того, как часы пробили полночь, я учуял чрезвычайно знакомый запах со стороны улицы Лиминь. К нему примешивался запах джипа, у которого сильно подтекало масло; слышно было, как машина идёт по грязной воде, окатывая всё вокруг брызгами, и как натужно завывает двигатель. Запах и звуки постепенно приближались, с южного шоссе машина повернула в переулок Тяньхуа и остановилась у ваших ворот. Ну и моих, конечно.

Не дожидаясь стука, я разразился яростным лаем, пересёк двор, почти не касаясь лапами земли, и подлетел к воротам. Из-под арки в темноту беззвёздного неба вспорхнул спугнутый мной десяток летучих мышей. Другие два запаха, кроме твоего, незнакомы. Да и стук в ворота звучал как-то нереально и устрашающе.

Под стрехой зажёгся фонарь. Накинув что-то, во двор вышла твоя жена.

— Кто там? — громко спросила она.

За воротами не ответили и продолжали упрямо стучать. Я опёрся на ворота передними лапами и бешено лаял на пришельцев. Твой запах был ясно различим, но я лаял из-за тревожащего отвратительного запаха вокруг тебя — было впечатление, что двое волков тащат овцу. Запахнувшись, твоя жена подошла под арку и включила лампочку. На стене устроилась компания жирных гекконов, а над головой со шва бетонной балки свешивалась пара оставшихся летучих мышей.

— Кто там? — снова спросила твоя жена.

— Открывай и увидишь, — приглушённо донеслось из-за ворот.

— Заполночь уже. Откуда мне знать, кто вы такие?

— Начальника уезда Ланя избили. А мы его привезли!

После минутного колебания твоя жена отодвинула засов и приоткрыла ворота. Через щель стало видно твоё, Лань Цзефан, страшное лицо и спутавшиеся волосы. Испуганно вскрикнув, твоя жена распахнула ворота. Двое рванувшихся навстречу незнакомцев втащили тебя в ворота и швырнули как дохлую свинью. Под тяжестью твоего тела твоя беззащитная жена повалилась на землю. Сделав своё дело, незнакомцы одним прыжком скатились по ступенькам. Я молнией бросился вслед и вцепился когтями в спину одного из них. Их было трое, все в чёрных дождевиках и тёмных очках. Двое рванулись к машине, а один ждал на месте водителя. Двигатель не глушили, и на меня обрушилась смесь бензиновых паров и выхлопных газов. Лапы скользнули по намокшему дождевику, и этот тип рванулся на середину улицы к джипу. А я, упустив добычу, шлёпнулся в воду. Воды по брюхо, двигаться тяжело, но я отчаянно метнулся к другому. Тот как раз садился в машину, и волочащийся дождевик защищал ему зад, поэтому я вцепился зубами в икру. Он с воплем захлопнул дверцу, зажав полу дождевика, а я получил дверцей по носу. Его сообщник запрыгнул в машину с другой стороны, и джип рванул с места, подняв целый фонтан брызг. Я немного пробежал вслед, но догнать их было просто невозможно. Какое бежать — плыть приходилось в этой грязи.

С трудом выгребая против течения, я добрался до ступенек у ворот. Там с силой стряхнул с себя грязную воду и нечистоты. Судя по оставшимся на стене следам, уровень воды значительно упал. Час назад, когда твоя жена энергично драила нужник, здесь, видимо, катился мутный бурлящий поток, и, появись тогда джип с этими тремя злодеями, он бы просто утонул. Откуда, интересно, они приехали? И куда умчались? Стоя у ворот, я изо всех сил старался принюхаться, но так и не смог определить, где они. Из-за дождя и бурлящих потоков все запахи слились в какую-то невообразимо гадкую мешанину, и даже я, с моим выдающимся нюхом, вынужден был признать своё бессилие.

Вернувшись во двор, я увидел, что твоя жена просунула голову тебе слева под мышку и твоя левая рука повисла у неё на груди как увядшая люфа. Правой рукой она обхватила тебя за талию, а ты склонил голову ей на висок. Казалось, она вот-вот рухнет под твоей тяжестью, но она держалась и изо всех сил пыталась двигать тебя вперёд. На ногах ты всё же держался и, хоть неуклюже, но двигался. Значит, жив, и не только жив, но и, можно сказать, в здравом уме.

Я помог хозяйке закрыть ворота и стал кружить по двору, чтобы развеять подавленное настроение. Раздался громкий крик «Папа!» Это в одних трусах и майке выбежал твой сын. Всхлипывая, он, как и мать, подлез к тебе под мышку, только справа, уменьшив нагрузку ей и придав твоему телу равновесие. Так вы втроём и проделали этот путь примерно в тридцать шагов до кровати твоей жены, такой трудный и мучительный, что казалось, вы шли целую вечность.

Я забыл, что я — вымазанный в уличной грязи пёс, я ощущал себя человеком, связанным с вами общей судьбой, и, выражая поскуливанием свои переживания, последовал за вами в спальню твоей жены. Ты был весь в крови и грязи, одежда разодрана, словно тебя полосовали плетьми. От брюк сильно пахло мочой, без сомнения, ты напустил в штаны, когда тебя избивали. Твоя жена, человек хоть и неприхотливый, была страшная чистюля, и то, что она позволила вот так улечься на её постель, говорило о её чувствах к тебе.

Её не только не смутило, что ты такой грязный лежишь у неё на постели — она и мне, перемазанному в грязи, разрешила усесться у себя в комнате. Твой сын стоял перед тобой на коленях и хныкал:

— Папа, что с тобой? Кто тебя так избил?

Ты открыл глаза, поднял руку и погладил его по голове. В глазах у тебя стояли слёзы.

Твоя жена принесла таз горячей воды, поставила на табуретку рядом с кроватью. По запаху я понял, что она добавила в воду соли. Намочила полотенце и стала стаскивать с тебя одежду. Ты сопротивлялся, пытаясь привстать, бормотал «нет», но она упрямо отвела твои руки и, опустившись на колени перед кроватью, расстёгивала пуговицы. Ты не хотел, чтобы она за тобой ухаживала, но сил сопротивляться не было. Твой сын помогал матери, и вот ты уже лежишь голый на постели жены. Она вытирала тебя смоченным в подсоленной воде полотенцем, роняя тебе на грудь слёзы. Слёзы стояли в глазах твоего сына, в твоих тоже, ты закрыл глаза, но слёзы вытекали из уголков и текли по вискам.

За всё это время твоя жена ни о чём не спросила, ты тоже не сказал ни слова. Лишь твой сын повторял через каждые несколько минут:

— Папа, ну кто тебя так? Отомстить хочу!

Ты не отвечал, молчала и твоя жена, словно вы понимали друг друга без слов. Весь изведясь, твой сын обратился ко мне:

— Четвёрочка, кто избил папу? Отведи меня к нему, отомстить хочу!

Я тихо поскуливал, изъявляя своё сожаление. Этот принесённый тайфуном ливень все запахи смешал в одну кучу.

Жена и сын переодели тебя во всё чистое, надели белую шёлковую пижаму, просторную и удобную, и твоё лицо стало казаться ещё более багрово-синим. Твоя жена бросила грязную одежду в таз для умывания, потом потрепала сына по голове:

— Кайфан, скоро уже светает, иди поспи немного, завтра в школу.

И, забрав таз, повела его за собой. Я поплёлся следом.

Набравшейся в ведре дождевой водой она постирала одежду и повесила сушиться. Потом зашла в восточную пристройку, зажгла лампу, уселась на табуретку, спиной к разделочной доске, упёрлась локтями о колени, ладонями в подбородок, и стала смотреть перед собой, будто размышляя о своём.

Она была на свету, а я в тени. Её лицо высвечивалось с невероятной чёткостью. Синюшные губы, отстранённый взгляд. О чём она думала, эта женщина? Узнать это мне было не дано. Она сидела, пока не рассеялся мрак и не наступил рассвет.







Утро было необычайно оживлённое, во всех уголках города раздавались голоса людей. Одни радовались, другие печалились — тут жалобы, там проклятия… Небо по-прежнему застилали тучи, дождь то припускал, то ослабевал. Твоя жена принялась готовить завтрак. Похоже, лапшу делает. Ну да, так и есть. Так освежающе пахнуло мукой среди вездесущей вони. Донёсся твой храп — заснул-таки. Встал твой сын и, полусонный, побежал к нужнику. Пока я прислушивался к звону его струйки, сквозь слипшиеся в воздухе запахи грязи и нечистот пробился запах Пан Чуньмяо. Он быстро приближался, без сомнения, прямо к воротам твоей семьи. Гавкнув лишь раз, я опустил голову. На душе было тяжело; какая-то неописуемая печаль сжала горло, словно гигантская рука.

Пан Чуньмяо постучала. Постучала твёрдо и решительно, чуть ли не зло. Твоя жена побежала открывать, и женщины уставились друг на друга, разделённые лишь порожком ворот. Казалось, им хотелось очень много сказать, но ни слова сказано не было. Широкими шагами, вернее, чуть ли не бегом Пан Чуньмяо устремилась во двор. Твоя жена поковыляла вслед, вытянув вперёд руки, будто желая задержать её. Из дома вылетел твой сын, добежал до середины дорожки, покружил там с напряжённым лицом — настоящая иллюстрация полной растерянности, — потом бросился закрывать ворота.

Через оконное стекло я видел, как Пан Чуньмяо торопливо преодолела маленький коридор, вошла в комнату твоей жены и тут же разрыдалась в голос. В комнату зашла твоя жена и расплакалась ещё громче. Твой сын присел на корточки у колодца, всхлипывая и омывая лицо водой.

Женский плач прекратился, и, похоже, начались непростые переговоры. Они всхлипывали, горло им перехватывало от волнения — слова разобрать трудно, но можно.

— Надо же так жестоко избить человека! — Это сказала Пан Чуньмяо.

— Пан Чуньмяо, мы с тобой никогда врагами не были, и теперь враждовать не резон. Столько хороших парней вокруг, зачем тебе разрушать нашу семью?

— Сестра, я понимаю, это недостойно с моей стороны, я хотела бы оставить его, но не могу, это судьба…

— Лань Цзефан, тебе решать, — сказала твоя жена.

После некоторого молчания раздался твой голос:

— Прости меня, Хэцзо, но я ухожу.

С помощью Чуньмяо ты поднялся. Вы прошли по коридору и вышли из дома во двор. Твой сын выплеснул перед тобой воду из таза, опустился на колени на дорожку и поднял к тебе заплаканное лицо:

— Папа, не бросай нас… Тётя Чуньмяо тоже может остаться… Ведь наши бабушки были когда-то наложницами дедушки Симэня, верно?

— Это же было в старом обществе, сынок… — печально проговорил ты. — Кайфан, заботься о маме как следует. Она ни в чём не виновата, это всё папы твоего вина. Хоть я и ухожу, я буду делать всё, чтобы заботиться о вас.

— Можешь уходить, Лань Цзефан, но запомни раз и навсегда: пока я жива, о разводе даже не заикайся, — стоя в дверях дома, презрительно усмехнулась твоя жена, но из глаз у неё катились слёзы. Спускаясь со ступенек, она упала, но быстро вскочила. Обошла вас с Пан Чуньмяо и сердито потянула за руку сына. — А ну встань, настоящий мужчина не встаёт ни перед кем на колени, даже если золото под ногами! — И она с сыном шагнула на набухшую от дождя землю рядом с дорожкой, чтобы вы могли пройти.

Как и твоя жена, тащившая тебя от ворот в дом, Пан Чуньмяо просунула голову тебе под мышку слева, свесив твою левую руку себе на грудь, обхватила правой за талию, и вы с трудом двинулись вперёд. Казалось, эта хрупкая девочка вот-вот упадёт под тяжестью твоего тела, но она держалась, и эта сила воли не могла оставить равнодушным даже пса.

Вы вышли из ворот, и какое-то непонятное чувство заставило меня выйти вслед за вами. Я стоял на ступеньках и провожал ваши фигуры взглядом. Вы шли по переулку, шлёпая по грязной воде. Твою пижаму из белого шёлка быстро заляпало жидкой грязью. Не осталось живого места и на одежде Пан Чуньмяо. Особенно бросалась в глаза в эту сумрачную погоду её красная юбка. Хлестал косой дождь, люди на улице — кто в дождевике, кто с зонтом, — мерили вас любопытными взглядами.

Переполненный эмоциями, я вернулся во двор, забрался к себе и улёгся, глядя в сторону восточной пристройки. Твой сын сидел на табуретке и хныкал. Твоя жена поставила на стол перед ним чашку дымящейся лапши и скомандовала:

— Ешь!




ГЛАВА 50

Лань Кайфан бросает в отца жидкой грязью. Пан Фэнхуан обливает тётку краской


Наконец мы с Чуньмяо воссоединились. Путь от моего дома до книжного магазина здоровый человек преодолеет быстрым шагом минут за пятнадцать, мы же тащились часа два. У Мо Яня это было бы и романтическое путешествие, и путь страданий; бесстыдный поступок и благородное деяние; отступление и атака; сдача на милость врагу и сопротивление; слабость и сила; вызов и компромисс. У него таких оксюморонов полно. С одними я согласен, другими, считаю, он просто морочит людям голову. На самом деле, как мне кажется, в том, как я ушёл из дома, опираясь на Чуньмяо, нет ничего возвышенного или блистательного, здесь лучше всего подходят два слова — смелость и честность.

Теперь, когда я вспоминаю об этом, перед глазами предстают разноцветные зонты и дождевики всевозможных форм, грязь и сточные воды повсюду, хватающая ртом воздух рыба на бетонных мостовых и целые полчища лягушек. Этот страшный ливень в начале девяностых годов обнажил многочисленные злоупотребления, скрытые в то время под оболочкой экономического бума.

Нашим любовным гнёздышком на время стало общежитие Чуньмяо.

— Вот до чего докатился, скрывать уже нечего, — сказал я во всём разбирающемуся Большеголовому.

Воссоединились мы с Чуньмяо не только для этого — но стоило зайти в комнату, как мы тут же слились в поцелуе. А потом стали заниматься любовью, хотя тело моё было покрыто ранами и боль пронзала невыносимая. Мы глотали слёзы друг друга, я весь дрожал от счастья, и наши души сливались воедино. Я не спрашивал, как она пережила эти дни, она не спрашивала, кто меня так избил. Мы лежали в объятиях друг друга, целовались, ласкали друг друга и ни о чём больше не думали.







Твой сын съел из-под палки полчашки лапши, обильно оросив её слезами. А у твоей жены аппетит прорезался зверский. Она умяла с тремя дольками чеснока свою чашку, потом ещё с двумя дольками доела лапшу сына. От жгучего чеснока лицо её раскраснелось, на лбу и на носу выступили капельки пота. Вытерев лицо сына полотенцем, она твёрдо заявила:

— Держись прямо, сынок, хорошо ешь, хорошо учись, вырастай в могучего мужчину! Пусть надеются, что мы загнёмся, — как бы не так! Ещё посмеёмся над ними!

Я пошёл провожать твоего сына в школу. Твоя жена дошла с нами до ворот. Он обернулся и обхватил её за талию.

— Гляди-ка, ты уже выше меня, — похлопала она его по спине. — Большущий вымахал.

— Мама, смотри не вздумай…

— Не смеши меня, — усмехнулась она. — Неужели ты думаешь, что из-за таких подонков я могу повеситься, прыгнуть в колодец или выпить яду? Успокойся и шагай давай. Маме тоже скоро на работу. Людям нужен хворост, значит, нужна и твоя мама.

Мы пошли, как обычно, коротким путём. Вода в речушке Тяньхуа поднялась вровень с мостиком. Пластиковую крышу сельского рынка в нескольких местах сорвал ветер, на промокших тюках с тканями и одеждой сидели, пригорюнившись, торговцы из Чжэцзяна. Несмотря на ранний час, было душно, в грязи копошились вылезшие из земли дождевые черви, низко кружились стайки красных стрекоз. Твой сын подпрыгнул и ловким движением поймал одну. Потом ещё одну. И протянул мне:

— Съешь, пёсик?

Я помотал головой.

Он оторвал им хвосты, нанизал вместе на соломинку и с силой подбросил в воздух:

— Летите!

Стрекозы перевернулись в воздухе и упали в грязную лужу.

В школе Фэнхуан ночью обрушился потолок в нескольких классах, вот ведь счастье среди несчастий. Случись это днём во время занятий, Пан Канмэй, которая явилась осмотреть постигшее школу бедствие, таких пафосных речей не произносила бы. На школьном дворе повсюду валялись обломки мусора и царила неразбериха. Прыгавшие среди обломков дети ничуть не переживали, наоборот, радовались. Около школьных ворот стояла дюжина заляпанных жидкой грязью лимузинов. Пан Канмэй в розовых полусапожках, в закатанных до колен брюках, из-под которых выглядывали белоснежные, измазанные в грязи голени, в синем рабочем комбинезоне и тёмных очках, говорила в мегафон на батарейках:

— Дорогие учителя и учащиеся, обрушившийся с девятибалльным тайфуном ливень нанёс всему уезду и нашей школе огромный урон. Я понимаю, что всем вам очень тяжело, и от имени уездного парткома и управы выражаю вам сердечные соболезнования! Мы приняли решение объявить на три дня каникулы: за это время организуем уборку мусора и восстановление классных помещений. Одним словом, пусть мне, секретарю уездного парткома Пан Канмэй, придётся работать в грязи, но вы, дети, будете учиться в просторных, светлых, безопасных классах!

Её слова вызвали горячие аплодисменты, многие учителя даже прослезились.

— В решающий момент ликвидации последствий стихийного бедствия, — продолжала она, — все кадровые работники уезда должны лично присутствовать на месте работ, чтобы высокой преданностью, огромным энтузиазмом обеспечить первоклассную работу. Тот, кто посмеет отнестись к этому халатно, с безразличием или будет уклоняться, понесёт суровое наказание!







В этот решающий момент я, замначальника уезда, отвечающий за просвещение и здравоохранение, скрывался в маленькой комнатушке, слившись в безумном объятии со своей любимой. По сути дела, это было… низко и бесстыдно. Да, меня избили, да, я ничего не знал о разрушенной школе, я был по уши влюблён, но всё это не доводы, которые можно было выложить. Поэтому когда пару дней спустя я представил в орготдел парткома заявление об увольнении с должности и заявление о выходе из партии, замначальника отдела Люй холодно бросил:

— Ты, брат, считай, должность уже потерял и в партии уже не состоишь. Так что жди, пока тебя уволят с работы, исключат из партии и лишат права занимать общественные должности!

…Мы не могли оторваться друг от друга с утра до полудня, то умирая от наслаждения, то воскресая. В комнате было влажно и душно, простыни влажные от пота, волосы мокрые насквозь, словно мы попали под ливень. Я жадно вдыхал запах её тела, смотрел, как во мраке её глаз то и дело вспыхивают блуждающие огни страсти, и со смешанным чувством горя и радости проговорил:

— О моя Чуньмяо… Умри я сейчас, я был бы доволен своей участью…

Рот мне закрыли её вспухшие и покрасневшие губы, из которых сочилась кровь, она крепко обхватила меня за шею, и мы снова очутились на грани жизни и смерти. Я и представить не мог, что в этом хрупком девичьем теле таится такая огромная способность любить, никак не думал, что израненный мужчина средних лет будет способен разделить с ней ярость накатывающих валов любви. Как пишет Мо Янь в одном из своих произведений, «случается, любовь пронзает сердце как острый нож». Но это ещё не всё. Бывает любовь, которая может разбить сердце на куски; бывает любовь, от которой из волос может заструиться кровь. Погруженные в такую любовь, имеющие снисхождение люди, можете ли вы простить нас? В этой любви я уже не чувствовал ненависти к злодеям, которые завязали мне глаза, затащили в тёмное место и зверски избили. Кость задели только на ноге, в остальных местах удары пришлись в мягкое. Ясно было, что это мастера своего дела; работали они, как высококлассные повара, которые готовят отбивную по желанию клиента. И не только к ним я уже не испытывал ненависти — не было её и к тем, кто заказал эти побои. Меня надо было побить. Не подвергнись я такой жестокой трёпке с последующим проявлением такой горячей любви Чуньмяо, я мог засомневаться во всём и устыдиться, не находя себе места от волнения. Поэтому в душе я испытывал благодарность и к тем, кто бил, и к их заказчикам. Спасибо… Спасибо… В переливающихся, как жемчуга, глазах Чуньмяо я увидел своё лицо, а из её благоухающих, как орхидея, уст услышал те же слова. Она раз за разом повторяла: «Спасибо… Спасибо…»







Когда объявили о каникулах, ученики запрыгали от радости. Для них это стихийное бедствие, которое нанесло серьёзный урон и раскрыло серьёзные проблемы, было забавой, чем-то новым, и они с возбуждением предвкушали возможность поразвлечься. Более тысячи учеников школы Фэнхуан высыпали на Народный проспект, внеся ещё больший беспорядок в царившую на нём неразбериху с движением. Как ты уже говорил, в то утро на улицах валялись, раскрывая и закрывая жабры, колотя хвостом, живучие, большие, с ладонь, караси с серебристым брюшком; были там и толстолобики, погибавшие сразу, как вылетали из воды, а также толстые желтоватые вьюны, которым только ил подавай, и они довольны. Больше всего было лягушек размером с грецкий орех. Они прыгали по дороге куда попало, одни пытались перебраться с левой стороны дороги на правую, другие прыгали с правой стороны на левую. Поначалу народ собирал рыбу в пластиковые ведёрки или пакеты, но очень скоро все стали выбегать с этой рыбой из своих домов и вываливать в близлежащие канавы или попросту на дорогу. В тот день любая машина или повозка на дороге становилась участником жестокого смертоубийства. От хруста раздавленных рыбин у людей аж сердце ёкало, вздрагивали от страха и собаки. А от писка лягушек у собак дыхание перехватывало, и они зажмуривались, потому что этот звук какой-то гадкой стрелой вонзался прямо в барабанные перепонки.

Дождь то переставал, то заряжал снова. Когда он прекращался, в разрыве облаков мог показаться луч солнца; от влажности и жары весь город был окутан паром, и от начавших разлагаться дохлых существ несло отвратительной вонью. В то время лучше всего было не выходить на улицу. Но твой сын, похоже, возвращаться домой не собирался. Может, хотел воспользоваться этой неразберихой в городе и бесцельно побродить, чтобы снять внутреннее напряжение? Ладно, и я с ним погуляю. Знакомые собаки, встреченные по дороге, наперебой докладывали о потерях во время бедствия среди нашего собачьего племени. Погибло двое. Одну овчарку задавило рухнувшей стеной на заднем дворе ресторанчика у железнодорожного вокзала. А длинношёрстная легавая с оптового рынка у реки, где торговали лесом, упала в воду и захлебнулась. Выслушав новости, я двумя долгими завываниями выразил скорбь по погибшим.

Следуя за твоим сыном, я незаметно для себя оказался перед входом в магазин Синьхуа. Туда ввалилась целая толпа детей, но твой сын входить не стал. Синяя половинка лица стала походить на кусок черепицы, такая же холодная и твёрдая. Там мы увидели Пан Фэнхуан, дочку Пан Канмэй. Она была в оранжевом дождевике и резиновых полусапожках такого же цвета, этакий яркий язычок пламени. За ней следовала молодая коренастая девица, явно телохранитель. Позади, сверкая вычищенной шерстью, ступала моя третья сестра. Ступала осторожно, стараясь обходить грязные лужи. Но лапы-то всё равно запачкаются. Взгляды твоего сына и Фэнхуан встретились, и она злобно сплюнула в его сторону: «Босяк!» Твой сын свесил голову на грудь, словно получил сзади удар мечом в шею. Третья сестра оскалилась на меня с загадочным выражением на морде. Собак перед магазином собралось не меньше дюжины. Эта мода, чтобы собаки сопровождали детей в школу, возникла недавно благодаря поданному мной примеру беззаветной преданности и храбрости. Но я от этих собак держался подальше. Среди них была парочка сук, с которыми я имел дело. Они со своими болтающимися титьками были не прочь подъехать ко мне, но моё суровое обхождение заставило их отступить. Около десятка младших школьников забавлялись жестоким и отвратительным образом. Они лупили прутьями лягушек, которые от этого надувались, как шарики, а потом давили их кирпичами. Звук, с которым они лопались, был просто невыносим. Я ткнул твоего сына носом, показывая, что пора домой. Тот прошёл со мной шагов десять, потом резко остановился. От волнения его синее лицо позеленело как нефрит, на глаза выступили слёзы.

— Пёсик, домой не пойдём, отведи меня к ним!







Даже когда мы отрывались друг от друга, полусонные от усталости, руки по-прежнему дарили ласку. Пальцы опухли, кожа на них сделалась тонкая и гладкая как шёлк. Она стонала в полузабытьи, лепеча безумные слова — «мне сразу полюбилось твоё синее лицо, я влюбилась с первого взгляда, когда Мо Янь впервые привёл меня к тебе в кабинет, сразу захотела соединиться с тобой». Она по-детски подпирала груди руками: «Смотри, они для тебя выросли…» Заниматься такими делами, говорить такие слова, когда руководители и народные массы уезда вели мужественную борьбу со стихийным бедствием, было поистине несвоевременно, даже можно сказать, постыдно — но такова была реальность, что тут скрывать.

Из-за двери за окном донёсся шум. И твой лай. Мы вообще-то поклялись, что никому открывать не будем, пусть даже владыка небесный явится. Но твой лай был как приказ, которому не повиноваться нельзя, и я послушно вскочил. Потому что знал, что с тобой должен быть мой сын. Раны болели, но любовь — лучшее лекарство, и я уже мог двигаться, даже оделся самостоятельно. Ноги подгибались, кружилась голова, но я не упал. Помог одеться и кое-как причесаться Чуньмяо. Она размякла, будто из неё вытащили все кости.

Я открыл дверь, и по глазам резанул горячий влажный воздух и яркий солнечный свет. Почти тут же в лицо чёрной жабой полетел комок жидкой грязи. Увернуться я не успел, да и подсознательно не пытался, и грязь шлёпнулась мне прямо в лицо.

Я стал стирать эту вонючую грязь, она попала в левый глаз, глаз закололо, но правым я мог видеть. Передо мной был рассерженный сын и пёс, казавшийся безразличным. Окно и дверь заляпаны грязью, а в большой грязной луже перед дверью образовалась большая яма. У сына ранец за спиной, руки в грязи, тело и лицо тоже заляпаны. Лицо совсем не рассерженное, а из глаз не переставая текли слёзы. У меня тоже слёзы навернулись, я понимал, что так много нужно сказать сыну, чтобы всё объяснить. Но я лишь пробормотал, словно у меня болел зуб:

— Бросай, бросай, сынок…

Я шагнул за дверь, держась за дверной проём, чтобы не упасть, и зажмурился в ожидании. Слышалось тяжёлое дыхание сына, и в меня со свистом летели новые пригоршни грязи, вонючей и тёплой. Попало и в нос, и в лоб, и в грудь, и в живот. Один особенно твёрдый комок угодил между ног. Удар был такой сильный, что я застонал и согнулся в поясе. Ноги подкосились, я присел, а потом шлёпнулся на зад.

Брызнувшие слёзы омыли глаза, и я открыл их. Теперь я мог видеть обоими. Лицо сына перекосилось, как подошва кожаного башмака в огне печи, комок грязи выпал из руки. Он расплакался, закрыл лицо руками и убежал. Пёс яростно облаял меня и бросился вслед.

Когда я стоял перед дверью, а мой сын изливал гнев, швыряя в меня комки грязи, Чуньмяо, моя любимая, стояла рядом. Сын целился в меня, но немало грязи попало и в неё. Она помогла мне встать и тихо сказала:

— Придётся сносить всё это, братец… Я так счастлива… Мне кажется, наша вина стала немного меньше…

Сын швырял в меня грязью, а в коридоре второго этажа магазина, где располагались служебные помещения, стояло человек двадцать, насколько я понимаю, начальство и работники. Среди них был коротышка по фамилии Юй. Когда-то он через Мо Яня обращался ко мне с просьбой помочь продвинуться до замдиректора. В руках у него был тяжёлый высокоточный фотоаппарат, он снимал мои мытарства разными объективами с различных ракурсов и расстояний, и у него составилась целая фотохроника. Впоследствии Мо Янь показывал мне кое-какие его снимки, и их качество поразило. Они вполне достойны мировых призов за мастерство. Будь то снимок моего заляпанного лица или меня крупным планом всего в грязи, или Чуньмяо, не такой измазанной, но горюющей, — все они отличаются чёткостью и сбалансированной композицией. И фотография, где я корчусь от боли, когда удар пришёлся между ног, а испуганная Чуньмяо склоняется ко мне, чтобы помочь встать; и та, где я принимаю удары вместе с Чуньмяо; и мой сын, изготовившийся для броска, но уже выронивший из руки свой снаряд; и пёс, растерянно наблюдающий за происходящим со стороны, — их можно использовать для подборок с такими названиями, как «Наказание отца» или «Отец со своей любовницей», и включить в число поразительных и волнующих произведений мировой фотографической классики.

Двое из стоявших в коридоре спустились вниз и робко приблизились. Мы сразу узнали секретаря парторганизации магазина и начальника охраны. Разговаривая с нами, они смотрели в сторону.

— Почтенный Лань… — заговорил партсекретарь, словно ему было неловко, — приносим извинения, но у нас нет другого выхода… Съехали бы вы лучше отсюда… Надеюсь, ты понимаешь, что мы выполняем решение парткома…

— Не нужно ничего объяснять, — сказал я. — Я понимаю, мы сейчас же съедем.

— Вот ещё что, — кашлянул начальник охраны. — В отношении тебя, Пан Чуньмяо, как уволенной, будет проведено расследование, так что прошу пройти на второй этаж в офис охраны, мы там приготовили тебе спальное место.

— Уволить вы меня можете, — бросила Чуньмяо, — но вот с расследованием ничего не выйдет. Я не отойду от него ни на шаг, хоть убейте!

— Ну, главное — понимание, — сказал начальник охраны. — Во всяком случае, что нужно сказать, мы сказали.

Поддерживая друг друга, мы подошли к водопроводному крану в центре двора.

— Простите великодушно, мы воспользуемся вашим водопроводом, лицо помыть, если не возражаете… — обратился я к секретарю и начальнику охраны.

— О чём вы говорите, почтенный Лань! — воскликнул партсекретарь. — За кого вы нас принимаете. — И он осторожно оглянулся по сторонам. — Честно говоря, нам дела нет, съедете вы или нет, но советуем поторопиться, «большой босс» разошёлся не на шутку…

Мы смыли грязь и под бдительным оком стоящих наверху зашли в крошечную сырую, с пятнами плесени на стенах комнатушку Чуньмяо, где обнялись и поцеловались.

— Чуньмяо…

— Не надо ничего говорить, — спокойно прервала она. — Я везде последую за тобой, и на гору ножей, и в море огня!







Утром в первый день возобновления занятий у входа в школу твой сын встретился с Пан Фэнхуан. Он отвернулся, но она с важным видом подошла к нему и постучала по плечу, знаком веля идти за ней. Остановившись под чинаром к востоку от школьных ворот, она возбуждённо засверкала глазами:

— Ну это ты здорово провернул, Лань Кайфан!

— Что я провернул? Ничего я не проворачивал… — промямлил он.

— Не надо скромничать. Я всё слышала, когда маме докладывали. Она аж зубами заскрипела, мол, у этих двоих ни стыда ни совести, надо проучить их как следует!

Твой сын повернулся, чтобы уйти, но она задержала его, даже по ноге пнула от злости:

— Куда? Я ещё не всё сказала!

Этот дьяволёнок уже впечатлял изящной фигуркой, этакая искусно выточенная статуэтка из слоновой кости. Маленькие грудки как распустившиеся бутончики — перед её девичьей красотой было не устоять. Лицо твоего сына казалось рассерженным, но в душе он давно капитулировал. Я невольно вздохнул: у отца любовная драма бурно разыгрывается, и у сына любовные дела дают первые ростки.

— Терпеть не могу твоего отца и свою тётку, — заявила она. — Она у моих бабушки с дедом как неродная, никакого родства не признаёт. Мать и родители заперли её в комнате и три дня и три ночи по очереди уговаривали оставить его, бабушка даже на колени вставала, а она и слушать не хочет. А потом перелезла через стену и убежала к твоему беспутному отцу! — И процедила сквозь зубы: — Ты наказал отца, а я хочу наказать тётку!

— Не хочу я больше дела с ними иметь, — буркнул твой сын, — с этими кобелём и сучкой!

— Верно, так и есть! — обрадовалась Фэнхуан. — Кобель и сучка, мама тоже их так называла!

— Не люблю я твою маму!

— Как ты смеешь не любить мою маму! — злобно ткнула его кулаком Фэнхуан. — Моя мама — секретарь уездного парткома, она под капельницей руководила во дворе школы ликвидацией последствий стихийного бедствия! У вас что, дома телевизора нет? Разве не видел по телевизору, как она харкала кровью?

— У нас телевизор сломался. Ну не нравится она мне, тебе-то что?

— Завидуешь просто! — хмыкнула Фэнхуан. — Противная рожа синяя, урод несчастный!

Твой сын схватил ремень её ранца, с силой потянул к себе, а потом оттолкнул, и она ударилась о ствол чинара.

— Ты мне больно сделал… — сморщилась она. — Ладно, ладно, не буду больше тебя рожей синей обзывать. Буду звать Лань Кайфан. Мы ведь с тобой вместе росли, значит, старые друзья, верно? Я хочу наказать тётку, и ты должен помочь мне в этом.

Твой сын снова зашагал прочь. Она обогнала его и преградила дорогу, выпучив глаза:

— Ты слышал, что я сказала?!







Тогда мы не собирались бежать куда-то далеко, хотели лишь переждать разразившуюся бурю в спокойном месте, а потом оформить всё по закону и решить вопрос с моим разводом.

Недавно назначенный секретарём парткома Люйдяня Ду Лувэнь когда-то работал начальником отдела политико-идеологической работы торгово-закупочного кооператива. Мой преемник, он был и моим закадычным другом. Я позвонил ему с автобусного вокзала и спросил, не может ли он помочь с укромным домиком. Поколебавшись, он согласился. В автобус мы садиться не стали, а незаметно проскользнули в восточную часть города, в прилепившуюся на берегу Великого канала деревушку Юйтуань. Там на пристани наняли лодку и поплыли вниз по реке. Под навесом к решётчатой переборке был привязан — чтобы не вылез — красной лентой за ногу годовалый ребёнок хозяйки лодки, женщины средних лет с худощавым лицом и огромными, как у оленя, глазами.

На небольшой пристани нас встретил на своей машине Ду Лувэнь и отвёз в трёхкомнатный домик на заднем дворе городского кооператива. Под напором частного бизнеса кооператив почти разорился, персонал подался в индивидуальные предприниматели, осталась лишь пара пожилых работников присматривать за помещениями. Там, где мы поселились, раньше жил партсекретарь кооператива. Он уже вышел на пенсию и уехал в город, а вся домашняя утварь осталась.

— Вот здесь и укроетесь, — сказал Ду Лувэнь. Указывая на мешок с мукой, мешок риса, две бочки растительного масла, колбасу, консервы и прочие продукты, он добавил: — Будет что нужно, звоните мне домой. Просто так ни в коем случае не высовывайтесь, тут вотчина секретаря Пан, а эта может нагрянуть непредвиденно.

Так началась наша бесшабашная счастливая жизнь. Мы готовили еду, ели, а потом только и делали что обнимались, целовались, ласкались и сливались в любви. Хоть мне и неудобно, должен признаться вот в чём. Из дома ушли впопыхах, переодеться не во что, поэтому большую часть времени мы проводили голышом. Заниматься в таком виде любовью — нормально, но сидеть друг против друга голыми с чашками в руках и есть кашу казалось нелепо и смешно.

— Мы тут как в райском саду, — смеясь, говорил я Чуньмяо.

Мы не разлучались ни днём, ни ночью, всё смешалось — сон и явь. Однажды, когда, утомлённые любовью, мы забылись глубоким сном, Чуньмяо вдруг испуганно растолкала меня:

— Мне приснилось, что тот малыш в лодке залез ко мне, назвал мамой и стал просить грудь.







Сопротивляться чарам обольстительницы Фэнхуан твой сын был не в силах. Он помог ей осуществить задуманное наказание Чуньмяо, а твоей жене знай зубы заговаривал.

Следуя за вашими с Чуньмяо запахами, которые сплелись, как две верёвочки, я безошибочно вывел их тем же путём, что прошли и вы, на пристань в Юйтуань. Мы поднялись на лодку той же оленеокой женщины, где под навесом был привязан смуглый карапуз в красном набрюшнике. Он очень обрадовался нам, ухватил меня за хвост и потащил его в рот.

— Куда вам, школьники? — приветливо спросила хозяйка. Она стояла на корме, опираясь на весло.

— Пёсик, нам куда? — обратилась ко мне Фэнхуан.

Я повернулся вниз по течению и пару раз гавкнул.

— Вниз по течению, — прокомментировал твой сын.

— Хорошо, вниз по течению, но куда именно? — уточнила лодочница.

— Правь по течению, пёс покажет куда, — уверенно заявил он.

Усмехнувшись, она выправила лодку на стремнину, и та заскользила, как летучая рыба. Фэнхуан скинула туфли и носки, уселась на борт и свесила ноги в воду. По берегам на отмелях чередой вставал ракитник, над зарослями то и дело взлетали стаи белых цапель. Фэнхуан затянула песенку, её голос звенел серебряным колокольчиком. Губы твоего сына подрагивали, с них слетали отдельные звуки. Похоже, он тоже знал эту песню, но не пел. Потом разулыбался во весь рот и стал робко подтягивать.

В Люйдяне мы сошли на берег. Фэнхуан щедро расплатилась с лодочницей, вручив ей гораздо больше условленной суммы, и та явно всполошилась.

Мы безошибочно нашли место, где вы прятались, и постучали. Дверь открылась, на ваших лицах отразились стыд и испуг. Ты свирепо зыркнул на меня, и я сконфуженно гавкнул пару раз. Мол, извини, Лань Цзефан, ты ушёл из дома и мне больше не хозяин. Теперь твой сын мой хозяин, и я выполняю его приказы, как мне и назначено от природы.

Фэнхуан сняла крышку с небольшой жестяной банки с краской и окатила оторопевшую Чуньмяо.

— Ты шлюха из шлюх, тётушка, большие «драные туфли»![279 - «Драные туфли» — так в Китае называют женщин лёгкого поведения.] — бросила она ей. Потом по-командирски махнула твоему сыну. — Уходим!

Вслед ними я потрусил в здание парткома, где Фэнхуан заявилась к Ду Лувэню и приказным тоном заявила:

— Я — дочь Пан Канмэй, прошу предоставить нам машину, чтобы вернуться!







В наш заляпанный краской «райский сад» явился Ду Лувэнь.

— Мне очень неудобно, но вам лучше укрыться где-нибудь подальше, — заикаясь, проговорил он.

Он принёс чистую одежду и вручил мне конверт с тысячей юаней:

— Только не надо отказываться, это в долг.

Растерянная Чуньмяо беспомощно смотрела на меня округлившимися глазами.

— Дай мне минут десять поразмыслить. — Я предложил Ду Лувэню сигарету, присел на стул и неторопливо затянулся. Но, не докурив и до половины, встал. — В семь вечера сегодня отвези нас, пожалуйста, на железнодорожный вокзал в уезде Цзяосянь.

Мы сели в поезд Циндао — Сиань, который пришёл в Гаоми лишь полдесятого. Приникнув к грязному стеклу окна, мы смотрели на платформу, на пассажиров с тяжёлыми баулами на спине, на безмолвные лица железнодорожников. Поодаль в ярком свете фонарей на привокзальной площади громко зазывали клиентов нелегальные таксисты и продавцы съестного. Ах, Гаоми, когда ещё мы сможем достойно и честно вернуться сюда?

В Сиане мы нашли прибежище у Мо Яня, который выучился на писателя и стал журналистом местной газеты. Он предоставил нам свою ветхую комнатёнку, которую снимал в «Хэнаньской деревушке», а сам отправился спать на диване у себя в офисе. Со странной и коварной улыбочкой он вручил нам упаковку супертонких японских презервативов со словами:

— Подарок легкомысленный, но от всей души, прошу снизойти и принять!







Во время летних каникул твой сын с Фэнхуан снова велели искать ваши следы. Я привёл их на вокзал и, обратясь к поезду, идущему на запад, стал тихонько поскуливать. Мол, запах, как и эти сверкающие рельсы, тянется очень далеко, мой нюх бессилен.




ГЛАВА 51

Симэнь Хуань бесчинствует в городе. Лань Кайфан ранит палец, чтобы проверить волос


Летом тысяча девятьсот девяносто шестого года исполнилось пять лет со времени вашего побега. Слухи о том, что Мо Янь стал заведующим редакцией, а ты редактором, что Пан Чуньмяо работает кухаркой в редакционной столовой, давно уже дошли до ушей твоей жены и твоего сына, но они, похоже, окончательно забыли о вас. Твоя жена всё так же жарила хворост и по-прежнему любила есть его. Твой сын отлично успевал в школе. Пан Фэнхуан и Симэнь Хуань такими же успехами похвастать не могли, но для дочери самого высокопоставленного руководителя в уезде и сына богача, учредившего для школы «Фонд Цзиньлуна» и внёсшего пятьсот пятьдесят тысяч юаней, двери школы будут широко распахнуты, получай они хоть нули на экзаменах.

К началу учёбы в средней школе Симэнь Хуань перебрался в город. Присматривать за ним приехала и его мать, Хучжу. Они поселились у нас и привнесли в наш уединённый тихий уголок много оживления — даже, я бы сказал, слишком много.

К учёбе Симэнь Хуань был изначально не расположен, а вот натворить за эти пять лет успел столько, что и не перечесть. В первый год по приезде ещё сдерживался, а на второй уже стал грозой южного предместья. Спелся с Маленьким Горбуном Лю из северного предместья, Ваном Железная Башка из восточного и Чахлым Юем из западного, которые уже имели недобрую славу, и в полиции стал известен как один из «четвёрки маленьких злыдней». Все его проделки были характерны для его возраста, хотя многими такими вещами занимались и взрослые. По его внешнему виду и не сказать, что негодяй. Одет шикарно, все вещи известных марок, как по нему сшиты, и запах от него всегда свежий и приятный. Коротко пострижен, чисто умыт, чернеющие усики — надо же показать, что он взрослый. Выправилось даже его детское обыкновение косить глазом, как петух. С людьми он держался доброжелательно, говорил свободно, умел подольстить. С твоей женой был вежлив как ни с кем, младшей тётушкой величал, этакий нежный и любящий племянник. Поэтому она за него горой встала, когда твой сын сказал:

— Мам, прогнала бы ты Хуаньхуаня, он плохой мальчик.

— А мне кажется, он очень славный. Во всём разбирается, с людьми вести себя умеет и язык хорошо подвешен. В учёбе не блещет, да, но от природы всего не даётся. Думаю, в будущем он станет более успешен, чем ты. Ты как отец ходишь целыми днями и молчишь, будто все тебе должны.

— Мам, ты его не знаешь, он притворяется!

— Кайфан, даже если он и правда плохой и что-то натворит, у него есть отец, который поможет всё уладить — самому и заботиться не надо. К тому же мы с твоей старшей тётушкой — родные, двойняшки: я заикнуться не могу о том, чтобы выставить их. Ты уж потерпи, потерпи пару лет. Вот закончите школу, каждый пойдёт своей дорогой, и не обязательно, что он останется, даже если мы будем его уговаривать! У твоего дядюшки столько денег, что он может целый дом отгрохать, для него это пустяки. Хуаньхуань живёт у нас, чтобы мы заботились друг о друге. Это и желание твоих дедушек и бабушек.

Все соображения твоего сына разбивались о доводы, с которыми не поспоришь.

Проделки Симэнь Хуаня могли пройти мимо твоей жены, он мог одурачить свою мать, обвести вокруг пальца твоего сына, но мой-то нос не проведёшь. Да, мне тринадцать лет, нюх уже не тот, но чтобы различить запах близких людей и оставленные ими следы — хватает с лихвой. Кстати сказать, собаками в городе я больше не командую, вместо меня теперь немецкая овчарка по кличке Чёрный. В собачьем мире этого города ведущие позиции овчарок с чёрной холкой незыблемы. Теперь на собрания на площади Тяньхуа в полнолуние я прихожу редко. Был там разок, и стало неинтересно. Мы в своё время на этих собраниях пели и танцевали, пили вино и ели мясо, спаривались. А то, как ведёт себя теперешний молодняк, просто уму непостижимо. К примеру, Чёрный однажды уговорил меня принять участие в самом волнующем, таинственном и романтическом мероприятии. Тронутый его радушием, я пришёл в назначенное время. На площадь сбежались сотни собак. Никаких приветствий, никаких заигрываний, словно все незнакомы. Окружив заново установленную статую Венеры Милосской, они задрали головы, пролаяли три раза и разбежались, в том числе и председатель сообщества Чёрный. Как появились вспышкой молнии, так и умчались, словно унесённые ветром. Один миг, и я стою один на залитой лунным светом площади. Смотрю на отсвечивающую синевой Венеру и думаю: а не сон ли это? Потом мне рассказали, что это очень модная, очень крутая игра под названием «флешмоб», и играющие в неё называют себя «племенем флешмобистов». Потом они играли во что-то ещё более несусветное, но меня там уже не было. Да, увеселениям, какие проводил я, Четвёрочка, пришёл конец; наступило новое время, время потрясений и сумасбродных мечтаний. Что у собак, что у людей — почти одно и то же. Пан Канмэй тогда ещё удерживала позиции, и ходили упорные слухи, что она получит высокое назначение в центре провинции, но уже недалеко то время, когда комиссия по проверке дисциплины вызовет её для «двойного указания»,[280 - «Двойное указание» — система партийных дисциплинарных расследований, применяемая исключительно к высокопоставленным членам Коммунистической партии Китая. В соответствии с внутренним регламентом, подозреваемому партийному работнику указывается время и место (отсюда и название), куда необходимо прибыть для беседы-допроса.] прокуратура заведёт дело, и её осудят с отсрочкой приведения приговора в исполнение на два года.

Твой сын пошёл в среднюю школу, и мне уже не нужно было сопровождать его. Я мог валяться целыми днями в пристройке, спать и предаваться воспоминаниям о прошлом. Но это не по мне, этак можно быстро постареть и телом, и душой. Став ненужным твоему сыну, я отправлялся каждый день к железнодорожному вокзалу и смотрел, как твоя жена жарит и продаёт хворост. Там до меня доносился запах Симэнь Хуаня, который частенько бывал в расположенных неподалёку салонах красоты, гостиничках и барах. Этот подлец с ранцем на спине выходил из дома якобы в школу, а сам садился на поджидавшее у ворот мототакси и отправлялся прямиком на привокзальную площадь. Мотоциклист, здоровенный бородатый детина, с удовольствием взялся возить этого школьника. Главным образом, потому, что Симэнь Хуань привык сорить деньгами. Это была совместная зона влияния «четырёх маленьких злыдней», здесь они предавались чревоугодию, пьянству, разврату и азартным играм. Отношения между ними были непостоянны, как погода в июне. Иногда просто братские — когда в барах они играли, выкидывая пальцы, в парикмахерских заигрывали с проститутками, в гостиничках резались в мацзян и курили, гуляли по площади, положив друг другу руки на плечи, словно связанная вместе четвёрка крабов. А иногда видеть друг друга не могли, разделялись на два лагеря и, как петухи, готовы были заклевать друг дружку до смерти. Бывало, объединялись и втроём против одного. Впоследствии каждый из четвёрки набрал свою шайку, в которой тоже все были то вместе, то врозь, и из-за их стычек вокруг вокзала создавалась нездоровая обстановка.

Мы с твоей женой своими глазами видели яростную драку между ними, но твоя жена понятия не имела, что главный зачинщик драки — Симэнь Хуань, которого она считала славным мальчиком. Это случилось в солнечный полдень — что называется, среди бела дня. Сначала из бара «Приходи ещё» на южной стороне площади донёсся галдёж и шум, потом оттуда выбежали четверо молодчиков с окровавленными головами, за ними семеро с дубинками и один со шваброй. Четверо побежали вокруг площади. Казалось, раны на лице и на голове их не страшили и не приносили страданий. Их преследовали тоже без особой свирепости. На лицах некоторых даже играли дурацкие улыбочки, и поначалу эта драка выглядела как театральное представление. У одного из убегавших, тощего верзилы, прямоугольная голова походила на колотушку, какой в прежние времена ночные сторожа отбивали стражи.[281 - Стражи — двухчасовые отрезки времени, на которые делилось время в старом Китае.] Это был «злодей» с южной окраины Тощий Юй. Он и его друзья не только убегали, один раз даже предприняли контратаку. Тощий Юй вытащил из-за пазухи треугольный шабер, явно чтобы показать, кто заправляет в этой четвёрке. Трое его братков скинули кожаные ремни и с криками устремились вслед за ним на преследователей. Застучали по головам дубинки, захлестали по щекам ремни, под боевые вопли и крики боли на площади началась полная неразбериха. Народ бросился врассыпную, к площади уже следовали получившие сигнал полицейские. Тощий Юй вонзил шабер в живот толстячку со шваброй, и тот с воплем упал. Когда преследователи увидели, что их товарищ серьёзно ранен, их ряды рассеялись. Вытерев оружие об одежду толстячка, Тощий Юй свистнул и бегом повёл своих братков по западной оконечности площади на юг.

Пока эти две банды гонялись и дрались на площади, я заметил Симэнь Хуаня. В тёмных очках он сидел за столиком у окна в баре «Приют небожителя», что через стенку от «Приходи ещё», и спокойно покуривал. Смертельно перепуганная, твоя жена наблюдала за дракой и Симэнь Хуаня не видела. Да и любому при взгляде на него даже в голову не пришло бы, что этот белолицый юноша может заправлять побоищем на площади. Достав из кармана брюк новейшую модель мобильного телефона, слайдер, он набрал номер, поднёс телефон к щеке, бросил пару фраз и снова уселся с сигаретой. Затягивался он с элегантностью заправского курильщика, ни дать ни взять главарь гангстеров из гонконгских и тайваньских боевиков. Тощий Юй с братками завернул в переулок Синьминьэр, и тут навстречу ему вылетел на мототакси тот самый бородатый детина. Тощий Юй отлетел в сторону — ран на нём издалека вроде не видно, лишь торчит клок выдранного из подкладки полистирола. В этом дорожно-транспортном происшествии он виноват на все сто. Можно это назвать и героическим поступком сообразительного юноши, грудью встающего за правое дело, готового жизнь положить в столкновении с хулиганами. Мотоцикл перевернулся и проехал юзом ещё десяток метров. Бородатый получил серьёзные ранения. А Симэнь Хуань встал, закинул на спину рюкзак, вышел из бара и, посвистывая и пиная сморщенное яблоко, направился в сторону школы.

Ещё хочу рассказать тебе о том, что произошло у вас во дворе после того, как задержанного за драку Симэнь Хуаня через три дня выпустили из полицейского участка.

Хучжу была просто взбешена, она рвала на нём одежду, трясла его и с нестерпимой болью восклицала, обливаясь слезами:

— Эх, Хуаньхуань, как ты разочаровываешь меня! Я столько сил положила, чего только ни делала, ухаживала и заботилась, лишь бы ты ходил в школу; отец ни перед какими тратами не останавливается, все просьбы выполняет, только бы учился, а ты вон что…

Ничуть не расстроенный Симэнь Хуань похлопал её по плечу и хладнокровно заявил:

— Мама, вытри слёзы, не плачь, всё не так, как тебе кажется. Ничего худого я не сделал, и все эти обвинения — напраслина. Взгляни на меня, разве я похож на плохого мальчика? Я не плохой, мама, я хороший!

Как только этот хороший мальчик потом ни выделывался во дворе — и пел, и плясал, ну сама невинность и наивность, даже Хучжу рассмеялась сквозь слёзы. У меня же от отвращения аж зубы заныли.

Когда новости дошли до Цзиньлуна, он тут же примчался, разъярённый как бык. Но от красивых речей Симэнь Хуаня на лице его тоже появилась улыбка. Цзиньлуна я не видел уже давно. Да, время не щадит никого, ни богатых, ни бедных. Одет во всё фирменное, регулярно занимается изысканными видами спорта, но волосы поредели, взгляд помутнел, брюшко солидное отрастил.

— Папа, не волнуйся, у тебя есть дела поважнее, — усмехнулся Симэнь Хуань. — Как говорится, никто не знает сына лучше, чем отец, неужто ты меня ещё не знаешь? Я — твой сын, ну а недостатки — краснобайство, да, не без этого, и поесть люблю, и ленцы хватает, и от хорошеньких девчонок голова идёт кругом. Но ведь это мелочи, и у тебя всего этого довольно?

— Вот что, сын, — сказал Цзиньлун. — Маме ты голову задурить можешь, но со мной этот номер не пройдёт. Если бы я даже твои фокусы не видел насквозь, то чего бы я смог достичь в обществе. Насколько я понимаю, за последние несколько лет всё, что можно сделать дурного, ты уже сделал. Сотворить что-то плохое не беда; беда, когда человек всю жизнь только плохое и творит. Поэтому я считаю, что впредь тебе нужно взяться за хорошее.

— Как здорово ты это сказал, папа, я всегда теперь плохое буду обращать в хорошее. — С этими словами он приблизился к отцу и ловко стянул у него с запястья дорогие часы: — Папа, это же подделка, как ты можешь носить такие, давай лучше я буду срамиться с ними!

— Ерунда, какая ещё подделка, настоящий «ролекс».

Через пару дней по местному телевидению показали сюжет: ученик средней школы Симэнь Хуань нашёл большую сумму денег, но не присвоил эти десять тысяч, а передал школе. С тех пор блистающего золотом «ролекса» на руке у него никто больше не видел.

Как-то этот хороший мальчик Симэнь Хуань привёл домой ещё одну известную хорошую девочку, Пан Фэнхуан. Она выглядела уже совсем как молодая женщина: одета по последней моде, прелестная фигура, торчащие грудки, выступающий зад, томный взгляд, волосы влажно поблёскивают, с виду в полном беспорядке. Старомодным Хучжу и Хэцзо этот наряд Фэнхуан очень не понравился, но Симэнь Хуань шепнул им:

— Мама, тётушка, вы подотстали от жизни, это же последний писк моды.

Я понимаю, что тебя больше заботит не Симэнь Хуань и не Пан Фэнхуан, а твой сын Лань Кайфан. В последующем моем рассказе на сцену выйдет и он.

Стояла погожая осень, твоей жены и Хуан Хучжу дома не было. Молодёжь устраивала вечеринку, и их попросили не мешать.

Под утуном в северо-восточном углу двора за квадратным столиком со свежими фруктами и большим арбузом, нарезанным ломтями, и устроились трое хороших детей. Симэнь Хуань и Фэнхуан — модно одетые, лица сияют. Твой сын одет как обычно, лицо такое же уродливое.

Ни один мальчик не оставался равнодушным к Фэнхуан, такой чувственно привлекательной, красивой девочке, и твой сын, естественно, не был исключением. Вспомни тот год, когда он швырял в тебя грязью, вспомни, как он заставил меня вывести его к вам в Люйдяне, и ты поймёшь, что, по сути дела, он давным-давно уже по доброй воле стал маленьким рабом у неё на побегушках. Семена случившихся позже печальных событий были посеяны уже тогда.

— Больше никто не придёт? — лениво произнесла Фэнхуан, откинувшись в кресле.

— Сегодня этот двор лишь для нас троих, — откликнулся Симэнь Хуань.

— И ещё для него! — Тонким красивым пальчиком она указала на меня, вздремнувшего под стеной, и выпрямилась. — Наша сука — его третья сестра.

— У него ещё два старших брата, — уныло добавил твой сын, — в Симэньтуни. Один в его доме, — он указал на Симэнь Хуаня, — другой в доме моей тётушки.

— Наша-то сука умерла, — сказала Фэнхуан. — При родах. Сколько помню с детства, только и делала что рожала, выводок за выводком. — И продолжала: — Как всё несправедливо в этом мире, кобель сделал своё дело и был таков, а сука страдай.

— Поэтому мы и воспеваем мать, — заметил твой сын.

— Нет, ты слышал, Симэнь Хуань? — захихикала Фэнхуан. — Ни мне, ни тебе не выдать ничего такого глубокомысленного, только старине Ланю это по плечу.

— Ладно издеваться, — смущённо пробормотал твой сын.

— Никто над тобой и не издевается, похвала совершенно искренняя! — Она достала из белой кожаной сумочки пачку «Мальборо» и золотую зажигалку с бриллиантиками. — Только и можно расслабиться, когда старичья нет.

Она ловко стукнула по пачке лакированным ногтем, взяла выскочившую сигарету, вставила в накрашенные губы и щёлкнула зажигалкой. Прикурив от голубого пламени, бросила пачку и зажигалку на стол и глубоко затянулась. Потом откинулась на спинку, надув губы и глядя в небо. Она изображала человека многоопытного, но переигрывала, как не умеющая курить актриса в телевизионном сериале.

Вынув сигарету себе, Симэнь Хуань бросил пачку твоему сыну. Тот отрицательно покачал головой. Вот уж впрямь хороший мальчик. Пан Фэнхуан презрительно хмыкнула:

— Кури уж, что паиньку передо мной корчить! К тому же, чтоб ты знал, чем раньше начнёшь курить, тем выше приспособляемость организма к никотину. Британский премьер Черчилль с восьми лет курил трубку деда и дожил до девяноста с лишним. Так что начинать лучше раньше.

Твой сын взял сигарету, поколебался немного, но в конце концов засунул в рот. Симэнь Хуань заботливо помог ему прикурить. Твой сын зашёлся в кашле, лицо от натуги почернело как днище котла. Это была его первая сигарета, но очень скоро он стал заядлым курильщиком.

Симэнь Хуань вертел в руках золотую зажигалку Фэнхуан:

— Мать его, вещь супер!

— Нравится? Забирай! — даже не глянув в его сторону, бросила Фэнхуан. — Всё подношения этих ублюдков, что лезут в чиновники, подрядчиков!

— Но твоя мать… — начал твой сын, но замер на полуслове.

— Моя мать из того же теста! — Зажав сигарету тремя пальцами, она пальцем другой руки указала в сторону Симэнь Хуаня. — Твой папочка ещё больший ублюдок! Да и твой тоже! — повернулась она к твоему сыну. — Они все притворщики, все эти ублюдки, — усмехнулась она. — Всё что-то изображают. На словах они нас поучают, мол, надо так, не надо этак, а сами? И так делают, и этак!

— Вот и мы должны делать и так, и этак! — заявил Симэнь Хуань.

— Совершенно верно, — согласилась Фэнхуан. — Они хотят, чтобы мы были хорошими детьми, а не плохими. Но что значит хорошие? И что значит плохие? Вот мы — хорошие, мы самые лучшие, лучше всех! — Она швырнула окурок в сторону утуна, но недостаточно сильно. Он упал на стреху дома, и оттуда потянулся тонкий дымок.

— Можешь называть моего отца ублюдком, — сказал твой сын, — но мой отец не притворщик, он ничего из себя не изображает, иначе не попал бы в такую беду…

— Ха, ты его всё защищаешь! — воскликнула Фэнхуан. — Он вас с матерью бросил, а сам сбежал блудить… да и моя эта ненормальная тётушка тоже сволота порядочная!

— А я вторым дядюшкой восхищаюсь, — признался Симэнь Хуань. — Смелый человек: должность замначальника уезда оставить, жену с сыном бросить, взять и убежать с любовницей, вот это круто!

— По словам нашего непревзойдённого уездного писателя Мо Яня, это называется «герой из героев, ублюдок из ублюдков, мастер пить и любить»! — Тут она вытаращила на нас глаза. — А ну заткните уши, не хочу, чтобы вы слышали то, что я сейчас скажу! — Твой сын и Симэнь Хуань послушно заткнули уши, а Фэнхуан проговорила в мою сторону: — Ты слыхал, Четвёрочка? Лань Цзефан с моей тётушкой по десять раз в день любовью занимаются, каждый раз по часу.

Симэнь Хуань фыркнул и расхохотался. Фэнхуан сердито пнула его ногой:

— Подслушал, шпана несчастная!

Твой сын помрачнел, надулся и промолчал.

— Вы когда в Симэньтунь возвращаетесь? — спросила Фэнхуан. — Возьмите меня с собой посмотреть. Говорят, твой отец там капиталистический рай построил.

— Ерунда, — фыркнул Симэнь Хуань. — Откуда капиталистический рай в социалистической стране? Мой отец реформатор, герой нашего времени!

— Ну да, как же! — парировала Фэнхуан. — Прохвост он, а герои нашего времени — это твой второй дядюшка и моя младшая тётушка!

— Не надо больше о моём отце, — попросил твой сын.

— Твой папочка сбегает с моей тётушкой, доводит до полусмерти бабушку, через него дедушка слёг, а о нём ещё говорить нельзя? — вспыхнула Фэнхуан. И добавила: — В один прекрасный день я так разозлюсь, что притащу их из Сианя и буду водить по улицам напоказ толпе.

— Ух ты! — восхитился Симэнь Хуань. — А ведь и вправду можно съездить туда проведать их.

— Хорошая мысль, — поддержала Фэнхуан. — Я захвачу ещё одну банку краски. Увижу тётушку и скажу, мол, вот приехала покрасить тебя.

Симэнь Хуань расхохотался, а твой сын молча опустил голову.

— Старина Лань, расслабься хоть немного! — пнула его Фэнхуан. — Поедем вместе, идёт?

— Нет, не поеду! — твёрдо сказал твой сын.

— Неинтересно с вами, — заявила Фэнхуан. — Пойду я, пожалуй, веселитесь без меня.

— Погоди, куда же ты, — остановил её Симэнь Хуань. — Программу-то так и не начали!

— Какую ещё программу?

— Волшебные волосы, волшебные волосы моей матери!

— Да-да-да, — вспомнила Фэнхуан. — Как я могла забыть? Как это ты рассказывал? Что если отрубить собаке голову и пришить обратно волосами твоей матери, собака тут же сможет есть и пить, так?

— Такого сложного эксперимента никто не проводил, — сказал Симэнь Хуань. — Но если на коже сделать надрез и посыпать пеплом сожжённого волоска моей матери, то через десять минут ранка заживёт и даже шрама не останется.

— Я слышала, что волосы твоей мамы нельзя стричь, потому что они сочатся кровью?

— Верно.

— А ещё говорят, у твоей мамы такое доброе сердце, что когда в деревне кого-то ранило, приходили к ней, и она всегда вырывала волосок?

— Да.

— Как же она тогда ещё не облысела?

— Такого не случится никогда. У неё чем больше выдираешь волосков, тем они гуще становятся.

— Ух ты, значит, ты никогда не умрёшь с голоду, — поразилась Фэнхуан. — Даже если твой отец потеряет свой пост и станет голодранцем без гроша за душой, ты проживёшь, продавая мамины волосы.

— Ну уж нет, скорее сам пойду побираться, чем позволю ей волосы продавать! — решительно заявил Симэнь Хуань. — Хоть я ей и не родной.

— Что? — удивилась Фэнхуан. — Ты матери не родной? Кто же тогда твоя родная мать?

— Говорят, какая-то школьница.

— Внебрачный ребёнок школьницы — вот это да, — задумчиво проговорила Фэнхуан. — Покруче, чем моя тётушка выкинула.

— Вот возьми и роди, — подхватил Симэнь Хуань.

— Скажешь тоже. Я же хорошая девочка.

— А если родишь, уже и нехорошей станешь?

— Да что ты всё — хорошие, плохие! Все мы хорошие! Что для твоего эксперимента требуется — Четвёрочке голову отрубить?

Я рассерженно рыкнул. Только троньте меня, ублюдки мелкие, загрызу.

— Не смейте трогать моего пса! — взвился твой сын.

— А как же тогда? Морочите только голову, а всё сплошной обман. Я пошла.

— Погоди, — остановил её твой сын. — Не уходи.

Он встал и направился на кухню.

— Старина Лань, ты что задумал? — воскликнула Фэнхуан.

Твой сын вышел из кухни, придерживая правой рукой средний палец левой. Между пальцами сочилась кровь.

— Старина Лань, с ума сошёл! — закричала Фэнхуан.

— Вот уж поистине сын моего второго дядюшки! — воскликнул Симэнь Хуань. — В решающий момент не подведёт.

— А ты, внебрачный ребёнок, поменьше бы языком трепал! — прикрикнула на него Фэнхуан. — Быстро тащи волшебные волосы твоей мамочки.

Симэнь Хуань бегом направился в дом и вернулся с семью длинными и толстыми прядями. Положил их на стол и поджёг. Они быстро превратились в пепел.

— Отпусти руку, старина Лань! — велела Фэнхуан, взявшись за запястье раненой руки.

Рана на пальце твоего сына была серьёзная. Фэнхуан побледнела, раскрыла рот и нахмурилась, словно ей тоже очень больно.

Симэнь Хуань сгрёб пепел со стола новенькой банкнотой и стряхнул его на рану.

— Больно? — спросила Фэнхуан.

— Нет.

— Отпусти запястье, — велел Симэнь Хуань.

— Кровью пепел смоет, — волновалась Фэнхуан.

— Успокойся, — сказал он.

— Если кровь не остановится, — с угрозой заявила она, — я тебе все твои кости собачьи поотрубаю!

— Спокойно.

Фэнхуан медленно отпустила руку.

— Ну что? — с довольным видом сказал Симэнь Хуань.

— И впрямь волшебные! — восторженно охнула Фэнхуан.




ГЛАВА 52

Цзефан и Чуньмяо делают поддельное настоящим. Тайюэ и Цзиньлун покидают этот мир вместе


Лань Цзефан, ради любви ты отказался от будущего, отказался от репутации, отказался от семьи, и хотя большинство мужей благородных отнеслись к этому с презрением, такие писатели, как Мо Янь, пели тебе хвалу. Но то, что ты не примчался на похороны матери, пренебрёг сыновним долгом, боюсь, тебе не спустит даже такой мастер толковать несостоятельные доводы, как Мо Янь.







Я не получил известия о смерти матери. После нашего побега в Сиань я жил, скрываясь как преступник. Я прекрасно понимал, что пока Пан Канмэй у власти, ни один суд не даст мне развода. А жить с Чуньмяо без развода можно было лишь вдали от родных мест. На улицах Сианя я не раз встречал знакомых земляков, хотел поздороваться, но лишь опускал голову, пряча лицо, и проходил мимо. Не раз в нашей комнатушке мы с Чуньмяо вспоминали о родных местах, о родственниках и горько плакали. Из-за любви мы бежали с родины, из-за неё же мы не можем вернуться. Сколько раз мы снимали трубку телефона и вешали её, сколько раз, бросив письмо в почтовый ящик, ждали почтальона, чтобы забрать его назад по надуманной причине!.. Все вести из родных мест поступали через Мо Яня, но он всегда сообщал лишь хорошие новости, а плохие опускал. Больше всего он боялся, что в Поднебесной не останется людей с жизненной драмой, и в нашей судьбе, похоже, черпал материал для своих произведений. И чем печальнее и запутаннее становилась наша история, чем более драматично для нас складывались обстоятельства, тем больше это соответствовало его тайным желаниям. Я не смог поехать на похороны матери, но в те дни по стечению странных обстоятельств играл роль почтительного сына.

Один из однокашников Мо Яня по писательским курсам, режиссёр, снимал телефильм о разгроме бандитов Народно-освободительной армией. Один из персонажей, бандит по кличке Синеликий, косил людей как траву, но почитал свою мать. Вот Мо Янь и порекомендовал меня этому режиссёру, чтобы я подзаработал. Раскидистая борода, шекспировская лысина, нос крючком, как у Данте, — тот глянул на меня и аж по ляжкам себя хлопнул:

— Мать-перемать, даже грима не нужно!







В деревню мы отправились в «кадиллаке», присланном Цзиньлуном. Краснорожий водитель не хотел пускать меня в машину, но твой сын рассвирепел:

— Какая собака? Да это святая душа, он любил бабушку как никто в семье!

Не успели мы выехать из города, как пошёл снег, мелкие, как соль, снежинки. И когда машина въезжала в деревню, всё вокруг уже укрыла белая пелена. Я услышал слёзный вопль одного из дальних родственников, приехавших раньше:

— Земля и небо в трауре, бабушка! Ваша доброта тронула землю и небо, бабушка!

К его воплю, как к солисту, выступающему с хором, присоединилось множество голосов. Слышался хрипловатый плач Баофэн, величественное стенание Цзиньлуна, голос У Цюсян, которая рыдала, будто песню пела.

Как только мы вышли из машины, Хучжу и Хэцзо тоже расплакались, закрыв лица руками. Твой сын и Симэнь Хуань держали матерей под руку. Скорбно поскуливая, я плёлся за ними. Мой старший брат к этому времени уже умер, меня приветствовал негромким воем второй. Он лежал у стены, одряхлевший, но мне даже не хотелось отвечать. Холод поднялся по ногам, и всё нутро заледенело. Я дрожал всем телом, ноги задеревенели, реакции никакой. Я понял, что и сам постарел.

Твоя мать уже лежала в гробу, крышка стояла в стороне. На пурпурном атласном погребальном одеянии вышиты золотом иероглифы «шоу» — «вечность».[282 - Этот иероглиф используется на похоронах вместо табуированных «смерть» и «погребальный».] По сторонам гроба стояли на коленях Цзиньлун и Баофэн. Баофэн непричёсанная, Цзиньлун с красными опухшими глазами, на груди мокрое пятно от слёз.

Хучжу и Хэцзо тоже опустились на колени и с пронзительными завываниями стали колотить по стенкам гроба.

— Мама, мама, что же вы не дождались, пока мы приедем? Мама, покинули нас, не на кого теперь опереться, оставили вдову сиротой, как теперь жить… — Так раз за разом причитала твоя жена.

— Мама, мама, столько всего за жизнь выстрадали — что же вы, как зажили хорошо, так и ушли от нас? — Это ревела Хучжу.

Слёзы у обеих катились градом, падали на погребальную одежду матери, на жёлтую бумагу, покрывающую её лицо, и было такое впечатление, что это слёзы покойной.

Твой сын с Симэнь Хуанем встали на колени позади матерей, у одного лицо стального цвета, у другого — бледное как снег.

Распорядителями на похоронах были Сюй Сюэжун с женой, и она, испуганно охнув, потянула Хучжу и Хэцзо от гроба:

— Вы причитать причитайте, а слёзы на мёртвого нельзя ронять ни в коем случае. Останутся на ней слезы живых, так ей будет и не переродиться…

Папаша Сюй огляделся по сторонам:

— Все близкие родственники собрались?

Никто не ответил.

— Все близкие родственники собрались, спрашиваю?

Дальние родственники в комнате переглянулись, но ответа так и не последовало.

Один тихо проговорил, указывая на западную пристройку:

— Иди спроси у старого хозяина.

Я потрусил туда вслед за Сюем. Твой отец сидел в углу у стены и плёл крышку для котла из стеблей гаоляна и пеньки. Висевшая на стене керосиновая лампа освещала этот уголок неярким жёлтым светом. Лицо твоего отца расплывалось, лишь глаза горели двумя огнями. Он сидел на квадратной табуретке, держа коленями почти законченную работу, и пенька шуршала, когда он продевал её между стеблями.

— Почтенный хозяин, — обратился к нему папаша Сюй, — Цзефану знать дали? Если он вскорости не появится, думаю…

— Закрывайте гроб! — скомандовал твой отец. — Собаку лучше вырастить, чем сына!







Когда Чуньмяо узнала, что я буду участвовать в съёмках телефильма, ей тоже захотелось. Мы пошли просить Мо Яня, Мо Янь стал упрашивать режиссёра. Тот глянул на Чуньмяо и сказал, что, пожалуй, она может сыграть роль младшей сестры Синеликого. Фильм тридцатисерийный, повествующий о десяти отдельных эпизодах уничтожения бандитских формирований. Снимать будут по три дубля. Режиссёр рассказал в общих чертах, что мы должны делать. Шайка разбита, бандит Синеликий скрывается в горах. Зная, что он почтительный сын, бойцы Народно-освободительной армии Китая проводят с его матерью и младшей сестрой разъяснительную работу и убеждают мать разыграть свою смерть, а сестру — отправиться в горы и сообщить об этом брату. Получив печальное известие, Синеликий надевает траур и прибывает к грюбу матери. Бойцы НОАК и пришедшие на помощь сельчане хватают его и валят на землю. Тут его мать садится в гробу и говорит: «Сдавайся, сынок, они хорошо обращаются с пленными!»

— Понятно? — спросил режиссёр.

— Понятно, — ответили мы.

— Так, перед нами заснеженные горы, — продолжал он. — Снимать на природе нет возможности, так что представь себя бандитом, который долго скрывается в чужих краях, а узнав, что мать при смерти, устремляется к ней, несмотря ни на что. Можешь такое прочувствовать? Давай попробуй, а я посмотрю. Переоденьте-ка его в траур.

Две женщины вытащили из кучи пахнущей плесенью старой одежды белый траурный халат и натянули на меня. Нашли и водрузили на голову траурную шляпу и опоясали пеньковой верёвкой.

— А мне как играть? — спросила режиссёра Чуньмяо.

— Представить, что он твой родной брат, и всё.

— А пистолет разве не нужен? — спросил я.

— Хорошо, что спросил, а то я и забыл бы. Этот Синеликий прекрасно стреляет из двух пистолетов. Так, реквизитчики, заткните ему пару пистолетов за пояс.

Те же женщины, что помогали мне переодеться в траур, заткнули мне за пояс два деревянных пистолета.

— А мне разве не надо быть в трауре? — спросила Чуньмяо.

— Оденьте и её в траур, — распорядился режиссёр.

— А как стрелять из этих пистолетов? — спросил я.

— А зачем тебе стрелять? Ты ждёшь, пока твоя мать сядет в гробу и предложит тебе сдаться. Вытаскиваешь пистолеты, бросаешь их на землю, и всё. Понял?

— Понял.

— Тогда снимаем. Камера, приготовиться!

Погребальный покой с гробом матери устроили в обшарпанной комнатушке на западной стороне нашей «Хэнаньской деревушки». Мы с Чуньмяо хотели снять это помещение, чтобы готовить там большие шаньдунские пампушки, но хозяин заломил такую цену, что пришлось отказаться. Так что обстановка знакомая. Режиссёр хотел, чтобы наши герои сдерживались, никаких слёз и причитаний перед гробом. Я смотрел на укутанную в траурный наряд Чуньмяо, на её изнурённое от недоедания, пожелтевшее личико, и сердце преисполнилось такой любовью и жалостью, что слёзы неудержимо брызнули из глаз. Эх, Чуньмяо, сестрёнка моя славная, а веда ты могла одеваться роскошно и питаться изысканно, если бы злая судьба не занесла тебя на мой разбойничий корабль, в это захолустье на чужбине, чтобы ты так страдала!.. Чуньмяо бросилась ко мне в объятия, сотрясаясь в рыданиях, как маленькая девочка, разыскавшая брата за тридевять земель.

— Стоп, стоп, стоп! — закричал режиссёр. — Перебор!







Перед тем как закрыть гроб крышкой, мамаша Сюй сняла с лица матери жёлтую бумагу и возгласила:

— Прошу оплакивающих бросить последний взгляд. Прошу всех быть сдержаннее, чтобы ваши слёзы ни в коем случае не попали на лицо покойной!

Лицо твоей матери вроде бы чуть припухло и пожелтело, словно присыпанное тонким слоем золотистой пудры. Глаза полузакрыты, и из щелей между век струятся два холодных лучика, словно укоряя всех за то, что смотрят на неё неживую.

— Мама, уходите вот, остаюсь один-одинёшенек… — взвыл Цзиньлун.

Двое дальних родственников взяли его под руки и отвели в сторону.

— Мама, мамочка моя, возьми с собой свою дочку… — колотилась головой о стенку фоба Баофэн.

В ответ на эти глухие удары подскочили двое и, взяв её под руки, оттащили. Седой не по возрасту Ма Гайгэ обнял мать, не давая ей снова метнуться к гробу.

Твоя жена стояла, вцепившись в края гроба и широко раскрыв в плаче рот. Потом глаза у неё закатились, и она упала навзничь. Люди бросились к ней, отнесли в сторону, стали тереть точку между большим и указательным пальцами, а также точку под носом. С ней долго возились, пока она не пришла в себя.

По знаку папаши Сюя в комнату зашли ожидавшие во дворе плотники с инструментом. Осторожно подняв крышку, они возложили её на гроб, накрыв эту умершую с открытыми глазами женщину.[283 - По китайским верованиям, умерший с открытыми глазами уходит с вечной обидой.] Звуки забиваемых гвоздей вызвали ещё одну волну громких воплей плакальщиков.

Последующие два дня одетые в траур Цзиньлун, Баофэн, Хучжу и Хэцзо днём и ночью сидели по обе стороны гроба на травяных циновках, не сводя с него глаз. Лань Кайфан с Симэнь Хуанем сидели на деревянных табуреточках у изголовья гроба и жгли в глиняном тазу ритуальные деньги. На квадратном столике в ногах покойной установили табличку с её именем и зажгли пару толстых белых свечей. Обстановка была торжественная и благоговейная, вокруг летал пепел от сожжённой бумаги и колебалось пламя свечей.

Поток желающих почтить память умершей не кончался. Нацепив на нос старые очки, папаша Сюй сидел под абрикосом и старательно записывал денежные подношения. Под деревом образовалась целая стопка жертвенных денег от друзей, родственников и соседей. Было очень холодно, папаша Сюй то и дело согревал дыханием замерзающий кончик кисти. Его усы были белые от инея, а покрытые изморозью ветви казались серебристыми цветами снежного дерева.







Критика режиссёра подействовала, и я изо всех сил сдерживался. «Я не Лань Цзефан, — думал я про себя, — я бандит Синеликий, я убиваю не моргнув глазом, я как-то подложил в очаг ручную гранату, взрывом которой разорвало жену, когда она стала готовить еду, отрезал язык мальчишке, который назвал меня в лицо по кличке. Я горюю по любимой матери, но слёзы надо сдерживать, горе надо прятать в глубине души. Ведь мои слёзы драгоценны, нельзя, чтобы они текли как вода из-под крана». Но стоило мне увидеть Чуньмяо в трауре с измазанным грязью лицом, как мой собственный опыт пересиливал опыт героя и личные чувства брали верх. После нескольких проб режиссёр всё равно остался недоволен. В тот день Мо Янь тоже присутствовал, и режиссёр с ним шушукался. Я услышал, как Мо Янь сказал ему:

— Уж больно серьёзно ты к этому подходишь, Плешивый Хэ. Если не поможешь мне в этом деле, считай, наша дружба врозь.

Он отвёл нас в сторону:

— Ну, что с вами? Слёзные железы слишком большие? Чуньмяо ещё может поплакать по мёртвому, а ты, брат, три-пять слезинок выдавил, и всё на этом. Не твоя же мать умерла, а мать бандита. Три эпизода, за каждый ты получаешь три тысячи, Чуньмяо — две. Трижды три девять, трижды два шесть, пятнадцать тысяч, с такой суммой поживёте в достатке. Вот какому фокусу я тебя научу, — продолжал он. — Подходишь к гробу, не думай, что там твоя мать. Твоя в Симэньтуни в шелках и бархате, вкусно ест и сладко пьёт, живёт в счастье и довольстве! Лучше думай, что в гробу — пятнадцать тысяч юаней!







По заснеженным дорогам ездить было небезопасно, но в день похорон в Симэньтунь прибыло больше сорока лимузинов. Грязный от копоти выхлопов снег на улице растёкся мутной снежной кашей, потом его снова прихватило серой ледовой коркой. Машины стояли на площади против усадьбы Симэнь, их движение регулировал третий из Суней с красной повязкой на рукаве. Опасаясь, что из-за сильного мороза машины будет не завести, водители не глушили двигатели и грелись в кабинах. Поднимавшийся позади машин дымок собирался белым туманом.

На похороны прибыли люди солидные, имевшие вес, по большей части уездные чиновники, кое-кто из приятелей Цзиньлуна из других уездов. Деревенские, несмотря на мороз, стояли на дорожке перед усадьбой, скрестив руки, глазея на происходящее и ожидая выноса гроба. За эти несколько дней обо мне почти забыли, так что вечером я бегал вместе со вторым братом, а днём болтался во дворе. Твой сын пару раз давал мне поесть, один раз бросил мне пампушку, другой — застывшее от мороза куриное крыло. Пампушку я съел, а крыло не стал.

В эти дни из глубин памяти то и дело всплывали затерявшиеся там воспоминания о прошлом, связанные с Симэнь Нао, и на душе было печально. Иногда я забывал, что позади уже четыре перевоплощения: мне казалось, что я хозяин усадьбы Симэнь, что горюю по умершей жене, — а иногда всё снова становилось очевидным, я понимал, что у тайного и явного дорожки разные, что мирские дела исчезают как дым, что ко мне, собаке, всё это не имеет никакого отношения.

В толпе на улице старики рассказывали тем, кто помоложе, какие пышные похороны устроил в своё время матери Симэнь Нао: кипарисовый гроб со стенками в четыре цуня толщиной, который могли поднять лишь двадцать четыре здоровяка. По обеим сторонам прохождения траурной процессии были расставлены палатки, навесы из циновок через каждые десять шагов со столиками с поминальным угощением: целые свиньи и бараны, пампушки величиной с дыню… Я спешно скрылся оттуда, не желая погружаться в трясину памяти: теперь я лишь стареющий пёс и жить мне осталось немного. Почти все прибывшие на похороны чиновники в однообразных чёрных пальто и чёрных шарфах. Кое-кто в чёрных собольих шапках, наверняка с жидкими волосёнками или совсем лысые, а у тех, что без шапок, — густые чёрные шевелюры. Снежинки на головах красиво оттеняли белые бумажные цветы на груди.

Ровно в полдень перед воротами усадьбы вслед за полицейским «хунци» неспешно остановился чёрный «ауди». Из дома тут же показался, весь в трауре, Симэнь Цзиньлун. Водитель открыл дверцу, из машины вышла Пан Канмэй в чёрном кашемировом пальто. Возможно, из-за этого чёрного пальто её лицо казалось особенно белым. Я несколько лет не видел её: в уголках глаз и рта обозначились глубокие морщины. Похожий на секретаря мужчина прикрепил ей на грудь белый цветок. Выражение её лица серьёзное, в глазах глубокая озабоченность, которую простой человек не сразу и заметит. Протянув руку в чёрной кожаной перчатке, она поздоровалась с Цзиньлуном, и я слышал, как она многозначительно проговорила:

— Умерь-ка печаль и возьми себя в руки, негоже расстраивать ряды!

Цзиньлун с серьёзным видом кивнул.

Вслед за ней из лимузина показалась её дочка Фэнхуан. Ростом уже выше матери, настоящая красавица и модница. В белом пуховике, тёмно-синих джинсах, белые мокасины из овечьей кожи, белая вязаная шапка-носок на голове. Никакой косметики на лице, таком несравненно белом и чистом.

— Это твой дядя Симэнь, — повернулась к ней Пан Канмэй.

— Здравствуйте, дядя! — похоже, без особого желания поздоровалась Фэнхуан.

— Чуть позже пойди поклонись гробу бабушки, — прочувствованно сказала Пан Канмэй. — Она растила тебя с такой любовью.







Я изо всех сил старался представить в гробу эти пятнадцать тысяч. Должно быть, не связаны в пачки, лежат как попало — начнёшь открывать крышку — и посыплются во все стороны. Это вроде бы помогло, но тут я посмотрел на Чуньмяо. Она выглядела комично, как пытающийся что-то изобразить ребёнок. Траурное одеяние волочится по полу, она то и дело спотыкается, наступив на край халата, а рукава свешиваются, как «струящиеся рукава»[284 - «Струящиеся рукава» — расклёшенные рукава, с помощью которых актёр традиционного китайского театра дополняет создаваемый образ.] в театре. Она громко голосила, раскрыв рот с рядом неровных зубов, то и дело вытирала слёзы этими длинными рукавами, и всё лицо у неё было в серо-чёрную полоску, как только что поданное «тысячелетнее яйцо».[285 - «Тысячелетнее яйцо» — продукт консервации яиц, когда их обмазывают смесью из чая, извести, соли, золы и глины, закатывают в рисовую шелуху и солому и выдерживают без доступа воздуха две-три недели.] Какие тут слёзы ручьём — я еле сдерживался, чтобы не расхохотаться. Но понимал, что этого делать нельзя, иначе плакали эти пятнадцать тысяч. Чтобы не фыркнуть от смеха, я стиснул зубы и старался не смотреть на неё. Устремив взгляд вперёд, я широким шагом вошёл в комнату. Чуньмяо я тащил за руку, и она, спотыкаясь, следовала за мной, как непослушный ребёнок. В помещении когда-то располагалось подпольное производство хлопкового волокна из грязного низкосортного хлопка, и, даже несмотря на снежную порошу, в воздухе стоял запах плесени и отбросов. Влетев туда, я увидел выкрашенный чем-то красноватым гроб. Крышка гроба стояла в сторонке, гроб не закрывали — явно для меня. Среди дюжины людей, стоявших вокруг гроба, кто в трауре, кто в обычной одежде, — добрая половина, должно быть, бойцы НОАК, которые только и ждут, чтобы наброситься. Стены покрыты чем-то чёрным — это пыль и волокна, оставшиеся с прежних времён. В гробу лежит мать бандита Синеликого, лицо покрыто жёлтой бумагой, на ней погребальный наряд из пурпурного бархата с вышитыми тёмным золотом иероглифами «шоу» — «вечность». Я бросаюсь на колени перед гробом и кричу:

— Матушка!.. Поздно явился твой непочтительный сын…







Под горестные вопли одетых в траур потомков и музыкальное сопровождение известного крестьянского духового оркестра из соседнего уезда гроб наконец вынесли из ворот. Долго ждавшие этого момента зеваки оживились. Впереди погребальной процессии два человека расчищали дорогу длинными бамбуковыми шестами с привязанными белыми тряпицами на концах — совсем как те, какими распугивали воробьёв.[286 - Кампания по уничтожению воробьёв проходила во время «большого скачка» 1958 г.] За ними десяток мальчиков несли траурные флаги. За эту работу их ожидало щедрое вознаграждение, и детские лица сияли нескрываемой радостью. Позади них два человека умелыми и ловкими движениями разбрасывали ритуальные деньги, которые взлетали вверх метров на десять с лишним и медленно падали, кружась в воздухе. Следом за ними четверо несли под маленьким алым балдахином поминальную табличку твоей матери. Большими иероглифами в стиле лишу[287 - Лишу (официальное письмо) — стиль, отличающийся квадратной конфигурацией иероглифов.] на ней было начертано: «Табличка покинувшей мир сей супруги господина Симэнь Нао, урождённой Бай Инчунь». Глядя на эту табличку, все понимали, что Симэнь Цзиньлун вырвал таким образом свою мать из рук Лань Ляня и вернул родному отцу, да ещё её статус наложницы изменил. Это было против принятых правил. Инчунь как выданную замуж дважды нельзя было хоронить рядом с предками. Но Цзиньлун традицию нарушил. Затем показался гроб твоей матери. С каждой стороны его шагали четыре человека приятной внешности, в чёрных пальто и с белым цветком на груди. Несли гроб шестнадцать здоровяков, одинаково рослых, бритоголовых, в жёлтой униформе с иероглифами «сосна» и «журавль».[288 - Сосна и журавль — символы долголетия.] Это были профессионалы из уездной компании свадебных и ритуальных услуг. Шаг твёрдый, руки и спины прямые, выражения лиц серьёзные — не скажешь, что им тяжело. За гробом двигались близкие родственники в трауре, каждый с ивовым похоронным посохом. Твой сын, Симэнь Хуань и Ма Гайгэ в белых халатах поверх повседневной одежды и повязками из белой ткани на головах. Все трое, беззвучно всхлипывая, поддерживали своих одетых в глубокий траур матерей. Цзиньлун волочил посох за собой, то и дело опускался на колени, но не голосил, а обливался красными слезами. Баофэн уже осипла и сорвала голос; остановившийся взгляд, широко раскрытый рот, но ни слёз и ни звука. Твоя жена всем телом навалилась на твоего тщедушного сына, к нему на помощь даже поспешили два дальних родственника. По сути дела, она не шла до кладбища, её тащили. Всеобщее внимание привлекала простоволосая Хучжу. Обычно она сплетала волосы в косы и укладывала в чёрную сеточку. Издалека казалось, что у неё чёрный узелок на спине. Теперь же она, как полагается, была в самом глубоком трауре, распущенные волосы чёрным водопадом спускались до самой земли, и кончики пачкались в грязи. Одна глазастая дальняя родственница подошла к ней, собрала волосы Хучжу и намотала ей на локоть. Я слышал, как зеваки у дороги перешёптывались о волшебных волосах. «Вокруг Цзиньлуна столько красивых женщин вьётся, а он, вишь, никак не разводится. А почему? Потому что эту жизнь ему жёнушка доставила, всё богатство от её волос идёт!»

Держа за руку Фэнхуан, Пан Канмэй шла с группой чиновников и денежных воротил позади близких родственников. До получения «двойного указания» ей оставалось каких-то три месяца, срок полномочий истёк, но продвижение по службе задерживалось, и она уже, видимо, предчувствовала беду. В каком, интересно, настроении она приняла участие в этих похоронах, сообщение о которых потом растиражировали средства массовой информации? Я — пёс, много повидавший на своём веку, но разобраться в таких запутанных вопросах мне не под силу. Как мне кажется, к чему-то её поведение, возможно, отношения и не имело, но с Фэнхуан было связано точно, ведь эта прелестная бунтовщица вообще-то родная внучка твоей матери.







«Матушка, слишком поздно явился ваш непочтительный сын…»

После того как я выкрикнул эти слова, все наставления Мо Яня бесследно исчезли, как и понимание того, что я играю Синеликого в телевизионном сериале. Мне представилось — нет, я и впрямь почувствовал, — что там, в гробу, в погребальной одежде, с лицом, закрытым жёлтой бумагой, лежит моя родная мать. Ясно вспомнилась наша последняя встреча шесть лет назад. Половина лица вспухла и пылала жаром, в ушах звенело от отцовского удара подошвой тапка, но главное, передо мной предстала мать: седая голова, полные слёз глаза, беззубый впалый рот, уже ни на что не годные руки, усыпанные старческими пятнами и выступающими венами, валяющаяся на полу палка из колючего ясеня, вырвавшийся в мою защиту крик… Всё это предстало передо мной, и из глаз хлынули слёзы:

— Матушка, твой сын явился слишком поздно. Матушка моя, как ты жила все эти годы, когда твоего сына ругали и оплёвывали за то, что он натворил? Но мои сыновние чувства остались прежними, матушка, твой непочтительный сын привёл к тебе Чуньмяо, прими её, матушка, как невестку…







Могилу твоей матери устроили на южном краю знаменитой полоски Лань Ляня. Цзиньлун так и не решился похоронить мать вместе с Симэнь Нао и урождённой Бай и таким образом в какой-то степени сохранил репутацию приёмным родителям. Роскошную могилу матери он соорудил слева от общего захоронения родного отца и его жены. За каменными воротами могилы открывался тёмный проход, который вёл глубоко под землю. Вокруг могилы уже собралась плотная стена людей. Я оглядел лица возбуждённых зевак, глянул на могилы осла, вола и хряка, окинул взглядом утрамбованную ногами людей землю, и нахлынули мысли. Я учуял запах своих меток на захоронении Симэнь Нао и урождённой Бай несколько лет назад, и душу наполнила скорбь близящегося последнего дня. Я неторопливо сходил туда, где похоронен хряк, и пустил несколько струек. Потом улёгся там с затуманенным слезами взглядом. «Эх, вот бы семья Симэнь или состоящие в тесных отношениях с этой семье потомки, поняли мой замысел и похоронили останки моего собачьего воплощения в месте, которое я сам выбрал».

Носильщики сняли с плеч носилки с гробом, потом подняли его, будто жёлтые муравьи, облепившие огромного жука. Держась за пропущенные под днищем гроба толстые пеньковые верёвки, они под началом десятника, размахивавшего белым флажком, проследовали длинным проходом и вместе с гробом вошли в могилу. Родственники в трауре опустились перед могилой на колени и с громким плачем стали отбивать земные поклоны. Под руководством человека в шапке с кистями и жезлом с красной кисточкой, как на копьё, в руке крестьянский духовой оркестр, выстроившийся в шеренгу позади могилы, грянул мелодию быстрого марша, из-за чего носильщики с гробом стали сбиваться с шага. Но никто музыкантам на это не указал, большинство неблагозвучности даже не почувствовало. Лишь немногие, понимающие толк в музыке, оглядывались на них. Золотистые тромбоны, корнеты и валторны поблёскивали в свете пасмурного дня, расцвечивая мрачный похоронный обряд.







От рыданий я чуть не потерял сознание, сзади кто-то кричал, но что именно, не разобрать.

— Матушка, дозволь глянуть на тебя одним глазком… — Я сорвал с её лица жёлтую бумагу, и в гробу вдруг села старуха, ничуть не похожая на мать.

— Сдавайся лучше, сынок, народно-освободительная армия хорошо обращается с пленными! — строго проговорила она.

Я шлёпнулся задом на землю, уже ничего не соображая. Стоявшие вокруг гроба бросились ко мне и придавили к земле. Две холодные как лёд руки вытащили у меня из-за пояса пистолет. Потом другой.







В тот момент, когда гроб с телом твоей матери полностью скрылся в проходе, из толпы зевак вырвался человек в просторной стёганой куртке. Он пошатывался, от него разило перегаром. Быстро двигаясь неверным шагом, он скинул куртку и отбросил её в сторону. Она упала на землю как мёртвый ягнёнок. Помогая себе руками и ногами, он забрался на верх могилы твоей матери и встал, пошатываясь из стороны в сторону. Казалось, он вот-вот соскользнёт вниз, но он устоял. Хун Тайюэ! Это был Хун Тайюэ! Он уже крепко стоял на могиле, изо всех сил пытаясь выпрямиться. Драная армейская форма цвета хаки и толстый детонатор красного цвета за поясом.

— Товарищи! — заорал он, высоко воздев руку. — Братья по классу пролетариата, бойцы Владимира Ильича Ленина и Мао Цзэдуна, настал час развернуть борьбу против помещичьего выродка Симэнь Цзиньлуна, общего врага пролетариев всего мира и разрушителя земли нашей!

На миг все замерли. Потом кто развернулся и пустился наутёк, кто повалился на землю, кто застыл в крайней растерянности. Пан Канмэй инстинктивно закрыла дочь собой вроде бы в паническом страхе. Но тут же овладела собой, сделала пару шагов вперёд и с серьёзным выражением на лице строго проговорила:

— Хун Тайюэ, я, секретарь уездного комитета компартии Пан Канмэй, приказываю немедленно прекратить идиотские выходки!

— Ты мне, Пан Канмэй, свои вонючие позы тут не корчи! Секретарь комитета компартии, как же! Вы с Цзиньлуном — звенья одной цепи, вы в преступном сговоре, хотите возродить в Гаоми капитализм, из красного Гаоми сделать чёрный, предатели пролетариата, враги народа!

Цзиньлун встал. Траурная шляпа съехала у него на затылок, потом упала на землю. Протянув вперёд руку, словно пытаясь успокоить взбесившегося быка, он стал медленно приближаться к могиле.

— Не смей приближаться ко мне! — взревел Хун Тайюэ, вытаскивая взрыватель.

— Дядюшка, добрый дядюшка… — приветливо заговорил Цзиньлун. — Вы же меня своими руками вырастили, я храню в душе всё, чему вы меня наставляли. Общество развивается, дядюшка, времена меняются, и всё, что я, Цзиньлун, делаю, соответствует велению времени! Признайтесь, дядюшка, ведь за последние десять с лишним лет жизнь народа стала лучше, верно…

— Ты эти красивые речи брось!

— Спускайтесь, дядюшка, — увещевал Цзиньлун. — Если, по-вашему, я делаю что-то не так, я тут же освобожу своё место в пользу того, кто лучше меня. Или вам на старости лет передам официальную печать Симэньтуни.

Пока Цзиньлун поддерживал беседу с Хун Тайюэ, несколько полицейских, которые приехали в джине, расчищавшем дорогу для Пан Канмэй, подкрадывались к могиле. Они уже собрались забраться к Хун Тайюэ, но тот спрыгнул и крепко обхватил Цзиньлуна.

Глухо прозвучал взрыв. В воздухе разнёсся запах пороха и крови.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем не оправившиеся от испуга люди беспорядочно окружили это место и разняли окровавленные и изуродованные тела. Цзиньлун был мёртв. Хун Тайюэ ещё дышал, но никто не знал, что делать с умирающим стариком, — все лишь тупо смотрели на жёлтое, как воск, лицо.

— Это есть… наш последний… и решительный бой… — вылетали изо рта вместе с кровью еле слышные слова пролетарского гимна. — С Интернационалом… воспрянет… род людской…

Землю вокруг залил вырвавшийся у него изо рта на целый чи фонтан крови. Глаза ярко вспыхнули, как горящие куриные перья, — раз и два! — потом потемнели и погасли навеки.




ГЛАВА 53

Ближе к смерти иссякают любовь и ненависть. Пёс умирает, перевоплощения продолжаются


Обливаясь потом, мы вывалились из набитого битком автобуса — я с напольным вентилятором устарелой модели — его подарил коллега из газеты, он получил повышение и переезжал, — Чуньмяо с ещё одним его подарком, старой микроволновой печью. Было жарко, мы устали, но в душе радовались: ещё бы, получить два электроприбора совершенно бесплатно. От остановки до нашего жилища нужно было ещё идти три ли, автобус туда не ходил. На велорикшу тратиться не хотелось, поэтому пришлось брести пешком, останавливаясь, чтобы передохнуть.

Июньский ветер в Сиане гоняет клубы пыли. Полуголые, обезумевшие от жары жители пьют пиво в придорожных лавках. Под зонтиком от солнца я заметил известного своими похождениями писателя Чжуан Худе.[289 - Чжуан Худе — «Чжуан» и «худе» — «бабочка» напоминают об известной притче Чжуан-цзы, которому приснилось, что он — счастливая бабочка, не ведающая, что она — Чжуан-цзы.]

Ритмично постукивая по краю чашки палочками для еды, он горланил циньскую мелодию:[290 - Циньские мелодии (арии) — мелодии пров. Шэньси и Ганьсу, исполняются с отбиваемым ритмом.]

— Заслышав, что «левый» товар продаётся, невольно герой без забот усмехнётся…

Его обмахивали веерами сидевшие по обе стороны, похожие, как сёстры, девицы. Выражение лица у него свирепое, выступающие зубы, красавец ещё тот. Но с женщинами, видать, обращаться умеет. Воздыхательницы, что одна, что другая, фигуристые, любвеобильные. Сам он закадычный приятель Мо Яня, и тот часто восхвалял его в своей газетёнке. Я кивнул Чуньмяо на Чжуан Худе и его обожательниц.

— Да вижу я, — невесело отозвалась Чуньмяо.

— До чего же глупы женщины в Сиане, — заметил я.

— Они во всей Поднебесной такие, — вздохнула Чуньмяо.

Я промолчал и лишь горько усмехнулся.

Когда мы доплелись до своей убогой собачьей конуры, уже сгустились сумерки. Дородная хозяйка дома поливала из крана землю, чтобы жильцам было не так жарко, и ругалась на чём свет стоит. Озорно улыбаясь, с ней переругивались двое молодых людей, живших по соседству. У нашей двери я заметил высокую худую фигуру. Синяя половина лица в сумеречном свете отливала бронзой. Я резко поставил вентилятор на землю, по всему телу прокатился холодок.

— Что с тобой? — спросила Чуньмяо.

— Кайфан приехал. Может, отойдёшь ненадолго?

— А зачем? Всё равно у этой истории должен быть конец.

Мы отряхнули одежду и, сделав вид, что тащить старую электротехнику ничуть не тяжело, приблизились к сыну.

Поджарый, уже выше меня на голову, чуть горбится. Жара вон какая, а он в чёрной куртке с длинными рукавами, чёрных брюках и кроссовках уже не разберёшь какого цвета. Пахнет от него какой-то кислятиной, на одежде белые разводы от пота. Багажа нет, лишь белый пластиковый пакет в руках. Такой уже не по возрасту большой, такой взрослый и по манерам и выражению лица. В носу защипало, выступили слёзы. Бросив этот несчастный вентилятор, я метнулся к сыну, чтобы обнять его. Но от него повеяло холодком равнодушия, как от чужого; мои руки застыли в воздухе, потом тяжело упали.

— Кайфан…

Он холодно взглянул на меня, будто ему было противно моё заплаканное лицо, нахмурил брови — они сходились в одну линию, как у матери, — и презрительно усмехнулся:

— Хороши, нечего сказать, нашли местечко, куда удрать.

Я оцепенел, не зная, что и сказать на это.

Чуньмяо открыла дверь, втащила старьё, которое мы принесли, и зажгла маломощную лампочку.

— Заходи, раз ты здесь, Кайфан, расскажи, с чем пожаловал.

— Рассказывать мне нечего. — И, заглянув в комнатку, добавил: — И заходить я не буду.

— Кайфан, но я же твой отец. Ты приехал из такой дали, мы с тётушкой Чуньмяо хотели бы пригласить тебя куда-нибудь поужинать.

— Вдвоём идите, я не пойду, — сказала Чуньмяо. — Накорми его повкуснее.

— Мне вашей еды не надо. — Сын покачал пакетом в руках. — У меня своя есть.

— Кайфан… — Из глаз снова брызнули слёзы. — Хоть немного уважь отца…

— Ладно, ладно. — Похоже, ему всё уже порядком надоело. — Не думайте, что я вас ненавижу, на самом деле ничего такого во мне нет. Но я и не искал вас, меня мама прислала.

— Она… С ней всё хорошо? — помедлив, спросил я.

— У неё рак, — глухо проговорил сын. А потом добавил: — Ей уже недолго осталось, надеется увидеться с вами, говорит, что много чего нужно сказать.

— Откуда у неё рак? — всхлипнула Чуньмяо, уже вся в слезах.

Сын посмотрел на неё и только покачал головой. Потом обратился ко мне:

— Ладно, весть я вам передал, а вернётесь или нет, решайте сами.

Проговорив это, он повернулся, чтобы уйти.

— Кайфан… — ухватил я его за руку. — Мы с тобой поедем, завтра же.

Сын вырвал руку:

— С вами я не поеду, у меня уже билет на вечерний поезд сегодня.

— Мы поедем с тобой.

— Я же сказал, с вами не поеду!

— Тогда проводим тебя на вокзал, — предложила Чуньмяо.

— Нет, — решительно заявил сын. — Не надо!







Узнав, что у неё рак, твоя жена решила вернуться в Симэньтунь. Твой сын бросил учёбу, не закончив школу, ни с кем не посоветовался и подал заявление на экзамены в полицию. Твой приятель Ду Лувэнь, когда-то секретарь парткома Люйдяня, к тому времени стал политкомиссаром уездного управления безопасности. То ли он устроил это по старой дружбе, то ли из-за высоких оценок на экзаменах, но твоего сына приняли, и он стал работать в криминальной полиции.

После смерти твоей матери твой отец вернулся в свою каморку в южной части западной пристройки и снова стал жить нелюдимой и чудаковатой жизнью единоличника. Днём во дворе усадьбы Симэнь его никто не видел. Еду он готовил себе сам, но днём дымок из его каморки курился редко. Хучжу и Баофэн приносили ему поесть, только он до их еды не дотрагивался, и она оставалась плесневеть и прокисать на очаге или на столе. А как только опускалась ночь и всё вокруг затихало, он потихоньку поднимался с кана, будто восставший мертвец. По выработанной за много лет привычке наливал в котёл ковш воды, бросал туда пригоршню риса, варил и съедал полусырую жидкую кашу. Или просто набирал горсть зерна и жевал, запивая холодной водой. А потом возвращался на кан.

Твоя жена после переезда поселилась в северном конце пристройки, где раньше жила твоя мать, и за ней ухаживала её старшая сестра Хучжу. Такая тяжёлая болезнь, но я ни разу не слышал её стонов. Она лишь спокойно лежала, то закрыв глаза в глубоком забытьи, то уставив взор в потолок. Хучжу с Баофэн каких только лекарств ни готовили — и крупяной отвар на жабе, и варёные свиные лёгкие с сердцелистником, и яичницу со змеиной кожей, и настойку геккона. Но она стискивала зубы и принимать всё это отказывалась. От каморки твоего отца комнатку, где она лежала, отделяла лишь тонкая стенка из обмазанной глиной гаоляновой соломы, через которую они ясно слышали и кашель, и дыхание друг друга. Но ни один не сказал другому ни слова.

У твоего отца в каморке стояла корчага пшеницы, ещё одна с фасолью, а с потолка свешивались две связки кукурузных початков. После смерти второго брата я остался один, и если не спал в своей конуре, то уныло крутился у дома во дворе. Симэнь Хуань после гибели Цзиньлуна ударился в беспутную жизнь и заявлялся из города, лишь чтобы поклянчить денег у Хучжу. После ареста Пан Канмэй компанию Цзиньлуна прибрали к рукам соответствующие органы в уезде. На пост секретаря деревенской партячейки тоже прислали кадрового работника оттуда. От компании давно уже осталась одна видимость, многомиллионные банковские кредиты Цзиньлун начисто растранжирил и жене с сыном ничего не оставил. Поэтому когда Симэнь Хуань повытаскал у Хучжу её скудные личные сбережения, больше он во дворе и не появлялся.

Хучжу теперь жила в главном доме усадьбы Симэнь, и всякий раз, когда я забегал к ней, она сидела за тем самым столом «восьми небожителей» и делала вырезки из бумаги. Руки у неё умелые, и выходящие из-под ножниц цветы и травы, насекомые и рыбы, птицы и звери были как живые. Эти вырезки она прикрепляла на лист белого картона наборами по сотне и относила на продажу в небольшие сувенирные лавчонки для туристов. Так и поддерживала своё немудрёное существование. Иногда ещё я видел, как она расчёсывает волосы. Она вставала на табуретку, а волосы свешивались до пола. Наклонив голову, она их расчёсывала, а у меня душа полнилась страданиями и перед глазами всё расплывалось.

Каждый день мне нужно было заглянуть и ко многим в семье твоего тестя. У Хуан Туна развилась брюшная водянка, и, судя по всему, долго ему не протянуть. Твоя тёща У Цюсян, можно считать, ещё хоть куда, но тоже вся седая, глаза мутные, прежнее любвеобилие давно уже в прошлом.

Больше всего времени я по-прежнему проводил в каморке твоего отца. Я лежал возле кана, старик на нём, и когда наши взгляды пересекались, мы много говорили друг другу без слов. Иногда мне казалось, что он понял, кто я, потому что он нет-нет да начинал разглагольствовать как в бреду:

— Всё же ни за что ни про что ты смерть принял, хозяин! Но в этом мире за несколько десятков лет разве ты один пострадал безвинно…

В ответ я тихо поскуливал, а он тут же откликался:

— Чего скулишь, пёс старый? Разве неверно я сказал?

Крысы бесцеремонно обгладывали висевшие у него над головой кукурузные початки. Это была семенная кукуруза, а для крестьянина сберечь семена — всё равно что сберечь жизнь. Но твой отец и здесь вёл себя не так, как все. Он равнодушно взирал на это и приговаривал:

— Грызите, грызите, в корчагах вон пшеничка, фасоль, в мешке — гречка, пособите доесть, мне уж в путь-дорогу пора…

Ночью, когда ярко светила луна, твой отец закидывал на плечо мотыгу и выходил со двора. Это была его многолетняя привычка — уходить на работу в поле лунными ночами. Об этом знали не только в Симэньтуни, но и во всём Гаоми.

Всякий раз, когда он уходил, я, несмотря на усталость, следовал за ним. Он ходил только на свою полоску в одну целую шесть десятых му. Эта земля, которая за полсотни лет осталась неприкосновенной, почти вся стала кладбищем. Тут и могилы Симэнь Нао с урождённой Бай, тут похоронена твоя мать, тут зарыты осёл, вол, хряк, моя сука-мать и Цзиньлун. Места, где не было могил, густо поросли травой. Впервые эта земля пришла в запустение. Полагаясь на свою серьёзно ослабевшую память, я нашёл место, выбранное для себя, улёгся там и стал тихо и печально поскуливать.

— Не горюй, старый пёс, понимаю, о чём ты. Если помрёшь прежде меня, своими руками похороню тебя здесь. Случись мне помереть раньше, перед смертью накажу, чтобы тебя здесь похоронили.

Он насыпал кучку земли за могилой твоей матери и сказал, обращаясь ко мне:

— Это место для Хэцзо.

Луна полна печали, её свет искрится прохладой. Вслед за твоим отцом я брожу по его полоске. Потревоженная пара турачей, хлопая крыльями, перелетает на другой надел. Они оставляют промежутки в лунном свете, и он тут же смыкается за ними. В паре десятков метров на север от могил семьи Симэнь твой отец остановился, огляделся по сторонам и топнул:

— Это место для меня.

И начал копать. Вырыл яму пару метров длиной, шириной около метра и, углубившись примерно на полметра, остановился. Улёгся в эту неглубокую яму, глядя на луну, и где-то через полчаса выбрался из неё:

— Ну вот, старый пёс, ты свидетель, луна тоже свидетель, я в этом месте лежал, его занял и никому не уступлю.

Прикинув мои размеры, он выкопал яму и на месте, где лежал я. Как и он, я спрыгнул туда, полежал и вылез.

— А это твоё место, старый пёс, я и луна тому свидетели.

В компании печальной луны мы уже с первыми петухами возвращались во двор семьи Симэнь по дороге, что вела по дамбе у реки. Несколько десятков деревенских собак, подражая городским, проводили на площади рядом с усадьбой вечеринку лунного света. Они сидели кружком, а в центре сука с красным шёлковым платочком на шее исполняла песню, восхваляющую луну. Конечно, для людей это звучало как неистовый лай, но на самом деле в этом звонком голосе, в этой восхитительной, трогательной мелодии и в словах было много поэзии. «Ах, луна, луна, как страдаю из-за тебя… Ах, девушка, девушка, по тебе схожу с ума…» — вот о чём эта песня.

Этой ночью твой отец впервые заговорил с твоей женой.

— Мать Кайфана, — постучал он в стенку.

— Слушаю, отец, говорите.

— Выбрал тебе местечко, в десяти шагах за могилой твоей матери.

— Вот и славно, отец. При жизни была членом семьи Лань, и по смерти буду её духом.







Мы понимали, что всего ей не съесть, но на всё, что было, накупили целую гору «питательных продуктов». Кайфан в мешковатой полицейской форме доставил нас в Симэньтунь на полицейском мотоцикле с коляской. Сидевшая в коляске Чуньмяо держала разноцветные коробки и пакеты на руках. Я сидел позади сына, крепко ухватившись за стальной поручень. Кайфан смотрел ледяным взглядом и, несмотря на плохо сидевшую форму, выглядел сурово и внушительно. Синее родимое пятно очень хорошо сочеталось с синей полицейской формой. Правильную профессию выбрал, сынок: это наше синее лицо то что надо для бесстрастного исполнителя закона.

Стволы деревьев гинкго по обочинам уже стали с плошку толщиной. Под обилием цветов ветки молочно-белых или тёмно-красных кустов индийской сирени на разделительной полосе склонились к земле. Всего несколько лет не приезжал сюда, а сколько перемен. Так что, думал я, наверное, будет необъективно сказать, что Цзиньлун с Пан Канмэй ничего доброго не сделали.

Сын остановил мотоцикл перед воротами усадьбы, провёл нас во двор и холодно поинтересовался:

— Сначала с дедом встретитесь или с мамой?

— Как исстари повелось, сначала с дедом, — поколебавшись, ответил я.

Дверь отца была заперта. Подошедший Кайфан постучал. Никто не отозвался. Кайфан шагнул к маленькому окошку и постучал в него:

— Дедушка, это Кайфан. Твой сын вернулся.

После молчания из комнаты донёсся долгий печальный вздох.

— Отец, твой непочтительный сын вернулся. — Я опустился перед окошком на колени, Чуньмяо последовала моему примеру. — Батюшка, откройте, — проговорил я в слезах. — Позвольте глянуть на вас хоть одним глазком…

— Видеть тебя душа не лежит, — сказал отец. — Поручу вот лишь пару дел, слушаешь?

— Слушаю, батюшка…

— Место для могилы матери Кайфана в десяти шагах на юг от могилы твоей матери, я его холмиком обозначил. Могилка старого пса западнее могилы хряка, я ему там ямку выкопал. А моя — в тринадцати шагах на север от могилы твоей матери, я её, почитай, вырыл. Как помру, никакого гроба не надобно, музыкантов тоже, родственников и друзей тоже извещать не надо; найдёшь циновку из тростника, завернёшь в неё, зароешь без шума, и хорош. У меня в корчагах зерно — всё в могилу высыпи, пусть покроет тело, покроет лицо. Это всё на моей землице выросло, пусть в мою землицу и возвернётся. Оплакивать меня после смерти никому не позволяю, никаких рыданий. Ну а мать Кайфана как хотите, так и провожайте, моё дело сторона. Ежели у тебя хоть немного сыновней почтительности осталось, сделай, как я велю!

— Батюшка, я запомнил, обязательно сделаю, как наказываете. Батюшка, открыли бы дверь, чтобы сын глянул на вас хоть одним глазком…

— Иди жену повидай, ей и нескольких дней не осталось. Я-то рассчитываю пожить год-полтора, сейчас сразу ещё не окочурюсь.

И вот мы с Чуньмяо стоим перед каном Хэцзо. Кайфан окликнул её и торопливо вышел во двор. Она услышала, что мы вернулись, и видно было, приготовилась: сидела на кане в тёмно-синей кофте с косым запахом, которая осталась от моей матери, гладко причёсанная и умытая. Но сильно исхудала, на лице будто одна жёлтая кожа, прикрывающая выступающие кости.

— Сестра… — выдавила Чуньмяо, глотая слёзы и складывая у кана коробки и пакеты.

— Жаль, напрасно потратили столько денег, — сказала Хэцзо. — Погодите, уйду вот, так заберёте назад.

— Хэцзо… — проговорил я, обливаясь слезами. — Это я погубил тебя…

— Что уже об этом говорить, когда дело дошло до такого? — молвила она. — Вы двое за эти годы тоже хлебнули немало. — Она посмотрела на Чуньмяо. — Ты, похоже, постарела. — Потом глянула на меня. — А у тебя ни волоска чёрного не осталось… — Она закашлялась, лицо побагровело, а когда прошёл запах крови, снова стало золотисто-жёлтым.

— Легла бы ты, сестра, — встревожилась Чуньмяо. — Я никуда не уйду, сестра, останусь здесь ухаживать за тобой… — зарыдала она, склонившись на кан.

— Разве я этого достойна… — отмахнулась Хэцзо. — Послала за вами Кайфана только за тем, чтобы сказать, что мне и пары дней не осталось, зачем вам скрываться… Я тоже глупая и чего с самого начала не помогла вам…

— Сестра… — всхлипывала Чуньмяо. — Это я во всём виновата…

— Никто ни в чём не виноват… — молвила Хэцзо. — Всё давно небесным правителем устроено, раз уж судьба такая, от неё уйдёшь…

— Не падай духом, Хэцзо, — сказал я. — Мы поедем в большую больницу, найдём хорошего врача…

Она горько усмехнулась:

— Цзефан, мы с тобой когда-то, считай, были мужем и женой. После моей смерти будь добрее к ней… Она вон какой молодец, последовала за тобой, и счастья-то не видела… Прошу вас, позаботьтесь о Кайфане, этот мальчик тоже хлебнул с нами горюшка…

Сын во дворе громко высморкался.

Спустя три дня Хэцзо умерла.

После похорон твой сын обнял за шею старого пса и просидел у могилы матери, не плача, без движения от полудня до самых сумерек.

Хуан Тун с женой, как и отец, заперлись и не хотели меня видеть. Я встал на колени перед их входом и отбил три звонких земных поклона.

Спустя два месяца умер и Хуан Тун.

В тот же вечер У Цюсян повесилась во дворе на склонившейся на юго-восток ветке абрикоса.

Похоронив тестя и тёшу, мы с Чуньмяо остались жить в усадьбе Симэнь в двух комнатках пристройки, где раньше жили мать и Хэцзо, через перегородку от отца. Днём он не выходил, а вечерами через окошко мы иногда видели его согбенную фигуру. За ним тенью следовал старый пёс.

Как завещала Цюсян, мы похоронили её с правой стороны от совместной могилы Симэнь Нао и урождённой Бай. Так, наконец, Симэнь Нао, хоть в могиле, воссоединился со своими жёнами. Ну а Хуан Тун? Его мы похоронили на общем деревенском кладбище, метрах в двух от могилы Хун Тайюэ.







Пятое октября тысяча девятьсот девяносто восьмого года, пятнадцатый день восьмого месяца года Тигра по лунному календарю, Праздник середины осени.[291 - Праздник середины осени — праздник любования полной луной. Традиционное угощение — лунные пряники (юэбин).] Вечером в усадьбе Симэнь все наконец собрались вместе. Из города примчался на мотоцикле Кайфан с двумя коробками лунных пряников и арбузом в коляске. Приехали и Баофэн с Ма Гайгэ. В тот же день ты, Лань Цзефан, и Пан Чуньмяо получили свидетельство о браке. После всех мучений любящие наконец стали мужем и женой; даже я, старый пёс, порадовался за вас. Встав на колени перед окошком отца, вы горестно взмолились:

— Батюшка… Мы поженились, стали законными мужем и женой, и вам, почтенный, больше не нужно стыдиться… Батюшка… Откройте, примите почтение от сына с невесткой…

Прогнившая отцова дверь наконец распахнулась. Вы на коленях приблизились ко входу, высоко подняв большое красное свидетельство о браке.

— Батюшка… — проговорил ты.

— Батюшка… — проговорила Чуньмяо.

Твой отец стоял, опираясь рукой о косяк, синяя половина лица беспрестанно подёргивалась, синеватая бородка подрагивала, из синих глазниц текли синие слёзы. Это луна середины осени уже заливала всё вокруг синим светом.

— Встаньте… — дрожащим голосом велел он. — Наконец вы исправились и стали чем должно. Вот и у меня душа больше не болит…

Праздничный ужин устроили под абрикосом. На столе «восьми небожителей» расставили лунные пряники, арбуз и множество других лакомств. Твой отец сидел с северной стороны, я примостился рядом. С восточной стороны расположились вы с Чуньмяо, с западной — Баофэн и Гайгэ, с южной — Кайфан с Хучжу. На всё во дворе усадьбы Симэнь падал свет большой и круглой луны середины осени. Большой абрикос уже несколько лет как засох, но вот в начале августа на нём появились веточки с новыми нежными листочками.

Подняв первую стопку, твой отец выплеснул её луне. Она чуть затрепетала. Вдруг помрачнела, будто дымка закрыла её лик, но через мгновение снова просветлела, ещё более мягкая, ещё более печальная, и всё во дворе — и дом, и деревья, и люди, и пёс — словно погрузилось в прозрачную голубоватую тушь.

Второй стопкой твой отец окропил землю.

Третью вылил в рот мне. Это было сухое красное виноградное вино, изготовленное по тайному рецепту немецким виноделом, которого пригласили на работу приятели Мо Яня. Тёмно-красный оттенок, густой букет, чуть терпкое, выпьешь рюмку — и столько всего хлынет в душу…







Для нас с Чуньмяо это была первая ночь как законных супругов. Чувства переполняли, и было не до сна. Лунный свет вливался в комнату через все щели, и мы погружались в него как в воду. Обнажённые, мы стояли на коленях на кане, где спали моя мать и Хэцзо, внимательно разглядывая лица и тела друг друга, будто в первый раз. «Мама, Хэцзо, — обращался я к ним про себя, — знаю, вы на нас смотрите, вы пожертвовали собой, даровали счастье нам».

— Давай возляжем с тобой, Мяомяо, — тихо предложил я, — пусть матушка с Хэцзо полюбуются, поймут, что мы живём в счастье и согласии, и уйдут с миром…

Заключив друг друга в объятия, мы перекатывались в волнах лунного света, переплетясь, словно рыбы хвостами, мы любили друг друга, обливаясь слезами благодарности. Наши тела подняло, словно волной, вынесло через окно ввысь наравне с луной, и под нами мерцало море огней и пурпурные просторы земли. Вон они все — матушка, Хэцзо, Хуан Тун, Цюсян, мать Чуньмяо, Симэнь Цзиньлун, Хун Тайюэ, урождённая Бай… Все, оседлав больших белых птиц,[292 - По народным верованиям, умерший отлетает на небеса на белом журавле.] взмывают ввысь, куда уже не достигает наш взор…







После полуночи твой отец, взяв меня с собой, вышел из усадьбы Симэнь. Он теперь достоверно знал моё прошлое и настоящее. Мы остановились перед воротами и с безграничной любовью, а вроде и без особой любви оглядели всё во дворе. И направились на ту самую полоску земли, где нас уже поджидала низко висевшая луна.

Когда мы наконец добрались до полоски в одну целую шесть десятых му этой будто отлитой из золота земли, луна уже изменила свой лик. Теперь она была светло-лиловая как баклажан и постепенно становилась лазурной. Морская лунная синева к тому времени слилась с безбрежным простором небес, и мы казались крошечными обитателями морского дна.

Твой отец улёгся в свою могилу и негромко сказал:

— Давай ты тоже, хозяин.

Я подошёл к своей могиле, спрыгнул в неё и тут же очутился в ярко освещённом светильниками синем тронном зале. Находившиеся там прислужники зашушукались между собой. Лицо восседавшего в зале Яньло-вана показалось незнакомым. Не дожидаясь, пока я раскрою рот, он заговорил:

— Симэнь Нао, всё про тебя мне известно, осталась ли ещё ненависть в сердце твоём?

Поколебавшись, я отрицательно покачал головой.

— Слишком многие, слишком многие в мире людей живут с ненавистью в душе, — печально продолжал владыка ада. — Мы не хотим, чтобы ненавидящая душа вновь перерождалась человеком, но такие души всегда ускользают от нас.

— Во мне уже нет ненависти, о владыка!

— Нет, вижу, в твоих глазах она ещё слабо мерцает, — заявил он. — Так что переродишься у меня ещё раз животным, на сей раз приматом, что уже очень близко к человеку, обезьяной то бишь, и на очень короткий срок, всего на пару лет. Надеюсь, за два года от всей ненависти очистишься, а потом и настанет пора снова стать человеком.







Как наказал отец, всю пшеницу и фасоль из корчаг, чумизу и гречку из мешков, а также висевшие початки кукурузы мы высыпали в его могилу. Драгоценное зерно закрыло его тело и лицо. Зерна насыпали и в могилу пса, хоть в завещании отца об этом не упоминалось. После долгих раздумий мы пошли-таки против юли отца и установили перед его могилой каменную стелу. Слова написал Мо Янь, а высек Хань Шань, искуснейший каменотёс времён моей бытности ослом:

«Всё, что из земли исходит, в землю и возвращается».




КНИГА ПЯТАЯ

КОНЕЦ И НАЧАЛО





1. КРАСКИ СОЛНЦА


Любезные читатели, на этом месте повествования, казалось бы, пора и честь знать, но для многих героев книги это ещё далеко не финал. И надежду прочесть о том, чем же всё закончилось, лелеет большая часть читателей. Так что дадим нашим главным повествователям — Лань Цзефану и Большеголовому — отдохнуть, а я, их приятель Мо Янь, продолжу за них, приделав хвост к этой, можно сказать, утомительной истории.

Похоронив отца и старого пса, Лань Цзефан и Пан Чуньмяо решили провести остаток жизни в Симэньтуни, возделывая отцовскую землю, но, к несчастью, в усадьбе Симэнь появился уважаемый гость. А был это не кто иной, как однокашник Цзефана по уездной партшколе, а ныне секретарь парткома Гаоми Ша Уцзин. Повздыхав насчёт жизненных перипетий Цзефана и состояния некогда великолепной, а нынче печальной и безлюдной усадьбы Симэнь, он достаточно великодушно предложил:

— Дружище, на пост замначальника уезда тебя снова никак не поставить, в партии восстановить тоже непросто, а вот снова сделать тебя госслужащим, подыскать тебе местечко, чтобы было на что жить в старости, вполне возможно.

— Спасибо, начальник, за благоволение, но в этом нет нужды, — ответил Цзефан. — Я изначально сын крестьянина из Симэньтуни, так позволь здесь и закончить свои дни.

— Старого секретаря Цзинь Бяня помнишь? — не унимался Ша Уцзин. — Он тоже за, он старый приятель твоего тестя Пан Ху, а вернётесь в уезд — и за тестем присмотрите. Постоянный комитет уже утвердил твоё назначение на должность замдиректора культурно-выставочного центра. Что касается товарища Чуньмяо, она, конечно, может вернуться в книжный магазин Синьхуа, если хочет, а нет — подыщем ей что-нибудь ещё.

На самом деле не следовало Лань Цзефану и Пан Чуньмяо возвращаться, любезные читатели. Но, ясное дело, восстановление на госслужбе, возвращение в город, а также возможность заработать на жизнь в старости — всё это замечательно. Эти мои друзья — люди обычные, не было у них особых возможностей предвидеть будущее, вот они вскоре и вернулись. Так уж им было назначено, от судьбы не уйдёшь.

На первых порах они остановились в доме Пан Ху. Этот герой войны, который сначала поклялся не считать Чуньмяо дочерью, вообще-то был любящим отцом, да и жить ему оставалось недолго. Он стал слезливее, мягче и, увидев, что дочь прошла с Цзефаном немало испытаний и они в конце концов стали настоящими, законными супругами, махнул рукой на прежние раздоры, принял их и распахнул перед ними двери.

Каждый день Цзефан садился на велосипед и ехал на работу в культурно-выставочный центр. Должность замдиректора в этом тихом и безлюдном учреждении была лишь номинальной, без особых обязанностей. Вот он каждый день и занимался тем, что сидел за потрескавшимся письменным столом с тремя выдвижными ящиками, пил жидкий чай, курил скверные сигареты и пролистывал газеты.

А вот Чуньмяо всё же решила вернуться в книжный магазин, в тот же отдел для детей, чтобы общаться с уже подросшим новым поколением. Все женщины, с которыми она когда-то работала, уже ушли на пенсию, вместо них работали двадцати летние девушки. Она тоже каждый день ездила на работу на велосипеде. После работы обычно сворачивала в Театральный переулок и покупала полцзиня куриных желудков или цзинь баранины, чтобы дома отец с мужем могли пропустить пару лянов молодого вина. Цзефан с Пан Ху пить были не горазды, по три стопки опрокинут — и уже хороши, беседуют о том о сём, будто закадычные приятели.

Прошёл год, и Чуньмяо забеременела. Эта новость невероятно обрадовала Цзефана, которому было уже за пятьдесят, а Пан Ху, переваливший за восемьдесят, не сдержал старческих слёз. Вроде бы вскоре их ожидала радостная и счастливая жизнь трёх поколений под одной крышей, но нежданно-негаданно пришла беда, и всё лопнуло как мыльный пузырь.

В тот день после полудня Чуньмяо купила в Театральном переулке у знакомого продавца цзинь ослятины в соусе. Мурлыкая какой-то мотивчик, она выехала на шоссе Лицюань, и тут её сбил ехавший по встречной полосе лимузин «хунци». Велосипед превратился в груду металла, ослятина разлетелась по земле, а она ударилась затылком о поребрик. Когда примчался мой приятель Цзефан, она уже не дышала.

Это был личный автомобиль бывшего секретаря парткома Люйдяня, а ныне зампредседателя уездного ВСНП Ду Лувэня, а вёл машину сын Сунь Бяо, одного из бывших подручных Цзиньлуна.

Даже не знаю, как описать состояние Цзефана в тот момент, потому что многие великие писатели, рассказывая о подобных обстоятельствах, уже установили для нас высокую планку, которую невозможно преодолеть. К примеру, в воспетом многими университетскими литературоведами и писателями романе Шолохова «Тихий Дон» так описываются чувства Григория, когда от шальной пули погибает его возлюбленная Аксинья: «Неведомая сила толкнула его в грудь, и он попятился, упал навзничь», «Словно пробудившись от тяжкого сна, он поднял голову и увидел над собой чёрное небо и ослепительно сияющий чёрный диск солнца».

У Шолохова Григорий вдруг падает навзничь, а мне как быть? И у меня Цзефан должен упасть навзничь, так, что ли? У шолоховского Григория в душе пустота, а мне как быть? И Цзефан должен оказаться с опустевшей душой? Шолохов заставляет Григория поднять голову и увидеть ослепительно сияющий чёрный диск солнца, а мне как быть? И у меня Цзефан должен увидеть этот ослепительно сияющий чёрный диск? Даже если Цзефан у меня не упадёт на землю, а будет стоять на голове; даже если у него будет на душе не пустота, а сумятица, смешение различных эмоций, если он за минуту будет охватывать мыслью всё, что есть в Поднебесной; даже если мой герой увидит не ослепительно сияющий чёрный диск солнца, а слепящий или не слепящий диск, белый, серый, красный или синий — можно ли будет считать это моим, оригинальным? Нет, эго по-прежнему будет неуклюжее подражание классике.

Лань Цзефан предал земле прах Чуньмяо на знаменитой полоске отца. Её могилка оказалась совсем рядом с могилой Хэцзо, и плит с именами перед ними не было. Поначалу их ещё различали, но весной на них густо разрослась трава, и отличить одну от другой стало невозможно. Прошло немного времени после похорон Чуньмяо, и умер герой-ветеран Пан Ху. Цзефан отвёз его прах вместе с останками своей тёщи Ван Лэюнь в деревню и похоронил рядом с могилой своего отца Лань Ляня.

Прошло ещё несколько дней. На Пан Канмэй, которая отбывала срок, вероятно, нашло какое-то затмение, и она нанесла себе смертельный удар в сердце заострённой ручкой зубной щётки. Забравший её прах Чан Тяньхун пришёл к Цзефану:

— Она вообще-то из твоей семьи.

Цзефан прекрасно понял его, принял прах, отвёз в Симэньтунь и похоронил за могилами Пан Ху и его жены.




2. ПОЗЫ ДЛЯ ЛЮБВИ


Лань Кайфан отвёз моего приятеля Лань Цзефана на мотоцикле в его старый дом, номер один по переулку Тяньхуа. В коляске лежали кое-какие вещи повседневного обихода. Сам он сидел за спиной сына. На этот раз он не цеплялся за стальные ручки позади заднего сиденья, а крепко обнимал сына за талию. Сын такой же худощавый, но спина прямая и твёрдая, непоколебимая опора. Всю дорогу от дома семьи Пан до переулка Тяньхуа мой приятель лил слёзы, и на спине сына на полицейской форме расплылось большое пятно.

По возвращении в старый дом Цзефану трудно было сохранять спокойствие. Он впервые входил сюда с тех пор, как под дождём ушёл, опираясь на Чуньмяо. Четыре утуна во дворе раздались так, что стволы уткнулись в стену, а ветви простёрлись до черепицы крыши и верхушки стены. Ну как в древнем речении: «Древа таковы, отчего ж не мужи!»[293 - Строка Лу Чжаолиня (ок. 641–680), одного из «четырёх великих» поэтов эпохи Тан.] Но моему приятелю было не до переживаний по этому поводу, потому что, войдя во двор, в восточной стороне дома, там, где раньше был его кабинет, перед приотворённым окном за занавеской он увидел знакомый силуэт. Это Хуан Хучжу сосредоточенно вырезала что-то из бумаги.

Очевидно, это продумал и устроил Кайфан. Вот уж поистине счастье для моего приятеля иметь такого сына, великодушного и понимающего. Кайфан свёл вместе не только свою тётушку и отца, но и доставил на мотоцикле в Симэньтунь потерявшего средства к существованию и павшего духом Чан Тяньхуна на встречу с вдовствующей уже много лет тётушкой Баофэн. Ведь влюблённая в Чан Тяньхуна Баофэн когда-то мечтала о нём. Чан Тяньхун тоже относился к Баофэн отнюдь не безучастно. Её сын Ма Гайгэ большими амбициями не отличался — добрый, прямодушный, трудолюбивый крестьянин, он поддержал намерения матери и Чан Тяньхуна пожениться, и они зажили полной и счастливой жизнью.

Мой приятель Цзефан с самого начала был влюблён именно в Хучжу — вернее, в её волосы, — и вот через много лет они наконец соединились. Его сын Кайфан жил в общежитии от работы, а домой возвращался очень редко: работа такая, что и по выходным не вырвешься. Так они и жили вдвоём в этом доме, каждый в своей комнате, только ели вместе. Хучжу вообще была не очень словоохотлива, а теперь и вовсе редко рот открывала. Когда Цзефан заговаривал с ней, она могла ответить печальной улыбкой, но ничего не сказать. Так они прожили полгода, но потом наступила перемена.

Дело было весной, опустились сумерки, моросил дождь. Они поужинали, убрали со стола, и их руки нечаянно соприкоснулись. Обоих пронзило какое-то необычайное чувство, и взгляды сами собой встретились. Хучжу вздохнула, вздохнул и мой приятель.

— …Ты… Помог бы мне волосы расчесать… — чуть слышно проговорила она.

Он вошёл вслед за ней в её комнату, принял гребень из персикового дерева,[294 - По даосским верованиям, магические свойства персикового дерева изгоняют нечистую силу.] осторожно расстегнул увесистый чехол на спине, и её прекрасные чудо-волосы волной хлынули вниз до самого пола. Мой приятель впервые дотронулся до этих волос, предмета его восхищения с молодости. От них разносилось благоухание, и этот похожий на лимонное масло аромат запал ему глубоко в душу.

Длина волос достигала нескольких метров, и, чтобы полностью растянуть их, Хучжу прошла несколько шагов и упёрлась коленями в край кровати. Удерживая волосы на локте, мой приятель бережно и нежно втыкал в них гребень и проводил им назад, участок за участком, прядь за прядью. На самом деле расчесать их было просто невозможно, такие толстые, тяжёлые, скользкие — их и разделить-то нельзя, не то что причесать… Он скорее поглаживал их, льнул к ним, проникался ими, роняя на них слёзы, которые стекали с них, как капельки воды с пёрышек уток-мандаринок.

Вздохнув, Хуан Хучжу стала снимать всё, что на ней было. Мой приятель стоял, обалдело глядя на происходящее, метрах в двух от неё, с волосами в руках — как мальчик в храме, несущий шлейф невесты.

— Что ж, исполним чаяния твоего сына… — чуть слышно промолвила Хучжу.

Весь в слезах, раздвигая эти волшебные волосы, словно нависшие ветви ивы, мой приятель шаг за шагом двинулся к ней. Она встала на колени на кровати, чтобы принять его.

Они соединились так не раз и не два, но когда он вознамерился повернуть её лицом к себе, она бесстрастно бросила:

— Погоди, разве собаки не так это делают?




3. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ С ОБЕЗЬЯНОЙ НА ПЛОЩАДИ


Вскоре после наступления нового 2000 года на площади перед железнодорожным вокзалом Гаоми появились два поводыря с дрессированной обезьяной. Вы, любезные читатели, наверняка догадались, что эта обезьяна была ещё одним перевоплощением Симэнь Нао после того, как он уже перерождался ослом, волом, хряком и псом. Конечно же, это был самец, и, конечно же, не маленькая обезьянка, к каким мы привыкли, а крупная мартышка. Шерсть зеленовато-серая, без блеска, как полувысохший мох. Глаза поставлены очень близко, глазницы глубокие, взгляд недобрый. Уши, похожие на гриб линчжи,[295 - Гриб линчжи — древесный гриб трутовик, широко используется в китайской народной медицине.] прижаты к черепу. Морда задрана кверху, рот раскрыт, верхней губы почти нет, и зубы всегда ощерены. В общем, облик свирепый. В то же время в красной безрукавке она выглядела вроде бы очень потешно. На самом деле и не скажешь, злая она или забавная… Разве не все обезьяны такие, если на них что-то надеть?

С шеи обезьяны свисала тонкая цепочка. Другой конец цепочки был намотан на запястье молодой девушки. Нет нужды говорить, любезные читатели, — вы тоже, верно, догадались, что это была затерявшаяся на несколько лет Пан Фэнхуан. А молодой человек вместе с ней — не кто иной, как тоже пропавший на несколько лет Симэнь Хуань. Оба одеты неважно, пуховики настолько замызганы, что и изначальный цвет не определишь. Джинсы на обоих изношены до невозможности, обувь хоть и грязная, но вроде бы известной марки. У Фэнхуан волосы выкрашены в золотистый цвет, брови выщипаны в тонкую линию, в левой ноздре серебряное колечко. У Симэнь Хуаня волосы красные, на правой брови тоже пирсинг, колечко из золота.

В последние годы Гаоми развивался стремительно, но по сравнению с большими городами всё же был не так велик. Пословица гласит: «Когда лес большой, каких только птиц там нет». А вот если лес маленький, птиц там не так уж и много. Поэтому появление этих двух «странных пташек», да ещё со злобной обезьяной, привлекло всеобщее внимание. Тут же нашлись доброхоты, которые побежали докладывать о них в привокзальный полицейский участок.

Неизвестно откуда собравшаяся толпа образовала круг, а это было как раз то что надо Симэнь Хуаню и Фэнхуан. А тут ещё он достал из рюкзака медный гонг и принялся колотить в него. На звуки гонга зевак собралось ещё больше, на площади вскоре стало не протолкнуться. Те, у кого зрение было поострее, узнали Пан Фэнхуан и Симэнь Хуаня. Но большинство не отрывали глаз от обезьяны, им было не до поводырей.

Симэнь Хуань выбивал на гонге чёткий ритм, а Фэнхуан ослабила на всю длину намотанную на руке цепочку, чтобы предоставить обезьяне большую свободу. Потом тоже достала из рюкзака немудрёный реквизит — соломенную шляпку, небольшое коромысло, маленькие корзинки, курительную трубку — и положила рядом.

Под звуки гонга она вдруг запела хрипловатым голосом, но не без изящества. Обезьяна встала на задние лапы и пошла по кругу. Она ковыляла на кривых ногах, волоча хвост по земле и оглядываясь по сторонам.



		Медный гонг гремит — дан, дан, дан!



		Звучит внушительно для нас, обезьян.



		В горах Эмэйшань[296 - Эмэйшань — одна из «пяти священных вершин», расположена в пров. Сычуань.] я дао обрёл,



		В родные края поклониться пришёл.



		Хочу представленье землякам показать —



		Пусть не забудут награду подать.











— Посторонись! Посторонись!

Расталкивая толпу зевак, в круг напористо протискивался недавно назначенный заместителем начальника привокзального полицейского участка Лань Кайфан. Он словно родился полицейским и за два года работы в криминальной полиции уже дважды был отмечен за отличную службу; ему не исполнилось ещё и двадцати, а его в порядке исключения выдвинули в начальники. Район вокзала всегда был беспокойным, и то, что его назначили в тамошний участок заместителем, говорило, что в управлении его способности ценили.



		А ну, как старик в своей шляпе и с трубкой,



		Руки за спиною, идёт на базар…











Распевая, Фэнхуан бросила соломенную шляпку прямо перед обезьяной, которая схватила её и мгновенно нахлобучила себе на голову. Фэнхуан швырнула и трубку, а обезьяна, ловко подпрыгнув, поймала её и засунула в рот. Затем завела руки назад, ссутулилась, выгнула ноги колесом, покачивая головой в разные стороны и вращая белками глаз, — ну ни дать ни взять прогуливающийся старик. Её представление вызвало взрыв смеха и аплодисменты.

— Дорогу! В сторону! — протискивался вперёд Кайфан.

Когда он услышал о поводырях с обезьяной, сердце у него ёкнуло. В городе давно ходили слухи о том, что Симэнь Хуаня и Пан Фэнхуан нелегально переправили в одну из стран Юго-Восточной Азии, где он стал рабочим, а она — проституткой. Другие говорили, что они умерли там от передозировки наркотиков. Но Кайфан всегда чувствовал, что оба живы, а главное, что жива Фэнхуан. Вы, любезные читатели, конечно, не забыли, как он порезал себе палец, чтобы продемонстрировать ей волшебную силу волос Хучжу, и это, несомненно, отпечаталось у него глубоко в душе… Он сразу понял, что это вернулись они, оставил все дела и помчался на привокзальную площадь. Пока он добирался туда, почти всё перед глазами закрывал образ Фэнхуан. В последний раз он видел её на похоронах бабушки. В белоснежном пуховике, вязаной шапке, с лицом, раскрасневшимся от мороза, она походила на «прозрачную как лёд, чистую как яшма»[297 - «Прозрачная как лёд, чистая как яшма» — образно о девушке высоких моральных качеств.] принцессу из детской сказки. Имея дело с преступными элементами, Кайфан уже загрубел душой, но от звука её хрипловатого голоса у него выступили слёзы.



		Как Эрлан[298 - Эрлан — персонаж многочисленных легенд, а также классического романа «Путешествие на запад».] горы на коромысле несёт,



		Как он за луной устремился в полёт,



		Как расправил феникс свою пару крыл,



		Как потом к солнцу он воспарил…











Фэнхуан поддевает ногой коромысло с корзинками и посылает его в воздух, причём так ловко и умело, что оно, даже не качнувшись, опускается прямо на плечи обезьяны. Та сначала вешает коромысло на правое плечо, одна корзинка впереди, другая позади. Это и есть «Эрлан несёт на коромысле горы и преследует луну». Затем обезьяна устраивает коромысло у себя на голове, с корзинками слева и справа. А это — «феникс расправляет крылья и летит к солнцу».



		Номера исполнить рады,



		За труды прошу награды…











Обезьяна отшвырнула коромысло, поймала брошенную Фэнхуан красную пластиковую миску и, держа её обеими руками, пошла по кругу собирать плату.



		Старики почтенные, братья, земляки,



		Верим, что на родине нет щедрей руки,



		Мелочь — не обидимся, ну а сотню кинь —



		Почитай, сошла с небес богиня Гуаньинь…











Фэнхуан напевала, а народ кидал деньги в миску, которую обезьяна держала высоко над головой. Со звоном летели монетки — один фэнь, два фэня, пять фэней, один цзяо, пять цзяо, даже монетка в один юань. Бросали и банкноты — один цзяо, пять цзяо, один юань, пять, десять. Все они ложились на дно миски почти беззвучно.

Когда обезьяна предстала перед Кайфаном, он положил в миску толстенный конверт с месячной зарплатой и компенсацией за дежурства в выходные. Обезьяна взвизгнула и с миской в зубах на четырёх конечностях поскакала к Фэнхуан.

Симэнь Хуань трижды ударил в гонг, как клоун в цирке, отвесил низкий поклон в сторону Лань Кайфана и, выпрямившись, поблагодарил:

— Спасибо, дядюшка полицейский!

Фэнхуан вынула этот толстый конверт, зажала его в правой руке и, отбивая ритм левой и хвастливо передразнивая манеру поп-звезды, мелодично и громко пропела на мотив песни «В Дунбэе каждый — живой Лэй Фэн»:[299 - Лэй Фэн (1940–1962) — солдат Народно-освободительной армии Китая, его имя с 1963 г. используется в пропагандистской кампании, прославляющей бескорыстность, скромность и преданность компартии, Мао Цзэдуну и китайскому народу. Песня с таким названием появилась в 1995 г.]



		Здесь, в Гаоми, среди родимых стен



		Есть и такие, как живой Лэй Фэн.



		Нам он пачку денег подарил



		Сотворил добро, ну а имя скрыл…











Кайфан надвинул козырёк на глаза, повернулся и, расталкивая толпу, молча удалился.




4. ДУШЕРАЗДИРАЮЩАЯ БОЛЬ


Дорогие читатели, в силу своих полномочий Лань Кайфан вообще-то мог на справедливых основаниях выгнать с площади Симэнь Хуаня и Фэнхуан вместе с их обезьяной. Но он этого не сделал.

С Цзефаном мы на дружеской ноге, и Кайфан должен бы быть мне вроде племянника, но мы с этим парнишкой едва знакомы — даже парой фраз ни разу не перебросились. Вполне возможно, у него против меня глубокое предубеждение. Ведь это я привёл Пан Чуньмяо в кабинет его отца, а с этого и началась вся последующая трагическая история. На самом деле, Кайфан, племянничек мой любезный, в жизни твоего отца могла возникнуть если не Пан Чуньмяо, то другая женщина. Давно хотелось сказать тебе это, да вот возможность никак не представляется.

Нет у нас с Кайфаном общения, поэтому о том, что у него творится в душе, приходится только догадываться.

Думаю, когда он надвинул на глаза козырёк и выбрался из толпы, в душе у него наверняка царило смятение. Давно ли Пан Фэнхуан была первой невестой, а Симэнь Хуань — первым женихом Гаоми? У одной мать главный начальник в уезде, а у другого отец — богатейший воротила. И сами народ вольный, и вели себя как богема, деньгами сорили, широкий круг друзей имели — просто Золотой Отрок и Яшмовая Дева,[300 - Цзиньтун и Юйнюй — Золотой Отрок и Яшмовая Дева, популярные герои народных сказаний, спутники даосских святых, исполнители воли Нефритового Императора.] сколько завистливых и ревнивых взглядов привлекали… И тут во мгновение ока высокопоставленной чиновницы и богатея не стало, богатство и привилегии обратились в прах. Некогда золотая молодёжь, они докатились до того, что показывают на улице за деньги дрессированную обезьяну. Как при таком разительном контрасте оправиться от тяжёлых переживаний!

Думаю, Кайфан по-прежнему был по уши влюблён в Фэнхуан, но хотя прежняя принцесса опустилась до уличной актрисы, и разрыв между ней и замначальника полицейского участка с его неограниченными перспективами громаден, в душе он не мог преодолеть чувства собственной неполноценности. То, что он бросил в миску обезьяны свою месячную зарплату вместе с компенсацией, можно было воспринимать как благодеяние стоящего выше; но язвительная насмешка Фэнхуан и Симэнь Хуаня говорила, что прежнее чувство превосходства у них осталось, и его, какого-то там полицейского с безобразным лицом, они ни во что не ставили. Это также полностью сводило на нет его уверенность в себе и смелость, с которыми он намеревался вырвать Фэнхуан из рук Симэнь Хуаня или выручить в этой тяжёлой ситуации. Поэтому ему ничего не оставалось, как только надвинуть козырёк на глаза, выбраться из толпы и скрыться.

Новость о том, что дочь Пан Канмэй и сын Симэнь Цзиньлуна выступают с дрессированной обезьяной, быстро разнеслась по городу, даже до деревни докатилась. Люди собирались на привокзальную площадь отовсюду. Что вело их туда, сказать трудно, но общий настрой был очевиден: ни стыда ни совести у вас, Пан Фэнхуан и Симэнь Хуань, два «золотка», будто все связи с прошлым порвали!.. Привокзальная площадь для вас будто заграница какая, чужая земля, и с людьми, что перед вами, вы, можно подумать, никогда не знались. Они старательно выступали, желая заработать, а в обступившей их толпе кто выкрикивал их имена, кто честил напропалую их родителей. Но они пропускали всё это мимо ушей, и на их лицах светились улыбки. Однако стоило кому-то позволить себе отпустить дерзость или непристойность в адрес Фэнхуан, могучий самец обезьяны молнией бросался на обидчика, норовя укусить.

Один из известных в прошлом «четырёх маленьких злыдней», Ван Железная Башка из восточного предместья, стал задирать Фэнхуан, помахивая двумя сотенными купюрами:

— Эй, тёлка, у тебя в носу колечко, а внизу что? Тоже колечко продето? А ну скинь штаны, братишка глянет, и эти бумажки твои.

Вслед за ним загалдели и его подручные:

— Во-во, скидывай давай, дай братве глянуть!

Фэнхуан не обращала на их непристойности ни малейшего внимания, лишь подтянула одной рукой цепочку, а движением другой, в которой держала тонкую длинную плеть, погнала обезьяну по кругу собирать деньги:

— Как вы слышали, почтенные, есть деньги, нет — не важно, сколько дадите, столько и хорошо. Нет денег, поддержите одобрением.

Симэнь Хуань, тоже с улыбкой на лице, размеренно и не сбиваясь, колотил в гонг.

— А ты, Симэнь Хуань, ублюдок, куда твой прежний гонор девался? Братка Тощего Юя погубил, ещё и этот должок за тобой. А ну быстро, скажи своей бабе, пусть спускает штаны, чтобы братва полюбовалась, а не то… — И вся компания за спиной Железной Башки завопила на все лады.

Обезьяна с миской в руке подошла вперевалочку к Железной Башке — одни утверждали, что видели, как Пан Фэнхуан поднатянула цепочку, другие говорили, что ничего такого не было, — отбросила миску за голову, резко подпрыгнула, забралась к Железной Башке на плечи — и ну царапаться и кусаться. Её верещание слилось с горестными воплями молодчика, а толпа бросилась врассыпную. Быстрее всех удрали его братки. Усмехаясь, Фэнхуан стащила с него обезьяну и пропела:



		Деньги и почёт не небо даёт —



		Всяк, бывает, бродит по белу свету…











Лицо Железной Башки превратилось в кровавое месиво, и он с воплями катался по земле. Подоспевшие двое полицейских собрались было арестовать Симэнь Хуаня и Пан Фэнхуан, но обезьяна, взвизгнув, оскалилась на них, и один полицейский вытащил пистолет. Фэнхуан крепко прижала обезьяну к груди, будто мать, защищающая дитя. Многие из тех, кто снова окружил поводырей, стали выступать в их защиту.

— Вот кого арестовать надо! — указывали они на Железную Башку.

Вот ведь не разберёшь, что на уме у этой толпы, любезные читатели! Когда Пан Канмэй и Симэнь Цзиньлун были у власти, народ ненавидел Пан Фэнхуан и Симэнь Хуаня лютой ненавистью, желая, чтобы у них всё прахом пошло. Но стоило так и случиться, стоило им утратить силу, как к ним стали относиться с сочувствием. Полицейские, конечно, знали о прошлом этих двоих, но ещё лучше знали про их особые отношения с замначальника участка и перед лицом расходившейся толпы молча махнули рукой. Один схватил Железную Башку за ворот и поднял, приговаривая:

— Пошёл, мать твою, нечего на жалость давить!

Случай этот всколыхнул уездный партком. Внимательный к людям секретарь Ша Уцзин послал к Пан Фэнхуан и Симэнь Хуаню в гостиничку, расположенную в подвале здания вокзала, заведующего канцелярией вместе с делопроизводителем. Обезьяна и на них оскалилась. Завканцелярией передал слова секретаря и выразил надежду, что обезьяну сдадут в недавно разбитый в западном предместье парк Феникса, а их устроят на подходящую работу. С нашей точки зрения, людей обыкновенных, очень даже неплохо, но Фэнхуан прижала обезьяну к себе и зыркнула на них:

— Только посмейте тронуть её, убью!

А Симэнь Хуань озорно улыбнулся:

— Спасибо руководству за заботу, у нас всё в порядке; вы лучше сначала устройте рабочих, уволенных по сокращению штатов!

Дальнейшие события вновь принимают трагический оборот. Но моего умысла в этом нет, любезные читатели, такая уж судьба выпала этим персонажам.

Так вот, однажды под вечер Пан Фэнхуан и Симэнь Хуань со своей обезьяной перекусывали в небольшой харчевне с южной стороны привокзальной площади. В это время к ним подкрался Ван Железная Башка с марлевым чулком на голове. К нему с воплем ринулась обезьяна. Но она была привязана за цепочку к ножке стола и лишь перекувырнулась через голову. Вскочивший Симэнь Хуань повернулся и обнаружил перед собой свирепую физиономию Железной Башки, который, ни слова не говоря, всадил ему в грудь нож. Возможно, этот молодчик намеревался заодно прикончить и Фэнхуан, но так испугался бешеных воплей катавшейся по земле обезьяны, что, даже не вытащив ножа, обратился в бегство. Пан Фэнхуан бросилась к Симэнь Хуаню и зарыдала. Обезьяна сидела рядом с горящим взглядом, с ненавистью глядя на всех, кто пытался приблизиться. Кайфан, который узнал о случившемся и примчался на место происшествия с парой полицейских, тоже попробовал подойти. Но дикие крики обезьяны заставили его отступить. Один полицейский наставил на неё пистолет, но его схватил за руку Кайфан.

— Фэнхуан, придержи обезьяну, нам его в больницу нужно отправить, — взмолился он и повернулся к полицейскому с пистолетом: — Быстро вызывай «скорую»!

Фэнхуан обняла обезьяну и закрыла ей глаза ладонями. Та послушно свернулась у неё на груди. Ну просто мать и сын, что стоят друг за друга.

Вытащив нож из груди Симэнь Хуаня, Кайфан зажал ладонью рану, чтобы остановить кровь.

— Хуаньхуань! Хуаньхуань! — воскликнул он.

Симэнь Хуань медленно открыл глаза.

— Кайфан… — Изо рта у него шла кровь. — Ты мой старший брат… Я сам… добился-таки наконец…

— Хуаньхуань, держись, «скорая» сейчас приедет! — кричал Кайфан, поддерживая его за шею.

Кровь сильным потоком струилась у него между пальцами.

— Фэнхуан… Фэнхуан… — невнятно бормотал Симэнь Хуань. — …Фэнхуан…

Под вой сирены примчалась карета «скорой помощи», из неё выскочили врачи с сумками и носилками, но Симэнь Хуань на руках у Лань Кайфана уже закрыл глаза.

Спустя двадцать минут руки Лань Кайфана, перепачканные в крови Симэнь Хуаня, стальными щипцами замкнулись на горле Вана Железной Башки.

Смерть Симэнь Хуаня чрезвычайно опечалила меня, любезные читатели, но ведь объективно после этого уже ничто не мешало нашему Лань Кайфану добиваться Пан Фэнхуан. Здесь открывается занавес и начинается ещё одна, ещё большая трагедия.

В этом мире полно таинственных явлений, но с развитием науки на всё находятся ответы. Убедительные доводы не найти лишь для любви. Наш отечественный писатель А Чэн[301 - А Чэн (псевдоним Чжун Ачэна) (р. 1949) — китайский писатель и сценарист. На русском языке изданы его романы «Король шахмат» и «Царь-дерево».] в одном из своих произведений как-то сказал, что любовь — это некая химическая реакция. Суждение оригинальное и в значительной степени воспринимается как нечто новое. Но если любовь можно творить химически и химически ею управлять, у писателя не остаётся за что сражаться. И хотя сказанное им верно, я всё же против.

Ну, довольно языком болтать, продолжим рассказ про нашего Лань Кайфана. Он принял на себя все хлопоты с похоронами Симэнь Хуаня и с согласия отца и тётушки захоронил его прах за могилой Цзиньлуна. Не будем далее распространяться о том, как горевали Хуан Хучжу и Лань Цзефан; речь о Кайфане, который с тех пор каждый вечер появлялся в полуподвальной комнатке привокзальной гостиницы, где остановилась Фэнхуан. Днём, как выдавалась свободная минута, он отправлялся на площадь. Пока Фэнхуан выступала с обезьяной, он, ни слова не говоря, следовал за ними, как телохранитель. В участке его поведением были недовольны, и его вызвал старый начальник участка:

— Брат Кайфан, в городе столько славных девушек, а тут женщина, выступающая с обезьяной… Ты только взгляни, на кого она похожа…

— Воля твоя, начальник, можешь отстранить меня от должности, а если и на простого полицейского не тяну, так и уволюсь.

Раз Кайфан до такого договорился, остальным стало неудобно вмешиваться, и с течением времени высказывавшие недовольство изменили своё отношение к Пан Фэнхуан. Да, она курит и пьёт, красит волосы в золотистый цвет, носит колечко в носу, шатается по площади целыми днями и действительно не похожа на приличную женщину, но настолько ли она плохой человек? И полицейские, наоборот, стали относиться к ней по-дружески. Они даже старались шутливо заговорить с ней, когда встречали на площади во время патрулирования:

— Эй, Златовласка, ты нашего замначальника слишком уж в оборот не бери, а то от него скоро совсем стебелёк останется!

— Точно, когда пора ослабить хватку, уж подотпусти!

Фэнхуан их шуточки всегда пропускала мимо ушей, лишь обезьяна грозно скалилась.

Сначала Кайфан настаивал, чтобы Фэнхуан перебралась в переулок Тяньхуа, потом — в усадьбу Симэнь, но она категорически отказалась. Прошло какое-то время, и он сам почувствовал, что, если её не будет по вечерам в этой гостиничке при вокзале, а днём она не будет бродить по привокзальной площади, ему в привокзальном участке и работать не захочется. О том, что у симпатичной «девицы с золотыми волосами и колечком в носу, что выступает с обезьяной», близкие отношения с маленьким синеликим полицейским с железной хваткой из привокзального участка, прознали также местные бродяги и шпана. Поначалу они хотели погреть на этом руки, но тут же отказались от своей затеи: кто осмелится вырывать куриную ногу из пасти тигра!

Попробую вообразить, как Кайфан каждый вечер навещал Фэнхуан в её комнатке. Эта гостиница раньше была коллективной собственностью, а после начала реформ стала частной. С точки зрения строгих установлений общественной безопасности, закрыть её было проще простого. Поэтому всякий раз при виде Лань Кайфана пухлая физиономия хозяйки расплывалась в любезной улыбке, а из её размалёванного помадой, обычно громогласного рта разве что мёд не тёк.

Первые несколько вечеров Фэнхуан на стук Кайфана не открывала. Наш Кайфан оставался стоять за дверью — молча, как столб. Из-за двери доносились то всхлипывания, то взрывы смеха. Он слышал, как повизгивает и скребётся в дверь обезьяна. Чуял то сигаретный дым, то запах вина. Но никогда не ощущал ничего похожего на запах наркотиков и радовался про себя. Если человек с такими вещами свяжется, то, считай, погиб. «А если она на самом деле займётся этим, — думал он, — смогу ли я по-прежнему сходить с ума от неё? Да, чтобы с ней ни случилось, пусть хоть вся сгниёт изнутри, буду любить её».

Всякий раз, приходя к ней, он приносил букет цветов или фрукты и, если она не открывала, стоял, пока не наставала пора уходить. Цветы и фрукты оставлял перед дверью. Хозяйка гостиницы поначалу не догадывалась, в чём дело, и предложила:

— Любезный брат, у меня с десяток красивых девушек имеется, могу позвать, выбирай, какая приглянется…

Его ледяной взгляд и сжавшиеся до хруста в костях кулаки напугали её до смерти, и больше нести всякий вздор она не осмеливалась.

Как гласит пословица, «терпение и труд всё перетрут». Фэнхуан таки отворила дверь нашему Кайфану. В полутёмной комнатке было сыро, краска на стенах пузырилась. С потолка свешивалась тусклая лампочка, стоял запах плесени. Две узкие кровати, пара драных диванов, словно притащенных со свалки. Присев на один из них, Кайфан тут же почувствовал, что коснулся задом бетонного пола. Именно тогда он и заговорил о переезде. Одна кровать её. На другой ещё разложены старые вещи Симэнь Хуаня. Теперь на этой кровати спит обезьяна. Ещё есть два термоса. И чёрно-белый телевизор с экраном четырнадцать дюймов, тоже, похоже, с помойки. Вот среди этой бедности и грязи наш Кайфан наконец и вымолвил «люблю», которое таил в душе больше десяти лет.

— Я люблю тебя… — сказал он. — Люблю с тех пор, как впервые увидел.

— Чушь! — холодно усмехнулась Фэнхуан. — Ты впервые увидел меня в Симэньтуни на кане своей бабушки. В то время ты и ползать-то не умел!

— Ползать не умел, а тебя уже любил! — не уступал Кайфан.

— Ну да, конечно. — Фэнхуан затянулась. — Ты понимаешь, что говорить о любви с такой женщиной, как я, всё равно что жемчужину в отхожее место бросать?

— Не надо наговаривать на себя. Я прекрасно вижу, что ты собой представляешь!

— Видишь ты, как же, — фыркнула Фэнхуан. — Да я проституткой была, с тысячей мужчин переспала! И с обезьяной тоже! А ты о любви со мной говоришь? Ступай-ка ты прочь, Лань Кайфан, найди себе приличную женщину, не надо переносить на себя затхлый запах моего тела!

— Ерунду ты говоришь! — разрыдался Кайфан, закрыв лицо руками. — Врёшь ты всё, ну скажи, что ничего подобного у тебя не было!

— А что, если было? И что, если не было? Тебе-то какое, чёрт возьми, до этого дело? — равнодушно проговорила Фэнхуан. — Кто я тебе — жена? Любовница? Меня отец с матерью не смели контролировать, а ты смеешь!

— Потому что люблю тебя! — взревел наш Кайфан.

— Не смей больше произносить это слово, тошнит уже! Давай проваливай, бедный малыш синеморденький! — И она нежно и призывно махнула обезьяне. — Мартышечка, золотце, давай, спатеньки ложимся!

Обезьяна вскочила и одним прыжком очутилась у неё на кровати.

Наш Кайфан вытащил пистолет и прицелился в мартышку.

Фэнхуан с яростным криком прижала обезьяну к себе:

— Сперва меня убей, Лань Кайфан!

Для нашего Кайфана это было страшным ударом. До него давно доходили слухи, что Фэнхуан была проституткой, но подсознательно поверить в это на сто процентов он не мог. Но когда она сама безжалостно бросила ему в лицо, что переспала с тысячей мужчин да ещё с обезьяной, сердце будто пронзила туча стрел.

Держась за грудь и спотыкаясь, Кайфан выбежал из гостиницы на площадь; в опустевшей голове крутилась одна-единственная мысль. Перед входом в сияющий неоновыми огнями бар его остановили две разряженные и накрашенные девицы и увлекли внутрь. Он сидел на высоком стуле и опрокидывал в себя коньяк, три рюмки одна за другой. А потом мучительно уронил голову на стойку. К нему подсела женщина — золотисторыжие волосы, подведённые синим глаза, кроваво-красные губы, открытая грудь — и попыталась погладить по синей половине лица. Эта ночная бабочка была залётная, не из местных, и ещё не знала, что здесь в полиции есть человек с синим лицом (Кайфан, когда навещал Фэнхуан, форму никогда не надевал). Он по профессиональной привычке не дал её руке коснуться своего лица и перехватил за запястье. Женщина вскрикнула. Отпустив руку, Кайфан с извиняющимся видом хохотнул. Женщина кокетливо прижалась к нему ногой:

— Какие сильные у тебя руки, брат!

Кайфан махнул ей, чтобы она уходила, но она жарко прижалась к нему грудью, дыша в лицо смесью табака и винного перегара:

— Столько страданий, братец, красотка какая бросила? Бабы они все одинаковы, давай сестрёнка утешит тебя…

«Ну, шлюха, ты у меня попляшешь!» — с ненавистью подумал Кайфан.

И чуть не упал со стула. Вслед за этой женщиной прошёл по полутёмному коридору в переливающуюся блуждающими огнями комнату. Без лишних слов она разделась догола и улеглась на спину на кровать. Тело, можно сказать, привлекательное: высокая грудь, плоский живот, длинные ноги. Впервые видевший обнажённое женское тело Кайфан возбудился, но напрягся ещё больше. И медлил. Женщина стала проявлять нетерпение, к ней тоже применялось правило «время — деньги».

— Ну иди сюда, что застыл? — приподнялась она. — Несмышлёныша из себя корчит!

Когда она приподнималась, золотистый парик слетел, открыв сплюснутый череп с жидкими волосёнками. В голове Кайфана словно громыхнуло, перед глазами всплыли золотистые волосы Фэнхуан и её милое лицо. Он вытащил из кармана стоюаневую купюру, швырнул на тело женщины и повернулся, чтобы уйти. Женщина вскочила и обвила его как осьминог, изрыгая ругательства:

— Негодяй паршивый, шутки шутить со мной вздумал, сотенкой захотел отделаться!

И одновременно шарила по телу Кайфана, конечно же, пытаясь нащупать деньги. Но её рука наткнулась на что-то твёрдое. Это была холодная сталь пистолета. Кайфан не дал ей отдёрнуть руку и снова ухватил за запястье. Женщина попробовала было взвыть благим матом, но тут же замолкла. Кайфан отпихнул её, она отступила на пару шагов и опустилась на кровать.

Он вышел на площадь. Голову охватило прохладным ветром, выпитое подступило к горлу и хлынуло рвотой на землю. Мысли стали гораздо яснее, но боль в сердце так и не унять. Он то ругался, стиснув зубы, то таял от нежности к Фэнхуан, ненавистной и любимой. Ненависть тонула в обрушивающейся на него волне любви; любовь утопала под яростными валами ненависти. Два дня и две ночи Кайфан барахтался среди этих смешанных чувств, которые накатывались мутным прибоем и накрывали с головой. Сколько раз он доставал пистолет и приставлял к груди — не делай этого, малец, не совершай глупости! — но в конце концов разум возобладал над безумным порывом.

— Пусть она проститутка, всё равно женюсь на ней! — шёпотом поклялся он.

Приняв решение, Кайфан снова постучался в дверь Фэнхуан.

— Ну что тебя опять принесло?! — раздражённо начала она, но тут же почувствовала, как он переменился за эти два дня: лицо ещё больше посинело и осунулось, соединившиеся в одну линию густые брови нависли над глазами огромной мохнатой гусеницей. Сами глаза отливали чернотой, а их блеск просто обжигал. От его жгучего взгляда даже обезьяна с визгом забилась в угол, дрожа от страха. — Ну садись, раз пришёл, — проговорила она, уже помягче. — Если про любовь разговоры заводить не будешь, можем остаться друзьями.

— Буду, и не только разговоры, я жениться на тебе хочу! — свирепо выпалил Кайфан. — Подумаешь, с тысячей мужчин переспала! Да хоть со львом, хоть с тигром, хоть с крокодилом — всё равно хочу, чтобы ты стала моей женой!

— Не горячись, малыш Синеликий, — усмехнулась, помолчав, Фэнхуан. — О любви походя не говорят, о женитьбе тем более.

— А я и не походя, — заявил Кайфан. — Я два дня и две ночи думал, всё продумано. Мне не нужно ничего: ни должность начальника участка, ни работа полицейским, — я хочу бить для тебя в гонг, скитаться вслед за тобой!

— Ладно, не сходи с ума. Не стоит губить карьеру ради такой женщины, как я. — И возможно, чтобы разрядить атмосферу подавленности, шутливо заявила: — Выйду за тебя, но только когда твоё синее лицо станет белым.

Вот уж поистине, как говорится, «нечаянное слово может быть воспринято близко к сердцу». Над человеком, который дошёл в своей любви до одержимости, ни в коем случае нельзя подшучивать как попало. Вы, любезные читатели, наверняка помните, как в «А Бао», одной из новелл «Рассказов Ляо Чжая о необычайном»,[302 - «Рассказы Ляо Чжая о необычайном» — сборник новелл Пу Сунлина (1622–1715).] учёный по имени Сунь Цзычу без колебаний отсёк себе шестой палец на руке, стоило барышне А Бао подшутить над ним. А потом обратился в попугая и прилетел к её постели. После нескольких перерождений они с А Бао стали мужем и женой.

У истории с А Бао прекрасный финал, дорогие читатели, в моей же истории ничего красивого нет. Но, как говаривали раньше, это не в моей воле, такова уж их участь.

Кайфан попросил отпуск по болезни и, несмотря на возражения начальства, отправился в Циндао. Отдал всё, что было, и сделал жестокую операцию по пересадке кожи. Когда он появился в полуподвальной комнатушке привокзальной гостиницы с перебинтованным лицом, потрясённая Пан Фэнхуан застыла в изумлении. Застыла и обезьяна, которая, возможно, из-за Вана Железной Башки терпеть не могла людей в марле. Оскалившись, она бросилась на него, но Кайфан оглушил её ударом кулака.

— Вот, поменял кожу, — переполненный эмоциями, выпалил он.

Фэнхуан в растерянности смотрела на него полными слёз глазами. Кайфан опустился перед ней на колени, обнял за ноги и прижался лицом к её животу.

— Дурачок ты, дурачок… — гладя его по голове, бормотала она. — Ну почему ты такой глупый…

Потом они заключили друг друга в объятия. Кайфану ещё было больно, и она целовала другую половину лица. Он отнёс её на кровать, и они предались любви.

Вся кровать окрасилась красным.

— Ты девственница?! — воскликнул поражённый Кайфан, и от потока слёз все бинты у него намокли. — Ты девственница, моя Фэнхуан, родная, что же ты глупости мне говорила…

— Девственница, как же, — словно назло бросила Фэнхуан. — Восемьсот юаней, и ты опять девочка!

— Ах ты озорница маленькая, снова провела меня, моя Фэнхуан… — Не обращая внимания на боль, Кайфан покрывал поцелуями тело прекраснейшей во всём Гаоми — а для Кайфана и на всём белом свете — женщины.

Поглаживая этого мужчину, твёрдого и гибкого, как вязанка прутьев, Фэнхуан приговаривала, словно потеряв всякую надежду:

— Силы небесные, так и не удалось отвертеться от тебя…

Просто духу не хватает рассказывать о том, что было дальше, любезные читатели. Но раз уж начал, надо заканчивать, так что уж позвольте мне выступить в роли беспощадного повествователя.

Когда Кайфан, весь в бинтах, явился в дом номер один по переулку Тяньхуа, Лань Цзефан с Хуан Хучжу так и обмерли. Ну как, скажите, вынести такое. А Кайфан, не реагируя на их расспросы о перебинтованном лице, преисполненный радости и просто светясь от счастья, выпалил:

— Отец, тётушка, я женюсь на Фэнхуан!

Будь у них в руках что-то стеклянное, оно выпало бы из рук и разбилось вдребезги.

Мой приятель Лань Цзефан мучительно нахмурил брови и тоном, не терпящим возражений, заявил:

— Ну нет, это никуда не годится!

— Это почему?

— Не годится, и всё!

— Папа, неужели вы тоже верите всем этим сплетням? — не смутился Кайфан. — Я тебе клянусь, Фэнхуан — чистейшая девушка, каких поискать… Она девственница…

— Силы небесные! — возопил мой приятель. — Ну не годится это, сынок…

— Папа, — рассердился Кайфан, — тебе ли останавливать меня в вопросах любви и брака?

— Конечно, не мне, сынок… Но… Пусть твоя тётушка скажет… — И, бегом вернувшись в дом, мой приятель закрыл за собой дверь.

— Кайфан… Бедное дитя… — залилась слезами Хучжу. — Фэнхуан — родная дочь твоего дядюшки, у вас с ней одна бабушка…

Кайфан содрал бинты, а с ними и свою новую кожу, половина лица превратилась в огромную зияющую рану. Выскочив из ворот, он уселся на мотоцикл и так газанул, что въехал в дверь парикмахерского салона напротив. Находившиеся там замерли от страха. А он пнул переднее колесо, резко повернул руль, и мотоцикл, как взбесившаяся лошадь, понёсся к привокзальной площади. Он уже не слышал, как парикмахерша, которая много лет прожила рядом с его семьёй, бросила вслед:

— Ну и семейка, все как один ненормальные!

Пошатываясь, наш Лань Кайфан ворвался в полуподвальное помещение и распахнул настежь полуотворённую дверь. Фэнхуан ожидала его, сидя на кровати. К нему бешено рванулась обезьяна. На сей раз он забыл полицейские установления, забыл всё и с одного выстрела уложил мартышку. Так полувековые перевоплощения в животных души безвинно погибшего нашли наконец своё разрешение.

Всё это произошло так внезапно, что Фэнхуан от страха потеряла сознание. Кайфан наставил пистолет на неё — ни в коем случае не совершай этой глупости, малец! — но при виде её прекрасного лика, будто выточенного из яшмы, — этого красивейшего на всём белом свете лица — бессильно выронил пистолет. Подняв его, он вылетел за дверь, и на самой верхней ступеньке — словно на ступеньке, ведущей из ада в рай, — ноги нашего Кайфана подкосились. Он рухнул на колени, приставил пистолет к своему уже разбитому сердцу — не делай этого, малец, не совершай глупости! — и нажал курок. Прозвучал глухой выстрел, и Кайфан мёртвым распластался на ступеньке.




5. ДИТЯ ВЕКА


Прах Кайфана Цзефан и Хучжу отвезли на полоску земли, уже усеянную могилами, и похоронили рядом с Хэцзо. Во время кремации и похорон за ними неотступно следовала Фэнхуан с трупом обезьяны на руках. Она горько плакала, исполненное скорби лицо не могло не вызывать жалости. Все относились к ней с участием, и хотя Кайфана уже не было в живых, ничего не говорили. Обезьяна уже начала смердеть, Фэнхуан убеждали бросить её, но она стала умолять разрешить ей похоронить обезьяну на том же клочке земли. Мои друзья без колебания дали согласие. Так, рядом с захоронениями осла, вола, хряка и пса появилась ещё и могила обезьяны. Немалые затруднения вызвал у моих друзей вопрос о том, как устроить Фэнхуан, и они собрались вместе двумя семьями, чтобы обсудить его. Чан Тяньхун не сказал ни слова, Хучжу тоже неловко было высказаться. А Баофэн сказала:

— Отправляйся-ка ты к ней, Гайгэ, послушай, что она сама на этот счёт думает. В конце концов, она вышла в жизнь с кана нашей семьи; если в чём-то нуждается, можем помочь, если у неё совсем край, тоже в беде не оставим.

Вернувшийся Гайгэ сообщил, что Фэнхуан уехала.

Время, как вода, неумолимо стремится вперёд: не успели оглянуться, а уже и двухтысячный год подошёл к концу. Близилось начало нового тысячелетия, и все признаки праздника в Гаоми были налицо. На домах развешаны фонари, во дворах — гирлянды, на привокзальной площади и на площади Тяньхуа установили высоченные дисплеи с обратным отсчётом времени, а по краям площади приглашённые за большие деньги мастера приготовили ещё и фейерверки, которые в момент смены старого года новым должны были раскрасить небо сверканием праздничной иллюминации.

К вечеру пошёл снег. От летящих в разноцветных огнях снежинок вечер казался ещё краше. Почти все горожане высыпали из домов. Кто устремился на площадь Тяньхуа, кто на привокзальную площадь, кто прогуливался по ярко освещённому огнями фонарей Народному проспекту.

Мой приятель с Хучжу из дома не выходили. Должен вставить тут от себя: они так и не зарегистрировали брак, для таких людей, как они, в этом не было необходимости. Они налепили пельменей, повесили на ворота два больших красных фонаря и заклеили все окна цветами из бумаги, которые Хучжу вырезала своими руками. Мёртвых не воскресишь, а живым нужно жить дальше. Слёзы — это жизнь, смех — тоже. Они поели пельменей, посмотрели телевизор и, по обыкновению, занялись любовью, чтобы помянуть умерших. А до этого расчесали волосы Хучжу. Процесс был знаком обоим до деталей, репетиций не требовалось. Хочу сказать лишь вот что: во время их печального соединения Хучжу вдруг повернулась к моему приятелю лицом и обняла его со словами:

— С сегодняшнего дня будем делать это как люди…

И они оросили лица друг друга слезами…

Было уже поздно, одиннадцать вечера, когда их поднял из дрёмы телефонный звонок. Звонили из гостиницы на привокзальной площади. Женский голос сообщил, что их невестка в полуподвальном номере сто один вот-вот родит, ситуация критическая. Они долго не могли понять, в чём дело, но потом до них дошло, что вот-вот родить, возможно, должна давно потерявшаяся Фэнхуан.

В такое время ждать помощи было не от кого, да они и не собирались искать её, а, поддерживая друг друга, поспешили на привокзальную площадь. Задыхаясь, они то бежали, то переходили на шаг и снова бежали. Народу на улице столько, что не протолкнуться. Люди везде — и на больших улицах, и в переулках. Поначалу люди валили на юг, а потом, перейдя Народный проспект, устремлялись на север. Душа разрывалась от беспокойства, но двигаться быстрее не получалось. На их головы и лица падали снежинки. Они плясали под светом фонарей, словно лепестки цветов абрикоса. Опадающие цветы абрикоса усадьбы Симэнь, опадающие цветы абрикоса на свиноферме Симэньтунь, вас принесло в город, цветы абрикоса со всего Китая принесло в Гаоми!

Как дети, потерявшие родителей, они протиснулись на привокзальную площадь. В восточной части на высоком временном помосте пела и плясала группа молодых людей. Над помостом кружились лепестки цветов абрикоса. На площади собралось множество людей. Одетые во всё новое, они пели и плясали вместе с теми, кто был на помосте, хлопали в ладоши, притопывали среди кружащихся в воздухе лепестков, среди падающих с неба лепестков. На электронных табло прыгали, сменяя друг друга, цифры. Вот-вот настанет волнующий момент. Стихла музыка, оборвалась песня, вся площадь замерла. Мой приятель с женой шаг за шагом добрались до ступенек, ведущих в полуподвал. Они вышли в спешке, жена моего приятеля полностью убрать волосы не успела, и они свисали у неё со спины как хвост.

Отворив дверь номера сто один, он увидели белое, как цветы абрикоса, лицо Фэнхуан, а под ней лужу крови. В крови лежал пухленький младенец, и в этот момент весь Гаоми озарился фейерверком встречи нового тысячелетия и нового века. Это дитя века родилось естественным путём. Одновременно в уездной больнице появились на свет ещё два ребёнка, но их акушеры извлекли после кесарева сечения.

Уже как дед и бабка, мой приятель с женой обиходили младенца. Очутившись на груди у бабки, он заплакал. Дед, глотая слёзы, накрыл тело Фэнхуан грязной простынёй. Её тело и лицо были будто прозрачны. Вся кровь вытекла.

Её прах, конечно же, похоронили на небезызвестной полоске земли, уже ставшей кладбищем, рядом с могилой Лань Кайфана.

Мой приятель с женой всю душу вкладывали, чтобы выходить этого Большеголового. При рождении у него обнаружился странный недуг: то и дело начиналось кровотечение, которое было не остановить. Врачи сказали, что это гемофилия, что она не лечится и останется у него до самой смерти. Тогда жена моего приятеля выдернула у себя волос, сожгла, размешала в молоке и дала ребёнку выпить, а также смочила места кровотечения. Но навсегда вылечить его не удалось, это было лишь временное избавление. Так жизнь этого ребёнка оказалась накрепко связанной с волосами жены моего приятеля. Будут они — будет жив и он, не будет — умрёт. Слава небу, волос у неё, сколько ни выдирай, становилось ещё больше, так что мы уже не переживали, что ребёнок умрёт в младенчестве.

С самого рождения он был не такой, как все. Тощенький, с невероятно большой головой, исключительно цепкой памятью и способностью талантливо излагать мысли. Мой приятель с женой хоть и смутно почувствовали, что этот ребёнок не из простых, но, поразмыслив, всё же решили дать ему фамилию Лань. А так как на свет он появился под бой часов, возвестивших о наступлении нового тысячелетия, имя ему нарекли Цяньсуй — Тысяча лет. Когда Лань Цяньсую исполнилось пять лет, он подозвал моего приятеля, устроился так, словно собирался читать вслух большой роман, и начал:

— История моя начинается в первый день первого месяца тысяча девятьсот пятидесятого года…




ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА К НОВОМУ ИЗДАНИЮ





ПИСАТЬ РОМАНЫ — РАБОТА ШТУЧНАЯ


В июле-августе прошлого года[303 - Книга впервые издана в Китае в 2006 г.] я за сорок три дня написал роман «Устал рождаться и умирать». По сообщениям средств массовой информации, за эти сорок три дня я написал пятьсот пятьдесят тысяч иероглифов, но это неверно. Если быть точным, за это время я написал четыреста тридцать тысяч иероглифов (подсчёт по рукописи), в книге получилось четыреста девяносто тысяч. Не сказать, чтобы медленно, — довольно быстро писал. Критики считают, что когда писатель стремится как можно скорее добиться успеха, он делает всё кое-как, и то, что я пишу так быстро, у них — тяжкий грех. На это могу сказать, что, хоть роман написан за сорок три дня, готовился я к нему сорок три года. Ещё в шестидесятые годы прошлого столетия прототип главного героя романа — этот упрямо не желающий меняться единоличник — толкал свою скрипучую тележку с деревянными колёсами туда-сюда мимо нашей школы. Что удивительного в этих сорока трёх днях? Но здесь я не об этом. Я о том, почему роман написан так быстро.

Ну так и почему же? Потому что я отказался от компьютера и снова взял в руки кисть. Мягкую кисть, которая по своим свойствам стоит между обычной кистью и авторучкой. Она более гибкая, чем авторучка, и избавляет от досадной необходимости по ходу дела промокать тушь. Иероглифы получаются энергичные, словно написанные авторучкой, и элегантные, как при письме кистью. Каждая такая кисть стоит пять юаней, её хватает на восемь с лишним тысяч иероглифов. На роман «Устал рождаться и умирать» ушло пятьдесят штук. Куда дешевле, чем компьютер.

Не могу сказать, что в компьютере ничего хорошего: он принёс нам множество удобств. Компьютер сделал реальным то, что и во сне не снилось, изменил всю нашу жизнь. Первый компьютер я купил себе в тысяча девятьсот девяносто пятом году, но стал учиться пользоваться им только в девяносто шестом. Долго сомневался, что вообще когда-нибудь освою его, но в конце концов научился писать с его помощью. На первом компьютере я написал лишь несколько повестей, он вышел из строя, и я приобрёл другой. Это было весной тысяча девятьсот девяносто девятого; пятнадцатидюймовый жидкокристаллический дисплей, пентиум три, за него спрашивали двадцать восемь с лишним тысяч юаней, но с помощью приятеля я получил скидку и заплатил двадцать три с лишним тысячи. Я тогда хвастался: мол, уровень мой как пользователя невысокий, а стоимость компьютера высока. Прошло немного времени, и я купил ещё один, ноутбук «тошиба». А когда принимал участие в мероприятии группы Леново, они тоже подарили мне компьютер. Так что на компьютере я писал прозу — «Сандаловая казнь», «Сорок одна пушка», «Забег на длинную дистанцию тридцать лет назад», «Пальцевые наручники» и другие вещи, пьесы — «Прощай, моя наложница», «Наш Цзин Кэ» и другие, а также немало различных эссе. По компьютеру я получал и отправлял электронные письма без счёта, узнал множество известий и новостей. Писать кистью уже отвык, но всегда надеялся, что придёт день и я напишу что-нибудь ею.

На этот раз я наконец принял решение отказаться от компьютера и вновь предстать перед листом бумаги с кистью в руке. Как портной отставляет швейную машину и берётся за иголку с ниткой. Это был этакий ритуал, жест противления современности. Ощущение потрясающее. Я снова услышал, как трётся о бумагу кончик кисти, вновь увидел, как словно сами по себе, строчка за строчкой ложатся на бумагу настоящие иероглифы. Не нужно думать об этой фонетической транскрипции, не нужно до ряби в глазах выбирать искомый иероглиф, не нужно, не обнаружив среди предлагаемых искомого иероглифа, с сожалением заменять его на другой. Думаешь только о том, что пишешь, думаешь лишь о людях и вещах в твоём произведении, лишь о появляющихся сплошной чередой предложениях, а не об отдельных иероглифах. Когда пишешь на компьютере, стоит выключить его, как сразу охватывает какое-то сомнение, словно ты ничего и не сделал, словно писал на облаке. А написанное кистью на бумаге складываешь на столе — протянул руку и можно потрогать. И когда закончишь работу, отложишь кисть и считаешь листы рукописи, возникает ощущение реального, настоящего.

Никакой доблести нет в том, что я написал роман за сорок три дня. Нет ничего возвышенного и в том, что я отказался от компьютера. Радость от написания произведения кистью на бумаге испытал тоже лишь я один. Хотя вполне возможно, другие испытывают радость, стуча по клавиатуре, как по клавишам рояля. Компьютер штука хорошая, писать с его помощью — шаг вперёд в писательском деле. А писать кистью на бумаге, подобно тому, как в моём романе единоличник готов скорее умереть, чем вступить в народную коммуну, — это всё равно что идти против течения, и не стоит за это ратовать. Когда несколько лет назад я писал «Сандаловую казнь», это был у меня «большой шаг назад». Но тогда «большой шаг назад» был не последним. На сей раз это тоже «большой шаг назад», и он тем более не окончательный. Чтобы он стал окончательным, нужно взять нож и резать на бамбуковом коленце. А если отступить ещё — вырезать на костях и панцирях черепах. Если отступать дальше, тогда и иероглифов не было, сиди себе в хижине, гляди на звёзды и луну и отмечай происходящее узелками на верёвке. Орудия письма наверняка связаны с простотой и сложностью языка. Говорят, что главная причина лаконичности древнего языка вэньяня не в орудиях письма. Вырезать ножом на бамбуковом коленце ох как непросто: можно иероглиф пропустить, а вот добавить нельзя. Какая-то правда в этом, видимо, есть. А приносило ли людям древности радость вырезание на бамбуке, не знаю.

В наши дни воспоминания о былом, так называемое возвращение, очень трудно довести до конца. Тоскуя о простой жизни, вернёшься в деревню, построишь дом с крышей, покрытой соломой, глинобитными стенами, а в доме-то телевизор, холодильник, телефон, компьютер и прочие атрибуты современной жизни. Пишешь кистью, а светит тебе электрическая лампочка, а летом работает кондиционер, а зимой паровое отопление. Кроме того, когда закончишь, приходится просить, чтобы всё это сохранили в памяти компьютера. Этот роман я правил тоже на компьютере и рукопись в издательство отправлял тоже по электронной почте. Всё это быстро и удобно, и помешать этому уже нельзя. По мне, так компьютер всё же хорошая вещь.

То, что я так поступил, — не более чем моя маленькая странность. Я считаю, что, если пишешь кистью на бумаге, качество написанного повышается. Другие могут считать, что это чушь. Хороший писатель даже в хороших условиях, диктуя перед компьютером, может выдавать перлы, а плохой писатель в неважных условиях, пусть хоть алмазным резцом на металлической доске вырезает, ничего доброго не создаст. Пишет, старается, а читатель лишь усмехнётся.
















notes




1


Цяньсуй — досл. тысяча лет. — Здесь и далее примечания переводчика.




2


Цзефан — досл. освобождение.




3


В старом Китае в именах замужних женщин первой стояла фамилия мужа, потом девичья фамилия.




4


Лань Лянь — досл. синее лицо.




5


Ревкомы — органы власти из представителей народа, партии и армии, созданные в КНР в 1967 г. вместо разогнанного партийного руководства. Отменены в 1978 г.




6


«Босоногие врачи» — крестьяне, работавшие на селе после получения элементарной медицинской подготовки.




7


Корейская война — отряды китайских добровольцев участвовали в войне в Корее в 1950–1953 гг.




8


«Четыре чистки» — кампания «за социалистическое воспитание» (1963–1966), включавшая политическую, экономическую, идеологическую и организационную чистки.




9


Маоцян — разновидность пекинской оперы в пров. Шаньдун.




10


Ло-ван (Яньло-ван) — владыка ада в китайском фольклоре.




11


«Нао» — букв. «требовать со скандалом», «бесчинствовать».




12


Паньгуань — чиновник при владыке подземного царства, ведущий учёт жизни и смерти.




13


Дунбэй — собирательное название северо-востока Китая.




14


Гаоми — уезд в пров. Шаньдун, родина Мо Яня, место действия многих его произведений.




15


Пятилепестковый узел — узел, связывающий руки и шею.




16


Чи — мера длины, ок. 30 см.




17


Высушенные тыквы-горлянки использовались как пороховницы.




18


Линпай — зд. табличка с именем покойного.




19


«Шибацзе» — фирменный продукт портового города Тяньцзиня. Долго хранится благодаря хорошей прожарке и отсутствию воды.




20


Чжан — мера длины, ок. 3,2 м.




21


Тансэн — одно из имён монаха Сюаньцзана, героя классического романа «Путешествие на Запад». Сунь Укун и Чжу Бацзе — его спутники.




22


Фамилия и имя Хуан Туна дословно означают «жёлтый зрачок».




23


Шэньши — одно из сословий императорского Китая, семьи сдавших экзамены и получивших государственные должности; зд. «состоятельный человек».




24


Гуань-ди — знаменитый герой эпохи Троецарствия (220–280) Гуань Юй, впоследствии канонизированный как бог войны.




25


Му — мера площади, ок. 1/15 гектара.




26


Практика присвоения имён в Китае отлична от европейской. «Детское» имя с возрастом заменяется на взрослое, которое тоже может быть заменено. В старом Китае давали и посмертные имена.




27


Доуфу (тофу) — соевый творог.




28


«Крысы желтопузые» — так называли солдат марионеточного китайского корпуса японской армии.




29


Дань — мера веса, равная 120 цзиням или ок. 71,6 кг.




30


Кан — отапливаемая лежанка в традиционном китайском доме.




31


Амитофо — китайское именование Амитабы Будды.




32


Тридцать пятый год республики — 1947 год. Китайская Республика провозглашена в 1912 г. после свержения династии Цин.




33


Второе имя (после детского) даётся по достижении совершеннолетия, двадцати лет.




34


Тайсуй — в китайской мифологии бог времени и покровитель Юпитера — планеты времени (Суй-син). Считалось, что противодействие божеству, как и поиск его покровительства, приводят к несчастью. По фэн-шую участок дома, соответствующий положению Тайсуя текущего года, нельзя беспокоить, иначе в доме случится беда.




35


Кусок белого шёлка для самоубийства традиционно присылали своим вышедшим из фавора наложницам китайские императоры.




36


Лян — мера веса, ок. 37 г.




37


Хутоу — досл. «голова тигра». Традиционные детские тапочки ручной работы в виде тигриной головы.




38


Луань — сказочная птица с ярким пятицветным оперением, считается также фениксом-самцом.




39


Цунь — мера длины, равная 3,3 см.




40


Хучжу — досл. взаимопомощь, хэцзо — досл. кооперация.




41


Освобождённые районы — имеются в виду территории, которые контролировались коммунистами.




42


Ганьбу — руководящие работники, партийно-чиновничья прослойка, осуществляющая хозяйственное руководство.




43


Во время антияпонской войны сопротивления (1937–1945) коммунисты формировали небольшие вооружённые отряды из армейских политработников, а также местных партийных активистов для участия в боевых действиях и пропагандистской работы на занятых противником территориях.




44


Восьмая армия — значительное военное соединение, действовавшее в ходе антияпонской войны (1937–1945) и последующего противостояния с силами националистов (1946–1949) под контролем коммунистов.




45


У Саньгуй (1612–1678) — полководец, открыл ворота Великой китайской стены маньчжурам, что привело к воцарению в Китае маньчжурской династии Цин.




46


«Разобьём собачьи головы» — популярный штамп, применявшийся для шельмования во время массовых кампаний.




47


Вторая часть этого сехоуюй, недоговорки-иносказания — «уносит течением» — имеет значение «поступать как все».




48


Нефритовый император — верховное божество даосского пантеона.




49


Недоговорка-иносказание (сехоуюй), основанная на созвучии словосочетаний «солью не пропитывается» и «ни слова не воспринимает».




50


Османтус — вечнозелёный кустарник, высушенные листья которого примешивают в чай, делают масло для парфюмерии, используют в традиционной медицине.




51


Театр люй — главная из местных школ музыкальной драмы пров. Шаньдун.




52


1 октября 1949 г. провозглашена Китайская Народная Республика.




53


Дуйлянь — традиционные парные благожелательные надписи с равным числом иероглифов, часто строчки из стихов, которые вешают перед входом в дом.




54


Пример «говорящего» имени: «у фу» — «полное счастье», «целых пять»: долголетие, богатство, спокойствие, добродетель и кончина в преклонные годы.




55


Имеются в виду отряды самообороны землевладельцев. Баоцзя — административная система в старом Китае, основанная на круговой поруке.




56


Хуаньсянтуань (Союз за возвращение родных земель) — отряды националистически настроенных крупных землевладельцев в период гражданской войны в Китае (1945–1949).




57


Жёлтый источник — страна мёртвых.




58


Цзинху — двуструнный инструмент типа скрипки со смычком, пропущенным между двумя струнами. Обладает высоким звуком, в пекинской опере часто дублирует голос исполнителя.




59


Сона — род китайского гобоя с громким и высоким звучанием.




60


Дань — мера веса, равная 120 цзиням или ок. 71,6 кг.




61


Переиначенная поговорка «Прежде чем бить собаку, посмотри, кто её хозяин».




62


Пань Ань (Пань Юэ, 247–300) — выдающийся поэт эпохи Западная Цзинь, творивший в жанре фу. Под именем Пань Ань известен как олицетворение мужской красоты.




63


«Дунфанхун» — трактор, созданный на базе советского ДТ-54.




64


Ли — мера длины, ок. 0,5 км.




65


Даян — серебряный доллар, имевший хождение в Китае в 1911–1930 гг.




66


Стол «восьми небожителей» — старинный квадратный стол на восемь персон.




67


«Четыре драгоценности рабочего кабинета» — традиционный набор из кистей, туши, бумаги и тушечницы.




68


Это образное выражение используется в ушу для обозначения неожиданного нападения с оружием, спрятанным за спиной. Су Цинь (380 до н. э. — 284 до н. э.) — влиятельный политический стратег эпохи Сражающихся Царств.




69


Подчёркивать, что кто-то годится говорящему в сыновья или тем более во внуки — крайняя степень неуважения.




70


Экран при входе — защита от злых духов, которые, по традиционным представлениям, могут двигаться только по прямой.




71


Деревянная рыба — у буддистов деревянное било в форме рыбы для отбивания такта при чтении молитв.




72


Эрготоу — крепкая гаоляновая водка двойной выгонки.




73


Фантянь хуацзи — старинное китайское оружие вроде алебарды с колющим остриём, а также с двумя или одним рубящим лезвием в форме полумесяца. Им отменно владели герои классического романа «Речные заводи» Го Шэн и Люй Фан.




74


Шэн — мера объёма для жидких и сыпучих тел, ок. 1,04 л.




75


Внутренняя Монголия — автономный район КНР на границе с МНР.




76


Год ивэй — 32-й год 60-летнего цикла.




77


Рами — растение с волокнами значительной прочности, используется для выделки канатов и парусины.




78


Няньгао — традиционная новогодняя сласть из клейкого риса. Из-за схожести по звучанию с выражением «из года в год выше» (няньнянь гаошэн) считается приносящей удачу.




79


Игра слов: выражение «остаться ни с чем» дословно значит «курица улетела, яйца разбиты».




80


В 1958 г. в соответствии с политикой «большого скачка» в целях ускорения индустриализации страны в Китае была повсеместно развёрнута кустарная выплавка стали.




81


Народная коммуна — высшая административная единица в сельских районах Китая с 1958 по 1985 г. Это крупное коллективное хозяйство было разделено на производственные бригады и звенья и обладало политическими и экономическими функциями.




82


Многолетняя травля «буржуазных правых элементов» началась в 1958 г. сразу после окончания кратковременной, но широкомасштабной кампании за гласность и критику, развёрнутой в начале 1957 г. под лозунгом «Пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают тысячи учёных».




83


Великий канал, строившийся две тысячи лет, соединяет крупные порты Шанхай и Тяньцзинь; его длина более 2000 км.




84


Цинмин — день поминовения усопших.




85


В буддистской традиции белый — цвет траура.




86


Два цветка лотоса на одном стебле — образ нежных супругов.




87


«Стихи тысячи мастеров» — антология, составителем которой считается Лю Кэчжуан (1187–1269), поэт эпохи Сун. Наиболее популярная антология «Триста стихотворений поэтов эпохи Тан» была составлена значительно позже, в XVIII в.




88


Белый флаг — символ реакционера.




89


Казённые деревни располагались на земельных угодьях, принадлежавших ранее императорской фамилии.




90


Гинкго — реликтовое листопадное дерево высотой до 40 метров. Широко используется в китайской народной медицине.




91


«Угождать», «подхалимничать» по-китайски дословно — «развеивать газы коня [вышестоящего]».




92


Провинция — самая крупная единица территориального деления в Китае.




93


Сюаньчэнская бумага изготовляется из бамбуковых волокон специально для живописи и каллиграфии в г. Сюаньчэн, пров. Аньхой.




94


Белое лицо говорило о коварстве и лицемерии персонажа.




95


Игра слов, основанная на одинаковом звучании имени и слова «короб для риса».




96


Покупатель и продавец торговались, выкидывая цену пальцами внутри широких рукавов.




97


Видимо, имеются в виду особенности бошаньского фарфора, который производится в г. Цзыбо (пров. Шаньдун) и отличается тонкой росписью и цветной глазурью.




98


Чжоувэнь-ван (1152–1056 до н. э.) — правитель Чжоу в эпоху поздняя Шан. По легенде, съел с супом одного из своих десятерых сыновей.




99


Фэнтуани — жареные шарики из клейкой рисовой муки со сладкой начинкой, обсыпанные кунжутом.




100


Чжоу Синь — последний правитель династии Шан (1105–1027 до н. э.), согласно преданию, тиран, погрязший в разврате.




101


Зелёный колпак — традиционное именование рогоносца.




102


Перечисленные виды в Китае традиционно относят к насекомым, соответствующий иероглифический классификатор входит в их названия.




103


«Четыре чистки» — кампания «за социалистическое воспитание» (1963–1966), включавшая политическую, экономическую, идеологическую и организационную чистки.




104


Фэншоу — досл. богатый урожай.




105


Кемой и Мацу — спорные острова в Тайваньском проливе, ставшие причиной вооружённых конфликтов между КНР и Китайской Республикой в 1954–1955 и 1958 гг.




106


В те годы была широко распространена практика написания объявлений и стенгазет мелом на досках, подобных школьным.




107


Сунский стиль — динамичный и экспрессивный стиль в каллиграфии, характерный для мастеров эпохи Сун (960-1279).




108


Хунвейбины — букв. красные охранники, члены созданных в 1966 г. во время «культурной революции» отрядов студенческой и школьной молодёжи.




109


Цзинганшань — горы на границе провинций Цзянси и Хунань, место рождения Китайской красной армии, почитается в КНР как «колыбель революции».




110


Жезл Золотистой Обезьяны упоминается в стихотворении Мао Цзэдуна «К Го Можо» (17 ноября 1961 г.). Золотистая Обезьяна — Царь обезьян Сунь Укун, герой классического романа «Путешествие на Запад».




111


«Алеет восток» («Дунфанхун») — популярная песня времён «культурной революции»: «Алеет восток, восходит солнце, в Китае появился Мао Цзэдун».




112


«Три красных знамени» — выделенные в 1958 г. в КНР три основных направления политической работы: генеральная линия партии, «большой скачок» и народные коммуны.




113


«Уроды и нечисть» — устойчивое выражение из буддизма, изначально обозначало тёмные силы. Использовано Мао Цзэдуном в 1955 г. Для шельмования «правых элементов»; во время «культурной революции» стало ярлыком для любых «классовых врагов».




114


Так почтительно именовали хунвейбинов во время «культурной революции».




115


Намёк на монаха Сюаньцзана, главного героя классического романа «Путешествие на Запад», отправившегося в Индию за буддийскими сутрами.




116


«Революция» — досл. «лишение мандата [Неба] на правление».




117


Уточки-мандаринки — традиционный символ супружеской любви и верности.




118


Дунсяо — старинный музыкальный инструмент, вертикальная флейта.




119


Во время «культурной революции» жена Мао Цзэдуна Цзян Цин отобрала и переработала восемь «образцовых революционных опер», которые заменили традиционную пекинскую оперу, заклеймённую как «феодальная и буржуазная», и воспевали борьбу простого народа Китая против иностранных и классовых врагов.




120


«Босоногие врачи» — крестьяне, работавшие на селе после получения элементарной медицинской подготовки.




121


Игра слов: «человечность» досл. «запах человека».




122


Гоминьдан — правящая националистская партия во времена Китайской Республики (1912–1949).




123


«Драные туфли» — так в Китае называют женщин лёгкого поведения.




124


«Десять тысяч лет!» — традиционная китайская здравица. «Ура» не принадлежит китайской традиции.




125


Чжуань — древний стиль, который в наше время используется в основном для личных печаток.




126


Имеются в виду четверо стражей с палицами, охраняющие Будду.




127


Традиционное описание в народном фольклоре войска Дракона — повелителя Восточного моря.




128


Бетьюн Норман (1890–1939) — канадский врач, во время антияпонской войны лечил крестьян и раненых бойцов-коммунистов Восьмой армии. Его преданностью китайскому народу восхищался Мао Цзэдун.




129


Цзинцзюй (пекинская опера) — вид традиционного китайского театра, сочетающего музыкальное и вокальное исполнение, а также пантомиму, танцы и акробатику.




130


Тётушка А Цин, Го Цзяньгуан — главные герои пьесы «Шацзябан».




131


Ли Юйхэ — главный герой «образцовой революционной оперы» «Красный фонарь». См. также с. 186.




132


Цзиньтун и Юйнюй — Золотой Отрок и Яшмовая Дева, популярные герои народных сказаний, спутники даосских святых, исполнители воли Нефритового Императора.




133


Хуцинь — струнный смычковый инструмент, род скрипки.




134


«Дунфанхун» — трактор, созданный на базе советского ДТ-54.




135


«Алеет восток» («Дунфанхун») — популярная песня времён «культурной революции»: «Алеет восток, восходит солнце, в Китае появился Мао Цзэдун».




136


Си Ши — одна из четырёх красавиц древнего Китая (VI в. до н. э.).




137


Жёлтый источник — страна мёртвых.




138


Лю Шаоци (1898–1969) — китайский государственный деятель и теоретик. В1958 г. вместе с Дэн Сяопином осудил политику «большого скачка». В 1968 г. смещён со всех высоких постов, исключён из КПК и заклеймён как «предатель» и «первый каппутист в партии».




139


Имеется в виду призрак съеденного тигром человека, при виде которого якобы каменеет от страха очередная жертва.




140


Чжоу Синь — последний правитель династии Шан (1105–1027 до н. э.), согласно преданию, тиран, погрязший в разврате.




141


Вовотоу (вотоу) — пресные лепёшки из кукурузной муки, приготовленные на пару.




142


Дацзыбао (досл. газета больших иероглифов) — написанные от руки плакаты, которые вешали на стены. Широко использовались во время «культурной революции» для пропаганды и обличения.




143


Имеется в виду парадный головной убор гражданских чиновников до династии Цин.




144


Шесть состояний перерождения (Сансара) — ад, голодный дух, животное, ашура (царство гнева, зависти и постоянной вражды), человек, небеса.




145


Вансянтай — возвышение в преисподней, откуда душам дают взглянуть на родные места.




146


Фэнь — мелкая монета, 1/100 юаня.




147


Цитата из Мао Цзэдуна.




148


Ван Ман (ок. 45 до н. э. — 23 н. э.) — ханьский чиновник, захвативший трон и основавший династию Синь (9-23 н. э.). После его падения династия Хань была восстановлена. Одни традиционно считают его узурпатором, другие изображают провидцем и беззаветным реформатором общества.




149


«Восточный ветер» — пропагандистский штамп времён «культурной революции», движущая сила, революционный порыв.




150


Возможно, намёк на широко известное эссе «Красная листва Сяншань» писателя Ян Шо (1913–1968), уроженца Шаньдуна, которого довели до самоубийства «бунтари»-цзаофани во время «культурной революции».




151


Имеется в виду эпизод из популярного классического романа «Речные заводи».




152


Осенние полевые работы включают осеннюю уборку, осеннюю пахоту и посев озимых.




153


Цитата из «Луньюй» Конфуция.




154


Цигун — древнекитайское умение саморегуляции организма на основе жизненной энергии ци, часть практики китайских боевых искусств.




155


«Цанькао сяоси» (Реферативные известия) — популярная массовая ежедневная газета, издаётся с 1931 г. официальным агентством новостей Синьхуа с тщательным отбором новостей из ведущих мировых СМИ и переводом на китайский язык. До 1980-х гг. была для китайцев единственным окном во внешний мир, подписаться на неё могли лишь кадровые работники и члены их семей.




156


Ли Шичжэнь (1518–1593) — знаменитый китайский врач и фармаколог. В 52-томном труде «Бэньцао ганму» («Основы фармакологии») обобщил опыт китайских врачей прошлого.




157


Вовотоу (вотоу) — пресные лепёшки из кукурузной муки, приготовленные на пару.




158


Имеется в виду божество земли из народных верований. В каждой китайской деревне был храм местного божества-покровителя с его фигуркой из глины или камня.




159


Путунхуа — букв. общепринятая речь; название общенационального китайского языка, основанного на пекинском диалекте (принят в 1955 г.).




160


Образ из классического китайского романа «Сон в красном тереме».




161


Бошань — район в центральной части пров. Шаньдун, центр производства керамических изделий.




162


Таншань — город в пров. Хэбэй, «фарфоровая столица» северного Китая.




163


Мао — 10 фэней, гривенник.




164


Кампания «Грамотная молодёжь — в деревню», начатая в 1950-е годы, обрела общенациональный размах в ходе «культурной революции». В 1966 г. приём в вузы был прекращён, и многие молодые люди отправились в деревню «учиться у крестьян». Вернуться они смогли лишь после 1976 г.




165


Циндао, Цзинань — крупные города в пров. Шаньдун.




166


Чэнь Юнгуй (1915–1986) — неграмотный крестьянин, ставший членом Политбюро КПК и вице-премьером КНР. Руководимая им под лозунгом «опора на собственные силы» деревня Дачжай в пров. Шаньси была провозглашена Мао Цзэдуном образцовой: «В сельском хозяйстве учиться у Дачжая».




167


Чанъань — древняя столица Китая, ныне Сиань.




168


Кэ Сян — мужественная «суперженщина», героиня «революционной оперы» «Дуцзюаньшань».




169


Политико-юридический комитет — партийный орган ЦК КПК, отвечающий за взаимодействие органов общественной безопасности, прокуратуры, государственной безопасности, частей вооружённой полиции, народных судов, органов юстиции при осуществлении государственной правовой политики.




170


Чанвэй — административный район пров. Шаньдун, включавший в то время 9 уездов, в том числе и уезд Гаоми.




171


Вечеринка (англ.).




172


«Улянъе» — досл. пятизлачная.




173


Зд. фамильный иероглиф «цзинь» означает «золото», «металл».




174


Так называли себя вдовы в старом Китае.




175


В старом Китае был распространён обычай бинтовать девочкам ноги. Задержанные в росте крохотные ножки-«лотосы» считались идеалом женской красоты.




176


Банцзы — барабанчик для отбивания ритма в одном из жанров китайской музыкальной драмы.




177


Переиначенный сехоуюй — «проезжая на осле, читать вслух оперные арии», который тоже значит «поживём — увидим».




178


Возможная аллюзия на древнее речение — «когда владыка Яньло попускает, маленькие демоны отбиваются от рук».




179


«Троецарствие» — один из классических китайских романов.




180


По верованиям китайцев, Запад — страна мёртвых.




181


Хуамея (от кит. хуамэй) — распространённый в Китае вид тимелий — небольших птиц, похожих на дроздов.




182


Иероглиф «восемь» состоит из двух расходящихся в стороны откидных черт.




183


Гун Гун — в китайской мифологии божество Воды. Раздосадованный поражением в схватке за небесный трон со своим отцом, божеством Огня Чжу Жуном, ударился головой о гору Бучжоушань, которая поддерживала небо, и нарушил наклон оси Земли, вызвав страшные наводнения и страдания людей.




184


Уся — популярные в Китае романы о похождениях благородных мастеров боевых искусств в вымышленном мире цзянху.




185


Название арии из «образцовой революционной» оперы «Нападение на полк Белого Тигра».




186


Байгар — наиболее крепкая разновидность китайской водки байцзю на северо-востоке страны.




187


Крепкие напитки в Китае подразделяют в основном по аромату и вкусу. Считается, что «ароматы соевого соуса» с их резким запахом хорошо подходят для соленостей и маринадов.




188


«Инчжи» — зд. «вкус долголетия».




189


Чжуань — древний стиль, который в наше время используется в основном для личных печаток.




190


Янгэ (букв. «песня при посадке [риса]») — традиционный народный танец северных провинций Китая.




191


В старом Китае бытовал обычай отводить беду, когда для тяжелобольного готовили свадебный наряд, чтобы от него отступились злые духи.




192


Намёк на легендарного стрелка И, который из своего лука сбил девять из десяти солнц, одновременно появившихся на небе. Его жена, красавица Чан Э, выпила эликсир бессмертия и стала богиней Луны.




193


Ссылка на «Сяоцзин» (Канон о почитании родителей), автором которого считается Конфуций.




194


Намёк на легендарного стрелка И, который из своего лука сбил девять из десяти солнц, одновременно появившихся на небе. Его жена, красавица Чан Э, выпила эликсир бессмертия и стала богиней Луны.




195


Царство Ява — с древних времён в Китае так называли далёкие и малоизвестные острова за южными морями; упоминается в романе «Речные заводи».




196


Первая часть недоговорки-иносказания, вторая часть — «слепой хвастается способностями».




197


Так называли студентов первого массового набора в университеты по рекомендациям; набор проходил через четыре года после отмены занятий в 1968 г. во время «культурной революции».




198


Вежливая форма приветствия гостя.




199


Популярная в годы «культурной революции» картина художника Лю Чуньхуа, изображающая молодого Мао Цзэдуна в начале 1920-х гг.




200


Бэйдайхэ — курорт на северо-востоке провинции Хэбэй на берегу Бохайского залива в 280 км от Пекина. Место работы и отдыха руководства Компартии Китая во время летнего сезона.




201


Кэ Сян — мужественная «суперженщина», героиня «революционной оперы» «Дуцзюаньшань».




202


Цитируется толкование одной из гексаграмм в «Книге перемен» (Ицзин). Составленные вместе столы, вероятно, напоминают строение гексаграммы.




203


«Саньцзыцзин» («Троесловие») — букварь для начинающих осваивать грамоту, написан на древнем литературном языке. В стихотворной форме кратко излагает основы конфуцианской морали. Для простоты запоминания тексты разбиты на группы по три иероглифа.




204


Видимо, намёк на воспевание Мао Цзэдуна.




205


Танцы верности — во время «культурной революции» коллективные представления, выражавшие верность Мао Цзэдуну. Сопровождались исполнением таких песен, как «На корабле в море полагаешься на кормчего», «Любимый Председатель Мао», «На златой горе в Пекине», и другими мотивами, часто на основе цитат из «красной книжечки» — сборника цитат Мао Цзэдуна.




206


Зд. англ. поцелуй.




207


Цитата из Лицзи («Записки о Ритуалах»), одной из пяти канонических книг конфуцианства.




208


Мао — 10 фэней, гривенник.




209


Чжугэ Лян (181–234) — полководец и государственный деятель эпохи Троецарствия.




210


Лю Бовэнь (Ли Цзи; 1311–1375) — военный стратег, государственный деятель и поэт конца эпохи Юань и начала эпохи Мин. Известен также своими пророчествами, его называли китайским Нострадамусом.




211


По китайским верованиям, умерший с открытыми глазами уходит с вечной обидой.




212


Военный контроль за ведущими государственными учреждениями был введён после усиления борьбы за власть на местах для предупреждения надвигавшегося хаоса в начале 1968 г. Отменён в 1972 г.




213


Сяобай — букв. «красивый белолицый юноша».




214


Пандахай — китайское название тропического каштана. Отвар семян используется в традиционной китайской медицине, в частности, для восстановления голоса.




215


Имеется в виду первое октября, день, когда в 1949 г. была провозглашена КНР.




216


Строка танского поэта Ли Хэ (790–816), известного богатой символикой и живым воображением.




217


Храм императорских предков — ранее часть Запретного города (ныне музей Гугун) на площади Тяньаньмэнь, с 1950 г. — Дворец культуры трудового народа.




218


Строка из стихотворения танского поэта Ду Фу «Вижу во сне Ли Бо» (пер. А. Гитовича).




219


«Вечнозелёная сосна» — традиционный символ целеустремлённости и нравственной чистоты.




220


Сян Юй (232–202 до н. э.) — китайский военный и политический деятель, погиб в битве у реки Уцзян.




221


«Пять видов обеспечения» — обеспечение питанием, одеждой, топливом, воспитанием, погребением. Предоставлялось при утрате трудоспособности в кооперативах и народных коммунах.




222


«Фэншэнь яньи» («Возвышение в ранг духов») — популярный в Китае фантастический роман XVI в.




223


Цзинь Юн (р. 1924) — известный автор 15 романов о похождениях благородных мастеров боевых искусств уся в вымышленном мире цзянху.




224


Чан Кайши (1887–1975) — военный и политический лидер Китая, возглавлял националистическую партию Гоминьдан, президент Китайской Республики на Тайване (1948–1975).




225


Строка из стихотворения Мао Цзэдуна «К занятию Нанкина» (1940).




226


Имеются в виду отряды самообороны землевладельцев. Баоцзя — административная система в старом Китае, основанная на круговой поруке.




227


Маочжу — досл. волосатый бамбук, широко используется в производстве мебели и на строительстве.




228


«Десятитысячниками» называли семьи с месячным доходом больше десяти тысяч юаней. В 1970-е гг., когда появился этот термин, подобная сумму считалась очень крупной.




229


Тётушка А Цин, Го Цзяньгуан — главные герои пьесы «Шацзябан».




230


Политика реформ и открытости — официальное название преобразований, проводимых в КНР с 1980-х гг.




231


Лаобань — название хозяина, владельца, а также почтительное обращение к нему.




232


«Чёрный кувшинчик» — марка рисового вина.




233


«Тигрёнок» — фирменная водка пров. Шаньдун.




234


Лю Сюаньдэ (Лю Бэй, 161–223) — полководец эпохи Троецарствия, основатель царства Шу.




235


Чжугэ Лян (181–234) — полководец и государственный деятель эпохи Троецарствия.




236


Имеется в виду Хуа Гофэн (1921–2008) — преемник Мао Цзэдуна на посту председателя КПК (1976–1981). Занимал также должности премьера Госсовета и Председателя Центрального военного совета. Положил конец «культурной революции» и отстранил от власти «банду четырёх».




237


Рабочие отряды — небольшие отряды вооружённых военных пропагандистов из числа армейских политработников, а также местных партработников для участия в боевых действиях и проведения организационной и пропагандистской работы на занятых противником территориях.




238


«Три девятки» — три девятидневки от зимнего равноденствия; считаются самым холодным временем года.




239


Чудовища, покрытые перьями, — образ из романа «Путешествие на Запад».




240


Застольная игра с угадыванием суммы пальцев, выброшенных обоими играющими.




241


Идиоматическое обозначение для тех, кто служит чьим-то слепым орудием.




242


Чанбайшань — горный хребет в северо-восточном Китае и на севере КНДР.




243


Так в Китае называют короткий, но кровопролитный военный конфликт 1979 г.




244


Имеется в виду эпизод из романа «Троецарствие» о походе Чжугэ Ляна против южных варваров.




245


Цзинху — двуструнный инструмент типа скрипки со смычком, пропущенным между двумя струнами. Обладает высоким звуком, в пекинской опере часто дублирует голос исполнителя.




246


Сиху — живописное озеро в Ханчжоу, центре пров. Чжэцзян на востоке Китая. Его красоты воспеты многими китайскими поэтами древности.




247


Кайфан — досл. «открытость», Гайгэ — досл. «реформа», ср. «политика открытости и реформ».




248


«Изложение под идиота» — один из стилей литературных произведений в период сразу после «культурной революции».




249


Лайян — город в пров. Шаньдун.




250


Всекитайское собрание народных представителей — высший законодательный орган КНР, высший орган государственной власти страны.




251


Народный политический консультативный совет — совещательный орган при руководстве КНР, в который входят представители КПК, других партий, общественных организаций, деловых кругов китайских диаспор за рубежом, видные общественные деятели.




252


«Чжунхуа» — марка дорогих сигарет.




253


Игра слов: иероглиф «гань» из «приёмная мать» — «ганьлян» имеет в том числе значение «сухой».




254


«Хоукуй» («Предводитель Обезьян») — чай, выращиваемый у подножия гор Хуаншань в пров. Аньхой. Отличается длинными — до 15 см, прямыми тёмно-зелёными листьями в красных прожилках, заострёнными по краям. Считается одним из десяти лучших сортов Китая.




255


«Борьба с желтизной» — т. е. борьба с проституцией и порнографией.




256


Внутренняя Монголия — автономный район КНР на границе с МНР.




257


Хэйлунцзян — провинция на северо-востоке Китая, Муданьцзян — городская территория в Маньчжурии.




258


Вэйхай — город на востоке пров. Шаньдун.




259


Линь Дайюй — героиня классического китайского романа «Сон в Красном тереме».




260


Данное выражение означает «распоясаться под защитой сильного покровителя».




261


Из-за похоже звучащих слов это выражение можно толковать и как «подобен мертвецу и трупу».




262


Выражение, означающее «юные годы», можно толковать и как «лается и шашни заводит».




263


Это выражение можно толковать и как «ест желчный пузырь, верен печёнке».




264


Это выражение можно толковать и как «ветреница оповещает о своих заслугах».




265


Это выражение можно толковать и как «высокое положение, есть депозиты».




266


Маньчжоули (Маньчжурия) — крупный пограничный пункт на китайско-российской границе в 6 км от Забайкальска.




267


Имеется в виду традиционный грим персонажей в пьесах пекинской оперы.




268


Цигун — древнекитайское умение саморегуляции организма на основе жизненной энергии ци, часть практики китайских боевых искусств.




269


Дацзыбао (досл. газета больших иероглифов) — написанные от руки плакаты, которые вешали на стены. Широко использовались во время «культурной революции» для пропаганды и обличения.




270


Баоцзы — небольшой пирожок с начинкой, приготовляемый на пару. Тесто, как правило, дрожжевое, в отличие от мантов или поз.




271


«Искатель цветов» — так образно именовали занявшего третье место на государственных экзаменах на учёную степень цзиньши.




272


Правление под девизом Даогуан («свет истины») (1820–1850).




273


Си Ши — одна из четырёх красавиц древнего Китая (VI в. до н. э.).




274


Куайбань — частушки с отбиванием ритма, популярные на севере Китая.




275


Белоглазый волк — образное название бесчувственного и неблагодарного человека.




276


«Русские кубики» — китайское название электронной игры «тетрис».




277


Ци — активная субстанция, жизненная энергия.




278


Стол «восьми небожителей» — старинный квадратный стол на восемь персон.




279


«Драные туфли» — так в Китае называют женщин лёгкого поведения.




280


«Двойное указание» — система партийных дисциплинарных расследований, применяемая исключительно к высокопоставленным членам Коммунистической партии Китая. В соответствии с внутренним регламентом, подозреваемому партийному работнику указывается время и место (отсюда и название), куда необходимо прибыть для беседы-допроса.




281


Стражи — двухчасовые отрезки времени, на которые делилось время в старом Китае.




282


Этот иероглиф используется на похоронах вместо табуированных «смерть» и «погребальный».




283


По китайским верованиям, умерший с открытыми глазами уходит с вечной обидой.




284


«Струящиеся рукава» — расклёшенные рукава, с помощью которых актёр традиционного китайского театра дополняет создаваемый образ.




285


«Тысячелетнее яйцо» — продукт консервации яиц, когда их обмазывают смесью из чая, извести, соли, золы и глины, закатывают в рисовую шелуху и солому и выдерживают без доступа воздуха две-три недели.




286


Кампания по уничтожению воробьёв проходила во время «большого скачка» 1958 г.




287


Лишу (официальное письмо) — стиль, отличающийся квадратной конфигурацией иероглифов.




288


Сосна и журавль — символы долголетия.




289


Чжуан Худе — «Чжуан» и «худе» — «бабочка» напоминают об известной притче Чжуан-цзы, которому приснилось, что он — счастливая бабочка, не ведающая, что она — Чжуан-цзы.




290


Циньские мелодии (арии) — мелодии пров. Шэньси и Ганьсу, исполняются с отбиваемым ритмом.




291


Праздник середины осени — праздник любования полной луной. Традиционное угощение — лунные пряники (юэбин).




292


По народным верованиям, умерший отлетает на небеса на белом журавле.




293


Строка Лу Чжаолиня (ок. 641–680), одного из «четырёх великих» поэтов эпохи Тан.




294


По даосским верованиям, магические свойства персикового дерева изгоняют нечистую силу.




295


Гриб линчжи — древесный гриб трутовик, широко используется в китайской народной медицине.




296


Эмэйшань — одна из «пяти священных вершин», расположена в пров. Сычуань.




297


«Прозрачная как лёд, чистая как яшма» — образно о девушке высоких моральных качеств.




298


Эрлан — персонаж многочисленных легенд, а также классического романа «Путешествие на запад».




299


Лэй Фэн (1940–1962) — солдат Народно-освободительной армии Китая, его имя с 1963 г. используется в пропагандистской кампании, прославляющей бескорыстность, скромность и преданность компартии, Мао Цзэдуну и китайскому народу. Песня с таким названием появилась в 1995 г.




300


Цзиньтун и Юйнюй — Золотой Отрок и Яшмовая Дева, популярные герои народных сказаний, спутники даосских святых, исполнители воли Нефритового Императора.




301


А Чэн (псевдоним Чжун Ачэна) (р. 1949) — китайский писатель и сценарист. На русском языке изданы его романы «Король шахмат» и «Царь-дерево».




302


«Рассказы Ляо Чжая о необычайном» — сборник новелл Пу Сунлина (1622–1715).




303


Книга впервые издана в Китае в 2006 г.